«В краю лесов»

В краю лесов (fb2) - В краю лесов (пер. Марина Дмитриевна Литвинова,Андрей Яковлевич Сергеев) 1337K (книга удалена из библиотеки) скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Томас Гарди

Гарди Томас В краю лесов

РОМАН

Главы I–XXV в переводе А. Сергеева,

главы XXVI–XLVIII в переводе М.Литвиновой

ГЛАВА I

Если досужему путешественнику захочется по старой памяти или из каких-либо других соображений пройти заброшенным трактом по почти меридиональной линии от Бристоля к южному побережью Англии, то с середины пути он окажется в краю обширных лесов, иногда перемежающихся яблоневыми садами. Здесь деревья — будь то лесные или плодовые — ломают черту придорожных изгородей, бросая на них узоры света и тени, непринужденно протягивают свои горизонтальные ветви над дорогой, словно бесплотный воздух служит им достаточной опорой. В одном месте с холма, на который взбирается тракт, открывается вид на самый большой из здешних лесов; он надвое разделен трактом подобно тому, как густые волосы разделяются светлой линией пробора. Место это пустынное.

Вид заброшенной дороги выражает одиночество гораздо острее, нежели безлюдные долы и холмы, а ее могильная тишина намного выразительней тишины озер и болот. Вероятно, причиною этому невольное сравнение того, что есть, с тем, что могло бы быть. Поэтому шагнуть из-за ограды на белеющую дорогу и на миг задержаться среди ее пустоты — значит внезапно сменить простое отсутствие людей на ощущение заброшенности.

Именно здесь в сгущающихся сумерках зимнего дня и стоял человек, оказавшийся на дороге описанным выше образом. Он только что перелез через изгородь и, нимало не будучи «избранным сосудом» для лирических переживаний, все же на миг ощутил себя более одиноким, чем за минуту до этого.

Взглянув на весьма щеголеватую одежду незнакомца, можно было заключить, что это не местный житель, да и по лицу его было видно, что направление дороги ему намного важнее, чем мрачная красота пейзажа, пение ветерка или вызванная к жизни воображением зыбкая процессия призраков в старинных каретах. Его не волновали ни труд ушедших поколений, проложивших дорогу на холм, ни бесчисленные путники, утрамбовавшие ее, ни слезы, ее окропившие, ибо времени, отпущенного ему судьбой, хватало лишь для сугубо практических нужд.

Он посмотрел на север, потом на юг, и машинально потыкал землю своей тростью. Лицо незнакомца при более пристальном взгляде подтверждало то, о чем свидетельствовал его щеголеватый костюм. Оно выражало ни на чем не основанное самодовольство. Ничто не озаряло это лицо, и не только мудрец, но и простой наблюдатель увидел бы в его выражении полную подчиненность немногочисленным правилам и привычкам и незыблемую в них веру.

Кругом не было, — да, казалось, и не будет, — никого, кто мог бы указать ему дорогу. Однако вскоре послышался негромкий скрип колес и размеренный постук подков, и в седловинке между деревьями и вершиной холма замаячил одноконный фургон. Вглядевшись, незнакомец сказал себе с некоторым облегчением:

— Это миссис Доллери — она-то мне и поможет.

В фургоне было несколько пассажиров, главным образом женщин. Подождав, когда фургон приблизился, путник поднял трость, и сидевшая на козлах женщина натянула вожжи.

— Миссис Доллери, я тут полчаса ищу дорогу на Малый Хинток, — сказал он. — Я раз десять бывал в Большом Хинтоке и в Хинток-хаусе, но эта деревушка просто куда-то запропастилась. Не поможете — а?

Миссис Доллери заверила его, что поможет, — она сама направляется в Большой Хинток и будет проезжать мимо Малого — это совсем рядом, вверх по тропинке в сторону от дороги, на которую они сейчас свернут.

— Впрочем, — продолжала миссис Доллери, — это такая неприметная деревушка, что вы, городской житель, сами днем с огнем не найдете, ежели заранее не знаете, где она. Боже! Да я бы за деньги не стала там жить! То ли дело Большой Хинток! Тут есть все, что душе угодно.

Он вскарабкался на козлы и свесил ноги так, что лошадь порой задевала их хвостом.

Для знавших эти места фургон миссис Доллери был скорее движимой принадлежностью тракта, чем посторонним предметом, оказавшимся на пути. Ее кляча, чья грива жесткостью и цветом напоминала вереск, а ноги и тело были изувечены упряжью и многолетним тяжким трудом, появлялась на этой дороге почти ежедневно в течение двух десятков лет — хотя полагалось бы ей пастись где-нибудь на восточной равнине, а не тащиться здесь, ибо когда-то это была ладная породистая лошадь. Да и править ею было не так уж легко: коротковатая сбруя все время сползала набок, и хвост не был должным образом пропущен через подхвостник. Лошадь знала каждый малейший уклон дороги на протяжении всех семи или восьми миль от Хинтока до Шертон-Аббаса — торгового городка, куда лежал ее обычный путь, знала так хорошо, как может знать разве что землемер, вооруженный нивелиром.

Черный квадратный кузов фургона покачивался на ходу; от него над головою возницы торчал крюк, за который иногда цепляли вожжи; тогда они свисали с плеч лошади, как оковы. Где-то около оси болталась цепь, единственным назначением ее было греметь на ходу.

По дороге миссис Доллери по многу раз приходилось слезать с козел, поэтому она для соблюдения приличия надевала под платье короткие гамаши, особенно в ветреную погоду; на голове ее был не чепчик, а фетровая шляпа, обмотанная платком, ибо у миссис Доллери частенько болели уши. В задней стенке кузова имелось застекленное окошечко, которое хозяйка протирала носовым платком каждый рыночный день перед отправкой в город. Шагая позади фургона, можно было увидеть сквозь стекло квадратный кусочек окрестностей и небосвода, но их то и дело заслоняли профили пассажиров, шевеливших губами и кивавших головами в оживленной дорожной беседе, блаженно не ведая, что их ужимки и гримасы как нельзя лучше видны постороннему глазу.

Для них час дороги домой с рынка был счастливым, если не счастливейшим часом недели. Усевшись поудобнее, они забывали о горестях бытия и с умиротворенными улыбками рассуждали о жизни, вспоминая происшествия минувшего дня.

Пассажиры тесно сдвинулись в задней части фургона и, пока незнакомец толковал с хозяйкой, принялись обсуждать его, благо скрип колес заглушал их слова.

— Это парикмахер Перкомб — тот, у которого восковая кукла в окне — на Эбби-стрит, — сказал кто-то. — Хотела бы я знать, что ему надобно в наших краях. Он ведь не бродячий цирюльник, а настоящий парикмахер. Он даже убрал вывеску, потому что это не благородно!

Они прислушивались к его словам, но мистер Перкомб, казалось, не собирался удовлетворять их любопытство, хотя все время кивал и что-то говорил; а вдохновлявший пассажиров общий разговор прервался с его появлением.

Так они ехали, пока не свернули на еле заметную крутую тропинку, с вершины которой можно было различить в полумиле направо во впадине сады и огороды, словно срезанные с поверхности лесного края. Оттуда в сторожком молчании подымались высокие столбы дыма; воображение могло проследить за дымами до незыблемых камней очага, обвешанного гирляндами копченых окороков. Это было одно из тех отдаленных мест, где обычно бывает больше раздумий, чем действия, и больше пассивности, чем раздумий; рассуждения здесь строятся на зыбких основаниях и приводят к фантастическим выводам; тем не менее здесь, как и во всех подобных местах, от нагнетания страстей и тесной взаимосвязи коренных обитателей порою разыгрываются драмы истинно софокловского величия.

Это и был Малый Хинток, который разыскивал парикмахер. Сгущавшаяся ночь постепенно поглощала дым, вырывавшийся из труб, но местоположение маленького уединенного мирка выдавали несколько слабых огоньков, неверно мерцавших сквозь безлиственные ветви, среди которых устроились на ночлег пичуги, похожие в потемках на шары из перьев.

От проезжей тропинки ответвлялась тропинка поуже; тут парикмахер сошел, ибо миссис Доллери направлялась в Большой Хинток, чье превосходство над презренным Малым Хинтоком не слишком явствовало из сравнения тропинок, ведущих в эти деревни. Но такова уж прихоть судьбы.

— Там поселился очень умный и ученый молодой доктор. Говорят, он в союзе с дьяволом. И больных у него нет, а выбрал он это место потому, что это самая середина нашего края, — сообщила парикмахеру одна из пассажирок, надеясь хоть напоследок узнать цель его путешествия:

Но он не сказал ни слова и углубился во мрак, с осторожностью ступая по скользким опавшим листьям, почти скрывавшим от глаз дорогу и улицу деревушки. С наступлением темноты посторонние тут не ходили, и большинство обитателей Малого Хинтока считало оконные занавески излишеством, — именно поэтому мистер Перкомб мог заглядывать в окна почти каждого дома, очевидно, стараясь угадать местожительство того или тех, кого разыскивал.

Его интересовали дома поменьше, он равнодушно прошел мимо нескольких домов, чьи размеры, возраст и службы свидетельствовали о том, что и в этих глухих местах жили или живут люди, занимающие достаточно высокое положение в обществе. Запах яблочных выжимок и шипение забродившего сидра, доносившиеся из дворов, говорили о недавних трудах обитателей и соединялись с запахом гниения от волглой листвы, под ногами.

Так он прошел пол-улицы. Дом у высокого дерева излучал необычное сияние; зарево, вырывавшееся из печной трубы, превращало дым в мерцающее облако. Увиденное в окне заставило парикмахера решительно остановиться и всмотреться внимательнее. Дом был великоват для деревенского; сквозь приоткрытую наружную дверь длинная лента света падала в ночь. Сонные осенние мотыльки то и дело влетали в узкую полосу лучей и тут же пропадали во тьме.

ГЛАВА II

В доме, распространявшем это приветливое сияние, он увидел девушку в огромном кожаном переднике. Она сидела на плетеном стуле и работала при ярком пламени полыхавшего очага. В правой руке она держала секач, на левую была надета непомерно большая кожаная рукавица. Девушка с поразительной ловкостью обстругивала ветки, изготовляя кровельный прут. Слева от нее находилась кладка гладких, ровных прутьев, справа — гора обрезков, которыми и поддерживалось пламя в печи; перед ней аккуратной стопой лежал готовый кровельный материал. Она брала ветку, критически окидывала ее взглядом, ловкими ударами отсекала боковые отростки и заостряла ее с обоих концов, придавая им сходство с треугольным концом штыка.

В случае надобности она могла бы зажечь и свечу в медном подсвечнике, который стоял близ нее на скамейке — из тех, на которые ставят гробы. Чтобы придать ей сходство со столиком, на скамейку набили круглую сосновую доску, белизна которой странно оттеняла черный резной дуб подставки. Былое общественное положение обитателей дома распознавалось по этому предмету с той же точностью, с какой дом дворянина узнают по висящим в нем старым щитам и шлемам. Когда-то каждый зажиточный крестьянин, чьи права на землю значились в бумагах поместного суда или были, по крайней мере, неоспоримее, чем у простого арендатора, считал необходимым приобрести пару таких скамей для гробов своих близких. Однако в последних поколениях мысль cui bono (кому это нужно?) вытеснила привязанность к старому обычаю, и скамьи для гробов теперь часто использовали так, как мы это только что описали.

Девушка на мгновение отложила в сторону секач и осмотрела отнюдь не жесткую и не грубую ладонь правой руки, которая, в отличие от левой, не была защищена рукавицей.

Ладонь была красная и в водяных мозолях; стругание веток явно не относилось к числу ее привычных занятий. Как у множества людей физического труда, в очертаниях руки этой девушки не было ничего, подтверждавшего ходячее мнение, что происхождение человека — от высокого до самого низкого неизменно сказывается на форме руки. Лишь волей случая пришлось ей готовить кровельный прут; и пальцы, охватившие тяжелую ясеневую рукоятку, могли бы уверенно вести перо по бумаге или трогать струны, будь они приучены к этому в должное время.

Лицо ее было исполнено той одухотворенности, которая рождается одиночеством. Взгляды множества людей словно стирают с лица индивидуальность, обкатывают его, как волна камень. Но в тихих водах уединенной жизни каждое чувство и мысль распускаются с той откровенностью, какую можно увидеть разве что на лице ребенка. Лет ей было не более девятнадцати — двадцати, однако необходимость рано задумываться над жизнью придала очертаниям ее почти детского лица преждевременную законченность. Эта девушка не претендовала на красоту, одно бросалось в глаза сразу — ее волосы, густые и непослушные до неукротимости. В зареве очага они казались темно-коричневыми, однако при свете дня выяснилось бы, что их истинный цвет — редкий и роскошный оттенок каштанового.

От этого дара, поднесенного временем своей жертве, и не мог отвести взгляда пришелец, пальцы его правой руки машинально поигрывали ножницами, засунутыми в жилет; на их блестящем металле слабо горел отсвет пламени из очага. Мысленно парикмахер уподобил девушку за работой великолепному полотну позднего Возрождения. Волосы ее были выписаны ярко и отчетливо, лицо же, плечи, руки и вся фигура, будучи скоплением маловажных деталей, терялись в тени.

Не колеблясь более, он постучал в дверь и вошел в комнату. Песок, которым был посыпан пол, захрустел под его ногами, девушка оглянулась и, побледнев, воскликнула:

— Ах, мистер Перкомб, как вы меня напугали!

— Закрывай дверь плотнее — и не напугаешься.

— Не могу, — сказала она, — печь дымит. Мистер Перкомб, когда вы не у себя в парикмахерской, у вас такой забавный вид, — ну точь-в-точь канарейка на боярышнике. Вы ведь сюда не из-за меня пришли, не из-за того…

— Нет, я как раз пришел из-за этого самого. — Он коснулся ее головы своей тростью; девушка содрогнулась. — Ты согласна? — продолжил он. — Мне надо знать это сейчас же. Дама скоро уедет, а на работу мне нужно время.

— Не торопите меня, прошу вас. Я уж думала, что вы забыли. Я не могу расстаться с ними — нет, нет!

— Послушай, Марти, — сказал парикмахер, присаживаясь на столик, сделанный из скамейки. — Сколько тебе платят за этот прут?

— Тс! Отец наверху не спит. Он не знает, что я делаю работу за него.

— Так сколько тебе за это платят? — сказал парикмахер, понизив голос.

— Восемнадцать пенсов за тысячу, — неохотно ответила она.

— А для кого ты их делаешь?

— Для мистера Мелбери, лесоторговца, он живет тут неподалеку.

— Сколько же ты их можешь сделать за день?

— За день и полночи — три связки. Это полторы тысячи.

— Два шиллинга с четвертью. — Парикмахер помолчал, вычисляя ту наименьшую сумму, которой можно было бы победить сопротивление бедности и женскую любовь к красоте. — Взгляни-ка, вот соверен — золотой соверен, почти новенький. — Он держал монету между указательным и большим пальцами. — Это ровно столько, сколько ты получаешь за полторы недели мужского труда. Соверен твой, если ты позволишь состричь то, чего у тебя и так слишком много.

Грудь девушки вздымалась.

— Почему эта дама не обратилась к кому-нибудь другому? Может, другой девушке это было бы безразлично. Почему именно ко мне? — воскликнула она.

— Глупышка, да потому, что у тебя волосы точь-в-точь как у нее, а этого не добьешься никакой краской. Ты ведь мне не откажешь — я же нарочно приехал сюда из Шертона.

— Я… я не продам их ни вам, ни кому другому.

— Послушай. — Он подвинулся поближе к ней. — Дама очень богата, ей не жалко прибавить несколько шиллингов, — беру это на себя, я дам тебе соверен и два шиллинга, только чтобы не возвращаться с пустыми руками.

— Нет-нет-нет! — волнуясь, заговорила она. — Вы искуситель, мистер Перкомб. Вы как Дьявол, искушающий доктора Фаустуса, из книжки! Я не хочу ваших денег, я не согласна! Зачем вы пришли? Когда вы привели меня в парикмахерскую и начали уговаривать, я сразу сказала, что ни за что не продам свои волосы! — Она говорила горячо и решительно.

— Марти, послушай меня внимательно. Твои волосы крайне нужны этой даме. Между нами говоря, лучше б ты с ними рассталась. Худо тебе будет, если ты ей не удружишь.

— Худо? А кто она такая?

Парикмахер молчал, — и девушка повторила вопрос.

— Я не имею права говорить. Но она скоро уедет за границу, так не все ли тебе равно?

— Она хочет взять с собой за границу мои волосы? Перкомб кивнул. Девушка задумчиво смотрела на него.

— Парикмахер Перкомб, — сказала она, — я знаю, кто эта дама. Это миссис Чармонд, из Хинток-хауса.

— Пока это мой секрет. Отдай волосы, и я тебе его открою.

— Не отдам, пока не узнаю правду. Это миссис Чармонд? Парикмахер понизил голос:

— Ну… да, она. Вы в церкви сидели почти что рядом, и она заметила, что у тебя волосы точь-в-точь как у нее. Вот ей и взбрело на ум купить их. Но она наденет шиньон не раньше, чем окажется за границей, а там никто не заметит перемены. Мне поручено сделать шиньон. Я бы не потащился на край света, если б меня не послала такая важная особа. Теперь учти, что она откажется от моих услуг, если узнает, что я выболтал ее тайну. Поклянись, что ты ничего никому не скажешь. Иначе мне несдобровать.

— Я и не собираюсь ничего говорить, — сухо ответила Марти. — Но мои волосы принадлежат мне, и я с ними ни за что не расстанусь.

— Я тебе все рассказал, а ты мне отказываешь. Это нечестно! воскликнул уязвленный парикмахер. — Рассуди, Марти, ты с ней в одном приходе, ты живешь в доме, которым она владеет, твой отец болен, и ему не захочется покидать эти стены. Тебе бы следовало ее уважить. Я говорю это как друг. Я ведь не требую ответа сейчас же. Завтра по дороге на рынок загляни ко мне. Когда ты все хорошенько обдумаешь, ты без колебаний отдашь то, что мне нужно.

— Мне вам нечего больше сказать, — прежним тоном ответила девушка.

Парикмахер понял, что дальше убеждать ее словами бесполезно.

— Я знаю, что на тебя можно положиться, — сказал он. — Я оставлю здесь эти соверены для красоты, чтобы ты могла на них как следует полюбоваться. Завтра ты принесешь мне свои волосы или вернешь золотые. — Он поставил монеты ребром за рамку небольшого зеркала. — Хочу надеяться, что ты принесешь волосы — так будет лучше и для тебя и для меня. Я и сам думаю, что она могла бы обойтись без твоей помощи, да уж раз она вбила себе это в голову, то приходится ей потакать. Если ты вздумаешь срезать их сама, то постарайся не перепутать пряди. Вот как это делается…

— Я не буду, — ответила она кратко и безразлично. — Я сама хочу быть красивой. Даме нужны мои волосы, чтобы привлечь нового поклонника. Говорят, она разбила немало сердец.

— Боже, удивительно, как ты догадлива, Марти, — сказал парикмахер. Знающие люди говорят, что у нее и вправду есть на примете один иностранный джентльмен. Как бы то ни было, помни мою просьбу.

— Пусть завлекает любовников без моей помощи.

Перкомб, стоявший уже в дверях, вернулся, положил свою трость на подставку для гроба и взглянул прямо в лицо девушки.

— Марти Саут, — сказал он нарочито отчетливо, — у тебя у самой есть любовник, поэтому ты не хочешь расставаться с волосами!

Она покраснела, но это был тот румянец, который только подчеркивает красоту. Натянув желтую кожаную рукавицу на левую руку, в правую она взяла секач, повернулась спиной к посетителю и вновь упрямо углубилась в работу. Некоторое время он смотрел на нее; затем пошел к дверям и, еще раз оглянувшись, переступил порог.

Несколько минут Марти продолжала работать, затем решительно отложила секач, встала и направилась к двери в глубине комнаты, за которой открывались добела выскобленные ступеньки. Поднявшись по лестнице, она на цыпочках приблизилась к двери спальни и, не открывая ее, спросила:

— Отец, тебе ничего не надо?

Слабый голос ответил, что ничего не надо, и добавил:

— Если бы не это дерево, я к утру был бы совсем здоров!

— Опять дерево — вечно это дерево! Успокойся, отец! Ты же знаешь, что оно не может тебе повредить.

— С кем ты там разговаривала?

— Заходил человек из Шертона — ничего важного, — заверила она старика. — Отец, — продолжала она, — может миссис Чармонд выгнать нас из дому, если захочет?

— Выгнать? Нет. Никто не может выгнать нас, пока моя бедная душа не расстанется с телом. Я арендовал дом пожизненно, как и Джон Уинтерборн. Дом перейдет к ней, когда я умру, не раньше. — Голос старика прозвучал разумно и внятно. — Пока меня не убьет это дерево, — продолжал он плаксиво.

— Полно, ты ведь знаешь, что это чепуха. — Она не стала продолжать разговор и спустилась по лестнице вниз. — В таком случае слава богу, сказала она себе. — Мое у меня и останется.

ГЛАВА III

Дом за домом огни деревушки гасли, и вот в темноте их осталось всего два. Один из них светился в большом доме на склоне холма — о нем мы пока умолчим, — другой в окне Марти Саут. Однако, когда часы пробили десять, она встала и задернула окно плотной холщовой занавеской. Тогда снаружи показалось, что свет погас и в ее доме. Только дверь у нее, как и у многих соседей, оставалась приоткрытой из-за дыма, наполнявшего комнату, но, чтобы свет не падал на улицу, она занавесила холстиной и дверь. Марти была из тех, кто предпочитает скрывать от соседей трудности, и не хотела показывать, что ей приходится засиживаться допоздна; лишь по невнятному треску ветвей случайный прохожий мог догадаться, что в этом доме не спят.

Пробило одиннадцать, двенадцать, потом час; груда кровельного прута росла, увеличивалась и куча обрезков. Наконец свет на холме погас, а она все работала. Ночь за окном стала еще холодней, девушка стала зябнуть и, чтобы спастись от ветра, отгородилась от двери большим голубым зонтиком. Два соверена выглядывали из-за рамочки зеркала, словно пара подстерегающих желтых глаз. Переводя дыхание, Марти на мгновение отрывалась от работы и задерживалась взглядом на монетах, но тут же отводила глаза и касалась пальцами прядей, словно желая удостовериться, что они целы и невредимы. Когда пробило три, она встала и присоединила последнюю вязанку к тем, что уже были сложены у стены.

Накинув на плечи красный шерстяной платок, она открыла дверь. Необъятная ночь встретила ее на пороге; за его гранью словно разверзлась вселенская пустота, предшествовавшая сотворению мира[1] — Гиннунг-гэп из легенд ее предков-датчан. Мрак показался Марти особенно непроглядным, так как глаза ее только что были обращены к пламени очага, на улице же не горело ни одного фонаря, который мог бы смягчить переход от света комнаты ко тьме ночи. Ленивый ветерок доносил из соседнего леса скрипение трущихся друг о друга веток с уснувшими птицами, доносил превращенную в звуки печаль деревьев, уханье сов, глухое трепыханье крыльев лесного голубя, неловко устроившегося на ночлег.

Но глаза ее скоро привыкли к темноте. Она взяла две вязанки прутьев и, определяя путь по темным зубчатым вершинам деревьев, вырисовывавшимся на более светлом небе, отнесла их под длинный сарай, окруженный ковром из опавших листьев, который был в сотне ярдов от дома. Ночь — это странное существо, — в четырех стенах она побуждает человека к губительному самоанализу и вселяет недоверие к себе, и та же ночь под открытым небом гонит душевную тревогу, представляя ее не достойной внимания. Ночь умиротворила Марти Саут, и ее движения стали спокойней и уверенней. Опустив вязанки наземь, она возвратилась в дом за следующими двумя; и так перетаскала в сарай все плоды своего труда.

Это строение было каретным сараем главного из местных дельцов, мистера Мелбери, лесоторговца и поставщика всевозможных изделий из дерева; на мистера Мелбери и работал отец Марти, получая за труды сдельно. Сарай принадлежал к многочисленным службам, беспорядочно разбросанным вокруг дома мистера Мелбери, столь же беспорядочного и неуклюжего строения, чьи непропорционально длинные трубы различались даже теперь. В сарае находилось четыре по старинке сколоченных фургона; они раздавались вширь и закруглялись у основания и в концах, странным образом напоминая достопочтенные и неуклюжие корабли Трафальгарского боя[2]. Один был нагружен кормушками для ягнят, другой штакетником, третий древесным углем, четвертый, возле которого Марти сложила прутья, был наполовину заполнен такими же вязанками.

Она помедлила там с успокоительным чувством довольства от выполненной нелегкой работы, как вдруг услышала из-за изгороди взволнованный женский голос: «Джордж!» И через мгновение опять:

— Джордж! Иди в дом! Что ты там делаешь? Каретный сарай примыкал к саду лесоторговца, и прежде чем Марти успела шевельнуться, в сад с черного крыльца спустилась пожилая женщина, она прикрыла пламя свечи рукой, отчего темнота сгустилась и скрыла лицо девушки. Перед женщиной вырисовывалась фигура мужчины, — костюм его был в страшном беспорядке. Пламя осветило гладко выбритого, худощавого, ссутуленного человека с маленьким нервным ртом. Он ходил по дорожке, уставясь в землю. Марти узнала своего хозяина мистера Мелбери и его жену. Это была вторая миссис Мелбери, ибо первая умерла вскоре после рождения единственной дочери лесоторговца.

— Что толку зря валяться в постели, — сказал он, беспокойно расхаживая взад-вперед. — Не спится. Все думаю о девочке, и от этих дум нет спасенья. Потом он сказал, что никак не поймет, отчего она не пишет (Марти поняла, что он имеет в виду свою дочь). — Наверно, она захворала — не иначе как захворала, — повторял он.

— Ну что ты, Джордж. Ничего там с ней не случилось, — заверила его жена и начала убеждать, что ночью все кажется особенно мрачным, что нечего поддаваться дурным мыслям, что, только настанет утро, все страхи растают, как призраки.

— Грейс жива-здорова, как мы с тобой, — говорила она. Мелбери возражал, что ей всего не понять, что ему виднее.

Грейс не пишет, но это лишь одна из причин его тревоги. Если бы не дочь, он бы так не беспокоился из-за денежных дел. Ведь о ней некому позаботиться, кроме отца, вот он и хочет, чтобы после его смерти Грейс была надежно защищена от бедности.

Миссис Мелбери отвечала, что Грейс, без сомнения, сделает хорошую партию, а значит, не все ли равно, получит она сотней фунтов больше или меньше.

Муж согласился, что так думать вполне естественно, тем не менее миссис Мелбери не права: ему есть отчего тревожиться.

— Я уже обдумал ее будущее, — сказал он, — она выйдет замуж за небогатого человека.

— Ты хочешь, чтобы она сделала невыгодную партию? — Жена была озадачена.

— В некотором роде да, — ответил Мелбери. — Она должна выйти замуж за одного человека, а так как у него нет больших денег, то это можно назвать, как назвала ты. Может быть, я на это и не решусь, а даже если решусь, может, оно для нее не очень-то хорошо обернется. Я хочу ее выдать за Джайлса Уинтерборна.

Его собеседница повторила имя.

— Что ж, прекрасно, — сказала она, подумав. — Он готов целовать следы ее ног; только он не из тех, кто показывает свои чувства.

Марти Саут была поражена, теперь она не могла уйти отсюда.

Лесоторговец подтвердил, что сам прекрасно все знает. Уинтерборн давно влюблен в его дочь; именно поэтому он и решил соединить их в браке. И он знает, что его дочь не будет против. Никаких препятствий к женитьбе нет, и не это его беспокоит. Дело в том, что он дал дочери такое хорошее образование, что она теперь выше всех девушек в округе, и поэтому, в сущности, неразумно отдать ее за подобного человека.

— Это-то я и хотела сказать, — проговорила миссис Мелбери.

— Вот теперь, Люси, ты понимаешь меня, — с чувством заключил лесоторговец. — В этом-то вся беда. Я поклялся, что позволю ей выйти за него, что я сделаю из нее превосходную жену, дам ей самое лучшее образование. И я хочу сдержать свое слово. Я дал эту клятву, потому что причинил его отцу ужасное зло, и оно тяготило мою совесть до тех пор, пока я не увидел, как она нравится Джайлсу. Тогда-то я и понял, что сумею загладить свою вину.

— Ты причинил зло его отцу? — спросила миссис Мелбери.

— Да, ужасное зло, — ответил муж.

— Не думай об этом хоть ночью, — сказала она. — Пойдем домой.

— Нет, нет, у меня голова горит. На воздухе мне лучше. Я скоро приду.

Помолчав, он сказал отчетливо, так что Марти расслышала каждое слово, что его первую жену, мать Грейс, когда-то любил отец Уинтерборна, но он, Мелбери, отбил ее самым нечестным образом.

Голос Мелбери звучал невесело. Он причинил несчастье сопернику, и хотя тот позднее женился на матери Джайлса, брак этот был не по любви. Мелбери прибавил, что впоследствии нечестный поступок его угнетал, но со временем, когда дети подросли и вроде бы привязались друг к другу, он дал себе слово загладить свою вину, позволив дочери выйти замуж за Джайлса; и более того, он решил дать дочери самое лучшее образование, чтобы искупление было полнее.

— И слова я не нарушу, — заключил он.

— Так в чем же дело? — спросила миссис Мелбери.

— Вот что меня мучит, — сказал он. — Я понимаю, что хочу искупить свою вину за счет дочери, и не могу отделаться от этой мысли. Я часто прихожу сюда и смотрю.

— На что? — спросила жена.

Он взял у нее свечу, наклонился и отодвинул кусок черепицы, который лежал на дорожке.

— Вот след ее ботинка, она пробежала тут за день до отъезда — а было это столько месяцев назад. Когда она уехала, я прикрыл его и сейчас все прихожу сюда и смотрю на него и спрашиваю, почему она должна жертвовать собой за мои грехи и выходить замуж за бедняка?

— Это совсем не жертва, — сказала жена. — Он ее любит, он честный, порядочный человек. Если она не против, так чего еще желать?

— Я ничего особенного и не желаю. Но ведь ей может представиться столько счастливых случаев. Скажем, я слышал, что миссис Чармонд ищет образованную молодую девицу в компаньонки — или как это там называется — для поездки за границу. Грейс для нее — находка.

— Как знать. Лучше уж держаться за то, что есть.

— Верно, верно, — сказал Мелбери, — должно быть, ты права. Надо бы их поженить поскорее и разделаться с прошлым раз и навсегда. — И, не сводя глаз со следа, он вдруг проговорил: — А что, если она сейчас при смерти? Что, если ей больше никогда не ходить по этой дорожке?

— Будь спокоен, она скоро напишет. Пошли, нечего тут ломать себе голову, — сказала жена.

Он согласился, но прибавил, что поделать с собой ничего не может.

— Напишет она или не напишет, я через два-три дня съезжу за ней. — Он прикрыл след черепицей и первым вошел в дом.

Чувствительность, заставлявшая Мелбери оберегать след на дорожке, надо думать, была ему немалой помехой в жизни. Природа правит людьми, никоим образом не принимая в расчет подобные чувства; и когда на старости лет их сердца не защищены от бурь, они «страдают под ударами грома и молний»[3] не меньше, чем слабые лютики.

Марти медленно зашагала домой, мысли ее занимало горе не мистера Мелбери, а собственное.

— Так вот в чем дело, — говорила она себе, — Джайлс Уинтерборн не для меня. Что ж, чем меньше я буду думать о нем, тем лучше.

Она вернулась домой. Соверены по-прежнему выглядывали из-за рамки зеркала. Удерживая слезы, она достала ножницы и стала сосредоточенно и беспощадно обрезать свои прекрасные длинные волосы и раскладывать их прядь к пряди, как показывал парикмахер. На добела выскобленной крышке столика, сделанного из подставки для гроба, они лежали, словно волнистые длинные водоросли на светлом каменистом дне прозрачного ручья.

Из жалости к себе она не отважилась повернуться к зеркалу, зная, что оттуда на нее глянет обезображенное лицо, а это было бы невыносимо; она боялась собственного отражения не меньше, чем богиня ее предков Сиф, когда волосы ее похитил зловредный Локи[4]. Покончив с волосами, Марти завернула их в пакет, потом выгребла из очага головешки и легла спать, не забыв поставить возле себя будильник, сооруженный из горящей свечи и нитки с подвязанным камешком.

Однако эта предосторожность оказалась излишней. Промаявшись без сна часов до пяти, Марти услышала, что воробьи, проснувшиеся в длинных ходах под крытой ветвями крышей, уже спешат к выходам под застреху; тогда она тоже встала и спустилась на нижний этаж.

Было еще темно, но она стала ходить по дому и что-то делать с машинальностью, которой у хозяек отмечено начало очередного дня. Среди хлопот она услышала громыхание фургонов мистера Мелбери, лишний раз подтверждавшее, что дневные труды уже начались.

Марти бросила несколько прутьев на еще горячие угли очага, и они весело вспыхнули, отчего на стену упала сильно уменьшившаяся тень ее головы. Кто-то в это время подошел к дверям дома.

— Вы не спите? — спросил хорошо знакомый ей голос.

— Нет, мистер Уинтерборн, — ответила Марти, натягивая на голову большой чепец, полностью скрывший опустошительную работу ножниц. — Входите!

Дверь распахнулась, и на рогожку у входа ступил человек, равно не похожий ни на юного влюбленного, ни на зрелого дельца. Взгляд его изобличал скрытность, очертания губ — сдержанность. Он держал фонарь на длинной проволочной ручке, который, раскачиваясь, отбрасывал узорчатые блики на еще темные стены.

Уинтерборн объяснил, что зашел по пути сказать, чтобы ее отец не спешил с работой, пока нездоров. Мистер Мелбери подождет еще неделю, а сегодня они поедут в город налегке.

— Работа готова, — сказала Марти. — Она в сарае.

— Готова? — повторил он. — Значит, ваш отец не так уж болен и может работать?

Марти ответила уклончиво.

— Если вам по пути, я вам ее покажу, — добавила она. Они вышли из дому и пошли рядом; свет из отверстий для воздуха в крышке фонаря огромными кругами отражался в тумане над головой и, казалось, доставал до низкого полога небес. Им нечего было сообщить друг другу, и они молчали. Трудно представить себе более обособленных, замкнутых людей, чем эти двое, шагавшие рядом в безлюдный предрассветный час, когда тени в природе и душе становятся особенно темными. И все же, если подумать, их уединенная прогулка входила крохотной крупицей в повседневные дела, занимающие человечество от Белого моря до мыса Горн.

Они дошли до сарая, и Марти указала на связки прутьев. Уинтерборн молча взглянул на них, а потом на нее.

— Марти, мне кажется… — начал он, покачав головой.

— Что?

— Что это вы сами сделали всю работу.

— Никому не говорите об этом, мистер Уинтерборн, прошу вас, взмолилась она, — если мистер Мелбери узнает, что это сделала я, он не примет работу.

— Как вам удалось? Это же надо уметь.

— Уметь! — сказала она. — Да я научилась за два часа.

— Не волнуйтесь, Марти. — Уинтерборн опустил фонарь и осмотрел аккуратно обструганные прутья. — Марти, — сказал он со сдержанным восхищением, — ваш отец с сорокалетним опытом не сделал бы лучше. Для кровли они слишком ровные, могут пойти и на мебель. Я вас не выдам. Покажите-ка мне ваши руки!

Он говорил доброжелательно, тихо и строго; увидев, что Марти как будто не хочет выполнить его просьбу, он сам взял ее руку и рассмотрел ее, как свою собственную. Все пальцы были в волдырях.

— Со временем загрубеют, — сказала она. — Если отец не поправится, мне придется работать самой. Дайте-ка я помогу вам их погрузить.

Она склонилась над вязанками, но Уинтерборн, не сказав ни слова, поставил фонарь на землю, поднял на руки Марти, перенес ее в сторону и начал сам укладывать вязанки в фургон.

— Лучше уж это сделаю я, — сказал он. — Да и люди сейчас сюда придут. Что случилось, Марти? Что с вашей головой? Господи, да она стала вдвое меньше!

Сердце ее так билось, что она не могла выговорить ни слова. Наконец, уставясь в землю, она простонала:

— Ну, я себя изуродовала — вот и все!

— Нисколько, — ответил он. — Я понял — вы только остригли волосы.

— Ах, зачем об этом говорить!

— Но дайте я посмотрю.

— Ни за что! — И Марти убежала в сумрак медлительного рассвета. Уинтерборн не пытался ее догонять. Добежав до крыльца родительского дома, Марти оглянулась. Работники мистера Мелбери уже грузили вязанки в фургоны, и на таком расстоянии казалось, что их фонари окружены серыми кругами, какие ложатся вокруг утомленных глаз. Пока запрягали лошадей, Марти помедлила на пороге, а затем вошла в дом.

ГЛАВА IV

В воздухе уже явственно ощущалось наступление утра; вскоре пасмурный зимний день появился на свет, как мертворожденный ребенок. Деревня проснулась более часа назад; в это время года крестьяне встают до рассвета. Еще ни одна птица не вынула головы из-под крыла, а в деревне зажглись два десятка огней в двух десятках спален, распахнулись двадцать пар ставней, и двадцать пар глаз взглянули на небо, чтобы определить, какая сегодня будет погода.

Совы, ловившие мышей в сараях, кролики, объедавшие деревья в садах, и горностаи, пившие кровь кроликов, заслышав, что соседи их — люди уже шевелятся, благоразумно попрятались до следующей ночи.

При свете дня обозначилась вся усадьба мистера Мелбери. Она представляла собой четырехугольник, с трех сторон заставленный разного рода постройками; центральной и самой большой из них был жилой дом. Открытой стороной четырехугольник выходил на улицу.

Поместительный дом глядел на прохожих с чувством собственного достоинства; и он, и его одряхлевшие соседи своим видом указывали на то, что Малый Хинток некогда играл куда более важную роль; о том же свидетельствовало и старинное его наименование Хинток Сент-Осмонд. Дом Мелбери был не старинный, но достаточно старый, хотя и не запущенный особняк; старость его не была почтенной, он не поседел, а просто слинял с лица; фасад его смотрел на вас из начала Георгианской эпохи[5], еще свежей в памяти, и поэтому пробуждал воспоминания куда живее, чем древние и величественные сооружения, взывающие к нам из туманных далей средневековья. Сравнивая этот дом с непритязательными современными постройками, можно было представить себе лица, одежду, страсти, добрые и недобрые чувства прапрадедов и прапрабабок, которые первыми смотрели в эти прямоугольные окна и стояли под этой сводчатой дверью. Если как следует вслушаться, в таком доме можно услышать отзвуки чьих-то странных судеб — не то, что в древнем замке или монастыре, где давно уже смолкло самое эхо.

Фасад, обращенный к саду, в общем сохранил свой первоначальный вид, здесь были дверь и крыльцо. Однако главный вход в дом находился со стороны четырехугольного двора, обращенного к улице; двор был некогда рассчитан на то, чтобы по нему могла проехать и развернуться карета; сейчас же вся середина его была завалена фашинником, бревнами, брусьями и тому подобными предметами. От улицы его отделяла грязная, поросшая мхом стена с воротами, навешенными на покосившиеся столбы с круглыми белыми шарами.

В длинной постройке по левую руку изготовляли кровельный материал, пилили бревна на доски, сколачивали кормушки и занимались разного рода плотницкой работой. Напротив располагались сараи, в один из которых ночью Марти сложила свою работу.

Здесь-то и остался Уинтерборн после внезапного ее бегства, желая проследить, чтобы все фургоны были нагружены как следует. Уинтерборн был связан с семейством Мелбери многими узами. Их объединяли не только сентиментальные воспоминания о том, что первая миссис Мелбери любила его отца; тетка Уинтерборна много лет тому назад вышла замуж за единственного брата лесоторговца и вместе с ним уехала из Англии, — этого брака было вполне достаточно для того, чтобы поставить Уинтерборна на одну ступеньку общественной лестницы с семейством Мелбери. В таких обособленных деревнях, как Малый Хинток, соседи связаны узами родства не менее тесно, чем европейские династии, и во всей деревне едва ли можно было найти два дома, не состоящих между собой в родстве.

Благодаря этому обстоятельству между мистером Мелбери и Уинтерборном существовали некие дружеские взаимоотношения, основанные на своего рода неписаном законе, по которому оба считали своим долгом идти на взаимные уступки и все решать по справедливости. У лесоторговца Мелбери самой страдной порой были зима и весна. Уинтерборн занимался садоводством и приготовлением сидра и отправлял свой товар на рынок в осеннюю пору, поэтому, когда яблоки начинали падать, Мелбери давал ему лошадей, фургоны и даже работников; в свою очередь, Уинтерборн, как мы уже видели, помогал Мелбери в холодное время года, когда спрос на товары лесоторговца особенно возрастал.

Уинтерборн уже собирался уйти из сарая, когда к нему прибежал мальчик из дома и сказал, что мистер Мелбери хочет его видеть и просит подождать. Уинтерборн направился в длинный сарай напротив, где уже трудилось несколько человек — двое из них были сезонники из Уайтхарт-Лейна, неизменно появлявшиеся в пору заготовки кровельного материала; когда работа кончалась, они молча исчезали до следующего сезона.

Чего-Чего, а топлива в Малом Хинтоке было в избытке; в сарае весело полыхали щепки и стружки, и свет их еще соперничал со светом дня. В полых тенях под крышей виднелись бесцветные и безвольные побеги плюща, которые, пробравшись между черепицами, теперь тщетно искали опоры; из-за отсутствия солнечного света листья на них были мелкие и хилые; плющ же, росший на свету, с такой силой давил снизу вверх на застрехи, что, казалось, готов был приподнять самое крышу.

Кроме уже упомянутых сезонников, в сарае находились жившие неподалеку столяр Джон Апджон; пильщики старый Тимоти Тенге и молодой Тимоти Тенге и фермер Баутри, промышлявший изготовлением сидра; у огня грел руки старый Роберт Кридл, работник Уинтерборна; последних привлек весело разгоревшийся огонь, и они зашли в сарай, хотя не имели в нем решительно никакого дела. Отдельного описания никто из них не заслуживает, разве что Кридл. Чтобы всесторонне изобразить его, пришлось бы начать с воспоминаний о войне, ибо из-под холщового халата у него выглядывал ворот видавшего виды солдатского мундира с чужого плеча; продолжить воспоминаниями об охоте, чтобы включить в картину высоченные сапоги, купленные по случаю, и закончить воспоминаниями о путешествиях и кораблекрушениях, ибо в кармане он носил складной нож подарок моряка, бывавшего в разного рода переделках. Жизнь самого Кридла была лишена событий, и он хранил эти памятки войны, охоты и приключений, нимало не задумываясь над тем, какие мысли они способны вызвать у стороннего наблюдателя.

Пока руки заняты, думы обычно далеки от предметов труда, и побасенки, истории и семейные хроники, которые мастера своего дела рассказывают за работой, настолько богаты подробностями, что пересказать их просто нет возможности.

Увидев, что мистера Мелбери еще нет, Уинтерборн вышел на улицу, и беседа, прерванная его приходом, потекла вновь, в лад каплям сгустившегося тумана, которые монотонно струились с ветвей.

В сарае обсуждался вечный неразрешимый вопрос — свойства характера миссис Чармонд, владелицы окрестных рощ и лесов.

— Шурин мне говорил, а уж он-то знает, — рассказывал Кридл, — что она сидит за обедом в таком платье, что считай, что голая. Когда он только ее увидел, он сказал себе: «Мерзкая баба, ты ходишь в церковь, стоишь на коленях и делаешь вид, что святей тебя и на свете нет, а сама обсчитываешь арендаторов на медяки, как последний торгаш, да и хлеб господень ешь только что не нагишом!» Кто знает, может, она уже образумилась, а в общем, не все ли равно, что там делается с тех пор, как мой шурин оттуда сбежал.

— И она это вытворяла еще при муже?

— Не знаю… Навряд ли, нрав у него не такой. М-да! — От малоприятных мыслей Кридл склонял голову ниже и ниже, на глазах его появились слезы: Это был крепкий орешек! «Пусть ангелы небесные сойдут просить за тебя, сказал он мне, — но ты все равно не останешься здесь ни днем дольше!» Да, он мог сказать что угодно, да и кощунствовать был мастак. Ну ладно, надо снести все эти вязанки домой и завтра с божьей помощью взяться за дело.

В сарай вошла старуха, служанка мистера Мелбери, постоянно сновавшая по двору между домом и сараем. Сейчас она пришла за растопкой. Когда она прислуживала в гостиной или спальне, лицо ее изображало униженность и угодливость, когда же она появлялась в сарае или вообще на людях, на нем было выражение суровости и надменности.

— А, бабушка Оливер! — приветствовал ее Джон Апджон. — Сердце радуется при виде такой шустрой, юркой старушки. Еще бы, после пятидесяти каждый год можно считать за два! Однако сегодня ты растопила печь поздновато — дым у тебя пошел в четверть восьмого по моему будильнику. Так-то, бабушка Оливер!

— Ты такой недомерок, Джон, что люди просто не замечают твоего ехидства. При твоем росточке ни одна женщина не обратит на тебя внимания, хоть плюй на нее огнем и серой. Бери, — сказала она, протягивая одному из работников прут, на который был надет длинный кусок кровяной колбасы, — это тебе на завтрак; если хочешь чаю, зайди в дом.

— Что-то мистер Мелбери сегодня запаздывает, — сказал молодой Тимоти Тенге.

— Да. Сегодня и рассвело поздно, — ответила миссис Оливер. — Даже сейчас так темно, что невозможно отличить босяка от джентльмена или Джона от метлы. Кажется, к тому же хозяин сегодня плохо спал. Он все тревожится за дочку; я-то знаю, что почем, я сама целое ведро слез выплакала.

Когда старуха ушла, Кридл сказал:

— Он с ума сойдет, если дочка скоро ему не напишет. Да, ученье надежней, чем дома да земля. Только держать девку в школе, когда она уже вымахала выше мамаши, это просто судьбу искушать.

— Кажется, и дня не прошло, как она тут с куклами возилась, — сказал молодой Тимоти Тенге.

— Я еще помню ее мать, — сказал столяр. — Она всегда была такая тоненькая, хрупкая; пальчики нежные, холодные — дотронется, как ветерок. А когда ей привили оспу, так ей хоть бы что. Это было как раз тогда, когда я выходил из подмастерьев… И долго же я в них ходил. Я работал у мастера шесть лет и триста четырнадцать дней.

Столяр произнес число дней с таким выражением, словно оно было более важно, чем число лет.

— Она раньше дружила с отцом мистера Уинтерборна, — сказал старый Тимоти Тенге. — Мистер Мелбери ее отбил. Она была совсем дитя и, чуть что, плакала в три ручья. Мистер Мелбери переносил ее через все лужи, как куколку, чтобы она не запачкалась. Если он продержит дочку в пансионе так долго, она будет такая же нежная, как ее мать. А вот и хозяин.

Несколькими минутами раньше Уинтерборн увидел, как мистер Мелбери выходит из дому. В руке у него было вскрытое письмо. Он шагал прямо к Уинтерборну. Тревога минувшей ночи совершенно исчезла с его лица.

— Я, Джайлс, никак не мог понять, отчего это она не едет и не пишет, пока вот не получил от нее письма: «Клифтон, среда. Дорогой отец, — пишет она, — я приеду домой завтра (это значит — сегодня), я решила, что не стоит извещать об этом заранее». Вот плутовка, она, видите ли, решила! Послушай, Джайлс, поскольку ты уж сегодня везешь в Шертон свои яблони, то давай встретимся все там и вернемся домой втроем.

Он обращался к Уинтерборну радостно и энергично: это был совсем не тот человек, которого Марти видела в темный предрассветный час. Так уж заведено, что даже самые мрачные люди легче поддаются оживлению, нежели унынию; душа все же легче, чем беды, и всегда всплывает над их океаном[6].

Обычно медлительный Уинтерборн согласился сразу и даже с некоторой поспешностью. По-видимому, у Марти были все основания пожертвовать волосами, коль скоро она дорожила ими для привлечения Джайлса. Что же до лесоторговца, то он прямо вел дело к браку дочери и Уинтерборна. В этом он видел свой непременный долг и старался как можно лучше его исполнить.

В сопровождении Уинтерборна Мелбери направился к сараю, и тогда-то шаги его были услышаны работниками.

— Ну, работнички, — сказал он, кивая им, — прохладненькое нынче утро.

— Вот именно, сэр, — энергично ответил Кридл; он все никак не мог решиться уйти и засесть за работу, а потому испытывал необходимость вести себя поразвязней. — Кто знает, может, это самое прохладное утро за всю осень.

— Я слышал, вы тут удивлялись, с чего я так долго держу дочь в пансионе, — заговорил мистер Мелбери, поднимая глаза от письма, которое перечитывал у огня; он повернулся со своей обычной резкостью. — Ну? язвительно вопросил он. — Я же слыхал. Ладно, хоть это вас не слишком касается, я объясню вам. Когда я был мальчишкой, другой мальчишка, сын священника, спросил меня при товарищах: «Кто тащил кого вокруг стен чего»? и я ответил, что когда жена Сэма Баррета родила, он носил ее в кресле вокруг церкви. Мальчишки стали надо мной издеваться, и я просто сгорел со стыда. Ночью я проплакал всю подушку насквозь. Но потом я подумал: «Смейтесь надо мной, отец меня ничему не выучил. Мне так и жить, но зато над моими детьми никто смеяться не сможет, чего бы мне это ни стоило». Слава богу, мы не голодали, пока моя дочь училась. А теперь она такая ученая, что сама учила других в пансионе. Пусть теперь посмеются: сама миссис Чармонд знает не больше, чем моя Грейс.

Уязвленная гордость пробивалась в мистере Мелбери сквозь маску деланного безразличия, и работники не нашлись, что ему ответить. Уинтерборн слушал его с интересом, но молча; он все время стоял у огня, пошевеливая угли прутом.

— Так мы встречаемся, Джайлс? — продолжал Мелбери, словно освобождаясь от дум. — Ну, а что нового было вчера в Шотсфорде, мистер Баутри?

— Что ж, Шотсфорд — это Шотсфорд, без денег там не накормят; а кружечку настоящего и за деньги не купишь… Но, как говорится, поезжай за тридевять земель и там услышишь о собственном доме. Как будто наш новый сосед доктор, как его там, ну тот странный джентльмен, который все время читает, — будто бы он продал душу нечистому.

— Бог его разберет, — пробормотал лесоторговец; новость его не заинтересовала; однако слова Баутри напомнили ему о некоем уговоре. — Я как раз сегодня утром договаривался о встрече с одним джентльменом, а мне придется ехать в Шертон-Аббас встречать дочку.

— Интересно, сколько доктор получил за свою душу, — сказал старый Тимоти Тенге.

— Это все только бабьи россказни, — продолжал Баутри. — Говорят, что он разыскивал книги не то по какой-то тайной науке, не то по черной магии, и чтобы никто в округе не прознал про это, он выписал их прямо из Лондона, а не из Шертона. Посылку же по ошибке принесли к священнику, а того не было дома; жена и раскрой ее; когда она почитала их и поняла, что ее муж — еретик и погубит детишек, с ней сделался обморок. Но тут он пришел и сказал, что ничего такого не знает, и догадался, что книги посланы этому самому мистеру Фитцпирсу. Поэтому он написал на посылке «Остерегайтесь!» — и отправил ее с пономарем.

— Должно быть, занятный малый, — высказался столяр.

— Должно быть, — подтвердил старый Тимоти Тенге.

— Чепуха, — решительно сказал мистер Мелбери, — этот джентльмен просто любит науки, философию, поэзию и тому подобное; ему здесь скучно, вот он и пристрастился к чтению.

— М-да, — сказал старый Тимоти Тенге, — странно, что все доктора чем хуже, тем лучше. Я хочу сказать, что если услышишь о них такое, можно поставить десять к одному, что они вылечат вас, как никто.

— Это верно, — с чувством подтвердил Баутри. — Кто как, а если со мной что случится, я теперь пойду не к старому Джонсу, а прямо к этому. В прошлый раз старый Джонс прописал мне такое лекарство, что я и вкуса его не почувствовал.

Как знающий человек, мистер Мелбери не прислушивался к подобным суждениям, тем более что его занимали мысли о деловом свидании, про которое он чуть было не позабыл. Он прохаживался взад-вперед по сараю и глядел себе под ноги, как обычно бывало с ним в минуты нерешительности. Руки и ноги у него были прямые, почти негнущиеся — следствие тяжелой физической работы, ибо в молодости он начинал лесорубом и выбился в люди только благодаря трудолюбию и выносливости. Он мог бы порассказать о каждом ушибе, о каждом вывихе: это он заработал, когда один нес домой на левом плече длинное бревно от Татком-Боттома; это — когда на лесоповале его ударил по ноге вяз; другую ногу он растянул, корчуя пень. Изнуренный тяжелым трудом, он едва дотягивал до ночи, но на следующее утро вставал как ни в чем не бывало; усталость проходила и, казалось, никогда не вернется; уверенный в непобедимой силе молодости, он вновь возвращался к трудам. Но годы предательски копили болезни, и на склоне лет Мелбери поразили ревматизм, подагра и судороги, в которых он безошибочно узнавал то или иное происшествие, от которого своевременно не предостерегся.

Бабушка Оливер позвала Мелбери завтракать, и он ушел. На кухне, где, во избежание лишних хлопот, хозяева завтракали в зимнее время, он уселся у очага и долго глядел на голубоватые блики, плясавшие на побеленной стене, которую слегка желтил свет из окна.

— Прямо не знаю, что делать, — сказал он наконец жене. — Совсем забыл, что в двенадцать я должен встретиться с управляющим миссис Чармонд в Круглом лесу, а мне еще надо съездить за Грейс.

— За ней может съездить Джайлс. Это даже поможет им лучше сдружиться.

— Можно и так, только мне хотелось бы съездить самому. До сих пор я всегда сам встречал ее, всегда. Так приятно приехать в Шертон и ждать ее, она, может, еще и расстроится, если я ее там не встречу.

— Ты сам расстроился, а за нее не беспокойся. Ее встретит Джайлс, сухо сказала миссис Мелбери.

— Ладно… Пошлю его.

Спокойствие миссис Мелбери действовало убедительней, чем горячность, которая не привела бы ни к чему. Вторая жена лесоторговца отличалась уравновешенностью; она нянчила Грейс, когда мать той была смертельно больна, и успела привязать к себе девочку. Когда матери не стало, Мелбери, опасаясь, что единственная женщина, которая может позаботиться о его дочери, вдруг покинет их, уговорил кроткую Люси выйти за него замуж. Эта сделка — а это была отчасти сделка — оказалась удачной: Грейс было хорошо, да и сам мистер Мелбери не раскаивался.

Он возвратился в сарай и, увидев Джайлса, сообщил ему о своем намерении.

— Она приедет не раньше пяти; ты успеешь закончить дела и встретить ее, — сказал Мелбери. — Возьми зеленую двуколку, на ней ты доедешь скорее, и вам не придется возвращаться в потемках. За вещами можно послать фургон.

Не подозревая, что лесоторговец стремится загладить свою вину, Уинтерборн счел все это счастливой случайностью; он еще более мистера Мелбери торопился сбыть саженцы до приезда Грейс и поэтому был готов отправиться в путь сейчас же.

Мистер Мелбери позаботился о том, чтобы выезд имел достойный вид. Колеса двуколки, которые в зимнее время мыли редко, ибо их тут же залепляла дорожная грязь, были сегодня надраены до блеска. Сбрую начистили ваксой, и, когда уже была запряжена старая белая лошадь, а Уинтерборн сидел на козлах, готовый тронуться в путь, мистер Мелбери вышел с сапожной щеткой и собственноручно обмахнул сверху желтые копыта лошади.

— Видишь ли, Джайлс, — приговаривал он, — она ведь из новомодной школы, и простые домашние вещи могут ей не понравиться. Женский глаз приметлив. Мы тут живем в стороне ото всего и не замечаем нашу грязь, а она только что из города, и сразу все углядит.

— Углядит, — подтвердил Джайлс.

— И будет нас презирать.

— Не будет.

— Верно, верно, это я только так сказал. Она очень хорошая и не будет нас презирать. Но ведь она столько знает, да еще с последнего приезда столького навидалась, что надо уж постараться, чтобы мы ей понравились. Она не была у нас целый год, потому что летом ездила за границу; я на все иду только бы ей было лучше. Понятно, мы ей покажемся мелкими поначалу, конечно, только поначалу.

Мистер Мелбери старался делать вид, что осуждает собственную незначительность, но его интонации выдавали гордость, — еще бы, разве это возвышенное, утонченное существо не было его безраздельной собственностью? Иные чувства испытывал Джайлс; его терзали сомнения, он больше не ждал ничего хорошего, ибо все слова мистера Мелбери относились непосредственно и к нему. Поэтому он неодобрительным взглядом оглядел свой костюм.

В сезон посадок Джайлс обычно возил на рынок яблоньку как — образец и рекламу своего дела. Эту яблоньку, сегодня привязанную к двуколке, придется отдать кому-нибудь в городе, чтобы она не смущала взгляда возвращающейся домой мисс Грейс Мелбери.

Двуколка тронулась; веточки яблоньки затрепетали; мистер Мелбери скрылся за дверью. Но не успела двуколка исчезнуть из виду, как он выбежал на улицу и прокричал:

— Эй, Джайлс! — Задыхаясь, он нагнал Уинтерборна и вручил ему несколько пледов. — Вдруг вечером похолодает. Она, может быть, захочет укутаться во что-нибудь теплое. И еще, Джайлс, — добавил он, когда молодой человек уложил пледы и натянул вожжи, — объясни ей, что я бы, конечно, приехал сам, но у меня важное дело с управляющим миссис Чармонд. Не забудь.

Он стоял и смотрел на дорогу, по которой удалялась двуколка с Уинтерборном и, как с ним часто бывало в минуты волнения, отрывисто бормотал:

— Ну вот, теперь, может, они столкуются — и делу конец! Жалко отдавать такую дочь за него… Черт знает как жалко… И все же надо… ради его отца.

ГЛАВА V

По дороге в Шертон-Аббас Уинтерборн не испытывал ни воодушевления, ни подавленности. Займись он рефлексией, к которой все больше склоняются влюбленные наших дней, он вероятнее всего почувствовал бы гордость, признав за собой редкое достоинство — способность в трудные минуты сдерживать чувства и не терять здравого смысла. Но ни о чем подобном он не задумывался. Не размышлял он и над тем очевидным обстоятельством, что хотя и питал самые теплые и искренние чувства к Грейс Мелбери, но рабом ее никоим образом не был. Тут надо вспомнить, что он не видал ее целый год.

Выезжая на длинный плоский тракт, утоптанный в те времена, когда путешествовать означало ходить пешком, Уинтерборн заметил перед собой съежившуюся фигурку в деревянных башмаках; весь вид решительно шагавшей и занятой своими мыслями девушки ясно говорил, что идет она по делу, а не ради удовольствия. Нагнав ее, он узнал Марти Саут.

«Клик-клик-клик», — стучали деревянные башмаки; девушка не оборачивалась.

Она давно уже догадывалась, что приближающейся повозкой правит Джайлс. Ей было не по себе, но, зная, что от встречи не уклониться, она только сжала задрожавшие губы и, чтобы не выдать себя, зашагала еще решительнее.

— Марти, отчего вы в деревяшках? Дорога, правда, грязная, но обочины ведь сухие.

— Оттого, что берегу ботинки.

— Но идти двенадцать миль в деревяшках — вы же собьете ноги. Ну-ка, влезайте сюда.

Подумав, Марти сняла башмаки, постучала ими о колесо, чтобы вытряхнуть набившиеся камешки, и уселась в двуколку перед подрагивавшей яблонькой. В дорогу она надела большой чепец, скрывший отсутствие волос так искусно, что ее внешность почти не пострадала; впрочем, Джайлс видел все и прекрасно понимал, в чем дело, так как подобная купля-продажа в этих краях совершалась хоть и нечасто, но не впервые. Он не подозревал только, что проданное сокровище совсем рядом, в каких-нибудь двух футах от него. Длинные каштановые пряди Марти лежали у нее в корзинке в пакете из оберточной бумаги, который она не могла никому доверить ради сохранения тайны.

Неуверенным голосом Джайлс осведомился о здоровье мистера Саута.

— Отцу лучше, — ответила Марти, — через день-два он сможет работать. Да он бы давно был на ногах, если бы не дерево. Ему все кажется, что его вот-вот придавит наше дерево.

— Вы, должно быть, поняли, отчего я не часто справляюсь о вашем отце, продолжал Уинтерборн.

— Кажется, да.

— Вы думаете, дело в домах? Марти кивнула.

— Поймите меня, Марти, я в самом деле беспокоюсь о вашем отце, а не о домах, которые потеряю, если он умрет. Хотя дома, конечно, не шутка — от них идет половина моих доходов… Как нелепо, что дома сдаются пожизненно из-за этого возникают такие сложные отношения!

— После смерти отца они перейдут к миссис Чармонд? — Да.

«Как и мои волосы», — подумала Марти. Так, разговаривая, они подъехали к городу. Но Марти не могла позволить себе проехать рядом с Джайлсом по улице.

— Это право принадлежит другой, — сказала она с шутливым вызовом, надевая деревянные башмаки. — Хотела б я знать, о чем вы сейчас думаете! Спасибо, что подвезли на такой красивой двуколке. До свиданья.

Он слегка покраснел, покачал головой и въехал в город; его путь лежал мимо церквей, мимо аббатства и других зданий, которые этим ясным светлым утром обладали четкостью линий первоначального замысла, словно на несколько мгновений перед нашим равнодушным веком вспыхнула мечта их строителя, какого-нибудь Виларса или другого средневекового зодчего, так и не познавшего славы. В прозрачном воздухе это видение предстало перед Джайлсом, но он не был способен понять его и равнодушно свернул во двор трактира.

Марти, шедшая той же дорогой, спешила в парикмахерскую мистера Перкомба. Перкомб был главным лицом в своей профессии на весь Шертон-Аббас. К его клиентуре принадлежали боковые отпрыски знатных родов, поневоле скромно живущие в небольших особнячках этого старинного города, местное духовенство и прочие знатные персоны. Для некоторых из них он изготовлял парики; но и те, кто не прибегал к его услугам при жизни, неизбежно попадали в его руки после смерти для последнего туалета. В силу этих обстоятельств на его доме не было вывески, сам же он именовал себя «аристократическим куафером».

Тем не менее подобная деятельность не давала ему возможности прокормить семью, а ведь дети должны быть сыты. Поэтому во дворе лицом к переулку на его доме висела обычная вывеска обычной цирюльни, которая ничего общего не имела с солидным салоном, выходившим на главную улицу. Здесь субботними вечерами с семи до десяти он без передышки взимал по два пенса с работников окрестных ферм, стекавшихся к нему толпами. Так он и жил.

Марти, разумеется, вошла в салон со стороны улицы и молча вручила ему пакет.

— Спасибо, — сказал обрадованный парикмахер. — Я совсем было отчаялся после того, что услышал от тебя вчера вечером.

При упоминании о вчерашнем разговоре она отвернулась, чтобы скрыть стоявшие в глазах слезы.

— Ни слова о том, что я тебе сказал, — проговорил он шепотом, так как в салоне были посетители. — Впрочем, я вижу, что на тебя можно положиться.

Исполнив это мучительное обязательство, Марти безразлично зашагала по другим делам. Разделавшись с ними часам к четырем, она на обратном пути вновь оказалась на рыночной площади, где нельзя было не заметить Уинтерборна. Каждый год в эту пору осени он стоял на площади со своей яблонькой, которая высоко поднимала над толпой свои ветви и наводила людей на благую мысль о садах среди тесных зданий. Когда Марти в последний раз взглянула на Джайлса, он стоял в стороне и сжимал деревцо, как древко знамени, но сам смотрел в землю и не старался выставить свой товар напоказ. Его торговля как сидром, так и саженцами обычно шла не слишком успешно, ибо если он заговаривал с покупателем, он никогда не старался расхвалить свое добро, а это, разумеется, не служило к пользе дела.

В это самое мгновение Джайлс тоже поднял глаза, только взгляд его обратился в другую сторону, и лицо вспыхнуло от радости и удивления. Обернувшись, Марти увидела стройную юную особу, в которой признала мисс Грейс Мелбери, впрочем, лучше одетую и более изысканную, чем в прежние времена. Яблонька словно пригвоздила Джайлса к месту; не в силах шагнуть, он свободной рукой снял шляпу и растерянно смотрел, как Грейс на цыпочках пробирается к нему по грязи.

Марти догадалась, что столь ранний приезд мисс Мелбери был неожиданностью для Джайлса и что он не готов к встрече. В самом деле, Мелбери говорил ему, что Грейс прибудет не раньше пяти, и весь день перед ним маячил этот срок. И вот оказывается, что она уже здесь и в его приготовлениях нет смысла. Джайлс нахмурился, видя, что ей пришлось самой разыскивать его и что она чувствует неловкость от встречи на рыночной площади под десятифутовой яблонькой. Сняв перчатки, нарочно купленные в дорогу, Грейс протянула Уинтерборну белую руку с розовыми пальчиками. Рукопожатие, осененное яблонькой, являло собой зрелище, какого не знали улицы Шертон-Аббаса.

В выражении лица Грейс и словах приветствия была вполне объяснимая сдержанность. Действительно, по сравнению с фермерами Джайлс Уинтерборн был недурно одет и неплохо воспитан, но рядом с Грейс Мелбери выглядел деревенщиной. В задумчивой тишине Малого Хинтока ему порой приходило в голову, что внешние, малосущественные свойства человека — скажем, форма и цвет шляпы, покрой пиджака, фасон ботинок или случайный взгляд, жест, поза могут сильно повлиять на мнение женщины о мужчине. И сейчас его обычное скептическое отношение к себе и окружающему миру удержали Джайлса от каких-либо проявлений радости. Грейс мгновенно почувствовала, что ей следует быть суровой и этим наказать его нерешительность.

Отдав яблоньку первому встречному, охотно принявшему обременительный подарок, Уинтерборн тут же направился с Грейс к трактиру, где остановился утром. Марти шагнула было вперед, чтобы поклониться мисс Мелбери, но удержалась и отступила за ближайший фургон.

«Зачем я им?» — подумала она, критически оглядывая спутницу Уинтерборна.

Описать Грейс Мелбери в эту минуту, да и в любое другое время, весьма затруднительно. С высшей точки зрения описать человека вообще невозможно как-никак в нем сосредоточена целая вселенная. Но в данном случае, даже не призывая на помощь философию, придется признать, что едва ли когда-нибудь попытка оценить женщину по ее внешности бывала менее успешной. Попросту говоря, Грейс Мелбери в иные минуты казалась очаровательной, в иные — нет, все зависело от ее настроения и состояния здоровья.

Впрочем, если говорить только о внешности, Грейс была блондинка с чистым, скорее бледным, нежели румяным лицом и тонкой, гибкой фигурой. В ее глазах читалось стремление узнать, что думает собеседник, прежде чем высказать свое мнение, а возможно, и посмотреть, как поступят другие, прежде чем самой решиться на поступок. В очерке ее тонких нежных губ, по-видимому, едва привыкших сдерживать чувства, была мягкость, скрывавшая заметное в ее чертах болезненное самомнение. Работая над портретом Грейс, живописец, наверное, написал бы ее красивые брови праутовской или ван-дейковской коричневой[7].

В платье Грейс тоже не было ничего особенно примечательного, разве что для шертонских глаз покрой его выдавался своей новизной. Будь это платье даже экстравагантно — что бы это прибавило к нашему портрету? Ничто не говорит о личности женщины меньше, чем ткань, цвет, покрой ее одежды, ибо они от нее не зависят; женщина едва успевает бросить на них одобрительный взгляд, когда ей укажут, какой надо носить фасон и цвет, потому что где-то за нее уже решили, что сейчас надо одеваться так, а не иначе.

Бегло взглянув на Грейс, люди замечали ничтожно мало, главным образом то, что не было ею самой. Переменчивая и неуловимая, она имела мало общего с образом, представшим перед глазами шертонцев; она оставалась загадкой, и разгадать ее сущность можно было, лишь соединив все случайно подмеченные движения и взгляды, а на такое постоянное участливое внимание способна только любовь.

Воспользовавшись тем, что Грейс и Уинтерборн задержались в городе, Марти Саут поспешила домой: ей хотелось уклониться от встречи с ними в дороге, чтобы не помешать их приятному уединению. Она шагала торопливо и проделала треть пути, когда обнаружила, что в быстро сгущавшихся сумерках ее нагоняет повозка. Взбираясь на холм, она ясно различила очертания двуколки у поворота в низине; головы едущих в ней, казалось, слегка наклонялись друг к другу — так вожжи сближают непослушных коней. Марти прибавила шагу.

Между ними, однако, оказался еще один экипаж, очевидно, двухместная карета, ехавшая в том же направлении с зажженными фонарями. Когда карета нагнала девушку, — а на это потребовалось немало времени, ибо Марти шагала быстро, — было уже совсем темно, и за ярким светом фонарей не удавалось разглядеть, кто сидит внутри.

Марти еще раньше подумала, что, если не отставать от кареты, быть может, удастся избежать унизительной встречи с Грейс и Уинтерборном. Поэтому, когда на долгом подъеме карета поравнялась с ней, она зашагала рядом с колесами, ярко освещаемая светом ближайшего фонаря. Чуть-чуть отстав, она заметила, что карета вдруг остановилась, и, к изумлению Марти, кучер через плечо спросил, не надо ли ее подвезти. Самое странное было то, что кучер пригласил ее несомненно не по своему желанию.

Марти с радостью согласилась, — после целой ночи трудов и дня на ногах ее одолевала усталость. Взобравшись на козлы рядом с кучером, она молча радовалась такой удаче. Кучер был огромен и суров с виду, и Марти долго не решалась к нему обратиться.

Наконец она проговорила:

— Кто это так любезно пригласил меня?

— Миссис Чармонд, — величественно ответил ее сосед. Марти взволновало это имя, столь тесно связанное с переживаниями минувшей ночи.

— И карета ее? — прошептала она.

— Да, она сама в ней едет.

Марти подумала, что миссис Чармонд узнала ее в свете фонаря по стриженой голове — лицо Марти упорно отворачивала — и догадалась, по чьему желанию острижена эта голова.

Марти была не далека от истины. Из окна кареты смотрело уже не очень молодое красивое лицо с блестящими глазами, в которых был виден ум, странный и непостижимый; впрочем, сердце этой женщины, не чуждое внезапным порывам, воспламенялось порою безудержной страстью. Вот и сейчас, узнав девушку, миссис Чармонд поддалась движению души, очевидно, испытывая радость при виде Марти, внешность которой свидетельствовала об успехе парикмахера.

— Удивительно, что она тебя пригласила, — важно произнес кучер. — Я такого что-то не припомню, она деревенских обычно не замечает.

Марти промолчала; несколько раз она оглядывалась в надежде увидеть возвышенное существо, которое, как верно заметил кучер, редко спускалось с облаков и снисходило к дольним крестьянам. Однако леди не было видно. Она поискала глазами мисс Мелбери с Уинтерборном. Их лошадь временами чуть не тыкалась мордой в задок кареты миссис Чармонд, но они ни разу не попытались выехать вперед и оказались на свободной дороге, лишь когда карета свернула к воротам парка. Здесь карета остановилась, и в тишине, наступившей перед открытием ворот, Марти услышала негромкий гортанный звук, нежный, как ветерок.

— Что это? — прошептала она.

— Хозяйка зевнула, — ответил кучер.

— С чего это она?

— Да с того, что она привыкла к удивительной, прекрасной жизни, а здесь ей скучно. Поэтому она снова скоро уедет.

— Такая богатая, все может, и вдруг зевать! — пробормотала девушка. Выходит, жизнь у нее не счастливей моей.

Когда Марти слезла с козел, свет фонаря опять упал на нее, и нежный голос из отъезжавшей кареты произнес:

— До свидания.

— До свидания, сударыня, — сказала Марти. Ей опять не удалось разглядеть лица миссис Чармонд, второй из двух женщин, весь день занимавших ее мысли.

ГЛАВА VI

Тем временем на той же дороге Уинтерборн и Грейс Мелбери предавались своим мыслям и чувствам.

При выезде из города со всех сторон к ним обращались любопытные взгляды; молодые люди думали, что Уинтерборн неплохо устроился, и гадали о его отношениях с мисс Мелбери. Один Уинтерборн ничего не подозревал. В своих хлопотах он не заметил ни толпы любопытных, ни наряда Грейс и не догадывался, какое зрелище представляют они вдвоем на фоне шертонского пейзажа.

До отъезда они успели обменяться несколькими короткими фразами. Грейс никак не могла взять в толк, что, кроме Джайлса, ее никто не встретит, и все время находилась в некотором замешательстве. Когда город остался позади, Джайлс заговорил:

— Смотрите, как странно выглядит браунлейская ферма — все дома и сараи перенесены из низины на холм.

Грейс согласилась, что ферма и впрямь выглядит странно, хотя, промолчи он, она бы ничего не заметила.

— В этом году паслен так уродился, что они не знали, куда его девать, продолжал Джайлс, кивая в сторону сада, где высились груды неубранных яблок.

— Да, — сказала она, поглядев на другой сад.

— Да нет, вы не туда смотрите, это же не паслен, а яблони! Разве вы забыли, как выглядит паслен?

— Боюсь, что да, к тому же сейчас темно.

Уинтерборн замолк. Он видел, что Грейс охладела к увлечениям и познаниям детства. Может быть, она так же охладела и к нему, мелькнуло у него в голове.

Так или иначе, но в то время, как перед его глазами вставали яблони, сараи и фермы, перед нею разворачивались иные, далекие видения, столь же простые и невинные, но совсем иные — широкая лужайка в фешенебельном пригороде веселого города, вечнозеленая листва при свете заходящего солнца, под которой резвятся, щебечут, смеются от полноты счастья прекрасные девушки в изысканных голубых, коричневых, алых, черных и белых платьях, а из открытых окон дома льются звуки арфы и фортепиано. К родителям этих девушек Джайлс обратился бы не иначе, как с почтительным «сэр» или «мэм» — по-женски проницательная Грейс Мелбери не могла этого не сознавать. Она судила с высоты своих двадцати лет, и на ее взгляд скромные фермы не могли идти ни в какое сравнение с рисовавшейся ей картиной. Хотя Джайлс и провел всю жизнь в уединении лесного края, он все же сообразил, что завел разговор на слишком низкую тему, и поэтому решил заговорить о самом главном.

— Помните, когда-то давным-давно мы дали друг другу одну клятву. Я часто о ней думаю. Я хочу сказать, что если и сейчас, когда вам двадцать, а мне двадцать пять, мы все еще любим друг друга…

— Это была просто детская болтовня.

— Ах, вот оно что! — вырвалось у Джайлса.

— Я хочу сказать, что мы были тогда детьми, — деликатно поправилась Грейс. Прямота его слов показывала, что он мало переменился.

— Прошу прощения, — меня послал встретить вас мистер Мелбери.

— Я поняла. И я рада этому.

От этих слов он, казалось, успокоился.

— Мы тогда возвращались с пикника, — продолжал он, и все набились в крытый фургон вашего отца, как овцы на аукционе, а мы с вами сидели сзади. Темнело, и я кое-что сказал вам, — точных слов я не помню, — но вы мне позволили обнять вас за талию, но тут ваш отец — он сидел на передке — вдруг перестал толковать с фермером Болленом и начал раскуривать трубку. Я отдернул руку, но огонь вспыхнул ярко, и кое-кто нас увидел, и все стали смеяться. А ваш отец, вместо того чтобы рассердиться, подобрел и даже как будто обрадовался. Вы уже позабыли об этом?

Нет, теперь, когда он упомянул, при каких обстоятельствах это произошло, она, признаться, все вспомнила.

— Но боже, я была тогда совсем маленькая!

— Что вы, мисс Мелбери, разве так можно! Маленькая! Вы сами знаете, что это не так.

Грейс тотчас объявила, что ей не хочется спорить с дорогим старым другом; и эти слова слетели с ее губ с уклончивостью, в которой всегда есть что-то утешительное. Те времена кажутся ей такими далекими, продолжала она, что если тогда она была подростком, то теперь, должно быть, совсем старуха.

— Вы когда-нибудь пытались взглянуть на жизнь с философской, общей точки зрения? — спросила она.

— Трудно сказать, — ответил Джайлс; его глаза различили впереди темное пятно — это была карета.

— Я думаю, иногда полезно рассматривать себя, как лодку, плывущую по потоку среди других лодок, и размышлять о том, как всем избежать крушения, а не только о том, как спасти себя самого, — продолжала она. — Хотите, я расскажу вам о Бате, или Челтенхеме, или о городах на континенте — я там была летом?

— Конечно, хочу.

И она принялась описывать города и людей в тех же словах, в каких бы их описала любая другая женщина в Англии любому собеседнику — до того в ее рассказе не было ничего личного, свойственного ей одной. Кончив, она весело сказала:

— А теперь расскажите мне за это, что произошло в Хинтоке в мое отсутствие.

«Она готова говорить о чем угодно, только не о нас двоих», — подумал Джайлс.

В самом деле, образование и воспитание так сильно изощрили ум мисс Мелбери, что она научилась без запинки болтать о чем угодно, умалчивая о том, что знала лучше всего и что ей было интересней всего на свете, — о себе самой.

Не успел Уинтерборн довести до конца свой бесхитростный рассказ, как они нагнали карету, уже некоторое время маячившую перед их глазами. Мисс Мелбери спросила его, чей это экипаж.

Уинтерборн, давно заметивший карету, ни разу не взглянул на нее внимательно. Сейчас, всмотревшись, он узнал карету миссис Чармонд.

Она катилась легко и плавно и, видимо, вызывала у Грейс куда большую симпатию, чем отцовская двуколка, в которой ее везли домой.

— Коли на то пошло, эти мили мы пролетим так, что держись, — сказал Уинтерборн, угадав ее мысли, и в подтверждение словам хлестнул лошадь. Старая кобыла мистера Мелбери чуть не ткнулась носом в задок ослепительного экипажа миссис Чармонд.

— Там на козлах рядом с кучером Марти Саут, — сказал Уинтерборн, увидав знакомое платье.

— Бедная Марти! Надо сегодня же пригласить ее зайти. Как это она там оказалась?

— Не знаю. Но это очень странно.

Так несколько человек, чьи судьбы тесно переплелись, ехали вместе по одной дороге, пока Уинтерборн не свернул на Малый Хинток, где чуть ли не первым на их пути был дом лесоторговца. Падавший из окон свет выхватывал из темноты белые цветы лаурестина и бликами ложился на блестящие листья лаврового дуба. Отчетливо виднелись комнаты, в гостиной огонь камина отражался в стекле картин и книжного шкафа, а на кухне огонь очага плясал на доньях сковородок и кастрюль.

— Погодите минутку, я хочу полюбоваться родными местами, — попросила Грейс.

На кухне готовился обед; обычно Мелбери обедал в час, но сегодня отложил трапезу до приезда дочери. Старый шаткий вертел, укрепленный на тагане, поворачивался при помощи проволоки, протянутой через блок на потолке к камню, висевшему в углу кухни; в руках бабушки Оливер он гремел, как мельничный жернов.

Огромная тень головы миссис Мелбери падала на стену и потолок гостиной; однако, прежде чем Грейс удалось наглядеться на дом, ее присутствие обнаружили, и отец с мачехой поспешили навстречу.

Семейство Мелбери относилось к той породе людей, что не любят выставлять напоказ сильные чувства, — свойство, обычное у деревенских жителей и резко отличающее их от обитателей городов. По виду ничего не значащие слова надежно скрыли истинные переживания, и встреча Грейс с родными на посторонний взгляд была спокойной и сдержанной. Правда, вводя Грейс в дом, отец так забылся, что совсем упустил из виду Джайлса — так же, как, кстати, о нем не подумала и сама Грейс. Молча въехав во двор, Уинтерборн вызвал из сарая приставленного к лошадям человека, который все свободное время проводил в бесконечных пересудах с другими работниками. Джайлсу хотелось войти в дом, и он вернулся к дверям.

Семейство было уже в гостиной; об Уинтерборне никто так и не вспомнил. По-прежнему там горел один камин, озаряя лицо и руки Грейс, отчего они казались удивительно прекрасными и гладкими, особенно рядом с лицом и руками отца и миссис Мелбери; свет проникал и сквозь завитки волос на висках, как солнечные лучи проникают сквозь листву. Глядя на дочь, отец изумлялся, как сильно она повзрослела и переменилась за время отсутствия.

Уинтерборн все это видел, но, не зная, входить ему или нет, стоял и машинально водил пальцами по полустертым буквам на косяке — инициалам прежних обитателей дома, тех, кто в нем жил и умирал.

Нет, решил он, на сегодня хватит, он не станет входить; они забыли о нем, о том, что он привез Грейс домой. И всетаки его задевало, что Мелбери, так настойчиво желавший, чтобы именно он съездил за дочерью, вдруг отнесся к нему с таким пренебрежением.

Джайлс медленно зашагал по тропинке домой: у поворота, за которым пропадала из виду усадьба лесоторговца, он в последний раз оглянулся. Потом он постарался вообразить, что говорит в эту минуту Грейс, и, усмехнувшись, пробормотал: «Ясно, что не обо мне!» Он посмотрел в другую сторону и увидел одинокую кровлю и трубу над убогим домиком Марти и представил себе, как в эту самую минуту она в одиночку сражается с прутьями, горшками и мисками.

Тем временем в доме лесоторговца шел оживленный разговор, к теме которого Джайлс Уинтерборн, как он правильно понял сам, не имел никакого отношения. Одной из причин было то обстоятельство, что мистер Мелбери неожиданно для себя увидел, что дочь его — вполне взрослая женщина, и так изумился этому открытию, что образ Джайлса, о котором он все же не мог позабыть совсем, отодвинулся куда-то в самые дальние уголки его сознания. Другой причиной был утренний разговор с управляющим миссис Чармонд, при котором несколько минут присутствовала сама леди. Она давно продала Мелбери лес на корню, а сейчас, когда пришло время рубки, предоставила ему почти полную свободу действий. Как раз об этом и шла беседа в гостиной, в то время как Уинтерборн предавался размышлениям на улице; Мелбери был счастлив, что внес ясность в свои отношения с божеством окрестных рощ и лесов, и эта ясность уравновешивала неопределенность в его мыслях касательно Уинтерборна.

— Она мне вполне доверяет, — говорил Мелбери, — я могу теперь валить, пилить, рубить все, что мне нужно, любое дерево в ее лесах, сам могу назначать цену и вести дела. Видит бог, на ее месте я так бы не поступил. Однако ее доверие может весьма пригодиться… Хорошо бы, ей по душе пришлись наши края, тогда бы она жила здесь круглый год.

— Да дело не в том, что миссис Чармонд так тебе доверяет. Просто она терпеть не может наш Хинток, — заметила миссис Мелбери.

После обеда Грейс взяла свечу и отправилась бродить по комнатам старого дома, в котором чувствовала себя сейчас почти чужой. Каждый уголок, каждый предмет вызывали воспоминание и что-то меняли в нем. Потолки оказались ниже, чем ей помнилось по другим приездам, при взгляде на стены бросались в глаза все их неровности и старомодность обоев. Ее собственная спальня выглядела и роднее и незнакомее, чем при отъезде. Обитавшие в ней привычные вещицы смотрели на нее с беспомощной неподвижностью, словно в отсутствие хозяйки не раз пытались сдвинуться с места, да так и не сумели. Над столиком, где горела свеча, когда Грейс зачитывалась в постели до полуночи, на потолке виднелся бурый круг копоти. Она не знала, что отец принял особые меры, чтобы этот круг не исчез во время уборок.

Завершив обход своего бесполезно просторного дома, Грейс почувствовала усталость от дня, проведенного в пути, и легла, как только ее оставили отец с мачехой, заходившие осведомиться, удобно ли ей и горит ли камин. Но стоило Грейс оказаться в постели, как сонливость словно рукой сняло, и она пожалела, что улеглась так рано. От нечего делать она прислушалась к старым знакомым звукам, доносившимся с первого этажа, потом стала смотреть в окно. Ставня была открыта, как она любила в детстве, и на фоне неба обрисовывались неясные вершины деревьев на соседнем холме. Ниже границы света и мрака за ходившими под ветром ветвями мерцал единственный крохотный огонек. Судя по местоположению, он горел в окне дома на склоне холма. Когда Грейс приезжала сюда в последний раз, дом пустовал. «Любопытно, кто там живет теперь», подумала она.

Однако дальше этой мысли она не пошла и продолжала лениво глядеть на огонек, как вдруг поняла, что он постепенно меняет цвет. Вот он стал сапфирно-синим, вот фиолетовым и, наконец, красным.

Грейс начало разбирать любопытство, она села в постели и стала внимательно следить за огоньком. Подобное явление привлекло бы к себе внимание где угодно, но в Хинтоке, как понимала Грейс, его можно было принять за чудо. В этом краю лесов почти все, что доступно глазу днем или ночью, до сих пор было непосредственно связано с чередованием времен года, и вдруг появляется нечто иное, выбивающееся из их размеренного хода, чужое, неведомое.

Грейс слышала, что на первом этаже готовятся ко сну: отец ходил по дому и запирал двери на засовы. Потом запели ступеньки; отец с мачехой прошли к себе мимо ее комнаты. Последней поднялась наверх бабушка Оливер.

Грейс выскользнула из постели, пробежала до двери и, отодвинув засов, окликнула старуху:

— Бабушка, я не сплю. Зайдите ко мне на минутку. Через мгновение Грейс уже лежала под одеялом, а старуха, погасив свою свечу, уселась на край постели.

— Что это за свет там на холме? — спросила Грейс.

Миссис Оливер взглянула в окно.

— Ах, тот, — сказала она, — это у доктора. Он все время что-нибудь вытворяет. Вы, должно быть, еще не знаете, что у нас поселился доктор, мистер Фитцпирс по имени.

Грейс подтвердила, что не знает.

— Так вот, мисс, поселился и хочет обзавестись тут практикой. Я-то его хорошо знаю, потому что в свободное время хожу к нему мыть полы, — с позволения вашего батюшки. У доктора на весь дом один слуга-мальчишка, а сам он холостяк. Я-то его хорошо знаю, он иногда говорит со мной, совсем как с родной матерью.

— Неужели?

— Да, именно так. Я его как-то спросила, отчего он поселился в нашем безлюдье. А он говорит мне: «Бабушка, дело простое. Я, мол, отметил на карте, где на севере кончается практика доктора Джонса, а на юге мистера Тейлора, а на востоке маленького Джимми Грина, а на западе еще чья-то. Потом взял циркуль и нашел середину, а эта середина и есть Малый Хинток; и вот, говорит, я тут…» Бедняга!

— Отчего же бедняга?

— Он мне раз сказал: «Я, бабушка, здесь три месяца, и хоть в обоих Хинтоках с окрестностями немало народу и хоть, говорят, выгодно практиковать в мелких разбросанных деревнях, у меня пациентов что-то маловато. К тому же общества никакого нет, и я прямо с ума схожу от скуки, — сказал и зевнул. Я бы, говорит, давно свихнулся, кабы не книги да ла-лаборатория и все такое. Я, мол, бабушка, создан для более высокой жизни». И опять принялся зевать.

— А он правда создан для более высокой жизни? Я хочу сказать, он умный человек?

— Ну, нет, какое там умный! Уж перелом, верно, залечит, и, где болит, нащупает, особенно, если подсказать — но ох, уж эти молодые люди! Доживи они до моих годов — сами увидят, какими умниками были в двадцать пять лет! А еще у него есть философие, настоящее философие, послушали б вы, что он мелет! Раз он мне говорит: «Бабушка, с вашего позволения, все есть ничто. Во всем мире есть только я и не-я». И еще говорит, что руки у человека не свободнее, чем стрелки на часах. Да, все чудные мысли, а глазами глядит куда-то вдаль, точно на Полярную звезду.

— Он, верно, скоро уедет отсюда.

— Да не думаю.

Грейс не спросила, почему, видя, что бабушка колеблется, сказать или не сказать. Наконец старуха не выдержала:

— Только не говорите отцу и матери, мисс, я открою вам тайну.

Грейс пообещала.

— Он меня хочет купить — потому и не уедет.

— Купить вас? Каким образом?

— Да не душу — тело, когда я помру. Раз как-то я у него убираю, а он и говорит: «Бабушка, у вас огромный головной мозг, а у женщины, говорит, мозг обычно на четыре унции легче, чем у мужчины». И вот — хи-хи! — стал он меня ублажать, десять фунтов пообещал, чтобы, когда я помру, получить мою натомию. А у меня никовошеньки не осталось, и никто плакать по мне не будет, вот я и подумала, что уж лучше я после смерти удружу ближнему. Ну, я и сказала ему, что подумаю, да скорее всего соглашусь и возьму у него десять фунтов. Только, мисс, никому ни слова, это тайна. Денежки мне очень пригодятся, а кому от этого худо?

— Разумеется. Только, бабушка, как вы могли на такое пойти! Уж лучше бы я этого не знала!

— Уж лучше бы, это верно, раз оно вам так не по душе, мисс. Да вы не тревожьтесь. Господи, хи-хи! — я еще поманежу его не год, не два!

— Надеюсь. Я даже уверена.

Тут девушка задумалась так глубоко, что беседа сама собой прекратилась, и бабушка Оливер, взяв свечу, пожелала мисс Мелбери доброй ночи. Грейс не сводила глаз с далекого мерцающего огонька, вокруг которого сейчас роились ее неясные раздумья и мечты. Она пыталась в воображении нарисовать образ философа, таившегося за полночным огоньком. Странно, что, вернувшись из огромного мира в Малый Хинток, она нашла в этом заброшенном уголке средоточие передовых идей и поступков, чуждых окружающей жизни и тем похожих на редкое тропическое растение, попавшее в деревенскую живую изгородь. Странное пристанище нашли здесь химические опыты, анатомические исследования и метафизические умозаключения.

Так она размышляла, соединяя предполагаемые занятия человека, который зажег огонек, с его воображаемыми чертами, но вот ее веки сомкнулись, и она уснула.

ГЛАВА VII

Всю ночь Грейс Мелбери снились то таинственный доктор-алхимик, то скелет бабушки Оливер, то лицо Джайлса Уинтерборна. Когда она проснулась, стояло ясное утро. Дул северный ветер, вполне приемлемый как компромисс между режущим восточным и промозглым западным. Грейс выглянула за окно в сторону давешнего огонька и сквозь деревья различила далекие очертания дома, в котором поселился доктор. Почему-то при ясном и трезвом свете дня в ней угас интерес к этому незнакомому нелюдимому джентльмену, который так тревожил ее во мраке ночи своей личностью и занятиями; за туалетом Грейс забыла о нем совершенно.

Меж тем Уинтерборн, хотя и обнадеженный мистером Мелбери, все же был обеспокоен поведением его дочери. Обычно сдержанный, он сегодня поминутно взглядывал на двери дома лесоторговца, ожидая, чтобы оттуда кто-нибудь появился. В самом деле, вскоре из дому вышли двое: это был сам мистер Мелбери и Грейс. Они свернули к лесу, и Джайлс, подумав, отправился за ними, и вскоре все трое оказались под сенью деревьев.

В окрестностях Хинтока было много защищенных от ветра низинок, в которых листва деревьев держалась намного дольше, чем на открытых вершинах холмов. Поэтому, хотя по сезону ветви и обнажались, местами глазам представала пестрая смесь времен года: кое-где в лощинах пылающий остролист возвышался рядом с едва тронутым желтизной дубом или орешником и зарослями куманики, листва которой маслянисто зеленела, как в августе. Для Грейс это была хорошо знакомая особенность родных мест, вновь увиденная старая картина.

В эту пору особенно остро воспринимается перемена, которую лес каждый раз претерпевает, вступая в зимние месяцы. В прекрасном проступает нечто странное, острые углы занимают место волнистых линий и сквозящих светом поверхностей, и на полотне природы этот внезапный скачок от изысканного к примитивному можно сравнить разве с шагом назад от передовой живописной школы к рисункам туземцев каких-нибудь тихоокеанских островков.

Уинтерборн ступал, не сводя глаз с двух фигур, двигавшихся впереди него по многоцветному лесу.

Соседи на любом расстоянии тотчас узнавали мистера Мелбери по длинным ногам, затянутым у лодыжек гетрами, легкой хромоте и привычке уходить в себя, чтобы внезапно, тряхнув головой, с возгласом «м-да!» пробудиться к реальности. Даже белки и птицы, казалось, знали его. Иногда с тропинки сбегала белка и пряталась за стволом от взгляда мистера Мелбери и его дочери, как будто посмеиваясь: «Хо-хо, ты всего-навсего лесоторговец, и у тебя даже нет ружья!»

Они бесшумно ступали по коврам звездчатого мха, шли по шуршащим насыпям листьев, огибали стволы с торчащими корнями, покрытыми мхом и оттого похожими на руки в зеленых перчатках; пробирались сквозь старые вязы и ясени. В развилках деревьев скапливались целые озерца воды, в дождливую погоду они переполнялись и зелеными каскадами выплескивались на ствол. С совсем старых деревьев свисали гроздья древесной губки, похожие на человеческие легкие. Здесь, как, впрочем, и всюду, Несбывшиеся Мечты определяли самый строй жизни и обнаруживали себя не менее ясно, чем в приниженной толпе обитателей городских трущоб. Листва потеряла форму, плавные линии изломаны, в кронах зияют провалы; лишайник высасывает из стволов соки, плющ удушает молодые побеги.

Они вошли в буковую рощу, где под кронами ничего не росло; на молодых ветках еще удержались кое-где листья с лихорадочным румянцем, которые металлически позванивали под ветерком, совсем как железная листва сказочного Ярнвидского леса. Джайлсу удавалось не терять из виду Мелбери и Грейс, пока за деревьями виднелось светлое пятно ее платья; но вот они скрылись из глаз, и Джайлсу пришлось довериться только слуху; это было не трудно, так как на всем протяжении их пути с деревьев то и дело взлетали дикие голуби, ударяясь о ветки с такой силой, что непонятно, как они не ломали себе крыльев. Ориентируясь по птичьему шуму, Джайлс вскоре вышел к ступенькам, ведущим через живую изгородь.

Стоило ли идти дальше? Взглянув на влажную, утоптанную перед ступеньками почву, он увидел рядом с большими четкими следами легкие отпечатки ботинок явно не местного пошива; Уинтерборн без труда узнавал изделия местных сапожников, шивших обувь по старинке. Легких следов было достаточно для того, чтобы подбодриться и продолжить путь.

Вид леса теперь изменился. Молодые деревья у корня были догола объедены кроликами, там и тут сквозь подлесок белели кучи свежих щепок и еще не потемневшие срезы на пнях. В этом году была большая рубка леса, о которой лишний раз напомнили донесшиеся до него звуки.

Услышав отрывистый мужской голос, Джайлс вспомнил, что именно на сегодня назначены торги леса и фашинника. Конечно, Мелбери должен быть здесь. Сообразив, что и ему нужно несколько вязанок прутьев, Уинтерборн вышел на поляну, где шел торг.

Покупатели толпились вокруг аукциониста; когда он умолкал, они переходили за ним от одной партии леса к другой, наподобие учеников Аристотелевой школы, следовавших за философом по тенистым ликейским рощам. Все это были лесоторговцы, мелкие землевладельцы, арендаторы, крестьяне и прочий люд, главным образом обитатели этого лесистого края; они щеголяли друг перед другом тростями, в которых запечатлелись самые неожиданные причуды леса; чаще всего трость являла собой подобие штопора из белого или черного боярышника; эту форму ему придавала мучительница-жимолость, обвивавшая и искривлявшая молодые побеги, — так, по слухам, китайцы, бинтуя грудных детей, превращают их в чудовищные живые игрушки. Две женщины в надетых на платья мужских куртках возили за толпой тележку с бочонком пива, которым они наполняли рога, ходившие по рукам вместе с хлебом и сыром, доставаемым из корзины.

Аукционист орудовал своей тростью, как молотком, отстукивая сделку по первому попавшемуся предмету, будь то темя вертевшегося поблизости мальчишки или плечо зеваки, у которого только и было дела, что хлебнуть пива; это могло бы позабавить зрителей, если бы не строгая неподвижность на лице аукциониста, словно говорившая, что эксцентричность его поступков не каприз фантазии, а следствие совершенной поглощенности делом.

Мистер Мелбери стоял чуть в стороне от ликейской толпы; Грейс опиралась на его руку; среди старомодных платьев странно выделялся ее элегантный наряд; рядом с ним знакомая красота деревьев приобретала новую прелесть, казалось, они требовали, чтобы и в их одеянии появилось что-то модное, современное. Грейс наблюдала за торгами с интересом — в ней пробудились старые воспоминания.

Уинтерборн подошел и встал рядом; лесоторговец громко называл цену. Грейс молча улыбалась. Чтобы как-то оправдать свое присутствие, Уинтерборн вступил в торги, хотя лес и фашинник были ему совсем не нужны; при этом он был так рассеян, что доносившийся до него голос аукциониста казался ему одним из обычных звуков леса. Упало несколько снежинок, и встревоженная этой приметой надвигающейся зимы малиновка, понимая, что людское вторжение ей ничем не грозит, уселась на груду продававшегося фашинника и уставилась прямо в лицо аукционисту, поглядывая, правда, не упадет ли какая крошка из корзины с бутербродами. Стоя чуть позади Грейс, Уинтерборн следил за снежинками, которые падали ей то на локон, то на плечо, то на край шляпки; от рассеянности он назначал одну цену нелепее другой и, когда аукционист, кивнув в его сторону, произносил: «Ваше, мистер Уинтерборн», — не имел понятия, что купил, — прутья, жерди или бревна.

Ему было досадно, что отец Грейс как будто вовсе забыл о вчерашнем и сегодня не отпускает ее ни на шаг, хотя сам говорил об их помолвке как о решенном деле. С такими чувствами он бродил за толпой взад и вперед, пока шел аукцион, ни с кем не вступая в разговоры. Наконец торг закрылся, и лишь тогда Джайлс осознал размеры своих приобретений. Сотни жердей и стволов числились за ним, а между тем ему нужно было от силы несколько вязанок прутьев, чтобы работник Роберт Кридл быстрей разводил огонь.

Теперь, когда аукцион кончился, Джайлс решился заговорить с лесоторговцем. Однако Мелбери был холоден и краток; Грейс тоже казалась недовольной и смотрела на него укоризненно. Только тут до него дошло, что он, не желая того, перебил у Мелбери лес и взял как раз то, что заранее облюбовал лесоторговец. Обронив всего несколько слов, отец и дочь направились в обратный путь.

Терзаемый мукой раскаяния, Джайлс стоял на поляне до тех пор, пока все не разошлись по домам. Он видел, как Мелбери, не оборачиваясь, шагал рядом с дочерью. Позади них на просеке показалась какая-то дама верхом; она ехала в ту же сторону, что и Мелбери, и скоро их нагнала. Лесоторговец снял шляпу, дама остановилась. Издалека было видно, что между ними завязалась беседа. Во всаднице — не столько по очертаниям фигуры, сколько по ливрее грума — Джайлс угадал миссис Чармонд.

Собеседники долго не трогались с места и, казалось, успели много сказать друг другу. А когда наконец Мелбери и Грейс снова зашагали по просеке, в их поступи появилась некая легкость.

Тогда отправился домой и Уинтерборн. Не желая допустить, чтобы из-за какого-то недоразумения в его отношениях с Мелбери появилась холодность, он пошел к нему в тот же вечер. У ворот ему бросилось в глаза, что окно одной из спален ярко освещено. В нем он увидел Грейс, зажигавшую свечи; в правой руке она держала тоненькую свечку, левую прижимала к груди; она задумчиво следила за каждым фитильком, словно видя в разгорающемся пламени жизнь, которая вступает в пору расцвета. Недоумевая, что бы могла означать эта иллюминация, Джайлс вошел в дом и увидел мистера и миссис Мелбери в состоянии сдержанного возбуждения, о причине которого он мог только гадать.

— Простите мое поведение на аукционе, — сказал Джайлс, — я не соображал, что делаю. Я пришел сказать, что вы можете взять любую партию леса из того, что я купил.

— Полно, полно! — ответил лесоторговец, махнув рукой. — Тут столько забот, что я об этом давно позабыл. Нам сейчас приходится думать совсем о другом, так что не беспокойся.

Лесоторговца, по-видимому, занимали соображения более возвышенные, нежели лесные торги, и озадаченный Джайлс перевел взгляд на миссис Мелбери.

— Грейс приглашена на завтра в Хинток-хаус, — услышал он. — Сейчас она примеряет платья. Ей, должно быть, нужна моя помощь. — С этими словами миссис Мелбери вышла из комнаты.

Нет ничего удивительнее, чем язык, временами обретающий совершенную независимость. Мистер Мелбери понимал, что бахвалится. Он всегда осуждал зазнайство, особенно в беседах с Джайлсом, однако, когда разговор касался его Грейс, рассудок немедленно покидал министерство речи.

Уинтерборн выслушал новость с удивлением, радостью и некоторой опаской. Он повторил слова миссис Мелбери.

— Да, — подтвердил гордый отец, без стеснения раскрывая то, что все равно не в силах был удержать в тайне. — Сегодня по дороге с аукциона мы встретили миссис Чармонд — она выезжала верхом. Сначала мы потолковали о делах, а потом она разговорилась с Грейс. Удивительно, как она оценила Грейс за какие-нибудь пять минут. Этакие чудеса делает образование! Они сразу сошлись. Миссис Чармонд, понятно, изумилась, что такая штучка — ха-ха! вышла из моего дома. В конце концов она пригласила дочку к себе. Сейчас мисс Грейс как раз перебирает всякие платья, кружева, — надо ведь одеться к лицу. — Так как Джайлс не отвечал, Мелбери предложил: — Я сейчас позову ее сюда.

— Нет, нет, не надо. Она занята, — быстро возразил Уинтерборн.

Почувствовав, что вся его речь была предназначена для Уинтерборна и ничего не значила для него самого, Мелбери тотчас раскаялся. Выражение его лица изменилось, и, делая над собой усилие, он тихо проговорил:

— Что до меня, Джайлс, то она твоя.

— Да, да, спасибо… Но я думаю, раз насчет леса все улажено, я уж не буду ей мешать. Зайду как-нибудь в другой раз.

Выйдя на улицу, он опять взглянул в окно спальни. Грейс, освещенная таким множеством свечей, что никакая мелочь туалета не могла ускользнуть от ее критического взгляда, стояла перед большим зеркалом в раме, которое недавно подарил ей отец. В шляпке, мантилье и перчатках она смотрела через плечо в зеркало, удостоверяясь, все ли в порядке. Лицо ее выражало ликование, столь понятное в юной девушке, которую завтра ждет праздник близкого знакомства с личностью новой, интересной и могущественной.

ГЛАВА VIII

Предвкушение восхитительного визита, заставившее Грейс Мелбери накануне при шести свечах изучать свой наряд, теперь наполняло ее радостью так, что она ног под собой не чуяла. Как светляк озаряет ночью траву, так все кругом — и воздух, и окрестные леса — озаряло сознание того, что и вблизи родного крова ее сумели оценить по достоинству. Чувства, готовые излиться в любое мгновение, переполняли ее до краев.

С четверть часа она шла по роще, потом миновала живую изгородь, поднялась на холм и с вышины его в узкой лощине увидела наконец Хинток-хаус. Назвать углубление, в котором находилось поместье, низиной, пожалуй, несправедливо; вернее сказать, это был овраг, впрочем, достаточно живописный и даже привлекательный. С того места, где стояла Грейс, легко было попасть камешком в облепленные птичьими гнездами трубы дома. За высоким зубчатым парапетом в серой свинцовой крыше отчетливо виднелись желоба, водостоки, квадраты верхних окон и даже буквы и контуры подошв, для забавы выцарапанные на мягком свинце праздными людьми.

Фасад дома украшали переплеты обычных для поместья елизаветинских окон с навесами, облицованных местным камнем густого табачного цвета. Каменные стены, там, где они не были увиты другими ползучими растениями, сплошь покрывал лишайник всевозможных оттенков, ближе к цоколю он делался все ярче и пышнее, пока на земле не сливался со мхом.

За домом по склону начинался густой лес, так что корни деревьев приходились выше уровня печных труб. Склон напротив, где стояла Грейс, зарос буйной травой, среди которой виднелось одно-два дерева. Кругом, жуя траву, лежали овцы, мирно созерцавшие окна спальной. Местоположение дома, пагубное для человека, оказалось как нельзя более благоприятным для растительности, обитателям поместья то и дело приходилось прорежать разросшийся плющ и подстригать деревья и кустарники. Дом этот был построен еще в те времена, когда человек не пугался сырости, когда, строя жилище, он искал укрытия лишь от бурных стихий, не принимая в расчет тех, что подтачивают жизнь исподволь. Но теперь расположенный в овраге Хинток-хаус, явно не пригодный для людей, был словно призван служить наглядным напоминанием их физического упадка. Никакие ухищрения архитекторов не сделали бы Хинток-хаус суше и здоровее, самое яростное невежество было бы бессильно разрушить его красоту и живописность. Растения чувствовали себя здесь как нельзя лучше, этот уголок мог бы вдохновить живописца и поэта тихой жизни, если бы, впрочем, не изнурил их своей атмосферой; человеку общительному захотелось бы немедленно бежать отсюда. Извилистой тропинкой Грейс спустилась по зеленому откосу на огибавшую холм дорогу. Снаружи дом был знаком ей с детства, но она никогда не видела его изнутри, а возможность узнать с новой стороны нечто давно знакомое всегда живо нас занимает. Войдя в дом, она ощутила трепет, но тут же вспомнила, что миссис Чармонд, вероятно, одна. Обычно в приезды и отъезды владелицу Хинток-хауса сопровождала родственница, которую считали ее теткой; однако совсем недавно дамы расстались, как говорят, повздорив, и миссис Чармонд оказалась в печальном одиночестве. Надо полагать, уединение не было ей по вкусу, — не этим ли объясняется ее неожиданный интерес к Грейс.

Когда доложили о мисс Мелбери, миссис Чармонд, как раз находившаяся в галерее близ вестибюля, увидела гостью сквозь стеклянную дверь. С улыбкой она пошла навстречу девушке и сказала, что рада ее видеть.

— Ах, вот что привлекло ваше внимание, — продолжала она, заметив, что Грейс смотрит на странные предметы, развешенные по стенам. — Это, видите ли, капканы для браконьеров. Мой муж был знаток этого дела. Он скупал капканы и самострелы со всей округи и разузнавал их истории — какой из них кому раздробил ногу, какой убил кого насмерть. Я помню, вон тот самострел лесник поставил на пути известного браконьера, но по забывчивости пошел той самой дорогой, получил в себя весь заряд и умер от раны. Им здесь не место, но я все не распоряжусь, чтобы их убрали. — И шутливо добавила: — Ловушки в доме, где живет женщина… Это могут понять превратно.

Грейс принужденно улыбнулась; мало знакомая с этой стороной женского опыта, она не испытывала к ней особого любопытства.

— Без сомнения, они очень интересны как памятники варварских времен, к счастью, минувших, — сказала Грейс, задумчиво глядя на орудия пытки самых причудливых очертаний — одни с полукруглыми челюстями, другие с прямоугольными, — почти все ощеривали острые длинные зубья; те же, что были без зубьев, походили на старческие пустые десны.

— Впрочем, это не стоит принимать слишком всерьез, — проговорила миссис Чармонд, томно склонив голову, и пригласила Грейс в комнаты. После того как миссис Чармонд — с безразличием на лице, то ли врожденным, то ли навеянным здешней скукой, показала гостье все, что могло ее заинтересовать: гобелены, резьбу по дереву, слоновую кость и миниатюры, — был подан ранний чай.

— Сделайте одолжение, разлейте его, — обратилась к Грейс миссис Чармонд, откинувшись в кресле и прикрыв рукой лоб. Голос ее был еле слышен, а миндалевидные глаза, глаза ангелов с полотен раннего итальянского Возрождения, еще более удлинились. В облике миссис Чармонд была та вкрадчивая мягкость, которую мы чаще всего встречаем у женщин иного типа, более смуглых и флегматичных; томной улыбкой эти женщины говорят мужчинам больше, чем словами, они скорее чаруют, чем завлекают, им свойственно не обуздывать поток, а умело в нем лавировать.

— Здесь я удивительно бездеятельна, — говорила миссис Чармонд. Временами мне кажется, что я рождена жить, ничего не делая, ничего, ничего, только парить, как, знаете, иногда мы парим в снах. Впрочем, не может быть, чтобы таково было мое предназначение, я должна гнать от себя эти нелепые фантазии.

— Право, жаль, что здесь вы тоскуете, — это так грустно! О, если бы я могла вам помочь — могла сделать вас счастливой!

Голос Грейс звучал так сочувственно, так дружелюбно, что в разговоре с ней обычно раскрывались даже самые замкнутые натуры.

— Вы меня очень тронули, — сказала миссис Чармонд, — но не преувеличивайте серьезности моей апатии. Просто на меня угнетающе действуют эти места, и я решила уехать за границу — и надолго. Обычно со мной путешествует родственница, но сейчас это невозможно. — Бросив на Грейс оценивающий взгляд, она, казалось, испытала удовлетворение и продолжила: Меня нередко влечет занести на бумагу свои мысли о встречах, городах, о времени. Я хотела бы написать новое «Сентиментальное путешествие»[8]. Но в одиночку у меня не хватит энергии. Когда я путешествую по югу Европы, меня переполняют мысли и чувства, но разложить письменные принадлежности, взять в руки холодное стальное перо, систематически изложить свои впечатления на гладкой холодной бумаге — нет, это выше моих сил. И я подумала, что, будь подле меня приятный человек, я бы просто могла диктовать мысли, которые приходят мне в голову. А вчера при встрече с вами меня как раз осенило, что вы бы мне очень подошли. Что вы об этом думаете? Если вы не против, вы могли бы читать мне иногда вслух. Подумайте, прошу вас, и посоветуйтесь с родителями.

— О, разумеется, — тотчас ответила Грейс. — Я почти уверена, что они будут очень рады.

— Вы получили прекрасное образование; я слышала об этом. Общество столь умной девушки оказало бы мне честь.

Покраснев, Грейс со скромностью отвергла это утверждение.

— Вы, очевидно, не оставляете занятий и в Малом Хинтоке?

— О нет. Правда, кое-кто и в Малом Хинтоке не забывает о занятиях…

— Как? Неужели еще есть просвещенные люди в этой глуши?

— Сюда недавно приехал доктор, и, я слышала, он много читает. Поздней ночью я иногда вижу сквозь деревья свет в его окне.

— Ах да, доктор. Мне как будто говорили о нем. Странное он выбрал место.

— Говорят, в Малом Хинтоке хорошая практика. Но его интересы, кажется, простираются дальше медицины. Он изучает теологию, метафизику и многие другие предметы.

— Как его зовут?

— Фитцпирс. Должно быть, это старинный род из Бакбери-Фитцпирс — в нескольких милях отсюда.

— Я ничего не слышала о Фитцпирсах, я вообще мало знаю здешние места. До замужества мне не приходилось бывать в этом графстве. — Миссис Чармонд не проявила любопытства к истории рода Фитцпирсов. Сколько бы обаяния ни таила в себе древность фамилии, миссис Чармонд, привыкшая к путешествиям, смене стран, лиц и впечатлений, давно устала гордиться своей родословной и интересоваться чужими, чем резко отличалась от своих соседей. — Гораздо важнее знать, что он за человек, а не каков его род, раз он собирается нас лечить, — сказала она. — Вы его видели?

Грейс его не видела, но сообщила, что, кажется, он не стар.

— Он женат?

— Насколько мне известно, нет.

— Что ж, надеюсь, он сможет быть нам полезен. Непременно познакомлюсь с ним, когда вернусь из-за границы. Весьма удобно иметь по соседству врача, если, конечно, он толков. Иногда меня пробирает дрожь при мысли, что в этой глуши за врачом можно послать разве что в Шертон, а это так далеко. Вероятно, побывав на курортах, вы смотрите на Хинток совсем другими глазами.

— Да, это так. Но здесь мой дом. У него есть и свои достоинства и свои недостатки. — Говоря это, Грейс думала не столько об одиночестве, сколько о сопутствующих ему обстоятельствах.

Они поговорили еще немного; в обществе такой собеседницы Грейс чувствовала себя непринужденно. Миссис Чармонд, как женщина светская, прекрасно понимала, что покровительственный тон мог бы лишь уронить, а не утвердить ее в глазах неглупой девушки, которая все схватывает на лету. Одержимая мыслью во что бы то ни стало извлечь пользу из приятного знакомства, подвернувшегося так кстати, она не жалела усилий на то, чтобы с первого же шага завоевать доверие Грейс.

Гостья уже уходила, когда случайно обе они оказались рядом у зеркала, которое, словно нарочно, отразив их, подчеркнуло сходство и различие черт. Из беспристрастного стекла глянуло два привлекательных лица, но в облике Грейс было нечто, от чего миссис Чармонд вдруг стала казаться старше своих лет. Есть лица, внезапно выгадывающие от сближения, есть несовместимо разные, так что одно убивает или безжалостно калечит другое. Увы, это был как раз последний случай. Миссис Чармонд впала в задумчивость и рассеянно отвечала на слова гостьи. Однако она попрощалась со своей юной знакомой самым дружелюбным образом и пообещала прислать за ней, как только все будет готово для того дела, о котором она просила Грейс подумать.

Добравшись почти до самой вершины холма, Грейс оглянулась и увидела, что миссис Чармонд еще стоит в дверях, задумчиво глядя ей вслед.

Всю ночь после разговора с Мелбери Уинтерборна не отпускала мысль о предстоящем визите Грейс в Хинток-хаус. Отчего он не вызвался проводить ее хотя бы до середины пути? Что-то ему подсказывало, что в подобном случае Грейс едва ли обрадуется его обществу.

Он окончательно утвердился в этой мысли, когда утром из своего сада увидел, с какой очаровательной гордостью шествует Грейс в Хинток-хаус. «Не случится ли так, — подумал он, — что отец, честолюбиво мечтавший просветить и образовать ум дочери так, как это и не снилось односельчанам, окончательно оторвет Грейс от деревенской жизни, которая еще недавно была для нее вместилищем целой вселенной».

И все же Мелбери позволил ему добиваться расположения дочери, а раз так, надо поторопить события. Положим, она не сочтет его ровней; что ж, он не станет преследовать ее домогательствами. Однако, не сделав попытки, стоит ли решать, что она отвергнет его ухаживания? Все дело в том, как скорее направить события к развязке.

Обдумывая это так и этак, он наконец решил, что не худо бы устроить у себя рождественский вечер и как почетных гостей пригласить Грейс и ее родителей.

Ход его мыслей был прерван внезапным стуком в калитку. Спустившись по тропинке, Джайлс выглянул за ограду: перед ним стояла Марти Саут, одетая для работы.

— Где же вы, мистер Уинтерборн? Я жду, а вас все нет и нет; я уж подумала, не поискать ли вас? — проговорила она.

— О, господи, как же я мог, — огорчился Джайлс, вспомнив, что накануне намеревался собственноручно рассадить тысячу елочек на вырубленном участке леса. У него был удивительный дар — посаженные им деревья неизменно принимались. Со стороны казалось — всего-то и дела, что копнуть, но между ним и елочкой, дубком или буком словно был сговор — корешки в несколько дней завладевали почвой. А когда те же деревца сажал поденщик, то, как бы точно он ни повторял все приемы Джайлса, четверть саженцев неминуемо погибала к августу следующего года.

Уинтерборн всегда испытывал радость от этой работы и потому брался за посадки даже на тех участках леса, в которых не был сам заинтересован, — как это и было сейчас. Марти, поневоле соглашавшейся на всякую работу, обычно отводилась несложная обязанность придерживать саженец, пока Уинтерборн засыпает корни.

Джайлс немедленно отправился вслед за Марти, радуясь тому, что место посадок находится близ дороги, по которой Грейс будет возвращаться из Хинток-хауса.

— Марти, вы простужены, — заметил он вдруг. — У вас, должно быть, стынет голова после стрижки.

— По правде говоря, у меня голова просто раскалывается от боли.

— Неужели?

— Да, ломит от простуды, и на глаза давит, да еще с горя внутри все изныло. Но я подумала, вдруг вы меня ждете и сердитесь, что меня нет. Поэтому я и пришла.

Ямки были вырыты заранее, и Джайлс с Марти, не мешкая, принялись за работу. Чуткими, как у фокусника, пальцами он, словно лаская, расправлял корни саженца, и их тончайшие нежные волокна, казалось, сами ложились в землю наивернейшим образом. Большую часть деревьев он обращал корнями к юго-западу, объясняя, что, если лет через сорок оттуда принесется ураган, им понадобится опора как раз с той стороны.

— Они точно вздыхают, когда мы опускаем их в землю, а когда лежат, то совсем не дышат, — сказала Марти.

— Разве? — удивился Джайлс. — Я никогда не замечал. Марти погрузила в ямку корни елочки и подняла палец; тотчас послышался тихий вздох; теперь эти вздохи будут слышаться день и ночь и не прекратятся до тех пор, пока не срубят взрослое дерево, — вероятно, к тому времени ни Джайлса, ни Марти уже не будет на свете.

— Мне иногда кажется, — продолжала девушка, — что эти деревья вздыхают потому, что им грустно начинать жизнь всерьез, — совсем как нам.

— Совсем как нам? — переспросил Джайлс, взглянув на нее укоризненно. Вам не пристали подобные мысли, Марти.

Вместо ответа она потянулась за новым саженцем; большую часть дня они проработали, не произнеся ни слова; при этом Уинтерборн так размечтался о своем рождественском вечере, что едва ли сознавал присутствие Марти. По роду этой работы один все время орудует лопатой, а другой только придерживает деревце, поэтому Джайлс разогрелся от движения, а Марти совсем застыла, но, с окоченевшими руками, посиневшими щеками и разыгравшейся простудой, работала, не отставая от Уинтерборна. Когда он разогнулся, она спросила:

— Мистер Уинтерборн, можно я пробегусь по просеке, а то у меня ноги замерзли.

— О, ради бога, разумеется, — воскликнул он, вспомнив о ее существовании. — А я как раз подумал, какой сегодня теплый день для зимы. Да вы вконец простужены, Марти. Незачем было затевать это дело со стрижкой; впрочем, так вам и надо. Ну-ка, бегите скорее домой.

— Нет, спасибо, я только пробегусь по просеке.

— Вам вообще незачем было сегодня выходить.

— Мне хотелось закончить…

— Марти, говорю вам, идите домой, — повторил он тоном, не допускающим возражения. — Я подопру саженцы палкой и прекрасно обойдусь без вас.

Марти молча пошла прочь. Через несколько шагов она оглянулась. Джайлс подбежал к ней.

— Марти, я был груб, но для вашего же блага, вы это знаете. Впрочем, согрейтесь, как вам хочется, мне все равно.

Когда Марти скрылась из виду, ему показалось, что сквозь ветви остролиста, окаймлявшего дорогу, он различил мелькание женского платья. Это была Грейс, возвращавшаяся наконец от миссис Чармонд. Выпустив из рук саженец, Джайлс готов был уже ринуться к Грейс сквозь остролистовую изгородь, когда внезапно обнаружил присутствие другого мужчины. Незнакомец, привлекательный джентльмен лет двадцати шести — двадцати восьми, стоял за изгородью с противоположной стороны и рассматривал в монокль ничего не подозревавшую Грейс. Заметив Уинтерборна, он выронил монокль, звякнувший о слегу, ограждавшую живую изгородь, и зашагал прочь. Джайлс тотчас догадался, что это был мистер Фитцпирс. Когда тот скрылся из глаз, Уинтерборн раздвинул кусты и вышел на дорогу, оказавшись лицом к лицу с объектом двойного наблюдения.

ГЛАВА IX

— Я услышала шум в кустах еще до того, как увидела вас, — сказала Грейс. — Сначала я подумала: это какой-то страшный зверь, потом — браконьер и, наконец — нет, это друг!

Слегка улыбаясь, Джайлс смотрел на нее и раздумывал, но не о ее словах, а о том, стоит ли ей говорить, что за ней наблюдали. «Не стоит», — решил он.

— Вы были в Хинток-хаусе? Впрочем, незачем спрашивать.

В самом деле, лицо мисс Мелбери выражало ту степень восторга, в какой человек перестает замечать подробности окружающего мира и едва сознает самого себя.

— Почему незачем?

— Потому что у вас сейчас лицо, какое, наверно, было у Моисея, когда он спустился с Синая[9].

— Как вам не стыдно кощунствовать, Джайлс Уинтерборн! — покраснев, возмутилась Грейс.

— А зачем вы обожествляете эту породу людей? Впрочем, не сердитесь; я не хотел вас задеть. Как вам показались Хинток-хаус и хозяйка?

— О, они чудесные. Ведь я с детства не была в усадьбе. Тогда ее, помните, еще сдавал и — до того, как она перешла к покойному супругу миссис Чармонд. А миссис Чармонд просто обворожительна!

Тут взгляд Грейс застыл в созерцании обворожительной миссис Чармонд, чей образ, материализованный силой воображения, казалось, вот-вот зареет в воздухе между Грейс и Уинтерборном.

— Она пробыла здесь всего месяц или два, но не хочет оставаться дольше; она говорит, что здесь скучно, а в доме зимой сыро. Она собирается за границу. И представьте себе, приглашает меня с собой.

Лицо Джайлса окаменело.

— Вот как? Зачем? Впрочем, я напрасно вас задерживаю. Эй, Роберт! крикнул он появившейся в отдалении растрепанной фигуре. — Поработай за меня, я сейчас вернусь.

— Слушаюсь, сэр, слушаюсь.

— Дело в том, — пояснила Грейс, когда они продолжили путь вдвоем, — что у миссис Чармонд есть очаровательная склонность — она записывает путевые впечатления, как Александр Дюма, и Мери, и Стерн, и другие[10]. Только самой ей это очень утомительно. — И Грейс посвятила Джайлса в замысел миссис Чармонд. — Я нахожу, что стиль Мери подойдет ей лучше всего, его перу свойственны та же мягкость, полнота чувства и великолепие, что и у миссис Чармонд, задумчиво добавила Грейс.

— Неужели! — с шутливым благоговением отозвался Уинтерборн. — Вы и впредь будете расточать свою ученость, мисс Грейс Мелбери?

— О, я не хотела, — с раскаянием сказала она, заглядывая ему в глаза. Что до меня лично, то я французских книг не терплю. Я люблю наш милый старый Хинток и его жителей в сто раз больше, чем весь континент. Но самый замысел миссис Чармонд — разве он не прелестен?

— Затея неплохая, — смягчился Уинтерборн, — но вы ведь опять нас покинете.

— Совсем ненадолго. Мы возвратимся в мае.

— Ну что ж, мисс Мелбери, пусть решит ваш отец.

Уинтерборн проводил Грейс почти до калитки. У него не повернулся язык пригласить ее на рождественский вечер, хотя он только о том и думал весь день, дожидаясь ее у дороги, — такой убогой и неуклюжей показалась ему мысль о домашней вечеринке, по-деревенски старомодной и простодушной, по сравнению с возвышенным складом речей и помыслов Грейс. Едва за ней затворилась дверь, Уинтерборн побрел обратно, не в силах отделаться от предчувствия, что затея с вечеринкой вряд ли приведет к чему-нибудь путному. Сегодняшний визит Грейс в поместье не сулил ему ничего доброго. Девушка, которая вхожа в Хинток-хаус, на дружеской ноге с его хозяйкой, которая и говорит-то, как она, и одевается не хуже, — такая девушка не пойдет за него, простого фермера, сажающего елочки, как бы хорошо он их ни сажал.

— И все же сердце у нее доброе, — думал он, вспоминая ее слова о Хинтоке, — надо поговорить с ней начистоту, а там будь что будет.

Добравшись до участка с посадками, он обнаружил, что Марти уже там, и, отпустив Кридла, молча принялся за работу.

— Как вы думаете, Марти, — наконец проговорил он, глядя на ее вытянутую окоченевшую руку с багровыми следами царапин, — допустим, вы знаете человека и хотите, чтобы он лучше вас понял, поможет рождественская вечеринка ускорить дело? Выйдет из нее толк?

— Какая вечеринка, с танцами?

— Надо думать, с танцами.

— А он будет с ней танцевать?

— Пожалуй… да.

— Тогда что-нибудь да выйдет — хорошее или плохое.

— Чему быть, того не миновать, — заключил Уинтерборн, словно про себя, хотя произнес эти слова вслух. И, так как день был уже на исходе, добавил: Вот что, Марти, завтра я пришлю работника, он закончит посадки. А мне придется заняться другими делами.

Марти не спрашивала какими, ибо видела, как он провожал Грейс Мелбери. Она взглянула на запад, — небо на закате полыхало, как гигантская плавильня, в которой рождались новые миры. На фоне пламенеющего неба, отчетливо чернея каждым сучком, торчала безлиственная ветка, на которой темными силуэтами вырисовывались три фазана, устроившихся на ночлег.

— Завтра будет ясно, — сказала Марти, внимательно глядя на птиц; в ее зрачках горел киноварный отблеск заката, — фазаны уселись почти с краю сука. Если бы шло к ненастью, они бы прижались к стволу. Им ведь, кроме погоды, не о чем думать, правда, мистер Уинтерборн? Им, должно быть, полегче, чем нам.

— Должно быть, полегче, — повторил Джайлс.

Прежде чем взяться за приготовления, Уинтерборн в тот же вечер направился к лесоторговцу; не льстя себя особыми надеждами, он все же хотел знать наверняка, почтит ли его Мелбери своим присутствием. Однако, провозившись с силками для кроликов, объедавших деревья, он вышел из дому довольно поздно — свет луны, пробираясь сквозь ветви, уже ложился неровными лоскутами на крыши и стены домов. Мелбери как раз подходил к воротам, намереваясь проведать кого-то в деревне, но, увидев Уинтерборна, охотно отложил свое дело и стал расхаживать с ним взад-вперед по дорожке.

Униженно сознавая, что занимает в Хинтоке куда более скромное положение, чем Мелбери, молодой человек остерегался прямо объявить свои намерения. Поэтому он скромно сказал:

— Не могли бы вы с миссис и мисс Мелбери заглянуть ко мне послезавтра на часок, я хочу сказать, если у вас не найдется других спешных дел.

Мелбери заколебался.

— Прямо не знаю, что тебе сказать. Погоди до завтра. Я спрошу женщин. Что до меня, я-то к тебе со всей охотой, да ведь кто его знает, что там у Грейс в голове. Шутка ли, столько лет прожить с образованными людьми, да еще тут миссис Чармонд… Ладно, спрошу. А пока большего не скажу, не знаю.

Расставшись с Джайлсом, лесоторговец зашагал своей дорогой. Он был уверен, что, какие бы чувства ни испытывала Грейс к Уинтерборну, она не ослушается отцовской воли, но он-то как раз склонялся к тому, что ей не стоит принимать приглашение. Оказавшись у церкви, он заколебался, идти ли дальше кладбищем или вдоль церковной ограды. По неизвестной причине он выбрал первое.

Лунный свет слабо озарял могилы, тропинку и фасад церкви. Внезапно сбавив шаг, Мелбери свернул в сторону и, ступая по траве, подошел к могильной плите. «Здесь покоится Джон Уинтерборн», — значилось на ней; ниже стояли даты рождения и смерти. Это была могила отца Джайлса.

Лесоторговец коснулся надгробия ладонью, и черты его смягчились.

— Не кори меня, Джек, — сказал он. — Я своему слову хозяин и вину перед тобой заглажу.

В тот же вечер, возвратившись домой и застав Грейс и миссис Мелбери за шитьем у камина, он решительно сказал:

— Джайлс приглашает нас к себе на часок послезавтра. Я думаю, раз Джайлс зовет, надо пойти.

Возражений не последовало, и наутро, как было уговорено, к Джайлсу послали сказать, что приглашение его принято.

То ли от желания быть ненавязчивым, то ли просто по забывчивости Уинтерборн не оговорил времени визита: поэтому Мелбери, не предполагая у Джайлса других гостей, исходил из собственных удобств; случилось же так, что он в этот день управился с делами раньше обычного, и задолго до наступления сумерек семейство уже было готово к выходу. Как бы показывая, что приглашение малозначительно, все трое шли по улице не спеша, точно прогуливаясь без видимой цели или собираясь ненароком заглянуть к соседу на чашку чая.

В то же самое время в доме Уинтерборна царила суматоха. Около шести замышлялось устроить чаепитие, а ближе к одиннадцати — добрый веселый ужин. Как холостяк и человек не избалованный, Джайлс взял часть хлопот на себя, а другую возложил на вездесущего Роберта Кридла, незаменимого во всех домашних делах, от уборки постели до ловли кротов на хозяйском поле. Кридл бессменно служил Уинтерборнам еще с тех времен, когда хозяйство возглавлял отец Джайлса, а сам Джайлс был озорным мальчуганом.

Джайлс и Кридл отличались известной медлительностью, поэтому в изображаемый момент хлопоты их были в полном разгаре, тем более что гостей ждали никак не ранее шести. Сам хозяин с засученными рукавами орудовал в кухне у печи, то подбрасывая сухие ветки боярышника, то вороша полыхающие поленья огромной кочергой, похожей на адские вилы Вельзевула; пот струился по его разгоряченному лицу, глаза сверкали, боярышник трещал и сыпал искрами. Кридл в ожидании, пока раскалится плита, суетился у стола, заставленного противнями с яблочными пирогами, и напоследок сверху приглаживал тесто скалкой. Рядом на огне кипела большая кастрюля, а в открытую дверь кухни виднелся мальчишка, который, усевшись на каминную решетку, начищал щипцы для снимания нагара; подсвечники дожидались своей очереди на каминной конфорке, куда их поставили, чтобы растопить пристывшее сало.

Мимоходом взглянув в окно, Кридл остолбенел: к дому в праздничном костюме шествовал лесоторговец, за ним в лучшем шелковом платье — миссис Мелбери и, наконец, Грейс в том самом привезенном с континента наряде, который она надевала по случаю визита к миссис Чармонд. Не дойдя до двери, все трое остановились: их внимание привлекли яркие отсветы огня, лежавшие на лицах Джайлса и работника и на кухонной утвари.

— Боже милостивый, да они уже тут! — всполошился Кридл.

— Как, не может быть! — воскликнул ошеломленный Джайлс. Обернувшись, он увидел, что мальчишка уже восторженно приветствует вошедших, размахивая дымящимся подсвечником. Делать было нечего, растерянный Уинтерборн поспешил навстречу гостям.

— Дорогой Джайлс, мы не слишком рано? — озабоченно спросила миссис Мелбери.

— Нисколько, я очень рад. Что же вы не заходите? — Джайлс был в замешательстве.

— Да у тебя настоящий пир! — грозно проговорил мистер Мелбери, оглядываясь и тыча палкой в сторону кухни.

Джайлс замялся.

— Что ж, надо думать, ты и музыкантов из Большого Хинтока позвал, и танцы будут?

— Я сказал троим, чтобы зашли, если выберут время, — скромно подтвердил Джайлс.

— Так какого же ты дьявола прямо не сказал про эту затею? Если ты сам толком не говоришь, откуда же нам знать, что у тебя на уме? Ну, теперь что прикажешь делать, заходить или, может, назад вернуться, подождать, пока ты тут управишься?

— Заходите, пожалуйста, присаживайтесь, виноват, виноват, мне только несколько минут, я мигом все улажу. Надо быть порасторопней, конечно. Обычно сдержанный, Уинтерборн не мог скрыть волнения.

— Мы сами виноваты, что поспешили, — проворчал мистер Мелбери. — Да не держи ты нас в гостиной, веди прямо на кухню. Коли уж так вышло, надо тебе помочь. Ну-ка, хозяйка, давай, надевай фартук, берись за дело. Я займусь печью, а ты, Джайлс, иди разделывай уток. — Его взгляд с беспощадной быстротой устремился в дальний угол неуклюжей кухни, где висели вышеозначенные птицы.

— А я помогу испечь пирог, — весело добавила Грейс.

— Этого только не хватало, — недовольно отозвался Мелбери, — оставь-ка пироги нам с мачехой, на кухне тебе не место.

— Да, да, я этого не допущу, Грейс, — спохватился огорченный Уинтерборн.

— Нечего спорить, пирогами займусь я, — решительно сказала миссис Мелбери. Сняв шелковый шарф, она повесила его на крюк, аккуратно засучила до плеч рукава и отобрала у Джайлса передник. Пока отец с мачехой помогали Уинтерборну управиться со стряпней, Грейс праздно бродила по кухне, блуждая взглядом по убогой обстановке. Перехватывая временами этот взгляд, Джайлс не видел в нем ничего, кроме жалости, но эта жалость колола его больнее, чем презрение.

Пока гости разбирались в хозяйских кастрюлях, сковородах и припасах, Кридл, улучив минуту, подкараулил Джайлса у колодца и хрипло прошептал ему в самое ухо:

— Вот это переплет, хозяин! Кто бы мог подумать, что нелегкая принесет их в такую рань!

Удрученный взгляд Уинтерборна говорил больше, чем слова, хотя он изо всех сил старался казаться спокойным.

— У тебя сельдерей чищен? — спросил он вместо ответа.

— Позабыл, как есть позабыл. И что за напасть такая, никак я про него не упомню. Ты мне хоть что дай, хоть золотом осыпь, все равно не упомню. Только я тебе вот что скажу и от своего не отступлю: сельдерей как ни чисть, если по нему скребком не пройтись, он все одно будет грязный.

— Хватит, хватит болтать. Пойди лучше позаботься о гостях, — оборвал его Джайлс, но через минуту, вернувшись с кореньями из огорода, он застал Кридла все с тем же трагическим выражением на лице.

— Будь вы женаты, хозяин, такой истории с нами бы не приключилось, заверил он Джайлса.

Наконец все было улажено, жар в печи полыхал, оставалось только ждать, когда поспеет ужин. Перебравшись из кухни в гостиную, миссис и мистер Мелбери, теперь уже гостями, удобно в ней расположились, хотя здесь было далеко не так тепло и уютно, как в кухне. Начали появляться другие приглашенные, среди прочих — фермер Баутри и столяр, и вскоре чаепитие пошло полным ходом.

Грейс была так ровна и приветлива, так снисходительна к хозяйственным просчетам Джайлса, что он невольно заподозрил, не видит ли она огрехов больше, чем открыто его взгляду. Сочувственная улыбка на ее лице, не исчезавшая с самого прихода, не оставляла в нем на этот счет никаких сомнений.

— Надо полагать, вам давно не приходилось видеть такой неразберихи? спросил Джайлс, улучив минуту.

— Может быть, но мне это даже нравится. Так приятно убедиться, что в старом добром Хинтоке ничего не изменилось. Правда, стулья, по-моему, не стоило мазать, а в остальном все превосходно.

— Мазать? Чем мазать?

— Не знаю, я хочу сказать, что они пачкают платье. Впрочем, это не так важно, оно все равно не новое.

Тут только до Джайлса дошло, что переусердствовавший Кридл натер мебель для блеска политурой и не вытер насухо, чтобы не портить эффекта. Извинившись, Джайлс тут же сделал Кридлу выговор; но было поздно, он видел, что в этот вечер против него ополчилась сама судьба.

ГЛАВА X

Настало время ужина; он был сервирован на снежно-белой скатерти с топорщившимися четкими складками, ни дать ни взять как на «Тайной вечере» кисти фламандского художника. Кридл и мальчишка, его подопечный, с поразительным проворством сновали из кухни в гостиную, сменяя блюда. Желая польстить наставнику, мальчишка наедине с ним без устали восхищался его умом и талантами.

— А правда, мистер Кридл, что вас в ополчении научили всему на свете?

— Как неправда, правда. Чего я там только не навидался. Конечно, сегодня-то мне Джайлс помог, без его подмоги мне бы такого лоска не навести. Я его Джайлсом зову, даром что он мне хозяин. Надо бы величать его как положено, да мы с его родителем как родные братья росли, ну совсем как от одних отца-матери.

— А правда, мистер Кридл, что вы историю всю насквозь знаете?

— Как не знать. Что ни случалось, сражения, мор или там казни, все помню. А в нашем приходе сколько почтенных людей на моей памяти перемерло. Вот, опять им подавай чистые тарелки, старые им для пудинга не хороши, видите ли. Нет чтоб поставить их кверху дном, как раньше, бывало…

Тем временем Уинтерборн, едва ли сознавая происходящее, восседал в гостиной во главе пиршественного стола. Сраженный неудачей, унизившей его в глазах Грейс, он в рассеянности поедал хлеб кусок за куском и снимал нагар со свечей так часто, что их мигающие фитильки утопали в растопленном сале. За пудингом последовала печеная утка; Кридл внес ее прямо на треногой жаровне, высоко поднял в воздух и с плеском вывалил на блюдо, предупреждающе воскликнув:

— Осторожно, леди и джентльмены!

Грейс вздрогнула, заморгала и прижала к лицу носовой платок.

— Боже милостивый! Что ты наделал, Кридл, — гневно закричал Джайлс, вскочив, как ужаленный.

— Да я что, без гостей так делали, ну я и хотел опять… — громким шепотом начал Кридл.

— Ладно тебе, — оборвал его Джайлс и поспешил выразить надежду, что масло не попало Грейс в глаза.

— Нет, нет, пустяки, — успокоила она его. — Мне только слегка брызнуло в лицо.

— Поцелуй — и все как рукой снимет, — галантно заметил мистер Баутри.

Грейс вспыхнула.

— Ничего, обойдется, — быстро вступил лесоторговец, — беда невелика, но лицо его вразрез со словами говорило: «Этого надо было ожидать».

Джайлс и сам был не рад своей затее; что говорить, Грейс совсем не место среди этих людей. И зачем было приглашать Баутри со столяром? Но кого же тогда звать, если других приятелей у него нет, а без гостей дом выглядел бы совсем пусто и неуютно. Нет, не такой виделась ему в мечтах эта рождественская вечеринка; прочие гости должны были только заполнить пустоту, отдав первенство семейству Мелбери, а вышло так, что они вылезли вперед, оттеснив Мелбери на задний план.

После ужина сели за карты. Баутри со столяром мигом завладели новой колодой и, облюбовав в углу отдельный столик со свечой, принялись за свою нескончаемую игру. Всюду, куда бы эти двое ни являлись, они тотчас с видом важной задумчивости садились продолжить прерванную игру, при которой мелок поминутно переходил из рук в руки. Остальным гостям поневоле пришлось довольствоваться вынутой из комода старой колодой, заигранной еще бабушкой Джайлса. Посредине карт были темные сальные пятна — отпечаток азартных пальцев нескольких поколений игроков, давно сошедших в могилу; от времени короли и дамы приобрели унылый вид и смотрели не царственными особами, а обездоленными изгнанниками, ютящимися под случайным кровом. Чинное молчание за общим столом изредка нарушали доносившиеся из угла рифмованные прибаутки фермера Баутри или столяра:

Попомни, друг, мои слова, Что тут всего лишь тридцать два!

их сопровождал скрип мела по столу, вслед за чем слышалось новое восклицание, перебранка, и карты сдавались заново. Лесоторговец уже не скрывал своих чувств: на вопрос Джайлса, не скучно ли ему и его семейству, он с самодовольной миной похвалил вечеринку:

— Не бойся, все идет как по маслу, — заверил он Джайлса покровительственным тоном. — Экие славные у тебя бокалы. Не знал, не знал, что у тебя в хозяйстве столько добра. Люси, — обратился он к жене, — надо бы и нам такие завести.

Окончив игру, он, как хозяин, стал спиною к камину и свысока, точно вещь, оглядев что-то говорившего ему Уинтерборна, заметил:

— Ладная у тебя куртка, Джайлс. И я бы не прочь в такой ходить, да не знаю, где взять. Ну, мне за тобой не угнаться.

Заждавшиеся музыканты из Большого Хинтока выступили вперед и заиграли. Начались танцы. Грейс сделала несколько па и сбилась — за годы разлуки с Хинтоком она совсем забыла фигуры деревенских танцев. Джайлс почувствовал, что все пропало. А Грейс, глядя на движущиеся в старинном ритме пары, припоминала себя в светлой зале просторного дома среди прелестных воздушных подруг, точно эльфы порхавших в облачке легкого муслина; сейчас, должно быть, они далеко, в местах, ничуть не похожих на Малый Хинток.

Какая-то незнакомая Грейс женщина, взяв со стола карты, предложила ей погадать. Грейс согласилась, и женщина сбивчиво и несвязно, извиняясь, что давно уж не пробовала гадать, что-то ей напророчила.

Стоя рядом, мистер Мелбери презрительно комментировал:

— Да что ей гадать? Ее судьбу люди ученые, не тебе чета, предсказали. Знаешь, как они называются? Френологи. А это что за гадание? Столько лет поживешь среди умных людей, разве в Хинтоке чему удивишься?

Наконец подошло время расходиться по домам. Когда Мелбери с семейством откланялись, игроки в углу еще не поднимали голов от карт, успев исчеркать мелом весь столик красного дерева. Ночь была погожая, дорога недальняя, и все трое Мелбери решили прогуляться пешком.

— Хороший парень Джайлс, ничего не скажешь, — сказал мистер Мелбери, выйдя на аллею под своды деревьев, среди которых, точно вкрапленные в узор ветвей, ярко светились звезды.

— Очень хороший, — подтвердила Грейс таким тоном, точно хотела уверить собеседников, что Джайлс ничуть не упал в ее глазах.

Выйдя на прогалину, откуда днем был виден дом доктора, они заметили свет в одном из его окон, хотя было уже далеко за полночь.

— Еще не ложился, — заметила миссис Мелбери.

— Важная работа, стало быть, — отозвался лесоторговец.

— А со стороны подумаешь, нет у человека забот, так хоть поспит вволю. Днем-то его, почитай, и не видит никто.

После событий минувшего вечера особенно приятно было отвести душу разговором об образе жизни мистера Фитцпирса.

— Что странного, что никто его не видит? Какой интерес такому человеку жить в нашей глуши? Ну, да надо думать, он у нас не задержится.

Тут мистер Мелбери снова припомнил Джайлсову вечеринку, и, пользуясь тем, что Грейс ушла чуть вперед, доверительно сказал:

— Что ни говори, а эта жизнь не по ней. Не к тому она приучена. Вот ведь, ничего наперед не угадаешь; думал, пусть учится, по заграницам ездит, вернется — будет Джайлсу хорошая жена, а вышло, что он ей не пара. Черт знает, какая досада! А что делать? Придется ей за него идти, придется… При этих словах за их спиной раздался топот и два голоса, принадлежавшие неразлучным картежникам, во всю глотку завопили на мотив военного марша:

Так пусть она, Так пусть она Отправится ко всем чертям!

— Вот, смотри, с кем нас позвали, — с негодованием сказал Мелбери, оборачиваясь назад. — Нам, старикам, что, нас от того не убудет, но Грейс каково — о ней-то он не подумал.

Тем временем обсуждаемый на все лады Уинтерборн бродил по дому, откуда только что убрались последние гости, и с тоской взирал на царивший в нем беспорядок. На кухне он застал Роберта Кридла, — о чем-то размышляя, тот сосредоточенно смотрел на догоравшие в печи угольки.

— Ты, верно, притомился за день, Роберт, ложись-ка спать.

— Да что там, Джайлс, я хотел сказать, хозяин. Хорошо посидеть, когда все дела переделаны.

Думая о своем, Уинтерборн взял кочергу и, наморщив лоб, стал ворошить золу, пока широкий под не стал похож на опаленную зноем Сахару, усеянную огненно-красными камнями.

— Ну что, по-твоему, вечер удался? — спросил он наконец.

— Угощение вышло на славу, это точно. И выпивка удалась, тут меня не проведешь — бочки, какую ни возьми, все гудят. Да, выпивка такая, что лучше не выдумаешь. Крепче меда я во всю жизнь не пробовал. И наливка вишневая хороша. И сидра игристее никто не выгоняет, а уж как я его настоял на спирту да на пряностях, так о том я и не говорю. А яичный флип вышел такой, что хоть сквозь муслин цеди — ни пятнышка не останется. Такой флип кого хочешь развеселит, сам король от него запляшет. Тем, не спорю, тем небось не все по нраву пришлось. — Он кивнул в сторону дома Мелбери.

— Да, боюсь, что тут-то мы и оскандалились.

— Ну, коли так, значит, судьба. И как эту улитку угораздило прямо ей в тарелку попасть…

— Какую еще улитку?

— Да обыкновенную, я, когда тарелку ее выносил, гляжу — с самого края улиточка, маленькая такая, лежит; откуда, думаю, ей там взяться? Должно, с зеленью попала.

— Это еще что за новости? А в зелень она как попала?

— Чего не знаю, того не знаю. Только, не иначе, там она и была.

— Но, черт возьми, Роберт, там-то ее и не должно быть!

— Это как сказать. Где же еще улитке быть, как не в огороде? Улитки всегда в огороде живут. Я уж знаю, меня не проведешь. Что улитки, что гусеницы — к капусте так и льнут. Эту тварь, как ни старайся, от капусты не отвадишь.

— Но она хоть была не живая? — содрогнулся Джайлс, подумав о Грейс.

— Ну, это нет. Вареная, вот те крест, вареная. Боже избави, чтоб у Роберта Кридла да в стряпне живая улитка! Ах ты, господи, эта тварь-то мелкая и родилась на капусте, и весь век на капусте, и другого пропитания не знает. И чем она сама не капуста? Но молодая леди какова — сидит, все молчком, другая бы разговор завела, приятно побеседовала, откуда, мол, улитка взялась, а то все, как сычи, сидели, не знали, о чем говорить.

— Что ж, значит, всему конец, — пробормотал Джайлс, тряхнув головой, наклоненной над тлеющими углями, и сильнее хмуря лоб. — Она, Роберт, привыкла не к такому обхождению, ей надо, чтоб были лакеи, чтоб все блестело, мы перед ней деревенщина неотесанная.

— А коли так, пусть поищет себе другого. Нечего было забивать голову науками, заноситься невесть куда; а то еще скажу, незачем было холостому джентльмену устраивать такой пир, а уж если устраивать, так для тех, кто тебе ровня.

— Ты прав, — с горьким вздохом ответил Джайлс и отправился спать.

ГЛАВА XI

— Какая досада… Боже, какая досада, — повторял наутро Мелбери, пользуясь тем, что Грейс еще не спускалась к завтраку.

Но что было делать: отказав Уинтерборну, он изменит слову, разрушит замысел, который до сих пор вынашивал — да и сейчас невольно помогал его осуществлению. Как бы то ни было, все должно решиться в ближайшее время, и надо заранее обдумать, как себя вести.

Того, что есть, не спрячешь: за год Грейс переменилась неузнаваемо, и теперь, вложив столько денег в ее образование, он чувствует, что не в силах, просто не в силах отдать ее за Джайлса, который до гроба будет возиться с яблоками и торговать сидром. Этой женитьбе надо помешать, хотя бы и против желания самой Грейс.

— Конечно, они поженятся, коли ты прямо не скажешь ей, что никто ее не неволит, — заметила ему миссис Мелбери. А то смотри, она тут поживет, обвыкнет, подумает, что и в Хинтоке неплохо живется, и с Джайлсом тоже стерпится, слюбится, в доме у него наведет порядок, — приданое ведь за ней немалое. Это она только поначалу, с непривычки дичится. Я, думаешь, верила, что приживусь в Хинтоке? А вот время прошло, и освоилась. Раньше казалось, пол каменный такой холодный, и совы по ночам ухают — страх, а теперь все ничего; и в глуши люди живут.

— Ты права. Пройдет время, и Грейс будет под стать нам, деревенским. И делать все станет, как мы, и разговаривать так же, еще спасибо скажет, что сосватали за Джайлса. Но мне-то каково думать, что это я своими руками тяну ее вниз, к старой жизни, когда ей впору жить во дворце, когда я себя не щадил, чтоб ее над всеми возвысить. Каково мне теперь знать, что руки у нее загрубеют, — а сейчас пальчики такие нежные, — и ходить она начнет вразвалку да враскачку, как фермерша…

— Ну, такого с нею не будет, — решительно возразила жена.

Когда Грейс сошла наконец к завтраку, отец встретил ее недовольным ворчанием — не то что ему казалось предосудительной привычка долго спать по утрам, но его испугала нарисованная им перспектива.

— Ты мог ворчать на меня, — ответила Грейс, и губы ее дрогнули, — ты мог ворчать на меня, когда я была девочкой, а теперь я взрослая и могу жить своим умом… Но дело не в этом, дело совсем в другом… — И, не договорив, она выбежала из комнаты на улицу.

Мелбери огорчился. Взаимное недовольство отца и дочери было вызвано не друг другом, а сцеплением причин и следствий, не ведающим ни правых, ни виноватых, которого обычно не улавливает и не постигает человеческий ум. Мелбери нагнал дочь уже за домом. Она бесцельно брела по покрытой белой изморозью поляне, где стаями по двадцать — тридцать разгуливали скворцы, а за ними, охорашиваясь на солнце, наблюдало семейство воробьев, уютно устроившихся на цоколе кухонной трубы.

— Вернись, позавтракай, дочка, — просительно проговорил он. — А про Джайлса думай сама и поступай, как захочешь, — я со всем согласен.

— Но мы же помолвлены, папа. Рано или поздно мне придется стать его женой, — ведь ты дал ему слово.

По этому ответу Мелбери заподозрил, что Грейс не вполне равнодушна к Джайлсу, что в глубине души у нее еще, может быть, сохраняется детская привязанность к нему, позднее заглушенная новыми впечатлениями. Однако он счел преждевременным расхолаживать Грейс.

— Вот и ладно, — сказал он. — Нам еще не сейчас расставаться, так что пойди покуда позавтракай. Расскажи-ка лучше, как ты была в Хинток-хаусе, понравилось тебе там?

— Да, там было прекрасно.

— Не то что у Джайлса?

Грейс не ответила, но, зная ее, он догадался, что в молчании ее скрывался упрек за жестокое сопоставление.

— А в какой день, ты говоришь, тебя ждет миссис Чармонд?

— Скорее всего во вторник, но она обещала накануне меня известить.

С этими словами отец и дочь вернулись к прерванному завтраку.

Долгожданный вторник настал, но приглашения не последовало, не было его и в среду. Через две недели стало окончательно ясно, что миссис Чармонд раздумала принимать Грейс под свое покровительство.

Мелбери терялся в догадках. Миссис Чармонд виделась с Грейс дважды — в лесу и у себя в Хинток-хаусе; в том, что она ее оценила, у него не было сомнений. После этого не случилось ничего нового, кроме вечеринки у Джайлса. Конечно, по всей округе в эти две недели только и было разговоров, что о его щедром гостеприимстве и о Грейс, — кто же не видит ее необыкновенных достоинств! Наверно, эти деревенские толки успели дойти до миссис Чармонд, и ей не понравилось, что Грейс водит знакомство с простолюдинами.

Уверившись в правильности этого хода мыслей, мистер Мелбери совсем упустил из виду, что женщины могут менять решения по множеству других причин и, наконец, просто из прихоти. Он знал, что Грейс привлекательна, но забыл, что миссис Чармонд тоже притязает на красоту. В простоте душевной он полагал, что привлекательная женщина одинаково располагает к себе всех людей.

Теперь он был непоколебимо убежден, что в неудаче Грейс, — самой серьезной неудаче, как он ее расценивал, — повинен один Джайлс со своей никчемной деревенской пирушкой.

— Экая досада! — твердил он себе. — Хочу успокоить совесть, а на деле гублю дочь.

Через несколько дней утром, когда семейство Мелбери сидело за завтраком, предаваясь все тем же тревожным раздумьям, окно вдруг закрыла странная тень. Подняв глаза от тарелки, они увидели за окном Джайлса верхом на лошади; пригнувшись и вытянув шею, всадник, видимо, давно уже старался привлечь к себе внимание.

— Вот и он… на новой лошади! — воскликнула Грейс, по-видимому первой заметившая его старания.

Если бы Джайлс мог разглядеть их лица сквозь старые двойные стекла, он прочитал бы на них всю сумятицу чувств, все, что было сейчас у них на уме. По счастью, он ничего не увидел. Сияя и радостно улыбаясь без видимой причины, он был занят какой-то своей тайной мыслью. Семейство вышло ему навстречу. Грейс — встревоженная и хмурая, Мелбери, — рассеянный и задумчивый, миссис Мелбери — искренне заинтересованная зрелищем.

— Ну-ка покажите, что у вас за лошадь, — обратилась она к Джайлсу.

Не в силах скрыть, что ему льстит внимание, Джайлс поспешил объяснить, что уже проскакал на ней милю или две, испытывая ее резвость. Отчаянно стараясь выглядеть безразличным, хотя его распирала радость, он добавил:

— Я ее купил потому, что она приучена держать в седле даму.

Мистер Мелбери нимало не оживился.

— А она смирная? — поинтересовалась миссис Мелбери.

Уинтерборн заверил ее, что лошадь смирная…

— Я все разузнал. Ей двадцать пять лет, она очень понятливая.

— Ладно, давай слезай и заходи в дом, — не церемонясь, оборвал его Мелбери, и Джайлс послушно спешился.

Появление Уинтерборна верхом на лошади явилось следствием неустанных двухнедельных раздумий. Свою неудачу с вечеринкой Джайлс перенес стоически, но, не исчерпав вполне запаса энтузиазма, в один прекрасный день он купил на шертонском рынке упомянутую кобылу, много лет служившую дочерям священника из соседского прихода; по уверениям, лошадь годилась и для поездок верхом, все равно, джентльмену или леди, — а при нужде и в упряжку, и для полевых работ. В кротком животном Джайлсу почудилось спасительное средство утвердить свою пошатнувшуюся репутацию в доме Мелбери и представить себя как человека солидного, способного позаботиться о будущем Грейс.

Сама она этим утром смотрела на Уинтерборна с особым чувством, которое доводится испытать только женщине; выразить это чувство, это душевное состояние обычными словами значит произнести нечто несовместимое, как, скажем, сочетание «невещественность вещества». Говоря попросту, Грейс испытывала щемящую жалость к человеку, с которым накануне была излишне холодна. Обычная невозмутимость Уинтерборна в этот день уступила место одушевлению, которое окрасило его щеки и придало блеск глазам. Миссис Мелбери предложила ему сесть с ними за стол, и он с радостью согласился. Чуть-чуть проницательности, и он бы заметил, что хозяева уже кончают завтракать, что чайник сипит на плите, а стало быть, надо долить воды и подбросить дров, что надо сызнова уставлять стол едой. Но Джайлс ничего такого не видел, помышляя только о том, как угодить предмету своих чаяний; он не знал, сколько выпил чаю, не понимал, что завтрак затянулся сверх обычного и что хозяевам давно пора приняться за дневные дела.

Он подробно излагал комическую историю своей покупки, все время рассказа мрачно кося вбок, как бывало с ним во всех случаях, когда он пытался поведать что-то забавное.

Только собрался он завершить описание торгов, как Грейс встала из-за стола со словами:

— Мне пора, мистер Уинтерборн, я должна помочь маме по хозяйству.

— Что? — переспросил он, взглянув на нее.

Грейс повторила, слегка покраснев от неловкости; мгновенно осознав несуразность своего положения, Джайлс вскочил и, сказав: «Да, да, разумеется», — скороговоркой попрощался и выбежал вон.

Но странное дело, вопреки всему, ему удалось отвоевать свои позиции в доме Мелбери. Время работало на него, и мистер Мелбери с тоской замечал, что Грейс постепенно осваивается с простым укладом домашней жизни, — так поначалу нам кажутся чуждыми и непривычными лица близких после долгой разлуки, но встречи учащаются, и мы снова видим перед собой милые знакомые черты.

В общем, мистер Мелбери роптал на судьбу за то, что ему приходится жертвовать дочерью, выпестованной с таким трудом. В дальнем уголке его души таилась надежда, что, прежде чем чаша весов окончательно склонится в пользу Уинтерборна, вмешается случай и выручит его так, что и совесть останется чиста, и Грейс убережется от грубой и низкой жизни.

Его точила мысль, что миссис Чармонд утратила интерес к Грейс так же внезапно, как и проявила, и эта мысль поддерживала в нем уверенность, что всему виной Уинтерборн со своей вечеринкой, вынудившей Грейс проявить снисходительность к Джайлсу и его окружению.

Однако события не спешили. Но вот, подобно тому, как бондарь легким постукиванием то справа, то слева подгоняет обруч к нужному месту, несколькими незначительными обстоятельствами твердо определились все изгибы жизненного пути Грейс Мелбери.

ГЛАВА XII

Стоял ясный осенний день. Мисс Мелбери отправилась на утреннюю прогулку; как всегда, заботливый отец вызвался ей в попутчики. От дуновений свежего утреннего ветерка, пробиравшегося сквозь сеть обнаженных ветвей, ерошились, задевая друг друга, мелкие листочки плюща, обвивавшего деревья. Грейс с упоением вдыхала родной воздух. Дойдя до опушки леса, клином выходившего на пустое осеннее поле, они остановились, оглядывая окрестности. Вдруг из-за деревьев прямо на них выбежала лиса с поджатым хвостом, покорная, как домашняя кошка, и тихо скрылась в пожелтевших папоротниках.

— Где-то рядом охота, — заметил Мелбери, проводив зверя взглядом.

Действительно, вскоре в отдалении показалась стая гончих, беспорядочно рыскавших вправо и влево, видимо, потеряв след. За ними возникли и разгоряченные всадники. В замешательстве они оглядывались кругом, недоумевая, куда могла подеваться их жертва. Через минуту к пешеходам подскакал, задыхаясь от возбуждения, фермер и, окликнув Грейс, чуть опередившую отца, спросил, не пробегала ли мимо них лисица.

— Пробегала, — ответила Грейс. — Совсем недавно. Она ушла туда. — И она показала рукой.

— И ты не кликнула собак?

— Нет.

— Так какого же черта… не могла сама, надоумила бы старого хрыча! — И фермер пустил лошадь галопом.

Грейс растерялась; взглянув на отца, она увидела, что тот побагровел от гнева.

— Как он посмел… — выговорил он наконец, не в силах скрыть, что уязвлен до глубины души таким обращением с дочерью. — Распустил язык, невежа. Разве так разговаривают с дамой? Увалень деревенский, думает, с образованной, воспитанной девушкой можно говорить, как со скотницей. Шведам да татарам шутки такие шутить позволительно. А я чуть не сотню фунтов в год на тебя тратил, чтоб ты училась, чтоб выше их всех залетела, всем показала, какая у меня дочь. Дело простое, ясно, почему так вышло. Потому, что я шел рядом. Будь это не я, а какой-нибудь помещик в черном сюртуке или пастор этот грубиян по-другому бы заговорил.

— Зачем ты так, папа. Не наговаривай на себя понапрасну.

— Не спорь, так оно и есть, как я говорю. Каков мужчина, такова и женщина, по нему судят, а не по ней. Если женщину видят рядом с джентльменом, ее всегда примут за леди, а если она водится с деревенщиной, всякий подумает, что и сама она немногого стоит. Ну нет, я не позволю, чтобы с тобой так обходились, уберегу хоть не тебя, так твоих детей. Ты будешь выходить на прогулку с видным мужем — не мне чета, да поможет тебе господь!

— Поверь мне, отец, — с волнением возразила Грейс, — меня это ничуть не задело. Мне не нужно другого уважения, чем то, что мне оказывают.

«Иметь дочь тревожно и хлопотливо», — сказал, кажется, Менандр[11] или кто-то еще из греков. К Мелбери это относилось в полной мере, ибо он обожал свою дочь. Что до Грейс, то ею все больше овладевало беспокойство; если ее не влекла мысль смиренно посвятить свои дни Джайлсу, то еще меньше ей хотелось служить предметом честолюбивых устремлений отца.

— Ты не откажешься от должного уважения, коли будешь знать, что этим угодишь отцу, — настаивал Мелбери.

Грейс не сопротивлялась. Против ее воли доводы отца запали ей в душу.

Уже подходя к дому, он сказал:

— Слушай, Грейс, я тебе обещаю, чего бы мне это ни стоило, что я жизни не пожалею, а выдам тебя за джентльмена. Сегодня я видел, какая цена женщине, если рядом с ней нет достойного человека.

Он тяжело дышал, ветерок подхватывал его дыхание и уносил прочь, точно укоряя за несправедливые суждения. Грейс прямо взглянула на отца.

— А как же мистер Уинтерборн? Дело не во мне, то есть не в моих чувствах, но ведь ты дал ему слово…

Лесоторговец нахмурился.

— Не знаю, не знаю… Об этом рано еще говорить. Поживем — увидим.

В тот же вечер отец позвал Грейс к себе в кабинет. Это было небольшое уютное помещение рядом с гостиной, некогда служившее пекарней, о чем говорила печная кладка в стене. Мелбери приспособил его для своих нужд, устроив в печи сейф, где хранил деловые бумаги. Сейчас дверца сейфа была распахнута, и из замочной скважины торчал ключ.

— Садись, Грейс, побудь со мной, — сказал ей отец, указывая на стул. Я хочу тебе кое-что показать, это тебя позабавит. — И он выложил перед ней кипу бумаг.

— А что это такое? — спросила Грейс.

— Разное — акции, купчие. — Он разворачивал их одну за другой. — Каждая стоит больших денег. Вот это, скажем, дорожные акции. Поверишь ли, что такой клочок бумаги стоит двести фунтов?

— Мне бы в голову не пришло.

— А это так и есть. Вот это трехпроцентные бумаги на разные суммы, а здесь, смотри, акции порта Бриди. У меня там большие дела, там грузят мой лес. Остальное разбери сама, посмотри, что понравится. Тебе интересно будет.

— Хорошо. Я непременно как-нибудь их посмотрю, — сказала Грейс, вставая.

— Вздор говоришь, смотри сейчас. Тебе надо знать в этом толк. Молодая образованная девушка, вроде тебя, должна кое-что смыслить в денежных делах. Ну как, не приведи бог, останешься вдовой со всеми мужними бумагами на руках — как ты тогда разберешься с капиталом?

— Не надо, папа. Капитал… Это слишком громкое слово.

— Ничего не громкое. У меня, хочешь знать, немалый капитал. Вот видишь пергамент? Это мои дома в Шертон-Аббасе.

— Да, но… — Она заколебалась, но, взглянув на огонь, тихо закончила: — …если твой уговор с Уинтерборном останется в силе, мне придется скромно жить среди скромных людей.

— Этому не бывать! — воскликнул Мелбери, и на сей раз в его голосе прозвучал не минутный порыв, но твердая решимость. — Вспомни, ты сама говорила, что у миссис Чармонд ты чувствовала себя как дома, когда она тебе показывала всякие красивые вещицы и усадила пить чай в гостиной. Что, разве не правда?

— Правда, — подтвердила Грейс.

— Значит, я верно сказал.

— Видишь ли, так мне показалось в тот день, сейчас я в этом меньше уверена.

— Не-ет, тогда ты все правильно поняла, а сейчас запуталась. Тогда ты душой и телом была еще не с нами, а с образованными людьми, потому ты и повела себя с миссис Чармонд, как равная с равной. А теперь ты к нам притерпелась и забываешь, где твое настоящее место. Так вот, делай, что я тебе говорю, посмотри бумаги и прикинь, какое в один прекрасный день получишь наследство. Сама знаешь, все, что есть, твоим будет, больше мне некому оставлять. Эх, если к твоему образованию да воспитанию прибавить столько бумаг, а может, еще столько же за достойным человеком, вот тогда всякому проходимцу неповадно будет язык распускать.

Грейс подчинилась и стала одну за другой просматривать бумаги, стоившие, как ей сказал отец, больших денег. Целью его было пробудить в ней честолюбие, — утренняя перебранка в лесу оказалась последним доводом против его прежних благих намерений.

Грейс всей душой восставала против того, чтобы на ней сосредоточились тщеславные планы отца, — слишком тяжелым бременем ложились они на нее. Но не сама ли она навлекла на себя эту беду, приобретя не деревенскую внешность и манеры? «Если бы я вернулась домой в затрапезном платье, если бы я говорила, как они, я могла бы этого избежать», — думала она. Но еще больше, чем это двусмысленное положение, ее удручали последствия, которыми оно было чревато.

По настоянию отца ей пришлось просмотреть и приходную книгу, и счета. Среди них, заложенный где-то в конце, ей попался счет за ее одежду, пансион и учение.

— Значит, я тоже обхожусь не дешево? Не дешевле, чем лошади, телеги и фураж? — спросила она с виноватым видом.

— В это незачем было заглядывать. Мне надо только, чтобы ты знала о моих делах. А что ты стоишь недешево, так в том беды нет. И от тебя выгода будет куда больше.

— Не говори обо мне так! — взмолилась Грейс. — Я же не движимость.

— Движимость! Все ученые слова. Да ладно, ладно, я не против, тебе пристало говорить по-ученому, хотя ты мне и перечишь, — добродушно закончил Мелбери, с гордостью оглядывая дочь.

Наступило время ужина, как о том возвестила бабушка Оливер, между прочим, сообщившая:

— А хозяйка-то Хинток-хауса нас покидает. Говорят, завтра поутру отправляется в дальние края на всю зиму. А у меня в горле так и хрипит; разрази меня гром, если мне не хочется побежать за ней следом.

Когда старуха вышла из комнаты, Мелбери с горечью сказал:

— Выходит дело, дружбе вашей конец. Теперь нечего и мечтать, что она тебя повезет с собой, не придется тебе описывать ее путешествия.

Грейс промолчала.

— Что ни говори, — сердито продолжил Мелбери, — а во всем виноват Уинтерборн со своей дурацкой затеей. Так вот, слушай меня — обещай, что не будешь с ним видеться без моего ведома.

— Я и так с ним не вижусь.

— Вот и отлично. А то мне вся эта история совсем не нравится. Обижать я его не хочу, но твое благо мне дороже, так-то. Да сама смекни, разве такой девушке, как ты, воспитанной, деликатной, пристало жить с неотесанным фермером.

Грейс вздохнула; в этом вздохе слышалось одновременно и сочувствие к Джайлсу, и покорность непостижимой воле обстоятельств.

В это самое время за воротами напротив дома Мелбери Тимоти Тенге старший, встретив на дороге Кридла, вел с ним разговор о том же злополучном Уинтерборне.

Справляясь у Кридла, не слышно ли чего новенького, пильщик выражал лицом попеременно то радость в предвкушении новостей, то озабоченность в ожидании неприятностей, которыми эти новости были чреваты.

— Бедняга Марти Саут и так одна, как перст, да еще вот-вот лишится отца. Ведь совсем было оправился старик, а теперь, говорят, опять худо, кожа да кости… А что ты думаешь, сосед Кридл, если старик отправится к праотцам, не навредит ли это твоему хозяину Уинтерборну?

— Что я, пророк израильский, — ответствовал Кридл. — А если правду сказать, так еще как навредит. Я еще вчера своим худым умишком раскинул, и так прикидывал, и эдак. И я тебе вот что скажу — все дома мистера Уинтерборна висят на волоске; помрет Саут, и все дома без никакого перейдут к ней в ручки, в Хинток-хаус. Я ему говорил, да только все слова на ветер.

ГЛАВА XIII

Кридл говорил правду. Жизнь — хрупкая жизнь одного человека, — законом назначенная отмерять срок аренды, держалась сейчас на волоске, а вместе с ней — будущее Джайлса Уинтерборна. Домишко Саутов, его собственный дом и арендованные еще его отцом полдюжины домов, принадлежавших различным семьям на протяжении последней сотни лет, — все они должны были с кончиной старика слиться в одном обширном владении.

И подумать только, каких-нибудь два месяца тому назад на отца Марти, человека лет пятидесяти пяти, суетливого и беспокойного, никто не обращал внимания, жизнь его была далека от злобы дня, волновавшей соседей, и обещала продлиться еще добрую четверть века.

Утром следующего дня Джайлс Уинтерборн бродил по своему саду, размышляя о горьких превратностях судьбы. Странное чувство не отпускало его: ему казалось, что дорожки сада, грядки с капустой, яблони, дом, винный подвал, давильня, конюшни, флюгер — все бежит от него куда-то прочь, как рисованные картинки в волшебном фонаре. Он давно знал о болезни Джона Саута, но как-то ни разу всерьез не подумал, чем это грозит ему в будущем. Справляться о здоровье больного, когда в дело замешан корыстный интерес, казалось ему еще безжалостнее, чем избегать разговора, поэтому он взял себе за правило обходить домик Марти стороной.

Джайлс все еще бродил по саду, когда кто-то его окликнул. Это оказалась Марти, прибежавшая к нему за помощью в таком отчаянии, что даже забыла прикрыть свою стриженую голову.

— Отец совсем измучился, мистер Уинтерборн. Вы знаете, о чем я говорю. Его изводит это высокое дерево перед окном. Ему все мерещится, что оно вот-вот рухнет и раздавит его и меня. Вы не могли бы забежать к нам на минутку? Может быть, вы его успокоите, меня он совсем перестал слушать.

Джайлс отправился за Марти и, войдя в дом, поднялся к старику наверх. Джон Саут сидел в кресле у кровати, обложенный со всех сторон подушками, и, не отрываясь, смотрел на высокий вяз за окном.

— А, сосед Уинтерборн, — встретил он Джайлса. — Если бы моя смерть была в убыток мне одному, я бы не роптал, — моей жизни какая теперь цена, — да за вас досадно. Вы еще человек молодой, у вас вся жизнь впереди. Подвел я вас, собрался помирать в пятьдесят пять лет, точно назло. Только я бы еще за себя постоял, знаю, что постоял, кабы не это вот дерево. Сведет оно меня в могилу. Как ветер подует, так жду беды, все думаю, сейчас рухнет и нас всех в лепешку. И это в вашем-то доме! Ну, как оно меня вправду убьет — что вы тогда скажете?

— Вы обо мне не тревожьтесь. О себе лучше подумайте, — успокоил его Джайлс.

Он посмотрел на вяз, с которого не сводил взгляда старый лесоруб. Огромное дерево — Джайлс знал его с детства — отстояло на две трети своей высоты от жилища Саутов. В ненастную погоду под порывами ветра оно гнулось и скрипело, как в эту минуту, и это обычное явление породило в старике ставшую неотвязной мысль о том, что вяз каждое мгновение может рухнуть и задавить его насмерть. Не внимая никаким уговорам, он целыми днями просиживал у окна, устремив беспокойный взгляд на дерево и вслушиваясь в унылые грегорианские хоралы, которые исторгал из него ветер. Не телесный недуг, а именно этот страх с несомненностью для окружающих подтачивал здоровье Джона Саута.

Под ветром раскачивалась вершина старого вяза, и послушно раскачивалась за ней голова старика.

— Я еще мальчишкой был, подумывал, а не срубить ли мне его — хорошая выйдет жердь для бельевой веревки; и когда постарше стал, все собирался его срубить, да так и не собрался. Вот и стоит оно, разрослось. Это мой враг, смерть моя. Мог я тогда мальчишкой подумать, что этакое деревце вон как вымахает и меня в могилу сведет?

— Да не тревожьтесь, ничего такого не случится, — наперебой утешали его Марти с Уинтерборном, думая про себя, что дерево в самом деле сведет его в могилу, хоть и не так, как ему это представляется.

— Вот что можно сделать, — вдруг сообразил Уинтерборн. — Я сегодня же обобью нижние сучья, тогда оно не будет так скрипеть под ветром.

— Она не позволит, — прошептал Саут, — эта чужая женщина… Что ей до наших забот, она не разрешит.

— О ком вы, о миссис Чармонд? Да она, поверьте мне, знать не знает об этом дереве. К тому же я не собираюсь рубить ее собственность, я только обобью нижние ветви. Тут не о чем беспокоиться.

Днем Уинтерборн, как обещал, зашел к Саутам, достал из хозяйского сарая топор, с помощью лестницы взобрался на вяз и стал рубить, или, по местному выражению, «обивать», нижние ветви. Под ударами топора они сотрясались, потом обламывались и с треском валились вниз, на живую изгородь. Обрубив нижний ярус, Джайлс поднялся чуть выше по перекладинам лестницы и приступил к следующему. Дойдя до верхней перекладины, он вскарабкался по сучьям еще выше, обрубая их за собой и оставляя внизу оголенный ствол.

Могучие ветви вяза поддавались медленно. День постепенно клонился к вечеру, часам к четырем опустился туман. По временам, отрываясь от работы, Джайлс заглядывал в верхнее окно дома, откуда в слабом отсвете камина на него не мигая смотрел старик, крепко зажавший ладонями ручки кресла.

Странная мысль, неожиданно посетившая Джайлса, заставила его на мгновение прервать работу. Он самовольно распоряжался собственностью лица, которому окончание срока аренды только на руку. Имеет ли он право, зная это, продолжать работу? Но, с другой стороны, он старается не из корысти, а для того, чтобы спасти жизнь другому человеку. Разве это не служит оправданием его самоуправства?

Обдумывая, как ему быть, он случайно взглянул вниз и увидел, что в его сторону движется неясная в тумане фигура. Грейс, догадался он. Должно быть, она вышла прогуляться до наступления темноты, воспользовавшись часом затишья. Приготовившись окликнуть ее, он ждал, пока она подойдет ближе.

Грейс тоже заметила его издалека, но, помня о наказе отца, решила дать ему понять, что не одобряет его ухаживаний. Ее детская привязанность к Джайлсу с возвращением домой не превратилась в страстное чувство, которое одно могло бы ее подвигнуть на бунт против отца. Решив, что Грейс его не видит, Уинтерборн первый окликнул ее:

— Мисс Мелбери!

Грейс подняла голову. Снизу она хорошо видела Джайлса, различая не только выражение его глаз, но даже блестящие, отшлифованные ходьбой гвоздики на башмаках. Однако она не отозвалась и, опустив голову, молча прошла мимо.

Уинтерборн нахмурился. Недоумевая, что бы могло значить такое поведение, он пожал плечами и снова взялся за топор. Грейс, успев отойти всего на несколько шагов, остановилась у калитки и, прислонившись к ней, с тоской прошептала:

— Что же мне теперь делать?

Туман быстро сгущался, и Грейс ничего не оставалось, как повернуть назад и снова пройти под злополучным вязом. Уинтерборн, заметив ее приближение, решил не отступать.

— Грейс, выслушайте меня! — позвал он.

Она снова не ответила и, покачав головой, прошла мимо, но, зайдя за изгородь, остановилась и оглянулась.

Она никому не хотела причинять зла, но если дело идет к тому, чтобы рвать отношения, то лучше сделать это сразу, не оттягивая, размышляла она. Словно угадав, о чем она думает, Джайлс отвернулся и стал с силой рубить сук, за ним другой, карабкаясь по стволу все выше, как будто желая совсем оторваться от земли. Забравшись достаточно высоко, он продолжал работу в непроглядном тумане; снизу Джайлс казался темным пятном на светло-сером фоне неба; только стук топора и треск обрушивавшихся ветвей выдавали его присутствие.

Нет, это был неверный поступок, лучше всего вести себя просто и искренне. И Грейс Мелбери в который раз направилась к вязу; не замеченная Джайлсом, она долго стояла, глядя на него снизу вверх и откладывая тягостную минуту, когда ей придется положить конец его надеждам.

— Джайлс… Мистер Уинтерборн, — выговорила она наконец.

Голос ее потерялся в тумане, и Джайлс ее не услышал.

— Мистер Уинтерборн! — крикнула она; на этот раз он остановил работу и перегнулся вниз.

— Мое молчание не случайно, — проговорила она дрожащим голосом. — Отец сказал, что лучше нам больше об этом не думать… о том, что мы помолвлены… что он обещал… словом, вы понимаете. Я думаю, что он прав. Но, Джайлс, мы останемся друзьями, вы знаете, мы ведь почти родственники.

— Ну что же, — ответил он, словно нисколько не удивившись; голос его звучал слабо и доносился как будто издалека. — Мне нечего вам возразить… Я бы хотел обдумать то, что вы мне сказали.

Волнуясь, она продолжала:

— Если бы дело было во мне одной, я бы за вас вышла… наверно… со временем. Но, я думаю, отец прав, это было бы неразумно.

Вместо ответа он откинулся назад, прислонившись спиной к стволу и опершись локтем на развилину сука, опустил голову на руку. Грейс стояла внизу и смотрела на него до тех пор, пока туман и темнота не скрыли его из виду.

Грейс вздохнула и, почувствовав, что горло ее сжалось, быстро зашагала прочь. Сердце ее разрывалось на части, глаза застилали слезы. Неизвестно, что сталось бы с дочерним послушанием Грейс, которое она только что выказала с такой решимостью, если бы Джайлс нагнал ее в эту минуту, вместо того чтобы хранить трагическую неподвижность. Если женщины говорят правду, что им никогда так не хочется навеки связать свою судьбу с мужчиной, как через пять минут после решительного «нет», то не исключена возможность, что, прояви Уинтерборн большую настойчивость, все могло бы повернуться иначе. Но он предпочел безмолвно застыть в окутавшей его пелене тумана, и Грейс ничего другого не оставалось, как повернуться и уйти прочь.

Местность, казалось, опустела. Свет из окна Саутов, едва пробиваясь сквозь туман, не достигал вяза. Минуло еще четверть часа, и вокруг воцарилась кромешная тьма. Джайлс не двигался.

Но вот дерево затрепетало, издав подобие вздоха. Джайлс очнулся и почти бесшумно соскользнул по стволу вниз. Он уже обдумал, как ему поступить, и, положив на место лестницу и топор, отправился прямо домой. Главное теперь не подавать вида, что он угнетен происшедшим, как он не подавал вида, что боится потерять аренду. Он лег спать в обычное время. Две беды разом не всегда оказываются вдвое тяжелее, чем одна. Так и в этом случае — неурядицы с арендой, которых в другое время с лихвой хватило бы на то, чтобы лишить его сна на всю ночь, оттеснились на задний план неудачей в любовных делах. Сегодняшние слова Грейс означали не временную беду, но прощание навеки. Однако это не сразу дошло до его сознания. Утром следующего дня он был по-прежнему суров и мрачен, светлая грусть, приходящая на смену щемящей скорби об утраченном, еще не родилась в его душе.

В то утро дожидалась отправки в город за много миль от Малого Хинтока большая партия дубового леса. Гордые стволы срубили в лесу, где они сотни лет то безмолвно обнажались, то вновь покрывались листвой, и, как рабов, цепями приковали к тяжелой подводе с огромными красными колесами, запряженной четверкой самых сильных битюгов в хозяйстве Мелбери.

К их сбруям в тот день были подвешены колокольчики, всего шестнадцать на упряжку, расположенные по дуге двумя октавами, так что самый высокий тон приходился у оглобли справа от коренника, а самый низкий — на две октавы ниже, у оглобли слева от пристяжной. Мелбери одним из последних в лесном краю держался старого обычая привешивать лошадям колокольчики: здесь, в Малом Хинтоке, где дороги не стали шире со времен застав и поборов, они еще могли сослужить возчикам добрую службу. Немало встречных подвод выручил за многие годы их предупреждающий перезвон, тем более что, наперечет зная все колокольчики в округе, возчики за версту могли определить, свой или чужой едет им навстречу.

Вчерашний туман еще окутывал лес плотной пеленой, через которую с трудом пробивались лучи утреннего солнца. Видя, что туман не редеет, а груз нешуточный и дорога извилистая, Уинтерборн взялся сам сопровождать подводу до поворота на большой тракт, как не раз поступал в подобных случаях.

Подвода тяжело прогрохотала по дороге, сотрясая фундаменты ближних домов и оглашая окрестности мелодичным перезвоном колокольчиков, выехала из долины и начала спускаться к тракту, скрежеща ободьями о камень и высекая искры, грозившие поджечь палую листву по обочинам.

Тут на спуске и приключилось одно из тех дорожных происшествий, которые призван был предотвратить предупреждающий звон колокольчиков. Внезапно перед самой упряжкой из тумана вынырнули два бледно светивших фонаря и показалась крытая карета, приближения которой никто не расслышал за грохотом подводы. Позади кареты смутно угадывался возок с вещами.

Пройдя вперед, Уинтерборн услышал, как кучер требует, чтобы они завернули. Возчик отвечал, что это невозможно.

— Отвяжи пристяжных и заворачивай, — настаивал кучер.

— Вам проще отъехать назад, чем нам, — вмешался Уинтерборн. — У нас как-никак пять тонн леса.

— А у меня карета и возок с вещами. Уинтерборн согласился, что возок усложняет дело.

— И все же вам проще подать назад, чем нам. Что же вы раньше зевали наши колокольчики гремят на полмили.

— А вы что, фонарей не видели?

— Какие фонари в таком тумане!

— Ладно, хватит, нам время дорого, — высокомерно заключил кучер. Небось тащитесь в какую-нибудь деревеньку по соседству, а мы едем прямиком в Италию.

— Не слезая с козел, — съязвил Уинтерборн.

Пререкания продолжались до тех пор, пока из кареты не послышался голос, спросивший, в чем дело. Голос принадлежал даме.

Кучер поспешно доложил, и Джайлс услышал, как дама приказала лакею потребовать, чтобы ей уступили дорогу.

Лакей явился, но Уинтерборн отослал его назад, присовокупив к извинениям отказ выполнить требование и мотивируя отказ тем, что в таких обстоятельствах легкому экипажу отъехать куда проще, чем тяжело груженной подводе. Не будь вчерашнего объяснения с Грейс Мелбери, поколебавшего его веру в слабый пол, он бы, вероятно, вел себя с большей любезностью, но его словно преследовал злой рок.

Ничто не могло сдвинуть его с места, и карете пришлось вместе с возком ехать вспять до разъезда, нарочно устроенного на случай подобных встреч. Там мимо посрамленных экипажей, как назло скосившихся к обочине, с торжествующим грохотом проехала подвода, опережаемая триумфальным звоном шестнадцати колокольчиков, кстати сказать, мало согласовавшимся с настроением Джайлса Уинтерборна.

Поравнявшись с неподвижной каретой, Джайлс услышал, как внутри ее тихий голос спросил:

— Кто этот грубиян? Не Мелбери?

Голос был такой беззащитно-женский, что Джайлс почувствовал угрызения совести.

— Нет, мэм, ему до Мелбери далеко. Это молодой парень из Малого Хинтока, Джайлс Уинтерборн.

Карета тронулась.

— Ну, мистер Уинтерборн, — сказал возчик, покачав головой, — это же была она сама… миссис Чармонд! Кто бы мог подумать! Какое у нее может быть тут дело, что она разъезжает спозаранку? В Италию, дескать, едем… Может, и впрямь в Италию. Я слыхал, она собиралась за границу, — видать, не по ней наши зимы.

Происшествие огорчило Уинтерборна, тем более что мистер Мелбери, всегда преклонявшийся перед Хинток-хаусом, первым осудит его поведение, если узнает о случившемся. Ничего не ответив возчику, он проводил подводу до тракта и зашагал назад, намереваясь по дороге домой заглянуть к Саутам — проведать, не полегчало ли старику со вчерашнего дня.

Как раз в это время, несмотря на ранний час, Мелбери послал Грейс, давно уже не опаздывавшую к семейному завтраку, справиться о здоровье старого Саута. Марти встретила ее в дверях. Не успели они поздороваться, как на дороге показалась разделавшаяся с препятствиями карета миссис Чармонд. Девушки проводили ее глазами. Профиль миссис Чармонд ясно различался в занимавшемся свете дня; она смотрела прямо перед собой, откинув голову с пышно рассыпавшимися по плечам локонами.

— Какая она сегодня красивая! — проговорила Грейс, в великодушном восторге позабыв о нанесенной ей обиде. — Как к лицу ей эта прическа. Никогда не видела прически красивее!

— Я тоже, мисс, — сухо отозвалась Марти, рассеянно проводя рукой по голове.

Грейс с сожалением провожала глазами удалявшуюся карету с возком, пока оба экипажа не скрылись из виду. Узнав от Марти, что старому Сауту не стало лучше, она уже собралась идти назад, когда к калитке подошел Уинтерборн. Однако, завидев в дверях Грейс, он повернулся и пошел к себе переждать, пока она уйдет.

ГЛАВА XIV

Встреча с каретами не выходила у Уинтерборна из головы и заставляла его призадуматься над тем, что после смерти Саута к помещице немедленно перейдут числившиеся за стариком дома и службы в обоих Хинтоках. О чем думали люди былых времен, изобретая такие немыслимые условия аренды? Что заставило его хинтокских предков обменять свою собственность на пожизненное пользование чужой? Джайлс не покладая рук трудился в унаследованном им хозяйстве и мог теперь только дивиться беспечности отца, не застраховавшего себя от последствий кончины Саута.

С этими мыслями Уинтерборн после завтрака поднялся наверх, свернул постель и извлек из-под матраца плоский полотняный мешочек. В таких мешочках под матрацами фермеры обычно хранят бумаги. Джайлс сел на край кровати и просмотрел арендные права, в которые не заглядывал со смерти отца. Это были обычные договоры на аренду в течение трех жизней, по которым кто-то из Саутов лет пятьдесят назад уступил свои права владельцу поместья в обмен на ремонт обветшавших строений. Большинство этих бумаг отец Уинтерборна получил от своей матери, урожденной Саут.

К пергаменту одного из договоров было подшито письмо, прежде не попадавшееся Джайлсу на глаза. На нем стояла давняя дата, почерк принадлежал какому-нибудь стряпчему или посреднику, внизу красовалась подпись арендатора. Письмо гласило, что в любое время до истечения последней из упомянутых жизней мистер Джайлс Уинтерборн-старший имеет право, уплатив ничтожную сумму, приписать свою жизнь, равно как и жизнь своего сына, к условиям аренды. Уступка эта делалась в силу согласия Уинтерборна-старшего снести дом, который стоял у крутого поворота узкой дороги и мешал движению.

Дом этот сломали давным-давно. Непонятно, отчего отец Джайлса не воспользовался своим правом и не вписал в бумаги себя и сына. Скорее всего причиной была его смерть, ибо Уинтерборн-старший не принадлежал к тем людям, которые легко расстаются с собственностью.

Пока последний из Саутов был еще жив, Джайлс, вероятно, мог утвердиться в правах, упущенных его отцом. Эта возможность немало его обрадовала, ибо от домовладения зависело слишком многое. Разве не сомнительность его арендных прав в Большом и Малом Хинтоках мешала Мелбери отдать за него Грейс? Уинтерборн решил не откладывать дела в долгий ящик, тем более что для продления аренды требовалось внести небольшую сумму, которую он мог собрать без труда. Однако замысел этот нельзя было осуществить в один день, поэтому он во второй раз отправился к Саутам узнать, помогла ли вчерашняя рубка сучьев.

Марти встретила его в дверях.

— Ну как, Марти… — начал он, но по ее лицу понял, что дела не так хороши, как он надеялся.

— Увы, ваши труды пропали зря, — сказала Марти. — Отец говорит, что дерево стало еще выше.

Уинтерборн оглянулся. Обнажившийся ствол и впрямь подчеркивал высоту дерева.

— Когда он утром увидел, что вы сделали, он совсем обезумел от страха, — продолжала Марти. — Он твердит, что дерево теперь падет на нас, как «меч господень и Гидеонов»[12].

— М-да. Могу я чем-нибудь помочь? — спросил Джайлс.

— Доктор сказал, что дерево надо срубить.

— Так к вам приходил доктор?

— Я его не звала. Это миссис Чармонд перед отъездом узнала, что отец болен, и распорядилась, чтобы доктор посещал нас за ее счет.

— Это очень любезно с ее стороны. Значит, доктор считает, что дерево надо срубить. Но мы же не можем срубить его без ведома миссис Чармонд.

Джайлс поднялся наверх. Старый Саут сидел в кресле, не сводя глаз с удлинившегося ствола. К несчастью, ветер, разогнавший туман, принялся раскачивать дерево, и взгляд старика неотступно следовал за мятущимися ветвями.

Послышались шаги — мужские, но необычно легкие.

— Это опять доктор Фитцпирс, — сказала Марти и вышла ему навстречу. Вскоре заскрипели ступеньки.

Мистер Фитцпирс вошел к больному именно так, как в подобных случаях входят доктора, особенно, когда им случается входить в убогое крестьянское жилище, то есть глядя на пациента с той преувеличенной деловитостью, которая ясно говорит, что врач со времени своего последнего посещения почти совсем забыл о больном и его болезни. Он кивнул Уинтерборну, с которым был шапочно знаком, и, припоминая, чем болен Саут, направился к его креслу.

Фитцпирс был строен и, пожалуй, даже красив. Его темные выразительные глаза излучали свет, свидетельствовавший не то об энергии, не то о восприимчивости, а может, о том и другом сразу. Взгляд их не был быстрым, легким и трезвым взглядом, который бодро скользит по поверхности, не проникая вглубь. Однако только в поступках выявилось бы, чем была эта глубина, свойством натуры или случайной художественной особенностью его облика.

Лицо его было скорее мягко, чем сурово, скорее привлекательно, чем надменно, скорее бледно, нежели румяно. Не слишком взыскательный скульптор мог бы увековечить в мраморе его нос. Это был обыкновенный прямой нос, лишенный признаков властолюбия. Классическим линиям его губ недоставало определенности. Тем не менее то ли по понимающему и сочувственному выражению лица его, то ли по неторопливости манер, то ли по приверженности к глубокомысленным фразам можно было заключить, что это скорее философ, нежели денди или праздный гуляка. Такому впечатлению способствовало и отсутствие брелоков и других побрякушек на его костюме, более элегантном, чем это обычно бывает у сельских врачей.

Придирчивые великосветские судьи, узнав о докторе, пожалуй, обвинили бы его в том, что у него скорее чересчур много идей, нежели чересчур мало, и, пожалуй, сочли бы его бесплодным мечтателем или страстным приверженцем какого-нибудь лжеучения. Что бы там ни было, мы еще убедимся, что он представлял собою редкостное для Малого Хинтока сочетание врача и джентльмена, невесть откуда свалившееся в эту деревню.

— Это необыкновенный случай, — обратился он к Уинтерборну, осмотрев больного и по его речам, виду и пульсу удостоверившись, что навязчивая идея только окрепла. — Сойдемте вниз, я хочу вам кое-что сказать.

Они спустились по лестнице, и доктор продолжил:

— Дерево надо срубить — иначе я не отвечаю за жизнь больного.

— Дерево принадлежит миссис Чармонд, и для рубки необходимо ее разрешение, — сказал Джайлс. — Миссис Чармонд уехала — придется поговорить с управляющим.

— О, так ли важно, чье это дерево: что значит дерево рядом с человеческой жизнью! Срубите его! Я пока не имею чести знать миссис Чармонд, но все же готов взять риск на себя.

— Это же строевой лес, — возразил Джайлс, который, разумеется, был бы менее щепетилен, если бы дело не затрагивало его собственных интересов. Прежде чем срубить дерево, на нем ставят отметку или сама миссис Чармонд, или управляющий.

— Так давайте учредим новые порядки! Как давно он страдает? — спросил доктор у Марти.

— Много недель, сэр. Ему кажется, что это дерево — злой дух, что оно околдовало его. Он говорит, что они ровесники, что оно все понимает — как человек, что, когда он родился, дерево проросло, чтобы сделать его своим рабом. Такое в Хинтоке уже бывало.

Сверху послышался голос Саута:

— Ах, как оно клонится! Оно упадет на нас! Упадет! Прикончит мою бедную жизнь — а от нее зависит столько домов. Ох! Ох!

— И так все время, — сказала Марти. — Он смотрит только в окно и ворчит, когда я задергиваю занавески.

— Так срубите дерево и не думайте о миссис Чармонд! — воскликнул Фитцпирс. — Только сделать это надо вечером, в темноте, или рано утром, когда он спит. Иначе, когда дерево будет падать, он может перепугаться насмерть. Не раздергивайте занавески, пока я не приду. А я объясню ему, что все беды позади, и покажу, что дерева больше нет.

Сказав это, доктор ушел, и Марти с Уинтерборном решили дождаться вечера. Когда смерклось и окно было занавешено, Уинтерборн послал двоих лесорубов за поперечной пилой, и угрожавшее человеку высокое дерево подрезали у основания. Джайлс не стал его валить, опасаясь, что оно может задеть дом. Лишь на следующее утро, когда старик еще спал, Джайлс с работниками осторожно пригнули дерево макушкой прочь от дома Саутов. Такую работу нелегко выполнить без шума, но все закончилось благополучно, и вяз ровесник старого Саута вытянулся во всю длину по земле. Теперь самый неловкий или ленивый прохожий мог поставить ногу на верхние развилки ствола, куда прежде забирались лишь отчаянные смельчаки; теперь можно было вблизи рассмотреть недоступные некогда гнезда; а на ветвях, где раньше сидели лишь птицы, теперь мог отдохнуть всякий, кому не лень.

Когда совсем рассвело, явился доктор, и Уинтерборн последовал за ним к больному. Марти сообщила, что отец уже одет и готов занять свое обычное место в кресле. Войдя, они помогли усадить его, и старик тотчас начал жаловаться на дерево, которое угрожает его жизни и, следовательно, домовладению Уинтерборна.

Доктор сделал знак Джайлсу, и тот раздернул пестрые полотняные занавески.

— Дерева больше нет, сэр, — сказал мистер Фитцпирс. Как только старик увидел на месте знакомого ветвистого великана квадрат чистого неба, он вскочил на ноги, глаза его закатились и он рухнул навзничь. На лице его проступила голубоватая белизна.

Перепуганные, они перенесли его на кровать. Едва он пришел в сознание, как с губ его сорвался шепот:

— Где оно? Где оно? Где?

Казалось, весь он оцепенел. Ошеломленные доктор и Джайлс старались помочь ему, как могли, но безуспешно. До вечера они хлопотали вокруг него, но спасти его не сумели. Старик промучился целый день и умер на заходе солнца.

— Черт возьми, ведь это я его угробил! — пробормотал Фитцпирс.

ГЛАВА XV

Мелбери сильно растревожила весть о смерти старика; не находя себе места, он все утро бродил по комнатам, раздумывая о случившемся. Искренне опечаленный, он испытывал беспокойство при мысли, что беда свалилась на Уинтерборна сразу после того, как его помолвка с Грейс была расторгнута так решительно.

Мелбери негодовал на обстоятельства, наславшие на Джайлса эту вторую беду; он достаточно проучен той первой, которую сам навлек на себя.

— Как сейчас помню, когда к отцу Джайлса перешли эти дома, я ему сказал: не вкладывай все деньги в собственность, которая может ухнуть в любой день, — с жаром говорил Мелбери. — Да разве он меня слушал? А теперь Джайлсу за это расплачиваться.

— Бедный Джайлс, — пробормотала Грейс.

— И знаешь, Грейс, между нами говоря, я сам себе удивляюсь. Получилось так, как будто я мог все предвидеть заранее. Мне от души жалко Джайлса, но разве не кстати ты от него избавилась! Не откажи мы ему тогда, сейчас бы у нас не хватило духу. Да, да, это очень кстати. Я ему как другу всегда помогу, но уж зятем моим ему не бывать.

Он не знал, что именно тщетность упований бедного Уинтерборна трогала сердце Грейс, пробуждая в нем куда большее участие, что во все минувшие годы.

Тем временем Джайлс сидел один в уже не принадлежавшем ему старом знакомом доме, спокойно и невесело обдумывая свое положение. Маятник стенных часов, временами касаясь стенки футляра, производил глухой барабанный стук. Через окно Джайлс видел, что Кридл бросил работу в саду, видимо, считая, что им уж не придется воспользоваться плодами следующего урожая.

Уинтерборн снова просмотрел арендные права и приложенное к ним письмо. Так и есть, он потерял свою собственность лишь по нелепой случайности, которой было легко избежать, знай он истинное положение дел. Если исходить из буквы закона, время для спасения упущено, но, может быть, узнав об обстоятельствах смерти Саута, помещица не будет оспаривать морального права Джайлса продлить аренду до конца жизни.

В груди у него защемило, когда он подумал, что, несмотря на письменные обязательства и гарантии, решение его судьбы целиком зависит от прихоти женщины, карету которой он отказался пропустить на узкой дороге.

Так он сидел и размышлял, когда у дверей послышались шаги; в комнату вошел Мелбери, всем видом своим выражая сочувствие. Уинтерборн поздоровался с ним и опять стал перебирать пергаменты. Мелбери сел.

— Как все это нелепо, — начал он. — Мне очень жаль тебя. Что ты собираешься делать?

Джайлс рассказал, что упустил возможность продлить срок аренды.

— Вот не повезло! И почему об этом раньше никто не подумал? Что ж, теперь нет другого пути, кроме как написать обо всем миссис Чармонд, может, она смилостивится.

— Да не хотелось бы, — пробормотал Джайлс.

— Без этого не обойдешься, — уверил его Мелбери.

Он привел такие неоспоримые доводы, что Джайлс дал себя убедить и, написав письмо, отправил его в Хинтокхаус. Он знал, что почту оттуда немедленно пересылают хозяйке.

Мелбери ушел домой уверенный, что оказал Джайлсу благодеяние, которым почти полностью загладил свою недавнюю вину; Уинтерборн остался в одиночестве ожидать ответа от божества, распоряжавшегося судьбами обитателей Хинтока. К этому времени вся деревня знала о случившемся и, как большая семья, дружно ждала, что будет дальше.

Все думали об Уинтерборне, о Марти совсем забыли. Если бы кто-нибудь заглянул к ней лунным вечером перед похоронами, то обнаружил бы, что она одна в доме с покойником. Спальня Марти была перед самой лестницей, поэтому в нее и перенесли гроб с телом отца; лунный свет обрисовывал профиль Саута, облагороженный высочайшим присутствием смерти, и чуть дальше — лицо дочери, лежавшей на кровати в почти том же суровом покое, что и отец, — покое безвинной души, которой нечего больше терять на свете, кроме не столь уж ценной жизни.

Саута похоронили, прошла неделя, Уинтерборн ждал ответа от миссис Чармонд. Мелбери не сомневался в успехе, тем более что Уинтерборн промолчал о той злосчастной дорожной встрече с миссис Чармонд, когда по ее голосу понял, что сильнее не мог оскорбить владелицу Хинток-хауса.

Почтальон обычно проходил мимо мастерской Мелбери вскоре после того, как там собирались работники. Раньше в свободные дни Уинтерборн захаживал туда пособить, но теперь он каждое утро выходил на тенистую дорогу к тому повороту, откуда издалека мог увидеть ссутулившуюся под ношей фигуру почтальона. Грейс была полна нетерпения — больше, чем ее отец, и, может быть, больше, чем сам Уинтерборн. И под тем или иным предлогом каждое утро заглядывала в мастерскую, где тоже дожидались письма.

Ждал его и Фитцпирс; он не выходил из дому, и на душе у него было смутно: опытный врач подтвердил то, о чем он начал догадываться сам, — если бы дерево не срубили, старик, несмотря на жалобы, мог бы прожить еще лет двадцать.

Одиннадцать раз Уинтерборн выходил к повороту и во влажных и серых сумерках зимнего рассвета, не отрываясь, смотрел на пустынный откос, по которому в определенное время спускался сгорбленный почтальон. Однако письма все не было; лишь на двенадцатый день почтальон издалека помахал Уинтерборну конвертом. Не распечатывая письма, Джайлс понес его в мастерскую, работники окружили его, в открытую дверь заглянула Грейс.

Ответ был составлен не самой миссис Чармонд, а ее стряпчим в Шертоне; просмотрев его, Уинтерборн поднял глаза на работников.

— Конец, — сказал он. Все ахнули.

— Миссис Чармонд поручила стряпчему сообщить, что не считает возможным нарушить естественный ход событий, тем более что дома эти она хочет снести, — тихо пояснил он.

— Вот это да! — сказал кто-то.

Уинтерборн отвернулся и, ни к кому не обращаясь, с сердцем проговорил:

— Пусть сносит — черт с ней!

Кридл, на лице которого изобразилась вся скорбь мира, сказал Джайлсу:

— Это все тот проклятый призрак, это он погубил вас, хозяин!

Уинтерборн устыдился своей несдержанности и решил впредь держать себя в руках. До самой последней минуты в нем теплилась надежда, что, если все разрешится благополучно, Мелбери отдаст за него дочь. Теперь попросту бессмысленно мечтать о женитьбе, думал он, не подозревая, что одного приданого Грейс хватило бы им обоим на долгую безбедную жизнь.

С этого дня он погрузился в молчание. Впрочем, как бы мало ни говорило молчание посторонним, для друзей оно красноречивее всяких слов. Так фермер безошибочно определяет время суток по мельчайшим переменам в природе, которых без особой надобности не заметит тот, кто привык слушать размеренный постук часов. Не так ли и мы смотрим на молчащего друга? Пока мы слышим его речь, перемены в выражении его лица, игра морщинок на лбу ускользают от нашего внимания — но вот он умолк, и нам сразу стали ясны его мысли и чувства.

То же самое случилось с Уинтерборном. Он молчал, и, видя его молчащим, соседи понимали, как ему тяжело.

Мистер Мелбери не находил себе места; беда Уинтерборна терзала его совесть едва ли не больше, чем совесть его дочери. Если бы дела Уинтерборна уладились, лесоторговец с легким сердцем твердил бы каждый день, что не отдаст за него дочь; но теперь он не отваживался об этом заговорить. Его тешила надежда, что Джайлс по доброй воле отречется от Грейс, и помолвка сама собой отойдет в область преданий. Хотя Джайлс отчасти смирился с решением ее родителей, он все же мог бы доставить им немало хлопот, если бы попытался склонить Грейс в свою пользу. Поэтому, встретившись с ним однажды на улице, Мелбери постарался выказать одновременно и дружелюбие, и холодность, чтобы посмотреть, как поведет себя Джайлс.

Было ясно, что тот оставил все надежды.

— Хорошо, что я встретил вас, мистер Мелбери, — тихо проговорил Джайлс, безуспешно стараясь выглядеть деловитым. — Боюсь, что мне не под силу теперь держать лошадь. Не хочется ее продавать, и, если вы позволите, я бы подарил ее мисс Мелбери. Лошадь смирная, не испугает.

Мистер Мелбери растрогался.

— Этак ты совсем разоришься. Лучше сделаем так: Грейс получит лошадь, а я возмещу тебе все расходы.

О других условиях Мелбери слышать не хотел, и Уинтерборну пришлось подчиниться. Они находились вблизи от дома Мелбери, и лесоторговец настоял, чтобы Джайлс зашел к нему, благо Грейс не было дома.

Усадив Уинтерборна, Мелбери объявил, что хочет с ним серьезно потолковать. Откровенно и по-дружески он изложил Джайлсу свои соображения. Не хотелось бы отталкивать человека, попавшего в беду, сказал он, но как же Уинтерборн может теперь жениться на его дочери, когда ему некуда привести жену.

Джайлс не спорил. Однако ему хотелось услышать, что скажет сама Грейс, и он ушел от прямого ответа. Вскоре он откланялся и пошел домой, чтобы собраться с мыслями и наедине с собой решить, стоит ли ему искать встречи с Грейс.

Вечером, когда он сидел, погруженный в раздумья, ему вдруг почудилось, что снаружи что-то царапнуло стену. В ветреную погоду это могли быть колючие ветки шиповника, росшего вблизи дома, но сегодня ветра не было. Взяв свечу, Джайлс вышел на улицу. Никого. Он повернулся, чтобы войти в дом, и при свете свечи увидел на беленой стене нацарапанный углем стишок:

О Джайлс, ты потерял свой дом И Грейс не будешь женихом.

Уинтерборн возвратился в комнату. Он догадывался, кто написал стишок, хотя утверждать наверное не осмеливался. Да не так уж это было существенно; Джайлс вдруг понял, что стишок говорит правду. Сомнения разрешились; ему незачем видеть Грейс. Он сел за стол и написал Мелбери письмо, в котором сообщал, что его положение вынуждает его целиком разделить мнение Мелбери о давнем обещании его и его дочери и что настоящим он объявляет это обещание недействительным и освобождает Мелбери и его дочь от каких-либо обязательств.

Запечатав конверт, Джайлс почувствовал желание поскорее от него избавиться. Не раздумывая, он направился к дому Мелбери. Было уже очень поздно, и в доме все спали. На цыпочках подойдя к крыльцу, Джайлс просунул письмо под дверь и удалился так же неслышно, как и пришел.

На следующее утро Мелбери встал первым. Точно гора с плеч свалилась, подумал он, прочитав письмо.

— Весьма достойно с его стороны, — сказал он себе. Весьма достойно. Я не брошу его в беде. А дочь выдам за ровню.

В то утро Грейс разминулась с отцом; она вышла погулять, он задержался в мастерской. Как обычно, ее путь проходил мимо дома Уинтерборна. Белый фасад озаряло солнце, и черные слова надписи тотчас бросились ей в глаза. Прочитав стишок, Грейс густо покраснела. Джайлс и Кридл о чем-то разговаривали на огороде. Обугленный прут, которым был нацарапан стишок, лежал тут же, у фундамента. Понимая, что Уинтерборн сейчас ее заметит, она подбежала к стене и, переправив вторую строчку, без оглядки поспешила домой. Прочитав: «Но Грейс ты будешь женихом», — Джайлс мог подумать что угодно.

Можно с уверенностью утверждать, что Грейс, мягкой от природы, Уинтерборн внушал теперь куда более теплое чувство и даже нежность, чем во все те годы, когда считался ее женихом; с тех пор как с ним произошло несчастье, его простоватость, так грубо выпяченная сравнением с обществом, в котором она вращалась вне Малого Хинтока, отступила в тень, его великодушие вновь пробудило в ней былую романтическую привязанность. Приобретя со времени отрочества новые понятия и навыки, Грейс убереглась от честолюбия и, предоставленная самой себе, скорее всего с легкой душой отдала бы руку и сердце Джайлсу. Сейчас ее чувства были так растревожены, что, прочитав стишок, она не удержалась от необдуманного поступка.

Дома она в молчании села за завтрак. Едва мачеха вышла, Грейс проговорила:

— Я решила не разрывать помолвку с Джайлсом — пока, а там будет видно.

Мелбери не поверил своим ушам.

— Вздор, — решительно сказал он. — Ты не знаешь, что говоришь. Вот, почитай.

И он протянул ей конверт.

Она молча прочла письмо. Видел ли Уинтерборн, как она переделывала стишок? Откуда ей знать? Что бы там ни было, отказ есть отказ, и следует покориться судьбе.

Как ни странно, Уинтерборн так и не заметил присутствия Грейс у своего дома. Несколькими часами позже он оттаскивал срубленное дерево от дома покойного Саута. В дверях показалась Марти, из-за черного платья она выглядела тоненькой, худенькой девочкой. Приблизившись к ней, Джайлс спросил:

— Марти, зачем вы это написали на стене? Это же вы писали.

— Затем, что это правда. Я хотела тут же стереть, клянусь вам, но вы вышли, и я убежала.

— Вы напророчили мне одно, а потом переправили на другое. Такие предсказания не многого стоят.

— Я ничего не переправляла.

— Как же так!

— Честное слово.

— И все же там переправлено. Подите и убедитесь.

Марти пошла к его дому и прочла, что, хотя Джайлс и потерял свой дом, он все же будет женихом Грейс. Изумленная, Марти вернулась к Уинтерборну.

— Это не я, — сказала она. — Кто это написал там такую чушь?

— Правда, кто?

— Я все стерла, потому что не стало ни склада, ни лада.

— Зря вы встреваете в чужие дела. Я ведь вас не просил. По мне, раз написано, пусть остается.

— Это, наверно, какой-нибудь мальчишка, — пробормотала Марти.

Это предположение показалось Джайлсу правдоподобным, и Грейс Мелбери осталась вне подозрений; не сказав ей ни слова, он перестал думать о происшествии.

Хотя Уинтерборн еще жил в своем доме, судьба его перестала привлекать внимание окружающих, как это часто бывает с людьми, утратившими богатство и уважение. Не сомневаясь, что Джайлс видел, как она переправляла стишок, Грейс ждала от него ответного шага; украдкой выказанная верность, как утлая ладья, сгинула, не выдержав встречи с первым препятствием.

ГЛАВА XVI

Доктор Фитцпирс жил на склоне холма, в доме куда скромнее и меньше, чем у лесоторговца. Дом Мелбери, по всей вероятности, был некогда центром небольшого имения Малый Хинток, границы которого стерлись, ибо вся окрестность ныне влилась во владения миссис Чармонд. Сам Мелбери ничего не подозревал, но многие — особенно приходский священник — считали, что владельцами Малого Хинтока были предки Мелбери, так как эта фамилия часто упоминалась в документах о купле-продаже земель, относившихся ко временам гражданской войны.

Дом Фитцпирса, как мы уже говорили, был невелик, похож на крестьянский и к тому же недавней постройки. Он принадлежал удалившемуся на покой фермеру и его жене, которые по прибытии доктора в деревню уступили ему передние комнаты и перебрались поближе к кухне, они же взяли на себя все домашние хлопоты о Фитцпирсе, за что в назначенные дни с благодарностью принимали известную мзду.

Дом и сад своей симметричностью напоминали создания голландских архитекторов времен Вильгельма и Марии[13]. Островерхую живую изгородь делили пополам ворота, обрамленные аркой из высокого кустарника; от ворот прямая буксовая аллейка вела вверх по склону к крыльцу, расположенному в середине четырехоконного фасада. Справа и слева от дорожки рядами росли крыжовник, смородина, малина, клубника и скромные цветы. Перед крыльцом красовались два правильных буксовых шара, похожих на школьные глобусы. За крышей виднелись кроны яблонь, росших выше по склону, а еще выше — деревья рощи, поднимавшейся до гребня холма.

Точно против ворот в дальней части сада находилась калитка, от которой тянулась тропинка в поле. Калитку недавно покрасили, к ее липкой поверхности еще прилипали мошки. Сидя в гостиной, доктор рассеянно наблюдал за редкими прохожими. Будучи философом, он заметил, что характер путников забавно выражается в том, как они распахивают перед собой калитку.

Действия мужчин не отличались разнообразием: они толкали калитку и быстро проходили. Другое дело женщины, — для них липкое крашеное дерево было неприятной преградой на пути, опасностью или даже ловушкой.

Первой привлекла его внимание рослая женщина с нечесаными волосами, в подоткнутой юбке. Не глядя, она взялась за калитку и нажала плечом; перепачкав рукав, она разразилась потоком проклятий, присела и стала с причитаниями вытирать кофту о траву.

Доктор рассмеялся.

Следующей была коротко стриженная девушка, в которой доктор признал дочь своего покойного пациента, лесоруба Саута. При виде ее черного траурного чепца доктора кольнуло воспоминание, что именно его совет срубить дерево привел к кончине Саута и разорению Уинтерборна. Девушка шагала не спеша, погруженная в свои мысли; ничего не подозревая, она схватилась за белую штакетину и измазалась в краске. Фитцпирс с сожалением подумал, что девушка бедная и, должно быть запачкала свое единственное черное платье. Она осмотрела рукав, казалось, не слишком удивившись, счистила краску и, не меняя выражения лица, двинулась дальше.

Вскоре на лужайке перед изгородью показалась особа совершенно иного рода. Изящная поступь ее говорила о городском воспитании, твердая походка о деревенском происхождении. Судя по всему, девушка сознавала, что привлекательна, но это не мешало ей сохранять обаяние непосредственности, по-видимому, благодаря склонности уходить в собственные мысли. Вот она подошла к калитке. Сейчас она коснется перчаткой крашеного дерева. Это представилось Фитцпирсу чуть ли не самоубийством. Он бросился искать шляпу, не нашел, опять глянул в окно и увидел, что опоздал. Девушка осмотрела преграду и, подняв с земли прутик, ткнула им калитку. Калитка распахнулась.

Фитцпирс продолжал внимательно наблюдать за девушкой, пока та не скрылась из виду. Это была та самая юная дама, которую он однажды повстречал на прогулке. Но кто она? Откуда это выразительное лицо? Все прочие хинтокские девушки отталкивали его своей деревенской грубостью. Но эта особа была совсем другого склада, и доктор решил, что она не из местных.

Точно то же он подумал, увидев ее впервые; но сейчас, поразмыслив, он заключил, что, раз в окрестностях не появилось ни одной новой кареты, девушка не могла быть приезжей. Должно быть, она живет в Хинток-хаусе. Не сама ли это миссис Чармонд, о которой он столько слышал, или в крайнем случае ее гостья? От этих мыслей на душе у доктора полегчало.

Фитцпирс попытался читать и раскрыл начатое им сочинение немецкого метафизика. Доктор любил подобные книги, ибо не был человеком практическим и мир идеальный предпочитал реальному, а открытие принципов их применению. Юная дама не выходила у него из головы. Он мог бы пойти за ней следом, но, не будучи человеком действия, предпочел следовать за ней в мыслях. И все же, выйдя к вечеру погулять, Фитцпирс невольно направился в сторону Хинток-хауса, не подозревая, что днем туда же ходила Грейс, которую с утра занимали мысли о миссис Чармонд. Грейс дошла до вершины холма, откуда открывался вид на усадьбу, и возвратилась домой окольным путем.

Фитцпирс тоже взобрался на холм и взглянул вниз. Ставни были закрыты; из одной трубы поднимался дым. Самый вид усадьбы говорил о том, что миссис Чармонд уехала, а в доме никто не живет. Сообразив, что виденная им юная дама не могла быть той миссис Чармонд, о которой он столько слышал, доктор ощутил смутное разочарование. Равнодушно отвернувшись от опустевшей усадьбы, как от тела, покинутого душой, он зашагал назад.

Поздно вечером Фитцпирса вызвали к больному, жившему за две мили. Как и большинство молодых сельских врачей, Фитцпирс не мог похвастаться, что разъезжает по вызовам в лакированном кабриолете со слугой; он довольствовался обычной двуколкой и сам управлялся с лошадью — то привязывал ее у жилища больного к столбу, штакетине или крюку, то давал мальчишке пенни, чтобы тот подержал ее под уздцы на время визита. Иногда ему приходилось подолгу утешать пациента, и тогда мальчишке медяк доставался недешево.

Унылые ночные поездки в одиночестве случались довольно часто, ибо роды в отдаленных и труднодоступных местах происходили, как правило, именно ночью. Будучи человеком городским, доктор боялся одиночества в темном ночном лесу. Править лошадью он толком не умел, и нередко ему приходило в голову, что, случись с ним в лесной чащобе несчастье, он погибнет от одного сознания своего одиночества. Поэтому он обычно предлагал подвезти любого крестьянина или даже мальчишку, лишь бы приобрести чье-то общество и воспользоваться затем мелкой услугой, вроде открывания ворот.

Когда этой ночью доктор выезжал из деревни, свет его фонаря упал на Уинтерборна, праздно разгуливавшего у дороги, словно у него не было никакой цели в жизни. О лучшем попутчике не приходилось мечтать, и Фитцпирс не раздумывая спросил, не хочет ли тот прокатиться по лесу в такую славную ночь.

Джайлса несколько удивила эта любезность, однако он не возразил и уселся в двуколке рядом с Фитцпирсом.

Над ними раскинулась черная сеть ветвей, наброшенная на звездное небо; все деревья походили друг на друга, и ни одно не походило на соседнее. Почти касаясь головой низких ветвей, они время от времени замечали на них причудливые тени, похожие на головастиков; Джайлс объяснил, что это фазаны, устроившиеся на ночлег; порой до них доносился раскат ружейного выстрела, подтверждавший, что не одному Джайлсу ведомо, что представляют собой тени на сучьях.

Наконец доктор решился задать Джайлсу занимавший его вопрос:

— Что это за юная дама живет в наших краях?.. Она очаровательна… знаете, в белом боа, в перчатках с белой выпушкой…

Уинтерборн уже раз видел, как доктор тайно наблюдал за Грейс, да и по описанию сразу понял, о ком идет речь. Но, мрачный и настороженный от природы и к тому же подавленный своей бедой, Уинтерборн предпочел ответить уклончиво:

— На днях я видел юную даму, она беседовала с миссис Чармонд. Должно быть, это та самая.

Фитцпирс сделал из этого вывод, что Уинтерборн не видел, как он рассматривал Грейс из-за кустов.

— Эта девушка, должно быть, настоящая дама, — сказал он. — Едва ли она живет в Хинтоке постоянно, иначе я бы ее заприметил. Да она и не похожа на деревенскую.

— Она не живет в Хинток-хаусе?

— Нет, там никто не живет.

— Может, она гостит в деревне или у кого-нибудь из фермеров?

— Маловероятно. Она совсем не такого рода. — И Фитцпирс начал вслух декламировать, полагая, видимо, что с Джайлсом можно не считаться:

Она своим сияньем залила Дотоле бездыханный и пустой Простор земли — сама легка, светла, Как облачко с рассветною росой, Спешащее дорогой голубой Пустыню влагой одарить. Она Взрастала тут, в стране моей родной, И для меня была подобьем сна, Который после бурь дарует тишина[14].

Уинтерборн догадывался, что эти стихи сочинил не Фитцпирс, но и чужие строки ясно говорили о том, что доктор очарован его бывшей невестой. Сердце у Джайлса заныло.

— Вы, кажется, здорово влюбились в нее, сэр, — проговорил он, упрямо избегая называть Грейс по имени.

— Нет, нет… Дело не в этом. Когда человек живет в одиночестве, как я здесь, чувства копятся в нем, как электричество в лейденской банке. Любовь понятие субъективное, это — сама сущность человека, ipsa hominis essentia, как говорил великий философ Спиноза; это радость, которой мы озаряем любой подходящий объект в поле нашего зрения, — точно так же многоцветие радуги одинаково озаряет дуб, ясень или вяз. Поэтому, если бы вместо этой юной дамы передо мной появилась другая, я испытал бы к ней тот же интерес и процитировал бы ту же строфу из Шелли. Все мы несчастные жертвы обстоятельств!

— Так или иначе, в наших краях это называется влюбиться, — повторил Уинтерборн.

— Вы отчасти правы, только заметьте, что влюблен я в собственный вымысел, на самом деле я никого не люблю.

— Скажите, сэр, а что, такое отношение к людям входит в обязанности сельского врача? — спросил Уинтерборн, прибегая к Сократовой иронии; лицо его было так простодушно, что Фитцпирс с готовностью ответил:

— Нет, нисколько. Сказать по правде, сельским врачом быть не так уж трудно; пропишешь старушке горькую микстуру — чем горше, тем лучше; вскроешь череп; побудешь при родах для порядка — люди тут такие здоровые, что и без врача обойдутся. А ставить опыты, заниматься исследованиями в этих условиях невозможно, — хотя, впрочем, я кое-что пробовал сделать.

Джайлс не стал оспаривать взглядов доктора; его поразило странное сходство между Фитцпирсом и Грейс, — оба, разговорившись, так увлекались своими суждениями, что забывали, насколько эти суждения должны быть чужды ему, Джайлсу.

Лишь на обратном пути доктор вернулся к разговору о Грейс. Они остановились у придорожного трактира, выпили бренди и сидру, а когда снопа тронулись в путь, приободренный выпивкой Фитцпирс проговорил:

— Да, хотел бы я знать, кто эта юная дама.

— А не все ли равно? Она же только дерево, на которое падает ваша радуга.

— Ха-ха-ха! Верно.

— Вы не женаты, сэр?

— Нет, и не собираюсь. Надеюсь, меня хватит на большее, чем женитьба и жизнь до гроба в Хинтоке. Вообще-то врачу жениться неплохо, и иногда об этом даже приятно подумать, особенно когда за окном завывает ветер и дождь и ветви стучат по крыше. Верно ли говорят, что после смерти Саута вы потеряли все?

— Да. Больше, чем все.

Они выехали на Главную улицу Хинтока, если Главной улицей можно назвать участок дороги, на три четверти окаймленный рощами и садами. Одним из первых на их пути был дом Мелбери. Из окна спальни на улицу падал свет. Сейчас все раскроется, подумал Уинтерборн. Зачем он пытался скрыть от Фитцпирса, что знает Грейс? «Кто удержит ветер рукой? кто принесет воду в подоле?»[15] Лучше бы он откровенно ответил на расспросы доктора — все равно шила в мешке не утаишь. Двуколка поравнялась с домом, в окне вырисовывалась фигура Грейс, задергивавшей занавески.

— Так вот она! — воскликнул Фитцпирс. — Как она туда попала?

— Нет ничего проще. Это ее дом. Она дочь мистера Мелбери.

— Не может быть! Откуда у него такая дочь? Уинтерборн сухо рассмеялся.

— Деньги сделают все, было бы из чего делать, — сказал он. — Отдайте неглупую и смазливую хинтокскую девушку в хорошую школу, и она сойдет за настоящую даму.

— Это верно, — пробормотал разочарованный доктор. — Мне и в голову не приходило, что она дочь Мелбери.

— И это ее принижает в ваших глазах. — Голос Уинтерборна дрогнул.

— Ну нет, — сказал доктор с чувством. — Нисколько не принижает. Я потрясен. Черт возьми! Я за ней приударю. Она ведь очаровательна!

— Не для меня, — сказал Уинтерборн.

По уклончивым репликам молчаливого Уинтерборна доктор Фитцпирс заключил, что тот недолюбливает мисс Мелбери за высокомерие. Не потому ли он не хотел сказать ее имени? Этот вывод, впрочем, не помешал ему восхищаться Грейс Мелбери.

ГЛАВА XVII

Грейс стояла в окне, задергивая занавески, потому что в доме случилась беда — слегла никогда доселе не хворавшая бабушка Оливер. Как и всем очень здоровым людям, мысль о болезни была ей почти так же непереносима, как мысль о самой смерти. Она хлопотала по дому, пока не свалилась; один-единственный день болезни сделал ее другим человеком, ничто в ней не напоминало бойкую бабушку Оливер, командовавшую на дворе и в мастерской. Ей было худо, и все же она упрямо не соглашалась видеть врача, Фитцпирса.

Джайлс и доктор заметили Грейс в окне комнаты, где лежала бабушка Оливер. Грейс укладывалась спать, когда ей сказали, что бабушка просит ее зайти.

Грейс поставила свечу на стул возле постели больной, и профиль бабушки Оливер четкой тенью обозначился на беленой стене; ее большая голова казалась еще больше из-за юбки, тюрбаном обкрученной вокруг головы. Грейс немного прибрала в комнате и подошла к бабушке.

— Вот и я. Давайте, пока не очень поздно, пошлем за доктором.

— Я не хочу, — объявила бабушка Оливер.

— Тогда кто-то должен посидеть с вами.

— Я этого не вынесу. Нет! Я вас позвала, мисс Грейс, чтобы сказать вам об одном деле. Милая мисс Грейс, я ведь взяла у доктора деньги!

— Какие деньги?

— Да те десять фунтов.

Грейс ничего не понимала.

— Он же дал мне десять фунтов за голову, потому что у меня большой мозг. Я взяла деньги и, не подумав, подписала бумагу. Я вам не сказала, что все решено, — вы тогда так испугались. Так вот, я хорошенько размыслила и поняла, что не надо мне было с ним соглашаться. Теперь все время только об этом и думаю. Джон Саут помер, потому что боялся дерева, а я помру, потому что боюсь доктора… Я уж хотела просить его смилостивиться, да духу не хватило.

— Почему же?

— Да я потратила… больше двух фунтов. Я места себе не нахожу, я дрожу от страха, что поставила на бумаге святой крест. Помру, как Саут.

— Попросите его, и он сожжет эту бумагу, я уверена. Не стоит о ней думать.

— Сказать по правде, я уже просила, мисс. Он только рассмеялся, как бес, и сказал: «У вас, бабушка, такой отличный мозг, что науке без него не обойтись. К тому же вы и денежки получили». Только ничего не говорите мистеру Мелбери!

— Хорошо. Я дам вам деньги, и вы их вернете.

Бабушка Оливер покачала головой.

— Даже если мне хватит сил дойти до него, он не согласится. И что ему далась голова несчастной старухи, когда вокруг ходит столько народу! Я же знаю, он скажет: «Вы одна, ни родных, ни близких, не все ли вам равно, что с вами будет, когда душа расстанется с телом?» Прямо покоя лишилась! Вы бы ахнули, кабы знали, как он за мной во сне гоняется. И как я тогда с ним сговорилась — ума не приложу! Я всегда была такая отчаянная… Вот если б кто попросил за меня!

— Миссис Мелбери с радостью вам поможет.

— М-да. Он и слушать ее не станет. Тут надо кого-нибудь помоложе.

Грейс испугалась.

— Вы думаете, что он это сделает для меня?

— Еще как сделает!

— Як нему ни за что не пойду. Да я с ним и не знакома.

— Будь я молоденькой и хорошенькой, — продолжала лукавая бабушка Оливер, — я бы радовалась, что могу помочь старым косточкам спастись от язычника и успокоиться в христианской могилке. Всю жизнь себя не жалела, а чуть захворала, так от меня норовят избавиться.

— Как вам не стыдно, бабушка Оливер! Вы говорите так потому, что больны. Я знаю. Поверьте, вам рано думать о смерти. Вы же сами мне говорили, что заставите его подождать еще много лет.

— Так ведь шутишь, пока есть силы, и на старости лет шутишь, а как сляжешь — тут не до шуток; когда смерть рядом, всякая мелочь гробит.

На глазах у Грейс были слезы.

— Мне очень не хочется ходить к нему, бабушка Оливер, — проговорила она, сдаваясь. — Но так и быть, я схожу — пусть вам полегчает.

На следующее утро Грейс против воли направилась к доктору. Ей было особенно не по себе от слов бабушки Оливер, что ее хорошенькое лицо произведет на Фитцпирса нужное впечатление. Поэтому, вопреки здравому смыслу, она надела густую вуаль, которая скрывала ее черты и могла свести на нет все благие намерения.

Ей не хотелось, чтобы кто-нибудь узнал о странном и зловещем поручении бабушки Оливер, и она приняла все меры предосторожности. Она вышла из дому в сад, зная, что не встретит там никого из домочадцев. Тихонько открывая калитку, Грейс подумала, что погода не благоприятствует ей. В воздухе оттепель брала верх над ночными заморозками; крупные капли срывались с ветвей, затопляя грядки, на которых из-за избытка влаги ничего не росло; и все же из года в год с упорством обреченных на грядках сажали и сеяли овощи. Мох, покрывавший широкую гравиевую террасу, был залит водой. Грейс остановилась в нерешительности, но, вспомнив, как за бабушкой Оливер во сне гоняется доктор с ланцетом, она подумала, что бабушке грозит участь Саута, и напрямик зашагала по слякоти.

Необычность поручения и рассказ бабушки Оливер о страшном договоре превращали Фитцпирса в человека таинственного и притягательного. Грейс слыхала, что доктор молод, но самая цель ее посещения изгоняла из сознания мысли о его возрасте и положении. Глядя на него глазами бабушки Оливер, Грейс видела в нем безжалостного Юпитера, требующего человеческих жертв. В иных обстоятельствах она избегала бы с ним знакомства, но в маленькой деревушке это знакомство было неотвратимым, поэтому в их сегодняшней встрече едва ли было что-нибудь предосудительное.

Вряд ли следует говорить, что представление мисс Мелбери о Фитцпирсе как о бессердечном, прямолинейном, неумолимом ученом не вполне соответствовало действительности. У реального доктора Фитцпирса было слишком много увлечений, чтобы добиться славы в науке или хотя бы приобрести изрядную практику в сельском краю, который теперь был полем его деятельности. За год он ухитрялся побывать под всеми знаками интеллектуального Зодиака. То под Овном он месяц увлекался алхимией, то под Тельцом упивался поэзией; месяц он проводил под Близнецами астрологии и астрономии, потом его знаком был Рак немецкой романтики и метафизики. Справедливости ради заметим, что он, между прочим, занимался и тем, что непосредственно относилось к его профессии; именно в месяц пристрастия к анатомии он заключил с бабушкой Оливер договор, о котором та поведала своей молодой хозяйке.

Как можно понять из разговора с Уинтерборном, доктор в последнее время с жаром углубился в философию. Быть может, его аналитический и непрактичный современный ум чувствовал себя особенно легко и уверенно в области отвлеченных понятий. Хотя у Фитцпирса не было определенных целей, склад его ума все же заслуживал похвалы: он был пытливым исследователем несмотря на то, что видный издалека свет его полночной лампы чаще озарял книги о чувствах и страстях, чем научные сочинения и препараты.

Как бы ни увлекался доктор музами или мыслителями, одиночество хинтокской жизни уже начало накладывать отпечаток на его впечатлительную натуру. Зима в деревне, в уединенном доме, без общества бывает терпима, приятна и даже восхитительна при определенных условиях, которых не может быть у врача, ибо он попадает в деревню по воле случая. Эти условия заключаются в старых воспоминаниях, которыми человек биографически — если угодно, исторически — связан с каждым одушевленным и неодушевленным предметом в поле его зрения. Так жили Уинтерборн, Мелбери, Грейс; они знали все о тех, кто в минувшие дни ступал по унылым полям, кто плугом взрывал пласты весенней земли и взрастил деревья на соседнем холме; о тех, чьи кони и охотничьи собаки выскочили однажды из подлеска напротив; о птицах, гнездящихся в придорожном кустарнике; о драмах любви, ревности, мести и разочарования, разыгравшихся в деревенских домах, в помещичьей усадьбе, на улице, в лесах и лугах. Местность может быть красивой, величественной, полезной для здоровья, удобной для жизни, но если она не населена воспоминаниями, она неизбежно становится в тягость тому, кто в ней поселился, лишившись общения с подобными себе.

Старик в одиночестве, вероятно, начнет мечтать об идеальном друге и попадет в объятия мошенника, прикинувшегося другом. Об идеальном друге будет мечтать и молодой человек, но волнение в крови заставит его возмечтать об идеальной подруге, и, в конце концов, шелест женского платья, звуки девичьего голоса, появление стройной фигуры зажгут в нем то пламя, от которого слепнут глаза.

Узнав, кто такая Грейс Мелбери, доктор в иных обстоятельствах тотчас позабыл бы о ней, а если не позабыл, то отнесся бы к ней совершенно иначе. Он бы не лелеял в душе ее неземной образ, но мысленно играл им, как игрушкой. Это было в его натуре. Но в деревне он не мог позволить себе подобную бесцеремонность. Он перестал почтительно боготворить Грейс, но не мог не думать о ней всерьез.

Он продолжал грезить о невозможном и в мечтах заходил так далеко, что рисовал себе беседы и целые сцены с Грейс, в которых она оказывалась таинственной миссис Чармонд, владелицей Хинток-хауса, и, отвергая всех кавалеров, благожелательно принимала его ухаживания. Намечтавшись вдоволь, Фитцпирс говорил себе:

— Что ж, Грейс — не миссис Чармонд, но она милая, чудная, исключительная девушка.

Тем утром он, по обыкновению, завтракал в одиночестве. Снежинки нехотя и без цели плавали в воздухе, отчего темный лес, высветляясь, казался серым. В почте не оказалось ни одного письма, лишь медицинский вестник и еженедельная газета.

В такую погоду он целые дни проводил у камина с книгой, а вечером, ощущая прилив энергии, зажигал лампу и, подыскав себе увлекательное занятие, просиживал далеко за полночь. Но сегодня все было иначе. Развившаяся в деревенской глуши поглощенность собой впервые сменилась в нем интересом к чему-то, находившемуся за пределами дома. Вынашивая коварные планы, он бродил от окна к окну и чувствовал, что самое невыносимое одиночество наступает, когда предмет мечтаний не где-то вдали, а рядом.

Время тянулось медленно, за окном шел полудождь-полуснег, предвестник ярких не по сезону дней, вроде тех, что стояли в середине зимы. Местному уроженцу капризы природы дали бы обильную пищу для размышлений. Он заметил бы, что некстати проклюнувшиеся почки на деревьях залепил мокрый снег, что гнезда, до срока свитые нетерпеливыми птицами, затоплены талой водой. Но все это были приметы чуждого доктору мира, и, внезапно утратив интерес к привычным грезам, он ощутил невыразимую скуку.

Надолго ли мисс Мелбери в Хинтоке? Погода не располагает к случайной встрече на улице; чтобы познакомиться с ней, нужно исключительное стечение обстоятельств. Ясно одно: знакомство должно произойти как бы невзначай и ограничиться легким ухаживанием, ибо высокое призвание в один прекрасный день, несомненно, уведет его к иным сферам бытия.

С такими беспорядочными мыслями он прилег на кушетку, изголовье которой, как во многих старых домах, защищал от сквозняка полог. Он пытался читать, но, так как ночью бодрствовал до трех часов, книга выскользнула у него из рук, и он задремал.

ГЛАВА XVIII

В это время к дому, где жил доктор, подошла Грейс, робевшая при мысли о странной цели своего визита. По врожденной деликатности она никогда не умела громко оповещать о своем приходе, но сегодня ее стук в дверь прозвучал как-то особенно тихо. Однако его расслышала хлопотавшая по хозяйству жена фермера. Заглянув в комнату доктора и никого не обнаружив, она предположила, что доктор где-то поблизости, и вызвалась его поискать. По ее приглашению Грейс вошла в комнату и присела на стул у двери.

Как только дверь за хозяйкой затворилась, Грейс огляделась и вздрогнула, — на кушетке перед ней возлежал красивый молодой человек в позе, напоминавшей мраморное изваяние усопшего на гробницах XV века, с той лишь разницей, что руки его не были молитвенно сложены. Грейс поняла, что это и есть доктор. Она не решалась прервать его сон и встала, чтобы дернуть бронзовую сонетку на широкой ленте у камина и вызвать хозяйку. Но, вспомнив, что хозяйка с минуты на минуту должна вернуться, она оставила свое намерение и в замешательстве взглянула на погруженного в сон философа.

Глаза молодого человека были закрыты, отчего свет, исходивший от него, померк, лишив его облик той выразительности, которая отличала его в часы бодрствования. Но сон, погрузив во мрак телесную оболочку, взамен придал всей фигуре спящего таинственное очарование, неотразимое для восприимчивых натур, к которым, без сомнения, относилась и Грейс. Насколько она могла судить в таких обстоятельствах, перед ней находился молодой человек, каких в здешних местах не видали. Людей подобной породы, впрочем, куда грубее, ей случалось видеть лишь вдали от Хинтока, да и то на расстоянии.

Не понимая, куда могла запропаститься хозяйка, которой давно пора было обнаружить свою ошибку, Грейс снова сделала шаг к звонку. В зеркале она различала отражение спящего, и каков был ее ужас, когда она обнаружила, что глаза его широко раскрыты и с удивлением устремлены на нее. Застигнутой врасплох Грейс едва достало сил, чтобы обернуться и взглянуть уже не на отражение, а на оригинал. Доктор спал, как и за минуту до этого.

Ошеломленная загадочным поведением доктора, Грейс тотчас забыла о цели своего визита. Бросившись к дверям, она бесшумно открыла и закрыла их за собой и, незамеченная, выбежала из дому. Только достигнув калитки и оказавшись на дороге, она обрела присутствие духа. Здесь, за кустарником изгороди, ее не могли увидеть; она остановилась, чтобы собраться с мыслями.

«Кап-кап-кап» — барабанил дождь по зонту, и капли гулко шлепались наземь; она вышла из дому в ненастье, потому что взялась за серьезное дело, и вот все губит нелепый испуг из-за обстоятельства, которому незачем было придавать значения.

Как бы мало шума ни произвело ее бегство, оно все же потревожило Фитцпирса, и он приподнялся. Разгадка увиденного Грейс в зеркале была чрезвычайно проста: доктор в самом деле на миг приоткрыл глаза, но тут же сон снова одолел его, так что сам он не мог бы сказать, было ли виденное им сном или явью. Ему казалось, что из комнаты минуту назад кто-то вышел, да и тождество прелестного облика во сне и только что исчезнувшей посетительницы не вызывало сомнений.

Взглянув через несколько мгновений в окно, выходившее к изгороди и гравиевой дорожке, обсаженной буксом, он увидел, что калитка приотворяется и в сад входит девушка его грез. Грейс действительно решила вернуться и снова попытать удачи. Но как странно, подумал он, она входит, а не уходит, не было ли и впрямь ее первое явление сном? Грейс неуверенно продвигалась вперед, так низко опустив зонтик, что ему не удавалось рассмотреть ее лица. Но у того места, где кончался малинник и начинались грядки клубники, она замешкалась.

В тревоге, что гостья снова от него ускользнет, Фитцпирс бросился ей навстречу. Гадая о цели ее посещения, он невыносимо боялся ее спугнуть.

— Прошу прощения, мисс Мелбери, — начал он. — Я заметил вас в окно и побоялся, что вы сочтете, будто меня нет дома… если только вы идете ко мне.

— Я могу изложить свое дело в двух словах, — ответила Грейс. — Я не буду к вам заходить.

— Нет, нет, как можно, зайдите, прошу вас. По крайней мере, поднимемся на крыльцо.

Уступив, Грейс взошла на крыльцо. Там она остановилась, и Фитцпирс закрыл ее зонт.

— У меня к вам небольшое дело, просьба, — сказала она. — Тяжело заболела служанка моего отца — вы ее знаете.

— Очень печально. Я тотчас же зайду к вам и осмотрю ее.

— Нет, этого как раз не нужно.

— Вот как!

— Да, таково ее желание. Ваш визит только повредит ей, может быть, даже убьет ее. У меня к вам дело не совсем обычного и тягостного свойства. Видите ли, она чрезвычайно подавлена своим злосчастным обещанием касательно… ее тела после смерти.

— А, так это бабушка Оливер, старуха с великолепной головой. Тяжело заболела, вы говорите?

— Да, и очень, очень удручена своей опрометчивостью. Пожалуйста, вот я принесла назад деньги… прошу вас, верните бумагу, которую она подписала. Грейс вынула из перчатки две пятифунтовые банкноты.

Не отвечая и не глядя на деньги, Фитцпирс думал только о том, что нежданно-негаданно оказался лицом к лицу с Грейс. Крыльцо было узкое, дождь припустил; сбегая по навесу, струйки стекали по стеблям вьюнка и падали на подол плаща и юбку Грейс.

— Вы совсем вымокнете, прошу вас, войдите в дом, — попросил он. — Я не могу позволить, чтобы вы тут оставались.

За парадной дверью другая дверь сразу вела в гостиную; распахнув ее, он жестом пригласил Грейс войти. Она попыталась, но не смогла противиться мольбе, выражавшейся в его лице и манерах, и, страдая от своей покорности, проскользнула мимо него в комнату, задев в узком проходе рукав его куртки.

Он вошел вслед за ней, притворил дверь — Грейс почему-то надеялась, что дверь останется открытой, — и, предложив ей стул, сам сел напротив. От этих простых действий ей стало еще тревожнее, должно быть, она не успела оправиться от того первого потрясения, когда увидела в зеркале раскрытые глаза доктора. Что, если он тогда не спал, а лишь притворялся с какой-то ему одному ведомой целью?

Она снова протянула деньги; он очнулся от долгого созерцания ожившего произведения искусства и почтительно склонился, вслушиваясь в ее слова.

— Могу ли я надеяться, что вы отступитесь и откажетесь от обязательства, которое несчастная бабушка Оливер подписала по недомыслию?

— Сделайте одолжение. Только позвольте мне остаться при своем мнении касательно ее недомыслия. Бабушка Оливер — мудрая старуха и в этом деле тоже рассудила здраво. Вы полагаете, что в нашем договоре есть что-то дьявольское, не правда ли, мисс Мелбери? Но припомните, что в былые времена самые прославленные наши врачи заключали именно такие соглашения.

— Дьявольское?.. Нет, скорее, странное.

— Странное — может быть, но ведь предмет странен не по сути своей, а лишь по отношению к внешним объектам, в данном случае, к стороннему наблюдателю.

Подойдя к секретеру, он после недолгих поисков вынул оттуда сложенный лист бумаги и, развернув, протянул его Грейс. Внизу с краю выделялся жирный чернильный крест, выведенный рукой бабушки Оливер. Грейс вложила листок в карман, и от сердца у нее отлегло.

Так как Фитцпирс все еще не взял денег, половину которых Грейс доложила из собственного кошелька, она подвинула их поближе к нему.

— О нет, не нужно. Зачем разорять старуху? — поспешно возразил он. — Не так удивительно то, что врач заручается объектом для вскрытия, как то, что подобное соглашение могло привести к нашему знакомству.

— Боюсь, мое поведение показалось вам необычным и вы сочли меня неучтивой. Простите, я не имела в виду вас обидеть.

— Нет, нет, нимало! — снова возразил он, глядя на нее с прежним изумлением. — Меня поразило иное. — Он колебался, продолжить ли мысль. Накануне я просидел далеко за полночь, — наконец отважился он, — и оттого с полчаса назад задремал вон на той кушетке. Я забылся всего на несколько минут — и вообразите, мне пригрезилось, что вы стоите здесь, в комнате.

Признаться или нет? Грейс покраснела.

— Подумайте, — продолжал Фитцпирс, вполне уверившись, что это был сон, — как много мне пришлось о вас думать, прежде чем вы явились мне в сновидении.

Она почувствовала, что это не было притворством.

— Мне снилось, что вы стоите вот тут, — он протянул руку к камину, — но я видел не самое вас, а ваше отражение в зеркале. Что за чудное видение, подумал я. Такое бывает раз в жизни — замысел воплотился, Природа и Мысль слились в своем изначальном единстве! Видите ли, прошлой ночью я как раз читал философа-трансценденталиста и, вероятно, проникшись его идеализмом, перестал разделять сон и явь. Я готов был заплакать, когда проснулся и обнаружил, что вы являлись мне во времени, но, увы, не в пространстве!

В этом словоизлиянии проскальзывала театральность, хотя в целом она была чужда Фитцпирсу. Нередко, забывшись, человек дает волю чувствам, и тогда их внешнее проявление нелегко бывает отличить от краснобайства. Истина тонет в потоке громких фраз и, как злосчастное следствие этого, неузнанная, бывает отвергнута вместе с шелухой аффектации.

Грейс, впрочем, плохо разбиралась в свойствах человеческой природы и восхищалась силой чувств, не раздумывая о форме их выражения. Слова «чудное видение» смутили ее, скромность помешала ей трезво оценить речь Фитцпирса.

— А не могло быть так, — вдруг спросил он, — что вы наяву посетили меня?

— Признаться, я уже была здесь однажды, — еле выговорила Грейс. Хозяйка пошла вас искать, но долго не возвращалась, и я ушла.

— Значит, вы видели, как я спал, — пробормотал доктор; в голосе его слышалось унижение.

— Да, если, впрочем, вы меня не обманывали.

— Обманывал?

— Я увидела в зеркале, что вы лежите с открытыми глазами, но, когда оглянулась, глаза были закрыты, и я подумала, что вы, может быть, меня обманываете.

— Никогда, — порывисто возразил Фитцпирс, — никогда я не мог бы вас обмануть.

Обладай она даром предвидения, какой насмешкой прозвучала бы эта благородная речь. Он никогда не мог бы ее обмануть! Однако они не умели глядеть на год вперед, и фраза возымела свое действие.

Грейс с беспокойством подумывала, что пора бы прервать разговор, но обаяние доктора мешало ей подняться со стула. Она медлила, как неопытная актриса, которая, проговорив все реплики, не знает, как уйти со сцены. На помощь ей пришла спасительная мысль о бабушке Оливер.

— Мне не терпится рассказать бабушке Оливер о вашем благородстве, сказала она. — Она испытает от этого большое облегчение.

— У бабушки Оливер — и нервное расстройство, как удивительно! — говорил доктор, следуя за Грейс к двери. — Погодите минуту, вас это, вероятно, заинтересует.

С этими словами он распахнул дверь в другом конце коридора, и Грейс увидела стоящий на столе микроскоп.

— Взгляните сюда, пожалуйста, это покажется вам достойным внимания, повторил он.

Посмотрев в окуляр, она увидела светлый кружок, покрытый необычайным узором клеток.

— Как вы думаете, что это? — спросил Фитцпирс.

Грейс не знала.

— Это срез с мозга старого Джона Саута. Я его исследую.

Она вздрогнула и отпрянула, впрочем, не от отвращения, а от неожиданности, удивившись, как он сюда попал. Фитцпирс рассмеялся.

— Теперь вы меня знаете, — сказал он. — Я пытаюсь одновременно познать и физиологию, и трансцендентальную философию, мир материальный и идеальный, с тем чтобы, если это возможно, определить между ними границу. Вас это отталкивает?

— Вы ошибаетесь, мистер Фитцпирс. — Грейс не кривила душой. — Это вовсе не так. Я не раз видела ночью свет в вашем окне и знаю, как серьезно вы работаете. Ваш труд не кажется мне предосудительным, я восхищаюсь вами!

Лицо ее было так очаровательно, так серьезно и искренне, что впечатлительный Фитцпирс от души проклял разделявший их стол. Видно это было по его глазам или нет, но Грейс, оторвавшись от микроскопа, поспешно выбежала под дождь.

ГЛАВА XIX

Вместо того чтобы довершить исследование мозга Саута, который при всей важности этого, органа под микроскопом выглядел не так уж интересно, Фитцпирс откинулся, в кресле и задумался. Он думал, что Грейс еще прелестнее из-за того, что легко поддается его влиянию, хотя это влияние скорее тревожит ее, нежели очаровывает. Фитцпирс был в должной мере ученым, готовым ревностно доискиваться сути физических явлений, но в еще большей мере он был мечтателем и идеалистом. Он верил, что за несовершенным прячется совершенное, что незаурядное скрывается в гуще обыденного, что, как бы точно ни повторялись условия опыта, результат окажется всегда новым и непредсказуемым. Он усматривал в себе личность с неограниченными возможностями потому только, что это его личность, — хотя в тех же обстоятельствах тысячи ему подобных кончали ничем, — и был уверен, что открыл в Хинтоке совершенно исключительное существо, предназначенное для него одного.

Фитцпирс обладал привычкой разговаривать с собой вслух, какая обычно встречается у мечтателей более преклонного возраста; он расхаживал по комнате, стараясь ступать на самые яркие цветы в узоре ковра, и бормотал себе под нос:

— Пока я в Хинтоке, эта удивительная девушка будет озарять мою жизнь светом, и — что самое замечательное — наши отношения будут исключительно духовного свойства. Мы разного круга, иная близость между нами невозможна. Как она ни прелестна, брак с ней был бы безумием. Одна мысль о нем убила бы всю одухотворенность нашей дружбы. Да и вообще, в практической жизни у меня есть другие цели.

Фитцпирс рассчитывал со временем жениться на женщине, равной ему происхождением, но гораздо более богатой. Однако в настоящем его помыслы сосредоточились на Грейс Мелбери, в которой он видел скорее некое духовное явление, чем существо из плоти и крови, явление, которое годится на то, чтобы оживить его бытие и развеять однообразие и скуку деревенской жизни.

Увидев Грейс, но еще не обменявшись с ней ни словом, он от праздности вознамерился приволокнуться за хорошенькой дочкой лесоторговца, но теперь, узнав ее ближе, он устыдился прежних поползновений. Близость с такой девушкой не может принять вульгарный оборот, она сулит высокое духовное общение и сопричастность миру идей. Не имея причин наведываться в дом ее отца, он понимал, что дружба их будет питаться случайными встречами у дороги, в лесу, на пути в церковь или из церкви, где-то возле ее дома.

Как он и предполагал, мимолетные свидания стали событиями в их жизни. Но в деревенской глуши минутные встречи, часто повторяясь, порождают интерес и даже близость между людьми. Их близость росла так же незаметно для глаза, как растут почки на деревьях. Нельзя было установить, в какой день они стали друзьями, и все же понимание тонкой нитью уже связывало двух людей, еще зимой бывших чужими друг другу.

Весна началась неожиданно: давно набухшие почки распустились за одну теплую ночь. Казалось, слышно, как деревья наливаются соком. Откуда ни возьмись явились позднеапрельские цветы с таким видом, будто они здесь век, хотя еще позавчера их не было и следа. В лужах барахтались птицы. Домоседы говорили, что слышали соловья, на что гуляки с презрением отвечали, что слышали его две недели назад.

Практика у молодого доктора была менее обширной, чем у его лондонских коллег, и оставляла время для частых прогулок по лесу. Да и то сказать, врачебной деятельности он отдавался отнюдь не с тем усердием, которое служит залогом широкой известности. Однажды он задумчиво бродил с книгой в руках по дубовой роще. День был погожий, повсюду в природе кипела деятельность; человеку созерцательному перед ее лицом невольно хотелось поежиться от неловкости за свою праздность. Вдруг издали донесся странный звук, словно бы кряканье утки; обычный в лесном краю, этот звук был новостью для Фитцпирса.

Продвигаясь в глубь рощи, доктор вскоре догадался, откуда исходил звук. Как обычно, в это время года в лесу заготовляли кору. Лезвия топоров с треском отдирали ее от липкой поверхности ствола. Корой торговал Мелбери, отец Грейс, он мог находиться поблизости, и, привлеченный этим соображением больше, чем интересом к самому зрелищу, доктор ускорил шаги. Подойдя ближе, он узнал среди работников обоих Тимоти Тенгсов — старшего и младшего — и Роберта Кридла, которого, по всей вероятности, прислал на подмогу Уинтерборн; рядом хлопотала Марти Саут.

Первым на обреченное дерево набрасывался Кридл. Маленьким топориком он ловко обрубал ветки и счищал наросты мха, покрывавшего ствол на фут-два от земли, — операция, которую можно уподобить «малому туалету» приговоренного к казни. Вслед за тем дерево обдирали на высоту человеческого роста. Если благородное создание природы может выглядеть нелепо, то это был как раз тот случай: голенастый дуб стоял, словно стыдясь самого себя, пока его не подрубали под корень, после чего отец и сын Тенгсы с поперечной пилой довершали дело. Едва дерево оказывалось на земле, работники набрасывались на него, как саранча, и в мгновение ока очищали от коры весь ствол и нижние ветви. Марти Саут поставили обдирать макушку; затерявшись, как птица среди веток с набухшими почками, она тщательно выполняла работу, на которую у мужчин не хватало сноровки и терпения; при жизни дуба вершина его поднималась над лесом, улавливая лучи встающего и заходящего солнца и свет луны, в то время как нижние ярусы сучьев окутывала густая тьма.

— Ваш топорик, видно, лучше, чем у других, — заметил наблюдавший за Марти Фитцпирс.

— Что вы, сэр, — ответила она, показав заточенную конскую кость, которая была посажена на черенок. — Просто у других не хватает терпения на мелкую работу, их время стоит дороже, чем мое.

Рядом на поляне был сложен просторный шалаш, перед ним на костре весело посвистывал чайник. Фитцпирс устроился в шалаше с книгой, иногда отрываясь от чтения, чтобы бросить взгляд на разыгрывавшуюся перед ним сцену. На минуту у него мелькнула мысль, что он может поселиться здесь навсегда и, женившись на Грейс Мелбери, слиться с лесной жизнью. Да и зачем гнаться за неизвестным? Тихое счастье приобретается лишь ценою отказа от дальних планов и устремлений; мысли местных жителей не выходят за пределы Хинтокских лесов — отчего бы ему не уподобиться им? Небольшая практика среди окружающих его людей могла бы стать венцом его желаний.

Тем временем Марти Саут, покончив со вздрагивавшими от ее прикосновения мелкими ветками, вышла из-за поверженного дуба и принялась заваривать чай. Когда чай был готов, она созвала работников, и Фитцпирс, подчинясь настроению, подсел к ним.

Он медлил уйти и только тогда понял скрытую причину своего промедления, когда до слуха сидевших у костра донесся легкий скрип повозки и кто-то из работников сказал:

— Сам едет.

Оглянувшись, все увидели приближающуюся двуколку Мелбери с налипшим на колеса податливым мхом.

Лесоторговец вел лошадь под уздцы и, поминутно оглядываясь, предупреждал сидевшую сзади дочь, когда и где пригнуть голову, чтобы не задеть за свисающие ветки. Он задержался у того места, где только что была прервана работа, беглым взглядом окинул груду коры и направился к работникам. Встреченный громкими возгласами, он согласился выпить с ними чаю и привязал лошадь к соседнему дереву. Грейс отказалась принять участие в чаепитии; не сходя с места, она задумчиво смотрела на лучи солнца, пробивавшиеся тонкими нитями сквозь остролист, перемежавшийся с дубняком.

Подойдя ближе к шалашу, Мелбери заметил среди сидевших доктора и с радостью принял его приглашение усесться рядом с ним на бревно.

— Черт возьми, кто бы мог подумать, что вы окажетесь в таком месте, воскликнул он, довольный нежданной встречей. — Хотел бы я знать, разглядела ли дочка, что вы тут сидите, рукой подать? Наверно, нет.

Он вытянул голову в сторону двуколки: Грейс смотрела вдаль.

— Она на нас и не глядит. Ну, да ладно, бог с ней. Грейс в самом деле не подозревала о соседстве Фитцпирса. Ее мысли были далеки от того, что открывалось ее взгляду, она думала о дружбе с миссис Чармонд, которую утратила, едва успев обрести, о причудливом нраве этой женщины, о тех дальних краях, где она окружена сейчас совсем иными людьми, с которыми Грейс надеялась свести знакомство через посредство своей покровительницы. Она мечтала, что летом, вернувшись в Хинток, хозяйка поместья, быть может, захочет возобновить дружбу, так резко прерванную в прошлый приезд.

Мелбери, сидя у костра, пересказывал старые истории о лесорубах, обращаясь к Фитцпирсу и как бы призывая в свидетели работников, знавших эти истории назубок. Когда он умолк, Марти поднялась со словами: «Я, пожалуй, отнесу чаю мисс Грейс», — но в эту минуту послышался звон сбруи; оглянувшись, Мелбери увидел, что лошадь забеспокоилась и задергалась, а испуганная Грейс не решается позвать на помощь. Мелбери вскочил, но Фитцпирс его опередил, и, пока отец обуздывал лошадь, доктор помог Грейс слезть с двуколки. Она так растерялась при виде Фитцпирса, что не догадалась спрыгнуть наземь сама, позволив ему чуть ли не перенести себя на руках. Он выпустил ее не прежде, чем она коснулась ногами земли, и осведомился, не испугалась ли она.

— Нет, не очень, — сказала Грейс, переводя дух. — Это не опасно, другое дело, если бы лошадь понесла под деревьями, там можно расшибить голову о сучья.

— Это могло вам угрожать, так что тревога как нельзя более оправданна.

Говоря это, он подразумевал растерянность, которую, как ему показалось, он прочитал на ее лице, не зная, что виной тому был отнюдь не испуг, а его внезапное появление. Как и в прежние встречи, когда он наклонялся к ней ближе обычного, на нее нашло неожиданное желание заплакать. Управившись с лошадью и увидев, что Грейс цела и невредима, Мелбери вернулся к работникам. Тотчас взяв себя в руки, Грейс последовала за ним вместе с Фитцпирсом и, подойдя к костру, весело заявила:

— Не думала я принимать участие в вашем пикнике, да, видно, судьба.

Марти нашла ей место поудобнее, и Грейс уселась в кружке, прислушиваясь к Фитцпирсу, который выспрашивал у ее отца и работников предания об их отцах и дедах, о превратностях лесной жизни, о таинственных видениях, которые можно объяснить только вмешательством сверхъестественных сил, о белых и черных ведьмах; он выслушал непременную историю о двух братьях, которые сразились друг с другом и пали, после чего их души поселились в Хинток-хаусе и жили там, пока священник, не заговорил их и не загнал в болото в этом самом лесу, откуда они каждый новый год, по старому стилю, кочетами скачут к прежнему жилищу. Недаром пословица говорит: «Новый год придет, кочетом запоет».

Время бежало легко и незаметно. Дым от голых веток, наваленных в костер, тянулся к небу, заволакивая солнце, а за его синеватым пологом вздымались, как обнаженные руки, ветви простертых на земле деревьев. Запах древесного сока мешался с запахом горящих веток, разбросанные вокруг куски коры причудливо поблескивали липкой светлой изнанкой. Общество доктора тешило тщеславие Мелбери; как хозяин у этого костра, он готов был еще долго длить удовольствие встречи, но Грейс, постоянно ловившая на себе взгляды Фитцпирса, поднялась, давая понять, что время вышло, и Мелбери послушно поплелся за ней к двуколке.

Нарочно медля, доктор подсадил Грейс, рассудив, что, приняв ее недавно с двуколки, — он впредь обеспечил себе право на подобные любезности.

— Вы сейчас чуть не расплакались, отчего? — тихо спросил он.

— Не знаю, — ответила она и сказала правду.

Мелбери уселся с другой стороны, и двуколка тронулась, бесшумно круша колесами нежные узорчатые мхи, гиацинты, баранчики и образки вместе с другими редкими и заурядными растениями, и с треском переламывая сучки, лежавшие поперек дороги. Их путь домой шел вершиной высокого холма; по правую руку от него простиралась обширная долина, обликом и испарениями земли отличавшаяся ото всей хинтокской округи. Это был край сидра, отделенный от лесного края гребнем холма. Воздух в этой яблочной долине синел, как сапфир, — воздуха такой синевы больше не встретишь нигде. Понизу стелились сады, охваченные пламенем неистового цветения, несколько буйно расцветших яблонь взбежали по холму почти до самой дороги. Облокотившись на калитку, за которой спускалась вниз тропа, спиной к дороге стоял человек и так самозабвенно любовался цветущими садами, что не заметил проехавшей мимо двуколки.

— Это был Джайлс, — сказал Мелбери, когда они отъехали от него на порядочное расстояние.

— Неужели! Бедный Джайлс, — сказала Грейс.

— Это цветение означает для него тяжкую работу осенью. Если не нападет какая порча, урожай будет на славу.

Между тем в лесу работники, засидевшись у костра, собрались на вечер глядя по домам, благо условия сдельщины позволяли им самим устанавливать время работы. Складывая свежую кору рядами для просушки, они мало-помалу отдалились от шалаша и с наступлением сумерек отправились восвояси.

Фитцпирсу не хотелось уходить. Он снова раскрыл книгу, хотя не мог уже разобрать в ней ни слова, и так сидел у замирающего костра, вряд ли подозревая, что работники разошлись по домам. Погруженный в мечты и раздумья, он, казалось, объял ими весь край лесов; никакой шорох, никакое движение не нарушало его совершенного слияния с окрестной природой. Он снова подумал, что ради этого покоя стоит пожертвовать честолюбивыми планами. Зачем биться над разработкой новых идей, если можно зажить здесь своим домом в тиши и довольстве на славный старинный лад. Между тем лес кругом темнел, погружаясь в сумерки; уже робкая пташка, осмелев с наступлением вечерней поры, неудержимо разливалась на соседнем кусте.

Глаз различал только светлый на фоне леса полукруг поляны. Дойдя взглядом до ее края, Фитцпирс увидел, что оттуда в его сторону движется человек. Затаившись в тени шалаша, доктор пережидал, пока прохожий его минует. Скоро из темноты проступили очертания женской фигуры; низко наклонив голову, женщина брела по следам двуколки, как будто что-то выискивая на земле. Фитцпирса осенило, что это Грейс; через мгновение его догадка подтвердилась.

Да, она действительно что-то искала, обходя поваленные деревья, белевшие во тьме своей наготой. Вот она подошла к груде золы и, увидев в ней мерцавший уголек-другой, взяла прут и разворошила костер. Ветки ярко запылали, из темноты выступило освещенное лицо Фитцпирса, сидевшего точно на том же месте, где она его оставила несколько часов назад.

Грейс вздрогнула и даже вскрикнула: мысли о докторе не покидали ее, но меньше всего она ожидала снова встретить его в лесу. Фитцпирс подошел к ней.

— Я ужасно вас напугал, — проговорил он. — Мне надо было вас окликнуть, но я никак не думал, что это вы. Я здесь сижу с вашего ухода.

Он поддерживал ее рукой, словно боясь, что она лишится чувств. Поняв, в чем дело, Грейс мягко высвободилась и объяснила, зачем она вернулась. То ли у двуколки, то ли у костра она обронила кошелек.

— Сейчас мы его разыщем, — сказал Фитцпирс.

Он подбросил в костер охапку прошлогодних листьев, отчего пламя взметнулось ввысь, а окрестные тени внезапно сгустились, мгновенно превратив вечер в ночь. При свете костра они долго обшаривали на четвереньках поляну, пока наконец Фитцпирс не поднял голову от земли.

— Мы всегда встречаемся при странных обстоятельствах, — сказал он, опершись на локоть. — Хотел бы я знать, нет ли за этим тайного смысла.

— Разумеется, нет, — поспешно проговорила Грейс, выпрямляясь. — Прошу вас, не надо об этом.

— Надеюсь, в кошельке было не много денег, — сказал Фитцпирс, неохотно вставая и стряхивая с брюк налипшие листья.

— Совсем пустяки. Мне жалко не денег, а кошелька, это подарок. В Хинтоке деньги нужны не больше, чем Робинзону на необитаемом острове; здесь почти не на что их тратить.

Они уже оставили поиски, когда Фитцпирс увидел, что у его ног что-то лежит.

— Вот он, — сказал Фитцпирс. — Теперь ни вашему отцу, ни матери, ни подруге, ни поклоннику не придется досадовать на вашу рассеянность.

— Знал бы он, где я сейчас…

— Поклонник? — лукаво спросил Фитцпирс.

— Не знаю, можно ли его назвать этим словом, — простодушно ответила Грейс. — Поклонник — это что-то легкомысленное, поверхностное. А этот человек совсем не таков.

— Он обладатель всех основополагающих добродетелей.

— Может быть… Только я не могла бы их перечислить.

— Зато ими обладаете вы, а это гораздо лучше. Шлейермахер[16] учит, что основополагающими добродетелями являются самообладание, настойчивость, мудрость и любовь. Лучшего перечня добродетелей мне не приходилось встречать.

— Боюсь, что у бедного… — Она чуть было не сказала, Уинтерборна, подумав о том, что у подарившего ей кошелек Джайлса было не слишком много настойчивости, хотя вдоволь хватало трех других добродетелей, но вовремя сдержалась и умолкла.

Полупризнание Грейс перевернуло Фитцпирса. Мгновенно утратив чувство превосходства, он взглянул на нее глазами истинно влюбленного.

— Мисс Мелбери, — сказал он внезапно, — признайтесь, я угадал, что тот добродетельный человек, о котором вы упомянули… словом, что вы его отвергли.

Грейс пришлось признать это.

— Это не праздное любопытство. Боже избави, чтобы я посягал на чужую святыню. Но, дорогая мисс Мелбери, теперь, когда его нет, могу я приблизиться к вам?

— Я… я ничего вам не скажу! — воскликнула она. — Сейчас он мне ближе, чем раньше. Когда отвергаешь человека, потом чувствуешь к нему жалость.

Эта новая помеха лишь возвысила Грейс в глазах доктора; любовь его перешла в обожание.

— Скажите хоть слово, прошу вас, — взмолился он, теряя голову.

— Не настаивайте… Уже поздно, мне надо домой.

— Да, конечно, — отозвался Фитцпирс, но не двинулся с места; ей показалось неловко уйти так сразу, и они молча стояли рядом еще некоторое время. Тишину нарушили две птицы, — не то устраиваясь на ночлег, не то свивая гнездо, они вступили в отчаянную распрю, помешавшую им воспользоваться крыльями, и с размаху шлепнулись в горячую золу костра, откуда сразу разлетелись в разные стороны.

— Вот так кончается то, что зовут любовью, — произнес чей-то голос. Это была Марти Саут, она стояла, запрокинув голову, в надежде увидеть упорхнувших птиц. Внезапно обнаружив перед собою Грейс, она невольно воскликнула:

— Ах, мисс Мелбери! Я засмотрелась на голубей и не заметила вас. А вот и мистер Уинтерборн! — робко прибавила она, взглянув на стоявшего в тени Фитцпирса.

— Марти, — прервала ее Грейс, — проводите меня домой, пожалуйста! Пойдемте, прошу вас. — Не мешкая, она схватила Марти за руку и быстро зашагала прочь от шалаша.

Они удалялись от призрачных рук поваленных голых деревьев, от рощи, от надранной коры, от Фитцпирса, ото всего — тропинкой через перелесок, где между стволов проглядывали бледные пучки примулы.

— Я и не знала, что мистер Уинтерборн там, — нарушила молчание Марти уже возле самого дома Мелбери.

— Его там не было, — сказала Грейс.

— Но, мисс Мелбери, я сама его видела.

— Нет, — ответила Грейс. — Это был другой. Джайлс Уинтерборн мне не нужен.

ГЛАВА XX

Воздушный узор ветвей над Хинтоком заслонили тяжелые непроницаемые купы листьев, и лес стал казаться внушительнее и обширнее. Его ветви отбрасывали на дорогу и на лица проходивших по ней деревенских девушек зеленые тени, бахромчатым краем нависали над садом Мелбери и в дождливую погоду роняли в него крупные капли, оставлявшие оспины вдоль всего засеянного участка, пока Мелбери не пришел к выводу, что хорошему огороду на таком месте не бывать. Два дерева, скрипевшие всю зиму, затихли, однако этот зловещий звук достойно сменили жалобы козодоя. Солнце множеством мелких звездочек вспыхивало среди листвы, лишь в полдень открыто показываясь из-за деревьев прямо над головами хинтокских обитателей.

Таким оно предстало и в канун Иванова дня, но пробило девять, и по земле пролегли таинственные тени; местами они сгущались, пугая прохожих неожиданными очертаниями. Среди стволов и ветвей мерещились странные лица и фигуры, созданные игрой угасающего дня; листья ясеня, точно зрачки, мерцали в полутьме, а бледное небо выглядывало из-за стволов то закутанным в белое призраком, то раздвоенным змеиным жалом. Так было до восхода луны. Но едва ночное светило глянуло вниз с небесной выси и всем полным ликом засияло окрестным лужайкам и полянам, как шум голосов нарушил привычный покой позднего часа.

Услышав возгласы, доносившиеся с опушки леса рядом с владениями Мелбери, Фитцпирс выглянул за калитку, — теперь он чаще смотрел на дорогу, чем в книги, — вообразив, что это Грейс переговаривается с кем-то на улице. Отныне он был безраздельно предан Грейс Мелбери, не будучи, впрочем, уверен, что она платит ему тем же. На сей раз идее удалось воплотиться в материальном объекте, думал он, в порыве влюбленности уверив себя, что ему выпал тот самый случай, который он до сих пор считал невозможным. Однако за калиткой он увидел не Грейс, а стайку деревенских девушек, — кто чинно, кто в приступе необузданного веселья, они направлялись куда-то в сторону леса. Потихоньку спросив у вышедшей в сад хозяйки, что они затевают, доктор узнал, что сегодня канун Иванова дня и девушки собираются гадать на суженого. Заявив, что это кощунство, которое она, со своей стороны, осуждает, хозяйка вернулась в дом и улеглась спать.

Раскурив сигару, доктор последовал за девушками. На прогалине между домами Мелбери и Саутов они свернули, но Фитцпирс быстро нашел их по голосам, как ни старались они говорить приглушенно.

Меж тем многие жители Малого Хинтока проведали о ночной затее девушек и тоже украдкой последовали за ними в лес. Мисс Мелбери еще днем узнала о предстоящем гадании от Марти Саут и, будучи всего лишь молодой девушкой, загорелась посмотреть, чем кончится дело. Луна светила так ярко, а ночь была так тиха, что Грейс без труда убедила выйти с ней миссис Мелбери; в сопровождении Марти они отправились вслед за остальными.

Подходя к дому Уинтерборна, они услышали стук молотка. Это последняя ночь Уинтерборна под родительским кровом, — объяснила Марти. Все сроки истекли, Джайлс перетаскивает вниз шкафы и кровати, чтобы с зарей покинуть дом. Встреча с миссис Чармонд обошлась ему дорого.

Вскоре Марти отозвала бабушка Оливер, которая в таких делах была моложе молодых, и Грейс с миссис Мелбери пришлось самим разыскивать место, избранное дщерьми Хинтока для тайного действа, которое, вопреки их желаниям, стало явным. Грейс с мачехой остановились у ясеня; неподалеку, в тени дуба, стоял Фитцпирс и внимательно рассматривал Грейс, озаренную полной луной.

Он наблюдал за ней молча, не замеченный никем, кроме Марти и бабушки Оливер. Подойдя к ясеню с другой, теневой стороны, они тихонько переговаривались.

— Попомни мое слово, быть им вместе, коли они на Иванову ночь в лес явились, — шептала бабушка Оливер, кивая на Фитцпирса и Грейс. — Уж верно, он скоро заполучит не мои косточки, а ее живехонькую. Она собой, нечего сказать, видная леди и достойная, а все мне сдается, что она ему не пара ему бы жену вроде миссис Чармонд, а с мисс Грейс хватило бы Уинтерборна.

Марти промолчала: в эту минуту девушки, среди которых немало было из Большого Хинтока, вышли на поляну, собираясь приступить к гаданию, близилась полночь.

— Как что покажется, бежим домой со всех ног, — сказала одна из них, явно начинавшая трусить. Остальные согласились, не подозревая, что в окрестных кустах засело не менее дюжины односельчан.

— Зря мы это затеяли, — сказала другая девушка. — Хватило бы завтра в полдень вырыть ямку да послушать, какое будет ремесло у жениха. А то накликаем нечистую силу.

Однако отступать было поздно, и девушки неровной цепью двинулись меж стволов в глубь леса. Насколько могли уловить подслушивавшие, волхвованье, к которому собирались приступить девушки, заключалось в сеянье конопли, пригоршню которой каждая захватила из дому. Посматривая то направо, то налево, девушки заметили мисс Мелбери, она единственная из соглядатаев не пряталась и в ярком свете луны, как зачарованная, следила за их приготовлениями. Все, что делали девушки, было совсем не похоже на ее жизнь последних лет, она чувствовала себя так, словно попала столетия на два назад. Светлое платье делало ее вдвойне заметной; девушки пошушукались, и одна из них, здоровенная девица, помолвленная с Тимоти Тенгсом-младшим, подбежав к ней, пригласила ее в цепь. Грейс, взволнованная, согласилась и пошла за ними, чуть в стороне от цепи.

Теперь до соглядатаев не доносилось ничего, кроме слабого шороха листьев.

— А чего ты не пошла? — снова зашептала бабушка Оливер. — Попытала бы счастья, как все.

— Я в это не верю, — коротко ответила Марти.

— Господи, да тут полприхода. Глупые девки, раззвонили на весь свет. А вон и мистер Уинтерборн подоспел с Кридлом. Что ж, Марти, иной раз и нам не грех помочь провидению. Пойди-ка и скажи ему, чтобы он встал за кустами у подножья холма. Мисс Грейс небось туда побежит, может, попадет ему в руки. Как только полночь пробьет, они пустятся домой, как зайцы. Я этакие дела не раз видывала.

— Стоит ли? — неохотно проговорила Марти.

— Иди, иди, он тебе будет век благодарен.

— Не надо мне такой благодарности.

Поразмыслив, она все же исполнила поручение; бабушка Оливер удовлетворенно отметила, что Джайлс медленно спускается к кустистой лощинке, которой должна была пробежать Грейс.

Миссис Мелбери, успевшая тем временем заметить всех присутствовавших, разглядела и этот маневр. Не долго думая, она решила повернуть дело по-своему, ибо, в отличие от мужа, с некоторых пор догадывалась, что доктор голову потерял из-за Грейс. Подойдя к Фитцпирсу, она шепнула:

— Подите туда, где стоит мистер Уинтерборн. — И многозначительно прибавила: — Она побежит назад куда быстрее, чем шла вперед — девушки все пугливы.

Фитцпирс был не из тех, кому надо напоминать дважды. Он пересек лощинку и встал позади Уинтерборна. Догадываясь о намерениях друг друга, соперники молчали, ибо Фитцпирс считал ниже своего достоинства тягаться с Уинтерборном, а тот, в свою очередь, получив отставку, не находил нужным церемониться с Фитцпирсом.

Бабушка Оливер не заметила маневра Фитцпирса и, желая пособить Уинтерборну, послала Марти Саут вперед, наказав следовать за Грейс по пятам и «выгнать» ее куда надо, если той вдруг вздумается побежать в другую сторону. Бедная Марти, обреченная жертвовать собой ради чужого счастья, послушно пошла вперед и молча остановилась у того места, куда должны были выбежать Грейс и ее легкомысленные подруги.

Тишину нарушил глухой звук — часы на колокольне в Большом Хинтоке начали бить полночь. Вмиг часть леса, куда скрылись девушки, огласилась хлопаньем крыльев вспугнутых птиц; затем оттуда выскочило несколько зайцев или кроликов и, наконец, послышался хруст сухих веток и топот ног, выдававший приближение беглянок; вскоре их юбки замелькали среди деревьев. Державшаяся поначалу в стороне, мисс Мелбери была теперь одной из первых. Поддавшись общему веселью, она бежала прямо на Марти, стоявшую неподвижно, как дорожный указатель; пробежав мимо, она устремилась к роковому кусту. Марти подоспела как раз вовремя, чтобы увидеть развязку. Обежав Уинтерборна, который из самолюбия остался на месте, Фитцпирс решился на то, о чем не смел бы помыслить, если бы не сообщничество миссис Мелбери и не ударивший в голову хмель Ивановой ночи. Простерев руки к метнувшейся на него белой фигуре, он схватил ее, как птицу.

— Ах! — воскликнула Грейс в испуге.

— Вы в моих руках, дорогая, — проговорил Фитцпирс. — Право победителя я не отпущу вас, пока мы живы!

Обессиленная, она поникла в его руках, лишь через несколько мгновений оправившись от своей внезапной беспомощности. Приглушенные возгласы и шум борьбы, доносившиеся из зарослей папоротника, свидетельствовали о том, что другие девушки тоже попали в засаду. В отличие от них, Грейс не вскрикивала и не вырывалась; дрожа от волнения, она тихо попросила:

— Пустите меня, мистер Фитцпирс.

— Пущу, — смеясь, ответил он, — пущу, как только вы успокоитесь.

Переждав еще мгновение, она тихо, но твердо отвела его руки и скользнула на тропинку; лунный свет бледнил ее пылавшие щеки. Этого было достаточно — между Грейс и Фитцпирсом установились новые отношения.

Как было сказано, у других девушек дело шло иначе. Они вырывались и, задыхаясь, хихикали, обретая свободу лишь после отчаянной борьбы. Расставшись с Грейс, Фитцпирс еще долго прислушивался к этой возне, стоя все у того же куста, где он поймал Грейс и откуда ушел Уинтерборн. Вдруг по склону на него выбежала стройная молодая женщина с обнаженными руками. Завидев Фитцпирса, она игриво и с вызовом бросила ему:

— Эй, Тим, поцелуй меня, коли поймаешь!

Фитцпирс узнал ее, это была Сьюк Дэмсон, отчаяннейшая девица в деревне, которая попросту приняла его в темноте за своего возлюбленного. Поддавшись минуте, он решил воспользоваться ее ошибкой и, едва она бросилась бежать, помчался ей вдогонку.

Она мчалась по лесу, то появляясь на свету, то исчезая в тени, поминутно оглядываясь через плечо и посылая ему воздушные поцелуи, но все время так ловко увертывалась от него, что ни разу не подпустила на опасное расстояние. Так они бегали, петляя по лесу, пока голоса вокруг не замерли окончательно. Разгоряченный погоней, Фитцпирс совсем было отчаялся догнать Сьюк Дэмсон, когда вдруг, подзадоривая его, она подбежала к изгороди и перемахнула на другую сторону. За изгородью картина переменилась: впереди расстилался заваленный сохнущим сеном луг, над которым высоко в небе сияла полная луна.

Фитцпирс мгновенно сообразил, что, выбежав на открытое место, она оказалась в его власти, и решительно рванулся за нею вслед. Она пробежала еще несколько шагов по лугу и вдруг исчезла, точно провалилась сквозь землю. «Зарылась в копну», — догадался Фитцпирс. Он был так возбужден, что не мог позволить ей легко себя одурачить. Подбежав ближе, он стал раскидывать копну за копной. Когда он, раззадоренный и недоумевающий, остановился, чтобы перевести дух, он услышал звук воздушного поцелуя, и где-то возле него тоненький голосок пропел строчку из популярной в этих краях песни:

— Иди домой из росы лугов… Убежище было обнаружено.

— Так это не Тим! — проговорила она, закрывая лицо руками.

Не обращая внимания на ее робкое сопротивление, Фитцпирс крепко поцеловал ее и с размаху опустился на соседнюю копну, с трудом переводя дух после погони.

— За кого ты меня приняла? — спросил он.

— За моего кавалера Тима Тенгса, — ответила девушка.

— А ты и вправду подумала, что это он?

— Сначала так и подумала.

— А потом поняла?

— Потом поняла.

— И ты очень огорчилась, что это не он?

— Нет, — лукаво ответила она.

Фитцпирс оставил расспросы. Сьюк была очень хороша при свете луны, бледные лучи светила скрадывали все царапины, все ссадины, заметные днем на руках и лицах деревенских девушек. Тишину нарушал только хриплый насмешливый голос козодоя, доносившийся с опушки леса. Никакой другой звук не достигал их слуха, ибо пора соловьев прошла, а до Хинтока было не менее двух миль. Перед ними раскинулся сенокос, уходивший вдали в легкий зыбкий туман.

ГЛАВА XXI

Когда девушки толпой бросились по лесу, Уинтерборн остановил одну из них и спросил, чего они испугались.

Задыхаясь от бега и волнения, она ухитрилась торжественно объявить, что увидели они совсем не то, чего ожидали, и что она зареклась участвовать в нечестивых затеях.

— За нами погнался сатана с песочными часами! Страх!

Решив проверить ее слова, Джайлс направился туда, откуда убежали девушки. Постояв там несколько минут, он услышал шуршание сухой листвы под чьими-то медленными шагами и, выглянув за свисавшую с ветвей перепутанную сеть жимолости, увидел на полянке невысокого плотного мужчину в черном костюме; через руку его было переброшено летнее пальто; в той же руке он держал цилиндр, очевидно, принятый пугливыми девушками за песочные часы, если только они видели именно его. Движением свободной руки он словно сопровождал невысказанные слова. Лунный свет озарял его волосы и высокий лоб, какой чаще встречается на старинных гравюрах и полотнах, чем в повседневной жизни. Его необычная внешность, странные жесты актера, репетирующего роль, и неподходящие для встречи время и место могли легко вселить трепет в сердца наткнувшихся на него дщерей Хинтока.

Он остановился и огляделся, словно не понимая, где находится, но не заметил слившегося с листвой Уинтерборна. Джайлс вышел на поляну. Подняв руку, джентльмен направился прямо к нему.

— Я заблудился, — сказал незнакомец. — Не поможете ли вы мне выбраться на дорогу?

Он отер со лба пот, выступивший скорее от волнения, чем от физического усилия.

— Тракт совсем рядом, — сказал Джайлс.

— Зачем мне тракт? — нетерпеливо воскликнул джентльмен. — Я иду от тракта. Мне нужен Хинток-хаус. Как к нему выйти?

— Туда ведет тропинка. Но вам будет трудно ее найти. Позвольте, я вас провожу.

— Буду очень признателен, друг мой. Дело в том, что я после обеда решил прогуляться пешком. Я остановился дня на два в шертонской гостинице. Я не думал, что это так далеко.

— Отсюда до Хинток-хауса будет с милю.

Они тронулись в путь. Тропинка была узкой, и Джайлсу приходилось, опережая спутника, отводить колючие ветки и предупреждать:

— Берегите глаза, сэр, — на что джентльмен ронял рассеянное:

— Да-да.

Так они шли и шли, и легкие тени листьев нервно подрагивали на их лицах. Наконец незнакомец спросил:

— Далеко еще?

— Не очень, — ответил Уинтерборн. — Лес выходит клином к самой усадьбе. Но, насколько я знаю, миссис Чармонд нет дома.

— Вы ошибаетесь, — быстро возразил незнакомец. — Миссис Чармонд была в отъезде, но сейчас она возвратилась.

Джайлс не стал возражать, хотя был уверен в обратном.

— Вы здешний? — спросил незнакомец. — Да.

— Счастливец, у вас есть дом. Это то, о чем я могу только мечтать.

— Вы, вероятно, из дальних краев?

— Я с юга Европы.

— Да что вы, сэр! Вы, наверно, итальянец, или испанец, или француз?

— Ни то, ни другое, ни третье.

Наступило молчание. Джайлс не задавал вопросов, и, испытывая потребность отплатить любезностью за услугу, джентльмен добровольно пояснил:

— Я американец, из Южной Каролины, но сейчас постоянно живу в Италии. Когда юг потерпел поражение, я покинул родину и с тех пор ни разу там не был.

Больше он о себе ничего не сказал. Они вышли на опушку и, миновав пересекавший луга забор, увидели в низине безмолвные, бледные трубы над крышей усадьбы.

— Вы не знаете, который час? — спросил джентльмен. — У меня остановились часы.

— Что-нибудь между двенадцатью и часом, — ответил Джайлс.

— А я-то думал, не больше десяти! — воскликнул озадаченный незнакомец. — Боже мой!

Он попросил Джайлса не провожать его дальше и протянул ему золотой размером в соверен. К удивлению незнакомца, Джайлс отказался от денег, и тот, опустив монету обратно в карман, проговорил запинаясь:

— Я хотел заплатить вам, чтобы вы никому не рассказывали о нашей встрече. Вы обещаете мне?

Джайлс с готовностью обещал ему молчать. Он стоял и смотрел, как незнакомец спускается по склону холма. Сойдя вниз, тот неуверенно оглянулся. Джайлс понял, что ему пора уходить, и направился лесом в Хинток.

Он догадывался, что взволнованный опечаленный джентльмен был тем давним и страстным воздыхателем миссис Чармонд, о котором столько говорили в деревне и который, по слухам, не пользовался ее расположением.

Однако догадка его не подтвердилась ничем, кроме рассказа о полночном госте, который переполошил оставшихся в Хинток-хаусе слуг и, узнав, что миссис Чармонд вернулась из-за границы, но сейчас находится в Лондоне, ушел с проклятиями неизвестно куда, не оставив даже визитной карточки.

Принесшие эту весть служанки божились, что, прежде чем разразиться бранью, он трижды вздохнул, но другие очевидцы этого не подтвердили. Тем не менее на следующий день из шертонской гостиницы в наемном экипаже отбыл соответствующий их описанию джентльмен.

ГЛАВА XXII

С Ивановой ночи прошла неделя; яркое солнце светило над пышной листвой, когда у дверей Фитцпирса постучался посетитель; в коридоре послышался знакомый голос: это был Мелбери. Он отказывался войти в гостиную, чтобы не наследить пыльными сапогами, но доктор настаивал, и гостю пришлось покориться.

Не глядя ни вправо, ни влево, да, пожалуй, не глядя и на самого Фитцпирса, он положил шляпу на стул и, сосредоточенно уставившись в пол, начал:

— Я пришел к вам, доктор, чтобы поговорить о деле, которое меня весьма беспокоит. У меня дочь Грейс, как вы, вероятно, слыхали, единственная дочь. Так вот, в Иванову ночь ей хотелось посмотреть на причуды хинтокских девушек, и она вышла в легких туфельках; ходила досветла по росе и теперь кашляет — часто, сухо, и мне это очень не нравится. Я подумал, не отправить ли ее к морю, может, ей там полегчает…

— Послать к морю! — У Фитцпирса вытянулось лицо.

— Вот именно. И я хотел у вас спросить, какое место вы посоветуете.

Лесоторговец нанес визит как раз в тот момент, когда охваченный влюбленностью Фитцпирс пришел к выводу, что дня не может прожить без Грейс. Он живо помнил, как благодаря уловке, на которую он отважился с благословения ночи и лунного света, она попала в его объятия и приникла к его груди. И вдруг ее хотят куда-то отправить! С горделивыми планами можно повременить. Разницу в происхождении в наши дни заменяет общность культуры и вкусов. Волны желаний уносили его дальше и дальше.

— Как странно, как удивительно, что вы пришли сегодня ко мне поговорить о мисс Мелбери, — проговорил он. — Я каждый день собираюсь зайти к вам по той же причине.

— Вы тоже заметили, что ее здоровье…

— Я не заметил ничего опасного, она совершенно здорова. Но, мистер Мелбери, мне посчастливилось несколько раз видеть вашу дочь. Я бесконечно преклоняюсь перед вашей дочерью и хотел бы просить вас позволить мне поближе с ней познакомиться… посещать ее.

Мелбери глядел в пол и не видел, как растерялся Фитцпирс, испугавшись, что поспешное изъявление чувств повредит его планам.

— Вы хотите… вы хотите с ней познакомиться? — выговорил Мелбери после долгого молчания; чувства его прорывались наружу.

— Да, — ответил Фитцпирс.

— Вы хотите поближе ее узнать? Я должен понимать так, что вы намереваетесь жениться на ней?

— Да, — ответил доктор. — Я хочу поближе ее узнать, хочу, чтобы вы принимали меня как жениха, и если мы подойдем друг другу, то непременно поженимся.

Лесоторговец был ошеломлен, дрожащей рукой он отставил в сторону трость.

— Ваши слова застигли меня врасплох, — проговорил он срывающимся голосом. — То есть нет ничего неожиданного в том, что моя дочь привлекла внимание джентльмена; но мне в голову не приходило, что это будете вы. — Ком в горле мешал ему говорить. — Я всегда знал, что моя Грейс поднимется высоко, — продолжал он. — Я сказал себе: «Чего бы мне это ни стоило, я дам ей хорошее образование». Я так и сделал, хотя жена опасалась, что я из года в год попусту сорю деньгами. Я-то знал, что деньги не пропадут. «Расходы на такую смышленую девочку окупятся сторицей», — сказал я.

— Я счастлив, что вы согласны, — сказал Фитцпирс, почти сожалея, что разрешение видеть Грейс досталось ему так легко.

— Если она не прочь, я, конечно, согласен. Да и то сказать, — признался лесоторговец, — мне это большая честь, да и ей в заслугу, что она привлекла внимание человека с высоким положением и из хорошей семьи. Тот охотник и не подозревает, как он в ней ошибался. Что ж, берите ее — и в добрый час, сэр!

— Я постараюсь добиться ее расположения.

— Да-да. И я думаю, вас она не отвергнет. Конечно же, не отвергнет.

— Надеюсь. Теперь я буду у вас частым гостем.

— Милости прошу. Но все-таки как же быть с ее кашлем? Может, ей все же поехать к морю? Совсем забыл, зачем я у вас.

— Уверяю вас, кашель ее от легкой простуды, — сказал Фитцпирс, — нет необходимости обрекать ее на одиночество у моря.

Слова его не убедили Мелбери, который не знал, стоит ли следовать врачебным советам лица, заинтересованного в том, чтобы его дочь никуда не уезжала. Доктор понял ход его мыслей и, искренне опасаясь потерять Грейс хотя бы на время, взволнованно заверил лесоторговца:

— Если я добьюсь у нее успеха, я сам отвезу ее к морю на месяц-другой после женитьбы, а я надеюсь, что мы поженимся до холодов. Это гораздо лучше, чем отпускать ее одну.

Мелбери обрадовало его предложение. Вряд ли отсрочка угрожала здоровью дочери: погода стояла теплая, да и причина была нешуточная. Спохватившись, он встал и сказал Фитцпирсу:

— Не буду отнимать у вас драгоценного времени, доктор. Я пойду. Много вам обязан. Вы теперь будете часто видаться и сами посмотрите, как у нее со здоровьем.

— Поверьте мне, она совершенно здорова, — сказал Фитцпирс, который виделся с Грейс гораздо чаще, чем полагал ее отец.

После ухода Мелбери Фитцпирс стал перебирать свои мысли и чувства; он был подобен человеку, нырнувшему за жемчужиной и оказавшемуся в среде, ни плотность, ни температура которой ему не известны.

— Однако жребий брошен, а Грейс — прекраснейшая из смертных.

Что касается Мелбери, то весь обратный путь его мучили сказанные им перед уходом слова; он считал, что, расчувствовавшись, говорил глупо, неблаговоспитанно и недостойно общества образованного человека, ничтожность врачебной практики которого с лихвой окупалась былым величием его рода Он вел себя необдуманно. Слова его выразили чувства по поводу намерений Фитцпирса, но это были неудачные слова, Глядя в землю, он при каждом шаге водружал трость, словно она была древком знамени. Так он дошел до дому и, проходя через двор, машинально заглянул в мастерскую. Кто-то из работников спросил его о спицах для колес.

— Что? — переспросил Мелбери, уставившись на него. Тот повторил вопрос.

Мелбери помолчал и, ничего не ответив, повернулся и направился к дому.

Время для поденщиков мало что значило, и они лениво уставились на дверь, закрывшуюся за Мелбери.

— Интересно, что его так гвоздит? — проговорил Тенге-старший. — Не иначе, что-нибудь с дочкой. Когда у тебя, Джон Апджон, подрастет дочка, которая будет стоить тебе таких денег, у тебя воскресные башмаки и те скрипеть перестанут! Твое счастье, что у тебя росту недостанет поднять такую дочку. М-да, будь у него дюжина дочерей, он поступал бы разумнее. Не далее как в прошлое воскресенье гляжу — идут, подходят к луже, так он ее взял и перенес, как игрушечку. Завел бы дюжину — сами бы по лужам шлепали.

Тем временем Мелбери вошел в дом, уставясь перед собой, словно ему предстало видение. Не снимая шляпы, он уселся куда попало.

— Люси, свершилось. — сказал он жене. — Да, все, как я ожидал. На что надеялся, то и вышло. Она этого добилась — да еще как. Где она? Где Грейс?

— У себя, наверху. Что случилось?

И мистер Мелбери изложил случившееся со всей связностью, на которую был способен в такую минуту.

— Я же тебе говорил, — повторял он, — такая красавица в девках не засидится, даже в нашей глуши. Но где же Грейс? Позови ее! Нет, постой. Гре-е-ейс!

Грейс появилась лишь через несколько минут, ибо любящий отец приучил ее ни при каких обстоятельствах никуда не спешить.

— Что случилось, папа? — спросила она с улыбкой.

— Лентяйка ты моя, что ты только наделала! Ты же дома всего шесть месяцев! Нет чтобы привязаться к людям нашего круга — ей надо смущать умы людей просвещеннейших.

Привыкшая угадывать на лету смысл отцовских обиняков, Грейс на сей раз решительно ничего не понимала.

— Ну да, ты, конечно, не понимаешь или делаешь вид, что не понимаешь, хотя, по-моему, женщины такое и через двойной забор разглядят. Так и быть уж, скажу тебе. Ты подцепила доктора на крючок, теперь он будет ходить к тебе как жених.

— Нет, только подумай, милая. Какая удача! — проговорила миссис Мелбери.

— Как жених! Но я ведь этого не хотела! — воскликнула Грейс.

— Чего тут, хотеть — не хотеть! Все вышло само собой… М-да, он вел себя в высшей степени достойно и просил моего согласия. Не сомневаюсь, ты знаешь, как его встретить. Тебе же не надо говорить, чтобы ты ему не мешала.

— Не мешала жениться на мне?

— Вот именно. Для чего же еще ты училась?

Грейс посмотрела в окно, потом на камин, восторга на лице ее не изображалось.

— Отчего это все так вдруг? — капризно спросила она. — Разве вам не важно знать мое мнение?

— Очень важно. Но ты сама понимаешь, как все замечательно.

Грейс задумалась и ничего не ответила.

— Ты же вернешься в то общество, которого тут лишена, — продолжал отец. — Я думаю, долго в Хинтоке он не выдержит.

Грейс согласилась, что замужество сулит ей некоторые возможности; но было ясно, что, хотя присутствие Фитцпирса чаровало, почти гипнотизировало ее, хотя его неожиданный поступок в лесу порядочно смутил ее чувства, — она никогда не думала о нем как о предназначенном судьбой супруге.

— Не знаю, что и сказать, — проговорила она. — Я слыхала, он очень умен.

— Он молодчина, он будет ходить к тебе в гости. Предчувствие, что она не сможет противиться его ухаживаниям, странно всколыхнуло ее чувства.

— Но, отец, ты же помнишь, еще совсем недавно Джайлс…

— Выкинь его из головы. Он же сам от тебя отказался.

Она не умела выражать чувства с той непосредственностью, с какой ее отец высказывал свои мнения, хотя ее обучали красноречию, а его нет. Появление Фитцпирса возбуждало ее, как глоток вина, погружало в непонятную стихию, в которой она не была над собой властна, но Фитцпирс уходил, и она испытывала что-то вроде угрызений совести, особенно когда вспоминала безмолвную, саркастическую усмешку Уинтерборна… Она не находила слов, чтобы объяснить это отцу и мачехе.

Случилось так, что в тот же день Фитцпирса вызвали на собрание медицинского общества, поэтому визиты его начались не сразу. Грейс получила от него письмо с сожалением по поводу вынужденной отлучки. С виду письмо было элегантно, стиль его отличался утонченностью; со дня возвращения в Хинток подобные письма приходили к Грейс разве от школьной подруги — да и та писала до чрезвычайности редко, ибо школьные подруги весьма уважали чины и звания, и стоило Грейс исчезнуть из виду, как они перестали думать о дочери лесоторговца. Письмо не могло не обрадовать Грейс, и, получив его, она несколько часов бродила в задумчивости по окрестностям.

Тем же вечером отец сказал ей:

— А почему бы тебе не сесть и не написать ответ? В мое время молодежь отвечала на письма без промедления.

Грейс ответила, что на это письмо ответа не полагается.

— Тебе лучше знать, — заключил отец. Но он долго еще сомневался, правильно ли поступила Грейс, не слишком ли легкомысленно она относится к своему счастью.

Уважение Мелбери к Фитцпирсу основывалось отнюдь не на профессиональной репутации доктора, которая немногого стоила, но на громком имени Фитцпирсов, некогда игравших важную роль в графстве. У старомодных людей в деревнях еще сохраняется безотчетное доверие к отпрыскам древнего рода, независимо от их нынешнего положения и личных достоинств. Это доверие в высшей степени было присуще лесоторговцу; человек, искавший руки его дочери, происходил из семьи, о величье которой он слышал еще от деда, из семьи, имя которой стало названием соседней деревни; разве может выйти что-либо дурное из помолвки дочери с таким человеком? — Дело надо довести до конца, — сказал лесоторговец жене. — Грейс понимает, что все это для ее же счастья, но она молода, и ей не повредит совет человека постарше.

ГЛАВА XXIII

Именно поэтому он пригласил ее прогуляться, — так он поступал всегда, когда хотел сказать собеседнику что-то важное. Дорога привела их на вершину одного из холмов, отделявших лесной край от яблоневого; отсюда весной они любовались пышным цветением садов. Теперь сады были густо-зеленого цвета. Живо вспомнив, как она проезжала тут на двуколке, Грейс сказала:

— Кажется, в этом году урожай на яблоки будет большой — как и ждали. Джайлс, наверно, уже готовится делать сидр?

Не для таких разговоров отец привел ее сюда. Поэтому вместо ответа он поднял руку и указал ей на густую зелень вдали.

— Видишь то место, где яблони переваливают через холм? — сказал он. Там много веков назад находилось поместье Фитцпирсов, а сейчас там деревня Бакбери-Фитцпирс. Великолепное было имение, великолепное!

— Но сейчас они им не владеют?

— Увы! Слава и величие умирают так же, как ничтожность и глупость. Кажется, нынче наш доктор и незамужняя дама — не знаю, где она живет, единственные потомки Фитцпирсов. Ты должна быть счастлива, что будешь носить такую прославленную фамилию. Ты приобщишься к истории.

— Но разве наш род в Хинтоке не такой же древний, как их в Бакбери? Ты же мне говорил, что наша фамилия все время встречается в старинных бумагах.

— Да, как фамилия йоменов, арендаторов и тому подобных. Согласись, что фамилия Фитцпирс куда лучше. Ты будешь вести высокую умственную жизнь, к которой привыкла в последние годы; практика у доктора тут небольшая, но он, конечно, наберется сил и вскоре переедет в большой город, заведет модную карету, и ты перезнакомишься со множеством дам из самого высшего общества. Если тогда встретишь меня на улице, можешь смело проехать мимо и отвернуться. Я и мечтать не буду, чтобы ты говорила со мной, — разве в каком-нибудь неприметном безлюдном уголке, чтобы встреча со мной не унизила тебя ни в чьих глазах. Теперь и думать не смей о соседе Джайлсе. Мы с ним друзья, но тебе он не ровня. Он живет простой, грубой жизнью, и жена его должна жить простой, грубой жизнью.

Отцовские уговоры подействовали. Вольная распоряжаться своим временем Грейс, воспользовавшись погожим днем незадолго до возвращения Фитцпирса, решила посетить долину, где находилась деревня Бакбери-Фитцпирс. Оставив работника с лошадью и двуколкой у трактира, она направилась к развалинам замка, видневшимся невдалеке. Она не сомневалась, что это и есть былая твердыня рода Фитцпирсов.

Развалины выглядели убого и состояли в основном из сводов нижнего этажа, которые покоились на низких толстых колоннах с узорчатыми капителями. Две-три получше сохранившиеся комнаты какой-то фермер превратил в загон для телят, которые шуршали соломой, покрывавшей каменный пол, и лизали стены с диковинными норманнскими орнаментами, лоснившимися от сырости. Грейс подумала, что даже это примитивное искусство не заслуживает подобного небрежения, и впервые род Фитцпирсов предстал перед ее воображением в грустном романтическом свете.

Пора было ехать домой, и она вернулась к двуколке, раздумывая об увиденном. Ее глубоко поразила неожиданная мысль, что человек столь современных воззрений на науку и искусство может быть кровно связан с руинами столь отдаленных времен. Эта связь еще увеличила заинтересованность Грейс умом и положением доктора, и она устрашилась: и без того, оказываясь рядом с ней, он производил на нее непостижимое действие.

Весь обратный путь она пребывала в возбуждении, вызванном не любовью, а скорее страхом перед надвигавшейся опасностью.

Меж тем отец ее тоже готовился к встрече с Фитцпирсом. В доме хранилась старая книга по медицине, изданная в конце прошлого века, и, чтобы не ударить лицом в грязь, Мелбери после рабочего дня раскладывал эту книгу на коленях и читал о Галене, Гиппократе и Герофиле[17], о догматиках, эмпириках и герметиках, соперничавших между собой в истории медицины. Потом он перешел к классификации болезней и способам их излечения, подробно изложенным в этом достойном сочинении. Мелбери опасался, что трактат его устарел и что ему не удастся должным образом поддерживать беседу с доктором, без сомнения, находящимся в курсе самоновейших открытий.

Наконец Фитцпирс приехал; он послал сообщить, что зайдет немедленно. На приведение дома в порядок оставались считанные минуты, поэтому уборка в гостиной Мелбери напоминала уборку в приемной Толмача, при которой бедный Пилигрим чуть не задохнулся от пыли[18]. Наведя порядок, миссис Мелбери уселась в кресло, сложа руки, и стала ждать. Муж ее беспокойно расхаживал по двору, наведывался в комнаты и, пробормотав: «Да-да», — опять выходил из дому. В пятом часу Фитцпирс привязал лошадь к крюку перед парадными дверьми.

Он вошел в гостиную и, увидев одну миссис Мелбери, счел отсутствие Грейс за дурное предзнаменование. Лишь видя ее, он мог поддерживать в себе пламя, заставившее его пойти на такое отчаянное предприятие, но ее не было, и он испытал желание убраться восвояси.

Он сидел и рассеянно произносил слова, какие, по его мнению, подходили моменту и были понятны хозяйке деревенского дома; но вот на лестнице послышался шелест платья, и Грейс спустилась в гостиную. Фитцпирс был растерян не менее, чем она. Грейс вызывала в нем самое искреннее чувство, но он не мог отделаться от мысли, что решается на плохо обдуманный шаг.

Мистер Мелбери задержался в мастерской и не успел вовремя надеть жилет и парадный пиджак. Не желая, чтобы его долго ждали, он вошел в гостиную, на ходу застегивая пуговицы.

Фитцпирс заметил, что это смутило щепетильную Грейс и что мистер Мелбери в его присутствии держится неестественно. На кухне у бабушки Оливер внезапно появилась необходимость шуметь сверх обычного, так что беседе в гостиной сопутствовал гул и плеск, доносившийся сквозь открытую дверь.

Стоило в разговоре за чаем возникнуть непринужденности, как мистер Мелбери выступал с обстоятельными вымученными речами на отдаленные темы, словно боясь, что Фитцпирс начнет критически размышлять о предмете, приведшем его сюда. Сказать по правде, напряжение и неловкость мистера Мелбери были вполне извинительны, ибо он вплотную подошел к осуществлению заветной мечты. Если бы телесная оболочка не заслоняла души, на месте мистера Мелбери трепетало бы жалкое существо с широко раскрытыми глазами и сжатыми губами, в ужасе ожидающее исхода. Будущее его счастье было в тем большей опасности, что отеческие заботы его распространялись не на обширное семейство, но на единственную дочь, занимавшую столь необычное положение в жизни.

Фитцпирс сидел в гостях не более часа, но и этого времени хватило, чтобы его зыбкие неопределенные чувства к Грейс окрепли и окончательно утвердились. Вряд ли в ответ на его тихую просьбу она стала бы провожать его до дверей, если бы мачеха деловито не подтвердила:

— Разумеется, Грейс, проводи мистера Фитцпирса.

Родители остались в комнате, а Грейс послушно пошла за гостем. Когда молодые люди оказались одни в обширной прихожей с кирпичным полом, влюбленный доктор заставил Грейс взять его под руку. Так они дошли до дверей, где он быстро поцеловал ее.

Грейс вздрогнула и отшатнулась, краска бросилась ей в лицо; она вряд ли ожидала, что дело могло зайти так далеко. Отъезжая от крыльца, Фитцпирс послал ей воздушный поцелуй и помахал рукой Мелбери, глядевшему в окно. Счастливый отец ответил ему широким взмахом руки и довольной улыбкой.

Присутствие доктора всегда пьянило Грейс, но на сей раз опьянение улетучилось вместе с его уходом. Она плохо помнила о событиях минувшего часа, но смутно подозревала, что произошло нечто вроде помолвки с красивым, настойчивым, неотразимым Фитцпирсом.

За первым визитом последовали другие, продолжавшиеся все лето. Поток рассуждений, доводов, увещеваний увлекал Грейс, и, надо признать, она порою охотно им поддавалась. Горделивые мечты свойственны каждой женщине и, если она удерживает себя в определенных границах, не сулят ничего дурного. Что же касается Грейс, то она получила такое воспитание и образование, что ей как нельзя более очевидны были преимущества брака с человеком, подобным Фитцпирсу. Ее не слишком интересовали его настоящие или будущие доходы, зато необыкновенно увлекала возможность богатой внутренней жизни, утонченного духовного общения с мужем. Именно это, а не житейская мысль о выгодном замужестве и заставило ее в конце концов поплыть по течению и покориться той власти, какую имел над ней доктор Фитцпирс.

Не обладая особой проницательностью, можно было с уверенностью заключить, что если Грейс и не питает в обычном смысле любви к доктору, то со временем эта любовь непременно придет.

Однажды, прогуливаясь под вечер, они забрели довольно далеко и, чтобы возвратиться домой до сумерек, прошли короткой дорогой по аллее у Хинток-хауса. Дом был необитаем и смотрел слепыми закрытыми окнами на поросший кустарником склон. Грейс устала, и они присели на низкий каменный подоконник, который еще хранил тепло солнечных лучей, лившихся на него весь день.

— Пожалуй, этот дом подошел бы нам, Грейс, дорогая, как вы думаете? проговорил Фитцпирс, рассеянно озирая старинный фасад.

— О да, — ответила Грейс, которой подобная мысль никогда не приходила в голову. — Она еще путешествует, — прибавила Грейс в задумчивости, ибо не в силах была забыть, как по непонятной причине утратила драгоценное расположение хозяйки поместья.

— О ком это вы? Ах, понял, о миссис Чармонд. Знаете ли, моя милая, я одно время думал, будто это вы живете в этой усадьбе.

— Не может быть! — воскликнула Грейс. — Как вы могли так подумать?

Он рассказал ей историю своего заблуждения, умолчав о том, как был разочарован, узнав правду.

— Ну, это пустяки, — продолжал он. — Я хотел поговорить с вами о более существенном деле. Я бы не хотел венчаться в здешней ужасной церквушке, чтобы вся деревня глазела на нас, а пастор бубнил непонятно что. Надеюсь, вы понимаете мои чувства?

— Но где же тогда? В городе?

— Нет. Совсем не надо венчаться. Давайте запишемся в мэрии. Это проще, спокойней и во всех отношениях удобнее.

Грейс была не на шутку озадачена.

— Но как же я выйду замуж не в церкви и без всех моих дорогих друзей?

— Включая йомена Уинтерборна.

— А почему бы и нет? Между нами всерьез ничего ведь не было.

— Видите ли, моя дорогая, я против венчания в церкви с колокольным звоном потому, что об этом начнут судачить по всей округе. А огласка может нам повредить, я, между прочим, собираюсь купить практику в Бедмуте, а это всего милях в двадцати отсюда. Судите сами, не лучше ли будет, если никто там не узнает, откуда вы родом и кто ваши родители. Если удастся избежать лишней огласки, ваша красота, ваше образование и манеры доставят вам уважение любого общества.

— Но разве нельзя обвенчаться в церкви без шума? — молила Грейс.

— Не вижу в этом необходимости. — В голосе Фитцпирса слышалось нетерпение. — Брак — это гражданский договор, чем проще его заключают, тем лучше. Не ходят же люди в церковь, когда покупают дом или составляют завещание.

— Эдрид, какие ужасные вещи вы говорите!

— Простите, я не хотел вас обидеть. Но я советовался с вашим отцом, и он со мной согласился. Отчего же вы против?

Грейс уже не возражала, полагая, что в данном случае чувства должны подчиниться голосу благоразумия, — если только планы Фитцпирса были благоразумны. И все же на сердце у нее было тяжело.

ГЛАВА XXIV

Он проводил ее до дому. Когда зыбкие тени в отдалении скрыли его фигуру, Грейс почудилось, что этот человек вряд ли имеет к ней какое-нибудь отношение. Он настолько превосходил ее умом и знатностью, был так далек от привычного круга ее мыслей, что представлялся ей скорее повелителем, чем ровней, защитником и дорогим другом.

Неожиданное пожелание доктора ошеломило ее, его взгляды на брак оскорбили ее чувства, день свадьбы был близок и неотвратим, и Грейс всю ночь не могла сомкнуть глаз. Она поднялась, когда первые ласточки начали выбираться из гнезд под застрехой, села на пол у окна и выглянула за штору. На улице уже обозначился день, хотя было еще темновато, и утренние голоса звучали вяло и неуверенно. Солнце обещало не скоро проглянуть над погруженной в тени долиной. Из сараев и мастерских еще не доносилось ни звука. Недвижный рассветный час придавал почти гипнотическое оцепенение стволам деревьев, дороге, двору и строениям. Их беспомощная неподвижность словно была исполнена тихой задумчивости, плохо вязавшейся с беспокойными мыслями, обуревавшими Грейс. За дорогой виднелись крыши домов и макушки деревьев, за крышами и садами ниже леса на гребне холма сквозь вьюнки белела грубая штукатурка дома, в котором жил ее будущий муж. Ставни были закрыты, окна его спальни плотно занавешены шторами, из покрытых щербинами труб не вздымалось ни прядки дыма.

Вдруг что-то нарушило спокойствие. Дверь дома на холме тихо открылась, и на крыльце показалась девушка, закутанная в большую шаль, из-под которой виднелся белый подол длинного просторного платья. Серая рука, высунувшаяся из сеней, поправила шаль на плечах девушки и исчезла. Дверь затворилась.

Девушка быстро спускалась по тропинке, обсаженной буксом, между смородиной и малиной. Фигура и походка ее выдали. Это была Сьюк Дэмсон, нареченная простодушного Тима Тенгса-младшего. У подножия сада живая изгородь скрыла ее по плечи, лишь по быстрому мельканию головы можно было догадаться, что девушка торопится домой.

Грейс узнала или, по крайней мере, была уверена, что узнала на серой руке, высовывавшейся из-за двери, рукав того самого халата, который был на Фитцпирсе в день ее памятного посещения. Лицо ее залила краска. Она собиралась одеться и пройтись поутру под прохладной зеленой сенью деревьев, теперь же села на край кровати и погрузилась в задумчивость. Она не замечала, как идет время, и ей показалось, что домашние кухонные шумы начались сразу, хотя, сойдя вниз, неожиданно для себя обнаружила, что солнце уже завладело кронами деревьев и что с минуты, когда она выглянула в окно, прошло, по крайней мере, часа три.

Она принялась искать отца и наконец нашла его на огороде, где он проверял, хороша ли картошка. Услышав ее шаги, он выпрямился и, потянувшись, сказал:

— Доброе утро, Грейси. Поздравляю. Сегодня ровно месяц до свадьбы!

Она ничего не ответила и, не подобрав подола, направилась к отцу между рядами росистой ботвы.

— Сегодня утром — с рассвета — я думала о своем положении, возбужденно заговорила она, едва удерживаясь на ногах от дрожи. — Я поняла, что мое положение ложно. Я не хочу выходить замуж за мистера Фитцпирса. Я вообще не хочу замуж, но уж лучше выйду за Джайлса Уинтерборна, лишь бы не за мистера Фитцпирса.

Мелбери побледнел, на лице его обозначились жесткость и неумолимость, он не проронил ни слова, пока они шли с огорода. Грейс не видела никогда отца в таком бешенстве.

— Слушай меня, — наконец сказал он, — бывает время, что женщина может думать и передумать, а бывает, что уже поздно, если только она дорожит отцовской честью и правилами приличия. Так теперь поздно — слышишь? Я не хочу сказать, что ты непременно обязана выходить за него. Только знай, что, коли ты ему откажешь, я буду навек опозорен, я стану стыдиться своей дочери и не смогу ждать от тебя ничего хорошего. Что ты понимаешь в жизни? Куда тебе рассуждать, что лучше, что хуже? Ты неблагодарная дочь, Грейс. Я вижу, ты где-то видала Джайлса, и он задурил тебе голову. В этом-то все и дело!

— Отец, отец, ты не прав. Джайлс тут ни при чем, тут такое, о чем я тебе не могу рассказать…

— Что ж, выставляй меня на посмешище, гони Фитцпирса, делай что хочешь!

— Но кто же знает о нашей помолвке? Как может тебя опозорить разрыв?

Мелбери неохотно признался, что рассказал о помолвке тем-то и тем-то, и Грейс поняла, что зуд тщеславия заставил его похвалиться выданьем дочери буквально всему Хинтоку. Она уныло побрела к беседке, видневшейся в кустах лавровишни. Отец шел за ней следом.

— Это все из-за Джайлса Уинтерборна, — твердил он, укоризненно глядя на дочь.

— Вовсе нет. Ты ведь сам когда-то хотел, чтобы я вышла за Джайлса. Грейс была близка к отчаянию. — Вовсе не из-за Джайлса, а из-за мистера Фитцпирса.

— Стало, у вас размолвка? Знаешь, милые бранятся, только тешатся.

— Дело в одной женщине…

— Ах, вот оно что! Ты ревнуешь. Старая история. Не спорь со мной. Посиди-ка здесь, а я пришлю к тебе Фитцпирса. Я его только что видел — он курил перед своим домом.

Он быстро вышел за ворота и зашагал по дорожке. Грейс не могла оставаться в беседке, она вылезла сквозь брешь в ограде и углубилась в рощу. Ее было видно издалека: меж большими редкими деревьями без подлеска двигалось хрупкое, как сильфида, существо, на которое солнце и листва роняли золотистые и зеленоватые блики. Неожиданно за ее спиной послышался шорох шагов по сухой листве, и, оглянувшись, она увидела приближающегося Фитцпирса, доброго и свежего, как само утро.

Взгляд его изображал скорее любопытство, чем любовь. Но Грейс была так хороша в зеленом лесном царстве, щеки ее так чудно алели, простое легкое платье и плавные движения придавали ей такую неотразимую прелесть, что в глазах его вспыхнуло восхищение.

— Дорогая моя, что случилось? Ваш отец сказал мне, что вы на меня дуетесь, да еще и ревнуете. Ха-ха-ха! Будто в этой глуши у вас может быть соперница, кроме великой природы! Вы же сами об этом знаете!

— Ревную? Нет, совсем не ревную, — грустно проговорила Грейс. — Мой отец ошибается, сударь. Видно, я чересчур горячо говорила о нашем с вами супружестве, и он не понял, что я имела в виду.

— Значит, что-то все же случилось? — Он пристально взглянул ей в глаза и привлек к себе. Она отпрянула, и поцелуя не получилось.

— Что же произошло? — уже серьезно спросил он, обескураженный неудачей.

— Мистер Фитцпирс, мне пора домой, я еще не завтракала.

— Подождите, — настаивал он, глядя на нее в упор. — Скажите мне все, прошу вас.

На его стороне было преимущество сильного, но Грейс ответила, подчиняясь не столько силе, сколько убеждению, что молчать нечестно.

— Я видела в окно, — проговорила она неуверенно. — Я расскажу вам потом. Мне пора. Я еще не завтракала.

Фитцпирс вдруг понял все, что она имела в виду.

— Да ведь и я не завтракал, — оживленно заговорил он. — Я сегодня встал поздно. Меня разбудили посреди ночи, вернее сказать, на рассвете. Чуть забрезжило, является какая-то девица из деревни — не знаю ее имени прибежала между четырьмя и пятью, говорит, спасения нет от зубной боли. Звонка ее никто не услышал, тогда она стала кидать камешки в мое окно, пока не разбудила. Я накинул халат и вышел к ней. Стоит вся в слезах и молит выдрать ей злополучный зуб. Я говорю, не надо, она — ни в какую. Так и вытащил, чистенький, ни пятнышка, мог бы прослужить ей еще лет пятьдесят. А она завернула его в носовой платочек и ушла предовольная.

Это было так правдоподобно, так исчерпывающе объясняло все! Не зная о том, что случилось в лесу Ивановой ночью, Грейс решила, что ее подозрения беспочвенны и недостойны, и с бесхитростностью чистой души немедленно уверилась в правдивости его слов. На душе у нее стало необычайно легко; как раз в эту минуту кустарник, окаймлявший сад, зашевелился, и на тенистую лужайку вышел ее отец.

— Надеюсь, все в порядке? — весело спросил он.

— Да, да, — ответил Фитцпирс, не сводя глаз со стыдливо потупившейся Грейс.

— Скажите мне, что вы по-прежнему хотите стать мужем и женой, и я на радостях прибавлю вам две сотни. Ей-богу, — объявил Мелбери.

Фитцпирс взял Грейс за руку.

— Мы так и скажем, верно ведь, дорогая моя? — спросил он.

Избавившись от подозрений, Грейс затрепетала от радости и благоговейной готовности проявить великодушие; но, оставаясь женщиной, тут же захотела добиться ответной уступки за свое согласие.

— Если мы обвенчаемся в церкви, то да, — подчеркнуто спокойно сказала она. — А если нет, то нет.

Тут пришел черед Фитцпирса проявлять благородство.

— Да будет так, — с улыбкой сказал он. — В святую церковь мы пойдем, и это будет благо.

И они направились домой втроем; Грейс с задумчивым лицом шла посередине, чувствуя, как полегчало у нее на душе от объяснения Фитцпирса и сознания, что она все-таки будет венчаться в церкви.

«Пусть будет так, — говорила она себе. — А там бог милостив, все обойдется».

С этой минуты она уже не пыталась идти наперекор судьбе, Фитцпирс не отходил от нее ни на шаг, парализуя ее волю и вынуждая безропотно подчиняться каждому его слову. Страсть его не потухала, а несколько сот фунтов золотом, назначенные в приданое, представлялись ему недурным приложением к хорошенькому личику и отчасти заглушали опасения, что он погубит карьеру, вступив в брачный союз с дочерью простого лесоторговца.

День свадьбы приближался медленно, но неотвратимо. Порой Грейс изнывала от прежних сомнений, и тогда ей казалось, что время сжимается и само пространство сужается вокруг нее; порой она снова становилась жизнерадостна и весела. День следовал за днем; один-два плотника еще захаживали в мастерскую отца в этот нерабочий сезон, что-то пилили, строгали, сбивали, каждое утро отпирали и каждый вечер запирали за собой дверь, ужинали, подолгу простаивали у ворот, вдыхая свежий воздух и обмениваясь новостями из внешнего мира, которые докатывались до Малого Хинтока и замирали в нем, как обессилевшая волна докатывается до самого дальнего грота самой глубокой бухты; однако ни одна из новостей не затрагивала свадебных приготовлений в доме по соседству. День этот близок, думала Грейс, так близок, что не успеют молодые побеги окрепнуть, не успеет листва пожелтеть, а она уже станет женой Фитцпирса. Все кругом выглядело как обычно; заезжему постороннему человеку и в голову не пришло бы, что здесь, в Хинтоке, есть женщина, чья судьба решится в один из этих августовских дней.

Лишь посвященным было дано знать, что приготовления быстро продвигаются к концу. В отдаленном модном курорте Сэндборне в них участвовало немало разных людей, которые слыхом не слыхивали о Грейс, никогда ее не видели и не знали, хотя тому, что создавалось их руками, суждено было облечь ее в тот день, когда сердце ее забьется если не счастьем, то хотя бы новым волнением, не испытанным ни в один из дней ее прежней жизни.

Почему фургон миссис Доллери, всегда ходивший напрямик к Большому Хинтоку, одним прекрасным субботним вечером вдруг завернул на Главную улицу Малого Хинтока и остановился у ворот дома Мелбери? Вечерний свет позолотил большую плоскую, тщательно перевязанную картонку, которую с немалыми предосторожностями извлекли из-под черного верха экипажа. Картонка едва ли была тяжела, если миссис Доллери собственноручно внесла ее в дом. Тим Тенгс, столяр, Баутри, Сьюк Дэмсон и еще кто-то понимающе переглянулись и обменялись замечаниями; Мелбери стоял с видом человека, не снисходящего до таких домашних пустяков, как прибытие дамской картонки. Если же говорить правду, он сразу угадал ее содержимое и приятно взволновался этим доказательством того, что все, слава богу, идет своим чередом. Все время, что миссис Доллери оставалась в доме, то есть довольно долго, ибо она была исполнена сознанием важности своей миссии, Мелбери пережидал в сарае, но едва она, умолкнув, получила вознаграждение и удалилась, как он вошел в дом и увидел то самое, что ожидал, — жену и дочь, в восхищении склоненных над подвенечным платьем, прибывшим от лучшего портного вышеупомянутого курорта Сэндборна.

Все эти недели о Джайлсе Уинтерборне не было ни слуху ни духу. Потеряв аренду в Хинтоке, он распродал часть мебели, а остальное — несколько вещей, дорогих как воспоминания или необходимых в работе, оставил у соседа, сам же уехал прочь. Поговаривали, что он запустил дела, не показывается в церкви, что в воскресенье кто-то видел, как он в грязных башмаках, растянувшись под деревом и опершись на локоть, насмешливо поглядывал на прохожих. Впрочем, добавляли, что он собирается вернуться в Хинток, когда начнут гнать сидр, забрать от соседа давильню, чтобы разъезжать с ней из деревни в деревню.

Однако краткий промежуток, отделявший Грейс от дня свадьбы, все уменьшался. Не раз просыпалось в ней некое подобие радости — радости от мысли, что это будет ее час; более того, она даже испытывала гордость, что она, просвещенная женщина, станет женой просвещенного человека. Это счастливый случай, который не часто выпадает девушкам в ее положении, девушкам, которым родители, открыв ценность образования, привили новые вкусы, но отнюдь не предоставили возможность удовлетворить их в своем кругу. Однако какая пропасть была между этой холодной гордостью и мечтами ее юности, в которых она рисовалась себе радостно идущей к алтарю в пурпурном сиянии, в ореоле любви, без дурных предчувствий и со всем юным пылом как должное принимающей «уважение тысяч сердец и любовь одного».

Тогда в грезах все было ясно; сейчас оставалось что-то недосказанное. Отчаяние посещало ее редко, странная покорность судьбе, казалось, овладела ею, и она испытывала мучительную потребность в человеке, которому могла бы излить все, что копилось у нее в душе.

Этот день был теперь так близок и огромен, что ее чуткий слух уже улавливал его звуки, перешептыванье односельчан на паперти и тонкий перезвон трех колоколов хинтокской церкви. Голоса становились все громче и громче, звон колоколов все настойчивее. Она проснулась: это утро уже настало.

Пять часов спустя она была женой Фитцпирса.

ГЛАВА XXV

Главная гостиница Шертон-Аббаса представляла собой трактир с въездной аркой, через которую, согнувшись в три погибели, кучера провозили постояльцев во двор к благоустроенным номерам, выходившим на задний фасад. Окна, смотревшие на улицу и забранные решеткой, едва пропускали свет и упирались в стены соседних домов; вероятно, поэтому самым роскошным номером гостиницы считался тот, что выходил окнами на задний двор, — из него открывался вид на фруктовые сады, отягощенные алыми и золотыми плодами, без конца и без края раскинувшиеся в мерцающем лиловатом мареве дня. Стояла ранняя осень.

Когда от яблок, алых, как закат, К земле обильной сучья приникают, И груши грузно на ветру дрожат, И сливы синью взоры привлекают[19].

Пейзаж и в самом деле мог показаться тем чудным краем, что виделся в мечтах юному Чаттертону.

В этом номере и сидела сейчас молодая женщина, которую звали Грейс Мелбери вплоть до того дня, как перст судьбы коснулся ее и превратил в миссис Фитцпирс. После свадьбы прошло два месяца. Фитцпирс отправился полюбоваться аббатством при свете заходящего солнца, а Грейс осталась в одиночестве, слишком утомленная, чтобы сопровождать его на прогулке. Их долгое свадебное путешествие, продолжавшееся восемь недель, подошло к концу, и тем же вечером они собирались отбыть в Хинток.

Во дворе, за которым начинались сады, глазам Грейс предстала обычная для этого времени года картина. Несколько человек хлопотало возле перевозной мельницы и давильни: одни подносили в плетеных корзинах яблоки, другие их перемалывали, третьи выжимали. Всей работой заправлял молодой фермер степенной наружности, по всем признакам — хозяин давильни. Черты его лица были Грейс хорошо знакомы. Повесив куртку на гвоздь у сарая, он закатал рукава рубашки выше локтей, чтобы не испачкать их яблочной массой, которую он закладывал в сетку из конского волоса. Кусочки кожуры пристали к полям его шляпы, должно быть, брызнув из прорвавшейся сетки, а коричневые ошметки засохшей яблочной кашицы покрывали до локтей его сильные красивые руки.

Грейс сразу догадалась, как он сюда попал. Дальше, в глубь яблоневого края чуть не каждый фермер имел в хозяйстве собственную давильню и готовил сидр своими силами, но здесь, на границе владений Помоны[20], где сады соперничали с лесами, обзаведение столь громоздким оборудованием едва ли могло окупить себя. Здесь-то и открывалось широкое поле деятельности для бродячего сидродела. Его давильня и весь завод размещались не в сарае, а на колесах, и с парой лошадей, всеми приспособлениями, чанами, трубами и ситами, да еще одним-двумя работниками он переезжал с места на место, выручая этим хлопотным делом изрядные деньги, особенно в урожайный год.

Сады по окраинам городка ломились от плодов. Яблоки лежали по дворам в телегах, корзинах, сваленные в кучи, и неподвижный голубоватый воздух осени был напоен тяжелым и сладким духом яблочного брожения. Выжимки лепешками сушились на топливо под желтым осенним солнцем. Нынешний урожайный год принес несметное изобилие скороспелых яблок и опадышей, не годившихся в лежку даже на малый срок. Поэтому в корзинах и дрожащей воронке мельницы Грейс увидела образчики самых разных сортов — аниса, коричной, папировки, грушовки и других добрых знакомых всеядной юношеской поры.

Грейс с интересом наблюдала за хозяином давильни. С губ ее сорвался легкий вздох. Может быть, ей вспомнился тот день, когда совсем еще недавно друг ее детства по просьбе отца встречал ее в этом самом городе, застенчивый и полный надежд, поверивший в обещание, скорее подразумевавшееся, чем данное всерьез. А может быть, ей вспомнилось время уже давнее, детство, когда ее губы просили у него поцелуя, о котором он еще не помышлял. Как бы то ни было, все это дело прошлое. Она чувствовала свое превосходство над ним тогда и чувствует его сейчас.

«Отчего он не обернется?» — думала Грейс, стоя у открытого окна. Она не знала, что днем их приезд вызвал оживление в гостинице и привлек внимание Джайлса; увидев ее въезжающей под арку, он густо покраснел, отвернулся и с удвоенным рвением принялся за работу. Неразлучный с ним Роберт Кридл, прослышав от конюха, что доктор Фитцпирс с молодой женой остановились в гостинице, стал многозначительно покачивать головой и шумно вздыхать, отрываясь от рычага яблочного пресса.

— Какого черта ты вздыхаешь? — не вытерпел наконец Уинтерборн.

— Эх, хозяин, все мысли… мысли не дают покоя! Пятьсот подвод выдержанного теса, да к тому же пятьсот фунтов добрых денежек, да каменный дом — там бы дюжина семей поместилась, — да еще доля в лошадях и повозках все разом пропало, а из-за того, что упустили ее, когда она была вашей по праву!

— Ах ты, господи, да ты меня с ума сведешь, Кридл, в сердцах проговорил Джайлс. — Замолчи, ради бога.

На этом разговор во дворе оборвался. Тем временем Грейс, невольная виновница этих потерь, еще стояла у окна. Она была изысканно одета, занимала лучший номер гостиницы, ее долгое свадебное путешествие отличалось разнообразием и даже роскошью, ибо там, где речь шла об удовольствиях, Фитцпирс был решительно неспособен на экономию. Рядом со всем этим Джайлс и окружающие его люди казались ей сейчас убогими и будничными, их мир был так далек от ее собственного, что она не могла понять, какой внутренний смысл находила в нем еще недавно.

— Нет, я никогда бы не стала его женой, — произнесла она, покачав головой. — Папа был прав. Эта жизнь слишком груба для меня. — И она взглянула на украшавшие ее белые тонкие пальцы кольца с сапфиром и опалом подарок Фитцпирса.

Джайлс по-прежнему стоял спиной к окну, и, ощущая некоторую гордость своим положением, — вполне извинительную в молодой неопытной женщине, которая полагает, что удачно вышла замуж, — Грейс с мягкой улыбкой окликнула Джайлса.

— Мистер Уинтерборн!

Джайлс, казалось, не слышал.

— Мистер Уинтерборн! — повторила она.

Он снова не услышал, хотя тот, кто стоял рядом и видел его лицо, мог бы в этом усомниться. Смущенная громким звуком своего голоса, Грейс окликнула его в третий раз!

— Мистер Уинтерборн, вы забыли мой голос? — И, ожидая ответа, вновь приветливо улыбнулась.

Он повернулся, не выразив удивления, и решительно подошел к окну.

— Зачем вы меня зовете? — спросил он против ожидания сурово; лицо его было бледно. — Вам мало того, что я выбиваюсь из сил, чтобы заработать себе на хлеб, пока вы тут сидите в довольстве, вам еще надо бередить мои раны.

Она вспыхнула, в растерянности не зная, что сказать, но не рассердилась, ибо знала, чем вызван его гнев.

— Я не хотела вас обидеть, простите меня, — кротко сказала она. Поверьте, у меня не было на уме ничего дурного. Просто, увидев вас тут, рядом, я не могла удержаться, чтобы вас не окликнуть.

Сердце его готово было выпрыгнуть из груди, глаза застилали слезы — так растрогали его эти ласковые слова, произнесенные знакомым голосом. Потупившись, он заверил ее, что ничуть не сердится, и неуклюже, сдавленным голосом спросил, довольна ли она своим путешествием и много ли повидала интересного. Она рассказала ему о нескольких местах, в которых успела побывать, а он слушал ее, пока ему не пришлось вернуться к рычагам давильни.

Забыть ее голос! Разве в его словах прозвучало бы столько горечи, если бы он забыл этот голос! Сгоряча он сурово упрекнул ее, но, опомнившись, стал думать о ней с нежностью, ибо видел, что она была права, отвергнув его, свою же верность он считал недостойной внимания. Он мог бы сказать о себе словами современного поэта[21]:

Коль я забуду, Пусть реки позабудут море, Коль я забуду, Любовь свою забуду в горе, Да буду я гнуснее всех, Да буду воплощенный грех, Коль я забуду. Коль ты забудешь, Ни в чем тебя не упрекну я, Коль ты забудешь, «Будь счастлива», — тебе шепну я, Я буду лишь тобою жить, Я буду лишь тебе служить, Хоть ты забудешь.

Слезы выступили у нее на глазах при мысли, что она могла бы не напоминать ему о том, чего он сам не мог позабыть; она уверяла себя, что не ее воля, а неумолимый ход событий разрушил их детские мечты. Встреча со старым другом неожиданно отняла у нее ту ликующую гордость, с которой она растворяла окно. Грейс не понимала, отчего вдруг ей сделалось так грустно. Произошло же это единственно оттого, что жестокость ее не была достаточно безоглядной. «Если надо действовать ножом — не раздумывайте», — говорят великие хирурги. Для собственного спокойствия Грейс следовало бы или не ставить Уинтерборна ни во что, или обращаться с ним как с равным. Теперь же, закрывая окно, она испытывала невыразимую, можно сказать, опасную жалость к своему отвергнутому жениху.

Вскоре вернулся Фитцпирс и сообщил ей, что видел великолепный закат.

— А я его и не заметила, — вздохнула Грейс и поглядела во двор. — Зато я видела одного нашего знакомого.

Фитцпирс тоже посмотрел в окно и сказал, что никого не узнает.

— Да там же мистер Уинтерборн, у давильни. Он ведь подрабатывает на сидре.

— Ах, тот, деревенский, — равнодушно проговорил Фитцпирс.

— Не говори так про мистера Уинтерборна, — упрекнула Грейс мужа. Правда, я только что подумала, что никогда не могла бы выйти за него, но я его уважаю и буду уважать.

— Ради бога, любовь моя. Я же говорю, что я человек злой и надменный и тщеславно горжусь своим обветшавшим родом; более того, сказать по правде, мне кажется, будто я принадлежу совсем к другой породе людей, чем те бедняки, что трудятся во дворе.

— И к другой, чем я. Я же одной с ними крови.

У Фитцпирса был вид пробудившегося ото сна: если он нашел верные слова для выражения своих чувств, было, в самом деле, противоестественно, что женщина из племени, работающего под окном, стоит рядом с ним и является его женой. Все время путешествия она ни разу не уступила ему в высоте мыслей, безошибочности вкуса и изяществе манер, и он почти позабыл, что, женясь на ней, почитал свои жизненные принципы поруганными.

— Одной крови? Но образование и воспитание превратили тебя в совсем иного человека, — сказал он скорее для себя, чем для Грейс.

— Мне бы не хотелось так думать, — пробормотала она с тоской. Кажется, ты недооцениваешь Джайлса Уинтерборна. Не забывай, что мы были неразлучны, пока меня не послали учиться, поэтому я не могу так уж сильно от него отличаться. По крайней мере, я так считаю. Без сомнения, это большой недостаток. Надеюсь, ты примиришься с этим, Эдрид.

Фитцпирс обещал, и так как время близилось к вечеру, они стали собираться в дорогу, чтобы засветло добраться до Хинтока.

Менее чем через полчаса они тронулись в путь. Меж тем работа во дворе прекратилась, и тишину нарушало лишь шлепанье капель из-под до отказа завинченного пресса да гуденье запоздалой осы, которая так охмелела, что не заметила наступления сумерек. Грейс радовалась, что скоро окажется дома, в краю лесов; Фитцпирс молча сидел с нею рядом. Его невыразимо угнетала мысль, что путешествие подошло к концу и теперь вновь придется остаться один на один с неприкрытой наготой деревенской жизни.

— Ты все молчишь, Эдрид, — нарушила молчание Грейс. — Разве ты не рад, что мы едем домой? Я так рада!

— У тебя тут друзья. У меня никого.

— Но ведь мои друзья — твои друзья.

— М-да, ты права.

Разговор оборвался; они уже ехали по Главной улице Хинтока. Еще до отъезда было решено, что они, хотя бы на первых порах, поживут в просторном доме Мелбери, пустовавший флигель которого отдавался в их распоряжение. За время отсутствия новобрачных его привели в порядок, побелили, покрасили, оклеили обоями. Лесоторговец не пожалел сил, чтобы по возвращении новобрачные устроились как можно удобнее и уютнее. В довершение всего Мелбери распорядился, чтобы на первом этаже большую комнату с отдельным выходом превратили в приемную, к дверям которой с улицы привинтили бронзовую табличку с именем Фитцпирса — единственно ради украшения, ибо лесному краю на много миль в окрестности было отлично известно место жительства каждого его обитателя.

Мелбери и его супруга приветствовали прибывших с чувством, их домочадцы — с почтением. Первым делом Грейс и Фитцпирс осмотрели свои комнаты, к которым вел коридор по левую руку от лестницы. Комнаты эти отделялись от остального дома дверью, навешенной по особому указанию Мелбери. В камине весело полыхал огонь, хотя до холодов было еще далеко. Фитцпирс объявил, что не голоден, ибо они недавно обедали в Шертон-Аббасе, и что он хочет пройтись до своего прежнего жилища, чтобы узнать, как шли дела у его заместителя.

Выйдя из дома Мелбери, он оглянулся. Жить под этой крышей означало желанную экономию денег, плохо было то, что все в этом доме будет напоминать ему, что он зять лесоторговца. Он направился к домику на холме. Его заместитель был в отлучке, и Фитцпирс разговорился со своей недавней хозяйкой.

— Что хорошего слышно, миссис Кокс? — спросил он с деланным оживлением.

Хозяйку немало огорчала потеря выгодного жильца, и у нее не оставалось надежды хоть как-то восполнить упущенное, ибо где-где, а в Хинтоке приезжих не бывало. Поэтому она недовольно пробормотала:

— Не хочу я и говорить об этом, особенно вам, сэр.

— Уж расскажите, миссис Кокс, мне можно.

— Да люди все удивляются вашей женитьбе, доктор Фитцпирс. Они-то считали, что вы столько превзошли в науке, и вдруг вы женитесь на дочке Мелбери, такой же хинтокской, как и я.

— Пусть говорят что хотят, — сказал Фитцпирс, не подавая виду, что ее слова пронзили его в самое сердце. — Что еще нового?

— Возвратилась сама.

— Кто?

— Миссис Чармонд.

— Да ну! — Фитцпирс был заинтригован. — Я никогда ее не видел.

— Зато она вас видала, сэр.

— Не может быть!

— Все может. Она вас видела не то в гостинице, не то на улице, когда вы путешествовали, и что-то про вас сказала, а ее горничная, мисс Эллис, объяснила ей, что это ваше свадебное путешествие с дочкой мистера Мелбери, и тогда она говорит, что вы могли бы жениться поудачнее. «Боюсь, он испортит себе карьеру», — сказала она.

Фитцпирс не продолжал беседы с приветливой хозяйкой и быстрыми шагами направился домой. Он тихонько поднялся по лестнице в выделенную им гостиную, где, уходя, оставил жену. Камин еще горел, но в комнате было темно. Он заглянул в столовую, однако стол для ужина не был накрыт. Он пошел дальше, но тут с первого этажа, из гостиной лесоторговца, донесся гул голосов, в котором легко распознавался голос Грейс.

Не заходя туда, он с порога взглянул в комнату и обнаружил веселое общество соседей и знакомых, среди которых узнал молочника, фермера Баутри, кузнеца из Большого Хинтока, бочара, столяра, акцизного чиновника и их жен. Все они наперебой расточали комплименты миссис Фитцпирс и поздравляли новобрачных с возвращением. Забыв о том, что она теперь дома и что муж ее важный человек, разрумянившаяся от удовольствия Грейс охотно принимала изъявления их дружбы.

Фитцпирсу эта сцена показалась отвратительной. Мелбери отсутствовал, но его жена, заметив доктора, поспешила ему навстречу.

— Тут разнесся слух о вашем приезде, и вот все пожаловали к нам. Мы с Грейс подумали, что неловко не пригласить гостей к ужину, и Грейс решила, что по случаю возвращения вы отужинаете вместе с нами.

Грейс тоже его заметила.

— Правда мило, что они меня так поздравляют, — растроганно сказала она, подходя к мужу. — Нехорошо было бы не ответить на их любезность и запереться у себя.

— О, разумеется… разумеется, — пробормотал Фитцпирс и с героической улыбкой мученика присоединился к обществу.

Как только гости уселись за стол, появился хозяин дома, сразу приметивший, что Фитцпирс охотно уклонился бы от участия в столь многолюдном собрании. Отозвав жену в сторону, он выговорил ей за поспешное приглашение. Миссис Мелбери ответила ему в оправдание, что Грейс сама одобрила эту затею, и любящий отец не нашелся что возразить. Фитцпирс к этому времени успел уже совершенно освоиться со своими добродушными сотрапезниками, которые, широко расставив локти, пили, ели, шутили и хохотали. Поддавшись общему веселью, он вынужден был под конец признаться себе, что этот ужин — отнюдь не самый тягостный в его жизни.

И все же мгновениями, точно таинственные письмена на стене, перед ним возникали будто бы сказанные миссис Чармонд слова о том, что он погубил свою будущность.[22] Мысли тотчас уносили его прочь от веселой трапезы, в негодовании он задавал себе вопрос, вправе ли миссис Чармонд или любая другая женщина совать нос в его дела. Но, поразмыслив, приходил к заключению, что владелица Хинток-хауса проявляет вполне естественный интерес к судьбе приходского врача. Стакан грога избавлял его от неприятных раздумий. Находившая на него временами мрачность не укрылась, однако, от взгляда Грейс и старого Мелбери, поэтому оба они облегченно вздохнули, когда один из гостей заявил, что время позднее и пора расходиться по домам. При этих словах Мелбери проворно поднялся с места, словно его подбросило пружиной, и через десять минут в доме не осталось никого, кроме хозяев.

— Послушай, Грейс, — обратился к жене Фитцпирс, едва они остались вдвоем в своей комнате, — мы провели приятный вечер, все было очень мило. Но давай все же договоримся, какого образа жизни нам следует здесь придерживаться. Пусть нам предстоит жить в этом доме, но это не значит, что мы должны общаться со всеми, кто посещает твоих родителей. Говоря по правде, мне это непереносимо.

Поначалу Грейс неприятно поразило его отвращение к тому самому доброму старому укладу деревенской жизни, к которому он выказывал столько интереса в пору ухаживания, но спустя мгновение она согласилась.

— Мы должны вести себя так, словно мы квартиранты, то есть совершенно независимо, как если бы мы жили в наемном доме, — продолжал Фитцпирс.

— Да, да, Эдрид, я понимаю, мы должны вести себя именно так.

— Но ты в мое отсутствие собрала этих людей и даже не подумала о том, каково это мне.

— Ты прав. Мне следовало дождаться тебя. — Она вздохнула. — Но они явились так неожиданно, я думала, что поступаю, как лучше.

На этом их разговор оборвался. Назавтра Фитцпирс отправился в свой первый по приезде обход больных. Со свойственной ему приметливостью, а может быть, мнительностью, он тотчас почувствовал, что односельчане перестали видеть в нем таинственного, непостижимого джентльмена, которому дарованы безграничные возможности. Теперь он был для них просто партнером мистера Мелбери, в известной мере таким же деревенским жителем, как они сами. В обитателях Хинтока крепко держалось врожденное почтение к аристократам, и едва они узнали, что Фитцпирс родом из бакберийских Фитцпирсов, как тотчас стали при встрече с ним касаться шляпы и оказывать ему всяческие знаки уважения и услуги — все то, чего Мелбери не удавалось добиться никакой ценой. Теперь, предав древность рода женитьбой, Фитцпирс утратил в их глазах былой ореол, он стал для них деревенским врачом, не более, заслуживающим того же обращения, что и старый Джонс, на которого они посматривали сверху вниз.

Он и раньше не мог похвастаться обширной практикой, теперь же число его пациентов сильно поубавилось. В довершение всего, из Попечительского совета пришла бумага с жалобой на его заместителя, который отказал в помощи бедняку. Уязвленный, Фитцпирс заявил о своей отставке.

Недели через две после приезда он вбежал в комнату Грейс в необычном возбуждении.

— Мне предлагают практику в Бедмуте, ту самую, о которой я вел переговоры, — объявил он. — Для этого требуется внести восемьсот фунтов, — я думаю, твой отец не откажется их ссудить. Тогда мы уехали бы отсюда навсегда.

Вопрос этот обсуждался и прежде, так что Грейс не была застигнута врасплох. Но не успела она ответить, как в дверь дома постучали, и бабушка Оливер прибежала доложить, что диктора Фитцпирса срочно вызывают в Хинток-хаус к миссис Чармонд, карета которой перевернулась.

— Ну, это уж кое-что, — проговорил Фитцпирс с заинтересованностью, которую вряд ли сумел бы объяснить. — У меня всегда было предчувствие, что я познакомлюсь с этой загадочной женщиной.

Последние слова он произнес про себя.

Когда он уходил, Грейс пожелала ему доброй ночи.

— Я, наверно, буду уже спать к твоему возвращению, — прибавила она.

— Покойной ночи, — рассеянно ответил он и стал спускаться по лестнице. Впервые со дня свадьбы он ушел из дома, не поцеловав жену.

ГЛАВА XXVI

Уинтерборн покинул свой дом. Его теперь редко видели в Хинтоке: он, возможно, и совсем бы не появлялся в деревне, если бы не деловые отношения с Мелбери, в усадьбе которого он оставил сидровый аппарат, ибо своей усадьбы у него больше не было.

Возвращаясь однажды под вечер в лесную хижину, где он теперь жил, он заглянул в Хинток и не увидел знакомой из бурого камыша островерхой крыши отцовского дома, впрочем, и самого дома не было — его снесли по распоряжению управляющего. У Уинтерборна болезненно сжалось сердце, когда он увидел пустырь на месте родного дома. Поужинав в своей хижине, он в сумерки вернулся в Малый Хинток и долго бродил по земле, на которой родился.

Снова и снова возвращался он сюда по вечерам. Даже в темноте он мог различить бывшие границы комнат, легко находил угол кухни, где стояла печь, в которой он пек в детстве яблоки и картошку, отливал грузила и выжигал инициалы на своих и чужих предметах. Яблони в саду были все целы; самые старые еще и теперь стояли, покосившись на северо-восток: их погнул сильнейший шторм, разразившийся в ноябре тысяча восемьсот двадцать четвертого года и выбросивший на берег Чесильской отмели большое парусное судно. Сейчас эти яблони покосились еще сильнее под тяжестью спелых плодов. Висевшие на ветках яблоки ударяли Уинтерборна по голове, а невидимые в густой траве с хрустом раздавливались под ногами. Их теперь некому было собирать.

В один из таких вечеров Уинтерборн сидел, прислонившись к наклоненному стволу яблони, погруженный в раздумье, устремив взгляд туда, где прежде на небе чернел островерхий силуэт крыши с трубами, а теперь одна за одной загорались неяркие звезды. Пустота на месте старого дома, еще недавно неуклюже выдвигавшегося на дорогу, была теперь особенно заметна.

В вечерней тишине вдруг послышался скрип колес и дробный стук копыт, и скоро на фоне чистого закатного неба обрисовалась коляска, приближавшаяся туда, где дорога в объезд старого дома делала крюк. Коляской правила женщина, сидевшая на высоких козлах, грум ехал на запятках.

Внезапно раздался громкий треск и тотчас за тем легкий испуганный возглас. Уинтерборн вскочил на ноги и бросился на дорогу: коляска опрокинулась на бок; женщина сидела на груде обломков — все, что осталось от родного очага Уинтерборна; грум держал лошадей под уздцы. Коляска принадлежала миссис Чармонд, а потерпевшей была сама хозяйка Хинток-хауса.

На вопрос Уинтерборна, не ушиблась ли она, миссис Чармонд невнятно ответила, что не знает. Что до остального, то урон был не так велик; экипаж тотчас поставили на колеса, затем водворили туда миссис Чармонд; вожжи на этот раз взял грум. Оказалось, что миссис Чармонд, введенная в заблуждение образовавшейся на месте дома пустотой, пустила лошадь прямо на развалины.

— Домой! Скорее домой! — нетерпеливо приказала миссис Чармонд.

Но не проехали они и ста шагов, как до Уинтерборна донеслись — вечер был тихий — слова, сказанные миссис Чармонд груму.

— Стой! Вернись и скажи этому человеку, пусть он позовет ко мне доктора. Я чувствую, что ушиблась гораздо сильнее, чем мне показалось в первую минуту.

Уинтерборн усмехнулся: звать доктора, по его мнению, особой надобности не было. Но, выслушав грума, он тотчас отправился за доктором. Передав просьбу миссис Чармонд, Уинтерборн отступил в тень, не сводя глаз с дома Мелбери. Он видел, как Фитцпирс ушел, видел в освещенном окне сидевшую за столом Грейс. Так он постоял несколько минут. Потом зашагал прочь, слившись с черными деревьями.

Фитцпирс незамедлительно прибыл в Хинток-хаус, чьи двери отворились перед ним впервые. Вопреки ожиданию, он не заметил той тревожной суеты, какая бывает в доме, когда с хозяином несчастье. Его провели наверх по лестнице в уютную, обставленную в чисто женском вкусе комнату, где в мягком свете затененной абажуром лампы полулежала на софе красивая молодая женщина, предусмотрительно приняв позу, не грозившую ее высокой, уложенной в виде короны прическе. Роскошные золотисто-каштановые волосы составляли приятный контраст с малиновым пеньюаром; левая рука, обнаженная почти до плеча, была небрежно откинута; в правой миссис Чармонд держала папиросу, выпуская изящно очерченным ртом ленивые струйки дыма.

Взглянув на миссис Чармонд, доктор невольно подосадовал, оттого что, предвидя тяжелый случай, захватил с собой чуть не всю свою аптечку. Но досада тут же сменилась иным чувством: хотя он никогда прежде здесь не бывал, а миссис Чармонд видел впервые, вся обстановка, эта женщина, его собственное состояние — все показалось ему до странности знакомым. Могло ли такое быть? Уж не видел ли он все это когда-нибудь во сне?

Миссис Чармонд не шевельнулась, а только подняла на Фитцпирса глаза, когда он подошел к софе. Она посмотрела на него исподлобья, и Фитцпирс заметил, как по ее красивому лицу пополз румянец. Она поспешно отвела от него свой глубокий, проникновенный взгляд и рассеянно поднесла к губам папиросу.

На мгновение он забыл, зачем он здесь. Но тут же, поборов наваждение, выразил пострадавшей сочувствие, приличествующее в таких случаях, и стал расспрашивать с профессиональной обстоятельностью, как произошло несчастье и что миссис Чармонд себе повредила.

— Вы должны мне это сказать: я за тем вас и пригласила, — проговорила миссис Чармонд тоном едва уловимого высокомерия. — Я вам верю, ибо наслышана про вашу ученость, которую вы приобрели неусыпным трудом.

— Постараюсь сделать все, чтобы оправдать ваше лестное обо мне мнение, — сказал молодой человек, поклонившись. — И это будет тем легче, что падение, как я успел заметить, не причинило, к счастью, большого вреда.

— Я сильно ушиблась.

— Да, конечно, — не возражал Фитцпирс; но, осмотрев миссис Чармонд, окончательно убедился, что его пациентка совсем не пострадала, и искренне изумился про себя, зачем его позвали, ибо миссис Чармонд отнюдь не производила впечатления слабонервной женщины.

— Вы должны немного полежать и попить микстуры, которую я пришлю.

— Да, вот еще что! — воскликнула миссис Чармонд. — Я совсем забыла. — И она показала доктору маленькую царапину на полной обнаженной руке. Заклейте, пожалуйста, пластырем.

Фитцпирс повиновался.

— А теперь, доктор, — сказала миссис Чармонд, — перед тем как уйти, ответьте мне на один вопрос. Садитесь вот на эту скамеечку, поближе ко мне. И переставьте, пожалуйста, свечи на маленький столик. Вы курите? Да? А я еще только учусь. Берите папиросы. Вот вам спички. — Она бросила Фитцпирсу коробок.

Фитцпирс поймал коробок и, закурив, стал рассматривать миссис Чармонд, лицо которой от перестановки свечей стало хорошо видно.

— Как вы думаете, сколько лет прошло с тех пор, как мы с вами встречались последний раз? — спросила она, не отступая от принятого тона едва заметного превосходства и глядя на Фитцпирса с той застенчивостью, какая опаснее всякого кокетства.

— Вы говорите, мы с вами встречались? Миссис Чармонд кивнула.

— Я видела вас недавно в Лондоне. Вы поднимались по лестнице, как я догадываюсь, со своей молодой женой. И я сразу узнала вас, хотя последний раз мы виделись, когда я была еще почти ребенком. Помните Гейдельберг, английскую семью, любившую дальние прогулки…

— И молоденькую девушку, — подхватил Фитцпирс, — с огромной золотисто-каштановой косой. Помню, точно это было вчера. Как-то, гуляя на Грейт-Террас, она потеряла носовой платок и вечером пошла его искать. «Позвольте мне пойти», — сказал я. «Не надо, — ответила она. — Это далеко. Бог с ним». Мы долго гуляли в тот вечер и разговаривали. На другое утро я пошел на Грейт-Террас, и нашел его в траве — крохотный, мокрый от росы комочек кружев с вышитым в одном уголке именем Фелис. Он и сейчас у меня в глазах! Я поднял его и…

— Что же вы сделали?

— Поцеловал, — с некоторым смущением проговорил Фитцпирс.

— Но вы видели меня всего один раз, и то в сумерки!

— Так что же! Я тогда был молод, и я прижал его к губам. Я решил воспользоваться счастливым случаем и в тот же день зайти к вам в отель. Но полил дождь. И я пошел к вам назавтра. Увы, я не застал вас. Вы уехали.

— Да, — вздохнула миссис Чармонд. — Моя мать понимала, что красота дочери — единственное ее богатство, и она не могла позволить, чтобы дочь ее — совсем еще дитя — влюбилась в студента, у которого ни гроша за душой. Она увезла меня в Баден. Это было очень давно, и я могу вам признаться теперь, что, знай я тогда ваше имя, я бы написала вам. Но я узнала его только месяц назад в Лондоне, когда вы прошли мимо меня по лестнице. Моя горничная сказала мне: «Это мистер Фитцпирс».

— Боже мой! — воскликнул Фитцпирс. — Вы возвращаете меня в дни моей юности. Вечерняя прогулка, утро, роса на траве, крошечный кружевной комочек. Когда я понял, что потерял вас, свет померк у меня в глазах. Я пошел туда, где мы гуляли вечером, бросился на траву и заплакал — я ведь был тогда совсем мальчишка. Я не знал, кто вы, не знал вашего имени, но я не мог, не мог забыть звук вашего голоса!

— И вы долго помнили его?

— Много, много дней!

— Дней! Только дней! О, сердце мужчины!

— Но, прекрасная госпожа, я видел вас всего один или два раза. Моей любви не суждено было стать цветком. Это был бутон, розовый, свежий, полный жизни, но всего лишь бутон. Зачаток огромной любви. Она так и не достигла поры цветения.

— Возможно, это лучше.

— Возможно. Но подумайте, как бессилен человек перед судьбой. Люди разлучили нас, а мы все-таки встретились. Много воды с тех пор утекло, многое переменилось. Вы стали богаты. Не изменилось одно — я по-прежнему беден. И не только это. Судя по вашему последнему замечанию, вам удалось одержать победу над необузданными желаниями юности. Мне это удалось.

— Вы заблуждаетесь. — Голос миссис Чармонд дрожал от сдерживаемых чувств. — Вы не знаете моей жизни. Она не могла способствовать таким победам. Да я и не верю, что люди сильных страстей способны обуздать свои чувства. И чем старше они, тем менее над собою властны. Излечиваются они разве что к ста годам. Что до меня, то я буду рабой страстей и в семьдесят лет, если, конечно, доживу до той поры.

Фитцпирс смотрел на миссис Чармонд с нескрываемым восхищением. Удивительная, необыкновенная женщина!

— Как вы правы! — воскликнул он. — Но в ваших словах печаль. Почему?

— Я всегда печальна, когда я здесь, — многозначительно понизив тон, проговорила миссис Чармонд.

— Тогда позвольте спросить, зачем вы приехали сюда?

— Так хотел мужчина. Женщину весь ее век, точно утлую ладью, носит по волнам мужских прихотей. Я надеюсь, что мое уныние не передалось вам. Хинток имеет странную особенность: когда я живу здесь, сердце мое как запечатанный сосуд — чувства переполняют его, а исхода им нет. И я часто бегу отсюда куда глаза глядят. Иначе я бы умерла.

— В городе, надо полагать, есть интересное общество. Разумеется, для тех, кто в него вхож.

— По всей вероятности. Но беда в том, что соседи в провинции нетерпимы к взглядам и вкусам, отличным от их собственных. Одни мои знакомые считают меня вольнодумной, другие католичкой. Когда я без должного почтения говорю о погоде или видах на урожай, они приходят в ужас от такого кощунства.

Леди Чармонд замолчала и долго в задумчивости смотрела на огонь свечей.

— Вы хотите, чтобы я оставил вас? — прервал молчание Фитцпирс.

— Пожалуй!

— Тогда прикажите мне уйти.

— А вы не можете уйти без моего приказания?

— Будь моя воля, я бы слушался только своих чувств.

— И что бы вы сделали? Вы боитесь, что я рассержусь? — Да.

— Не бойтесь. А теперь ступайте. И приходите завтра проведать больную. Мне было очень приятно возобновить наше знакомство. Я испытываю к вам искреннее расположение.

— Если бы это зависело от меня, мы бы стали друзьями на всю жизнь.

— Надеюсь, так и будет.

Фитцпирс спускался по лестнице в полном недоумении: зачем миссис Чармонд позвала его к себе? Было ли это следствием естественной тревоги о своем здоровье или ей просто хотелось воскресить прошлое, для чего несчастный случай послужил отличным предлогом?

Когда Фитцпирс вышел из дома, была уже ночь, слабо освещенная мерцанием звезд. Он стал думать о Хинток-хаусе. Как странно, он не раз приходил сюда в отсутствие хозяйки и с непонятным любопытством смотрел на этот дом; а еще до знакомства с Грейс почему-то решил, что она живет именно здесь; словом, Хинток-хаус в иные минуты казался ему связанным с существом, имевшим прямое отношение к его жизни.

Краткая встреча с миссис Чармонд в те далекие дни действительно пробудила в нем нежные чувства. Но знакомство было так мимолетно, что, если бы не этот визит, он никогда бы, вероятно, и не вспомнил о нем. Однако сегодняшнее свидание при несколько романтических обстоятельствах сделало то, что давнее, полузабытое чувство вспыхнуло в нем с необычайной силой.

Войдя в Малый Хинток, он вдруг заметил, что смотрит на окружающее не глазами жителя маленькой деревушки и зятя лесоторговца, а скорее глазами владельца Хинток-хауса. Он отворил двери своего дома. Все семейство спало. Поднимаясь по лестнице, он слышал храп отца Грейс, доносившийся с его половины. Свернув в коридор, ведущий в их комнаты, он почувствовал вдруг, как у него тоскливо заныло сердце.

В спальной горел огонь. Грейс, хотя и лежала в постели, но еще не спала. Из-за полога послышался ее нежный голос:

— Что, миссис Чармонд сильно ушиблась, а, Эдрид?

Фитцпирс совсем забыл, зачем его звали в Хинток-хаус.

Секунду он изумленно смотрел на Грейс, но тут же спохватился.

— Нет, — ответил он, когда смысл вопроса дошел до него. — Переломов нет, только ушибы. Но завтра придется опять идти туда.

Поинтересовавшись еще немного здоровьем миссис Чармонд, Грейс сказала:

— Миссис Чармонд спрашивала обо мне?

— Да, кажется. Не помню.

— А ты не можешь вспомнить, какими точно словами она говорила обо мне?

— Не могу.

— Значит, она почти совсем ничего не говорила обо мне, — разочарованно протянула Грейс.

— Почти ничего.

— Зато ты, наверное, много обо мне рассказывал? — Грейс простодушно ожидала комплимента.

— Ну конечно, милая, — ласковым тоном проговорил Фитцпирс, едва ли понимая, что говорит — такое сильное впечатление произвела на него миссис Чармонд.

ГЛАВА XXVII

Мистер Фитцпирс посетил Хинток-хаус и на второй и на третий день. Миссис Чармонд, как и в первый его визит, полулежала на софе, и вид ее ясно говорил, что она не спешит выздоравливать. Оба раза Фитцпирс внимательно осмотрел царапину, точно это была глубокая рана.

К вящему своему удовольствию, он обнаружил у миссис Чармонд на виске легкую ссадину и наклеил на это весьма заметное место черный пластырь вместо розового, чтобы рассеять у прислуги всякие сомнения насчет его визитов, если таковые успели появиться.

— Ой, больно, — воскликнула миссис Чармонд, когда Фитцпирс в одно из своих посещений стал осторожно отдирать с ее руки пластырь. Царапина поджила и затянулась корочкой цвета неспелой черной смородины, которая вот-вот готова была отпасть.

— Одну минутку, я подышу на пластырь. — С этими словами Фитцпирс поднес к губам руку миссис Чармонд. Она не протестовала.

— Вы сами просили заклеить царапину, — сказал он, с легкостью отлепляя пластырь.

— Да, я помню, — ответила миссис Чармонд. — А теперь взгляните, пожалуйста, цела ли у меня на виске голубая жилка. Я ударилась как раз виском. Будь рана поглубже, я бы истекла кровью.

Фитцпирс нагнулся так низко, что его теплое дыхание коснулось ее щеки. Их взгляды встретились. Глаза миссис Чармонд были темные, бездонные и таинственные, как межзвездное пространство. Она быстро отвернулась.

— О нет, нет! Только не это! — воскликнула она. — Я не могу с вами кокетничать. Наша бедная, краткая, почти детская влюбленность вспыхнула и угасла очень давно, и не надо воскрешать ее. Мы должны договориться об этом в самом начале нашей возобновившейся дружбы.

— Кокетничать! Но ведь и для меня это не игра. Ничего не изменилось с того дня, как я встретил вас в Гейдельберге. Возможно, я тогда глупо себя вел. Возможно, глупо веду себя и теперь. Но разве я могу забыть тот счастливый миг, когда волею судьбы я оказался в поле вашего зрения. Ах, эти воспоминания прошлого! Как далеко уносят они мое воображение!

— Да, как знать, что было бы, если бы моя мать не увезла меня тогда в Баден, — прошептала миссис Чармонд, следя взглядом за далекой верхушкой дерева, качаемой ветром.

— Мы встретились бы еще раз.

— А потом?

— Огонь разгорелся бы сильнее. Как все было бы, я не могу сказать. Но я знаю одно — все кончилось бы страданием и болью сердца.

— Почему?

— Печальный конец уготован любви самой природой. Вот почему.

— Не говорите так! — запротестовала миссис Чармонд. — Не губите моей мечты. Мы ведь только воображаем, что могло быть. — Последние слова миссис Чармонд произнесла полушепотом, надув обиженно губы. — Позвольте мне хотя бы думать, что если бы вы любили меня искренне и глубоко, то никогда бы не разлюбили.

— Что ж, думайте, если это утешает вас. Мысль приятна и ни к чему не обязывает.

Миссис Чармонд несколько секунд размышляла над последними словами Фитцпирса, потом спросила:

— Вы что-нибудь слыхали обо мне в эти годы?

— Ничего не слыхал.

— Это хорошо. Мне, как и вам, пришлось испытать немало. Может, я когда-нибудь и расскажу вам о себе. Только не сейчас. И никогда не просите меня об этом.

Таким образом, два-три дня, проведенные на романтических берегах Неккара, где началось их трогательное знакомство, превратились с расстояния лет в годы нежной дружбы, и на этой благодатной почве выросли воздушные замки упоительных фантазий, овеянных печалью невозможного и порождающих надежды, волнующие и прекрасные, коих не надо ни доказывать, ни отвергать.

Имя Грейс ни разу не было упомянуто между ними, но слух о предстоящем отъезде Фитцпирса из Малого Хинтока каким-то образом достиг ушей миссис Чармонд.

— Доктор, вы покидаете нас! — воскликнула однажды миссис Чармонд. Ее огромные темные глаза, нежный голос укоряли Фитцпирса мягко, но весьма чувствительно. — Да, да, вы уезжаете отсюда! — Она в страстном порыве соскочила с софы. — Не отрицайте, вы купили практику в Бедмуте. И я не виню вас. Образованному человеку, стремящемуся быть в курсе новейших открытий, жить в Хинтоке невыносимо. Тем более, когда ничто и никто его здесь не держит. Вы правы. Уезжайте.

— Да я еще не купил этой практики, а только веду переговоры. И если мое теперешнее настроение не изменится, я никуда не уеду отсюда.

— Но вас тяготит Хинток и все его обитатели, кроме тех, конечно, кого вы берете с собой.

Фитцпирс стал было горячо возражать, но миссис Чармонд свела разговор к пустому кокетству, которое маскировало, однако, недюжинные страсти. Сильные, изменчивые, они тлели в ее душе до поры до времени, как жар в раскаленных углях под слоем пепла, и вспышка была всякий раз внезапной.

Если можно одним словом определить характер человека, то миссис Чармонд была сама непоследовательность. Она была женщиной взбалмошной, не боящейся опасных положений; она обожала мистификации в жизни, любви, в истории. Справедливость, однако, требует заметить, что ей нечего было особенно стыдиться в прошлом, хотя и гордиться тоже было нечем. Честные умы Хинтока ничего не знали о ее прошлом, и она редко в их присутствии пускалась в воспоминания. Ее слуги и арендаторы со свойственной зависимому классу поразительной способностью миновать острые углы в характере своего господина, жили под ее своенравным правлением куда более благополучно, чем если бы у нее был ровный и спокойный характер.

Что касается намерения Фитцпирса купить практику в Бедмуте и уехать из Хинтока, то его переговоры зашли гораздо дальше, чем он пытался это представить миссис Чармонд. Вопрос должен был решиться окончательно в ближайшие сутки. Вечером того дня, когда он виделся с миссис Чармонд, он вышел из дому и зашагал по аллее, с обеих сторон которой тянулась живая изгородь, серебристая от дикого ломоноса, именуемого в тех краях «белый бородач» по его виду в более позднее время года.

Вечером Фитцпирс должен был послать в Бедмут письмо, которое окончательно уладило бы вопрос о покупке практики. Но мог ли он уехать теперь, после всего, что произошло между ним и миссис Чармонд? Деревья, холмы, трава, листья — все ожило и заиграло нежными красками с тех пор, как он познакомился с хозяйкой Хинток-хауса, узнал ее душу, а главное, почувствовал ее расположение к себе. У него были все основания бежать отсюда — он опять займет подобающее место в обществе, которое покинул, ища уединения, под влиянием гнева, вызванного воображаемой обидой. Его жена, видевшая все неудобства их жизни в Малом Хинтоке, радостно ожидала переезда. Оставалось сделать последний шаг. Разум Фитцпирса говорил, что уезжать необходимо, — сердце его протестовало.

Подавив вздох, Фитцпирс вошел в дом и торопливо написал письмо, в котором окончательно отказывался от практики в Бедмуте. Почта уже побывала в Малом Хинтоке, и Фитцпирс послал одного из слуг Мелбери догнать почтовый фургон на соседней развилке, чтобы письмо пошло в тот же день.

Нарочный скоро вернулся и, встретив Фитцпирса в аллее, сказал, что письмо отправлено. Фитцпирс повернул к дому. Он шел и размышлял над происходящим. Почему он поддался этому безрассудному порыву, зачем губит мечты о будущем, свои и Грейс? Причина, побудившая его отказаться от практики в Бедмуте, была такая же прекрасная, такая же фантастическая и мимолетная, как краски закатного неба. Он был всего-навсего домашний врач миссис Чармонд, а жена его арендовала ее землю. Каким веским доводом оказалась сердечная склонность в дни холостяцкой жизни Фитцпирса, когда он решал, уехать ли ему из Малого Хинтока. Но тогда дело шло к женитьбе, а матримониальные побуждения — весьма почтенная вещь!

— Отец сказал, что ты послал письмо в Бедмут! — воскликнула Грейс, вышедшая встретить мужа. На быстро темнеющем небе одиноко горела вечерняя звезда. — Ты решился наконец заплатить, сколько они просят? Слава богу, это неприятное дело окончено. Когда мы едем, Эдрид?

— Я передумал, — ответил Фитцпирс. — Семьсот пятьдесят фунтов — слишком дорого для нас. И я отказался. Подождем более подходящего случая… Боюсь, что делец из меня никудышный!

Последние слова он сказал, устыдившись на мгновенье величайшей глупости своего поступка. Глядя в глаза Грейс, ясные и правдивые, он вдруг испытал угрызения совести.

Грейс была расстроена в тот вечер. Она любила дом, где прошло ее детство, и не гналась за удовольствиями света, но она видела, что мужа ее гнетет жизнь в этом глухом углу, и ради него искренне хотела уехать отсюда.

Дня через три Фитцпирс опять пошел к миссис Чармонд. С самого утра было ветрено, то и дело начинал накрапывать дождь, стуча каплями, точно пригоршнями зерна, по стеклам и стенам домиков Малого Хинтока. Фитцпирс шел глухой частью парка, где росли старые вязы и дубы. На их коре, бугорчатой и морщинистой, как лицо столетней колдуньи, темнели пятна влаги, сочившейся из старых ран, а внизу у самой земли изумрудно зеленели наросты лишайника. Это были могучие деревья, чьи стволы не сгибались под напором самых сильных ветров, а только раскачивали ветвями. Над их густыми, еще зелеными кронами осень уже позолотила листву других деревьев — торчали, как оленьи рога, голые, черные сучья.

Миссис Чармонд приняла Фитцпирса не то в будуаре, не то в маленькой гостиной во втором этаже. Хотя на дворе был день и холода еще не настали, окна были наглухо завешены шторами, горели свечи и лампа под красным абажуром, ярко пылал камин.

— Почему топится камин и горят свечи? — спросил Фитцпирс.

Миссис Чармонд сидела в кресле, отвернувшись.

— О, мир за окнами так уныл, — прошептала она. — Небо в трауре, потоки слез льются по окнам. Сегодня ночью по стеклу скрипела улитка. Печальный звук. Я проплакала все утро, не осушая глаз. И я не хочу, чтобы вы видели мое заплаканное лицо. Скажите, доктор, зачем нам даны мятежные сердца и пламенные желания, когда приходится жить в этом мире? Почему смерть одна дарит то, что у жизни приходится вымаливать[23], — покой? Ответьте мне, доктор.

— Чтобы ответить на ваш вопрос, милая Фелис, нужно вкусить еще от одного древа познания.

— Когда родник страстей иссякает, душа моя наполняется страхом и мне кажется, что я скоро умру. О, свет так жесток, так неумолим к тому, чье сердце из воска, а не из камня. Я боюсь людей, они сурово карают за каждый неверный шаг. Законы, правила, твердят они, созданы для того, чтобы человек стал совершенен. Какое мне дело до чужого совершенства? И ради него я должна жертвовать всем, что дорого моему сердцу!

— Что вас так расстроило сегодня? — тихо спросил Фитцпирс, садясь рядом с миссис Чармонд. Он подумал, что сплин ее объясняется единственно сидением взаперти, но ничего не сказал.

— Мои мысли, доктор. Вы не должны больше приходить ко мне. Люди начинают говорить, что моя болезнь — притворство. Не приходите больше. Только не сердитесь на меня. — Миссис Чармонд порывисто вскочила с кресла и, схватив Фитцпирса за руку, умоляюще взглянула на него. — Это необходимо. Так будет лучше для вас и для меня.

— Но что плохого мы сделали? — спросил, помрачнев, Фитцпирс.

— Мы не сделали ничего плохого, доктор. Но оттого, вероятно, и эти мысли. А впрочем, все суета… Я решила уехать в Миддлтон-Эби. Это недалеко от Шотсфорда. Там живет тетка моего мужа. Я еще в Лондоне обещала навестить ее. И не могу нарушить слова. Так будет лучше. Я уеду, и все забудется. А вы когда насовсем покидаете Хинток с вашей милой женой?

— Я отказался от практики в Бедмуте. Я полюбил эти места и не хочу уезжать отсюда.

— Отказались? — изумилась миссис Чармонд, недоверчиво глядя на Фитцпирса. — Но вы погубили себя. Боже мой, что я наделала!

— Ничего, кроме того, что собрались уезжать.

— Да, но я уезжаю недалеко и ненадолго, всего на месяц-другой в Миддлтон-Эби. Но, может статься, я обрету там душевный покой и вернусь в Хинток преображенной. Вы будете приходить ко мне в гости с вашей прелестной женой, и мы с ней станем друзьями. О, как легко родятся в уединении праздные мысли и чувства! С завтрашнего дня я перестану быть на вашем попечении, доктор. Я так хочу… И все-таки я рада, что вы остаетесь в Хинтоке, если, конечно, это не повредит вашему будущему.

Но едва Фитцпирс ушел, глаза миссис Чармонд потухли, с губ слетела полупечальная, полуигривая улыбка. Сердце ее налила свинцовая тяжесть. Она опять погрузилась в унынье, не имея сил шевельнуть пальцем; губы ее задрожали, закрытые глаза увлажнились.

Обратные шаги Фитцпирса испугали ее, и она быстро подняла голову.

— Я вернулся сказать вам, что вечер обещает быть теплым. Отдерните шторы, потушите лампу и свечи — за окном такое яркое солнце. Позвольте, я помогу вам.

— Пожалуйста, если вам не трудно.

Он отдернул шторы, и в комнату хлынули закатные лучи неяркого осеннего солнца. Красный огонь лампы и желтое пламя двух свечей стали почти невидимы.

— Можно подойти к вам? — спросил Фитцпирс: миссис Чардмонд сидела к нему спиной.

— Нет.

— Почему?

— Я плачу и не хочу, чтобы вы видели мое лицо, когда на него падает свет.

Секунду он стоял в нерешительности, сожалея, что отдернул шторы и солнечный свет рассеял розовый альковный полумрак.

— Тогда я пойду…

— Идите, — сказала она, протягивая ему руку, а другой промокнув глаза платком.

— Можно, я буду писать вам?

— Нет, нет! — воскликнула она. И прибавила голосом кроткого благоразумия: — Вы не должны мне писать. Не надо. — Ну что же. До свидания. — С этими словами Фитцпирс ушел.

Вечером, когда служанка одевала ее к обеду, она с самым невинным видом то и дело наводила разговор на женитьбу Фитцпирса.

— Люди говорят, что миссис Фитцпирс любила когда-то мистера Уинтерборна, — сказала служанка.

— Почему же она не вышла за него замуж?

— Да потому, что, говорят, он в одночасье лишился дома и всего, что имел.

— Как это могло случиться?

— У него кончился срок аренды, а ваш управляющий не стал ее продлевать, хотя, говорят, у мистера Уинтерборна были все права. Он остался без крова, и помолвка расстроилась. Так люди говорят, мадам.

Самые разнообразные чувства охватили миссис Чармонд и она стала горько упрекать себя. «Отказав этому бедному человеку в его законном притязании, я тем самым обрекла на гибель мою воскресшую любовь, — говорила она себе. Кто бы мог подумать, что простое распоряжение по хозяйству нанесет впоследствии такую глубокую рану моему сердцу. И вот теперь меня ожидает печальная зима, зима горьких сожалений, сердечных мук и неисполнимых желаний. А весной я забуду его. О, я рада, что уезжаю».

Миссис Чармонд вышла из комнаты и, вздохнув, пошла вниз. Секунду она задержалась на площадке и глянула в окно, выходящее на зеленый холм перед домом. Было еще довольно светло. Прямо перед ней, на середине крутого, поросшего травой склона маячила фигура старого Тимоти Тенгса. Он возвращался домой и, чтобы сократить путь, двинулся прямо вверх по лужайке, где не было тропы и ходить запрещалось. Остановившись, чтобы взять понюшку табаку, он вдруг встретился глазами с миссис Чармонд, бросился было вверх, поскользнулся и покатился, как бочка, вниз наперегонки с табакеркой.

Необъяснимая, вспыхнувшая от безделья, безнадежная любовь к Фитцпирсу, меланхолия, вызванная нервическим расстройством, еще не просохшие слезы все это вдруг сменилось безудержным смехом; миссис Чармонд закатилась, глядя на Тенгса; казалось, все мрачное унынье предшествующего часа вылилось в этом пароксизме смеха. Она едва справилась с собой, только войдя в столовую, но и здесь, в присутствии слуг, плечи ее то и дело вздрагивали, когда она вспоминала комическую фигуру Тенгса, а глаза увлажнялись то ли от сдерживаемого смеха, то ли от недавней печали.

Она решила больше не предаваться унынию. Выпила два бокала шампанского, потом еще немного; и весь вечер развлекалась пением романсов.

— Однако надо что-то сделать для этого бедного Уинтерборна, — сказала она себе, поднимаясь в спальню.

ГЛАВА XXVIII

Прошла неделя, и миссис Чармонд покинула Хинток-хаус. Миддлтон-Эби, место ее уединения, находился милях в десяти от Хинтока по большаку и немного ближе, если добираться верховыми и пешеходными тропами.

А спустя некоторое время Грейс заметила, что муж ее стал беспокоен и как будто избегает ее. Он был вежлив, и только, — так держатся со знакомыми. За обедом он, казалось, не слышал ни одного ее слова. Ее маленькие заботы больше не интересовали его, тестя он почти не замечал. Было ясно, что его внимание поглощено чем-то, не имеющим отношения к ее жизни, — чем, она не могла сказать. Возможно, опытами или чтением медицинских книг.

Надежда, что он опять погружен в научные занятия, как было до женитьбы, когда огонек в его окне до глубокой ночи служил путнику маяком, покоилась на том малозначительном факте, что он теперь поздно ложился спать.

Однажды она встретила своего мужа на холме Хайстоу, недалеко от Малого Хинтока; он стоял, облокотившись на калитку, ту самую, возле которой некогда стоял Уинтерборн; от калитки круто вниз сбегала тропа, ведущая напрямик в долину Черного Вереска, тянувшуюся отсюда на много миль. Фитцпирс задумчиво смотрел вдаль; Грейс подошла неслышно, и он не заметил ее. Приблизившись, Грейс увидела, что губы ее мужа беззвучно шевелятся, точно взгляду его представлялось волнующее зрелище.

— Что ты увидел там? — окликнула Грейс мужа. Фитцпирс вздрогнул от неожиданности.

— Я смотрю на свое старое пепелище. Вон там находилась когда-то старинная усадьба Сукбери. Только и остается теперь, что смотреть, — ответил он.

Грейс показалось, что он смотрит несколько правее того места, которое было колыбелью и усыпальницей его родовитых предков; но она ничего не сказала ему, а, взяв его под руку, пошла с ним домой; почти всю дорогу оба молчали. Грейс не знала, что взгляд его был устремлен в сторону Миддлтон-Эби.

— Тебе нужна будет сегодня Любимая? — спросила Грейс, наконец прерывая молчание.

Фитцпирс последние дни постоянно выезжал на Любимой, немолодой светло-серой кобыле, подаренной Грейс Уинтерборном; подарок оказался превосходным — Любимая была послушна и почти по-человечьи умна; к тому же молодой задор у нее давно угас. Фитцпирс был неважный ездок и ценил эти ее качества.

— Да, — ответил он. — Но я поеду не в коляске, а верхом… Надо привыкать к седлу. Верховые тропы короче.

Любовью к верховой езде Фитцпирс воспылал всего неделю назад. Пока миссис Чармонд жила в Хинток-хаусе, он предпочитал ездить в коляске.

Спустя несколько дней Фитцпирс отправился верхом навестить больного, живущего в вышеназванной долине Черного Вереска. Выехал он около пяти часов пополудни и к ужину не вернулся; когда Грейс ложилась спать, мужа все не было.

Грейс не очень встревожилась, хотя знала, что самый дальний его пациент жил милях в пяти-шести от Малого Хинтока. Фитцпирс вернулся, когда часы пробили час, в спальню он вошел неслышными шагами, точно боялся разбудить Грейс.

На другое утро Грейс поднялась гораздо раньше мужа. Во дворе шел разговор о кобыле, на которой Фитцпирс накануне ездил к больному; человек, ходивший за лошадьми, клялся, что ночью на Любимой не иначе как черти верхом катались. Придя утром в конюшню, он сразу смекнул, что дело неладно, — такой загнанный вид был у Любимой. И то правда, что ночью доктор сам поставил ее в конюшню, так что уход был, конечно, не тот; но если он и впрямь ездил не дальше долины Черного Вереска, то без нечистого тут не обошлось. Небывалое происшествие с Любимой в изложении конюха послужило зачином: истории о ведьмах, охочих до верховой езды, так и посыпались одна другой удивительнее.

Грейс вернулась в дом. Проходя переднюю, она увидела пальто мужа, небрежно брошенное им ночью на стул. Из нагрудного кармана торчал билет миддлтонской дорожной заставы, а до Миддлтона и обратно, если ехать верхом, было ни много ни мало двадцать пять миль.

Грейс в тот же день навела справки и узнала, что миссис Чармонд живет сейчас в Миддлтон-Эби. Сопоставив эти два факта, Грейс сделала некий вывод, показавшийся ей самой весьма странным.

Спустя несколько дней Фитцпирс опять отправился в тот же час и к тому же пациенту в долину Черного Вереска. Грейс знала теперь, что этот пациент предлог и что муж ее ездит к миссис Чармонд.

Грейс удивило то, как равнодушно отнеслась она к своему открытию. Ей было неприятно, но ревности она не почувствовала. И это объяснило ей истинную природу ее отношения к мужу. До замужества она питала к Фитцпирсу благоговейную почтительность, какую мы испытываем в присутствии высшего существа. В ее чувстве не было тогда ни капли нежной привязанности влюбленного сердца. Фитцпирс был осенен для нее ореолом таинственности: таинственными были его прошлое, характер научных занятий, профессия, взгляды. Когда это идеальное представление рассыпалось под действием ежедневного домашнего общения и она увидела перед собой обыкновенного человека, ничем не отличающегося от других обитателей Хинтока, то понадобилось иное, новое основание для долгой и верной любви доброжелательное взаимопонимание, когда обоюдные слабости становятся залогом прочного союза. Фитцпирс же не обладал ни прямодушием, ни искренностью, а вторая любовь между супругами может родиться только при наличии этих свойств. Вот почему Грейс с холодной сдержанностью смотрела сейчас на то, как выводят и приготовляют Любимую для поездки.

— Я пойду с тобой до холма, если ты не очень спешишь, — сказала Грейс, не испытывая, однако, большого желания отпускать мужа.

— Конечно, время у меня есть, — ответил Фитцпирс.

Он взял Любимую под уздцы и пошел рядом с Грейс, проявляя все признаки нетерпения. Так они дошли до поворота на шоссе, миновали заставу и стали подниматься к Догбери-хилл и Хай-стоу. Скоро они были у калитки, возле которой десять дней назад Фитцпирс стоял, облокотившись на перекладину, и где Грейс нашла его. Грейс остановилась, Фитцпирс попрощался с ней ласково, даже нежно, и Грейс заметила, что глаза у него усталые.

— Зачем ты едешь сегодня вечером? — спросила она. — Ты ведь уже был там подряд два вечера.

— Я должен ехать, — ответил он почти с досадой. — Не жди меня.

С этими словами Фитцпирс вскочил в седло и, миновав калитку, которую Грейс открыла для него, поскакал вниз по крутой верховой тропе в долину. Любимая, несмотря на возраст, была еще резвой лошадкой.

С верхушки холма Грейс долго смотрела вслед мужу. Заходящее солнце, за ее спиной ярко осветило его удалявшуюся фигуру, как только тень холма осталась позади. Несмотря на недостойное поведение мужа, она сказала себе, что будет любить его, если он останется ей верен, будет, чего бы ей это ни стоило. Но подобные решения слишком дорого обходятся сердцу, и ему все труднее становится любить.

Светло-серая масть Любимой заметно выделялась на буроватой зелени вереска. Хотя Уинтерборн с такой трогательной заботливостью выбирал Любимую для Грейс, она так ни разу и не прокатилась на умном и спокойном животном; Фитцпирсу же она пришлась по вкусу, особенно теперь, когда он стал ездить в седле. Фитцпирс, подобно многим людям его характера, презирая в душе Мелбери, не гнушался его деньгами и не стеснялся брать для своих прогулок лошадь, принадлежавшую его дочери.

Итак, очарованный доктор продолжал свой путь по долине, а вокруг него пылал яркими красками осенний пейзаж — краснобокие яблоки, ягоды, листва, все блестело, как лаковое, в закатных лучах. Земля в том году поражала изобилием, а сейчас был апогей ее щедрот. В самых бедных садах под тяжестью гроздей гнулись боярышник и черная смородина; желуди хрустели под ногами, лопнувшие каштаны соблазнительно обнажали желто-рыжее нутро, точно выставленные напоказ рачительной хозяйской рукой на ярмарке. Среди этого изобилия, однако, попадались подточенные червем плоды — точь-в-точь как семья Грейс; и она спросила себя, есть ли во всей вселенной хоть один мир, где бы в плодах не заводилась червоточина, а в любви — печаль.

Тангейзер[24] ее тем временем удалялся; его неспешный конь долго оставлял всадника в поле зрения Грейс. Если бы она могла слышать сейчас голос Фитцпирса, она услыхала бы, как он шептал:

Путеводная звезда моей мечты, Как мотылька огонь, влечешь меня к себе…

Но картина была для нее немой. Скоро он пересек долину, поднялся на высокое меловое плато справа, круто обрывавшееся к долине, и поскакал по его краю; меловое плато, поросшее вереском, и яблоневая долина являли собой такой разительный контраст, что плато, казалось, только вчера возникло посреди этой обширной равнины.

Фитцпирс скакал по самому краю пустынной, невозделанной земли; малиновый закат медленно угасал, и Грейс еще долго следила взглядом за светлым пятнышком на его фоне: точь-в-точь картина Ваувермана[25], только сильно уменьшенная, порождение его прихотливой фантазии. Наконец всадник с лошадью скрылись из вида.

Так довелось Грейс увидеть собственную лошадь, купленную для нее человеком, истинно любившим ее, в верности которого нельзя было усомниться, уносящей ее мужа в объятия вновь обретенного идола. Размышляя над превратностями судьбы, уготованными женам и лошадям, она вдруг заметила внизу, в долине, приближавшихся к ней путников, которых до той минуты скрывала густая придорожная поросль. Это был не кто иной, как Джайлс Уинтерборн со своим помощником Робертом Кридлом. Два фургона везли сидровый аппарат и все к нему необходимое. Они поднимались все выше и выше по склону, луч солнца то и дело ярко вспыхивал на лезвиях сидровых лопаток, которые под действием яблочной кислоты отполировались до зеркального блеска. Грейс спустилась на дорогу и поравнялась с Джайлсом. Лошади, только что преодолев подъем, остановились передохнуть.

— Здравствуйте, Джайлс, — приветливо сказала Грейс, повинуясь внезапному порыву.

— Вы вышли погулять, миссис Фитцпирс? — сдержанно спросил Уинтерборн. Погода очень хорошая.

— Нет, я возвращаюсь домой, — ответила Грейс.

Фургоны тронулись, с ними зашагал Кридл; Уинтерборн с Грейс немного отстали.

Родной брат Осени[26], пахнущий осенним лесом, шел сейчас рядом с Грейс: на его загорелом лице под цвет спелой пшеницы синели, как васильки, глаза. На шляпе блестели спелые семечки яблок. Штаны и рукава рубахи забрызганы сидром. Пальцы склеил сладкий яблочный сок. Весь он источал аромат сидра, который таит в себе неизъяснимое очарование для тех, кто родился и вырос среди садов. Сердце Грейс отряхнуло недавнюю печаль и воспрянуло, как ветка, освободившаяся от спелых плодов: таким целительным было это обращение к безыскусной природе. Деликатные манеры, подобающие жене ученого доктора, чопорность, воспитанная в фешенебельной школе, все это вдруг слетело с Грейс, и она опять стала простодушной деревенской девушкой, живущей по велению сердца.

Природа не скупится, подумала она. Не успела она оплакать потерю Эдрида, как другой мужчина, олицетворение рыцарского благородства, возник перед ней посланцем родной земли, готовый служить ей до конца. Устыдившись вдруг своих мыслей и пряча смущение, Грейс спросила Джайлса, не встретил ли он ее мужа.

— Встретил, — сказал Уинтерборн после некоторого колебания.

— Где вы встретили его?

— Около гостиницы Ревеллера. Мы идем из Миддлтон-Эби. Я там работал эту неделю.

— Разве у них нет своего сидрового пресса?

— Есть, но его сейчас чинят.

— Я думаю… я слыхала, что миссис Чармонд гостит в Миддлтон-Эби.

— Да, я видел ее два-три раза в окне, когда проезжал мимо.

Грейс минуту помолчала, потом спросила:

— А мистер Фитцпирс ехал в Миддлтон-Эби?

— Да… он ехал туда верхом на Любимой.

Грейс ничего не ответила, а Уинтерборн прибавил, смягчившись:

— Вы знаете, почему лошадь названа этим именем?

— Да, конечно, — поспешно ответила Грейс.

Беседуя таким образом, они обошли холм, и им открылась вся западная часть неба, охваченная пожаром вечерней зари. Огненно-красные отроги гор, золотые аркады, сталактиты и сталагмиты из чистого топаза громоздились, образуя феерическую картину. Выше, вторым ярусом, стлались тонкие перистые облака. А еще выше светились бездонные глубины небесной лазури.

Грейс упивалась блаженной минутой, забыв недавнюю горькую обиду, забыв расстояние, которое разделяло ее и Джайлса. Томление по бесхитростной жизни поселян переполнило сердце. По лицу пробежал отсвет волновавших ее чувств. Уинтерборн не отрывал глаз от Грейс, взгляд его скользнул по цветку, приколотому на ее груди. Как во сне, он протянул руку и нежно погладил цветок. Грейс отпрянула.

— Что вы делаете, Джайлс Уинтерборн? — воскликнула она в изумленном негодовании. Сообразив, однако, что никакими последствиями этот жест не грозит, она решила, что можно, пожалуй, обойтись и без нравоучений.

— Вы должны помнить, Джайлс, — мягко сказала она, — что теперь наши отношения не те, что были прежде; и то, что вы сейчас сделали, другие бы назвали вольностью.

Эти слова точно обожгли Джайлса: как он мог забыться до такой степени! Краска стыда и гнева на себя проступила даже сквозь загар.

— Я не знаю, что со мной случилось! — воскликнул он с горячностью. — Я никогда не позволял себе ничего подобного.

В глазах его заблестели слезы.

— Не расстраивайтесь так, Джайлс! Я обошлась с вами слишком строго.

— Этого бы не случилось, если бы на днях я не был свидетелем точно такой же сцены в Миддлтоне, — прибавил Уинтерборн после некоторого раздумья.

— А кто были ее участники?

— Не спрашивайте меня об этом, Грейс. Грейс пристально посмотрела на Джайлса.

— Я и так знаю, — ответила она с видимым безразличием. — Это был мой муж с миссис Чармонд. Встретив меня, вы по ассоциации вспомнили ту сцену… Знаете что, Джайлс, расскажите мне все! Пожалуйста, Джайлс! Хотя нет, я не хочу ничего знать. Давайте лучше говорить о другом. И по старой дружбе не рассказывайте ничего моему отцу.

Они подошли к месту, где дороги их расходились. Уинтерборн продолжал путь дальше по большаку, вдоль опушки леса. Грейс отворила калитку и исчезла за деревьями.

ГЛАВА XXIX

Грейс шла по мягкой, заросшей травой верховой тропе, по обеим сторонам которой тянулись заросли орешника, отягченного спелыми гроздьями по два, три, четыре ореха в каждой. Дойдя до перепутья, где тропа пересекала под прямым углом другую, точно такую же, Грейс остановилась: в нескольких шагах от себя она увидела дородную Сьюк Дэмсон, простоволосую, без чепца и с высоко подоткнутой юбкой; пригибая высокие ветви, она срывала орехи, с быстротой молнии разгрызала их и съедала; ее возлюбленный Тим Тенге был занят неподалеку тем же приятным делом.

«Щелк, щелк, щелк» — раздавалось каждые две-три секунды. Мысль Грейс вдруг повернула в неожиданном направлении: она вспомнила рассказ мужа, как он рвал у Сьюзин больной зуб. Грейс подошла к сборщикам орехов и, преодолев неприятное чувство, заговорила с Сьюзин, находившейся поодаль от Тима.

— Добрый вечер, Сьюзин, — сказала она.

— Добрый вечер, мисс Мелбери (щелк), — ответила та.

— Ты хотела сказать, миссис Фитцпирс, — поправила ее Грейс.

— Ах да, мадам… миссис Фитцпирс, — сказала та с насмешливой почтительностью, удивившей Грейс.

Но, боясь, что разговор на том и кончится, Грейс продолжала:

— Береги зубы, Сьюк. Знаешь, как они от орехов болят.

— Мне боль неведома. У меня никогда не болели ни зубы, ни уши, ни, слава тебе господи, голова (щелк)!

— И тебе никогда никто зубы не рвал?

— Смотрите сами, мадам.

Сьюзин раскрыла свой розовый рот и показала два нетронутых ряда великолепных белых зубов.

— Значит, все зубы у тебя целы?

— Все.

— Тем лучше для твоего желудка, — сказала изменившимся голосом миссис Фитцпирс. Быстро повернувшись, она пошла прочь, подумав: «Бедный Тимоти Тенге, какую ложку дегтя могла бы я влить сейчас в бочку меда, если бы захотела».

Когда таким образом характер Фитцпирса открылся Грейс с этой неожиданной стороны, она даже испугалась, не испытав мук ревности, какие жена должна испытывать в подобных обстоятельствах. Не было в ее душе и мстительного гнева против соперницы, предписанного обычаем и моралью; почувствовала она только то, что брак ее был ужасной ошибкой. Покорившись воле отца, она предала самое себя. Предчувствия не напрасно посылаются людям; Грейс вспомнила, как вышла тогда на рассвете из дому и заметила женскую фигуру, выскользнувшую из дверей Фитцпирса; она должна была внять голосу благоразумия и наотрез отказать ему. О, как правдиво звучал тогда рассказ ее нареченного о том, как бедняжка Сьюк умоляла его вырвать больной зуб, терзавший ее хуже лютого зверя; в его рассказе была даже смешная подробность: впопыхах он вырвал у Сьюк отличный коренной зуб, без единого изъяна!

Остаток пути Грейс проделала как в тумане, размышляя над сложностью своего положения. Если верить речам Фитцпирса, которые он расточал перед ней до свадьбы, он действительно любил ее; но вместе с тем он питал какие-то чувства и к Сьюк. Теперь, видно, происходило то же, и он опять любил сразу двоих — миссис Чармонд и ее, свою жену: ведь время от времени он по-прежнему бывал с ней ласков, даже нежен. Но тогда каким же искусным лицемером он был! Эта мысль была самой горькой: из нее вытекало, что Фитцпирс мог и не любить ее, и, значит, единственной причиной, побудившей его предложить ей руку и сердце, было ее небольшое состояние.

Но Грейс ошибалась; любовь таких людей, каким был Фитцпирс, терпит раздвоение чувств. Как-то в разговоре (не с Грейс, конечно) Фитцпирс заметил, что однажды он пылал страстью сразу к пяти особам прекрасного пола. Если это правда, то любовь его отличалась от истинного чувства тем, чем отличается примитивный организм от высокоразвитого: последнему расчленение приносит смерть, первому — многократное возрождение. Фитцпирс любил Грейс, искренне любил, на свой собственный, эгоистический лад, и продолжал ее любить до сих пор. Такое любвеобилие, однако, было недоступно пониманию Грейс.

О бедной Сьюк Дэмсон Грейс больше не думала. Ее время давно отошло.

— Если он не любит меня, — гордо сказала себе Грейс, — то и я не буду его любить.

И хотя это были только слова, они были грозным предзнаменованием для Фитцпирса, ибо сердце ее действительно было готово перестать любить. Самое отсутствие ревности, благодаря чему Фитцпирс так легко мог отлучаться из дому и за что в душе благодарил бога, было куда более опасно для семейного благополучия (хотя об этом не подозревали ни муж, ни жена), чем докучливая бдительность ревнивой жены.

Грейс провела неспокойную ночь. Крыло дома, где она жила с мужем, никогда еще не было таким пустынным и печальным. Сон не шел к ней. Грейс встала, оделась и спустилась вниз. Ее отец, всегда спавший очень чутко, услыхал ее шаги и вышел на лестницу.

— Это ты, Грейс? — спросил он. — Что случилось?

— Ничего. Просто мне что-то не спится. Эдрид задержался у больного в долине Черного Вереска.

— Где, где задержался? Сегодня вечером я встретил хозяина той фермы. Жена его поправляется. Доктор навещал их днем.

— Ну, тогда он задержался еще где-нибудь, — сказала Грейс. — Не обращай на меня внимания. Иди спать. А Эдрид скоро вернется. Я жду его к часу.

Грейс вернулась в спальню, задремала было, проснулась, снова задремала. В прошлый раз Фитцпирс вернулся в час, теперь уже давно пробило два и три, а его все не было. На рассвете Грейс услыхала за окном разговор и какой-то шум. Время от времени щели ставней озарялись огнем фонаря. Отец предупреждал ее, что встанет рано, чтобы снарядить возы с плетнями на дальнюю ярмарку. Выглянув из окна, она увидела отца и работников, суетившихся вокруг возов, и среди них щепенника: он укладывал свой товар — ставцы, миски, пробки, ложки, сырные чаны, воронки — на телеги отца, который каждый год отвозил его по дружбе на ярмарку.

В другой раз эта сцена развлекла бы ее, но сейчас ей не давала покоя тревога о муже: было уже около пяти часов утра, а он все не возвращался. Она знала, что он не мог задержаться в Миддлтон-Эби позже десяти часов, каким бы сильным ни было его увлечение. По-видимому, и там его посещения были в глазах окружающих простыми визитами доктора. От Миддлтона до Хинтока всего два часа верховой езды. Значит, с ним что-то случилось. Грейс очень беспокоилась, — ведь и два предыдущих вечера он вернулся поздно.

Грейс оделась, спустилась вниз и вышла во двор; в таинственной серой мгле, возвещающей близость дня, желтые лучи фонарей теряли теплоту красок, а лица мужчин казались бледными и усталыми. Увидев дочь, Мелбери, не зная, что подумать, бросился к ней.

— Эдрид не вернулся, — проговорила она. — И у меня есть основания думать, что он уехал не к постели больного. Две предыдущие ночи он тоже мало спал. Я пойду к дальней калитке, поищу его, не случилось ли что с ним.

— Я пойду с тобой.

Грейс стала умолять отца не ходить с ней — это далеко, он устанет; но Мелбери настоял на своем, ибо он подметил в лице дочери, кроме естественного беспокойства, какое-то особенно мрачное, упрямое выражение, не на шутку встревожившее его. Сказав работникам, что скоро вернется, он пошел вместе с Грейс. Выйдя проселком на тракт, они скоро достигли холма, с которого Грейс смотрела накануне вслед удалявшемуся мужу. Поднявшись несколько по косогору, отец с дочерью остановились под старым, уже наполовину сухим дубом, дуплистым и в белых наростах лишайника, чьи могучие корни, как когти, вцепились в землю. Прохладный предутренний ветерок овевал их, на его струях слетали вниз, на траву, светло-зеленые парашютики, срывавшиеся, как птенцы из гнезда, с веток соседней липы. Редеющая мгла окутывала долину, таинственную и нереальную в этот час; восток был задернут голубовато-серым занавесом, отороченным по краю розовой бахромой. Фитцпирса не было ни видно, ни слышно.

— Что мы здесь стоим, — сказал ее отец. — Он мог вернуться десятком других дорог… Гляди, что это? Следы Любимой! Они совсем сухие и ведут к дому. Он, должно быть, давно вернулся. Просто ты не видела его.

— Нет, он не возвращался.

Отец с дочерью заспешили домой. Войдя во двор, они увидели, что возчики, покинув телеги, столпились у ворот конюшни, ведущих в стойло Любимой.

— Что случилось? — воскликнула испуганно Грейс.

— Ничего страшного, госпожа. Все хорошо, что хорошо кончается, успокоил ее старик Тимоти Тенгс.

— Я слыхал, что такие вещи иногда приключаются. Правда, не с господами, а с нашим братом.

Мелбери с дочерью вошли в конюшню и увидели в стойле светлый круп Любимой и Фитцпирса, который, сидя в седле, крепко спал. Кобыла жевала сено, хотя мундштук мешал ей; поводья, выпавшие из рук спящего, свисали с ее шеи.

Грейс приблизилась к мужу и коснулась его руки; он не проснулся, тогда она потрясла ее. Фитцпирс вздрогнул, зашевелился, открыл глаза и воскликнул:

— Фелис… Ах, это ты, Грейс! Я не разглядел в темноте. Что это? Да я в седле!

— Да, — ответила Грейс. — Как ты здесь очутился?

Фитцпирс собрался с мыслями.

— Видишь ли, — начал он неуверенно, слезая с лошади, — когда я возвращался, было уже очень поздно, и мне очень хотелось спать. Доехав до Святого источника, я увидел, что кобыла воротит морду к воде. Я понял, что она хочет пить, и пустил ее к источнику; Любимая пила, пила и все не могла остановиться. Тем временем часы на церкви в Ньюленд-Бэктон пробили полночь. Я помню, что насчитал ровно двенадцать ударов. Но больше решительно ничего не помню.

— Если бы не Любимая, — проговорил Мелбери, — он сломал бы себе шею.

— Чудо, истинное чудо. До чего смирная лошадка! Привезла домой спящего седока, живого, здорового, да еще в самую полночь, — удивлялся Джон Апджон. — Как же не чудо: бывает, конечно, подвыпивший парень заснет верхом и целую милю так во сне и проскачет. А тут ведь десять миль, не одна! И вернулся целехонек. Вот уж действительно повезло! Ведь мог бы утонуть или расшибиться насмерть. А то на дереве повеситься, как Авессалом[27]. Благородный был джентльмен, священник сказывал, вам под стать.

— Истинная правда, — почтительно проговорил старый Тимоти, — от донышка шляпы до подметок никакого в нем изъяна не было.

— А то еще могло бы оторвать руку или ногу, и никто во всей округе не взялся бы приладить ее обратно.

Пока окружающие расписывали столь красочно возможный исход дела, Фитцпирс спешился и, опершись на руку Грейс, побрел на негнувшихся ногах на свет божий. Мелбери остался в конюшне. У Любимой был не только измученный вид, все бока у нее залепило грязью. Меж тем вокруг Хинтока везде было сухо, кроме дальней низины, где глинистая почва долго не просыхала. Мелбери смотрел на то, как бока кобылы под скребками становились чистыми, и сопоставлял в уме чужеземное происхождение грязи с именем, которое доктор пробормотал, едва очнувшись, когда Грейс коснулась его руки. Фелис. Кто такая Фелис? Да ведь это миссис Чармонд; а она, как было известно Мелбери, жила сейчас в Миддлтоне.

Мелбери не ошибся, именно этой женщиной была полна еще не вполне воспрявшая ото сна душа Фитцпирса.

Он заново переживал каждую минуту недавнего свидания: на зеленой лужайке перед домом при свете звезд взбалмошная, капризная женщина умоляла его не приезжать больше, но интонации ее голоса говорили другое, приказывали не повиноваться. «Что вы здесь делаете? Почему преследуете меня? Другая принадлежит вам. Если кто-нибудь увидит что вы лезете через забор, вас поймают, как вора!» Потом, уступая его настойчивости, Фелис в бурных выражениях призналась, что уехала в Миддлтон не столько затем, чтобы ухаживать за больной, сколько гонимая стыдом и страхом перед собственной слабостью, с которой она не в силах бороться, живя в двух шагах от дома Фитцпирса. Фитцпирс торжествовал, несмотря на то, что положение его было по меньшей мере затруднительным. Наконец-то он одержал настоящую, хотя и очень запоздалую победу над этой красавицей. Любовь его была любовью конгривовской Милламанты, для которой особая прелесть любви заключалась в сознании того, что «сердце, из-за которого кровоточат другие сердца, кровоточит из-за меня»[28].

Все утро Мелбери не находил себе места: его спокойная уверенность в том, что дома все благополучно, была грубо поколеблена. Правда, он замечал последнее время, что Грейс все чаще ищет его общества, помогает мачехе печь хлеб, стряпать обед, забросив свое гнездо. Казалось, собственный очаг перестал быть для нее средоточием жизни; она походила сейчас на слабую пчелиную матку, улетевшую было со своим роем, но скоро вернувшуюся в родной улей. Однако до этого случая значение происходящего как-то ускользало от него.

Что-то неладное творилось в его семье. Мелбери вдруг бросило в дрожь при мысли, что он один виноват в несчастье дочери, ради которой он жил, ради которой пошел на все неудобства, — Фитцпирсу была отдана лучшая часть дома, — только бы она всегда была рядом. Сомневаться не приходилось: не помешай он естественному ходу событий, Грейс стала бы женой Уинтерборна, и таким образом осуществилась бы его заветная мечта. И он загладил бы свою вину перед старым другом.

То, что Фитцпирс позволил себе хотя бы на минуту увлечься другой женщиной, поразило и опечалило Мелбери. В своем простодушии он не представлял себе, что мужчина, связанный узами брака, может нарушить супружескую верность. Мелбери посчитал бы неслыханной дерзостью поведение зятя, который осмелился столь высоко замахнуться: возмечтал, так сказать, сорвать покрывало Изиды с самой миссис Чармонд, — если бы не подозрение, что она сама его поощряла. Что могли он и его Грейс, почти еще дитя, противопоставить любви этих двух искушенных людей света, опытных в сердечных делах, имеющих в своем распоряжении богатый арсенал кокетства. Мелбери чувствовал себя дикарем, вооруженным луком и стрелами против современного смертоносного оружия.

Грейс вышла из дому, когда утро уже кончалось. Деревня опустела, все уехали на ярмарку. Фитцпирс, чувствуя себя разбитым после ночи, проведенной в седле, лег спать. Грейс пошла на конюшню. Взглянув на Любимую, она не могла не подумать, что, подарив ей такую умную и спокойную лошадь, Джайлс Уинтерборн спас тем самым жизнь ее мужа. Эта мысль несколько времени занимала ее, пока она не услыхала за спиной шаги отца.

По его лицу, которое искажала сейчас нервная судорога, по взгляду, полному тревоги, Грейс тотчас поняла, что отец догадался, какая беда постигла ее семью.

— Он, кажется, задержался вчера вечером? — спросил Мелбери.

— Да, очень трудный случай в долине Черного Вереска, — спокойно ответила Грейс.

— Все равно, он должен был остаться дома.

— Он не мог.

Мелбери отвернулся. Он не в силах был видеть такого унижения дочери: ни слова лжи не слетало прежде с ее губ, а теперь она обманывала его.

В ту ночь тяжкая забота не давала Мелбери сомкнуть глаз.

— Мне не заснуть сегодня, — наконец прошептал он, зажег свечу и вышел из комнаты. — Что я наделал! Что я наделал! Бедняжка Грейс! — сказал он проснувшейся в испуге жене. — Ведь я дал слово выдать дочь замуж за сына человека, которому нанес когда-то обиду; помнишь, я рассказывал тебе об этом накануне возвращения Грейс? Почему я не сделал того, что должен был сделать! На что только я польстился?

— Не терзайся так, Джордж, — возразила его жена. — Я не верю, что все так уж плохо. Вряд ли миссис Чармонд поощряет его. Других мужчин она, может, и завлекала, но какая ей корысть завлекать Фитцпирса? Скорее всего она в самом деле больна и не хочет звать другого доктора.

— Грейс так любила украшать свое гнездышко, — продолжал Мелбери, оставляя без внимания слова жены. — То повесит новую занавеску, то переставит мебель. А теперь ее словно подменили.

— Ты что-нибудь знаешь о прошлом миссис Чармонд? Это могло бы многое объяснить. Она приехала сюда пять или шесть лет назад как жена старого Чармонда. А до тех пор никто ничего о ней не слыхал. Почему бы тебе не навести справки? А пока самое лучшее подождать. Еще успеешь наплакаться, если будет из-за чего. Глупо отчаиваться раньше времени.

В словах жены был здравый смысл, и Мелбери, надеясь на лучшее, решил не предпринимать пока никаких шагов, а тем временем порасспрашивать о прошлом миссис Чармонд. Но минутами им вновь овладевало отчаянье.

ГЛАВА XXX

Если бы Мелбери и стал расспрашивать Грейс, она все равно ничего бы не сказала ему. Поэтому он решил пока наблюдать молча.

Сознание того, что его любимою дочерью пренебрегают, произвело разительную перемену в Мелбери. Никто не бывает так хитер и находчив, как простодушный крестьянин, вдруг заметивший, что его простотой злоупотребляют. Почтительная доверчивость к зятю сменилась кошачьей подозрительностью; это мешало ему заниматься делами и омрачало душу.

Он знал, что женщина, отданная мужчине на все дни жизни ее, чаще всего безропотно принимает судьбу, приспособляясь по возможности и не ища помощи у других; но только теперь он впервые задумался, почему это так. А что, если случай необыкновенный, рассуждал он. Ведь Грейс не такая, как все, и положение у нее исключительное, — она как бы между двух ярусов общества, и в Хинтоке у нее нет ни одной близкой души. Поэтому пренебрежение мужа для нее во сто крат тяжелее, чем для какой-нибудь другой женщины. И он решил — умно ли, нет ли — начать сражение за счастье дочери. И пусть другие отцы осудят его.

Тем временем миссис Чармонд воротилась домой. Возвращение ее прошло незаметно, и Хинток-хаус не подавал признаков жизни. Зябкая осень приближалась к концу. С каждым днем в садах и огородах становилось все более пусто и голо; нежные листья и стебли овощей побило первыми заморозками и трепало на ветру, как вылинявшие лоскуты; всю осень лес не спеша ронял листья, а теперь они падали торопливо и густо; все оттенки золотого цвета, еще недавно шуршавшие над головой, теперь побуревшей массой лежали под ногами: тысячи жухлых, скрученных в трубочку листьев, готовых предаться тленью. Миссис Чармонд жила в эту осень в уединенной усадьбе одна, без компаньонки, что мало приличествовало вдове ее лет и с ее красотой; не уехала она и за границу на зиму, как в прежние годы. Эти два обстоятельства наводили на кое-какие размышления. Что касается Фитцпирса, единственным нарушением его привычек был отказ от ночных занятий; в окнах его нового жилища не светился допоздна огонек, как бывало прежде, когда он жил один.

Если миссис Чармонд и Фитцпирс встречались, то так умно и осторожно, что даже бдительный Мелбери не замечал этого. В посещениях доктора нет ничего предосудительного, и Фитцпирс раз-другой навестил Хинток-хаус. Что происходило во время этих визитов, известно было только доктору и его пациентке, но скоро Мелбери получил возможность убедиться, что миссис Чармонд находится под чьим-то сильным влиянием.

Наступила зима. По утрам и вечерам стали кричать совы, опять появились стаи лесных голубей. Однажды в феврале, по прошествии приблизительно полугода со времени женитьбы Фитцпирса, Мелбери возвращался пешком из Большого Хинтока; вдруг впереди себя он увидел знакомую фигуру зятя. Мелбери догнал бы его, но тот свернул в одну из просек, которая никуда не вела, а привлекала путника живописными поворотами, петляя между деревьев. В тот же миг впереди показался маленький плетеный экипаж, в котором миссис Чармонд обычно объезжала поместье; она была одна, без грума. Не заметив Мелбери, а возможно, и Фитцпирса, она свернула на ту же самую живописную тропу. Мелбери, не раздумывая, пошел следом и скоро нагнал миссис Чармонд, несмотря на болезни и немалый уже возраст. Экипаж остановился, миссис Чармонд сидела в коляске, небрежно откинув руку на спинку сиденья, рядом стоял Фитцпирс.

Они молча глядели друг на друга, на губах Фелис играла кокетливая и вместе мрачная улыбка. Фитцпирс взял ее руку, миссис Чармонд оставалась безучастной, только глаза ее выразительно смотрели на доктора. Он украдкой расстегнул перчатку и стал стягивать ее, выворачивая наизнанку и обнажая запястье. Потом поднес к губам пальчики миссис Чармонд, а она все сидела, не двигаясь, и смотрела на Фитцпирса, как смотрела бы на муху, севшую на платье.

— Как объяснить подобное непослушание, сэр? — наконец нарушила она молчание.

— Но я во всем послушен вам, — ответил Фитцпирс.

— Тогда идите своей дорогой и пустите меня.

Она вырвала руку, хлестнула лошадь кнутом. Экипаж покатился, Фитцпирс остался стоять, где стоял.

Первым побуждением Мелбери было выйти из укрытия и отчитать зятя. Но здравый смысл подсказал ему, что этого делать нельзя. Самое простое средство — не самое лучшее. Сцена, которой он был свидетель, сама по себе не говорила еще ни о чем, но за ней могло скрываться многое, — Фитцпирс, возможно, был сейчас в таком состоянии духа, что вмешательство могло только вконец все испортить. И еще он подумал, что если уж объясняться, так с самой миссис Чармонд. В полном расстройстве чувств побрел Мелбери домой; он чуть не плакал, ибо сердце его становилось как воск, когда дело касалось любимой дочери.

Замечательный пример проницательности, рожденной любовью, являл сейчас собой Мелбери. Ни самообладание Грейс, ни ее полный достоинства разговор, ни спокойное лицо не обманывали отца: он видел, что происходит в душе дочери, как бы ни старалась она скрыть свои чувства от постороннего глаза.

Семейная жизнь Грейс становилась все тягостнее. Фитцпирс последние дни был особенно мрачен и раздражителен; раздражение его выливалось в коротких монологах непременно в присутствии Грейс. Как-то утром, когда за окном было серо и сумрачно, а ночью дул ветер, Фитцпирс стоял у окна и смотрел, как работники Мелбери тащат через двор большой сук, сломанный ветром. Все кругом было тусклое и озябшее.

— Боже мой! — воскликнул Фитцпирс, стоя у окна в шлафроке. — И это жизнь!

Он не знал, проснулась ли Грейс, но не пожелал удостовериться и не повернул головы.

— Идиот! — продолжал он. — Сам себе подрезал крылья! А какая была блестящая возможность взлететь! Да, сделанного не воротищь. Но ведь я так страстно желал этого. Почему я так глупо устроен, что прозреваю слишком поздно? Я полюбил…

Грейс шевельнулась. Он подумал, что она слышала последние слова. И огорчился, хотя мог бы говорить тише.

Он ожидал за завтраком неприятного разговора. Но Грейс была только более молчалива, чем обычно. И Фитцпирс тотчас стал раскаиваться, что причинил жене боль, ибо приписал ее молчание своей несдержанности. Но он ошибался: ни его слова, ни его действия не были причиной ее уныния. Она не слыхала его утренних сетований.

Над ее домом нависла более серьезная беда, чем крушение честолюбивых замыслов ее мужа.

Она сделала открытие, которое ей с ее прямодушием показалось чудовищным. Она заглянула в свое сердце и увидела, что ее детская влюбленность в Джайлса ярко разгорелась, ибо у нее было теперь иное понятие о великом и ничтожном в жизни. Простые манеры Уинтерборна не раздражали больше ее утонченного вкуса; недостаток так называемой культуры не оскорблял ее образованности; его деревенское платье стало радовать ее глаз; а внешняя грубоватость восхищала. Замужество показало ей, что рафинированный интеллект легко уживается с самыми низменными свойствами души. Она почувствовала отвращение к тому, что прежде считала таким важным. Честным, добрым, верным и мужественным мог быть теперь в ее глазах только простой человек; и такой человек был с самого детства рядом с ней.

И еще в сердце Грейс никогда не угасала жалость к Джайлсу; она жалела его, потому что причинила ему зло, потому что в мирских делах он был неудачник, и еще потому, что, подобно другу Гамлета, «который и в страданиях не страждет»[29], Джайлс испытал такие невзгоды, что стал почти что святым. Вот какие мысли, а не случайно брошенная мужем фраза, повергли Грейс в молчаливое уныние.

Оставив Фитцпирса в лесу, Мелбери пошел к дому и увидел в окне гостиной Грейс; она сидела у окна, точно ей нечего было делать, не о чем заботиться. Мелбери остановился.

— Грейс, — окликнул он дочь, пристально глядя на нее.

— Что, отец? — ответила Грейс.

— Ждешь любимого мужа? — спросил он тоном, в котором слышались жалость и вместе сарказм.

— Нет, не жду. У него сегодня много больных.

Мелбери подошел совсем близко.

— Грейс, зачем ты это говоришь, ведь ты хорошо знаешь… Ладно, спускайся вниз. Погуляем в саду.

Он отпер калитку в увитой плющом изгороди и стал ждать. Видимое безразличие Грейс беспокоило его. Уж лучше бы она в порыве ревности бросилась в Хинток-хаус и, позабыв приличия, устроила сцену Фелис Чармонд, вцепилась бы в нее unguibus et rostro {Когтями и клювом (лат.).}, обвинив, пусть даже без достаточных оснований, в том, что она украла у нее мужа. Подобная буря только бы разрядила атмосферу надвигавшейся грозы.

Минуты через две появилась Грейс, и отец с дочерью вышли в сад.

— Тебе, как и мне, хорошо известно, что твоему супружескому счастью грозит беда, а ты делаешь вид, что все прекрасно. Ты думаешь, я не вижу постоянной тревоги в твоих глазах? По-моему, ты ведешь себя неправильно. Нельзя оставаться безучастной. Надо что-то делать.

— Я ничего не делаю, потому что моей беде нечем помочь. Мелбери готов был забросать ее вопросами: ревнует ли она, испытывает ли возмущение? Но природная деликатность удержала его.

— Ты какая-то вялая, должен тебе сказать. Замкнулась в себе, — заметил Мелбери укоризненно.

— Я такая, какая есть, отец, — ответила Грейс.

Мелбери посмотрел на дочь и вдруг вспомнил, как за несколько дней до свадьбы она спросила его, не лучше ли будет, если она выйдет замуж за Уинтерборна; и он подумал, уж не полюбила ли Грейс Уинтерборна теперь, когда он потерян для нее навсегда.

— Что ты хочешь, чтобы я сделала? — спросила Грейс тихо.

Мелбери очнулся от горьких воспоминаний.

— Я бы хотел, чтобы ты пошла к миссис Чармонд.

— Пойти к миссис Чармонд? Зачем? — спросила она.

— Затем, — прости меня за мою прямоту, — чтобы просить, умолять ее во имя вашей женской солидарности вернуть тебе мужа. Твое семейное счастье зависит от нее. Это я знаю наверняка.

Грейс вспыхнула при этих словах отца, юбки ее громко зашуршали, коснувшись цветочного ящика, точно и они выражали негодование.

— И не подумаю к ней идти! Я не могу этого сделать, отец, — ответила Грейс.

— Разве ты не хочешь снова стать счастливой? — спросил Мелбери, явно озабоченный происходящим больше, чем его дочь.

— Я не хочу еще больших унижений. Раз уж мне суждено страдать, я буду страдать молча.

— Но, Грейс, ты еще очень молода и не понимаешь, как далеко может зайти дело. Посмотри, что уже произошло. Из-за миссис Чармонд твой муж отказался от практики в Бедмуте. И хотя это еще не бог весть какая беда, но лучше бы и ее не было. Миссис Чармонд поступает так не из злого умысла, а по легкомыслию, и одно только слово, сказанное вовремя, может избавить тебя от больших неприятностей.

— Когда-то я любила ее, — дрогнувшим голосом проговорила Грейс, — а она и не подумала обо мне. Я не люблю ее больше. И пусть она делает что хочет, мне все равно.

— Нельзя так говорить, Грейс. Тебе было многое дано. Ты хорошо воспитана и образованна, стала женой ученого человека, из очень хорошей семьи. И ты должна быть счастлива.

— Нет, я не могу быть счастлива. Как бы я хотела, чтобы ничего этого не было! Зачем только меня учили в закрытой школе? Как бы я хотела быть такой, как Марти Саут! Я ненавижу господскую жизнь. Если бы я могла, как Марти, резать в лесу ветки для плетней!

— Кто тебе внушил эти мысли?! — спросил потрясенный отец.

— Образование принесло мне только страдания и невзгоды. Зачем, ну зачем ты послал меня учиться в эту школу? Отсюда все зло. Если бы я жила дома, я бы вышла замуж…

Грейс оборвала себя на полуслове и замолчала, и Мелбери увидел, что она едва сдерживает слезы.

Мелбери совсем расстроился.

— Что ты говоришь? Ты хотела бы жить здесь, в Хинтоке? Остаться деревенской девчонкой и ничему не учиться?

— Да, я никогда не была счастлива вдали от дома. У меня всегда болело сердце, когда ты отвозил меня в город после каникул. Какие это были горькие дни, когда я в январе возвращалась в школу. А вы оставались дома, среди лесов, — такие счастливые! Я часто спрашивала себя, почему я должна все это терпеть. В школе девочки относились ко мне презрительно, они знали, что мои родители небогатые и незнатные.

Бедного Мелбери очень обидела строптивость и неблагодарность дочери. Он уже давно с горечью понял, что нельзя было мешать юным сердцам; что он должен был помочь Грейс понять, кого она любит в действительности, и выдать ее замуж за Уинтерборна, как он раньше и хотел; но менее всего Мелбери ожидал, что Грейс страдает из-за того, что ее воспитали как благородную даму, — скольких денег и какого труда стоило ему это воспитание!

— Ну что же, — уныло проговорил он. — Не хочешь идти к миссис Чармонд не ходи. Я не собираюсь принуждать тебя.

Мелбери не мог ума приложить, как отвратить беду от дочери. Целыми днями сидел он у очага, погруженный в невеселые думы, рядом с ним на камине стоял кувшин сидра с рогом, надетым на горлышко. Всю неделю сочинял он послание главному обидчику, несколько раз переделывал, а потом вдруг скомкал его и бросил.

ГЛАВА XXXI

Февраль сменился мартом, и дровосеки стали возвращаться домой засветло. Весной по Большому и Малому Хинтоку поползли слухи о неурядицах в доме Мелбери.

Слухи основывались на догадках, ибо никто не знал истинного положения дел. Факты не утоляли любопытства; они намекали на существование определенных отношений между местным доктором и его высокородной пациенткой и одновременно затемняли их, и это вызывало всеобщие толки и пересуды. Вряд ли кто ожидал, что хинтокцы поведут себя, как добрые горожане из Ковентри{1}, и будут мирно заниматься своими садами и рубкой леса в разгар столь захватывающих событий.

Как ни странно, слухи почти ничего не преувеличивали. Семье Грейс действительно угрожала беда, древняя, как мир, поразившая не одну семью; беда, которая исторгла плач Ариадны, явилась причиной ослушания Васти и гибели Эми Дадли{2}. Действительно, были встречи, случайные и умышленные, тайная переписка, внезапные угрызения совести с одной стороны, дурные предчувствия с другой. Таким бурным было душевное состояние этой заблудшей пары, что оно заглушало доводы здравого смысла. Решив следовать одним путем, они тут же сбивались на другой; гордая неприступность вдруг сменялась постыдным падением; ни один отчаянный шаг не был сделан намеренно и с расчетом; все совершалось вопреки рассудку.

Этого Мелбери ожидал и боялся, не ожидал он другого: что дело так скоро получит огласку. Что теперь предпринять? Самому идти к миссис Чармонд, раз уж Грейс так непреклонна? Он вспомнил про Уинтерборна и решил поговорить с ним, чувствуя настоятельную потребность посоветоваться с другом. Он совсем утратил веру в собственную рассудительность, на которую столько лет твердо полагался; теперь же его способность здраво рассуждать, как неверный друг, сбросивший маску, предстала перед ним ханжой и лгуньей. Он боялся даже высказать предположение о погоде, о том, какой теперь час, или о видах на урожай — так сильно он не доверял себе.

Одним промозглым весенним днем отправился он на поиски Джайлса. Лес точно покрылся холодной испариной, на каждом голом сучке и веточке висела прозрачная капля; низко стелилось тусклое, бесцветное небо; деревья расступались перед Мелбери, как серые бесплотные призраки, чья земная жизнь давно окончена. Мелбери последнее время редко видел Уинтерборна, однако знал, что тот живет в одинокой хижине за границей именья миссис Чармонд, но в пределах лесного края. Тощие ноги лесоторговца меряли сырую блеклую землю; взгляд скользил по мертвым прошлогодним листьям; и с уст время от времени срывалось односложное: «Да!» — в ответ на горькие размышления.

Вдруг внимание его привлек тонкий сизый дымок, вьющийся в кустах, вскоре стали слышны голоса и стук топоров; повернув на дымок, Мелбери чуть не столкнулся с Уинтерборном.

Мало кто знал, что Джайлс был сильно болен этой зимой; сейчас же после долгих месяцев недомогания и вынужденного досуга он, волей случая, стал одним из самых занятых людей в округе. Часто бывает, что, потеряв из виду друга, с которым стряслась беда, мы думаем найти его несчастным и чуть ли не голодающим, а находим вполне преуспевающего человека. Уинтерборн менее всего помышлял о выгодном деле, когда ему вдруг предложили большой заказ на поделку плетней. Он купил участок орешника и теперь трудился не покладая рук.

Не зря, видно, в этих краях орешник называют «коричником» — в разрывах тумана проглядывал чистейший светло-коричневый тон. Уинтерборн, нагнувшись, переплетал длинными прутьями вбитые в землю колья. Рядом, как алтарь Каина, возвышалась кладь уже готовых плетней, ощерившаяся во все стороны остроконечными кольями. Неподалеку работали нанятые Уинтерборном поденщики. Срубленный кустарник правильными рядами лежал на земле; в двух шагах от вырубки виднелся навес; под навесом неярко горел костер, дым которого и привлек Мелбери. Воздух был такой влажный, что дым стелился понизу, тяжело уползая в кусты.

Понаблюдав немного за работой, Мелбери подошел ближе и коротко спросил Уинтерборна, чем он занят; в голосе его прозвучало откровенное изумление, как это Джайлс так быстро оправился после разрыва с Грейс и даже затеял такое большое дело. Мелбери был видимо взволнован: он давно не встречал Уинтерборна. Замужество Грейс положило конец их старой дружбе.

Уинтерборн так же коротко ответил, продолжая работу и не поднимая глаз на Мелбери.

— Ты, наверное, к апрелю уже все кончишь? — спросил Мелбери.

— Да, пожалуй, — ответил Уинтерборн, ударом топорика расколов последнее слово надвое.

Опять помолчали. Мелбери невесело смотрел за тем, как ловко ходит топор в руках Уинтерборна; отлетавшие щепки то и дело ударяли гостя то по ногам, то по жилету, но он, казалось, ничего не замечал.

— Да, Джайлс, ты должен был быть мои зятем и компаньоном, — начал наконец старик. — Куда как было бы лучше и для нее, и для меня.

Уинтерборн понял, что его старого друга что-то гнетет, и, отшвырнув в сторону прут, который уже начал вплетать, с поспешностью спросил, здорова ли Грейс.

— Здорова-то здорова, — ответил Мелбери и опять замолчал. А потом вдруг повернулся и зашагал прочь, не имея сил продолжить разговор.

Уинтерборн велел одному из дровосеков прибрать на ночь инструменты и пошел вслед за Мелбери.

— Мне не позволительно быть слишком любопытным, — сказал он, — особенно с тех пор, как наши отношения изменились. — Но, надеюсь, в вашем семействе все обстоит благополучно?

— Нет, — ответил Мелбери. — Нет!

Он остановился и ударил ладонью гладкий ствол молоденького ясеня.

— Если бы вместо этого ясеня была его щека! — воскликнул Мелбери. Слишком уж я был добр к нему!

— Вот оно что, — сказал Уинтерборн. — Подождите, Мелбери. У меня в золе греется эль. Посидим, попьем эля и поговорим обо всем.

С этими словами Уинтерборн взял старика за руку, — тот послушно остановился, — и повел его к огню под навес.

Дровосеки ушли. Джайлс вынул из золы кружку эля, и оба по очереди отпили.

— Джайлс, она должна была быть твоя, — повторил Мелбери. — Я сейчас объясню тебе почему. Объясню впервые.

И Мелбери, точно исповедь приносила ему облегчение, стал рассказывать Уинтерборну о том, как он отбил у его отца невесту, совершив поступок, который в любом другом случае считался бы жестоким и бесчестным, — он солгал. Всю жизнь мучался Мелбери сознанием вины перед Уинтерборном-отцом и решил искупить ее, отдав свою дочь Грейс замуж за Уинтерборна-сына. Но дьявол в образе Фитцпирса попутал его, и он нарушил данную себе клятву.

— Я был высокого мнения об этом человеке! Кто бы мог подумать, что он окажется таким ничтожным и слабым. Она должна была принадлежать тебе. И вот наказание.

Мелбери, поглощенный собственной кровной заботой, с бессознательной жестокостью терзал едва зажившую рану Уинтерборна, который сохранял полное самообладание, слушая старого друга, и даже попытался было успокоить его, заметив, что все в конце концов сделалось, как лучше для Грейс.

— Она не была бы со мной счастлива, — глухим, бесстрастным голосом проговорил молодой человек, глубоко пряча свои истинные чувства. — Я недостаточно образован. Во мне нет того лоску. И я не мог бы ей дать тонкого обхождения, умного разговора, словом, всего, что ей нужно.

— Ах, какая чепуха! — воскликнул в простоте душевной старик. — Это все не так, Джайлс. Она на днях сказала мне, что ненавидит светское обращение и все такое. Так что, оказывается, все мои заботы были напрасны, а деньги, потраченные на школу, просто, можно сказать, выброшены на ветер. Она хочет быть такой, как Марти Саут. Нет, ты только подумай, о чем она мечтает! Хотя, может быть, она и права. Она любит тебя, Джайлс, в глубине своего сердца. Она и сейчас, бедняжка, любит тебя.

Если бы Мелбери знал, в какой огонь он так опрометчиво подлил масла, он, наверное, не прибавил бы последних слов. Уинтерборн долго молчал. Тьма сгустилась вокруг них. Однообразный стук капель стал чаще, и туман стал сеяться мелким дождем.

— Она никогда не думала обо мне, — медленно выговорил Уинтерборн, помешивая палкой тлеющие угли.

— Думала и сейчас думает, говорю тебе, — упрямо стоял на своем Мелбери. — Однако что теперь толковать об этом! Я пришел, чтобы посоветоваться с тобой, как лучше поправить беду. Я тут задумал один смелый ход: пойти прямо к миссис Чармонд. Грейс не хочет с ней говорить, так уж, видно, придется мне самому. Ведь все от нее зависит. Он не отстанет от нее, пока ей не надоест морочить его глупую, бедную голову, набитую всякими романтическими бреднями. А надоест ей, когда пройдет каприз. Не слыхал ли ты чего о ее жизни до поселения в Хинтоке?

— Она была, надо думать, в свое время покорительницей сердец, — отвечал Джайлс все с той же бесстрастностью и не отрывая глаз от раскаленных углей. — Она из тех женщин, что играют с огнем, не любя, и любят не только мужа. До того, как стать миссис Чармонд, она была, правда недолго, драматической актрисой.

— Вот что! Но как ты хорошо осведомлен о ней. А еще что ты о ней знаешь?

— Мистер Чармонд был очень богат. Торговал в Шотландии железом. Он был лет на двадцать или тридцать старше своей жены. Женившись, он отошел от дел, приехал сюда и купил Хинток-хаус.

— Да, да. Все это я знаю, а вот остального не знал. Нет, видно, ничего из моей затеи не выйдет. Можно ли требовать добродетельного поведения от женщины, привыкшей к свободной любви и погрязшей в страстях. Спасибо тебе, Джайлс, за твой рассказ. Но моя задача кажется мне теперь еще труднее, раз миссис Чармонд принадлежит к ненадежному племени лицедеев.

Последовало долгое молчание, оба мрачно смотрели на дым, поднимавшийся к навесу, сквозь щели которого время от времени падали тяжелые капли, громко шипя на горячих углях. Уинтерборн не был другом миссис Чармонд, но он был справедливый человек, и не в его характере было выносить приговор, основываясь только на слухах.

— У нее, говорят, доброе сердце, — прибавил он. — Так что, возможно, вы и не зря к ней пойдете.

— Да, я пойду к ней, — сказал, поднимаясь, Мелбери. — К добру или худу, но я повидаю миссис Чармонд.

ГЛАВА XXXII

На другое утро в девять часов Мелбери, облачившись в лоснящийся, тонкого черного сукна костюм со складками от долгого хранения и пахнущий камфорой, отправился, не мешкая, в Хинток-хаус. Исполнению его намерения способствовало отсутствие зятя, который на несколько дней отправился в Лондон для встречи с коллегами, — так, по крайней мере, он сам объяснил цель своей поездки.

Мелбери не сказал ни жене, ни дочери, куда идет, из опасения, что они могут отговорить его от столь рискованного предприятия, и вышел из дому незамеченный. Он выбрал именно этот час, полагая, что сразу после завтрака застанет миссис Чармонд одну и успеет поговорить с ней до прихода первых посетителей. Задумчиво шагая вперед, вышел он на просеку, отделявшую Хинток-хаус от леса, принадлежавшего Малому Хинтоку. Место было открытое, и Уинтерборн, работавший с подручными в зарослях орешника на соседнем холме, тотчас заметил лесоторговца. Зная, куда тот идет, молодой человек чуть не бегом бросился с холма, чтобы не упустить его.

— Я долго думал о нашем разговоре, — начал он, — и мне кажется, лучше повременить с этим визитом в Хинтокхаус.

Но Мелбери даже не остановился. Решение его было бесповоротно, — он во что бы то ни стало повидает сегодня миссис Чармонд.

И все то время, пока Мелбери не скрылся из вида, Уинтерборн стоял и печально смотрел ему вслед.

Мелбери очень скоро дошел до дома миссис Чармонд и позвонил в колокольчик с черного хода. Тотчас на пороге появился слуга и сказал ему, что миссис Чармонд еще не выходила, о чем Мелбери должен был и сам догадаться, принадлежи он к другому кругу. Мелбери ответил, что подождет. Тогда слуга по-соседски доверительно сообщил ему, что госпожа, кажется, еще спит.

— Ничего, — повторил Мелбери, — я подожду. Похожу пока во дворе.

Поглощенный предстоящим визитом, он не был расположен к праздному разговору.

Но ему долго не пришлось мерять шагами вымощенный каменными плитами двор; он устал, вошел в дом и опустился на стул в маленькой прихожей: отсюда он краем глаза видел ведущий в кухню коридор и весело порхающих служанок в белых чепцах. Они уже прослышали о его приходе и, думая, что он еще во дворе, громко судачили о возможных причинах его появления в Хинток-хаусе. Они удивлялись его смелости, ибо, хотя досужие языки Малого Хинтока обвиняли во всем Фитцпирса, домочадцы Хинток-хауса главным источником зла считали свою хозяйку.

Мелбери сидел, обхватив обеими руками набалдашник своей любимой суковатой палки, которую он помнил еще деревцем. Он почти ничего не видел вокруг: несчастье его дочери застило ему свет, предметы и явления окружающего мира едва просвечивали сквозь горестную пелену последних событий, точно окрестный пейзаж сквозь густо окрашенные картины витража.

Так он прождал час, два. Он чувствовал, что бледнеет и что у него кружится голова. Вошел дворецкий и предложил ему выпить стакан вина.

— Нет, нет, — отказался Мелбери, поднимаясь со стула. — Госпожа скоро выйдет?

— Она кончает завтракать, господин — Мелбери, — ответил дворецкий. — Я как раз иду наверх доложить о вас.

— А вы еще не докладывали? — спросил Мелбери.

— Нет, конечно, — ответил дворецкий. — Вы пришли слишком рано.

Наконец зазвонил звонок. Миссис Чармонд была готова принять посетителя. Когда Мелбери вошел в маленькую приемную, там никого еще не было, но в ту же минуту на парадной лестнице послышались легкие шаги, и наконец явилась сама хозяйка Хинток-хауса.

В этот утренний час миссис Чармонд выглядела, пожалуй, несколько старше своих лет. Она была то, что называется «тридцатилетняя женщина», хотя в действительности ей было лет двадцать семь, двадцать восемь. Но красота ее уже достигла расцвета, если не начала блекнуть.

В комнате было нетоплено, и миссис Чармонд куталась в большую наброшенную на плечи шаль. Она и не подозревала, что Мелбери могло привести сюда что-то иное, чем торговля лесом. Фелис одна во всем приходе находилась в неведении относительно слухов, ожививших однообразное течение деревенской жизни. Не они были причиной уныния, которое порой овладевало ею. Она понимала, что ее увлечение Фитцпирсом может обернуться большой бедой.

— Садитесь, пожалуйста, мистер Мелбери. Вы ведь уже почти что кончили с порубкой деревьев, купленных вами в этом году? Остались, кажется, только дубы?

— Да, да, — рассеянно подтвердил Мелбери, думая о другом.

Он не сел, а стоял, опираясь на свою палку, миссис Чармонд тоже осталась стоять.

— Миссис Чармонд, — начал лесоторговец, — я пришел к вам по более важному, по крайней мере для меня, делу, чем рубка леса. Если моя речь покажется вам грубой, то виной тому моя неотесанность, а не отсутствие уважения к вам.

Миссис Чармонд нахмурилась: она вдруг поняла, куда клонит Мелбери. Все грубое, неизящное в жизни, в том числе и открытое проявление чувств, было противно ее утонченной натуре, и, услыхав первые слова Мелбери, она сильно расстроилась.

— В чем дело? — коротко спросила она.

— Я старик, — продолжал Мелбери. — На склоне лет господь наградил меня ребенком. Я очень любил ее мать, но она рано покинула нас. И единственное, что у меня осталось, — это моя дочь. Дороже у меня ничего нет. В ней вся моя жизнь. Ради нее я и женился второй раз на простой крестьянке, ее няне, которая любит ее, как родная мать. Когда девочка подросла и пришло время ее учить, я сказал себе, что буду есть один хлеб, но дочь моя будет воспитываться в самой лучшей школе. Я не мог спокойно думать о ее будущем замужестве. Мысль, что придет чужой мужчина и уведет ее, была для меня равносильна смерти. Но нельзя противиться законам природы. Я понимал, что моя дочь может быть счастлива только в своем доме, у своего очага. Тогда и мне будет легче умирать. И я решил все устроить сам. В молодости я нанес обиду своему другу, который давно уже умер, и, чтобы искупить вину, я решил отдать свою дочь, свое бесценное сокровище, его сыну. Молодые люди нравились друг другу, но я стал сомневаться, будет ли моя дочь счастлива. Он был беден, а она воспитана, как благородная дама, появился другой мужчина, моя дочь приглянулась ему. Он был образован, хорошо воспитан, словом, во всех отношениях ей ровня. И мне показалось, что в его доме моя дочь будет счастлива. Я не препятствовал ей, и она вышла замуж. Но, мадам, в основе всех моих расчетов крылась роковая ошибка. Этот благородный джентльмен, в котором я так был уверен, оказался слабохарактерным и ветреным человеком, и это грозит большой бедой моей дочери. Он встретил на своем пути вас, остальное вам известно… Я пришел не затем, чтобы требовать чего-то или угрожать. Я пришел как отец, глубоко встревоженный за судьбу своего единственного чада. Умоляю вас, пощадите мою дочь, не отвращайте от нее сердце ее мужа. Запретите ему видеть вас, напомните о его долге, — вы имеете над ним такую власть, что это будет нетрудно. И я уверен, что все у них наладится. Вы от этого не потеряете ничего, ваша стезя пролегает гораздо выше стези простого доктора. А благодарность мою и моей дочери за ваше доброе отношение нельзя будет описать никакими словами.

В первую минуту миссис Чармонд пришла в сильнейшее негодование. Ее бросило в жар, потом в холод. «Оставьте меня, оставьте!» — воскликнула она. Но Мелбери точно не слышал ее, и мало-помалу смысл его речи стал доходить до нее. Когда же Мелбери умолк; она спросила, задыхаясь от волнения:

— Но отчего вы так плохо думаете обо мне? Кто вам сказал, что я посягаю на счастье вашей дочери? Кто-то распространяет ужасные слухи, а я в полном неведении.

— Но, мадам, — Мелбери простодушно взглянул в глаза миссис Чармонд, вы знаете правду лучше, чем я.

Черты лица миссис Чармонд вдруг чуть заострились, и первый раз на ее красивом лице стала заметна тончайшая пленка пудры.

— Оставьте меня, — проговорила она, выказывая слабость, близкую к обмороку, свидетельствующую о нечистой совести. — Это так неожиданно. Вы проникли сюда обманным путем.

— Небо свидетель, мадам, это не так. Я никого не обманывал. Я был уверен, что вы знаете, зачем я пришел. Эти слухи и…

— Но я ничего не знаю. Какие слухи? Расскажите мне, ради бога!

— Разве могу я вам рассказать это? Да и не так важно, что говорят. Важно, что есть на самом деле. А это-то вам известно. Дыму без огня не бывает. Простите старика за грубость. Ведь я пришел сюда затем, чтобы просить вас, умолять стать другом моей дочери. Когда-то она любила вас, мадам, и вы любили ее. Но потом почему-то забыли о ней. Это ранило нежное сердце моей дочери. Я вам не указ, вы стоите высоко над всеми нами. Но если бы вы знали, каково ее положение, вы бы не стали причинять ей зла.

— Но я, конечно, не причиню ей зла… я…

Глаза их встретились. Все красноречие Мелбери пропало бы втуне, если бы не упоминание о том, что Грейс любила когда-то миссис Чармонд.

— О, Мелбери! — воскликнула миссис Чармонд. — Как я несчастна! И это все вы! Как могли вы прийти ко мне с такими речами! Ах, как все ужасно! Уходите, умоляю вас, уходите.

— Я ухожу. Но вы хорошо обо всем подумайте, — глухо проговорил Мелбери.

Оставшись одна, миссис Чармонд бросилась в кресло в углу комнаты и залилась слезами. Душу ее терзали не только досада и уязвленное самолюбие, но и более благородные чувства.

Переменчивой натуре миссис Чармонд были свойственны бурные периоды ураганов и наводнений. Но до разговора с Мелбери она и не подозревала, до какой степени ее душа опять во власти безумия: под действием его она переставала трезво мыслить, теряла чувство собственного достоинства, становилась одним слепым порывом и живым воплощением страсти.

Миссис Чармонд чувствовала себя пленницей могущественных чар, точно чья-то бархатная длань крепко держала ее. Очнувшись, она вдруг увидела себя во мраке глубокой ночи, среди опустошения, оставленного ураганом.

Пока она сидела в кресле, сжавшись в комок, потрясенная разговором с Мелбери, наступил час второго завтрака, пробило полдень, — она не замечала времени. Вошел слуга и доложил о приходе незнакомого господина, не пожелавшего назваться.

Фелис знала, кто это: один из многочисленных воздыхателей, которому она улыбнулась мимолетной улыбкой, путешествуя за границей. Но видеть его сейчас ей было невыносимо.

— Меня ни для кого нет дома! — сказала она слуге. Больше о посетителе не было слышно. Немного погодя, надеясь энергичной ходьбой восстановить душевное равновесие, миссис Чармонд надела шляпу и мантилью и отправилась гулять. Пошла по тропинке, ведущей по косогору в лес. Она не любила леса, но только здесь могла бродить часами никем не замеченной.

ГЛАВА XXXIII

В тот день много волнений было пережито всеми участниками описываемых событий. Грейс обнаружила отсутствие отца только за обедом, который в Хинтоке подавался в час дня; Грейс узнала, что отец, никому ничего не сказав, ушел утром из дому и до сих пор не возвращался. Поразмыслив немного над этим и кое-что уточнив, Грейс догадалась, куда отец направил свои стопы.

Мужа не было дома, отец все не возвращался. Из Хинток-хауса Мелбери отправился в Шертон, надеясь, что дела хоть немного развлекут и успокоят его; но Грейс не знала об этом. Опасаясь, как бы визит отца к миссис Чармонд, вследствие неровности его характера, а также подверженности гневным вспышкам, не усугубил беды, Грейс в три часа пополудни вышла из дому и отправилась не спеша по лесной дороге в сторону Хинток-хауса, предполагая, что отец вернется именно этим путем. Стена деревьев по бокам дороги и сплетение голых ветвей над головой надежно защищали путника от внешнего мира ветров; Грейс все шла и шла, под ногами у нее хрустел сухой валежник, скоро высокие деревья остались позади, и она вступила в молодую рощу, где Уинтерборн с дровосеками вырубали подлесок.

Если бы Уинтерборн был поглощен только делом, он не заметил бы Грейс, но он с самого утра, после неудачной попытки отговорить Мелбери идти в Хинток-хаус, пребывал в состоянии сильнейшего беспокойства; вчерашний разговор с лесоторговцем не шел у него из ума, так что появление Грейс произвело на него действие, какое не произвело бы появление самого Мелбери с новостями.

Грейс давно уже не видела своего бывшего возлюбленного, но, вспомнив, что нашептывало ей сердце последние дни, она не могла сейчас спокойно и просто смотреть на него.

— Я только ищу своего отца, — сказала она, точно оправдываясь.

— Я тоже хотел пойти поискать его, — ответил Джайлс. — Но, по-моему, искать его надо подальше отсюда.

— Значит, вы знали, Джайлс, что он пойдет в Хинтокхаус? — спросила Грейс, посмотрев на Уинтерборна большими, кроткими и встревоженными глазами. — А он говорил вам, зачем он туда собрался?

Уинтерборн нерешительно глянул на Грейс и в двух словах рассказал ей о вчерашнем разговоре с Мелбери и о том, что дружба их восстановлена; остальное Грейс поняла без слов.

— Как я рада, что вы снова друзья! — воскликнула Грейс.

Они стояли друг против друга, глядя один другому в глаза, взволнованные и растерянные. Грейс с болью душевной смотрела на груды хвороста, на дровосеков; сердце ее исходило любовью к тихой, уединенной жизни среди лесов, с которой она должна была, если дома у нее все наладится, расстаться навсегда.

Неподалеку, на краю росчисти, Марти Саут обстругивала прутья, готовя себе вечернюю порцию работы. Уинтерборн и миссис Фитцпирс, смущенные присутствием друг друга, молча смотрели на нее. Из-за деревьев вдруг появилась дама в темной меховой мантилье и черной шляпке, кокетливо повязанной белой вуалью. Подойдя к Марти, дама окликнула ее, девушка, обернувшись, поклонилась, и дама о чем-то заговорила с ней. Это была миссис Чармонд.

Находясь в сильном нервном возбуждении, миссис Чармонд шла сегодня гораздо быстрее, чем обычно. Даже выкуренная папироса не успокоила ее. Дойдя до зарослей орешника, она несколько времени рассеянно наблюдала за Марти, бросила прочь папироску и подошла ближе. «Тук, тук, тук» — стучала маленьким топориком Марти, увлекшись делом и не замечая миссис Чармонд, пока та не заговорила.

— Кто вон та молодая леди, что разговаривает с дровосеком? — спросила миссис Чармонд.

— Миссис Фитцпирс, мадам, — ответила Марти.

— Миссис Фитцпирс! — воскликнула миссис Чармонд чуть ли не в испуге, не узнав Грейс на таком расстоянии. — А с кем она разговаривает?

— С мистером Уинтерборном.

Краска залила лицо Марти, и миссис Чармонд не преминула заметить это.

— Ты с ним помолвлена? — спросила она ласково.

— Нет, мадам, — ответила Марти. — Это она когда-то была с ним помолвлена, и, по-моему…

Но Марти не смогла бы выразить словами сложный ход своих мыслей, выказывающий необычную для ее лет и жизненного опыта проницательность; Марти поняла, какая опасность для чистых сердец таится в этих встречах, явившихся следствием пренебрежения Фитцпирса к жене. Миссис Чармонд, однако, чуть ли не сверхъестественным чутьем, которое появляется у женщин в подобных обстоятельствах, угадала, что хотела сказать Марти; и вид этой пары, вступившей на опасный путь и разбившей тем самым надежды бедной Марти, еще более укрепил миссис Чармонд в ее благородном намерении, родившемся под действием разговора с лесоторговцем.

Полная самых прекрасных чувств, она простилась с Марти и пошла, переступая через пеньки срубленного орешника, к тому месту, где стояли Уинтерборн с Грейс. Они видели приближение миссис Чармонд, и Уинтерборн сказал:

— Она идет сюда. Это хороший знак. Она не любит меня, так что я лучше уйду.

И он отошел туда, где работал до прихода Грейс; грозная соперница Грейс приблизилась к ней, и две женщины оглядели друг друга с головы до пят.

— Дорогая… миссис Фитцпирс! — воскликнула миссис Чармонд, волнуясь так сильно, что у нее прерывался голос. — Я столько времени не видела вас!

С этими словами она неуверенно протянула руку; Грейс замерла, точно дикое животное, впервые увидевшее зеркало или иной не менее удивительный продукт цивилизации. Неужели это миссис Чармонд так приветливо говорит с ней? Нет, Грейс решительно не понимала, что такое жизнь.

— Я хотела бы поговорить с вами, — сказала миссис Чармонд без дальнейших обиняков, ибо Грейс посмотрела на нее так, что у нее мурашки побежали по коже. — Вы не могли бы сейчас пойти со мной туда, где мы будем совсем одни? — прибавила она.

Едва преодолевая отвращение, Грейс кивнула и, точно подчиняясь заведенной пружине, углубилась вместе с миссис Чармонд в чащу леса. Они шли и шли и зашли гораздо дальше того, чем предполагала миссис Чармонд; язык не повиновался ей, и она шла молча.

— Я виделась с вашим отцом, — наконец начала она. — И… и я очень расстроена тем, что он мне сказал.

— А что он сказал вам? Он не посвятил меня в свои планы, когда пошел к вам.

— Зачем повторять то, что вам и без того известно.

— В самом деле, зачем? — с горечью переспросила Грейс. — Зачем повторять то, о чем мы обе сейчас думаем?

— Миссис Фитцпирс, ваш муж, мистер Фитцпирс…

И в тот самый миг, как с уст ее сорвалось это опасное имя, по лицу ее вдруг пробежало жалкое и несчастное выражение, которое, как вспышка молнии, озарило то, чем было до краев полно ее сердце. Так мимолетно было это выражение, что никто, кроме очень чуткой женщины — а таковой как раз и была Грейс, — не уловил бы его значения.

— Так вы действительно его любите! — воскликнула Грейс в несказанном удивлении.

— Что вы сказали, милочка?

— Боже мой, — продолжала Грейс. — А я-то до сих пор думала, что для вас это просто злое кокетство, что вы только забавляетесь от нечего делать богатая леди с бедным сельским доктором, а в глубине души презираете его вместе с той, которая ему принадлежит. Но теперь я вижу, что вы любите его, любите безумно; и я перестала вас ненавидеть, как ненавидела раньше… Да, продолжала миссис Фитцпирс, и голос ее задрожал от волнения, — если это не забава, а настоящее чувство, то во мне больше жалости к вам, чем презрения! Потому что вы страдаете больше всех!

Миссис Чармонд была взволнована не менее Грейс.

— Я не должна была бы пускаться с вами в объяснения. Это унизительно. Но я любила вас когда-то и только ради тех дней попытаюсь объяснить вам, как глубоко вы заблуждаетесь! Смущение миссис Чармонд было вызвано главным образом тем неожиданным и досадным фактом, что простая девчонка, еще вчера ребенок, вдруг одержала над ней такую победу, эмоциональную и духовную.

— Я не люблю его! — с отчаянием выговорила миссис Чармонд эту противоречащую истине фразу. — С моей стороны это всего лишь любезность. Я была с ним более приветлива, чем обычно принято с докторами. Я была так одинока; мы беседовали, я от нечего делать иногда флиртовала с ним. И я очень сожалею, что эта ребяческая игра, основанная на чисто дружеском расположении, обернулась таким досадным недоразумением. Кто бы мог ожидать? Но люди в этих местах так неискушенны!

— Нет, нет, это любовь, — продолжала Грейс, качая головой. — К чему все слова, вы любите его! Я вижу по вашему лицу, что в этой истории с моим мужем сердце ваше не дало ходу привычке. Последние пять-шесть месяцев вы вели себя недостойно, но, по крайней мере, вы были искренни; и это обезоруживает меня!

— Я была неискренна, если уж вы предпочитаете это слово. Я играла им, и я не люблю его!

— Вы играли другими, но его вы полюбили, как не любили раньше никого, упрямо стояла на своем Грейс.

— Ну, хорошо, не буду спорить, — сказала миссис Чармонд, невесело усмехнувшись. — Что же, дитя мое, вы хотите упрекнуть меня за это?

— Нет, — великодушно ответила Грейс, — любите его сколько угодно, я не возражаю. Только, позвольте мне сказать вам, вы избрали нелегкий путь, мне будет легче. Вы скоро наскучите ему — таков он уж есть, вы ведь не знаете его так, как я! И вы еще горько пожалеете, что встретились с ним!

Миссис Чармонд побледнела и почувствовала дурноту, услыхав это пророчество. Грейс, которую все считали воплощенной кротостью, вдруг оказалась куда более твердой, чем ее соперница.

— Вы все выдумываете, глупая, жестокая девчонка! — вспыхнула миссис Чармонд. — Ничего, кроме приятельских отношений, между нами нет, ничего! Самое ближайшее будущее докажет это. Я немедленно прикажу не принимать его больше. И мне это будет нетрудно, поскольку ничем не грозит ни моему сердцу, ни имени.

— Сомневаюсь, чтобы вы решились больше не принимать его, — сухо сказала Грейс, пригибая вниз тонкий ствол орешника. — Я не питаю против вас зла, как вы против меня, — прибавила она, резко отпустив ветку. — До нашего разговора я презирала вас за бессмысленную жестокость, теперь же я вас жалею за вашу слабость, за то, что любовь ваша так несчастливо направлена. Когда Эдрид уходит из дому, чтобы повидать вас в урочные и неурочные часы, когда он в полночь скакал верхом через лес и вересковую пустошь, рискуя жизнью, весь облепленный грязью, только бы одним глазком взглянуть на вас, я называла его глупцом, жалкой игрушкой в руках закоренелой кокетки. Я думала, что то, что представляет собой трагедию для меня, — для вас комедия. Теперь я вижу, что ваше положение так же, а может быть, и более трагично, чем мое; что если я просто огорчена — то вы страдаете; что если я познала разочарование — вы познали отчаяние. Силы мои укрепит здравое размышление, вам да поможет бог!

— То, что вы говорите, — бред, и я даже не подумаю возражать вам, сказала миссис Чармонд, изо всех сил пытаясь сохранить приличествующее ее положению достоинство. — Моим оправданием будут мои поступки. В том кругу, о котором вы не имеете понятия, дружба между мужчиной и женщиной вещь обыкновенная; и вам бы с вашим отцом пристало относиться ко мне с большим почтением, а лучше всего совсем оставить меня в покое. Я не хочу вас больше ни видеть и ни слышать, мадам.

Грейс кивнула головой, миссис Чармонд высокомерно отвернулась, и обе пошли в разные стороны; скоро тени деревьев и сгущающиеся сумерки поглотили их удалявшиеся фигурки.

Возбужденные разговором, они шли по лесу, не замечая направления, петляя между деревьями. Звуки топора давно умолкли в отдалении, их заглушило не только расстояние: в этот вечерний час дровосеки уже вернулись домой.

Грейс шла, не боясь заблудиться. А лес становился все гуще, его пересекали теперь только узкие тропы, затененные косматыми ветвями. Она не была в этой самой глухой части с детства и ничего не узнавала кругом: старые деревья, прежде служившие вехами, все были срублены или повалены бурей; кустарник, прежде мелкий и редкий, теперь разросся выше головы. И Грейс скоро поняла, что плутает. Быстро темнело, завывал ветер, Грейс стало страшно, и она чуть не бегом пошла наугад, сворачивая то вправо, то влево.

Тьма сгущалась, ветер шумел сильнее, а Грейс все еще ничего не узнавала вокруг; нигде не светился среди деревьев огонек, не слышались голоса, хотя Грейс блуждала в лесу уже более часа и стала уставать. Она сердилась на собственную глупость: ведь если бы она шла, не сворачивая, то давно вышла бы к какой-нибудь отдаленной деревушке, а она вместо того все петляла и петляла по лесу, выбиваясь из сил. Неужели придется ночевать в лесу? Мысль эта не на шутку встревожила Грейс.

Не зная, что делать, Грейс остановилась в изнеможении, как вдруг в свисте и завывании ветра ей почудилось шуршание шагов по листьям, более тяжелых, чем шаг кролика или иного лесного обитателя «с трепещущим сердцем». Первым ее чувством был страх, но она тут же решила, что, кто бы ни был этот любитель ночных прогулок, он не обидит ее. А может даже, это кто-нибудь из домашних ищет ее, и Грейс не очень громко крикнула: «А-у!»

На крик ее тотчас кто-то откликнулся, Грейс побежала на голос и скоро между деревьями увидела чей-то смутный силуэт, быстро приближавшийся к ней. Только чуть ли не в объятьях предполагаемого спасителя Грейс узнала по фигуре и белой вуали на шляпке ту, с которой недавно рассталась: это была миссис Чармонд.

— Я заблудилась! — воскликнула она. — О, это вы? Я так рада встретить здесь хоть кого-нибудь! С той минуты, как мы расстались, я хожу и хожу по лесу, и я умираю от усталости и от страха.

— Я тоже, — сказала Грейс. — Что же мы… что же нам теперь делать?

— А вы не бросите меня здесь? — спросила испуганно миссис Чармонд.

— Конечно, нет. Вы очень устали?

— Очень, совсем из сил выбилась. И ноги у меня все исцарапаны.

Грейс подумала немного, потом сказала:

— Пожалуй, самое лучшее — отдохнуть с полчаса. Давайте сядем под каким-нибудь деревом, земля ведь совсем сухая. А потом опять пойдем. Если мы не будет сворачивать, то обязательно выйдем на какую-нибудь дорогу, так и доберемся к утру до жилья.

Отыскав большой куст, надежно защищавший от ветра, они устроили подобие гнездышка в сухих прошлогодних зарослях папоротника и сели отдыхать, стараясь держаться на расстоянии друг от друга.

Разгоряченные быстрой ходьбой, они не сразу почувствовали холод мартовской ночи. Первой стала ежиться Грейс, которая, по причине легкомыслия, свойственного здоровой юности, была одета совсем легко, по-весеннему, тогда как миссис Чармонд еще не рассталась с зимней меховой накидкой.

Но, посидев без движения, и она стала зябнуть не меньше Грейс; обе чувствовали, как холод просачивается к ним сквозь листья, которые касались плеч и спины. Скоро стал слышен шорох дождя по листьям, но у них в убежище пока было сухо.

— Если мы прижмемся друг к дружке, — сказала миссис Чармонд, — нам будет теплее… Но, — прибавила она неуверенно, — вы ведь ни за что на свете не сядете рядом со мной?

— Почему?

— Потому что… вы знаете почему.

— Конечно сяду. Я ведь не чувствую к вам неприязни.

Миссис Чармонд и Грейс сели поближе, и в этой кромешной тьме, усталые и несчастные, сделали то, чего бы в других обстоятельствах не сделали никогда, — обнявшись, крепко прижались друг к другу. Теплый мех накидки миссис Чармонд грел замерзшее лицо Грейс; они сидели так тесно, что каждая чувствовала дыхание другой; а над их головами раскачивались черные деревья и пели заунывную похоронную песню.

Прошло несколько томительных минут, и миссис Чармонд прошептала, тяжело вздохнув:

— Ах, я так несчастна!

— Просто вам страшно, — сказала Грейс. — Но бояться нечего. Я очень хорошо знаю этот лес.

— Я боюсь не леса, мне страшно совсем по другой причине.

Миссис Чармонд все теснее прижималась к Грейс, скоро ее щека коснулась холодной щеки молодой женщины. Грейс слышала, как дыхание ее становится все чаще, прерывистей, точно она была не в силах больше бороться с нахлынувшими чувствами.

— Когда мы расстались, — продолжала Фелис, — я стала жалеть о том, что была неискренна с вами. Я должна была рассказать вам все. Должна, прошептала она срывающимся голосом.

Для этой экзальтированной женщины высшим удовольствием было отдаться на волю чувств; именно поэтому она позволила себе увлечься Фитцпирсом, поэтому готова была сейчас, предвкушая сладостную боль признания, открыть сердце его жене.

— Я сказала вам, что могу легко и без страданий отказаться от него, что он был для меня забавой от нечего делать. Это неправда, я говорила это, чтобы обмануть вас! Я могу отказаться от него только ценой величайших страданий; но самое ужасное заключается в том, что, если бы я и хотела расстаться с ним, я бы по собственной воле не смогла этого сделать.

— Почему? Потому что вы так сильно любите его? Фелис Чармонд молча кивнула головой.

— Я знаю, что я была права! — с чувством воскликнула Грейс. — Но это не должно быть препятствием, — прибавила она немного погодя нравоучительным тоном. — Боритесь, и вы одержите над собой победу.

— Ах, вы так наивны, так наивны! — проговорила Фелис. — Вы думаете, что если сумели разгадать под маской равнодушия мое истинное к нему отношение, то способны постигнуть и самые запутанные, самые невероятные ситуации. Но при всей вашей проницательности жизнь может оказаться гораздо сложнее. Я не могу расстаться с ним до тех пор, пока он первый от меня не откажется.

— Но вы выше его во всех отношениях, так что вы должны сделать первый шаг.

— Ах! Неужели мне придется все сказать прямо, простодушное вы дитя? Да, по всей вероятности. Я не прощу себе, что, узнав ваше бесхитростное сердце, не открылась вам до конца!

Сказав это, она прошептала на ухо Грейс несколько слов и разразилась неистовыми рыданиями.

Грейс резко откинула полу меховой накидки и вскочила на ноги.

— Великий боже! — воскликнула она, как громом пораженная, ибо услышанное далеко превзошло все самые смелые ее предположения. — Вы его любовница? Это невероятно! Этого не может быть!

Грейс повернулась, готовая бежать отсюда, но рыдания Фелис были так безутешны; лес заволокла непроницаемая тьма; холодные уста ветра целовали ее щеки, еще теплые от меховой накидки миссис Чармонд; к тому же она не знала, куда идти. Первый порыв гнева прошел, и она нагнулась к распростертой у ее ног женщине.

— Вы отдохнули? — спросила она голосом женщины, вдруг постаревшей на десять лет.

Миссис Чармонд, ничего не ответив, поднялась на ноги.

— Вы хотите бросить меня здесь? — проговорила она в отчаянии. — О, какую я совершила глупость!

— Нет, — коротко ответила Грейс. — Я не брошу вас. Но мы должны спешить. Нам предстоит нелегкий путь. Думайте только о том, как бы нам держаться одного направления.

Они шли, храня полное молчание, раздвигая руками намокшие ветки, скользя по сырым корням, но стараясь не сворачивать в сторону. Грейс совсем выбилась из сил, ее спутница тоже едва волочила ноги, когда вдруг они вышли на пустынный большак, тот самый, где однажды человек из Шертона ожидал фургон миссис Доллери. Грейс огляделась по сторонам и тотчас узнала место.

— Как мы могли сюда попасть, — сказала она с холодной вежливостью, — не представляю себе. Мы описали полукруг, в центре которого Малый Хинток. Заросли орешника как раз в противоположной стороне. Теперь пойдем прямо по большаку.

Кое-как дотащились они до проселка, свернули, оставили позади дорогу на Малый Хинток и наконец добрались до Хинтокского парка.

— Дальше я не пойду, — тем же бесстрастным тоном произнесла Грейс. Ваш дом совсем близко отсюда.

Миссис Чармонд остановилась; она была в полной прострации; казалось, она только сейчас поняла ужасный смысл своего признания.

— Повинуясь непреодолимому желанию снять со своей души бремя, я рассказала вам то, что всякий человек в здравом уме хранил бы в глубочайшей тайне до самой смерти, — сказала она. — Сделанного не воротишь. Предадим все забвению или вы объявите мне войну?

— Предадим забвению, разумеется, — проговорила Грейс горестно. — Разве может бороться с вами такое несчастное и беспомощное существо, как я?

— Я сделаю все, чтобы больше не видеть его. Я его рабыня, но я все-таки постараюсь.

У Грейс было доброе сердце, но тут она не преминула уколоть соперницу.

— Не надо так убиваться, — сказала она, не тая презрения. — Можете видеться с ним сколько угодно, я позволяю вам.

Если бы признание Фелис не ужаснуло ее чудовищностью греха, а больно ранило, она не стала бы говорить этих слов; но любви к Фитцпирсу уже почти не было в ее сердце.

Они расстались, и Грейс в глубокой задумчивости побрела домой. Проходя мимо хижины Марти, она увидела в окно, что девушка что-то пишет за столом; это необычное для Марти занятие удивило Грейс, и она спросила себя, кому и о чем Марти может писать. По дороге ей попались люди, посланные Мелбери на поиски дочери, а дома она застала настоящий переполох. Она объяснила, что заблудилась в лесу, и ее унылый вид был приписан усталости.

Если бы она знала, что писала Марти, изумлению ее не было бы границ.

Слухи о миссис Чармонд и докторе, взволновавшие добрых хинтокцев, дошли наконец и до Марти; и она сочиняла письмо Фитцпирсу, в котором объясняла ему, что большая часть роскошной косы миссис Чармонд принадлежит автору письма, а не той, чью голову коса украшает. Это был единственный козырь Марти, и она пошла им, не имея понятия об ухищрениях моды и веря в простоте душевной, что подобное открытие может нанести смертельный удар любви мужчины.

ГЛАВА XXXIV

Фитцпирс возвращался из Лондона в начале апреля, несколько дней спустя после ночного разговора Грейс с миссис Чармонд. Он подъезжал к Хинтоку в карете, которую нанял в Шертон-Аббасе. Взгляд у него был невеселый, черты брюзгливого лица выражали беспокойство. Он производил впечатление человека, считающего свое появление на свет не такой уж большой удачей.

Положение его было и впрямь незавидное, но ему с его впечатлительностью оно казалось безвыходным. Его практика последнее время все уменьшалась и теперь грозила сойти на нет. Старый доктор Джонс беззастенчиво перехватывал пациентов у самой его двери. Фитцпирс хорошо знал главную причину своей непопулярности, но так уж противоречиво устроен человек, что источником еще одной заботы Фитцпирса было как раз лекарство от первой: а именно письмо Фелис Чармонд, в котором она умоляла его больше не приходить к ней и писала еще, что решила немедленно покинуть Хинток и уехать в Италию, чтобы расстаться с Фитцпирсом навсегда.

Начало апреля было той скучной порой для жителя лесного края, когда зимняя рубка леса пришла к концу, а заготовка коры еще не начиналась; эта бездеятельная пора совпадала со временем наибольшей активности в жизни самого леса: внутри каждого куста, каждого дерева соки с такой силой устремлялись вверх, точно кто-то качал их гидравлическим насосом.

Уинтерборн окончил работу, и роща с ореховым подлеском была пустынна. Смеркалось; деревья стояли голые и притихшие — соловьям петь еще через две недели. «Отец месяцев» — апрель — был в самой своей неприглядной поре: изголодавшийся, тощий и скрюченный, он то и дело мелькал среди голых ветвей, составляя компанию Фитцпирсу.

Вернувшись домой, Фитцпирс прошел прямо в гостиную жены. В ней было пусто, камин не топлен. Он не писал о дне приезда, однако очень изумился, увидев, что его не ждут.

Спустившись на половину тестя и спросив у миссис Мелбери, где Грейс, он, к еще большему удивлению, узнал, что она уехала три дня назад навестить подругу в Шотсфорд-форум. А сегодня утром пришло известие, что Грейс сильно занемогла, и Мелбери тотчас отправился за дочерью.

Фитцпирс пошел на свою половину; маленькая гостиная, в тот вечер освещенная единственной свечой, не стала уютнее с появлением бабушки Оливер; бросив охапку дров в камин, она стала выгребать золу, греметь щипцами и кочергой, стараясь, видно, как-нибудь скрасить одиночество вернувшегося хозяина. Фитцпирс, не подозревавший о признании, сделанном в лесу, подумал, что Грейс должна быть более внимательна и посвящать мужа в свои планы, а не бросать дом когда вздумается. Он подошел к окну — шторы еще не были спущены — и рассеянно поглядел на узкий серп убывающей луны, потом на дым, встающий над крышей домика Сьюк Дэмсон; молодая женщина в этот час обычно разжигала очаг, чтобы приготовить ужин.

Вдруг снаружи до него долетел разговор. Кто-то из дворни, остановив проходивших мимо дровосеков, громко рассказывал, перегнувшись через забор, последние деревенские новости; ухо доктора уловило имя миссис Чармонд.

— Бабушка, не греми так сильно решеткой, — сказал Фитцпирс и раскрыл окно.

Бабушка Оливер, стоя на коленях, выпрямилась с поленом в руках и укоризненно глянула в спину хозяина.

— Она опять едет в чужие края. Ни с того ни с сего взяла вдруг и собралась. Последние дни она была как сама не своя. Лицо мрачное, точно ее горе какое гложет. Чужая она здесь, в Хинтоке: до сих пор дуба от вяза отличить не может. Мне дела нет, чей он там муж. Лично мне она ничего плохого не сделала.

— Значит, едет, говоришь? А ведь кое для кого отъезд ее будет великим счастьем.

Камин разгорелся, и Фитцпирс сел к огню, объятый тоскливым одиночеством, как последний листок на дереве поздней осенью.

«Лицо мрачное. Точно ее горе какое гложет», — звучали в душе Фитцпирса только что услышанные слова. Бедная, бедная Фелис! Как, должно быть, она страдает сейчас, как болит ее прелестная головка, как тягостно на сердце. Если бы не злые языки, не ее твердая решимость порвать их далеко зашедшее знакомство, она бы непременно послала за ним: ей необходим сейчас доктор. Одна в пустом доме, она, должно быть, вся исстрадалась и, возможно, уже жалеет, что запретила ему приходить.

Чувствуя, что он не может больше находиться в этой мрачной комнате в ожидании ужина, который готовили внизу, Фитцпирс оделся для верховой езды, спустился во двор, подождал у ворот конюшни, пока оседлают Любимую, и поскакал в Хинток-хаус. Он пошел бы пешком, если бы не чувствовал себя таким разбитым после долгого путешествия. Когда он подъехал к домику Марти Саут, путь его лежал мимо ее дверей, — Марти, завидев его, сошла с крыльца и протянула ему письмо. Фитцпирс, не останавливаясь, склонился в седле, взял конверт и спросил через плечо, от кого послание.

Марти подумала секунду.

— От меня, — сказала она решительно.

Это было то самое письмо, в котором Марти раскрывала тайну великолепной косы миссис Чармонд, приложив в доказательство прядь собственных волос, которые уже значительно отросли. Рука Марти дрожала, когда она протягивала Фитцирсу это яблоко раздора, на которое она возлагала такие большие надежды.

Сумерки быстро сгущались, и Фитцпирс не смог тотчас прочесть послание Марти, хотя оно и возбудило его любопытство. Он опустил письмо в карман, да и забыл о нем, увлеченный мыслями о предстоящем свидании. Напрасно Марти рисовала себе самые унизительные для миссис Чармонд сцены. Письмо так и осталось нераспечатанным.

Фитцпирс очень скоро доехал до усадьбы. Под сенью темных дубов, охранявших ворота, он натянул поводья и задумался. В его появлении у миссис Чармонд, ввиду ее нездоровья, не было ничего предосудительного; но все-таки, решил он, будет лучше, если он дальше пойдет пешком. Если миссис Чармонд не одна, то он, приблизившись к дому неслышно, сможет уйти незамеченным. Фитцпирс спешился, привязал Любимую к нижней ветке дуба и пошел к дому.

Тем временем Мелбери вернулся из Шотсфорд-форума. Большой четырехугольный двор лесоторговца отделяла от затененной деревьями дороги увитая плющом стена, в которой по обоим концам были ворота, выкрашенные в белый цвет. Так случилось, что в тот момент, когда Фитцпирс выезжал из одних ворот, направляясь в Хинток-хаус, Мелбери подъезжал к другим. Фитцпирс, повернув направо, ехал, не оборачиваясь, и не видел, как Мелбери приближался к дому. Мелбери же заметил Фитцпирса.

— Как Грейс? — спросила его жена, только что он вступил в дом. Лицо у Мелбери было чернее тучи.

— Плохо, — ответил он. — Вид ее испугал меня, и я стал звать ее домой. Разве можно оставлять ее в таком состоянии у чужих людей? После долгих уговоров она наконец согласилась вернуться. К сожалению, я поехал туда верхом, но мне удалось нанять отличную карету, очень легкую на ходу, так что часа через два Грейс будет уже дома. Сам я поспешил вперед, чтобы предупредить тебя о ее приезде. Надо привести в порядок комнаты Грейс. А что, муж ее, кажется, уже вернулся?

— Да, вернулся, — ответила миссис Мелбери. — А ты подумал, во сколько обойдется карета от самого Шотсфорда? — посетовала она.

— Во сколько бы ни обошлась! — сердито возразил лесоторговец. — Я решил сегодня же привезти Грейс домой, чего бы мне это ни стоило. И что это ей вздумалось уехать, ума не приложу! Она делает все, чтобы разладить дело, а не наладить его.

Грейс не рассказала отцу о прогулке по лесу с миссис Чармонд и о признании, прошептанном на ухо.

— Раз Эдрид вернулся, — продолжал Мелбери, — он должен был подождать меня, чтобы справиться о здоровье жены, хотя бы ради приличия. Я видел, как он выезжал со двора. Куда это он собрался?

Миссис Мелбери ответила мужу, что у нее нет сомнений относительно того, куда их зять поскакал тотчас по возвращении.

Мелбери ничего не сказал. Его приводило в отчаяние то, что Фитцпирс не остался дома и не поехал встречать больную жену, как должен был поступить, а отправился бог знает куда, нанеся Грейс еще одну обиду. Старик вышел из дому; лошадь его еще не была расседлана, он велел Апджону подтянуть подпруги, вскочил в седло и поскакал вслед за Фитцпирсом.

Доскакав до усадьбы миссис Чармонд, Мелбери, взбешенный неслыханным поведением зятя, пришел в такую ярость, что готов был прибегнуть к самым крутым мерам. Силой или уговором, но он приведет сегодня Эдрида Фитцпирса домой; потому что, решил он, хуже, чем есть, не будет, хотя и припомнил поговорку, что на всякую беду есть худшая. Въехав в парк через ворота, он поскакал по мягкому дерну чуть ли не следом за лошадью Фитцпирса и вскоре достиг дубов, под которыми остановился его зять. В темных кустах что-то неясно белело, это была Любимая, привязанная к одному из дубов Фитцпирсом.

— Вот ведь негодяй! Побоялся подъехать к дому открыто! — воскликнул Мелбери и, последовав примеру зятя, спешился, привязал коня к соседнему дереву и двинулся к дому пешком. Он решил довести расследование до конца и не стесняться пустяками; поэтому без колебания отворил дверь, пренебрегши колотушкой, и неслышно вошел в дом.

Большой квадратный холл с дубовыми полами, лестничным маршем и стенами, обшитыми дубовой панелью, был слабо освещен тусклой лампой, свисавшей с поперечной балки на потолке. В холле никого не было. Мелбери прошел в коридор и прислушался у двери, которая, как он знал, вела в гостиную; там было совсем тихо, он повернул ручку: гостиная оказалась пуста. В камине горел небольшой огонь — единственное освещение комнаты; его отблески весело плясали на золоченой мебели, которая своим музейным изяществом менее всего подходила к тяжеловесной простоте дома; Фелис, по всей вероятности, сама обставляла эту гостиную, чтобы смягчить многовековую угрюмость родовой английской усадьбы. Разочарованный тем, что не встретил зятя с первых шагов, Мелбери вошел в столовую, в которой не горели ни свечи, ни камин; холод нетопленой комнаты говорил о том, что миссис Чармонд сегодня здесь не обедала.

Настроение Мелбери к этому времени несколько смягчилось. Все вокруг было так мирно, так безобидно и покойно, что он не испытывал больше желания вступать в ссору ни с Фитцпирсом, ни с кем бы то ни было другим. Видя это чинное благолепие, он скорее почувствовал, чем сообразил, что там, где так покойно и прилично, не могут твориться те гнусные деяния, которые он подозревал. Ему вдруг пришло в голову, что, будь даже подозрения его справедливы, его внезапное, если не беззаконное вторжение в чужой дом может обернуться позором и унижением не только для его обитателей, но и для него с Грейс. Если разразится скандал, то больше всех пострадает, конечно, Грейс. И Мелбери решил, что будет вести себя более разумно и поговорит с зятем наедине, как он поговорил уже с миссис Чармонд.

Неслышно, как и вошел, Мелбери поспешно ретировался. Проходя мимо гостиной, он услышал сквозь потрескивание поленьев в камине какой-то легкий шум. Мелбери тихонько приоткрыл дверь и увидел, как через противоположную высокую стеклянную дверь выходят наружу две фигуры: в женщине он узнал хозяйку дома, в мужчине своего зятя. Мгновение спустя они исчезли за дверями, слившись с темнотой парка.

Мелбери вернулся в холл, вышел во двор через парадную дверь и, обогнув дом, оказался возле террасы, прилегающей к гостиной. Он подошел как раз вовремя: остановившись у ограды, отделяющей газон от парка, Фитцпирс и миссис Чармонд нежно прощались.

Расставшись с возлюбленным, миссис Чармонд тотчас поспешила в дом; Фитцпирс зашагал в глубь парка и исчез среди деревьев.

Мелбери подождал, пока миссис Чармонд вернется в гостиную, и пошел за Фитцпирсом. Он сегодня выскажет этому красавчику, что он о нем думает, а то и задаст хорошую трепку, если будет введен в искушение.

Но, углубившись в черноту дубовой рощи, Мелбери не нашел Фитцпирса, не было видно и его собственного коня Блоссома; пробираясь с осторожностью вперед, он различил в темноте светлый круп Любимой, которая все еще стояла под деревом по соседству с тем, к которому был привязан Блоссом. На секунду Мелбери подумал, что Блоссом, молодой и сильный конь, сорвался с привязи и убежал; но, прислушавшись, уловил невдалеке ровный топот его копыт и скрип седла: значит, Блоссом нес на себе всадника. Дойдя до маленькой калитки в ограде парка, он встретил крестьянина, у которого спросил, не видел ли тот всадника на сером коне, крестьянин ответил, что ему только что попался навстречу доктор Фитцпирс, ехавший куда-то верхом.

Мелбери догадался, что произошло: Фитцпирс по ошибке сел не на ту лошадь, — промах вполне объяснимый, если принять во внимание непроглядную темень дубовой рощи и неумение Фитцпирса распознать лошадь по статям и масти. (При свете дня было хорошо заметно, что Блоссом гораздо темнее Любимой.)

Мелбери поспешил обратно, сел на Любимую и поскакал вслед за Фитцпирсом, — самое лучшее, что он мог придумать в таком положении.

Въехав в лес, он поскакал по дороге, извивающейся между деревьями; ее глубокие колеи в мягком лиственном покрове были проложены фургонами лесорубов, изъездившими лес вдоль и поперек в поисках новых мест вырубки; скоро Мелбери различил впереди себя, в том месте, где дорога огибала высокий каштан, круп своего коня. Он натянул поводья, надеясь догнать Фитцпирса; Любимая прибавила шаг.

Приблизившись, Мелбери увидел, что конь без седока. Почуяв хозяина, Блоссом радостно махнул хвостом и галопом поскакал в сторону дома. «Что-то, видно, произошло», — подумал лесоторговец. Доехав до каштана, он спешился, осмотрелся и в двух шагах от тропы увидел лежащего на земле Фитцпирса.

— Помогите, помогите! — воскликнул тот, почувствовав прикосновение чьей-то руки. — Меня сбросила моя лошадь… но, к счастью, я, кажется, несильно ушибся.

Поскольку Мелбери не мог при таких обстоятельствах прочитать зятю приготовленной нотации, а дружеское сочувствие считал лицемерием, он почел за лучшее совсем не разговаривать. Молча приподняв Фитцпирса, он осмотрел его: тот был слегка оглушен падением и испуган, но цел и невредим. Падение его было легко объяснимо. Фитцпирс думал, что возвращается домой на Любимой, известной кротостью нрава, тогда как под ним был торопившийся в конюшню молодой, резвый конь.

Мелбери был путешественник старой закалки: он только что вернулся из Шотсфорд-форума и карман его все еще оттопыривала дорожная фляга с ромом, которую он всегда брал с собой в поездки, превышающие десять миль, хотя почти никогда к ней не прикладывался. Он влил в рот Фитцпирса немного рому, и тот мгновенно очнулся. Мелбери поднял его на ноги, не зная, что делать дальше: Фитцпирс не мог пройти и двух шагов, а вторая лошадь была далеко.

С большим трудом удалось ему взгромоздить зятя на круп Любимой, сам он сел позади, обхватив туловище Фитцпирса одной рукой. Любимая, имея широкий круп, прямую спину и высокую холку, могла нести двоих, идя небыстрым шагом, по крайней мере, до Хинтока.

ГЛАВА XXXV

Любимая шла мерным, осторожным шагом через рощу, где недавно работал Уинтерборн; орешник остался позади, начался дубняк, где земля суше и жестче, скоро въехали в Маршкомскую долину, глухую и темную, заросшую высоким кустарником: место, по слухам, нечистое.

К Фитцпирсу постепенно вернулись силы. Но у него с утра маковой росинки во рту не было: завтракал он рано и наспех, еще в Лондоне, а из дому уехал, не дождавшись ужина, — так его встревожило состояние Фелис; по этой причине старый ром, которым попотчевал его Мелбери, ударил ему в голову, и язык его развязался: Фитцпирс принялся бессвязно жаловаться на судьбу, не подозревая, чья рука вызволила его из беды, да и теперь еще поддерживала.

— Я сегодня проделал немалый путь… вернулся из Лондона, — начал он. Вот где общаешься с равными себе. Я ведь живу здесь, в Хинтоке, нет, даже в Малом Хинтоке! И меня тут ни в грош не ставят. На расстоянии десяти миль от Хинтока нет ни одной души, которая бы понимала меня… ни одной… Скажу тебе, отец, не хвалясь, не знаю, как звать тебя, — я человек высокообразованный. Знаю несколько языков. Знаменитые поэты — мои друзья. Проскачи хоть пятьдесят миль, не встретишь ни одного, кто бы прочитал столько ученых книг, сколько прочитал я… Так что во всем Уэссексе никто не может сравниться со мной по учености… А я должен прозябать в обществе каких-то торговцев в этой жалкой дыре, в Хинтоке!

— Ну и ну, — поразился Мелбери.

Прервав свои излияния, Фитцпирс с решительностью пьяного выпрямился, резко откинувшись назад — до этой минуты он, согнувшись, полулежал на спине лошади — и с такой силой толкнул Мелбери в грудь, что тот едва не выпустил поводья.

— Здесь мне цены не знают, — воскликнул доктор; и прибавил, смягчая голос, — все, кроме одной. Восторженная душа и прелестная женщина: умна, прекрасна, добра и притом богата. Послушай, старик, очень уж ты своими когтями впился в мой бок. А когти твои что у орла, который терзал печень Про… Пру… ну того на горе Кавказа[30]… Нет, никто здесь меня не ценит, говорю тебе, кроме нее!.. Господи! Какой я несчастный человек! Она была бы моей, она стала бы носить мое имя. Но, увы, этому не бывать! Я женился на неровне. Так унизиться! И как же горько я теперь раскаиваюсь.

Положение Мелбери, физическое и моральное, становилось довольно-таки затруднительным. Объясняться с Фитцпирсом было сейчас бесполезно, — падение и ром произвели некоторую сумятицу в его голове. И Мелбери ехал молча, держа своего спутника твердой, но отнюдь не сострадательной рукой.

— Ты делаешь мне больно, отец! — продолжал Фитцпирс. — Хотя я очень тебе признателен за твою доброту. Люди не ценят меня здесь. Говоря между нами, я теряю практику. А почему? Потому что знаю, кто здесь лучше всех по уму, красоте и положению. Я не называю имен, так что в болтливости меня упрекнуть нельзя. Но я потерял ее… потерял, так сказать, перед лицом закона. Если бы я был свободен, то она бы не отказала мне: так далеко зашли наши отношения; а с ее богатством (вообще-то за ее богатством я не гонюсь) я бы смог удовлетворить наконец мое благородное честолюбие, каковой возможности у меня до сих пор не было. И, наверное, никогда, никогда уже не будет.

Мелбери, в чьи ребра стучало сердце самого злого его врага и чья душа горела от негодования, решился спросить хриплым от ненависти голосом, почему тот не надеется осуществить свои честолюбивые помыслы.

— Потому что я несвободен, — ответил не сразу Фитцпирс. — Другая держит меня так крепко, как ты сейчас своей рукой… Я, конечно, не жалуюсь, наоборот, я очень благодарен тебе… Где это мы едем? До дому еще далеко? До дому! И это мой дом! Когда я мог бы назвать своим совсем другой дом! — и Фитцпирс пьяно махнул рукой в сторону Хинток-хауса. — Если бы я подождал всего каких-то два месяца… Если бы я первой увидел ее…

При этих словах Мелбери хорошенько тряхнул зятя.

— Что это ты делаешь? — продолжал Фитцпирс. — Сиди смирно или ссади меня. Так вот, всего каких-то два месяца — и я лишился ее. Вот почему я в таком отчаянии. Все для меня потеряно теперь в этом мире, все… Если, конечно, судьба не сжалится надо мной и с той, другой что-нибудь не приключится. Она в общем-то милая, но если бы с ней что случилось, — а я слыхал, что она захворала, — если бы что случилось, то я получил бы свободу, а с ней счастье и блестящее будущее!

Это было последнее, что сказал Фитцпирс, сидя на лошади впереди разъяренного лесоторговца. Не в силах дольше сдерживать себя, Мелбери перестал поддерживать зятя и освободившейся рукой схватил его за шиворот.

— Ты — бессердечный негодяй! И это после всего, что мы сделали для тебя! — воскликнул Мелбери, у которого от возмущения дрожали губы. — Ведь ты живешь на ее деньги, в ее доме! Подумай, что ты мне сказал сейчас, мне, Джорджу Мелбери, ее отцу!

Эти слова сопровождались энергичным взмахом руки, и злосчастный молодой человек полетел головой вперед на дорогу, рухнув на кучу листьев, которая лежала здесь с зимы. Любимая прошла несколько шагов и остановилась.

— Господи, прости меня! — прошептал Мелбери, раскаиваясь в содеянном. Он слишком долго испытывал мое терпение, и я, наверное, убил его.

Мелбери повернулся в седле посмотреть, куда упал Фитцпирс. К своему удивлению, он увидел, как тот поспешно поднялся на ноги, точно совсем не ушибся, и быстро зашагал в лес. Скоро шаги его стихли в густой чаще.

— Если бы не охапка листьев, на которую он упал по милости провидения, то быть бы сегодня смертоубийству, — проговорил с облегчением лесоторговец. Но, вспомнив последние слова Фитцпирса, опять пришел в сильнейшую ярость и чуть ли не пожалел, что не отправил Фитцпирса к праотцам.

Проехав еще немного, он разглядел в кустах Блоссома. Соскочив с Любимой, Мелбери без особого труда поймал молодого коня, который явно чувствовал себя виноватым, привязал обоих лошадей к дереву и пошел в лес искать зятя, раскаиваясь уже, что обошелся с ним несколько более сурово, чем намеревался. Он исходил лес вдоль и поперек, вороша ботинками сухие скрюченные рожки, бывшие когда-то листьями. Наконец остановился послушать и осмотреться. Ветер, точно сквозь фильтр, просачивался сквозь переплетение тонких оголенных веток; огромные черные стволы и сучья отпечатывали на бледном небе часовых под ружьем, гигантские канделябры, пики, копья, алебарды, — словом, чего только не разглядело бы там богатое воображение. Отказавшись от поисков, Мелбери вернулся к привязанным лошадям и медленно, держа их в поводу, двинулся домой.

Так случилось, что в то самое время, как Фитцпирс ехал на Блоссоме домой, из Большого Хинтока в Малый возвращался один местный мальчишка. Он ходил к шорнику за отданным в починку хомутом, который требовался к пяти часам утра. Мальчишка шел короткой дорогой через лес и, просунув голову в хомут, насвистывал единственную известную ему песенку, чтобы не было страшно.

Вдруг он услышал позади себя довольно частый конский топот и, не зная, друг это или враг, осторожности ради перестал свистеть и сошел с дороги в лес, чтобы переждать, пока всадник проедет мимо; скоро он увидел бледный силуэт коня, приближавшийся, как привидение, и, с ужасом вспомнив Смерть из Апокалипсиса[31], прислонил хомут к дереву, а сам притаился за ним. Всадник приближался; глаза у мальчишки были зоркие, как у кошки, и скоро, вздохнув с облегчением, он узнал во всаднике доктора.

Как Мелбери и предполагал, Фитцпирс в темноте перепутал лошадей и, неспешно труся по лесной дороге, пребывал в полной уверенности, что под ним Любимая, хотя минутами необычная резвость всегда спокойной лошадки несколько его удивляла. Между тем Блоссом, отличавшийся не менее острым зрением, чем мальчишка, заметил впереди под деревом какой-то странный предмет (это был уже известный нам хомут) и с присущей животным нелюбовью ко всему непонятному вдруг взбрыкнул задними ногами (Любимая на его месте и ухом бы не повела), так что Фитцпирс, будучи весьма посредственным наездником, вылетел из седла.

Он оставался лежать неподвижно, покуда подоспевший Мелбери не влил ему в рот несколько капель рому. Мальчишка же, бросив доктора на произвол судьбы, помчался что есть духу прочь от этого проклятого места, заглушив укоры совести тем соображением, что надо немедля оповестить односельчан о несчастье. Ворвавшись в деревню, он тут же раструбил о падении доктора, приукрасив этот сам по себе сухой факт самыми драматическими подробностями.

Грейс вернулась; экипаж, нанятый для нее отцом, был после расчета с возницей отпущен. Многочасовое путешествие несколько ободрило Грейс: болезнь ее была нервной лихорадкой, недугом скорее души, нежели тела, и она поднялась к себе в гостиную в более спокойном настроении. Миссис Мелбери, встретив Грейс, сразу же сообщила ей, что муж ее вернулся из Лондона, но тотчас уехал, по-видимому, к пациенту и должен скоро вернуться, добавила она, поскольку не пил чаю и не ужинал. Грейс ничего не ответила; она запретила себе пускаться в догадки, где может быть сейчас ее муж; а мачеха не стала ей говорить, что миссис Чармонд, по слухам, в большой печали и, кажется, собирается за границу.

Грейс сидела возле огня в молчаливом ожидании. Она уехала из Хинтока, почувствовав после признания миссис Чармонд непреодолимое отвращение к мужу и не желая, чтобы он, вернувшись, застал ее дома. Но, обдумав все хорошенько еще раз, она позволила отцу уговорить себя и увезти домой. А теперь даже жалела немного, что Эдрид вернулся в ее отсутствие.

Вдруг в гостиную, запыхавшаяся и расстроенная, поспешно вошла миссис Мелбери.

— Я должна тебе что-то сказать… плохие вести, — начала она. — Только не волнуйся, все еще, может быть, обойдется. Эдрида сбросила лошадь. Но, даст бог, он не очень сильно зашибся. Это случилось в лесу, по ту сторону Маршкомской долины. Место там, говорят, нечистое.

И она рассказала в нескольких словах, что произошло, опустив самые ужасные подробности, созданные живым воображением подростка.

— Я решила, что лучше тебе сразу сказать, — прибавила она. — Вдруг его… вдруг он не сможет идти и его принесут.

В действительности же миссис Мелбери думала, что дело обстоит гораздо хуже, и Грейс это поняла сразу. Несколько минут она сидела задумавшись. Миссис Мелбери спросила, не надо ли что-нибудь сделать. Грейс отрицательно покачала головой.

— Хотя нет, — сказала она. — Пойди, пожалуйста, в спальню и посмотри, все ли готово на случай, если ему совсем плохо.

Миссис Мелбери позвала бабушку Оливер, и обе женщины поднялись в спальню, чтобы по собственному разумению приготовить все к возвращению хозяина.

В первом этаже дома никого не осталось. Прошло немного времени, как вдруг Грейс услыхала стук в дверь — постучали только один раз и так тихо, что в спальне стука не слышали.

Грейс вышла на площадку лестницы и сказала тихо:

— Войдите.

Входная дверь, как и в других домах Хинтока, не запиралась. Отступив в темноту широкого коридора, она увидела, что по лестнице поднимается женская фигурка; сперва Грейс не разглядела, кто это, но, услыхав голос, полный тревоги и горя, тотчас узнала Сьюк Дэмсон. Полоса света из приоткрытой двери в комнату Грейс упала на лицо молодой женщины: оно было бледное и осунувшееся.

— О мисс Мелбери, то бишь миссис Фитцпирс! — воскликнула Сьюк, заламывая руки. — Такое ужасное известие! Он умер? Сильно ушибся? Скажите мне, ради бога, правду! Пожалуйста, простите меня, мисс Мелбери, то бишь миссис Фитцпирс, за то, что я пришла к вам. Я не могла оставаться дома!

Грейс опустилась на дубовый сундук, стоявший в коридоре, и прижала ладони к горящему лицу. Разве не должна она выпроводить сейчас же Сьюк Дэмсон из своего дома? Каждую минуту могут внести ее мужа, и что тогда будет? Но разве хватит у нее духа велеть уйти этой женщине, чья скорбь так искренна и глубока?

Около минуты на лестнице царила мертвая тишина.

— Почему вы не отвечаете мне? Он здесь? Жив? Если нет, почему мне нельзя увидеть его? Что в этом дурного?

Не успела Грейс ответить, как снаружи послышались еще чьи-то шаги, легкие, как у лани. Кто-то торопливо постучал в дверь, точно ему некогда было искать молоточек. Не ожидая ответа, руководствуясь, по-видимому, косой полоской света на площадке, новый пришелец стал быстро подниматься по лестнице. Сердце Грейс заколотилось, когда она узнала в гостье миссис Чармонд. В полумраке лестницы фигура Грейс была хорошо различима, и миссис Чармонд подошла к ней.

— На мой стук никто не ответил внизу, — проговорила она, и Грейс почудилось, что она слышит шуршание ее пересохших губ. Дыхание миссис Чармонд прерывалось, казалось, она вот-вот упадет без чувств. — Что с ним? Он будет жить? Я хочу знать всю правду!

Она умоляюще глядела на Грейс, не замечая бедняжки Сьюк, забившейся в испуге и изумлении в самый темный угол при появлении на сцене столь важной персоны. Маленькие ножки Фелис были все в грязи: она ничего не замечала.

— До меня дошли слухи о страшном несчастье, — продолжала она. — И я пришла узнать, правда ли это. Он расшибся насмерть?

— Она не хочет говорить с нами! Он умирает! Он в той комнате! — вдруг не помня себя вскричала Сьюк: она услыхала шум в спальне, находившейся в конце коридора, где сейчас были миссис Мелбери и бабушка Оливер.

— Где? — спросила миссис Чармонд.

Сьюк махнула рукой, и миссис Чармонд бросилась было в указанном направлении. Грейс преградила ей дорогу.

— Его там нет, — сказала Грейс. — Я точно так же, как и вы, не знаю, где он. О несчастье мне рассказали. Но все не так страшно, как вы думаете. До вас дошли преувеличенные слухи.

— Пожалуйста, не скрывайте от меня ничего. Я должна все знать, проговорила миссис Чармонд, недоверчиво глядя на Грейс.

— Вы будете знать все, что известно мне самой. Вы ведь имеете неоспоримое право войти к нему в спальню… Вы обе, — прибавила Грейс, не упустив возможности уколоть соперниц, чего те в смятении чувств не заметили.

Дойдя до двери спальни, Грейс широко распахнула ее.

— Мы все его жены, и мы войдем вместе… Повторяю, я слышала, что случившееся не так страшно. Что именно произошло, можно только гадать. И я из простого человеколюбия молю бога, чтобы все окончилось счастливо. Вы, вероятно, молите о том же по иной причине.

Она смотрела на стоявших рядом с ней в этой тускло освещенной комнате у пустой кровати Фитцпирса двух убитых горем женщин, которые не отрывали глаз от его постели и пижамы, сложенной на подушке, не отвечая на ее колкости, не замечая ее настроения. И вдруг душу Грейс, точно траву росой, подернуло жалостью.

С точки зрения общепринятой морали язвительность ее в разговоре с миссис Чармонд и Сьюк была вполне понятна. Но мораль — одно, а жизнь другое. Грейс весь день «подвергала себя ранам и обличениям», как певец псалма Асафа; но не провинилась ли она перед родом своим, произнеся злые слова, чтобы облегчить душу, чего тот певец не совершил?

— Он, наверное, при смерти! — воскликнула Сьюк Дэмсон, прижимая фартук к глазам.

В их лицах и позах было столько тревоги, скорби сердца и любви к человеку, который не только не принес им счастья, но никогда не вел себя иначе, как эгоист! Но даже сейчас они с радостью отдали бы за него полжизни. Возможное несчастье с Фитцпирсом не могло исторгнуть слезы из глаз Грейс, а сейчас она плакала, глядя на этих женщин, которые были так же близки ему, как и она, не будучи связаны с ним узами брака.

Заплакала и Фелис, слезы текли и текли по ее лицу, она не вытирала их. Так и стояли эти три женщины у пустой постели Фитцпирса, жалея друг друга, как вдруг за окном послышался конский топот и следом громкий голос Мелбери, зовущий конюха.

Грейс тотчас опамятовалась и бросилась вниз по лестнице навстречу отцу, который шел уже по двору к дому.

— Отец! Что с ним случилось? — воскликнула она.

— С кем? С Эдридом? — спросил сухо Мелбери. — Что с ним могло случиться? Ровным счетом ничего. Ты-то как, моя голубка? О, да тебе, я вижу, гораздо лучше! Но ты не должна выбегать раздетая на холод.

— Его сбросила лошадь!

— Знаю, знаю. Сам видел. Он поднялся на ноги и пошел в лес как ни в чем не бывало. Падение на кучу листьев не может причинить большого вреда такому крепкому парню. Пошел он в лес, — прибавил многозначительно Мелбери. Видно, решил поискать лошадь. Я отправился было за ним, но он как сквозь землю провалился. Ища его, я наткнулся на Блоссома и привел домой, чтобы не потерялся. Так что ему придется идти домой пешком. А ты ступай сейчас же в дом, не стой на таком холоде!

Грейс вернулась домой с отцом. Поднявшись в свои комнаты, она, к огромному облегчению, обнаружила, что обе пассии ее супруга тихонько удалились. Они, по всей вероятности, слышали слова лесоторговца и ушли в значительной степени успокоенные.

Скоро к Грейс поднялись отец с мачехой и стали развлекать ее, как могли. Заметив, однако, что дочь предпочитает остаться одна, они под каким-то предлогом ее покинули.

Грейс стала ждать. Время от времени били часы, а муж все не возвращался. Перед сном Мелбери опять поднялся навестить дочь.

— Ложись спать, — сказала ему Грейс, чуть только он вошел. — Я совсем не устала и подожду его.

— Думаю, ты напрасно его прождешь, Грейс, — медленно проговорил Мелбери.

— Почему?

— Мы с ним крепко поссорились. И я думаю, что он сегодня не вернется.

— Поссорились? Уже после того, как его сбросила лошадь?

Мелбери кивнул, не отрывая взгляда от свечи.

— Да, — ответил он, — когда мы с ним вместе возвращались домой.

Слушая отца, Грейс чувствовала, как в ней закипает обида и негодование.

— Зачем ты ссорился с ним? — вдруг воскликнула она. — Почему не привез его мирно домой, раз он ехал сюда. Он мой муж. И если уж ты выдал меня за него, так зачем теперь все осложнять? То ты требуешь, чтобы я помирилась с ним, а то делаешь все, чтобы разлучить нас, хотя между нами и так пропасть.

— Как ты несправедлива, Грейс! — сказал Мелбери, вконец расстроенный. Я все делаю, чтобы разлучить вас?! Ты не думаешь, что говоришь…

Он хотел было пересказать ей все, что слышал сегодня от Фитцприса, объяснить, что причиной случившегося были единственно его возмутительные речи, оскорбляющие Грейс; но подумал, что это больно заденет дочь, и промолчал.

— Ложись лучше спать, — мягко сказал он ей. — Покойной ночи.

Весь дом уснул, тишина опустилась на усадьбу, только изредка слышался скрип уздечки в конюшне. Несмотря на уговоры отца, Грейс так и не заснула. Она ждала, но Фитцпирс не возвращался.

Грейс пережила в ту ночь тяжелый духовный кризис. Она много думала о муже, позабыв на время об Уинтерборне.

— Как сильно, должно быть, любят Фитцпирса эти несчастные женщины! Каким привлекательным он кажется для всех! Но он ведь и в самом деле привлекателен, — говорила себе Грейс.

Если бы Фитцпирс взглянул сейчас ласково на жену, то эти мысли Грейс, родившиеся под влиянием встречи с соперницами, обернулись бы, по всей вероятности, нежным чувством. Любовь птицей рвалась из сердца Грейс и жадно тосковала по гнезду.

Но Фитцпирс так и не вернулся в ту ночь. Мелбери заблуждался относительно истинного состояния зятя. Люди не падают головой оземь без вреда для себя. Если бы Мелбери имел возможность поближе увидеть Фитцпирса, он бы заметил, что тот удаляется в лес, истекая кровью. Не пройдя и пятидесяти шагов, он почувствовал дурноту, поднял руки к голове, зашатался и рухнул на землю.

ГЛАВА XXXVI

Не одна Грейс провела эту ночь в думах и ожидании. Фелис Чармонд не легла спать в урочный час; она сидела возле комода гостиной в просторном пустом доме, погруженная в глубокое раздумье, как и Грейс в своей маленькой гостиной в доме отца.

Услыхав на лестнице успокоительное известие из уст Мелбери и почувствовав большое облегчение, миссис Чармонд тотчас вспомнила о приличиях, поспешно сбежала по ступенькам вниз и исчезла в дверях, как привидение: прячась в тени стены, она достигла ворот, через которые и удалилась, никем не замеченная, не успели еще Грейс с отцом вернуться в дом. Сьюк Дэмсон решила, что самое лучшее последовать примеру благородной дамы, спустилась по черной лестнице так же поспешно, как Фелис по парадной, выскочила из дому через боковую дверь и была такова.

Очутившись за воротами усадьбы Мелбери, миссис Чармонд побежала домой со всей быстротой, на какую были способны ее ноги, ни разу не остановившись и не повернув головы. Она вошла в дом, как и вышла из него, — через стеклянную дверь гостиной. В доме все было, как до ее ухода: она отсутствовала три четверти часа, и никто из домочадцев не успел ее хватиться. Усталая физически, но в душевном возбуждении, села она перед камином; сердце бешено колотилось в груди, и она глядела широко раскрытыми глазами на огонь, не переставая изумляться своему поступку.

Любовь и страх предательски толкнули ее в дом Грейс, и теперь, когда тревога за Фитцпирса улеглась, она с сокрушением думала о проявленной слабости. Вот как начала она бороться со своей страстной к нему привязанностью! Признавши перед собой и Грейс непозволительность своего увлечения, она тем не менее проявила полное бессилие справиться с ним.

Если бы только небо могло укрепить ее, но на небо плохая надежда! Одно было несомненно: если она действительно хочет победить соблазн, она должна покинуть Хинток. Борьба слишком безнадежна, слишком изнурительна. Это была медленная капитуляция совести перед тем, что она не смела назвать.

Мало-помалу Фелис стала проникаться непреклонной решимостью вести себя впредь более мудро. Это была реакция после всех ее страхов, следствие уверенности, что возлюбленный ее цел и невредим. В эти минуты она была, говоря словами миссис Элизабет Монтегю[32], «благоразумна до безумия». Она видела единственный выход в немедленном отъезде и, чтобы не откладывать дела в долгий ящик, соскочила с кресла и принялась собирать свои мелкие вещицы, разбросанные здесь и там по комнате.

Фелис ходила в гостиной от столика к столику, как вдруг услыхала легкий шорох за дверью и остановилась. Кто-то тихонько стучал в стекло. Щеки миссис Чармонд вспыхнули. Он и прежде приходил к этой двери. Но как он осмелился прийти сейчас! Все слуги в доме спали, она тоже должна быть в постели! Фелис вспомнила, что, войдя в дом с веранды, неплотно задернула штору, так что из комнаты на газон падала полоска света, выдававшая ее присутствие запоздалому пришельцу. Даже вещи, казалось, сговорились помешать ей сдержать слово, данное Грейс.

Стук повторился, он был такой легкий, точно птичка клювом постучала в стекло; объявленные вне закона чувства одержали верх над благоразумием, и миссис Чармонд подошла к окну с твердой решимостью, однако, покачать отрицательно головой и плотно задернуть штору.

То, что она увидела за окном, могло поразить ужасом и более мужественное сердце, чем сердце беззащитной женщины, одиноко коротающей ночь. В центре нижнего квадрата двери к стеклу прижималось чье-то лицо, в котором она с трудом узнала лицо Фитцпирса. Смертельно бледное, покрытое кровью, оно пятном выделялось в черноте ночи. Испуганными глазами смотрела она на это лицо, которое показалось ей ликом с платка святой Вероники[33].

Губы Фитцпирса зашевелились, он о чем-то молил ее. Миссис Чармонд мгновенно представила себе события, предшествующие этому печальному исходу. Дрожащей рукой отворила она створку двери, наклонилась к скорчившейся фигуре Фитцпирса и со страстной тревогой прижалась своей щекой к его. Потом, не сказав ни слова, она помогла ему войти в комнату, вернее, чуть не внесла его на руках.

Поспешно заперев двери и задернув шторы, она, почти не дыша, наклонилась над ним.

— Как это случилось? Ты очень, очень сильно ушибся? — прошептала она.

— Довольно сильно, только ты не пугайся, — проговорил он с трудом, пытаясь принять более удобную позу. — Немного воды, пожалуйста.

Миссис Чармонд бросилась в столовую и принесла графин с водой. Фитцпирс жадно выпил стакан. Ему стало легче, и он смог с ее помощью добраться до софы и лечь.

— Тебе очень плохо, Эдрид? — говорила миссис Чармонд. — Скажи мне.

— Я едва жив, — прошептал Фитцпирс. — Но все, наверное, обойдется… Это от потери крови.

— Но я слышала, что ты не так сильно ушибся, — сказала миссис Чармонд. Как это произошло?

— Это сделал мой тесть, Фелис! Я чуть не на четвереньках полз больше мили. Думал, не дотяну… Я пришел к тебе потому, что ты — мой единственный друг на всем свете. И я никогда больше не вернусь в Хинток под крышу Мелбери, никогда! Нет, ни мак, ни мандрагора[34] не исцелят моей ненависти… Только бы мне поправиться…

— Давай, Эдрид, я перевяжу тебе голову. Я вижу, тебе чуть полегче.

— Перевяжи. Хотя нет, подожди немного. Кровотечение, к счастью, остановилось, а то бы меня уже в живых не было. Еще в лесу, в кромешной тьме, мне удалось наложить жгут из носового платка и нескольких полупенсов… Послушай, Фелис, не могла бы ты спрятать меня в своем доме, пока я не встану на ноги? Что угодно, но я не покажусь больше в Хинтоке. Практика моя почти совсем иссякла, ты это знаешь. А после того, что произошло, я просто не хочу возобновлять ее.

Слезы, не переставая, текли по лицу Фелис. Куда девалось ее намерение расстаться с Фитцпирсом навсегда? Ее единственным желанием было теперь ухаживать за ним, пестовать его, пока он болен, всеми покинут и в нищете. Во-первых, надо было спрятать его. Она стала думать куда — и придумала.

Фелис дала ему выпить немного вина, которое принесла из столовой. Затем разула его. Теперь он мог, опираясь на ее плечо и на палку, немного пройти. Так они вышли из комнаты и стали медленно подниматься по лестнице. Наверху они вышли на галерею, отдохнули немного и добрались наконец до узкой лестнички, которая привела их в самый глухой и отдаленный угол дома. Фелис отперла дверь: это был большой чулан, где находилась всевозможная старая мебель; среди этого нагромождения, застилающего свет из окон, было много закутков и тайных местечек, надежно укрывающих от постороннего взгляда, даже если заглянуть в дверь. Мебель эта по большей части принадлежала прежнему владельцу: покойный мистер Чармонд купил ее на аукционе; но прихоти моды, а также вкусы молодой жены послужили причиной ссылки ее на чердак.

Фитцпирс опустился на пол, прислонившись к стене, пока Фелис ходила за тюфяком и одеялом и устраивала ему на полу постель в одном из закутков. Потом она принесла таз с водой, смыла засохшую кровь с его рук и лица. Устроив Фитцпирса как можно удобнее, — он полулежал, откинувшись на высокие подушки, — Фелис пошла в буфетную за едой. Пока он ел, она смотрела на его лицо, следила за каждым его движением с такой тревогой, с такой добротой и любовью, как может смотреть только любящая женщина.

Скоро он почувствовал себя гораздо лучше и был в состоянии обсудить с ней свое положение.

— То, что я сказал Мелбери, может действительно привести в ярость любого, если это, конечно, сказано с умыслом. И адресовано тому, кто слушает. Но ведь я не узнал его, да к тому же голова у меня пошла кругом от той гадости, которую он дал мне хлебнуть… Завеса в храме разодралась надвое[35]… Я не вернусь больше в Хинток, и поэтому первое, что я должен сделать, это рассеять беспокойство, вызванное моим исчезновением, я не хочу, чтобы меня искали. Никто не должен знать о моем состоянии. Иначе пойдут всякие толки. Я должен немедленно написать письмо, чтобы предотвратить поиски. Не можешь ли ты сейчас же принести мне бумаги и чернила? Я не буду спокойно спать, если не напишу этого письма. Бедняжка! Сколько приходится тебе ходить вверх-вниз из-за меня.

Миссис Чармонд принесла все, что Фитцпирс просил, подложила ему под листок бювар, и он скоро набросал коротенькое письмо своей законной супруге.

«Враждебность, проявленная по отношению ко мне твоим отцом, — писал он в своем ледяном послании, — такова, что я не могу вернуться под крышу, которая принадлежит ему, хотя бы даже под этой крышей жила ты. Разлука неизбежна, поскольку ты, несомненно, примешь его сторону. Я уезжаю очень далеко. Не жди меня скоро».

Затем он отдал Грейс несколько распоряжений, касающихся его практики и других хозяйственных дел, и закончил письмо, не обмолвившись ни словом, куда едет и когда вернется. Прежде чем запечатать конверт, он предложил Фелис прочитать письмо, но она не могла ни видеть его, ни слышать о нем, — эта сторона жизни Фитцпирса и связанные с ней обязательства были для нее источником невыразимого страдания. Она отвернулась от Фитцпирса и горько разрыдалась.

— Если бы ты могла отправить письмо из какого-нибудь другого места, подальше от Хинтока, — прошептал Фитцпирс, снова почувствовавший себя хуже, — из Шотсфорда, или Порт-Бредли, а еще лучше из Бедмута, то ни у кого не возникло бы и подозрения, что я нашел убежище в твоем доме.

— Я сама поеду в один из этих городов. Я сделаю все, чтобы никто ничего не узнал, — проговорила она.

Теперь, когда Фитцпирс был устроен, в голосе ее стали слышны нотки легкого опасения.

Выслушав Фелис, Фитцпирс прибавил, что необходимо сделать еще одну вещь.

— Перелезая через ограду вокруг газона перед верандой, я испачкал ее кровью. Красные пятна отчетливо видны на белой краске. Даже в темноте. Ты не могла бы, Фелис, пойти туда и смыть их? Это очень важно.

Чего не сделает женщина в такие исключительные минуты самоотречения? Хотя она уже очень устала, она опять спустилась по крутым ступенькам вниз, нашла фонарь, зажгла его и прикрыла полой; взяла губку, смочила ее, выжала и вышла из дому в сад. Белая ограда ясно выделялась в темноте; луч фонаря, блеснувший из-под полы, упал на пятна крови — они были как раз там, где он сказал. Миссис Чармонд содрогнулась. Слишком много испытаний выпало на ее долю в тот день; нетвердой рукой стерла она кровь и вернулась в дом.

Все случившееся заняло около двух часов. Поправив постель Фитцпирса, поцеловав его и положив под руку все, что ему могло понадобиться, Фелис ушла, плотно затворив за собой дверь.

ГЛАВА XXXVII

Письмо, которое Грейс получила от мужа, было отправлено, судя по штемпелю на конверте, из весьма отдаленного места, и ей в голову не пришло, что Фитцпирс, больной и беспомощный, находится всего в одной миле от нее. Грейс почувствовала облегчение оттого, что муж ее довольно спокойно писал о ссоре с отцом, каковы бы ни были причины, вызвавшие ее; однако общая холодность тона погасила ту искорку, которая последнее время затеплилась было в ее сердце.

В Хинтоке очень скоро стало известно об отъезде Фитцпирса, а так как никто, кроме домашних Грейс, не знал, что в ночь падения с лошади он не возвращался домой, то его отъезд не вызвал никаких пересудов в деревне.

Наступил май. Однажды поздно вечером, в конце первой половины месяца, плотно закутанная фигура с костылем в одной руке и палкой в другой выползла из Хинток-хауса, пересекла лужайку перед домом и исчезла среди деревьев. Никто, кроме ночных птиц и лесных тварей, не видел, как таинственный путник медленно и с трудом пробирался по лесу и как вышел наконец на шоссе, держа путь к ближайшему перекрестку.

Внешность его была так преображена, что и собственная жена не могла бы его узнать. Фелис Чармонд была большая искусница по этой части (что, впрочем, неудивительно), но на сей раз она превзошла себя, использовав для маскарада залежавшиеся на чердаке атрибуты своей прежней профессии.

На шоссе Фитцпирса подобрал крытый экипаж, доставивший его в Шертон-Аббас, откуда он отправился в ближайший порт на южном побережье и, не задерживаясь ни на один день, пересек Ла-Манш.

А спустя три дня после того, как Фитцпирс покинул Хинток-хаус, стало известно, что миссис Чармонд отправилась наконец в столь долго откладываемое путешествие, чтобы поселиться на неопределенный срок где-нибудь за границей. Она покинула Хинток ранним утром, стараясь не привлекать ничьего внимания и не взяв с собой горничной. Тетке она объяснила, что в одном из городков, лежащих на ее пути, ее будет ждать новая горничная, только что нанятая. Хинток-хаус, так часто пустовавший, опять остался без хозяина, и в одном из его окон появилось объявление о сдаче внаем. Лето еще не успело сменить весну, а до Хинтока дошли вполне достоверные слухи, что миссис Чармонд и Фитцпирс вместе живут в Бадене и отношения между ними ни у кого не вызывают сомнений. Таким образом, любопытство, мучившее честных хинтокцев всю зиму, было сразу и полностью удовлетворено.

Отец и дочь вступили в Долину Унижения[36]. Отец страдал сильнее. Дух его был сломлен.

Но раз в неделю, согласно заведенному порядку, он продолжал ездить на ярмарку; и однажды, проходя мимо кабачка, — походка его выдавала убитого горем человека, — он услыхал, как кто-то окликнул его по имени. Голос был знакомый. Мелбери обернулся и увидел некоего Фреда Бокока, бывшего когда-то местным щеголем и подававшим надежды стряпчим. Его считали в Шертоне большим докой по части законов; говорили, что адвокатская контора, где он служил клерком, процветает только благодаря его неоспоримым талантам. Но потом Бокок вдруг покатился по наклонной плоскости. Имея приятный голос, он был завсегдатаем на званых обедах горожан и сельских праздниках и постепенно стал прикладываться к рюмке чаще, чем того требует здоровье души и тела. Потеряв довольно скоро место, он уехал попытать счастья на стороне, но скоро вернулся домой (как раз во время вышеописанных событий в Хинтоке) и стал промышлять тем, что за смехотворно низкую плату толковал законы своим согражданам. Обычно он занимался этим, сидя за столиком в недрах питейного заведения; профессиональным голосом он требовал перо, чернила и полупенсовый листок бумаги, освобождал на столе местечко среди батареи кружек и стаканов и, придерживая лист одной рукой, другой писал за полкроны завещание для какого-нибудь поселянина. Известно, что идеи, воспринятые в юности, трудно поддаются искоренению, и многие солидные горожане считали, что Фред Бокок и по сей день непревзойденный знаток законов.

Вот этот-то Фред Бокок и окликнул сейчас проходящего мимо Мелбери.

— У вас совсем убитый вид, мистер Мелбери, — начал он, увидев, что лесоторговец обернулся. — Знаю, все знаю. Очень прискорбный случай. Я изучал законы, как вам известно. И кое-что смыслю в подобных делах. И я говорю вам, что миссис Фитцпирс можно помочь.

— Как… чем помочь? — воскликнул Мелбери.

— Вышел новый закон. И согласно этому закону, — статья двадцатая и двадцать первая, параграф восемьдесят пятый, — развестись стало так же просто, как, и выйти замуж. Не нужен теперь никакой парламентский акт. Новый закон имеет одну силу для всех: для богатых и бедных. Давайте зайдем сюда на минутку. Я как раз иду погреть душу глотком горячего рому. И все вам разъясню.

Это известие как громом поразило Мелбери, который за делами и заботами почти не читал газет. И хотя он был человеком строгих правил и ему претило идти с Фредом Бококом в кабачок (в любом другом случае он ни за что не стал бы слушать советов этой отпетой личности), но такой заманчивой показалась ему перспектива освободить бедняжку Грейс от тяжкого бремени, что он потерял способность здраво судить, и не будучи в состоянии противиться бывшему стряпчему, пошел, куда тот пригласил его.

Они сели за стол и заказали рому, — платил, конечно, Мелбери; Бокок откинулся на высокую спинку скамьи и принял глубокомысленный вид, подобающий в таких случаях юридическому лицу. Он, казалось, не замечал стоявшего перед ним рома, который исчезал, однако, с непостижимой быстротой.

В какой степени новый бракоразводный закон в изложении Бокока был плодом невежества, а в какой — сознательного мошенничества, так никогда и не было впоследствии установлено. Но он так убежденно говорил о том, с какой легкостью Грейс может стать свободной, что отец ее прямо-таки загорелся этой идеей; хотя сам он едва пригубил свой стакан, он не помнил, как вышел из кабачка, как добрался до своей двуколки и поехал домой.

Опамятовался он, только подъезжая к дому; голова у него всю дорогу гудела, как колокол. По дороге он встретил Уинтерборна, который с удивлением заметил, что лицо лесоторговца напоминает лик ангела: таким предстал перед синедрионом святой мученик Стефан.

Мелбери соскочил с двуколки и, взяв Уинтерборна под руку, повел к сложенным у живой изгороди очищенным от коры дубовым бревнам.

— Джайлс, — начал он, когда оба сели на бревна, — оказывается, существует новый закон. Теперь Грейс очень легко может стать свободной. Я узнал об этом законе случайно. А мог бы еще лет десять ничего о нем не слыхать. Грейс, стало быть, совсем просто избавить от него, ты слышишь, совсем просто. Подумай только, Джайлс.

И он рассказал Уинтерборну все, что узнал о новом законе. Джайлс в ответ только пробормотал что-то.

— Теперь, мой мальчик, — прибавил Мелбери, — она будет твоя, если ты, конечно, этого хочешь.

Голос Мелбери дрожал от волнения, глаза увлажнились, когда он выразил словами давнюю свою мечту.

— Это правда… про новый закон? — спросил Уинтерборн, пораженный известием, предаваясь поочередно то черному сомнению, то бурной радости и не уловив поэтому смысла последних слов Мелбери.

Мелбери ответил, что у него нет ни малейшего сомнения, ибо после разговора с Бококом вспомнил, что не так давно в одной газете сам видел сообщение о новом бракоразводном законе, но в то время это отчаянное средство не интересовало его, и он не придал прочитанному внимания.

— Я не буду тратить ни одного дня, — продолжал он. — И завтра же еду в Лондон, чтобы выяснить все подробности. Бокок едет со мной, мы пойдем к самому лучшему адвокату. В чем, в чем, а в знакомых Бокок разбирается. Единственная его беда — неутолимая жажда. А я помню, когда во всей округе не было лучшего стряпчего, чем он.

Уинтерборн на все речи Мелбери отвечал что-то невнятное. Он не мог вдруг осмыслить возможность такой перемены. В Хинтоке его считали человеком основательным; он продолжал сомневаться не из упрямства, а потому что жизнь научила его не поступать опрометчиво.

— Только вот что, — продолжал лесоторговец; волнения прорезали на его лбу две новые морщины в дополнение к тем, что оставило на его лице время. Грейс сейчас нездорова. Ничего страшного, как ты знаешь; с той несчастной ночи она все время сама не своя. Но я не сомневаюсь, что она очень скоро поправится… Как-то она там сейчас?

С этими словами Мелбери поспешно вскочил на ноги, точно его взяло раскаяние, что, увлекшись мечтами о будущем дочери, он про нее-то и забыл.

В садах уже протянулись вечерние тени. Старые друзья двинулись к дому лесоторговца; Джайлс несколько поотстал: Мелбери, окрыленный возможной переменой в судьбе дочери, ног под собой не чуял. Уинтерборн же испытывал смущение от предстоящей встречи с Грейс, — отец ее, несомненно, будет теперь обращаться с ним, как с женихом, хотя, в сущности, ничего пока не изменилось. Мелбери очертя голову бросился туда, где и ангелам боязно ступить.

Очень скоро, однако, их радужное настроение омрачилось. Поднявшись вслед за Мелбери на крыльцо, Уинтерборн услыхал встревоженный голос бабушки Оливер; она сообщила Мелбери, что состояние миссис Фитцпирс с утра ухудшилось. Старый доктор Джонс оказался поблизости, его тотчас позвали, и он велел немедленно уложить Грейс в постель. Болезнь ее, по общему мнению, не представляла опасности; это был приступ нервной лихорадки, последствие недавних событий; и, без сомнения, через несколько дней все должно было пройти без следа.

Уинтерборн поэтому не вошел в дом, и его надежда повидать в тот день Грейс не сбылась.

Даже болезнь Грейс не сильно огорчила Мелбери. Здоровье у дочери, говорил он всем, крепкое, единственная причина недуга — несчастная семейная жизнь. Став свободной, она расцветет, как прежде. Мелбери не ошибся в диагнозе, родители, впрочем, редко ошибаются в подобных случаях.

На следующий день Мелбери отправился в Лондон; доктор Джонс заходил еще раз и уверил его, что он может ехать со спокойным сердцем; тем более что цель его поездки — самое целительное для нее лекарство.

Через день-другой после отъезда Мелбери по Хинтоку поползли слухи, что в лесу кто-то нашел шляпу мистера Фитцпирса. Слухи оказались верными, и вечером шляпу принесли в дом лесоторговца. Шляпа эта, к несчастью, попалась на глаза Грейс. Она пролежала в лесу с того дня, как Фитцпирс упал с лошади, но вид у нее был столь аккуратный, — летняя погода и лиственный покров отлично сохранили ее, — что Грейс не могла в это поверить. Такого пустяка было достаточно, чтобы возбудить больное воображение: она стала со страхом думать, что Фитцпирс, наверное, вернулся, что он вот-вот появится в доме, и нервная лихорадка вспыхнула с такой силой, что доктор Джонс сразу посерьезнел, а весь дом впал в беспокойство.

Было начало июня; кукушки умолкали об эту пору только на два ночных часа. Крик этой птицы, знакомый с детства, теперь был для Грейс настоящей пыткой. В пятницу, через день после отъезда Мелбери и на другой день после того, как нашли злополучную шляпу, кукушка закуковала в два часа утра чуть не под самым окном Грейс.

— Это он, он приехал, — вскричала, не помня себя, бедняжка Грейс и соскочила с постели на пол.

Эти приступы страха продолжались до полудня. Пришел доктор Джонс, осмотрел больную, поговорил с миссис Мелбери, сел и задумался. Было совершенно необходимо снять это состояние страха у Грейс. И доктор Джонс размышлял, как это лучше сделать.

Не сказав ни слова никому из домашних Мелбери, даже потерявшему покой Уинтерборну, ожидавшему за воротами усадьбы, доктор Джонс поехал домой и написал Мелбери в Лондон по адресу, взятому у его жены. В письме доктор писал, что надо немедленно сообщить миссис Фитцпирс о шагах, предпринятых для ее освобождения от пут, ставших для нее пыткой; надо внушить ей, что она скоро будет свободна и что уже сейчас может считаться таковой. «Если вы немедля все это напишете ей, вы отвратите тем самым большое несчастье».

В субботу доктор опять наведался в Хинток и с таинственным видом заверил Грейс, что через день-другой она получит хорошее известие.

Так и случилось. В воскресенье утром Грейс пришло от отца письмо. Почтальон принес его в семь часов утра, с утренней почтой. Грейс проснулась в восемь, на удивление проспав часом дольше, чем спала последние дни. Миссис Мелбери тотчас подала ей письмо.

— Ты сама его распечатаешь?

— Да, да, — воскликнула слабым голосом Грейс, проявляя, однако, явное нетерпение.

Она разорвала конверт, развернула листок и стала читать; по ее бледным щекам и шее пополз румянец.

Ее отец решился на смелый шаг. Он написал Грейс, что ей нечего больше бояться возвращения Фитцпирса, что очень скоро она будет свободна и что если она хочет стать женой другого человека, который с детства был ее другом, — а Мелбери считал, что Грейс хочет этого, поскольку сам теперь только об этом и думал, — то никаких препятствий больше нет. Мелбери верил в то, что писал. Единственным отступлением от истины было сообщение, что юридические формальности, необходимые для расторжения брака, уже почти все соблюдены.

Получив письмо доктора, бедный Мелбери встревожился до такой степени, что готов был немедленно ехать домой. Немалого труда стоило Бококу уговорить его остаться. Какой смысл мчаться сломя голову обратно в Хинток? — сказал он лесоторговцу. Единственное, что может исцелить Грейс, это известие о том, что она свободна. Хотя они еще не говорили со знаменитым адвокатом, но не сегодня завтра попадут к нему, а случай их, можно сказать, бесспорный. Вот каким образом простак Мелбери, побуждаемый родительской заботой о здоровье дочери, уверениями Бокока, а также отчаянным письмом доктора, решился до окончательного выяснения всех обстоятельств написать дочери, что она больше не связана узами брака.

— Напишите также мистеру Уинтерборну, — посоветовал ему Бокок. Видя, что дело может вернуть ему былую славу, а вместе с тем и многочисленных клиентов, он хотел самых верных гарантий, что Мелбери не остановится на полдороге, если возникнут препятствия. А какая гарантия вернее, чем сердечная склонность Грейс к Уинтерборну? Мелбери сделает все, чтобы любовь его дочери приобрела законное право на существование.

Мелбери, охваченный лихорадочным нетерпением, охотно согласился «подтолкнуть и того и другого», как он сам выразился. Привести в исполнение замысел, который искупил бы его вину, стало у него навязчивой идеей. В письме к дочери он сделал приписку, намекая, что она должна быть внимательнее к Уинтерборну, если не хочет совсем его потерять; Уинтерборну же написал, что счастье его теперь уже совсем близко. Жизнь коротка, философствовал сам с собой Мелбери, старость не за горами; чашу остается только поднести к губам. Надо заново пробудить в сердце Грейс интерес к ее прежнему возлюбленному, чтобы ничто не помешало соединению этих двух сердец, когда все препятствия останутся позади.

ГЛАВА XXXVIII

Письмо Мелбери пробудило в душе Уинтерборна самые противоречивые чувства. Он вдруг осознал, как все разительно переменилось за последнее время. Всего несколько месяцев назад он был чужим для этой семьи; издалека смотрел он на Грейс, высокомерную, нарядно одетую, которая была теперь женой молодого, всеми уважаемого доктора и стояла недосягаемо высоко на ступенях социальной лестницы. Это было совсем недавно. Цветы, распустившиеся тогда, еще не отцвели, а горячо любящий отец уже советует ему быть смелее и не мешкая готовиться к тому дню, когда можно будет просить руки его дочери.

Точно в тумане проплывали перед ним картины прошлого. Как они презирали его тогда, с каким пренебрежением отнесся Мелбери к рождественскому празднику, который он устроил для них. Даже кроткая, нежная Грейс и та свысока смотрела на него, на его скромное хозяйство и на нехитрые приготовления бедного Кридла!

Нет, в это нельзя поверить. Нерушимые оковы брака не могут так легко пасть. Это будет крушение устоев. А новый закон — ведь он что-то значит? Но мыслимое ли дело, чтобы воспитанная, образованная женщина, бывшая замужем за ученым доктором, могла снизойти до простого крестьянина? Мог ли он, Джайлс, сделать счастливым такое утонченное создание, каким была Грейс, особенно теперь, когда до нее рукой не достанешь?.. Уинтерборна раздирали сомнения.

Он не был человеком отсталых взглядов, но поспешность — чего так хотел Мелбери — казалась ему неуместной ввиду неопределенности положения Грейс. Он не знал всех тонкостей закона, но понимал, что назваться женихом Грейс, когда она еще не свободна, — чистое безумие и что подобная дикая мысль могла родиться только в воспаленном мозгу Мелбери. Ему было больно видеть, с каким почти мальчишеским энтузиазмом взялся Мелбери за исполнение своего плана. Какими тяжкими должны быть страдания этого старика, что он до такой степени утратил способность трезво мыслить.

Благородство души не позволяло Уинтерборну подумать, что старый друг заискивает в нем, боясь, что развод поставит Грейс в очень странное, двусмысленное положение, а тогда самый плохой муж будет лучше, чем ничего. Он видел, что Мелбери себя не помнит, стараясь поправить почти непоправимое зло, которое сам же причинил, — соединить два сердца, предназначенных друг для друга самой природой. Растаяла холодная отчужденность последних лет. И в ослеплении он забыл о формальной стороне дела. Вот почему Уинтерборн решил, что его долг — не делать поспешных шагов, чтобы не повредить репутации Грейс. Такого явления, как равномерная любовь, не существует в природе: человек любит то сильнее, то меньше; Джайлс, однако, не замечал, чтобы любовь его к Грейс становилась слабее. После замужества Грейс, когда больше не на что было надеяться, он сделал над собой отчаянное усилие, чтобы страсть его сменилась дружеским расположением, но напрасно: Грейс оставалась возлюбленной его сердца.

Прошло больше недели, а от Мелбери не было никаких вестей. Но действие, произведенное его письмом на впечатлительную душу дочери лесов, было таким, как и ожидал старый Джонс. Оно успокоило ее лучше всякого лекарства. Целые сутки проспала она глубоким, спокойным сном. «Новый закон» представлялся ей таинственным, добрым, всесильным существом, наподобие господа бога, которому ничего не стоит вернуть ей счастливую, беззаботную пору девичества. Теперешнее ее положение приводило ее в отчаяние; она ненавидела не столько человека, причинившего ей зло, сколько самую ситуацию. Какой она была обидной, унизительной, непристойной. Его Грейс могла забыть, свое положение ни поправить, ни забыть она не могла.

Во время болезни Грейс не видела Уинтерборна, и, вероятно, поэтому ее воображение обрядило его в слишком романтическую тогу, чего не случилось бы, будь он рядом, со всеми слабостями и недостатками, присущими несовершенной человеческой природе. Он возникал в ее памяти то как бог леса, облепленный листьями и зеленым мхом, как тогда, в зарослях орешника, то как бог садов, забрызганный сидром и яблочными семечками, каким она встретила его, когда он возвращался из долины Черного Вереска с сидровым прессом. В глубине души она, как и отец, хотела показать Джайлсу, что он по-прежнему ей мил.

Неужели они будут вместе всю жизнь, не переставала изумляться Грейс. Она знала, что пока это невозможно. Но, свято веря, как и подобает дочери, в здравый смысл и жизненный опыт отца, она вспоминала письмо, в котором он писал, что не худо бы заронить надежду в сердце Уинтерборна, чтобы не потерять его еще раз, и чувствовала, что совет этот ей по душе, если, конечно, следовать ему в границах благопристойности.

Мало-помалу Грейс, превратившаяся в тень за время болезни, стала оживать и наливаться здоровьем. Щеки ее порозовели, и она уже снова могла, как прежде, совершать далекие прогулки.

Вскоре миссис Мелбери предложила ей для развлечения прокатиться в двуколке на ярмарку в Шертон, куда отправился с хозяйским поручением один из работников отца. Никаких дел у Грейс в Шертоне не было, но она подумала, что может встретить там Уинтерборна, и охотно согласилась.

По дороге в Шертон Уинтерборн не попался ей, но, когда двуколка медленно продвигалась по запруженной народом и экипажами Шип-стрит, Грейс увидела его на тротуаре. И она вдруг вспомнила, как однажды он ждал ее здесь — она тогда только что вернулась из школы — и как нежному свиданию помешала воспитанная в ней чопорность. Сердце у нее защемило. Как проклинала она сейчас свое благородное воспитание. Вспомнилась и сцена во дворе гостиницы «Эрл-ов-Уэссекс»: Уинтерборн выжимал сок из яблок сидровым прессом, а она, изображая собой прекрасную даму, благосклонно взирала на него сверху.

Грейс велела работнику остановиться, вышла из двуколки и поспешила к своему возлюбленному.

Джайлс не сразу увидел Грейс, а когда увидел, то глаза его засветились сдержанной радостью, а в манерах появилась непринужденность, которой давно уже не было при встречах с Грейс.

Обменявшись несколькими общими фразами, Грейс проговорила со значением:

— Я никуда не спешу, но, может быть, ты очень занят?

— Я? Нет, я не занят ничем. У меня сейчас, в самую рабочую пору, к сожалению, нет никаких дел.

— Ну тогда… Я иду в собор. Пойдем со мной. Уединиться в соборе — это самый простой способ в Шертоне избавиться от соглядатаев. Разговаривая с Уинтерборном, Грейс чувствовала на себе десятки глаз: значит, время не охладило любопытства, как она надеялась, совсем наоборот. Люди с сочувствием смотрели на покинутую жену, почти ребенка. Их взгляды не были ни оскорбительными, ни навязчивыми, но Грейс все равно было не по себе.

Они бродили по приделам собора, потом присели на скамью. Во всем здании были только они двое. Она смотрела на мраморную плиту над могилой последнего местного барона, и ей в голову не приходило, что Фитцпирс по материнской линии прямой потомок этой вымершей аристократической семьи. Взглянув вверх, на цветные стекла окон, она спросила Уинтерборна, помнит ли он, когда они были в Шертоне последний раз вместе.

Джайлс это хорошо помнил.

— Ты была тогда важной дамой, — ответил он, — прекрасной и недосягаемой. Но, может быть, ты осталась ею и сейчас?

Грейс медленно покачала головой.

— Несчастье изменило меня, — проговорила она выразительно. — Я теперь совсем, совсем другая. — Почувствовав, что в ее словах таится смысл, который она не сумела бы объяснить, она поспешно прибавила: — Тебе мой отец писал?

— Да, — ответил Уинтерборн.

Грейс вопросительно взглянула на него.

— Обо мне?

— Да.

Она поняла, что отец в письме просил его не пропускать мимо ушей то, что Грейс по его просьбе должна была сказать ему. Щеки ее вспыхнули, но она тотчас оправилась от смущения, — ведь перед ней был Джайлс, ее старый верный друг, которого она совсем не боялась.

— Он написал мне, чтобы мы поговорили… Ты понимаешь о чем, продолжал Уинтерборн тихо. Поскольку Грейс сама начала разговор, он вовсе не был расположен ограничиться одним-двумя словами.

Они вместе росли, и между ними было то полное доверие, какое бывает только между друзьями детства.

— Знаешь, Джайлс, — проговорила Грейс самым деловым тоном, — все это очень хорошо, но сейчас мое положение самое ненормальное, и я пока не могу сказать тебе ничего определенного.

— Да, — отрешенно произнес он и посмотрел на Грейс со странным ощущением новизны.

Он как-то думал, что их возобновившаяся дружба откроет ему новую Грейс. В первый раз за все время он вдруг заметил в ней нечто незнакомое, неожиданное для себя, хотя, по правде говоря, он мог бы ожидать, что она переменится. Перед ним была сейчас не наивная девушка Грейс Мелбери, которую он знал с детства. Конечно, он мог бы давно это заметить, но вот не заметил. Перед ним была миссис Фитцпирс, замужняя дама. Да, Грейс изменилась: сохранив приличествующую ее полу скромность, она утратила милую девическую застенчивость. Уинтерборн понимал, что перемена неизбежна, но до этой встречи она не бросалась в глаза; и на мгновение эта перемена ошеломила его. Дело в том, что с тех пор, как Грейс вышла замуж за Фитцпирса, Уинтерборн ни разу близко не видел ее, не считая короткой встречи на холме Хай-стоу, когда он возвращался с сидровым прессом из долины Черного Вереска; но они так быстро расстались тогда, что Уинтерборн ничего не успел заметить.

Уинтерборн тоже стал другой. По-прежнему мягкий, он, однако, мог теперь критически относиться к Грейс. Прошло время, когда Грейс Мелбери была в его глазах непогрешима, как существо высшего порядка. Он и перемену-то заметил в ней, потому что его отношение к ней изменилось. Ведь перед ним была не близкая, понятная Грейс, а таинственная незнакомка, которую ему еще предстояло узнать; взгляды ее стали шире, она держалась с большим достоинством, с большей уверенностью, чем прежняя Грейс. На первых порах он не мог решить, нравится ли ему эта перемена. Но своя прелесть в этом, во всяком случае, была.

Затянувшееся молчание Джайлса испугало впечатлительную душу Грейс: не таится ли в нем недоброе?

— О чем ты задумался? Какие мысли проложили эти морщинки на лбу? — спросила она. — Я не обидела тебя, сказав, что еще не время серьезно говорить о будущем?

Тронутый искренней любовью, прозвучавшей в этих словах, и глубоко взволнованный, Уинтерборн отвернулся, взяв Грейс за руку. Он уже сожалел, что позволил себе критиковать ее.

— Ты очень хорошая, Грейс, очень, — проговорил он глухо. — Ты стала гораздо лучше, чем была.

— Почему?

Он не мог бы ей объяснить почему и ответил, уклончиво улыбаясь, что она стала еще красивее, хотя думал совсем о другом. Он держал ее правую руку своей правой, так что лица их были обращены в разные стороны; видя, что Джайлс не собирается отпускать ее руку, Грейс решилась мягко укорить его.

— Мне кажется, мы зашли не дальше, чем дозволено в таких обстоятельствах, и достаточно далеко, чтобы мой бедный отец больше не волновался, не правда ли, Джайлс? Мы ведь с тобой те же, что были. Видишь ли, Джайлс, дело мое еще не кончено, вдруг… представь себе только, что я никогда не получу свободы!.. Возникнет какое-нибудь препятствие, или недостанет какого-нибудь документа?

Грейс побледнела, дыхание у нее оборвалось. До самой последней фразы разговор их был беспечной любовной болтовней. Мрачные события прошлого, еще более мрачное будущее, если хлопоты Мелбери не увенчаются успехом, все было на какой-то миг забыто. Теперь же несчастные обстоятельства снова обступили их, свет и тень заняли подобающие места.

— Но, кажется, дело уже решено, — проговорила Грейс. — Отец пишет, что ему сказал адвокат?

— Пишет, что все в порядке. Случай простой, проще не бывает. Еще, правда, не все оформлено, как полагается по закону. И это естественно.

— Да, конечно! — сказала Грейс и, нахмурив лоб, задумалась. — Но ведь отец написал, что дело почти решено, да? А ты сам что-нибудь знаешь про новый закон?

— Подробно не знаю. Слыхал только, что если муж и жена не ладят, то развестись теперь очень легко. Никакого постановления парламента не надо.

— Они, наверное, просто должны что-нибудь подписать или под присягой рассказать о чем-нибудь?

— Да, наверное.

Сострадательный человек, услыхав, как эти две простые души рассуждают об имперском законе, зарыдал бы, знай, какие опасные мечты лелеют они, усыпленные неведением.

Какое-то время оба молчали, как дети при виде чудесного, непостижимого явления.

— Джайлс, — наконец сказала Грейс, — когда я вспоминаю, как серьезно мое положение, то я очень расстраиваюсь. Давай уйдем отсюда. Мы с тобой так долго вместе, это опрометчиво с моей… с нашей стороны. Вдруг кто-нибудь нас увидит?.. Я почти что уверена, — прибавила она с сомнением, — что не должна позволять тебе брать мою руку, ведь документы еще не подписаны и я еще связана ненавистными узами или почти что связана. Мой отец потерял голову. Правда, я ни перед кем не чувствую никаких моральных обязательств, и на моем месте ни одна женщина, имеющая гордость, не чувствовала бы их после всего, что было. Но я хочу, чтобы приличия были соблюдены.

— Да, да, конечно. Но твой отец пишет в письме, что жизнь коротка. И он прав, поэтому я так хочу знать, Грейс, твое теперешнее ко мне отношение. Минутами я чувствую себя, после того как получил это письмо, точно ребенок, который ничего не понимает и всего боится. Если одному из нас суждено умереть до того, как будут окончены все формальности и ты станешь свободна, если один из нас отойдет в мир иной и мы не воспользуемся этой краткой, минутной, но вполне реальной возможностью, то я, умирая, скажу себе, если это буду я, «правильно ли, что я ни одного раза не поцеловал ее? А я, видит бог, ни разу ее не целовал, хотя она и обещала быть моей; и теперь уже никогда не поцелую». Вот что я подумал бы.

Грейс смотрела, как слова слетают с губ Уинтерборна, точно они были видимы; лицо ее становилось печально; услыхав последние слова, она опустила голову.

— Да, — сказала она, — я тоже об этом думаю. Все время думаю, и я совсем не хочу быть сдержанной и холодной с тобой, с моим единственным другом, который столько лет и так преданно любит меня; я не хочу причинять тебе боль, как причиняла когда-то в те бездумные дни. Не хочу! Но могу ли я сейчас позволить тебе… Не слишком ли рано?..

В глазах Грейс от смущения и страха заблестели слезы. Честный Уинтерборн не стал настаивать, видя смятение Грейс.

— Да, ты права, — ответил он, уже раскаиваясь в сказанном. — Лучше подождать, пока все устроится. А что пишет тебе твой отец?

Уинтерборн хотел спросить, в каком положении дело; но Грейс, поняв его по-своему, стала простодушно пересказывать ту часть письма, где Мелбери советовал ей, как вести себя.

— Он пишет… то, что я уже сказала тебе. Рассказать подробнее?

— Нет, конечно, если это секрет.

— Вовсе не секрет. Я перескажу тебе все слово в слово, Джайлс, если ты хочешь. Он пишет, что я должна подать тебе надежду. Вот! Но я не могу пока зайти так далеко, как он этого хочет… Ну, пойдем отсюда, — прибавила Грейс и, мягко высвободив свою руку из его, первая пошла к выходу.

— Я подумал, что не мешало бы пообедать, — сказал Уинтерборн, спускаясь с небес на землю. — Тебе надо обязательно поесть. Пойдем, я знаю здесь такое местечко.

У Грейс за стенами отцовского дома не было во всем свете ни одного друга. Фитцпирс не ввел ее в общество, напротив, живя с ним, она временами чувствовала себя одинокой, как никогда. И ей было приятно ощутить чью-то заботу. Но всетаки она стала сомневаться, благоразумно ли предложение Уинтерборна и не является ли оно следствием его неискушенности. Грейс ласково сказала ему, что было бы лучше, если бы он пошел один и заказал ей обед где-нибудь поблизости, а она подождет его в привратницкой монастыря. Джайлс понял сомнения Грейс и, упрекнув себя в незнании приличий, пошел, куда велела ему Грейс.

Вернулся он через десять минут и застал Грейс на том же месте, где оставил.

— Пока ты дойдешь туда, обед будет готов, — сказал он и назвал харчевню, где заказал обед. Грейс никогда о такой харчевне не слыхала.

— Я спрошу, как туда идти, — сказала Грейс, спускаясь со ступеней храма.

— Мы еще увидимся сегодня?

— Конечно, приходи туда ко мне. Как будто ты случайно зашел. Это совсем другое дело, не то что идти вместе. А потом ты поищешь мою двуколку.

Уинтерборн подождал четверть часа, достаточный, по его мнению срок, чтобы пообедать, и поспешил в харчевню. Харчевня «Три бочки», маленькая, опрятная и недорогая, находилась в соседнем переулке. По дороге Уинтерборн вдруг со страхом подумал, достаточно ли хорошо это место для Грейс; а войдя в зал и увидев там Грейс, сразу понял, что совершил промах. Грейс сидела за столом в зале, бывшем по ярмарочным дням и столовой и гостиной; это была длинная узкая комната с полом, посыпанным песком, на котором метла оставила след в виде елочки, и двумя окнами — одно, занавешенное красной шторой, выходило на улицу, другое во двор. Грейс забилась в самый дальний угол, поглядывая растерянно на молочников и мясников, занявших все передние столики. Надо отдать Уинтерборну справедливость: когда он заходил сюда, чтобы заказать обед, этой публики еще не было.

Грейс была совершенно подавлена. Войдя в харчевню и оглядевшись, она немало изумилась, но было уже поздно отступать, и она, сделав над собой героическое усилие, прошла вперед и села на тщательно выскобленную скамейку за длинный узкий стол со стальными ножами и вилками, оловянными перечницами и голубыми солонками. Со стены на нее глядели вывески, рекламирующие торговлю волами. Последний раз, когда Грейс обедала вне дома, это было в фешенебельной гостинице «Эрл-ов-Уэссекс», в обществе Фитцпирса, а до этого она два месяца путешествовала с ним по Европе и останавливалась в тамошних роскошных гостиницах.

Но разве она могла ожидать что-нибудь другое теперь, когда спутником ее стал Уинтерборн? И все-таки перемена была разительной! А она и не подозревала до этой минуты, что ей в такой степени привились вкусы и наклонности Фитцпирса. Правда, элегантный Фитцпирс еще и по сей день не уплатил по весьма внушительному счету вышеназванной гостинице: всякий раз, приезжая с Грейс в Шертон, он останавливался и обедал именно в этом комфортабельном заведении. Но так уж устроен человек, что, Грейс, несмотря на долги, обедала в «Эрл-ов-Уэссекс» с легким сердцем, тогда как здесь, в «Трех бочках», вкушая еду, за которую Уинтерборн честно уплатил вперед, она чувствовала себя несчастной и униженной.

Уинтерборн мгновенно понял, что Грейс страдает в этой непривычной обстановке. И радость его как рукой сняло. У него родилось то горькое чувство приниженности, которое испортило тогда памятный рождественский праздник.

Он не знал, что эта вспышка тщеславия в Грейс была единичной и кратковременной, — так бывает на первых порах со всеми, кто, как она, твердо решил начать новую страницу жизни. Грейс кончила свою трапезу, бывшую, как заметил Уинтерборн, для нее мучительной. И он постарался поскорее увести ее отсюда.

— Ну вот, — сказал он, как только они вышли, глядя на нее огромными, печальными глазами. — Ты голодная. Пойдем в «Эрл-ов-Уассекс». Ты выпьешь там чаю. Я не подумал, что то, что хорошо для меня, для тебя может быть плохо.

Поняв, что происходит в душе Джайлса, Грейс совсем расстроилась.

— О, Джайлс! — воскликнула она с горячностью. — Я совсем не хочу есть. Зачем ты так говоришь, ведь ты ничего не знаешь? Ты никогда, никогда не поймешь меня!

— Нет, миссис Фитцпирс, вы не правы. Разве вы станете отрицать, что в «Трех бочках» вам было очень плохо?

— Ах, я не знаю!.. Ну, хорошо, поскольку ты первый об этом заговорил, мне там было действительно не по себе.

— А я обедаю в этой харчевне вот уже двадцать лет и чувствую себя как дома. Вы с вашим мужем останавливались обычно в «Эрл-ов-Уэссекс»?

— Да, — неохотно откликнулась Грейс. Как могла она здесь, на улице, объяснить Джайлсу, что это не она, не ее чувства обижены, а привитые ей вкусы, наносные и преходящие?

К счастью или к несчастью, но в этот момент увидели они двуколку, которой правил работник Мелбери; он ехал, вертя головой по сторонам, высматривая Грейс, — назначенный час, когда он должен был встретить ее, давно прошел. Уинтерборн окликнул его, и Грейс пришлось оборвать разговор. Она села в двуколку, возница взял вожжи, и лошадь побежала. Лицо Грейс было печально.

ГЛАВА XXXIX

Всю ночь Уинтерборн не смыкал глаз, мучаясь воспоминаниями о том, как грустно окончилось их свидание с Грейс, позабыв все приятные его минуты. Он опять стал сомневаться, смогут ли они быть счастливы, даже если Грейс и выберет теперь его. Она была образованна и хорошо воспитана. Он был неотесанный деревенский парень. Это препятствие существовало всегда, и он не мог легкомысленно от него отмахнуться, как на его месте поступили бы многие.

Уинтерборн был по натуре человек независимый и малообщительный, он никогда не искал чьего-нибудь расположения или покровительства и, возможно, поэтому обладал редкой проницательностью. Он не легко менял свои взгляды и склонности, и если уже какое-то убеждение или надежда, пройдя все стадии развития, в конце концов умирали в его груди, то впоследствии он редко к ним возвращался, как бывает с людьми более сангвинического склада. Когда-то он боготворил Грейс, был готов до конца дней служить ей, уже видел ее своей женой и вдруг потерял ее. И хотя он вернулся к ней почти с тем же пылом сердца, но прежних надежд он уже не питал и не позволял себе беспредельно поддаваться ее очарованию.

Он больше не приблизится к ней ни на шаг; он даже оттолкнет ее, уступая велению совести. Преступление склонять Грейс на замужество с таким человеком, как он; для нее это будет еще одно не менее горькое разочарование. Отец ее сейчас слеп, а раньше-то он хорошо видел эту опасность. Долг Уинтерборна открыть глаза Грейс — ради ее же блага.

Грейс также провела бессонную ночь, наутро ей дали еще одно письмо от отца, но оно не принесло успокоения ее смущенной душе. Отец все так же упрямо стоял на своем.

Порадовавшись выздоровлению Грейс, он писал:

«Дело опять затягивается. Адвокат, к которому мы хотим попасть, сейчас в отъезде. Так что я не знаю еще, когда буду дома. Задержка больше всего пугает меня тем, что ты можешь потерять Джайлса Уинтерборна. Я не сплю по ночам, думая, что, пока мы тут тянем время, он может почему-то обидеться на тебя или от застенчивости совсем уехать из наших мест. А я решил бесповоротно: Джайлс или никто. Пожалуйста, Грейс, будь с ним ласковее, хотя, быть может, это и преждевременно. Но я верю, что господь простит нас, когда вспоминаю, сколько мы натерпелись. У меня есть еще одна причина, почему я так уповаю на твою дружбу с Джайлсом: я уже стар и чувствую, что дело идет к концу, последние события совсем доконали меня. И, пока ты не устроена, я не умру спокойно».

В конце письма стояла приписка: «Только что стало известно, что адвокат вернулся, и завтра мы идем к нему. Вероятно, буду дома к вечеру того дня, как ты получишь письмо».

Чувства Грейс совпадали с желанием отца; и все-таки вчера Грейс чуть было не нанесла глубокого оскорбления Джайлсу. Стараясь изо всех сил снова стать простой деревенской девушкой, как хотел того отец, желая вытравить из себя мисс — точнее миссис недотрогу, она споткнулась на первом же шагу: именно эта «мисс недотрога» вдруг ожила в ней вопреки всем ее добрым намерениям. Отец, вернувшись и увидев, что Джайлс обижен, упрекнет ее за строптивость: когда-то она противилась воле отца, настаивавшего на браке с Фитцпирсом, а теперь отваживает бедного Уинтерборна.

В тот день Уинтерборн работал в саду напротив окна Грейс. Он решил не втягивать больше Грейс в эти опасные разговоры. Но если бы у него было как раз обратное намерение, если бы он был самым искусным обольстителем, он вряд ли придумал бы более верный способ возбудить ее интерес. Грейс не могла разглядеть, чем занимается Джайлс, но она видела, что он все еще расстроен: он ходил по саду с самым сосредоточенным видом и ни разу не взглянул в сторону ее дома.

О, как хотела она помириться с ним! Отец ее возвращался вечером, это значит, что очень скоро никакие формальности не будут стоять между ними, замужество ее потеряет силу и она станет свободной. И подумать только, что у них с Джайлсом размолвка! Как она взглянет в глаза отцу?

Был июньский день, яркий от молодой зеленой листвы. Грейс вышла в сад и села на стоявший под лавровишней стул, сколоченный из голых дубовых ветвей, оставшихся после заготовки коры. Глянцевые темно-зеленые листья над головой упруго шелестели от налетавшего ветерка, но Грейс, защищенная ими, не чувствовала даже слабого дуновения. Весь день она ожидала, что Джайлс придет осведомиться, как она доехала вчера до дому, или найдет другой предлог, но он не пришел. А теперь все ходил по соседнему саду, точно дразнил ее. Грейс не спускала с него глаз.

Работа Уинтерборна была прервана появлением Кридла, принесшего письмо. Грейс догадалась, что Кридл вернулся из Шертона, где перед отъездом в Хинток заглянул на почту, чтобы прихватить письма, полученные дневной почтой, которые почтальон должен был доставить на другой день. Грейс любопытствовала узнать, что содержало письмо Джайлса: отец, верно, решил и ему отправить еще одно напутственное послание.

Но письмо, по-видимому, не имело к ней никакого отношения. Джайлс прочитал его и тотчас пошел к воротам, ведущим из сада, точнее говоря, к проему в живой изгороди, если можно так назвать невысокую бровку, поросшую кое-где кустами. Он вышел в лес и, без сомнения, зашагал в сторону своей таинственной хижины, которая находилась где-то в другом конце леса.

Шуршит в песочных часах струйка быстротечного времени; Грейс в эти дни не раз слыхала ее печальный звук; и вот, опять вспомнив, подобно Джайлсу, печальные предчувствия отца, задумалась она о том, как быстро летит время. Ее девическая свежесть поблекнет, и давняя, многострадальная любовь Джайлса может вдруг оборваться — оборваться в эту самую минуту. Мужчины ведь так странно устроены. Мысль эта произвела переворот в душе Грейс: от ее застенчивости не осталось и следа. Она решила действовать немедленно. Если после вчерашней размолвки или ссоры, — называйте как хотите, — необходимо восстановить мир, то она сделает это сейчас же. Грейс встала со стула, вышла за ворота, пересекла сад, где работал Джайлс, и, пройдя сквозь проем в изгороди, устремилась вслед за Джайлсом, чья фигура, удаляясь, мелькала между деревьев, подобно фавну, резвящемуся под зеленым пологом на мягком, коричневом ковре.

Грейс ошиблась — очень сильно ошиблась, предположив, что письмо не имеет к ней отношения, раз Джайлс, прочтя его, не поспешил к ней, а ушел в лес. Но Джайлс, как это ни прискорбно, именно поэтому и пошел в лес, что содержание письма прямо ее касалось. Он побоялся, что она увидит, как вдруг опечалилось его лицо.

Письмо было от Бокока, отосланное вслед за письмом Мелбери Грейс. И оно содержало плохую весть.

Джайлс когда-то оказал услугу этому непутевому малому, и теперь тот по-своему решил отблагодарить его. Находясь эти несколько дней в компании Мелбери, он, конечно, немало наслышался об искупительных планах последнего в отношении Джайлса и поспешил поэтому уведомить его о том, что их попытка спасти Грейс не удалась; он боялся, как бы молодой человек, надеясь на успешный исход дела, не поставил себя в фальшивое положение. В письме Бокок писал, что поведение Фитцпирса оказалось недостаточно вопиющим для расторжения брака и что Грейс, по всей вероятности, суждено до самой могилы остаться его женой.

Все обиды и сомнения тотчас вылетели из головы Уинтерборна, и огромная — всепрощающая и вместе мучительная — любовь к бедняжке Грейс захлестнула его. Такое действие оказало на Джайлса это роковое известие.

Навсегда отказаться от нее… это значит конец всему. Нечего больше сомневаться, подходят ли они один другому, не будет больше размолвок из-за разницы вкусов. Опять между ними воздвиглась стена. Грейс никогда не будет принадлежать ему. С нестерпимой болью вспомнил он, как совсем недавно радовались они вновь обретенной надежде. Как могли они быть до такой степени наивными, чтобы поверить в возможность чуда?

Вдруг Уинтерборн услыхал, что кто-то нагоняет его, и, обернувшись, увидел, как Грейс чуть не бегом бежала за ним сквозь чащу. Он сразу понял, что ей еще ничего не известно.

— Джайлс, почему ты не зашел ко мне? — спросила Грейс с ласковым упреком. — Разве ты не видел, что я весь день сидела в саду?

— Видел, — ответил Уинтерборн, захваченный врасплох. Он еще не успел сообразить, как теперь вести себя с Грейс. Грейс же, введенная в заблуждение его тоном, подумала, что ее слова опять обидели его, и решила быть с ним помягче, отчего щеки ее слегка зарделись.

— Я получила еще одно письмо от отца, — поспешно продолжила она. — Он, наверное, приедет сегодня вечером. И ему будет очень неприятно, — ведь ты знаешь его мечту, — что мы с тобой поссорились.

— А мы не ссорились, — ответил Джайлс, глядя на нее печально и ломая голову над тем, какими словами высказать Грейс горькую правду.

— Я боюсь, что ты все еще дуешься на меня за то, что мне не понравилась та харчевня.

— Нет, я не дуюсь.

— А почему у тебя такой несчастный вид? — спросила Грейс, подойдя к нему совсем близко и улыбаясь прелестной улыбкой. — Ты не веришь, что будешь когда-нибудь счастлив?

Джайлс несколько секунд молчал.

— Я буду счастлив не раньше, чем луч солнца коснется северной стены Шертонского аббатства, — глухо проговорил он, глядя в землю.

— Но тогда, значит, есть еще что-то, кроме обиды из-за этой глупой харчевни? Может, ты сердишься, что я… не позволила тебе поцеловать меня, но, Джайлс, ты ведь знаешь, это не потому, что я не питаю к тебе никаких чувств, я просто думала тогда, что еще рано, хотя мой бедный отец думает другое. Это одна-единственная причина, честное слово. Я не хочу обижать тебя, Джайлс, видит бог, не хочу, — сказала она, и голос ее задрожал. Может быть, раз уж я вот-вот стану свободна, я не права, и нет ничего дурного, если ты поцелуешь меня.

— О, господи! — взмолился про себя Джайлс. У него закружилась голова, но он все еще упорно смотрел в землю. Последние несколько минут он видел, как соблазн по всем правилам военного искусства вел против него осаду; и вот наконец он в плену. Для Джайлса, чья жизнь была так проста и бесхитростна, так неукоснительно подчинена требованиям дедовской морали, было страшным грехом, почти преступлением воспользоваться неведением Грейс и уступить ей.

— Ты что-то сказал? — спросила Грейс смущенно.

— Нет, я только…

— Ты веришь, что раз мой отец возвращается сегодня вечером, то, значит, все уже окончательно решено? — спросила она обрадованно.

— Да…

— Тогда почему же ты не делаешь того, что хочешь? — сказала она чуть ли не с досадой.

И хотя Уинтерборн отчаянно боролся с собой, и хотя он дорожил добрым именем Грейс как зеницей ока, он был мужчиной, а мужчины не боги, как говорила Дездемона. И перед лицом этой нежной соблазнительницы, не ведающей, что она творит, не искушенной в мирских делах и требованиях света, Уинтерборн не устоял. Поскольку так уж получилось, поскольку Грейс, считая себя свободной, сама просила его доказать ей свою любовь, а любовь его была самой искренней и верной, поскольку жизнь коротка, а человек слаб, — то он не устоял перед соблазном, хотя знал, что Грейс безвозвратно потеряна для него. В эту минуту Уинтерборн не думал больше ни о прошлом, ни о будущем; настоящее сулило ему блаженный миг: один-единственный раз прижмет он к груди ту, которую он так давно знал и любил.

Грейс вдруг отпрянула, прервав долгое объятие и поцелуй.

— Правда ли, что я свободна? — прерывающимся голосом прошептала она. Не поступаем ли мы плохо? Действительно ли есть такой закон? Не мог же отец так легкомысленно…

Уинтерборн молчал, и Грейс, сама того не желая, разрыдалась.

— О, почему отец не возвращается, — плакала Грейс, уткнувшись Уинтерборну в грудь. — Скорей бы уж он приехал и все объяснил. Это безжалостно сначала велеть мне… а потом так долго не приезжать… я не знаю, кто я теперь. А вдруг мы поступили дурно?

Ко всем прежним горестям, выпавшим на долю Уинтерборна, прибавилась еще одна, — он чувствовал себя Каином, убившим родного брата. Как мог он взять на душу столь тяжкий грех: умолчать о том, что ему было известно. Уинтерборн отпустил Грейс и отвернулся: раскаяние все сильнее мучило его. Как осмелился он даже помыслить поцеловать Грейс. Уинтерборн сам едва удерживал слезы. Трудно было представить себе более несчастное существо, чем Грейс — жертву отцовской слепоты и его благих намерений.

Даже в тот момент, когда Мелбери, сам вполне уверенный, убеждал его, что несчастье Грейс легко поправимо, Джайлс питал в душе подозрение, что любой закон, будь то новый или старый, потребует ее личного присутствия в суде, но не знал, как вывести Грейс из приятного заблуждения, будто для освобождения от ненавистных уз достаточно будет росчерка пера, как об этом говорил Мелбери. Однако ему и в голову не могло прийти, что дело Грейс безнадежно.

Бедняжка Грейс, видя, как расстроился Уинтерборн, и подумав, должно быть, что нечего поднимать такой шум из-за одного поцелуя, каким бы долгим он ни был, перестала плакать и улыбнулась сквозь еще не просохшие слезы.

— Я рада, что мы снова друзья, — сказала она. — Если бы, Джайлс, ты проявил такую же смелость до моего замужества, то ты бы первый назвал меня своей. А когда мы станем мужем и женой, ты, я надеюсь, не будешь плохо обо мне думать из-за того, что я позволила тебе немного больше, чем должна была; ведь ты знаешь, мой отец стар и обременен болезнями, и он хочет по возвращении видеть, что согласие между нами восстановлено.

Чем ласковее были слова Грейс, тем горше звучали они для Уинтерборна. Как могла Грейс так доверчиво отнестись к беспочвенным мечтаниям своего отца? Уинтерборн не находил слов, чтобы сказать Грейс правду. Но он понимал, что это нужно сделать, и казнился сознанием собственной трусости.

Свыше его сил было нанести Грейс такой удар. Много нежных слов было сказано по дороге домой; день уже клонился к вечеру, когда Уинтерборн решился наконец открыть Грейс глаза.

— Возможно, мы ошибаемся, — начал он, замирая от страха, — считая, что дело может быть улажено в такой короткий срок. Мне почему-то кажется, что даже новый закон не имеет силы расторгнуть узы брака без того, чтобы заинтересованное лицо не было вызвано на публичное судебное разбирательство; и если возникнут какие-нибудь препятствия и мы не сможем стать мужем и женой…

Кровь медленно отливала от лица Грейс.

— О Джайлс, — воскликнула она. — Ты, верно, слыхал что-нибудь? Значит, отец, находясь сейчас там, сам ничего сделать не может? Но ведь он писал, что дело уже почти решено! О Джайлс, Джайлс, не обманывай меня! После того, что мы сейчас сделали, — как я буду смотреть людям в глаза!

Нет, Уинтерборн решительно не мог произнести роковых слов. Непоколебимая вера Грейс в его благородство полностью обезоруживала его.

— Я ничего не знаю, — прошептал он охрипшим голосом, точно прошуршал под ногами сухой лист. — Твой отец скоро вернется. И тогда мы все узнаем. Идем, я провожу тебя домой. — Как ни дорога была ему Грейс, он сдержанно протянул ей руку и прибавил: — По крайней мере, до ворот.

Так они шли вдвоем, пребывая в полном смятении чувств. Грейс от надежды переходила к отчаянию и снова к надежде. Проселок был в нескольких минутах ходьбы; дойдя до него, они вдруг услыхали громкий возглас:

— Отпусти ее руку!

Секунду они точно не слышали этих слов.

— Отпусти ее руку! — Крик повторился еще громче и настойчивей.

Это кричал Мелбери. Он вернулся раньше, чем они ожидали, и вышел им навстречу. Грейс отдернула руку с быстротой молнии, как только смысл отцовских слов дошел до нее.

— Я не виню вас, не виню, — проговорил Мелбери сломленным голосом, как человек, понесший тяжкое наказание. — Вы не должны больше видеться. Я был введен в заблуждение, был жестоко обманут. Ничего не говори, Джайлс. И уходи.

По-видимому, Мелбери не знал, что Уинтерборну уже известна несчастная новость. Молодой человек ушел, оставив отца с дочерью вдвоем, и Мелбери повел Грейс в комнату, служившую конторой. Там он сел за свое бюро и низко опустил голову; Грейс не спускала с отца тревожного взгляда.

Наконец Мелбери пришел в себя.

— Ты — жена Фитцпирса, как и была, — тихо проговорил он. — Меня обманули. Он еще мало причинил тебе зла! Ты по-прежнему его собственность.

— Тогда пусть так все и будет, и не надо больше касаться этого, отец, сказала она голосом, полным скорбного достоинства. — У меня хватит сил все вытерпеть. Твое состояние меня гораздо больше тревожит.

Грейс нагнулась к отцу и обняла его за шею, отчего тот вконец расстроился.

— Моя судьба безразлична мне, — продолжала Грейс, — мне все равно, чья я жена и чьей могла бы стать! Я люблю Джайлса: с этим ничего не поделаешь; и я зашла с ним дальше, чем должна была, знай я, как в действительности обстоит дело. Но я ни в чем не упрекаю тебя.

— Значит, Джайлс ничего тебе не сказал? — спросил Мелбери.

— Нет, — ответила Грейс. — Он ведь ничего не знал, иначе он вел бы себя по-другому. Да ему и неоткуда было узнать.

Ее отец ничего не сказал на это, и Грейс ушла к себе, высказав желание побыть одной.

Печали ее были многообразны; главную же она забыла, думая только о своем вольном поведении с Уинтерборном. Их любовь была краткой, как миг, но не менее сладостной от этого. А вдруг он станет, по зрелом размышлении, презирать ее за то, что она позволила себе забыться. Какая наивность поверить в свое освобождение и так непозволительно вести себя! Она корила свое неведение, но в самой глубине сердца была благодарна ему за то мимолетное счастье, которое испытала.

ГЛАВА XL

Жизнь героев этого повествования влачилась последующие месяцы печально и уединенно. Грейс редко выходила из дому и ни разу не покинула пределы отцовской усадьбы: она боялась, что встретит Джайлса Уинтерборна; а этого ей было не перенести.

Унылое, в четырех стенах, существование этой добровольной затворницы, казалось, будет длиться бесконечно. Она узнала, что существует только одна возможность обрести свободу — Фитцпирс не должен возвращаться достаточно долго, тогда в глазах закона она будет брошенной женой. Но она не позволяла себе думать об этом; и, уж конечно, не тешила себя новой надеждой. Ее чувство к Уинтерборну под действием нервного шока, нанесенного известием, привезенным отцом, очистилось от всего мирского, земного и стало тихой, светлой привязанностью.

Что касается Джайлса, то он лежал больной, точнее, полулежал на своем пуританском ложе в скромной лесной хижине. Лихорадка, время от времени возвращавшаяся к нему — осложнение, оставленное прошлогодней простудой, разыгралась с крушением надежд особенно жестоко. Ни одна душа не знала о его болезни, а сам он считал ее несерьезной и не обратился к доктору. В самом деле, спустя три-четыре дня он почувствовал себя лучше, поднялся с постели и, надев пальто, стал приводить в порядок немудреное хозяйство.

Вот как обстояли дела, когда вдруг безмятежность полусонного существования Грейс была нарушена точно ударом грома. Она получила письмо от Фитцпирса.

Письмо было написано в спокойном и мягком тоне, но смысл его был ужасен. В отсутствие мужа Грейс мало-помалу привыкла думать о нем без раздражения и в конце концов почти забыла, каким тягостным было для нее его присутствие. Фитцпирс писал коротко и без рисовки: он не просил прощения, а сообщал только, что живет один и что по зрелом размышлении он отчетливо осознал необходимость воссоединения, если, конечно, Грейс готова простить его. С этой целью он намеревается пересечь Ла-Манш и в указанный день появиться в Бедмуте; Грейс посчитала, и оказалось, что это случится не далее как через три дня.

Еще он писал, что не может вернуться в Хинток по причинам, которые отец ее поймет лучше, чем она. Единственный выход он видит в следующем: Грейс должна приехать в порт и встретить пароход, который прибудет около полуночи, захватив с собой кое-какие необходимые вещи. Затем они без промедления сядут на обратный пароход, отправляющийся тотчас после прихода первого: а достигши Франции, поселятся в его доме на континенте, — где именно, он не писал. Фитцпирс, видимо, и часу решил не задерживаться на английской земле.

Встревоженная Грейс понесла письмо отцу, который, как зимой, просиживал теперь долгие вечера у камина, по-летнему холодного; рядом с ним стоял кувшин с сидром, покрытый слоем пыли, — Мелбери редко прикасался к нему. Прочитавши письмо, лесоторговец взглянул на дочь.

— Ты никуда не поедешь, — сказал он.

— И я подумала, что не поеду. Только не знала, как ты на это посмотришь.

— Если он вернется в Англию, поселится неподалеку отсюда и захочет, чтобы ты жила в его доме, я не стану препятствовать, — проговорил Мелбери. Мне будет одиноко без тебя, но ты должна жить в своей семье и не стыдиться людей. Что же касается твоего переселения за границу, то я никогда на это не соглашусь.

На том и порешили. Грейс не могла ответить мужу, поскольку он не написал адреса. Прошел день, другой; наконец наступил третий вечер — тот самый, когда Грейс должна была встретить мужа в Бедмуте. Весь день Грейс провела дома, в четырех стенах.

Тревога, гнетущая неизвестность черными тучами нависли над домом Мелбери. Все говорили почти что шепотом, ожидая в страхе, что еще предпримет Фитцпирс. Была надежда, что, не встретив Грейс, он уберется обратно к себе во Францию; что же касается Грейс, то она готова была написать ему самое ласковое письмо, только бы он не возвращался.

Прошла ночь, Грейс провела ее без сна, в неослабеваемом нервном возбуждении; не сомкнул глаз и ее отец. Когда на другое утро семья собралась за завтраком, все были бледные и встревоженные; но о том, что было у всех на уме, не заговорил никто. День миновал безо всяких происшествий, как и предыдущий; и Грейс начала уже думать, что ее супруг, повинуясь внезапному капризу, к чему он был склонен, передумал и расхотел возвращаться к жене.

Но кто-то из соседей, побывавший в Кэстербридже, наведался к Мелбери и сообщил новость: Фитцпирс едет домой, в Хинток. Его видели, когда он нанимал карету в гостинице «Кинг-армз».

Новость эту сообщили в присутствии дочери.

— Ну вот что, — сказал твердо Мелбери, — придется делать хорошую мину при плохой игре. Доктора, видно, гонит сюда раскаяние. Я слыхал, что соучастница его глупостей бросила его и уехала в Швейцарию, из чего, видно, следует, что эту главу его жизни можно считать оконченной. Если он едет сюда с благим намерением, я думаю, Грейс, ты не вправе сказать ему «нет». Я, конечно, понимаю, что возвращение в Хинток — удар для его гордости. Но если он готов смириться и ничего лучше Хинтока у него на примете нет — что же, милости просим, одно крыло этого дома по-прежнему пустует.

— О, отец! — побледнев, воскликнула несчастная Грейс.

— А почему ты должна оттолкнуть его? — спросил Мелбери.

Былая крутость характера нет-нет да и проглядывала в нем. К тому же он был расположен теперь более снисходительно отнестись к зятю, желая, видимо, загладить чрезмерную суровость последнего свидания.

— Разве это не самый благопристойный выход? — продолжал он. — Мне не нравится твое теперешнее положение: ты и не вдова, и не мужняя жена. Это и тебе обидно, и мне, и никто никогда в Хинтоке этого нам не простит. Не знавала еще семья Мелбери такого позора.

— Он будет здесь меньше чем через час, — прошептала Грейс.

В полумраке комнаты Мелбери не разглядел отчаянного выражения на лице Грейс. Одного она не имела сил вынести, одного она страшилась более всего на свете — возвращения Фитцпирс а.

— О, я не могу, не могу видеть его! — проговорила Грейс, едва сдерживая рыдания.

— Не можешь, но должна попытаться, — упрямо возразил старик.

— Да, да, я попытаюсь! — не понимая, что говорит, откликнулась Грейс. Я попытаюсь, — повторила она и бросилась вон из комнаты.

Во мраке гостиной, где скрылась Грейс, около получаса не было заметно никакого движения: только в одном углу слышалось быстрое, прерывистое дыхание; впечатлительная натура Грейс, соединившая в себе современную нервическую утонченность с древней непреклонностью чувств, обрекла ее до самого дна испить чашу страданий.

Окно было открыто. В этот тихий вечер конца лета, любой звук, родившийся в этом уединенном крае — птичий ли крик, голос ли человека или скрип колес — уносился за леса, в необозримую даль. Было очень тихо. Вдруг к дыханию Грейс примешался отдаленный, глухой постук колес и слабая дробь копыт по шоссе. Потом звук внезапно прервался, и это вернуло Грейс к действительности. Она знала, где сейчас находится экипаж, — на вершине холма, через который пролегал тракт, убегавший мимо Хинтока на север, — сюда вышли они с миссис Чармонд из леса в холодный весенний вечер после памятного разговора. Грейс метнулась к окну, перегнулась через подоконник и прислушалась. Экипаж на гребне холма остановился, и один из путников с досадой воскликнул что-то. Потом другой голос отчетливо произнес:

— Черт возьми, почему мы остановились?

Грейс узнала голос, он принадлежал ее мужу.

Неисправность скоро была устранена, и Грейс услышала, как экипаж покатился вниз, свернул на проселок и выехал на просеку, ведущую к дому Мелбери.

Точно судорога прошла по телу Грейс. Инстинкт целомудрия, сильный в девичестве, ожил в Грейс под влиянием вынужденного вдовства; скорое появление человека, который был ненавистен ей, и влечение к другому только усилило его. Она взяла одну из дощечек слоновой кости, лежавших на туалетном столике, написала карандашом на одной из них: «Я уехала к подруге», положила в сумочку самое необходимое, и ровно через пять минут после того, как с дороги послышались голоса, ее тонкая фигурка, наспех закутанная в шаль, никем не замеченная, выскользнула через боковую дверь из дома Мелбери. Как на крыльях, не чуя под собой ног, бросилась Грейс через огород к проему в живой изгороди и по мшистой тропинке, затененной деревьями, устремилась в глубь Хинтокского леса.

Шатер над ее головой зеленел последней зеленью и был так плотен, без единой прорехи, сквозь которую мог бы ворваться солнечный луч, что в самой чащобе царил мрак, какого никогда не бывает в зимнем лесу. Но там, где лес расступался, все было видно кругом. Лето подходило к концу, и в каждом луче солнца весело плясала мошкара; трава отяжелела, унизанная каплями росы; из низин после ливней тянуло сыростью и вечерней прохладой.

Деревья, кусты, трава — все было точно заколдовано в этот предвечерний час. Облаченный в зеленую тяжелую плоть, лес был полон об эту пору фантастических чудес, не то что зимний, сквозной, являющий взору только путаницу линий. Гладкие лаковые листья глядели, точно безвекие, слепые глаза; угасающие лучи, пробравшиеся с трудом в этот зашторенный мрак, освещали там и сям странные, жуткие лица и фигуры; полоски неба в нижнем ярусе леса между голыми стволами были точно призраки, а верхушки кустов колебались, как тонкие, узкие языки.

Но страхи Грейс порождались отнюдь не игрой воображения; она замечала, конечно, преображенный вечерними тенями лес, но мимоходом. Грейс старалась идти как можно тише, неслышно ступая по мягкому мху и траве, обходя лысые, не устланные листвой места. Один-два раза она остановилась, затаив дыхание; ей чудилось, что за биением сердца она различает скрип экипажа Фитцпирса, въезжающего в ворота отцовской усадьбы. И она опять чуть не бегом устремлялась вперед.

Хинтокский лес — угодья миссис Чармонд — скоро остался позади. Он отделялся от остального леса бровкой, по которой шла когда-то живая изгородь, засохшая уже давно от недостатка солнца. Грейс шла очень осторожно, не испытывая обычной радости, сопутствующей таким дальним прогулкам. Она не боялась лесных опасностей; ее страшило то, что могло бы помешать ее бегству и возвратить домой.

Она прошла уже мили три-четыре, когда вдали за деревьями замелькал вдруг желанный огонек, предвещающий путнику кров и отдых. Он был так мал, что пришелец из чужих краев мог бы подумать, не злоумышленник ли зажег его; но Грейс именно к нему и стремилась. Она пошла быстрее, и скоро стали различимы за деревьями контуры какого-то строения.

Это была лесная хижина под четырехскатной крышей с трубой посредине. В прежние времена, когда древесный уголь был единственным топливом в этих краях, она служила приютом угольщиков. Ее окружал небольшой огороженный дворик, затененный деревьями, где по этой причине не росли ни цветы, ни овощи. Грейс подошла к окну, в котором светился огонек (ставни еще не были закрыты) и заглянула внутрь.

В хижине была всего одна комната, бывшая одновременно кухней, гостиной и спальней; земляной, точнее, посыпанный песком пол был неровный, весь в выбоинах от долголетней службы, так что немудреная мебель вся стояла вкривь и вкось, а стол был покатый, как ученическая парта. В очаге горел огонь, над которым запекалась подвешенная на шнурке тушка большого кролика. Уинтерборн стоял перед очагом, опершись рукой на полку и глядя на жарившуюся дичь; он сосредоточился на какой-то мысли, но по выражению его лица трудно было сказать на какой; одно было ясно, что мысли его далеко отсюда. Грейс подумала, что Джайлс изменился со времени их последней встречи. Лицо у него сильно осунулось, но Грейс в неярком свете очага не заметила этого.

Грейс вздохнула с облегчением, достигнув места, куда стремилась. Она подошла к двери и тихонько постучала.

Уинтерборн, привыкший к шорохам леса, стуку дятла и голосам лесных зверушек, не обратил внимания на легкий звук за дверью, и Грейс постучала еще раз. Уинтерборн услкхал и открыл дверь.

Когда свет из комнаты озарил ее лицо, он от неожиданности стоял секунду точно громом пораженный; потом, едва понимая, что делает, переступил порог и взял обе ее руки в свои, а сердце его замирало от изумления, радости, тревоги и печали. С Грейс творилось то же самое; даже сегодняшнее потрясение не могло заслонить радости свидания с Уинтерборном.

#Так они стояли.

Ручьи слез катились по их лицам, белым как мел,

от горького, щемящего душу восторга,

пока наконец Джайлс прошептал: «Входи».

— Нет, нет, Джайлс! — поспешно запротестовала она, отступая от двери. Я шла мимо… и решила поговорить с тобой. Но я не войду в дом. Ты не мог бы проводить меня? А то мне страшно. Я хочу окольным путем дойти до Шертона. А оттуда в Эксбери. Там живет моя школьная подруга. Но одной мне страшно идти в Шертон. Не можешь ли ты проводить меня немного? Не осуждай меня, Джайлс, и не обижайся! Мне ничего не оставалось, как прийти к тебе, потому что мне ведь не к кому больше обратиться за помощью. Три месяца назад ты был моим возлюбленным, теперь ты только мой друг. Закон встал между нами и наложил запрет на то, что было нашей мечтой. Ей не суждено сбыться. Но мы ведь можем вести себя достойно, и ты на один коротенький час станешь моим защитником. У меня нет больше никого…

Грейс не в силах была произнести больше ни слова. Зажав ладонью глаза, чтобы сдержать слезы, она беззвучно плакала; ни всхлипывание, ни рыдание не вырвалось из ее груди; Уинтерборн взял другую ее руку в свои.

— Что случилось? — ласково спросил он.

— Он вернулся.

Наступила могильная тишина. Наконец Уинтерборн проговорил:

— Ты хочешь, Грейс, чтобы я помог тебе бежать?

— Да, — ответила она. — Когда дело справедливо, условности не имеют значения. Я сказала себе: Джайлсу я могу довериться.

Уинтерборн понял из этих слов, что Грейс так и не узнала о его предательстве, если можно так назвать то сладостное злодеяние, которое он совершил в один из первых дней лета, ставший последним днем их любви; полный раскаяния, Джайлс искал случая загладить вину, и вот теперь случай такой представился.

— Идем, — сказал он. — Я только зажгу фонарь.

Он потянулся за фонарем, висевшим на вбитом в стену гвозде; рука его дрожала, но Грейс не заметила этого; ей и в голову не пришло, что выполнение ее просьбы угрожает здоровью Джайлса, который еще не совсем поправился для подобных подвигов самопожертвования.

Фонарь засветили, и Грейс с Уинтерборном отправились в путь.

ГЛАВА XLI

Первую сотню ярдов они проделали под сомкнутыми, неподвижными кронами, в чьих маковках уже шуршали первые капли дождя. Когда они вышли на просеку, лил проливной дождь.

— Как неприятно! — сказала Грейс, силясь улыбнуться, чтобы скрыть охватившее ее беспокойство.

Уинтерборн остановился.

— Грейс, — сказал он, сохраняя сугубо деловой тон, что ему плохо удавалось, — ты не должна идти сегодня в Шертон.

— Но это необходимо.

— Почему? Это ведь девять миль отсюда.

— В самом деле, почему? — после недолгого молчания проговорила Грейс. Что такое для меня моя репутация?

— Послушай, а ты не можешь… вернуться к твоему…

— Нет, нет, нет! Не заставляй и ты меня возвращаться, — воскликнула Грейс так горестно, что у Уинтерборна сжалось сердце.

— Тогда идем обратно, — сказал он.

Они медленно пошли к хижине Уинтерборна и опять остановились на пороге.

— Этот дом с этой минуты не мой, а твой, — решительно заявил Уинтерборн. — У меня есть поблизости уютный уголок, где я прекрасно устроюсь на время.

Лицо Грейс опечалилось.

— О, — прошептала она, поняв, что предлагает Уинтерборн. — Что я наделала!

Из двери потянуло горелым, и Уинтерборн заглянул в окно. Молодой кролик, его недельный запас еды, начал обугливаться.

— Иди, пожалуйста, в дом, — сказал Уинтерборн Грейс, — и сними кролика с огня. Потом занимайся чем хочешь. Я ухожу. В доме ты найдешь все необходимое.

— Но, Джайлс, как же твой ужин! — воскликнула Грейс. — Лучше я пойду в твой уютный уголок. Мне ведь только до утра.

Уинтерборн покачал головой.

— Говорю тебе, иди в дом. Еще простудишься — в тебе чуть душа держится. А ужин подашь мне через окно, если у тебя хватит сил что-нибудь приготовить. Я подожду.

Он легонько подтолкнул ее к двери и вздохнул с облегчением, увидев, что она присела на край его постели. Не переступая порога, он затворил за ней дверь и повернул ключ в замке. Затем постучал в окно. Грейс приоткрыла раму, и он протянул ей ключ.

— Дом твой заперт, — сказал он. — И ты в нем хозяйка. Угнетенная своими заботами, Грейс, однако, не могла не улыбнуться такой необыкновенной деликатности Джайлса.

— Ты себя лучше чувствуешь? — продолжал он. — Если лучше и тебе охота возиться с ужином, то дай мне чего-нибудь поесть. Если же неохота, то и это не страшно. Я найду чем поужинать.

Благодарная Джайлсу за его доброту (она и не подозревала, как на самом деле велика была его жертва), Грейс принялась действовать. Через десять минут она опять подошла к окну, отворила его и шепотом позвала Джайлса. Уинтерборн в тот же миг выступил из тени, Грейс протянула ему в окно его порцию еды на тарелке.

— Мне так неприятно, что я лишила тебя крова, — проговорила она тоном глубокого сожаления, вслушиваясь в частую дробь дождя по листьям. — Но ничего другого, наверное, придумать нельзя.

— Нельзя, — быстро согласился Уинтерборн.

— Мне кажется, я и к утру не дошла бы до Шертона.

— Конечно, не дошла бы.

— А у тебя правда есть где спрятаться от непогоды? — спросила Грейс: в ней опять заговорили угрызения совести.

— Разумеется. Ты нашла все необходимое? Боюсь, что хозяйство мое бедновато.

— Разве это теперь имеет для меня значение? Я ведь уж давно не та, Джайлс, и ты это знаешь, Джайлс, должен знать.

Его глаза печально всматривались в бледное, выразительное лицо Грейс. Оно то и дело менялось, отражая гамму всевозможных чувств, что говорило о крайнем душевном волнении. Сердцу Уинтерборна было тесно в груди от жалости к этому беззащитному существу, попавшему в стальные тиски обстоятельств. Он забыл собственные беды, радуясь тому, что смог хотя бы приютить Грейс. Взяв из ее рук тарелку с едой и чашку, он сказал ей:

— Я закрою и ставень. Внутри есть шпенек, на который надо надеть болт. Спи и ни о чем не думай, а утром я постучусь.

Грейс испуганно спросила, не уйдет ли он далеко.

— Нет, нет, — поспешил успокоить ее Уинтерборн. — Я буду совсем рядом. Если ты позовешь меня, я услышу.

Грейс надела на шпенек болт, как было сказано, и Уинтерборн ушел в темноту ночи. Его «уютный уголок» оказался жалким шалашом; четыре плетня под папоротниковой крышей, настилом служили мешки, сено, сухие ветки; Уинтерборн опустился на землю и принялся было за ужин. Но есть ему не хотелось. Он отставил тарелку в сторону и растянулся на своем травяном ложе, пытаясь уснуть, — время было позднее.

Но сон не шел к нему; на это было много причин, но самой главной, пожалуй, были мысли о его подопечной. Он сел и посмотрел в сторону хижины, стараясь различить ее очертания в промозглой тьме. Хижина была такой, как всегда, и ему не верилось, что внутри, под ее крышей, нашел приют дорогой друг — он не позволил себе назвать Грейс более нежно, — который так неожиданно появился здесь, в лесной чаще, поступив, — Уинтерборн должен был это признать, — пожалуй, несколько необдуманно.

Он не решился расспросить Грейс обо всем более подробно; но дело и без того было ясно. Хотя закон отнял у него надежду на райское блаженство, Уинтерборн не без стоической гордости отнесся к выпавшему сегодня на его долю нелегкому испытанию. Был на земле только один человек, которому Грейс доверяла безгранично, и этим человеком был он, Джайлс Уинтерборн. Соображение, что сегодняшнее событие вряд ли приведет к чему-нибудь иному, кроме новой печали, на минуту было перечеркнуто этой горделивой мыслью о доверии; и чистое, святое чувство, с каким он откликнулся на призыв о помощи, сделало то, что греховное совершенно исчезло из его мыслей о Грейс.

Дождь все не прекращался, и скоро капли стали пробивать тощий навес над головой. Он поднялся было, чтобы заделать щели, но колени его дрожали, а сердце так лихорадочно колотилось, что он оставил мысль противоборствовать стихиям и лег опять, стараясь выбрать место посуше. Он сердился на себя за свою слабость, — он, который был всегда так силен. Надо было во что бы то ни стало скрыть от Грейс свое недомогание, а для этого она не должна видеть его лицо при дневном свете, иначе ввалившиеся щеки тотчас выдадут его.

На другое утро, чуть только забрезжило, он поднялся и, едва передвигая ноги, занялся хозяйством, чтобы Грейс имела под рукой все, когда будет готовить завтрак. На скамью под окном он поставил ведро с водой, положил охапку дров, пучок лучин и кусочком мела написал на скамье: «Будет лучше, если мы не увидимся. Завтрак оставь на скамье».

В семь часов он постучал к Грейс в окно, как и обещал, и поспешно ушел к себе под навес, чтобы она его не увидела.

Он же сам хорошо видел из своего убежища, как она, услыхав стук, открыла ставень и выглянула в окно. Томный взгляд ее больших глаз сказал ему, что и она спала эту ночь не больше, чем он, а по красным векам угадал, что, проснувшись, она долго плакала. Грейс прочитала послание, и в лице ее, как показалось Джайлсу, мелькнуло разочарование; она внесла в дом приготовленные воду и дрова, думая, по-видимому, что Джайлс куда-то спозаранку ушел. Джайлс, не выдавая своего присутствия, ждал; он не сомневался, что деревенская девушка, хотя и получившая благородное воспитание, должна справиться с нехитрой кухонной работой.

В хижине все шло так, как представлял себе Джайлс, хотя Грейс спала значительно больше, чем он. После одиночества ночи ей очень хотелось повидать Джайлса; но, прочитав слова на скамье и поразмыслив над их значением, она не решилась окликнуть его. Грейс нашла множество всякой провизии в доме, — Уинтерборн пополнял свои запасы раз в неделю; а как раз вчера в Хинток приезжал из Шертона продуктовый фургон. Приготовив завтрак, Грейс выставила все наружу, как накануне вечером, а сама, несмотря на то, что ей очень хотелось хотя бы одним глазком взглянуть на него, поспешно отошла от окна, предоставив Джайлса самому себе.

Утро было свинцово-серое, дождь, немного передохнув, полил опять. Грейс, не видя и не слыша Уинтерборна, решила, что он ушел делать свою дневную работу. Она забыла, что накануне вечером он обещал назавтра проводить ее в Шертон. Роковая забывчивость! Весь день Уинтерборн находился в пятидесяти ярдах от нее, не имея сил двинуться.

Время тянулось медленно; Грейс, не зная, когда отправиться в путь и на чем лучше добираться до Эксбери, не спешила покинуть гостеприимный кров. Дверь в хижину была крепко заперта на засов, так что никто чужой не мог заглянуть мимоходом. Грейс была в относительной безопасности за этими стенами, во всяком случае, в большей безопасности, чем где-либо.

Сырые сумерки осеннего дня усугублялись еще плотным шатром листвы, роняющей с каждым порывом ветра каскады капель. Начало осени в этом году стояло дождливое. Грейс, томясь вынужденным бездельем, сидела у окна в единственной комнате и смотрела наружу, где копошились, занятые своими делами, непуганые обитатели лесного края: зубастые и с клювом; пернатые, чешуйчатые или одетые в мех; коленчатые, извивающиеся кольцами жители земных недр. Вся эта мелочь, полагая, что Уинтерборн совсем покинул хижину и теперь в ней никого нет, кружила около, прикидывая, нельзя ли использовать ее под зимние квартиры. Наблюдая своих меньших братьев, которым неведомы были ни законы морали, ни понятие греха, Грейс отвлеклась немного от своих несчастий; миновал полдень, и она стала убирать хижину, внося кое-какие усовершенствования и представляя себе, как Джайлсу будут приятны следы ее хозяйствования.

Один-два раза ей показалось, что из-за деревьев донесся какой-то звук, точно там кто-то кашлял, но звук не приближался, и она подумала, что это щелкает белка или какая-нибудь птица.

Стало наконец темнеть, Грейс разожгла в очаге огонь побольше: вечер обещал быть прохладным. Когда совсем стемнело (час еще был сравнительно ранний) и в тени деревьев уже нельзя было разглядеть человеческое лицо, Грейс с облегчением услыхала слабый стук в окно: это мог быть только Джайлс.

Она поспешно открыла раму и протянула руку, узрев знакомые очертания его фигуры. Джайлс взял протянутую руку, и Грейс ощутила, какой горячей и бессильной была его рука.

«Он очень быстро шел, чтобы поскорее прийти», — подумала она. Откуда ей было знать, что он только что выполз из-под своего лиственного навеса и что сухой жар его руки был признаком вернувшейся лихорадки.

— Джайлс, ты такой добрый! — воскликнула она порывисто.

— Любой на моем месте поступил бы так же, — возразил Уинтерборн, стараясь говорить своим естественным тоном.

— А как мне все-таки добраться до Эксбери?

— Я думал об этом, — ответил Джайлс с заботливой почтительностью, — и решил, что самое лучшее остаться здесь, если ты хочешь, чтобы тебя не нашли. Ты знаешь, дом этот — твой, сколько бы ты здесь ни оставалась; а твой муж, видя, что тебя нет и что ты не думаешь возвращаться, глядишь, через денек-другой уедет обратно. А я на днях схожу в Хинток разведать, как дела, и, если надо будет, провожу тебя в Шертон. Скоро начнется заготовка сидра, и мне все равно надо пойти туда узнать, какой нынче урожай яблок. Вот мы и пойдем вместе. Эти же два дня я буду очень занят.

Уинтерборн надеялся, что через два дня он поправится и сможет проводить Грейс.

— Надеюсь, ты не очень предаешься унынию в этом невольном заточении?

Грейс ответила, что ей здесь хорошо, но все-таки вздохнула. Они так давно знали друг друга, что читали один у другого в сердце, как по книге.

— Я боюсь, ты раскаиваешься, — сказал Джайлс, — что пришла сюда. И еще ты, наверное, думаешь, что я должен был в первый же вечер проводить тебя?

— Нет, нет! Мой дорогой, мой единственный друг, — проговорила, волнуясь, Грейс. — Я сожалею только о том, что причиняю тебе такие неудобства: я отняла у тебя твой дом, выгнала на улицу. И я не хочу больше молчать о своих чувствах! Ты знаешь, как я к тебе отношусь. Ни к одному человеку на свете я не отношусь лучше и никогда не буду относиться. Но поскольку я поклялась принадлежать другому и закон не освободил меня, я не могу сейчас вести себя иначе, не могу нарушить клятвы. Я не считаю себя связанной с ним перед лицом высшей справедливости после всего, что он сделал. Но я дала слово и теперь за это расплачиваюсь.

Остаток вечера Джайлс рубил дрова, принес воду, — словом, старался сделать все, чтобы на следующий день Грейс ни в чем не знала нужды; время от времени они перекидывались словами; и Грейс ненадолго забыла о своих несчастьях и о том, что любовь ее к Джайлсу обречена. Единственным прегрешением Джайлса, если это можно назвать прегрешением, — нарушившим принятый им обет святого служения Грейс, был невольный поцелуй, который он запечатлел на ее руке, протянутой в окно на прощание. Он знал, что Грейс плачет, хотя и не видел ее слез.

Она опять стала умолять Джайлса простить ее за то, что она, думая только о себе, оставила его без крова. Но это всего на два дня, — ведь ей необходимо уехать отсюда, успокаивала она себя.

— А я… я не хочу, чтобы ты уезжала, — сказал горячо Джайлс.

— О Джайлс! Я понимаю… понимаю, — ответила Грейс, — но ведь ты мужчина, а я женщина. Я не могу сказать яснее… Я так хотела бы впустить тебя, но… ты понимаешь, о чем я думаю, ведь ты так хорошо меня знаешь.

— Да, Грейс, да! Я знаю, нерасторжимые узы твоего брака вполне определяют наши отношения. Я просто сказал то, что чувствую.

— Если я останусь, то самое большее через неделю меня здесь найдут, и, сколько мне известно, он может по закону потребовать моего возвращения.

— Да, ты, наверное, права. Ты уйдешь отсюда, когда захочешь, дорогая Грейс.

Может, все еще образуется, на прощание попытался утешить ее Джайлс, и Фитцпирс не будет навязывать ей себя, видя, какую это причиняет ей боль. Затем окно затворилось, ставни захлопнулись, и шорох его шагов умолк.

Не успела Грейс лечь в тот вечер в постель, как завыл ветер, и после первых яростных порывов полил дождь. Ветер дул все сильнее, буря разыгралась вовсю, и трудно было поверить, что не человек из плоти и крови, а нечто бестелесное, невидимое грохочет по крыше, с треском гнет ветви, прыгает с деревьев на трубу, сует голову в дымоход, завывает и свистит снаружи за каждым углом. Как в рассказах ужасов, нарушителем спокойствия был бесплотный дух, которого нельзя увидеть, а можно только ощущать. Первый раз за всю жизнь испытала Грейс страх перед бурей в ночном лесу, потому что никогда раньше не была так одинока. Ей казалось, что она раздвоилась: ее «я», энергичное и одушевленное ясным намерением, исчезло, оставив пустую оболочку.

Ветка соседнего дерева, которое раскачивалось чуть не до земли, как гигантская ладонь, била иногда по крыше, точно по лицу противника; тотчас усиливалась барабанная дробь дождя, будто кровь брызгала из нанесенной раны. А ведь Джайлс там, снаружи, и Грейс не знала, хорошо ли он защищен от ненастья.

Мысль о замерзшем, промокшем до нитки Джайлсе становилась нестерпимой. Это по ее милости он мокнет сейчас в холодном осеннем лесу; чтобы дать ей приют, он оставил свой дом, в котором была всего одна комната. Она не достойна была такой жертвы. И она не может принять ее. Беспокойство ее росло; думая о Джайлсе, она вдруг вспомнила некоторые особенности их сегодняшнего свидания через окно, которые ускользнули было от ее внимания. Его лицо, насколько она могла разглядеть, очень изменилось: щеки опали, яркость красок потухла; она не назвала бы теперь Джайлса родным братом осени. Она вспомнила, что и тон его голоса стал другим, и ходить он стал медленно, с трудом волоча ноги, как очень уставший человек. А те звуки, которые слышались ей весь день и она еще подумала, что это щелкает белка? А вдруг это кашлял Джайлс?

Так постепенно Грейс пришла к убеждению, что Уинтерборн или болен, или только что встал на ноги после болезни и что все это время он тщательно скрывал от нее свою хворь, чтобы она не терзалась совестью, принимая его гостеприимство, которое в силу обстоятельств требовало отсутствия хозяина дома.

— Мой бесценный, мой дорогой друг! Единственная отрада моего сердца! — воскликнула в сильной тревоге Грейс. — Нет, нет, этого больше не будет!

Соскочив с кровати, она раздула огонь, поспешно оделась и, взяв ключ, пошла к двери, находившейся в двух шагах: дом Джайлса был, к счастью, в один этаж. Грейс не сразу повернула в замке ключ; прижав руку ко лбу, она секунду замешкалась.

В окно громко застучали сорвавшиеся с дерева капли, и Грейс решилась. Повернув ключ, она настежь распахнула дверь.

Темнота снаружи была такая непроглядная, что ее глаза точно залепило черной смолой. Только сейчас она поняла, какой был ливень; с карнизов падали настоящие реки. Она прислушалась, губы ее слегка приоткрылись; придерживая одной рукой дверь, она вглядывалась в темноту, пока глаза ее не привыкли и она не стала различать размахи ветвей соседних деревьев. Подавив в себе робость, Грейс громко крикнула:

— Джайлс! Иди в дом!

В ответ только зашумел ветер; испуганная собственной безрассудной смелостью, Грейс бросилась в дом, захлопнув за собой дверь. Но в комнату не вошла; а осталась стоять у порога, глядя в пол с пылающими щеками. А вдруг он совсем здоров? Но стыд очень скоро уступил место жалости. Грейс снова открыла дверь, на этот раз более твердой рукой.

— Джайлс! Джайлс! — опять закричала она, теперь уже во всю силу голоса, преодолев смущение. — Иди в дом! Иди скорее! Где ты? Я была слишком жестока, я думала только о себе! Ты слышишь меня? Я не хочу, чтобы ты оставался снаружи! Я хочу, чтобы ты шел в дом! Джайлс!

На этот раз он откликнулся. Его голос одним из голосов ненастья прилетел к ней сквозь тьму и завывание ветра.

— Я рядом с тобой, Грейс. Не волнуйся. Все в порядке.

— Ты не хочешь идти под крышу? Но ведь ты, наверное, насквозь промок. Иди сюда. Мне теперь все равно, что обо мне подумают или скажут!

— Мне здесь хорошо, Грейс, — опять откликнулся Джайлс. — Не беспокойся. Иди спать. Доброй ночи!

Грейс вздохнула, отступила назад и медленно затворила дверь. Что теперь он подумает о ней после ее безрассудных слов? А может, она заметила в нем перемену, потому что давно не видела его? Говорят, время меняет людей не постепенно, а сразу. Ну что ж, она сделала все, что могла. Он сам не захотел вернуться в дом. И Грейс легла спать.

ГЛАВА XLII

На следующее утро Грейс спозаранку подошла к окну. Она решила во что бы то ни стало повидать Джайлса и принялась с воодушевлением готовить завтрак. Пробило восемь часов, и она вдруг вспомнила, что Джайлс не разбудил ее стуком в окно, как вчера, и беспокойство ее переросло в тревогу.

Завтрак был готов и поставлен на подоконник. Но Джайлс не появлялся, и Грейс не отходила от окна. Пробило девять часов, завтрак остыл, а Джайлса все не было. Дрозд, распевающий одну и ту же песню на соседнем кусте, слетел на подоконник, схватил с тарелки кусок, проглотил и, озираясь по сторонам, клюнул еще. В десять часов Грейс убрала поднос и села за свою одинокую трапезу. Джайлса, наверное, позвали по делам, и он ушел, благо дождь прекратился.

Грейс очень хотелось убедиться, правда ли Джайлса нет возле хижины, и она решилась было осмотреть все кругом, но передумала: день был погожий, и она испугалась, что ее увидит кто-нибудь из дровосеков или просто случайный прохожий. Одиночество ее в тот день усугубилось еще тем, что остановились часы: в них кончился завод, и некому было завести их заново. В очаг с печальным шорохом падали хлопья сажи, намокшей от дождя. Однажды она услыхала за окном какое-то шуршание и выглянула: шуршал тритон, выползая из-под листьев, чтобы погреться последний раз на солнышке, которое появится теперь не раньше мая.

Грейс то и дело подходила к окну, но видела она очень мало. Перед хижиной на земле лежала бурая масса прошлогодних листьев, а по ней были разбросаны зеленые, чуть подернутые желтизной листья этой осени, которые до времени сорвало с деревьев ночной бурей. У дома стоял развесистый старый бук, с большими круглыми впадинами на стволе, откуда торчали когда-то могучие сучья; черный слизняк упорно полз по нему вверх; там и сям, точно ихтиозавры в музее, торчали скелеты облетевших кустов, как веревкой опутанные умирающей жимолостью.

Из другого окна был виден лес. Впереди стояли деревья, в кафтанах из лишайника и мягких сапожках из мха. У корней лимонно желтели поганки, иные совсем без ножек, иные на тонких длинных ниточках под крошечными шляпками. Дальше вглубь деревья стояли плотной стеной, они не раз бились в борьбе за жизнь, и сучья их хранили следы увечий. Грейс слышала шум битвы этих исполинов. Под ними из мха торчали, как черные зубы из зеленых десен, высокие, трухлявые пни — полуистлевшие останки павших бойцов.

Мох рос везде — то светлыми, то темными зелеными островками среди прелой листвы; он походил то на маленькие елочки, то на плюш, то на малахитовые звезды, а то просто на мох и ни на что больше.

Этот день был невыносимо тягостным для Грейс, еще одного такого же дня она бы не вынесла. Наконец стало темнеть; солнце, коснувшись подбородком окоема земли, нащупало слабое место в пелене туч, и тонкие лучи его пронизали сырую мглу леса; мокрые стволы заблестели, а листья под буком, озаренные солнцем, загорелись алыми пятнами. Лучи скоро погасли, и на землю опустилась ночь; Джайлс должен был вот-вот вернуться, а Грейс уже не находила себе места от тревоги и неизвестности.

Простая вечерняя еда: чай и кое-какая снедь, приготовленная Грейс, стояли, чтобы не остыть, на решетке очага, поджидая хозяина. А Джайлс все не приходил. Вот уже около суток Грейс не видела его. Тьма в комнате сгущалась, только огонь из очага бросал на стены неверный, колеблющийся свет; Грейс чувствовала, что, если не повидает Джайлса или все равно кого, она не переживет эту ночь. Было уже, наверное, восемь часов, а в окне так ни разу и не обозначилась его фигура. Грейс не дотронулась до еды. Она сидела у очага, в котором тлели красные угли, обхватив руками колени. Потом вдруг встала, подошла к двери, отомкнув замок, приоткрыла дверь и прислушалась. С наступлением сумерок ветер стих совсем, но дождь опять зарядил, как прошлой ночью. Простояв у двери минут пять, Грейс вдруг услышала очень близко тот самый звук, похожий на кашель, который она слышала уже не раз. Если это кашляет Джайлс, то, значит, он здесь, рядом? Почему же тогда он не подошел к окну?

Ужасное предчувствие сжало сердце Грейс; а вдруг он не может подойти, у него нет сил? Встревоженная не на шутку, Грейс искала глазами фонарь, который висел над ее головой. Надо зажечь его и выйти посмотреть, тоща сразу все прояснится; но она не решалась покинуть стены спасительного убежища, как вдруг новые звуки донеслись до нее из темноты, от которых Грейс облилась холодным потом.

Она явственно услышала чье-то бормотание. Сначала ей показалось, что говорят несколько человек, но скоро она поняла, что это один и тот же голос. Это был бесконечный, беспрерывный монолог: так бормочет бегущая в глухомани речка или шелестит о камни плющ. Грейс узнала голос: это говорил Уинтерборн. Но кто был его собеседник) такой бессловесный, такой терпеливый? Ибо хотя Уинтерборн и говорил что-то очень быстро и настойчиво, никто не возражал ему.

Страшная догадка, как молния, сверкнула в ее мозгу.

— О, — воскликнула она в отчаянии, едва попадая в рукава пальто. Какое себялюбие, какой эгоизм! Всегда вести себя правильно! Слишком, слишком правильно! И вот теперь это глупое соблюдение приличий убивает человека с таким благородным сердцем, какое никогда еще не билось ни для одной женщины!

Осыпая себя упреками, Грейс засветила фонарь и, ни о чем больше не думая, бегом побежала туда, откуда доносилось бормотанье. Она различила едва заметную тропку, ведущую к небольшому шалашу величиной с копну, находившемуся от дома шагах в пятидесяти; когда начинался сезон рубки, подобные шалаши во множестве появлялись в лесу. Это было совсем легкое строение, в котором нельзя было выпрямиться во весь рост, даже не сарай, а что-то вроде навеса для хранения дров. Одной стены не было вовсе, и Грейс, просунув фонарь внутрь, увидела то, что и ожидала увидеть. Оправдались самые худшие ее опасения.

Прямо на полу, на подстилке из сена, лежал ее Джайлс; он был одет в тот же костюм, в каком она видела его все это время, только на голове ничего не быль, и волосы в беспорядке спутались и свалялись. Платье его и сено были насквозь мокрые. Руки он закинул за голову; лицо пылало, глаза блестели лихорадочным блеском; и, хотя взгляды их встретились, Грейс поняла, что он не узнает ее.

— О, Джайлс! — воскликнула она. — Что же я наделала! Но она тут же перестала причитать. Надо было немедля действовать.

Как у нее хватило сил перенести Джайлса в дом, она потом никогда не могла понять. Обхватив сзади туловище Джайлса, она посадила его, затем уложила на один из бывших здесь плетней и, напрягши все силы, потащила его по тропинке к дому. Передохнув у порога, она кое-как втащила его в дом.

Было невероятно, что Джайлс, хотя и находившийся в полубессознательном состоянии, так покорно подчинялся всему, что делала с ним Грейс. Но он не узнавал ее; ведя нескончаемую беседу с самим собой, он воображал Грейс не то ангелом, не то каким-то другим неземным существом, обитателем воображаемого мира, в котором он сейчас находился. Водворение Джайлса в дом заняло у Грейс около десяти минут, и вот теперь, к ее большому облегчению, он лежал в постели, в теплой комнате, под крышей, а мокрое платье его сушилось над очагом.

Несчастная Грейс поднесла свечу к лицу Джайлса и содрогнулась: глаза его не видели ничего вокруг, а бормотание становилось все чаще, бессвязнее. Сознание неслось сквозь вселенную мыслей, как комета в межзвездном пространстве, путем странным, непредугаданным и непостижимым.

Грейс была вне себя, почти так же, как Джайлс. Она сразу поняла, что Джайлс умирает. Не в силах противостоять порыву, она опустилась на колени и стала целовать его руки, волосы, лицо, приговаривая сквозь слезы:

— О, как я могла! Как я могла!

Грейс, верная своим нравственным принципам, до последних минут недооценивала величия благородной души Джайлса, хотя знала его давно. Чистота помыслов, власть над низменными инстинктами, деликатность чувств все это в полной мере открылось Грейс только сейчас, когда он так самозабвенно, без колебаний, пожертвовал собой ради нее. И та любовь, которую Грейс питала к Джайлсу (Артемида всегда преобладала в ней над Афродитой)[37], превратилась под действием этого открытия в благоговейный восторг.

Грейс ухаживала за Джайлсом, как самая заботливая сиделка, находя горькое удовлетворение в этом запоздалом проявлении любви, хотя Джайлс теперь уже ничего не чувствовал. Она обмывала водой его пылающий лоб, гладила цепенеющие пальцы, смачивала губы, дула на горячие, как огонь, веки, вытирала обильно выступающий пот, — словом, делала все возможное, чтобы уменьшить его страдания, используя домашние средства и собственную смекалку. Она была виновата в страданиях Джайлса, и к чувству безграничной жалости примешивалось раскаяние.

Полгода назад точно такая сцена разыгралась в Хинток-хаусе. Участники ее были самым тесным образом связаны с героями настоящей драмы. Внешне ситуации были схожи, но как бесконечно разнились планы духовные; одно было общим — женская беззаветная преданность.

Исполнив обязанности сестры милосердия, Грейс взглянула на все еще бредившего Джайлса и поняла, что необходимы более решительные действия. Как бы ни хотелось ей одной ухаживать за Джайлсом, она видела, что надо как можно скорее позвать врача, пока еще теплится надежда на спасение. Это выдаст ее убежище, но Грейс теперь было все равно, даже если Джайлсу ничем уже помочь нельзя. Затруднение заключалось в другом: где взять в такую пору знающего врача?

Поблизости был один такой врач, и он мог бы спасти Уинтерборна, если это еще возможно. Его необходимо сейчас же привести к постели Джайлса. И она попытается это сделать хотя бы ценой собственного возвращения домой.

Теперь она боялась только оставить Джайлса одного; минута текла за минутой, а Грейс все еще медлила. Наконец, уже около полуночи, Уинтерборн забылся неспокойным сном, и она решила этим воспользоваться.

Грейс поспешно поправила ему подушку, одеяло, надела пальто, взяла из связки свечей, висевших в шкафу, новую, зажгла ее и укрепила на столе так, чтобы свет не падал ему в глаза. Притворив за собой дверь, она чуть не бегом бросилась в Хинток. К счастью, дождь к тому времени перестал.

Образ Джайлса стоял перед ней всю дорогу, и она забыла про темноту. От непрестанных дождей гнилушки и прелые листья светились под ее ногами и молочными брызгами разлетались в стороны. Она побоялась идти напрямик, чтобы не заблудиться в лесной чаще, а пошла по знакомой тропе вдоль опушки, которая скоро вывела ее на большак. Почувствовав под ногами ровную дорогу, Грейс побежала бегом; силы ей придавала любовь к Джайлсу и страх за него; в том же решительном настроении миновала она холм Хай-стоу и скоро очутилась в Хинтоке, у того самого дома, откуда несколько дней назад бежала в таком смятении и страхе. Но за эти дни произошла ужасная, непоправимая беда, которая изменила все, и Грейс больше не думала ни о себе, ни о своем бегстве, ни о том, чем ей грозит появление в Хинтоке.

Грейс по-прежнему ценила в Фитцпирсе только его профессиональное умение. И это было справедливо. Если бы трудолюбие его равнялось уму, а не было спорадическим, от случая к случаю, то он давно бы уже не только в мечтах обладал и богатством, и славой. Его независимый ум, свободный от предрассудков и не впадающий в ошибки, свойственные его собратьям, даже мешал ему в Хинтоке, где люди свято верили в лекарское искусство, не догадываясь, что природа — лучший врачеватель и что дело доктора только помогать ей.

Было уже за полночь, когда Грейс подошла к дому отца, в котором должен был снова обосноваться ее муж, если только сразу не уехал обратно. Выбравшись из лесной чащи, стеснившей хижину Уинтерборна, она заметила, что сырой ночной воздух был светел, несмотря на сплошной покров туч; значит, поверх него в небе плыл нарастающий месяц. Ясно белели в темноте нижние и верхние ворота и белые шары на столбах; лужи, оставленные дождем, и полные воды колеи холодно поблескивали, как безжизненный взгляд мертвеца. Войдя во двор через нижние ворота, Грейс устремилась к тому крылу, которое после замужества принадлежало ей; и остановилась у окна спальни Фитцпирса.

Грейс глянула на темное стекло, за которым, возможно, почивал сейчас ее супруг, и мужество ее поколебалось.

— Вот сейчас я выдам свое присутствие человеку, который причинил мне столько мук, — прошептала Грейс, прижимая руку к груди. — Увы! Доктор Джонс живет отсюда за много миль, а Джайлс, наверное, умирает. Что же еще мне остается делать?

Вся в поту не от быстрой ходьбы, а от горьких мыслей и опасений, Грейс подняла с земли камешек, бросила в окно и стала ждать. На двери по-прежнему висел колокольчик, который повесили, когда Фитцпирс водворился здесь, но им уже давно никто не пользовался, — с тех пор, как практика Фитцпирса сошла на нет, а сам он пребывал в бегах, и Грейс не решилась дернуть веревочку.

Кто бы ни спал сейчас в спальне ее мужа, но он услыхал легкий удар камешка о стекло. Окно почти тотчас приоткрылось, и голос, который Грейс сразу узнала, спросил: «В чем дело?»

— Доктор, — проговорила она, изменив голос, чтобы не выдать себя. — В маленькой хижине по дороге в Делборо лежит тяжело больной человек. Ему срочно нужен врач. Ради бога, помогите ему!

— Сейчас же иду!

В ответе Фитцпирса, неожиданно для Грейс, прозвучали удивление, готовность и даже радость. Чувства эти были вызваны тем, что ночной вызов к больному означал возвращение к привычному делу, а это было так необходимо Фитцпирсу, который в порыве раскаяния покинул стезю ошибок и заблуждений, а дома нашел потухший очаг. Как хотел он сейчас достойной, полной труда жизнью загладить прошлое. Если бы первый вызов по возвращении был к больной кошке или собаке, он бы, кажется, и тогда не отказался пойти.

— Вы знаете туда дорогу? — спросила она.

— Да, — ответил он.

— Маленькая хижина по дороге в Делборо, — повторила она. — Только быстрее.

— Да, да, — ответил Фитцпирс.

Грейс секунды больше не задерживалась. Она вышла через белые ворота, не затворив их, и поспешила к Уинтерборну. Значит, муж ее опять живет в доме отца. Как ему удалось помириться со стариком, на каких условиях был заключен мир — об этом она могла только гадать. Но то, что соглашение было достигнуто, сомневаться не приходилось. Как ни важен был для нее этот вопрос, другой, более важный, заслонял его, и она почти бежала в глубь леса петляющими тропами.

Тем временем Фитцпирс собирался в путь. Какое-то странное, неясное предчувствие волновало его. Услыхав первое слово, произнесенное Грейс, он не узнал ее и ничего не заподозрил, но следующие слова насторожили его; голос женщины за окном поразительно напоминал голос жены. Но это не могла быть Грейс; он знал, что она гостит у подруги, чтобы исподволь подготовить себя к примирению. Фитцпирс был сейчас в таком покаянном состоянии духа, что, услыхав причину отсутствия Грейс, и подумать не смел поехать за ней, чтобы лишний раз не вызвать ее неудовольствия. Он не знал, в каком состоянии и в какой поспешности бежала она из дому: никто из домашних не сказал ему.

Мелбери, испуганный и встревоженный этим отчаянным шагом дочери, по зрелом размышлении решил оставить ее в покое. Хотя он был недоволен таким непослушанием, но чувства ее понимал; к тому же драматический ход событий, последовавший за его вмешательством, научил его воздерживаться от крутых мер. Он молил бога, чтобы никакая опасность не встретилась ей на пути в Шертон, а затем в Эксбери, если она действительно отправилась туда. Он даже не стал наводить справок, что можно было бы ожидать ввиду столь скоропалительного бегства дочери. Случись такое полгода назад, он непременно начал бы самое тщательное расследование.

Вот в каком настроении был Мелбери, когда молчаливо согласился принять зятя обратно в дом. Мужчины ни разу не видели друг друга, посредничала между ними жена лесоторговца, что очень облегчило Фитцпирсу возвращение под некогда столь гостеприимный кров. Декорум был соблюден, никто ни о чем не спрашивал. Фитцпирс вернулся, готовый во всем покаяться; что было причиной такого перерождения, об этом будет сказано позже; но случайным оно не было. Услыхав в полночь голос, призывавший его к постели умирающего, он стал немедленно собираться, чтобы как можно лучше выполнить свой долг, стараясь не шуметь и не делать переполоха.

Поэтому он не стал будить конюха, чтобы оседлали лошадь или подали двуколку, а отправился в лес к одинокой хижине пешком, следом за Грейс.

ГЛАВА XLIII

Грейс вошла в хижину, сбросила шляпку и пальто и приблизилась к постели несчастного Уинтерборна. Он опять что-то быстро, быстро бормотал, а руки его стали холодные, как лед. Увидав Уинтерборна, Грейс снова ощутила ужас, который отпустил было ее, пока она ходила в Хинток.

Неужели Джайлс действительно умирает? Она опять обмыла ему лицо, поцеловала, позабыв все на свете, — перед ней был человек, любивший ее, как не могут любить сорок тысяч братьев, пожертвовавший собой ради ее удобства, дороживший как зеницей ока ее добрым именем.

За окном послышались быстрые, легкие шаги: она знала, кто это шел сюда.

Грейс сидела на краешке кровати у стены, держа в своих руках руку Джайлса, так что, когда ее муж вошел, она оказалась к нему лицом, а распростертый на постели Джайлс между ними. Фитцпирс, как громом пораженный, остановился на пороге, видя перед собой только Грейс. Медленно перевел он взгляд на больного, чтобы узнать, кто это. Хотя отвращение Грейс к мужу было так велико, что, узнав о его возвращении, она бежала из дому как от чумы, в эту минуту в ее отношении к нему не осталось ничего личного. Вздох облегчения вырвался из груди Грейс — так обрадовал ее приход врача, а то, что этот врач был ее мужем, кануло в глубины подсознания. Высокая, святая цель затмила все.

— Он умирает? Есть хоть какая-нибудь надежда?

— Грейс! — прошептал Фитцпирс, вложив в одно это слово страстную мольбу о прощении.

Как завороженный, смотрел он на представившуюся его взгляду картину не столько из-за ее сюжета, хотя сам по себе он был весьма занимателен для человека, считавшегося мужем добровольной сиделки у постели умирающего, сколько из-за того, что на память ему тотчас пришла другая сцена, в которой роль больного играл он, а сиделкой была Фелис Чармонд.

— Он в опасности? Вы сможете помочь ему? — опять спросила она.

Фитцпирс, поборов себя, подошел ближе и оглядел больного, даже не присев к нему. Одного взгляда было достаточно, чтобы понять, что это конец. Он перевел глаза на Грейс, взвешивая, как она примет роковое известие.

— Он умирает, — с сухой категоричностью проговорил он.

— Что? — воскликнула Грейс.

— Ни я, и никто в целом свете не может больше помочь ему. Это агония. Конечности уже холодеют.

Он не отводил взгляда от Грейс; Уинтерборн не представлял больше для него интереса, ни профессионального, ни любого иного.

— Этого не может быть! Еще неделю назад он был совсем здоров.

— Думаю, что не совсем. Мне кажется, у него то, что называется рецидивом. Он, видимо, переболел какой-то тяжелой болезнью, возможно, тифозной лихорадкой; причем неважно когда: полгода назад или совсем недавно.

— Да, он болел прошлой зимой. Вы правы. И, значит, он уже был болен, когда я пришла сюда.

Нечего было больше ни делать, ни говорить. Грейс, поникнув, сидела на кончике кровати, Фитцпирс опустился на стул. Так они сидели в молчании, Грейс ни разу не взглянула на мужа и не подумала о нем. Время от времени он привычно отдавал распоряжения, чтобы уменьшить страдания умирающего, Грейс покорно, почти не понимая, что делает, исполняла, что ей было сказано, а в свободную минутку наклонялась над бесчувственным телом Джайлса, обливая его слезами.

Уинтерборн так и не пришел в себя; Грейс скоро и сама увидела, что он умирает. Менее чем через час агония окончилась; наступила величественная минута покоя; боли прекратились, дыхание стало легким, и Джайлс тихо почил.

Фитцпирс нарушил молчание.

— Ты давно здесь живешь? — спросил он.

Грейс была потрясена несправедливостью утраты; она проклинала людей… небо.

— Да. А по какому праву вы спрашиваете меня об этом? — проговорила она как во сне.

— Не думай, я не претендую на какие-нибудь права, — печально проговорил Фитцпирс. — Ты вольна делать и говорить, что хочешь. Я заслужил твое презрение: я негодяй, и я недостоин даже твоего мизинца. Но, каков ни есть, я вернулся и задаю тебе этот вопрос, потому что ты мне отнюдь не безразлична.

— Он был все для меня! — воскликнула Грейс, едва слыша, что говорит муж; и, опустив благоговейную руку на веки почившего, долгое время не отнимала ее, а поглаживала легким прикосновением ресницы, точно гладила птичку.

Фитцпирс наблюдал за ней, потом оглядел комнату и обратил внимание на кое-какие вещи, которые Грейс принесла из дома.

— Грейс, — сказал он, — я испил чашу унижений до дна. Я вернулся, раз ты не захотела уехать со мной отсюда, опять поселился в доме твоего отца, хотя мне это дорого стоило; я все вынес, не ища снисхождения, потому что знал, что я виноват. Но неужели меня ждет еще большее унижение? Ты сказала, что все это время была в этой хижине с ним, что он для тебя все. Должен ли я сделать отсюда самый последний и такой страшный для меня вывод?

Какой мужчина и какая женщина (особенно женщина) откажется от удовольствия отплатить обидчику той же монетой? Это была первая и единственная возможность для Грейс отомстить мужу за все унижения, которые она с такой кротостью переносила.

— Да, — ответила она.

Было в ее тонкой душевной организации что-то такое, отчего она, произнеся это слово, счастливо затрепетала от гордости.

Но уже в следующую минуту после того, как она возвела на себя такую чудовищную ложь, она стала жалеть о сказанном. Лицо ее мужа сделалось белым как стена, против которой он сидел. Казалось, все, чем он еще жил и на что надеялся, было в один миг отнято у него. Он не двинулся с места, а только до побеления сжал губы, стараясь сдержать себя. Ему это удалось, но Грейс все-таки заметила, что удар оказался гораздо сильнее, чем она предполагала. Фитцпирс посмотрел на Уинтерборна.

— Не удивительно ли, — сказал он, едва выговаривая слова, точно ему не хватало дыхания, — что и она, бывшая для меня тем, чем он был для тебя, умерла тоже.

— Умерла, она умерла? — воскликнула Грейс.

— Да, Фелис Чармонд там же сейчас, где этот молодой человек.

— Нет, нет, только не там! — вспыхнула Грейс.

— И я приехал сюда, чтобы помириться с тобой, но… Фитцпирс поднялся на ноги и, повесив голову, как человек, в душе которого надежда внезапно сменилась отчаянием, медленно пошел к двери. На пороге он еще раз взглянул на нее. Грейс все так же сидела, нагнувшись над Уинтерборном, приблизив к нему лицо.

— Ты целовала его во время болезни? — спросил он.

— Да.

— А во время приступов?

— Да.

— В губы?

— Да.

— Тогда ты должна как можно скорее накапать в воду несколько капель из этого пузырька и выпить.

Он вынул из кармана маленький пузырек, вернулся в комнату и протянул его Грейс.

Грейс покачала головой.

— Если ты не сделаешь этого, все может кончиться очень плохо.

— Пусть. Я хочу умереть.

— Я ставлю пузырек сюда, — сказал Фитцпирс, ставя лекарство на полку. — Я предупредил тебя. По крайней мере, этого греха не будет на моей совести. Я ухожу и пришлю кого-нибудь за тобой. Твой отец не знает, что ты здесь? Вероятно, я должен сообщить ему это?

— Конечно!

Фитцпирс затворил за собой дверь, и скоро его шаги слились с тишиной, царившей над этим печальным местом. Грейс опустилась на колени; она плакала и молилась, не замечая времени; потом встала, накрыла простыней лицо Джайлса и пошла к двери, где недавно стоял ее муж. Она прислушалась, не идет ли кто, но ухо ее уловило только слабое похрустывание сухих листьев, примятых подошвами Фитцпирса, которые медленно принимали прежнее положение. Грейс вспомнила, что Фитцпирс сильно изменился внешне, его всегда одухотворенное, интеллигентное лицо стало тоньше, и в нем появилось то особое выражение достоинства, которое приобретается страданием. Грейс вернулась к изголовью Уинтерборна; размышления ее были нарушены звуком шагов за окном; раскрылась дверь: кто-то вошел в комнату и остановился в ногах кровати.

— Марти! — прошептала Грейс.

— Да, я все знаю, — проговорила Марти; ее нельзя было узнать, она походила на старуху — так поразила ее смерть Уинтерборна.

— Он умер из-за меня! — с трудом проговорила Грейс.

Марти по-своему поняла эти ее слова.

— Он никому теперь не принадлежит, — сказала она, — красавица Грейс и дурнушка Марти — все для него сейчас одно. Я пришла, чтобы помочь вам, мадам. Он ни разу, когда был жив, не подумал обо мне, зато вас очень любил. Но теперь его чувства ко мне и к вам сравнялись.

— Не надо, не надо, Марти!

Марти ничего не прибавала больше, а встала на колени по другую сторону постели.

— Ты встретила моего му… мистера Фитцпирса?

— Нет.

— Тогда, что же тебя привело сюда?

— Я иногда хожу мимо. В это время года я работаю на самом дальнем участке. Я иду туда к четырем часам утра, чтобы пораньше затопить печь. И в этот час я часто прохожу здесь.

Грейс быстро взглянула на нее.

— Ты, значит, знала, что я живу в этой хижине?

— Да, мадам.

— А ты никому не рассказывала об этом?

— Нет. Я знала, что вы живете здесь, что он вам отдал свою хижину, а сам ушел.

— А знала ли ты, куда он ушел?

— Нет, этого я не знала. В Делборо, наверное.

— Нет, Марти, нет. Ах, если бы он ушел туда. Он тогда был бы… был бы…

Слезы душили ее, и она отвернулась. Увидев на окне книжку, Грейс взяла ее.

— Это, Марти, псалтырь. Он не был таким уж религиозным, но был чист сердцем и благороден душой. Давай почитаем псалтырь вместе.

— Да, конечно, я буду очень рада.

Грейс открыла тоненькую коричневую книжку, которую бедняга Джайлс держал главным образом затем, чтобы править о ее кожаный переплет перочинный нож. Грейс начала читать глубоким, выразительным голосом, необычным для женского чтения в таких обстоятельствах.

— Я хочу помолиться теперь за упокой его души, — сказала Марти, когда они кончили читать.

— И я бы тоже хотела, да ведь это нельзя.

— Почему? Ведь никто не узнает.

Довод был неопровержимый, тем более что Грейс мучила совесть за то небрежение, с каким она относилась к живому Уинтерборну; тихие, нежные голоса двух женщин слились и наполнили маленькую узкую комнатку молитвенным бормотанием, которое вполне мог бы одобрить кальвинист. Только они кончили, как снаружи послышались шаги и голоса; Грейс узнала голос отца.

Она встала и вышла из дому; было еще совсем темно, только полуоткрытая дверь бросала немного света. В этой полосе света стоял Мелбери со своей женой.

— Я не упрекаю тебя, Грейс, ни в чем, — сказал он незнакомым голосом, от которого на Грейс повеяло отчуждением. — То, что ты сделала, уйдя к нему, и то, что падет теперь на тебя и на нас, не оплачешь никакими слезами, не искупишь никакой ценой. Возможно, я сам толкнул тебя на это. Но мне очень больно, очень горько, и я потрясен! Мне нечего больше тебе сказать, Грейс.

Не отвечая, Грейс повернулась и исчезла в хижине.

— Марти, — сказала она, — я не могу смотреть в глаза отцу до тех пор, пока он не узнает правды. Поди и расскажи ему то, что ты сказала мне… то, что ты видела своими глазами… что он оставил здесь меня одну, а сам ушел.

Грейс села на стул, закрыв ладонями лицо; Марти ушла и через несколько минут вернулась. Тогда Грейс поднялась со стула и, выйдя к отцу, спросила его, говорил ли он с Марти.

— Да, — ответил Мелбери.

— Теперь ты знаешь все, как было на самом деле. Пусть мой муж думает самое худшее, но не ты.

— Да, теперь я все знаю. Ты поступила необдуманно, очертя голову, но в этом и вся твоя провинность. Прости меня, Грейс, что я заподозрил тебя в худшем. Я должен был больше доверять тебе. И я надеюсь, ты сейчас же вернешься со мной под кров, который прежде был для тебя родным.

— Нет. Я останусь с ним. И не беспокойся обо мне больше.

Воспоминание о тех удивительных, трогательных и нежных отношениях, совсем недавно связывающих Грейс и Уинтерборна и родившихся в значительной степени при помощи самого Мелбери, увлеченного исполнением заветного плана, это воспоминание не могло не смягчить его вполне естественного негодования, вызванного поведением Грейс в последние дни.

— Дела наши плохи, дочь моя, — сказал он. — Так зачем же делать все, чтобы еще ухудшить их? Какая польза Джайлсу от того, что ты с ним останешься? Видишь, я ни о чем тебя не спрашиваю. Ни о том, почему ты решила прийти именно сюда; ни о том, что бы ты стала делать, если бы он остался жив; впрочем, я верю, что плохого ты бы не сделала. Я потерял над тобой всякую власть. И я никого в этом не виню. Скажу только, что, вернувшись домой, ты ничем не обидишь его, а себя спасешь от большого срама.

— Я ничего не боюсь.

— Если ты не думаешь о себе, то подумай хотя бы обо мне и о миссис Мелбери. Никто, кроме домашних, не знает, что ты уходила из дому. Ты, видно, хочешь из простого упрямства свести седины мои в гроб?[38]

— Если бы только мой муж… — начала Грейс, которую слова отца немного образумили. — Я не хочу его видеть. Как может женщина, которой противно быть игрушкой в руках мужчины, забыть то, что было?

— Он не останется у нас и секунды, узнав, что ты не возвращаешься из-за него.

— А ты в этом уверен, отец?

— Мы встретили его, когда шли сюда, и он сам сказал, — вмешалась миссис Мелбери. — Он был очень, очень расстроен.

— Он сказал ей, когда вернулся из леса, что будет ждать, пока время и чувство долга сделают свое и ты простишь его, — сказал Мелбери. — Так ведь он сказал, Люси?

— Да. Сказал, что не будет искать твоего общества, пока ты сама не позовешь его, — прибавила миссис Мелбери.

Эта неожиданная покорность Фитцпирса пришлась по душе Грейс, и, хотя она по-прежнему не хотела его видеть, она пожалела, что не сдержалась и сказала ему в отместку такое, от чего он вряд ли будет теперь искать с ней встречи. Грейс больше не отказывалась вернуться домой; войдя со стариками в хижину, она бросила последний прощальный взгляд на Джайлса и стала собирать свои вещи. Тем временем подоспели две женщины, которых Мелбери позвал убрать покойника, а следом за ними вошел Кридл.

— Простите меня, мистер Мелбери, не могу справиться с собой, — сказал он. — Я не видел его с вечера четверга и все думал, куда он запропастился. Я ждал, что он вот-вот придет и велит мне мыть бочки для сидра, а он вон что… А я ведь знал его, когда он еще под стол пешком ходил; и отца его знал. Прервался род. И какой! Много ли у нас в Хинтоке хороших людей-то? Раз-два и обчелся. То-то и жалко его так! А когда выйдет срок и косточки Кридла закопают в сырую землю, некому будет всплакнуть о нем!

Мелбери с женой и Грейс отправились наконец домой; Кридл с Марти остались в хижине. Отец и дочь шли молча. Бледная синева рассвета и стынущие краски неба отражались в озябшем, не просохшем еще от слез лице Грейс. Весь лес, казалось, стал обиталищем смерти, точно утрата коснулась каждого куста, каждого дерева. Уинтерборна не было больше среди живых; а молодые деревца, посаженные им, о которых он, бывало, с такой прозорливостью говорил, что уйдет раньше, чем они, тянулись вверх, цепко впустив в землю корни, которые он направил расти своей искусной, легкой рукой.

— Одно, что примирило нас с возвращением твоего мужа, — начал наконец Мелбери, — это смерть миссис Чармонд.

— Да, я знаю, — откликнулась Грейс, вспомнив сказанное Фитцпирсом. — Он рассказал мне об этом.

— А он рассказал тебе, как она умерла? Смерть ее была не такой, как смерть Джайлса. Ее застрелил человек, добивавшийся ее любви. Это случилось в Германии, несчастный тут же и себе пустил пулю в лоб. Американец из Южной Каролины, человек горячего нрава, он и сюда приезжал, ездил за ней по пятам по всему белу свету. Вот как окончилась жизнь блестящей красавицы миссис Чармонд; когда-то мы, можно сказать, были друзья; но у тебя с ней дружбы никогда не было.

— Я давно простила ее, — рассеянно проговорила Грейс. — Тебе обо всем этом рассказал Эдрид?

— Нет; он оставил на столе в прихожей лондонскую газету, где все это сообщалось, сложенную так, что нельзя было не прочесть. Думаю, в шертонской газете печальное известие тоже скоро появится. Для Фитцпирса это было тем большим ударом, что он незадолго до того с ней поссорился и уехал. Он сам рассказал об этом Люси, поэтому имя его и не упоминалось в газете. И представь себе, причиной разрыва была та, что осталась сейчас в лесу с Джайлсом.

— Марти? — Грейс говорила, едва сознавая, что говорит. Ибо, хотя история, излагаемая Мелбери, касалась ее очень близко, она сейчас меньше всего могла обо всем этом думать.

— Да, Марти Саут, — продолжал Мелбери, стараясь как-то отвлечь мысли Грейс от печального предмета.

— Перед тем как уехать отсюда, он получил от Марти письмо, но забыл о нем и долго носил его в кармане. Так случилось, что он обнаружил его в присутствии миссис Чармонд и прочитал вслух. В письме этом содержалось что-то очень неприятное для миссис Чармонд. Последовала ссора, затем разрыв. Миссис Чармонд встретила свою смерть, как раз когда спешила вдогонку за Фитцпирсом, чтобы помириться.

Мелбери не знал главной детали, послужившей причиной ссоры: в письме Марти речь шла о том, что не все прелести красавицы Фелис были ее собственные; кое-что ей приходилось заимствовать. Наконец-то пуля попала в цель. Между Фитцпирсом и миссис Чармонд произошла сцена, как бывает, когда женщина позорит другую в присутствии мужчины. Правда, самой Марти не было; обвинение в украшательстве накладными локонами было прочитано самим Фитцпирсом прямо в лицо миссис Чармонд, и читалось оно в том насмешливо-ироническом тоне, какой появляется у мужчины, когда ситуация начинает его раздражать, и «восторги любви», по словам Джорджа Герберта[39], «становятся пресными». Сколько раз он нежно ласкал эти фальшивые локоны, не зная, что они принадлежат другой; открытие было так неожиданно, что Фитцпирс, в общем человек великодушный, не мог удержаться от саркастической усмешки.

Так все началось, а концом была трагедия. Фитцпирс уехал в спешке, Фелис бросилась за ним на станцию, но поезд уже ушел; она села на следующий, и в Гамбурге, ища его, встретила его соперника; тот начал укорять ее, вспыхнула ссора, кончившаяся смертью обоих. Об этом роковом повороте событий Фитцпирс узнал из газетного сообщения, в котором, к счастью для него, ни слова не было сказано о последнем друге злосчастной леди; не всплыло его имя и на следствии; смерть обоих объяснили крупным проигрышем в рулетку, хотя ни тот, ни другая, как было известно, близко не подходили к игорному заведению.

Мелбери с дочерью подошли к дому, не встретив ни одной живой души, если не считать белки, которая увидела их, но не бросилась вверх по дереву, а, защелкав от досады, что потеряла вкусный каштан, прыгнула на длинных задних лапках вниз и стала искать его на земле. Когда за деревьями стали видны крыша и трубы родного дома, Грейс замедлила шаг.

— Вы должны ясно понимать, — сказала она, обращаясь к своей мачехе, чувствуя, что мужество покидает ее, — что я возвращаюсь домой только при том условии, что он сейчас же уедет. Не могли бы вы передать ему это, чтобы не было никаких недоразумений?

Миссис Мелбери, которая неоднократно беседовала с Фитцпирсом с глазу на глаз, заверила Грейс, что беспокоиться ей нечего и что самое позднее к вечеру мужа ее в Хинтоке и духу не будет. Только после этих слов миссис Мелбери Грейс вступила в отцовское крыло дома и, ко всему безразличная, села в гостиной, поджидая возвращения мачехи, которая пошла переговорить с Фитцпирсом.

Такое беспрекословное послушание доктора делало ему честь. Не успела миссис Мелбери вернуться в гостиную, а он уже шагал по двору к воротам с саквояжем в руках, хорошо видимый сидевшей у окна Грейс в набирающем силу дневном свете. Проходя сквозь ворота, он обернулся. Каминный огонь, освещавший комнату, отпечатал на стекле темный силуэт Грейс, и он, должно быть, заметил ее. В следующий миг он вышел за ворота, створки захлопнулись, и Фитцпирс исчез. В лесной хижине она сказала ему, что другой узурпировал его права, а теперь изгоняла его из дома.

ГЛАВА XLIV

Не прошло и часа после ухода Фитцпирса, как Грейс почувствовала недомогание. На другой день она не вышла из комнаты. Позвали старого доктора Джонса; он высказал несколько предположительных диагнозов; среди прочего Грейс услыхала о тифозной лихорадке. И она сразу все поняла.

Однажды, когда она все еще лежала в постели, мучаясь сильнейшей головной болью и думая о том, что, верно, пришел и ее час и она внедолге последует за тем, с кем так недавно рассталась, в комнату тихонько вошла бабушка Оливер и, протянув ей что-то, сказала:

— Вам это нужно, госпожа? Я нашла на столике. Думаю, Марти оставила. Она приходила сегодня утром.

Грейс перевела воспаленный взгляд на протягиваемый бабушкой предмет. Это был тот самый пузырек, который Фитцпирс оставил тогда в хижине, посоветовав ей выпить из него несколько капель, чтобы уберечься от болезни, унесшей Уинтерборна. Теперь она внимательно рассмотрела пузырек. Лекарство было коричневого цвета, с итальянской надписью на ярлычке. Он, вероятно, купил его во время странствий за границей. Грейс немного знала по-итальянски и поняла, что это было жаропонижающее средство, стимулирующее сердечную деятельность. Отец, мачеха, все домашние так хотели ее выздоровления, что она решилась, каков бы ни был риск, отведать этого зелья. Принесли рюмку с водой, Грейс отсчитала несколько капель.

Хотя мгновенного выздоровления не последовало, но действие этого лекарства оказалось очень эффективным. Уже через час уменьшился жар, Грейс почувствовала себя лучше, спокойнее, стала замечать окружающее; нервное возбуждение почти улеглось; мрачные мысли отлетели. Грейс приняла еще несколько капель. С этой минуты лихорадка пошла на убыль и скоро совсем угасла, как залитый водой пожар.

— Какой он умный! — подумала с сожалением Грейс. — Будь он так же тверд в принципах, как и умен, сколько добрых дел мог бы он сделать! Он спас мою никчемную жизнь. Но он не знает этого, и ему нет дела, пила я его лекарство или нет. И я никогда не расскажу ему об этом. Возможно, кичась своим искусством, он хотел доказать мне, какая великая сила в его руках и что я в сравнении с ним ничто; так пророк Илия доказал вызванным с неба огнем истинность своего бога.

Полностью оправившись от побежденной заморским зельем болезни, Грейс немедленно пошла к Марти Саут. Весь интерес ее жизни опять сосредоточился на воспоминании о потерянном навсегда Уинтерборне.

— Марти, — сказала она девушке, — мы обе любили его. И мы должны вместе пойти к нему на могилу.

Церковь Большого Хинтока стояла на пригорке за деревней; туда можно было дойти тропинками, минуя деревенскую улицу. В сумерки одного из последних сентябрьских дней Грейс и Марти отправились туда; они шли, выбирая окольные тропки и по большей части пребывая в молчании, занятые собственными мыслями. У Грейс, помимо общего с Марти горя, было свое: ее мучило сознание, что своим необдуманным шагом она сама погубила Джайлса. Грейс пыталась убедить себя, что болезнь все равно сделала бы свое дело, если бы она и не поселилась у него в доме. Иногда ей удавалось это, иногда нет.

Они стояли у могилы, и, хотя солнце уже село, им было далеко видно окрест; взгляд их скользил по долине Черного Вереска, куда в это время года Джайлс обычно отправлялся вместе со своим сидровым прессом.

Сознание того, что Джайлс и живой был для нее потерян, несколько смягчало для Грейс горечь утраты. Но он и для Марти был недосягаем живой, так что разлука ни той, ни другой не была внове, они и при жизни его были разлучены с ним.

Чем больше Грейс думала, тем больше убеждалась, как ей ни было горько, что она никогда не понимала Джайлса так, как понимала его Марти. Марти Саут, одна из всех женщин Хинтока, да и не только Хинтока, а всего света, действительно приблизилась к тому тончайшему идеальному пониманию природы, какое отличало Джайлса изо всех людей. В этом отношении она была достойной ему парой, можно сказать второй его половиной; мысли ее и чувства никогда бы не вступили в противоречие с тем, что думал и чувствовал он.

Безразлично смотрели поселяне, проходя мимо, на чудесный мир стволов и листьев, именуемый Хинтокским лесом; и только эти двое, Марти и Джайлс, видели этот чудесный мир во всем его великолепии. Они владели его сокровенными тайнами; читали, как по книге, его иероглифы; звуки и образы ночи, ветра, бури, зимы, обитающие в его зарослях и полные для Грейс таинственного, даже мистического смысла, были для них заурядными явлениями, чьи законы возникновения и развития они давно постигли. Они вместе сажали эти кусты и деревья, вместе валили их; все отдельные знаки и символы природы, напоминающие порознь темное руническое письмо, обнаруживали их взору строгий, полный значения порядок. Когда тонкий побег в чащобе случайно задевал их по лицу, по цвету его они безошибочно узнавали, какому виду принадлежит несущий его куст; по шуму ветра в листве они угадывали название даже самого далекого дерева. По одному взгляду, брошенному на кору, одевавшую ствол, они могли безошибочно сказать, здорова ли сердцевина или начинает гнить; а по виду самых верхних ветвей знали, каких слоев почвы достигают корни. Глазами режиссера, а не зрителя, смотрели они на представление, разыгрываемое в лесу природой из месяца в месяц.

— Он должен был стать твоим мужем, Марти, и больше ничьим, — убежденно проговорила Грейс после долгого молчания.

Марти покачала головой.

— За все время, которое мы провели вместе в лесу, — сказала она, — о чем только мы не говорили, но о любви — никогда.

— Зато вы говорили на одном языке: на языке леса, цветов и яблок. И никто не знал его лучше вас, даже мой отец.

Грейс, беседуя с Марти, изливала свою печаль; но самая горькая печаль, которой не ведала Марти, неизбывно пребывала в ее душе. Если бы она знала наверняка, что Джайлса унесла в могилу единственно простуда, схваченная им в те ненастные ночи, то раскаяние и муки совести свели бы ее с ума. Она убеждала себя, что простуда лишь ускорила то, что должно было случиться неотвратимо. Но как было бы хорошо, если бы вины ее вовсе не было!

Существовал только один человек, который мог бы рассеять сомнения Грейс. Этим человеком был ее муж. Но заговорить с ним об этом значило сообщить ему такие подробности, которые представили бы в истинном свете ее отношения с Уинтерборном в последние три-четыре дня перед его смертью. А этого ей не хотелось. Она почла бы за слабость отказ от своего первого, героического, признания. Грейс ни на минуту не сомневалась, что Фитцпирс поверит ей, если она расскажет ему, как в действительности обстояло дело; но, решись она на это сейчас, он расценит ее слова как объявление перемирия; а в теперешнем состоянии духа она не могла и думать об этом.

После всего, что было сказано до сих пор о Фитцпирсе, вряд ли у кого вызовет удивление тот факт, что теперь, когда Грейс поведала ему о своем падении, она вдруг пробудила в нем страстный, жгучий интерес. Тогда как верностью она только раздражала его и не сумела удержать от грехопадения.

Он признался себе, что никогда, видно, не понимал до конца ее пылкий характер, во всяком случае, ему и в голову не могло прийти, что она способна на такую месть; и хотя он с прискорбием отнесся к случившемуся, он винил не Грейс, а только самого себя. И в своей униженности он теперь думал о Грейс не иначе, как с восхищением.

Фитцпирс жил в Эксбери; и эти два месяца, проведенные вдали от Грейс, были месяцами беспросветного отчаяния; Грейс же, знай она о его состоянии, нашла бы, что человек, причинивший ей столько зла, заслуженно несет эту суровую кару. Но вдруг надежда, точно луч света, загорелась для Фитцпирса: что, если Грейс, подумал он, сказала тогда неправду? Разве не может женщина, являющая собой воплощенную невинность, но оскорбленная изменой, признаться в том, в чем призналась Грейс, ради того только, чтобы уязвить неверного мужа? Знание женской души подсказало ему, что женщина часто решается на подобное признание, не имея понятия, как сильно оно ранит.

Так и Грейс, дитя во всем, что касалось чувств, могла сказать, ослепленная горем, все что угодно.

Наконец, не в силах дольше терпеть душевную муку, Фитцпирс отважился предпринять невеселое путешествие в Малый Хинток; как потерянный бродил он по местам, где пережил самые чистые, самые светлые минуты своей жизни. Вечер был теплый, и Фитцпирс долго ходил по лесу, обступившему со всех сторон усадьбу Мелбери, прячась от людей, как преступник. Дорога, по которой он возвращался домой, проходила мимо домика Марти Саут. В окошке, как всегда, не прикрытом ставнями, горел огонек свечи, и Фитцпирс увидел Марти, как видел ее прежде сотни раз.

Она чистила садовый инвентарь, и хотя ему не хотелось выдавать своего присутствия, он не утерпел и окликнул Марти в полуоткрытую дверь.

— Для чего это ты так стараешься, Марти? — спросил он.

— Чтобы блестело, — ответила девушка. И, подумав немного, прибавила: Это не мой инвентарь.

Фитцпирс теперь и сам видел, что не ее: лопата была огромная и тяжелая, а садовые ножницы она могла держать только обеими руками. Но лопата была начищена так, что блестела, как серебряная.

Фитцпирс по наитию догадался, что лопата и ножницы были собственностью Уинтерборна, но для верности спросил Марти об этом. Марти кивнула головой.

— Я буду хранить их, — прибавила она. — Сидровую мельницу и пресс, сказали, продадут с молотка. А мне их так жалко.

— Я дам тебе денег, и ты купишь, — сказал Фитцпирс. — В благодарность за услугу, которую ты мне оказала однажды.

Фитцпирс взглянул на успевшую отрасти темно-рыжую косу Марти.

— О, Марти! Твои локоны… твое письмо!.. И все-таки ты хорошо сделала, — прибавил он задумчиво.

Так между Фитцпирсом и Марти родилась дружба, какой раньше между ними никогда не было. Марти было неловко говорить о письме, о том, почему она решилась написать его; и она только поблагодарила Фитцпирса за его доброту. Она будет ездить с сидровым прессом осенью, как ездил когда-то Уинтерборн. У нее хватит сил и сноровки, да еще с таким помощником, как Кридл.

— Но ведь есть женщина, более близкая ему, — заметил Фитцпирс, имея в виду Грейс. — Она жила под одной крышей с ним. И была рядом, когда он умирал.

Тогда Марти, подозревая, что Фитцпирс, бывший в то время далеко от дома, не знает истинных обстоятельств, рассказала ему о великодушном поступке Джайлса, отдавшего Грейс свой дом, пожертвовав для нее здоровьем, а может быть, и жизнью. Фитцпирс, услыхав рассказ Марти, чуть что не позавидовал Джайлсу, рыцарскому благородству его характера.

Многое бы он отдал теперь, чтобы заслужить прощение Грейс. Но какие бы надежды он ни возлагал на будущее, сейчас, пока память об Уинтерборне свежа, нечего было и думать о прощении. Оставалось ждать. Время растопит лед ее сердца, и она взглянет на него если не с любовью, то, во всяком случае, без гнева.

ГЛАВА XLV

Недели сменялись месяцами, а Грейс и Марти все ходили на могилу Уинтерборна; строгое исполнение поминального обряда смягчало острую боль утраты. Дважды в неделю две фигурки спешили в сумерках в Большой Хинток и, подобно плакальщицам из Цимбелина[40], украшали дорогую могилу цветами и проливали над ней слезы.

Эта смерть с потрясающей убедительностью показала Грейс, как мало значат блестящее образование и культура в сравнении с чистовой души и благородством характера. Миновала осень, Подошла к концу зима; и на душе у Грейс стало немного светлее. Она уже не с таким безысходным отчаянием предавалась горю и корила себя за смерть Уинтерборна.

Ничто не нарушило сонного течения жизни Хинтока в эти месяцы осеннего листопада и зимнего тления. Толки о почти что одновременной кончине миссис Чармонд за границей прекратились очень скоро. Говорили, что смерть ее приключилась не столько от выстрела, сколько от душевного опустошения и страха перед будущим. Впрочем, точно этого никто сказать не мог. Фитцпирсу счастливо удалось избежать судебного разбирательства: они поссорились буквально за день до катастрофы, и причиной ссоры было письмецо Марти ничтожный повод, за которым скрывались более глубокие причины.

Тело миссис Чармонд не было привезено домой и предано родной земле: это был как бы заключительный аккорд ее жизни, полной метаний и игры страстей. Поместье принадлежало ей пожизненно и перешло после смерти к родственнику мистера Чармонда, который знать не хотел молодую супругу престарелого торговца железом при жизни и решил, кажется, вытравить даже самую память о ней.

Ясным февральским днем, веселым днем святого Валентина, миссис Фитцпирс получила обещанное когда-то письмо.

Ее муж писал, что он живет в одном из дальних городков, где купил место помощника врача. Его патрон, из сельских эскулапов, имеет чудовищное представление о медицине, но ничего с ним поделать нельзя. Он решил в этот день влюбленных написать Грейс и спросить ее, не согласится ли она вернуться к нему, если он купит хорошую практику, которую приглядел поблизости. На этом кончалась прозаическая часть письма. Далее шли излияния.

«Последний год, дорогая моя Грейс, обожаемая жена недостойного мужа, писал Фитцпирс, — сделал меня старше и мудрее на десять лет. Тебе, может быть, безразлично то, что я пишу, и все-таки я не могу не писать: никогда в жизни не любил я ни одной женщины, здравствующей или уже почившей, сильнее, чем люблю тебя. Я преклоняюсь перед тобой и глубоко тебя уважаю. И я никогда не верил (строго говоря, это было неправдой) тому, что ты однажды сказала мне в минуту досады и уязвленного самолюбия; но если бы и поверил, это не уменьшило бы моей любви к тебе. Нужно ли писать, — увы, наверное, не нужно, — что я мечтаю о твоих розовых губках каждый миг моей жизни, что знакомый шорох твоих юбок то и дело слышится мне, и это сводит меня с ума.

Если ты согласишься встретиться со мной, ты вдохнешь жизнь в ходячего мертвеца. Моя чистая, святая Грейс, невинная горлица, неужели было время, когда я мог прижать тебя к груди? Мне невыносима мысль, что в день святого Валентина, покровителя влюбленных, ты не вспомнишь обо мне; хоть с ненавистью, но вспомни. Можешь считать мою просьбу причудой, любимая и потерянная жена; но ведь

В своей любви утонченна природа И вот она шлет драгоценный дар Вослед тому, что любит[41].

Не буду больше докучать тебе. Прошу только об одной милости, — напиши две строчки, что согласна повидаться со мной, хотя бы ненадолго. Мы встретимся и расстанемся, как простые знакомые, если ты согласишься осчастливить меня и позволишь сказать несколько слов о своей любви и своих надеждах. Знай, что бы ты ни делала и ни думала: я люблю тебя. Твой верный раб (а когда-то муж)».

Как ни странно, но это письмо было первым любовным посланием Фитцпирса жене, поскольку все время до свадьбы они ни разу не расставались. Его эпистолярный слог был новостью для Грейс. И, надо сказать, он ей понравился. Главный же интерес письма заключался в том, что свидание, упоминавшееся Фитцпирсом, могло, наконец, разрешить сомнения Грейс о степени ее виновности в смерти Джайлса. Совет знающего человека, и видевшего к тому же Уинтерборна в последние минуты, был бы для Грейс даром небес. Что же касается признания, сделанного ею под влиянием минуты, чтобы досадить обидчику, то прежде она считала его чуть ли не подвигом, а теперь была готова немедленно отречься от своих слов; ибо, как бы ни было оскорбительно такое признание для нее, оно куда сильнее оскорбляло память Джайлса.

Не сказав ничего отцу о письме, да и никому во всем доме, Грейс написала ответ. Она соглашалась встретиться с Фитцпирсом на двух уловиях: местом встречи будет холм Хайстоу, и придет она в сопровождении Марти Саут.

Было ли любовное послание Фитцпирса только произведением искусства, или рукой его водило истинное чувство, но, получив ответ Грейс, он ощутил такой восторг, какой может вызвать только весеннее пробуждение природы; многие годы не испытывал он ничего подобного, точно к нему опять вернулась юность. И он немедля ответил, что принимает условия Грейс, и оговорил день и час, когда будет ждать ее в условленном месте.

В три часа без нескольких минут поднимался он в назначенный день по небезызвестному холму, который не раз лицезрел героев этого повествования в критические минуты их жизни.

При виде знакомых мест сердце Фитцпирса сжалось; сожаление о прошлом ни на секунду не покидало его все последние дни. Каким бы ни открывалось для него будущее, Хинток с его умиротворяющей душу сенью лесов был заказан для него навсегда.

Он страстно жаждал общества Грейс. Но сначала нужно было возложить жертву на оскверненный алтарь. Покуда искупительная жертва не будет принята, он не может настаивать на возвращении Грейс. А тем временем он должен дать ей понять, что она сама вольна решать, вернуться к нему или расстаться до конца дней.

К тому же Фитцпирс был гурманом по части чувств; с наслаждением ощущал он в своей душе доселе неведомые ему печали и радости, и не хотелось ему сейчас расставаться с ними. А предложи он Грейс немедленно нарушить установившийся status quo, и следа не останется от этой экзотики. Быть рабом ее милых фантазий — большего он пока не требовал и утешался ощущением той сладостной боли, которую она причинила ему.

Приближаясь к холму и находясь в вышеописанном состоянии духа, Фитцпирс увидел двигавшуюся навстречу процессию, в которой тотчас угадал свадьбу. Хотя ветер дул довольно холодный, женщины были в легких нарядах, а жилетки мужчин пестрели ярким, веселым узором. Каждая молодушка прижималась к своему партнеру так тесно, точно желала слиться с ним воедино, чтобы взмах руки, походка и самый центр тяжести, все было общее.

В невесте Фитцпирс не без тайной радости признал Сьюк Дэмсон, походившую в легком подвенечном платье на прелестную великаншу, рядом с ней мальчиком с пальчик семенил ее жених Тим Тенге.

Фитцпирсу не удалось избежать встречи — его заметили. Из всех красоток мира он менее всего хотел бы видеть сейчас Сьюк. Но делать нечего, и Фитцпирс бодро поспешил навстречу веселившимся хинтокцам, которые, как он мог догадаться, взахлеб обсуждали сейчас его разрыв с Грейс. Процессия приблизилась, Фитцпирс приветливо поздравил новобрачных.

— Свадебная прогулка по окрестным приходам. Были уже в Большом Хинтоке, теперь пойдем в Ревеллерс-Инн, оттуда в Мартвуд, а там домой. Хотя дома-то у нас, можно сказать, и нет. Месяца через два мы уедем из Хинтока насовсем.

— В самом деле? Куда?

Тим ответил, что они едут в Новую Зеландию. Не потому, что Хинток надоел, — так хочет жена, ей скучно жить в такой глухомани; ну он и согласился.

— Что ж, всего вам хорошего, — сказал Фитцпирс. — Мы уж, верно, не увидимся больше.

Он пожал руку Тима и взглянул на новобрачную.

— Прощай, Сьюк, — сказал он, протягивая руку и ей. — Желаю тебе и твоему супругу счастья и благоденствия на новом месте.

С этими словами он расстался с веселой компанией, торопясь поспеть на вершину холма к назначенному сроку.

Свадебная процессия после короткой заминки двинулась дальше. Протянув руку Сьюк, Тим заметил, что ее пышущее здоровьем розовощекое лицо помрачнело и уголки губ опустились.

— Эй! Что с тобой, дорогая Сьюк? — спросил Тим.

— Ах, пустяки, — ответила она, — не стоит и говорить. — И тут же, в опровержение ее собственных слов, лицо ее сморщилось, в глазах заблестели слезы, и подбородок затрясся от сдерживаемых рыданий.

— Что случилось, черт побери? — воскликнул раздосадованный жених.

— Она немного устала, бедняжка, — сказала первая подружка невесты, встряхивая носовой платок и вытирая глаза Сьюк.

— Я никогда еще ни с кем не расставалась навсегда! — проговорила Сьюк, справившись со слезами.

— Но почему ты так расстроилась именно из-за него?

— Потому что… он такой хороший доктор, и мне очень, очень жалко, что мы никогда больше его не увидим! В Новой Зеландии не будет таких хороших докторов; а мне, наверное, скоро понадобится доктор; вот я и расстраиваюсь!

Тим побледнел и нахмурился. Ему припомнились несколько мелких случаев, на которые в свое время он не обратил внимания. Свадебная процессия опять потянулась между рядов живой изгороди, но смеха и шуток больше не было слышно.

Фитцпирс поднялся на холм и увидел, как справа под откосом появились две фигурки. Это были Грейс с Марти, пришедшие, видимо, сюда по только им одним известной тропинке через лес.

В этот ветреный февральский полдень, под яркими лучами холодного солнца на розоватом фоне голых кустов, Грейс показалась Фитцпирсу неотразимо прекрасной. Фитцпирс не отрывал от нее глаз; взгляды их на миг встретились, Грейс тотчас отвернулась, и Фитцпирс опять залюбовался ее нежным, печальным личиком, повернутым к нему вполоборота; приветствуя дам, он снял шляпу и отвесил галантный поклон. Марти остановилась в нескольких шагах поодаль; Фитцпирс протянул руку, и Грейс пальчиком коснулась ее.

— Я согласилась встретиться с вами, потому что мне надо знать ваше мнение об одном очень важном деле, — начала миссис Фитцпирс, и в тоне ее голоса вдруг прозвучали нотки, неожиданные для нее самой.

— Я весь внимание, — ответил ее муж. — Может быть, отойдем подальше, чтобы нас не слышали?

Грейс покачала головой, и они остались перед калиткой, ведущей вниз, в долину Черного Вереска.

Но, может быть, она обопрется о его руку? Грейс так решительно запротестовала, что услышала даже Марти.

— Почему ты отталкиваешь меня, Грейс?

— О, мистер Фитцпирс, и вы еще спрашиваете!

— Ну, хорошо, хорошо, — проговорил он, умеряя пыл своих чувств.

Они прохаживались по гребню холма, и Грейс снова заговорила о своем деле.

— Возможно, вам будет неприятно слушать, что я скажу. Но мне кажется, я могу не волноваться об этом.

— Да, да, пожалуйста, — храбро согласился Фитцпирс. И Грейс вернулась к последним дням бедного Уинтерборна; она рассказала все обстоятельства, сопутствовавшие его роковой болезни, описала продуваемый насквозь дырявый шалаш, прибавив, что он скрыл от нее, в каком бедственном положении находится, и ни разу по своей воле не ступил ногой в хижину, чтобы уберечь от позора ее доброе имя. Слезы ^блеснули в ее глазах, когда она наконец решилась спросить Фитцпирса, виновна ли она в смерти Уинтерборна, ее ли это грех.

Фитцпирс не мог скрыть своей радости, выслушав рассказ Грейс, из коего явствовало, как, в сущности, безобиден был ее роман с Уинтерборном, представлявшийся ему прежде таким серьезным. И он не стал спрашивать, только ли благодаря обстоятельствам отношения Грейс с ее возлюбленным остались такими чистыми. Что же касается вины Грейс, то тут он ничего определенного сказать не мог, как, впрочем, не мог бы сказать никто в целом свете. Впрочем все-таки, думал он, чаша весов склоняется к решению, благоприятному для Грейс. Видимое здоровье Уинтерборна в последние месяцы было обманчиво. Эта коварная болезнь после первой вспышки часто затаивается, и выздоровление оказывается ложным.

На душе у Грейс стало легче, и не только от объяснения Фитцпирса, но еще и оттого, что она побеседовала с образованным человеком.

— Для этого я главным образом и согласилась прийти сюда. Чтобы узнать мнение сведущего человека о том, что не давало мне покоя, — сказала она, выслушав Фитцпирса.

— Только для этого? — упавшим голосом проговорил тот.

— Да, главным образом для этого.

Они стояли молча и глядели на стайку скворцов за калиткой, клюющих что-то в траве. Фитцпирс первый нарушил молчание.

— Я, Грейс, люблю тебя, как никогда прежде, — сказал он тихо.

Грейс не отрывала глаз от птиц; губки ее красивого рта сложились так, точно она подзывала их.

— Теперь моя любовь не та, — продолжал Фитцпирс. — В ней меньше страсти, но больше глубины. Для нее не играют роли внешние, материальные признаки, для нее важна душа, которую узнаешь не сразу. «Любовь должна больше знать, а знание больше любить».

— Это из «Меры за меру», — съязвила Грейс.

— Да, конечно: разве нельзя цитировать Шекспира, — отпарировал Фитцпирс. — Скажи, Грейс, почему ты не хочешь вернуть мне хотя бы капельку прежней любви?

Неподалеку в лесу с треском повалилось срубленное дерево; в памяти Грейс тотчас возникло недавнее прошлое и несчастный Уинтерборн с его чистосердечием и безграничной преданностью.

— Не спрашивайте меня об этом. Сердце мое похоронено вместе с Джайлсом, в его могиле, — проговорила она твердо.

— А мое с твоим связано неразрывно. Значит, и оно там же, в сырой земле.

— Я сочувствую вам, но, боюсь, помочь ничем не могу.

— Ты говоришь о сочувствии, а сама то и дело бередишь мне душу напоминанием об этой могиле.

— Это неправда, — возразила Грейс и пошла было прочь от Фитцпирса.

— Но, Грейс! — воскликнул несчастный муж. — Ведь ты согласилась прийти сюда. И я подумал, что, быть может, испытательный срок истек, и ты опять для меня та же, что прежде. Но если нет никакой надежды на полное примирение, неужели ты не можешь относиться ко мне менее сурово, каким бы негодяем я ни был.

— А я не говорю, что вы негодяй, и никогда не говорила.

— Ты смотришь на меня с таким презрением, что, я боюсь, ты так думаешь.

Грейс хотелось бы немного смягчить тон, но она боялась, что Фитцпирс неправильно ее поймет.

— Если я не чувствую презрения, то не могу и выказывать его, уклончиво ответила Грейс. — Я чувствую только то, что не люблю вас.

— Моя вина велика, я знаю, — сказал Фитцпирс. — Но если ты не вернешь мне своей любви, Грейс, то, наверное, будет лучше всего, если мы расстанемся навсегда. Я не хочу, чтобы ты вернулась ко мне из чувства долга. Я ведь мог бы купить практику где-нибудь далеко отсюда и жить припеваючи, никто бы не презирал меня и не колол своей холодностью. А я вернулся в одно-единственное место на земле, где имя мое произносят с отвращением, пришел в дом человека, который поступил со мной так, как никто никогда не поступал. И все ради тебя!

Этого нельзя было отрицать, и Грейс почувствовала укор совести: слишком уж холодно она держалась с Фитцпирсом.

— Перед тем как мы расстанемся, — продолжал он, — скажи мне, сделай такую милость, как я должен впредь себя вести.

— Ваш вопрос кажется мне насмешкой. Я не могу вам советовать. Вы ведь знаете — вольному воля. Мне сейчас и самой впору искать советов, а не давать их.

— Зачем тебе чужие советы, мудрая из мудрых и самая прекрасная. Но если бы ты и вправду нуждалась в совете…

— Вы бы мне дали его?

— А ты бы меня послушалась?

— Это нечестно, — улыбнулась, сама того не желая, Грейс. — Но я согласна выслушать вас. Какой вы видите для меня самый правильный и разумный выход?

— Проще вопроса, чем этот, и придумать нельзя! Но я не стану отвечать на него, потому что, боюсь, ты рассердишься.

Зная, каков будет ответ, Грейс не стала настаивать и махнула было Марти рукой, чтобы та подошла, но Фитцпирс опять задержал ее.

— Одну минуту, дорогая Грейс, мы увидимся с тобой еще раз?

Грейс ответила, что придет на это же место ровно через две недели. Фитцпирс стал сетовать на долгую разлуку; но, заметив, как разволновалась Грейс, прося его не приходить раньше, поспешно согласился, прибавив, что будет видеть в ней только друга, которому небезынтересна его жизнь и успехи на пути к совершенствованию, покуда она сама не захочет сменить дружеские отношения на более нежные.

Как жаждал Фитцпирс убедить Грейс в своем перерождении; но было очевидно, что вернуть расположение Грейс ему пока что не удалось. Фитцпирс не переставал удивляться, что встретил в этой девочке, которая была к тому же его женой, такое сопротивление. Это противоречило всему его предшествующему опыту. И хотя в этой недоступности была своя прелесть, домой Фитцпирс возвращался в довольно-таки мрачном настроении: он понял, какую нанес глубокую обиду, если даже Грейс, кроткая, доверчивая Грейс не желает склоняться к примирению.

Фитцпирс с его утонченной натурой не стал бы принуждать Грейс. Он не мог бы жить под одной крышей с женщиной, которой ненавистен. Пусть уж лучше все остается пока, как есть.

Фитцпирс ушел, Грейс с Марти углубились в лес. Грейс хотелось поговорить со своей молчаливой спутницей о платонических отношениях, установившихся между ней и ее бывшим мужем, как она теперь называла Фитцпирса. Но Марти не проявила интереса, и Грейс промолчала. Пройдя немного, они увидели возле поваленного дерева, падение которого слышали на холме, мистера Мелбери; Грейс попросила Марти никому не рассказывать о встрече с Фитцпирсом и, простившись с девушкой, подошла к отцу. Она решила спросить отца, хорошо ли она поступила, согласившись изредка видеться с мужем.

Весело возвращался домой Мелбери, идя рядом с дочерью, как в прежние годы.

— Когда ты подошла ко мне, я как раз о тебе думал, — сказал он. По-моему, все устроилось к лучшему. Твой муж уехал. Он, по-видимому, решил больше не тревожить тебя. Ну, а раз так, то и слава богу, и надо вычеркнуть его из памяти и из жизни. Удел многих женщин гораздо хуже, чем твой. Ты будешь жить в Хинтоке, в родной семье, ни в чем не нуждаясь… Хорошо бы, он совсем уехал из Англии, а впрочем, пусть делает, что считает для себя благом. Я согласен послать ему некоторую сумму денег — чего он, естественно, ожидает, — только бы он оставил тебя в покое. Вряд ли можно, живя под одной крышей, ни разу не встретиться и не заговорить. А это было бы одинаково неприятно для всех нас.

Грейс шла молча. Ей как-то неловко было признаться после этих слов отца, что она только что видела мужа и что встреча была не случайной.

— Так ты не советуешь мне видеться с ним? — только спросила она.

— Я никогда ничего не буду больше советовать тебе, Грейс. Ты сама себе госпожа, поступай как знаешь. Но мнение мое таково: раз уж вы расстались, то самое лучшее выкинуть его из головы, а не играть с собой в прятки. Ты прогнала его, и он ушел. Дело сделано, и не о чем больше говорить.

Грейс чувствовала себя виноватой, не зная почему. И она ничего не сказала отцу о встрече с Фитцпирсом.

ГЛАВА XLVI

Уныло ранней весной в лесу, и Грейс большую часть дня проводила дома. Она много читала, гораздо больше, чем в дни замужества. Затворничество ее нарушалось прогулками на могилу Джайлса, ставшими для нее святой обязанностью; она ходила туда с Марти, чтобы постоять у дорогого холмика и украсить его подснежниками, первоцветом и другими ранними весенними цветами.

Однажды, когда было уже за полдень и солнце клонилось к закату, Грейс стояла под деревьями за оградой своего сада (усадьба Мелбери, как и остальные хинтокские дворы, выходила задами в лес), где от одного дома к другому бежала узенькая стежка, на которую попадали, продравшись сквозь живую изгородь. Грейс как раз собиралась этим способом вернуться домой; вдруг на тропинке появилась фигура человека, и кто-то остановил ее, взяв за руку. Это был ее муж.

— Я так рад, что успел, — запыхавшись, проговорил он; и в этом, кажется, можно было не сомневаться. — Я еще издали увидел тебя и испугался, что ты исчезнешь в кустах, пока я дойду сюда.

— Ты пришел на неделю раньше срока, — укоризненно проговорила Грейс. Я ведь сказала тогда, что через две недели.

— Милая моя Грейс, как ты могла подумать, что я выдержу две недели, не видя тебя. Ты не рассердишься, если я признаюсь тебе, что приходил на эту тропинку уже три или четыре раза со дня нашей последней встречи. Как ты живешь?

Грейс не оттолкнула протянутой руки Фитцпирса; но когда почувствовала, что рукопожатие затягивается, ладошка ее мгновенно сжалась и выскользнула из его ладони, а лицо стало встревоженным, каким становилось обычно, когда Фитцпирс касался запретной темы. Он сразу понял, что сердце Грейс еще не оттаяло, что он все еще должен смиряться перед ней. И он взял прежний, ненавязчивый тон, чтобы лишний раз ее не расстраивать.

— А я и не знала, что ты бываешь здесь так часто, — сказала она: это признание Фитцпирса приятно поразило ее. — Откуда ты приезжаешь?

— Я остановился временно в Шертон-Аббас и хожу сюда пешком; не хочу нанимать до Хинтока двуколку, чтобы не было пересудов, — я ведь еще не прощен. Так уж пусть лучше никто не знает, что я езжу сюда. А сегодня, любимая (я ведь могу так называть тебя), я приехал затем, чтобы просить об одной милости: позволь мне видеть тебя чаще; ведь скоро весна.

Грейс, неожиданно для Фитцпирса, весьма спокойно отнеслась к его дерзкой просьбе, но, ничего не ответив на нее, продолжала свою мысль:

— Я бы хотела, чтобы ты весь отдался своему делу и бросил те странные опыты, которые так отвлекают тебя. Я уверена, что, как врач, ты очень скоро достигнешь успеха.

— Представь себе, что и я решил то же. И хотел даже просить тебя сжечь или, во всяком случае, отдать кому-нибудь всю мою метафизику: знаешь, те книги, что лежат в шкафах на твоей половине. Вообще-то говоря, я никогда не питал особого пристрастия к туманному философствованию.

— Мне очень приятно это слышать. А что делать со старинными пьесами? От них-то какая врачу польза?

— Абсолютно никакой! — рассмеялся Фитцпирс. — Вели отвезти их в Шертон и продать, сколько бы за них ни дали.

— А ужасные старофранцузские романы, с этими чудовищными «filz» и «ung» и «ilz», «mary» и «ma foy»?

— Уж не читала ли ты их, Грейс?

— Конечно, нет! Я просто перелистала один или два.

— Как только вернешься сегодня домой, разложи большой огонь в камине и сожги эту дрянь. Я сам хотел их сжечь. Не понимаю, что на меня нашло, когда я вздумал собирать их. Зато теперь в моем доме одни только медицинские справочники. Видишь, я становлюсь деловым человеком. Думаю, что скоро смогу порадовать тебя: у меня есть на примете хорошее место. Скажи, Грейс, ты могла бы вернуться ко мне?

— Прошу тебя, не заставляй меня решать такой важный вопрос сейчас, ответила Грейс с твердостью. — Ты сказал, что собираешься начать новую жизнь, приносящую людям пользу. И я бы хотела увидеть, как это получится. Вот тогда и спрашивай меня, о чем хочешь. Но вообще-то я не смогу переехать к тебе.

— Почему?

Грейс ненадолго задумалась.

— Мы с Марти ходим на могилу Джайлса. Он для меня как святой. Мы поклялись с ней до конца жизни ходить на его могилу. И я сдержу клятву.

— Но я не буду тебе мешать. Я понимаю, так должно быть. И я вовсе не хочу, чтобы ты изменила данному слову. Уинтерборн был всегда симпатичен мне, как никто другой. Я буду провожать тебя туда, ты пойдешь на могилу, а я останусь за оградой, выкурю сигару…

— Ты все еще куришь?

— М-м-да… то есть… нет… я, видишь ли, сколько раз хотел бросить, но…

Необыкновенное послушание и мягкость Фитцпирса начали было примирять Грейс с ним, но курение табака опять вызвало возмущение. И она вдруг сквозь пелену слез, незримых Фитцпирсу, увидела тень несчастного Уинтерборна.

— Я не люблю, — почти резко сказала она, — не люблю, когда так легкомысленно говорят об этом. Если уж быть откровенной до конца, то я и сейчас думаю о нем, как о своем суженом. И я ничего не могу поделать с собой. Так что, видишь, невозможно, чтобы я вернулась к тебе.

Сердце у Фитцпирса упало.

— Ты говоришь, что думаешь о нем, как о своем суженом? А кто же и когда вас помолвил? — не без некоторого ехидства спросил он.

— Когда? А вот когда тебя здесь не было.

— Как же это могло быть?

Грейс могла бы умолчать о летней дружбе с Уинтерборном; но ее природное прямодушие взяло верх.

— Очень просто. Я тогда думала, что закон может сделать меня свободной. Я хотела стать женой Джайлса и подала ему надежду.

Фитцпирс сморщился, как от боли; но искренность, как известно, всегда похвальна. И он не переставал восхищаться своей Грейс, чувствуя, однако, что рассказ поразил его в самое сердце. Значит, она пыталась навсегда порвать с ним, хотела, чтобы его место занял другой. А ведь было время, когда подобное известие он принял бы чуть не с радостью. Но теперь любовь его к Грейс была столь велика, что ему нестерпимо было слушать подобные речи, хотя он и знал, что объект ее благоговейного чувства давно уже покинул эту юдоль скорби.

— Жестоко так говорить! — сказал он с горькой усмешкой. — О Грейс, я вижу теперь, что я никогда не знал тебя! Неужели ты пыталась разорвать узы, связующие нас! Но скажи, — впрочем, думаю, можно и не спрашивать, — неужели нет никакой надежды, что в твоем сердце снова затеплится хотя бы искорка любви ко мне?

— Если бы это зависело от меня, то я бы, так и быть, сделала тебе такое одолжение… но боюсь, это от меня не зависит, — ответила Грейс несколько печальным тоном, что было, по меньшей мере, нелогично. — Кроме того, я не понимаю, почему ты так вдруг расстроился? Что тут такого, если у меня в жизни будет, кроме тебя, еще один возлюбленный? Ты-то любил вон сколько женщин!

— Но зато сейчас я могу, положа руку на сердце, сказать, что люблю тебя больше их всех, вместе взятых. Чего ты сказать не можешь.

— Мне очень жаль, но, боюсь, действительно не могу, — вздохнула Грейс.

— А сможешь ли когда-нибудь, Грейс? Вот что для меня сейчас самое важное. — Он внимательно посмотрел ей в лицо, уже смутно белеющее в сумерках, точно читал в нем приговор себе. — Ну, сжалься надо мной, скажи хоть, что постараешься.

— Снова полюбить тебя?

— Да, если сможешь.

— Я не знаю, что ответить тебе, — растерянно проговорила Грейс. И она в самом деле не знала. — А ты обещаешь мне, что не будешь требовать, чтобы я виделась с тобой?

— Обещаю. Впрочем, я ведь тебе уже обещал. Или я в чем-нибудь невольно провинился перед тобой и ты усомнилась в моих добрых намерениях?

Грейс должна была признать, что Фитцпирс ни в чем перед ней не провинился.

— Тогда я думаю, что сердцу твоему пора вернуться домой. Слишком уж оно загостилось в подземном царстве, — печально пошутил Фитцпирс.

Грейс едва заметно покачала головой.

— Я постараюсь думать о тебе чаще, — тихо произнесла она. — Если смогу.

Фитцпирс вынужден был пока довольствоваться этим.

— Когда мы опять встретимся? — спросил он.

— Как было условлено, через две недели.

— Ладно, пусть через две.

— По крайней мере, на этот раз. А как будет впредь, скажу тебе, когда встретимся.

— Хорошо, хорошо. Но я все-таки буду приходить сюда чаще, чтобы взглянуть на твое окно.

— Это уж как хочешь. До свидания.

— Прибавь «мой Эдрид».

Грейс, казалось, была готова выговорить эти слова, но передумала и, воскликнув: «Нет, нет, не могу», — скользнула в кусты живой изгороди и исчезла из вида.

Фитцпирс не преувеличивал, когда говорил, что усадьба Мелбери как магнит притягивает его. Но заставить Грейс капитулировать ему все не удавалось; они по-прежнему встречались через две недели, — так того требовала Грейс, хотя в назначенный срок она появлялась неукоснительно. Весна давно уже трудилась в лесу и садах, а встречи Фитцпирса с Грейс, хотя число их увеличилось, почти ничем не отличались от первого свидания.

Усадьба Тенгсов — небольшой сад с домом, в котором жили отец с сыном и его молодая жена, — примыкала сбоку к усадьбе лесоторговца; окончив работу у Мелбери, Тим в сумерки часто уходил в небольшую беседку в дальнем углу сада, где любил выкурить вечернюю трубку; и он не раз видел на тропе за живой изгородью Фитцпирса, который шел обычно не спеша, задумавшись, время от времени бросая пристальные взгляды в сторону сада, мимо которого проходил; ибо Фитцпирс вовсе не торопился покинуть место, ставшее для него таким притягательным, и все ходил и ходил туда и обратно, надеясь увидать ту, которую так страстно мечтал прижать к груди.

Мало-помалу Тим стал задумываться над этими частыми появлениями Фитцпирса в вечерний час на задах его усадьбы. Он, в простоте душевной, не мог представить себе, что сердце Фитцпирса вновь загорелось любовью к Грейс: та утонченность чувств, которая видит глубочайшее, почти эстетическое наслаждение в страстном поклонении женщине, когда-то брошенной, была для молодого дровосека чистым абсурдом. Мистер Фитцпирс и его жена давно расстались, и, конечно, никакой любви между ними быть не могло. Другое дело его Сьюк. После той памятной встречи в день свадьбы, уступив его настойчивости, она с раскаянием призналась ему в своих прошлых грехах. Теперь же, сопоставив это признание с необъяснимым появлением Фитцпирса в Хинтоке, Тим пришел к выводу, что Фитцпирс приезжает сюда не иначе как для свиданий со Сьюк, перебравшейся под крышу супруга. Тим утешал себя только тем, что пароход, который увезет их в Новую Зеландию, отплывает через месяц; и уж тогда Сьюк никогда в жизни больше не увидит Фитцпирса.

Месяц прошел быстро, наступил наконец и последний вечер. Тим вместе со Сьюк, после целого дня сборов и приготовлений, отдыхали в комнатке, отведенной отцом Тима для молодых. В углу громоздились упакованные и перевязанные веревками ящики, — самый большой, которому надлежало ехать в трюме, был отправлен несколько дней назад. Сьюк стояла возле камина и смотрела на огонь, освещавший ее красивое лицо и фигуру; Тим сидел в углу, последний раз созерцая стены отцовского дома, по которым, как и по его лицу, прыгали сейчас отсветы каминного огня.

Тим Тенгс чувствовал себя очень несчастным. Предстоящее путешествие отрывало его от отца: старик Тенгс ни под каким видом не соглашался покинуть Хинток; и если бы не забота о репутации Сьюк и его собственном честном имени, он бы сейчас, в последнюю минуту, все распаковал и никуда не поехал. Тим заметил, что жена его в этот вечер чем-то возбуждена, не находит себе места и настроение у нее невеселое.

— Тебе не хочется уезжать, Сьюк? — спросил он жену.

Сьюк невольно вздохнула.

— Не знаю, наверное, не хочется, — ответила она. — Всегда так бывает, когда расстаешься насовсем.

— Но ты-то ведь не родилась в Хинтоке, как я.

— Ну и что же!

— А по-моему, ты не хочешь ехать, потому что здесь остается один человек.

— Кто это тебе сказал?

— Я сам все вижу. У меня есть глаза и есть уши. Слушай, Сьюк, я очень рад, что увожу тебя отсюда. В чужих краях мне все равно, чьими объедками питаться. А вот дома — другое дело.

От этих слов Тима лицо Сьюк не изменило своего безразличного, угрюмого выражения. Она ничего не ответила ему, и он скоро ушел в дальний угол сада выкурить привычную трубку.

Сьюк действительно пребывала в расстройстве. И причиной этого был именно тот джентльмен, на которого намекал Тим. Но надо отдать Сьюк справедливость: на этот раз ее мысли о Фитцпирсе были совсем особого, гораздо более невинного свойства, чем подозревал Тим, памятуя ее прежнее легкомыслие. Сьюк случайно обнаружила, что Фитцпирс возымел привычку раза два в неделю появляться в Хинтоке, и сегодня как раз был такой вечер, когда он мог наверняка появиться. Поскольку на следующий день она навсегда покидала эти края, то она решила, что никому не будет большого вреда, если, повинуясь голосу сердца, она украдкой, неведомо ни для кого, взглянет на Фитцпирса последний раз и мысленно простится с ним навеки. Час появления Фитцпирса приближался, и Сьюк, потеряв покой, нервозностью, что ей была несвойственна, выдала свои чувства.

Не успел Тим выйти из дому, как она опрометью бросилась в конец сада, чтобы из-за кустов живой изгороди увидеть, как мимо прошествует Фитцпирс, если, конечно, он уже не прошел.

Ее светлое ситцевое платье было хорошо видно Тиму, курившему трубку в беседке в другом углу сада. Сьюк же из-за деревьев не заметила мужа. Она осторожно раздвинула кусты и спряталась в них. Ясно было, что она поджидает кого-то.

Тим быстро подошел к тому месту, где притаилась Сьюк, и молча остановился. Сьюк впопыхах и не подумала, что Тим может оказаться поблизости. Почувствовав его присутствие, она тотчас вышла из своего укрытия.

— Значит, он и сегодня придет, — коротко проговорил Тим. — И нам без памяти хочется увидеть своего милого!

— Да, он придет, — ответила с вызовом Сьюк. — И нам без памяти хочется его увидеть!

— Тогда немедленно ступай домой, куда твой милый тоже скоро пожалует. Нам выезжать в полчетвертого утра. Если в восемь не ляжем, завтра будем весь день как сонные мухи.

Сьюк минуту подождала, но в конце концов покорилась мужу и медленно побрела через сад к дому. Скоро Тим услыхал, как в двери щелкнул замок.

Тим разъярился не на шутку. Его женитьба обернулась позором, постоянным источником горьких сожалений; единственный мыслимый способ поправить дело отъезд на край света — отрывал его от родного гнезда, не вселяя надежды на счастливое будущее. Черные тучи, по всей видимости, до конца дней будут омрачать его семейное счастье. Тяжелые мысли душили Тима, и ярость его росла. Он стал думать, как отомстить обидчику, пока тот еще в досягаемости. Несколько времени ничто не приходило ему на ум, как вдруг его точно осенило. И он не мешкая бросился через свой сад в соседнюю усадьбу, принадлежавшую когда-то лесничему, где теперь жила одинокая женщина. Тим обежал по дорожке дом и остановился у задней стены. Дом стоял на откосе, и сзади крышу можно было достать рукой. Тим сунул руку под стреху и стал шарить в узком проеме.

— Ага! Память не изменила мне! — прошептал он, беззвучно шевеля губами.

Дернув посильнее, он вытащил из-под крыши какую-то странную железную конструкцию, всю в паутине и лязгавшую от прикосновения. В длину в ней было около трех футов, в ширину наполовину меньше. Тим внимательно осмотрел находку, насколько было возможно в гаснущем свете дня, и обтер рукой паутину.

— Эта штучка, надо думать, поубавит прыти его длинным ногам! — сказал он.

В руках у Тима было не что иное, как капкан для охоты на человека.

ГЛАВА XLVII

Если бы ценность автоматически действующего механизма определялась пригодностью его для самых изощренных, самых действенных пыток, то капкан для двуногих на выставке автоматов, бесспорно, получил бы первую премию.

Надо прибавить к этому, что изобретатель капкана, найденного Тимом под крышей дома лесничего, был, несомненно, человеком незаурядных способностей. Ибо созданный им снаряд отличался от прочих ему подобных в такой же степени, в какой дикие львы и тигры отличаются от медведей, волков и кабанов обитателей бродячего зверинца. Другими словами, хотя во времена старой веселой Англии, воплощавшей в себе, как теперь считают, английский дух в самом чистом виде (это особенно справедливо по отношению к деревне), употреблялось великое множество всевозможных капканов, пальма первенства, без сомнения, принадлежала тому типу, которым сейчас вооружился Тим и который получил в свое время самое широкое распространение для охраны садов и поместий.

Среди капканов на двуногих существовало несколько разновидностей: беззубая, которой пользовались мягкосердечные люди и которая своей безвредностью вызывала заслуженное презрение широкой публики. Челюсти такого капкана похожи на рот столетней старухи, в котором время не оставило ни единого зуба. Была промежуточная разновидность, зубастая наполовину: два дюйма милосердия, два дюйма пыток; два дюйма — мягкий щипок, два дюйма акульи зубы; и так вдоль всей верхней и нижней челюсти. Эту разновидность изобрел, по всей вероятности, сквайр, из тех, про которых говорят «ни рыба ни мясо», или йомен, уступивший мольбам своей жены. Была еще одна, крайняя разновидность — некое подобие плоскозубцев; такой капкан кожу не драл, но зато дробил кости.

Готовый к действию капкан производил впечатление живого существа комбинацию акулы, крокодила и скорпиона. Каждый зуб представлял собой заостренный шип в два с четвертью дюйма длиной; торчали они, чередуясь: зуб сверху, зуб снизу. В раскрытом виде обе половины образовывали полный круг диаметром в два или три фута; внутри имелась плитка в один квадратный фут, куда наступала нога злоумышленника, а от нее расходились в стороны две пружины — сердце всего механизма, — которые срабатывали под действием силы тяжести, в данном случае этой тяжестью был вес тела обладателя ноги.

В Хинтоке жили еще старики, помнившие, как действовали эти капканы. Двоюродный дядя Тима Тенгса провел как-то целую ночь в таком силке и на всю жизнь остался хромым. А еще был такой случай: как-то лесничий Хинтокского леса поставил на браконьеров капкан, да и позабыл про него. Ну, сам и попался. Рана загрязнилась, начался столбняк, и бедняга отдал богу душу. Было это в тридцатые годы, а спустя десять лет такие капканы уже не употреблялись в окрестностях Хинтока. Почти целиком сделанные из железа, они не сгнили и не пошли на растопку, а валялись в каком-нибудь закутке на чердаке или в сарае, досягаемые для каждого, кому пришла бы охота побаловаться. В каждой деревне остался от старых времен хотя бы один такой капкан; и Тим с приятелями еще в мальчишескую пору (среди его приятелей было немало таких, которые мечтали стать знаменитыми браконьерами) любил играть в эту опасную игрушку, не думая, что она когда-нибудь ему пригодится. Они брали этот капкан, ставили в боевое положение и принимались бить поленьями по плите, пока челюсти не захлопывались, оставляя в дереве следы в дюйм глубиной.

Осмотрев капкан и убедившись, что все его пружины и шипы в порядке, Тим без промедления взгромоздил его на плечо и пошел со своей ношей через сад. Выбравшись сквозь живую изгородь на тропинку, бегущую на задах, он с помощью толстой палки раскрыл капкан и, спрятав его в кустах, пошел вперед на разведку. Как уже говорилось, по этой тропинке ходили мало, но все-таки была опасность, что в капкан попадется случайная жертва, а Тенгс решил действовать наверняка.

Пройдя вперед сотню шагов — тропинка в этом месте бежала вверх, — Тим поднялся на бугор, на котором рос высокий могучий падуб. Лес отсюда просматривался насквозь, и он не мог бы пропустить Фитцпирса.

Некоторое время никого не было видно. Наконец далеко в густеющих сумерках замаячила чья-то темная фигура, то и дело сливающаяся с кустами, растущими по обеим сторонам тропы. Фигура приближалась, и Тенгс уже слышал шорох шагов по мху. Еще не видя, кто идет, он по легкости шага узнал Фитцпирса.

Тим повернулся и побежал вниз в сторону своего сада. Вытащить капкан из кустов было делом одной минуты. Опасаясь, как бы пружина не сработала раньше времени, он осторожно перенес капкан к двум молодым дубкам, росшим бок о бок прямо на узкой тропе, там, где кустарник подступал к ней вплотную. Проем между дубками был как бы воротами в густых зарослях кустарника; здесь и поставил Тим свою западню, действуя все с той же предосторожностью. Он привязал цепь от капкана к одному из дубков, запер ее, и, наконец, спустил предохранитель, защищавший от всякой случайности того, кто ставил капкан; или, употребляя местное, более образное выражение, «спустил собачку». Окончив работу, Тим поспешно бросился сквозь кусты в свой сад, бегом побежал к дому, и, неслышно ступая, вошел в прихожую.

Послушная приказанию, Сьюк была уже в постели; заперев на засов дверь, Тим расшнуровал ботинки и снял их у входа; не зажигая свечи, он поднялся в спальню и стал быстро раздеваться. Не успел он лечь, как раздался чей-то протяжный вопль, чей — невозможно было определить.

— Что это?! — воскликнула в испуге Сьюк, садясь в постели.

— Похоже, что в чей-то силок попался заяц.

— Какой заяц! Разве зайцы кричат так громко? Послушай!

— Спи сейчас же. Забыла, что нам вставать ни свет ни заря.

Ськж, ничего не ответив, легла. Тим осторожно открыл окно и прислушался. Сквозь многоголосую песню, исполняемую слаженным хором леса, до него доносилось с той стороны, где был поставлен капкан, слабое звяканье металлической цепи. Но криков больше не было слышно.

Тим был озадачен. В спешке он не подумал о том, что жертва будет кричать. Но почему кричали только один раз? Тим не долго ломал голову над ответом. Хинток больше не существовал для него. Через несколько часов он навсегда покинет его пределы и поплывет в далекую страну, к антиподам. Тенгс затворил окно и лег спать.

Все то время, пока Тим Тенгс приводил в исполнение свой коварный замысел, Грейс пребывала в глубокой задумчивости. Приближался час свидания с мистером Фитцпирсом, и она решала, следует ли сказать отцу, что она не совсем порвала с мужем, как он того желал ради ее блага. Если посвящать отца в эту тайну, то придется защищать Фитцпирса, к чему она еще не была готова.

Что же касается самого Фитцпирса, то она последние дни не переставала о нем думать. Конечно, он изменился. Но он и в самые худшие времена был с ней ласков. Возможно ли, что он все-таки станет верным и любящим мужем? Она была его женой, и от этого никуда не денешься; так должна ли она и дальше отталкивать его? То, что они виделись только с ее согласия, хотя, будучи законным супругом, он мог бы и проявить непослушание; то, что он беспрекословно исполнял ее малейшую прихоть, — было в высшей степени неожиданно для Грейс и в то же время приятно. Если бы она была царицей, а он ее рабом, он и тогда не мог бы вести себя более преданно и почтительно, ни разу не переступив запретной черты.

Вспомнив вдруг об одном таком далеком сейчас дне прошлой весны, Грейс взяла молитвенник и открыла его на молитве о любви супругов. Медленно перечитав ее, она заново открыла для себя, какой важный обет связал ее с ним не так давно на ступенях алтаря хинтокской церкви, и Грейс ужаснулась своему легкомыслию. Она стала размышлять над тем, может ли быть нарушена клятва, если человек дал ее, не ведая, какую силу она имеет. Фраза, начинающаяся словами: «Тех, кого соединил господь…» — особенно потрясла Грейс, ее кроткую, благочестивую душу. Неужели это господь соединил ее с Фитцпирсом, спросила она себя с изумлением. Но додумать до конца эту интересную тему не успела: наступило время свидания, и она вышла из своего дома в ту самую минуту, когда Тим Тенгс вернулся в свой.

Дальше события развивались так: Фитцпирс, находясь шагах в двухстах от усадьбы Тенгса, продолжал идти вперед и скоро достиг бугра, на котором рос высокий падуб; отсюда тропинка сбегала вниз, прямо к двум дубкам-близнецам. Все шло пока, как и предполагал Тим. Но в то самое время, в противоположной стороне и тоже в шагах двухстах от западни, случилось то, чего Тим не предвидел, из кустов, опоясывающих усадьбу Мелбери, появилась Грейс и поспешила навстречу предполагаемой жертве Тима. Таким образом, муж и жена двигались навстречу друг другу, а на полдороге между ними затаилось, разинув пасть, страшное, готовое к прыжку чудовище.

Легко было у Фитцпирса на душе, когда он шел в тот вечер по Хинтокскому лесу, он верил, что мягкость его и неназойливость будут в конце концов вознаграждены. Любовь его к Грейс становилась только сильнее от вынужденного отчуждения, которому Фитцпирс подчинился, чтобы не убить нежный росток пробудившегося доверия. Он шел очень быстро, гораздо быстрее Грейс, и если бы они так и продолжали идти друг другу навстречу, то он минутой раньше достиг бы поставленной западни. Но тут вмешалось еще одно обстоятельство: чтобы избежать любопытных ушей, — а кому не интересно послушать объяснение поссорившихся супругов, — Фитцпирс и Грейс решили в тот день встретиться на бугре за усадьбой Тенгса. Поэтому, дойдя до падуба, Фитцпирс остановился.

Не более двух минут ждал он под густой кроной падуба, шелестевшей упругими кожистыми листьями, как вдруг услышал слабый вскрик с той стороны, откуда должна была появиться Грейс. Что бы это могло значить? — подумал Фитцпирс. А так как он пребывал сегодня в самом счастливом настроении духа, то решил, что слышит весенние голоса лесных духов и фей, которые, по преданию, любили резвиться в Хинтокском лесу еще со времен старой веселой Англии. Так он и стоял в тени падуба минут десять и вдруг начал беспокоиться; теперь уже услышанный возглас не казался ему таким безобидным; он побежал по заросшему склону вниз и дальше по темной тропинке навстречу Грейс.

Дубки-близнецы росли очень тесно, и Фитцпирс чуть не упал, налетев на них. Протянув в темноте руку, чтобы исследовать препятствие, он ощутил под рукой ворох шелковой ткани, а под ней холодные железные прутья; это, однако, ничего не объяснило ему. Он чиркнул спичку, и кровь застыла у него в жилах.

Он увидел захлопнувшийся капкан, а в его зубьях юбку из пестрого шелка: челюсти захлопнулись с такой силой, что страшные шипы насквозь пронзили ткань. Фитцпирс сразу узнал юбку: в ней Грейс последний раз была на свидании. Фитцпирс не раз рассматривал в Хинток-хаусе коллекцию таких капканов и сразу же представил себе, что произошло: Грейс попала в этот проклятый капкан, случайный прохожий освободил ее и унес, искалеченную, домой, а юбку никак нельзя было отцепить, и она здесь осталась. Беда обрушилась на него внезапно, в тот момент, когда будущее представлялось ему безоблачным счастьем. Удар был так силен, что из груди Фитцпирса, как в предсмертной агонии, вырвался вопль. Обезумев от горя, он упал на колени.

Ни одно из наказаний, посланных Фитцпирсу в искупление его грехов перед Грейс, не было и вполовину таким тяжким, как это.

— О, любимая моя, бесценная Грейс! Как жестока судьба! Нет, это слишком страшная кара! — заламывал он в отчаянии руки над местом, где случилось несчастье, оплакивая бедную жену свою.

Стенания и вопли его были так громки, что если бы кто находился поблизости, то, конечно, услышал бы их. И такой человек поблизости был. Слева и справа от тропинки, там, где росли дубки, темнели густые заросли кустарника; от кустов вдруг отделилась женская фигурка, в которой даже в темноте была заметна, несмотря на изящество движений, какая-то странность.

Снизу от талии она была точно в узкой длинной белой юбке, верх же красиво облегала пышная блуза. Это была Грейс, его жена, только без той части своего туалета, которая попала в зубы капкана.

— Эдрид, дорогой, не убивайся так! — воскликнула она, подбегая и наклоняясь к мужу. — Я жива и невредима! Когда я вырвалась из капкана, то побежала было искать тебя, но услыхала шаги и спряталась. Вдруг это кто-нибудь чужой. А я в таком виде!

Фитцпирс вскочил на ноги, и не задумываясь над тем, что делает, схватил Грейс в объятия. Грейс не оттолкнула его, да, пожалуй, и не смогла бы оттолкнуть, не обладая силой амазонок. Фитцпирс прижал ее к груди, осыпая поцелуями.

— Ты жива! Ты ничего не повредила себе! Слава богу! Слава богу! — повторял он, чуть не рыдая от восторга и благодарности, что все обошлось благополучно. — Грейс, любимая жена моя! Что здесь произошло?

— Я шла к тебе, — не очень внятно отвечала полузадушенная объятиями Грейс. — Я хотела прийти точно в назначенный час. Но немножко замешкалась и не успела выйти пораньше. Поэтому я побежала и, к счастью, довольно быстро. Когда я уже проскочила дубки, меня кто-то сильно дернул сзади, послышался лязг железа, я не удержалась на ногах и упала. Я подумала, что меня сейчас убьют, и закричала от страха, и в ту же минуту поняла, что никого, кроме меня, здесь нет, а это захлопнулся капкан и схватил мою юбку. Я дергала ее, дергала, но не могла вырвать. Позвать отца? Но мне не хотелось бы, чтобы он знал пока о наших встречах. И я решила снять юбку, пойти навстречу тебе и рассказать, какая странная со мной приключилась история. Кое-как стащив с себя юбку, я вдруг услыхала чьи-то шаги. Я не была уверена, ты ли это, а предстать перед кем-нибудь чужим в таком виде мне было бы очень неприятно. И я спряталась.

— Тебя спасло только то, что ты бежала! Если бы ты шла обычным шагом, то одна твоя нога или даже обе были бы сломаны.

— Но ведь и ты мог попасть в этот ужасный капкан, — сказала Грейс, начиная понимать, какого страшного несчастья они так счастливо избежали. О, Эдрид! — воскликнула Грейс. — Чей-то добрый глаз охраняет нас сегодня. Мы должны быть благодарны судьбе.

— Ты моя, ты снова моя! — твердил Фитцпирс, прижимая крепче щеку Грейс к своей.

Грейс кротко ответила, что так, наверное, оно и есть.

— Я слышала, что ты говорил, когда думал, что со мною случилось несчастье, — продолжала она, застенчиво улыбнувшись. — И я знаю, что если человек так глубоко страдает из-за другого, то, значит, он любит. Но как это страшилище могло здесь оказаться?

— Думаю, что его поставили против браконьеров. Потрясенный происшедшим, Фитцпирс не мог стоять на ногах и опустился без сил на землю. И только слова Грейс, что хорошо бы извлечь из железных тисков юбку (тогда никто ни о чем не узнает), заставили его подняться.

Наступив ногами — Фитцпирс на одну пружину, Грейс на другую, оба с силой надавили вниз, вставили в открывшуюся щель полено, принесенное из стоявшей поблизости поленницы, и только тогда смогли вытащить юбку из зубастой пасти капкана. Юбка была точно изжевана и со множеством дырок, но, к счастью, полностью не порвалась, и Фитцпирс помог Грейс одеться. Когда привычный силуэт Грейс был таким образом восстановлен и они пошли от злосчастного места прочь, Грейс взяла Фитцпирса за руку, но он очень скоро внес исправление и обнял ее за талию.

Теперь, когда лед был так неожиданно сломан, Грейс перестала дичиться, и холодность ее как рукой сняло.

— Я позвала бы тебя домой, — сказала она Фитцпирсу, но отец ничего не знает о наших встречах, и надо его подготовить.

— Конечно, конечно, дорогая. Но я бы и не принял приглашения. Я никогда больше не вернусь сюда не только ради моего, но и ради твоего блага. У меня ведь есть хорошие новости. С этим ужасным приключением — все из головы вон. Я купил практику, точнее — стал совладельцем на половинных паях с одним доктором в Мидленде. И через неделю должен ехать туда на постоянное жительство. Восемь месяцев назад умерла моя тетка и оставила небольшой капитал. Я уже снял удобный меблированный домик, где мы будем жить, пока не купим свой.

Он подробно описал дом, место, где он расположен, окрестности и даже вид из окна; и Грейс всем этим очень заинтересовалась.

— А почему ты еще не поселился там? — спросила она.

— Я не могу уехать из Хинтока, не получив твоего согласия. Ведь ты поедешь со мной, Грейс? Поедешь, да? Сегодняшний вечер решил все?

Все сомнения Грейс рассеялись; и она не сказала Фитцпирсу «нет».

Они шли точно в тумане, не видя дороги, поглощенные событиями этого вечера, чудесным избавлением от опасности и радостным воссоединением. Грейс потеряла направление и поняла, где они находятся, только выйдя на маленькую поляну в самой чаще леса. Луна стояла почти над головой, и все вокруг было залито таинственным лунным светом. Вечер был очень теплый для середины мая и удивительно тихий; была та пора, когда из лопнувших буковых почек вылезают большие мятые листья, нежные, как крылья бабочки. Со всех сторон висели ветви, опушенные такими листьями, как бы выстилая изнутри огромную зеленую вазу, на замшелом дне которой сидели Фитцпирс с Грейс.

На западе долго стояло зарево облаков, отражающих уходящий солнечный свет, отчего час казался не таким поздним. Грейс первая вспомнила о времени.

— Я должна идти домой, — сказала она, вскакивая на ноги. И оба тотчас стали смотреть в сторону Хинтока. Фитцпирс взглянул на часы: лунный свет был так силен, что можно было различить стрелки.

— Боже мой! Я и не думал, что уже так поздно! — воскликнул Фитцпирс.

— А где мы находимся? — спросила Грейс.

— В двух милях от дома в направлении Шертона.

— Тогда иди скорее, Эдрид. Я дойду до дому одна, мне не страшно. Я хорошо знаю лес. Как приду, расскажу отцу, что мы решили. Я теперь очень жалею, что ничего не говорила ему о наших встречах. Он стареет и становится раздражительным. Поэтому я и не рассказывала ему ничего. До свидания, Эдрид!

— Мне, видно, придется ночевать сегодня в «Эрл-ов-Уэссекс». На поезд я уже опоздал. Думаю, что самое лучшее будет, если ты пойдешь со мной.

— Отец будет беспокоиться. Он ведь думает, что я на минутку вышла в сад. Ему и в голову не придет, где я.

— Он догадается. Меня наверняка видел кто-нибудь из хинтокцев. А завтра я провожу тебя до самого дома.

— «Эрл-ов-Уэссекс» перестроен. В нем так неуютно и вечно полно народу.

— Если ты боишься, что нас увидят вместе, то я могу остановиться в «Трех бочках».

— Нет, нет, этого я не боюсь. Просто у меня с собой ничего нет — ни щетки, ни гребешка.

ГЛАВА XLVIII

Весь вечер Мелбери то и дело подходил к дверям.

— Куда могла запропаститься эта девчонка? — восклицал он в недоумении. — Никогда еще не уходила из дому, не сказавшись. Пошла на огород за петрушкой и провалилась!

Мелбери исходил весь двор, сад, огород, службы, — Грейс как в воду канула. Тогда он пошел с расспросами по соседям; к Тенгсам, однако, не заглянул, помня, что молодым вставать ни свет ни заря. Жена одного из работников неосторожно заметила, что в лесу кто-то как будто кричал, но в какой стороне кричали, она запамятовала.

Не на шутку встревоженный, Мелбери приказал работникам засветить фонари. И скоро целая компания с хозяином во главе двинулась на поиски в лес; в последнюю минуту подоспел Кридл, увешанный крючьями и мотками веревок, с которыми он никак не хотел расставаться; по дороге прихватили еще щепенника с мистером Баутри, тем самым, что торговал в местном кабачке сидром.

Обыскав каждый куст в окрестностях, наткнулись на злополучный капкан. Находка ничего не прояснила, а только прибавила беспокойства: поднеся к капкану свечу, Мелбери увидел обрывки знакомой материи. Сомнения не было: юбка его дочери побывала в зубах чудовища. Хинтокцы углубились в лес; навстречу попался дровосек из Делборо и сказал, что встретил по дороге девушку, по описанию похожую на Грейс. Какой-то мужчина вел ее под руку в сторону Шертона.

— Они прижимал ее к себе? — спросил Мелбери.

— Да, пожалуй.

— А она, случаем, не прихрамывала?

— Действительно, кажется, припадала на одну ногу. Голова-то, во всяком случае, клонилась к нему на плечо.

Вопль ужаса вырвался из груди Кридла. Мелбери, не подозревая о появлении Фитцпирса, связал сообщения дровосека с криком в лесу, слышанным соседями; дело запутывалось, свирепый образ капкана еще нагнал страху; и компания, оглашая лес криками и маяча фонарями, поспешила в сторону Шертона. Оставив позади положенное число миль, вышли наконец на большак.

Ближе к Шертону прохожие стали попадаться чаще. И все, кого спрашивали, в один голос говорили, что видели похожую на Грейс девушку — только теперь уже ни на чью заботливую руку она не опиралась. У самого города Мелбери сказал, что не может больше испытывать терпения друзей, пойдет дальше один, чтобы любой ценой разузнать, что же сталось в конце концов с его дочерью. Но не в правилах хинтокцев было оставлять друзей в беде. Все пошли дальше, скоро засветились первые огоньки города, залаяли собаки. У заставы опять обнаружился след беглянки. Но джентльмена и здесь не видали: молодая дама, одетая, как Грейс, вошла в город одна.

— Клянусь небом, — воскликнул терявшийся в догадках Мелбери, — Грейс, видно, загипнотизировали. А то еще, не ровен час, во сне ходить стала.

Тайна, окутывавшая исчезновение Грейс, все не прояснялась, и Мелбери с друзьями устремились по улицам Шертона. На пороге одного из домов увидели они мистера Перкомба, парикмахера, разлучившего в свое время Марти Саут с ее косой. Мелбери тотчас обратился к нему с расспросами.

— Ба, кого я вижу? — воскликнул, не спеша с ответом, парикмахер. — Весь Малый Хинток к нам пожаловал! Помнится, я был у вас в последний раз три года назад, зимой, так я чуть не сгинул тогда в вашем лесу. И как это вы живете в такой глухомани! Большой Хинток — и то уже дыра дырой. Совы одни да летучие мыши. У вас и с ума спятить недолго. Добрался я до дому поздно ночью, так только дня через три опамятовался. У вас, мистер Мелбери, мошна толстая; я бы на вашем месте давно ушел на покой. Поселились бы у нас в Шертоне. Надо ведь когда-нибудь и на мир божий поглядеть.

Наконец этот поток красноречия иссяк, и Мелбери услышал, что Перкомб стал бы искать Грейс в гостинице «Эрл-ов-Уэссекс», самой фешенебельной в Шертоне, которую с открытием железной дороги перестроили в современный отель.

Оставив у входа в гостиницу всю ораву, Мелбери спросил у слуги, не находится ли сейчас в гостинице молодая красивая дама, и сообщил точное описание Грейс. Такая дама действительно находилась в гостинице. При этом известии беспокойство Мелбери сильно уменьшилось, недоумение, однако же, возросло.

— А вы не знаете, — спросил Мелбери, — не моя ли это дочь?

Этого слуга не знал.

— А может, вы знаете имя этой дамы?

Но служащие гостиницы были все новые, нанятые в других местах, и имени дамы никто не знал. Джентльмена же они видели у себя не первый раз, но им в голову не пришло спросить его имя.

— Ага, джентльмен появился опять, — заметил себе Мелбери. — Я хотел бы повидать эту даму, — прибавил он вслух.

Слуга пошел наверх, и после некоторого промедления на лестнице появилась Грейс; держалась она так, точно век здесь жила, хотя лицо было виноватое и даже испуганное.

— Грейс, как имя… — начал было отец и, осекшись, прибавил. — А я думал, ты пошла в огород нарвать петрушки!

— А я и правда пошла за петрушкой, а потом… ты только не беспокойся, отец, все уже хорошо, — торопясь и запинаясь от волнения, прошептала Грейс. — Я здесь не одна. Со мной Эдрид. Все вышло случайно.

— Эдрид? Случайно? А как он сюда попал? Я думал, он живет в двухстах милях отсюда.

— Да, правильно, в двухстах. Но он купил очень хорошую практику. На свои деньги. Он получил наследство. И потом приехал сюда; а меня чуть не захлопнул капкан, и поэтому я здесь. Мы как раз собирались кого-нибудь послать к тебе, чтобы ты не волновался.

По лицу Мелбери было видно, что слова дочери мало что объяснили ему.

— Тебя захлопнул капкан?

— Да, то есть мою юбку. С этого все и началось. Эдрид наверху, у себя в номере. Я уверена, что он будет рад видеть тебя.

— Но у меня, клянусь небом, нет никакого желания его видеть! Довольно, навидался. Разве как-нибудь в другой раз, если уж тебе так захочется.

— Он приехал, чтобы посоветоваться со мной об этой самой практике. Очень хорошее место, очень.

— Рад слышать, — сухо заметил Мелбери.

Отец с дочерью замолчали; тем временем на пороге уже толпились хинтокцы в своих затрапезных платьях, вытягивая с любопытством шеи.

— Так ты, значит, не пойдешь с нами домой?

— Думаю… думаю, что нет, — ответила Грейс, краснея.

Хинтокцы чувствовали себя неловко в этом красивом гостиничном холле, на поиски Грейс они отправились тотчас, как вернулись со своих делянок: кто в кожаном фартуке, кто в перепачканном смолой балахоне, а кто и вовсе без пиджака. Неслыханное дело — хинтокцы всегда приезжали в Шертон в своих лучших сюртуках и шляпах. Кридл, увешанный крючьями и мотками веревок, с лицом, на котором ясно читалось предчувствие беды, достойно завершал живописную картину.

— Что же, соседушки, — обратился ко всей братии Мелбери, — пойдем обратно, да поживее. Время позднее, и дорога неблизкая; Скажу вам только, что промашка тут вышла. Мистер Фитцпирс купил в Мидленде хорошую практику и должен был встретиться с миссис Фитцпирс, чтобы решить важное дело — какое, я пока и сам не знаю. Так что вы уж простите меня и не гневайтесь сильно за эту ночною прогулку.

— Эге, — откликнулся щепенник, — до дому-то добрых семь миль топать, да еще на ночь глядя, да на своих двоих. Не худо было бы промочить глотку для поддержания сил перед обратной дорогой. У меня все во рту пересохло. Что скажете, братцы?

Все единодушно согласились, что глотку и впрямь промочить недурно, и отправились на окраинную, глухую и темную улочку, единственным освещением которой было задернутое красной шторой окно «Трех бочек». Компания уселась за длинный стол, протянув усталые ноги на полу, на котором метла оставила узор елочкой. Мелбери заказал приятелям пива, а сам, верный себе, вышел на улицу и стал ждать, поглядывая по сторонам, пока хинтокцы не утолят жажду.

— Что поделаешь, он ей муж, — говорил себе Мелбери. — Пусть ложится к нему в постель, если хочет! Но только не мешало бы ей помнить, что в эту самую минуту где-то веселится женщина, которую он, не пройдет и года, станет ласкать, как ласкает сейчас ее, как год назад ласкал Фелис Чармонд, а год перед тем Сьюк Дэмсон. Грейс напрасно надеется… Один бог только знает, чем все у них кончится.

За столом в «Трех бочках» говорили на ту же тему.

— Будь она моя дочь, я бы показал ей, как самовольничать! Это называется пойти в огород за петрушкой. Гонять людей ночью в Шертон! Сама-то небось спит до полудня, а нам вставать еще до света, — говорил в сердцах один из спасателей: он не был поденщиком у Мелбери и мог позволить себе некоторую вольность суждений.

— Это ты уж слишком круто берешь, — возразил щепенник. — Но и то сказать, хорошие времена настали: поссорились, ославили себя на весь честной мир, ни родных, ни близких не постеснялись, а потом этих же близких дураками выставили!

— А-а, нынешние женщины — все изменщицы, — вторил Кридл. — Нет чтобы остаться в отцовском доме и до гроба блюсти верность.

Говоря эти слова, Кридл думал с грустью о своем бывшем хозяине.

— Муж и жена, — заметил благоразумно фермер Баутри, — одна сатана. Их делить — сам в дураках останешься. Я тут знавал одну пару… хотя чего греха таить, все здесь свои: мои это дядька с теткой. Помню, чего только у них в ход ни шло: и кочерга, и сковородка, и щипцы. Ну, думаешь, убьют друг друга, ей-богу, убьют. Глядь — а они уже сидят рядком. Чисто голубок с голубкой. Да еще петь начнут. А уж петь были оба горазды! Так чисто выводят, так голосисто, особливо на высоких нотах.

— А я недавно какую чудную историю слышал, — заговорил опять первый. От одной жены ушел муж. Вернулся через двадцать четыре года. Пришел — дело к вечеру было, видит — жена сидит возле очага, отдыхает. Он по другую руку сел. «Ну что, какие новости?» — спрашивает жена. — «А никаких, — отвечает муж, — а у тебя что?» — «Тоже ничего. Вот только дочь от второго мужа месяц назад замуж вышла. А сама я уже год как вдова». — «У-гу, — отвечает муж, — а еще что?» — «А больше ничего», — говорит жена. Пришли соседи и видят: сидят они — один слева от очага, другой справа и спят, сердечные, так что пушкой не добудишься.

— Не знаю, про кого это ты слышал, — заметил Кридл. — Но эти двое не твоим молчунам чета. Найдут о чем говорить.

— Вестимо дело, найдут. Он все науки превзошел, да и она не лыком шита.

— Теперь женщины шибко ученые стали, — заметил щепенник. — Их не обманешь, как в прежние времена бывало.

— Они и прежде лишку умны были, — вздохнул Джон Апджон. — Нашему брату с ними не тягаться. Помню, ухаживал я за своей старухой. Не поверите, до чего ловка была и хитра! Знала, как показать себя с лучшей стороны. Заметили небось, что старуха моя с одной стороны глянь — хоть куда, а с другой ни то ни се?

— Я, например, не заметил, — вежливо отозвался щепенник.

— Ну, ладно, пусть, — продолжал Апджон, не смущаясь. — У них всегда так: с одного боку — красавица, с другого — черт знает что. Так чего-чего только моя старуха не выдумывала, чтобы держать меня с одной стороны. Куда бы мы ни шли: в гору ли, под гору ли, против ветра или по ветру, в лицо нам пекло солнце или в затылок, бородавка ее всегда глядела в забор, а на меня ямочка. И я, при моей простоте, даже не замечал ничего. Даром что двумя годами моложе, а сумела обвести меня вокруг пальца, как слепого котенка. Да и то сказать, мы тогда уже на третьей ступени сватовства были. Нет, по-моему, бабы умнее не стали, оттого что умны-то они всегда были.

— А сколько всего бывает ступеней в сватовстве, мистер Апджон? — спросил молодой парень, прислуживавший когда-то на рождественском обеде у Уинтерборна.

— Пять: первая — самая холодная, а потом все жарче… У меня, во всяком случае, было пять.

— А вы не смогли бы, мистер Апджон, рассказать про эти ступени и сколько какая ступень длится?

— Отчего же не мог бы? Конечно, мог. Только незачем! Ты и сам все узнаешь — так уж человеку на роду написано. И чем раньше, тем лучше.

— А миссис Фитцпирс не хуже твоей старухи обвела доктора вокруг пальца, — заметил щепенник. — Он совсем ручной стал. Только надолго ли его хватит? Я как-то вечером обношу сад колючей проволокой и вдруг вижу: они идут. Мне и то стало жаль беднягу — так она его мучила. Вот еще принцесса выискалась: любоваться — любуйся, а тронуть — не смей. Кто бы мог ожидать такое от этой девчонки!

Мелбери вернулся в комнату; хинтокцы объявили, что подкрепились достаточно, и компания двинулась в обратный путь; светила луна, и возвращение было веселым. Шли лесными тропами: для тех, кто знал окрестности, это значительно сокращало путь. Тропа вела мимо церкви; проходя возле кладбища, наши путники, занятые пересудами, заметили одинокую девичью фигуру, недвижно стоявшую у калитки.

— Это, кажется, Марти Саут, — бросил мимоходом щепенник.

— Похоже, что она, — откликнулся Апджон. — Кого еще об эту пору встретишь в лесу в одиночестве?

Хинтокцы гурьбой прошествовали мимо и тут же забыли о Марти.

А это действительно была она. В тот вечер, как всегда по этим дням, они должны были вместе с Грейс отнести цветы на могилу Джайлса; и за все восемь месяцев после смерти Уинтерборна Грейс первый раз не пришла в условленное место. Марти долго ждала ее на дороге неподалеку от усадьбы Мелбери; потом, решив, что Грейс вышла раньше и, не дождавшись, отправилась на кладбище одна, Марти дошла до кладбищенской калитки, но Грейс и там не было. Чувство товарищества не позволяло ей пойти к могиле одной: она думала, что Грейс опаздывает из-за неотложного дела; более двух часов стояла Марти у калитки, прижимая к себе корзинку, полную цветов, и чувствуя босыми ногами, как медленно остывает сырая земля. Вдруг услыхала она в лесу топот шагов и голоса: это возвращались хинтокцы. В тиши ночи слышалось каждое слово, и Марти поняла, что случилось и где сейчас была Грейс.

Едва только хинтокцы спустились с холма и голоса затихли вдали, Марти толкнула калитку и пошла в дальний угол кладбища, где за кустами возвышался необтесанный камень, отмечавший место последнего упокоения Джайлса Уинтерборна.

Тонкая, обтянутая узким платьем фигурка высилась, озаренная лунным светом, над могилой Джайлса. Ничто женское почти не улавливалось в этом строгом облике, с которого ночной час стер печать бедности и физического труда; она казалась святой, без сожаления отрекшейся от своей земной сущности во имя более высокого назначения человека — любви ко всему живому под солнцем.

— Теперь ты мой, — шептала Марти, — только мой, потому что она все-таки забыла тебя, хотя ты и отдал ради нее жизнь. Но я никогда, никогда тебя не забуду. Я ложусь спать — ты неотступно в моих мыслях, пробуждаюсь — и моя первая мысль о тебе. Сажаю ли я молодые деревца, оттачиваю ли колышки или давлю сидр, я все время думаю, что никогда не было и не будет такого умельца, как ты. И если я забуду тебя, то пусть я лишусь крова над головой, пусть небо отвернется от меня! Но нет, нет, любимый, я никогда тебя не забуду, потому что ты был добрый человек и творил добрые дела.

Н. Демурова Комментарии

Над романом «В краю лесов» Томас Гарди работал немногим более года — он начал его в ноябре 1885 года, а 4 февраля 1887 года сделал в своем дневнике следующую запись: «8 часов 20 минут вечера. Закончил „В краю лесов“. Думал, что буду рад этому, но особой радости не испытываю, — только облегчение». Впрочем, первое упоминание о замысле романа относится к 1875 году. Интересно, что он возник под впечатлением сбора яблок и изготовления сидра (уже тогда Гарди виделся герой, ставший потом Джайлсом Уинтерборном). В 1884 году Гарди уже вел переговоры с издателем Макмилланом о публикации этого произведения.

Роман печатался в журнале «Макмилланс мэгэзин» с мая 1886 года по апрель 1887-го, а в середине марта 1887 года вышел отдельным изданием в трех томах.

Роман «В краю лесов» существовал в восьми вариантах. Гарди приходилось быть очень осторожным в трактовке темы брака и развода, стоящей в центре произведения. В глазах закона неверность мужа не давала жене оснований для развода — тема эта широко обсуждалась общественностью, однако романист, хотевший увидеть свой роман на страницах журнала, должен был соблюдать крайнюю осмотрительность в ее трактовке. Сейчас нам трудно себе представить, до каких нелепостей доходила пресловутая «миссис Гранди» (традиционная персонификация общественного мнения в Англии) в своих требованиях. Скажем, даже такое слово, как «ночная рубашка», в некоторых случаях под запретом. Описывая Сьюк Дэмсон, выходящую поутру из дома Фитцпирса, Гарди пишет, что на ней было свободное белое одеяние. Лишь в издании 1896 года он осмелится прибавить: «наподобие ночной рубашки». «О, небеса!» — восклицала в первых изданиях Грейс, выслушав признание миссис Чармонд. Лишь в 1896 году Гарди исправляет это восклицание на: «О, боже!»

Показательно в этом отношении письмо, которое направил Гарди издатель «Макмилланс мэгэзин» Моубрей Моррис сразу же после прочтения первых глав романа: «Я уверен, что вы не рассердитесь на меня, если я позволю себе намек на одну небольшую деталь — я имею в виду эпизод с мисс Дэмсон и доктором. Я не беспокоюсь за собственную нравственность, как вы могли бы подумать, но боюсь, что наши читатели — своеобразные люди: набожные шотландцы, которых ничего не стоит обидеть… Если бы вам удалось не слишком позорить прелестную мисс Сьюк, это было бы очень хорошо. Пусть человеческая слабость будет смягчена». Моррис на деле, как ни скромно формулирует он свои предложения, диктует известному к тому времени писателю желательное направление в развитии его неоконченного романа — нас не должны обманывать такие его выражения, как «намек на небольшую деталь», «прелестная мисс Сьюк» и проч. Мисс Дэмсон это развеселая деревенская девица, а «небольшая деталь» имеет принципиальное значение для всего замысла романа.

Гарди удалось — в последний раз! — удовлетворить требования взыскательной «миссис Гранди», следящей за нравственностью его журнальных читателей. Он сделал это за счет небольшой стилистической правки, не затронувшей в целом ни самого замысла романа, ни характеристики персонажей или смысла описываемых событий. Издавая впоследствии роман отдельными книгами, Гарди год за годом восстанавливал первоначальный текст и вносил в него дополнительные оттенки. Казалось, ничто не предвещало бури, разразившейся в связи с публикацией «Тэсс из рода д'Эрбервиллей» несколькими годами позже. Впрочем, сам писатель понимал, насколько можно судить по его письмам и дневникам, опасность избираемых им тем.

История Грейс Мелбери — своеобразный вариант еще одного «возвращения на родину». Дорогой ценой платит Грейс за амбиции своего отца, захотевшего сделать из нее «барышню», за отрыв от родной почвы и окружавших ее с детства людей. Сравнивая роман «В краю лесов» с «Возвращением на родину», вместе с тем видишь, насколько более зрелым стало и мастерство, и видение писателя. Подчеркнутая роль случайности, характерная для первого романа, уступает место показу глубинных причин событий. Зоркость Гарди как социального художника неизмеримо возрастает. «Ты — жена Фитцпирса, как и была, — с горечью говорит дочери Мелбери в кульминационный момент романа. — Он еще мало причинил тебе зла! Ты по-прежнему его собственность». Отсюда уже всего один шаг до «Собственника» Голсуорси!

Обращает на себя внимание и то, что сама тема романа перекликается с пьесами Ибсена; на это указывал в июле 1889 года и сам Гарди, когда к нему обратились за разрешением инсценировать роман. В своем ответе Гарди среди прочего писал: «Вы, вероятно, заметили, что в конце романа (это дается скорее намеком, чем прямым утверждением) героиня оказывается приговоренной к несчастливой жизни с непостоянным мужем. Я не мог это достаточно подчеркнуть в романе вследствие условностей, принятых библиотеками и пр. {Библиотеки, которые, так же как и журналы, предназначались для „семейного чтения“, были весьма строги в отборе литературы. Так, например, „Тэсс из рода д'Эрбервиллей“ была отвергнута рядом библиотек.} С тех пор, однако, правду характера перестали считать таким преступлением в литературе, как это было прежде, так что вы вольны подчеркнуть эту концовку или затушевать ее». Поэтическое описание лесов и садов, окружающих Малый Хинток, служит не только фоном для всего происходящего; природа участвует в жизни героев Гарди самым непосредственным образом. Об этом красноречиво говорит история болезни и смерти старого Саута.

«В краю лесов» — одно из высших достижений Гарди-романиста. Шумный успех «Тэсс» отчасти затмил этот роман в глазах современников, однако мы на расстоянии в столетие можем оценить его по достоинству.

В дневниках Томаса Гарди мы находим свидетельства того, что весь 1889 год он провел в работе над романом, получившим позже название «Тэсс из рода д'Эрбервиллей». Насколько можно судить, он начал писать роман еще осенью 1888 года. За честь опубликовать роман боролись три журнала. В октябре 1889 года Гарди послал первую часть романа в «Мэррейс мэгэзин», который стоял первым в его списке. Однако уже в середине ноября журнал вернул рукопись автору: причина отказа, как отмечает Гарди в дневнике, крылась в «неприличной откровенности», которую редакция усмотрела уже в самом начале повествования. Гарди тут же послал роман в «Макмилланс мэгэзин», который стоял следующим в его списке, но уже к 25 ноября рукопись была возвращена по тем же причинам. Отказался печатать роман и третий журнал, «Болтон мэгэзин».

В конце концов роман был опубликован в иллюстрированном еженедельнике «Грэфик ньюспейпер», однако для того чтобы напечатать его, Гарди пришлось пойти на значительные жертвы. Конечно, он мог бы и вовсе отказаться от журнальной публикации, однако, как он признается в своем «Жизнеописании» {Напомним, что в «Жизнеописании» Гарди писал о себе в третьем лице.}, не сделал этого по финансовым соображениям. В результате он решился на «план действий, беспрецедентный, как ему казалось, в анналах истории». Гарди изъял из романа целые эпизоды и даже главы и внес — цветными чернилами, чтобы легче было их впоследствии восстановить, — ряд существенных изменений в журнальный вариант. Так, в этом варианте Алек д'Эрбервилль не соблазнял Тэсс, но с помощью приятеля разыгрывал сцену регистрации брака, а Тэсс, обнаружив обман, возвращалась домой. Было изъято все, что касалось незаконнорожденного ребенка Тэсс; даже сцена, в которой Энджел Клэр переносит Тэсс и ее подружек через затопленную дорогу, была изменена: Клэр перевозит их в тачке! В таком искалеченном виде роман и появился впервые в свет — «Грэфик ньюспейпер» печатал его с 4 июля по 26 декабря 1891 года. Никто не жаловался на неприличие, если не считать одного джентльмена, назвавшегося «отцом нескольких дочерей», которому показалось непристойным пятно крови на потолке, — «Гарди так и не смог понять почему». Наиболее важные из изъятых частей Гарди опубликовал отдельно: часть главы XIV («Полуночное крещение») в мае 1891 года, то есть до начала публикации в «Грэфик ньюспейпер», вышла в журнале «Фортнайтли ревью», а главы X–XI под заглавием «Субботний вечер в „Аркадии“ — в ноябре 1891 года в литературном приложении к журналу „Нейшенэл обзервер“.

Буря разразилась, когда в ноябре 1891 года появилось отдельное издание романа (издательство „Осгуд и Макилвейн“), в котором Гарди восстановил все купюры. Основная тема романа, заявленная в подзаголовке „Чистая женщина, правдиво изображенная“, не могла не вызвать гнева викторианских блюстителей нравственности. Однако, как это нередко бывает, скрыв свои „расхождения с автором произведения чисто художественного в области общественных взглядов, политики или богословия, эти критики напали на его книгу, искусно маскируясь под критиков чисто художественных“. Гарди дорого стоили эти нападки: несмотря на растущую популярность романа среди читателей, Гарди с горечью отмечает в дневнике „недобросовестные передергивания“ критики. 15 апреля 1892 года он цитирует в дневнике отрывок из рецензии, появившейся во влиятельном журнале „Куотерли ревью“ („Эта грубая грязная повесть о похоти и низкой жестокости…“), и замечает: „Если это будет продолжаться, я бросаю писать романы. Нужно быть дураком, чтобы сознательно подставлять себя под выстрелы“. Он напишет еще один роман, „Джуда Незаметного“ — и уйдет с поля брани.

Сейчас нам очень трудно представить себе, что „Тэсс“, которую без преувеличения можно назвать самым поэтичным произведением Гарди, вызвала столь грубые нападки. И дело здесь, разумеется, не только в том, что Гарди в этом романе бросил вызов лицемерной морали буржуазного общества, узаконившей „двойную“ норму нравственности и справедливости: одну для мужчин, другую для женщин. Ярость поборников нравственности вызывал, безусловно, и тот факт, что „чистой женщиной“, противопоставленной испорченным представителям высших классов, Гарди сделал девушку из народа, которая трудится на ферме, в коровнике и в поле, и труд которой представлен в самом поэтическом виде. К этому следует присовокупить обвинения в „безбожии“, которые викторианская критика обрушила на Гарди. Особый гнев вызвал эпизод с братьями Энджела Клэра и фраза из финала романа: „Правосудие“ свершилось, и „глава бессмертных“ (по выражению Эсхила) закончил игру свою с Тэсс». (В журнальном варианте Гарди пришлось заменить «главу бессмертных» на «Время, этого величайшего из шутников».) И хотя Гарди неустанно повторял во всех интервью, что он просто процитировал эсхиловского «Прометея», нападки на безбожного автора продолжались.

Несмотря на поднятую травлю, «Тэсс из рода д'Эрбервиллей» имела огромный успех. Уже на следующий после выхода в свет год она была переиздана четырьмя изданиями. Вскоре появились и переводы на европейские языки, и переиздания «за океаном и в колониях». Гарди особенно обрадовал вышедший в 1893 году русский перевод, заслуживший одобрительный отзыв Л. Толстого.

Н. Демурова

В КРАЮ ЛЕСОВ

Стр. 209..Завеса в храме разодралась надвое… — Согласно евангельской легенде, после смерти Христа на кресте, «завеса храма разодралась надвое, сверху донизу» (Евангелие от Марка, гл. 15).

Стр. 211.

Стр. 256 …хочешь… свести седины мои в гроб. —

Стр. 258. Джордж Герберт — английский поэт (1593–1633); здесь приводятся слова из стихотворения «Суетность», входящего в сборник религиозных стихотворений Герберта «Храм».

Стр. 264. «Цимбелин» — драма В. Шекспира.

Примечания

1

Гиннунг-гэп из легенд ее предков-датчан. — Гиннунг-гэп — в древнескандинавской мифологии — «зияющая пропасть» между царством холода и царством огня, хаос, из которого возник мир.

(обратно)

2

Трафальгарский бой — морское сражение у мыса Трафальгар на атлантическом побережье Испании (1805 г.), в котором английский флот под командованием Нельсона нанес сокрушительное поражение франко-испанской эскадре.

(обратно)

3

Цитата из стихотворения английского поэта Уильяма Вордсворта (1770–1850) «Лютики».

(обратно)

4

Сиф — в древнескандинавской мифологии — жена Тора, бога грома; Локи — бог огня, носитель зла и разрушения, строивший козни другим богам; согласно легенде, он похитил золотые волосы Сиф, и боги принудили его дать Сиф новые волосы, которые черные эльфы выковали из чистого золота.

(обратно)

5

Георгианская эпоха — время правления английских королей Георга I, Георга II и Георга III, 1714–1820 гг.

(обратно)

6

Океан бед (море бедствий) — слова из монолога Гамлета «Быть или не быть…» (Шекспир, «Гамлет», акт. III, сцена 1).

(обратно)

7

Праут Сэмюел (1783–1852) — английский художник. Известен своими акварелями, изображениями архитектурных памятников и учебниками рисования.

Ван-Дейк Антонис (1588–1641) — знаменитый фламандский живописец. Ряд лет работал в Лондоне как придворный портретист. Произведения Ван-Дейка отличаются мастерством колорита.

(обратно)

8

«Сентиментальное путешествие Йорика по Франции и Италии» — произведение английского писателя Лоренса Стерна (1713–1768).

(обратно)

9

По библейской легенде, Моисею на горе Синай явился бог.

(обратно)

10

Александр Дюма (Дюма-отец) (1802–1870) — французский писатель, автор знаменитых историко-авантюрных романов. Писал также путевые очерки, в том числе о поездке в Россию в 1858 г.

Мери Жозеф (1798–1866) французский писатель. Среди многочисленных произведений Мери — романы, пьесы, стихи и книги о путешествиях.

(обратно)

11

Менандр (ок. 343–291 гг. до н. э.) — древнегреческий драматург-комедиограф.

(обратно)

12

«Меч господень и Гидеонов». — Слова из Библии (Книга Судей, гл. 7).

(обратно)

13

Имеется в виду Вильгельм III Оранский, штатгальтер (правитель) Голландии, который был возведен на английский престол после государственного переворота 1688–1689 гг., так называемой «Славной революции».

(обратно)

14

Строфа из поэмы великого английского поэта Перси Биши Шелли «Восстание Ислама» (песнь II, строфа 23).

(обратно)

15

Парафраза библейского текста: «Кто собрал ветер в пригоршни свои? Кто завязал воду в одежду?» (Книга притчей Соломоновых, гл. 30).

(обратно)

16

Шлейермахер Фридрих (1768–1834) — немецкий философ, теолог и проповедник.

(обратно)

17

Гален Клавдий (ок. 130–200) — древнеримский врач и естествоиспытатель. Гиппократ (ок. 460–377 гг. до н. э.) — величайший врач Древней Греции, один из основоположников научной медицины. Герофил (ок. 335–280 гг. до н. э.) — знаменитый древнегреческий врач и анатом.

(обратно)

18

Здесь упоминается эпизод из аллегорического романа «Путь паломника» английского писателя Джона Беньяна (1628–1688).

(обратно)

19

Строфа из «Песни менестреля» английского поэта Томаса Чаттертона (1752–1770), входящей в его трагедию «Элла».

(обратно)

20

Помона — в римской мифологии — богиня плодов.

(обратно)

21

Имеется в виду друг Томаса Гарди, известный английский критик и историк литературы Эдмунд Госсе (1849–1928), выпустивший в то время сборник стихов «Книга сердца». «Коль я забуду…» — несколько сокращенное стихотворение Госсе «Два взгляда».

(обратно)

22

По библейской легенде, вавилонский царь Валтасар во время пира увидел на стене таинственные письмена, возвещавшие гибель его царства (Книга пророка Даниила, гл. 5).

(обратно)

23

Парафраза строки из элегии Шелли «Адонаис» (строфа 21).

(обратно)

24

Тангейзер — немецкий поэт-миннезингер XIII века, герой множества легенд и романтических произведений.

(обратно)

25

Вауверман Филипс (1619–1668) — голландский художник. Мастерски изображал сцены охоты, кавалерийские сражения, всадников на фоне живописных пейзажей.

(обратно)

26

Образ брата Осени, возможно, навеян известным стихотворением английского поэта-романтика Джона Китса (1795–1821) «Ода к осени», в котором осень предстает в облике крестьянской девушки.

(обратно)

27

Авессалом персонаж из Библии, сын царя Давида, славившийся своей красотой. Восстав против отца, Авессалом потерпел поражение и пытался спастись бегством. Но его мул вбежал под ветви большого дуба, и Авессалом, запутавшись своими длинными волосами в ветвях, «повис между небом и землей» (Вторая Книга Царств, гл. 18).

(обратно)

28

Цитата из комедии английского драматурга Уильяма Конгрива (1670–1729) «Пути светской жизни» (акт III, сцена 3).

(обратно)

29

Шекспир, «Гамлет», акт III, сцена 2.

(обратно)

30

Имеется в виду герой греческого мифа титан Прометей, похитивший с Олимпа огонь. По велению Зевса Прометей был прикован к скале Кавказских гор, где могучий орел клевал его печень.

(обратно)

31

В Откровении Иоанна Богослова, или Апокалипсисе, содержатся мистические пророчества о конце света. Один из четырех всадников, возвещающих конец света, — Смерть на «коне бледном».

(обратно)

32

Элизабет Монтегю (1720–1800) — английская писательница. В ее салоне собирались выдающиеся художники, писатели и артисты того времени.

(обратно)

33

По христианской легенде, святая Вероника дала свой платок Христу, ведомому на Голгофу, чтобы он мог отереть лицо; на платке чудесным образом остался отпечаток лица Христа.

(обратно)

34

Шекспир, «Отелло», акт III, сцена 3.

(обратно)

35

Согласно евангельской легенде, после смерти Христа на кресте, «завеса храма разодралась надвое, сверху донизу» (Евангелие от Марка, гл. 15).

(обратно)

36

Долина Унижения — один из образов аллегорического романа Джона Беньяна «Путь паломника».

(обратно)

37

Артемида — в греческой мифологии целомудренная богиня луны, покровительница охоты; Афродита — богиня любви и красоты.

(обратно)

38

Парафраза из Библии (Бытие, гл. 44).

(обратно)

39

Джордж Герберт — английский поэт (1593–1633); здесь приводятся слова из стихотворения «Суетность», входящего в сборник религиозных стихотворений Герберта «Храм».

(обратно)

40

«Цимбелин» — драма В. Шекспира.

(обратно)

41

Шекспир, «Гамлет», акт IV, сцена 5.

(обратно)

Комментарии

1

Имеется в виду средневековая легенда о леди Годнее, которая просила своего мужа графа Ковентри освободить жителей города от тяжелого налога. Граф согласился отменить налог при условии, если Годива среди бела дня объедет весь город обнаженная верхом на коне. Леди Годива выполнила жестокое условие, а жители Ковентри в этот час заперлись в домах и отвернулись от окон.

(обратно)

2

Ариадна — героиня греческого мифа, дочь критского царя Миноса; помогла афинскому герою Тесею выбраться из лабиринта с помощью клубка нитей и была покинута им на острове Наксос. Васти. — По библейской легенде, персидский царь Артаксеркс за непослушание отверг свою жену Васти и избрал в жены Эсфирь. Эми Дадли — героиня романа Вальтера Скотта (1771–1832) «Кенилворт», убитая по приказу своего мужа графа Лестера.

(обратно)

Оглавление

ГЛАВА I

ГЛАВА II

ГЛАВА III

ГЛАВА IV

ГЛАВА V

ГЛАВА VI

ГЛАВА VII

ГЛАВА VIII

ГЛАВА IX

ГЛАВА X

ГЛАВА XI

ГЛАВА XII

ГЛАВА XIII

ГЛАВА XIV

ГЛАВА XV

ГЛАВА XVI

ГЛАВА XVII

ГЛАВА XVIII

ГЛАВА XIX

ГЛАВА XX

ГЛАВА XXI

ГЛАВА XXII

ГЛАВА XXIII

ГЛАВА XXIV

ГЛАВА XXV

ГЛАВА XXVI

ГЛАВА XXVII

ГЛАВА XXVIII

ГЛАВА XXIX

ГЛАВА XXX

ГЛАВА XXXI

ГЛАВА XXXII

ГЛАВА XXXIII

ГЛАВА XXXIV

ГЛАВА XXXV

ГЛАВА XXXVI

ГЛАВА XXXVII

ГЛАВА XXXVIII

ГЛАВА XXXIX

ГЛАВА XL

ГЛАВА XLI

ГЛАВА XLII

ГЛАВА XLIII

ГЛАВА XLIV

ГЛАВА XLV

ГЛАВА XLVI

ГЛАВА XLVII

ГЛАВА XLVIII

Н. Демурова Комментарии Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg