«Хвала и слава. Том 2»

Хвала и слава. Том 2 (fb2) - Хвала и слава. Том 2 (пер. Юрий Иванович Абызов,Валентина Дмитриевна Раковская,Михаил Васильевич Игнатов,Андрей Николаевич Ермонский) 5128K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Ярослав Ивашкевич

Ярослав Ивашкевич Хвала и слава Том 2

Перевод с польского

Глава восьмая Спелые гроздья Перевод Ю. Абызова

I

Весна 1937 года была очень холодной, и даже в Риме она нерешительно затянулась, то и дело поглядывая на север, точно понимала, что означает германо-итальянский союз. Эдгар не ожидал подобной толкотни и холода в Вечном городе. Благодаря давним знакомствам, относящимся еще ко временам детства, когда он появлялся в Риме в обществе папы, мамы и украшенной розовыми лентами Эльжбетки, он всегда пользовался некоторыми привилегиями в «Grand Hôtel de Russie». Так и на этот раз. После долгих выяснений, доставивших Эдгару немало неприятных минут, ему отвели закуток на втором этаже. Это был небольшой номер для прислуги, без ванны (прислуге, как известно, мыться не обязательно), но зато с окном, выходящим на террасы сада — главной достопримечательности «Hôtel de Russie». Террасы эти взбирались чуть ли не к Монте-Пинчио и были покрыты виноградом и зарослями глициний. Глициния еще не цвела (в мае, в Риме!), и длинные кисти ее свешивались с безлистых стеблей, похожие на мертвых мышей, которых озорной мальчишка развесил на веревочках.

Последние месяцы жизни в Варшаве утомили Эдгара. Работа в консерватории, для которой он не был создан, совершенно опустошила его, и, чтобы хоть как-то держаться, приходилось подкреплять слабеющие силы глотком коньяку, который он всегда носил при себе в плоской хрустальной фляжке. Он давно уже не был у врача, но инстинктивно его тянуло на юг. После не заслуживших признания последних произведений Эдгар ничего не сочинял — в какой-то мере мешало чувство горечи, но больше из-за слабости и бессилия, которое он сам от себя скрывал. Денег поэтому было мало, только то, что приносило скудно оплачиваемое преподавание. Отец на своем сахарном заводе зарабатывал куда больше, но ему и в голову не приходило, что его знаменитый сын может нуждаться в помощи. Эльжуня разбиралась в этом несколько лучше, хотя и была далеко, она-то и устроила Эдгару поездку в Рим, переведя на Banco d’Italia некоторую сумму долларов.

Каково же было разочарование Эдгара, когда вместо ожидаемого тепла он встретил в Риме холод, бурные ливни, которые могли в минуту промочить человека до нитки. После душевного подъема, вызванного приездом в великий город, настроение у Эдгара вдруг сразу упало, и наутро просто не было сил подняться с постели. Сад за окном — единственным окном его номера — казался унылым и бесцветным. Жесткие вечнозеленые кусты топорщились на гравии, словно нахохлившиеся зверьки, а небо над ними было серое и свинцовое, совсем такое же, как в Варшаве. И все же он встал, хотя весь покрылся потом от усилия. Болело горло. Болеть оно начало еще в вагоне. Эдгар прополоскал его йодной настойкой. Пошел на Монте-Пинчио. Взбираться пришлось по Испанской лестнице, но усталости он не ощутил — так поразило его совершенство всей этой композиции: лестница, обелиск, церковь, хотя и не были расположены на одной оси, оставляли впечатление высочайшей гармонии.

На Монте-Пинчио почти никого не было, холод разогнал гуляющих, толпа торговцев сувенирами и фотографов тоже поредела; только подальше, в парке, по пути к вилле Боргезе, стояли квадратом белые ширмы, и вокруг тесной гурьбой толпились дети. В квадрате, за ширмами, сидел человек и показывал кукол. Был там чудесный носатый Пульчинелла и прочие реликты Commedia dell’arte{1}.

Эдгар растроганно улыбнулся. Ему вспомнились точно такие же «куклы из-за ширмы» — как это называли у них дома, на одесских дворах. Он постоянно видел вот такие же фигурки, нарумяненные и носатые, и всегда огорчался из-за того, что жандарм, столько раз остававшийся в дураках по вине ярко раскрашенного Петрушки, в конце концов убивал Петрушку палкой. Петрушка жалобно кричал, а потом бессильно перевешивался через ширму. А маленький Эдгар плакал, и ничем нельзя было его успокоить. Итальянские куклы выглядели иначе, и жандарм не убивал Пульчинеллу. Эдгар на минуту остановился поглядеть на представление. По мосту к вилле Боргезе мимо импровизированного театрика, раскинувшегося в прославленном парке, быстро проносились автомобили, но Эдгар, не обращая на них внимания, смотрел на маленького Кашперля — он же Пульчинелла, он же Петрушка — и вспоминал Одессу.

«Я что-то слишком много вспоминаю», — произнес он про себя, отошел от театра и медленно направился в глубь парка.

Что ж, Эдгар находился в том периоде жизни, когда воспоминания начинают одолевать с неожиданной силой. Молодость не знает воспоминаний, то, что ей кажется воспоминанием, на самом деле всего лишь стремление вызвать в памяти отдельные факты, которые могут повториться. В какой-то момент жизни мы начинаем понимать, что ничто уже не повторится, а все, что наступит, будет иным и уже лишенным былых красок. И вот тогда, вспоминая (например, розовые банты Эльжуни), сознаешь, что ничто уже не возникнет вновь.

На газонах парка, прямо в траве, росли красные и розовые лилии. Несмотря на холод и дождь, они раскрывали свои мясистые чашечки пастельных тонов — точно с шипеньем раскрывались драконьи пасти, полные зубов-тычинок. Эти удивительные цветы, небрежно раскиданные среди пиний и кипарисов, выделялись на темном фоне, словно сказочные существа, созданные фантазией китайских художников. Эдгар, не останавливаясь, недоверчиво взглянул на них. «Не удивительно, — подумал он, — что у итальянцев такая необычайная живопись!» Из всей этой живописи он решил выбрать отдельных мастеров и обстоятельно осмотреть их картины. От «Grand Hôtel de Russie» недалеко было до Санта-Мария-дель-Пополо, где в боковом приделе висели два великолепных полотна Караваджо{2}. Этот пока что мало известный и не вполне оцененный создатель драматических сцен, умевший представлять все в необычном свете, уже завоевал симпатию Эдгара. Основывалась ли эта симпатия на духовном сродстве? Нет, скорее уж на контрасте. Темные фрагменты его картин, из которых неожиданно выступали фигуры, залитые сильным, но необъяснимым светом, точно Караваджо был знаком с нашими рефлекторами, напоминали скорее музыку Бетховена, чем его, Эдгара, музыку. Огромный светлый конский круп, занимавший почти все пространство картины «Обращение святого Павла» и составлявший ее основное содержание, «наполнение» рамы, был точно таким же патетическим, величественным и одновременно не поддающимся объяснению, как фрагмент бетховенского квартета. Караваджо привлекал Эдгара своей непостижимостью; просто непонятно было, какими путями являлись к нему эти замыслы, откуда он их брал, как они рождались в голове художника. Эдгар отлично понимал, как рождались самые необычайные идеи в голове Гете. Понимал, ощущал своим творческим воображением, как возникла у Гете мысль о создании хотя бы такой сцены, как разговор Фауста с кентавром. Слова необычные, но ясные. Но он никак не мог понять, почему Караваджо вместо святого Павла нарисовал огромного коня, упиваясь округлостью его крупа, точно женским телом.

В Риме Эдгар бывал неоднократно, но всегда очень недолго, так что не знал великого города досконально. Только бедекер подсказал ему, что другие произведения Караваджо он найдет в церкви Сан-Луиджи-деи-Франчези. Фрески, представляющие житие святого Матфея, не были отмечены в путеводителе звездочкой, а это значило, что картины не считаются чем-то выдающимся. Но когда Эдгар встал посреди небольшой капеллы, когда церковный сторож зажег свет, от которого картины стали по-настоящему рельефными, у него просто перехватило дыхание.

Как в «Святом Павле» художника занимала «нагота» громадного коня, так и тут, в «Мученической смерти святого Матфея», занимала его неожиданная, абсолютная нагота воина, отрубающего голову святому. Гигантский, великолепный, совершенно голый мужчина в цвете лет затмил все окружающее. Освещенный невидимыми рефлекторами, он вырывался из рамы, из замкнутого пространства капеллы, и так и лез в глаза всем, кто на него смотрел, — с наглым, пугающим жестом палача.

Эдгар был поражен грубой силой, явленной художником, которая, несмотря ни на что, дышала красотой.

«А вот я так не сумею, — признался он себе, — у меня все всегда слишком приглушено. Мне бы родиться органистом в Ловиче…»

Никогда еще Рим не казался ему таким прекрасным. Идя по виа Кондотти, он не смотрел на раскрывающиеся, точно ладони, ступени, поддерживающие обелиск и церковь, а разглядывал магазины по обеим сторонам улицы. Драгоценности, галстуки, рубашки, изысканный Гуччи, «поставщик двора герцога Пьемонтского», фарфор, хрусталь — все притягивало его взгляд. Он шел от витрины к витрине, озаренный наитием, подгоняемый жаждой жизни и упоения ею, жаждой обладания, наслаждения. Новая жизнь пробуждалась в нем, и неожиданно где-то в глубине он услышал слова забытых стихов, слитые с новой, только сейчас возникающей в нем музыкой. Обрывочные, несвязанные аккорды.

Он даже засмеялся про себя: «Музыку призвал к жизни не голый воин Караваджо, а синие галстуки у Гуччи».

Он остановился перед крошечной лавчонкой, заинтересовавшись осликами: маленькие и побольше, из зеленой майолики, бежали они через всю витрину. Рядом с осликами стояли небольшие розовые и желтые пепельницы с выведенными на них изречениями. Некоторые изречения были банальны, но встречались и забавные. В большинстве своем они воспроизводили какие-нибудь французские максимы или поговорки. На одной пепельнице он прочитал:

Quand on est mort, c’est pour longtemps, Quand on est bête, c’est pour toujours[1].

Потом он во время пребывания в Риме часто повторял про себя это «quand on est mort, c’est pour longtemps…».

Но самым чудесным Эдгару показался раскопанный и частично восстановленный Форум вдоль виа дель Имперо. Его поразило, что дома, которые некогда громоздились здесь, точно соты, слипаясь и разваливаясь, теперь полностью снесены. Он медленно брел по тротуарам, вдоль которых неслись ревущие стада великолепных автомобилей, пока не достиг того места, где возвышалась базилика Константина с ее фантастическими, ошеломляющими своим величием арками.

Из всех монументов, славящих былое величие римлян, мощь и роскошь цезарей и пап, ему особенно нравился один; больше всего он любил постоять не во внутреннем дворике Колизея, посреди зеленой травы, растущей на месте некогда пролитой крови, не перед аркой Тита, такой совершенной в своей композиционной цельности, не перед фасадом храма добродетельной Фаустины, жены Цезаря-Философа, а перед аркой Константина.

Его всегда занимала эта коснеющая форма — низкая арка рядом с великолепными и мудрыми арками, которым она могла бы подражать, но нет, она предпочла, точно гриб, неуклюже вырастать из земли; его занимали эти рельефы, натасканные откуда-то без склада и лада, не гармонирующие между собой и непропорциональные; занимали надписи, выбитые в точно таком же мраморе, какого было вокруг сколько угодно, но уже неловкой рукой, которая не умела воспроизводить буквы, виднеющиеся здесь на каждом шагу, повсюду, куда бы ни пал взгляд неумелого резчика.

«Как приходит в упадок культура? — задавался вопросом Эдгар. Почему тот, кто выбивал надпись на арке Константина, выбил ее так неуклюже? Только потому, что лучше не мог? А может быть, он считал, что так и нужно…»

И это невольно заставляло задуматься: «Может быть, он считал, что так нужно. Может быть, и я считаю, что именно так нужно творить? Разлагать все на первоначальные элементы, не подражать, упаси боже, Бетховену, не быть последовательным, не связывать голоса логически… Может быть, я считаю, что так надо, а это уже упадок культуры… то, что близится к концу. Может быть, все наше искусство подобно арке Константина?»

И когда под вечер он возвращался в гостиницу и ненадолго ложился отдохнуть, в голове его мешались обрывки всего виденного. Статуи цезарей — с синими галстуками. Испанская лестница — с корявыми надписями на арке Константина, а обнаженный воин, убивающий святого Матфея, был — как это бывает во сне — одновременно и голым, и в то же время в черной рубашке гвардии Муссолини.

Мешанина эта, возникавшая в голове Эдгара после полудня, означала, что он болен. И хотя термометра у него не было, он знал, что у него жар.

И все же каждое утро он вставал, сгорая от любопытства, как во времена молодости. Давно уже он не переживал ни одно из своих путешествий как некое приключение. Последние поездки его бывали обычно концертные: года два назад он был здесь с Эльжбетой, которая пела еще в Аугустео — ныне вновь именуемом усыпальницей великого Цезаря. Это были скорее светские рауты. Эльжбета обладала даром увлекать за собой толпы самых разных лиц, за нею ездили настойчивые поклонники, преданные ученицы, во всех столицах ее всегда окружала толпа знаменитостей. Во время последнего ее визита сюда в нее даже влюбился внебрачный сын Виктора Эммануила{3}, хромой и поэтичный. Но это были не его, Эдгара, приключения, а приключения Эльжбеты.

Единственные письма, которые он сейчас получал с родины, были письма Артура Мальского из Лодзи; обычно он читал их с вымученной улыбкой, а иногда и с раздражением.

«Рим, Рим! — восклицал Артур в своих эпистолах, как будто расхаживая по комнате, подергивая плечом и попискивая, словно загнанная крыса. — Где это видано, ехать в Рим? Ведь Рим — это или развалины былой красоты, или ужасы нового, бессмысленного режима. Что вас может привлекать в Риме? Ведь там даже музыки нет…»

Эдгар мысленно отвечал Артуру: «А хотя бы то, что здесь смычки в оркестре играют действительно слаженно». Этого им не понять. Но писать этого он не хотел, так как знал, что его слова не убедят Артура.

«Лучше пожили бы у нас в Лодзи, — писал крошка Артур, — особенно вот такой холодной, ненастной весной. Вы бы увидели, как выглядит этот городок с канавами! Понимаете, с водосточными канавами. Вот вы и представьте это, созерцая древнеримские акведуки и прогуливаясь, точно Гете или Красинский{4}, по римской Кампанье с дамами… Вам не приходило в голову, что мы, поляки, не можем себе позволить совершать вояжи ради эстетического наслаждения? Вот и подумайте об этом, глядя на голубое небо над Римом, когда у нас льет проливной дождь…»

— Здесь тоже дождь, — сказал Эдгар.

«А с другой стороны, я вам ох как завидую. Это, должно быть, чудесно — путешествовать. Я никогда не путешествовал и никогда уже путешествовать не буду. Слушаю, как дети барабанят гаммы и этюды Черни. А Сикстинская капелла? Это, должно быть, что-то такое величественное, что даже жутко… Меня бы подавило. Я не создан для Сикстинской капеллы…»

Эдгар засмеялся и повторил:

— Я не создан для Сикстинской капеллы.

Но больше всего он любил свои утренние прогулки на Авентин.

Правда, добирался он туда обычно с трудом. Стоило ему направиться в ту сторону, как вся топография Рима путалась в голове, и он то выходил к Санта-Прасседе, то блуждал в закоулках над церковью Санта-Мария-ин-Космедин. И каждый раз, когда находил наконец Авентинскую дорогу, говорил себе: «Боже милостивый, ведь это же так просто!»

Прогулки по Авентинскому холму напоминали ему былой Рим, Рим Гете и Мицкевича{5}. Что-то романтичное таилось здесь и источало давно выветрившийся, казалось бы, аромат романтизма. «Какая это была, должно быть, поразительная эпоха, — думал он, присев на скамью, — если мы так долго живем ее дыханием, дыханием «Дзядов» и «Фауста»… Но разве «Фауст» — это романтизм? Ведь это нечто вечное, — человек, которого перерастает заклинаемая им природа. Руины Рима — это не руины, это новый мир, всегда представляющий завуалированный облик человеческого бытия и не Бытия с большой буквы, не абсолютного существования, а людской повседневности, повседневного страдания.

То, что у меня болит горло и от этого нет никакого настоящего лекарства, — вот что ужасно, а не то, что рухнули какие-то там государства».

Удивительная изгородь мальтийского приората с ее беспокойным ритмом, охраняющая еще более удивительные деревья и кусты, не тронула его. Разумеется, он заглянул в замочную скважину, через которую в конце кипарисовой аллеи увидел округлый и желтый купол собора святого Петра, похожий на экзотический плод. Но больше нравилась ему церковь святой Сабины, вся, точно льдом, выложенная внутри холодным мрамором. В церкви было холодно, но такая там была чистота и законченная симметрия, что математика эта увлекала его в глубины, равные музыке Баха. Клавиатура органа находилась здесь внизу, и ему захотелось прикоснуться к белым клавишам. Ему казалось, что тогда взлетят не звуки, а придут в движение белые мраморные плиты, которыми облицована церковь, и начнут укладываться в новые ледяные конструкции, в новые церкви святой Сабины, все более стройные и высокие. Часами просиживал он в этой обычно пустующей церкви.

Нравился ему и сад, примыкающий к церкви, отделенный от улицы стеной. Там стояли низкие каменные скамьи, невысокие апельсиновые деревья были отягощены зелеными и золотыми плодами, а с террасы открывался вид на Тибр и на противоположный берег его, на собор святого Петра и на живописное нагромождение Яникульского холма.

Он часто сиживал в этом саду, хотя после подобной сиесты на холодном граните кашлял больше обычного, а к вечеру в голове вновь мешались цвета и ноты, образуя светлую, до слез волнующую дымку. Но вот как-то утром стало удивительно тепло и солнечно, небо было прозрачное и зеленоватое, и высокие пинии и кипарисы недвижно застыли в прозрачном воздухе. Эдгар присел на каменную скамью. Рим уже измучил его, вернее, измучили одиночество и невозможность уложить свои мысли в какую-то определенную конструкцию. Подобную растерянность он ощущал обычно в те моменты, когда из всего этого хаоса должен был возникнуть новый творческий замысел.

Он курил сигарету за сигаретой, глядя на голубое пространство за террасой. Город за Тибром не был отсюда виден. В это чудесное, погожее утро в саду мелькали еще несколько человек — студенты с книжками, какие-то пары. Одна пара сидела через две скамейки от него. Что-то в наклоне головы женщины в странном черном шелковом платке поразило его. Мужчина сидел спиной к Эдгару. Он обстоятельно и с жаром говорил что-то своей собеседнице, хотя движения его были очень спокойны.

Вот он задал женщине вопрос, на который она ответила отрицательно. Мужчина повернулся к Шиллеру, и тут Эдгар узнал его. Это был Януш.

Эдгар помахал ему рукой — так, словно видел его час назад. Януш ответил тем же, не прекращая разговора с сидящей рядом особой. Женщина все так же слушала, наклонив голову, и черный шелковый платок, необычно (для Рима) повязанный, скрывал ее черты.

Наконец Януш встал и направился к Шиллеру. Эдгар отбросил папиросу и, поднявшись со скамьи, ждал, пока Януш приблизится. Януш равнодушно поздоровался, видимо, думая о своем.

Эдгар не видал его уже давно. Он знал, что Януш из-за несчастий, преследовавших его, стал немного чудаковатым, одержимым манией посещать те места, с которыми была связана его молодость: рассказывали довольно странные вещи и о его пребывании в Испании.

Последний раз Эдгар беседовал с ним у Оли о его поездке в Одессу. Об Испании расспрашивать его он не смел — там Януш находился гораздо дольше сестры. Эдгара поразила перемена в лице приятеля. Первое, что он заметил, — перемену в его глазах. Прежде они светились умом, а теперь подернулись туманом усталости и недоумения. Та легкость и стремление во все вникнуть, которые Эдгар ценил в Януше, — все это как будто притаилось в ожидании необъяснимого прыжка.

— Что ты тут делаешь? — равнодушно спросил он Шиллера. Можно было подумать, что они встретились в Саксонском саду{6}.

— Я мог бы задать тебе тот же вопрос, — ответил Эдгар, сжав его руку повыше локтя. — Во всяком случае, для меня это большая радость…

— Ты все поймешь, когда я скажу тебе, кто эта женщина, вон там, на скамье.

— Кто же это?

— Ариадна.

— Боже мой! — прошептал Эдгар. — Откуда она тут взялась?

— Она все время в Риме… в монастыре базилианок.

— Могу я с ней поздороваться?

— Ну конечно. Только не задавай никаких вопросов.

— За кого ты меня принимаешь! — воскликнул Эдгар и снова посмотрел в глаза Янушу. Вернее было бы сказать, посмотрел на глаза Януша. Они словно принадлежали иному миру. В них застыло то выражение, какое бывает у приговоренных к смерти судом или медициной.

Януш улыбнулся ему в ответ, и от этой блеклой, робкой улыбки лицо его помолодело.

И вдруг вот тут, на Авентинском холме, Эдгару припомнилась Одесса, декламация Ариадны…

— А стихи Блока она еще помнит? — шепнул он почему-то.

— Спроси у нее.

Эдгар так быстро подошел к Ариадне, что даже напугал ее, неожиданно остановившись перед ее скамьей. Она вскинула на него глаза из-под черного шелкового платка, и в глазах этих продолжилась вереница воспоминаний.

Ариадна очень изменилась, пополнела; особенно округлилось лицо, и линии, некогда такие тонкие, расплылись, как будто стали из теста. На не тронутой гримом желтоватой коже виднелись коричневые пятна. Морщинистый лоб был прочерчен вертикальными линиями; пятна, свидетельствующие о больной печени, оттеняли его белизну. И только глаза, влажные, блестящие и удивительно выразительные, смотрели на Эдгара, как раньше.

— Ариадна! — Он произнес одно это слово и протянул ей руку. В имени этом было столько чувства и ласки.

— Вот видишь, Эдгар, вот видишь, — повторяла Ариадна, когда он присел рядом на плоскую скамью. Януш стоял перед ними, точно ожидая чего-то.

Акцент, с каким она произносила слова, вдруг перенес Эдгара в детство и молодость. Он даже не слышал ее и не улавливал смысла фраз, а только прислушивался к низкому, хрипловатому голосу, к этому акценту, который был у всех у них в тот давно минувший счастливый период его жизни. Януш не выдержал.

— Эдгар, не закрывай глаза. Ариадна спрашивает тебя о Эльжбете.

Эдгар поднял глаза. Вокруг был Авентинский сад, стояли апельсиновые деревья, незапыленные акации. У святой Сабины зазвонили торжественно, но негромко — звуки колокола были чужие.

— Ты уж прости, Ариадна, — сокрушенно сказал он. — Я слушал один твой голос. Встреча с тобой и Янушем меня так взволновала. Я ведь был здесь в полном одиночестве.

— Как у вас голос изменился, — сказала Ариадна, переходя на французский. — Вы что, простужены?

— О нет, — отмахнулся Эдгар, — просто горло болит. Очень утомила дорога.

— А где вы живете? — снова спросила Ариадна, поправляя платок.

— В «Grand Hôtel de Russie».

— C’est chic![2] — улыбнулась Ариадна. — Но это же, наверно, очень дорого?

— Нет, не очень. Мне отвели «шоферский» номер, так что довольно дешево. А место очень удобное.

— Место чудесное, — согласилась Ариадна.

— С ума сошли, ей-богу! — вскипел все так же стоящий перед ними Януш. — Не видеться двадцать лет и разговаривать о гостиничных ценах!

— А ты хочешь, чтобы мы сразу принялись беседовать о загробной жизни? — огрызнулась Ариадна, и Эдгар уловил в ее тоне раздражение и даже злость. Видно было, что Януш действует ей на нервы.

Эдгар положил руку на ее ладонь.

— Не сердись на нас, Ариадна. Для меня это такой ошеломляющий сюрприз!

Ариадна вновь подняла на него взгляд. Только по этим глазам и можно было узнать былую Ариадну.

— Ну что ты выдумал? Почему я должна сердиться? Я тоже взволнована. Эдгар здесь… — произнесла она точно про себя и вновь понурилась, глядя на гравий под ногами.

Эдгар слегка растерялся и взглянул на Януша, который стоял перед ним в неуверенной позе и, сложив ладони, постукивал пальцем о палец.

— Я хотела бы поговорить с тобой. — Ариадна снова перешла на русский. Забавно, что по-русски она обращалась к Эдгару на «ты», а по-французски говорила ему «vous». — Вот прямо сейчас. Видишь ли, я как раз говорила Янушу, что господь бог должен дать какой-нибудь знак, что должно что-то произойти. И именно в это время мы увидели тебя.

Эдгар улыбнулся.

— А ты случайно не заметила меня раньше? Может быть, именно поэтому ты возжаждала какого-нибудь знамения?

— Ну, это уже низость! — произнесла Ариадна, стиснув кулаки.

— Да какое же из меня знамение? — грустно улыбнулся Эдгар.

— Все равно, знамение или не знамение… Но ты мне скажи, можно ли так загубить жизнь, как загубила ее я? Ведь жизнь дана нам только раз. Только раз… И если из нее ничего не получилось…

Эдгар улыбнулся.

— До чего же ты русская, просто прелесть! Сразу же принципиальные вопросы. Уверяю тебя, что Януш никогда не ломает себе голову над тем, загубил он свою жизнь или нет. Живет себе, и все. Правда, Януш?

Он поднял голову, взглянул на старого приятеля и даже немного испугался. Тонкие черты Януша свела судорожная гримаса. Казалось, померк свет, озарявший изнутри его лицо.

— Недавно я писал тебе о загубленной жизни, — сказал Януш, — но не о моей.

С минуту длилось молчание.

— Гелена покончила самоубийством, — сказал Эдгар, помолчав, обращаясь скорее к самому себе, чем к Янушу. А ведь он знал, что Ариадне ничего не известно о Гелене. — Пришлось уехать.

— Ты любил? — спросила вдруг Ариадна.

— Нет. Никогда. И это всего хуже.

— Тебе пора идти? — спросил Януш у Ариадны.

— Полдень уже звонили. Настоятельница позволила мне уйти до половины первого.

— Ты в монастыре? — спросил Эдгар.

— Я только послушница. Без пострижения. Но живу в монастыре и должна соблюдать его правила. Чтобы уйти, приходится спрашивать разрешения у настоятельницы.

— Ну, тогда до свиданья, — рассеянно произнес Януш. — И Ариадна и Эдгар посмотрели на него с удивлением.

«Как странно он себя ведет», — подумал Эдгар.

Но Ариадна в самом деле попрощалась и ушла. Монастырь ее находился на Авентине, сразу же за мальтийским приоратом. Только когда она встала, Эдгар увидел, как она пополнела. Была она в странной длинной юбке со сборками, в каких ходят цыганки, только в черной, и в белой блузке; на голове черный шелковый платок, чисто православный, с длинной бахромой.

Януш и Эдгар молча направились с холма к городу.

— Тут неподалеку стоят такси, — сказал Эдгар. — Поедем, пообедаешь со мной в гостинице.

— Все равно.

И только когда они уселись друг против друга за белым столом в изысканном ресторане, Эдгар улыбнулся.

— Ну-ну, не сердись за весь этот шик. Что делать, мне это нравится, таким и умру. Правда, сейчас я не много могу себе позволить, да вот Эльжбета… Это она дала мне возможность поехать в Рим.

Януш пожал плечами, глядя мимо Эдгара, куда-то в сторону.

— Все равно, — повторил он.

Только жест, с каким Эдгар расправил на коленях белую, туго накрахмаленную, трещавшую под его пальцами салфетку, выдавал его досаду.

Наконец он рискнул:

— Не рисуйся, Януш. Видимо, тебе не все равно, если уж ты приехал в Рим, к Ариадне.

— Я не знал, что она здесь.

— Но ты же ее искал.

— Искал? Да. Как отыскиваю теперь все, что потерял когда-то. Сам не знаю где… Скитаюсь по свету. На последние деньги Билинской.

Произнося фамилию сестры, он осекся и посмотрел на Эдгара. Тот с полным самообладанием выдержал его взгляд.

— Сестры нас содержат… — улыбнулся он. — Странно как-то получается.

— Так вот, ищу теперь то, чего не терял, — продолжал Януш, и голос его вдруг сорвался, — потому что того, что потерял, уже не найду, — закончил он тихо-тихо.

Эдгар почувствовал легкий испуг и, не взглянув на приятеля, стал просматривать меню.

— Устрицы будешь есть?

— Терпеть не могу.

— Ну, наконец-то есть что-то такое, что тебе не «все равно»! — засмеялся Эдгар.

Оба почувствовали себя свободней.

— А что этот ее Неволин? — спросил Эдгар.

— Пьет, говорят, а жена его содержит. То и дело в канавах подбирают. Вот так…

— Это можно было предвидеть.

— Ты заметил, как Ариадна изменилась?

— Почему она не говорит по-польски? — спросил Эдгар, не желая задерживаться на вопросе Януша.

— Бог ее знает. А ведь в польском монастыре. У базилианок{7}.

— Да. Но пострига не приняла. Это характерно.

Януш перегнулся над тарелкой к Эдгару и снова патетически произнес:

— Подумать только, Эдгар, ведь я ее обожествлял!

Разговор их прервал официант.

— Ты знаешь, — сказал Эдгар, — я в Италии выбираю кушанья по тому, как звучат названия. Послушай вот, как это звучит: aragosta in bella vista. Или: faraona gelata con piselli.

И он заказал это блюдо. Януш молчал.

— Ведь уже двадцать два года прошло. Я тогда был совсем-совсем молодым, а меня уже знали как композитора… Как все изменилось.

Каждый из них говорил о себе. Наконец они осознали это.

— Что поделывает твоя сестра? — спросил Шиллер.

— То же, что всегда, — усмехнулся Януш. — Я думал, что после возвращения из Испании она ударится в политику. И действительно на время увлеклась, устроила несколько «политических» обедов, но скоро все прошло.

И он вздохнул.

— Что-то у них там не ладится.

— Ты о чем?

— Ну, у Спыхалы и Марыси… Нехорошо что-то, так мне кажется.

— Что ты говоришь? — равнодушно откликнулся Эдгар, подбирая майонез. — А почему, интересно, они не поженились?

— Очень просто. В случае замужества Марыси опека над имуществом Алека перешла бы к графине Казерта.

— Ах, так! — усмехнулся композитор. — А я-то и не подумал.

— Ты вообще ни о чем не думал, — как-то туманно произнес Януш.

— Действительно. Был и, пожалуй, остался на редкость незадачливым.

И, подождав, пока сменят тарелки, продолжал:

— Я же никогда тебе не говорил, мы никогда не разговаривали с тобой о всех этих делах.

— А зачем? — резко спросил Януш.

— Ты прав — зачем? Только вот, сам не знаю почему, я хотел бы рассказать тебе один небольшой эпизод. Понимаешь? Как тянет иной раз сыграть одну из мазурок Шопена или «Warum»{8} Шумана, так иногда хочется и рассказать о чем-то. Особенно о том, что было еще тогда, давно.

— В Одессе?

— В Одессе. Когда вы еще жили у нас — и ты, и Юзек, и профессор. И когда ты был так влюблен в Ариадну, что у всех сердце разрывалось.

— Это было заметно?

— Еще бы. И вот как-то пришла Марыся со Спыхалой. Нет, не тогда, когда они объяснились с Олей, а в другой раз. Оля при виде их встала и ушла в кухню. А твоя сестра, прищурившись и как-то подобравшись, спросила: «Это та малютка?» Была такая жестокость в этом вопросе, такая… И Марыся была такая красивая, когда задавала этот вопрос, такая холодная, надменная, недоступная…

— Ну, красивой-то она не была.

— Для меня она была более чем красивой. И я влюбился в нее, как ты в Ариадну.

— Самообман.

— Разумеется, самообман. Ведь я же никого никогда не любил.

— А музыку?

— Неблагодарная любовница — не ответила мне взаимностью.

— Что ж ты хочешь, все они такие.

В этот момент официант подкатил к ним столик на колесиках. На нем стояли хрустальные блюда с разными салатами: зелеными, белыми, красными, с нарезанными ломтиками сельдереем и пурпурной свеклой. Официант спросил, что им будет угодно.

— Это к тому самому фараону?

— Фараон с салатом, — улыбнулся Эдгар. — Клеопатра с салатом. Смешно.

И, указав официанту на одно из блюд, тихо-тихо засмеялся. Янушу сразу припомнился былой, жизнерадостный, общительный Эдгар.

— Это было примерно тогда же, — возвратился Януш к одесским воспоминаниям, — я вошел в нашу комнату, то есть мою и Юзека, и увидел, что они целуются.

— Кто?

— Марыся с Казимежем.

— А ты знаешь, мне это кажется поразительным, — живо откликнулся Эдгар, разрезая цесарку (это и был фараон). — Ведь они вроде бы совершенно не подходят друг для друга. И как это произошло? Молниеносно?

— Ты что же, представляешь себе Олю с Казимежем? — спросил Януш.

— Уж скорее Олю. A propos, сегодня утром я получил от Оли письмо и еще не прочитал его.

— Она тебе пишет?

— Время от времени, — сдержанно ответил Эдгар, но тут же улыбнулся открыто. — Нет, всегда, когда я за границей. По-моему, ей хочется, чтобы я как-нибудь сочинил для нее пару песен.

— Почему же ты этого не сделаешь?

— О, это не так просто.

— Сочини для нее что-нибудь легонькое. Вроде того «Verborgenheit».

Эдгар вновь рассмеялся, но на этот раз смех его был ироническим.

— Легонькое, вроде «Verborgenheit», — повторил он. — Да ведь для этого надо быть Вольфом или Брамсом.

— А ты не Брамс?

— Нет. Я Эдгар Шиллер. Я уже не могу сочинять простых песенок. Простых песен… И вообще не могу сочинять…

— Тогда скажи мне, только откровенно, — неожиданно оживился Януш, — неужели нет возврата к простоте, к простоте древнего мира? Чтобы все не было таким ужасно сложным, злым, запутанным. Ведь ты же сам видишь, как все вокруг запутывается все больше и больше, а те, которые хотят все проблемы упростить, просто рубят наотмашь, ну эти… здесь и в Германии, — они еще больше их запутывают.

— Боюсь, что они запутают решительно все, — улыбнулся Эдгар, но уже с каким-то иным выражением.

— И ты говоришь это так спокойно?

— К сожалению, в истории ни к чему нет возврата.

— Как и в жизни. Ведь я же не могу вернуться к Ариадне. Это совершенно невозможно.

— Тогда почему ты морочишь ей голову? Почему не оставишь ее в покое? Сидит себе в этом своем монастыре, ну и пусть сидит…

— Но ведь у нее же там нет душевного покоя. Если бы ты знал, что с нею происходит!

— Я считаю, что Ариадна никогда и нигде не будет знать покоя.

— Детьми занимается. И в Париже ими занималась!.. Но ведь не в этом дело. Она страшно мучается.

— Оставь ее. Ты не способен избавить ее от этих мучений. За все двадцать три года, что мы ее знаем, ты не помог ей ни вот столько. Прошло почти четверть века. Ведь она уже старая женщина.

— О боже, Эдгар, что ты говоришь! Старая женщина…

— Произнеси это про себя: старая женщина.

— Значит, если она старая женщина, то и должна мучиться в одиночестве?

— Но ведь не женишься же ты на ней? — И Эдгар испытующе взглянул на Януша.

— Если бы она захотела… — И Януш вдруг смешался. — Ведь и я тоже мучаюсь.

— Не говори, и так вижу. Только мне кажется, что это не очень-то поможет.

— Я мучился и тогда, когда была жива Зося.

— Я знал об этом.

— И ничего мне не сказал…

— Тогда, в филармонии, когда Эльжбета пела «Шехерезаду», помню, как вы спустились в гардероб, а мы шли на раут к Ремеям.

— Ну и что?

— Как-то вы нехорошо выглядели. Я еще подумал: бедная Зося.

— О!

— Не сердись, я просто так подумал…

— Гелены с тобой не было.

— Гелена слушала эти песни… по радио. Хотя тогда уже не слушала. Не хотела слушать.

— Как все скверно складывается. Но знаешь, ведь я не одинок, я мог бы даже жениться. Только она не хочет.

— А, знаю. Мне говорили в Варшаве. Не то Оля, не то Марыся. Она, кажется, племянница Янека Вевюрского?

— Племянница его жены.

— Знаю, знаю, Та, что из Парижа. И она любит тебя?

— Я ее не спрашивал.

— А что с Вевюрским?

— Сидит! Получил восемь лет. Сидит во Вронках{9}.

— Ах, да, мне об этом говорили, еще когда ты был в Испании. Но меня это не интересует.

— Тебя не интересуют дела твоих приятелей?

— Да, не интересуют. В этом смысле…

— Один только Алек уговаривает меня жениться.

— Алек бунтарь.

— Он слишком слаб, чтобы бунтовать. Но как они его ужасно воспитывают! Особенно Марыся и этот старый поверенный. Воспитывают так, будто он Зыгмунт Красинский{10}…

— Ну что ж, он наследник огромного состояния.

— Ты же прекрасно знаешь, что теперь значат состояния. Notre siècle instable…[3]

— Так вот, возвращаясь к Ариадне. Чего ты от нее хочешь?

— Если говорить откровенно, так это она от меня хочет…

Неожиданно разговор их прервал какой-то молодой человек, дурно изъяснявшийся по-французски. Оказалось, что это журналист из «Corriere della Sera», который, узнав о том, что Эдгар в Риме, захотел взять интервью у известного композитора. Нечаянно журналист проговорился, что интервью это поручило ему взять польское посольство. Он совсем не был знаком с творчеством «прославленного композитора», проявил полнейшее невежество в области музыкальных связей между двумя странами, не знал даже о существовании сестры Эдгара, известной на обоих полушариях Элизабет Шиллер, хотя она бывала и в Риме и не раз пела в «Ла Скала». Януш с досадой и удивлением заметил, что бесцеремонное появление журналиста доставило Эдгару удовольствие. Он угощал молодого человека сигаретами и десертом и был с этим субъектом куда любезнее, нежели тот с ним. Журналист задал несколько пошлейших вопросов, записал в блокнот ответы, а когда Эдгар принялся несколько подробнее излагать особенности польской музыкальной педагогики, быстро прервал его. Януш удивленно вскинул брови. Но развязный малый уже улетучился — так же мгновенно, как и появился.

Эдгар заметно помрачнел.

— Ты знаешь, врачи советуют мне лежать после обеда, — сказал он.

— Что, нехорошо себя чувствуешь?

— Да. И после полудня обычно поднимается температура. Но я люблю эту сиесту.

— Тогда ступай к себе, — сказал Януш как-то вдруг очень тепло, своим глубоким голосом. — Вечером я зайду.

Номер у Эдгара был маленький, но все-таки там сумели поставить диванчик — в ногах кровати. Шофер ведь тоже человек; мыться ему необязательно, зато диван всегда может понадобиться — чтобы не пачкать постель. Эдгар лег на этот диван головой в сторону террасы, откуда доносился запах свежей южной земли, и распечатал Олино письмо.

Дорогой Эдгар!

Вы сейчас осматриваете разные достопримечательности Рима, а если не осматриваете, то хотя бы дышите атмосферой этого города. И, конечно, Вам нет никакого дела до того, что поделывает какая-то дальняя знакомая (не правда ли, какое хорошее определение — «дальняя знакомая», вроде «дальней родственницы» — это Керубин всегда так говорит) где-то там, на севере, холодной и дождливой весной. Вы же знаете, как в такое время выглядит Варшава. И разве Вас может интересовать моя жизнь? Понемножку седею, Франек — тот уже давно поседел. Только дети мои не седые, такие же удивительно молодые и милые. Антек, пожалуй, интереснее всех, но очень холодный; Анджей временами ну просто писаный красавец, точно с картины итальянских художников. Так мне, во всяком случае, кажется. Вы сейчас разглядываете эти картины, вот и могли бы сказать, ошибаюсь ли я…

Эдгар подумал о голом детине, убивающем святого Матфея, но дальнейшие строчки письма заставили его удержаться от сравнений.

Анджей так же красив, как Валерек, и на него похож, с той лишь разницей, что в лице его чувствуется напряжение мысли, отражается какая-то внутренняя жизнь. Его страшно донимают экзамены на аттестат зрелости, а потом еще предстоит поступать на архитектурный — снова экзамены. И все же есть в нем какая-то жизнь, которой я не вижу у Антося. Тот долбит свою медицину…

И мне даже странно, — читал он дальше, пропустив несколько строк, потому что действительно думал сейчас о встрече с Янушем и Ариадной, а не о детях Оли, — что через меня, такую непохожую на мамину родню, передалось мальчикам это сходство с Валереком. Анджей улыбается точно так, как он, и зубы у него точно такие. Вы же их давно не видали. Последний раз Вы пришли к нам очень поздно, в подавленном настроении, и мы разговаривали об этом несчастье. Я не смела тогда позвать детей, хотя мальчики были в соседней комнате. Мне приятно было, что Вы в столь тяжелую минуту пришли к нам, и вместе с тем грустно, что у Вас действительно никого нет на свете. Правда, у Вас есть родители, сестра, преданные друзья, ученики. Но только потом я поняла, что это еще ничего не значит. Можно иметь добродетельного мужа, чудесных детей, быть уже старой женщиной и все же порой чувствовать себя такой одинокой! Не сердитесь, что я Вам это говорю, ведь Вы так далеко и наверняка грустите. Сегодня я посмотрела в газете, какая температура во всех столицах мира. В Риме +12, ведь это же настоящий холод. Значит, у Вас грусть и ненастье…

Хотела бы еще рассказать о Геленке. Она совсем не такая, как мальчики, совсем из другого теста. Но об этом в другой раз. Сейчас уж нет больше времени.

В Риме ноты порхают в воздухе ласточками. Может быть, поймаете несколько и создадите что-нибудь из них? Я была бы так рада.

Опять встретила Марысю Билинскую. Вас это не интересует?

Оля.

Эдгар закинул руку с письмом назад и увидел за окном картину сада, только искривленную, точно отраженную в зеркале. Шел косой дождь, и воздух от этого серого дождя казался совершенно голубым. И над всем высились темно-синие кипарисы. Эдгар вздохнул.

Зазвонил телефон.

В трубке послышался незнакомый голос, говорящий по-французски:

— Это мосье Эдгар Шиллер?

— Да.

— Говорит секретарша профессора Пампанини. Профессор будет ждать вас завтра в своем кабинете. Завтра в десять утра…

— Какой профессор?

— Профессор Пампанини, известный ларинголог. Он приглашает вас завтра…

— Но я не договаривался о визите…

— Договаривалась ваша знакомая, графиня Тарло…

— Кто?

— Графиня Тарло просила, чтобы профессор принял вас. Так вы будете?

— Буду.

Он отложил трубку с некоторым раздражением, но и с явным облегчением. Он знал, что на днях неминуемо придется побывать у врача, только все не мог решиться.

— Ну, буду, и все! — Он пожал плечами.

Снова зазвонил телефон. Это был Януш.

— Представь себе, Ариадна ушла из монастыря и сняла номер в маленькой гостинице возле Остийских ворот.

— Ай-яй-яй! А почему так далеко?

— У нее там какая-то знакомая, русская. Ну и что мы с нею теперь будем делать?

— Как что? Я этим заниматься не намерен.

— Но ведь у нее же ни гроша в кармане.

— У меня тоже. Я же тебе говорил, что деньги мне прислала Эльжбета. Но немного. Еле-еле хватит на жизнь здесь.

— И на «фараонов».

— Не валяй дурака, Януш. И не прикидывайся аскетом.

— Ну ладно, ладно. Но у меня тоже ни гроша. И что хуже всего — дома тоже нет.

— А что, если телеграфировать Алеку? У него должны быть здесь деньги в Banco di Sicilia.

— Вроде бы нет. Но попробуем.

— Зайди вечером, около семи. Поболтаем.

— Хорошо. А пока я иду к Ариадне.

— Ну иди, иди. Нашел себе заботу.

— Не говори так, Эдгар.

Эдгар со вздохом положил трубку. Везде одни только заботы…

И с этой минуты начались хлопоты и разъезды по городу, во время которых люди столь разного склада, как он, Януш и Ариадна, должны были найти общий язык. Давалось это с трудом, просто мучительно. Стоило им отвлечься от воспоминаний, как все шло прахом. Они посещали галереи — более или менее систематически, — осматривали церкви и картины. В том состоянии внутренней пустоты, в каком находились Ариадна и Януш, это было довольно поверхностно, уж очень по-туристски.

Эдгар сходил к врачу, который довольно долго разглядывал его горло и сделал какой-то анализ. Это был смуглый высокий самоуверенный мужчина в огромных очках. Довольно весело расспрашивал он Эдгара о его детстве, родителях, о занятиях музыкой. Заинтересовался также его коленом, которое почему-то не очень хорошо гнулось, заинтересовался так, будто был не ларингологом, а ортопедом. Простился он с Шиллером с непринужденной итальянской любезностью. Прописал какие-то полоскания, порошки и велел сразу же по возвращении в Варшаву обратиться к хорошему терапевту.

— Так не забудьте, — напомнил он, прощаясь, — немедленно пойдите к врачу.

Эдгар пообещал. Но пока что надо было встретиться с Янушем и снова ломать голову над тем, где достать денег для Ариадны. Ничего другого, кроме проекта с деньгами Алека, не приходило им в голову. Януш телеграфировал Алеку. Ответа не было два дня. Наконец пришла телеграмма от сестры.

Билинская сообщала:

Алек не имеет права трогать свои капиталы, как несовершеннолетний. Вышлю десять тысяч злотых из своих. Разрешение валютной комиссии возможно только через десять дней.

Мария Билинская.

Януш расстроился. Он жил недалеко от «Grand Hôtel de Russie», по другую сторону Пьяцца дель Пополо, в отеле «Локарно» — скромном швейцарском пансионате. Отсюда недалеко было до Тибра, и они с Шиллером прогуливались над рекой вдоль бульваров, поглядывая в сторону заслоненного воздушной листвой платанов купола святого Петра.

— Через десять дней! Кошмар какой-то! — возмущался Януш. — Вечно нам чинят какие-то препоны! Чем все это кончится? Что будет дальше?

— Придется поискать по эту сторону…

— Что значит по эту сторону?

— Ну, где-то здесь. Откуда можно выслать деньги.

— У тебя есть кто-нибудь во Франции?

— Никого. Да и кому француз одолжит?

— Марре Шуар?

— Этот хоть и фотографирует атомы, но золота делать еще не научился.

— Остается только она.

— Кто?

— Ганя.

— О! — облегченно вздохнул Януш. — Об этом я и не подумал. Ты в самом деле считаешь, что можно?

— Если надо…

— А адрес у тебя есть?

— Гани Доус? Кажется, есть. Да ведь она так известна, что нам могут сказать в американском посольстве.

— Посмотрим.

Они отправились в гостиницу к Янушу. Номер Януша — о ирония! — был куда больше, чем у Эдгара. Почти всю вторую половину дня они провели над составлением телеграммы к Гане Доус, в Чикаго. Адрес ее Януш нашел в старой записной книжке, которая была у него при себе.

Срочно нуждаемся в деньгах не для себя. Нельзя ли выслать нам в Рим? Адрес…

Эдгар Шиллер.

Януш Митинский.

Отослав эту телеграмму, Эдгар даже оживился.

— Ну прямо сутенеры, из тех, что вначале не берут денег, а некоторое время спустя просят «взаймы».

Януш взглянул на него с некоторым удивлением.

— Узнаю о тебе все новые и новые вещи.

— А для тебя это новость?

Януш, не ответив, только вздохнул.

— Бедная Ганя.

Вечером они встретились с Ариадной. Одета она была очень скромно, в темном костюмчике, платок сняла и кремом и пудрой тщательно затушевала пятна на лбу. Очевидно, побывала и у парикмахера, который уложил ее черные волосы в локоны, как у императрицы Фаустины на бюсте, что стоял в Национальном музее. Сейчас она выглядела еще очень интересной, словно скинула несколько лет.

В веселом настроении они поехали наверх, к самому памятнику Гарибальди, и отыскали скромную остерию, где можно было поужинать. «Веселое настроение» следовало понимать так, что каждый силился быть веселым и не замечал усилий другого.

При таверне был довольно большой садик; на арках, соединяющих столы, висели разноцветные лампионы. От розовых и оранжевых бликов лицо Ариадны казалось еще моложе. Достав зеркальце и с удовлетворением взглянув на себя, она поправила волосы.

— Я как будто помолодела, — заметила она своим низким, хрипловатым голосом, но оба спутника ее, видимо, думали о чем-то ином, так как не поддержали ее хотя бы неуклюжим комплиментом.

Она растерянно взглянула на них и слегка погрустнела.

Правда, Эдгар быстро всех расшевелил. Просто ему стало жалко Ариадну, и он принялся заказывать отборные вина, развлекать их анекдотами из жизни Эльжбеты, потом рассказал об Олином письме, о ее детях. Ариадну это очень заинтересовало. «Значит, у Оли уже такие большие дети?» И она спросила, как их зовут, а потом все повторяла имена: Антек, Анджей и Геленка. И все допытывалась, сколько им лет. Но Эдгар с Янушем редко видели Олиных детей и затруднялись ответить на этот вопрос.

Под конец Эдгар добился своего. Теплая, чудесная римская ночь окончательно размягчила их, и они забыли о своих неприятностях, а Эдгар, кажется, забыл даже о денежных затруднениях — он то и дело заказывал вино. Наконец всем стало беспричинно весело, и смеялись уже без всякого повода либо по поводу самому пустяковому. И только чуткий слух — а у Эдгара он был достаточно чуткий — мог бы уловить в смехе Ариадны истеричные нотки.

Не обнаружив у боя, разносившего сигареты, нужный ему сорт, Эдгар пошел в буфет.

Когда он отошел, Ариадна тут же перестала смеяться.

— Ты знаешь, я звонила Пампанини, — сказала она.

— Кому? — переспросил Януш, никогда не запоминавший имен.

— Профессору Пампанини, врачу, у которого вчера был Эдгар.

— Ну и что он сказал?

— Чахотка.

— Что? — с испугом переспросил Мышинский.

— Горловая чахотка, и довольно запущенная. Я сразу угадала по голосу, — безжалостно сказала Ариадна, как будто с удовлетворением констатируя этот факт.

— Это страшно.

— Жизнь вообще страшна, — равнодушно заметила Ариадна.

— О боже, опять ты со своими обобщениями! — раздраженно воскликнул Януш. — До чего же ты…

— Ну?

— Жестокая.

Но тут вернулся Эдгар, рассказал о своем смешном разговоре на ломаном итальянском с красоткой-буфетчицей, и всем троим вновь стало весело.

После ужина решили идти с Яникульского холма пешком. Взявшись под руки, они шли довольно быстро, увертываясь от мчащихся автомобилей. И по-прежнему беспрерывно смеялись и вели себя как дети.

На одном из поворотов дороги они остановились, глядя на город, утопающий в золотом свете под сапфирным прозрачным небом. Бессмысленный смех оборвался, и неожиданно стало грустно. С минуту они стояли молча.

— Стихи захотелось читать, — сказал вдруг Януш, — только в голову ничего не приходит.

И тут Ариадна встряхнула головой, «как раньше», локоны упали ей на лоб, и тихо но напевно она произнесла:

Для моей умиленной души Все твои слова хороши. Ты стихов для меня не пиши, Для моей умиленной души…

Януш вздрогнул. «Нет, нельзя так воспринимать все это, — подумал он. — Спокойно, спокойно, не принимать это к сердцу».

Спустившись на Пьяцца де ль Пополо, они еще выпили кофе в небольшом кафе на углу. Отсюда Януш должен был отвезти Ариадну на такси в другой конец города. В кафе — а точнее на стене подле двери, потому что сидели они снаружи, прямо на площади, — они заметили афишу завтрашнего симфонического концерта в театре «Арджентина». Играть должен был Артур Рубинштейн{11}, а дирижировал — Павел Клецкий{12}. Ариадна помнила Рубинштейна по Парижу и поэтому даже всплеснула руками.

— Мы должны попасть на этот концерт, — категорически заявила она.

— Дорогая, — заметил Януш, — о нем ведь уже давно объявлено, и все билеты наверняка раскуплены.

— Это ничего не значит, мы должны на него попасть.

— В конце концов, это не так трудно, — заметил Эдгар, — я просто позвоню утром Рубинштейну или Клецкому. Должны же они меня, черт возьми, знать.

И вот таким образом они очутились на другой день перед самым началом концерта у театра «Арджентина». Было довольно поздно, поэтому они поспешили в ложу. В проходе Эдгар успел шепнуть Янушу:

— Нам надо поговорить в антракте. У меня важные новости.

Программа концерта состояла исключительно из русской музыки. Сначала шли «Вариации» Аренского на тему Чайковского, потом Второй концерт Рахманинова. Во втором отделении — «Поэма экстаза» Скрябина.

— Программа как будто специально для нас, — сказал Януш.

Ариадна с опаской взглянула на Шиллера.

— Вы ведь, кажется, не любите «Поэму экстаза»?

— Давно ее не слышал, — улыбнулся Эдгар. — Может быть, изменю свое мнение.

— А «Вариации» Аренского? — спросил Януш.

— Это моя любимая мелодия, — сказала Ариадна и принялась напевать:

Был у Христа-младенца сад, И много роз взрастил он в нем…

Но тут вышел Клецкий, зал встретил его вежливым всплеском аплодисментов, и концерт начался. Оркестр был превосходный. Эдгар слушал внимательно, склонив голову набок.

Ариадна взяла Януша за руку. Когда оркестр умолк, оказалось, что она что-то говорит, но Януш не мог ее расслышать из-за аплодисментов. Он склонился к ней. Ариадна читала на память последнюю строфу романса Чайковского на слова К. Р.{13}

«Вы позабыли, что шипы Остались мне», — сказал Христос, И из шипов они сплели Венец терновый для него, И капли крови вместо роз Чело украсили его…

— Вы забыли, что для меня остались тернии… — повторила она по-французски. — Для Христа остались тернии… Понимаешь? А мы срываем розы…

— Хорошенькие розы! — сказал Януш, но Ариадна не слушала его.

Януш прикрыл глаза, и на миг, на краткий миг перед ним возникло лицо Зоси. Такое, каким он видел его тогда, после смерти. Это было страшно. Он еле сдержался, чтобы не вскрикнуть, и быстро открыл глаза. Зал грохотал аплодисментами. Появился Рубинштейн.

Уродливый, на редкость уродливый, но какой-то фантастически обаятельный. Какой-то невероятно близкий и в то же время как будто Зевс на облаке. Удивительно своеобразный.

Эдгар нагнулся к Янушу.

— А ведь он похож на Шопена.

— Чем?

— Не знаю, какая-то аура исходит.

Раздались сильные и решительные аккорды. Быстрые пальцы Рубинштейна извлекали из рояля только ему одному присущий звук, округлый, сильный, подобный перестуку медных шариков. Необычайное чувство меры обоих артистов помогло им исполнить первую часть концерта Рахманинова на самой грани банальной цыганщины. Такт и музыкальность спасли старого комедианта.

Потом началась вторая часть, мудро развивающаяся из разложенных аккордов Баха, Бетховена и Шопена. И эта божественная, сладкая, даже слишком сладкая мелодия с задумчивым повтором в конце. Рубинштейн играл как бог, Ариадна открыто плакала.

— Какая артистичность! — произнес Януш, когда все кончилось.

Ариадна осталась в ложе, а мужчины вышли покурить. Они понимали, что в курительной комнате им надо поговорить о важных вещах, и притом быстро, так как антракт короткий, и все же некоторое время не могли вымолвить ни слова.

— Подумать только: из такой пустяковины сделал такой шедевр! — вздохнул Эдгар, думая, видимо, о себе.

— Ну, что ты мне хотел сказать? — спросил Януш.

Эдгар достал из жилета оранжевый листок.

— Телеграмма от Гани.

— Покажи, — заинтересовался Януш.

— «Перевела тысячу телеграфом Banco Italia Рим привет Ганя», — прочитал Эдгар.

— И подписалась — Ганя, — улыбнулся Януш.

— Сладостное имя Ганя, как говорит Налковская. Ну и что теперь?

— Тысяча долларов — это очень большая сумма. Щедрость у Гани и польская и американская сразу. Это хорошо.

— Но даже и самая большая сумма когда-то кончается. Тысячи долларов Ариадне хватит ненадолго. А что потом? Как ты все-таки с нею думаешь поступить? Возьмешь в Варшаву?

— С ума сошел! Что ей там делать?

— А как она, собственно, здесь очутилась?

— Она вот уже десять лет у этих базилианок…

— Почему не в Париже?

— Видимо, там настоятельница не очень-то верила, что сможет ее удержать.

— А ей это было так важно?

— Ты знаешь, мне кажется, что им действительно важно спасение душ всех этих…

— А почему она не постриглась?

— Не знаю.

— Столько лет послушницей…

— Всем послушная послушница, — усмехнулся Януш.

— Ты циник.

— Знаю. Просто глупый каламбур. Но я действительно в отчаянии. Ведь она же из-за меня покинула этот монастырь…

— А что ты ей сказал?

— Ничего. Право же, ничего.

— Ты сказал ей, что любишь ее?

— Что ты выдумываешь! Просто мое появление пробудило в ней волю к жизни. Вот она и бросила все.

— Так что же, отошлешь ее сейчас в Париж?

— Никому она там не нужна.

— Как-нибудь устроится.

— Ты представляешь себе Париж для такой вот, которая возвращается… Нет более жестокого города.

— Ну и что же?

— Если бы не этот проклятый гитлеризм! Года два-три назад Берлин был бы для нее то, что надо. А теперь об этом не может быть и речи.

— Так как же?

— Дадим ей эту тысячу долларов, и пусть делает что хочет.

— А что мы скажем ей? Откуда эти доллары?

— Что-нибудь придумаем. Только пусть уезжает.

Эдгар потушил сигарету в высокой пепельнице. Похоже было, что он боится взглянуть на Януша и сознательно отводит взгляд. И все же не выдержал, взглянул на приятеля и сказал;

— Януш, ты подумай…

Но тут раздался звонок, надо было возвращаться в зал.

Они сразу же вошли в этот причудливый, сталактитовый мир «Поэмы экстаза», наполненный теплым туманом. Их оплели лианы мотивов, вьющиеся между холодных колонн и огней. Теснилась зеленая листва оркестровых красок, и животное дыхание, и одышка засурдиненных труб. Вся эта прозрачная и зеленая, как морская вода, волна вознеслась раз-другой, чтобы рассыпаться пеной причудливых звуков, чтобы наконец достигнуть самого предела — какого-то неопределенного многоголосого крика, в котором стерлась окраска всех инструментов.

Когда поэма окончилась, Эдгар повернулся к своим спутникам.

— А все-таки это отлично сделано.

Но слова замерли у него на губах. Поза Ариадны была полна напряжения, и глаза выражали ужас, а вместе с тем какое-то возвращение на землю.

«Так, наверное, выглядит пилот, который идет на посадку, побывав на высоте двадцати тысяч метров», — подумал Эдгар.

— Искусство все-таки должно иметь свои границы, — сказала, не двигаясь с места, Ариадна, — чтобы оно не переставало быть искусством.

Люди вокруг хлопали, выходили, а Ариадна с Янушем так и стояли столбами. Когда наконец они направились к выходу, Эдгар тихо спросил Януша:

— Когда мы скажем ей о деньгах?

— Погоди. Я скажу ей завтра.

Перед театром, на Ларго Арджентина, они остановились возле трех небольших храмов, в глубоком котловане, раскопанном в центре площади. Возле них росли деревья и рыскали одичавшие коты, которые пробиралась понизу, сбегались и дико орали друг на друга. Ариадна долго приглядывалась к ним.

— Животные счастливые, — сказала она, — они не знают, что такое «Поэма экстаза».

Януш иронически улыбнулся.

— Всегда ты, Ариадна, там, где пафос. Я уже отвык от этого.

Уговорились встретиться завтра в вилле Боргезе, в музее.

Без всякого удовольствия осматривали они все эти достопримечательности. Голые женщины, будь то Даная или Паолина Боргезе, не производили на них впечатления. Усталые и потухшие, вышли они из дворца и отправились бродить по парку. Настроение это явно исходило от Ариадны. Внешне спокойные, шли они дорогой, ведущей от виллы Боргезе к Монте-Пинчио. Эдгар уже не в состоянии был выносить напряженной атмосферы. Януш поглядывал на него с беспокойством, как будто не он знал о приговоре, вынесенном Эдгару, а, наоборот, от Эдгара зависела его, Януша, жизнь.

Эдгар глядел перед собой, чуточку щурясь от солнечных бликов, которые вспыхивали на стеклах быстро мчащихся им навстречу автомобилей. В прищуре этом заметна была усталость и легкое раздражение.

— А вы знаете, — сказал вдруг он, — дня через два-три я возвращаюсь в Варшаву. Из консерватории пишут… — Эта выдумка понадобилась ему как оправдание.

— И что же ты там будешь делать?

— То же, что и всегда. Преподавать.

— В Варшаве ты должен немедленно сходить к врачу, — сказала Ариадна, поднимая на него тревожный взгляд. — Немедленно…

Эдгар взял ее за руку.

— Не тревожься за меня, — тихо произнес он. — Я и так знаю, что со мной.

Ариадна резко вырвала руку и свернула на газон.

— Куда ты? — воскликнул Януш. — Нельзя топтать траву!

— «Нельзя топтать траву»! — передразнила его Ариадна и затопала ногами. — Какие вы послушные ученики! Школяры несчастные! Надоели вы мне с вашей благовоспитанностью. Графья! Полячишки паршивые!

Януш вскипел.

— Замолчи! — закричал он, пытаясь схватить ее за руку. — Идем!

— Слушать тебя не желаю! — кричала Ариадна.

И побежала по лужайке вниз, где в лощинке виднелись какие-то кустики, высаженные, видимо, специально для ночных оказий. Эдгар с Янушем быстро направились туда же по газону и вскоре наткнулись на нее: она сидела за кустами на мокрой траве и плакала, как ребенок. Оба нагнулись к ней. Кусты и лощинка скрывали их от публики, снующей по аллее, и от строгих блюстителей порядка. Впрочем, все трое были уже в таком состоянии, что ни на что не обращали внимания. Ариадна громко всхлипывала и закрывала лицо платком. Накрашенные брови и ресницы размазались. Выглядела она некрасивой. Но Янушу стало жаль ее, и он, сев рядом, стал гладить ее по плечу.

— Успокойся, Ариадна, не плачь…

— Да, не плачь! Тебе хорошо говорить — не плачь. А я… Поглядишь на мою жизнь — как же тут не плакать?! Как же мне не плакать, когда все так худо, хуже некуда. И ничего, ну ничегошеньки нельзя исправить. Ну кто я теперь? Беглая монашка, — сказала она по-русски. — Вот-вот, как Гришка Отрепьев. Беглая монашка. И ни позади, ни впереди — ничего. И ты вот, Януш, вроде как Самозванец. Ну какой прок, если я выйду за тебя замуж? Не поеду я с тобой в твою Польшу, не уговоришь!.. Да ты и не уговариваешь! Когда-то ты меня любил, когда я была молодая и красивая… Ну какой мне прок, что я слушаю с вами Скрябина? Это же другой мир. Вот я была вместе с вами в другом мире… «Поэма экстаза» — это доказательство существования бога. Любая, самая что ни на есть простая монашка в моем монастыре верила в бога. А я? Что я?

— Господи, да у тебя же есть специальность, — утешал ее Януш.

— Какая специальность?

— Стоит тебе только появиться в Париже…

— С ума ты сошел. Двенадцать лет. Двенадцать лет для Парижа! Да там уже ни один торговец картинами, ни один директор этих пакостных заведений не помнит, кто такая Ариадна Тарло… «Искушение святого Антония» — дешевый балаган… Кто об этом теперь вспомнит? Одна только мать настоятельница, только она раз в месяц донимала меня: «Это ты, дитя мое, рисовала такую скверну?»

— И она не забыла?

— Не забыла. Одна она на всем свете. Потому что она помнит о грехе. О зле помнит. А я? «Экстаз», Скрябин, Рубинштейн, Рахманинов… Не жизнь все это…

Она снова заплакала навзрыд и сразу же замолкла, уставясь на Эдгара. Эдгар испугался — во взгляде этом было что-то опасное. Он вновь наклонился к ней.

— Не плачь, Ариадна.

Но Ариадна выпрямилась и со вздохом сказала:

— Я не плачу. Только это не жизнь…

Януш смутился.

— Дорогая, — тут он припомнил Янека Вевюрского и невольно усмехнулся, — дорогая, а что такое жизнь?

— Все, что хочешь, только не то, что мы делаем.

Эдгар испытывал страшные муки. Он не выносил таких сцен. «Как в русских романах», — так он это называл. Склонившись к Ариадне, он твердил одно и то же:

— Успокойся, успокойся, люди смотрят, не устраивай спектаклей!

Но никто, конечно, не смотрел. Сад смеялся росой и алыми лилиями, небо над головой было голубое, как лен, и только рычали, пролетая где-то вверху, автомобили.

— И эта пустота, понимаешь, пустота! Что у меня есть от жизни? Ничего. У Володи — у того есть. У него идея, дети… У Вали тоже ничего нет — пьет… Страшная жена… У Володи — у того есть. А у меня? Что мне делать? Януш, милый! Что мне делать?

«И правда, что ей делать?» — подумал Эдгар, выпрямляясь и глядя на пинии и пробковые дубы вокруг.

— Ты только пойми, ведь это же конец, все это конец! Наверно, потому, что я предала революцию…

— Если бы все, кто предал революцию, закатывали такие истерики, — сказал Януш, — то давно наступил бы день Страшного суда.

— О господи, да что вы мне такое говорите! Даже утешить никто не может, — пробормотала Ариадна, вытирая платком глаза.

Эдгар перевел взгляд с живописного сада на плачущую женщину, сидевшую под кустом в итальянском саду, словно несчастная крестьянка под церковной оградой. Лицо ее покраснело, глаза опухли от слез и утратили свой необычный блеск, и вся она постарела, превратилась в исконную русскую бабу, которая и полна жалости к людям, и плачется на свою судьбу. И показалась она ему чужой, из какого-то другого мира. И он чувствовал, что никак не сможет преодолеть в себе эти недобрые чувства.

Януш, наоборот, выглядел очень взволнованным и нашептывал ей на ухо какие-то успокаивающие слова. Правда, при этом он бросал на Эдгара тревожные взгляды. Точно стыдился его или обманывал его в чем-то.

Наконец Ариадна утерла глаза и достала из сумочки зеркальце.

«Ну, слава богу, — подумал Эдгар, — гроза пронеслась».

И, повернувшись, слегка спотыкаясь, пошел по газону наверх. Никто даже не заметил этой сцены. Остановившись на тротуаре, он подождал, пока Януш с Ариадной поднимутся к нему.

— Идемте завтракать, опоздаем.

— Я такая голодная, — сказала Ариадна, вставая рядом с Эдгаром, — вышла сегодня, не позавтракав.

— Ну и отлично. Сейчас мы ухватим что-нибудь вкусное. — И он направился к террасе.

— Ой, гляньте! — воскликнула Ариадна. — Петрушка!

И действительно, на том же, обычном своем месте, по другую сторону улицы, квадратом стояли ширмы и носатый Пульчинелла размахивал дубинкой, смеша немногочисленных детей, собравшихся вокруг.

Все трое остановились.

— Совсем как в Одессе, — сказала каким-то совершенно иным, веселым и как будто юным голосом Ариадна.

— И верно, — откликнулся Януш. А Эдгар добавил:

— Совсем как в Одессе, там тоже приходили итальянцы с куклами.

Они стояли на самом краю тротуара, заглядевшись на куклу, которая что-то кричала, и на размахивающего саблей жандарма, появившегося рядом с Пульчинеллой. На губах у всех троих возникла улыбка, улыбка детская и далекая. Вокруг не было уже ни шумного города, ни живописного сада.

И вдруг, то ли заглядевшись на картину утраченного детства, то ли побуждаемая каким-то иным желанием, — узнать об этом они уже никогда не смогли, — Ариадна сделала шаг вперед — прямо под летящий с бешеной скоростью большой белый автомобиль.

II

Так получилось, что Анджей выехал из Варшавы поздним поездом и до Пустых Лонк добрался вечером, к полуночи. Повозка тихо подкатила к крыльцу. Навстречу вышел один Франтишек, сонный и зевающий, и, забрав чемодан, сказал:

— Тете Михасе что-то неможется, а пани Эвелина уже легла.

В доме была полная тишина. Анджей торопливо съел оставленный ему ужин и вышел на крыльцо. Крыльцо в Пустых Лонках напоминало скорее беседку — оно не выступало вперед, а уходило вглубь, как бы связывая два крыла дома. По бокам оно все заросло диким виноградом, а в середине была открытая площадка с видом на высокие деревья. Но сейчас ночь была темным-темна — и на крыльце и снаружи. Видимо, собирался дождь, и звезд не было видно. Духоты, правда, не чувствовалось. Ночь дышала свежестью и ароматом. Последнее сено (за парком, а может быть, уже на сеновалах), выкошенные поляны, огромные, покрытые цветом липы и, наконец, сама земля, сухая и истомившаяся от жажды, — все источало летнее благоухание.

Анджей присел на ступеньку, стараясь проникнуть взглядом сквозь темноту, окружающую старый дом, но так ничего и не увидел. Слышал только время от времени, как ветер, стараясь подготовить мир к приближающемуся дождю, рывком сгибал вершины деревьев — и вновь над макушками их воцарялась тишина. Анджей глубоко втягивал эти запахи и прохладный, уже сыроватый воздух. Даже чувствовал бальзамический воздух где-то в животе. Он был сейчас безмерно счастлив.

Вот он и добился своего. Антек каждый год ездит в горы, все лазит там, таскает с собой котелки, рис и флиртует с патлатыми девицами в штанах; Геленка с матерью собрались к морю. Его тоже тянуло и в горы и к морю, и все же он решил провести первое «свободное» лето в Пустых Лонках. Тут ему всегда нравилось больше, чем где бы то ни было, он привязан был к этому дому, к бабке, к тете Ройской. А кроме того, он знал, что сможет совершать одинокие прогулки, располагать просторной комнатой в башенке — ведь надо же подумать и о том, что ожидает его в будущем. Он иронически улыбнулся при этой мысли, но все-таки…

Впереди ждала его жизнь, целая жизнь, которая уже начиналась. Она приближалась к нему сейчас из темной ночи, а он никак еще не мог постичь этого. Большое, черное, бесформенное и шумящее, как ветер, порывами бьющий в кроны кленов и лип. Какая же она, какой она будет, эта жизнь? И сколько лет будет длиться? И каково это, когда время уходит и человек стареет?

Никогда нельзя представить себе, как достичь зрелости, преодолеть самый высокий порог, нельзя представить, каково это, когда человек стареет. Вот и Анджей не представлял себе. И все же это страшно интересовало его и так хотелось об этом знать.

— Еще узнаю. Потом, — произнес он шепотом.

Спать не хотелось, ведь завтра с утра его захватит обычный распорядок деревенской жизни, и тогда уже не придется думать об этом. Нет, сейчас перед ним черная, теплая ночь, и ночь эта дана ему, чтобы подумать о громадном, черном океане, в который он, как и любой юнец, выплывает безоружным и неподготовленным.

Ему отпущено только несколько часов ночного одиночества, отданных «фаустовским» размышлениям, как называл их дядя Эдгар. Анджей слышал иногда разговоры матери с дядей Эдгаром, и все, что говорил Шиллер, производило на него большое впечатление. Только он очень редко позволял себе «фаустовские» мысли. Вопреки внешности, Анджей был очень сосредоточенным человеком, разные бесплодные науки, которые приходилось зубрить ради экзаменов на аттестат зрелости, отнимали у него много времени, да еще несколько часов уходило на легкую атлетику. Такого вот окна для размышлений, как сейчас, у него давно не было, и поэтому так приятно было вместе с ароматным воздухом вбирать серьезные, взрослые мысли. И он упивался ими, как водкой или первым поцелуем, когда, кроме самого действия, безумное удовольствие доставляет сознание, что он уже может это делать, что уже может так думать, что он уже достаточно взрослый.

Старый пес Латек вынырнул из тени и тихо положил голову ему на колени. Это хорошо, когда рядом пес, и Анджей подумал, что каждый год будет приезжать в Пустые Лонки и с каждым годом будет становиться все умнее и опытнее, все совершеннее и благороднее, и только чувство любви в сердце всегда будет неизменным.

— Никогда никуда я не буду ездить, только в Пустые Лонки, — сказал он Латеку, гладя его теплую, словно за день нагретую солнцем, голову.

И он почувствовал в темноте ночи, как его натренированное легкое тело впитывает в себя ток тени и ветра, и все, что вокруг, как он сливается с мимолетным шелестом и с беспредельной тишиной, которая простиралась далеко-далеко — за лес, в поля и далеко в высь, где мчались тучи; чувствовал себя единым с молчанием, теплом и ароматом.

Одновременно он чувствовал, что тело его требует какого-то дополнения, чего-то взыскует, так же как взыскуют ответа все его «фаустовские» вопросы. И несмотря на то, что он спокойно сидел на ступеньке крыльца («на ступеньке ночи», — подумал он) и гладил голову старого, молчаливого пса, он бросал в темноту шумящего парка настойчивый и важный вопрос. Он взывал о чем-то, на что ни ночь, ни ветер, ни парк, ни аромат не отвечали.

Но он знал, что они могли ответить, только не хотели. И знал, что в этом шуме есть много такого, от чего у него могла бы закружиться голова.

«Завтра будет обычный день, — подумал он, — но сегодня эта ночь вплоть до утра моя, и никто ее у меня не отнимет. Я должен бодрствовать и слушать, как дует ветер и хлещут ветви, должен бодрствовать и слушать, как во мне что-то растет и переливается.

Кровь? Любовь? И кто меня слушает? Природа? Бог?»

Пришел старый Франтишек и потрогал его за плечо.

— Спать пора, сударь.

Но Анджей отослал его, сказав, что сам замкнет двери (запирались они на большие старомодные засовы). И просидел в одиночестве до той поры, пока не стали отчетливо вырисовываться очертания деревьев на светлеющем небе и не застучали первые тяжелые капли теплого дождя.

— Этой ночи никто у меня не отнимет. Это начало жизни, — произнес он, поднимаясь.

Закрыв двери на засов, он прошел через гостиную в свою башенку, где стояла простая деревянная кровать. Здесь он съел клубнику со сливками, которую, очевидно, приказала поставить ему «на сон грядущий» бабушка Михася, разделся догола и укрылся тонким одеялом.

«Какая ночь», — подумал он, засыпая каменным сном.

Проснулся он довольно поздно, и все выглядело уже по-обычному. На дворе шел дождь. В столовой стоял только один его прибор, и в конце длинного стола сидела маленькая Зюня, дочка Валерека, девочка лет пяти, со своей воспитательницей, панной Вандой — особой небольшого роста, но строгой на вид. Гувернантка очень холодно ответила на поклон Анджея, а девочка уставилась на него хмурым взглядом своих черных глаз. Анджей спросил, встали ли уже тетя и бабушка, на что панна Ванда ответила, что тетя занята по хозяйству, а бабушка последнее время не встает с постели.

И как будто только для того, чтобы опровергнуть эти слова, появилась тетя Михася, в халате, такая маленькая, сухонькая. Анджей заметил, что она очень изменилась с той поры, как уехала из Варшавы. Особенно бросилась ему в глаза ее желтая кожа неестественного, глинистого оттенка.

Он поцеловал бабушке руку.

— Вы что, тетя, прихварываете? — вежливо спросил он. Пани Сенчиковская не разрешала звать себя бабушкой, и потому для всех внуков была «тетей».

Тетя Михася махнула рукой.

— Ну как там дома? Все здоровы? — спросила она, садясь рядом с Анджеем.

Анджей ответил, что все разъезжаются в разные стороны, потом замолчал.

— А отец?

— Отец занят. Может быть, приедет сюда денька на два.

— Хорошо бы. Мне хочется его повидать, — как-то многозначительно сказала тетя.

— Спасибо за клубнику. Это вы, верно, поставили?

— Велела поставить. Это же последняя. Поздний сорт — черненькие. Сладкая, как сахар. Но больше уже нет.

— Жалко.

— Сейчас малина пойдет. Верно, панна Ванда? Эвелина мне говорила.

Панна Ванда пробормотала что-то невнятное. Анджей удивился было, почему это гувернантка относится к нему так недоброжелательно, но тут же перекинулся мыслями на другое.

— Вы не выходите, тетя? — спросил он.

— Нет. Лежу теперь целый день. Но мне уже лучше.

Вошла Ройская. В полотняной шляпе, светлом платье с черными цветочками, в черных митенках, со связкой ключей, она показалась Анджею воплощением безмятежного лета.

— Немножко промокла, — сказала она, когда Анджей поцеловал ей руку. — Вот что, дорогой, в амбаре овес перевешивают. Правда, там Козловский, но я хотела бы, чтобы ты побыл там до обеда. Запиши только круглый вес. И больше ничего. Завтра евреи из Седльц должны за ним приехать.

Тетя Михася покачала головой.

— И как только они не боятся, — шепнула она.

Ройская вскинулась:

— Михася, дорогая, почему ты спустилась? Так ужасно вчера себя чувствовала, а сегодня вдруг встала… Ты же бледная как полотно…

— Анджея хотела повидать.

— Анджей хороший внук, он, конечно, поднялся бы к тебе. Хотя бы для того, чтобы поблагодарить за клубнику, из-за которой ты нам вчера все уши прожужжала.

Тетя Михася встала.

— Эвелина, — спокойно сказала она, — я не узнаю тебя. «Уши прожужжала», quelle expression![4]

Анджей выбежал во двор. Дождь был мелкий, моросящий, и на волосах его осели прозрачные капельки. В амбаре было сумрачно и сыро. Козловский, низкорослый, пузатый брюнет с глазами навыкате, которые он непрерывно таращил, вскидывая голову, встретил Анджея радостным возгласом.

— А, привет, привет! — закричал он, протягивая ему руку.

Анджей смутился. Умения «досматривать по хозяйству», которое всегда поражало его в тете Эвелине, у него не было. Каждый раз, когда приходилось что-то перевешивать, подсчитывать, записывать, что так или иначе говорило о недоверии к работникам, которых словно подозревали в воровстве, он чувствовал себя страшно неловко. Но Козловский сам облегчил его положение.

— Графиня, — так он всегда называл Ройскую, — с самого утра записала пятьдесят шесть мешков, которые мы успели перевесить. Извольте, вот вам бумага и карандаш. В каждом мешке по пятьдесят кило. Подсчитать проще простого. Лучше всего ставить палочки, а потом каждый десяток перечеркивать, вот и пятьсот кило сразу.

— И много этого овса? — спросил Анджей, стараясь придать своему голосу как можно более деловитый тон.

— А вот он весь. Тонн двенадцать. Но на завтра нужно только пятьдесят центнеров.

Анджей оглядел просторный амбар. Закрома с овсом находились в глубине, там высились огромные пирамиды золотого, чистого зерна, которое так приятно — по-иному, чем рожь, — шуршало, когда в него погружали деревянный совок. Работали здесь пять девушек. Одна насыпала зерно совком в подставленный мешок, а другие подхватывали его и оттаскивали к стене, где уже стояли мешки. По дороге они ставили мешок на десятичные весы и, ловко закрутив свободно свисающий верх, засовывали его в середку мешка. Зерно ссыпалось с этих пирамид и шуршащей массой заливало ноги девушек.

Козловский стоял возле весов, неуклюжими пальцами передвигал гирьку и либо отсыпал овес небольшим совочком в стоящую рядом кадку, либо, если был «недовес», немножко подсыпал. Широко расставив ноги в высоких сапогах, он то приосанивался и громко считал вслух, то болтал с девушками и Анджеем. А болтун он был изрядный.

Анджей стоял возле взвешенных мешков и каждый раз, как только подтаскивали новый, ставил в записной книжке палочку.

Между тем дождь усилился и шумел на дворе вовсю.

— Шестьдесят, шестьдесят один, — считал Козловский. — Пошевеливайтесь, девчата, — кричал он, прерывая счет, — а то паничу записывать нечего! Соскучится он тут с вами.

— Ну зачем вы так, — тихо, хотя и с усилием, сказал Анджей, чувствуя, что краснеет до корней волос.

— Да, скучно с вами паничу. Здесь, в амбаре. Зато в парке под каштанами небось не заскучал бы. Это уж точно!

И Козловский захохотал, звучно и плотоядно.

— Что, не так? Ну, пошевеливайтесь, пошевеливайтесь! Сегодня дождь льет, не до каштанов, ничего уж тут не попишешь. В другой раз панича кликните, авось придет.

— Это уж пусть он нас зовет, а не мы его, — весело откликнулась одна из девушек, та, что с большим совком.

— Да перестаньте же вы, пан Флориан, — взмолился потихоньку Анджей.

— Нас уже предупреждали, хо-хо! — продолжал смеяться Козловский. — Шестьдесят пять, шестьдесят шесть… Ну где же там шестьдесят седьмой? Пошевеливайтесь, до обеда сто мешков надо навесить. Так вот, тут уже барышня Ванда девчат предупреждала, что приедет такой красивенький барин из Варшавы, этакий черноглазый. Так вот, чтобы наши девчата не смели с ним заигрывать!.. Хо-хо! Барышня Ванда уж так за наших девчат тревожится, ведь ей хотелось бы, чтобы все старыми девами остались, вроде нее. Ну, ну, пишите шестьдесят восемь, шестьдесят девять.

— А кто ее там знает, сама-то она барышня или нет, — снова откликнулась та, что с совком, самая разговорчивая. И только по тому, как неестественно громко она это говорила, видно было, что девушка пытается преодолеть свою застенчивость.

— Ты, Яся, не пищи там, а знай подсыпай овса этим горлинкам. Ну, живей, живей!

Но не бойкая Яся обратила на себя внимание Анджея. Одна совсем молоденькая девушка, из тех, что таскали мешки, была чудо как хороша. Невысокая, стройная, темненькая, с нежным румянцем и с такой приятной, умной, трогательной улыбкой, особенно в глазах. Каждый раз, подтаскивая мешок и ставя его к остальным, она бросала взгляд на Анджея. Тот даже отводил глаза.

«Постыдился бы, — принялся он выговаривать самому себе, — сельская батрачка — это же бессовестно. Точно в книжках Вейсенгофа. Барчук и поселянка, просто позор!»

Девушки называли ее Касей. Подружка, с которой они вместе несли мешок, даже прикрикнула на нее:

— Ну, ставь, и пошли. Чего уставилась? Панича не видала? Каждый год приезжает.

— Она новенькая, — откликнулась из глубины Яся, — никогда еще панича из Варшавы не видала.

— Вот еще! — фыркнула, точно кошка, Кася и побежала за новым мешком.

— Из Варшавы, не из Варшавы — это дело десятое, — продолжал свое Козловский, уравнивая носики весов и как будто изображая растопыренными пальцами бабочку, — а уж с паничем вы поосторожнее. Жениться не станет.

— А чего бы нет? — откликнулась Яся. — Нынче мода такая! Из Варшавы — трубочист, из трубы — невеста!

Остальные закатились смехом, хотя поговорка была совершенно бессмысленная. Видимо, что-то она значила для этих девушек.

Вдруг перед амбаром раздался какой-то шум, топот — и влетел промокший парень в полотняной рубахе.

— Папа, из Седльц приехали! — крикнул он с порога, после чего ущипнул первую попавшуюся девушку, точно выполняя необходимый ритуал.

— Да побойся ты бога, Ромек, бессовестный! — прикрикнул Козловский, но видно было, что поведение сына ему по душе.

Ромек поздоровался с Анджеем.

— Давайте, папа, я буду взвешивать, а вы ступайте. Они ведь приехали только прицениться и тут же уедут.

Козловский ушел, и сразу вся работа остановилась. Яся сняла с головы платок и принялась перевязывать его по-новому. Кася, как зачарованная, не сводила с Анджея глаз. Остальные стояли возле закрома.

— Кабы вы знали, девки! Пан Валерек в Седльцах этакую партию сколачивает — ух ты! Собирает своих парней, а те охраняют его. Ходит только с двумя из них, а уж одеты — чуть не в мундирах. Сапоги, штаны светлые, тужурки не то серые, не то синие. Ясь Биневский уже пристроился к ним… Парни все на подбор.

— Полиция, что ли, какая? — спросила Яся.

— Хуже еще. Парни — во!

— Чистые гитлеры, — сказала Кася.

— Ну и как же, — спросила обеспокоенно Яся, — с гитлерами мы будем или против гитлеров?

— Война-то будет? — спросила Кася опасливо и невольно взглянула на Анджея.

Вернулся Козловский.

— Вижу, немного вы тут взвесили, — ехидно заметил он. — Ну, сколько там, сударь?

— Семьдесят три! — громко откликнулся Анджей, радуясь, что и от него есть какой-то прок.

— Ну, поехали дальше, пошевеливайтесь, девчата, пошевеливайтесь!

Ромек подошел к Анджею.

— Ну как там твоя скрипка?

— Ничего, играю. Раз в неделю езжу в Седльцы к учителю.

— И разучиваешь?

— Разучиваю. Только аккомпанировать мне некому.

— Приходи вечером к нам. Сыграем.

— Ладно. Приду.

Анджей и не заметил, как зазвонили к обеду. Он медленно направился к дому: все еще шел дождь, и дорожки в парке раскисли. Розы перед домом посвежели. Резко пахло мокрой листвой.

Только сейчас Анджей распаковал свой чемодан, поставил на полку несколько привезенных книжек и разложил в шкафу белье.

«Хоть теперь Антек не будет у меня все раскидывать».

Его позвали обедать. Тетя Михася обедать не вышла. Ройская была недовольна тем, что пришлось взвесить шестьдесят центнеров овса, а не пятьдесят, и не хватало мешков. Анджей во всем этом не очень разбирался. Он внимательно поглядывал на строгую панну Ванду (это была приятельница панны Романы, которая воспитала Антека и Анджея, а теперь занималась Геленкой) и гадал, почему она разговаривала с девушками о нем и что бы это могло значить.

Ройская попросила его, чтобы после обеда он отнес бабушке черный кофе.

— А ей можно черный кофе? — спросил он заботливо.

— Конечно. Даже нужно. У нее сердце слабое.

Бабушку Анджей застал в шлафроке на диване.

— Ох ты, дорогой мой, какой ты у меня хороший. А мне вот хуже стало после того, как я спустилась к тебе.

— Вот видите, — сказал Анджей, ставя чашку и насыпая в нее сахар. — Ведь тетя Эвелина говорила, что не надо было вам вставать.

Тетя Михася довольно бодро принялась за кофе.

— Ах, мой мальчик, я так мучаюсь.

Анджея уже слегка стали раздражать все эти «Ох, дорогой мой» и «Ах, мой мальчик».

— А что такое с вами? — спросил он, садясь рядом.

Вопрос был задан несколько грубовато, но здоровьем тети Михаси никто особенно не интересовался, так что она была благодарна и за это. Вопрос Анджея даже растрогал ее.

— Сама не знаю, дорогой. Слабость какая-то, одышка. Как пошевелюсь, так и давит что-то в груди.

— А доктор что говорит?

— У доктора я еще в Варшаве была. Тайком от мамы — что ей со мной возиться! У нее, бедненькой, и без того забот хватает.

— Ну и что?

— Покачал головой, капли прописал. От сердца. Только ведь не в одном сердце дело. Тут все вместе, просто старость уже. — В голосе тети Михалины послышались слезы.

— Ну, вечно вы, тетя, про свое, — неловко попытался успокоить ее Анджей.

— Твой отец так добр ко мне. Право, уж так добр, что родной сын не мог бы лучше быть…

— А сюда доктор приезжал?

— Да уж Эвелина беспокоится, через день посылает лошадей в Петрыборы за доктором. Тот меня все время слушает и говорит одно и то же: «Покой вам нужен, пани Сенчиковская, покой». А у меня тут и так полный покой. За Олю я спокойна. Твой отец очень хороший человек…

Анджей улыбнулся и откинул черные вихры, падающие на глаза.

— Я это и сам знаю, к чему вы, тетя, все время повторяете?

Тетя. Михася слегка поджала губы.

— Да. Ты знаешь. — И тут же добавила: — Впрочем, ты уже большой мальчик. Так вот, не все ценят достоинства твоего отца.

Анджей пожал плечами.

— Не хватало еще из-за этого переживать, — вздохнул он.

Но тетя Михася не сдавалась. Видимо, ей нужно было высказать что-то важное.

— Даже самые близкие не знают настоящей цены твоему отцу, — выразила она то же другими словами.

Анджей поерзал на своем креслице, стоящем возле бабкиной постели.

— Что вы, тетя, хотите этим сказать?

Тетя Михася досадливо поморщилась.

— А то, что твоя мать не очень ценит отца.

— Ну что вы говорите, тетя, ведь она же, его жена. Двадцать лет женаты.

— Да, но твоя мать никогда не любила его.

— Это вам так кажется, — засмеялся Анджей. — Откуда вы можете знать?

— Ах, дитя мое, ведь она была обручена со Спыхалой.

— Со Спыхалой? Это с тем, из министерства иностранных дел? Что вы говорите? Вот забавно!

— Не так уж забавно.

— Очень забавно. И у меня мог бы быть другой отец!..

На этом разговор кончился. Анджей поцеловал бабушку в лоб и пошел к себе. Разложил учебники и начал кое-что просматривать. Дождь не унимался, хотя Анджей то и дело поглядывал на низкие тучи, ползущие над самыми верхушками кленов и белых тополей. Там, на дворе, было все то же самое, и он вновь возвращался к математике. Ему нравились математические дисциплины. Поступать он собирался в политехнический, конкурс на архитектурный факультет был большой. Потом Анджей прикрепил к чертежной доске ватман. Экзамена по рисованию он боялся, тут он был полнейшим самоучкой и даже не знал, как приняться за дело.

К полднику приехал ксендз Ромала. Он очень постарел, но, как обычно, рассказывал о последних свадьбах, оглашениях и крестинах. Вот на днях двое захотели оглашение сделать, органист было принял и записал, но ведь он-то, ксендз, знает их, ему-то ведомо, что они в дальнем родстве. Так легко со свадьбой не получится. Уж он-то в деревне всех наперечет, как своих детей, знает. Всех по имени и фамилии помнит.

— Ну а ты как? — обратился он к Анджею. — Придешь к мессе прислуживать?

— Большой я уже, — непринужденно засмеялся Анджей. Ксендз Ромала ему всегда нравился.

— Почему это большой? И постарше тебя прислуживают. А министрантуру еще помнишь?{14}

— Помнить-то помню, только вот звонить так и не научился.

— Как же так? Ты же отменно звонил.

— Это не я, это Антек. А я никогда не умел, — засмеялся Анджей.

— Ну, научишься.

— Простите, ваше преподобие, а что сталось со Стефаном? — спросил вдруг Анджей.

— В Седльцах он сейчас, у пана Валерия, — быстро проговорил ксендз, внезапно замолчал и кинул беглый взгляд на Ройскую, которая возилась с кольцом для салфетки.

— Разогнулось, надо будет отдать в кузню. Там щипцами выправят.

— А как там Алюня? — снова спросил Анджей.

Ксендз сделал вид, что не слышал вопроса.

— Живет с сестрой здесь, в деревне, — сказала Ройская. — Можешь его навестить.

Ксендз удивленно посмотрел на Ройскую. Потом взглянул на конец стола, где сидела Зюня с панной Вандой, и спросил:

— Вот это и есть дочка пана Валерия? Очень на отца похожа…

Зюня не была похожа на отца. Анджей уже знал, что ксендз Ромала каждый раз задает один и тот же вопрос, желая тем самым подчеркнуть, что он не крестил этого ребенка. Дело в том, что Валерек окрестил дочку в Седльцах у православного попа. И брак с Климой у них был только православный.

Полдник окончился быстро. Выйдя на крыльцо, Анджей, к своему великому изумлению, увидел в конце садовой аллеи зеленую полосу неба. Дождь прекратился, и завеса туч быстро сползала к горизонту. Длинная ровная черта отделяла теперь скопление туч от чистого неба. Вскоре половина неба стала серой, половина — зеленой. В парке слышался только шелест скатывающихся с листка на листок капель.

Анджей собрался пойти на двор, но в эту минуту почувствовал в своей руке крохотную ручонку Зюни.

— Пойдем, — сказала она, — я покажу тебе моих детей.

В вестибюле небольшая доска отгораживала угол. За этой загородкой стояла воткнутая в горшочек еловая ветка, а вокруг горшочка сидели в кружок, подняв руки, куклы.

— Это у них сейчас елка, — пояснила Зюня.

Анджей указал на первую с края куклу.

— Как зовут эту куклу?

Зюня смутилась, не зная, что сказать.

— Как же это ты не знаешь, как зовут твою куклу?

Зюня что-то зашептала. Он пригнулся к ее губам.

— Эта не кукла, это человек. Это моя дочка.

— Ну и как же твою дочку зовут?

— Геня, — шепнула Зюня.

Куклы назывались: Геня, Стася, Имогена и Боб. Боб был негритенок.

Анджей присел возле кукол и развел им руки. Теперь они как будто держались за руки, образуя круг.

— Это они вокруг елки поют.

Зюня пришла в восторг.

— Вокруг елки поют, — повторила она и затянула своим тонким, как паутинка, голоском какую-то рождественскую песенку.

Анджей собрался уходить.

— Не уходи, не уходи, — взмолилась Зюня.

— Мне надо идти во двор.

По дороге он пытался понять, почему разговаривал с маленькой Зюней так грубовато.

«Видимо, хотел выглядеть совсем взрослым. Ведь еще недавно я играл Геленкиными куклами и тетя Кошекова привозила мне всяких китайчат и негритят. А тут даже испугался, что меня увидят с Зюниными куклами».

И он улыбнулся.

«Ты хочешь быть совсем взрослым, дорогой мой Анджей», — произнес он про себя, но так и не прочувствовал полностью этих слов.

Идя по двору, он увидел выходящих из амбара девушек. Каси среди них, кажется, не было; он в этом не был уверен, но решил не оглядываться. И так старательно удерживался от этого, что вошел к Козловским с занемевшей шеей. Еще издалека он услышал скрипку Ромека.

Анджей и сам не знал, почему сюда забрел. Ведь он же уговорился с Ромеком, что тот придет к нему вечером поиграть. И все же невольно направился во двор. Остановившись на крыльце дома Козловских, он оглянулся. Парк стоял вымытый, зеленый и как будто озаренный собственным светом. Над деревьями вздымалось мокрое, салатного цвета небо, словно туго натянутый шелк. А ближе — уползающая туча, бледно-лиловая, холодная. Все было мокрое, холодное и сверкающее. И все предсказывало устойчивую хорошую погоду.

В доме Козловских никого не было, кроме Ромека. Ромек стоял посредине большой, низкой, заставленной мебелью комнаты и водил смычком.

Ромек ничуть не удивился, закончил пассаж и сказал:

— О, Анджей! Хорошо, что пришел. А я как раз упражняюсь, чтобы играть с тобой.

— Ну так играй.

— Нет, нет. Это сплошная жуть.

— Верно, — признал Анджей, оглядывая комнату.

Дом этот очень нравился Анджею. Тут было полно старой, простой дубовой мебели, на постелях множество подушек, куча охотничьих трофеев на стенах. Тут было тепло и пахло свежим бельем, лавандой, майораном.

— А что я тебе сейчас дам! — сказал вдруг Ромек, подошел к дубовому буфету и достал пузатый графинчик с водкой. Водка была зеленоватая, с какой-то плавающей в ней длинной травой. — Выпьем, — предложил он.

— Помилуй, я никогда водки не пью… — запротестовал Анджей.

Ему стыдно было сказать: «Я никогда водки не пил». Но Ромек уже налил две граненые рюмки чуть не до краев. Потом отрезал по куску черного хлеба на закуску.

Анджей нерешительно взял рюмку. Ромек сказал: «Поехали!» — и пришлось выпить все до дна.

Водка сильно отдавала травой зубровкой. Огонь заполнил рот и горло, ударил в нос. Анджей даже закашлялся.

— Понюхай хлеб, — посоветовал Ромек.

Анджей понюхал и почувствовал чудесный ржаной запах. Потом принялся есть хлеб, откусив от нижней корки, такой ароматной и осыпанной мукой. Жжение в горле быстро прошло.

— Пойдем погуляем, — сказал Ромек, пряча графинчик в шкаф. — Больше пить не будем, а то мама заметит.

— Я бы все равно не стал, противно.

— Пошли?

— Пойдем в деревню, к Алюне? — предложил Анджей.

— К Алюне? Зачем? — удивился Ромек.

— Так. Хочу навестить. Давно его не видал.

— К Алюне теперь не очень-то ходят, — как-то очень уж назидательно произнес Ромек, — но если хочешь, то пойдем.

Они пересекли двор, потом через парк вышли к деревне. Вдоль дороги стояли довольно ладные, частично с кирпичной кладкой домики. Перед домиками цвела красная фасоль и начинали уже распускаться подсолнухи.

Алюня с сестрой жили на самом конце деревни, справа, если идти от парка.

Он сидел у открытого окна. Это был рослый юноша с пышным и густым чубом черных как смоль волос, зачесанных назад. Он читал какую-то книжку, но, как только друзья остановились перед окном, быстро ее отложил. Анджею показалось, что книжка была русская.

— Как ты изменился, Алюня, — сказал Анджей, — ведь ты же был меньше меня.

— И теперь меня зовут уже не Алюней, а Алексием, — улыбнулся старый приятель. Зубы у него были белые, а голос низкий-низкий. Здороваясь, он подал им руку.

— Почему ты никогда не заходишь ко мне? — спросил он Анджея. — Ты же часто бываешь в Пустых Лонках.

Анджей не знал, что ему ответить.

— Кто это к тебе пришел? — спросила, входя в комнату из другой половины дома, сестра Алюни. В руках у нее было висящее на плечиках легкое красное в белый горошек платье.

— Это Анджей и Ромек.

— Какой Анджей?

— Анджей Голомбек.

Швея взглянула на Анджея. Она была гораздо старше брата, лет за двадцать — уже зрелая, несколько осунувшаяся женщина, но все еще красивая. Волосы такие же черные, как у Алексия, и большие голубые глаза. У нее было больное сердце.

— Входите, пожалуйста, — сказала она.

Приятели вошли в комнату. Анджей пожалел было, что пришел, подумав, что разговаривать будет не о чем. Зато Ромек любил поболтать.

— Какое платье красивое. Для кого это? — спросил он.

— Для Каси, — ответила с улыбкой Геня.

— Для Каси? Это для какой же Каси? Для твоей Каси, Алюня?

Алексий вспыхнул и сердито буркнул:

— Нет у меня никакой Каси.

Анджею стало как-то не по себе. В комнате стоял большой шкаф с книгами.

— Ого, сколько у тебя книг, — сказал он. — Ты что, в университете?

Алексий снова заулыбался.

— Нет. Сам занимаюсь. Да ты садись, Анджей.

Геня захотела угостить их чаем.

— Большущее вам спасибо, — сказал Анджей, — но я как раз после полдника. И ксендз Ромала у нас был, — обратился он к Алексию.

Тот ничего не ответил.

— Я его спросил о тебе, но он сделал вид, что не слышит.

— Еще бы, — буркнул Алексий.

— Ох, Алюня, Алюня, — вздохнула Геня.

— Значит, все-таки Алюней тебя еще зовут! — воскликнул Ромек.

— Ведь он же в семинарию собирался, на ксендза учиться. И как его ксендз Ромала уговаривал! Так уговаривал! — продолжала Геня. — И ведь решился было идти.

— А потом взял да и не пошел, — нарочитым басом отозвался Алексий.

— Вот то-то и оно, что не пошел, — сокрушенно продолжала Геня, раскладывая красное платье на кровати. — Жалко, ох как жалко.

— А мне не жалко, — откликнулся Алексий.

— И верно, — подхватил со смехом Ромек. — Ну что бы из него был за ксендз? Ведь он же за девками так бегает — пыль столбом.

Поболтав еще немного, они встали и вышли.

— А ты знаешь… — сказал Ромек, когда они уже довольно далеко отошли от дома, где жили брат с сестрой, — знаешь, он ведь коммунист. Потому ксендз Ромала так на него и злится. Знать его не хочет. Он-то ведь ему вроде воспитанника…

Сразу же после ужина пришел Ромек, и они с Анджеем немного поиграли. Оля старалась дать своим детям музыкальное образование. Антек так и не сделал никаких успехов и быстро отказался от занятий, не поддаваясь на уговоры матери и брата. Зато Анджей играл на рояле. Разумеется, систематически он не занимался и особого увлечения не проявлял, но с удовольствием исполнял нетрудные вещицы, играл со своим учителем, симпатичнейшим паном Миклашевским, в четыре руки, неплохо читал с листа, так что мог аккомпанировать Ромеку простенькие пьески. Одной из любимых вещиц Ройской и тети Михаси было сентиментальное произведение Francis Thomé под названием «Simple Aveu». Эта миленькая, легко запоминающаяся и непритязательная мелодия, нечто вроде мендельсоновской «Песни без слов», стала для Анджея словно символом лета и каникул. Каждый год она звучала в гостиной деревенской усадьбы. И потом, напеваемая весь день, мелодия заполняла и зеленый парк, и двор, полный движения и суеты, и деревянный дом с двумя башенками.

Когда они кончили музицировать, пришла Ройская и сказала Анджею, что тете Михасе стало плохо. После полудня у нее был сердечный приступ, но сейчас она заснула. За доктором уже послали.

— А что, собственно, с тетей Михасей? — спросил Анджей, когда спугнутый Ромек укутал скрипку сиреневым шелком, спрятал в футляр и пошел домой. — Что-нибудь серьезное?

— Доктор подозревает рак, — сказала Ройская, не глядя на Анджея.

— О боже, — вздохнул Анджей. — Так надо же дать знать маме!

— Мама знает, только это может протянуться еще долго.

— Значит, не надо ее сюда вызывать?

— Пусть побудет у моря. Это может протянуться еще недели, а то и месяцы. Только вот с сердцем у нее все хуже — слабеет.

— Ох, тетя, дорогая! — воскликнул Анджей и только тут почувствовал страх.

— Ничего, ничего, милый, все мы должны пройти через это.

— Но ведь тетя Михася моложе вас…

— Да, но она всегда была болезненной. Мы еще подтрунивали над ее недомоганиями, и вот оказалось, что напрасно.

Анджей ушел в свою комнату, разделся и умылся. Было еще не поздно, над парком висело зеленое, прозрачное, мокрое небо. Но сон уже одолевал его. Так, голышом, он и сел на окно, впитывая аромат влажного воздуха и щебет последних птиц. Постепенно они смолкли, и лишь вдалеке куковала неуемная кукушка. Тягучий голос ее долго еще раздавался в лесу, даже когда совсем стемнело.

«Кого она так призывает?» — спросил про себя Анджей.

Потом повалился на постель и мертвым сном проспал до самого утра.

Так прошел первый день его лета в Пустых Лонках. Все последующие были похожи один на другой и пролетали необычайно быстро. Почти ежедневно Ромек с Анджеем ездили купаться на пруд за лесом, километрах в пяти от дома. Это были настоящие путешествия.

Пруд был мелкий и маленький, ехать к нему приходилось по песчаной, неудобной дороге, чтобы запрячь старую водовозную клячу, требовалась уйма времени. На сборы уходило полдня, и это только для того, чтобы поплескаться в тинистой, желтоватой воде. Даже поплавать было негде. Но, несмотря на это, Анджей с Ромеком устраивали состязания, а потом загорали. Ромек был светлый блондин, и загар приставал к нему плохо. Анджей же через несколько дней стал черным, как голенище. Приложив свою руку к руке Ромека, он удивлялся разнице. Кожа у Ромека была тонкая, девичья, и Анджею доставляло удовольствие прикасаться к его телу, но он скрывал это.

По вечерам он всегда засыпал как убитый. И уже не повторялась та первая ночь, когда он долго сидел на крыльце и думал о жизни. Теперь эти мысли — мысли серьезные — совсем не приходили. Разве что иногда его охватывал страх перед экзаменами в политехническом. Впрочем, и это не очень его мучило. Если не сдаст, то лучше подготовится на будущий год, ему же всего семнадцать лет. Он даже подсчитывал на пальцах. «Ну хорошо, если сдам в этом году, и пять лет в политехническом — значит, окончу в сорок втором году. А если поступлю на будущий год, то окончу в сорок третьем. И будет мне тогда двадцать три года. Ух ты, какой же я буду старый!» — думал он.

Все было бы хорошо и спокойно в эти каникулы, если бы не болезнь тети Михаси. Чувствовала она себя все хуже и уже не вставала с постели. Видно было, что она очень страдает, но куда больше донимало ее сердцебиение, нежели страшная органическая болезнь. Так уж повелось, что каждый день после обеда Анджей относил бабке наверх кофе. Тетя Михася всегда радовалась его приходу, но говорила уже совсем мало, да и то с трудом.

Анджей ничуть не тяготился визитами к больной бабке. Он чувствовал, что она была спокойна и даже испытывала удовлетворение, когда бледная, как изваяние, с осунувшимся лицом сидела в постели, откинувшись на высокие белоснежные подушки. Никогда она не играла большой роли в этом доме, а вот теперь все крутилось вокруг нее и ее болезни.

Анджей не мог избавиться от впечатления, что вся эта ситуация доставляет тете Михасе удовольствие. Поэтому он и не принимал всерьез то, что говорила ему каждый вечер Ройская.

Иногда бабушка пыталась сказать Анджею несколько слов, но это были обычно пустяковые жалобы: то подушка неудобная, то ступня немилосердно ноет. Анджей целовал бабушку в лоб, который бывал либо холодный, либо горячий, но всегда влажный. И каждый раз испытывал при этом легкое чувство — не отвращения, а чуждости умирающего тела. Но он считал своим долгом не показывать этого бабке и гордился тем, что ему это удавалось.

В конце июля началась жара. Небольшая комнатка тети Михаси, расположенная в правой башенке, раскалилась, как печь. Все окна были распахнуты, а занавески опущены. Кровать больной выдвинули на середину комнаты. И все равно было жарко.

Для Анджея наступила пора летних «сумасбродств». Он вставал с рассветом, шел в парк или в лес босиком, чтобы ощутить кожей капли обильной утренней росы, которая моментально исчезала, как только вставало солнце. Парк и лес звенели от птичьих голосов. Кукушка уже не куковала, зато свистели иволги то тут, то там. Полет их был таким же извилистым, как и пение, — точно неожиданные взлеты флейты. Иногда Анджей выходил на самую опушку. Жатва была уже в полном разгаре. Но работать в поле он, в отличие от прошлых лет, не ходил. Боялся, что заподозрят, будто он пришел вязать и подавать снопы вовсе не для того, чтобы помочь людям в тяжелой работе. И хотя он стыдился своей лени и боязни, но все же не шел.

Порой ему удавалось растормошить Ромека и даже Алексия. Алексий готовился поступать на какие-то курсы и не отрывался от книги. Геня даже радовалась, когда Анджей приходил к Алексию с утра, почти на рассвете, и вытаскивал его в лес.

Иногда Анджей — уже в одиночку — пробирался по знакомой тропинке, по тропинке детства, которое казалось таким далеким, к костелу в Петрыборах, входил в костел, забирался там в сырой угол, заставленный огромными хоругвями в чехлах, и никем не замеченный слушал службу. Прятался он, чтобы его не увидел ксендз Ромала. Ни в бога, ни в святость богослужения он уже не верил, но — странное дело — сохранил способность молиться. Молился он за бедную, страдающую бабушку, молился и за отца, о котором тетя Михася рассказала ему такие грустные вещи. Много думал он теперь о матери. Отец в его жизни существовал как-то вполне естественно: просто есть и все, и без отца он не представлял себе жизни, как не представлял детства. Подле него он засыпал с чувством доверия и любви. А вот мать была другой, она как будто появлялась извне. Высокая, стройная, словно из другого мира. Он не любил, когда она «наводила фасон» для других. Не любил, когда у нее были гости. Она должна была быть только для него и Антека — только. Когда он бывал с нею на людях, например, ездил на концерт в филармонию, то гордился ею, восхищался, глядя на нее. Но дома ему не удавалось установить с ней духовную близость — здесь он даже слегка побаивался ее. С другой стороны, он часами разговаривал о ней с Антеком. Но ему и в голову не приходило задуматься об отношениях между родителями. Есть родители — ну и все. Тетя Михася смутила его покой, рассказав, что мать никогда не любила отца. «Возможно ли это? — размышлял он, сидя в темном углу костела. — Не любить… и быть женой! Как это может быть?»

«Выходит, мама несчастна?» — спрашивал он сам себя и начинал молиться за мать. Потом выходил из церкви, и ему казалось, что мир за эти полчаса изменился. Зной уже сгущался над ветвями дубов, роса высохла, и под босые пятки подвертывались колючие сухие сучья и желуди. Так и разматывался этот летний день, точно лента, до самого вечера, увлекая его ярким светом, зеленью, зноем. После купанья в пруду с Роменом (иногда с ними ездил и Алексий) жара чувствовалась еще больше. Ромен ходил в одних трусах, Анджей никогда не сбрасывал рубашки, но загорел, как индус.

И только послеобеденные часы были невеселыми. Когда он приносил тете Михасе кофе, она уже не брала чашку в руки, как раньше, а просила ставить ее рядом. Иногда она выпивала его, а иногда, он видел вечером (теперь он заходил к бабке перед сном — пожелать спокойной ночи), что невыпитый кофе так и стоит на ночном столике. Жара в комнате была невыносимая, пахло лекарствами и цветами, которые ежедневно приносила Ройская. К этим запахам начал примешиваться какой-то легкий неприятный запах, который особенно чувствовался, когда Анджей наклонялся над бабкиным лбом.

Ройская говорила, что у тети Михаси ужасные пролежни. Анджей не знал, что это значит, но по запаху понял, что бабка начинает разлагаться заживо. Это привело его в ужас. Особого внимания своему телу он не уделял, хотя ему и нравилось ощущать, какое оно натренированное, подтянутое, упругое. Наконец, нравилось ощущать свое тело как нечто свежее, свое собственное, не такое, как у других — у того же белого Ромека. То, что оно могло разлагаться заживо, как тело бабки, он считал ужасающим. Он отгонял от себя эту мысль и, когда целовал бабку в лоб, старался не дышать.

Жара не спадала. С жарой появились полчища мух. Внизу на окнах были сетки, но и они не спасали. В комнате Анджея поживы для мух не было, поэтому там их было мало. Зато в комнате тети Михаси они летали тучами. Черные, отвратительные насекомые лезли больной в глаза, в уши, у нее уже не было сил отгонять их, и она только стонала, когда мухи щекотали ноздри.

И вот как-то в жаркий полдень, когда солнце создавало вокруг оконных занавесей желтый пылающий ореол, Анджей, войдя с чашкой кофе в комнату бабки, увидел, что у постели больной сидит молодая девушка и большой веткой орешника отгоняет мух. Он торопливо произнес: «Добрый день», — и быстро поставил чашку возле постели.

Бабушка открыла глаза, взглянула на Анджея и улыбнулась:

— Видишь, какая у меня сиделка, — сказала она довольно бодрым голосом, — теперь хоть мухи живьем не съедят.

Анджей невольно посмотрел на девушку. Первое, что он увидел, — красное платье в белый горошек, а потом лицо, показавшееся ему совсем иным, чем там, в амбаре. Это была Кася.

— Добрый день, — повторил он и протянул ей руку.

Кася переложила ветку из правой руки в левую, беспомощно улыбнулась и наконец протянула ему ладонь.

— Не думал встретить здесь тебя, — сказал он, сам дивясь своей смелости, потому что вообще-то горло у него перехватило и голос звучал не как обычно, а очень уж басовито — как, впрочем, всегда в минуты волнения.

Кася ничего не ответила, а тетя Михася снова закрыла глаза, тяжело дыша.

Вечером к бабушке его не пустили — у нее был ксендз Ромала. Наутро у панны Ванды за завтраком были красные от слез глаза, и она не позволяла маленькой Зюне говорить громко. Тете Михасе стало хуже. Анджей пытался понять, почему панна Ванда, которая живет в Пустых Лонках всего около двух месяцев (до этого она жила в Седльцах у Валерека), так принимает к сердцу болезнь тети Михаси. Но, видимо, так надо было.

Ройская пришла к завтраку, озабоченная хозяйственными делами и расстроенная. День был, пожалуй, самый жаркий. Ройская сказала, что она телеграфировала Оле и Франеку. Приедут родители, наверное, завтра утром, а отец на автомобиле может даже успеть еще сегодня к вечеру. Действительно, зной был ужасный. После завтрака Анджей лег с книжкой под деревом в парке, но заниматься не смог. Пчелы жужжали в последних цветах липы, и мухи звенели над головой, налетая тучами; время от времени жалили ноги слепни.

«Наверно, гроза будет», — подумал Анджей.

Он увидел, как из дома вышла Кася — верно, Ройская послала ее на двор. В руке у нее еще была ветка орешника. Шла она почему-то медленно, ступала так, будто шла по грязи, а ведь было сухо-сухо и жарко. Была она в том самом красном платье, которое сшила ей Геня.

«Наверняка у нее шуры-муры с Алексием», — лениво и почти равнодушно подумал Анджей, покусывая пахучую травинку.

И пока Кася медленно шла к калитке, ведущей во двор, он смотрел на нее, смотрел бездумно, и только пчелы и мухи над его головой как будто гудели еще сильнее.

«Наверно, гроза будет», — повторил он про себя.

После обеда, когда он хотел взять чашку кофе, чтобы отнести ее наверх, тетя Эвелина грустно сказала ему:

— Сегодня можешь не носить.

Анджей посмотрел на нее и сказал:

— Схожу узнаю.

Когда он вошел в комнату, тетя Михася, лежавшая на высоких подушках, была без сознания. Она была похожа на мумию фараона. Правда, дышала она еще довольно громко, но казалась мертвой. Он поставил чашку на окно, а сам подошел к Касе, которая, увидев его, принялась бестолково размахивать веткой. Он отобрал ветку и сказал:

— Дай теперь я.

Сев на место Каси, он замахал веткой над бабушкиным лицом. Лицо ее сморщилось, и вся голова как-то уменьшилась, точно высохла, как малайские или египетские головы. Анджей, не отрываясь, смотрел на рот, который, округляясь, как рот рыбы, выброшенной на песок, громко и глубоко втягивал и выпускал воздух.

Кася с минуту постояла рядом, с деревенским жалостливым видом глядя на умирающую. Потом вздохнула и вышла. Анджей остался подле бабки один. Мухи становились все назойливее, облепили всю подушку вокруг запрокинутого желтого лица тети Михаси. Анджей беспрерывно и резко взмахивал веткой.

Так просидел он несколько часов. Кася вернулась, постояла в ногах постели и снова вышла. Несколько раз заходила Ройская и поправляла подушки. Заглядывала и панна Ванда.

— Как тяжело человеку умирать, — сказала тетя Эвелина и, нагнувшись над Анджеем, поцеловала его в волосы.

Анджей сам не знал, о чем он думает. Так и сидел, оцепеневший и совершенно разомлевший от жары, которая с каждым часом усиливалась. Смутно припомнилось, как он болел в детстве и как «тетя Михася» тогда вот так же сидела подле его постели.

«Так вот, значит, как человек умирает, — думал он, когда проходило это оцепенение. — Как это ужасно».

Запах живого, но уже разлагающегося тела усиливался вместе с жарой. Наконец он заметил, что в комнате стало темно. Он не слышал, как вошла панна Ванда, только увидел, как она зажигает свечу на столике перед постелью. За окном загрохотало. Гром был еще далекий, но ему тут же ответил ближний раскат. Блеснула вспышка.

Панна Ванда встала на колени между дверью и кроватью. Вновь вошла Кася, внесла огромный букет лилий. Сладкий, такой сильный и мучительный аромат больших белых цветов в один миг заполнил всю комнату. Но и он не заглушил запах тлена, наполнявший ужасом Анджея.

Кася опустилась на колени рядом с панной Вандой, а у порога застыла коленопреклоненная тетя Эвелина. За открытой дверью виднелись еще люди.

Дыхание тети Михаси становилось все более легким. Неожиданно она шевельнула левой рукой, будто махнула Анджею, — и все ее тело сдвинулось на подушках, сползая влево.

Гроза разразилась уже по-настоящему. Анджей встал, пошел к окнам и стал закрывать их. Ройская подошла к нему и сказала шепотом:

— Тех, что с подветренной стороны, не закрывай.

Анджей кивнул в знак того, что понял, и закрыл два окна, в которые хлестал дождь. Когда он обернулся, его поразила странная тишина. Тетя Эвелина и он быстро подошли к кровати. Тетя Михася перестала дышать.

Ронская подала знак, и зазвучала громкая заупокойная молитва. Панна Ванда поднялась с колен, взяла в руки свечу и демонстративно погасила ее.

Анджей стоял и смотрел на умершую. Стянувшаяся кожа на лице тут же начала разглаживаться. Лоб обретал молодость. И одновременно его ошеломила эта поражающая чуждость трупа — того, что не дышит. Молчание, идущее от умершей, он чувствовал всем своим существом.

Ройская кивнула всем, кто был в комнате, выпроводила их за дверь и осталась одна с панной Вандой. Анджей не двигался с места, глядя, как тетя Эвелина поправила голову умершей на подушке, закрыла ей веки, потом обратилась к панне Ванде:

— Дайте из комода полотенце. Надо подвязать челюсть.

Панна Ванда подала тонкое полотенце. Ройская взяла голову умершей и подвела полотенце под подбородок.

— Помоги мне, Анджей.

Анджей придержал голову. Он чувствовал под пальцами твердость черепа и мягкие букли волос, волос точно таких же, какие были у тети при жизни. Волосы не умерли. Тетя Эвелина натянула полотенце и завязала его на макушке тугим узлом. Голова упала на подушки, как голова большой куклы.

С минуту тетя Эвелина постояла в ногах кровати, сухими, без слез, глазами глядя на сестру. Только у панны Ванды слезы катились по щекам, когда она спросила:

— В какое платье прикажете ее одеть?

Ройская повернулась и заметила Анджея, который стоял рядом с нею у кровати и со страхом глядел в лицо умершей.

— Ступай, милый. Потом придешь. Надо как можно скорее сделать для покойной алтарь, чтобы она возвышалась над всеми.

В эту минуту гром ударил так близко, что задребезжали стекла. Ройская улыбнулась.

— Всю жизнь была сама скромность, а умерла, как Бетховен. В грозу.

Анджей притронулся к плечу тети Эвелины.

— Тетя, а почему надо подвязывать полотенцем?

— Как это почему? Потому что у покойников челюсть опускается. Так и застывают с открытым ртом. Обязательно нужно подвязывать…

— Челюсть опускается? — повторил Анджей. — Почему?

— Так уж бывает. А ты не знал? Ну ступай, ступай вниз, милый.

Анджей покорно вышел за дверь. На лестнице еще стояла духота, как перед грозой. Но в гостиной он уже смог вдохнуть свежий воздух. Шуршал дождь, позвякивали водосточные трубы, извергая воду, а в самой комнате свежо и совсем иначе, чем наверху, благоухали огромные букеты белых лилий, которые приготовили для катафалка тети Михаси. Анджей сел за столик к окну и, уткнувшись лицом в локоть, заплакал. Плакал он не оттого, что умерла тетя Михася, а потому, что человек умирает так страшно.

— И так каждый, каждый… — повторял он сквозь слезы.

И тут он почувствовал на волосах чью-то руку. Он поднял голову и увидел, что рядом стоит грустная, но словно как-то внутренне улыбающаяся Кася. Он повернулся на стуле, обнял ее за талию и, спрятав лицо на ее груди, разрыдался по-настоящему. А она, ничего не говоря, гладила его черные вихры.

И как раз в этот момент послышались шаги. Быстрые и мелкие.

Анджей вскочил и увидел, что в комнату вбегает отец. Спутанные пряди мокрых волос упали ему на лоб.

— Что случилось? Что случилось? Ради бога!.. — воскликнул он, успев, однако, бросить настороженный взгляд на смущенную Касю.

— Тетя Михася умерла, — сказал Анджей, у которого сразу высохли слезы.

— Где? — спросил старый Голомбек.

Анджей молча показал наверх. Отец бросился вверх по лестнице, скинув по дороге на перила промокшую одежду. Анджей побежал за отцом. Кася исчезла где-то за дверью, ведущей в сад.

На другой день около полудня приехала Оля. Бабка к этому времени была уже «как алтарь». Она лежала на возвышении, окруженная серебряными подсвечниками и букетами лилий, как нечто ненастоящее, чужое, как предмет поклонения. Выглядела она так, будто никогда не жила на свете, не рожала детей, не завидовала положению Эвелины и не вставляла в разговоре французских словечек, которых не понимали ее новые приятельницы. Оля широко раскрытыми глазами смотрела на это вознесение матери и не понимала, почему Анджей сказал ей при встрече два слова: «Это ужасно».

Вечером пани Эвелина, утомленная приготовлениями к похоронам, ушла к себе, в свою большую и пустоватую комнату.

Оля пошла за нею.

— Тетя, — сказала она, — Франек сказал, что застал Анджея плачущим на груди какой-то девушки. Кто она такая?

Пани Эвелина взглянула на Олю так, точно с луны свалилась.

— Какая девушка? Оля, дорогая, ну какое это имеет значение? Анджей был так поражен смертью бабушки.

— Он что, романы тут завел? — спросила вновь Оля, присаживаясь к туалетному столику, за которым Ройская принялась расчесывать волосы.

— Не заметила. Пожалуй, нет еще. Но ты же сама понимаешь, что это придет.

— Ужасно! Одна эта мысль для меня омерзительна.

— Оля! Тебе надо денно и нощно благодарить бога за то, что у тебя такие сыновья, — вздохнула Ройская.

— Именно поэтому я и не хотела бы их потерять.

— Лучше потерять их так, чем иначе.

Оля смутилась.

— Прости, пожалуйста.

— Дитя мое, все матери одинаковы. Но Анджей действительно чудесный. Очень хороший мальчик. Если бы ты видела, как он играет с Зюней.

— Зюня такая прелесть.

— Да, прелесть. Но мне тяжело видеть ее здесь все время. Нехорошо, что она тут.

— Какие-нибудь неприятности с Климой?

— С Климой нет. С Валереком. Власть ее над ним оказалась недолговременной. Теперь он вытворяет что хочет…

— Просто не знаю, как я теперь буду без мамы, — вздохнула Оля, меняя тему разговора.

— Сначала будет тяжело, а потом… привыкнешь, — слегка замялась Ройская, — как и ко всему в жизни.

— Да, это мне только сейчас кажется. Но мне никак не удается уверить себя, что там в гробу — мама. Такая она иногда была смешная с этими флюсами.

— Вот видишь, все же она была очень болезненная.

— И иной раз, когда я думаю об Анджее или еще там о чем-нибудь, я вдруг ловлю себя на мысли: надо рассказать об этом маме.

— Да. Иногда это длится всю жизнь. Вот и я обо всем думаю: как бы я это рассказала Юзеку…

— Значит, за Анджея беспокоиться не стоит? — спросила Оля, уходя.

— Я за ним поглядываю. Он очень хороший мальчик.

— Спасибо. Теперь у меня только вы, тетя, остались, — сказала Оля, целуя тетке руку.

— Как и раньше, дорогая. — Ройская поцеловала ее в голову. — А что касается сыновей, то я тебе просто завидую…

— Ой, тетя, не надо, а то накличете… — Оля даже испуганно замерла на пороге. Потом снова обернулась. — Вы поспите, тетя, я посижу у гроба.

И пошла наверх.

Перед высоко поставленным гробом, над которым потрескивали восковые свечи, уже сидел на стуле задумавшийся и пришибленный Франек. Оля чуть не улыбнулась, когда он молча взглянул на нее, толстый, бледный, с губами, казалось, уже готовыми произнести вежливое: «Мое почтение, сударыня!» — такой грустный, с красными и слезящимися глазами, жалкий и страшно забавный в своей скорби толстяк.

«Сама добродетель, — подумала она. — Он любил маму».

И, взяв у стены стул, придвинула его к стулу мужа. Уселась рядом с ним, и так же, как он, обратила взгляд к темным очертаниям гроба, к складкам черного шелкового платья и к металлическому кресту, лежавшему высоко на груди матери под сплетенными восковыми пальцами. Так просидели они часа два.

— Франек, — нагнулась она к мужу, — ступай ложись. Завтра похороны, ты устанешь.

— Сейчас, сейчас, — прошептал Голомбек и скорбно вздохнул.

Оля и на этот раз едва удержалась от улыбки.

«Боже, до чего он добродетелен, — подумала она, — я просто подметки его не стою. Ведь он куда больше моего убит смертью мамы. И детей куда больше любит. И дети его больше любят. Анджей…. Дети испытывают ко мне смутную обиду за то, что я не люблю его так, как он того заслуживает. Но неужели я его действительно не люблю? Его, отца моих детей, такого доброго, хотя, правда, недалекого… О боже, о чем я думаю у гроба родной матери!»

Но несмотря на все старания, она продолжала думать о Франеке, о первых годах их супружеской жизни, о той минуте, когда, тронутая его добротой, уступила его мольбам и стала ему женой. Вспомнила о том, как родился Антек, такой чудный, крохотный Антек. А потом Анджей. Франека он растрогал куда больше, чем Антек. Потом мысли ее отклонились. Она подумала об Эдгаре, которого не видела со времени его возвращения из Рима. Говорят, болен. А Януш так и не вернулся из-за границы. Керубин поехал в Закопане, даже не заглянув к ней… И вот так, окольным путем, переходя от знакомого к знакомому, мысль ее набрела на Казимежа. И вновь, как всегда в минуту одиночества где-нибудь на пляже, или в минуту ночного пробуждения, возник тот вопрос, на который она не могла ответить. Хотелось бы задать этот вопрос и ему, но она знала, что и он не ответил бы, потому что на такое ответить нельзя. Хотя вращались они в разных кругах, но время от времени все же сталкивались. Даже разговаривали, то есть перекидывались парой банальных фраз. И все же она знала, что не сможет задать этот самый важный вопрос: почему? Не то чтобы это было неприлично, бестактно, нет, просто на этот вопрос не существует ответа.

В этот момент Франек встал со своего стула и нагнулся к ней.

— Ну, я пошел. А ты что, будешь всю ночь сидеть?

— Нет, — ответила Оля, точно пробудившись от сна. — Я приехала ночным поездом, у меня уже сил нет.

— Ложись. Завтра похороны, измучаешься.

— Да, ступай в нашу комнату, я сейчас приду. — Оля хотела еще немного спокойно подумать наедине.

— А где Анджей? Уже спит?

— Спит. Он тоже страшно устал. Вчера ночью сидел подле мамы.

— Это хорошо. Спокойной ночи, родная.

— Спокойной ночи.

И Франек побрел к выходу.

Оля еще слышала, как он медленно спускается по лестнице. Вдруг она встала и приблизилась к гробу. Поднявшись к самому изголовью, она увидела лицо умершей вблизи и напряженно вгляделась в него, точно хотела что-то прочитать в этих мертвых чертах. Лицо матери, только теперь тронутое резцом смерти, приобрело выражение силы. Красивый нос, гордые и как будто сведенные в высокомерной улыбке губы.

Оля стиснула кулаки, вглядываясь в эти твердые черты. Губы ее искривила недобрая, вернее горькая гримаса.

— Это ты меня уговорила, — прошептала она с жаром, — ты настояла на этом замужестве. Я никогда тебе не говорила — так и не сказала. Но это ты была повинна в моем несчастье. Что же ты сделала из моей жизни? Злая ты мать… Во что ты превратила мою жизнь?

И она судорожно припала к гробу, так что покачнулся подсвечник и свечи закапали стеарином.

— Ох, сумасшедшая я! — воскликнула она вполголоса. — Что я такое говорю! Дура я, мерзавка! — И зарыдала. Впервые за все это время громко зарыдала.

В комнату вошла Кася и подняла ее.

— Ступайте, пани дорогая, я уж посижу до утра с покойницей.

На похороны тети Михаси съехалось много народу — все делалось по старым обычаям. Экипажей оказалось маловато, и для Голомбека с Анджеем не нашлось места.

— Ну, мы с ним и пешком дойдем, — сказал Голомбек и, не дожидаясь, пока лошади тронутся, они направились лесом.

Погода после грозы резко переменилась, начались ветреные, прохладные дни, которые так хороши для жатвы. Дышалось легче.

Анджей заметил, что отец идет медленнее обычного, как-то волочит ноги и посапывает.

— Ты устал? — спросил он.

— Да. Давно не отдыхал, достается мне в Варшаве. А потом еще, как прихожу домой, вечно один.

— Вот кончатся каникулы — все соберемся дома.

— Иногда, хоть вас и много, мне все кажется, что я один. Вы уже ничем не помогаете мне, дети мои.

Анджей удивленно взглянул на отца.

— Что это значит — не помогаем?

— Да вот так. Как я уже не помогаю своей матери. Уже не с ней я, вот так и вы.

— Ты хочешь сказать, что нас не интересует твоя работа?

— Вот именно.

— Да, так вот оно и бывает. Ничего не поделаешь.

Анджей и сам удивился своим словам, а особенно тону, каким он это сказал. Прежней душевной близости уже не было. Отец как-то раздражал его. Раньше такого не случалось, Анджей даже задумался над этим.

— Вот и похоронили мы нашу тетю Михасю, — произнес минуту спустя Голомбек.

Они остановились на поляне. Резкий ветер сгибал верхушки деревьев, и, несмотря на то, что был самый разгар лета, казалось, наступила осень.

— Это ужасно, — сказал Анджей, — просто предел варварства. Положить умершего в ящик и зарыть в землю. Пусть там гниет.

— Так уж заведено.

— Но это говорит о том, какие мы еще варвары. Люди будут умирать иначе, они должны умирать иначе.

— Но как?

— Откуда я знаю! Распылиться вот с этим ветром, улететь куда-то… А так — это ужасно.

— Да, мир не очень хорошо устроен, — философски заметил Франтишек. Было похоже, что он не очень понял, что имеет в виду Анджей.

Они прошли еще немного.

— Как-то по-осеннему все выглядит после этой грозы, — сказал Анджей. — А ведь еще только начало августа.

— Через месяц тебе уже надо быть в Варшаве.

— Ужасно боюсь экзаменов. На архитектурном всегда такой большой конкурс.

— Ты — и вдруг не сдашь! — Франтишек с нежностью посмотрел на своего умного сына.

— Ты так веришь в меня?

— А что? Верю.

— Да, если бы там была одна математика. Но ведь еще рисунок. А рисунок мне не очень дается. Рисую я, как Билинский. Архитектор должен иначе.

— Ветер какой. И верно, будто осень.

— Ты еще останешься?

— Нет, после обеда возвращаюсь в Варшаву.

— И маму захватишь?

— И маму. Там же Геленка осталась… у одной женщины. Маме надо вернуться в Орлов.

— Вместе поедете?

— Конечно.

— А ведь мама… — и Анджей заколебался. — Ты любишь маму? — спросил он вдруг. — Очень любишь?

Франтишек снова удивленно остановился.

— Ну, знаешь ли, странный вопрос. Разумеется, люблю. А почему ты спросил?

— Потому что мама иногда кажется мне грустной.

— Грустной?

— Ну как тебе сказать — какой-то такой…

Зажатым в руке прутиком он сбивал листья с придорожных кустов.

— Оставь ты эти листья, зачем сбиваешь?

— Ох, папа. Иногда я ничего не понимаю.

Франтишек улыбнулся.

— Утешься, я тоже.

И остановившись, отец поцеловал сына в голову.

— А эта самая Кася, она что? — спросил он.

Анджей побагровел как рак.

— Ну что ты! Абсолютно ничего, уверяю тебя.

— Столько тут девиц всяких крутится, — озабоченно заметил Голомбек.

— Совсем как у тебя в кондитерской, — отпарировал Анджей и даже как будто в чем-то взял верх.

— Ну, там совсем другое дело, — несколько огорченно возразил Франтишек.

— Одна там была довольно хорошенькая. Та, что по-французски болтала.

— Ты считаешь? Возможно. Но ее уже нет.

— Да, как будто.

— Откуда ты знаешь?

— Антек говорил. Это была его симпатия.

— О боже. Вечно с вами одни неприятности.

Они уже подходили к дому.

— Ты не думай, Анджей, — неожиданно серьезно сказал Голомбек, — не думай, что мама из-за меня такая грустная. Я в этом не виноват. Совершенно.

— Папа, дорогой, — расчувствовался вдруг Анджей, — я же знаю.

И поцеловал отцу руку.

Поминальный обед был роскошный, не то что в будни. Было несколько соседей, приехал ксендз Ромала. Ройская, очевидно желая отличить Касю за то, что та ходила за больной, велела ей прислуживать за столом. Распоряжался всем старый Франтишек, а Кася разносила картошку, салат, пирожные к компоту. Анджей ничего не мог с собой поделать: каждый раз, когда девушка наклонялась к нему с блюдом, он заливался ярким румянцем. Ему было не по себе, казалось, черное платье Каси, которое она взяла у горничной, неприятно пахнет потом и какими-то кухонными соусами. Да и Кася тоже смущалась и багровела. Оля несколько раз кинула взгляд в сторону Анджея.

За столом разговаривали о покойной. Ксендз Ромала превозносил ее достоинства, ее набожность. Анджея поразило, в каком тоне все говорили о тете Михасе. Еще недавно все отзывались о ней с легкой иронией, с усмешкой, подшучивали над ее флюсами и лечебными травами. А теперь говорили, как о римской матроне. Только Франек сидел неподвижный, молчаливый, уставясь в светлые окна, и лишь время от времени вытирал свои маленькие жирные от еды губы.

Сразу после обеда родители уехали. Оля как-то особенно сердечно обняла Анджея и поцеловала его в лоб. Анджею стало совестно. Как он все же несправедлив к матери.

— Я скоро вернусь в Варшаву, — сказал он.

И действительно, каникулы уже подходили к концу. Дни становились все короче, но долгие теплые вечера были особенно хороши. Именно в такие вечера приходил Ромек, и они играли с Анджеем «Simple Aveu» и другие сентиментальные пустячки. Несколько знаменитых садовниц Ройской (в этом году их было немного, да и со времени женитьбы Валерека на Климе никакой роли в «светской» жизни двора они уже не играли) под руку прохаживались перед домом, среди благоухающих левкоев и настурций, и шептались о разных господских переживаниях и секретах. Кася работала опять на дворе, и Анджей совсем перестал ее видеть.

Как-то поздно вечером, уже после ужина, Ромек вытащил его на «круг» в Петрыборы. Петрыборы были куда больше Пустых Лонк, и перед волостным правлением там устроили танцевальный круг. Площадку сделали довольно просторную, только вот оркестр был убогий, типично деревенский — гармошка, скрипка и барабан, монотонный ритм которого придавал музыке совсем примитивный характер.

— Ну прямо Центральная Африка, — заявил Ромек тоном бывалого путешественника.

— Можно подумать, будто ты не вылезал из этой самой Центральной Африки, — засмеялся Анджей.

Освещенные большим рефлектором, танцоры кружились по площадке без особого увлечения. И вообще веселье протекало спокойно. Чинно и благородно, как говорят в таких случаях люди преклонного возраста.

Стоя в сторонке, Анджей с Ромеком поглядывали на танцующих.

— Гляди, — воскликнул Ромек. — Кася с Алюней танцует!

И действительно, они заметили в толпе высоченного Алексия.

Кася была гораздо ниже его и почти терялась среди танцующих пар. Время от времени мелькала только ее черная, гладко причесанная голова.

— А нам и потанцевать-то не с кем, — сказал Ромек. — Все девчата танцуют со своими постоянными кавалерами.

Анджей не очень-то был знаком ни с девчатами, ни с кавалерами. Но Ромек, как местный житель, конечно, разбирался лучше.

Музыка оборвалась. Пары сошли с деревянной площадки и подались в тень, избегая яркого света лампы.

— А я и не знал, что в Петрыборах есть электричество, — сказал Анджей.

— Уже второй год. Ты что, не заметил в костеле?

— И верно, какой же я раззява.

Неожиданно из тени появилась Кася. Она прошла по освещенному месту, но Анджей заметил ее, только когда она была уже рядом.

И вновь Кася была совершенно иная. Впервые он увидел ее во время работы, тогда она выглядела такой кроткой, и ее маленькая фигурка как-то терялась. Потом он видел ее возле умирающей бабки — в патетической роли сиделки, и она была окружена, как и тетя Михася, торжественным нимбом смерти. А теперь вот Кася подошла к нему свободно, этакой, подумал Анджей, совершенно «светской» походкой. Он чувствовал ее превосходство, понимал, что Кася гораздо лучше, чем он, владеет собой. И только тут заметил, насколько он выше ее ростом; чтобы взглянуть ему в лицо, ей приходилось закидывать голову, и тогда он видел ее белую полную шею. На ней была белоснежная блузка и темная, тонувшая в тени юбка.

— Здравствуйте, — сказала она, и голос у нее тоже был совсем другой, низкий и глубокий. Она еще тяжело дышала после танца и говорила свободнее, чем всегда, непринужденнее.

Анджей никогда еще не ощущал так обаяния человеческого голоса. «Как хорошо она это сказала», — подумал он и откликнулся:

— Здравствуйте.

— А теперь вы со мной потанцуете.

— А как же Алексий? — вмешался Ромек.

— Нехорошо все время танцевать с одним кавалером, — ответила Кася и улыбнулась. — Я теперь с паном Анджеем хочу станцевать.

— А со мной? — спросил Ромек.

— А с тобой потом, — засмеялась она, — с тобой я уже натанцевалась.

Анджей заметил, что у нее тот приятный полесский выговор, который не имеет ничего общего с искаженным языком окраин и вместе с тем совершенно отличен от варшавской речи, особенно от речи варшавских женщин.

Ударил барабан, зачастила музыка, и начался быстрый танец. Анджей чувствовал, что не он, а скорее Кася ведет его в танце, и это задело его. Когда оркестр перестал играть, он крикнул:

— Еще, еще! Давайте куявяк!

И музыканты с готовностью, медленно и степенно начали куявяк. Не все оказались любителями этого танца. На площадке стало просторнее, танцевало лишь несколько пар. Анджей просто обожал куявяк, особенно солидно-неторопливую часть, и даже жалел, что у него нет усов (только при таких оказиях и жалел), чтобы можно было их подкручивать. Кася куявяк танцевала неважно, она не всегда понимала, что нужно делать, вначале слишком спешила и сбивалась с такта. И Анджей радовался, что теперь он может вести ее.

— Нет, нет, Кася, не торопись. А вот теперь — пошли!

И вертелся с нею до головокружения, чтобы потом вновь остановиться, медленно покачиваясь на месте. Скоро Кася освоилась, и дело пошло на лад. Когда оркестр смолк, они спустились с площадки. Подошел Алюня.

— Хорошо танцуешь, — сказал он Анджею.

— Куявяк — самый лучший танец, — ответил тот, отдуваясь.

Кася ничего не говорила, но не выпускала руки Анджея. Оркестр переключился на модное танго.

— Станцуем? — предложил Алексий.

Кася покачала головой.

— Устала. Погоди немножко.

Алексий помрачнел. Анджей заметил это и выпустил Касину руку.

— А где Ромек? — спросил он.

Кася усмехнулась.

— Танцует, наверно, со своей Анусей, — сказала она, обмахиваясь платочком. Ночь была душная.

Анджей протанцевал еще несколько раз с Касей, потом с другими девушками и наконец, не дожидаясь Ромека, направился домой. Тропинку он знал хорошо, с детства ходил по ней, но только сейчас ему пришло в голову, что ночью он идет по ней впервые. Узнать ее было трудно, деревья казались выше, кусты гуще. Он услышал за собою шаги, оглянулся и увидел в темноте фигуру Алексия.

— Один доберешься? — спросил доброжелательно Алексий. — Гляди не заблудись ночью.

— А ведь я впервые иду здесь впотьмах, — признался Анджей.

— Я провожу тебя немного.

В голосе Алексия не было угрозы, и все же Анджею сделалось не по себе.

Они шли молча.

Неожиданно Алексий остановился и взял Анджея за руку.

— Кася тебе нравится? — спросил он.

Анджей мгновенно превратился в благовоспитанного юношу и призвал на помощь всю свою сообразительность.

— Очень милая девушка, — ответил он вежливым тоном.

Алексий постоял, помолчал.

— Я не собираюсь махать кулаками, — сказал он, — не пойми меня плохо. Но это моя девушка. Мы думаем пожениться… Оставь ее.

В темноте не было видно, как Анджей пожал плечами, но от этого движения рука Алексия упала с его плеча.

— Если бы я тебя не знал, то подумал бы, что ты вызываешь меня на драку. Поверь мне, я не бегаю за Касей и не обхаживаю ее. Я и видел-тο ее всего раз или два… и мне все равно… А кроме того, Алюня, не занимайся мифотворчеством, — произнес он вдруг по-ученому, — оставь, пожалуйста, этот извечный сюжет — молодой барин и крестьяночка. Давно прошли те времена…

— Не совсем, — отозвался в темноте серьезный, низкий голос Алексия.

— Для меня — во всяком случае. Я считал бы это… Как бы это выразить? Как говорят у Сенкевича, считал бы это посрамлением чести своей.

Алексий коротко рассмеялся.

— Можно, конечно, и просто притвориться холодным, — сказал он, точно оскорбленный тем, что Анджей выказывает столь явное равнодушие к прелестям Каси, — до поры до времени.

— А времени-то у меня немного, через неделю я уезжаю, — откликнулся Анджей, все старательнее придавая этому разговору тон объяснения мужчины с мужчиной, — и думаю я сейчас исключительно об экзаменах… Ты и не представляешь, как я трясусь от страха.

Алексий замедлил шаг.

— Ну ладно, только ты не обижайся, что я об этом заговорил. Мог бы поступить иначе, но ты мне нравишься… давно еще, с тех времен…

— Это ты ксендза Ромалу вспомнил?

— Ага. Ну, привет! До свиданья. Я еще вернусь туда, на танцы.

Алексий остановился.

— Желаю тебе хорошо повеселиться, — неожиданно барским тоном произнес Анджей и как-то снисходительно подал Алюне руку. Его самого удивил этот жест, когда потом, позднее, он вспоминал о нем.

Дальше он шел уже парком. Огромные деревья шумели над ним, хотя внизу ветра не было. Анджею вспомнился его приезд, ночь и размышления на крыльце дома. С того времени все дни были похожи один на другой, одинаково увлекательные и подчиняющие его своей власти вереницей самых обыденных событий. Но он ощущал, что та, первая, памятная ночь как будто отметила своим знаком все последующие дни и именно этим нынешние каникулы отличались от всех предыдущих.

Он так задумался, что не заметил, как подошел к дому. Услышав громкий разговор в темноте, он остановился.

Ройская и Валерек сидели на крыльце и разговаривали повышенным тоном. Они не слышали его шагов по гравию дорожки, не видели его самого. В доме было светло. Крыльцо тонуло в темноте; увитое виноградом, оно выглядело частицей сада.

Анджей стоял как вкопанный, не зная, что ему делать. Сердце колотилось в груди. С той давней, еще детской и глупой сцены он не мог спокойно видеть Валерека, не мог спокойно слышать его голоса. Каждый раз при виде его в Анджее вздымалось чувство стихийной ненависти. Он уже не помнил, обменялся ли он с Валерием за все эти годы хотя бы двумя фразами, но всегда стискивал кулаки, не только когда видел его, а стоило подумать о нем. У Анджея просто в голове не укладывалось, что очаровательный ребенок, которого он каждое утро видел за столом, — дочка Валерия. К счастью, Валерий почти не бывал в Пустых Лонках, только иногда, вот как сейчас, появлялся поздним вечером. Приезжал он из Седльц верхом на чудесном скакуне со своего завода.

Анджей прислушался к разговору.

— Что ты, собственно, думаешь? — резко произнесла Ройская. — Нет у меня для тебя денег. Все, что у меня есть, я завещаю твоей дочери. А тебя и знать не хочу…

— Вы как будто забыли, мама, что я ваш единственный сын.

— К сожалению.

— Вы этих щенков тети Михаси, этих Олиных сынков, и то больше любите.

— Ошибаешься.

— Во всяком случае, для них вы делаете больше, чем для меня. Деваться от них некуда. Ну почему вы не хотите дать мне эти деньги?

— Потому что знаю — толку от этого не будет.

— Не пропью же я их!

— Уж лучше бы пропивал.

Валерий засмеялся. Даже сейчас, когда его не было видно, смех этот таил в себе удивительное очарование. В нем еще оставалось обаяние прежнего, юного Валерека, обаяние, уже улетучившееся из расплывшихся черт его лица. И голос тети Эвелины как будто смягчился:

— Ведь для Климы и Зюни у тебя хватает.

— Климе, к счастью, не много надо. Опустилась до того, что смотреть стыдно. Хоть бы вы, мама, повлияли на нее, чтобы молодая Ройская не ходила по Седльцам такой распустехой.

— Ты ее любишь? — неожиданно наивным тоном спросила Ройская.

Валерий снова засмеялся, но на этот раз уже неприятно. Анджей почувствовал, что на лбу его выступают капельки пота. Он кашлянул и, не дожидаясь ответа Валерия, поднялся на крыльцо. Ройская насторожилась.

— Кто тут? — спросила она.

— Это я, Анджей.

— О боже, я думала, ты давно спишь, — всполошилась тетя Эвелина.

— Где это наш кавалер так поздно разгуливает? — спросил Валерий, небрежно сунув Анджею руку.

Анджей промолчал.

— Ты ужинал? — встревожилась Ройская.

— Ну конечно, тетя, я просто вышел пройтись после ужина.

Но неуверенные нотки в голосе выдали его. Валерий обрадовался.

— Гулять ходил?! Один? спросил он, хихикая совсем уж противно; что-то маниакальное было в этом смехе.

— А если и не один? — сказала Ройская. — Анджей уже взрослый, аттестат зрелости получил.

— Ах да, знаю, знаю, — торопливо и с иронией проговорил Валерий.

— Мы с Ромеком и Алексием были в Петрыборах, — смело заявил Анджей. — Они еще там остались.

— Вы гляньте! — воскликнул Валерий. — Наш барин общался с народом… Так сказать, с крестьянством…

— Я не барин, — отрезал Анджей.

— Как знать, а вдруг моя мать как раз тебе-то и откажет Пустые Лонки со всеми капиталами… Но ты не обольщайся, голубчик, там одни долги.

— Как ты можешь говорить мальчику такие вещи! — воскликнула задетая за живое Ройская.

Но Анджей быстро нашелся.

— Не беспокойтесь, тетя, я уже привык к шуточкам дяди Валерия. — И направился к двери. — Спокойной ночи, тетя, — добавил он совсем иным, неожиданно теплым, грудным голосом.

На этот раз он долго не мог заснуть. Уже за полночь услышал конский топот и галоп; уехал Валерий. Но он думал не о Валерии, а о Касе, Алюне и Ромеке, о том, что через неделю надо возвращаться в Варшаву, а в Варшаве нет никого, кроме отца и панны Романы. И так пусто будет без бабушки Михаси. И он подумал, что бабушка Михася лежит неподалеку отсюда, возле круга, где он танцевал с Касей, и что сейчас, помещенная в деревянный ящик, она страшно изменяется. А ему в Варшаве будет без нее очень плохо. Только сейчас он осознал все значение этой смерти. Анджей встал, подошел к окну и глянул в темноту. Ему показалось, что он еще слышит топот скачущего коня. Он так редко глядел в это окно, что даже сейчас не знает, какой из него вид. Время от времени слышались порывы ветра, как в ту, первую ночь. Неужели опять к дождю? Ветер налетал на его голое тело и наполнял его дрожью. В зыбком сумраке виднелись высокие стволы. Он перегнулся через подоконник и прислушался, не долетают ли сюда звуки «африканского» барабана. Но было тихо. Дождя ветер так и не нагнал.

Под конец пребывания Анджея в Пустых Лонках погода совсем испортилась. Было очень ветрено, холодно и вместе с тем сухо.

— Такая скверная погода, чтобы тебе не жалко было уезжать, — сказала ему за завтраком тетя Эвелина.

— Будь она еще хуже, все равно жалко, — ответил Анджей.

И тут же почувствовал, что с той поры, как он узнал, что с его приездами в Пустые Лонки связывают какие-то материальные расчеты и что кто-то может подумать, будто он караулит Пустые Лонки и видит в них вовсе не место для отдыха и размышлений, а предмет каких-то посягательств, он почувствовал, что нет у него уже былой свободы в отношениях с тетей Эвелиной, нет прежней радости от пребывания в этом чудесном месте.

«Какая гнусь этот Валерек, и тут сумел мне все испортить», — произнес он про себя.

Дни шли за днями, то погожие, то дождливые. Губерт, уехавший в Роточно, откуда он должен был дня на два заглянуть в Пустые Лонки, прислал полную восклицаний открытку, из которой явствовало, что он с больным отцом едет во Францию. За этими звучными фразами таились три недели чертовской скуки в Виши, скрашенной трехдневным пребыванием в Париже. Но Анджей об этом не знал и немножко завидовал Губерту. Но только совсем немножко. В этом году Пустые Лонки доставили ему много радости.

Последняя неделя прошла в самых обыденных занятиях. Он присматривал за молотьбой, стоя на ветру, который ослеплял пылью и вздымал целые охапки соломы. Кася последнее время работать не выходила. По вечерам он пил холодное молоко, наслаждаясь запахом черного хлеба с маслом. Запах черного хлеба с раннего детства был у него связан с представлением о доме в Пустых Лонках. Только в этом году и дом, и парк, и все остальное показались ему совсем другими, как будто слегка окрашенными новым запахом — запахом тела.

Несмотря на холодную погоду, они с Ромеком ездили на пруд за лесом. В поездках была своя прелесть, хотя бы потому, что они выбирались из парка и леса в широкие ровные поля. По пронзительно синему августовскому небу быстро неслись белые рваные облака, принимающие самые разнообразные формы. Линейку они ставили у самого пруда, ленивая водовозная кляча даже не двигалась, только мерно помахивала мордой, отгоняя мух и слепней, которых ветер ничуть не пугал.

Купались нагишом. Ромек заплывал на самую середину пруда, и его светлая голова торчала среди кувшинок, точно большая золотая лилия. Анджей тоже хорошо плавал, раз даже решил вплавь обогнуть весь пруд. Пруд был мелкий, и разогнаться в нем было трудно, но вода по сравнению с холодным воздухом казалась теплой.

— Как парное молоко! — кричал Ромек.

Анджею она совсем не казалась парным молоком, но в воде было все-таки лучше, чем на берегу, где холодный ветер хлестал по его загорелому телу и оно синело, покрываясь гусиной кожей.

Ромек был превосходным пловцом. Его гибкое, щучье тело то выныривало, то снова погружалось в воду. В несколько бросков он догнал Анджея и попытался схватить его за ногу. Анджей со смехом вырвался. Неожиданно Ромек обхватил его. Анджей, обороняясь, тоже обнял его, и так они барахтались, брызгая водой и пытаясь удержаться на поверхности. Наконец Анджей нырнул и высвободился. Оба выбрались на берег.

И тут Анджей почувствовал стеснение. Быстро натягивая шорты, он старался не глядеть на Ромека. Ромек стоял, раздвинув ноги, подставив все свое великолепное тело резким порывам ветра.

— Одевайся, замерзнешь, — предостерег его Анджей.

Но Ромек вдруг повернулся к Анджею и, подойдя к нему вплотную, спросил:

— Ну а как у тебя насчет баб?

Анджей пожал плечами.

— Ничего не знаю.

— У вас же там в Варшаве только пальцем помани. А уж ты-то мог бы им угодить.

Анджей залился краской и все старательно выворачивал рукава рубашки, но тем не менее постарался оказаться на высоте затронутой темы.

— Это тебе только кажется. Не так-то уж и легко.

— А тут, думаешь, легко? — Ромек все еще не одевался, хотя и дрожал всем телом, а только старательно прикрывался обеими руками. — Девок хоть завались, но ведь у каждой свой парень.

Анджей знал, кого имеет в виду Ромек, но промолчал.

— И опять же каждый знает, где, кто и как. Ничего не скроешь. Так только, иногда кого-нибудь подловишь.

Анджей наконец-то натянул рубашку.

— Или тебя кто-нибудь подловит. Не строй-ка ты из себя героя, — сказал он спокойно.

— Да, в деревне это не так легко. Сразу же крик поднимут. Да и отец вечно предостерегает, чтобы потом жениться не пришлось. И еще нагайкой вечно грозит… Какая это жизнь!..

Анджей вдруг задумался. Вопрос этот впервые пришел ему в голову.

— А чем ты, собственно, занимаешься?

— Я? Практикуюсь при отце… — без запинки ответил Ромек.

— Баклуши, значит, бьешь…

Ромек вскипел.

— А ты не строй из себя, великого ученого. Отец уже старый, сам зимой бездельничает. Ты и не представляешь, как он тогда на мне ездит. Летом малость посвободнее, вот я и рыскаю. Зимой раз в неделю езжу в Седльцы к учителю. А на будущий год поеду в консерваторию, в Варшаву. Там у меня тетка, в Варшаве. Не моя, а отца, тетка, так что жить есть где.

— Приходи сегодня, поиграем, — сказал Анджей, поворачиваясь к Ромеку спиной.

Ромек тоже начал одеваться. Потом они вывели из кустов лошадь, которая все же забрела туда. Анджей сидел на козлах, Ромек — за его спиной, на линейке, и обнимал его, чтобы не свалиться. Застоявшаяся водовозная кляча довольно резво пустилась к конюшне.

— Ты эту самую Касю мог бы иметь, — сказал вдруг Ромек, еще крепче обнимая Анджея.

— Да отстань ты со своими бабами, — сказал Анджей, наклоняя голову от резкого ветра, который дул ему прямо в лицо.

— Тоже мне святой, — засмеялся Ромек.

— И вовсе не святой, только не могу я сделать такую подлость Алюне.

— А он-то откуда узнает? Бабы, они это так умеют провернуть…

— Да не тискай ты меня, а то прямо дышать нечем! — закричал Анджей, отпихивая локтем Ромека.

И почувствовал легкое прикосновение к шее, как будто что-то скользнуло. Он бы, может, и не заметил этого, только Ромек как-то странно засмеялся.

— Отстань!

— Ну ладно, здесь мне ближе до дома! — крикнул Ромек, перекинув ногу через сиденье, и, спрыгнув на ходу, остановился у опушки парка. — Приду сегодня поиграть, — крикнул он еще и исчез в гуще деревьев.

Анджей въехал во двор, передал лошадь и линейку конюху и поспешил в дом. Время было обеденное. Но он еще прошел в свою комнату и, причесывая мокрые волосы, полил их одеколоном. Потом вытер одеколоном шею.

Вечером были гости — ксендз Ромала и еще несколько человек. Молодые люди сыграли для гостей «Simple Aveu», «Весну»{15} Грига и что-то еще в этом роде.

Наутро ветер, не утихавший уже несколько дней, наконец нагнал дождь. Дождь пошел частый, плотный, затяжной. Анджея разбудил гудящий над окном водосточный желоб и замедленный ритм капель, падающих с одного липового листа на другой. Он с досадой подумал, что это последний день его пребывания в деревне.

Он быстро вскочил и быстро оделся и, только одевшись, сообразил, что ему не на что убить этот ненастный день. Никаких определенных планов у него не было, а гулять в парке или по двору в такой дождь нечего было и думать. Поэтому он решил повторить начертательную геометрию и просмотреть те разделы, в которых был не очень уверен. Задачи он сделал уже почти все.

Он спустился завтракать. В конце длинного стола, как обычно, стоял его прибор, а на другом конце сидела панна Ванда и тщетно уговаривала Зюню съесть кусок булки с маслом.

Когда Анджей садился за стол, ему показалось, что панна Ванда взглянула на него с какой-то неприязнью. Ему стало не по себе.

«Что ей от меня надо?» — подумал он и в тот момент, когда Франтишек наливал ему кофе, поймал на себе еще один хмурый взгляд.

«Наверно, злится из-за того, что я свидетель этого препирательства с Зюней, из которого она наверняка не выйдет победительницей».

Он очень любил девочку, и та питала к нему необычайное доверие. Порою они играли целыми часами. Поэтому он решил использовать свой авторитет.

— Не капризничай, Зюня, сейчас же съешь булочку.

Но ему не повезло. Зюня не только не подумала слушаться, а даже показала ему язык. Анджей возмутился:

— Фу, как нехорошо! Ты, я вижу, с самого утра капризничаешь.

Зюня заерзала на стуле.

— Дядя бяка! И урод!

И вдруг с панной Вандой что-то случилось. Залившись румянцем, она резко прикрикнула на девочку:

— Не смей так говорить!

И ударила ее по руке.

Зюня расплакалась. Анджей даже растерялся, не зная, что сказать. И девочку было жаль, и поведение панны Ванды его удивило.

— Простите, — сказал он, — за что вы на нее так рассердились?

— А зачем она так говорит? Это же неправда.

— Правда, правда, — засмеялся Анджей, — я ужасный урод.

Зюня, делая вид, что плачет, уткнулась в колени панны Ванды, но одним глазом глядела на него.

А панна Ванда еще больше покраснела, прядки волос упали ей на глаза, и она смахнула их со лба.

— Что вы говорите, — сказала она быстро, тихо и убежденно, — вы же очень красивы.

В эту минуту со двора вошла Ройская, как всегда, в перчатках, в пальто, промокшая и расстроенная. Дождь мешал убирать снопы. Козловский неистовствует, избил Ромека нагайкой. За что? Даже неизвестно, за что, верно, за какое-нибудь художество. Вся работа, намеченная на сегодня, псу под хвост (так Ройская и сказала, очевидно подражая Козловскому), и вообще непонятно, что делать.

— Давайте, тетя, играть в пикет, — сказал Анджей, довольный тем, что появление тети Эвелины прервало щекотливый разговор.

Тетя Эвелина взглянула на него так, точно он с неба свалился.

— В карты? В будний день?

Так этот последний денек и прошел в безделье — Анджей слонялся из угла в угол, пробовал новый радиоприемник, разглядывал старые комплекты «Свята»{16}, нашел там фотографию тети Эвелины в амазонке — она принимала участие в любительских конных скачках. В более позднем комплекте наткнулся на фотографию отца, молодого, еще не очень полного, на фоне его кондитерской. Это было большое, во всю страницу объявление фирмы «François».

«Какое странное у меня происхождение», — впервые в жизни подумал он, глядя в окно на совершенно прямые полосы дождя, которые без малейшего перерыва обрушивались на двор и образовывали на стекле узор из быстро снующих ручейков и капель. И вдруг Анджей вспомнил, что совсем забыл в этом году про гробницу дяди Юзефа. Даже ни разу не сходил туда. Решив хотя бы сейчас исправить это упущение, он надел непромокаемый плащ, взял садовые ножницы и нарезал чудесных сентябрьских роз, которые уже начинали распускаться перед домом. Цветы были совсем мокрые, с парным запахом оранжереи. Намокшие лепестки на ощупь напоминали кожу. Уткнувшись носом в букет, он вдохнул приглушенный запахами дождя аромат.

Такие роскошные цветы жалко отдавать умершим, подумал он, ведь этой красотой должны любоваться только живые. Но тут же отогнал эти мысли и пошел к гробнице. Положив цветы на красную плиту, Анджей присел и в тысячный раз прочитал простую надпись. Он с удивлением заметил, что гробница запущена. Не было никаких цветов, и даже штукатурка немного осыпалась.

Прежнего благоговения перед этим местом он тоже не ощутил. Дождь и здесь монотонно стучал по крыше.

«Спи, спи, Юзек», — подумал Анджей, даже не прибавив обычного «дядя», точно обращаясь к ровне.

Потом быстро вышел в мокреть, всего раз оглянувшись на красные розы на камне.

И когда уже лежал в постели и снова вслушивался в монотонный стук капель и все тот же ритм слез, скатывающихся с одного липового листка на другой, он вспомнил Юзека.

Анджей уже засыпал, мысленно произнося это имя, когда услышал тихий скрип двери.

Он даже испугался, хотя сразу понял, кто это.

Кася села к нему на кровать и положила ладонь ему на грудь. Он взял ее за руку.

— Зачем ты пришла?

— К тебе. Ведь ты завтра уезжаешь.

— Как ты сюда попала?

— Так и попала. Я тут все ходы знаю.

— И никто тебя не видел?

— Я хотела с тобой попрощаться.

— Тебя наверняка никто не видел?

— Я даже не знаю, что будет, когда ты уедешь, — сказала она вдруг почти громко.

Анджей обнял ее и притянул на постель, отодвинувшись к стенке. Даже не поцеловал ее, а сразу проник к ее телу, что было не очень трудно — так мало одежды было на ней.

И, уже обхватив ее за талию, он понял, что все, к чему прикасался этим летом — лепестки мокрых цветов, листья липы, которыми он стрелял, хлопая по ним ладонью, загорелое плечо Ромека, поздри старой водовозной клячи, кожаные вожжи — все было как бы предвоплощением, предсказанием этого прикосновения, показавшегося ему самым совершенным на свете.

И он крепко прижал к себе обнаженное тело Каси. В эту минуту он не думал ни о чем, и только когда уже обессиленно лежал возле нее, продолжая поглаживать ее свободной правой рукой, его поразило совершенство этого тела, продуманность и предельная красота каждой его частицы. И его охватило счастье и радость, а не разочарование, столь часто возникающее после первого соприкосновения с телом, — и изумление. И то, что произошло, показалось ему чем-то великим, значительным, совершенным в своем чисто человеческом земном падении и в чисто человеческом наелаждении.

— Ох, Кася, — воскликнул он, — какие же мы безрассудные!

И только теперь поцеловал ее в губы.

Когда она ушла — он даже не заметил. Ему казалось, что он не спал всю ночь, так и лежал, удивленный и пораженный, так и лежал рядом с нею — счастливый. В комнате было уже совсем серо, и Каси не было рядом. И даже постель в том месте, где осталась вмятина — след ее тела, — была совсем холодной. Только рядом с постелью валялась узкая белая ленточка. Единственное доказательство, что все это не было сном.

Окно стало уже голубовато-серым, от него потянуло свежестью и беспредельной тишиной; дождь прекратился, и даже тучи рассеялись. Он смотрел в окно с таким чувством, словно впервые видел высокие зеленые летние деревья.

В дверь постучал Франтишек:

— Вставать пора. Через полчаса лошадей подадут.

Анджей, дрожа от сырости и холода, принялся надевать белье.

— Это лето было совсем иное, чем прежние, — сказал он, натягивая новые, «городские» носки.

III

Как-то так получалось, что Януш попадал в Париж весной или летом, изредка зимой. Но никогда не приходилось ему бывать там осенью. И когда он прибыл туда в октябре, его поразило и теплое гниловатое дыхание Сены, и голубоватый цвет туманов, которые вздымались над мостами. Когда он с моста Сен-Мишель, который неизвестно почему называл «наш мост», смотрел по течению реки, то видел в отдалении уже не высокие башни Трокадеро, а небольшое, казавшееся непропорционально низким здание дворца Шайо, светлые стены которого белели за опояской тумана, точно кости на пепелище.

Хотелось убедиться, что его собственное пепелище — это одновременно пепелище города, страны, Европы. Повсюду искал он следы распада — в обществе, в торговле, в литературе. Но он ходил и видел: Париж как Париж.

Те же синие перспективы, те же площади, те же седые, почернелые, точно осмоленные, колонны и те же постылые башни, видневшиеся с террасы дворца Шайо. Вдруг ему показалось, что башни Сен-Сюльпис сравнялись, что теперь они гармонично одинаковы и уже не бросается в глаза их невыносимая диспропорция, которая всегда его так раздражала. Но тут же заметил, что более низкая башня окружена венцом лесов, там, по-видимому, идет ремонт, а он-то пришел было в восторг от смелости и решительности отцов города. Рядом торчал купол Пантеона, неизменно совершенный, и идиотские башни ложноготической святой Клотильды. И вся эта архитектура с присущей ей размахом и щедрым использованием пространства, как всегда, поражала.

Остановившись перед зданием парламента, он оглядывал законченно симметричную голубеющую площадь Согласия с двумя до того похожими зданиями по обе стороны, что одно из них пришлось отметить национальным флагом. И в глубине за ними столь же законченно симметричный и застывший в цвете фасад церкви Мадлен. А вдали над всем этим виднелись прелестно несимметричные, слегка подавшиеся назад купола Сакр-Кер. Они-то никогда не бывают застывшими, одинаковыми: то отливают розовым, то белым, а теперь светятся октябрьской лазурью.

Елисейские поля были испакощены и недоступны из-за автомобильного салона. Чудесную улицу украсили провинциальной иллюминацией, наставили арок, в которые понатыкали лампочек. Все это выглядело бы весьма жалко, не будь сама улица такой величественной. Каштаны на Рон Пуан побурели и ссохлись, кое-где ветви уже обнажились, даже великолепные фонтаны не скрашивали это грустное зрелище. Зато листва платанов пожелтела очень красиво и осыпалась, спокойно кружась, словно в самом обычном лесу. Но Януш бежал отсюда, до того не нравилась ему кричащая реклама новых автомобильных марок, огромные полотняные афиши над входом в роскошные кинотеатры и вся эта провинциально-ярмарочная толчея, неприятная и дешевая, как обычно и бывает на автомобильных выставках. С иронией поглядывал он на синие и кремовые машины, вспоминая свою астматическую «Минерву», на которой ездил из Коморова в Варшаву. Даже Шушкевич говаривал ему: «Уж вы, пан граф, могли бы себе позволить колымагу получше», — и сокрушался из-за того, что Януш так мало заботится о престиже своего рода.

Отсюда он бежал к Сене.

Непреодолимое желание побывать там, где он уже бывал когда-то, заставляло его бессмысленно скитаться по всей Европе. Не так давно он посетил Гейдельберг и в ужасе убрался оттуда как можно скорее. Живописный городок был охвачен каким-то безумием, красавцы бурши встречали друг друга гитлеровским приветствием, в «Schloss Hotel» его даже не захотели принять, и пришлось поселиться в «Zum Roten Hahn», а по спокойной Филозофенвег разгуливали наглые молодчики в коричневых рубашках. Несмотря на все старания, он никак не мог встретиться ни с Хорстом, ни с Шельтингом и наконец догадался, что те просто не хотят или не могут с ним повидаться. Правда, один из знакомых профессоров принял его, но видно было, что этот визит ему в тягость.

В Париже — чем особенно приятен этот город — никто не обращал на него внимания и никого он не обременял.

Он непременно хотел отыскать то место, где стояла «баржа» Гданского. Тогда территория выставки занимала улицы, прилегающие к мосту Александра, и почти все прибрежные эспланады. Теперь даже представить нельзя было, как это выглядело и где находились павильоны, променады и Луна-парк. Или то кафе, где пел Неволин.

Вместо того чтобы сказать себе: «Не думать, не думать!» — он, наоборот, твердил: «Где же она была? Где я думал о ней? Когда мне впервые пришла мысль о Зосе?» — и все кружил возле берега.

Как-то вечером было теплее обычного. Возле самой Сены поставили не то ресторан, не то дансинг, откуда доносилась граммофонная музыка, усиленная громкоговорителем. А может быть, это заведение открыли временно, в связи с автомобильной выставкой. Было очень тепло. Огромные платаны склоняли свои толстые стволы над водой, скидывая ненужную листву. Где-то далеко, за третьим отсюда мостом, велись учения речной пожарной охраны и красная барка посылала вверх огромные, мощные струи воды, опадающие каскадами. Граммофон играл оперные арии — значит, это не дансинг. А вода в Сене была темно-синяя, с сиреневым отливом, словно густое-густое вещество. На фиолетовых волнах дробились отражения желтых фонарей. Всходила луна.

И тут Янушу показалось, что он нашел то место на Сене, где стояла тогда баржа. Но ведь нельзя найти этого места, как нельзя найти свою молодость. Значит, он обманывается.

По ступенькам он спустился на облицованную кромку берега. Здесь выбирали песок, складывали трубы, здесь же находилось и это заведение с музыкой, наверно, для рыболовов, и внизу, у воды, под самой стеной набережной, стояли скамьи. Януш сел на одну из скамей и стал спокойно смотреть на темнеющую воду. Двое мальчишек с удочками крутились на самом берегу — вряд ли ради скудного улова. Из ресторанчика, откуда доносились мелодии Верди, вышла молодая пара. Пожилой толстяк с удочкой прошел мимо Януша.

Януш не заметил, как на его скамью, на другой конец ее, уселся солидный господин. Только тогда и увидел, когда тот уже сидел там. На глазах у него были большие черные очки — и все же Януш, несмотря на то, что прошло много лет, сразу узнал его.

Это был Марре Шуар.

Недавно Януш прочел в газете, что французский ученый потерял жену, скончавшуюся от болезни, вызванной опытами над радиоактивными элементами. Янушу показалось, что Марре Шуар очень изменился; лицо его трудно было разглядеть в темноте, но вся фигура не то как-то осела, не то съежилась. И тем не менее это был, несомненно, он. Марре Шуар, с характерным его обликом, появился из небытия и возник перед Янушем так, словно они минуту назад расстались в Гейдельберге.

«Der heidelberger Teufel»[5], — усмехнулся Януш.

И тут же усмешка исчезла, растворилась в размышлении. Вот перед ним расстилается зелено-фиолетовая узкая река, а вот они — два вдовца, такие чужие друг другу, мимолетно знакомые, сидят на двух концах скамьи и, вероятно, думают об одном и том же.

На гладь реки перед ними, как из-за кулис, выполз маленький черный буксирчик, тянущий широкую баржу, нагруженную до краев и прикрытую брезентом. Последние отблески октябрьского вечера слабо отражались на просмоленных бортах баржи, на золотистом брезенте и на карминной полосе на носу пароходика. Буксирчик пронзительно свистнул, выпустив белый плюмаж, и тут же труба его легла, словно он кланялся надвигающемуся мосту. Януш вздрогнул. Этот высокий свист, как всегда, вызвал в нем трепет и какие-то далекие ассоциации. Когда он вздрогнул, профессор повернулся и внимательно посмотрел на него.

— Добрый вечер, — сказал Януш, не двигаясь, однако, со своего места и не протягивая руки, — добрый вечер, господин профессор. Вы меня не узнаете? Я Мышинский, приятель Гани Доус, последний раз мы виделись с вами в Гейдельберге.

Марре Шуар тоже не поднялся со скамьи. Казалось, он внимательно смотрит на черную баржу, исчезающую под мостом, и уже не кинул на Януша взгляд. Встреча оставила его совершенно равнодушным.

— Добрый вечер, сударь. Мадам Доус недавно говорила мне о вас, — сказал он тихо. — Она сейчас в Париже, живет в отеле «Риц». Навестите ее, она ведь очень несчастна.

— Как обычно, — улыбнулся Януш.

— Elle joue toujours une grande amoureuse…[6]— сказал с усмешкой Марре Шуар и тут же повернулся к Янушу.

— Это правда, что вы овдовели?

— Да, правда, вот уже два года.

— А моя жена скончалась два месяца назад.

— Говорят, она пала жертвой своих научных опытов?

— Точно не установлено, но все указывает на то, что это так.

— Очень грустно, что столь важные для человечества научные исследования приводят к таким последствиям, — несколько сентенциозно сказал Януш.

— О, это неизвестно, абсолютно неизвестно, — резко воскликнул вдруг Марре Шуар, и, поднявшись со своего места, подсел к Янушу. — Никогда не обвиняйте науку. Ведь мы же почти ничего не знаем, мы находимся у самого подножия огромной горы. А вы обвиняете науку в смерти, чуть ли не в убийстве. Это не оправданно.

— А защищаетесь вы, профессор, с жаром. Даже с чрезмерным. Я же считаю — и впервые высказываю это, так как до сих пор просто не смел в этом сам себе признаться, — так вот, я считаю, что подобное положение ненормально. Вы там исследуете, изучаете, расщепляете, синтезируете, открываете радиоактивные элементы, более того, вызываете искусственное излучение — ну и что? А средства от смерти найти не можете. И человек, нормальный человек, такой вот, как вы и я, только еще моложе, умирает. Умер — и все. Для меня всегда самое ужасное — это невозможность сделать что-либо, как только наступает смерть. Выходит из комнаты врач и говорит: «Ваша жена умерла». Как так? Умерла — так надо же что-то сделать, что-то впрыснуть, что-то там взрезать. А то изволите — умерла, и все. И ребенок так же. Не может жить, потому что нарушено кровообращение, порок сердца — и не будет жить. Как это не будет жить? А зачем тогда наука? Неужели она не может наладить это самое кровообращение? Глупость какая-то. Зато в таблице элементов открыты недостающие, и открыты только на основе… на основе чего там, господин профессор?

— Наука даже насморк не может вылечить. А вы сразу хотите… смерть!

— Так какая от нее польза? И что тогда значит наука? Человек должен жить. А жена должна жить, потому что муж ее… любит. Ребенок должен жить, потому что человеку нужны дети. У вас есть дети, профессор?

— Нет.

Потянулась вторая баржа, гладко-серая, увлекаемая маленькой черной осой. На этот раз оса засвистела низко, голосом сирены, и Януш не ощутил дрожи. Свист этот не напомнил ему давние поездки в былые детские годы жизни в Маньковке. Но все время, пока баржа проплывала перед ним, он молчал, выпрямившись, будто принимал парад. Из прибрежного ресторанчика доносились звуки марша из «Аиды».

— Этот Верди становится популярен, — произнес наконец Марре Шуар.

— Я понимаю, — продолжал Януш, распаляясь все больше и больше, — я понимаю вас, профессор, вы уклоняетесь от ответа.

Вся обстановка этого разговора была настолько необычной, что Януш утратил ощущение реальной действительности. И сиреневые блики на Сене, и проплывающие корабли, похожие на декорации, были какими-то условными. И эта нереальность окружающего облегчала ему разговор. Точно во сне, он был свободен от всех пут, его вдруг просто охватило отчаяние человека, который сокрушается над своей жизнью.

И все-таки буксирчик свистнул пронзительно.

— О, я помню наши беседы в Гейдельберге, — быстро отозвался, словно уступая в этом споре, Марре Шуар. — И все же вы обвиняете науку несправедливо. Предоставьте мне судить, где и за что ее можно обвинять. Вы философствуете, как Гегель и все эти немецкие… как бишь они там называются… Альфред Вебер? Что, не правда? Здесь нужно мыслить несколько точнее.

— Но вы же сами мыслите сейчас иначе, профессор. И подозреваю, что вы вдруг соскучились… даже не по Гегелю, а по Платону и по его бессмертному вознице, правящему тройкой коней.

— Вот уж нет, — запротестовал ученый.

— Но вы же сами сказали, что мы не знаем объема того, что изучаем. Не знаем, каковы пределы науки и всех ее возможностей, которые множатся с каждым днем с быстротой бактерий. И мы просто-напросто — вы уж признайте это — подобны ученикам чародея, которые не могут загнать обратно вызванных ими духов.

— Довольно примитивное и избитое сравнение, — уже спокойнее сказал Марре Шуар. Весь их разговор с разных концов скамьи, потому что они находились на разных концах скамьи, хотя и сидели почти рядом, выглядел каким-то двойным монологом. Каждый произносил этот монолог так, словно внезапно почувствовал себя свободным от долгого и тяжкого запрета.

— Согласен. Но мне это так представляется, — вздохнул Януш.

— Необходимо стараться быть более объективным.

— Не могу.

— Вы еще молоды.

— Нашей молодости грозят старые авантюры.

— Что вы хотите этим сказать?

— Что наша жизнь еще не кончена. И что мы еще будем вынуждены ответить на некоторые вопросы.

— Только перед угрозой светопреставления.

— Или же перед нашим собственным концом. Я считаю, что смерть мужчины всегда ответ на какой-то великий вопрос фаустовского плана. Но смерть женщины — это отнюдь не ответ. А уж смерть ребенка — это и вовсе что-то бессмысленное.

— Навестите мадам Доус. Может быть, вы остановите ее на самом рубеже. Она очень близка к концу…

— Почему?

— Почему? Да именно потому, что вы сказали минуту назад. Потому, что смерть женщины не является ответом ни на какой вопрос.

— Хорошо, но скажите мне правду, профессор, удалось ли вам ответить в жизни хоть на один вопрос?

— Разумеется, нет, — после минутной паузы отозвался Марре Шуар. — Разумеется, ни на один вопрос я не ответил. Но вы и понятия не имеете, какие я вопросы ставлю. Вы разбираетесь в проблемах современной науки? — спросил он уже другим тоном.

— Ну что вы, я же не ученый.

— Значит, не можете и представить, какого уровня она сейчас достигла. И каковы были мои вопросы. Ну а теперь мне пора.

— Нет, нет, профессор, не уходите так сразу.

Несмотря на свое намерение, Марре Шуар не двинулся с места, на него словно нашло какое-то оцепенение. Из ресторанчика вновь донеслась музыка. Владелец его определенно был поклонником Верди. Дверь кабачка, видимо, не закрыли, потому что пение доносилось теперь очень отчетливо. Это был, дуэт из второго акта «Травиаты»{17}. Безупречное сопрано выпевало сложные колоратуры на слове «sacrifizio»[7], а красивый, чистый баритон успокаивал несчастную Виолетту, с каким-то самодовольством уговаривая ее. «Piangi, piangi»[8], — восклицал баритон то шепотом, то мелодраматическим mezza voce[9]. «Piangi, piangi». Плачь же, плачь, женщина, говорил он, плачь над своей судьбой, и чем больше ты будешь плакать, тем больше я буду тебя утешать.

Марре Шуар встрепенулся.

— Вы слышите? Это «Травиата», или «Дама с камелиями». Квинтэссенция девятнадцатого века. Этот баритон уговаривает кокотку, чтобы она бросила его сына Альфреда. И она бросает Альфреда. А почему? Потому что иначе сестра Альфреда не может сделать удачную партию — выйти за маркиза. А маркиз не женится на ней потому, что ее брат живет с кокоткой, с этой самой Виолеттой. Все это очень сложно и вместе с тем далеко не так сложно, как может показаться. Двое молодых, любящих друг друга людей расстаются только потому, что некая девица хочет выйти замуж за маркиза — ради денег, разумеется. Вот они, проблемы девятнадцатого века.

— У нас несколько иные проблемы.

— Вы и не представляете, насколько иные…

— Вы сегодня приписываете мне полнейшее незнание окружающего мира.

— Да ведь этого никто не представляет. Вы понимаете? Никто. Одни мы еще что-то такое знаем, да и то…

— Что? — глуповато спросил Януш.

— Взять хотя бы эту самую «Травиату». Каждая вещь на свете что-то значит. Вот и «Травиата» в свое время что-то значила. Мы — общество спокойное, следуем намеченным путем. Дорогой прогресса. Прогресса социального, экономического, мы богатеем, созреваем… Сестра Альфреда должна выйти за своего маркиза, и дорога перед ними прямая и ясная. Без всяких осложнений. Там, правда, тоже будут какие-то войны, только войны вроде той, что вел Наполеон Третий в Италии{18}. И великие идеи будут торжествовать. К примеру, что может быть более великого, чем идея объединения Италии? Как все прекрасно, благородно, цельно. И какое спокойствие, словно на парижской выставке. Правда, война с пруссаками была немножко иная, этакая тревожащая… И тут еще эта Коммуна, гм-гм… Зато уж потом никакой войны.

— Как это никакой войны? — удивился Януш.

— Я имею в виду то время, когда пели «Травиату». «Piangi, piangi!» — с яростью передразнил он пение баритона.

В этот момент дверь, видимо, захлопнули — пение стихло.

— Но война-то все-таки разразилась! — воскликнул Януш.

— Это не имеет никакого значения или, скажем, лишь весьма относительное. Но вот то, что сюда приехала из Варшавы эта ваша…

— Кто? — спросил Януш.

Марре Шуар встал перед сидящим Янушем, вытянув руку, а другою снимая очки. Януш разглядел в сумерках, что с глазами у него что-то не в порядке. Но он не посмел спросить об этом.

— Вы хотели бы еще поговорить со мной? — спросил профессор. — Дело в том, что мне сейчас действительно некогда.

— Очень бы хотел, — искренне сказал Мышинский.

— Ну, тогда мы можем встретиться послезавтра в четыре.

И он назвал ему небольшую чайную недалеко от бульвара Сен-Мишель.

Итак, Януш узнал, что Ганя живет в отеле «Риц». Отправился он туда после полудня. Роскошный холл с массой светлых ковров и позолоты был словно из плохого фильма. Позолота и хрусталь так и сверкали. За такой же сверкающей стойкой сидел знаменитый портье.

— Bonjour, monsieur le comte[10]… — приветствовал он Януша, хотя тот впервые появился в этом храме.

— Est-ce que madame Daws n’a pas changé de nom?[11] — вежливо спросил Януш.

— Pas pour le moment, — предупредительно ответил мосье Жак. — L’appartement non plus. Elle habite au premier…[12]

Януш попросил передать мадам Доус, что внизу ее ждет Мышинский. Мосье Жак тут же соединился с Ганиным номером.

— Madame, monsieur le comte Myszynski est en bas… Non, madame, le comte… ne me corrigez pas, madame, ce n’est pas le prince Myszecki, c’est le comté Myszynski…[13]

Януш подсказал ему свое имя, мосье Жак повторил его безошибочно:

— Oui, madame, monsieur Janusz… ah, je suis bien content.

— Madame dit qu’elle sera hereuse de vous recevoir[14], — обратился он к Янушу.

Януш потащился по лестнице на второй этаж. Толщина устилавшего лестницу ковра раздражала его, а тут еще повсюду этот кремово-розовый цвет. На площадках стояли розовые кресла и торшеры с огромными абажурами, с которых, точно слезы, свисали бусины.

Он постучал в огромную лакированную белую сверкающую дверь, на которой виднелся маленький золотой номер.

— Come in[15], — послышалось у самой двери.

Открыв дверь, он чуть не налетел на Ганю.

Она бросилась ему на шею, болтая что-то бессвязное на всех языках сразу, зацепилась бриллиантовой брошью и никак не могла отцепить ее от его лацкана, то и дело закидывала на него огромные розовые, свисающие рукава своего атласного «домашнего платья». А он так и не мог ее разглядеть.

— Какой ужасный номер, — воскликнула она, отступив на несколько шагов, — тут все розовое — и мне тоже приходится одеваться в розовое! А розовое мне не к лицу, я просто не выношу этот цвет.

Действительно, «апартамент» был ужасен. Огромные высокие комнаты и белая лакированная мебель, обитая розовой материей, затканной белыми птицами; Януш разглядывал кресла, абажуры с бахромой и плотные «роскошные» гардины, боясь взглянуть на Ганю.

— Почему ты не живешь у себя, на улице Любек? — задал он первый вопрос.

— На улице Любек? В этой громадине? А что мне там одной делать?

— А мисс Зилберстайн?

— Вспомнил «мисс Зилберстайн» — это же древние времена, с той поры я уже переменила пятнадцать секретарш и с десяток аккомпаниаторш…

— А сейчас?

— А сейчас у меня никого. Обеднела.

— Ну да?

— Уверяю тебя. Ты и не представляешь, сколько я за последнее время потеряла. Не говоря уже о кризисе. После кризиса было наладилось. И снова акции ужасно упали.

— Что ты говоришь? А я думал, что они пошли в гору…

— Только оружейные.

— А у тебя их нет, оружейных? Не держишь?

— Было несколько Крезо-Шнейдер{19}, но как только я узнала, что он во время войны продавал пушки и тем и этим… так сразу же избавилась от них.

— Странно ты изъясняешься, — Януш присел на розовое кресло, все еще разглядывая розовые бархатные портьеры, — об акционерном обществе говоришь «он»…

— А потому, что я всегда представляю себе этакого старого Крезо… ну, такого вот переодетого кота в очках, в семимильных сапогах, сидит он в огромной несгораемой кассе и держит в руках все акции. И лично вручает их. Так лучше представлять себе эти страшные вещи. И думать, что все эти пушки находятся там прямо в банках и что они их видят. Потому что когда пушками торгуют заочно, то это просто ужасно.

Януш поднял глаза на Ганю. Полная развалина. Две глубокие морщины от носа к уголкам рта, а самое главное — дряблая, увядшая кожа на шее.

«Сколько ей может быть лет? — подумал он. — Она совсем еще не старая женщина. — И быстро прикинул в уме: — В Одессе ей было лет двадцать, значит, теперь около сорока. Сорель выглядела моложе и в восемьдесят. Польки всегда быстро стареют», — подумал он.

Ведь он видел Ганю еще не так давно, на том последнем концерте в филармонии, когда пела Эльжбета. Три-четыре года назад. Миссис Доус выглядела тогда просто прекрасно.

— Поешь? — небрежно спросил Януш.

Ганя стояла посреди огромного салона, в некотором отдалении от Януша.

«О нет, — подумал он, — она еще очень хороша».

Ганя уже не казалась маленькой и хрупкой, теперь это была пышная, великолепная женщина, розовый атлас выгодно оттенял ее, и, конечно, это были только слова, будто розовый цвет ей не к лицу. «Риц» мог обивать свою мебель как угодно (хотя этот розовый цвет был рассчитан на пожилых женщин при вечернем освещении), Ганя отнюдь не стала бы одеваться в персиковый атлас, если бы он ей не шел. Присмотревшись к ней, Януш понял, что одряхление таилось не в морщинах лица и шеи. Нет, оно было в глазах Гани. Из больших и выразительных они стали маленькими, а может быть, так только казалось, потому что они померкли и в них затаилось беспокойство. Это была не наружная, телесная дряхлость, а внутренняя — одряхление всей жизни человеческой.

— Поешь? — повторил Януш.

— И думать об этом забыла, — махнула рукой Ганя. — Выпьешь чего-нибудь? — И тут же позвонила лакею. По одному этому жесту Януш понял, что она и в самом деле не думает о пении.

— Эта мерзавка Эльжбета Шиллер… — начала она, пододвигая столик к Янушу. И по тому, как она суетилась, передвигала мебель и крутилась по комнате, сразу становилось ясно, что Ганя никогда и не была светской дамой, так и вела себя, словно находилась в дворницкой или, пожалуй, даже в деревенской хате, низкой и закопченной, и даже странно было, что она не вытирает пододвинутого столика передником и передника на ней нет.

— Эта мерзавка Эльжбета Шиллер, — повторила она, — столько лет водила меня за нос, таскала по всей Европе и Америке взад-вперед, только чтобы я была свидетельницей ее триумфов и чтобы платила ей за занятия по пятьдесят долларов за час. За час?.. Да она и четверти часа со мной не занималась. Она же великолепно знала, что из этого ничего не получится, но ей было выгодно иметь меня в своей свите. А платья, какие платья она велела мне надевать на раутах, чтобы ее появление выглядело эффектнее. Редкая подлость!

— А что она сейчас поделывает? Я давно уже не слышал о ней.

— Сидит в Лондоне со своим гнусным Рубинштейном. Тоже мне удовольствие. А впрочем, все на свете имеет свой конец — придет конец и ее голосу. Да, да, придет… — с торжеством произнесла Ганя, продолжая метаться по комнате. — Хоть и говорят, что она получила ангажемент на будущий год в Метрополитенопера. Впрочем, там теперь поют только бывшие знаменитости.

Нагловатый хорошенький юнец в белой куртке появился в комнате и многозначительно уставился на «мадам».

— Что ты будешь пить? — спросила Ганя.

— С удовольствием выпил бы чаю.

— Может, что-нибудь покрепче? Виски? Портвейн?

— Нет, нет.

— Ну, хорошо. А мне виски, — обратилась она к юнцу.

Смазливый щенок, небрежно кивнув, исчез.

— Ну, что ты скажешь? Видел, как он на меня смотрит? Нравлюсь ему.

Януш грустно усмехнулся.

— А вдруг ему просто на днях надо платить очередной взнос за мебель, потому что он женится?

— Ох, до чего ты ужасен, вечно все должен испортить своим цинизмом!

— Это не цинизм, Ганя, это знание жизни.

— И самое страшное, что ты прав. Он мне даже уже сказал, что женится.

— Ах, Ганя, Ганя…

На огромном серебряном подносе прибыл чай в маленьком чайничке и два миниатюрных тоста в салфетке. Красивый юнец налил виски в рюмку, а затем перелил в высокий стакан, наполовину заполненный льдом.

— И до чего они тут скупые, — вздохнула Ганя. — В Америке за свои деньги имеешь все. А тут… — И она махнула рукой.

Красавчик независимо удалился.

— А почему ты, собственно, здесь сидишь? — спросил Януш.

— А где же мне еще сидеть? Нью-Йорк просто осточертел.

— А муж?

— Я развелась.

— Вот это чудесно, — обрадовался Януш.

— Ну и сижу, а что? — неожиданно взорвалась Ганя. — Приходится сидеть, потому что сужусь со своим компаньоном. Из-за денег. Ведь оказалось, что он меня страшно надувал.

— Кто он?

— Да Дюмарк. Мой компаньон. Мы же, как ты знаешь, основали тут небольшую парфюмерную фабрику. Он выпускал духи, отправлял в Нью-Йорк — частично контрабандой, иначе пошлина меня разорила бы, — а я продавала.

— Ради бога, Ганя! — воскликнул Януш, глядя на ее красивые руки. На них был чудесный серый жемчуг. — Изумруды ты уже не носишь? — спросил он, беря ее за руку.

— Продала! Представь себе, продала!

— Зачем?

— Ах, надоели. Да и деньги на процесс нужны. Нет, ты представь себе, этот самый Дюфур…

— Какой Дюфур?

— Ну, Дюмарк, вечно я путаю эти французские имена.

Януш заметил, что Ганя не только не избавилась от своего провинциального одесского акцента, из-за которого ее никак нельзя было принять за варшавянку, но стала говорить по-польски еще хуже, совсем уж с русским выговором.

— Ради бога, почему ты говоришь с таким акцентом?

— О господи, ну что ты меня все время перебиваешь всякими глупыми вопросами! Я тебе о таких важных вещах рассказываю, а ты про акцент. Верно, потому, что все эти княгини да графини так ко мне и лезут, просто отогнать не могу.

— И тянут из тебя деньги.

— Я стараюсь отделываться, только не всегда получается. Они ведь и в самом деле такие несчастные, боже мой, такие несчастные…

Януш пожал плечами.

— Так вот, представь себе, этот самый Дюфур или Дюмарк, как бишь его там, делал эти духи на мои деньги и часть присылал мне, а часть сбывал на сторону — либо здесь же, либо высылал в Вену, во Франкфурт. И как раз моя приятельница княгиня Шаховская его на этом накрыла…

Януш просто не узнавал Ганю. Выпив несколько глотков виски, от чего на лице у нее выступили пятна, она с таким жаром принялась рассказывать о проделках злополучного француза, точно от этого зависели, по крайней мере, судьбы мира.

Януш остановил ее излияния.

— Дорогая, а тебе в самом деле нужна эта фабричка?

Ганя, осекшись на полуслове, резко встала и, приоткрыв рот и склонив голову, задумалась.

— А что мне делать, если ее не будет? Эти духи — сейчас вся моя жизнь. И вот негодяй Дюрок, нет, ты только представь, хочет на мне заработать, устраивает какие-то закулисные сделки и вырывает у меня прямо вот отсюда, — Ганя показала откуда, — прямо из сердца вырывает черт знает какие деньги!

Януш вновь положил ладонь на ее руку.

— Подумай сама, ведь ты же не можешь тягаться с известными парфюмерными фирмами, а значит, все это будет только торговлишкой или жалким гешефтмахерством. Да и что может сделать этот Дюрок, Дюфур или Дюколь? Ведь это же гроши, а на мировом рынке вечно будут царить только прославленные фирмы, те, что дают в «Vogue» рекламу на целую страницу.

— О, какая чудесная реклама была у нас! А знаешь, что мне пришло в голову? Надо бы снять этого мальчика, который приносил чай, в рубашке и в шляпе. Как ты думаешь, что ему больше пойдет: канотье или панама?

— Ну кто теперь носит панамы, Ганя!

— Ах, да, верно. А вот Каликст в Одессе в жаркие дни, когда одевался в цивильное, носил панамы, такие плетеные… тоненькие, тоненькие…

И Ганя вдруг замолчала, глядя куда-то в сторону. Верно, увидела там панаму, в которой ходил в Одессе Каликст.

— Помнишь, тогда были в моде ботинки с круглыми искривленными носками. На собак похожие. Они еще так забавно назывались…

Януш улыбнулся.

— Это гораздо раньше, когда я еще совсем мальчишкой был.

— Ты был хорошенький!

— О нет. Судя по фотографиям, сущий уродец. К тому же меня так жутко одевали.

Ганя еще немного помолчала.

— Вот мы и выпустим рекламу наших духов с его фотографией. Он за это дорого не возьмет, а реклама будет великолепная… Он так красив…

Заметив, что Януш не слушает ее, она снова задумалась.

— Хочешь чаю? — спросила она вдруг радушным и сердечным тоном.

— Изволь.

Наливая чай, она подсела к нему, а наполнив чашку, отставила вдруг чайник и взяла Януша за руку.

— Ты прости меня, Януш, — мягко произнесла она, — у тебя жена умерла, а я тебе о своих духах.

Януш помрачнел.

«Только бы не это, только бы не это», — думал он, испугавшись, что она заговорит об этих страшных для него вещах. Только бы она не расчувствовалась, иначе он не выдержит.

— Дорогая, — сказал он, глядя на нее искоса, — давай не будем об этом. Уж лучше разговаривать о духах.

Ганя смущенно рассмеялась.

— Прости, — сказала она как-то очень тепло и просто.

И через минуту возобновила разговор, теперь уже иным тоном, без прежнего жара. Подробно, хотя уже не столь красочно, она поведала Янушу о всех махинациях, которые устраивал оный Дюмарк, и о том, какие свиньи сидят во французских судах и сколько ей нервов, здоровья и денег стоит сладить не только с прохвостом компаньоном, но и с адвокатами.

Януш слушал с самым вежливым видом, но, очевидно, не сумел скрыть скуки, потому что Ганя посмотрела на него грустно и растерянно и наконец умолкла, отступила на шаг и свела брови. И Янушу вспомнилось, что таким же испытующим взглядом Ганя окинула его несколько лет назад, когда исполнила ему арию из «Тоски». Недоставало только иронического взора мисс Зилберстайн.

Ганя приняла озабоченный вид.

— Ты не хочешь отправиться куда-нибудь вечером? Поужинать, выпить шампанского? Нет? Вообще-то я должна быть на обеде у Пегги Гугенхейм, но могу отговориться мигренью… Поедем на Монмартр…

Януш слабо улыбнулся.

— Нет, спасибо. Меня это теперь не веселит.

Ганя огорчилась.

— Не веселит… Боже мой! — произнесла она прочувственно, со всей добротой, которая таилась где-то в глубине. — Ну да… теперь…

И посмотрела на него искоса с опаской — уж не обидела ли она его?

Януш выдержал и это.

— Зачем же ты тогда приехал в Париж? — неожиданно громко, низким голосом и с невыносимым акцентом спросила она.

Януш беспомощно развел руками.

— Не знаю. Хотя сейчас, пожалуй, уже знаю. Чтобы увидеть тебя. Очень хотел встретиться с тобой.

Ганя широко раскрыла глаза.

— Вот видишь. Это хорошо, что приехал. Хотя ты должен был бы предупредить меня. Но это пустяки. А то ведь как в жизни бывает — бродит, бродит человек по свету — и одинокий-то он как перст, ну, буквально никого у него нет. И вдруг ни с того ни с сего… умирает.

Януш прислонился головой к спинке дивана и закрыл глаза.

— Вот именно, — повторил он, — ни с того ни с сего умирает.

— И сам не знает, когда умрет. Однажды между обедом и ужином.

— Между обедом и ужином, — повторил Януш.

Потом открыл глаза, поднял голову и отчетливо, хоть и с некоторым усилием сказал:

— Вот и Ариадна погибла. В Риме.

Ганя кивнула:

— Знаю, я читала. Это ужасно.

— Большое тебе спасибо за деньги, ты так быстро их прислала…

— А, деньги…

— Да. Это был широкий жест… Только они уже поздно пришли.

— То есть?

— Пригодились на похороны…

— В Риме?

— На протестантском кладбище. Ты знаешь это место?

— Самое красивое в Риме. Я бы хотела там лежать.

— К сожалению, не будешь. Ты же католичка.

— То-то и оно.

— А об Эдгаре знаешь?

— Нет.

— Он тяжело болен. Туберкулез горла. Один римский профессор установил…

— Это точно? В таких вещах можно и ошибиться.

— Не знаю. Так он сказал Ариадне.

— А чем, собственно, Эдгар сейчас занят? — спросила Ганя, как будто только сейчас вспомнив о существовании этого человека.

— Эдгар? Преподает в консерватории. Вдалбливает гармонию в разных оболтусов. Мицкевич в Ковно тоже просвещал{20} разную «жмудь тупоголовую».

— Как он, должно быть, ужасно чувствует себя в этой роли. Такой тонкий человек.

Януш улыбнулся.

— Ужасно и чувствует. Только я бы сказал: такой великий музыкант…

— Может быть, я могла бы ему помочь? Как ему удалось выбраться в Рим?

— Скопил немного денег. Вот и приехал…

— Его сейчас очень мало исполняют.

— Потому что он очень мало сочиняет. Ты могла бы его популяризировать. Возьмись-ка за это.

— А надо ли?

— Ты хочешь сказать, что настоящее искусство всегда пробьется? Не знаю… Ариадна говорила…

Он так и не закончил фразы.

— Ах, это так ужасно — история с Ариадной. А как она оказалась в Риме?

— Что-то там с монастырем было связано.

— И… сразу?

— Даже не мучилась. Смерть наступила мгновенно.

— А Зося? Мучилась?

— Очень. Не было доктора.

— А ребенок?

— Умер несколько месяцев спустя. Врожденный порок сердца.

Ганя вскочила и принялась расхаживать по комнате.

— Вот видишь, — остановилась она вдруг перед Янушем, — не надо было тебе уезжать из Гейдельберга. Я же говорила — останься.

— А я говорил: «Хочешь стать польской графиней с американскими долларами?»

Ганя махнула рукой.

— Ох уж эти доллары. Совсем на исходе. И что только со мной будет?

— А замуж выйти больше не можешь?

— Могу, но уже не за миллионы.

— Что ж, если нельзя иначе…

— Ну почему ты не остался? Я хотела тебя уберечь.

— От судьбы не убережешь. Банально? Но, понимаешь, это кроется в самом человеке, я сам всему причина. Не надо было мне жениться на Зосе.

— Ты не любил ее?

— Любил. Но как-то не так.

— Вот видишь. Раз уж не так — значит, не любил.

— Ну, мне пора. Тебе, верно, надо переодеться для этих Гугенхеймов.

— А черт с ними, с этими Гугенхеймами.

И она остановилась перед ним, красная, растерянная, старая и все-таки еще очень красивая. «Ах, какая же это была красавица», — подумал Януш.

И вдруг Ганя упала на колени перед креслом, закрыла лицо руками и, уткнувшись в подушки, судорожно, хотя и тихо, зарыдала. Януш сидел неподвижно и, наклонив голову, смотрел на плачущую женщину как на нечто страшно любопытное. Выждав, когда первый приступ пройдет, он взял ее за руку.

— Ну ладно. Не надо. Знаешь, как говорят по-русски: все образуется. А то приедешь к Гугенхеймам с красными глазами.

Ганя махнула рукой.

— А этот маленький лакей… смотри, не будет тебя пожирать глазами.

Ганя достала из рукава платочек и вытерла лицо.

— Не меня он пожирает глазами, а мой жемчуг.

— Тем более не стоит плакать, Ганна Вольская.

— И верно. Нечего плакать! Старая баба, дочка дворника, варшавская потаскуха — и плакать вздумала! Господин граф будет смеяться…

— Глупая, ну что ты выламываешься? Ты же сама знаешь, что ты знатная полька.

Он силой поднял ее с ковра и поцеловал в мокрые щеки. Потом стал прощаться.

— Будь здорова, Ганя. Завтра я еду в Варшаву.

Ганя еще раз всхлипнула.

— Вечно ты так: раз, два — и уезжаешь, а потом жалеешь.

— Я никогда ни о чем не жалею, — холодно сказал Януш. — Adieu.

И вышел, не оглянувшись.

Разумеется, никуда он не уезжал. Ведь он же уговорился встретиться завтра с Шуаром в чайной возле бульвара Сен-Мишель, а кроме того, подстрекаемый все той же манией посещения всех мест, где он бывал, хотел навестить и отель, где жил когда-то, и квартиру Ариадны (ужасную!) в Отей, и окрестности Сенполя, где жил когда-то Ян Вевюрский.

Жил Януш теперь в небольшой гостиничке на улице Мосье де Пренс, так что ему не составило труда отыскать небольшую чайную, о которой ему говорил Марре Шуар. Она находилась на развилке двух выходящих к бульвару улиц и вся была застеклена, точно фонарь. Заполнена она была студентами и студентками, шумом и толкотней. Пирожные ели прямо у стойки, а за столиками пили отличный чай. Ради чая приходили сюда англичане и китайцы. Иногда забегал за хлебом какой-нибудь студент, устраивающий импровизированный прием в одной из мансард неподалеку. Влетал и тут же выскакивал, размахивая огромным батоном в одной руке и прозрачным мешочком с апельсинами и бананами — в другой.

Януш немного удивился, что Марре Шуар выбрал для встречи столь оживленное место, но раздумывать было некогда, так как, войдя в чайную, он сразу же увидел в глубине съежившуюся на красном диванчике фигурку профессора в черных очках. Было еще совсем светло, и при дневном свете, проникающем с улицы, Януш мог убедиться, каким невзрачным выглядел сейчас великий ученый. Никаких следов величия не было — перед ним сидел маленький потрепанный человечек. Поздоровался он довольно сердечно, хотя и несколько рассеянно. На его столике лежали какие-то книги и бумаги.

— Признаюсь вам, — сказал он Янушу, когда чай был заказан, — что я очень рад нашей встрече. В Париже так редко можно с кем-нибудь поболтать.

Януш рассмеялся.

— Это, по-моему, забавный парадокс.

— Уверяю вас, что это так, — возразил профессор. — Вы только представьте, как тут все заняты. Кто же станет слушать в кафе разглагольствования старого профессора? В лекционном зале, в аудитории, разумеется, слушают, и даже очень внимательно. Но должен вам сказать, что в кафе меня тянет поговорить совсем не о том, о чем я говорю на лекциях.

— Что же это за двойная бухгалтерия?

Януш был в приподнятом и даже хорошем настроении. Во всяком случае, здесь он чувствовал себя совсем иначе, нежели вчера в розовой раковине отеля «Риц». Марре Шуар с минуту смотрел на Януша, словно заново узнавал его, потом покачал головой, как бы говоря: «Погоди, погоди, так ли ты еще заговоришь!»

— Vous avez très bonne mine[16], — сказал он, как будто с разочарованием или с сожалением констатируя, что человек, которого он встретил вчера возле Сены, не выглядит как утопленник.

Януш был удивлен этим замечанием, до того оно показалось ему неуместным. Разумеется, физически он чувствовал себя превосходно.

— Вы только не поймите буквально то, на чем мы вчера прервали наш разговор, — сказал Шуар. — Все это не так прямолинейно… Ну, не она, так Пьер один сделал бы это или она там у вас, в Варшаве. Это все равно было неизбежно, наука вплотную подошла уже к самой двери — достаточно оказалось легкого прикосновения, и дверь распахнулась.

Наклонив голову, Януш размешивал ложечкой сахар. Он не очень хорошо понимал, о чем говорит ученый. Кроме того — Януш сам себе в этом признался, — он был еще занят вчерашней встречей с Ганей, еще так бурно клубились в нем мысли, которые не могло успокоить утро, проведенное в Лувре, что он не воспринимал того, что говорит Марре Шуар. Впрочем, так же бывало и в Гейдельберге: стоило профессору заговорить о сложных вопросах, как ему сразу же хотелось думать о женщинах. «Что мне до всей этой науки!» — подумал Януш и натянуто улыбнулся.

— Вы что, хотите, чтобы я поделился с этой молодежью тем, что я на самом деле думаю? — продолжал Марре Шуар. — Вот взгляните, ведь в аудитории они точно такие же, как в этой чайной. Потому-то мне и нравится сюда приходить. Понимаете? Точно такие же. Учтивые, вежливые, пьют чай. Разумеется, есть и другие… но те не ходят ни на мои лекции, ни в эту чайную. Они ходят на собрания «Croix de Feu»{21}. А там уже отнюдь не так приятно.

— А почему вы не можете быть с ними искренним? — наивно спросил Януш.

Марре пожал плечами.

— Вчера мы говорили о науке. Вы же понимаете, что такой человек, как я, видимо, знает слишком много…

— Слишком? В области науки?

— О границах науки трудно судить. Наука замкнутая, кабинетная, наука для науки ныне не существует.

— Но ведь… наука должна служить человеку…

Марре Шуар захихикал и схватил Януша за руку.

— Человеку, для человека!.. Ты знаешь, чего они от меня хотели там, в Гейдельберге? Десять лет назад? В этом чудесном, живописном Гейдельберге, среди каштановых рощ? Ты знаешь?..

Янушу отнюдь не показалось странным, что Марре Шуар обращается к нему на «ты». Профессор считал его своим учеником. Впрочем, Януш и сам считал себя чем-то вроде последователя великого ученого.

— Я уже тогда догадывался, — сказал Януш. — Мы еще смеялись с Хорстом, что они вытянут из вас все секреты.

— С Хорстом? Да ведь именно Хорста они и использовали. Только мне нечего было им сказать. У меня и сегодня нет никаких секретов, и я не смог бы выдать Гитлеру какие-нибудь формулы или продать какие-нибудь планы, потому что я их не знаю, у меня их просто нет. Я мог бы выдать только один секрет. Но им его не понять. Как тот иезуит, который проиграл в карты величайшую церковную тайну, что чистилища нет. Вот так и я мог бы выдать величайшую научную тайну, о которой не могу читать в Сорбонне и о которой могу говорить только здесь, в этой шумной чайной. Потому что здесь мне все равно никто не поверит. Даже вы!

— Какой же это секрет? — спросил Януш. Вопрос этот должен был прозвучать иронически, но, к своему удивлению, Януш заметил, что голос его дрогнул. — Какой секрет? — повторил он, так как Марре молчал, глядя в свой стакан, как ворожея на кофейную гущу.

— Очень простой, — произнес наконец профессор, — самый простой, какой только может быть. Но неопровержимый, а именно: человечество пошло по пагубному пути.

— Не понимаю, — сказал Януш, хотя слова Марре изумили и поразили его. — Пошло по пагубному пути? Когда?

— Ба! — закричал Марре Шуар так пронзительно, что даже соседи обернулись. — Да если бы я сам знал! Когда? Может быть, со времен Ренессанса с его Леонардо? Может быть, позднее — в восемнадцатом веке, в эпоху рационализма? Или только вот теперь! Но уж наверняка с той минуты, когда Резерфорд расщепил атом. Будь я верующим, я бы сказал, что человек вторгся в тайну творения. А это не остается без возмездия.

— Как вы это понимаете? — решился спросить Януш. Он произнес эти слова, лишь бы что-то произнести. Все, что он слышал сейчас, вызывало дрожь. И одновременно он злился на себя за то, что мысли его все время уносятся к чему-то иному.

— Обо мне говорят, что это научный пессимизм. Довольно неумное определение. Это отнюдь не пессимизм. Это не элемент моей мысли, который посягает на жизнь, выступает против научных исследований, нет. Это просто убеждение, глубочайшее убеждение, что направляющая усилий человеческого разума, — в том числе и моих усилий, — что направляющая всех этих усилий обращена в пагубном направлении.

— А что значит пагубное направление?

— Ну, опасное для человека направление.

— Это что, с моральной точки зрения?

— Ну что вы, с материальной, с самой что ни на есть материальной. В направлении, угрожающем жизни человека на земле.

— Жизни?

— Все усилия человеческого разума направлены на самоубийство.

— О, профессор!

— Сейчас я все объясню, — сказал Марре Шуар, спокойно допивая свой чай.

Януш вздохнул.

— Так вот, сейчас, в данный момент, это пока лишь мое личное впечатление, но это не значит, что оно не отвечает объективной действительности. Я и ощущаю и просто очень хорошо знаю, что сейчас мы входим в область результатов, к которым привела эта направляющая, определившаяся несколько веков назад. Пожалуй, все-таки в период Ренессанса и гуманистов, в период Леонардо… Леонардо — это величайший перелом в истории человечества, — заметил он как бы между прочим. — Так вот, вся прекрасная, а также далеко не прекрасная история развития человеческой мысли может привести к гибели. Да, да, я имею в виду это мощное крещендо… достижения Ренессанса, восемнадцатого столетия, ведущие к открытиям девятнадцатого столетия и к последующему развитию их в двадцатом.

— Вы так говорите об истории науки, — прервал его Януш, — как будто это что-то обособленное. А ведь достижения науки тесно связаны с промышленным развитием, колониализмом, капитализмом, с политикой… с революциями…

Марре Шуар буквально подскочил на своем месте и взглянул на своего собеседника точно птица, собирающаяся клюнуть.

— Ну что вы мне рассказываете? Это каждый ребенок знает… Но куда важнее опыт, опыт… практическая жизнь в ее повседневности. И ты не можешь не признать, что опыт, накопленный нами за последние двадцать, тридцать, а то и сорок лет, — это уже нечто… Но мы стоим на пороге новых событий — и это будет уже явным разоблачением удивительно гнусных вещей… Ведь не ради моих красивых глаз они там в Гейдельберге хотели что-то разузнать. Ты знаешь, чего они хотят?

— Догадываюсь, но не совсем.

— И не только немцы. Наши тоже. Они бы хотели узнать, как одним ударом… раз-два… уничтожать города, народы, цивилизацию…

— Но если они уничтожат все, то как же будут жить?

— Вот в том-то и вопрос. А науке уже кое-что известно… в этом плане…

— Газы?

— Газы? Да, разумеется, и газы. Я думаю, что Гитлер применит их в ближайшей войне.

— Вы верите в войну?

— Человече, да где ты живешь? Неужели в Польше все такие наивные, как ты?

Януш обиделся.

— Вы называете это наивностью…

— А как же еще? Война неизбежна.

— Почему?

— А ты взгляни, как мы его вооружили…

— Кого?

— Да Гитлера… Ведь это же мы его вооружили, и все мы в этом виноваты, — я, ты, Лаваль, Даладье и прочие, как бишь их там, наших полишинелей… Чемберлен… Рузвельт… Все мы вооружили его благодаря своему попустительству.

— И у него большая сила?

— У него вера и ни малейших сомнений или угрызений. Это очень много. Весьма вероятно, что он применит газы. Но газы — это идиллия по сравнению с некоторыми другими вещами. Я уже сказал тебе, что это все ваша соотечественница, которая приехала сюда из Варшавы. Ты же слышал об урановой руде… Помнишь? Ведь они в своем сарае перерабатывали целые вагоны ее… Зачем? Они сами не ведали, что творят. Впрочем, это не имеет непосредственного отношения… Но вот уран.

Марре Шуар задумался и вновь уставился в уже пустой стакан, будто разглядывая какой-то сложный, точный прибор.

— Так вот, вся тайна может заключаться в уране.

— Почему?

— Мы-то уже знаем, что она заключается в уране, — вздохнул ученый, — только не знаем, как это сделать. И именно это они хотели бы узнать от меня. Нет, они еще не знали, что дело в уране. Десять лет назад… Но теперь уже знают. И вот сейчас-то и начнется гонка…

— Какая гонка? — Януша стало раздражать, что роль его в этом разговоре сводилась к тому, что он вставлял в монолог ученого француза нелепые вопросы. Если уж на то пошло, то он никак не верил в значительность того, о чем говорил Шуар, и относился ко всем этим проблемам весьма равнодушно. Формулировал Януш свою точку зрения очень просто: у него слишком болит палец, чтобы расстраиваться из-за града, выбивающего поля. Разумеется, человечество казалось ему достойным сострадания, но одновременно и обреченным на мучения. «Значит, и на уничтожение?» — спросил он себя неожиданно в тот момент, когда равнодушно произносил слова: «Какая гонка?» И вдруг его снова охватила дрожь. Как-то глубже в него проникли слова Шуара: «Все мы вооружили Гитлера благодаря своему попустительству». И не ожидая ответа собеседника, он добавил, словно успокаивая самого себя:

— Но ведь войны не будет. Прошлая война — это было что-то страшное. Я видел ее…

— А я говорю тебе, что это была идиллия, — снова сорвался с диванчика седой низенький человечек. Он резко скинул очки, и Януш увидел перед собой его зрачки в оправе красных век, которые выглядели так, будто были изъедены чем-то, как будто крохотные червячки обгрызли ресницы и проточили в веках тысячи мелких белых дырочек.

— Ты помнишь, что я вам говорил в Гейдельберге? Тебе и Гане, а может быть, и Хорсту… Между прочим, ты был у Гани?

— Был.

— Ну и что?

— Сказала, что ищет мужа.

— Ты злоречив. Не надо. Она очень несчастный человек.

Ты должен сходить к ней еще раз.

— Не могу.

Марре надел очки и, поудобнее устроившись на диванчике, взглянул на Януша, как будто увидел его впервые.

Это что же, — спросил он, — мы настолько эгоистичны?

Януш пожал плечами.

— Да. Я ужасный эгоист. Но знаете, профессор, человек не может перестать быть таким, какой он есть.

— Ну да? Элементы изменяются, а человек не может? Разумеется, может.

— А мне кажется, что нет. Во всяком случае, я не собираюсь менять свою сущность.

— А твоя сущность — эгоизм?

— Видимо, да.

— Ты сделал из этого культ? Как Баррес? Le culte du mois?[17]

— Нет, культа я не делал. Но к миссис Доус больше не пойду.

— Ну хорошо, хорошо. Так ты помнишь, что я вам говорил в Гейдельберге?

— Вы столько всего говорили!

— Правильно. Но я говорил вам об одной важной вещи. Я привел вам слова Пьера Кюри. Разумеется, не совсем точно, НО примерно его словами: некоторые научные факты, попав в дурные руки… могут быть использованы во вред человечеству…

— Это и есть тот пагубный путь?

— Но я скажу больше. Ученый должен быть осторожным в формулировке своих выводов. И Кюри был осторожен. Он сказал «во вред». Я так же осторожен. И формулирую мое определение с величайшей осторожностью. Не только в аудитории Сорбонны, но и здесь. В разговоре с тобой, мой молодой друг…

Молодой, — иронически повторил Януш.

— Так вот, я обязан сказать: могут быть использованы для уничтожения человечества…

— Должно же человечество когда-то кончиться.

— Да! И теперь мы знаем как! Когда-то говорили об остывании солнца, о высыхании морей, бог весть какие только бредни, то есть я хотел сказать — гипотезы… — одернул сам себя Марре Шуар. — А теперь мы знаем: как в Священном писании, как в Апокалипсисе. В сплошном пламени, в распаде всего сущего на атомы и в распылении атомов. Ты понимаешь — атомов!

— Более или менее понимаю.

— Теперь ты понимаешь, каким преступлением было расщепление атома? Наука должна была это совершить. К этому она шла. Она должна была это совершить, как тот студент из «Преступления и наказания» должен был убить свою старушонку. К этому она шла, начиная с того наивного философа, который дал название: а-то-мос — то, что не может быть разделено, неделимое. А мы разделили… И с этой минуты стало известно, как погибнет мир.

— Может, это и лучше.

— Как это лучше? Ведь неизвестно, когда он погибнет. Неизвестно, в какой момент какому-то безумцу придет в голову бросить ее…

— Что? — с внезапным страхом спросил Януш.

— Бомбу. Атомную бомбу. К этому стремится человечество, над этим работают лаборатории в Америке, в Германии, в Норвегии. Этого от меня хотели: бомбы, атомной бомбы. И какой-то безумец ее бросит…

— И что? Что тогда?

— Разве для этого мир существовал миллионы лет, то есть земля существовала… Прости, но я всегда выхожу из себя, говоря об этом, и перестаю мыслить четко. Перестаю взвешивать слова. Так вот, для того ли человечество существовало на земле столько миллионов лет, чтобы единственной целью, к которой оно идет, было самоуничтожение? Самое глупое самоубийство?

— Иногда самоубийство — единственное спасение.

— А, какая сентиментальная чепуха! Над всем человечеством висит дамоклов меч.

— Все, что вы говорите, профессор, меня страшно удивляет, — сказал Януш, совершенно успокоившись. — Ведь человечество все равно должно исчезнуть. И вы умрете, и я, и все эти студенты, которые так шумят вокруг, все они будут трупами. Так не все ли равно, если они превратятся в пепел, в дым…

— Но все сразу!

— Хотя бы и так. Смерть неизбежна.

— Вы даже не задумываетесь, — рявкнул Марре Шуар, точно отстраняя Януша этим «вы» от себя и от своих откровений, — что исчезнут не только люди, исчезнет все достояние человечества. Соборы, картины, книги…

— И сама наука, которая к этому привела, — усмехнулся Януш.

— Вы знаете, что сказал один из наших ученых? Новые средства, которые изыскивает наука, равно приближают как свершение того, чего общество ожидает от них, так и опасность того, чего от них не ожидают! Видите? Опасность. И хотя общество этого не ждет, есть, однако, силы, которые ждут… ждут, говорю тебе, ждут… величайшего случая!

— Иначе говоря, наука из силы утилитарной, служебной превращается в силу руководящую и господствующую. Тогда нечему же катастрофа? Ведь и Платон мечтал о том, чтобы государством управляли ученые.

— Какие ученые?

— Благородные ученые.

— О боже мой, — снова фальцетом выкрикнул Марре Шуар, — да ведь наука этически нейтральна! И она пойдет в любом направлении. Говорят, что ученые неподкупны, что их интересует только благо науки. Неправда, они пойдут в любом направлении в оставят в конце tabula rasa…[18]

— Человеческая деятельность, труд, творчество — это же все должно оставить свой след.

— Ничего, rien, — сказал Марре Шуар и всеотрицающим жестом бросил пустой стакан, который, к счастью, упал на диванчик.

Януш поставил стакан на стол.

— Вот видите, не разбился, — сказал он с улыбкой.

Но Марре пропустил мимо ушей этот намек.

— Человеческая деятельность! — иронически фыркнул он. — Человеческая деятельность! Тут никакая деятельность не поможет.

— Но ведь сознание этого просто ужасно! — запротестовал Януш. — Если оно проникнет глубже, в массы…

— То что? То они перестанут резать друг друга? Готовить оружие? Думать о власти, власти, власти?..

— Если сознание этого проникнет в разум молодого поколения, то ведь никакие усилия не помогут. Они бросят оружие…

— И ты считаешь, что не найдется ни одного безумца, который согласится бросить бомбу? Да хотя бы ради того, чтобы увидеть последствия. Теперь уже нельзя полагаться на здравый разум человечества. Мир обезумел, потому что получил возможность безумствовать…

— Вы меня поражаете, — равнодушным тоном заметил Януш. Разговор уже начинал надоедать ему, раздражало и то, что старик говорит так громко, — за соседними столиками прислушивались к его словам, и вся чайная посматривала в их сторону. Впрочем, его тут, видимо, хорошо знали.

— Человеческая деятельность! — все так же пренебрежительно фыркнул Марре. — Я считаю, что не вера в человеческие действия, а скорее уж видимость действия еще может быть паллиативом от этой основной болезни человечества…

— Вы считаете Гитлера этой видимостью действия?

— Нет, нет. Он один действует на самом деле. Он один еще считает, что существует.

— А мы уже не существуем? — с неожиданным любопытством спросил Януш.

— А ты что же думаешь? Ведь все, что мы сейчас делаем, это только «как будто», «вроде». Все равно, война ли это, мир, стихи, симфония. Это уже только как будто, simulacre[19] действия. Тень войны, мира, стиха, симфонии — тень, воспроизводимая на мировом экране. Танец перед зеркалом. Так что это уже ничего не значит.

— Зачем же об этом думать?

— Разумеется, это наилучший выход. Вот ты говоришь, что человеческая деятельность — творчество, которое оставляет живую борозду в материи вселенной. Так человек действовал веками, ища забытья или же разрешения проблемы своего личного небытия. И это личное небытие всегда носило характер стремления оставить след, хотя бы могилу на кладбище, придавленную прочным, по возможности самым прочным — чтобы был след — камнем. Смерть! Глядишь, что-то и осталось после смерти. Non omnis moriar[20]. А теперь — ты понимаешь, какая разница? — omnis, omnis moriar[21]. И если даже сейчас, в войне, которую готовит Гитлер, ничего этого не произойдет… то одна мысль, что подобная возможность существует, может перечеркнуть все, уничтожить всякое желание добиваться спасения для человечества, от которого все равно ничего не останется…

И неожиданно старый Марре Шуар ликующе улыбнулся и как-то игриво взглянул на Януша. А потом детским шепотом, точно нянька, усыпляющая своего ребенка, дважды подряд повторил одну и ту же строфу{22}:

Le vieux monde pleure encore Il était si doux, si joli… Que de choses données pour les antiquaires Depuis depuis la guerre. Maintenant tout est énorme Et il me semble que la paix Sera aussi monstrueuse que la guerre — O temps de la tyrannie Démocratique Beau temps où il faudra s’aimer les uns les autres Et n’être aimé de personne…[22]

Януш молчал.

Это Аполлинер, — пояснил Шуар с многозначительной улыбкой, закончив свое монотонное заклинание, которое Мышинский слушал с замиранием сердца. — Я бы хотел, чтобы одно это уцелело… среди звезд. Но это невозможно, — грустно улыбнулся он, точно оправдываясь.

Потом положил ладонь на руку Януша.

— А что вам хотелось бы сберечь?

Януш сидел, опустив голову, насупившись, словно ребенок, глядя в одну точку и машинально вертя какую-то бумажку.

— Музыку, — сказал он.

— А! Это, может быть, и уцелеет. Музыка — это игра чисел, определенных пропорций, а эти пропорции могут уцелеть…

— А разве число существует объективно? Разве это не формула нашего несовершенного сознания?

— Ну что ты городишь! — пожал плечами Марре Шуар. — Число? Число, конечно же, существует помимо нас, помимо нашего мира… тут я могу тебе дать честное слово.

И, неожиданно поднявшись, попрощался.

Януш простился с ним молча. Ни о какой новой встрече они не условились. Януш даже не сказал, когда и куда уезжает. Оба неуверенно произнесли:

— Au revoir[23].

Выйдя из стеклянной чайной, Януш постоял на тротуаре. Шел дождь, и пахло жареными каштанами из стоявшей на углу жаровни. В туманной перспективе бульвара загорались неоновые огни. Вокруг бурлила жизнь. Напротив чайной виднелась вывеска гостиницы «Суэц».

«А тогда неона не было», — подумал Януш.

Спустившись по бульвару, он сел в метро и, приехав в Отей, вышел за Моэтт. Без труда отыскал большой, теперь уже не современный, а отдающий устарелым «модерном» дом, где когда-то жила Ариадна.

Постояв с полчаса под дождем перед этим домом, он вернулся на улицу Мосье де Пренс и, не ужиная, рано лег спать.

Снился ему Бургос и испанские пушки.

Глава девятая Квартет ре минор Перевод Ю. Абызова

I

Небольшой отель-пансионат в Ментоне, где в феврале 1938 года поселился Эдгар Шиллер, в эту пору почти пустовал. При входе в него был садик, в котором из сухого гравия торчали зеленые кусты лавра и прямо в песке стояли два мандариновых деревца с недозрелыми плодами изумрудного цвета. За виллой уходил в гору большой сад, суховатый и пока еще не зацветший. Только войдя в свою комнату, Эдгар заметил, что перед его окном растет большой куст мимозы, весь покрытый желтым пухом: аромат цветов лился в открытое окно. Комната, помещавшаяся на третьем этаже, была с выходом на балкончик, и из окон вдали виднелось море, в тот день необычайно голубое.

Было около полудня, комната — большая даже по французским понятиям — была залита светом, и стены ее желтели обоями, на которых довольно утомительно перемежались белые мушки и ягоды лавра. Эдгар отбросил оттягивающий руку плед и с некоторым беспокойством, вернее, с недоверием, взглянул на кровать. Широкая, «французская» кровать стояла посреди комнаты, раскинувшись бесстыдно и вызывающе. Эдгар даже не сознавал, почему его заинтересовало это сооружение — не то любовное ложе, не то катафалк. Он нечаянно положил на нее шляпу, но, сняв пальто и с трудом повесив его на вешалку, быстро спохватился и убрал шляпу с постели: в Италии существует примета, с которой он считался больше других: положишь на постель шляпу — к несчастью. От резкого движения, которое он сделал, схватив шляпу, на спине вдруг выступила испарина. Эдгар почувствовал страшную усталость. Ночь, проведенная в поезде Париж — Ментона, как будто исчерпала последние его силы. Он присел на маленькую козетку у окна, потом вытянулся на ней. В ушах все еще стоял шум поезда, к нему примешивался шум пульсирующей крови. Закрыв глаза, он снова увидел бегущие вдоль Роны пейзажи Прованса. Как хорошо! Ничто особенно не беспокоило, только этот шум, легкий, точно увлекающий куда-то, баюкающий в лодке. Он напоминал морские волны и — немного — скрипичное тремоло в концерте Шопена. Не хотелось открывать глаза, чтобы не видеть бесконечно повторяющегося узора из мушек и ягодок. С минуту он вслушивался в шумящий ритм и был счастлив оттого, что можно не думать об этом.

Но тут же он открыл глаза, увидел в открытое окно голубую полоску моря и болезненно ощутил свое одиночество. Горло не болело, но когда он кашлянул и хотел проглотить слюну, то почувствовал пугающую твердость гортани. Все время он чувствовал гортань: что-то мешало ему — раньше этого никогда не было.

На вокзале в Париже его провожали, в Ментоне его никто не встретил. Он достал листок с адресом доктора и прочитал: Ют 4 до 6». Времени было еще много. Он позвонил. Появился молодой, лет семнадцати, паренек, толстенький, черноглазый. Эдгар попросил подать завтрак наверх. Часы на искусственном камине в углу комнаты показывали половину первого. Солнце светило ярко, хоть и не грело, благоухала мимоза — к запаху ее трудно было привыкнуть. В воздухе ощущался неприятный, прозрачный «внутренний» холодок южно-европейской весны. Такой же суховатый, как деревца, растущие прямо из гравия.

«Тяжело здесь будет», — подумал Эдгар, роясь в несессере. Открыв флакон с серебряной крышкой, он налил на ладонь одеколона. Обтер нос, потом уши. Крепкий запах заглушил мимозу. Но вот одеколон улетучился, а мимоза осталась. Горький, траурный аромат.

Подали завтрак, скупой и бесцветный: немного вина в графинчике, какая-то белая рыба, серый кусочек мяса с невкусным горошком. Он заставлял себя есть, но только размазывал еду по тарелке, время от времени задумчиво поднося кусок ко рту. И все смотрел в окно на полоску моря: в памяти вставала Одесса. Еда проходила с трудом, мешала отвердевшая гортань, сухость и онемелость, которые он чувствовал в горле. С рыбой еще кое-как справился, но мяса просто не смог проглотить, выплюнул разжеванный кусок. Подавился горошинкой, да так, что подумал: вот и конец. Отложив вилку, он прилег на диванчик. По всему телу обильно выступил пот. Тогда Эдгар решил вызвать доктора к себе. На звонок явился тот же юнец. Он попросил его пригласить по телефону доктора, объяснив это тем, что самому ему трудно говорить. Да гарсон уже об этом догадался, так как сам плохо разбирал слова Эдгара, и то и дело повторял:

— Pardon, monsieur! Comment, monsieur?[24]

Эдгара это даже немного разозлило. Гарсон позвонил доктору, поговорил с ним и наконец ушел. И хотя присутствие его раздражало, как только он ушел, Эдгар почувствовал себя совсем одиноким, еще более одиноким, чем раньше.

В молодости Эдгар читал «Смерть Ивана Ильича» Толстого и уже давно знал, что человек умирает всегда один, в самом одиноком одиночестве — оставаясь наедине со смертью. Но одно дело знать об этом, а другое — ощущать. Впрочем, и сейчас еще, как и каждый человек, Эдгар не мог — несмотря на все, что чувствовал и что знал, — примириться с мыслью о смерти. Он не мог подумать прямо, без обиняков, что приехал сюда умирать. Он знал, что парижские врачи отослали его в Ментону. Доктора всегда стараются спровадить неизлечимых пациентов как можно дальше от того места, где они практикуют. Знал, что горловая чахотка — это конец. Он наблюдал многих своих «коллег» еще во время пребывания в разных санаториях и знал все симптомы этой болезни. Но ведь у себя все бывает по-особому, непонятно, не так, как наблюдаешь у других. И это невозможно охватить умом в ужасном толстовском одиночестве.

Сразу после завтрака он решил все же выйти, чтобы купить на ближайшей торговой улице почтовой бумаги, он забыл целую коробку в парижской гостинице. Одной из особенностей теперешнего его самочувствия было то, что ему необычайно тяжело было на что-нибудь решиться. Он даже сам удивился, что легко решился выйти за этой бумагой: значит, ему действительно важно написать письмо — чтобы не лишиться хоть этой единственной нити, связывающей его с людьми. Впрочем, он даже не знал, кому хочет написать; Алек начинал раздражать его своим доктринерством, а Януш был так далек от всего, что он сейчас переживал и о чем размышлял.

Несколько шагов от пансионата до писчебумажного магазина утомили его. И даже не сама ходьба, а людской поток на улицах. Чувствовалась не столько физическая, сколько душевная усталость от созерцания этих подвижных южан, особенно девушек, которые быстро шли навстречу или обгоняли его. Привлекали их движения, очертания бедер. Он попытался представить себе, каким будет мир без него. Дети, играющие на тротуаре, вырастут, женщины постареют и умрут. Интересно, а будет счастлив вот тот мальчик в темно-синей блузе? «Ну, этого я не узнал бы, проживи я и сто лет, — утешил он себя. — И что это вообще за сентиментальные размышления о счастье?»

Как только он вернулся, появился доктор; снова пришлось с трудом изъясняться. Доктор уже знал и его, и его болезнь, поэтому не удивился приезду Эдгара, только покачал головой. Но он почти ничего не слышал из того, что Эдгар говорил шепотом, и даже заметил, что год назад мосье Шиллер говорил куда лучше. Эдгара это снова разозлило: я и сам знаю, что чувствую себя куда хуже, чем в прошлом году, к чему же напоминать об этом!

Доктор удалился, прописав таблетки, порошки и укрепляющие уколы, которые должен будет делать фельдшер из клиники, а потом посоветовал Эдгару взять напрокат радиоприемник. Даже дал ему адрес магазина, где его можно взять.

— Работаете сейчас над чем-нибудь? — спросил он.

Эдгар вспомнил, что привез с собой листы с набросками песни, но только махнул рукой.

II

На другой день гарсон, приносивший ему завтрак, доставил и приемник. Несмотря на порошки, спал Эдгар плохо и утром не встал с постели, только с трудом побрился. Жозеф — так звали гарсона — проявил большое внимание к композитору. С его помощью и прибыл в комнату большой палисандровый ящик. Поставили его возле постели, справа от изголовья. Слева был ночной столик. Около полудня — примерно через сутки после прибытия Эдгара в пансионат «Мимоза» — принесли телеграмму от Эльжбеты. Телеграмма была послана из Нью-Йорка, с борта корабля «Куин Мэри», на котором Эльжбета должна была плыть в Саутгемптон, сейчас у нее предстояли выступления в Лондоне и концерты для Би-Би-Си. Но и это известие оставило Эдгара совершенно равнодушным, он принял его как нечто отдаленное, точно эхо давних дней.

Вид моря все так же напоминал ему Одессу, и он невольно уносился мыслями в прошлое. Засыпал он поздно, каменным сном, и просыпался также с трудом, онемелый и отяжелевший. И уже через минуту всплывали картины детства. Эдгар был далеко не стар, но возраст свой воспринимал как бремя старости, и то, что уже миновало, казалось ему одновременно и днем вчерашним, и глубокой древностью. С Одессой были связаны и первые музыкальные воспоминания. Напрасно он просматривал радиопрограммы, чтобы поймать хотя бы отрывок из «Нормы»{23} — первой оперы, на которой они были вместе с Эльжбетой. Родителей, поклонников Вагнера и русской музыки, раздражала, как они говорили, чистая итальянщина этой оперы, но их с Эльжбетой она привела в восторг. Вернувшись домой, они воспроизводили сцены из «Нормы», и Эльжуня впервые проявила свой талант, подражая итальянской певице, напевавшей mezza voce арию «Casta diva».

В этих первых музыкальных впечатлениях, о которых он вспоминал теперь, Эдгар вновь находил себя настоящего. Тогда впечатления эти волновали его так, как потом ничто уже не волновало. Годы преподавания несколько отвратили его от музыки, сам он писал много, а вот слушать любил все меньше, и все меньше оставалось у него прежней свежести впечатлений, музыка была где-то вне его, ноты — которые он великолепно понимал — отскакивали от поверхности его кожи, точно дождь электронов, не пробивая его равнодушия. Собственное творчество служило ему неким щитом, ограждавшим от чужого творчества, и даже та, прежняя музыка, самая любимая и чудесная, оставляла его в состоянии равнодушия.

Радио он не терпел. Не выносил звуков, которые приходят изуродованными, чужими, иногда, казалось, даже в иной тональности (слух у Эдгара был абсолютный) и лишенными проникновенности. Для того чтобы внимательно прослушать концерт Вивальди, Эдгар должен был видеть весь натюрморт, как у Пикассо: извилистые вырезы скрипичной деки, правую руку, сжимающую смычок, и тонкие пальцы левой, летающие, точно руки божка по волшебной лютне, и припавшую к плечу голову скрипача; свежевыбритая щека его отделена от красного дерева инструмента шелковым вышитым платком. Те же самые звуки, исходящие из ящика, прерываемые свистом и прочими «приложениями», казались только раздражающим хаосом. Но, за неимением лучшего, Эдгар постепенно привык и к музыке по радио. Ложился на диван и слушал.

Начались холодные и ветреные дни. С одной стороны шумело море, с другой его заливали звуки, доносящиеся откуда-то оттуда, из неведомой дали, из пространства, содержащего в себе все пифагорейские числа.

Иногда он представлял себе музыку в виде большого белого экрана, на котором возникал фильм из цифр, огромные столбцы чисел появлялись и исчезали, а сквозь густую сетку черных знаков проступали геометрические фигуры, образующие все новые формы гармонии. Закрыв глаза, он видел вздымающиеся и падающие столбцы. Если бы кто-нибудь мог заснять подобную математическую игру — своеобразный эквивалент музыкального действа, если бы музыкальное произведение можно было перевести вот таким образом на экран, это дало бы понятие о вневременности музыки. Может быть, именно так древние понимали музыку сфер?

Но тут Эдгар поймал себя на том, что все эти мысли были попыткой уйти от плотского страха смерти и создать себе воображаемый мир, в котором он мог бы сохраниться хотя бы частично. Поэтому он быстро отбросил эти грезы и стал в одиночестве прощаться со всеми знакомыми местами, широко раскиданными по земному шару, которые, как ему казалось, содержали частицу бессмертной красоты. Вспоминал дома и их интерьеры, чем-то привязавшие его к себе. Прежде всего вспомнил дом в Одессе. Как только он подумал об этом доме, так сразу ощутил царивший в нем запах, услышал скрип половиц в коридоре, ведущем в его комнату, а, открыв глаза, увидел, что день хмурится, солнце угасает и море из голубого становится серо-стальным. Так незаметно проходили часы. Потом стали возникать другие воспоминания, другие картины. Пепельный волнистый тосканский пейзаж. Он сидел на холме возле церкви в Целлоле. Два кипариса стояли неподалеку, а за ними, словно в рамке, простирался бесконечный, романтичный и удивительно печальный вид. Два белых вола с широко раскинутыми рогами, с красными помпонами на лбах, медленно поднимались по дороге между кипарисами. Эту минуту он запомнил на всю жизнь. И теперь, когда он осознал, что уже никогда, никогда не увидит этот серый весенний пейзаж, что лишился его навсегда, что нет на земле силы, которая вновь его явила бы ему, теперь он почувствовал, что частично уже умер. Теперь он знал, что бессмертие красоты — только иллюзия. «В таком случае зачем же я и моя музыка?..» — прошептал он про себя.

Произнеся это, он почувствовал боль в горле. Тело призывало его к порядку — и он стал прислушиваться, что происходит в этом теле. А оно покоилось — исхудалое — на козетке и почти не причиняло ему страданий. И все же он ощущал, что в теле идет процесс: в легких что-то беспокоит, какое-то брожение. И хотя он совсем не кашлял, но тем не менее знал, что там происходит что-то похожее на гуд в улье, где усердные пчелы лепят смертельный воск. Он припомнил — и эта минута была ярче других минут его жизни — тот момент, когда впервые почувствовал легкую колющую боль в горле. Ощущение сухости и онемения, и легкое прикосновение боли, точно укол иглы, и мгновенная уверенность, не предположение, не предчувствие, а уверенность: вот оно — первый звук последнего зова.

Эльжбета пела, а он по какой-то случайности не аккомпанировал ей, а только слушал из соседней комнаты. «Les donneurs des sérénades»…[25]{24} — пела сестра, и пианист бренчал по клавишам, подражая мандолине, а он уже знал, что судьба решена, жребий брошен и что теперь впереди долгие часы, дни, даже недели, когда ему надо будет делать вид, что он ничего не знает, что не боится смерти, что ему не жаль ни кипарисов, ни волов, ни голубых холмов Тосканы. Надо будет есть, говорить, ходить, сочинять… Нет, сочинять уже не нужно. Зачем?

Зачем вообще сочинять? Он писал, что хотел и как хотел, не поддаваясь моде, не уступая вкусам общества, которое хотело от него чего-то совсем иного. И только теперь, сидя на желтой козетке в Ментоне, он понимал, что созданное им — всего лишь обрывки, кораллы из рассыпанного ожерелья, которое на самом деле не существовало и которого он не видел даже в воображении. Все, что он создал, казалось ему пустым, мелким, незначительным. Разве один индивидуум способен создать нечто значительное? А что сказал бы об этом Януш? Как странно, что во время этих размышлений рядом с пейзажами и звуками не возникали человеческие лица, — а ведь столько их проплыло мимо него за сравнительно короткую жизнь.

Только теперь он подумал о Януше, который верил в то, что человек может что-то создать, — и улыбнулся. Януш! Дорогой! Да, его одного хотел бы он повидать. Его и Эльжбету!

Да, и еще лицо Эльжбеты. Не той, теперешней, стареющей певицы, которая соблюдает диету и заботится о фигуре. Не лицо жены лондонского банкира, а лицо той Эльжбеты, которая, приехав поздно вечером в Одессу, пела им «Verborgenheit».

Радио передавало не одну музыку; слушал он и всевозможные сообщения. Из далекого, чужого, незнакомого мира, от которого его уже отделял процесс распада, доносились непонятные звуки. Он только и понимал, что они — против его игры чисел, что они не принимают во внимание его жизни и всей ее сути. Он всегда был оторван от мира, а теперь не понимал его совсем, не понимал и не хотел понимать.

«Умираю вместе с девятнадцатым веком», — улыбнулся он про себя.

III

Потом наступили чудесные, солнечные дни. Правда, в тени было холодновато, но на солнце можно было гулять. К полудню Эдгар сползал с постели и между ингаляцией, которую ему делала присланная доктором сестра, и ленчем шел на небольшую прогулку. Однажды — день был чудесный, от светло-фиолетовой реки цинерарий, стекающей с горы через центр города к самому морю, веяло тонким миндальным запахом, напомнившим пасху в Одессе и украшенный куличами стол, — Эдгар вышел на улицу и после обеда. Чувствовал он себя немного лучше и поэтому добрел до берега, где за железной балюстрадой лежало несколько рыжих камней и сразу же начиналось недвижное, какое-то ненастоящее море.

Женщины, молодые и старые, проходили мимо него, а он стоял, погруженный в раздумье. Не глядя на них, он чувствовал их присутствие и слышал беспорядочные шаги их голых ног. Тогда впервые появилась мода ходить без чулок. Никогда еще он так не сознавал, что жизнь находится уже вне его орбиты, как сейчас, когда слышал позади себя эти шаги. Они росли, жили, шагали где-то вне его и не для него. Мир их любви никогда не станет его миром. Они были для него уже призраками минувшей жизни. Они шли в тени пальмовой аллеи вдоль берега, сидели возле клумбы с цинерариями и равнодушно скользили по нему взглядом. Значит, он уже лишился всякой для них привлекательности.

Одна, очень маленькая и худенькая, шла, держась за рукав низкорослого юноши в новом костюме и серой шляпе. Она что-то говорила ему, отвернувшись от Эдгара, но он видел, что шея и линия лица у нее красивые, и вся она была смуглая и тоненькая, как это бывает только в молодости. Юноша, проходя мимо, поклонился Эдгару, и тот узнал Жозефа, гарсона из отеля.

Вечером, принеся в номер обед, Жозеф сам принялся рассказывать Эдгару об этой девушке. Оказалось, что история тут довольно сложная, так как, кроме этой малютки, которую Эдгар видел на прогулке, у Жозефа была еще одна «fiancée»[26], живущая в Ниме. Сначала Эдгар слушал этот рассказ неохотно, но потом, заметив, что Жозеф вкладывает в него столько силы и чувства, невольно принял к сердцу перипетии парня, умеющего говорить о своей любви с такой силой и жаром. Вскоре Эдгар научился отличать Женевьеву от Люсетты, а когда появилась еще и Жермена, он заметил, что любовные переживания Жозефа все больше и больше втягивают его в жизнь, которая раньше проплывала мимо него бесцветной и незамечаемой. Явления, которые как будто перестали для него существовать, оживали в существе чужом, но молодом, возрождались, как возрождается новая трава там, где несколько дней назад скосили старую. В сверкающих глазах юноши оживали образы молодых женщин, живых и живущих, обреченных, быть может, на позднюю старость. Он убедился, что жизнь, замирающая в нем, возрождается еще более буйно и обильно в другом. Он не мог припомнить, чтобы в молодости имел трех любовниц сразу. А ведь Жозефу всего лишь семнадцать, и он просто весь горит, когда говорит о своих женщинах.

Люсетта жила в Ниме. Он не знал этого города, но, когда гарсон уходил, оставляя его в жертву бессоннице и раздумьям, он представлял тихие незнакомые улички. Шаги гулко стучат по пустым тротуарам, пахнет корицей и фиалками, которыми там, кажется, засеивают целые поля. Люсетта работала у шляпницы — совсем как в каком-нибудь провинциальном романе. Был там еще какой-то «garçon boucher»[27], который хотел жениться на Люсетте, этот был гораздо старше Жозефа, и место у него было хорошее, но Люсетта не желала выходить за него. Там, в этом таинственном Ниме, где Эдгару уже никогда не бывать, существовала своя подспудная бурлящая жизнь, которая не заметит его исчезновения и которой он ничего не оставит. Размышляя как-то ночью о Ниме, Эдгар взял нотную бумагу и набросал песню — полусеренаду, полуколыбельную — и сам же написал к ней какие-то бессвязные слова. Набросок этот он так и не закончил — крохотные нотки, закрепляющие чуть осязаемую мелодию, показались ему слишком жалкими, когда он думал о фиалках и чувствах крепыша Жозефа.

«Ничего об этом я уже не узнаю, — подумал он, — а может, и вообще никогда не знал».

Курил он теперь беспрерывно. Разрешалось от пяти до десяти сигарет в день, но он махнул рукой на все запреты. Какой смысл! К вечеру боль в гортани становилась сильнее и он уже совсем не мог говорить. Жозеф теперь забегал к нему, как только выдавалась свободная минутка. Дела его все больше запутывались. Жермена узнала о существовании Женевьевы и грозила, если встретит их на улице, побить ее при всех. Жозеф побаивался этих угроз — ведь он мог потерять место. Поздно вечером, когда Эдгар уже лежал в постели, он слышал внизу, на кухне, резкий звон посуды и голоса прислуги, которой в отеле было не так уж много и которая работала целый день до седьмого пота. Жозеф торопился еще до одиннадцати попасть к Женевьеве или Жермене, а в шесть утра уже возвращался в отель и подметал вестибюль и лестницы.

Эдгар невольно — лишь бы о чем-нибудь думать — стал припоминать все свои романы, и даже странно показалось, что он так мало вкладывал в это дело страсти. Почему? Вспомнилась ему мадам Горцева в Одессе, знатная дама, великолепная, красивая и добрая. Удивительно ограниченная, она, однако, часами могла слушать его музыку. Потом Марыся Билинская.

Никто не знал, что он так тяжело болен, поэтому никто не писал ему, а у него самого не было сил писать. Все только собирался проститься то с тем, то с другим, но, собственно говоря, не знал, с кем — все были ему как-то безразличны. Интересно, вызвано ли это безразличие болезнью или заложено в самом его характере?

Размышления длились дни и ночи — это было похоже на горячечные видения. Перед ним проходило былое — революция в Одессе, дом в Ловиче, дом в Пустых Лонках, комнатка на Варецкой или какие-то ни с чем не связанные картины: вид в Берхтесгадене, две испанки на осле на шоссе под Памплоной, садик возле отеля в Париже, где он последний раз беседовал с Алеком. А потом вновь приходили конкретные мысли, удивительно ясные и удивительно мрачные. Если бы он мог сейчас начать жить заново, как бы все изменилось и помолодело! Вспомнился тот день в Одессе, когда он разговаривал со Спыхалой о музыке. Спыхала утверждал, что он не творит, а только придумывает! Все из головы? Да нет же! Ведь он был традиционалистом, и только ему было ведомо, чем он обязан русским композиторам — Аренскому, Чайковскому. А потом и период увлечения народной музыкой. Тяготение к Монюшко — может быть, несколько искусственное? Но ведь это было. Нет, нет, музыка не была выдуманной.

Он вспоминал, как некогда слышал музыку, которая действительно была пресыщением, чем-то усвоенным, освоенным и преодоленным, припоминал и то, как водил Алека, тогда еще мальчика, на «Пана Твардовского»{25} Ружицкого. Самобытная, простая музыка, немножко надерганная отовсюду, понравилась ему, а уж маленький Алек — тот был просто в восторге. В самом конце представления там есть одна восточная картина — фантастическая страна любви, полная солнца, игры красок и песен. Декорация Драбика{26} затронула в нем глубоко дремлющие инстинкты, и неожиданно там же, в театре, он сильно и искренне затосковал по такой вот восточной стране, затосковал так, что, подобно пану Твардовскому, отдал бы все, лишь бы попасть туда, хоть и знал, что ее не существует. Одна из балерин, танцующих в этой сцене, укутанная в газ, который подчеркивал ее стройное тело, показалась ему по-настоящему красивой. Он подумал, что мог бы полюбить страстно, сильно, до гроба. Целые четверть часа ему казалось, что он мог бы пережить с этой танцовщицей один день в такой вот восточной стране и воспоминаний об этом дне хватило бы ему до конца жизни. Несколько певцов в оркестре выводили сладкую, пошловатую мелодию, танцовщица, которую он мог бы полюбить, прыгала среди ножей, а красивый танцор с обнаженным торсом обнимал на широком ложе прима-балерину. Сладострастность этой сцены смутила маленького Алека, уши у него покраснели, и он растерянно поглядывал на Эдгара, которому банальная картина открыла вдруг самые глубинные перспективы любви. Но тут упал занавес, чары рассеялись, замелькали другие картины доморощенного балета — и Эдгар перестал верить в то, что может полюбить танцовщицу или еще кого-нибудь…

Курил он теперь даже по ночам. Вот уже несколько дней шел дождь, погода стояла промозглая, скверные французские спички отсырели и еле тлели. «Если эта спичка не погаснет, а загорится ярким пламенем, то я буду жить», — подумал он. Но спичка только выбросила из себя голубенький огонек, который, вместо того чтобы разгореться, все больше опадал, пока не исчез. Осталась лишь обугленная головка. Эдгар улыбнулся в темноте.

IV

Алек Эдгару:

Варшава, 12 марта 1938 года.

Мой дорогой!

Давно уже собирался написать тебе, но вечно что-нибудь мешало, очень я теперь занят. Наконец-то сломил сопротивление мамы, и она разрешила мне посещать лекции в академии. Пока что, разумеется, вольнослушателем, так как сейчас середина года. С одной стороны, это для меня безумная радость, а с другой, как ты сам догадываешься, — большое разочарование. Ты хорошо знаешь, как я всегда мечтал о школе изящных искусств, но, несмотря на это, мне казалось, что я уже что-то умею, что мои рисунки, которые ты снисходительно хвалил, что-то выражают, что-то несут в себе. А тут — начинать с «натуры», сносить замечания коллег и придирки преподавателя, который сам хороший и смелый художник, но от меня требует классической точности. Все это гнетет меня, и я стискиваю зубы. Виду не подаю и, возвращаясь домой, рисую для себя, но вижу теперь, что все это дилетантство, и просто не знаю, как быть дальше. Я много думаю над этим, но ты хорошо знаешь, что подобные размышления ни к чему не приводят. Мама сейчас не в очень хорошем настроении, по утрам ходит в церковь, и я вижу ее только вечером за обедом. Казимеж Спыхала получил предложение поехать послом в Копенгаген, но отказался, отчего мама, кажется, расстроилась. Она любит повторять, что разбила жизнь и карьеру Казимежу, но никаких выводов из этого не делает. Ради собственного удовольствия я записался на курсы бокса к Карбовскому. Ты даже не поверишь, как мне это на пользу — повозиться с грушей или с самим Карбовским. Он еще очень молод, особенно когда разденется, а седые волосы даже красят его. Домой прихожу с ноющими мускулами, зато сплю как убитый и за завтраком съедаю четыре яйца всмятку и груду ветчины. Ройская прислала Текле из Пустых Лонк чудесных полотков, и Текла, разумеется, никому их не дает, все бережет для меня. За первым завтраком она всегда сидит подле меня и со слезами в любящем взоре следит, как я уминаю все, что стоит на столе. В начале апреля собираюсь ехать в Полесье на глухарей, но уже сейчас думаю выбраться к Генрику на вальдшнепов. Дело даже не в охоте, просто хочется побыть на природе. Ты же представляешь, как я люблю эти первые весенние дни, особенно в Полесье, эти тучи птиц и первые листья. Недавно я нарисовал стаю уток в небе — старался дать как можно больше воздуха, но, кажется, не получилось. Мама говорит, что утки превосходные и что так и тянет прицелиться в них из дробовика. А еще я набросал — эскизов двадцать — Карбовского в боксерских позах. Лучшего натурщика трудно найти, так как у нас в академии позируют какие-то рахитичные псевдоатлеты, которые страшно уродливо выглядели бы на картине. И ничего под это нельзя подвести — никакого значения. А там, где Карбовский, в любом рисунке что-то есть, что-то значительное и неуловимое, что-то, что видишь у Мантеньи{27} или у Гиза. Но ты, конечно, не думай, что я сравниваю себя с Мантеньей, просто я говорю о том, чего бы хотел добиться, если бы, конечно, удалось. Больше всего пугает меня бессилие художника и еще когда в твоей картине нет того, что больше всего хотелось выразить. Мне вот недостает техники, поэтому хочется рисовать и рисовать. Генрик обручился с той, помнишь, маленькой Потоцкой, и свадьба должна быть в июне у них в деревне. Думаю, что меня пригласят, только не знаю, поеду ли, так как мама считает, что новый фрак мне еще не нужен. А старый уже вытерся на швах, как спортивная куртка. В Варшаве собираются строить крытый теннисный корт. Не знаю, откуда они возьмут на это денег. Интересно, будет ли он такой же красивый, как в Стокгольме, где играет король Густав. Между прочим, кузен Генрика женился на княжне Евгении Грецкой. Особа очень милая и, кажется, хорошенькая, только хромая, и так же, как у кузена, у нее какая-то примесь еврейской крови. В маминых кругах это величайшая сенсация. Вот и мне мечтают найти какую-то необычайную жену — только я один об этом не мечтаю, а пока что хочу писать и рисовать. Думаю привезти кучу рисунков из Полесья, хотелось бы послать тебе что-нибудь удачное. Недавно в филармонии исполняли твою симфонию, но я не мог быть, так как надо было с мамой идти на обед в итальянское посольство. Впрочем, там было довольно мило, встретил Олю Голомбекову с мужем! Как видишь, итальянцы довольно своеобразно подбирают общество. Был и Спыхала и после обеда беседовал с Олей… on revient toujours…[28]

Что слышно у тебя? Пишешь что-нибудь? Думаю, что мягкий воздух Ривьеры пойдет тебе на пользу. Мама, узнав, что я тебе пишу, передает сердечный привет и справляется о твоем здоровье. В апреле она думает поехать за границу, только еще не знает куда — во Флоренцию или на Ривьеру. Наверно, где-нибудь встретитесь. Мне же из-за академии, а также из-за охоты придется сидеть в Польше. Может быть, осенью поеду в Тироль на оленей.

А пока сердечно обнимаю тебя и прошу писать.

Yours truly[29] Алек Билинский.

P. S. В воскресенье был у дяди Януша в Коморове. Боюсь, что он совсем тронулся и что ему уже ничто не поможет. Кроме фольварка, его ничто не интересует. Похоже, что ему очень тяжело. Обещал тебе написать. Говорил страшно высокопарно. Не понимаю.

Эдгар с улыбкой положил письмо на камин. По радио как раз исполняли какую-то сентиментальную мелодию, и он подумал, что Алек, верно, с удовольствием бы станцевал это танго с одной из своих приятельниц по академии, не заботясь ни о чем, кроме того, чтобы костюм не был вытерт на швах. И еще: он редко бывал подолгу в Варшаве, а от этого письма пахнуло такой атмосферой определенных варшавских кругов, что Эдгар сразу перенесся в атмосферу салонов и гостиных Марыси Билинской на Брацкой, в старый особняк, сохранивший весь церемониал и уклад усадьбы, — в особняк, заслоненный каменным домом, доход с которого был основным источником существования княгини Билинской и Алека. Эдгар даже улыбнулся при этих воспоминаниях: к Алеку он всегда относился так, как будто тот мог быть его сыном. С Билинской, правда, он познакомился, когда Алек уже появился на свет, но его всегда тянуло к мальчику, и он не мог сдержать чувств, которые питал к нему. Эдгар вспомнил, что, когда они вместе ходили на концерты и в театр, Алек умно реагировал на все, что видел и слышал, но всегда чуточку презрительно относился к обществу актеров или танцоров, считая их голытьбой. Поэтому он слегка стыдился, когда Эдгар здоровался с знакомыми артистами, и бычился, если какая-нибудь танцовщица целовала его в щеку или в голову. Ганечка (та самая танцовщица, которая исполняла восточный танец в «Твардовском», на минуту восхитив Эдгара, и которая потом надоела ему и долго еще была ему в тягость), эта Ганечка всегда целовала Алека в щеку — «в мордочку», как она говорила, похлопав его по щеке своей большой белой рукой, и Эдгар ревновал — не Ганечку, а Алека. Он хотел любить его как сына! Теперь он улыбнулся, отложив письмо. «Мог бы мой сын быть таким? А почему бы и нет? Способность серьезного отношения к жизни вырождается, мой отец был инженером, я композитор, а мой сын мог бы, как Алек, быть совсем легкомысленным, без царя в голове. Художественные способности у него есть — это несомненно, но какое воспитание! Марыся Билинская была и осталась неисправимой!»

Он улыбнулся — и вновь перед глазами потянулась вереница пейзажей и домов, где он встречался с Алеком и Янушем. «Боюсь, что он окончательно тронулся». Януш был единственным человеком, которого Эдгар хотел бы сейчас увидеть. Неужели единственным?

V

Эдгар Янушу:

Ментона, 19 марта 1938 года.

Дорогой Януш!

Вот и пишу тебе. Получил письмо от Алека, который сообщает, что навестил тебя в Коморове и что будто бы ты собираешься написать мне. Однако за все время моего пребывания в Ментоне я не получил от тебя ни одного письма, это значит — уже около месяца. Наконец, так и не дождавшись от тебя вестей, я решил написать сам, и по довольно серьезному поводу. Собственно говоря, я хотел бы предупредить кого-нибудь на родине, кого-нибудь из близких, что дела мои плохи, что я с каждым днем теряю силы и ясно осознаю это. С постели не встаю, иногда только в пижаме перебираюсь на диван и так и провожу время в каком-то полусне. Ресторанных блюд есть почти не могу, так как пищевод уже отказывает. Видимо, хотя врач об этом не говорит, это протянется не долее двух-трех недель, может быть, месяц. Разумеется, все, чем я располагаю, достанется Эльжбете — авторские права, вещи, книги и пр. Очень немного. Но я бы хотел — и уведомляю тебя об этом, — чтобы кое-какие памятные вещицы — запонки, булавки для галстуков, кольцо с изумрудом, лежащее в сейфе ссудо-сберегательной кассы в Варшаве, — получил Алек Билинский, твой племянник. Не хочу скрывать от тебя, что уношу на тот свет довольно невеселые воспоминания о мире земном, и если бы не такие создания, как твоя сестра, то и вообще жить бы не стоило. Алек мог бы быть моим сыном, и мне нравится думать о нем как о сыне. Таким бы он мог быть: легкомысленным, снобом; культурным, но малосодержательным человеком, и таким бы я его, вероятно, любил, больше того, просто обожал бы, будь он моим сыном…

21 марта

Прервал позавчера письмо и уже не мог за него сесть вчера, до того я немощен. Кроме того, у меня ужасно ослабла воля. Чтобы решиться на что-то, нужны неимоверные усилия, приходится преодолевать тысячи препон. Я прибегаю к самым различным фокусам и фортелям, прежде чем взять наконец перо в руки. И не столько физическая болезнь, сколько именно это и угнетает меня. Разумеется, о том, чтобы творить, не может быть и речи: я, правда, захватил с собой кое-какие тексты, но никак не могу ни проникнуться чуждым мне настроением, ни принудить себя сочинить хотя бы пару тактов. А ведь я так хотел бы написать еще одну песню, нечто такое, что явилось бы прощанием и утверждением этого прекрасного, несмотря ни на что, мира; хотя бы пару тактов, но сильных. Что поделаешь, очевидно, уже не напишу, не выражу того невыразимого, чем до краев полна в эту минуту моя душа и что не хочет и не может пролиться слезой. Ты знаешь, Спыхала как-то мне сказал, что вся моя музыка «выдуманная», и теперь издалека, как будто уже с другого берега, я начинаю подозревать, что, несмотря на всю примитивность его мышления, Спыхала был прав, или, вернее, случайно оказался прав. Самым большим недостатком моей музыки является то, что она «выдуманная». То, что она не возникла непосредственно из земли. Впрочем, я даже не ведаю, из какой земли она могла бы возникнуть. Из приодесской степи? Из романтического пейзажа Оденберга? Из виноградников Прованса? Ведь не из польской же земли, которой я даже не знал? Я вот все читаю «Фауста» и представляю себе, как злился бы бедняга отец, узнав, что я неразлучен с Гете, папа, который так не любил обнаруживать в себе или во мне какие-нибудь немецкие черты. А я вот как раз сейчас неожиданно осознал, как много во мне этих черт. Особенно это проявляется в том, что я верю в метафизическую ценность искусства. Правда, это старомодно и считается косностью, но что ж поделать — верю. Во что-то ведь надо верить. Правда?

Что же касается всего моего творчества, то я не способен сам дать ему оценку. Какое оно? Чего оно стоит? Один только квартет ре минор…

Алек мне писал, что в Варшаве исполняли мою симфонию, но они (Марыся) не могли на нее пойти, так как были приглашены на обед в итальянское посольство. Что это значит — «моя симфония»? Очевидно, «Концерт для струнных инструментов». Иного просто быть не может, но Фительберг мне ничего не писал о том, что они его готовят.

Сажусь за письмо снова после перерыва в несколько дней; как прервал его, так и не мог опять засесть, хотя ничто и не мешало. Даже гулять не выходил, а весна становится все чудеснее. Забавный юнец, здешний слуга при пансионате, Жозеф, ежедневно рассказывает мне о своей любви. Хотя любовных увлечений у него множество, мне кажется, что весь он живет одной только любовью, подобно Керубино из «Свадьбы Фигаро»{28}. В моей отчаянной ситуации (а она отчаянная) рассказы Жозефа приносят большое облегчение. Прежде всего я ощутил, что где-то помимо меня существует любовь — чувство куда более сильное и волнующее, чем все те чувства, которые я когда-либо пережил. И то, что все продолжает существовать, хотя я умираю, наполняет меня бодростью перед последним шагом, который придется сделать через минуту и который надо сделать со всем человеческим достоинством, на какое я только способен.

Все становится теперь относительным, дорогой мой Януш. Ты не поверишь, что недавно я со слезами на глазах слушал танцы из «Вальпургиевой ночи» Гуно, так как это напомнило мне те времена, когда я с папой ходил в Одессе в оперу. А ведь я всю жизнь не выносил Гуно. Вот так же и с любовью. Вероятно, я всю жизнь называл любовью совсем не то, что Жозеф… Или мне только так казалось? Ну почему я по-настоящему не полюбил твою сестру? Ведь, если бы все, что я чувствовал, было настоящим, я не был бы сейчас таким одиноким. Неужели все наши чувства — это только «как будто» чувства? Как ты считаешь?

Вот прошло еще несколько часов, и новые мысли проплыли у меня в сознании. Иногда у меня такое впечатление, что все плывет… плывет… и ничто не хочет задержаться ни на минуту — и, собственно говоря, мне и не хочется ни одну из этих минут задерживать, все они одинаково пустые, ни одной из них не хочется сказать: «Verweile doch, du bist so schön!»[30] Хотел что-то еще написать о Марысе… но уже не помню что. Наверняка ничего плохого. Разве только о себе что-нибудь плохое. И даже не плохое, а нечто странное. Так вот, мне кажется, что с течением лет я приукрашиваю эту любовь, внушаю себе, что любил ее больше, чем это было на самом деле. Надо же придать какой-то смысл существованию. Вот и внушаем себе, что была в жизни большая любовь…

А теперь еще раз об Алеке. Когда я последний раз был в Варшаве (тебя тогда не было, ты был в Испании), я очень подружился с ним, больше, чем раньше, когда я его, совсем еще крохотного, водил в оперу. Теперь это мужчина в полном смысле, красивый, хотя красота его какая-то заурядная. Через неделю-две жду сюда Эльжбету. Писал ее муж, так как у нее после приезда из Нью-Йорка в Лондон нет времени даже написать два слова. К сожалению, подозреваю, что теперь ей уже приходится бороться за свою славу — наносить визиты, устраивать приемы: на арену выходят те, что моложе и лучше (хотя может ли быть певица лучше, чем Эльжуня когда-то, помнишь?), а она не хочет уступить место. Все еще поет, кажется, снова имела большой успех в партиях Джильды и Виолетты в Ковент-Гарден. Пела и в Альберт-холле, но зал не был полон.

Так вот, Януш, поторопись с ответом, потому что он может меня уже не застать. Даже одна эта мысль забавна: перестать быть! Как это так! Ну и что! Ну так и что из этого? — как говаривал Юзек Ройский…

До свиданья, жму твою руку.

Эдгар.

Януш Эдгару:

Коморов, 25 марта 1938 года.

Дорогой Эдгар!

Страшно обрадовался твоему письму и, признаюсь, с завистью подумал о том, что ты сидишь на юге и что там у тебя хоть немного солнца и другой климат, а не наши ветра, холода и оттепели, которые мне уже осточертели. Прости, что чертыхаюсь, но ты же знаешь, иногда наш климат и наши люди просто невыносимы. Тяжела эта жизнь, дорогой мой, ох и тяжела, особенно когда ты вынужден бросить то, что тебе по душе, и взяться за какое-то просто нечеловеческое ремесло. Ну да что там много говорить, приходится сидеть на этой земле, где имели неосторожность поселиться наши предки, приходится как-то жить. Я пережил всякие ужасы на чужбине, а теперь вот сижу дома. Кое-как хозяйничаю после длительного путешествия, только иной раз до черта… Вот опять потянуло на проклятия, ты уж прости, дорогой. Я думаю, что ты преувеличиваешь насчет своего здоровья, мы, те, кто видел тебя всегда в отличном настроении, не очень верим в то, что ты пишешь, мне кажется, что во всем виноваты твои разболтанные нервы, отсюда подавленность и вся эта меланхолия, о которой ты пишешь. В Риме ты тоже ныл, а потом ведь чувствовал себя хорошо. Несмотря на все, я после твоего письма написал Эльжбете, чтобы она поторопилась с поездкой в Ментону, хотя отлично знаю, что лондонские контракты требуют ее постоянного пребывания в Англии и что если бы она сорвала концерты сезона, ей пришлось бы заплатить огромную неустойку, от чего господина Рубинштейна, наверно, перекосило бы. Что касается твоей музыки, то я думаю, что ты не без причины оборвал фразу на слове «квартет ре минор». Мне кажется, что если бы ты не написал ничего больше, то даже и тогда был бы первоклассным композитором европейского масштаба и, уж конечно, для Польши. Стало уже избитым выражение, и я сам к нему прибегаю, что в традиционности своей ты восходишь к Монюшко и что простота твоя так относится к простоте Монюшко, как простота Пуленка{29} к простоте Гуно, на которого он старается быть похожим. Но мне кажется, что все это вопросы второстепенные и даже несущественные. Возможно, твоя приверженность к Монюшко — совершенно превратно понятый жест, может быть, этой приверженности и вообще нет, но зато есть квартет ре минор, то, что возникло из самых глубин нашего духа и чего никаким влиянием Аренского или Мийо{30} не объяснишь. Конечно, есть трио ре минор Аренского, которое мы слушали как-то с Ганей Эванс в Париже, и в нем есть необыкновенно живописная Pastorale, которую я так люблю, но это не идет ни в какое сравнение с твоим произведением. Ты можешь что хочешь писать и говорить о своем космополитизме и европеизме твоей музыки, и все же несомненно то, что твой квартет ре минор до такой степени связан с Польшей, с нашей деревней (ты и сам об этом говорил), что это, так сказать, полностью тебя локализует. Ты как-то говорил, что вторая часть этого квартета, эта lento quasi una canzona, возникла в разгар лета, в те дни, когда ты жил в Аркадии под Неборовом. Я же знаю Аркадию, побывал там сразу по приезде в Польшу и помню, какой там парк, может быть, несколько необычный, но очень близкий нам и родной. Я пережил там несколько минут, о которых, может быть, расскажу в другой раз, но если тебе в этом парке пришло в голову написать, впрочем, что я говорю написать, — создать эту lento quasi una canzona, то она уже тем самым слилась с польским пейзажем, с нашим окружением, со всем, чем мы тут живем и что переживаем. А переживаем мы сейчас скверную весну, но холод и ветер как будто извечно срослись здесь с зеленой, еле пробивающейся озимью и еще не расцветшими цветами. Ты-то, наверно, со всех сторон окружен цветами… О себе? Ну что я могу сказать о себе? Крохотное хозяйство мое кое-как держится, эконома мне пришлось выставить, но дело не в этом. Мне бы хотелось рассказать тебе, как обстоит дело с хозяйством во мне самом, на сколько вопросов я уже себе ответил, сколько проблем разрешил, сколько неясностей выяснил. И если говорить об этом, то, мне кажется, я остался тем же самым человеком, который как-то осенним утром в 1917 году позвонил в вашу квартиру в Одессе, и удивляет меня лишь одно, что человек за долгие двадцать лет не только не меняется, но и не меняет вопросов, которые его мучают, вечно неразрешенных и неразрешимых вопросов. Тогда благодаря Ариадне и Володе я поверил в русскую революцию и стал им содействовать. Но Ариадна изменила, а между мной и Володей становилось все меньше взаимопонимания, и мы как-то отдалялись друг от друга. Я знаю, что бы Володя сейчас сказал на все мои вопросы и душевные смятения, ведь я же и тогда был для него всего лишь «кающимся дворянином», и то, что мои поиски правды увели меня далеко от него, сделало меня в его глазах чуть ли не фашистом. Даже после моей Испании. Тебя эти дела, наверно, не интересуют, настолько они далеки сейчас от твоих мыслей и переживаний. Может быть, далеки они и от меня, со смертью Ариадны я каким-то странным образом оказался обойденным и лишенным всего, что есть прекрасного на свете. Можешь себе представить, что фольварк, разведение свиней и помидоров не очень сочетаются со стихами Блока, которые навсегда останутся для меня чем-то важным и существенным, такие, как их двадцать четыре года назад декламировала Ариадна. Дорогой мой, ты обязательно будешь жить, я надеюсь на это, а я уже мертв и живу среди мертвых, так как вряд ли можно причислить к живущим на этом свете мою сестру, закосневшую в своем снобизме, просто истязающую беднягу Алека, который был у меня недавно. Алек шалопай и сноб, я хорошо об этом знаю, но я его люблю, потому что это единственное, что у меня есть на свете, кроме приближающейся старости. Я уже кончился, как и вся моя прослойка! Мы приехали сюда уже надломленными, лишенными корней, но, может быть, еще приживемся в новых временах. Об Алеке я всегда буду помнить и сделаю все, что ты хочешь, если в этом будет надобность; как знать, может быть, и из него еще выйдет человек, очень уж искренне увлечен он своей Академией изящных искусств. Спыхала в своем министерстве иностранных дел выглядит удивительно мумиеобразно. Кажется, в министерстве он первое лицо после Бека{31} и облечен полным доверием министра. Вместе проводят бессонные ночи. А что отгоняет сон от глаз Бека — легко можешь догадаться. Признаюсь тебе, что и я куда больше беспокоюсь, чем кто-либо из наших, но ты же знаешь, я ипохондрик. Спыхала, как всегда, верен моей сестре, и я даже не удивляюсь теперь этому, оба как мумии закоснели в своих «предрассудках», и уже трудно под слоем румян, пудры и подкладочного волоса нащупать в них живых людей. Хочется встряхнуть их, крикнуть им в уши что-нибудь страшное, но боюсь, что кто-то меня заменит в этом деле. Приходится довольствоваться этим благим желанием, потому что вдруг да и накличешь волка из леса, а дьявола из пекла. Видишь теперь, как складывается моя повседневная канительная жизнь — вот я и изгнал из нее поэзию. Все, чем я жил и хотел жить в молодости, рухнуло, оказалось игрой, не стоящей свеч, бедная моя Ариадна научила меня больше, чем все книги в мире, не исключая той, что лежит у изголовья моей одинокой постели здесь, на фольварке. Отрешиться от жизни — это значит победить ее и, может быть, даже овладеть ею заново. Думаю, что мы еще увидимся, ведь мне же только исполнилось сорок!

Родной, дорогой мой! На днях в Варшаве будут исполнять твой квартет ре минор, ты пишешь, что у тебя есть радио, послушай эту передачу, и непременно из Варшавы, ведь особый смысл приобретает твой квартет, когда он исполняется у нас, когда исполняем его мы. Это голос твоей земли.

Твой Януш Мышинский.

VI

Письмо это не вызвало в Эдгаре иронии и не наполнило его покоем, как письмо Алека. Он был уверен, что Януш написал все это с какой-то скрытой целью. С каждым днем, отделявшим письмо от времени его написания, содержание его приобретало для Эдгара все новый и новый смысл. А перечитывал он его ежедневно, как молитву, делать ему больше было нечего. Но так как любое усилие доставляло теперь мучения, то читал лишь по кусочку: утром, днем и вечером. Читая, Эдгар старался разгадать, что Януш скрыл между строчками и особенно что означала фраза о закоснелости Марыси и Казимежа. Фразе этой он невольно придавал иное значение… Временами, когда сознание прояснялось, Эдгар понимал, что в письме ничего не скрывается, что Януш написал только то, что хотел написать, и не следует ничего здесь выискивать между строк. Это были лишь размышления Януша об Эдгаре — размышления уже по ту сторону великой грани, которая может разделить их в любой момент и по сути дела уже разделяет сейчас. Януш еще целиком погружен в мирскую суету с ее делами и мыслями, которые кажутся ему оторванными от жизни и о которых только Эдгар знает, насколько они срослись с жизнью. Для Януша, несмотря ни на что, существует и погода, и как она сказывается на хозяйстве, и воспоминания об Испании, и обед, и прошлое, с конкретной, реальной Ариадной, в то время как для Эдгара все это сливалось в бессмысленный клубок, который сплетается где-то за стеной. За стеной, прозрачной, но мучительно холодной, была Ривьера, где наконец распогодилось и где щедро распускались цветы; за стеной Жозеф рассказывал о своих женщинах («и ведь не о любви говорит; faire l’amour[31] означает что-то совсем другое», — думал Эдгар); из-за стены ежедневно приходил врач с вопросом: «Comment ça va?»[32] — и, предписав переменить уколы или принимать другие порошки, уходил, хотя Эдгар все время питал крупицу, тень надежды, что врач скажет, будто находит некоторое улучшение; но врач этого не говорил и уходил за прозрачную стену со своим французским лицом, вежливо улыбающимся, а по сути дела глубоко равнодушным; за стеной была жизнь, и только благодаря ручейку радио немного реальной жизни вливалось в эту кошмарную комнату, оклеенную желтой бумагой с ягодками. Только это движение, эти звуки Эдгар и воспринимал как единственно настоящее, что проникало к нему сквозь заколдованную стеклянную стену молчания и умирания.

И вот как-то, уже в середине апреля, он услышал квартет ре минор. Передавали его не из Варшавы, а из Кракова по всем польским радиостанциям. Эдгара предупредил об этом открыткой давний знакомый — режиссер музыкальных передач польского радио, и, несмотря на то, что теперь все было ему безразлично, он с самого утра чувствовал легкое волнение, а термометр, обычно державшийся на тридцати восьми, показывал на две черточки выше того, что он уже считал нормальным. Квартета Эдгар не слышал по меньшей мере лет десять, с вечера у Гани Эванс, но тогда он очень устал и ему трудно было сосредоточиться. Французские музыканты старались что-то там извлечь из этого квартета, но им никак не удавалось воспроизвести третью четверть в трио скерцо, которое было написано в стиле мазурки, так же как и в других частях не могли передать самого главного, самой сути произведения. Квартет этот Эдгар писал в Варшаве, в Ловиче, у органиста Яжины, рядом с Геленой; тема анданте пришла к нему в августовский полдень в Аркадии. Он сидел на опушке парка, на скамье, откуда были видны убранные поля. Копны еще стояли, но рачительные хозяева уже велели распахать землю между ними, и сочетание осенней вспаханной земли с летними копнами придавало необычайное обаяние скромному пейзажу. Через поля шла девушка — было не жарко, хотя удивительно ясно, и небо было синее-синее, слегка отдающее холодком, и эта девушка в линялой ловичской юбке шла и пела. Пела она совсем не то, что возникло у него в голове, но песня эта, простая и монотонная, вызвала какие-то ассоциации, что-то совсем непохожее ни на то, что он слышал в эту минуту, ни на то, что он собирался написать раньше. Тогда его поразила чужеродность этого анданте, даже, пожалуй, банальность его; сразу же по написании оно показалось ему чем-то дешевым, разительно отличающимся от всей остальной его музыки, и в то же время он сознавал, что это произведение будет одним из самых популярных.

Как только раздались первые аккорды квартета, сердце Эдгара забилось живее и сильнее, он поудобнее устроился на диване и почувствовал в горле принесшую ему облегчение мягкость. Квартет доносился издалека и воспринимался непривычно. Только освоившись постепенно, Эдгар осознал, что это его музыка. Прежде всего музыканты взяли слишком быстрый темп — так, во всяком случае, показалось Эдгару — и тем смазали общий контур произведения. Но по мере того, как они играли, увлекаясь все больше, смычки теплели, и Эдгар, даже не узнавая своего произведения, думал, что играют они очень хорошо. Склонив утомленную голову, он дал волю мыслям; уже не следил за отдельными инструментальными партиями, которые знал хорошо, не думал о созвучиях, об имитациях, о линеарном контрапункте. Он лишь позволил разным пейзажам свободно проплывать перед ним. Вдруг он увидел зеленый луг под Аркадией и посреди густой травы небольшой глазок воды — крохотный, но глубокий пруд, на берегу которого рос густой кипрей, бьющий высоко вверх малиновыми струями. Струйки высоких цветов вздымались, точно пассажи скрипки и альта, а виолончель звучала, как низкая нота черной, но прозрачной воды. А вторая скрипка? Вторая скрипка витала, тихо-тихо касаясь струн, то здесь, то там, точно бирюзовая стрекоза, порхающая над черной водой.

Потом зазвучало то самое скерцо с мазуркой в середине. В свое время еще язвили, что мазуркой этой он нарочно подчеркивает приверженность традициям Монюшко, но сам он об этом даже не думал. При чем тут Монюшко? Может быть, по мелодии это скерцо чем-то и напоминает «Пряху» Монюшко, но зато какая разница в гармонизации! Гармония у Монюшко была примитивной, а то, что создал Эдгар, основывалось главным образом на сложных, изощренных созвучиях, на гармонии, которая так легко отрывалась от вековых канонов и следовала своим, довольно рискованным путем. Он слышал эти аккорды как будто все сразу, сбившиеся в один золотистый клубок, и просто не мог отделить один от другого в этом симультанном восприятии. А тут скерцо расщеплялось на волоконца, на отдельные элементы, на дробные фрагменты, которые как будто замыкались сами в себе. Кусок этот показался ему мозаичным, весь он распадался, словно стекляшки в калейдоскопе, не образуя единого целого. И несмотря на все, этот ритм захватывал его, увлекал, уносил в мир давних лет; припомнился дом органиста в Ловиче, громадная низкая комната с длинным коричневым роялем фирмы «Краль и Зайдлер», в котором забавно выскакивали белые с красным молоточки. Рысек, любимый Рысек, весь залитый солнцем, играл по утрам на этом рояле сонатины Душека. Старый Яжина никак не хотел верить, что Душек чех, и называл его просто «Душик». Ритмы тарантеллы в одной из этих сонатин прорывались изредка в произведениях Эдгара, но запах той комнаты, запах сырости, нафталина и старых инструментов порою возникал в воспоминаниях так навязчиво и так живо, что у Эдгара сдавливало грудь.

Ну, вот наконец-то и это анданте. Собственно, надпись на рукописи гласила: «Lento assai, quasi una canzona», но для краткости все называли его «анданте». Анданте из квартета Эдгара! Марыся Билинская произносила это как-то подчеркнуто, точно в произведении Эдгара было для нее что-то захватывающее и вместе с тем что-то от mauvais goût[33]. Да и сам Эдгар уже привык к этой терминологии и стал называть эту часть «мое анданте». Теперь его часто исполняли в Польше — только его, без остальных частей квартета. Алек утверждал, что сам слышал, как его играл оркестр Мелодиста в одном из кафе, и удивительного в этом ничего не было. В Женеве на Quai Mont Blanc[34] как-то дождливым днем Эдгар сам слышал, как lento quasi una canzona исполняли между «Весной» Грига и «Frühlingsrauschen»[35]{32} Синдинга. И играл ее какой-то салонный оркестр…

Так что сейчас Эдгар боялся услышать эти звуки. Но и они донеслись до него в отличном, тонком, камерном звучании, смычки перехватывали друг у друга мелодию, и не было в этом ничего похожего на ту броскость, с какой исполняли это анданте фаготы и кларнеты в женевской трактовке. Эдгар боялся услышать эту песенку, особенно после письма Януша, который обещал, что в ней будет звучать «голос твоей земли», и после своих воспоминаний о полураспаханном поле под Аркадией, которое так отчетливо возникло в памяти, когда он приготовился слушать свою музыку. Он думал, что песенка будет отягощена балластом патриотических чувств или вообще каких-то чувств, которых и в помине не было, когда он сочинял ее. Мелодия возникла сама собой и, с необычайной простотой интонированная Дубиской, прошла через все инструменты так естественно, что Эдгар не успел опомниться, как уже наступила центральная часть, lento. И это было так просто и знакомо Эдгару, что он как будто услышал музыку не где-то извне, а в себе, внутри себя, как слышал эту часть квартета, когда она не была еще написана, когда он сидел, наполненный ею до краев, под подстриженной шпалерой акаций между парком Аркадии и ловичским полем. И только когда послышались сладкие, хотя и высокие трели тремоло второй части, в нем что-то дрогнуло. Как раз тут началась другая тема, колышущаяся, ниспадающая после трех высоких нот глубоко-глубоко и легко колеблющаяся, как кувшинки на черной глади пруда, кувшинки, что кружат от погруженного в воду смычка — удочки.

Прежде чем разобраться во всем этом, Эдгар почувствовал, что упадающая сверху мелодия, которая монотонно колышется и возвращается к исходной точке, что мелодия эта как будто связывает его. Но с чем, с кем? Этого он не знал. Связывает его сердце, уходит вглубь и вновь извлекает оттуда давно не слышанный голос. Вот возвратилась первая мелодия «quasi canzona», но теперь уже в рое тремоло и трелей, все ниже сбегающих по струнам, которые становятся уже крыльями трепещущей ночной бабочки. И тут ему вспомнились слова из письма Януша — может быть, это письмо от всех? Кто посылает ему привет его же собственным голосом? Так, значит, художник-творец действительно не одинок? Рядом, вокруг него, повсюду в эфире голоса его близких, которые стремятся к нему, любят его, верят в него? «Нет, это невозможно», — подумал он и закрыл глаза. И его мелодия — та самая мелодия из Аркадии — принесла ему мысли других людей, может быть, таких же, как он, одиноких, рассеянных по всей земле.

«Я с вами, с вами», — повторял он, как будто отдаваясь им всем, и чувствовал, что они берут его как свою собственность и все больше и больше поглощают в объятиях мучительной любви, по мере того как мелодия постепенно замирала, все тише, все медленнее переходя от инструмента к инструменту.

И в тот момент, когда тема «песенки» появилась в последний раз, уже как маленький обрывок, чтобы тут же исчезнуть навсегда, Эдгар ясно услышал: это не оригинальная мелодия. Разумеется, она пришла ему в голову там, в Аркадии, под влиянием песни девушки, которая шла по свежераспаханному полю, но костяк ее, извив, скачок на кварту вверх — все это из той песни, которую Эльжуня пела в день приезда в Одессу: это была первая фраза «Verborgenheit» Вольфа — давно забытой мелодии счастливой, хотя и затаенной любви.

VII

Самочувствие все хуже. Все труднее говорить.

Но в этом море почти абсолютного безразличия к миру и ко всему тому, что происходит в нем, захлестнувшего Эдгара белой теплой волной, еще осталась способность читать. Радио причиняет боль. Обидно за музыку, которая ничего не способна выразить… Зато последняя сцена «Фауста» — музыкальная по всей своей концепции — звучит для него точно какой-нибудь квартет или квинтет, самый музыкальный, чистый, какой только можно представить. «Фауста» он читал всегда в одном и том же издании — это была та самая книжка, которая лежала подле него на пляже в Одессе и которую с такой неприязнью раскрыл тогда Спыхала. Разве что вторую часть Эдгар открывает сейчас куда чаще, чем первую, и многое там только сейчас (то ли не читал, то ли как-то не придавал этому значения раньше) доходит до его сознания.

Композиция последней сцены, живописно переданная театральность («Может быть, теперь уже кинематографичность?» — думает Эдгар), музыка слова и мысли, образующая тонкую кружевную вязь, последнюю завесу, отделяющую нас от вечности, — все это кажется ему чем-то неземным. «Таким, каким оно и должно быть, — мысленно произносит Эдгар. — Так и должна была выглядеть эта сцена по замыслу Гете». Совершенство исполнения просто поражало его. До чего же далек он был в своем творчестве от подобного типа воплощения.

Vergönne mir ihn zu belehren Noch blendet ihn der neue Tag (…) Komm! hebe dich zu höhern Sphären! Wenn er dich ahnet, folgt er nach[36].

В этих словах он находил разгадку заурядного романа Фауста с Маргаритой, отнюдь не метафизическое его разрешение — потому что Эдгара интересовало не это, — а некую проекцию в бесконечность. Может быть, не внешнюю, объективную бесконечность, а какую-то внутреннюю перспективу, разгоняющую тусклую атмосферу заурядности вокруг того, что он столько раз в жизни называл любовью и что любовью не было. Думал ли он в эти минуты о Гелене? Нет. Конкретно о ней он не думал. Ни квартет, ни чтение «Фауста» не вызывали ее осязаемого образа, но он чувствовал ее присутствие, не сознавая, что думает о ней. Уксусная эссенция слишком вульгарная вещь, чтобы мысль о ней могла оживить красками небесную, из облаков и итальянских фресок сотканную последнюю сцену трагедии Гете. В ней он находил обоснование своего извечного «streben» — стремиться.

Gerettet ist das edle Glied Der Geisterwelt vom Bösen: «Wer immer strebend sich bemüht Den können wir (Engel) erlösen»[37].

Erlösen — старое и малопонятное слово. Erlösen — спасение от чего-то. От жизни? Но жизнь казалась ему в эту «последнюю, пустую, злую минуту» чем-то самым ценным, от чего не нужно спасаться, — от нее можно только отрешиться. И все, чему предстояло миновать, было, как в устах Мефистофеля, уже несуществующим.

Was soll uns denn das ew’ge Schaffen?[38]

Какое там вечное созидание, когда все преходяще!

Die Uhr steht still (…) Sie schweigt wie Mitternacht[39].

Но ведь он уже замолк — и он знал об этом, — замолк навеки, а чувствовал себя Линкеем, хотел петь свою песню «с самой высокой башни», страж жизни — не смерти.

Zum Sehen geboren, Zum Schauen bestellt, Dem Turme geschworen, Gefällt mir die Well. Ich blick’in die Ferne. Ich seh’in der Näh’ Den Mond und die Sterne, Den Wald und das Reh. So seh ich in alien Die ewige Zier, Und wie mir's gefallen, Gefall’ ich auch mir. Ihr glückichen Augen Was je ihr gesehn, Es sei, wie es wolle, Es war doch so schön![40]

Он знал эту песню на память и повторял ее беззвучно, одними губами, причем испытывал особое наслаждение, повторяя последнюю строку с глубоким внутренним упором на слове war: «es war doch so schön». To, что прекрасно, то было, миновало.

Но даже и в эти последние минуты он не отказывался от понятия «schaffen» — созидать. Все в поэме Гете, казалось ему, подтверждает то, что он хотел чувствовать, а именно: все, что он создал, — хотя бы тот же квартет ре минор, хотя бы одну только часть этого квартета, это lento, — преодолеет смерть и останется тут, когда его уже не будет. И мысль о том, что кто-то будет слушать в будущем эту ловичскую песенку, которая по сути дела была песней Вольфа, связанной со счастьем молодости, наполнила его радостью и покоем. Он написал, решившись на это с огромным, почти последним усилием, чтобы ему наиграли на пластинку и прислали сюда это «in modo d’una canzona». Он думал, что, слушая это исполнение, он сможет сказать: «doch, du bist so schön!» И в этот момент обрести вечность… как Фауст.

Но, внимательно перечитав окончание второй части «Фауста» и вновь возвращаясь к нему, Эдгар, к своему глубокому удивлению, обнаружил, что прежде, ожидая восклицания Фауста: «Verweile doch, du bist so schön!» — он упускал все, что было до этого и чего он или просто не заметил, или — что вероятнее всего — не заметил потому, что не хотел сосредоточиться на сцене с лемурами. И вот теперь он понял эту сцену всю целиком, а когда понял — не мог заснуть до утра. Ослепший Фауст призывает лемуров выполнить дело, которым он осчастливит человечество. И тем самым его труд (выполняемый руками лемуров) не исчезнет на земле в течение долгих эр, эпох, миллионов лет. И это высшая точка, величественнейшая минута его жизни. Но Фауст слеп. Он не видит, что лемуры копают не канал, который должен осчастливить человечество, а небольшую и неглубокую могилу для него, Фауста, распевая при этом песенку шекспировского могильщика.

Man spricht… Von keinem Graben, doch vom Grab…[41]

говорит Мефистофель так, чтобы Фауст не слышал. А Фауст, не слыша его, произносит свой последний монолог о счастье человечества, задерживает последнее мгновение «verweile doch, du bist so schön!» — и умирает. И тут Эдгару пришла в голову потрясающая мысль. Мефистофель произносит свою фразу вовсе не «halblaut»[42], а почти вслух, и слепой Фауст, может быть, слышит эти слова, только делает вид, что не слышит. Может быть, он и знает, что ему копают могилу, а говорит о вечности своих деяний и о лучезарной истории. «О боже, мы-то думаем, что лемуры увековечивают наши труды, — думал Эдгар той ночью и чувствовал себя подавленным этой мыслью, — а они всего-навсего роют нам могилу».

Каким проникновенным чувством наполнились тогда слова монолога;

Das ist der Weisheit letzter Schluss: Nur der verdient sich Freiheit wie das Leben Der täglich sie erobern muss…[43]

Слова эти звучали бронзой на фоне звучания гигантских работ на благо человечеству, но они наводили смертельный ужас из-за звучания мотыг, роющих могилу.

Засыпая, Эдгар слышал бесполезный стук кирок, которыми били лемуры. Они возводили какое-то здание фальшивой, нехорошей музыки. Железные балки, в которые били орудия страшной орды, предводительствуемой Мефистофелем, громоздились в какие-то дома. «Freiheit… täglich erobern muss», — бормотали лемуры, которые вприпрыжку и вприскачку рыли могилу — серый ров, где предстояло лечь множеству фаустов, и даже Фаусту, прозываемому Эдгаром. Чеканные строки Гете вздымались над этими могилами, точно леса, стремянки, точно колонны этой математизированной музыки, о которой мечтал Шиллер, и из всех слов второй части «Фауста» вырастала скелетом надпись: «Arbeit macht frei»[44]{33}.

— Что это значит?! — воскликнул Эдгар и проснулся.

Какое же его творение связано с историей? Что Фауст понял в момент смерти? Фауст слышал слова Мефистофеля — и притворялся перед самим собой. Неужели и Эдгар притворяется? Притворяется, будто ощущает всех, кто рядом с ним, в эфире; будто это не он, Эдгар, навеки одинокий, один на один с подошедшей к концу жизнью, которая породила никому не нужный труд. Но притворяется и знает, что это самообман. Ничто не существует вечно. Ничто из его трудов не возродится через века. Не выкопают лемуры счастья человечеству. А выкопают только маленькую, тесную, одинокую, сельскую могилу.

VIII

На другой день приехала из Лондона Эльжбета. Он не видал ее уже полтора года. Ей даже не удалось скрыть волнение при виде того, как он изменился. Но Эдгар все же улыбнулся и показал на горло: голос уже пропал совсем, пришлось написать несколько радостных слов.

Впрочем, вскоре Эльжбета пришла в себя и говорила уже не умолкая. Было видно, что она старается обеспечить себя на будущее, думает об источнике доходов, как Клео де Мерод или Кавальери{34}. Пока что она открыла в Лондоне магазин с французской парфюмерией, видимо не очень рассчитывая на своего банкира Рубинштейна. Эдгар, подавив улыбкой первое волнение, испуганно смотрел на Эльжуню и со страхом слушал ее рассказы. Он помнил, как тогда, в Одессе, она с живостью болтала о венской опере и об Йерице, теперь она столь же увлеченно делилась с ним всякими нью-йоркскими и лондонскими сплетнями. Но в том, что говорила Эльжбета, не было ни капли былого обаяния. Изменилась Эльжуня. Она не выглядела старой, нет, но старилась так, что, не изменяясь внешне, утрачивала красоту. Гимнастика и массаж еще поддерживали фигуру, но покрытое румянами лицо изменилось до неузнаваемости, а улыбка, которая раньше непринужденно расцветала на губах, была теперь искусственная и невольно напоминала все те улыбки, которыми ей приходилось оделять тысячи и тысячи зрителей. Только глаза Эльжбеты, чуть-чуть навыкате, прозрачные, не очень выразительные, но удивительно чистые, были все те же.

Последний раз Эдгар видел ее в Варшаве сравнительно недавно, но сейчас он так сжился с прежней Эльжбетой, с той, одесской, что безжалостно отметил все перемены, происшедшие в ней с давнего времени. Хотя Эльжбета и следила за своей внешностью и фигурой, она все же любила хорошо поесть; поэтому комната Эдгара, несмотря на то, что у Эльжбеты была своя, в другом конце пансионата, наполнилась апельсинами, бананами, американскими банками с томатным соком, и Жозеф приносил к завтраку и обеду тесно заставленные подносы. Незамедлительно вокруг прославленной певицы поднялась шумиха. Правда, в комнату Эдгара никто не входил, чтобы не тревожить его, но Эльжбету вызывали то и дело. Возвратившись к нему, она как будто бы смущенно, а на самом деле с явной гордостью рассказывала об этих посетителях, всем что-то было нужно от нее. Директор оперы в Монте-Карло добивался, чтобы она хоть один раз спела в «Тоске» или в «Таис»{35}, но контракт с Ковент-Гарден запрещал это; кто-то просил выступить в благотворительном концерте с какой-то там целью, но она отказала, сославшись на болезнь брата. Наконец, прознали о ее приезде всякие «подруги» — маркизы и графини, рассеянные по всему побережью: в Ницце, Напуле, Монако и Жуан-ле-Пен. Они приезжали с величественными шоферами, собачками, лакеями, заполняли весь пансионат, и в результате Жозеф во многом лишился своей прелести: он перестал исповедоваться «à monsieur Edgar», стал держаться подобострастнее, а иногда и надменнее. Эдгара все это огорчало, но он уже не вставал с постели, и ему теперь не хватало сил даже на подобного рода огорчения. Было только досадно, когда Эльжбета оставляла его одного и уходила ко всем своим гостям и деловым посетителям.

Он тосковал по ней и хотел, чтобы она вернулась в комнату не такой, какой вышла минуту назад, а такой, какой он знал ее раньше, когда в нее был влюблен Юзек Ройский и когда Оля училась у нее петь. А что, если бы Юзек Ройский остался жив? В апреле как раз исполнится ровно двадцать лет с того дня, как он погиб. Будь он сейчас жив, это был бы солидный господин лет около сорока, один из мужей Эльжбеты Шиллер, давно бы с нею развелся и хозяйничал бы в своих Пустых Лонках, там, где сейчас в парке стоит его мавзолей, устроенный пани Эвелиной. Но он так навсегда и остался милым, застенчивым юношей в темном френче, как тогда говорили; навсегда остался мальчиком, влюбленным в Эльжбету. Эдгар пожалел, что сам не умер тогда где-нибудь в Одессе; по крайней мере, ушел бы из жизни молодым одаренным композитором, и в надеждах, которые с ним связывали, содержалось бы куда больше, чем в том, что остается после него теперь.

Он еще раз вернулся к услышанному недавно концерту ре минор. Все обычно видят в таком произведении куда больше, чем сам автор. Верно ли это? Разве можно приписывать художнику то, чего он не намеревался сказать? Но ведь тот, кто творит, никогда не знает, что им создано. Так, может быть, и правда, что в квартете слышится — до чего патетично это выражение Януша — «голос земли»? А может быть, это понятие голоса земли имеет какое-то соответствие в действительности? А вдруг и эти слова Януша что-то выражают?

Почему же не подтвердила этого Эльжбета? Он написал ей: «Давно ли ты слышала мой квартет ре минор?» А она ответила: «Давно!» И на этом их разговор о квартете закончился.

В общем-то он уже привык, что Эльжбета часто покидает комнату, ведь он знал, что она все равно где-то неподалеку и в любой момент может войти и начать свои рассказы. В тот момент, когда ее не было в желтой комнате, она делалась Эдгару ближе и милее, так как он представлял ее былой Эльжуней. Тогда она переставала быть для него стареющей банкиршей из Лондона, забывались ее сплетни, даже теперешнее звучание ее голоса, который с годами немного сел; оставалось в памяти только обаяние ее голубых глаз, когда она взглядывала на него перед началом каждой песни, и высокое, чистое звучание, когда она начинала «Прекрасную мельничиху»{36} или секстет из «Мейстерзингеров»{37}. Прежде чем она входила в комнату, еще только заслышав ее шаги в коридоре, Эдгар представлял, что сейчас войдет давняя Эльжбетка в сером венском костюме, в длинной юбке и длинной баскине или в огромной черной шляпе с перьями. И когда она входила в комнату, он на миг закрывал глаза, чтобы еще сохранить внутренний образ и не видеть этой новой сестры, величественной, располневшей, с огромными, как горох, жемчугами, спадающими с пышной груди.

Но прошло еще немного времени, и он свыкся с внешностью новой Эльжуни, и даже эта новая ее внешность стала ему дорога. Присутствие сестры наполняло его счастьем и покоем, хотя он уже был не в состоянии этого выразить. Говорить он не мог, а писать слова, выражающие радость и счастье, теперь казалось ему в высшей степени неуместным. Разве что во взгляде его, когда он смотрел на снующую по комнате Эльжбету, в какой-то мере отразилось это большое, высочайшее счастье, так как Эльжбета заметила, что глаза его сияют, и даже сказала ему об этом. Он улыбнулся и написал в блокноте, служившем им для объяснения: «Потому что смотрю на тебя».

Он и в самом деле понял, что счастье заключается в том, чтобы смотреть на любимое существо; для счастья нужно, чтобы тебе было на кого смотреть. В том великом последнем покое, который снизошел на него в эти дни, он понял самое главное: что жизнь его не прошла без любви. Понял, что с самых ранних дней, как только помнил себя, он любил Эльжбету и что ради нее сделал все, что он сделал. Поняв это, он захотел и ей выразить то, что столько лет связывало их. И написал в блокноте: «Я любил только тебя».

Но Эльжбета, прочитав это, небрежно рассмеялась и сказала:

— Уж будто?

Тот, кто остается жить, не понимает, что тот, кто умирает, уже не шутит, не бросает слов на ветер. Эльжбета не поняла, что во фразе: «Я любил только тебя» — за каждым словом стоит нечто большое и значительное. Вечером, наводя порядок на его ночном столике, она вырвала этот листок из блокнота и бросила в корзину. Блокнот с чистым листочком сверху положила возле букета анемонов, привезенного ею в тот день, а на блокнот положила желтый карандаш, как будто поощряя Эдгара написать еще что-нибудь. И даже не поняла, почему Эдгар взглянул на блокнот с такой болью, а на нее — с упреком. Она решила, что этим взглядом он дает ей понять, что страдает, что боится, что покидает мир. А он хотел только сказать: я жил лишь тобой, а ты об этом не знала и не узнаешь. И я не знал, а теперь вот знаю: я жил только тобой и никого больше не любил.

С некоторым усилием над собой Эльжбета поцеловала Эдгара в лоб и пожелала ему спокойной ночи. Лоб был холодный, покрытый мелкими капельками пота. Эльжбета не говорила об этом брату, но каждый вечер, уложив его, уезжала в город. Из Лондона пришел ее «роллс-ройс» и прибыл красивый, холеный шофер. Ездила она в балет, в Монте-Карло, или в казино, или ужинать с какой-нибудь великосветской подругой. Эдгар догадывался об этом, так как по ночам не спал и слышал иногда, как, тихо шурша гравием, подъезжает к дому огромный автомобиль.

Но в ту ночь это его совсем не трогало. Он знал, что она заглянет к нему, вернувшись, войдет в комнату в платье из серебряной парчи и в белой кроличьей накидке. И знал, что притворится спящим.

Но пока ее не было, он все ожидал, когда послышится тихий шум автомобиля за окном, и видел в щель тяжелой шторы белый и неприятный свет — было полнолуние. Он подумал, что уже никогда не оденется, никогда уже не наденет обычного человеческого костюма, и мысль эта показалась ему просто невыносимой. С удовольствием вспомнил он прикосновение холодной ткани дорогой рубашки и мягкую ласку черного сукна смокинга. Вспомнил все движения человека, надевающего белье и одежду, и только теперь понял, сколько во всем этом было от любимой уходящей жизни.

«С этой одеждой так же, как с Ломжей…» — вдруг непонятно почему произнес он про себя. Года два назад он был на концерте в Ломже с одной скрипачкой и Артуром; принимали его там, как обычно принимают артистов в небольшом городке: водили гулять, показывали окрестности. И он вдруг осознал, что уже никогда не бывать ему в Ломже. Это как-то взволновало его.

Но вот сердце стало ударять все больнее и все медленнее. И, переходя от большого к повседневному, от повседневного к самому обычному, он стал размышлять, как же бьется его сердце: ритмично ли? Стал следить за каплями пота, сбегающими по спине: обильнее ли пот, чем вчера в это же время? И наконец: утолит ли голод, который он ощущает, одна мятная таблетка? И сможет ли он ее сосать разбухшим, ноющим и онемевшим ртом?

Капли пота выступали по всему телу, и по мере того, как его охватывало оцепенение, искусственный сон, вызванный инъекцией, капли эти превращались в ноты и, скатываясь, укладывались в какую-то старую мелодию, может быть, мелодию песни Вольфа, а может быть, еще более давней песенки, которую пела Машка, «заквичана у безови» перед красным крыльцом чужого дома в далеком детстве.

И мелодия эта начала звучать в ушах, а потом сплетаться в осязаемые, серебристые, как будто сотканные из серебристого платья Эльжбеты, пряди. И мелодия, и цвет, и душевное состояние смешались в белый, сверкающий туман, в котором ему становилось как-то хорошо. Но продолжалось это недолго.

Тут же он пробудился. И увидел, что вся серебристость — это разлитый по комнате лунный свет. И услышал тихий шорох шин автомобиля, подъехавшего к пансионату, и догадался, что это Эльжбета вернулась из казино. Через минуту до него донеслись легкие шаги и шепот за дверью. Эльжбета была не одна. Тихо приоткрылась дверь. Он закрыл глаза, стараясь не шевельнуться, хотя как раз в этот момент почувствовал болезненную судорогу в онемевшей гортани.

— Il dort[45], — услышал он шепот Эльжбеты.

Дверь закрылась. Шаги удалились. Эдгар с усилием приподнял тяжелые, точно каменные, веки.

И ничего в жизни уже не будет. Ни любви, ни музыки, ни даже мыслей о счастье — глупый! Никакой вообще мысли не будет. Но он еще человек, еще чувствует себя как человек, еще жаждет взглянуть на прекрасное. С громадным усилием он приподнялся на локтях и оглядел комнату. Белый свет полнолуния все так же проникал в щели занавеси, озаряя все новые и новые предметы на ночном столике. Серебряная подставка лампы, белая записная книжка с карандашом, который казался сейчас зеленым, наконец, круглая вазочка и в ней букетик анемонов поочередно возникали из тени и облекались в серебристую оболочку. Когда луна осветила анемоны, Эдгар шире открыл глаза. Цветок этот, такой прекрасный по своей форме, с венчиком мелких тычинок вокруг пятнистой серединки, показался ему при лунном свете чем-то изумительным. Какой-то миг он смотрел на него с восхищением и вдруг почувствовал благодарность богу ли, судьбе ли за то, что дали ему перед кончиной пережить мгновение, когда вид простого цветка — цветка смерти — озарил душу таким восхищением. И ощутил длинное острие, глубоко-глубоко вонзающееся в самое дно треснувшего сердца.

Глава десятая Чудесное лето Перевод Ю. Абызова

I

Тело Эдгара пролежало в подземелье часовни в Ментоне чуть не год, почти до следующего мая. Как-то боялись устраивать похороны и перевозить гроб в это чреватое событиями время. Все старались переждать Мюнхен и Заользе{38}. И наконец подгадали так, что погребение состоялось в Варшаве 6 мая 1939 года, как раз на следующий день после выступления Бека в сейме{39}, выступления, в конечном счете означавшего войну, хотя в это никто не хотел верить.

В тот день в соборе Святого Креста собралась вся Варшава. Билинская сказала потом Алеку, что это был последний раут «старой» Варшавы. Но ей только так казалось. На рауте было много молодежи из школ и консерваторий, так что «сливки» Варшавы терялись под сводом огромного собора, заполненного толпой. На хорах исполняли совершенно неподходящую музыку. Мальский, стоявший неподалеку от катафалка и почти не видный из-за цветов, возложенных ко гробу, кипел от ярости и то и дело дергал плечом.

— Как это можно! — восклицал он чуть не вслух. — Они должны, просто обязаны исполнить quasi una canzona!

За ним стояла крохотная особа в трауре. Это была старая Гданская. Виктор ее тоже недавно скончался.

— Какой это был музыкант! — произнесла она громко, когда Артур повернулся к ней. Но Мальский только махнул рукой, призывая ее к тишине.

За год, пока тело Эдгара лежало в ментонской часовне, успел умереть старый Шиллер, так что семью на похоронах представляли только мать и Эльжбета.

Была еще кузина Казя, скорбно покачивающая головой.

Три женщины в глубоком трауре сидели на стульях, придвинутых к катафалку. Вообще-то стульев у катафалка стояло много, но никто не решался присоединиться к родственникам. Только Оля, утомленная за последние дни домашними заботами (Антек уходил в армию) и теперь как будто заново переживая смерть Эдгара, пристроилась сбоку. Всю службу она сидела выпрямившись, не сдерживая бегущих по щекам слез. Сыновья ее, высокие и стройные, по-цыгански смуглые, стояли неподалеку и, заметив какую-нибудь известную личность, подталкивали друг друга локтем.

На первой скамье слева, с самого края, сидела Марыся Билинская. Она тоже была в черном, только с букетиком фиалок на шляпке. Первая скамья справа была оставлена для представителей правительства, на ней сидел кто-то из министерства вероисповеданий и из министерства просвещения, а когда месса уже началась, туда прошел Казимеж Спыхала в черном пальто и с котелком в руке. Билинская, место которой находилось прямо против него, внимательно посмотрела на Спыхалу. Тот бесстрастно поклонился, она же милостиво ответила легким кивком. Все заметили это.

Алек стоял позади матери, так что видел ее точеный профиль, шляпу с вуалью и фиалки. Во время службы мать достала из мешочка толстый молитвенник, оправленный в слоновую кость и фиолетовый бархат — в тон букетику на шляпке, — и начала молиться, склонив голову влево. Алека это немного раздражало, и все же он смотрел на мать с нежностью, заметив, что за последнее время она постарела. Холодный поклон матери в сторону Спыхалы Алек воспринял так, как будто перед ним открывалась новая глава его жизни. «Неужели все кончено?» — подумал он.

Вот уже почти год как Алек стал совершеннолетним. И мать полностью передала ему бабкино наследство. Он даже не представлял, что наследство это такое большое. Мать за эти несколько лет после смерти княгини Анны, ничего не взяв себе, уплатила долги и приданое графини Казерта и даже еще умножила доходы сына очень осторожным и умелым ведением дел. Алек был поражен.

— Распоряжайся всем графиня Казерта, все выглядело бы иначе, — сказал Шушкевич.

— А почему распоряжаться должна была моя тетка?

— Видите ли, княгиня Анна специально оговорила в завещании, что если княгиня Мария выйдет замуж, то вашей опекуншей становится графиня Казерта, — торжественно пояснил Шушкевич, полновесно выговаривая все титулы.

— Значит, мама не могла даже выйти замуж?

— Могла, но не хотела.

— Но я уже год как совершеннолетний, — сказал Алек.

Шушкевич ничего не ответил, только надул щеки и пошевелил белыми усиками.

Разговор этот происходил несколько дней назад. И теперь Алек внимательно смотрел в лицо молящейся матери. «Итак, вот уже год как она могла выйти за Спыхалу — и не вышла. Значит, это кончилось. Но как?»

Он хотел спросить об этом Шушкевича, но не осмелился. Тот стоял неподалеку от пани Шиллер и Эльжбеты. Шушкевич был занят тем, что наблюдал за своим племянником Адасем Пшебия-Ленцким, который играл здесь роль церемониймейстера и заранее расставлял делегации с венками, молодых учеников консерватории с орденами и негодовал, что до сих пор нет факельщиков. А те, народ искушенный, хорошо знали весь церемониал похорон и в ожидании своего часа держались в закоулках собора. Алек заметил эту игру племянника и дяди и какое-то время просто любовался ею.

«Надо будет их как-нибудь нарисовать», — решил он про себя.

В полушаге справа от Алека стоял Губерт Губе. Они теперь почти не расставались. Губерт выглядел страшно элегантно в весеннем пальто, сшитом по последней моде, еще не известной в Варшаве, и с природными локонами под лорда Байрона. Билинский гордился своим приятелем, ему импонировала его необычная внешность, самостоятельность и прочие мужские достоинства, которых ему, Алеку, недоставало. Дружба эта возникла с год назад, еще в тот период, когда писалось письмо Эдгару. Охота, о которой он писал тогда в своем письме, стала одним из памятных событий в охотничьих хрониках того времени. На эту охоту он поехал в компании старого Губе, который пригласил Алека в угодье возглавляемого им Полесского общества. Сам Губе посвятил Алека в тонкости и секреты охоты на глухарей, во все таинства глухариного токования. Когда глухарь чуфыкает, когда токает, когда скиркает. Когда слышит и когда глохнет. И вот когда Губе стал устраивать Алека в скрадок, оказалось, что сам он не слышит токования и из-за этого даже спугнул птицу! Опередив молодого охотника, Губе вернулся в охотничий домик и там застрелился, оставив записку со словами: «Раз уж я ни на что не гожусь…» Не говоря уже о том, что Алеку пришлось пережить в связи с этим происшествием, на долю его выпало лично сообщить сыну о смерти отца. Для Губерта это было тяжелым ударом. Очевидно, спугнутый глухарь явился последней каплей, а может быть, и предлогом. Ныне на заводе «Капсюль» остался одинокий триумфатор — Злотый.

Алек поискал его глазами в толпе. Несмотря на то, что Злотый не признавал музыки Шиллера, он считал, что не прийти на похороны, где будет «вся Варшава», просто нельзя. И вот он стоял посредине, не справа, не слева, а так, чтобы каждый мог его видеть. Рядом пристроился невысокий курчавый брюнет, очень симпатичный. Алек время от времени встречал его на разных выставках. Это был Бронек Злотый.

«Как все странно переплетается», — подумал Алек, внимательно наблюдая, заметит ли Губерт Злотого и поклонятся ли они друг другу. Он знал, что Злотый хотел вытянуть у Губерта все оставшиеся после отца деньги под тем предлогом, что их завод грозит задушить бельгийская «Fabrique National». Обменялись ли поклонами Губерт со Злотым, он не уловил, зато увидел, как Бронек оставил отца и подошел к Губе. Поздоровался с ним, крепко пожал руку и сказал несколько слов на ухо. Губерт грустно улыбнулся и в эту минуту был таким обворожительным, что Алек вздохнул: «Бедная эта Татарская».

К отцу Бронек не вернулся, так и простоял рядом с Губертом до конца службы, и его курчавая, жесткошерстная, как у барашка, голова резко контрастировала с локонами Губерта.

«Боже ты мой! — подумал Алек. — Да ведь он тоже в академии».

Он вспомнил, что видал Бронека в общем зале. Только тот работал у другого профессора. Рассказывают, что он чертовски способный и очень требователен к себе.

Рассеянный вид Алека так бросался в глаза, что Билинская сначала посмотрела на него, потом, перегнувшись, подала ему раскрытый молитвенник и пальцем в черной перчатке указала на молитву. Молитвенник был на французском языке. Алек кинул взгляд на страницу: «Молитва за душу друга».

Он прочитал несколько надушенных строк молитвы и небрежно вернул молитвенник матери. Потом взглянул на гроб, на черной крышке которого виднелся огромный букет темно-красных роз. Ему показалось, что аромат цветов доносится даже сюда.

«А могу ли я назвать Эдгара другом?» — подумал Алек. И вдруг вспомнил последнее письмо, которое написал ему. Что же было в том письме? Масса всякой чепухи, лишь бы выставить себя шалопаем в глазах Эдгара. К примеру, та фраза, что он не мог быть на его симфонии, так как им пришлось идти на обед в итальянское посольство. Это была правда, но Алек прекрасно знал, что исполняли тогда вовсе не симфонию, просто он хотел выглядеть в глазах Эдгара «страшно рассеянным». И хотя миновал всего год с небольшим, Алек почувствовал, что сейчас он такого уже не написал бы. И ему стало как-то не по себе: Эдгар, о котором он знал, что тот последнее время был таким одиноким, скончался, имея не очень-то лестное мнение о нем, Алеке, о его умственных способностях и душевных качествах. Алек вновь взглянул на гроб. «Если он видит сейчас меня, то знает, что на самом деле я другой». И тут же подумал, что теперь Эдгару все равно, даже если он и видит его, Алека.

Он перевел взгляд на мать. Она все еще читала свой молитвенник, но теперь подняла вуаль и надела очки. Обычные очки в черной оправе, которую так рекламировала «Illustration». Сидела, читала свой французский молитвенник, еле заметно кивая головой, надев толстые очки. Не то от набожности, не то чтобы лучше видеть. И вдруг она показалась ему ужасно постаревшей. «Сколько же маме лет?» — подумал он. Как-то никогда он над этим не задумывался. «А я ведь и в самом деле болван! И даже притворяться ни к чему, и без того порядочная скотина. Мама уже старая и усталая. Ведь столько лет длилось это двусмысленное положение». Он знал, что Шиллер когда-то был влюблен в его мать. Несмотря на приверженность к старым традициям, он абсолютно не мог понять, почему, как ему сказала Текла, старая княгиня Анна считала, что уж лучше выйти за Спыхалу, чем за Шиллера. Ведь Шиллер был великим композитором, и, может быть, если бы он женился на маме, ему не пришлось бы зарабатывать на жизнь и все сложилось бы куда лучше. Не было бы этих лет, когда он по десять часов сидел с учениками, жил где-то там, у «кого-то» на Варецкой, в полутемной комнате с окнами на двор, и не надо было бы убегать, вырываться то в Швейцарию, то в Рим, то в Ментону. Ему стало жаль Эдгара.

«Все это ничего, — решил он про себя, — зато он был великим человеком. Детям о нем будут говорить в школе».

Януш, который сидел далеко, на скамье, и не видел поблизости никого из знакомых, не мог прийти и к этому утешительному заключению. Он припомнил, что говорил Марре Шуар. Произведения Эдгара, сохранившиеся как абстрактные числа, как соотношение, возможное между рядом других численных комбинаций, не казались ему ангелами-утешителями. Уж скорее он мог представить их как трубы, возглашающие день Страшного суда, ведь потом и трубы, как и все прочее, обратятся в прах.

Dies irae, dies illa Solvet mundum in favilla…[46]{40}

Но это были только причуды его воображения. Прочувствовать всего этого он не мог. А понять — тем более. «Пока я живу, — думал он, — я должен придерживаться форм жизни и мыслить категориями, доступными мне, а иначе я не смогу». Он знал, что в нескольких шагах от него стоит Ядвига. Сесть рядом с ним она не хотела. Но была тут. Сейчас он страшно жалел, что не рассказал всего Эдгару. И ведь имел такую великолепную возможность тогда, в Риме. А теперь вот сознавал, что нет никого на свете, кому бы он мог поведать хотя бы частицу правды, и вместе с тем чувствовал, что если бы сказал об этом Эдгару, то сам бы куда лучше понял свою жизнь. Он так был благодарен сейчас самому себе за то, что похоронил Зосю в Сохачеве и Мальвинку рядом с матерью. Этот огромный, официальный собор не напоминал ему ни о чем, и даже эта искусственная музыка, гудевшая на хорах театрально, неискренне и совершенно не соответствующая настроению, ничем не напоминала сельской церковной музыки, которую он слышал в повседневной своей жизни. «Отвык я уже от всего этого», — подумал он.

Сбоку от скамей, но очень близко стоял приземистый старик и горько плакал. Он не пытался удержать слез, не всхлипывал и не рыдал, только мотал головой, вправо и влево, точно хотел воспротивиться всей своей жизни, воспротивиться господу богу, высоко восседающему над главным алтарем и указующему на его жалкую фигуру грозным перстом. «Нет, нет, — казалось, говорил он, — нет, господи, нет моего согласия на такой жестокий мир. И вы, ангелы, говорите себе, что хотите, пойте, что хотите, только нет, нет на то моего согласия». Прозрачные большие капли быстро катились одна за другой из глаз и оттого, что голова его все время моталась, падали вправо и влево. Наконец человек этот достал из кармана большой чистый платок, закрыл им лицо, как будто вытирая слезы, и так и остался, а служба тем временем уже подходила к концу.

Януш припомнил, что видал когда-то этого человека у Эдгара. Это был органист откуда-то из-под Ловича, у него еще был горбатый внук, обнаруживший необычайные музыкальные способности, которому — Януш об этом знал — Эдгар покровительствовал, даже помчался туда сломя голову, когда этот юнец умирал. Ах, да, и еще у этого органиста была дочь… Это о ней Эдгар упоминал в Риме. Януш помнил каждое слово Эдгара, сказанное им тогда в Риме. Он не помнил ни того, что говорила Ариадна (какие же были последние слова Ариадны?), ни того, что говорил сам он; одни только слова Эдгара запомнились. Потом они почти не виделись: Януш поехал в Париж, а после засел у себя в Коморове. А здесь вот врачи тем временем прописали Эдгару «юг». Может быть, и впрямь ничего уже нельзя было сделать? Но когда дело касается жизни такого человека, все важно, хоть на неделю продлить… на две… А вдруг у него был еще какой-то музыкальный замысел? Хотя нет, ведь Эдгар уже несколько лет ничего не писал. После «Шехерезады» появились только прелюдии, а потом… Что же он написал потом? Януш не помнил. Какие-то мелкие вещицы и одну очень значительную… Только он не помнил какую. Вот «Шехерезаду» помнил… Оля наверняка скажет ему. Надо спросить ее после похорон.

Оля сидела все так же прямо и напряженно. Это не значило, что она не видела происходящего вокруг. Нет, она чувствовала, что мальчики, стоящие неподалеку, ведут себя недостаточно серьезно для этой обстановки, то и дело до ее слуха доносился шепот, и все же не поворачивала головы. Перед ее глазами тоже происходило что-то совсем неподобающее. Адась Пшебия-Ленцкий, стоя справа, возле самого гроба, то и дело поправлял возложенные венки и раскладывал ленты так, чтобы видны были надписи, либо торжественно принимал запоздалые венки и цветы, которые все подносили и подносили. Чуть поближе к Оле стоял старый Шушкевич, тщетно пытавшийся знаками привлечь к себе внимание племянника. Оля поняла, что Адась только делает вид, будто не замечает знаков Шушкевича, и это показалось ей забавным. Она перестала плакать, перестала слушать музыку.

Потом Оля увидела, что Шушкевич, махнув рукой на приличия, вторгся в пределы, огражденные черными подсвечниками, Даже запутался не то в лентах, не то в торчащей из венка проволоке и, схватив Адася за руку, наконец добился своего: обратил на себя внимание.

Но этого было мало. Шушкевич, видимо опасаясь, что Адась вновь ускользнет от него, осторожно и незаметно вывел его за руку из-за канделябров и поставил возле себя, тут же, перед Олей. Не выпуская рукав племянника, он нагнулся к его уху и драматическим шепотом произнес:

— Что с тобой? Почему тебя нигде не видно?

На что Адась небрежно ответил:

— Да что вы, дядюшка, нашли тоже место спрашивать. Занят, значит.

— Чем занят?

Адась молча кивнул на катафалк.

— Так ведь не каждый же день похороны. Я тебя уже столько времени не видел.

Молодой Ленцкий пожал плечами.

— Женишься, говорят?

— Ну, не у гроба же… — начал Адась.

В этот момент какой-то растерянный юнец принес венок в два раза больше его самого и стал сбоку, не зная, что с ним делать. Адась Пшебия-Ленцкий тут же подскочил к нему, забрал у мальчишки венок, повелительно кивнул ему головой, чтобы тот помог поставить его. Совершив все эти действия, он отшпилил свернутую лиловую ленту и развернул ее, лаская шелковистый муар. На ленте виднелась надпись золотыми буквами: «Великому учителю — музыкальная школа имени Владислава Желенского».

Адась читал и перечитывал эту надпись, точно какой-то любопытнейший папирус; к Шушкевичу, оставшемуся возле Оли, он так и не вернулся. В этот момент на хорах раздались чудесные звуки. Оля перестала обращать внимание на то, что происходит перед нею.

Квартет («Интересно, с Дубиской или нет…» — подумала она) начал исполнять lento quasi una canzona, которого все так ждали. Одновременно это означало, что служба кончилась и наступила столь тягостная всегда пауза между мессой и отпеванием. Уловив это, погребальных дел мастера покинули свои закоулки, откуда их доселе безуспешно пытался вытянуть Адась Пшебия-Ленцкий. В то время как с хоров доносились нежные фразы романса, красивые и невыразимо сладостные, факельщики протиснулись сквозь толпу и постепенно окружили гроб, точно черные птицы, готовые по знаку неведомого вожака ухватиться за венки и металлические ручки гроба.

По мере того как мелодия, такая простая, такая проникновенная, зазвучала над головами собравшихся, по мере того как люди в черном, с треуголками на головах, затмевали своей тенью горящие вокруг гроба огни, над всем этим — над людьми, над цветами, над катафалком возникал неуловимый, невообразимый, уже перенесенный в иные измерения облик творца музыки. Эдгар Шиллер не лежал в гробу, это не его здесь опускали в могилу на крыльях музыки, которой предстояло существовать над людьми до неминуемого конца каждого из них, нет, он возносился, уплывал к свету, идущему из голубых витражей собора.

Все ощутили присутствие в церкви покойного, все, кроме Спыхалы. Он был не очень музыкален и не знал, что играют на хорах. Да и не слушал он эту музыку, воспринимая ее как-то внешне, не думал и о холодном поклоне Марии, хотя вот уже два дня не видал ее. К службе он опоздал, так как разговаривал в министерстве с Беком. Бек жадно расспрашивал его, какие отклики вызвала его речь. А откликов этих, к тому же неопределенных, было не так уж много. Спыхала не сомневался, что Бек считает войну неизбежной. Он прочитал это в глазах министра, в которых таилось то самое выражение, которое видишь у людей неизлечимо больных либо ожидающих ареста. Спыхала, желая хоть как-то вселить в него веру в благоприятный исход дел, стал говорить об английских гарантиях{41}. Но, очевидно, дал промашку. Министр рассердился и довольно резко сказал ему:

— Вам нельзя быть на высоком посту в министерстве иностранных дел, если вы верите в английские гарантии.

Спыхала промолчал, но с той минуты думал об этом уже беспрерывно и, правду говоря, перестал замечать, где он находится. Только постепенно ласковая музыка и эта напряженная тишина, установившаяся вдруг в соборе, неожиданно и как-то само собой вызвали перед его глазами голубые теплые волны Черного моря, зной, пляж с купальным домиком возле виллы Шиллеров в Одессе, голубенькую обложку томика немецких стихов, лежавшего на ветхой полосатой простыне рядом с рукой Эдгара, и, наконец, склоненный профиль Шиллера, его поднятую руку с папиросой и тот разговор, из которого ясно вытекало, что они абсолютно не понимают друг друга. Спыхала овладел собой, сделал бесстрастное лицо и бросил вокруг взгляд. Слева от него, совсем рядом, стояли два высоких, одинаково одетых черноволосых мальчика, а несколько поодаль, с краю, на одном из стульев пустого ряда сидела Оля.

Спыхала пригляделся к ее прямой, напряженной фигуре и заметил слезы, катившиеся из ее глаз.

«Как она тогда пела это «Verborgenheit», — подумал он мимолетно. И тут же мысль его вернулась к английским гарантиям.

Оля, слушая lento quasi una canzona, думала не об Эдгаре, а о своих сыновьях. Она помнила, что в последнем письме к Эдгару описывала их (в Ментону она ему уже не писала и потом очень об этом жалела). А ведь Эдгару неинтересно было знать о ее сыновьях. Но она писала ему как другу — и вот теперь уже некому будет писать. Ни о сыновьях, ни вообще.

Оля размышляла, почему она так тревожится о сыновьях. Антека призывали в армию, послезавтра он уезжает. Но ведь войны не будет. Будет чудесное лето, они поедут в Пустые Лонки. И почему Франек не хочет, чтобы они ехали к морю? А они, оба ее сына? Ведь им ничто не грозит, и нечего из-за них тревожиться. Чахотку они не схватят, как бедный Эдгар. Такие крепкие, высокие, черные и довольно плохо воспитанные — что так огорчало покойную тетю Михасю. (Мысленно Оля называла мать так же, как и мальчики, — «тетя Михася».) Не оглядываясь, она чувствовала, что они тут, за ней, и уже знала, как они будут за обедом рассказывать о похоронах «дяди Эдгара». Этот несносный Антек наверняка будет смеяться над фиалками на шляпе Марыси Билинской и над ее набожной миной. Анджей будет только довольно посмеиваться, как он это умеет. Мальчики ненавидят Марысю Билинскую. А почему?

А тут еще измена, которую по отношению к ним совершил Губи-губи, перенеся всю свою дружбу и любовь на сына Марыси. Мальчики были возмущены, узнав, будто он сказал кому-то, что Антек с Анджеем для него малолетки. Антек многозначительно подчеркивал: «Ну ясно, что мы для него малолетки», — и как-то странно смотрел на Анджея. Оля абсолютно не понимала, в чем тут дело, а ведь что-то же тут есть… Она не понимала всех этих распрей и того, зачем нужно отбивать у кого-то друзей. «Почему он не может дружить и с Алеком и с ними? — спрашивала она. — И почему я о них так тревожусь?»

Музыка стихла, началась панихида. Только сейчас Оля заметила, что Ройская очутилась возле пани Шиллер и помогла ей встать, когда вошел ксендз в облачении. Ксендз быстро отслужил панихиду, прислуживал ему какой-то старый органист с ужасным голосом. Потом ксендз обратился к присутствующим со словами: «Помолимся за блаженной памяти душу Эдгара-Михала, вознесем «Отче наш» и «Вечный покой»… И тут только все узнали, что вторым именем Эдгара был Михал. Даже Эльжбета об этом не знала.

Черные вороны накинулись на катафалк. С невероятной ловкостью они убрали, где надо, большие подсвечники, задув по дороге пламя, похватали венки, расставили людей, которые должны были их нести, сняли, покряхтывая, железную, приколоченную к гробу табличку с именем и взялись за распятие, стоящее в изголовье. Адась Пшебия-Ленцкий снял с гроба большой букет алых роз. И тут разыгралась маленькая сценка. Эльжбета, увидев этот букет, кивнула Адасю, но тот не понял, в чем дело. Потом все же подошел к ней, держа цветы в охапке. Эльжбета попыталась отломить один цветок, но это ей никак не удавалось, она даже укололась, а стебель все не поддавался. Адась, желая ей помочь, вытащил из бокового кармана перочинный нож, за ножом потянулся шнурок, застрявший между лезвиями, а шнурок выдернул из кармана большой револьвер, который со стуком упал на ковер к ногам Ленцкого. Молодой человек, красный, как мак, нагнулся за револьвером и, придерживая одной рукой букет, быстро сунул оружие в задний карман. Эльжбета потянула за цветок и нечаянно выдернула букет из руки Адася, теперь упал и букет. Адам поднял его, отрезал надломленный цветок и подал его Эльжбете. Эльжбета откинула с лица вуаль и, вся в черном, двинулась вперед с этим красным цветком в руке. Когда она подняла вуаль, стало видно, что она очень бледная, не накрашенная и что вообще постарела.

Вышла она прямо к Спыхале, который из-за недостатка времени не мог идти на кладбище и здесь выразил ей свое соболезнование от имени министерства иностранных дел. Эльжбета подняла на него глаза и посмотрела поверх красной розы, явно не узнавая его. Какое-то мгновение Спыхале казалось, что Эльжбета только делает вид, будто не узнает его, и все же ему пришлось назвать себя.

— Я Спыхала.

— Вы знали его, — прошептала Эльжбета. — Какой это был человек!

Спыхала произнес традиционную формулу соболезнования.

Тем временем гроб, тройной и, видимо, очень тяжелый, поднялся и, покачиваясь, поплыл над головами собравшихся, несомый черными факельщиками, которым для формы помогали некоторые коллеги Эдгара и варшавские музыканты. Ксендз, негромко затянув: «In paradisum deducant te angeli»[47], быстро прошел по красному ковру вперед и уже поджидал у главного входа, где над его головой сверкал серебряный крест. За гробом шла пани Шиллер, поддерживаемая, вопреки принятым правилам, Ройской. С другой стороны подстроился Шушкевич, приосанившись и не в такт семеня своими маленькими ножками. За ними шла Эльжбета — одна, маленькая, вся в черном, ступала она по красному сукну с красной розой в руке, с поднятой головой, точно вслушиваясь в музыку, одной только ей слышимую. Всем было очевидно, что она играет последнюю сцену из «Сумерек богов»{42}, что следует за носилками, на которых несут Зигфрида, и, чтобы не портить эффекта, никто не взял ее под руку.

Оля, оказавшаяся неподалеку, с явным удивлением поглядела на старую женщину, театрально идущую с красной розой. И сразу вспомнила звучный голое Эльжбеты, когда та пела «Verborgenheit», показывая ей резкий переход на кварту. «Какая это была изумительная женщина!» — подумала Оля.

Спыхала думал о том же и вспоминал ту же самую песню, звучание которой как следует не помнил, зато она связывалась у него с жарой, оживленным движением… и войной. И, думая так о давней сцене у рояля там, в Одессе, он встретил вдруг взгляд Оли. И молча поклонился ей.

За Эльжбетой, как и перед гробом, плыли пурпурные розы, сирень и ирисы. С цветами сейчас было легко — самая пора. Цветы покрывали все. Толпа двинулась вперед. И тут Гданская вновь очутилась возле Мальского.

— Виктор так любил его, — сказала она.

Мальский не выдержал.

— Да вы понимаете! — почти закричал он, хотя и старался говорить шепотом, и остановился, уставившись на траурные вуали Гданской, так что на минуту даже задержал движение всей процессии. — Да вы понимаете?! Это был наш величайший композитор за последние сто лет! Гений! А вы говорите, что ваш Виктор его любил!

Гданская развела руками.

— Зачем так кричать? Гений не гений, а только он же не сын мне!

— У вас нет ни на грош такта, — сказал Мальский, стараясь отстраниться от Гданской, что ему на время удалось.

Но когда, уже на Повонзках, гроб Эдгара вдвигали в каменную дыру, Мальский разразился пискливым плачем и, пытаясь найти какую-нибудь опору, почувствовал узкие плечики и обнимающие его маленькие ручки. И он досыта наплакался на груди доброй мамы Гданской и даже вместе с нею вернулся после похорон в Лодзь.

II

Проводы Антека в армию прошли очень весело. Братья попросили родителей не ездить на вокзал. С матерью Антек простился дома, с отцом — в кондитерской. Зато на Гданский вокзал соизволили явиться Губи-губи с Алеком в обществе двух актрис — Баси Будной и Марыси Татарской. Бася была нынче большой знаменитостью — исполняла песенки в кабаре, и, когда она пришла на вокзал в темно-синем костюме и без шляпы, все на нее оглядывались, так как вся Варшава ее знала. Марыся занимала положение более скромное, она играла в театре «Кот и привет», который, несмотря на свой литературный престиж, последнее время переживал некоторый упадок. Вычерувна старилась и исходила злостью, а Горбаль окончательно спился, и никогда нельзя было знать, придет ли он на спектакль. Томящийся дублер каждый вечер задавался вопросом: гримироваться ему или нет?

Алек крутился сейчас возле театра, добившись снисходительного расположения Малика, которому помогал в мастерской. У него же он рисовал в академии, где Малик недавно получил кафедру театральной декорации. Стареющие актрисы молодели в обществе юнцов: Алек обладал злополучным титулом и аристократическими связями, Губерт же — немалыми деньгами.

На вокзале было людно и вообще весело. Много молодых людей так же, как Антек, уезжали по призыву в армию. Мобилизацию еще не проводили{43}, а только выборочно призывали отдельные специальности. Антек, помимо того, что он учился на медицинском, считался еще радиотелеграфистом и вообще связистом, так что его призывали куда-то в Острув Мазовецкий, под Ломжу, к самой границе с Восточной Пруссией. В этом направлении уезжали все, а что значилось в их бесплатных проездных литерах — являлось тайной, и Антек с многозначительной миной умалчивал об этом.

Появление двух актрис слегка смутило молодых Голомбеков. Антек был одет, как для вылазки в Татры, и Анджей — в шортах, с голыми, загорелыми и очень волосатыми ногами — выглядел чуть ли не шестнадцатилетним юнцом. Здороваясь с Басей и Марысей, он даже зарделся. Губерт со своими кудрями производил такое впечатление, будто явился сюда прямо с маскарада. Впрочем, и он, и всегда уверенная в себе Бася тут же придали всей этой встрече характер веселого сборища, будто это что-то несерьезное, вроде весеннего карнавала. Бася смеялась и напевала песенки, а когда один из едущих в вагоне третьего класса, возле которого они стояли, заиграл на губной гармошке, она подхватила Антека и пустилась танцевать, ведя его за партнера. Антек покраснел и выглядел при этом таким милым, что Марыся не выдержала.

— Жалко, если нашего солдатика убьют! — крикнула она Басе.

Бася прервала этот неуместный танец, подняла голову и, не выпуская Антека, всмотрелась в его загорелое красивое лицо.

— Не убьют, — сказала она, — войны же не будет!

И вдруг посерьезнела. Отцепила от костюма громадную белую гвоздику и вручила ее Антеку.

— Что это, больше у вас и цветов для солдат нет? — спросил Губерт.

— Нет. Откуда их взять?

— Ну, коли так, придется, Петр, за цветами в город съездить.

Петр стоял рядом и с улыбкой поглядывал на своего Губерта.

— Успеете за десять минут в город и обратно?

— А почему нет? — ответил шофер.

— Тогда сделайте это. Букет цветов в ближайшем цветочном магазине. Какие будут — розы, гвоздики… Только мигом, через двенадцать минут поезд уходит.

Петр помчался, как мальчишка, с трудом продираясь через толпу.

Бася выпустила Антека.

Парень, игравший на губной гармошке, высунулся в окно.

— Что это вы, барышня, не танцуете, я же так хорошо играю.

— Людям не нравится, — заколебалась Бася.

— Война — это дело серьезное, — добавила Марыся.

— Хо! — сказал парень с губной гармошкой. — А мы что? «Или мы не фу-ты, ну-ты, не одеты, не обуты?!» — И снова принялся наигрывать на своей гармошке лихой краковяк.

Антек с Анджеем стояли, неуверенно переглядываясь.

— А ты, Губерт, не идешь в армию?

— У меня еще срок не вышел. А вот почему нашего Александра не берут за манишку? — сказал Губерт. — Что это за чудо? А? Не пойму…

— У меня освобождение, — серьезно сказал Алек и хлопнул себя по груди, по бумажнику, точно собираясь предъявить документ.

— Наверно, благодаря… — начала было Бася, но вовремя прикусила язык и так и не произнесла имени, которое оказалось бы здесь неуместным.

Воспользовавшись минутной паузой, Анджей приблизился к Антеку.

— Пиши, Антек, — сказал он самым басовитым голосом, на какой только был способен; это всегда свидетельствовало о том, что он взволнован.

Антек вдруг взял его под руку и отвел в сторону.

— Слушай, Ендрек, — он всегда называл его так, — попрощайся за меня с отцом. Ты знаешь, в магазине… столько было народу… Я даже не поцеловал…

— Руку? — спросил Анджей.

— Какое там руку… Вообще не поцеловал его. Передай ему. Скажи, что мне очень неприятно.

— А как я ему это скажу?

— Как это — как? Очень просто, вот так и скажи…

— Ты уж лучше напиши ему.

— Как это напиши? Разве можно о таких вещах писать…

— Родителям?

— Да, конечно, тебе-то что, ты всегда был любимчиком.

— Брось, Антек, не дури.

В этот момент вернулся Петр с огромным снопом розовой гвоздики.

— Боже, как быстро! — воскликнула Марыся.

— Тут, на Муранове, рядом магазин, — сказал Петр. — Всю гвоздику забрал.

Бася схватила цветы и принялась раздавать их уезжающим. Изо всех окон вагона, возле которого они стояли, потянулись руки.

— Да ведь вам же не в армию идти! — крикнула Бася, когда какая-то толстая баба тоже потянулась за цветком.

— А тебе жалко? Дай и ей цветок, — сказал Губерт. — Начнется война — там не разберешься, кто солдат, а кто нет…

Баба засмеялась. Лицо у нее было широкое, толстое.

— А что, из меня воин хоть куда! — крикнула она.

Бася дала ей три гвоздики.

— А мне, барышня, а мне? — кричал тот, что с губной гармошкой. — Дайте и мне!

— Я же вам уже дала три гвоздики! — возмутилась Бася и стрельнула в него глазами. Очень уж красивый малый и нахальный.

— Дружки отняли, каждому от вас на память цветочек иметь интересно.

— Попрошу садиться! — закричал кондуктор.

Антек вскочил на ступеньку.

Бася махала ему оставшимися цветами. Губерт, вдруг расчувствовавшись, жал ему руку. Марыся кричала:

— Возвращайся с победой!

Алек был такого громадного роста, что, заслонив собой и Антека и остальных, размахивал рукой над головами стоящих на перроне. Видно было, как Антек поискал взглядом Анджея, но не нашел его. Брат стоял в стороне, позади всех. Поезд двигался медленно, изо всех окон махали руками. Некоторые сжимали розовую гвоздику. Анджей увидел Антека только тогда, когда поезд отошел уже довольно далеко. Он вдруг почувствовал в горле комок и быстро, ни с кем не простившись и не дождавшись, пока поезд исчезнет за мостом, вышел из вокзала, вскочил на ходу в трамвай и поехал домой.

Алек и Губерт оглянулись, когда его уже не было.

— Убежал, — сказал Петр.

— Странный мальчик, — сказала Марыся Татарская. Ей очень понравилась стройная, мальчишеская фигура Анджея.

Молодые люди завезли дам в театр, где шла генеральная репетиция «Электры» Гофмансталя{44}, а потом вернулись к Губерту на Гурношленскую.

Губерт вел диковинный образ жизни. Алек буквально не выходил из его квартиры с того дня, как явился туда со страшным известием. Тогда именно Губерт решил про себя: «Не сдамся!» — и, стиснув зубы, с утра до вечера занимался либо делами, либо развлечениями. Ничего подобного Алек еще не видел. Да что там Алек, сам старый Шушкевич, не раз наблюдавший, как делали карьеру молодые люди и по-стариковски скептически относившийся к этому, и тот не мог понять, как это все удается Губерту.

Губерт добился по суду досрочного введения его в права, так как не мог рассчитывать ни на какую опеку. Ни близких, ни дальних родственников у него не было. И вот в восемнадцать лет он стал полноправным хозяином всего унаследованного имущества, совладельцем завода «Капсюль» и членом командитного товарищества, что было сопряжено с огромной ответственностью. К тому же с момента смерти отца он повел борьбу со Злотым. К счастью, благодаря хорошим отношениям с Петром — с самого детства — он знал, что говорят на фабрике, знал, каково отношение рабочих к Злотому, как пан Северин правит на Таргувке и вообще куда ветер дует. Как бы то ни было, он ничуть не испугался угроз Злотого и его страшного слова «бельгийцы». Тут же после вступления в права наследования он съездил в Бельгию, заключил соглашение с «Fabrique National» (правда, в ходе этих переговоров его слегка надули) и после полугодового участия в заседаниях правления общества и фабрики довел Злотого до того, что тот хватался за голову при одном упоминании имени Губерта.

— Ой, что я имею от этого щенка, что я от него имею! — говорил Злотый жене, но официально против политики Губерта возразить не мог, так как она была направлена на оздоровление финансового положения предприятия.

Бронек смекнул, что отец не любит, когда при нем говорят о молодом Губе, и беспрестанно касался этой темы за обедом (за ужином его никогда не бывало), упорно рассказывая о дружбе Алека Билинского с Губертом.

— Ну что ты все о своих князьях, — говорила сыну Злотая. — Князья, они могут рисовать, — многозначительно добавляла она. — У них есть деньги!

Бронек с улыбкой смотрел на мать.

— А евреи, значит, не могут рисовать! — говорил он и целовал матери руку. — Ну почему ты, мама, не носишь парик? Я бы куда больше любил тебя в парике…

— Перестань! Ешь давай! — обрывал его Злотый.

Вообще-то Бронек очень любил мать. Только ему нравилось над нею подшучивать. А у нее, бедняжки, и впрямь слезы выступали на глазах каждый раз, когда ей приходилось говорить соседке или знакомой, что сын учится на художника. Бронек сделал несколько очень хороших рисунков головы матери. И сделал их с большой любовью. Но мать только грустно вздыхала:

— Похоже, похоже. Только фотография еще больше похожа. Ну и что ты со всего этого будешь иметь?

Губерт приглядывал за Злотым, не устраивает ли тот махинаций за его спиной. Но, разумеется, опыта у него было еще маловато. Злотый сам собирался сейчас за границу, и Губерт побаивался этой поездки. Именно об этом зашел разговор, когда друзья очутились в огромной пустой квартире Губерта и когда жена Петра, единственная женщина в доме, подала им обед.

— Мне кажется, — сказал Алек, — что тебе не справиться со Злотым. Прежде всего ты мыслишь gentlemanlike[48] и никогда не сможешь уловить, на что направлена его дьявольская мысль.

— Ты же знаешь, что он в моих руках.

— Каким образом?

— Он поставлял оружие в Испанию.

Алек рассмеялся.

— Для правительства это не тайна. Даже моя мама могла бы на этот счет кое-что рассказать. И даже дядя Януш.

— Ну, во всяком случае, он меня боится.

— Я тебе советую, пока время есть, продай свой пай в том и другом предприятии…

— Предположим. А кто купит?

— Как это кто? Злотый! Он только и мечтает об этом.

— Ты знаешь, неудобно.

— А я тебе говорю — продай. Хорошо, я куплю у тебя паи и в товариществе и в «Капсюле»… А потом продам их Злотому.

— Но ведь он какие-нибудь гроши предложит.

— Тебе, но не мне. Поди спроси Адася, смог ли бы я сейчас иметь… Ну во сколько ты примерно это оцениваешь?

— Ох, много!

— Два миллиона?

— Нет, меньше, гораздо меньше.

— Миллион двести?

— Ну, что-нибудь в этом роде… Надо будет у Шушкевича спросить. Да что ты в самом деле так загорелся?

— Я? Нет, я правда хотел бы тебе помочь и прежде всего избавить тебя от этих финансовых махинаций. Будет у тебя Роточня. Сможешь расплатиться с долгами по наследству и хозяйничай себе. Ведь Роточня — это же, кажется, великолепное имение.

— Приедешь летом. — посмотришь.

— Шушкевич все мое имущество держит в бумагах. Ну, договорились? Я звоню.

Алек подошел к телефону. Жена Петра возмутилась.

— Пан князь, обед простынет!

Но Билинский уже набрал номер.

— Алло, это ты, Адась? Что? Это ты? Обедаешь? И я обедаю. Послушай, я хотел бы узнать, сколько я могу сейчас выручить, продав бумаги… Что? Упали в цене, говоришь?.. Так, ясно, наполовину упали… Но продать-то всегда можно. Так ведь? Что это ты такой… не в себе… не выспался, что ли? Дело в том, что мне понадобится сразу большая сумма. Зачем? Хочу купить фабрику. Ты не смейся, в самом деле. Значит, на бумагах крест. Ну, узнай. Завтра… Хорошо, хорошо… Узнай, можно ли будет получить… Ну что-то там миллион с лишним… Конечно, много. А ты думаешь, пятьдесят процентов паев в одной из самых больших варшавских фабрик — это мало? Какая фабрика? А вот это тебя пока не касается. Узнай завтра на бирже и дяде завтра скажи. Дядя со стула грохнется… Да уж это точно, грохнется… Но это, наверно, не самое страшное… Будь здоров, да, да, будь здоров. До свиданья. Завтра позвоню, да, в это же время… около двух…

Алек небрежно положил трубку и вернулся к столу. Губерт покатывался со смеху.

— Ох, как я люблю, Алек, когда ты разыгрываешь из себя такого энергичного, выдающегося деятеля. Кто бы мог подумать…

Алек грустно улыбнулся.

— И ты не веришь в мою энергию? А мне кажется, что она у меня есть. Вернее, даже не энергия, а выдержка. У меня есть терпение… а это очень много.

— Возможно. Это лучше, чем моя манера по каждому случаю лезть из кожи вон. А к чему это? — задумался вдруг Губерт.

— Вот я и говорю: зачем все это?

— Сам не знаю. Чтобы доказать отцу, что я вовсе не размазня, каким он меня считал. Только, к сожалению, у меня нет никакой уверенности, что отец меня видит… и видит, что я не размазня…

— Ты любил отца?

— Ты же хорошо знаешь. У меня абсолютно никого нет на свете. Он был единственным родным мне человеком. Так уж как-то сложилось, что ж поделаешь. И именно это для меня самое тяжкое. Как он мог? Неужели не подумал, что оставляет меня совершенно одного? Эта записка: «Раз уж я ни на что не гожусь…» И то, что в этой записке не было ни одного слова, ни единой буковки обо мне. Где лежала эта записка?

— Я же столько раз говорил об этом. Рядом с ним лежала, на скамейке…

— Я вот все время думаю. Может быть, он не дописал? Может, он хотел еще что-то добавить? Написать… «Губерт»…

Алек посмотрел на друга.

— Не надо, Губерт, что уж там…

— Разумеется, это ерунда, убивать себя только потому, что ты спугнул глухаря, только потому, что уже не слышишь!.. Не можешь охотиться на глухарей — ступай на кабанов… Проще простого. Мне кажется, что глухарь, которого он спугнул, был только последней каплей, переполнившей чашу. В отце вечно заметна была какая-то горечь, скупость, что-то такое, что ссорило его с жизнью… Он со всеми был не в ладах… Марыся Татарская говорила…

— Ты расспрашивал ее об отце?

— А почему бы нет? Да она и не скрывала от меня их отношений. О, я уже давно знал об этом. Петр мне рассказывал. Петр — он ведь очень заботился о моем воспитании… Ну что ж… Если уж…

— Ну и что Марыся?

— Я очень жалею, что отец не женился на ней. Была бы у меня хоть славная мачеха, я мог бы работать для нее…

— Ты бы жил со своей мачехой.

Губерт внимательно посмотрел на Алека.

— А это не так страшно, — сказал он.

С минуту оба ели молча.

— Так вот, Марыся мне говорила, — продолжал Губерт, — что отец последнее время был очень грустный и все твердил: «Хватит с меня».

Алек положил руку на ладонь Губерта и внимательно посмотрел на него.

— Ты же столько раз рассказывал мне об этом, так зачем сейчас опять вспоминать? Что прошло, то быльем поросло, уж скоро год с тех пор… За это время столько изменилось.

Губерт задумался. Никто не узнал бы в нем сейчас веселого, самоуверенного Губерта.

— Я вот думаю, что это очень страшно — лишать себя жизни. И что надо очень желать смерти…

— Это похороны Эдгара тебя так настроили. И за каким чертом надо ходить на похороны!

— Да, да, вот и я себя спрашивал, зачем потащился туда. Скорей всего ради Антека с Анджеем. А вернее говоря, ради пани Оли Голомбековой. Она единственная женщина, в которую я мог бы влюбиться…

— Вот-вот. А ты все время вспоминаешь ту историю. Больше же все равно ничего не разузнаешь.

— Нет, — согласился Губерт.

Но через минуту снова начал:

— Люди стреляются по разным причинам. И я хотел бы знать…

В эту минуту послышался телефонный звонок. Алек остался один над чашкой с остатками черного кофе. Он смотрел в окно на майские деревья в саду сейма и все еще думал об Эдгаре. Так трудно было свыкнуться с мыслью, что его уже нет, и так тяжело сознаваться в том, что ты мистифицировал его. А может быть, и не мистифицировал? Может быть, действительно из тебя получится лишь этакий меланхолический салонный шаркун? Может быть, тебя действительно больше интересовал новый фрак и обед в итальянском посольстве, чем…

Губерт вернулся.

— Ну, что там?

— Бася звонила. Смотрела репетицию «Электры». Страшно уговаривала, чтобы мы сходили. Вычерувна, говорит, великолепна…

— Это какая же «Электра»? — спросил Алек.

— Гофмансталя. Этакая немецкая Электра. Надо будет сходить. Завтра у тебя время есть?

— Конечно. Можем сходить. А Бася будет?

— Нет, Бася сегодня на премьере.

— Ага. А декорации Малика?

— Ты же сам помогал ему рисовать.

— Не для «Электры». То был «Мастер и подмастерье»{45}.

— Так их же дают в один вечер.

— Странное сочетание.

— Это что-то вроде бенефиса Вычерувны. Она всю жизнь Электру играла — вот и теперь захотела. Только сейчас бенефисов не устраивают, так ей потихоньку отвалят всю выручку за завтрашний спектакль. Ну, а Горбаль играет в «Мастере и подмастерье».

— Откуда ты все знаешь?

— Так ведь это же ты должен все знать. Чудак, право. Ты же работаешь в театре.

— Работаю, работаю… Одно название что работаю. Возле Малика околачиваюсь.

— Не знаю, как там возле Малика, а уж возле Марыси Татарской — это точно.

— Хороша чертовка, — задумчиво сказал Алек.

— Не так чтобы очень, — насмешливо улыбнулся Губерт.

— Губерт, ты мне изменяешь! — закричал в ответ на эту усмешку Алек.

— Ну, уж никак не я, — зашелся от смеха Губерт. — Изменять тебе может только Марыся.

— Ах ты, шельма! — закричал Алек, принимаясь по-боксерски тузить катающегося по дивану Губерта.

— Ой, не надо, пусти! — смеялся Губерт. — Я только что пообедал, это вредно.

— Вот я тебе пущу! Ты же знаешь, что я люблю ее.

— Тоже мне любовь! — презрительно скривил губы Губерт.

Алек опрокинул его на диван и принялся молотить кулаками.

В эту минуту снова зазвонил телефон.

— Одуреть можно от этих звонков! — сказал Губерт, вставая с дивана.

Он взял трубку, сказал «Алло!» — и тут же отложил ее.

— Шушкевич спрашивает, нет ли тут тебя.

Алек прошел в переднюю, взял трубку из рук друга, но не успел произнести: «Да, это я», — как тут же уронил ее на столик и с ужасом взглянул на Губерта.

— Боже ты мой, — тихо сказал он. — Адась Пшебия-Ленцкий застрелился.

III

Театральный зал, где ставился спектакль — не то бенефис, не то юбилей Галины Вычер, — был удивительно неудобный. Кроме всего прочего, здесь были скрипучие кресла и тишина устанавливалась только тогда, когда публика застывала, вся обратясь в слух. Как только внимание зрителей ослабевало, зал скрипел, будто несмазанная дверь. Но в тот миг, когда свет погас и вот-вот должен был подняться занавес, в зале воцарилась глубокая тишина. Молодые люди сидели вместе: Алек, Губерт и Бронек Злотый. Еще минуту назад они, затаив дыхание, слушали рассказ Алека о самоубийстве Адася. Пшебия-Ленцкий застрелился сразу же после разговора по телефону с Алеком. Разумеется, виной всему были деньги Билинского, которыми Адам по доверенности Шушкевича распоряжался совершенно свободно. Точно Алек пока ничего не знал, но был уверен, что остался нищим.

— И ради этого моя мать так старалась, чтобы этот хлыщ…

Шушкевич появился на Брацкой бледный, чуть живой и впервые в жизни не знал, что сказать княгине Марии и Алеку. Алеку было страшно жаль этого — теперь уже старика — Шушкевича, который все твердил одно и то же:

— Я же ему сказал, чтобы он пришел ко мне, я же ему сказал…

Княгиня была в ярости. Твердая, суровая, она осыпала несчастного Шушкевича градом упреков. Сыну пришлось сдерживать ее:

— Ну мама… Да мама же…

— Что ты заладил — мама, мама! Ты нужды не испытал и не знаешь, что это такое. А я просто понятия не имею, что теперь будет.

Старый Шушкевич все доставал какие-то бумажки и карандашики, раскладывал их на столе, принимался что-то подсчитывать, но у него все терялось — и мысли, и карандаш, и, наконец, бумага. Алек придержал его за руку.

— Да успокойтесь же, дорогой пан Вацлав. Все как-нибудь уладится.

— Я, видит бог, все отдам, все, что у меня есть, отдам, — бормотал старик, глядя на княгиню собачьими глазами.

— Вы в своем уме? Вы же сами знаете, какое состояние было у моего сына, — отрезала Марыся и, достав из сумочки какие-то бумаги, надела очки в черной оправе и принялась подсчитывать…

Все это Алек и описал своим друзьям.

— Ох, это было ужасно, просто ужасно.

— Ну и чем все кончилось? — спросил Бронек.

Но в эту минуту как раз погас свет и зазвучал гонг.

Они замолчали. Алек ожидал эффекта, который должны были произвести декорации Малика. Бронек называл его «старой песочницей» и много от него не ожидал. Для Губерта самым приятным в спектакле был именно этот момент, когда в зале стало совсем темно, прозвучал первый удар гонга и когда между первым и вторым ударом наступает минута тишины и ожидания, ожидания, которое всегда приносит некоторое разочарование, потому что видишь вдруг на сцене хорошо знакомых людей, которые только притворяются, будто они совсем другие и не имеют ничего общего с сидящими в зале зрителями. А ему известно, что в первой же сцене появится Марыся Татарская, которую он великолепно представлял у себя в постели и совершенно не мог вообразить в роли арголидской царевны, дочери Агамемнона и Клитемнестры — полупримитивной, полурафинированной особы. Он даже слегка усмехался при одной мысли, что увидит старую Вычерувну, представляющую молодую греческую девушку, и рядом Марысю, которая прикроет свою великолепную грудь уродливым хитоном или как он там называется.

Сцена понемногу осветилась, оставаясь, впрочем, еще довольно темной, и начался чисто служебный диалог — так везде и всегда начинаются трагедии. Служанки, собравшиеся у колодца, непринужденным варшавским говорком рассказывали, как страдает бедная Электра, как плохо к ней относится Клитемнестра и что «придет, придет еще к нам Орест».

И вот неожиданно из тени появилась Электра — Вычерувна. Весь зал всколыхнулся, все кресла враз скрипнули, и наступила мертвая тишина. Никто, собственно, не понял, в чем дело, но при появлении этой старой женщины с гривой собственных волос, спадающих на лоб и свисающих сзади до пояса, женщины, которая даже никак не пыталась скрыть своей старости, у всех замерло сердце. Все поняли, что на сцене что-то происходит. А она, неловко, ступая своими большими ногами и по сути дела ничего не видя перед собой из-за невероятной близорукости, из-за темноты на сцене, из-за того, что ступала она не по деревянным подмосткам театрика на Повислье, а по каменным ступеням дворца в Аргосе, вышла на просцениум и сделала легкое, быстрое движение левой рукой вниз, движение, которое вдруг превратило всех этих актерок в настоящих греческих служанок и повелела им убраться, после чего они безмолвно исчезли. И вот тут-то Губерт с удивлением заметил, что у колодца осталась одна-единственная девушка и что этой прекрасной, чистой, удивленно взирающей на главную героиню девушкой была Марыся Татарская.

После долгой паузы Электра произнесла первые слова голосом низким и таким обычным, как будто спрашивала у сестры, который час. И от этих первых слов по залу вновь разнесся легкий скрип. Губерт кинул взгляд на друзей и на других зрителей, сидящих в том же ряду, — все подались вперед, как будто хотели ответить Электре: только что пробило восемь, ведь представление началось.

Но тут начала говорить и Хрисофемида. Губерт не верил своим ушам. Обычно Марыся была довольно вульгарна и время от времени без всякого повода устраивала скандалы. Тогда он говорил ей: «Как ты можешь быть актрисой с таким тусклым голосом и с таким варшавским выговором!» А тут слова покатились, как жемчуг. Губерт видел, как Хрисофемида зачарованно смотрит на Электру. Как отвечает ей, глубоко уверенная, что перед нею не та актерка, которую за глаза зовут «стервувна» и которой за пятьдесят лет («Это только одних високосных», — как говаривал Керубин Колышко), а действительно несчастная дочь Агамемнона, решившая отомстить за смерть отца.

Когда Галина Вычерувна открыла рот, когда после первого вопроса последовали еще и еще, публика забыла о возрасте и внешности актрисы. Ее огромные темные глаза сверкали из-под растрепанных волос, и огромные ладони взлетали вверх из рваных рукавов рубища. Все впивали эти слова, так же как и слова Хрисофемиды, которая вдруг предстала по-неземному прекрасным, эфирным созданием. И когда в какой-то момент диалога Электра взяла сестру на колени и в этой позе Скорбящей матери стала рассказывать о залитом кровью теле Агамемнона, об убитом отце, Губерт нащупал руку сидящего рядом Бронека и крепко стиснул ее.

Но Хрисофемида не хотела убивать мать. А потом появилась Клитемнестра. Эта предстала в полном наборе царских побрякушек, звеня золотыми цепочками, которые ниспадали с ее рук, полязгивали у пояса и у ног. И по сравнению с нею Электра вновь показалась — пусть и в лохмотьях — настоящей царицей. Губерт и Алек держались за руки, чувствуя, как их полностью захватило действие трагедии. Они просто не сознавали, что с ними происходит, а Электра говорила, бунтовала, проклинала — она была великолепна. Подавшись к сцене, они пожирали глазами эту необычайную личность, которая что-то являла собой, что-то делала, вызывала на сцене какое-то действие, по сути дела им недоступное, выходящее за пределы их понимания.

Но этот небывалый трепет будила в них не одна великая актриса. Старая-престарая сказка из «Орестеи», о которой они что-то там слышали еще в школе, подействовала сейчас на них своим неотразимым архаическим очарованием. Забытый и вместе с тем вечно живой мир открылся перед ними величественной декорацией с огромной перспективой в глубине в тот момент, когда сцена осветилась. Неизменность человеческой природы, которая в тех же самых формах любит и ненавидит вот уже тысячи лет и не знает, куда заведет ее эта любовь и эта ненависть, человечество, стремящееся к справедливости и не умеющее постичь ее, — вот что по-настоящему потрясло мальчиков, которые еще минуту назад рассуждали о самых обычных, повседневных делах.

Чувство времени утратилось. Только порою по залу проносился легкий трепет и скрип злополучных кресел. Люди старались не дышать. И вдруг пришла весть, что Орест мертв. Губерт вздрогнул, как при сообщении о самоубийстве Адася.

— Не может быть, — прошептал он про себя.

А Вычерувна уже выкапывала из-под камня меч. Справа, на просцениуме, припала она к земле, как волчица, как зверь, и рыла, рыла когтями землю, отворачивала камень, чтобы добыть кровавый меч отмщения… Левой рукой она отбрасывала волосы, падавшие на глаза, и жест этот, казалось бы, такой повседневный, каким она обычно подносила к губам рюмку водки, приобретал здесь совсем другое значение, говорил о чем-то совсем ином, становился жестом, присущим только театру.

Потом появился Орест. Алек не видел, Збышек это или Метек. Орест — и все. Впрочем, Алек не смотрел на него, он видел только сверкающий огонь глаз и изумительную, девичью, неожиданно чистую улыбку Вычерувны, с которой та встречала Ореста. И с той же самой чистотой, незамутненной чистотой, подала она ему, когда настало время, вырытый из-под алтаря меч и приказала убить. И, как нетерпеливый зверь, ждала крови, которая должна была пролиться после приговора.

А потом раздался этот ужасный крик за сценой, вызвавший несколько приглушенных возгласов в зале. Электра припала к земле и вдруг стала подниматься, она вырастала, делалась все выше, губы ее расплывались в блаженной улыбке, а она все подымалась, словно собираясь улететь, и вдруг начала танцевать вокруг алтаря. Она сделала всего три шага, но Губерт готов был поклясться, что слышит музыку сопровождения; шаги были ритмичные, танцевальные, исступленные. Черты ее просветлели от торжествующей улыбки. Справедливость восторжествовала! И Электра рухнула как подкошенная. Конец.

С минуту длилось молчание. Потом взорвались аплодисменты. Но юноши не аплодировали; пригвожденные к креслам, они сидели и молчали.

Бронек взглянул на часы:

— Час с четвертью шло. Я даже и не заметил.

— За кулисы пойдем? — спросил Губерт у Алека.

— Зачем?

— К Марысе.

— Нет, не пойду. И знаешь что, мне не хочется оставаться на «Мастера и подмастерье». И что им в голову пришло вместе такое ставить!

— Горбаль же играет.

— И чудесно. Посмотрю его в другой раз. Пошли, пройдемся.

Куда?

— Бронек, ты идешь?

— Давайте перекусим где-нибудь. Сейчас везде свободно, — сказал Алек. — А потом устроим хорошую прогулку.

— Идет. После такой встряски надо прийти в себя.

— Да, встряска основательная, — сказал Бронек, когда они вышли на улицу.

Ночь была теплая и лунная. В воздухе висела голубоватая дымка. Друзья шли сначала вдоль Вислы, а потом в гору — Тамкой, и небо над ними было звездное, лунное — удивительно банальное и удивительно неестественное.

— Только я бы на месте Малика дал другой горизонт, — сказал Алек.

— Со звездами? — спросил Бронек.

— А ты знаешь, может быть, и со звездами, — усмехнулся Билинский.

Ресторан Симона был в это время почти пуст. Зеленоватые залы сверкали белизной накрахмаленных скатертей.

Друзья устроились в самой глубине за продолговатым столом, так что все трое сели рядом, и выжидательно переглянулись.

— Вы не смейтесь, — сказал вдруг Бронек своим бархатистым, удивительным басом (говорил он всегда так, словно сдерживал улыбку), — вы не смейтесь, но я впервые сижу в этом ресторане. И вообще я никогда не бывал в ресторанах, так что не знаю, как себя вести. И, что самое главное, у меня ни гроша и платить придется вам.

— Ну и что? — как всегда нарочито громко воскликнул Губерт, тряхнув своими байроновскими локонами. — Алек за нас заплатит. Последний ужин последнего из рода Билинских.

Алек добродушно улыбнулся.

— Можете есть — пока еще хватит.

— И пить? — спросил Губерт.

— Нет. Только есть. Ну, еще куда ни шло — пиво.

Тут подошел официант.

— Я мяса не ем, — серьезно сказал Бронек.

— Вот тебе раз! Тогда что же? Овощи?

— Есть спаржа, — сказал официант.

— Ну, значит, спаржу. Ладно? — спросил Алек, видя, что Бронек просто умирает от застенчивости.

— Ладно.

Официант помчался к кухне, не забыв перед этим поставить на стол графинчики водки со льда.

— Выпьешь? — спросил Алек у Бронека.

— Что делать, за компанию с вами и удавишься. — И Бронек подкрепил свои слова соответствующей улыбкой.

Алек налил всем троим по большой рюмке.

— Нет, ты скажи, — навалился Губерт, — как ты будешь жить? На что?

— Откуда я знаю? Мама с Шушкевичем что-нибудь сообразят. Наверняка весь вечер сегодня на это убьют.

— Ты думаешь, что он прибрал к рукам все бумаги?

— Думаю, что да.

— Это значит, что денег у тебя совсем не будет?

— Хоть бы с моим отцом такое стряслось! — вздохнул Бронек с такой миной, что оба его приятеля расхохотались.

— Ну, в конце концов, это же не все, что мне бабка оставила, — сказал Алек, — есть еще много добра, хоть бы тот же дом на Брацкой…

— Он тоже твой? — спросил Бронек.

— А чей же еще? Есть дом, есть участки в Варшаве и в Подкове Лесной, это можно сразу в деньги обратить — оторвут с руками… Шушкевич мне полдня подсчитывал, когда я вступал во владение…

— Ты как-то небрежно о своем состоянии говоришь, — с явным неудовольствием заметил Губерт. — У меня вот все в ажуре…

Бронек пожал плечами:

— Лучше всего не иметь ничего.

Губерт вскипел:

— Вот уж не скажешь, что это девиз твоего отца.

— К сожалению, — снова улыбнулся Бронек и взглянул на Губерта так, будто в чем-то провинился.

Губерту стало не по себе. Официант поставил перед ними закуски. Чудесные. Бронек даже порозовел при виде их.

Губерт поднял рюмку:

— Ну, за твой успех, Бронек!

Бронек взглянул на него с благодарностью.

— Спасибо.

Алек тоже взглянул на них, опрокидывая свою рюмку.

— Верно, Бронек, Губерт парень что надо.

— Только, говорят, старых друзей бросает. Анджей Голомбек недавно мне жаловался…

— Ну, деточка, ты сам подумай, — жалобно заныл вдруг Губерт, — ну что мне с ними водиться! Это же такие лопухи…

— Ты не прав, — сказал Алек.

— Ну не лопухи, ладно. Не знаю, как их назвать. Мамины сыночки…

— Скорей уж папины, — заметил Бронек.

— Если Анджей любит отца, так уж сразу и… — начал Алек.

Губерт вспыхнул:

— Виноват, я тоже любил своего отца.

Алек вернулся к первоначальной теме:

— Так вот, забрал бумаги, продал и промотал. Это же еще не означает, что всему конец. Я могу жить и без этих бумаг. Я вообще могу жить без денег, а он вот взял и тут же застрелился. Вот что страшно!

— А где он застрелился?

— У себя в квартире, есть у него там комната на Снядецких. Сразу же после моего звонка.

— А откуда у него револьвер?

— Сейчас, сейчас… Помнишь, Губерт, как ты позвонил на Брацкую, а я тебе сказал, что приходи, мол, сразу? Когда это было? В прошлый четверг, да?

— Кажется, в четверг.

— Представьте, Адась тогда был у меня и показывал мне свою пушку. Парабеллум — во, первый сорт! Только как-то он все поигрывал им, этим револьвером… Я еще что-то такое почуял. Просто даже испугался, — признался Алек, комично разводя руками. — Черт ведь знает, что такому может в голову стукнуть. Глаза странные, и огоньки в них, не по душе мне были эти огоньки. В общем, не понравился он мне тогда. Потому я и сказал Губерту: «Приходи сейчас же», — когда он позвонил.

— А тот что же?

— А ничего. Распрощался и ушел.

— Думаешь, он застрелить тебя хотел?

— Да, думаю.

— Но зачем?

— Ну, мог подстроить как-нибудь. Что, дескать, в гневе, что я, дескать, распалился из-за того, что потерял… или там еще что-нибудь… Ну откуда я знаю?

— Все это фантазии твои.

В эту минуту в ресторан вошел Малик и, еще издалека увидев приятелей, так как никого больше в зале не было, подошел к их столу.

— Хорошо сделали, что ушли сразу после «Электры». Я видел вас в театре. Я тоже не выдержал. Зачем, спрашивается, такой винегрет? «Электра» — и «Мастер и подмастерье»!

— Ради публики.

— А мне кажется, что публика вполне удовольствовалась бы «Электрой». Вы видели? Видели? Какая актриса!.. Да что вам рассказывать. Вы же сами наверняка только об этом и говорите.

Переглянувшись, друзья слегка улыбнулись.

— Это что-то небывалое, что-то потрясающее, — горячился Малик, присев к столу. — Этому даже названия не подберешь, потому что это уже за пределами театра.

Друзья, словно сговорившись, уставились в свои тарелки. Бронек сидел с несчастным видом; перед ним громоздилась гора зеленоватой (в меню стояло «a l’italienne»[49]) горячей спаржи. Словоизвержение Малика слегка смущало их.

— Декорации вам очень удались, — сказал Алек и разрезал свою cotellette de volaille. Масло даже брызнуло на Губерта.

— Что ты делаешь! — воскликнул Губерт. — Мой костюм!

— Так и должно быть, — засмеялся Алек, — это же классическая котлета де воляй!

— Не знаю, что там должно быть, а этот костюм я сегодня надел впервые. Кстати сказать, ты даже внимания на это не обратил.

— А! И верно, очень хорош, — равнодушно заметил Алек.

— Вон оно что! А я-то на тебя все время смотрю, — смущенно признался Бронек, — и никак не могу взять в толк, почему ты так хорошо сегодня выглядишь.

К их столу подошел Метек. Позади него, к своему громадному удивлению, друзья заметили округлую физиономию Валерия Ронского. Только увидев бледноватое лицо Метека со следами смытого грима, они сообразили, что это он играл Ореста. Валерий опередил Метека и, подойдя, поздоровался со всеми.

— Ты мне вот что скажи, — сразу набросился он на Малика. — Что значит эта пьеса? Зачем вы ее поставили? Да ты знаешь, кто такой этот господин Гофмансталь? Гуго «фон» Гофмансталь? Он же сын венского раввина!

— А кто был Эсхил, ты знаешь? — спросил его Малик.

— Дурацкие шутки. Но я хотел бы все-таки знать, — продолжал Валерий, возвышаясь над их столиком, — кто это у вас такой репертуар подбирает? Откуда этот ветер дует? Чья это заслуга — Горбаля, Вычерувны или твоя, дражайший мой маэстро? — Видно было, что Валерий в подпитии. — Справедливость! Справедливость! Разная на свете справедливость бывает.

Валерий хотел присесть к их столику и широким жестом пригласил смущенного и тоже уже слегка пьяного Метека. Но Малик вскочил.

— Нет, не сюда, — сказал он Метеку. — Давай пересядем за другой столик. Я, знаешь, прямо сам не свой от сегодняшних переживаний…

— Да, она была великолепна, — тускло сказал Метек.

— Кто, Марыся? — глупо переспросил Валерий.

— А тут эти молодые люди о котлетах да габардинах рассуждают. Вот она, нынешняя молодежь, бесчувственные какие-то! — И Малик, едва кивнув соседям, перебрался с Метеком за соседний столик.

Друзья еле сдержались, чтобы не расхохотаться. И тут же велели подать им счет. Выходя, они демонстративно поклонились Малику. Валерий не удостоил их поклоном.

Не сговариваясь и не произнося ни слова, они пошли вниз Каровой — одной из самых необычайных варшавских улиц. Некогда там построили закругленный спуск, по которому мало кто ездил, так как виражи его предназначены были еще для конных повозок, а машины в них не вписывались. Аркады этого спуска напоминали какую-то декорацию.

Алек, Губерт и Бронек медленно прошли под аркадами. Вокруг было темно и тепло — от нагретого камня мостовой и бетона потеплел и воздух. Фонари встречались редко, да и свет луны сюда не проникал, а может, луна проста спряталась за тучу. Так или иначе, здесь было сумрачно и таинственно.

— Вот здесь бы и поставить «Электру», — сказал, нарушив тишину, Бронек.

Они спустились по Каровой к самой Висле. Шаги их гулко отдавались по булыжной мостовой — время было еще не очень позднее, но набережная уже опустела. Спустившись к воде, они уселись на высоком каменном парапете. Перед ними между двумя старыми баржами, служащими пристанью, виднелась открытая водная гладь. Но высокие фонари уже не горели, и старые лайбы спали, прижавшись к берегу, как спят животные в хлеву. Вода легонько поплескивала о берег и о деревянные стенки пристани. Повсюду тянулись какие-то цепи и канаты, но этот уголок заводи был совсем свободен; черная, затененная вода переливалась, будто какая-то густая жидкость. Уровень воды был высокий. Только где-то у пражского берега виднелись посеребренные лунным светом затоны, У самого берега было темно.

Друзья уселись рядышком, потеснее, так как становилось уже прохладно, и долго молчали.

Как всегда, первым заговорил Алек, тоном спокойным и рассудительным. Губерт дразнил его, что он якобы гундосит.

— Этот Малик просто идиот, — сказал Алек. — А о чем вы думаете все время?

— Об «Электре», — без запинки ответил Губерт.

— Я тоже, — вздохнул Бронек.

— А я, пожалуй, думаю не столько об «Электре», — продолжал Алек, — сколько о самой сути этой пьесы. О справедливости… вернее сказать, о недостижимой справедливости. Ведь вообще-то говоря, справедливым быть нельзя…

— Что ты говоришь, — возмутился Губерт.

— А как же! Ну хорошо, Электра уговорила Ореста, и тот убил мать… И что дальше? Ведь это же несправедливо.

— У Эсхила все потом уладили.

— Я знаю, взяли да проголосовали. Но черные шары дела не меняют. Факт остается фактом: человек убил мать — и все. У меня вот убили отца. Ну и что мне прикажете делать? Мстить большевикам? Не вижу ни малейшего смысла, потому что тот, кто убил моего отца, недосягаем, а уж тот, кто приказал убить, — тем более…

— А я вот думал о другом, — сказал Губерт медленно и раздумчиво, и это так непохоже было на него, что Бронек удивленно взглянул на приятеля. При лунном свете, когда взгляд привык к темноте, Губерт выглядел таинственно, он словно был нарисован очень хорошим художником.

— Константен Гиз… — произнес Бронек вполголоса имя своего самого любимого художника. — А знаешь, я должен как-нибудь нарисовать тебя, — сказал он громко.

Губерт фыркнул.

— Благодарю. Твои модели обычно раздеваются догола.

— Тебя я нарисую в одежде, — пообещал Бронек.

— Не сбивай меня, — продолжал Губерт. — Так вот, я думал о другом. Совсем о другом. Есть такая сказочка об Электре и Оресте, сказочка о пагубных последствиях Троянской войны, О долге… тяжком долге, который пришлось взять на себя этим двоим… Это страшно — быть вынужденным так вот убивать. Ну, если бы я, например, узнал, что моего отца убила Марыся Татарская…

Тут Алек втянул воздух, точно от удивления или испуга, и взял Губерта за руку.

— А откуда ты знаешь, что не Марыся Татарская?

Губерт вырвал руку.

— Не делай из меня Гамлета — не выйдет. Но я еще и о другом… И как будто без всякой связи с этим представлением.

— Я тоже без всякой связи с этим представлением, — сказал Алек. — Понимаешь, какая штука: вот будто эта Вычерувна взяла меня за шиворот, точно бутылку за горлышко, и встряхнула. Все во мне перемешалось, и всплыло много такого…

— Вы дадите мне сказать наконец? — потерял терпение Губерт.

Мимо них вдоль берега шел полицейский.

— Что это вы тут, господа, посиживаете? — спросил он без всякой угрозы в голосе.

Друзья обернулись и увидели фигуру полицейского на фоне далекой, светящейся огнями Варшавы.

— Да так, сидим себе, болтаем. Не бойтесь. Мы студенты. Мы люди добрые, — откликнулся Губерт. Последние слова он произнес, уже повернувшись к реке, так что они прокатились над водой и ухнули в деревянный борт пристани. «Люди добрые» — прогудело, как в бочке.

Полицейский двинулся дальше неторопливой, упругой походкой.

— Ну-ну, — бросил он на прощанье. — Только без всяких фокусов.

От этого диалога, от этого гула на воде, от упругих шагов полицейского повеяло каким-то глубоким покоем. Бронек потянулся и лег на парапет.

— Мы люди добрые, — повторил он, и все замолчали.

Тучки, очевидно, сползли с луны, потому что вода посветлела. Не та, что у самого берега, — та была все такая же черная и густая, — а там, немного поодаль, как будто серебристый затон под пражским берегом растворился в русле Вислы и постепенно высветлил ее волны. Лодчонка, маленькая, утлая, на которой не видно было гребца, ползла по середине реки. Слышен был тихий плеск весла — такой звук издает какое-нибудь водяное насекомое.

— Да люди ли мы вообще? — произнес Бронек, но никто ему не ответил. — А знаешь, — продолжал он через минуту, ни к кому конкретно не обращаясь, — я вот иногда вижу предметы — эти барки, эту лодку, мост в отдалении — не такими, как они есть, а такими, как я хотел бы их изобразить. А изобразить — это значит открыть эти предметы, открыть, как дверцы, как калитку, чтобы увидеть, что скрыто в них. И хоть никогда не увидишь, что в них скрыто, они «зовут», как говорит Пруст{46}, зовут к тому, чтобы открыть их. И это я называю искусством живописи. Вот в этом я и хотел бы выразить себя, выявиться как-то и только тогда почувствовал бы себя человеком…

— А я считаю, что смог бы выявиться, как Электра, в каком-то действии. Хотя бы в извлечении меча, например, — сказал Губерт. — Ты понимаешь, почему меня так дико взволновала эта сцена, когда она откапывала меч — а она делала это, как настоящий землекоп: мне все казалось, что по мере того, как она выкапывает, извлекает этот меч, она становится человеком. Из какой-то бестии, дикого зверя, я бы сказал, из старухи. И ты смотришь и веришь, что ей двадцать лет, что она превращается в человека. Рождается. Мне казалось, что мы присутствуем при родах. И вот она выявилась. Вот и я бы хотел выявиться таким же образом.

Алек кашлянул.

— Вот как? — спросил он, снова говоря в нос, «аристократично», как называл это Губерт. — А вам непременно надо выявиться? Иначе вы и жить не можете?..

— Скучно, — сказал Губерт.

— Выявляйтесь, сколько хотите, но дайте же и мне хоть слово вставить, ведь вы же меня прервали на полуслове и давай, как павлины, хвосты распускать — кто красивее да кто умнее. А тут еще Губи-губи ноет: «Скучно!» До чего все изячно, бла-ародно…

— Ну дай нам договорить, ведь мы недолго.

— Смотри на воду, смотри на воду, — бессмысленно и как будто про себя твердил Бронек, а сам, лежа навзничь, смотрел в огромное небо, на звезды, побледневшие от лунного света.

— Почему же недолго?

— Видишь ли, я хотел это сказать с самого начала: каждое поколение вздымается, как волна, каждое поколение призвано выполнить какое-то задание, открыть какую-то калитку, как изволил выразиться вот этот маленький художник, а потом опадает, омещанивается, уходит в песок и выполняет уже не задания, а только указания или обязанности. Как в море: взлетел гребень и — паф! — опадает, и берег ровный и гладкий, потому что это пляж. Так вот, Электра не пошла на пляж. Она взлетела на гребне волны — и лопнула, как мыльный пузырь. Вот это-то и прекрасно. Она не пережила себя. Не хотел бы я видеть ее царицей в Аргосе, расхаживающей по дворцу с ключами от кладовки Атридов, в которой теперь одни лепешки, а раньше разве такое бывало… Ах, как бы я не хотел пережить себя… — расчувствовался Губерт, и только по этому монологу можно было понять, что выпитая у «Симона» водка все же подействовала на него.

— Ах ты, ничтожество, — прогудел самым низким своим голосом Бронек, складывая губы так, точно он с трудом удерживался от смеха. — Никакой ты, оказывается, не коммерсант и не охотник…

— Охотник — это я, — вставил Алек.

— Ну, спортсмен…

— Хорошенький спортсмен, даже плавать не умею! — заметил Губерт.

— …а всего лишь поэт. А я и не знал даже, что ты способен рассуждать вот так…

Губерт тоже лег навзничь, глядя в небо.

— Какая короткая ночь, — серьезно заметил Алек. — На востоке уже светлеет.

— Надо бы согреться, а то холодно становится, — воскликнул Губерт.

И быстро, не успели друзья опомниться, сбросил с себя свой «шикарный» костюм и выбрался из белья. Бронек смотрел на него с удивлением. Тело Губерта, крепкое и ядреное, созревшее не по летам, напоминало грецкий орех без скорлупы. Губерт отступил немного, разбежался и бросился в воду.

— Бог ты мой! — сообразил вдруг Бронек. — Он же не умеет плавать.

— Не умеет плавать? — спокойно произнес Алек. — Да это лучший пловец из всех, кого я знаю. Он же тебя разыграл.

Снизу, из холодной воды доносилось фырканье. Светлая полоска пены двигалась в затоне между баржами-дебаркадерами.

— И верно, уже светает, — сказал Бронек. — Пора спать. Представляю, что там моя мама теперь думает.

— А я уж сегодня ложиться не буду, — заявил Алек. — С утра мне надо встретиться в банке с Шушкевичем, а потом похороны этого идиота.

— Не понимаю, как можно решиться на самоубийство — на убийство жизни! — горячо, с убеждением произнес Бронек, все еще лежа навзничь и глядя на звезды.

IV

На Брацкой как-то само собой утвердился обычай собираться к первому завтраку в «малой столовой», расположенной не на втором этаже, а внизу, рядом с холлом. Комната эта была сумрачная, окна выходили в угол двора, и поэтому Марыся Билинская обставила ее в стиле rustique[50]. Стол был накрыт скатертью из баскского полотна в красно-синюю клетку, а вся мебель была светлого дерева. Но это не очень помогло, и теперь эта столовая, прежняя буфетная, напоминала комнатку в каком-нибудь флигеле. Текла только плечами пожимала.

— И для лакеев-то неудобно было, а уж для господ и подавно…

И все же она вынуждена была уступить настоянию Билинской.

— Нас теперь так мало, — говорила Марыся. — Для троих эта огромная столовая c’est tellement morne[51].

Действительно, постоянно в доме находились только сама Билинская, Алек и Текла.

В этот день, около половины десятого, в малой столовой встретились мадам Шушкевич и Текла. Билинская еще не спустилась. Алек же отправился с Шушкевичем в банк.

Дамы, пившие кофе за столом, накрытым скатертью в красно-синюю клетку, не очень жаловали друг друга. Отношения испортились еще больше, когда мадемуазель Потелиос в столь зрелых летах рассталась с девическим положением. Текла всегда фыркала по этому поводу:

— Старая кляча, амуров ей захотелось…

Но ныне за одним столом свела их общая забота, а также свойственная пожилым женщинам — а может, и вообще людям? — радость от того, что жизнь не всегда течет томительно-скучным, заведенным чередом, а все-таки «что-то в ней происходит». Словно самоубийство молодого человека и потеря большей части наследства княгини Анны были необходимы только для того, чтобы «что-то происходило». Так что на сей раз Текла и пани Шушкевич обменивались шепотом информацией с явным доброжелательством и взаимным расположением.

— Мой муж, — пани Шушкевич всегда подчеркивала эти слова при панне Текле, да, пожалуй, и при ком бы то ни было, — мой муж уже давно предчувствовал это несчастье. Адам просто не хотел с ним разговаривать.

— А коли предчувствовал, так должен был предупредить княгиню.

— Это что же, бросать подозрение на собственного племянника? Адам для моего мужа был все равно что сын родной.

— Вы думаете, в сейфах так ничего и не осталось?

Пани Шушкевич горько улыбнулась.

— Если бы оставалось, он не стал бы лишать себя жизни. Не правда ли?

Текла вздохнула.

— Языческий это обычай, — буркнула она себе под нос. — Вот и старый Губе тоже.

— Мне кажется, — продолжала бывшая мадемуазель Потелиос, — что именно самоубийство Губе натолкнуло его на эту мысль. Потому что это ведь, как говорится, comme la peste[52] — один от другого заражается, и пошло…

Пани Шушкевич улыбнулась.

— А ничего смешного тут нет, — грозно заметила ей Текла.

Но тут же смягчилась, отхлебнула кофе и принялась угощать пани Шушкевич «собственными» рогаликами.

Стол выглядел живописно. Булки, рогалики, сухарики громоздились в корзинках. Был тут и мед, и великолепное сливовое повидло — все собственноручно выданное Теклой из кладовой старому Станиславу.

Наконец вошла Билинская в светлом утреннем платье. При солнечном свете, в разгар весеннего дня, отчетливо видны были все ниточки морщинок, так преображавшие ее лицо.

Еще с порога она с беспокойством взглянула на сидящих друг против друга собеседниц, видимо, подозревая, что те ссорятся. Улыбки на их добродушных лицах успокоили Билинскую. Она села и несколько расслабленным голосом потребовала кофе. Несмотря на то, что Билинская была искренне взволнована всем происшедшим, во всем ее облике чувствовалась неискренность.

— Ну, что скажете? — обратилась она к пани Шушкевич.

— Это следовало предвидеть, — ответила та, — когда человек так легкомыслен, как мой муж…

— Легкомыслие — не то слово, которым можно определить поведение пана Вацлава, — сказала Билинская, кладя в кофе сахар.

Только теперь она заметила телеграмму перед прибором. Билинская нахмурила брови, но распечатала ее спокойно.

— Это от пана Казимежа, — сказала она Текле.

— Опять что-то стряслось с его семьей? — с глубоким равнодушием и даже с презрением в голосе осведомилась старая дева.

— Ах, действительно незадачливая семья. Абсолютно не умеют вести хозяйство.

В эту минуту послышались шаги и вошли Алек с Шушкевичем. Алек после бессонной ночи выглядел ужасно, но мать, естественно, решила, что он потрясен потерей состояния.

Мужчины, не здороваясь, подошли к столу, и Алек достал из бокового кармана и бросил на стол большой перстень из потемневшего золота с огромным изумрудом.

— C’est tout[53], — сказал он.

— Что это? — спросила Текла.

— Перстень, который оставил мне Эдгар Шиллер.

Текла взяла перстень и — словно не было сейчас дела важнее — принялась внимательно разглядывать великолепный темно-зеленый камень с вырезанным на нем арабскими буквами стихом из Корана.

— Все взял? — спросила княгиня.

— К сожалению, все.

Шушкевич произнес это весьма безразличным тоном и сел к столу. Но по лицу его видно было, как он переживает все это. Зато Алек был так спокоен, что Билинская даже насторожилась. Она пристально посмотрела на сына, когда тот сел за стол и попросил кофе. Текла тут же налила ему, подбавив самых густых сливок.

— Тебя, кажется, это нисколько не трогает? — холодно заметила Билинская.

— А что я должен делать? — чуть ли не огрызнулся Алек.

Шушкевич счел своим долгом вмешаться в разговор:

— Княгиня имеет все основания расстраиваться. Год назад она вручила нам это имущество в столь идеальном состоянии…

— «Нам»! — резко оборвала его Билинская. — Уж никак не вам и не вашему племяннику!

Алек, в свою очередь, удивленно посмотрел на мать, продолжая, впрочем, с тем же аппетитом отхлебывать кофе. Он никогда еще не видел мать в таком негодовании.

— И что теперь будет?! — спросила Билинская Шушкевича. — У меня последнее время тоже были кое-какие расходы.

Алек насторожился.

Шушкевич пристроил на столе свои короткие, пухлые ручки.

— Прошу прощения, но можно ведь реализовать кое-что из недвижимого. Например, землю в Вильге-на-Висле…

Алек тем временем намазывал маслом рогалик за рогаликом. После бессонной ночи у него появился аппетит.

— Где ты был вчера вечером? — резко спросила мать.

— В театре.

Алек видел, что Текла два-три раза бросила на Билинскую полный удивления и неодобрения взгляд. Но та просто не могла больше сдерживаться.

— С кем?

— С друзьями, — сказал Алек, намазывая еще один рогалик, на этот раз уже демонстративно.

Шушкевич вздохнул.

— Театр погубил Адама, — сказал он, вновь сплетая свои ручки.

Алек несказанно удивился.

— Что-то я не слыхал, чтобы Адась бывал в театре.

— Бывал, бывал, — быстро подтвердила пани Шушкевич.

— Уж коли на то пошло, то погубили его кабак и девки, — сказал Алек.

— Quelle expression![54]— возмутилась Билинская.

— Ну, на это он не истратил бы миллионы или сотни тысяч, — сказала, убирая со стола, Текла. — Самая-то беда, что он беговую конюшню решил завести. А уж на лошадей можно немалые деньги промотать. Этого-то уж я навидалась.

Алек засмеялся.

— Было бы желание, а промотать можно сколько угодно.

— Не миллионы же!

— А вот и миллионы. Ну что ты, Теклюня, хочешь, наши дамы любят брильянты, а то и виллы. Думаешь, это мало стоит?

— Вот-вот, — сказала Билинская, многозначительно глядя на сына. — Очень мне не нравится твое общество.

— Весьма сожалею.

— А что, князь, с вами вчера и молодой Губе был? — спросил Шушкевич.

Алек раздраженно передернулся и смахнул баскской салфеткой крошки со стола.

— А вам-то что до этого, пан Шушкевич?

— Алек! — предостерегла его мать.

— Ничего, конечно, я только хотел спросить, что вы говорили Адасю, когда звонили ему последний раз.

Алек вдруг замер и посмотрел на Шушкевича странным взглядом, в котором было изумление и как будто даже страх.

— Мне кажется, что этот Губе-младший оказывает на тебя дурное влияние, — добавила Билинская.

— А вы что, не знаете содержания моего разговора? — спросил Алек.

— Почему же, — самым серьезным тоном произнес Шушкевич и, словно василиск, уставился на молодого Билинского.

— Тогда зачем спрашиваете?

— Хотел бы знать, для чего вам потребовалась сразу такая огромная сумма.

— Алек, что это значит? — спросила Билинская, и Алек уловил в ее вопросе фальшивую нотку. Мать знает обо всем, и теперь они вдвоем с Шушкевичем обкладывают его, как зверя.

— Это была наполовину шутка. Я хотел перекупить у Губе его долю в Товариществе и его пай в «Капсюле».

— У Губерта?

Наконец-то Алек уразумел всю игру. Шушкевич стремится свалить на него хотя бы часть ответственности за похищение бумаг и уже настроил в этом духе мать.

— В конце концов, я имел право так поступить, ведь я же совершеннолетний, — неуверенно пробормотал Алек.

— Какое легкомыслие! — произнесла вполголоса пани Шушкевич.

— Алек, ведь у тебя же были ключи от сейфов! — воскликнула Билинская.

— Ну конечно, были. Но я не заглядывал туда вот уже полтора года. Всего раз в жизни был там, да и то с паном Шушкевичем. Преотвратное заведение, доложу я вам.

— Значит, только Адась туда ходил?

— Ты же, мама, можешь проверить. Там ведь записывают даты и имена всех, кто приходит.

— Говорят, что у «Капсюля» последнее время не очень завидное положение? — спросил Шушкевич.

— Ну, это все политика, — сказал Алек.

— Политика? Чья же это? — Шушкевич решительно преображался в следователя.

— Частично Злотого…

Злотого? Простите, а кто третий был с вами вчера в театре? — допрашивал Шушкевич.

— Что это значит? — воскликнул Алек и вскочил со стула. — И вы и мама хорошо знаете, что я был вчера в театре с Губертом и Бронеком Злотым…

— Comme toujours[55], — шепнула бывшая мадемуазель Потелиос.

— Да не comme toujours, вовсе не comme toujours… Бронека я вижу очень редко…

— Хорошенькая компания, — сказала Билинская.

— С ограниченной судебной ответственностью, — процедил Шушкевич.

Алек стукнул кулаком по столу.

— Попрошу без этих шуточек, — крикнул он, весь залившись краской. — Я… я… я… — И тут он от волнения и бессонной ночи, от бешенства и сознания несправедливости осекся, не зная, что сказать.

— Сядь, — спокойно приказала княгиня.

Алек послушно сел.

Его не возмущала игра, которую вел Шушкевич, нет, он был поражен легкостью, с какою мать позволяла втянуть себя в эту игру. Выходит, она до такой степени не доверяла ему, что даже могла подозревать его в самом дурном.

— Если вы подозреваете меня в том, что я сам растранжирил свое состояние, — сказал он и, подняв тяжелые веки, взглянул на мать, — то зачем же в таком случае Адам пустил себе пулю в лоб?

— А может быть, он не хотел… стрелять в кого-то другого? — как-то тяжело произнес Шушкевич, внимательно глядя на свои руки, разглаживающие салфетку.

— Что-о? — Алек так откинулся на стуле, что он даже затрещал.

— Mais, mon mari…[56] — тихо, но отчетливо сказала пани Шушкевич.

— Деньги — это страшная вещь, — добавил Шушкевич.

Алек молчал.

И только через минуту прошептал:

— Maman, я решительно не понимаю… Я не знаю, как это понять…

И тут встала Текла. Окинула взглядом всех присутствующих и стукнула пальцем по столу.

— Ну вот что, хватит! — сказала она таким голосом, какого никто еще в этой комнате не слышал. Разве что на кухне она иногда говорила так с прислугой.

Все удивленно взглянули на нее.

— Хватит! — повторила Текла. — Нечего бросать такие подозрения на мальчика. Все это из пальца высосано. Конечно, вы, пан Вацлав, можете защищать своего племянничка, как вам угодно. Только, может, вы и сами к этому делу руку приложили, у самого рыльце в пуху…

Шушкевич схватился за виски.

— Может, да, а может, и нет, — продолжала Текла. — Это верно, деньги — штука страшная, но я думаю, вы еще не настолько потеряли голову, чтобы дойти до того, до чего ваш племянник дошел. А вот Алека в это впутывать не смейте. Я не дам! Понятно вам это? Не дам!

— А как же это вы можете не дать? — презрительно откликнулась пани Шушкевич.

— А вот могу! — крикнула Текла со слезами в голосе. — Могу защитить его от вас, душегубы…

— Текла, я не узнаю вас, — сказала Марыся Билинская и надела свои очки, точно хотела получше разглядеть эту женщину, которую видела ежедневно с утра до вечера.

— Вы еще пожалеете о своих словах, — выдавил сквозь зубы Шушкевич.

— А я знаю, и свидетели у меня есть, что это вы достали Адасю пистолет! — точно камень, обрушила на него Текла.

— Езус-Мария! — воскликнула пришибленная пани Шушкевич.

— И еще не знаю, зачем вы это сделали, — продолжала Текла уже своим обычным спокойным тоном. — То ли чтобы Адась себя убил, то ли Алека. Убийца вы, пан Шушкевич, — заключила она, снова усаживаясь.

— Такими словами нельзя бросаться, дорогая, — ответил, уже овладев собой, Шушкевич.

Марыся сидела, ничего не понимая. С минуту длилось молчание. Наконец тишину прервал абсолютно спокойный, деловитый голос Шушкевича.

— Нужны ли вам, ваша светлость, сейчас деньги на расходы по дому?

Билинская пожала плечами и тоже перешла на самый обычный тон:

— Мне нет. Может быть, Алеку?

— Пока не нужны, — сказал Алек чуть дрожащим голосом. — Они понадобятся мне лишь в тот день, когда мы обычно обрезали купоны…

— Итак, вы позволите мне ликвидировать недвижимость в Подкове?

— Я предпочел бы Вильгу-на-Висле. Не верю я в это дело.

— Справедливо, справедливо, — спокойно откликнулся Шушкевич. — А может быть, еще и под Якторовом?

— Вот именно. Я уже думал об этом, — сказал Алек.

Шушкевич взглянул на часы.

— К сожалению, уже пора.

— Когда похороны? — спросила Билинская.

— В половине двенадцатого начинается месса, — сказал Шушкевич с такой миной, будто уже находился в церкви.

— Тогда самое время.

Все попрощались и разошлись. Алек хотел еще переодеться и поэтому пошел наверх. У двери своей комнаты он нагнал Теклу и молча обнял ее.

— Откуда ты узнала? — спросил он.

— О, я сразу догадалась. Это преступник.

— Ну, я бы этого не сказал. Но откуда же все-таки?

— А ты никому не скажешь?

— Ну что ты.

— Мне Губерт сказал. Старик купил револьвер два месяца назад в их магазине. Губерт велел проверить номер. Тот самый. Губерт твой настоящий друг.

— Вот видишь! — торжествующе сказал Алек и пошел переодеваться.

V

В июле в Коморов приехал Мальский. Он постоянно подыскивал себе летнее жилье, вот ему и пришло в голову обратиться к Янушу. Особой радости у Януша это не вызвало, но что же было делать? Он телеграфировал: «Жду вас». Ядвига же отнеслась к этому визиту даже благосклонно.

— Хоть будет вам с кем поговорить, — сказала она, когда Януш осторожно уведомил ее, что в Коморов на две-три недели приезжает отдохнуть некий господин из Лодзи.

Но говорить Янушу не пришлось — бедный Мальский просто не давал ему рта раскрыть. Последние месяцы Мальский прожил в очень трудных условиях. Никакая работа его не устраивала, и то и дело менял места В конце концов музыкальные школы в Лодзи перестали иметь с ним дело — всем был известен его суматошный, истеричный нрав. Квартиры он тоже менял, когда была возможность, и наконец нашел пристанище во дворце пани Гданской, но, разумеется, и там не смог долго выдержать.

— Даже прислуга у нее невыносимая, — говорил он. — Вы только представьте себе лакея с позументами, который отворяет вам дверь и с презрением отзывается о своих хозяевах. О Гданской говорит: «Эта старая идиотка…»

Януш попытался возразить:

— Но ведь не в глаза же?

Мальский пищал:

— А за глаза — это еще хуже.

Януш взывал к его рассудку:

— Мне кажется, не он один называет за глаза Гданскую «Эта старая идиотка».

— Конечно! — обрадовался Мальский. — Я первый.

— Вот видите! — улыбнулся Януш.

— Ну посудите сами, разве не идиотка? Деньги… Вы и представить не можете, сколько там денег… И вы знаете, куда она поехала на лето? Где дачу себе выбрала?

— А где же? — спросил Януш, не столько интересуясь, сколько забавляясь всей этой сценой.

— В Колюмне. Понятно вам? В Колюмне, под Лодзью. Этакое еврейское дачное местечко. Дюжина сосен в песке и деревянные «виллы». Так вот, мадам Гданская не может себе позволить выехать на лето больше никуда — только в Колюмну.

— Ну, вы преувеличиваете, я слышал, что в Колюмне очень хороший лес…

— Э, где там хороший! Может, и хороший… Но ведь это кошмар, а не отдых. И еще непременно хотела, чтобы я с нею поехал. «Это целебная местность», — говорит. Так и сказала: целебная местность. Сняла там огромный домище и отправилась на автомобиле с кухаркой и собакой. Интересно, зачем ей автомобиль? В Колюмне!

— А вы что-то последнее время то и дело меняли адреса. На каждом письме — другой.

Мальский вдруг побледнел и со страхом посмотрел на Януша. Рыжие волосики на его голове, казалось, порыжели еще больше.

— Не знаю, в чем тут дело, — доверительно произнес он, приближаясь к Янушу, — только я нигде долго не могу выдержать.

Он снова отошел в угол комнаты, постоял, подумал и принялся расхаживать по диагонали, говоря уже нормальным голосом, только изредка срываясь на писк:

— Предпоследнюю квартиру я снял под вечер, не зная, что окна выходят на аэродром. Аэродром в Лодзи! И зачем нам аэродромы?.. В Лодзи! Все утро взлетали самолеты. А вы знаете, как взлетают самолеты? Это кошмар, просто кошмар… Разве я мог жить в таком месте? Хорошо, что эта старая Гданская забрала меня в свой особняк… На Вульчанской. «Я отведу вам une chambre d’ami» [57], — говорит. Какая там une chambre d’ami, комнатенка для шофера на чердаке… Тесно, без туалета…

— Но хотя бы тихо? — спросил Януш.

— А уж ти-и-ихо… — Мальский вдруг остановился перед Янушем, расплывшись в блаженной улыбке. — Тишина! Вы даже представить себе не можете, какая тишина. Только этот холуй в ливрее… Каждый день приносит мне в постель завтрак и, представьте, изволит со мной беседовать. Рассказывает всякие городские сплетни… Ах, это ужас как неинтересно… Но он рассказывает. Станет в дверях в этакой развязной позе и выговаривает мне, что я много курю. А ведь ему даже не приходилось убирать в моей комнате… Этакий громадный, дюжий детина. Раньше бы из него получился в самый раз… как это говорится?.. Аркебузир или арбалетчик?

— Аркебузир — это одно, а арбалетчик — совсем другое.

— Казак, казак! — вдруг выкрикнул Мальский, точно Архимед свое «эврика». — Казак! Казак получился бы. А что, у вас на Украине еще были казаки?

— Нет, не было, — ответил Януш, лишь бы отделаться. И одновременно припомнился ему тот казак — как же его звали? — который привез мешочек с драгоценностями Марысе. Если бы не тот казак, не бывать бы им сейчас в Коморове.

— Надеюсь, что здесь будет достаточно тихо.

— Да, достаточно… Я очень плохо сплю, — почти с отчаяньем произнес вдруг Мальский. И снова доверительно добавил: — Я боюсь…

Януш подался назад в своем кресле:

— Чего?

— Ах, как мне бывает страшно! — пискнул Артур. — Лучше уж не говорить об этом. Но тут, наверно, петухи поют на рассвете, а?

— Петухи закрыты в курятнике, а ваша комната выходит в сад. Хотите взглянуть?

Они прошли через сени в комнатку, которая выходила прямо в сад. Януш так и не расширил дом в Коморове, только переделал кое-что, и дом стал более красивым и удобным. Впрочем, все это сделалось как-то само собой за восемнадцать или девятнадцать лет. «Садовая» комната, как ее называла Зося, была в свое время детской, ее занимала Мальвинка несколько месяцев своей жизни. Янушу до боли не хотелось кого бы то ни было помещать здесь, но, с другой стороны, он понимал, что такое вот, как он это называл, «легкое торжество жизни над смертью» неизбежно. Поэтому он предпочел поселить здесь человека ему безразличного, вроде Мальского. Впрочем, комната, совершенно заново обставленная Ядвигой, ничем не напоминала прежней детской. Януш, никогда не заглядывавший сюда, вошел в нее, как в гостиничный номер.

— А аэродрома тут близко нет?

Януш пожал плечами.

— Но ведь шоссе недалеко?

— Да, шоссе совсем недалеко, только пройти вон по той каштановой аллее. Да вы же только что ехали…

— А Пуща Кампиносская? — с тревогой спросил Мальский, поглядывая в окна на раскорячившиеся яблони с вытянутыми в пространство руками.

— Пуща тоже недалеко, — уже раздражаясь, ответил Януш.

— Вы не сердитесь, — сокрушенно сказал Мальский, — но я такой неспокойный.

— Войны не будет, — тусклым голосом сказал Януш.

— Не будет? Наверняка не будет? — обрадовался Мальский.

— Ну, устраивайтесь, — предложил Януш. — А до обеда погуляйте по садику.

Садик не изменился с тех пор, как Януш приехал сюда впервые. Прежние яблони померзли, и пришлось высадить другие, так что и деревья в саду не изменили своей величины. Януш окинул взглядом хорошо знакомые ему флоксы и подсолнечники, аллейку, ведущую к лесу, и подумал, что Мальский на все это смотрит свежими глазами.

«Интересно, каким ему все это кажется».

Он вошел в сени. Там ждал его присланный Фибихом Игнац.

Януш отправил его, пошел в гостиную и в нерешительности остановился посреди комнаты, не зная, что ему делать дальше. Когда в Коморове появлялся кто-нибудь посторонний, присутствие мертвых становилось особенно ощутимым. Даже когда приезжал Алек, вся жизнь казалась никчемной и напрасны были усилия втиснуть ее в приемлемые рамки. Она просто разлезалась под пальцами, как лежалый шелк.

Потом Януш прошел в другую комнату, в свою спальню, которая была некогда спальней Зоси, и стал смотреть на сад. Все то же самое, и даже если старый дуб вырос за эти годы, то по огромному дереву этого не заметишь. Вот и Мальский вышел в сад, он прогуливался вниз по аллейке, до прудика, таким шагом, как будто расхаживал по великолепному парку.

«Выглядит так, словно ходит по Колюмне», — усмехнулся Януш.

Становилось все пасмурнее, деревья на фоне серого неба приобретали пластические очертания, а рыжая голова Мальского словно притягивала к себе лучи рассеянного света.

Нужен был именно приезд чужого человека в одинокий дом, появление нелепой фигурки Мальского среди хорошо знакомых, привычных деревьев, чтобы Януш с особенной силой ощутил всю мучительность и несуразность своего существования.

«Что все это значит? Но ведь надо же что-то делать для людей, — усмехнулся он. — Хотя бы вот для этого Мальского. Это же ученик Эдгара».

«Ага, — вспомнил он, — надо ему сказать об этом письме».

И он вышел в сад. Мальский сидел на скамейке под дубом с таким видом, с каким сидел бы экзотический кенарь на жалком орешнике. Но это было даже забавно.

— Ну, как вам здесь нравится?

— Чудесно, право… Все здесь как-то… как бы это сказать… исконно польское.

Слова «исконно польское» он произнес в кавычках, словно издеваясь над самим собой. Но все же произнес.

Януш сел рядом с ним на скамью. Темно-серый цвет неба словно бы прояснил зелень молодых ясеней и орешника, стоящих перед дубом. Листья недвижно замерли, готовые, однако, затрепетать в любой миг.

— Вы знаете, — сказал Януш, — старый Яжина сказал мне на похоронах, что у него есть какие-то письма Эдгара… Вероятно, к Рысеку. Надо бы съездить взглянуть.

Мальский оживился:

— Непременно! А нельзя сейчас, сию минуту?

— Это очень далеко. Придется отправиться с утра пораньше.

— Далеко? Как далеко?

— Километров сорок.

— Но у вас же есть автомобиль.

— Есть. Только нет шофера.

— Я поведу, — заверил Мальский. — Я когда-то водил машину.

— Вот уж на это я не согласен, — засмеялся Януш. — Убьемся из-за вас — и конец.

Мальский обиделся.

— Почему это из-за меня мы непременно должны убиться!

Но в конце концов повез их Фибих, которому очень не хотелось бросать свой сад, потому что как раз начался сбор малины.

— Будто это так уж спешно — собирать малину? — удивился Януш.

— Малина может высохнуть или осыпаться.

Старый Яжина жил той же большой низкой комнате с желтым роялем в углу, но, видимо, держали его здесь уже из милости, так как и видел и слышал он плоховато. Ходила за ним шустрая девица — Дануся. Но ей больше подошло бы имя Ягенка{47} — такая она была сильная. Так и носилась с топотом взад и вперед.

Разговаривать со стариком было трудно — он не очень хорошо понимал, чего от него хотят, хоть и узнал обоих сразу. Он все трогал Мальского то за плечо, то за колено:

— Вы же с моим Рысеком дружны были!

И тихо всхлипывал.

— Никого, сударь, никогошеньки, — говорил он, указывая Янушу на пустую комнату. — Вот, один как перст. Дануся — это дочка дворника, а может, садовника… Ну, оттуда, знаете? Из Аркадии. Пан Эдгар ее знал. Такая славная была деточка…

Тут на сцену явилась сама Дануся.

— Дануся! — закричал старый Яжина. — Дануся! Подойди-ка к господам. Помнишь пана Эдгара? Куколок тебе вырезал…

Дануся пожала плечами. Ей казалось, что все, о чем говорит старый органист, всего лишь плод его размягченного мозга.

— Не помню я ничего такого.

— Может, угостишь господ чем-нибудь?

— А чем мне их угощать? Чаю могу дать…

— Ну так дай, деточка.

Выяснилось, что о письмах старик ничего не помнит. Он даже стал убеждать их, что никаких писем не было, что Эдгар никогда и не писал Рысеку и что он, Яжина, не помнит, чтобы он кому-либо говорил об этих письмах.

— Да как же так? Вы еще на похоронах Эдгара говорили!

— А, на похоронах, да, да… — согласился старик и вновь расчувствовался, — Да, на похоронах говорил вам, только это вовсе не письма, а открытка.

— Пусть будет открытка, — сказал Мальский, — все равно мы хотели бы на нее взглянуть.

— Ноты были, это верно… Вон там на рояле ноты его, Рысека, и пана Эдгара… Эти… как их Рысек называл?.. Ага, эскизы. Были такие эскизы. Да Гелена все пожгла. Еще перед смертью. Пожгла, это уж вы мне поверьте. Она все жгла и ломала. Такая уж она была. И к радио меня не подпускала…

— Ну а открытка? — спросил Януш.

Но старый органист не слушал его, уйдя в воспоминания о Гелене.

— Знаете, она ведь так мучилась! Целых десять дней… Ничего есть не могла. Все нутро у нее сожгло. Так ей, уж простите, клистир ставили из вина и молока… Ох, сударь, как она мучилась! День и ночь я с ней сидел. Все грехи ей за эти муки отпустятся…

И Яшина принялся искать платок.

— Вы насчет открытки говорили, — снова напомнил Януш.

Дануся принесла два стакана мутного чая.

— Дануся, а где же та открытка? Помнишь, такая голубая! От пана Эдгара!

— Да что вы, деда, привязались с этим паном Эдгаром! — буркнула Дануся, поставив стаканы на стол.

— Такая была ласковая деточка… — сказал старик, обращаясь к Янушу. — Поищи эту открыточку, Дануся, я тебе ее недавно показывал. Такая голубенькая, блестящая.

— А я ее у себя на стенку приколола. Нельзя, что ли?

— Так ты принеси, деточка, принеси…

— Я с вами схожу! — вскочил Мальский.

Дануся прошла через сени в тесную каморку. Там стояла аккуратно заправленная постель и столик. Больше ничего. Над постелью к полосатому ловичскому коврику была приколота открытка. Дануся неохотно сняла ее и молча, с угрюмым видом протянула стоявшему у порога Мальскому. Мальский с триумфом доставил ее в большую комнату.

— Есть, есть! — пищал он, размахивая открыткой.

Януш взял ее из рук Мальского.

Это была почтовая открытка несколько большего, чем обычно, размера. На фоне ярко-голубого лакированного неба вырисовывалась Триумфальная арка в Париже. Рядом была изображена подкова, обвитая стебельками клевера с четырьмя листочками. Открытка была засижена мухами, но голубизна ее не вылиняла и, чистая, назойливо-броская, окаймляла изящные очертания арки. На другой стороне адрес, написанный рукой Эдгара, и слева текст: «Сердечный привет из Парижа. Эдгар Шиллер». Вот и все.

Януш улыбнулся и отдал открытку Мальскому. Тот принялся крутить ее так и сяк.

— Никакой ценности это не имеет, — сказал Януш.

Мальский возмутился.

— Как это не имеет? А подпись?

— Подписей Эдгара много, хотя бы на счетах от портного.

— И больше у вас ничего нет? — с отчаянием обратился к Яжине Мальский.

— Нет, нету. И никаких писем никогда не было. Пан Эдгар наезжал порой, и то давно это было, а писать не писал. Может, У Гелены что было…

Януш промолчал, не желая затрагивать эту щекотливую тему.

— Какие-то бумаги она жгла… — И старый органист вдруг замолчал, беспомощно глядя на Мышинского.

Януш вновь взял открытку. Каким это чудом Эдгар, который всегда старался писать на отличной или, уж во всяком случае на приличной бумаге, Эдгар, не любивший открыток, как мог он купить такое уродство и отослать его в Лович? Неужели у него не было под рукой другой открытки? Или кто-нибудь поднес ему эту в качестве образца безвкусицы?. А может, шел Елисейскими полями и наткнулся на несчастного старичка, умолявшего купить у него несколько открыток? Дату Шиллер не поставил, число на почтовом штемпеле стерлось. Сама открытка не выцвела, но обратная сторона пожелтела — видимо, долго лежала на солнце. Клочок бумаги, привет одного покойника другому. И никому уже ре установить, когда Эдгар отослал эту открытку и когда Рысек ее получил. Может быть, он был уже болен? Послание от брата к брату, к брату по болезни, по смерти. Канувший в ничто миг жизни человека. «И какого человека!» — мысленно добавил Януш.

Мальскому непонятно было его состояние.

— Ну что ж, — произнес он вдруг так громко, что Януш даже вздрогнул, — придется возвращаться ни с чем, вернее, с этой жалкой добычей. А?

Януш хмуро взглянул на него.

— Боюсь, что даже без этой добычи, — спокойно заметил он.

— Вы что, не возьмете эту открытку?

— А зачем?

— Как это зачем? Это же открытка от Эдгара!

— Никакого пробела в его биографии эта открытка не заполнит. На ней даже числа нет.

— Мы располагаем периодом ad quem[58], — важно заметил Артур.

— Возьмите, дорогие, возьмите, — принялся уговаривать старый Яжина, ерзая в своем кресле. — На что она нам?

Дануся, стоя у порога, хмуро прислушивалась к этому торгу и разговорам о «ее» открытке.

Януш взглянул на нее, улыбнулся и, подойдя к ней, протянул открытку.

— Возьмите, Дануся, и приколите обратно на стенку. Это открытка от одного великого человека, который любил вас, когда вам было три года.

Дануся вспыхнула, опустила глаза и почти вырвала открытку из рук Януша. Лицо у нее было такое, точно все вокруг издевались над ней. Повернувшись на пятках, она скрылась и не показывалась до конца их визита, который, впрочем, длился уже недолго.

— Обидно, — сказал Мальский в автомобиле, — вы лишились ценной вещи.

— Не лишился, — ответил Януш, — а оставил ее там, где Она должна быть по самой своей природе.

— Ах, никогда не известно, где она, истинная природа вещей, — погрустнел вдруг Мальский и, поглядывая близко посаженными глазами на мелькающие мимо деревья, стал вдруг похож на маленькую грустную обезьянку.

Януш отвернулся и сказал:

— Не так быстро, Фибих.

И подумал: хорошо, что приехал этот Мальский и разделил с ним одиночество.

Но долго выдержать совместную жизнь с ним в тесном доме было трудно. Артур не спал по ночам, и Януш слышал, как тот не находит себе места и крутится в постели. По вечерам он слушал радио, которого Януш не выносил, утром опаздывал к завтраку. Но Ядвига на него не жаловалась.

— Хоть поговорить с ним можно. И слушает тебя.

Это означало, что Януш ее не слушает.

Спустя некоторое время Януш решил, как он это шутя сформулировал про себя, «перебросить Мальского на более широкий фон», и предложил ему поехать в Закопане, побродить по горам. Мальский с легкостью согласился.

— Я еще никогда не был в Закопане, — не без грусти признался он.

— И гор не видели?

— Не видел.

— Ну вот и поехали!

Это путешествие в горы разительно отличалось от прежних вылазок Януша. Причина крылась не в том, что некогда он был здесь с Генриком Антоневским, ныне воеводой на пограничных землях, а теперь вот с Артуром Мальским. Артур был даже ближе ему из-за того, что боготворил Эдгара. Вернее, Янушу было приятно убедиться, что встречаются еще, оказывается, столь сильные привязанности, что вообще существует еще такое чувство на свете. Да к тому же здесь, в стране, где отношения между людьми вообще не отличаются теплотой.

И в Закопане и в горах все, разумеется, было иным, так как времени с той памятной вылазки в 1920 году прошло немало. И люди были иные, и на горы они реагировали иначе, и прежде всего сам Януш был иным и по-иному на все реагировал. Так, он не мог побороть грустное чувство, охватившее его, когда он увидел толпы на Крупувках, когда вынужден был препираться в очереди за билетами на Каспровый. Да, за билетами. Ведь теперь экскурсантов доставляли на Каспровый в вагончиках, а уж оттуда можно было двинуться дальше. Да и какое там «двинуться», когда на крохотных ножках Мальского были хорошенькие желтые ботиночки, которые разлезутся тут же, прежде чем они спустятся с Лилёвого в приют. Перевал на Лилёвом показался Янушу совсем другим, поскольку попали они туда «сверху»; а ведь раньше, когда туда добирались снизу, совершая томительный и вместе с тем такой чудесный подъем, все время манила перспектива увидеть это некогда самое красивое зрелище — задумчивое одиночество Верхитихой Долины.

— Это просто невероятно, это что-то нереальное! — восклицал Мальский, не обращая внимания на удивленных соседей, когда они вышли к приюту на Каспровом. Но Януш уже настолько свыкся с Мальским, что воспринимал его слова без всякого раздражения и даже растроганно.

Мальского восхищало и поражало все: и то, что надо откидываться назад при спуске, и то, что его желтые ботиночки скользят на горных лужайках, и то, что осыпь рушится под его подошвами. То и дело он спрашивал, как называется та или другая вершина, а особенно интересовался Задним Костельцом. И все никак не мог взять в толк, где находится эта вершина и где лежат эти двенадцать Польских озер.

— Я вижу только два, — твердил он. — Где же остальные десять?

Но вот замолчал и он — не то утомился, не то горы подавили его своей красотой и величием. Как бы то ни было, он тихо дошел до поворота на тропинку к Черному озеру. Пошли широкой, как тротуар, тропой, которая лишь к концу, поднимаясь высокими ступенями, становится утомительной. Было начало августа, погода была чудесная, хотя, судя по всему, надвигалась гроза. Когда они взобрались на скалу возле Черного озера, солнце стояло в темно-синем небе высоко и сильно палило. Озеро расстилалось перед ними, как ковер, гладкое, голубое, с тем глубоким сапфировым оттенком, какой имеют только озера в Татрах. Толпы туристов, следовавшие за ними, еще не добрели сюда, и тут царила полная тишина. Поразительный вид Черного озера, великолепная композиция этой котловины потрясли Артура. Уж в чем, в чем, а в красоте композиции он разбирался.

— Ой, бабочка, бабочка! — закричал он.

Красная бабочка (которая только казалась красной, а на самом деле была обычной крапивницей) вылетела к озеру и, видимо, не знала, лететь ли ей дальше или возвращаться, потому что как-то нерешительно трепыхалась прямо перед путешественниками. Януш молчал. Жизнь предстала перед ним такою же, как эти горы. Такою же неодолимой, трудной.

Пройдя немного, они перешли через мостик и добрались до места, где тропинка сворачивает на Гранаты. Потом свернули. Когда дошли до того места, где погиб Карлович{48}, и стали рассматривать этот достопримечательный камень, Мальский насторожился.

— А почему здесь выбита свастика?

— Так это же у здешних горцев такой знак. Кажется, очень древний…

— Нехорошо, если немцы увидят…

— Какие немцы? — грубовато спросил Януш.

Но Мальский замолчал и уже не разговаривал до самого приюта. Януш не хотел заходить в каменное строение варшавского приюта, а предпочел по-старому выпить молока у Бустрицких. Но перед домом Бустрицких не было свободного места, поэтому они с Мальским прошли в комнату и сели, укрывшись в углу, возле окна, так что Януш видел спускающихся с Каспрового людей.

Становилось все пасмурнее, и даже раз-другой громыхнуло. Небо над Козими Вирхами было еще сапфировым, но понизу уже неслись белые, набухшие тучи. Мальский достал к кислому молоку прихваченные на дорогу в пансионате булочки с сыром и ветчиной.

— Когда собираешься в дорогу, надо думать о таких вещах, — наставительно произнес он, угощая Януша, который, конечно же, не подумал о «таких вещах».

И тут Янушу бросился в глаза знакомый силуэт. Среди вереницы идущих с Каспрового туристов он вдруг увидел знакомую фигуру. Сомнений не оставалось — это был Анджей Голомбек. С ним шли чернявый юноша и девушка. Троица эта тоже не нашла места за столами перед приютом и поэтому уселась прямо на камнях, Анджей расстелил не то палатку, не то спальный мешок и усадил на него девушку. Устроились они под самым окном, но окно было закрыто, и поэтому не было слышно, о чем они говорят. Девушка развязала заплечный мешок и стала доставать припасы, а парни развернули тщательно наклеенную на полотно старую карту Эволинского и принялись изучать маршрут. По тому, как они водили пальцем, Януш понял, что они направляются через Долину Паньщицы на Кшыжне. Позавидовал тому, что они увидят великолепное зрелище, и вновь с грустью взглянул на туфлц Мальского. Они были разбиты, каблуки стоптаны, туфли уже никуда не годились. Значит, пора возвращаться в Закопане.

Но они не успели покинуть дом Бустрицких — пришлось переждать дождь, который вдруг принялся сечь своими дротиками скалы и карликовые сосны. Януш не сводил глаз с молодежи. Только теперь он сообразил, что девушка эта — Геленка. Если прикинуть, то получалось, что ей самое большее тринадцать лет. Но выглядела она уже вполне сформировавшейся девушкой и напоминала бутон; и хотя Януш, должно быть, не так давно видел ее в доме на улице Чацкого, в первый момент он не узнал ее.

В противоположность обоим сыновьям Голомбека, смуглым и черноволосым, вроде Валерия, только более благородной внешности, Геленка была светлой, как ее мать, как Юзек. И именно благодаря своему полумужскому, полуженскому облику (Геленка была в брюках, но волосы ее были заплетены в две косы с голубыми ленточками), она напоминала Янушу все то, чем он восхищался в детстве и юности. Движениями она напоминала Ройскую, смеялась совсем как Оля, но больше всего, так потрясающе, так странно походила на Юзека, как будто была его сестрой.

«Как же это я мог ее не узнать? — думал Януш, делая вид, что слушает рассуждения Мальского об «Электре» Штрауса. Ведь уже по одному этому я должен был узнать ее среди тысяч других».

И он все смотрел и смотрел на ямочку на ее щеке (только одну, с левой стороны), появлявшуюся, когда Геленка смеялась, и на светлые льняные волосы, не блестящие, но такие пушистые, на оттопыренную губку, когда она сердилась. Его поразило необычайное очарование этого лица, ясные глаза, чуточку раскосые, с уголками, приподнятыми вверх, вокруг которых, когда она улыбалась, собирались прелестные складочки (конечно же, еще не морщинки). Настроена Геленка была очень весело, но все время недовольно гримасничала, а когда пошел дождь — подняла ужасный крик. Через стекло было слышно, как она закричала: «Анджей, Бронек!» — и вся троица забилась под навес у самого окна. Януш подался назад, опасаясь, что его узнают, но тут же подумал, что, даже если узнают, наверняка сделают вид, будто не заметили, — ведь ничего нет скучнее, чем встретить на веселой прогулке нудного дядюшку.

Теперь лицо Геленки находилось почти на уровне окна, возле которого он сидел, так что он мог наблюдать на этом маленьком нервном личике необычайно живую смену чувств и настроений. Все, что она говорила и делала, было отмечено еще чисто детской непосредственностью. Но в движениях и в некотором превосходстве, с каким она относилась к юношам, угадывалось уже сознание женского достоинства.

И вдруг в каком-то жесте, которым она отстранила брата, мешавшего ей завязать рюкзак, в блеске ее глаз он увидел не только Юзека, свою воинскую кампанию и зеленую копну люцерны, на которой Юзек скончался, но увидел и всю свою молодость.

Как зачарованный смотрел он на молодую девушку.

— Поразительное явление, — прошептал он про себя. — Откуда она взялась?

Мальский не обратил внимания на эти слова, все еще пространно излагая Янушу свое отношение к симфонической музыке Штрауса и объясняя, почему он не любит «Rozenkavalier’a»{49}.

— А дождь-то уже перестал, — заметил он, — можно идти. Пошли!

— Пошли! — сказал Януш и встал.

На дворе было сыро и холодно. По небу неслись разорванные белые тучи, камни блестели на солнце. Мимолетный дождь кончился.

Януш поднял голову и взглянул на белые тучи.

Надо мной летит в сапфировое море… —

вспомнились ему старые стихи.

А когда уже поднимались по тропинке к Закопане, он увидел, как молодая счастливая троица, прыгая с камня на камень, быстро удаляется по красным отметкам в сторону перевала Кшыжне.

«Успокойся, — произнес про себя Януш, — тебе уже никогда не бывать с ними».

VI

Всего в камере их было шестнадцать человек. Семерых недавно увезли. Янек заметил, что это были одни уголовные. Так что осталось девять товарищей. Ближе всего Янек сошелся с двумя молодыми парнями. Один из них, лет двадцати, — во всяком случае, так он выглядел, — звался Лилек. Его огромные серые глаза на темном лице, глаза, под которыми в тюрьме появились сизые тени, взирали на Вевюрского, как на икону. Второй, Алексий, был постарше, спокойный, и улыбка у него была удивительно мудрая, как у человека зрелого. Алексий любил поговорить о принципиальных вопросах, но только потихоньку, чтобы не обратил внимания высокий, худой и желчный верзила, которого тюрьма, кажется, совершенно «исправила». Этот издевался над всем, что говорил Вевюрский. Звали его Вит Новак. Во всем он винил таких вот, как он говорил, «блаженненьких», вроде Вевюрского. Он считал, что это Янек и ему подобные виновны в роспуске компартии{50}; совсем на днях в камеру какими-то путями проникло известие о соглашении Риббентроп — Молотов. Узнав об этом, Вит громко расхохотался, а Вевюрский встревожился не на шутку.

Вит Новак считал, что такие вот «блаженненькие» проповедуют то же, что и попы только попы обещают рай на том свете, а Вевюрский — еще на этом.

— Это не я обещаю, дорогой, — улыбался Янек, — это Ленин и Сталин обещают.

— И его преосвященство кардинал Каковский{51}, — съязвил Новак.

Янек предпочитал не связываться с ним. Втроем — с Алексием и Лилеком — забирались они в угол на нары и шептались там. Но и это случалось все реже, так как они уже досыта наговорились. В конце концов хорошее настроение покинуло даже Янека, и если раньше он любил весело поболтать, часто насвистывал, то теперь сидел угрюмый, неподвижно глядя в пространство.

Вит Новак издевался:

— Что ты там видишь, Янек?

И когда Вевюрский не откликался, отвечал за него:

— Видишь то вечное блаженство, которое настанет, когда ликвидируют всякую собственность! А? Всякую собственность под корень, никто ничего не имеет — и счастье царит на всем белом свете!

— Не язви, Вит, — одергивал его Алексий, становясь в такую позу, точно собирался защищать Вевюрского.

— Ну, ну, — вызывающе говорил Новак, — не защищай вождя. Вождь — он сам себя защитит.

Он прозвал Вевюрского «вождем».

Но в тот вечер, когда увели уголовников, встревожился и Вит, все сидел на своих нарах и прислушивался.

Человек, долго просидевший в тюрьме, со временем начинает по самым мельчайшим признакам догадываться, что происходит вокруг. По одному тому, как вставляют ключ в замок, как отодвигают засов, способен он понять, что сегодня что-то не так, как всегда. С легкостью угадывает он, когда совершается казнь, когда привозят новых узников и каких именно — только что приговоренных или из другой тюрьмы. На этот раз не казнь и не транспорт. К тюрьме съехалось множество автомобилей, но ворот не открывали, во двор машины не въезжали, так и остались снаружи. Потом часть машин уехала. Уже с вечера во всех коридорах тюрьмы чувствовалось какое-то движение, где-то открывали и закрывали двери, но все это делалось тихо-тихо, как во сне.

— Похоже, что удирают, — сказал вдруг громко Вевюрский.

— Тише, товарищи, давайте спать, — окликнул их дежурный по камере, ведь была уже ночь.

— В эту ночь спать не придется, — прошептал Лилек.

— Ты слышишь, Лилек? — шепнул ему Вевюрский. — Они удирают.

— Что это значит? — спросил Алексий.

— А шут их знает!

— Тише, тише! — зашикали товарищи.

Вевюрский прилег на постель, но спать не стал. Неожиданно уже почти под утро они услышали, как автомашины отъезжают от тюрьмы.

Сначала зарычал один мотор, потом другой, затем еще и еще, и наконец все машины двинулись.

— Товарищи, они смываются, — вскочил Вевюрский. — Удирают! Смылись!

Все повскакали с нар.

— Ну и болван же! — закричал Вит Новак. — Мозга за мозгу у тебя заскочила. Спать не даешь…

— Какое там спать! Сейчас не до сна!

Лилек с разбегу грохнул в дверь.

В других камерах тоже послышались шум, крики, удары. Стало ясно, что надзирателей в коридоре нет. Гам поднялся такой, что даже Вит Новак перестал ворчать и закричал вместе со всеми:

— Открывайте, открывайте!

Алексий попытался дотянуться до окна. Один из заключенных подсадил его, но открыть окно Алексий так и не смог. Увидел только светло-синее, ясное осеннее небо над тюрьмой. Светало.

Вдруг в коридоре послышались быстрые шаги, где-то внизу — крики, а потом скрежет и лязг; кто-то одну за другой отпирал камеры. Все столпились у двери, а когда она распахнулась — высыпали в коридор, чуть не опрокинув отворившего. Только Вевюрский задержался возле него. Это был пожилой человек с седеющей бородой.

— Что случилось? — спросил Янек.

— Все сбежали. Оставили нас одних.

— Как так сбежали?

— А вот так. Драпанули.

— Почему?

— Ты еще спрашиваешь. Немцы подходят.

— Немцы?!

Янек даже привалился к коридорной стене, недоуменно глядя на пожилого человека.

— Как же так? Немцы подходят, а мы не защищаемся?..

— Защищаемся… Только, похоже, разбили нас… — И он по-русски добавил: — В пух и прах.

А Лилек уже мчался по коридору назад, крича во все горло:

— Вевюрский!.. Где Вевюрский?.. Вевюрский!..

— Тут я! Чего орешь?

В этот момент погасло электричество. Воцарилась темнота. Лилек нащупал во тьме Вевюрского и ухватил его за плечи, как будто боясь потерять.

— Товарищи, — сказал он, — ключи от камер лежали внизу, у входа на столе, и там же было написано: «Те, что остались, все коммунисты».

— На смерть нас обрекли…

Но Янек не слушал, твердя только одно:

— Разбили, разбили, разбили…

В здании тюрьмы было темно, зловонно и ужасно душно. За воротами же их встретил предрассветный холод и свежий, удивительно бодрящий ветерок. У Янека так закружилась голова, что он даже зашатался. Лилек подхватил его.

— Что с вами, товарищ Ян? — с тревогой спросил он.

Неподалеку от тюрьмы находилось Познанское шоссе. На нем кипело движение. Люди, машины и лошади — все неслись к этому шоссе. Мчась во всю мочь, Янек, Лилек и Алексий — теперь их осталось только трое — наткнулись на какого-то гражданского, бежавшего в ту же сторону.

— Гражданин, что происходит? — спросил его Алексий.

— А вы откуда? — недоверчиво спросил, тот.

— Мы политические…

— А может, шпионы?

— Хватит шутки шутить! — нетерпеливо вмешался Янек. — Скажите нам, что происходит. Мы не знаем, мы из тюрьмы.

— Гонят нас, как собак.

— А на шоссе что?

— Люди бегут.

— Куда?

— Куда глаза глядят, хоть в ту же Познань…

— А где немцы? — спросил Алексий.

— Везде, сударь, везде.

Человек этот, в светлом пиджаке и без шапки, был, видимо, насмерть перепуган.

— Как это везде?

— А так. Уже под Варшавой. Варшава отбивается{52}.

— Быстрей, Лилек! — заорал Вевюрский с неожиданной силой. — Бежим!

И помчался вперед, как будто Варшава была в двух шагах.

И вот они очутились у шоссе.

По нему ехали повозки и велосипеды. Время от времени сквозь эту кашу, громко рыча, продирался автомобиль. Все это озарял свет заходящей луны. Было как раз полнолуние.

Алексий взглянул на запад, где небо было еще совсем темное. На темном фоне вспыхивали какие-то странные всполохи и, быстро пробегая по небосводу, гасли. Как будто все небо корчилось и извивалось в судорогах.

— Гляди, — сказал он Лилеку.

— Что это? — спросил тот.

— Пушки бьют. Это снаряды.

Сквозь скрип телег и мерный, непрерывный, струившийся, как река, шорох шагов на шоссе пробился далекий однотонный гул.

— Война! — сказал Лилек, шмыгая носом так, как будто собирался заплакать. — Война!

— Гляди, армейский грузовик! Прыгай! — закричал Янек товарищам и бросился за медленно пробирающимся грузовиком. — Прыгайте! Граждане, подвезите до Познани! — закричал он, держась за борт.

— Влезай, мы до самой Варшавы, — ответили ему бодрые голоса, в которых не было ни нотки испуга.

При свете луны они увидели в грузовике группу спокойных и сосредоточенных людей.

«Железнодорожники!» — подумал Янек и подал руку Лилеку и Алексию, помогая им влезть в машину. Потом обратился к сидящим:

— Спасибо вам… товарищи…

Грузовик, пробившись сквозь пробку, быстрее помчал в сторону Познани.

— Вы в Варшаву? — спросил чей-то голос. — Мы ведь Познань стороной объезжаем…

— В Варшаву, — торопливо подтвердил Лилек.

— В Варшаву, — задумчиво повторил Янек. — В столицу.

VII

Казимеж Спыхала позвонил в министерство. Взглянул в открытое окно. Стояла темная, теплая ночь, издалека доносился гул, отдаленное движение, как будто огромные насекомые вереницей устремлялись куда-то вдаль. Словно гудение майского жука, бьющегося в стекло, только многократно усиленное.

В трубке отозвался сонный голос:

— Алло!

— Мой автомобиль готов?

— Кто говорит?

— Казимеж Спыхала.

— Ваш автомобиль, пан советник, взяла пани министерша.

— Вот как? — удивился Казимеж.

— Да. Он понадобился.

— А еще какая-нибудь машина есть?

— Больше нет.

— А кто там еще в отделах остался?

— Никого нет. Я один.

— А кто это говорит?

— Швейцар. Станислав Блащик.

Спыхала положил трубку. Нет машины!

— Черт бы их взял! — Он вновь прошел в спальню и зажег свет. На застеленной постели лежал раскрытый кожаный несессер, сверкая серебряными крышками флаконов и баночек.

Спыхала встал посреди комнаты и задумался.

— Сбежали. Все сбежали.

Он позвонил.

Слуга появился сразу. На кухне, видимо, не спали. Встав у порога, он смотрел на Спыхалу грустно, но почтительно.

Казимеж приказал:

— Уложите, Войцех, мой чемодан. Как для малого выезда.

— Для малого? — меланхолически переспросил Войцех.

— Для самого малого. Вполне возможно, что мне придется самому его нести.

— А автомобиль?

— Нет автомобиля.

— Нет автомобиля, — повторил Войцех и помрачнел. Видимо, он и сам рассчитывал на этот автомобиль.

— Вы что, тоже хотите уехать? — спросил Спыхала.

— Все бегут, что же мне одному в Варшаве делать?

— И верно, — задумался Казимеж. — Только вот ни одной машины в министерстве нет.

— А автомобиль господина советника?

— Я уступил его княгине…

— Ах, вот оно что… — встревоженно протянул Войцех. — Ну и как же теперь?

— Увидим, увидим, — нервно произнес Спыхала и взглянул на часы. Было три двадцать ночи. — Торопиться некуда.

— О! А мне кажется, что сейчас как раз надо торопиться, — многозначительно заметил Войцех.

«Они у себя на кухне знают куда больше, чем я», — подумал Спыхала и включил радио. Оно молчало.

— Ну, так я схожу к княгине, может быть, она еще не уехала, — сказал Спыхала.

Когда он вышел на улицу, небо за Вислой уже розовело. От воды тянуло холодком, а на западе сверкал ущербный месяц. В переулках царило полное безмолвие. Шум доносился с главных улиц. Чтобы добраться до дома Билинской, ему даже не нужно было пересекать Иерусалимские Аллеи. Перед флигельком во дворе чернел его автомобиль, нагруженный чемоданами. Текла стояла на лестнице и следила за погрузкой. Глаза ее были заплаканы, на утомленное лицо падали розовые рассветные блики, соперничая с ярким светом, падавшим из холла.

С лестничной клетки большого дома послышался сонный голос:

— Затемнение, затемнение!..

— Кто это там? — сердито спросила Текла.

— Дежурный противовоздушной обороны, — послышалось в темноте. — А ну, затемнение!

— Да ведь светает, день уж на дворе! — раздраженно откликнулась Текла.

— Княгиня у себя? — спросил Спыхала.

— В гостиной, укладывает миниатюры, — ответила Текла.

Казимеж вошел в дом. Повсюду горел свет. Все было освещено a giorno[59], как в дни больших приемов. В холле на стуле сидел Алек в пальто, в шляпе, с несессером в руке. Сонно уставившись в одну точку, он курил сигарету. Ни Алек, ни Спыхала не поздоровались.

— Где мама? — только и спросил Спыхала. Алек молча указал папиросой на дверь гостиной. Спыхала вошел туда.

В гостиной царил беспорядок. Среди соломы и стружки, среда нагроможденной мебели неподвижно стояла Мария. Подтянутая и высокая, она вдруг показалась Казимежу той, былой, давней. В тот памятный день, когда он впервые увидел ее, она вот так же стояла посреди развороченной комнаты и протягивала к нему руки. На этот раз она рук не протянула.

— Поезжай, Мария, — без всяких вступлений сказал Спыхала. — Уже светает. А то днем самолеты бомбят…

Княгиня в смятении посмотрела на него. В ее больших голубых глазах застыли и скорбь, и какой-то испуг. Не немецких самолетов боялась она, а той минуты, которая должна была наступить.

— Поезжай, — повторил Спыхала.

Мария накинула парусиновый плащ и вновь с тревогой посмотрела на Спыхалу, а потом бросила взгляд на портреты и миниатюры, висящие над диваном. Так она их и не уложила.

— Ну вот видишь, видишь…

Наконец-то она протянула к нему руки. Спыхала так долго ждал этого. Он бросился к ней и стал целовать ее руки — как тогда, двадцать лет назад, и, как тогда, ему показалось, что начинается какая-то другая, новая эпоха в его жизни, наступает что-то огромное…

— Вот видишь, видишь, снова скитания, — сказала княгиня.

В этот момент вошел Алек.

— Мама, все готово, — нетерпеливо произнес он, — едем же.

— Возьми эти миниатюры, — сказала княгиня.

Алек быстрым движением сорвал со стены — словно горсть крыжовника с куста — несколько миниатюр и сунул их в карман.

— До свиданья, — сказала княгиня Спыхале и, вскинув обе руки, повязала на маленькой соломенной шляпке шелковую густую вуаль дымчатого цвета. — До свиданья.

Вот и все. И только когда она уже сидела в автомобиле рядом с сонным Алеком и коричневой Мухой, которая одна веселилась и звонко лаяла, радуясь поездке, когда Текла уложила в ногах последние чемоданы и пледы, только тогда Билинская обратилась к Спыхале.

— Кази, — сказала она, высунув из автомобиля руку в коричневой перчатке, — а может быть, ты все же поедешь с нами?

— Места уже нет, — угрюмо сказал Алек.

— Нет, нет, — покачал головой Спыхала и почувствовал, что взгляд его застилают слезы. Он даже не понял, отчего так расстроился, — то ли жаль было, что она уезжает, то ли потому, что она так жестока в своем эгоизме.

— Ох, Кази, — сказала княгиня, — ne pleurez pas[60].

В этот момент шофер включил мотор. Красивый «бьюик» Спыхалы, легко отъехал от крыльца, обогнул двор и исчез в черном провале ворот. Казимеж взглянул на высокое небо, простирающееся над четырехэтажным домом. Небо было зеленое, а с одной стороны розовое.

— Только бы беда с ними не стряслась, — прошептала стоявшая рядом с ним Текла. И как-то про себя прибавила: — Пойти закрыть там все.

Спыхала вышел на улицу. От Иерусалимских Аллей его отделяло несколько десятков шагов. Он взглянул в ту сторону. По мостовой с мерным шумом двигался плотный поток повозок, лошадей, экипажей, карет, автомобилей. Пешие цеплялись за грядки телег, за подножки, усаживались сзади на багажниках. Раненые солдаты с окровавленными повязками на голове сидели на каких-то пушках, которые непонятно каким образом затесались в этот хаос и катились вперед, словно огромные муравьеды с задранными мордами. В машинах сидели бледные, сонные люди; собаки, клетки, лампы и пальмы создавали на возах беспорядочные натюрморты.

Все это было озарено серовато-розовым, театральным светом, идущим из-за Вислы. Время от времени то один, то другой из беженцев поднимал голову и, озираясь, кидал беспокойный взгляд на высокое, еще темное на западе небо.

На углу Брацкой и Иерусалимских Аллей густая толпа разделялась на два потока, а потом снова сливалась, огибая свободный островок. На островке этом лежала убитая лошадь, вывернув далеко откинутую голову, задрав все четыре ноги. Большие, крепкие подковы на копытах розовели в рассветных лучах.

Спыхала постоял на краю тротуара, бессмысленно глядя на прущую толпу, на поток лошадей и коров, на людей, которые, согнувшись, автоматически двигались вперед, вперед, вперед. Что же делать дальше?

В эту минуту небольшой темно-синий автомобильчик резко затормозил перед ним, заскрежетав подножкой о край тротуара. За стеклом возникло спокойное лицо Ройской.

— Едемте со мной, — сказала она, опуская стекло. — Скорее, скорее, тут нельзя стоять.

Казимеж, не раздумывая, позабыв о «малом» и «большом» чемодане, уложенных Войцехом, открыл дверцу машины, сел рядом с пани Эвелиной, и они поехали. Все тот же розоватый, призрачный свет падал теперь на лицо Ройской, озарял ее серебристые волосы и слепил ему глаза. Машина с трудом пробивала себе дорогу. На виадуке было посвободнее, но на Праге они вновь попали в такой затор, что двигаться вперед пришлось черепашьим шагом. Ехали молча.

Ройская нагнулась к шоферу и сказала:

— Поезжай, Людвик, по Отвоцкому шоссе, может быть, там посвободнее.

Действительно, на Отвоцком шоссе было свободнее, и маленький синий автомобиль рванулся вперед. Со стороны Любельского шоссе доносились первые взрывы, становилось все светлее. Вставал день, полный солнечной славы.

Через час они уже были в Пустых Лонках. Ройская принялась хлопотать по хозяйству. Спыхала даже не вошел в дом, а сразу прошел в парк.

Старые, высокие деревья стояли в самом расцвете сил и красоты под голубым утренним небом. Огромные клены осеняли зелеными чепцами низкую черемуху и калину, которые были усеяны черными и коралловыми ягодами. Покой царил между уходящими ввысь стволами, осенние цветы на клумбах пахли поздним, не медовым уже ароматом. И все пережитое показалось ему сном.

Только временами доносился низкий, зловещий рык и слышно было издалека, как где-то на кого-то или на что-то падают бомбы. А здесь царила тишина и легко колыхались зеленые листья.

В этой прогулке по густому, уже не совсем зеленому парку его неотвязно сопровождал все тот же и не медовый и не цветочный запах. И только потом он сообразил, что это же самый старый из запахов, которые он помнит: аромат детства — запах земли.

Видимо, где-то за парком пахали — люди Ройской трудились так же невозмутимо, как она сама, — и запах свежей, влажной земли, казалось, узкими струйками просачивался между величественными стволами кленов и ясеней.

Спыхала остановился и с минуту втягивал ноздрями этот запах. Вспомнилась родная хата, и дед, и отец — воспоминания, которые он всегда отгонял. И теперь вот махнул рукой. Он пошел к дому. Здесь последние фиолетовые астры, уже тронутые ржавчиной, теснились на большой клумбе, как озорные дети.

В этот момент из деревянного причудливого дома с двумя башенками по бокам вышла Ройская. В руках у нее был огромный сноп осенних цветов, которые, видимо, кто-то только что принес ей. Она спокойно улыбнулась Спыхале.

— Я на могилу Юзека. Идемте вместе.

Спыхала молча пошел за нею. Дорожка, ведущая к храму Сивиллы, была довольно узкой, так что ему пришлось шагать следом за Ройской. Невольно его поразила ее упругая, спокойная походка и то, что Ройская успела сменить свой дорожный костюм на летнее, светлое платье.

«Сколько же ей, черт возьми, лет? — Задав себе этот вопрос, он начал довольно сложным образом высчитывать: — Со времени нашего разговора в Одессе прошло лет этак… боже милостивый, уже двадцать пять лет! Четверть века! Как много с тех пор изменилось — а она все такая же…»

Видимо, и Ройская думала о том же. Нажав на сердцевину выкованного из железа подсолнечника, она вошла в беседку, возложила охапку фиолетовых и желтых цветов на красный мрамор надгробия, а потом, опустившись на полукруглую скамью, прилегающую к стенам беседки, произнесла:

— Помните наш разговор в Одессе?

Разговоров в Одессе было много, но Спыхала сразу понял, что речь идет о разговоре в июле 1914 года. Ведь и он сам думал именно о нем.

— Помню, — сказал он, садясь по другую сторону плиты. — Как раз о нем я только что вспоминал.

— Как странно бывает в жизни, — с заминкой сказала Ройская. — Иногда забываешь о важных вещах… а ведь этот разговор не был таким уж важным… вовсе не был важным…

И она задумалась.

— Мы говорили о будущем Юзека, — сказал Спыхала.

— Тоже ведь тревожились… — вздохнула мать.

— Тревожиться мы начали очень рано, но что мы могли предвидеть? Мы обретались в сломавшемся мире, совершенно не подготовленные к тому, что должно наступить…

— Человек никогда не бывает подготовлен. А разве подготовились мы к тому, что творится сейчас?

Спыхала не ответил, прислушиваясь. Откуда-то издалека донеслось несколько глухих взрывов.

— Это страшно, — сказала Ройская.

Она наклонилась над плитой и поправила цветы, так чтобы они не закрывали высеченной на мраморе даты: «1898–1918».

— Иногда я думаю, — вновь обратилась она к Спыхале, — может, это и лучше… что Юзек пережил все это уже тогда, четверть века назад. Краткая жизнь и мгновенная славная смерть — пал на поле боя. Во всяком случае, то время принесло нам больше славы, чем это…

Спыхала не выносил таких вот умственных спекуляций. Как бы оно там было, если бы могло быть иначе… А иначе оно не могло быть. Вот и сегодня не могло быть иначе. И оставалось признать с горечью:

— Что ж, мы это заслужили.

Ройская внимательно взглянула на него. Вся безмятежность исчезла с ее лица, а в глазах забились страх, упрек и растерянность.

— Вот и вы… — начала она и осеклась. Губы ее дрожали.

Но это длилось только мгновение. Тут же она овладела собой и перевела взгляд на плиту. Теперь Спыхала видел ее красивый профиль с коротким, чуть вздернутым носом и пушистые седые волосы. Неожиданно в нем возникло то же неприязненное чувство, что и тогда, в Одессе, — ненависть к этой женщине за ее красоту, породу, за ее вызывающую барственность.

— Если бы Юзек был жив, он тоже приложил бы руку к тому, что происходит сегодня, — сказал он, желая досадить ей.

Но она не уловила этой злости, не отвела взгляда от надписи могильном мраморе и даже мягко улыбнулась.

— Именно об этом я и говорю, — сказала она. — Может быть, это и лучше, что он уже изведал свое — боль поражения и славу…

Эти слова еще больше задели Спыхалу.

— Если правду говорить, — начал он внешне спокойно и не глядя на Ройскую, — то какая же это слава… Он ведь тогда начал то, что мы сейчас продолжаем.

— Как это понять? — насторожилась Ройская.

— Выглядело все это очень красиво, — продолжал Спыхала, и голос его уже не был таким спокойным. — Я же сам принимал в этом участие, и знаю. Да, красиво: уланы, флажки, пики… Все это, между прочим, очень живо описал некий Болеславский, живущий в Америке… Изволили читать?

— Нет, нет, — настороженно покачала головой Ройская, вся в ожидании того главного, что сейчас должен был высказать Казимеж.

— А было это, по сути дела, безумие. Там — под Гниванью, под Тывровом, под Каневом. Как мухи гибли. А за что?

— Как это за что? За Польшу.

Спыхала с горечью засмеялся.

— За Польшу… За какую Польшу-то? Украины нашим панам помещикам захотелось. Да это и понятно. Ведь таких доходов, какие приносили подольские и украинские владения, ни одна земля в центральной Польше не давала и дать не могла. Тяжело было лишаться наших колоний… Другие их за морями искали. А тут под рукой — земля, млеком и медом текущая…

Ройская вздрогнула.

— Так что же, Юзек, по-вашему, за это погиб?

— А вы разве забыли свои Молинцы? — с иронией спросил Спыхала.

— Ох, Казимеж, дорогой! — простодушно воскликнула Ройская и закрыла лицо руками. — Это неправда…

— Ну скажите, вы любили свои Молинцы?

— Любила.

— А людей тамошних?

Ройская молчала.

— Вот видите. Так-то.

— Значит, Юзек погиб ни за что?

— За такую Польшу, какую мы заслужили. За такую, какую создавали.

— Это неправда, неправда! Всегда и повсюду, где лилась кровь наша, создавалась другая Польша, настоящая… — Ройская встала. — И не думал он о ваших капиталах, не думал он о ваших имениях…

— Наших имениях, — поправил Спыхала.

— Да, наших… Он хотел, чтобы было красиво, по-новому…

— Но каким образом?

— Не знаю. — Ройская снова села. В ее облике не осталось и следа безмятежности.

— Я думаю, что Юзек ничего этого не понимал. Просто хотел немного повоевать… Как говорится, сабелькой помахать. Я видел его…

— Какой он был? — шепнула Эвелина.

— Красивый. Как на картине, только не помню, на какой, фуражка плотно подхвачена ремешком под подбородком. Усы еще только пробиваются. На щеках то и дело румянец вспыхивает и тут же угасает…

Ройская закрыла глаза, выпрямилась, жадно ловя каждое слово Спыхалы. Из-под крепко зажмуренных век катились слезы.

— Мы не должны его осуждать. Не говорите о нем так. Сохраните его для матери и для Польши…

— Мы сохраним его для легенды. А что скажет о нем история?

— История — это собрание легенд. Тех или иных.

Спыхала жестом выразил нетерпение.

— Но вы же сами хотели, — продолжала Ройская, — чтобы он был таким. Помните наш разговор…

— Я был глупым щенком. Только потом я многое понял. Когда уехал из Одессы.

— Человек никогда не перестанет учиться, — сказала Ройская и открыла глаза, в которых стояли слезы. — Я многое поняла сегодня. За время поездки. Когда убегали из Варшавы.

Спыхала ссутулился.

— Убегали из Варшавы… — отчетливо и по-прежнему энергично повторила Ройская. — Вы понимаете, что значат эти слова? Бежали из Варшавы…

— А куда? — спросил Казимеж уже более спокойным голосом.

— Куда? До конечной черты нашего предназначения. Вы вот вынуждены бежать за границу…

— Мария уехала туда, — прошептал Казимеж так тихо, что даже не был уверен, слышала ли Ройская.

Он сидел к ней боком, смотрел на могильную надпись и поэтому не мог видеть устремленный на него взгляд Ройской. А если бы увидел, то убедился бы, что она не только слышала его слова, но и испытывает что-то вроде презрения к нему.

С минуту оба молчали. Потом Ройская преклонила колени и знаком предложила Казимежу сделать то же. Помолившись шепотом, она заговорила громко, сначала как будто сама того не желая. Но по мере того, как она говорила, голос ее набирал силу. Спыхала даже удивился. И снова так же, как тогда, в Одессе, он увидел в Ройской что-то необычайное, поразившее его. И вдруг в этой собранной, замкнутой женщине он уловил прежнее страстное воодушевление, столь свойственное ей в молодости. Потому что та давняя, утраченная пора была все же порой молодости.

— Прости нас, Юзек, — говорила пани Эвелина. — Пусть простит нас твой святой, забытый всеми прах… Прости нас не только за то, что мы подозревали тебя… что приписывали тебе бесчестные, неоправданные, низменные намерения и цели… Но и за то, что отказали тебе в славной смерти за отчизну… Ты умирал так, как считал нужным умирать… и погиб с честью, понимаешь, сын мой, с честью, которой была проникнута твоя вера, твое доверие, твоя молодость… мы верим, верим даже в такую, как сейчас, минуту — унизительную, страшную, убийственную, — что ты умер не зря…

Голос ее сорвался, она склонилась и припала головой к только что уложенным на плиту цветам. Спыхала стоял на одном колене, растерянный, беспомощный и даже испуганный. А может быть, даже растроганный. Неожиданные слова Ройской подействовали на него, растопили лед в его душе. Сердце его так и колотилось.

VIII

Небольшой отряд пехоты, в котором находился Антек Голомбек, был оставлен как гарнизон в Ломже, в то время как остальная часть сосредоточенной под этим городом дивизии ринулась на Мазуры. Первые три дня сентября Антек провел в мучительном бездействии, утром и вечером он слонялся по казарме, а день проводил большей частью под бомбами. Солдат своих он старался беречь и загонял их в укрытия, сам же не мог там выдержать, вылезал с биноклем на крышу конюшни и оттуда наблюдал за налетом на город, на казармы и на окрестные села. У него был полевой бинокль, который он стащил перед отъездом на вокзал у Губерта, — и вот теперь с помощью этого бинокля он наблюдал за изматывающими воздушными налетами. Антек сознавал, что для защитника отчизны этого маловато, но был бессилен что-либо предпринять. Казармы были совершенно беззащитны, но он не мог удержать солдат, чтобы те время от времени не стреляли из своих винтовок — вроде бы по самолетам, а на самом деле разве что по господу богу.

На третий день к вечеру послышались какие-то взрывы на севере. Небольшой ломжинский отряд не имел ни связи, ни информации, ни каких-либо известий о происходящем. Радиосводки вскоре стали поступать хаотично и нерегулярно. К вечеру выстрелы приблизились, только это была не артиллерийская канонада, которая осталась позади, как будто пушки так и не двигались с места, а винтовочные залпы и одиночные выстрелы. Вечером ворвались мотоциклы, на казарменном плацу начался хаос.

— Выходи строиться! — передавали друг другу в темноте солдаты. Электростанция перестала работать, так что о затемнении не надо было заботиться.

Армейского, а тем более боевого опыта у Антека было мало. Их построили по четыре и приказали нести катушки с телефонным проводом. Быстро вышли они из города и направились на юг, в сторону Варшавы. Мерный стук сапог небольшого отряда разносился по шоссе; ни разговаривать, ни курить не разрешали. Монотонный шаг понемногу сморил Антека, и он полудремал на ходу. Сразу же за городом они вошли в лес.

Лес, как и всякий лес ночью, черной стеной вздымался над ними, лишь иногда виднелась светло-голубая, освещенная луной дорога. Постепенно в темноте начали вырисовываться лица товарищей. Ночь придавала им выражение сосредоточенное и уж никак не сонное. Антеку казалось, что он вместе со всеми взбирается на высокую гору, как будто ночью, в темноте они всходят на Заврат. Только странно, что не шуршит под ногами осыпь.

Через каждый час их останавливали на десять минут. Антек опускал на землю свою катушку и разминал наболевшее плечо. Пот, стекающий по спине, остывал и превращался в струйки холода. Потом где-то в передних рядах раздавался тихий окрик, что-то хрустело, и рота двигалась дальше.

На третьем часу марша кто-то ткнул Антека в бок.

— Что спишь, Голомбек? Тебя зовут… Выходи!

Он очутился на краю шоссе с пятью другими солдатами. Какой-то поручик отвел их в глубь леса. Троих оставил на месте с аппаратом, остальных повел дальше между деревьями, сквозь которые проглядывали серебристые пятна лунного света. Те, что пошли за поручиком, тянули телефонный провод, перекидывая его с ветки на ветку.

Перед уходом поручик наказал:

— Ждите здесь, вам передадут, что надо делать.

Потом бросил на ходу позывной и исчез. Оставшись в темноте, они договорились по очереди дежурить у аппарата, и Антек, так и не разобравшись толком, когда его очередь, заснул.

Когда он проснулся, было уже светло. Двое солдат в одних рубахах сидели рядом и ели черный хлеб. В лесу стояла полная тишина.

— Эй, Голомбек, — сказал один из них, белесый Вилек, — в мешке у тебя что-нибудь есть?

— А что у меня может быть? — ответил Антек, протирая глаза. — То же, что и у вас, — хлеб.

— Гляньте на него, этакая варшавская штучка — и пожрать ничего не прихватил.

— А мы-то думали, — добавил Вилек, — что у тебя ананасы.

— На сухой хлеб родина дорогая нас посадила, — сказал второй — маленький, чернявый, кажется, железнодорожник.

— Скажи еще спасибо, что хлеб грызешь, а не землю, — сказал Вилек.

— Вот погоди, погоди! — закричал чернявый. — Посидим здесь еще немного — и землю грызть будем. Фриц того и гляди припрется…

— Да вы что, вы что? — выдавил Антек, с трудом возвращаясь к действительности.

— Собаки ночью за лесом лаяли, вон в той стороне, — указал Вилек. — Ступай, Голомбек, погляди, нет ли там чего. Может, молока раздобудешь или еще чего-нибудь, а?

— И верно, слетай, Голомбек, в ту сторону.

Голомбек не очень-то мог «летать», так как основательно стер ноги, но все же пошел в указанном направлении. Хотя было еще очень рано, и ночь была холодная, воздух уже предвещал жару. Неимоверно обильная роса отягощала листья высоких папоротников и сверкала в густых зарослях брусники и черники. Твердые листики ягодника, кое-где уже зарумянившиеся, блестели, как стекло. Пробираясь сквозь лесную чащу, Антек ловил себя на странном чувстве, что он пробуждается от неприятного сна. По мере того как он шел вперед, знакомое каждому ощущение, что ты уже видел когда-то этот пейзаж, эти деревья и эти заросли, переходило в уверенность, что он попал в знакомые места. Он прибавил шагу, забыв о стертых ногах, а когда среди редких сосен начала просвечивать поляна, вернее, поле, — побежал. Выйдя на опушку, он остановился как вкопанный и глубоко втянул воздух. Да, перед ним была знакомая и такая спокойная сейчас картина. Поле, начиная от леса, веером спускалось вниз, покрытое побуревшими плетями картофельной ботвы, а внизу белой полосой тянулось знакомое шоссе. За шоссе виднелись хата и постройки, хата была низкая, но большая и чистая; из нее как раз вышла высокая, прямая, как натянутая струна, девушка.

— Анелька, Анелька! — закричал Антек, сознавая, что крик не долетит до женщины, и даже сам удивился звучанию своего голоса — такая в нем была радость и страх. Еще минуту назад он думал, что просыпается, узнавая знакомые предметы, а сейчас ему показалось, что все это опять во сне и сон такой приятный — привиделось вновь обретенное детство. И тут же стало страшно, что крик его развеет эту картину и снова останутся только страх, боль в ногах, усталость и невероятная бессмыслица войны.

— Анелька, Анелька! — повторил он уже еле слышно; повторяя это имя, он даже не хотел окликнуть ее, а только сам себе называл явление, которое видел перед собой.

Хата бабки не исчезала, оставаясь реальностью, но такой же реальностью была и война: откуда-то издалека — не с востока и не с севера — донеслись раскаты артиллерийских залпов.

Антек побежал с холма по картофельному полю, спотыкаясь и кувыркаясь, как заяц, и все твердил имя бабкиной воспитанницы. А Анеля тем временем вышла за ворота и, держась в тени двух вишен, стоящих у плетня, встала на шоссе и, прикрыв глаза от солнца, смотрела то в одну, то в другую сторону. На картофельное поле она, конечно, даже не взглянула. И обернулась только на топот солдата, который бежал к ней, спотыкаясь. Она вздрогнула, насторожилась и зашла за плетень, как будто это могло защитить ее.

Антек подбежал к плетню и, тяжело дыша, ухватился за него:

— Анелька! Не узнаешь?

— Антек! — помолчав, воскликнула та. — Господи! Откуда ты здесь?

— Стою с товарищами в лесу!

— Езус-Мария, а родители только что уехали…

— Чьи родители?

— Да твои же! С Геленкой. Минут десять, ну, пятнадцать… На автомобиле. Выехали в полночь из Варшавы, хотели до свету в Пустые Лонки добраться. Но тут отцу стало плохо, тетка их не пустила (старую Голомбекову она называла теткой), ну и провозились. Всего каких-то десять минут…

— А зачем они туда поехали?

— Ты что, не знаешь? Все же бегут из Варшавы…

— Как это все?

— Ну, может…

— И Варшаву не будут защищать?

— А я почем знаю? По шоссе народ так валом и валит… Пани Оля говорила… А тут спокойно, потому как проселок…

— Зачем же они в Пустые Лонки поехали?

— А я почем знаю? Не знаю… Бегут люди, только бы куда-нибудь убежать. Еврея из Острува на шоссе убили… К нам ехал.

— Бабка спит? — спросил Антек, лишь бы что-то сказать, лишь бы прервать этот невероятный сон. А потом снова затвердил: — Родители уехали… Родители уехали…

Вся эта история почему-то встревожила его, хотя оснований Для беспокойства, вообще говоря, не было.

— Значит, отцу плохо стало? — обратился он к Анельке, входя в хату.

— Да. Потому и провозились. Пани Оля решила укол сделать, а вода для иглы все не закипала. Поздно уже выехали, наверно, только сейчас до большого шоссе добрались, а тут того и гляди самолеты нагрянут…

— Кто машину повел?

— Отец.

— Новая машина?

— Новая. Легковая.

— Боже ты мой! — И у Антека вновь защемило сердце. — А Геленка?

— Геленке что — она как ребенок. Веселая, смеется…

— Смеется?

— Лучше уж пусть смеется, чем плачет. Пани Оля — та все плакала.

Антек посмотрел на Анельку.

Она стояла перед ним, прямая, как струна, грудь девичья — никак не дашь ей ее лет. Антек подумал: «А ей ведь уже за тридцать… — И тут же разозлился на себя. — Черт знает что за мысли в голову лезут… в такую-то минуту!»

И, обращаясь к Анельке, сказал:

— Дай мне молока, что ли, или еще чего-нибудь. Меня там, в лесу, два дружка дожидаются.

— Молоко есть, — сказала Анелька, — да родители твои консервов оставили…

Бабка еще лежала в постели. Она едва понимала, что творится вокруг. Только что Франтишек с женой и дочкой (графиню какую-то из нее растят!) явились и исчезли, а теперь вот старший внук объявился, красивый, чернявый.

— А ты откуда? — спросила она, высвобождая руку из-под сложного нагромождения перин, одеял и покрывал.

— Да я тут, бабушка, — закричал Антек, хотя старая Голомбекова не была глухой, — тут, недалеко. Так уж получилось.

— Родителей видел? — заохав, спросила бабка.

— Нет, не видал.

Бабка равнодушно восприняла этот ответ.

— Что творится! Ой, что творится! — вздохнула она. — Я уже ничего не понимаю. Значит, бьют нас германцы?

— Не знаю, бабушка, я в лесу стою. Вроде как бьют.

— Бегут люди из Варшавы… Франек сказывал. — И вдруг про себя, сварливо: — В Пустые Лонки, в Пустые Лонки… А чего бы, кажется, у меня не остаться? В мужицкой хате оно понадежнее. Так нет же…

Вошла Анелька.

— Вот тебе две бутылки молока. Как понесешь-то?

— Дай какую-нибудь кошелку.

— Солдат — да с кошелкой?

— Не твое дело. — И Антек с горечью добавил: — Я уж вроде и не солдат теперь.

Он пошел в гору прямо через картофельное поле, неся кошелку с двумя бутылками молока и сверкающей банкой консервов. Спотыкаясь о картофельные плети, он вдруг обернулся. Анелька стояла на шоссе перед хатой.

А кто картошку-то тебе выкопает? — насмешливо бросил он.

— Да ты, наверно, — откликнулась Анеля. — Больше-то тебе вроде и делать нечего!

— Пока вроде нечего…

Товарищи заждались его.

— Ну, где ты пропал? Мы уж подумали, что ты смылся.

— А тут моя бабка живет, — сказал Антек, ставя перед товарищами бутылки.

— Брось трепаться!

— Ей-богу!

— А может, у тебя в каждой деревне по бабке?

— Честное слово. Родная бабка, отца моего мать.

— Выходит, Голомбекова, — сказал Людвиг и откупорил бутылку.

— Пойдем-ка, что я тебе покажу, — закричал Вилек, вскочив и бросив наполовину открытую банку с консервами. — Пошли, пошли!..

И он потянул Антека вдоль закинутого на ветви телефонного провода. Метрах в пятнадцати — двадцати, не больше, провод кончался. Обрезанный конец его, болтаясь, свисал с сосновой ветви, а неподалеку лежала пустая катушка.

— Вот и стереги этот провод, малый, — сказал Вилек, и в голосе его звучала злость и насмешка. — Стой тут и жди. А позывной помнишь? Тверди позывной в свою дырку, может, кто и ответит.

— Не понимаю. Что это значит?

— А то и значит, что сбагрил нас пан поручик. Так и сидели бы здесь, пока задница к земле не прирастет. Фрицы явятся — а мы на боевом посту…

— Вот же, язви его…

— Отвоевались, значит, можно теперь и к твоей бабке наведаться, — сказал чернявый Людвик.

Но молоко все же выпили и мясо с черным зачерствевшим хлебом съели здесь, в лесу. Артиллерийская канонада приближалась, все трое хорошо ее слышали, но ни один не подал и вида, что слышит. Над лесом время от времени раздавался тяжелый гул бомбовозов, и где-то на шоссе в стороне Седльц падали бомбы. Часто-часто раздавались глухие взрывы, а потом все смолкло.

Наконец они направились к хате старой Голомбековой. Анеля встретила их равнодушно. Все четверо уселись — кто на скамейку, кто на завалинку. На юге все стихло. Самолеты улетели.

— Ну и что теперь? — спросил Антек.

Темнело; солнце уже пошло на закат.

— Отец сказал, — обратилась к нему Анелька, — что теперь всему капут.

Вилек вскипел.

— А чему капут? Чему? За неделю весь народ не перебьют.

В эту минуту они услышали глухой рокот мотора, и довольно высоко над ними появился немецкий истребитель. Заходящее солнце сверкало на его винтах и серебрило фюзеляж.

— Гляди, как спокойно летает! И никто его не трогает!

— Вот я сейчас трону, — сказал Людвик.

И, сорвав винтовку с плеча, выстрелил вверх, в сторону самолета. Хотел выстрелить еще раз, но Вилек остановил его.

— Да уймись ты, разрази тебя! Приманишь сюда их отряд.

— Будто уж они так близко!

— Да уже тут, под боком, — хмуро сказал Вилек.

Самолет, как большой жук, не торопясь полетел дальше, в ту сторону, откуда доносился монотонный, то пронзительный, то угасающий гул бомбовозов.

— Может, бабку в погреб спрятать? — спросила Анелька.

— А зачем? — засмеялся Антек. — Что ей сделается?

— Опять же если чему бывать, так и в погребе не миновать.

В этот самый момент бабка встала на пороге.

— Анелька! — сильным голосом крикнула она. — Побойся бога, девка! Ты же коров не подоила.

Анелька схватилась за голову.

— Тут мир рушится, — сказал Антек, не вставая с лавки, — а ты, бабушка, хочешь, чтобы люди о коровах помнили.

— Рушится не рушится, а как же можно корову не подоить?

Анелька уже бежала с подойником в хлев.

— И не покормила, поди, — упрекнула бабка.

— Кабы не покормила, так ревели бы.

— Бедная скотина, — вздохнула бабка, потом окинула взглядом трех сидящих солдат и довольно сурово осведомилась: — А вы чего тут пристроились?

— Бросили нас, вот и не знаем, что делать, — сказал Людвик.

Бабка подошла поближе.

— Сидите? А я-то думала, уж коли война, так война…

— Так ведь раз на раз, бабушка, не приходится. Война — она не похожа на то, как ее расписывают! Одно — что людей убивают.

— Бьют по этим шоссейкам, как по муравейникам, — с ужасом в голосе сказал чернявый Лютек.

— А где тут город поблизости, бабка? — спросил силезец.

— А где ему быть? Тут городов близко нету. В Седльцы можно податься. И речки тут нет. В Бартодзеях хоть Пилица была…

— А на что нам речка, бабушка? — засмеялся Антек. — Все равно ж купаться не будем, немчура не даст.

— Ну, Антек, Людвик, вставайте, пошли! — сказал Вилек, поднялся и щелкнул каблуками, чтобы размять затекшие ноги.

— Куда? — неохотно спросил Людвик.

— Радио, бабушка, здесь нет? — спросил Антек.

— Чего? Радио? А откуда ему быть?

— Что же это, отец не мог устроить?

— Твой-то? Ему и без того забот хватало…

— А теперь вот убежал…

— Что ему в Варшаве было делать? Ждать, пока застрелят?

— А на дорогах лучше, что ли? Бр-р-р…

Тем временем, подоив коров, вернулась Анелька.

— Ты не ходи, Антек, — сказала она. — Как стемнеет, пойдем к соседу. Два километра отсюда. У него есть радио.

— И вы оставайтесь, — сказал Антек.

— Нет, нет, нам надо идти, — сказал Вилек. — Ведь есть же где-то наши войска.

— Лишь бы только попались наши! — усмехнулся Людвик.

Но даже горькие мысли не охладили его темперамента. Людвик всегда держался молодцевато, вид у него был такой, словно он танцует на чьей-то свадьбе. Было в нем что-то вызывающее симпатию, хоть и выглядел он хмурым. Неожиданно он обнял Антека и поцеловал его.

— Вместо твоей сестрицы — тебя, — сказал он.

Анеля засмеялась.

— Можно и меня. Я не из стыдливых.

Но ее Людвик не стал целовать.

Выйдя за ворота, на дорогу, они простились так, словно расставались после кино, и Вилек с Людвиком пошли в сторону Седльц.

— Через четыре километра будет большое шоссе! — крикнула вслед Анелька.

— Спасибо! — откликнулись они и помахали рукой.

Антек с Анелькой стояли у ворот до тех пор, пока фигурки двух солдат не исчезли за поворотом. Небо над лесом уже потемнело.

— Пошли в дом, — сказала Анеля.

— И дай мне чего-нибудь поесть, а то я с голоду умираю, — вздохнул Антек.

— Яичницы с картошкой дам, — сказала она, — плита давно уж топится.

— Жалко, что ты их не покормила.

— Консервы же взяли, — сказала Анеля, и они прошли в дом.

Неожиданно на душе у них стало легко и весело. Как будто свалилась какая-то тяжесть и уже не нужно было ни о чем думать. Не слышно немецких самолетов — вот и война как будто отодвинулась. «А может, это все неправда? — думал каждый из них. — Может, и войны-то никакой нет? А может, немцы вернутся к себе? Возьмут и уйдут к чертовой бабушке?»

— Водка у тебя есть? — спросил Антек.

— А ты что, паршивец, и водку уже пьешь? — ответила «сестрица».

— Так есть или нет?

— Есть, да не про твою честь…

Выпили.

— А знаешь, раз я завтра пойду в Седльцы, надо бы раздобыть для меня какую-нибудь гражданскую одежонку. Не найдется ли у вас чего-нибудь такого?

— Вот бабка заснет, погляжу в сундуке. Что-то должно быть.

— Еще от дедушки?

— Ну да, тоже мне богач!.. Владек все оставил, когда скрылся.

— Какой Владек?

— Как какой? Брат твоего отца.

— У отца нет брата.

— Значит, тебе никогда не говорили? Брат Франека, Владек…

— Впервые слышу.

— Так вот, был. Только скрылся. Сначала сидел в кутузке, а потом перебежал. В Россию.

— Что ты говоришь?

— Вот от него и осталось много всякого…

Неожиданно перед самым домом послышался гул мотора. Анеля выглянула в окно.

— Езус-Мария, немцы! — тихо вскрикнула она. — Беги, Антек!

— Как, уже?

— Да ну, скорей же! За дом давай и в сарай. Я приду сейчас.

Антек выскочил в открытое окно и, пробравшись вдоль задней стены, нырнул в сарай. Все службы у старой Голомбековой стояли прямоугольником, окружая небольшой грязный двор с грудой навоза посредине. Влетев в сарай, Антек зарылся в углу в сене, еще не вполне осознав, что произошло. В сарае чем-то пахло и было душно. Минут через пятнадцать, тихо открыв двери, явилась Анелька.

— Иди, — шепнула она.

Она разгребла сено, и Антек увидел дверь, ведущую в каменную пристройку. Анеля открыла ее.

— Сиди тут, пока я не приду.

— А они что?

— Молоко пьют.

Дверка за ним закрылась, и он слышал, как Анелька заваливает ее сеном. Было темно и душно. Повсюду валялись какие-то орудия и инструменты, и он не смел шевельнуться, чтобы ненароком чего-нибудь не опрокинуть.

Через некоторое время он услышал, как завыл мотор и машина, отъехав от дома, кажется, повернула в том направлении, откуда прибыла, — в сторону, противоположную Седльцам.

«Наконец-то уехали», — подумал он.

Но Анелька все не приходила. Наверно, была уже поздняя ночь.

И вдруг он услышал, как тихо-тихо отворяется дверь сарая, как Анеля отваливает сено и открывает дверь в его каморку.

— Антось, ты тут? — спросила она довольно громко.

— А что?

— Уехали. Потом вернулись. Спрашивали, не было ли тут солдат.

— Так это действительно немцы?

— А что ты так дивишься?

— Немцы? Тут?

— Сказали, что за ними ух какая сила идет!

— А как же они говорили?

— Да один малость по-польски умеет.

Анелька прикоснулась к нему в темноте.

— Я тебе одежду и белье принесла. Это Владека. Раздевайся.

— Здесь?

— Лучше здесь. Бабка не увидит.

— А она не спит?

— Ну да! С ней чуть не родимчик. Страх как этих немцев напугалась.

— А ты нет?

— И я. Ну держи.

Антек скинул армейскую куртку.

— А сапоги?

— Оставайся в этих. Они у тебя короткие…

— Ну ладно.

— Разделся уже?

— Нет еще.

— Давай скорей.

Антек почувствовал, как Анелька стаскивает с него рубашку, и вдруг она прильнула к нему, уже не думая ни о какой одежде.

— Дай рубашку, — дрожа, сказал Антек. — Где она?

— Погоди, — сказала Анелька.

И Антек почувствовал, как она, обхватив его голову, ищет губами губы.

IX

Спыхала прикоснулся к плечу пани Эвелины.

— Простите.

Ройская подняла голову, но не повернула к нему лица.

— Простите, но сейчас этого нельзя себе позволять, — сказал вдруг Спыхала серьезным и проникновенным тоном. — Именно сейчас. Сейчас надо держаться как можно крепче.

— Я знаю, — сказала пани Эвелина, не вставая с колен.

И при этом подумала: «Какой необычный голос у Казимежа. Совсем иной, чем минуту назад. Вот сейчас, кажется, он говорит совершенно искренне».

— Тетя, тетя! — послышался сзади них мужской голос.

Оба быстро встали. В дверях часовенки стоял высокий стройный юноша.

— Что вы тут делаете, у дяди Юзека?

— Анджей! — воскликнула Ройская. — Откуда ты взялся?

Они вышли в сад. От ясного, почти летнего дня сразу же пришли в себя. Анджей Голомбек поцеловал Ройской руки. Спыхалу поразила необыкновенная красота юноши. Одет он был в какое-то подобие военного костюма, из-под куртки выглядывал воротничок шелковой рубашки, охватывающий загорелую шею. Густые темные волосы падали на лоб, и он то и дело откидывал их нервным движением руки. На запыленном лице виднелись складки от усталости, сапоги были в пыли.

— Анджей, откуда ты взялся?

— Пришел из Варшавы, — хрипло ответил юноша. — Пешком. То есть не всю дорогу, конечно, иногда подвозили — от одного городка до другого.

— Идем, ты же наверняка голодный, — сказала Ройская, не тратя времени на подробные расспросы. — Пошли в дом.

И они направились к дому. Ройская впереди, энергичным, быстрым шагом, за нею Анджей и уж потом Спыхала. Идя сзади, Спыхала видел, что Анджей еле держится на ногах. Он заметил, что каблуки «спортивных», элегантных, но, видимо, очень непрочных сапог Анджея сбиты, и остатки набоек держатся на честном слове.

Молча взошли они на крыльцо.

— Ступай в столовую, — сказала Ройская, — сейчас я велю дать тебе чего-нибудь. Может быть, холодного молока?

— У него и без того горло простужено, — заметил Спыхала, — лучше бы чего-нибудь горячего.

Анджей молча повалился на стул возле круглого стола. Ройская на минуту вышла, но тут же вернулась и села рядом с Анджеем, молча, не сводя с него глаз.

— А где ваши? — спросила она наконец.

— Не знаю, — с усилием прошептал Анджей. — Уже четвертый день, как я иду… — Тут губы его страдальчески искривились, как у маленького ребенка, и он судорожно глотнул воздух.

Спыхала сел у стены и глядел на измученное лицо юноши. Служанка принесла горячее молоко и хлеб. Анджей отпил глоток и отломил кусок хлеба. И вдруг не выдержал, упал на стол и, уткнувшись лицом в сгиб руки, горько заплакал. Это был уже не детский плач.

Ройская не шелохнулась, только погладила его по голове, бросив при этом взгляд на Спыхалу. Тот отвел глаза. Через минуту Анджей, не отрывая лица от локтя, достал другой рукой из кармана грязный платок и прижал его ко рту и к глазам. Понемногу он успокоился.

— Ешь, ешь, — сказала Ройская, снимая руку с его головы.

Служанка принесла большое блюдо спелых помидоров. Анджей выпрямился — лицо его было все в потеках от слез и пыли — и жадно взглянул на помидоры.

— Ешь, ешь, — повторила Ройская. Чувствовалось, что у нее горло перехватило от волнения.

Анджей взял помидор и надкусил его, как яблоко; сок тек у него по губам, и он вытирал его тем же самым платком. Съев помидор, он жалобно посмотрел на Ройскую.

— Это ужасно, тетя, меня никуда не хотели принять.

— А чего тебе надо было? — спросила Ройская.

— Я хотел в армию. А меня гоняли от Понтия к Пилату. И я таскался, как дурак. Что это значит, тетя?

— Наша армия разбита…

— Как это разбита? Не может быть… — сказал Анджей, и губы его снова задрожали.

— Немцы нас разбили, — сказала пани Эвелина и посмотрела на Спыхалу, точно призывая его в свидетели и желая, чтобы он объяснил мальчику положение. — В усадьбе говорят, — продолжала она, так как Спыхала молчал, — в усадьбе говорят — а они там хорошо знают, — что сегодня ночью немцы займут соседний городок. Ромек считает, что завтра утром они будут здесь…

— В голове не укладывается, — сказал Анджей и потянулся за другим помидором.

Спыхала молчал, не сводя глаз с мальчика. Он следил за каждым его жестом, за каждым словом, запечатлевал его в своей памяти — так всматриваются обычно в фотографию, чтобы запомнить навсегда. С первой минуты, как только Анджей появился возле часовни Юзека и как только он, Спыхала, понял, кто этот молодой человек, ему не давала покоя одна мысль: «Это сын Оли, и он мог бы быть моим сыном».

Ему, поглощенному политикой, любовью к Марии, озабоченному двусмысленным положением в обществе, редко приходила мысль об Оле и о том, как жестоко поступил он с нею. Он даже предполагал, что Оля счастлива со своим мужем и детьми. Иногда он видел ее в концертах, на улице — ведь как-никак они жили в одном городе. Как-то раз они даже поговорили, вернее, обменялись несколькими ничего не значащими фразами на обеде в каком-то посольстве. Но он никогда не думал о ее сыновьях, не представлял себе, что они могли бы быть его сыновьями, вообще не представлял себе, что он мог бы иметь детей, да никогда и не хотел этого.

И вот теперь, когда он увидел этого необычайно красивого юношу и услышал, как горько тот плачет из-за того, что немцы разбили польскую армию, в сердце его внезапно возникла огромная, неожиданная жажда настоящего счастья. Ему вдруг так захотелось, чтобы Анджей был его сыном, чтобы он мог заговорить с ним не тоном пожилого дядюшки, чужого для него политика, а отцовским тоном.

«Ну да, выбрал подходящий момент, — подумал он тут же, — нашел время желать счастья, когда мир рушится. Не выспался ты, Казимеж, и в голове у тебя не все дома. Надо бы взять себя в руки и все обдумать — сегодня ночью сюда придут немцы. Значит, надо удирать дальше… А куда?»

Но тут служанка вызвала Ройскую. Парк был заполнен возами, лошадьми и беженцами, которые замучили всех своими просьбами.

Спыхала остался один на один с Анджеем.

«Интересно, знает он что-нибудь обо мне?» — подумал Казимеж и стал расхаживать по столовой. Через окно видны были въезжающие повозки. Прибывали раненые. Фронт — если это можно было назвать фронтом — быстро приближался.

— А ты хотел воевать? — спросил вдруг Спыхала, останавливаясь неподалеку от Анджея, чтобы видеть вблизи его густые, иссиня-черные всклокоченные волосы.

— А как же?! — откликнулся с набитым ртом юноша.

— И ничего из этого не вышло, — заключил Спыхала.

— Вот вы мне скажите… почему? Вы можете это понять?

— Пока что не понимаю. Но ясно одно — мы стояли на глиняных ногах.

— Мы? То есть кто мы?

— Польское государство, понимаешь? Мы не были подготовлены.

— Зачем же тогда лгали?

Спыхала не ответил. Тяжелым шагом он прошел через всю комнату и сел на тот же самый стул.

— Как же так? Зачем же тогда собирали под ружье? Почему не сказали нам правды? Почему мы остались один на один с неприятелем… Почему… почему… почему?..

Спыхала уже не слушал вопросов и горестных недоумений Анджея. Ему было стыдно до слез, так что кулаки сами собой сжимались от злости. От злости на самого себя. Сердце так и колотилось. Наконец он уловил обрывок какой-то фразы Анджея, который что-то говорил быстро и истерично.

— …надо было жить иначе…

Жить иначе? Как же он мог жить иначе? Все предопределяло его жизнь: и дом, и легионы, и министерство иностранных дел. И Мария… Он не мог жить иначе, он вынужден был жить только так, обстоятельства решили за него все. Он не мог быть отцом этого чудесного, пылкого мальчика, хотя теперь ужасно жалел об этом. А можно ли жить иначе? Можно ли начать жить заново вот сейчас, когда ему уже сорок пять лет? И когда все бросили его здесь — и министерство и Мария… Догонять Марию? Да, он обязан это сделать. Это его долг. Казимеж передернулся.

Ройская вернулась в комнату.

— Ага, перекусил, — сказала она Анджею, мимоходом потрепав его по волосам. — А сейчас и обед будет.

Потом обратилась к Спыхале:

— Думаю, будет лучше, Казимеж, если вы выедете сегодня к ночи. Я дам вам автомобиль, вы отошлете мне его из Львова или с границы, как вам будет удобнее. Бензину у меня еще немного есть. Думаю, что мне машина больше не понадобится. А ты, Анджей, останешься у меня?

— Да, тетя. Родители, наверно, приедут сюда. Хотелось бы повидать отца… Он, верно, беспокоится обо мне. Антек в армии… но, может быть, и он найдется… Я останусь здесь, тетя.

— Как хочешь.

Спыхала подался к Анджею и внимательно вгляделся в него.

— Тебя ждет новая жизнь, — сказал он вдруг.

Анджей удивленно посмотрел на него.

В этот момент Ройская выглянула в окно и воскликнула:

— Гляньте, Оля приехала…

Спыхала и Анджей вскочили. Действительно, к крыльцу подъехала простая телега, устланная соломой, и с нее слезала Оля. Геленка в белом платочке уже нетерпеливо подпрыгивала возле телеги.

Анджей воскликнул: «О боже!» — и выскочил на крыльцо.

— Где папа? — закричал он, не здороваясь.

Оля застыла, держась за край телеги.

— Как? Разве его нет здесь?

Тотчас же и Ройская появилась.

— Тетя! — закричала Оля, которую Анджей ссадил с телеги. — Разве Франека здесь нет?

— Нет.

— Ужас какой, — сказала Оля и повалилась в стоявшее на крыльце плетеное кресло. Анджей испуганно глядел на нее.

— Что вы сделали с папой? — закричал он вдруг. — Что вы сделали с папой?

Геленка стояла подле матери и молчала.

Ройская высоко вскинула брови.

— Что это значит, Геленка?

— Мама, что вы сделали с папой?

— Ты лучше спроси, что он с нами сделал. Мы ехали в новом «бьюике»…

— Ну и… и что? — Анджей, точно ребенок, дергал мать за рукав.

— Мы заехали к бабушке, думали, может быть, она с нами поедет. У отца начался приступ. Я сделала ему укол. Это заняло порядочно времени. Надо было приготовить шприц…

— Ну и что? Приступ прошел? Кто вел машину?

— Отец и вел. Но когда мы выехали, уже начиналось утро.

— Было уже светло, — вздохнула Геленка.

— Какая неосмотрительность! — с упреком, но куда-то в пространство произнесла пани Эвелина.

— Ну и что? Ну? — допытывался Анджей.

— Что «ну и что»?! — вспыхнула Геленка. — Бомбили. — И плечи ее передернулись. — Ужас!

— Мы побежали на картофельное поле. Уже около Седльц. А когда вернулись, машины не было.

— Как это не было? — поразилась Ройская.

— Не было, и все.

— Может, в нее попала бомба? — спросил Анджей.

Оля отрицательно покачала головой.

— Нет, бомбы упали гораздо дальше, — пояснила Геленка.

— Что же произошло? — спросила Ройская.

— Машина уехала, — сказала Геленка и расплакалась.

— Да ну тебя! — прикрикнул на нее Анджей. — Этого еще не хватало.

— Какой ты злой, — сказала ему мать.

Ройская прижала к себе Геленку.

— Мне даже показалось издалека, с того картофельного поля, что автомобиль поехал, — сказала Оля, — но я подумала: это невозможно… Франек был куда ближе к машине, чем мы. Он лег в канаву, а нам велел спрятаться в картошке… Бомбили шоссе долго…

Геленка вздрогнула в объятиях тети Эвелины.

— Ну, мы и подумали, что он поехал сюда. Мы же ехали в Пустые Лонки, понимаешь ты? — Оля протянула руку к Анджею, но тот ее не взял.

— Может быть, он остался в Седльцах, — сказала Ройская.

— Весь этот поток шел на Седльцы, — сказала Оля, — а дорога на Пустые Лонки была свободна. Мы наняли у кузнеца телегу, ну, там, у распятия. Вот и приехали…

— Надо было ждать отца на том же месте, — гневно закричал Анджей, — хоть до ночи.

— Но ведь автомобиль уехал, — сказала Геленка, оторвавшись от груди Ройской и глядя на Анджея заплаканными глазами. — Я же сама видела.

— Ты видела?

— Видела. Папа сел и поехал.

— Один?

— Нет, там были еще какие-то люди. Я кричала, но было Далеко.

— Странная история. — Ройская даже запнулась на слове «странная». — Но войдите же в дом. Вещей у вас никаких нет?

— Нет, — прошептала Оля.

— Хорошенькая история, — пришла наконец в себя Ройская. — Ну, ничего не поделаешь. Идемте. Умойтесь. Сейчас будет обед.

Озадаченная исчезновением Голомбека, Ройская даже не подумала о том, какая сцена произойдет сейчас. Оля, опираясь на плечо Анджея, вошла в переднюю и тут же, у вешалки, остановилась, снимая полотняную шляпку с вуалью. Анджей помог матери снять пальто. Потом Оля вновь повернулась к вошедшей Ройской, к которой прижималась заплаканная Геленка. Ройская начала уже было:

— А Геленка выросла. Этакая громадная девица…

И вдруг заметила, что Оля застыла, приоткрыв рот. В углу передней стоял худой, высокий Спыхала. В сумрачном помещении он казался гораздо моложе, просто молодым. Он низко поклонился Оле. Оля застыла. И только через минуту протянула Казимежу руку. Тот поцеловал кончики ее пальцев, но не сказал ни слова. Анджей, стоявший за матерью, с удивлением взирал на эту сцену. Внешне такая банальная, она показалась ему какой-то необычной, словно происходило это где-то за пределами реального. Но теперь ведь все было за пределами реального.

Когда через полчаса гости и домочадцы сошлись к обеду, все уже полностью овладели собой и разговор шел, как и положено, чисто светский. Только Анджей не принимал в нем участие, а все поглядывал на окно, и если по дороге за парком проезжала какая-нибудь машина, вставал и подходил к окну. В течение обеда это случилось дважды. Обед прошел как обычно. Оля расспрашивала о Валерии. Последнее время тот с Климой и маленькой Зюней был в Седльцах, но с самого начала войны мать не имела о нем никаких известий.

После обеда перешли в гостиную пить кофе. Ройская придавала особенное значение тому, чтобы домашний распорядок не изменился ни на йоту. Так поняла она слова Казимежа, произнесенные над гробницей: «Именно сейчас этого нельзя допускать».

Включили радио, но Варшава молчала. Анджей принялся шарить по всей шкале. Напряжение было слабое, мало что удавалось поймать — один треск.

Но вот послышался резкий женский голос, говорящий по-белорусски. Диктор, очевидно из Минска, передавала для других станций или для редакций газет последние известия. Известия предназначались для печати, так как диктор оговаривала написание трудных иностранных названий, передавая их по буквам и называя знаки препинания. Особенно Анджея поразило слово «запятая» — «коська», — которое диктор произносила с каким-то наслаждением: «куоська». Голос ее звучал задорно и весело.

«Правительство Польской республики{53}, — сообщала эта неведомая женщина, — сегодня покинуло территорию своей страны (куоська) направившись через Залещики (Зоя — Александр — Людмила…) в Румынию…»

«…главнокомандующий польскими военными силами маршал Рыдз-Смиглы{54} (бесконечный перечень имен) также оставил свою армию и выехал следом за президентом Мосьцицким{55} и правительством в королевство Румынию…»

Дикторша щебетала безостановочно. Особенно приятным голоском она произнесла:

«Таким образом (куоська) можно сказать (куоська) что Польское государство перестало существовать…»

Анджей не очень хорошо понимал текст, так как не знал белорусского. Но, увидев, что мать побледнела, он схватил ее за руку.

— Мама, что она сказала, мам? Что она сказала?

Оля перевела.

— Она сказала, что Польское государство перестало существовать.

— Неправда! — Анджей вырвал руку у матери и кинулся к Спыхале. — Это неправда!

— Она так сказала.

— Но это же неправда! — закричал Анджей уже сквозь слезы, подошел к Спыхале и вскинул над головою сжатые кулаки. — Это вы… — крикнул он высоким голосом. — Это вы!

Потом выскочил в переднюю, и через открытые двери было видно, как он уткнулся лицом в висящие на вешалке пальто и снова расплакался.

Оля и Спыхала остались сидеть в глубоких креслах друг против друга. Никого больше в гостиной не было.

— Он всегда такой впечатлительный? — спросил вполголоса Спыхала.

— Нет. Наоборот. Он очень сдержанный. Но после всех этих переживаний… Он очень привязан к отцу.

— Да-а-а? — с каким-то удивлением спросил Спыхала.

— Необыкновенно. Для него это страшный удар.

— А в самом деле, что бы это могло случиться с паном Франтишеком?

— Самое страшное, — пояснила Оля, — что Анджей, вместо того чтобы задуматься над поступком отца, как будто обвиняет меня в том, что я бросила мужа…

— Обиделся на вас.

— И абсолютно несправедливо. Что же мне было делать?

— Да… — произнес Спыхала, точно думая о чем-то другом. — Что же вам было делать?

Оля взглянула на Спыхалу, и на миг глаза их встретились. Спыхала быстро перевел взгляд на вошедшую Ройскую.

— Прошу прощения, — сказала пани Эвелина, — но вода никак не закипала, — и поставила на стол поднос с кофейником.

Увидев в глубине холла Анджея, она встревоженно спросила:

— Почему Анджей плачет?

Оля молчала. И только через минуту Спыхала ответил:

— Правительство, президент Мосьцицкий и маршал Рыдз-Смиглы покинули пределы Полыни.

X

В начале войны, когда по Сохачевскому шоссе двинулись толпы беженцев и покатились возы, пушки, разбитые автомобили и пешие, кое-кто сворачивал в каштановую аллею, тянувшуюся на каких-нибудь двести метров, и заходил в Коморов. Януш не хотел никого видеть, он был до того ошеломлен происходящим, что даже не мог ни с кем разговаривать. Поэтому со всеми, кого занесло в Коморов, имела дело «Жермена». У ворот стояла большая кадушка с молоком, и кто хотел — мог напиться. В пекарне, примыкавшей к дворовой кухне, беспрерывно пекли хлеб, который почти весь исчезал в дорожных мешках беженцев.

Но уже через несколько дней толпа поредела, а потом люди и вовсе перестали заходить в усадьбу. Ядвига велела прекратить выпечку хлеба и поставить кадушку в молочную. Януш не мог понять, в чем дело. И даже спросил об этом Игнаца.

— Торопятся, стало быть, — ответил конюх.

— Куда торопятся?

— В Варшаву. Немец на пятки наступает. Некогда по сторонам оглядываться…

Уснуть ночью было трудно. За Сохачевом так и грохотало, вернее, просто стоял беспрестанный протяжный гул, небо над Пущей Кампиносской было светлое и розовое, и по этому розовеющему небу мелькали искры и трепетные вспышки, как будто там полыхало северное сияние. А поблизости на шоссе всю ночь ясно слышался непрерывный гуд, словно жужжание огромного роя насекомых.

В то утро — было это 6 сентября — Игнац сказал, что немцы появились на востоке от Коморова. Они в обход подошли к Варшаве. И окружили ее. Движение приостановилось. Но с запада все еще напирали люди, обозы, грузовики и разбитые воинские части. Миновав каштановую аллею, ведущую к усадьбе Януша, поток, очевидно, наткнулся на немцев. Послышалась беспорядочная стрельба.

Шоссе так и забурлило. Беженцы рванулись обратно, кинулись в стороны. Каштановую аллею снова заполнили люди. Они ложились под деревья, прятались за стволы. Огонь на шоссе велся дружный. Перестрелка приобретала классический характер.

Януш беспокойно ходил из комнаты в комнату. В «детской» он нашел книжку, оставленную Мальским. Толстая монография о Бахе. Раскрыл наугад и наткнулся на какую-то музыкальную фразу. Черные точки нот, казалось ему, соответствовали ритму выстрелов на шоссе.

Из кухни вышла встревоженная Ядвига.

— Что это, настоящий бой? — спросил Януш.

— На шоссе… — только и сказала она и вновь исчезла.

Неожиданно раздался пушечный выстрел как будто под самыми окнами.

В доме задребезжали все стекла. Одно, кажется, в комнатке наверху, даже вылетело. Послышался тонкий звон осколков.

Вновь появилась Ядвига:

— Ой, немцы дома вдоль шоссе жгут.

Януш вышел на крыльцо. Над каштановой аллеей поднимались дым и пламя.

Игнац стоял неподалеку от дома.

— Только бы нас не спалили.

Появился пан Фибих.

— Там какие-то гражданские стреляют… Не военные вовсе, — сказал он.

— На шоссе пусто, как в степи, — добавил Игнац.

— Наши вроде наступают… — сказала Ядвига.

Януша начала раздражать эта неясность. Понять было невозможно, что творится вокруг. В Коморов, кроме бежавших издалека и совершенно невменяемых людей, никто не заглядывал.

Так длилось до самой ночи.

Выстрелы становились все реже. Стихало. Януш уже почти спал — после полуночи он обычно засыпал на час-другой. Но этот постепенно затихающий бой на шоссе встревожил его и отогнал сон. В то же время гул за лесом явно нарастал. Ночь была светлая и теплая, как все ночи в начале войны. Он накинул халат и вновь вышел во двор. По широкому двору промелькнуло несколько теней. Они двигались к воротам. Януш тоже направился к воротам.

Возле ворот толпились люди. Они молча смотрели в сторону шоссе, стараясь что-то разглядеть сквозь густую листву каштанов. Тут были и Игнац, и пан Фибих, и еще кто-то.

Заметив Януша, они слегка посторонились, точно молча принимали его в свое общество.

— Что там творится? — спросил Януш.

— На шоссе тихо. Похоже, что немцы взяли верх, — сказал Фибих, а кто-то из конюхов громко крякнул.

— Это верно? — несмело спросил Януш.

И точно в ответ на эти слова на шоссе раздалось несколько беспорядочных винтовочных выстрелов. Выстрелы эти в тишине светлой осенней ночи казались особенно выразительными и резкими. Но вот винтовки стали бить равномернее. Все начиналось сызнова. Столпившиеся у ворот люди дважды слышали, как мимо них с жалобным струнным звучанием пролетела пуля.

— Пули летают, — сказал пан Фибих, — пошли-ка лучше домой.

Остальные не послушались. Выстрелы на шоссе то стихали, то вновь звучали, как агогические фортепьянные пассажи. Вдруг раздался дружный залп.

— Ого, снова пошла драчка, — сказал Игнац.

Януш ничего не понимал.

— Что там творится? — повторил он.

— Кто-то хочет задержать немцев на шоссе, — сказал один из конюхов.

— Наши там, — вздохнул Игнац.

— Пан граф, — спросил конюх, — а у вас оружия дома нет?

— У меня? Оружия? — удивился Януш. — Нет, откуда…

— Жалко, пошли бы на помощь.

— Много бы от тебя проку было! — пренебрежительно сказал Фибих.

— Много не много, а одного-другого из этой немчуры сковырнул бы.

Януш пожал плечами.

— Пора по домам, — сказал он и направился к дому, так как почувствовал, что замерз. Никто не пошел за ним.

— Эй, Игнац, — сказал один из парней, — темно, хоть глаз выколи, пойдем поглядим, что там делается…

— Не ходите! — угрожающе сказал Фибих.

— Батя, батя, и я! — заскулил сынишка Игнаца.

— Цыц, паршивец! — прикрикнул на него отец. — Нечего тебе там делать. Чтоб духу твоего не было.

Фелек, не желая уходить, отступил в сторонку и спрятался в густой тени у ворот. На шоссе слышалась редкая, но ровная перестрелка.

Игнац и второй конюх, Станислав, выскочили из ворот и припали к первому каштану в аллее. Вокруг царила темнота, но шоссе под ясным небом казалось светлым. Да и луна вот-вот должна была появиться. За пущей небо отливало зеленью.

Конюхи заметили какие-то фигуры, пересекающие шоссе. Люди эти бежали с той стороны сюда, к Коморову.

Станислав ткнул Игнаца в бок.

— Слышь, вроде как в штанах навыпуск. Цивильные, что ли?

— Да там весь день, похоже, цивильные стреляли, — шепнул в ответ Игнац.

— Была бы у меня винтовка, поглядел бы поближе.

— А может, на шоссе ее можно достать?

— Дурень! Там светло, как днем, всадят тебе в задницу — и дело с концом.

Миновав несколько деревьев, они очутились на середине аллеи, ведущей из Коморова к шоссе. Выстрелы стихли, слышно было только, как пробуют завести мотор.

— Машину им покалечили, — с радостью в голосе сказал Станислав.

Но в эту минуту Игнац, перебегая к следующему каштану, наткнулся в темноте на человека, припавшего к стволу.

— А, язви тебя! — громко выругался Игнац. — Кто это тут?

— Тише, — прошептала прижавшаяся к каштану тень. — Тише. Немцы близко.

— А ты кто такой?

— Нас тут несколько человек. Мы подползали к самому их гнезду.

— Это ты с шоссе бежал?

— А что оставалось делать? Немцы, как учуяли нас, такой жизни дали, что ой-ой-ой! Патронов нет… Помогите мне…

— А что случилось?

— Там у самого шоссе человек лежит…

— Какой человек?

— Подстрелили его… Командир наш…

— Какой командир? Офицер?

— Он наш отряд сколотил. — Человек забыл об осторожности и заговорил громче. По тембру голоса Игнац понял, что он еще очень молод. — Да разве, говорит, братцы, такое возможно? Чтобы так вот, без единого выстрела немца пропустить? Офицер!.. Офицеры — те сбежали. А это гражданский… товарищ{56}…

— Где он, этот товарищ? — послышался шепот. Рядом стояла женщина в накинутом платке.

— Ядвига? А ты откуда взялась? — спросил Игнац.

— А что? Только тебе, что ли, можно? Где этот гражданский?

— Лежит у самого шоссе. Я его в канаву стащил…

— А немцы?

— Все время по шоссе били. А в сторону не сворачивают. Боятся. У них там окоп. Мы было в них из пушки, да какое там…

Перебегая от дерева к дереву, они двигались к шоссе — Ядвига, Станислав, Игнац и незнакомец. Януш тем временем бросился в халате на постель.

«Пожалуй, не засну», — подумал он.

Ему показалось, что едва он припал головой к подушке, как его разбудили. Но, видимо, часа два он все-таки проспал — окно было голубое, точно перед рассветом.

— Что тебе? — спросил он стоящую над ним Ядвигу, которая дергала его за рукав халата. — Что тебе нужно?

— Вставай, дядю принесли, — ответила она каким-то необычным голосом.

Януш подумал, что это еще сон.

— Вставай, дядю принесли, раненый он, тяжело ранен.

— Какого дядю? — вскочил Януш. — Ты что, не в себе?

— Это ты не в себе… Пошли!

И она потянула его в комнату позади сеней. На обеденном столе стояли три подсвечника разной высоты с горящими свечами. По другую сторону стола на диване лежал человек. Он был бледен. Светлые волосы копной, точно разворошенная солома, окаймляли его лоб. На нем была какая-то странная куртка, расстегнутая сверху. Януш перегнулся через стол и узнал его: Янек Вевюрский.

Он выпрямился и с изумлением оглядел присутствующих. В изголовье стоял чернявый парень лет двадцати и плакал, как ребенок. Он даже не двигался, только слезы катились из глаз, словно из какого-тο автомата. Был тут Игнац, еще какой-то незнакомый человек и жена Фибиха.

Пани Фибих взяла один подсвечник и громко сказала:

— Нельзя, чтобы три свечи горели.

При звуках этого голоса Янек открыл глаза. Мышинский наклонился к нему.

Янек долго, но осмысленно смотрел на него. Видно было, что в его мозгу совершается какая-то работа. Наконец он улыбнулся так мило и неопределенно, как впервые в жизни улыбаются двухнедельные младенцы. Как улыбалась Мальвинка. Потом пошевелил губами.

— Дорогой, — сказал он, — это я у тебя?

Вевюрский никогда не называл Януша по имени.

— Что случилось? Откуда ты? — вопросом на вопрос ответил хозяин.

— Подстрелили меня… дрянь дело… Лилек… Расскажи… я не могу.

Плачущий парень громко хлюпнул носом, точно втянул в себя все слезы.

— Мы вместе из тюрьмы шли, — сказал он, как-то вдруг подобравшись, — товарищ Янек и мы все. И тут… тут мы и собрались… Немец-то был уже перед нами… со стороны Варшавы…

Вевюрский приподнялся на локте и уже почти бессознательно уставился на Януша напряженным, вопрошающим взглядом.

— Да ведь как же такое можно допустить? — произнес он вдруг звучным, удивительно сильным голосом. — Немец уже от Варшавы идет? Нет, как это можно?.. Дорогой…

Стоящий над ним Лилек положил свои огромные ручищи на его плечи.

— Товарищ, ты не двигайся. Рана откроется.

Вевюрский обмяк.

— Эх… — прошептал он снова слабым голосом.

— Куда ему?

— В правое легкое. Две пули.

— Кровь идет?

— Как-то закупорилось.

Вевюрский снова приподнял веки. Зрачки у него были расширены и глаза стекленели, как бусины, — они казались сейчас совсем черными.

— Тут ведь так… — начал он быстро и не очень внятно, глотая слоги и обращаясь даже не к Янушу, а куда-то в пространство. — Тут ведь так, брат ты мой, нельзя. Это не наше дело — убегать. Пусть кто хочет бежит… А так нельзя… чтобы все бежали… чтобы все… Понимаешь, Януш? Ведь ты даже не знаешь…

И неожиданно осекся на половине фразы, на полуслове. Все как ножом обрезало — и речь этого человека и дыхание. А взгляд еще больше остекленел и застыл. Не было никакого перехода между жизнью и смертью.

— Янек! — воскликнул Мышинский. — Янек! — И схватил его за руку.

Подняв голову, он встретил устремленный на него вопросительный взгляд чернявого Лилека. Во взгляде этом еще была надежда. От утреннего холода у Януша начала дрожать челюсть, а тишина сделалась такая, что слышно было, как кровь Вевюрского стекает с дивана и капает на пол.

Пани Фибих подтолкнула словно окаменевшую Ядвигу.

— Преставились дядя-то, — сказала она громким шепотом.

— Прими, господи, душу его, — с чувством произнес Игнац и широко перекрестился.

Уже светало. На лице умершего заиграли падающие от окна розоватые блики. Януш склонился над ним и большими пальцами закрыл ему глаза. Делал он это впервые и даже удивился, что веки опустились с такой легкостью. Как будто ключ повернул в хорошо смазанном замке.

Неожиданно со двора донесся какой-то шум, какое-то движение. Кто-то быстро пробежал через сени — это оказался сынишка Игнаца.

— Немцы пришли!

Януш оторвал взгляд от лица покойного и оглядел присутствующих.

— В сад и оттуда — в лес, — бросил он чернявому Лилеку. Товарищи Вевюрского не заставили себя ждать и выскочили через заднее крыльцо. Ядвига, стоя у окна, выходящего в сад, посмотрела им вслед, потом махнула рукой.

— Все в порядке, — произнесла она своим низким голосом. В эту минуту отворилась дверь и в комнату вошли два немецких солдата. Впереди шествовал высокий офицер в маскировочной накидке. За ними следовал Фибих.

— Herr Graf, — закричал офицер с порога, — haben Sie keine polnischen Soldaten im Hause?[61]

Януш удивленно повернулся к нему. Немец говорил так громко.

— Ich habe nur einen, aber er ist tod[62], — ответил Мышинский. Офицер взглянул на убитого и махнул рукой.

— Acb, dreck![63] — сказал он и, быстро пройдя в другую комнату, открыл окно, возле которого только что стояла Ядвига.

XI

Ночью Ройская действительно отправила Спыхалу дальше. Дорога вела его сначала на восток, потом на юг.

Еще до рассвета подъехал он к горящим Седльцам. Поток телег, повозок и даже карет до предела заполнил небольшую площадь перед въездом в город, из окон окружавших площадь домов как-то спокойно выплескивались языки пламени, вскидываясь вверх, точно руки, точно лепестки гигантских тюльпанов. По крышам между черепицей, между черными кусками толя бегали, словно крысы, огоньки. Дым с багровым отсветом вздымался кверху, а потом сразу же исчезал в черной прорве.

Можно было бы объехать Седльцы, но никто этого не делал. Все хотели пробиться сквозь пламя. Спыхала намеревался как можно скорее попасть во Львов, теша себя надеждой догнать министерство. Поэтому он велел шоферу объехать город. Когда они были уже в поле, он заметил, что светает.

Очевидно, он вздремнул, потому что, когда вновь огляделся, было уже совсем светло. Справа от шоссе тянулось изумрудное кукурузное поле. Шоссе в этом месте делало дугу вокруг небольшого взгорка, сбегающего к оврагу. Кукурузное поле кончалось здесь отвесной стеной. Казимеж приказал шоферу остановиться.

Он вышел на шоссе. Занимался день, и солнце, еще довольно низкое, скрывалось за взгорьем. На другом краю неба, на западе, было темно — то ли ночь еще чернела, то ли стлался дым над Седльцами. Шоссе было пусто, только несколько сгоревших автомашин на холме и воронки от бомб свидетельствовали о том, что и здесь настигли беженцев зоркие глаза немецких летчиков. В воздухе стояла полная тишина.

«Почему нет жаворонков? — подумал Спыхала. — Да, верно, осень же».

Было холодно, он сделал несколько шагов и остановился подле распахиваемого поля, рядом с кукурузой. Здесь уже не надо было втягивать ноздрями запах влажной осенней земли. Аромат исходил от рыжеватых, мелко отваленных пластов, лежащих длинными рядами.

— Пашут, — произнес про себя Казимеж.

И тут он заметил пахаря.

Тот спускался со взгорка, направляясь прямо к нему. Плуг тянула пара сильных коней — легкая пыль, вздымающаяся над пашней, напоминала длинный розовый плюмаж; сквозь нее просвечивало лучезарное воскресное солнце. Пахарь, идущий за лощадьми, покрикивал на них, но самого его теперь не было видно.

Казимеж сделал шаг и тогда только разглядел старика с непокрытой лысой головой. Почему-то он решил, что должен его подождать. И в эту минуту до него донесся гул пролетающего в отдалении самолета.

Пахарь дошел до самой дороги, завернул коней, громко покрикивая на них, и остановился. Это был старый, морщинистый крестьянин. Когда он улыбнулся Казимежу, сеть мелких морщинок окружила его маленькие серые глаза. Курносый нос его еще больше вздернулся от этой улыбки. Он, видимо, хотел что-то сказать, но не решался и стоял, почесывая в затылке.

Шофер тоже вылез из машины и встал рядом с Казимежем.

Спыхала вдруг перебрался через неглубокую канаву и подошел к мужику. Солнечный свет заливал лицо пахаря утренним багрянцем и играл на блестящих от пота округлых крупах гнедых коней, которые напирали друг на друга.

— Здравствуй, дедушка, — сказал Казимеж.

— Здорово живете, — не очень уверенно откликнулся мужик. — А вы что же это, бежите, стало быть, от нас?

Спыхала растерялся.

— Немцы сверху садят… — довольно равнодушно продолжал мужик. — А как там, в Седльцах? Все сгорело?

— Нет, нет, — неожиданно для самого себя сказал Спыхала, — я только хотел немного попахать.

— Хо-хо! — засмеялся старикан. — Уж будто и умеете?

— Пахал в молодости. Дед мой пахал, отец пахал. Неужто и я не смогу?

И, повернувшись к шоферу, который глазел на них, стоя на фоне шоссе и зеленых кустов, отрывисто бросил:

— Возвращайтесь к себе. Скажите пани Ройской, что я остался тут.

Шофер недоуменно смотрел на него. Казимеж снова перепрыгнул канаву и уже смягчившимся тоном пояснил:

— Поезжайте и скажите… Я же серьезно. Я остаюсь тут. А вам дам записку.

Он вырвал из блокнота листок и написал несколько слов.

Шофер медленно и неохотно удалился. Спыхала вернулся к мужику.

— Дайте, а? Хоть попробовать.

Мужик молча, недоверчиво уступил ему место за плугом, Спыхала положил обе руки на чапиги и крикнул на коней.

Вначале у него ничего не получалось. И вдруг он вспомнил, как надо держать плуг, медленно подрезал пласт глинистой и проросшей земли, и та стала отворачиваться плотным толстым слоем.

— А ну, проклятые! — закричал он на лошадей, которые, почувствовав чужую руку, шли с неохотой, словно с каким-то сопротивлением.

Борозда ровно тянулась в гору. Вскоре Казимеж был уже на вершине холма и оттуда оглянулся назад. Лошади стали, тяжело дыша. Спыхала вытер со лба пот и огляделся.

Внизу вилось шоссе, уходя дугой за зеленую стену кукурузы, а потом вновь выныривало, белое, узкое, гибкое. Над ним в голубом небе виднелось одно большое облако.

По шоссе удалялся маленький синий автомобиль Ройской, а в противоположном направлении мчали две легковые машины и грузовик. Казимеж равнодушно смотрел на них. За распаханным полем тянулся клин, засеянный рожью, которая уже пробивалась маленькими, редкими, с виду красноватыми ростками, освещенными лучами солнца. На каждом росточке еще дрожала капелька росы.

Мужик так и не двинулся с места — остался стоять там, где его оставил Спыхала, и улыбался ему издалека. Видно было только, как блестят на солнце его зубы.

За этот краткий миг Спыхала успел подумать о прошлой своей жизни.

— Ради этого я лез вверх, — сказал он, но все же улыбнулся про себя. И даже не подумал о Марии, боясь этого, еще не уверенный, что не дрогнет, вспомнив о ней.

Он нагнулся, закатал свои длинные брюки, уже запачканные землей, которая бурыми комьями прилипла к черной ткани, и, погоняя коней, с усилием потянувших дальше, повел борозду вниз.

Вскоре земля закрыла перед ним шоссе, мужика, кукурузу и даже облако в небе. Первые сегодняшние бомбы глухо рвались где-то вдали.

Глава одиннадцатая Кавалькада Перевод В. Раковской

В страдании каждый человек — будь он фаустовского образа мыслей, или марксистского, или фрейдистского — достигает величия, если он ищет — каждый по-своему — путей к воссозданию счастья.

Жан-Жак Мэйю

I

Лето незаметно переходило в осень. Густая зелень кленов смыкалась тесней, защищаясь от натиска ветров, но уже проглядывали в ней желтые листья, а кое-где даже целые ветки отсвечивали янтарным цветом. Непонятно откуда взялись на тропинках и аллеях парка в Пустых Лонках опавшие листья лип, прозрачные и бледно-желтые, как крылья бабочек. Днем деревья еще выглядели празднично и торжественно, но с наступлением ранних сумерек в их вершинах шумел ветерок, и ясно было, что это тревога и осень.

Днем парк стоял покинутый, редко можно было кого-нибудь увидеть среди клумб или под сенью раскидистых ветвей, но лишь только смеркалось, в аллеях возникали человеческие тени. Шли парами, группами, шли поодиночке. Это были беженцы из Варшавы и с западных земель, приютившиеся в помещичьем доме, во флигелях, в избах за воротами усадьбы. Днем они были заняты какими-то своими делами: поисками дров, приготовлением нехитрой пищи, вылазками в деревню либо даже в городок. Но вечером все спешили в парк — встретиться, поговорить. Одни лишь сетовали, другие рассуждали о причинах неожиданного поражения, искали виноватых и нерадивых, третьи приносили свежие сплетни, которые тут же обрастали всякого рода преувеличениями, четвертые рассказывали, кто и где погиб «на дорогах», и сообщали фантастические подробности смерти разных знаменитостей, которые, как выяснилось после, были целы и невредимы. Особенно невероятным казался слух о бегстве правительства и генерального Штаба в Румынию. Этому уж никто не хотел верить.

Так оживал парк по вечерам, наполняясь шумом, подобным ночному журчанию горных потоков; шаги и голоса лишенных крова людей сливались воедино с тревожным шумом деревьев, готовящихся встретить осенние ветры.

Помещичий дом в Пустых Лонках имел по бокам две небольшие башенки, увенчанные куполами. Крытые дранкой, купола эти поросли мхом. В правой башенке находилась комната, где умерла тетя Михася, в левой, наверху, под самым куполом, была комната Анджея, теперь битком набитая варшавскими гостями, а внизу, в первом этаже, помещалась часовня с отдельным входом из парка. В прежние времена ее отворяли только в особо торжественных случаях — для крестин или венчания. Теперь же, с тех пор как разразилась война, часовня была открыта весь день. Сюда приходили и беженцы, и местные жители, а после полудня служились молебствия под предводительством энергичных и набожных старушек. По вечерам — а в шесть часов уже вечерело — часовенка наполнялась людьми, их фигуры, невзрачные, жалкие, словно бы теряли очертания в пламени свечей.

Здесь же возникла и сразу стала очень популярной военная молитва, где обращения к богу соответствовали нынешним трагическим обстоятельствам. В ней с легкостью отрекались от всего, что было некогда достигнуто, и казалось даже, что почтенные жрицы испытывают удовлетворение, взывая: «Верни нам, господи, отчизну и свободу!»{57} Слова эти напоминали им молодость и неволю. Но для молодых людей эта молитва была непереносима. Анджей, забредший сюда в первый же день по приезде, не мог этого выдержать. Возмутив набожных старушек, он демонстративно покинул святую обитель в самый разгар богослужения.

Тем не менее эти сборища под сводом усадебной часовни лишали его покоя. Рано они начинались — Анджей не входил в часовню, а бродил поблизости, в тени высоких деревьев. Старые дубы и липы, знакомые ему с детства, теперь преобразились: они напомнили Анджею ясени в Робке и последнюю летнюю экскурсию. Казалось, от нее отделяют годы — а ведь минуло-то всего несколько недель. Анджей остро переживал свое одиночество. Геленку он избегал — с ней были связаны воспоминания о летних счастливых днях; к тому же ее, почему-то только ее, Анджей винил в этом странном исчезновении отца.

Он боялся присаживаться на крыльцо дома — это вызывало какие-то неопределенные мечтания, которые — он хорошо это знал — были сейчас неуместны. Скрытый в тени больших деревьев, он смотрел на освещенную дверь часовенки и все никак не мог примириться с мыслью, что только это теперь и осталось людям. Анджей не мог бы выразить мысли, теснившиеся в его голове. Они были неясные и уводили его далеко от действительности. Просто-напросто он еще не отдавал себе отчета в том, что произошло, и не умел, разумеется, определить свое отношение к этому. Знал только, что не может спокойно слушать беспомощные, слезные слова молитвы, и что ему нужно нечто совсем иное. Но что именно?

Вопрос этот очень легко, хотя, может, и по-детски, решал для себя Ромек. Он собрался «в дорогу», словно такой выход был самым легким и естественным.

— Куда же ты поедешь? — спрашивал Анджей, встретившись с Ромеком против открытой двери часовни в один из теплых вечеров, которые установились в ту осень в Пустых Лонках да и повсюду в стране.

— Еще не знаю, — сказал Ромек, — но в Пустых Лонках я ответа не найду.

— Вообще Пустые Лонки больше ни на что не дают ответа, — сказал Анджей. Ромек молчал, и, думая, что тот не понял его, Анджей продолжал: — Как-то я целую ночь просидел на этом крыльце, думалось, что нашел ответы на все свои вопросы. Это было не так давно, совсем недавно, а кажется, что с тех пор прошла целая жизнь. Я был наивным ребенком.

Он замолчал, зная, что Ромек по-прежнему не понимает его.

Ромек кашлянул.

— Знаешь, — сказал он, — мне кажется, нельзя дальше так сидеть.

— И мне тоже, — согласился Анджей.

Но произнес это неискренне. В ту же минуту, как он присоединился к Ромеку, к его решению уехать, Анджею стало ужасно жаль всего, что окружало его здесь. Он понимал, что обязан что-то предпринять, как-то действовать, но эти высокие деревья, этот покосившийся дом с двумя башенками, шелест кленов под окном и даже эти разговоры в тени сада, даже слезные молебствия, долетающие из освещенной восковыми свечами часовенки, — все это был мягкий и теплый мир, который он, Анджей, до сих пор считал своим миром. Сидеть бы здесь, да так и оставаться, спрятав голову в песок польской деревни, — вот идеальный выход…

Конечно, он подумал и о Касе. Теплое и словно бы неосознанное чувство к ней тоже связано с этим домом, с парком, с прогулками в костел. Вспомнилась и ризница. Пахли увядшие листья, и в темноте было так тихо, что просто невозможно было представить себе, что где-то совсем близко люди стреляют в людей.

— Последняя тишина, — сказал Анджей вслух, скорее самому себе, чем Ромеку. — Последняя тишина, — повторил он.

Ромек снова кашлянул, словно бы напоминая Анджею о своем существовании, а вообще-то он бодрился, слегка побаиваясь суждений Анджея.

— Ты все это очень близко к сердцу принимаешь, — сказал он, набравшись храбрости в темноте.

Ему хотелось поговорить о самом важном, но он чувствовал, что Анджею это сейчас вовсе не нужно.

Только после долгого молчания Анджей сказал:

— Знаешь, мне кажется, я совсем бабой стал, раскис от всего этого… Да еще с отцом история…

— Как это могло случиться?

— Ты же слышал, что они рассказывают, — ответил Анджей.

— Да, конечно, — Ромек задумался, — и все-таки не верится. Чтобы твой фатер не вернулся?

— Не пойму, куда он мог уехать?

— Какие отношения были у твоих родителей? — деловито спросил Ромек.

Анджей помолчал. Ему было неприятно, что Ромек вмешивается в эти дела, и в то же время хотелось наконец выговориться. К счастью, было темно и разговор получался как бы безличный.

— Почем я знаю? — сказал Анджей. — Внешне все как будто выглядело хорошо. Но ведь никогда не известно… Нет, они не подходили друг к другу. А уж мамины родственнички, те не очень-то и признавали моего отца. — Он поправился: — Не признают… Знаешь, с дядей Валерием всегда были нелады. Помню, я еще ребенком был… Валерек в открытую действовал, но мне кажется, и все остальные в Пустых Лонках относились к отцу не лучше. Только бабушка его любила, и он ее очень уважал… Думаю, что отец-то любил мать… Только мама… Что-то там было в этой Одессе — не могу понять. Мама и сама-то, кажется, не знает, как вышло, что она согласилась на этот брак. Мама любила другого…

Конечно, Анджею было известно, кого любила мама, но сказать об этом не поворачивался язык. Уж очень стыдно было, к тому же Спыхала только что был тут и Ромек мог сделать вывод, неприятный сейчас Анджею. Трудно было даже произнести эту фамилию. Анджею казалось, что она могла спугнуть тишину, тот остаток покоя, который был ему сейчас так важен. Вымолвишь: «Спыхала», — и, может, сразу придется как-то действовать. А ему так хотелось еще немного посидеть неподвижно во влажной и душистой темноте.

— Но ведь у тебя с фатером все хорошо было? Верно? — спросил Ромек.

Анджей пожал плечами. Слово «хорошо» казалось ему уж очень примитивным для определения его отношения к отцу. Далеко не все было «хорошо», а в последнее время так даже просто плохо. Анджей любил отца, но ему так хотелось, чтобы отец был другим. Невыносимо было видеть пана Франтишека в магазине: его расшаркивания, улыбки, целование ручек вызывали омерзение. Анджей стыдился отца. Но сейчас ему хотелось как-то загладить это, исправить.

— Что за вопрос! — буркнул он наконец. — Ведь это мой отец…

Ромек шевельнулся.

— По-всякому бывает с отцами, — сказал он тоном умудренного опытом философа.

Тут Анджею вспомнилось, что пан Козловский терпеть не мог скрипку Ромека.

— Как по-всякому? — спросил он с нарочитой грубостью. Он знал, о чем идет речь.

— А вот так. Иногда мне кажется, — сказал Ромек, — что я мешаю отцу. Ну, в общем, стою поперек дороги. Если бы не я, он мог бы жениться после смерти матери. А так… Связи у него любовные то тут, то там. А передо мной ему стыдно… Боится, как бы я не увидел чего-то… На стороне с ними встречается.

Анджей предпочитал разрешать проблемы прямолинейно, в особенности чужие проблемы.

— А ты бы сказал ему просто: так, мол, и так, я все знаю, и все мне известно, не стесняйся, отец.

Ромек отшатнулся.

— А ты так с отцом разговариваешь?

Анджей усмехнулся в темноте.

— Теперь, наверно, так бы говорил с ним. Все мы люди.

Сказал эту банальную фразу и вдруг остро почувствовал, как непохожи друг на друга люди. И произнес вслух, снова больше самому себе, чем Ромеку:

— Каждого человека господь бог создает в одном экземпляре…

Взяв этот чуждый ему развязный тон, Анджей продолжал в том же духе. Сам чувствовал фальшь, но не мог остановиться. «С Ромеком так и надо», — думал он.

— Я бы так своему сказал… Если бы знал, что у него девка есть, я сказал бы ему: «Чего стесняешься? И стыдиться тут нечего, мы же с тобой мужчины…»

— А у тебя девка есть? — с любопытством спросил Ромек.

— Нет, — самым что ни на есть безразличным тоном ответил Анджей.

И опять та мысль. И тон стал другой. Он даже сам удивился.

— Что слышно о Касе? — спросил он с подчеркнутым равнодушием.

— Говорили мне сегодня, что Алюня вернулся к ней из кутузки. В Седльцы.

— Вышла за него замуж?

— Как тебе сказать?.. Некоторые считают их мужем и женой. У Алюни где-то есть другая жена… А он теперь живет с Касей.

— Любят друг друга?

Ромек захихикал:

— Ну, знаешь, спрашивать о таких вещах! Откуда мне знать, любят они друг друга или нет? Наверно, любят, если живут вместе — на веру, на честное слово — и как-то у них там ладится. Думаю, любят… А тебе что?

— Да ничего…

— Касю вспомнил?

— Она очень добра была к бабушке.

Ромек захихикал громче.

— К бабушке? — спросил он.

Анджей рассердился.

— Ты, знаешь ли, глуповат, — сказал он. — Над такими вещами не смеются.

— Да нет же. — Ромек стал серьезным. И добавил задумчиво: — Мне все эти дела с девками всегда казались смешными. Знаешь, это самое так смешно выглядит… Ты когда-нибудь видел?..

Анджей пробормотал что-то невнятное. Он уже жалел, что пустился в этот разговор.

— А я видел… И не раз. Даже спортивный интерес у меня, маленького, был. Парня с девкой выследить. Весной где только я не накрывал их — на сене, за гумном, в траве… где угодно. Ты не представляешь себе, как это смешно… — И вдруг добавил совсем серьезным тоном: — Нет, не смешно, пожалуй. Только совсем как животные. Совсем не по-человечески…

Анджей вздрогнул.

— Нет, ты не прав, — сказал он, — это очень по-человечески. И знаешь, я действительно тосковал по Касе.

В голосе Анджея зазвучала искренность.

— Так почему же ты не приехал сюда в прошлом году?

— Не хотел мешать ей. Алюня так Алюня.

— Алюня в тюрьме был…

Анджей промолчал. Было очень темно, уже гасли огни в часовне. Старушки выходили оттуда — серьезные, степенные, — видно было, как тени их перекрещиваются во тьме: одни шли к помещичьему дому, другие в сторону служб и деревни. В походке старушек, в медленной, полной достоинства поступи их чувствовалось удовлетворение от сознания исполненного долга. Анджей с минуту следил за удаляющимися женщинами, потом прошептал:

— «Верни нам, господи…»

И снова продолжил прерванный разговор:

— Если бы она предпочла меня, а не Алюню, как бы я решил тогда все свои житейские проблемы?

— Не женился бы?

— Это не приходило мне в голову.

Опять ложь и притворное равнодушие в голосе. Мысль эта принадлежала к ушедшему «тихому» миру, и сейчас вполне могло показаться, что она и вправду никогда не возникала в его голове. Кончать так кончать.

— Слушай, Ромек, — сказал Анджей, — нам надо ехать в Варшаву.

— Верно, — обрадовался Ромек, — и я так думаю.

Все пространство дороги от Пустых Лонк до Варшавы представлялось Анджею не просто суммой километров, а суммой всех перемен в жизни. В Варшаве сейчас сражаются, стреляют. Пылают дома, грохот.

— Как же туда ехать? — Ромек задумался.

— Обычно. На лошадях.

В эту минуту Анджей почувствовал прилив сил. Решение было так просто.

— А там узнаем, что надо делать, — резонерствовал Ромек.

Из темноты вынырнула длинная тень. Стройный мужчина военным шагом прошел неподалеку от клена, под которым сидели Анджей и Ромек, не заметив их.

Анджей стиснул руку Ромека, словно удерживая его. Некоторое время оба молчали.

Тень направилась к дому. На веранде силуэт обрисовался явственнее.

— Спыхала вернулся, — сказал Анджей.

— А где он был? — спросил Ромек.

— Черт его знает. Неделю назад уехал за Буг. Интересно знать, зачем он вернулся. Другие не возвращаются.

— Мы должны вернуться, — сказал Ромек, имея в виду их возвращение в Варшаву.

С минуту Анджей сидел не шевелясь. Он вдруг заколебался, раздумывая, не слишком ли поспешно принятое им решение. Но в конце концов махнул рукой:

— Ладно, нечего раздумывать. Другого выхода нет.

— А зачем искать какой-то другой выход?

Анджей встал с земли, отряхнул брюки.

— Знаешь, я все еще думаю об отце.

Ромек хмыкнул:

— Все еще! Ведь всего несколько дней прошло, как эти женщины потеряли его на шоссе, а ты говоришь «все еще»! Нет ничего удивительного, что ты беспрерывно думаешь об отце.

— Вот видишь, тебя это не удивляет. А я сам себе дивлюсь. Столько ужасного происходит на свете, а я все об отце думаю… Эгоист я… Ты как считаешь?

— Осел ты, а не эгоист, — откровенно возмутился Ромек.

— Не знаю, стоит ли сразу же ехать в Варшаву.

— Отцу скажут, что ты возвратился туда.

— Не так это просто. А главное, если отец вернется, мне хотелось бы сразу увидеть его. Я не суеверный, но ты не представляешь себе, как я за него беспокоюсь.

Он подумал было, что напрасно так разоткровенничался с Романом, но тут же понял, что в основе всего, что он чувствовал и говорил здесь, лежит тревога об отце.

— Ну где он мог пропасть? — произнес Анджей с отчаянием.

Ромеку волей-неволей пришлось взять на себя роль мудрого утешителя, навязанную ему Анджеем.

— Ну ладно бы он, но куда девалась его машина? Ведь не иголка же!

— Ты не видел, что творится на дорогах, — сказал Анджей. — Тут и большому автомобилю не мудрено, словно иголка, затеряться.

— Пойми одно — ничем ты не поможешь.

Анджей вздохнул и ответил с раздражением:

— Вот-вот, мы с самого начала ничего другого и не делаем, только стараемся убедить себя, что ничем нельзя помочь. С ума можно сойти!

Ему вспомнился сегодняшний сон: он сидит у себя в комнате в Варшаве, быстро входит мать, совсем седая. Волосы как молоко. Он вскрикнул и проснулся весь в поту.

— Была бы жива бабушка Михася, — сказал Анджей по дороге домой, — я бы ей рассказал, какой сон мне сегодня приснился.

Ромек непринужденно рассмеялся.

— Чудной ты.

Они постояли перед часовней. Огни давно уже были погашены, дверь заперта. Пошли было дальше, но Анджей остановил Ромека:

— Подожди меня, я сейчас.

Он вернулся к двери часовни и стал перед ней на колени. Прижался головой к старой, холодной ручке. Он не молился, но вспоминал, как мальчишкой приезжал в Пустые Лонки и то давно забытое чувство доверия, с каким он вкладывал свою руку в широкую ладонь отца. И это слово: «папа».

Магическое это было слово: на одну минуту, на короткое мгновение оно вернуло Анджея в атмосферу прошлого с его несложными и такими дорогими переживаниями. И в то же время словом этим, будто лопатой, Анджей рассек надвое тропинку своей жизни: отвалил в сторону большой пласт земли. Засыпал ею старый муравейник.

— Уже холодно, — сказал он, вернувшись к Ромеку, — вечера становятся холодными.

— Надо будет взять с собой в дорогу полушубки, — отозвался Ромек, — пока еще можно их купить в местечке.

И они вошли в дом.

II

А на шоссе под Седльцами было вот как.

Голомбек недалеко отошел от своего «бьюика»: у него еще болела после приступа поясница и то место в боку, куда Оля так неловко, дрожащей рукой сделала ему укол. Он прилег в канаве, вблизи от своей машины, не спуская с нее глаз. Когда самолеты улетели, он еще издали увидел, как двое каких-то мужчин подошли к машине и стали дергать дверцы. Пан Франтишек предусмотрительно запер их; несмотря на панику и спешку, он не забыл взять с собой ключи.

Увидев, что он приближается к машине, мужчины забеспокоились. В одном из них Голомбек узнал известного адвоката Керубина Колышко. Колышко бывал у них в доме, хотя приходил обычно к Оле. Она пела какие-то там песни на его слова. Но Франтишек не очень-то в этом разбирался, и их знакомство, пожалуй, сводилось к тому, что они раза два обменялись рукопожатием. Теперь Керубин встретил его как старого знакомого.

— Пан Голомбек, — заговорил он торопливо, — прошу вас, умоляю вас проехать немного вперед, там, всего в нескольких шагах отсюда, раненая, надо ее доставить в Седльцы. Это Вычерувна, известная актриса.

Второй мужчина был какой-то молодой актер. Он только повторял последние слова Колышко.

— Известная актриса…

Он был испуган до потери сознания. Большие голубые глаза его вылезали из орбит.

Франтишек старался овладеть собой.

— Простите, я не один, со мной жена и дочь, я должен дождаться их.

— Но, пан Франтишек, — сказал Керубин, — время не терпит, надо спешить, Вычерувна потеряла много крови. Довезем ее до ближайшего перевязочного пункта, и вы тотчас же назад. Прежде чем ваши дамы подойдут, вы уже вернетесь.

— Уже вернетесь, — точно эхо, повторил голубоглазый актер.

— Взгляните, движение утихло.

Действительно, движение на шоссе утихло. Беженцы, согнанные с дороги пикирующими самолетами, еще не успели возвратиться на белую ленту шоссе, а машины куда-то разъехались, что ли (молодой актер произнес «что ли», отвечая на какие-то свои мысли); в отдалении, там, где лента дороги подымалась на пригорок, виднелось несколько перевернутых автомобилей и торчащие вверх ноги убитой снарядом лошади. Машины дымились, видно, туда угодило всерьез.

Голомбек не успел даже как следует собраться с мыслями. Колышко попросту заставил его занять место за рулем. Садясь в машину, Франтишек оглянулся, ища жену и дочь. Но Оли не было. Может, она еще лежала на картофельном поле или подальше ушла? Он торопливо осмотрелся по сторонам. И вдруг заметил Геленку. Она была совсем уже близко и в удивлении остановилась, увидев, что отец садится в машину с чужими людьми.

Голомбек успел только махнуть ей рукой. Это движение его маленькой пухлой ладони означало: «Ждите». Но могло так же означать и «До свиданья». На самом же деле оно означало — но тогда этого еще никто не знал — «Прощайте».

Они проехали — Голомбек даже сам не заметил как — километра полтора. У дороги, под кустом ивняка, лежала Вычерувна. Она была бледна и страшно напугана. Ее большие глаза казались сейчас еще больше, чем на сцене. Молодой актер, как две капли воды похожий на того, который сопровождал Колышко, поддерживал актрису под руку и крепко стягивал белый платочек, которым была перевязана ладонь Вычерувны.

— Садитесь, садитесь, — торопил Колышко, — едем в Седльцы!

— Как это в Седльцы? — попытался запротестовать Голомбек.

— Ну да, ведь ближайший перевязочный пункт наверняка в Седльцах.

— А где же рана? — совсем растерянно спросил Голомбек, оглядываясь на входивших в автомобиль.

Вычерувна не ответила. Молча показала на перевязанную руку.

— Постойте, постойте, — воскликнул Голомбек, — так вы ранены только в руку?

— Только!

Оба молодых актера казались крайне возмущенными.

— Пожалуйста, — сказал один из них, — поезжайте побыстрей. Вычерувна потеряла много крови.

— В руку попал осколок снаряда.

— Пан Франтишек, дорогой, — умоляюще и торопливо говорил Колышко, — дорогой пан Франтишек, поезжайте. Ведь вы же хотите поскорей вернуться? Сейчас же вернуться, правда? Так поезжайте же, пан Франек, дорогой!

Голомбек подумал: пожалуй, верно — чем скорей он избавится от раненой актрисы, тем скорее вернется за Олей и Геленкой. Он нажал на газ.

Очень скоро, миновав сожженные машины и убитую лошадь, они выбрались из толпы беженцев и поднялись на взгорок. Оттуда открывался вид на предместья Седльц. Они были охвачены огнем, и столбы густого черного дыма вздымались ввысь, прямо в голубое и чистое небо сентябрьского утра.

У шоссе горели железнодорожные склады. Судя по черному дыму, там был керосин либо бензин. У железнодорожного переезда сгрудились повозки и автомобили, грузовики и кавалеристы. Теснота была такая, что не повернуться. Голомбек, надеясь как-нибудь прорваться, вломился в самую гущу машин и повозок. Лошади пугались и вставали на дыбы, грозя смять кузов автомобиля. Голомбек держал баранку, словно во сне, к тому же сегодня он ведь и не спал всю ночь. Не знал, что с ним творится.

Когда они стояли в толчее, ему вдруг вспомнился Анджей. Что с ним? Где он? Франтишек думал нагнать его у бабки, но у бабки его не было. Наверно, отправился в Пустые Лонки.

И тут его осенило: ведь именно здесь, у переезда, поворот налево — в Пустые Лонки. Будь что будет, они поедут в Пустые Лонки.

Голомбек попытался выбраться из этой неразберихи. Но водитель он был не очень умелый и нарвался на скандал. То ли он врезался в какую-то повозку, запряженную парой коней, то ли повозка эта врезалась в его машину, только за стеклом вдруг показалось взбешенное лицо сержанта. Он ехал в той повозке. Видно, взобрался на нее где-то между Варшавой и Седльцами.

— Выходите сейчас же из машины, — сурово сказал сержант. — Вылезайте немедленно. Понятно?

Голомбек не знал, что делать. Почему этот сержант велит ему выходить?

— Вылезайте немедленно! — повторял сержант вне себя от бешенства и, видимо, потеряв способность соображать: ведь в этой сутолоке невозможно было даже отворить дверцу, не то что выйти из машины. Наконец, если бы даже Голомбек и вышел, это ничего бы не дало повозке, в которой ехал сержант. В лучшем случае он мог бы перебраться в лимузин, но это, кажется, не приходило ему в голову. Он совершенно обезумел.

Двое молодых актеров молчали, потрясенные. Колышко попытался вмешаться, прибегнуть к лести.

— Пан подхорунжий, — сказал он, хотя прекрасно разбирался в лычках и звездочках. — Пан подхорунжий, а зачем водителю выходить? Что это вам даст?

— Немедленно вылезайте! — орал сержант с пеной у рта. — Смотрите, что вы натворили! Коня мне обезножили!

Но лошадь, словно демонстрируя, что ноги у нее в полном порядке, вдруг прянула в сторону, оборвав постромки. Сержант схватил ее за морду, лошадь вырвалась и стала бросаться из стороны в сторону, ломая повозку. Встав на дыбы, конь занес передние ноги над крышей «бьюика».

Вычерувна закричала, как безумная, даже сержант испугался ее крика. Это был отнюдь не театральный, не деланный крик, а самый что ни на есть настоящий, ничем не напоминающий вопли Электры или Балладины{58}.

Сержант схватил коня за холку и пригнул его к земле. Жеребец задними ногами ударил еще несколько раз в передок повозки и успокоился.

— Сержант, — кричала Вычерувна, которая вполне разбиралась в чинах, — сержант, как вы смеете? Я ранена, еду в госпиталь, пропустите меня!

Сержанта вдруг как подменили. Он увидел кричащую женщину, взглянул на нее через окошко и вдруг проникся уважением.

— Поезжайте в Седльцы, — сказал он, — в госпиталь поезжайте. Нельзя женщину оставлять без помощи.

— Легко сказать, — успокоился Колышко. — Как же ехать?..

Между тем сержант, вдруг очутившийся на подножке «бьюика», принялся покрикивать на окружающих:

— С дороги, господа, с дороги, здесь раненая женщина…

Каким-то чудом повозка исчезла с глаз сидящих в автомобиле, громкие окрики сержанта заставили потесниться и остальных.

— Назад, сдай назад! — кричал сержант Голомбеку. — В сторону давай, в сторону. Стоп!

И вот так, командуя перепуганным, взмокшим, как мышь, Голомбеком, сержант постепенно вывел машину на такое место, откуда можно было свернуть на проселочную дорогу.

«Ну, теперь в Пустые Лонки, — решил про себя Франтишек. — Оля и Геленка как-нибудь туда доберутся. Только бы до Пустых Лонк».

Но тут вдруг один из молодых актеров наклонился над Вычерувной.

— Пани Янина, Езус-Мария, что с вами!

— Опять хлынула кровь, — совсем не театральным голосом сказала Вычерувна.

— Плохо дело! — отреагировал Керубин на возглас Вычерувны, а также на то, что Голомбек решительно остановил машину у проселка.

— Ну, теперь выбирайте, — сказал Голомбек, — здесь выйдете или поедете со мной на север?

Все онемели.

Один из актеров попытался запротестовать:

— Вы разве не слышите, у Вычерувны открылась рана!

— Меня это уже не касается, — с неожиданной, неосознанной решимостью заявил пан Франтишек. — Я еду на север. Там мои дети.

Пассажиры молчали. Вычерувна, побледневшая еще больше, была близка к самому настоящему обмороку. Актеры исподлобья поглядывали друг на друга, даже Керубин лишился дара речи.

И только сержант, все еще стоявший на подножке, просунул голову в машину и, с беспокойством поглядывая на побледневшую актрису, вдруг обрушил всю силу своего унтер-офицерского голоса на бедного пана Франтишека.

— Вы что, рехнулись? О чем вы думаете! На север… на север?! Да ведь они с севера идут, эти гитлеры проклятые… Куда? Куда?! Куда?! — заорал он, заметив какую-то повозку, которая тоже катила в северном направлении. Но повозка с грохотом умчалась.

— Вот видите, — упавшим голосом сказал Франтишек.

— Ничего я не вижу, только знаю, что эту телегу обстреляет немчура. Вы-то еще ничего не видели, — многозначительно добавил сержант, — а я уж повидал. Под Лодзью мы лежали в поле, а они как начали с самолетов… Ну, будет зря болтать: поворачивай к югу…

Тут уж не выдержал Колышко.

— Отсюда на юг не проехать. Надо на Брест.

— Ладно, на Брест, так на Брест. — И сержант открыл левую дверцу машины. — Эге, да здесь и для меня место найдется, — сказал он, садясь на корточки в ногах у Вычерувны. — Ну, давай, гони, объезжай Седльцы, чтобы миновать пожары, и прямиком на Брест.

— Послушайте, — дрожащим голосом сказал Франтишек, — я жену оставил на дороге.

— Не беспокойся, — с явной издевкой ответил сержант, — вексель и жена всегда найдутся. И только попробуй, сукин сын, не поехать!

Вдруг дверца машины с правой стороны отворилась, и один из молодых актеров выпрыгнул на дорогу. Через минуту он исчез в толпе.

— Видали героя? — засмеялся сержант и добавил уже мягче, подталкивая Голомбека револьвером в затылок: — Ну, поехали, поехали, красавчик, жми, пока бензин не кончится.

— Ради бога, поезжайте поскорее, — безжизненным голосом произнесла Вычерувна.

И Голомбек подчинился приказу вооруженного сержанта.

III

Войдя в столовую, Анджей и Ромек увидели за столом Ройскую и Спыхалу. Яркий свет лампы разливал вокруг спокойствие, поразившее Анджея. Мирная, обжитая комната, стол с еще не убранными синими тарелками, хлебные крошки на скатерти, — все это принадлежало тому, «тихому» миру, с которым он простился там, под кленом. Щуря глаза, Анджей без тени удивления поздоровался с Казимежем. Свет лампы падал прямо на пани Ройскую, высвечивая морщины на ее стареющем лице и ясные, янтарного цвета глаза. Она слушала Спыхалу с необычайным вниманием. Тот говорил очень медленно, словно с трудом объяснял Ройской, почему вернулся. Ясно было, что одновременно объяснял и самому себе. Выглядел он очень усталым.

Не присаживаясь к столу, Анджей неожиданно вмешался в разговор.

— Но ведь это вполне понятно, — сказал он Казимежу, — что вы вернулись. И наверняка хотите вернуться в Варшаву? Мы тоже.

Ройская взглянула на Анджея. Ее удивило возбужденное состояние юноши.

— Хочешь простокваши? — спросила она. — Мы уже поужинали, но простокваша в буфете стоит. Поешь и ты, Ромек.

Анджей нашел в буфете горшочек простокваши, налил по стакану себе и Ромеку. Они уселись за стол.

— Послушайте, что рассказывает пан Спыхала, — сказала Ройская.

Спыхала бегло взглянул на нее. То, что он тут рассказывал, предназначалось только для Ройской. Ему вовсе не хотелось продолжать при мальчиках.

В то же время он внимательно слушал Анджея.

— Чего уж там, — говорил молодой Голомбек. — Здесь мы ничего не высидим, мы с Ромеком решили ехать в Варшаву.

Анджей все больше раздражал Ройскую. Она повернулась к Спыхале:

— Шофер, который вернулся, рассказывал про вас удивительные вещи…

Опустив глаза, Спыхала вертел в руках подставку от столового прибора. Разговор этот был ему явно не по вкусу. Анджей замолчал, глядя на бывшего учителя. Ему казалось, что тот чего-то стыдится.

— Те удивительные вещи, — сказал Спыхала как бы через силу, — длились недолго. Для литературы это, возможно, интересный факт, но — это надо констатировать — литература бесполезна в такие напряженные моменты. Пахать — это хорошо лишь у Реймонта{59}.

Анджей не понимал, о чем говорит Спыхала, но почувствовал: в его словах кроется что-то важное.

Казимеж решительно поднял глаза и обратился теперь прямо к Анджею:

— Тот старый крестьянин, у которого я пахал, сказал мне: «Вы никогда ничего не сможете сделать, если не будете в самой середке…»

— В самой середке? Что это значит? — наивно спросил Анджей.

Ромек коснулся руки Анджея, как бы удерживая его от этого вопроса.

Спыхала не ответил. А Ройская улыбнулась и, как всегда, слегка запинаясь, сказала:

— Этот крестьянин был прав, пан Казимеж.

Но Спыхала все молчал, не зная точно, чего можно ожидать от Анджея. Временами он побаивался этого парня, который знал о нем больше, чем надо. И мог скомпрометировать его в глазах Ройской, а то и еще в чьих-нибудь глазах.

— Мне тоже кажется, — продолжала пани Эвелина, — что ничего нельзя сделать, оставаясь в стороне. Надо быть «в середке», если хочешь чего-то добиться.

— Наше положение настолько сложное, — серьезно сказал Спыхала, — что сейчас даже трудно сказать, что именно надо делать и где надо быть. Не исключено, что даже разговор о необходимости что-либо делать является сейчас безумием. Все попытки установить истину сведены на нет. Мы лишены какой-либо возможности…

— Но все-таки не возможности мыслить, — очень убежденно сказала Ройская.

Спыхала взглянул на нее внимательно. Кажется, даже с удивлением.

«Она теперь совсем иная, чем в ту войну», — мелькнуло в его мозгу, и он на минуту задумался. Поймал себя на сентиментальных воспоминаниях о былых беседах с Ройской и тут же заставил себя вернуться к действительности. «Как странно, за все время, что я пробыл у этого крестьянина, мне ни разу не вспомнилась Марыся», — отметил он мысленно.

И обратился к Анджею, словно только сейчас заметил его и собирался задать ему ряд вопросов.

— От отца нет никаких вестей?

Анджей покраснел до корней волос.

— Нет, — буркнул он.

Спыхала хотел еще о чем-то спросить, но сдержался.

— Ну так едем мы в Варшаву или нет? — вмешался раздраженно Ромек.

— Вы не представляете, пан Казимеж, как Оля всем этим расстроена, — подчеркнуто светским тоном произнесла Ройская.

Спыхала сообразил, что она разгадала его невысказанный вопрос. И встревожился:

— Пани Оля еще здесь? Надеюсь, она никуда не уехала?

Ройская удивилась.

— Разумеется, здесь. Куда же ей ехать? Неизвестно, где мужа искать, а отправляться сейчас в дорогу слишком опасно. Анджей не отпустил бы мать одну.

— Довольно и того, что я потерял отца, — глухо сказал Анджей. В словах его слышалось глубокое отчаяние.

Спыхала с сочувствием посмотрел на Анджея.

— Но мне кажется, — сказал он, обращаясь прямо к нему, — что и здесь сидеть бессмысленно. В любой день сюда могут нагрянуть немцы. В Варшаве, пожалуй, безопаснее. Особенно для молодых людей.

— Пока здесь только военные, — сказала Ройская, — они ведут себя сравнительно прилично. Я была в городе, там еще тоже так-сяк. Но вскоре прибудут гражданские власти, и тогда идиллии конец.

— Вот почему я и думаю, что нам следует двигаться в сторону Варшавы, — сказал Спыхала каким-то новым тоном, словно обращаясь уже к обоим юношам и удовлетворяя нетерпенье Ромека.

— Варшава еще защищается, — сказала Ройская почти безучастно.

— Представляю себе, как это выглядит, — прошептал Анджей, стиснув зубы.

— Это невозможно себе представить, — воскликнул Ромек. — Это ужасно.

— У вас есть опыт, пан Казимеж, — сказала Ройская, взяв Спыхалу за руку, — вы ведь все-таки навоевались…

— Нельзя сравнивать эту войну с прошлой, — ответил Спыхала, — за двадцать лет прогресс в технике огромный. Масштабы непредвиденные. Танки предрешили победу американцев в тысяча девятьсот восемнадцатом году. Сегодня танками никого не удивишь. А о газах пока не слышно.

— Противогазы, значит, можно выбросить к черту, — радостно подхватил Ромек. — Только лишняя тяжесть для солдата.

— Кто же мог это знать? — заметила Ройская.

— Есть такие, кому полагалось знать, — упрямо возразил Анджей.

— Я думаю, — медленно продолжал Спыхала, как бы следя за ходом своих мыслей, — я думаю, что именно сейчас лучше всего подобраться поближе к Варшаве, пока она еще не занята немцами. И войти туда сразу же после капитуляции.

— Напрямик туда не пробраться, — сказал Ромек.

— Я тоже так считаю. Поедем окольным путем — со стороны Пущи Кампиносской и Сохачева. Там ведь можно к Янушу заехать. Нет ли у вас карты, пани Эвелина? Дорожной, автомобильной?

— В нашей машине была такая замечательная карта, — вздохнул Анджей.

— Я сейчас принесу. — И Ройская вышла из комнаты.

Анджей поднялся и налил себе еще простокваши. Поставил стакан и перед Ромеком.

— Пей, умнее будешь.

Спыхала с любопытством взглянул на Анджея. В голосе юноши зазвучали нотки радостного ожидания. «Каких-то операций, приключений», — подумал Спыхала.

Он не осуждал это. Его самого уже увлекла возможность, порожденная новой ситуацией: возможность приключения. Чего-то такого, что уцелело, когда нормальная жизнь разбилась вдребезги. Все могло сложиться по-новому, — даже сама жизнь.

Они склонились над принесенной Ройской картой, — над картой того, что уже не существовало, — над картой Польши. Смотрели на этот кленовый листок, тонким стебельком соединенный с морем, на лебедя с круто выгнутой грудью.

Анджей краем уха слушал обсуждение маршрутов, пролегающих по дорогам, на которых в эту минуту уже гудели немецкие танки. Он смотрел на контуры страны — на линию Вислы, изогнутую, как арфа, и думал: «Это моя родина, ее уж нет».

— Вот так мы выедем к Пуще Кампиносской, — водя пальцем по карте, сказал Спыхала.

— И через Вислу в Вышогроде, — заметил Ромек.

— Сколько же времени займет такая поездка? — спросила Ройская.

— Здесь, не может быть никаких расчетов. Неизвестно, что ждет нас за ближайшим поворотом.

Анджей отошел от карты. Стал у окна и смотрел на парк, утонувший в ночи. «Никаких расчетов быть не может», — мысленно повторял он.

Однако ведь должен же быть какой-то расчет, какое-то вычисление, пусть даже с сотнями неизвестных. Только вот расчет этот начинать надо с главного, с первооснов. Все может быть иным — но должно быть конкретным.

«Довольно мечтаний, Анджей, — сказал он себе. — Надо идти, веря, что все будет нормально. И что конечный результат тоже будет нормальным.

Любой результат должен быть «нормальным», — прибавил он.

И тут, у этого окна, ему в голову пришла отчетливая мысль о смерти, теперь он мог даже представить ее себе. Анджей взглянул на собравшихся у карты. На лице Ромека он прочел то, что еще минуту назад испытывал сам: жажду приключений.

«Можно ли быть настолько наивным? — подумал он. — Сейчас? А впрочем, как знать, не в этом ли спасение? В конце концов, не может ведь вся жизнь быть поражением».

Отворилась дверь, и вошла Оля. Анджей перевел взгляд на мать, словно от нее ждал окончательного решения. Оля, видно, вошла сюда из темноты, потому что зажмурилась от яркого света и не сразу поняла, кто в комнате. Спыхала поднялся и сказал:

— Добрый день.

Анджей не отрываясь смотрел в лицо матери. Он словно впервые увидел ее. Что-то девическое подметил он в выражении ее лица. Дело было не в ярком свете лампы, напротив, он только подчеркивал в ее облике все, что было от усталости и озабоченности. Но Анджей с удивлением подумал, что никогда прежде не смотрел на свою мать; в улыбке, с какой она приветствовала Казимежа, в том, как подала ему руку, он заметил нечто такое, что прежде не останавливало его внимания. Мать показалась ему необычайно красивой.

То ли под влиянием расспросов Ромека там, под кленом, то ли взволнованный чем-то другим, Анджей вдруг спросил самого себя: «Была ли мать счастлива?» Сейчас его интересовала не судьба матери, а судьба этой женщины. До сих пор Анджей не задумывался, любит ли он мать. Она существовала, и дело с концом. Но сейчас, увидев ее, озаренную спокойным светом, и осознав возможность ее существования только в этом покое, он почувствовал, что с матерью его связывают действительно нерасторжимые узы. Она вошла в его сознание, так же как вошла в эту комнату.

— Где ты был, Анджей? — обратилась Оля к сыну. — Я беспокоилась о тебе. Будь добр, не исчезай теперь надолго. Я не знаю, что и думать.

— Но я все время был возле дома.

— Ты не пришел к ужину.

— Какой уж там ужин, — заметила пани Эвелина. И обратилась к Казимежу: — Так хочется, чтобы все было как всегда, но ведь многого теперь не достать.

— Вы испытываете какие-нибудь затруднения? — осведомился Спыхала скорей из вежливости. На самом деле это ничуть его не интересовало.

— Люди уже немного свыклись с положением, — вздохнула Ройская, — и начинают капризничать. А у меня нет никаких возможностей. И я не могу им угодить…

Анджей вышел на середину комнаты.

— Мама, мы возвращаемся в Варшаву.

Он заметил быстрый взгляд матери, на мгновение задержавшийся на лице Казимежа и тут же погасший.

— А лошадей отошлете обратно? — спросила Ройская.

— Мы оставим их у Януша, — сказал Спыхала.

— Конечно! — обрадованно подхватил Ромек.

Шагая по комнате, Анджей заговорил назидательно:

— В Варшаве все может разъясниться. Прежде всего надо узнать, что делать; там должно быть какое-то руководство. Мы должны знать, что делают люди…

Ройская перебила его здравым замечанием:

— Могли бы и подождать. В конце концов наладится же какое-то сообщение.

— Полагаю, что этого слишком долго придется ждать. Немцам незачем с этим спешить, у них ведь есть транспортное сообщение.

— Сколько же времени займет у нас путь в Варшаву? — неожиданно для самой себя спросила Оля.

Анджей остановился и с каким-то торжеством посмотрел на мать.

— Значит, тоже едешь?

— Ну, знаешь, одного я бы тебя не отпустила, — сказала Оля, — теперь я должна быть в курсе твоих дел. Знать каждый твой шаг.

— Антек тоже, вероятно, найдется в Варшаве, — добавил Анджей наставительным тоном.

В разговор вмешался Ромек:

— Вам не обязательно ехать. Это путешествие не для женщины. Мы будем оберегать Анджея, я и пан Спыхала.

Спыхала задумался.

— А мне кажется, что даже безопаснее ехать с женщиной. Так нас скорее примут за беженцев, возвращающихся в Варшаву или в ее окрестности. А одних мужчин могут принять за наскоро переодетых военных. Тем более что мальчики такие юные…

— Для армии даже слишком юные, — улыбнулась Ройская. — Я тоже думаю, — добавила она, — что безопаснее ехать с женщинами или с женщиной. Геленку лучше оставить пока у меня.

Оля согласилась.

— Да, так будет лучше. Геленка останется у тети, и посмотрим, как будут развиваться события. Если Франек или Антек доберутся до Пустых Лонк, они застанут тут Геленку.

Ромек повторил свой вопрос:

— Можем мы выехать завтра?

— К завтрашнему дню едва ли успеем приготовиться. Нужно дать вам хорошую повозку и снарядить ее в дальний путь, — смазать, осмотреть. И продукты надо собрать на дорогу… Хотите ли взять с собой кучера?

— Зачем? — спросил Ромек. — С лошадьми я справлюсь, Анджей мне поможет.

Спыхала сказал, улыбаясь:

— А я ведь служил в конной артиллерии. Кони обычно меня слушались… А это в пути тоже может пригодиться.

— Вы будете начальником экспедиции, — усмехнулась пани Эвелина.

В эту минуту в комнату вошла Геленка.

Когда она щурила глаза, то никак не выглядела на свои пятнадцать лет — казалась зрелой и мудрой женщиной.

— Что тут за совещание? — спросила она.

— Едем в Варшаву! — воскликнул Анджей почти весело. — Мама, пан Спыхала, Ромек и я.

— А я? — спросила Геленка. — Как вы мной распорядились?

— Ты остаешься, Геленка, — сказала Ройская. — Неизвестно, как все сложится.

Геленка задумалась.

— Действительно, — сказала она, — пожалуй, так будет лучше.

Она вопросительно взглянула на мать, но Оля сидела выпрямившись, уверенная в себе и даже улыбалась.

Увидев, как спокойна мать, Геленка улыбнулась снисходительно и даже с оттенком презрения. Удивительное дело, как улыбка эта меняла лицо Геленки. Она снимала неприятную резкость, которая так его портила, и придавала выражение, очень напоминающее пана Франтишека. Геленка становилась очень милой, хотя и не столь красивой. Девушка знала об этом и старалась не улыбаться.

— Так будет лучше, — повторила она, — не стану с вами спорить.

— Ну вот, — сказала Ройская в раздумье, — теперь я очень одинока. Правда, есть пан Козловский, — поспешно добавила она, взглянув на Ромека, — но все же я буду чувствовать себя очень одинокой после вашего отъезда.

— Да-а, — протянула Оля. — А что с Валереком?

Ройская ничего не ответила на этот вопрос. Встала и обратилась к Анджею:

— Может быть, хочешь еще простокваши?

— Нет, нет, — торопливо ответил Анджей, — с меня вполне достаточно.

IV

Комната, в которой умерла тетя Михася, постепенно освободилась от поселившихся в ней беженцев. Одни нашли себе жилье в ближайшем городишке, другие отправились в Седльцы, третьи двинулись к востоку — оттуда еще можно было переправиться в Литву и в Советский Союз. Комнату даже привели в порядок, в ней после отъезда матери должна была поселиться Геленка.

Утром Геленка направилась туда. Перед старомодным, овальным, исполосованным зелеными тенями зеркалом стояла мать. Геленка замешкалась на пороге, и мать не заметила ее. Она напряженно вглядывалась в зеленоватую гладь зеркала, словно в воду, брови ее были сдвинуты, казалось, она силилась что-то вспомнить. Прежнюю прическу? Платье, о котором давным-давно и думать забыла?

Геленка кашлянула, и мать обернулась.

— Кокетка ты, мать, — сказала Геленка и принялась наводить порядок в шкафу, стоявшем у противоположной стены, — кокетничаешь перед зеркалом…

Оля возмутилась.

— Как ты выражаешься! Ты хорошо знаешь, что я никогда не кокетничаю перед зеркалом.

— Верно. Но сейчас ты так старательно себя разглядывала.

— Да, смотрела.

— И что же ты высмотрела?

— Геленка, — Оля резко повернулась к дочери, — неужели тебе никогда не приходит в голову, что мать тоже человек?

Геленка повернулась к ней.

— Нет, никогда. Так же, как тебе не приходит в голову, что дочь тоже человек.

— Послушай, — уже мягче сказала Оля, — прежде всего ты не знаешь, что и когда приходит мне в голову. Слишком мало тебя это интересует.

— До чего же ты сентиментальна.

— Лучше быть сентиментальной, чем черствой, — сказала Оля и вышла из комнаты.

Был уже полдень. Оля сошла в холл. С другой стороны туда спускался Спыхала. Вдруг поднялся крик:

— Немцы едут, немцы едут!

Анджей и Ройская бросились к окнам столовой. На главной аллее показался маленький немецкий вездеход. Сидящих в машине разглядеть было нельзя.

— Все будьте наверху, — сказала Ройская и пошла к входной двери.

В холле стояли растерянные Оля и Казимеж.

— Ступайте наверх и никуда не выходите, — повторила Ройская. — Немцы.

Анджей не отошел от окна. Машина остановилась у крыльца, и из нее вышли двое. Один был немецкий летчик, ловкий и элегантный с виду, другой — штатский, в полувоенной фуражке, высоких сапогах и полушубке. Этот тоже держался, как военный, «допустим, как бывший военный», — мысленно поправился Анджей. И вдруг он узнал его: это был Валерек.

Анджей двинулся следом за пани Эвелиной, он не хотел оставлять тетку одну. Впервые он близко видел немца в военном мундире, появление Валерека тоже не вызывало в нем приятных ощущений. Анджей почувствовал, что бледнеет, руки у него похолодели.

Валерек с молодым летчиком уже вошли в прихожую. Лицо Ройской тоже было бледно, губы сжаты. Валерек, казалось, этого не замечал.

— Я попросил моего друга господина фон Бёма подвезти меня сюда. Я очень беспокоился о тебе, мама, но вижу, что у вас все в порядке.

Ройская молчала.

Валерек продолжал с наигранным оживлением:

— Это мой новый друг, обер-лейтенант фон Бём. Он сейчас стоит в Седльцах…

Молодой офицер поклонился. Ройская кивнула, но руки не подала. Валерек постарался и этого не заметить.

— Прошу, — обратился он к немцу, не дожидаясь приглашения матери и, видно, опасаясь, что приглашения этого так и не последует, — прошу.

И, сбросив полушубок, Валерек повел офицера в гостиную. Тут он заметил Анджея.

— А, и ты здесь? — сказал он, не подавая ему руки и не представляя офицеру.

Прошли прямо в гостиную и уселись в кресла. Ройская, увидев, что иного выхода нет, последовала за ними. Анджей тоже, сжимая похолодевшие руки. Говорил только Валерек, к тому же без передышки. На очень плохом немецком языке он принялся рассказывать своему «новому другу» историю Пустых Лонк. Подробно описал памятный эпизод тысяча девятьсот двадцатого года, восторгался уменьем матери вести хозяйство. Видно, его очень заботило, чтобы у немца составилось хорошее впечатление о хозяйстве. Молодой офицер, кажется, понял это и сказал (это были его первые слова с момента появления в польском доме):

— Очень хорошо, что хозяйство тут образцовое. Я думаю, мы не оставим на месте людей, которые не умеют вести хозяйство. Вы ведь понимаете, нам надо кормить население. Однако это не по моей части, — добавил он, улыбнувшись и склонив голову в сторону Ройской, — так что я не смогу вам помочь, если обстоятельства сложатся как-нибудь иначе.

— Что вы, господин барон, — преувеличенно естественным тоном воскликнул Валерек, — кто же вас в этом подозревает? Но я думаю, если бы что-нибудь угрожало моей матери, вы бы нас сразу предупредили.

Немец пробормотал что-то невнятное, из чего следовало, что наверняка не предупредил бы.

Но Валерек тараторил дальше:

— Я страшно о тебе беспокоился, мама. — Он мешал немецкие фразы с польскими. — Страшно, хотя, к счастью, в округе не было никаких боев.

— Сожжено много деревень, — сказала Ройская на великолепном немецком языке.

Летчик внимательно взглянул на нее. Это был светлый блондин, слегка рыжеватый и веснушчатый, с бесцветными, прозрачными глазами. В его лице, удлиненном, с тонкими чертами, было, однако, что-то дегенеративное. Реплика Ройской, ее отличное немецкое произношение, видимо, заинтересовали его, но он не проронил ни слова.

— Бои шли где-то в Восточной Пруссии, — сказал Валерек, то и дело перескакивая с немецкого на польский. — Что за бессмыслица вся эта война — сплошная нелепость! Как можно было думать, что мы в состоянии сопротивляться такой мощи?

Тут вмешался Анджей:

— Думали, что это не такая уж большая мощь.

Валерек с презрением взглянул на него.

— Смотря кто думал.

— Наши командиры, наши вожди.

— Разве что.

Они говорили по-польски. Немец переводил взгляд с Анджея на Валерека. И снова на Анджея. Он словно сравнивал их. Впрочем, в этом не было ничего удивительного — каждому бросалось в глаза их сходство. Только у Анджея глаза были светлые, иногда казались совсем голубыми, а иногда серыми. Глаза Валерека были темные и угрюмые, а сегодня как-то особенно неспокойные. Анджей тоже всматривался в своего красавца родственника. Его поразило беспокойство и лихорадочный блеск в глазах Валерека, когда он смотрел то на мать, то на этого равнодушного и антипатичного немца.

Ройская, видимо, тоже почувствовала беспокойство сына.

— Тебе незачем было бояться, ты ведь знаешь, что я всегда справляюсь.

— Но у вас здесь слишком много народу.

— Что поделаешь, это скитальцы, не могу же я их выгнать.

— И много их здесь?

Ройская молчала.

— Во дворе их много?

— Много. Посмотри сам.

— И в доме тоже есть?

Ройская не ответила на этот вопрос.

Окна гостиной выходили в парк, отсюда видны были ворота и клумбы перед домом. И хотя кусты и деревья заслоняли ворота, пани Эвелина заметила бричку, въезжавшую во двор. Она испуганно поднялась. Но было уже поздно. Валерек проследил за ее взглядом и успел рассмотреть и коляску, и фигуру женщины, вышедшей из нее.

— Те-те-те, — сказал он и тоже встал. — Простите, — обратился он к офицеру, — но тут приехала одна особа, которая меня очень интересует. Извините, пожалуйста, — повторил он и шмыгнул в переднюю.

Приехавшая стояла у вешалки и высвобождалась из платков и пальто. Это была Кристина.

— Кристя, ради бога, что тебя сюда привело? — игривым тоном произнес Валерек.

Кристина так и застыла на месте.

— А где пребывает твой достопочтенный супруг? — иронически спросил Валерек.

Пройдя, он внезапно обнял ее и, прежде чем Кристина успела крикнуть, поцеловал ее в губы. Потом отступил и сердечно расхохотался, словно это была лучшая в мире шутка.

— Как ты смеешь, — сказала Кристина.

Но тут же овладела собой. Сняла пальто и спокойно спросила:

— Где тетя?

— Принимает в гостиной немецкого офицера, — сказал Валерек.

— Что за вздор! — Кристина прошла в гостиную.

Там она и в самом деле застала Ройскую в обществе Анджея и немецкого офицера.

— Тетя, я к вам на минутку, — не здороваясь ни с кем, сказала Кристина.

Ройская встала и торопливо вышла вслед за гостьей. Перепуганная Кристина пробежала через столовую в буфетную и только там схватила тетку за руку. Она смотрела ей в лицо со страхом, растерянно, вряд ли это было вызвано всего лишь неожиданной встречей с экс-мужем.

— Тетя, — заговорила она, — мой муж вернулся после сражения в Пруссии. Сейчас он у меня и не знает, как ему быть, я приехала к вам за советом.

— Он был офицером?

— Да, капитаном.

— Плохо, — сказала Ройская. — Впрочем, не знаю, столько всего рассказывают беженцы, что если всему верить…

— Но я встретила здесь Валерека. Это дурной знак.

— Знаешь, Кристина… — начала Ройская.

— Простите меня, тетя, но я действительно очень испугалась. Он не оставит меня в покое.

— Прежде всего он не должен знать, что твой муж вернулся.

— Так он с немцами… — Кристина как обычно не договорила до конца.

— Ничего не знаю. Вижу его впервые с начала войны. Но приехал он с этим немцем.

— Как? Он приехал сюда с немецким офицером?

— Да.

— Он уже приехал с немецким офицером? Откуда?

Ройская пожала плечами.

— Наверно, из Седльц. Ведь он в Седльцах живет.

— Уже спелся… — Кристина вздрогнула. Потом, надевая перчатки, которые комкала в руках, добавила:

— Раз так — исчезаю немедленно.

— Погоди хоть немного, — сказала Ройская, — ведь из такой дали приехала.

— Нет, нет, не останусь. Я и так его испугалась, а если он еще…

И через столовую быстро вышла в прихожую. Но там ее уже ждал Валерек.

— Куда ты так спешишь? — серьезно спросил он. — Подожди минутку.

— Не могу.

— Почему? Пожар, что ли?

— Мне надо возвращаться.

— Ведь твой уважаемый супруг, кажется, не ждет тебя?

Кристина надевала пальто и повязывала платок. Она не ответила.

— Твой муж в армии? Верно? — наседал Валерек.

— Ну, конечно, — подтвердила Ройская, вышедшая за ними. А потом тихо сказала Валереку: — Чего надо здесь этому немцу? Зачем ты его сюда привез?

— Ах, зачем? Увидите зачем. Он еще нам пригодится. Впрочем, весьма порядочный человек.

— Ты видел, как он заинтересовался, когда я заговорила о бомбежке?

— Ну в самом деле, мама, это пустяки. Каждый военный обязан выполнять приказы своего начальства.

— Забирай его, и немедленно! — грозно сказала Ройская.

Валерек с удивлением посмотрел на мать. Он давно уж не слышал подобного тона.

— Пожалеете, мама, — шепнул он.

— Пожалею или не пожалею — убирайтесь отсюда!

Она оглянулась, но Кристины уже не было: она побежала к своей бричке.

Ройская взяла Велерека за рукав, потянула в угол передней. И там зашептала ему жарко, торопливо, сильно заикаясь от волнения:

— Помилуй, видишь, как тебя люди боятся? Ты что, с ума сошел?! Годами у меня не появлялся, а тут вдруг пожаловал с немцем. Где ты с ним спелся? У тебя что, совести совсем нет, так ко мне являться! Кристина вылетела, словно ошпаренная, тебя увидев. Анджея вон трясет всего…

Красивое лицо Валерия исказила гримаса.

— Ну, этого-то щенка я запомню, — сказал он.

Пани Эвелина не обращала внимания на его лицо.

— Убирайся отсюда немедленно, и чтобы я тебя здесь больше не видела. Дом пока еще мой, и я могу здесь распоряжаться. Мне стыдно за тебя!

Валерек едва заметно усмехнулся и вдруг взял руку матери и поцеловал.

Ройская остолбенела.

— Мама, я знаю, ты считаешь меня каким-то чудовищем. Хорошо, пусть я чудовище. Но неужели тебе не приходит в голову, что я и в самом деле мог о тебе беспокоиться? Что я в самом деле подумал: «Лучше съездить туда с каким-нибудь немцем, вдруг там творится что-нибудь недоброе?» Понимаешь ты это, мама? Я хотел защитить тебя.

— Очень тебе благодарна, — сказала Ройская уже гораздо мягче. — Но ты хорошо знаешь, что я и сама могу за себя постоять. Я давно уже перестала быть сентиментальной гусыней.

— Ну, положим, сентиментальной гусыней ты никогда и не была, — возразил Валерий с убеждением.

— Ты меня не знаешь, проговорила мать уже совсем мягко, — не знаешь и никогда не хотел узнать. Но все равно, забирай отсюда своего немца. Уезжайте, уезжайте.

— Хорошо, — Валерек еще раз склонился к руке матери, — сейчас уедем. Но если тебе что-нибудь понадобится, если тебе будет грозить опасность… Ведь тебя такие люди окружают, никогда не знаешь, чего от них ждать. Этим безумцам всякое может прийти в голову. Ведь уже ясно: все кончено. Теперь мы полностью зависим от немцев. Будь осторожна. И чуть что… сейчас же ко мне в Седльцы.

— Хорошо, хорошо, — лишь бы отделаться, ответила Ройская. — Еще увидим, как все утрясется.

— Все уже утряслось. Без всякого сомнения, — твердо заключил Валерий. — Но действительно пора ехать. Кто здесь еще у тебя?

— Но, право же, никого. Оля с Анджеем. Больше никого.

В эту минуту, словно нарочно желая уличить Ройскую во лжи, в передней появилась Геленка. Она разрумянилась на свежем сентябрьском воздухе, волосы рассыпались по плечам. Увидев Валерия, она остановилась.

— Ну, и Геленка с матерью, — добавила Ройская, словно заканчивая предыдущую фразу, но при этом покраснела.

Валерек протянул Геленке руку. Геленка нерешительно поздоровалась с ним.

— Вижу, вижу, — проговорил Валерий, — вижу, что это Геленка, хоть она и очень изменилась. Взрослая девушка стала, — добавил он, обратившись к матери, — и очень красивая девушка.

— На отца похожа, — заметила Ройская, лишь бы что-нибудь сказать.

Валерек усмехнулся.

— Пожалуй, немного. Но только гораздо красивее.

Он в упор бесцеремонно рассматривал девушку.

— А я и не знал, что вы здесь, — продолжал он.

— Да, приехала, — сказала Геленка, — и, наверно, останусь здесь на некоторое время…

Она прервала фразу, заметив по лицу Ройской, что та велит ей молчать.

В эту минуту в дверях гостиной появился немецкий офицер: За ним с неопределенным выражением лица следовал Анджей. Офицер перешел на французский, говорил с очень твердым акцентом.

— La guerre est finie[64], — сказал он. — Я убеждаю этого молодого человека изучать немецкий язык. Как мало людей знают немецкий! — добавил он, глядя на Валерия. — Ну как, едем? — спросил он по-немецки.

— Да, да, — подтвердил Валерек, демонстративно не отрывая глаз от Геленки, — едем.

— Мне было очень приятно, — обратился офицер к Ройской. — Надеюсь, вам не потребуется наша помощь. Но если… Впрочем, не знаю, долго ли я пробуду в Седльцах.

Ройская ничего не ответила и молча подала офицеру руку — на этот раз она вынуждена была это сделать. Валерек попрощался со всеми с необычной для него сердечностью. И это встревожило Анджея. Ему сразу вспомнились каникулы. Но Валерек похлопал его по спине и сказал дружески:

— Ну, ну, держись, Анджей. И выкинь из головы всякие глупости!

Провожая гостей на крыльцо — даже сейчас он не мог пренебречь установленным обычаем, — Анджей думал: «Если он упреждает, чтобы я не думал ни о каких глупостях… значит, наверняка уже где-то есть такие, которые о «глупостях» думают».

— La guerre est finie, — повторил немецкий летчик, усаживаясь в вездеход и дружески махая рукой стоящему на крыльце Анджею.

Анджей не выдержал.

— Vous le croyez, monsieur[65], — сказал он.

Большое сомнение слышалось в его голосе.

Валерек хотел было что-то сказать, но вездеход рванул с места, и он так и отъехал с открытым ртом.

«Не к добру этот приезд», — подумал Анджей, но тетке ничего не сказал.

— О чем вы говорили в гостиной? — спросила пани Эвелина, когда Анджей вернулся в комнату.

— Уговаривал меня изучать немецкий язык, только и всего! — ответил Анджей.

Однако пани Эвелине показалось, что Анджей что-то скрывает.

V

Сентябрьское утро выдалось погожее, но совсем уж осеннее. У крыльца стояла повозка, щедро устланная соломой и выложенная мешками. Пара добрых гнедых, запряженная в повозку, выглядела внушительно. «Слишком внушительно», — утверждал скептик Анджей. Но пока что в Варшаву возвращались немногие, и Спыхала уверял, что им не угрожает опасность лишиться лошадей и даже не придется подвозить путников.

Вещей у них не было. Все чемоданы Оли и Геленки остались в пропавшем автомобиле. Анджей не взял с собой из Варшавы ничего, поскольку шел пешком. Спыхала садился в автомобиль Ройской в чем был. Только Ромек захватил кое-какие пожитки. Ну и, конечно, были в повозке две корзинки со съестными припасами в расчете не только на дорогу, но и на первые дни жизни в Варшаве. Кто знает, как там сейчас с едой, вероятно, туго.

— Все это выглядит очень романтично, — сказала Геленка, стоя на крыльце и глядя на запряжку, — но не лучше ли было бы одолжить у тети машину и прибыть в Варшаву на машине? Доехали бы за два часа.

Анджей, поправляя под сиденьем мешки с овсом, сказал:

— Тебе хорошо говорить — машина, машина! Конечно, лучше было бы, но для машины нужен бензин, а у тети бензина уже нет. Достать где-нибудь по дороге — об этом не может быть и речи. Откуда сейчас взять бензин? Что уцелело, то немцы наверняка забрали.

— Действительно, — сказала Геленка без улыбки. — Иногда ты рассуждаешь вполне логично.

— Ну, Геленка, едем с нами, — сказал Ромек, усаживаясь на соломенных козлах.

— Знаешь, что-то нет охоты, — ответила Геленка. — Уж очень скучная будет поездка…

— Боюсь, как бы она не оказалась слишком веселой, — заметил Анджей.

Геленка пожала плечами.

— Тетя тоже уговаривала меня ехать, — вдруг сказала она как-то многозначительно, — но мама не согласилась. Она непременно хочет, чтобы я осталась.

Ребята не обратили внимания на ее слова, но Геленка вздохнула как-то так по-взрослому, что Анджей, бросив укладывать корзины, испытующе взглянул на нее.

— Что это ты такая сентиментальная? — спросил он, хмуря брови.

— Знаешь, ты себя так ведешь, словно на пикник собрался, в лес, — неприязненно сказала Геленка. — Этакое ребячество.

— Ребячество оно ребячество, — сказал Ромек, — но что все это может кончиться уходом в лес{60} — это точно.

Анджей задумался. Это старинное выражение, попахивающее романтизмом и жеромщиной{61}, которая ему так претила, приобретало новое значение.

— В лес! — сказал он. — До чего же это неизменно.

Геленка еще не поняла, еще не ухватила смысла этих слов.

«Что это значит: в лес?» — спросила она и тут же устыдилась своего вопроса, хотя по-прежнему не осознавала истинного значения этих слов.

Выезд и в самом деле был похож на обычный пикник. Ройская храбрилась, юноши нетерпеливо вертелись на козлах. Оля в серой вуали, накинутой на голову, была очень красивой. Спыхала сидел бледный, сжав губы, пожалуй, только он понимал всю странность и безумие этой экспедиции, этого внезапного возврата к древней системе мышления, передвижения, к нецивилизованному существованию.

Ромек стегнул лошадей, они рванули, и не успели Ройская и Геленка оглянуться, как повозка выехала за ворота и покатила по деревенской улице: было сухо, и клубы придорожной пыли вскоре скрыли повозку от их глаз.

За деревней простирались вспаханные поля, всходила молодая, еще розовая озимь. На бледно-голубом небе показались редкие, очень белые облачка. Погода и вправду неизменна.

Подъезжая к городку, они, к своему удивлению, еще издалека увидели красный флаг на ратуше. Каким образом он оказался по эту сторону Буга — было непонятно. На рыночной площади стояли советские танки и автомобили. Немецких тоже было немало. В ратуше велись какие-то переговоры. Не задерживаясь, они поехали дальше.

Сразу же за железнодорожным полотном, за дорогой, ведущей к кирпичному зданию сахарного завода, готические трубы которого виднелись издали, начинался лес. Сперва он тянулся только по левую сторону дороги, а затем — по обеим сторонам. Выехали на шоссе, по которому отступала польская армия. По обочинам, в кюветах валялось много военного имущества. Все чаще попадались зарядные ящики с боеприпасами. Когда выехали из лесу, их стало еще больше — кюветы были попросту завалены ими.

Ехали молча. Всем стало как-то не по себе, когда они увидели войска — причем, не только немецкие — в местечке. Лишь сейчас Оля поняла, на что отважилась, и ее охватил страх. Каким безумием было согласиться на такую прогулку — видимо, так расценила она эту поездку, если решилась на нее, да не одна, а с сыном! Она ждала, что Спыхала как-то успокоит ее, ободрит. Но Казимеж сидел нахохлившийся, угрюмый, думал о чем-то своем и не произносил ни слова. Оле ни разу не пришло в голову, что рядом с ней сидит ее бывший жених. С этой историей было покончено навек, и она о ней даже не вспоминала — давно поставила этом крест. Ведь столько лет минуло с тех пор, она тревожилась о детях, о пропавшем муже и вовсе не думала ни о прошлом, ни о той песне, которую пела когда-то в Одессе.

Туман медленно подымался меж деревьев, и шоссе открывалось перед глазами, словцу пустынная просека. Лента асфальта тут и там была испещрена следами снарядов. Еще несколько дней назад бомбили и эту дорогу. Некоторые деревья стояли обезглавленные. Переломанные ветви густо устилали землю меж стволами сосен и грабов. Высоко на дерево закинуло трупик зайца. Раздробленные лапы зверька свисали с ветки, будто елочное украшение.

Убитых они еще не видели. Но по дороге заметили маленький свеженасыпанный холмик. Песок, взятый из придорожного рва, был влажный. На коричневой могилке лежала солдатская каска. Больше ничего.

Проезжая мимо холмика, они не сказали друг другу ни слова, только Ромек, переложив вожжи в левую руку, снял на минуту фуражку. Потом они встретили много таких могилок.

Лес кончился. По обе стороны дороги раскинулись вспаханные и невспаханные поля. Но людей на них не было видно. Еще не было покоя, трудно было взяться за сев или пахоту. Хотя в окрестностях Пустых Лонк крестьяне уже выходили в поле — работали и во время бомбежек, и во время боев.

По мере того как лошади трусили по шоссе, а когда останавливались, тишина полей охватывала путников, по мере того как Ромек все спокойнее погонял своих рысаков, возвращалось утреннее настроение, все снова почувствовали себя словно на прогулке.

Шоссе было пустынно — ни пешеходов, ни телег, ни автомобилей.

Лошади шли резво, даже после двух часов пути не похоже было, что они устали. Анджей и Спыхала вылезли из повозки и пошли полем размять ноги. До сих пор они не обменялись ни словом — ни когда ехали, ни сейчас, оставшись наедине.

На кое-где уцелевшие вдоль шоссе провода садились ласточки. Анджей удивился, что они еще здесь, что их не спугнула война.

Едва после привала повозка двинулась, как Анджей, оглянувшись, вскрикнул:

— Внимание, грузовик!

Ромек испугался и натянул поводья. Анджей успокоил его:

— Ладно, ладно, он еще далеко, не тяни так, коней растревожишь.

Он то и дело оглядывался. Ромек свернул вправо, на обочину, чтобы дать дорогу грузовику.

Вскоре их нагнала большая серая машина. В кузове стоя ехали немецкие солдаты с винтовками в руках. Мелькнула военная фуражка шофера.

Когда грузовик обогнал их, они увидели, что солдаты конвоируют сидящих на дне кузова одетых в черное бородатых лю-дею грузовик был полон евреев.

— Куда они едут? — спросила Оля. Вопрос был чисто формальный, все равно никто не мог бы на него ответить.

Прямая линия шоссе видна была далеко впереди. Она постепенно поднималась в гору. Неожиданно грузовик остановился, и люди соскочили на обочину. Едущим в повозке не ясно было, что там происходит. Вдруг раздался ружейный залп, лошади навострили уши и рванулись, но Ромек удержал их.

— Что они там делают? — спросила Оля.

— Не имею понятия, — сказал Анджей. — Смотрите, — обратился он к Спыхале, — они их не расстреливают. Видите, евреи двигаются у шоссе, и довольно быстро.

Спустя минуту они наткнулись на выставленную охрану. Немецкий солдат задержал их движением руки. Ромек остановился, а Спыхала и Анджей спокойно подошли к немцу. Оле стало не по себе.

— Можно нам проехать? — спросил Спыхала, не дожидаясь, когда немец заговорит с ним.

Тот задумался.

— Езжайте, — решил он через минуту. — А куда едете?

— В Варшаву, — с оттенком торжества сказал Анджей, — nach Warschau.

— Тогда поторопитесь, а то мы, возможно, недолго здесь задержимся.

Немец казался добродушным, и Спыхала рискнул задать вопрос?

— А что они там делают?

Солдат засмеялся.

— Э, ничего особенного. Поляки много патронов здесь растеряли. А нам собирать приходится. Евреи их собирают.

— Но ведь там стреляют, — сказал Спыхала.

— Не бойтесь, — немец засмеялся, на этот раз весьма неприятно. — Стрельба в воздух. Стреляют, чтоб те живее шевелились.

Когда повозка приблизилась к тому месту, где стоял грузовик, они увидели толпу евреев, вытаскивающих из канав ящики с патронами. Время от времени немецкий унтер давал команду, и солдаты вскидывали винтовки. Повозка уже проехала мимо, когда грянул очередной залп. Лошади рванули. Анджей оглянулся. Он увидел, что солдаты стреляют поверх голов несчастных жителей местечка.

— Пока что стреляют поверх голов, — сказал Спыхала.

Первая встреча с войной была вполне невинной, но Оля не могла избавиться от воспоминания об этом зрелище. Напуганные евреи украдкой бросали на них взгляды, когда повозка проезжала мимо, даже силились улыбаться. Один еврей помоложе подмигнул Оле, словно говоря: «Ну, на этот раз обойдется, пусть себе постреляют». Этот взгляд преследовал ее всю дорогу, и, когда они поздно ночью, уже за Венгровом, остановились на ночлег в какой-то придорожной избе у бедных. оробевших крестьян, она долго неподвижно сидела на табуретке перед кухонным очагом и не могла произнести ни слова.

Спыхала подошел к ней.

— Вы устали? — спросил он.

Она не ответила. И лишь немного погодя спросила:

— Где мальчики?

— Выпрягают лошадей, их надо напоить и накормить. Иначе коняги завтра не потянут.

— Много ли мы проехали?

— Немного, — ответил Спыхала, — каких-нибудь сорок километров, — Что с вами? — спросил он, заметив, как Оля бледна.

— Да ничего. Только я все думаю: неужели этих евреев они потом расстреляли?

— Нет, пожалуй, — сказал Спыхала. — Они ведь им еще нужны, чтобы собирать патроны.

— Почему же наши все так побросали? — спросила Оля без всякого, впрочем, любопытства.

— Было тяжеловато. Удирать приходилось.

— Удирали, всюду удирали, — повторила Оля. — Я же видела, что делалось на шоссе, когда мы ехали из Варшавы.

— Не удивляйтесь, — с какой-то теплотой сказал Спыхала.

Изможденная крестьянка, которая когда-то, наверно, прислуживала в помещичьих домах и знала, как «господа кушают», вскипятила в чайнике воду. Она была очень растрогана, когда Спыхала, заварив чай из маленькой коробочки, полученной в Пустых Лонках, угостил ее горячим золотистым напитком. Потом все сидели на чистой половине, которую им отвели для ночлега. Здесь стояли две кровати. Решили, что Ромек будет спать на сеновале над конюшней, чтобы и ночью быть возле лошадей. Спыхала с Анджеем улягутся на одну кровать. Другая кровать — широкая, хотя и жесткая, — была предоставлена Оле. Над ней висели старые и новые образа, а также фотография хозяина в военной форме, который и сейчас, верно, где-то там защищал отчизну, так как в доме его не было и на все вопросы о нем хозяйка отмалчивалась и только вздыхала тяжко.

Оля и Спыхала сидели в горнице за столом, пили чай и ждали мальчиков, чтобы поджарить яичницу. У хозяйки в чулане нашлось еще несколько яиц.

Тем временем Ромек и Анджей, накормив и напоив лошадей, вышли на дорогу. Возле дома асфальт шоссе серебрился в густой темноте сентябрьского вечера. Из парка неподалеку глухо доносились голоса. Хозяйский сын, парень лет четырнадцати, сказал Ромеку, что в парке стоят немцы.

— Там, наверно, штаб, — заявил мальчуган, он уже неплохо разбирался в военных порядках. — Сколько всего туда понаехало! И автомобили, и разные офицеры… Идите посмотрите.

— Да нас небось не пустят?

— Э-э, они даже охраны не выставили, — ответил мальчик. — Я там уже три раза был. Немецкого супа получил. Они на кострах готовят. Там помещичья усадьба, — пояснил он.

— Пойдем, — потащил Ромек Анджея, который стоял в нерешительности, — посмотрим.

И в самом деле не было никакой охраны, они свободно прошли в расположение части; никто даже не заметил их. Несколько деревенских мальчишек вертелись у костров.

Ворота, ведущие в парк, были разрушены. Видимо, оказались узкими для грузовиков или танков. От ворот вела к дому аллея старых грабов. Вдоль аллеи, отступив в глубь парка, стояли легковые автомобили и грузовики. Между деревьями тут и там пылали костры. Солдаты, лежа, грелись у огня либо сновали с котелками в руках.

Анджей и Ромек подошли по аллее почти к самой усадьбе. Несмотря на костры и льющийся из дома яркий электрический свет, в аллее было довольно темно. На классическом крыльце бывшего помещичьего дома были установлены рефлекторы с аккумуляторами.

Юноши ходили по аллее взад и вперед, и никто не обращал та них внимания. По той же грабовой аллее прогуливались, то и дело встречаясь с ними, два молоденьких немецких офицера. В неверном свете лица их казались красивыми, интеллигентными — ни дать ни взять студенты, гуляющие по университетскому дворику. То держась за руки, точно школьники, то в обнимку они очень оживленно рассказывали что-то друг другу, поминутно хохоча и совершенно не замечая проходящих мимо поляков.

Каждый раз, поравнявшись с офицерами, Анджей стискивал зубы.

— Посмотри, — сказал он наконец Ромеку, — какие они счастливые. Подумай только: поход удачный, нас разбили, все развалилось, а они ходят себе торжествующие и сияющие. Радуются, что молоды и что победили.

Ромек не очень-то понимал, о чем говорит Анджей.

— Пистолетик бы сейчас, — сказал он. — Мы бы их как пить дать укокошили.

— А дальше что? — спросил Анджей.

— Ничего, конечно! Я даже знаю, что у Спыхалы есть пистолет. Но я ведь не возьму его и не стану стрелять в этих негодяев.

— Видишь ли, самое страшное, что эти даже не выглядят негодяями. Они похожи на нас.

— Ошибаешься, — сказал Ромек. — Видал, как они стреляли в евреев? Тот, что стоял на шоссе, тоже был похож на нас… Но…

— Вот именно — но… Хотелось бы мне поговорить с таким. Когда тот немец с Валереком приехал в Пустые Лонки, я так растерялся, что ничего не смог ему сказать.

— Пани Ройская, по-моему, много сказала ему своим молчанием.

И они пошли дальше по аллее.

Темная ночь пахла осенью и грибами, но была очень, очень теплой. Огни отбрасывали красные блики на гуляющих офицеров. Наконец они заметили поляков. Когда Анджей и Ромек были совсем рядом, офицеры вдруг повернулись и оказались лицом к лицу с ними.

— Was machen sie hier?[66] — спросил один из них совсем другим, гортанным голосом, в котором не оставалось и следа смеха. — Sind sie Polen?[67]

— А что, разве тут нельзя? — самым наивным тоном спросил Ромек.

— Raus![68] — крикнул другой немец, указывая на ворота. Юноши спокойно повернулись и ушли.

У ворот Ромек обернулся. Немецкие офицеры стояли на месте и смотрели им вслед. Ромек крикнул: «Адье!» — и помахал рукой.

Один из офицеров сделал жест, будто потянулся за пистолетом, но юноши уже были за воротами, в непроглядной тьме ночи. Они громко расхохотались. Из темноты им ответил такой же смех двух немцев. Офицеры были еще слишком молоды и неопытны.

— Война не кончилась, вопреки тому, что говорил тот немец, — сказал Анджей, когда они шли к своей хате. — Война только начинается. Те молодцы скоро это поймут.

— Дай-тο бог! — сказал Ромек.

Они вошли в хату. В горнице сидели Оля и Казимеж и пили горячий чай. На стене горела маленькая керосиновая лампа. Оля с улыбкой слушала Казимежа, который рассказывал ей что-то.

Спыхала сказал недовольно:

— Где вы запропастились? Мы ждем вас. Яичницу хотите? Разумеется, — ответил Ромек. — И вдобавок по три десятка яиц на каждого!

— Прости, мама, — Анджей поцеловал матери руку, — мы задержались в усадьбе. Навестили немчуру в их резиденции, представляешь? Этот визит занял у нас немного времени. Ты беспокоилась?

— Сам понимаешь, — сказала Оля, — очень беспокоилась.

И тут же сердце ее болезненно сжалось: она ведь даже не заметила отсутствия сына.

VI

Едва только повозка, увозившая Олю и Спыхалу из Пустых Лонк, исчезла за воротами парка, с противоположной стороны снова появился вездеход и, описав круг, остановился у крыльца. На этот раз Валерек приехал один.

Ройская встретила его холодно.

— Дай мне поесть, мама, — сказал Валерий, — я дьявольски голоден.

Ройская провела сына в столовую. Наскоро собрала на стол, подав, что осталось из приготовленного на дорогу.

Уже за столом она сказала:

— Я ведь просила тебя не появляться здесь.

Валерек как-то даже растроганно взглянул на мать.

— Я помню это, мама, и не приехал бы, если бы у меня не было к тебе важного дела.

— Какого именно? — спросила Ройская.

— О, сейчас, сейчас… А Голомбеки уехали? Что-то их не видно.

— Так это дело к Голомбекам?

— Да нет же. Спрашиваю о родственниках. Я как будто видел на крыльце Геленку.

— Да, Геленка в Пустых Лонках.

— А Оля? Упорхнула с паном Спыхалой?

— Перестань, — сказала Ройская. — До чего же ты несносный, все такой же! Что же это за дело?

— «Все такой же», — вздохнул Валерек. — А помнишь, мама, как ты не хотела взять меня в Одессу? Какое трогательное воспоминание.

Ройская мягче взглянула на сына.

— Помнишь, мама? Ведь тогда я не был «все такой же», я был другой. И ты считала меня тогда своим сыном.

— А разве теперь я не считаю тебя своим сыном?

— Как знать? Пожалуй, твое отношение ко мне совершенно переменилось.

— Да ведь и ты изменился.

— Но не мое к тебе отношение. Ну, да что об этом говорить… Как есть, так и есть.

— Могло бы сложиться иначе, — с грустью сказала Ройская.

— Возможно, но не сложилось. Наибольшая житейская мудрость заключается в том, чтобы мириться с фактами. Пожалуйста, отрежь мне еще полендвицы.

— Похоже, что ты не ел дня два.

— Я голоден. Сентябрьское утро обостряет аппетит. А если бы еще поохотиться…

— Не вздумай только приводить сюда немцев на охоту!

— Нет, нет… Здесь я больше не появлюсь. Я как раз приехал попрощаться.

— Попрощаться? Со мной? Почему?

— Я место получил, довольно далеко отсюда. В Пулавах. Предложили быть управляющим несколькими имениями.

— В Пулавах?

— Под Пулавами.

— На немцев будешь работать?

— А как ты себе представляешь? Не могут же они допустить, чтобы имения оставались без присмотра. Им же нужен кто-то ответственный.

— И доверенный, — иронически добавила Ройская.

— Вот-вот… Ты нашла точное слово. И доверенный. Кому можно доверять. В конце концов, это и для поляков важно — нельзя допустить развала сельского хозяйства…

— Но ведь ты как будто не слишком разбираешься в сельском хозяйстве.

— Что ты, мама. Ведь это моя специальность.

— А… не знала.

Ройская хотела взять тарелку, стоявшую перед Валереком, но он схватил ее обеими руками.

— Подожди.

— Я хочу сменить тарелку, вот фрукты. Замечательные сливы. — Она пододвинула сыну корзинку.

— Гордишься своим садом.

— Сад в самом деле хорош, — улыбнулась Ройская. И вдруг смягчилась. Положила ладонь на руку сына. — Ну, — спросила она, — почему ты бежишь из Седльц?

Валерек отшатнулся.

— Бегу? Зачем мне бежать? Я же сказал, что мне дают прекрасную должность. А что в Пулавах… так ведь, господи, это совсем недалеко.

— Боишься, что нас здесь слишком хорошо знают? — невольно перейдя на шепот, спросила Ройская.

Валерек замолчал и посмотрел на мать. Молчал долго. Потом принялся за сливы.

— Действительно, замечательные, — сказал он. — Сладкие, как мед. Дай мне немного этих слив для моей малышки.

— Ну конечно, сейчас же велю тебе дать.

— Я надеюсь, мама, что ты присмотришь за ней. Я не беру с собой в Пулавы ни жену, ни дочь.

— Почему?

— Как сказать? Возможно, в Седльцах им будет спокойнее.

— Спокойнее?.. Или безопаснее? — спросила пани Эвелина. Валерек съел еще одну сливу.

— Лучше всего было бы, если бы ты взяла Зюню к себе. Надеюсь, она здесь не помешает…

— Ну конечно, могу взять. Это моя единственная внучка.

— Вот именно. Если что случится, жена привезет ее к тебе. И ты позаботишься о ней?

— Странные ты вопросы задаешь.

— Так ведь жизнь стала очень странной. Когда еще немецкая власть утвердится.

— Полагаешь, она утвердится?

— Ну а как же иначе? Немцы победили! Ты, кажется, об этом забываешь. При такой организационной основе, как их партия, как не победить.

— Оставим эту тему.

— Ладно, оставим. Ты еще убедишься.

— Возможно. — Ройская позвонила прислуге и велела упаковать корзину слив для пана Валерия.

— Выпроваживаешь меня! — засмеялся Валерий. — А ты из этих слив еще ничего не делала?

— Из нынешнего урожая — еще нет. Но водки, если хочешь, могу дать, — примирительно сказала Ройская.

— Ох нет. Если трудно, то не надо. К тому же я за рулем, лучше не пить.

— Это твоя машина?

— Сельскохозяйственного управления. Все равно что моя.

Ройская пожала плечами.

— Ах, да, — спохватился Валерек, — дай мне, пожалуйста, фотографию твоего отца.

— Фотографию моего отца? Зачем тебе?

— Ну, а почему бы нет? У тебя ведь две. Одна на камине, другая в альбоме. Пожалуйста…

Ройская пристально посмотрела на сына.

— Что? Уже поговаривают?

— Вовсе нет. Просто мне хотелось бы иметь этот портрет. Дедушка на нем такой красивый.

Ройская ушла к себе. Потом вернулась с портретом в зеленой бархатной рамке. Высокий, худощавый джентльмен с бакенбардами выглядел на снимке очень эффектно. Прежде чем отдать фотографию сыну, Ройская пристально взглянула на него.

— Бери, — сказала она, отдавая портрет Валереку.

— Дедушка был очень представительный, — сказал Валерек. — Эти бакенбарды великолепны. Вылитый Александр Второй. Правда ведь, он был похож на Александра Второго?

— Не знаю, не думала об этом.

Пани Эвелина не садилась за стол. По всему было видно, что ей бы уж хотелось положить конец этому сыновнему визиту.

— Дедушка был блондином? — спросил Валерек.

— Конечно, светлым блондином, — заверила Ройская.

— Настоящий нордический тип, — заключил Валерек, все так же не спуская глаз с фотографии.

Ройская иронически улыбнулась.

— Геленка на него похожа.

Валерек вскочил.

— Геленка? Почему Геленка? Ах, да, она ведь его правнучка. Родственное сходство обычно так далеко не распространяется.

— Геленка тоже нордический тип, — сказала Ройская.

Валерек вздохнул.

— Зюня, к сожалению, нет, такая темная.

Он направился к дверям.

— Значит, я не увижу Геленку? — спросил он мать.

— Может, она где-нибудь возле дома. Попрощается с тобой на крыльце.

Валерек послушно вышел на крыльцо. Однако Геленки и там не было.

— Жаль, — сказал он, прощаясь с матерью. — Очень красивая девушка. Напоминает мне какую-то варшавскую актрису.

VII

К вечеру следующего дня путешественники свернули за Венгровом с основной магистрали и поехали по узкой, но хорошей дороге, ведущей в деревню, где жила «бабуля». Анджей просто заставил мать заехать туда, потому что надеялся узнать там что-нибудь об отце. Он не представлял себе, как могла уйти машина и почему отец не вернулся за женой и дочерью. Оля же видела, как все было, и инстинктивно чувствовала, что Франтишек исчез безвозвратно.

Спыхала тоже не очень рвался к матери Голомбека. А Оле стыдно было перед свекровью, она прекрасно понимала, что ей просто невозможно будет объяснить, каким образом они потеряли Франтишека на шоссе. Старуха Голомбекова жила у проселка, из дому никуда не выбиралась и понятия не имела о том, как теперь выглядят шоссейные дороги. Олю пугал первый разговор.

Между тем все обошлось спокойно. Старуха еще лежала в постели, никак не могла выкарабкаться из гриппа. Она была поглощена своей болезнью, и к вести о том, что Франек запропал где-то на шоссе, отнеслась с полным пониманием. Как все крестьяне, она привыкла мириться с самыми трудными обстоятельствами и никогда не противопоставляла свои слабые силы всесильной судьбе. Так уже было на роду написано, и дело с концом. Франек уехал? Видно, такова уж судьба.

Но Антек такой терпимостью не отличался. Встреча с Антеком была большой неожиданностью. Ни Оля, ни Анджей не знали, что он здесь, и, увидев его рослую фигуру во дворе, очень обрадовались. Антек сердечно обнял мать, но, в свою очередь, был крайне удивлен при виде Казимежа Спыхалы, сидевшего в столь знакомой ему повозке. (Антек, так же как Анджей, хорошо знал пустолонковских коней и упряжки.) Он без особой охоты подал Спыхале руку. Анеля тотчас же принялась готовить ужин. Оле пришлось рассказать старухе Голомбековой о всех своих злоключениях — и о том, что творилось в Варшаве и в Пустых Лонках, — и одновременно выслушать все бабкины жалобы.

Спыхала остался на крылечке хаты, Антек же тотчас потащил Анджея к гумну, где шла молотьба (это соседи молотили свое зерно на молотилке старой Голомбековой), и, уведя его за ригу и даже чуть дальше, за кучу соломы, спросил прямо:

— Слушай, что это значит? Откуда взялся этот кавалер? Почему он едет с вами?

Анджей попытался представить все очень просто.

— Ну и что? Торчал в Пустых Лонках, хочет в Варшаву, мы его и прихватили.

— Все-таки, — с сомнением протянул Антек, — не нравится мне это. Он что, снова подбирается к маме?

— С ума ты спятил! — рассердился Анджей.

— Ну конечно, сначала отца потеряли, — Антек уже и Анджея считал виновным, — а теперь готовы отдать маму ее давнишнему обожателю…

Анджей не любил таких разговоров.

— Брось, — сказал он, — не болтай зря. Подумаешь, какой-то там бывший жених…

— А где эта старуха, Билинская?

— Уехала на его машине. Наверно, в Румынию.

— А он остался? Зачем?

— Почем я знаю! Тоже собирался ехать, но вернулся.

Антек был очень недоволен.

— Не нравится мне вся эта история, — повторял он упрямо.

— Поедешь теперь с нами в Варшаву, — начал было Анджей, — вместе будет здорово…

— И не подумаю, — оборвал Антек. — Что мне делать сейчас в Варшаве? Ты думаешь, немцы позволят открыть университет?

— Посмотрим, — сказал Анджей, задумавшись. — Как-нибудь обойдется.

— Пока там войско, еще полбеды, — рассуждал Антек, — но когда придет полиция…

— Мне кажется, в городе человек менее заметен, — сказал Анджей.

— Я предпочитаю сидеть здесь. Мне, в конце концов, и у бабки хорошо. У них здесь нет ни одного мужчины. Должен же кто-то помогать. Анеле одной не справиться.

— Ну, а какая она, эта Анеля? — спросил Анджей без всякой задней мысли. Но тут же заметил, что брат вдруг покраснел и, скрывая смущение, стал грызть соломинку. Анджей всегда был необычайно деликатным, никогда не спрашивал брата о таких вещах и тем более не настаивал, если Антек не хотел говорить. Он и сам ничего не говорил ему о Касе, хотя знал, что и в Варшаве и в Пустых Лонках — все болтали об этой Касе. Ему было неприятно, что он заставил брата смутиться. И вовсе не хотел выслушивать его признания — ужасно не любил он этих разговоров о женщинах. С Ромеком еще куда ни шло, но с Антонием он ни за что на свете не стал бы говорить об этом.

Видя, что Антек лишь буркнул что-то и молчит, Анджей добавил:

— А знаешь, мне она показалась очень милой девушкой.

Тут уж Антеку пришлось ответить.

— И очень работящая, — добавил он убежденно.

Анджея позабавило это высказывание, но он не подал виду. Однако не мог утерпеть, чтобы не показать брату свое превосходство.

— Ах ты, наивная душа, — сказал он.

Антек пропустил это мимо ушей и вернулся к разговору о Спыхале. Но тут уж Анджей не захотел вдаваться в обсуждения. Крестьянский характер бабки немного передался ему.

«Чему быть, того не миновать», — подумал он и не поддержал разговора.

— А знаешь что? Взгляни, какие у меня брюки, — сказал Антек, — видал?

Анджей равнодушно посмотрел.

— Брюки как брюки, — сказал он.

Но тут же спохватился.

— А верно, ты ведь был в военной форме. Как же ты переоделся?

— Ого! Все зарыто в землю, — ответил Антек, — а брюки мне Анеля достала из чулана. Это брюки Владека Голомбека. Знаешь?

— Владек Голомбек? — задумался Анджей. — Кто это такой?

— Не знаешь? Не помнишь? Брат отца, он живет сейчас в Советах.

— Живет? — Анджей пожал плечами. — Там его, наверно, давно уже прикончили…

— Нет, — твердо сказал Антек. — Бабуля получила от него известие, ее разыскивали еще в Бартодзеях. Конечно, устное известие, но есть. Он жив, просил всем кланяться и сказать, что, наверно, скоро увидимся.

— Кто знает? Может, и правда.

— Думаешь, они скоро придут?

— Скоро или не скоро, но придут.

— Ну, идем, наверно, можно уже поесть.

Когда они вернулись в дом, начался ритуал ужина. Бабка поднялась с постели, нарядилась в черное платье и даже набросила на голову «одесскую» шаль, которую когда-то подарила ей тетя Михася. Шаль была кружевная, длинная — такие некогда были очень распространены на юге России. В этом наряде, редко доставаемом из шкафа, бабуся выглядела очень благообразно. Видимо, ей хотелось как-то отметить приезд невестки и внуков.

Но ужин не получился ни веселым, ни торжественным, а был печальным и скорее напоминал поминки. По ком или по чем эти поминки — трудно было догадаться. Во всяком случае, бабушка не принимала к сведению то, что ее сын — причем уже второй — где-то запропастился, и даже сказала Оле, когда они шли через сени в горницу ужинать:

— Не тревожься, Оля, он найдется.

— Дорогая мама, — сказала Оля, — для меня это ужасно…

— Такого еще не было, чтобы он не нашелся, — сказала сентенциозно бабка, и юноши не могли удержаться от улыбки, услышав это решительное заявление.

Все уселись за стол в чистой, но с очень низким потолком комнате, и Анеля подавала на стол. Антек считал своим долгом помогать ей. Анджей с удивлением поглядывал на него. Дома Антек никогда не обнаруживал склонности к каким-либо хозяйственным делам.

За столом довольно долго царило молчание. Ужин был немудреный: простокваша с картошкой, салат из помидоров, яичница…

Бабка настаивала, чтобы все выпили по рюмочке водки. Оля отказывалась, ссылаясь на усталость, ведь они сегодня проехали больше двадцати километров. Недалеко от Венгрова, рассказала она, произошел неприятный случай. Немцы во время обыска их повозки обнаружили пистолет Спыхалы. Впрочем, когда Казимежа спросили, есть ли у него оружие, он признался сразу. Только потому его не застрелили. Немец, отобравший пистолет, сказал Оле, держа в руке оружие: «Вы знаете, что я могу расстрелять его без суда? За ношение оружия расстреливают на месте».

— Он, видно, принял пана Спыхалу за твоего мужа, — сказала Голомбекова.

— Наверно, — вставил Ромек, потому что все другие замолчали.

— Неужто он и вправду мог его застрелить? — спросила старуха с сомнением и беспокойством.

— Конечно, мог, — сказал Спыхала, — война есть война.

В конце концов выпили пару рюмок водки. Молодежь тотчас повеселела — и Анеля, и Антек, и Анджей; а Ромеку, у которого от усталости слипались глаза, водка сразу ударила в голову. Все начали рассказывать забавные и не очень-то забавные истории о пережитых неделях. Вестей из Варшавы, собственно, не было, сюда доходили только сплетни да охрипший голос Стажинского{62}.

Не увидев все это собственными глазами, невозможно было даже представить себе осаду и защиту Варшавы (Варшава — открытый город) или хотя бы эту возможность убийства Спыхалы просто так, у дороги, на мостке через ров — на том месте, где подорвался подъезжающий немецкий автомобиль, где взлетели на воздух трое молодых солдат, где убит какой-то еврей, ехавший в фурманке… Ведь еще совсем недавно здесь шла жатва, росла зеленая, высокая и веселая кукуруза и бегали зайцы.

Антек, видно, хотел порисоваться перед Анелей и в который уже раз рассказал историю, как его оставили в лесу вместе с двумя солдатами. Так как он уже не однажды повторял эту историю и Анеле, и самому себе, то немного ее приукрашивал. Но мать слушала с увлечением, смотрела на него и не могла успокоиться? совсем иным, чем обычно, казался ей сейчас ее сын. Вообще в голове у нее не укладывалось, что это ее сын, маленький Антек, любимый племянник пани Кошековой. Такой строптивый, замкнутый и словно бы менее развитый, чем Анджей. А теперь он показался ей совсем взрослым — много курит и довольно непринужденно рассказывает о своих военных подвигах. «Воином стал, — подумала Оля. — Что это за каста такая — воины? Почему человечество без них не может? Для чего они предназначены? Разве война — это неизбежность?» — спрашивала она себя. Оля почувствовала, что и на нее действует водка, — начала философствовать. Колышко всегда говорил, что водка пробуждает в ней склонность к философствованию. И вдруг при воспоминании о Колышко ее осенило: ведь это его она тогда видела издали, это он подошел к автомобилю Франтишека и стал что-то говорить ему.

На несколько вопросов Спыхалы Антек ответил неохотно, и даже, можно сказать, невежливо. Оля забеспокоилась. Может, захмелел от водки, которой угостила их бабка? Водка была крепкая, настоянная на черной смородине и выдержанная несколько лет. Видно, понравилась мальчикам, и они выпили ее слишком много.

Впрочем, Ромек сразу же пошел к лошадям и завалился спать в закутке позади овина, там, где Анеля первое время прятала Антека. Бабушка, однако, чувствовала себя неважно и сразу же после ужина снова легла. Оле была приготовлена постель в той же комнате на диване. Спыхале и мальчикам Анеля постелила в горнице.

Оля еще немного посидела с сыновьями.

— Слыхала, мама? Антек не хочет ехать с нами в Варшаву, — сказал Анджей. — Он считает, что здесь ему будет безопаснее.

— Ты что же, Антек, не будешь учиться? — спросила Оля.

— А ты думаешь, мама, немцы дадут нам учиться?

Анджей иронически улыбнулся.

— Знаешь, Антек, мама держится того же мнения, что и тот немец, который говорил с нами: «La guerre est finie». Маме кажется, что мы возвращаемся домой и начнется нормальная жизнь.

Антек пожал плечами.

— А там уже ничего нет — ни дома, ни дела, ни вещей, может, даже и самой Варшавы уже нет. Знаешь (Антек только сейчас сообщил Анджею эту важную новость), вчера подписана капитуляция. По радио было сообщение. Варшава сдана.

— А Стажинский?

— Стажинский служит по-прежнему.

— Вот видишь, — сказала Оля, — жизнь входит в норму.

— Да ты что, мама, — Анджей рассердился, — ты и в самом деле так думаешь? Станем слугами Гитлера, и все придет в норму?

— Именно поэтому я и не поеду с вами, — серьезно сказал Антек. — Я не могу спокойно слушать то, что сказала мама. Все придет в норму! Да как может, я вас спрашиваю, прийти в норму? После всего того, что произошло? Как можем мы вообще мириться со всем этим?

Анджей добавил:

— И наверняка не смиримся.

Оля вздохнула.

— Я понимаю, — сказала она, — но надо же еще немного пообольщаться. Поговорим обо всем в Варшаве. Трудно судить на расстоянии. Ты правда не едешь с нами?

— Я уже сказал, мама. В общем, когда вы там осмотритесь, Анджей напишет мне. Не исключено, что и в Варшаве что-нибудь можно будет сделать.

— А ты думаешь, будет такая работа? — с тревогой спросила Оля.

— Так ведь вряд ли все сразу успокоится. Думаю, в лесах много наших разбитых частей…

— Да разве им справиться с регулярной немецкой армией?

— Ведь мы не одни. Ты ведь слышала, у нас есть союзники.

Это сказал Анджей, но Антек только рассмеялся.

— Много они нам помогли!

— Собственные силы — это маловато.

— Да ну к черту все это. Лучше всего, как Ордон{63}, подвести фитиль под редут и взорвать все это. Другого выхода нет. Конец.

Оля встала.

— С вами невозможно говорить, пойду к маме, лягу. Вы пессимисты, послушать вас, так просто страшно становится. Лучше поспать хоть немножко.

— Завтра надо выехать пораньше, — сказал Анджей.

— И вы идите спать, пессимисты мои, — сказала Оля, целуя Антека.

— Только пессимизм и может нас спасти, — рассмеялся Анджей.

Антек задумался:

— А знаешь, ты, кажется, прав. Даже наверняка прав. Мы должны быть готовы к самому худшему.

— А мне как быть? — спросила Оля, остановившись посреди комнаты.

Сыновья подошли к ней, обняли ее.

— Мама, одна ты у нас осталась, — сказал Анджей.

— Только не сделай какой-нибудь глупости, — заметил Антек.

Оля внимательно посмотрела на него.

— Что ты хочешь этим сказать?

Но Анджей поспешил выручить брата:

— Антек, это так приятно, когда родители делают глупости. Верно?

Похоже было, однако, что Антек не разделял его мнения.

Разошлись рано, потому что на следующий день действительно надо было выехать чуть свет. Хотя Варшава была уже занята, первоначальный план остался в силе: они решили вступить в город с запада. Значит, путь предстоял дальний.

VIII

Переправа через Вислу в Вышогроде была очень трудной. Мост лежал в развалинах, он был похож на разодранный аккордеон, и только самые смелые из молодых перебирались по краю взорванных ферм с одного берега на другой. Между тем какие-то предприимчивые жители Вышогрода организовали переправу на паромах. Дело осложнялось тем, что напротив Вышогрода находится, как известно, остров. Это облегчало строительство моста, но затрудняло переправу на пароме. Здесь, собственно, требовались два парома.

У переправы в ожидании парома собралось уже множество телег. День был базарный, а сила людских привычек столь велика, что, несмотря на войну, множество людей — мужчины, женщины и дети — собралось на базар. Впрочем, победители считали, что война окончена. Немецкая комендатура уже огласила несколько распоряжений, и некоторые из них в данных условиях выглядели совершенно нелепыми. На одном из зданий рынка Анджей увидел объявление, запрещающее связывать домашнюю птицу способом, причиняющим ей боль.

Он рассмеялся и указал Ромеку на это объявление.

— Боюсь, по отношению к людям они не будут чувствовать подобных угрызений совести, — сказал Ромек. И сразу стал серьезен.

По сути дела, мальчики не очень-то сознавали, что они едут по окраине города, занятого противником. Здесь не чувствовалось ни паники, ни какого-нибудь особого возбуждения. Женщины торговали яйцами, аптекарь стоял на пороге своего заведения и глазел на приезжих, хотя в аптеке, как обычно в базарный день, было многолюдно и его помощник едва справлялся с наплывом клиентов. И только в месте скопления телег, ожидающих паром, чувствовалось какое-то напряжение. Переправившись через реку, люди двигались в сторону Сохачева, им казалось, что там безопасно, хотя еще совсем недавно именно оттуда доносилась артиллерийская канонада.

Аптекарь сказал Ромеку:

— Ох, уважаемый, что там творилось неделю назад! Я думал, земля разверзнется… А какое стояло зарево…

Зарево было видно еще из Пустых Лонк. Ромек старался представить себе, как это выглядело вблизи.

Ромек еще раз показал себя отличным возницей, как-то так проскользнул между сгрудившимися телегами, что оказался третьим в очереди к парому. Он очень быстро пробрался к переправе — остальное уже от него не зависело. Тут уж зависело от самих лошадей, наспех сколоченный паром немного выступал над уровнем острова, и лошадям приходилось прыгать с парома на берег и тянуть за собой телеги. Тем, что отказывались от прыжка, приходилось подставлять широкий деревянный настил. Но лошади из Пустых Лонк охотно послушались Ромека и прыгнули с легкостью. Ромек был в восторге.

— Погляди, какие умные кобылы! — заставлял он Анджея разделить его восторг. Но Анджей относился к лошадям по-городскому, равнодушно, и в ответ лишь пробормотал что-то себе под нос.

Когда они выбрались на другой берег, пейзаж сразу изменился, и сразу же изменилось настроение.

Сперва дорога была хорошая, хотя и не асфальтированная. Давно установившаяся погода выровняла ее поверхность, сгладила ухабы. Но через несколько километров начался песок, и лошади тянули воз нога за ногу. Колеса глубоко тонули в сером песке, время от времени под ободьями что-то скрежетало. Лошади ставили ноги осторожно, будто танцуя.

— Посмотри. — Ромек указал кнутом под ноги лошадям.

Анджей засмеялся. Глазам не верилось: в серой пыли, по которой ступали ноги лошадей, лежали штыки. Под нажимом колес они вместе с песком то поднимались, то падали, словно клавиши разбитого фортепьяно. На протяжении нескольких сот метров они ехали в этой пыли и все по штыкам. Ребята не могли понять, что это значит. Анджей оглянулся на мать и на Спыхалу. Тот сидел, напряженно выпрямившись. И побледнел.

«Совсем как на похоронах Эдгара», — подумалось Анджею.

За кюветом, у самой дороги, потянулись могилы. Торопливо насыпанные и кое-как выровненные песчаные холмики. И над каждым холмиком две палки, связанные накрест проволокой. Иногда колючей проволокой. Такой крест из двух палок, связанных колючей проволокой, видимо, был особым памятником. На некоторых могилах лежали полевые цветы, сморщенные и порыжелые.

Когда двинулись дальше, перед ними открылось обширное неперепаханное жнивье. Небольшие холмики, насыпанные саперскими лопатками, усеяли все поле. У каждого холмика виднелась неглубокая, удлиненная яма.

Спыхала приказал остановить лошадей и пошел по полю между этими холмиками. Анджей последовал за ним. Спыхала наклонялся к ямам, даже сунул руку в одну из них, как бы желая убедиться, что в яме ничего уже нет, кроме отпечатка человеческого тела.

— Что это? — спросил Анджей.

— Это поле боя. Здесь лежали солдаты… под обстрелом.

Анджей тоже ощупал рукой такое углубление. Земля была холодная — ведь день стоял пасмурный, солнце показывалось лишь изредка. Анджей почувствовал разочарование. Когда Спыхала сказал, что тут лежали люди, Анджею представилось, что земля должна быть еще теплой, что это тепло хранит следы человеческих чувств — страха, испуга, ужаса и жажды победы. Но ямы были холодные. Люди давно оставили их. Но как, как это происходило? Встали и побежали? Или же встали с поднятыми руками и пошли в плен?

В плен? Или, может, никто из них уже не встал, а их товарищи или победители положили их недалеко отсюда в землю, в ту самую землю, которая пропитана их потом и кровью?

Анджей еще раз нагнулся и, взяв горсть земли с холмика, спрятал ее на память. Но пока он шел к повозке, земля рассыпалась в кармане, обратилась в пыль. Он вывернул карман, и пыль разлетелась по ветру.

Ромек смотрел на него с удивлением, не понимал, что все это значит, но Анджей не промолвил ни слова.

Прежде чем повозка тронулась с места, к ним подошла какая-то женщина. Никто не заметил, откуда она взялась. Неожиданно, точно из-под земли, выросла у самой повозки и ухватилась за ее край.

— Куда вы едете? — спросила она.

Ромек рассердился:

— Уважаемая, — сказал он, — куда едем, туда и едем. Вот и весь сказ.

Оля возразила:

— Ромек, дорогой, так нельзя. А в чем дело? — обратилась она к женщине.

Женщина настороженно взглянула на Олю. В ее маленьких черных глазках таился страх. Она то и дело непроизвольно оглядывалась. Грязные растрепанные космы черных волос падали ей на глаза. Она небрежно отбрасывала их рукой, но они опять падали.

Женщина резко дернула повозку, словно хотела перевернуть ее.

— Пани, — сказала она, — пани! Вся наша деревня сгорела. Дети сидят в яме… в картофельной яме… Все дети… Но моих там нет. Нигде нет. Страшный бой здесь был. Вся наша деревня сгорела…

— По дороге мы видели много сожженных деревень, — спокойно сказала Оля. Она думала своим спокойствием как-то повлиять на женщину, которая, казалось, теряла рассудок.

Но женщина не обратила внимания на ее спокойные слова.

— А сколько тут людей убили! — вдруг громко крикнула она. — Сколько людей! Как же так? Вся наша деревня сгорела! Все овины! Что мы будем есть? Пани дорогая… И детей моих нет…

Ромек продолжал возмущаться.

— Уважаемая, — сказал он, — не у вас одной горе. Война есть война. Отпустите повозку, нам надо ехать…

Женщина вдруг отпрянула от повозки… Откидывая назад волосы, она пристально посмотрела на Ромека и Анджея.

— Такие молодые, — пробормотала она, — а все молодые погибли.

Ромек дернул вожжи. Кони нехотя тронулись. Они словно отяжелели, стригли ушами и будто чувствовали, что происходило здесь еще совсем недавно.

Оля оглянулась. Женщина напряженно смотрела на них.

— Бог не оставит вас! — неестественным голосом крикнула Оля.

Женщина побежала за ними, неуклюже, словно ноги не слушались ее. Видно было, что она хотела еще что-то сказать. Почти догнала повозку и вдруг остановилась. Оля с трудом расслышала, что она говорила.

— Такие молодые! — повторяла она. И со стоном добавила: — И все погибнут!

Оле стало дурно. Она подалась вперед, чувствуя, что вот-вот потеряет сознание. Но Спыхала обнял ее и поддержал.

— На все воля божья, пани Оля, — сказал он.

Оля усилием воли выпрямилась, овладела собой. Сжала руку Казимежа.

— Простите, — сказала она.

Усталые лошади шли шагом. Ромек нагнулся к Анджею, который бессмысленно уставился в пространство.

— Ты видел эти ямки? — спросил Ромек.

— Ага.

— А видел, в какую сторону они обращены? В сторону Варшавы…

— Ну и что? — рассеянно спросил Анджей.

— А то, что немцы наступали от Варшавы. Армия была окружена с востока.

Они приближались к Бзуре. Земля здесь была более сырая, местность ниже. На горизонте показались леса.

Подъехали к какой-то убогой деревеньке. За ней было кладбище.

— Посмотри-ка, — опять сказал Ромек, самый наблюдательный из всех.

Анджей был слишком подавлен. Погруженный в собственные мысли, он ничего не видел вокруг.

По кладбищу бродили немецкие солдаты. Они сортировали трофеи — то ли добытые в бою, то ли взятые из складов. Ровными рядами укладывали солдатские ранцы, другие громоздили груды касок. Каски поблескивали в лучах осеннего солнца, которое снова выглянуло к вечеру. Чуть подальше, у стены, громоздились сотни новехоньких седел.

— И откуда столько седел? — вздохнул Анджей.

— Тут, видимо, была кавалерия.

Миновали кладбище и углубились в лес. В лесу уже темнело. День подходил к концу, надо было спешить, чтобы не застрять на ночь в Пуще Кампиносской. Иногда дорога выводила на поляну, освещенную заходящим солнцем. С одной из таких полян они увидели вдали, за рекой, высокий костел. Три округлые башни устремлялись к тучам. И были совсем красные в лучах заката. На одной из них виднелся след от снаряда, свежий след.

— Смотрите, это Брохов! — сказала Оля.

Анджей обернулся к ней с переднего сиденья.

— Брохов? А что это такое? — спросил он.

— Это костел, в котором венчались родители Шопена. Здесь был крещен маленький Фридерик…

Ромек остановил лошадей.

— Раз так, надо его осмотреть, — сказал он.

Спыхала пожал плечами.

— Что все это значит по сравнению с тем, что мы видели по дороге!

Анджей нехотя повернулся к нему.

— Пожалуйста, не говорите так, — начал он с каким-то безразличием. А потом оживился: — Никогда не известно, что на этом свете самое важное. Одно проходит и открывает другое, — как в горах. Издали не определишь, какая вершина самая высокая… Не надо нас расхолаживать.

Оля протянула к нему руку.

— Анджей, — сказала она, — не узнаю тебя. Ты становишься таким резким! Что с тобой происходит?

Ромек рассмеялся:

— Как это: что происходит? Разве вы не знаете, что сейчас война? Анджей увидел войну.

— Все увидели войну, — заметил Спыхала.

— Так нельзя сейчас говорить, — сказал Анджей, когда все умолкли. — Так нельзя сейчас говорить, даже если бы это была правда.

И снова отвернулся к лошадям. Ромек, взмахнул кнутом. Лошади едва плелись, таща тяжелую повозку по песчаной лесной дороге.

На этот раз заночевали в домике лесничего у Лаз. Здесь, в лесу, царил покой, беженцев не было. Домик стоял пустой и чистый. Лесничий уже раздобыл где-то, наверно у немецких солдат, воззвание генерала фон Бласковица о «битве под Кутном»{64}. Почему эту битву назвали «под Кутном», Спыхала не мог взять в толк. Воззвание с чрезмерным пафосом — как и все тогда — восхваляло немецкого солдата. Страшно было читать это.

Но Ромек и здесь нашел нечто достойное внимания:

— Смотрите, с каким уважением он отзывается о польской армии и о польском солдате. Значит, нешуточная была битва.

Лесничий был довольно мрачный человек, но комната, в которой он их устроил, была чисто вымыта и пахла хвоей. Спыхала заявил, что чувствует себя совсем как на прогулке. Но, взглянув на Олю, тут же пожалел об этих необдуманных словах. Оля, бледная, стояла посреди комнаты, не в состоянии прийти в себя после встречи с безумной женщиной на поле боя.

— Что с вами, — спросил Спыхала, прервав веселую фразу, и вдруг повторил: — Что с тобой?

Оля взглянула на него с ужасом.

— Не говорите так, — сказала она, — не говорите так…

И отвернулась к окну.

Спыхала не раздумывая подошел сзади и обнял ее за плечи. Она не противилась. Отвернулась от окна и спрятала лицо на груди Казимежа.

— Как она говорила? — промолвила Оля. — «Такие молодые, и все погибнут»?..

— Не повторяй таких слов, — ответил Казимеж.

Но Оля не могла сдержать долгого, безудержного плача. Это были ее первые слезы с начала войны.

Лесничий уступил скитальцам свою горницу, но ребята хотели спать возле лошадей, под навесом сарая, где поставили повозку, и Спыхала отправился на чердак, на сено, забрав все одеяла. Оля осталась одна в комнате. Она уже собиралась ложиться: измучена была до потери чувств всеми впечатлениями сегодняшнего дня и предыдущих дней. Впечатления эти еще не уложились в сознании по порядку, а хаотически смешивались в ее голове. Непонятно было, что с ней происходит.

Она очень удивилась, когда довольно поздно — уже стемнело, и в комнате горела только свеча — раздался стук в дверь. В ответ на ее неуверенное «войдите» появился лесничий. С таинственным лицом он приблизился к Оле. Она испугалась.

Лесничий спросил:

— Прошу прощения, нет ли у вас петушка?

В первую минуту Оля подумала, что лесничий рехнулся.

— Что вам нужно? — спросила она.

— Порошок от головной боли.

Тут Оля вспомнила, что Геленка положила ей в несессер дорожную аптечку с множеством разных лекарств. Она не хотела их брать, но Геленка ее заставила. Оля открыла аптечку. Там лежала целая пачка тройчатки с изображением петушка на этикетке.

При виде порошков у лесничего загорелись глаза.

— Уже неделю у меня нет петушков, — сказал он. — Вы не могли бы дать мне несколько штук… дюжину? — поправился он.

— Да берите все, — сказала Оля, высыпая порошки на стол, — мне они не понадобятся.

— У вас никогда не болит голова? — с сомнением спросил лесничий.

— Нет, не болит. А если и болит, я никогда не принимаю петушков.

— А я без них не мог бы жить.

— Неужели? Так часто болит голова?

Лесничий смутился.

— Нет, собственно говоря, нет. Но я не засну, если не приму петушка.

И, не спрашивая Олю, схватил один порошок из груды, лежавшей на столе. Налил из графина воды и, ловко разорвав этикетку, всыпал порошок себе в рот. По его движению, ловкому и привычному, Оля определила наркомана.

— Зря вы приучили себя к лекарству, — сказала она несколько смущенная бездумной искренностью лесничего. — Это дурная привычка.

Но лесничий не слышал ее слов или притворился, что не слышит. Он вдруг повернулся к ней и сказал с фальшивым пафосом:

— Да благословит вас бог!

— За такое бог не благословляет, — сказала Оля, — недоброе это дело.

— Что вы говорите! — воскликнул лесничий удивленно и даже немного испуганно. — Неужели правда?

В комнату, не постучавшись, вошла жена лесничего.

— Ты уже, наверно, надоедаешь пани со своими порошками? — обратилась она к мужу. — Не мешай, пани устала, хочет спать.

— Посмотри-ка, — сказал лесничий, показывая жене пачку порошков, лежавшую на столе.

— О господи, — вздохнула лесничиха, — откуда у вас столько порошков? Это для него хуже, чем папиросы. Привык, и все тут.

— Может, вам завтра понадобятся лошади? — спросил вдруг лесничий очень любезно, гораздо любезнее, чем прежде. — Я могу дать.

— Нет, нет, — запротестовала его жена, — ты не поедешь в Сохачев…

Оля встревожилась.

— Нет, — сказала она, — мне не нужны лошади до Сохачева. Надеюсь, что нас благополучно довезут и наши. К тому же под Сохачевом живет мой двоюродный брат, заедем к нему. Если надо будет, он даст лошадей.

Лесничий все кланялся неуклюже.

— Если вам что-нибудь потребуется, скажите мне, — повторял он, как маньяк.

Жена взяла его под руку.

— Идем, — сказала она, — сейчас нет порошков. Сейчас война.

Но лесничий сгреб в карман всю груду, которая лежала на столе.

— Постыдился бы! — сказала жена.

— Что ж тут такого? — оправдывался лесничий. — Пани была так добра и все мне отдала.

Для облегчения ситуации Оля взяла оставшийся на столе порошок, высыпала его на ладонь и проглотила. Запила водой из стакана, стоявшего возле кровати.

Наконец хозяева ушли.

Оля вздохнула.

«Разные бывают пристрастия», — подумала она.

Сон долго не шел к ней. Она легла, не раздеваясь, и ей было неудобно в постели. К тому же слишком устала, чтоб сразу заснуть. Мысли лихорадочно роились в голове.

И вот, неизвестно почему, мысли эти задержались на лесе, который они проезжали сегодня утром. Она не думала ни о случае в Венгрове, ни о переправе через Вислу, ни о той женщине, которая дергала их повозку, — она думала только о том лесе. Лес был обычный, сосновый, и очень некрасивый, — почти все деревья переломлены пополам. Угодили в них снаряды, или то была буря, или еще что-нибудь — Оля не спросила Спыхалу. Она, собственно, не очень и заметила этот лес. Но сейчас перед ней возникла эта картина: сломленные надвое деревья и разбросанные повсюду сосновые ветви. Древесина в изломах стволов была белая, как человеческое тело, а кора серая, местами кровавая. Оля все думала и думала об этом лесе, пока не заснула. Сон ее был тяжел — видно, действовал порошок.

Она долго плутала в этом лесу, вернее, не плутала, а искала кого-то или что-то — точно и сама не знала. Геленка шла рядом и спросила:

— Кого ты ищешь, мама?

Странное было чувство — будто ищет кого-то и в то же время не хочет найти.

— Ради бога, — сказала она Геленке, — если ты его увидишь, сделай вид, что не заметила.

— Но кого же? — настаивала Геленка.

Оля не хотела ответить. Впрочем, она и сама не знала.

И вдруг лес преобразился: деревья вокруг стали маленькими, тонкими, как спички, ветками, поломанными и черными, и они обе в этом карликовом лесу тоже стали совсем крошечными. Огромный человек стоял над лесом, даже не человек, а лишь нижняя половина человека — громадный живот и ноги — все это миндального, палевого цвета. На этом фоне четко вырисовывался лес, в котором вдруг стала скручиваться проволока — немного обыкновенной проволоки, а остальная — колючая; она все туже опутывала Оле ноги, так что ей пришлось сесть. Она села, и было темно, а страшный человек шел себе куда-то и даже не заметил их, они видели только его шагающие ноги, обтянутые миндального цвета брюками. Геленка сидела рядом с ней и вдруг сказала:

— Знаешь, у меня будет ребенок.

И вот уже у Геленки был ребенок, она держала его в подоле, ребенок кричал, широко открывая ротик и морща лоб так, что он побелел. Оля склонилась над ребенком и положила ладонь ему на рот. Она чувствовала, как под рукой конвульсивно раскрываются губы, и вдруг отняла руку и уткнулась в ладони лицом. И тогда перед глазами медленно всплыло лицо той женщины, которая, хватаясь за повозку, все повторяла, что дети в картофельном погребе. Лицо у нее было огромное, глаза, в упор смотревшие на Олю, становились все больше, раскрывались все шире. Оля порывалась бежать, но не могла высвободиться из проволоки, которая опутала ее. Она закричала, но не проснулась.

Потом Оля сказала женщине:

— Все-таки вы ошиблись, не может быть, чтобы все ваши дети погибли, бог всегда оставляет одного для утешения, поверьте мне. Они только потерялись в картофельном погребе, а может, просто обратились в картофель. Вы ведь знаете, как это бывает с детьми — они шутки ради превращаются в картофель. Вы поищите хорошенько…

И женщина оставила их повозку и пошла искать детей в поле, нагибаясь при этом, словно собирала колосья. Но всякий раз, как она распрямлялась, в руках ее виден был широкий блестящий штык.

— Положите, пожалуйста, положите…

И женщина укладывала штыки на земле. Из них получилась длинная тропинка, она вела к воротам какой-то часовенки, маленькой, низенькой и белой. По тропинке шла женщина, пожилая, сгорбленная, но в светлой фате, и старый господин с цилиндром в руке.

Геленка сказала:

— Это родители Шопена возвращаются с венчания.

Но та женщина снова начала дергать Олю. Она непременно хотела узнать, где ее дети. Наступала все решительней на Олю, но тут вдруг появился Спыхала, взял Олю на руки и унес от назойливой бабы. Оля увидела рядом с собой его прекрасное — красивее, чем в жизни, — лицо римского Цезаря. Он склонялся к ней все ниже, ниже, и вдруг холодная улыбка раздвинула его губы, и показались блестящие, как штыки, зубы. Лицо его было совсем близко, и, все так же улыбаясь, он сказал:

— А почему бы панне Оле не выйти замуж за пана Голомбека?

Оля проснулась в холодном поту.

IX

На следующий день они выбрались из лесов на Сохачевское шоссе где-то около Папротни. Никаких известий они не слышали, у лесничего не было радио — впрочем, оно вряд ли действовало — так что они не знали, что происходит. Но вид шоссе, беспорядочные толпы пеших солдат и одиночные штатские, а также телеги, время от времени пробиравшиеся по обочине в сторону Сохачева, — сказали им все.

Солдаты, идущие по дороге, не казались особенно усталыми, но штатские — и пешеходы, и те, что ехали на лошадях, — были перепуганы и вид имели очень жалкий. Видно, защита Варшавы дорого им обошлась.

— Посмотри, — сказал Ромек Анджею, сидящему рядом с ним на передке, — солдаты с поясными ремнями. Почетная капитуляция…

Анджей пожал плечами.

— Невелика разница! — сказал он.

— Разница есть. Немцы хотят создать видимость какой-то честной войны…

— Это нам уже знакомо, — вмешался Спыхала.

— Далеко ли отсюда до Коморова? — спросила Оля, которой хотелось поскорее выбраться из людского потока. Они двигались против течения, и встречные поглядывали на них недружелюбно.

— Осталось несколько километров, — сказал Ромек, — на последнем столбе было указано: до Беневиц девять километров, а наш поворот — у самых Беневиц.

Тут на дорогу с легким шумом вылетел большой грузовик. Люди шарахнулись в сторону, словно машина обдавала их грязью. В грузовике были немецкие солдаты, разгонявшие толпу громкими криками. В кабине рядом с шофером сидел тучный солдат (когда грузовик приблизился, Оля заметила, что у него очень красивое лицо), с длинным кучерским кнутом, видно отнятым у какого-нибудь встречного возницы. Кнут был «цуговой» — всюду доставал его тонкий, белый, режущий конец.

— Ромек, Ромек, сверни вправо! — крикнула Оля.

Но было уже поздно — справа оказалась глубокая канава. Грузовик поравнялся с ними, и немец стегнул Анджея. Тонкий кнут на миг обвился вокруг его головы и лица, и когда Анджей повернулся к матери, она увидела, что щека у него рассечена, точно бритвой, и кровь льется на одежду.

Ромек остановил лошадей. Повозку окружили солдаты. Один из них был, видно, фельдшером, потому что в сумке у него оказались бинт и йод. Он дал все это Оле, и она быстро смазала и перевязала рану Анджея. Кровь скоро остановилась.

Оля в ужасе смотрела на сына, не в силах произнести ни слова. Ромек грубо ругался, но Анджей сидел бледный и притихший.

— Веселенькое начало, — сказал Спыхала.

Анджей обеими руками сжал повязку на лице. Стиснул губы.

— Поезжай, Ромек, — сказал Спыхала. — Надо поскорее убраться с этого проклятого шоссе.

Но дороге не было конца. Утро стояло осеннее, прекрасное, но Оле казалось, что они никогда не доедут до поворота.

Наконец показалась каштановая аллея. До самого въезда в Коморов никто не проронил ни слова, только Ромек вполголоса продолжал ругаться на чем свет стоит.

К ним вышла Ядвига. Видно, такого рода визиты не были для нее редкостью, потому что она не выказала никакого удивления и ни о чем не стала спрашивать. Оля сказала ей, что они едут из Пустых Лонк в Варшаву, но Ядя — может быть, потому, что была не слишком сведуща в географии Польши, — вовсе не удивилась, почему они едут из Подлесья в Варшаву через Сохачев. Такое сплошь да рядом теперь случалось.

Януш был болен. Чем-то вроде гриппа. Лежал он не у себя — его комнату, видимо, приспособили под приют для беженцев, — а в одной из комнатушек наверху. Туда и пошла к нему Оля, пока что одна.

А перед тем им дали поесть; было горячее молоко, яйца; чай и сахар уже иссякли. Ребята были голодны как волки. Ядвига не спросила, почему у Анджея повязка на лице, только сказала:

— Ты что такой бледный? Ешь, ешь. А знаешь, — добавила она, — дядю застрелили здесь, в аллее.

Анджей не очень-то представлял себе, кто такой этот дядя Ядвиги, и потому промолчал. Но когда Оля отправилась к Янушу, Анджей и Ромек вышли в сад. Здесь, неподалеку от высокого дуба, они наткнулись на свежую могилу. В ней торчал необструганный крест.

— Кого же это здесь похоронили, черт возьми? — спросил Ромек.

— А кто его знает! — Анджей был взбешен. Щека горела, и он чувствовал, что распухает.

Возле могилы хлопотал черноволосый паренек. Ни Анджей, ни тем более Ромек, который прежде никогда не бывал в Коморове, не знали его. Ромек спросил:

— Кто здесь похоронен?

Паренек — он был черный, как цыган, даже лицо с лиловатым оттенком, — посмотрел на него и недоверчиво процедил:

— А вы откуда?

Ромек рассердился:

— Не видите? Мы же из усадьбы пришли.

— Подумаешь, усадьба, — презрительно сказал парень.

— Конечно, не дворец. А как же ее назвать?

— Скажите попросту — из дома, — сказал парень и стал обравнивать лопатой могильный холмик.

— Немцы кого-то убили? — продолжал, не смущаясь, расспрашивать Ромек.

Тут вмешался Анджей:

— Ядя сказала мне, что здесь ее дядю убили. Это он, наверно? Но кто такой дядя Ядвиги, я понятия не имею.

— Товарищ Ян Вевюрский, — серьезно, басом ответил парень, не переставая ровнять холмик могилы.

Анджей слышал кое-что о Яне Вевюрском.

— Как это случилось? — спросил он.

Черноволосый парень прервал работу и доброжелательно взглянул на Анджея.

— Мы вместе с ним бежали из каталажки, — сказал он, доставая из кармана сигарету.

Ромек дал ему прикурить.

— Вы убежали из тюрьмы? Откуда? — спросил пораженный Анджей.

— А из Вронек.

— И что же? И что? — допытывался Ромек.

— А ничего. Товарищ Вевюрский собрал здесь, на дороге, отступающих солдат. Мы хотели пробиться в Варшаву. Варшава защищалась.

— Ну, это нам известно.

— Да, но вы приехали со стороны Сохачева.

— Откуда ты знаешь? — рассердился Ромек.

— У меня, между прочим, глаза есть, — ответил чернявый.

— Ну и что, и что?

— Ну, ничего у нас не вышло. Товарища Яна убили. А я здесь остался. Малость отсиделся в лесу. Хороши здесь леса. — Добавил он как бы между прочим, — однако ночи уже дьявольски холодные. Вот я и вернулся сюда. Пани Ядя — воспитанница товарища Янека и его племянница.

Анджей вспомнил.

— Да, когда-то Януш или мама говорили мне. Они ее воспитывали в Париже.

— Ага, в Париже, — подтвердил парень.

— А вас как звать? — спросил Ромек.

Черноволосый пристально взглянул на Ромека. Недоверие снова пробудилось в нем.

— Звать меня Лилек, — медленно произнес он. — Большего вам, надеюсь, не понадобится.

Анджей попытался исправить ситуацию.

— Конечно, не понадобится, — сказал он и протянул руку черноволосому парню. — А меня зовут Анджей Голомбек.

Лилек с интересом взглянул на Анджея.

— Это у вашего отца была кондитерская, та, где панна Ядя работала?

— Не только была, но и есть, — поправил его Анджей.

— Кто его знает… — Лилек запнулся. — Говорят, всю Варшаву покромсали. Ведь ее брали со стороны Праги. Рассказывают такое, что просто верить не хочется.

— Надо съездить и проверить, — сказал Анджей.

— Так-то оно так, — согласился Лилек, однако без особого оживления.

— Вот что я вам скажу, — начал Анджей, — мы оставим здесь маму и Спыхалу — он слишком заметен, — и втроем поедем на разведку в Варшаву.

— Поедем, но как? — спросил Лилек. — Поезда не ходят.

— Лошадьми поедем! — воскликнул Ромек. Для него по-прежнему это было приключение.

— Ладно, — согласился Лилек, — поедем. У меня в Варшаве есть знакомые.

— Ну а у меня там дом, — сказал Анджей. — Но лучше будет, пожалуй, если мы доедем до Воли. На Воле надо будет оставить где-нибудь лошадей — и пешком в Варшаву.

— Ладно, — повторил Лилек, — на Воле у меня есть потайное местечко, если уцелело, мы могли бы там лошадей оставить. — И добавил: — Пошли к пану Фибиху, попросим фуража на дорогу.

Ромек немного охладил их пыл:

— Сразу ведь не поедем.

Анджей был благоразумен.

— Сразу нет. Но ехать надо поскорее. Чем скорее, тем лучше, пока немцы в Варшаве еще не освоились.

— Говорят, Гитлер собирается в Варшаву, — сказал Лилек.

— Значит, тем более надо спешить.

Анджей направился к дому.

— Пойду скажу маме, как она к этому отнесется.

А Оля тем временем сидела у Януша.

Януш был не столько болен, сколько угнетен катастрофой, которую, впрочем, предвидел. У него просто не было сил встать и заняться каким-нибудь делом.

Оля возмущалась.

— Право же, Януш, какая польза от того, что ты вот так лежишь и думаешь. Только растравляешь свою рану.

— Как это страшно, — сказал Януш.

Он не мог понять, каким образом Оля потеряла связь с мужем и почему это нельзя было предотвратить.

— Ведь мальчики…

— Мальчиков с нами не было, — ответила Оля. — Они в войске были — с Антеком я виделась, по пути сюда, у бабки, а Анджей здесь, со мной…

— Но как же Франек? Как это могло произойти? И ты так спокойна, Оля, милая.

— Это только кажется. Но что я могу? Неужели и тебе не ясно, что этому не поможешь. Ничего не работает, ни почта, ни печать. Одним словом, война. Это ты понимаешь?

Она стыдилась своего раздражения.

— Ты ведь ничего не пережил. Сидишь себе здесь, как у Христа за пазухой, и не знаешь, что творится на дорогах. Страшные дела… Впрочем, тебе ведь уже рассказывали люди.

Януш рассмеялся.

— Как у Христа за пазухой! Хорошенькая пазуха. Знаешь, кто умер, застреленный, у меня в комнате, внизу? Янек Вевюрский.

— Янек? — спросила Оля. — Но ведь он сидел?

— Сидел! Кто теперь сидит? Он сражался с немцами на Сохачевском шоссе. Ну и угодило в него. Принесли его сюда. Подумай, какое совпадение: принесли умирать именно сюда, где живет его воспитанница.

— Ах, в самом деле. — Оля напускала на себя равнодушие всякий раз, когда речь заходила о Ядвиге. — Ведь эта твоя Жермена — его воспитанница.

— И близкая родственница его жены.

— Да, да, я все это знаю.

Казалось, Олю больше волновало присутствие Ядвиги в доме Януша, чем смерть Яна Вевюрского.

— Поразительно, — сказала она, — как легко человек свыкается со смертью.

Януш удивленно взглянул на нее.

— Свыкается со смертью? Что ты городишь, Оля? Ведь именно это и ужасно. Эти смерти, которые напирают со всех сторон и становятся столь же обыденным явлением, как хлеб с маслом. Надеюсь, ты понимаешь, что мы, живые, обязаны помнить всех умерших. Я, например, обязан помнить все, что говорил мне Янек… Я столько беседовал с ним, и всякий раз он говорил мне такие слова, которые необходимо помнить. Да и не только он…

— Дорогой мой, — сказала Оля, — если мы так уйдем в то, что следует запомнить, у нас в голове не останется места для собственных мыслей.

— А у тебя сейчас есть какие-то собственные мысли? — приподнявшись на кровати, спросил Януш. — Это невероятно. У меня, например, нет ни одной мысли, я так ошеломлен, что просто не в состоянии думать. И в особенности о нашей давней жизни. Ведь мы всегда думали и рассуждали так, словно эта война не наступит. И оказалось — вот что главное, — что все наши довоенные умствования ровно ничего не стоят. Не имеют никакого применения. Все надо переосмыслить заново.

Оля возразила:

— Мне вовсе так не кажется. У нас должны быть собственные, и при этом самые обыденные мысли. Ведь невозможно существовать в состоянии какой-то постоянной патетики. Сама война уже достаточно патетична, а мы еще должны подстегивать себя какими-то высокими размышлениями. Думать надо о каждом дне: о том, что будет на обед, как устроить, чтобы у каждого было свое, как справиться со всеми нашими самыми повседневными заботами…

Януш смотрел на Олю с удивлением.

— А может, и вправду так, — сказал он.

Ему не хотелось сейчас спорить с Олей. Он видел, что с ней творится что-то необычайное, вовсе не связанное со страшными обстоятельствами войны и поражения. Она была поглощена какими-то сложными личными проблемами и жаждала как можно скорее приступить к их разрешению. Она не хотела обременять себя тяжестью общего несчастья. Януш ясно почувствовал это из ее слов.

— Ну а как твои мальчики? — спросил он, чтобы переменить тему.

— Анджей держится молодцом, — ответила Оля, — хотя сегодня на шоссе получил кнутом по лицу.

— Кнутом по лицу? — спросил удивленно Януш. — От кого?

Оля усмехнулась.

— Януш, — сказала она, — ведь у нас война.

— Да, но я полагаю, что немцы не воюют кнутами.

— И кнутами тоже. Немецкий солдат, ехавший на грузовике, ударил Анджея кнутом. То был кнут, рассчитанный на четверку лошадей. Белоснежный. Теперь он уже, наверно, стал красным.

Януш еще больше удивился.

— И ты так спокойно рассказываешь!

— Бедный Анджей, — сказала Оля, — и ему пришлось принять это спокойно. Дай бог, чтобы этим все и ограничилось. Но теперь уж ничто не настроит его благосклонно к нашим победителям… Впрочем, мы видели их в Пустых Лонках. Весьма любезно все прибирали к рукам.

— Ты разговаривала с немцами? — возмущенно спросил Януш.

— А что мне оставалось? Надо было помочь тете Ройской.

— Я постараюсь избежать таких разговоров.

— Я тоже к ним не стремлюсь — можешь быть уверен.

— И что ты сейчас намереваешься делать? — спросил Януш.

— Представь себе, не знаю. Надо искать Франека, но не знаю, как за это взяться. Ведь мы же понятия не имеем, что происходит в Варшаве.

— Варшава уже взята?

— А ты еще не знаешь? Вчера подписана капитуляция. Мне уже здесь пан Фибих сказал.

— Ну вот, а от меня такие вещи скрывают, не хотят беспокоить. Этакая глупая деликатность!

— Так что в Варшаве сперва надо осмотреться. Если разрешишь, я отдохну у тебя дня два.

В эту минуту вошла, предварительно постучавшись, Ядвига.

— Простите, — сказала она, обращаясь к Янушу. — Мальчики хотят еще сегодня, во второй половине дня, выехать в Варшаву.

— Как это: мальчики? А я? — спросила Оля.

— Они говорят, что вы останетесь здесь и подождете, а они поедут. Ведь ничего же не известно, неизвестно даже, уцелела ли ваша квартира. Улицу Чацкого, кажется, бомбили. Может, туда уже и ехать незачем.

Оля возразила:

— Как же они сами туда поедут?

— Поедут, ничего с ними не случится, поедут, — успокаила ее Жермена. — Они снюхались тут с одним парнем, который с дядей пришел. Лилек его зовут. Хотят вместе ехать в Варшаву. Пусть поедут, осмотрятся…

Януш заволновался.

— Лилек? — сказал он. — Право, не знаю, хорошо ли это будет для мальчиков.

Ядвига возмутилась.

— Что вы такое говорите! Парень — золото. Дядю моего как родного отца любил и мальчикам наверняка поможет. Надо им уступить.

Оля еще сопротивлялась.

— А вы, — обратилась Ядвига к Янушу, — должны взять себя в руки и встать. Раз гости приехали, нечего вам в постели лежать.

Януш согласился с ней.

— Ну тогда выйдите, сударыни, — сказал он, — а я сейчас оденусь.

Женщины направились к выходу.

— И перебирайтесь-ка отсюда совсем, — обернулась в дверях Ядвига, — возвращайтесь в свою комнату, здесь мне удобнее гостей поместить. Я хочу в этой комнате поселить пана Спыхалу…

Януш приподнялся на локтях.

— Кого?

— Пана Спыхалу. Он же приехал вместе с пани Голомбековой.

Януш остолбенел.

— Оля, — сказал он, — так ты приехала сюда со Спыхалой?

Но Оля уже не слышала его. Она быстро спустилась вниз, чтобы обсудить с мальчиками их поездку.

Ей удалось уговорить их отложить отъезд на завтра.

X

С некоторых пор у Януша вошло в привычку под вечер — а вечера день ото дня наступали все раньше — выходить в сад и в раздумье стоять под дубом, где еще желтела глина свежей могилы. Януш с годами становился все более педантичным, любил, чтобы все шло по раз и навсегда заведенному порядку. Своими требованиями точно соблюдать часы обеда и ужина он приводил Ядвигу в отчаяние. И так же пунктуально он ходил на прогулки. Политические события ничуть не изменили распорядка его дня, а трагическая смерть Янека Вевюрского только создала новую цель для ежедневной прогулки перед ужином. Нельзя сказать, чтобы эта могила не вызывала у Януша бурю чувств, как бы подводя итог всему, что он испытал в своей беспокойной жизни. Ему пришлось пережить многих, но эти потери вовсе не закалили его. Тот, кто увидал бы Януша возле могилы Вевюрского, не смог бы представить себе, что у него творилось в душе. Мышинский стоял спокойно, прямой и неподвижный, слегка склонив голову к левому плечу, как обычно, когда слушал музыку или задумывался. В безмолвии осеннего вечера этот серьезный и тихий господин в длинном пальто с пелериной словно сливался с окружающей природой. Пожухлые, но еще не опавшие листья дуба были того же коричневого цвета, что и пальто Мышинского.

Анджея тоже интересовала эта могила, о которой он так мало узнал от Черного Лилека. Видя, что Януш направляется к ней, он пошел вслед и остановился в нескольких шагах от Мышинского.

— Дядя, — окликнул его Анджей в сгущающихся сумерках (он всегда так обращался к Янушу, хотя между ними не было ни малейшего родства), — дядя, что это за могила?

Януш вздрогнул и поднял голову, словно проснулся.

— Янека Вевюрского убили на дороге, знаешь? — спросил он.

— Знаю, мне говорила Ядвига. Это он здесь лежит?

— Да.

— И вы сюда ходите?

— Да. Прихожу ежедневно.

— Зачем?

— Странный вопрос.

— Но зачем? Вы ведь не молитесь?

— Молиться за него я мог бы и у себя в комнате.

— Здесь вы его чувствуете… ближе?

— Может быть, именно так. Чувствую его ближе. Это был мой большой друг. Я был знаком со многими, меня носило по всему свету. А он был мой истинный друг. Он сказал мне: «Дорогой…»

— Это был коммунист?

— Не знаю. Он был настоящий человек.

— Но все-таки он был коммунистом.

— Ко мне Янек относился без ненависти.

— Потому что вы тоже человек.

Помолчали. Со стороны дома доносились какие-то спокойные, осенние отзвуки, кто-то звал собаку. В спокойствии этой теплой ночи трудно было представить себе, что идет война.

— Что ты в этом понимаешь, Анджей… — с грустью сказал Януш.

Анджей опустился на скамью под дубом.

— Я всегда считал, что вы человек что надо. В полном смысле слова настоящий человек. Ведь вы столько повидали…

— Видел я, может быть, и много, — согласился Януш, — а испытал мало.

— Ох, это зависит…

— Вот именно, — сказал Януш и сел рядом с Анджеем. — Вот именно, это от многого зависит. Видишь ли, самая большая моя вина в том, что я слишком мало сделал.

— Еще не поздно, — вдруг очень серьезно сказал Анджей. — Как раз настало время для этого.

— Для чего?

— Чтобы что-то сделать…

— Не искушай меня, Анджей. Для меня все уже кончено.

— Вы не верите в победу?

— В победу? Как ты себе представляешь победу? Ну, например, разобьют Германию Англия или Франция. Или, может быть, большевики. Но ведь самого-то главного это не изменит.

— Что вы имеете в виду?

— Тот факт, что могла иметь место подобная война. Это уже, как первородный грех, отметило своим клеймом человечество. Ничто не сотрет со страниц истории того факта, что чудовищное варварство одержало верх.

— Возможно, еще хуже будет.

— Конечно. Но уже навсегда останется пятном на теле земли победа низменных инстинктов человеческих.

— Способность убивать, может быть, еще не самое худшее в человеке.

— Да. Но способность унижать куда страшнее. Победа времен унижения, это меня убило. Я мертв. Я такой же, как и тот, что лежит здесь, в земле.

— Нет. Он верил, что все эти грехи можно стереть с лица человечества.

— Наивная вера. Ты ведь знаешь, что происходило с ему подобными. Они погибали, хоть и верили. И погибали страшно. Страшно погибать, веря в то, что убивает.

— Что вы говорите. Не надо.

— Почему не надо? Уметь взглянуть в глаза призраку — это ведь не аморально. Это необходимо.

— Но мне говорить это нельзя. Нельзя ослаблять меня. Вы подрываете мои силы, подтачиваете их. А мне нужны силы…

— Для чего?

— Чтобы идти. Я должен идти. За себя… и за вас, если вы разрешите.

— Как тебя понять?

— Очень просто. Да, так будет лучше всего: доверьте мне все, чего вы не осуществили. Я доделаю за вас.

— Но, Анджей, — Януш взял юношу за руку, — я не знаю, чего я не осуществил. Как же могу доверить тебе то, чего сам не знаю?

— Вы только скажите мне: «Анджей, иди». И я пойду. Знаете, дядя, мне тоже этого не хочется, я не хочу делать выбора. Не хочу отказываться от всего, что мне кажется хорошим, красивым, побуждающим жить. Но теперь — мы с Ромеком так решили, — теперь я обязан выбрать другое, как бы это мне ни претило, как бы ни противилось этому все мое существо.

— Этому противится сама природа человеческая.

— Нет, дядя. Человек очень сложная штука. Вы лучше меня знаете это. Может, это вовсе и не противоречит человеческой природе. Бороться за свое, драться за свое логовище когтями и зубами. Бороться.

— Я предпочел бы, чтобы ты сказал: бороться за человечество.

Анджей рассмеялся.

— Вы, дядя, весь в этих словах. Человечество — понятие очень неопределенное. К человечеству приходишь через народ. Так, по крайней мере, мне кажется.

— Ну хорошо, Анджей. Взвалишь ты на себя тяжелую ношу. И что будет?

— Обо мне вы не думайте. Со своей ношей я сам справлюсь. Да и с вашей в придачу. Пожалуйста, не думайте больше о том, чего вы не осуществили. Все это я беру на себя.

— Мне немножко жаль тебя, дорогой Анджей. Я всегда мыслил гораздо шире и глубже. А тебе в силу обстоятельств придется себя ограничивать. Ну, убьешь одного немца? Какое это имеет значение перед лицом тех событий, которые захлестнули наше время?

— А вы не думаете, дядя, что это может иметь какой-то символический смысл? Что уничтожение одного немца способно высвободить небывалые силы…

— В ком?

— Во мне. Просто во мне! И помочь высвобождению того, что от нас скрыто суетой повседневности, чего-то незримого, но существующего. Как при распаде атомов, о котором говорил вам профессор Марре Шуар. Вдруг это высвободит подспудные силы.

— Человек не атом.

— Однако в каждом человеке таятся силы, о которых он и не подозревает. Может, и во мне есть такая сила? Нет, нет, — заколебался Анджей, — у меня ее вовсе нет. Но я создам ее. Перекую в себе все, что противно этим принципам. Я должен создать самого себя — а потом уничтожить…

— Что уничтожить?..

— Да. Об этом не следует беспокоиться. Меня уничтожат другие.

Януш опять пожал Анджею руку.

— В одном ты не должен предаваться иллюзиям. В том, что совершишь нечто великое. Нет, это будет что-то мелкое, будничное. Никакого пафоса, никакого величия. Будешь только испытывать страх, смиряться да щелкать зубами. Ничего не жди, сегодняшний День ничего тебе не принесет.

— Никакой победы? — разочарованно спросил Анджей.

— Никакой, Победители никогда не знают, что добились победы, она существует где-то за пределами их деяний.

— Это очень страшно, дядя, — содрогнулся Анджей.

— Нет, даже не страшно. Это обыденно. И ты и я, каждый из нас — это всего лишь один из номеров, одно из чисел. И не по нашей воле складываются в сумму эти числа. Они суммируются сами.

— И каков же будет результат?

— О, если бы знать! Янек тоже не знал. А может, их сумма будет величайшей.

— Все равно, — по-прежнему твердо сказал Анджей. — Мне это безразлично. Надо оставаться верным себе.

— Дорогой, — улыбнулся, вспомнив Вевюрского, Януш, — только без пафоса, без лишнего пафоса. Все очень обыкновенно.

Анджей молчал.

— Главное, чтобы все было непарадно, не имело ничего общего с театральным представлением. Чтобы было как размеренный распорядок дня. К величию не приходят с помощью красивых жестов.

— Но я вовсе и не ищу величия. И что такое величие?

— Нет, нет, — бурно запротестовал Януш, — оставим эти слова. И знаешь, о чем я, кстати, хочу тебя просить?

— О чем?

— Никогда больше не будем так говорить — не будем произносить слова, которые мало что значат, когда они произнесены, и много — когда они только в мыслях.

— Надеюсь, вы не считаете меня романтиком?

— Это уж совсем другое — считаю я или не считаю. Я не хочу об этом говорить.

— Хорошо, дядя, — мягко сказал Анджей.

— И пойдем ужинать. Несмотря ни на что.

Они встали со скамьи и направились к дому.

Глава двенадцатая Равнина Перевод В. Раковской

I

…пустая, открытая и дикая равнина…

Адам Мицкевич{65}

К осени 1942 года все как будто стабилизовалось. Во всяком случае, в жизни Голомбеков. Антей не возвращался, но Анджей и Геленка учились почти нормально. Панна Текла (были и у нее свои связи) раздобыла для Анджея арбайтскарту и устроила ему какую-то фиктивную работу в переплетной мастерской. Летом Анджею исполнилось двадцать два года. Был он стройный и высокий, но уже не такой юный, как тогда, во время похорон Эдгара. Удивленный взгляд Оли постоянно задерживался на нем. Когда Оля смотрела на младшего сына, она испытывала нечто вроде испуга. «Необыкновенный мальчик», — говорила о нем панна Текла. «Красивый, но без сердца», — добавляла некогда панн Шушкевич.

Началась битва под Сталинградом. Как раз в это время решено было вызвать Антека домой.

В последнее время Анджей часто задумывался: где же, собственно, искать настоящую жизнь? Тем больше возможностей и времени для этих размышлений представилось на пароходе, везущем его в Пулавы. Для поездки к Антеку решили воспользоваться этим видом сообщения, как самым безопасным, — на люблинской железнодорожной ветке всегда было много облав. Выбрали пароход «М. Фаянс», который отходил под вечер от варшавской пристани.

Была осень, но вечер выдался теплый. Для начала Анджей притаился в общей каюте, облюбовал уголок, положил там рюкзак, а когда пароход, хлопая плицами и борясь с сильным в эту пору года течением, оставил Варшаву позади, вышел на палубу и сел на одну из боковых скамеек. Постепенно темнело. Река была бурой, местами вспененной. С обеих сторон тянулись низкие берега, покрытые порыжелым ракитником. Деревья виднелись вдали — порой высокий тополь, — но строений не было видно, они отодвинулись на такое расстояние от реки, что с парохода не заметно было даже крыш.

Вопрос: какая жизнь настоящая? — относился, разумеется, не к этим безлюдным берегам, которые, казалось, бесстрастно дремали испокон веков, а к тому, что творилось на пристани и на пароходе. Впрочем, все, что громоздилось и пыжилось на пристани, здесь, на пароходе, забивалось в какие-то тайники, скрытые от глаз обыкновенного пассажира.

Наконец все успокоилось и утряслось. Утряслось настолько, что пассажиры, и экипаж, и буфетчица, — похожая на буфетчицу, которая описана Богушевской, — все попрятались в углах и закоулках парохода. Вокруг стало так пусто, что Анджей почувствовал себя одиноким.

Давно уже он не испытывал подобного чувства. Все пережитое им по возвращении из Пустых Лонк после разгрома было сплошной гонкой. Он чувствовал себя белкой, крутящейся в колесе, причем три года, почти три года. Анджей с удивлением оглядывался назад: к самом деле три года. Жизнь мчалась с лихорадочной быстротой, точно все время играли в игры — колечко или в кошки-мышки, где фантами были человеческие жизни. И все же ощущать, что ты еще существуешь, очень помогала эта игра, сопровождающаяся выстрелами.

Но теперь, по мере того, как пароход уходил все дальше вверх по течению и все плотнее становился ранний и мглистый осенний сумрак, те дела стушевывались. Они словно спадали с его души, как опадает с деревьев листва — впрочем, так же не сразу.

Анджей мерз, но спускаться в каюту не хотелось, ибо ему как-то пришлись по вкусу собственные мысли и хотелось задержать их подольше, насытиться ими. А заодно насладиться и тем открытием, которое теперь ощущал подспудно, но безошибочно. Лишь сейчас он смог убедиться, как сильно изменился за эти три года, как возмужал.

Глядя — отсюда, с реки — на пережитое в Пустых Лонках, Анджей растроганно улыбался, но и немного жалел себя. Он был наивным щенком: полагал, что властен в какой-то мере определять направление собственной жизни. Это оказалось опаснейшим самообольщением.

То, что произошло с ним в течение минувших трех лет, — он всегда вел счет с момента исчезновения отца на шоссе, хотя «все» началось, собственно говоря, еще раньше, — било его по голове и даже не давало опомниться. Ему казалось, что щека, рассеченная кучерским кнутом на шоссе под Сохачевом, и сегодня горит так же, как и в первый день, и что — совсем как заведенную юлу — кнут этот подгоняет его и заставляет кружить, неустанно кружить, не оставляя времени на осмысление своих переживаний и чувств. И когда он оглядывался сейчас на себя тогдашнего, в Пустых Лонках, ему хотелось смеяться над этой наивной верой, будто он сможет вести какую-то там «собственную» жизнь.

По обоим берегам тянулись густые заросли лозы. В это время года густая листва лозняка приобретала темно-желтый, коричневый в тени, цвет. Деревья и кусты казались выкованными из жести или из меди. Они покрывали прибрежную полосу земли бесконечным валом. Туман, поднимавшийся с близлежащих лугов, тут же за зарослями густел, образуя тонкую голубоватую завесу, простиравшуюся вокруг.

Мглисто-голубые и золотистые просторы, погруженные в глубокую осеннюю тишину — ее лишь подчеркивало постукивание пароходных колес, — выглядели совершенно необитаемыми. Не то чтобы покинутыми жителями или каким-то образом лишенными их, нет, казалось, они погрузились в такой глубокий, крепкий сон, что исключалось всякое проявление жизни. Не видно было ни труб над крышами, ни дыма между широкими полосами лесов, которые угадывались за голубоватой завесой.

Это сонное молчание убаюкивало Анджея, но не усыпляло. Успокаивало его, словно обнажая всю тщетность его тревог, усилий и беспокойства, а одновременно будило мысль, и постепенно все пережитое увиделось ему в какой-то отдаленной и более широкой перспективе. Начал он с раздумья: где же искать настоящую жизнь? Мысль эта как бы разветвилась и повернула его к прошлому. Он понимал, что сон — это не жизнь. Но действительно ли это сон?

То был самообман — сейчас он понимал это. Смотрел на заросли лозы и не мог проникнуть взглядом сквозь их медное нутро. Что-то там происходило, что-то — прежде всего — таилось. Но объяснить себе это он не мог.

Все, что он делал до сих пор в Варшаве, скорее казалось сейчас чем-то незначительным, чем-то вроде спора на пари, и при этом весьма ничтожное. Поймают — не поймают, ведь это не имело никакого значения. Так же как и тайные университетские занятия{66}: лекции в частных домах и философия, которую им читали профессора и которая была в явном противоречии с той наукой, что преподавали ему варшавская улица, варшавский рынок или варшавские предместья. Время, потраченное на эти занятия, казалось ему потерянным временем. И вместе с тем заполненным каким-то материалом — заменителем, войлоком или чем-то в этом роде, не имеющим никакой ценности перед лицом непреложных фактов.

Такими фактами было продвижение немецкой армии. Занятый Киев и форсированный Днепр. Это были не победы, но триумфы. Анджей задумался, почему эти триумфы оставили его абсолютно равнодушным, при этом равнодушным к единственно возможному в данный момент исходу: ведь решается судьба уже не государства, а целого народа. Цель немцев теперь ясна. Осталось только подождать, что даст последний, решающий бой.

И кто знает, может быть, молчание этих берегов заключает в себе примирение с судьбой, ожидание окончательного расчета, полного растворения в небытии?

Туман и сумрак сгущались. Становилось все темнее, но Анджей тешил себя надеждой, что вот-вот выглянет месяц.

Из этой мглы и монотонной тишины возник невысокий худощавый человек и опустился на скамью рядом с Анджеем. Он был еще не старый, но изможденный и тощий. Анджей вздохнул — разговаривать не хотелось. Но человечек после минутного молчания решительно начал:

— Вы едете в Демблин?

— Нет. В Пулавы.

— Ага. В Пулавы.

Человек, по-видимому, ждал, что Анджей задаст вопрос: «А вы?» Но Анджей молчал, и тогда он сам пояснил:

— А я дальше, за Казимеж, в Петравин.

Анджей считал, что обязан поддержать этот разговор.

— А далеко это — Петравин?

— Еще часа четыре будем ползти от Казимежа. На этой лайбе…

— Это где-то уже под Завихостом?

— Э, нет, оттуда еще кус порядочный. Это только так кажется. На такой реке не больно-то прикинешь расстояние.

Голос у незнакомца был спокойный и приятный. Анджею хотелось его слушать.

— Вы едете в эти края впервые? — спросил он.

— Что вы! — ответил человечек. — Каждые две недели туда езжу, а то и каждую неделю…

— Так вы уже знаете эту дорогу?

— Знаю, хорошо знаю.

— Ну и как там?

— А как должно быть? Как всюду. Везде одинаково. В Пулавах недавно ксендза повесили на мосту.

Анджей не считал возможным разговаривать с незнакомым человеком на подобные темы.

— Вам уже, наверно, наскучило, — спросил он, — так вот ездить и ездить?

— Какая уж тут скука. Сегодня-то еще хоть ничего, погода сносная, луна будет. А вот когда ночь темная и дождь, так пароход останавливается и стоит здесь всю ночь до рассвета. Мели-то каждый раз тут новые, а форватер никто не обозначает, некому этим заняться…

— А стоит ли ездить?

Человек печально развел руками.

— Что же мне делать, уважаемый? По профессии я флейтист. Флейтист оркестра Варшавской оперы. Где же мне играть? Ходить по дворам?… Так уж лучше ездить за мясом.

— A-а, за мясом… — вставил Анджей.

— У меня четверо детей, кормить их надо. Жена немного торгует, хлеб печет. Кое-как тянем. У меня пока еще, — он постучал по скамье, на которой сидел, — ничего не забрали.

— Хорошо прячете, — заметил Анджей.

— Вы даже не знаете, какие у них здесь тайники, у этих речников. Однажды в Демблине был обыск. Сантиметр за сантиметром обшаривали — видно, кто-то предупредил. И представьте себе — ничего не нашли.

— А было что искать?

— О! Я тогда целого хряка провез, и немалого — сто сорок килограммов.

— Действительно смело.

— Не смелость это, а необходимость, — сказал флейтист.

Однако судно не дождалось луны и причалило к берегу. Тишина теперь воцарилась полная. В слабом свете, пробивавшемся из чрева парохода (на время стоянки передние огни погасили), тревожно, но бесшумно колыхались блеклые стебли аира и камыша. Было так тихо, что и флейтист немного сник. Притих, опустил голову, прислушался к чему-то, что шло от низких, бескрайних берегов.

Вдруг он достал из-за пазухи маленькую флейту, пикулину, и, приложив ее к губам, засвистел совсем как птаха. Анджей вздрогнул.

Флейтист отнял флейту от губ и с улыбкой (Анджей по голосу почувствовал, что он улыбается) сказал:

— Это у Скрябина во Второй симфонии такие пташки. Я всегда это играю. Если есть где-нибудь птичьи голоса — в «Пасторальной»{67} или еще где-нибудь, — не первая флейта исполняет, а только я. Никто так не умеет…

Минуту было тихо. Но вот флейтист поднес флейту к губам и снова заиграл. То был уже не птичий свист, полилась мелодия, такая знакомая и такая всегда волнующая! Анджей вполголоса подпевал;

Спит уже все, и месяц затмило.{68} И щелкает что-то за бором, Это, наверно, Филон мой милый Ждет меня под явором…

Мать часто пела это по просьбе Эдгара, и Анджей слушал за дверью. Не смел войти в комнату, к тому же мать не любила, когда сыновья слушали ее. Это было еще на улице Чацкого. Теперь мать никогда не поет.

Сердце у Анджея сжалось. Ведь мать еще существует, это она послала его за Антеком. Мать хочет, чтобы Антек приехал, хочет собрать их всех на Брацкой…

При воспоминании о Брацкой Анджея передернуло. Он чувствовал себя очень чужим в этом аристократическом, некрасивом, неудобном доме. Дом был и красивый, и удобный, он это хорошо знал, но ему там было плохо и неуютно. Нет, он не станет уговаривать Антека вернуться…

Флейтист прикрыл глаза, и Анджей видел, как он покачивается в такт песне. Подошел матрос. Нагнувшись к ним — от него разило потом и угольной гарью, — он сказал;

— Перестаньте, пожалуйста, играть. Не надо привлекать внимание к пароходу. Время позднее… — И, повернувшись к Анджею, добавил: — Ваши вещи я перенес в каюту номер два. Это двухместная каюта. Там вам будет удобнее.

Анджей внимательно посмотрел на матроса. Тот продолжал стоять, склонившись к нему. В темноте Анджей лишь видел поблескивающие белки его огромных глаз. Не зная, что сказать, он пробормотал:

— Спасибо.

Он был очень удивлен и еще больше удивился, когда матрос сказал, уходя:

— Можете туда идти. Тот господин уже там. Вдвоем будете.

Козырнув по-военному, матрос ушел. Флейтист смолк. Анджей чувствовал на себе его испытующий взгляд. Пожав плечами, он хлопнул флейтиста по колену:

— Право, я ничего не понимаю.

Флейтист положил ему руку на плечо и прошептал:

— Ступайте в каюту. Это, должно быть, важно.

Но в каюте ничего важного не было. На столике стояла свеча в круглой стеклянной вазочке. «Тот господин» уже лежал на одной из скамей, но лицо его было в тени, так что Анджей не мог разглядеть его.

— Добрый вечер, — сдержанно и серьезно сказал Анджей. Сел на свою скамью, где уже лежал его рюкзак и несколько темных одеял. Достал сигарету.

— Вам не помешает дым? — спросил он соседа.

Тот что-то невнятно пробормотал. Потом добавил:

— Сам курю.

Анджей хотел протянуть ему портсигар, но передумал. Могло показаться, что он хочет рассмотреть лицо незнакомца. А тот явно старался держаться подальше от света.

— Ваша фамилия Голомбек? — глухо спросил незнакомец.

Анджей рассмеялся:

— Да, так записано в кеннкарте.

— А на самом деле?

— И на самом деле Голомбек, — спокойно ответил Анджей. — А вы откуда знаете?

— Я видел, когда вы показывали кеникарту, покупая билет.

— Ага. Вы стояли рядом.

— Да, рядом.

Анджей старался припомнить соседей в очереди у кассы. Но не припомнил.

— Не сын ли вы Франтишека Голомбека? — спросил немного погодя незнакомец.

Анджея не удивили эти вопросы и не обеспокоили.

— Франтишека, — ответил он.

Незнакомец глубоко вздохнул. Надолго умолк. Анджей, намереваясь лечь спать, отодвинул рюкзак.

— Что с вашим отцом?

Анджей спокойно возразил:

— Не такое теперь время, чтобы с каждым откровенничать о семейных делах, — сказал он, укладываясь на скамье.

Незнакомец промолчал.

— Это верно, — произнес он наконец. — Откровенничать не стоит.

Анджей одумался:

— Впрочем, могу сказать. Отца нет в Польше.

— Ага, — понял тот. — Он был в армии.

— В армии или не в армии, но сейчас его нет, — повторил Анджей и собрался спать. Повернувшись спиной к незнакомцу, он натянул одеяло до самого подбородка.

Анджей уже начал засыпать, когда незнакомец возобновил свои расспросы.

— Вы старший в семье?

— Нет, есть еще старший брат. К нему и еду.

— В Пулавы?

— Под Люблин. Брат учительствует там.

— В школе?

— Нет, частным образом.

Наступила пауза.

— Теперь вы, кажется, уже знаете все о моей семье, — прервав тишину, насмешливо сказал Анджей.

— Нет, еще не все, — вздохнул незнакомец. — А бабка ваша, пани Голомбекова, жива?

— Жива. В деревне живет.

— В Баргодзеях? — вдруг спросил незнакомец.

— Нет. Под Седльцами.

— Под Седльцами? — с некоторым удивлением переспросил назойливый сосед.

«Ого, — подумал Анджей, — этот тип знает даже, что бабушка жила прежде в Бартодзеях. Это Владек Голомбек, и никто другой!»

В каюте воцарилось молчание.

Незнакомец предложил погасить свечу. Погасили.

Анджей, разумеется, не мог заснуть, хотя минуту назад его клонило в сон. Он позевывал, но лежал с открытыми глазами. Догадка потрясла его. Что делать? Заговорить напрямик? Нельзя. Тот от всего отопрется. Но раз уж он сюда явился из Москвы…

Анджей повернулся на другой бок.

— Вы не спите? — спросил его незнакомец.

«Дядя!» — подумал Анджей. И пробормотал:

— Нет.

Только сейчас он заметил едва слышимый, но явно русский акцент собеседника. Даже не в том, как резко прозвучало «с» в слове «спите», но в самой мелодии фразы, в интонации вопроса. Анджей больше не сомневался.

«Вот черти принесли!» — подумал он.

— Что у вас в Варшаве говорят обо всем этом?

Анджей не любил такого рода вопросов. Он не понимал, как можно так обобщать: «говорят!»! Смотря как, кто и где говорит, смотря что говорит и что при этом думает…

— Это от многого зависит… — нехотя ответил он.

«Дядя» словно бы почувствовал его возражение. Он немного повысил голос, и непольский акцент его стал еще явственнее.

«В конце концов, ничего страшного, — успокаивал себя Анджей. — Сейчас тут много людей вертится из Вильно и Львова, никто даже внимания не обратит. А вообще-то ему не мешало бы заняться своим произношением».

— Разумеется, зависит, — довольно горячо заговорил «дядя», — от среды, классовой принадлежности, возраста. Однако все эти разные мнения должны же как-то суммироваться, создавать общую атмосферу…

— Вы были в Варшаве? — с некоторым оттенком презрения спросил его Анджей.

«Дядя» запнулся.

— Был… — ответил он, но чувствовалось, что говорил неправду.

— Ну так зачем же спрашиваете? — возмутился Анджей. — Кто был в Варшаве, тот прекрасно ощутил, причем сразу же, какая там атмосфера.

— Да, верно, сразу же ощущается, — неуверенно ответил погруженный в тень голос.

Некоторое время оба молчали.

— А какая? — спросил незнакомец.

Анджей заворочался на своем ложе.

— Вам неудобно? — спросил тот.

— Нет, удобно. Только рюкзак мешает, — ответил Анджей, а потом добавил: — Отвечу вам, как Флориан Шарый{69}: не столько рана болит, сколько злой сосед огорчает.

— Каких соседей вы имеете в виду?

Анджей снова помолчал.

— Обоих, — сказал он с внезапной решимостью.

И почувствовал, что его собеседник приподнялся на локте. В слабом свете — отблеске Вислы, — падающем из иллюминатора, Анджей увидел очертания лица незнакомца. Он внутренне насторожился, чувствуя, что тот ему ответит.

Анджей хорошо знал, предугадывал каждое его слово, но не потому, что уже слышал их когда-то. И не потому, что взвешивал или готовил их в себе. Слов этих — даже если он когда-нибудь и формировал их для себя — он боялся и не хотел слышать. Тем более не хотел он их слышать из уст дяди, брата отца.

Анджей не хотел думать об отце, старался не думать об отце; он очень тосковал по нему, но считал это чувство настолько иррациональным, что не желал его признавать. Зачем ему тосковать об отце? Это был обыкновенный буржуа, мещанин. Что же, верить в кровные узы? Нет, ему не хотелось, чтобы эти узы определяли его отношение к тому, что сейчас придется услышать.

Он уже собирался сказать: «Лучше не говорите!», но сдержался. И выслушал незнакомца.

А тот говорил:

— Задумайся, прошу тебя. Нельзя жить, видя в двух соседях врагов, надо уметь распознать одного. И известно, какого. Того, кто и вправду наш враг.

Анджей не выдержал и взорвался. Тот прервал его на первом же слове долгим «тсс…». Анджей остановился, но только на минуту.

— Вы все знаете, все понимаете, — с горячностью заговорил Анджей, — вам известно, как сложится будущее, где будут проходить границы после войны. Для вас уже все давно решено. Я завидую вам. Хотя, может быть, и не завидую. Ведь все ваше знание — результат обучения. Вы решаете все в соответствии с навязанными вам взглядами. Нет у вас ничего своего, вы ничего не придумали. У вас не было времени, чтобы добыть все это из собственного нутра. Вас нафаршировали знанием там… Я знаю, откуда вы едете. Никому ничего не скажу, но и ни одному слову, ни одному вашему слову не верю… Все ложь.

Анджей сам подивился своей вспышке. Осознав всю нелепость этого выпада, он вдруг умолк и откинулся на рюкзак. Лицо незнакомца тоже исчезло из полосы света, укрылось в тени. И голос оттуда не доносился.

Анджей вздохнул громче. О сне теперь, разумеется, не могло быть и речи. Анджей ждал ответа и думал: «Почему он молчит?»

Незнакомец, однако, отозвался, хотя и не сразу.

— Я понимаю, — сказал он, — понимаю, что ты переживаешь. Он сказал «ты», и Анджей замер.

— Но если ты думаешь, что у меня не было времени самому все осмыслить, то грубо ошибаешься. У меня для этого было очень много времени.

— Понятно, — буркнул Анджей.

— И я рад тому, что у тебя не было ни столько времени, ни таких мыслей. Но уж если такие мысли и такие убеждения приобретают там, то, поверь мне, это на всю жизнь. Если потом человеком не овладевают сомнения…

— Не овладевают сомнения? Даже потом?

Незнакомец молчал.

И Анджей снова начал с огромной внутренней убежденностью:

— Что мне не нравится во всех верящих, так это легкое презрение к неверящим, улыбочка, с какой они относятся к сомневающимся…

— Тебе не видна в темноте моя улыбка.

— О, я убежден, что эта улыбка существует. Даже если в эту минуту ее нет на ваших губах, все равно вы ее затаили в душе. Вы смеетесь надо мной, ибо верите и знаете, а я страдаю.

— И я страдал.

— Но вами руководили люди, которые тоже знали и которым даже в голову не приходило, что можно страдать от сомнений.

— Послушать тебя, так я был чуть ли не ксендзом.

— Нет, конечно! Но такое сравнение напрашивается.

Опершись на локоть, Анджей продолжал:

— А вы задумались над тем, чем был для меня сентябрь? Вы понимаете, хоть на минуту уяснили себе, чем была для меня гибель Польши? Знаю, вы скажете: буржуазной Польши. Как вы об этом пишете? Я читал ваши львовские газетенки: Польша помещиков и капиталистов? Но я другой Польши не знал, другой Польши не видел, это была моя Польша, самая главная и единственная. Не то важно, что нам твердили о Польше Пилсудского и о легионах; не то, что мы заучивали наизусть, как горстку легионеров перебрасывали в вагонах туда-сюда по всей Галиции. Важно то, что я чувствовал Польшу всеми своими порами. А вы хотите отнять у меня эту Польшу. Если не самую родину — землю никто не отберет, — то чувство родины. Малейшее ее движение — это и мое движение. А вы называете это национализмом!

— Нет, это мы называем патриотизмом.

— Все равно как, но вы это называете. А этому нет названия. Любая редакция есть редукция. Вы даете этому название, классифицируете, подводите под рубрику… А я не желаю этого!

Незнакомец опять остановил его:

— Ты все время говоришь слишком громко. Какая неосторожность!

— Да, простите, — успокоился Анджей, — больше не буду.

— Значит, пусть все идет стихийно? — вдруг шепнул незнакомец, видимо вовсе не желая прерывать разговор.

— А что еще я могу? — спросил Анджей.

— Это верно, ты можешь полагаться только на стихию, — вздохнул в своем темном углу незнакомец.

Анджея вдруг опять взорвало.

— Нет. Не о стихии тут речь. Я считаю себя, то есть считал раньше, до войны, предназначенным для чего-то другого. Я хотел просто жить. Я не отвлеченное число, не символ, я — это я. Вот самое главное. Самое главное — жить… А уж потом… Я думал, то есть хотел думать, что моей целью будет познать мир.

— Познать? Но как?

— Познать, и все. Тут речь идет не только обо мне, как об индивидууме. Речь идет о целом поколении. Нашей задачей было изучить мир.

— Каким же образом?

— Научно.

— Любопытно, как ты это понимаешь.

Анджей оставил этот вопрос без ответа.

— Но теперь мир рухнул, — продолжал он. — Весь мир рухнул. И нет возможности не только познать его, но даже восстановить.

— Не весь мир рухнул, — очень серьезно сказал незнакомец. И снова заворочался на своей скамье.

— Мой мир погиб, — упрямо повторил Анджей.

— Выбери себе другой.

— Это невозможно. Как я могу сейчас выбрать другой? Мой мир перестал существовать, я это хорошо понимаю, хотя…

— Хотя что?

— Хотя не перестаю притворяться перед самим собой — да и перед другими, — будто этот мир можно восстановить.

— Перед кем притворяешься?

— Перед всеми. Перед всеми, с кем имею дело.

— Борешься?

— Вот именно. Патетически это так называется. А это просто встречи, беседы, иногда действия, от которых пользы-то кот наплакал. Из всего этого получится наверняка что-то совсем не то, чего ждут люди, мои люди, — подчеркнул он словами неопределенный жест в темноте. Кое-что будет уже невозможно восстановить.

— А может, не стоит?

— Я не задумывался над этим. Решил не задумываться. Зачем? Надо быть верным самому себе.

Незнакомец повысил голос, шепот его стал громче.

— Болтовня! Сам себе противоречишь. Как можно быть верным самому себе в деле, в которое не веришь? Это ведет на плохую дорогу. При таком раздвоении теряешь чувство реальности.

— Мир не вполне реален. Право, иногда кажется, что я вижу сон.

— Это следствие твоего катастрофизма. Нельзя безнаказанно твердить о верности, если ни во что не веришь.

— А ты веришь? — резко спросил Анджей, бессознательно переходя на «ты».

Этот разговор в темноте начинал казаться ему разговором с самим собой.

— Если бы я не верил, то не был бы здесь, — серьезно ответил незнакомец.

— Вот видишь. Мы сошлись на одной дороге, хоть я не верю, а ты веришь, — сказал Анджей и тихо засмеялся.

С минуту они помолчали.

— Ты говоришь, тебе хотелось познать мир. А приходило тебе когда-нибудь в голову, что мир можно изменить?

— Разумеется. Люди изменяют мир.

— Да, это неосознанные перемены, но разве тебя не привлекает сознательная деятельность, направленная на изменение мира? Чтобы он стал лучше, красивее, благодаря твоей деятельности, чтобы ты сметал все, что препятствует преображению мира. И сметал со всей убежденностью.

Анджей закурил сигарету.

При свете спички он увидел сосредоточенное лицо соседа и большие голубые глаза, внимательно глядящие на него; удивительно, как эти глаза, с совсем иным выражением, напоминали глаза отца. Это подействовало на Анджея так, словно действительность обернулась кошмарным сном, словно то был разговор во сне с кем-то давно умершим.

— Видишь ли, я не могу поверить в то, что мир изменяется. Конечно, понимаю, и сам хотел: наука — великое дело. Мне говорил об этом мой друг Януш Мышинский. Наука воздействует на мир, изменяет его внешне. Разумеется, сегодня город, сельское хозяйство, промышленность выглядят совсем иначе, чем сто лет назад. Разумеется, и в Москве сейчас все иначе, чем было при царизме. Это я отлично понимаю. Но…

— Какое же здесь может быть «но»?

— Очень простое. Все это вещи преходящие. А по сути дела неизменным остается все то же: вечный дуэт Тристана и Изольды…

— Ты думаешь о любви?

— Боже мой, да ты что? Можно ли сейчас всерьез думать о любви?

— Тогда о чем же?

— Я назвал вечным дуэтом — и может, поэтому мне пришел на память Вагнер и «Das Ewige»[69], — вечным дуэтом я назвал два неизменных, стоящих лицом к лицу элемента. До конца мира, до конца любого мира будут они стоять друг против друга: человек, ограниченный, всегда ограниченный в своих возможностях, и огромная, неограниченная, необъятная природа.

— Романтическая философия…

Анджей фыркнул.

— Да нет же! Романтическая философия видела в природе какую-то сущность, какую-то мысль, какую-то идею, нечто неопределенное и бессвязное. Мы же видим в ней, во всяком случае, должны видеть силу.

— Силу? Что это значит — силу?

— Сила — это разрушение.

— Это творческие возможности.

— Конец жизни на земле.

— Прелестно!

— Ты хорошо знаешь это и сам. Знаешь, как обстоит дело и в России и всюду: человек остается рабом сил, которые он сам привел в действие. Нет у меня симпатии к вашей революции, она не освободила человека.

Незнакомец возмутился.

— Удивительно, как вы здесь ничего не знаете о российской революции и как осмеливаетесь судить о ней.

Анджей не обратил внимания на эти слова. Он сказал:

— Есть такой профессор в Париже. Имя его — Марре Шуар. Слыхал о нем?

— Нет.

— Никогда?

— Никогда.

— Вот-вот. Удивительно, как вы там ничего не знаете о том, что делается на земле. Право же, это невыносимо.

— Ты-то что об этом знаешь?

— Опять твои формулы ксендза-святоши. И это называется освобождением человека?

— Так что же этот твой французский ученый?

— Буржуазная наука для тебя не имеет значения, так стоит ли рассказывать!

Анджей даже не заметил, как встал на равную ногу в споре с этим пожилым человеком. Темнота, царящая в каюте, способствовала тому, что личность незнакомца как бы растворилась в тени. Анджей продолжал говорить с самим собой. А может, с ангелом? Он будет бороться с ним до рассвета.

— Мне говорил о нем Мышинский. Так вот, Марре Шуар утверждает, что расщепление атома развязало такие силы, которые не только не подчинятся человеку, но даже погубят его.

Незнакомец снова приподнялся на локте, и лицо его попало в полосу света, льющегося из иллюминатора. Презрительная усмешка мелькнула на этом лице.

— Но ведь речь идет именно о том, чтобы эти силы оказались в руках таких людей, которые сумеют использовать их на благо человечества.

Анджей опять фыркнул.

— А ты в этом уверен? Ты уверен, что гигантская сила, находящаяся в руках человека, пусть даже самого лучшего человека, не сделается величайшим соблазном?

— Надо, чтобы сила находилась в руках коллектива.

— Коллектив, коллектив! Политика исключает такие понятия. Разве Сталин — это коллектив?

— Сталина вознесла революция.

— Наполеона тоже.

Лицо исчезло.

— Право, трудно разговаривать с тобой. Ты исполнен необъяснимых предрассудков.

— Мне сдается, что и в твоих рассуждениях полно предрассудков. Разве тебе никогда не приходило в голову, что мы все не лишены этих предрассудков? У нас — у тебя и у меня — могла бы быть общая роль: уничтожение предрассудков в мышлении. Только, разумеется, предрассудком я называю нечто совсем иное, чем ты. Я называю предрассудком всякую преграду между человеком и природой. Все, что мешает познанию.

— Познанию истины?

— Познанию. Познанию ряда истин, которые привели бы к подлинному освобождению человека. Послушай, я знаю, кто ты, и не мне поучать тебя. Но я могу сказать тебе поразительные слова твоего Энгельса, которые зачеркивают все ваши усилия, все ваши старания «спасти» человека на земле, как христианство хотело «спасти» его на небе. Но человек не может быть спасен. Где-то, когда-то он сделал первый шаг по ложному пути, упустил из виду, что политика — это не то же, что наука, где-то перепутал нити своей власти… И все пошло прахом. Я думаю, спасения нет.

Незнакомец тяжело вздохнул.

— И что же сказал «мой» Энгельс? — спросил он.

Анджей помолчал.

— Знаешь, мне как-то неловко, — сказал он вдруг совсем другим голосом. Он сам услышал этот голос как бы извне. Словно не он это сказал. — Неловко цитировать то, что ты должен знать. Не думай, что я читал Энгельса. Я не настолько подкован. Возможно, я и прочитал бы его, если бы все складывалось нормально, но сейчас мне не до чтения философских трудов…

— Жаль, — услышал он голос из угла.

— Да, жаль. Вообще жизни жаль. В любую минуту она может лопнуть, как мыльный пузырь. Но об этом я тоже не думаю. Индюк думал, думал и околел…

— Ну так что же Энгельс?

— Кто-то мне говорил. Есть у меня такой приятель, подкованный в марксизме. Еврей. Тоже, наверно, кончит, как тот индюк. Зарежут его…

— Ну?

— Так вот он мне как-то сказал. Причем наперекор самому себе, потому что и его это кладет на обе лопатки. Он из «верующих». Это удивительно: верящий человек знает правду, которая полностью подрывает его веру, и вопреки этому верит. Как видишь, вера не имеет ничего общего с рассуждениями.

— Ты, должно быть, знаком с законами диалектики.

— Нет. Ничего в этом не смыслю.

— Так что же сказал Энгельс?

— Постой, примерно так: если человек подчинил себе силы природы, то они мстят ему, навязывая свой деспотизм, деспотизм, не зависящий от какой-либо организации общества… Понимаешь? Деспотизм сил природы, растущих по мере их покорения. Ты видишь, какое будущее открывается перед человечеством?

— Ох, вижу. Прекрасно вижу. Только цитаты из Энгельса здесь ни при чем. Твой дуэт: человек — природа действительно попахивает Тристаном или Вагнером. Боюсь, что ты фашист.

Анджей на мгновение умолк.

— Если так будем разговаривать, вообще разговора не получится. У вас всегда один и тот же аргумент: кто не с вами, тот фашист. И не только тот, кто не мыслит по-вашему, но и кто не действует, как вы. А ведь действие иногда вовсе не достойно человека.

— Именно. Вот, значит, о чем идет речь: сидеть сложа руки.

— Ну, знаешь… Ни я, ни мои товарищи не сидят сложа руки. Стоит ли это чего-нибудь, увидим. То есть не увидим, ибо немногие из нас это увидят. Но будущее покажет.

— Значит, что же? Ни нашим, ни вашим?

— Не зною. Я не раздумываю. Делаю, что мне приказывают, и все.

— Так много рассуждаешь и не задумываешься, кто тебе приказывает?

— В данный момент мне это безразлично. Я не очень верю в победу. Во всяком случае, не в ту, о которой помышляют наверху. Они во что-то там верят.

— Во что же?

— Что маршал встанет под звон серебряных колоколов из подземелья, куда его засадил кардинал Сапега{70}. А я знаю свое…

— Что же ты знаешь?

— Твердо знаю одно: маршал не встанет, серебряные колокола не зазвонят, белого коня не будет.

— Немногие из вас разделяют этот взгляд.

— Немногие. Но, может, это и к лучшему.

— Почему же?

— Зачем им знать, что дело, за которое они сражаются, гиблое дело? Вы сюда придете…

— Ты так думаешь?

— Убежден в этом.

— И что же?

— Пожалуй, этого я уже не увижу.

— Но другие увидят.

И вдруг Анджею стало жаль жизни, которая была сейчас трудной, но такой ощутимой, осязаемой, как тело женщины. Неужели ничто не ждет его завтра, послезавтра? Можно сколько угодно признавать, что жизнь очень трудна, тяжела, и все же сказка жизни увлекала его, как сложная интрига занимательного романа. Сердце у него попросту сжалось, сердце молодого человека, нет, вопреки всему жизнь эту надо беречь. Надо пронести ее невредимой мимо всех ловушек сегодняшнего дня.

— Что же ты замолчал? Спишь? — с неожиданной сердечностью спросил незнакомец.

Анджей с благодарностью воспринял этот тон.

— Надо спать, — сказал он. — Разговоры ничему не помогут.

— Но хорошо вот так выговориться, — так же тепло сказал незнакомец. — Особенно когда молод.

— Это верно, — как-то примиренно шепнул Анджей. — Покойной ночи.

— Покойной ночи.

II

На другой день, уже довольно поздно, запыхавшийся пароходик пристал к берегу в Пулавах. Сосед Анджея поднялся рано и куда-то ушел. Собственно, Анджей не помнил его лица — в темноте так и не удалось рассмотреть его как следует. В памяти остался только голос, чуть хрипловатый, глухой, произносящий слова как бы с усилием. Надо было уже сходить. Анджей вскочил со своей твердой койки, пригладил волосы и вышел на палубу. Озябшие матросы как раз привязывали самым примитивным способом канаты к кнехтам на берегу. Сосед по каюте стоял у борта. Они обменялись словно бы смущенными взглядами. Их откровенный ночной разговор казался сейчас, при свете дня, детской болтовней, и Анджею было немного неловко. К тому же его беспокоила мысль, не сказал ли он слишком много.

Молча пожали они друг другу руки. Анджей старался не смотреть в лицо незнакомцу.

На пристани стояли два жандарма. Однако они незамедлительно занялись проверкой содержимого корзин и мешков у баб, во множестве высадившихся с парохода. На Анджея жандармы не обратили никакого внимания. Едва он сделал несколько шагов, как ему на шею бросилась какая-то девушка.

— Как хорошо, что ты приехал! — громко крикнула она и, прижавшись к лицу Анджея, шепнула ему на ухо: — Не удивляйтесь, я сказала, что жду брата. Надеюсь, бумаги у вас в порядке?

Анджей в ответ обнял ее и улыбнулся, стараясь выразить в улыбке радость от встречи с «родственницей».

— Лошади в местечке, это недалеко, — сказала девушка, взяв Анджея за руку. А потом добавила тише: — Зачем вы взяли с собой этот рюкзак? Он очень бросается в глаза.

Некоторое время шли молча. Когда людей вокруг стало поменьше, Анджей спросил:

— За вами следят?

Девушка выразительно взглянула на него. У нее были большие черные блестящие глаза. На вопрос она не ответила.

— Называйте меня по имени. Меня зовут Кристина.

— А меня Анджей.

— Знаю, — рассмеялась девушка. — Антек предпочел, чтобы я вас встретила. Сегодня в Пулавах что-то неспокойно.

Шли они довольно долго.

Она вела его боковыми улицами по мокрым мостовым и тротуарам, на которых лежали большие, похожие на ладони, желтые с зелеными прожилками листья кленов. Анджей чувствовал себя неловко и молчал. Молчала и Кристина. Наконец они оказались почти за городом. На краю обширной площади под порыжелыми каштанами стояла небольшая желтая бричка, запряженная парой рослых лошадей. Кучер поклонился, но не произнес ни слова, Анджею он показался на диво молодым и лихим.

Они уселись в бричку и поехали.

Когда проехали уже порядочный отрезок дороги, Анджей спросил:

— Это далеко?

— Километров десять.

— В сторону Казимежа?

— Вовсе нет, в противоположном направлении.

За всю дорогу кучер только раз оглянулся на Анджея, окинув его пристальным взглядом. Это не очень понравилось Анджею.

Спустя час, а может, и больше, миновав большую деревню, въехали в боковые ворота парка. Ворота открыл им какой-то оборванный страж.

Парк был необычайно красив. Анджей не успел оглядеться, как бричка остановилась перед большим домом под высокой серой крышей. Дом был очень старый или, может, только казался таким в сумеречном осеннем свете.

На крыльце стоял Антек. Анджей с трудом узнал брата. Они не виделись более двух лет, и эти годы, разумеется, отразились на его внешности. Анджей не сразу рассмотрел изменившееся лицо брата, но достаточно было мимолетного взгляда, чтобы заметить эти опущенные углы губ, которые придавали еще более презрительное выражение этому лицу, красивому, но холодному. Анджей вдруг почувствовал всю отчужденность брата, его замкнутость. Он стоял перед ним, как перед дверью, запертой на ключ.

Прежде Анджей не отдавал себе отчета в том, что, кроме привычки, ничто не связывает их. Матери он говорил, что любит Антония. И действительно любил, но того Антония, которого три года назад провожали на вокзал.

— Знаешь, кто здесь сейчас? — спросил Антек без всякого предисловия. — Марыся.

Анджей окинул брата удивленным взглядом.

— А Кристина? — спросил он.

Антек провел его через сени, потом наверх, в свою комнату. Налив Анджею воды в таз, он с любопытством смотрел, как тот мыл руки.

— Лапы у тебя все те же, девичьи, — сказал Антек.

Анджей засмеялся и, вынув руки из воды, поднял кверху, как врач, который сушит их перед операцией.

— Вовсе не девичьи. Покажи мне девушку с такими лапищами.

— Ладно. Но больно они тонки.

— Скорее костлявы, как у скелета, — сказал Анджей и снова окунул руки в воду.

— Хорошо, что ты приехал сегодня, — сказал Антек, — повеселимся. На именинах хозяйки дома.

— Именины? Как же ее зовут?

— Именины или день рождения, черт ее знает. Наверно, Филомена. Сегодня по календарю Филомена.

— Ну и что же это будет за веселье?

— Съедутся соседи. Познакомишься с несколькими любопытными типами.

Антек произнес это как-то многозначительно. Анджей снова внимательно взглянул на брата. В опущенных уголках его губ застыла, однако, усмешка.

— А что за типы?

— Да так. Всякие. Сам увидишь.

— Все это некстати, — сказал Анджей. — Я хотел поговорить с тобой серьезно.

— Завтра потолкуем.

— Утром я хотел бы уехать.

— Завтра нет «корабля».

— Поеду поездом.

— А о чем же ты намерен со мной говорить?

— Мама велела мне обстоятельно поговорить с тобой. Она кочет, чтобы ты вернулся в Варшаву.

— Ну, знаешь! — вспыхнул Антек. — Что мне делать в Варшаве? Здесь я сижу тихо, как мышь, никто обо мне и не знает. А в Варшаве?

— Может, нашлось бы и для тебя какое-нибудь дело.

— А ты думаешь, здесь не найдется? Еще увидишь. Ты голоден?

— Признаюсь, поел бы того-сего, как говорит пан Козловский.

— А что с Ромеком?

— Он в Варшаве.

— Работает?

— Вместе со мной. В Варшаве.

— Представляю, какая это работа!

— Ну, в мастерской работы немного. Однако быть там надо, Должно же из этой мастерской что-то выходить. Роман целый день там торчит.

— Ну, пошли в столовую. Посмотрим, что там есть. «То да се».

Они сошли вниз, в огромную столовую, которая занимала половину первого этажа. За гигантским столом сидели Кристина и Марыся Татарская. Анджей почувствовал робость. Антек плел им какую-то чепуху, видно было, что он с ними на короткой ноге. Собственно говоря, Анджей не мог понять, что эти особы тут делают, откуда они взялись, и не знал, как объяснить беспечное, легкомысленное настроение, которое здесь царило.

Вошел долговязый юнец в лакированных сапогах. Представился:

— Скшетуский{71}.

«Ты такой же Скшетуский, как я Заглоба», — подумал Анджей, глядя на нового знакомого. Но тот принялся шутить с женщинами. Подали великолепную малиновую наливку, с нее и началось. Больше всего удивило Анджея, что и наливку и закуски подавала Анеля. Она даже не взглянула на него, и Анджей сделал вид, что это в порядке вещей. Но тут же перестал удивляться. Он был очень голоден, на пароходе ничего не ел, и водка сразу ударила ему в голову. Разумеется, он вполне отдавал себе в этом отчет и старался помалкивать, чтобы не сболтнуть что-нибудь лишнее.

Не успел он оглянуться, как столовая наполнилась людьми. Всякий раз, когда кто-нибудь входил, Анджей вставал, и Антек говорил неизменное: «Мой брат». Анджей кланялся либо подавал руку и садился на свое место.

Когда было уже довольно поздно и Анеля, не обращая внимания на сидящих за столом, накрыла к обеду, Анджей осмотрелся вокруг и попытался сосчитать присутствующих. Но дойдя до двенадцати, сбивался и начинал сначала. Он был уверен, что считает про себя, однако через некоторое время Марыся обратилась к нему:

— Что это вы пересчитываете, пан Анджей?

Анджей не заметил, когда она очутилась рядом с ним за столом. Но был благодарен ей за этот вопрос. Не имел он особого значения, но Анджею показался особенно приятным и учтивым.

— Я опьянел, — сказал он и посмотрел на молодую актрису. Ему показалось, что он посмотрел на нее с нежностью. А она подумала, как беспомощно он смотрит на нее.

Лишь когда начался обряд обильного деревенского обеда, Анджей сосчитал присутствовавших. Да и хмель уже выветрился у него из головы, и он с большим вниманием стал прислушиваться к разговору. За столом оказалось тринадцать человек. Кроме Аптека и Скшетуского, тут было еще четверо юношей, две девушки — это уже восемь персон, хозяева дома, пожилой господин с усами, по виду управляющий, да двенадцатилетний Яцек — ученик Антека. Анджей был тринадцатым и даже сидел сбоку припека, почти на самом углу стола. Разумеется, рядом с Марысей.

К столу вместе с Анелей подавал парень лет двадцати. Анджей заметил, что они с Антеком в каком-то сговоре. Юноша был стройный, красивый, необычайно зоркий, как и пристало адъютанту. Анджей не сразу узнал в нем кучера, который привез его из Пулав.

Обед, как сразу заметил Анджей, не был обычным деревенским обедом, а отличался помпезностью, словно у ксендза при отпущении грехов. Начался он со множества холодных закусок, к которым снова подали водку. Но Анджей стал уже более осмотрительным, пил мало, а то и вовсе отказывался. Марыся ему не подливала, а раз даже удержала его руку, подносящую рюмку, — вернее, толстый тяжелый бокал — ко рту.

— Не пей, — сказала она.

— Почему?

— Увидишь.

Потом настал черед потрохов, запеченных в маленьких глиняных горшочках. Очень вкусных, хотя и не хватало красного перца. Зато майораном благоухало на всю комнату.

В начале обеда разговор был не слишком оживленный. Теперь Анджей мог спокойно рассмотреть присутствующих. Только вот стеснял внимательный взгляд Антония, время от времени останавливавшийся на нем. Этот серьезный и проницательный взгляд пуще всего убедил Анджея, что брат очень изменился.

Сразу же бросалось в глаза, что трое юнцов, сидящих за столом, — «люди» Скшетуского. Впрочем, один из них, наименее элегантный, в простой солдатской форме, мятой и испещренной пятнами, походил на подчиненного. Он был горбат, правое плечо заметно выступало под парусиновой курткой, голову он втянул в плечи. Зато лицо у него было такое, что Анджей подумал: «Будь я немцем и попадись он мне на улице, застрелил бы на месте». Горбатый ел мало, помалкивал и много пил.

Трудную обязанность распорядителя сборища взял на себя хозяин, пан Тарговский. Он же направлял застольную беседу, явно стараясь придать ей самый поверхностный характер. Вначале он сам беседовал с управляющим Заорским, о хозяйственных делах, о доставке картофеля и копке свеклы. Впрочем, беседа заключалась в том, что Тарговский произносил длинные монологи, а Заорский, краснея, неизменно отвечал либо: «Правильно, правильно», либо: «Правильно вы это сказали, барин».

Пани Тарговская была молчалива и смотрела в тарелку; порой казалось, что она едва сдерживает слезы. Тревогу свою она стремилась скрыть за безупречными манерами и всячески угощала сидящих рядом с ней юношей. Делала она это лишь из вежливости, ибо молодых людей не надо было уговаривать. Они ели за троих, а там за четверых, и даже горшочки с потрохами пришлось подавать им дважды. Запасы, приготовленные для этого пира, были, по-видимому, неистощимы.

Во всяком случае, собравшееся здесь общество вовсе не походило на званых гостей. Молокососов, сидящих за столом, нельзя было принять за соседей хозяев, разве что в особом смысле — соседи из леса. Они держались непринужденно, чувствовали себя у Тарговских как дома. И Кристина обращалась к ним, как к товарищам.

Только один из этих «домашних» выглядел несколько серьезнее, но внушал Анджею чувство антипатии. Хорошо поставленным голосом он изрекал такие банальности, что просто с души воротило. Вел он себя так, словно имел какие-то особые права на Кристину, и обращался к ней настолько фамильярно, что даже Тарговская несколько раз подняла на него свои большие черные глаза и в них мелькнуло беспокойство.

Видно было, что все говорят совсем не о том, о чем думают, и это создавало крайнюю напряженность. К тому же обед, не очень хорошо организованный, тянулся до бесконечности.

После потрохов появился бульон с пирожками, начиненными мозгами, потом рыба, потом жаркое. Обед был пышный до неприличия. Наконец Анджей отложил вилку и вовсе перестал есть.

Ему не требовалось напрягать память, чтобы вспомнить вчерашний разговор на пароходе. Этот разговор жил в нем, в ушах стояли слова собеседника и собственные слова, будто весь воздух над столом полнился ими. Проблемы и события, сейчас звучавшие в нем, были чужды, а то и вовсе недоступны обществу, собравшемуся на этой пирушке. Если бы он сейчас вздумал заговорить, бить тревогу или подстрекать к чему-то сидящих за столом, то встретил бы молчание или удивление. Осенний пейзаж за окнами уже окутывался тонкой дымкой. Эта дымка окончательно сковала его. Анджей знал — тут уж ничего не поделаешь.

И вся эта столовая, вся усадьба вдруг показались ему — он-таки хватил лишку! — судном, кораблем, качающимся на волнах седого тумана и плывущим невесть куда. Только не на Цитеру, это уж наверняка, несмотря на лучезарную Марысю, которая придвигалась к нему все ближе.

Такие вот пиры происходили в этой стране всегда; точно так же пировала шляхта, собравшаяся вокруг Любомирского во время мятежа{72}, так пировали и в Гродно, такие обеды задавали Чарторыские в Варшаве в дни восстания{73}. «И Пулавы{74} отсюда недалеко», — вспомнилось Анджею.

Он уже не сомневался, что здесь собрались две группы, представляющие разные организации, которым надо было прийти к согласию по весьма важным вопросам. И так же ясно было Анджею, что Антек у них играет роль связующего звена. Скшетуский относился к нему со сдержанной сердечностью. Они обсуждали, не стесняясь присутствием посторонних и слуг, следующую поездку Антека «в лес». Оказалось, что Антоний преподает там ребятам… польскую литературу. С этого момента разговор за столом принял более свободный характер.

— Что же ты им преподаешь? — спросил удивленный Анджей.

— Кое-что. И сам учусь. Они реагируют очень своеобразно. Задают весьма серьезные вопросы.

— Например? — спросила Тарговская, поднимая свои влажные глаза на Антония. Видно было, что она почувствовала явное облегчение, когда начался обычный разговор о ребятах из леса.

— Спрашивают, какой вообще толк от литературы.

— Да, вопрос, характерный для умонастроений этих молодцов, — недружелюбно сказал Тарговский.

Скшетуский внимательно посмотрел на него. Но ничего не сказал. Взгляд был очень холодный и неприязненный.

— Ну нет, это уже слишком, — воскликнула Марыся, когда внесли огромное блюдо фруктов. — Кто это будет есть?

— Например, я, — смеясь, сказал Антоний.

— Ну, а я больше не могу. — И Марыся положила салфетку на стол.

— Будет еще десерт, — сказала Кристина.

— И черный кофе, — добавила Тарговская.

По поводу кофе никак не могли решить — пить его в гостиной или за обеденным столом. В конце концов решено было остаться в столовой. Анджей взглянул в окно. Почти совсем стемнело. Зажгли лампы и свечи. Свечи расставлял тот высокий парень. При огнях стало еще торжественнее.

— Ну, господа… — сказал Тарговский, собираясь подняться из-за стола.

Но в эту минуту торопливо вошел прислуживавший за столом Владек. Лицо у него было такое растерянное, что все испугались.

— Немцы? — спросил один из юнцов.

— Нет, — сказал, запинаясь, Владек. — Пан Ройский приехал.

— Ведь я говорила… — начала Тарговская. Но замолчала.

Почти следом за Владеком вошел пан Валерий Ройский. Хозяин дома встал, чтобы с ним поздороваться, но остальные не тронулись с места. У Анджея перехватило горло.

— Вы еще за столом, господа? — словно удивился Валерий. — А я приехал из Пулав. Лошадей оставил во дворе — зачем подъезжать к крыльцу, как епископ! Кстати, я без кучера, надеюсь, кто-нибудь там позаботится о моих лошадях…

— Разумеется, — с подчеркнутой любезностью сказал Тарговский. — Садитесь, пожалуйста.

— Я ни с кем не здороваюсь, чтобы не помешать.

Валерий сел рядом с Тарговской и окинул взглядом собравшихся. Во взгляде этом не было ни удивления, ни тревоги. Скорее Валерий был доволен тем, что все выглядело так, как он ожидал. Вдруг он заметил Анджея.

— О, как поживаешь? — сказал он. — Давно ты здесь? К брату приехал?

Анджей молчал. Но Валерий и не ждал ответа.

— Вы, наверно, голодны? — спросила Тарговская и, получив утвердительный ответ, велела подать обед нежданному гостю.

Все время, пока ставили прибор, рюмки, потом все блюда с самого начала, Валерий не переставал говорить. Он рассказывал, что слышно на фронте, городские сплетни, а попутно — новости об арестах по соседству, о репрессиях в Пулавах, о людях, вывезенных в Люблин. Говорил и о Майданеке{75}.

Анджей смотрел на дядюшку не отрываясь. Лицо Валерия очень изменилось. Когда он смотрел в тарелку, на рюмку, которую держал в руке, было видно, что щеки его отвисли, словно бы обмякли, синева выбритых щек обрела болезненный оттенок. Но стоило ему поднять глаза и осмотреться (раз-другой он пристально уставился на Анджея), как его огромные лучистые зрачки словно освещали все лицо и оно молодело. Он снова был красавцем Валерием.

— Как поживает мама? — обратился он к Анджею.

Антек почувствовал, что будет скверно, если Анджей и на этот раз промолчит и ответил за него:

— Спасибо, очень хорошо. Анджей привез добрые вести.

— Добрые вести? О, это уже очень много в наше тяжелое время, — сказал Валерий, ковыряя в тарелке, — теперь более часты плохие вести.

Он произнес все это обычным тоном. Обыкновенные слова, их можно было услышать на каждом шагу. Но присутствующие содрогнулись. От этих слов повеяло угрозой. Они как бы сковали пирующих морозом. Анджея затрясло от бешенства. Он ненавидел этого человека, а угроза, скрытая в обычной фразе, привела его в такую ярость, что он согнул вилку, которую держал в руке. И тут же почувствовал на себе пристальный и успокаивающий взгляд Антония.

— Теперь такое творится! — продолжал Валерий. — Правда, эти поляки совсем как дети. Немцам, естественно, приходится реагировать на такое поведение. Хорошо, что я говорю по-немецки.

Достаточно поговорить с ними по-немецки, и они к вам уже совсем иначе относятся. Немцы очень хорошо воспитаны.

— Ну, не сказал бы, — сдержанно произнес хозяин дома.

— По крайней мере, те, с которыми я имею дело в Пулавах.

Валерий оглядел собравшихся, словно ожидая возражений, и вдруг как бы невзначай остановил взгляд на Горбатом.

— О, — тихо произнес он как бы самому себе, снова уставился в тарелку и стал пожилым, усталым человеком.

«Сколько ему лет? — подумал Анджей. — Ведь он еще не стар, сорок с чем-нибудь, моложе мамы. Жизнь его укатала».

— Перейдем в гостиную, — светским тоном произнесла Тарговская, — там выпьем кофе. Молодые люди, — обратилась она к Антонию, — может, и вы хотите кофе? Или чаю?

К удивлению Анджея, ответил Скшетуский:

— Весьма охотно. Я попросил бы чаю.

В эту минуту Анджей почувствовал на себе взгляд Валерия. Очень пристальный.

— Какие у вас темные волосы, — сказал Ройский. — И в кого только вы такие чернявые? Ведь родители у вас блондины.

— А мы в дядю, — с издевкой ответил Антек.

— О, я уже седой, — сказал Валерий, проводя рукой по шевелюре.

Действительно, его голову уже заметно припорошила седина.

Анджей заметил, что у Валерия длинные и тонкие пальцы. Руки у него были изящные и красивые.

— Не думал я, что вас здесь встречу, — сказал Валерий, когда все встали из-за стола. Он подошел к племянникам и, казалось, хотел сказать им что-то. Но колебался.

— Нет, в самом деле, — обратился он к Анджею, — как там мать? Ты вот официально так говоришь, будто все хорошо. А моя мама мне сказала, что у вас какие-то осложнения.

— Нашей квартиры на Чацкого больше нет, — сказал Анджей. — Живем теперь в доме Билинских на Брацкой.

— А, знаю, знаю, — рассеянно поддакнул Валерий, нервно протирая глаза. — А от Билинских нет известий? Алек, кажется, был в армии?

— Я ничего не слышал об этом, — сказал Анджей, снова настораживаясь при этих словах Валерия. И добавил не без злорадства: — Мы оба черноволосые, но глаза у нас голубые, а у вас, дядя, черные как уголь! Верно?

Валерий усмехнулся.

— Зато они все видят в розовом свете, — сказал он.

— Этому действительно можно позавидовать, — заметила Тарковская.

В гостиную нужно было идти через холл, а говоря попросту, — через сени. Пока Скшетуский развлекал Тарговскую какими-то банальными замечаниями по поводу чая, а идущие позади Ройский с Тарговским сетовали, что теперь не поохотишься, Кристина потянула Анджея за рукав.

— Идем, — сказала она.

Они проскользнули в маленькую комнатку рядом с сенями. Там было темно, и Анджей едва различал лицо Кристины. Горбатый и Антоний очутились тут же.

— Это ужасно, — сказала Кристина, — он все пронюхал.

— Что он здесь делает? — спросил Анджей.

— Что делает? Шпионит! — Кристина произнесла эти слова слишком громко и закрыла рот ладонью.

— Все высмотрел, — угрюмо заметил Антоний.

— Ну что ж, — задумчиво сказал Горбатый, — сам вынес себе приговор. Ему нельзя уехать отсюда.

— Он без кучера, — заметил Антек.

— Сам себя и припечатал.

С минуту молчали.

— Ну и как будет? — спросил Антек.

— Пожалуй, только я могу это сделать, — неожиданно для самого себя сказал Анджей.

— Почему? — с тревогой спросила Кристина.

— Никто не знает, что я здесь. Валерий исчезнет на пути в Пулавы. А в усадьбе все будут на месте.

Снова воцарилось молчание.

— У тебя есть оружие? — вдруг спросил Антек.

— Откуда же! — Анджей пожал плечами.

— Получишь, — сказал Горбатый и словом этим как бы взял на себя руководство.

— Ну так как же? — снова спросил Анджей.

— Ступай наверх к Антеку, — сказал Горбатый, — там все сразу и получишь: инструкции и оружие. А вы отправляйтесь в гостиную, чтобы он не обратил внимания.

— Он не поедет в Пулавы, — сказала Кристина, — он поедет в Голомб, в гестапо.

Горбатый, словно бы недовольный, сказал Кристине:

— Посмотрим, тут нельзя гадать.

Антек обратился к брату:

— Ступай и жди. Я сейчас к тебе приду. Найдешь мою комнату?

— Найду, — ответил Анджей и молча отправился наверх, в комнату Антека, где утром мыл руки. Не зажигая света, прилег на кровать Антония — был чертовски усталый.

«Надо немного отдохнуть, — сказал он себе. — Ничего нельзя начинать в таком состоянии».

Закурил сигарету и с некоторым удивлением заметил при свете спички, что рука у него дрожит. «Анджей — сказал он себе, — спокойно. Не так уж это страшно».

Он закрыл глаза и попытался задремать. Но водка и кофе делали свое дело. «Шутка ли, — подумал он, — вдруг, ни с того ни с сего, шлепнуть ненавистного дядюшку». Ничего подобного он не ожидал, выезжая из Варшавы с мирной целью — привезти Антека домой. Но наперекор раздумьям в нем образовывалась пустота. Такие двадцать четыре часа даром не проходят.

Анджей открыл глаза. В окно проникал сумеречный свет, было еще не очень темно. Он с удивлением всмотрелся в глубину комнаты. Может, это ему только снится? Чуть поодаль стояла Марыся.

— Почему ты скрылся? — спросила она, помолчав.

Анджей лениво собирался с мыслями.

— Я устал, — сказал он, — с меня довольно этого общества.

— Не хочешь видеть Валерия?

— Что мне Валерий? Мне до него дела нет.

— А почему ты устал? — не унималась актриса. — Участвовал в операции?

— Ну знаешь! Что тебе в голову пришло! — Анджей сделал несколько затяжек. — Надеюсь, ты не подозреваешь меня в таком безумстве?

Он отпирался чисто инстинктивно. Не нравился ему этот визит во мраке. Но он знал, давно знал, с той минуты на вокзале, что это очень красивая женщина. И что она будет ему принадлежать.

— Ты был близок с женщиной? — спросила Марыся и сделала шаг к кровати.

— Я никогда еще не знал женщины, — медленно проговорил Анджей и погасил сигарету в пепельнице.

Марыся засмеялась.

— Ого! Антек говорил о тебе совсем другое.

— Много он знает! Мы не виделись с начала войны.

— Он говорил, что еще перед войной.

— Вы вели такие интимные разговоры? Зачем? Крутишь с Антонием?

— Ох, он так влюблен!

— В кого?

— Ну конечно, в Кристину.

— В Кристину? — удивился Анджей. — Я не знал.

— Ты вообще ничего не знаешь.

— Кое-что знаю. Поди сюда. — Он потянул ее за руку на кровать. — Иди, у нас мало времени.

Лежа рядом с ним, Марыся спросила:

— Почему мало времени? У нас целая ночь впереди!

Анджей насторожился.

«Откуда она знает!» — мелькнуло у него в голове.

— Да, — произнес он вслух, — целая ночь впереди. А когда ты возвращаешься в Варшаву?

— Скоро. Надо ехать. Знаешь, я держу кафе на Кредитовой. Дела идут пока неплохо.

— Я не хожу в кафе, — сказал Анджей.

— А что делаешь?

— Что делаю? Учусь. Конечно же, учусь.

Они поцеловались.

— Ну, а теперь беги, — сказал Анджей, легонько сталкивая ее с кровати, — беги, а то сейчас придет Антек.

— Неужели? А зачем он сюда придет?

— Слишком много хочешь знать. Как бы боком не вышло.

— Не сглазь смотри.

Марыся неохотно встала с кровати. Направилась к дверям. Но вдруг повернула назад.

— Но вы ничего дурного не сделаете Валерию?

Анджей тянул с ответом.

— Кто это «вы»?

Собственный голос показался ему неестественно глухим. Он потянулся за новой сигаретой.

— Почем я знаю? Ну, вы все, — вздохнула Марыся.

— Надеюсь, ты все же ориентируешься, что хоть «все» тут и вместе, но каждый сам по себе. Одно дело Горбатый, другое — Скшетуский, и совсем иное — тот слащавый идиот, который расточал комплименты Кристине.

— Да, — заколебалась девушка, — все разные, но у каждого автомат.

— Глупая, — уже со злостью сказал Анджей. — Кабы у меня был автомат.

— Если бы очень хотел, то получил бы, — многозначительно сказала Марыся.

— Пришлось бы убить какого-нибудь немца.

— Или Валерия.

— А у него есть автомат?

— Должен быть.

— Мне это безразлично.

— Жаль.

— Ты влюблена в Валерия?

— Нет, не влюблена. — Марыся снова дошла до самых дверей, и голос ее раздавался из темноты. — Но хотела бы стать его любовницей.

Анджей свистнул.

— Поздравляю, — сказал он, помолчав.

— Благодарю.

— Необычайно красивый человек, — добавил Анджей.

— Ты на него похож, — сказала Марыся словно бы с упреком.

— Только ростом повыше. И другого сложения. Мы оба на него похожи, только глаза у нас голубые. Это ведь наш дядя.

— У тебя голубые глаза? Не заметила.

— Значит, не слишком внимательно приглядывалась, — Анджей был рад, что разговор пошел о другом, — а ложишься ко мне в постель!

— Не хами, — сказала Марыся. — Ты спустишься вниз?

— А зачем?

— Хотя бы за тем, чтобы еще поболтать со мной.

— Поболтаем в Варшаве.

— Уезжаешь?

— Через несколько часов уеду. Улажу одно дело и уеду.

— Какое дело?

— Мать просила. Хочет, чтобы Антоний домой вернулся. Надо с ним потолковать. Поэтому и выставляю тебя. Иди.

— Но ты спустишься?

— Тотчас же спущусь. Только поговорю с Антонием.

— Тогда до свиданья.

— До свиданья. Поклонись твоему возлюбленному.

— Свинья! — Марыся сказала это уже за дверью, и слышно было, как она сбегала по лестнице.

— Черт! — выругался Анджей. Его очень обескуражил этот неожиданный визит. — Тю-тю! Ненужное осложнение! А такая красивая женщина.

Он задремал. Разбудило его появление Антония.

— Бери. — Антоний сунул ему автомат. — Умеешь с этим обращаться?

— С луны, что ли, свалился? Третий год идет война.

— Ну все. Поедешь верхом с Владеком. Сам Владек согласился принять участие.

— Что это значит — «сам Владек»?

— Владек — командир Горбатого.

— Рассказывай.

— Сейчас не время для шуток. Надеюсь, понимаешь.

— Так. Ну, а вообще кто они?

— Гвардия Людова{76}.

— Понятия не имел. А ты?

— А я в АК{77}. Скшетуский ничего об этом не знает.

— Я так и думал. А что, дойдет у вас до соглашения?

— Когда Валерий уедет, поговорим.

— У Владека есть пистолет?

— Есть. Но стрелять будешь ты.

— Где?

— Он тебе скажет. На восьмом километре поворот в Голомб. Распятие и пара деревьев. Там подождете.

— Ночь темная?

— Не очень. Но будет темнее. Он вас не заметит. Под теми деревьями темно.

— У Валерия есть автомат.

— Кто тебе сказал?

— Марыся.

— Ого!

— Это осложняет дело. Очень. Она будет знать, кто это сделал.

— Черт возьми!

— Но иначе нельзя.

Анджей соскочил с кровати. Он снова почувствовал себя бодрым.

— К сожалению, я вынужден взять с собой рюкзак. Оставить его здесь не могу.

— Ну так бери, не помешает.

— Да нет, мешать-то будет…

Анджей надевал рюкзак.

— Так ты твердо решил не ехать в Варшаву? — спросил он брата. — Мать очень хочет.

— А я не хочу. Скажи матери…

— Ничего я не скажу.

— Как хочешь.

— Да! А скажи-ка, как здесь очутилась Анеля? Я был удивлен, но притворился, будто незнаком с ней.

— Правильно сделал. Тарговская не знает, что это наша родственница. И Владек не знает.

— А как она сюда попала?

— Увязалась, приехала следом за мной. Устроилась тут. Пусть себе…

— А ты с той… с Кристиной?

— Это тоже Марыся тебе сказала?

— Тоже.

— Ну что ж. Можно и так сказать.

— Очень красивая девушка… Ну так что? Пошли?

— Идем.

Прежним путем вышли на боковое крыльцо. После ярких огней в доме темнота на дворе показалась непроглядной. Но вскоре глаза привыкли.

— Иди сюда, — сказал Антек.

У ворот стояли две лошади. Владек держал обеих за уздечки. Позванивали удила.

— Только бы не наделать слишком много шуму, — сказал Антоний.

— У повозки ободья железные, греметь будет, — отозвался Владек.

Анджей впервые услышал его голос. Сочный, мужской голос, с отличной, прямо актерской дикцией. Анджей не испытывал страха, но все же этот голос придал ему бодрости.

— Стрелять не спешиваясь? — спросил он.

— Да, лучше так, — ответил Владек, — лошадь привычная, не испугается. И можно сразу удирать.

— А куда удирать?

— В сторону Пулав. То есть к железнодорожной станции, не в город. А потом я возьму лошадь, а вы пойдете на вокзал. И в Варшаву. Поезда сейчас ходят нерегулярно, но чего-нибудь дождетесь.

— Только вам придется проехать мимо дома.

— Два километра — это пустяки. Никто нас не заметит.

Антек вдруг обнял Анджея и поцеловал его в щеку. Обнял очень крепко.

— Ну, Анджеек… — прошептал Антоний.

Они вскочили на коней и поехали. Анджей чувствовал себя в седле довольно неловко, он был в брюках навыпуск, за спиной рюкзак, но лошадь шла хорошо, ровно. Он успокаивался.

Как только выехали в чистое поле, Анджея охватил осенний запах полей, он плыл над равниной, растворяя в себе запах конского пота и кожи, седла и узды. Спокойное дыхание равнины, отдавшей обильный урожай картофеля. Был тут и свежий дух пашни, и легкий дымок сжигаемой картофельной ботвы, и тот удивительный аромат, какой бывает в амбарах, когда туда свозят еще не совсем просохшее зерно — жито и пшеницу; эта смесь запахов свидетельствовала о том, что поля еще не замерли и на них еще кипит работа — вопреки войне и дурным событиям, казалось бы, сковывавшим всякое движение. Когда проехали еще километр или два и дорога стала спускаться в долину, бывшее русло реки, ветер донес, ко всем прочим полевым ароматам, еще запах свежего сена. Наверняка тут повсюду уже косили отаву. В этом ночном приветствии, которое посылала обонянию Анджея натрудившаяся и отходящая ко сну равнина, было что-то от колдовского покоя и даже от спокойной любви; она словно бы приглашала Анджея склонить голову на солому, на картофельные плети, на свекольную ботву, прижаться к земле, как к женскому телу.

Вечер стоял теплый — то было то мягкое октябрьское тепло, какое на всем свете знает только равнина, и как бы усугублением этого тепла был глубокий, красивый голос Владека: вовсе не обескураженный ни этой ночью, ни тайной, ни переживаниями, связанными с их драматическим заданием, он сказал очень громко и отчетливо:

— Через минуту будем у распятия. Придется подождать.

Все произошло очень просто. Ждали, разумеется, долго, время тянулось бесконечно, прежде чем они услышали тарахтение брички. Владек доверительно наклонился к Анджею и сказал на этот раз тихонько:

— Погоди, пусть проедет мимо.

Анджей возмутился.

— В спину я не стреляю, — сказал он слишком громко.

Однако пришлось стрелять в спину. Какое-то свечение было той ночью — то ли луна пробивалась из-за туч, то ли еще что-то. В сумеречном свете было не только слышно, но и видно приближающуюся бричку. Но Валерек свернул в том месте, где было распятие и деревья. Свернул вправо. Анджей увидел его спину, довольно быстро удаляющуюся. Он пришпорил коня, проскакал несколько метров и выпустил пулеметную очередь. Выстрелы прозвучали довольно тихо. У Анджея было такое чувство, будто он рубанул по спине сидящего человека в светлом пальто. Валерий был одет легко, ведь погода стояла теплая.

Лошадь Анджея забила копытами, но не двинулась с места, зато упряжка в бричке понесла. Анджей почувствовал, как Владек на своем жеребце галопом промчался мимо. Донеслось тарахтенье удаляющейся брички. Потом смолкло. Анджей изо всех сил погонял свою лошадь, но она, закусив удила, стояла как вкопанная.

— Хорошая лошадка, хорошая, — сказал Анджей и похлопал ее по шее.

Вдали на дороге он увидел огонек. Это Владек светил себе фонариком. Анджей подхлестнул лошадь и нагнал его. Владек освещал что-то на дороге.

Анджей спрыгнул на землю и, ведя лошадь на поводу, подошел к Владеку. Владек освещал лицо лежащего на шоссе Валерека. Тот был мертв.

— Выпал из брички, черт побери, — сказал Владек. — Повернул в Голомб, в гестапо. Донести хотел!

Анджею показалось странным, что Владек только сейчас отмечает этот факт. Он смотрел на мертвое лицо Валерия так же, как столько раз смотрел на живое, — с ненавистью. Большие черные глаза Ройского были открыты, но остекленели и ничего не выражали.

— Надо спихнуть его в ров, — сказал Владек.

— Не тронь! — крикнул Анджей. — Пусть лежит.

— Так он скорее попадется на глаза.

— Все равно, ведь лошадей поймают. Примчатся сюда. Лучше не трогать.

— Верно. Ну тогда поехали назад.

Они сели на лошадей и направились к дому. Ехали не спеша и молча. Вдруг Владек оглянулся.

— Давай прямо в поле! — крикнул он Анджею и перемахнул через канаву. Анджей — за ним. Оба понеслись по картофельному полю. На дороге из Голомба появились огни. Три машины на полной скорости мчались в сторону дома Тарговских.

Ребята остановились в лесочке, за картофельным полем. Кони их стояли рядом, стремя к стремени.

— К нам поехали! — сказал Владек.

— Что ты болтаешь? — только сейчас сообразил Анджей. — Поехали в усадьбу?

— В усадьбу.

— Тогда я должен быть там.

— Зачем?

— Там мой брат.

— Рехнулся? Чем ты поможешь?

— Я должен!

Анджей пришпорил коня и помчался по полю вдоль дороги. Владек погнался за ним. Нагнал его уже совсем недалеко от усадьбы. Схватил лошадь Анджея за уздечку и остановил. Анджей пытался вырваться, но свалился с седла на землю. Владек тоже спешился, обхватил его туловище. Анджей вырывался.

— Никуда ты не пойдешь, — бормотал Владек сквозь зубы, — никуда не пойдешь. Давай автомат.

Анджей почувствовал, как тело его сжали сильные руки Владека.

Тот стискивал его так, что у Анджея перехватило дыхание. Он едва смог вымолвить:

— Пусти!

Внезапно со стороны усадьбы донеслись глухие выстрелы. Стреляли очередями, слышались крики, и где-то поблизости завыла собака.

Владек отпустил Анджея. Оба стояли, прислушиваясь. Выстрелы стали громче.

— Беги, — сказал Владек, забирая автомат у остолбеневшего Анджея. — Там уже нечего делать. Беги этой дорогой в обход города, прямо на станцию. Есть на билет?

Анджей стиснул зубы.

— Беги, быстро. Я побегу в противоположную сторону.

— А лошади?

— Отпустим. Сами вернутся домой. Мне лошадь теперь не нужна.

— Ну?

— Лети. Пока.

Пожали друг другу руки. Анджей быстро зашагал к вокзалу, который был в Пулавах в нескольких километрах от города. Он еще не совсем понимал, что с ним творится. Однако шагал в исступлении.

III

Поезд в Варшаву отправлялся только в шесть утра, но все помещения вокзала были уже забиты до отказа. Люди сидели на скамьях, на мешках, на чемоданах, обвязанных веревками и ремнями. Содержимое этих чемоданов не вызывало никаких сомнений. Туалет тоже был полон, он превратился в более благоустроенный зал ожидания. И сундучки, на которых расположились там люди, носили на себе следы более «благородного» происхождения. Несколько человек в туалете жались по темным углам. Анджей тут же догадался, что это были евреи. Проходя мимо зеркала, Анджей взглянул на себя и испугался.

«Надо и мне поискать темный угол», — подумал он. Вид его был ужасен. Лицо осунулось, глаза лихорадочно блестели.

«Наверно, у меня горячка».

Небритые щеки его почти сплошь покрылись синей тенью. По колено вымазан в песке и черной земле. Достав из рюкзака щетку — аккуратный Анджей всегда возил ее с собой, — он очистил брюки от грязи. Люди, теснившиеся невдалеке на полу, запротестовали.

— На дворе не можете почиститься? — рявкнул на него какой-то пожилой господин.

Анджей внутренне согласился с ним. Но после ночного рейда его неудержимо тянуло в закрытое помещение. Крыша над головой давала ощущение безопасности. Впрочем, его не оставляло странное чувство, будто этой головы вовсе нет — такая в ней была пустота. А вместе с тем он ощущал тяжесть в ней и на темя будто давило что-то.

«Нет, не гожусь я для подобных скачек с препятствиями».

Он совсем не думал о том, что произошло в усадьбе Тарговских, даже не отгонял мысли об Антеке! — просто она совершенно не приходила в голову. Зато неизменно возвращалось видение: освещенные электрическим фонариком, смотрели на него остекленевшие глаза Валерия.

«Надо немного поспать», — сказал он себе.

Он отыскал в главном зале уголок, каким-то чудом еще никем не занятый. Опустил на пол свой рюкзак, сел рядом и, прислонясь к нему, заснул. Это был даже не сон, а внезапный провал во мрак и неизвестность, тяжелые и черные.

Проснулся он около трех. Ламп горело меньше, свет был слабее — так что зал погрузился в полутьму. Люди спали вповалку, дышали тяжело. В зале стояла духота и тот густой, спертый воздух, какой всегда бывает в помещении, где спит много людей. Голова у Анджея по-прежнему была тяжелой и в то же время пустой. Это ощущение было настолько невыносимо, что он поминутно встряхивал головой, будто просыпаясь. Но это не помогало. От лежания на твердом полу ныли все кости. Анджей протер глаза.

Протер раз, другой — от изумления, желая убедиться, что не спит и не бредит: совсем рядом, так что локоть Анджея касался его мешка, сидел недавний ночной собеседник. Только в каком-то черном берете, которого Анджей не заметил на пароходе. «Дядя» смотрел на него испытующе и очень неприятно. Разумеется, Анджей понял, что тому уже все известно. В болезненном полусне это казалось вполне естественным.

— Не спишь? — сказал Владек Голомбек.

Только теперь Анджея осенило, что тот как две капли воды похож на Горбаля.

— Не спишь? — повторил сидящий на мешке. Он возвышался над Анджеем и — может, это и было самое неприятное — смотрел на него сверху вниз. — Ну, и как тебе все это нравится?

Анджей решил не вступать в разговор с этим назойливым человеком. Но против воли ответил на его вопрос:

— Что?

— Ну, как тебе это нравится?

И снова они говорили шепотом, на ухо, очень тихим шепотом, чтобы не мешать спящим и чтобы никто не подслушал.

— Что за вопрос! — возмутился Анджей. — Ничего мне не нравится. Не знаю, о чем вы говорите.

— Называй меня дядей.

— Опять дядя! Я не знаю, кто вы такой.

— Это безразлично, кто я такой. Называй меня дядей.

— Ладно, пусть будет дядя.

— Я, кажется, разбудил тебя, — сказал тот и взгорбил свой черный берет на голове. — Тебе, вероятно, снилось что-то приятное.

— Ничего мне не снилось.

— Я полагал.

— Напрасно.

— А я думал, что тебе, возможно, приснится Кмициц или еще какой-нибудь шляхтич. Засада получилась точь-в-точь как у Сенкевича. Только во времена пана Заглобы еще не знали автоматов. Стреляли… Из чего, Анджей, стреляли в те времена?

Анджея удивил этот вопрос.

— Из пистолетов и мушкетов.

— Да, ты прав, из пистолетов и мушкетов. Но это было очень неудобное оружие. Приходилось хорошенько целиться и, кроме того, надо было знать, как целиться: выше или ниже. Это было трудно.

— Тогда были хорошие стрелки.

— Разумеется… Устраивали истинные побоища. Как там, у Сенкевича: «Убил десяток солдат». Убил — и конец.

— В те времена, — скорее подумал, чем сказал Анджей.

— Вот именно. В те времена. А сегодня автомат. Какое великолепное изобретение! Тррр-тррр, выпустил очередь, даже не целясь, и готово — человек лежит.

— Я целился, — сказал Анджей.

— Цель подвернулась удобная. Валерий был в светлом пальто, а нынешняя ночь не совсем темная.

— Красивая ночь, — задумчиво сказал Анджей.

— Красивая и теплая. Октябрь здесь всегда красивый. Хороший месяц. Звезды особенно ярко горят!

— И поля пахнут.

— Ты шел полями? Перепачкался, как черт.

— Да, я торопился. Даже некогда было разобраться, какая погода. Только теперь вижу, как прекрасна эта ночь.

— И тихая. Распростерлась над польской равниной. Это очень красивая страна. Ты молодчина, Анджей.

— А откуда вы…

— Владек мне сказал. Мы тут все вместе. Ну, и сам видел. К сожалению.

— Убили?

— Убили. Всех.

— И Антека?

— Да. К сожалению, и Антека. Для вашей матери это будет большое горе.

Анджей пошевелился.

— Все так ужасно!

— Это тебе только кажется. — Дядя протянул к нему руку. — Только кажется, во всем есть свой смысл.

— Какой смысл может быть в убийстве?

— Ты сам убил.

— Это был очень плохой человек.

— Может, тебе только казалось. Он такой же, как и любой другой.

— Подлый.

— У каждого из нас свои подлости. Да, он тоже убивал. Давно, но все-таки убивал.

— И что же? Там, у Тарговских?..

— Ну и ничего. Все вполне по-польски, по-шляхетски. Похоронят всех в одной могиле. Вот и договорились, вот и пришли к соглашению.

— Не надо было убивать их, чтобы они пришли к соглашению. У нас общий враг.

— Возможно. Одни считают, что у нас один враг, другие — что два врага. По-разному считают. Но сражаются, хорошо сражаются, как во времена Кмицица. Верно?

— А что же остается делать?

И вдруг Анджей вспомнил:

— О боже! Антек убит!

— Тяжко тебе?

— Нет. Я не могу даже представить себе. Он всегда был рядом, столько лет, старший брат. Нет, я не верю. Откуда вы знаете, дядя?

— Мне сказал Владек. Он все видел.

— Их похоронили?

— Нет. Так быстро? Ночь ведь. Подождут утра. Потребуется время, чтобы выкопать яму, большую яму.

— И Кристину?

— И Кристину.

— И Марысю?

— Что касается Марыси, то я не уверен. Говорили, что кто-то убежал. А может быть, это о тебе говорили?

— Я не убежал.

— Нет. Ты вышел на рыцарский подвиг. Как в романе. Охота на краснокожих. Стрелял в спину безоружному…

— У него был автомат.

— Откуда знаешь?

— Сказали.

— Ты стрелял в человека, которого ненавидел всю жизнь.

— Он унижал моего отца. Я имел право его ненавидеть.

— В самом деле? Разве за это убивают?

— Я убил его не за это. Но он высмеивал моего отца.

— Ты любил отца?

— Я и сейчас его люблю.

— Но отца уже нет.

— Где-то есть. Вернется.

— И снова будет печь пирожные.

— Да, печь пирожные! Кто-то ведь должен печь пирожные. Но он был мой отец.

— И за отца ты убил Валерия. Жестокая месть.

— Никто другой не мог этого сделать.

— Ну конечно. Это уж судьба распорядилась. Ради этого ты появился в усадьбе. Никто другой не мог этого сделать.

— Ни у кого не было личных поводов застрелить его.

— Это был человек.

— Ужасный человек.

— А помнишь его глаза? У него были очень красивые глаза, совсем такие же, как у Антония. И глаза Антония в эту минуту, наверно, выглядят точно так же. Открытые и невидящие. Словно глаза убитого зайца.

— У всех трупов такие глаза.

— У всех убитых.

— И умерших.

— Умершим в кругу семьи глаза закрывают. Помнишь бабушку Михасю?

Анджей рванулся.

— Откуда ты знаешь о бабушке Михасе? — вдруг крикнул он громко.

— Тише там! Дайте спать! Кто там кричит? — раздались голоса вокруг.

Анджей заговорил тише.

— Ты хочешь, чтобы я сожалел о том, что сделал, чтобы я говорил «не убий». Но я не скажу «не убий». Меня со школьной скамье учили убивать, твердили, что это долг человека, мужское дело. Меня учили обращаться с оружием, велели убивать зайцев и куропаток. Это мужское дело, а я мужчина, настоящий мужчина: умею убивать. Я доказал это.

Анджей шептал страстно, хоть и тихонько, и не смотрел на того, в черном берете. Но удивился, что тот не отвечает ему. Он приподнял голову, которая весила центнер, и посмотрел в ту сторону.

Рядом никого не было.

IV

Анджея разбудило общее движение. Было еще довольно темно, но видно, объявили поезд — толпа заволновалась. Кто-то вставал, люди потягивались, зевали. Потом все гуртом ринулись на перрон. На перроне было уже светло и очень холодно. День начинался погожий. Был, видно, заморозок.

Около шести подкатил люблинский поезд. Он был уже достаточно полон, и за места новым пассажирам пришлось бороться. И с теми, кто уже сидел в вагонах, и между собой. Анджей благодаря своему росту возвышался над всеми и мог разработать стратегию борьбы за место. Труднее всего было с бабами. Своими мешками, корзинами, наконец, своим собственным телом (они обложены были ломтями солонины) эти пассажирки закрывали всякий доступ к дверям или окнам, ибо и через выбитые окна люди проникали в вагоны.

На первый взгляд положение казалось безнадежным, но постепенно как-то все утряслось. Анджей пробрался относительно легко, положил рюкзак на пол в коридоре и стал возле него. Со всех сторон его сжимали. Так предстояло ехать до самой Варшавы.

Отправление затягивалось, но наконец поезд двинулся. Ближайшие соседи постепенно осваивались. Но в основном люди были молчаливы и не расположены к беседам. В конце концов не знаешь ведь, с кем имеешь дело. Бабы боязливо поглядывали на свои мешки, загромоздившие полки, мужчины, которых было гораздо меньше, закуривали и, одолжаясь спичками, внимательно присматривались к любезным соседям.

Ехали, однако, недолго. Через несколько километров поезд начал замедлять ход.

— Что случилось? — спросила какая-то баба.

— Не бойтесь. Это Голомб, — успокоил ее мужчина, сидевший рядом.

Вдруг грянуло:

— О боже, жандармы!

Поезд затормозил и остановился. Вдоль всего перрона растянулась цепь жандармов. Они ничего не говорили и не двигались, но и без слов все было понятно. Перепуганные бабы начали выкидывать мешки из окон по другую сторону. В поезде поднялся крик.

В вагоны вошло несколько жандармов. Велели высаживаться без багажа. Мешки и корзины, сундучки и чемоданы — должны были оставаться на месте.

Анджей надел свой рюкзак и вышел вслед за другими. Какой-то жандарм накинулся на него:

— А рюкзак, рюкзак! — кричал он.

— Это мои личные вещи, — ответил Анджей по-немецки.

Жандарм смягчился.

— Ну-ка, покажи.

Анджей развязал рюкзак. Жандарм обыскал его. Действительно, там были только личные вещи. Немец взял себе маленькое круглое зеркальце и при этом даже улыбнулся Анджею.

— Бриться, бриться, — пояснил он по-польски.

Анджей пожал плечами.

Жандарм, не встретив должного понимания, снова стал грозным:

— Haben sie einen Ausweis?[70]

Анджей показал свои бумаги. Все было в полном порядке.

— Ну, пошел на место! — крикнул жандарм и так толкнул Анджея, что тот пошатнулся.

Пассажиры с пустыми руками выстроились вдоль поезда — между вагонами и шеренгой немцев. Бабы с немым отчаянием смотрели, как жандармы выносили из вагонов их товар. Мешки складывали в большие кучи, на небольшом расстоянии друг от друга. Действительно, мешков было много.

Никто не плакал. Порой слышалось ругательство. И тогда откликался голос жандарма:

— Ruhig![71]

Анджей поглядывал на людей, которые вели себя спокойно, хоть и были взбешены. Они стояли в шеренге, весьма, впрочем, тесной — едущих было много.

Вдруг шагах в двадцати от себя он увидел знакомое лицо. Светлые волосы Марыси выделялись среди ярких и линялых бабьих платков. Актриса без пальто, без головного убора, стояла среди баб. Она озябла и была очень бледна. Губы ее посинели.

Анджей хотел пробраться к ней, но жандарм, стоящий позади, снова сказал:

— Ruhig!

Пришлось ждать, пока кончится вся эта церемония.

Обыск продолжался больше часа. Наконец был отдан приказ:

— Alles aufsteigen![72]

Однако некоторые не возвращались в вагоны — уже незачем было ехать. Какая-то баба тянула из груды вещей на перроне свой мешок, спокойно объясняя взбешенному жандарму, что там ничего нет. К удивлению Анджея, ей удалось извлечь мешок и затащить его в вагон.

Лишь когда началась посадка, Анджей смог пробраться к Марысе.

— У меня в рюкзаке есть запасной свитер, сейчас дам тебе.

В вагонах стало свободнее. Марыся прижалась к Анджею.

Она дрожала. Зубы у нее стучали.

Анджей слегка отстранил ее, снял рюкзак, хотя соседи ворчали, вытащил свитер и помог Марысе надеть его.

— Теперь будет теплее, — сказал он.

Поезд медленно поехал.

Они не говорили друг другу ни слова. О чем им было говорить? Анджею казалось, что каждое слово сейчас было бы лишним. Но Марыся, видно, не собиралась отказываться от разговора.

— Ты куда девался? — спросила она.

Анджей пожал плечами.

— Пришлось уехать. Мне надо было возвращаться в Варшаву.

— Договорился с Антонием?

— Даже если бы и договорился… — сказал Анджей.

— Ну? — спросила Марыся. — Думаешь что?

— Ты ничего не знаешь?

— Нет. Мы с Анелей удрали. Спрятались в чулане. Я только схватила свою сумку. Через парк…

— А где Анеля?

— Осталась. Побежала в деревню.

— А потом?

Марыся нахмурилась.

— Там стреляли, — прошептала она.

— Еще бы! Он успел сообщить! — сказал Анджей, хотя и чувствовал, что слова его звучат неискренне.

Марыся пристально взглянула на него.

— Ты думаешь? — спросила она едва слышно.

— Этот, твой, — сказал Анджей.

— Ты похож на него.

— Перестань, — грозно сказал Анджей и сжал ей запястье. — Перестань!

— Ты какой-то нервный, — спокойно сказала Марыся и высвободила руку.

Анджей видел, как она постепенно успокаивалась. Уверенность возвращалась к ней. Он даже не заметил, когда она успела привести в порядок волосы, приладить свитер. Вынула из сумки какой-то шерстяной шарфик, повязала на шею — одним словом, стала нормальной пассажиркой. И даже снова сделалась красивой. Кое-кто из спутников с любопытством взглянул на нее.

Поезд ехал медленно, останавливался на станциях. Подошел и минул полдень. Хотя на остановках садились люди, все как-то так утряслось, что вокруг Анджея и Марыси стало даже просторно. Теперь разговаривали непринужденнее, но уже не возвращались к вчерашним событиям. Марыся даже старалась не произносить имени своей приятельницы Кристины.

— Как идут дела в этом кафе?

— Так себе. По крайней мере, на жизнь хватает. Еще несколько актрис кофе у меня подают. Как-то идет. У меня чудесная комнатка — над самым кафе. Это очень важно. Комнатка так расположена, что о ней почти никто не знает.

— Интересно, — сказал Анджей, так, лишь бы что-нибудь сказать.

— Правда? Ты навестишь меня в этой комнате?

— Я? — удивился Анджей. — А зачем?

— Ты очень любезен, — сказала Марыся уже вполне кокетливо.

Анджей с любопытством приглядывался к ней. Он начинал подозревать, что это она привела немцев в усадьбу. Ведь Валерий не мог этого сделать, а они поспели в самый раз. Она одна уцелела. Могла, конечно, не знать о расправе, но уж догадаться должна была. Пожалуй, эти человеческие жизни были на ее совести. Но по мере того как поезд уходил все дальше от тех страшных мест, Марыся из перепуганного и жалкого существа снова превращалась в изящную, привлекательную женщину, полную очарования и жаждущую испробовать на Анджее свои чары.

Анджей должен был призвать всю силу воли, чтобы разговаривать как ни в чем не бывало, чтобы не возбудить подозрения, не выдать своего волнения или даже испуга. Он сдерживал себя — и становился неестественно холодным.

«Собственно, я должен ее прикончить, как и его, — думал он, — только вот нет оружия. Она преступница, это ясно».

И одновременно ощущал все ее обаяние. Казалось, чем ближе они подъезжали к Варшаве, тем лучше становилось настроение у Марыси, она уже чувствовала себя в привычной атмосфере. В какой-то момент он заметил, что Марыся весьма заинтересована заполучить его, и сказал себе: «Даже и не надейся, милочка, ни за что на свете!» Марыся рассказывала ему о своей актерской жизни до войны, об истории со старым Губе; теперь она уже не стеснялась и говорила так громко, что все вокруг могли ее слышать. Впрочем, слушать было некому — бабы, едущие с товаром или за товаром, наверняка не понимали, о чем говорит эта стройная артисточка, а если даже догадывались о ее профессии, то окидывали ее недоброжелательным взглядом. Следуя за этими взглядами, Анджей увидел необычайно красивые ноги Марыси, едва прикрытые короткой юбкой. Чулки, обувь — все было отменного качества.

— А что поделывает Губи-губи? — спросила вдруг Марыся.

Анджей насторожился. «Берегись», — подумал он и равнодушно ответил:

— Не знаю, давно его не видел.

— Скрывается? — спросила она еще.

— А зачем ему скрываться? «Капсюль» заняли немцы, никакого конфликта не было. Учится, наверно. А может, развлекается.

— Приходите вместе в кафе. Мне тоже хочется повидать его. Это очень веселый парень.

— Не слишком подходящее сейчас время для веселья.

— Ах, — Марыся повела грудью, — да не будь таким целомудренным, у меня в кафе иногда бывает очень весело. И всегда очень приятно. Эльжбетка Шиллер порой заглядывает. Надо попросить ее, чтобы она как-нибудь спела. Что ты скажешь о таком концертике?

— Не будет она петь в такой дыре.

— О, вовсе не такая уж дыра, — как-то многозначительно произнесла Марыся.

— Я не хотел тебя обидеть, — засмеялся Анджей.

Марыся благодарно взглянула на него.

— У тебя такая улыбка, ну просто не знаю… — сказала она вдруг.

Анджей с неприязнью подумал, что события развиваются слишком быстро, и насторожился. Марыся это заметила.

— Не хмурься, — сказала она, — это просто комплимент… без задней мысли.

— Откуда ты взяла? — Анджей сжал ее руку. — Я вовсе не хмурюсь.

И вдруг перед ним опять всплыла сцена на ночной дороге, лицо убитого, освещенное слабым светом фонарика, и стеклянный отблеск в мертвых глазах. Эта картина вспомнилась ему так живо, словно он сейчас, в эту минуту, и вправду видел ее. Невольно он крепче стиснул руку девушки. Та поняла это по-своему и на пожатие ответила пожатием.

Они были уже где-то под Пулавами. Снова становилось тесновато.

Вдруг Анджей почувствовал на себе чей-то взгляд. Сквозь толпу, поверх голов теснившихся как сельди в бочке людей, он заметил внимательно наблюдавшие за ним большие черные глаза. Он не сразу понял, чьи это глаза. Но спустя минуту узнал их. Это был Черный Лилек.

Анджей улыбнулся ему.

Но Лилек не ответил улыбкой. Незаметным движением приложил палец к губам.

А потом взглядом показал на Марысю. Отвернулся к окну и стал смотреть на однообразный пейзаж пригорода Варшавы, словно увидел там нечто интересное.

«Черт возьми, — подумал Анджей, — они уже что-то знают о ней. А кто это «они»?»

То была не первая его встреча с Лилеком со времен Коморова. Порой он его встречал — то одного, то вместе с Романом. Несколько раз встречались в кафе «Люля» на Жабьей. Анджей догадывался, что Лилек с головой ушел в серьезную политическую работу, но подробней узнать об этом не мог.

Встречи эти обычно бывали неприятными. Назначались они по требованию Лилека — похоже было, будто ему надо что-то сказать Анджею. Но разговор не получался. Лилек все кружил вокруг да около — то вспоминал о смерти Янека Вевюрского, то о встрече у Януша. А потом переходил на общие темы, рассказывал о событиях на фронте, о которых Анджей и без него был великолепно осведомлен, но ни слова не говорил о внутренней ситуации. А ведь вообще-то молодые подпольщики не так уж таились друг от друга и если даже не работали вместе, то, во всяком случае, много знали друг о друге, несмотря на клички, пароли и тому подобную конспиративную липу. А между тем Лилек, проболтав с Анджеем час, а то и больше, не оставлял подобно охотнику, кровавого следа, не говорил ничего конкретного, а все петлял, как молодой пес, потерявший след зайца. Анджею самому хотелось похвастаться перед ним своим участием в конспиративной работе, но Лилека это как будто вовсе не интересовало. Наконец, на последнее свидание, назначенное Лилеком, Анджей не пошел и с тех пор потерял его след. И вот теперь он снова встретил его, и в столь неожиданных обстоятельствах. Это заставило Анджея задуматься. Он снова присмотрелся к Марысе. На лице ее уже не было и следа усталости.

«Зато я наверняка выгляжу как дохлая кляча», — подумал он.

Приехали.

На перрон из вагонов высыпало множество людей, кругом стало тесно и серо. Жандармов было мало, и они ни к кому не приставали: видимо, знали, что по дороге пассажиров просеяли сквозь густое сито.

Спускаясь с перрона Восточного вокзала, Анджей почувствовал, что Лилек идет следом. Но не стал оборачиваться.

— Четверг, пять часов, в «Люле», — услышал он за спиной.

— Ладно, приду, — произнес Анджей, продолжая смотреть перед собой и ведя под руку Марысю, которая была много ниже его ростом.

Вместе с толпой они выплеснулись на вокзальную площадь. Анджей остановил рикшу-велосипедиста и усадил в коляску Марысю. Хотел, чтобы она уехала одна.

— Что там слышно? — спросил он молодого парня.

— Пронесет, — со спокойной уверенностью ответил рикша.

— Разве ты не поедешь со мной? — встревожилась Марыся.

Анджей колебался.

«Может, лучше с ней?» — подумал он. Поискал взглядом Лилека, но тот уже исчез.

И он поехал.

Поезд прибыл с опозданием, под вечер, короткий октябрьский день близился к концу. Все торопились добраться домой до наступления темноты. Тротуары заполняла густая молчаливая толпа. Анджей слишком хорошо знал оккупированную Варшаву, чтобы не заметить, что сегодня здесь что-то произошло: расстрелы, облава? Расспрашивать рикшу не хотелось: а вдруг шпик, хотя почти всегда это были ребята из подполья.

Несмотря ни на что, на лицах спешащих людей не отражалась подавленность или отупение. Напротив, на них застыло выражение ожесточенности и целеустремленности. Анджею пришло в голову, что для «победителей» это малоприятное зрелище, что выражение холодной ожесточенности должно приводить их в бешенство, а более прозорливых заставлять задуматься над дальнейшим ходом событий.

Несколько минут, пока проезжали мост Понятовского, поблескивала серебром Висла. Солнце в окружении облаков казалось особенно величественным. Всю дорогу Анджей избегал взгляда Марыси.

— Взгляни, какой прекрасный закат, — сказала она ему.

Рикша сплюнул:

— И как только солнце терпит эту мерзость!

Они оставили эти слова без ответа. Когда приехали на Кредитовую и рикша остановился перед домом, Анджей расплатился и хотел было идти на Брацкую, но Марыся удержала его за руку. Сказала:

— Идем ко мне. По крайней мере, хоть выспишься.

V

После встречи с Лилеком в кафе «Люля» на Жабьей для Анджея наступили трудные дни. До сих пор он как-то справлялся со своим душевным состоянием и спал относительно спокойно. Повседневность, конечно, и прежде подавляла его, как и других, но теперь стала совсем невыносимой. Он особенно не задумывался над тем, почему после поездки в Пулавы никак не мог прийти в себя и обрести прежнее свое спокойное отношение к жизни. Слишком многое тут переплеталось. И прежде всего отношения с Марысей. Он не мог сказать себе, что любит ее. Однако ее несколько деланная женственность все более вовлекала его в тот образ жизни, который был слишком противен его натуре, чтобы не нарушать его душевного равновесия.

У него не было ни минуты времени для серьезных размышлений. Работа на подпольных офицерских курсах, где он был уже инструктором, вечера и ночи с Марысей, страх перед каждым днем и воспоминания, которые так хотелось поскорее вытравить, — вот из чего складывалась его жизнь, беспорядочная, торопливая и пока что отвратительная. Он так хотел вырваться в Пустые Лонки! Казалось, стоит ему посидеть ночью на крыльце, особенно сейчас, в начале зимы, когда голые деревья не нарушат своим шелестом течения его мыслей, не будут баюкать его, — и он сумеет забыть о войне и крови, об этом ужасном состоянии хаоса и оторванности, в котором пребывает все вокруг, и снова станет думать, как бывало прежде, снова отыщет себя в центре мира. Но сделать это было невозможно.

Однажды декабрьским утром он вернулся домой. Тучи нависли низко, и было темно, как на рассвете, хотя часы показывали почти восемь. Он вошел в дом на Брацкой, на цыпочках прошел по лестнице и по верхнему коридору, словно и в самом деле была глубокая ночь, скользнул к себе в комнату.

С кресла (это было любимое кресло мадемуазель Потелиос, прежней обитательницы этой комнаты) поднялась мать.

Анджей был немного пьян и немного не в себе от сумбурных мыслей. Однако он взял себя в руки и глубоко вздохнул, как перед погружением в воду.

— Мама! — сказал он.

Оля с минуту стояла молча и смотрела на него.

— Ничего-то я о тебе не знаю, — произнесла она вдруг.

— Ты меня ждала?

— Всю ночь ждала, всю ночь, — повторила Оля как-то беспомощно и отрешенно.

— Зачем?

— Хотела спросить тебя.

— Но почему ночью? — удивился Анджей. Он сел на кровать и стал переобуваться. Ему предстояло идти «на место».

— А когда? — рассердилась Оля. — Тебя ведь никогда нет дома.

Анджей уже все знал. «Еще и это!» — подумал он. Но продолжал притворяться:

— В чем дело, мама?

— Что тебе действительно известно о смерти Антося? — с усилием сказала Оля, опираясь на поручни кресла.

Анджей свистнул.

— Ты подозреваешь, что я что-то знаю, — заметил он.

— Безусловно. Ведь ты ездил туда. Ты говорил, что виделся с ним.

— Я его не ликвидировал! — сказал он со злостью.

— Анджей! — крикнула Оля. — Как ты можешь…

— А что? — спросил Анджей вызывающе.

— Как ты можешь даже думать!

— А что, разве не может брат брата? В наше-то время?

А про себя подумал:

«Не все ли равно — я или моя любовница».

— Я ничего не понимаю. Как это могло случиться?

— Очень просто. Как только я выехал в Пулавы, нагрянули немцы, окружили усадьбу, ну и перестреляли всех. Я рассказывал уже сто раз.

— Да, но я не могу этого понять. Как они могли?

— Они способны и не на такое.

— И почему Валерек в тот же самый день?..

— Валерека немцы убрали — он уже не был им нужен. Это, наверно, он «продал» Тарговских и всех этих Скшетуских или Заглоб, которые там торчали.

Оля вздохнула.

— Ты стал такой… такой черствый.

— Тебе хотелось бы, мама, чтобы я нежничал?

— Больше мне ничего не скажешь?

— Ничего. Скажу только, что ты сентиментальна, как старая Дева.

Оля возмутилась:

— Какой же ты подлый.

И пошла к двери.

Анджей вскочил с кровати.

— Мама! — закричал он, когда она была уже на пороге. — Мама!

— Что тебе? — обернулась мать.

Анджей вдруг заключил ее в объятия, крепко прижался, спрятал лицо на ее груди.

— Ты меня еще любишь, мама?

Оля положила руку на голову сына.

— Это я должна тебя спросить. Ты ушел от меня.

Анджей отстранился от нее. Подошел к окну.

— Надеюсь, ты понимаешь, мама… — сказал он едва слышно.

Оля застонала, словно у нее заболело сердце.

— Не детям судить родителей.

Анджей повернулся к Оле, многозначительно посмотрел на нее.

— Кто любит, тот всегда имеет право судить.

Оля прижала руки к сердцу.

— Если вообще кто-либо на этом свете имеет право судить.

— А в тот свет я не верю, — сказал Анджей и добавил нервно: — Я не осуждаю тебя, мама, можешь быть спокойна.

Он взглянул на нее еще раз — большие его глаза смотрели на нее серьезно, с тем особенным выражением, которое ей никогда не удавалось определить.

— Я очень люблю тебя, мама, — сказал он глухо.

Оля вскинула руки, будто пораженная выстрелом, закрыла лицо и, шелестя шелковым халатом, выбежала из комнаты.

Анджей с минуту стоял молча. Потом начал собираться в дорогу, поглядывая на часы.

— На Мокотов к девяти уже опаздываю, — сказал он себе.

Но не торопился. Стал перед зеркалом и, старательно натягивая перчатки, смотрел на отражение своего лица. В последнее время он исхудал и в глазах появился тревожный блеск.

«Что сказал бы обо всем этом отец?» — подумал Анджей, отходя от зеркала.

Глава тринадцатая Еще один концерт I–VII. Перевод В. Раковской VIII–X. Перевод М. Игнатова

I

Какими путями Бронек выбирался из гетто{78} — известно было только одному Иегове. Когда он иной раз появлялся к вечеру на Брацкой, ни Анджей, ни Геленка ничего не могли от него добиться. В ответ на все их вопросы он только загадочно улыбался.

Обычно он оставался на ночь, ночевал в каморке, рядом с комнатой Анджея, но тот прекрасно знал, что Бронек проводит ночи у Геленки. Думал, что в доме ни у кого на этот счет нет сомнений. Однако он ошибался, ибо ни панне Текле, ни Оле не приходила в голову мысль объяснять ночные визиты Бронека подобным образом. О своем пребывании в гетто Бронек тоже ничего не рассказывал, а настойчивые расспросы парировал словами: «Не хочу сейчас об этом даже думать». И все уважали его молчание, тем более что лучше было не думать об этих ужасах, если все равно нечем помочь.

Такова была общепринятая теория. Анджей не разделял ее. Однако сам в последнее время был настолько занят, так сказать, настолько, словно бы оглушен событиями, что как-то даже не замечал, что становится все более равнодушным. С Бронеком он не очень любил встречаться. После смерти Марыси Татарской он все больше сидел дома и почти никогда не ночевал в городе.

Вместо рассказов Бронек приносил свои эскизы и рисунки из жизни гетто. Очевидно, пробирался очень удобным путем. Все предполагали, что он попросту проходил через здание суда, благодаря знакомому полицейскому, который не останавливал его. В общем, это было настолько невероятным, что никто даже не пытался проникнуть в его тайну.

Итак, дорога была, по-видимому, очень удобна, если Бронеку удавалось проносить контрабандой довольно большие листы картона. По вечерам он показывал их Анджею и Геленке. Оля и Спыхала сторонились молодежи, а панна Текла вздыхала по Алеку и сидела в своей комнате.

А молодежь собиралась у Анджея и старательно делала вид, будто во всем, что она делает и говорит, нет ничего необычного. Иногда Анджей приносил откуда-то спиртное, и они довольно много пили.

Было тогда в Варшаве множество всевозможных бутылок, извлеченных из старых городских и деревенских подвалов, были захваченные во Франции и немцами к нам доставленные и совершенно в Польше неизвестные напитки (например, «Мари Бризар»). И всегда что-нибудь любопытное можно было найти в бесчисленных погребках, комиссионках и кафе той эпохи.

Однажды в каком-то баре бармен (известный кинорежиссер) вытащил из-под прилавка бутылки старого рейнского, совсем уж диковинного, какого не только Анджей, но, пожалуй, и Януш никогда не видывал: красное рейнское вино с таким запахом, что, когда откупорили бутылки, комната Анджея наполнилась острым ароматом каких-то цветов.

Геленка назвала это вино «кровью героя», Анджею претил Цинизм сестры. Тем не менее все напились допьяна этой «кровью героя».

То было в середине апреля 1943 года. Бронек пришел более, чем обычно, оборванный и подавленный, и ему очень трудно было держать себя в руках и беседовать о живописи и искусстве. Однако он упрямо хватался за эти темы, чтобы не обнаружить, о чем неустанно думает. Нельзя было не напиться в такой атмосфере.

Рисунки Бронека вовсе не были отражением его переживаний. Не рисовал он ни «мадонн из гетто», ни умирающих и умерших на улицах, не делал зарисовок кошмарного быта еврейского района. Впрочем, возможно, он просто не выносил таких рисунков из стен гетто. Те, что он показывал Анджею и Геленке, изображали исключительно женские и мужские тела. Некоторые были нарисованы с натуры — эти отличались худобой, — но больше по памяти. На его картонах, крупных и мелких, возлежали, раскинувшись, прекрасные тела девушек и юношей во всей красоте молодости, в ничем не нарушенном очаровании. Геленка ничего не говорила, рассматривая эти рисунки, но Анджей удивлялся.

— Странные замыслы, — сказал он, — почему тебя так пленяет красивое тело?

— Снова возвращение в технике к Гизу, — равнодушно ответил Бронек.

— Тебя интересует техника рисунка? — Анджей пожал плечами.

— А почему бы и нет? Это лучше чего-нибудь другого.

— Восхищаюсь твоей силой воли.

— А может быть, это именно слабость?

Снова выпили по рюмке «крови».

— Видишь ли, — Бронек впервые заговорил о том, замкнутом, мире, — видишь ли, там, несмотря ни на что, есть жизнь. А помнишь, что я сказал когда-то, когда Губерт купался в Висле? Как можно решиться на самоубийство перед лицом жизни?

Анджей вдруг взял Бронека за руку.

— Послушай, что я скажу тебе, — он внимательно посмотрел на него, — оставайся. Не возвращайся туда ни завтра, ни потом Мы тебе поможем.

Бронек рассмеялся.

— Ты, как всегда, наивен, Анджей. К сожалению, я вернусь туда, это решено.

А спустя минуту добавил:

— И неизвестно только, приду ли я к вам сюда еще когда-нибудь.

Тут вошла панна Текла с известием, что кто-то спрашивает Анджея.

— Может, это Губерт? — спросила Геленка.

— Нет, не Губерт.

— Жаль, охотно бы с ним повидался, — сказал Бронек.

Когда Анджей вышел, Геленка спросила:

— Зачем ты хочешь вернуться в гетто?

— Там мои родители.

— Ты хорошо знаешь, что твое присутствие родителям не поможет, — с присущей ей жестокостью сказала Геленка.

— Возможно. Но мне кажется, что я должен там быть.

— Ты совсем не похож на еврея, как говорят теперь, — сказала Геленка. — И спрятать тебя будет совсем нетрудно.

— У меня не еврейский нос?

— У тебя и характер не еврейский.

— Вот наконец-то сказано самое главное. Значит, у евреев какой-то особенный характер?

— Ну, знаешь… — вспылила Геленка.

— Так вот. Именно потому, что ты находишь мой характер не еврейским, я и должен вернуться в гетто. Ясно?

— Не совсем. Даже вовсе не ясно. Чертовски темно.

— Своими словами ты подтвердила, что я еврей, что мне следует идти туда, где все евреи, и дело с концом.

Геленка положила руку ему на плечо.

— Знаешь, — сказала она, — прежде ты всегда был такой рассудительный, я полюбила тебя за твой ум. Вот я психопатка, тебе хорошо это известно. А теперь ты вдруг впал в истерику.

— Побудь в таком окружении, как я, несколько месяцев, и посмотрим, не спятишь ли ты окончательно.

— Так мы и хотим вырвать тебя из этого окружения.

— О нет, извините. Хоть у меня и не еврейский характер…

— Истерик!

— … но там я почувствовал себя евреем. Должна же быть на свете какая-то солидарность.

— Ты прекрасно можешь быть солидарным поляком.

— Это не так просто, как кажется. Тебе никогда не приходилось решать подобные вопросы.

— Я дочь пекаря…

— Сова, которая была дочкой пекаря…

— Не паясничай.

— Но ведь это не я, это Офелия так говорит{79}: «Сова, которая была дочкой пекаря…»

— Непонятен мне этот намек.

— Не понимаешь, что ты сова? — сказал Бронек и поцеловал ее.

— Я вижу, ты не хочешь разговаривать серьезно.

Они выпили еще по рюмке душистого вина.

Бронек посуровел.

— Видишь ли, я не могу разговаривать серьезно. Любой серьезный разговор сейчас не был бы ни занятен, ни даже серьезен.

Он был бы трагичен. Я не сомневаюсь, что это моя последняя встреча с тобой. И я как раз хотел просить тебя, чтобы мы не разговаривали ни на какие серьезные темы. То есть можем говорить о самом главном: о живописи.

— Ты идиот, — беззлобно сказала Геленка. — Тут мир рушится, а ты заявляешь, что самое главное в мире — живопись. Право, ты меня удивляешь.

— Видишь ли, с миром дело обстоит так, что сколько бы раз он ни рушился, все равно потом снова восстановится. Важны не дома, не школы, не музеи. Важнее всего — человек. А такой человек, как я, полнее всего выражает себя в живописи. Надо, чтобы человек выражал себя как можно более полно. И если я исчезну, то живопись не исчезнет. Вот в чем мой оптимизм.

— Довольно банальный оптимизм, — состроила гримасу Геленка.

— Разумеется, это не ново, зато утешительно. Не очень большое, но все-таки утешение. А ты отнимаешь его у меня.

— Значит, я должна тебе поддакивать? Ты стоишь на пороге самого страшного, а я должна говорить: «Да, Бронек, ты прав, на свете нет ничего важнее живописи».

— Можешь этого не говорить. Достаточно, если ты согласишься со мной.

— Дорогой мой, — Геленка поморщилась, — как могу я с тобой согласиться? Я просто не хочу, чтобы ты умирал.

— Поверь, — с улыбкой сказал Бронек, — мне чертовски не хочется умирать. Поэтому я и не покончил самоубийством.

— Как это?

— Родители мои покончили с собой. Это ложь, что мне надо возвращаться к ним. Я должен вернуться к другим.

— Как это не покончил с собой?..

— Так я сказал когда-то Алеку и Губерту, Анджея тогда с нами не было. Я сказал: «Как можно совершить самоубийство перед лицом жизни?»

— Что значит твоя жизнь?

— Видишь ли, я не хочу продать ее дешево.

— Не понимаю.

— Нравятся тебе мои рисуночки?

— Нравятся, ну и что же?

— Видишь ли, я не просто приношу к вам мои рисуночки. В этих рисуночках я уношу кое-что в гетто. Для евреев.

— Продовольствие?

— Нет, не продовольствие{80}.

— А что же?

— Ничего! Больше мы об этом не будем говорить.

Он поцеловал ее. Но Геленка вырвалась из его рук, хоть и исхудавших, но еще очень сильных.

— Что ты замышляешь? Что ты хочешь сделать?

— Это не я. Я ничего не хочу делать. Я хочу жить.

— Но ведь…

— Что? — Бронек снова обнял ее. — Что ты хочешь сказать?

— Ведь…

— Ты хочешь сказать, что там жить невозможно? Что там не жизнь?

— Нет, нет.

— Жизнь — всюду жизнь. Она всегда в цене. Но ты права.

— Я ничего не сказала.

— Но подумала. Ты права. Там жить нельзя. Придется умереть, но не так, как мои родители.

Геленка опять выскользнула из его объятий, отбежала. Ткнула в его сторону пальцем.

— Вы хотите бороться?! — крикнула она. — Вы?!

Бронек догнал ее, обнял, закрыл рот поцелуем. А потом сказал:

— Что тебе пришло в голову? Борьба — это только ваша привилегия, да, ваша, «гоевская» привилегия. И гибнуть — без смысла и без цели — это тоже только вы, поляки… Разве бы я мог, разве бы осмелился посягать на ваши шляхетские, крестьянские и рабочие привилегии? Я, никчемный, еврейский буржуй…

Геленка колотила его кулаками по плечам.

— Пусти!

— Не пущу, — спокойно сказал Бронек, — не пущу. — И добавил бесстрастным голосом: — Презренный еврей хочет изнасиловать сову, дочь пекаря.

II

Когда Анджей вошел к себе в комнату, он в первую минуту не узнал человека, ожидавшего его. Возле кровати в углу стоял высокий и словно закопченный Лилек, переступал с ноги на ногу, и вся его поза выражала, что он готов бежать в любую минуту. Он мял в руках и без того измятую кепку, и губы у него складывались как-то странно, когда он пытался говорить.

— Анджей, — вымолвил он наконец не очень внятно. — Скажи, Анджей… Я погорел. Где-то надо переночевать. У тебя можно?

Анджею стало немного не по себе. Он и сам не знал отчего.

— Ну разумеется, — сказал он. — Но почему ты стоишь? У тебя такой вид, словно ты хочешь бежать.

— Так если здесь нельзя… — пробормотал Лилек.

— Садись, — резко сказал Анджей.

— Я уже целый день бегаю по городу. Негде приютиться.

— Надо было тут же прийти ко мне, — как-то неискренне сказал Анджей, а затем добавил уже мягче: — Садись, парень.

Лилек сел на кровать.

— Если разрешишь, я сразу же прилягу, — сказал он просительно. — Всю ночь не спал.

— Ложись, — пожал плечами Анджей. — Какие развел церемонии!

— Боязно… за тебя, — сказал Лилек.

Он разулся, лег на кровать и забился в угол, к стенке, как загнанный зверь.

— Что случилось? — спросил Анджей, садясь на стул.

— Я был на задании.

— Гнались за тобой?

— Нет, сам носился.

— Что значит погорел?

— Меня предупредили. Соседи. Возвращаться домой незачем, там загребли всех.

— Хорошенькое дело, — сказал Анджей.

— Как мне быть теперь? — спросил Лилек, не требуя никакого ответа.

— Пока спи, — сказал Анджей. — Завтра подумаем. Хочешь есть?

— Нет. Пожалуй, нет. Пить хочется.

— Я принесу тебе чаю.

— Никто не должен знать, что я здесь.

— Только панна Текла. Это она тебя впустила?

— Старушка? Да.

— Никто ничего не узнает. Принесу тебе чаю. Сам.

— Как хочешь.

— Нам придется спать на одной кровати. Подвинься к стене.

— Я тебя не стесню?

— Ничего не поделаешь.

Лилек уже спал, когда Анджей вернулся с чаем. Он немного задержался — кипятил воду. К Геленке он не стал возвращаться — не хотелось уже ни красного вина, ни разговоров с Бронеком. Хотя было еще довольно рано, в доме все уже укладывались на ночь: каждый запирался в своей комнате. Анджей опустил светомаскировочную штору, зажег настольную лампу. Открыл книгу, но как-то не читалось. Лилек тяжело дышал.

Анджей вытащил из-под него одеяло и хотел даже раздеть его, но Лилек отбивался во сне. Анджей оставил его в покое. Снова вернулся к книге. Однако тишина замершего дома и замершей за окном улицы усыпляла его. Глаза начали слипаться. Он пошел в ванную, умылся и вернулся в комнату. Тем временем Лилек разделся, бросил одежду на стул и снова спал, сопя. Анджей прилег рядом, погасил свет и тотчас же заснул.

Среди ночи он проснулся. Лилек держал его за руку.

— Ты не спишь, Анджей?

— Не сплю, — сонно пробормотал Анджей.

— Слушай. А если немцы придут сюда?

— Не придут.

— Ну, а если? Погибнете все.

— Погибнем. Так или иначе, каждую минуту рискуем.

— Собачья жизнь.

— Спи, Лилек. Завтра что-нибудь придумаем.

— Что же тут придумаешь?

— Ну, куда тебя отправить. Тебе в лес надо.

— Черт возьми, эти фрицы гоняют человека, как дети кошку по двору.

Теперь им было не до сна. Лилек снова пошевелился.

— Этот Януш — твой дядя? — спросил он.

— Нет, никакой он не дядя. Просто так называю его.

— А почему?

— Давно знакомы. Он мою маму знает с детства.

— А откуда он знал Вевюрского?

— Не помню. Они встречались в Париже.

— В Париже?

— Ну, ты ведь знаешь, Вевюрский был в эмиграции. Оттуда он и привез эту Ядвигу.

— Да, но вот что они были знакомы — это совершенно непонятно.

— Почему? И тот человек, и этот человек.

— Сам знаешь, — Лилек вздохнул, — человек человеку волк. Преследуют друг друга.

— Не знаю, чего ради Янушу преследовать Вевюрского.

— По самой природе.

— Возможно… Лучше спи.

— Нет, нет. Теперь мне не уснуть. Я прислушиваюсь.

— Что тебе это даст? Придут — так придут.

С минуту помолчали. Весенняя ночь была совершенно тиха. За окном, завешенным черной бумагой, темной плитой лежал сон.

Лилек опять взял Анджея за руку.

— А ты был в Париже?

— Нет, не был.

— Какой он, этот Париж? — безразлично и сонно пробормотал Лилек.

— Город как город.

— Э, пожалуй, нет, говорят, красивый.

— Говорят.

— А хорошо ли там человеку?

— Всюду плохо.

— А почему про него говорят, что красивый?

— Ну как почему? Улицы красивые, широкие, светлые улицы. Дома, парки, старый такой костел готический, Нотр-Дам де Пари…

— Как?

— Нотр-Дам де Пари — так называется этот костел. Река Сена. Много мостов. Художников там много.

— Художников?

— Тех, что картины рисуют. Природу, реки, мосты, цветы, девушек. — Анджей сам увлекся этим перечнем вещей, которых никогда не видел и никогда не увидит.

— Вевюрский в тюрьме также рассказывал. Женщины, говорит, у них красивые. И глазки строят.

— Ого, — засмеялся Анджей.

— Вевюрский говорил, что рабочим там тоже плохо.

— Ну, сейчас там вообще нехорошо. Ведь там теперь тоже война. Женщины глазки строят немчуре.

— У нас-то на немцев не обращают внимания, — с уверенностью заявил Лилек.

— Смотря кто, — с горечью возразил Анджей.

Лилек привстал на постели и склонился над Анджеем.

— А что, — с внезапной теплотой спросил он, — она с немцами путалась?

— Сам говорил. Ты же сам это говорил! — рассердился Анджей. — Должно быть, хорошо знал.

Лилек сел на постели. С минуту молчал, потом сказал в раздумье:

— Да, знал.

— Слушай…

— Знал, знал, — твердо сказал Лилек. — Получила пулю в лоб по заслугам. За доносы.

— Ну конечно, — неохотно согласился Анджей.

Помолчали. Анджей видел в полузабытьи две картины: тусклые, пустые глаза Валерия, лежащего на пыльной осенней дороге, с пятнами желтых листьев вокруг головы, и другое пятно — черное, растекающееся под его простреленной спиной. На это наплывала картина бара, сорванная занавеска, за которую схватилась, падая, Марыся.

— Ты говоришь о таких вещах… — сказал он вдруг Лилеку, хотя тот молчал.

— Я ничего не говорю, — возразил шепотом Лилек, — я только спрашивал о Париже.

— О Париже! — иронически фыркнул Анджей.

— Я ведь думал, что ты, такой богатый, поездил по свету. А ты что? Никуда не ездил?

— Ездил в Пустые Лонки.

— Что это за Пустые Лонки?

— Деревня такая, — сказал Анджей и подумал, что не сможет объяснить Лилеку, что такое Пустые Лонки. Никому — более утонченным людям — не может он объяснить, что такое Пустые Лонки. И самому себе не может объяснить, что такое Пустые Лонки. Дом, парк, лес и заключающаяся в этом вся его жизнь. Его невинная жизнь — жизнь в той, совсем канувшей в небытие эпохе. Там он бродил. Там были отец, Валерек, Кася. Что теперь с Касей? Ромек говорил, что она в Варшаве, муж ее расстрелян. Но Ромека забрали в Освенцим{81}, никто уже больше ничего ему о Касе не расскажет.

— Пустые Лонки, — повторил он, — там у меня была девушка.

— Мировая?

— Не знаю. Но была. И Пустые Лонки были. Их больше нет.

— Немцы забрали?

— Нет. Просто их больше нет. Ничего уже нет.

— Чепуха, — низким голосом сказал вдруг Черный Лилек. — Немцы еще есть.

— Это верно. Немцы есть.

— Но скоро их не будет.

— Не будет — у нас. Похоже на это. Но вообще будут.

— Доконают их. Перебьют до последнего. Иначе нельзя. Надо добить.

— Как они евреев, — сказал Анджей.

— Даже хуже. Всех. Может, это и хорошо, что их уже не будет?

Анджей рассердился:

— Замолчи. Иначе выгоню.

— Не могу их любить.

— Этого от тебя и не требуют!

— Э, ты уж сразу на меня напустился, — сонно сказал Лилек. — Конечно, ты прав. Вевюрский тоже всегда так говорил. Что я понимаю?.. Несознательная масса.

— Ну, так не скажешь. Ты же учишься.

— Вевюрский мне в башке все прояснил.

— Вот видишь.

— Но в ней еще темноты хватает. Видно, многовато меня били по башке. Шпандырем утюжили.

— Твой отец был сапожником?

— Да нет, каменщик он. Дедушка был сапожник. Матери отец.

— И что же? Били тебя?

— Недолго. Все рано умерли. Отец жив, но на работах в рейхе. Написал раз из Дрездена.

— А что же ты говоришь, что сегодня всех твоих забрали?

— Моих, да не моих. Я у тетки жил. Она-то вывернется, за нее не боюсь. Но у нее двое сыновей. Свои в доску. Их и забрали.

— А из-за чего?

— Видно, пронюхали. У нас там типография.

— Вот тебе и на. Но не у вас в доме?

— Нет. Но мы все в той типографии работали.

Снова помолчали. Где-то очень далеко раздался взрыв.

— Что-то там происходит, — шепнул Анджей.

— А мы тут спим, — с болью сказал Лилек.

— Вот как раз и не спим.

— Один должен бодрствовать, чтобы другой мог заснуть.

— Откуда ты это знаешь? — оживился Анджей.

— Просто пришло в голову.

— Так сказано у Шекспира. Был такой писатель.

— Знаю. Вевюрский тоже рассказывал. А может, это Вевюрский мне и говорил: один должен бодрствовать, чтобы другой спал. Мы должны бодрствовать, — повторил Лилек, словно засыпая.

Вдруг он встрепенулся.

— Слушай-ка, а в Москве ты был?

Анджей пожал плечами.

— Откуда же, туда трудно попасть.

— Верно. Вот уж, должно быть, красивый город.

— Большой, — неуверенно сказал Анджей.

— Большой, огромный. Весь, наверно, огнями светится.

— Спятил. Сейчас ведь война.

— Они войны не боятся. Кремль светит на весь мир. Там Сталин сидит. Он всех рабочих любит. Собрал их всех вместе — и погнали немчуру.

— Нам бы такого Сталина!

— Силища.

— Именно, — вздохнул Анджей. — А у нас неизвестно, кому верить.

— Нам верь, коммунистам, — с внезапной силой сказал Лилек. — Придут сюда — всем будет хорошо. Как в России. Всех сравняют. Землю раздадут…

— Только там малость наших постреляли, польских коммунистов. Рассказывал мне один человек. Оттуда приехал.

— Что ты говоришь! Я хочу его повидать.

— Не знаю, где он. Такие здорово прячутся.

— А ты где его видел?

— Видел, и все тут. Чего тебе рассказывать.

— И что он говорил? Хорошо там, правда?

— Может, и хорошо. Но кое-кого из ваших там расстреляли.

— Много он знает. Если расстреляли, значит, за дело. Враги.

— Коммунисты — и враги?

— Притаившиеся. Сталину лучше знать. Когда ихняя армия сюда придет, я, наверно, рехнусь от радости.

— Ну, знаешь. Люди как люди.

— Да. Но это не обыкновенные люди. Они принесут нам настоящую свободу.

— Да, конечно. Свободу…

— Свобода для каждого человека — как воздух.

— Да, но только люди впритирку стоят. Тесновато немножко. Вот и не получается свободы.

— Что-то глупости ты говоришь…

Лилек сел на постели и коснулся рукой груди Анджея.

— Ты все-таки буржуй, — сказал он беззлобно, — ты нашей пролетарской жизни даже не представляешь. И счастья нашего представить себе не можешь.

— Вполне возможно.

— Ох, дорогой мой, — тоном Вевюрского сказал Лилек, — я и сам не очень-то могу все это представить.

— А где они сейчас?

— Уже на Днепре.

— Значит, долго еще ждать.

— Долго.

— Только бы дождаться.

— Только бы дождаться, — повторил Лилек. — Но если мы не дождемся, другие дождутся. Увидят. Ах, даже думать боюсь, какое это будет счастье.

И Лилек порывисто поцеловал Анджея в голову.

III

Несчастьем Эльжбеты Шиллер был ее снобизм. После смерти Эдгара она, собственно, не находила себе места. Ей казалось, что она теперь совсем осиротела, осталась одна на целом свете. И что убывающее количество контрактов и все меньший успех вызваны тем, что нет рядом с ней брата. Она забывала, что при жизни Эдгар не так уж много помогал ей. Разумеется, закат ее славы был совершенно естественным, она старела и теряла голос. Основательно располнела, и прежде привлекательные черты ее лица расплылись и как-то стерлись.

Очевидно, из снобизма она и поселилась у княгини Казерта. Может, отчасти и ради безопасности, может также, соблазнила ее роскошь большой квартиры на третьем этаже старого (некогда говорили: современного) каменного дома на улице Бодуэна. Княгиня Казерта, как известно, приехала в Варшаву для окончательного раздела имущества с Марысей Билинской и для оформления обмена двух каменных домов, полученных по наследству в Варшаве, на дом в Риме, который тоже был собственностью княгини Анны. Приехала в самом конце августа 1939 года и поселилась у своей родственницы на этой вот улице Бодуэна. Здесь застала ее война. Родственница убежала вместе с дипломатическим корпусом во время осады Варшавы. А Роза как-то не собралась и самым глупейшим образом торчала тут, в неслыханных для нее условиях. Квартиру Эльжбетки — маленькую современную комнатенку — разбомбили, и она нашла приют в апартаментах, занимаемых Розой.

Тут начались серьезные затруднения.

Княгиня Казерта была все-таки глуповата. Она переоценивала свое положение в свете, который не проявлял к ней ни малейшего уважения. Совершенно не понимала, что вокруг происходит, и не желала отказаться от своих чудаческих прихотей. Но для этого требовались деньги, а денег не было. Дома не приносили дохода. Шушкевич, как наседка, оберегал имущество Билинской для Алека, и Роза бегала к каким-то кузинам, которые не хотели, да и не могли ничем ей помочь. Только и было от этого толку, что она наловчилась говорить по-польски и уже не делала тех ужасных ошибок, которые вначале очень злили Эльжбету.

Следовало подумать о каком-то серьезном источнике доходов, где-то занять деньги; ведь они были уверены, что после войны смогут вернуть долг. У них даже не помещалось в голове, что грядущие — или текущие — события подорвут банкирскую фортуну Рубинштейна или капиталы, сонно почивающие в недрах Banco di San Spirito в Палермо. Другие, однако, на это не рассчитывали, и дамам не удавалось никого убедить, что самое выгодное сейчас — это заниматься их лежащими где-то без движения деньгами.

Мать Эльжбеты, пани Шиллер, лучше ориентировалась в ситуации. Как-никак она была женой делового человека и уже потеряла одно имение — в Одессе. Однако она не могла втолковать дочери, что сейчас никто не ссудит ее деньгами. Впрочем, сама она — вечно влюбленная в своих детей, а теперь сконцентрировавшая все чувства на Эльжбете, — несколько удивлялась, что никто не желает прийти на помощь ее дочери, замечательной певице.

— Это очаровательная девушка! — говорила она. В ее глазах Эльжбета все еще была прекрасна, молода и вполне достойна называться «девушкой».

Пани Шиллер жила теперь на Брацкой, но часто наведывалась на улицу Бодуэна, в «обитель» двух красивых, хотя уже отцветших женщин. Она любила экзотическую атмосферу этого дома, так отличающуюся от всего, что творилось на улице. Приходя с Брацкой на улицу Бодуэна, пани Шиллер порой видела многое такое, что не умещалось в головах обеих непрактичных женщин.

Однажды, в начале весны 1943 года, пани Шиллер вошла в квартиру дочери. Залитые солнцем комнаты выглядели великолепно, занавеси прикрывали потрепанные светомаскировочные шторы, ковры играли красками, словно сотканы были минуту назад. Пани Шиллер при своей практичности удивлялась, что такая квартира совсем не используется.

— Знаешь что, — обратилась она к Эльжуне, — вам надо устроить здесь небольшой, изысканный ресторан.

— Nur für Deutsche[73], — сказала вдруг присутствовавшая при этом Роза.

Эльжуня пожала плечами и, разведя руками, многозначительно посмотрела на мать.

— Но позвольте, — сказала пани Шиллер, — это и неудобно и не разрешат.

— Надо бы обзавестись хорошей кухаркой и устроить дорогой, хороший ресторанчик для избранных.

— И сюда будут приходить немцы?

— Если придут, ничего не поделаешь. Нельзя же их выгнать.

— Что это вы так о немцах хлопочете? — спросила пани Шиллер. Но не получила ответа. — Я помогу тебе, — обратилась она к дочери.

— Да, но и на такой ресторан потребуются деньги, — рассердилась Эльжуня. — Посуда есть и серебро есть, но надо бы купить кастрюли, несколько столиков… Откуда я на это возьму?

Пани Шиллер задумалась.

— А ты не пробовала обратиться к молодому Губе? Знаешь его? Он ведь был очень богат до войны.

— Кажется, у него уже деньги на исходе.

— Можно попробовать. Я пришлю его к тебе с помощью Анджея Голомбека.

Так возник ресторан «Под Розой» — небольшой, изысканный и вскоре ставший известным широким кругам в городе. Играл он и иную роль: Губерт и Анджей Голомбек часто бывали здесь.

— Только бы не слишком часто, — сказал как-то Спыхала, который снабжал юношей деньгами.

— Очень подходящий притончик, — говорил Губерт Спыхале. — Эта идиотка из Палермо привадила туда таких важных немцев, что мелкая сошка из других баров может скрыться. История, право, что надо, — повторял он, встряхивая своими романтическими кудрями.

История эта имела последствия.

Эльжуня была убеждена, что деньги, полученные на устройство ресторана, из личных средств Губерта. Это ее растрогало, и она не скрывала от молодого человека своих чувств. Каждый раз, когда Губерт приходил в ресторанчик «Под Розой» посмотреть, что там делается, она донимала его выражениями благодарности.

Пани Паулина Шиллер теперь каждое утро проводила в ресторане. Ее хозяйственный опыт пригодился как в составлении меню, так и в приготовлении блюд. Никто не догадывался, что каждый вечер старая дама подробно докладывала Спыхале, кто в этот день посетил ресторан. Порой ей удавалось передать и слова, услышанные мимоходом. Спыхала был ей за это очень благодарен.

Однажды он и сам выбрался туда, чтобы посмотреть, как функционирует заведение. Разумеется, это не была официальная инспекция. Он просто пошел как-то с Олей пообедать в ресторан «Под Розой». (Так окрестили ресторан молодые люди, которых забавляла нелепая фигура княгини Казерта.)

В небольшой комнате было накрыто несколько столиков, сверкало серебро, хрустели салфетки. Было еще рано, и ресторан пустовал. Атмосфера была поразительная. Их приветствовал кельнер Генрик, которого пани Шиллер знала еще по сахарному заводу. Он заслуживал полного доверия. Это был красивый и сильный человек. Спыхала тоже откуда-то знал его. Очень не хотелось ему делаться официантом, но приказ есть приказ. Разумеется, оба прикидывались, что видят друг друга впервые.

Когда заказывали блюда, вдруг появилась Эльжбета. Она сочла своим долгом приветствовать знакомых, первых гостей в этот день. И каких давних знакомых!

Так уж сложилось — в те времена люди надолго теряли из виду друг друга, — что Эльжбета с самого начала войны не встречалась ни с Олей, ни со Спыхалой. На Брацкой у матери она никогда не бывала. Может быть, не хотела? Так или иначе, она видела их впервые в новой ситуации.

Это немного обескуражило Эльжбету, и она не знала, как себя вести — вспоминать ли давние времена или делать вид, словно никогда ничего и не было.

— Рекомендую колдуны, — сказала она Спыхале, поздоровавшись, — свежехонькие и просто великолепны. Наша кухарка специалистка по колдунам.

— Это, наверно, мама ваша ее научила? — сказала Оля. — Пани Шиллер отличная хозяйка.

Эльжбета подсела к их столику.

— Это верно. — сказала она, — но лишь теперь обнаружилось, — для этого потребовалась война — что я переняла у мамы часть ее талантов. И главное — полюбила все это не меньше, чем пение. Люблю готовить, составлять меню…

— Одним словом, вы идеальная хозяйка ресторана, — сказал Казимеж.

— Прирожденная Локандиера{82}, — засмеялась Эльжбета.

Итальянское слово навело Олю на мысль о пении.

— Вы поете, пани Эльжбета? — спросила она.

— Какое там! Забыла, что есть голос, — сказала Эльжбета с напускной скромностью.

— Но он был у вас такой замечательный! — серьезно заметил Спыхала с миной директора департамента.

Эльжбета усмехнулась.

— Почему ты говоришь мне «вы»? — обратилась она к Оле. — Ведь мы всегда были на «ты».

Оля не посмела напомнить, что это Эльжуня говорила ей «ты», она же обращалась к ней на «вы», между ними была изрядная разница в возрасте.

— Прекрасно, — воскликнула она, — буду с тобой на «ты». С Эдгаром я была на «ты».

Эльжбета ни с того ни с сего засмеялась. Порекомендовала еще какое-то жаркое и ушла.

— Боюсь, что мы ее обидели, — сказал Спыхала.

Оля сделала неопределенный жест.

— Еще бы, ведь ты сказал ей, что у нее был голос…

— Действительно, ляпнул, — признался Спыхала.

— Ты плохой дипломат, хотя это твоя основная специальность.

— Я никогда не был дипломатом, — сказал Спыхала. — Все мы были дилетантами.

— Не боги горшки обжигают.

— Да, но те горшки были исключительно трудные.

— Как-то все же обжигались… может, сами собой?

— Сами и разбились, — засмеялся Спыхала. — Это очень горькие шутки, Оля.

— Видишь ли, — вдруг заговорила Оля так, словно давно готовилась к этому разговору, — видишь ли, целых двадцать лет нам казалось, что все в порядке, что все очень прочно склеено. А потом оказалось, что это было заблуждением… все рухнуло…

Спыхала внимательно посмотрел на Олю.

Генрик подал колдуны.

— О чем ты говоришь? — спросил Спыхала, когда официант отошел. — О политике или о своем замужестве?

— Я говорю о Польше, — покраснела Оля. — Мое замужество выглядело совершенно иначе. Оно было не склеено, а сковано.

— Ты столько раз говорила, что это была ошибка с твоей стороны.

Оля не ответила.

Снова появилась Эльжбета.

— Есть великолепная индейка с шампиньонами, — сказала она.

— Пани Шиллер в кухне? — спросила Оля. — У меня к ней дело. Ключ от квартиры хочу попросить. Анджей взял мой.

— Да, мама в кухне. Пройди туда.

Оля отправилась на кухню. Спыхала остался наедине с Эльжуней. Она села к столу.

— Помните вы тот день в Одессе?

— Какой день? — тревожно спросила Эльжбета. — Столько их было.

— Не так уж много, — усмехнулся Спыхала. — Мне пришлось сразу вернуться в Галицию.

— Это верно.

— Я подумал о дне, когда мы были у Володи Тарло. Помните?

— Помню. Прекрасно помню. Каждую мелочь. Некоторые периоды жизни сливаются в сплошное серое пятно, а в воспоминаниях о других уцелела каждая подробность — чья-то улыбка, чье-то слово, блеск…

— На шее у Ариадны было ожерелье, — сказал Казимеж, пристально глядя в пространство, словно это ожерелье сверкнуло перед ним в углу.

— Что случилось с этим Антеком? Я хотела спросить у вас, пользуясь отсутствием Оли, — быстро спросила Эльжбета.

— Его убили немцы. Всех их перестреляли в усадьбе. Ночью…

— Почему?

— В связи с их действиями нельзя задавать только одного вопроса: почему?

— А как Оля?

— Держится. Ведь у нее еще есть дети.

— Этот Анджей тоже какой-то опасный…

Спыхала улыбнулся.

— Нынче все молодые опасны.

— А больше всех Губерт, — убежденно сказала Эльжбета.

В эту минуту в ресторан вошел высокий, элегантный немецкий летчик. Слегка поклонился Эльжбете и занял маленький столик в углу.

Эльжбета многозначительно посмотрела на Спыхалу.

— Это Виттельсбах, кузен мужа Розы, — шепнула она.

— Один черт, — тоже шепотом ответил Спыхала.

Эльжбета задумалась.

— Кто застрелил Марысю Татарскую? — вдруг спросила она.

Спыхала развел руками.

— Откуда мне знать? — сказал он с явной издевкой. — Вероятно, немцы.

— Что вы выдумываете! — возмутилась Эльжбета.

Спыхала приложил палец к губам.

Эльжбета ушла.

Вернулась Оля и заняла свое место. С удивлением взглянула на немецкого офицера.

— Мы останемся? — спросила она Казимежа.

— Сразу нельзя уходить. Это привлечет внимание.

— Сомнительное удовольствие, — довольно громко сказала Оля. Офицер мельком взглянул на нее.

— Надо остаться, — твердо сказал Спыхала.

Оля довольно долго молчала. Ели.

— Я давно уже хотела тебе сказать. Это неправда, что я была скована. Я была очень счастлива с Франтишеком.

Спыхала немного выпрямился. Отложил вилку и некоторое время смотрел на Олю.

— Это значит одно, — сказал он, — что ты несчастлива со мной.

Оля как-то странно засмеялась.

— А кто тебе сказал, что я счастлива? — И решительно добавила, вытирая рот салфеткой: — Ну подумай серьезно: можно ли говорить тут о таких вещах, как счастье?

— Почему же нет?

— Счастье — привилегия молодости. Мы слишком стары для «счастья». Для меня, скажу откровенно, мои дети важнее, чем ты и все твое счастье.

— Не надо говорить мне об этом. Я сам давно все знаю.

— Вот именно. Разве можно позволить себе быть сентиментальным после того, что случилось с Антеком?

— Это совсем другое. — Спыхала слабо пытался защищаться.

— А то, что случилось с Анджеем?..

— А что?

— Он убил. Понимаешь? Мое дитя, мой нежный Анджей… Убил. Как он мог это сделать?

— Нет никакой уверенности, что это он. — Казимеж оборонялся все более неуверенно.

— Не говори так. — Оля угрожающе нахмурила брови.

— Что с тобой, Оля? — Спыхала испугался.

— Прекрасно знаешь, что со мной. II именно потому смешно, что ты говоришь о счастье. Просто смешно.

Помолчав, она добавила:

— Я даже сказала бы — подло.

Спыхала поднял на нее очень холодный взгляд.

— Тебе не кажется, что ты употребляешь слишком громкие слова?

Олю взорвало.

— А ты слишком жестокие! — сказала она. — Разве можно говорить сейчас о какой-то жизни?.. Нормальной жизни? Ведь это не жизнь — то, через что мы сейчас бредем. Взгляни, что делается вокруг…

— Я знаю об этом лучше тебя…

— И поэтому мы едим индейку с шампиньонами?

— Подумай, Оля, — спокойно сказал Казимеж и прикрыл ее руку своей. — Что же нам делать? Больше, чем делаем, мы не сумеем. Поверь мне, все сейчас обрело иные масштабы. Ты говоришь, что это не жизнь. А может, мы еще будем вспоминать об этом, как о настоящей жизни? Ибо настоящая жизнь — это ежеминутное соприкосновение со смертью.

Оля опустила глаза. Ей хотелось плакать.

— Одно ты мне должен обещать, — сказала она, помолчав, — что мы никогда больше не придем сюда.

Спыхала отнял руку.

— Если тебе угодно, могу это обещать, — сказал он. — II добавил: — Нельзя давать таких обещаний. Нельзя строить искусственные планы. А может, понадобится еще когда-нибудь сюда прийти.

Оля вздохнула.

— Отказаться от искусственных планов трудно. Иногда они нужны.

А потом, не глядя на Казимежа, добавила:

— Иногда необходимо создать искусственную дамбу, чтобы повернуть течение реки. Правда, такая река не несет чистой воды.

Спыхала молчал, смотрел в тарелку.

Оле с минуту казалось, что он напевает себе под нос какую-то знакомую песенку.

— А так хочется иногда напиться чистой родниковой воды, — закончила свою мысль Оля.

IV

Эвелина Ройская Паулине Шиллер:

Пустые Лонки, 15/IV 1943 г.

Моя дорогая Паулинка!

Вот уже, наверно, лет тридцать я не черкнула ни слова тебе, моей самой лучшей подруге. Мы виделись с тобой — то часто, то редко, но я не испытывала потребности писать тебе, как, бывало, писала из Молинцов. Времена такие были, что не испытывалось потребности писать.

И сейчас, пожалуй, не та минута, чтобы считать перо, этого ненадежного посредника, достойным выразителем наших чувств. Опасаюсь даже, что для тебя, всегда такой рассудительной, будет неожиданностью, что я в это опасное и сложное время сажусь за письмо. Я совсем одна в заброшенной усадьбе, и, хотя думаю, что недолго задержусь здесь, этот пустырь мне опротивел и не дает покоя сознание невыполненного долга. И уж не к кому мне обратиться со своими раздумьями, некому рассказать о себе. Михася, моя всегдашняя наперсница, покинула меня несколько лет назад, а из детей у меня никого уже не осталось. Дочь Михаси вдруг стала мне далека и безразлична, хотя я сознаю и свою вину в том, что мы ей выбрали мужа, которого она не любила. Вот и осталась у меня только ты одна, но, наверно, за эти долгие годы равнодушна стала к моим делам. К тебе одной могу я обратиться с тем, что у меня на сердце, только ты одна, моя подруга и ровесница, может, меня поймешь. А может, даже немножко пожалеешь. Ибо ко всему прочему человек так устроен, что нуждается в сочувствии, в этом легчайшем и ни к чему не обязывающем sentiment[74], выказать которое довольно легко и ни к чему не обязывает.

Все, что я имела, поглощено могилой, а то, что осталось, чуждо мне и заслонено такими чувствами, которых я и сама понять не могу. Я никогда не думала, что во мне найдется такая сила обиды и ожесточения, такая жажда разрушения, прямо-таки жажда мести. Подавляю в себе эти чувства, но они вновь поднимаются, они сильнее меня. Сейчас, с наступлением весны, я наблюдаю за работами в поле, немцы требуют этого от меня, и я просто удивляюсь, как у меня еще хватает сил надеть шляпу (ту извечную, соломенную) и перчатки и идти в поле, где пашут или где идет прополка какого-то нового растения, привезенного с востока. Немцы велят его сажать, оно будто бы заменит им гуттаперчу. Все, что происходит вовне, кажется мне сплошным кошмаром, и если еще не совсем потеряно душевное равновесие, столь необходимое сегодня, то, право же, все время находишься в состоянии, близком к безумию.

Представь, на меня свалились новые обязанности. И совершенно неожиданно. Вдова Валерека привезла мне на воспитание дочку моего сына. Девочке одиннадцать лет (уже!), и характер у нее очень трудный. Вот все, что мне осталось. Это очень мало, но и очень много, все же как-то связывает с жизнью, которая после смерти Валерека казалась мне совсем пустой. Слабая ниточка, которая вновь соединила меня с берегом, от которого я с ужасом — это точное определение, — с ужасом отплывала.

Ты знаешь, что произошло с Валерием. Так тяжело все это, и не только потому, что это смерть родного сына, смерть вообще, тайна смерти; труднее всего поверить, что так было нужно. Мать всегда мягкий судья, она находит для своего дитяти тысячу оправданий. И у меня они есть, я знаю их все наперечет, без конца перебираю в памяти, и обвинение кажется мне ложным. Вопиющей, чудовищной несправедливостью! По ночам мне хочется выть: неправда, неправда, неправда, не согласна с этим, не согласна!

Но ужаснее всего, дорогая моя Паулинка, то дно, на которое я иногда падаю, чаще по ночам — в бессонные, беспокойные, тягостные ночи. Дно отчаяния, когда надо сказать себе это последнее: так должно было быть, иначе быть не могло. Эта тяжелейшая минута приходит, правда, редко. И тогда я обращаюсь с мольбой к Юзеку — он, его чистая тень, помогает мне и поднимает меня с этого дна. И поверишь ли, дорогая подруга, я чаще чувствую рядом присутствие старшего сына, который вот уже двадцать лет как погиб, чем того, который ушел всего полтора года назад. А может быть, спрашиваю я себя иногда и тебя сейчас спрашиваю, может быть, я недостаточно любила Валерека? Смерть Геленки отвращала меня от его колыбельки, скорбные воспоминания заставили пренебречь сыном. И снова приходят укоры совести: такая прекрасная и погубленная жизнь. Тоскую о них обоих — и о маленькой Геленке тоже — и, как Ниобея, оглядываюсь назад, на своих детей. Их нет. Нет и не будет.

И как оскорбительна смерть моего Валерия — убит из засады пулей в спину. Разве так можно? Разве вообще кто-либо имеет право брать на себя ответственность карать смертью кого-либо?

А тут еще ходят упорные слухи, что приговор над Валереком исполнил внук моей бедной Михаси, этот красивый мальчик, так похожий на Валерия. Неужели это возможно? Неужели возможно, часто спрашиваю я себя по ночам, чтобы прекрасные руки этого юноши, красивого, одаренного, чистого, были испачканы кровью, да еще кровью дяди, близкого родственника, к тому же единственного оставшегося в живых сына любимой когда-то тетки.

Ты помнишь его, ты столько раз видела его в Пустых Лонках — вначале мальчиком в матросском костюмчике, потом юношей у смертного ложа бедняжки Михаси, — какой он был обаятельный, словно лучик сиял над его головой, золотя его темные волосы. Какой он был нежный и чуткий, какой послушный и учтивый! И эти его красивые руки.

Неужели это возможно — какое сплетение обстоятельств обрекло его на это, — чтобы он этими руками сжимал черный металл автомата? Когда этот нежный ангел научился обращаться с оружием? Как мог он таиться в тени, как мог взять на себя такие страшные преступления?

Дорогая Паулинка, так не хочется верить в это. Плачу — но говорю себе: нет дыма без огня.

А Оля? Ты думаешь, я не вспоминаю о ней? И жаль мне ее, и возмущает она меня. Как можешь ты жить там вместе с ними со всеми?

Я знаю, ты со всем примиряешься, но это не равнодушие, не страшный этот порок, нет, это твоя неисчерпаемая доброта. И снисходительность, которой научили тебя твои дети.

Ты, наверно, согласишься со мной, дорогая Паулинка, есть что-то ненормальное и, я бы сказала, даже аморальное в том, что молодые умирают раньше стариков. Отнять у стариков надежду — то же самое, что отнять у них веру. А может, даже и любовь. И отсюда эта внутренняя пустота и внутренняя черствость. Я не могу с собой справиться, не имея уже никакой пряжи. Да и основа тоже надорвана. Только здоровье у меня пока еще крепкое, и даже днем, заработавшись, чувствую себя, как в прежние годы. Вопрос «зачем?» приходит ко мне по вечерам или — если не сплю — ранним утром.

Стараюсь выйти из этого моего состояния. Я была глупой в молодости, хотя смерть Геленки должна была меня предостеречь. Я не поняла этого предостережения, уж очень я, старая коза, была самонадеянна. Лишь постепенно научилась заглядывать в свое сердце и только теперь поняла, насколько оно пусто.

Знаю, Валерек не был хорошим человеком, знаю, он не оставил после себя ничего, что можно было бы назвать красивым. Но он сам был очень красив. В этом, конечно, нет никакого спасения, никакого утешения, особенно для матери, но от сознания бесполезности этой красоты тоска еще больше. Я собираю памятки по Валерию и прячу их в один ящик — их мало, и все они ничтожные. А мне бы так хотелось придать какое-то значение этой загубленной жизни. Но ведь нельзя же насильно придать значение жизни. Жизнь — это нечто такое, что не поддается определению, ускользает, как вода из сети при ловле рыбы, и сколько бы ни старалась, я не смогу удержать эту воду. И это, может быть, главная причина моего отчаяния: чувствовать, что все мои усилия что-то создать, отстоять — напрасны. Я должна отдаться на волю этого течения, которое все вершит за меня — и жизнь и смерть. Жизни и смерти Юзека я придала какое-то значение, похоронила его в том склепе, который, даже если мне придется покинуть его, навсегда останется здесь, где я его выстроила. Вижу я и смысл в короткой жизни Геленки. Я уже сказала тебе, она была предостережением. Но объяснить себе жизнь Валерека не могу. Может быть, потому, что еще ни один философ не объяснил, что есть зло.

И свою собственную жизнь я не могу понять. Видно, с самого начала она была ошибкой, большой ошибкой игрока, который в начале игры ставил на «rouge»[75], а выпадало «noir, noir» [76], и так все время. Сейчас ничем уже нельзя помочь. Но разве нельзя что-то было сделать на заре жизни? Может, надо было не так доверять жизни, бояться ее даров и отвергать их, отвергать все. Напрасны все эти рассуждения, вижу всю их никчемность, но не могу их отринуть. И они возвращаются, возвращаются в ночи — хотя днем кажется, что они уже изгнаны.

Паулинка, дорогая, прости меня за это письмо, такое хаотичное и в сущности бесцельное. Все же мне стало немного полегче оттого, что я написала его. Итак, пойми и люби

Твою Эвелину.

Письмо привез пани Шиллер старик Козловский. К этому времени он уже знал, что Ромек в Освенциме. Когда пани Шиллер спросила его, как чувствует себя пани Ройская, он ответил: «Не знаю, лицо у нее словно каменное».

V

Геленка встретила Губерта на Маршалковской, возле «Араба», на углу Новогродской. Был апрель, но солнце грело, как в июне.

— Куда ты идешь? — спросил Губерт Геленку.

— Так, куда глаза глядят.

— Поедем со мной в Подкову, — предложил Губерт, — увидишь моих ребят.

— Каких ребят?

— Самых младших. Сегодня присяга харцеров{83}. Ну, поехали.

— Ладно. Дел у меня нет никаких. Блуждаю по улицам.

— Боишься?

— Бояться не боюсь, но…

Электричка на углу Маршалковской, возле уродливого красного дома, рядом с которым помещался известный ресторан, как раз отправлялась. В вагоне в этот час было довольно свободно, хотя по утрам и к вечеру здесь царила толчея. Разумеется, в электричке ни о чем важном они не говорили, лишь время от времени перекидывались словечком о погоде, облаках, о том, как освещены поля. Сидели они друг против друга, на отдельных местах.

На границе города, где последние дома лежали в развалинах, разрушенные во время осады, в вагон сели два жандарма. Они остались на площадке и не обнаруживали намерения трогать пассажиров. Но разговор в вагоне сразу пошел иной. Все сидели напряженные и делали вид, что на жандармов не обращают ни малейшего внимания, но когда те вышли в Ракове, все облегченно вздохнули.

Говорили Губерт и Геленка мало, но внимательно всматривались друг в друга между фразами о погоде и о молодых листочках. Геленка отметила, что Губерт за последнее время очень изменился, — блеск затаился в его глазах, они выцвели и стали как бы выпуклее, кудри свои он спрятал под берет, лицо стало открытым, более доступным, но вместе с тем и менее красивым, на лбу, довольно низком, прорезались поперечные морщины. И рот Губерта, его губы, прежде такие свежие, сочные, как две вишни, стали теперь тонкими, бледными и выражали ожесточение. В весеннем свете, который шел от зеленеющих полей, Геленка смогла рассмотреть все эти перемены в Губерте. Ее они удивили. Ведь Губерт не слишком принимал к сердцу оккупационные трагедии. Или, может, его беззаботность, игра в конспирацию — одно притворство? Может, все это всерьез? Трудно было в это поверить.

Губерт, в свою очередь, приглядывался к Геленке. У нее всегда была немного мышиная мордочка. В последние дни черты ее еще больше заострились. И это неприятное выражение ожесточенности, стиснутые зубы. Губерт старался во время пауз в разговоре улыбаться ей, однако ответной улыбки это не вызывало.

— Черт возьми, — сказал он вдруг, — я думал, что листья уже распустились. А эти леса совсем еще прозрачные.

— Да, — подумав, произнесла Геленка, — это сейчас совсем не безопасно.

Но встреча была назначена в таком отдаленном и укрытом со всех сторон уголке Лесной Подковы, что хотя харцеров было человек тридцать, не возникало опасения, чтобы кто-нибудь их заметил. Собрались они на просеке, обсаженной густыми елями, видимо, вырубленной когда-то для охотничьих забав. Давно прошли те времена, когда в этих местах охотились, и теперь еловые аллеи заросли березами и дубами. Странное это было зрелище, даже неожиданное, не умещавшееся в оккупационной действительности, которая так сильно давила и на Губерта и на Геленку в городе. Две шеренги харцеров были чем-то нереальным, словно бы игрушечным в этом нежно-зеленом лесу среди темных елей, длинные ветви которых уже выпустили на концах яркую, молодую зелень, источавшую свежий запах. Харцеры, стоявшие вдоль аллеи, были похожи на оловянных солдатиков: они были совсем не настоящие.

Геленка сказала Губерту:

— Сюда еще нужны бумажные шляпы из газет. Это выглядит как игра.

Губерт жестом велел ей молчать. Потом обратился к харцерам.

Геленка никогда не слышала выступлений Губерта. Разумеется, он говорил какие-то прописные и довольно банальные истины. Говорил об обязанностях «молодого поляка», и видно было, что эти простые, избитые слова даются ему с трудом. Но в то же время голос его для юнцов звучал уверенно и убедительно.

Затем началась присяга. Геленке казалось, что у Губерта на глаза навернулись слезы. Мальчики повторяли за ним торжественные слова, которые прежде ничего не значили — ныне означали смерть детей.

Несколько женщин — матерей — стояло поодаль. Они были в ярких весенних платьях. На правом фланге стоял небольшого роста красивый мальчик. Это он докладывал Губерту о личном составе отряда.

Геленка обратила внимание на этого мальчика. Впрочем, после команды «разойдись», когда участники линейки по двое с интервалом в десять минут начали покидать поляну, Губерт подозвал его к себе.

— Что там слышно, Кацусь?

Но мальчик ответил вопросом:

— А поручик Анджей?

Геленка удивилась и внимательно взглянула на Губерта.

«Неужели у Анджея нет клички?» — говорил ее взгляд.

— Видишь, — сказал Геленке Губерт, — это Кацусь, любимец Анджея.

И ответил мальчику:

— Поручика нет, но есть его сестра.

Кацусь был недоволен. Покраснев, он подал руку Геленке, шаркнув ногами.

— А когда?.. — спросил он Губерта.

— Об этом после, — сказал Губерт и отвернулся от него.

Когда возвращались на станцию, Геленка с кривой усмешкой сказала:

— Что касается конспирации, то действительно… вы можете попасться в любую минуту.

— Ну конечно. Да как-то не попадаемся. — Подумав, он добавил: — Жаль было бы этих мальчиков. Совсем мелюзга.

Геленка посмотрела на Губерта, прищурясь.

— По-моему, для такой работы у тебя слишком мягкое сердце. Произнося присягу, ты плакал.

— Ну нет, я не плакал… Но… был тронут. Прежде это были пустяки. Но сегодня эта присяга — очень опасное дело. Я все думаю: не слишком ли много мы требуем от этих юнцов?

— А я думаю, — Геленка очень холодно произнесла эти слова, — что сейчас от всех нас очень много требуется. Но, видно, не слишком много, если нам так легко удается ответить на эти требования.

— Ответить? Чем?

— Некоторым только слезами, — прошипела Геленка.

Губерт помолчал немного. Потом сказал:

— Ты злишься. Но это не очень поможет.

Когда свернули к станции, их догнал Кацусь.

— Поручик Эустахий, пойдемте. Скорее, скорее. Взгляните. Скорей, а то немцы вернутся.

Кацусь пустился бегом в ту сторону, откуда они пришли. Парнишка несся что есть силы, а ее у него было много. Губерт задыхался, но бежал. Геленка отставала.

— Сюда, сюда, — звал Кацусь, вбегая в лесную просеку, соседнюю с той, где состоялась торжественная линейка.

Здесь, позади елей, стояли величественные дубы. Они были еще совсем безлистные.

— Посмотрите, поручик, — Кацусь драматическим жестом указал на что-то лежавшее на траве. — Ребята только сейчас нашли. Вот тут.

За рядом елок, под дубами, меж их мускулистых корней, лежали пять трупов. Раны были на головах и на груди, стреляли в них как попало. Вначале Губерт подумал, что это евреи. Но нет. Может быть, одна только женщина с края, рыжая, была еврейка.

— Лесничий говорит, — чеканил Кацусь, у которого хорошо работала разведка, — что их привезли утром и расстреляли. Из Гродиска, из Гродиска Мазовецкого, — уточнил он, словно кто-то в этом сомневался.

Лежал там пожилой седоватый мужчина, а по обе стороны от него — двое молодых парней. Руки у всех троих были сплетены, большие голубые глаза — открыты. Видимо, отец с двумя сыновьями. Рядом лежала, раскинув ноги, полная пожилая женщина в черном шерстяном платье, на лбу у нее зияла рана. Чуть поодаль от остальных своих товарищей по горькой доле лежала рыжая девушка. У нее одной рот был закрыт. Сапфировые глаза застыли в предсмертном ужасе.

— Не стойте так, — Кацусь потянул Геленку за рукав. — Сейчас придут немцы. Они пошли за людьми в Жулвин, чтобы закопать этих.

— Откуда ты знаешь? — спросил Губерт сдавленным голосом.

Геленка внимательно взглянула на него.

— Знаю. Сейчас явятся. Надо бежать.

— Они здесь были утром?

— Утром их расстреляли, а мы пришли после, — возбужденно объяснял Кацусь, — а теперь немцы вот-вот вернутся. Люди из Жулвина будут закапывать.

— Этот мальчик все знает, — сказала Геленка.

— Уходите же, — торопил Кацусь Геленку.

— Кто эти люди? — спросил Губерт.

— Неизвестно. Привезли из Гродиска.

Вдалеке послышался грохот телеги.

— Бежим! — крикнул Кацусь и, спрятавшись за ствол дуба в головах рыжеволосой девушки, стал знаками торопить Губерта и Геленку. Они тоже собрались бежать.

— Только не через дубняк, — кричал им Кацусь. — В лесу все видно! По ельнику, по ельнику.

Губерт и Геленка бросились к елям и, прячась за их густыми ветвями, минут через десять выбрались на брвиновскую дорогу. Станцию в Лесной Подкове они обошли. Так было безопасней.

— Ты только подумай, — сказал Губерт, — все наше празднество происходило под боком у немцев. И как это никто не дал нам знать об этом!

— Под боком у трупов, — добавила Геленка.

Что-то поразило Губерта в голосе Геленки. Он взглянул на нее. Она была бледна.

— Что с тобой? — спросил он.

— Глупый вопрос! — Геленка вдруг остановилась. — Ах, Губерт, ты, право, совсем невозможный. Твоя банальность иногда просто убийственна.

— Чего ты хочешь? — Губерт остановился рядом с ней.

— Ну как можно задавать такие вопросы! Что со мной! После всего этого…

Губерт пожал плечами.

— Ты что, никогда трупов не видала?

Геленка не двигалась с места.

— Представь себе: еще нет. Никогда!

— В сорок третьем году? Не видела ни одного трупа?

— Представь себе. Пойми. Никогда не видела убитого человека. Никогда не видела умершего человека.

— Ну и как?

— Это ужасно.

Геленка произнесла это с глубоким убеждением, ироническая улыбка совершенно исчезла с ее лица.

— Это страшно, — повторила она немного погодя, — страшно.

— Послушай…

Губерт не знал, что и сказать.

— И вы тоже убиваете?

— Немножко меньше, чем следовало бы, — улыбнулся Губерт, — но убиваем.

— Не улыбайся! — крикнула Геленка.

— Не будь истеричкой, — с раздражением сказал Губерт, схватив ее за руку. — Пошли!

Геленка вырвалась.

— Никуда я не пойду! — крикнула она.

Отошла на несколько шагов, уселась в канаве у дороги. Сорвала какую-то травинку и принялась внимательно ее рассматривать. Губерт, не двигаясь с места, с тревогой поглядывал на Геленку. Было совсем тихо.

Губерт посмотрел вверх, на чистое, и как бы отодвинувшееся небо. Жаворонок пел в неровном ритме, уносясь в вышину. Канава, на краю которой сидела Геленка, заросла темно-зеленой травой. День был чудесный.

Обе нынешние встречи с живыми и мертвыми людьми показались ему теперь сном. Невозможно было поверить, что и то и другое было правдой. Захотелось поскорее вернуться к нормальной жизни. Это небо над ним, прозрачное, бледно-голубое, тоже было ненормальным. Даже аморальным. Губерт не мог вынести этой тишины.

Геленка сидела все в той же позе, все так же сосредоточенно.

— Давай поедем, — обратился он к ней.

— Не хочется, — ответила Геленка, не глядя на него.

— Не вечно же ты будешь сидеть здесь.

— Я устала. Ноги болят. Мы танцевали сегодня до утра.

— Где?

— У Баси Будной. На Повислье. Была танцулька.

Губерт встревожился. Он сделал шаг к Геленке.

— С кем ты была? — спросил он.

— Одна.

— Бронек не приходил?

— О, он давно уже не приходит.

— Давно?

— Давно. И сказал, что больше не придет.

— Их вывозят?

— Наверно, вывозят. Но его нет. Впрочем, не знаю. Откуда мне знать?

Геленка подняла голову и беспомощно посмотрела на Губерта.

— Ничего я не знаю, — сказала она жалобно.

Губерт быстро подошел и опустился рядом с ней на край придорожной канавы. Минуту молчали.

— Хуже всего, что ничем нельзя помочь, — сказал Губерт.

— Не говори так. Не говори. Понимаешь? — гневно и в то же время жалобно произнесла Геленка, словно угрожающий кому-то ребенок. — Сказать такое — значит, согласиться с этим.

— Согласиться? С чем?

— Это уже согласие со всем, что творится: с убийством детей, со смертью невинных и даже виноватых, с заключением в гетто. Нельзя говорить, что ничем нельзя помочь. Я не могу так думать, не согласна, понимаешь, я не согласна.

— Какое это имеет значение, согласна ты или нет, — сказал Губерт. — Все происходит помимо нас.

— Неправда. Если мы будем громко кричать, если будем очень верить, такое не будет твориться.

— Крик — сомнительное оружие.

— Ну, если не крик, так вера. Протест. Я не хочу, я не хочу…

— Чего ты не хочешь?

— Чтобы эти люди лежали там в лесу. Не хочу.

— Да, но они там лежат.

— Не хочу.

— Убитые.

— Не хочу, чтобы и мы вот так же лежали. Понимаешь? Я не хочу умирать.

— Ну, а если надо будет?

— Умирать никогда не надо.

Губерт засмеялся.

— Странные у тебя формулировки.

Геленка повернулась к Губерту и с минуту смотрела на него, словно бы желая еще многое ему сказать. Но заколебалась. Губы ее задрожали.

— Геленка! — тоном увещевания сказал Губерт.

Девушка обняла Губерта, прижалась лицом к его плечу и заплакала.

Губерт переждал немного, затем похлопал Геленку по спине.

— Слушай, — сказал он, — ты намочишь мне новую куртку. Перестань. Я не знал, что ты плакса. Думал, что никогда не плачешь.

Геленка подняла голову.

— Я никогда не плачу. Только вот сейчас. Потому что не хочу…

И опять расплакалась.

— Взгляни, какой прекрасный день, — серьезно сказал Губерт. — Не омрачай прекрасного весеннего дня, — полушутливо добавил он, словно цитируя что-то. — Вставай, пойдем в Брвивов пешком.

Он встал и поднял Геленку. Она не сопротивлялась. Никогда еще Губерт не видел ее такой.

VI

Хотя специальностью профессора Рыневича была биология, он занимался еще и систематикой наук. В этой области он доходил до границ философии (логика тоже была ему помощницей) и в своих работах он в общем достиг больших результатов, чем в пресловутой теории нового ледникового периода, которая делала его посмешищем, когда он как одержимый возвращался к ней.

В качестве философа наук, если можно так выразиться, и как организатор он играл большую роль среди варшавской молодежи и вскоре стал одним из наиболее активных организаторов подпольных университетских занятий. Он еще и сам не отдавал себе отчета, до какой степени этот «подпольный» авторитет среди преподавателей и студентов вознаграждал его за былые неудачи в университете, за недостаток популярности у молодежи в довоенное время.

Где-то в середине 1942 года был арестован на улице его сын Ежи. Некоторое время он сидел в Павяке{84}, а потом его невеста узнала, что он отправлен в Освенцим. Через несколько месяцев пришло сообщение, что он «умер от разрыва сердца». В ту пору урны с пеплом уже не отсылались родным. Это было «благодеянием» лишь в самые первые дни Освенцима.

Профессор не прекратил преподавания в подпольных группах, напротив, еще ревностнее занялся студентами. Некоторые лекции и занятия проходили в его квартире на Польной. Как казалось его ученикам, профессор находил облегчение в обществе молодежи, забывал о постигшей его утрате, излагая свои довольно запутанные и недоступные теории и принимая участие в дискуссиях, которые возникали на семинарах. Между тем жена профессора каждую встречу с молодежью переживала трагически. Она отворяла дверь студентам — бывало их не более семи, — и каждого окидывала полным отчаяния взглядом. Казалось, что, впуская очередного молодого человека, она испытывала разочарование, оттого что это не Ежи. Порой во время лекции из соседней комнаты доносились горестные рыдания, негромкие, но безутешные и долгие. Лектор и студенты делали вид, что ничего не слышат. Но напряженная тишина тогда как бы еще более сгущалась.

Анджей и Губерт были в числе учеников профессора Рыневича, но так как между ними был год разницы, на лекциях они не встречались, хотя каждый из них знал о другом, что тот тоже бывает на Польной. Анджей работал в переплетной мастерской на Хлодной ради арбайтскарты и обязан был ежедневно сидеть там часа два — обрезать печатные страницы. Для науки у него оставалось только время после полудня. В эти часы они и собирались — он и его товарищи — у Рыневичей.

Тогдашние взаимоотношения между студентами и профессорами не напоминали довоенной официальности. Недоступные «исследователи» становились друзьями и близкими знакомыми безусых юнцов. Этому способствовала и сама обстановка лекций, и пафос эпохи, который одинаково ощущали и преподаватели и студенты.

В конце концов, Анджей и Губерт стали заходить к профессору не только на лекции, но и просто чтобы навестить ею, ибо видели, что их посещения приносят радость и утешение в его страшном горе, что в их присутствии он не так остро чувствует свое одиночество. Редко случались эти визиты: у юношей все меньше оставалось свободного времени — они постоянно были заняты работой ради хлеба насущного (допустим), лекциями, наукой и подпольным военным училищем, где вначале были курсантами, а после и сами стали инструкторами.

И вот в один из чудесных весенних дней они решили мимоходом между одним и другим делом нагрянуть на Польную. Профессора они застали в большом возбуждении и более нервным, чем обычно. Пани Ядвига только отворила им двери и сказала:

— Хорошо, что вы пришли.

Потом спряталась в свою комнату, и больше ее не увидели. Юноши, однако, смекнули, что произошло нечто необычное.

Впрочем, профессор сразу же все объяснил:

— Знаете, Горбаля выпустили из Освенцима. Он приехал. Был у меня.

— Выпустили? — с недоверием спросил Губерт.

— Да. Представьте себе. Но он уже на ладан дышит: чахотка. Сразу же уехал в Отвоцк, к знакомым.

— Каким образом ему удалось выбраться оттуда?

— Кто-то, кажется, хлопотал. В общем выпустили.

Профессор Рыневич испытующе поглядывал на обоих молодых людей, то на Губерта, то на Анджея. А потом принялся расхаживать по своему тесноватому кабинету, загроможденному книгами. И при этом продолжал смотреть на гостей так, словно хотел сказать им что-то.

Юноши говорили о лекциях, но старик не слушал их. Вдруг он прекратил нервно ходить по кабинету и спокойно сказал:

— Горбаль видел смерть Ежи. Стоял рядом в том же ряду. Ежи застрелили.

У обоих юношей замерло сердце.

— И он сказал вам об этом? — спросил наконец Губерт.

— Все рассказал, с мельчайшими подробностями, — ответил Рыневич и сел за стол, — но я не буду вам повторять.

Юноши почувствовали облегчение. Им было бы трудно слушать эти подробности. Рассказы об Освенциме давно уже кружили по городу. Все те же обстоятельства, все те же методы убийства. Однако из Освенцима мало кто возвращался.

Анджей предпочел переменить тему разговора. К тому же он пришел сюда по поручению матери.

— Простите, пан профессор, — сказал он, — мама велела передать вам, что послезавтра в ресторане «Под Розой» будет петь пани Эльжбета. Мама говорила, что вам очень нравилось ее пение в Одессе: возможно, это вам доставит удовольствие или развлечет. Вы знаете, где этот ресторан? На третьем этаже, на Бодуэна.

Профессор молчал. Он неподвижно сидел за столом. Губерт потом сказал Анджею: «Заметил, как он оторопел?»

Лишь немного погодя профессор отозвался. Его голос показался юношам совсем иным, чем раньше, глухим, словно из бочки.

— Поблагодари мать. Может, и соберусь, я так давно не слышал никакой музыки.

Он поколебался, а минуту спустя добавил уже обычным своим, лекторским тоном:

— Но как я ее восприму — не знаю.

А потом вдруг, когда юноши уже хотели прощаться и встали со своих мест, он жестом остановил их.

— Все-таки и в убийстве должна быть какая-то нравственность, — сказал он опять сдавленным и как бы идущим из глубины голосом.

Анджей и Губерт переглянулись, не зная, как быть. Однако профессор продолжал:

— Садитесь.

Они снова сели.

— Помните об этом, когда будете убивать. Когда будете ликвидировать, как это теперь говорят. Зачем человека мучить…

Юноши молчали, глядя на свои руки. Тишина в комнате сделалась невыносимой. Они боялись, что пани Рыневич все слышит в соседней комнате.

— Горбаль рассказывал, — продолжал профессор, — что гестаповец очень долго целился в Ежи. Целился, может, минуту, две, может, и дольше… прежде чем выстрелил и ранил Ежи в живот. Он намеренно целился в живот. И Ежи эти две или три минуты видел направленный на него револьвер. Он должен был мучиться, правда, он мучился? — обратился Рыневич к юношам, словно спрашивал их о чем-то обыкновенном.

Но они молчали.

— Несомненно, очень тяжело видеть, как в тебя стреляют. Не надо причинять лишние страдания. Надо всегда стрелять внезапно, в спину… Верно?

Анджей пошевелился.

— Мне кажется, это неблагородно, — сказал он, — стрелять в спину. Некрасиво как-то…

Профессор запротестовал:

— Но ведь это средневековые предрассудки! Что неблагородного в том, что вы избавите человека от минуты страха? Разумеется, в Освенциме они стремятся как можно больше мучить человека: значит, и эти минуты мучений добавляют к казни. Но это, наверно, очень трудные минуты…

Наконец Губерт спросил:

— Значит, Ежи не сразу погиб?

— Нет, нет. Говорят, жил еще несколько часов. И не разрешали добить его. Так они лежал в грязи, просто в грязи… По крайней мере, так рассказывал Горбаль. Он стоял с ним рядом до самого конца. Ведь поверка продолжалась несколько часов.

Профессор внезапно замолчал и снова стал смотреть то на Анджея, то на Губерта, внимательно, как на экзамене. Словно ждал от них немедленного и точного ответа.

— Помните, помните, — наконец выдавил он, — помните, стрелять надо всегда в спину.

Наконец Губерт овладел собой:

— Но, профессор! Вы так говорите, будто мы с утра до вечера занимаемся экзекуциями.

— Ага, — добавил Анджей.

Рыневич смутился.

— Конечно, конечно, — сказал он, снял очки и начал их протирать, — это болтовня.

Выпрямился и, надев очки, более осмысленно посмотрел на своих гостей.

— Это просто нелепая болтовня, — проговорил он медленно, — и никчемная. Простите меня. Иногда я говорю ненужные вещи.

Юноши встали.

— Поблагодари мать, — Рыневич обратился к Анджею, — может, я действительно приду в этот трактир. Послушаю пани Эльжбету…

— Она споет две недавно найденные песни Эдгара, — добавил Анджей.

Но этого профессор то ли не понял, то ли не расслышал.

— Да, да, — рассеянно произнес он и подал руку юношам, задумчивый, словно отсутствующий.

В передней пани Рыневич повторила те же самые слова:

— Хорошо, что вы пришли.

На улице юноши вдохнули свежий воздух. Было чудесно, и они твердым шагом направились домой. После долгого молчания Анджей спросил:

— Ну а ты? Как ты велишь стрелять твоим харцерам?

Губерт вспомнил свое выступление в Лесной Подкове и ответил:

— Я вообще не велю им стрелять.

— А как же они будут сражаться?

Губерт ничего не ответил.

— Знаешь, тут одно с другим как-то не вяжется, — сказал Анджей.

Опять помолчали.

— А что, по-твоему, вяжется одно с другим? — спросил Губерт.

Анджей засмеялся.

— Януш, наверно, сказал бы просто: не убий. А я ведь торжественно принял на себя жизненные принципы Януша.

— Это тоже не лезет ни в какие ворота, — сказал Губерт.

— Разговорчики, — применил Анджей новое словечко.

— А ты как стреляешь? — вдруг остановившись на тротуаре, спросил Губи-губи.

Анджей тоже остановился и с минуту смотрел в глаза друга.

— Иногда в спину, а иногда в лицо, — процедил он сквозь стиснутые зубы.

Губерт схватил его за предплечье.

— Я никогда тебе этого не прощу! — взорвался он вдруг. — Никогда не прощу! Если на то пошло, то это я должен был ее ликвидировать. Понимаешь, я!

— Почему же? — Взгляд Анджея был холоден и тверд. — Почему ты?

— Я любил ее!

— Вот именно. И поэтому ты не мог выполнить этот приговор. Это было бы чем-то неуместным. Было бы преступлением. Ведь ты бы убил ее по личным мотивам.

— А ты?

— Я ее не любил.

— А вдруг? Она ведь и тебе изменяла.

— Она всем изменяла. Выдавала нас, потому что это доставляло ей удовольствие. Она была последняя стерва.

— Не говори так.

— Благороднейший Губи-губи! Рыцарь святого Губерта!

— Не говори так.

— Впрочем, ты ничего не знаешь. Не знаешь, я ли убил.

— Не знаю. Но знаю.

— Ох, домыслы!

— Рана была спереди.

— Ох, успокойся. Как я мог иначе? Попросту вошел в кофейню утром, когда там еще никого не было. Она стояла напротив меня…

— Испугалась?

— Не ожидала. А может, ожидала.

— Ты долго целился? Минуту, две, три?..

— Вовсе не целился. Профессор сказал ерунду.

— Не такую уж ерунду.

— Так мне кажется.

— И ты не испытывал никаких личных чувств?

— Нет. А может?..

— Какие?

— Жалость. Самое большее — жалость.

— Ох, и страшен же ты, — произнес Губерт, и они снова пошли вперед. — И еще одно, — продолжал Губерт, — разреши мне взять это на себя. Вполне правдоподобно. Скажу, что это я.

— Там, где надо, знают, кто это сделал. Ведь я же не самовольно.

— Да, да. Но пусть другие думают, что это я. Тебе так будет даже удобнее.

— Свалить на другого? От этого мне не станет легче.

— Тяжело тебе?

Анджей опять остановился. Он не смотрел на Губерта. Взгляд его устремился куда-то в пространство.

— А ты что думаешь? Что это так себе, пустяки?

Губерт схватил его за локоть.

— Анджей, глупый, — сказал он, — ведь мы солдаты.

Анджей словно проснулся. Взглянул обычно, улыбнулся и немного иронически, но очень печально сказал:

— Не убий!

И они разошлись, каждый в свою сторону.

VII

Когда у Лилека земля уж слишком горела под ногами (а тлела она постоянно), он приходил к Анджею. Иногда отсиживал несколько часов в его комнате днем, иногда ночевал. В кухне распоряжалась только панна Текла, которая делала вид, что не замечает парня, когда он прокрадывался по коридору.

Несколько раз Спыхала, желая потолковать с молодым Голомбеком, заходил в его комнату и заставал там Лилека. Он уже привык к нему. Спыхала расспросил о нем Анджея и проникся убеждением, что Лилеку можно полностью доверять.

Однажды он зашел к Анджею около полудня. На этот раз в комнате был один Лилек. Оторвавшись от какой-то книги, юноша взглянул на Спыхалу отсутствующим взглядом.

— Что случилось? — спросил Казимеж.

— Беда, — пробормотал Лилек. — Азя похитил Басю{85}.

Он читал «Пана Володыевского».

— А который час? — спросил Лилек.

— Двенадцатый.

— О боже, — воскликнул паренек, — я в одиннадцать обещал быть на Мокотове.

— Ого… Это нехорошо, — сказал Спыхала, не переставая улыбаться. — От такого опоздания многое зависит.

— На этот раз нет, — с некоторым смущением сказал Лилек.

Казимеж задумался.

— Ты идешь на Мокотов? — спросил он.

— Ага.

— А где Анджей?

— Не знаю. Сказал, что придет нескоро.

— Ты ночевал здесь? — спросил Спыхала.

— Ночевал.

— Ну ладно, — Спыхала перестал раздумывать. — Дам тебе один адрес. Ты пойдешь туда и скажешь: «Завтра в обычное время».

Лилек внимательно посмотрел на него.

— Не знаю, — проговорил он медленно, — не знаю, что это за дело.

Спыхала пожал плечами.

— А тебе-то что?

Лилек запнулся, но все-таки выговорил:

— Потому что не всякому делу я готов служить.

Спыхала нахмурил брови.

— Прежде всего, солдат не рассуждает.

Лилек упрямо взглянул на Спыхалу.

— Разные есть солдаты и разные… армии, — сказал он.

Спыхала вспылил не на шутку:

— Ерунда! Сейчас есть только одна армия: та, которая борется с немцами. Так идешь на Мокотов или нет?

— Для себя я уже опоздал.

— А для меня нет. Идешь?

— А вы не подумали о том, — осторожно сказал Лилек, — что я могу выболтать этот адрес?

— Подумал. Ничего тебе это не даст, — буркнул Спыхала. — Впрочем, я убежден. Тебе можно доверять, как Анджею.

Лилек улыбнулся. Улыбка изменила его лицо.

— Можете мне доверять.

С этих пор Спыхала посылал Лилека то туда, то сюда. Правда, нечасто, поскольку понял, что тот провалился и не имеет достаточно надежных документов. Удостоверение о том, что он работает в типографии, обслуживающей немцев, было подделано наивно и не вызывало доверия. Парень мог попасться в любую минуту.

По профессии Лилек был наборщиком. Анджей знал об этом и сказал Спыхале. Это навело Казимежа на догадку: Лилек был связан с каким-нибудь подпольным изданием. Конечно, он не спрашивал его об этом. Впрочем, не трудно было догадаться, что это была типография ППР{86}.

Занятый своими делами, Спыхала мало знал о работе недавно возникшей организации и не придавал ей значения: ему и в голову не приходило, что это могло быть нечто серьезное. Но со временем Лилек стал выходить у него из повиновения. Попросту не желал ему помогать в передаче сведений, хотя все они, как и то, первое, звучали одинаково невинно.

Постепенно, хотя они так редко виделись, между ними назревал конфликт, который вспыхнул наконец в один из весенних дней того памятного периода.

В очень сдержанных словах Лилек объяснил, что не намерен помогать буржуазной организации. Спыхала взбеленился и назвал его мерзким прихвостнем Советов. Они расстались в комнате Анджея. Спыхала потом ушел к себе, испытывая некоторое беспокойство, хоть и верил в порядочность Лилека. У него даже мелькнула мысль, что следовало бы обезвредить Лилека тем или иным способом. Но пока отказался от этой мысли. Опасность грозила отовсюду, могла обрушиться совсем с другой стороны. А навлекая подозрение на Лилека, можно было скомпрометировать дом на Брацкой и свою собственную квартиру.

И все-таки Спыхала подумал: «Я предпочел бы, чтобы он был убит на улице, чем попался в руки гестапо».

Потом, глядя в голубые глаза Оли, он устыдился этой мысли.

«Она ничего обо мне не знает, ничего не знает о подобных вещах. Что она думает о своих детях?»

И ни с того ни с сего произнес вслух:

— Очень дурная привычка видеть людей всегда с наихудшей стороны…

Оля удивленно посмотрела на него:

— Этому тебя научила сама жизнь.

Спыхала не мог не согласиться с ней.

На другой день после ссоры с Лилеком он шел около полудня по Медовой в сторону Длугой.

«Приходится теперь самому бегать по всякому пустяку», — думал он с раздражением.

Анджей тоже не слишком радовал его в последнее время.

На углу Длугой он заметил толпу. Люди торопливо шли навстречу ему. Кто-то сказал почти на бегу:

— Не ходите туда. Там скверно пахнет.

Но Спыхала прибавил шагу. На углу он увидел кучку неустрашимых варшавских зевак, четыре крытые машины, поставленные в ряд, и усиленный наряд жандармерии.

Свернув в подворотню, которую знал с недавних пор, Спыхала поднялся на пятый этаж. Окна лестничной клетки выходили на Длугую. Прячась за выступ стены, он осторожно выглянул в сторону окруженного немцами дома. Увидел возле машин довольно большую группу арестованных с поднятыми вверх руками. Жандармы выносили из дому пачки бумаги, кассы с типографским набором, машины и грузили все это в автомобили.

«Типография», — подумал Спыхала.

В этот момент он увидел на соседней крыше, более высокой, чем крыша дома, в котором он скрывался, фигуру человека. Он прятался за трубы, но очень неумело. Видно было, что ему трудно управлять своими движениями. Он был похож на пьяного.

«Наверно, ранен», — подумал Спыхала.

Он узнал его: это был Лилек.

Но его заметили и снизу. По ступеням лестницы, на которой притаился Спыхала, гудели шаги.

«Хорошенькая история», — подумал Казимеж, но от окна не отстранился.

Немцы остановились этажом ниже. Побаивались, что человек на крыше вооружен. Спыхала видел сверху жандармов, но они, занятые своим делом, не видели его. С грохотом распахнули окно. Один из них выстрелил.

Пуля не настигла беглеца. Однако Лилек заметил, что в него стреляют из окна. Оружия у него не было. Он повернулся к окну и махнул рукой, словно давая знак: не стреляйте!

— Идиот, — процедил сквозь зубы Спыхала.

Между тем Лилек, не дожидаясь новых выстрелов, спрятался за трубу. Но минуту спустя, видимо разуверившись в своем укрытии, решил перебраться на крышу соседнего дома. Вдруг показался из-за трубы и, словно канатоходец, сделал несколько шагов, чтобы удалиться от опасного места. Движения его были неуверенны. Теперь стало ясно, что он ранен в ногу.

Грянул второй выстрел.

Лилек не пошатнулся, только как-то неловко заторопился, сделал шаг, другой и вдруг съехал по скату крыши и оказался полулежащим в желобе.

Теперь он был виден как на ладони. Двигался и хотел выкарабкаться, но это ему не удавалось.

Немцы внизу смеялись.

Раздался третий выстрел.

И тогда Лилек перевернулся в желобе, будто на постели, и рухнул… Тяжело, как матрац, раскорячась и с развевающимися волосами, он падал на тротуар. Жандармы быстро сбежали вниз. Спыхала был спасен.

«Ну, теперь не выдаст, — подумал он с облегчением, хотя ему было жаль парня. — Надо известить обо всем Анджея».

VIII

Немцы разрешили выдать тело Лилека семье. Из этой семьи осталась одна тетка, которая, как справедливо предполагал покойный, довольно быстро вырвалась из западни, оставив в ней, однако, обоих сыновей, которых ей уже не суждено было увидеть. Тело Лилека находилось в анатомическом театре на улице Очко. Анджею дали знать, что похоронная процессия двинется из больницы в четверг, в десять утра и что тетка решила похоронить Лилека на Брудне. Разумеется, за счет организации.

Выдача тела семье было случаем весьма редким, и не подлежало сомнению, что гестаповцы хотят посмотреть, кто явится на похороны, и, возможно, даже арестовать участников погребального шествия по дороге или на самом кладбище. Поэтому друзья и товарищи решили, что за гробом Лилека никто не пойдет. Но разве годится вот так, в одиночестве, отправить беднягу, которого все любили, на кладбище и в сырую землю? Придумали следующее.

От улицы Очко до Брудна не ближний свет, скромный катафалк, запряженный убогой клячей, преодолеет это расстояние, по крайней мере, часа за два. Все желавшие проститься с Черным Лилеком могут выстроиться вдоль этого пути на отдельных перекрестках, поодиночке. Таким образом, скромный гроб будет как бы сопровождать большая и совершенно незаметная процессия — и маленький солдат получит полагающиеся ему почести так, что этого никто не заметит. От перекрестка к перекрестку за ним будут следовать мысли и воспоминания тех, кто остался в живых.

Ядвига, которая оказалась в Варшаве как раз в день «битвы за типографию», сообщила обо всем Янушу, и Януш приехал в город. Он один, вопреки предостережениям, решился войти в часовню, где стоял гроб, и сопровождал тетку во время выноса тела.

Когда Мышинский вошел в часовню, гроб был еще открыт. В гробу Лилек выглядел каким-то необычно тщедушным, и оттого, что черные волосы, разметавшиеся по белой, набитой стружками подушке, как бы охватывали рамкой его маленькое продолговатое лицо, оно казалось еще меньше. Черты лица Лилека заострились, а брови чуть вздернулись в выражении того вечного удивления, какое обычно застывает на лицах людей, внезапно застреленных. Веки были прикрыты неплотно, и из-под длинных ресниц просвечивали голубые белки. Цвет этот поражал своей яркостью, и казалось, будто у Лилека при жизни были голубые глаза, а ведь он был такой черноглазый.

Тетка ревностно следила за приготовлениями к выносу и все поправляла, приглаживала черные пряди волос, пока не опустилась крышка гроба. Януш наблюдал этот обряд, и его поразило, что все выглядит «как всегда», хотя обстоятельства были совсем не обычные. «Все смерти одинаковы», — подумал он. Но когда гроб вынесли и лошадь, запряженная в катафалк, тронулась рысцой, а тетка, не поспевая, затрусила вдогонку, Януш переменил мнение. Он остался на тротуаре на углу Халубинского, а черные дроги свернули в Иерусалимские Аллеи, и их заслонили велосипедисты-рикши со своими колясками, немецкие грузовики и проходившие воинские части. Теперь эта смерть показалась ему совсем иной — неправдоподобной и еще более непонятной.

Вспомнилась смерть Янека Вевюрского — он называл ее мысленно «светлой». Эту смерть нельзя было сравнить с нею, весь жизненный путь, который к этой смерти привел, был совсем иным. И хотя в жизни Януша Лилек остался как напоминание о Янеке, они были такими разными, что Януш даже никогда не задумывался, каков же этот Лилек на самом деле. Он просто существовал, был частицей польского пейзажа, подобно камню или дереву.

Для Януша всегда было чем-то отталкивающим — хотя он и никогда в этом не признавался — стремление жить полной мерой. Он понимал, что Лилек из тех людей, которые не думают, да и не могут задумываться о подобных вещах, но и в данном случае Яну-шу не хватало снисходительности. Способность отдаваться действию, не видеть ничего, кроме течения, которое подхватило тебя и уносит, представлялась ему — а может, это было лишь подсознательное ощущение — чем-то противоестественным.

И все же он не мог не восхищаться такого рода жизнью и смертью. И когда он над этим задумывался основательней — а именно здесь, на улице Халубинского, нашел на него такой стих, — точно легкая зависть начинала шевелиться в его душе. И даже какое-то сожаление: вот бы и мне быть способным на такое.

Януш немного побаивался этого чувства. Оно сулило серьезные осложнения, если бы взяло верх. Он боялся самого себя — и, может, именно поэтому избегал поездок в Варшаву. Вид города, придавленного каблуком немецкого солдафона, города живого — и как еще живого — возбуждал в нем горячие чувства. «Слишком горячие для меня», — сказал он себе. И тут же отправился на вокзал узнать, когда отходит ближайший поезд на Сохачев.

На углу улицы Эмилии Плятер, напротив огромного куба Центрального вокзала, стояла Ядвига. Из здания вокзала то и дело высыпали толпы приезжих. Черные, оборванные, они сгибались под тяжестью мешков и старых, перевязанных веревками чемоданов. Бабы двигались медленно — видимо, прятали под юбками куски мяса и сала. На тротуаре у здания вокзала группами стояли жандармы. Они наугад выбирали из толпы то одного, то другого приезжего, подходили и спокойным, уверенным жестом отнимали чемодан или мешок. Одни сопротивлялись, другие, особенно женщины, начинали упрашивать, но ничто не помогало. Мешок никогда не возвращался владельцу. Большинство же спокойно мирилось с потерей товара; возможность такого ущерба учитывалась в предварительных расчетах.

Вдруг толпа приезжих заволновалась. Одни бросились бежать, другие сгрудились, чтобы поглазеть на какое-то зрелище. Два гестаповца конвоировали маленького бледного паренька, тащившего большой, слишком тяжелый для него чемодан — наверняка с оружием. Здоровенные немцы, казалось, одним своим видом подавляли парнишку, невзрачного и даже какого-то кособокого. Ядвиге вспомнился покойный внук органиста из Ловича — парнишка был очень похож на него. Сразу же откуда-то взялась машина, гестаповцы втолкнули в нее парнишку и уехали. Движение у вокзала постепенно входило в свою колею.

Ядвига так засмотрелась на происшествие, что едва не пропустила катафалк. Лошадь трусцой и словно бочком вклинилась в толпу, валом валившую с вокзала, пошла медленнее, и тетка догнала наконец дроги с балдахином на четырех черных колонках, между которыми стоял простой желтый гроб. Ядвига заметила, что прядь волос Лилека выскользнула из-под крышки гроба и полощется на ветру, словно шелковая ленточка.

Ядвига узнала тетку. Она знала ее давно, еще по Воле, эта была даже какая-то родственница Янека Вевюрского. Только теперь, увидав ее, Ядвига поняла, откуда взялся Лилек и почему его тянуло к Янеку. Ядвига, с одной стороны, скептически относилась ко всяким политическим делам, но с другой — весьма дорожила родственными отношениями и связями. Поэтому ей скорее было жаль Черного Лилека. Она смотрела на проезжающий мимо катафалк, глаза ее застилали слезы, и вспоминала бедного «дядю», которого очень любила.

«Чего им всем надо? — подумала она. — Чтобы было лучше? А делается все хуже, так страшно, что дальше уже некуда. Страшно. На улицах чуть не каждый день расстреливают ни в чем не повинных людей. И что возникнет из этой крови? Новая жизнь — и новая смерть».

Ядвига не понимала того, что происходит. А Януш, который тоже не понимал этого, но совсем по другим причинам, ничего не мог ей объяснить.

«Ничего он мне не сказал толком, — думала Ядвига. — Я даже не знаю, как погиб этот Лилек, что защищал. Не то ли самое, что и дядя? Пожалуй, да. Себя защищал. Не хотел быть подлецом. Не хотел сдаваться. Они все такие, такие — наши».

И Ядвига почувствовала что-то похожее на гордость.

«Жаль, что Януш не такой», — подумала она, глядя, как гроб быстро проплывает по улице.

Спыхала остановился на углу Маршалковской, на той стороне, где «Полония», возле цветочного магазина Бурсяка в доме Маркони. Потом отступил от края тротуара к самой витрине, откуда хорошо просматривалась вся улица и можно было заблаговременно заметить, если бы кому-нибудь вздумалось следить за похоронной процессией. Но он не видел ничего подозрительного, немцы явно отказались от слежки. Это наполнило его сердце добрыми предчувствиями — враги утрачивали характерный для них культ порядка. Видимо, кто-то велел выдать тело Лилека и распорядился следить за похоронами, да потом запамятовал, навалились новые, в сто крат более важные дела, и на это махнули рукой. А может, даже не махали, дело заглохло не по воле директивных инстанций. Спыхала знал немало подобных более или менее серьезных операций, не доведенных за последнее время до конца, и делал отсюда вывод о несомненном падении дисциплины и несовершенстве организации у гитлеровцев.

Спыхала плохо знал Лилека, давал ему мелкие поручения, но был далек от того, чтобы разделять его взгляды. Организация типографии и подпольных изданий по поручению ППР осуществлялась помимо него. Но поскольку Спыхала был свидетелем схватки и трагической смерти занятного паренька, он счел себя обязанным отдать Лилеку последний долг, как отдают его любому солдату.

Последнее время Спыхала не был доволен собой, все его существование после оккупации было точно сплошным сном, он не ощущал действительности, а каким-то странным образом скользил между явками, собраниями и личной жизнью, которая тоже словно парила в пустоте. С момента своего возвращения из Пустых Лонк он всю свою деятельность воспринимал как временную. И что хуже всего, свою веру и убеждения он тоже считал временными, как пальто, которые в любую минуту можно снять и повесить на вешалку. При этом у него было неясное, но с каждым днем все более отчетливое впечатление, что пальто эти повесит не он сам, а старуха история.

Страшная старуха. И никакие рассуждения в духе Гамлета ничем тут не могли помочь, ибо и они повисали в той же пустоте, что и вся его деятельность.

Он видел, как катафалк приблизился, миновал его и поехал дальше. Видел лошаденку, гроб, возницу, маленького и сгорбленного.

«Только не надо грустить! Никакой грусти! — говорил он себе. — Тысячи, десятки, сотни тысяч таких ребят гибнут ежедневно. Этот один не имеет никакого значения. Невзрачный черный катафалк — великолепный экипаж, и эти похороны — великолепные похороны. Другие втоптаны в песок, сожжены, брошены у дороги или в лесу. А этот едет, словно какой-нибудь король, на настоящее «довоенное» кладбище».

Он смотрел на маленькую фигурку тетки, которая почти бежала за черными дрогами, и даже улыбался.

«Только бы не поддаться философии страдания с ее трагической символикой, — думал он. — Нельзя из того, что происходит, вывести систему взглядов на вещи. Эти вещи по своей сути не имеют ничего общего с тем трагическим значением, которое мы им придаем. Лошадь — это лошадь, гроб — ящик, сколоченный из сосновых досок, тетка — оборотистая бабенка, которая ухитрилась вырваться даже из рук гестапо. Не надо все это превращать в символ, этак далеко не уедешь».

Глядя, как катафалк проезжает Маршалковскую и направляется к Брацкой, Спыхала вдруг ощутил безмерную тоску по обыденности. Ему захотелось существовать без пафоса, без ореола страдальца, без таких понятий, как героизм и самопожертвование, которые в действительности выглядят совсем иначе. Ведь не было ни геройства, ни самопожертвования в том, что Лилек, как кошка, прыгал с крыши на крышу и его подстрелили, как кошку, когда он высунулся из-за трубы.

На углу Нового Свята стояла Геленка. Она не была знакома с Лилеком, но, узнав обо всем от Анджея, нашла похороны — с провожающими на каждом углу — великолепной идеей и настояла на том, чтобы и ей разрешили отдать последний долг покойному. Собственно, для Геленки все это было скорее прогулкой. Она одна из всех пришедших на похороны гостей заметила, что день по-весеннему великолепен и по бледно-голубому небу плывут мелкие рваные облачка. Здесь, на углу Нового Свята, ощущалось дуновение ветерка с Вислы, ласковое, легкое, даже какое-то игривое, что сейчас казалось чем-то прямо-таки неприличным.

Геленка, запрокинув голову, смотрела на облака и пролетавших в вышине птиц. Ласточки, забыв о бурях войны, вернулись и уже проносились под облаками в стремительном танце. Геленку эта картина привела в восхищение. Прохожие, заметив, что она поглядывает вверх, с беспокойством следили за ее взглядом, полагая, что на небе кружат какие-то самолеты. Какие? Неизвестно, но все равно ничего хорошего это не сулит. Одни, только теперь задрав голову, замечали безмятежность весеннего небосвода, другие, не узрев ничего примечательного, снова обращали свои взоры на Геленку и пожимали плечами: что она там увидела?

Геленка тоже в конце концов спохватилась, что привлекает всеобщее внимание, в чем она отнюдь не была заинтересована. Девушка стала смотреть в сторону Иерусалимских Аллей и вскоре увидела приближающийся катафалк.

Геленка знала, что всего несколько дней назад Лилек ночевал у Анджея, знала, что это был товарищ Янека Вевюрского, друга Януша, молодой человек. Но поскольку никогда не встречала его, то представляла себе, что он был очень красив. Бедняга Лилек посмеялся бы, если бы мог знать, каким рисовала его в своем воображении сестра Анджея. Черный Лилек был невысок, худощав, с большими темными глазами, но это было единственным украшением его узкого лица. Он немного заикался и чем сильнее волновался, тем больше коверкал слова. А Геленка думала: «Жаль красивого парня».

Но тут же ей вспоминался Бронек. Тот действительно был красив — лицо скорее арабского типа, и кожа на длинной шее (Геленка шутила: «лошадиной») смугло-золотистого оттенка. Она помнила и чем пахла эта шея: какой-то смесью аромата «портняжной» и амбры. И больше этого уже никогда не будет? Геленка глянула в пролет моста Понятовского и снова увидела голубое небо над Вислой и горизонт, заволакивающийся сапфировой дымкой забвения. Вместо того, чтобы думать о Лилеке, вспомнила вдруг костел в Рабке, срубленный из бревен такого же голубоватофиолетового цвета. Костел в Рабке, который они вместе посетили тогда с Бронеком, а потом горы, туристскую базу на Гонсеницовой и Кшижне. Оторвав взгляд от той дали за мостом, которая одновременно была воспоминанием о давно минувшем, она взглянула на медленно проплывший катафалк. И эти черные дроги входили в ее сознание как нечто лишнее, ненужное и неправдоподобное.

Вспомнился рюкзак Бронека, веревки, спальный мешок, который он нес, все его доспехи — начиная с ботинок и кончая беретом, и она подумала, что именно такое снаряжение им всем и носить бы сейчас, а не пистолеты, высокие сапоги и гранаты кустарного производства.

И снова с чувством стыда или неловкости смотрела на катафалк, который подпрыгивал на трамвайных рельсах. «К чему все это?» — спросила она себя.

Но тут же устыдилась своих мыслей.

«А он-то, бедняга, в чем виноват? — подумала Геленка. — Ведь он не имел никакого понятия о жизни, был молод. Может, даже еще не знал женщины. Жалко ему было падать с крыши. Был ли он еще жив, когда падал? Чувствовал ли еще что-нибудь? Очень ли было ему жалко расставаться с жизнью?»

«Анджей говорил, что он был очень наивен и во многое верил. Счастливый!» — вздохнула она.

В том месте, где мост Понятовского возносился над широко разлившейся в эту пору рекой, стоял Губерт Губе. Он пренебрегал тем, что каждому бросались в глаза его высокий рост, всклокоченные локоны — эдакая диковина — и напряженная, можно даже сказать, настороженная поза, делающая его похожим на кошку, в любую минуту готовую к прыжку. И лишь благодаря необыкновенному везению — так могло везти только Губерту — к нему до сих пор относительно мало привязывались жандармы.

Губерта забавляла вся эта, как он выражался, комедия с провожающими, расставленными вдоль пути следования катафалка. Он считал это еще одним втыком немчуре. Об убитом не думал — слишком мало знал его: Лилек всего несколько дней был связным между Губертом и Спыхалой. Эти похороны представлялись ему еще одним приключением времен оккупации, а Губерт рьяно коллекционировал подобные и более опасные приключения.

Для него все по-прежнему оставалось бравадой и приключением. Губерт стремился всегда и все брать на себя, не считаясь с последствиями. Он чуточку обижался на Анджея за то, что тот сам разделался с Марысей Татарской. Даже упрекал его. Анджей ничего не отвечал. Последнее время Анджей вообще отмалчивался, даже если речь заходила о самых важных делах.

Губерт перегнулся через перила моста. Под ним струилась серая вспученная река. Висла была мутна, хотя день стоял погожий и небо голубело. Сильное течение разбивалось об опоры, образуя красивые белые буруны. Несло прутья и даже большие ветки.

«А может, прыгнуть?..» — подумал Губерт. Просто прыгнуть, без повода и цели. Губерт чувствовал, что принуждение для него унизительно. Другое дело — по собственной воле совершить нечто такое, что было бы полнейшим безрассудством. Но все-таки сознательно выбранным из тысячи возможных подвигов.

Он пригладил рукой кудри. Этот жест отрезвил его.

«Брось свои выдумки, дорогой Губерт, — сказал он себе. — Как ни фантазируй, от судьбы не уйдешь. Да сейчас и не время для выдающихся личностей».

Он улыбнулся.

«А прежде всего, никакая я не личность», — добавил он.

Тут застучали на мосту копыта жалкой лошаденки, приближался черный балдахин.

«Я один из «наших ребят», — подумал он еще, — как и этот!»

Ночью прошел дождь, остатками ненастья были эти ошметки белой ваты на небе. Мост был мокрый, неровный, с выбоинами еще от бомбардировок Варшавы в тридцать девятом году. Лошаденка, впряженная в катафалк, споткнулась, возница натянул вожжи. Она выровнялась и несколько метров прошла рысью. Тетка побежала вдогонку и оступилась в той же выбоине. Упала. Губерт подбежал и поднял ее.

Он увидел обращенное к нему простое лицо и серые, испуганные глаза.

— Что вы делаете! — проговорила старушка. — Не нужно.

Губерт еще несколько секунд держал тетку Лилека под руку, потом отпустил ее и отошел. На мосту было совсем пусто, никто не видел этой сцены. Губерт не выдержал и вопреки приказу пошел по мосту, не спуская глаз с катафалка.

«Ты один из тех, как и тот, которого везут, помни об этом, Губерт. И не воображай о себе черт знает что».

У него мелькнула мысль, что это отцовское выражение «черт знает что» теперь звучит уже старомодно. Он сделал еще несколько шагов, но заметил издали стоящего на другом конце моста Анджея. Его высокую, стройную фигуру легко было узнать. Губерт остановился.

Анджей стоял здесь давно. Его уже брала досада, но, увидав приближающийся катафалк, пошел вперед, причем довольно быстро. Торопливо прошел всю насыпь и остановился у Рондо Вашингтона. Отсюда можно было увидеть, как дроги подъедут и как затем направятся в сторону Брудна. Анджей не задумывался об этом, но ему хотелось подольше побыть рядом с Лилеком. Хотелось принять самое деятельное участие в похоронах.

После того как он узнал от Спыхалы о необычной смерти Лилека, Анджей не переставал о нем думать. Собственно, он думал о нем и раньше, с самой той ночи, которую Лилек провел в его комнате. Быть может, именно с той поры сомнения стали одолевать Анджея пуще прежнего. Хорошо ли так верить и быть столь убежденным в правильности своих поступков? Анджей размышлял и сомневался, как всегда сомневался. Он чувствовал, что какая-то сила подхватывает его и вертит, как ничтожную былинку. Но вспомнилось ему изречение Паскаля: человек — мыслящий тростник.

Какую ценность представляет загубленная жизнь Лилека? Для него самого — огромную, для общества — минимальную. Суммируются ли эти минимальные ценности? Вероятно, да, даже наверняка — да, но этого итога он увидеть не сможет.

И вообще с некоторых пор у него возникло чувство потерянности. Анджей боролся с ним, как мог, и убеждал себя, что вся его деятельность была целеустремленной и подчинялась какому-то плану. Что все должно иметь смысл. Как же иначе?

Но часто, как и в эту минуту, он говорил себе: «Это не имеет никакого значения, это сон, который ничего не означает».

Катафалк ехал по краю мостовой, у самого тротуара, и видел Анджей надпись на неказистом гробе: «Юлиуш Сыга, 23 года». И вспомнил, как тяжело сопел Лилек, лежа рядом с ним, как от него дышало жаром. А сейчас он холоден как лед. «Самое страшное, когда стоишь возле покойника, — это не чувствовать тепла», — подумал он.

Катафалк описал дугу и покатил вдоль ограды парка Скарышевского. Тетка шла следом, отставая уже на добрый десяток метров. Анджей улыбнулся, ибо почувствовал, что слезы навертываются на глаза.

Стоял он долго. Катафалк удалялся, подпрыгивая на неровной мостовой, очертания гроба, казавшегося с торца желтым шестигранником с черным пятном жестяного венка, постепенно расплывались, тетка ускоряла шаг, но все больше отставала от печальных дрог, а на молоденьких деревцах парка Скарышевского легко и призывно трепетала бледно-зеленая листва березок и грабов.

— Вот и нет Лилека, — сказал Анджей.

Махнул рукой и повернул в сторону города.

IX

Пани Шиллер сумела уговорить Эльжбету. Та решилась дать концерт с какими-то целями, ведомыми лишь пани Эмилии. Концерт состоялся в ресторанчике на улице Бодуэна апреля девятнадцатого дня. Но устроительницы, как на грех, запамятовали о двунадесятых праздниках, и концерт пришелся на страстную неделю. Роза была этим обескуражена и настаивала, чтобы Эльжбета непременно включила в программу только духовные песни. Певицу это бесило.

— Откуда же я возьму тебе духовные песни? — спрашивала она раздраженно. — Впрочем, сейчас все так перепуталось, что никто уже не разбирается, вербное ли это воскресенье или страстной четверг. Спою Шопена и Монюшко, и будет в самый раз.

— C’est vrai, — заметила Роза, — ces chansons ne sont que[77]умерщвление плоти.

Пани Шиллер была иного мнения.

— А не споешь ли ты какую-нибудь песню Эдгара? — спросила она.

— У Эдгара нет ничего подходящего. Я давно его не пела. Не знаю, получится ли.

— А для кого стараться? — спросила Роза. — Ce ne sera pas un concert comme autrefois[78].

— Верно, — вздохнула Эльжбета.

— Нет, это будет настоящий концерт, — с расстановкой произнесла пани Шиллер.

О концерте известили только устно, и все же он вызвал большой интерес. Многие справлялись о дате, и, когда великолепный весенний день подходил к концу, оба зала ресторанчика заполнились слушателями.

К сожалению, явился и немецкий летчик, поклонник или «кузен» Розы. Было известно, что он не выдаст устроителей концерта, но во всех иных отношениях надлежало соблюдать крайнюю предосторожность.

Оля и Геленка сидели за маленьким столиком в глубине, справа от входа. Здесь их несколько скрывала тень. Оля выбрала этот столик, чтобы как можно меньше привлекать к себе внимание, боялась, что слишком расчувствуется.

Аккомпанировал Эльжбете молодой музыкант «из хорошей семьи» (спустя три месяца со ртом, залепленным гипсом, он был расстрелян вместе с другими заложниками возле трамвайного парка на Пулавской), тощий и боязливый, но тем не менее бдительный. Следовало быть готовым к любым неожиданностям. Эльжбета, если ей и удавалось взять высокую ноту, делала неожиданную паузу или, если ничего не выходило, ускоряла темп. Словом, это было уже довольно манерное исполнение.

Пани Шиллер, сидящая где-то «за кулисами», в проходе между кухней и столовой, прекрасно отдавала себе в этом отчет. Точно также, как потеряла она мужа и сына, она теряла теперь и этот голос, к которому столько лет была привязана. И даже немного корила себя за то, что в прошлом недостаточно пользовалась возможностью слушать пение дочери. Впрочем, и музыку Эдгара она тогда недооценивала. Не без сожаления вспомнился ей тот вечер после концерта в филармонии, когда они с мужем играли в четыре руки квартет Бетховена, как бы стараясь вытравить впечатление от музыки сына и голоса дочери, безмерно ее тревоживших.

Эльжбета исполнила несколько песен Шопена. Однако они прозвучали бледно, певице не хватило нужной простоты, она старалась их интерпретировать, чего не выносят эти простые песенки, выдержанные, как и стихи Витвицкого{87}, в буколическом стиле. И лишь когда она запела «С гор…», страсть овладела ею и передалась слушателям. Запретный Шопен и скорбные слова о тех, кто предан забвению, как нельзя лучше соответствовали переживаемому моменту.

Оля слушала внимательно, впрочем, не сводя глаз с Геленки, которая сидела, повернувшись к матери боком, какая-то подавленная и вместе с тем встревоженная. Оля не могла не заметить, насколько изменился тембр голоса Эльжбеты, а самое главное — манера исполнения. Как не хватало певице непринужденности, как осторожно брала она высокие ноты, как трудно давались ей все крещендо.

И вместе с тем Оля, так давно не слыхавшая пения, словно заново открывала для себя магическую силу музыки. С удивлением обнаруживала она, что рядом со страшным миром, в котором она жила, рядом с этой кровью, которая обагряла руки преступников и руки ее детей, рядом с миром повседневных страдании существовал какой-то иной, нетронутый и неприкосновенный мир, до которого можно было дотянуться, и он покорялся тебе, распахивался навстречу. Своеобразная чистота музыки никогда доселе не казалась ей столь кристальной. Музыка становилась для нее спасением от собственных невзгод, которые были так мучительны. И она сама себе удивлялась, что, живя в постоянном страхе, держа яд под рукой, никогда не обращалась к музыке. Когда зазвучали заключительные слова последней песни Шопена, Оля почувствовала, как глаза ее наполняются слезами.

Когда Эльжбета умолкла и раздались жидкие аплодисменты (слушатели боялись проявлять энтузиазм), разгневанная Геленка обратилась к матери.

— Что с тобой? Ведь это ужасно… — произнесла она резко.

Оля улыбнулась.

— Геленка, — сказала она, — ты опять ничего не понимаешь.

Геленка умолкла и отвернулась.

После короткой паузы Эльжбета начала исполнять песни Монюшко. «Полевая розочка» не произвела впечатления. Потом Эльжбета запела «Абрикос».

Оля напряженно слушала эту песню, ожидая чудесной рулады в конце куплета. И как раз во время этой рулады ощутила чье-то легкое прикосновение. Обернулась. Незаметно вошедший Анджей осторожно поставил стул подле стула матери и, сев совсем рядом, приник к Оле.

Оля протянула руку и наткнулась на ладонь сына. Анджей крепко стиснул ее запястье. И больше уже не отпускал, и так, держась за руки, словно влюбленные, они дослушали песню.

С того утреннего, а вернее, ночного разговора в комнате Анджея Оля не обменялась с сыном ни единым доверительным словом. И то, что они сейчас вместе внимали музыке, собственно, тоже не было разговором. Но Оля понимала, что и для Анджея это была разрядка, а может, и минута обретения какого-то иного мира, радуги, которая возносится над долиной страха.

В то же время — чувствовала Оля — и для нее и для Анджея это была минута воскрешения давным-давно забытого: воскрешения детства. Вдруг она увидела себя идущей по улице Чацкого, мирной, тихой улице, и ощутила в своей руке ручку маленького Анджея. Она чувствовала, как эта ручонка с полнейшим доверием, крошечная и верная, повинуется ее движениям и как малыш безотчетно доверяется ей и тому направлению, в котором она его ведет. А теперь уже не вернуть ни этой доверчивости, ни чувства нерасторжимого единства. Анджей упрекал ее во многом, ей он внушал страшные подозрения.

И все-таки они сидели рядом и держались за руки, чего уже не делают мать и сын, когда тот становится взрослым, а значит, навсегда потерянным для матери.

И мелькнула у нее мысль странная, может даже страшная, что Антек ей сейчас гораздо роднее и, поскольку он мертв, — тем более представляется живым. Припомнились ей Юзек и тетя Ройская и все, что было с ними связано.

«Она похоронила его в мавзолее, а я даже не знаю, где лежит мой, — подумала Оля. — Но это ничего не значит, и тот мавзолей обратится в прах…»

Она ощутила жалость в сердце и страх, что и Анджей может таким же образом стать ей «роднее», и осудила себя за эту мысль, равносильную примирению с гибелью Антося и даже как-то возвеличивавшую его смерть. Нет, нет, нельзя так думать. Еще «это» случится и с Анджеем. Оля крепче сжала его руку, словно умоляя, чтобы он не уходил, был вечен, оставался с ней, а уж она не задаст ему ни единого вопроса.

Она уловила недоуменный взгляд Геленки, которая не заметила, когда Анджей появился у их столика. В глазах дочери она прочла страх и досаду. Геленка наклонилась к ним, с удивлением обнаружила, что они держатся за руки, и спросила шепотом:

— Что слышно?

Анджей пожал плечами.

— Представь себе, немцы в Варшаве.

— Глупый, — сказала Геленка и снова приняла равнодушную позу.

Эльжбета кончила цикл песен Монюшко.

Наступил антракт подлиннее. Разносили кофе и ломтики торта «Мокко» и макового.

Оля и Анджей отодвинулись друг от друга, пили кофе и нехотя обменивались взглядами. За столиком царило молчание.

Подошла к ним пани Шиллер. Подсела и завела разговор. Оля слушала ее с некоторым усилием, а Геленка даже не притворялась, что слова до нее доходят. Она вся оцепенела. Лицо ее застыло, и две морщины залегли у рта.

— Представь себе, Оленька, мы получим сюприз, Эльжбета нашла в своих бумагах две неизвестные песни Эдгара, собственно, наброски.

— Боже милостивый, — сказала Оля, — какие же это песни?

И подумала: «Если бы это было несколько лет назад!»

— Это песни на слова Кохановского из Псалмов Давида{88}. Одна — «На реках Вавилонских», а вторая уж не помню, из какого псалма, но всего две строчки. Очень проникновенные, — добавила пани Шиллер растроганным голосом.

Анджей взглянул на мать. Весть о том, что нашлись неизвестные песни Эдгара, казалось, взволновала ее.

Эльжбета вышла немного погодя с небольшой красной тетрадкой в руках. Туда она записывала слова песен, которые исполняла, ибо последнее время память подводила ее. Пани Шиллер осталась за столиком.

— Слушайте, дорогие мои, — сказала она, словно это имело какое-то значение.

Оля и без того обратилась в слух, а Геленка думала о чем-то другом.

Эльжбета продемонстрировала весь свой репертуар: сперва взглянула на носки туфель, потом уверенно вскинула голову и, когда зал притих, обменялась взглядом с аккомпаниатором и кивнула ему утвердительно.

Зазвучали удивительные аккорды, было их только четыре, и они низвергались стремительно, как в последней балладе Шопена. Эльжбета начала очень тихо и словно бы неуверенно.

И вдруг почувствовала присутствие брата и запела так, будто еще Эдгар ей аккомпанировал. Песня была проста и очень выразительна.

— Чудесно, — сказала Оля.

Пани Шиллер кивнула. Анджея несколько покоробило это священнодействие. Он удивленно взглянул на мать.

А Оля действительно изменилась в лице. Еще при жизни Эдгара она считала его одним из своих друзей, но когда теперь он обратился к ней из-за гроба неизвестной песней, ей показалось, что более близкого человека у нее никогда не было. Она думала, что могла бы, пожалуй, ему — и только ему одному — поведать все: и о Казимеже, и о смерти Антека, и о страхе, который внушал ей Анджей. И перед лицом тех высоких нот, которые негромко и с легкостью прежних лет брала Эльжбета, она почувствовала такой прилив жалости к самой себе и своим детям, что, казалось, вот-вот расплачется. Проникновенные звуки псалма тоже были исполнены муки и жалобы.

Возникал для Оли новый и неведомый Эдгар, не тот, из ее гостиной на Чацкого, не тот милый и слегка надломленный, очень грустный человек, а иной, и новый, лучезарный. Разумеется, он был грустен, но не как грустный флейтист из экзотического восточного переулка — его грусть была шире и полнее, чем все, что может сказать музыка. Это была не грустинка, присущая пейзажам французских мастеров, а какая-то всеобъемлющая скорбь. Он говорил времени, которое они сейчас переживали, этому страшному времени: ты минуешь, время, все вы минуете, как миновал я, и как все вы промелькнете, словно тени, отражения верб в водах рек Вавилонских.

Оля так увлеклась и ушла в себя, что не заметила, как началась вторая песня. Для нее все слилось в одно сплошное ошеломление и удивление.

— Мой Эдгар, — сказала пани Шиллер, когда Эльжбета кончила.

Никто из публики не захлопал. Эльжбета вышла. Пани Шиллер встала и последовала за дочерью.

В программе значились еще две арии из каких-то итальянских опер. Оля подумала, не пора ли домой. Но прежде чем решила окончательно, певица вернулась и началась заключительная часть концерта.

В середине первой арии Оля заметила, что на стуле, где минуту назад сидела пани Шиллер, появился кто-то другой. Сначала она не узнала пришельца и, только когда он наклонился к Геленке, рассыпав длинные локоны, поняла, что это Губи-губи. Оля услыхала, как он сказал своей приятельнице:

— Чего вы тут сидите? Разве не знаете? Началось.

У Оли вдруг сжалось сердце. Ее дети почти одновременно произнесли:

Анджей. Что случилось?

Геленка. Я знала.

— Что, что? — забеспокоилась Оля.

Губи-губи провозгласил с пафосом:

— Вы тут сидите, а евреи сражаются в гетто с утра{89}.

— Что ты говоришь? — спросил Анджей.

Геленка махнула рукой:

— Право, Анджей, я бы постыдилась на твоем месте.

Они невольно заговорили громче, кое-кто зашикал, а Эльжбета в паузе тревожно покосилась в их сторону. Но потом посмотрела на немецкого летчика, который сидел совершенно спокойно и не сводил с нее зачарованного взгляда. Это ее вполне успокоило, и она снова принялась штурмовать свои высокие ноты, а аккомпаниатор с ничтожным успехом изображал целый оркестр Верди.

— Что же теперь будет? — спросил Анджей. — А мы?

— Мы — другое дело.

Геленка снова вмешалась:

— Разумеется, мы — другое дело. А они пусть там погибают, как хотят.

— Перебьют всех до единого, — сказал Губерт.

— Геленка, ты-то откуда узнала? — горячо зашептал Анджей. — Бронек говорил?

— Бронек носил оружие в своих рисунках.

— Пресвятая дева! — ужаснулась Оля, хоть и была не робкого десятка.

Тут Эльжбета закончила вторую арию, послышался гомон и аплодисменты, слушатели поспешили к выходу, поскольку близился комендантский час.

Воспользовавшись этим, молодые люди заговорили громче. Началась перепалка.

Анджей доказывал, что «нет никакого приказа». Геленка взглянула на него с презрением и обратилась к матери:

— Оставь их в покое (хотя Оля не вмешивалась в разговор), идем к Эльжбете.

Они направились в маленькую комнатку, служившую артистической. Вблизи Эльжбета выглядела некрасивой, лицо казалось слегка одутловатым и на ее дряблой, с жировой подкладкой коже плохо лежала пудра — парфюмерные изделия времен оккупации не отличались высоким качеством. Профессор Рыневич топтался перед ней, пунцовый, как школяр, и приговаривал:

— Чудесно, чудесно, как чудесно вы пели!

Пани Шиллер добродушно улыбалась, стоя позади дочери.

— Действительно, профессор, — сказала она, — Одесса нам вспомнилась.

И Эльжбета думала об Одессе. Но так, словно думала о мираже, о каком-то наваждении.

— Нашей Одессы уже нет, — сказал профессор.

— О, Эдгар! — прошептала Эльжбета в экстазе.

Между тем юноши вышли на улицу. Было по-весеннему светло и тепло.

— Что за погода, — сказал Губерт.

— Слушай, Геленка-то, — сказал Анджей. — Даже не верится. Ну и выдержка. Ведь Бронек там.

— Быстрей, быстрей, — торопил Губерт.

Они пробежали Мазовецкую улицу, площадь Гитлера, Театральную, вышли на площадь Красинских. Увидали на площади карусели и качели. А за Луна-парком — глухую стену.

Из-за стены вздымались тучи пыли и дыма. Некоторые дома горели. Слышались одиночные выстрелы.

X

На второй день восстания в гетто бои шли на Мурановской площади, на Милой и на Сапежинской. Бронек был на Милой, на третьем этаже щеточной фабрики.

Когда наступил вечер, атаки немцев прекратились и воцарилась зловещая тишина. Из бункеров никто не выходил, и молчание подземелья как бы усугубляло всеобщее безмолвие. Чувствовалось, что старые и перепуганные люди притаились где-то в глубине, ошеломленные и исполненные ожидания.

После полудня бои на Милой были особенно ожесточенными. Над домом, где Бронек под вечер опомнился наконец после треволнений дня, по-прежнему реял не покоренный, хоть и истерзанный пулями красный флаг. В большом зале лежали вповалку повстанцы. Еще вчера Бронек никого из них не знал, а сегодня различал их не только по именам, но и представлял характер каждого. Характеры повстанцев раскрывались в том, как они стреляли, в их предприимчивости и в степени болтливости или попросту манере, в какой они бранились или отдавали приказания. Вот металлист Мендель, рослый здоровяк, типичный прокопченный работяга, который применял слово «курва», как поговорку, как точку после каждой фразы и особенно после каждого выстрела. А тот, Манек, всегда поправлявший тех, кто называл его Моником, нервный, тщедушный и беспокойный ткач, вносил в боевую обстановку нечто напоминавшее его профессию: четкость и вместе с тем суету. Бронек прекрасно видел, что Манек чертовски трусит и подавляет страх необычайной подвижностью. Вместо того чтобы стоять у одной бойницы, он метался от окна к окну со своей винтовкой (большая редкость) и стрелял довольно беспорядочно. А когда потребовалось выйти на улицу, бросился одним из первых.

«Чего это ему стоит», — подумал Бронек.

Дальше лежали двое близнецов, портновские подмастерья. Никто не знал, как их зовут. Близнецы — и точка. Они стреляли из одного пистолета по очереди, держались вместе и без конца обнимались. Бронек знал, что на танцульках близнецы неутомимо отплясывали вдвоем, не нуждаясь в партнершах. А теперь они лежали, прижавшись друг к другу. Но в сгущающихся сумерках было видно, что не спали. Напротив, глаза их были широко раскрыты, словно оба чему-то крайне удивлялись.

На всех лицах в час этого вечернего затишья появилась печать удивления. Был ею отмечен и огромный, белотелый, совершенно нагой бегун Наум Фриде из красных спортсменов. Тот стоял в углу зала как изваяние и только глубоко дышал.

— Наум, что с тобой? — спросил кто-то из лежащих.

— Ничего, сам себе не верю, — ответил Наум.

Бронек подошел к окну.

Один из близнецов пошевелился.

— Бронек, не приближайся к окну! — крикнул он. — Ты же знаешь — чем черт не шутит!

— Уже ушли, — сказал Наум.

— Чем черт не шутит! — повторил близнец сонным голосом.

Бронек отодвинулся от окна, но затем все же выглянул на улицу. Было совсем безлюдно и тихо. В этой полнейшей мертвенности единственным проявлением жизни был теплый вечерний ветер, который дул откуда-то со стороны Вислы, подметая улицу легкими, неторопливыми порывами. В доме напротив, который был или только казался совершенно опустевшим, на четвертом этаже свешивались из выбитых окон белые занавески. Они трепетали и словно выглядывали на улицу. Из этого дома несло паленым, хотя он не горел и не был сожжен. Может, запахом гари тянуло и из других домов, со всей улицы, но казалось, что несет им именно из этих мертвых окон. Они казались Бронеку огромными черными глазами, воззрившимися на него с тем же немым вопросом, с тем же удивлением, которые отражались в глазах белотелого Наума и сплетенных в объятии близнецов.

Он опустился на корточки у окна, сел на пол — здесь, по крайней мере, чувствовалось дыхание ветра, колыхавшего облака дыма и занавески, но еще сохранявшего частицу далекой речной свежести. В зале царила духота от давно не мытых тел, пропотевших за несколько часов жаркого боя, полных страха и радости. Было душно, и даже Бронеку, уже привыкшему к зловонию, стало невмоготу.

— Ну что, не ожидал? — послышался рядом слабый голос.

Бронек обнаружил, что сидит возле того места, где расположился Зачек, невысокий, но крепкий парень, грузчик, когда-то ему позировавший. Единственная живая модель, которую он рисовал здесь, в гетто.

Бронек не ответил, только протянул руку и крепко стиснул плечо Зачека.

— Убил немца? — спросил Зачек.

— Не знаю, — ответил Бронек. — Я стрелял вслепую. Еще не привык.

Зачек вздохнул.

— Человек не может привыкнуть к таким вещам, — сказал он полушепотом, но убежденно.

— Вот видишь, — сказал Бронек. — А немцы? Они убивают автоматически, словно машина.

Зачек пошевелился и тихо застонал.

— У немца другая натура, — сказал он. — Они такими уж родятся. Пропади они пропадом.

— Точно, — сказал Бронек. — Ты чего стонешь?

— Болит. Я ранен.

— А говорил — нет раненых.

— Чего ради стал бы я хвастать, — проговорил Зачек. — Попало в ступню. Видимо, рикошетом.

— Сильно болит?

— Нет, самую малость.

В эту минуту снаружи, со стороны лестницы, в зал вошел их командир Нухим. Он был высок, строен, а со вчерашнего дня сделался еще стройнее: на ногах его красовались немецкие сапоги. Нухим крикнул с порога:

— Бронек!

Бронек неохотно поднялся, совсем не по-военному, и подошел к нему. Нухим взял его за руку.

— Идем, — сказал он. Нухим увлек Бронека на лестничную клетку и спросил: — Ты знаешь, где этот дом?

— Какой дом? — У Бронека не было сил даже на то, чтобы удивиться.

— Тот, из которого есть проход в город.

— Значит, есть такой дом?

— Есть.

— Ну так что? Не знаю.

— Ты должен туда пойти.

— А это далеко?

— В нескольких шагах. Проберешься вдоль стен. Впрочем, немцев уже нет. Еврейская полиция попряталась, никто тебя не задержит.

— А если задержат?

— Ох! — досадливо поморщился Нухим.

Бронек внимательно смотрел на его широкое белое лицо, которое светилось в тени, точно фосфоресцировало. — Ну, тогда скажешь пароль. Знаешь пароль?

— Ты хочешь, чтобы я все знал?

— Но ведь тебя вызывают!

— Вызывают? Меня?

— Так мне сказали. Ты должен пойти в этот дом, Мурановская, шесть. Тебя вызывают. Тебе привезли оружие.

— Оружие?

— Для тебя и для твоих товарищей!

— Кошмар! — Бронек пожал плечами.

— Ступай, — сказал Нухим и слегка подтолкнул его. — Это в нескольких шагах отсюда. Мурановская, шесть, возле самой стены. Только никого не бери с собой.

— А может, взять?

— И никому не говори, понял? Это военная тайна.

— Ну и дела! — вздохнул Бронек.

— И поосторожнее у главного штаба. Это дом под знаменем.

— А почему оно красное? — осведомился Бронек.

— Иди, буржуй.

На улице воздух был еще более упоительным. Бронек шагал очень медленно у самых стен домов, точно прогуливался. С кем? Прогуливался…

От Милой до Мурановской — рукой подать. Бронек шел вразвалку, словно моряк, спустившийся с корабля на берег. Повторял про себя пароль и отзыв: «Ян — Варшава». «Ян — Варшава», совсем как в детской книжке. Неужели подобные вещи бывают на самом деле!

И вспомнил роман Пшиборовского «Битва под Рашином»{90}, который читала ему старуха кухарка, когда он был совсем маленьким. Мадам Злотая сердилась на нее:

— Зачем морочите голову малышу?

— Это очень хорошая книжка, — говорила кухарка и добавляла многозначительно: — И такая польская.

И вот теперь на улице Милой, у лаза, ведущего на Мурановскую, Бронек подумал: «Уж не влияние ли это польской литературы? Все это восстание? Эта смерть? Ведь только в Польше из книг явствует, что всему венец — смерть».

И улыбнулся про себя.

«В «Битве под Рашином» тоже был такой подземный ход».

На Мурановской его ждал высокий еврей-повстанец. Бронека провели в погреб, потом узким проходом, через который едва можно было протиснуться, прошли в просторный подвал с земляным полом. Здесь горело электричество. На двух мешках с картошкой, доставленных сюда, очевидно, тоже каким-нибудь необыкновенным способом (ведь этот «вольный» дом стоял у самой стены гетто, к которой было запрещено приближаться), сидели два человека. Когда Бронек вошел, один из них встал и подал ему руку.

— Это я, — сказал Анджей.

Второй тут же куда-то удалился. Повстанец, сопровождавший Бронека, тоже исчез. Они остались вдвоем.

Бронек, не произнося ни слова, смотрел на Анджея. Он не знал, что сказать. Не мог собраться с мыслями. Молчал.

— Это я, — повторил Анджей. — Я принес оружие твоим.

Он показал на маленький сундучок, стоявший возле мешков.

— Этого мало, — с трудом выдавил Бронек.

— Это наше личное оружие, — сказал Анджей. — Мое и Губерта. Мы берегли его для себя.

— Получите другое.

— Возможно, — сказал Анджей. — Но это оружие Губерта. Еще с «Капсюля».

Бронек усмехнулся.

— Это позабавило бы моего отца.

— Да, — Анджей почему-то смутился, — так уж получилось.

— Ну ладно, — сказал Бронек, — а как ты сюда пробрался?

— Это длинная история. Я расскажу ее тебе там, на воле.

— Хороша воля, — Бронек не вникал в смысл слов Анджея, — ничего себе воля!

— Не философствуй, — вдруг встрепенулся Анджей. — Отнеси оружие своим и возвращайся. Я подожду.

Бронек пожал плечами.

— Подождешь? Чего подождешь? Пока мы не начнем стрелять? Слишком торопишься.

Анджей приблизился к Бронеку. Его слова прозвучали как признание:

— Геленка прислала меня за тобой. Я должен привести тебя.

Бронек отступил на шаг и с минуту смотрел Анджею в глаза.

— Геленка? Кто это такая? — спросил он.

Анджею стало не по себе.

— Не паясничай. Сейчас не время, — вспыхнул он. Снова приблизился к Злотому. Хотел взять его за руку.

— Не прикасайся ко мне, — сказал Бронек. — От меня воняет.

И в самом деле Анджей уже почувствовал, что от Бронека несло потом и калом, застоявшейся сыростью и тем, что французы называют запахом бедняков. И сквозь все эти миазмы пробивался не сильный, но стойкий, тяжелый смрад тлена и гари.

— Дурак, — гневно проговорил Анджей, — мы все смердим в неволе. Ступай отнеси оружие и возвращайся. Уже наступил комендантский час. Мы проберемся на Брацкую. У меня есть ключ от ворот. В центре патрулей немного. А тут, может, проскочим. Я должен отвести тебя на Брацкую. Убежище тебе приготовлено в Отвоцке, где-то там. Губерт устроил. Ну, пошевеливайся.

Бронек вдруг опустился на мешок с картошкой.

— Знаешь, я устал, — произнес он совсем просто. — Не привык стрелять: чертовски болит рука и отбил плечо. Боюсь, что стреляю в белый свет.

Анджей присел на другой мешок.

— Скажи, — обратился к нему Бронек, — что у вас слышно? Как мама, как Геленка?

— Представь себе, — Анджей и сам не заметил, как заговорил, — я ничего не знал об этом. Губерт пришел только во время концерта, к вечеру… А я с утра был на военных занятиях.

— Какого концерта? — спросил Бронек с любопытством.

— Знаешь, Эльжбета пела. У себя в кабаке. Мама хотела, чтобы я пошел с ней.

— Мама хорошо себя чувствует?

— Недурно. Об Антеке совсем не вспоминает.

— Вон что. Значит, она постоянно думает о нем.

— Пожалуй, да. Мама любила его больше, чем меня.

— Это тебе кажется. А что пела пани Эльжбета?

— Шопена, Монюшко, Эдгара. Здорово пела.

— А что пела Эдгара?

— Знаешь, недавно нашли какие-то две его неизвестные песни. На слова Кохановского из псалма: «На реках Вавилонских».

Бронек рассмеялся:

— На реках Вавилонских! Вечно эти евреи!

Анджей пошевелился.

— Не уходи, погоди немного, — как-то очень естественно и просто сказал Бронек. — Мы так хорошо разговариваем.

Анджей усмехнулся.

— Ну, знаешь ли… — сказал он.

— А еще что? Ты ходишь на свои военные занятия? Приятное времяпрепровождение. Сегодня как будто великолепный денек, верно? Вот я вышел, а кругом все уже такое весеннее, хоть у нас не видно ни листика.

Анджей потянулся к карману.

— Смотри, — он протянул на ладони маленький зеленый листок, — я сорвал его в парке Красинских. Правда, красивый?

— Дай, — сказал Бронек.

Анджей отдал ему листок. Бронек с минуту рассматривал его, потом спрятал в карман.

— А может, ты с кем-нибудь играешь в зелень? — полушутливо, полусерьезно спросил он.

У Анджея вытянулось лицо.

— Обалдел? С кем мне играть в зелень?

— Это верно, — спохватился Бронек. — Геленка мне говорила.

— Не до игр.

— Да. Но ты сорвал листок. Это хорошо. Это очень хорошо… Ты сорвал листок.

— Это ничего не значит.

— Конечно. И не значит и значит.

Бронек встал.

— До свидания, — сказал он. — Знаешь, меня как-то встряхнула эта встреча. Я был так утомлен и, признаюсь тебе, малость обалдел. Слишком уж хорошо пошло у нас дело с первых дней. Это плохой знак.

Анджей молчал.

— А если бы и была какая-нибудь хорошая примета, что из этого? — продолжал Бронек. — Вот этот листочек — хороший знак. Жаль этого сундучка, — добавил он, беря его в руки, — пропадет, а такой красивый.

— Это старый сундучок моего отца, — пояснил Анджей.

— А что с отцом?

— Он в Бразилии, мы получили весточку окольным путем.

— Далековато, — усмехнулся Бронек. — Все мы разлетелись.

Он немного подумал и добавил:

— Ведь и я очень далеко.

Потом подал Анджею руку и, осторожно неся тяжелый сундучок, направился к узкому проходу. У самого лаза обернулся к Анджею:

— А патроны тут есть?

— Есть немного, — машинально ответил Анджей, не двигаясь с места.

— До свидания, — почти весело произнес Бронек и, уже скрывшись в проходе, добавил: — Привет Геленке!

Глава четырнадцатая На отшибе Перевод М. Игнатова

1

До самой осени 1943 года Януш отсиживался в Коморове, и никто его не беспокоил. Разумеется, покой этот был весьма относительным. Лично его, Януша, не трогали, но он постоянно оказывался невольным участником каких-то событий. В Сохачеве действовала биржа по вывозу рабочей силы в Германию и лагеря, крупные имения отбирали и превращали в легеншафты, а в окрестных лесах творилось бог знает что. Приходилось вызволять молодежь из рук арбайтсамта — Януш сам ездил на тележке в Сохачев улаживать эти или подобные дела. Однако, убедившись, что и о нем самом, и о его усадьбе в немецких учреждениях имеют довольно туманное представление, он перестал мозолить немцам глаза, чтобы подольше сохранить свое инкогнито. Посылал теперь в уездный городок Игнаца или Ядвигу, а чаще пана Фибиха, который благодаря фамилии мог даже сойти за «фольксдейче». Пан Фибих доставал также нормированные материалы, потребовавшиеся тогда Янушу для разукрупнения хозяйства.

Годы войны и оккупации были погожие и урожайные. В первый же год, удостоверившись, что такой мелкий объект, как Коморов, не возьмут под немецкое управление, Януш на добытые где-то деньги (в этом ему помогла панна Текла) начал строить большие оранжереи. Маленькую теплицу, напоминавшую о первом разговоре с Зосей, он велел снести. Януш не любил всего, что было связано с покойной.

Как вскоре выяснилось, расходы на оранжереи окупились с лихвой, несмотря на некоторые трудности с получением нормированного кокса; выращивание помидоров, поставленное с размахом, начало приносить солидный доход, а осенью хозяева Коморова занимались цветоводством. Хотя Коморов находился вдали от местечка и железной дороги, пан Фибих наладил бесперебойный сбыт и доставку, нанимая «левые» грузовики.

Ядвига твердой рукой вела бабье хозяйство; битые куры, гуси и утки частенько попадали даже в Варшаву, и смелая девушка как-то так устраивалась, что к ней не привязывались жандармы. Ядвига больше всех обитателей Коморова ездила в столицу; чаще теперь бывала там, чем до войны. И всегда заходила на Брацкую улицу, заносила провизию для Голомбеков и панны Теклы.

Как-то вечером, под осень, Ядвига вернулась из Варшавы не одна. Януш стоял у окна в первой комнате и в зыбком сумраке увидел, как из брички, которую посылали в Сохачев за экономкой, вылезла еще какая-то хрупкая фигурка. Он скорее догадался, что это Геленка, чем узнал ее.

Девушка вошла в комнату как ни в чем не бывало. Она поздоровалась с Янушем так, будто бы час назад покинула Коморов, и словом не обмолвилась о причинах своего приезда.

Ядвига появилась следом за ней и сказала:

— Панна Геленка поживет у нас несколько дней. Хорошо?

Януш без удивления посмотрел на Геленку, но ответил не сразу.

— Вот и прекрасно. У тебя, Ядя, будет общество…

Экономка явно была не в восторге от такой компании. Она согласилась взять с собой Геленку в Коморов, уступив отчаянным мольбам панны Теклы, которая внушала ей уважение и даже нечто вроде страха. Впрочем, Ядвиге не нравилась мрачная, но броская красота Геленки. Она всегда отдавала предпочтение Анджею.

Однако теперь с миролюбивым видом принесла приборы и подала запоздавший обед.

Януш, как обычно, мало разговаривал с приезжей. Он задал лишь несколько вопросов, касающихся домашних. Поймал себя на том, что хотел спросить об Антеке: забыл на минуту, что того нет в живых. Геленка, уничтожая котлетку с брюссельской капустой, осведомилась безразличным тоном:

— Дядя, а немцы к вам не заглядывают?

Никогда прежде Геленка не называла Януша дядей. А теперь начала подражать Анджею. Видно, ей для чего-то понадобилось это фиктивное родство.

Януш ответил отрицательно:

— Никогда не заглядывали.

Он привык ни о чем не спрашивать. И раньше-то он не отличался любопытством, а сейчас тем более. Геленка заняла одну из комнаток наверху и спускалась вниз или приходила, что Януша тоже почти не интересовало, только к обеду.

Присутствие Геленки за столом сначала тревожило Януша. Он не мог привыкнуть к ее красоте. Особенно сходство Геленки с Юзеком Ройским мешало ему спокойно с ней беседовать; каждое ее слово, каждая улыбка будили в нем давно забытые сны. Но и к этому он привык спустя несколько дней.

Глядя в ее ясные, с косым разрезом глаза, Януш вспоминал скорее фразу, услышанную в горах: «Ты уж никогда не будешь с ними», чем прежние времена. Разумеется, он тогда не мог быть с ними. Но, заметив, что Геленка не такая, как в те времена, веселая, гримасничающая, что она может быть ему сестрой в грусти, в разочаровании, в беде, он почувствовал к ней горячую симпатию. Она была теперь не так красива, как несколько лет назад, но стала как будто более близкой. Огромную разницу в возрасте, которая существовала между ними, как-то сгладила общая беда. Поэтому немного погодя Януш обнаружил в себе какие-то перемены.

Хотя Януш с самого начала войны, пожалуй, еще раньше, после возвращения из Испании и Рима, постоянно пребывал в какой-то прострации — состоянии духа, которое легко определить словами «ни к чему», — он все же вскоре почувствовал, что с приездом Геленки многое изменилось в Коморове. Изменилось самое главное — настроение. А если меняется настроение, то меняется и все остальное. Не ощущалось уже вялой меланхолии, которую распространял вокруг себя Януш и которой подчинялись его домашние. Что-то происходило в доме. Януш не знал, в чем причина — в красоте ли Геленки или попросту в ее молодости. Иные жизненные интересы были той новью, которую внесло в его дом присутствие девушки.

И в себе самом заметил Януш некоторую перемену. Словно бы пробуждение чего-то нового. Словно бы слабой тени надежды. А может, все это и обойдется — и с войной, и вообще со всем человечеством?

Когда они сидели втроем за обедом, Янушу достаточно было взглянуть на золотую прядь, вьющуюся надо лбом «малышки», на луч света, преломлявшийся в витках этой пряди, на отблеск осеннего дня, отраженный в ее зрачках, чтобы почувствовать эту перемену. Порой ему казалось, что нет войны, нет чудовищных зверств гитлеровцев, которые этой осенью бесчинствовали вовсю, а есть только осеннее солнце, осыпающее светлыми бликами косу девушки. Януш почти не разговаривал с Геленкой. Слишком поглощенный работами в теплицах и строительством нового крыла оранжереи, он обычно перебрасывался лишь несколькими словами с Ядвигой: отправлено ли то или это? Кто поедет в Сохачев и не надо ли ехать в Варшаву?

Но Ядвига не дала себя обмануть этим безразличием. Как-то она спросила:

— Чего ты так теряешься за столом?

Януш только пожал плечами.

— Je t’embête, oui[79], — мрачно произнесла Ядвига и вышла, громко хлопнув дверью.

«Только этого мне еще не хватало», — подумал Януш.

Однако вечером, за ужином, он вспомнил:

— Я видел вас когда-то в горах, на Хале Гонсеницовой.

Геленка внимательно посмотрела на него.

— Когда вы нас видели, дядя? — спросила она.

— Перед самой войной. Ты была с Анджеем и еще с каким-то чернявым пареньком…

— Это был Бронек.

— Вы шли на Кшыжне?

— Да. Анджей хотел сделать сюрприз, не говорил нам, какой вид открывается с Кшыжны…

— А это великолепный вид.

— Целая панорама.

— Вероятно, это была для вас большая неожиданность…

— Да, — как бы собираясь с мыслями, проговорила Геленка, — но, собственно, по пути туда я пережила большую…

— Какую?

Геленка вдруг оживилась. Януш никогда ее такой не видел. Сначала это его озадачило, потом он все понял. В страшные годы оккупации та экскурсия была для девушки светлым воспоминанием, единственным событием, к которому хотелось мысленно возвращаться, — та пешая прогулка с братом и его другом, который наверняка именно тогда стал ее возлюбленным.

— Удивительно приятная была прогулка, — сказала она, улыбаясь и словно бы отбрасывая вдруг всю свою серьезность — серьезность конспиратора, человека, который так много знает.

«Интересно, носит ли она при себе цианистый калий?» — невольно подумал в этот момент Януш.

— Удивительно приятная была прогулка, — повторила Геленка, глядя мимо Януша в окно, словно видела там пройденный тогда путь. — Ведь мы шли пешком… Бронек всегда говорил: «Мы шли пешком от Кракова до Закопане», но это было не совсем так. Мы доехали до Мыслениц автобусом… и только потом двинулись до шоссе.

— Долго шли? — поинтересовался Януш.

— Три дня, — ответила Геленка и, взглянув на Януша, со вздохом добавила: — То были самые счастливые дни в моей жизни.

— И какой вас ждал сюприз?

— Мы не пошли по шоссе прямо до Кликушовой, а свернули в Рабку. Я никогда не была в Рабке и не знала, красиво там или нет. А вы бывали когда-нибудь в Рабке, дядя? — спросила она с внезапным любопытством.

Януш испытующе посмотрел на нее. Геленка изменилась до неузнаваемости, казалось, это была другая девушка. Ее восхитительные черты утратили скованность — улыбка озарила их изнутри. Она слегка выпячивала красиво очерченные губы, у глаз сбежались мелкие морщинки, и на щеке снова появилась ямочка, которая некогда придавала ей столько очарования.

— Нет, никогда не был, — ответил он. — И что же ты там нашла особенного?

— Ах, это была такая неожиданность, когда мы подошли к старому костелу. Я совершенно выдохлась и рухнула, как колода, вод первым попавшимся деревом. Я видела, что деревья там старые и раскидистые, но не заметила, до чего же огромные…

— Ты, должно быть, утомилась. Жуткое дело — столько протопать пешком…

Януш старался изъясняться в стиле Геленки, между тем она забыла о своих обычных словечках и выражалась очень литературно. Это поразило Януша.

— Деревья как деревья, — продолжала девушка. — Но когда я взглянула на костел, то онемела от восторга; только схватила Бронека за руку и воскликнула: «Взгляни, взгляни…»

— Это деревянный костел?

— Из лиственницы. Но когда его видишь словно присевшим среди могучих, высоких лип и ясеней, он кажется совершенно нереальным. Точнее, он построен не из дерева, а из чего-то другого. Попросту чудится, что весь из шелковых полотнищ. Ты будешь надо мной смеяться, дядюшка… — вдруг заколебалась Геленка, — будешь презирать меня. Ведь я действительно ничего не видела. Но все-таки мне кажется, что этот костел потрясающе прекрасен. Всюду был бы прекрасен.

— Наверняка, — поддакнул Януш, упиваясь чудесным преображением Геленки. — Наверняка. Эти сооружения очень красивы.

— И не в смысле каких-либо архитектурных красот, по крайней мере, так говорил Бронек, а с точки зрения красоты фактуры, — продолжала Геленка. — Бронек был помешан на этой красоте фактуры. Он обо всем говорил так. И о костеле в Рабке, и о ясенях возле Кликушовой… Его восхищала фактура. Он говорил, что лишь Константен Гиз умел передать красоту фактуры. Вечно ссылался на этого Гиза.

— А ты когда-нибудь видела рисунки Гиза?

— Ведь я же ничего не видела, дядя, — произнесла Геленка, заметно сникая.

— И Анджей был с вами? — чуть ли не с ревностью спросил Януш.

— Был.

— Не поехал тем летом на каникулы в Пустые Лонки?

— Ах, нет, — сказала Геленка уже с суховатой язвительностью. — Его возлюбленная как раз вышла замуж. А ее супруга посадили в каталажку… Боялся соблазна.

Она цинично усмехнулась. Януш смутился.

Жермена захихикала. Торжествующе взглянула на Януша, точно хотела сказать: «Видишь, каковы эти детки». Но промолчала.

Януш уставился в тарелку, чувствуя, как у него сжимается сердце. И лишь немного погодя пробормотал:

— Ты недобрая, Геленка.

— Никто не велит мне быть доброй. И уж от того, что творится вокруг, вряд ли подобреешь, — довольно резко проговорила девушка. Злая усмешка не сходила с ее лица. — Анджей — тот добрый. Он был так забавно влюблен в простую девушку, проще которой не найдешь на целом свете.

— Все-то ты знаешь, Геленка, — заметила несколько задетая Ядвига. — И помнишь, что было четыре года назад. А почему нельзя любить простых девчат? — добавила она спустя минуту.

Геленка ничего не ответила. Она ушла к себе в комнату и в тот день уже не спускалась вниз.

Так коротали они дни в невеселых разговорах или в еще более суровом молчании. Только недели через три Януш осознал, как жаждет он, чтобы это молчание продолжалось вечно. И полные разногласий застольные беседы, и этот шорох в мансарде — признак жизни на верхотуре, которая прежде всегда пустовала, а теперь была обитаема. Он не хотел признаться самому себе, что этой осенью, когда новости одна хуже другой приходили не только из Варшавы, но и из Сохачева, сердце его наполняло удивительное чувство гармонии, какого он давно не испытывал. Януш лицемерно приписывал все добрым вестям с фронтов. Впрочем, это не мешало ему следить за каждым шагом Геленки.

Постепенно он убедился, что ее пребывание в Коморове вовсе не связано с бегством из Варшавы. Смекнул, что Геленка здесь, на месте, выполняет какое-то задание. Она совершала далекие прогулки по направлению к Сохачеву, но ходила и в противоположную сторону, к лесам. Януш видел ее однажды прохаживающейся по аллее в обществе какого-то юнца. Это его сердило. Как ему казалось, его злило слишком неосторожное поведение девушки.

— И это они называют конспирацией! — сказал он как-то Ядвиге.

Экономка испытующе поглядела на него и, пожав плечами, вышла. Янушу не понравилось это молчание.

— А, пусть называют как хотят, — проворчала она, когда он в другой раз повторил ей свои наблюдения.

В Коморове ни для кого не было тайной, что в лесу под Броховом, за Кампиносом, обосновались партизаны. Отряд, ближе всех находящийся к Варшаве, но как будто весьма активный. Януш подумывал, что Геленка выполняет роль связной между отрядом и Варшавой. Однако потом он убедился, что это не так.

В конце октября стояли теплые, солнечные дни. Лес, казалось, был отлит из меди. По утрам чистое, сапфировое небо подымалось из предрассветной мглы.

Чувство гармонии нарастало. Януш находил в себе силы преодолевать все преходящее. Взирал на события как бы с высоты. И в то же время он знал, что скоро все эти чувства будут в нем подавлены. Решил сочинить что-нибудь. Сидел теперь по утрам за столиком, что-то писал и зачеркивал.

В то утро он тоже сидел часа два. Устал. Решил немного поработать в оранжерее. С радостью вышел во двор, оставив листки на столе.

Когда он уже был в теплице, Игнац доложил, что его непременно хотят видеть какие-то бабы.

Януш был несколько раздосадован.

— Какие бабы? Что за бабы?

— А это, сударь, бабы из леса, из-за Брохова.

— Что им надо?

— Они, сударь, из Люцины.

— Из Люцины? Что это значит?

— А это деревня такая есть, — сказал Игнац. — В глубине леса. Сами понимаете, сударь…

Игнац многозначительно подмигнул. Януш знал, что Игнац тайком в овине слушает радио и почитывает газеты. Поэтому сразу догадался, о чем он ведет речь.

«Люцина, — вспомнил Януш, — деревня, лежащая глубоко в пуще. Полностью контролируется партизанами».

— Ну так зови этих баб, — сказал он, сдаваясь.

Вошли две женщины, высокие, загорелые, громкоголосые. Какие-то удивительно смелые и очень симпатичные. Януш улыбнулся, только увидев их. Та, что повыше ростом и постарше, подождала, пока Игнац вышел из оранжереи, и начала без всяких предисловий:

— Мы пришли сюда, благодетель, с просьбой.

— Это не наша просьба, — добавила младшая.

— А чья?

— Да тех, из леса, — без смущения сказала старшая.

— Что вам нужно? — холодно спросил Януш.

— Да у них, благодетель, теперь есть два англичанина, а столковаться с ними невозможно.

— Значит, я должен пойти к тем, из леса? И служить им переводчиком?

— Просили, чтобы сейчас же, а то им очень некогда. Надо этих англичан поскорее отправить, что ли… А столковаться с ними — ни в какую!

— Но ведь это далеко, чертовски далеко.

— Безделица для таких ножек, как ваши. Километров двенадцать будет… Только они просили, чтобы вы непременно пришли пешком. Ведь бричка да конь и все такое прочее могут навлечь… Ей-ей, недалеко, двенадцать…

— Да что ты болтаешь, — перебила младшая, — до Люцины восемь, а там еще два-три…

— Надо в обход, не через деревню. Так что будет километров тринадцать… Часа два ходу.

— Но как же я туда попаду? — спросил Януш, раздосадованный.

— А мы вас проводим. За этим и пришли.

— Значит, я прямо сейчас должен собраться и идти?

— Выходит так, благодетель. Пока еще тепло и солнышко светит. Мы пойдем впереди…

— Чтобы не навлекать…

— А вы следом. Мы будем оглядываться, поспеваете ли за нами. — Бабы засмеялись. Януш почувствовал себя задетым.

— Не бойтесь, — сказал он, — ноги у меня еще сильные.

— Так мы межами, межами. Прыг-скок, словно зайчишки…

— Сюда-тο мы шли, пожалуй, не более часа.

— Ну так и я пойду межами, — улыбнулся Януш. — Надо только взять какой-нибудь еды. Ведь это займет целый день.

— Не стоит, благодетель, там вас покормят. И у нас в Люцине перекусите. Не стоит нагружаться.

Януш уже давно не был в чистом поле. Он бодро шагал теперь за двумя веселыми бабами; они шли легко, как цыганки. Сперва у него чуть-чуть захватило дух, так стремительно двинулись они вперед. Бабы оглядывались на него и подталкивали друг друга локтем, словно это была какая-то любовная игра. Смешно ему было мчаться так вдоль межи, «прыг-скок, словно зайчишки», вдогонку за женщинами. Во всей этой осенней безмятежности он уловил вдруг новый, давно забытый оттенок сердечности или дружелюбия, нечто отрадное и прекрасное.

Мышинский не объяснил, куда направляется, но Геленку и Ядвигу, встретившихся ему в саду, слегка встревожило упрямое выражение его лица. Януш миновал их, ничего не сказав, и направился к лазу, пробитому в каменной ограде сада; вышел в поле. Когда обернулся, увидел, что обе женщины стоят в проломе стены и смотрят ему вслед. Махнул им рукой, чтобы успокоить.

Меж тем его провожатые двинулись не прямо к лесу, а, сделав большой крюк, обогнули Коморов, пересекли шоссе и только здесь повернули к видневшимся на горизонте желтым и голубоватым полоскам леса.

«Я смогу вернуться каштановой аллеей, — подумал Януш, почти бежавший по меже, — они берут лишку».

Бабы шли полями. По межам, а издали казалось, что идут напрямик. Вскоре на опушке дубняка они пропали из виду. Но их черные с зеленоватым отливом платки мелькали среди стволов.

Януш торопился изо всех сил. Он чувствовал, как бодрящий воздух ускоряет ток крови, дышал так, словно у него убавилось лет, и совсем перестал думать о том, что его ждет. А вначале он досадовал, представляя себе предстоящую встречу с партизанами, наверняка трудный разговор с английскими парашютистами или заблудившимися летчиками. А когда достиг опушки и ступил на тропу в дубняке, уже совсем забыл о цели своего путешествия.

Януш сам не знал почему — и вряд ли смог бы объяснить эти ассоциации, — ему вспомнилась ранняя молодость. А может, и знал? Разумеется, похожая дорога, только меньше песку, вела из Маньковки в Молинцы. Так же надо было идти по дороге, петлявшей среди старых дубов. Такая старая дубрава и на Украине и здесь — редкость. Януш поглядывал на высокие дубы и восхищался медно-красным оттенком листвы. Свернулась она и скорчилась, а не опадала. В воздухе стояла тишина, и не было ветра, который мог бы ее развеять. Над бурым лесом простиралось небо без единого облачка, темно-сапфировое и очень высокое. Итальянское небо.

Януш постепенно припоминал те ежедневные прогулки между двумя домами его детства. Сколько раз — порой даже по нескольку раз в день — он проделывал этот путь, когда был в Маньковке! Старик Мышинский посылал его к Ройским со всякими пустяками: с запиской к пану Ройскому, чтобы взять в долг сахару или обменять газеты, ибо тех газет, которые читали у Ройских, Мышинский не выписывал.

Пожалуй, он не прошел лесом еще и четверти часа, как уже совсем забыл, где находится и стечению каких удивительных и страшных обстоятельств обязан тем, что оказался здесь, а не между Маньковкой и Молинцами.

Как-то естественно исчезло ощущение времени, словно чьи-то руки сняли с его плеч тяжесть суровой и грустной жизни, — он снова стал молодым Янушем, влюбленным не столько в Ариадну, сколько вообще в весь мир. Молодым Янушем, который шагает лесом из одной усадьбы в другую.

Он тихонько насвистывал мелодию Второго концерта Шопена и даже принялся помахивать в такт рукой, как делал это на прогулках в дни своей юности. Этому он научился на гимназических экскурсиях в Житомире. Тогда все ребята махали так, подражая солдатам. Януш улыбнулся.

Ему было очень хорошо сейчас в лесу. Действительно хорошо. Давно уже он не чувствовал себя таким счастливым. Разумется, это ощущение счастья возникло из того, что кто-то снял с его плеч все тяготы жизни. Снял, как пальто. И уже не было ни жизненного опыта, ни смерти близких, ни всех разочарований, черствости, тревог, Испании. Была только огромная вера и огромная радость, как перед самым отъездом из Молинцов в Одессу. Он повторял про себя:

— Все будет хорошо, вот увидишь, Януш, все будет хорошо.

Только в минуты пьянящего душевного покоя он называл себя по имени: Януш.

А теперь он добавил:

— Все будет хорошо, дорогой.

И еще раз улыбнулся, ибо эта фраза напоминала ему Янека Вевюрского и его безграничную доброту, лучистость глаз, которые потом Януш закрывал собственными руками. Нет, не закрывал, ибо всего этого не было. Еще не было.

Была только горечь молодости, словно горьковатый привкус первого березового листка.

И странно: всей жизни не было. Он избавился от гнетущей тяжести. Шел так легко, так легко, и вовсе не чувствовал усталости. Не думал о том, что должен идти за какими-то бабами: следовал за ними машинально. Но хоть и не ощущалось на плечах тяжести жизни — она существовала вне его и растягивалась между стволами берез и дубов, как гигантское полотнище. Он смотрел теперь на нее всю, на огромную, долгую, как ему казалось, и совершенно бесплодную жизнь, видел ее как нечто единое, и удивило его, что была она столь тяжела, трудна, хоть и не изобиловала творческими усилиями, — была пуста и вместе с тем тяжела, как железо. Может, потому и тяжела, что пуста.

Он даже остановился и присвистнул.

— Боже мой, посмотрите-ка, — сказал он, — вот ведь до чего дошло.

Сколько в этой жизни было хлопот и суеты. А ведь он так старался, чтобы их было как можно меньше. Но с первой минуты жизни… а что было первой минутой его жизни? Конечно, тот момент, когда он увидел Ариадну в белом платье на самом верху лестницы в странной квартире Тарло в Одессе… С первой минуты жизни все у него не складывалось. Все превращалось в проблему, и проблемы эти не решались, а падали нерешенные в пропасть, как искореженные куски железа. И столько лежало на дне его жизни этих вопросов, запутанных и неразрешимых. В сущности, он не знал, зачем женился на Зосе, а еще меньше знал, почему потерял ее. И почему после этой потери все пошло не так, как надо. Нелепые путешествия, во время которых перед глазами стояла улыбка маленькой Мальвинки. Не только нелепость, но и преступление! Те страшные дни в Испании. И смерть Ариадны.

Тут он содрогнулся, ибо жизнь, которая распростерлась перед ним как нечто чужое, безразличное и скучное, вдруг снова стала его собственной жизнью и крепко схватила за горло. Ариадна, лежащая под автомобилем, который бесстыдно изорвал и задрал ей юбку, лежащая в красной луже с открытыми, но уже мертвыми глазами, застывшими, как у застреленного зайца, не могла стать чем-то чужим и далеким. Она настолько глубоко вошла в жизнь Януша, что была неотделима от его «я». Он не мог ее отторгнуть, не мог из-за нее обрести своей невинной молодости, вернуть легкость прогулки между Маньковкой и Молинцами. Всюду, где бы он ни шел — хотя бы даже дубравой молодости, — он шел со всеми этими смертями за пазухой.

Один Янек Вевюрский остался где-то в стороне, не торчал в его жизни, как колючка, вонзившаяся в ладонь, и только о нем одном подумал Януш, продолжая шагать, почти с радостью. Он испытывал облегчение оттого, что — разумеется, не в его жизни, а вообще где-то — существовал такой человек, со светлым чубом, голубыми глазами и этим ласковым словом.

— Дорогой, — снова повторил Януш.

И вдруг ржавые дубы, словно по воле волшебного заклятья из «Тысячи и одной ночи», превратились в зеленые, весенние. И Януш, уже давно шагавший по лесу, рассердился: «Почему, черт побери, я не вижу этой Маньковки?» И лишь когда дубрава поредела и Мышинский, выйдя на опушку, увидел среди леса широкую котловину, где дымили хаты Люцины, он заметил, что его окружает осенний пейзаж.

Бабы остановились у изваяния Мадонны на перекрестке и делали ему знаки, чтобы он обошел деревню. Одна из них пошла межой к лесу, лежавшему за деревней, а другая своим легким, цыганским шагом направилась к дому, из трубы которого подымался высокий, кудрявящийся столб дыма.

Младшая миновала дворы и за деревней тоже свернула к лесу. Пуща была здесь не такая старая, и деревья росли плотнее.

Когда Мышинский ступил под сень листвы, лес показался ему таинственным. Попросту он отдавал себе отчет в том, что постепенно приближается к месту расположения партизан. Однако шел по этим зарослям еще минут сорок пять; уже ни о чем не вспоминал и не раздумывал. Следил только, как бы не отстать от женщины, платок которой снова мелькал то здесь, то там между деревьями. Вперемежку с дубами тут росли сосны, попадались и высокие, старые, старше всего леса, липы.

«Нелепо, что она по-прежнему идет впереди меня, — подумал Януш. — Здесь мы могли бы идти уже вместе».

И вдруг ему захотелось — благо чувствовал себя молодым и свежим — пройтись вот так зеленым лесом с этой женщиной, шагать рука об руку, бездумно шутить и смеяться над чем попало. Одним словом, быть молодым. Мог бы даже и месяц посветить — как в цыганском романсе{91}, — ведь нынче вдобавок ко всему еще и полнолуние…

На прощанье шаль с каймою Ты на мне узлом стяни: Как концы ее, с тобою Мы сходились в эти дни…

Ему стало бесконечно жаль утраченной молодости и утраченной любви. Хоть он и подумал в утешенье себе, что не было у него ни настоящей молодости, ни настоящей любви… Ни с кем он не был так крепко связан, как концы шали на груди. Ядвига? Он не любил Ядвигу. Геленка пришла слишком поздно. Да, вне всяких сомнений, теперь он видел вполне отчетливо — или это только мнимая отчетливость — что так и не познал настоящей любви. А может, и иначе: не изведал любви счастливой. Это большая разница. Вечно все либо не удавалось, либо повисало в пустоте. В тот, единственный раз, когда Зося поцеловала его в губы, тотчас же после свадьбы, он ощутил какую-то особую тревогу. Но это уже никогда не возвращалось. Может, это вовсе и не было счастьем? А то, что было у него с Ариадной, погребено во прахе забвения, в пепле времени, в серой нынешней повседневности — он уже не помнил этого.

Это было давно, Я не помню, когда это было… Может быть, никогда?

Может, никогда не было?

— Не было? Ну и слава богу, что не было, — громко сказал он самому себе. — Не было Ариадны, не было любви, не было смерти. Не было смерти Ариадны, белого «линкольна», лужи крови. Что лучше? Чтобы не было ни любви, ни смерти? Или чтобы была огромная, прекрасная любовь — а потом смерть?

В эту минуту он наткнулся на свою младшую спутницу, которая разговаривала с партизаном. Он, кажется, требовал какого-то официального пропуска, а женщина, по-видимому, решила взять горлом.

— Мне велели привести, вот и привела, — бойко тараторила она. — Это помещик из Коморова, он должен потолковать с вашими англичанами. Ну пустите же нас, Христа ради! Невесть какие церемонии устраиваете.

Януш приблизился к молодому партизану. Это был невысокий блондин, красавчик с удивительно плебейским лицом. У него были большие голубые глаза и пшеничные бакенбарды. Янушу человек этот показался жестоким, и он сразу почувствовал к нему антипатию.

— Ступайте вперед, — резко сказал он наконец Янушу. — По этой тропинке, прямо.

И повел его, как на расстрел.

Так дошли они до изгороди, за которой стоял домик лесника, небольшой, выкрашенный бурой краской, крытый гонтом. По двору сновали какие-то весьма непрезентабельные с виду люди.

Скрипел колодезный журавль.

«Как у Сенкевича», — подумал Януш.

К ним подошел пожилой партизан. Януша провели в какую-то странную пристройку, похожую на дровяной сарай или кладовую. На стенах висели уздечки и хомуты. Обладатель бакенбардов задел на ходу бубенчики — они зазвенели, напомнив о зиме и катанье на санях. Стояли здесь и винтовки.

— Эй, ты, — окликнул пожилой кого-то из пробегавших по двору, — приведи-ка тех барчуков в оружейную мастерскую.

Януша усадили на табурет у стола, вернее, у станка, на котором ремонтировали, очевидно, и хомуты и винтовки. Тут валялись обрезки черной кожи, грязная пакля, шомполы и ржавые шурупы.

— Присядьте здесь, — сказал пожилой партизан, между тем как молодой стал на страже у дверей. Это не понравилось Янушу.

— Видите ли, — продолжал его собеседник, — им надо растолковать, что сегодня или завтра прибудет самолет, приземлится на шоссе, тут, неподалеку, и что они должны сесть и уехать. И что полетят они в Россию, матушку-Расею, понятно? И чтобы они не воображали, что их собираются доставить в Лондон, к английскому королю под крылышко. Ничего подобного. Пусть и не мечтают.

— А откуда они тут взялись? — спросил Януш.

— С неба упали, — сказал пожилой.

Вдруг отозвался часовой, тот, с бакенбардами. Голос у него был хриплый и очень неприятный:

— Я бы посоветовал вам прекратить эти расспросы.

Януш обернулся к нему, крайне удивленный.

— Это вы мне говорите? — осведомился он.

— А то кому же! — грубо ответил партизан. — Может, вашей мамаше?

— Успокойся, Збышек, — сказал пожилой, который явно почувствовал себя неловко. — Ну чего ты задаешься?

Но в эту минуту ввели двух «барчуков». Действительно, вид у них был такой, словно явились они прямо с Пиккадилли. Один был рослый, светловолосый, с коротеньким носиком, вылитый лорд Дуглас. Ангелочек. Второй, пониже и потемнее, с черными глазами, казался более мужественным. Они стали возле станка и дружно поклонились Янушу.

— Cood afternoon[80], — произнесли оба одновременно, как благовоспитанные дети.

Януш с трудом сдержал улыбку.

В этом странном и жестоком мире, среди закаленных и грубоватых партизан, каждый день находящихся на волосок от смерти, благовоспитанные англичане действительно выглядели не только смешно, но и трогательно. До чего же они были уверены в своей ценности.

У одного шея была повязана пестрым шотландским шарфиком, у другого из кармана френча торчал небольшой томик в сером сафьяновом переплете. Библия или стихи?

«Наверняка «Потерянный рай» Мильтона», — подумал Януш и сказал:

— Боже мой, господа! Откуда вы взялись? И что тут делаете? Вы должны сматываться отсюда при первом же удобном случае. На днях вам как будто представится такая возможность. Не разводите церемоний, садитесь в самолет — и до свиданья!

— All right[81], — сказал брюнет, — но мы требуем, чтобы нас как боевых офицеров отослали в Англию.

— Хорошо, хорошо, — согласился Януш. — Я вас понимаю, но надо же считаться с возможностями. С Англией нет связи…

— Но мы не хотим в Россию, — возразил блондин и жалобно взглянул на Януша.

— Если уж нельзя отправить нас в Англию, то мы предпочитаем остаться здесь, — сказал брюнет.

— Но сейчас идет война, — увещевал их Януш. — Вы не можете здесь оставаться.

— Почему?

— Потому что здесь опасно.

— Почему?

Януш развел руками.

— Почему! Почему! Неужели вы совершенно не понимаете своего положения?

В эту минуту часовой у дверей снова забыл о своих служебных обязанностях и подошел к столу. Резко обратился к Янушу:

— Ну что вы так долго им втолковываете? Молитве их учите, что ли? Вы должны им объявить, что они поедут в Россию, и точка.

Януш бросил разгневанный взгляд на юнца с баками и тоже повысил голос:

— Я говорю с ними так, как считаю нужным! А если вы не доверяете мне, нечего было меня вызывать.

— Чего они от вас хотят? — испуганно спросил блондинчик. — Этот солдат, — он показал на часового, — нам очень неприятен.

— Перестань, Збышек, — снова принялся успокаивать часового пожилой партизан, который привел сюда Януша. — Отвяжись и не задавайся.

— Не стал бы я доверять такому, — буркнул Збышек и отступил к дверям.

Януш обратился к английским летчикам со всей учтивостью, на какую был способен:

— Увы, господа, я не могу продолжать разговор с вами. Мне было поручено сообщить вам, что вы должны выехать при первой же возможности. Полагаю, что вам следует подчиниться. У вас нет выбора. А упорство в данном случае нежелательно.

— Что это значит? Почему нежелательно?

— Это значит — опасно, — решительно заявил Януш.

— Это значит, что нас могут убить? — спросил чернявый.

— С ума ты сошел! — напустился на него блондинчик. — Ведь мы же офицеры королевских военно-воздушных сил и находимся среди союзников. Здесь нам не может грозить никакая опасность.

— Ну, а если немцы окружат этот лес? — вышел из терпения Януш. — Если они начисто перебьют весь этот партизанский отряд, тогда что? Советую, господа, подчиниться. Вы находитесь в оккупированной стране. Вы как бы в плену…

— Мы находимся среди друзей, — отчетливо произнес блондин-идеалист.

— Разумеется, но… — Януш развел руками, — но моя миссия окончена. Больше мне нечего добавить. — И он обратился к партизану, который привел англичан: — Я кончил.

Тот звонко хлопнул себя по бедру.

— Ну, шагом марш, — скомандовал он англичанам. — Пошли.

У «барчуков» головы снова наклонились, как у двух китайских болванчиков.

— Good bye![82] — произнесли они одновременно и вышли спокойным, ровным шагом из «арсенала».

Януш изложил содержание беседы с англичанами пожилому партизану, который казался ему наиболее рассудительным из всей этой компании.

Партизан выслушал его и тут же вышел.

Тогда Януш обратился к типу с бакенбардами, который продолжал стоять на страже у дверей:

— Моя миссия закончена. Можно идти домой?

— Погодите, — мрачно ответил тот и, к величайшему изумлению Януша, тоже вышел, оставив его одного среди хомутов и винтовок. Пропадал он довольно долго.

«Вечно теряешь время», — вздыхал Януш.

Наконец приплелся Збышек с бакенбардами и проговорил даже с некоторой грустью:

— Ну, теперь все. Больше вы никому не нужны.

II

Молодой партизан, смахивающий на медведя и решительно не желавший вступать в разговор, проводил Мышинского до того самого места, где он расстался со своей провожатой. Оттуда Януш шел уже один.

Дойдя до опушки, он остановился и посмотрел в сторону деревни. Люцина лежала тихая, словно необитаемая, под лучами осеннего солнца. За деревней снова тянулся лес, который предстояло пройти, чтобы попасть в Коморов.

Януш старался понять, почему не испытывает страха. Ведь его наверняка поджидала здесь не одна ловушка.

Встреча с лесными людьми вытеснила ощущение непосредственной опасности. Если там ничего с ним не случилось, так тут уж ему и вовсе нечего бояться.

Мышинский хотел уже двинуться дальше, как вдруг позади услыхал чей-то голос. Неторопливо оглянулся: он ощущал потребность собраться с мыслями, побыть в одиночестве, а женский голос выводил его из этого состояния.

Обернувшись, он увидел женщину, которая привела его на партизанскую базу.

— Уважаемый, — сказала она, — что же это они вас отпустили не по-христиански? Вы, верно, голодны, отмахали столько верст. Идемте-ка со мной. Загляните в мою хату.

Януш заметил, что на этот раз женщина — видимо потому, что отсутствовала подружка, выражалась вполне интеллигентно, ни в ее произношении, ни в лексиконе уже не было ничего вульгарного.

Он и сам не знал почему, но это произвело на него скорее отрицательное впечатление.

— А вы, видно, кончали школу? — сказал Януш.

— Ох, какая там школа… — отмахнулась она.

Януш не очень охотно, но все-таки последовал за ней.

Они шли в сторону Люцины. Дым над хатами поднимался прямо в небо.

— Какая превосходная погода, — заметил Януш.

— Чего же вы хотите? Осень. У нас всегда осенью благодать.

Это звучало крайне банально.

— Мужа нет, поехал в Варшаву, но мы с соседушкой («Наконец какие-то человеческие слова», — подумал Януш), но мы с соседушкой кое-что для вас приготовили. Я знала, что эти партизаны ничего вам не дадут.

— Кое-что они мне дали, — сказал Януш, но думал совсем о другом. Не о хлебе.

Дальше они шли уже молча. Деревня производила впечатление чистой, но очень бедной.

В третью хату от края они вошли одни. Никого не встретили по дороге, ни ребятишек, ни даже скотины. Ни одна собака не забрехала.

Они очутились в светелке, которая была довольно темной. Окна затеняли кусты и высокие деревья, росшие здесь возле хат, — вероятно, остатки леса.

— Я сейчас… — сказала хозяйка и скрылась в другой половине дома.

Януш сидел один. Он не хотел признаться себе, но партизанский лагерь произвел на него глубокое впечатление.

Большое впечатление произвели на него также англичане. Их наивное отношение к обстановке. Они непременно хотели попасть в Англию — а ведь ясно, что доставить их туда нет возможности.

«Пусть им кажется, что летят в Англию, — произнес он про себя. — А когда приземлятся в Саратове, так оно и будет».

И подумал: «А может, действительно, их отправят в Саратов?»

Ему стало жаль этих англичан. Он представлял себе мины «барчуков».

Дело в том, что, покидая партизанский лагерь, Мышинский еще раз мимоходом увиделся с «барчуками».

В тот промежуток времени — между расставанием со своим стражем и встречей с женщиной, когда Януш проходил мимо густых кустов орешника и уже почти приближался к поляне, на которой стояла деревня, он вдруг обнаружил обоих англичан, стоявших в чаще и казавшихся теперь почти нереальными. За ними, разумеется, маячила какая-то фигура — очевидно, тот добрый партизан, который и разрешил им это последнее свидание с Янушем.

Януш вошел в кусты — орешник еще был покрыт густой увядшей бурой листвой.

Ребята тонули в зарослях и мерцающем свете, просеянном сквозь ветви и остатки осенних листьев. Солнечные блики лежали на их лицах, словно на картине.

Почти ничего не говоря, буркнув что-то похожее на «good bye», они сунули ему в руки два предмета. Младший — томик в сафьяновом переплете — «Шелли», — сказал он, а второй, высокий, — холодный гладкий кольт.

Теперь, сидя в хате и дожидаясь трапезы, Януш сказал себе:

— Вот я и вооружен на смерть и на жизнь.

И надо признать, что наличие этого пистолета в кармане несколько повлияло на состояние его духа.

Он устал, и ему даже отчасти казалось, будто он грезит.

Януш оглядел комнату. Здесь было лишь несколько табуреток и кровать. Он сидел у ветхого стола, доски которого были гладко отполированы от долгого употребления.

Было даже как-то естественно, что на таком столе непременно должна появиться краюшка черного хлеба и крынка простокваши. Но провожатая, которую, как выяснил Януш, звали Сабиной, принесла большое белое блюдо, смахивающее на господское, а на блюде жареного, ароматного, обложенного подрумянившимися картофелинами гуся. Был и окорок, лук, нарезанный ломтиками, и помидоры.

Разумеется, появился и хлеб, но белый, а также початая бутылка самогона.

Януш только теперь почувствовал, насколько он голоден. И усердно принялся за еду.

— Вот видите, а то бы так и пошли голодный. Хорошо, мы с Зофьей додумались, что надо вас накормить по-человечески.

— Великолепное угощение, — сказал Януш.

— Ничего другого у нас нет. Только бедную птицу все бьем да бьем. Не утка, так гусь, не гусь, так курица. Последнее время даже муки на лапшу нет…

— А яйца есть?

— Когда такой лагерь под боком, — сказала Сабина, — не много яиц убережешь. Собирают сами, на зорьке шарят по курятникам… Наказание…

Хозяйка ничего не ела, зато выпила с Янушем стаканчик, а затем второй.

— Давно они здесь стоят? — спросил Януш неосторожно.

Сабина пристально посмотрела на него. Но в ее взгляде не было подозрительности. Скорее какая-то грустная снисходительность.

— Стоят, стоят, — сказала она. — Давно уже. С самой зимы.

— А мне, в сущности, безразлично, — сказал Януш, сообразив, что допустил бестактность. — Просто так спросил. Я знаю, что по нынешним временам лучше не задавать вопросов.

Сабина как-то странно улыбнулась в ответ.

— Вы такой ученый, — начала она, — образованный…

Януш почувствовал раздражение.

— Не притворяйтесь, — сказал он. — Мне кажется, что вы тоже учились.

— Не слишком много, — опять улыбнулась Сабина.

Улыбка у нее была какая-то сердечная, даже, пожалуй, материнская, подумалось Янушу. Ему стало досадно, что он ее одернул. Сабина явно не желала рассказывать о себе. Это было вполне понятно.

— Вы что-то хотели сказать? — спросил он уже мягче.

Самогон сразу ударил ему в голову. Януш выпил на голодный желудок две объемистые стопки. И почувствовал, что у него есть что-то общее с этой женщиной. Возможно, мелькнула у него мысль, что они думают об одном и том же.

— Да ничего. Мне просто хотелось спросить вас, — сказала Сабина. — Но если вы считаете, что в наше время не следует задавать никаких вопросов…

— Смотря о чем, — ответил Януш, пытаясь вызвать ее на разговор.

— В том-то и дело, что вопрос довольно сложный, — сказала Сабина и пододвинула к нему блюдо. — Ешьте, — сказала она, — перед вами еще дальняя дорога. Это мы с Зофьей только так говорили, что недалеко… Боялись, что откажетесь.

— Очень хотелось отказаться. Кстати, приняли меня здесь весьма негостеприимно. Подозревали, что ли?

— Не удивительно, ведь им с любым приходится держать ухо востро… Они должны быть очень осторожны.

— Ну да, — сказал Януш без особой убежденности.

— Я хотела вас спросить, — заговорила Сабина, — как, по-вашему, долго они тут продержатся?

Януш рассмеялся.

— Вы полагаете, что я всезнайка.

— А вы не знаете?

— Дорогая моя! Я сижу у себя дома, запершись на четыре засова, и ничего не знаю. И даже если бы сидел в самой Варшаве, Лондоне или Москве, тоже не сумел бы ответить на этот вопрос.

Сабина немного удивилась.

— Вы сидите в Коморове? — спросила она. А потом добавила: — И ничего не делаете?

Януш почувствовал себя неловко.

— Что же я могу делать? Не знаю, имеет ли вся эта конспирация большой смысл.

Сабина задумалась.

— Возможно, многого они не сделают… но ведь так уж заведено, что мужчина не сидит сложа руки. Мой муж не в Варшаве, он совсем в другом месте…

— Мне даже этого не хотелось бы знать, — сказал Януш.

— А вы кто же будете? — спросила Сабина.

Януш не ответил.

С минуту они помолчали.

— Ешьте, пожалуйста, — сказала Сабина.

— Больше не могу.

— Сейчас принесу кофе. У меня есть немного. У нас его никто не пьет, могу вам сварить.

И исчезла в сенях.

Януш снова оглядел комнату. Выпитый самогон уже действовал, и теперь он заметил в хате какие-то новые вещи. На стенах висели фотографии, картинки из Сохачева, какой-то вид Желязовой Воли{92}.

«Сентиментальная хата», — сказал он себе.

Хата, видимо, и впрямь была сентиментальной, ибо мысли Януша приняли иной оборот. Его несколько озадачили слова хозяйки: «И вы ничего не делаете».

Он мог делать то же, что и те, которым сегодня нанес визит. Подумал с досадой, что все-таки испытывает к этим беднягам нечто вроде антипатии. Но, обнаружив в себе столь мерзкое чувство, тут же устыдился и начал призывать себя к порядку.

И все же не мог избавиться от какой-то внутренней неловкости. Что-то во всей этой истории не ладилось. Впрочем, это не составляло для него тайны. У Януша было врожденное отвращение ко всякой деятельности — обнаружил он это теперь, разумеется, не впервые. И вызов, и военный лагерь, и приготовления к бою — все претило ему. Януш подумал об Анджее. С глубокой уверенностью, что по натуре Анджей ему сродни. Их разговор под дубом в Коморове, в тридцать девятом, был полон недомолвок. Но Януш понимал, что Анджей, как бы обязуясь действовать за него, взваливая на свои плечи всю тяжесть ответственности, чинил насилие над собственной натурой.

— Ну, и как-то ему это удалось, — сказал он самому себе.

Вспомнил, что говорили (все это передавала ему Ядвига, возвращаясь из Варшавы) о последних выходках Анджея. Мышинский огорчался, ведь он очень любил этого юношу. И прекрасно знал, что Анджею нелегко было превратиться в такого рубаку и что он наверняка тоже страдает.

«Надо бы лишить его моих полномочий, — подумал Януш, словно переносясь в сферу деловых отношений. — Я должен взять эти дела на себя», — добавил он.

В ушах его звучал вопрос Сабины: «А вы кто же будете?»

Он хотел подумать над этим, но мысли путались. Что бы он мог ответить на этот вопрос? В сущности, кто он такой? Что означает его присутствие в этом мире, который сделался столь нелепым и жестоким? Какой смысл имеет его существование? «Кто обо мне думает? Кто меня помнит?»

И весьма странная мысль пришла ему в голову: а может, помнит о нем — где-то там, в далекой России, — его непостоянный друг, Володя? Он попытался представить себе, каким, собственно говоря, может быть в настоящий момент отношение Володи к полякам. Какие мысли обуревают его сейчас, когда советские войска приближаются к границам Польши.

«Наверно, вспоминаются ему наши одесские разговоры, наши встречи, неожиданные и такие странные, и все то, что мы успели сказать друг другу. Наверно, вспоминается и то, о чем мы не успели или не решились сказать друг другу, все то недосказанное, что, однако, оказало глубокое влияние на эту нашу дружбу. Удивительно, — рассуждал он, — что двух друзей разделяет именно то, о чем они не решались говорить. Все то, что осело на дне фраз, на дне сердец, на дне слов, которые в общем-то не означали в их разговорах того, что должны были означать».

Володя недолюбливал поляков и не скрывал этого от Януша. Даже не очень ценил поляков, хоть и всегда признавал, что они хорошие солдаты. Но после всех разговоров у Януша неизменно оставалось впечатление, что Польша влечет Володю и он говорит не то, что чувствует, а только то, что, как ему казалось, должен говорить. Володе было небезразлично его происхождение — ведь фамилию-тο он носил польскую.

«Ариадна считала себя полькой», — сказал себе Януш.

И это имя: «Ариадна», произнесенное вполголоса, в столь своеобразной обстановке, помогло Янушу осознать всю странность его положения. Более того, всю странность его жизни — жизни человека, совершенно не приспособленного к действительности, которая уже столько лет его окружала. Жизнь эта показалась ему незаслуженной, недостойной поляка, прозябанием на задворках событий. Януш писал сегодня письмо Билинскому и оставил его на столе неоконченным. И теперь, когда он сидел здесь, в убогой крестьянской хате, между лесом и партизанским лагерем, письмо это, изобилующее, о боже, ссылками на всю историю Польши, представилось ему таким искусственным, никчемным и, собственно говоря, совершенно не отражающим его положения. Именно это было хуже всего, его неприспособленность. Раздумья о вечных проблемах — перед лицом партизана с бакенбардами, конструирование для себя искусственного мира, который брала приступом польская действительность, переоценка собственной личности, придание ей какого-то значения, которого она не только не имела, но и не могла иметь. Какое значение имела его личная жизнь для этой деревни, для партизан, для этих скопищ людей, которые так же гибли в повседневной сутолоке? Он приписывал своей встрече с Ариадной какое-то глобальное значение, но едва произнес это странное имя в пустой крестьянской хате, тут же понял, что эта встреча, как и вся его жизнь, ровным счетом ничего не значила.

«Так продолжаться не может», — сказал он себе еще.

И подумал, что письмо Билинскому — всего лишь попытка придать значимость своей пустой жизни. Напряжение всех сил ума и души, чтобы оставить после себя след, какого не оставили люди, из поколения в поколение рождавшиеся, работавшие и умиравшие в Люцине, в этой хате. Только пласты моллюсков, образующих меловые отложения, остались на этом месте. Ему страшно было думать о себе как о существе эфемерном, преходящем, но он чувствовал, что такова его судьба.

«Восставать против судьбы? Невозможно, — снова произнес он почти вполголоса. — Впрочем, такой бунт…»

В эту минуту в сенях послышались шаги хозяйки, и она с довольно таинственным видом вошла в комнату.

Сабина внесла небольшой чайник с кофе. Налила Янушу стакан. Кофе был жидкий, но Януш так давно не пил его, что обрадовался и такому.

— Я думаю, — сказала Сабина, присаживаясь напротив гостя, — что вы страсть какой ученый.

— Ученый? — спросил Януш.

— Ну, так говорят тут, в деревне. Одним словом, начитанный, как вы бы сказали.

Януш недоверчиво покосился на деревенскую бабу. Все заметнее проглядывал в ней человек, который лишь скрывается в деревне. Он слегка насторожился.

— В чем начитанный?

— Впрочем, «начитанность» не имеет тут ни малейшего значения, — произнесла Сабина, как бы сбрасывая с себя последние остатки деревенской маскировки, — дело не в этом. Мне хотелось бы знать, как человек вашего уровня и вашей культуры оценивает наше положение.

Януш улыбнулся.

— Мне кажется, вы явно ошиблись адресом. Вы видели, как я живу, — ведь ко мне не доносится даже эхо войны, а что уж говорить о каких-то важных политических проблемах. Я политикой не интересуюсь.

Сабина пожала плечами.

— Ну, это только отговорки, — заметила она, наливая и себе кофе. — Должны же у вас быть какие-то соображения.

Януш протянул к ней руку.

— Мне не хотелось бы даже говорить с вами об этих соображениях. Они крайне пессимистичны.

— Пессимистичны?

Януш решил, что Сабина не поняла этого слова, и хотел ей объяснить, что оно значит. Но Сабина жестом остановила его.

— Я окончила семь классов, — проговорила она.

— Вот видите, надо было сразу сказать. Подозреваю, что вы окончили все десять. Впрочем, это меня не интересует. А ваш суп-руг?

— Мой муж действительно крестьянин, тут уж без обмана.

— Вот как, — протянул Януш.

— Так почему же пессимистичны? — не унималась Сабина. — Ведь теперь уже ясно, на чьей стороне победа.

— Вот именно. Но я знаю русских.

Сабина вспыхнула.

— Как вы можете знать русских? Вы жили там, наверно, в начале революции, были помещиком, с народом не сталкивались. Вы о них представления не имеете…

— А вы?

— Ну и я тоже ничего не знаю.

— Так как же можно составлять уравнение со столькими неизвестными? С целым неведомым народом, который через несколько месяцев станет народом-победителем и будет диктовать свою волю всей Европе?

Сабина отпила глоток кофе, подлив в него самогона.

— Вы не прочь выпить, как я вижу.

— Это немного облегчает положение, — улыбнулась женщина. — Надеюсь, вы догадываетесь, что положение мое весьма нелегкое. Как вы соприкоснулись с революцией?

Януш ответил не сразу.

— Пока вас не было в комнате, я как раз думал о тех временах. Вспомнились мне мои тогдашние симпатии и взгляды. Вероятно, они не были разумны, коль скоро довели меня до отшельнической жизни. И до того, что я, собственно, не могу дать ясного ответа на ваш вопрос.

— На какой именно? Ведь я их задала вам много, а вы постарались ни на один не ответить.

Януш искренне рассмеялся.

— Это не умышленно. Попросту я самому себе не в состоянии ответить на подобные вопросы и избегаю раздумий о таких вещах.

— Каких вещах?

— Рассмотрим наши экзаменационные вопросы в порядке очередности.

— Вы все запомнили?

— Мне казалось, что вы задавали их по определенной системе.

— То есть?

— Будучи деревенской бабой, вы задали самый главный вопрос: «А кто же вы будете?»

— Я повторяю его и в новом воплощении.

— Вот именно. А если бы я задал вам такой же вопрос?

— Разумеется, в данную минуту я не могла бы вам ответить. Но самой себе ответила бы без колебания. Я-то знаю, кто я такая.

— Какой же вы счастливый человек! Право, я мог бы вам позавидовать, если бы не…

— Что?

— Если бы не сомневался отчасти в искренности ваших уверений. Не так легко польскому интеллигенту определить смысл своего существования.

— Я не причисляю себя к интеллигентам…

— Вы не чувствуете себя полькой?

— Пожалуй, нет. Я еще до войны прониклась отвращением к подобного рода определениям.

— Хорошо. Чего же ради вы хотите знать, кто я такой?

— Потому что хочу хоть немного быть готовой к временам, которые надвигаются.

— Вы выйдете из убежища?

Сабина задумалась.

— Я нахожусь, то есть наверняка буду в несколько ложном положении.

— Женщина найдет выход из любого положения.

Сабине явно требовалось время, чтобы обдумать ответ.

— Почему вы не доливаете самогона в кофе?

Януш ответил прямо:

— Если уж на то пошло, я предпочел бы просто самогон.

— Значит, у меня остался второй вопрос, — сказала она, испытующе глядя на Януша.

— Какой был второй вопрос?

— Уже не помните? А хвастались хорошей памятью. Да ведь второй вопрос был очень простой: как вы соприкоснулись с революцией? Вопрос прямо касается воспоминаний, память у вас хорошая, надо только вспомнить.

— А вы хорошо ли запомните то, что я буду говорить?

— Не беспокойтесь. Не слишком хорошо. Я не напомню вам об этом… потом.

— А я вовсе не боюсь. На моей совести нет никаких грехов. Разве только чересчур прохладное отношение к друзьям… а может, напротив, слишком горячее… Я влюбился. И это было хуже всего.

— Это случилось весной? — спросила Сабина не без иронии.

— Ваши вопросы становятся все язвительнее. Еще несколько таких замечаний, и я окончательно смогу ответить на первый вопрос… самому себе. Разумеется, была весна.

— Вы думали только о себе?

— Нет, как раз наоборот, я думал только о ней.

Януш чувствовал, что самогон действует на него. Он перегнулся через стол и произнес:

— Вы только послушайте. Я расскажу вам все. Давно уже я не говорил об этом.

Он взял стакан с самогоном и уставился на него.

— Впрочем, это не была весна революции. Это было год спустя. В тысяча девятьсот восемнадцатом году…

Сабина устроилась поудобнее на табуретке, как бы готовясь выслушать интересную историю.

— Неужели она была так красива?

Януш минуту раздумывал, не сводя глаз с зажатого в руке стакана, словно видел в нем отражение Ариадны. Не той Ариадны, какой она стала впоследствии, — грузноватой, с расплывшимися чертами лица, и которую время, не старя, все заметнее лишало красоты. Ариадна никогда не являлась в его воспоминаниях раздобревшей стареющей женщиной, какой он встретил ее в Риме. Она всегда оставалась для него молоденькой девушкой в белом платье и в обманчивом сверкании мишуры.

О, красный парус В зеленой дали…

— Я, естественно, не могу описать вам, какой она была. Она стоит у меня перед глазами молодая. Впрочем, несколько лет назад я как-то был в Одессе. И встретил там чудесное существо, которое оказалось ее племянником. Он пел на сцене… И был гораздо красивее ее. Но как он выглядел, я тоже не могу рассказать. Мне кажется, что самым большим достоинством Ариадны…

— Ее звали Ариадна?

— Ариадна Тарло. Мне кажется, что самым большим ее достоинством была особая прелесть — не просто женское обаяние, а очарование, присущее только русским женщинам… Родители ее были польского происхождения, и потом, на Западе, она выдавала себя за польку, но Ариадна была русская в полном смысле этого слова.

— Она была артисткой?

— Не знаю. Нет, пожалуй, нет. У подлинного артиста, что бы он ни делал, все по нем, все облегает его, как тонкая перчатка руку. А у Ариадны все было ненастоящее. Нет, не только ненастоящее, а и даже искусственное. Factice, как говорят французы. И вся ее жизнь была ненастоящая.

— Как это жизнь может быть ненастоящей?

— Видите ли, вам этого не понять. Ваша жизнь очень страшная, интересная, кипучая — и самая что ни на есть настоящая. Увы. Все то, что вы переживаете, подлинно. Вы уже не знаете. Не можете этого понять. — Януш задумался. — Нет, при некотором усилии вы все-таки поймете. Ведь, может, и вас научил опыт, и вы по своей — как бы это выразиться? — работе убедились, что порой говорится одно, а в действительности происходит совсем другое. Или иначе: когда не чувствуешь того, что делаешь, теряешь внутренний контакт. Человек, который чувствует, что он делает, гармоничен. Брат ее был совершенно гармоничен. Он принимал участие в революции. Он делал то, что чувствовал, как понимал и что понимал. Между его ощущением правды и тем, что он делал, не было зазора. Я останавливаюсь на этих вещах, ибо вас они наверняка заинтересуют, учитывая ваше положение.

— Наверняка заинтересуют.

— Пожалуй, самое лучшее для человека, когда у него нет такого зазора. А у Ариадны все было совсем иначе. Все, что она делала: сперва декламация, потом ваяние, декорации в парижских театрах — все это было не то, что она чувствовала. Она совершила огромную ошибку — бежала от своей судьбы. Нельзя уйти от своей судьбы.

— Вы верите в Судьбу? Или в Бога?

— Я не верю в громкие слова. И прошу вас, постараемся обойтись без них.

— Ах, я не люблю громких слов. Не верю в них.

— О, я думал иначе. Мне казалось, что вам должны быть по душе громкие слова.

— В эту минуту?

— Эта минута преходяща.

— Но она скажется на последующих…

— Возможно. Порой надо освобождаться из-под власти преходящих минут. Нет, не будем пользоваться такими высокопарными сравнениями. За бутылкой самогона так легко впасть в пафос.

— Нет, пафоса не нужно, — произнесла черноволосая дама, которая еще совсем недавно была просто чернявой деревенской бабой.

— Все у нее поэтому выглядело фальшивым. Даже то, что она переживала по-настоящему.

— А что же она переживала по-настоящему?

— Ага! Вот этого я и не знаю. Думаю, что она была по-настоящему религиозна.

Януш вздохнул.

— Если бы я знал в свое время то, возможно, был бы теперь спокойнее.

Сабина внимательно посмотрела на него.

— А теперь вы тревожитесь? Что же вас тревожит?

— Нет, не ловите меня на слове, — сказал Януш, так, словно перед ним сидело множество собеседников; видно, у него двоилось в глазах. — Я не тревожусь. Только…

— Вас мучают угрызения совести?

— Нет. Я говорю себе, что для этого нет ни малейшего повода.

— Не разминулись ли вы со своей судьбой?

— Вы полагаете, что я должен был остаться в России? Знаете ли, в ту пору, лицом к лицу с событиями, еще нельзя было понять, что из всего этого получится.

— Некоторые понимали.

— Да. Некоторые. Володя вот понимал. А я нет. Я был этакий полячок, и мне все казалось, что надо ехать куда-то в иные места. Нет, не там должна была решиться моя судьба. Верно?

— Это никогда не известно.

— Разумеется. Ну, значит, возможно, и разминулся, но не бросил ее там, а, напротив, поехал за ней сюда. Впрочем, я не обидел ее. Скорее она меня обидела своим отъездом на Запад и всей этой историей с офицером… А я ее действительно любил, — добавил он вопреки тому, что думал в лесу.

Сабина снова налила самогона и придвинулась к столу, как бы желая показать, что ценит неожиданную откровенность его признаний.

— Впрочем, все это сентиментальные слова, которыми люди пользуются по привычке и за отсутствием других… «Обидел, обидела…» «Любил, любила…» Все это, собственно говоря, ничего не значит, либо значит слишком много… В сущности, у всех на свете жизнь идет вкривь и вкось. Хоть бы даже у вас…

Сабина обеспокоенно встрепенулась.

— Обо мне, пожалуйста, не говорите. Вы обо мне решительно ничего не знаете.

— И не желаю знать. Я вижу перед собой доброе и милое лицо, — он дружелюбно взглянул на нее, — особу, которая свела меня к партизанам. Неужели и впрямь надо было всего лишь перевести англичанам то, чего они все равно не поняли?

— Вы подозрительны, — спокойно произнесла Сабина. — Не надо даже думать так.

— «Даже», может, и не следует. А просто «так»?

— Нет, — продолжала Сабина мягко, — не надо, повторяю, говорить обо мне. Более того, я просила бы вас вообще обо мне не думать.

— Не думать?

— Не думать, когда вернетесь домой.

— Ах, вот как! Извольте. У меня будет много других тем для размышлений.

Сабина встала и положила ему на тарелку ветчины и лука.

— Ешьте, жирным хорошо закусывать.

— Вы, должно быть, артистка? — спросил Януш.

Сабина приложила палец к губам.

— Мы условились не говорить обо мне, — сказала она.

— И даже не думать, — засмеялся Януш. — Может, я действительно не буду думать о вас, как не думаешь о том, что приснилось позавчерашней ночью. Ведь это лишь сон.

— Я была артисткой, — призналась Сабина, которой тоже, вероятно, несмотря ни на что, хотелось рассказать о себе, — но из этого уже ничего не получится.

— Не получится?

— А вы думаете, после такой войны человек сможет снова обрести равновесие и снова петь? Никогда…

— О, человек, говорят, скотина выносливая… Иной раз он возвращается к своим делам весьма издалека.

— Нет, нет, уверяю вас. Как вы видели, я тут на короткой ноге с партизанами. Я была не только у партизан, я многое пережила. Видали вы развороченные бомбами железнодорожные линии? Или овраги, наполненные трупами невинных безоружных людей? Вы полагаете, что если бы после войны я вышла на сцену и начала петь Моцарта или Шуберта…

— Певица? — спросил Януш полушепотом.

— … то перед моими глазами сейчас же, немедленно, не возникли бы эти трупы, кровь и протянутые ко мне руки?

— Нет, нет, — спокойно возразил Януш, — не говорите так. Мы собирались отказаться от патетики. А то, что вы говорите, — чистейший пафос. Так никогда не бывает. Выйдете на сцену и будете думать о Моцарте или Шуберте и даже о верхнем «си» в конце, — хорошо ли оно получится. Человек, увы, только человек. Perdrices, perdrices, как говорила святая Тереза.

Япуш заметил, что самогон подействовал и на женщину и что под влиянием алкоголя она впадает в неприятный, патетический тон. Он подумал: «Она, конечно, не поняла того, что я говорил об Ариадне, в ней тоже есть какая-то искусственность. Это не Эльжуня».

— Ведь и вы видывали такие вещи, — сказала Сабина.

Януш почесал голову.

— Я был в Испании.

— Что? — удивилась Сабина.

— Нет, нет, не удивляйтесь. В качестве корреспондента.

— Ага, всегда как наблюдатель.

— Человечеству порой нужны наблюдатели. Не так ли?

Сабина молчала.

— Впрочем, я живу в Польше, а война продолжается уже четыре года. Так что многое повидал.

Но Сабина вернулась к теме, которая ее интересовала.

— А зачем вы ездили в Испанию? Наверно, сидели себе спокойно в Мадриде как корреспондент. Выезжали на прогулки, а вам говорили, что это фронт. Были в боях?

— Один раз, но был.

— Расскажите, как там было.

— Да очень просто. Пришли ко мне с паролем. Я передал письмо и… остался. В качестве корреспондента. Потом меня переправили в Мадрид…

— Вон даже на что вы решились, — сказала Сабина с иронией. — Чисто интеллектуальный интерес. Испытание впечатлительности.

— Может, это и неплохо по нынешним тяжелым временам?

— Ну и как же все-таки было в Испании?

— Это было чудовищно. — Януш встал из-за стола и прошелся по комнате. — Понимаете, страшно. Казалось бы, после этого действительно жить невозможно. И все-таки живешь. Это была не война… Когда не было в кого стрелять, расстреливали своих. Мне казалось… что человек находит удовольствие в том, чтобы убивать. Каждый человек… Ну, а я все-таки живу, как видите. Такова моя жизнь, но как-то держусь. Подчиняюсь всем тем законам, которые направляют повседневное человеческое существование.

— Человеку порою приходится быть жестоким, — произнесла Сабина, помрачнев.

— Тут дело не в жестокости. Конечно, это тоже страшно — руины после бомбежки, поле битвы, как здесь, под Сохачевом… Какие-то груды… трупы молодых людей, нет, но суть не в этом. Дело в том, что под эти убийства немедленно подводятся какие-то идеи. До или после. Под свой чудовищный инстинкт убийцы подводят какие-то высокие цели. Возьмем, например (под влиянием алкоголя Януш перешел с Сабиной на «ты»), то, что нас окружает. Ведь все их идеи глупее чертовой задницы. Да еще с приставным хвостом. Я имею в виду не их жестокость, а цинизм, полнейшее разложение…

Сабина развела руками, как бы удивляясь.

— Ваш подход несколько странен. Видите человека не совсем так, как надо. И при этом немножечко поэтизируете. Вы случайно не сочиняете стихи?

Януш вдруг смутился и начал торопливо уплетать жирную ветчину, заедая ее помидорами, словно желая показать, что он вовсе не поэт. Что он обыкновеннейший из смертных, который ест, как и все другие, и обожает жирную ветчину и красные помидоры.

— Когда-то пробовал, — сказал он.

— Да, — веско произнесла Сабина. — Если не ошибаюсь, я когда-то уже слышала нечто в этом роде. По-моему, эти вещи надо разграничивать — если вы пишете стихи, то зачем же было ездить в Испанию?

— Эх, опять вопросы! Разве я здесь на допросе?

— Боже Избави! Но, право же, я не очень-то вас понимаю.

— Одним словом, вновь и вновь задается вопрос: «Кто вы такой?» А ну-ка повторите, как сказала бы простая баба? Так, как вы спросили сначала.

Сабина засмеялась и повторила «по-деревенски»:

— А вы кто же будете?

— Не знаю и не скажу. Не хочу быть вашим осведомителем, особенно по части того, что касается моей собственной персоны.

Сабина задумалась, глядя прямо перед собой.

— Интересно, каким бы вы были, если бы не пережили революцию в России, не ездили в Испанию и теперь не сталкивались с немцами…

— А я не сталкиваюсь с немцами.

— Не в том дело, но я не могу представить себе человека, настолько толстокожего. Даже после всех испытаний вы по-прежнему замыкаетесь в себе и всего сторонитесь.

— Ни в коей мере. Я просто знаю… знаю, что все минует, и к тому же очень скоро. Вернее, не все минует — ибо революция не миновала, но все изменяется очень быстро. Жизнь у человека очень короткая, даже коротенькая, — и я стараюсь продержаться это весьма короткое время в неизменном состоянии. Разве это грех?

— Перед лицом тех перемен, которые вас сотрясают, это, может, даже и грех.

— Ох и мудрая же вы баба, премудрейшая! Но боюсь, что вы предпочитаете теорию практике. Вы слишком привязываетесь к тому, что, к сожалению, легко может измениться.

— Некоторые принципы остаются неизменными.

— Зато другие зыбки, как океан-море. Это действительно так, пани Сабина, поверьте старому стреляному воробью.

— Возможно, и старому, — произнесла Сабина с улыбкой (наконец-то!), — но стреляному ли?..

Януш не ответил улыбкой на улыбку. Напротив, он с серьезным видом рассматривал руки Сабины, которые покоились на краю стола.

Руки натруженные и заскорузлые, совсем крестьянские, знакомые с тяжелой работой. Некогда прекрасные — это было видно, — до чего же они теперь огрубели, покрылись мозолями и шрамами от обморожений. А может, не только черная работа наложила на них свой отпечаток?

— Видите ли, — сказал он, — с некоторых пор мое отношение к вам изменилось. Я разговариваю теперь как бы с солдатом. Не запечатлен ли на ваших ладонях след… винтовки?

Сабина оглядела свои руки, словно видела их впервые.

— Вы не знаете нашей жизни. Не представляете себе, какие женщины партизанят.

— Прекрасно знаю: всевозможные. Вижу и вас в этой роли.

— Это никогда не может быть ролью.

— Действительно, я изъясняюсь, как на балу. Так как же?

— Нет, нет. В самом деле нет. Самое большее — носила котлы с похлебкой.

Внезапным движением Сабина подняла рукав белой блузки. На предплечье виднелся полустертый номер.

— Ах! — воскликнул Януш и снова сел. — Боже праведный, что вы делаете?

— Прячусь, — произнесла с улыбкой Сабина, явно намекая на известный анекдот.

— Нет, нет, но зачем вы мне это показывате? Об этом никому не надо говорить.

— У меня есть относительно вас некоторые планы, — сказала Сабина довольно таинственно, — поэтому все равно пришлось бы рассказать.

— Я не совсем вас понимаю.

— Ведь должны же вы думать о том, что рано или поздно настанет время, когда все руины, землянки, траншеи перестанут дымиться… На развалинах вырастет трава. Все зазеленеет. Так будет. Правильно?

— Разумеется.

— И мне хочется знать, какова будет тогда роль человека.

— Опять роль, на этот раз из ваших уст. Мы точно разыгрываем какой-то спектакль.

— Возможно, — сказала Сабина. — Но у каждой роли, у каждого спектакля должен быть какой-то подтекст. Так вот я не вижу у вас этого подтекста. Вернее, вижу, что он неизменен.

Януш снова вскочил с места.

— Это великолепно, — воскликнул он, — именно так. Ведь должен найтись человек, который перенесет свой подтекст из одной эпохи в другую. Для того чтобы существовала общечеловеческая культура, необходима преемственность. Это мой долг: перенести из одной эпохи в другую мой, мой собственный подтекст. Невольно вы дали правильное определение. Сами ответили на первый вопрос — кто я такой?

— Не думаю, чтобы невольно, — произнесла с расстановкой Сабина, опуская взгляд на свои изуродованные руки. — Я давно знала об этом.

— О чем?

— Что вы пишете стихи…

Януш рассмеялся.

Он заговорил с легкой иронией и вместе с тем взволнованно.

— Тучи разбегутся, и засветит солнце. Распустятся цветочки, и защебечут пташки, все могилы в Пуще Кампиносской покроются сочной зеленью. И тогда на луг, поросший маргаритками, выйдет Орфей, он же Януш Мышинский… Выйдет с песней на устах, с лирой златою в руке, а товарищ Сабина ему заявит…

— Что она ему заявит?

— Ох, уж этого я вам не скажу. Не хочу вас огорчать. Но не понравятся ей ни лира, ни песнопения, не будет она любить маргаритки…

— Вот уж неправда! — вдруг воскликнула Сабина. — Вот уж неправда! Маргаритки должны цвести.

— Да. Но я буду писать стихи о воине.

Сабина иронически улыбнулась.

— О войне писать очень трудно, друг мой, — проговорила она уже совсем приятельским тоном. — Знаете, как написал Тихонов об Испании{93}:

Что не скажешь о жизни такой, Все не так, и не то, и все мало…

Вот так и о любой войне.

Януш повторил:

— Все не так, и не то, и все мало…

— Слишком мало, мало, мало! — почти в исступлении произнесла Сабина.

— Чтобы говорить о войне, надо знать, где граница войны, — сказал Януш.

— То есть как? Что же собой представляет граница войны?

— Ну, война войной. Но наряду с этим человеку присущи такие инстинкты, которые далеко выходят за пределы военной проблематики… Вот об этом я и хотел бы знать.

Сабина испытующе посмотрела на Януша.

— Вы уж больше не пейте, — сказала она.

— Что вы! От этого только проясняется в голове. Меня взбудоражил визит к партизанам. Они всегда такие неприятные?

— Жизнь у них неприятная, — заметила Сабина.

— Вот оно что, — сказал Януш.

А потом внезапно добавил:

— Жизнь вообще неприятна. Она ставит перед нами совершенно неожиданные вопросы.

— Например?

Януш задумался.

— Например. Что-то случилось давным-давно, человек почти забыл о том, что случилось. И вдруг он начинает думать, что все было совсем иначе, чем ему казалось…

— Не понимаю, — сказала Сабина.

— Видите ли, есть одна вещь которая не дает мне спать по ночам. Я уже говорил вам, что Ариадна была совсем другая… когда я встретил ее много-много лет спустя. Подурнела, стала невыносимой, истеричной. Мы встретились в Риме… и…

— Захватывающая история, — довольно кисло произнесла Сабина, но Януш не заметил ее тона.

— И однажды мы стояли на Монте Пинчио, у самого края тротуара. — Не вставая из-за стола, он продемонстрировал, как это было, с помощью двух ножей и вилок. — Ведь я видел, что приближается автомобиль… Автомобиль ехал вот так! И тогда она сделала этот шаг. — Ножи с громким стуком выпали из его рук на стол, но Януш не обратил на это внимания. — Я мог ее остановить, схватить за руку. И ничего не сделал. Умышленно не сделал!..

Януш сидел на табуретке и не смотрел на Сабину. Женщина покачала головой.

— И охота же вам так фантазировать.

Януш поднял на нее глаза.

— Да, это фантазия, но она не дает мне спать по ночам. Я мог ее остановить и не остановил. И это дало мне ощущение радости. Я любил свою жену и ее любил тоже. И обе не выжили, обе, принадлежавшие мне безраздельно…

— Принимайте на ночь валерьянку. Так вы далеко не уедете, — сказала Сабина.

Она встала и принялась убирать со стола. Януш сидел в глубоком раздумье, уронив голову на грудь.

— Мне кажется, — сказал он немного погодя, когда Сабина вернулась из кухни в комнату, — что ничего не получится ни из этой лиры, ни из маргариток.

— Невелика потеря — невелики и слезы, — произнесла Сабина тоном назидания.

Януш вспыхнул.

— Как вы со мной разговариваете! Я готов обидеться и сбежать. Уже поздно.

— Действительно. Поздно, — сказала Сабина. — Вам уже пора уходить. Но я, собственно, еще не дошла до самой сути.

— Болтаем, болтаем, словно и нет войны, — сказал Януш. — Но разве можно в таком разговоре дойти до сути?

— Ах, я вовсе не имею в виду философскую суть, — возразила Сабина. — Действительно, это пустопорожняя болтовня. Ни у кого из нас после такого разговора ума-разума не прибавится.

— Ну, не знаю, — проговорил Януш, — я почерпнул очень много.

— Неужели? Надеюсь, не из моих высказываний.

— Нет, не из ваших. Из своих собственных. Некоторые мысли, которые я сейчас высказал, дали мне самому обильную пищу для раздумий. И потом этот самогон… Хлебный?

— Нет, из сахара. Понравился?

— Понравиться не понравился — разве самогон может нравиться, — но он оживил мои мысли. Дал мне, как я сказал, толчок для раздумий. Я полагаю, это он высвободил во мне очень многое. Однако до какой же сути вы хотели договориться?

Сабина присела к столу, словно опять собиралась начать серьезный разговор.

— Я хотела бы с вами посоветоваться, — сказала она.

— По какому делу?

— По очень важному. Разумеется, важному для меня. Общее положение дел от этого, конечно, не изменится, но мне все ж хотелось бы знать ваше мнение.

— Ну ладно, пани Сабина. Только к чему такое длинное вступление?

— Весь наш разговор был вступлением. Я хотела убедиться…

— Кто я? Так?

— Вот именно. И можно ли вам доверять.

— Ну и каков же результат?

— Думаю, что положительный. Так слушайте, пан Януш. — Она впервые назвала его «пан Януш». Это прозвучало несколько торжественно. — Я тут кое-кого прячу.

Януш откинулся назад.

— Зачем вы мне это говорите? Вероятно, он здесь надежно спрятан?

— Да, но он не хочет прятаться.

— Как? Разве ему не грозит опасность на каждом шагу?

— Это не еврей. Это русский офицер.

Януш свистнул.

— И вы его прячете?

— Прячу. Сидит в надежном укрытии. Никто, буквально никто о нем не знает, и он сидел бы так до конца войны в своем тайнике. Но он не может выдержать.

— Ему скучно?

— Ну, разумеется, он еще очень молод. Ему удалось бежать из лагеря советских военнопленных под Сохачевом.

— Каким образом?

— Это уж его тайна. Я не стала расспрашивать. Видимо, прямо из эшелона.

— Надо быть счастливчиком.

— Иногда это удается… иногда нет… — Сабина с грустью посмотрела на Януша.

С минуту помолчали.

Сабина встала.

— Я попросту покажу его вам.

— Он здесь?

— Не дальше чем в сенях.

Сабина поднялась, открыла дверь в сени и тихо позвала:

— Коля, войди.

Появился невысокий, еще очень молодой человек, худощавый и некрасивый. На нем была рваная гимнастерка, из-под которой видпелась пестрая польская рубаха со слишком широким воротом. Вид у него был болезненный.

Он молча подал руку Янушу. Его заострившиеся черты озарила улыбка, такая открытая, простая и сердечная, что в комнате словно сделалось светлее.

— Боже милостивый, — обратился Януш к Сабине, — эдакий шпингалет, и как он удрал?

— Я сказала, что не знаю.

Офицер обратился к Сабине:

— Что он говорит? Что он говорит?

Сабина перевела, хоть и немного споткнулась на слове «шпингалет». Коля засмеялся.

— А вы не пьете? — спросил Януш, показав на бутылку, стоявшую на столе.

— Как же, конечно, пью, — ответил офицер.

Янушу трудно было поверить, что перед ним офицер. Сабина налила в стакан немного самогону.

— Ему нельзя пить, — сказала она Янушу.

— Многих вещей нельзя делать.

Юноша сел на свободный стул.

— Очень рад, что встретился с вами, — произнес он, разумеется, по-русски, — тем более что вы, кажется, владеете нашим языком.

— Я кончил гимназию в Житомире, — пояснил Януш.

— Я даже не знаю, где это, — сказал Коля. — Я сибиряк.

— И куда только война не забросит, — заметила Сабина.

Она снова заговорила «по-деревенски». Неужели она таилась и от Коли?

Молодой офицерик уселся против Януша, на том самом месте, где прежде сидела Сабина. Он начал оживленно и сбивчиво рассказывать о своих родных сибирских краях. Коля был заметно взволнован встречей с незнакомым человеком. Судя по тому, как он держался, ему не часто приходилось видеть людей.

Януш не очень-то прислушивался к его довольно пространному рассказу. Зато весьма внимательно разглядывал говорившего. Был он худощав, но крепкого сложения, лицо вытянутое, с неправильными чертами, а глаза огромные и густой голубизны. Теперь они блестели от необычайного возбуждения, и блеск их делался все ярче по мере того, как Коля продолжал свой рассказ и опустошал стакан.

Не было в нем ничего необычного и вместе с тем что-то экзотическое, свежее. Взгляд его был чист и тверд. Он ничем не напоминал загнанного зверя. Никто бы не мог даже предположить, что он — «беглый».

«Вот оно то новое, что грядет, — подумал Януш, — вот он, победитель».

— Вы были под Сталинградом? — спросил он, прерывая рассказ офицера.

— Нет, — ответил несколько удивленно Коля.

Он замолчал. Ему стало ясно, что его история безразлична Янушу.

— Собственно, вот в чем суть, — вступила в разговор Сабина. — Не знает он, как быть дальше.

— А что ему делать? Пусть сидит!

— Говорит, что не может.

Януш пожал плечами. Он всего этого не понимал. Зачем ему показывают Колю?

Сабина присела на табурет у стола.

— Вндите ли, — сказала она по-польски, — он попросту хочет спросить вас, стоит ли ему присоединяться к тем партизанам, у которых вы были.

Януш широко открыл глаза.

— Он хочет идти к партизанам?

Сабина потеряла терпение:

— Ведь это же понятно. Он хочет связаться с какой-то организацией.

Януш развел руками.

— А что же я могу ему сказать? Пусть идет…

Сабина испытующе посмотрела на Януша.

— Вы так считаете?

— Конечно. Они должны принять его как брата.

Коля перевел взгляд с Сабины на Януша. Он, разумеется, понимал, о чем они говорят.

Януш вдруг почувствовал, что не может решать за другого. Он сказал об этом Сабине. Но его слова вызвали у нее явное раздражение.

— Я его не пущу, — сказала она.

— Что вы выдумываете? — возразил Януш. — Конечно, пусть идет.

Эти слова Коля понял превосходно. Он вскочил со стула и внезапно бросился Янушу на шею. Обнял его крепко и по-детски.

— Мне ведь только это и нужно, — сказал Коля, выпустив наконец Януша из объятий.

Ill

Ядвига и Геленка молча вернулись в дом после того как увидели Януша, покидающего Коморов в каком-то странном расположении духа.

Они еще постояли немного в проломе стены, глядя, как он обходит стороной усадьбу, пересекает шоссе и направляется к лесу. И та и другая догадывались, что это значит, тем более что видели проходящих баб, но не делали никаких замечаний на эту тему.

Ядвига занялась своими хозяйственными делами. Геленка сидела в нижней комнате и читала «Лорда Джима»{94}. Так прошло время до обеда. За окнами стояли пожелтевшие деревья и виднелось сапфировое небо. Но Геленку тревожило это спокойствие, царившее в природе. Строки романа прыгали у нее перед глазами, и порой она ловила себя на том, что не понимает прочитанного.

Обедать сели около часа. Геленку не могло не удивить, что Ядвига была с ней подчеркнуто любезна, уговаривала есть, пододвигала кушанья. Но у нее сегодня почему-то не было аппетита. Великолепные овощи, выращенные паном Фибихом и проготовленные Ядвигой на французский лад, убрали со стола почти нетронутыми. Ядвига тоже едва прикасалась к еде. Они ни словом не обмолвились о Януше и его странной прогулке, хотя видно было, что обе только об этом и думали.

После обеда Геленка пошла к себе наверх.

Легла на диван, все еще держа книгу в руке, но не читала. Тут ветви высоких яблонь поднимались до самого окна. От желтых листьев в комнате было как бы светлее, солнечней. Но Геленка лежала встревоженная и хмурая. Ей не нравился этот поход Януша не потому, что за него боялась, сердце у нее было закаленное, но она опасалась, как бы их из-за этого не «засекли». Малейшая оплошность Януша могла навести врага на след многих людей и прежде всего приманить гестаповцев сюда, именно в эту комнатку, где она сидела. А это не могло кончиться добром ни для нее, ни для ее товарищей.

Бесстрастное лицо ее окаменело от напряженного раздумья. После смерти Бронека она ничего не принимала близко к сердцу. Скорее руководствовалась холодным расчетом. Но расчеты эти в данную минуту не давали утешительных результатов.

«Ну, ничего не попишешь», — сказала она себе.

Открыла печную дверцу и на всякий случай принялась жечь кое-что из своих бумаг. За этим занятием и застала ее Ядвига.

Ядвига никогда не поднималась сюда, и Геленка даже не считалась с возможностью такого визита. Дверь оставила незапертой.

— Жжешь бумаги? — с тревогой в голосе спросила экономка.

— Как видите, — неприязненно ответила Геленка, — жгу…

— Еще какую-нибудь беду накличешь, — сказала Ядвига.

Потом без приглашения опустилась в кресло. Геленка, присевшая на корточки у печной дверцы, смерила гостью недружелюбным взглядом. По ее позе девушка догадалась, что визит затянется. С минуту она помолчала.

— Именно потому и жгу, — проговорила Геленка, презрительно оттопыривая губы, — чтобы вас не подвести.

Ядвига молча наблюдала за ней.

— Некоторые бумаги откладываешь, — сказала она, — все не сжигаешь.

— Некоторые жечь нельзя, — буркнула Геленка, — буду держать их при себе.

— Ждешь обыска?

— Нет. Но не нравится мне это путешествие Януша.

Опять помолчали.

— Послушай, — будто через силу произнесла наконец экономка. — Не могла бы ты перебраться со всеми этими делами в какое-нибудь другое место? Разве тебе непременно надо быть в Коморове?

Геленка улыбнулась, глядя в огонь. В розоватом отблеске пламени ее суровое лицо казалось просветленным, а улыбка смягчала словно изваянные из дерева черты. Красота ее внушала Ядвиге что-то похожее на страх.

Геленка не отвечала.

— Ну чего молчишь? — поторопила ее Ядвига.

— Боитесь? — спросила наконец девушка. — Струсили?

— Сама прекрасно знаешь, что нет. Меня это решительно… Дело-то не в политике.

— А в чем? — равнодушно спросила Геленка, бросая в огонь очередную бумажку.

— Сама прекрасно знаешь, — мрачно произнесла Ядвига.

Геленка едва удостоила ее взглядом. В глазах девушки мелькнул недобрый огонек.

— Ну, — сказала она, — не ожидала я чего-либо подобного.

— Януш еще не стар… и вдовец.

— Вы думаете, я хочу выйти за Януша? Вот было бы великолепно! Да ведь он старше моей мамы! Придет же такое в голову…

— Януш еще очень может нравиться, — с убеждением прошептала Ядвига.

— Может нравиться? Потому, что нравится вам! — В голосе Геленки прозвучало еле сдерживаемое возмущение. — Надо же додуматься!

Ядвига с минуту сидела молча.

— Конечно, он мне нравится, — произнесла она наконец, — всю жизнь нравился.

А потом продолжала мечтательно, задумчиво, забыв о присутствии Геленки:

— Еще как увидела его впервые в Париже, так понравился, что просто разревелась… Сама не знаю, почему ревела. Говорила себе, что будет трудно, но все оказалось просто. Просто, как задача по арифметике. Вот попасть сюда, в Коморов, было куда труднее. И тяжелее. А теперь не отдам, понимаешь, детка, не отдам…

Геленка еще раз с молчаливым презрением взглянула на Ядвигу.

— Мне жаль вас, — вздохнула она и поднялась с колен, отряхивая выпачканное пеплом платье. — Ну, вот и все, остальное буду держать при себе.

Геленка села на тахту, довольно далеко от Ядвиги. По выражению лица видно было, что она только дожидается ухода экономки. Глаза ее казались словно бы еще более раскосыми. Она вертела в руках книгу, точно собираясь снова приняться за чтение.

Вдруг Ядвига, руководимая внезапным решением, пересела со своего кресла на тахту, совсем рядом с девушкой. Геленка инстинктивно отодвинулась. На лице ее, хоть она и старалась скрыть это, отразилось раздражение и, может быть, даже неприязнь.

— Золотенькая моя, — торопливо залепетала Ядвига (она говорила с трудом, точно любезные выражения и длинные фразы были чем-то совершенно чуждым), — сладенькая моя панна Геленка, не отнимайте его у меня. Поверьте, и для него лучше, что я при нем. Ведь у него нет на свете ни одной близкой души. Ни единой. Он только так говорит, что никто ему не нужен, — нет такого человека на свете, который бы ни в ком не нуждался… Нуждается, нуждается и очень даже нуждается… А что вы ему дадите? В мужья он не годится. Зосю он, собственно говоря, замучил. Какая это была несчастная женщина!.. Замучил, в самом деле. И с вами будет то же.

Геленка с недовольной гримасой прикоснулась к руке Ядвиги.

— Дорогая моя, — сказала она, — к чему эти слова? У меня нет ни малейшей охоты соблазнять Януша. Я ничего не хочу от него. Успокойтесь.

Ядвига довольно резко оттолкнула руку Геленки и, снова переходя на «ты», произнесла:

— Я знаю, уж я знаю, — повторила она, — у тебя был еврей.

Геленка вздрогнула и плотнее запахнула шаль, в которую все время куталась: в комнатах было холодно, экономили уголь. Ядвига брала над ней верх грубой силой. Как всегда.

— Ты, детка, — сказала она, вставая и совершенно забыв о своем недавнем тоне, — перестань ежиться и прикидываться невинной овечкой. Твоего Бронека никто не воскресит, а графиней Мышинской при случае можно заделаться. Для панны Голомбек это отличная партия. Папаша торты и пирожные выпекал… Я сама ведь у папаши работала. Это пригодится, даже когда большевики придут. Кондитерская графиня.

Геленка выпрямилась и отбросила шаль. Походило, будто бы она готовится к защите и хочет иметь руки свободными. Гневно фыркнула.

— Перестаньте, — досадливо и с усилием сказала она. — Прошу вас выйти из комнаты. Мне вовсе не хочется слушать вашу нелепую болтовню. Вам понятно?

Ядвига стала посреди комнаты, вытянувшись в струнку. Она казалась огромной. Глаза ее сверкали.

— Ты змея! — воскликнула она. — Соплячка! И если ты сейчас же не уберешься…

— Что тогда?

— Если не уберешься ко всем чертям, то я уж знаю, что сделаю.

— Что же вы сделаете?

— Заметила я, как Януш в твою сторону поглядывает. Но ничего у тебя не выйдет, девка!

И тут, наклонившись к сидевшей на тахте Геленке, она воздела над ней обе руки. Сдавленным голосом прошептала:

— Если ты отсюда не уберешься, я натравлю на тебя гестапо. Донесу жандармам. Уж я сумею. Вон с моего двора…

— С моего? — презрительно фыркнула Геленка.

— С моего… Своим каторжным трудом я все это добыла, своим потом, чтоб тебя разорвало…

— Вы спятили! — крикнула Геленка. — Разума лишились? Чего вам от меня надо?

В эту минуту на лестнице раздался стук. Обе женщины бросились к внезапно распахнувшимся дверям. На пороге стоял теперь уже подросший сын Игнаца. Он всегда приносил страшные вести — посланец богов. Вот и сейчас он возник на пороге с тем же словом на устах:

— Немцы!

Ядвига бесшумно скользнула вниз. Следом за ней сбежала Геленка, уже в пальто, наброшенном на плечи.

Ядвига кинулась к столу Януша и схватила лежавшие там бумаги. Недоконченное письмо. Скомкала все и подала Геленке.

— Что это? — спросила Геленка.

— Беги, — сказала ей Ядвига, — через забор и к лесу…

— Дождались, — прошептала Геленка.

Но Ядвига не обратила внимания на ее слова.

— Предупреди Януша, — она говорила торопливо и тихо, — если встретишь. А я попытаюсь дождаться его в аллее… если будет возможно.

Геленка уже мчалась к окну, выходившему в сад.

Ядвига еще успела придержать ее за рукав.

— И помни, Геленка, что это не я. Помни, что это не я…

Геленка нетерпеливо вырвалась.

— Неизвестно, — бросила она на бегу.

— Не я, помни, не я. Bonne chance[83], — добавила экономка, увидав, что девушка открывает окно.

На крыльце уже слышался топот и зычные голоса незваных гостей. Едва выскочившая из окна Геленка исчезла в сумраке сада, Ядвига перекрестилась и пошла навстречу немцам.

IV

Когда Януш пустился в обратный путь, короткий день уже кончился. Пройдя шагов двадцать по лесной тропе, он увидел сквозь желтую листву деревьев, как из-за горизонта поднимается широкий лик луны, матовый и белый, как пасхальная облатка.

Отсюда до Коморова было километров восемь. Не так уж мало для человека, не привыкшего к долгим пешим прогулкам. Но холод надвигавшейся осенней ночи и все обостряющееся ощущение опасности, сопряженной с подобного рода прогулками, подгоняли Януша. Он шагал довольно резво и рассчитывал быть дома часа через полтора.

Между тем отголоски беседы с молодым большевиком и возбуждение, вызванное алкоголем, способствовали тому, что немного погодя Януш замедлил шаг, забыв о грозящих опасностях. Он шел, как на прогулке, совершенно не замечая первого осеннего холодка, который начинал основательно пробирать его. Спустя некоторое время он понял, что мысли о разговоре с Колей были как бы подспудным течением, а на первое место выступало удовольствие, которое он испытывал, ступая по лесной тропе, то твердой, то мягкой от песка.

Тропа эта вскоре побежала вдоль опушки, так что от поля Януша отделял только один ряд деревьев. Это были могучие дубы, приземистые и раскидистые. В просветах между ними виднелись осенние распаханные поля — просторные, залитые белым светом восходящей луны и последними зеленовато-холодными отблесками угасающего дня.

Янушу не было жаль минувшего дня, он испытывал то чувство гармонии, которое так редко у него возникало, гармонии, наполнявшей его радостью.

Просветы между деревьями белели, словно огромные фигуры, которые, казалось, шли рядом с Янушем по той же дороге. Сравнение это возникло у него само собой, и он попытался представить, кто из умерших мог бы его сопровождать в этих скитаниях, что каждый из них пожелал бы сказать ему и что он сам мог бы им сказать. Он подумал, что, пожалуй, больше всего мог бы сказать Юзеку, ведь тот так мало знал о его жизни. Юзек, пожалуй, удивился бы, если бы увидел — через двадцать пять лет после своей кончины — давнего друга, одиноко бредущего по лесу, снова в годину войны; он удивился бы, увидав, как Януш то и дело сует руку в карман, чтобы нащупать холодную сталь пистолета, полученного в подарок от английских летчиков.

Один из белых просветов между дубами напомнил Эдгара, но как раз ему-то нечего было сказать: Януш побоялся бы его шокировать. Он просто не мог себе представить состарившегося Эдгара снова в дни войны, с жестокими сценами на каждом шагу, с безобразной смертью, таящейся всюду. Ведь у Эдгара была красивая смерть — в этом Януш не сомневался ни минуты. И знал, что его другом владели перед кончиной высокие мысли и что, погружаясь в вечный сон, он изящно и аккуратно слагал их, как шелковые одеяния, в дубовый сундук. Эдгар должен был умереть красиво. А как умерла Ариадна, ему ведь незачем знать. Для него она тоже красиво умерла. Не так ли?

Ему вспомнилось, как Эльжбета некогда пела «Лесного царя»{95} и с каким трагическим выражением успокаивала больного ребенка:

Mein Sohn, es ist ein Nebelstreif…[84]

Если бы только Эдгар пожелал сказать ему что-нибудь о кошмарах жизни и смерти, он повторил бы эту успокоительную фразу. Все, что есть страшного в жизни, это лишь наваждение, туманная дымка.

Mein Sohn, es ist ein Nebebtreif…

Он повторил про себя эти слова, когда увидел между двумя черными силуэтами деревьев надвигавшуюся узкую белую полосу. То был туман, стлавшийся над полем. К нему и вела тропа.

За всю дорогу только в эту единственную минуту он ощутил тревогу, словно что-то слегка сжало сердце. Что бы он мог им сказать?

Если бы среди мертвецов, сопровождавших его в этом путешествии, оказались женщины, он не знал бы, как отнестись к ним. Даже перед Ариадной не проронил бы ни слова. Теперь они не могли бы его понять. Может, вообще ни одна женщина не способна понять тревоги мужчины?

Януш направился прямо к просвету между двумя дубами, напоминавшему по очертаниям невысокую женщину. Он шел прямо к нему, словно должен был там кого-то встретить, наверняка должен. Но когда подошел ближе, просвет изменил свои контуры — это была обыкновенная прогалина. За нею сразу же начиналось поле, ночь, белесые отсветы на пластах пашни. Он предпочел выйти из леса, хоть и понимал, насколько это опасно. Человека, шествующего по равнине, залитой ярким лунным светом, с редкими полосами тумана, похожими на облака, можно заметить издали.

Он миновал опушку. Теперь, в свою очередь, стоявшие у края леса дубы казались ему человеческими фигурами. Но это не были спутники его жизни, умершие друзья — Эдгар, Юзек, Валерек, маленький Собанский. Деревья хотели задержать его в своем царстве, спрятать, прикоснуться к нему лапами, сыграть роль Лесного царя. Попросту хотели отнять жизнь.

А все-таки одно он осознал: все, что было до сих пор, не было жизнью. Было только существованием. Он не понимал, что обязан за отведенное ему время пронести в руках какую-то ценность. Что должен идти. Теперь приходилось начинать сызнова то, что он называл «продолжением». Нет, теперь это был не сон. Прежде он спал. Теперь проснулся.

Ему захотелось немного поразмыслить над этим, и, не долго думая, он прилег на землю. Она была холодна и вместе с тем приветлива. Он ощутил под собой эту землю словно постель, постланную самой природой. Януш лежал в густом березняке. На фоне неба, озаренного луной, просвечивал редкий узор поникшей и съежившейся от холода осенней листвы. Неподалеку, на краю леса, виднелись дубы, снова в иной ипостаси. Они наклонялись друг к другу и, казалось, что-то обсуждали. Вид этих деревьев пробудил в нем новое воспоминание.

Когда-то, давным-давно, он проходил здесь с Адасем. Совсем выветрился из его памяти этот человек. Адась Пшебия-Ленцкий… Вспомнилось, как шатались по Кракову, о чем говорили. Потом похороны Эдгара. Этакий забавный человечишка. Ничего он не значил для Януша. И покончил с собой. Да, покончил с собой. Лишил себя жизни по какой-то нелепой причине.

Януш презрительно усмехнулся: идиот!

Нельзя лишать себя этого величайшего сокровища. Теперь он знает, что это была, что это есть самая великая ценность. Вопреки всем ужасам, выпавшим ему на долю, вопреки тому, что он брел до сих пор как во сне, окруженный непроницаемым туманом, жизнь оставалась самым драгоценным даром.

Все — и война, и пожары, и смерть других — было упоительно, величественно, монументально. Он смотрел на облака, проплывавшие при блеске месяца, точно рваные паруса, и их бег действовал на него, как бравурная музыка.

Пронести все это сквозь пламя пожаров, жить дальше, несмотря ни на что, и ощущать каждой клеточкой тела биение жизни. Какое упоение!

Каким же неоценимым сокровищем была его собственная личность!

Януш вскочил, продолжая думать о Пшебия-Ленцком. Адасю не было тридцати. Теперь он уже стал землей, дышит вместе с травой и листьями.

А ему, Янушу, почти пятьдесят. И только теперь он почувствовал, что значит жить. Видя повседневно смерть других людей, он узнал цену жизни.

Януш аашагал быстрее. Он все-таки продрог, лежа на земле. Трава уже полегла, словно в ее гуще таился мороз. Быстрая — до испарины — ходьба разрядила необычное нервное напряжение и развеяла пары алкоголя.

Януш начал думать спокойнее и обстоятельнее.

Постепенно стало ясно, что он лгал себе, утверждая, будто жил как во сне. Нет, молодость его была явью. Не оставалось там места для снов, она была исполненной боли явью. Это последние годы окутали его мглой, годы духовной лени, прострации, неприязни к миру. Их он наверняка растратил впустую. Теперь начинается иная жизнь.

Он вспомнил взгляд Геленки, смотревшей ему вслед, когда он шел к партизанам, вообще вспомнил Геленку, начиная с той минуты, когда увидел ее из окна пансиона Бустрицких. «Не символ ли она жизни?» — подумал Януш.

А Коля? Разве он не предвестник новой жизни?

Януш забеспокоился, но вскоре мерный ритм походного шага пробудил в нем иные мысли. Он начал думать о том, чего не договорил Сабине. Он хотел рассказать ей все о Володе и Ариадне, но ее это не интересовало.

Ему припомнилась встреча в овине. Собственно говоря, не припомнилась, ибо он и не забывал о ней никогда.

Теперь он хотел определить, каково было основное содержание этой встречи. О чем они говорили? Не помнил! Но остались в памяти их разговоры в Одессе, в той отвратительной квартире, где он так любил Ариадну. Ведь та встреча была такой важной, а как мало повлияла на его жизнь. «Как мог я забыть о ней? Почему потянулись потом годы грустной, застойной, подернутой густой ряской жизни?» Теперь-тο уж этому конец. Он поможет Геленке, поможет ребятам, будет вместе с ними. Жаль Лилека! Нет, он не будет самоустраняться, отсиживаться в тихом уголке. Пойдет вперед, неся… как это он сказал Сабине? — лиру… Ха-ха-ха! Лиру!

Только теперь начнется жизнь, то есть борьба за что-то важное, неизмеримо важное — за самую его личность.

На минуту Януш остановился. Ему припомнилась история с брошюрой. Он так и не успел прочесть в ней ни слова, кроме фамилии автора на обложке. Даже не знал ее содержания, которому такое большое значение придавал Володя.

Где она теперь? В каком ящике стола? Он отложил ее куда-то вместе с ненужными заметками о военном походе и даже не помнил куда. Но где-то она лежит, наверняка лежит. Кажется, недавно он видел эту брошюру среди бумаг. Теперь надо будет ее найти.

Он ускорил шаг и шел теперь так стремительно, словно от прочтения ленинских статей о Толстом зависела его жизнь.

«Теперь все изменится», — думал Януш.

— У меня есть цель! — вслух произнес он.

Значит, все, что говорили люди, посвящавшие жизнь какой-то цели, не обман? Значит, можно верить и жить, а не только видеть во сне свою собственную жизнь?

— Скорее, скорее, — повторял он.

Он шагал теперь между вспаханным наделом и пустырем, на котором рос конский щавель. Высокие стебли — обиталище холода и сырости — заслоняли Януша со стороны большака, где могли проходить патрули и проезжать немецкие машины. Конский щавель сейчас, в полнолуние, отбрасывал густую и длинную тень, и крадущийся Януш воспользовался ею как прикрытием. Но заслон этот скоро кончился. Не успел Януш оглянуться, как оказался в чистом поле. Куда разумнее было бы поживее пройти напрямик к шоссе, пересечь его, подобраться к дому со стороны леса, садом, и, минуя двор, проскользнуть с черного хода. Но Януш так торопился отыскать брошюру, что даже не подумал о соблюдении подобных предосторожностей. Идя межой, он быстро достиг шоссе и зашагалвдоль кювета, спеша изо всех сил к аллее, ведущей к коморовской усадьбе.

Было уже очень поздно, ибо раздумья все-таки заняли немало времени. Месяц стоял высоко, и Януш чувствовал себя крайне утомленным. Почти весь день он провел на свежем, бодрящем осеннем воздухе. Давно уже так не ходил.

В том месте, где от главной дороги ответвлялась боковая аллея, ведущая в Коморов, примерно там, где упал раненый Янек Вевюрский, кто-то рванул его за руку и увлек в тень.

Это была Ядвига.

— Послушай! — выкрикнула она. — Беги. В доме немцы!

Януш окаменел. Он совершенно не понимал того, что сказала Ядвига.

— Хорошо, что ты пришел с этой стороны. Игнаца арестовали в лесу и посадили в машину.

— Как это? Приехали? Когда приехали?

— В сумерках. Ждут тебя. Беги.

— Но это какое-то недоразумение, — сказал Януш. — Мне надо домой. Ничего мне не будет.

И вырвался из рук Ядвиги. Она догнала его в аллее, тяжело дыша.

— Прямо рехнулся! Тебя же заберут. Игнац сидит в машине…

— Где Геленка?

— Не знаю… Спряталась. Убежала, когда приехали. Я не видела ее.

— То есть как? Ты не знаешь, где Геленка?

— Не знаю… Выбежала в сад. Должна была ждать тебя с той стороны.

— Немцы ее не видели?

— Не знаю. Я ждала тебя. Меня тоже хотели забрать, но я не далась. Отшутилась. Некоторые говорят по-французски. Я принесла тебе теплую шаль и немного денег. Больше у меня нет. Бери…

— Мне надо домой.

Он снова вырвался из рук не пускавшей его Ядвиги. Помчался вперед, в прорезанную белыми прогалинами тьму аллеи, показываясь не поспевавшей за ним женщине в просветах между тенями деревьев. У нее кололо сердце, одолевала одышка. Наконец она остановилась. Следила за его стремительным отлетом, не в силах двинуться с места. Заломила руки и тяжелым взглядом провожала уходившего человека.

— Дважды в жизни он так спешил, — часто рассказывала она потом каждому, у кого была охота ее слушать, — на венчание с этой своей Зосей и тогда, к этим немцам.

А Януш почти вбежал в ворота. У ворот стоял черный автомобиль, охраняемый часовыми, но немцы не задержали Януша. Никто не задержал его и когда он торопливо шел по двору. Только со стороны служб и риги донесся какой-то шепот. Это наверняка было предостережение.

Он стремительно вошел в сени, затем в комнату — нижнюю, что слева от сеней.

Прежде чем увидеть немцев, Януш заметил, что на письменном столе все перерыто, начатое утром письмо исчезло, а его бумаги свалены беспорядочной кучей на полу. На самом верху — он увидел это отчетливо и вместе с тем как во сне — лежала пожелтевшая брошюра с надписью «Ленин». Брошюра 1920 года.

Януш поднял глаза и увидел стоявшего за столом немца в каске.

Немец шутовски отдал честь.

— Мы долго ждали вас, — произнес он очень спокойно. — И что же это вы, господин граф, поделывали в лесу? Да еще так далеко?

«Значит, за мной, — решил Януш, — не за Геленкой».

— А почему вы думаете, что я был далеко? — спросил он.

— Потому, что мы долго ждали, — проговорил с раздражением гестаповец, стоявший за столом.

Януш не обращал внимания на то, что говорил немец. Ему хотелось наклониться к брошюре Ленина и прочесть подзаголовок. Действительно ли это была брошюра о Толстом? Но на обложке не было ничего говорящего о содержании книжечки. Януш потянулся за ней.

И тогда немец крикнул:

— Hände hoch![85]

Мышинский не послушался приказа. Наклонился над кучей бумаг и схватил брошюру. Поднес ее к своим близоруким глазам, перевернув титульную страницу.

Немец взбесился.

— Hände hoch! Hände hoch! Hände hoch! — истерически завопил он.

Януш поглядел на него со страхом, но словно на какое-то непонятное животное, и поднял обе руки. В левой он держал брошюру.

Вдруг он почувствовал, как сзади его обхватывают чьи-то сильные руки и начинают обшаривать сверху донизу. Послышалось саркастическое хихиканье, и рука обыскивавшего вытащила из заднего кармана брюк Януша блестящий английский револьвер.

«Забыл! — подумал Януш. — Совсем забыл, надо было выбросить где-нибудь по дороге. В траву или под деревом… Теперь пропал».

— Na, — послышался голос обыскивавшего, — da haben wir ein kleines nettes Spielzeug gefunden. Es stammt — glaube ich — aus dem Walde…[86]

Немец, находившийся за спиной у Януша, бросил револьвер на стол. Голос того, что обыскивал, напомнил Янушу голос Шельтинга. И перед его взором возник образ давнего, прекрасного Гейдельберга. Он обернулся.

— Ruhig, sonst schiesse ich![87] — завопил немец, стоявший против Януша, явно теряя самообладание. Он наверняка никогда еще не встречался с подобной наглостью у людей, которых обыскивал.

Позади Януша стоял высокий, молодой, очень красивый гестаповец.

«Ничего общего с Шельтингом, — подумал Януш, — только акцент такой же. Очевидно, тоже родом из Гейдельберга».

И, придав своему голосу подчеркнуто любезный тон, он обратился к гестаповцу с вопросом:

— Sind Sie in Heidelberg zu Hause?[88]

Молодой человек ничего не ответил, только ткнул Януша дулом пистолета в поясницу, подталкивая вперед, к гестаповцу, который ждал его у стола.

«С меня достаточно, — подумал Януш, — все равно конец. Не собираюсь быть мучеником…»

Он сделал еще шаг к стоявшему перед ним немцу в каске и, переложив брошюру из левой руки в правую, слегка ударил по носу вопившего гестаповца.

— Ruhe![89] — произнес он очень спокойно, но громко.

Это было его последнее слово на этой земле. Два выстрела оглушительно грохнули в маленькой комнатке. Януш оперся грудью о стол и, скользнув по нему, свалился, как манекен, на кучу бумаг. Кровь его полилась на груду заметок, записей и вечно хранившихся в тайне интеллигентских стихов. Он успел еще подумать, что всякий конец бывает таким вот неожиданно бессмысленным.

— И я уже ничего не сделаю, — попытался даже прошептать он.

Но пурпурная мгла уже заволакивала его сознание, словно руки смерти рвали края какого-то щита, а потом ударили в самую его середину — и больше уже ничего не было.

— Na, der ist fertig[90], — сказал высокий красивый немец из Гейдельберга.

Глава пятнадцатая Первый день Перевод А. Ермонского

I

Спыхала поселился на Брацкой, 20, в давней комнатушке Януша. Обосновался он в ней с ведома Мышинского, когда тот был еще жив. Ведь Януш в годы оккупации почти не показывался в Варшаве. И вот теперь, когда Януш погиб, Казимеж освободил его комнату, уступив ее, к большому неудовольствию панны Теклы, своему отцу.

Поздней осенью 1943 года старый Спыхала объявился в Варшаве сам не свой. Всю его семью — они по-прежнему жили в Баранувке — зверски убили бендеровцы. Старик поехал в город кое-что купить, загулял там, возвратился довольно поздно — и это спасло ему жизнь. Зато в подожженном, но так и не загоревшемся доме он нашел мать Казимежа, Ганку и двоих ее детей, которые лежали в лужах крови с перерезанными глотками и вылезшими из орбит глазами. Сабина со своим землемером еще в сороковом году подалась во Львов, и вестей от нее не было. Старик приехал в Варшаву и однажды в ноябрьский, очень хмурый день предстал перед Спыхалой. Кто дал ему этот адрес, как он сообразил, где искать сына, — добиться от него было невозможно. Какой-то инстинкт, который теплился в бесхитростной, простецкой душе старого Спыхалы, привел его из опустошенной Баранувки в Варшаву, а в Варшаве — в особняк Билинских.

Конечно же, это был инстинкт: старик уже почти совсем выжил из ума, главное, что он ничего не понимал. Не понимал, кто вырезал его семью, какая была связь между украинскими националистами и немцами, кто такие большевики, чья армия неотвратимо движется на запад, — он не понимал ничего. Весь свет заслонила ему личная его трагедия. Перед его глазами постоянно маячили трупы вырезанной родни, и если он открывал рот — а он, старый Спыхала, стал болтлив, — то говорил только об этом. Панне Текле часами приходилось выслушивать его, и всякий раз это была одна и та же история.

«Счастье, что мои родители не дожили до таких страстей», — так неизменно кончал он свое повествование.

И поразительное дело, в голове старого Спыхалы все настолько перепуталось, что ему представлялось, будто вместе с растерзанными телами его близких в подожженном доме остался и труп младшего сына, Яся, хотя тот умер много-много лет назад, еще в Соловьевке, у железной дороги. Спыхалу больше всего мучило как раз то, что отец вспоминал маленького Яся, смерть которого для Казимежа была самым страшным потрясением его ранней молодости. И не рассказ об убийстве матери и сестры, а напоминание о смерти Яся делало болтовню отца просто невыносимой.

Впрочем, на выслушивание отцовских элегий времени у Спыхалы оставалось мало. Целыми днями его не бывало дома, частенько он и не ночевал. Жил Казимеж в крохотном будуарчике рядом со спальней Оли, но и ее не видел неделями. Старик, сообразив, однако, что сын неуловим, в самое немыслимое время поднимался с постели и пробирался вниз, в будуар, где спал Казимеж, чтобы поболтать с ним. Казимежа больше всего смущало то, что старик совершенно не мог взять в толк, где он живет, и не разбирался в установившихся в доме взаимоотношениях. В голове его к тому же никак не укладывалось, что Оля — это не Марыся Билинская, и он постоянно подозревал сына, будто тот говорит так, просто-напросто не желая «в этом» признаться.

Утром — солнечным утром 1 августа 1944 года{96} — старый Спыхала вскочил с постели в пять часов, натянул на себя «что было» и торопливо зашлепал по скрипучей черной лестнице к сыну. Он очень удивился, застав Казимежа уже одетым, выбритым и собирающимся идти в город.

— Чего ты вскочил-то чуть свет? — спросил он, усаживаясь на стул у самых дверей. — И куда это ты?

Спыхала молчал.

— Да чего же ты не ответишь-то по-человечески?

Старик решительно не понимал, что не обо всем можно теперь говорить и что всего лучше вообще не задавать вопросов.

Ни с того ни с сего он выпалил:

— А говорят, русак-то уже на Праге{97}.

Спыхала удивленно взглянул на отца. Он и не думал даже, что старик знает, что такое Прага, а уж тем паче, что тот прослышал о таких новостях. В самом деле, со вчерашнего дня ходили упорные слухи, будто под Демблином русские перешли в наступление и их передовые части уже на Праге. Он встревожился, отец вполне мог знать и о другом.

— Кто вам сказал?

— Да вчера мне говорила это… Текла.

И, немного подумав, прибавил:

— А где эта самая Прага? Далеко она?

Вопрос этот успокоил Казимежа. Пусть уж лучше в голове отца будет каша, чем ясное представление о происходящем, считал он. Казимеж думал, что, несмотря на необычайную болтливость и фантастическую неосторожность варшавян в эти дни, весть о принятом вчера днем решении еще не долетела до «штаба» на Брацкой, 20 («штабом» Геленка называла компанию, состоявшую из панны Теклы и пани Шушкевич, а также старого Спыхалы).

Казимеж быстро выпроводил отца. Он спешил, пора было идти, но ему не хотелось, чтобы отец видел, как он будет вытаскивать из тайника пистолет.

— До свиданья, папаша, — проговорил он, — посидели бы вы сегодня лучше дома.

— А чего так? — спросил старик уже с порога.

— Стрелять могут, — сказал Казимеж.

— Да кто же будет стрелять? — поразился старик.

— Кто? Немцы, разумеется, — ответил Казимеж.

Старик поплелся наверх.

Спыхалу чуточку удивило беспокойство отца. Беспокойство это было чем-то совершенно непонятным и не свойственным старику. Он напоминал Казимежу птицу перед бурей.

Впрочем, у него не было времени раздумывать над этим вопросом, вопросом слишком частным. Казимеж, правда, был заместителем командира округа, но зато принадлежал к тем немногим офицерам, у которых со вчерашнего дня в кармане лежала такая вот бумажка:

«Тревога. В собственные руки командирам округов. 31. 7. 19 час. Приказываю — «W» 1. 8. 17 часов{98}…»

Сердце его сжималось — впервые в жизни чувствовал он что-то вроде страха. Ему казалось, будто какая-то огромная тяжелая туча наползает на него. А он не может сдвинуться с места. Казимеж отдавал себе отчет в никчемности всех подобного рода приказов. Он понимал, что ничего уже больше нельзя сделать. Все пойдет само собой.

Он торопился еще на одну встречу. Хотя было очень рано, он видел — а может, ему просто показалось? — что движение на улицах Варшавы оживленнее, чем обычно в такую пору. Казимеж прошел по Маршалковской, потом по Саксонскому парку. Свернул на Электоральную. День занимался чудесный. «К вечеру он утратит свое очарование», — думал Спыхала. В начале Электоральной был тот самый дом, перед которым Казимеж так часто останавливался. Дом, в котором жил Антоний Мальчевский{99}. Спыхале всегда нравился этот поэт-солдат. Между ним и Казимежем не было ничего общего. Однако Казимеж и сегодня остановился. Это был небольшой, но изящно выстроенный дом. «И как это они умели?» — мелькнула у Спыхалы банальная мысль. Но это была мысль чисто внешняя, «напоказ» — напоказ самому себе. Ибо за всем этим крылись другие, очень трудные мысли. Страх.

В квартире на Хлодной народу собралось меньше, чем вчера. Жребий брошен, и не совсем ясно было, о чем же еще говорить. Спыхале казалось, что он на железнодорожной станции, провожает кого-то отправляющегося в дальний путь (Билинскую?), поезд вот-вот отойдет, настоящего разговора начинать нет смысла, а банальностей говорить не хочется. Стоит он перед вагоном, смотрит в глаза уезжающей, и оба молчат. Разговор в этой ничем не примечательной комнате, который поддерживало несколько мужчин, расположившихся в креслах, то и дело обрывался. Ждали тех, кто запаздывал или вовсе не пришел, перебрасывались ничего не значащими фразами. Наконец всем стало ясно, что ждать больше некого. Главнокомандующий говорил{100} о том, что должно было определиться лишь ходом самой акции, так, словно сам он мог оказать на ее развитие исключительное и решающее влияние. Речь шла, впрочем, о деталях связи. И тут Спыхала с удивлением узнал о перенесении штаба на Волю.

Внимание его давно уже привлекал незнакомец, сидевший за столом напротив. Его не было тут ни вчера, ни позавчера.

Это был офицер (каждое его движение выдавало кадрового офицера) небольшого роста, полнеющий, лысый. Лицо его заливал румянец, а маленькие, навыкате, голубые глаза показались Казимежу очень знакомыми.

Он так засмотрелся на этого человека, что прослушал, из-за чего вспыхнула ссора. Офицеры обвиняли друг друга в легкомыслии и некомпетентности. Но Спыхала не понимал, в чем дело. Незнакомец тоже явно заинтересовался Казимежем.

В шум спорящих голосов неожиданно вплелся вой сирен. Кто-то выглянул в окно, но самолетов не было слышно. Собравшиеся переглянулись, но никто не проронил ни слова. Вой заводских сирен ни о чем им не говорил. Может, он сказал что-нибудь немцам?

Атмосфера накалилась. Скандал утих, а вскоре угасли и разговоры. Стали прощаться. Прощались небрежно, не упоминая о том, что ждало их вечером. Спыхала получил приказ явиться к зданию сберкассы на углу Свентокшыской и Ясной.

Выходили по двое, необычно. Получилось так, что Спыхала вышел вместе с тем самым лысым офицером. На лестнице он уже знал: это был Стась Чиж.

— Ну, как ты? — спросил Спыхала, когда они вышли во двор.

— Да ничего, как видишь, — усмехнувшись, спокойно ответил Чиж. — Встречаемся на том же самом месте.

— Только спустя четверть века.

— Такой уж это беспокойный век.

Они пошли вместе. Чиж встревожился.

— Мы должны расходиться поодиночке, — робко напомнил он Спыхале.

Казимеж засмеялся.

— Да ты только посмотри вокруг, — сказал он, — на нас и внимания-то никто не обратит.

Офицеры шли медленно, их обгоняли люди помоложе. Это были сотни молодых мужчин и женщин, которые торопились на свои сборные пункты. Многие юноши — в сапогах, куртках, с рюкзаками за плечами. Чуть не у каждого — чемодан, сумка или большой сверток. Карманы плащей оттопыривались. Навстречу частенько попадались немецкие патрули, которые делали вид, будто ничего не замечают.

На улице Жабьей они зашли в маленькую кофейню (называлась она «Люля»), почти совсем пустую в эту пору, и сели за столик в углу. С минуту они молча разглядывали друг друга, как бы заново знакомясь. Лицо Чижа, казалось, окаменело. Морщины сходились у плотно сжатого рта, а губы, в молодости довольно пухлые и розовые — Казимеж хорошо это помнил, — стали теперь тонкими и упрямыми. Спыхала отметил про себя, что они производят просто неприятное впечатление. Ему жаль было того свежего и очень розовощекого мужчину: сейчас перед ним сидел какой-то серый и совершенно незнакомый человек. Но, обнаружив в Стасе эти перемены, он, однако, не сделал для себя никаких выводов. Потом он упрекал себя. В самом деле, для дипломата это было непростительной ошибкой.

Наконец, кладя перчатки на стол возле своей чашки, Спыхала нетерпеливо заговорил:

— Видишь, мы опрометчиво растратили самый ценный капитал нашей операции: внезапность.

Стась Чиж не проронил ни слова, он только беспокойно заерзал на стуле. А Спыхала и не ждал ответа.

— Ну, рассказывай, — повелительно обратился он к Чижу, — как ты?

— Что я? Попал как кур во щи. До этого был в лесу.

— Верно. Я тебя не видал.

— Да нет, я уж тут болтаюсь не первый день. Просто не встречались.

— Так, — продолжал допрос Спыхала. — А братья?

— Погибли. Двое — в Катыни, один — в Освенциме. Двое осталось. Один в Лондоне, другой здесь.

— Да, так-то. А что ты делал все эти двадцать лет?

— Мотался по маленьким гарнизонам. Кельцы, Грудзендз.

— Скучал?

— Времени не было. Были жена, сын.

— Теперь нет?

— Теперь нет. Свободен, как птица.

— Да, вот тебе и свобода.

— А ты? Я только фамилию твою встречал… В верхах…

— Надеюсь, ты уже позабыл ее.

— Знаю, ты майор Котляж.

— Верно.

Они внимательно посмотрели друг на друга.

— Ну и что ты на все это скажешь? — спросил Казимеж.

— Что я? Я мелкая сошка, — с наигранной скромностью проговорил Чиж.

— Мама твоя умерла? — неожиданно спросил Спыхала.

— Умерла.

— А мой отец жив, — словно хвастаясь, сказал Казимеж.

— Правда? — безучастно спросил Чиж, тон его делался все холоднее.

— Ну скажи, что ты думаешь обо всем этом балагане?

Чиж неопределенно пожал плечами.

— То говорят, что восстания не будет, то будет. Утром так, днем эдак. Ведь даже приказов вовремя не доставили.

Чиж снова что-то пробормотал.

— Почему? — проговорил он немного погодя. — У них было сегодня целое утро.

— Да помилуй же, что ты, — Спыхала всплеснул руками, — всего несколько часов! Ведь это же должна быть мобилизация. А разве мы можем думать о каком-то наступлении? И с обороной ничего не получится, все выкипит. И баста.

— Те тоже молоды. — Чиж неопределенно кивнул на улицу.

— И оттого, что молоды, они должны гибнуть? Их перережут, как баранов.

— В лучшем случае перестреляют. — Тон Чижа становился все более натянутым.

— Ты ведь слышал, что говорили и сегодня и вчера. Если не хватит оружия, раздать топоры, кирки и ломы. Слышишь, Стась? — с отчаянием в голосе повторил Спыхала, — топоры, кирки, ломы. После шести лет подготовки — вдруг импровизация.

Чиж не притронулся к кофе. Глаза его все больше сужались.

— Так надо. Советы подходят к Праге. Мы обязаны захватить Варшаву прежде, чем они войдут в нее. Мы должны быть хозяевами.

Спыхала засмеялся.

— Всегда хозяевами… — проговорил он.

Скованная фигурка лысого офицера выпрямилась. Лицо его стало каменным.

— Майор Котляж, — проговорил он драматическим шепотом, — вы сеете панику. С этим надо поосторожней, а не то…

Спыхала пришел в себя.

«Я круглый идиот, — подумал он, — и, как всегда, удивительная беспечность. Я ведь не знаю, кто он. Я не видел его больше двадцати лет. А многого ли стоят глупые ребяческие забавы?.. Тогда это была игра, а теперь борьба не на жизнь, а на смерть. Люди становятся все хуже на этом свете».

Он открыто, в упор взглянул в глаза Чижа.

Заговорил о другом.

— Знаешь, — пристально смотря на Чижа, сказал он, — мы столько лет не виделись. А мне казалось, что ничего не переменилось и что оба мы такие же, как двадцать лет назад. А это обычная иллюзия. Мы не стоим на месте. Знаешь, — мягко добавил он, наклоняясь над столом к Станиславу, — никогда не стоит возвращаться к прошлому. Это очень тяжело мстит за себя. Поверь, это приносит самые горькие разочарования.

Тот ничего не понял. Замигал, его маленькие голубые глазки превратились в щелочки.

— Майор Котляж, — повторил он, — не заговаривайте мне зубы. Я знаю, о чем вы думаете.

Спыхала подумал, что маленькие глазки и белые ресницы Чижа сделали его совсем похожим на свинью. И в то же время он понял, что до сих пор ни с кем не был так откровенен.

«Мечу бисер перед свиньей», — подумал Казимеж.

Он взял себя в руки.

— Знаешь, Стась, — неторопливо проговорил он, — советую со мной не связываться. И не такие шею ломали.

Чиж остолбенел.

— Майор Котляж, — проговорил он, — я доложу командиру.

Спыхала встал, взял со стола перчатки и сказал:

— Адье, приятель.

И вышел из кофейни, хлопнув дверью.

II

Утро было бодрящее и солнечное. Над городом повисло лазурное небо — обманчивый предвестник устойчивой погоды. Анджей с самого утра уходил куда-то и только на минутку заглянул в комнату матери. Панна Текла в маленькой столовой (большая была сдана кому-то) готовила первый завтрак. Даже здесь, в заставленном мебелью, спрятавшемся в тени особняке все дышало зноем.

Панну Теклу удивило, что старый Спыхала прошмыгнул по парадной лестнице — здесь его до сих пор никогда не видели — и направился к дверям.

— Куда это вы? — спросила панна Текла.

Старик махнул рукой.

— Пойду на Прагу, — сказал он, — погляжу на эти советские танки…

— На Прагу? Вы что, с ума сошли? — воскликнула Текла. — Там немцев полно. Вчера видела, весь день ехали…

Но старик не слушал. Хлопнула дверь парадного входа.

— «Генеральный штаб» разваливается, — услышала панна Текла у себя за спиной насмешливый голос Геленки.

Вернулся Анджей.

— Панна Теча, — сказал он, как всегда, резко, — живо кофе, я очень спешу.

Панна Текла в последнее время сдала. Как и прежде, движения ее полны были достоинства, но почему-то все теперь валилось у нее из рук. Вот и сейчас, вздрогнув от окрика Анджея, она выронила ложечку, которая, ударившись о блюдце, оставила на нем полукруглую щербинку.

— Беда с этими мальчишками.

Анджея никак нельзя было назвать мальчишкой. Это был высокий, красивый, мускулистый и загорелый мужчина. Широкоплечий. Элегантная, длинная холщовая куртка сидела на нем, как на манекене.

— Скажите маме, что я буду в кофейне, — бросил он, выбегая в прихожую.

Анджей хлопнул дверью, сбежал по лестнице — всего несколько ступенек — и исчез в подворотне. Глядя в пролет подворотни, панна Текла всякий раз видела там автомобиль, увозящий в неизвестность Марысю и Алека. От Алека была одна-единственная весточка, доставленная кем-то, чье имя даже в мыслях запрещалось произносить. В библиотеке панны Теклы хранилась старая книжка с рецептами разных печений, заполненная выцветшими записями ее подольских прабабок. Был там и «рецепт праздничной бабы от кого-то». Панна Текла привыкла к такого рода анонимности.

Вошла Оля в светлом платье. Она была очень спокойна, хотя спокойствие это и выглядело напускным. Улыбнулась панне Текле.

Бесядовская ненавидела эту улыбку. Ей казалось, что она с головой выдает в пани Голомбек выскочку. С грустью вынуждена она была признать, что пани Голомбек с годами словно хорошеет. В облике ее появлялось все больше благородства, словно жизнь в доме, который видывал не одно поколение светских дам, действовала на нее, превращала ее в пожилую женщину, манерами и гордой походкой напоминавшую княгиню Анну Билинскую. Панну Теклу непомерно это огорчало. В довершение всего с некоторых пор Оля по утрам вздумала пить травы. Чай был прескверный, да и не достать его. Оля требовала ромашку. Но старая экономка почитала это за верх претенциозности, и то, на что она ни малейшего внимания не обратила бы у старой княгини или Марыси, доводило ее до тихой злобы.

— Панна Теча, — спросила Оля, — готова моя ромашка?

— Заварила, — отрезала панна Текла. И пробурчала себе под нос: — Панна Теча, панна Теча! Никто никогда не называл меня панной Течей… Только Алек.

Она поставила чашку с ромашкой на стол.

— Вы в голубом, пани Оля! — заметила она, рассматривая платье пани Голомбек.

— Какое же это голубое? Едва различимый горошек на сером фоне.

Со дня смерти Януша панна Текла старалась всегда одеваться или в черное, или в очень темное. Это, кстати, и не доставляло ей особых хлопот. Шкафы наверху были набиты всяким хламом, платья старой княгини панна Текла продавала немецким театрам, но это было самой большой ее тайной. Только Губерт знал об этом. Посредничала в этих делах Марыся Татарская, покуда ее не укокошили в кофейной на Маршалковской. Говорят, будто это Губерт ее застрелил.

То, что Оля носила светлые платья, причесывалась у парикмахера, ходила в пеньюарах с кружевами, не давало панне Текле покоя.

— В той же самой постели, что и Марыся, — нашептывала она пани Шушкевич, которая, просидев год в лагере интернированных у Боденского озера вместе со Стасем Дыгатом, снова возвратилась на Брацкую. — И что в нем такого, в этом холостяке? Тощий, как щепка…

— Sans doute il possède des qualités secrètes[91], — со снисходительной улыбкой замужней дамы говаривала в ответ пани Шушкевич.

Олю кольнуло замечание панны Теклы по поводу ее платья.

— Я ведь уже не раз говорила вам, — сказала она, — что не ношу траур из-за детей. Мне хотелось бы, чтобы они помнили меня безмятежной. Истинный траур носят в сердце, панна Теча, — добавила она.

— Ох, уж если в сердце траур, то светлого платья и надеть-то не захочешь.

Оля поморщилась.

— Панна Текла, — проговорила она твердо. — Одного ребенка я потеряла, но у меня еще двое. Я должна жить для них. Понимаете? Я должна притворяться перед ними, что не грущу, не боюсь…

— Но для чего же?

— А может, им станет страшно.

— Ох, вашим-то детям наверняка страшно не станет. Вы не знаете своих детей.

— Ни одна мать не знает своих детей. Да и вообще с молодыми так трудно. Они ни за что не хотят признаться в своих чувствах. Порой кажется, что у них вообще никаких чувств нет…

— Ах, есть, есть, милая, — сказала панна Текла и, то ли смирившись, то ли обессилев, вдруг опустилась на стул напротив Оли. — Столько с ними забот, — совсем иным тоном, доверчиво прибавила она, — с Янушем, с Алеком… И что толку?

— Януш был поразительно несчастным, — вздохнула Оля, прощая в этот миг панне Текле все ее колкие намеки.

— Ах, да все они такие… — со вздохом ответила панна Текла. Неясно было, что она хотела сказать.

Геленка уже давно сидела за столом. Тут и она подала голос.

— Вот уж не думаю, — буркнула она. — Януш был очень счастлив.

Пани Оля, не заметившая, когда вошла дочь, вздрогнула от ее резкого, звучного, низкого голоса.

— Почему? — удивленно спросила она.

— Он был так занят созерцанием собственного пупа, что не видел ничего вокруг, — ответила Геленка. — Ведь это же настоящее счастье — ничего не понимать в мире, который тебя окружает.

— А ты, Геленка, много понимаешь? — спросила мать.

— Уж во всяком случае побольше Януша! — Тон Геленки по-прежнему оставался резким. — Знаю хотя бы, куда этот самый мир надо толкать. Чтобы потом на головы нам не падали бомбы…

— Ну и слава богу, Геленка, — язвительно заметила панна Текла, — теперь-то хоть мы, по крайней мере, знаем, кто выиграет войну. Панна Гелена Голомбек…

Фамилию девушки панна Текла выговорила с подчеркнутой иронией.

— Теперь-то, кажется, нет никакого сомненья в том, кто выиграет войну! — пожала плечами Геленка.

Да, но мы-то в каком положении окажемся? — растерянно спросила Оля.

— Нетрудно догадаться, — проворчала Геленка. — С петлей на шее.

— Ну, так нельзя говорить, — запротестовала мать.

— Но вам же всем так кажется.

— «Вам», «вам»… — повторила Оля. — Что значит «вам»? А ты что делаешь? Ты-то где?

Геленка не ответила.

Панна Текла воспользовалась этим, чтобы вставить словцо:

— Анджей сказал, что будет в кофейне.

— Ах, да, — сорвалась с места Оля, — я должна была встретиться там с тетей Ройской.

— Пани Ройская в Варшаве? — удивилась панна Текла.

— Да, — немного смутившись, проговорила Оля, — она должна была сегодня приехать. Но из Жабьей Воли. Она уже три дня в Жабьей Воле, под Жирардовом. На грузовике туда приехала… с коровами, с провизией.

— Она уехала из Пустых Лонк? — спросила Геленка, удивленно подняв глаза на мать.

— Ну да. — Оля вдруг стиснула зубы. — Нет больше Пустых Лонк, — с трудом проговорила она.

— Как это нет? — спросила Геленка уже гораздо мягче.

— Там уже большевики, неужели ты не понимаешь этого? — сказала пани Оля.

Текла сидела, опустив голову и уставившись в стоявшую перед ней тарелку.

— Всюду они идут за нами следом.

— К счастью, не за нами, а за немцами, — торжествуя, проговорила Геленка.

— Пани Ройская не приехала к нам… — не поднимая головы, убежденно заключила панна Бесядовская.

Оля притворилась, что не слышит ее. Она вышла в переднюю и, захватив только зонтик, направилась на улицу.

Брацкая была залита солнцем. Тени — короткие и голубые. Оля уже привыкла к этой улице, которая была куда менее спокойной, нежели улица Чацкого. Она любила толчею на ней и оживленные магазины. На углу Хмельной был магазин Пакульских, которые даже в эти лихие времена сумели нагромоздить в витринах какие-то фрукты и овощи; луковицы казались сейчас золотыми, словно райские яблочки, — так светило солнце. Оля шла, наслаждаясь теплом, и, щуря глаза, разглядывала шумную толпу на тротуарах.

«Ничто нас не одолеет, — подумала она. — Жизненная сила…»

И вот на этом солнцепеке, в блеске летнего дня, пришла к ней мысль об Антосе. Собственно говоря, она никогда не покидала ее, и это не было фразой, когда Оля сказала панне Текле, что траур носят в сердце. У Оли было гораздо больше оснований для траура — ее мучили угрызения совести. Слишком легко согласилась она на то, чтобы Антек остался в деревне. Слишком поздно она решительно потребовала, чтобы он вернулся в Варшаву. Впрочем, она совершенно искренне полагала, что в деревне ему будет безопаснее. Иное дело, что ей это тоже было удобно. Присутствие взрослого сына в доме, в новом доме на Брацкой, только стесняло бы ее. Она страшилась бы откровенного разговора со взрослым, ершистым сыном. В глазах Анджея она только изредка замечала немой укор. К истории «покинутого» на шоссе под Седльцами отца он возвращался теперь лишь в разговорах с Геленкой, да и то, если ему хотелось досадить ей или же сделать что-нибудь назло.

Не спеша повернула она на Хмельную.

Узенькую улочку до краев заливала голубая тень. Лавчонки по обеим ее сторонам набиты были всякого рода старьем. Люди продавали все, что могли, чтобы жить. Но кто покупал? У кого водились деньги?

Итак, Антек. Самое ужасное, что никто не знал, как он погиб. Анеля привезла бумажник и часы. Она казалась опечаленной больше, чем это можно было ожидать от дальней родственницы. Несмотря ни на что, Оля никак не могла свыкнуться с мыслью, что в жизни ее сыновей существуют женщины. Она догадывалась об отношениях Антека и Анели. Анеля много рассказывала ей о том, как Антек жил у них в первые дни войны. Но Оля хорошо знала об этом: тогда Антек писал еще довольно часто. И только потом бесследно исчез. Почему он оставил бабкину хату? Анеля объяснить этого не могла. И ни словом не обмолвилась о том, как он оказался в доме Тарговских.

На углу Хмельной и Нового Свята стоял разрушенный дом. Но улица Фоксаль весело зеленела деревьями, небо оставалось чистым, и казалось, что сейчас июнь, а не август.

Оля вошла в магазинчик Веделя, в кофейню «Манила» на Новом Святе, а затем, пройдя через магазин, попала в крохотный сад. Под большими — в белую и красную полоску — зонтиками сидели за маленькими столиками любители хорошего кофе. Немцы ломали себе головы, откуда брался этот кофе во время оккупации, но он был, и отличный. Анджей, устроившись в самом углу, уже поджидал мать. Зонт отбрасывал тень на его загорелое лицо. Щеки его отливали синевой после недавнего бритья. Оля очень давно не встречала сына в городе и теперь взглянула на него со стороны, как на чужого. Он поразил ее своей красотой и зрелостью. Это был совсем взрослый мужчина.

«Когда же это произошло?» — подумала Оля, присаживаясь к столику.

— Выпьешь кофе? — просто и ласково спросил Анджей.

Оля посмотрела на его руку, лежащую на столе. В другой он держал сигарету. Руки у него были удивительно красивые, с очень длинными пальцами. Мизинец почти такой же, как и безымянный. Ногти удлиненные и выпуклые, подстрижены очень коротко. Рука вся в черных волосках. Анджей был жгучим брюнетом.

— Да, — проговорила она, — я выпью кофе, не стану дожидаться тетю Ройскую… Я с ней тут условилась.

Анджей немного наклонил голову и свесил со стола руку. Сжал пальцами потухающую сигарету.

— Тебе жаль Пустых Лонк? — спросила мать и тотчас пожалела об этом.

Анджей поднял глаза и посмотрел на нее не то удивленно, не то даже испуганно.

Ей припомнился крохотный Анджеек, бегающий перед домом в Пустых Лонках. Она увидела его нетвердо ступающие ножки и первые игры с собаками. А потом она видела сына уже подрастающим. Ей представилось, как когда-то сидела она на крыльце в Пустых Лонках, а он уходил в глубь парка, к лесу, с отцом. Они уходили не оборачиваясь, а в сердце ее тогда шевельнулась ревность: она подумала, что Анджей никогда не наклоняется к ней так, когда они идут по улице или аллее, что он никогда не бывает с нею так доверчив, что он уважает ее, но любви к ней у него мало. Мало нежности.

И сейчас, когда она смотрела на него в этой кофейне, какого-то чужого и вместе с тем ее, Олиного, сына, который хотел поговорить с ней как с матерью (она догадывалась об этом), она вдруг поняла, как много отделяет и его и ее от той поры. Она явственно ощутила все это пролетевшее время, которое словно вобрали в себя и недокуренная сигарета Анджея (когда он начал курить?), и вопросительный, недовольный ее бестактностью взгляд сына.

Оля опустила глаза. Снова взглянула на его руки:

«Я никогда не замечала, что у него такие красивые руки. В детстве они у него такие не были… А может, это оттого, что я только сейчас впервые рассмотрела их?» — подумала Оля и повторила беспечно:

— Да, пожалуйста. Закажи для меня маленькую чашечку.

— И пирожное?

— Да, и кусочек творожника.

Анджей молчал, дожидаясь, пока официантка принесет кофе и творожник.

Та очень скоро вновь появилась у столика.

Анджей так жадно, по-солдатски, набросился на кофе, что Олю это даже растрогало. Потом он стремительно выпрямился. Чашка была наполовину пуста.

— Ты мне что-то хотела сказать? — с напускной небрежностью вдруг спросил он.

Только теперь Оля заметила, что сын немного встревожен чем-то.

«Какой он еще ребенок, — подумала она, — ребенок, несмотря ни на что».

И улыбнулась.

— Ты должен очень нравиться женщинам, — неожиданно для самой себя проговорила она.

Анджей покраснел. Его темное лицо сделалось совсем пунцовым, он укоризненно посмотрел на мать.

— Ты никогда не говорила со мной так, мама, — сказал он.

Оля огорчилась.

— Ах, дорогой, — сказала она грустно, — я так редко говорила с тобой.

Анджей успокоился. Потупил взгляд, опустив длинные девичьи ресницы. Краска сбежала с его лица. Официантка, собиравшая посуду с соседнего столика, восхищенно поглядывала на него.

— Это скорее моя вина. Это я с тобой редко разговаривал И как раз об этом я и хотел потолковать.

— Ты тоже что-то хотел сказать мне?

— Конечно. Я бы не назначал тебе свидания в кофейне… ради удовольствия. Ты не ходила со мной в кофейню.

— Это было не в моих правилах.

— Ну да, да, сегодня торжественный день: я буду искренне говорить с матерью!

— Анджей, не смей так, — сказала Оля и прикрыла рукой его руку. Она почувствовала его костистый, напоминавший морского краба кулак, такой же, казалось, хрупкий, ломкий.

«Это рука моего сына», — подумала она.

— Отчего наши дети всегда такие чужие нам? — вслух проговорила она. — Никогда и ничего о них мы не знаем.

Анджей удивился.

— Мамочка, — сказал он весело, — сейчас, пожалуй, не стоит философствовать.

— Это твоя рука, — сказала Оля, не выпуская руки сына, — да ведь на ней кровь.

Анджей посерьезнел и вытянул руку из-под ладони матери. Словно невзначай он спрятал руки под столиком.

— Ты об этом хотела говорить? — спросил он.

— А ты? — вопросом на вопрос ответила она.

— Я не о том. — Анджей, точь-в-точь как Геленка, надул губы.

— А о чем?

— Сейчас мне немного тяжело, — медленно начал Анджей, — когда ты начала так патетически, я испугался. Ведь я хотел бы сказать совсем просто. Я никогда не осмелился бы сказать этого…

Анджей замолк и, вытянув правую руку из-под стола, начал разглядывать свои ногти. Оля видела, как ему нелегко, но не в состоянии была помочь сыну, не зная, что он имеет в виду. Она смутно догадывалась, что собирается сказать ей Анджей, и немного страшилась этого.

Сын поднял голову и неожиданно прямо взглянул на мать. Его широко раскрывшиеся глаза были такие ясные и огромные, что Олю охватило волнение: Анджей сейчас был очень красив. С минуту он смотрел на мать с какой-то вызывающей сердечностью, словно чуточку — где-то в глубине души — подсмеивался над ней. Но очень нежно.

Потом он снова прикрыл глаза и проговорил немного запинаясь, как пани Ройская:

— Сегодня это можно сказать.

— Что? — с беспокойством спросила Оля.

— Да нет, мам. Я только хотел сказать тебе, что хорошо понимаю тебя. Ты хотела немножечко счастья в жизни? Правда?

Оля почувствовала, что ей делается дурно. Весь мир сжался в маленький холодный шарик, который она чувствовала под сердцем.

— Сынок, — почти умоляюще проговорила она.

Ей не хотелось, чтобы он касался этого. Но она знала, что сын решил сказать все. Он еще раз взглянул на нее. И заговорил очень нежно, глухо, словно обращаясь к любимой:

— Не волнуйся, мамочка! Я не скажу тебе ничего плохого. Ведь ты же моя мать. А я взрослый мужчина. Я все понимаю. Не бойся.

Оля поднесла руку в перчатке к лицу. Ей хотелось спрятать за нею глаза.

— Успокойся, мамочка, — еще сердечнее проговорил Анджей, — на нас смотрят. Не расстраивайся, — а сам он расстроился, — я нарочно решил встретиться с тобой в кофейне, потолковать на людях.

— Анджей, — уже спокойнее сказала Оля, — о чем ты хотел говорить со мной?

— Пожалуй, вот и все, — вздохнул Анджей, — больше ни о чем.

— Этого мало, — печально улыбнулась Оля.

— Мамочка, — запротестовал Анджей, — но ведь это же очень много. Разве ты не понимаешь? Ты ведь догадываешься, как тяжело мне было сказать это.

— Что это?..

— Ну, что мы совсем не обижаемся на тебя. Для меня это очень тяжело, ты же знаешь, как я любил отца.

— Как любишь…

— Как любил. Не могу же я любить его теперь, когда он там, в этой своей Бразилии…

Поразительное дело — у Анджея хватило выдержки внешне спокойно, ничем не выдавая своего волнения, говорить, пожалуй, о самых сложных вещах, о каких только может говорить сын с матерью. А вот вспомнил отца, вспомнил о том, что тот их бросил, и голос его задрожал. Оля удивленно взглянула на него.

— Ты говоришь так, — сказала она, — как будто он виноват в этом.

— Да, правда, — согласился Анджей, — вы оба нас бросили. Но вашей вины тут нет. Вот о чем я и хотел сказать тебе, мамочка.

— Зачем ты возвращаешься к этому?

— Ведь это тема… от которой не уйти. Единственная тема, которая волновала меня в последние годы… кроме борьбы. Почему родители бросают своих детей?

— Вы так остро чувствовали это? И ты? И Геленка?

— И Антек.

— Что Антек?

— Ведь Антек потому и не вернулся в Варшаву, что не хотел повстречаться с этим человеком. С тем, кого мы встречали ежедневно.

— Пожалей меня, Анджей, — простонала Оля.

— Да, конечно. А может, в Варшаве Антек сразу бы и погиб? А так хоть пожил еще несколько лет, побыл с Анелькой… Разве можно предугадать все заранее?

— Зачем ты говоришь мне все это? — с отчаянием в голосе спросила Оля, — и как раз сегодня?

— Догадайся, — пристально взглянул на мать Анджей.

Взгляд его светлых глаз был спокоен и как будто хотел выразить что-то очень важное. А на его губах, таких красивых, узких, но слегка припухлых, блуждала улыбка. Чуточку ироническая и чуточку скорбная.

Оля протянула к нему руку, но он не подал своей. Теперь улыбка его стала заметнее. И печаль этой улыбки стала тоже заметнее.

— Догадайся, — повторил он.

Оля отпрянула и прижала обе руки к груди.

— Не может быть… — прошептала она.

— Тихо, мамочка, успокойся, — не спуская с нее глаз, проговорил Анджей.

— Когда? — только спросила Оля.

— В пять, — сказал Анджей. — Надеюсь, на этот раз не отменят. Как вчера.

Оля, боясь шелохнуться, смотрела на сына.

— Мама, вокруг люди! — предостерег ее Анджей.

Оля принялась помешивать ложечкой давно остывший кофе… Бросила из-под зонтика взгляд на голубое небо, словно ждала оттуда какого-то знака.

— Ну, а теперь я пойду, — медленно проговорил Анджей, — на свой боевой пост… Потому-то я и хотел поговорить с тобой.

— Ты знал уже вчера?

— Да где там! Вчера отменили. Подумай только, мамочка, я должен вести своих ребят средь бела дня. А мы все время учили их действовать ночью. Я должен их вести… Но как? Перестреляют нас, словно уток.

— Анджей, нельзя так, — прошептала Оля.

— Что значит нельзя? Так надо. Нас перестреляют, а у вас зато будет какая-то там Польша. Хотелось бы мне только знать, какая она будет…

— Анджей, ты не можешь идти так, — твердо сказала Оля, — ты должен поверить.

— Во что?

— В то, что вы победите.

— А если победим, то что? Что будет тогда?

Оля, едва сдерживая слезы, вздохнула и выпрямилась.

— Ну хорошо, — сказал Анджей, — мне пора.

— Уже? — спросила она.

— Да, — буркнул он и посмотрел на часы, — уже.

— До свидания, — прошептала Оля.

Анджей наклонился и поцеловал ей руку. Оля сидела выпрямившись и внимательно рассматривала голову сына так, словно это была выставленная в витрине драгоценность. Она видела его голову, волосы, всегда такие непослушные, будто вырезанные в камне, тонкую, красивую шею и бронзовый цвет его кожи. Она не поцеловала Анджея, а только слегка прикоснулась к этим его темным волосам.

Анджей поднялся и, не оглядываясь, пошел прочь. Он был взволнован, это видно было по тому, как он плутал между пустыми стульями в кофейне. Высокий и худой, он слегка горбился. Оля впервые заметила это.

III

Алек панне Текле:

Госпиталь в Венафро, июнь, 1944 г.

Милая панна Теча,

не беспокойтесь, со мной все в порядке, прострелена мякоть бедра, задета кость, ходить не могу, но недели через две буду танцевать. У письма путь надежный, да и короткий, получите вы его скоро.

Я пишу вам, но вы передайте письмо Янушу, ведь оно, собственно, предназначено ему. Не знаю, что с ним, я не получил от него ни одной весточки. Один офицер под Монте-Кассино{101} рассказывал мне страшные вещи о нем, да откуда ему знать? Я спрашивал полковника, но тот все отрицал. Мама где-то тут близко, то ли во Франции, то ли добралась уже до Палермо, она туда собиралась. Не знаю зачем, ибо выяснилось, что тетя Роза осталась в Варшаве, не уехала ни с дипломатами, ни с какой-нибудь итальянской миссией. Ее могла взять с собой Гавронская, но тетя, видно, не пожелала. Любопытно, отчего же?

Януш, милый, я верю, что ты жив, такие люди, как ты, не могут умереть, да еще от руки какого-то там немца. Мне трудно поверить тому, что тут говорят, да я и не верю и в доказательство этого пишу тебе. И обращаюсь к тебе на «ты», ведь ты теперь не дядя, а я не племянник, мы просто два человека. Если бы я не избавился вовсе от пафоса, написал бы: мы с тобой два поляка. Но не пойми этого так, можно, конечно, было бы и так сказать, но совершенно в иных обстоятельствах.

После Монте-Кассино я избавился от пафоса. Не только от пафоса, но и вообще от всего, что я думал раньше о себе и о людях. Если уж люди в состоянии пережить это — то, что поставило их лицом к лицу с другими людьми, — все остальное вообще не в счет или попросту отпадает. Порой меня разбирает смех, когда я не сплю по ночам (нога болит не так сильно, чтобы можно было потерять способность мыслить, но достаточно, чтобы помешать заснуть), и я громко смеюсь над тем, что намеревался стать художником. Помнишь, как несколько лет назад я с твоей помощью боролся за это? Хотелось бы мне увидеть под Монте-Кассино Эдгара, представляю, что бы он говорил и что чувствовал. Я даже тебя здесь вижу, попадались и такие, но тут они преображались, теряли человеческий облик — и умирали так же, как все.

Знаешь, что самое паршивое во всем этом? То неожиданное чувство, что все настроение, весь кошмар битвы отвечает каким-то нашим инстинктам и что ужасный вид сожженных и четвертованных тел — это же картина из романа Сенкевича. Только сей старый садист находил в этом эстетическую сторону. А я вот не нахожу. Потому что в битве нет ее.

Знаешь, что всегда меня так отталкивало и отвращало? Еще в школе! Что наводило на меня какой-то страх, смешанный с тошнотой? Это орава молодых мужчин, объединенных каким-нибудь общим стремлением, разящая потом и калом. Порой это была футбольная команда, порой — компания, развалившаяся на диване на холостяцких именинах, порой — поход по пьяной лавочке в бордель. Такое сборище всегда внушало мне страх. Сборище спортсменов или же умнейших в мире ребят, которые вот-вот позабудут обо всем на свете.

Не думай, дорогой, что я сравниваю героев, которые были бок о бок со мной в этой битве, с самцами из борделей. Ах, нет, совсем нет. Но запах пота и кала и этот мужской гогот — все там было. И тем ужаснее это казалось рядом с вывороченными внутренностями, с обуглившимися трупами и самым ужасным на свете — мгновенной смертью человека, который минуту назад говорил с тобой. Говорил — это значит чувствовал, как и ты, боялся, как и ты, хотел удрать, как и ты, и шел вперед, как и ты.

Однажды во время горного перехода в ущелье я встретил сапера, который должен был идти впереди. Я знал его и спросил: «Каролек, что ты тут делаешь?» А он ничего, только глядит на подстреленного пехотинца, который дергается на нашей тропке, словно щука на крючке. «Каролек, — говорю я ему, — опомнись. Что ты тут делаешь?» А он мне: «Пан поручик, меня убьют здесь». Я ему опять; «Ну что ты… смелее, иди за мной». Не прошли мы и нескольких шагов, как его разорвало в клочья, тут же, подле меня.

Сейчас, когда я лежу в госпитале, только об этом и думаю. Какое я имел право сказать: «Иди за мной»? И какое право послать меня было у тех, кто послал меня? И вообще, что все это значило? Что это означало в обычнейших человеческих категориях?

Скажи мне, хоть вопрос этот и не по нашим временам: как далеко может простираться власть человека над человеком? Разве всякое суждение не становится присвоением себе самых больших чужих ценностей, чужой жизни?

Разумеется, в наши времена человеческая жизнь не имеет ни малейшего значения. Но для меня моя жизнь имеет и до самой смерти будет иметь значение. Могу ли я эту жизнь поддерживать чужой жизнью? Ведь Каролек погиб для того, чтобы не погиб я. Снаряд угодил в него, пощадив меня, — разве могу я продолжать жить, не вобрав в себя жизнь Каролека? И что за жизнь будет у меня?

Видишь, Януш, живой ты или мертвый, Монте-Кассино, война вообще научила меня смотреть на наши усилия сохранить жизнь как на что-то достойное презрения. Я подозреваю даже, что жизнь наша не имеет ни малейшего значения для людей вообще — ни для человечества, ни для нации.

И кажется мне, что война, эта профессия запальчивых мужчин, только предлог в стремлении к небытию. Лозунги хороши, но никто ведь не относится к ним серьезно. Я сказал об этом Ваньковичу, он на меня окрысился. Он и впрямь думает, будто то, что кричал о родине помирающий солдат, и на самом деле было родиной. Мне же представляется, что все это, весь этот балаган, — какой-то кошмарный маскарад, спектакль на эстраде смерти, фиглярство, самая дешевая поза.

Ты и представить себе не можешь, как гнетет меня это чувство. Ибо и мне кажется, что я тоже ломал комедию, хотел, чтобы меня заметили, заговорили обо мне. Снаряд этот на самом-то деле должен был угодить в меня, а Каролеку суждено было бы обо мне рассказать. А получилось наоборот, и оттого мне как-то не по себе.

Панна Текла, с этого места письмо снова для вас. Я очень тоскую по дому и хотел бы быть сейчас с вами. Я знаю, что там у вас творится, и догадываюсь, что произойдет. Но как бы там ни было, я вернусь к вам, хоть бы мне пришлось ползти на коленях и суждено было застать одни развалины. Только теперь я понял, что все вздор, но надо быть с вами. Я думаю о ребятах Голомбек, я был несправедлив к ним. Губи-губи отличный парень, и Бронек тоже. Но за него я боюсь больше всего, больше всего страшно мне за него. Меня мучит бессонница, и вместо того, чтобы считать овец или слонов, я вспоминаю лица варшавских знакомых. Это очень милая игра, но от бессонницы она не спасает. Напротив, она, кажется, лишь гонит сон.

И еще для Януша. Знаешь, что мне представляется таким в этих обстоятельствах трудным? То, что наше поколение не создано для войны. Да и вообще, разве какое-нибудь человеческое поколение может быть создано для войны?

Знаешь что? Без конца в эти бессонные ночи вспоминается мне Эдгар. Помнишь, как он постоянно читал «Фауста»? С упрямством маньяка. А мне бы не хотелось, чтобы люди читали «Фауста». Это фаустообразные человеки вбили себе в башку мысль о необходимости превращать страдание в хвалу. Хвала человечества не в страдании, конечно же, не в страдании, не в этом ужасном страдании, которое испытываешь в бою и после битвы. Хвала должна быть в достижении счастья, покоя, солнечной славы. Наши соседи на Востоке здраво грезят об этом, но и они обретают хвалу — хвалу победы и хвалу уничижения — в страдании.

«О, когда же… натруженные мечи…» и так далее. Разве страдание, фаустизм неразрывно связаны с человеком? Разве всегда один должен страдать за другого? И за кого страдали те, под Монте-Кассино, и еще страдают каждодневно, ежечасно те, в лагерях? Хвала им. Но разве человечество не сумеет прожить без такой хвалы?

Януш, отзовись, отзовись. Мне совсем не хочется думать, что ты спишь и не ответишь мне — ни словом, ни движением души своей. Я хотел бы, чтобы ты сравнил давние мои письма с этим. Ты, наверное, будешь мною доволен, дядя.

Панна Текла, живите все, ведь вы нужны мне как воздух.

Алек.

IV

К обеду, к двум часам, на Брацкую никто уже не явился. Панну Теклу это не встревожило (в последнее время такое случалось слишком часто), но зато окончательно вывело из себя.

— Придут теперь кто когда, и все будут требовать есть, — говорила она сама с собой, энергично переставляя кастрюли на плите. — И что это за обычаи теперь? Попробовал бы кто раньше, при княгине Анне, не выйти к обеду!

Времена княгини Анны давным-давно миновали, но для панны Теклы все это было словно вчера. Она задумалась с лопаткой в руке. Думала она о том, куда бы ей пойти, чтобы собравшиеся наконец строптивые домочадцы не застали ее дома и были бы вынуждены сами разогревать себе скромный обед.

— Анджей сумеет, — прошептала она, — а вот остальные?

И оттого, что думала она о княгине Анне, ей вспомнился верный слуга княгини, старый Станислав.

— Хорошо, — проговорила она, развязывая фартук, — пойду проведать Станислава.

С тех пор как началась война и умер сын, старик Вевюрский жил в богадельне на улице Шестого Августа. Богадельню эту основала какая-то аристократическая семья, и по протекции родственников Марыси Билинской пристроить туда Станислава оказалось делом несложным.

Когда панна Бесядовская вышла на улицу, ее поразило какое-то необычное оживление. И даже не оживление, а нечто едва уловимое в выражении лиц некоторых прохожих. На Брацкой, у дома № 5, она заметила четверых парней, чего-то, казалось, дожидавшихся. Один из них был Губерт Губе, она узнала его по чудным байроновским локонам, которые обрамляли его лицо.

«Это хорошо было в шестнадцать лет, но теперь-то…»

Правда, Губерту и сейчас было чуть больше двадцати, но с тех пор как Алек уехал из Варшавы, панна Текла испытывала инстинктивную неприязнь ко всем молодым людям. Она внимательно пригляделась к стоявшим. Все они были в высоких сапогах и длинных пиджаках.

— Сумасшедшие, — прошептала она.

Встреча с юношами, стоявшими в подворотне, несколько охладила панну Теклу, и она внимательнее стала присматриваться к толпе прохожих. Молодые мужчины и женщины шли группами, видимо торопясь в какие-то условленные места. Ребята в солдатских сапогах, с рюкзаками, в спортивных куртках и длинных модных жакетах. Карманы плащей, которые не очень-то вязались с прекрасной погодой, кое у кого были набиты какими-то круглыми предметами. Панна Текла видела такие предметы у Анджея: это были гранаты.

И все же панна Текла не тревожилась. Она привыкла ко многому. На прошлой неделе по Аллеям Иерусалимским ползли от мостов потрепанные немецкие обозы, а потом в противоположную сторону ехали броневики и легковые машины, битком набитые офицерами в мундирах. Толпы варшавян с тротуаров наблюдали за этим передвижением.

Встреча с мальчишками в подворотне напомнила Бесядовской о племяннике Януша. Она повторяла про себя слова его последнего письма.

Так шла она по Брацкой, а потом по Мокотовской до самой площади Спасителя и не могла сдержать потока воспоминаний, который все время возвращал ее мысли к Алеку. Она вспоминала его детство и отрочество, вспоминала последние перед войной годы.

Тогда Теклу не радовал ее любимец. Снобизм, страсть к охоте, наконец, художественная школа — все это не нравилось панне Текле. Она винила Марысю Билинскую за то, что та не заставила своего единственного сына вести более уравновешенный образ жизни. Мысли Теклы обратились и к Янушу. Он тоже мог бы побольше внимания уделять племяннику.

О Януше она всегда думала как о живом — о человеке, который засел в своем Коморове и никогда не приезжает в Варшаву.

«Когда уж там ему было заниматься Алеком, — вздохнула она, — эта Зося отнимала у него столько времени…»

Впрочем, о живой Зосе она не думала. Последняя фраза была огромным мысленным сокращением, она означала, что вся жизнь Януша после смерти Зоси (на которой он напрасно женился) сложилась так, что в ней совсем не осталось места для Алека.

Панна Текла так глубоко задумалась надо всем этим, так затосковала вдруг о маленьком Билинском, что немного позабылась и прошла ворота дома, во дворе которого был флигель, служивший теперь приютом для старцев.

Ей пришлось возвращаться назад.

В богадельне ее прекрасно знали и тотчас же пропустили, хотя часы были неприемные. Невзрачная особа в белом чепце, которая сидела в дежурке, улыбнулась панне Текле, показав бескровные десны.

— Наш пан Станислав, — проговорила она, — сегодня плох. Вовсе с постели не встает.

Панна Текла удивилась.

— Ой-ой-ой, да что же с ним стряслось? — не рассчитывая на ответ, спросила она.

Станислав пользовался исключительными привилегиями, у него была своя отдельная, крохотная, как клетка, комнатенка.

Когда панна Текла вошла к нему, он неприветливо взглянул на нее из-под кустистых бровей.

Она поняла, что ему плохо.

— Как у вас брови-то отросли, — сказала она, поздоровавшись, — от чего это?

— Да, видно, так уж от природы, — пробурчал старый слуга.

Панна Текла догадалась, что прежде Станислав стриг и подбривал брови. Он, вероятно, считал, что у лакея, воспитанного на английский манер, не должно быть над глазами торчащих пучков.

— Вы теперь вылитый Пилсудский, — добавила панна Текла, усаживаясь на табурет.

— Тьфу! — сплюнул Станислав, — придумали бы что-нибудь получше.

— А что, вам Пилсудский не нравится?

Панна Текла, не находя другой темы, продолжала начатый разговор.

— Не было бы Пилсудского — не задали бы нам такой трепки…

В том, что говорил старый лакей, слышалось не столько сожаление о разгромленной армии, сколько воспоминание о трагической смерти сына. Панна Текла снова припомнила все подробности этой смерти, и в сердце ее зашевелилась неприязнь к Янушу, который вмешивался в «такие дела». Сама того не желая, она винила Станислава за то, что тот заговорил об этом, и, пожалуй, скорее стремясь отомстить ему, нежели переменить тему, она спросила:

— Как вы себя чувствуете, пан Станислав?

— Как я себя должен чувствовать? — беспокойно заворочался на постели старик. — Каждая косточка у меня болит. Посмотрите-ка на мои лапы.

Он вытащил из-под серого одеяла свои старческие руки и показал их панне Текле. Они были изуродованы артритом.

— А ноги! Ломота в них — словно кошки скребутся. Находились, натоптались по графским салонам…

В глазах Станислава зажглись злые огоньки. Панне Текле стало жаль старика: должно быть, он очень страдает, раз уж говорит так. Ведь смысл жизни их обоих был в службе. Она решила и успокоить и одновременно утешить его.

— Вы были хорошим слугой, пан Станислав. Нам в других домах завидовали.

— Завидовали, завидовали! — фыркал больной старик, — было чему завидовать! Верно, я был хорошим слугой, лакеем. Прыгал, как собачонка на задних лапках. И больше ничего.

Панна Текла почувствовала себя задетой.

— А кем бы вы еще хотели быть?

Станислав не отвечал. Он нетерпеливо пошевельнулся, и это причинило ему боль, он застонал. Вытащил из-под подушки жестяную коробочку с табаком и бумагой и принялся скручивать цигарку.

— А у вас-то что было в жизни, панна Текла? — вдруг спросил он, внимательно взглянув на Бесядовскую из-под нависших бровей. — Что у вас было? Скандалили со мной из-за каждого пустяка, из-за каждой рюмки вина… Чистые скатерти мне приходилось прямо-таки вырывать у вас из рук. И чего вы добились? Ничего у вас не было и не будет…

— У них самих тоже ничего уже нет, — пробовала защищать своих хозяев Текла.

— Так ведь было, — ядовито процедил Вевюрский.

Злость сочилась из него, как вода из дырявого бурдюка.

Панна Текла знала его, знала, что он вообще злюка и брюзга. Но это была не мелкая раздражительность. Она рождалась где-то в глубинах его души и зажигала его глаза страстью.

Панна Текла вздохнула.

— А вы помните те дома на Украине? Как ведь бывало: лягут они спать, в усадьбе тихо, а над садом стоит луна, словно мельничное колесо, и такое повсюду спокойствие. Вокруг покой и на душе покой. Помните, пан Станислав?

— Ну как же, помню! Ноги болят, и серебро надо чистить, где уж там на луну пялиться…

— Но вы пялились, пялились, — ласково засмеялась панна Текла, вспомнив теплые летние ночи. — А откуда же Янек-то взялся бы, коли не было бы лунной ночи?

Станислав сел в кровати. Он был разгневан.

— Янек совсем не оттуда, — сказал он резко. — Янек из Варшавы. И смерть ему суждена была в Варшаве, — добавил он. Рука, державшая цигарку, заметно дрожала.

Панна Текла пыталась успокоить его.

— Каждому свое, не всем одна судьба на свете…

— А в конечном счете всех ждет одно и то же, — проговорил, словно бы уже немного остывая, Станислав, — все кончается одинаково. Положат в яму и песком засыплют.

На глазах Станислава показались слезы. Текла никогда не видела его плачущим.

— Всем одно и то же на роду написано, — почти шепотом повторил он, снова откинувшись на низкую подушечку.

Текле он показался очень бледным. Щеки у него запали еще глубже, резкие морщины протянулись от носа к уголкам рта.

Она попробовала начать с другого конца.

— А ксендз заходит сюда? — спросила она.

Станислав беспокойно зашевелился. Посмотрел на Теклу так, словно хотел как можно скорее избавиться от нее.

— А на что мне ксендз? Мой Янек отправился на тот свет без попов…

— Я всегда с грустью думаю об этом, — кивнула панна Текла, — сколько их так гибнет!

— Бессмысленно.

— Нет, нет, не бессмысленно, — громче запротестовала панна Текла. — Они умирают ради всех нас.

— Много нам от того пользы?

Станислав прикрыл глаза. Он был сыт по горло этим разговором.

Но панна Текла не сдавалась.

— А впрочем, мы ведь не знаем, какова их последняя минута. Если они достаточно искренне раскаиваются в своих грехах…

Станислав лежал с закрытыми глазами. Заговорил он очень тихо:

— Какие там у него грехи? Смолоду он был не такой, как все. Тихий какой-то, учиться не очень хотел, но такой послушный: «Сейчас, папочка», или: «Хорошо, папочка». Только потом зря пошел на этот Шленск. «Восстание, говорит, восстание». Вечно у них в голове восстания… И к коммуне пристал.

— Ты рад был, — панна Текла неожиданно перешла на «ты», — рад был, когда его в кутузку посадили.

— А, думал, что он не выскочит оттуда. Несколько лет посидит и выйдет поумнее. Глупый был, всегда совал нос куда не следует. Ну и нашел вот такую смерть.

Станислав немного помолчал.

— Умер, — сказал он громче, не открывая глаз, — никак не могу я себе этого представить.

Панна Текла кивнула головой.

— И Януша убили.

Станислав еще шире открыл глаза. Внимательно посмотрел на Бесядовскую.

— Да, — сказал он и вдруг добавил: — Лилек тоже пошел… Он Янеку верный друг был.

— Хоть и коммунист, — вздохнула старая дева.

Станислав махнул рукой. Неясно, что это означало, — то ли он отмахивался от назойливых слов и еще более назойливых мыслей панны Теклы, то ли давал ей знак уйти.

Панна Текла именно так поняла этот жест и поднялась.

— Ладно, — прошептала она, — я уж пойду. А вы подумайте…

Она не окончила фразы. Но оба они и так знали, о чем надо подумать больному Станиславу.

Старый лакей протянул руку своей извечной неприятельнице, и они молча простились. От двери панна Текла еще раз оглянулась. Станислав лежал с закрытыми глазами и тяжело дышал. Одеяло поднималось у него на груди.

«Недолго уже», — подумала старая экономка и тихо затворила за собой дверь.

Она постояла еще немного в коридоре. Перед глазами ее пробегала бесконечная череда чистых тарелок и свежих салфеток, сверкающего серебра, — всех обедов и ужинов, которые она выдавала Станиславу. Припомнились ей куличи и пироги в сочельник, закуски и пирожные, игры, крестины, свадьбы… свадьба Марыси Мышинской и князя Билинского, и все ее препирательства со Станиславом, и пугливые ее одинокие взгляды из окна столовой на цветущие каштаны, на пахучие липы, на пожелтевшие листья. Взгляды на снега и цветы пустой и добропорядочной жизни.

Философом панна Текла не была. Она или любила, или ненавидела. А тут вдруг вздохнула и прикрыла глаза.

— Ничего для себя… — прошептала она. — Ничего у нас не было для себя.

И еле заметным, привычным жестом перекрестила дверь, за которой оставила Станислава.

Когда она вышла на улицу, ее снова поразило необыкновенное оживление. По тротуару на противоположной стороне шла небольшая группка парней. Ей бросилось в глаза, что они как бы связаны в одно целое. Они шли беспорядочной толпой, но в том, как они держались, угадывалось что-то, всех их объединяющее. Панна Текла остановилась и посмотрела им вслед. Они направлялись к Маршалковской. К ним присоединились еще трое мужчин, которые вышли из ворот. Один из них резким и величественным движением, взмахнув древком, как косой, развернул бело-красное знамя. Панна Текла от удивления разинула рот.

Вдруг с Маршалковской долетели звуки выстрелов. Какой-то пожилой человек бежал оттуда.

— Бегите! — закричал он Текле, проносясь мимо нее, — пани, удирайте отсюда!..

— Что случилось?! — крикнула пораженная Текла.

— Восстание! — только и успел прокричать он в ответ, и в его голосе послышались и удивление и страх. Он убежал в сторону Политехнического института.

Панна Текла, не раздумывая, быстро пошла за ним, хоть это было ей вовсе не по пути — она собиралась вернуться на Брацкую.

Около Политехнического было спокойно. На улице никого, все забились в подворотни. Панна Текла перешла на другую сторону и побежала к памятнику Саперу.

В голове у нее была совершеннейшая пустота, и она не знала, зачем идет туда. Из окон больницы закричали; «Пани, пани, подождите!» Но она продолжала бежать.

— Восстание, восстание, — бессмысленно повторяла она.

А где-то под этой ее бездумностью бушевали бурные чувства. Воспоминания и страхи. Но прежде всего мысли о «детях».

«Где Анджей! Он не пришел к обеду. Где Анджей? Сражается? Но где?»

Потом мелькнула нелепая мысль о Геленке.

«Геленка, Геленка…» — все повторяла она, но мысль оборвалась. Страх и беспокойство сливались во что-то одно. И надо было мчаться вперед.

На углу Аллеи Независимости ее схватила за руку какая-то женщина.

— Куда вы бежите? Там немцы из казарм стреляют.

— Из каких казарм? — приостановилась Текла.

— Не знаю. Стреляют. Спрячемся!

Женщина в белом полотняном костюме была вне себя. Она все повторяла: «Спрячемся!», но продолжала стоять на совершенно открытом месте и удерживала панну Теклу. Неожиданно, потянув за собой Теклу, она пересекла опустевшую мостовую и прижалась к цоколю памятника Саперу. Казалось, она хочет втиснуться в камень.

Панна Текла бежала за женщиной, понимая, что это безумие.

— Что вы делаете? Что вы делаете? — кричала она.

От Вавельской по тротуару, прижимаясь к домам, быстро приближался какой-то отряд. Раздался залп, пули оставили круглые дымящиеся следы на асфальте. Обе женщины пронзительно закричали.

— В меня попали! — крикнула, приходя в себя, женщина в полотняном костюме. Она сползла по цоколю памятника на тротуар. Панна Текла наклонилась над ней. Она увидела, как на белом полотне расплывается красное пятно. Оно быстро увеличивалось. Панна Текла ниже склонилась над незнакомкой, та все больше бледнела и все крепче сжимала веки — от боли.

Послышались одиночные винтовочные выстрелы — из глубины улицы стреляли немцы. Отряд задержался в Аллее, что-то у них там происходило. Менялись гранатами, что ли?

Панна Текла выпрямилась и кивнула им.

— Ребята, — крикнула она, — тут раненая лежит!

Но голос ее прозвучал слабо. Снова раздались выстрелы. Панна Текла пошатнулась, замахала руками, словно хотела взлететь туда, к Саперу, и упала навзничь, ударившись головой о ребро цоколя. Рядом заклубилась пыль; пули беспрестанно били в мостовую и тротуары.

V

На Прудентиале развевался бело-красный флаг, а на площади Наполеона лежали неубранные трупы, оставшиеся после двух отбитых атак на Главный почтамт. К вечеру начал накрапывать дождь, быстро стемнело. На Шпитальной дымились, раскалясь докрасна, два подбитых танка. Пахло горящим железом.

Анджей оставил своих ребят в подворотне и на первом этаже дома на улице Бодуэна, где помещался ресторан «Под Розой». Это была постоянная явка Анджея; сюда приходило много немецких летчиков, ему удалось сделать здесь немало ценных наблюдений.

Анджей взбежал на третий этаж и толкнул незапертую дверь. Холл был пуст, в следующей комнате он увидел Эльжбету, которая, чуть скривившись и морща свой вздернутый нос, словно была ранена она сама, перевязывала руку какому-то обнаженному по пояс повстанцу. Молодой человек оглянулся и посмотрел на входящего — это был Губерт.

— Привет, — сказал Анджей, — продырявили лапу?

Губерт усмехнулся и ответил классически, как в «Трилогии»

Сенкевича:

— Пустяки. Только царапина.

— Хорошенькая царапина, — вздохнула Эльжбета, — залил нам кровью весь паркет.

— И рубашка вся к черту, — проговорил Губерт, — это куда хуже.

— Геленка пошла в ванную, может, отстирает…

— Если вода будет, — заметил Анджей.

— Что, воды уже нет? — перепугалась Эльжбета.

— Если еще и есть, то скоро не будет. Неизвестно, что делается на фильтрах.

— Есть новости? — спросил Губерт.

— Никаких. Связи совсем нет.

— Милые шуточки.

— Да, милые, — согласился Анджей.

В это время из внутренних комнат вышла Геленка, неся поднос с бутылками и холодным мясом. Сказала Эльжбете:

— Вот захватила, сколько смогла. Вашему ресторану скоро совсем немного будет нужно. Роза не хотела мне давать.

— Ах, Роза, — огорчилась Эльжбетка. И обратилась к Губерту: — Ну, готово. Сделала, как сумела.

И пригладила повязку, которая закрывала все левое предплечье Губерта.

— Великолепно, — сказал Губерт, встал со стула и попробовал пошевелить рукой. Застонал.

— Перестань корчить героя. — Геленка взглянула на него. Она прошла в другую, небольшую, комнату, окна которой выходили во двор. Там стоял диванчик, а перед ним низенький стол. Геленка поставила на него поднос.

— Ешьте. Думаю, у вас теперь не скоро будет такой ужин. Губерт, голый по пояс, уселся за столик. Он был не в лучшем расположении духа, но налил себе рюмку водки. Геленка с минуту рассматривала его. Лицо Губерта потемнело от пыли или огня, под глазами залегли тени. Тело в сравнении с просмоленным лицом казалось необыкновенно белым. Локоны его растрепались и обгорели.

— А рубашку возьмешь у Генрика, — добавила Геленка.

— Что еще за Генрик? — спросил Губерт, неловко нарезая хлеб.

— Здешний официант, — объяснил Анджей, который хорошо знал всех в ресторане.

Анджей тоже подсел к столику. Геленка, отодвинув штору, выглянула в окно.

— Что делают твои ребята? — спросила она Анджея.

— Ждут. Им еще предстоит поработать.

— Ночью?

— Вероятно.

— Мы не должны были драться ночью, — заметил Губерт.

— Кто их там разберет. Сначала должны были только ночью, потом только днем.

— А потом оказалось, что и ночью и днем, — сказала Геленка. Она отошла от окна, присела к столу и налила себе рюмку коньяку. Анджей улыбнулся.

— Неплохие запасы в этом ресторанчике. Откуда у них коньяк?

— Роза… — вздохнула Геленка.

— Роза? Через своего немца?

— Так у этой Розы есть немец? — спросил Губерт с полным ртом.

— Был. Неожиданно уехал. Предупредила его, наверное.

— Предупредила? Об операции? Ну, тогда пуля в лоб.

— Брось. Не кипятись. Она сама не знает, что делает. Идиотка.

— А может?..

— У тебя что, руки чешутся стрелять в женщин? Не прикидывайся.

Тут Анджей обратил внимание, что правая рука Губерта, в которой он держал вилку, слегка дрожит. Он не подал вида, что заметил это. Но Геленка была не так деликатна.

— Что это у тебя лапища так трясется, — низким своим с ехидцей голосом проговорила она.

— А у тебя голос изменился, — отпарировал Губерт.

— Вероятно, оттого, что я вижу тебя голым.

— Ну, не совсем, — засмеялся Губерт.

— К сожалению.

Все, что они говорили, звучало как-то холодно и неестественно. Они словно твердили заученные роли, как на сцене, в любительском спектакле.

Погас свет.

— Начинается, — сказал Губерт.

— Давно уже началось, — отозвалась, как во сне, Геленка.

— У них тут огромный запас свечей в кладовке. Дальновидные хозяйки. — Анджей встал. — Сейчас принесу.

Губерт и Геленка посидели немного молча. Они не видели друг друга. Губерт почувствовал, что Геленка наклонилась и гладит его по спине.

— У тебя красивое тело, — проговорила она сдавленным голосом.

— Все равно сгниет! — В темноте голос Губерта показался глуше, чем обычно.

Геленка отдернула руку.

— Столько этих тел, — прошептала она.

Анджей возвратился с двумя свечами в двойном подсвечнике. Поставил его на полу у стены. Свечи едва освещали комнату.

— При свечах мы выглядим совсем иначе, — сказал Анджей, усаживаясь на свое место и принимаясь за еду.

— Как победители? — спросил Губерт.

Ему никто не ответил.

Когда они умолкали, устанавливалась мертвая тишина. Она казалась тем более невыносимой и мертвой, что позади у них было три часа беспрестанной стрельбы, которая то усиливалась, то затихала в городе. Они не привыкли к выстрелам, и после этих боев у всех еще звенело в ушах.

— Где тебя стукнуло? — спросил Анджей. — На площади?

— Перед самой почтой.

— Хорошо, что только в руку, — заметила Геленка.

— Чему быть, того не миновать, — вздохнул Губерт.

Заглянула Эльжбета.

— Есть тут у вас свет? Вот и хорошо, — проговорила она.

— Ты не дала бы моим чего-нибудь поесть? — спросил Анджей.

— Они там, в подворотне, собираются чай пить. Костер разожгли.

— Светит ярко?

— За воротами не видно. У них еще осталось немного от того, что прихватили из дому.

— Пикник, — сказала Геленка.

— Ты была там у них? — спросил Анджей.

— Была. Могу дать им хлеба. Наши запасы невелики. — Эльжбета вошла в комнату. — Вот принесла вам, — она поставила на стол три куска торта на декоративной бумаге. — Ешьте, это, вероятно, последнее.

Анджей почти с отвращением посмотрел на торт.

— Предпочитаю водку, — сказал он и налил большую рюмку.

Эльжбета вышла.

— Что с тобой, Анджей? — спросил Губерт.

— Ты еще спрашиваешь! — пожала плечами Геленка и снова подошла к окну, выглянула во двор. — Знаешь, свет от костра виден, — сказала она Анджею.

Тот пожал плечами.

— А, пусть их, — проговорил он, — пусть делают что хотят.

— Ты не боишься налетов?

— Ночью? Нет.

— А днем?

— Посмотрим. Они были бы идиотами, если бы не прилетели.

— А ты где был? — спросил Губерт.

— Здесь. Мы сдерживали эти танки.

— Вам хоть, по крайней мере, удалось, — с горечью заметил Губерт.

— Первый раз видел танки в бою, — тихо проговорил Анджей, — чудовища. Но эти малыши ничуть не испугались.

— Много потерял?

— Много.

Снова воцарилась тишина. Во дворе вдруг раздался одинокий выстрел. В этой тишине он прозвучал как взрыв.

— Винтовочный, — проговорил Губерт. — Патроны тратят без толку.

— Трофейная винтовка, — не без гордости сказал Анджей. И снова наполнил рюмку.

Но вдруг послышался топот. В комнату вбежал молоденький паренек с мокрыми волосами, в мокрой куртке. Он был явно напуган. Но все же застыл по стойке смирно.

— Пан поручик… — крикнул он Анджею, — разрешите доложить… — И запнулся. — Докладываю… — И снова осекся.

Анджей поднялся, но ноги плохо слушались его.

— Кацусь, что стряслось? — спросил он.

— Докладываю, — собрался с духом паренек, — убита женщина.

— Какая женщина? — вышел из себя Анджей.

Но мальчишка продолжал уж совсем по-штатски и чуть не плача:

— Женщина во дворе. Не знаю, кто такая. Капрал Жбик хотел опробовать трофейную винтовку. Выстрелил, и женщину убило… там, в углу…

— Ладно, ладно, — буркнул Анджей. — Возвращайтесь в роту. Я сейчас приду.

Паренек, топоча ногами, ушел. Анджей осушил еще одну рюмку.

— Ты уверен, что эта рота — тот твой отряд? — спросил Губерт.

Он неосторожно шевельнул рукой и сморщился. Было больно.

— Не уверен, — ответил Анджей и вышел.

Геленка смотрела на Губерта.

— Болит? — спросила она.

— Немного, — ответил он.

— Но у тебя же температура.

— У меня? С чего ты взяла?

— Наверняка температура. — Она прикоснулась к его лбу. — Есть, — сказала она, — но небольшая.

— Ты замечательная санитарка: измеряешь температуру без градусника.

Губерт съел еще кусок мяса.

— Ну и аппетит у тебя.

— Знаешь, я всегда так. Чем больше нервничаю, тем больше ем. На охоте, когда я два раза промазал, жрал потом как волк.

— А сегодня ты тоже промазал?

— Гм, — неохотно ответил он. Но потом оживился. — Знаешь, стрелять в людей не то, что в зайцев, ощущение совсем другое, — сказал он.

— Догадываюсь, — с напускной самоуверенностью ответила Геленка.

Она задумалась.

— Ты заметил, — спросила она после паузы, — что Анджей какой-то странный?

— Заметил, — пробормотал Губерт.

— Нет в нем больше той теплоты.

— Выгорело все.

— И пьет. Никогда он не пил.

— Чего ты хочешь? Чтобы в такой день люди вели себя, как обычно?

— Еще сегодня утром он был совсем другой.

— Такой уж день. А каким он вернется со двора?

На одной из свечей вырос грибок, и пламя непомерно вытянулось. Блик света упал на два рисунка под стеклом в простых деревянных рамках. Изображены на них были обнаженные женщины. Губерт невольно взглянул на эти рисунки. А заметив их, стал присматриваться внимательнее.

— Это Бронека рисунки?

— Да, — глядя прямо перед собой, ответила Геленка.

— Мне очень нравятся его работы, — признался Губерт, — я думаю, он был гораздо способнее Алека.

— Наверняка, — безжизненно, словно во сне, проговорила Геленка, — но вообще-то трудно сравнивать двух художников.

— Верно. А по мне, Бронек был художником.

— У него был пунктик.

— Да. Но как раз этот пунктик и делал его художником. Эти его рисунки обнаженных женщин… Ведь, кроме них, он больше ничего и не рисовал?

— Немного писал красками.

— Все погибло?

— Погибло. Или погибнет, — сказала Геленка.

Губерт откашлялся.

Тем временем Анджей спустился во двор. «Роту» свою он застал сгрудившейся в подворотне. Ребята были очень растеряны и смотрели на Анджея с любопытством и страхом. Этот страх в глазах молодых солдат неприятно поразил Анджея. Капрал Жбик не имел ничего общего с псевдонимом{102}, который носил. Это был худющий, долговязый, как спаржа, молодой человек с беспокойно бегавшими, пустыми бесцветными глазами. Бойцы сбились в кучу как-то совсем по-штатски.

— Что случилось? — спросил Анджей.

Жбик забормотал что-то.

— Пан поручик… я только…

— Что это за женщина?

— Пришла сюда, — плаксиво заговорил парень с мокрыми волосами, который докладывал Анджею о происшествии, — спрашивала фамилию пана поручика. Но я не сказал ей. Зачем ей фамилия пана поручика?

— Где она?

Жбик неохотно показал на угол двора.

— Там.

Анджеи пошел туда. За ним увязался самый молоденький боец отряда — Кацусь.

— Я покажу, пан поручик.

И протянул руку к мешку, которым был накрыт труп. Но Анджей отстранил руку паренька и сам откинул мешок с лица жертвы. Он узнал Касю.

Анджей дернул мешок сильнее, открыв труп женщины по пояс. Она лежала с раскрытыми глазами, и ее простая блузка из шотландки была вся в крови. Но лицо, неподвижное и окаменевшее, оставалось спокойным.

Анджей нагнулся еще ниже и прикоснулся к ее лбу. Он был еще теплый. Выстрел прозвучал четверть часа назад. Анджей передвинул ладонь ниже и прикрыл ей глаза. Потом выпрямился и застыл, глядя на мертвую. Наконец кивнул стоявшему рядом Кацусю, который быстро прикрыл мешком лицо Каси.

Обратный путь к подворотне показался Анджею очень долгим. Надо было решить, что делать со Жбиком. Так оставлять этого нельзя. Пуля в лоб — это было бы простейшее решение вопроса. Простейшее ли?

— Есть тут какой-нибудь подвал? — спросил он.

Кацусь знал все.

— Есть, — выпалил он, — есть, только все заперты.

— Надо открыть, — сказал Анджей, — и пусть двое отведут Жбика в подвал. И сторожат.

Он понимал, какой бессмыслицей было его приказание. Но ничего больше не приходило в голову, ему не хотелось кончать с парнем здесь, во дворе.

— Откуда взялась эта женщина? — спросил он еще, и это тоже было бессмыслицей.

— Пришла, еду какую-то несла.

— Еду? Где же она?

Ребята смотрели друг на друга и молчали.

Анджей подумал, что лучше уж не раскапывать всю эту историю, и пошел к дому. Поднимаясь по лестнице, он старался отогнать от себя мысль, что «рота» умышленно убила Касю. На этот раз, конечно, нет, а вот что будет через несколько дней?

Когда он вошел в комнату, Геленка и Губерт молчали. Несмотря на слабый свет быстро догоравших свечей, он заметил на лбу Губерта мелкие капельки пота. Анджей сел рядом с сестрой, вытянув свои длинные ноги.

— У тебя температура, Губерт, — проговорил он. — Ну что вы молчите?

Губерт вздрогнул.

— Мы говорили о Бронеке, — сказал он.

— И об Алеке, — колко добавила Геленка.

Жесты и голос Анджея выдавали, что водка подействовала на него. Он прямо-таки накинулся на Губерта.

— Этого Алека я простить тебе не могу, — сказал Анджей. — Чем тебе всегда так нравился этот хлыщ?

— Порой он бывал очень энергичен, — вспомнил Губерт.

— Ты носился с ним, как дурень с писаной торбой, — пожал плечами Анджей. — Зауряднейший сноб. И вся его живопись…

— Ты не всегда так говорил о нем, — начал терять терпение Губерт.

— Верно, не всегда. Я считал Алека другом. Но эта его мазня! Хуже нет, когда друг — неудавшийся художник, не знаешь, что ему сказать.

— Ну у Алека есть способности.

— Да ты что? — фыркнул вдруг Анджей. — Способности! Вот у Бронека был талант. В гетто он писал еще лучше. То есть рисовал, ведь он не писал красками. Да, но погиб… Это был талант, во всем, что он делал, было нечто такое… Ну, посмотри вот на эту женщину.

Он поднял свечу и осветил одну из обнаженных Бронека. Маленькая, худенькая девушка со светлыми раскосыми глазами. Только сейчас, при свете свечи, стало видно, что это Геленка. Анджей хмыкнул и поставил подсвечник на место. Геленка сидела неподвижно.

— Погиб, — повторил Анджей. — Ты понимаешь это слово?

Губерт не отвечал. Зато заговорила Геленка:

— Это было преступление — допустить, чтобы сгорели те дома. Пекло, а рядом Луна-парк.

— Геленка считает, — словно объясняя, обратился Анджей к Губерту, — что мы должны были выступить тогда, а не сейчас. Что нельзя было допустить уничтожения гетто.

Губерт внимательно посмотрел на Геленку.

— Это зависело не от нас, — сказал он.

— А сейчас? — пожала плечами Геленка.

— Сейчас тоже не от нас.

— А что зависит от нас?

Анджей пожал плечами.

— Ничего.

Губерт, словно отвечая Анджею на давно заданный вопрос, проговорил:

— Погибнуть? А не все ли равно как?

Анджей на мгновение задумался.

— Ладно. Разумеется, все равно. Только те, которые погибают, всегда уносят с собой частичку чего-то, что мы должны знать. Они утаивают частицу своей собственной, а значит, и нашей жизни. Бронек унес с собой много картин, рисунков…

Он взглянул на Геленку, которая сидела, наморщив брови, и упорно смотрела на пламя свечей.

— И потом, мы ничего не знаем, — медленно проговорил он. — Женщина, которую там, во дворе, застрелили мои ребята, это Кася, девушка из Пустых Лонк. Каким чудом оказалась она здесь, зачем пришла сюда, откуда взялась — об этом я уже никогда не узнаю. Раз только и видел ее во время войны. И все унесла с собой…

— Кася? — удивилась Геленка. — Каким чудом?

— Не знаю, — повторил Анджей. — И если кто из нас погибнет, — Анджей разошелся, — то тоже заберет с собой кучу таких вещей, о которых никогда не говорилось. Я думаю, что в голове парня, в которого попадает пуля, все эти вещи собираются и пролетают как фильм, пущенный со скоростью трехсот километров в секунду; весь фильм о том, что осталось невысказанным. Я говорю даже не о том, что он должен был сам себе сказать, но о том, что он не сказал даже самому себе. Мне кажется, что самое страшное проклятие человека — это то, чего он сам себе не мог сказать.

Геленка внимательно посмотрела на Губерта: тот сидел с закрытыми глазами, лицо его все больше покрывалось потом. Она пожала плечами.

В промежутках между словами Анджея — Анджей не выпалил всего этого на одном дыхании, он то и дело обрывал фразы и даже отдельные слова — слышен был шум дождя и шелест воды в водосточной трубе. Это создавало какое-то деревенское, спокойное настроение. Геленка перевела взгляд с Губерта на Анджея. Она с удивлением смотрела на него: никогда еще не видела она брата таким.

— У человека столько этих «проклятий», — сказала она.

— А самое большое — желание дознаться правды, — неожиданно деревянным голосом проговорил Анджей.

Геленка засмеялась.

— Правда! Что это такое — правда? Правду забрала с собой твоя Кася и скачет на ней меж облаков. Какой же ты наивный, Анджей. Все мы словно в математическом уравнении — да и не сами мы извлекаем из себя корни. За нас это делает история.

— Это ты наивная, — обиделся Анджей. — Я не математический символ, меня нельзя пересчитать. Я есмь…

Геленка пожала плечами.

— Через миг можно перестать быть.

— Конечно. Но я есмь и буду и буду чувствовать, что я есмь, до последнего мгновения. А это значит, что я есмь человек. Я чувствую, что я есмь.

Губерт открыл глаза.

— Счастливый, — сказал он каким-то чужим голосом, — а я вот как раз не чувствую, что я есмь. Да, не чувствую.

— К чему ведет нереальность мира? — словно у самой себя спросила Геленка.

— К нереальности поступков, — подытожил Анджей.

— Но ты же не можешь сказать, что мои поступки были нереальны?

— Они были жонглированием. Игрой, не реализмом.

— Сейчас тоже есть игры: в полицейских и воров, — сказал Губерт.

Геленка со страхом взглянула на него.

Губерт встал и прошелся по комнате.

— Послушай, Анджей. Зачем нам играть в слова, — сказал он, — это же совершенно бесполезное занятие. Разве нет?

Анджей пристально всматривался в пламя свечи.

И вдруг заговорил:

— Но зато мы войдем в историю. Как входят в историю? Мы не знаем. Что такое история? Тоже не знаем. Знаем только, что наша акция вызовет определенные изменения в материальной действительности. Человек оставляет по себе память в истории тогда, когда он оставляет после себя материальный след. Мы оставим после себя материальный след — уничтоженный город. Это все.

Губерт нерешительно улыбался, словно застыв на месте. Неясно было, что значила эта его улыбка.

— Я иначе представляю себе историю, — сказал он.

— Можешь представлять ее себе, как хочешь. Сейчас, когда мы, необученные и невооруженные, начали борьбу, мне совершенно все равно. История, опирающаяся на мистификацию, — это вовсе не история. Или грустная история.

— Грустная история, — повторила Геленка.

— А что будет с нами? — спросил вдруг Анджей.

— Народ останется, — вполголоса проговорил Губерт.

— Да, но что будет со мной? — Анджей разволновался. — Что будет лично со мной? Чем я буду через день, через мгновение? Ошметками мертвечины. Ничем больше. И какое это имеет, какое это может иметь значение? Не для истории и не для народа. Все это слишком громкие слова для моего скудного ума. Для меня, для Анджея Голомбека, двадцати трех лет от роду. Что будет со мной? И какое это имеет значение для мира? Никакого. Решительно никакого.

— Прекрати истерику, — нетерпеливо проговорила Геленка. — Тебе же сейчас вести ребят.

— Не будь вечным Кордианом{103}, — наставительно заметил Губерт.

— Нет. Я Фауст. Я заключил пакт с дьяволом.

Геленка с беспокойством посмотрела на него.

— То-то и оно, что никакого пакта ты не заключал. Ты один.

Губерт остановился на пороге.

— Погодите, — сказал он, — может, я еще что-нибудь вытяну из Эльжбетки.

И он вышел.

— Слушай, Анджей, нельзя так, — начала Геленка.

Но Анджей перебил ее.

— Знаешь, я говорил сегодня с мамой, — сказал он очень деловито.

Геленка удивилась.

— С мамой? О чем?

— Как это о чем? — Анджей пожал плечами.

— Нашел подходящее время!

— Как раз самое подходящее. Мама должна была узнать, как дети относятся ко всему этому.

— Надеюсь, ты говорил только от своего имени.

— За Антека я говорить не мог.

— Ты сказал ей, почему Антек не вернулся домой? Ведь он мог бы и не погибнуть, если бы не сидел в этих проклятых Пулавах.

— А ты думаешь, в Варшаве не гибнут?

Они замолчали. Где-то далеко взорвалась граната, а потом еще две, одна за другой. Анджей прислушался.

— Вот видишь, мы никогда не узнаем, кто погиб сейчас.

— Тебе-то какое дело? Чудной ты какой-то сегодня, все бы тебе хотелось знать.

— Да, вот именно, мне хотелось бы знать все. Все познать, все охватить. А у меня ничего нет! — Анджей вдруг сжал кулаки. Обычная выдержка оставила его. — Подумай, мне только двадцать три года. И я должен отречься от всего, от целого мира. Пойми, Геленка, это ужасно.

— Но ты ведь будешь жить, — неуверенно проговорила Геленка.

— Даже если я и останусь жив. Неужели же ты думаешь, что я могу примириться с этим миром, с этим миром, который окружает нас? Гелена, пойми же, я, даже если бы и уцелел, не смогу примириться с этим миром. Я просто не представляю себе, как бы я смог жить после сегодняшнего дня. Ты понимаешь, какой это день?

— Сегодня я видела много проявлений энтузиазма, — словно реплику на репетиции подала Геленка.

— Вот-вот, это-то и есть самое паршивое. Энтузиазм смерти. Во имя чего? Что равноценно нашей жизни?

— Тпрру! — сказала Геленка. — Стой. Ты хочешь, чтобы я прочла тебе лекцию из Плутарха? Dulce et decorum est pro patria mori[92].

— Ты плохо это произносишь, Геленка.

— А ты плохо понимаешь, это хуже.

— Я не понимаю, я чувствую.

Геленка вдруг вся преобразилась. Ее жесткие черты смягчились, выражение лица стало совсем другим. Анджей с испугом смотрел на нее, он боялся, что Геленка расплачется. Но нет, лицо ее преобразилось, как весенний пейзаж, и Анджей вдруг увидел, как расцвела на этом строгом лице сестры добрая, робкая улыбка отца. Он стиснул зубы.

А Геленка близко-близко подошла к нему и, положив руку на его плечо, поцеловала в склоненную голову, быстро поцеловала его спутавшиеся волосы и сказала:

— Не надо ничего «чувствовать», Анджеек. Все за нас уже перечувствовано.

VI

Тем временем полуобнаженный Губерт разыскал Эльжбету. Она сидела в сумрачной столовой, бессмысленно уставившись в угол, нахохлившаяся, как воробей в ненастье. Он едва узнал ее.

— Что тебе, Юзек? — спросила она, когда он остановился в дверях.

Губерт улыбнулся.

— Почему вы называете меня Юзеком? — спросил он.

Эльжбета смешалась:

— Нет, нет, это я так, обмолвилась, — быстро проговорила она.

В комнате было темно и как-то уныло. Свеча горела неровно, и неуютные тени ползали по стенам. Губерт внимательно разглядывал Эльжбету. Она не знала, что у него жар и что он уже выпил несколько рюмок, и была неприятно удивлена этим взглядом Губерта. Она поднялась и зачем-то переставила свечи со столика на столик. Отражение ее промелькнуло в трех стеклах широкого зеркального трельяжа. Перед зеркалом стояли розовые флаконы с заграничной косметикой.

— Пани Роза дома? — помолчав немного, спросил Губерт.

— К счастью, — быстро ответила Эльжбета. — Что бы она делала, если бы оказалась сейчас на улице, она ведь такая беспомощная.

— Она действительно могла что-нибудь сказать какому-то немцу?

Эльжбета перепугалась. Резко повернулась к Губерту.

— Ну что вы! Что это вам пришло в голову?

— Мне показалось, что вы сами говорили, — сказал Губерт.

— Да нет же!

Она взяла с зеркала флакон с одеколоном и смочила руки. Понюхала их.

Губерт подошел к ней.

— Разрешите, — сказал он.

Эльжбета протянула ему флакончик, но он подставил ладонь. Она налила в нее одеколон. Губерт вытер лицо, шею, грудь. Эльжбета старалась не смотреть на него. Она что-то переставляла на подзеркальнике. Вдруг спросила Губерта:

— У вас есть пистолет?

Губерт улыбнулся. Эльжбета, только подойдя к нему совсем близко, увидела, что глаза у Губерта потускнели от лихорадки. Он не ответил.

— Есть у вас пистолет? — повторила она.

— Вы не доверяете мне, — отозвался наконец он. — Думаю, что на всякий случай я шлепну пани Розу.

Эльжбетка схватилась за виски. Застонала.

— Это вы убили Марысю Татарскую?

— Не я, но она заслуживала того.

— Вы любили ее?

Губерт отвернулся к свече.

— Мы всегда убиваем тех, кого любим, — протянул он.

Здоровой рукой провел по волосам. Осыпавшаяся штукатурка, пыль, кровь склеили их. Они были похожи на стручки. Эльжбета недоверчиво посмотрела на эти волосы.

— Как это делается? — спросила она.

— Что?

— Ну…

— Ах, это! Обыкновенно.

Он сунул здоровую руку в задний карман и вытащил какой-то черный матовый предмет.

— Раз, два… — сказал он.

Но Эльжбета заметила, что рука Губерта, сжимающая пистолет, довольно сильно дрожит. Она улыбнулась.

— Если у вас так будет дрожать рука, то попасть нелегко, — сказала она.

— Не беспокойтесь. В такие минуты рука не дрожит.

Он спрятал пистолет.

— Разве вы должны убивать? — попробовала еще спросить Эльжбета.

Но Губерт не ответил. Он занялся свечой. Снял нагар с фитиля, а торчавшие краешки стеарина смял и заполнил ими ямку, образовавшуюся вокруг пламени. Делал он это необыкновенно старательно.

Эльжбета помолчала немного и, не дождавшись ответа на свой вопрос, переменила тему.

— Как моя повязка? — спросила она. — Держится?

— Держится преотлично. Даже лучше, чем прежде, лапа-то у меня вспухла.

— Не идут вам эти словечки — «пристукнуть», «башка», «лапа», — сказала Эльжбета.

— В самом деле? — усмехнулся Губерт. — Что вы говорите! Вы снова хотели б увидеть меня с локонами а-ля Байрон. Видите, как скисли мои локоны.

Эльжбета засмеялась.

— Не надо, Губи, не надо. Апаша из вас не выйдет.

Губерт пошел к дверям, ведущим во внутренние комнаты.

— Где жил этот Генрик? — спросил он. — Я хотел бы взять рубашку. Мне уже пора идти.

— Куда вы собираетесь идти? — с тревогой спросила Эльжбета.

— Мне надо быть в сберкассе. Не знаю, что там застану.

— Там штаб?

— Не знаю, что я там застану, — повторил Губерт с ударением.

— Комнатка Генрика за кухней, — сказала Эльжбета.

Губерт вышел. Эльжбета подошла к пианино, которое стояло в углу комнаты, напротив зеркала, и положила руку на крышку инструмента. Задумавшись, она принялась напевать что-то вполголоса. Губерт вскоре вернулся. В руке он нес рубашку.

— К сожалению, не хватает двух пуговиц, — сказал он. — Будет распахиваться в самом неподходящем месте. Пуговиц нет внизу.

Эльжбета оживилась.

— Я пришью.

Она взяла из рук Губерта рубашку.

— О, да и тут немного порвано. Я сейчас все приведу в порядок.

И она принялась выдвигать ящички туалетного столика.

— Я сейчас вернусь, — сказал Губерт и пошел к Анджею и Геленке.

Анджей стоял посреди комнаты и затягивал ремень. Он был большой и стройный, его тень, падавшая на потолок и стену, походила на какой-то орнамент. Он поправил конфедератку, закрепил ремешок под подбородком.

— Выступаете? — спросил Губерт.

— Да, сейчас, — бросил Анджей.

— Подожди минутку, вместе выйдем, — сказал Губерт и выпил рюмку водки, оставшуюся на столе.

— Тебе же плохо будет, — проворчала Геленка, — что ты вытворяешь?

Она тоже поднялась с диванчика.

— Мне надо идти на площадь. Там меня ждут, — сказала она, — но до утра у меня еще есть время.

— У нас нет. — Губерт не очень уверенно поставил рюмку на стол. Рука у него все еще дрожала. Рюмка упала на пол и разбилась вдребезги.

— Это к счастью, — проговорил Анджей.

— Хороший был хрусталь, — заметила Геленка.

— Ну а где же твоя рубаха? — спросил Голомбек.

— Сейчас, сейчас.

Губерт пошел к Эльжбете.

Он остановился на пороге, разглядывая комнату.

Эльжбета сидела на тахте и пришивала пуговицы. Свечу она пододвинула к себе, чтобы лучше видеть. Она надела очки и теперь старательно вытягивала белую нитку, которая сверкала в свете свечи, словно паутинка бабьего лета. Огонек отражался и в черной оправе очков. Губерт заметил седину на висках и в небрежно причесанных волосах великой певицы. В этих очках, сгорбленная, поглощенная работой, она показалась Губерту очень старой. Сейчас он видел ее в профиль. Очень отчетливо вырисовывался нос, он выдался вперед, а рот как будто ввалился. Большой, голубой глаз, к тому же еще увеличенный стеклом очков, внимательно и даже немного напряженно следил за иглой. Тяжелый подбородок обвис, а на шее, освещенной лучше, чем лицо, появилась паутина морщинок и отчетливо проступили набухшие вены и сухожилия. Кожа на ее шее все еще оставалась белой и «granulée»[93]. «Отец всегда так говорил, — промелькнуло в голове Губерта, — «granulée».

Губерт вспомнил тот вечер, когда в машине перед филармонией он ждал отца. Отец не захотел взять его на концерт пани Шиллер. Пан Злотый убеждал его не водить сына на концерты. А теперь вот нет ни отца, ни пана Злотого… И Бронек погиб. Он внимательно разглядывал сосредоточенное лицо Эльжбеты, пришивавшей пуговицы к рубашке. И подумал: «Тогда, на сцене, она выглядела иначе».

Он пристально всматривался в профиль стареющей женщины, а она даже не слышала, как он вошел в комнату. Она сосредоточенно вытягивала нитку. Губерт наклонился. Только теперь он услышал: Эльжбета вполголоса напевала.

Он подошел к ней. Она услышала его шаги, но не повернула головы. Сейчас она ногтем разглаживала материю вокруг пришитой пуговицы.

— Что вы поете? — спросил Губерт.

Эльжбета медленно повернула к нему лицо. Приложила палец к губам.

— Тихо, тихо, — вдруг проговорила она, — ведь это по-немецки.

— Что это? — тоже шепотом спросил Губерт.

— «Verborgenheit», — сказала Эльжбета.

И вдруг, отложив рубашку, она поднялась с дивана. Губерт взял рубаху и с трудом натянул ее на себя — перевязанная рука не пролезала в рукав. Она немного побаливала, но за эти несколько часов он уже привык к боли. Когда он просунул голову в ворот рубахи, то с удивлением увидел совершенно другую Эльжбету. Уже без очков, она стояла у фортепьяно, Губерту она показалась как будто немного выше ростом. Только потом он заметил, что она приподнялась на носках. Она открыла крышку пианино и легонько касалась клавиш. Рождались какие-то пустые аккорды, но басы звучали отчетливо.

Губерт подошел к ней.

Он услышал, как она скорее декламировала вполголоса, чем напевала:

…Oft bin ich nur kaum bewusst und die helle Freude zucket…

Неожиданно для самого себя Губерт с силой сжал рукой горло. Он чуть было не разорвал только что починенную рубаху.

«Боже ты мой, — подумал он, — «die helle Freude zucket…». Ведь это же конец, а она поет по-немецки: «helle Freude». Но у него не хватило духу сказать Эльжбете: «Замолчите!»

Жар усиливался, и все казалось ему чересчур отчетливым.

Вошел Анджей. Прямой и спокойный, собранный. Губерту почудилось, что даже уши у Анджея вытянулись по стойке смирно. Это все ремешок под подбородком.

— Губерт, — сказал он, — что ты делаешь? Идем.

Эльжбета повернулась к нему, прервав пение на кварте («о lass») и, не снимая пальцев с клавиш, сказала Анджею:

— Твоя мама так хорошо это пела!

Анджей подошел к фортепьяно.

— Разве моя мама хорошо пела? Правда? — спросил он.

— У нее был очень красивый голос, — ответила Эльжбета, — и все, что она пела, она пела с чувством. Все у нее получалось so innig[94].

— Innig! — с иронией в голосе повторил Губи.

— Ах, я помню, — сказала Эльжбета (Губерту она все еще казалась словно нарисованной), — как мы разучивали с ней эту фразу. — И она принялась напевать:

…und die helle Freude zucket…

Слушая, Анджей по-собачьи склонил набок голову, но Эльжбета умолкла.

— Я совсем не знал маму, — отозвался Анджей таким тоном, словно заканчивал главу книги.

— Ну, идете? — крикнула Геленка из другой комнаты.

— Сейчас, — проговорил Анджей и щелкнул перед Эльжбетой каблуками.

— До свиданья. — Эльжбета немного театральным жестом протянула руку Анджею. — Твоя мама необыкновенная женщина, — прибавила она. Это прозвучало фальшиво.

— Губерт, возьми же какой-нибудь пиджак, — сказала Геленка в передней. — Эта кельнерская рубаха засияет в ночи, как звезда.

— Намокнет и потемнеет, — возразил Губерт, — дождь еще не перестал.

Они вышли.

Ребята стояли в подворотне в две шеренги. Костер уже погас. Было темно и холодно. Лиц разобрать было невозможно. Анджей вывел ребят и построил их перед домом на тротуаре. Дождь шумел ровно и спокойно. Мелкие капли со всех сторон хлестали выходящих, рубаха Губерта сразу же промокла.

Несмотря на дождь, танки на Шпитальной продолжали гореть. Раскаленные плиты брони то ярко вспыхивали, то меркли. И эти вспышки слабо освещали темную улицу.

— Куда ты их ведешь? — шепотом спросил Губерт. Его это не интересовало, но он вдруг очень захотел наклониться к Анджею, ощутить близость его плоти, почувствовать, что тот существует. В этом вопросе было и «прости» и «до свиданья». Но Анджей по-прежнему стоял выпрямившись.

— К гимназии Гурского, — ответил он.

Губерт повернул налево. Анджей остановил его.

— Будь осторожен, когда свернешь на Ясную, — предостерег он Губерта.

Геленка пошла прямо.

— До свиданья, — тихо сказала она и подняла руку.

Но этого ее жеста никто уже не видел.

Анджей остался один. Было тихо и темно. Только раз кто-то выстрелил у Прудентиала. Ребята стояли под дождем в две шеренги. Анджей вернулся к ним. Он чувствовал, что им очень не по себе.

— Ну, мальчики, — сказал он, — вперед, за мной!

Когда по улице Гортензия они подошли к гимназии Гурского, навстречу им внезапно грянул залп. Их поджидали.

VII

Едва Губерт, Анджей и Геленка скрылись в голубоватой темени дождливой ночи, разойдясь в разные стороны, в ресторане на улице Бодуэна появился Казимеж Спыхала. Двери на лестницу были открыты. Казимеж прошел несколько комнат, темных и освещенных, и наконец оказался в спальне Эльжбеты. Певица сидела на тахте, бессмысленно уставившись на пламя свечи, стоявшей перед ней на маленьком столике. Казалось, она позабыла обо всем на свете.

— Не было ли здесь Анджея или Геленки? — спросил Спыхала.

— Да, да, — словно очнувшись ото сна, ответила Эльжбета, — только что ушли.

— Куда?

— Не знаю.

В этот момент со стороны гимназии Гурского донеслась стрельба.

— Вот видите, — сказала Эльжбета, делая неопределенный жест рукой. — Они, наверно, как раз туда и пошли, где стреляют. Анджей был в мундире.

— В каком мундире? — неприязненно спросил Спыхала.

— У него орел был на шапке, — ответила Эльжбета.

— Орел! — Спыхала пожал плечами.

— Не все ли равно, — сказала Эльжбета. — Вечно вы что-нибудь прицепляете к шапкам и стреляете друг в друга. Всегда!

— Кто мы? — Спыхала вышел из себя.

— Вы, мужчины, — сказала Эльжбета. Она медленно поднялась с дивана, взяла свечку, переставила ее к огромному трельяжу и принялась поправлять на себе зеленый атласный халат. Сейчас она походила на мадам Баттерфляй.

Зачем вы пришли сюда? — спросила она наконец. — Ваше место не здесь.

— Меня Оля сюда прислала. Она беспокоится о детях, говорит, они будут здесь.

— Оля?

В тоне, которым Эльжбета произнесла это имя, было и удивление, и презрение, и неприязнь. Спыхала вздрогнул.

— Она думала, что они зайдут сюда. Анджей частенько бывал здесь, в последнее время.

— Он считал наш ресторанчик своей конспиративной квартирой.

Спыхала внимательно посмотрел на Эльжбету. В ее голосе, в необычном для нее лексиконе было что-то тревожное. Он подумал, что она пила.

— Пани Эльжбета, — сказал он, — что с вами?

Эльжбета отвернулась от зеркала. Молча показала на столик, за которым только что сидела. На нем стоял графин водки.

— Вы пили? — Казимеж утвердился в своих подозрениях.

— А что мне делать? — засмеялась певица.

— Пани Эльжбета! — огорчился Спыхала.

Эльжбета набросилась на него:

— А что мне делать? Что мне осталось? Откуда вы здесь взялись? Вы должны быть сейчас в каком-нибудь штабе. В полной безопасности, когда другие гибнут.

— Я там, где надо, — холодно проговорил Спыхала. — Я заглянул на Брацкую, чтобы справиться о детях.

— Оля на Брацкой?

— О детях Оли. Оля на Брацкой. Одна панна Текла не вернулась. Дома никого нет.

— Здесь тоже никого нет. Все ушли, даже Генрик. Сидим тут, две старые женщины. Мне кажется, настала наша последняя спокойная ночь. Последняя для многих людей. Что вы натворили?

— Я? — холодно спросил Спыхала.

Его самого удивило, что он стоит тут и слушает эту теряющую рассудок женщину.

— Я не люблю, когда вы приходите ко мне, — вдруг проговорила Эльжбета совершенно трезво, медленно подходя к Казимежу, — я не люблю, когда вы здесь. Вы похожи на ворону. У вас уже волосы на висках седеют, а вы похожи на ворону. Когда я приехала тогда в Одессу и увидела вас рядом с Юзеком, я подумала: о, нехорошо! Юзек тогда был очень красив. Помню, он вошел в салон, когда я уже пела, и сел на краешек стула. И помню, что голос мой вдруг стал еще нежнее. Понимаете? Нет, вам этого не понять. Вы никогда не пели. Он уже тогда был красив, а ведь сколько ему было тогда? Пятнадцать лет. Кажется, пятнадцать лет… А потом Оля пела для вас ту же самую песню, и вы слушали и плакали…

Спыхала протестующе покачал головой.

— Не плакали, так вам хотелось плакать, все равно, — продолжала Эльжбета, — а потом вы ее бросили. И она плакала. Все мы плачем. А теперь Анджей, такой красивый, такой необыкновенный, ее сын. Видели вы его сегодня? Вы видели, как он красив? И вот теперь в него стреляют. Он стоит в ночи, в темноте, и в него стреляют. Убьют его. И кто убьет? Немцы? Это вы его убьете! Ведь вы и Юзека убили! Понимаете? Вы убили Юзека, убили, убили… Вы убили моего Юзека!..

Эльжбета стояла уже совсем близко от Казимежа и, твердя эти слова: «Вы Юзека убили!» — колотила Спыхалу по плечу своим маленьким кулачком, и в этом порыве было и отчаяние и исступленье. Эльжбета, стоявшая перед Спыхалой с пылающим лицом и растрепанными седеющими волосами, показалась ему безумной. Он схватил ее молотящий кулачок и сжал в своих больших, костистых руках.

— Не бейте меня, — проговорил он без улыбки, — я совсем не заслужил этого.

— Все вы это заслужили. Это же страшно.

— Необходимо, — серьезно сказал Спыхала.

— Единственная ценность, которая есть у нас, — это жизнь. — Эльжбета снова отошла к зеркалу.

— Собственная жизнь и, может, чужая? — вновь гамлетовским тоном проговорил Спыхала.

— Вы ужасны. — Эльжбета села на тахту. — У меня такое впечатление, что вы никогда не бываете самим собой.

Дверь, ведущая во внутренние комнаты, отворилась, и на пороге появилась какая-то длинная фигура в светлом одеянии.

— Кто тут? Эльжбета, ты здесь? Почему так темно?

— Я здесь, Роза. — Эльжбета снова отошла к зеркалу. Стала приглаживать волосы.

— Где это так стреляют? — спросила Роза.

— Не знаю, дорогая, восстание идет.

— И кто это так стреляет?

— Не знаю. Наверно, наши и немцы.

— Кто здесь еще? — спросила графиня Казерта, тараща свои почти совсем ничего не видящие глаза.

— Пан Спыхала пришел. — неприязненно ответила Эльжбета.

— Пан Спыхала? Это тот самый, что с Марысей Билинской приезжал в Палермо?

— Тот самый, — басом ответил Спыхала.

— О, а вы помните Палермо?

Графиня, словно призрак, двинулась вперед. Она была в светлом, сверкающем халате.

— Вы помните мой дом в Палермо?

— Плохо. Я был там так недолго.

— Да. Это когда мама умерла. Там еще случилось что-то с этими драгоценностями. Вы очень любили Марысю… — убежденно проговорила графиня.

— Ах, Роза, — сказала Эльжбета.

Роза стояла в свете свечи. Несмотря на преклонный возраст, на подслеповатые выпученные глаза, она показалась Казимежу красивой, красивой этим своим аристократическим безобразием. В ней было что-то зловещее.

— А почему вы не поехали с Марысей? — спросила вдруг графиня.

Спыхала молчал.

— Почему? Марыся сейчас в Палермо. Алек писал этой — как бишь там ее зовут? — панне Бесядецкой, кажется…

— Бесядовской, — поправила Эльжбета.

— Да, да, Бесядецкой. Алек писал, но не из Лондона. Я уж не знаю откуда. А пан Спыхала здесь зачем? — обратилась она вдруг к Эльжбете за разъяснением.

— Он ищет Анджея и Геленку…

— Ага… — протянула Роза таким тоном, словно в простой этой фразе она не поняла ни слова. — Хорошо. А вы очень любили Марысю? Жаль, что вы не могли на ней жениться…

— Ты очень неделикатна, Роза, — попробовала вмешаться Эльжбета.

— Нет, нет. Отчего же? Во время войны все должны быть искренними. — Роза говорила с забавным иностранным акцентом. — Вы любили Марысю. Что же в этом плохого? Я и сейчас люблю. Никогда в жизни не любила, а сейчас вот люблю. Я прямо сама не своя от этой любви.

Эльжбета вышла из себя.

— Роза, дорогая, — резко повернувшись, проговорила она, — ты и вправду болтаешь, как помешанная. Иди-ка лучше в свою комнату. Ложись. Andate in letto[95], — добавила она. Вероятно, это были слова из какой-то оперной арии.

— Вы, княгиня, не боитесь своих чувств, — проговорил Спыхала и неожиданно для самого себя уселся на стул.

Эльжбета забеспокоилась.

— Правда, Роза, тебе надо отдохнуть. Неизвестно, что нас ждет завтра.

Но княгиня не слушала ее. Она села на диван против Спыхалы и взяла его за руку. Пальцы у нее были потные и холодные.

— Скажите, — заговорила она, — вы сражаетесь? Сражаетесь. А это очень опасно для немцев?

Эльжбета возмутилась.

— Но, Роза, что ты говоришь?

Слыхала инстинктивно отпрянул.

— Когда сражаются в тесном городе, то это очень опасно для обеих сторон.

— А то у меня есть здесь один друг немец, он из баварской семьи, Виттельсбах, вы знаете. Я боюсь за него. C’est un cousin de mon mari[96].

— Нам-то какое до этого дело, Роза? — проговорила Эльжбета.

— А мне есть дело. Меня тревожит, что вы стреляете в немцев. И то, что немцы стреляют в вас, — тоже. Что вы хотите? Это естественная реакция. Все в жизни — естественная реакция. Натура — это самое главное. Нельзя противиться натуре, — добавила она таким тоном, словно сделала поразительно важное открытие, — а мы всегда противимся натуре. Натура потянула меня сюда. Зачем я сюда приехала? Вы помните, как красиво у нас в Палермо, на нашей улице, на виа делла Либерта. Помните? На виа делла Либерта. Libertà — по-нашему «свобода». Вы понимаете: della, della libertà.

— Tu divagues[97], — проговорила Эльжбета.

— Потому что все сходят с ума из-за этой libertà. У нас чернорубашечники пели: della, della libertà.

Она хотела уйти, но Спыхала задержал ее.

— Послушайте, — сказал он, сделав шаг в ее сторону, — может, у вас есть какие-нибудь вести от Марыси?

Роза остановилась и смерила Казимежа взглядом с ног до головы.

— Я не переписываюсь с пани Билинской, — сказала она. — Я считаю, что по многим причинам не могу этого делать.

Эльжбета потеряла терпение.

— Ох, Роза, — сказала она, — иди же, наконец, к себе, прошу тебя. Нельзя говорить такие вещи, — добавила она, чуть не плача.

— Как хочешь, — ответила Роза, — сейчас пойду. Так ты не знаешь, где это стреляли? — добавила она, уходя.

— Знаю, — зло ответила Эльжбета, — в гимназии Гурского.

— Что за времена, — выходя, вздохнула княгиня, — в гимназии стреляют из винтовок!

— Пан Казимеж, — обратилась Эльжбета к Спыхале, — освободите меня от этой женщины.

Спыхала выпрямился.

— Я должен ее застрелить?

— Ах, нет! Губерт хотел ее застрелить. А я, идиотка, не дала.

— Вы немножко преувеличиваете, — попробовал улыбнуться Спыхала.

С улицы Гортензия все еще доносилась стрельба.

В пустых комнатах вдруг раздались гулкие шаги. Кто-то блуждал в потемках, наконец нашел дверь в комнату Эльжбеты и локтем толкнул ее. Дверь резко распахнулась, и маленький Кацусь едва не растянулся на пороге.

— Пани, пани! — закричал он, не очень-то хорошо владея собой.

Обе руки его были вымазаны чем-то красным и густым. Словно он раздавил в руках банку с вареньем. Эльжбета и Спыхала вскочили.

— Что случилось?

— Ты ранен?

— Нет, это не моя кровь. Пуля у меня шапку сорвала. Ну идите же, идите скорей… — сказал он, обращаясь к Спыхале.

— Что? Куда?

— Я вел пана поручика, а он упал и лежит. Здесь, около Веделя. Я не могу сдвинуть его с места. Идите же скорей!

Спыхала направился к дверям.

— Хорошо, тогда ступай впереди. Только осторожно, а то темно.

— На дворе светлей, — сказал Кацусь более твердым голосом, — те танки горят еще.

Эльжбета, казалось, начала трезветь.

— Это Анджей? — спросила она.

— Да, наверно, Анджей, — ответил Спыхала уже в дверях.

— Да, поручик Анджей, тот, который только что здесь был. — Голос Кацуся доносился из темноты. — Он ведь шел, а теперь лежит, и я не могу сдвинуть его с места.

На лестнице, в темноте, сидели какие-то люди. Их было много, Казимеж с трудом пробирался вниз.

— Что вы тут делаете? — спросил он.

— Ждем, — прозвучало в ответ. В голосе сказавшего это слышались скорбь и ирония.

В углу двое при свете фонаря, в который была вставлена свечка, отбрасывавшая свет на их склоненные лица, играли в карты. В их руках шелестели банкноты, золотая монета с тихим звоном ударилась о каменную ступеньку. Это были спекулянты валютой с Варецкой площади.

— Чего вы ждете? — спросил Спыхала.

— Лучших времен, — отозвался чей-то голос из другого темного угла.

Только в самом низу, в подворотне, Казимеж почувствовал прикосновение пушистого меха. Рядом с ним шла Эльжбета.

Казимеж наклонился к ней. Прошептал:

— Вернитесь. Зачем вы пошли?

Но Эльжбета, казалось, снова впала в какое-то беспамятство.

— Я не видела, как упал Юзек, — говорила она, — я не видела, как он упал.

Спыхала плотно сжал губы в темноте.

— Юзек упал на ворох люцерны, — сказал он скорее всего самому себе, — я видел его уже после боя.

Кацусь бежал впереди, как автомат, повторяя одно и то же жалобным, плаксивым голосом:

— Идите, идите!

Не соблюдая осторожности, прошли они по Шпитальной. У магазина Веделя Кацусь опустился на землю.

— Пан поручик! — проговорил он резко, более твердым голосом. — Пан поручик!

Спыхала наклонился. На тротуаре вниз лицом лежал Анджей, без шапки, волосы спутались. Слабый свет догоравших уже танков доходил и сюда. Эльжбета упала на колени.

— Что вы делаете? — неуверенно проговорил Спыхала.

Он просунул руки под тело и перевернул его лицом вверх.

Эльжбета склонилась над ним. Анджей был мертв. Спыхала встал и откашлялся.

Кацусь ничего не понимал.

— Скажите, — повторял он, — это труп? И больше уже ничего? И больше уже ничего?

Спыхала поло-жил ему руку на плечо.

— Пан поручик мертв, — сказал он мягко.

Эльжбетка еще ниже склонилась над лицом Анджея. Его огромные голубые глаза были раскрыты. В их белках поблескивало розовое пламя догорающих танков.

Глава шестнадцатая Эпилог и продолжение Перевод М. Игнатова

I

Было шесть часов. Как и всегда в эту пору, Рио окутывал густой голубоватый сумрак, и, пока не вспыхнули фонари, был виден широкий простор океана и высокие волны, которые подымались из глубин и шли к берегу. Было очень жарко, хотя недавно прошел дождь. Пан Голомбек сидел на веранде маленького домика, прилепившегося к горе над амфитеатром великолепных зданий Копокабаны, и тяжело дышал, уставясь на синий простор, видневшийся из-за кровель. Впрочем, он не понимал, на что смотрит, и даже не знал, что с ним творится. Однако овладел собой, поднял руку и включил электричество. Свет лампы выхватил из мрака деревянную мебель и циновки, устилавшие веранду. В домике никого не было. Вычерувна и Колышко только что ушли в город, они готовили какой-то спектакль.

Перед уходом отчаянно вздорили. Колышко объяснял Галине, что ей не следует занимать в спектакле, который они устраивали, некоего польского актера; он скомпрометировал себя сотрудничеством с немцами и совсем недавно приехал в Бразилию. Галина издевалась над щепетильностью Керубина.

— Ты спятил! Я, что ли, ношусь с его коллаборационизмом? И еще неизвестно, что бы делал ты, если бы остался на родине, — говорила она своим низким голосом, надевая в передней шляпу с вуалью, точно на нее не действовала чудовищная жара экзотического города.

Колышко не уступал.

— Но ты же не сможешь играть на родине, когда мы вернемся, — сказал он запальчиво.

Вычерувна остановилась перед ним и смерила его взглядом с головы до ног.

— Почему ты всегда говоришь вещи, в которые сам не веришь? — спросила она, цедя слова сквозь стиснутые зубы. — Ведь ты прекрасно знаешь, что мы не вернемся на родину. Ну что мне там делать?

— Шифман{104} писал тебе, — бросил Керубин уже менее уверенно.

— Плевать мне на его писанину, я не желаю играть для большевиков, — безапелляционно заявила Вычерувна, — буду играть здесь!

— Ты не знаешь португальского, — заметил Колышко. — Торчим тут четыре года, а ты ни словечка не выучила.

— И все-таки выучу, — упрямо возразила актриса. — Через год выступлю в «Электре» на португальском языке. Они тут никогда еще не видывали «Электры», посмотришь, как все завоют от восторга…

— Пан Франтишек, — обратился Керубин к Голомбеку, — мы выйдем на минутку в кафе, надо обсудить предстоящее выступление Галины. Вы посидите дома?

Голомбек буркнул:

— А куда мне идти?

— Что будет на ужин? — спросила Галина пана Голомбека, который, по-видимому, исполнял в доме роль интенданта.

— А что еще может быть? — безразличным тоном ответил пан Франтишек. — Будет чай, вяленое мясо, фрукты, сыр…

— Вы принесли булочки из своей пекарни?

— Во-первых, не моей, а той, где я работаю, — проворчал Голомбек, в голосе которого совсем не было прежней мягкости. — А булочки принес.

Вдруг выражение его лица изменилось, он улыбнулся и произнес уже другим тоном:

— Не только булочки. Сегодня я испек несколько тортов по моим давнишним рецептам. Пусть посмотрят… Только вот мука у них подгуляла… Но мне удалось раздобыть немного пшеничной муки для бисквитного слоя… А начинка кофейная. Один такой тортик я принес. Кофе тут действительно приличный.

Галина расчувствовалась и расцеловала пана Франтишека в обе щеки.

— Вы добряк до мозга костей, — сказала она. — Что бы мы без вас делали? Трудно даже представить…

Она заметила белый конверт в руке пана Голомбека.

— Что это такое? Письмо? Вы получили письмо, пан Франтишек? От кого?

Пан Голомбек как-то потусторонне и рассеянно поглядел на письмо, которое держал в руке, и ответил с некоторым колебанием:

— От жены.

— От жены? — Галина удивилась. — Первое после войны? Верно?

— Первое, — неуверенно ответил он.

— А что же она пишет? — осведомилась актриса просто из вежливости. Видно было, что это ее нисколько не занимает.

Голомбек смутился.

— Еще не прочел, — сказал он, заливаясь краской, — боюсь вскрыть.

— Боитесь? — цростодушно удивилась Галина и добавила с коротким смешком: — Вы настоящий чудак. Ведь там же могут быть важные новости.

— Конечно, могут, — сказал Франтишек, переминаясь с ноги на ногу. Видно было, что ему не терпится. Хочется побыть одному.

— Ну так идем, — сказала Вычерувна, беря Колышко под руку. — Любопытно, чем кончится дело с этим спектаклем.

И они вышли.

Голомбек глянул с балкона, чтобы убедиться, что они действительно ушли. И не помешают ему читать письмо. Он увидал их.

Они шли под руку вниз, к Копокабане. Вычерувна и Колышко являли собой странную пару, за которой любопытства ради бегали негритята, показывая на них пальцами. Галина в длинном черном платье из легкой ткани, в какой-то черной вышитой мантилье, в черной старомодной шляпе и густой вуали, закрывавшей ее огромные, волоокие глаза, глаза Афины-Паллады. Она плохо видела дорогу и потому спускалась осторожно — словно ступала по сцене, судорожно вцепившись в руку Колышко. Керубин в шляпе, в летней накидке, с тросточкой в руке, старательно застегнутый на все пуговицы, в перчатках, выглядел так забавно на бразильской улице, что даже пан Голомбек улыбнулся. Они двигались медленно, словно черные призраки в безмерно накаленном голубом сумраке, пока не исчезли там, внизу, откуда доносился перекрывающий шум города и клаксоны автомобилей плеск длинных волн океана. Здесь, наверху, их шум был слышен отчетливей, чем на побережье.

— Люди не от мира сего, — пробормотал про себя Голомбек. — Конечно, они не из этого мира, не с этой земли, — добавил он немного погодя, словно поясняя самому себе, — а с той, с моей земли.

И вдруг вспомнил, как Вычерувна приходила к нему в заведение, как покупала у него пирожные и говорила басом: «Я этой пакости никогда не ем, но мои актеры настоящие дети», — и принимала величественным жестом из его рук картонную коробку, старательно обернутую бумагой и обвязанную цветной ленточкой. Говорила: «Благодарю вас», — и выходила на улицу, а за окном был летний, солнечный, нежаркий день. И ему предстояло ехать в Пустые Лонки к Анджею… «К Анджею», — повторил он про себя, все еще не осмеливаясь вскрыть письмо жены.

Голомбек знал, что содержится в письме, но не хотел убедиться воочию, увидеть написанным черным по белому.

Пустые Лонки! Он отправится на прогулку с Анджеем, который возьмет его за руку и пойдет немного боком, широко шагая, чтобы поспеть за отцом., и будет задавать вопросы, на которые так трудно ответить. Позднее он и вовсе не сможет отвечать на вопросы сына. Анджей станет умнее его. А вокруг шумят деревья парка Пустых Лонк, и лесная дорога ведет к костелу… И тоска по всему минувшему и невозвратимому так перехватила ему горло, что пан Франтишек едва переводил дух.

Он вышел на веранду, что позади дома. Она служила ему и кабинетом, и комнатой отдыха. Обессиленно опустился в плетеное кресло и сказал себе почти вслух:

— Зачем я здесь? Что я здесь делаю?

Потом он окончательно овладел собой и вскрыл конверт. Прочел письмо, но ничего не понял.

Голомбек долго сидел на своей веранде, задыхаясь от невыносимого зноя и смотрел на синеватое небо.

— Нет, — вдруг сказал он себе, — это неправда.

И снова ему почудилось, будто он сидит на крыльце дома в Пустых Лонках в таком же плетеном кресле и Анджей примостился у его ног. Уже почти совсем темно, такая же синеватая мгла, только гуще, и ночь веет свежестью, как это бывает только в Польше. И Анджей, только уже почти взрослый, говорит ему:

— Отец, ты должен еще раз прочесть письмо.

— Зачем? — произносит вслух пан Франтишек. — Я и так все знаю.

— Прочти, отец, — говорит еще раз Анджей, — ведь все это правда.

— Нет, неправда, — упрямится пан Франтишек. — Я еще хочу тебя увидеть…

— О, если бы это было возможно, отец…

И пан Франтишек начинает плакать. Слезы льются беззвучно, застилая глаза, стекают по щекам, которые уже не так круглы и румяны, как прежде. Тянется это долго. Он достает платок, вытирает лицо, глаза… Приходит в себя…

В другой руке он все еще держит листок бумаги. Письмо невелико. Он протирает платком очки и во второй раз перечитывает бледные слова, выведенные на бумаге:

Варшава, 8 августа 1945 года.

Мой дорогой Франек!

Число поставила в Варшаве, но письмо это пишу уже в Миланувеке. Я была сегодня в Варшаве, на улице Чацкого, где всю оккупацию жили немцы. Только после восстания они сожгли этот дом. Я надеялась, что найду там хоть что-нибудь. Думала прежде всего о фотографиях, ведь у меня даже нет фотографии моих детей. Не буду на старости лет знать, как они выглядели, поскольку чувствую я себя крепкой и сильной и полагаю, что проживу еще долго, как тетя Эвелина.

Адрес твой получила от Шифмана, так как знаю, что ты живешь вместе с Вычерувной и Керубином. Даже представить себе этого не могу! Предполагаю, тебе известно, что всех наших детей нет в живых. Плохие вести всегда долетают на крыльях. Но почему ты не даешь о себе знать? Почему не объяснил мне, по какой причине бросил нас под Седльцами? Знаешь ли ты, что Антек пришел к бабке через десять минут после нашего отъезда? Больше он уже не возвращался в Варшаву, был учителем в подпольной деревенской школе и погиб в 1942 году, до сих пор не знаю точно, при каких обстоятельствах. Анеля с некоторых пор живет здесь. Твоя матушка скончалась совсем недавно, нынешней весной. Но Анеля ничего не знает об Антеке, только друг Антека сообщил ей и принес его бумажник и часы. Даже не знаю, где он похоронен. Остальные наши дети лежат на Повонзках. В мае была эксгумация, поскольку прежде они лежали во дворе на Брацкой, 20, возле особняка Билинских, где мы жили во время оккупации. Я все восстание пробыла одна в доме с пани Шиллер, которая умерла своей смертью. Дети погибли друг за дружкой, Анджей первого, а Геленка второго августа, лежали несколько дней на улице, только потом Спыхала принес их, и мы их похоронили, вместе похоронили, были при этом пани Шиллер и Эльжбета, которая не расставалась с нами в те ужасные дни. Эльжбета неожиданно очутилась в Польше в конце августа тридцать девятого года, да так и осталась. Теперь поехала в Лондон. Детей было трудно узнать, поскольку они несколько дней пролежали на солнце. Спыхала намаялся, пока дотащил их, было это ночью, и не очень стреляли. Потом я его уже не видела. Был в лагере, а после войны якобы уехал в Англию. Вскоре после погребения наших детей все ушли, то есть мы, женщины, а мужчины еще остались. Особняк немцы подожгли. Геленка перед восстанием одно время скрывалась у Януша в Коморове, но немцы ее там выследили, и ей пришлось бежать в Пущу Кампиносскую. Жаль, что она там не осталась, но этот отряд, при котором состояла Геленка, рассеяли, ей пришлось вернуться в Варшаву, и была она связной. Она ехала по Брацкой на велосипеде, а немец выстрелил в нее с крыши, пуля попала в лоб, больше ран не было. Немец хорошо стрелял. Януша тогда застрелили в Коморове. Ядвига теперь там хозяйничает и дожидается возвращения Алека, которого пан Шушкевич считает единственным наследником. О каких вещах еще думают люди!

Теперь я живу в Миланувеке с Анелей и, в сущности, на ее иждивении, поскольку она работает на шелкоткацкой фабрике. Кошекова тоже часто сюда приезжает и помогает мне, дом их на Праге уцелел, муж по-прежнему работает по мебельной части, а на мебель теперь большой спрос. Хлопот у меня не так уж много, то приберусь в комнате, наведу порядок, пыль сотру, Анеля не очень аккуратная. Но у нас теперь есть радио, иногда слушаю музыку. Я совсем поседела.

Все думаю-гадаю, что ты собираешься делать? Приедешь ли к нам? Мне очень тебя недостает здесь, это верно, но если приедешь, то будем тут вдвоем мучиться. Я сама себе удивляюсь. Удивляет меня бессмысленность любой работы. Анджей так нам до конца и не мог простить, что мы тебя по дороге потеряли. Постоянно упрекал нас, что мы отца потеряли. Ссорился из-за этого с Геленкой, а ведь мы ни в чем не были виноваты. Впрочем, мы знали, что ты с сорокового года находишься в Бразилии. Анджей очень любил тебя. В этом месяце ему исполнилось бы двадцать пять лет. Интересно, женился бы он?

Геленка была очень, очень красивая, и многие ребята были в нее влюблены. Говорят даже, что Януш… Но, может, это сплетни да завидущие глаза Ядвиги.

Я ничего не нашла в нашей прежней квартире, сплошное опустошение, только в стенном шкафу в передней отыскала маленький фарфоровый чайничек, еще моей покойницы мамы. Знаешь, с таким голубым узором. Но голубой узор потемнел от жара и сделался коричневым. А чайничек целый, даже немного высохшей заварки сохранилось на донышке. Только-то осталось нам от нашей квартиры. Да что квартира, от всей жизни: только обгоревший чайничек. Не слишком ли мало? Все кажется мне таким несправедливым! Может, вернешься, сходим вместе на кладбище. Может, тебе удастся найти могилу Антека. Хотя зачем? Все они живут в наших сердцах, маленькие, потом подросшие, а потом совсем взрослые; ты их такими уже не знал. Это были очень хорошие дети.

Кланяюсь тебе, муж мой, и целую тебя, и прошу прощения, и благодарю.

Твоя жена Оля.

Пан Франтишек дочитал письмо и снова взглянул на голубой простор над крышами Копокабаны. Потом погасил свет и вышел, не затворив двери, миновал палисадник, где все издавало тяжелый, влажный, гнетущий запах — белые гардении пахли так резко, что дух захватывало, — и по узкой, мокрой от дождя улочке, сбегавшей от «faveli» спустился к Авенида Атлантика.

С этой широкой, ярко освещенной великолепной улицы океан казался темным и куда более грозным, чем обычно. Ощущался разительный контраст между частицами цивилизации, заключенными в фонарях, тротуарах и домах, и безмерностью стихии. Пан Франтишек отыскал ближайшую лестницу и спустился на пляж. Широкая серебристая полоса песка отделяла его от воды, но океан здесь выглядел более естественным и мирным. В нише бетонированной дамбы, словно Аида и Радамес в подземном храме, целовалась какая-то юная парочка.

Пан Франтишек неторопливо, без единой мысли в голове пересек пляж и остановился там, где языки пены веерами распластывались на берегу. Он глянул на далекий темный горизонт. Вдали что-то вздымалось, точно парус, и, огромное, плотное, напрямик двигалось к берегу. У самого песка на парусе появлялась белая бахрома, и волна, переламываясь справа налево, опадала с шелестом и била из последних сил о берег почти у ног Голомбека.

Взбудораженная вода приносила смрад гнилых водорослей и тот прилипчивый, чуточку аптечный запах, который донимал Франтишека с момента прибытия в Бразилию. Чувствовалось, что вода прогрета, от нее веяло тропическим теплом.

Голомбек наклонился и окунул руку в воду. Она была как в ванне. Он не заметил, что в опущенной руке держит письмо Оли. И когда поднял ее, намокший листок бумаги сник, как пойманная бабочка. Машинально разжал пальцы, но письмо не выпало. Снова окунул руку в воду, и листок закачался на волне.

— Что я делаю? — громко произнес Голомбек.

Письмо колыхалось на воде и уплывало от него. На мгновение исчезло в тени и опять появилось.

— Пусть себе тонет, — то ли сказал, то ли подумал Франтишек, — ведь в нем ничего нет. В письме нет ничего важного, ибо все ложь.

Но едва листок на секунду скрылся в тени водяного вала, Франтишек рванулся и хотел поймать его. Намочил ботинки.

Письмо мелькнуло в толще новой волны и отпрянуло. Франтишек потянулся, но письмо, как живое, ускользнуло из-под самой его руки.

— Смотри, какой-то тип напился и лезет одетый в воду, — услыхал он у себя за спиной слова, произнесенные на настоящем кариокском наречии.

Вероятно, целующаяся парочка вышла из своей норы и остановилась позади него на пляже. Остальные их слова заглушил шум разбивающейся волны. Письмо снова отпрянуло, как живое.

— Нет, нет! — теперь уже во весь голос отчаянно выкрикнул пан Франтишек и ринулся вперед, погружаясь по колена. И захлопал руками по воде, вдруг сообразив, что лишь играет в погоню за письмом, а на самом деле не хочет его выловить.

— Нет, нет, нет, — повторил он тише, уходя все дальше от берега, но не погружаясь глубже: дно здесь не понижалось на большом расстояний. — Нет, нет, — бессмысленно пробормотал он, даже поймав письмо. Устремляясь вперед, шлепая по воде, которая наконец становилась все глубже, Голомбек скатал мокрую бумагу в трубочку, скомкал, растер в пальцах. Ему хотелось уничтожить Олино письмо без остатка, вычеркнуть из жизни, чтобы его совершенно не было.

А потом, когда уже и следа бумаги не осталось на ладонях, омытых соленой водой, он поднял руки и, по-крестьянски обхватив голову, замотал ею из стороны в сторону, бормоча:

— Нет, нет, нет… Судьба, судьба, судьба…

И так, держась руками за голову, он рухнул в набежавшую волну, которая подхватила его, подняла, подбросила вверх, а потом потянула в глубину.

Юная парочка на берегу только теперь подняла тревогу;

— Человек, пьяный человек утопился!

II

Весной 1947 года Алек вернулся в Польшу. Хоть и трудно было осуществить это решение, Билинский считал его правильным. В Гдыню он приехал в конце апреля, а в начале мая, переждав у моря майские праздники, двинулся в Варшаву. Зима отступала неохотно, и весна, поздняя и холодная, затягивалась, как тяжелые роды. Листва едва показалась на деревьях, от утренников побурел и осыпался запоздалый цвет черешен, промозглый ветер дул целыми днями. Ничего не соображая и испытывая, пожалуй, только удивление от того, что вокруг неумолчно звучит польская речь, Алек ранним утром очутился в столице — опять на временном вокзале. Всю свою жизнь, с первого приезда в Варшаву, которого он, разумеется, не помнил, он оказывался на «временном вокзале» — в огромном деревянном бараке, поставленном на несколько лет, пока не достроят главный вокзал. Когда он вошел в это большое и грязное сооружение, у него сжалось сердце.

«Столько лет строили вокзал, и ничего из этого не вышло, — подумал Билинский. — Снова, черт побери, времянка».

Он пробрался сквозь толпу, которая показалась ему экзотической, словно на Востоке, и с чувством англичанина, прибывшего в самую захолустную колонию, вышел на привокзальную площадь. Один из носильщиков бросился к нему.

— Вы вернулись? — спросил он, явно не зная, как теперь следует обращаться к Билинскому.

— А вы по-прежнему все носите?

— Для меня мало что изменилось, — сказал носильщик. Это он всегда подносил вещи Алека к его «охотничьему» поезду. — Я тоже вернулся, — добавил носильщик.

— Издалека? — осведомился Билинский.

— Я был в Маутхаузене.

Билинскому это слово почти ничего не говорило. Кажется, так назывался один из концентрационных лагерей. Алек сел в какую-то скверную пролетку, но, собственно, понятия не имел, куда ехать. В Варшаве у него никого не было. Город казался огромным, отталкивающим, грязным пепелищем. Адрес пани Ройской, жившей теперь в Миланувеке, был единственным, которым он располагал.

— Ходит ли электричка до Миланувека? — спросил Алек извозчика.

— Ходит. Чего бы ей не ходить? Всю войну ходила.

— Тогда везите к станции, на угол Новогродской.

Поезда до Миланувека не было. Впрочем, Алек не хотел беспокоить Ройскую слишком рано. Он зашел перекусить в какое-то маленькое кафе рядом со станцией. Спросил, что можно получить на завтрак. Женщина, которая подавала к столу и лицо которой показалось ему очень знакомым, хотя он и сам не знал почему, приветливо улыбнулась.

— Все, что угодно, — ответила она.

— Яйца. Можно? И кусок ветчины. И чаю. — Алек перечислял все это как нечто нереальное. За несколько дней, проведенных у моря, он еще не привык к тому, что здесь так легко можно было достать любые продукты. В Англии дело обстояло иначе.

— Вы недавно вернулись? — осведомилась официантка, глядя на его мундир с нашивкой «Poland».

— Сегодня, — улыбнулся Алек.

— А ваша матушка? — спросила она.

Алек с удивлением посмотрел на нее. Да, он не ошибался, это была Лиля. Их дальняя родственница. Однажды он видел ее на охоте в Давидгрудеке. Билинский встал и поздоровался с ней.

— Comment ça va?[98]— проговорил он небрежно.

— Comment ça va, — ответила она. — Je suis contente. Je travaille[99].

Лиля показалась ему очень красивой. Давно он не видал польских девушек.

— Лиля, давай завтрак, — выпалил он вдруг. — Я голоден, как волк.

— Думаю, что тебе стоило бы еще поголодать, — сказала Лиля и пошла за завтраком.

— Есть тут у тебя какие-нибудь знакомые? Или родственники? Зачем ты приехал? — спросила она, ставя перед ним ветчину.

— Нет никого. Решительно никого. Я еду в Миланувек к «тете» Ройской.

Лиля поморщилась.

— Ты знаешь, Валерек…

— Знаю, знаю. А сама Ройская?

— Ах, конечно, нет. Когда вернешься в Варшаву, зайди ко мне. Я живу на Мокотове. — Она сказала адрес.

— Вот видишь, у меня уже есть один знакомый дом, — сказал Алек.

— Да, но теперь некогда водить знакомства, — нравоучительным тоном изрекла Лиля и отправилась на кухню за вареными яйцами.

Окно ресторанчика было открыто настежь. В него вливались звуки чудесного высокого голоса, поющего арию из «Мадам Баттерфляй». Это была пластинка, которую проигрывали в лавочке напротив. И лавчонка и кафе соседствовали с какими-то громоздкими, облупленными развалинами. Немного подальше, у станции электрички, звенели струны. Это квартет инвалидов играл на банджо и гитарах сладострастное танго «Звезда над Рио», которое о многом напоминало Алеку.

Под самым окном стояли бабы с огромными корзинами красной редиски и, брызгая на нее водой, приговаривали: «Редисочка, как роза…» Подростки в коротких штанах, нарядные женщины, рабочие и служащие со станции быстро проходили по улице. Было очень шумно, пыльно, солнечно и оживленно. Алек, захваченный внезапным порывом изумления, вновь почувствовал, что ничего не понимает и не находит здесь для себя места. С трудом он отделался от этого тягостного ощущения.

— Не всегда тут будет весело, — сказала ему Лиля на прощание, еще раз пригласив зайти.

Билинский вышел на улицу. Со стороны Маршалковской послышался хор бравых голосов. Солдаты шли по мостовой и пели, отбивая шаг. Песня была совсем незнакома ему.

— Неужели? — сказал он самому себе. — Опять армия? Все da capo?

На тумбах и заборах заметил огромные белые афиши: «Ансамбль песни и пляски под руководством Барбары Будной…» Улыбнулся.

— Еще одна знакомая фамилия, — прошептал он.

Со своим маленьким сундучком и солдатским мешком Билинский забрался в вагон электрички. В такую рань в сторону Миланувека пассажиров ехало мало. Электричка с грохотом прокатила, как по аллее, среди руин и высоких куч мусора и остановилась на границе города. Завалы битого кирпича сменила зелень полей. Алек все время точно грезил наяву, все казалось ему, как и лицо недавно встреченной кузины, очень знакомым, но вместе с тем отгороженным завесой стольких событий и поэтому чужим.

Так он проехал за Михаловицы, где пейзаж за окном вагона из пригородного превращается в деревенский.

Только в Новой Вси Алек вдруг увидал длинный зеленый луг, ярко-изумрудный, с полоской голубой воды, убегающей к горизонту. По ярко освещенному лугу бродили пасущиеся рыжие лошади. Они казались почти красными в лучах восходящего солнца и на зеленом фоне. «Я написал бы их киноварью», — вдруг подумал Билинский. На краю луга, у самой насыпи, стоял огромный индейский петух, распуская хвост, волочил крылья по земле и выставлял напоказ раздутую, в коралловом ожерелье шею. Притопывал то одной, то другой ногой, а перед ним застыла изумленная и напуганная, слегка вскинув голову, точно ее поразил вид великолепного и чужого самца, маленькая, серая, простая домашняя курица. Алек рассмеялся, но, собственно, картина была скорее трогательной — и это солнце над лугом, и рыжие лошади, и голубой ручей, уходящий ниточкой в бесконечность, — все это совсем рядом со станцией электрички. Поезд тронулся, картина за окном смазалась и исчезла. Но зелено было всюду, и в канавах сплошным ковром желтели цветы калужницы. И вдруг что-то изменилось в нем самом: только здесь и совсем неожиданно он почувствовал себя в Польше. Очень его тронуло это открытие; и он повторял про себя: «Я дома, я дома, я дома…»

Никто никогда ему не втолковывал, что это и есть его дом. Никто не ждал его в этом доме. Тут не было ни родных, ни друзей. Не было даже где переночевать. Мать осталась там, в своем экзотическом mas, именьице, которое купила под Тулузой. Остальных прикончили, о смерти дяди он знал давно. Особнячок на Брацкой восстановлен, но занят каким-то учреждением. И все же только сейчас, увидав этот зеленый лужок с пасущимися на нем лошадьми, Билинский почувствовал, что жить сможет только здесь.

В Миланувеке он пошел по указанному адресу.

Дверь скромной деревянной виллы отворила ему девушка совсем молоденькая, лет пятнадцати, но уже сформировавшаяся и очень миловидная. Билинский представился ей.

— Ройская, — ответила она, подавая ему руку.

Алек стал соображать: которая же это Ройская?

Между тем девушка принялась объяснять, что бабуля сейчас на работе, но фабрика неподалеку, через несколько домов, и она сбегает к бабуле, и, может, кто-нибудь согласится ее подменить.

«Очевидно, это дочь Валерека нашлась», — решил Алек.

Девушка провела его в небольшую комнату, где стояли две железные кровати и неказистые стулья вокруг простого стола.

— Не удивляйтесь, что мы так живем, у нас все сгорело.

Алек сел.

— Я пошла, — сказала юная Ройская. — Может, и к тете Оле зайти, сказать, что вы приехали? Геленка ведь тоже погибла, — пояснила она.

— И ребята. Я знаю, — сказал Алек.

— Геленка и Анджей погибли во время восстания. Антек — в деревне, в лесу.

Алек не разбирался в этой номенклатуре, пришлось переводить себе, что означает это «в деревне, в лесу».

— Тетя Оля живет здесь с Анелькой, — добавила девушка.

— Хорошо, зайдите и к тете Оле.

Девушка умчалась. Алек оглядел комнату. На старом комоде за букетом маргариток стояла маленькая фотография в белой рамке. На ней был запечатлен подросток в рубахе и русской гимназической фуражке. Лицо почти совсем стерлось на выцветшей любительской фотографии, и Алек не мог разглядеть его черт. Если бы он обладал опытом своего дяди, то знал бы, что эта самая фотография украшала письменный стол пани Ройской на даче Шиллеров под Одессой.

«Это у них, как видно, не сгорело, — подумал Алек, ставя фотографию на место. — Но больше тут ничего не сохранилось от прежних времен».

В эту минуту раздались торопливые шаги и пани Ройская вошла в комнату. Ей уже стукнуло семьдесят, но она сохранила легкость движений, была по-прежнему стройна, только очень похудела и чуть сгорбилась. Взгляд ее прекрасных сияющих глаз был полон живости. Она обняла Алека.

Когда Ройская обнимала его, он заметил женщину, вошедшую следом за ней. Сперва она показалась ему совсем чужой. Холодные и окаменевшие черты ее были как-то неприятно заострены, а белые как снег волосы отливали металлическим блеском. Она походила на восковую фигуру. Алек с трудом догадался, что это Оля.

— Не угодно ли, — заговорила Ройская. — Малышка Зюня говорит мне: какой-то Билинский приехал. Какой еще Билинский? Да это же Алек, просто Алек! Садись, дитя мое.

Алек поклонился пани Голомбек. Потом сел. Взгляд Оли немного стеснял его: она смотрела на него не отрываясь. Он перевел взгляд на девушку. Та стояла за стулом бабки, смущенная, но улыбающаяся. Только сейчас Алек заметил, как она хороша. Черноволосая и смуглая, Зюня действительно походила на распускающийся цветок. Грудь у нее была невысокая, красиво очерченная.

— Вы работаете на фабрике? — спросил он Ройскую.

— В двух шагах отсюда. На шелкоткацкой. Наматываю нитки на шпульки. Дело немудреное. А эта еще учится в школе. — Она кивнула на Зюню. — Живем помаленьку.

Алек внимательно посмотрел на Ройскую. Ему почудилось, что какая-то тень промелькнула на ее лице.

— Как же вы управляетесь?

Но Ройская не ответила на вопрос, пропустила его мимо ушей.

— Хорошо, что вернулся. Поначалу тебе будет трудно. Очень трудно.

— Но ведь я дома…

— Это верно. Ты вернулся… а многие… Януш, мой Валерек…

Алек невольно взглянул на Зюню. Девушка покраснела и отвернулась к окну. Оля сидела на стуле прямо, с застывшим лицом. Неподвижный взгляд ее был устремлен в окно, на кусты жасмина, растущие перед домом. Ни единый мускул не дрогнул на ее лице.

Ройская говорила неумолчно. Она засыпала Алека вопросами:

— Как ты? А твоя матушка? А что это за домик под Тулузой? Я знала, — тут Ройская запнулась, — что она не вернется. Когда приехал? Что собираешься делать? Изучал в Париже архитектуру? Моя Зюня тоже мечтает стать архитектором… Постой, постой, сколько же тебе лет?

— Почти тридцать, тетя.

— Ого! Вон какой старый!

— Антек был на два года моложе Алека, — произнесла каким-то обыденным и абсолютно спокойным тоном Оля. Но от этих слов повеяло холодком. Помолчали.

— Как вы управляетесь? — повторил свой вопрос Алек, не находя иных слов.

— Кое-как. Да уж недолго мне управляться осталось. Кто вот только о Зюне позаботится? Был бы жив Юзек…

— Какой Юзек? — не подумав, спросил Алек.

— Мой Юзек, — сказала Ройская, показывая на фотографию, стоявшую на комоде. И по этому жесту, и по интонации чувствовалось, что Юзек навсегда остался для нее тем юнцом, каким погиб почти тридцать лет назад. — Мой Юзек… — повторила она. — Интересно, что бы он делал, если бы остался в живых?

Оля отвернулась к окну, и всем показалось, что она хочет что-то сказать. Но не проронила ни слова.

— Он был очень передовым человеком, — простодушно сказала пани Эвелина и вдруг спохватилась: — Ты наверняка голоден! Зюня, давай угостим Алека чаем.

— Чайник уже закипел, — сказала Зюня, и Алек отметил, что голос у нее звучный, низкий, грудной. Девушка вышла на кухню за чайником, а Ройская выдвинула ящик комода.

Потом она повернулась к Билинскому и Оле с салфеткой в руках и вдруг замерла. Глаза ее померкли.

— Это еще из Пустых Лонк, — проговорила Ройская, показывая салфетку. — Нет, — поправила она себя, — еще из Молинцов. Видишь, сколько людей умерло, а салфетка осталась. Уцелела.

Оля встала.

— Я помогу Зюне, — сказала она и ушла на кухню.

— Знаешь, — вдруг снова повеселела Ройская, обращаясь к Билинскому, — мне сказали, что меня разрешат похоронить в Пустых Лонках, на границе между парком и кладбищем, возле Юзека. В мавзолее есть место, но я недостойна лежать рядом с ним…

— Почему? — удивился Алек.

Но тут вошла Зюня с чайником, а за ней Оля.

— Сделать тебе яичницу, Алек? — спросила Оля и легонько, как бы украдкой, коснулась волос молодого человека.

У Алека ком подкатил к горлу.

— Хорошо, пожалуйста, — едва вымолвил он.

Ройская ловко застелила стол салфеткой.

— Одни умерли, а другие живут. Надо жить. Это самое главное, Алек. Надо жить.

И, стоя у стола, она окинула взглядом чайник, булки, Зюню, Олю, Алека, и глаза ее снова зажглись молодым блеском.

— Эта салфетка еще из Молинцов, — сказала Ройская, а потом добавила с улыбкой: — Я только так говорю. Ведь она в точности такая же самая, что была в Молинцах. Из Молинцов у меня уже ничего не осталось.

III

Когда Оля, выйдя под вечер от Ройской, вернулась домой, Анеля была уже у себя. Под предлогом, что приходится рано вставать, чтобы поспеть на фабрику, она всегда запиралась у себя, и не ужинала с пани Голомбек, и вообще, кажется, ничего не ела по вечерам, ибо, несмотря на тяжелую работу, начала толстеть.

Но на этот раз Оля не могла лечь, не обменявшись с Анелей хотя бы несколькими словами, и направилась в ее каморку. Хотела что-то сказать об Алеке или поведать историю этого молодого человека, которого знала больше, чем своих мальчиков.

Оля вошла в комнату без стука. Анеля сидела на кровати, держа в руке какой-то кусочек картона. Она неприязненно поглядела на Олю.

Оля пожалела, что зашла, но не хотела повернуть назад без всякой причины и не сказавши о дели своего прихода.

— Извини, Анеля, — начала она, — мне хотелось поговорить с тобой… Нет, даже не поговорить, а просто спросить, как тебе понравился Алек.

Анеля ничего не ответила, только спрятала кусочек картона в ящик ночного столика.

Оля насторожилась.

— Что это у тебя?

Анеля пожала плечами.

— Ведь вы же видите, — сказала она, — фотография.

— Какая фотография? — удивилась Оля.

Анеля молча выдвинула ящик и показала ей маленькую поблекшую карточку. Это была стершаяся и вдобавок плохо отпечатанная фотография молодого человека. На Олю глянули большие выразительные глаза.

Оля вздрогнула. Сотую долю секунды, какое-то мгновенье она колебалась, кто это — Антек или Анджей. Но от этой поистине мгновенной заминки даже сознание помутилось. Ей стало страшно: она уже не узнает своих детей.

Оля молчала, держа фотографию в руке. От наплыва чувств потемнело в глазах, и с минуту она не могла опомниться. Бешено колотилось сердце. Анеля приняла все это за волнение, вызванное фотографией Антека.

Наконец Оля, не проронив ни слова, протянула ей снимок и опустилась на единственный стул, стоявший в комнате.

— Видишь, Анеля, какая ты нехорошая, — произнесла она немного погодя, уже успокоившись. — Никогда мне не говорила, что у тебя есть фотография Антося. Ведь знаешь, что у меня не осталось ни единого снимка моих детей… Почему не сказала?

Произнося это — довольно бесцветным голосом и без всякого пафоса — Оля одновременно думала: «Господи, господи, господи, я уже не знаю, как выглядели мои дети, не узнала Антека. Приняла его за Анджея…»

И вдруг ощутила нечто вроде разочарования оттого, что это «только» Антек, сын, который взбунтовался против нее, и пожалела на какую-то долю секунды, что это не карточка Анджея. Ах, чего бы она не отдала за то, чтобы вновь увидеть лицо Анджея и его руки, как тогда, в кафе, когда с ним прощалась…

Анеля криво усмехнулась.

— Вы столько лет пробыли со своими детьми, — сказала она, — а Антек был моим всего несколько месяцев. Вы храните их образы в сердце, а я иногда забываю, как он выглядел.

«Значит, у всех память недолговечна?» — подумала Оля и вздохнула. Дружелюбнее взглянула на Анелю.

— И, наконец, — сказала Анеля, — я имею право на что-то свое, сокровенное. Мне не хотелось показывать вам эту фотографию.

— За это я и упрекаю тебя, — Оля встала и направилась к дверям, — именно потому я и сказала, что ты нехорошая девушка.

Анеля вдруг вскочила с постели и преградила ей путь к дверям.

— Так знайте же, что я в самом деле скверная. Я никогда вам этого не говорила. А ведь все случилось из-за меня.

— Что случилось из-за тебя?

Оля остановилась и посмотрела на исказившиеся черты Анели. Такой она ее еще никогда не видела. Были в лице ее боль, и вызов, и что-то очень неприятное и оскорбительное.

— Вы тоже хороши! — крикнула Анеля. — Это из-за вас Антек не хотел вернуться в Варшаву. Из-за вас убили его, убили… — Она вдруг осеклась и переменила тон: — И из-за меня.

— Как это из-за тебя? — встревожилась Оля. — Что ты говоришь, глупая!

— Это я дала знать немцам. Я вызвала их. И они приехали.

Оля схватила ее за плечо.

— Что ты городишь? Зачем? Как ты смеешь так говорить…

— Неужели я могла позволить ему путаться с этой Кристиной! Лучше могила.

Оля в исступлении трясла Анелю за плечи.

— Говори, — повторяла она бессмысленно, — говори.

— И еще позаботилась… — Лицо Анели окаменело от какого-то нечеловеческого напряжения. Она походила на безумную.

— Спятила! — крикнула Оля. — Помешалась!

— Я тогда помешалась. Я тогда помешалась. Вы ничего не знаете, а я помчалась следом за Антеком к Тарговским. Я там была до того самого дня, как немцы приехали. Я позаботилась…

— О чем позаботилась, идиотка? — сказала Оля и оттолкнула ее от дверей, желая как можно скорее уйти.

Но Анеля не пустила ее.

Подошла к ней на цыпочках, словно крадучись, и, размахивая пальцем у нее перед носом, неторопливо произнесла:

— Уж я позаботилась, позаботилась, когда их закапывали, чтобы его не зарыли вместе с этой Кристиной. Его зарыли отдельно, это для меня немцы сделали. Отдельно, отдельно.

— И ты знала, где он погребен?

— Знала.

— И все время ничего, ни словечка мне не говорила! И фотографию спрятала! Ты, ты…

Оля толкнула Анелю к кровати…

— Ложись… Успокойся, идиотка. Сама не знаешь, что говоришь, успокойся. Ну, ложись.

И с силой ударила ее по спине.

Анеля рухнула на кровать и завыла, как на деревенских похоронах.

— Ну и девка! — воскликнула Оля и пошла к себе.

Успокоилась она удивительно быстро. Собственно, все это ее уже не трогало. Все кончено, как прочитанная книга. Антека нет, его убили немцы, а по чьей вине, — это уже не имеет значения.

— Мерзкая девчонка, — шепнула про себя Оля, раздеваясь. — Фотографию не показывала. Ведь я могла заказать для себя копию…

Она спокойно разделась и легла в постель. С минуту думала об Алеке: «Что он тут будет делать?»

Она всегда принимала снотворное, патентованное средство, и засыпала очень скоро. И на этот раз таблетка подействовала быстро.

Оля не заметила, как заснула. И вдруг очутилась в Молинцах, у крыльца с греческими колоннами. Вернее, в Молинцах она видела такие колонны, но эти были выше, внушительнее и высечены из мрамора. Оля подумала: «Никогда не замечала, что эти колонны такие большие».

А потом увидала, что на ступенях, по обеим сторонам входа, у оснований этих колонн, приникли какие-то фигуры.

— Кто вы? — спросила она нерешительно.

— Мы валим деревья, — прозвучал ответ.

И тут она действительно увидала стволы срубленных дубов, разбросанные как щиты по лесу. Ибо колоннада была одновременно и лесом. И Оля начала восхождение по ступеням.

Дверь была как в Молинцах. Во сне Оля почему-то вспомнила, как в детстве качалась на ней. (На самом деле она этого не делала; впрочем, и сейчас дверь была такой формы и конструкции, что качаться на ней было решительно невозможно.) Но за дверью были огромные пустынные залы. Чем дальше шла Оля, тем безраздельнее овладевало ею ощущение пустоты и одиночества.

«Сплошная пустыня, — подумала она, — но это же естественно, ведь это Греция. Разумеется, Греция. Я всегда жила в Греции, и даже имя у меня греческое: Гелена».

И Оля была собой и одновременно Геленой, Гелей, умершей дочуркой тети Ройской, которую видела лишь раз в жизни, и то в весьма раннем возрасте.

И так вот, в двойной ипостаси, прошла она длинным коридором, потом через анфиладу зал и наконец очутилась в гостиной в Маньковке. Комната выглядела совсем иначе, смахивала на номер отеля, но Оля-Гелена знала, что это гостиная в Маньковке.

«Боже мой, — подумала она, — как эта комната изменилась! Но комнаты стареют, как и люди!»

В гостиной был камин. Перед камином стоял экран, как в Маньковке у Мышинских. Но этот экран был одновременно старухой Шиллер.

Экран протянул руки, скорчил гримасу и крикнул Оле-Гелене:

— Ступай прочь! Ступай прочь, ты убила Эдгара!

Оля обернулась. Увидала на огромном пьедестале, словно памятник, сидящего Эдгара в натуральную величину. Весь из белого мрамора, но живой, он улыбался Оле так приветливо.

Эдгар ничего не произносил вслух, но Оля и без слов поняла, что он сказал ей: «Я Патрокл, друг Ахиллеса».

И она увидала у подножия пьедестала, на котором сидел Эдгар, Патрокла и Ахиллеса. Они стояли рядом лицом к Оле и держались за руки. Правая рука Ахиллеса покоилась в левой Патрокла. Оба в доспехах (или мундирах?), но без шлемов, они принялись, как на уроке гимнастики, то прятаться друг за друга, то становились к ней лицом, и делали это очень быстро. То Ахиллес оказывался впереди, то Патрокл. Движения их делались все стремительнее, лица сливались в какое-то одно, общее лицо.

— Антек, Анджей, перестаньте! — крикнула Оля. Ибо Ахиллес и Патрокл были Антеком и Анджеем.

И тогда они очутились возле нее, подхватили под руки и повели вверх по высокой лестнице.

— Я забыла, как вы выглядите, — сказала Оля.

— Это не беда, мама, — ответил Антек таким нежным и знакомым голосом, — сейчас ты все познаешь.

— Вот только отдадим тебя Спыхале, — добавил Анджей.

На верху лестницы действительно стоял Спыхала. Силуэт его тоже напоминал экран камина в Маньковке, только был гораздо больше и рос с каждой минутой. То и дело вскидывал руку вверх, у него была прядь волос на лбу и усы в форме мушки.

Оля старалась вырвать руки, но мальчики держали ее крепко. Оля застонала. Но тут Спыхала-экран взглянул на нее и сказал, как некогда в Одессе:

— А почему бы вам не выйти замуж за пана Франтишека Голомбека?

— Но ведь он приговорит меня к смерти, — сказала Оля сыновьям.

— Это не беда, — ответили они.

Оля резким движением вырвалась из рук мальчиков. И покатилась по ступенькам — она была собой и одновременно своею же собственной отрубленной головой.

«Я качусь по ступенькам, как голова Марино Фальери{105}, — подумала голова Оли, — а ведь я же Гелена».

И вот она уже сидит в лодке, вернее, стоит коленопреклоненная на дне ладьи, которая медленно плывет по реке. Река широкая-широкая и спокойная. Впереди, на носу лодки, сидит в белом подвенечном платье ее дочь — тоже Гелена. И Оля совсем не чувствовала разницы между собою и дочерью. Подошла, подползла к ней на коленях и спросила:

— За кого ты выходишь замуж?

— За Юзека, — ответила Геленка.

— За какого Юзека?

— За Юзека Ройского.

— Ты слишком прекрасна для него.

Оля положила голову на колени Геленке и изведала удивительную сладость общения с детьми. Она уже ничего не видела, только чувствовала, что лодка, в которой плывет, движется вперед, а щекой ощущала детские колени Геленки.

— Дети мои, — сказала она.

Но лодка начала задевать песок, замедлила бег, и вот уже Оля одна посреди безбрежной, выжженной пустыни. Перед нею лодка, вернее, разбитое корыто, несколько трухлявых досок — словно рассыпавшийся гроб на выгоревшем песке. Эта серость была единственным блеклым цветом, который она видела в этом сне.

Оля схватилась за голову и, раскачиваясь взад-вперед, принялась повторять:

— Никого, никого, никого.

Потом заплакала и проснулась.

IV

Алек узнал адрес Шушкевича у пани Ройской и отправился из Миланувека к нему. Шушкевич обосновался в одном из необитаемых домиков на улице Сухой, квартирой располагал приличной и даже из двух комнат — недоставало лишь обстановки — в мансарде. Алека он принял с распростертыми объятиями.

Билинский недолюбливал старика, но все же обрадовался, что нашел наконец нечто определенное, кого-то, кто мог ему рассказать многое и посоветовать, как устроить свое будущее. Все представлялось довольно ясным. Коморову ничто не угрожало. Януш во время оккупации обкорнал и без того скромное именьице, ибо нуждался в деньгах для постройки новых оранжерей. Осталось всего двадцать гектаров, которые, следовательно, не подлежали ни национализации, ни разделу. Этот небольшой надел лучше всего подходил для специализированного хозяйства по выращиванию лекарственных растений. Впрочем, пан Фибих, по словам Шушкевича, уже занялся этими травами, и дела у него шли весьма недурно. Оказывается, и Ядвига вернулась на старое пепелище, недоставало только Януша, и теперь Алеку предстояло его заменить.

Он пока еще не очень-то представлял, как это будет выглядеть, но и не желал ломать над этим голову. Алек внимал спокойному и невыразимо деловитому красноречию Шушкевича и больше слушал, чем сам рассказывал. Переночевал он на каком-то диванчике в холле, а на следующий день с самого утра принял участие в хлопотах пани Шушкевич, вознамерившейся обставить отведенные ему две пустые комнатушки. Шушкевич, равно как и его супруга, крайне удивились, узнав, что Билинский приехал без гроша за душой. Им казалось, что из своего вещевого мешка он извлечет пачки долларов толщиной с Библию, но в конце концов легко примирились с его бедностью. А может, они не очень поверили Алеку? Быть в армии во время демобилизации и не набить мошну — это как-то не укладывалось в голове старого маклера. Впрочем, война кончилась два года назад и, возможно, жизнь в Париже и изучение архитектуры действительно исчерпали финансовые возможности молодого человека?

О револьвере, который Шушкевич некогда купил Адасю Пшебия-Ленцкому, они не обмолвились и словом. Оба как-то удивительно единодушно избегали разговоров об оружии, а если в совершенно нейтральной беседе приближались к этой теме, то старик Шушкевич заводил речь о чем-либо другом. Даже не совсем кстати.

Он сразу же вручил Билинскому крупную сумму. Утверждал, что это доходы от Коморова за два года. Алек охотно принял деньги и быстро устроился на своей верхотуре над Шушкевичами. Тогда еще можно было кое-где подыскать старую мебель.

Алек не без досады обнаружил, что за сердечностью Шушкевичей и неподдельной готовностью помогать ему во всем крылась какая-то тревога и неловкость. Он чувствовал, что между ними что-то еще осталось невыясненным.

Шушкевич не знал, как обращаться к Алеку. Титул, разумеется, отпадал, а просто «вы» звучало смешно. В конце концов стал говорить Билинскому «ты».

— Послушай, — сказал он Алеку в первый же день, — купи-ка себе какую-нибудь одежду. Хотя бы на барахолке. В мундире с надписью «Poland» на плече не стоит разгуливать.

Алек не понял его.

— Почему? — наивно спросил он.

Шушкевич улыбнулся, но под этой улыбкой крылось какое-то раздражение.

— Ну, знаешь ли. Не все здесь смотрят благожелательно на таких, что были у Андерса.

Алек пожал плечами.

— Напротив, — возразил он, — мне показалось, что общество встретило меня очень сердечно. Повсюду на улице я встречал приветливые улыбки.

Шушкевич откашлялся.

— Общество. Но есть и другие, помимо общества, или стоящие над обществом.

— Это меня не касается, — буркнул Алек.

— Ну, так нельзя говорить. Во всяком случае, в обычной одежде ты меньше будешь привлекать к себе внимание.

— Вы полагаете, что я под наблюдением.

Шушкевич воздел руки.

— Разумеется. Не сомневаюсь. Но ведь твоя совесть чиста? — добавил он.

«Это тебя донимает!» — подумал Билинский и сказал:

— Совесть, уважаемый, — слишком громкое слово. Но я говорю вам совершенно искренне, что приехал сюда не с каким-либо заданием. Я хотел вернуться…

Тут вмешалась пани Шушкевич:

— Je vous comprends![100]

Алек понял, что эта фраза означает нечто противоположное. «Француженка» не понимала, как, имея возможность остаться во Франции, он стремился в эту ужасную Польшу. Но она повторила:

— Entièrement[101].

Это французское слово показалось ему чем-то неуместным в их разговоре. Билинский с досадой думал о недомолвках, которые порождали неловкость и фальшь, чувствовавшиеся во всем, что говорил старый Шушкевич.

Ну и пусть за ним следят. Он будет отвечать за то, что воевал в армии Андерса. Но никогда и никому не сможет объяснить того, что испытывал после битвы под Монте-Кассино. Когда-то он поведал об этом в письме панне Текле, но она погибла в первый же день восстания, это было ему известно. Алек понимал, что о таких вещах нельзя говорить ни с Шушкевичем, ни тем более с его супругой, которая, как истинная француженка, решительно ничего не могла понять в этом польском бедламе.

— Что ж, — сказал Алек, — значит, я должен ответить за то, что сделал. Но поверьте, пан Шушкевич, я не мог иначе. Тут и говорить не приходится о каком-то принятии решения — просто приехал.

— Но что ты собираешься делать?

— Пока осмотрюсь.

— Разумеется, не может быть и речи о том, чтобы я стеснял тебя в Коморове. Мы переберемся немедленно. Ведь у нас есть пристанище, наш старый домик, мы имеем на него все права. К тому же моя супруга очень давно проживает в Варшаве.

Так обнаружилось, что Шушкевичи со времен восстания жили в Коморове и что его приезд изгонял их оттуда. Но Алек думал, что не это было причиной неловкости, которую он внушал Шушкевичу. Потолковав со стариком основательнее, он убедился, что тот его попросту боится. Действительно боится. И вовсе не потому, что Алек мог потребовать у него счета. И Билинский и Шушкевич прекрасно понимали, что теперь не до счетов, что счета бесповоротно канули в море крови и огня. Алек улыбался, слушая Шушкевича. Ему хотелось наконец хоть что-нибудь выяснить.

— Почему вы меня боитесь? — вдруг резко прервал он разглагольствования старого маклера.

Пани Шушкевич удивленно взглянула на Алека.

— Comme vous êtes changé[102] прошептала она.

Билинский взглянул на носки своих ботинок. Ботинки были грубые и давно не чищенные. И Алек подумал, что действительно он очень изменился, точно сюда приехал кто-то совсем другой. Дело было не в барстве, давнишних шалостях, фраках, дипломатических обедах, охотничьих эскападах. Все это отмерло как-то естественно, само собой. Алек изменился как человек, стал кем-то другим. Так бывает после землетрясения, когда новые геологические слои исторгаются из недр и оказываются на поверхности.

Шушкевич поглядел на него. Поглядел испытующе и словно бы открыл рот, собираясь сказать что-то, но так ничего и не сказал. Вопрос Алека повис в воздухе. Но, видимо, в связи с этим вопросом Шушкевич прошелся по комнате и, еще раз бросив взгляд на Билинского, отметил:

— По-моему, ты начинаешь походить на Януша.

Алек улыбнулся:

— Очень ли это плохо?

— По нынешним временам, пожалуй, очень плохо. Плохо для тебя лично, ведь я как раз собирался сказать… я не тебя боюсь, я боюсь за тебя.

— Что это значит?

— Значит, что боюсь. Тебе тут не развернуться, а главное: не будешь теперь иметь никакого значения.

— Неужели вы полагаете, что я претендую на что-либо подобное?

— Каждый хочет занять какое-то свое место.

— А у меня не будет своего места?

— Вероятно.

— Почему?

— Ведь ты, мне кажется, не понимаешь, что теперь все изменилось. Что началась совершенно иная эпоха и что ты к этой эпохе решительно не подготовлен.

Алек вспыхнул.

— Что касается моего дяди, то он не был подготовлен ни к какой эпохе. Если двадцатилетие между двумя войнами считается ancien régime[103], то Януш и к этому не был подготовлен.

— A propos, — молвила пани Шушкевич. — Où est la lettre? [104]

— Да, да, — отмахнулся старик, — отдам ему, когда будет уходить.

— И поведайте мне, как наступила эта новая эпоха?

Шушкевич улыбнулся.

— Новая эпоха началась совсем буднично, — сказал он. — В Сохачев вошли танки. Причем с запада. А в Коморов забрела пара солдат, отбившихся от части.

— Были какие-нибудь осложнения?

— Скорее отделались легким испугом. В доме ничего не было, а они хотели поесть. Получили каши, но без масла.

— Ядвига боялась, что ее убьют, — добавила пани Шушкевич.

— И что же?

— Ничего. Поели, поблагодарили и пошли себе. У них были весьма скромные требования.

— Поразительно, — сказал Алек.

— Но это было подлинное освобождение, — с жаром произнес пан Шушкевич. — Наверно, за границей об этом говорили по-другому. Может, в других местах было и не так. Но у нас это не назовешь иначе, как освобождением. Энтузиазм был всеобщий.

— On a respiré[105],— сказала бывшая мадемуазель Потелиос.

— Невыносимо гнетущая атмосфера царила последние месяцы. Жили одной надеждой.

— Не пробовали вас выдворить из Коморова?

— Что ж, я был беженцем из Варшавы. Такие пользовались уважением. Варшава была пустынной. Мы ходили туда пешком.

— Вы сами ходили пешком?

— Ну, не я. Наши люди. Ядвига бегала. Принесла пани Оле какие-то безделушки с Брацкой, но ничего дельного там уже не было, хотя дом сгорел не полностью.

— А из наших вещей что-нибудь уцелело?

— Ничего. Еще во время эвакуации Варшавы все разграбили.

— И ничего не осталось? Ни единой бумажки?

— Есть тут для вас одна бумага, — сказала пани Шушкевич.

— Какая бумага?

— Ага, — спохватился Шушкевич и отпер ключом потайной ящичек старого бюро, — кое-что тут для тебя имеется.

— Что это?

— Письмо. Но довольно необычное. Это целая история. В тот момент, когда немцы входили к Янушу — тогда он и был убит, — Ядвига заметила на столе незаконченное письмо. Схватила его и сунула Геленке, которая убежала через сад в лес. Вернувшись в Варшаву, Геленка отдала письмо мне на сохранение. И хорошо сделала. Бумага-то уцелела, а Геленка…

— Что это за письмо?

— Януш писал его в день смерти. Оно адресовано тебе.

Шушкевич вручил Алеку незапечатанный конверт. Алек извлек оттуда четыре листка, на пятом письмо обрывалось. Нетрудно было узнать мелкий, ровный и вопреки внешнему спокойствию нервный почерк Януша. С волнением заглянул Билинский в начало: «Мой дорогой Алек…»

Все время, с самого приезда, он держался спокойно, ему и в голову не приходило давать волю чувствам. Но тут почувствовал, как что-то сжимает горло. Он встал и, захватив письмо, отправился к себе на верхотуру. Она была уже кое-как обставлена.

V

Письмо Януша Мышинского Алеку.

Коморов, октябрь 1943 года.

Мой дорогой Алек!

Нет никаких объективных причин для того, чтобы именно сегодня я писал тебе письмо. Нет и не может быть. Я не знаю, где ты находишься и жив ли еще, не знаю, дойдет ли до тебя это письмо, и буду ли тогда жив я сам, и пойдут ли мои бумаги в огонь, как столько вещей пошло и еще пойдет. Полагаю, кроме того, и почти уверен, что письмо мое ни к чему, ибо чувствую, что переживу все это и на темы, которых я тут касаюсь, мы еще наговоримся. Да, наговоримся, а если еще на этом свете встретимся, то будет уже все кончено и события, заполняющие ныне наши будни, окажутся чем-то далеким, и мы невольно будем смотреть на них так, как смотрят на историю. Мы перестанем их осязать, но они сделаются понятнее и заметнее в общем потоке развивающихся событий и станут для нас менее реальными, ибо подвластны общим принципам какой-то более высокой истины.

Ты, вероятно, хорошо знаешь или догадываешься, что здесь творится. Кажется, безмерный гнет библейских масштабов обрушился на нас, и то, что происходит, не дело рук человеческих, а некое стихийное бедствие. И для меня, и для моего окружения враги не люди, а какие-то исполнители казней египетских или Варфоломеевской ночи. Так неимоверно трудно обнаружить в этих людях людей, и абсолютно непонятен мне механизм этих действий, непонятны реакции на эти действия и вообще все, что у этих людей творится внутри. А ведь должно же что-то твориться. И если я не понимал прежнего мира, о чем даже говорил тебе когда-то (но больше Эдгару), то где уж тут понять этот мир, который воцарился ныне. Этого понять невозможно.

Но несмотря на это, а, впрочем, может, именно потому, что я этого мира не понимаю, и не понимаю ни расстреливающих, ни расстрелянных, своего рода экзальтация, овладевшая мною с некоторых пор, является фактом непреложным, с которым я вынужден считаться. Экзальтация эта — упоение, упоение миром, — несомненно, вызвана ощущением, что мир этот я могу утратить в любую минуту. Он возникает вокруг ежеминутно и может улетучиться внезапно и неожиданно, как занавес, который взмывает и открывает сцену прежде, чем зрители собираются в зале.

Мир, меня окружающий, то есть Коморов, деревья, цветы, Фибих, Ядвига, Геленка, возникает передо мной ежеминутно, словно при вспышке бенгальского огня. Ослепительного огня. И вижу я их всякий раз порознь и по-новому, словно только сейчас заметил, что они существуют. Точно каждую минуту рождаются заново эти коморовские липы и яблони, которые я вижу ежедневно. И всякий раз, увидав их при свете этого бенгальского огня, я смотрю на них так, словно они родились минуту назад и еще соединены пуповиной с тем миром, из которого произошли. Происходят же они не из реального мира, а лишь из того, в котором обретается все, чем живет и чем жило все эти годы затворничества мое сокровенное «я».

Поразительно, что во времена, когда человек достиг дна падения, когда видишь могущество зла и силу страха, когда и мир выбит из колеи — и ничто, никакая смерть, никакая борьба, никакая победа не имеет логических предпосылок, — я ощущаю ту полноту жизни, которую наверняка испытывает утопающий, прежде чем померкнет сознание.

Представь себе, я сижу здесь, в Коморове, куда в любую минуту могут нагрянуть какие-то непостижимые варвары, чудовища без лиц, нечто вроде нашествия автоматов, немых и бесчувственных, — и грудь наполняет подлинная радость жизни. Радость от того, что мыслю, чувствую, что за окном день — лучезарный день польской осени, которая, как всегда, так чудесна, радость от того, что могу писать вот эти слова тебе, единственному человеку, который у меня «есть» на свете, единственному, который более или менее знает, кто я такой. В конце концов, если ты даже и никогда не прочтешь этих слов, для меня важно то, что я их написал. Что тем самым выкристаллизовалось все, что было доселе содержанием моей довольно нелепой и очень пустой жизни.

Доминирующим чувством, которое владеет мною сейчас, когда я пишу тебе, является вера в то, что все скоро кончится. Причем кончится не субъективно, не для меня лично (например, если сегодня буду убит), а объективно кончится. Тут нет никакой метафизики или символики. Я думаю конкретно и вполне обыденно: кончится война и гитлеровский террор, немцев разобьют, возникнет новый мир, и люди заживут спокойно. Я глубоко верю, что это уже не за горами и что потом человек будет работать для себя. Не будет убивать, хотя радость убийства вижу на каждом шагу. Значит, возможно, и впредь он будет убивать?

Но оставим это. Я не представляю себе, мой дорогой Александр, чтобы после всех этих ужасов началась какая-то новая эра, какой-то новый великолепный мир. Человек всегда остается человеком, и, разумеется, он меняется и совершенствуется, но в весьма ограниченных масштабах. Однако уже одно то, что он избавится от ужасной машины уничтожения, высвободит в нем огромные запасы энергии. Вот об этом-то я и хотел тебе сказать: очень важно мне, чтобы и в тебе высвободились те силы, которые под бременем неслыханной тяжести величайшего мирового происшествия, именуемого войной, копились и совершенствовались. Я добровольно отказался от этого бремени. Уклонился от борьбы. Но вам, молодым, пришлось смириться, принять на себя это бремя, дабы оно сформировало ваше внутреннее содержание, которому предстоит быть содержанием людей, сражающихся не с насилием, а за человека.

У меня не было ни сил, ни возможностей тянуться за вами, хоть порой и обуревает тоска по стремлению броситься в водоворот безрассудной и слепой борьбы. В любом своем поступке я неизменно вижу ущербность и невозможность достичь хотя бы самой низшей ступени совершенства. И потому я решил, что все сделаете за меня вы, молодые, вы, которым суждено выйти из этого ада живыми. Причем не просто оставшимися в живых, а живыми внутренне, то есть способными сберечь ту крупицу веры, которая сможет стать ростком новой жизни.

С Анджеем Голомбеком я заключил своего рода соглашение. Этот юноша — я хотел сказать, мужчина, ибо он уже стал мужчиной, — понял причины моего самоустранения и согласился осуществить мои потенциальные возможности. Если называть вещи своими именами, я заключил с Анджеем договор, как заключают договор с дьяволом, договор о моей душе. Я отдал ее Анджею и остался один с моим бездушием, то есть с черствостью, неверием и неспособностью действовать. Вернее, это не бездушие, а крайняя душевная низость, тот порог, которого мне уже не переступить. И, может, именно благодаря этой констатации окончательного отказа от души меня переполняет радость, и все, что я переживаю в своем извечном одиночестве, представляется мне чем-то абсолютно совершенным. На моем термометре отмечено самое низкое деление, тридцать пять градусов, и именно этот столбик ртути, не поднявшийся (но способный подняться до сорока градусов!), производит впечатление эстетического и этического совершенства.

Не могу себе представить, что, оставшись живым, ты не вернешься в Польшу. Любой разумный человек знает теперь, что будет и кто победит. Уже однажды, в младенчестве, ты терял свое состояние. Я помню, как слуга Билинских привез тебя, завернутого в бурку. Удивительное это было происшествие, и я запомнил его на всю жизнь. Ты был так трогательно мал, и я готов был полюбить тебя, как сына. Но не смейся — не полюбил. Столь многое занимало меня тогда и позднее, а главное, по многим причинам я чувствовал себя настолько выдохшимся, опустошенным, словно угодившим в чье-то чрево, что уже не мог жить просто и заниматься серьезными вещами, даже тобой. Тебя воспитывала мать, и, должен признаться, ты был ужасен. Я много говорил о тебе с твоей матерью во время нашей совместной жизни в Испании, и это был еще один страшный вопрос, висевший надо мной в дни этой кошмарной эскапады. Именно там я и увидел, как людям нравится убивать, — даже своих любимых.

Если я пишу тебе, то, значит, действительно предполагаю, что ты изменился. Ты не мог остаться тем маленьким Билинским, который рисует такие миленькие картиночки. Пейзажи ты никогда не рисовал, но получился бы у тебя военный пейзаж? Например, обычный лес, но чтобы чувствовалось, что в этом лесу совершено убийство? Чтобы это был такой лес, как тут, под Коморовом. Или высокий дуб, и чтобы явствовало, что под этим дубом лежит мой убитый друг Янек Вевюрский, который действительно там лежит, сын лакея твоей бабки, княгини Анны, Янек Вевюрский, лучший из людей, которых я встречал на этой земле.

Я предполагаю, что ты изменился. Ибо только изменившись, ты сможешь оценить то, что найдешь здесь: пепелище разбитой Польши. Польша сожжена и разбита или разбита и сожжена. И наверняка еще будет гореть. Все это страшно и тяжело, но надо очень измениться, чтобы вернуться к этому. Думаю, что ты полюбишь это, как полюбил я. Не сразу, ибо трудно полюбить этот конгломерат исторических нелепостей, кровопролитных эскапад, гениальных пастырей от поэзии, всегда желающих быть чем-то большим, нежели ремесленники, людей низких, скверных и весьма непривычных к широким горизонтам, — нагромождение вещей не столько плохих или гнусных, сколько попросту отталкивающих. Особенно история. Но ведь история — это то, что мы преобразуем, даже преобразуем вспять, и, может, тебе удастся так преобразить будущие времена, что и минувшие преобразятся. Мы никогда не испытывали недостатка в людях, только даже величайшие из них отличались подлостью. А порой к подлости примешивалась изрядная доза глупости, превышающая ту, которая необходима творческому человеку. Иногда же это была не глупость, а слепота, что гораздо хуже.

Дорогой Алек, но ты все это преодолеешь, ибо ты знаешь, что такое Польша. Балы и охоты немногому тебя научили, но я знаю, что ты полюбишь, как полюбил я, самую суть польского духа. Когда я приехал сюда из Одессы, все показалось мне тесным и мелковатым. Только твоя бабка не казалась мне такой, не казался мне мелкотравчатым и невзрачный парнишка, который из-под лестницы на Брацкой ушел в ряды силезских повстанцев. Я знал, что силезское восстание блеф. А он об этом не знал. И, может, поэтому силезское восстание не было блефом, хоть там хватало и простачков и ловкачей. Но Янек Вевюрский верил. И я вдруг полюбил Янека. Это было нечто такое, что наполнило мою жизнь нежданным-негаданным содержанием.

Разумеется, тогда я этого не знал. Я узнал это теперь, когда Янек лежит в песке под дубом в Коморове и когда мы ждем окончания войны, чтобы выкопать его из этого песка и «прилично» похоронить. (Разве может быть когда-либо прилично исполнен этот страшный обряд?)

И видишь ли, с того момента, как Янек ушел к повстанцам, я начал понемногу понимать, что если Польша для меня тесна и мелковата, то эта узость и мелкотравчатость обретаются не в Польше, а во мне самом. Что широта Польши иная, чем широта одесской степи, но она существует. Только надо открыть глаза.

Я этих глаз очень долго не открывал. Я эти глаза открыл лишь теперь, во время войны. Они полностью открылись у меня совсем недавно, в Сохачеве, когда я увидал место, где немцы расстреляли (на берегу Бзуры) двадцать четыре поляка. И не потому, что это были поляки, а потому, что и те и другие были людьми. Это о них я думал, когда писал вначале, что не понимаю ни расстрелянных, ни расстреливающих.

Знаешь ли, когда мысли вот так изливаются на бумаге, они становятся, возможно, и любопытными, но слова не передают ни того, что думаешь, и ни то даже, что хочешь сказать и что можно высказать viva voce[106]. Нисколько не сомневаюсь, что еще все это скажу тебе. И все то, что я выскажу тебе вслух, — возможно, под дубом в саду, у могилы бедного Янека, или где-либо еще, только не на Брацкой, ибо там уж слишком бы веяло прошлым, а я хочу о будущем, — приобретет значение, гораздо больше выразительности, чем значат эти черные закорючки на бумаге (которую вдобавок эта идиотка Ядвига снабдила короной). Мне хотелось бы, чтобы ты доверился будущему. То есть не боялся этого будущего. Будущее пугает человека и народ, если у них нет прошлого, нет чего-то такого, что добыто многолетним или многовековым опытом. Так вот, я считаю, что польский опыт так своеобразен и велик, что бессильна справиться с ним любая истребительная акция. Тебе хорошо известно, что политика ассимиляции, которую некогда проводили три великие державы тремя различными способами, ничего не дала. Точно так же ничтожные результаты принесет политика полного физического уничтожения, осуществляемая методами энергичными, варварскими, жестокими, но глупыми. Между нами говоря, любое уничтожение глупо.

Очень жалею, что ты не с нами. Надо видеть этот народ именно сейчас, чтобы проникнуться убеждением, что он все выдержит. Мне не хотелось бы впадать в патетику, но на бумагу сами просятся слова: великий. Надо пойти на базар и послушать, о чем судачат бабы, надо пойти на лекцию философа Мильбранда (он был здесь у меня, приезжал к Геленке), чтобы убедиться: сколько бы ветвей ни срубили варвары, глубокие корни останутся.

Я все это знаю и во все это верю, хотя держусь как бы на отшибе, затаившись, и притворяюсь, что живу не вместе с ними. Но не жить вместе с ними невозможно. Всегда живешь вместе со всем обществом, а теперь, более, чем когда-либо. Сейчас все контакты с внешним миром как между отдельными людьми, так и между целыми группами людей, прерваны. Мы одиноки, но именно это раскрывает нас в полной мере. Мы одни перед лицом преступлений, чужих и собственных, и проявлений величайшего героизма, увы, только собственного.

Жаль, что ты не видишь Анджея. Он теперь удивительно прекрасен благодаря той простоте, которая от бога. В душе его нет гнева, одна решимость. (Другие испытывают гнев и горечь, как, например, Геленка, но и она бесконечно прекрасна.) И Анджей не одинок, таких Анджеев тысячи.

Сразу же после войны — а конец ее близок, и те, кто умеет видеть, знают, как это произойдет, — возвращайся, несмотря ни на что, вопреки всем соблазнам, которые будет расточать перед тобой та земля, где ты в тот момент окажешься. Лишь бы это не было царство Персефоны. Подумай, как нам придется тогда утверждать свое право на существование, сколько от нас потребуется доказательств, как будет нужен каждый человек. А тот мир — гибнущий. Ты хорошо знаешь мой опыт, связанный с ним, я часто говорил тебе об этом, хоть ты и возражал. Думал-тο я гораздо больше, чем говорил с тобой, и поэтому пишу это письмо, которое выходит из берегов, как Висла на святого Яна, и уносит обломанные ветки и целые стволы. Мы должны стать лицом к лицу с величайшими задачами уже не истории, а философии истории. И прежде всего должны быть самими собой.

Задумывался ли ты когда-нибудь о нашем XVII веке?{106} Веке барокко и поражений? Мы забываем о том, что во второй половине XVII века такие магнаты, как твои предки (мои тогда сражались на стороне украинцев), кое в чем преуспели только потому, что в первой половине этого века мы укрепили основы, возродили величайшие гуманистические традиции и оглянулись на Болеслава{107}, Казимира{108}, Ягелло{109} и Сигизмунда Старого{110}. Я называю эти имена не потому, что суть в отдельных личностях. Я не верю во властелинов, властелины преходящи. Верь мне и помни, пусть это облегчит тебе возвращение на родину: властелины преходящи. Речь идет о группировках, об эпохах, о доказательствах способности жить и творить заново после того, как все рассыпалось в прах.

Ох, как далеко забрел я от моего печального Коморова! Прости мне великодушно вещь, которую я за всю свою жизнь научился ненавидеть: пафос.

Я всю жизнь остерегался пафоса, как огня. Поэтому и прошла она как сон, и ничего я не совершил. Умри я сейчас, ничего после меня не останется. Одним льщу себя: я умел регистрировать явления, умел констатировать факты и запечатлевать их в своем сознании, систематизировать и устанавливать между ними логическую связь. Но кому до этого дело?

Знаешь, я сейчас настолько переполнен наблюдениями, что похож на насыщенный раствор. Достаточно одного факта, одной лишней капли, и все во мне кристаллизуется. Во что это выльется? Не знаю. Слишком долго был я пассивным наблюдателем, чтобы теперь отбросить этот бесконечный кошмар. Слишком во многом могу я себя упрекнуть, чтобы забыть теперь об угрызениях совести.

Однако мне кажется, что возникает у меня еще один соблазн: бросить вызов жизни, этой страшной жизни, которая стала теперь уделом всех. Бросить вызов и…

Тут письмо обрывалось.

VI

Только осенью Алек окончательно перебрался в Коморов. Все лето Шушкевичи «постепенно» перебирались в Варшаву. Алек не мешал им и не досадовал. В Варшаве у него нашлись кое-какие дела, причем несколько раз его вызывали на допросы, которые пока не сулили никаких неприятностей. Стать хозяином Коморова ему тоже никто не помешал. Все хозяйственные дела, разговоры с Фибихом и Жерменой, которая все еще сидела на старом пепелище, он отложил на более позднее время, решив заполнить ими осенние вечера, которые обещали быть скучными. А пока он довольно часто наведывался в Миланувек и долгие часы проводил в беседах с пани Ройской и ее внучкой.

Сразу же после окончательного водворения в Коморове Алек решил эксгумировать останки обоих друзей, погребенных в саду. Ядвига хотела похоронить Янека на Брудне, а Януша собирались перенести на Повонзки, в фамильный склеп. Их разлучали.

В день эксгумации, а это был первый день пребывания Алека на новом месте, он обошел все хозяйство. Оно было невелико. Алек остановился возле дуба. Мышинский и Вевюрский лежали по ту сторону дуба, если смотреть с тропинки. Откапывать их начали еще до приезда врача и санитарки из Сохачева.

Могилы были обозначены, и раскопать их не представляло большого труда. Занялся этим делом Игнац (он давно вернулся из Германии и теперь уже обзавелся собственным хозяйством). Игнац поплевывал в ладони и стучал сапогом о лопату. Помогал ему «вестник богов» — его сын, который стал светловолосым стройным парнем. Он был уже на целую голову выше отца.

Прибывших из Сохачева чиновников явно тяготила порученная им миссия. Только санитарка в белом халате и резиновых перчатках была преисполнена рвения. Она всплескивала обтянутыми резиной руками и почти с восторгом повторяла, обращаясь к Алеку:

— Ах, как хорошо, что их выкопают…

Билинский не мог взять в толк, чем же это хорошо. Он сам распорядился произвести эксгумацию, но теперь жалел об этом. На душе у него было довольно тяжело, хотя на своем коротком веку он повидал уже немало трупов. Впрочем, Алек прекрасно понимал, что раз уж он собрался поселиться в Коморове, то не мог оставлять этих двух могил возле самого дома.

Под дубом, рядом со скамейкой, стояли два одинаковых желтых гроба, приготовленных для останков. На их крышках виднелись черные кресты и круглые веночки в стиле ампир. Первым выкопали Янека. Он лежал совсем неглубоко, обернутый в какое-то одеяло или брезент, который вполне сохранился. С помощью этого брезента и извлекли из могилы труп, который, казалось, совершенно истлел. Он пролежал в песке восемь лет. И почти не издавал трупного смрада.

Останки эти быстро разложили на белом полотне, и санитарка ловко их запеленала. Янек казался теперь таким же маленьким, как узелок с вещами, который некогда пани Вевюрская собрала перед отъездом в Одессу. Алек, с минуту постоявший у ямы, увидал череп, на котором сохранились остатки кожи; кончика носа не было, и зияли пустые глазницы.

Януш же лежал гораздо глубже, в чистом белом песке. Труп хорошо сохранился. Впрочем, он пролежал в земле меньше Вевюрского. Завернут он был в клетчатый плед, который расползся, когда за него ухватились могильщики.

Игнацу с сыном пришлось подсунуть под останки свежее полотно и брезент, припасенный Фибихом, и лишь после этого они вытащили тело Януша на край разрытой могилы и положили на землю.

Санитарка снова хотела превратить выкопанные останки в аккуратный узелок, но Алек остановил ее. Приблизился к яме и взглянул на прах дяди.

И лицо было видно, и руки, освобожденные от пледа, сложенные на груди, сжимающие маленький деревянный крестик, и одежда, в которой его похоронили, не истлела. Только все это: и лицо, и руки, и крестик, и одежда — было одинакового серо-зеленого цвета, словно изваянное из плесени. Поэтому труп производил впечатление чего-то нереального, походил на какое-то кошмарное произведение искусства.

Черты лица, окаменевшего и ссохшегося, выделялись, словно выполненные средневековым резчиком по дереву. Глаза запали, бровей не было — и все лицо выражало глубокую скорбь, но и глубокое умиротворение. Короткий нос Януша стал еще более коротким и приплюснутым, словно втягивал в ноздри какой-то запах, а тонкие губы были тоже цвета плесени, как лоб, щеки, руки и костюм. Прах этот казался бесконечно чуждым и принадлежащим земле, и сердце Билинского наполнилось изумлением оттого, что смерть может быть такой законченной и неотвратимой. Это тело уже не было телом. Оно было тенью и землей.

Алек махнул рукой, но кто-то слегка толкнул его. Ядвига стояла подле него, не сводя с останков алчного и горестного взгляда. Билинский отвернулся. Он сделал несколько шагов в сторону дома, а когда оглянулся на оставшихся под дубом, Игнац, его сын и Ядвига уже укладывали в гроб длинный белый сверток.

Закрыли, запечатали второй гроб и уже собирались отнести на грузовик, когда Билинский вспомнил еще о чем-то.

— Нет ли каких-нибудь цветов? — спросил он Фибиха, высмотрев его в толпе любопытных или готовых оказать покойным последнюю услугу зевак, работников и девчат.

— В оранжерее есть хризантемы.

— Пойдем, нарежем им немного цветов.

Гробы между тем отнесли на грузовик.

Пошли в оранжерею: Алек, пан Фибих и Ядвига.

Алек по приезде еще не успел осмотреть оранжереи. Они непомерно разрослись за войну. Януш во время оккупации ежегодно пристраивал новые крылья к уже существующей галерее. Билинский не знал этих сооружений. Когда он прежде заезжал в Коморов, оранжереи были гораздо меньше. Попросту стояла одна разводочная, впоследствии разрушенная. Ныне теплицы выстроились в четыре ряда, соединенные одной общей галереей, обогреваемые паром. Рядом высилась труба котельной. В оранжереях было куда теплее, чем на дворе. Отопление уже действовало.

Эксгумированные тела не источали отталкивающего смрада. Но над разрытыми могилами стоял неприятный, тяжелый дух. Влажные, пропитанные земной сыростью покровы и одежда, иссохшие в песке тела, остатки истлевших внутренностей издавали запах резкий и прилипчивый. Под дубом веяло смертью и нищетой. Алек это почувствовал только здесь, в оранжерее, где на него дохнуло свежим, камфарным ароматом листвы хризантем. Точно желая усилить этот запах, он сорвал темно-зеленый листок и растер его в пальцах. Потом поднес ладонь к лицу и вдохнул этот освежающий аромат, который издавна действовал на него словно какое-то воспоминание о лучших временах. Алек понял, что запах хризантем был для него всегда связан с Коморовом. В той старой разводочной так же пестрели осенней порой, в эпоху его охотничьих эскапад, мелкие белые и желтые цветы, которые стали теперь для него цветами траура. И так же как минуту назад, при осмотре трупов, останки, вопреки знакомым чертам испепеленного лица, ничем не напомнили Билинскому живого Януша, этот терпкий аромат растертого листка возродил перед его глазами почти осязаемые образы дяди и его жены, несчастной, рано умершей Зоси. Направляясь в Варшаву, находясь в Миланувеке, и теперь, по пути из Варшавы в Коморов, Алек не вспоминал о Зосе. Но в это мгновение всплыл в его памяти образ невысокой женщины с прекрасными, испуганными глазами, какой он видел ее давным-давно на концерте. Он увидел ее, стоявшую на пурпурном ковре лестницы в консерватории и обращавшуюся к нему с каким-то вопросом, на который он не ответил. Он уже не помнил, о чем она спрашивала. Но помнил, что не ответил ни слова, только покраснел до корней волос. Он не сумел бы и теперь ответить ни на один вопрос умерших. И, к своему величайшему изумлению, почувствовал, как кровь с такой силой ударила ему в лицо, что даже слезы навернулись на глаза.

— Цветы еще мало распустились, — сказал пан Фибих и вручил ему секатор, — ведь мы их готовим только ко дню поминовения усопших. Но кое-что найдется в четвертой теплице. Там есть те мелкие, которые так любил пан Януш.

Алек огляделся. В каждом крыле оранжереи стояли горшочки с другим сортом мелких цветов. В первом — были круглые, белые, похожие на комки снега, а когда прошел во второе, то увидал, что здесь распускаются темно-пурпурные цветы с золотистой оторочкой. В третьей теплице росли розовые, с остроконечными, колючими лепестками, а в последней — мелкие желтые, лиловые и коричневые. Но больше всего было тут белых хризантем. Алек держал в руке секатор, но цветы не срезал. Он любовался этим морем растений, волны которого были окрашены в благородные, слегка приглушенные, точно выгоревший ковер, тона.

В четвертой оранжерее он ощутил очень сильный запах апельсинов. Невольно вспомнилась Африка. В сторонке, на маленьком столике, он увидел четыре горшка с туберозами и понял, откуда здесь этот аромат.

— А туберозы? — спросил Алек.

— Остались от предыдущего захода, — пояснил садовник. — Малость запоздали. Были затруднения с топливом. Мы, видите ли, соблюдаем очередность… Перед хризантемами были туберозы, после хризантем будут цикламены. Вот, взгляните, уже приготовлены.

И Фибих показал ему на расставленные под столами, на которых распускались хризантемы, небольшие горшочки. Из них выглядывали испещренные светлыми пятнами бледно-зеленые листья плотных кустиков альпийской фиалки.

— Пан Януш выстроил прекрасную оранжерею, — с некоторым умилением произнесла Ядвига, стоявшая подле Алека с крупной хризантемой в руке.

И она и Фибих окинули взглядом великолепную теплицу, как бы любуясь этим морем пышных, выхоленных растений.

— Толковое он создал хозяйство, — одобрительно проговорил старый Фибих, — теперь только следи, чтобы тут был порядок.

Примечания

1

Если ты мертв — это надолго. Если ты глуп — то навсегда (франц.). (обратно)

2

О, это звучит! (франц.).

(обратно)

3

В наш неустойчивый век… (франц.).

(обратно)

4

Что за выражение! (франц.).

(обратно)

5

Гейдельбергский дьявол (нем.).

(обратно)

6

Она всегда играет в страстную любовь (франц.).

(обратно)

7

Жертвую (итал.).

(обратно)

8

Плачь, плачь (итал.).

(обратно)

9

Вполголоса (итал.).

(обратно)

10

Здравствуйте, господин граф (франц.).

(обратно)

11

А что, мадам Доус не переменила фамилию? (франц.).

(обратно)

12

Пока что нет. И номер тот же, на втором этаже (франц.).

(обратно)

13

Мадам, здесь, внизу, граф Мышинский… Нет, мадам, граф… Нет, нет, не нужно поправлять меня, мадам, это не князь Мышецкий, а граф Мышинский… (франц.).

(обратно)

14

Да, мадам, мосье Януш… Очень рад… Мадам просит передать, что она будет счастлива принять вас (франц.).

(обратно)

15

Войдите! (англ.).

(обратно)

16

Вы очень хорошо выглядите (франц.).

(обратно)

17

Культ своего «я» (франц.).

(обратно)

18

Чистая доска (лат.). Здесь: «пустое место».

(обратно)

19

Видимость (лат.).

(обратно)

20

Не все погибнет (лат.).

(обратно)

21

Все, все погибнет (лат.).

(обратно)

22

Старый мир еще плачет. Он был так прекрасен, так нежен! Но после, после войны Очень многие вещи одним антикварам нужны. Все огромно теперь. И мне кажется: мир будет также ужасен, Как годы войны. О век тирании Демократической! Время, когда будет надо друг друга любить И жить никем не любимым…

Перевод М. Кудинова

(обратно)

23

До свиданья (франц.).

(обратно)

24

Простите, сударь! Как вы сказали, сударь? (франц.).

(обратно)

25

«Распевающие серенады» (франц.).

(обратно)

26

Невеста (франц.).

(обратно)

27

Подручный мясника (франц.).

(обратно)

28

Все в жизни повторяется… (франц.).

(обратно)

29

Твой (англ.).

(обратно)

30

Остановись, мгновенье, ты прекрасно! (нем.).

(обратно)

31

Заниматься любовью (франц.).

(обратно)

32

Ну, как дела? (франц.).

(обратно)

33

Дурного тона (франц.).

(обратно)

34

Набережной Мон-Блан (франц.).

(обратно)

35

«Весенним шумом» (нем.).

(обратно)

36

Позволь мне быть его вожатой. Его слепит безмерный свет. …Направься в высший круг! Объятый Догадкой, двинется он вслед.

(Здесь и далее отрывки из «Фауста» даются в переводе Б. Пастернака.)

(обратно)

37

Спасен высокий дух от зла Произволеньем божьим: «Чья жизнь в стремленьях вся прошла. Того спасти мы можем». (обратно)

38

Что значит для нас вечное созидание? (обратно)

39

Часы стоят… Стоят. Молчат, как ночь. (обратно)

40

Все видеть рожденный, Я зорко, в упор Смотрю с бастиона На вольный простор. И вижу без края Созвездий красу, И лес различаю, И ланей в лесу. И, полная славы, Всегда на виду, Вся жизнь мне по нраву, И я с ней в ладу. Глаза мои! всюду, Расширив зрачки, Мы видели чудо, Всему вопреки. (обратно)

41

На этот раз, насколько разумею, Тебе могилу роют, — не траншею. (обратно)

42

Вполголоса (нем.).

(обратно)

43

Вот мысль, которой весь я предан, Итог всего, что ум скопил. Лишь тот, кем бой за жизнь изведан, Жизнь и свободу заслужил… (обратно)

44

«Труд делает свободным» (нем.).

(обратно)

45

Спит (франц.).

(обратно)

46

День гнева, ceй день Обратит мир во прах… (лат.). (обратно)

47

В рай возведут тебя ангелы (лат.).

(обратно)

48

По-джентльменски (англ.).

(обратно)

49

По-итальянски (франц.).

(обратно)

50

Сельский (франц.).

(обратно)

51

Слишком угрюма (франц.).

(обратно)

52

Как чума (франц.).

(обратно)

53

Вот и все (франц,).

(обратно)

54

Что за выражение! (франц.).

(обратно)

55

Как всегда (франц.).

(обратно)

56

Ну что ты, дорогой… (франц.).

(обратно)

57

Комната для друзей (франц.).

(обратно)

58

Данным (лат.).

(обратно)

59

Как днем (итал.).

(обратно)

60

Не плачьте (франц.).

(обратно)

61

Господин граф, есть в вашем доме польские солдаты? (нем.).

(обратно)

62

Вот один есть, но он мертв (нем.).

(обратно)

63

А, дерьмо! (нем.).

(обратно)

64

Война окончена (франц.).

(обратно)

65

Вы в этом уверены, мсье? (франц.).

(обратно)

66

Что вы тут делаете? (нем.).

(обратно)

67

Вы поляки? (нем.).

(обратно)

68

Вон! (нем.).

(обратно)

69

Вечное (нем.).

(обратно)

70

Пропуск есть? (нем.).

(обратно)

71

Спокойно! (нем.).

(обратно)

72

Всем садиться! (нем.).

(обратно)

73

Только для немцев (нем.).

(обратно)

74

Чувстве (франц.).

(обратно)

75

Красное (франц.).

(обратно)

76

Черное, черное (франц.).

(обратно)

77

Это верно, эти песни всего лишь (франц.).

(обратно)

78

Это же не тот, давнишний концерт (франц.).

(обратно)

79

Я тебе наскучила, да (франц.).

(обратно)

80

Добрый день (англ.).

(обратно)

81

Хорошо (англ.).

(обратно)

82

Прощайте (англ.).

(обратно)

83

В добрый час (франц.).

(обратно)

84

Мой сын, то белеет туман… (нем.).

(обратно)

85

Руки вверх! (нем.).

(обратно)

86

Ага, вот мы и нашли игрушечку. Она, я думаю, из леса (нем.).

(обратно)

87

Не двигаться, а не то получишь пулю! (нем.).

(обратно)

88

Вы не из Гейдельберга? (нем.).

(обратно)

89

Тихо! (нем.).

(обратно)

90

Ну, этот готов (нем.).

(обратно)

91

Несомненно, у него есть какие-то тайные достоинства (франц.).

(обратно)

92

Сладко и почетно умереть за родину (лат.).

(обратно)

93

Крупитчатой (франц.).

(обратно)

94

Так задушевно (нем.).

(обратно)

95

Идите спать (итал.).

(обратно)

96

Это двоюродный брат моего мужа (франц.).

(обратно)

97

Ты заговариваешься (франц.).

(обратно)

98

Как дела? (франц.).

(обратно)

99

Как видишь. Я довольна. Работаю (франц.).

(обратно)

100

Я вас понимаю! (франц.).

(обратно)

101

Вполне (франц.).

(обратно)

102

Как вы переменились! (франц.).

(обратно)

103

Старым режимом (франц.).

(обратно)

104

Кстати… Где письмо? (франц.).

(обратно)

105

Стало легче дышать (франц.).

(обратно)

106

В живой беседе (лат.).

(обратно)

Комментарии

1

Стр. 8. Commedia dell’arte — итальянская импровизированная комедия, спектакль середины XVI — начала XVIII в. Представления ее были актерской импровизацией на сценарий, являвшийся краткой сюжетной схемой; постоянные типовые персонажи переходили из комедии в комедию, большинство актеров выступало в масках.

(обратно)

2

Стр. 9. Микеланджело Меризи да Караваджо (1573—1610) — выдающийся итальянский живописец. Его картины, упоминаемые ниже, созданы: первая между 1600 и 1606-м, вторая в 1593—1597 гг.

(обратно)

3

Стр. 12. Виктор-Эммануил III — последний король Италии (1900— 1946).

(обратно)

4

Поэт Красинский бывал в Риме начиная с 1830 г. примерно каждые два-три года.

(обратно)

5

Стр. 13. Рим... Мицкевича. — Мицкевич жил в Риме в 1829—1831 гг. и в 1848 г. в связи с организацией польского легиона в Италии.

(обратно)

6

Стр. 15. Саксонский сад — расположен в центре Варшавы.

(обратно)

7

...у базилианок. — Базилиане — название католических монашеских орденов восточного обряда.

(обратно)

8

Стр. 20. «Warum» («Почему») — фортепианная пьеса Роберта Шумана из цикла «Пьесы-фантазии» (1837).

(обратно)

9

Стр. 23. Сидит во Вронках. — Перед первой мировой войной в городе Вронки (Познанское воеводство) прусские власти построили большую тюрьму. В межвоенные годы польские власти сделали ее местом заключения противников диктаторского режима Пилсудского, в первую очередь коммунистов.

(обратно)

10

...будто он Зыгмунт Красинский... — Будущему поэту его отец, генерал Винцентий Красинский, дал блестящее домашнее воспитание, надеясь, что сын сделает государственную карьеру и упрочит блеск графского рода.

(обратно)

11

Стр. 30. Артур Рубинштейн (род. в 1889 г.) — знаменитый польский пианист.

(обратно)

12

Павел Клецкий (1900—1973) — дирижер и композитор, поляк по происхождению, последние годы жизни прожил в США.

(обратно)

13

Стр. 31. ...на слова К. Р. — Этим криптонимом подписывал свои стихи (имевшие дилетантский характер) великий князь Константин Константинович Романов.

(обратно)

14

Стр. 47. А министрантуру еще помнишь? — Министрантура — собрание литургических реплик министранта, произносимых во время мессы.

(обратно)

15

Стр. 74. «Весна» (1880) — романс Эдварда Грига на слова норвежского поэта О.-У. Винье (1818—1870).

(обратно)

16

Стр. 76. «Свят» — иллюстрированный еженедельник общественнокультурного содержания, выходивший в Польше с 1906 по 1939 г.

(обратно)

17

Стр. 84. Либретто «Травиаты» (1853), оперы Дж. Верди, основано на драме А. Дюма-сына «Дама с камелиями».

(обратно)

18

Стр. 85. ...вроде той, что вел Наполеон Третий в Италии. — Имеется в виду австро-итало-французская война 1859 г. — война Пьемонта и Франции против Австрии, которая потерпела поражение.

(обратно)

19

Стр. 87. ...несколько Крезо-Шнейдер... — Имеется в виду акционерное общество «Шнейдер-Крезо», сосредоточившее в своих руках к концу XIX — начала XX в. значительную часть французской тяжелой промышленности.

(обратно)

20

Стр. 93. Мицкевич в Ковно тоже просвещал... — Адам Мицкевич был учителем в Ковенской гимназии после окончания Виленского университета в 1819 г. и до своего ареста в 1823 г. по делу о тайных молодежных организациях в Литве.

(обратно)

21

Стр. 97. «Croix de Feu» («Огненный крест») — фашистская организация во Франции в 1927—1936 гг., совершила в 1934 г. неудачную попытку переворота; после создания правительства Народного фронта была распущена.

(обратно)

22

Стр. 104. ...одну и ту же строфу. — Далее цитируется стихотворение Гийома Аполлинера (1880—1918) «Орфей» (1918).

(обратно)

23

Стр. 109. «Норма» (1831) — опера В. Беллини.

(обратно)

24

Стр. 112. «Les donneurs des sérénades» — первые слова романса Клода Ашиля Дебюсси «Мандолина» (1880—1883) на слова Поля Верлена.

(обратно)

25

Стр. 115. «Пан Твардовский» (1921) — балет польского композитора Любомира Ружицкого (1884—1953).

(обратно)

26

Винцентий Драбик (1831—1933) — видный польский театральный художник.

(обратно)

27

Стр. 117. Андреа Мантенья (1431—1506) — итальянский художник.

(обратно)

28

Стр. 121. «Свадьба Фигаро» (1786) — опера Моцарта.

(обратно)

29

Стр. 123. Франсис Пуленк (1899—1953) — французский композитор.

(обратно)

30

Дариюс Мийо (род. в 1892 г.) — французский композитор, дирижер и музыкальный критик.

(обратно)

31

Стр. 124. Юзеф Бек (1894—1944) — один из близких сотрудников Пилсудского, был в 1932—1939 гг. министром иностранных дел Польши, вел губительную для страны политику на сближение с фашистскими державами, стал одним из виновников сентябрьской катастрофы 1939 г.

(обратно)

32

Стр. 128. «Frühlingsrauschen» («Весенний шум», 1896) — фортепианная пьеса норвежского композитора Кристиана Синдинга (1865—1941).

(обратно)

33

Стр. 134. надпись «Arbeit macht frei» («Труд делает свободным»). — Эта надпись была установлена над воротами фашистского лагеря смерти в Освенциме.

(обратно)

34

Лина Кавальери (1874—1944) — итальянская певица.

(обратно)

35

Стр. 135. «Таис» (1894) — опера Ж. Масснэ.

(обратно)

36

Стр. 136. «Прекрасная мельничиха» (1823) — песенный цикл Ф. Шуберта на слова В. Мюллера.

(обратно)

37

«Мейстерзингеры» (1868) — опера Р. Вагнера.

(обратно)

38

Стр. 139. ...переждать Мюнхен и Заользе. — После того, как главами правительств Англии, Франции, Германии и Италии было подписано 29 сентября 1938 г. Мюнхенское соглашение о расчленении Чехословакии, чехословацкому правительству был вручен 30 сентября польский ультиматум с требованием передачи Польше территорий Тешинской Силезии, где имелось польское население. 2 октября польские войска вступили на территорию Чехословакии и захватили Тешинскую Силезию.

(обратно)

39

...после выступления Бека в сейме... — Имеется в виду выступление польского министра иностранных дел от 5 мая 1939 г., которое было ответом на расторжение Гитлером (ранее предъявившим Польше требование о передаче Гданьска и согласии на постройку экстерриториальной автострады и железной дороги через «польский коридор») польско-германского пакта о ненападении 1934 г. Под давлением патриотической общественности Бек должен был демонстрировать перемену ориентации с германской на англо-французскую, твердую позицию перед лицом агрессора. Но необходимого поворота в политике не произошло: правящие круги Польши по-прежнему избегали действенных мер по защите страны, отказывались от союза с СССР.

(обратно)

40

Стр. 144. «Dies irae» — средневековое католическое песнопение (один из разделов реквиема), автором которого считается францисканец Томазо из Челано.

(обратно)

41

Стр. 147. ...об английских гарантиях. — 31 марта 1939 г. английский премьер Н. Чемберлен заверил польское правительство, что в случае угрозы независимости Польши ей будет оказана помощь. Это заверение было подкреплено заключением 25 августа 1939 г. англо-польского союзного договора. 13 апреля такое же заявление сделала Франция, находившаяся в союзе с Польшей еще с 1921 г. Тем не менее после гитлеровского вторжения в Польшу Англия и Франция не оказали своему союзнику никакой помощи: ни действиями на Западе, ни оружием, ни бомбардировками германских городов, хотя и объявили 3 сентября 1939 г. войну Германии.

(обратно)

42

Стр. 149. «Сумерки богов» («Гибель богов», 1874) — опера Р. Вагнера, входящая в цикл «Кольцо Нибелунгов».

(обратно)

43

Стр. 151. Мобилизацию еще не проводили... — Польское правительство крайне запоздало с всеобщей мобилизацией (оттягивать ее до последнего момента требовали западные союзники) и объявило ее лишь 30 августа 1939 г., когда на границе стояли полностью готовые к бою германские армии.

(обратно)

44

Стр. 154. Гуго фон Гофмансталь (1874—1929) — австрийский драматург, поэт, прозаик символистско-неоромантического направления, автор вольных переложений трагедий Софокла и Еврипида.

(обратно)

45

Стр. 158. «Мастер и подмастерье» (1846) — комедия Юзефа Коженевского (1797—1863), польского драматурга и прозаика.

(обратно)

46

Стр. 170. Марсель Пруст (1871—1922) — французский писатель, автор цикла романов «В поисках утраченного времени».

(обратно)

47

Стр. 184. Дануся и Ягенка — героини романа Сенкевича «Крестоносцы» (1897—1900): первая — нежная, хрупкая девушка, вторая — шляхтянка, выросшая среди природы, олицетворение здоровья и силы.

(обратно)

48

Стр. 189. Мечислав Карлович (1876—1909) — выдающийся польский композитор; погиб в Татрах.

(обратно)

49

Стр. 191. ...не любит «Rosenkavalier. — Имеется в виду опера Р. Штрауса «Кавалер Роз» (1910, пост. в 1911 г.).

(обратно)

50

...в роспуске компартии... — Исполком Коминтерна принял в 1938 г. решение о роспуске Коммунистической партии Польши в связи с возникшими тогда необоснованными (как выяснилось позднее) подозрениями в том, что в ее руководящее ядро проникли провокаторы. Это обвинение было признано ложным в 1956 г.

(обратно)

51

Стр. 192. Александр Каковский (1862—1938) — кардинал, варшавский архиепископ.

(обратно)

52

Стр. 194. Уже под Варшавой. Варшава отбивается. — 8 сентября 1939 г. к Варшаве подошли гитлеровские танки. 17 сентября польская столица была полностью окружена. В героической обороне города, кроме регулярных частей, принимали участие добровольцы (Рабочая бригада обороны Варшавы) и гражданское население. Ввиду превосходства вражеских сил, огромных потерь, недостатка воды, продовольствия, боеприпасов и медикаментов Варшава капитулировала 28 сентября.

(обратно)

53

Стр. 220. «Правительство Польской республики...» — Цитируется опубликованное по радио Заявление советского правительства от 17 сентября 1939 г. В Заявлении говорилось, что советское правительство в создавшейся обстановке не может оставаться безразличным «к судьбе единокровных украинцев и белоруссов, проживающих в Польше и ранее находившихся на положении бесправных наций, а теперь и вовсе брошенных на волю случая», что оно «считает своей священной обязанностью подать руку помощи своим братьям украинцам и братьям белоруссам, населяющим Польшу», что оно «отдало распоряжение Главному командованию Красной Армии дать приказ войскам перейти границу и взять под свою защиту жизнь и имущество населения Западной Украины и Западной Белоруссии». К 26 сентября советские войска полностью освободили Западную Украину, Западную Белоруссию и Вильнюсскую область с древней столицей Литвы — Вильнюсом. От гитлеровского порабощения и истребления были спасены не только народы Западной Украины и Западной Белоруссии, но и десятки тысяч литовцев, сотни тысяч поляков, нашедших спасение в Советском Союзе.

(обратно)

54

Стр. 221 Эдвард Рыдз-Смиглы (1886—1941) был одним из ближайших сотрудников Пилсудского (участвовал в легионах, деятельности ПОВ и т. д.) и после его смерти стал лидером правящего лагеря, генеральным инспектором армии, маршалом Польши, фактическим диктатором страны. В сентябре 1939 г. был главнокомандующим, бросил армию, бежал 17 сентября (бои, в частности на реке Бзура и под Варшавой, еще продолжались) в Румынию, а затем в Венгрию. В 1941 г. нелегально пробрался в Польшу и умер в Варшаве.

(обратно)

55

Игнаций Мосьцицкий (1867—1946) — профессор-химик, был 1 июня 1926 г. по инициативе Пилсудского (которому полностью подчинялся) избран президентом Польской республики. 17 сентября 1939 г. бежал за границу, отказался от поста президента, умер в эмиграции.

(обратно)

56

Стр. 225. А это гражданский... товарищ... — В дни сентябрьских боев 1939 г. коммунисты были в первом ряду сражающихся, вырываясь на свободу из брошенных охраной тюрем, сразу же вступали в добровольческие отряды, защищавшие свободу Польши. Многие погибли в боях.

(обратно)

57

Стр. 237. «Верни нам, господи...» — слова из патриотическо-религиозного гимна «Боже, что Польшу...», переделанного из «Гимна на годовщину провозглашения Королевства Польского», написанного в 1816 г. А. Фелинским. (Упоминание о «польском короле», то есть Александре I, было заменено в частности словами «отчизна и свобода».) Гимн приобрел особую популярность в дни патриотических манифестаций, связанных с национальными восстаниями.

(обратно)

58

Стр. 242. Балладина — героиня одноименной драмы (1834—1839) великого польского поэта-романтика Юлиуша Словацкого (1809—1849).

(обратно)

59

Стр. 245. Владислав Реймонт (1867—1925) — польский писатель, автор всемирно известного (Нобелевская премия за 1924 г.) романа «Мужики» (1902—1909), в котором красочно и любовно описываются крестьянский быт и труд.

(обратно)

60

Стр. 260. ...уходом в лес... — то есть участием в вооруженной партизанской борьбе.

(обратно)

61

...попахивающее... жеромщиной... — В творчестве выдающегося польского писателя Стефана Жеромского (1864—1925) заняла видное место тема национальных восстаний (прежде всего восстания 1863 г.), героизма и трагической судьбы повстанцев (сборник «Расклюет нас воронье», 1894; повесть «Верная река», 1912 и т. д.).

(обратно)

62

Стр. 274. Стефан Стажинский (1893—1943) — был в сентябре 1939 г. гражданским комиссаром обороны Варшавы, оставался на своем посту до конца борьбы, был взят в плен и убит гитлеровцами.

(обратно)

63

Стр. 276. ...как Ордон... — Речь идет о герое стихотворения Адама Мицкевича «Редут Ордона» (1832), взорвавшем во время осады Варшавы царскими войсками в 1831 г. склад боеприпасов и погибшем при взрыве. Мицкевич написал стихотворение по рассказу одного из участников восстания: Ордон действительно существовал, командовал артиллерией одного из укреплений, но не погиб, а остался жив и эмигрировал.

(обратно)

64

Стр. 282. ...о «битве под Кутном». — Имеется в виду одно из крупнейших сражений сентябрьской кампании 1939 г., разыгравшееся в районе города Кутно, а после падения Кутно (17 сентября) несколько восточнее — в районе между Вислой и ее притоком Бзурой, куда стянулось до четверти сил польской армии, отступивших или прорвавшихся из Поморья, Познани и Лодзинского района. Войска эти оказали ожесточенное сопротивление врагу, которое было сломлено лишь в результате явного перевеса сил немецкой армии и неблагоприятной ситуации на фронте в целом.

(обратно)

65

Стр. 298. Эпиграф к главе двенадцатой взят из стихотворения А. Мицкевича «Дорога в Россию», вошедшего в «Отрывок III части «Дзядов» (1832).

(обратно)

66

Стр. 301. ...тайные университетские занятия... — Создание подпольной сети народного образования было одной из форм польского движения Сопротивления в условиях гитлеровской оккупации. Тайное обучение велось по программам начальной и средней школ, а в некоторых центрах, в частности в Варшаве, по программе и высшей школы. Молодежь, посещавшая подпольные занятия, становилась резервом военных организаций Сопротивления.

(обратно)

67

Стр. 303. ...в «Пасторальной»... — Имеется в виду Шестая симфония Бетховена.

(обратно)

68

«Спит уже все...» — Цитируется популярная идиллия польского поэта Франтишека Карпинского (1741—1825) «Лаура и Филон».

(обратно)

69

Стр. 306. ...как Флориан Шарый... — Речь идет о рыцаре (иначе Сарий, Сариуш, один из предков магнатского рода Замойских), отличившемся в битве под Пловцами 27 сентября 1331 г., когда король Владислав Локетек нанес поражение крестоносцам. По преданию, Флориан, тяжело раненный, пронзенный тремя копьями, лежал на поле боя, придерживая руками вываливающиеся внутренности. Объезжавший поле боя король воскликнул: «О, сколь великую боль терпит этот несчастный!» — на что раненый ответил: «Еще худшая боль иметь дурного соседа». Король приказал в гербе рыцарского рода изобразить три копья, выкупил земли беспокойного соседа и даровал их Флориану.

(обратно)

70

Стр. 314. ...маршал встанет... из подземелья, куда его засадил кардинал Сапега. — Речь идет о Пилсудском, который был похоронен в Кракове, в подземелье Вавельского замка. В 1937 г. краковский митрополит кардинал Адам Стефан Сапега (1867—1951) распорядился перенести его прах из склепа св. Леонарда, места погребения польских королей, в Башню серебряных колоколов.

(обратно)

71

Стр. 318. Скшетуский — герой романа Сенкевича «Огнем и мечом», в котором автор попытался воплотить идеал шляхтича-патриота, мужественного и самоотверженного.

(обратно)

72

Стр. 320. ...вокруг Любомирского во время мятежа... — Имеется в виду магнат Ежи Себастиан Любомирский (1616—1667), поднявший в 1665 г. мятеж («рокош») против короля Яна-Казимира и его планов укрепления королевской власти, нанесший королевским войскам ряд поражений (сторонники его одновременно срывали работу сейма) и примирившийся с королем в 1666 г. на условиях отказа последнего от своих планов. В Гродно заседал последний сейм шляхетской Речи Посполитой (июнь—ноябрь 1793 г.), работавший под охраной царских войск, утвердивший акт второго раздела Польши и отменивший провозглашенные ранее реформы государственного устройства.

(обратно)

73

...Чарторыские в Варшаве в дни восстания. — Магнатский род Чарторыских играл видную роль в политической жизни второй половины XVIII века, возглавляя партию, выступавшую за реформы. Во время восстания 1830—1831 гг. Адам Ежи Чарторыский (1770—1861), ранее являвшийся одним из приближенных Александра I (в 1804—1806 гг. министр иностранных дел), был несколько месяцев главой Национального правительства (в эмиграции он возглавил аристократическо-консервативную партию).

(обратно)

74

Пулавы — город в Люблинском воеводстве, ставший в XVIII в. резиденцией Чарторыских, одним из центров польской культурной и политической жизни того времени.

(обратно)

75

Стр. 322. Гитлеровский лагерь массового уничтожения в Майданеке (предместье города Люблина) был организован осенью 1940 г. и стал местом гибели около полутора миллионов человек.

(обратно)

76

Стр. 327. Гвардия Людова (Народная гвардия) — вооруженные отряды Польской рабочей партии, действовавшие в 1942—1943 гг. в оккупированной гитлеровцами Польше, проводившие активную, планомерную и действенную борьбу против фашистских захватчиков, с 1 января 1944 г. вошедшие в состав Армии Людовой — вооруженных сил Крайовой Рады Народовой.

(обратно)

77

Стр. 328. ...я в АК. — Армия Крайова (АК) — военная организация, действовавшая в Польше в 1942—1945 гг. и подчинявшаяся буржуазному эмигрантскому правительству в Лондоне. Если рядовые участники АК стремились к борьбе против фашистских оккупантов, то руководство ее ставило главной целью восстановление буржуазного государства в расчете на помощь западных держав, выдвинуло реакционную «теорию о двух врагах» и, несмотря на то, что АК была самой многочисленной из польских подпольных военных организаций, тормозило дело вооруженного сопротивления захватчикам, строя антисоветские планы и стремясь в период оккупации ограничиться в основном накоплением оружия и обучением личного состава.

(обратно)

78

Стр. 346. ...выбирался из гетто... — Гетто в Варшаве было организовано гитлеровцами осенью 1940 г., став, как и в других городах Восточной Европы, громадным концлагерем, где злодейски истреблялось еврейское население, тысячи людей гибли от голода и болезней или вывозились для уничтожения в фашистские лагеря смерти.

(обратно)

79

Стр. 349. ...Офелия так говорит... — Цитируются слова из 5-й сцены IV акта «Гамлета».

(обратно)

80

Стр. 350. ...уношу кое-что в гетто. ... не продовольствие. — С декабря 1942 г. в варшавском гетто существовала и действовала Еврейская боевая организация, объединившая левые антифашистские силы, ставившая целью активную самооборону и пользовавшаяся помощью как со стороны Гвардии Людовой, так и Совета помощи евреям (организация «Жегота»).

(обратно)

81

Стр. 355. ...Ромека забрали в Освенцим... — Фашистский лагерь массового уничтожения людей около г. Освенцима (близ Кракова) был организован гитлеровцами в 1940 г. (в мае прибыли первые эшелоны узников), существовал до января 1945 г. В нем погибло свыше четырех миллионов человек.

(обратно)

82

Стр. 361. «Локандиера» («Трактирщица», 1773) — опера Антонио Сальери (1750—1825) по комедии Карло Гольдони.

(обратно)

83

Стр. 369. ...присяга харцеров. — Харцеры (Звёнзек харцерства польского) — массовая детская и молодежная организация, ставящая перед собой идейно-воспитательные задачи. Первые харцерские (скаутские) дружины возникли в 10-е гг. XX в., объединение их произошло уже после восстановления независимой Польши. В буржуазной Польше харцерство охватывало главным образом узкие круги детей интеллигентов и служащих, не имея влияния в деревне и почти не вовлекая рабочую молодежь (комсомол и ППС создавали свои организации), хотя добилось в 30-е гг. определенного роста числа членов при поддержке правящих кругов. Во время войны харцерское движение раскололось. В движении Сопротивления заметную роль сыграла юношеская организация «Шаре шереги». В Народной Польше была создана по сути дела новая харцерская организация, воспитывающая молодежь в духе социализма.

(обратно)

84

Стр. 376. Павяк — тюрьма в Варшаве (построена в 1835 г.). Во время оккупации это была следственная тюрьма гестапо.

(обратно)

85

Стр. 381. Азя, Бася — персонажи исторического романа Сенкевича «Пан Володыевский».

(обратно)

86

Стр. 383. ...типография ППР... — Польская рабочая партия (Польска партия роботнича) образовалась в январе 1942 г. в оккупированной гитлеровцами Польше, объединив ранее созданные польскими коммунистами антифашистские группы и организации, возглавила борьбу за освобождение страны, за установление народной власти и социальные преобразования. В декабре 1948 г. она объединилась на основе принципов марксизма-ленинизма с Польской социалистической партией в Польскую объединенную рабочую партию.

(обратно)

87

Стр. 395. Стефан Витвицкий (1802—1847) — польский поэт, автор популярных песен в народно-фольклорном духе (цикл «Сельские песенки», 1830), ко многим из которых написали музыку Ф. Шопен и Ст. Монюшко.

(обратно)

88

Стр. 397. ...на слова Кохановского из Псалмов Давида. — Стихотворное переложение псалмов, весьма популярное у старопольского читателя, сыгравшее большую роль в развитии польского стихосложения и поэтического языка, явившееся итогом многолетней работы — литературной и филологической — было опубликовано Яном Кохановским (1530—1584),. великим поэтом польского Возрождения, в 1579 году и с тех пор широко использовалось польскими композиторами.

(обратно)

89

Стр. 399. ...евреи сражаются... с утра. — 19 апреля 1943 г. в варшавском гетто члены Еврейской боевой организации (см. прим. к стр. 350) подняли восстание и вступили в бой с введенными в гетто для его ликвидации гитлеровскими войсками. Уличные бои длились несколько дней, в домах и бункерах сражения шли еще в начале мая, отдельные группы держались в развалинах гетто даже до июля. Тем не менее, применив танки, авиацию, артиллерию, до основания разрушив гетто, фашисты подавили восстание. Лишь отдельным группам повстанцев удалось с помощью бойцов Гвардии Людовой выбраться из гетто.

(обратно)

90

Стр. 403. Роман Валерия Пшиборовского (1845—1913), польского историка и писателя, «Битва под Рашином» был посвящен Польше периода наполеоновских войн, предназначен для юного читателя, опубликован в 1881 г. Под деревней Рашин (недалеко от Варшавы) армия Княжества Варшавского (ею командовал Юзеф Понятовский) сражалась 19 апреля 1809 г. против австрийских войск.

(обратно)

91

Стр. 418. ...в цыганском романсе... — Далее цитируются строки из «Песни цыганки» (1853) Я. П. Полонского (1819—1898).

(обратно)

92

Стр. 426. Желязова Воля — усадьба под Варшавой, место рождения Фредерика Шопена.

(обратно)

93

Стр. 439. ...как написал Тихонов об Испании... — Далее цитируются строки из стихотворения H. С. Тихонова «Испанцы отступили за Пиренеи» из цикла «Горы» (1938—1940).

(обратно)

94

Стр. 444. «Лорд Джим» (1900) — роман английского писателя Джозефа Конрада (1857—1924), поляка по происхождению (настоящие имя и фамилия Юзеф Теодор Конрад Коженевский), весьма популярного среди польских читателей.

(обратно)

95

Стр. 449. «Лесной царь» (1815) — песня (баллада) Ф. Шуберта для голоса и фортепиано на слова Гете.

(обратно)

96

Стр. 457. ...утром 1 августа 1944 года... — В этот день в Варшаве началось восстание против гитлеровских оккупантов. Его рядовые участники — бойцы отрядов АК, присоединившиеся к восстанию отряды Армии Людовой, население столицы — были воодушевлены патриотическим порывом и проявили массовый самоотверженный героизм. Организаторы же и руководители восстания — лондонское правительство и командование Армии Крайовой — преследовали узко корыстные и реакционные цели: любою ценой захватить власть в столице до прихода советских войск, упрочить позиции эмигрантских властей, воспрепятствовать развитию демократической революции, укреплению власти и влияния созданного 22 июля 1944 г. Польского комитета национального освобождения. Они игнорировали неблагоприятную для восстания военную обстановку, не поставили в известность о восстании ни советское командование, ни демократические подпольные организации, не разработали оперативных планов, начали восстание при наличии прочного превосходства гитлеровских сил над повстанческими в районе восстания, при необеспеченности восставших оружием и боеприпасами. Восстание длилось 63 дня, привело к почти полному разрушению польской столицы и к гибели около 200 тысяч ее жителей. 2 октября командование АК капитулировало перед немецко-фашистскими войсками.

(обратно)

97

...говорят, русак-то уже на Праге. — Варшавское восстание совпало с моментом, когда войска 1-го Белорусского и 1-го Украинского фронтов, освободившие летом 1944 г. значительную часть территории Польши, отбивали севернее и южнее Варшавы контратаки гитлеровских частей и производили перегруппировку сил. Новые наступательные операции, явившиеся помощью восстанию, были развернуты, когда для них возникла возможность: 6 сентября войска 2-го Белорусского фронта взяли город Остроленку (на северо-восток от Варшавы), а 10 сентября перешли в наступление войска 1-го Белорусского фронта (в его составе действовали части Войска Польского, созданного в СССР). 14 сентября они овладели Прагой — правобережной частью Варшавы. На следующий день части Войска Польского создали несколько плацдармов на левом берегу Вислы, но не смогли их удержать (командование АК, препятствуя контакту подчиненных ему отрядов с Войском Польским, распорядилось отвести их подальше от плацдармов). Производились также операции по оказанию помощи повстанцам с воздуха.

(обратно)

98

Стр. 458. ...«W» 1. 8. 17 часов... — На этот час командование АК назначило начало восстания.

(обратно)

99

Стр. 459. Антоний Мальчевский (1793—1826) — польский поэт, служил в армии Княжества Варшавского, участвовал в наполеоновских войнах. Автор знаменитой поэмы «Мария» (1825).

(обратно)

100

Главнокомандующий говорил... — Командующим Армией Крайовой был с 30 июня 1943 г. по 2 октября 1944 г. генерал Тадеуш Коморовский (Бур). Он отдал приказ о восстании, он же подписал акт о его капитуляции.

(обратно)

101

Стр. 473. ...под Монте-Кассино... — Под Монте-Кассино в Италии 2-й корпус польских вооруженных сил, подчинявшихся эмигрантскому правительству, вел ожесточенные бои против немецко-фашистских войск.

(обратно)

102

Стр. 489. ...не имел ничего общего с псевдонимом. — Польское слово «Żbik» означает «дикий кот».

(обратно)

103

Стр. 494. Кордиан — герой одноименной драмы (1834) Юлиуша Словацкого, романтический юноша, полный благородных патриотических чувств, но не находящий в себе в решительный момент сил для активного действия, выполнения принятого на себя долга, герой, в котором автор попытался передать черты поколения шляхетских революционеров, подготовивших восстание 1830 г.

(обратно)

104

Стр. 508. Арнольд Шифман (1882—1967), выдающийся польский режиссер и организатор театральной жизни, был создателем Театра польского в Варшаве и его многолетним директором (с 1957 г. почетным директором).

(обратно)

105

Стр. 526. Марино Фальери — дож Венеции, возглавивший в 1355 г. заговор против правившей республикой олигархии, потерпевший неудачу и казненный.

(обратно)

106

Стр. 537. ...о нашем XVII веке? — Феодально-шляхетская Речь Посполитая вела в XVII столетии непрерывные войны: против Русского государства, Швеции, Турции, против украинского народа, поднявшегося на освободительную войну. Одновременно шел процесс ослабления центральной власти и роста могущества магнатов, приходила в упадок экономика, уменьшалась роль городов. Если в начале столетия еще проявляют свою силу традиции Возрождения, если в течение века в польской культуре возникает ряд значительных явлений, связанных с барокко, то начиная с конца XVII — начала XVIII в. наблюдается застой в культурной жизни.

(обратно)

107

Болеслав Храбрый — был с 1022 г. князем, а с 1025 г. — королем Польши, объединявшей при нем все этнографически польские земли, являвшейся сильным, единым государством.

(обратно)

108

Казимир III Великий — польский король в 1333—1370 гг., много сделавший для укрепления хозяйственной и политической мощи страны.

(обратно)

109

При Владиславе Ягелло, правившем Польшей в 1386—1434 г., была одержана победа под Грюнвальдом, заключена уния с Литвой. Время правления

(обратно)

110

Сигизмунда I Старого (1505—1548) было временем внешнеполитических успехов Польши и расцвета культуры.

Б. Стаxeев

(обратно)

Оглавление

Глава восьмая Спелые гроздья Перевод Ю. Абызова

  I

  II

  III

Глава девятая Квартет ре минор Перевод Ю. Абызова

  I

  II

  III

  IV

  V

  VI

  VII

  VIII

Глава десятая Чудесное лето Перевод Ю. Абызова

  I

  II

  III

  IV

  V

  VI

  VII

  VIII

  IX

  X

  XI

Глава одиннадцатая Кавалькада Перевод В. Раковской

  I

  II

  III

  IV

  V

  VI

  VII

  VIII

  IX

  X

Глава двенадцатая Равнина Перевод В. Раковской

  I

  II

  III

  IV

  V

Глава тринадцатая Еще один концерт I–VII. Перевод В. Раковской VIII–X. Перевод М. Игнатова

  I

  II

  III

  IV

  V

  VI

  VII

  VIII

  IX

  X

Глава четырнадцатая На отшибе Перевод М. Игнатова

  1

  II

  Ill

  IV

Глава пятнадцатая Первый день Перевод А. Ермонского

  I

  II

  III

  IV

  V

  VI

  VII

Глава шестнадцатая Эпилог и продолжение Перевод М. Игнатова

  I

  II

  III

  IV

  V

  VI Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg