«У. С.»

Л.П. Хартли У.С

ПЕРВАЯ ОТКРЫТКА пришла из Форфара.

«Я подумал, что Вам, может быть, понравится вид Форфара, — говорилось в ней. — Вы всегда так интересовались Шотландией. Это одна из причин, почему я интересуюсь Вами. С удовольствием прочел все Ваши книги, но удается ли Вам действительно схватить характер людей? Сомневаюсь в этом.

Примите это как рукопожатие от Вашего верного почитателя.

У.C.»

Уолтеру Стритеру, как и другим романистам, было привычно получать послания от незнакомых людей. Обычно они были дружелюбны, но порой попадались и критические. Будучи человеком совестливым, он в обоих случаях отвечал на них, но написание ответов отнимало необходимые ему для творчества время и силы, так что он почувствовал большое облегчение, увидев, что У.С. не сообщил своего адреса. Снимок Форфара был неинтересный, и он его порвал. Однако замечание его анонимного корреспондента застряло у него в голове. Неужели ему действительно не удается схватить характер своих героев? Возможно, что нет. Он сознавал, что большинство из них было либо проекцией его собственной натуры, либо воплощенной в различных формах ее противоположности. Я и He-я. Наверное У.С. это уловил. И уже в который раз Уолтер дал клятву быть более объективным.

Дней через десять пришла еще одна открытка, на этот раз из Берика-на-Твиде.

«Что Вы думаете о Берике-на-Твиде? — говорилось в ней. — Он, как и Вы, находится на границе. Надеюсь, это звучит не очень грубо. Я вовсе не хочу сказать, что Вы находитесь на грани посредственности! Вы же знаете, как я восхищаюсь Вашими рассказами. Кое-кто называет их потусторонними. По-моему, Вам нужно выбрать либо один мир, либо другой.

Еще раз крепко жму Вашу руку.

У.С.»

Уолтер Стритер призадумался над этим. Корреспондент начал его занимать. Кто он, мужчина или женщина? Почерк, деловой, уверенный, смахивал на мужской, да и замечание, похоже, сделал мужчина. С другой стороны попытка прощупать его, стремление заставить его почувствовать себя одновременно польщенным и неуверенным — все это напоминало женщину. Он ощутил слабый проблеск любопытства, но быстро подавил его. Не такой он человек, чтобы экспериментировать со знакомствами. И все же было странно думать о том, как этот неизвестный ему человек размышляет о нем, взвешивает его. Вот уж действительно потусторонний мир! Он перечитал две последние написанные им главы. Пожалуй, он не стоит здесь твердо, обеими ногами на земле. Пожалуй, подобно другим теперешним романистам, он слишком склонен к бегству в таинственный мир, где сознанию не очень-то удается повернуть все по-своему. Но разве это имеет какое-то значение? Он швырнул открытку с видом Берика-на-Твиде в камин — стоял ноябрь — и попытался писать. Но слова выходили из-под его пера с трудом, словно преодолевая необычайно прочный барьер самокритики. Прошло несколько дней и он с неприятным чувством ощутил свое раздвоение, как будто кто-то завладел его личностью и пытался разорвать ее надвое. Его работа утратила прежнее единство, в ней пробивались две струи, несоединимые, враждебные друг другу, и оттого, что он старался преодолеть этот разрыв, она продвигалась еще медленнее. Ничего, думал он; может, меня начала заедать рутина. Может быть, эти трудности — болезнь роста, может быть, мне открылся новый источник, из которого я могу кое-что почерпнуть. Если б я только смог примирить их, смог, как многие художники, сделать плодотворной саму их борьбу!

Третья открытка пришла с изображением Йоркского собора.

«Я знаю, Вы интересуетесь соборами, — говорилось там. — Уверен, что у Вас это не является признаком мании величия, но порой небольшие церкви доставляют больше удовольствия. Продвигаясь на юг, я вижу преогромное количество церквей. Работаете ли Вы сейчас над чем-нибудь или все пребываете в поисках идей? Еще раз от всего сердца жму Вашу руку.

Ваш друг

У.С.»

Уолтер Стритер и правда увлекался соборами. Собор в Линкольне был одним из его юношеских увлечений, он даже писал о нем когда-то в одном путеводителе. Правда и то, что у него вызывали восхищение сами размеры и что он склонен недооценивать приходские церкви. Но каким образом мог У.С. знать об этом? И неужели действительно это признак мании величия? И вообще, кто такой этот У.С.?

Тут его впервые поразило то, что это были его собственные инициалы. Впрочем, нет, не впервые. Он заметил это прежде, но это были самые обычные инициалы. Такие, как у Гилберта, у Моэма, у Шекспира, у кого угодно. Однако теперь это показалось ему странным, а в голове мелькнула мысль: что если это я сам посылаю себе открытки? С людьми бывает такое, особенно с теми, кто страдает раздвоением личности. Не то, чтобы он был один из них, разумеется, нет. И все же эти непонятные перемены, эта трещина в работе, поразившая не только его мысль, но теперь уже и его стиль: один абзац, с множеством придаточных предложений и точек с запятой, выходил вялым; следующий же, разбитый на короткие фразы, был острым и точным.

Он снова принялся разглядывать почерк. Раньше он показался ему полнейшим воплощением заурядности — такая рука может быть у любого — столь заурядным, что это вполне вероятно был измененный почерк. Теперь ему почудилось, что он заметил сходство со своим почерком. Он собирался было бросить открытку огонь, но внезапно передумал. Покажу-ка я ее кому-нибудь, подумал он.

— Все совершенно ясно, мой милый, — сказал ему друг. Эта женщина безумна! Не сомневаюсь, что это женщина. Наверное, влюбилась в тебя и хочет заинтриговать. Я бы не обращал на это никакого внимания. Люди, чьи имена появляются в газетах, всегда получают письма от сумасшедших. Если это тебя тревожит, уничтожай их, не читая. Подобные люди часто бывают вроде ясновидцев, и уж если она почует, что ей удалось тебя зацепить, то ты от нее никогда не отвяжешься.

На какой-то миг Уолтер Стритер почувствовал облегчение. Женщина, маленькое, похожее на мышку создание, которое неизвестным образом в него влюбилось! Что в этом может быть тревожного? Право, это мило и трогательно. И он начал думать о ней. Любопытно, как она выглядит? Что за беда, если она чуточку сумасшедшая? Потом, словно ища подсознательно новых мучений и уступая силе логики, он подумал:

— Положим, это открытки сумасшедшего, и ты написал их сам. Не вытекает ли отсюда, что ты должен быть сумасшедшим?

Он попытался отогнать от себя эту мысль. Попробовал уничтожить открытку, как он сделал это с другими, но где-то внутри ему хотелось ее сохранить. Он чувствовал, что она стала частью его самого. Поддавшись непреодолимому желанию, приводившему его в ужас, он положил ее за часы на камине, чтобы ее больше не видеть. Но он знал, что она там.

Теперь он был вынужден себе признаться в том, что история с открытками заняла в его жизни главное место. Возник целый круг новых мыслей и чувств, но притом совершенно бесплодных. Всем своим существом он напряженно ждал следующей открытки.

Однако, когда она пришла, она, как и прежде, застала его врасплох. Он даже побоялся взглянуть на фотографию.

«Надеюсь, что Вы чувствуете себя хорошо и Вам будет приятно получить открытку из Ковентри, — прочел он. — Посылали ли Вас когда-нибудь в Ковентри?[1] Меня посылали — и не кто иной, как Вы. Не скажу, чтоб это было очень приятно. А я все приближаюсь к Вам. Может быть, нам в конце концов предстоит схватка. Я ведь Вам советовал постараться получше схватывать характер своих героев, не так ли? Подал ли я Вам какую-нибудь новую идею? Если так, то Вы должны быть благодарны мне, поскольку, мне кажется, это как раз то, в чем нуждаются романисты. Перечитывал Ваши романы. Можно сказать, даже жил в них. Еще раз твердо жму Вашу руку.

Вечно Ваш У.С.»

Страх волной поднялся в душе Уолтера Стритера. Как же он все это время не замечал в открытках самого важного: каждая приходила из места, которое географически было ближе к нему? «А я все приближаюсь к Вам». Неужели его мозг, из неосознанного стремления к самосохранению, надевал на себя шоры? Если так, он хотел бы надеть их снова. Он взял атлас и, не спеша, проследил маршрут, которым двигался У.С. Остановки следовали, как видно, на расстоянии миль 80 друг от друга. Уолтер жил в большом городе, милях в девяноста к западу от Ковентри.

Может, показать открытки психиатру? Но что может сказать ему психиатр? Откуда ему знать то, что хочется знать Уолтеру: нужно ли опасаться этого У.С?

Лучше пойти в полицию. В полиции привыкли иметь дело с ядоносными перьями. Если же над ним посмеются тем лучше.

Однако смеяться они не стали, а сказали, что, как они полагают, эти открытки — злая шутка и что У.С. вовсе и не собирается предстать перед ним собственной персоной. Потом спросили, нет ли такого человека, который имел бы на него зуб. «Не думаю», — сказал Уолтер. Они тоже склонялись к мысли, что открытки посылает женщина. Еще сказали, что не надо беспокоиться, а если открытки будут приходить и дальше, то просят об этом сообщить.

Немного успокоившись, Уoлтер отправился домой. Разговор в полиции подействовал на него благотворно. Он стал перебирать его в уме. Он сказал им чистую правду: у него не было врагов. Он не был человеком, отличавшимся большой силой чувств, а те, что у него были, он отдавал своим книгам. Он вывел в своих книгах несколько довольно мерзких типов, но не в течение последних лет. В последние годы ему стало противно создавать по-настоящему скверных мужчин и женщин: он находил это морально безответственным и к тому же художественно несостоятельным. Яго — миф. В каждом есть что-то хорошее. В последнее время — тут он был вынужден признать, что вот уже несколько недель, как он не брался за перо, так угнетала его история с открытками — если ему было нужно изобразить действительно плохого человека, он изображал его нацистом, существом, сознательно отказавшимся от всех человеческих качеств. Но в прошлом, когда он был моложе и был более, нежели теперь, склонен видеть все в черном или белом свете, он раз или два дал себе волю. Он не особенно хорошо помнил свои старые книги, но в его романе «Отщепенец» был персонаж, с которым он действительно разделался беспощадно. Он писал о нем с необычайной яростью, словно он был живым человеком, которого он пытался вывести на чистую воду. Наделять его всевозможными дурными свойствами доставляло ему странное удовольствие. Ни разу не дал он ему благости сомнения. Ни разу, даже тогда, когда он на виселице понес наказание за свои злодеяния, жалость не шевельнулась в душе автора. Он был так взвинчен, что одна мысль об этом крадущемся мрачном, исполненном злобы существе почти пугала его.

Странно, что он не мог припомнить его имени.

Он снял книгу с полки и перелистал страницы. Даже и теперь на него повеяло чем-то неприятным. Да вот он, Уильям… Уильям… надо заглянуть вперед, чтоб отыскать фамилию. Уильям Стэйнсфорт.

Его собственные инициалы.

Уолтер решил, что это совпадение еще ничего не значит, но оно подействовало на ход его мыслей, ослабив сопротивление его навязчивой идее. Ему было так не по себе, что, получив следующую открытку, он даже почувствовал облегчение.

«Теперь я совсем рядом», — прочел он и невольно перевернул открытку на другую сторону. Его взору предстала знаменитая центральная башня Глостерского собора. Он уставился на нее так, словно она могла ему о чем-то поведать, потом, сделав над собой усилие, принялся читать дальше:

«Как Вы могли догадаться, мое передвижение не вполне в моей власти, но поскольку все идет хорошо, очень надеюсь увидеться с Вами в конце недели. Тогда у нас и впрямь будет схватка. Любопытно, узнаете ли Вы меня!

Мне не впервой придется воспользоваться Вашим гостеприимством. Сегодня вечером руки у меня холодноваты, но рукопожатие, как и прежде, исполнено сердечного тепла.

Вечно Ваш У.С.

P.S. Не напоминает ли Вам кое о чем Глостерская башня? Скажем, о глостерской темнице?»

Уолтер тотчас же отнес открытку в отделение полиции и спросил, не может ли он рассчитывать на охрану полиции на время уик-энда. Улыбнувшись ему, дежурный офицер сказал, что он уверен, что это шутка, но он поручит кому-нибудь последить за его жилищем.

— Вы до сих пор не представляете себе, кто бы это мог быть? — спросил он.

Уолтер покачал головой.

Это было во вторник. У Уолтера Стритера была масса времени, чтобы поразмыслить о предстоящем уик-энде. Сначала ему показалось, что он до него не доживет, но, как ни странно, уверенность его не убывала, а росла. Он засел за работу так, будто он может что-то сделать, и вскоре обнаружил, что может. Не так, как прежде, но, как ему показалось, даже лучше. Словно нервное напряжение, в котором он жил, подобно кислоте, рассосало пелену непроизвольных мыслей, стоявших между ним и его работой. Сейчас он был к ней ближе, и его герои не безропотно покорялись его указаниям, но самозабвенно, всем своим существом участвовали в тех испытаниях, через которые он их проводил. Так проходили дни, и когда в пятницу забрезжил рассвет, то казалось, что этот день был таким, как все, пока что-то одним толчком не вывело его из состояния транса, в котором он пребывал, и он внезапно спросил себя:

— Когда начинается уик-энд?

Длинный уик-энд начинается в пятницу. Его снова охватил страх. Он пошел к входной двери и выглянул на улицу. Это была пустынная загородная улица с домами, построенными, как и его собственный, в стиле Регенства. Высокие массивные столбы ворот венчались кое-где полукруглыми чугунными консолями. Фонари по большей части были неисправны: зажигались всего два или три. По улице медленно проехала машина, несколько человек перешло с одной стороны на другую. Все было нормально.

За день он выходил на улицу несколько раз и не заметил ничего необычного. Так что когда наступила суббота и никакой открытки не последовало, страхи его улеглись почти совсем. Он даже чуть было не позвонил в полицию сказать, чтобы не беспокоились и никого не присылали.

Свое слово они сдержали и действительно прислали кого-то. Во второй половине дня, как раз в то время, когда чаше всего появляются приезжающие на уик-энд гости, он направился к дверям и меж двух незажженных фонарей увидел полицейского, первого, какого ему довелось увидеть на Шарлотт-стрит. По тому облегчению, которое он испытал при виде его, он понял, в какой тревоге он жил. Он почувствовал себя теперь в большей безопасности, нежели за всю свою жизнь, и даже чуточку стыдился того, что причинил лишние хлопоты и без того занятым людям. Может, ему нужно пойти и поговорить со своим неизвестным защитником, предложить ему выпить чашку чая или пропустить стаканчик? Было бы недурно услышать, как он посмеется над фантазиями Уолтера. Но нет. Его безопасность, как ему казалось, будет больше обеспечена, если будет исходить из безличного, анонимного источника. «Охрана полиции» звучит куда внушительнее, чем какой-нибудь «констебль Смит».

Выглянув несколько раз из верхнего окна — ему не хотелось, стоя в дверях, разглядывать его в упор — он убедился в том, что его страж по-прежнему на месте. Один раз, ради пущей достоверности, он попросил свою домоправительницу проверить это странное явление. К его огорчению, вернувшись назад, она сказала, что никакого полицейского не видела. Но у нее было не в порядке с глазами, и когда Уолтер отправился туда несколько минут спустя, он совершенно отчетливо увидел его. Разумеется, полицейский не должен стоять на месте, и, когда смотрела миссис Кендал, он, должно быть, отошел.

Работать после ужина противоречило заведенному им порядку, но в этот вечер ему работалось. Он был в ударе. Им овладел какой то экстаз: слова сами текли из-под его пера. Было бы глупо смирять творческий порыв ради того, чтобы побольше поспать. Дальше, дальше. Правы те, кто говорит, что позднее время — это время работы. Когда домоправительница зашла пожелать ему спокойной ночи, он едва оторвал от работы глаза.

В его теплой уютной комнатке, словно чайник на огне, пела тишина. Даже звонок он услышал лишь после того, как позвонили несколько раз.

Гости? В такой час?

С дрожью в коленях направился он к дверям, едва сознавая, что он ожидал за ней увидеть. Каково же было его облегчение, когда, отворив ее, он увидел занимавшую весь дверной проем высокую фигуру полицейского. Не дожидаясь, пока тот заговорит, он воскликнул:

— Входите, входите, любезный.

Он протянул руку, но полицейский ее не взял. — Вы, должно быть, продрогли там. Не знал, однако, что идет снег, — прибавил он, заметив снежинки на плаще и каске полицейского. — Заходите, погрейтесь.

— Благодарю, — ответил полицейский. — Я не прочь.

Уолтер довольно неплохо разбирался в выражениях, какими пользуются люди этого звания, и понял, что полицейский принял приглашение охотно.

— Сюда, — щебетал он. — Я писал у себя в кабинете. А ведь ей-богу холодно. Я зажгу газ посильнее. Не хотите ли снять теперь свою амуницию? Устраивайтесь, как дома.

— Мне нельзя долго задерживаться, — сказал полицейский. — У меня, как вы хорошо знаете, работа.

— О да, — сказал Уолтер, — совершенно дурацкая работа. Синекура. — Он запнулся, задумавшись над тем, может ли полицейский знать, что такое синекура. — Полагаю, вы знаете, в чем дело. Открытки.

Полицейский утвердительно кивнул.

— Но пока вы здесь, со мной ничего не случится, — сказал Уолтер. — Я в такой безопасности… в такой безопасности, как в крепости. Оставайтесь подольше — сколько можно. Выпьем?

— На работе не пью, — сказал полицейский. Стоя по-прежнему в плаще и каске, он огляделся вокруг. — Значит, вот вы где работаете, — промолвил он.

— Да. Я писал, когда вы позвонили.

— Не посчастливилось, я думаю, какому-нибудь бедняге, — сказал полицейский.

— Да почему? — Уолтера резанул его недружелюбный тон, и он заметил, что у полицейского жесткие, похожие на крыжовины глаза.

— Все скажу, погодите минутку, — сказал полицейский, но тут зазвонил телефон. Уолтер извинился и быстро вышел из комнаты.

— Говорят из отделения полиции, — сказал голос в трубке. — Это м-р Стритер?

Уолтер подтвердил, что это он.

— Ну, как там у вас, м-р Стритер? Надеюсь, все в порядке? Я вот отчего спрашиваю. Вы уж простите, но мы тут совершенно забыли о том маленьком одолжении, которое собирались вам оказать. Знаете, плохая координация.

— Но вы, — сказал Уолтер, — кого-то прислали.

— Нет, мистер Стритер, боюсь, что нет.

— Но полицейский уже здесь, в этом самом доме.

Последовала пауза, затем его собеседник сказал уже менее беззаботным тоном:

— Не может быть, чтобы это был один из наших ребят. Не заметили, случаем, его номер?

— Нет.

Последовала еще более долгая пауза, затем голос в трубке сказал:

— Хотите, мы пришлем кого-нибудь сейчас?

— Да, п… пожалуйста.

— Ну ладно. Будем у вас в мгновение ока.

Уолтер положил трубку. Что же теперь? — спрашивал он себя. Забаррикадировать дверь? Выскочить на улицу? Попытаться разбудить домоправительницу? С любым полицейским шутить не приходится, но с подложным полицейским! Сколько пройдет времени до приезда настоящей полиции? Сказали «в мгновение ока». А сколько это «мгновение ока» отнимет минут? Пока он так рассуждал, дверь отворилась и вошел его гость.

— Когда полиция переступает порог вашего дома, она вправе войти в любую из комнат, — сказал он. — Вы разве забыли, что я был полицейским?

— Был? — сказал, пятясь от него, Уолтер. — Вы и сейчас полицейский.

— Был я и еще кое-кем, — сказал полицейский. — Вором, сутенером, шантажистом, не говоря о том, что еще и убийцей. Вам следовало бы это знать.

Полицейский, если его можно назвать таковым, казалось, все ближе и ближе подходил к нему, и вдруг Уолтер остро ощутил значение малых расстояний: от буфета — к столу, от одного стула — до другого.

— Не знаю, что вы хотите этим сказать, — сказал он. — Почему вы так говорите? Я не сделал вам ничего плохого. Да я вас никогда и в глаза-то не видел.

— Ах, не видели? — сказал тот.

— Зато вы думали, — тут он повысил голос, — и писали обо мне. Повеселились на мой счет, так? Ну, теперь я хочу повеселиться на ваш. Вы сотворили меня самым мерзким, каким было в ваших силах. Это называется — «Не сделали мне ничего плохого»? Вы не задумывались над тем, что значит быть таким, как я, правда? И вы не ставили себя на мое место, правда? И ни капельки не сжалились надо мной, правда? Что ж, я тоже не собираюсь вас жалеть.

— Но говорю же вам, — воскликнул Уолтер, хватаясь за край стола. — Я не знаю вас!

— И вы еще утверждаете, что не знаете меня! Сотворили надо мной такое, а потом и вовсе позабыли! — В его голосе послышались стенания, исполненные жалости к самому себе. — Забыли Уильяма Стэйнсфорта!

— Уильяма Стэйнсфорта!

— Да. Я был для вас козлом отпущения, не так ли? Вы свалили на меня свою неприязнь к самому себе. Вы чувствовали себя превосходно, когда писали обо мне. Думали, какой вы честный и благородный, что пишете о такой дряни. Поговорим теперь, как один У.С. с другим. Что я должен сделать, чтобы поступить так, как это соответствует моей натуре?

— Я… я не знаю, — промямлил Уолтер.

— Не знаете? — ухмыльнулся Стэйнсфорт. — А вам бы следовало это знать, раз вы меня сотворили. Что сделал бы Уильям Стэйнсфорт, доведись ему встретить в каком-нибудь укромном уголочке своего старого папашу, своего доброго старого папашу, который отправил его на виселицу?

Уолтер только смотрел на него во все глаза.

— Вы не хуже меня знаете, что он бы сделал, — сказал Стэйнсфорт. Внезапно лицо его совершенно исказилось. — Нет, не знаете. Вы никогда меня не понимали. Я вовсе не такой злодей, каким вы меня изобразили. — Он замолчал, и в душе Уолтера блеснул слабый призрак надежды. — Вы не дали мне ни одного шанса на спасение, правда? Что ж, я вам дам, один. Это показывает, что вы меня никогда не понимали, не так ли?

Уолтер кивнул.

— Вы забыли еще об одном.

— О чем же?

— Что я когда-то был ребенком, — ответил бывший полицейский.

Уолтер ничего не ответил.

— Признаетесь? — свирепо промолвил Уильям Стэйнсфорт. — Так вот, если сможете назвать хоть одну добрую мысль, хоть одну черту, искупающую мои грехи…

— Да?

— Ну, тогда я вас отпущу.

— А если не смогу? — прошептал Уолтер.

— Ну, тогда дело плохо. Тогда нам предстоит схватка. Вы знаете, что это значит. Вы лишили меня одной руки, но у меня еще сохранилась другая. «Стэйнсфорт — Железная рука», так вы меня называли.

Уолтер едва мог дышать.

— Даю вам две минуты. Если не вспомните… — сказал Стэйнсфорт. Оба посмотрели на часы. Сначала неуловимый бег стрелки парализовал мысли Уолтера. Он уставился Стэйнсфорту в лицо, хитрое, жестокое лицо, которое, казалось, всегда было в тени, как будто свет не смел к нему прикоснуться. Он отчаянно напрягал свою память в поисках одного единственного факта, который принесет ему спасение. Но память его, словно туго сжатый кулак, не желала выдавать своих тайн. «Нужно что-то придумать», — думал он, и тут внезапно напряжение, сжимавшее его мозг, спало и он увидел ясно, словно на снимке, последнюю страницу своей книги.

Потом, как по волшебству, как во сне, перед ним с необычайной ясностью пронеслись страницы его книги, все, от первой до последней, и он со всей непреложностью осознал: того, что он ищет, там нет. В этом средоточии зла не было ни капельки добра. И с настоятельностью и каким-то даже восторгом он почувствовал, что если он сейчас не подтвердит этого, это будет предательством всего добра на свете.

— Нет ничего, что говорило бы в твою защиту! — воскликнул он. — И ты знаешь это! Из всех твоих грязных делишек это — самое грязное! Хочешь, чтобы я оправдал тебя, так ведь? Да на тебе почернели даже снежинки! Как смеешь ты требовать от меня нового свидетельства? Я уже дал тебе одно. Упаси бог, сказать о тебе хоть одно хорошее слово! Лучше умереть!

Стэйнсфорт выбросил вперед свою единственную руку.

— Так умри же! — промолвил он.

Полицейские нашли Уолтера Стритера распростертым на обеденном столе. Его тело еще сохраняло тепло, но он был мертв. Нетрудно было догадаться, как он умер: рука его гостя протянулась не к его руке, а к его горлу. Уолтера Стритера задушили. Однако следов того, кто на него напал, обнаружить не удалось. На столе и на его одежде таяли снежинки. Но откуда они взялись, так и осталось загадкой — в день его смерти, по сводкам, в этом районе не было снега.

Из собрания рассказов Л. П. Хартли, изданного Хэймиш Хэмилтон.

Журнал «Англия» № 32 — 1969

Примечания

1

«Послать в Ковентри» означает исключить из коллектива, прекратить общение с человеком.

Оглавление