«Сердцедёр»

Сердцедёр (fb2) - Сердцедёр (пер. Н. Калугина) 707K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Борис Виан

Борис Виан Сердцедёр

Перевод Наталии Калугиной

L’ARRACHE-CŒUR

by Boris Vian

© Н. Калугина, перевод, 1994 г.

Часть первая

I

28 августа

Тропинка тянулась по гребню утеса. Вокруг росла цветущая мелисса и слегка увядший водяной жабник. Его почерневшие листья устилали землю. Почва, изрытая востроносыми насекомыми, была вся испещрена дырками; казалось, будто ступаешь по околевшей от холода губке.

Жакмор шел не спеша, глядя на цветы мелиссы, внутри которых бились, переливаясь на солнце, темно-красные сердца. При каждой пульсации поднимались облачка пыльцы и затем вновь опадали на лениво колышащиеся листья. Пчелы скучающе предавались праздности.

Снизу, от подножия утеса, доносился глухой и хриплый рокот волн. Жакмор остановился и глянул в бездну с нависающего над пропастью карниза. Там, завораживающе далеко, меж камнями, подрагивала, словно июльское желе, морская пена. Пахло жареными водорослями. От подступившей вдруг дурноты Жакмор опустился на четвереньки прямо на грязную, пожухлую от зноя траву. Его руки, коснувшись земли, наткнулись на козий помет совершенно необычной формы, которая свидетельствовала о наличии в этих местах Содомского быка; а он-то считал этот вид вымершим.

Набравшись смелости, Жакмор рискнул еще раз посмотреть вниз. Глубина у берега была небольшая. Массивные красные уступы круто обрывались и тут же взмывали вверх, образуя красный утес, где на коленях стоял Жакмор.

Тут и там виднелись рифы, черные, блестящие, отполированные прибоем и увенчанные короной из водяных брызг. Солнечные лучи разъедали поверхность моря и пачкали ее непристойными надписями.

Жакмор поднялся и пошел дальше. Тропа поворачивала. Слева он увидел уже чуть тронутые желтизной папоротники и цветущую вересковую заросль. На гладких скалах поблескивали кристаллики соли, оставленные фургоном для доставки рыбы. Удаляясь от утеса и моря, тропинка круто шла вверх, извиваясь меж огромных черных гранитных плит, на которых виднелись следы свежего козьего помета. Коз же и в помине не было. Их убивали таможенники, чтоб не гадили.

Жакмор ускорил шаг и тут же оказался в тени, потому что солнечные лучи уже не поспевали за ним. Освеженный прохладой, он пошел еще быстрее. Огненная лента цветов вилась у него перед глазами.

По некоторым признакам он понял, что цель близка, и постарался привести в порядок свою растрепавшуюся рыжую бороду. После чего весело зашагал дальше. В какой-то момент Дом показался весь целиком между двумя гранитными выступами. Эрозия вырезала из них гигантские соски, и они нависали над тропинкой, будто опоры какой-то потайной двери.

Тропа снова повернула, и дом пропал. Он был расположен довольно далеко от утеса, на самом верху холма. Пройдя между двумя огромными темными валунами, Жакмор, наконец, снова увидел Дом, ярко-белый, окруженный странными деревьями.

Видно было начинавшуюся от главного входа светлую тропку, которая лениво петляла по холму и в конце концов сливалась с той тропой, по которой шел Жакмор. Он свернул и двинулся к дому. Уже почти добравшись до вершины холма, он услышал крики и пустился бегом.

Чья-то заботливая рука прикрепила к крыльцу красную шелковую ленту. Лента исчезала внутри дома, вела вдоль лестницы на второй этаж и заканчивалась у спальни. Жакмор следовал за ней. На кровати отдыхала между схватками женщина, роды были тяжелыми. Жакмор бросил свою кожаную сумку, засучил рукава и намылил руки над корытом из необработанной лавы.

II

Анжель сидел один у себя в спальне и удивлялся, что совсем не переживает. Он слышал, как жена стонала где-то рядом, но не мог подойти и утешить, помочь ей, потому что она тут же начинала угрожать ему револьвером. Она предпочитала кричать в одиночестве, ибо ненавидела свой огромный живот и не желала, чтобы ее видели в таком состоянии.

Вот уже два месяца, как Анжель был в изоляции, ожидая, когда же все это кончится, и размышляя о пустяках. Он то и дело кружил по комнате, ибо узнал из газет, что заключенные мечутся по камере, как звери в клетке. Только вот какие именно? Он то спал, то пытался уснуть, в то же время не переставая думать о попке своей жены, потому как живот ее его не радовал, и представлять ее со спины было куда приятнее. Он часто просыпался среди ночи. Вообще говоря, зло уже совершилось, и в этом не было ничего обнадеживающего.

На лестнице послышались шаги Жакмора. Одновременно крики жены прекратились, и Анжель замер в изумлении. Тихонько подойдя к двери, он попробовал что-нибудь разглядеть, но из-за ножек кровати ничего не увидел и только понапрасну вывихнул себе правый глаз. Он выпрямился и навострил уши о дверной косяк.

III

Жакмор положил мыло на край корыта, вытер руки махровым полотенцем и открыл сумку. Рядом в электронагревателе кипела вода. Он простерилизовал напальчник, ловко надел его и ввел руку в женщину, чтобы посмотреть, что там творится.

После чего выпрямился и брезгливо сказал:

— Их там тpoе.

— Трое, — прошептала удивленная мать.

Потом она снова заорала, острая боль в животе внезапно напомнила о себе.

Жакмор достал из сумки несколько таблеток тонизирующего средства и проглотил их. Силы ему еще понадобятся. Потом отвязал грелку и со всей силы хватил ею об пол, чтобы вызвать прислугу. Внизу забегали, потом кто-то стал взбираться по лестнице. В комнату вошла няня, вся в белом, как на китайских похоронах.

— Приготовьте инструменты, — сказал Жакмор. — Как вас зовут?

— Меня-то? Беложо, сударь, — ответила она, выговаривая слова по-деревенски.

— В таком случае я лучше вообще не буду звать вас по имени, — проворчал Жакмор.

Девушка ничего не ответила и принялась надраивать никелированные инструменты. Жакмор подошел к кровати. Женщина вдруг перестала кричать. Боль насиловала ее.

Жакмор извлек из сумки бритву и ловко побрил лобок роженицы. Потом одним махом очертил белой краской операционное поле. Няня, немного удивленная, внимательно следила за ним: ее познания в акушерстве дальше отела не шли.

— У вас есть медицинский справочник? — спросил Жакмор, укладывая помазок в сумку.

Тут он снова склонился над женщиной и подул на краску, чтобы она сохла быстрее.

— Куда там! Только Полный Каталог Французской Военной Промышленности да песнопения города Сент-Этьен, — ответила няня.

— Вот досада. Впрочем, может и в них найдется что-нибудь подходящее, — сказал Жакмор.

Не слушая, что скажет на это кормилица, он рассеянно обвел глазами комнату, как вдруг взгляд его упал на дверь, за которой томился Анжель.

— Кто это там тоскует за дверью? — спросил Жакмор.

— Да хозяин, — ответила няня. — Заперли его.

В этот момент роженица вышла из состояния оцепенения и несколько раз вскрикнула особенно пронзительно. Ее руки то сжимались в кулаки, то снова разжимались. Жакмор повернулся к няне:

— А таз у вас найдется?

— Сейчас пойду что-нибудь поищу, — ответила няня.

— Да поворачивайтесь, дурища вы эдакая, может, хотите, чтобы она нам парочку простыней испортила?

Няню вихрем сдуло из комнаты, и Жакмор с удовольствием услышал, как она грохнулась на лестнице и расквасила себе физиономию. Он подошел к женщине и нежно погладил ее перекошенное от страха лицо. Она судорожно сжала его руку в своих руках.

— Хотите увидеть мужа? — спросил Жакмор.

— О, да! — ответила она. — Но только сначала дайте мне револьвер, он в шкафу.

Жакмор замотал головой. Вернулась няня с круглым ушатом для вычесывания собачьей шерсти.

— Больше ничего нет, придется этот приспособить, — сказала она.

— Помогите мне подложить его ей под поясницу.

— Но край-то ведь острый, — заметила няня.

— Разумеется, — подтвердил Жакмор, — именно так их и наказывают.

— Да зачем же, — пробормотала няня. — Она же не сделала ничего плохого.

— А что хорошего она сделала?

Края неглубокой лохани врезались в расплющенную спину женщины.

— Что же дальше? — вздохнул Жакмор. — Ничего себе работка, как раз для психиатра.

IV

Он размышлял, находясь в полной растерянности. Женщина перестала кричать. Служанка, замерев, смотрела на него взглядом, лишенным всякого выражения.

— Нужно, чтобы отошли воды, — сказала она.

Жакмор без возражений согласился. И тут, удивленный, он поднял голову. Свет угасал.

— Солнце, что ли, заходит? — спросил он.

Няня пошла к окну проверить. День улетал за утес. Подул тихий ветерок. Она вернулась взволнованная.

— Не пойму, что же это делается, — прошептала няня.

В комнате стало совсем темно, и только от каминного зеркала исходило слабое свечение.

— Давайте сядем и подождем, — тихо сказал Жакмор.

Из окна шел аромат горьких трав и запах пыли. День окончательно исчез. В гулком мраке комнаты зазвучал голос роженицы.

— Ну уж нет, это все. Больше никогда, никогда я не захочу их иметь.

Жакмор заткнул уши. Ее голос звучал так, будто кто-то водил ногтем по металлу. Плакала испуганная няня. Этот голос проникал в голову Жакмора и иголками колол его мозг.

— Они будут выходить из меня, — сказала роженица, резко засмеявшись. — Они будут выходить из меня, и причинят мне боль, и это только начало.

В тишине явственно слышался стон кровати. Прерывисто дыша, женщина заговорила снова:

— Впереди годы и годы, и каждый час, каждая секунда могут оказаться последними, и весь этот ужас лишь для того, чтобы вся моя дальнейшая жизнь стала болью.

— Хватит, — тихо и четко произнес Жакмор.

Женщина душераздирающе завопила. Глаза психиатра постепенно привыкали к свету, излучаемому зеркалом. Он разглядел чудовищно напрягшееся, выгнутое дугой тело женщины. Она мерно и долго кричала, голос ее обволакивал уши Жакмора, словно пронизывающий и липкий туман. И вдруг между ее согнутых в коленях ног показалось сначала одно светлое пятно, и тут же второе. Жакмор с трудом различал движения няни, которая очнулась от страха, подхватила обоих детей и запеленала их.

— Остался еще один, — сказал он, больше обращаясь к самому себе.

Мать, совсем измучившись, казалось, была еле жива. Жакмор поднялся. Когда появилась головка третьего ребенка, он ловко помог извлечь его. Совершенно разбитая, женщина упала на подушки. Покровы ночи потихоньку разрывались, свет стал проникать в комнату. Мать отдыхала, бессильно повернув голову набок. Ее лицо страшно осунулось, под глазами залегли темные круги. Жакмор вытер себе лоб, шею и удивился, осознав, что слышит доносящиеся с улицы звуки. Няня закончила пеленать третьего ребенка и положила его на кровать рядом с двумя другими. Потом подошла к шкафу, достала простыню, развернула ее.

— Я забинтую ей живот, — сказала она, — а после ей надо поспать, а вы давайте-ка уходите отсюда.

— Вы пуповину перерезали? Перевяжите ее у всех троих как можно туже, — распорядился Жакмор.

— Я сделала бантики. Тоже отлично держатся, зато гораздо красивее.

Потрясенный, он согласно кивнул.

— Пойдите навестите хозяина, — посоветовала няня.

Жакмор подошел к двери, за которой ждал Анжель, повернул ключ и вошел.

V

Анжель сидел на стуле, согнувшись в три погибели. Его тело все еще вибрировало от криков Клементины. Услышав скрежет замка, он поднял голову. Его очень удивила рыжая борода психиатра.

— Меня зовут Жакмор, — объяснился тот. — Я шел мимо и услышал крики.

— Это Клементина. Ну как прошло? Говорите скорее! — воскликнул Анжель.

— Вы трижды отец, — ответил Жакмор.

— Неужели тройняшки? — поразился Анжель.

— Да нет, сначала родились двойняшки, а потом, через довольно большой промежуток времени, появился третий. Это говорит о том, что он будет сильной личностью.

— Как она себя чувствует? — спросил Анжель.

— Вполне сносно. Немного позже вы сможете ее увидеть, — ответил Жакмор.

— Она сильно злится на меня. Заперла вот.

И, вспомнив о приличиях, добавил:

— Хотите чего-нибудь выпить?

Он с трудом поднялся.

— Спасибо, не сейчас, — сказал Жакмор.

— Что вы делаете в наших краях? Решили провести здесь отпуск? — спросил Анжель.

— Да, пожалуй. У вас мне будет совсем неплохо. Раз уж вы приглашаете.

— Какое счастье, что вы оказались у нас вовремя.

— А разве в округе нет врача? — поинтересовался Жакмор.

— Я этим вопросом заняться не мог, я был заперт. Должна была прийти девушка с хутора и все сделать. Она очень надежная.

— А-а...

Они замолчали. Жакмор всей пятерней расчесывал свою рыжую бороду. Его голубые глаза ярко светились от солнца, проникавшего в комнату. Анжель внимательно разглядывал гостя. На психиатре был костюм из черной, очень мягкой ткани: узкие брюки со штрипками и длинный, высоко застегнутый пиджак, несколько скрадывающий ширину его плеч. На ногах — лакированные черные кожаные сандалии. В вырезе пиджака переливался, как перламутр, сиреневый атлас рубашки. В общем, он был чертовски зауряден.

— Я рад, что вы остаетесь, — сказал Анжель.

— А теперь идите к жене, — предложил психиатр.

VI

Клементина лежала неподвижно. Она отдыхала, полностью расслабившись, уставившись в потолок. Двое младенцев лежали под правым ее боком, третий — под левым. Няня привела в порядок комнату. Солнечный свет бесшумно лился в открытое окно.

— Завтра же надо будет отнять их от груди. Во-первых, троих выкормить она не сможет, во-вторых, это сэкономит время и, наконец, она сохранит красивую грудь, — сказал Жакмор.

Клементина беспокойно задвигалась и повернула голову в их сторону.

В ее широко открытых глазах застыла суровость.

— Нет, я буду кормить их сама. Всех троих. И это не испортит мне грудь. А даже если и испортит, то тем лучше. Во всяком случае, нравиться кому-нибудь у меня больше нет ни малейшего желания.

Подошел Анжель и хотел было погладить ее по руке. Она резко отдернула руку.

— Нет уж, хватит, начинать все сначала я не намерена.

— Но послушай, — прошептал Анжель.

— Уходи, — устало сказала Клементина, — я сейчас не хочу тебя видеть, мне это слишком тяжело.

— Разве тебе не лучше? — спросил Анжель. — Посмотри... Живот, который тебя так раздражал, исчез.

— Тем более, что вы перебинтованы и, когда снимите повязку, ваш живот будет точно таким же, как раньше, — сказал Жакмор.

С огромным усилием Клементина приподнялась и оперлась на локоть. Голос ее звучал низко и сипло.

— Так, по-вашему, мне должно быть уже лучше, да? Сразу после родов, с разорванным животом и невыносимой болью в спине... И искореженные кости таза ноют, ноют... Все сосуды в глазах полопались... Ну конечно, я должна снова обрести форму, быть умницей, заняться фигурой, чтобы живот стал плоским, а грудь упругой... и чтобы ты или кто-то другой на меня взгромоздился и впрыснул эту вашу мерзость... А потом все заново: мне станет плохо, я начну тяжелеть и в результате снова исходить кровью...

Резким движением она сунула руку под одеяло и сорвала простыню, стягивавшую ее живот. Анжель рванулся было к ней.

— Не подходи!

В ее голосе было столько ненависти, что муж замер, не вымолвив ни слова.

— Прочь отсюда! Оба!! Потому что ты мне это все устроил, а вы видели меня в таком позоре, во всей красе. Прочь! Проваливайте!

Жакмор пошел к двери, за ним Анжель. Скомканная простыня полетела ему вслед и угодила в голову. Анжель споткнулся и ударился лбом о косяк. Дверь захлопнулась за ним.

VII

Лестница, по которой они спускались, была выложена красной плиткой. Она содрогалась под их ногами. Остов дома — огромные черные балки. Стены побелены известкой. Жакмор пытался найти подходящие слова.

— Ничего, скоро она отойдет.

Анжель промычал что-то невразумительное.

— У вас, наверное, камень на душе? — старался завязать разговор психиатр.

— Нет. Два месяца я сидел взаперти. Так-то вот, — ответил Анжель и криво усмехнулся.

— Даже странно вновь чувствовать себя свободным, — сказал он.

— И чем же вы занимались эти два месяца? — спросил Жакмор.

— А ничем, — ответил Анжель.

Огромный холл, по которому они шли, был, как и лестница, облицован красным песчаником. И совсем мало мебели: массивный стол из светлого дерева, из него же буфет, несколько подобранных им в тон стульев. На стенах два-три светлых пятна картин, очень красивых. Анжель остановился у буфета.

— Выпьете чего-нибудь? — спросил он.

— С удовольствием, — ответил Жакмор.

Анжель налил два стакана домашней наливки.

— Напиток что надо! — оценил Жакмор. И, поскольку его собеседник молчал, ему пришлось продолжить:

— Ну и как оно, отцом-то быть?

— Честно говоря, хреново, — отозвался Анжель.

VIII

29 августа

Клементина была одна. В комнате царила мертвая тишина. Лишь изредка под занавесками слышался легкий плеск солнечных лучей.

Она чувствовала себя совершенно оглушенной и вместе с тем наслаждалась покоем. Ощупала свой плоский и мягкий живот. Набухшие груди распирало. Она вдруг пожалела свое тело, ей было стыдно перед ним, и она забыла, как накануне сорвала повязку с живота. Ее пальцы пробежали по шее, по плечам, по ненормально раздувшейся груди. Что-то ей стало жарко: видно, поднялась температура.

Из-за окна доносился смутный, далекий шум деревни. Было как раз время работы в поле. В темных стойлах визжали наказанные животные. Впрочем, их обида была скорее показной.

Ее питомцы тихо спали рядом. Чувствуя к ним брезгливость, она не очень решительно взяла одного и подняла над головой на вытянутых руках. Он был весь розовый, с мокрым жадным ртом, вместо глаз — красные, как мясо, складочки кожи. Отвернувшись, она обнажила грудь и поднесла к ней своего пачкуна. Тот жадно зачмокал, судорожно сжимая кулачки. Заглатывая очередную порцию молока, он издавал горлом противный звук. Приятного в этом было мало. Кормление приносило чувство легкости, но и опустошало. Опорожнив грудь на две трети, сосун отвалился, раскинул ручки и мерзко захрапел. Когда Клементина положила его рядом, он, не переставая храпеть, странно зачмокал, и во сне продолжая сосать. На голове у него рос жалкий пушок. Родничок как-то беспокойно пульсировал, так что хотелось надавить на него и остановить биение.

Дом вздрогнул от глухого удара. Захлопнулась массивная входная дверь. Это Жакмор с Анжелем вышли на улицу. Три создания, спавших около Клементины, полностью находились в ее власти. Набухшая грудь немного побаливала, она провела по ней рукой. Будет чем накормить всю троицу.

Второй пачкун жадно накинулся на коричневый сосок, только что брошенный его братом. Он и самостоятельно хорошо сосал, и Клементина спокойно вытянулась на кровати. В саду похрустывал гравий под ногами Жакмора и Анжеля. Малыш насыщался. Третий задвигался во сне, она приподняла его рукой и дала ему другую грудь.

IX

Сад тянулся вплоть до самого утеса и заканчивался на его обрывистых склонах. Здесь на кручах росли самые разнообразные растения. Сюда, конечно, можно было добраться, но чаще всего такие уголки не трогали, оставляя их в естественном виде. Тут можно было увидеть и райскую водянку с удивительными листьями, светло-сиреневыми снизу и нежнозелеными с белыми прожилками сверху; и тонкие, молодые дикие вязы с уродливыми наростами; они цвели какими-то не сочными, суховатыми цветами, похожими на безе из крови; и всюду — заросли жемчужно-серого сияющего сонника, длинные мясистые кисти гарриги, цепляющиеся за нижние ветки араукарий, журчалки, голубые майянги, всевозможные виды вероники поручейной, скрывающей в своем зеленом ковре веселых лягушат; и кормарин, и тростники, и недотыка обыкновенная. А еще — масса живучих, неприхотливых цветов, жмущихся в расселинах скал, живой занавесью обволакивающих стены, окружающие сад, ползущих, как водоросли, по земле, одним словом, вылезающих отовсюду, или же скромно обвивающих металлические прутья решетки. Дальше, на равнине, сад был разбит на сочные и свежие лужайки, изрезанные посыпанными гравием дорожками. Самые разные деревья вонзали в почву свои узловатые стволы.

Тут-то и решили прогуляться Жакмор и Анжель, уставшие от бессонной ночи. Утес окутывал кристально чистый морской воздух. На небе, на месте солнца, зияла полыхающая дыра правильной формы.

— Неплохой у вас сад, — недолго думая, сказал Жакмор. — И давно вы здесь живете?

— Уже два года, — ответил Анжель. — С совестью у меня было не в порядке. Столько всего натворил...

— Еще не вечер. Не все еще потеряно.

— Так-то оно так. Только я к этому пришел далеко не столь быстро, как вы.

Жакмор покачал головой.

— Мне всегда все выкладывают, — заметил он, — и в конце концов я узнаю людей до самой сути. Кстати, вы не посоветуете, кого тут можно подвергнуть психоанализу?

— Да кого угодно, — ответил Анжель, — няня, например, всегда в вашем распоряжении. Да и деревенские не откажутся. Они, правда, несколько грубоваты, но люди занятные и к тому же зажиточные.

Жакмор потер руки от удовольствия.

— Мне понадобится куча народу. Я самый настоящий пожиратель умов!

— То есть?

— Сейчас объясню. Начну с того, зачем я сюда приехал. Я искал какой-нибудь тихий уголок, где можно было бы поэкспериментировать. Ну вот, а теперь представьте-ка себе нашего Жакморчика этаким пустым сосудом.

— Бочкой что ли? Вы, наверное, пьяны?

— Не об этом речь. Просто во мне пусто. Только движения, рефлексы и повадки. А мне хочется наполниться. Вот поэтому я и занимаюсь психоанализом. Но моя пустая бочка — это бочка Данаид: в ней ничего не задерживается. Извлекаю из людей их мысли, комплексы, их колебания, а внутри меня ничего не задерживается. Не усваиваю. Или усваиваю слишком хорошо, что одно и тоже. Правда, словечки разные, ярлыки и события у меня все хранятся; мне известны понятия, которыми обозначают те или иные страсти и эмоции, но сам я ни того, ни другого не испытываю.

— Так что с этим вашим экспериментом? Все-таки вас это привлекает? — спросил Анжель.

— Да, конечно, меня это привлекает, хочется поставить свой великий опыт. Но вы не совсем понимаете, о чем речь. Представьте, я провожу самый полный, интегральный психоанализ и становлюсь ясновидящим.

Анжель пожал плечами.

— А что, до вас такого никто не делал?

— Нет, — ответил Жакмор. — Тот, с кем я буду работать, должен будет рассказать мне все. Абсолютно все. Свои самые сокровенные мысли. Самые страшные тайны, то, в чем он не решается признаться самому себе; должны раскрыться самые глубины его существа и даже то, что лежит еще глубже. Никто из психоаналитиков ничего подобного еще не делал. Мне нужно узнать, как далеко можно зайти. Я жажду иметь влечения и страсти, и я заберу их у окружающих. Очевидно, мне это до сих пор не удавалось потому, что я уходил недостаточно глубоко. Я хочу чего-то вроде отождествления с другим человеком. Знать о существовании страстей и не испытывать их — это ужасно.

— Раз у вас есть хотя бы это желание, значит, вы не совсем пусты, — сказал Анжель.

— У меня нет никакого мотива поступать, скажем, так, а не иначе. Вот эти-то мотивы я и хочу забрать у людей.

Они приближались к дальней стене сада. Монотонность каменной стены нарушали высокие позолоченные ворота, симметрично расположенные по отношению к тем, через которые Жакмор вошел в сад накануне.

— Позвольте мне еще раз повторить, дружище, что желание иметь желания — уже страсть. Сами видите, как она побуждает вас к действию.

Поглаживая рыжую бороду, психиатр рассмеялся.

— Но, в то же время, это указывает и на недостаток желаний, — заметил он.

— Да нет же. Чтобы у вас не было ни желаний, ни предпочтений, вас следовало бы поместить в абсолютно нейтральную социальную среду. Вы должны быть свободны от каких бы то ни было влияний, равно как и от груза предшествующего душевного опыта.

— Это как раз и есть мой случай, — сказал Жакмор. — Взгляните в мое удостоверение личности. Я родился в прошлом году, таким, каким вы меня видите сейчас. Вы, собственно, можете убедиться в этом сами.

И он протянул Анжелю свое удостоверение. Тот стал внимательно его рассматривать.

— Все точно. Но здесь ошибка, — сказал он, возвращая документ.

— Звучит как парадокс, — возмутился Жакмор.

— Но согласитесь, одно прекрасно дополняет другое: именно так там и написано, но то, что написано — это ошибка».

— При мне даже табличка была: «Психиатр. Пустой. Наполнить.» Табличка, понимаете? Какие после этого могут быть дискуссии? Что написано пером... То есть стремление заполнить во мне пустоту исходит не от меня. Все было разыграно заранее, и я был изначально не свободен.

— А вот и нет. Раз у вас есть желание, значит, вы свободны, — сказал Анжель.

— А если бы у меня вообще никаких желаний не было, даже этого?

— Тогда вы были бы мертвы.

— Ах, черт вас возьми! — воскликнул Жакмор. — Не буду больше с вами спорить. Вы на меня страх нагоняете.

Они вышли за калитку и направились по дороге, ведущей в деревню. Их ноги утопали в белесой пыли. Вдоль дороги росла ярко-зеленая губчатая трава цилиндрической формы, напоминающая карандаши из желатина.

— Но послушайте, — сказал Жакмор, — ведь дело обстоит как раз наоборот. Свободен только тот, у кого нет желаний. Истинно свободное существо, вероятно, не знает никаких желаний. А поскольку я ничего не желаю, то, следовательно, и свободен.

— Нет, не так, — возразил Анжель. — Раз вы желаете иметь желания, значит, вы уже чего-то желаете, и все ваши построения ложны.

— Те-те-те! — воскликнул Жакмор, все больше раздражаясь. — Да ведь хотеть чего-либо означает быть прикованным к своему желанию.

— Вовсе нет, — отозвался Анжель. — Свобода — это желание, порожденное вашей волей. Впрочем... — и он умолк.

— Впрочем, вы просто мне голову морочите, и все, — сказал Жакмор. — Я подвергну психоанализу здешнюю публику и выужу их истинные желания, мотивы поступков, предрасположенности — в общем, все, а вы меня уже достали.

— Ну хорошо, — задумчиво предложил Анжель, — давайте поставим опыт. Попробуйте хотя бы на мгновение совершенно отказаться от мысли завладеть чужими желаниями. Попытайтесь, только по-честному.

— Идет, — ответил Жакмор.

Они остановились у обочины дороги. Психиатр закрыл глаза и, казалось, полностью расслабился. Анжель внимательно наблюдал за ним. И вдруг словно все краски сошли с лица Жакмора. Мало-помалу какая-то прозрачность стала заполнять открытые взору части его тела, руки, шею, лицо.

— Взгляните на свои пальцы, — прошептал Анжель.

Жакмор открыл глаза. Пальцев как бы не было. Сквозь прозрачную правую кисть он увидел лежащий на земле черный камушек. Но как только он окончательно пришел в себя, прозрачность исчезла, и тело вновь обрело свою обычную плотность.

— Вот видите, — сказал Анжель, — в состоянии абсолютного расслабления вы перестаете существовать.

— Ого! Вы действительно полны иллюзий! Неужели вы думаете, что ловко проделанный фокус может вот так сразу меня переубедить... Лучше объясните, как вы это делаете...

— Итак, — продолжал Анжель, — теперь все ясно: вы лицемерны и невосприимчивы к очевидному. Что ж, это в порядке вещей. У психиатра совесть должна быть нечиста.

Они дошли до околицы деревни и, не сговариваясь, повернули назад.

— Ваша жена хочет увидеть вас, — сказал Жакмор.

— Как вы можете это знать?

— Чувствую. Ведь я идеалист, — ответил Жакмор.

Вернувшись, они поднялись по лестнице на второй этаж. Резные дубовые перила услужливо сплющились под твердой рукой Жакмора. Анжель вошел первым в спальню Клементины.

X

Он остановился на пороге. Жакмор ожидал за его спиной.

— Можно мне войти? — спросил Анжель.

— Входи, — ответила Клементина.

Взгляд ее был исполнен равнодушия. Анжель продолжал стоять, не осмеливаясь сесть на кровать из страха побеспокоить Клементину.

— Мне нельзя больше полагаться на тебя, — произнесла она. — Как только мужчина сделал женщине ребенка, она тут же перестает доверять ему.

— Как же ты настрадалась, Клементина, — проговорил Анжель.

Она покачала головой — не хотела, чтобы ее жалели.

— Завтра же буду на ногах. В полгода дети должны начать ходить, в год — читать.

— Тебе лучше. Ты у меня, как всегда, выносливая, — сказал Анжель.

— Это была не болезнь. Пойми, с этим покончено. Навсегда. В воскресенье их нужно окрестить. Жоэль, Ноэль и Ситроен. Решение окончательное.

— Жоэль, Ноэль — не очень-то красиво. Ты бы еще сказала Араэль, Натанаэль, или лучше Ариэль. Или Прюнель.

— Это не подлежит обсуждению, — решительно ответила Клементина. — Не забудь, Жоэль, Ноэль — это близнецы, Ситроен — третий.

И тихонько шепнула самой себе: «Уж этого-то нужно будет держать в узде с самого начала. Намучаюсь я с ним, конечно, но он лапочка».

— Завтра же, — продолжала она громко, — у них должны быть кроватки.

— Если вам нужно сделать какие-то покупки, не стесняйтесь, я буду рад помочь, — предложил Жакмор.

— Прекрасная мысль. Действительно, нечего вам сидеть сложа руки, — сказала Клементина.

— Это не в моих правилах, — заметил Жакмор.

— Однако, тут вы рискуете этим заразиться, — ответила юна. — А теперь идите. Оба. У столяра закажите три кроватки, две маленькие и одну побольше. Да пусть не шаляй-валяй работает, а постарается на славу. И позовите-ка сюда Бланш.

— Хорошо, душенька, — сказал Анжель. Он поцеловал ее и пошел к выходу. Жакмор посторонился, пропуская его вперед, и захлопнул за собой дверь.

— А где Бланш? — спросил он.

— Внизу, стирает в прачечной. Пойдемте обедать. А потом займемся покупками.

— Нет, я пойду один, а вы оставайтесь, — ответил Жакмор. — У меня нет ни малейшего желания возобновлять эти дискуссии. Выматывает, честно говоря. И вообще, это не мой профиль. В конце концов, психиатр должен чем заниматься? Психиатрировать. Это яснее ясного.

XI

Жакмор миновал ограду и во второй раз пустился в путь той же дорогой. Справа от него ограда сменилась на склон утеса, вдалеке виднелось море. Слева тянулись возделанные поля, редкие деревья и живые изгороди. Колодец, ускользнувший от его внимания утром, поразил его своей крышкой из камня, древнего и скользкого, и высокими каменными стойками, между которыми с ясеневого барабана свисала вся изъеденная ржавчиной цепь. Колодезная вода нежно вскипала внизу и поднималась над краем колодца легким облачком, тут же разрываемым на тончайшие нити голубой расческой неба.

Первые же дома, показавшиеся вдалеке, поразили его своей грубостью и неказистостью. Это были фермы, построенные в виде буквы П, обращенной своими ногами к дороге. Сначала по правую сторону от дороги на некотором удалении друг от друга стояло всего два дома. Планировка была самая обычная: квадратный двор, в середине большой пруд, заполненный черной водой и населенный раками и мальками. В левом крыле фермы жил хозяин с семьей; в правом крыле и центральной части дома на втором этаже были расположены конюшни и стойла, куда скотине приходилось взбираться по довольно крутому сходу. Между мощных опор, поддерживающих основания стойл и конюшен, находился бродильный, чан, куда под действием силы тяжести сливался навоз и всякие нечистоты. В не занятых животными конюшнях хранилась солома, зерно и запасы фуража. Был тут и специальный, хорошо оборудованный чуланчик, где заваливали девок. Во дворе, вымощенном серым гранитом, росли ухоженные полосы той самой губчатой травы цилиндрической формы, уже встречавшейся на обочине дороги.

Жакмор все шел и шел, и никто не попадался ему навстречу. Ферм становилось все больше, и с левой стороны тоже. Дорога стала шире и свернула влево. Вдруг он заметил, что совсем рядом с ней течет красный ручей. На его гладкой, почти вровень с землей поверхности плавали какие-то непонятные отбросы, как будто переваренные остатки пищи. Из пустых домов заструился непонятно откуда взявшийся гул. Проходя мимо каждого дома, Жакмор усиленно принюхивался, пытаясь разобраться в волне запахов, бивших прямо в нос.

Ручей сильно заинтриговал его. Вот только что его вообще не было, и вдруг он становился широким, полноводным, с натянутой, словно мембрана, поверхностью. По цвету он напоминал харкотину чахоточного — слюна пополам с кровью, красноватая муть. Жакмор подобрал камешек и бросил его в воду. Тот мягко, без брызг, ушел на дно, будто в них провалился.

Дорога выходила на продолговатую площадь. Растущие вокруг деревья бросали на нее благодатную тень. Раздваиваясь, дорога обвивала площадь. Справа Жакмор заметил какое-то оживление и направился туда.

Подойдя, он увидел, что это всего-навсего распродажа стариков. Тут, на солнышке, на деревянной скамейке, сидели рядком старички, семеро мужчин и пятеро женщин. Рядом со скамейкой лежали большущие камни. На них-то и располагались зрители. Уже три камня были занятый Муниципальный барышник стоял перед скамьей, держа подмышкой амбарную книгу в обложке из чертовой кожи. На нем был бархатный коричневый костюм, башмаки, подбитые гвоздями, а на голове, несмотря на жару, гнуснейшая фуражка из кротовой кожи. Воняло от него прескверно, а от стариков и того хуже. Большинство сидели совершенно неподвижно, опираясь на палки, отполированные временем. Всю их одежду составляли какие-то бесформенные и засаленные тряпки; лица небритые, испещренные множеством морщин, в глубине которых скопилось немало грязи, глаза превратились в щелки от постоянной работы на солнце. Они жевали беззубыми челюстями, от гниющих корней распространялось зловоние.

— Вот за этого недорого возьму, а послужить он еще послужит. Слышь, Лалуэт, не возьмешь ли для своих пацанов? — сказал барышник. — Он еще вполне может сгодиться им на что-нибудь.

— И сможет им кое-что показать! — бросил кто-то.

— Ты об этом, что ли? Пожалуй! — согласился барышник. — Ну-ка, иди сюда, папаша, как тебя там.

Он заставил старика встать. Тот, скрючившись, сделал шажок вперед.

— А ну, валяй, показывай, что там у тебя в штанах! — приказал барышник.

Дрожащими пальцами старик начал расстегивать ширинку. Ткань у пуговиц сильно вытерлась и лоснилась от грязи. Окружающие покатились со смеху.

— Да вы гляньте только! И правда, мужик что надо! — сказал Лалуэт. Он склонился над стариком и, давясь от смеха, взвесил в руке жалкую, живую, безвольную тряпочку.

— Ну ладно, уговорил, беру, даю сто франков, — обратился Лалуэт к барышнику.

— Продано!

Жакмор знал, что такие ярмарки на деревне не редкость, но сам впервые присутствовал на подобном зрелище, и оно его захватило.

Старик застегнулся и ждал.

— Шевелись-ка, ты, кабы сдох! — Лалуэт дал ему пинка под зад, от чего тот чуть не упал. — Вот, ребятки, вам на потеху.

Старик медленно двинулся вперед. Двое детей отделились от публики и пошли за ним. Один принялся колотить его палкой по спине, а другой повис на шее, стремясь свалить на землю. Старик растянулся, уткнувшись лицом в пыль. Взрослых происходящее нисколько не заинтересовало за исключением Жакмора, который, будто зачарованный, наблюдал за детьми. Старик встал на колени и что-то выплюнул. Его разбитый нос кровоточил. Жакмор отвернулся и вновь присоединился к публике. В этот момент барышник расхваливал маленькую толстушку лет семидесяти. Ее редкие жирные волосы выбивались из-под старого черного платка.

— А вот вам старушенция. В хорошем состоянии. Кто желает? И ни одного зуба. Это может оказаться дополнительным удобством.

Жакмора слегка мутило. Он присмотрелся к окружающим. То были грубые, суровые, крепко сбитые мужчины лет 35— 40. Кепки на головах придавали их лицам выражение самоуверенности. По виду народ кряжистый и выносливый. Некоторые при усах — тоже признак мужественности.

— 60 франков за Адель, — продолжал барышник, — и без зубов, за такую-то цену. Выгодное дело. Ну, кто, может, ты, Кретьен, или ты, Нюфер?

И он больно ударил старуху по спине.

— А ну, поднимайся, старая карга, дай на тебя полюбоваться! Давай-ка посмелее, весьма выгодная сделка.

Старуха поднялась.

— А теперь повернись и покажи ляжки честной компании! Эй, вы, смотрите сюда!

Жакмор старался не смотреть. От старухи так воняло, что он боялся потерять сознание. Все-таки краем глаза он заметил трясущуюся жирную плоть, испещренную синими вздутыми венами.

— Пятьдесят, — предложил кто-то резким голосом.

— Бери, она твоя! — воскликнул барышник.

Старуха еще не одернула юбку, как получила здоровенную затрещину от барышника. Рядом с Жакмором стоял верзила-брюнет и хохотал от души. Жакмор прикоснулся к его руке.

— Чему вы смеетесь? — спросил Жакмор. — Неужели не стыдно?

Тот сразу перестал смеяться.

— Неужели что?

— Неужели не стыдно? — мягко повторил Жакмор. — Ведь это старики.

Не успел он опомниться, как получил сильный удар в лицо. Собственным же зубом ему рассекло губу. Во рту стало солоно от крови. Жакмор покачнулся и упал с тротуара на дорогу. Никто и не взглянул на него. Торги продолжались.

Он поднялся и попытался ладонью отряхнуть пыль с брюк. Теперь Жакмор стоял вне полукруга темных и враждебных спин.

— А вот еще один, одноногий, — раздавался лающий голос. — Приятная штука протез. Для начала сто десять франков! Сто десять!

Жакмор повернулся и пошел прочь. В конце площади он заметил поперечную улицу, на которой, видимо, было много всяких мастерских. На нее он и свернул. Через несколько минут он уже стоял около столярной мастерской. Ему было как-то не по себе, он был сильно смущен и расстроен. Жакмор вошел в дом и дверь за ним захлопнулась.

XII

В комнате, напоминавшей контору, грязной и маленькой, хозяина не было. Истертый почерневший еловый пол, деревянный стол черного цвета, старый календарь на стене; в углу — грязный след от печки; два стула с расползшимися соломенными сиденьями. Вот и вся обстановка. Между комнатами — дощатые перегородки. В глубь дома вела дверь, оттуда доносились шумы мастерской. Неравномерный стук складывался из двух различных серий ритмичных ударов, которые налагались, но не смешивались друг с другом. Жакмор подошел к мастерской.

— Есть здесь кто-нибудь? — спросил он вполголоса.

Ему никто не ответил, стук продолжался, тогда он решился войти. Свет проникал сюда с потолка. То был довольно просторный сарай, заваленный всякими досками, брусом, незаконченными, полусобранными конструкциями. Кроме того, виднелись три или четыре верстака, ленточная пила и фрезерный станок, чугунное основание которого, казалось, треснуло. Некоторые инструменты были укреплены прямо на стенах. Справа от двери высилась куча опилок и стружки. Сильно пахло столярным клеем. И действительно, в другом конце сарая, напротив двери, выходившей в сад, на небольшой плитке, топившейся древесным углем, грелось липкое ведро с клеем. С прогнувшейся балки свисала всякая всячина: старые лезвия от пилы, испорченные столярные инструменты, круглый напильник, винтовой зажим, словом, всякий хлам. Слева от входной двери на огромных деревянных опорах лежал гигантский дубовый ствол. Худенький подмастерье, сидя на нем верхом и изо всех сил размахивая топором, пытался вытесать прямоугольную балку. Одет он был в какие-то лохмотья, его тощие ручки с трудом вновь и вновь поднимали топор. Неподалеку хозяин прибивал кожаную обивку к бортику странной конструкции из белого дуба, напоминающей цилиндр, внутри которого мастер и стоял во весь рост. Конструкция была снабжена целой системой массивных ставень, в данный момент открытых. Шарниры, скрепляющие их, тихонько поскрипывали при каждом ударе молотка.

Мужчина вколачивал гвозди, ребенок тесал дерево. Ни тот, ни другой не взглянул на Жакмора, и тот стоял на пороге, не зная, что делать. В конце концов он решился заговорить.

— Добрый день! — сказал Жакмор довольно громко.

Хозяин перестал стучать и поднял голову. Физиономия у него оказалась противная: большой рот с отвисшей нижней губой, нос картошкой, зато руки сильные, узловатые, поросшие густой рыжей шерстью.

— Чего надо? — спросил он.

— Мне нужны детские кроватки. Две штуки. Двухместная и одинарная, только ее сделайте побольше. Там, в доме на холме, родилось трое детей.

— Сделаю одну, трехместную, одно место по ходу движения и два против.

— И одну кроватку побольше... — повторил Жакмор.

— Одну побольше... Ладно, посмотрим, — ответил столяр. — Вам как, делать вручную или на машине?

Жакмор посмотрел на подмастерье, который продолжал механически махать топором: жалкий автомат, обреченный выполнять эту бессрочную каторжную работу.

— Вручную дешевле, — сказал столяр. — Машины, они ведь в копеечку обходятся, а таких вот засранцев полным полно.

— Однако, строго тут с ними обходятся, — заметил Жакмор.

— Так вручную или на машине? — повторил столяр.

— Пожалуй, на машине.

— Ну да, как же иначе, — проворчал тот, — чтоб станок вконец износился...

— Завтра все должно быть готово, — сказал Жакмор. Вслед за этим, решив задобрить столяра, он сделал вид, что интересуется его работой.

— А что это вы такое мастерите? — спросил он.

— Кафедру, — ответил столяр, — для церкви.

Вид у него был гордый и в то же время смущенный. Говоря, он так и брызгал во все стороны слюной.

— Кафедру? — удивился Жакмор. Чтобы получше рассмотреть, он подошел ближе. Действительно, это была кафедра. С крышкой. Странная конструкция, таких Жакмор еще не видел.

— Я никогда не был в деревне, — объяснил он. — Знаете, в городах их делают как-то иначе, поэтому мне интересно посмотреть.

— В городах перестали верить в Бога, — сказал столяр и бросил на Жакмора злобный взгляд. В этот момент несчастный юнец уронил топор и шмякнулся носом прямо в ствол дуба, над которым трудился. Внезапно наступившая тишина поразила Жакмора. Он повернулся и подошел к мальчику. Столяр куда-то отлучился и принес старую консервную банку с водой. Он резким движением выплеснул ее парню на шею. Тот продолжал лежать. Тогда плотник снова сходил за водой. На этот раз ребенок глубоко вздохнул, и Жакмор, негодуя, хотел было ему помочь, но мальчик встал сам. И опять заходили вверх-вниз грязные слабенькие ручонки.

— Как грубо вы с ним обращаетесь! Он же еще совсем ребенок! Неужели не стыдно! — воскликнул Жакмор.

Удар в подбородок заставил его покачнуться, но он удержался на ногах, сделав несколько неверных шагов назад. Он осторожно ощупал челюсть: все цело, борода несколько смягчила удар. Столяр продолжал прерванную работу, как будто ничего особенного не произошло. Потом вдруг остановился.

— Приходи в воскресенье, посмотришь, все будет готово. Получится красивая кафедра, — сказал столяр и с ласковой гордостью провел рукой по гладкому белому дубу. Дерево, казалось, затрепетало от его прикосновения.

— Завтра твои кровати будут готовы, придешь за ними к пяти, — добавил он.

— Хорошо, — ответил Жакмор.

Стук молотков возобновился, запах клея усилился. Жакмор в последний раз взглянул на подмастерье, пожал плечами и вышел на совершенно пустую и тихую улицу. Он шел по дороге к дому. Когда он проходил мимо, шторы в окнах легонько вздрагивали. Весело напевая, на улицу вышла маленькая девочка. Она несла огромный, с нее ростом, эмалированный кувшин. На обратном пути ей, поди, петь не захочется.

XIII

30 августа

Анжель и Жакмор сидели в прохладном большом холле. Служанка сновала туда-сюда, готовила напитки. Она поставила перед ними поднос со стаканами и кувшином. Окна и дверь были открыты в сад. В комнату то и дело залетала какая-нибудь мошка и в тишине раздавалось ее жужжание. Все вокруг отдыхало.

Жакмор начал первым:

— Кроватки будут готовы сегодня к пяти часам.

— Тогда они уже готовы, — сказал Анжель, — ведь речь шла, несомненно, о пяти часах утра.

— Вы так думаете? Тогда, конечно, готовы, — ответил Жакмор. Они молча выпили. После некоторых колебаний Жакмор решился нарушить молчание:

— Мне не хотелось бы говорить о том, что для вас, разумеется, отнюдь не ново, да и наверняка неприятно, но то, что я вчера увидел в деревне, меня просто потрясло. Странные у вас тут люди.

— Вы так думаете? — спросил Анжель. Говорил он сдержанно-любезно, но в его тоне слышался эдакий ленивый интерес. Жакмор, почувствовав это, решил поскорее закругляться.

— Да, я так думаю. Но, мне кажется, я смогу понять их образ мыслей, когда поближе с ними познакомлюсь. В общем-то, окажись я в каком угодно месте, везде найдется повод для удивления. Я ведь человек свежий, свежее не бывает.

— Наверное, — рассеянно отозвался Анжель.

Птица стрелой пронеслась мимо окна. Жакмор проводил ее взглядом.

— Вы, конечно, не захотите, чтобы я вас подверг психоанализу? — спросил он, резко меняя тему разговора.

— Нет, конечно, — ответил Анжель, — и потом, я никакого интереса для вас не представляю. Я сам заинтересованное лицо, а это дело другое.

— И чем же вы заинтересованы? — спросил Жакмор, делая отчаянные усилия, чтобы поддерживать разговор.

— Всем и ничем. Жизнью. Я люблю жить.

— Везет же вам, — пробормотал Жакмор. Он залпом допил свой стакан. — Отличное вино. Можно еще?

— Конечно, конечно, не стесняйтесь, пожалуйста, будьте как дома, — сказал Анжель.

Вновь воцарилась тишина.

— Пойду проведаю вашу жену, ей, должно быть, скучно одной, — проговорил Жакмор, вставая.

— Да, да, разумеется. Потом заходите за мной. За кроватками поедем вместе на машине.

— Я скоро вернусь, — ответил Жакмор, вышел из комнаты и направился к лестнице.

Он тихонько постучал в дверь Клементины и услышал в ответ «Войдите!». В кровати Клементины лежала сама Клементина и трое младенцев. Один у левого бока и двое у правого.

— Это я, — сказал Жакмор. — Зашел узнать, не нужно ли вам чего-нибудь?

— Нет, ничего. Кроватки скоро будут готовы?

— Думаю, уже готовы, — ответил Жакмор.

— Какие они? — спросила Клементина.

— Гм... Мне кажется, он решил их сделать не совсем так, как вы просили; одну, трехместную, два места вдоль и одно поперек...

— А вторую, побольше?

— Я ему говорил, но... — осторожно ответил Жакмор, не вдаваясь в подробности.

Немного подумав, Клементина спросила:

— Вы хорошо устроились?

— Все отлично, — заверил Жакмор.

— Значит, вы ни в чем не нуждаетесь?

— Совершенно ни в чем.

В это время один из пачкунов беспокойно задвигался, было видно, что ему не по себе. Потом в его животе заворчало, будто что-то скатилось вниз, и обезьянья мордочка разгладилась.

Клементина нежно заулыбалась и похлопала его по животику.

— Ничего, ничего, слегка кольнуло моего птенчика, — сказала она. Тут и второй захныкал. Клементина взглянула на часы.

— Пора кормить.

— Ухожу, ухожу, — прошептал Жакмор и тихонько вышел.

Клементина схватила младенца на руки и стала рассматривать. Это был Ноэль. Его рот растянулся до ушей, но он не плакал, а как-то дрожаще поскрипывал. Она быстро положила его и освободила грудь, потом снова взяла и поднесла к соску. Тот учащенно, чуть не задыхаясь, задышал. Тогда она быстрым движением отодвинула его от груди. Струйка молока брызнула, и, не попав в рот, скатилась по упругой коже. Ноэль, придя в неистовство от этого, заорал. Клементина вновь поднесла его к груди, и он, еще продолжая попискивать, стал жадно пить. Она опять отняла у него сосок.

Ребенок заревел как резаный. Клементине стало интересно. Четыре раза она повторила этот эксперимент. Личико Ноэля побагровело от гнева, сделалось почти синим. И вдруг он стал по-настоящему задыхаться. Широко открыв рот, он зашелся в беззвучном крике, и только крупные слезы текли по его потемневшим от гнева щекам. Мгновенно дикий страх овладел Клементиной, она затрясла ребенка, приговаривая:

— Ну-ну, Ноэль...

Обезумев от ужаса, Клементина хотела звать на помощь. Но приступ внезапно прошел, и Ноэль закричал с новой силой. Клементина тут же дала ему грудь. Ее руки дрожали. Сразу успокоившись, младенец с жадностью засосал. Клементина провела рукой по мокрому лбу. Больше она так делать не станет. Через несколько минут, наконец-то насытившись, Ноэль выпустил сосок. Он сглотнул еще раз; потом немного срыгнул и тотчас уснул, и во сне продолжая горестно вздыхать.

Взяв на руки своего последыша, Клементина заметила, что он смотрит на нее. С вьющимися волосами и широко открытыми глазами, этот ребенок вызывал глубокое, неспокойное чувство, будто перед ней было чуждое маленькое божество. Он улыбался странной заговорщической улыбкой. Младенец сосал свою порцию, но время от времени переставал глотать и пристально смотрел на Клементину, не выпуская сосок изо рта.

Закончив кормление, она положила его слева от себя и повернулась к нему спиной. Еле слышное дыхание раздавалось в комнате.

Еще не совсем успокоившись, она вытянулась на кровати и задремала. От тройного комплекта пеленок шел кисловатый запах пота. Клементине приснился плохой сон.

XIV

Анжель вывел машину из гаража и ждал Жакмора. Тот никак не мог оторваться от открывшегося ему изумительного вида: темно-синее море, небо в сияющей дымке, деревья и цветы сада, и дом, такой белый и несокрушимый посреди этой вакханалии красок.

Жакмор сорвал маленький желтый цветочек и уселся рядом с Анжелем. Машина была старая, прочная, с длинным, как пирога, кузовом, не очень-то удобная, зато надежная. Распахнутый зад кузова, закрепленный двумя цепочками, обеспечивал с избытком приток свежего воздуха. Чудесный ветерок обдувал их со всех сторон.

— Нет, какой край, а?! Какие цветы! Какая красота! Какое все! — восклицал Жакмор.

— Да, — ответил Анжель и прибавил газу.

Машина оставляла за собой облако пыли, оседавшее на губчатую траву, к которой Жакмор уже привык. Стоявшая на обочине коза просигналила им рогами. Анжель остановился.

— Залезай, — сказал он.

Коза прыгнула в машину и устроилась сзади, в кузове.

— Они все обожают ездить автостопом, — объяснил Анжель, — а поскольку нет никакого смысла портить отношения с крестьянами...

Он не договорил.

— Ясно, — сказал Жакмор.

Чуть позже они посадили к себе свинью. При въезде в деревню оба животных сошли и направились каждый на свою ферму.

— Когда они ведут себя хорошо, им разрешают погулять, а если начинают буянить, то их наказывают, бьют и запирают в хлеву. А то и шкуру с них долой.

— Ах вот как, — растерянно произнес Жакмор.

Машина затормозила у столярной мастерской. Они вышли.

Теперь в конторе стоял длинный деревянный ящик. В нем покоился подмастерье, вытесывавший вчера дубовую балку. Лицо его было изможденным и бледным, тело едва прикрывал старый мешок.

— Есть тут кто-нибудь? — крикнул Анжель, постучав по столу.

Вошел столяр. Из мастерской доносился знакомый стук. Видно, работал другой подмастерье. Плотник вытер нос рукавом и спросил:

— Ты за кроватями что ли?

— Да.

— Хорошо, забирай, они там, — он показал пальцем на мастерскую.

— Помоги мне, — сказал Анжель, и они оба скрылись за дверью.

Жакмор отогнал здоровенную муху, жужжавшую у изголовья мертвеца. Кровати были разобраны; плотник и Анжель погрузили доски в машину.

— И это забери, — столяр показал на ящик, где лежал подмастерье.

— Ладно. Ставь сюда.

Плотник поставил ящик в кузов. Отъехав от мастерской, они вскоре стали двигаться вдоль красного ручья. Анжель остановился, вышел из машины и вытащил ящик. Был он небольшой и весил немного, так что Анжель легко поднял его и понес к ручью. Там он швырнул ящик в воду. Деревянная конструкция тут же пошла ко дну, а неподвижное тело ребенка осталось плавать на поверхности. Вялое течение ручья, словно застывший воск, медленно уносило его прочь от берега.

Доски грохотали в машине в такт с выбоинами дороги.

XV

31 августа

Комната Жакмора с окнами на море находилась на втором этаже, в самом конце длинного, облицованного плиткой коридора. На фоне окна четко вырисовывались тонкие, как волосы, жесткие ветки драцены. За ее зелеными пиками голубело небо. Квадратная комната с не очень высокими потолками была полностью обшита еловыми, покрытыми лаком панелями. Пахло смолой. На потолке длинные балки, тоже лакированные, повторяли очертания слегка наклонной крыши, закрепленной по углам косыми, грубо вытесанными стойками. Из мебели в комнате стояли низкая кровать из лимонного дерева, довольно большой письменный стол, обитый красным сафьяном, кресло, гармонирующее с ним по цвету, и трехстворчатый шкаф, в зеркале которого отражалось окно. Пол, как и везде в доме, был облицован, но не квадратной, а небольшой ромбовидной пористой светло-желтой плиткой, впрочем, наполовину скрытой толстым черным шерстяным ковром. На стенах не висело ни картин, ни фотографий. За низенькой дверью находилась ванная.

Жакмор закончил приводить себя в порядок и оделся. Вместо черного костюма, традиционной формы психиатра, на нем теперь были обтягивающие брюки из мягкой кожи, шелковая пурпурная рубашка и просторный бархатный пиджак, чей коричневый цвет хорошо сочетался с цветом брюк. Он застегнул ремешки пурпурно-красных сандалий и вышел из комнаты. Жакмору снова нужно было идти в деревню договариваться с кюре о воскресной церемонии, поэтому роскоши в одежде не требовалось. В другом конце коридора он увидел Клементину, та возвращалась к себе в комнату. Сегодня она впервые встала с постели и только что гуляла по саду. Прежде чем закрыть за собой дверь, она помахала ему рукой.

Жакмор спустился вниз. Анжель еще спал. Не став дожидаться первого завтрака, Жакмор вышел в сад. Листья трясеня похрустывали на свежем утреннем ветру.

Земля была сухая, словно асбест. Как и накануне, вода в колодце бурлила в небе, прозрачном до самых костей. Не было и намека на дождь. Жакмор шел все той же дорогой в третий раз, и путь уже не казался таким длинным.

Он до сих пор не видел церкви: ее колокольня чуть-чуть выступала над соседними домами и фермами. Чтобы подойти к ней, ему пришлось долго идти вдоль красного ручья. Жакмор смотрел на тяжелую воду, немного волнуясь при мысли о том, что скрывается в ее непроницаемой глубине.

Дорога повернула, ручей тоже. Серые постройки на левом берегу скрывали то, что находилось за излучиной ручья.

Но вот еще пятьдесят метров, и перед Жакмором вдалеке возникла церковь. А на поверхности красного ручья он увидел неподвижно застывшую лодку. Весла бессильно свисали с бортов. За корпусом лодки Жакмор заметил странно бултыхающуюся в воде темную человеческую фигуру. Он подошел поближе. Это оказался мужчина, вцепившийся в борт и пытающийся влезть в лодку. Крупные живые капли красной воды стекали с него, но одежда не промокла. Вот голова показалась над бортом. Наконец, он рывком перекинул одну руку и одну ногу в лодку, а затем и все тело перевалилось через борт на дно. Теперь Жакмору удалось разглядеть лицо. То был достаточно пожилой мужчина. Впалые щеки, отсутствующий взгляд голубых глаз, ни усов, ни бороды; длинные седые волосы придавали его лицу одновременно благородное и добродушное выражение, и только около рта, когда в нем ничего не было, залегли горькие складки. В зубах он держал какой-то предмет — Жакмор не мог понять, что именно. Жакмор окликнул его:

— Вам помочь?

Человек выпрямился и с трудом уселся в лодке.

— Не слышу — отозвался он, разжав зубы, и выронив что-то изо рта. Несколько ударов весел, и он причалил. Тут Жакмор понял, что берег круто, как будто внизу какая-то расселина, уходит под воду.

— Может быть, вам нужна помощь? — повторил он.

Человек взглянул на Жакмора. На нем была холщовая рубашка и какие-то бесформенные лохмотья.

— Вы не здешний? — спросил он.

— Нет, — ответил Жакмор.

Будь вы местный, вы бы со мной так не разговаривали, — пробурчал он себе под нос.

— Ведь вы могли утонуть, — сказал Жакмор.

— Только не в этой воде. Она всегда разная: то в ней дерево сразу уходит ко дну, а то камни спокойно держатся на поверхности, но тела здесь не тонут, нет, плавают, и все тут.

— Что же с вами случилось? Вы выпали из лодки? — спросил Жакмор.

— Нет, я просто выполнял свою работу, — ответил человек. — Люди бросают в ручей всякую падаль, чтобы я вылавливал ее ртом. Такая работа.

— Но ведь можно отлично обойтись сетью, — сказал Жакмор. Ему стало как-то неспокойно, будто он говорил с человеком другой планеты. О, до чего же знакомое, хорошо знакомое ощущение!

— Нет, нужно обязательно зубами, — ответил человек, — разложившуюся мертвечину и гниль. Для того-то они и кидают все это в воду. Часто разные отбросы специально оставляют загнивать, чтобы потом бросить сюда. А я должен схватить их зубами. В том-то и интерес, чтобы гнилье лопнуло у меня на зубах, и этой дрянью мне залило все лицо.

— И хорошо вам платят за это? — осведомился Жакмор.

— Предоставляют лодку, а платят угрызениями совести и чистым золотом.

При слове «совесть» Жакмор отшатнулся, вспомнив все нанесенные ему обиды. Человек улыбнулся, заметив движение Жакмора, и сказал:

— У меня есть дом, мне приносят еду и золото. Много золота. Но я не имею права его тратить. Никто не хочет иметь со мной дела, мне ничего не продают. Да, конечно, у меня есть дом и много золота, но взамен я обязан переваривать угрызения совести всех жителей деревни. Они платят за то, чтобы я страдал вместо них, чтобы меня, а не их, мучила совесть за все зло и святотатство, совершенное ими, за все их пороки и преступления. За ярмарку стариков. За замученных животных. За подмастерьев. И за отбросы, которые они бросают в ручей. — Он на секунду замолчал.

— Но все это вам, наверное, неинтересно. Вы ведь не собираетесь остаться в наших краях? — продолжал он.

Последовало долгое молчание.

— Почему же, — сказал, наконец, Жакмор, — я, пожалуй, останусь здесь.

— Ну, тогда очень скоро вы станете как все. Начнете новую жизнь с чистой совестью, а муки грязной совести оставите мне, дав взамен много золота. И ничего купить у меня не пожелаете, нет.

— Как ваше имя? — спросил Жакмор.

— Ля Глоир, — ответил тот, — так меня зовут. Ля Глоир, вообще-то, это название лодки, а своего имени у меня нет.

— Думаю, мы еще увидимся, — сказал Жакмор.

— Нет, вы станете как они. Не захотите со мной разговаривать. Только платить, швырять мне тухлятину и свои угрызения совести.

— Но с какой стати вы этим занимаетесь? На что вам такая работа? — спросил Жакмор.

Тот пожал плечами.

— Так было всегда: раньше на моем месте был другой, — сказал он.

— Как же произошла замена? — допытывался Жакмор.

— Кто окажется совестливее меня, тот сразу меня и заменит. Так уж в этой деревне повелось, набожные они здесь очень, потому совести предоставлена полная свобода. Никаких тебе угрызений. Ну, а кто даст слабину... Кто начнет бунтовать...

— Его сажают на Ля Глоир, — закончил Жакмор. — Стало быть, вы взбунтовались.

— Да, не так-то часто это теперь случается. Может, я последний. Моя мать была нездешняя, — сказал человек. Он склонился над веслами.

— Мне пора работать, до свидания.

— Счастливо, — сказал Жакмор.

Он еще постоял на берегу, глядя, как лодка медленно скользит по переливающейся красноватой глади, и пошел дальше. До церкви, напоминающей куриное яйцо в гнезде, было уже недалеко. Подойдя к зданию, Жакмор легко преодолел семь ступенек и вошел вовнутрь. Перед разговором с кюре он хотел немного осмотреться.

XVI

Сложное переплетение балок и продольных брусьев поддерживало кровлю яйцевидного нефа, сделанную из графитового сланца. Прямо перед Жакмором находился алтарь из темного гранита со скудной церковной утварью. Справа между двух балок смутно белел высокий силуэт новенькой кафедры с открытыми ставнями.

Впервые Жакмор видел церковь, выстроенную столь хитроумным способом. Она имела форму яйца; тут не было ни каменных колонн, ни арок, поддерживающих своды, ни пересечений стрелок свода. Словом, никаких тебе выкрутас, никаких забот о завтрашнем дне. Деревянные детали, причудливо сплетаясь, вились вдоль мощных стен, образуя геодезический каркас. На некоторых из них были вырезаны разные фигурки; Жакмор заметил, что фигурки раскрашены — глаза святых, змей и демонов блестели в темноте. Внутри нефа было совершенно пусто. Из овального витража над алтарем лился густейший ультрамарин, гася все остальные цвета и затопляя алтарь синевой. Без этого витража в церкви царила бы абсолютная темень. По обе стороны алтаря стояли два подсвечника со множеством свечей. Их неверный мерцающий свет лишь чуть-чуть рассеивал мрак. Толстый слой соломы устилал пол от входа до алтаря. Жакмор осторожно двинулся вперед. Когда его глаза привыкли к темноте, он разглядел за алтарем серый проем открытой двери и направился туда, решив, что там находятся ризница и квартира кюре.

Он попал в небольшую вытянутую комнату, заставленную шкафами и полную всякой всячины. В глубине виднелась еще одна дверь. Оттуда доносились чьи-то тихие голоса. Жакмор три раза стукнул костяшками пальцев по деревянной стене.

— Можно войти? — спросил он вполголоса. Разговор прервался.

— Входите! — услышал Жакмор и прошел во вторую дверь.

Здесь сидел кюре, беседуя с ризничим. Оба встали навстречу Жакмору.

— Здравствуйте, — сказал Жакмор, — вы, конечно, и есть кюре?

— Добрый день, сударь, — ответил кюре. Это был худощавый человек с глубоко посаженными черными глазами, над которыми нависали густые черные брови. Разговаривая, он складывал на животе свои сухие длинные руки. Когда он прошелся по комнате, Жакмор заметил у него легкую хромоту.

— Я хотел бы с Вами поговорить, — сказал Жакмор.

— Слушаю вас.

— Мне нужно окрестить детей. Нельзя ли назначить церемонию на воскресенье?

— Да-да, это моя обязанность. Каждому свое, — ответил кюре.

— В доме на холме родилось трое близнецов: Жоэль, Ноэль и Ситроен. Необходимо, чтобы завтра их окрестили.

— Приходите в воскресенье к мессе. Там и договоримся о времени.

— Но я никогда не хожу к мессе, — возразил Жакмор.

— Тем более, — сказал кюре, — это вас развлечет. Наконец-то среди прихожан появится кто-то, кому мои проповеди будут в новинку.

— Вообще-то я против религии, — сказал Жакмор, — но в то же время вполне допускаю, что в деревне она может оказаться небесполезной.

Кюре ухмыльнулся.

— Как бы не так! Религия это роскошь! Только эти тупые скоты хотят извлечь из нее какую-то пользу!

Он гордо выпрямился и, прихрамывая, начал возбужденно мерить комнату шагами.

— А я возражаю! — категорическим тоном заявил он. — Моя религия останется роскошью!

— Я только хотел подчеркнуть, — пояснил Жакмор, — что в деревне авторитет кюре достаточно высок. Направлять мысли этих тугодумов в нужное русло, указывать им на их ошибки, открывать им глаза на опасность земных соблазнов, словом, пытаться смягчить их дурные наклонности... Не знаю, представляете ли вы себе, что на самом деле творится в этой деревне... Я... э-э... я здесь совсем недавно, никак не претендую на роль судьи и ни в коей мере не собираюсь поразить вас своей реакцией на явления, которые вам, вероятно, кажутся в порядке вещей, ведь так давно все это существует, но... э... кюре, например, обладает правом с высоты своей кафедры заклеймить вора и обличать слишком поспешные сексуальные связи, дабы в его округе не распространялись беспорядки и сластолюбие.

— В его приходе, — поправил ризничий.

— Ну да, в приходе... На чем это я остановился? — спросил Жакмор.

— Понятия не имею, — отрезал кюре.

— Ну вот хотя бы взять эту вашу ярмарку стариков, — сказал Жакмор решившись. — Это же дикость! Кошмар!

— Вы забыли, в каком веке живете, — воскликнул кюре.— Да, ярмарка стариков, ну и что? Какое мне до нее дело, сударь? Говорите, люди страдают... Страданием на земле, знаете ли, заслуживается кусок рая на небе. Впрочем, и сами по себе страдания, безусловно, полезны, но меня гораздо больше интересует, в чьем ве́дении они находятся. Видите ли, сударь, удручает то, что они страдают не в Боге. Говорю же вам, это грубые скоты. Религия для них — средство, а не цель. Скоты, для которых нет ничего святого.

Кюре сам подогревал себя своей речью, так что под конец из глаз его стали сыпаться огненные молнии.

— Они заявляются в церковь как баре; вот, дескать, мы собственной персоной. И знаете, чего они просят у меня? Чтобы на их полях рос эспарцет! А на мир в душе им плевать! Он и так у них есть! Для того и существует Ля Глоир! Но я буду бороться до конца, я не сдамся! Эспарцет им, видишь ли, подавай! Слава Богу, у меня есть верные друзья. Их мало, но они поддерживают меня.

И он довольно ухмыльнулся.

— Вот приходите в воскресенье, сами увидите... Поймете, как можно материю победить при помощи самой же материи. Я заставлю этих скотов взглянуть на самих себя... Их инертность столкнется с еще большей инертностью. Потрясенные этим, они ощутят душевный трепет, а он приведет их к религии... к роскоши!.. К той роскоши, на которую по доброте своей Господь дал им право.

— Так как же насчет крещения? — спросил Жакмор, — в воскресенье днем?

— Я уточню час по окончании мессы, — повторил кюре..

— Ну хорошо, — сказал Жакмор, — разрешите откланяться, господин кюре. Очень мне ваша церковь понравилась. Занятное сооружение.

— Да, конечно, — с отсутствующим видом согласился кюре.

Он снова сел, а Жакмор вышел через ту же дверь, в которую вошел. Он чувствовал легкую усталость.

— Какая обуза все эти поручения Клементины, — подумал он вслух. — Хорошо бы эта троица поскорее выросла. А тут еще на мессу тащиться...

Наступал вечер.

— Тащиться на мессу! Канальство! Возмутительно!

— Канальство, — подтвердил здоровенный черный кот, сидевший на стене.

Жакмор посмотрел на него. Кот замурлыкал, и две вертикальные черточки вспыхнули в его глазах.

— Канальство, — заключил Жакмор, обрывая мягкую цилиндрическую траву. Сделав несколько шагов, он оглянулся, посмотрел на кота, секунду поколебался, а потом пошел дальше.

XVII

Воскресенье, 2 сентября

Готовый к выходу, Жакмор слонялся по коридору. Он надел парадный костюм и чувствовал себя несколько смущенно, словно актер, вышедший на пустую сцену. Наконец появилась служанка.

— Ну сколько же можно, — посетовал Жакмор.

— Ой, извините, надо ж было принарядиться, — объяснила девушка. Она выбрала белое воскресное пикейное платье до колен, черные туфли, черную шляпу и белые шелковые перчатки. В руках — требник в старом кожаном переплете. Лицо блестит, губы неряшливо подкрашены. Объемистая грудь выпирает из корсажа, а все остальное платье, казалось, занимают одни мощные бедра.

— Идемте же, — сказал Жакмор.

Они вышли. Девушке, очевидно, было неловко, и из почтительности она старалась не дышать. Пройдя метров сто, Жакмор спросил:

— Так когда же мы займемся психоанализом?

Она покраснела и посмотрела на него снизу вверх. В этот момент они проходили мимо густой живой изгороди.

— Сейчас никак нельзя, до мессы... — прозвучал ее полный надежды голос.

Когда до психиатра дошло, как она его поняла, его рыжая бородка затрепетала, и он твердой рукой повел ее к обочине дороги. Они с трудом пробрались сквозь ежевичную изгородь, при этом Жакмор изорвал свой прекрасный костюм. Зато они оказались в безопасном укромном местечке, на полянке. Служанка осторожно сняла свою черную шляпу.

— Как бы не помялась, — сказала она. — Ой, знаете, а ведь если я лягу, у меня сзади все будет зеленое...

— Так встаньте на четвереньки, — посоветовал Жакмор.

— Да, правильно, — ответила она, будто этот способ был для нее единственно возможным.

Психиатр усердно трудился над ней, а скошенный затылок девушки то поднимался, то опускался перед его глазами. Она была плохо причесана, несколько прядей выбились и болтались на ветру. От нее крепко пахло, но Жакмор не имел женщину со своего приезда, и этот немного животный запах не вызывал у него отвращения. Из вполне понятного чувства гуманности он поостерегся, чтобы не сделать ей ребенка.

Еще и десяти минут не прошло с начала мессы, а они уже стояли у церкви. Яйцевидный неф был, очевидно, битком набит, если судить по количеству стоящих у входа машин и двуколок. Перед тем, как подняться по ступенькам, Жакмор взглянул на еще красное и немного смущенное лицо девушки.

— Так я вечером приду? — прошептала она.

— Да. И расскажешь мне историю своей жизни.

Она удивилась, пристально посмотрела на него и, убедившись, что над ней не шутят, кивнула, так и не поняв, о чем шла речь. Они вошли и смешались с очень чистенькой и плотно спрессованной толпой. Жакмора прижало к девушке, и резкий аромат животного заполнил его ноздри. Под мышками у нее виднелись темные круги от пота.

Кюре заканчивал вступительное слово и готовился взойти на кафедру. От удушающей жары у людей пересохло в горле, женщины даже стали расстегивать корсажи. Зато мужчины так и стояли в наглухо застегнутых пиджаках, не расстегнув даже поношенные воротнички. Жакмор всматривался в окружающих; на вид все они были полны энергии и мощи, с обветренными лицами, уверенные в чем-то своем. Кюре поднялся по ступенькам белой кафедры, створки которой были открыты. Странная конструкция. Жакмор вспомнил плотника, его подмастерье и вздрогнул. Когда он подумал о мальчишке, служаночий запах стал ему противен.

Кюре появился в проеме между стойками из светлого дуба, и в ту же секунду какой-то человек встал на скамейку и громким голосом потребовал тишины. Шум стих. Теперь в нефе царила тишина, полная почтительного внимания. Под сводом церкви Жакмор заметил множество светильников, поэтому теперь стало хорошо видно и голубой витраж алтаря, и беспорядочно нагроможденные фигуры, вырезанные прямо на каркасной балке.

— Мы хотим дождя, кюре! — произнес человек.

Толпа выдохнула в один голос:

— Дождя!

— Эспарцет сохнет! — продолжал человек.

— Дождя! — взревела толпа.

Совершенно оглушенный, Жакмор увидел, как кюре поднял руку в знак того, что он хочет говорить. Все стихло. Утреннее солнце сияло за голубым витражом. Было трудно дышать.

— Сограждане! — произнес кюре.

Казалось, его мощный голос доносится отовсюду, и Жакмор догадался, что такой эффект достигается с помощью усилителей. Люди стали крутить головами, ища их на стенах и потолке. Но ничего подобного не обнаружили.

— Сограждане! — продолжал кюре. — Вы просите у меня дождя, но вы его нипочем не получите. Вы явились сегодня сюда, надутые и спесивые, как индюки, знать ничего не хотите, кроме плотской жизни. Наглые попрошайки! Вы пришли требовать того, чего вовсе не заслуживаете. Так вот, дождя не будет! Плевал Господь на ваш эспарцет! Согните спину, склоните голову, усмирите душу, и я донесу до вас слово Божье! Но не рассчитывайте и на каплю воды. Тут храм Божий, а не лейка с водой!

Возмущенный шепот пролетел над толпой. Речь кюре пришлась по душе Жакмору.

— Дождя! — снова повторил человек на скамейке.

После грохочущего, как ураган, голоса кюре, это был еле слышный писк, и толпа затихла, понимая свою временную зависимость от этого человека.

— Вы заявляете, что верите в Бога, — загрохотал кюре, — потому что ходите в церковь по воскресеньям, потому что жестоко обращаетесь с себе подобными, потому что не знаете, что такое стыд, и совесть вас не мучает...

Только кюре произнес слово «стыд», как отовсюду раздались возмущенные крики, отразились эхом от стен, и все слилось в один протяжный рев. Мужчины, сжав кулаки, топали ногами; женщины, безмолвно кусая губы, бросали на кюре злобные взгляды. Жакмор немного растерялся. Затем гвалт стал утихать, и кюре заговорил снова.

— Что мне за дело до ваших полей! До вашей скотины и ваших детей! — вопил он. — Вы погрязли в мерзостях материальной жизни. Роскошь вам не знакома! А я вам предлагаю ее, я хочу подарить вам Бога... Но Бог не любит ни дождь, ни эспарцет. Бога мало заботят ваши жалкие грядки и ваши жалкие интрижки. Ведь Бог — это... Это подушечка из золотой парчи, это бриллиант, оправа которого — солнце! Это драгоценный узор, запечатленный в ткани Любви, это Отёй, Пасси, шелковые сутаны, носки с вышивкой, кольца и колье, одним словом, все лишнее, волшебное, электрические монстранцы... Нет, дождя не будет!

— Дождя! — завопил человек на скамейке. На этот раз толпа поддержала его, и словно гроза загремела под куполом церкви.

— Возвращайтесь домой, — раздался повторенный многократным эхом голос кюре, — возвращайтесь домой! Бог — это упоение излишеством, вам же доступно только необходимое. Вы потеряны для Господа.

Сосед Жакмора, размахнувшись, бросил тяжеленный камень в сторону кафедры; при этом он резко толкнул его. Но дубовые створки кафедры уже с треском захлопнулись, и камень с глухим стуком ударился о массивную деревянную стенку; а из укрытия снова послышался голос кюре.

— Нет, дождя не будет! Бог — не предмет повседневного пользования. Бог — это праздничный подарок, бесплатный дар, платиновый слиток, художественный образ, воздушное лакомство. Бог — это дополнительное. Он ни за и ни против. Это добавочная порция.

Град камней забарабанил по крыше кафедры.

— Дождя! Дождя! — монотонно скандировала толпа в едином ритме. И Жакмор, заразившись страстью, исходившей от этих людей, с удивлением обнаружил, что подпевает им.

И справа, и слева от него крестьяне топали ногами, страшный шум от множества башмаков заполнял церковь; казалось, будто солдаты маршируют по железному мосту. Под напором толпы несколько человек вынесло совсем близко к кафедре, и они стали трясти четыре огромных столба, служивших ей опорой.

— Дождя не будет, — повторил кюре из-за закрытых створок, и было ясно, что он находится в состоянии полного транса, — а может, будет. Но то будет дождь из крыл ангельских, из пушка изумрудного, из ваз алебастровых, из картин восхитительных... только не из воды! Богу наплевать на эспарцет, овес, пшеницу, рожь, ячмень, хмель, гречиху, клевер, пупочную траву и шалфей...

Только успел Жакмор удивиться эрудиции кюре, как четыре дубовые опоры одновременно подломились, и все услышали грубое ругательство кюре, усиленное громкоговорителями; падая, он здорово ударился головой.

— Ладно! Хорошо, хорошо! Будет дождь, — закричал он. — Идет дождь, дождь идет!

Толпа моментально отхлынула к выходу, тут же открылись обе створки двери. Небо вдруг потемнело, и первые капли дождя, как мокрые лягушки, запрыгали по ступенькам. Потом начался настоящий потоп, дождь яростно забарабанил по шиферной крыше. Кафедру худо-бедно поставили на место, и кюре снова открыл дубовые створки.

— Месса окончена, — сказал он лаконично.

Люди крестились, мужчины надевали кепки, женщины поднимались с мест, и наконец все встали и двинулись к выходу. Жакмор решил было зайти в ризницу, но толпа чуть не смела его, и ему пришлось некоторое время держаться за скамейку.

На ходу его толкнул столяр — Жакмор узнал его по большому рту и носу картошкой. Столяр зло улыбнулся Жакмору.

— Ну как, видал? Я же говорил, здесь знают толк в вере. И кюре тут ничего не изменит. Ведь бедняга и сам не знает, зачем он нужен, Бог. — Столяр пожал плечами. — Чего там! Пускай себе чешет языком. Никакой беды от этого нет, одно развлечение. У нас тут все очень любят мессу. С кюре или без него. Главное, мои створки продержались.

Он пошел дальше. Где была служанка, Жакмор не знал и решил больше ею не заниматься. Толпа наконец поредела, он смог пройти в ризницу. Жакмор сразу направился в дальнюю комнату и вошел туда без стука. Кюре, хромая, ходил взад-вперед, расцветая от комплиментов, которые щедро расточал ризничий. То был маленький человечек с красным и настолько невзрачным лицом, что Жакмор не смог сразу вспомнить, видел ли его, когда заходил сюда впервые.

— Потрясающе, — говорил ризничий, — вы были великолепны! Какая игра! Это ваша лучшая роль!

— Да, по-моему, их проняло, — отвечал кюре. На лбу у него красовалась огромная шишка.

— Это просто сенсация! Какое дыхание! Какое вдохновение! И какое владение словом! Право, я всегда преклонялся перед вами, а теперь преклоняюсь еще больше.

— Ну-ну... Ты преувеличиваешь, — сказал кюре. — Все прошло и впрямь удачно, но уж не настолько.

— Позвольте и мне присоединить свои комплименты, — вмешался Жакмор.

— О! Какой талант! — причитал ризничий. — Мировой класс!

— Послушайте, вы мне все-таки льстите, — сказал кюре, выпятил грудь колесом и любезно улыбнулся Жакмору.

— Садитесь же, сударь.

Жакмор сел на стул.

Ризничий продолжал, задыхаясь от восторга:

— Знаете, когда вы им сказали: «Это церковь, а не лейка», я чуть не упал в обморок. Нет, правда. Что за талант, мой дорогой кюре! Или: «Бог не любит эспарцет». Какое мастерство, а? Подумать только!

— А ведь святая правда! — согласился кюре. — Но не будем задерживать этого господина.

— Я по поводу крестин, — объяснил психиатр.

— Как же, помню, помню, — суетился разомлевший от похвал кюре. — Что ж, мы это по-быстрому. Приходите все к четырем часам. Я позвоню в колокола без двадцати четыре. Непременно по-быстрому.

— Благодарю вас, господин кюре, — сказал Жакмор, поднявшись. — Позвольте еще раз выразить вам мое восхищение. Это было... что-то запредельное.

— О, вот именно это слово, запредельное, — подхватил ризничий, — да-да, мой дорогой кюре!

Кюре был в полном восторге. Прощаясь, он сильно тряс руку Жакмора.

— Очень жаль, что вы так скоро уходите. Я бы с удовольствием пригласил вас отобедать с нами... Но боюсь злоупотребить вашим терпением... — сказал он.

— Да, я в общем тороплюсь. Спасибо, пообедаем как-нибудь в другой раз, — ответил Жакмор. — Еще раз спасибо. Я восхищаюсь вами!

И он быстро вышел из комнаты. В нефе было сумрачно и тихо.

Дождь почти перестал. Снова засветило солнышко. Горячий пар поднимался от земли.

XVIII

«Таким образом, полную порцию отхвачу, — думал Жакмор, — пару раз за день побываю в храме, а потом, может, лет десять ноги моей там не будет. Или девять с половиной».

Он сидел в холле и ждал. Сверху доносился топот сновавших туда-сюда няни, Анжеля и Клементины. Звук шагов приглушали толстое перекрытие и керамическая плитка. Но вот пронзительные крики кого-то из пачкунов свободно проникали сквозь все препятствия и наматывались на барабанные перепонки Жакмора. Небось, Ноэль или Жоэль. Ситроен не орал никогда.

На Беложо было платье для крестин из розовой тафты с большими лиловыми бантами, черные туфли и черная шляпа. Она боялась сделать лишнее движение и до всего дотрагивалась только кончиками пальцев. Однако уже умудрилась разбить три вазы.

Анжель был одет как обычно. На Клементине — черные брюки и такой же пиджак. Трое пачкунов великолепно смотрелись в атласных кружевных конвертах. Анжель спустился в гараж.

Клементина несла Жоэля и Ноэля, доверив Ситроена няне. Иногда тот взглядывал на мать, и его маленький ротик подрагивал. Он не плакал. Ситроен никогда не плакал. Время от времени Клементина с иронией поглядывала на него и, нарочно поддразнивая, целовала Жоэля или Ноэля.

Анжель подал машину к крыльцу, и все вышли из дома. Жакмор замыкал шествие. Он нес мешочки с миндалем в сахаре, монетками и шкварками, которые после церемонии будут розданы деревенским детям и животным.

Небо, как обычно, было ярко-голубым, и сад блистал всеми своими пурпурными и золотистыми оттенками.

Машина тронулась. Из-за детей Анжель ехал очень медленно. При каждом движении няни тафта громко хрустела. Платье было великолепное. Но Жакмор все-таки предпочитал другое, пикейное, которое сидело на ней в облипочку. А в этом она выглядела совершенно по-деревенски.

XIX

2 сентября

Тени сгущались вокруг Жакмора. Расположившись за письменным столом, он размышлял. Странная подавленности мешала ему встать и включить свет. Какой, однако, был трудный день, последний день трудной недели, и теперь Жакмор пытался вновь обрести спокойствие души. Все эти дни, полные беготни и суматохи, он почти не испытывал потребности в занятиях психоанализом, но сейчас, когда остался один и расслабился... он почувствовал, как в его душу вновь вползала тревожащая и беспощадная, как дневной свет, пустота. Пустота, лишенная каких-либо чувств. Просто на время она оказалась замаскированной чередой быстро сменявшихся картин последних дней. В полной растерянности, не испытывая никаких желаний, он ждал прихода няни. Стояла сильная жара, и от стен, покрытых лаком, приятно пахло деревом; близкое море смягчало обжигающее дыхание ветра, и его дуновения становились от этого дивно успокаивающими. С улицы доносились крики птиц и пронзительное жужжание насекомых.

Тут кто-то робко поскребся в дверь. Жакмор поднялся, чтобы открыть. Крестьяночка вошла и от сильного смущения остановилась на пороге. Жакмор заулыбался; он щелкнул выключателем и аккуратно прикрыл за ней дверь.

— Ну что? Страшно? — спросил он. И тут же упрекнул себя за вульгарность, но, мгновение спустя, нашел ей оправдание, решив, что никак не мог оскорбить существо вульгарное...

— Вот, садись сюда, на кровать, — предложил он.

— Нет, не могу, — ответила она.

— Ну-ну, — сказал Жакмор, — не надо стесняться, ложись и расслабься.

— Мне раздеться? — спросила она.

— Дело твое. Можешь раздеться, если хочешь, можешь остаться так, короче, веди себя непринужденно... Это все, что от тебя требуется.

— А вы тоже разденетесь? — спросила она, немного осмелев.

— Но, послушай, — возмутился Жакмор, — ты зачем сюда пришла, психоанализироваться или блудить?

Она стыдливо опустила голову, и Жакмор почувствовал легкое возбуждение, столкнувшись с подобным невежеством.

— Я ваших ученых слов не понимаю. Что вы прикажете, то и буду делать.

— Вот я и говорю тебе, делай, что тебе нравится, — настаивал на своем Жакмор.

— А мне нравится, когда точно говорят, что я должна делать, — сказала она. — В конце концов, ведь не я же здесь распоряжаюсь.

— Ну хорошо, ложись прямо так, — ответил Жакмор и вновь уселся за письменный стол. Она посмотрела на него исподтишка, и, решившись, ловким движением сбросила платье. Это было одно из ее повседневных простеньких ситцевых платьев в цветочек, в которое она успела переодеться после крестин. Жакмор внимательно разглядывал ее чуть тяжеловатую, но ладно скроенную фигуру. Грудь у ней была полная и круглая, живот еще не обезображен тяжелым трудом. Она растянулась на кровати, и Жакмор подумал, что ночью, засыпая один, он испытает волнение, почуяв запах этой женщины. Двигалась она довольно неуклюже, но это, вероятно, от застенчивости.

— Сколько тебе лет? — спросил Жакмор.

— Двадцать, — ответила она.

— Откуда родом?

— Из деревни.

— Как тебя воспитывали? Что помнишь из раннего детства?

Эта легкая болтовня, по его мнению, должна была быстрее расположить ее к нему.

— Дедушку с бабушкой помнишь?

Она на минуту задумалась.

— Вы меня для этого пригласили, — спросила она, — чтобы все обо мне выведать?

— Да, и для этого тоже, — осторожно ответил Жакмор.

— Так вот, эти вещи вас не касаются, — сказала она, поднялась и села, свесив ноги с кровати.

— Ну что, будем трахаться или нет? — спросила она. — Я для этого дела пришла, сами знаете. Говорить толком не умею, но все-таки не такая я дура, чтобы позволить вам насмехаться надо мной.

— Ладно, уходи, давай. Характерец у тебя, однако. Завтра придешь.

Она встала и пошла мимо него к двери. Очертания ее груди сразу же возбудили психиатра.

— Хорошо, так и быть, ложись на кровать, я иду к тебе,— сказал он.

Слегка задыхаясь, она быстро вернулась на место. Когда Жакмор приблизился к ней, она перевернулась на живот, подставив ему зад. Он взял ее в этом положении, как и утром за изгородью.

XX

Анжель лежал с Клементиной. Троица спала рядом в своей тройной кроватке. Снов они не видели, а лишь беспокойно посапывали. Клементина не спала, и Анжель знал это. Вот уже час они лежали без сна в полной темноте. Он чуть-чуть подвинулся, выискивая местечко попрохладнее. И задел своей ногой ногу Клементины. Она сильно вздрогнула и резким движением зажгла свет. Анжель, мигая от яркого света, оперся на локоть, чтобы видеть ее лицо.

— Что случилось? Тебе нехорошо?

Она села на кровати.

— Нет, все нормально, только я больше не могу.

— Чего не можешь?

— Не могу больше выносить твоего присутствия, не могу спать рядом с тобой. Теперь я не смогу уснуть, зная, что в любой момент ты можешь коснуться меня. Прижаться ко мне. От одного лишь ощущения волос на твоих ногах, мне кажется, я с ума сойду. Я готова закричать.

В ее голосе чувствовалось напряжение, дрожь, сдавленный крик.

— Иди спать в другое место. Пожалей меня. Оставь меня одну.

— Ты больше не любишь меня? — по-идиотски прозвучал вопрос Анжеля.

Она пристально посмотрела на него.

— Ты не понимаешь, я же говорю, что не могу дотронуться до тебя. То есть, себя заставить я бы еще смогла, но чтобы ты меня коснулся — нет, я этого не перенесу.

— Ты что, с ума сошла? — сказал Анжель.

— Нет, я не сошла с ума, просто мысль о любом физическом контакте с тобой приводит меня в ужас. Я очень люблю тебя... Поэтому мне хотелось бы видеть тебя счастливым... но только... не такой ценой. Это мне слишком дорого стоит.

— Но я ничего не хотел от тебя, — сказал Анжель, — я подвинулся и случайно дотронулся до твоей ноги. Да что с тобой, в самом деле?

— Ничего особенного, — ответила она, — теперь это мое обычное состояние. Иди спать в свою комнату. Умоляю тебя, Анжель, сжалься надо мной!

— Ты нездорова, — прошептал он и, грустно покачав головой, положил руку ей на плечо. Она вздрогнула, но не убрала его руки. Он нежно поцеловал ее в висок и поднялся с кровати.

— Я пойду к себе, милая, не волнуйся.

— И вот еще что, — сказала она, — я... я не хочу... я не знаю, как сказать тебе это... я больше не хочу... я не думаю, чтобы мне когда-нибудь захотелось снова... Постарайся найти другую женщину. Я не ревнива.

— Ты больше не любишь меня, — растерянно произнес Анжель.

— В этом смысле — нет, — ответила она.

Анжель вышел. Клементина сидела на кровати и смотрела на вмятину, оставшуюся на самом краешке подушки от головы Анжеля. Он всегда спал на самом краю подушки. Один из малышей задвигался во сне. Она вся обратилась в слух. Но ребенок тут же утих. Дотянувшись до выключателя, Клементина погасила свет. Теперь вся кровать была только в ее распоряжении, и никогда больше ни один мужчина не будет здесь спать.

XXI

В своей комнате Жакмор тоже только что потушил свет. Где-то в дальней комнате послышался и стих скрип пружинного матраца. Это наконец улеглась няня, наполненная им до краев. Некоторое время Жакмор неподвижно лежал на спине. События последних дней вихрем проносились перед его глазами, доводя до головокружения, сердце бешено колотилось. Но постепенно он расслабился и провалился в сон; усталые веки смежились, скрыв сетчатку, иссеченную градом непривычных впечатлений.

Часть вторая

I

Вторник, 7 мая

На вершине утеса, далеко-далеко за садом, сразу за мысом с порванными краями — его берега день и ночь выбривались прибоем — возвышался здоровенный чертов палец, напоминающий уродливый гриб. Огромный, безобразный, изрезанный ветром валун. К нему забредали лишь козы, да рядом росли папоротники. Из дома его не было видно. Его прозвали Землячок, в пару другому валуну, морячку, выраставшему прямо из воды как раз напротив. С трех сторон на Землячка еще можно забраться. А вот четвертая, северная сторона, случайному прохожему показалась бы сплошь покрытой опасными ловушками: это была непреодолимая, головокружительная каменная лестница, которую будто специально вылепил некий хитроумный зодчий.

Иногда сюда приходили тренироваться таможенники. Обтянутые хлопчатобумажными майками в белую и зеленую полоску, они целыми днями пытались втолковать своей молодой смене основы скалолазания, без чего контрабандисты станут, конечно же, истинным бедствием. Но сегодня около Землячка никого не было. Словно по заказу Клементины, которая, прилипнув к скале, медленно поднималась вверх, постоянно проверяя, прочна ли порода под руками и ногами. В предыдущие дни она уже забиралась на вершину с южной, восточной и западной сторон. Но это были детские игрушки. Сегодня же ей предстояло выложиться до конца. Ни единой зацепки, ни единого выступа под руками, только твердый и гладкий гранит Землячка. Она вплотную прижалась животом к практически вертикальному склону. Еще три метра, и будет выступ, за который можно ухватиться. С этого-то места и начнется самое трудное, поскольку верхняя часть Землячка представляла собой грозно нависающую скалу. А сейчас надо во что бы то ни стало преодолеть эти три метра. Только подошвы матерчатых туфель удерживали ее над бездной. Клементине удалось втиснуть ноги в узкую длинную трещину, которая косо шла по всему склону. В трещине скопилась земля, где пустили корни мелкие растения. Эта зеленая полоса контрастировала с серым цветом гранита, будто медаль «За заслуги в сельском хозяйстве» на лацкане пиджака учителя.

Клементина дышала медленно и глубоко. Надо проползти по стене, как муха. Три метра. Только три метра. Это всего лишь в два раза больше ее роста.

Если всмотреться повнимательнее, можно все же увидеть некоторые шероховатости, неровности. Главное, нужно смотреть с достаточно близкого расстояния; но слишком вглядываться тоже нельзя, иначе поймешь, что эти шероховатости не спасут тебя от падения. Она стала цепляться за эти неверные опоры и с первыми шагами справилась.

Сквозь тонкую шершавую ткань брюк ее колено ощущало прикосновение скалы. Теперь она стояла на тридцать сантиметров выше зеленой полосы растений.

Глубоко вздохнув, Клементина осмотрелась и поползла дальше. Через десять минут она уже стояла на выступе, отдыхая перед последним броском. Лоб ее взмок, тонкие волосы прилипли к вискам. Клементина вдыхала биологический запах своего собственного пота. Но двигаться было опасно, так как на выступе умещались только ступни. Осторожно повернув голову, Клементина увидела Морячка и кайму пены вокруг него под совершенно необычным для себя углом зрения. Солнце стояло уже высоко и поднимало облака блесток вокруг узловатых рифов побережья.

Подняв голову, она увидела вершину Землячка, похожую на корешок вертикально стоящей, на три четверти приоткрытой, да еще и наклоненной навстречу пустоте книги. Острый угол, на который ей предстояло взобраться, круто уходил ввысь.

Клементина откинула голову назад, посмотрела вверх и тихонько заурчала от удовольствия. Между ног у нее стало влажно.

II

Трое пачкунов весело скакали на четвереньках в комнате, куда их запирали перед трехчасовым кормлением. Они уже не спали целые дни напролет и поняли, как приятно бывает размять задние конечности. Жоэль и Ноэль повизгивали. Ситроен, держась с большим достоинством, медленно ползал вокруг маленького низкого столика.

Жакмор наблюдал за ними. Теперь, когда они стали все-таки больше походить на живых существ, чем на личинок, Жакмор частенько заходил к ним. Благодаря хорошему климату и неустанным заботам, дети были на редкость развиты для своего возраста. У близнецов волосы были гладкие и очень светлого, платинового оттенка. А вот у Ситроена они остались вьющимися и черными, как при рождении. Он казался на год старше своих братьев.

И конечно же, они пускали слюни. После каждой их остановки на ковре возникало мокрое пятнышко. Какое-то мгновение оно в виде прозрачной, тягучей, хрупкой струйки свисало с губ малыша и тут же падало на пол.

Жакмор следил за Ситроеном. Тот, опустив голову, уже еле-еле ползал от усталости. Наконец, обессилев, он сел. Взгляд его упал на круглый столик.

— Что же ты задумал? — спросил Жакмор.

— Га! — сказал Ситроен и потянулся к столику. Слишком далеко. Тогда он подполз к нему и, смело ухватившись за край, встал на ножки.

— Ты победил. Именно так и надо поступать, — сказал Жакмор.

— О, га! — ответил Ситроен, но перестал держаться и упал на попку. Вид у него при этом был крайне удивленный.

— Ну вот, не надо было отпускать. Это нетрудно. Представляешь, через семь лет ты пойдешь к первому причастию, через двадцать закончишь учиться, а еще через пять женишься, — сказал Жакмор.

Ситроен не очень уверенно покачал головой и снова легко встал.

— Хорошо, молодец, нужно будет предупредить сапожника и кузнеца. Знаешь, здесь довольно сурово воспитывают детей. Но, с другой стороны, лошадей же подковывают, и им от этого не становится хуже. Впрочем, как мать пожелает, так и будет.

Он потянулся. Ну и жизнь. И совершенно некого подвергнуть психоанализу. Служанка не уступала по-прежнему. На этом фронте ни малейшего продвижения.

— И к кузнецу сведу вас, ребятки, а то что-то давненько не был в деревне, — сказал Жакмор.

Ситроен продолжал вертеться вокруг столика, но теперь он не ползал, а ходил.

— Подумать только, как ты быстро учишься. Кто знает, может разовьешься быстрее намеченных мною сроков. По крайней мере, будет с кем бродить по окрестностям.

Ноэль и Жоэль закапризничали, и Жакмор взглянул на часы.

— Так и есть, время кормления пропущено. Что же вы хотите, ведь каждому иногда случается опаздывать.

Жоэль заплакал. Ноэль вторил ему. Третий брат, не двигаясь, холодно посматривал на них.

Была уже половина четвертого, когда пришла Клементина. Жакмор по-прежнему сидел в детской. Казалось, происходящее совершенно не трогало его, он будто и не слышал дикого рева близнецов. Ситроен тоже не выказывал ни малейшего беспокойства. Устроившись у Жакмора на коленях, он забавлялся его бородой.

— Наконец-то! — сказал Жакмор.

Левая штанина брюк Клементины была совсем разорвана. На скуле багровел огромный синяк.

— Я смотрю, вы неплохо развлекались, — сказал Жакмор.

— Да, ничего, — холодно ответила она, — а вы?

Уверенный тон ее голоса резко контрастировал с физическим возбуждением, которое еще трепетало во всем ее теле.

— Ну и галдеж, — спокойно заметила она минуту спустя.

— Ясное дело, они голодны. Вам известно, что дети нуждаются в вас ничуть не меньше, чем ваши любимые камни?

— Раньше прийти я не могла, — ответила она. — Так, сначала накормим самого спокойного.

Она взяла Ситроена с колен Жакмора и устроилась в кресле. Психиатр скромно отвернулся. Ему было неловко смотреть, как она кормит, из-за сеточки голубых вен, покрывавших очень белую кожу. И потом, он считал, что кормление несовместимо с истинным назначением груди.

— Знаете, а он ходит, — внезапно сказал психиатр.

Клементина вздрогнула, и сосок выпал изо рта ребенка... Тот не заплакал, а стал терпеливо ждать.

— Ходит?

Она положила ребенка на пол.

— А ну-ка!

Ситроен схватился за брюки Клементины и встал. Слегка сбитая с толку, она снова взяла его на руки. Жоэль и Ноэль, рыдая, ползли к ней на четвереньках.

— А они? — спросила Клементина.

— Они — нет, — ответил психиатр.

— Хорошо, — удовлетворенно сказала она.

— Вы, по-моему, недовольны, что он пошел? — спросил Жакмор.

— Слава Богу, пока они еще не могут уйти далеко, мои птенчики, — прошептала она.

Ситроен насытился. Клементина подхватила Жоэля и Ноэля и устроила их у груди. Жакмор поднялся.

— Но вы ведь по-прежнему любите их, правда? — спросил он.

— О, они такие славненькие, — ответила Клементина, — и так нуждаются во мне. Вы куда-нибудь собираетесь?

— Нет, хочу немного отдохнуть.

— Но потом обязательно зайдите к кузнецу. По поводу Ситроена, — сказала Клементина.

— Почему вы хотите воспитать их как деревенских мальчишек?

— А почему бы и нет? — сухо промолвила она. — Вы что-то имеете против?

— Имею, — ответил Жакмор.

— Какой вы, однако, сноб! Мои дети будут такими как все. Жакмор вышел из комнаты. Ситроен следил за ним, и лицо его было мрачным, как у каменного святого после бомбежки.

III

Вошла служанка,

— Чего прикажете? — спросила она.

— Возьми детей, перепеленай и уложи, — велела Клементина. Внимательно посмотрев на служанку, она добавила:

— А ты неважно выглядишь.

— Вы и впрямь так считаете?

— И все спишь с Жакмором? — спросила Клементина.

— Да, — ответила служанка.

— Чем же он с тобой занимается?

— Ну, как... он меня трахает, — сказала служанка.

— А спрашивает о чем-нибудь?

— Еще бы. Я даже и почувствовать толком ничего не успеваю, а он уже тут как тут со своими вопросами.

— Никогда не отвечай и не спи больше с ним.

— Мне все время хочется, — призналась девушка.

— Фу, какая гадость. Вот сделает он тебе ребенка, тогда будешь знать.

— Пока вроде нет, — сказала няня.

— Не зарекайся раньше времени, — вздрогнув, заметила Клементина. — Одним словом, лучше не спи с ним, ведь о тебе же забочусь. До чего же мерзко это все.

— А по мне, так ничего особенного.

— Ладно, убирайся, — сказала Клементина.

Беложо схватила детей в охапку и вышла. Клементина вернулась к себе в комнату. Разделась, растерлась одеколоном, обработала царапины на лице и легла на пол, чтобы заняться гимнастикой. Сделав упражнения, перебралась с пола на кровать. На этот раз она, пожалуй, успеет к кормлению. Хотя ничего с ними не случится, если и подождут немного. Но все-таки дети должны всегда есть вовремя, остальное не в счет.

Анжель валялся на кровати, и поза его выражала полнейшее уныние. В дверь тихонько стукнули три раза.

— Войдите! — сказал он.

Вошел Жакмор.

— Как всегда бездельничаем, — прокомментировал он обстановку.

— Как всегда, — ответил Анжель.

— Все в порядке? — спросил Жакмор.

— Да, но у меня, кажется, жар.

— Посмотрим.

Он подошел к Анжелю и пощупал пульс.

— И правда, жар, — сказал Жакмор и присел на кровать. — Эй, подвиньте ноги.

Анжель свернулся клубочком на другом конце кровати, а Жакмор, устроившись поудобнее и поглаживая свою рыжую бородку, стал задавать вопросы.

— Итак, что вы еще натворили? — спросил он.

— Вы же в курсе, — ответил Анжель.

— Нашли какую-нибудь девицу?

— Нашел.

— Спали с ней?

— Да не получается... Как только мы оказываемся в постели, у меня начинается жар.

— А с Клементиной никак?

— Никак. Ей я больше не нужен, а от других меня бросает в жар.

— Да, видно, у вас совесть нечиста, — заметил Жакмор.

Анжель ехидно улыбнулся.

— А помните, как вам не понравилось, когда я сказал вам то же самое?

— Что ж, это действительно неприятно слышать... тем более, когда нет вообще никакой совести.

Анжель промолчал. Наверное, ему и правда было не по себе. Он расстегнул воротничок рубашки, с жадностью вдыхая свежий майский воздух.

— Я только что виделся с вашей женой, — сказал Жакмор, желая отвлечь Анжеля от тягостных мыслей. — Дети чертовски быстро растут, Ситроен уже научился стоять.

— Бедный малыш, — сказал Анжель, — рановато для его возраста... как бы у него ножки не остались кривыми.

— Да нет, — ответил Жакмор, — раз он смог встать, значит его ноги уже достаточно окрепли.

— Что ж, пусть сама Природа распорядится... — прошептал Анжель.

— Клементина послала меня за кузнецом. Вы не боитесь, что она может дать им несколько грубое воспитание? — спросил Жакмор.

— Здесь я бессилен. Ведь страдала она, а не я. Поэтому все права на ее стороне.

— Протестую. По-моему, такая бессмысленная вещь, как страдание, никому никаких прав на кого-то дать не может.

— А что, она действительно дурно с ними обращается? — спросил Анжель, не принимая предложенную тему.

— Да нет, — сказал Жакмор, — пожалуй, она гораздо строже относится к самой себе. Но, согласитесь, это тоже не оправдание. Тут царствует Лицемерие и все такое прочее.

— Надеюсь, она любит их, — сказал Анжель.

— Э... Кажется, да, — ответил Жакмор.

Анжель замолчал. Было видно, что ему худо.

— Вам необходимо отвлечься. Попробуйте что ли покататься на катере, — предложил Жакмор.

— У меня нет катера.

— Тогда постройте его.

— А вот это идея, — уныло согласился Анжель.

Жакмор поднялся.

— Пора мне идти за кузнецом, она ведь настаивает, — сказал он.

— Подождите до завтра, — попросил Анжель, — подарите еще один денек бедному крошке.

Жакмор покачал головой.

— Я ничего не могу понять, если вы против, так скажите об этом прямо.

— В данном случае я нахожусь в подчиненном положении, — ответил Анжель, — и потом, я думаю, ей виднее. Она же все-таки мать.

Жакмор пожал плечами и вышел. Он так быстро спускался вниз по лестнице, что широкие, покрытые плиткой ступеньки дрожали под его ногами. Он прошел через холл и оказался в саду. Весна напичкала землю тысячью чудес, там и сям разукрасив ее огнями цветов, напоминавших роскошные лузы на зеленом бильярдном сукне травы.

IV

На следующий день, в среду, Жакмор отправился в деревню. Он решил не идти по главной улице и через площадь, где торговали стариками. Перед самой деревней психиатр свернул на тропинку, шедшую огородами. Здесь росли дикие жгучие волокнистые растения, которые крестьяне называли укропива. Кошки, устроившись на заборах и подоконниках, лениво грелись на солнышке. Стояла мертвая тишина. Несмотря на постоянно грызущую его тоску, Жакмор понемногу расслабился, почувствовав, как его организм, если говорить о работе клеток, начал, наконец, функционировать. Он знал, что за домами справа тек полноводный красный ручей, и что чуть дальше он поворачивал влево. Поэтому ничуть не удивился, увидев, как тропинка, по которой он шел, совершила тот же маневр. Теперь до него наконец дошло, что комплекс деревенских ферм представлял собой полуостров, окруженный ручьем.

Невдалеке Жакмор заметил нескольких человек, занятых, по-видимому, какой-то очень сложной работой. Он подошел поближе к месту действия, и тут услышал дикий крик, болезненно отдавшийся в его чувствительных перепонках. Страдание и удивление, смешавшись в этом крике, превращались в подобие гнева; все же и оттенок некоей безропотности не ускользнул от Жакмора. Пульс и шаги его ускорились. Крестьяне, взяв вместо креста неотесанную высокую дубовую дверь, распинали на ней лошадь. Жакмор подошел ближе. Шесть человек, приподняв, держали животное перед деревянной панелью. Двое других приколачивали гвоздями левую переднюю ногу. Гвоздь, огромный столярный гвоздь с блестящей шляпкой, уже пронзал бабку, и тонкая струйка крови текла по коричневой шкуре. Так вот откуда шел тот жуткий крик, донесшийся до Жакмора. Крестьяне спокойно продолжали свое дело, обращая на психиатра не больше внимания, чем на человека, находящегося где-то далеко-далеко, в Исландии, например. Только лошадь уставила на Жакмора огромные карие глаза, из которых текли жгучие слезы, и приоткрыла длинные желтые зубы в жалком подобии улыбки, будто просила прощения.

— За что вы ее так? — мягко спросил Жакмор.

Кто-то из зрителей, стоявших тут же, равнодушно ответил:

— Сами видите, жеребец-производитель, а согрешил.

— Не такое уж тяжкое преступление, — заметил Жакмор.

Человек только сплюнул в ответ. Тем временем начали прибивать правую ногу жеребца, и Жакмор с содроганием увидел, как острие гвоздя, вогнанного одним ударом, разодрало шкуру, побелевшую от боли. Конь коротко и страшно закричал. Его плечи захрустели под чудовищным нажимом палачей, изо всех сил старавшихся прижать его копыта к тяжелой двери. Наконец, им удалось согнуть плечи животного, и тогда между плечами и передними ногами образовался острый угол, в проеме которого повисла его выразительная голова. Привлеченные запахом крови, мухи уже облепили раны у гвоздей. Двое, державшие задние ноги, теперь разделились и приложили каждый свое копыто к прямой перекладине, прибитой к низу двери. Жакмор, замерев, не спускал глаз с происходящего. Какой-то шершавый ком перекатывался у него в горле, и он с большим трудом, но все-таки проглотил его. Живот жеребца нервно подрагивал, объемистый член, казалось, съежился и осел в складки кожи. Вдруг послышались какие-то новые голоса. По дороге к ним приближались два человека. Жакмор только сейчас заметил их. Один был постарше, другой совсем молодой. Пожилой, настоящий великан с заросшим щетиной лицом, держал руки в карманах; на нем была шерстяная майка; длинный кожаный фартук, порыжевший от старости, бил по ногам. Молодой подмастерье, плюгавый и хилый, волочил за собой тяжелый железный чугунок, полный раскаленных углей; из чугунка высовывалась ручка клещей, разогретых докрасна.

— А вот и кузнец, — сказал кто-то.

— Нет, вы действительно слишком суровы к этой скотине, — не сдержавшись, заметил Жакмор вполголоса.

— Это не скотина, это жеребец-производитель, — поправил крестьянин.

— Разве он сделал что-то плохое?

— Он был свободен, ему бы не грешить только.

— Но ведь, это, в сущности, его долг, — сказал Жакмор.

Подмастерье поставил чугунок на землю и с помощью кузнечного меха раздул огонь. Его хозяин некоторое время мешал угли клещами, а затем, решив, что они достаточно раскалены, вынул их из чугунка и повернулся к жеребцу.

Жакмор отвернулся и быстрым шагом пошел прочь, зажав уши. Потом перешел на бег. Бежал он неуклюже, потому что не мог размахивать руками; чтобы не слышать душераздирающих, отчаянных криков животного, он сам стал кричать. Наконец Жакмор остановился на небольшой площади. Он знал, что находится недалеко от церкви. Руки бессильно упали вдоль тела. Красный ручей, который он только что перешел по хлипкому деревянному мостику, спокойно тек, гладкий, неподвижный. Чуть поодаль от берега плавал, задыхаясь, Ля Глоир, пытаясь затащить в свою лодку ключья бледного мяса, уже истрепанного его зубами.

V

Жакмор растерянно огляделся. Никто не видел его смятенное бегство. Перед ним высилась церковь-яйцо, ее синий витраж был похож на дырочку, через которую можно было это яйцо высосать. Внутри слышалось тихое пение. Жакмор обошел церковь, не торопясь поднялся по ступенькам и вошел.

Кюре, стоя перед алтарем, отбивал такт. Человек двадцать детей пели хором гимн первого причастия. Прелюбопытнейшие слова песнопения заинтриговали психиатра. Чтобы лучше слышать, он подошел ближе к алтарю.

Боярышник — растение, Говно душистей роз, хоть шкварки — объедение, но лучше всех — Христос. Трава нужна скотиночке, пес зябнет без волос, отец — без четвертиночки, но лучше всех — Христос. Иисус! Супер дар! Синий роскошный воздушный шар!

В этот момент Жакмор понял, что автором псалма был, несомненно, сам кюре, и перестал вслушиваться в текст, решив потом списать его. Музыка внесла некоторое успокоение в его растревоженную душу. Не желая мешать репетиции, он тихонько сел. В церкви было прохладно; детские голоса возносились вверх, создавая сильный резонанс в просторном гулком помещении, эхо от них застревало в зубчатой резьбе стен. Глядя по сторонам, Жакмор заметил, что странная кафедра с крышей вновь стояла на прежнем месте; к ней приделали два огромных шарнира, и теперь она могла опрокидываться без всякого ущерба для себя.

Он понял, что не был в церкви со дня крестин трех пачкунов; как же летит время, подумал он. И действительно, время не стояло на месте: вот уже сумрак смягчил яркое свечение синего витража, а детские голоса стали нежнее; именно такое общее воздействие музыки и мрака особенно сладостно и может по-настоящему врачевать души.

Из церкви Жакмор вышел успокоенный и подумал, что надо бы зайти к кузнецу, иначе ему здорово влетит от Клементины. Наступал вечер. Жакмор вышел на площадь и стал принюхиваться; он учуял непонятно откуда идущий смутный запах паленых рогов. Тогда, чтобы вернее узнать направление, он закрыл глаза, и нос сам привел его к мрачной мастерской, где подмастерье раздувал огонь в горне, изо всех сил орудуя мехами. Рядом с дверью, во дворе, стояла лошадь, ожидая последнюю подкову. Ее только что постригли специальной машинкой, поэтому она была вся гладенькая, шерсть осталась только внизу на ногах. Жакмор залюбовался ее красивым округлым крупом, спиной с очаровательной ложбинкой, мощной грудью и коротко подстриженной гривой, жесткой, словно резное украшение из самшита. Тут из темноты вынырнул кузнец. Это был тот самый человек, который час тому назад шел пытать жеребца.

— Здравствуйте, — сказал Жакмор.

— Здорово, — ответил кузнец.

В правой руке он держал длиннющие клещи с куском раскаленного железа, в левой — тяжелый молоток.

— Подними ногу, — приказал он лошади. Животное повиновалось, и в мгновение ока было подковано. Тут же от обугленного рогового вещества поднялось голубое облачко дыма. Жакмор закашлялся. Лошадь поставила ногу на землю и стала притоптывать, пробуя новую подкову.

— Ну как, не маловаты? — спросил кузнец.

Лошадь, довольно кивнув, положила голову на плечо кузнецу, и тот стал гладить ее по морде. После чего лошадь спокойно отправилась по своим делам. Повсюду на земле валялись клочья шерсти, ну совсем как в парикмахерской.

— Эй, ты! Иди-ка сюда, подмети! — крикнул кузнец подмастерью.

— Иду, — послышался голос из мастерской. Кузнец собрался было уже уходить, но Жакмор остановил его, положив руку на плечо.

— Скажите...

— В чем дело?

— Не могли бы вы зайти в дом на холме? Там ребенок начал ходить.

— Это срочно?

— Да, — сказал Жакмор.

— А сам он не может, что ли, прийти?

— Нет.

— Сейчас пойду посмотрю, когда я свободен, — ответил кузнец и пошел в кузницу, столкнувшись на пороге с подмастерьем, вооруженным старой метлой. Юноша стал собирать разбросанную на земле шерсть в мерзкую волосяную кучу. Жакмор подошел и заглянул внутрь кузницы. Там было очень темно, только яркий огонь горна слепил глаза, а от его оранжевых бликов предметы отбрасывали на стены фантастические, причудливые тени. Рядом с пятном огня Жакмор различил наковальню и железный верстак, на котором лежало что-то, похожее на человеческое тело; но свет, падавший из двери на эту непонятную фигуру, отражался, будто от металла.

Тем временем кузнец уже сверился со своим расписанием и вышел во двор. Он недовольно нахмурился, заметив, что Жакмор пытается заглянуть в кузницу.

— Нечего туда смотреть, не на мельницу пришел, — сказал он.

— Извините, — прошептал сильно заинтригованный Жакмор.

— Я приду завтра. Завтра в десять утра. Чтобы все было готово. Времени у меня в обрез.

— Договорились. Большое спасибо, — сказал Жакмор.

Кузнец вернулся к себе. Подмастерье собрал всю шерсть и поджег ее. Жакмор чуть не потерял сознание от вони и поспешил удалиться. По пути ему попалась швейно-галантерейная мастерская. За окном он отчетливо разглядел пожилую даму. Та сидела в хорошо освещенной комнате и дошивала бело-зеленое платье, украшенное английской вышивкой. Жакмор постоял некоторое время в задумчивости и снова двинулся в путь. Уже почти подойдя к дому, он вспомнил, что несколько дней назад видел на Клементине точно такое же платье. Платье в белую и зеленую полоску с воротничком и манжетами, украшенными английской вышивкой. Но разве Клементина покупала одежду в деревне? Да или нет?

VI

9 марта

Жакмор вставал с постели. Ночь прошла в бесплодных попытках заставить служанку отвечать на вопросы. Ну и, конечно, все, как всегда, закончилось сношением и опять в позиции раком. Никакой другой, видите ли, она не признавала. Жакмор начал уставать от этого изнурительного упорного молчания, и только острый запах ее рук, ее влагалища немного утешал его, помогая сносить профессиональное поражение; ибо на свои четкие вопросы он получал весьма смутные ответы. В ее отсутствие он на нее страшно злился, проговаривая про себя доступные ей слова убеждения, но стоило Беложо появиться на пороге, и все его аргументы куда-то исчезали, а он оставался совершенно безоружным перед этими столь естественными молчанием и пассивностью; ее поведение было так просто и органично, что бороться с ним он не мог, впадая в полное отчаяние. Жакмор понюхал ладошку и опять увидел себя слившимся с девушкой и постепенно обретающим полную власть над ней — при одном воспоминании плоть его волновалась даже несмотря на усталость.

Пока он заканчивал свой туалет, стараясь при этом не намочить рук, ему пришла мысль навестить Анжеля. Жакмор очень нуждался в собеседнике.

Гробовое молчание в ответ на троекратный стук неопровержимо доказывало, что Анжеля в комнате не было. Точно таким же способом проверив остальные комнаты, Жакмор заключил, что интересующая его персона находится вне дома. Где-то в саду раздавался визг пилы. Жакмор пошел на этот звук. Свернув в аллею, он украдкой понюхал свои пальцы. Они все еще пахли Беложо. Пришепетывание пилы становилось все более и более отчетливым. Подойдя к гаражу, Жакмор увидел Анжеля. Тот, одетый в голубые брюки и рубашку, распиливал толстый брус, положенный на козлы. Жакмор подошел ближе. Конец бруса, неровный и треснутый, с глухим стуком упал на землю. Под козлами уже образовался свежий холмик желтых смолистых опилок. Анжель выпрямился, отложил пилу и протянул руку психиатру.

— Вот видите, я следую вашим советам, — сказал он.

— Будет яхта?

— Да, — ответил Анжель.

— А вы умеете их делать?

— Да мне сверхскоростное судно и не требуется. Лишь бы держалось на воде.

— Тогда сделали бы плот, он квадратный, это все-таки проще, — сказал Жакмор, — будто рисуешь на воде.

— Да, проще, — сказал Анжель, — но яхта красивее.

Он поднял брус, от которого только что отпилил поврежденный кусок.

— Для чего же предназначен этот брус? — полюбопытствовал Жакмор.

— Не знаю, — ответил Анжель. — Сейчас я всего лишь зачищаю бревна... Хочу работать с чистым материалом.

— Но вы делаете двойную работу...

— Ну и что. Надо же чем-то заняться.

— Любопытно, — тихо сказал психиатр. — Значит, пока материал не в порядке, вы не смогли бы начать работу?

— Смочь-то я смог бы, но не будет того удовольствия.

— И давно это у вас?

В глазах Анжеля мелькнуло лукавство.

— Вы что, меня допрашиваете, что ли?

— Боже упаси, как можно! — возмутился Жакмор, делая вид, что прочищает ноздрю, а на самом деле нюхая пальцы.

— А, вам интересно, как строятся яхты?

— Нет, — ответил Жакмор, — просто, если я не буду интересоваться другими людьми, чем прикажете мне интересоваться?

— Самим собой, например, — посоветовал Анжель.

— Вы же отлично знаете, что внутри меня пусто.

— А вы попробуйте спросить себя, почему это так. И тогда пустоты в вас станет чуточку меньше.

— Ерунда, — сказал Жакмор.

— Все так же ни одного объекта на горизонте?

— Ни одного.

— А вы не пытались с животными? Это теперь практикуется.

— Откуда вы знаете? — спросил Жакмор.

— Где-то читал.

— Не всегда стоит доверять печатному слову, — наставительно сказал психиатр. Подушечка большого пальца на его правой руке до сих пор сохраняла специфический запах.

— Все же попробуйте, — сказал Анжель.

— А знаете... — начал психиатр и внезапно замолчал.

— Что?

— Нет, — решил Жакмор, — не сейчас. Я должен сам во всем убедиться.

— Есть какие-то предположения?

— Да так, одна гипотеза.

— Ну как хотите, можете не говорить, ваше дело в конце концов, — сказал Анжель и вернулся в гараж. Двери были распахнуты настежь, в глубине виднелась машина, а к правой стене были прислонены груды связанных веревкой досок, прогибавшихся под собственной тяжестью.

— Да, недостатка в лесе у вас нет, — заметил Жакмор.

— А как же, ведь это будет довольно большая яхта, — сказал Анжель и стал выбирать себе следующую доску. Жакмор взглянул на небо: по-прежнему ни единого облачка.

— Разрешите откланяться, я иду в деревню.

— Желаю удачи!

И снова раздался визг пилы. По мере того, как Жакмор отходил дальше от гаража, этот звук становился все тише и тише, и наконец, когда Жакмор достиг садовой ограды, пропал совсем. Психиатр двинулся вперед по пыльной тропинке. Во время разговора с Анжелем ему внезапно вспомнился здоровенный черный кот, сидящий на заборе при выезде из деревни. Это был один из случаев столь редко встречавшегося на его пути взаимопонимания. Этот забор был наверняка самым любимым местом кота. Жакмор заторопился, надеясь найти его там. На ходу он снова поднес большой палец к носу и глубоко вдохнул. Под влиянием запаха ему явственно привиделась могучая спина служанки и он сам, приникший к ее выгибавшемуся под мощными толчками заду. От таких грез он не шел, а летел.

VII

24 марта

Ветер раскидал солому по всей дороге, солому, которой были заткнуты узкие щели под дверями стойл; солома крутилась по земле близ амбаров, прошлогодняя солома летала около забытых под солнцем мельничных жерновов. Ветер поднялся еще утром. Он начисто выскреб поверхность моря, не оставив на ней ни единого белого барашка, забрался на утес и громко шелестел там в вересковых зарослях, вертелся вокруг дома, превращая в свисток каждый укромный уголок, сбрасывал с крыши непрочно лежащую черепицу, кружил старые глянцевито-металлические осенние листья, не успевшие попасть в удобрение; а еще он выбивал из рытвин облака серой пыли и сдирал, словно теркой, сухую корку с засохших луж.

Вихрь рождался на окраине деревни. Завертелись, закрутились мелкие веточки и ковыль и слиплись в какой-то кокон неопределенной формы. Его верхушка перемещалась, подчиняясь капризам ветра, как грифель карандаша неуклонно следует за горизонталью; у высокой серой стены виднелось что-то черное, губчатое, мягкое; неожиданным порывом ветра туда прибило и кокон. То была пустая, невесомая оболочка черного кота, сухая шкурка бесплотного, высосанного существа. Вихрь понес его, жалкого и выпотрошенного, по дороге; он катился, будто газета по пляжу, неровными большими скачками. Ветер натянул меж травинками пронзительно звенящие струны — и вот призрак кота в нелепом прыжке оторвался от земли и тут же снова упал. Порыв ветра на секунду прижал его к живой изгороди, а потом отпустил бескостного картонного паяца танцевать дальше. Дорога в этом месте делала поворот; кота вынесло на откос и понесло прямо в поле; он несся среди созревающих зеленых колосков, электризуясь от контакта с ними, перепархивая с места на место, словно пьяный ворон; пустота его была идеальной пустотой засушенного растения, такого, как прошлогодняя солома на забытых под солнцем мельничных жерновах.

VIII

30 марта

Жакмор мигом добрался до дороги и бодро зашагал, с удовольствием вдыхая свежий воздух. Новые бесчисленные запахи заполняли его ноздри и будили какие-то смутные воспоминания. Неделю назад он вобрал в себя всю полноту ментальной сущности черного кота, и теперь на каждом шагу его ожидали сюрпризы; он с большим трудом ориентировался в этом сложном и невероятно эмоциональном мире. В то же время было бы неверно считать, что его поведение в корне изменилось. Физическая сторона жизни и основные рефлексы так глубоко коренились в подсознании, что не могли полностью трансформироваться при контакте с привычками кота; ведь рефлексы животного были все-таки намного примитивнее, и этим также объяснялось их незначительное влияние на Жакмора; до чего же смешными казались ему теперь попытки заставить поверить себя и других, что ему хочется почесать ногой за ухом или улечься на живот, поджав ноги и подложив кулаки под голову. Но у психиатра возникало множество желаний, ощущений и даже мыслей, не особенно глубоких, но зато неизъяснимо очаровательных; вот, например, он учуял, что где-то недалеко рос куст валерианы. И все же Жакмор демонстративно отвернулся от него и двинулся в противоположную от деревни сторону по дорожке, ведущей к утесу. В те места его влекла только что возникшая отличная идея.

Жакмор добрался до крутого обрыва и легко отыскал едва заметную тропку; и не тропку даже, а так, след от камнепада. Он смело ринулся вниз, помогая себе при спуске руками и подставив спину пустоте. Когда несколько камней сорвалось из-под ног, Жакмор слегка взволновался, но продолжал уверенно двигаться вперед, радуясь ранее не наблюдавшимся гибкости и силе. Через несколько минут он уже находился у подножия утеса. На море был отлив, и между скал, выступавших из глубоких луж, появилась узкая полоска обкатанных камешков. Жакмор быстро пошел по ней к ближайшей луже. Выбрав удобное местечко, он уселся на корточки, засучив рукава. Его сжатые в кулак пальцы едва касались воды.

Прошло несколько секунд. И вдруг между водорослей мелькнула голова маленькой желтой рыбешки. На зеленом фоне ее трудно было разглядеть, но Жакмор все-таки различал трепет нежных жабер. Сердце его радостно забилось. Он молниеносно выбросил руку, схватил рыбку и поднес к носу. Пахло изумительно. Облизнувшись, он открыл рот и без всяких колебаний откусил со смачным хрустом голову бьющейся в руке рыбки. Это было восхитительно. А ведь рыбы тут сколько душе угодно.

IX

16 апреля

Анжель положил на верстак молоток с наковаленкой и вытер пот со лба. Он только что закончил обшивку правого борта. Красивая линия из красноватых медных гвоздей ровненько шла по выпуклому светлому деревянному борту. Яхта обретала форму. Она стояла на дубовой тележке; под ней начинались дубовые рельсы, которые будут спускаться вниз по утесу к самому морю.

Рядом с Анжелем трое детишек возились в куче опилок и стружки, выросшей в углу мастерской. Развитие детей шло до странности быстро; теперь уже все трое ходили, постукивая своими подковками; только у Ситроена ступни еще немного кровоточили по вечерам, а у Жоэля с Ноэлем, мальчишек грубоватых и неприхотливых, кожа уже ороговела.

Анжель ничего не мог понять: час кормления наступил, а служанка все не шла за детьми. Ведь должны же они пополдничать. Тут он вспомнил, что служанки не было дома и со вздохом взглянул на часы. Честно говоря, Клементина все чаще и чаще забывала покормить их, а когда Анжель осмеливался хоть в чем-то ее упрекнуть, то получал наглую, но, в общем-то, обоснованную отповедь; в ее тоне слышались уверенность в себе и ненависть к нему. В такие минуты Анжелю неловко было смотреть на детей, которые жались к матери, и даже будто иронически поглядывали на него. Анжель наблюдал за их игрой и вдруг встретился глазами с враждебным взглядом Ситроена. Его это поразило и немного обидело. «Ну что ж, — подумал Анжель, — в конце концов они имеют то, что заслуживают». Вот он, например, не желал бы ничего другого, как всегда потакать им во всем и целовать их, но ведь его никогда не просят об этом. «Да, видно, им нравится, когда их притесняют», — с горечью подумал Анжель и подошел к детям.

— Ну, пойдемте кушать, ребятки, — сказал он.

Жоэль и Ноэль подняли головы и забормотали.

— Хочу Тина, — сказал Жоэль.

— Тина, — повторил Ноэль.

— Клементины нет, пойдем ее поищем, — сказал Анжель.

Ситроен с достоинством прошел мимо него. Анжель протянул руку близнецам. Не обратив на нее никакого внимания, они встали на ножки, подняв облако опилок и стружки, и неловко засеменили за братом. Анжель взмок от напряжения. Но все-таки пошел за детьми, посматривая за ними издалека; сад, расположенный на крутом склоне, таил массу опасностей, и, несмотря на свое раздражение, он не вынес бы, если бы с ними случилось несчастье.

Он догнал детей уже около дома. Ноэль пронзительно звал мать, Жоэль вторил ему.

— Ну, хватит, — сказал Анжель довольно твердо. Дети замолкли от удивления.

— Идите на кухню, — продолжал Анжель.

Странно, но к полднику ничего не было готово. Уходя, она могла, по крайней мере, хоть что-нибудь приготовить. Он неловко усадил малышей за стол и подал им кружки с молоком и бутерброды. Они набросились на еду, булькая и громко чавкая от удовольствия, а Анжель направился восвояси. И чуть было не столкнулся с Жакмором.

— Вы не видели Клементину? — спросил он.

Тот по-кошачьи почесал за ухом.

— Э... — неопределенно протянул он, не выдавая себя.

— Да бросьте вы, наконец, эти свои кошачьи ужимки, — сказал Анжель, — вас к этому тянет не больше, чем меня. Лучше скажите, где моя жена.

— Как-то, знаете, неловко получилось, я случайно зашел в столовую, а ваша жена там...

— Да что же это такое! — возмутился Анжель и, вне себя, оттолкнул психиатра и бросился наверх. Жакмор пристально посмотрел ему вслед. Судя по всему, гнев Анжеля выражал его попытку преодолеть неприятное чувство, возникшее от неловкого общения с детьми, но психиатр предпочел это не акцентировать.

На ходу Анжель старался придумать как можно более оскорбительную фразу. Он редко выходил из себя, но это всегда было связано с детьми. Конечно, надо бы уделять им больше внимания. Но сейчас-то он нервничал, сердце бешено колотилось, а ей на это наплевать, ведь только и дела-столовую и замер. На обеденном столе распласталась Клементина. Одержимая, она тяжело дышала, извивалась по столу, брюки были спущены до колен. Руки, вытянутые вдоль тела, конвульсивно сжимались и разжимались. Поясница ходила ходуном над лакированной поверхностью, ноги раздвигались, с губ срывались легкие стоны... Оторопев, Анжель помедлил мгновение и начал тихонько отступать к двери. Его лицо постепенно наливалось краской. Он прикрыл за собой дверь и быстро вышел в сад.

Жакмор стоял на крыльце и видел, как Анжель скрылся за поворотом аллеи. Тогда психиатр вернулся на кухню.

— Интересное дело... — прошептал Жакмор. Быстро, скупыми, точными движениями он убрал со стола после трех пачкунов. Сытые малыши весело лепетали. Он вытер им мордашки и легонько подтолкнул к двери.

— Пойдите поиграйте с папой, — сказал он.

— Я хо Тина, — сказал Жоэль.

— Тина, — сказал Ноэль.

Ситроен не сказал ничего и пошел назад к гаражу. Братья последовали за ним. Жакмор нахмурился, на мгновение застыл, а потом, после некоторых колебаний, снова поднялся в столовую. Клементина продолжала свою срамную гимнастику, но теперь лежа на животе. Жакмор принюхался, а затем, скрепя сердце, вышел и вернулся в свою комнату. Растянувшись на постели, он замурлыкал, но как-то очень уж неуверенно. Несмотря на все усилия, приходилось признать, что мало-мальски приличного мурлыканья он издать не мог. Интересно, умел ли мурлыкать сам черный кот, которого он недавно подверг психоанализу? И снова мысли вернулись к тому, что так занимало его, к Клементине. Может, он должен был до нее дотронуться. Жакмор понюхал свои пальцы. Они еще чуть пахли духами служанки, но Жакмор последний раз сношался с ней вчера, и аромат еле-еле улавливался.

Вот ведь как получается, он тут, в своей постели, а там, внизу, женщина, вероятно, все так же трясется. Жакмор сел, затем встал с кровати, спустился вниз по лестнице и снова очутился перед дверью в столовую. Прислушался. Из-за двери не раздавалось ни звука. Жакмор вошел.

Полуобнаженная Клементина крепко спала; по крайней мере, она больше не ерзала, а отдыхала, выставив напоказ зад и прижавшись щекой к столу. Жакмору стало как-то не по себе. Он подошел ближе. Услышав его шаги, Клементина зашевелилась и приподнялась, опершись на локоть. Жакмор замер на месте.

— Извините, мне показалось, вы звали, — сказал он.

Ее глаза были мутными и усталыми.

— А что это я делаю на столе? — спросила она.

— Ну, — прошептал Жакмор, — не знаю. Наверное, от жары.

Она наконец заметила беспорядок в своей одежде.

— Сон один приснился, — начала она, и вдруг, как только что Анжель, покраснела до корней волос.

А что... — продолжала было она и села, даже не пытаясь прикрыть голые бедра.

— В конце концов, вы меня всякую видели, — прошептала она.

Жакмор, совсем растерявшись, не мог произнести ни слова.

— Наверное, я сильно металась, — сказала она, начиная одеваться.

— Боюсь, что так...

— В общем, я ничего не понимаю. Шла готовить детям полдник, и вдруг... очутилась на этом столе.

Она ощупала свою голову.

— А, постойте-ка, сейчас припоминаю, будто меня повалили на стол. Смотрите, и шишка вскочила.

— Наверняка какой-нибудь суккуб... — сказал Жакмор. Она натянула брюки и пригладила волосы.

— Ну что ж, делать нечего, чему быть, того не миновать. А мне казалось, что я вполне смогу обойтись без этого. Ладно, пойду готовить детям полдник.

— Они уже поели, — сказал Жакмор.

Лицо Клементины потемнело.

— Кто же их накормил?

— Ваш муж, — сказал Жакмор, — а я им вытер личики.

— Здесь был Анжель?

— Да, — бесцветным голосом подтвердил Жакмор.

Она быстрым шагом прошла мимо него и вышла в сад. Свернув в аллею, она почти побежала. Жакмор, напряженно размышляя, поднимался к себе. Так, значит, он существовал. Но только он.

X

Анжель по-прежнему работал молотком, занимаясь теперь другим бортом. Он как раз прилаживал наковаленку к внутренней стороне борта, когда увидел Клементину, раскрасневшуюся от быстрой ходьбы. Заметив ее, близнецы радостно завизжали, а Ситроен подошел и взял ее за руку. Анжель внимательно посмотрел на жену, оценил ситуацию и внутренне подобрался.

— Кто давал им полдник? — спросила она.

— Я, — сухо ответил Анжель.

Что-то в его тоне удивило ее.

— А по какому праву?

— Перестань! — грубо сказал Анжель.

— Нет, я спрашиваю, по какому праву ты накормил этих детей? Ведь мы же договорились, что ты к ним никакого отношения не имеешь.

Она и рта не успела закрыть, как на нее обрушился град пощечин. Она зашаталась под ударами. Анжель, бледный как полотно, весь трясся от ярости.

— Все, хватит! — рычал он, но постепенно стал успокаиваться, она же растерянно поднесла руки к щекам.

— Мне очень жаль, — наконец сказал он, — но ты перегнула палку.

Дети заорали, а Ситроен наклонился, подобрал гвоздь, подошел к отцу и изо всех своих силенок вонзил его Анжелю в ногу. Анжель не сдвинулся с места. Клементина истерически захохотала.

— Прекрати, — сказал Анжель, еще весь дрожа от пережитого волнения. Она смолкла.

— А знаешь, вообще-то мне не жаль. Жаль только, не ударил тебя сильнее.

Клементина покачала головой и пошла прочь. Малыши засеменили за ней. Время от времени Ситроен оборачивался и злобно посматривал на отца. А Анжель пребывал в глубокой задумчивости. Он еще раз проиграл в уме недавнюю сцену, и его передернуло от смущения; но тут перед его мысленным взором возникла распластавшаяся на столе жена, и краска снова прилила к щекам и ко лбу. Он знал, что больше не вернется в дом. В гараже можно было отлично устроиться на куче опилок и стружки, тем более, что ночи стояли теплые. Вдруг он ощутил какое-то жжение в левой ноге, наклонился и извлек тонкое блестящее острие гвоздя. На его клетчатых зеленоватых брюках осталось коричневое пятнышко величиной с клопа. Смешно. Жалкие гусенички.

XI

С тех пор, как Анжель решил жить рядом со строящейся яхтой, Жакмор остался один с Клементиной. Но это общество не очень-то его устраивало. Она была слишком матерью и им было нелегко найти общий язык. Но ничего дурного он в этом не находил, ибо не лгал, говоря о своей пустоте и объясняя ею отсутствие у себя понятия этической нормы. Просто ему это мешало чисто физически.

Лежа на травке в глубине сада, он рассеянно пожевывал неровные стебельки одолень-травы, которая придает застенчивому человеку смелость и решительность. Жакмор поджидал Беложо, которая обещала провести с ним весь вечер. Вечер этого скучнейшего, без малейшей выпуклости дня. Кстати, мысль о выпуклости напомнила ему о брюках, и он провел по ним рукой, проверяя свою боеготовность. Вероятно, их встреча, как обычно, закончится членовводительством. Жакмор услышал хруст гравия и сел. Няня, дородная, неуклюжая, в широченной кофте, подошла и уселась рядом.

— Ну что, все переделала? — спросил он.

— Да, — вздохнула она, — наконец-то дети уложены, — и начала уже расстегивать платье, но Жакмор остановил ее.

— Подожди, давай поговорим немножко, а? — предложил он.

— Я не для того пришла, — заметила она. — Этим делом заняться я не прочь, но уж никак не болтовней.

— Я хотел спросить только одну вещь, — сказал он.

Она сбросила с себя одежду и опять села на траву. В этом потаенном уголке сада они укрылись, словно в шкатулочке. Опасности никакой, потому что Анжелю и Клементине было не до них. Жакмор, чтобы обмануть ее бдительность, тоже разделся. Девушка старалась не смотреть на него. Голые в траве, они выглядели довольно-таки смешно. Она перевернулась на живот и встала на четвереньки.

— Ну давайте же.

— О черт! До чего мне надоела эта идиотская позиция! — воскликнул Жакмор.

— Ну же, — сказала она.

— Это невыносимо, — пробормотал Жакмор, резко толкнул ее и, не успела она опомниться, как он перевернул ее на спину и налег на нее всем телом. Она яростно сопротивлялась.

— Нет! Ни за что! Только не так! Сатир!

Но Жакмор крепко держал ее.

— Я тебя, конечно, отпущу, только скажи мне сначала, почему ты так против этого положения.

— Не хочу и все, — пробурчала она.

Жакмор нажал на нее сильнее. Теперь он мог овладеть ею в любую минуту.

— Если не скажешь, я тебя так возьму.

Тогда она заплакала от бешенства и пробормотала:

— Нет... перестаньте! Не хочу. Какой вы противный!

— Ну вот, совсем чокнулась! — возмутился Жакмор.

— Ничего вам не скажу!

— Нет, скажешь!

Он наклонился и схватил зубами ее сосок.

— Если не скажешь, откушу кусочек, — прошепелявил Жакмор с полным ртом... Он еле сдерживал хохот; тут же это его желание передалось зубам, и он, видно, слишком сильно сжал сосок, потому что нянюшка вскрикнула и не на шутку залилась слезами. Психиатр хладнокровно этим воспользовался, чтобы заставить ее говорить.

— Ладно, скажу, — простонала она, — но только слезьте с меня поскорее, скорее же.

— Ты мне все расскажешь? — спросил Жакмор.

— Да, обещаю, только пустите быстрее... Ну же... О!

Жакмор отпустил ее и откинулся в траву, тяжело дыша. Не так-то легко было ее держать. Она села.

— Ну, говори, или я начну все сначала. Почему ты привыкла именно так, а не иначе? С чем это связано?

— Да я всегда так делала, — ответила она.

— Всегда — это как?

— Ну, с самого начала.

— С кем же это было впервые?

— С моим отцом.

— А почему на четвереньках?

— Он говорил, что не хотел смотреть на меня, не решался.

— Ему стыдно было?

— Вот еще! У нас тут такого понятия нету, — сурово ответила она.

Ее бедра так и остались приподнятыми и раздвинутыми, а грудь она прикрывала руками. «Да ведь это от застенчивости», — подумал Жакмор.

— И сколько тебе тогда было лет?

— Двенадцать.

— А, ну ясно, почему отец не решался смотреть на тебя.

— Ой, вы совсем ничего не поняли. Он не хотел видеть мое лицо, потому что считал меня уродиной. Так говорил мой папаша, а значит, это чистая правда; а вы вынудили меня пойти против воли отца, и я не могу теперь считаться хорошей дочерью.

— А тебе-то самой так нравится?

— Вы о чем?

— Ну, в этой позиции?

— Да, конечно, нет вопроса, — сказала она. — Давайте, что ли?

— Но только, знаешь, все время я так не могу. Даже самые прекрасные вещи в конце концов приедаются.

— Ну и скотина же вы после этого, — сказала она, поднялась и стала одеваться.

— Ты что делаешь? — спросил Жакмор.

— Ухожу. Мне стыдно за себя.

— Но ты здесь ни при чем, — заметил Жакмор.

— Нет, я не должна была с самого начала.

— Вот если бы ты сразу рассказала мне чуть больше о себе, я бы, наверное, смог поберечь твои чувства. Но ты ведь не очень-то разговорчива.

— Правильно мне госпожа говорила, — бормотала она, — все, не хочу вас больше видеть.

— Ну и пусть. Значит, придется смириться с неизбежным, — сухо сказал психиатр.

— Все равно вам ничего не расскажу. Я здесь не для того, чтобы удовлетворять все ваши грязные мании.

Жакмор прыснул и начал одеваться. Он никогда не относился серьезно к идее подвергнуть психоанализу эту бедолагу. Ничего, найдет что-нибудь получше. Жакмор надел ботинки и поднялся. Она все продолжала хныкать.

— Пошла вон, — степенно проговорил он.

Она повернулась и, всхлипывая, пошла прочь. Должно быть, бедняжка его ненавидела. Психиатр улыбнулся при мысли о том, что с этой точки зрения психоанализ, пожалуй, удался. А потом, все забыв и легко подпрыгнув, он схватил на лету зазевавшуюся бабочку и с удовольствием проглотил ее.

XII

13 июля

Перед окном была ровная, покрытая гравием площадка, где дети вовсю играли после обеда в ожидании няни, которая, накормив взрослых, должна была прийти за малышами и уложить их спать. Из окон столовой было отлично видно, как они играют. Поскольку Жакмор сидел лицом к окну, то на него и возлагалась обязанность наблюдения за детьми. Клементина, сидя напротив, рассеянно скатывала шарики из сдобных сухариков; неблагодарный, по правде сказать, труд. Жакмор и Клементина виделись теперь только за едой. Казалось, ей хотелось, чтобы он продолжал жить в доме, но ни о чем серьезном она с ним не разговаривала, да и он, в свою очередь, избегал тем, касающихся ее или себя.

Беложо, насупившаяся и молчаливая, внесла блюдо и поставила его рядом с Жакмором. Он открыл крышку и вежливо сказал:

— Пожалуйста, Клементина, сначала вы.

— Нет-нет, блюдо приготовлено специально для вас. Особое кошачье лакомство, — сказала она, лукаво улыбнувшись. Он стал рассматривать кушание.

— Да ведь это легкое! — радостно воскликнул психиатр.

— Совершенно верно, — ответила Клементина.

— Я бы предпочел его в сыром виде, но все равно, так приятно, что вы обо мне подумали. ...Вы просто ангел, Клементина.

— Вы мне ужасно симпатичны, это так, но все же смотреть, как вы едите сырое легкое, я бы не смогла.

— Да, конечно, конечно, — сказал он, накладывая себе на тарелку изрядную порцию. — Ну, давайте поговорим о легком! Это что-то особенное! Куда там до него всем мышкам и птичкам вместе взятым.

— Очень рада, что вам нравится, — ответила она.

— Птички, оно, конечно, тоже неплохо, — заметил Жакмор, — если бы не эти отвратительные перья! Бррр...

— Вы правы, — сказала Клементина. — За удовольствие приходится платить. А какого вы мнения о мышках?

— Только для забавы, но вкуса никакого, — сказал Жакмор.

— Итак, подобный опыт делает богаче палитру ваших ощущений, что вам так необходимо. Но над кем вы сейчас работаете?

— О, какая любезность с вашей стороны интересоваться этим, когда вам отлично известно, что нянюшка бросила меня.

— Да, — сказала она, — и, признаюсь, очень этому рада. Встречаетесь с кем-нибудь в деревне? Кажется, вы там частенько бываете?

— Да так, особенно ни с кем, знаете ли, — вздохнул Жакмор. — Вот только нередко вижу Ля Глоира.

— Я имею в виду женщин, — сказала Клементина.

— Я, собственно, и не ищу, — ответил Жакмор. — А слышали, этот котик-то был кастрированный, представляете? Я в это не верю, конечно, но все равно как-то действует на нервы.

Разумеется, это была ложь.

— Не лгите, я знаю, что ищете, — сказала Клементина.

Жакмор посмотрел в окно и увидел детей, до одури гоняющихся друг за другом.

— Поговорим о другом, — предложил он.

— Скажите, вы что, роетесь в моем гардеробе? — резким тоном вдруг спросила она. Жакмор, пораженный, не сразу ответил:

— Что-что?

— Вы отлично все слышали.

— Нет, — сказал он, — это не я. И потом, зачем мне ваши вещи? У меня все есть.

— Ну ладно, Бог с ним, — заметила она, — может, я и ошибаюсь, но мне кажется, что мои вещи кто-то регулярно просматривает. И, конечно, никаких причин подозревать вас у меня нет.

Жакмор кивком головы указал на няню, которая в этот момент стояла к ним спиной.

— Да нет, наверняка не она, к тому же, зачем брать без спросу? Ведь мне эти вещи безразличны, я их и не ношу никогда. Почти никогда.

XIII

24 июля

— Ну вот и все, — сказал Анжель, выпрямляясь. Он только что наполовину распилил тормозной клин, который удерживал яхту на рельсах. Все было готово. Десятиметровая светлого дерева яхта, устремленная вперед, как старинная финикийская шпага с двумя клинками, несла легкий балансир, прикрепленный в настоящий момент к корпусу только кронштейнами из сияющей бронзы. На крутой палубе не было ничего, кроме низенькой рубки, расположенной ближе к корме. Жакмор наклонился и стал рассматривать корпус. Одиннадцать пар соединенных между собой лопастей, как ножки, торчали по всему борту.

— Да, немалую скорость сможет развить ваше судно, — заметил он.

— Надеюсь, — ответил Анжель.

— Для любителя вы просто исключительно справились с поставленной задачей, — продолжал Жакмор.

— Я не любитель, — возразил Анжель.

— Ну хорошо, хорошо, для профессионала вы отлично справились с делом.

— Я не профессионал, — сказал Анжель.

— А кто же тогда? — Жакмор слегка обозлился.

— Оставьте вы свою скверную привычку задавать вопросы.

Жакмор мог бы и обидеться, но ему, как всегда, не хватило страсти. Он пытался найти слова для человека, который вот-вот уплывет. Надолго. В утлой, в общем-то, лодчонке. Несмотря на одиннадцать пар железных лопастей.

— У вас с женой все по-прежнему?

— Да. Это не баба, а... — он прервал себя на полуслове.

— Впрочем, все это ерунда, — продолжал он, — и сказать по этому поводу мне больше нечего. Просто мужчины и женщины живут в разных измерениях. Но я ни о чем не жалею.

— А как же дети?

— К счастью, я не успел к ним сильно привязаться и не почувствую горечи разлуки.

— Им вас будет недоставать, — сказал психиатр.

— Знаю, — ответил Анжель, — но ведь человеку всегда чего-нибудь недостает. Причем, обычно самого главного.

— Безотцовщина... — начал было Жакмор.

— Послушайте, давайте не будем об этом. Я уезжаю и точка. Кончено.

— Вы утонете, — сказал Жакмор.

— Да нет, вряд ли мне так повезет, — ответил он.

— Ну и пошляк же вы, — заметил презрительно Жакмор.

— И вкус в том нахожу, — парировал Анжель.

— Да, ничего не скажешь.

— Ясное дело, — саркастически проговорил Анжель, — а теперь моя очередь задавать вопросы. Как там ваши грандиозные планы?

— А никак, — ответил Жакмор. — Представьте, за все это время я только одного кота и обработал. Потом пытался работать с собакой, но предшествовавший сеанс с котом вызвал весьма неприятный конфликт, и я вынужден был прекратить. А главное, мне нужен мужчина. Или женщина, в общем, человеческое существо.

— И с кем же вы теперь водите компанию?

— Да вот, должен познакомиться со служанкой кузнеца, нас обещала свести торговка галантереей.

— Это про какую галантерейщицу вы говорите?

— Ну, не знаю, как это называется, портниха, что ли. Признаюсь, я заметил нечто чрезвычайно странное. Она шьет все платья вашей жене, ведь так?

— Нет, нет, что вы. Клементина все привезла с собой. Она в деревню и носа не показывает.

— А зря, там масса интересного.

— Будет вам, — засмеялся Анжель, — от этой деревни вы уже сам не свой.

— Так-то оно так, но всё равно это весьма и весьма интересно. Во всяком случае, э.., ну, в общем, все это прелюбопытно: у портнихи есть все модели платьев вашей жены. Все, что я на ней здесь видел.

— Да? — равнодушно сказал Анжель и взглянул на яхту. — Мне пора. Хотите, испытаем ее вместе?

— Но вы же не уедете вот так, сразу... — сказал в отчаянии Жакмор.

— Это случится не сегодня, но именно так неожиданно я и уеду.

Анжель подошел к наполовину перерубленному тормозному клину и занес над ним руку. Под его ловким ударом деревянная деталь мгновенно раскололась. Раздался страшный треск. Яхта задрожала, закачалась и с натугой тронулась с места. Дубовые рельсы, смазанные жиром, шли через сад и прямо по крутизне спускались к морю. Яхта стрелой полетела вниз и скоро скрылась из виду в вонючем облаке горелого жира. Прошло секунд двадцать, и Анжель сказал:

— Она, должно быть, уже на воде. Пошли посмотрим. Узнаем, все ли нормально.

— Рисковый вы человек, — сказал Жакмор. — Пускать корабль с такой высоты!

— Все будет отлично, заверил Анжель. — А чем круче спуск, тем красивее.

Они спускались по обрывистому склону медленнее, чем яхта. Стояла прекрасная погода, утес кишел запахами разных растений и жужжанием насекомых. Анжель дружески обнял Жакмора за плечи. Тому было здорово не по себе: он был сильно привязан к Анжелю и боялся за него.

— Надеюсь, вы будете осторожны? — спросил он.

— Ну конечно.

— Провизией запаслись?

— Взял воду и удочки.

— И все?

— Буду ловить рыбу. Море даст мне все необходимое.

— Ага, у вас-таки есть свой комплекс! — уличил его Жакмор.

— Ну что за примитив, — сказал Анжель. — Знаю я эту песню, слышал не раз: возвращение к морю, к матери. До чего надоело, все одно и то же. Идите-ка лучше психоанализируйте своих идиотов из деревни. А матерями я сыт по горло.

— О, это вы все из-за жены, но о своей-то матери наверняка тоскуете.

— Нет. У меня нет матери.

Они разговаривали, стоя на вершине утеса, и Анжель первым двинулся по тропинке, вьющейся под выступом, вниз, к морю. Они увидели яхту, она качалась на волнах у них под ногами. Жакмор заметил, что ближе к воде, после почти вертикального спуска, рельсы выпрямлялись и становились горизонтальными. Учитывая скорость, развитую яхтой при спуске, казалось, она должна бы уплыть метров на триста от берега. Жакмор высказал свое удивление Анжелю.

— Я прикрепил специальный удерживающий трос, — пояснил Анжель.

— Ясно, — ответил Жакмор, ничего не поняв.

Галечный пляж разноголосо зашумел под их ногами. Изящно изогнувшись, Анжель схватился за легкий и эластичный трос и осторожно подтянул судно к берегу.

— Прошу на посадку, — пригласил он.

Жакмор взошел на яхту, и она закачалась. Изнутри она казалась гораздо больше. Анжель тоже прыгнул на палубу и исчез в рубке.

— Сейчас установлю балансир и поплывем, — сказал он.

— Но ведь не насовсем, — испугался Жакмор.

Из рубки появилась голова Анжеля.

— Не волнуйтесь, — сказал он, улыбаясь, — я еще пока не готов. Раньше чем через неделю не получится. А сегодня — испытания.

XIV

27 июльня

Уже столько раз ходил Жакмор по этой дороге в деревню и обратно, что она стала для него такой же знакомой, как какой-нибудь коридор, и такой же скучной, как выбритый подбородок бывшего бородача. Самая обыкновенная дорога, прямая, как прямая линия, а прямая, всем известно, имеет только одно измерение и, следовательно, не существует. Короче стала она, короче, ведь не раз, не два, а много он по ней пропилил (а она все цела). Запутать надлежало, запутать, местами переставить, да не только переставить — перемешать вконец, чтоб одолеть ее, дорогу то есть, не скучая по дороге, вот и перемешать буквы-паразиты и мысли-паразиты с мыслями его собственными, простыми до невозможности. Но несмотря ни на что, всякий раз он успешно доходил до места назначения. Да к тому же, Жакмор помогал себе песенками, этой:

Пение пули Пение мухи Пене мы рады Пеня в награду Пень у ограды Пенис у гада,

а также всеми известными, сочиняемыми и теми, которым только еще предстояло появиться; бедняга Жакмор, до чего же он был глуп, сам того не понимая. Он добрался до деревни и на этот раз, и тут же давящее покрывало опустилось на него и накрыло собой. А Жакмор уж оказался перед дверями галантерейщицы, как он полагал, а на самом деле портнихи, вполне достойной женщины, и стучит: тук-тук! Два раза.

— Войдите, — раздается в ответ.

И он вошел. Внутри было сумрачно, как и во всех деревенских домах. Разбросанные всюду вещи матово засветились. На полу, облицованном выцветшей красной плиткой, валялись обрезки тканей, нитки, просяные зерна для кур, кровяные зерна для петухов и зерна для любителей в них поиграть.

Старушка портниха и вправду была старой и шила платье.

«Так-так», — шепнул Жакмор сам себе.

— Это для Клементины? — спросил он, чтобы уж на сердце не оставалось никаких сомнений; ведь, чтобы успокоить сердце, вполне достаточно ограничиться вопросами, ибо этот человеческий орган хорошо защищен, и его легко поддерживать в нормальном состоянии.

— Нет, — ответила портниха.

И тут Жакмор заметил кузнеца.

— Здравствуйте, — учтиво сказал он.

Кузнец вышел из темного угла. Он казался таким же огромным, даже, пожалуй, еще мощнее, потому что полумрак размывал контуры его фигуры.

— Зачем пожаловали? — спросил он.

— Мне нужно поговорить с хозяйкой.

— Не о чем вам с ней разговаривать, — решительно заявил кузнец.

— Я только хотел выяснить, в чем тут дело, — начал объяснять Жакмор. — Ведь эти платья в точности такие, как у Клементины. Меня это сильно заинтересовало.

— Зря стараетесь, — отозвался кузнец, — потому как платья не патентованные, и каждый при желании имеет право сшить такое.

— Но послушайте, ведь просто неприлично копировать все платья подряд, — сурово сказал Жакмор.

— Попросил бы не выражаться, — сказал кузнец.

Ручищи у него были что надо. Жакмор почесал подбородок, взглянув на пузатый потолок, украшенный клейкими лентами с налипшими мертвыми мухами.

— Ну хорошо, не буду, но она все шьет их и шьет, — сказал Жакмор.

— Я ей заказываю, — ответил кузнец бесцветным, полным скрытой угрозы голосом, — и я за них плачу.

— Неужели? — поинтересовался Жакмор светским тоном. — Вероятно, для вашей очаровательной молоденькой жены?

— Не женат.

—Так-так-так, — продолжал Жакмор. — Но все же, — заехал он с другого конца, — по каким все-таки выкройкам она копирует платья?

— Она их не копирует, она их видит, и как видит, так и шьет.

— Да бросьте, не заливайте, — подкузьмил его Жакмор.

— Ничего я не заливаю, — откузьмил кузнец.

Тут Жакмор заметил, что у старухи-то на прикрытых веках были нарисованы искусственные глаза. Кузнец проследил за его взглядом.

— Нарисованные глаза нужны для того, чтобы с улицы ничего нельзя было заметить, — сказал он. — Не ворвись вы в дом, вы бы ничего и не увидели.

— Я же стучал, — возразил Жакмор.

— Ну да, — согласился кузнец, — но ведь не видит она, оттого и ответила: «Войдите!», она и не поняла, что это вы.

— Но все-таки сказала «Войдите!».

— Подумаешь, просто хорошо воспитана, старая карга.

Между тем старуха делала сборки у пояса очаровательного простенького белого пикейного платья, точно такого же, какое Клементина надевала как раз вчера.

— Так вот она и работает, с закрытыми глазами? — и спрашивая, и утверждая, как бы желая окончательно убедиться, настаивал Жакмор.

— Ну не то, чтобы с закрытыми, — брякнул кузнец, — Раз перед глазами веки, нельзя сказать, что они закрыты. Под веками-то они открыты. Вот если вы завалите камнем вход в дом, а дверь при этом будет открыта, это же не означает, что дверь закрыта; и с окнами точно так же, ведь, чтобы смотреть издалека, пользуются не глазами, нет, и если вы думаете иначе, то ничего не смыслите в этих вещах.

— Но послушайте, — проговорил совершенно ошеломленный Жакмор, — вы, значит, необыкновенный наглец, если считаете, что в этой тарабарщине можно разобраться.

— А я вообще необыкновенный и ни с кем не имею ничего общего, — сказал кузнец, — тем более с вами. Дайте же, наконец, работать этой старой потаскухе и ступайте к черту.

— Ах так, — сказал Жакмор, — ну хорошо же! Я ухожу.

— Попутного ветра, — с удовольствием сказал кузнец.

— До свидания, господин Жакмор, — сказала портниха. И она, как Парка, ножницы у которой забрал точильщик, перекусила нитку зубами.

Оскорбленный Жакмор с достоинством вышел, выпустив напоследок прощальную стрелу:

— А я иду кинуть палку... вашей служанке.

— Ну и на здоровье, — ответил кузнец. — Я немало понакидал до вас, не Бог весть что. Она совсем не двигает ляжками.

— Ничего — я буду двигаться за двоих, — заверил его Жакмор, — а еще подвергну ее психоанализу.

И он гордо вышел на улицу. Мимо него промаршировали, похрюкивая, три свиньи. Он дал последней здоровенного пинка — уж больно развратной она ему показалась — и пошел себе своей дорогой, наш Жакмор.

XV

27 июльня (позже)

Служанка кузнеца, звали которую Незруж, жила на чердаке над кузницей вместе с очередным подмастерьем. Подмастерье часто выбивался из сил, а служанка, привычная к работе, держалась отлично, особенно с тех пор, как хозяин перестал проникать в ее постель наподобие внезапного всплеска реки. О подмастерье нечего и говорить. Постоянно измотанный, он был ни на что не способен. Слабак, ткни — развалится, какая уж тут постель. Да он спал на ходу. Сейчас, правда, он бодрствовал. Стоя у горна, он поддерживал огонь. Его-то и увидел Жакмор, подходя к мастерской. Секунду спустя он уже стоял в помещении, где все было покрыто толстым слоем копоти, несмотря на старания Незруж.

— Привет, подмастерье, — поздоровался Жакмор.

Подмастерье пробормотал в ответ неразборчивое приветствие, закрывая физиономию локтем; у посетителей была такая веселенькая привычка на ходу заезжать ему по физиономии: ведь этот подмастерье колотил по железу, и казалось вполне справедливым, что он получает за это ответный удар.

— Хозяина нет дома, — уверенно проговорил Жакмор.

— Нет, — ответил, озираясь, парень.

— Ладно, тогда я пошел, — сказал Жакмор.

Выйдя на улицу и обойдя дом слева, он поднялся по деревянной лестнице, приставленной к стене, и оказался в темном коридоре, обшитом грубыми досками. Справа, под самой крышей, находилась комната Незруж. Высокая дверь напротив вела в комнату хозяина. Эта комната занимала три четверти всего этажа, и было видно, как она смыкается по правой стене с комнатой Незруж. Незатейливая планировка, но зато весьма удобная.

Жакмор вошел, не постучав. Девушка сидела на кровати и читала газету семилетней давности. Свежие новости нескоро попадали в деревню.

— Ну как, просвещаемся?

Это добродушный тон ему так же шел, как слону цилиндр.

— Хочу, вот и читаю, — огрызнулась Незруж.

«До чего же трудно с этими крестьянами», — подумал Жакмор. Большого шика в комнате не наблюдалось. Вымытый пол, побеленные голые стены да перекрытия крыши, вдобавок изрешеченные стропилами, покрытыми обрешеткой, на которой едва держались кусочки шифера. И на всем этом серел толстый слой пыли. Из мебели тут имелось: кровать, стол, на нем ведро с водой для всевозможных нужд. Еще сундук со скудными девичьими пожитками. Этот монастырский аскетизм пробудил в Жакморе похотливого безбожника, влюбленного в грубую плоть. Ведь, если вдуматься хорошенько, он вполне мог бы стать именно таким.

Психиатр уселся на скрипнувшую под ним железную кровать рядом с девушкой... Больше было некуда.

— Расскажи-ка мне, что доброго сделала ты в последнее время? — спросил он.

— Да ничего, — ответила она, не отрываясь от своей газеты. Минуту спустя закончила читать, сложила газету и сунула ее под подушку.

— Раздевайся и ложись на кровать, — сказал Жакмор.

— А черт, — сказала девушка, — если вернется хозяин, мне придется снова одеваться, чтобы готовить ужин.

— Но сейчас же еще не время ужина, и потом, твой хозяин у портнихи.

— Ну, тогда он точно вернется поздно, — сказала она и после недолгого молчания добавила: — И нас он тревожить не станет.

— Почему же? — спросил Жакмор.

— А он как вернется оттуда, так всегда сидит тихо, — ответила она, — но зачем это мне нужно раздеваться?

— Это необходимое условие успешного психоанализа, — сказал Жакмор с ученым видом.

Она, покраснев, теребила маленький воротничок с острыми уголками.

— Знаете, — сказала девушка, опустив глаза, — даже хозяин никогда не позволял себе такого.

Жакмор нахмурился. Интересно, что она там поняла? И как бы половчее об этом спросить?

— И потом... — пробормотала она, — я вроде не очень чистая, вам не понравится...

Тут Жакмора осенило... Шифрованный язык.

— Психоанализ... — начал он.

— Подождите минутку, я сейчас... — прошептала она.

Свет проникал в комнату через небольшое слуховое окошко. Она вскочила, выхватила из сундука старую занавеску и прикрепила ее перед прямоугольником окна. Свет, просачиваясь сквозь голубоватую ткань, превращал каморку в какую-то таинственную пещеру.

— Кровать будет скрипеть, — сказал Жакмор, решив отложить психоанализ до другого раза. — Пожалуй, лучше постелить твой тюфяк прямо на пол.

— Да... — взволнованно ответила она.

Он почувствовал, как по комнате разливается запах ее пота. Наверное, она вся мокрая. Должно быть, ощущение не без приятности.

XVI

27 июльня (еще позже)

Звук тяжелых шагов по деревянной лестнице заставил их очнуться. Жакмор мгновенно овладел собой и выпутался из обвившей его девицы, наполовину съехавшей с тюфяка на пол.

— Это он, — выдохнул Жакмор.

— Да не войдет он, не бойтесь, он идет в свою комнату, — шепнула она и снова заерзала.

— Оставь, пожалуйста, — возмутился Жакмор, — больше все равно не получится.

Она повиновалась.

— Но вы ведь придете еще меня психо...зировать, — спросила она хрипло. — Мне это нравится. Это здорово.

— Приду, приду, — ответил Жакмор, не чувствуя никакого возбуждения. Все-таки нужно минут десять, чтобы вновь, обрести форму. До чего же грубы эти женщины!

Шаги хозяина раздавались совсем близко в коридоре. Послышался звук открывшейся и снова закрывшейся со скрипом двери. Жакмор, стоя на коленях, навострил уши. Он тихонько подполз на четвереньках к стене. И вдруг лучик света резанул его по глазам. Должно быть, в перегородке отсутствовал какой-нибудь сучок. Ведя рукой по лучу, Жакмор пытался добраться до источника света и вскоре обнаружил дырочку; не без некоторого колебания он приник к ней глазом, но тут же отпрянул. Ему показалось, что кто-то смотрит на него. «Фу, глупости какие, — подумал он. — Такого быть не может». И снова приступил к наблюдениям.

Кровать кузнеца стояла как раз под дыркой. То была необычно низкая кровать, без одеяла, только матрац да простыня без единой морщинки; отсутствовал даже обязательный для этих краев пухлый, как объемистая грудь, и обтянутый красной кожей пуховичок.

Жакмор устроился поудобнее и ухитрился увидеть еще кое-что. Сразу же взгляд его натолкнулся на голую спину кузнеца. Казалось, тот занимался чем-то очень непростым. Но рук Жакмору видно не было. Потом кузнец поднял руки и стал вроде бы на ком-то поправлять одежду. Затем руки вновь опустились и расстегнули пряжку на поясе; брюки свалились, оголив мощные узловатые ноги, поросшие шерстью, словно стволы пальм. Под брюками оказались грязные хлопчатобумажные трусы. Свалились и они. Тут Жакмор различил приглушенный шепот. Но смотреть и слушать одновременно он не умел. Кузнец высвободил свои голые ноги из трусов и брюк и, размахивая руками, направился к кровати. Сел. А Жакмор опять вздрогнул, резко отодвинувшись от дырки: кузнец подошел совсем близко. Но любопытство пересилило, и его глаз тут же снова прилип к отверстию. Жакмор даже не шевельнулся, почувствовав, что Незруж приближается к нему, и решил про себя двинуть ей как следует по физиономии, если только посмеет к нему приставать. А секунду спустя он забыл обо всем на свете, и сердце его остановилось.

Он увидел то, что до сих пор скрывалось за спиной кузнеца. Перед ним стояла восхитительная механическая кукла из бронзы и стали, одетая в белое пикейное платье: вылитая Клементина. Неестественными, медленными, как во сне, шагами, кукла приближалась к кровати. Свет лампы, невидимой Жакмору, отбрасывал неяркие блики на эти тонкие правильные черты, и металл рук, отполированный до состояния нежнейшего атласа, сиял, будто редчайшая драгоценность. Робот остановился. Жакмор заметил, что кузнец тяжело и шумно задышал от нетерпения. Изящным движением металлические руки взметнулись к воротничку и без всяких усилий расстегнули его. Платье, как тряпка, упало на землю. Зачарованный, Жакмор разглядывал литые груди, подвижные бедра и удивительные гибкие суставы плеч и коленей. Кукла медленно легла на кровать. А Жакмора будто что подбросило. Он грубо, не видя ее, оттолкнул служанку, пытавшуюся привести его в боевую готовность, и бросился лихорадочно искать свои брюки. Он оставил часы-браслет в кармане. При тусклом свете, падавшем из окошка, Жакмор взглянул на циферблат: без четверти пять.

С тех пор, как он застал Клементину в столовой, не проходило и дня, чтобы ровно в половине пятого она не запиралась у себя в комнате якобы вздремнуть. Значит, пока кузнец испытывал экстаз на железных чреслах куклы, в доме на холме Клементина судорожно сжимала простыни своими тонкими пальцами и, удовлетворенная, тоже тяжело и шумно дышала. Жакмор вновь приник к дырочке. Он чувствовал нарастающее возбуждение, но тем не менее продолжал смотреть, что же будет дальше, одновременно нащупывая рукой тело Незруж; та обрадовалась, хотя совершенно ничего не могла понять. «Нет, честное слово, удивительно цивилизованные люди эти крестьяне», — говорил себе Жакмор, наблюдая за кузнецом.

XVII

39 июльня

Стоя в воде, с засученными до колен брюками и держа в руках обувь, Жакмор тупо уставился на яхту. Он ждал Анжеля, яхта тоже. Анжель спускался с утеса, нагруженный одеялами и последней канистрой с водой. На нем была рыбацкая роба из желто-прозрачной клеенчатой материи. Анжель быстро пересек галечный пляжик и подошел к Жакмору. А у того перехватило горло от волнения.

— Да не стойте вы так, что же это такое, в самом деле, туфли в руках. Ни дать ни взять деревенский мужик в воскресенье поутру.

— А мне плевать, — ответил психиатр.

— И перестаньте теребить бороду.

Жакмор вышел на берег, поставил башмаки на большущий камень. Стоило поднять голову, и можно было увидеть круто уходящую вверх полосу деревянных рельс, исчезающую в обрывистых скалах утеса.

— Смотреть на все это, только тоску нагонять...

— Бросьте, ни к чему так волноваться, — сказал Анжель, ловко перебежал по шаткому трапу на борт яхты и скрылся в рубке. Жакмор все так же растерянно стоял и ждал.

— А зачем вам горшки с цветами? — спросил он, когда Анжель снова появился на палубе.

— А что, нельзя, что ли? — раздраженно отозвался Анжель.

— Нет, нет, конечно, пожалуйста, — оказал Жакмор, — но чем вы будете их поливать?

— Водой, естественно. В море, знаете ли, тоже иногда идут дожди, — ответил Анжель.

— Тоже верно, — согласился тот.

— Да не делайте такое страдальческое лицо, — сказал Анжель, — вы меня изводите. Можно подумать, вы друга теряете!

— Так и есть, — ответил Жакмор, — вы мне очень дороги.

— Что ж, вы мне тоже, — сказал Анжель, — но ведь тем не менее уезжаю. Как ни люблю я вас или кого-то еще, а отправляться надо, именно потому, что есть другие люди, которых я ненавижу. Только мерзости жизни побуждают нас к действию. Трусы мы все.

— Не знаю, трусость это, или нет, но мне больно.

— А чтобы боль не слишком вас одолевала, я предусмотрел некоторые дополнительные детали, придающие событию большую остроту: отсутствие провизии, маленькая трещинка в корпусе и ограниченное количество питьевой воды. Ну как? Стало легче?

— Вот дурак, — разозлился Жакмор.

— Таким образом, с моральной точки зрения это по-прежнему трусость, но с физической уже смелость.

— Да не смелость, а идиотизм, прошу не путать, — сказал Жакмор, — и потом, не вижу никакой трусости и в моральном плане. Какая же это трусость, если ты не любишь кого-то или перестал любить. Разве не так?

— Ну вот, сейчас опять запутаемся, — сказал Анжель. — Стоит нам начать спорить, и мы тут же забираемся в высокую философию. Тоже ведь лишний повод к отъезду: избавлю вас от своих плоских мыслишек.

— Думаете, другие способны подкинуть что-нибудь получше, — пробормотал Жакмор сквозь зубы.

— Да, вы правы, простите меня, совсем забыл про вашу пресловутую пустоту.

Анжель засмеялся и вновь нырнул в чрево яхты. Мгновение спустя он снова показался на палубе, а в глубине корпуса глухо заворчало.

— Все идет нормально, — сказал Анжель, — можно сниматься хоть сейчас. Наверное, будет лучше, если она воспитает их сама. Я бы все равно противился ее методам, а всякий спор мне ненавистен.

Жакмор смотрел на прозрачную воду, в которой галька и водоросли казались увеличенными. Прекрасное море было почти неподвижно; оно лишь едва уловимо плескалось, будто приоткрывались и закрывались мокрые губы. Жакмор опустил голову.

— А черт... — сказал он, — не надо шутить.

— Мне никогда это толком не удавалось, — ответил Анжель, — но уж сейчас деваться некуда. Отступление для меня невозможно.

Он быстро спустился по трапу на землю, вынул из кармана спичечный коробок, выковырял из него спичку, присел и поджег конец промасленного фитиля, соединенного со спусковыми рельсами.

— Ну вот, скоро и думать забудете обо мне.

Жакмор и Анжель наблюдали, как голубоватое пламя быстро ползет по фитилю. Вдруг огонь ярко вспыхнул, понесся по шнуру, достиг дерева, и оно, потрескивая, стало чернеть. Анжель вернулся на яхту, свернул трап и бросил его подальше на берег.

— Как, вы не берете с собой трап? — спросил Жакмор, отрывая взор от пламени.

— В нем нет необходимости, — ответил Анжель. — Кстати, должен вам сознаться, терпеть не могу детей. Ну ладно, пока, старик.

— Пока, ублюдок, — сказал Жакмор.

Анжель улыбался, но его глаза влажно поблескивали. Позади Жакмора шипело и пыхтело пламя. Анжель спустился в рубку. Бешено заработали одиннадцать пар лопастей, и вода вскипела вокруг. Анжель появился на палубе и взялся за штурвал. Наконец судно, набрав скорость, стало стремительно удаляться от берега. Чем дальше оно уходило, тем сильнее корпус выступал над водой. Когда же была достигнута максимальная скорость, стало казаться, что легкая хрупкая яхта спокойно идет по воде, окруженная пенной каймой. Анжель в знак прощания поднял руку. Издалека он выглядел кукольным человечком. Жакмор махнул ему в ответ. Было шесть часов вечера. Теперь пламя полыхало вовсю; Жакмор, утирая лицо, отскочил в сторону. И хороший предлог нашелся вовремя. Густой черный дым, подсвеченный оранжевым, величественно колыхаясь, поднимался огромными кольцами, переваливал за вершину утеса и уходил почти прямиком в небо.

Жакмор вздрогнул. Только сейчас он заметил, что вот уже минут десять, не переставая, мяукает. В его мяве слышались и боль, будто кричал кот, которого сию минуту кастрировали. Он закрыл рот и стал неловко обуваться, а потом двинулся к утесу. У его подножия он в последний раз оглянулся на море. Еще теплые солнечные лучи высвечивали где-то далеко-далеко на морской глади крошечный предмет, двигавшийся по воде, словно морской клоп. Или плавунец. Или водомерка. В общем, как существо, идущее по воде в полном одиночестве с таким же одиноким Анжелем на спине.

XVIII

39 кривгуста

Клементина сидела у окна и смотрела в пустоту. Перед ее глазами сад взбирался на утес и подставлял косым лучам солнца каждый свой волосок; последняя предсумеречная ласка. Она чувствовала сильную усталость и внимательно смотрела внутрь себя. Она потерялась сама в себе и вздрогнула, когда вдруг на дальней колокольне пробило четверть шестого. Она быстро вышла из комнаты. В саду их не было. Клементина, тревожась, спустилась по лестнице и решительно направилась в кухню. Беложо чуть приоткрыла дверь, и из прачечной доносились звуки стирки.

Дети придвинули стул к буфету. Ноэль держал его обеими руками, Ситроен стоял на нем и передавал Жоэлю по одному кусочки хлеба из хлебницы; кроме того, на сиденье, между ступнями Ситроена, примостилась банка варенья. Измазанные щеки близнецов красноречиво свидетельствовали о том, что трофей экспедиции был употреблен по назначению.

Услышав, как входит мать, они обернулись, Жоэль тут же расплакался, а за ним и Ноэль. Только Ситроен не издал ни звука. Он взял из хлебницы последний кусочек, откусил, уселся около банки с вареньем и, без всякой растерянности глядя в глаза Клементине, стал неторопливо жевать.

О боже, она опять пропустила время кормления. От этой мысли ей сделалось ужасно стыдно. И чувство это было гораздо гаже, чем когда она просто опаздывала. Само поведение Ситроена, его вызывающий вид как бы оправдывали реакцию братьев; ведь если бы он защищал только себя, у него, как и у них, возникло бы чувство вины; а раз это не так, то, значит, Ситроен действительно считает, что мать нарочно мучает всех троих.

От всех этих мыслей у Клементины стало так скверно на душе, что она сама чуть было не расплакалась. Но все-таки ей удалось усмирить свои растревоженные слезные железы, иначе кухня неминуемо превратилась бы в долину слез.

Она подошла к детям и взяла Ситроена на руки. Тот упрямо напрягся. Клементина с невероятной нежностью поцеловала его в испачканную щечку.

— Бедный мой малыш, — ласково сказала она. — Какая противная мама, все время забывает накормить вас полдником. Ну, идемте, по такому случаю все получат по полной чашке шоколада с молоком, — и опустила мальчика на пол.

Слезы близнецов тут же высохли, они заверещали от радости и бросились за ней. Прилепившись к ее ногам, они терлись мордочками о черные брюки, пока она шла к плите, чтобы снять с огня кастрюлю и наполнить ее молоком. Ситроен, с куском хлеба в руке, смотрел на нее в полном изумлении. Его нахмуренный лобик разгладился. На глазах блестели слезы, но он все-таки оставался в нерешительности. Тогда Клементина кокетливо улыбнулась ему. Он, словно голубой бельчонок, ответил ей робкой улыбкой.

— О, посмотришь, как ты теперь меня полюбишь, — еле слышно шептала она, — отныне тебе не в чем будет меня упрекнуть.

«Да, вот и все, они уже едят сами, и я больше им не нужна», — с горечью размышляла она. Может, они уже и кран могут сами открыть. Ну да ладно. Все еще переменится. Сколько любви ей предстоит в них вложить! Столько, что вся их жизнь, усердно вытканная ее заботами и услугами, не будет иметь никакого смысла без нее. Пока эти мысли проносились в ее голове, глаза бессмысленно блуждали, и вдруг взгляд натолкнулся на густой дым, поднимавшийся вдали, где-то за гаражом. Это горели рельсы, по которым яхту спускали в море. Клементина решила выйти посмотреть. Впрочем, можно было и не проверять, она и так знала, что это означает. Улетучивалось последнее препятствие, стоявшее перед ней. Гараж, охваченный пламенем, ревел и трещал. С крыши падали обугленные бревна. Рядом неподвижно стоял Жакмор и смотрел на пожарище. Клементина положила руку ему на плечо. Он вздрогнул но ничего не сказал.

— Анжель уплыл? — спросила она.

Он утвердительно кивнул.

— Когда догорит, вы тут вместе со служанкой все расчистите. Будет чудесная площадка для малышей. И можно, пожалуй, сделать им перекладину. То есть, я хочу сказать, вы должны сделать им перекладину. То-то повеселятся, прямо по-царски.

Он слегка удивился, но по ее виду понял, что сие обсуждению не подлежит.

— Да вы вполне справитесь, — убежденно сказала она. — Мой муж сделал бы запросто. У него были золотые руки. Надеюсь, и дети вырастут такими же.

Часть третья

I

55 янвреля

— Вот уже четыре года и несколько дней, как я здесь, — сказал себе Жакмор.

Борода его удлинилась.

II

59 янвреля

Шел мелкий, губительный для здоровья дождь, и все кашляли. В полузатопленном саду можно было увязнуть. Море почти исчезло, став таким же серым, как и небо, а в бухте струи дождя упруго сгибались под напором ветра.

До чего же скучно, когда на улице дождь. Заняться нечем, приходится играть в комнатах. Ноэль, Жоэль и Ситроен играли в детской. Кто лучше пустит слюни. Ситроен, встав на четвереньки, полз вдоль бордюра по ковру, останавливаясь у каждого красного пятна. Опустив голову, он выпускал длинную струйку. Ноэль и Жоэль ползли за ним, пытаясь попасть точно в то же место.

Нелегкое дело. А дождь все шел. На кухне Клементина готовила пюре на молоке. Она располнела. И перестала пользоваться косметикой. Теперь она занималась детьми. Закончив с пюре, Клементина направилась на свой пост, к детям. Приоткрыв дверь в детскую, она услышала, как Беложо их за что-то отчитывает.

— Ах вы пачкуны, ах вы грязнули.

— За окном дождь, — заметил Ситроен. Он только что весьма удачно выпустил непрерывную струйку.

— За окном дождь, — повторил Жоэль.

— Дождь, — еще лаконичнее выразился Ноэль. Правда, он в этот момент старался переплюнуть Ситроена.

— А убирать за вами кто будет?

— Ты, — сказал Ситроен.

Тут вошла Клементина, слышавшая конец разговора.

— Разумеется вы, — сказала она. — Вы здесь для того и поставлены. Что еще им делать, как не развлекаться, бедным крошкам. По-вашему, хорошая погода?

— Уж это ни в какие ворота не лезет, — сказала Беложо.

— Ну ладно, довольно, можете идти гладить, я займусь ими сама.

Служанка вышла.

— Плюйте, киски мои, плюйте, коли вам нравится, — сказала Клементина.

— Больше не хочется, — ответил Ситроен. Он встал.

— Пошли, — сказал он братьям, — будем играть в поезд.

— А поцеловать свою мамочку?

— Нет, — сказал Ситроен.

— Нет, — сказал Жоэль.

Ноэль промолчал. Это была единственная возможность обойтись без лишних слов.

— Что же, вы больше не любите свою мамочку? — спросила Клементина, вставая на колени.

— Любим, любим, — сказал Ситроен, — но ты разве не видишь, мы в поезд играем. Садись в поезд.

— Уже иду! Эй, по вагонам!

— Кричи, ты будешь свистком, а я машинистом.

— И я тоже, — сказал Жоэль и стал пыхтеть: — Чух, чух, чух...

— И я... — начал Ноэль. И тут же смолк.

— Ах вы мои птенчики, — сказала Клементина и бросилась их целовать.

— Кричи, уже подъезжаем, — сказал Ситроен.

Наконец, Жоэль замедлил ход.

— Ну что же, — сказала совершенно охрипшая Клементина, — этот поезд идет замечательно. А теперь — кушать пюре.

— Нет, — сказал Ситроен.

— Нет, — сказал Жоэль.

— За мое здоровье, — сказала Клементина.

— Нет, — сказал Ситроен.

— Нет, — сказал Жоэль.

— Тогда я стану плакать, — сказала Клементина.

— Ты не умеешь, — с презрением сказал Ноэль, возмущенный самоуверенностью матери настолько, что изменил на этот раз своему обычному лаконизму.

— Как это не умею? — изумилась Клементина.

Она разрыдалась, но Ситроен тут же прервал ее.

— Нет, не так. У тебя получается у-у-у, а у нас а-а-а.

— Пожалуйста. А, а, аааа!

— Все равно, не так, вот слушай.

В конце концов, полностью войдя в роль, Ноэль выдавил настоящую слезу. Жоэль, захваченный игрой, тоже заплакал. Ситроен вообще никогда не плакал. Но грустно ему было, и даже очень. А может, и чересчур.

Клементина забеспокоилась.

— Да вы по-настоящему плачете! Ситроен! Ноэль! Жоэль! Птенчики мои, да прекратите в самом деле! Крошки мои, дорогие мои, ну пожалуйста! Не плачьте! Что такое случилось?

— Ты плохая! — жалобно ревел Ноэль.

— Злая! — злобно визжал Ситроен.

— А-а-а! — взвыл Ноэль с новой силой.

— Мои маленькие, ну хватит, успокойтесь. Это же понарошку, в шутку. Боже, я с ума сойду от вас.

— Я не хочу пюре, — сказал Ситроен и снова заорал.

— Пюре неть, — сказал Жоэль.

— Неть, — сказал Ноэль.

От волнения Ноэль и Жоэль всегда переходили на детский лепет.

Клементина, совсем растерявшись, обнимала и целовала их:

— Милые мои малыши, ну хорошо, мы потом съедим пюре, не сейчас.

И все, как по волшебству, смолкло.

— Давай играть в корабль, — сказал Ситроен Жоэлю.

— О, это здорово, в корабль, — ответил Жоэль.

— В корабль, — заключил Ноэль, и дети отошли от Клементины.

— Уходи, — сказал Ситроен, — мы будем играть.

— Ладно, играйте, — сказала Клементина. — А я вам не помешаю, если буду вязать?

— В соседней комнате, — сказал Ситроен.

— Иди в соседнюю, — сказал Жоэль. — Ту-ту, кораболь!

Клементина вздохнула и скрепя сердце вышла. Как бы ей хотелось, чтобы они были еще совсем маленькими, прелестными малышами. Какими они были в тот день, когда она впервые приложила их к груди. Она опустила голову; воспоминания нахлынули на нее.

III

73 февриюня

С меланхолическим лицом Жакмор к деревне устремился. «Душою я поизносился и стал отменным подлецом». Внутри сплошная пустота. Он не добился ни черта. К тому же февриюнь — не лето: Грязь, слякоть, ветра буйный нрав... Грешками совесть замарав, он замарал еще штиблеты.

Пронзительно закричала птица. «Ах ты черт. Перебила меня. А прелестное получилось начало. Отныне я буду говорить о себе только в третьем лице. Это вдохновляет». И он все шел и шел. Живая изгородь по обе стороны дороги зимой принарядилась гааг’чонками гааг (то есть детками гааги, ну, как у англичан gentelman’s gentelman это ребенок джентльмена); эти маленькие гааги облепили боярышник изгороди, и, когда они клювами почесывали себе пузико, получался искусственный снег. В кюветах дороги, зеленых и полных воды и лягушек, наступило блаженство, ведь ноябриюльская засуха еще не скоро.

«Я готов, — продолжал размышлять Жакмор, — эта деревушка уделала меня. Кем я был, когда приехал? Вдохновенным молодым психиатром; а теперь я кто? Психиатр без всякого запала. Разница, что и говорить, существенная. И все из-за этой гнилой деревеньки. Из-за этой мерзкой чертовой дыры. Вспомнить хотя бы мою первую распродажу стариков. А теперь мне абсолютно плевать на эту ярмарку, я нехотя бью подмастерьев и уже нахамил Ля Глоиру, потому что, не поступи я так, мне же потом будет хуже. Ну все, хватит. Я сейчас же энергично возьмусь за работу». Так он себе и говорил, Жакмор. «И подумать только, какие вещи могут происходить в человеческом мозгу, это же уму непостижимо, поневоле призадумаешься».

Дорога вздыхала под ногами Жакмора. И охала. И постанывала, тихонько пришепетывая. В небе каркали красавцы вороны, но их не было слышно, потому что ветер дул в другую сторону. «Странно все-таки, — вдруг подумал Жакмор, — а почему здесь не ловят рыбу? И море близко, и полно крабов, и ракушек-блюдечек, и съедобных ракушек? Почему? Почему? Почему? Почему? Как почему, ведь поблизости нет рыболовецкого порта». Он страшно обрадовался, найдя ответ, и гордо улыбнулся сам себе. Над изгородью свесилась голова крупной коричневой коровы. Жакмор пошел, чтобы поздороваться; но она смотрела в другую сторону, и он ее окликнул. Подойдя совсем близко, он увидел, что это не корова вовсе, а ее голова, насаженная на острую рогатину; вероятно, наказали беднягу. И дощечка с надписью была, только упала в лужу.

Жакмор подобрал ее и стал читать, с трудом разбирая залепленные грязью слова. «В другой-пятно-раз-пятно-ты от-пятно-дашь-пятно-больше молока-пятно-пятно-пятно».

Совсем загрустив, Жакмор опустил голову. Нет, ну никак не мог он к этому привыкнуть. Подмастерья — ладно, еще куда ни шло... Но животные. Он выронил табличку. Летающие звери выклевали глаза и ноздри коровы, и теперь она походила на смеющегося ракового больного.

— Вот и еще одна для Ля Глоира, — сказал он. — И это падет на его плечи. И у него снова появится золото. Бесполезное золото, потому что он ничего не может на него купить. Следовательно, оно и является единственной стоящей вещью. Оно бесценно.

«Много ль в злате обаянья, Коль недвижимо оно? Иль цена ему г...о?» — Призадумался герой, Меж деревней и собой Сокращая расстоянье.

— Надо же, — сказал себе Жакмор. — Вдохновение вновь вернулось ко мне. Хотя природа изучаемого факта не представляла никакого интереса, ибо Ля Глоир должен был по определению находиться в таком положении, когда его золото не имеет смысла. А впрочем, плевал я на золото, главное, что под сурдинку я еще сотню метров одолел.

Впереди появилась деревня. Лодка Ля Глоира рыскала по красному ручью в поисках отбросов. Жакмор окликнул его. Лодка подошла близко к берегу, и Жакмор прыгнул в нее.

— Ну как? Что новенького? — весело спросил он.

— Ничего, — ответил Ля Глоир.

Жакмор почувствовал, как неясная мысль, бродившая все утро в его голове, начинает приобретать большую четкость.

— Как вы думаете, а не пойти ли нам к вам домой? Мне бы хотелось кое о чем вас расспросить.

— Ну что ж, — сказал Ля Глоир, — почему бы и нет. Прошу прощения...

Словно подброшенный пружиной, он прыгнул в воду и тут же затрясся от холода. Покряхтывая, подплыл к ближайшему куску падали и ловко схватил его зубами. Это была чья-то рука, небольшая, вся в чернильных пятнах. Ля Глоир снова влез в лодку.

— Смотри-ка, — сказал он, рассматривая находку, — видно, сын Шарля опять отказался заниматься чистописанием.

IV

98 апреавгуста

— От этой деревни меня уже начинает тошнить, — сказал сам себе Жакмор, смотрясь в зеркало.

Он только что подстриг бороду.

V

Клементина была одна у себя в комнате. Она очень проголодалась, потому что теперь почти не дотрагивалась до еды во время обеда, занятая в основном тем, чтобы как следует напичкать свою троицу. Клементина подошла проверить, закрыта ли дверь, и повернула ключ в замке. Все прекрасно, никто не войдет. Тогда она отошла от двери и слегка распустила поясок на платье. И стала без всякого кокетства смотреться в зеркальную дверцу шкафа. Потом плотно прикрыла окно. Она наслаждалась, смакуя эти минуты одиночества. Ключ от шкафа висел у нее у пояса на тоненьком кожаном шнурке. Клементина внимательно посмотрела на него и вставила в замочную скважину. И тут же из шкафа повеяло гнилью. Совершенно отчетливо пахло тухлятиной. На полке стояла картонная коробка из-под обуви, откуда и шел этот омерзительный запах. Клементина взяла ее в руки и понюхала. В коробке на блюдечке лежал почти полностью сгнивший бифштекс. Но это было чистое разложение, без мух и червей. Бифштекс просто стал зеленым и вонял. Вонял, причем жутко. Она потрогала бифштекс пальцем, чуть надавила на него и ощутила мягковатую скользкую массу. Клементина понюхала палец: достаточно прогнившее мясо, вполне можно есть. И она изящно взяла бифштекс двумя пальцами, осторожно откусила, стараясь оторвать зубами только небольшой кусочек. Ей это без труда удалось, таким нежным он оказался. Тогда она стала медленно жевать, прислушиваясь к едкому чувству, возникающему за щеками. И, пожалуй, какая-то почти мыльная консистенция гнили, которую она пережевывала, воспринималась ею так же остро, как и сильнейший «аромат», шедший из коробки. Клементина съела половину бифштекса, остаток положила на блюдечко, блюдечко — в коробку, а коробку задвинула в шкаф на прежнее место. Рядом с коробкой, на отдельном блюдечке, лежал давно позабытый треугольничек сыра примерно в том же состоянии. Клементина потрогала его и лизнула несколько раз. Потом со вздохом захлопнула дверцу шкафа и пошла в умывальню мыть руки. Вернувшись, она с удовольствием растянулась на кровати. Нет, на этот раз ее не вырвет. Это она точно знала, все останется в ней. Просто нужно как следует проголодаться. Теперь она будет следить за этим. Как бы то ни было, а должен торжествовать принцип: «Лучшие куски — детям». Она усмехнулась, вспомнив, как гордилась вначале, что ест всякие объедки, подбирает жир от отбивных или ветчины с их тарелок или доедает раскисшие в лужицах молока около чашек остатки бутербродов. Но ведь на это способен любой. Каждая мать. Это встречается сплошь и рядом. А вот с кожицей персиков было уже посложнее. Словно шкуркой по языку провели. Впрочем, и это не страшно: многие люди едят персики с кожицей. И только она одна оставляла все эти объедки на гниение. Дети, безусловно, стоили такой жертвы. И чем омерзительнее, чем ужасней это воняло, тем крепче и достовернее, как ей казалось, становилась ее любовь к ним; будто из страданий, что она сама себе причиняла, могло родиться нечто более чистое и подлинное — ведь нужно было искупить все опоздания, и вообще каждую минуту, проведенную без мысли о них.

Но все-таки некоторую неудовлетворенность она испытывала, поскольку никак не могла решиться проглотить мясных червей. И ведь понимала, что жульничает, оберегая от мух остатки еды, взятые из кладовки. А вдруг от ее обмана с детьми что-нибудь да случится... Нет-нет, завтра она попробует.

VI

107 августеля

Господи, как же я волнуюсь, — думала Клементина, облокотившись на подоконник. Сад золотился под лучами солнца. — Я не знаю, где Ноэль, Жоэль и Ситроен. А в эту самую минуту они могут упасть в колодец, съесть отравленные фрукты. А может, соседский мальчишка только что выстрелил в них из арбалета, и стрела попала кому-нибудь прямо в глаз? А может, кто-то из них уже подцепил туберкулез, если вдруг в воздухе оказалась палочка Коха? А может, один из них потерял сознание, нюхая слишком душистые цветы? А может, их укусил скорпион, привезенный из страны, где водятся скорпионы, известным путешественником, дедом какого-нибудь деревенского парня?

А что, если кто-то из них упал с дерева, побежал слишком быстро и сломал ногу, а другой играл в воде и утонул, а третий спускался со скалы, споткнулся и разбился вдребезги? А может, они поцарапались старой проволокой и заразились столбняком? А что, если они нашли огромный камень в глухом уголке сада, перевернули его, а там крошечная желтая личинка, которая тут же проклюнется, превратится в бабочку и полетит в деревню, попадет в стойло страшного быка и укусит его в ноздрю, и вот уже бык вырывается из стойла и начинает крушить все вокруг; он несется по дороге прямиком к их дому, он словно взбесился и на поворотах натыкается на живую изгородь, увитую барбарисом, оставляя на ней черные клочья шерсти; а прямо перед домом, опустив от ярости голову, врезается в тяжеленную телегу, в которую впряжена старенькая полуслепая лошадь. И телега под ударом рассыпается на кусочки, и какая-то железяка взмывает высоко вверх; это может быть винтик, болт, гайка, гвоздь, железная оковка оглобли, крюк упряжи, заклепка колеса; все эти детали, сделанные каретником, уже ломались когда-то, затем их снова примитивно, вручную пригнали друг к другу с помощью ясеневых клиньев, и вот в результате крушения этот железный обломок со свистом устремляется в голубое небо. Он перелетает через решетку сада, падает, о, Боже, и на лету отрывает крылышко летающего муравья, и вот подбитый муравей теряет управление, неровно планирует над деревьями, его начинает сносить в направлении лужайки, о, Господи, где играют Ноэль, Жоэль и Ситроен, и муравей падает как раз на щеку Ситроена, его привлекает размазанное там варенье, и муравей кусает его.

— Ситроен! Где ты?

Клементина бросилась вон из комнаты и пустилась вскачь по лестнице с дикими криками. В холле она столкнулась со служанкой.

— Где они? Скажите, где мои дети?

— Как где, спят, — ответила та удивленно. — Им сейчас как раз время спать.

Ну что же, слава Богу, на этот раз обошлось, но ведь вполне могло случиться все что угодно. Она вернулась к себе в комнату, сердце ее бешено колотилось. Нет, безусловно, слишком опасно оставлять их в саду одних. Во всяком случае, надо будет запретить им переворачивать камни. Никогда не знаешь, что может оказаться под ними. Какие-нибудь ядовитые мокрицы, паук, укус которого смертелен, тараканы, переносчики разных тропических болезней, против которых еще нет лекарства, отравленные иглы, спрятанные врачом-убийцей, убегавшим от полиции через нашу деревню после убийства одиннадцати пациентов; он уговорил их изменить завещание в свою пользу — гнусное мошенничество, раскрытое молодым полицейским, странным типом с рыжей бородкой.

— Интересно, что-то поделывает Жакмор? — подумала она в связи с бородкой, или наоборот, вспомнила сначала Жакмора, а потом ей представился полицейский. — Я его почти не вижу. Хотя, какая разница. Правда, под предлогом того, что он психиатр и психоаналитик, он может вмешаться в воспитание Ноэля, Жоэля и Ситроена. А по какому праву, спрашивается? Дети принадлежат матери. Именно потому, что она рожает их в муках, они принадлежат ей. А вовсе не отцу. И поэтому матери любят своих детей, а дети должны делать то, что им говорит мать. Матери лучше знают, что им нужно, что для них хорошо, а что плохо, и тогда они будут оставаться детьми намного дольше. Как ножки китаянок. Маленьким китаянкам надевают специальную обувь, чтобы не росла нога. Может, с повязками какими-нибудь, или подпорками, или стальными колодками. Во всяком случае, делают все, чтобы их ножки оставались маленькими. А как хорошо было бы то же самое проделать с целым ребенком. Чтобы помешать ему расти. Ведь этот возраст самый лучший. Никаких тебе забот и никаких потребностей. Да и дурных желаний тоже. Но все-таки когда-нибудь они вырастут, разобьют скорлупу. Захотят уйти подальше. И тут уж хлопот не оберешься. Как только они шагнут за калитку, так тут же подвергнутся тысяче неизвестных опасностей. Да что там тысяче, десяти тысячам, а то и больше.

Нет, нужно любой ценой запретить им выходить из сада. Хватит и того, что в саду их подстерегают всевозможные случайности. Вдруг как внезапно подует ветер, сломается ветка на дереве, упадет и убьет их. Или налетит дождь, а они потные после игры в лошадку, в поезд, в полицейского или в вора, словом, мокрые от подвижных игр, а тут дождь, они промокают и заболевают воспалением легких, или плевритом, или ОРЗ, а, не дай Бог, начнется ревматизм или полиомиелит, или тиф, или скарлатина, или корь, или ветрянка, или эта новая болезнь, еще никто не знает, как она называется. И вообще, может произойти все что угодно. Конечно, если они выйдут за пределы сада, будет в тысячу раз хуже. Но пока об этом можно не думать. Еще и с садом-то толком не разобралась. А уж когда они подрастут... да, несомненно, вот они, два самых страшных момента: первое — дети вырастут, второе — выйдут из сада. А там сколько всего — голову сломаешь. Ну а как же, мать обязана все предвидеть. Но пока что это можно отложить. Будущие опасности обдумаю позже, но вот оно, главное: вырастут и выйдут. Сейчас же я вполне могу ограничиться садом. Ведь даже здесь вероятность несчастного случая бесконечно велика. А! Ну конечно! Как это я забыла! Камешки на аллеях. И ведь сколько раз говорила, что это просто идиотизм, разрешать детям играть с камешками.

А что если они проглотят камешек? Так сразу и не заметишь. И через три дня, пожалуйста, аппендицит. Необходима срочная операция. А кто ее будет делать? Жакмор? Какой из него врач. Деревенский доктор? Но тут только ветеринар. Тогда дети просто-напросто погибнут. Да еще в страшных мучениях. Сильный жар. Крики. Нет, пожалуй, не крики, они будут тихо стонать, что еще ужаснее. А льда нет, негде взять лед, чтобы положить на живот. Температура знай себе лезет, и вот уже ртутный столбик зашел за ограничитель, и градусник лопается. Осколок попадает в глаз Жоэлю, стоящему рядом с постелью Ситроена. Льется кровь, сейчас вытечет глаз. И никто не в силах помочь. Все заняты Ситроеном, который стонет все тише и тише. Пользуясь суматохой, Ноэль пробирается на кухню. На плите — таз с кипящей водой. Ноэль голоден, его, конечно же, забыли покормить полдником, ведь братья больны, всем не до него. Он встает на стул рядом с плитой и лезет за банкой варенья. Но служанка, чтобы не попадала пыль, задвинула банку чуть дальше, чем обычно. А вытирай она пыль как следует, ничего бы этого не случилось. Ноэль встает на цыпочки, его нога соскальзывает, и он падает в таз. Успевает крикнуть только раз, и вот он уже мертв, но все еще дергается, будто краб, которого бросили живым в кипящую воду. И весь краснеет, как краб. Был и нет его. Ноэль! Клементина подбежала к двери и позвала служанку.

— Да?

— Чтобы никаких крабов на обед не было.

— Да их и нет, у нас нынче заразы с луком.

— Все-таки запрещаю.

— Слушаюсь.

— Да, и не готовьте никогда ни крабов, ни омаров, ни раков, ни лангустов.

— Хорошо, сударыня.

Клементина вернулась к себе. Пожалуй, лучше всего готовить еду, пока они спят, а потом все есть холодным. Чтобы во время их бодрствования никогда не горела плита. И неукоснительно следить за тем, чтобы спички были всегда под замком. Это делается уже и теперь. А воду для детей надо будет кипятить вечером, когда они уже спят. Отлично, что вспомнилось про воду. От долгого кипячения микробы в воде теряют свою силу. Да, но ведь чего только они не суют в рот, играя в саду. Ох уж этот сад. Придется их туда почти и не выпускать. В конце концов, воздух в саду не более здоров, чем в чисто убранной комнате. О, это идея: чистая комната, где моют полы каждый день; несомненно, это гораздо лучше сада. Правда, есть еще кафель, тоже опасная штука, они могут простудиться, играя на полу. Но ведь и в саду тоже. Там столько сквозняков. И мокрая трава. Ну конечно! Именно чистая комната. Остается решить вопрос с кафелем. Но на полу они наверняка порежутся. Поранят себе артерию на руке, а поскольку нашалили, не осмелятся позвать на помощь; и вот кровь течет ручьем, Ситроен с каждой секундой становится все бледнее. Жоэль с Ноэлем плачут, а Ситроен истекает кровью. Дверь заперта, потому что она ушла за покупками; Ноэлю становится жутко от вида крови и он пытается вылезти в окно, чтобы позвать кого-нибудь; встает на плечи Жоэля, но делает неловкое движение и, падая, перерезает себе сонную артерию; мгновение, и он мертв, маленькое личико застыло и побелело. Нет, нельзя, ни в коем случае нельзя запирать двери...

Она бросилась из комнаты и, словно обезумев, ворвалась в спальню, где мирно спали трое малышей.

Розовые стены освещались нежными лучами солнца, проникавшими сквозь щели в жалюзи; в тишине слышалось только ровное и негромкое посапывание. Ноэль шевельнулся и что-то пробормотал. Ситроен и Жоэль улыбались во сне, ручонки их расслабились, кулачки почти совсем разжались, они казались такими беззащитными. Сердце Клементины страшно колотилось. Она вышла и вернулась в свою комнату. На этот раз не закрыв за собой дверь.

Я хорошая мать. Я думаю обо всем, что с ними может случиться. Каждое возможное несчастье представляю заранее. Не говоря уже о тех опасностях, которые возникнут, когда они вырастут. Или когда выйдут из сада. Нет. Это я оставляю на потом, я же решила. Время еще есть. Есть еще время. И так уже чего только не приходит в голову. Кругом одни опасности. А детей своих я люблю, потому что думаю о самом худшем, что с ними может произойти. Чтобы все предвидеть. И все предупредить. И никакого удовольствия не получаю, представляя эти кровавые Картины. Просто они сами возникают в моем мозгу. А это доказывает, что я привязана к своим малышам. Несу за них ответственность. Они полностью зависят от меня. Ведь это мои дети. Я должна сделать все, что в моих силах, чтобы уберечь их от бесчисленных бед, подстерегающих на каждом шагу. Моих дорогих ангелочков, не способных ни защититься самостоятельно, ни даже понять, что для них хорошо, а что плохо. Как же я их люблю. И размышляю обо всем этом для их же блага. Хоть это не доставляет мне ни малейшего удовольствия. Я содрогаюсь при мысли, что они могут съесть ядовитые ягоды, сесть на мокрую траву, что на них может упасть ветка дерева, что они могут свалиться в колодец, поскользнуться и покатиться кубарем с вершины утеса, проглотить камень, что их может укусить муравей или пчела, или жук, или птица, что они могут уколоться о ежевичный куст, или вдруг захотят понюхать цветок и вдохнут слишком глубоко, лепесток втянет в ноздрю, и вот нос уже забит, постепенно лепесток втягивает в мозг, и они погибают, совсем еще крошки, падают в колодец, захлебываются, ветка дерева обламывается и прямо им на голову, плитка на полу разбивается и кровь, кровь, кровь... Все, больше не было сил. Клементина тихонько встала и неслышными шагами направилась в детскую, уселась там на стул и стала неотрывно смотреть на малышей. Они спали сном без сновидений. И постепенно она тоже задремала, но беспокойство не покинуло ее. Руки были по-прежнему судорожно сжаты. Иногда она вздрагивала во сне, как собака, которой снится охраняемое ею стадо.

VII

135 августеля

— Уф, — сказал Жакмор, дойдя до деревни, — вот уже в тысячный раз я прихожу в эту проклятую дыру, и ничего нового для меня не осталось на этой дороге. Правда, она не мешает мне познавать разные другие вещи. А на этот раз можно будет даже и поразвлечься.

Везде были расклеены афиши. Белые афиши с фиолетовыми надписями, наверняка напечатанные на ротаторе. СЕГОДНЯ ВЕЧЕРОМ ПОТРЯСАЮЩИЙ СПЕКТАКЛЬ... и т. д, и т. п. Спектакль должен был состояться в сарае за домом кюре. Совершенно ясно, что спектакль устраивался по его инициативе.

На поверхности красного ручья Ля Глоира заметно не было. Должно быть, он там, за поворотом. Из серых домов выходили люди, одетые по-праздничному, то есть как на похороны. Подмастерья оставались дома. И чтобы не завидовали, их все утро колотили ногами, так что они были страшно рады остаться, наконец, одни во второй половине дня.

Теперь Жакмор отлично знал все тайные уголки, закоулки и тропинки, сокращающие путь. Он пересек площадь, где по-прежнему регулярно проходила распродажа стариков, и пошел вдоль здания школы; и вот через несколько минут он уже огибал церковь, направляясь к окошечку, чтобы купить билет. Билетами торговал мальчонка из церковного хора, руководимого кюре. Жакмор, желая получше видеть, выбрал одно из самых дорогих мест и пошел к сараю. Несколько человек шли впереди него, несколько — сзади. В дверях сарая стоял другой мальчик, тоже из хора; он надорвал билет Жакмора, или, скорее, нарушил целостность его билета, разорвав на две половинки, одну из которых он отдал Жакмору. Как раз в тот момент, когда Жакмор вошел, третий хорист усаживал какое-то семейство, и психиатру пришлось подождать, пока займутся им. Все трое парнишек из хора были в праздничных костюмах: красная юбочка, круглая шапочка и кружевные тряпки. И вот маленький хорист взял билет у Жакмора и повел его к креслам партера. Кюре приволок из церкви в сарай все, что могло считаться стульями; их было так много, что в некоторых рядах одни стулья стояли на других, и сесть было совершенно невозможно; но зато таким образом продавалось больше билетов.

Жакмор уселся и, скрепя сердце, дал одному из певчих пощечину, потому что тот, вроде бы, ждал чаевых, а потом вдруг решил убежать, не дождавшись продолжения, то есть еще парочки-троечки хорошеньких оплеух; разумеется, на людях Жакмор никогда не протестовал против обычаев этих мест, несмотря на отвращение, которое у него вызывали ухватки крестьян. И, чувствуя себя довольно мерзко, он принялся рассматривать декорации.

Четыре стула из церкви огораживали «сцену», внутри находился настоящий, замечательно устроенный ринг: четыре столба, закрепленные большими стальными ушками, между столбами — канаты из пурпурного бархата.

На двух противоположных столбах были вырезаны всем знакомые сценки из жизни Христа: Христос, стоящий на обочине дороги и почесывающий себе пятки, Христос, хлопнувший бутылочку красненького, Христос за уженьем рыбы, словом, давно приевшиеся безвкусные хрестоматийные картинки. Зато на двух других было изображено нечто гораздо более оригинальное.

Ближний к Жакмору столб представлял собой огромный трезубец, острием направленный вверх. Его украшали сценки из жизни ада, и некоторые фигурки были столь скверного свойства, что вполне могли вогнать в краску монаха-доминиканца. Или нескольких доминиканцев. Или даже высшего чина ордена иезуитов. И наконец, на четвертом столбе, сделанном в виде креста, был попросту изображен сам кюре, голый, спиной к зрителю и наклонившийся в поисках закатившейся под кровать пуговицы от рубашки.

А тем временем люди все прибывали и прибывали, в помещении стоял несмолкаемый гул, в котором слились звуки отодвигаемых стульев, проклятья тех, кто решил сэкономить и взял дешевые билеты, а теперь не мог сесть, пронзительные голоса детей из хора и стоны нескольких стариков, купленных сегодня на ярмарке; их для того и приволокли сюда, чтобы развлечься и пощипать во время антракта. От честного собрания шел острейший запах ног. Словом, создалась обычная атмосфера воскресного спектакля. Вдруг откуда-то сверху заскрежетало, завизжало, будто поставили иглу проигрывателя на старую-престарую пластинку, а затем из громкоговорителя грохнуло зычным голосом; подняв голову, Жакмор нашел глазами этот приборчик, прикрепленный к балке прямо над рингом. Несмотря на шипение и гудение, все-таки удавалось расслышать и слова. Мгновения спустя Жакмор понял, что голос принадлежит кюре.

— Так дело не пойдет, — в виде вступления гаркнул кюре.

— Га-а-а! — выдохнула толпа в восторге от начавшегося веселья.

— Некоторые из вас, повинуясь отвратительному голосу скупости и недостойной мелочности, решили поиздеваться над изречениями Священного Писания. Они купили дешевые билеты. Так вот, мест для них не хватит! Мы все присутствуем на роскошном спектакле, идущем здесь по воле Божьей, а Бог есть создание роскошное, и тот, кто в этих обстоятельствах отказывается роскошествовать, заслужит кару, предназначенную отпетым грешникам; они будут вечно поджариваться в аду на медленном огне, пожирающем древесные угли, торф, или даже торт, а то и сухую траву.

— Деньги назад! — кричали те, кто не мог сесть.

— Еще чего! Хотите — ищите себе место, хотите — стойте, ваше дело, Богу глубоко плевать на это. Мы нарочно поставили на ваши стулья другие стулья ножками вверх, чтоб вам стало ясно: за ту цену, которую вы уплатили, эти места даже и для стульев-то недостаточно хороши. Можете кричать и возмущаться сколько угодно, но Бог есть роскошь и красота, нужно было всего лишь брать билеты подороже. Те, кто решили сделать это сейчас, могут доплатить, но они все равно останутся на своих плохих местах. Да не рассчитывают они на прощение, хоть и исправились.

Тут, пожалуй, кюре хватил лишку. Сзади раздался ужасающий треск, и Жакмор обернулся. Он увидел кузнеца, стоящего как раз там, где были дешевые места. В каждой руке он держал по стулу и колотил ими один о другой. Уже после второго удара они разлетелись в щепки. Кузнец стал подбирать их с пола и бросать в сторону кулис, скрытых задернутым занавесом. Это и послужило сигналом к началу боевых действий. Все, у кого были плохие билеты, схватили мешающие им стулья и начали их ломать. У кого-то не хватало на это силенок, и тогда стулья передавались кузнецу.

Чудовищный грохот сотрясал сарай, останки стульев летали вовсю и пробивали себе дорогу за кулисы сквозь узенькую щель между двумя половинками занавеса. Но вот последовал меткий бросок, и дрогнул карниз, на котором держался занавес. А из рупора продолжали доноситься вопли кюре.

— Вы не имеете права! Бог роскоши презирает ваш жалкий образ жизни! Презирает ваши грязные носки, замаранные трусы, засаленные воротнички и нечищенные зубы. Бог не дарует рай постным подливкам, петухам без гарнира и тощим клячам. Бог — лебедь чистого серебра, Бог — это глаз сапфировый внутри блистающего треугольника, глаз брильянтовый в глубине золотого ночного горшка, Бог — это алмазный оргазм, платиновая литания, сто тысяч перстней наперсниц Малампии, Бог — это вечная свечка у епископа в бархате с ног до головы. В драгоценном металле живет Господь, в дрожащих каплях бурлящей ртути, в хрупком кристаллике эфира. Смотрит Господь на вас, на деревенщину, и стыдно ему становится...

Услышав запретное слово, все, даже и те, кто сидел, возмущенно зароптали:

— Хватит, кюре, довольно, начинай свой спектакль!

Стулья полетели с новой силой.

— Да, ему стыдно за вас! Грубых, грязных, жалких людишек; вы же просто половая тряпка в этом мире, презренный овощ на пажитях небесных, сорняк в Божьем саду, вы... ой-ой-ой!

От особенно меткого броска еле державшийся карниз наконец рухнул, занавес упал на пол, и кюре предстал перед всеми в одних трусах, нервно приплясывая у микрофона и потирая макушку.

— Давай спектакль, давай! — взвыли все в один голос.

— Ладно! Ой-ой! Хорошо! — сказал кюре. — Начинаем, начинаем!

Шум мгновенно стих. Стулья моментально ровненько расставили, а ребятишки из хора бросились к кюре. Один из них подал ему какой-то круглый коричневый предмет, в который тот сунул руку. Ту же операцию проделали и с другой рукой. Затем кюре облачился в потрясающий ярко-желтый халат и выскочил, прихрамывая, на ринг. Микрофон он потянул за собой и закрепил его над головой на заранее приготовленном длинном шнуре.

— Сегодня, — начал кюре без всяких предисловий, — перед вами выступлю я в десяти раундах по три минуты каждый. Я буду мужественно и отчаянно драться с самим чертом.

Недоверчивый ропот прошелестел над толпой.

— Прекратить смех! — заорал кюре, — убедитесь сами, неверующие!

Он взмахнул рукой, и в мгновение ока из-за кулис выбежал ризничий. В помещении сильно запахло серой.

— Восемь дней назад, — сообщил кюре, — я сделал потрясающее открытие: мой ризничий — это дьявол.

Тут ризничий небрежно выпустил изо рта очаровательный фонтанчик пламени. И даже его длиннющий халат не мог скрыть густую шерсть на ногах и раздвоенные копыта.

— Аплодисменты, пожалуйста, — сказал кюре, указывая рукой на ризничего.

Раздались редкие слабые хлопки. Ризничего, казалось, это слегка задело.

— О, да скажите же мне, — заголосил кюре, — кто, кто мог более услужить Господу, нежели римские императоры, устраивавшие столь грандиозные бои? Да, они исключительно хорошо умели это устраивать, что и говорить; вот были редкостные ценители роскоши!

— Довольно! — выкрикнул кто-то, — крови!

— Хорошо, хорошо, — сказал кюре, — одну минуточку, я сейчас! Вот только еще одну вещь скажу. Вы — жалкие тупые невежды.

И он скинул свой халат. Двое мальчишек из хора выполняли роль секундантов, а ризничему не помогал никто. Парнишки расставили по местам таз, табурет, повесили рядом полотенце, кюре быстро надел назубник. Ризничий же пробормотал лишь кабаллистическое заклинание, и тут же его черный халат вспыхнул прямо на нем, исчезнув в облаке красноватого дыма. Он хихикнул и, чтобы размяться, стал боксировать с воображаемым противником. Бледный как полотно, кюре хотел было уже перекреститься, но ризничий успел вовремя вмешаться:

— Э, нет, кюре, это удар ниже пояса, а бой ведь еще не начался!

Третий мальчик из хора ударил молотком по медному тазу. Ризничий, стоявший до этого в своем углу около трезубца, медленно вышел на середину ринга. При звуке гонга, возвещавшем о столь сладостном угощении, толпа удовлетворенно вздохнула.

Черт сразу же бросился в атаку; на кюре обрушился град коротких ударов справа, причем один из трех попадал в цель. Зато кюре демонстрировал отличную работу ног: эти две упитанные, даже жирненькие ножки оказались очень ловкими, несмотря на разницу в длине. Кюре отвечал прямыми ударами справа, стараясь держать противника на достаточном расстоянии. Воспользовавшись секундной заминкой ризничего, рассчитывающего очередную серию боковых ударов и ослабившего защиту, кюре два раза подряд попал ему слева около сердца; ризничий грязно выругался. А толпа дружно зааплодировала. Кюре весь раздулся от гордости, и тут же получил апперкот прямо в нижнюю челюсть, но все-таки выстоял. Затем быстрыми короткими ударами слева дьявол несколько раз звезданул ему в правый глаз. Казалось, черт стремился блеснуть разнообразием своей боевой техники. Тела обоих уже пошли красными пятнами; кюре, задыхаясь, пыхтел, и, когда ризничий приблизился к нему вплотную, пролепетал:

— Изыди, Сатана!

При этих словах ризничий аж зашелся от хохота, кюре же не растерялся и врезал ему как следует по физиономии. Потекла кровь. Почти тотчас зазвучал гонг, и противники разошлись по своим углам. Кюре сразу же окружили трое его маленьких секундантов. Кровь лилась как положено, и публика хлопала вовсю. Черт бросился к бидону с бензином, хватил здоровенный глоток и дохнул красивым коптящим пламенем, которое чуть опалило шнур микрофона. Публика захлопала еще сильнее. Жакмор нашел, что кюре совсем неплохо защищается и как организатор, и как участник. Сама идея вызвать черта казалась ему превосходной.

А между тем дети старательно обтирали кюре. Видно было, тому тяжко приходится; теперь появились огромные синяки, запятнавшие все его тело.

— Второй раунд! — объявил мальчик, и зазвучал гонг.

На этот раз черт был настроен очень решительно, он вроде бы поставил себе целью разделаться с кюре до конца раунда. Как сумасшедший бросился черт в атаку, не давая кюре ни секунды передышки. Град ударов лился подобно дождю, если только можно сказать о дожде, что он сыплет, как град. Кюре все время отступал, и даже пару раз прислонялся к канату к большому неудовольствию публики. Но тут как раз черт ослабил внимание, кюре не упустил момента, схватил ризничего за голову и долбанул его коленом прямо в нос. Теперь черту настал черед отступать и визжать от боли. Все дети, страшно довольные, закричали хором:

— Он жулит! Жулит! Ура кюре!

— Постыдились бы! — увещевал черт, потирая нос, и всячески выказывая невыносимую боль.

Гордый кюре извивался в поклонах; а это, представьте, была лишь уловка черта; он весь напружинился, подобрался и внезапно кинулся на кюре, два раза коротко ударил его в печень, а потом нанес сокрушительный апперкот в челюсть, который кюре непроизвольно парировал с помощью своего левого глаза. Тот не преминул закрыться. К счастью для кюре, зазвенел гонг, он бросился в свой угол и стал старательно полоскать рот, а на левый глаз приспособил огромный сырой бифштекс с дыркой посередине. Через нее можно было бы смотреть, когда бы глаз еще был на это способен. Черт между тем не терял времени даром и откалывал разные шуточки, вызывавшие живейший интерес у собравшихся: например, он вдруг ни с того ни с сего спустил трусы и показал зад старой бакалейщице, сорвав шквал аплодисментов.

Еще хуже пришлось кюре в третьем раунде, но где-то в середине боя он, коварно прикрывая рукой провод микрофона, потянул за него, и в ту же минуту громкоговоритель сорвался с балки, ударился о голову ризничего, и тот, бездыханный, рухнул на пол. Лопаясь от гордости, кюре, подняв сцепленные руки над головой, обошел ринг.

— Я победил, отправив противника в нокаут, — объявил он. — Это Бог в моем лице одержал здесь победу, Бог роскоши и богатства! Это творение Бога! Всего за три раунда!

— О! А! О! — послышалось в толпе.

Но вдруг все в изумлении смолкли, внезапно осознав, что больше ничего не будет. И по рядам поползло возмущение, ведь одна минута представления вставала в копеечку. Жакмор забеспокоился, почувствовав, что вот сейчас все будет испорчено.

— Деньги назад! — завопила толпа.

— Нет!

— Деньги назад!

Полетел стул, за ним второй. Кюре бросился прочь с ринга. Дождь из стульев обрушился ему вслед.

Жакмор пробирался к выходу сквозь толпу, как вдруг кто-то ударил его по уху. Он инстинктивно обернулся и дал сдачи. В тот момент, когда его кулак крошил челюсть противника, Жакмор узнал его. На полу валялся столяр, выплевывая окровавленные зубы. Жакмор взглянул на свои руки. Кожу рассекли две глубокие царапины. Он облизал их. И внезапно смущение охватило Жакмора. Но он, передернув плечами, стряхнул его прочь.

«В конце концов, какая разница... — размышлял психиатр, — его заберет Ля Глоир. Я ведь все равно собирался к нему из-за пощечины этому ребенку из хора».

Однако желание драться не проходило. Тогда Жакмор стал бить кого ни попадя. И то, что он колотил взрослых, давало ему невероятное облегчение.

VIII

135 августеля

Когда Жакмор вошел к Ля Глоиру, тот как раз одевался. Лодочник уже искупался в своей массивной золотой ванне, на крючке висело рваное грязное тряпье для работы, а сам он надевал роскошную домашнюю одежду из золоченой парчи. Золото было повсюду, казалось, комнаты старенького домика были отлиты из огромного куска драгоценного металла. Золото сверкало в полузакрытых сундуках, из него была сделана посуда, стулья и столы, все вокруг желто блестело. Сразу после спектакля Жакмор чувствовал некоторое потрясение, но теперь он относился к происшедшему так же равнодушно, как и ко всему, что не было непосредственно связано с его манией, а, значит, он и не помнил его почти.

Ля Глоир поздоровался и удивился столь необычному виду Жакмора.

— А это я дрался, — сказал Жакмор, — на спектакле, устроенном кюре. Там все дрались. И кюре тоже, но он жульничал, за что и получил.

— Народу только дай повод, — сказал Ля Глоир, пожимая плечами.

— Я, э... В общем, мне немного стыдно, — сказал Жакмор, — ведь я тоже дрался; а поскольку все равно шел к вам... и наличные у меня при себе...

И он протянул Ля Глоиру столбик золотых монет.

— Да, ну что ж, этого следовало ожидать, — с горечью прошептал Ля Глоир. — Быстро вы привыкли. Отряхнитесь, по крайней мере. И не волнуйтесь вы так. Я беру ваш стыд.

— Спасибо, — сказал Жакмор, — а теперь, как вы считаете, не продолжить ли нам?

Ля Глоир бросил золотой столбик в салатницу из позолоченного серебра и, ни слова не говоря, растянулся на низкой кровати, стоящей в глубине комнаты. Жакмор уселся рядом с ним.

— Ну, рассказывайте. Расслабьтесь и рассказывайте, — сказал он. — В прошлый раз мы остановились на той школьной истории, когда вы украли мячик.

Ля Глоир прикрыл глаза рукой и заговорил. Но Жакмор не смог сразу начать слушать. Он был просто поражен. Рука старика легла на лоб, и Жакмору показалось, а может, эта была лишь игра воображения, что он видит сквозь ладонь лихорадочный и живой взгляд своего пациента.

IX

136 августеля

В те дни, когда Жакмор чувствовал вкус к интеллектуальному труду, он запирался в библиотеке Анжеля и читал. Впрочем, ему было вполне достаточно одной книги, замечательного энциклопедического словаря. Там Жакмор находил, пусть не логически, но хоть по алфавиту расположенные все те основные сведения, которые в библиотеках, увы, обычно загромождают массу шкафов и полок. Обыкновенно Жакмор останавливался на странице, посвященной флагам разных стран; там было много картинок и гораздо меньше текста, причем совсем простенького, что позволяло расслабиться и отдохнуть его утомленному мозгу. А сегодня одиннадцатый рисунок с левой стороны, кроваво-красный зуб на черном фоне, напомнил ему о диких маленьких гиацинтах, часто встречающихся в лесу.

X

1 июлебря

Трое детей играли в саду, и их не было видно из дома. Они нашли свое заветное местечко: тут было как раз необходимое им количество камней, земли, травы и песка; тут были солнце и тень, сухость и влага, жесткое и мягкое, минералы и растения, живое и мертвое.

Дети почти не разговаривали. Вооружившись железными лопатками, они рыли каждый свою прямоугольную канавку. Время от времени лопатка натыкалась на что-нибудь интересное, этот предмет тут же извлекался из земли и занимал место в куче рядом с другими находками.

Раз сто взмахнув лопатой, Ситроен наконец остановился.

— Стойте! — приказал он.

Жоэль и Ноэль замерли.

— У меня зеленый, — сказал Ситроен и показал им что-то маленькое, сверкающее, будто изумруд.

— У меня черный, — сказал Ноэль.

— А у меня золотистый, — сказал Жоэль.

Все эти вещицы они разложили на земле в виде треугольника. Ситроен осторожно соединил их с помощью сухих веточек. Потом каждый сел у своей вершины треугольника, и они стали ждать.

Вдруг в середине треугольника земля треснула, образовалась дыра и показалась крошечная белая ручка, за ней другая. Ручки уцепились за края отверстия, и светлая фигурка, не больше десяти сантиметров ростом, ступила на землю внутри треугольника, то была малюсенькая девочка с длинными золотистыми волосами. Она послала всем троим воздушные поцелуи и начала танцевать. Танец продолжался несколько минут, причем девочка не выходила за пределы треугольника, а потом внезапно остановилась, взглянула на небо и провалилась в землю так же быстро, как и появилась. А на месте самоцветов оказалось всего лишь три невзрачных камешка.

Ситроен поднялся и разбросал веточки.

— А ну его, надоело, давайте в другую игру, — сказал он.

Жоэль и Ноэль снова принялись рыть.

— Я точно знаю, сейчас найдем что-нибудь еще, — сказал Ноэль. И как раз в этот момент его лопата наткнулась на что-то твердое.

— Ого, вот это камень, огромный какой, — сказал он.

— Покажи, — сказал Ситроен. На ладонь Ситроена лег красивый желтый камень с блестящими прожилками. Он лизнул его, чтобы проверить, так ли хорош камень на вкус, как и на вид. Пожалуй, ничего. Правда, земля скрипела на зубах. А в углублении притаился такой же желтый, как камень, слизняк. Ситроен внимательно разглядывал его.

— Нет, это не такой. Ты, конечно, можешь его съесть, но этот не подходит. Летают только от голубых.

— А разве голубые бывают? — спросил Ноэль.

— Бывают, — ответил Ситроен.

Ноэль попробовал желтого. Полезная штука. Во всяком случае, гораздо лучше, чем земля. Мягкий и вязкий. Одним словом, вкусный.

Жоэль тоже решил попытать счастья и копнул под лежащим на земле большим камнем. И поймал. Двух черных слизняков. Жоэль дал одного Ситроену, тот с большим интересом рассматривал его, но все-таки передал потом Ноэлю. А Жоэль в это время уже пробовал своего.

— Ничего особенного, что-то вроде тапиоки, — сказал он.

— Да, точно, а вот голубые очень вкусные. Похоже на ананас.

— Правда? — спросил Жоэль.

— Съешь такого и полетишь, — сказал Ноэль.

— Так сразу не полетишь, надо сначала поработать, — сказал Ситроен.

— А нельзя так, чтобы сейчас поработать, а, когда найдем голубого, то сразу и полететь? — спросил Ноэль.

— Ой, — сказал Жоэль, который рыл, не переставая, — смотрите, семечко, какое красивое, и не старое.

— Покажи, — сказал Ситроен.

Это было гигантское зерно, величиной почти что с грецкий орех.

— Надо плюнуть на него пять раз, и оно прорастет, — сказал Ситроен.

— Правда? — спросил Жоэль.

— Точно, — ответил Ситроен, — только надо обязательно положить его на свежий листочек. Сходи, Жоэль, сорви какой-нибудь.

Из зерна выросло крошечное деревце с розовыми листьями. В его хрупких серебристых ветвях порхали певчие птички. Самая крупная из них была размером с ноготь на мизинце Жоэля.

XI

347 июлебря

— Вот уже шесть лет, три дня и два часа прошло с тех пор, как я похоронил себя в этом чертовом местечке, — сказал сам себе Жакмор, разглядывая свое отражение в зеркале. Его борода была по-прежнему не очень длинной.

XII

348 июлебря

Жакмор вышел из своей комнаты и столкнулся в коридоре с Клементиной. Вот уже несколько месяцев как он с ней почти не общался. Дни текли так монотонно и незаметно, что он потерял им счет. Клементина остановила его.

— Куда это вы идете?

— Как обычно, — ответил Жакмор, — иду навестить своего старого друга Ля Глоира.

— Вы все еще подвергаете его психоанализу? — спросила Клементина.

— Ну... да, — ответил Жакмор.

— Этого вам надолго хватит.

— Что же делать, мне необходима полная картина.

— По-моему, у вас уже голова пухнет, — заметила Клементина. Она стояла совсем близко, Жакмор уловил в ее дыхании явственный запах гнили и слегка отступил в сторону.

— Может быть, — сказал Жакмор, — но пациент, во всяком случае, становится все прозрачнее, и я начинаю беспокоиться.

— Что-то непохоже, чтобы это вам шло на пользу, — сказала Клементина, — а ведь вы так долго искали подходящую кандидатуру!

— Все мои кандидатуры отпали одна за другой. И за неимением лучшего мне пришлось довольствоваться Ля Глоиром. Но, уверяю вас, содержимое его головы вряд ли развеселит того, кто принимает в себя эти сведения.

— Ну и как далеко вы зашли? — спросила Клементина.

— В каком смысле?

— Как продвигается психоанализ?

— О господи, да нормально, — ответил Жакмор, — но я уже заранее начинаю волноваться, думая о том моменте, когда останется разобрать самые мельчайшие подробности. Но все это малоинтересно. Лучше расскажите, как вы-то поживаете? Отчего вас за столом совсем не видно? Ни днем, ни вечером?

— Я ем у себя в комнате, — сказала Клементина с удовлетворением в голосе.

— Ага! Понятно, — ответил Жакмор и, оглядев ее фигуру, лаконично заметил, — и результат налицо.

— Я ем ровно столько, сколько мне требуется, — сказала Клементина.

Жакмор безуспешно пытался найти новую тему для разговора.

— А как настроение? — вяло спросил он.

— Да даже не знаю, что и сказать, так, ни то, ни се.

— Это почему же?

— По правде говоря, я все время боюсь, — объяснила она.

— Чего же вы боитесь?

— Боюсь за своих детей. Днем и ночью. Ведь с ними может случиться все что угодно. И я представляю себе эти ужасные картины. Нет, вы не подумайте, ничего такого, я не схожу с ума из-за каких-то невероятных фантазий, но просто, как представлю себе весь перечень того, что с ними может случиться, так прямо становлюсь сама не своя. Но и не думать об этом не могу. Я уже не говорю об опасностях, подстерегающих их за воротами сада; к счастью, они пока не додумались выйти за калитку. Но от одной этой мысли у меня тут же начинается головокружение.

— По-моему, вы зря волнуетесь, — сказал Жакмор, — дети, вообще говоря, вполне способны осознать, что им на пользу, и довольно редко попадают в опасные ситуации.

— Вы так думаете?

— Ну разумеется, — ответил Жакмор, — ведь иначе мы бы с вами здесь не сидели.

— Конечно, вы отчасти правы, но все-таки мои дети совершенно особенные.

— Да, безусловно, — сказал Жакмор.

— А потом, я их так люблю. Уж так люблю, что, кажется, предусмотрела все, что может с ними произойти и в доме, а в саду, аж сон потеряла от всех этих раздумий. Вы даже представить не можете, сколько напастей их подстерегает. Подумайте только, какое это испытание для такой любящей матери, как я. А ведь в доме полно дел по хозяйству, и я не в состоянии все время за ними следить.

— А служанка?

— Она дура, — ответила Клементина, — и поэтому одни, без нее, они даже в большей безопасности. Толстокожая, как носорог; уж лучше пусть они держатся от нее подальше. Но главное, она абсолютно неспособна принять самостоятельное решение. Представьте, дети выроют своими лопатками канавку чуть поглубже, наткнутся на нефтяную жилу, и вот забьет нефтяной фонтан, грозя затопить все вокруг, а она ни за что не сообразит, что делать. Господи, какие еще ужасы меня ждут! О, как же я их люблю!

— Да, действительно, теперь я вижу, вы все предусмотрели, — сказал Жакмор.

— И еще одно меня очень тревожит, — сказала Клементина, — их образование. Я вся трепещу от одной мысли, что они будут ходить в деревенскую школу. Разумеется, одних я их не пущу. Но нельзя и с этой девицей, с ними обязательно что-нибудь случится. Уж лучше я сама буду ходить, а вы иногда будете меня подменять, но обещайте быть предельно внимательным. Хотя нет, все-таки придется мне ходить самой. Правда, их учеба сейчас не самое главное, ведь они еще совсем маленькие; как представлю, что дети выходят за ворота сада, так просто с ума схожу, и поэтому до сих пор пока не продумала как следует, от чего их нужно будет оберегать.

— Наймите домашнего учителя, — предложил Жакмор.

— Я тоже думала об этом, но, знаете, я ревнива. Глупо, конечно, и хоть это совершенно нормально, но я бы не вынесла, если бы они привязались к кому-то еще. Понимаете, хорошего учителя они обязательно полюбят, а плохой моим детям ни к чему. Словом, школе я не особенно доверяю, но там все-таки один учитель на всех; а вот проблема домашнего учителя мне кажется практически неразрешимой.

— В качество домашнего учителя частенько приглашают священника... — сказал Жакмор.

— Я не особенно религиозна, и не вижу смысла в воспитании моих детей в этом духе.

— Думаю, как раз тут наш кюре не опасен, — сказал Жакмор, — у него вполне здоровое представление о религии, и он вряд ли будет часто призывать к Богу.

— Нет, кюре не согласится, — отрезала Клементина, — и поэтому все возвращается на круги своя: им придется ходить в деревенскую школу.

— Но, в конце концов, если хорошенько подумать, опасности нет никакой: по этой дороге и машины-то не ездят. Почти.

— Вот именно, — сказала Клементина, — машины столь редки, что теряешь бдительность, а это куда опаснее. Только подумаю о дороге, и в дрожь бросает.

— Вы рассуждаете, как святая Делли, — заметил Жакмор.

— Бросьте ваши штучки, — сказала Клементина. — Нет, правда, ничего другого не остается, как мне самой встречать их и провожать. А что вы хотите, если любишь детей, можно пойти и на некоторые жертвы.

— Что-то вы не очень беспокоились за них, когда пропускали время кормления, лазая по скалам, — заметил Жакмор.

— Не помню, чтобы когда-нибудь было такое, — ответила Клементина, — а если я и поступала таким образом, то, вероятно, плохо себя чувствовала. Во всяком случае, не вам мне об этом напоминать. Вы же отлично помните, в то время Анжель еще жил с нами, и одного его присутствия было достаточно, чтобы вывести меня из себя. Теперь же все изменилось, и вся полнота ответственности за их образование лежит на мне.

— А вы не боитесь сделать их слишком зависимыми от вас? — немного смущаясь, спросил психиатр.

— Да ведь нет ничего более естественного! Дети — единственное, что у меня есть в жизни, только ради них я и живу; и, по-моему, справедливо, если в ответ они станут полагаться на меня в любой ситуации.

— И все-таки, — сказал Жакмор, — я думаю, вы преувеличиваете... ведь при желании всюду можно найти опасность; ну, например... мне непонятно, почему вы позволяете им пользоваться бумагой; бумагой можно оцарапаться, и, кто знает, а вдруг продавщица, запаковавшая пачку, пыталась отравить свою семью мышьяком и взвешивала точную дозу яда на первом листе из пачки, и теперь этот лист отравлен и опасен... его нельзя касаться... и вот, дотронувшись до него, один из ваших мальчиков уже падает замертво... Вы бы им еще попки вылизывали.

Она на мгновение задумалась.

— О, постойте-ка... — сказала Клементина, — ведь именно так и поступают животные со своими малышами... наверное, по-настоящему хорошая мать должна делать так же.

Жакмор пристально посмотрел на нее.

— Да, теперь я понимаю, вы действительно любите их, — сказал он очень серьезно. — В самом деле, если разобраться, в этой истории с мышьяком нет ничего невероятного.

— Это просто ужасно, — убитым голосом произнесла Клементина и заплакала, — просто не знаю, что делать... ума не приложу.

— Успокойтесь, пожалуйста, — сказал Жакмор, — я вам помогу. Я, наконец, осознал, насколько это все сложно. Но как-нибудь образуется, уверяю вас. А сейчас идите наверх и прилягте.

Она ушла.

— Да, вот это страсть, — сказал себе Жакмор и отправился дальше по своим делам. Хотел бы и он испытать нечто подобное. Но сие, увы, было невозможно, и он мог только наблюдать. А тут еще смутная мысль, которая все убегала, показывая хвостик, досаждала ему. Смутная мысль. Мысль туманная, расплывчатая. А любопытно было бы узнать, что думают обо всем этом дети.

Но время пока что не поджимало.

XIII

7 окромября

Дети играли на лужайке под окнами спальни матери. Ей все труднее и труднее становилось переносить их отсутствие.

Сейчас Клементина внимательно наблюдала за их жестами, пытаясь прочесть по лицам, о чем они думают. Жоэль казался менее оживленным, чем обычно, вяло плелся в хвосте, в точности повторяя движения братьев. Вдруг он остановился, потрогал свои штанишки и растерянно посмотрел на Ноэля и Ситроена. Те принялись приплясывать вокруг Жоэля, будто он сказал им что-нибудь очень веселое. А тот тер кулаками глаза, и было совершенно очевидно, что он плакал.

Клементина выбежала из комнаты, спустилась по лестнице и в мгновение ока оказалась на лужайке.

— Что случилось, детка?

— Живот болит! — всхлипывал Жоэль.

— Что же ты съел? Опять эта дуреха накормила тебя какой-то гадостью, бедняжечка моя.

Жоэль стоял, расставив ноги, поджав живот и выпятив зад.

— Я накакал в штанишки, — горько рыдал он. Ноэль и Ситроен презрительно смотрели на него.

— Совсем как грудной! — сказал Ситроен. — До сих пор какает в штаны!

— Молокосос! — сказал Ноэль.

— Перестаньте! — воскликнула Клементина. — Не смейте так относиться к нему, Жоэль ни в чем не виноват. Пойдем со мной, мой хороший, мы с тобой сейчас наденем красивые чистые штанишки, и ты получишь большую ложку болеутоляющего эликсира.

Ситроен и Ноэль замерли от зависти и удивления. А Жоэль, сразу успокоившись, вприпрыжку побежал за Клементиной.

— Вот свинья, — сказал Ситроен, — накакал в штаны, а ему еще и утоляющий ликсир дают.

— Да, — сказал Ноэль, — я тоже хочу.

— Попробую-ка потужиться, — сказал Ситроен.

— И я, — сказал Ноэль.

Они тужились изо всех сил, аж побагровели, но ничего не получалось.

— Нет, не могу, — сказал Ситроен, — только чуть-чуть сделал пипи.

— Плохо, значит, ликсира не получим, — сказал Ноэль. — А знаешь, давай куда-нибудь спрячем медвежонка Жоэля.

— Что-что? — удивился Ситроен, услышав столь длинную фразу от Ноэля. — Неплохая идея, конечно, но нужно спрятать так, чтобы он его больше никогда не нашел.

Ноэль озабоченно нахмурился. Надо подумать. Он озирался вокруг в поисках вдохновения. Ситроен от него не отставал, заставляя свои нейроны лихорадочно работать.

— Смотри! — наконец воскликнул он, — вот туда! И он указал на пустую площадку, где служанка развешивала белье на высоко закрепленной проволоке. К одному из столбов, на которых висела проволока, была прислонена стремянка.

— Спрячем медвежонка в дупле, — сказал Ситроен, — возьмем стремянку у Бланш, давай быстрей, пока она не вернулась!

И они бросились бежать изо всех сил.

— Но он тоже, — говорил Ноэль, задыхаясь на бегу, — может взять лестницу.

— Нет, — отвечал Ситроен, — вдвоем мы ее поднимем, а он один не справится.

— Ты уверен? — спросил Ноэль.

— Вот увидишь, — сказал Ситроен.

Наконец они добежали. Лестница оказалась огромной, гораздо больше, чем представлялось издали.

— Главное, чтоб не уронить, а то, если упадет, нам ее снова не поднять, — сказал Ситроен, и они, сгибаясь под тяжестью, медленно потащились назад.

— Ой, как тяжело, — сказал Ноэль через десять метров.

— Держись, надо торопиться, боюсь, Бланш сейчас вернется, — сказал Ситроен.

XIV

— Ну вот и все, — улыбаясь, сказала Клементина, — теперь ты совсем чистенький.

Она бросила комок грязной ваты в горшок. Ее лицо находилось рядом с попкой Жоэля. Она только что вымыла его и все еще стояла на коленях. Секунду поколебавшись, Клементина сказала ему:

— Наклонись чуть-чуть, мой маленький.

Жоэль наклонился, упершись локтями в бедра. Она осторожно взяла его ягодицы, немного раздвинула их и стала добросовестно и очень старательно вылизывать.

— Что ты делаешь, мама? — удивленно спросил Жоэль.

— Мою тебя, мой дорогой, — ответила, оторвавшись от своего занятия, Клементина, — я хочу, чтобы ты стал таким же чистеньким, как котеночек или щеночек.

И ничего унизительного; и даже, по сути дела, совершенно естественно. А этот идиот Жакмор не в состоянии что-либо понять. Тогда как все очень просто. По крайней мере, теперь она будет уверена, что дети не подцепят какую-нибудь гадость. Она любит их, а, следовательно, любые ее действия не могут нанести им вреда. Да, любые. В сущности, следовало бы мыть их таким образом с ног до головы. Клементина поднялась и, глубоко задумавшись, стала одевать Жоэля. Какие новые горизонты открываются перед ней!

— Ну, иди играй, мой дорогой, — сказала она. Жоэль убежал. Уже внизу лестницы он потрогал штанишки в углублении на попке; там было немного мокро. Он пожал плечами.

Клементина не спеша вернулась в свою комнату. Честно говоря, вкус у нее во рту остался не очень-то приятный, самое время заесть кусочком бифштекса. Но мыть их нужно именно так. Несомненно.

И ведь тысячу раз она об этом думала, о той страшной опасности, которая возникала во время мытья в ванной. Стоит только на секунду отвлечься. Отвернуться, или, скажем, наклониться, чтобы подобрать мыло, выскользнувшее из рук и закатившееся под мойку. А в этот момент как раз и возникает избыточный напор в водопроводных трубах из-за того, что в водохранилище внезапно упал раскаленный метеорит и попал, не взорвавшись, в главную трубу; а взрыва не произошло из-за фантастической скорости его падения; но метеорит застревает в трубе, вода начинает испаряться, и ударная волна (как красиво звучит, ударная волна), распространяясь с невероятной скоростью, вызывает, естественно, сильнейший напор воды, и вот, пока ты наклоняешься за мылом — а вообще, разве это дело — продавать мыло такой формы: оно круглое, как яйцо, и ужасно скользкое, может запросто выпрыгнуть из рук и закатиться неизвестно куда, или просто упасть в ванну — вода выплеснется и вместе с ней в носик ребенка может попасть микроб. Но вода все прибывает и прибывает, ребенок пугается до смерти, вот он глотнул воды, стал давиться — а от этого можно и умереть — его несчастное личико совсем посинело... все, конец, он задохнулся...

Она вытерла пот со лба и закрыла дверцу шкафа, так ни к чему и не притронувшись. В постель. Скорее в постель.

XV

Жоэль, немного обиженный, подошел к братьям. Они продолжали копать, не обращая на него никакого внимания.

— Думаешь, найдем еще голубого? — спросил Ноэль у Ситроена. Жоэль навострил уши.

— Вряд ли. Я же говорил, они очень редко попадаются. Всего один на пятьсот миллионов слизняков.

— Вранье, — решил Жоэль и с удвоенным пылом принялся за работу.

— Жаль, что он его съел, — сказал Ситроен. — Если бы не он, может, мы бы тоже сейчас летали.

— Хорошо, что не мой его съел, мне бы не хотелось с ним расстаться.

И Ноэль демонстративно обнял своего плюшевого медвежонка.

— Мой Демюзо! — нежно сказал он.

Жоэль, упрямо не поднимая глаз, продолжал ожесточенно работать в своем гравийном рудничке. Но сердце его заколотилось, когда он услышал эти намеки на медвежонка. Где-то сейчас его мишка? Жоэль по-прежнему упорно смотрел в землю, но глаза у него защипало.

— Смотри-ка, он, вроде бы, недоволен, — издевался Ноэль.

— Что, ликсиры были невкусные? — иронизировал Ситроен.

Жоэль молчал.

— А от него все еще попахивает. Чего ж удивляться, что Пуарогаль улетел, — сказал Ноэль.

Жоэль знал, если он заговорит, у него задрожит голос, а поэтому продолжал молчать. Перед глазами сгущался туман, он почти ничего не видел, но все равно старался сосредоточиться на своих камнях. И вдруг Жоэль забыл обо всем на свете, забыл своего медвежонка, братьев, окружающее перестало для него существовать. Толстый, яркого, чистейшего кобальтового цвета слизняк спокойненько полз по камню на дне вырытой Жоэлем ямы. У Жоэля горло перехватило от волнения, некоторое время он смотрел на слизняка, потом осторожно схватил его дрожащими пальцами и незаметно поднес ко рту. Сквозь радостную дымку, окружившую его, насмешки братьев почти не проникали. Он проглотил голубого слизняка и выпрямился во весь рост.

— Я прекрасно знаю, где это вы его спрятали, — уверенно сказал Жоэль.

— Ничего подобного, — ответил Ситроен, — он сам улетел туда, потому что не захотел оставаться с папочкой, от которого так скверно пахнет.

— Ладно, какая разница, — сказал Жоэль, — все равно пойду его искать.

Он довольно быстро нашел лестницу, лежавшую неподалеку от дерева и само дерево, в ветвях которого удобно устроился Пуарогаль, мирно беседуя с зеленым дятлом. Теперь пришло время взлететь. Жоэль смело раскинул руки и стал махать. Так учил Ситроен.

Когда пятки Жоэля проплыли перед носом Ноэля, тот схватил за руку Ситроена и взволнованно зашептал:

— Он нашел голубого...

— Отлично, — ответил Ситроен. — Видишь, они существуют, я же говорил.

Дятел не проявил ни малейшего беспокойства, увидев подлетающего Жоэля. Мальчик уютно расположился на ветке рядом с медвежонком и обратился к братьям.

— Ну что же вы? Давайте сюда, — насмешливо позвал он.

— Да ну, что-то не хочется, чего там интересного, — ответил Ситроен.

— Как раз очень даже интересно, правда, дятел?

— Чрезвычайно интересно, — подтвердил дятел, — а знаете, ведь голубых слизняков полным полно в ирисовых зарослях.

— Правда? — сказал Ситроен. — Да я бы и так их нашел; а потом, любого слизняка можно взять да и выкрасить голубой краской...

И Ситроен направился к ирисовым зарослям; Ноэль засеменил следом. По дороге их догнал Жоэль. Он оставил Пуарогаля одного на дереве.

— Съедим их много-много, — сказал Жоэль, — и сможем летать очень высоко.

— И одного хватит, — ответил Ситроен.

Клементина вышла из дома и сразу же увидела стремянку, валявшуюся на лужайке. Она подбежала, стала беспокойно оглядываться вокруг. Затем подошла к дереву и обнаружила спокойно сидящего в ветвях игрушечного медвежонка. Клементина схватилась за сердце, бросилась со всех ног в сад, отчаянно громко призывая своих детей.

XVI

8 окромября

— Я, пожалуй, не решусь утверждать, что вы неправы, — сказал Жакмор, — но не будем торопить события.

— Нет, поверьте, это единственно возможное решение, — отвечала Клементина, — с какой стороны ни посмотри. Если бы не дерево, ничего подобного бы не случилось.

— А может, во всем виновата стремянка? — осторожно предположил Жакмор.

— Да, конечно, эта дура ни в коем случае не должна была оставлять ее без присмотра, но это отдельный разговор. Бланш получит по заслугам. Но вы же прекрасно понимаете, что, не будь дерева, ни Ситроену, ни Ноэлю никогда бы в жизни в голову не пришло спрятать медвежонка так высоко, чтобы Жоэль не смог его достать. Следовательно, виной всему это дерево. Подумайте только, вдруг несчастный малыш в поисках своей игрушки попытался бы забраться на него.

— Однако, — сказал Жакмор, — иные специалисты утверждают, что детям полезно лазать по деревьям.

— Но только не моим! — ответила Клементина. — А из-за деревьев может произойти просто бездна несчастных случаев. Всего даже и вообразить невозможно. Ну, там, термиты обосновались в корнях, и ни с того ни с сего нападают на людей, или обламывается сухая ветка и падает на голову, или в дерево попадает молния, оно загорается, ветер быстро разносит огонь, искры залетают в детскую, и малыши сгорают заживо! Нет, нет, оставлять деревья в саду слишком опасно. Поэтому, если вам не трудно, сходите, пожалуйста, в деревню и пригласите рабочих, чтобы срубить все деревья. После они смогут взять половину, а остальное оставим себе на дрова.

— Каких рабочих? — спросил Жакмор.

— Ну, не знаю, этих, как их, обрезчиков деревьев, или нет, лесорубов... да, точно, лесорубов. Пусть они пришлют нескольких лесорубов. Это очень сложно?

— Да нет, что вы, — ответил Жакмор, — я, конечно, схожу. Нельзя ничего упускать из виду. — И он поднялся. И пошел туда.

XVII

Лесорубы прибыли после обеда. Они несли с собой много всяких железных инструментов, распорные болты, крюки, жаровни. Жакмор видел, как они входили в ворота, он как раз возвращался с прогулки; и он посторонился и пропустил их. Лесорубов было пятеро да еще двое подмастерьев; один — хилый болезненный мальчишка лет двенадцати; у второго, чуть постарше, с черной повязкой на левом глазу, была как-то нелепо вывернута нога.

Один из мужчин кивнул Жакмору; именно с ним Жакмор договаривался о плате за работу; в конце концов, они сошлись на том, что предлагала Клементина: половина деревьев лесорубам, половина — хозяевам. А за распиловку и складирование дополнительная плата.

Сердце Жакмора тоскливо сжалось. Хоть он и родился, так сказать, в зрелом возрасте и потому не имел никаких воспоминаний, а, следовательно, и всяких сентиментальных ассоциаций, но деревья он любил; любил за их, пожалуй, несколько рациональную красоту и присущее им всем без исключения стремление к анархии. Он ощущал глубокое родство с деревьями, и потому необходимости говорить с ними или восхвалять их в стихах у него не было; Жакмор просто любил кружево солнечных бликов на лакированных листьях, эти четкие тени, вырезанные на них самим светом; любил тихий, одушевленный шелест ветвей и свежий душистый запах, разливающийся вечером после жаркого дня. Он любил острые язычки драцен, мощные стволы толстых приземистых пальм, гладкие и сочные эвкалипты, похожие на вдруг выросших неловких молоденьких девушек, надевших дешевые украшения из позеленевшей меди и выливших на себя целый флакон маминых духов. Он восхищался соснами, такими неприступными с виду, но готовыми одарить вас, чуть только их тронешь, волшебным ароматом смолы; и дубы, напоминающие своей неуклюжестью крупных лохматых псов, тоже были ему милы. Он любил все деревья. Каждое из них обладало душой; у каждого — свой нрав и свои привычки, но все они были славные. И вот их приходилось принести в жертву ради исключительной материнской любви Клементины.

А рабочие остановились на лужайке и разложили инструменты. Потом двое взяли кирки и стали долбить, а подмастерья огромными, больше их роста, специальными землекопными лопатами принялись отбрасывать землю. Канава ширилась на глазах. Жакмор подошел поближе и с недоверием поглядывал на эту бурную деятельность. Подмастерья сгребали землю к краю канавы и яростно утрамбовывали ее, стараясь, чтобы получилось прочное низкое заграждение.

Наконец, лесорубы решили, что глубина рва достаточна, и вылезли оттуда. Движения их были неторопливы, и в своей темной, испачканной землей одежде, они походили на крупных жесткокрылых насекомых, только что закопавших свои яйца. Подмастерья всё выбрасывали землю из рва и, мокрые от пота, исступленно трамбовали ее. В виде поощрения они время от времени получали по затрещине. А между тем трое других землекопов, с самого начала работ отошедшие зачем-то к решетке сада, теперь возвращались, толкая перед собой ручную тележку, груженую круглыми метровыми бревнами. Эту корявую тачку они подкатили к самому краю рва. И стали класть поперек него бревна, закрепляя их в земле, накиданной подмастерьями. Бревна плотно-плотно подгоняли друг к другу, а затем для крепости всего сооружения ударяли по бревну кувалдой. Когда укрытие было готово, эти трое в свою очередь взяли лопаты и принялись забрасывать бревна землей. Жакмор махнул рукой одному из подмастерьев, и тот послушно подошел.

— Что это они делают? — спросил он и, преодолевая брезгливость, ногой засадил подростку по берцовой кости.

— Укрытие, — ответил подмастерье, прикрывая лицо рукой, и тут же кинулся бежать назад к своим. Но его и там не обошли при распределении затрещин.

День был пасмурный, низкое серое небо давало какой-то неприятный мертвенно-бледный отсвет. Жакмора слегка познабливало, но он решил досмотреть до конца.

Укрытие, вроде, наконец, закончили. Один за другим пятеро мужчин спустились туда по пологому скату, сделанному с одной стороны рва. Сооружение выдержало всех пятерых. Подмастерья и не пытались пробовать спуститься, прекрасно зная наперед, что им за это будет.

Рабочие вышли из укрытия. Взяли из кучи инструментов крюки и гвозди. Двое подмастерьев суетились около жаровен, изо всех сил раздувая раскаленные угли. По команде главного лесоруба они быстро подняли эти тяжеленные огнедышащие железные ящики и потащили их к первому намеченному дереву.

Все большее беспокойство овладевало Жакмором. Происходящее напомнило ему тот день, когда на двери распинали беспутного жеребца.

У подножия огромной, высотой в несколько метров, финиковой пальмы поставили жаровню, и дровосеки стали по очереди опускать в нее свои инструменты. Другую жаровню установили у соседнего эвкалипта. Подмастерья снова принялись раздувать угли, но на этот раз с помощью кожаных кузнечных мехов, по которым они прыгали двумя ногами. А в это время бригадир команды стал осторожно прослушивать пальму в разных местах, плотно прижимая ухо к стволу. Но вот он нашел то, что искал, и пометил кору красной краской. Тогда другой дровосек, самый коренастый и приземистый из всех, вынул из огня свой крюк; его и крюком-то назвать было нельзя, так, не то гарпун, не то наконечник копья, но кроваво-красные расплавленные ошметки свисали с него и дымились в тяжелом воздухе сада. Лесоруб весь напрягся, размахнулся и уверенным движением всадил крюк в гладкий ствол, как раз в середину красной отметины. И вот уже подмастерья подхватили жаровню и бегом оттаскивали ее прочь, а рядом другой лесоруб проделывал то же самое с эвкалиптом. Затем оба гарпунщика бросились со всех ног в укрытие и исчезли там. Подмастерья вместе со своими жаровнями жались у входа.

Ветви пальмы тихонько, едва заметно вздрогнули, а потом стали трепетать все сильнее и сильнее; Жакмор до боли стиснул зубы. Из глубины ствола послышался глухой стон, а затем, всё нарастая и нарастая, он скоро превратился в невыносимо пронзительный жалобный крик; Жакмору хотелось заткнуть уши. Несчастное дерево сильно закачалось, и с каждым его движением крики становились все чаще, все ужаснее. Вдруг земля у корней пальмы пошла трещинами и провалилась. Стон запредельной боли буравил воздух, раздирал барабанные перепонки, раздавался во всех уголках сада, и, достигая неба, казалось, отражался от низкого потолка облаков. Тут корни рывком вырвались из земли, и длинный изогнутый ствол потянулся в сторону укрытия. Не переставая страшно кричать, он запрыгал, словно приплясывая, по тропинке, медленно приближаясь ко рву. Через несколько секунд Жакмор вновь ощутил, как земля задрожала у него под ногами. Настала очередь эвкалипта. Но он не кричал; он быстро-быстро дышал, будто обезумевший кузнечный мех; его серебристые ветви обвивались вокруг ствола, с усердием царапали землю, пытаясь скорее достичь убежища. В этот момент пальма добралась до края рва и судорожно забилась на укреплении из круглых бревен; крики стали чуть реже и, наконец, постепенно начали утихать. Эвкалипт, более хрупкий, затих первым, и только острые, как лезвие кинжала, листья продолжали тихонько подрагивать. Люди вышли из рва. Тогда пальма дернулась и подпрыгнула в последний раз. Но человек, в которого она метила, ловко отскочил в сторону, а потом яростно хватил по ней топором. И все замерло. Лишь изредка мучительная дрожь пробегала по серому стволу. Еще не все было кончено, а лесорубы уже отошли к следующему дереву.

Обезумев от ужаса, Жакмор оцепенело прирос к земле. В его голове стоял несмолкаемый звон, он не мог отвести взгляд от лесорубов. Увидев, как крюк в третий раз вонзается в нежную ткань дерева, Жакмор не выдержал, повернулся и бросился бежать к утесу. Он бежал и бежал, а в воздухе дрожал гневный и полный страдания рев бойни.

XVIII

11 окромября

Кругом теперь царила мертвая тишина. Поверженные деревья лежали на земле корнями кверху, и всюду зияли огромнейшие дыры, словно после бомбардировки внутренних территорий. Гигантские вскрытые нарывы, пустые, сухие и грустные. Пятеро рабочих уже ушли в деревню, а двое подмастерьев должны были распилить трупы на поленья и сложить их в штабеля.

Жакмор тоскливо взирал на учиненный разгром. Удалось уцелеть лишь каким-то жалким низеньким деревцам да кустарникам. Между Жакмором и небом больше ничего не было, а небо стало странным, нагим, без теней. Справа послышалось клацанье садового ножа. Мимо прошел младший из подмастерьев, волоча за собой длинную, гибкую двуручную пилу.

Жакмор тяжело вздохнул, пошел к дому и поднялся по лестнице. На втором этаже свернул в коридор, ведущий в комнату малышей. Рядом с детьми сидела Клементина и вязала, а в глубине комнаты, на полу, устроились, посасывая конфеты и разглядывая книжки с картинками, Ноэль, Жоэль и Ситроен. Целый мешок сладостей стоял перед ними.

Жакмор подошел ближе.

— Все кончено, — сказал он, — деревья срублены.

— Ну что ж, прекрасно, — ответила Клементина, — так мне будет намного спокойнее.

— Как, и вас нисколько не растревожил этот страшный шум?

— Да я что-то и не обратила внимания. По-моему, и должно быть шумно, когда валят деревья.

— Да, да, конечно, — сказал Жакмор и взглянул на детей. — Вы все не выпускаете их на улицу? Вот уже три дня, как они безвылазно сидят дома. А ведь отныне им больше ничто не угрожает.

— Вы уверены, что в саду уже все сделано? — спросила Клементина.

— Да, осталось только распилить бревна, — ответил. Жакмор, — но если вы все-таки боитесь, я могу присмотреть за детьми. Мне кажется, им необходим свежий воздух.

— Да, да! — воскликнул Ситроен. — Мы пойдем с тобой гулять!

— Пошли скорее! — сказал Ноэль.

— Будьте очень осторожны, — давала последние наставления Клементина, — ни на секунду не теряйте их из виду. Обещайте мне, не то я просто умру от волнения.

Жакмор вышел из комнаты. Мальчишки затрусили впереди. Все четверо бегом спускались по лестнице, а Клементина кричала вслед:

— Смотрите, чтобы они не упали в ямы! И не играли с инструментами!

— Хорошо, хорошо! — послышался между этажами голос Жакмора. Как только они очутились на улице, Жоэль и Ноэль бросились туда, откуда доносилось щелканье садового ножа. Жакмор с Ситроеном не спеша пошли за ними.

Один из подмастерьев, тот, которому было лет десять, обрезал ветки на сосне. При каждом взмахе ножа тонкая стружка разлеталась во все стороны, и в воздухе разносился хрусткий смолистый запах. Жоэль избрал удобный наблюдательный пункт и, как зачарованный, замер. Ноэль остановился чуть поодаль.

— Тебя как зовут? — немного погодя спросил Ноэль.

Подмастерье обратил к ним свое жалкое личико.

— Кто его знает, — ответил он, — может, Жан.

— Жан! — повторил Ноэль.

— Меня зовут Жоэль, — сказал Жоэль, — а моего брата — Ноэль.

Жан ничего не ответил. Нож по-прежнему поднимался и опускался с томительной монотонностью.

— Что это ты делаешь, Жан? — спросил подошедший Ситроен.

— Да вот, — ответил Жан.

Ноэль подобрал стружку и понюхал.

— Наверное, это здорово, — сказал он. — Ты все время этим занимаешься?

— Нет, — ответил Жан.

— Послушай, — сказал Ситроен, — а так можешь плюнуть?

Жан равнодушно наблюдал. Метр пятьдесят. Он тоже плюнул, причем в два раза дальше, чем Ситроен.

— Ого, — сказал Ноэль.

Ситроен посмотрел на подмастерья с искренним восхищением.

— До чего ж ты далеко плюешься, — с уважением проговорил он.

— Мой брат может плюнуть вчетверо дальше, — ответил Жан. Дома он не привык к такому вниманию и старался перевести смущавшие его похвалы на кого-нибудь более достойного.

— Ну да, — сказал Ситроен, — и он, конечно, тоже очень далеко плюется.

Ветка держалась буквально на соплях. Еще удар, и она отвалилась, но из-за гибких маленьких веточек вдруг встала на земле дыбом и упала набок. Жан рукой отбросил ее в сторону.

— Осторожно! — предупредил он.

— А ты сильный! — сказал Ноэль.

— Ерунда, подумаешь, — ответил Жан. — Вот мой брат — это да.

Но похвалы не прошли даром, и он залихватски отрубил следующую ветку, подняв целый фонтан душистых опилок.

— Ты только посмотри, — сказал Ситроен Жоэлю.

— Он сейчас отсечет ветку почти с одного удара, — сказал Ноэль.

— Ага, — сказал Ситроен.

— И все-таки почти, — уточнил Ноэль. — Одного удара, вроде, маловато.

— Если бы я захотел, то мог бы и с одного, — сказал Жан.

— Наверняка, — заметил Ситроен, — а деревья ты сваливал одним ударом?

— Нет, я — нет, а вот у брата получалось. Самое настоящее дерево свалил.

Жан заметно оживился.

— Ты в деревне живешь? — спросил Ситроен.

— Да, — ответил Жан.

— А у нас есть сад, — сказал Ситроен, — это очень здорово. А у вас в деревне есть еще такие же сильные мальчишки, как ты?

Жан поколебался немного, но честность одержала верх.

— Да, — ответил он, — полно.

— Но тебе ведь не меньше девяти?

— Десять, — уточнил Жан.

— Как ты думаешь, если бы мне было десять лет, я тоже смог бы обрезать деревья? — спросил Ситроен.

— Не знаю, — ответил тот, — без привычки это трудно.

— Дашь подержать эту штуку? — попросил Ситроен.

— Какую? Нож, что ли?

— Да, — ответил Ситроен, упиваясь новым словом.

— На, возьми, — великодушно разрешил Жан, — но смотри, он тяжелый.

Ситроен с благоговением поднял нож обеими руками. У Жана освободились руки, чем он тут же и воспользовался, чтобы обильно поплевать на ладони. Увидев это, Ситроен как-то засмущался и поторопился вернуть мальчику нож.

— Зачем ты плюешь на руки? — поинтересовался Ноэль.

— Все мужчины так делают, — ответил Жан, — от этого кожа на ладонях быстрее затвердевает.

— Думаешь, и у меня затвердеет? — спросил Ситроен. — А вдруг мои руки станут твердыми, как дерево?

— Не знаю, — ответил Жан и снова принялся за работу.

— А ты уже рылся в земле у себя в саду, искал слизняков? — спросил Ситроен.

Жан глубоко задумался над вопросом, шмыгнул носом и страшно далеко харкнул потрясающей зеленоватой массой.

— Вот это да, видал? — сказал Ноэль.

— Угу, — ответил Ситроен, и в ожидании интересного рассказа мальчишки уселись на землю.

— Мой брат рыл и нашел человеческую кость, — сказал Жан.

Братья слушали его довольно равнодушно, ведь их интересовало совсем другое. А Жакмор издали с любопытством наблюдал за странной четверкой. Он был слегка озадачен.

XIX

27 окромября

Жакмор внезапно проснулся от громкого стука в дверь и не успел опомниться, как Клементина уже входила в комнату.

— Доброе утро, — сказала она с совершенно отсутствующим выражением лица. Вид у нее был просто безумный.

— Что случилось? — полюбопытствовал Жакмор.

— Так, ничего! — ответила Клементина. — Это глупо, я знаю, но мне снова приснился кошмар.

— Опять какой-нибудь несчастный случай?

— Нет, хуже, я видела, как они выходили из сада. Это сводит меня с ума.

— Идите спать, — сказал Жакмор, садясь в кровати, — я сам позабочусь о них.

— Каким же образом?

— Во-первых, перестаньте волноваться.

Казалось, она немного успокоилась.

— Вы считаете, что можете что-то предпринять для их безопасности? — спросила она.

— Ну да, конечно, — ответил Жакмор. И снова в нем возникла та смутная мысль. Но на этот раз она помогла ему найти конкретное решение.

— Идите-ка спать, — повторил он, — а я сейчас оденусь и пойду к ним, все улажу, а потом расскажу, что мне удалось сделать. Они, наверное, уже встали?

— Играют в саду, — ответила Клементина, вышла и прикрыла за собой дверь.

XX

— Нет, не так, — сказал Ситроен, — не так.

Он лежал в траве на животе и, еле заметно двигая руками и ногами, приподнялся на тридцать сантиметров над землей. Потом рванулся вперед, пролетел сантиметров десять и мастерски проделал мертвую петлю.

— Эй, давай не очень высоко, — предостерег его Ноэль,— не выше кустов, а то нас заметят.

Жоэль тоже пролетел чуть-чуть, но, не завершив своей мертвой петли, вернулся назад.

— Сюда идут! — не успев приземлиться, шепотом выдохнул он.

— Кто там? — спросил Ситроен.

— Дядя Жакмор.

— Играем в камешки, — приказал Ситроен.

Все трое уселись на землю с лопатками в руках. И точно, через несколько минут появился Жакмор.

— Здравствуй, дядя Жакмор, — сказал Ситроен.

— Здравствуй, дядя, — сказал Жоэль.

— Здравствуй, — сказал Ноэль.

— Садись, поиграй с нами.

— Я пришел поболтать, — сказал Жакмор, устраиваясь поудобнее.

— А что мы должны тебе рассказать? — спросил Ситроен.

— О Господи, да что хотите. Ну, например, чем это вы занимаетесь?

— Камешки собираем, — ответил Ситроен.

— Как интересно, — сказал Жакмор.

— Очень интересно, — подтвердил Ноэль. — Мы целыми днями в это играем.

— А знаете, вчера по дороге в деревню я видел очень красивые камни, — сказал Жакмор, — но, сами понимаете, не мог их вам принести.

— Ну и что же! Их и здесь полным-полно, — сказал Жоэль.

— Тоже верно, — согласился Жакмор.

Разговор на минуту прервался.

— Да, знаете ли, на дороге встречается масса всяких интересных вещей, — заметил Жакмор с невинным видом.

— Да, — сказал Ситроен, — точно, всюду можно найти много интересного. Мы же все видим сквозь решетку сада. Дорога просматривается до самого поворота.

— Да, конечно, — ответил Жакмор, — а что за поворотом, ведь неизвестно?

— Ну, за поворотом, должно быть, то же самое, — сказал Ситроен.

— Между прочим, там, чуть подальше, есть деревня, — сказал Жакмор.

— Где живут такие же мальчишки, как Жан, — сказал Ситроен.

— Да, — ответил Жакмор.

Ситроен поморщился.

— Он плюет на ладони, — проворчал мальчик.

— Потому что работает, — сказал Жакмор.

— А разве все, кто работает, плюют в ладони?

— Конечно, — ответил Жакмор. — Они это делают для того, чтобы волос не рос.

— А эти деревенские, они играют когда-нибудь? — спросил Жоэль.

— Да, во время отдыха они собираются все вместе и играют. Но в основном они работают, а если ленятся, то их бьют.

— А мы вот все время играем вместе, — сказал Ситроен.

— Еще там бывает месса, — рассказывал Жакмор.

— Что такое месса? — спросил Ноэль.

— Ну, это когда много-много людей собирается в каком-нибудь большом зале, к ним выходит господин кюре в красивых расшитых золотых одеждах и начинает говорить, а люди швыряют камни ему в морду.

— Ты плохие слова говоришь, — заметил Жоэль.

— И это все? — спросил Ситроен.

— Когда как, — ответил Жакмор. — Вчера вечером, например, кюре устроил очень красивый спектакль. Он в боксерских перчатках дрался с ризничим на сцене, и они здорово поколотили друг друга, а в конце в зале началась общая драка.

— И ты тоже дрался?

— Конечно.

— А что такое сцена? — спросил Жоэль.

— Это такой приподнятый пол, чтобы происходящее там было видно всем. А вокруг на стульях сидят люди.

Ситроен задумался.

— А что-нибудь кроме драки в деревне бывает? — полюбопытствовал он.

Жакмор некоторое время колебался.

— Да в общем, нет, больше ничего.

— Тогда, мне кажется, лучше всего у нас в саду, — сказал Ситроен.

Тут Жакмор отбросил всякую нерешительность.

— Значит, вам не захочется больше выйти на улицу? — спросил он.

— Нет, не захочется, — ответил Ситроен. — Мы и так на улице. И потом, мы не деремся, у нас есть дела поважнее.

— Какие же? — спросил Жакмор.

— Ну... — Ситроен взглянул на братьев. — Камни собирать, — отрезал он.

И они снова принялись рыть, ясно давая понять Жакмору, что его присутствие им уже надоело. Жакмор поднялся и перед тем, как уйти, спросил:

— А вам не грустно оттого, что деревьев больше нет?

— Да, было красиво, — сказал Ситроен. — Ну ничего, новые вырастут.

— Но ведь сейчас вы не можете лазать по деревьям?

Ситроен ничего не сказал, за него ответил Ноэль:

— Мы уже вышли из этого возраста.

Смутившись, Жакмор, не оглядываясь, пошел прочь. А оглянись он, то мог бы увидеть, как три маленьких силуэта разом взмыли в небо и спрятались за облачко, чтобы вдоволь посмеяться над ним. Ну до чего же дурацкие вопросы задают эти взрослые!

XXI

28 окромября

Жакмор быстрым шагом шел по дороге домой. Он совсем ссутулился, остановившийся взгляд вперился в землю, а куцая бороденка жалко подрагивала. Все существо его было крайне замутнено, и, вследствие этого, он ощущал внутри больше материи, чем духа. Психоанализ сильно продвинулся вперед, сеансы стали повторяться чаще; вероятно, скоро они и вовсе прекратятся.

В волнении Жакмор спрашивал себя: чем же все это кончится? Напрасно он суетился, напрасно что-то говорил, напрасно выуживал из Ля Глоира все до донышка — тщетны были все усилия, в мозгу Жакмора не прибавилось ничего. Ровно ничего. В нем жили лишь его собственные воспоминания, собственный опыт, а вобрать в себя жизнь Ля Глоира он не смог. Во всяком случае, не всю.

— Ну хватит, хватит, — успокаивал он себя. — Природа свежа и прекрасна, несмотря на то, что год на исходе. Вот наступил окромябрь, месяц, который я ни за что не променяю на теплый климат приморских стран, мой месяц, душистый и зрелый, когда листья чернеют и становятся жесткими, а ежевика все блистает на солнце своими лаковыми колючками, когда облака, неторопливо двигаясь, сбиваются в кучу на краю неба, и золотистое жнивье напоминает старый мед, и все это вместе, это же так красиво, земля мягкая, черная и теплая, а волноваться не из-за чего, что за ерунда, в самом деле, образуется как-нибудь, и очень скоро. Боже, до чего же длинная эта дорога!

Полет отвечаек, вероятно, направлявшихся на юг, заставил его поднять уши, а потом и глаза. Любопытнейшая все-таки у птиц манера, петь вместе, прямо хор какой-то: те, что во главе клина, задают басовую ноту, средние поют тонику, а остальные распределяются на две части, одни тянут доминанту, другие — седьмую ноту диатонической гаммы, и только единицы позволяют себе утонченные звуки, еле-еле слышные. Все птички начинали пение и останавливались одновременно, хотя паузы были неодинаковы.

Жакмор задумался. Повадки отвечаек, кто изучит их? Кто сумеет их описать? Надо бы издать о них толстую книгу, на мелованной бумаге, с цветными иллюстрациями, выполненными искусной кистью наших лучших художников-анималистов. О, отвечайки, как только не изучают ваши повадки! Но горе тому, кто возьмет в руки черную, как сажа, с малиновой грудкой, круглым глазом и тихо, как мышка, попискивающую отвечайку. Потому что стоит лишь легонько коснуться пальцем ее нежнейших перышек, и она умрет, ведь и пустяка достаточно, чтобы она умерла. Может, вы слишком долго ее разглядываете, или смеетесь, когда смотрите на нее, или повернулись к ней спиной, или сняли шляпу, или вдруг ночь что-то задержалась, или вечер наступил слишком рано, и все, нет бедной птички. До чего же они нежные и хрупкие, отвечайки, а сердце такое большое, что занимает собой все нутро, и для желудка и прочего уже и места не остается.

«А может, люди не видят отвечаек так, как я, — подумал Жакмор. — Хотя, впрочем, я и сам вижу их не совсем так, как описываю; но далее если и не видишь отвечаек, надо хотя бы делать вид, это уж совершенно точно. Однако, они так отчетливо видны на фоне неба, что и не захочешь, да рассмотришь.

Зато дорогу я различаю все хуже, это факт. Видимо оттого, что слишком хорошо ее знаю. Но ведь люди обычно считают красивым именно то, что им хорошо знакомо. Похоже, ко мне это не относится. А может, как раз потому, что пейзаж сей мне хорошо знаком, и удается рассмотреть что-то иное, отвечаек, например. Следовательно, внесем поправку: мы считаем красивым уже приевшееся нам, а потому и дающее возможность разглядеть в нем то, что хочется. Но, пожалуй, я не прав, употребляя здесь множественное число, надо бы оставить единственное: я считаю... (см. выше)».

— Эге, — удивился Жакмор, — да я вдруг стал неслыханно умен. Какая тонкость мысли, просто чудо! Хотя, пожалуй, в данном постулате заметен нездоровый здравый смысл. А здравый смысл на редкость поэтичен.

Отвечайки носились в вышине, делая внезапные резкие повороты и вычерчивая на небе исполненные изящества фигурки; и вот, если закрыть глаза и использовать таким образом свойства сетчатки, способной некоторое время сохранять увиденную картинку, то можно было среди этих фигурок различить трилистник Декарта, и разные другие забавные кривые, даже зубцы сердечной кривой, столь известной в кардиографии.

Жакмор не отрываясь смотрел на птиц. А они, выполняя размашистые, головокружительные спирали, забирались все выше и выше. Вот они уже почти исчезли в бездонной синеве, стали причудливо разбросанными по небу черными точками, управляемыми инстинктом стаи. А когда они, пролетая, закрыли собой солнце, Жакмор, ослепленный, зажмурился.

И вдруг он заметил трех птиц покрупнее, летящих так быстро, что он не мог определить, к какому виду они принадлежат. Прикрыв глаза рукой, он попытался внимательнее рассмотреть их. Но было поздно, летуны уже исчезли. Жакмор снова увидел их над дальней скалой; крутая петля, и вот они один за другим устремились в небо, все с той же невероятной скоростью. Крылья их работали с такой быстротой, что разглядеть отдельные движения было невозможно, все сливалось; в небе парили три веретенообразных, вытянутых, почти одинаковых силуэта. Они направлялись прямо к стае отвечаек. Жакмор наблюдал за ними, и вдруг сердце его, неизвестно почему, забилось слегка учащенно. Может, потому, что пришельцы были так хороши и изящны, а может, от страха, что они нападут на отвечаек, а может, от ощущения гармонии, возникшего из-за необыкновенной слаженности в движениях этой троицы. Они взмывали почти вертикально вверх, будто взбирались по воображаемой воздушной круче, и от их скорости перехватывало дыхание.

«Даже ласточки не поспели бы за ними, — подумал Жакмор. — А ведь это, должно быть, довольно крупные птицы».

Но поскольку он не знал, с какого расстояния видел их в первый раз, то и размеры птиц определить не мог даже приблизительно; правда, на фоне неба силуэты троицы выглядели несравненно более четко, чем очертания отвечаек, которых он почти совсем потерял из виду; теперь они напоминали булавочные головки на голубом бархате неба.

XXII

28 окромября

— Да, дни становятся короче, — думала Клементина. — Дни становятся короче, а это значит, что пора подумать о зиме и весне.

Эти времена года таят в себе несчетное количество опасностей, о которых с отчаянием вспоминалось еще летом, но предстающих во всех подробностях именно сейчас, когда дни становятся все короче, листья опадают, а земля начинает пахнуть мокрой теплой собачьей шерстью. Стужебрь, месяц холодных моросящих дождей. А ведь дождь может где угодно произвести множество неприятностей, например, затопить поля, залить тополя, закрутить кругаля. Или вдруг внезапно подморозит, Ситроен подхватит двустороннюю бронхопневмонию, и вот он уже кашляет и харкает кровью, а его несчастная мать, сидя у изголовья, склоняется над маленьким осунувшимся личиком, на которое невозможно смотреть без боли; а в это время другие дети, воспользовавшись отсутствием присмотра, выбегают на улицу в тапочках и простужаются в свою очередь; у каждого ребенка свой вирус, невозможно ухаживать за троими одновременно, и мать истаптывает, стесывает свои ноги, бегая из комнаты в комнату. Но даже и на культях, которые кровоточат, оставляя за собой красные лужицы на холодном кафеле, мать мечется от кроватки к кроватке с подносом и лекарствами. А микробы из трех изолированных комнат несутся за ней и постепенно начинают объединяться, объединяться, и от этого тройственного союза рождается омерзительный гибрид, чудовищный микробище; его можно разглядеть невооруженным глазом, он обладает кошмарным, присущим только ему свойством провоцировать увеличение лимфатических узлов, таких нежных и ставших ужасными висящими гроздьями на тельцах детей; наступает момент, и вздувшиеся нарывы лопаются, а микробы вместе с гноем вытекают из ран; да, да, вот что может принести с собой невинный серенький дождичек в окромябре, и довершит дело ветер стужебря; но ветру, ах, все теперь, ветру не удастся больше сломать тяжелые ветви деревьев и сбросить их на головы невинных. Хотя, ветер и сам способен отомстить; возьмет, например, и своим могучим дыханием как влепит здоровенную пощечину морю, поднимутся высоченные волны, и брызги перемахнут через размокший утес; а в одной из этих милых брызг спрячется микроскопическая ракушка; в это самое время Жоэль как раз любуется волнами, и вот легчайшее, почти неуловимое дуновение брызг, и ракушечка попадает ему в глаз. Правда, она тут же выскакивает, Жоэль рукавом трет глаза, и вроде бы ничего страшного не случилось, но в глазу осталась едва заметная царапинка; с каждым днем ранка увеличивается, и вот его глаз, о Господи, глаз моего Жоэля, словно у старика, много смотревшего на солнце, становится белым, как свернувшийся белок, а второй глаз, пораженный еще нераспознанной болезнью, слепо смотрит в небо; О Боже, мой Жоэль и слепой... а брызги все заливают и заливают утес, и земля, как сахар, размягчается под слоем пены, и, как сахар, тает, тает, наконец, размокает совсем и начинает течь вниз, а там, Господи боже мой, Ситроен и Ноэль, и вот расплавленная земля, как холодная лава, сбивает детей с ног и тащит за собой, несколько секунд легкие детские тела удерживаются на поверхности темного грязного потока, а затем он поглощает их, и земля, о, земля забивает им рты; так кричите же, кричите, зовите на помощь!

Дом содрогнулся от вопля Клементины. Но никто ей не ответил; она, обезумев, металась от нижних ступенек лестницы в холле до дорожки в сад, рыдая и громко призывая своих детей. А ведь еще и не стемнело, стояли всего лишь бледные сероватые сумерки, да слышался далекий гул волн. Совершенно потеряв голову, она побежала к утесу. Потом вдруг решила, что они спят, бросилась назад в дом, но мысль о колодце остановила ее на полдороге, она свернула, подбежала к колодцу и для успокоения приподняла тяжелую дубовую крышку. Наконец, она добралась до дома, и, шатаясь, еле дыша, обошла все комнаты снизу доверху, затем снова вышла в сад. Клементина звала их не переставая, и от сильного волнения голос ее начинал хрипнуть. Вдруг, озаренная интуицией, Клементина кинулась к садовой калитке. Она была открыта. Клементина быстро пошла вперед по дороге. Метров через пятьдесят она столкнулась с Жакмором, который возвращался из деревни. Он шел очень медленно, задрав голову вверх, полностью поглощенный созерцанием птиц. Клементина схватила его за отвороты пиджака и пронзительно выкрикнула:

— Где, где они? Ну, говорите же!

Жакмор вздрогнул от неожиданности.

— Кто? — спросил он, пытаясь понять, чего хочет от него Клементина. Его глаза, совсем сварившись от воздушного света, так и мельтешили перед ним.

— Да дети, конечно! Калитка открыта! Кто открыл ее? Они убежали!

— Да нет, никуда они не убежали, калитку открыл я, когда выходил. А потом, если бы и убежали, я бы их обязательно встретил.

— А, так это вы! — задохнулась Клементина. — Чтоб вам пусто было! Значит, они потерялись из-за вас!

— Ох-хо-хо, да плевали они на то, что там за оградой, сами у них спросите, у них нет ни малейшего желания выйти из сада!

— Это они вам так говорят! Неужели вы думаете, что мои дети недостаточно умны, чтобы обвести вас вокруг пальца! Скорее! Бежим!

— А вы везде искали? — спросил Жакмор, хватая ее за рукав. Состояние Клементины начинало волновать его.

— Везде! — зарыдала Клементина. — Даже в колодце.

— Да, все это весьма неприятно, — сказал Жакмор и машинально взглянул на небо в последний раз. Три черных птицы перестали играть с отвечайками и теперь стремительно неслись к земле. Лишь на секунду разгадка мелькнула в уме Жакмора, но он тут же отбросил эту нелепую, безумную мысль; и действительно, где они могут быть? А глаза его продолжали следить за полетом птиц; очень скоро они скрылись за утесом.

— А вы везде искали? — спросил Жакмор, хватая Клементину за рукав. Он бежал первым. Клементина, рыдая и задыхаясь, еле поспевала за ним. Но, тем не менее, она, войдя в сад, чуть-чуть задержалась, чтобы прикрыть за собой калитку. Когда они ворвались в дом, то увидели Ситроена, спокойно спускавшегося с лестницы. Клементина метнулась к нему, будто разъяренный зверь. Жакмор, слегка растроганный, наблюдал сцену, скромненько стоя в сторонке. Клементина, заикаясь от волнения, непрерывно что-то бормотала, о чем-то спрашивала, не выпуская сына из своих объятий.

— Мы с Жоэлем и Ноэлем были на чердаке, рассматривали старые книжки с картинками, — сказал Ситроен, когда она позволила ему наконец вставить слово.

Тут на лестнице появились Жоэль и Ноэль. Лица детей раскраснелись, кровь играла вовсю — и от них, казалось, веяло запахом свободы. А когда Ноэль стал торопливо запихивать в карман все еще торчащую оттуда бахрому облачка, Жоэль снисходительно усмехнулся такой рассеянности брата.

Клементина до самого вечера не отходила от них, пичкая сладостями, слезами и ласками. Можно было подумать, что им чудом удалось спастись от какой-нибудь кровожадной твари. Наступила ночь, дети легли в свои голубые кроватки, она заботливо подоткнула одеяло каждому и ушла только тогда, когда они уснули. Потом Клементина поднялась на третий этаж и постучалась в комнату Жакмора. Она говорила четверть часа подряд. Жакмор поддакивал в знак согласия. Потом она вышла, а он завел будильник на самое раннее утро. Завтра ему предстояло идти в деревню приглашать рабочих.

XVIII

67 стужебря

— Пойдем посмотрим, — сказал Ситроен Жоэлю. Он первым услышал какой-то шум, доносящийся со стороны садовой калитки.

— Что-то не хочется, — ответил Жоэль, — и мама будет недовольна, снова станет плакать.

Ситроен попытался его переубедить.

— Да что тут страшного, — сказал он.

— А я не хочу, — сказал Жоэль. — Ведь она сначала плачет, а потом целует, и лицо у нее мокрое и горячее. Противно.

— А мне вот все равно, — вставил Ноэль.

— В конце концов, ну что она может нам сделать? — спросил Ситроен.

— Мне не хочется ее огорчать, — сказал Жоэль.

— Но оттого, что плачет, она вовсе не огорчается, как раз наоборот, ей это даже приятно: плакать, а потом обнимать и целовать нас.

И Ноэль с Ситроеном, взявшись за руки, направились к ограде. Жоэль смотрел им вслед. Клементина запретила подходить к рабочим, пока они не закончат. Раз и навсегда. Но обычно в эти часы она возилась на кухне, поэтому шипенье масла и грохот кастрюль мешали ей слышать уличные звуки; а ведь и правда, пойти посмотреть очень даже интересно, и если с рабочими не разговаривать, то ничего страшного. Вот бы узнать, что еще задумали Ситроен с Ноэлем? Жоэль, устав от полета, решил пробежаться и поскорее догнать братьев, но бежал он так быстро, что его занесло на повороте, и он чуть не упал. Потом он побежал снова и смеялся сам над собой. Он, оказывается, совсем разучился ходить.

Ситроен и Ноэль, расцепив руки, стояли рядышком и с удивлением смотрели на то место в метре от них, где раньше находилась стена, окружающая сад, и высокая позолоченная калитка, а сейчас не было ничего.

— Куда она девалась? Где стена? — удивился Ноэль.

— Не знаю, — прошептал Ситроен.

Вместо стены — ничто. Свет и пустота. Абсолютное ничто, внезапный резкий провал, словно кто-то резанул пейзаж бритвой. Небо все так же висело наверху. Жоэль, заинтересовавшись, подошел к Ноэлю.

— Что случилось? — спросил он. — Рабочие разобрали старую стену?

— Похоже, — ответил Ноэль.

— Вот странно, почему-то больше ничего нет, — сказал Жоэль.

— Что же это такое? Что они сделали? — говорил Ситроен. — Это что-то бесцветное. Но не белое. И не черное. Из чего же оно?

Он подошел поближе.

— Не трогай, Ситроен, — предупредил Ноэль.

Ситроен некоторое время колебался, потом протянул руку, но, не дотронувшись до пустоты, опустил ее.

— Я боюсь, — признался он.

— Смотрите, там, где была калитка, больше не видно ничего, — сказал Жоэль, — а раньше, помните, было видно дорогу и кусочек поля. Теперь одна пустота.

— Это как будто смотришь с закрытыми глазами, — проговорил Ситроен, — но у нас-то глаза открыты, хотя отныне мы можем видеть только сад.

— Получается, что сад — это как будто наши глаза, — добавил Ноэль, — а оно — будто наши веки. Оно не черное и не белое, и не цветное, в общем, никакое. Это стена из ничего.

— Да, — сказал Ситроен, — именно так, она выстроила стену из ничего, чтобы нам не хотелось выходить из сада. Получается, все, что не сад, это пустота, а выйти в пустоту просто невозможно.

— Значит, у нас больше ничего не остается? Только небо? — спросил Ноэль.

— Нам этого достаточно, — ответил Ситроен.

— А я и не думал, что они уже закончили, — сказал Жоэль, — ведь все время был слышен стук молотков и их разговоры. Я надеялся, мы увидим, как они работают, а, оказывается, все интересное уже кончилось. Пойду-ка я к маме.

— А может, они еще не всю стену разобрали? — предположил Ноэль.

— Пошли посмотрим, — отозвался Ситроен.

Ноэль и Ситроен, оставив брата, полетели вдоль тропинки, которая раньше опоясывала стену, а теперь — их новую замкнутую Вселенную. Они летели очень быстро, на бреющем полете, ловко проскальзывая под низко склонившимися ветвями. Добравшись до той стороны, где был утес, Ситроен внезапно остановился. Перед ними возник длинный кусок прежней стены, самой настоящей стены, со старыми камнями и вьющимися растениями, устроившими наверху целое зеленое гнездо, кишащее насекомыми.

— Стена! — воскликнул Ситроен.

— Гляди-ка, верхняя часть уже исчезла! — крикнул Ноэль.

Стена медленно исчезала у них на глазах, будто кто-то ловко и незаметно прятал ее.

— Все ясно, они снимают ее сверху, — догадался Ситроен. — Сейчас уберут последний слой, и она совсем исчезнет.

— Можно пойти посмотреть с другой стороны.

— А зачем? — сказал Ситроен. — Все равно нам теперь гораздо веселее играть с птицами.

Ноэль ничего не ответил. Он был согласен с братом, и никаких комментариев больше не требовалось. Между тем низ стены тоже исчез. Раздались отрывистые команды бригадира, стук молотка, а потом наступила ватная тишина.

Послышались быстрые шаги. Ситроен обернулся. К ним в сопровождении Жоэля приближалась Клементина.

— Ситроен, Ноэль, идемте скорее, мама испекла на полдник вкусный сладкий пирог. Ну, идемте! Тот, кто первым поцелует мамочку, получит самый большой кусок.

Ситроен не двинулся с места. Ноэль подмигнул ему и побежал к Клементине, делая вид, что сильно чего-то испугался. Она прижала его к груди.

— Что такое, мой малыш? Почему мы грустим?

— Я боюсь, — прошептал Ноэль. — Стены нету.

Ситроен просто давился от смеха. Ну и артист же его братец! Жоэль, важно посасывая конфету, стал успокаивать Ноэля:

— Да это вовсе не страшно, — сказал он. — Я вот ни чуточки не боюсь. Просто теперь у нас новая стена, красивее, чем старая, ее построили, чтобы нам было лучше в саду.

— Мой дорогой, — проговорила Клементина, с жаром обнимая Ноэля, — разве мамочка может вам сделать что-то плохое? Ну же, будьте умницами и идите полдничать.

Она улыбнулась Ситроену. Он видел, что у нее дрожат губы, и отрицательно покачал головой. Когда Клементина заплакала, он с любопытством стал смотреть на нее. Но потом, пожав плечами, все-таки пошел. Клементина судорожно обняла его.

— Злюка, — сказал Жоэль, — ты опять заставил плакать мамочку, — и довольно сильно ткнул его локтем в бок.

— Сейчас же перестаньте, — потребовала Клементина. Голос ее был мокрым от слез. — Ситроен совсем не злой, вы все хорошие, любимые мои цыплятки. Ну, пойдемте посмотрим, что за пирог вас ждет.

Жоэль бросился бежать, за ним Ноэль, Клементина взяла за руку Ситроена и потащила за собой. Он еле волочил ноги, во взгляде застыла суровость: он терпеть не мог, когда его крепко держали за руку; от этого ему становилось как-то не по себе. И слез Ситроен тоже не любил. Что-то похожее на жалость не давало ему вырваться от Клементины, но от этой жалости ему становилось неловко, стыдно, как в тот момент, когда он вошел, не постучавшись, в комнату служанки и увидел ее стоящей голой перед тазом; живот у нее был весь в волосах, а в руках красное полотенце.

XXIV

79 дикобря

Деревьев больше нет, — думала Клементина, — нет деревьев и выстроена новая прочная стена. Два дела сделано. Казалось бы, пустяки, но от скольких серьезных неприятностей это избавляет. Отныне и впредь множество всяких несчастий отодвинуто до момента естественной смерти. Дети красивы, они хорошо растут, прекрасно выглядят. А все благодаря кипяченой воде и тысяче других вовремя продуманных мер предосторожности. И с какой бы стати им было плохо, когда все плохое я оставляю себе? Но нельзя ни на минуту ослаблять бдительность, нужно продолжать, продолжать мыслить, ни на мгновение не останавливаясь. Ведь сколько еще вокруг опасностей! Ну хорошо, исключен риск, связанный с высотой и освоением нового пространства, но остается земля, да, земля. Грязь, гниль, микробы, все это идет от земли. Изолировать землю. Пригнать вплотную к стене такой же непроницаемый пол. Какие же чудесные эти волшебные невидимые стены, на которые нельзя наткнуться, но которые, тем не менее, являются идеальной оградой. Оградой от всякой, грязи. И такой же пол, пол, скрывающий землю. Правда, они смогут смотреть на небо... но ничего, небо ведь так мало значит. Конечно, множество бед может обрушиться на них сверху. Но, никак, разумеется, не преуменьшая опасности, падающие с неба, можно признать — не думаю, что подобное рассуждение свидетельствует, будто я плохая мать — о! чисто теоретически можно признать, что по сравнению с другими опасностями небо стоит на последнем месте. Но не земля.

Облицевать землю плиткой? Да, керамической плиткой. Может, белой? Но отразившийся солнечный свет способен повредить их бедным глазкам; вдруг солнце станет палить вовсю, и тут как раз напротив солнечного диска возникнет маленькое облачко, к несчастью, прозрачное и в форме линзы — что-то вроде лупы — и пучок света сконцентрируется именно на этом участке сада; белая плитка отражает солнце с неожиданной силой, и вокруг детей все залито ярчайшим до боли светом; вот уже их ручки непроизвольно тянутся к глазкам, малыши пытаются защититься от солнца, но поздно, ножки у бедняжек уже подкосились, ослепленные чудовищной радиацией, они, незрячие, беспомощно падают... Господи, пошли дождь на землю! Господи, я заменю белую плитку черной, обязательно черной. Но, с другой стороны, ведь плитка вообще такая скользкая и жесткая, а вдруг они поскользнутся — после дождя будут лужи, достаточно малейшей неловкости — и бац, Ноэль уже растянулся на полу. На беду, никто не видел, как он упал; под его тонкими красивыми волосами скрывается никем не замеченный перелом основания черепа. А братья ведут себя с ним, как обычно, совершенно не соблюдая никаких мер предосторожности. И вот наступает день, когда у Ноэля начинается бред — никто ничего не может понять — о падении никто не знает — доктор в полной растерянности; и вдруг череп Ноэля раскалывается перелом доконал-таки его, и тогда верхняя часть черепа, как крышка, приподнимается, и оттуда выползает мохнатое чудовище. Нет, нет! Не хочу! Ноэль, не падай, берегись! Где он? Они спят — тут, в соседней комнате, они спят. Я слышу, как они спят в своих маленьких кроватках... тихо, вдруг я их разбужу... ни звука... тихо! Не произошло бы ничего такого, если бы пол был мягким и упругим, как резиновый ковер — о, это, безусловно, то, что им нужно: резина; так, отлично, вся земля в саду покрыта резиновым ковром — а вдруг где-то рядом вспыхнет огонь, резина ведь горит. И вот ковер расплавляется, ноги детей увязают в тягучей массе, а ядовитый дым душит их — нет, все, хватит, это не то, это абсолютно не то, я так не хочу, напрасно я пытаюсь что-то выдумать — лучше стены ничего нет — да, только так, сделать пол, такой же, как стена, упразднить землю — нужно, чтобы они пришли, то есть, вернулись и добавили к стенам несуществующий невидимый ковер — дети останутся дома на все время работ, а когда выйдут в сад, то никакой опасности уже не будет — да, небо, я и об этом думала — но все-таки пришла к правильному выводу, что сначала надо обезопасить землю...

Клементина поднялась. — Жакмор, вероятно, не откажется пойти за рабочими по поводу пола — до чего же глупо не сделать все сразу — но ведь обо всем не упомнишь — надо думать — все время думать — наказывать себя за то, что не продумала все как следует — и стараться не ослаблять усилий, стремиться к совершенству — необходимо построить для них идеальный мир, мир чистый, безвредный, приятный, как пространство внутри белого яйца, положенного на пуховую подушечку.

XXV

80 дикобря

Заказав рабочих, Жакмор на обратном пути шел мимо церкви, и, поскольку больше никаких дел у него на это утро не намечалось, решил зайти к кюре поболтать немного — уж больно нравился Жакмору его образ мыслей. Он вошел в просторный эллипсоид, где царил изысканный полумрак, втянул в себя запах церкви со сладострастием бывалого гуляки и направился к полуоткрытой двери ризницы. Тихонько стукнул три раза, толкнул дверь и вошел. Кюре в одних трусах прыгал через веревочку посередине загроможденной мебелью комнаты. В кресле со стаканчиком сивухи в руке сидел ризничий и оценивающе посматривал на него. Хромота несколько портила изящество движений кюре, но все-таки он с честью выходил из этого положения.

— Здравствуйте, — сказал ризничий.

— Мое почтение, господин кюре, — проговорил Жакмор. — А я как раз шел мимо и вот решил заглянуть к вам.

— Ну что ж, отлично, — заметил ризничий. — Глоточек водяры не хотите?

— Сколько раз вам говорить, не подражайте вы этому деревенскому жаргону, — сурово произнес кюре. — Лишь изысканной речи подобает звучать в доме Господа.

— Но ризница, господин кюре, как бы это сказать, она ведь что-то вроде туалета в доме Господа, поэтому здесь можно немного и расслабиться.

— Дьявольское отродье, — сказал кюре, испепеляя его взглядом, — непонятно, почему я до сих пор держу вас возле себя.

— Как же, признайте все-таки, что я для вас неплохая реклама, — парировал ризничий, — а потом, я вам необходим еще и для спектаклей.

— Кстати, — вмешался Жакмор, — что вы собираетесь устроить в следующий раз?

Кюре перестал прыгать, старательно сложил веревочку и сунул ее куда-то в шкаф. Он говорил и одновременно вытирал свою дряблую грудь сероватым от грязи махровым полотенцем.

— Это будет грандиозно.

Тут кюре прервался и начал почесываться, сначала поскреб под мышками, потом пупок, затем покачал головой и продолжал:

— Это будет роскошное представление, оно заставит померкнуть любой светский спектакль, в котором какие-то дуры раздеваются, и считается, что таким образом создается величественная обстановка. Больше того, представьте, что гвоздем представления станет одна хитроумная затея, позволяющая приблизиться к Господу. Слушайте, что я придумал. Детский хор Богоматери, в окружении восхитительных декораций и одетый в потрясающие костюмы, будет тащить до самого Бастианова поля золотой монгольфьер, удерживаемый на земле тысячью серебряных канатов. Под звуки парового органа я усядусь в корзину, и, как только окажусь на достаточной высоте сразу же выкину вот этого негодяя ризничего. И сам Бог улыбнется при виде столь незабываемого великолепного зрелища, и то будет триумф роскошного Слова Божьего.

— Но-но, — сказал ризничий, — об этом, сударь мой, не было речи — так, чего доброго, я расквашу себе морду.

— Ах ты дьявольское отродье, — проворчал кюре, — а как же твои крылья летучей мыши?

— Да ведь сколько месяцев я не летал, — возразил ризничий, — а когда все-таки отваживаюсь пуститься в небо, так столяр стреляет по мне крупной солью, норовя угодить прямо в задницу. И еще обзывает гусаком.

— Ну, значит, тем хуже для тебя, коли расквасишь себе морду, — сказал кюре.

— А, пожалуй, от этого хуже всего будет вам, — пробормотал ризничий.

— То есть? Разве без тебя не наступит наконец долгожданное освобождение?

— Гм, — заметил Жакмор, — позвольте мне вмешаться? Мне кажется, что вы представляете собой два элемента, необходимых для равновесия; один оправдывает существование другого. Согласитесь, господин кюре, что без дьявола ваша религия как бы потеряет свое назначение.

— Ну, вот это другое дело, — сказал ризничий. — Наконец-то слышу разумные речи. Так-то, господин кюре, признайтесь, что именно я придаю смысл вашему существованию.

— Пошел вон, сволочь, — огрызнулся кюре. — Ты грязен, и от тебя воняет.

Но ризничий еще и не такое слышал.

— А особенно скверно с вашей стороны то, — настойчиво продолжал он, — что мне всегда отводятся самые гнусные роли, причем я, заметьте, никогда не возмущаюсь, хоть вы и поносите меня на чем свет стоит. Лишь изредка бы меняться местами.

— А когда град камней летит мне в лицо, это как? Разве не ты их науськиваешь?

— Ах, если бы действительно это зависело от меня, так вы бы гораздо чаще сталкивались с камнепадом, — проворчал ризничий.

— Довольно, убирайся, — не выдержал кюре, — но не вздумай опять пренебречь своими обязанностями. Бог нуждается в цветах, Бог нуждается в ладане, ему необходимы почести и бесценные подношения, золото, мирра и чудесные зрелища, ему нужны прекрасные, как кентавры, юноши, и сияющие брильянты, и солнца и зори, а ты сидишь тут, уродливый и жалкий, будто шелудивый осел, пукнувший в гостиной... но поговорим о чем-нибудь другом, а то ты выводишь меня из себя. И я все равно сброшу тебя на землю, в этом нет никаких сомнений.

— Ну нет, не упаду я, — очень сухо заметил ризничий и дохнул огнем, опалив при этом волосы на ногах кюре. Кюре разразился проклятиями.

— Господа, — взмолился Жакмор, — прошу вас, не надо.

— Вы правы, — весьма светским тоном продолжал кюре. — Так чему я обязан удовольствием видеть вас?

— Да вот проходил мимо и решил заглянуть.

Ризничий поднялся.

— Оставляю вас, мой дорогой кюре, оставляю и болтайте себе с господином, как бишь его?

— До свидания, — сказал Жакмор.

В это время кюре яростно сучил ногами, чтобы избавиться от сгоревших волос.

— Как ваши дела? — спросил он Жакмора.

— Спасибо, все хорошо, — ответил Жакмор. — Я был в деревне, приглашал рабочих. В доме нужно еще кое-что сделать.

— Перестраиваете все по той же причине?

— Да, по той же, — подтвердил Жакмор. — От мысли, что с детьми может что-нибудь случиться, она становится невменяемой.

— Но безумие ее не прекратится и тогда, когда она будет знать, что они в безопасности, — заметил кюре.

— Совершенно верно, — согласился Жакмор. — С самого начала мне было ясно, что она сама раздувает страхи внутри себя. Но знаете, ее неистовое стремление защитить детей теперь вызывает у меня даже некоторое уважение.

— Да, какая сногсшибательная любовь! — воскликнул кюре. — Вот где роскошь-то, в предвидении всех опасностей! Но дети понимают, по крайней мере, сколько она для них делает?

Жакмор не сразу нашелся, что ответить. Об этой стороне вопроса он как-то не задумывался. И неуверенно пробормотал:

— Насчет этого не знаю...

— Ведь святая женщина, — продолжал кюре, — а не посещает мессу. Попробуйте-ка объяснить сей феномен.

— Увы, объяснить невозможно. Впрочем, согласитесь, между этими вещами нет никакой связи. Вот вам и объяснение.

— Да, верно, абсолютно с вами согласен.

Они замолчали.

— Ну так я пойду, — проговорил Жакмор.

— Да-да, — отозвался кюре, — вы сейчас пойдете.

— Тогда я пошел, — сказал Жакмор. Он попрощался и ушел.

XXVI

12 мартобря

Небо, словно плиткой, было обложено желтоватыми, сомнительного вида облаками. Холодало. Издалека доносилась песня моря, но тональность ее казалась весьма неприятной. Предгрозовые сумерки опустились на сад. В результате последней переделки в нем больше не было земли; лишь в некоторых местах из пустоты вылезали жалкие верхушки кустарников, уцелевших после бойни деревьев. И еще сохранилась дорожка, разделяющая надвое пустоту.

Облака неслышно приближались друг к другу, и при каждом столкновении раздавалось глухое ворчание, а пространство прорезал яркий золотистый отсвет. Создавалось впечатление, будто небо нависло над утесом. Немного спустя оно изменило свой облик, превратившись в грязновато-серый тяжелый ковер, и тогда вдруг обрушилась гробовая тишина. И в глубине этой тишины родился легкий ветерок; сначала он дул еле-еле и нежно обвевал карнизы и печные трубы, но потом натянул свои паруса, пожестчал, из каждого камешка стал выбивать резкий пронзительный звон, пригибая к земле беспокойные головки цветов, и принялся гнать перед собой первые тонкие лезвия дождя. Тут небо внезапно треснуло, как старый фарфор, и начался град; горькие градины громко взрывались на черепичных крышах, рассыпаясь в тончайшую кристаллическую пыль; мгновение — и дом окончательно пропал, скрытый завесой водяной пыли. Град яростно атаковал аллею, и при каждом точном попадании на этом месте вспыхивали разноцветные искорки.

Все новые порывы ветра вспенивали море, и оно стало подниматься, как вскипающее черноватое молоко.

Когда прошло первое потрясение от начавшейся грозы, Клементина тут же вспомнила о детях. К счастью, они как раз играли в своей комнате, и ей очень быстро удалось собрать всех в большой гостиной на первом этаже. На дворе стояла самая настоящая ночь, и густой туман, омывавший окна, переливался под падавшим на него светом.

А стоило им оказаться в этот момент на улице, — думала Клементина, — как их бы непременно побило градом, раздавило этими черными брильянтовыми яйцами, задушило этой всепроникающей сухой пылью, которая моментально заполнила бы им легкие. Так существует ли надежная защита? Может, крыша? Крыша над садом? Хотя, к чему она, когда есть дом, ведь он прочнее любой надстроенной крыши — да, но разве сам дом не может рухнуть? — а если град будет продолжаться часы — дни и недели — вдруг под тяжестью осевшей на крыше мертвой пыли обвалятся потолочные балки? Нет, вот что, нужно построить комнату из стали, неприступную, как бункер, идеальное убежище — их необходимо поместить в несгораемый сейф, в каких хранят бесценные сокровища, им нужны шкатулки неимоверной прочности, неподвластные разрушению и надежные, как скелет Времени; и строительство начать как можно скорее, прямо здесь, в доме, — да, да, завтра и приступим. Она посмотрела на детей, не обращавших на грозу никакого внимания; они тихо и мирно играли. Да, а где Жакмор? Хочется обсудить с ним, как лучше сделать.

Она позвала служанку.

— Где Жакмор?

— Наверное, в своей комнате, — ответила Беложо.

— Извольте сходить за ним.

От мощного гула бушующего моря закладывало уши. Град по-прежнему колотил изо всей мочи. Через несколько минут в комнату вошел Жакмор.

— Знаете, — обратилась к нему Клементина, — мне кажется, я пришла к окончательному решению вопроса.

И она поведала ему о своих мучительных размышлениях.

— Таким образом, — заключила она, — никакой опасности больше не будет. Но я вынуждена попросить вас еще раз помочь мне.

— Я завтра иду в деревню, — сказал Жакмор, — и по пути предупрежу кузнеца.

— Но только пусть приходит как можно скорее, — добавила она, — мне станет гораздо спокойнее. Я всегда знала, что придет время, и я найду способ защитить их от всякого зла.

— Возможно, вы и правы, — ответил Жакмор, — не знаю. Но это потребует от вас ежеминутного преданного служения.

— Служить тому, кого точно не потеряешь, совсем нетрудно, — возразила она.

— И двигаться они почти не смогут, — сказал Жакмор.

— А я и не считаю, что им так уж полезно двигаться, — заметила Клементина. — Они ведь у меня очень слабенькие, такие хрупкие дети.

И она вздохнула.

— Никогда еще я не чувствовала себя так близко к цели. Восхитительное ощущение. Просто голова кружится.

— Ну теперь вы сможете отдохнуть, хотя бы в некотором смысле, — предположил Жакмор.

— Что вы, вряд ли. Я так их люблю и уже не надеюсь на отдых для себя.

— Конечно, если у вас хватит мужества нести и дальше эту тяжелейшую ношу...

— О, да это просто пустяки по сравнению с тем, что мне пришлось пережить! — ответила Клементина.

XXVII

14 мартобря

Сквозь дыры в живой изгороди виднелась ленивая скотина, мирно щиплющая едва проклюнувшуюся травку. На сухой пустынной дороге не осталось и следа вчерашнего града. Ветер шевелил кусты, чьи кружевные тени подрагивали на солнце. Жакмор внимательно приглядывался ко всему вокруг, ко всем этим пейзажам, которых он больше никогда не увидит — наступил день занять место, уготованное ему судьбой.

Если бы я не оказался на той дороге, — думал он, — 28 августа. А теперь месяцы стали очень странными — в деревне время так тянется, и потому течет быстрее, и не замечаешь никаких переходов. Но я отчего-то приспособился. И они согласились, чтобы я остался. А что, собственно, я мог у них перенять?

Ля Глоир умер вчера, и я должен занять его место. Условия скачки оказались неравными, ведь на старте я был совсем налегке, а потому сильно отстал ото всех. Но, однако, стыд — это то, что встречается в людях чаще всего.

И к чему были все эти исследования, что такое я хотел выяснить — зачем пытаться стать таким, как они? Нет, серьезно, неужели так необходимо прийти именно к этому и только к этому?

Ему вспомнился тот день, когда в недосягаемой выси танцевали отвечайки, и все его прогулки по этой такой знакомой дороге, и тут вдруг ноги налились свинцом, и стало очень трудно идти; ну почему, почему тратится так много времени, чтобы выйти на правильный путь, ведь совершенно бессмысленно было оставаться в этом доме на холме — надо было уйти на другой же день и зажить в золоте Ля Глоира.

Дом. Сад. А там дальше — утес и море. Где-то теперь Анжель, — думал Жакмор. — Куда-то занесло его на той призрачной лодчонке, плясавшей в морской дали?

Закрыв за собой золотую калитку, он спустился вниз с утеса и вышел на песчаный пляж к морю и мокрым камням; они свежо пахли набегающей на них нежной пеной.

Ничто уже не напоминало здесь об Анжеле. Разве что там и сям на камнях остались следы сажи от устроенного им пожара. Жакмор машинально поднял глаза к небу и замер на месте. Трое детей бежали по гребню утеса, из-за расстояния и угла наблюдения их фигурки казались совсем маленькими. Они неслись, будто по равнине, не обращая внимания на камни, срывающиеся из-под ног, не боясь пустоты, зияющей слева от тропинки; вероятно, это был какой-то приступ безумия. Достаточно малейшей неосторожности, и падение неизбежно. Один неловкий шаг, и вот их окровавленные и изуродованные тела лежат у моих ног. Тропинка таможенников, по которой бежали дети, чуть дальше кончалась крутым обрывом; но мальчишки и не думали останавливаться, наверняка забыли об опасности.

Жакмор до боли сжал кулаки; если крикнуть им — они потеряют равновесие от неожиданности. Но заметить обрыв заранее они не могли, а Жакмор, напротив, отлично его видел со своего места. Нет, слишком поздно; первым до пропасти добежал Ситроен. От напряжения кулаки Жакмора побелели и он застонал. Дети обернулись и увидели его. Потом, ринувшись в пустоту и описав крутую петлю, они приземлились около Жакмора, болтая и смеясь, словно ласточки в каком неизвестно месяце.

— Ты нас видел, дядя Жакмор? — спросил Ситроен. — Но ты ведь никому не скажешь?

— Мы придумали такую игру, будто можем только бегать, а летать не умеем, — пояснил Ноэль.

— Очень весело, — сказал Жоэль. — Хочешь играть с нами?

Да, теперь он все понял.

— Так это вы были позавчера с птицами? — спросил Жакмор.

— Да, — ответил Ситроен, — и видели тебя. Но мы учились летать очень быстро, и остановиться не получилось. А потом, знаешь, это тайна, что мы летаем. Мы хотим научиться летать очень-очень хорошо, чтобы сделать сюрприз маме.

Сюрприз маме. Знали бы вы, какой сюрприз она готовит вам. Нет, это все меняет. Если дело обстоит так, она не имеет права. Надо сказать ей. Запереть их в клетку при подобном даре... Я должен что-то предпринять. Я должен... не желаю соглашаться... у меня есть еще один день... пока я не в лодке на красном ручье.

— Ну, бегите, играйте, мои хорошие, — сказал он, — а я пойду повидаюсь с вашей мамой.

Дети полетели друг за другом низко над волнами, некоторое время они сопровождали Жакмора, помогая ему перепрыгивать через очень уж большие камни, приподнимая за руки.

В считанные секунды он оказался на гребне утеса. Встряхнулся и решительным шагом направился к дому.

XXVIII

— Но послушайте, — говорила весьма удивленная Клементина, — я ничего не понимаю. Вчера вы меня уверяли, что это прекрасная мысль, а сейчас называете ее нелепостью.

— Да нет, почему же, я не против. Эта мера обеспечит им надежную защиту. Но вы забыли, что остается еще одна нерешенная проблема.

— Какая же? — спросила она.

— А нуждаются ли они вообще в такой защите?

Клементина пожала плечами.

— Вне всякого сомнения. Я целыми днями умираю от страха: не случилось бы с ними чего-нибудь.

— Употребление условного наклонения, — заметил Жакмор, — часто свидетельствует либо о беспомощности, либо о хвастовстве.

— Господи, да хватит вам. Хоть на минуту бросьте выдрючиваться.

— Послушайте, — сказал Жакмор, — я вас серьезно прошу, не делайте этого.

— Но почему? — спросила она, — объясните же, наконец.

— Боюсь, вы не поймете, — прошептал Жакмор. Он не осмелился выдать их тайну. Пусть хотя бы это останется только им.

— По-моему, мне как матери лучше знать, что им нужно.

— Да нет, — ответил Жакмор, — они знают лучше вас.

— Какой вздор, — сухо проговорила Клементина. — Мои дети постоянно подвергаются опасности, впрочем, как и всякие другие.

— Вам недоступен тот способ защиты, который есть у них, — сказал Жакмор.

— Кроме того, — продолжала она, — вы их не любите так, как я, и поэтому не можете чувствовать то, что чувствую я.

С минуту Жакмор молчал, а затем сказал:

— Да, естественно, так же, как вы, я их любить не могу.

— Только мать способна понять меня.

— А вам известно, что птицы в клетке не живут? — спросил Жакмор.

— Напротив, им там очень даже хорошо, — возразила Клементина. — Я вам больше скажу: это единственное место, где им может быть обеспечен соответствующий уход.

— Ну что ж, я вижу, изменить ничего нельзя, — сказал Жакмор. Он поднялся.

— Должен с вами проститься. Ведь я вас, вероятно, никогда не увижу.

— А вот попривыкнут они, и я буду время от времени выбираться в деревню. Но все-таки я никак не могу понять ваших возражений. Ведь вы же, в сущности, сами себя замуровываете подобным же образом.

— Я замуровываю только себя, но не других, — уточнил Жакмор.

— Мои дети и я — это одно целое. Я так их люблю.

— Странное у вас мировидение, — сказал он.

— Как раз то же самое я думала о вас. В моем же мировидении нет ничего странного. Мой мир — это они.

— О нет, вы ошибаетесь. Вам хочется заполнить собою их мир. И в этом смысле вы несете одно разрушение. Он встал и вышел. Клементина смотрела ему вслед. Какой у него все-таки несчастный вид, — думала она. Вероятно, в детстве был обделен материнской любовью.

XXIX

15 мартобря

Три золотистых луны, по одной на каждого, только что устроились перед окном и забавлялись, строя детям смешные рожицы. Все трое, в ночных рубашках, забрались в постель к Ситроену, откуда было лучше видно. А три игрушечных и прирученных медвежонка водили веселые хороводы рядом с кроватью; очень тихо они пели колыбельную для омаров, чтобы не разбудить Клементину. Ситроен, сидя между Ноэлем и Жоэлем, казалось, серьезно задумался. Он что-то прятал в руках.

— Я ловлю слова, — объяснил он братьям. — То, что начинается... Ага, есть, поймал.

Он поднес, не разжимая, ладони ко рту, и тихонько произнес несколько слов. А потом положил на одеяло то, что было у него в руках. Маленького белого кузнечика. Тут же прибежали медвежата и уселись вокруг него.

— Эй, подвиньтесь-ка, за вами ничего не видно, — сказал Жоэль, и медвежата снова пересели на пол.

А кузнечик поприветствовал всех и начал выделывать акробатические трюки. Дети просто замерли от восхищения. Но очень скоро кузнечик устал, и, послав им воздушный поцелуй, подпрыгнул высоко-высоко и исчез. Но, впрочем, никто особенно не расстроился. Ситроен поднял палец и важно сказал:

— Я знаю кое-что получше! Надо, чтобы пушная блоха укусила тебя три раза.

— И что тогда? — полюбопытствовал Ноэль.

— Тогда можно стать совсем крошечным, ну, каким захочешь.

— И под дверью проползешь?

— Конечно. Да под дверью пролезть ничего не стоит, ведь станешь ростом с блоху.

Заинтересовавшись разговором, подошли медвежата.

— А если говорить слова наоборот, можно стать очень большими? — спросили они в один голос.

— Нет, — ответил Ситроен, — а потом, у вас и так отличный рост. Если хотите, я могу попробовать, чтобы у вас выросли обезьяньи хвосты.

— Ну уж нет, спасибо, — ответил медвежонок Жоэля.

Медвежонок Ноэля вообще отошел, а третий стал напряженно думать.

— Я подумаю, — пообещал он.

Ноэль зевнул.

— Спать хочется. Пойду к себе в постель.

— Я тоже, — сказал Жоэль.

Через несколько минут они уже крепко спали. Не заснул только Ситроен. Он смотрел себе на руки и мигал глазами особенным образом. При этом на руках отрастали два лишних пальца. Надо будет завтра показать братьям.

XXX

16 мартобря

Подмастерью кузнеца было одиннадцать лет. Звали его Андрэ. На его плечи и шею накинули кожаный ремень, и он тянул изо всех сил. Вместе с ним надрывалась и собака. А сзади преспокойно шли кузнец с помощником, изредка подталкивая, когда становилось уж совсем круто, и при этом нещадно поливая Андрэ бранью. У Андрэ болело плечо, но он весь трепетал, думая о том, что скоро войдет в сад большого дома на холме. И он старался как мог. Наконец они добрались до окраины деревни. По красному ручью неслышно скользила лодка Ля Глоира. Андрэ пригляделся и понял, что старого лодочника уже нет. На его месте сидел какой-то странный тип, тоже одетый в лохмотья и с рыжей бородой. Согнувшись в три погибели, он уставился на гладкую непрозрачную воду, позволяя лодке плыть по течению. Кузнец с приятелем радостно пустили его по матери.

Тележка, груженая тяжелыми железными решетками, была совершенно неподъемной. Массивные решетки состояли из мощных квадратного сечения прутьев, поголубевших от пламени горна. То была уже последняя, пятая ездка; предыдущие четыре раза телегу разгружали прямо у калитки сада, и помощники, работающие в доме, сами уносили привезенный материал. На этот раз Андрэ надеялся войти в сад, чтобы быть под рукой у кузнеца и сбегать в деревню, если тот вдруг что-то забыл. Наконец, серпантин пыльной серой дороги, истоптанной потерявшим терпение мальчишкой, вытянулся в прямую линию. Колеса сильно скрипели, телега натужно икала на ухабах и колдобинах. Погода стояла невзрачная и грустная, небо было однородно-тусклым, без солнца, но и дождя вроде бы ничто не предвещало.

Кузнец шел не торопясь, засунув руки в карманы и жизнерадостно насвистывая. Андрэ весь дрожал от напряжения в своей узде. Как бы ему хотелось стать лошадью, чтобы бежать быстрее! Поднатужившись, он увеличил скорость. Сердце его почти что выпрыгивало из груди. Но вот они добрались до поворота. Показалась высокая стена вокруг дома и калитка.

Тележка остановилась. Андрэ стал было ее разворачивать, чтобы выпрячься и войти в сад, но кузнец остановил его, сказав:

— Стой здесь и жди.

— На обратном пути вместе потащим, а то ты, должно быть, устал, — со злобно-насмешливым выражением лица добавил он и дал Андрэ здоровенного пинка, потому что тот все никак не мог освободиться от ремня. Андрэ закричал от боли и побежал к стене, закрывая голову руками. Кузнец рассмеялся добродушным мохнатым смехом. Легко толкая тележку, он вошел в сад и с шумом захлопнул за собой калитку. Сначала Андрэ слышал хруст гравия под колесами, потом звук стал глуше, а вскоре и вовсе стих; лишь ветер трепал плющ на гребне стены. Андрэ всхлипнул, вытер кулаком глаза, уселся на землю и стал ждать.

Сильный удар в бок мгновенно стряхнул с него дремоту и заставил вскочить на ноги. Вечерело. Перед ним стоял хозяин и насмешливо смотрел на него.

— Тебе ведь хотелось туда пойти, а? — спросил он.

Андрэ молчал, еще не совсем проснувшись.

— Ладно, разрешаю тебе войти и принести мой большой молоток, я его оставил где-то в комнате.

— Где? — спросил Андрэ.

— Да будешь ты наконец поворачиваться, — рявкнул кузнец, и уже было замахнулся.

Андрэ со всех ног кинулся бежать. Как ему ни хотелось осмотреть сад, ноги сами несли его прямиком к дому. Боковым зрением он улавливал огромное пустое пространство, какое-то тревожное в отсутствие солнца; но вот он уже подбежал к крыльцу и в панике остановился. Но, вспомнив о хозяине, решился: надо принести молоток. Он поднялся по лестнице. Свет, зажженный в гостиной, лился из окон с открытыми ставнями и освещал ступеньки. Дверь была заперта. Андрэ робко постучал.

— Войдите! — раздался нежный женский голос.

Андрэ вошел. Перед ним стояла довольно высокая дама в очень красивом платье. На ее лице не было улыбки. А от взгляда слегка перехватывало горло.

— Хозяин забыл молоток и послал меня за ним, — сказал Андрэ.

— Хорошо, но только поторопись, малыш, — ответила дама.

Оглянувшись, Андрэ увидел три клетки. Они стояли прямо в комнате, из которой убрали всю мебель. Высота клеток как раз подходила для не очень высокого человека. Решетки из толстых прутьев не давали толком рассмотреть, что там внутри, но было заметно какое-то шевеление. В каждой клетке стояла небольшая мягкая кровать, столик и кресло. Снаружи их освещала мощная электрическая лампа. Когда в поисках молотка Андрэ приблизился к клеткам, то увидел в одной из них чью-то светловолосую голову. Тогда он стал смотреть внимательнее, хотя и чувствовал неловкость от устремленного ему в спину пристального взгляда дамы. В тот же момент Андрэ заметил и большой молоток. Наклонившись, чтобы подобрать его, он стал смотреть во все глаза. И тут наткнулся на чужие глаза, и понял, что в двух других клетках тоже сидят маленькие мальчики. Один из них о чем-то попросил, дама открыла дверцу и вошла к нему; Андрэ не расслышал, что именно она говорила, но до чего же ласково! А потом дама вышла, в упор посмотрела на Андрэ, и ему пришлось сказать «до свидания», и он пошел к входной двери, согнувшись под тяжестью молотка. Он уже взялся за ручку двери, как его окликнули:

— Как тебя зовут?

— Меня зовут... — послышался чужой голос в ответ. Больше Андрэ ничего не услышал, потому что его не грубо, но твердо подтолкнули к выходу. Он спустился по каменным ступенькам. Все кружилось у него в голове. Дойдя до золоченой калитки, он обернулся в последний раз. До чего же должно быть здорово жить вот так всем вместе; а кто-нибудь нежно ухаживает за тобой и все подает в маленькую, очень теплую и полную любви клетку. И Андрэ пошел по дороге в деревню. Никто из своих не стал дожидаться его. Только глухой стук хлопнувшей от ветра калитки проводил мальчика. Ветер свободно проникал сквозь ее золоченые прутья.

ВИАН-ПАТАФИЗИК

Борис Виан родился 10 марта 1920 года в пригороде Парижа. С 12-летнего возраста он страдал серьезной болезнью сердца, которая придавала его жизни оттенок неустойчивости и, вероятно, предопределила интерес Виана-фантазера к зверским манипуляциям с человеческим сердцем, изобилующим в его произведениях. Мотив сердцедера — родной для Виана. Но если в «Пене дней» сердцедер представлен какими-то вполне натуралистическими щипчиками, то в романе «Сердцедер» слова «сердцедер» нет вообще. Критик Майкл Лернер (см. Neophilologus, апрель 1974 г.) считает, что сердцедер — сама Клементина, добросердечная мать и жестокосердная супруга (правда, непонятно почему).

Виан — выдающийся представитель французской абсурдистской традиции, идущей от Рабле через дадаизмы и сюрреализмы к Альфреду Жарри. «Патафизики» Жарри послужили прообразом Колледжа патафизиков, в котором Виан состоял действительным членом с 1952 года. Колледж издавал Ученые записки, в которых печатался и Виан. Патафизика — идеологическая доктрина, которая отрицает все доктрины. Патафизика — настроение ума, отвергающего все научные, религиозные, метафизические, моральные концепции жизни. Пожизненный член Колледжа, Роджер Шеттак, определил патафизику как «науку о воображаемых решениях» и разъяснил далее: «Идея истины — наиболее воображаемое из всех решений». Цель патафизики — достичь невозмутимости перед лицом абсурда.

Ее не смогли достичь литературные критики, так и не проникшиеся идеями патафизики. Об этом свидетельствует тот факт, что роман «Сердцедер» — открытое издевательство над психоанализом — был немедленно подвергнут критиками психоанализу. В сексуальных фрустрациях героев романа, которые либо отвергнуты женщинами (Анжель), либо превращены ими в марионеток (Жакмор), увидели отображение каких-то семейных проблем Виана в период написания романа. Серый абсурд.

А. Махов.

Оглавление

Часть первая

  I

  II

  III

  IV

  V

  VI

  VII

  VIII

  IX

  X

  XI

  XII

  XIII

  XIV

  XV

  XVI

  XVII

  XVIII

  XIX

  XX

  XXI

Часть вторая

  I

  II

  III

  IV

  V

  VI

  VII

  VIII

  IX

  X

  XI

  XII

  XIII

  XIV

  XV

  XVI

  XVII

  XVIII

Часть третья

  I

  II

  III

  IV

  V

  VI

  VII

  VIII

  IX

  X

  XI

  XII

  XIII

  XIV

  XV

  XVI

  XVII

  XVIII

  XIX

  XX

  XXI

  XXII

  XVIII

  XXIV

  XXV

  XXVI

  XXVII

  XXVIII

  XXIX

  XXX

ВИАН-ПАТАФИЗИК Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg