«Руфь»

Руфь (fb2) - Руфь (пер. Переводчик неизвестен) 418K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Элизабет Гаскелл

Руфь РОМАНЪ МИСТРИССЪ ГЕСКЕЛЬ

автора романа «Мери Бартонъ»

(съ англійскаго)

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Drop, Drop slow tears!

And bathe those beauteous feet,

Which brought from heaven

The news and Prince of peace

Cease not, wet eyes,

For mercy to entreat:

To cry for vengeance

Sin doth never cease In your deep floods

Drown all my faults and fears,

Nor let His eye

See sin, but through my tears.[1]

Phineas Fletcher.

ГЛАВА I

Въ одномъ изъ восточныхъ графствъ находится провинціальный городокъ, пользовавшійся большимъ расположеніемъ государей изъ дома Тюдоровъ, и благодаря ихъ милостямъ и покровительству, достигшій до степени значенія, удивляющей современнаго путешественника.

Сто лѣтъ тому назадъ этотъ городокъ имѣлъ живописно-величавый видъ. Старинные дома, временныя резиденціи тѣхъ фамилій графствъ, которыя довольствовались развлеченіями провинціальнаго города, загромазживали улицы, придавая имъ тотъ неправильный, но благородный видъ, который мы еще донынѣ видимъ въ бельгійскихъ городахъ. Дома по обѣимъ сторонамъ улицы имѣли затѣйливый видъ отъ узорчатыхъ навѣсовъ и отъ рядовъ трубъ, выдѣлявшихся на голубомъ фонѣ неба; пониже также бросались въ глаза разнообразные выступы въ видѣ балконовъ и навѣсовъ. Весело было глядѣть на безконечное разнообразіе оконъ задолго до налога Питовыхъ временъ. Всѣ эти выступы и балконы вредили нижней части улицъ, которыя были темны и плохо вымощены широкимъ, круглымъ и неровнымъ камнемъ, безъ тротуаровъ; онѣ не освѣщались фонарями во время долгихъ зимнихъ ночей и не предоставляли никакихъ, удобствъ для людей средняго сословія, у которыхъ не было ни экипажей, ни слугъ, чтобы приносить ихъ въ носилкахъ къ самому крыльцу ихъ знакомыхъ. Ремесленники и торговцы со своими жонами и весь подобный людъ долженъ былъ ходить по городу пѣшкомъ, подвергаясь значительной опасности какъ ночью, такъ и днемъ. Широкіе, тяжелые экипажи принимали ихъ къ самымъ стѣнамъ домовъ въ узкихъ улицахъ. Непривѣтливые дома выдвигали свои подъѣзды почти до середины улицы, подвергая пѣшеходовъ на каждыхъ тридцати шагахъ новой опасности. Единственный свѣтъ давали по ночамъ масляные фонари, мерцавшіе надъ подъѣздами самыхъ аристократическихъ домовъ, давая ровно настолько свѣта, чтобы показать прохожихъ, прежде чѣмъ они снова исчезнутъ въ темнотѣ, гдѣ нерѣдко случалось, ихъ караулили воры.

Преданія объ этихъ прошлыхъ временахъ, даже до малѣйшихъ общественныхъ особенностей, даютъ намъ возможность яснѣе уразумѣть обстоятельства, подъ которыми сложился національный характеръ. Вседневная жизнь, среди которой народъ родился, которою онъ былъ поглощонъ прежде нежели сталъ въ нее пристальнѣе всматриваться, образуетъ цѣпи, которыя развѣ одинъ изъ тысячи имѣетъ довольно нравственной силы разорвать, когда наступаетъ пора, когда возникаетъ внутренняя потребность независимой, личной дѣятельности, осиливающая всѣ внѣшнія условія. Теперь всѣмъ намъ хорошо извѣстно каково рода цѣпи домашнихъ обычаевъ служили естественными помочами нашимъ предкамъ, прежде нежели они выучились ходить сами.

Нынѣ живописность этихъ старинныхъ улицъ совсѣмъ исчезла. Знаменитѣйшія фамиліи того округа: Астлей, Дометены, Уавергемы, стали какъ водится ѣздить на зиму въ Лондонъ и продали свои дома въ провинціальномъ городѣ лѣтъ пятьдесятъ тому назадъ или болѣе. А если городъ этотъ утратилъ прелесть для Астлеевъ, для Донстеновъ и для Уавергемовъ, то какже стали бы ѣздить туда Домвили, Бекстоны и Уильдсы, въ свои второстепенные дома, при возраставшей ктому же дороговизнѣ? Такимъ образомъ старинные дома простояли нѣкоторое время пустые, потомъ спекуляторы рискнули купить ихъ и обратить пустынные покои въ нѣсколько мелкихъ квартиръ для ремесленниковъ и даже (наклоните ухо, чтобы насъ не услышала тѣнь Мармадюка, перваго барона Уавергемъ) даже въ лавки!

Но все было еще сносно въ сравненіи съ другимъ нововведеніемъ, унизившимъ эти гордые хоромы. Лавочники нашли, что когда-то аристократическая улица слишкомъ темна и не выказываетъ въ выгодномъ свѣтѣ ихъ товаровъ; зубному врачу не видно было вырывать зубы, юристъ былъ вынужденъ требовать свѣчей цѣлымъ часомъ ранѣе, нежели онъ привыкъ дѣлать это живя въ плебейской улицѣ. Однимъ словомъ съ общаго согласія весь фасадъ по одну сторону улицы былъ сломанъ и перестроенъ въ плоскомъ, вульгарномъ и фидельномъ стилѣ Георга III. Корпусъ домовъ былъ слишкомъ проченъ, чтобы подвергнуться передѣлкамъ и потому посѣтителя неожиданно поражало, когда пройдя сквозь пошлаго вида лавку, онъ видѣлъ себя вдругъ у подножія большой дубовой лѣстницы съ рѣзьбою, освѣщонной окномъ съ цвѣтными стеклами, испещренными геральдическими узорами.

Надъ одною изъ такихъ лѣстницъ, за однимъ изъ такихъ оконъ, по которому лунный свѣтъ расписывалъ блестящіе узоры, Руфь Гильтонъ проводила безсонную ночь въ январѣ мѣсяцѣ, нѣсколько лѣтъ тому назадъ. Я говорю ночь, но вѣрнѣе то было уже утро. На старинныхъ часахъ сен-Севіура уже пробило два часа утра, а между тѣмъ болѣе дюжины дѣвушекъ сидѣли еще въ комнатѣ, куда входила въ эту минуту Руфь, и торопливо шили будто на цѣлую жизнь, не смѣя ни зѣвнуть, ни выказать иного какого либо признака усталости. Онѣ только слегка вздохнули, когда Руфь, посланная узнать который часъ, исполнила свое порученіе; онѣ очень хорошо знали, что какъ бы ни было поздно, а на слѣдующій день работа должна начаться въ восемь часовъ утра, хотя молодые члены ихъ были очень утомлены.

Мистриссъ Мезонъ трудилась не менѣе всякой изъ нихъ, но она была старше и сильнѣе ихъ, а главное — барышь былъ весь въ пользу ея. Но наконецъ и она замѣтила, что пора дать отдыхъ.

— Дѣвицы! сказала она: — теперь вы можете отдохнуть съ полчаса. Миссъ Соттонъ, позвоните, Марта принесетъ вамъ хлѣба, сыра и пива. Вы потрудитесь ѣсть стоя, подалѣе отъ работы и къ моему возвращенію чтобы были уже вымыты руки и готовы къ работѣ. Полчаса! повторила она выразительно и вышла изъ комнаты.

Любопытно было наблюдать какъ молодыя дѣвушки немедленно воспользовались уходомъ мистриссъ Мезонъ. Одна изъ нихъ, полная, тяжеловатая дѣвица положила голову на сложенныя руки и въ минуту заснула. Она отказалась отъ своей доли въ скромномъ ужинѣ, но съ испугомъ вскочила, едва послышались шаги мистриссъ Мезонъ, хотя они раздавались еще далеко по лѣстницѣ. Двѣ или три другихъ тѣснились къ узкому камину, вдѣланному съ величайшею экономіею мѣста и безъ всякихъ претензій на изящество, въ тонкую, простую перегородку, которою настоящій владѣлецъ дома отдѣлилъ эту часть большой, старинной залы. Нѣкоторыя ужинали хлѣбомъ и сыромъ, жуя точно также медленно и ровно и почти съ тѣмъ же тупымъ выраженіемъ лица, какое вы видите у коровъ на первомъ попавшемся лугу.

Иныя приподнимали любуясь нарядное бальное платье, тогда какъ другія изучали Эфектъ его артистическимъ порядкомъ, отступивъ на нѣсколько шаговъ. Кто потягивался, расправляя усталые члены, кто зѣвалъ, кашлялъ, сморкался, удовлетворяя потребностямъ, столь долго сдерживаемымъ присутствіемъ мистриссъ Мезонъ. Одна Руфь Гильтонъ, влѣзши на широкое, старинное окно, жалась къ стеклу, какъ птица жмется къ рѣшоткѣ своей клѣтки. Она отодвинула ставень и всматривалась въ тихую, лунную ночь. Ночь была вдвойнѣ свѣтла, почти какъ день, потомучто на всемъ лежалъ густой слой снѣга, падавшаго съ самаго вечера. Окно выходило на пустынный дворъ; мелкія стекла, стариннаго, страннаго вида, были замѣнены другими, дававшими болѣе свѣта. Разросшаяся неподалеку лиственица тихо покачивала пушистыми вѣтвями подъ едва замѣтнымъ ночнымъ вѣтеркомъ. Бѣдное, старое дерево! Было время, что оно стояло среди красиваго луга, среди мягкой травы, нѣжно обвивавшей его стволъ, но теперь лугъ былъ раздѣленъ на грязные, задніе дворы, а лиственица окружена и сжата каменными плитами. Снѣгъ густо ложился на ея вѣтви и по временамъ беззвучно падалъ на землю. Старыя конюшни также были измѣнены и образовали грязную улицу некрасивыхъ домовъ, рядомъ со старинными дворцами. И надъ всѣмъ этимъ поруганнымъ величіемъ склонялся въ неизмѣнной красотѣ пурпуровый горизонтъ неба!

Руфь прижала горячее лицо къ холодному стеклу и всматривалась утомленными глазами въ ночное, зимнее небо. Ей сильно хотѣлось набросить на голову платокъ и выбѣжать на дворъ полюбоваться луннымъ свѣтомъ. Было время, когда за желаніемъ тотчасъ же послѣдовало бы исполненіе, но теперь глаза Руфи наполнялись слезами и она неподвижно стояла, мечтая о минувшихъ дняхъ. Кто-то дотронулся до ея плеча въ то время, какъ мысли ея унеслась далеко, и она припоминала ночи прошлаго января, которыя хотя и походили на эти, но были далеко не тѣ.

— Руфь, милая! шепнула ей дѣвушка, невольно отличавшаяся передъ этимъ сильнѣйшимъ припадкомъ кашля: — приди, поужинай. Ты еще не знаешь какъ это подкрѣпляетъ на ночь.

— Меня подкрѣпило бы гораздо болѣе, еслибы я могла побѣгать, подышать свѣжимъ воздухомъ! отвѣтила Руфь.

— Только не въ такую погоду! возразила та, содрогаясь при одной мысли.

— А почему же не въ такую, Дженни? спросила Руфь: — о, я часто пробѣгала дома въ эту пору всю дорогу до мельницы для того, чтобы взглянуть на льдинки вокругъ большого мельничнаго колеса, а выбѣжишь изъ дома, и уже совсѣмъ не хочется возвращаться, даже къ матери, даже къ ней… прибавила она тихимъ, задумчивымъ голосомъ, звучавшимъ невыразимою грустью: — почему не въ такую, Дженни? повторила она, оживляясь, во со слезами на глазахъ: — сознайся, что ты никогда не видала эти мрачные, противные, развалившіеся дома вполовину, такими, какъ бы это сказать! такими красивыми какъ вотъ теперь, подъ этимъ чистымъ, нѣжнымъ покровомъ. А если даже они такъ скрасились, подумай, каковы же должны быть деревья, трава, плющь, въ такую ночь какъ вотъ эта!

Трудно было убѣдить Дженни любоваться зимнею ночью, въ которой она видѣла только холодное, печальное время; кашель начиналъ сильнѣе безпокоить ее и боль въ боку становилась невыносимѣе. Но она обвила рукою шею Руфи и стояла подлѣ нея, радуясь, что сиротка-ученица, еще не привыкшая къ трудной жизни швейной мастерской, находитъ себѣ удовольствіе хоть въ такомъ обыкновенномъ обстоятельствѣ, какъ морозная ночь.

Онѣ оставались такимъ образомъ, каждая погружонная въ свои собственныя мысли, пока не послышались шаги мистриссъ Мезонъ. Тогда онѣ вернулись на свое мѣсто, хотя не ѣвши, но освѣженныя.

Мѣсто Руфи было самымъ холоднымъ и темнымъ въ комнатѣ, хотя она считала его лучшимъ; она инстинктивно выбрала его, потому-что на противоположной стѣнѣ были остатки украшеній старинной залы, которая, судя по этимъ увядшимъ слѣдамъ, должна была быть великолѣпна. Стѣна была раздѣлена на свѣтло-зеленые панели, съ бѣлыми и золотыми узорами, и по этимъ панелямъ были нарисованы, т. е. небрежно набросаны геніальною рукою мастера восхитительнѣйшія гирлянды цвѣтовъ, неописанно роскошныя и до-того натуральныя, что вы какъ-будто чувствовали запахъ и слышали дуновеніе южнаго вѣтерка, колеблющаго эти алыя розы, эти вѣтви пурпуровой и бѣлой сирени, эти золотистыя, пушистыя гирлянды. Кромѣ всего этого тутъ были стройныя, бѣлыя лиліи, посвященныя богоматери, садовая мальва, акониты, анютины глазки, бѣлая буквица; каждый цвѣтокъ, что пышно украшаетъ старинные загородные сады, былъ нарисованъ тутъ среди своей граціозной зелени, но не въ томъ безпорядкѣ, въ какомъ я ихъ переименовываю. Внизу въ видѣ карниза тянулась гирлянда остролистника, а по его жосткимъ листьямъ были набросаны легкою драпировкою англійскій плющь, омела и зимній аконитъ. По обѣимъ сторонамъ спускались гирлянды весеннихъ и осеннихъ цвѣтовъ и все это увѣнчивалось великолѣпными лѣтними розами и яркими іюньскими и іюльскими цвѣтами.

Конечно Моннуайе или кто бы то ни былъ умершій творецъ всего этого, счелъ бы себя вполнѣ награжденнымъ, узнавъ какое удовольствіе доставляетъ его произведеніе, даже въ его настоящемъ упадкѣ, грустному сердцу молодой дѣвушки, вызывая, въ немъ образы другихъ такихъ же цвѣтовъ, когда-то расцвѣтавшихъ и увядавшихъ у нея дома.

Мистриссъ Мезонъ особенно желала, чтобы мастерицы ея поработали эту ночь, потомучто на слѣдующій вечеръ былъ назначенъ ежегодный, охотничій балъ. Это было единственнымъ удовольствіемъ города съ тѣхъ поръ, какъ прекратились провинціальные съѣзды. Многіе наряды она обѣщала «непремѣнно» доставить по домамъ на слѣдующее утро. Она не выпустила изъ рукъ ни одного заказа, боясь, чтобы онъ не достался ея соперницѣ, недавно поселившейся въ той же самой улицѣ.

Она рѣшилась подстрекнуть падающій духъ своихъ мастерицъ и слегка кашлянувъ, чтобы привлечь вниманіе, начала такимъ образомъ.

— Объявляю вамъ, дѣвицы, что меня просили, чтобы нѣкоторыя изъ моихъ мастерицъ находились ныньче въ прихожей залы собранія съ запасомъ башмачныхъ лентъ, булавокъ и другихъ мелочей на случай какого-нибудь поврежденія въ дамскихъ нарядахъ. Я пошлю четверыхъ, самыхъ прилежныхъ.

Послѣднія слова были произнесены съ особеннымъ удареніемъ, но не произвели большого эфекта; дѣвушки были слишкомъ утомлены, чтобы помышлять о суетѣ и тщеславіи или о какихъ бы то ни было удовольствіяхъ въ мірѣ, кромѣ своихъ постелей.

Мистриссъ Мезонъ была весьма достойная женщина, но подобно другимъ достойнымъ женщинамъ имѣла свои слабости. Одною изъ нихъ (весьма естественною при ея ремеслѣ) было слишкомъ большое пристрастіе къ внѣшности. Вслѣдствіе этого она уже давно избрала мысленно четырехъ дѣвушекъ, наиболѣе способныхъ поддержать честь ея «заведенія» и втайнѣ приняла свое рѣшеніе, но обѣщать награду самой прилежной было все же очень ловко. Впрочемъ мистриссъ Мезонъ вовсе не подозрѣвала несправедливости такого поступка: она, съ свойственнымъ людямъ софизмомъ, умѣла увѣрить себя, что все то справедливо, чего ей хочется.

Наконецъ признаки утомленія стали слишкомъ явны. Мастерицамъ было разрѣшено лечь спать, но даже это желанное позволеніе было вяло приведено въ дѣло. Онѣ медленно сложили работу, лѣниво двигались по комнатѣ, пока наконецъ все было прибрано и онѣ столпились на широкой, темной лѣстницѣ.

— О, какъ я протяну здѣсь пять лѣтъ! Эти страшныя ночи въ запертой комнатѣ, въ этой душной тишинѣ, гдѣ только и слышно какъ нитка взадъ да впередъ продергивается! проговорила Руфь вздыхая, и не раздѣваясь бросилась на постель.

— Но вѣдь не всегда, Руфь, такъ бываетъ какъ сегодня. Иногда мы ложимся спать въ десять часовъ, а къ духотѣ ты понемножку совсѣмъ привыкнешь. Это ты сегодня такъ истомилась, что слышала какъ иголка шуршитъ. Я такъ вотъ никогда этого не слышу. Дай я тебя раздѣну! прибавила Дженни.

— Стоитъ ли раздѣваться? Черезъ три часа мы должны быть уже и за работою.

— А въ эти три часа ты можешь отлично соснуть, если раздѣнешься и хорошенько ляжешь въ постель. Дай я раздѣну, милая.

Совѣтъ Дженни былъ исполненъ, но прежде нежели лечь, Руфь сказала:

— О, какъ бы я желала быть кроткою и терпѣливою; я думаю, я никогда этому не выучусь.

— Выучишься, я увѣрена. Многія изъ новыхъ дѣвушекъ бываютъ вначалѣ нетерпѣливы, но потомъ это проходитъ и спустя немного онѣ становятся ко всему равнодушны. Бѣдное дитя! она уже заснула! прибавила про себя Дженни.

Сама она не могла ни заснуть, ни успокоиться. Боль въ боку была сильнѣе обыкновеннаго. Она уже подумывала написать объ этомъ домой, но вспомнивъ какой налогъ отецъ ея силился выплачивать и какая семья, моложе ея, была еще у него на рукахъ, она рѣшилась терпѣть, утѣшая себя, что всѣ ея боли и кашель пройдутъ, какъ только наступитъ потеплѣе погода. Она положила беречь свое здоровье.

Но чтоже дѣлалось съ Руфью? Та стонала во снѣ, точно будто у нея сердце надрывалось Такой тревожный сонъ не могъ быть успокоеніемъ; Дженни рѣшилась разбудить ее,

— Руфь, Руфь!

— О, Дженни! сказала Руфь, поднимаясь съ постели и откидывая массы волосъ отъ горѣвшаго лба: — мнѣ казалось, будто у постели стоитъ маменька, что она по обыкновенію пришла посмотрѣть заснула ли я и хорошо ли мнѣ, а когда я хотѣла ухватиться за нее, она пропала и оставила меня одну. И не знаю куда она скрылась, такъ странно!

— Вѣдь это былъ сонъ; ты говорила о ней со мною, а отъ поздняго сидѣнья у тебя сдѣлался жаръ. Сосни опять. Я спать не буду и разбужу тебя когда на тебя найдетъ тревожный сонъ.

— Но какъ ты-то утомлена! милая моя, милая! — Вздыхая при этомъ, Руфь уже снова засыпала.

Настало утро. Какъ ни коротокъ былъ покой, но дѣвушки встали освѣжонныя.

— Миссъ Соттонъ, миссъ Дженнинсъ, миссъ Бусъ и миссъ Гильтонъ, будьте готовы сопровождать меня въ восемь часовъ въ собраніе.

Двѣ-три дѣвушки съ удивленіемъ переглянулись, но большинство предчувствовало выборъ, и зная по опыту непреложную власть, которою онъ былъ сдѣланъ, выслушало его съ тупымъ равнодушіемъ, которое стало свойственно этимъ существамъ съ заглохшимъ сознаніемъ жизни, вслѣдствіе ихъ неестественнаго, сидячаго образа жизни и часто на половину безсонныхъ ночей.

Но для Руфи этотъ выборъ показался необъяснимымъ: она зѣвала, лѣнилась, разсматривала красивую стѣну и переносилась мысленно домой, вполнѣ готовая принять выговоръ, который непремѣнно и послѣдовалъ бы въ иное время; но теперь, къ удивленію ея, ее отличали какъ одну изъ самыхъ прилежныхъ!

Какъ ей ни хотѣлось посмотрѣть на пышную залу собранія — гордость графства — послушать музыки и подивиться на ловкость танцоровъ, какъ ни ощущалась у нея потребность нѣкотораго разнообразія въ ея вялой и монотонной жизни, но она не могла радоваться преимуществу, которое, какъ она полагала, выпадало на ея долю единственно по недоразумѣнію. Она перепугала подругъ, неожиданно вскочивъ съ мѣста и подойдя къ мистрисъ Мезонъ, оканчивавшей въ это время платье, которое уже два часа тому должно было быть отослано на домъ.

— Позвольте мистрисъ Мезонъ, вѣдь я вовсе не могу считаться одною изъ самыхъ прилежныхъ; боюсь даже: мнѣ кажется что я вовсе не прилежна. Я была такая усталая; я задумывалась; а когда я думаю, то не могу быть внимательна къ работѣ.

Она остановилась, полагая, что довольно ясно высказала свое мнѣніе. Но мистриссъ Мезонъ не поняла и не желала дальнѣйшихъ объясненій.

— Хорошо, моя милая; постарайтесь выучиться думать и работать въ одно и тоже время, а если этого нельзя, то перестаньте думать. Вы знаете, что опекунъ вашъ ждетъ отъ васъ большихъ успѣховъ въ вашемъ занятіи; надѣюсь, что вы оправдаете его ожиданія.

Но дѣло было не въ этомъ. Руфь подождала еще съ минуту, хотя мистриссъ Мезонъ взялась за свою работу съ тѣмъ видомъ, который иной дѣвушкѣ, не «новенькой» ясно сказалъ бы, что она не желаетъ продолжать на этотъ разъ разговора.

— Во если я не была прилежна, то не слѣдуетъ и брать меня. Миссъ Вудъ гораздо болѣе моего трудилась, да и многія другія также.

— Несносная дѣвчонка! проворчала мистриссъ Мезонъ: я почти готова оставить ее дома за то, что она мнѣ такъ надоѣдаетъ.

Но взглянувъ на Руфь, она была какъ впервые поражена ея замѣчательною красотою. Какъ было не похвастать этими правильными линіями выразительнаго лица, этими черными бровями и глазами, каштановыми волосами и прекраснымъ станомъ? Нѣтъ, прилежна ли, лѣнива ли миссъ Гильтонъ, а она должна показаться на балѣ ныньче вечеромъ.

— Миссъ Гильтонъ, сказала мистриссъ Мезонъ съ холоднымъ достоинствомъ: — я не привыкла (какъ эти дѣвицы могутъ заявить вамъ) давать отчета въ моихъ рѣшеніяхъ. Что я сказала, то дѣло рѣшоное и я имѣю на то свои причины. Сядьте же на ваше мѣсто и постарайтесь быть готовы въ восьми часамъ. Ни слова болѣе! добавила она, полагая, что Руфь намѣрена возражать.

— Дженни, тебѣ слѣдовало бы идти, а не мнѣ, сказала Руфь довольно громко, садясь подлѣ миссъ Вудъ.

— Тсъ, Руфь. Я не пошла бы, еслибы и могла; я кашляю. Я охотнѣе уступила бы тебѣ чѣмъ другой, еслибы идти была моя очередь. Предположи, что это такъ и прими удовольствіе будто отъ меня въ подарокъ. Ты раскажешь мнѣ все что увидишь.

— Ну хорошо, я такъ и принимаю это, а не то что какъ-будто я сама заслужила. Благодарю тебя. Ты не можешь представить какое удовольствіе это мнѣ теперь доставитъ. Минутъ пять я даже очень прилежно работала прошлую ночь, послѣ того какъ намъ было обѣщано. Вотъ какъ мнѣ хотѣлось на балъ попасть! Но долго-то я не выдержала бы. О милая! и такъ я увижу танцы, увижу внутренность этой пышной залы!

ГЛАВА II

Вечеромъ, въ условный часъ, мистриссъ Мезонъ собрала своихъ «дѣвицъ» къ себѣ на смотръ, передъ тѣмъ чтобъ показать ихъ благородному собранію; она сзывала ихъ такъ торопливо, громко, сердито, что походила на курицу, кудахтающую по своимъ цыплятамъ. Судя по строгому осмотру, можно было предположить, что роль этихъ дѣвицъ на предстоящемъ вечерѣ должна быть гораздо важнѣе роли временныхъ горничныхъ.

— Это ваше лучшее платье, миссъ Гильтонъ? спросила не совсѣмъ довольнымъ тономъ мистриссъ Мезонъ, осматривая Руфь, на которой было ея единственное, праздничное платье, черное толковое, уже довольно поношеное.

— Лучшее, мистриссъ Мезонъ, отвѣтила Руфь спокойно.

— Будто? ну нечего дѣлать (Все несовсѣмъ-довольнымъ тономъ). — Вамъ извѣстно, дѣвицы, что нарядъ есть вещь второстепенная. Главное, — поведеніе. А все же, миссъ Гильтонъ, вы конечно напишете вашему опекуну, чтобы онъ выслалъ вамъ денегъ на другое платье. Досадно, что я ранѣе объ этомъ не подумала.

— Не думаю, чтобы онъ выслалъ, хотя бы я и написала, тихо отвѣтила Руфь. — Онъ сердился за то, что я шаль просила, когда наступили холода.

Мистриссъ Мезонъ слегка толкнула ее, отпуская отъ себя, и Руфь присоединясь къ другимъ дѣвицамъ, встала подлѣ друга своего, миссъ Вудъ.

— Ничего, Руфочка, ты все же лучше всѣхъ ихъ, сказала веселая, добродушная дѣвушка, слишкомъ простодушная, чтобы быть способною къ зависти.

— Что въ томъ, что я хороша, грустно отвѣтила Руфь: — когда у меня нѣтъ платья понаряднѣе; это уже такое истасканое. Мнѣ самой стыдно, а мистриссъ Мезонъ, я вижу, вдвое стыднѣе. Ужь лучше бы мнѣ не ходить. Я не знала, что намъ придется думать о нашихъ собственныхъ нарядахъ, а то и желать не стала бы идти.

— Ничего, Руфь, сказала Дженни. — Теперь тебя осмотрѣли, а потомъ мистриссъ Мезонъ будетъ слишкомъ занята, чтобы думать о тебѣ и о твоемъ платьѣ.

— Слышали? Руфь Гильтонъ говоритъ сама про себя, что она хороша! шепнула одна дѣвушка другой такъ громко, что Руфь услыхала.

— Что же, когда я это знаю, отвѣтила та просто: — когда мнѣ многіе, говорили.

Наконецъ приготовленія были кончены и общество весело отправилось морознымъ вечеромъ. Движеніе дѣйствовало такъ воодушевительно, что Руфь почти плясала дорогою и совершенно позабыла о поношеныхъ платьяхъ и о ворчливыхъ опекунахъ. Домъ собранія поразилъ ее болѣе чѣмъ она ожидала. По стѣнамъ лѣстницы были нарисованы человѣческія фигуры, казавшіяся привидѣніями въ полутемнотѣ, гдѣ съ почернѣвшей канвы глядѣли однѣ ихъ странно-неподвижныя лица.

Молодыя портнихи должны были разложить по столамъ прихожей свои матеріялы и все приготовить прежде нежели осмѣлиться заглянуть въ танцовальный залъ, гдѣ музыканты уже настраивали инструменты и двѣ-три поденщицы (странный контрастъ! въ грязныхъ, разстегнутыхъ платьяхъ) съ неумолкаемою болтовнею, раздававшеюся подъ сводами вала, доканчивали сметать пыль со стульевъ и скамеекъ.

Онѣ ушли при появленіи Руфи съ ея подругами. Послѣднія весело и свободно болтали въ передней, пока голоса ихъ не стихли въ почтительномъ шопотѣ при видѣ пышнаго величія старинной залы. Она была такъ велика, что на противоположномъ концѣ ея предметы различались какъ сквозь туманъ. Вокругъ по стѣнамъ висѣли портреты важнѣйшихъ лицъ графства, въ разнообразнѣйшихъ костюмахъ, отъ временъ Гольбейна и до настоящаго времени. Высокаго потолка не было видно, потомучто не всѣ еще лампы были зажжены, а между тѣмъ въ богато-расписанныя, готическія окна падалъ съ одной стороны лунный свѣтъ и яркими красками разсыпался по полу, будто насмѣхаясь надъ усиліями искуственнаго свѣта освѣтить хотя небольшое разстояніе.

Высоко на верху побрянчивали музыканты, несмѣло пробуя наигрывать несовсѣмъ хорошо извѣстные имъ мотивы. Переставая играть, они разговаривали и голоса ихъ замогильно звучали изъ темнаго угла, гдѣ мерцали то и дѣло переносимыя съ мѣста на мѣсто свѣчи, напоминая Руфи прихотливые зигзаги блудящихъ огней.

Но вдругъ въ комнатѣ вспыхнулъ яркій свѣтъ. На Руфь это не произвело большого впечатлѣнія, и она гораздо охотнѣе повиновалась теперь строгому приказанію мистриссъ Мезонъ всѣмъ имъ собраться въ переднюю, чѣмъ еслибы оно было дано когда въ комнатѣ былъ таинственный полумракъ. Теперь мастерицамъ было довольно дѣла, прислуживая толпою нахлынувшимъ дамамъ; голоса ихъ совершенно заглушили слабые звуки оркестра, котораго Руфи такъ хотѣлось послушать. Но если одно удовольствіе было меньше чѣмъ она ожидала, за то другое превзошло ея ожиданія.

«Съ уговоромъ», въ который вошло такое множество мелкихъ замѣчаній, что Руфь думала имъ и конца не будетъ, мистриссъ Мезонъ позволила имъ стоять у боковой двери и смотрѣть. Что это было за прекрасное зрѣлище! Скользя подъ живую, игривую музыку, то удаляясь и походя на волшебныя гирлянды цвѣтовъ, то приближаясь и становясь прелестными женщинами, убранными всею роскошью моды, танцовало избранное общество графства, мало заботясь о томъ чьи глаза слѣдили за нимъ и были имъ ослѣплены. На дворѣ было холодно, безцвѣтно, однообразно и все покрыто снѣгомъ; а тутъ въ залахъ такъ тепло, свѣтло; цвѣты напояли воздухъ ароматомъ, увѣнчивали головы, покоились на груди, какъ-будто среди лѣта. Яркія краски мелькали передъ глазами, красиво сочетаясь въ быстромъ движеніи танца. Улыбка сіяла на всѣхъ лицахъ и веселый говоръ наполнялъ гуломъ залъ, въ промежуткахъ музыки.

Руфь не старалась всматриваться въ личности, составлявшія это веселое и блестящее цѣлое; съ нея было довольно глядѣть и мечтать о сладостяхъ жизни, въ которой эта музыка, это обиліе цвѣтовъ, брильянтовъ, роскоши превыше всякаго описанія, красоты всѣхъ формъ и красокъ, было обыденною вещью. Она не нуждалась узнавать кто были эти люди, хотя многимъ изъ ея подругъ каталогъ именъ доставлялъ большое удовольствіе.

Это исчисленіе только непріятно развлекало Руфь и чтобы избѣжать слишкомъ быстраго толчка въ дѣйствительную жизнь съ миссами Смитъ и съ мистриссами Томсонъ, она вернулась на свое мѣсто въ переднюю. Тутъ она стояла, погрузясь въ думы и въ мечты. Ее рѣзко вернулъ къ дѣйствительности раздавшійся подлѣ нея голосъ. Съ одною изъ танцующихъ дамъ случилось несчастье. Легкое платье ея было подколото букетами цвѣтовъ; одинъ изъ нихъ упалъ во время танцевъ и распустившіяся складки влачились по полу. Чтобы помочь бѣдѣ, она попросила своего кавалера отвести ее въ комнату, гдѣ должны были находиться прислужницы. Тамъ никого не было, кромѣ Руфи.

— Я вамъ мѣшаю? спросилъ джентльменъ: — уйти мнѣ?

— О нѣтъ, отвѣтила леди: — нѣсколько стяжковъ все исправятъ. Ктому же я и не рѣшусь идти одна въ эту комнату.

До сихъ поръ она говорила мягко и нѣжно; но тутъ она обратилась къ Руфи:

— Скорѣе. Не держите меня цѣлый часъ, сказала она холоднымъ и повелительнымъ тономъ.

Она была очень хороша, съ длинными, темными локонами и съ блестящими, черными глазами. Все это поразило Руфь при бѣгломъ взглядѣ, который она на нее бросила прежде чѣмъ нагнуться для своего дѣла. Она замѣтила также, что джентльменъ молодъ и изященъ.

— О какой восхитительный галопъ! какъ мнѣ хочется танцевать! Да скоро ли конецъ? какъ вы медленно шьете! я до-смерти хочу еще прогалопировать.

Говоря это она начала съ прелестнымъ, дѣтскимъ нетерпѣніемъ постукивать ножкою въ тактъ веселой музыкѣ, разыгрываемой оркестромъ. Руфь не могла зашивать платья при этомъ постоянномъ движеніи, и подняла глаза, чтобы замѣтить ей это. Откинувъ голову, она встрѣтила взглядъ джентльмена, стоявшаго подлѣ нея. Взглядъ этотъ сіялъ такимъ удовольствіемъ, любуясь прелестями и выраженіемъ лица хорошенькой леди, что Руфь невольно заразилась тѣмъ же чувствомъ и должна была наклонить лицо, чтобы скрыть выступившую на немъ улыбку. Но джентльменъ уже успѣлъ замѣтить ее и вниманіе его устремилось на стоящую на колѣняхъ дѣвушку, одѣтую въ черное подъ горло платье, съ изящною, склоненною головкой. Эта фигура составляла поразительный контрастъ съ блестящею, болтливою, искуственною леди, сидѣвшею какъ царица на тронѣ, и высокомѣрно принимающею услуги.

— О, мистеръ Беллингемъ, какъ мнѣ совѣстно, что я васъ такъ долго задержала! Я никакъ не думала чтобы можно было такъ долго исправлять маленькое поврежденіе. Не мудрено, что мистрисъ Мезонъ жалуется всегда, что у нея много работы, когда у нея такія кропотливыя мастерицы.

Это было сказано въ видѣ остроты, но мистеръ Беллингемъ остался серьозенъ. Онъ видѣлъ краску смущенія, покрывшую прелестную щеку, часть которой была ему видна. Онъ взялъ со стола свѣчу и сталъ свѣтить Руфи. Она не рѣшилась поднять глазъ, чтобы поблагодарить его, стыдясь, что онъ замѣтилъ передъ тѣмъ ея невольную улыбку.

— Очень жалѣю, что такъ долго задержала васъ, леди, кротко сказала она, кончивъ свое дѣло. — Я боялась, что снова разорвется, если я не довольно старательно исправлю.

Она встала.

— Я лучше согласилась бы имѣть платье изодраннымъ, чѣмъ пропустить этотъ чудный галопъ! сказала молодая дѣвушка, встряхивая свой нарядъ, какъ птица встряхиваетъ перьями. — Идемте, мистеръ Беллингемъ, добавила она, взглянувъ на своего кавалера.

Онъ удивился, что она ни однимъ словомъ не поблагодарила прислужницу. Онъ взялъ оставленную кѣмъ-то на столѣ камелію.

— Позвольте мнѣ, миссъ Донкомбъ, предложить этотъ цвѣтокъ отъ вашего имени молодой особѣ, въ благодарность за ея ловкую услугу вамъ.

— О, конечно! сказала та.

Руфь приняла цвѣтокъ молча, со скромнымъ и серьознымъ поклономъ. Они ушли, оставивъ ее одну. Тутъ къ ней присоединились ея подруги.

— Что случилось съ миссъ Донкомбъ? Она была здѣсь? спросили онѣ.

— У нея платье разорвалось и я его зашивала! спокойно отвѣтила Руфь.

— И мистеръ Беллингемъ былъ съ нею! Говорятъ, онъ на ней женится. Былъ онъ здѣсь, Руфь?

— Былъ, сказала Руфь и замолчала.

Мистеръ Беллингемъ весело танцовалъ цѣлый вечеръ и вволю любезничалъ съ миссъ Донкомбъ. Но при этомъ онъ часто посматривалъ на боковую дверь, гдѣ стояли швеи. Однажды онъ отличилъ между ними высокую, стройную фигуру и роскошные каштановые волосы дѣвушки въ черномъ платьѣ; глаза его устремились на камелію. Она бѣлѣла на груди и мистеръ Беллингемъ сталъ танцовать веселѣе прежняго.

Холодное, сѣрое утро брезжило на дворѣ, когда мистриссъ Мезонъ со своею свитою возвращалась домой. фонари уже догорали, но ставни и лавки были еще заперты. Неслышное днемъ эхо вторило каждому звуку.

Два-три бездомныхъ нищихъ сидѣли у крылецъ домовъ и вздрагивая отъ холода, дремали, наклонивъ голову на колѣна, или прислонясь спиною къ холодной стѣнѣ.

Руфи казалось какъ-будто она просыпалась отъ сна и снова возвращалась къ дѣйствительности. Сколько пройдетъ времени, прежде нежели ей снова удастся (если еще удастся) увидѣть собраніе, услышать оркестръ, или хотя взглянуть на это блестящее, счастливое общество, до такой степени огражденное отъ всякаго горя и заботы, что казалось оно состояло изъ особенной породы существъ. Случалось ли имъ отказывать себѣ хотя въ одной прихоти, нетолько въ потребности? Жизнь ихъ, и въ точномъ, и въ переносномъ смыслѣ, проходила по цвѣтамъ. Вотъ тутъ холодъ, суровая зима для нея и для подобныхъ ей, — почти смертельное время года для этихъ бѣдныхъ нищихъ; а для миссъ Донкомбъ и для подобныхъ ей, веселое, счастливое время года, съ вѣчными цвѣтами, съ трескомъ непотухающаго камина, со всею роскошью и комфортомъ, скопленными вокругъ нихъ, какъ дары какой-нибудь феи. Какое имъ дѣло до значенія этого слова: «зима», столь грознаго для бѣднаго? Какое имъ дѣло до зимы? Но Руфи казалось, что мистеръ Беллингемъ какъ-будто понимаетъ чувства тѣхъ, которые такъ рѣзко отдѣлены отъ него положеніемъ и обстоятельствами. Правда впрочемъ, что онъ поспѣшилъ поднять окна своей кареты, вздрагивая отъ холода.

Руфь глядѣла на него въ то время.

Она никакъ не могла понять, почему ей была дорога ея камелія. Ей казалось, что она бережетъ ее только потому, что она очень красива. Она подробно расказала Дженни какимъ образомъ она ее получила, и во время расказа прямо и открыто глядѣла ей въ глаза, не скрывая легкой краски.

— Не мало ли это съ его стороны? Ты не можешь себѣ представить какъ онъ деликатно это сдѣлалъ, и именно въ ту минуту, когда я чувствовала себя нѣсколько уколотою ея обращеніемъ.

— Это очень деликатно, сказала Дженни. — Какой чудный цвѣтокъ. Жаль что не пахнетъ.

— Мнѣ онъ нравится именно такой; это совершенство. Что за бѣлизна! сказала Руфь, почти цѣлуя свое сокровище, поставленное ею въ воду. — Кто этотъ мистеръ Беллингемъ?

— Онъ сынъ той мистриссъ Беллингемъ изъ пріорства, которой мы шили сѣрую атласную шубу, сонно отвѣтила Дженни.

— Это было до меня, сказала Руфь, но отвѣта уже не было: Дженни спала.

Много времени прошло еще прежде чѣмъ Руфь послѣдовала ея примѣру. Былъ уже день, зимній день, а она все еще спала, съ улыбкою на лицѣ. Дженни, которой не хотѣлось будить ее, любовалась ея личикомъ, восхитительнымъ съ этою улыбкою счастья.

— Ей снится прошлый вечеръ, подумала Дженни.

Оно и вправду было такъ, но въ особенности одно лицо мелькало въ видѣніяхъ Руфи. Оно давало ей цвѣтокъ за цвѣткомъ въ этомъ смутномъ, утреннемъ снѣ, который слишкомъ скоро прервался. Прошлую ночь ей грезилась ея покойная мать, и Руфь проснулась въ слезахъ. Теперь ей снился мистеръ Беллингемъ и она улыбалась.

А между тѣмъ чѣмъ же тотъ сонъ былъ хуже этого? Горькая дѣйствительность жизни сильнѣе обыкновеннаго уязвляла въ это утро сердце Руфи. Конецъ прошлаго дня, а можетъ и раздраженіе предшествовавшаго ему вечера, лишили ее способности терпѣливо переносить щелчки и толчки, достававшіеся иногда всѣмъ мастерицамъ мистриссъ Мезонъ.

Но мистриссъ Мезонъ, хотя и первая портниха въ графствѣ, была все же простая смертная и страдала отъ тѣхъ же причинъ, отъ которыхъ и каждая изъ ея ученицъ. Въ это утро она была расположена придираться ко всякому и ко всему. Она казалось встала, въ это утро съ намѣреніемъ вышколить весь свѣтъ (то-есть свой свѣтъ); злоупотребленія и небрежности, на которыя долгое время смотрѣлось сквозь пальцы, въ этотъ день были выведены на чистую воду и крѣпко за нихъ всѣмъ досталось. Въ такія минуты одно совершенство могло бы удовлетворить мистриссъ Мезонъ.

У нея были также свои понятія о справедливости, но нельзя сказать чтобы онѣ были слишкомъ возвышенны и вѣрны; онѣ походили нѣсколько на понятія лавочника о равенствѣ правъ. Маленькая снисходительность, оказанная наканунѣ, должна была уравновѣситься на слѣдующій день избыткомъ строгости. Такой способъ предотвращенія злоупотребленій вполнѣ, согласовался съ понятіями мистриссъ Мезонъ.

Руфь не была ни расположена, ни способна къ слишкомъ усильному труду, а чтобы угодить начальницѣ, ей пришлось бы надсадить всѣ свои силы. Въ мастерской то и дѣло раздавались грозные крики.

— Миссъ Гильтонъ, куда вы дѣвали голубую, персидскую матерію? Ужь если все растеряно, то я узнаю, что убирать наканунѣ была очередь миссъ Гильтонъ.

— Миссъ Гильтонъ выходила со двора вчера вечеромъ и комнату убирала за нее я. Я сейчасъ отыщу матерію! отозвалась одна изъ дѣвушекъ.

— О я знаю, что миссъ Гильтонъ всегда рада избавиться отъ своихъ обязанностей, если есть возможность свалить ихъ на кого другого! замѣтила мистриссъ Мезонъ.

Руфь покраснѣла и на глазахъ ея выступили слезы; но она такъ твердо сознавала лживость обвиненія, что упрекнула себя въ томъ, что оно ее смутило, и гордо поднявъ голову, обвела вокругъ взоромъ, будто взывая къ справедливости своихъ подругъ.

— Гдѣ юбка отъ платья леди Фарнгемъ? И оборки не нашиты! удивительно! Кому это было вчера поручено? спросила мистриссъ Мезонъ, вперивъ глаза на Руфь.

— Мнѣ; но я ошиблась и должна была все перепарывать. Очень сожалѣю.

— Нечего было и спрашивать. Ужь если работа испорчена, или завалялась, нечего и спрашивать въ чьи руки она попала.

Такія-то рѣчи пришлось Руфи выслушивать съ этого дня, пока наконецъ она не сдѣлалась къ нимъ совершенно равнодушна.

Послѣ обѣда мистриссъ Мезонъ понадобилось отправиться за нѣсколько миль ея городъ. Уѣзжая, она надавала внушеній, приказаній и распоряженій безъ конца; но наконецъ уѣхала. Облегченная ея уходомъ, Руфь положила руки на столъ и спрятавъ въ нихъ голову, принялась плакать, не сдерживая болѣе своихъ рыданій.

— Полноте плакать, миссъ Гильтонъ.

— Полно, Руфочка; ну ее, этого стараго дракона!

— Какъ же вы хотите вынести пять лѣтъ такой жизни, если у васъ нѣтъ настолько хладнокровія, чтобы не обращать вниманія на ея слова?

Такимъ образомъ старались ободрить и утѣшить Руфь нѣкоторыя изъ молодыхъ мастерицъ.

Но Дженни лучше понимала зло и нашла отъ него лекарство.

— Фанни Бартонъ, сказала она: — пусти Руфь пойти за тебя по комиссіямъ; ты вѣдь боишься холоднаго вѣтра, а Руфь любитъ и морозъ, и снѣгъ, и всякую непогоду. Свѣжій воздухъ дѣлаетъ ей пользу.

Фанни Бартонъ была высокая, сонная дѣвушка, вѣчно жавшаяся къ огню. Никому менѣе ея не хотѣлось выходить въ этотъ холодный вечеръ, когда восточный вѣтеръ рѣзко свисталъ по улицѣ, сметая снѣгъ. Въ такую пору ни для кого не могло быть заманчиво оставлять теплой комнаты, если этого не требовала крайняя необходимость; ктому же наступавшіе сумерки показывали, что уже была пора вечерняго чая для скромныхъ жителей того квартала, черезъ который Руфи предстояло проходить для исполненія своихъ комиссій. Дойдя до высокаго холма надъ берегомъ, гдѣ улица круто спускалась къ мосту, Руфь увидѣла вокругъ себя плоскую поляну, покрытую снѣгомъ, отъ котораго темное, облачное небо казалось еще чернѣе, какъ-будто зимняя ночь вовсе не сходила съ него, а только пережидала на краю небосклона когда потускнетъ короткій пасмурный день. Внизу у моста (гдѣ находилась небольшая пристань для лодокъ, плававшихъ по этой мелкой рѣкѣ) играло, не взирая на холодъ, нѣсколько ребятишекъ. Одинъ изъ нихъ влѣзъ въ широкій ушатъ, и съ помощью сломаннаго весла, направлялъ его то туда, то сюда въ маленькомъ заливѣ, на великую потѣху товарищей, пристально слѣдившихъ глазами за подвигами этого героя, хотя лица ихъ были посинѣвшія отъ холода и руки глубоко засунуты въ карманы, со слабою надеждою найти тамъ сколько-нибудь тепла. Они можетъ быть боялись, что если они измѣнятъ свою съеженную позу и начнутъ двигаться, то злой вѣтеръ проникнетъ во всѣ скважины ихъ худенькой одежды. Ребятишки смирно стояли всѣ въ кучкѣ, устремивъ глаза на будущаго моряка. Наконецъ одинъ изъ мальчишекъ, завидуя товарищу, дивившему всѣхъ своею смѣлостью, крикнулъ ему:

— А небось вонъ туда, Томъ, ты не поѣдешь; вонъ за ту черную полосу, въ настоящую-то рѣку.

Отъ такого рода вызова разумѣется нельзя было отказаться и Томъ принялся грестъ къ темной полосѣ, за которою рѣка бѣжала мягкою, ровною волною. Руфь (сама почти ребенокъ по лѣтамъ) стояла на вершинѣ берега, также слѣдя глазами за храбрецомъ и такъ же мало сознавая опасность, которой онъ подвергался, какъ и толпа ребятишекъ внизу. Тѣ, видя успѣхъ товарища, прервали свое молчаливое вниманіе шумными одобреніями. Они хлопали въ ладоши и стучали ногами, крича ему: — Браво, Томъ! молодецъ!

Томъ остановился на минуту и глядѣлъ на нихъ съ чувствомъ дѣтской гордости, какъ вдругъ лахань круто повернуло: мальчикъ потерялъ равновѣсіе и упалъ въ воду. И его, и лодку его, медленно, но неудержимо повлекло къ быстрой, глубокой рѣкѣ, вѣчно катящей свои волны къ морю.

Дѣти громко закричали отъ ужаса. Руфь сбѣжавъ къ маленькому заливу, вскочила въ мелкую воду, неуспѣвъ размыслить, что это ни къ чему не ведетъ и что благоразумнѣе было бѣжать звать болѣе дѣйствительную помощь. Едва успѣла мелькнуть въ ней эта мысль, какъ въ водѣ, гдѣ она стояла, раздался громкій всплескъ лошадиныхъ копытъ, покрывшій сердитое журчанье вѣчно-бѣгущихъ волнъ. Стрѣлою мелькнулъ мимо Руфи наклонившійся всадникъ, спустился въ рѣку, поплылъ съ теченіемъ, — и вотъ надъ водою простерлась рука, и маленькое существо спасено для тѣхъ, кто его любитъ! Пока все это происходило, Руфь стояла ошеломленная страхомъ и волненіемъ; но наконецъ всадникъ повернулъ лошадь, и разсѣкая волны, медленно поплылъ къ пристани. Руфь узнала тутъ въ немъ мистера Беллингема. Онъ везъ безчувственнаго ребенка; перекинутое черезъ лошадь тѣло повисло безъ всякихъ признаковъ жизни. Руфь заключила, что ребенокъ мертвъ и глаза ея наполнились слезами. Она вернулась на берегъ, на то мѣсто, куда мистеръ Беллингемъ направлялъ свою лошадь.

— Онъ умеръ? спросила она, протягивая руки чтобы снять ребенка съ лошади, потомучто положеніе, въ которомъ онъ лежалъ, не могло способствовать возвращенію чувства, если только оно могло еще возвратиться.

— Кажется живъ! отвѣтилъ мистеръ Беллингемъ, отдавая ей на руки мальчика, прежде чѣмъ сойти съ лошади.

— Это вашъ братъ? вы знаете чей онъ?

— Глядите! сказала Руфь, садясь на землю, гдѣ было удобнѣе положить ребенка: — глядите, онъ вытягиваетъ руки! онъ живъ! О сэръ, онъ живъ! Чей онъ? спросила она, обращаясь къ народу, толпой сбѣжавшемуся на берегъ, услыхавъ о приключеніи.

— Это внукъ старой Нелли Броунсонъ, отвѣчали ей.

— Надо отнести его домой. Далеко это отсюда? спросила Руфь.

— Нѣтъ; это вотъ тутъ, близехонько.

— Чтобы сейчасъ же кто-нибудь бѣжалъ за докторомъ! повелительно сказалъ мистеръ Беллингемъ: — и немедленно привелъ его къ этой женщинѣ. Не держите его долѣе, прибавилъ онъ, обращаясь къ Руфи и впервые припоминая тутъ ея лицо: — ваше платье уже насквозь промокло. Эй, малый! подними его осторожнѣй.

Но ребенокъ судорожно уцѣпился руками за платье Руфи и она не позволила его тревожить. Она осторожно понесла свою тяжолую ношу къ бѣдному домишку, указанному ей сосѣдями. Изъ двери его выскочила убогая старуха и въ волненіи ковыляла, расталкивая народъ.

— Сердце мое! вскричала она: — одинъ мнѣ оставался, да и того я пережила!

— Успокойтесь! сказалъ мистеръ Беллингемъ: — ребенокъ живъ и вѣроятно останется въ живыхъ.

Но старуха была неутѣшна и твердила, что внукъ ея умеръ. Онъ и точно умеръ бы, еслибы не Руфь и не двое или трое изъ наиболѣе добрыхъ сосѣдей, которые подъ руководствомъ мистера Беллингема суетились вокругъ него, употребляя всѣ средства къ приведенію его въ чувство.

— До сихъ поръ этотъ народъ не могъ привести доктора! замѣтилъ мистеръ Беллингемъ, обращаясь къ Руфи, съ которою у него установился родъ безмолвнаго пониманія другъ друга съ тѣхъ поръ какъ они вдвоемъ были единственными свидѣтелями (кромѣ дѣтей) страшнаго происшествія. Этому способствовала также и извѣстная степень образованія, дававшая имъ возможность понимать мысли и языкъ другъ друга

— До какой степени трудно вбить какую-нибудь мысль въ эти безтолковыя головы! Они стоятъ и толкуютъ какого бы привести доктора, какъ будто тутъ непремѣнно надо Броуна или Смита, а ребенокъ между тѣмъ уже успѣлъ придти въ чувство. Мнѣ нѣтъ времени дожидаться; я торопился ѣхать, когда увидалъ утопающаго мальчика. Теперь онъ совсѣмъ отошолъ и открылъ глаза, значитъ мнѣ незачѣмъ долѣе оставаться въ этой душнотѣ. Moгу я просить васъ объ одной вещи? Потрудитесь наблюсти, чтобы ребенокъ имѣлъ все что ему понадобится. Я оставлю вамъ мой кошелекъ, если вы позволяете, прибавилъ онъ, подавая его Руфи, очень обрадованной этою возможностью доставить бѣдному мальчику нѣсколько необходимыхъ вещей, въ которыхъ, какъ она замѣтила, онъ нуждается. Но сквозь петли кошелька мелькнуло золото и Руфь не рѣшилась принять на себя распоряженіе такимъ богатствомъ.

— Это слишкомъ много, сэръ! сказала она. — Одного соверена за глаза довольно. Я возьму его и возвращу вамъ, при свиданіи, то что останется. Или я могу переслать вамъ?

— Я полагаю, что лучше взять вамъ теперь все это. О, какая здѣсь грязь! я не могу оставаться двухъ минутъ долѣе. Да и вамъ нельзя; вы заразитесь этимъ ужаснымъ воздухомъ. Пойдемте пожалуста къ двери. Итакъ если вы полагаете, что одного соверена достаточно, то я возьму назадъ мой кошелекъ, но не забудьте, что вы должны обратиться ко мнѣ, если понадобится болѣе.

Они стояли у двери, передъ которою кто-то держалъ лошадь мистера Беллингема. Руфь серьозно глядѣла на него (мистриссъ Мезонъ и ея порученія почти совсѣмъ стерлись въ ея памяти приключеніями этого вечера) напрягая всѣ свои мысли къ тому, чтобы лучше пошлъ его распоряженія насчетъ бѣднаго мальчика. До сихъ поръ это болѣе всего занимало и его собственный умъ. Но въ эту минуту его снова поразила рѣдкая красота Руфи. Онъ почти забылъ о чемъ говорилъ, съ восхищеніемъ всматриваясь въ нее. Наканунѣ онъ не видалъ ея глазъ, а теперь они прямо и смѣло глядѣли на него глубокимъ и серьознымъ взглядомъ. Руфь инстинктомъ прочла перемѣну въ выраженіи его лица и опустила свои широкія, бѣлыя вѣки, опушонныя длинными рѣсницами. Онъ нашолъ, кто такъ она еще лучше.

Непреодолимое чувство подстрекнуло его устроить дѣла такимъ образомъ, чтобы поскорѣе снова увидѣться съ нею.

— Нѣтъ! сказалъ онъ: — лучше если вы оставите у себя кошелекъ. Мальчику можетъ многое понадобиться, чего мы не можемъ предвидѣть въ настоящую минуту. Въ кошелькѣ, сколько я помню, три соверена и нѣсколько мелкой монеты; я можетъ увижу васъ на дняхъ и тогда, если у васъ что-нибудь останется, вы вручите мнѣ это обратно.

— О да, сэръ! сказала Руфь, оживленная надеждою оказать щедрую помощь, но все же тревожимая отвѣтственностью за такую значительную сумму.

— Могу ли я надѣяться снова встрѣтить васъ въ этомъ домѣ? спросилъ онъ.

— Надѣюсь, что мнѣ можно будетъ иногда заходить, сэръ, но я хожу по комиссіямъ и потому не знаю когда наступитъ моя очередь.

— Но, — онъ несовсѣмъ понялъ этотъ отвѣтъ; — но я желалъ бы узнавать черезъ васъ какъ идетъ выздоровленіе мальчика, если только это не доставитъ вамъ много труда. Гуляете вы когда-нибудь?

— Мнѣ некогда гулять, сэръ.

— Ну такъ вѣрно вы ходите въ церковь. Конечно мистриссъ Мезонъ не заставляетъ васъ работать по воскресеньямъ,

— О нѣтъ! я каждое воскресенье хожу въ церковь.

— Въ такомъ случаѣ вы будете такъ добры, скажете мнѣ въ какую вы ходите церковь и я встрѣчусь тамъ съ вами въ слѣдующее воскресенье, послѣ вечерни.

— Я хожу въ церковь св. Николая, сэръ. Я постараюсь доставятъ вамъ въ воскресенье свѣдѣнія о мальчикѣ и скажу вамъ ка кого они взяли доктора, а тутъ же и отдамъ отчетъ въ деньгахъ.

— Хорошо, благодарю васъ. Помните же, я на васъ расчитываю.

Его какъ-то оживила эта надежда снова встрѣтиться съ Руфью, но та отнесла все это къ желанію сдѣлать что-нибудь для бѣднаго мальчика. Беллингемъ ушолъ; но вдругъ новая мысль мелькнула въ его умѣ. Онъ вернулся въ избушку и обратился къ Руфи, слегка улыбаясь.

— Очень странно однако… но насъ некому представить другъ другу. Мое имя Беллингемъ; а ваше?

— Руфь Гильтонъ, сэръ, тихо произнесла она.

Какъ только разговоръ пересталъ касаться до мальчика, Руфь почувствовала смущеніе и неловкость.

Онъ протянулъ руку и въ ту минуту какъ она подала ему свою, къ нимъ подошла, ковыляя, старая бабушка съ какимъ-то вопросомъ. Онъ поморщился при этой помѣхѣ и еще рѣзче почувствовалъ окружающую его духоту и грязь.

— Нельзя ли почтеннѣйшая, обратился онъ къ Нелли Броунсонъ: — держать немного поопрятнѣе у васъ въ домѣ? Можно подумать, что тутъ живутъ свиньи, а не люди. Здѣсь воздухъ совершенная зараза, и грязно до неприличія.

Сказавъ это, онъ вышелъ, поклонясь Руфи. Старуха разразилась по его уходѣ.

— Видишь каковы они! умѣютъ только придти обругать бѣдную женщину. Свиньи живутъ!.. Кто онъ самъ-то, этотъ молодецъ?

— Это мистеръ Беллингемъ! сказала Руфь, непріятно поражонная неблагодарностью старухи. Онъ бросился въ воду спасать вашего внука; онъ утонулъ бы, еслибы не мистеръ Беллингемъ. Я думала даже, что ихъ обоихъ унесетъ теченіемъ, такъ оно было сильно.

— Рѣка-то вовсе неглубока! замѣтила старуха, стараясь по возможности уменьшить одолженіе, которое оказалъ ей обидѣвшій ее человѣкъ. Кто-нибудь да спасъ бы, хоть бы этого модника вовсе тутъ не было. Мой мальчикъ сирота, а ужь извѣстно, что Богъ сиротъ бережотъ. Пусть бы лучше кто-нибудь другой его вытащилъ, а то приходитъ потомъ ругаться къ бѣдному человѣку.

— Онъ не ругаться приходилъ сюда! кротко замѣтила Руфь: — онъ принесъ вамъ маленькаго Тома и замѣтилъ только, что здѣсь не такъ опрятно какъ бы слѣдовало.

— Что? или не слыхали какъ онъ крикнулъ? а? не слыхали? Погодите, состарѣетесь какъ я, да пришибутъ васъ ревматизмы, да придется смотрѣть за мальчуганомъ, какъ мой Томъ, что вѣчно въ грязи барахтается, если ужь не въ водѣ. А при этомъ еще смотри, чтобы было чего поѣсть и тебѣ и ему (одному Богу вѣдомо какова иногда нужда-то, какъ тутъ ни бейся), да и воду выметай, что съ крыши каплетъ!

Она раскашлялась, а Руфь благоразумно перемѣнила разговоръ, начавъ совѣщаться съ нею насчетъ положенія ея внука, въ чемъ вскорѣ помогъ имъ докторъ.

Сдѣлавъ необходимыя распоряженія, съ помощью одного изъ сосѣдей, котораго Руфь просила доставить вещи первой потребности, и выслушавъ отъ доктора, что дня черезъ два здоровье мальчика будетъ возстановлено, Руфь съ испугомъ вспомнила сколько времени она потеряла у Нелли Броунсонъ и какъ строго смотритъ мистриссъ Мезонъ, чтобы ученицы ея не выходили на долго со двора, въ рабочіе дни. Она побѣжала въ лавки, силясь собрать свои растерянныя мысли къ одной цѣли, къ отысканію красновато-голубого цвѣта, впадающаго въ лиловый, увидала, что потеряла обращики и вернулась домой съ дурно-выбраннымъ товаромъ и въ отчаяніи на свою глупость.

Во по правдѣ сказать послѣобѣденное приключеніе наполняло весь ея умъ; только лицо маленькаго Тома (который былъ теперь внѣ всякой опасности) отодвинулось на задній планъ, а лицо мистера Беллингема выступало ярче прежняго. Его смѣлое и естественное движеніе броситься въ воду спасать ребенка было возведано Руфью до высочайшаго героизма; участіе, принятое имъ въ пальчикѣ, казалось ей добротою сердца, а нерасчетливая щедрость — тонкимъ великодушіемъ. Она забывала, что великодушіе требуетъ нѣкотораго самопожертвованія. Сама она была съ избыткомъ награждена возможностью сдѣлать добро, которою была ему обязана и мучилась только заботою благоразумнаго употребленія денегъ, когда наконецъ, необходимость отворить дверь жилища мистриссъ Мезонъ заставила ее сознать дѣйствительность и почувствовать страхъ передъ близкимъ выговоромъ.

Однако на этотъ разъ ее помиловали, но помиловали по такой причинѣ, что она съ благодарностью предпочла бы выговоръ. Во время ея отсутствія, съ Дженни сдѣлалось удушье и дѣвушки рѣшались уложить ее въ постель. Онѣ стояли перепуганныя вокругъ нея, когда вернулась мистриссъ Мезонъ (за нѣсколько минутъ до привода Руфи), и прогнала ихъ всѣхъ опять въ мастерскую.

Между-тѣмъ все пришло въ тревогу и смятеніе, пришлось посылать за докторомъ, пришлось обходиться въ работѣ безъ совѣтовъ главной мастерицы, которой было уже не до того. Брань щедро сыпалась на перепуганныхъ дѣвушекъ, не минуя и бѣдной больной, такъ не кстати захворавшей. Среди всей этой суматохи, Руфь, глубоко огорченная болѣзнью доброй швеи, незамѣтно добралась до своего мѣста. Ей очень хотѣлось бы ходить за Дженни, но этого ей не было дозволено, хотя руки, неспособныя къ тонкой и изящной работѣ, очень хорошо могли бы быть употреблены на уходъ за больною, до приѣзда ея матери. Между-тѣмъ работа кипѣла въ мастерской съ удвоеннымъ рвеніемъ и Руфь не находила случая навѣститъ маленькаго Тома и привести въ исполненіе свои планы доставленіемъ ему и его бабушкѣ кое-какихъ необходимыхъ удобствъ. Она сожалѣла, что приняла на себя эту обязанность. Все что ей нужно было сдѣлать, сдѣлалось черезъ служанку мистриссъ Мезонъ, чрезъ которую Руфь получала извѣстія о Томѣ и доставляла ему необходимые предметы.

Въ домѣ всѣ были заняты болѣзнью Дженни. Конечно Руфь не преминула расказать о своемъ приключеніи, но въ ту самую минуту какъ она дошла въ своемъ расказѣ до паденія мальчика въ рѣку, кто-то пришолъ въ комнату прямо отъ Дженни и Руфь замолчала, браня себя за то, что можетъ подумать о чемъ-нибудь кромѣ вопроса о жизни и смерти, который рѣшался въ то время въ домѣ.

Около больной появилась женщина съ блѣднымъ, пріятнымъ лицомъ, и дѣвушки шепнули другъ другу, что это мать ея, приѣхавшая ходить за нею вовремя болѣзни. Вскорѣ всѣ полюбили ее; она такъ кротко глядѣла, такъ тихо проходила, боясь помѣшать кому-нибудь, она казалась такою покорною и благодарною за участіе къ ея дочери, болѣзнь которой, какъ говорили, хотя и облегчилась, но грозила быть долгою и упорною. Пока общее вниманіе было занято болѣзнью Дженни, наступило воскресенье. Мистриссъ Мезонъ, по обыкновенію, отправилась къ отцу, извинясь передъ мистриссъ Вудъ, что должна оставить ее и ея дочь; мастерицы разошлясь по друзьямъ своимъ, у которыхъ имѣли обычай проводить этотъ день; а Руфь отправилась въ церковь св. Николая. Ее сильно заботила болѣзнь Дженни и еще то, что она опрометчиво приняла на себя обязанность, которой не была въ состояніи выполнить.

При выходѣ изъ церкви, она встрѣтила мистера Беллингема. Она надѣялась, что онъ позабылъ объ условіи и теперь думала какъ бы избавиться отъ отвѣтственности. Она узнала его шаги позади себя и сдержанное чувство заставило въ ней сильно забиться сердце; ей хотѣлось убѣжать.

— Миссъ Гильтонъ, если не ошибаюсь! сказалъ онъ, догоняя ее и наклоняясь впередъ, чтобы заглянуть въ ея покраснѣвшее личико. — Какъ поживаетъ нашъ маленькій морякъ? Хорошо, я думаю, судя по тому какъ я его тогда оставилъ?

— Я думаю, онъ уже почти здоровъ, сэръ. Мнѣ очень жаль, но я не могла навѣстить его. Очень жаль, но никакъ нельзя было. Впрочемъ я доставила ему двѣ-три вещи черезъ другую особу. Я записала ихъ вотъ на этой бумажкѣ, а вотъ и кошелекъ вашъ, сэръ; боюсь, что мнѣ уже ничего не удастся болѣе сдѣлать для мальчика. У насъ въ домѣ больная и отъ этого очень много хлопотъ.

Руфь такъ привыкла въ послѣднее время къ выговорамъ, что почти ожидала и теперь услышать ихъ за то, что не сумѣла лучше выполнить свое обѣщаніе. Она и не подозрѣвала, что въ минуту молчанія, наступившую за ея рѣчью, мистера Беллингема гораздо болѣе заботило какъ бы придумать предлогъ, чтобы снова встрѣтиться съ нею, чѣмъ неудовольствіе за недостатокъ доставленныхъ ему свѣдѣній о мальчикѣ, который вовсе уже не занималъ его.

— Мнѣ очень жаль, что я такъ мало сдѣлала, сэръ, повторила она послѣ минутнаго молчанія.

— Я убѣжденъ, что вы сдѣлали все что могли. Съ моей стороны было очень безразсудно прибавлять вамъ хлопотъ.

— Онъ недоволенъ мною, подумала Руфь: — онъ сердится, что я непозаботилась о мальчикѣ, для котораго онъ рисковалъ жизнію. Еслибы я ему все сказала, то онъ понялъ бы, что я ничего не могла болѣе сдѣлать, но какъ я ему стану расказывать о всѣхъ непріятностяхъ и хлопотахъ, въ которыхъ у насъ все это время прошло?

— А мнѣ хотѣлось бы дать вамъ еще одно порученіе, если только оно не отниметъ у васъ много времени, и если это не значитъ употребитъ во зло вашу доброту, сказалъ онъ, ухватясь за блеснувшую ему мысль. Мистриссъ Мезонъ живетъ въ Гиниджъ-Олесъ, не такъ ли? Тамъ жили предки моей матери и когда домъ былъ проданъ, она водила меня однажды посмотрѣть эти мѣста. Тамъ былъ старинный охотничій залъ, съ портретами; это портреты моихъ предковъ. Я часто подумывалъ снова приобрѣсть ихъ, если они еще цѣлы. Не можете ли вы разузнать объ этомъ и доставить мнѣ отвѣтъ въ слѣдующее воскресенье?

— О, конечно, сэръ! сказала Руфь, радуясь, что легко можетъ исполнить это порученіе и желая какъ-нибудь загладить свою предполагаемую небрежность. — Я посмотрю какъ только вернусь домой, и попрошу мистриссъ Мезонъ написать и увѣдомить васъ.

— Благодарю васъ! сказалъ онъ, не вполнѣ удовлетворенный: — но мнѣ кажется совсѣмъ лишнимъ безпокоить этимъ мистриссъ Мезонъ. Видите ли, это поставитъ меня въ затрудненіе, такъ какъ я еще не совсѣмъ рѣшился купить эти портреты. Еслибы вы потрудились узнать прежде тамъ ли они и увѣдомить меня, я успѣлъ бы пока подумать и самъ уже обратился бы потомъ къ мистриссъ Мезонъ.

— Хорошо, сэръ, я узнаю.

Они разошлись.

На этой недѣлѣ мистриссъ Вудъ увезла свою дочь домой, чтобы дать ей поправиться на покоѣ. Руфь долго провожала ихъ глазами изъ окна, и глубоко вздохнувъ, вернулась въ мастерскую. Тамъ уже не было ея кроткой подруги и руководительницы.

ГЛАВА III

Въ слѣдующее воскресенье мистеръ Беллингемъ ожидалъ окончанія вечерни у церкви св. Николая. Руфь гораздо сильнѣе занимала его мысли, нежели онъ ея, хотя его появленіе въ ея жизни скорѣе могло считаться событіемъ, нежели ея въ его. Его затрудняло то впечатлѣніе, которое она произвела на него, хотя вообще онъ не подвергалъ анализу свойства своихъ чувствъ и попросту наслаждался имя, какъ наслаждается молодость всякимъ новымъ и сильнымъ впечатлѣніемъ.

Онъ былъ старъ сравнительно съ Руфью, но молодъ для мужчины: ему едва минуло двадцать-три года. Будучи единственнымъ ребенкомъ, онъ, какъ и многіе въ подобномъ случаѣ, имѣлъ нѣкоторыя неровности въ тѣхъ сторонахъ характера, которыя обыкновенно складываются съ годами.

Чрезмѣрно стѣснительный надзоръ, какому обыкновенію подвергается единственный ребенокъ, противорѣчія, проистекающія изъ чрезмѣрной заботливости, баловство, неизбѣжное слѣдствіе любви, сосредоточенной на одномъ предметѣ, все это доходило до преувеличенія въ его воспитаніи, можетъ-быть потому, что мать его (кромѣ ней у него не было родныхъ) была также единственнымъ ребенкомъ.

Онъ вступилъ уже въ обладаніе сравнительно небольшимъ состояніемъ, оставшимся ему послѣ отца. Мать его имѣла свое собственное и богатство ея давало ей власть уже надъ совершеннолѣтнимъ сыномъ. Властолюбивой и упрямой женщинѣ такая власть была совершенно по сердцу.

Однако, ловкость ли со стороны сына, или искренняя уступчивость ея характеру, только наконецъ страстная любовь ея къ нему заставила ее отказаться въ пользу сына отъ всего своего состоянія. Онъ хотя и умѣлъ чувствовать эту горячую привязанность, но пренебреженіе къ чувствамъ другого, которому она сама его выучала (скорѣе примѣромъ, чѣмъ наставленіемъ) безпрестанно внушало ему такіе поступки, которые она въ настоящее время принимала за смертельныя обиды. То онъ передразнивалъ одно духовное лицо, которое она особенно уважала, передразнивалъ даже въ глаза; то онъ отказывался навѣщать ежемѣсячно ея школы и вынужденный наконецъ къ этому, мстилъ за скуку, задавая дѣтямъ (очень серьезнымъ тономъ) самые странные вопросы, какіе только могъ выдумать.

Эти ребяческія шалости огорчали и сердили ее гораздо болѣе нежели длинные счеты долговъ, намекавшіе ей на болѣе серьозные проступки, совершаемые ея сыномъ во время пребыванія его въ городѣ, въ университетѣ. Объ этихъ проступкахъ она не заикалась, тогда какъ на мелкія шалости непрестанно ворчала.

Но все же по временамъ она имѣла на него большое вліяніе и ничто не могло быть для нея пріятнѣе, какъ пользоваться имъ. Покоряясь ея волѣ, онъ могъ быть увѣренъ, что его ждетъ щедрая награда; ее очень счастливили уступки съ его стороны, которыми она была обязана его равнодушію въ дѣлѣ или привязанности къ ней; она никогда не требовала ихъ во имя разсудка или нравственности. Часто онъ не уступалъ единственно изъ того, чтобы доказать ей свою независимость.

Ей очень захотѣлось женить сына на миссъ Донкомбъ, но онъ непомышлялъ объ этомъ, зная, что время для женитьбы не уйдетъ и черезъ десять лѣтъ, а пока онъ проводилъ досужное время, то ухаживая за пустенькою миссъ Донкомбъ, то зля или восхищая свою мать, но главное стараясь, чтобы оно проходило для него пріятно. Наконецъ онъ встрѣтилъ Руфь Гильтонъ, и новое, искреннее и страстное чувство проникло все его существо. Онъ самъ не понималъ что его такъ сильно влекло къ ней. Правда, она была очень хороша, но онъ видалъ женщинъ не хуже ея, и при этомъ умѣвшихъ расчитаннымъ кокетствомъ удвоивать силу своей красоты.

Плѣняло ли Беллингема сочетаніе женственной прелести и граціи съ простодушіемъ и невинностью умнаго ребенка, или та прелестная робость, которая заставляла Руфь избѣгать и пугаться всякаго намека на ея красоту. А можетъ ему нравилось покорять себѣ и освоивать съ собою эту дикую натуру, какъ нравилось дѣлать ручными робкихъ ланей въ паркѣ его матери.

Онъ не хотѣлъ пугать ее несдержаннымъ восторгомъ или слишкомъ страстными, смѣлыми словами, а постепенно доводилъ до того, чтобы она видѣла въ немъ друга, или даже нѣчто ближе и дороже.

Слѣдуя этому плану, онъ устоялъ передъ сильнымъ искушеніемъ проводить ее отъ церкви до самаго дома. Онъ только поблагодарилъ ее за доставленныя ею свѣдѣнія о портретахъ, сдѣлалъ нѣсколько замѣчаній о погодѣ, поклонился и отошолъ. Руфи пришло на мысль, что она его никогда болѣе не увидитъ, и какъ она ни упрекала себя за это, но не могла не почувствовать, что жизнь ея на много дней подернулась темною мглою.

Мистриссъ Мезонъ была вдова и должна была заботиться о воспитаніи шестерыхъ или семерыхъ дѣтей, оставшихся у нея на рукахъ. Это могло извинять нѣкоторымъ образомъ строгую расчетливость въ ея хозяйствѣ.

Она рѣшила, что по воскресеньямъ ученицы ея могутъ обѣдать у своихъ друзей, которые вѣроятію съ удовольствіемъ удержать ихъ у себя на весь этотъ день, а она съ дѣтьми, приходившими изъ школы, отправлялась къ своему отцу, за нѣсколько миль отъ города. Вслѣдствіе этого по воскресеньямъ въ домѣ вовсе не готовилось обѣда для мастерицъ и комнаты не отапливались. По утру дѣвушки завтракали въ комнатѣ мистриссъ Мезонъ, но потомъ и эта комната затворялась за ними на цѣлый день съ понятнымъ, хотя и не высказываемымъ запрещеніемъ возвращаться туда.

Что было дѣлать тѣмъ у кого, какъ Руфи, не было ни дома, не друзей въ этомъ пустынномъ для нихъ, несмотря на всю его населенность, городѣ? До сихъ поръ она обыкновенно поручала служанкѣ, ходившей по субботамъ на рынокъ ея провизіею, покупать для нея булку или пирогъ, которые и составляли весь ея скудный обѣдъ къ опустѣвшей мастерской. Она сидѣла тамъ, кутаясь отъ холода, одолѣвавшаго ее несмотря на шаль и чепецъ. Цѣлый день глядѣла она на скучную улицу, пока наконецъ глава ея заплывали слезами.

Частію, чтобы отогнать грусть и мечты, къ которымъ она чувствовала, что не къ добру была такъ расположена, частію чтобы запастись на недѣлю какими-нибудь идеями, кромѣ той что ей внушалъ видъ постоянно одной и той же комнаты, она приносила библію и садилась съ нею на подоконникъ, противъ открытаго горизонта передъ домомъ, по ту сторону улицы. Оттуда она могла видѣть все неправильное величіе этой части города. Передъ нею возставала въ полумракѣ бѣловатою массою сѣрая башня церкви; на освѣщонной сторонѣ улицы виднѣлись нарядныя фигуры, бродившія въ праздничномъ бездѣльи. Руфь придумывала кто бы они могли быть и старалась представить себѣ ихъ образъ жизни и занятія.

Потомъ съ колокольни раздавался протяжный звонъ колокола, музыкально разнося первый призывъ къ вечернѣ.

Послѣ вечерни Руфь обыкновенно возвращалась за тоже мѣсто у окна и оставалась тамъ до конца зимнихъ сумерекъ, пока звѣзды не зажгутся надъ черными массами домовъ. Тогда она сходила съ окна и спрашивала свѣчу, ея единственнаго товарища въ пустынной мастерской. Случалось, что служанка приносила ей немного чая, но впослѣдствіи Руфь стала отъ него отказываться, узнавъ, что она лишаетъ добрую женщину той малой доли, которую оставляла, ей мистриссъ Мезонъ. Такимъ образомъ Руфь сидѣла голодная и озябшая, силясь читать библію или припоминая набожныя мысли занимавшія когда-то дѣтскій умъ ея на колѣнахъ у матери. Между тѣмъ ученицы возвращались одна за другою, усталыя отъ удовольствій дня и отъ труда прошлой недѣли; слишкомъ усталыя чтобы дѣлать Руфь участницею своихъ удовольствій, передавая ей подробности истекшаго дня.

Наконецъ возвращалась и сама мистриссъ Мезонъ и снова собравъ «свою молодежь» къ себѣ въ комнату, читала молитву прежде нежели распуститъ дѣвушекъ спать. Возвращаясь, она уже всѣхъ ихъ находила дома, но никогда не распрашивала какъ онѣ провели день; можетъ она боялась узнать, что инымъ некуда было ходить и потому не мѣшало бы иногда по воскресеньямъ готовить обѣдъ и отапливать комнаты.

Таковъ былъ заведенный порядокъ по воскресеньямъ впродолженіи пяти мѣсяцевъ съ тѣхъ поръ какъ Руфь находилась въ ученьи у мистриссъ Мезонъ. Правда, что пока жила у нея старшая мастерица, она всегда была готова потѣшить Руфь расказами объ удовольствіяхъ, въ которыхъ та не участвовала; какъ бы ни уставала Дженни къ вечерку, Руфь всегда находила въ ней соболѣзнованіе къ скукѣ, перенесенной ею впродолженіи дня. Послѣ отъѣзда Дженни однообразная скука по воскресеньямъ стала казаться Руфи тяжелѣе непрестаннаго будничнаго труда, до той поры пока въ умъ ея не закралась надежда встрѣчать послѣ вечерни мистера Беллингема и слышать отъ него нѣсколько дружескихъ словъ, выражавшихъ участіе къ тому что она думала и дѣлала впродолженіи недѣли.

Мать Руфи была дочерью бѣднаго викарія въ Норфолькѣ и рано оставшись сиротою, съ радостію вышла за одного почтеннаго фермера, гораздо старѣе ея лѣтами. Однако послѣ ихъ брака всѣ дѣла его пошли замѣтно хуже. Здоровье мистриссъ Гильтонъ разстроилось и она не была въ состояніи вести хозяйства съ тѣмъ вниманіемъ, какое необходимо для жены фермера. Мужа ея постигъ цѣлый рядъ несчастій, поважнѣе смерти цѣлаго племени индѣекъ, высиженныхъ въ крапивѣ, или дурного года на сыръ, испорченный нерадивою молочницею; все это вслѣдствіе того (говорили сосѣди) что мистеръ Гильтонъ сдѣлалъ большую ошибку женясь на изнѣженной леди. У него пропала жатва, пали лошади, сгорѣла рига; однимъ словомъ, еслибы это была какая-нибудь замѣчательная личность, можно бы подумать, что его преслѣдуетъ рокъ, — такъ непрерывно обрушивались на него несчастія. Но онъ былъ не болѣе какъ простой фермеръ, и потому я полагаю, что его бѣдствія слѣдуетъ скорѣе приписать недостатку нѣкотораго качества въ его характерѣ, служащаго ключемъ ко всѣмъ удачамъ. Пока была жива его жена, всѣ земныя бѣдствія казались ему ничтожными: твердый умъ ея и живучая способность надѣяться удерживали его отъ отчаянія; въ ней все находило сочувствіе и всякій кто входилъ въ комнату больной, чувствовалъ себя среди какой-то атмосферы мира и надежды. Когда Руфи было уже около двѣнадцати лѣтъ, въ одно утро мистриссъ Гильтонъ была оставлена одна на нѣсколько часовъ по случаю занявшаго всѣхъ сѣнокоса. Это и прежде нерѣдко случалось и она вовсе не казалась слабѣе обыкновеннаго, когда всѣ отправлялись въ поле. Но по возвращеніи оттуда, когда веселые голоса требовали обѣда, приготовленнаго для косцовъ, имъ отвѣчало въ домѣ непривычное молчаніе: не слышно было тихаго, привѣтливаго голоса, не спрашивалъ онъ у работниковъ хорошо ли шло ихъ дѣло. Войдя въ маленькую пріемную, принадлежавшую мистриссъ Гильтонъ, домашнія нашли ее мертвою на ея обычномъ мѣстѣ, на софѣ. Она лежала совершенно спокойная и ясная, безъ всякихъ признаковъ страданія. Страдали тѣ кто пережилъ ее; они изнемогали подъ тяжестью горя. Вначалѣ мужъ ея не очень горевалъ, или можетъ-быть не выказывалъ своего горя, подавляя всякое внѣшнее проявленіе его; но со времени смерти жены умственныя способности его стали видимо слабѣть. Онъ все еще казался сильнымъ, пожилымъ мущиною и здоровье его было попрежнему хорошо; но онъ цѣлыми часами неподвижно просиживалъ въ своемъ креслѣ, смотря въ огонь и не говоря ни слова, если не было необходимости отвѣчать на повторяемые вопросы. Если Руфь ласками и просьбами вынуждала его пойти съ нею погулять, онъ медленными шагами обходилъ свои поля, опустивъ голову на грудь, съ тѣмъ же разсѣяннымъ, ничего не видящимъ взглядомъ. Онъ никогда болѣе не улыбался, никогда не измѣнялъ выраженія лица; ни даже въ тѣхъ случаяхъ когда что-нибудь, живѣе напоминая ему о покойной женѣ, должно было раздражать его горе. При такомъ равнодушіи къ окружающему, дѣла его естественно должны были идти все хуже и хуже. Онъ выдавалъ и принималъ деньги какъ-будто это была вода; золотые пріиски Потози не могли бы расшевелить этой убитой горемъ души. Но Богъ умилосердился надъ нимъ и послалъ своего архангела за этою усталою душою.

Послѣ его смерти кредиторы забрали въ руки всѣ его дѣла. Странно казалось Руфи, что люди, которыхъ она едва знала, брали и разсматривали всѣ вещи, которыя она привыкла считать дорогими и священными. При ея рожденіи, отецъ ея составилъ завѣщаніе. Съ гордостью человѣка, поздно и впервые узнавшаго чувство родительской любви, онъ полагалъ, что званіе опекуна его сокровища должно было быть почетно для самого лорда — намѣстника графства. Но не имѣя удовольствія быть лично знакомымъ съ благороднымъ лордомъ, онъ выбралъ самое почетное лицо изъ тѣхъ, кого онъ зналъ, и такой выборъ нельзя было назвать черезъ мѣру дерзкимъ въ тѣ времена его относительнаго благосостоянія. Но надо полагать, что богатый свельтонскій фабрикантъ солода былъ нѣсколько удивленъ, узнавъ лѣтъ пятнадцать спустя, что онъ назначенъ исполнителемъ завѣщанія въ нѣсколько жалкихъ сотенъ фунтовъ и опекуномъ дѣвочки, которую онъ едва ли когда въ глаза видывалъ.

Это былъ человѣкъ съ умомъ и съ твердымъ характеромъ; онъ имѣлъ своего рода совѣсть, имѣлъ ея даже болѣе нежели многіе, потомучто сознавалъ на себѣ нѣкоторыя обязанности внѣ круга своей семьи. Онъ не отказывался отъ дѣла, какъ сдѣлалъ бы другой, а поспѣшно вытребовалъ кредиторовъ, повѣрилъ счетъ, внесъ деньги за аренду и уплатилъ всѣ долги. Потомъ внеся за недѣлю впередъ около восьмидесяти процентовъ въ скельтанскій банкъ, сталъ пріискивать куда бы помѣстить въ ученье бѣдную, убитую горемъ Руфь. Услыхавъ о мистриссъ Мезонъ, онъ переговорилъ съ нею и устроилъ дѣло. Потомъ онъ приѣхалъ въ кабріолетѣ за Руфью и нетерпѣливо дожидался, пока она со старою служанкою укладывала свои платья и со слезами обходила садъ, срывая любимыя китайскія и дамаскія розы, только-что разцвѣтшія подъ окнами комнаты, гдѣ жила ея мать. Сѣвъ въ кабріолетъ, она была вовсе неспособна, даже если бы была расположена, выслушивать наставленія въ расчетливости и въ покорности судьбѣ, читаемыя ей опекуномъ. Она была смирна и молчалива, поджидая ночи, когда лежа въ постелѣ, ей можно будетъ отдаться всему своему горю, возбужденному въ ней разлукою съ роднымъ кровомъ, гдѣ она жила съ родителями, жила тою вѣчно однообразною жизнію, которая составляетъ благословеніе или несчастіе дѣтства. Но на ночь въ ея комнатѣ оказалось четверо другихъ дѣвушекъ и она не могла при нихъ плакать. Она выждала пока всѣ онѣ заснули и тогда, уткнувъ лицо въ подушку, судорожно разрыдалась. Она останавливалась только затѣмъ, чтобы живѣе вызывать воображеніемъ каждое воспоминаніе изъ своихъ счастливыхъ дней, столь мало цѣнимыхъ пока они длятся въ своей невозмутимой тишинѣ, столь горько оплакиваемыхъ когда они минуютъ навсегда. Руфь припоминала каждый взглядъ, каждое слово своей матери и въ новымъ отчаяніемъ оплакивала перемѣну, произведенную ея смертію — этимъ первымъ облакомъ, затмившимъ жизнь Руфи. Участіе Дженни, пробужденной неудержными рыданіями бѣдной дѣвочки, скрѣпило между ними, въ эту ночь, нѣжное сочувствіе. Любящія способности Руфи, безпрестанно искавшія пищи, не находили вокругъ иного достойнаго предмета, который могъ бы замѣнить имъ утрату родственныхъ узъ.

Но мало-помалу, мѣсто Дженни въ сердце Руфи было замѣнено другимъ лицомъ. Нашолся нѣкто, слушавшій съ нѣжнымъ участіемъ ея маленькія откровенности, распрашивавшій о ея раннихъ, счастливыхъ дняхъ, и въ свою очередь, говорившій ей о своемъ дѣтствѣ, въ дѣйствительности не столь счастливомъ какъ дѣтство Руфи, но болѣе блестящемъ. Слушая расказы о молочно-бѣломъ, арабскомъ пони, о старинной картинной галереѣ дома, объ алеяхъ, терасахъ и фонтанахъ сада, Руфь живо представляла себѣ все это какъ фонъ картины, на которой все ярче и ярче выдавался въ ея мысляхъ одинъ извѣстный образъ.

Не слѣдуетъ полагать однако, что все это случилось разомъ, хотя промежуточныя ступени были пройдены незамѣтно. Въ первое воскресенье мистеръ Беллингемъ говорилъ съ нею только о своемъ желаніи имѣть свѣдѣнія насчетъ портретовъ. Въ слѣдовавшія за тѣмъ два воскресенья онъ не приходилъ въ церковь св. Николая. На третье, онъ явился и шолъ нѣкоторое время рядомъ съ Руфью, но замѣтивъ ея смущеніе, оставилъ ее. Тутъ ей захотѣлось вдругъ чтобы онъ вернулся; день этотъ показался ей очень скучнымъ и она удивлялась почему это ей могло показаться, что не хорошо идти рядомъ съ такимъ добрымъ и ласковымъ джентльменомъ, какъ мистеръ Беллингемъ. Какъ глупо съ ея стороны быть еще такою застѣнчивою. Если онъ опять заговоритъ съ нею, то она уже не станетъ размышлять что скажутъ объ этомъ люди, а будетъ только наслаждаться удовольствіемъ, которое доставляютъ ей его ласковыя рѣчи и видимое участіе къ ней. Но тутъ ей казалось, что онъ уже никогда о ней болѣе не вспомнитъ; вѣрно ея лаконическіе отвѣты показались ему очень рѣзкими. Какъ это она могла такъ грубо съ нимъ обращаться? Въ будущемъ мѣсяцѣ ей уже минетъ шестнадцать лѣтъ, а какой она еще глупый ребенокъ! Такія-то нравоученія читала она сама себѣ, разставшись съ мистеромъ Беллингемомъ; результатомъ ихъ было то, что на слѣдующее воскресенье она въ десять разъ болѣе смущалась и краснѣла и была въ десять разъ прелестнѣе (какъ показалась Беллингему). Онъ предложилъ пойти домой не прямою дорогою, чрезъ Гай-Стритъ, а вокругъ, чрезъ Лисауесъ. Сначала она отказалась, но потомъ съ удивленіемъ спросивъ себя почему она отказывается отъ дѣла, по ея разумѣнію и понятію (по ея понятію) совершенно невиннаго, ктому же столь пріятнаго и заманчиваго, она согласилась обойти вокругъ. Дойдя до луговъ, окружавшихъ городъ, она забыла всякій страхъ и смущеніе, — она позабыла даже о присутствіи мистера Беллингема, восхищонная нѣжною прелестью февральскаго, весенняго дня. Изъ-подъ груды старыхъ листьевъ, скопленныхъ промежъ изгородей, выходили молодые, зеленые побѣги и мелькали блѣдныя звѣздочки бѣлой буквицы. Тамъ и сямъ, золотистый цикорій оживлялъ берега маленькой рѣчки, журчавшей въ весеннемъ полноводья у края дороги. Солнце стояло низко на горизонтѣ, и дойдя до высоты Лисауеса, Руфь вскрикнула отъ восторга при видѣ вечерняго зарева, пылавшаго на краю пурпуроваго неба, тогда какъ на заднемъ планѣ, темные, обнажонные лѣса принимали почти металическій блескъ въ золотистомъ туманѣ солнечнаго заката. Дорога полями простиралась не далѣе какъ на три четверти мили, но они шли ею почему-то цѣлый часъ. Руфь обратилась къ мистеру Беллингему, благодаря его, что онъ повелъ ее домой этою прекрасною дорогою, но встрѣтивъ его страстный взглядъ и оживленное лицо, внезапно умолкла. Она тихо простилась съ нимъ и поспѣшно вошла въ домъ, взволнованная и счастливая, съ сильно бьющимся сердцемъ.

— Странно, думалось ей въ тотъ вечеръ: — отчего это мнѣ сдается, что эта восхитительная вечерняя прогулка была не то что дурнымъ дѣломъ, но и не совсѣмъ хорошимъ. Почему же это? Вѣдь я не отняла у мистриссъ Мезонъ того времени, которымъ ей обязана, что конечно было бы дурно; но по воскресеньямъ я иду куда хочу; а я была въ церкви, значитъ ничего не сдѣлала дурного. Еслибы, положимъ, я гуляла съ Дженни, чувствовала ли бы я то что чувствую теперь? Вѣрно во мнѣ самой есть что-нибудь такое нехорошее, что я чувствую себя виноватою, не сдѣлавъ ровно ничего дурного. Я должна бы благодарить Бога за счастіе, доставленное мнѣ этою пріятною, весеннею прогулкою. Маменька всегда говорила что когда какое-нибудь удовольствіе насъ счастливитъ, то это доказываетъ, что оно невинно и полезно для насъ.

Она все еще не сознавала, что присутствіе Беллингема придало много прелести прогулкѣ, а потомъ, когда могла бы уже сознать это, когда недѣля за недѣлею, воскресенье за воскресеньемъ вели одну прогулку за другою, ее уже слишкомъ поглотило новое чувство, чтобы оставалась возможность анализировать себя.

— Говорите мнѣ обо всемъ, Руфь, какъ говорили бы брату; позвольте мнѣ помогать вамъ въ вашихъ затрудненіяхъ, сказалъ ей однажды послѣ вечерни мистеръ Беллиигемъ. И онъ въ самомъ дѣлѣ силился понять и представить себѣ какъ такое ничтожное и гадкое существо, какъ портниха мистриссъ Мезонъ, можетъ быть предметомъ страха для Руфи и имѣть надъ нею власть. Онъ возгорался негодованіемъ, когда Руфь, въ доказательство силы и значенія мистриссъ Мезонъ, приводила ему примѣры дурныхъ послѣдствій ея гнѣва. Онъ объявилъ, что мать его не закажетъ болѣе ни одного платья такой злодѣйкѣ, и что онъ предупредитъ всѣхъ своихъ знакомыхъ не имѣть болѣе съ нею дѣла. Руфь испугалась послѣдствій своего односторонняго описанія и принялась очень серьозно защищать мистриссъ Мезонъ, какъ-будто угрозы молодого человѣка дѣйствительно могли были быть приведены въ исполненіе.

— Право, сэръ, я совсѣмъ несправедлива; не сердитесь такъ, прошу васъ. Иногда она бываетъ очень добра къ намъ; она только немножко вспыльчива, да вѣдь мы часто выводимъ ее изъ терпѣнія и признаться, въ особенности я. Мнѣ часто приходится пороть мою работу, а вы не можете представить себѣ какъ это портитъ матерію, особливо толковую. А вѣдь выговоры приходится выслушивать ей же, мистриссъ Мезонъ. О, какъ я сожалѣю, что говорила объ этомъ, прошу васъ сэръ не говорите ничего вашей маменькѣ. Мистриссъ Мезонъ такъ дорожитъ честью работать на мистриссъ Беллингемъ.

— Хорошо, на этотъ разъ я промолчу, сказалъ молодой человѣкъ, сообразивъ, что не совсѣмъ-то ловко будетъ объяснять матери какимъ образомъ онъ приобрѣлъ всѣ эти точныя свѣдѣнія о томъ что происходитъ въ мастерской у мистриссъ Мезонъ: — но если она опять сдѣлаетъ что-нибудь подобное, тогда я уже не ручаюсь за себя.

— Я ужь небуду расказывать вамъ, сэръ, тихо выговорила Руфь.

— О, нѣтъ, Руфь, вы не станете ничего таить отъ меня. Не такъ ли? Помните, что вы обѣщали видѣть во мнѣ брата. Продолжайте расказывать мнѣ обо всемъ что съ вами случается, прошу, васъ. Вы не можете вообразить какое участіе я принимаю въ васъ. Я такъ живо воображаю себѣ этотъ прелестный домъ въ Мильгемѣ, который вы описывали мнѣ въ прошлое воскресенье. Я какъ-будто уже былъ и въ мастерской у мистриссъ Мезонъ; это конечно доказываетъ или живость моего воображенія, или ваше умѣнье краснорѣчиво описывать.

Руфь улыбнулась.

— Должно быть, сэръ. Наша мастерская такъ мало походитъ на вce что вы когда-либо видѣли. А мимо Мильгема вы я думаю часто проѣзжали, по дорогѣ въ Лауфордъ.

— Такъ вы не вѣрите, что это одно мое воображеніе такъ живо рисуетъ мнѣ Мильгемъ-Гренджъ. Не влѣво ли отъ дороги лежитъ онъ, Руфь?

— Влѣво, сэръ; какъ разъ надъ мостомъ, на холмѣ, гдѣ такая тѣнистая вязовая роща; а за нею и мой милый Гренджъ, котораго мнѣ не видать ужь никогда.

— Никогда! вздоръ Руфь! Это всего въ шести миляхъ отсюда; вы можете побывать тамъ. Это менѣе часа ѣзды.

— Можетъ быть и увижу, когда буду постарше. Я еще не знаю хорошенько что значитъ «никогда». Я такъ давно не была тамъ и не предвижу никакой возможности побывать еще впродолженіи многихъ лѣтъ.

— Почему же Руфь? вы — мы можемъ отправиться туда если хотите въ будущее же воскресенье послѣ вечерни!

Она взглянула на него, просіявъ удовольствіемъ отъ этой мысли.

— Какъ сэръ? развѣ я успѣю сходить туда между вечернею и возвращеніемъ мистриссъ Мезонъ? Мнѣ бы только взглянуть… Если бы можно было войти въ домъ — ахъ сэръ! и я опять увидала бы маменькину комнату!

Онъ сталъ придумывать какъ бы доставить ей это удовольствіе, имѣя въ виду и свое собственное. Если онъ повезетъ ее въ своемъ экипажѣ, то вся прелесть прогулки пропадетъ и ктому же они будутъ въ нѣкоторой степени связаны присутствіемъ слугъ и подвергнутся ихъ пересудамъ.

— Хорошій ли вы ходокъ, Руфь? можете ли вы пройти шесть миль? Если мы отправимся въ два часа, то не спѣша будемъ тамъ къ четыремъ или къ половинѣ пятаго. Тамъ мы отдохнемъ часа два И вы покажете мнѣ всѣ ваши бывшія любимыя мѣста и прогулки. Погулявъ, мы вернемся домой. Итакъ, это рѣшено.

— Но хорошо ли все это будетъ, сэръ? Это такое большое удовольствіе, что я боюсь нѣтъ ли въ немъ чего нибудь дурного.

— Полноте, трусиха, что же тутъ дурного?

— Вопервыхъ, мнѣ придется пропустить вечерню, чтобы пойти въ два часа, замѣтила Руфь довольно серьозно.

— Одинъ-то разъ — бѣда не велика. Вы сходите къ обѣднѣ.

— Едва ли мистриссъ Мезонъ позволила бы это.

— Полагаю, что нѣтъ. Но развѣ мистриссъ Мезонъ указчица вамъ въ томъ что дурно и что хорошо? Вѣдь она находитъ, что хорошо поступать съ бѣдною Бальшеръ такъ какъ вы мнѣ расказывали, а вы находите, что это дурно. Значитъ каждый думаетъ и чувствуетъ посвоему. Помните, Руфь, не глядите чужими глазами; судите посвоему. Вамъ предстоитъ совершенно невинное удовольствіе и притомъ же удовольствіе не эгоистическое, потомучто я буду наслаждаться имъ столько же сколько и вы. Мнѣ будетъ пріятно взглянуть на тѣ мѣста, гдѣ вы провели свое дѣтство; я вѣрно полюблю ихъ такъ же какъ и вы.

Онъ понизилъ голосъ и говорилъ тихо, убѣдительно. Руфь наклонила голову, пылая отъ избытка счастія; она не могла говорить и не настаивала болѣе на своихъ сомнѣніяхъ. Такимъ образомъ дѣло было условлено.

Сколько счастія доставилъ этотъ планъ Руфи на всю недѣлю! Она слишкомъ рано лишилась матери, чтобы получить какія нибудь совѣты и наставленія касательно положенія женщины, касательно того, о чемъ умные родители если и говорятъ прямо, то все же едва ли могутъ вполнѣ объяснить словами; — что имѣетъ подразумѣваемый смыслъ, но не имѣетъ вида и формы, извѣстныхъ людямъ, хотя неопровержимо существуетъ и доказывается намъ, прежде нежели мы успѣемъ сознать и опредѣлить сущность этого. Руфь была невинна и чиста какъ первый снѣгъ. Она слыхала, что люди влюбляются, но не знала еще симптомовъ этого чувства, да и не задумывалась о немъ. Горе наполнило жизнь ея до исключенія изъ нея всякой свѣтлой мысли, кромѣ сознанія своихъ настоящихъ обязанностей и воспоминанія о прошлыхъ, счастливыхъ дняхъ. Пробѣлъ, наступившій въ ея жизни послѣ смерти матери и впродолженіе ипохондріи отца, какъ нельзя болѣе подготовилъ ее отозваться на сочувствіе, которое она нашла сначала въ Дженни, потомъ въ мистерѣ Беллингемѣ. Видѣть себя снова дома и видѣть себя тамъ съ нимъ, показывать ему (вѣря въ его участіе) всѣ ея любимыя мѣста, каждое отмѣченное какимъ нибудь воспоминаніемъ, какимъ нибудь давно-миновавшимъ случаемъ! Ни малѣйшая тѣнь не помрачила для нея счастія этой недѣли, счастія, слишкомъ свѣтлаго, чтобы быть высказаннымъ постороннимъ, равнодушнымъ ушамъ.

ГЛАВА IV

Наступило воскресенье; наступило оно такое свѣтлое, какъ будто бы въ мірѣ не было ни горя, ни смерти, ни преступленія: одинъ или два дождливыхъ дня сдѣлали землю такою чистою, свѣжею и веселою, какъ голубое небо что было надъ нею. Руфи показалось, что желаніе ея исполняется уже слишкомъ точно и она ожидала, что къ полдню снова соберутся облака; однако солнце не переставало свѣтить, и въ два часа Руфь была въ Лисауесѣ. Сердце ея шибко и весело билось и ей хотѣлось остановить часы, которые пронесутся слишкомъ быстро въ этотъ день.

Медленно пошли молодые люди душистыми алеями, какъ будто тихая ходьба могла продлить время и приудержать рьяныхъ коней его, быстро несшихся къ концу счастливаго дня. Былъ уже шестой часъ когда они пришли къ большому мельничному колесу, еще не обсохшему отъ дождя, лившаго наканунѣ, и недвижимо въ праздничной лѣни стоявшему въ глубинѣ прозрачной воды, среди густой массы тѣни. Они взобрались на пригорокъ не совсѣмъ еще покрытый тѣнью вязовъ, и тутъ Руфь остановила Беллингема легкимъ движеніемъ руки, лежавшей на его рукѣ, и заглянула ему въ лицо, чтобы видѣть что оно выражало при видѣ Мильгемъ-Гренджа, мирно лежавшаго передъ ними въ эту минуту, покрываясь вечерними тѣнями. Это былъ въ полномъ смыслѣ жилой домъ; въ сосѣдствѣ находилось обиліе строительныхъ матеріаловъ, и каждый владѣлецъ находилъ необходимымъ дѣлать какую-нибудь пристройку или улучшеніе, такъ что все это составило живописную, неправильную массу переломленнаго свѣта и тѣней и дало въ цѣломъ полнѣйшій образецъ того что называется «жильемъ». Всѣ его выемки и углубленія были заплетены сплошною тканью вьющихся розъ и другихъ растеній. Въ домѣ, пока онъ еще не былъ нанятъ, жила какая-то престарѣлая чета, но она занимала заднюю часть его и наружная дверь никогда не отворялась, такъ что птички спокойно вили гнѣзда на портикахъ оконъ и крыльца и молодые птенцы безбоязненно сидѣли на нихъ и на старомъ каменномъ водоемѣ, куда стекала съ крыши вода.

Молодые люди молча шли по запущенному саду, усѣянному бѣлыми, весенними цвѣтами. Паукъ распустилъ паутину по наружной двери. Этотъ видъ внушилъ Руфи грустное чувство. Ей подумалось, что можетъ-быть никто еще не переступалъ порога этой двери съ тѣхъ поръ какъ чрезъ него вынесли тѣло ея отца, и быстро отвернувшись, она обошла вокругъ къ другой двери. Мистеръ Беллингемъ молча послѣдовалъ за нею, не совсѣмъ понимая ея движенія, но любуясь игрою выраженія на ея лицѣ.

Старуха еще не возвращалась отъ вечерни, или изъ гостей, куда она пошла. Мужъ ея сидѣлъ въ кухнѣ, читая псалмы того дня въ своемъ молитвенникѣ и произнося слова вслухъ, — привычка, приобрѣтенная имъ въ двойномъ уединеніи его жизни: онъ былъ глухъ. Онъ не слышалъ тихаго входа молодыхъ людей, которыхъ поразило странное эхо, раздававшееся въ пустыхъ и необитаемыхъ покояхъ.

Старикъ произносилъ слѣдующій стихъ:

«Вскую прискорбна еси душе моя, и вскую смущавши мя; уповай на Бога, яко исповѣмся Ему, спасеніе лица моего и Богъ мой.»

Выговоривъ эти слова, онъ закрылъ книгу и вздохнулъ съ довольствомъ исполненной обязанности. Слова святой истины, хотя можетъ-быть не вполнѣ имъ понятыя, излили миръ вѣры въ глубину его души. Поднявъ глаза, онъ увидалъ стоящую среди комнаты молодую чету. Онъ поднялъ на лобъ очки и привсталъ съ мѣста, привѣтствуя дочь своего бывшаго господина, своей постоянно-уважаемой покойной госпожи.

— Благослови тебя Богъ, дѣвочка, благослови тебя Богъ! Съ радостью видятъ тебя опять мои старые глаза.

Руфь бросилась и схватила мозолистую руку, протянутую къ ней для благословенія. Она сжимала ее въ своихъ, засыпая старика распросами. Мистеру Беллингему было не совсѣмъ ловко видѣть ту, которую онъ начиналъ уже считать своею, въ такихъ нѣжно-фамильярныхъ отношеніяхъ съ простымъ, грубымъ работникомъ. Онъ направился къ окну и сталъ глядѣть на поросшій травою дворъ фермы, но ему пришлось выслушать часть разговора, происходившаго, по его мнѣнію, уже черезъ чуръ въ фамильярномъ тонѣ.

— А это кто же такой? спросилъ наконецъ старикъ: — не другъ ли твой сердечный? — Вѣрно сынъ твоей хозяйки? Вишь какой важный!

Кровь всѣхъ Гоуардовъ, бросилась въ голову Беллингема и произвела такой звонъ въ его ушахъ, что онъ не разслышалъ отвѣта Руфи.

Отвѣтъ этотъ начинался такимъ образомъ:

— Молчи, Томъ, молчи пожалуста!

Но далѣе Беллингемъ не разслышалъ.

Принять его за сына мистриссъ Мезонъ! Это уже черезъ чуръ смѣшно; но подобно многимъ смѣшнымъ обстоятельствамъ, это обстоятельство его очень взбѣсило. Онъ былъ уже не совсѣмъ прежнимъ Беллингемомъ, когда Руфь робко подошла къ окну, спрашивая его желаетъ ли онъ осмотрѣть залъ, куда вело парадное крыльцо. Многіе находили этотъ залъ очень красивымъ, робко сказала она, видя на его лицѣ суровое и надменное выраженіе, котораго онъ не могъ скрыть. Однако онъ послѣдовалъ за нею, но выходя изъ кухни, взглянулъ на стоявшаго старика, который также глядѣлъ на него съ страннымъ, серьознымъ выраженіемъ неудовольствія.

Они прошли каменнымъ коридоромъ, извилистымъ и пропитаннымъ сыростью, и вошли въ главный залъ или диванную, обыкновенную въ домахъ фермеровъ этой части Англіи. Въ эту комнату вело главное крыльцо и въ нее же выходили двери изъ другихъ покоевъ, какъ-то: изъ молочни, изъ спальни (бывшей отчасти и гостиною) и изъ маленькой комнатки, принадлежавшей послѣдней мистриссъ Гильтонъ, гдѣ та постоянно сидѣла, или чаще лежала, распоряжаясь, сквозь отворенную дверь, всѣми дѣлами хозяйства. Въ то время залъ былъ самою веселою комнатою, самою оживленною; по ней то и дѣло проходили то хозяинъ, то ребенокъ, то слуги; въ ней каждый вечеръ, до лѣтнихъ жаровъ, пылалъ и трещалъ въ каминѣ веселый огонь, такъ какъ толстыя каменныя стѣны, глубокія окна и наружные обои хмѣля и плюща заставляли постоянно освѣщать и нагрѣвать эту комнату, устланную плитами.

Теперь зеленая тѣнь снаружи сдѣлалась какъ-будто черною въ этой необитаемой пустынѣ. Дубовая мебель и тяжолые рѣзные буфеты стояли тусклые и мрачные, тогда какъ прежде они блестѣли какъ зеркала при постоянномъ свѣтѣ огня въ каминѣ; теперь они прибавляли только мрачности комнатѣ, вмѣстѣ съ густымъ слоемъ плѣсени на плитахъ пола. Руфь стояла среди зала, не видя ничего изъ того что было у нея передъ глазами. Передъ нею, какъ въ видѣніи, возстали прошлые дни — вечеръ изъ временъ ея дѣтства: отецъ ея сидитъ «въ хозяйскомъ углу», возлѣ огня и спокойно куритъ трубку, задумчиво глядя на жену и дочь; она сидитъ на маленькомъ стулѣ у ногъ матери, которая ей читаетъ… И все прошло, все изчезло въ мірѣ тѣней, но минута эта воскресла для нея такъ живо въ старой комнатѣ, что Руфи показалось будто настоящая жизнь ея — не болѣе какъ сонъ. Молча направилась она въ бывшую комнату своей матери, но опустѣлый видъ этой комнаты когда-то полной мира и материнской любви, обдалъ холодомъ ея сердце. Она вскрикнула и бросившись на софу, закрыла лицо руками. Платье надрывалось на груди ея отъ сдерживаемыхъ рыданій.

— Милая Руфь, не предавайтесь такому горю; кчему это? вѣдь мертвыхъ не вернете, уговаривалъ ее Беллингемъ, огорченный ея отчаяніемъ.

— Знаю, что нѣтъ, оттого-то и плачу, прошептала Руфь: — оттого-то и плачу, что ничѣмъ уже не вернуть ихъ.

Она вновь зарыдала, но уже тише прежняго; ее утѣшили и успокоили его ласковыя слова, хотя и не могли совсѣмъ заглушить ея горя.

— Уйдемъ отсюда, я не могу оставить васъ здѣсь долѣе. Въ этихъ комнатахъ для васъ слишкомъ много тяжолыхъ воспоминаній. Пойдемте, прибавилъ онъ, осторожно приподнимая ее, — покажите мнѣ вашъ маленькій садикъ, о которомъ вы мнѣ такъ много расказывали. Не онъ ли это вотъ тутъ передъ окномъ? Видите ли какъ я хорошо помню все что вы мнѣ говорили.

Онъ повелъ ее вокругъ задней части дома въ прекрасный, старинный садъ. Тамъ, подъ самыми окнами, былъ насаженъ рядъ подсолнечниковъ, а подалѣе, на зеленомъ лугу, стояли подстриженныя буковыя и тисовыя деревья. Руфь снова принялась болтать о своихъ дѣтскихъ похожденіяхъ и уединенныхъ играхъ. Обернувшись, они увидѣли старика, вышедшаго изъ дома съ помощью палки и глядѣвшаго на нихъ тѣмъ же серьознымъ и грустнымъ взглядомъ.

— Чего этотъ старикъ насъ преслѣдуетъ? сказалъ Беллингемъ съ досадою: — онъ ужь черезчуръ дерзокъ, я нахожу.

— О, не считайте Тома дерзкимъ. Онъ такой добрый, ласковый; онъ какъ родной отецъ для меня. Я помню какъ часто, бывши ребенкомъ, я сиживала у него на колѣнахъ и онъ расказывалъ мнѣ исторіи изъ «Странствія Пилигрима». Онъ выучилъ меня сосать молоко чрезъ соломенку. Мама очень любила его. Онъ всегда сидѣлъ съ нами по вечерамъ, когда папа уѣзжалъ на ярманку, потомучто мама боялась оставаться въ домѣ безъ мущины и просила стараго Тома быть съ нами; онъ бралъ меня къ себѣ на колѣни и слушалъ меня также внимательно, какъ я слушала мама, когда она вслухъ читала.

— Неужели вы сидѣли на колѣнахъ у этого старика?

— О, конечно, и много, много разъ.

Мистеръ Беллингемъ сдѣлался мрачнѣе чѣмъ былъ въ ту минуту, когда Руфь расплакалась въ комнатѣ своей матери. Но шевельнувшееся въ немъ непріятное чувство прошло, когда онъ увидѣлъ какъ она бродила между цвѣтовъ, разглядывая свои любимые кусты и растенія; съ каждымъ изъ нихъ было связано для нея какое-нибудь воспоминаніе. Она бродила граціозными, волнистыми линіями между пышныхъ, зеленѣющихъ кустовъ, распространявшихъ запахъ весеннихъ соковъ, она шла естественно и просто, не помышляя о слѣдившихъ за нею взорахъ, забывъ даже въ эту минуту объ ихъ близости.

Она остановилась надъ кустомъ жасмина, и сорвавъ вѣтку, нѣжно поцѣловала ее: это былъ любимый цвѣтокъ ея матери.

Старый Томъ стоялъ на пригоркѣ и слѣдилъ оттуда за всѣми движеніями Руфи. Беллингемъ глядѣлъ на нее съ страстнымъ восторгомъ, смѣшаннымъ съ чувствомъ эгоистической любви, тогда какъ во взорѣ старика выражалось заботливое участіе и уста его шептали благословенія.

— Эдакая хорошенькая! вся въ мать, разсуждалъ онъ: — и ласковая попрежнему. Ни на волосокъ не выучилась она зазнаваться тамъ, въ своемъ модномъ магазинѣ. Не довѣряю я однако этому молодцу, хотя она и говоритъ, что онъ настоящій джентльменъ, хотя и велѣла мнѣ замолчать, когда я спросилъ не любезный ли онъ ея. Если это не взгляды влюбленнаго, то значитъ я позабылъ свою молодость. Вонъ! никакъ уходятъ. Вишь какой онъ, уводитъ ее не давъ проститься со старикомъ, но не думаю я чтобы она такъ измѣнилась.

И точно. Руфь вовсе не замѣтила на лицѣ мистера Беллингема недовольнаго выраженія, подмѣченнаго старикомъ. Она подбѣжала къ Тому, и пожимая ему руку, просила поклониться отъ нея его женѣ.

— Скажи Мери, что я сошью ей отличное платье, какъ только буду имѣть свой собственный магазинъ; самое модное сошью, съ пышными рукавами, такъ что она сама себя въ немъ не узнаетъ. Скажи же Томъ, не забудешь?

— Скажу дитя, скажу. Рада она будетъ слышать, что ты не позабыла о хорошемъ старомъ времени! Да благословитъ тебя Богъ, да сохранитъ онъ тебя своимъ промысломъ!

Руфь была уже на полдороги къ нетерпѣливому Беллингему, когда старый другъ ея позвалъ ее назадъ. Ему хотѣлось предостеречь ее отъ грозившей ей по его мнѣнію опасности, но онъ не зналъ какъ бы это сдѣлать. Все что онъ придумалъ сказать ей, когда она вернулась, былъ текстъ изъ писанія, — впрочемъ онъ и думалъ на библейскомъ языкѣ, когда мысль его была увлечена чувствомъ за предѣлъ дѣйствительной жизни.

— Дитя мое, сказалъ онъ, помни, что дьяволъ рыщетъ вокругъ васъ, яко левъ рыкающій, ища кого бы пожрать. Помни объ этомъ, Руфь.

Слова эти коснулись ея слуха, не внушивъ ей никакой сознательной мысли. Единственное что онѣ пробудили въ ней было воспоминаніе о томъ страхѣ, который она чувствовала ребенкомъ, когда впервые услыхала это изреченіе и представляла себѣ потомъ голову льва со сверкающими глазами, выглядывающую изъ темной кущи лѣса, которую она поэтому всегда обходила и даже теперь не могла думать о ней безъ трепета. Она никакъ не воображала, чтобы страшное предостереженіе относилось къ красивому юношѣ, который поджидалъ ее, съ блескомъ любви во взорѣ, и нѣжно положилъ ея руку подъ свою.

Старикъ вздохнулъ, провожая ихъ глазами.

— Да направитъ Господь стопы ея! произнесъ онъ про себя, — боюсь я, что она идетъ опаснымъ путемъ. Надо сказать хозяйкѣ чтобы она сходила въ городъ и поговорила съ нею, шепнула ей словечко на счетъ этой бѣды. Добрая старуха, какъ Мери, сумѣетъ лучше сдѣлать это нежели старый дуракъ, какъ я.

Бѣдный работникъ долго и горячо молился въ эту ночь за Руфь. Онъ называлъ это «отстаивать ея душу» и надо полагать, что молитвы его были услышаны, потомучто «судъ божій не то что судъ людской.»

А Руфь между тѣмъ шла своею дорогою, не замѣчая носившихся надъ нею мрачныхъ призраковъ будущаго; грусть ея, съ легкостью дѣтскаго возраста, еще не утраченною въ шестнадцать лѣтъ, перешла въ тихое веселье, имѣвшее необъяснимую прелесть. Мало-помалу она прояснилась до чувства полнаго счастія. Вечеръ стоялъ тихій и ясный, новорожденное лѣто разливало на все такую прелесть, что подобно всякому молодому созданію Руфь ощутила за себѣ его благодатное вліяніе.

Они остановились на вершинѣ крутой горы ярдовъ во сто вышиною; наверху была неровная и открытая плоскость, ярдовъ на семьдесятъ устланная какъ богатымъ ковромъ золотистыми цвѣтами вереска, разливавшими восхитительный ароматъ въ свѣжемъ, раздражительномъ воздухѣ. Одинъ край пустоши склонялся къ прозрачному пруду, въ которомъ отражались дикіе, песчаные обрывы, отвѣсно возстававшіе на противоположномъ берегу. Сотни комаровъ нашли себѣ тутъ пристанище и кружились въ эту минуту надъ прозрачною водою, рѣзвясь и погружая въ нее крылья. Около этого пустыннаго пруда казалось водились всевозможные роды птицъ: трясогузки собрались вокругъ его береговъ, коноплянки качались на самыхъ высокихъ вѣткахъ вереска и множество другихъ невидимыхъ пѣвцовъ, спрятанныхъ за пригорками, допѣвали свои вечерніе гимны. На дальнемъ краю зеленой пустыни, какъ разъ у дороги, стояла гостиница, скорѣе походившая на ферму и очень удобно расположенная для доставленія лошадей или отдыха усталымъ путешественникамъ, взбирающимся на гору. Это было длинное, низкое строеніе со множествомъ слуховыхъ оконъ на солнечную сторону, необходимыхъ при такомъ открытомъ расположеніи, и со странными и прихотливыми выступами по обѣимъ сторонамъ. Передъ главнымъ фасадомъ былъ широкій навѣсъ съ гостепріимными скамьями, гдѣ дюжина человѣкъ могла сидѣть и наслаждаться чистымъ воздухомъ. Прямо передъ домомъ росъ развѣсистый кленъ, подъ тѣнью котораго были разставлены скамьи («кровъ патріархами любимый»). На вѣтвяхъ его со стороны дороги красовалась невѣроятная вывѣска, благоразумно снабжонная объясненіемъ, гласившимъ, что дерево называется королемъ Карломъ.

Вблизи этой удобной, спокойной и уединенной гостиницы находился другой прудъ, служившій для домашняго обихода фермы; въ немъ поился рогатый скотъ, скотъ возвращавшійся въ поле послѣ доенья. Медленныя, лѣнивыя движенія животныхъ навѣвали на зрителя какое-то дремотное чувство. Руфь и Беллингемъ пошли поперегъ поля, чтобы выйти на дорогу у гостиницы. Рука въ руку, то накалываясь на длинныя сучья, то увязая въ пескѣ, то ступая по мягкому ковру вереска, придающаго такую свѣжесть картинамъ осени, или попирая тминъ и другія душистыя травы, шли они оживляя свой путь веселыми взрывами смѣха. Выйдя на дорогу, Руфь остановилась на вершинѣ холма въ нѣмомъ изумленіи отъ картины, разостлавшейся предъ ея глазами. Холмъ внезапно спускался въ долину, разстилавшуюся миль на двѣнадцать или болѣе. Трупа темныхъ шотландскихъ елей вырисовывалась на западномъ небѣ, рѣзче отдаляя другіе предметы на горизонтѣ. Долина, раскинувшаяся подъ ногами, была покрыта лѣсомъ, одѣтымъ нѣжною зеленью весны; листья распустились уже на всѣхъ деревьяхъ, кромѣ осторожнаго ясеня, придававшаго мѣстами пейзажу пріятный, сѣроватый отливъ. Вдали виднѣлись колокольни, башни и ряды трубъ далекихъ фермъ, надъ которыми поднимались въ золотистомъ воздухѣ тонкія колоны голубого дыма. Горизонтъ заканчивался холмами, облитыми багряною тѣнью заката.

Молодые люди стояли безмолвно, наслаждаясь этою картиною. Воздухъ былъ полонъ какихъ-то мелодическихъ звуковъ; отдаленный благовѣстъ гармонически сливался съ нѣжнымъ пѣніемъ прятавшихся гдѣ-то вблизи птичекъ; не слышно было ни мычанія скота, ни рѣзкихъ голосовъ работниковъ по фермамъ, какъ будто все стихло въ религіозномъ покоѣ воскреснаго дня. Руфь и Беллингемъ стояли передъ домомъ, безпечно наслаждаясь окружающимъ видомъ. Часы въ гостиницѣ пробили восемь и бой ихъ громко и рѣзко раздался въ тишинѣ.

— Неужели уже такъ поздно? спросила Руфь.

— Я тоже никакъ не думалъ, отвѣтилъ Беллингемъ. Но это не бѣда: вы поспѣете домой гораздо ранѣе девяти. Постойте, вотъ тутъ, я знаю, есть дорога полями гораздо короче; подождите минутку, я схожу распросить о ней въ гостиницѣ.

Онъ выпустилъ ея руку и отправился въ гостиницу. На песчаный холмъ медленно въѣзжалъ кабріолетъ, незамѣчаемый молодою четою, и взобравшись на платформу, остановился прямо передъ ними въ ту минуту какъ Беллингемъ отходилъ отъ своей спутницы. Руфь обернулась на стукъ лошадиныхъ копытъ и увидѣла мистриссъ Мезонъ!

Между ними не было десяти, не было пяти ярдовъ разстоянія. Онѣ въ ту же минуту узнали другъ друга и хуже всего то, что мистриссъ Мезонъ ясно видѣла своими зоркими, рысьими глазами положеніе, въ которомъ Руфь стояла съ молодымъ человѣкомъ, передъ тѣмъ какъ онъ ее оставилъ. Рука дѣвушки лежала на его рукѣ, крѣпко сжатая его другою рукою.

Мистриссъ Мезонъ мало заботилась объ искушеніяхъ, которымъ подвергались ввѣренныя ей ученицы, но становилась неумолимо строга, если эти искушенія оказывали нѣкоторое вліяніе на ихъ поведеніе. Она называла это «блюсти честь своего заведенія.» Понастоящему, похристіаиски, слѣдовало бы съ материнскою заботою оберегать довѣренныхъ ей дѣвушекъ.

Къ довершенію, въ этотъ вечеръ она находилась въ раздражонномъ состояніи духа. Братъ ея вздумалъ провести ее чрезъ Генбери, чтобы доставить ей непріятныя свѣдѣнія о поведеніи ея старшаго сына, служившаго прикащикомъ у торговца суконъ, въ сосѣднемъ городѣ. Она кипѣла негодованіемъ, но это негодованіе было обращено не противъ настоящаго виновнаго, ея непогрѣшимаго баловня. Находясь въ такомъ раздражонномъ состояніи духа (потомучто братъ ея справедливо защищалъ противъ ея нападокъ хозяина и товарищей ея сына), она увидѣла Руфь, стоящую съ молодымъ человѣкомъ, далеко отъ дома, поздно вечеромъ и ухватилась за случай дать излиться своей злобѣ.

— Миссъ Гильтонъ, подойдите! вскричала она строго, потомъ понизивъ голосъ до тихихъ, сосредоточенныхъ нотъ, начала, обращаясь къ трепещущей, виновной дѣвушкѣ:

— Не смѣйте болѣе показывать вашего лица въ моемъ домѣ послѣ такого поведенія. Я очень хорошо видѣла что вы дѣлаете. Я не потерплю такого пятна на моемъ заведеніи. Ни слова болѣе. Я все знаю. Завтра я обо всемъ напишу вашему опекуну.

Лошадь нетерпѣливо рванула впередъ, и Руфь осталась на мѣстѣ окаменѣлая, блѣдная, ошеломленная, какъ будто молнія ударила въ то мѣсто, гдѣ она стояла.

Она не могла сдѣлать ни шага и чувствуя, что у нея подкашиваются ноги, упала на песчаный пригорокъ, закрывъ руками лицо.

— Руфь, вамъ дурно? Что съ вами? Руфь! милая, жизнь моя, что съ вами?

Такія нѣжныя слова послѣ такихъ жосткихъ! Онѣ вызвали у нея слезы и она горько зарыдала.

— О! видѣли вы ее, слышали что она сказала?

— Она? Кто она, моя прелесть? Не плачьте такъ, Руфь, скажите мнѣ въ чемъ дѣло. Кто былъ здѣсь? Кто говорилъ съ вами что вы такъ расплакались?

— О! мистриссъ Мезонъ!

Она снова зарыдала.

— Не можетъ быть, увѣрены ли вы? Я не отлучался и на пять минуть.

— О, я твердо увѣрена, сэръ. Она была страшно сердита и сказала, чтобы я не смѣла болѣе никогда къ ней показываться. Другъ мой! что мнѣ дѣлать?

Бѣдной дѣвочкѣ казалось, что слова мистриссъ Мезонъ были неумолимымъ приговоромъ и что теперь для нея заперты всѣ двери. Теперь только поняла она въ какой степени поступокъ ея былъ предосудителенъ, но поправить его было уже поздно. Она знала съ какою строгостью мистриссъ Мезонъ обращалась съ нею за самые ничтожные и невольные проступки, а теперь она поступила дѣйствительно дурно и содрогалась, помышляя о послѣдствіяхъ. Слезы мѣшали ей видѣть перемѣну въ лицѣ Беллингема, молча глядѣвшаго на нее (впрочемъ и видя ее, она не могла бы объяснить себѣ ея значенія). Но молчаніе его длилось слишкомъ долго, такъ что не смотря на все ея горе, оно поразило ее. Она ждала отъ него утѣшенія.

— Это очень непріятно, началъ онъ наконецъ и остановился, потомъ вновь заговорилъ: очень непріятно, потомучто видите ли, я не хотѣлъ говорить вамъ этого прежде, но я полагаю — мнѣ предстоитъ дѣло, мнѣ нужно ѣхать завтра въ Лондонъ. Я вовсе не могу сказать когда вернусь оттуда.

— Въ Лондонъ! вскричала Руфь: — вы уѣзжаете? о! мистеръ Беллингемъ! Она неутѣшно зарыдала, совершенно предавшись отчаянію и позабывъ весь страхъ, внущонный ей гнѣвомъ мистриссъ Мезонъ. Въ эту минуту ей казалось, что все можно перенести, кромѣ его отъѣзда, но она ничего болѣе не сказала. Спустя двѣ-три минуты Беллингемъ заговорилъ, но не обыкновеннымъ своимъ беззаботнымъ тономъ, а съ какимъ-то сдержаннымъ раздраженіемъ.

— Какъ я васъ оставлю, моя Руфь? Особливо въ настоящемъ положеніи, куда вы теперь пойдете, я и придумать не могу. По всему что вы говорили мнѣ о мистриссѣ Мезонъ, я не думаю чтобы она была способна смягчить свое строгое рѣшеніе.

Отвѣтомъ были однѣ тихія неудержимыя слезы. Гнѣвъ мистриссъ Мезонъ былъ уже на заднемъ планѣ; настоящимъ горемъ сталъ отъѣздъ Беллингема.

— Руфь, продолжалъ онъ, хотите ѣхать со мною въ Лондонъ? Любовь моя, я не могу оставить васъ здѣсь безъ пристанища; разлука съ вами и безъ того уже такъ тяжела, а еще при такихъ обстоятельствахъ, безъ друзей, безъ крова, это невозможно. Поѣдемъ со мною, милая, довѣрьтесь мнѣ.

Руфь молчала. Вспомнимъ какъ была она молода, невинна, вспомнимъ, что у нея не было матери. Ей казалось, что для ея счастья довольно быть съ Беллингемомъ; что касается до будущаго, то это онъ уже самъ все рѣшитъ и устроитъ. Будущее скрывалось въ золотистомъ туманѣ, за который она не старалась проникать; но если онъ, ея солнце, скроется изъ вида, уѣдетъ, — золотистый туманъ превратится въ черную мглу безъ малѣйшаго луча надежды. Беллингемъ взялъ ея руку.

— Ѣдете вы со мною? Любите ли вы меня настолько чтобы довѣриться мнѣ? — О, Руфь, продолжалъ онъ съ упрекомъ, неужели вы мнѣ не довѣряете?

Она перестала плакать, но тяжело вздыхала.

— Милая, я не могу этого вынести. Ваше горе приводитъ меня въ отчаяніе. Но еще тяжелѣе видѣть какъ вы равнодушны, какъ мало огорчаетъ васъ наша разлука.

Онъ опустилъ ея руку. Руфь снова разрыдалась.

— Мнѣ придется можетъ ѣхать въ Парижъ съ моею матерью. Не знаю когда мы опять свидимся. Руфь, прибавилъ онъ съ горячностью, любите ли вы меня?

Она что-то отвѣтила, но такъ тихо, что онъ не разслышалъ, хотя наклонилъ къ ней голову. Онъ снова взялъ ея руку.

— Что, жизнь моя, что вы сказали? вы меня любите? — да, я вижу это изъ того какъ дрожитъ маленькая ручка. Если такъ, то вы не допустите, чтобы я уѣхалъ одинъ, несчастный и озабоченный вашею участью. Вѣдь вамъ не остается иного исхода, моя бѣдная дѣвочка; вѣдь у васъ нѣтъ друзей, которые бы васъ приняли къ себѣ. Я тотчасъ иду домой и вернусь сюда, черезъ часъ, въ экипажѣ. Ваше молчаніе, Руфь, дѣлаетъ меня счастливымъ.

— О, что мнѣ дѣлать? вскричала Руфь. Мистеръ Беллингемъ, вмѣсто того чтобы научить, вы только пугаете меня.

— Я васъ пугаю, милая Руфь? Но мнѣ кажется дѣло такъ ясно. Подумайте хорошенько: вѣдь вы круглая сирота, бѣдное дитя мое, и только одинъ человѣкъ васъ искренно любитъ; вы отвергнуты безо всякой вины съ вашей стороны, единственнымъ существомъ, отъ котораго имѣли бы право ожидать покровительства; это существо безчеловѣчная, неумолимая женщина. Что можетъ быть естественнѣе (и слѣдовательно справедливѣе), что вы отдаетесь подъ защиту того кто васъ истинно любитъ, кто пойдетъ за васъ въ огонь и въ воду, кто будетъ хранить и беречь васъ? Если впрочемъ вы расположены къ этому человѣку. Еслиже, какъ я подозрѣваю, Руфь, вы не расположены къ нему, то лучше намъ разстаться; я оставлю васъ навсегда; для меня лучше уѣхать, если вы ко мнѣ равнодушны.

Онъ произнесъ эти слова очень грустно (такъ показалось покрайней мѣрѣ Руфи) и сдѣлалъ движеніе, чтобы отнять у нея свою руку, но она удержала ее.

— Не покидайте меня, сэръ: кромѣ васъ у меня нѣтъ друга. Не покидайте меня, прошу васъ. — Но научите же меня что мнѣ дѣлать.

— Сдѣлаете ли вы то чему я научу? — Если вы мнѣ довѣритесь, я сдѣлаю для васъ все что могу. Я дамъ вамъ лучшій совѣтъ, — вы видите ваше положеніе: мистриссъ Мезонъ напишетъ вашему опекуну и раскажетъ ему все посвоему, въ преувеличенномъ видѣ. Опекунъ не имѣетъ къ вамъ особенной привязанности, судя по этому что я отъ васъ слышалъ, и потому онъ откажется отъ васъ. Я одинъ могу вамъ помочь, хотя черезъ мою мать напримѣръ; я одинъ могу быть вамъ опорою (могу ли я, Руфь?), быть опорою теперь и потомъ и всегда. Вотъ ваше положеніе. Теперь вотъ мой совѣтъ. Пойдемте въ эту гостиницу; я прикажу подать вамъ чаю (вамъ необходимо подкрѣпиться) и оставлю васъ тамъ, а самъ отправлюсь допой за экипажемъ. Черезъ часъ, не долѣе, я вернусь. Тогда, что бы ни послѣдовало, — мы будемъ неразлучны; для меня этого довольно: а для васъ, Руфь? — Скажите мнѣ «да» — скажите это хоть также тихо какъ давеча, но дайте мнѣ счастіе услышать это. Да, Руфь?

Нерѣшительно, чуть слышно было произнесено «да» — роковое слово, послѣдствія котораго она такъ мало понимала. Быть съ нимъ, въ этихъ словахъ для нея заключалось все на свѣтѣ.

— Милая, какъ вы дрожите! Вамъ холодно, моя Руфь? Войдемъ въ домъ; я велю тотчасъ подать чаю и отправлюсь.

Она встала и опираясь на его руку, вошла въ домъ. У нея кружилась голова отъ перенесенныхъ ею въ этотъ часъ волненій. Беллингемъ переговорилъ съ содержателемъ гостиницы, и тотъ вѣжливо провелъ ихъ въ ближнюю комнату, окнами въ садъ на задней сторонѣ дома. Вечерній, душистый воздухъ наполнялъ ее въ открытые окна, которыя внимательный хозяинъ поспѣшилъ закрыть.

— Чаю для леди.

Трактирщикъ изчезъ.

— Мнѣ надо уйти, милая Руфь; намъ нельзя терять ни минуты. Обѣщайте мнѣ напиться чаю. Вы дрожите и блѣдны какъ смерть отъ испуга, который причинила вамъ эта отвратительная женщина. Я пойду теперь и вернусь черезъ полчаса. Тогда мы уже не разлучимся, жизнь моя.

Онъ, поцѣловалъ ея блѣдное, холодное лицо и ушолъ. Комната кружилась въ глазахъ Руфи; это былъ сонъ — странный, невѣроятный, волшебный сонъ; тутъ былъ и старый домъ съ картинами ея дѣтства и страшное, неожиданное появленіе мистриссъ Мезонъ и наконецъ, самое невѣроятное, самое сказочное и прекрасное въ этомъ снѣ,- увѣренность въ его любви, которая замѣняла ей все, и воспоминаніе о нѣжныхъ словахъ, до сихъ поръ сладко звучавшихъ въ ея сердцѣ.

Головокруженіе слѣпило ей глаза. Темные сумерки казались ей солнечнымъ блескомъ, такъ что когда хозяйская дочь внесла свѣчи, готовясь подавать чай, Руфь спрятала лицо въ подушки дивана, слегка вскрикнувъ отъ неудовольствія.

— У васъ голова болитъ, миссъ? спросила дѣвушка тихимъ, симпатичнымъ голосомъ. — Вотъ я подамъ вамъ чаю; вамъ будетъ получше. У моей бѣдной маменьки головныя боли проходили бывало отъ крѣпкаго чая.

Руфь прошептала согласіе и молодая дѣвушка (почти однихъ лѣтъ съ Руфью, но уже хозяйка маленькой гостиницы со времени смерти своей матери) налила чаю и подала его Руфи на софу, гдѣ та лежала. Чувствуя жаръ и жажду, Руфь жадно выпила чай, но не прикоснулась къ хлѣбу съ масломъ, который предлагала ей дѣвушка. Она почувствовала себя лучше и свѣжѣе, хотя слабость и утомленіе продолжались.

— Благодарю васъ, сказала она: я не хочу васъ удерживать: вы можетъ-быть заняты. Благодарю васъ, я чувствую, что чай оказалъ мнѣ пользу.

Дѣвушка ушла изъ комнаты. Послѣ озноба Руфь почувствовала жаръ. Она встала, и отворивъ окно, стала вдыхать свѣжій, мягкій вечерній воздухъ. Подъ окномъ росъ кустъ душистаго шиповника, разливая восхитительный запахъ, напомнившій Руфи о ея родномъ домѣ. Я нахожу, что запахъ напоминаетъ гораздо живѣе нежели предметы и звуки. Передъ глазами Руфи воскресъ ея маленькій садикъ подъ окнами комнаты ея матери, старый привратникъ, сгорбившійся надъ палкою и слѣдящій за нею глазами точно также какъ три часа тому назадъ, въ тотъ же самый вечеръ.

— Добрый старый Томъ! Я думаю, онъ и Мери охотно взяли бы меня къ себѣ; они вѣрно еще болѣе любили бы меня, видя что я всѣми покинута. Мистеръ Беллингемъ останется можетъ-быть не долго въ отсутствіи и возвратясь будетъ знать гдѣ найти меня, если я останусь въ Мильгемъ-Гренджѣ. Не лучше ли, въ самомъ дѣлѣ пойти къ старикамъ? — но пожалуй онъ разсердится! Я не могу думать объ этомъ — разсердить его, когда онъ такъ добръ ко мнѣ! Но во всякомъ случаѣ я думаю лучше сходить къ старикамъ спросить у нихъ совѣта. Онъ также придетъ туда за мною, и я посовѣтуюсь о томъ что мнѣ дѣлать съ тремя лучшими моими друзьями, съ единственными, что у меня есть на свѣтѣ.

Она надѣла чепчикъ и отворила дверь; но тутъ ей явилась на глаза объемистая фигура хозяина гостиницы, стоявшаго съ трубкою во рту передъ отворенною на дворъ дверью. Эта фигура широко и отчетливо выдавалась на фонѣ померкшей дали. Руфь вспомнила о выпитой ею чашкѣ чаю, за которую слѣдовало заплатить, а у нея не было денегъ. Она боялась, что ее не выпустятъ изъ дома, если она не заплатитъ и придумала оставить записку Беллингему, объяснивъ ему въ ней куда она пошла и что она не заплатила за чай. Ей, какъ ребенку, всѣ эти задачи казались равно важными; затрудненіе пройти мимо хозяина дома, стоявшаго у двери; необходимость объяснить ему нѣсколько обстоятельства (насколько ему нужно было знать ихъ); все это казалось ей до того щекотливымъ, затруднительнымъ, непревозмогаемымъ дѣломъ, какъ самыя крайнія положенія. Прежде нежели приняться за записку, она украдкою выглянула изъ комнаты, чтобы посмотрѣть все ли еще фигура хозяина загораживаетъ дверь на дворъ. фигура была на томъ же мѣстѣ, неподвижная, съ трубкою въ зубахъ, со взоромъ, устремленнымъ въ темную даль, становившуюся все темнѣе. Табачный дымъ направлялся въ комнату и снова причинилъ Руфи головную боль. Энергія покинула ее; она почувствовала слабость и отупѣніе и не способная болѣе къ размышленіямъ, измѣнила свой планъ. Она рѣшилась попросить Беллингема отвезти се въ Мильгемъ-Гренджъ и оставить ее на попеченіе ея скромныхъ друзей, вмѣсто того чтобы везти въ Лондонъ. Въ простотѣ души она вѣрила, что онъ тотчасъ же согласится, выслушавъ ея доводы.

Вдругъ она вздрогнула. Къ гостиницѣ подъѣхалъ экипажѣ. Руфь силилась прислушиваться, превозмогая біеніе сердца и шумъ въ головѣ. Беллингемъ говорилъ съ содержателемъ гостиницы, но Руфь не могла разслышать словъ; потомъ послышался звонѣ монеты к чрезъ минуту онъ былъ въ комнатѣ и взявъ ее за руку повелъ въ каретѣ.

— О сэръ, я хочу просить васъ отвезти меня въ Мильгемъ-Гренджъ, произнесла она, упираясь назадъ: — старикъ Томъ возьметъ меня къ себѣ.

— Хорошо, милая моя Руфь, мы поговоримъ объ этомъ въ каретъ. Я убѣжденъ, что вы послушаетесь убѣжденій разсудка. Впрочемъ и въ Мильгемъ-Гренджъ вамъ нужно ѣхать въ карстѣ, проговорилъ онъ поспѣшно.

Руфь не привыкла противорѣчить; отъ природы покорная и кроткая, она была ктому же слишкомъ довѣрчива и невинна, чтобы предвидѣть дурное. Она вошла въ карету, которая повезла ее въ Лондонъ.

ГЛАВА V

Въ іюнѣ 18… погода стояла прекрасная, солнце ярко свѣтило и цвѣтовъ было множество; Но іюль принесъ проливные дожди и мрачную погоду, заставивъ путешественниковъ и туристовъ убивать время набрасываніемъ пейзажей, дресированьемъ мухъ и перечитываньемъ въ двадцатый разъ немногія, захваченныя съ собою книги.

Въ одно долгое іюльское утро пятидневный номеръ Times'а находился въ постоянномъ путешествіи изъ комнаты въ комнату въ небольшой гостиницѣ, стоявшей въ одной южной деревенькѣ сѣвернаго Валлиса. Окружныя долины скрывались за густымъ, холоднымъ туманомъ, который поднимался по склонамъ горы, задергивая густымъ, бѣлымъ занавѣсомъ всю деревеньку, такъ что изъ оконъ гостиницы невозможно было видѣть красотъ окружающаго пейзажа. Туристы, наполнявшіе комнату, вѣроятно предпочли бы быть теперь дома, и такъ казалось думали многіе изъ нихъ, стоя у окна и придумывая чѣмъ бы пополнить скучный день. Сколько обѣдовъ и завтраковъ поспѣшно потребовалось въ это нескончаемое утро — знаетъ только одна бѣдная кухарка. Деревенскіе ребятишки стояли въ дверяхъ и если кто-либо изъ нихъ попредпріимчивѣе соблазнялся выскочить на грязную улицу, сердитая и занятая мать пинками загоняла его домой.

Было всего четыре часа, но многіе изъ обитателей гостиницы полагали, что должно уже быть шесть или семь; день тянулся такъ дллго, что съ обѣда казалось прошло уже много часовъ. Итакъ было четыре часа, когда къ гостиницѣ быстро подкатила валлійская бричка, запряжонная парою лошадей. На шумъ экипажа у всѣхъ оконъ явились любопытныя лица; къ удовлетворенію ихъ кожаный фартукъ открылся и выскочившій джентльменъ осторожно помогъ выйти изъ экипажа непроницаемо-укутанной дамѣ, которую о ввелъ въ гостиницу, невзирая на увѣренія хозяйки, что тамъ нѣтъ ни одной свободной комнаты.

Джентльменъ (то былъ мистеръ Беллингемъ) спокойно приказалъ вынуть изъ экипажа вещи и заплатилъ почтальону. Потомъ, обернувшись, заговорилъ съ хозяйкою, которая уже начинала возвышать голосъ.

— Неужели вы такъ измѣнились, Дженни, что можете выпроводить въ такой вечеръ стараго пріятеля? Сколько я помню до Pentre Voelas'а цѣлые двадцать миль сквернѣйшей горной дороги.

— Какъ можно, сэръ, не имѣю чести знать, мистеръ Беллингемъ кажется, какъ можно, сэръ, всего-то осьмнадцать и то это мы такъ считаемъ, а понастоящему не болѣе семнадцати. А у насъ совсѣмъ полно, сэръ, къ сожалѣнію совсѣмъ полно

— Такъ, Дженни, но чтобы обязать меня, стараго друга, вы можете найти иное мѣсто кому-нибудь изъ вашихъ гостей, вотъ хоть въ этомъ домѣ, напротивъ.

— А можетъ-быть вы сами, сэръ, туда пожелаете; я доставлю вамъ тамъ лучшія комнаты, пошлю туда кое-какихъ вещей, чтобы вамъ было поудобнѣе.

— Нѣтъ, Дженни, я остаюсь здѣсь. Вы хотите, чтобы я рискнулъ помѣститься въ этихъ комнатахъ, когда мнѣ уже давно извѣстна ихъ грязь. Какъ-будто вы не можете убѣдить къ этому кого-нибудь другого, а не стараго друга вашего? Ну скажите, что я заранѣе написалъ вамъ, чтобы удержать за мною комнаты. О, да вѣдь я знаю, вы сумѣете все обдѣлать; я знаю вашу добрую душу.

— Это такъ, сэръ, пожалуй. Вотъ я посмотрю, нельзя ли васъ съ леди въ заднюю комнату, теперь пока она свободна: леди простудилась и лежитъ сегодня въ постели, а джентльменъ занятъ вистомъ. Вотъ я посмотрю нельзя ли.

— Благодарю, благодарю! Есть ли тамъ огонь? Если нѣтъ, велите затопить. Руфь, пойдемъ!

Они вошли въ большую комнату на сводахъ, казавшуюся въ этотъ вечеръ довольно мрачною, но я видѣла эту самую комнату веселою и оживленною молодостью и надеждами, и освѣщонною яркими лучами солнца, которые сползали по багряному склону горы, разстилались по зеленымъ долинамъ и добирались до маленькаго садика подъ окномъ, полнаго кустами розъ и лавенды. Все это я когда-то видѣла, но болѣе не увижу.

— Я не знала, что вы уже бывали здѣсь, сказала Руфь, когда Беллингемъ снималъ съ нея салопъ.

— О, да, я былъ здѣсь года три тому назадъ съ товарищами. Мы прожили здѣсь около двухъ мѣсяцевъ, плѣненные добродушіемъ и проказами Дженни, но наконецъ насъ выгнала отсюда нестерпимая грязь. Впрочемъ одну-двѣ недѣли можно вынести.

— Но можетъ ли она принять насъ, сэръ? Мнѣ послышалось, она говорила, что въ домѣ нѣтъ мѣста.

— А я говорю что есть, но вѣдь я ей хорошо заплачу. Ей ничего не стоитъ извиниться передъ какимъ-нибудь бѣднякомъ и выпроводить его вонъ въ тотъ домъ напротивъ. Одинъ-два дня, что мы здѣсь пробудемъ, немного значатъ.

— Развѣ мы не могли бы сами пойти въ тотъ домъ, сэръ?

— И ѣсть холодные обѣды, не говоря уже о томъ, что некого и побранить за скверную кухню! Вы еще не знаете, Руфь, что такое валлійскія гостиницы!

— Нѣтъ, но все же мнѣ кажется нехорошо! начала было она кротко, но не договорила, потомучто Беллингемѣ засвисталъ и подошолъ къ окну полюбоваться на дождь.

Воспоминаніе о щедрости Беллингема внушило въ этотъ вечеръ мистриссъ Морганъ множество ухищреній пока ей не удалось наконецъ выпроводить одного джентльмена и одну леди, которые только-что располагали остаться до слѣдующей субботы, но теперь она знала, что не будетъ въ потерѣ отъ ихъ отъѣзда.

Устроивъ все такимъ образомъ, она отвела душу чаемъ въ своей маленькой комнатѣ, изощряя свой умъ надъ причиною приѣзда Беллингема.

— Ужъ конечно она не жена его! рѣшила Дженни: — это ясно какъ день. Жена привезла бы съ собою служанку и держала бы себя вдвое важнѣе передъ другими приѣзжими. А эта бѣдная миссъ все молчитъ и тиха какъ мышь. Впрочемъ молодежь всегда молодежь и пока ихъ отцы да матери смотрятъ на все сквозь пальцы, то намъ и подавно незачѣмъ соваться въ дѣло.

Такимъ образомъ наши путники расположились на недѣлю въ этой горной странѣ. Руфи въ особенности это доставило большое наслажденіе. Въ ней открылось новое чувство, умъ ея проникался чувствомъ красоты и величія; при видѣ горной природы, впервые явившейся ей во всемъ своемъ величіи, она почти изнемогала подъ неопредѣленнымъ, восторженнымъ чувствомъ. Мало-помалу любовь къ природѣ присоединилась къ благоговѣнію передъ нею и Руфь не разъ тихо вставала среди ночи и стояла у окна, любуясь блѣднымъ свѣтомъ луны, придававшемъ новый эфектъ вѣчнымъ великанамъ, опоясывавшимъ горную деревню.

Наши путешественники завтракали поздно, сообразно съ привычками мистера Беллингема, но Руфь вставала рано и уходила бродить по росѣ, покрывавшей мягкую, короткую траву. Гдѣ-то высоко надъ ея головою пѣлъ жаворонокъ и Руфь не знала сама, стоитъ ли она или движется: до такой степени величіе и красота природы поглощали въ ней всякую идею личнаго, отдѣльнаго существованія. Даже дождь доставлялъ ей удовольствіе. Она садилась къ окну своей комнаты (она охотно вышла бы изъ дома, еслибы это не сердило Беллингема, который въ такое время тянулъ праздные часы, лежа на софѣ и браня погоду) и глядѣла на быстрыя, частыя капли, сквозившія при солнечномъ свѣтѣ какъ тонкія, серебряныя стрѣлки, и на багряную тѣнь, лежавшую на склонѣ горы, поросшей верескомъ и смѣняемую блѣдно-золотистымъ свѣтомъ. Не было такой погоды, которая не имѣла бы своей особенной прелести въ глазахъ Руфи. Но жалуясь на непостоянство климата, она угождала бы гораздо болѣе мистеру Беллингему: онъ злился, видя что она всѣмъ довольна и всѣмъ восхищается и смягчался только, глядя на ея прелестныя движенія и на ея любящіе глаза.

— Право, Руфь! вскричалъ онъ однажды, когда дождь заключилъ ихъ на цѣлое утро въ комнатѣ: — можно подумать, что вы не видывали проливного дождя; мнѣ уже наскучило глядѣть какъ вы спокойно сидите и любуетесь этою мерзѣйшею погодою. Вотъ уже цѣлые два часа, какъ я не слышу ничего занимательнѣе, какъ: «о, какая прелесть!» или «вонъ еще туча поднимается надъ Моель-Уинномъ!»

Руфь тихо поднялась съ мѣста и взяла свою работу. Она пожалѣла въ душѣ, что не имѣетъ дара быть занимательною; понятно какъ должно быть скучно человѣку, привыкшему къ разнообразію свѣтской жизни, быть запертымъ въ четырехъ стѣнахъ. Руфь была вызвана изъ ея самозабвенія. Что было ей сказать, чтобы занять мистера Беллингема? Пока она придумывала, онъ снова заговорилъ:

— Помнится, когда мы приѣзжали сюда три года тому назадъ, насъ застала здѣсь на цѣлую недѣлю точно такая же погода, но Гоуардъ и Джонсонъ мастерски играютъ въ вистъ, и Уильбрагамъ не дурно, такъ что мы отлично провели время. Руфь, умѣете вы играть въ экарте или въ пикетъ?

— Нѣтъ, сэръ, я играю только въ дурачки! смиренно отвѣтила Руфь, искренно огорченная своимъ невѣжествомъ.

Онъ сердито проворчалъ что-то, и между ними наступило на полчаса молчаніе. Потомъ онъ вдругъ вскочилъ и сильно дернулъ за звонокъ.

— Спросить у мистриссъ Морганъ колоду картъ. Руфь, я научу васъ въ экарте, обратился онъ къ ней.

Но Руфь была тупа, тупѣе истукана, по мнѣнію Беллингема, и не было никакого удовольствія обыгрывать самого себя. Швырнутыя карты разлетѣлись по столу, по полу, повсюду. Руфь собрала ихъ. Вставая, она тихо вздохнула отъ грустнаго сознанія, что ей не дано умѣнья занимать и веселить любимаго ею человѣка.

— Что вы такъ блѣдны, милая? спросилъ онъ, нѣсколько раскаяваясь, что такъ посердился за ея промахи въ картахъ. — Подите погулять до обѣда, вы вѣдь не боитесь этой проклятой погоды. Погуляете, вернетесь съ цѣлымъ запасомъ расказовъ. Подите сюда, моя безтолковая, поцѣлуйте меня и ступайте гулять.

Ей стало легче, когда она вышла изъ комнаты; если онъ и безъ нея будетъ скучать, она не будетъ чувствовать по-крайней-мѣрѣ на себѣ отвѣтственности, не будетъ терзаться за свою тупость. Свѣжій воздухъ, этотъ успокоительный бальзамъ, предлагаемый всѣмъ намъ кроткою матерью природою, облегчилъ нѣсколько Руфь. Дождь пересталъ, но каждый листокъ, каждая травка были отягчены дрожащими каплями. Руфь спустилась въ круглую долину, куда сбѣгала цѣнясь темная горная рѣка и образовывая тамъ глубокій прудъ, бѣжала изъ него промежъ изломанныхъ скалъ въ разстилающуюся внизу долину. Водопадъ былъ великолѣпный, какимъ Руфь его себѣ и представляла; ей хотѣлось перебраться на другую сторону рѣки, и она стала отыскивать обычнаго перехода по каменьямъ, между деревьями, въ нѣсколькихъ ярдахъ отъ пруда. Быстро и высоко, какъ-бы въ заботахъ жизни, прыгали волны промежъ сѣрыхъ сдалъ, но Руфь не боялась и ступала легко и твердо. Однако посрединѣ ей встрѣтилось большое затрудненіе: слѣдующій камень или совсѣмъ скрылся подъ водою или былъ снесенъ теченіемъ внизъ; какъ бы то ни было, а промежутокъ между каменьями оказался очень великъ и Руфь колебалась, перескочить ли ей. Оглушонная шумомъ воды и не видя ничего кромѣ потока, быстро несущагося подъ ея ногами, она вздрогнула отъ неожиданности, усмотрѣвъ прямо передъ собою на одномъ изъ каменьевъ незнакомое лицо, предлагавшее ей помощь.

Поднявъ глаза, она увидѣла передъ собою человѣка, видимо переступившаго уже за молодость, котораго по росту можно было принять за карлика; всматриваясь пристальнѣе, Руфь замѣтила, что онъ горбатъ. Вѣроятно впечатлѣніе, произведенное на нее этимъ замѣчаніемъ, высказалось въ ея смягчившемся взглядѣ, потомучто легкая краска разлилась по блѣдному лицу горбатаго джентльмена, повторявшаго свое предложеніе.

— Вода очень быстра, неугодно ли вамъ взять мою руку, можетъ я пособлю вамъ.

Руфь приняла предложеніе и съ помощью незнакомца черезъ минуту была на другой сторонѣ рѣки. Тутъ онъ посторонился, пропустивъ ее впередъ по узкой лѣсной тропинкѣ и молча послѣдовалъ за нею. Выйдя изъ лѣса на луга, Руфь обернулась еще однажды взглянуть на своего спутника. Ее снова поразила кроткая прелесть его лица, хота было что-то въ выраженіи, намекавшее на безобразіе тѣла: что-то болѣе нежели обычная блѣдность несовсѣмъ здороваго человѣка, какой-то блескъ въ глубокихъ глазахъ, какая-то чувствительность въ очертаніяхъ рта; но при всей своей особенности, это лицо было въ высшей степени привлекательно.

— Позвольте мнѣ проводить васъ, если, какъ я заключаю, вы измѣрены обойти Куимъ-Деу? Въ прошлую ночь снесло бурею перила съ деревяннаго мостика и у васъ можетъ закружиться голова отъ водоворота, а упасть тамъ крайне опасно: рѣка очень глубока.

Они продолжали идти, мало говоря. Руфь придумывала кто бы могъ быть ея спутникъ. Она узнала бы его, еслибы онъ былъ изъ числа путешественниковъ, видѣнныхъ ею въ гостиницѣ. Онъ слишкомъ чисто говорилъ поанглійски, чтобы быть валлійцемъ, но при этомъ такъ отлично зналъ мѣстность, каждую тропинку, что непремѣнно долженъ былъ быть здѣшнимъ. Такимъ образомъ Руфь перебрасывала его воображеніемъ изъ Англіи въ Валлисъ и обратно.

— Я только вчера сюда приѣхалъ! сказалъ онъ, когда разширившаяся тропинка позволила имъ идти рядомъ. Вчера вечеромъ я былъ у верхняго водопада, онъ великолѣпенъ.

— И вы рѣшились выдти въ такой дождь? робко спросила Руфь.

— О, да. Дождь никогда не мѣшаетъ мнѣ гулять. Онъ придаетъ даже новую красоту такой странѣ, какъ вотъ эта. Ктому же у меня такъ мало времени на путешествіе, что я не рѣшаюсь терять ни одного дня.

— Такъ вы не здѣсь живете? спросила Руфь.

— Нѣтъ, я живу совсѣмъ въ иномъ мѣстѣ. Я живу въ шумномъ городѣ, гдѣ иногда какъ-то не вѣрится что

There are in this loud stukning tide Of human care and crime, With whom the melodies abide Of the everlasting chime. Who carry music to their heart Through ducky lane and crowed mort, Plying their lock with bucier feet, Because their secret souls а holy strain refeat.[2]

— Я имѣю ежегодныя каникулы, которыя обыкновенно провожу въ Валлисѣ, и чаще всего вотъ въ этомъ краю.

— Понимаю вашъ выборъ! замѣтила Руфь: — здѣсь прекрасная мѣстность.

— Неправда ли? Ко мнѣ привилась чрезъ одного старика, содержателя гостиницы въ Конваѣ, любовь къ здѣшнему народу, къ его исторіи и преданіямъ. Я уже настолько ознакомился съ мѣстнымъ нарѣчіемъ, что понимаю здѣшнія легенды. Между ними есть очень глубокія по смыслу и очень грандіозныя; есть также поэтическія и полныя фантазіи.

Застѣнчивость не позволяла Руфи поддерживать разговоръ своими собственными замѣчаніями, но ея скромное, задумчивое вниманіе было очень поощрительно.

— Напримѣръ, продолжалъ ея спутникъ, коснувшись до длинной, покрытой почками вѣтки наперстянки, на которой два или три красныхъ, испещренныхъ цвѣтка выходили изъ своихъ зеленыхъ футляровъ: — напримѣръ я убѣжденъ, что вамъ неизвѣстно почему эта вѣтка такъ граціозно склоняется и волнуется. Вы полагаете, что ее колеблетъ вѣтромъ, не такъ ли?

Онъ глядѣлъ на Руфь съ серьозною улыбкою, нимало не оживлявшею весельемъ его задумчивыхъ глазъ, но придававшею невыразимую кротость его лицу.

— Я всегда думала, что вѣтеръ; а чтоже такое? спросила Руфь, простодушно.

— Ну вотъ! а валліецъ разскажетъ вамъ, что этотъ цвѣтокъ посвященъ феямъ и имѣетъ свойство узнавать ихъ и почтительно склоняться, когда онѣ или какіе-либо иные духи проносятся мимо. Поваллійски онъ называется менегъ-еллиллинъ, перчатка добрыхъ людей, и отсюда вѣроятно взялось наше названіе наперстника.

— Это прелестная мысль! сказала Руфь, очень заинтересованная и отъ души желавшая, чтобы онъ продолжалъ говорить, не дожидаясь ея замѣчаній.

Но они уже пришли къ деревянному мостику; онъ провелъ ее черезъ него и потомъ, раскланявшись, повернулъ въ сторону прежде нежели она успѣла поблагодарить его за услужливость.

Но зато у нея было приключеніе, чтобы расказать Беллингему; оно заняло и развлекло его до самаго обѣда, послѣ котораго онъ вышелъ погулять, закуривъ сигару.

— Руфь! сказалъ онъ, возвратясь: — я видѣлъ вашего горбуна. Онъ похожъ на гнома. Впрочемъ онъ не джентльменъ. Еслибы не горбъ, я вовсе не узналъ бы его по вашему описанію; вы называете его джентльменомъ.

— А вы нѣтъ, сэръ? спросила Руфь съ удивленіемъ.

— О нѣтъ; онъ слишкомъ бѣдно и мѣщански одѣтъ; ктому же и живетъ онъ, какъ мнѣ говорилъ конюхъ, въ ужасномъ мѣстѣ: подъ свѣчною и сырною давкою, отъ которой нестерпимо воняетъ на двадцать ярдовъ вокругъ. Ни одинъ джентльменъ не вынесъ бы этого. Онъ долженъ быть путешествующій прикащикъ, или артистъ, или что-нибудь въ этомъ родѣ.

— Всмотрѣлись вы въ его лицо, соръ? спросила Руфь.

— Нѣтъ! но ужь спина человѣка, весь его ensemble даютъ возможность угадать къ какому онъ принадлежитъ сословію.

У него въ лицѣ что-то особенное; оно очень красиво! сказала она тихо; но предметъ этотъ мало занималъ Беллингема и онъ не поддержалъ разговора.

ГЛАВА VI

На слѣдующій день погода стала ясная и веселая; земля вступила въ полный союзъ съ небомъ, и каждый спѣшилъ изъ гостиницы насладиться свѣжею красотою природы. Руфь никакъ не подозрѣвала, что на нее обращено вниманіе; быстро проходя мимо гостиницы, она не взглядывала на окна и на двери, откуда не, одинъ любопытный наблюдатель слѣдилъ за нею взорами, высказывая своя замѣчанія насчетъ ея положенія и наружности.

— Она прехорошенькая! замѣтилъ одинъ джентльменъ выходя изъ-за завтрака, чтобы взглянуть на Руфь, которая возвращалась въ это время съ утренней прогулки.

— Я думаю, ей не болѣе шестнадцати. Какой у нея скромный и невинный видъ въ этомъ бѣломъ платьѣ!

Жена джентльмена, занятая исполненіемъ прихотей хорошенькаго мальчугана и не видѣвшая скромно и робко шедшей дѣвушки, могла только отвѣтить на это:

— Прекрасно, нечего сказать! Какъ не стыдно пускать сюда такихъ людей. Какъ подумаешь, что эдакая мерзость подъ одною съ тобою кровлею! Отойди, мой другъ, не дѣлай ей чести твоимъ вниманіемъ.

Мужъ вернулся къ завтраку и принялся истреблять ветчину съ яйцами, выслушивая приказанія своей жены. Не могу сказать, ветчина ли, или приказанія располагали его къ повиновенію; рѣшите это сами.

— Ну, Гарри, теперь поди посмотри готовы ли кормилица съ ребенкомъ идти съ тобою гулять. Не надо терять времени въ такое прекрасное утро.

Возвратясь, Руфь увидѣла, что мистеръ Беллингемъ еще не сходилъ внизъ; она разрѣшила себѣ еще полчаса прогулки. Бродя по селенію, стараясь подсмотрѣть каждый переливъ солнечнаго свѣта въ пейзажѣ, среди холодныхъ каменныхъ стѣнъ домовъ, далеко уходившихъ воздушною перспективою въ свѣтлую даль, Руфь прошла мимо маленькой лавки. Въ ту самую минуту оттуда выходили кормилица съ ребенкомъ и маленькій мальчикъ. Ребенокъ сидѣлъ на рукахъ у кормилицы съ яснымъ достоинствомъ, съ царственнымъ спокойствіемъ на лицѣ. Его нѣжное, свѣженькое, какъ персикъ личико было по истинѣ соблазнительно, и Руфь, всегда очень любившая дѣтей, приблизилась, чтобы поласкать это маленькое существо. Послѣ первыхъ заигрываній, она наклонилась поцѣловать малютку; но въ то же мгновеніе маленькій Гарри, становившійся все краснѣе, съ той минуты какъ началась игра, быстро вытянулъ правую ручонку и изо всей моча ударилъ Руфь въ лицо.

— О, срамъ, сэръ! вскричала кормилица, схвативъ его за руку: — какъ вы смѣли позволить себѣ это, когда леди такъ ласкова съ Сноси?

— Она не леди! гнѣвно вскричалъ мальчикъ: — она гадкая, развратная дѣвка — это мама говорила! она не смѣетъ цѣловать нашу Сноси!

Кормилица въ свою очередь покраснѣла. Она знала, что все это онъ слышалъ отъ старшихъ, но какъ же можно было высказывать это прямо въ лицо изящной, молодой леди!

— Вотъ какія сплетни доходятъ до дѣтей, сударыня! оказала она наконецъ съ сожалѣніемъ, обращаясь къ Руфи. Та стояла блѣдная и неподвижная, подъ вліяніемъ новой мысли, мелькнувшей у нея въ умѣ.

— Это не сплетни, это правда, кормилица; не сама ли ты говорила тоже самое? — Ступай прочь, гадкая женщина! прибавилъ мальчишка въ дѣтской ярости противъ Руфи.

Къ великому облегченію кормилицы, Руфь пошла прочь, пошла смиренно и кротко, тихими, нетвердыми шагами и съ поникшею годовою. Но повернувшись, она увидѣла кроткое и грустное лицо горбатаго джентльмена, сидѣвшаго у открытаго окна надъ лавкою; онъ былъ грустнѣе и серьознѣе обыкновеннаго, и Руфь прочла въ его взглядѣ выраженіе глубокаго огорченія. Такимъ образомъ, единодушно осужденная и дѣтствомъ и зрѣлымъ возрастомъ, она робко вошла въ домъ. Мистеръ Беллингемъ ожидалъ ее въ залѣ. Ясная погода возвратила ему всю его веселость. Онъ болталъ безъ умолку, ne дожидаясь отвѣта; Руфь приготовляла пока чай, силясь унять свое сердце, сильно бившееся отъ напора новыхъ идей, внушонныхъ ей утреннимъ приключеніемъ. Къ счастію отъ нея требовались по временамъ только самые односложные отвѣты; но эти немногія слова она произносила такимъ убитымъ и печальнымъ тономъ, что онъ наконецъ удивилъ Беллингема; ему стало непріятно, что ея расположеніе духа не гармонируетъ съ его собственнымъ.

— Что съ вами сегодня, Руфь? Право, вы пренесносны! Вчера, когда все было такъ мрачно и вы должны были замѣтить, что мнѣ невесело, я только и слышалъ отъ васъ, что восторженные возгласы; сегодня же, когда всякое существо радуется, у васъ самая несчастная, убитая мина. Право, не мѣшало бы вамъ поучиться нѣсколько сочувствовать мнѣ.

Слезы быстро покатились но щекамъ Руфи, но она молчала. Ей невозможно было высказать размышленій, которыя только-что развились въ ея умѣ насчетъ положенія, въ которое она была отнынѣ поставлена; она думала, что онъ будетъ огорченъ неменѣе ея самой тѣмъ, что произошло въ то утро; она боялась даже упасть въ его собственномъ мнѣніи, расказавъ ему какъ смотрятъ на нее другія; ктому же и невеликодушно было бы говорить ему о страданіяхъ, которымъ причиною онъ самъ.

— Не хочу отравлять ему жизни, подумала она. — Постараюсь быть веселою. Зачѣмъ такъ много думать о себѣ, какое мнѣ дѣло до того что говорятъ? лишь бы я могла составить его счастіе.

Вслѣдствіе этого она стала усиливаться быть повозможности столь же веселою какъ и онъ; однако минутами мужество ея ослабѣвало, мысли напоромъ врывались въ ея умъ, несмотря на усилія одолѣть ихъ, такъ что при всемъ желаніи она уже никакъ не могла быть тѣмъ веселымъ, увлекательнымъ товарищемъ, какого Беллингемъ находилъ въ ней вначалѣ.

Они отправились гулять. Избранная ими тропинка вела въ лѣсъ, но склону горы, и они вошли туда, довольные, что встрѣтили тѣнь и прохладу. Вначалѣ имъ показалось, что это обыкновенная роща, но вскорѣ они пришли къ крутому скату и остановились тамъ, любуясь на вершины деревьевъ, тихо покачивавшіяся у нихъ подъ ногами. Внизъ вела крутая тропинка, по которой они стали спускаться; скала образовала въ этомъ мѣстѣ родъ ступеней, по которымъ они сначала должны были прыгать, потомъ бѣжать пока не достигли до самаго низа. Зеленый полумракъ царствовалъ въ этомъ мѣстѣ; время было къ полдню; все затихло и птички попрятались въ лиственную чищу. Молодые люди продолжали идти еще нѣсколько времени и очутились наконецъ у круглаго пруда, осѣненнаго деревьями, которыя за минуту передъ тѣмъ находились у нихъ, подъ ногами. Поверхность воды была почти въ уровень съ землею и берегъ не возвышался ни съ одной стороны. Надъ водою неподвижно стояла цапля; но увидавъ людей, она захлопала крыльями и медленно поднимаясь, замелькала между верхушекъ деревьевъ и понеслась казалось къ самому небу, такъ какъ изъ этой глубины представлялось будто деревья касаются верхушками до бѣлыхъ круглыхъ облаковъ, скоплявшихся надъ землею. На отмѣляхъ и по краямъ воды росла веремика, но цвѣтковъ ея трудно было разглядѣть: такъ было темно въ этомъ мѣстѣ отъ зеленой чащи деревьевъ. Въ срединѣ пруда, отражалось небо такою темною синевою, какъ-будто тотчасъ надъ нею лежала черная бездна.

— Вонъ водяныя лиліи, сказала Руфь, глядя на противоположный берегъ. — Пойду нарву ихъ.

— Постойте, я нарву для васъ. Здѣсь сыро вокругъ воды. Присядьте пока, Руфь; на этой густой травѣ должно быть отлично сидѣть.

Онъ пошолъ вокругъ пруда, а Руфь стала спокойно дожидаться. Возвратясь, онъ снялъ съ нея чепецъ и молча принялся убирать цвѣтами ея волосы. Она сидѣла не шевелясь во все время этого занятія, и съ мирнымъ счастіемъ глядѣла ему въ глаза своимъ любящимъ взоромъ. Она видѣла, что ему весело по его живымъ движеніямъ, напоминавшимъ радость ребенка, нашедшаго новую игрушку, и не хотѣла мѣшать его занятію. Ей было такъ пріятно позабыть обо всемъ, кромѣ его удовольствія.

— Ну вотъ, готово! сказалъ онъ, нарядивъ ее. — Подите теперь посмотритесь въ воду. Вотъ сюда, тутъ нѣтъ травы.

Она повиновалась и посмотрѣвшись не могла не увидѣть своей красоты; это доставило ей на минуту удовольствіе, какъ доставилъ бы видъ всякаго другого красиваго предмета, но ей не пришло даже въ голову, что предметъ этотъ — она сама. Ей было извѣстно, что она хороша собою, но это казалось ей чѣмъ-то отвлеченнымъ, не касающимся до нея. Она жила только чувствомъ, мыслію, любовью.

Въ этомъ голубомъ, зеленомъ ущельи, между молодою четою возстановилась полная гармонія. Мистеръ Беллингемъ искалъ въ Руфи одной красоты, и красота ея была неоспорима. Это было все ея достоинство въ его глазахъ и онъ гордился имъ. Она стояла въ бѣломъ платьѣ среди зеленаго лѣса; лицо ея пылало яркимъ румянцемъ, уподоблявшимъ ее іюньской розѣ; большіе, бѣлые цвѣты граціозно свѣсились по обѣимъ сторонамъ ея красивой головки; темные волосы немного порастрепались, но самый этотъ безпорядокъ придавалъ ей новую грацію. Она гораздо болѣе угождала ему своею миловидностью, нежели всѣми своими усиліями поддѣлываться подъ его измѣнчивый нравъ.

Но когда они оставили лѣсъ и Руфь замѣнила, приближаясь к гостиницѣ, свой цвѣточный уборъ чепцомъ, воспоминаніе о доставленномъ ему удовольствіи не могло возвратить ей сердечной тишины. Она сдѣлалась грустна и задумчива и никакъ не могла настроить себя на веселость.

— Послушайте, Руфь! сказалъ онъ ей въ тотъ вечеръ: — постарайтесь отучить себя отъ этой привычки грустить и задумываться безо всякой причины. Вы разъ двадцать вздохнули въ эти полчаса. Старайтесь быть повеселѣе. Подумайте, что кромѣ васъ у меня нѣтъ никакого общества въ этомъ захолустьи.

— Я сама себѣ не прощаю, сэръ! выговорила Руфь и глаза ея наполнились слезами; она подумала какъ ему должно быть скучно наединѣ съ нею, когда она весь день такая пасмурная, и сказала ему тономъ кроткаго раскаянія: — не будете ли такъ добры, сэръ, не поучите ли меня какой-нибудь карточной игрѣ, изъ тѣхъ, что вы вчера называли. Я приложу всѣ старанія, чтобы понять.

Нѣжный, робкій голосокъ ея произвелъ свое дѣйствіе. Они позвонили и спросили картъ. Вскорѣ удовольствіе посвящать въ тайны игры такую прелестную невѣжду заставило Беллингема позабыть обо всякой скукѣ.

— Ну, на первый разъ довольно! сказалъ онъ наконецъ. — Ваши промахи, уточка, заставляли меня смѣяться, несмотря на невыносимѣйшую головную боль, какую я когда-либо испытывалъ.

Онъ бросился на софу и Руфь въ одну минуту была подлѣ него.

— Дайте я положу вамъ руки на лобъ! сказала она. — Онѣ холодныя и это всегда облегчало мама.

Онъ лежалъ, отвернувшись отъ свѣта, и молчалъ. Наконецъ онъ заснулъ. Руфь унесла свѣчи и терпѣливо сидѣла подлѣ него, долго выжидая, что онъ проснется облегченный. Комната похолодѣла отъ ночной свѣжести, но Руфь не рѣшалась будить его отъ этого, какъ ей казалось, благотворнаго сна. Она покрыла его своею шалью, которую бросила на стулъ, возвратясь съ прогулки. Она имѣла волную свободу думать, но силилась отгонять мысли. Мало-по-малу, дыханіе его стало тяжолымъ и неровнымъ; прислушавшись къ нему съ возрастающимъ страхомъ, Руфь рѣшилась разбудить сидящаго. Онъ дрожалъ и смотрѣлъ какъ-то тупо. Руфь приходила все въ большій ужасъ; въ домѣ всѣ спали, кромѣ одной служанки, которая была несносна своимъ непониманіемъ поанглійски, даже тогда когда не дремала, и тутъ, на всѣ вопросы Руфи, могла только отвѣчать:

— Да, конечно, сударыня.

Русь всю ночь просидѣла у кровати. Беллингемъ стоналъ и метался, но ничего не говорилъ со смысломъ. Это былъ совершенно новый видъ болѣзни для бѣдной Руфи. Ея вчерашнее страданіе казалось ушло да темную даль многихъ годовъ. Настоящее, наполняло всю ея душу. Услыхавъ, что въ домѣ проснулись, она бросилась отыскивать мистриссъ Морганъ, жосткое обращеніе которой, не смягчаемое чувствомъ уваженія къ бѣдной дѣвушкѣ, смущало Руфь даже въ то время когда Беллингемъ могъ защитить ее.

— Мистриссъ Морганъ! сказала Руфь, опускаясь на стулъ въ маленькой комнаткѣ хозяйки, потомучто силы стали оставлять ее: — мистриссъ Морганѣ, я боюсь, что мистеру Беллингему очень дурно. Тутъ у нея брызнули изъ глазъ слезы; но тотчасъ же овладѣвъ собою, она продолжала. — О, что мнѣ дѣлать? мнѣ кажется онъ всю ночь былъ безъ памяти и теперь онъ смотритъ такъ дико и странно!

Она глядѣла въ глаза мистриссъ Морганъ, будто та была оракуломъ ея судьбы.

— Право миссъ? неужели? Это плохо. Но не плачьте, этимъ не поможете. Вѣдь ужь право не поможете. Вотъ я пойду взгляну на бѣднаго молодого человѣка, посмотрю не нужно ли доктора.

Руфь послѣдовала за мистриссъ Моргаyъ по лѣстницѣ. Войдя въ комнату больного, онѣ увидѣли его сидящимъ на постелѣ. Онъ дико поводилъ вокругъ глазами и увидя входящихъ женщинъ, вскричалъ:

— Руфь! Руфь! поди сюда! не оставляй меня одного! сказавъ это, онъ въ изнеможеніи упалъ на подушку. Мистриссъ Морганъ подошла и заговорила съ нимъ, но онъ не отвѣчалъ и какъ-будто не слышалъ.

— Я пошлю за мистеромъ Джонсомъ, моя милая; такъ, такъ сейчасъ же пошлю. Богъ дастъ, онъ часа черезъ два уже здѣсь будетъ.

— О! нельзя ли ранѣе? спросила Руфь, теряясь отъ ужаса.

— Нѣтъ, нѣтъ, никакъ. Онъ живетъ въ Лангласѣ, а вѣдь это за семь миль отсюда, а можетъ еще онъ уѣхалъ куда-нибудь за восемь, за девять миль. Но я тотчасъ пошлю мальчика на лошади.

Сказавъ это, мистриссъ Морганъ оставила Руфь съ больнымъ. Ей ничего не оставалось дѣлать, потомучто онъ снова впалъ въ тяжолое забытье. Въ домѣ начали раздаваться звуки вседневной жизни, слышался звонъ колокольчиковъ, стукъ приборовъ къ завтраку, разносимыхъ по коридору, а Руфь дрожала, сидя у кровати, въ темной комнатѣ. Мистриссъ Морганъ прислала ей завтракъ, но та отослала его назадъ и служанкѣ не удалось уговорить ее прикоснуться къ нему. Только одно это и нарушило однообразіе долгаго утра. Руфь слышала какъ веселыя партіи отправлялись на прогулку, верхами или въ экипажахъ. Однакожъ, усталая и измученная, она подошла къ окну и открывъ половину ставня, выглянула на дворъ, но ясный день непріятно поразилъ ея больное, тревожное сердце. Печальная темнота комнаты показалась ей лучше и сообразнѣе.

Прошло нѣсколько часовъ прежде нежели явился докторъ Онъ обратился съ распросами къ больному, но не получалъ толковаго отвѣта, попросилъ Руфь расказать ему всѣ симптомы. Когда та, въ свою очередь, пожелала узнать его мнѣніе, онъ только покачалъ головою съ значительною миною. Онъ подалъ знакъ мистриссъ Морганъ и они ушли внизъ, въ ея комнату, оставивъ Руфь въ глубочайшемъ отчаяніи, какого, за часъ до того, она даже несчитала возможнымъ когда-либо испытать.

— Боюсь, что дѣло выйдетъ нехорошее! сказалъ докторъ повалійски мистриссъ Морганъ. — У него явные признаки воспаленія въ мозгу.

— Ахъ, бѣдный молодой джентльменъ! а вѣдь казался ютъ само здоровье.

— Это-то сильное сложеніе и сдѣлаетъ вѣроятно его болѣзнь очень жестокою. Впрочемъ, мы будемъ надѣяться на лучшее, мистриссъ Морганъ. Есть ли кому ходить за нимъ? Онъ требуетъ самаго тщательнаго ухода. Что это леди, сестра его? Она кажется слишкомъ молода, чтобы быть его женою.

— Нѣтъ, не то оно, не то. Джентльменамъ какъ вы, мистеръ Джонсъ, извѣстно, что мы невсегда можемъ соваться въ дѣло молодыхъ людей, которые заѣзжаютъ къ намъ. Не то чтобы я была ею недовольна, нѣтъ нельзя сказать: она добрая, безобидная дѣвочка, хоть я и всегда считала себя въ правѣ, какъ честная женщина, держать себя повыше съ такими дамами, когда онѣ являлись сюда, но эта право такая кроткая, что было бы жестоко высказывать въ ней презрѣніе.

Долго еще можетъ-быть изливалась бы она передъ своимъ невнимательнымъ слушателемъ, еслибы не раздался легкій стукъ въ дверь, прервавшій ея нравоученіе и раздумье мистера Джонса, обдумывавшаго необходимыя предписанія.

— Войдите! крикнула мистриссъ Морганъ.

Вошла Руфь. Она была блѣдна и дрожала, но вошла съ тѣмъ достоинствомъ, которое всегда придается сильнымъ, сдержаннымъ чувствомъ.

— Я пришла просить васъ, сэръ, обратилась она къ доктору: — объяснить мнѣ прямо и ясно что я должна дѣлать для мистера Беллингема. Я исполню въ точности всѣ ваши предписанія. Вы упоминали о пьявкахъ, — я могу ихъ поставить ему. Скажите мнѣ пожалуста, сэръ, все что нужно дѣлать.

Она была серьозна и спокойна; ея видъ и поступки явно говорили, что важность несчастія вызвала въ ней всю необходимую силу бороться съ нимъ. Мистеръ Джонсъ отвѣчалъ ей съ большимъ почтеніемъ, нежели за нѣсколько минутъ до того, на верху, когда еще онъ считалъ ее сестрою больного. Руфь серьозно выслушала его, повторяя нѣкоторыя изъ его внушеній, чтобы убѣдиться, что она въ точности поняла его и потомъ поклонясь, ушла изъ комнаты.

— Она не изъ простыхъ! замѣтилъ мистеръ Джонсъ. — Однако она слишкомъ молода чтобы возложить на нее отвѣтственность въ такомъ важномъ случаѣ. Не извѣстно ли вамъ мѣсто жительства кого-нибудь изъ друзей больного?

— Какъ же, какъ же! Вѣдь у него мать, такая важная леди! Прошлый годъ она была проѣздомъ здѣсь въ Валлисѣ и остановилась у насъ. Ну, ужъ я вамъ скажу, ничто-то было не по ней; настоящая леди! Она оставила здѣсь кое-что, изъ платьевъ и книги (горничная-то у нея была почти такая важная, какъ и сама барыня, не слишкомъ-то смотрѣла за вещами, больше все любила прогуливаться съ кавалерами); потомъ мы, получили отъ нея нѣсколько писемъ. Я замерла все это въ ящики конторки, гдѣ обыкновенно держу такія вещи.

— Прекрасно, такъ я совѣтую вамъ написать къ этой леди, извѣстить ее о положеніи ея сына.

— Не будете ли вы такъ добры, мистеръ Джонсъ, не напишете ли сами, у меня что-то не складно выходитъ поанглійски.

Письмо было написано, и чтобы не терять времени, мистеръ Джонсъ, самъ, отвезъ его въ Лангдасъ на почту.

ГЛАВА VII

Руфь отгоняла отъ себя всякую мысль о прошломъ или о будущемъ, все, что могло помѣшать ей въ исполненіи ея настоящихъ обязанностей. Избытокъ любви замѣнялъ для нея опытность. Съ перваго дня, она не оставляла комнаты; она принуждала себя ѣсть, потомучто ей нужны были силы, и не позволяла себѣ плакать, потомучто слезы мѣшали ея бдительности. Она ходила за больнымъ, выжидала и молилась; молилась съ полнѣйшимъ самозабвеніемъ, съ сознаніемъ единственно того, что Богъ всемогущъ и что тотъ, кого, она такъ горячо любитъ, нуждается въ его всесильной помощи.

День и ночь, лѣт няя ночь, какъ-будто слились для, нея въ одно. Она позабыла о часахъ въ темной, безмолвной комнатѣ. Однажды утромъ она была вызвана изъ комнаты хозяйкою гостиницы. Мистриссъ Морганъ стояла на цыпочкахъ, въ темномъ коридорѣ, куда выходила дверь спальной.

— Она приѣхала! шепнула она Руфи, вся взволнованная и совершенно позабывъ, что та вовсе не знала о письмѣ, отправленномъ къ мистриссъ Беллингемъ.

— Кто приѣхллъ? спросила Руфь.

Ей мелькнула мысль о мистриссъ Мезонъ, но она услыхала съ гораздо большимъ, хотя и не столь опредѣленнымъ страхомъ, что то была мать Беллингема, о которой онъ всегда говорилъ какъ объ особѣ, мнѣніемъ которой онъ дорожилъ болѣе всякаго другого.

— Что мнѣ дѣлать? Она на меня разсердится? спрашивала Руфь, снова впадая въ свою дѣтскую зависимость отъ другихъ и чувствуя, что даже мистриссъ Морганъ способна нѣкоторымъ образомъ защитить ее отъ мистриссъ Беллингемъ.

Но та сама была несовсѣмъ спокойна. Нравственность ея сильно страдала при мысли, что такая знатная, настоящая леди узнаетъ, что она способствовала связи между ея сыномъ и Руфью. Она была вполнѣ расположена поощрять инстинктивное желаніе Руфи скрываться отъ глазъ мистриссъ Беллингемъ, желаніе, возраставшее въ дѣвушкѣ отъ какого-то неопредѣленнаго сознанія за собою вины, а еще болѣе отъ всего что она слышала о суровомъ характерѣ этой леди. Мистриссъ Беллингемъ завладѣла комнатою сына, будто не подозрѣвая, что тамъ только-что передъ тѣмъ жило другое бѣдное созданіе; а Руфь между тѣмъ поспѣшила скрыться въ одну изъ не занятыхъ комнатъ, и тамъ, оставшись одна, дала наконецъ волю своему сдержанному отчаянію и разрыдалась самымъ горькимъ, самымъ безнадежнымъ образомъ. Утомясь отъ долгихъ заботъ и отъ слезъ, она прилегла на кровать и заснула. Такъ прошолъ день.

Руфь все спала и никто о ней не думалъ и не заботился. Она проснулась поздно вечеромъ и первымъ чувствомъ ея былъ упрекъ себѣ за то, что проспала такъ долго. Ей все еще казалось, что на ней лежитъ отвѣтственность. Въ комнатѣ уже смеркалось; Руфь выждала пока смерклось совершенно и сошла къ мистриссъ Морганъ.

— Можно ли войти? спросила она за дверью.

Дженни Морганъ трудилась надъ іероглифами, которые она называла своими счетами. Она отвѣтила довольно рѣзко, но все же это было позволеніе войти, и Руфь съ благодарностью воспользовалась имъ.

— Скажите мнѣ пожалуста что съ нимъ? Какъ вы думаете, могу ли я пойти къ нему?

— Нѣтъ, нѣтъ, никакъ. Ужь теперь и Нестъ не смѣетъ входитъ туда убирать комнату; мистриссъ Беллингемъ привезла свою собственную служанку, да кромѣ того бывшую няньку и лакея мистера Беллингема; цѣлую свору слугъ, а ужь багажа, — безъ конца. Имъ везутъ сюда походныя кровати и докторъ приѣдетъ завтра изъ Лондона, какъ-будто худы для нихъ мои пуховики, да мистеръ Джонсъ. Нѣтъ, теперь ужь никого изъ насъ не пустятъ къ больному, — нечего и думать.

Руфь вздохнула.

— Каковъ онѣ? спросила она, помолчавъ.

— Да чтоже я вамъ право скажу, когда меня къ нему не пускаютъ? Мистеръ Джонсъ сказалъ, что сегодня вечеромъ долженъ быть переломъ; но не думаю, чтобы это было такъ: вѣдь всего четвертый день что онъ боленъ, а гдѣ же слыхано, чтобы переломъ приходилъ въ четный день? Это всегда бываетъ на третій, на пятый, на седьмой, или вотъ эдакъ. Вотъ помяните мое слово, что переломъ наступитъ завтра вечеромъ и вся честь останется за ихъ важнымъ, лондонскимъ докторомъ, а нашего честнаго мистера Джонса, — въ сторону. Не думаю я однако, чтобы кончилось добромъ. Джелертъ недаромъ такъ воетъ. Боже ты мой! что съ нею? Что это съ вами? всегда такая твердая, а тутъ вдругъ надаетъ мнѣ на руки!

Рѣзкій голосъ ея привелъ въ сознаніе Руфь, ошеломленную ея словами. Она сѣла, не говоря ни слова; вся комната шла кругомъ передъ ея глазами. Ея блѣдность и слабость внушили жалость мистриссъ Морганъ.

— Вы кажется и чаю не пили. Да, право, такъ; эти дѣвки ни о чемъ не подумаютъ.

Она энергически дернула за звонокъ, и не дожидаясь его дѣйствія, вышла за двери и громко крикнула поваллійски, отдавая приказанія Нестъ, Гуенъ и еще тремъ-четыремъ грубымъ, честнымъ и грязнымъ служанкамъ.

Онѣ принесли для Руфи чай, очень вкусно сервированный по понятіямъ, господствовавшимъ въ этомъ гостепріимномъ, но незатѣйливомъ домѣ. Къ чаю было подано столько яствъ, что это обиліе скорѣе возбуждало отвращеніе, нежели апетитъ. Но доброта, съ которою ласковая, краснощокая служанка уговаривала Руфь покушать и выговоры мистриссъ Морганъ за то, что она не прикоснулась къ жаренымъ тартинкамъ (для которыхъ по собственному распоряженію хозяйки не пожалѣли масла), оказали ей болѣе пользы, нежели самый чай. Она стала надѣяться и нетерпѣливо ждать утра, когда надежда ея могла осуществиться. Напрасно говорили ей, что комната, гдѣ она провела день, находилась къ ея услугамъ; она не сказала ни слова, но не ложилась въ эту ночь, когда рѣшался вопросъ о жизни и смерти. Она стремилась душою въ комнату больного, пока не утихло все въ шумномъ домѣ, прислушиваясь къ бѣготни около этой недоступной для нея комнаты, и къ повелительнымъ, хотя сдержаннымъ до шопота голосамъ, требовавшимъ то того, то другого. Потомъ все стихло. Полагая, что всѣ заснули, кромѣ сидѣльщиковъ у больного, Руфь проскользнула въ коридоръ. На противоположной стѣнѣ его находились два окна, проложенныя въ толстой, каменной стѣнѣ; на подоконникахъ стояли горшки съ геранью, которая разрослась густо и безыскуственно и заслонила свѣтъ. Ближайшее къ комнатѣ Беллингема окно было отворено и ночной вѣтерокъ врывался въ него теплою, ароматическою струею, не нарушавшею общей тишины. Время было лѣтнее и по ночамъ не темнѣло до мглы; свѣтъ только померкалъ и предметы теряли свои краски, но формы ихъ оставались ясными для глазъ. Продолговатая форма блѣднаго, испещреннаго тѣнями свѣта лежала на гладкой стѣнѣ, противъ оконъ; тѣни обозначали формы растенія, казавшіяся тутъ граціознѣе чѣмъ въ дѣйствительности. Руфь пробиралась тамъ гдѣ не было свѣта. Она сѣла на полу у самой двери; вся душа ея перешла въ слухъ, но все оставалось тихо, только сердце ея билось сильнымъ, тяжолымъ и мѣрнымъ стукомъ молотка. Ей хотѣлось бы остановить этотъ рѣзкій, несмолкаемый стукъ. Ей послышался шелестъ шолковаго платья и подумалось, что не слѣдовало бы носить такое въ комнатѣ у больного. Всѣ ея мысли до такой степени сосредоточились на заботѣ о немъ, что она чувствовала тоже что и онъ. Шелестъ произошолъ вѣроятно отъ какого-нибудь движенія сидѣлки при больномъ, потомучто вслѣдъ за этимъ снова наступала мертвая тишина. Легкій вѣтерокъ проносился въ горы, пролеталъ съ протяжнымъ, отдаленнымъ воплемъ между ихъ извилинами, и теряясь въ нихъ, болѣе не возвращался. А сердце Руфи все стучало. Тихо, какъ видѣніе, поднялась она съ мѣста и подошла къ открытому окну, пробуя отвлечься отъ нервнаго прислушиванья къ этому вѣчно-повторяющемуся звуку. Вокругъ, подъ тихимъ небомъ, подернутымъ скорѣе туманомъ, чѣмъ облакомъ, возставали высокіе, темные силуэты горъ, запиравшихъ селеніе какъ гнѣздо. Они стояли подобно исполинамъ, подобно торжественнымъ сторожамъ на рубежѣ земли и времени. Тамъ и сямъ круглая, черная тѣнь напоминала Руфи какое-нибудь ущелье, гдѣ она бродила съ милымъ, среди солнца и веселья. Ей подумалось, что природа эта, какъ очарованная, заснула въ вѣчномъ счастьи и покоѣ; что въ такую прелестную страну не должно бы закрадываться ни горя, ни страданій: все это должно бы исчезать передъ лицомъ величественныхъ, горныхъ стражей. Но теперь она узнала, что земля не имѣетъ ограды, которая охраняла бы ее отъ смерти. Какъ молнія слетаетъ она съ неба, и въ домъ, охраняемый горами, и въ городской чердакъ, и во дворецъ, и въ хижину.

Къ дому примыкалъ садъ, днемъ довольно красивый, потомучто въ грязи, гдѣ онъ былъ разведенъ, все отлично всходило и цвѣло, несмотря на недостатокъ ухода. Бѣлыя розы всю ночь бѣлѣли на темныхъ кустахъ; красныя терялись въ тѣни. Между садомъ и горами разстилался зеленый лугъ; Руфь всматривалась въ сѣрую тьму, пока привыкшій глазъ ея не сталъ отличать всѣ контуры предметовъ. Послышалось щебетанье маленькой, безпокойной птички, заявлявшей свою безсоницу изъ гнѣзда, скрытаго въ плющѣ, разросшемся по стѣнамъ дома; но мать прикрыла ее теплыми крылышками и птичка умолкла. Вскорѣ однако многія птички, почуявъ приближеніе зори, начали перепархивать и громко щебетать въ листьяхъ. На самомъ горизонтѣ образовалось изъ тумана серебристое облачко, повисшее на краю неба; потомъ это облачко растянулось въ бѣловатыя хлопья и вдругъ побагровѣло; горныя вершины вознеслись къ нему подъ сѣнь Бога. Багряное, огненное солнце словно выскочило на горизонтъ и тотчасъ раздался радостный хоръ тысячи птицъ, и съ земли понесся тихій, таинственный гулъ; шопотливый вѣтеръ вышелъ изъ своей засады по ущельямъ и разсѣлинамъ горы и пронесся по зашумѣвшей травѣ и по деревьямъ, будя почки цвѣтовъ къ жизни настоящаго дня.

Руфь вздохнула легче, видя что ночь миновала: вскорѣ неизвѣстность должна была кончиться и приговоръ, каковъ бы онъ ни былъ, къ жизни или къ смерти, долженъ былъ быть узнанъ. Руфь становилась больна отъ тоскливаго ожиданія; она была почти готова войти въ комнату и узнать истину. Но тутъ ей послышалось движеніе; оно не было ни громкимъ, ни быстрымъ какъ при какомъ-нибудь особенномъ случаѣ; потомъ снова все стихло. Руфь сидѣла свернувшись на полу, прислонивъ голову къ стѣнѣ и обвивъ руками колѣна. Она продолжала прислушиваться. Между тѣмъ больной благополучно пробудился отъ долгаго, крѣпкаго и благотворнаго сна. Мать его просидѣла всю ночь подлѣ его постели и теперь только впервые перемѣнила положеніе; она рѣшилась даже дать потихоньку нѣкоторыя приказанія старой кормилицѣ, все время дремавшей въ креслѣ на-готовѣ къ исполненію приказаній своей госпожи. Мистриссъ Беллингемъ подошла на цыпочкахъ къ двери, сердясь на себя за то, что ея отяжелѣвшіе, усталые члены производили легкій шумъ. Она чувствовала непреодолимую потребность выйти на нѣсколько минутъ изъ этой комнаты, гдѣ провела безсонную ночь. Она видѣла, что кризисъ миновалъ и душевное облегченіе заставило ее почувствовать утомленное и раздражонное состояніе тѣла, остававшееся незамѣченнымъ все время, пока она находилась въ тревожномъ ожиданіи.

Она тихо отворила дверь въ коридоръ. Руфь вскочила на ноги при первомъ скрипѣ замка. Губы ея стиснулись и онѣмѣли отъ бросившейся въ голову крови; казалось ей не выговорить ни слова. Она стояла прямо передъ мистриссъ Беллингемъ.

— Что съ нимъ, скажите мнѣ?

Въ первую минуту мистриссъ Беллингемъ была поражена этимъ бѣлымъ видѣніемъ, будто выросшимъ изъ пола. Но быстрый, надменный умъ ея въ мигъ сообразилъ дѣло. Это та самая женщина, которая увлекла въ развратъ ея сына; помѣшала ея любимому плану женить его на миссъ Донкомбъ; мало того, это настоящая причина его болѣзни и ея горькой, тоскливой тревоги; это смертельная опасность для него въ настоящее время. Если мистриссъ Беллингемъ когда-нибудь провинилась въ невѣжливости, не отвѣчая на вопросы, то это въ настоящемъ случаѣ. Съ минуту она колебалась не пройти ли ей молча. Но Руфь ждала и повторила вопросъ:

— Скажите мнѣ, ради-бога, что съ нимъ? будетъ ли онъ живъ?

Мистриссъ Беллингемъ подумала, что если она не отвѣтитъ, то пожалуй эта отчаянная женщина ворвется въ комнату.

— Онъ спалъ хорошо; ему лучше, выговорила она.

— Боже мой! благодарю тебя! прошептала Руфь, припадая спиною къ стѣнѣ.

Этого было уже слишкомъ. Это жалкое созданіе смѣетъ благодарить Бога за спасеніе сына мистриссъ Беллингемъ; точно она ему не чужая, что смѣетъ обращаться за него къ Богу. Мистриссъ Беллингемъ устремила на нее холодный, презрительный взглядъ, который вонзился въ Руфь какъ ледяная стрѣла и заставилъ ее съ трепетомъ отодвинуться.

— Послушайте, милая, произнесла мистриссъ Беллингемъ: — если въ васъ сохранилось еще хотя сколько-нибудь чувства и приличія, то надѣюсь, вы не станете покушаться войти въ эту комнату.

Она остановилась на минуту, ожидая отвѣта и почти увѣренная, что съ нею станутъ спорить. Но она худо понимала Руфь. Она не подозрѣвала довѣрчивой чистоты ея сердца. Руфь заключила, что все будетъ благополучно, если Беллингемъ останется живъ. Когда она ему понадобится, то онъ спроситъ о ней, пришлетъ за нею, будетъ тоскливо звать ее, пока все не уступитъ его упорному желанію. Въ настоящую минуту, думала она, онъ вѣроятно еще слишкомъ слабъ чтобы узнавать кто вокругъ него находится; хотя для нея было бы величайшимъ блаженствомъ хлопотать около него и прислуживать ему, но въ эту минуту она помышляла не о себѣ, а о немъ. Она смиренно посторонилась, давая дорогу мистриссъ Беллингемъ.

Тутъ пришла на верхъ мистриссъ Морганъ. Руфь все еще оставалась у двери, къ которой ее будто что-то приковывало.

— Послушайте, миссъ, право не годится торчать все у двери; вѣдь это совсѣмъ не хорошо. Мистриссъ Беллингемъ очень сердится на это; если всѣ такъ будутъ гнѣваться, то мой домъ получитъ дурную славу. Вѣдь я вамъ отвела на ночь комнату, гдѣ васъ никто не видѣлъ бы и не слышалъ; вѣдь я предупреждала васъ что за характеръ у мистриссъ Беллингемъ: — нѣтъ, нужно таки было сунуться ей на глаза! Не хорошо это, право не хорошо; не такой благодарности ожидала отъ васъ Дженни Морганъ.

Руфь, какъ пристыжонное дитя, пошла изъ коридора. Мистриссъ Морганъ послѣдовала за нею въ ея комнату, не переставая ворчать; потомъ, отведя по обыкновенію сердце самою жосткою бранью, прибавила смягченнымъ тономъ, уступая своей природной добротѣ:

— Будьте же доброе дитя, сидите вотъ тутъ. Немного погодя, я пришлю вамъ завтракъ и буду извѣщать васъ отъ времени до времени о здоровьи больного. Можете конечно пойти погулять, но только прошу васъ въ такомъ случаѣ выйти боковою дверью. Эдакъ можетъ-быть избѣжимъ скандала.

Весь этотъ день и послѣдовавшіе за нимъ дни Руфь оставалась какъ плѣнница, въ отведенной ей комнатѣ. Но по ночамъ, когда весь домъ погружался въ тишину, когда даже мышки, подобравъ крохи, быстро разбѣгались по норкамъ, Руфь тихонечко выходила изъ комнаты и подкравшись къ завѣтной двери, прижималась къ ней, въ надеждѣ хотя услышать звукъ милаго голоса. По тону этого голоса она могла также вѣрно сказать что чувствуетъ больной и какъ идетъ выздоровленіе, какъ и тѣ кто находился подлѣ него. Она мучилась желаніемъ еще однажды взглянуть на него, но разсудокъ поддерживалъ кое-какъ ея терпѣніе. Когда онъ настолько поправится, что будетъ выходить изъ комнаты, когда при немъ не будетъ никакихъ нянекъ, тогда онъ пришлетъ за нею и она раскажетъ ему какъ она была терпѣлива изъ любви къ нему. Но даже съ надеждою, что все кончится такимъ образомъ, Руфь едва имѣла силы ждать. Бѣдное дитя! довѣрчивый умъ ея строилъ воздушные замки; высоко возносились они къ небесамъ, но это были только призраки.

ГЛАВА VIII

Если выздоровленіе Беллингема шло не довольно быстро, то это скорѣе слѣдовало приписать его болѣзненно-раздражительному воображенію, при большой слабости, нежели какимъ-либо неблагопріятнымъ симптомамъ. Онъ съ отвращеніемъ отворачивался при одномъ видѣ несовсѣмъ изящно приготовляемой въ этой гостиницѣ пищи, противной ему и при здоровьи. Напрасно увѣряли его, что Симпсонъ, горничная его матери, строго наблюдала за стряпнею. Онъ обижалъ ее, отыскивая что-нибудь отвратительное въ наивкуснѣйшихъ, по ея мнѣнію, блюдахъ и внушая этимъ мистриссъ Морганъ несовсѣмъ ласковыя рѣчи, которыя впрочемъ мистриссъ Беллингемъ считала за лучшее пропускать мимо уха, пока сынъ ея не будетъ въ силахъ отправиться въ дорогу.

— Мнѣ кажется, что тебѣ сегодня получше, сказала она однажды, когда слуга подкатилъ больного на софѣ къ окну. — Завтра мы сведемъ тебя внизъ.

Онъ упалъ на спину въ нетерпѣливомъ отчаяніи. Въ это время доложили о приѣздѣ доктора. Мистриссъ Беллингемъ спросила его рѣшительнаго мнѣнія на счетъ возможности для ея сына пуститься въ дорогу. Выслушавъ такіе же настоятельные распросы отъ мистриссъ Морганъ, врачъ понялъ, что этого равно желаютъ и внизу и здѣсь, и не сталъ особенно противиться отъѣзду. Но уходѣ доктора, мистриссъ Беллингемъ начала прокашливаться. Сыну ея издавна было знакомо это предисловіе, и онъ сталъ двигаться по софѣ съ нетерпѣливою скукою.

— Генри, мнѣ нужно поговорить съ тобою насчетъ одной вещи, очень непріятной конечно, но сама эта женщина вынудила меня вмѣшаться въ дѣло. Ты долженъ понимать о чемъ говорю, не заставляя меня входить въ объясненія.

Мистеръ Беллингемъ нетерпѣливо отвернулся въ стѣнѣ и взялся за книгу, чтобы скрыть свое лицо отъ матери; но она была слишкомъ взволнована для наблюденій.

— Я, съ моей стороны, продолжала она, желала чтобы это дѣло прошло насколько возможно помимо меня, хотя ты не можешь себѣ представить какъ протрубила о немъ мистриссъ Мезонъ. Весь Фордгемъ толкуетъ объ этомъ. Однако, я нахожу несовсѣмъ пріятнымъ и даже приличнымъ для себя допускать, чтобы такого рода особа находилась подъ одною кровлею со мною. Извини меня, Генри. Я жду твоего отвѣта.

— Руфь вовсе не такого рода, какъ вы думаете; вы къ ней несправедливы.

— Однако, мой милый, надѣюсь, что ты не станешь выдавать ее за образецъ добродѣтели!

— Нѣтъ, но я самъ увлекъ ее, я!

— Мы отложимъ разсужденія о томъ что и какъ довело ее до этого, произнесла мистриссъ Беллингемъ тономъ внушающаго достоинства, всегда оказывавшаго вліяніе на ея сына, — вліяніе, начавшееся съ дѣтства, и отъ котораго онъ уклонялся только въ увлеченіи страсти.

Онъ былъ теперь слишкомъ слабъ чтобы противорѣчить и уступалъ ей шагъ за шагомъ поле битвы.

— Такъ какъ ты мнѣ не чужой, продолжала она, то я не хочу чтобы тебя осуждали; а изъ того что я видѣла въ одно только утро, я убѣдилась, что эта особа лишена не только всякаго стыда, но даже чувства обыкновеннаго приличія, и что она способна на всѣ дерзости.

— Что же вы видѣли? нетерпѣливо спросилъ Беллингемъ.

— А вотъ что: когда тебѣ было очень худо, я просидѣла подлѣ тебя всю ночь и поутру хотѣла выйти вздохнуть на свѣжій воздухъ; вдругъ передо мною явилась эта женщина и стала настаивать чтобы я съ нею говорила. Я должна была послать къ ней мистриссъ Морганъ, прежде чѣмъ вернуться къ тебѣ въ комнату. Такой дерзости и безстыдства я еще не видывала!

— Руфь никогда не бывала ни дерзкой, ни безстыдной; она неопытна и могла оскорбить васъ по глупости.

Споръ утомилъ его и онъ жалѣлъ, что дѣло дошло до него. Съ той минуты какъ онъ узналъ подлѣ себя свою мать, его стала безпокоить трудная задача его отношеній къ Руфи и всевозможные планы мелькали въ его умѣ; но онъ нашолъ такимъ утомительнымъ трудомъ обдумывать и соображать ихъ, что рѣшилъ отложить ихъ въ сторону до выздоровленія.

Но затрудненіе, въ которое поставила его связь съ Руфью, примѣшивало въ его умѣ, къ воспоминанію о ней, чувство досады и раскаянія, что онъ впутался въ это дѣло. Онъ желалъ бы никогда не встрѣчаться съ нею, но желалъ и этого съ тою томною лѣнью, съ какою желалъ и чувствовалъ все что не касалось непосредственно его ежедневнаго комфорта. Это стало для него самымъ затруднительнымъ, самымъ непріятнымъ дѣломъ. Впрочемъ несмотря на то, что Руфь была причиною его затрудненія, онъ не могъ слышать когда на нее клеветали; вѣроятно движенія его выразили это слишкомъ твердо, потомучто мистриссъ Беллингемъ тотчасъ же повела дѣло иначе.

— Я считаю лишнимъ спорить насчетъ характера этой дѣвушки, но надѣюсь, что ты не станешь оправдывать свою связь съ нею; надѣюсь еще, что ты не до такой степени утратилъ чувство приличія, чтобы допустить чтобы мать, твоя оставалась подъ одною кровлею съ этою погибшею женщиною, рискуя безпрестанно встрѣчаться съ нею.

Она подождала отвѣта, но его не было

— Я спрашиваю тебя объ одномъ: прилично это или нѣтъ?

— Полагаю что нѣтъ, отвѣчалъ онъ мрачно.

— А я полагаю изъ твоего отвѣта, что по твоему мнѣнію лучше всего было бы рѣшить затрудненіе такимъ образомъ: чтобы я уѣхала и оставила тебя съ твоею развратною спутницею.

Отвѣта попрежнему не было, но признаки нетерпѣнія и скуки возрастали. Всему этому виною была Руфь. Наконецъ мистеръ Беллингемъ заговорилъ:

— Вы не хотите помочь мнѣ выйти изъ затрудненія. Я вовсе не желаю чтобы вы уѣхали и не намѣренъ платить оскорбленіями за всѣ ваши заботы обо мнѣ. Руфь не въ такой степени заслуживаетъ осужденія какъ вы полагаете, это я говорю и повторяю; но я готовъ не видѣться съ нею болѣе, если вы научите меня какъ это сдѣлать, не поступая неблагородно. Только, прошу васъ, избавьте меня отъ всѣхъ этихъ дрязгъ, пока еще я такъ слабъ. Я совершенно отдаюсь въ ваши руки. Раздѣлайтесь съ нею какъ знаете; лишь бы это было сдѣлано какъ дѣлаютъ порядочные люди, и чтобы я никогда болѣе не слыхалъ объ этомъ. Я не вынесу; дайте мнѣ покоя, избавьте отъ нравоученій, пока я запертъ тутъ и ничѣмъ не могу развлечься отъ непріятныхъ мыслей.

— Положись на меня, милый Генри.

— Довольно, маменька: это прескверное дѣло и я не могу не винить себя въ немъ. Мнѣ непріятно о немъ думать.

— Не будь слишкомъ строгъ къ себѣ и не упрекай себя, милый Генри, пока ты еще такъ слабъ. Ты хорошо дѣлаешь, что раскаяваешься, но я, съ моей стороны, убѣждена, что эта женщина разставляла тебѣ сѣти. Но, какъ ты говоришь, все должно быть сдѣлано прилично. Признаюсь, я была глубоко огорчена, услыхавъ объ этомъ дѣлѣ; но съ той минуты какъ я увидѣла ее — ну, хорошо, оставимъ это, если тебѣ не нравится. Благодарю Бога, что ты понялъ наконецъ свое заблужденіе.

Мистриссъ Беллингемъ посидѣла нѣсколько минутъ молча, о чемъ то раздумывая, потомъ послала за своимъ письменнымъ приборомъ и принялась писать. Сынъ ея пока безпокойно двигался въ нервномъ раздраженіи.

— Это дѣло замучитъ меня на смерть, отозвался онъ: — я не могу оторвать отъ него мысли.

— Ужъ предоставь мнѣ; я такъ устрою что все будетъ хорошо.

— Нельзя ли намъ уѣхать отсюда ныньче вечеромъ? Въ другомъ мѣстѣ меня это не такъ будетъ мучить; я боюсь опять увидѣться съ нею, меня пугаетъ сцена; а потомъ опять мнѣ кажется, что я долженъ бы повидаться и объясниться съ нею.

— Ты не долженъ и помышлять объ этомъ, Генри, сказала мистриссъ Беллингемъ, испугавшись одной этой мысли. Скорѣе мы уѣдемъ отсюда черезъ полчаса и попробуемъ перебраться къ ночи въ Пенъ-тре-Воласа. Теперь нѣтъ еще трехъ часовъ и намъ остается цѣлый вечеръ. Симпсонъ останется здѣсь и уложитъ остальныя вещи, а потомъ приѣдетъ съ ними къ намъ. Мангональдъ и кормилица поѣдутъ съ нами. Въ силахъ ли ты проѣхать двадцать миль, какъ ты полагаешь?

— Все на свѣтѣ, только бы выйти изъ этого затрудненія. Мистеръ Беллингемъ сознавалъ, что ему не такъ слѣдовало бы поступить съ Руфью, хотя прямой долгъ его ни разу не представился его уму. Но ему представлялся случай выпутаться изъ этой дилеммы и избѣжать множества упрековъ; онъ хорошо зналъ, что мать его не скупая на деньги, обдѣлаетъ дѣло «прилично»; а онъ съ своей стороны можетъ во всякое время дать Руфи тѣ объясненія, какія сочтетъ нужными. Такимъ образомъ онъ далъ на все свое согласіе и вскорѣ даже нѣсколько развлекся отъ своей скуки, глядя на хлопотливыя приготовленія къ отъѣзду.

Все это время Руфь спокойно сидѣла въ своей комнатѣ, убивая скучные, долгіе часы въ придумываніи всевозможныхъ сценъ свиданія. Комната ея выходила на дворъ и находилась во флигелѣ, довольно далеко отъ главнаго корпуса дома; поэтому происходившіе въ домѣ хлопоты не могли возбудить въ ней подозрѣній. Впрочемъ, если бы даже до ея слуха и доходило хлопанье дверей, громкія распоряженія и стукъ экипажей, то и тогда ей не пришло бы въ голову подозрѣвать истины. Въ любви ея было слишкомъ много вѣры.

Былъ уже пятый часъ когда кто-то постучался къ ней въ дверь. Ей подали письмо, оставленное на ея имя мистриссъ Беллингемъ. Не безъ труда удалось этой леди удовлетворить себя изложеніемъ того что ей нужно было сказать, но наконецъ она написала слѣдующее:

«Выздоровѣвъ отъ жестокой болѣзни, сынъ мой, благодаря Бога, искренно созналъ порочность отношеній, въ которыхъ онъ жилъ съ вами. Чтобы исполнить его непремѣнное желаніе и избавить его отъ новаго свиданія съ вами, мы рѣшили оставить этотъ домъ; но передъ этимъ я хотѣла бы поощрить васъ къ раскаянію и напомнить вамъ, что не одинъ вашъ собственный грѣхъ ляжетъ вамъ на душу, но и грѣхъ всякаго молодого человѣка, какого вамъ удастся вовлечь въ развратъ. Буду молить Бога, чтобы вы снова обратились къ честной жизни и даю вамъ добрый совѣтъ, если вы еще не „умерли во смерти и во грѣхѣ“, вступить въ какое-нибудь исправительное заведеніе. Сообразно съ желаніемъ моего сына, препровождаю къ вамъ въ этомъ пакетѣ банковый билетъ въ пятьдесятъ фунтовъ.

Маргарита Беллингемъ.»

— Неужели это конецъ всему? Неужели онъ въ самомъ дѣлѣ уѣхалъ? Руфь вскочила съ мѣста и повторила послѣдній вопросъ служанкѣ, которая, догадываясь о содержаніи письма и любопытствуя узнать произведенный имъ эфектъ, медлила выходить изъ комнаты.

— Такъ точно, миссъ; экипажъ отъѣзжалъ отъ воротъ, когда я пошла къ вамъ. Вотъ вы еще увидите его на дорогѣ въ Испити, если хотите взглянуть въ окно 24 No.

Руфь побѣжала за служанкою. Точно: экипажъ тихо катился по бѣловатой дорогѣ, походя издали на ползущаго жука.

Она могла еще догнать его; она могла, могла еще сказать ему послѣднее прости, въ послѣдній разъ взглянуть на него и запечатлѣть въ сердцѣ его образъ — нѣтъ, еслибы онъ увидалъ ее, онъ никогда, никогда бы ее не покинулъ. Вотъ что пришло ей въ голову. Она бросилась назадъ въ свою комнату, набросила чепецъ и бѣгомъ сбѣжала съ лѣстницы, придерживаясь дрожащею рукою за перила; она выбѣжала въ первую попавшуюся дверь, не заботясь о гнѣвѣ мистриссъ Морганъ. Та была сильно раздражена строгими выговорами, которые сдѣлала ей уѣзжая мистриссъ Беллингемъ и которыхъ не могла загладить щедрость платы. Къ этому прибавлялся дерзкій поступокъ Руфи, выбѣжавшей въ своей иступленной поспѣшности, не смотря на воспрещеніе, въ главную дверь.

Но Руфь была далеко, прежде нежели мистриссъ Морганъ успѣла кончить свою рѣчь. Руфь неслась по дорогѣ, безъ сознанія, безъ мысли отъ захватывающей духъ быстроты Казалось жилы порвутся отъ біенія у нея въ сердцѣ и въ вискахъ, но что за бѣда, лишь бы ей догнать карету. Это былъ какой-то кошмаръ, постоянно ускользавшій отъ самыхъ пламенныхъ желаній и усилій, постоянно уходившій далѣе и далѣе. Каждый разъ какъ карета показывалась, она была уже далѣе, но Руфь этого не замѣчала. Лишь бы только ей преодолѣть трудный подъемъ на нескончаемую гору. Оттуда она легко сбѣжитъ внизъ, и какъ она надѣялась, скоро догонитъ экипажъ. Во время бѣга она молилась съ какимъ-то дикимъ жаромъ: она молилась, чтобы ей было дано хотя однажды еще взглянуть на него, даже если бы она тутъ же, на мѣстѣ должна была умереть. Это была одна изъ тѣхъ молитвъ, которымъ Богъ по милосердію своему не внемлетъ, молитва дикая, отчаянная. Какова бы она ни была, но Руфь вложила въ нее всю душу и повторяла ее, повторяла безъ конца.

Наконецъ волнистый, нескончаемый подъемъ былъ пройденъ; Руфь добралась до самой вершины и остановилась на голой широкой равнинѣ, поросшей красновато-темнымъ верескомъ и терявшейся въ дали, въ лѣтнемъ вечернемъ туманѣ. Вся дорога лежала передъ Руфью, но желаннаго экипажа, но желаннаго человѣка на ней уже не было. Въ этой пустынѣ не было ни одного живого существа; только дикая горная коза спокойно паслась у дороги и по этому спокойствію можно было судить, что она давно уже позабыла о шумѣ проѣхавшаго тутъ экипажа.

Руфь съ отчаяніи бросилась на траву возлѣ дороги. Единственною надеждою для нея оставалось умереть и ей показалось, что она уже умерла. Она не могла думать, она могла только бредить. Вѣрно жизнь есть одинъ страшный сонъ, отъ котораго Богъ по милосердію своему пробудитъ ее. Ей не въ чемъ было каяться: она не сознавала за собою ни грѣха, ни заблужденія; все что она знала, — это, что онъ уѣхалъ.

Наконецъ долго, долго спустя, она стала узнавать ровное движеніе ярко-зеленой стрекозы, хлопотливо кружившейся въ дикомъ тминѣ; потомъ музыкальную, мѣрную, волнистую дробь жаворонка, гдѣ-то въ гнѣздѣ близь ея вересковаго ложа. Солнце уже низко сѣло; горячій воздухъ пересталъ парить еще болѣе горячую землю. Вдругъ Руфи пришла на память записка, которую она почти не дочитавъ, бросила на полъ.

— Можетъ я слишкомъ поторопилась, подумала она: — можетъ на другой страницѣ было приписано имъ нѣсколько словъ объясненія, а я въ слѣпомъ горѣ и не повернула ее. Пойду отыщу записку.

Она тяжело поднялась съ помятой травы, и въ первую минуту эта перемѣна положенія совершенно отуманила ее, такъ что она еле могла двигать ноги и шла медленно и шатаясь; но потомъ, осаждаемая и подстрекаемая напоромъ мысли, ускорила шагъ до быстроты, какъ-будто была возможность убѣжать, отъ смертельной тоски. Когда она сошла внизъ, въ долину, ей стали попадаться веселыя, беззаботныя трупы гуляющихъ, спокойно возвращавшихся домой; она видѣла улыбающіяся лица; слышала тихій смѣхъ и восклицанія, вызываемыя, красотою лѣтняго вечера.

Со времени приключенія съ маленькимъ мальчикомъ и съ его сестрою, Руль постоянно избѣгала встрѣчъ съ этими невинными — можно ли еще такъ назвать ихъ? — счастливцами… Эта привычка, взявшаяся изъ грустной обиды, даже въ эту минуту не утратила на нее своей силы. Руфь остановилась отдохнуть и обернувшись, увидѣла толпу людей, выходившихъ съ боковой тропинки на большую дорогу. Руфь поспѣшно вошла въ калитку ближней изгороди и стала выжидать пока всѣ пройдутъ, чтобы незамѣтно пробраться въ гостиницу. Она сѣла на покатый дернъ подъ старымъ боярышникомъ, разросшимся за изгородью. Глаза ея были сухи и горѣли; она слышала какъ проходили веселые путники; слышала какъ прыгали деревенскіе ребятишки, сбѣжавшись на вечернія игры; она видѣла какъ отправлялись въ поля послѣ подойки небольшія черныя коровы. Казалось все жило въ эту пору на дворѣ. Скоро ли-то міръ станетъ безмолвнымъ и темнымъ, сообразнымъ съ ея осиротѣлою, безнадежною душою? Какъ ни пряталась Руфь, но и тутъ ее не оставили въ покоѣ. Ребятишки высмотрѣли ея засаду своими любопытными, проницательными глазами и сбѣжавшись со всей деревушки, столпились около изгороди. Кто-то посмѣлѣе забрался за калитку и закричалъ: «Дай полпени!» Другіе послѣдовали его примѣру и вокругъ низкаго пригорка, гдѣ думала спрятаться утомленная Руфь, зашныряли безпокойныя созданія, хихикая и толкая другъ друга. Бѣдняжки! для нихъ не настала еще пора узнать что такое горе. Руфь хотѣла попросить ихъ оставить ее въ покоѣ и не сводить окончательно съ ума, но все что они знали поанглійски было вѣчное: «дай полпени.» Ей показалось, что жалости нѣтъ ни въ комъ на свѣтѣ. Но въ ту минуту какъ ей пришло это сомнѣніе, какая-то тѣнь упала на ея платье, куда былъ устремленъ ея печальный взоръ. Она подняла глаза передъ нею стоялъ горбатый джентльменъ, котораго она уже видѣла дважды передъ тѣмъ. Онъ былъ привлеченъ шумомъ дѣтской толпы и спрашивалъ поваллійскіи о его причинѣ, но недовольно сильный въ языкѣ, чтобъ понять отвѣты дѣтей, онъ вошолъ въ калитку, куда онѣ ему указывали. Тутъ ему представилась молодая дѣвушка, привлекшая въ первый разъ его вниманіе своею чистою красотою, а во второй — особеннымъ случаемъ, давшимъ ему понять ея положеніе. Тутъ онъ увидѣлъ ее скорчившуюся какъ звѣрокъ, травимый собаками, съ дикимъ, отчаяннымъ взоромъ, который даже ея прелестному лицу придавалъ какую-то свирѣпость; увидѣлъ ее въ грязномъ, измятомъ платьѣ, въ съѣхавшемъ чепцѣ отъ безпокойныхъ движеній, которыя она дѣлала лежа на травѣ; увидѣлъ онъ ее, бѣдную, покинутую бродягу, и сжалился надъ нею.

Какой-то божественный лучъ состраданія мелькнулъ въ его серьозныхъ и грустныхъ глазахъ, когда они встрѣтились съ ея поднятымъ взглядомъ, и тронулъ окаменѣвшее сердце Руфи. Она продолжала глядѣть на него, будто воспринимая отъ него какую — то благотворную силу.

— Онъ покинулъ меня, сэръ! сказала она тихо и мрачно. — Онъ уѣхалъ, сэръ, — да, онъ уѣхалъ и бросилъ меня!

Прежде нежели онъ успѣлъ сказать ей что-нибудь въ утѣшеніе, она вдругъ залилась самыми горькими, самыми безнадежными слезами, какія когда-либо проливалъ человѣкъ. Горе, высказанное словами, приняло опредѣленную форму и живѣе поразило ея сердце; ея вопли и рыданія повернули ему душу, но не зная что можно было сказать ей въ утѣшеніе, онъ стоялъ передъ ней молча и сохраняя наружное спокойствіе, пока она предавалась всему порыву своего отчаянія. Но наконецъ она стихла отъ утомленія и впала въ какое-то отупѣлое молчаніе; тутъ она могла разслышать какъ онъ тихо сказалъ про себя:

«О, Боже! умилосердись надъ нею!»

Руфь подняла на него глаза съ выраженіемъ смутнаго сознанія того что онъ сказалъ. Она глядѣла на него пристально и задумчиво, будто слова его задѣли въ ней какую-то тайную струну, и она прислушивалась теперь къ оставленному ею отголоску; такъ оно и было. Взглядъ ли его, полный состраданія, или сказанныя имъ слова, только они напомнили ей вдругъ о ея дѣтскихъ дняхъ, когда она сидѣла на колѣнахъ у матери, и въ эту минуту она сознавала только одно: страстное, болѣзненное желаніе вернуть эти дни.

Онъ подождалъ немного, частію оттого, что и самъ онъ былъ сильно потрясенъ этимъ случаемъ и видомъ обращоннаго къ нему грустнаго и блѣднаго личика, частію отъ инстинктивнаго сознанія, что въ этомъ случаѣ необходимо самое кроткое терпѣніе. Но вдругъ она заставила вздрогнуть его, вздрогнувъ сама отъ остраго чувства страданія. Она вскочила на ноги и оттолкнувъ своего новаго друга, быстро выбѣжала изъ калитки въ поля. Онъ не могъ ходить также быстро какъ другіе, но на сколько могъ ускорилъ шагъ и послѣдовалъ за Руфью черезъ дорогу, въ каменистую поляну. Но проходя по ней своею нетвердою поступью, при вечернихъ сумеркахъ, онъ вдругъ споткнулся и упалъ на острый камень. Рѣзкая боль въ спинѣ заставила его вскрикнуть, и въ эту минуту, когда и птицы и животныя стихли во снѣ и въ покоѣ ночи, громкій и болѣзненный крикъ этотъ далеко отозвался по сторонамъ. Онъ поразилъ Руфь, бѣжавшую въ какомъ-то отчаянномъ забытьи, и заставилъ ее внезапно остановиться. Крикъ этотъ сдѣлалъ то чего не сдѣлали бы никакія убѣжденія: онъ заставилъ ее образумиться. Нѣжная душа ея оставалась все таже, даже въ эту минуту, когда ее казалось покинули всѣ добрые ангелы. Въ былое время она никогда не могла слышать или видѣть тѣлесныя страданія какого бы то ни было божьяго созданія, не стараясь облегчить ихъ; вотъ и теперь, когда она стремилась къ страшной, преступной смерти, до нея доносится крикъ страданія и разомъ останавливаетъ ея дикій бѣгъ и заставляетъ обернуться, ища страждущаго.

Онъ лежалъ среди бѣлыхъ каменьевъ, не имѣя силы двинуться, но болѣе страдая отъ мысли, что это несчастное паденіе помѣшало ему поспѣть спасти Руфь, нежели отъ причиненной ему имъ боли. Какое глубокое чувство благодарности овладѣло имъ, когда онъ увидѣлъ, что бѣлая фигура остановилась, стала прислушиваться и медленно повернула назадъ, будто ища чего-то потеряннаго. Онъ едва могъ говорить и снова издалъ крикъ, похожій на стонъ, несмотря на невыразимую радость его сердца. Руфь поспѣшно приблизилась.

— Я расшибся; не покидайте меня, выговорилъ онъ.

Его слабая и нервная организація не вынесла избытка ощущеній и онъ лишился чувствъ. Руфь побѣжала къ маленькому, горному ручью, который журчаньемъ манилъ ее за минуту передъ тѣмъ искать забвенія въ глубокомъ пруду, куда онъ сбѣгалъ. Она на брала въ руки свѣжей, холодной воды и донеся ее до лежавшаго, спрыснула ему лицо и привела его этимъ въ чувство. Онъ однако продолжалъ молчать, придумывая съ чего бы начать, чтобы склонить ее послушаться его совѣтовъ. Но въ эту минуту она сама кротко спросила его:

— Получше ли вамъ, сэръ? вы очень ушиблись?

— Нѣтъ, не очень; теперь мнѣ лучше. Быстрая ходьба причиняетъ мнѣ внезапную слабость въ спинѣ и вѣроятно я упалъ при этомъ на какой-нибудь камень. Я скоро встану; надѣюсь, что вы поможете мнѣ дойти до дому.

— О конечно! Можете вы теперь идти? Я боюсь, что вамъ не хорошо долго лежать на травѣ: тутъ очень росисто.

Ему такъ хотѣлось исполнить поскорѣе ея желаніе и не дать ей оторваться отъ него мыслію, что онъ тотчасъ же повернулся, пробуя встать. Боль была жестокая и Руфь это замѣтила.

— Не торопитесь же, сэръ, вѣдь я могу подождать.

Тутъ въ умѣ ея мелькнуло воспоминаніе о томъ дѣлѣ, которое ей пришлось отложить, но немногія, простыя слова, которыми они успѣли обмѣняться, какъ-будто пробудили ее отъ бреда. Она сѣла на землю подлѣ своего товарища, и закрывъ лицо руками, принялась неутѣшно и горько плакать. Она позабыла о его присутствіи, но помнила только, что кто-то ждетъ отъ нея ласки и помощи, что она нужна на свѣтѣ и не должна такъ опрометчиво покидать его. Это сознаніе не уяснялось въ ней въ опредѣленную мысль, но оно овладѣло ею и мало-помалу смягчило ея ожесточеніе.

— Не можете ли помочь мнѣ теперь встать? спросилъ онъ немного погодя.

Руфь молча помогла ему подняться, потомъ взявъ подъ руку, осторожно повела его по бархатнымъ тропинкамъ, гдѣ росъ между каменьями короткій и мягкій мохъ. Выйдя на большую дорогу, они тихо шли при лунномъ свѣтѣ. Онъ указывалъ ей легкимъ движеніемъ руки наиболѣе уединенные проулки, которыми можно было пройти къ его квартирѣ надъ лавочкою; дѣлая это, онъ думалъ о ней, онъ понималъ какъ ей тяжело будетъ увидѣть освѣщонныя окна гостиницы. Подходя къ открытой двери своего дома, онъ тяжело оперся на ея руку.

— Войдите, сказалъ онъ, не оставляя ея руки, но въ тоже время боясь придерживать ее, чтобы Руфь именно по этому не вырвалась и не убѣжала.

Они тихо вошли въ небольшую комнату за лавкою. Добродушная хозяйка, по имени мистрносъ Гогсъ, поспѣшно зажгла свѣчи и наши новые знакомцы могли взглянуть другъ другу въ лицо. Горбатый джентльменъ былъ очень блѣденъ, но на лицѣ Руфи казалось будто уже налетѣла тѣнь смерти.

ГЛАВА IX

Мистриссъ Гогсъ суетилась вокругъ нихъ съ добродушными восклицаніями то на ломаномъ англійскомъ, то на сродномъ ей валлійскомъ нарѣчіи, звучавшемъ у нея также музыкально какъ русское, или итальянское. Мистеръ Бенсонъ, это было имя горбатаго джентльмена, лежалъ на софѣ, погружонный въ думы, пока мистриссъ Гогсъ хлопотала съ разными приготовленіями для облегченія его боли. Онъ жилъ у нея третій годъ кряду, и она знала и любила его.

Руфь стояла у небольшого, полукруглаго окна и глядѣла на дворъ. Мимо мѣсяца, по глубокому голубому небу неслись широкія, разорванныя тучи, будто гонимыя какимъ-нибудь духомъ бурь. Но не тутъ ждало ихъ дѣло; сборный пунктъ для нихъ лежалъ на востокъ, за безконечною далью, и туда-то неслись они, погоняя другъ друга надъ безмолвною землею. То черныя, то серебристо-бѣлыя по прозрачнымъ краямъ, то пропуская какъ лучъ надежды, въ черный центръ свой, блѣдный свѣтъ мѣсяца, то снова растягиваясь въ серебряныя линіи, или снова сгущаясь въ непроницаемую мглу, ползли онѣ вверхъ и исчезали за неподвижными горами. Онѣ неслись но тому самому направленію, куда бѣжала и стремилась Руфь въ тотъ вечеръ; онѣ вскорѣ пройдутъ, въ своемъ быстромъ бѣгѣ, надъ тою точкою земли, гдѣ можетъ-быть спитъ въ эту минуту (весь міръ ея); а можетъ и не спитъ, можетъ быть думаетъ о ней. Въ умѣ у нея также была буря, которая рвала и путала ея планы въ такія же странныя и причудливыя формы, какія были передъ нею на небѣ. Если бы подобно имъ она могла понестись по ночному небу и догнать его!

Мистеръ Бенсонъ видѣлъ выраженіе ея лица и отчасти понялъ его. Онъ видѣлъ ея взглядъ, стремившійся въ свободное, широкое небо и подумалъ, что ее опять манитъ къ себѣ водяная сирена. У него въ ушахъ все еще журчала ея губительная пѣсня. Онъ подозвалъ Руфь, моля Бога чтобы слабый голосъ его былъ услышавъ.

— Милая моя леди, мнѣ бы нужно о многомъ поговорить съ вами, а Богъ отнялъ у меня силы именно теперь, когда онѣ мнѣ болѣе всего нужны. Грѣшу я, говоря это, но умоляю васъ во имя Бога, потерпите здѣсь только до завтрашняго утра.

Онъ глядѣлъ на нее, но лицо ея было неподвижно, и она молчала. Она не была въ силахъ отказаться до утра отъ своей надежды на избавленіе.

— Боже! помоги мнѣ! тоскливо произнесъ онъ: — ее не трогаютъ мои слова; и онъ упалъ на подушки, не выпуская ея руки. И точно, слова его не коснулись ея слуха. Въ душѣ ея бушевала буря, наполняя умъ ея убѣжденіемъ, что она отверженное созданіе. На священныя слова «во имя Бога», гордо отвѣчалъ ликовавшій надъ нимъ побѣду демонъ: — какое мнѣ дѣло до Бога?

Мистеръ Бенсонъ раздумывалъ объ умиротворяющемъ вліяніи религіи, вліяніи, которому подчинялось его собственное сердце; но тутъ онъ нашолъ его безсильнымъ. Тайный голосъ шепнулъ ему иное.

— Я требую во имя вашей матери, началъ онъ: — жива ли она или нѣтъ, чтобы вы не уходили отсюда, пока я не буду въ силахъ переговорить съ вами.

Руфь опустилась на колѣна въ ногахъ у софы и зарыдала. Слова его дошли до ея сердца, и онъ не рѣшился продолжать. Наконецъ онъ сказалъ:

— Я знаю, что вы не уйдете — вы не можете уйти когда я прошу васъ ея именемъ. Вы не уйдете, нѣтъ?

— Нѣтъ, прошептала Руфь и въ сердцѣ у нея сдѣлалась страшная пустота: она отказалась отъ послѣдней надежды. Она казалась теперь спокойною; ей уже не къ чему было стремиться.

— Теперь вы сдѣлаете то что я вамъ скажу, произнесъ онъ кротко, но тѣмъ безсознательно-увѣреннымъ тономъ, какимъ говорятъ, найдя тайную силу подчинять себѣ умъ другого человѣка.

Руфь тихо сказала: «да». Она была побѣждена.

Мистеръ Бенсонъ кликнулъ мистриссъ Гогсъ и та тотчасъ явилась изъ смежной лавочки.

— У васъ есть мнѣ кажется свободная комната, гдѣ спитъ ваша дочь. Я убѣжденъ, что въ позволите вотъ этой леди переночевать тамъ сегодня; я сочту это за величайшее одолженіе. Будьте такъ добры, отведите ее туда. Подите, дитя мое. Я твердо полагаюсь на ваше слово не уходить отсюда не переговоривъ со мною.

Онъ умолкъ, но поднимаясь на ноги чтобы исполнить его волю, Руфь взглянула сквозь слезы ему въ лицо. Губы его шевелились въ нѣмой, горячей молитвѣ; она поняла, что онъ молится за нее.

Онъ не могъ заснуть въ эту ночь, хотя спокойное положеніе облегчило его боль. Передъ нимъ, какъ въ бреду, развертывались возможныя въ будущемъ событія, принимая самыя странныя и причудливыя формы; онъ видѣлъ Руфь во всѣхъ видахъ и мѣстностяхъ; обращался въ ней со всѣмъ что только могъ придумать наиболѣе способнаго тронуть ее и расположить къ раскаянію и добродѣтели. Подъ утро онъ заснулъ, но и сны его были полны той же мысли: онъ хотѣлъ говорить, но звукъ не давался его голосу, а она бѣжала, бѣжала безъ остановки къ черному, глубокому пруду.

Но видѣнія стушевались въ глубокомъ снѣ. Мистеръ Бенсонъ былъ пробужденъ стукомъ въ дверь, какъ-будто уже повтореніемъ слышаннаго имъ сквозь сонъ.

То была мистриссъ Гогсъ. Она вошла при первомъ словѣ позволенія.

— Ахъ, сэръ, вѣдь молодая-то леди кажется очень больна; не пойдете ли вы со мною къ ней.

— Чѣмъ она больна? спросилъ онъ, сильно встревоженный.

— Какъ-будто совсѣмъ спокойна, сэръ; но мнѣ кажется, что она ужь умираетъ, вотъ что, сэръ.

— Ступайте; я сейчасъ приду, отвѣтилъ онъ; у него замерло сердце.

Не прошло минуты какъ онъ уже стоялъ вмѣстѣ съ мистриссъ Гогсъ у постели Руфи. Она лежала неподвижно какъ умершая; глаза были закрыты и на блѣдное лицо легла печать страданія. Она молчала, пока они говорили, хотя немного спустя имъ показалось, что она силится что-то сказать; но у нея не было силъ и она лежала нѣма и безъ движенія. На ней было все ея платье, какъ было наканунѣ, кромѣ чепца, хотя добрая и внимательная мистриссъ Гогсъ припасла ей ночной нарядъ, лежавшій на маленькомъ комодѣ, который служилъ туалетомъ. Мистеръ Бенсонъ протянулъ руку чтобы пощупать ея слабый, лихорадочный пульсъ, и когда опустилъ ея руку, она тяжело упала на постель, какъ-будто членъ уже безжизненнаго тѣла.

— Вы давали ей чего-нибудь поѣсть? заботливо спросилъ онъ у мистриссъ Гогсъ.

— Какъ же; я ей предлагала все что нашлось въ домѣ повкуснѣе, но она только головкой своей хорошенькой покачала и попросила меня дать ей не больше какъ стаканъ воды. А я, вмѣсто того, принесла ей молочка; только право ей кажется больше хотѣлось воды. Но ужь чтобы не капризничать, она напилась молока.

Говоря это, мистриссъ Гогсъ искренно плакала.

— Когда приѣзжаетъ сюда докторъ?

— Да онъ каждый день бываетъ тутъ по сосѣдству; въ гостиницѣ-то вѣдь столько приѣзжихъ.

— Я схожу за нимъ. А вы потрудитесь какъ-нибудь раздѣть ее и уложить въ постель. Откройте настежъ окно, чтобы воздухъ входилъ; если у нея ноги холодныя, то положите къ нимъ кувшины съ теплою водою.

Доказательствомъ истинной, христіанской любви, свойственной этимъ двумъ натурамъ, было то, что въ умѣ ихъ ни разу не мелькнулъ ропотъ на то, что судьба бросила имъ на руки это бѣдное, молодое созданіе. Напротивъ того, мистриссъ Гогсъ называла это «благословеніемъ».

ГЛАВА X

Въ гостиницѣ въ эту пору все кипѣло жизнію и дѣятельностью. Мистеру Бенсону пришлось долго прождать въ маленькой коморкѣ мистриссъ Морганъ и терпѣніе его подверглось сильному испытанію. Наконецъ она явилась къ нему и стала слушать въ чемъ дѣло.

Чтобы ни толковали о недостаткѣ уваженія, отдаваемаго людьми добродѣтели, если она не соединена съ богатствомъ и блестящимъ положеніемъ, но я скорѣе того мнѣнія, что истинная и прямая добродѣтель всегда снискиваетъ себѣ наконецъ награду въ уваженіи и вниманіи тѣхъ людей, уваженіе которыхъ имѣетъ какую-нибудь цѣну. Конечно уваженіе къ добродѣтели проявляется не въ томъ же видѣ, въ какомъ оно проявляется передъ чистосвѣтскими преимуществами, не въ низкопоклонствѣ и не лести; но добродѣтель, лишь бы только была чистая, прямая и безсознательная въ самой себѣ добродѣтель, — имѣетъ то дѣйствіе, что будитъ лучшія и благороднѣйшія качества въ сердцахъ другихъ людей и неотразимо привлекаетъ ихъ къ себѣ.

Въ настоящемъ случаѣ мистеру Бенсону было уже никакъ не до внѣшнихъ выраженій почтенія, да и мистриссъ Морганъ не имѣла на это времени, однакоже брови ея тотчасъ раздвинулись и размашистые жесты укротились, лишь только она увидѣла кто ее ждетъ. Мистеръ Бенсонъ былъ хорошо извѣстенъ въ селеніи, гдѣ онъ уже не первый годъ проводилъ лѣтніе мѣсяцы, постоянно останавливаясь въ лавочкѣ и рѣдко тратя шилингъ въ гостиницѣ.

Мистриссъ Морганъ выслушала его, для нея — терпѣливо.

— Мистеръ Джонсъ приѣдетъ сегодня вечеромъ. Но на что это похоже, что вы безпокоитесь для такой, какъ она. Вчера мнѣ было некогда, но я такъ и подумала, что дѣло должно быть худо, когда Гуинъ сказала мнѣ, что постель этой миссъ осталась нетронутою. Они таки порядкомъ спѣшили убраться отсюда, хоть джентльмену-то вовсе еще не годилось бы пускаться въ дорогу по моему разумѣнію. Такъ оно и вышло: Уильямъ Уиннъ, почтальонъ, говоритъ, что мистеръ Беллингемъ утомился прежде чѣмъ они доѣхали до Пенъ-тре-Возаса; онъ полагаетъ, что они пробудутъ тамъ два или три дня, прежде чѣмъ пустятся далѣе. Какъ бы тамъ ни было, а служанка ихъ отправляется къ нимъ туда же со всѣмъ багажемъ ныньче утромъ; теперь помню, Уильямъ говорилъ, что они дождутся ея. Вотъ вы написали бы имъ, мистеръ Бенсонъ, да извѣстили въ какомъ положеніи эта миссъ.

Совѣтъ былъ добрый, хоть и непріятный; дала его особа, отличавшаяся здравымъ смысломъ безо всякихъ утонченностей, привыкшая не задумываться ни передъ чѣмъ и быстро рѣшаться. Она такъ не привыкла къ противорѣчіямъ, что прежде нежели мистеръ Бенсонъ собрался съ мыслями, она вынула изъ ящика своего бюро бумагу, чернила, перья, и положивъ все это передъ нимъ, пошла изъ комнаты.

— Оставьте записку вотъ тутъ на полкѣ и будьте спокойны, что она будетъ отправлена съ ихъ служанкою. Отвѣтъ вамъ доставитъ почтальонъ, что повезетъ ее.

Она ушла, прежде нежели онъ успѣлъ настолько собрать свои разсѣянныя мысли, чтобы вспомнить, что онъ не имѣетъ даже понятія объ имени тѣхъ, кому сбирается писать. Досуги кабинета расположили его къ долгимъ размышленіямъ передъ всякимъ дѣломъ настолько же, насколько положеніе мистриссъ Морганъ, какъ хозяйки гостиницы, приучило ее быстро, не задумываясь принимать свои рѣшенія.

Однако совѣтъ ея, хотя хорошій во многихъ отношеніяхъ, въ другихъ былъ не совсѣмъ примѣнимъ. Конечно необходимо было дать знать о положеніи Руфи тѣмъ, кто считался ея друзьями; но развѣ люди, которымъ онъ готовился писать, были ей друзья? Онъ зналъ, что тутъ есть богатая мать и красивый, модный сынъ; онъ имѣлъ также настолько понятія объ обстоятельствахъ, чтобы мочь объяснить себѣ отчасти ихъ поступокъ съ Руфью; безпристрастный умъ его понималъ, что для матери было крайне тяжолымъ положеніемъ оставаться подъ одною кровлею съ женщиною, которая жила съ ея сыномъ въ такихъ отношеніяхъ какъ Руфь. Какъ же было ему теперь обратиться къ ней? Писать къ сыну было еще неумѣстнѣе: это значило бы какъ-будто требовать, чтобы онъ возвратился. Но или мать или сынъ были единственнымъ путемъ къ роднымъ Руфи, которые разумѣется должны были быть извѣщены о ея положеніи.

Наконецъ онъ написалъ:

«Миледи,

„Я нахожусь вынужденнымъ написать вамъ, чтобы извѣстить васъ о положеніи молодой женщины (долгія соображенія), которая прибыла сюда съ вашимъ сыномъ и оставлена здѣсь одна вашимъ вчерашнимъ отъѣздомъ. Она лежитъ теперь въ моей квартирѣ и по всѣмъ признакамъ въ весьма опасномъ положеніи. Смѣю выразить мое мнѣніе, что съ вашей стороны было бы весьма добрымъ дѣломъ позволить вашей дѣвушкѣ вернуться сюда и ходить за этою молодою особою, пока здоровье ея не возстановится настолько, чтобы ее можно было возвратить ея роднымъ, если сами они не явятся сюда за нею.

Остаюсь, миледи,

вашъ покорнѣйшій слуга

Т. Бенсонъ“

Записка была весьма неудовлетворительна по всѣмъ его соображеніямъ, но лучше онъ ничего не могъ придумать. Онъ спросилъ у продававшей служанки имя той леди, къ которой адресовалъ письмо и положилъ его на указанную полку. Потомъ онъ вернулся домой дожидаться прихода доктора и возвращенія почтальона. Съ Руфью не произошло никакой перемѣны: она продолжала лежать безъ сознанія, не шевелясь и чуть дыша. По временамъ мистриссъ Гогсъ смачивала ей ротъ какою-то влагою и за этимъ слѣдовало легкое, механическое движеніе губъ, — это былъ единственный признакъ жизни. Пришедшій докторъ покачалъ головою: «совершенное разслабленіе, вслѣдствіе сильнаго нервнаго потрясенія!» Онъ предписалъ заботливый уходъ, ненарушимое спокойствіе и какія-то таинственныя лекарства, но въ тоже время объявилъ, что исходъ весьма и весьма сомнителенъ.

По уходѣ доктора мистеръ Бенсонъ взялъ было свою валлійскую граматику и снова попробовалъ одолѣть сбивчивые законы словоизмѣненія, но это было тщетно; мысли его были поглощены борьбою со смертью молодого созданія, еще такъ недавно веселаго и прыгающаго.

Горничная и багажъ приѣхали поздно вечеромъ и письмо было отдано по назначенію. Оно было чрезвычайно непріятно для мистриссъ Беллингемъ. Хуже всего вотъ такія связи, гдѣ нельзя предвидѣть послѣдствій: имъ конца нѣтъ. Тутъ являются всевозможныя претензіи и всякій считаетъ себя вправѣ соваться въ эти дѣла. Послать ея горничную? Но согласится ли еще Симпсонъ? Все это мистриссъ Беллингемъ говорила себѣ, читая письмо; потомъ, быстро повернувшись, она спросила свою любимую прислужницу, которая очень внимательно прислушивалась до тѣхъ поръ къ вырывавшимся у ея госпожи замѣчаніямъ:

— Симпсонъ, согласилась ли бы ты ходить за этою женщиною, какъ предлагаетъ этотъ, ну, кто онъ тамъ? (она взглянула на подпись) мистеръ Бенсонъ?

— Я? ну ужь нѣтъ, сударыня! отвѣтила горничная, драпируясь въ добродѣтель. — Надѣюсь, что вы этого и не потребуете отъ меня; послѣ того у меня не хватило бы духа и прикоснуться къ порядочной леди.

— Хорошо, хорошо, не бойся; я не могу обойтись безъ тебя. Кстати, исправь пожалуста шнурки у моего платья; здѣшняя служанка перепутала ихъ въ узлы и всѣ перервала вчера вечеромъ. Однако это очень непріятное дѣло! прибавила она, снова впадая въ раздумье по поводу Руфи.

— Съ вашего позволенія, сударыня, мнѣ кажется я могу вамъ сказать кое-что, измѣняющее видъ этого дѣла. Если не ошибаюсь, вы изволили вложить банковый билетъ въ то письмо, что вы послали вчера этой миссъ?

Мистриссъ Беллингемъ утвердительно кивнула и горничная продолжала:

— Такъ видите ли, сударыня, я полагаю, что когда этотъ горбатенькій (его зовутъ мистеръ Бенсонъ) писалъ къ вамъ записку, то ни онъ, ни мистриссъ Морганъ не знали, что этой молодой особѣ были посланы деньги. Мы съ ихъ служанкой нашли ихъ на полу въ ея комнатѣ; они валялись совсѣмъ незамѣтно, какъ простая бумажка. Вѣдь миссъ эта, говорятъ, бѣжала какъ сумашедшая, какъ узнала, что вы уѣхали.

— Если такъ, то ты права; это мѣняетъ все дѣло. Вѣдь это письмо есть не что иное, какъ тонкій намекъ на то, что слѣдовало бы нѣсколько обезпечить эту дѣвицу, и это справедливо, только уже объ этомъ было подумано. Чтоже сталось съ деньгами?

— Извѣстно что, сударыня! и вы спрашиваете! Какъ только я нашла ихъ, то подняла и отдала мистриссъ Морганъ, сказавъ, что это для той миссъ.

— Такъ, хорошо! Есть у нея родные? Слышала ты когда-нибудь отъ Мезонъ? Можетъ имъ надо дать знать гдѣ она находится?

— Мистриссъ Мезонъ говорила мнѣ, сударыня, что эта миссъ сирота, имѣетъ опекуна, но совсѣмъ чужого и онъ отъ нея отказался, когда узналъ, что она убѣжала. А ужь сама-то мистриссъ Мезонъ какъ была огорчена! У нея даже истерика сдѣлалась, боялась какъ бы вы не подумали, что она худо глядѣла за нею и не отняли у нея своей практики. А она говоритъ, что тутъ ужь вовсе нѣтъ ея вины, потомучто эта миссъ всегда была очень бойкая, хвасталась своею смазливостью, сама про себя говорила, что какая она хорошенькая и все старалась попасть туда, гдѣ ея прелести могли быть замѣчены, особливо въ одинъ вечеръ тянуло ее на балъ въ собраніе. Потомъ мистриссъ Мезонъ открыла, что она встрѣчалась съ мистеромъ Беллингемомъ въ домѣ у одной старухи, ворожеи, сударыня, которая жила въ самой скверной части города, гдѣ все вотъ такая сволочь живетъ.

— Хорошо, довольно! строго сказала мистриссъ Беллингемъ, видя, что та уже слишкомъ далеко зашла въ своей болтовнѣ и въ своемъ усердіи оправдать свою пріятельницу, мистриссъ Мезонъ, и очернить Руфь, позабывала, что тутъ же впутываетъ сына своей госпожи, которая по материнской гордости и представить себѣ не могла чтобы ея сынъ могъ хоть заглянуть въ ту часть города, гдѣ непристойно бывать.

— Если у нея нѣтъ никого близкихъ и если она такая какъ ты описываешь, въ чемъ я и сама убѣдилась, то лучшее мѣсто для нея, какъ я уже и говорила, это исправительный домъ. На пятьдесятъ фунтовъ она можетъ прожить съ недѣлю и заплатить за дорогу, если она дѣйствительно не въ силахъ работать; потомъ по возвращеніи въ Фордгемъ, она можетъ обратиться ко мнѣ, если пожелаетъ и я немедленно выхлопочу чтобы ее приняли.

— Какое счастье для нея, что она встрѣтила такую леди, которая принимаетъ еще въ ней участіе послѣ всего что случилось!

Мистриссъ Беллингемъ потребовала свой письменный приборъ и торопливо набросала нѣсколько строкъ, чтобы отправить съ почтальономъ, уже готовымъ пуститься въ обратный путь.

Записка была слѣдующаго содержанія:

— «Мистриссъ Беллингемъ свидѣтельствуетъ почтеніе своему неизвѣстному кореспонденту, мистеру Бенсону, и позволяетъ себѣ увѣдомить его объ одномъ обстоятельствѣ, вѣроятно неизвѣстномъ ему въ то время когда онъ писалъ письмо, которое она имѣла честь получить, а именно: что для обезпеченія несчастной молодой особы, о которой идетъ рѣчь въ письмѣ мистера Бенсона, оставлена сумма въ пятьдесятъ фунтовъ. Она находится въ рукахъ мистриссъ Морганъ, точно также какъ и письмо мистриссъ Беллингемъ на имя молодой особы, гдѣ первая предлагаетъ ей свое ходатайство о принятіи ея въ фордгемское исправительное заведеніе, какъ лучшій пріютъ для особы такихъ правилъ, которая своими поступками заставила отказаться отъ нея единственнаго, близкаго человѣка, оставшагося ей въ мірѣ. Мистриссъ Беллингемъ повторяетъ свое предложеніе, предоставляя друзьямъ молодой особы уговорить ее къ представляющемуся ей исходу изъ ея положенія».

— Смотри, чтобы мистеръ Беллингемъ ничего не зналъ объ этой запискѣ мистера Бенсона, прибавила мистриссъ Беллингемъ, вручая горничной это письмо для передачи почтальону. Онъ теперь такъ слабъ, что я увѣрена, это сильно раздражило бы его.

ГЛАВА XI

Мы знакомы теперь съ содержаніемъ записки, которая была вручена мистеру Бенсону уже вечеромъ, когда свѣжая тѣнь набрасывала покровъ свой на раскаленное небо. Прочитавъ ее, онъ снова взялся за перо и поспѣшно набросалъ нѣсколько строкъ, до ухода почты. По селенію уже раздавался звукъ почтальонова рога, предупреждавшаго чтобы письма были готовы, и счастье, что мистеръ Бенсонъ успѣлъ разсудить въ это долгое утро на что ему слѣдовало рѣшиться, въ случаѣ полученія отвѣта вродѣ того какой ему прислала мистриссъ Беллингемъ. Въ настоящей запискѣ его говорилось вотъ что:

«Милая Фэсъ,

„Прошу тебя немедленно приѣхать сюда: я имѣю крайнюю надобность въ тебѣ и въ твоемъ совѣтѣ. Обо мнѣ не безпокойся, я здоровъ. Объясняться не имѣю времени, но убѣжденъ, что ты не откажешь мнѣ. Позволь надѣяться, что увижу тебя здѣсь никакъ не позже суботы. Ты знаешь какимъ способомъ я сюда приѣхалъ; это лучшій, какъ по дешевизнѣ, такъ и по быстротѣ. Милая Фэсъ, но обмани моей надежды.

Любящій тебя братъ

Сорстанъ Бенсонъ.

P. S. Боюсь, достанетъ ли тебѣ тѣхъ денегъ, что я оставилъ. Но не останавливайся за этимъ. Отнеси къ Джонсону моего Фачіолати, онъ дастъ тебѣ за него взаймы; книга лежитъ въ третьемъ ряду, на нижней полкѣ. Главное, — приѣзжай.“

Отправивъ это письмо, онъ сдѣлалъ съ своей стороны все что могъ и послѣдовавшіе затѣмъ два дня прошли какъ въ однообразной дремотѣ, наполненной ожиданіями, размышленіями и заботами около больной, прошли неоживляемые никакимъ новымъ событіемъ, до того однообразно что даже переходъ изо дня въ ночь не составлялъ перемѣны, тѣмъ болѣе, что въ ту нору стояли свѣтлыя, мѣсячныя ночи. Въ суботу утромъ явился отвѣтъ:

«Любезный Сорстанъ,

Только-что получила твое необъяснимое приказаніе, какъ уже повинуюсь ему, чѣмъ подтверждаю мои права на имя Фэсъ [3]. Я явлюсь къ тебѣ почти въ одно время съ этимъ письмомъ. Не могу не чувствовать нѣкотораго безпокойства и въ тоже время большого любопытства. Денегъ у меня довольно и это большое счастіе, потомучто Селли, какъ драконъ, сторожитъ твою комнату и скорѣе пустила бы меня идти всю дорогу пѣшкомъ, нежели дотронуться до малѣйшей изъ твоихъ вещей. Любящая тебя сестра,

Фэсъ Бенсонъ.»

Очень обрадовался мистеръ Бенсонъ, узнавъ, что сестра его вскорѣ будетъ съ нимъ. Онъ съ дѣтства привыкъ полагаться на ея здравый смыслъ и быструю сообразительность. Онъ рѣшился отдать Руфь на ея попеченіе, такъ какъ ему было совѣстно употреблять во зло доброту мистриссъ Гогсъ, хлопотавшей день и ночь около больной, жертвуя своимъ временемъ. Онъ попросилъ ее посидѣть въ послѣдній разъ около нея, потомучто самъ поѣхалъ встрѣчать сестру.

Телѣжка его спустилась шагомъ съ крутизны, ведущей къ Ландгу. Мистеръ Бенсонъ взялъ мальчика, чтобы довести багажъ сестры, когда она приѣдетъ. Вскорѣ они достигли до равнины у подошвы горы, гдѣ мальчишка началъ плескаться въ свѣтлой зеркальной рѣкѣ, а мистеръ Бенсонъ усѣлся на большой камень, подъ тѣнь ольхи, разросшейся на берегу. Ему было отрадно снова дышать чистымъ воздухомъ, вдали отъ сценъ, наводившихъ его, всѣ эти три дня, на такія тяжолыя мысли. Онъ во всемъ видѣлъ теперь новыя красоты, отъ голубыхъ горъ, блиставшихъ вдали солнечнымъ свѣтомъ, до мирной, зеленой долины, гдѣ онъ сидѣлъ въ прохладѣ тѣни. Даже кайма бѣловатыхъ кремней, облегавшая воду, имѣла среди всего этого какую-то чистую красоту. Мистеръ Бенсонъ чувствовалъ себя спокойнѣе духомъ, нежели всѣ эти дни. Теперь онъ раздумывалъ о томъ какую странную исторію предстоитъ ему расказать сестрѣ, чтобы объяснить настоятельный призывъ ея къ себѣ. Онъ вдругъ оказывается единственнымъ другомъ и покровителемъ несчастной больной дѣвушки, которой имя даже ему неизвѣстно, о которой онъ только то и знаетъ, что она имѣла связь и брошена своимъ любовникомъ, и что какъ онъ полагаетъ, она хотѣла лишить себя жизни. Но все это, какъ ни была добра его сестра, не могло внушить ей сочувствія. Положимъ, изъ любви къ нему она все сдѣлаетъ, но это не могло удовлетворить мистера Бенсона, желавшаго чтобы участіе ея къ молодой дѣвушкѣ основывалось на ея собственномъ убѣжденіи, а не на одномъ желаніи угодить брату.

Дилижансъ катился съ глухимъ шумомъ по каменистой дорогѣ; миссъ Бенсонъ сидѣла снаружи. Увидя брата, она живо соскочила съ мѣста и съ горячностью и любовью поздоровалась съ нимъ. Она была значительно выше его ростомъ и повидимому когда-то была очень хороша; черные волосы ея раздѣлялись на лбу проборомъ, темные выразительные глаза, и правильный носъ все еще сохраняли красоту молодости. Не знаю, была ли она старше брата, но только вѣроятно вслѣдствіе его увѣчья, требовавшаго ея постоянныхъ попеченій, въ ея обращеніи съ нимъ было что-то материнское.

— Ты блѣденъ, Сорстанъ! не вѣрю чтобы ты былъ здоровъ, что ты тамъ ни говори. Не опять ли боль въ спинѣ.

— Нѣтъ, такъ, немножко, это ничего, милая Фэсъ. Присядемъ здѣсь, а я отправлю ящикъ домой съ мальчикомъ.

Чтобы хвастнуть немножко передъ сестрою своими познаніями въ валлійскомъ языкѣ, онъ напуталъ что-то мальчику, съ самою грамматичною правильностью, но вѣроятно именно по этому и по тому еще, что выговоръ былъ очень плоховатъ, мальчишка только почесалъ въ головѣ и сказалъ; «Dein Seasoneg».

Пришлось повторить поанглійски.

— Ну вотъ Сорстанъ, теперь мы усѣлись. Не мучь же меня долго, объясни мнѣ зачѣмъ ты меня вытребовалъ?

Вотъ тутъ-то и была задача! — охъ! тутъ бы нужно языкъ, краснорѣчіе серафима, но серафимовъ не было подъ рукою, а только воды журчали свою тихую пѣсню, располагая миссъ Бенсонъ терпѣливо выслушать исторію, какова бы она ни была (лишь бы только съ нею не было непосредственно связано счастіе ея брата), приведшую ее въ этотъ прелестный край.

— Дѣло очень непріятное, Фэсъ; но прежде всего скажу тебѣ, что у меня въ домѣ лежитъ больная молодая женщина и я попрошу тебя взять ее на твои попеченія.

Ему показалось, что на лицо его сестры набѣжала легкая тѣнь и что голосъ ея нѣсколько измѣнился, когда она ему отвѣчала.

— Надѣюсь, что дѣло безъ романовъ, Сорстанъ. Вѣдь ты знаешь, я до нихъ не охотница, я никогда имъ не вѣрила.

— Не понимаю что ты называешь романомъ. Исторія, о которой я тебѣ говорю, совершенно дѣйствительна, и боюсь даже, очень обыкновенна.

Онъ замолчалъ, не рѣшаясь преодолѣть затрудненія.

— Хорошо, такъ раскажи же ее мнѣ. Боюсь не поддался ли ты; чьему-нибудь, а скорѣе всего твоему собственному воображенію. Но не пытай же мое терпѣніе; вѣдь знаешь, у меня его не слишкомъ много.

— Ну, слушай же. Эта молодая дѣвушка была привезена сюда въ гостиницу однимъ джентльменомъ, который потомъ бросилъ ее; она очень больна и не имѣетъ никого, кто бы ходилъ за нею.

У миссъ Бенсонъ были нѣкоторыя мужскія замашки, какъ напримѣръ потихоньку насвистывать, когда что-нибудь ее поражало или не нравилось ей. Этимъ она такъ-сказать давала исходъ своимъ чувствамъ, потому и теперь принялась насвистывать. Братъ ея предпочелъ бы, чтобы она говорила.

— Извѣстилъ ты ея родныхъ? спросила она наконецъ.

— У нея ихъ нѣтъ.

Новое молчаніе и новый свистъ, но на этотъ разъ уже тише и однообразнѣе.

— Чтоже у нея за болѣзнь?

— Лежитъ совсѣмъ спокойно, почти какъ мертвая; не говоритъ, не шевелится и глазъ не открываетъ.

— Я думаю для нея было бы лучше ужь заразъ умереть.

— Фэсъ!

Одного этого слова было достаточно чтобы они поняли другъ друга; тонъ, которымъ оно было произнесено, всегда имѣлъ надъ нею власть: это былъ тонъ удивленія и грустнаго упрека. Обыкновенно миссъ Бенсонъ пользовалась нѣкоторою властью надъ братомъ, благодаря своему рѣшительному характеру, а можетъ-быть, если доискиваться прямой причины всякому дѣйствію, и своей здоровой организаціи. Но по временамъ она склонялась передъ его дѣтски-чистою натурою и сознавала его превосходство надъ собою. Она была слишкомъ добра и чистосердечна чтобы скрывать это чувство или тяготиться имъ.

— Сорстанъ, мой милый, пойдемъ же къ ней! сказала она, ее много погодя.

Она съ нѣжною заботливостью помогла ему встать и подала ему руку, всходя долгимъ, утомительнымъ путемъ на гору; но приближаясь къ селенію, они не говоря ни слова перемѣнили положеніе и она дѣлала видъ, что опирается на его руку. Онъ приосанился насколько могъ, проходя мимо жилищъ.

Дорогою они мало говорили. Онъ спрашивалъ у нея о нѣкоторыхъ членахъ его секты, такъ какъ онъ былъ пасторомъ конгрегаціи дисидентовъ въ одномъ провинціальномъ городкѣ; она отвѣчала на его вопросы. Но ни тотъ, ни другой не упоминали о Руфи, хотя оба о ней думали.

Мистриссъ Гогсъ имѣла уже на-готовѣ чай для приѣзжей. Мистеръ Бенсонъ не могъ не ощутить нѣкотораго нетерпѣнія, глядя какъ сестра его медленно потягивала чай, передавая ему въ промежуткахъ мелкія подробности о домашнихъ дѣлахъ, пропущенныя ею сначала.

— Мистеръ Бредшау не пускаетъ больше дѣтей къ Диксонамъ, потомучто они разъ вечеромъ играли въ шарады въ лицахъ.

— Въ самомъ дѣлѣ? Еще хлѣба съ масломъ, Фэсъ?

— Благодарю. Этотъ валлійскій воздухъ должно-быть возбуждаетъ апетитъ. Мистеръ Бредшау уплатилъ арендный долгъ за бѣдную Меджи, чтобы спасти ее отъ рабочаго дома.

— Это хорошо. Хочешь еще чашку?

— Я ужь двѣ выпила. А впрочемъ пожалуй еще одну.

Мистеръ Бенсонъ не могъ подавить легкаго вздоха наливая ей чай. Ему казалось, что онъ никогда еще не видалъ такого голода и жажды у своей сестры. Онъ и не подозрѣвалъ, что пища была для нея въ эту минуту отсрочкою непріятному свиданію, которое, какъ ей было извѣстно, ожидало ее подъ конецъ. Но всему положенъ предѣлъ; положенъ онъ и чаю миссъ Бенсонъ.

— Хочешь теперь пойти къ ней?

— Пойдемъ.

Они отправились. Мистриссъ Гогсъ развѣсила кусокъ зеленаго коленкора въ видѣ венеціанской занавѣси, чтобы устранить послѣобѣденное солнце, и въ этомъ полусвѣтѣ лежала Руфь, недвижимая и бѣлая. Даже подготовленная расказами брата о положеніи Руфи, миссъ Бенсонъ была поражена этою мертвенною неподвижностью, — поражена до состраданія къ бѣдному, прелестному созданію, будто подкошенному смертью. Взглянувъ на больную, она уже не могла долѣе считать ее обманщицею или закоснѣлою грѣшницею: такихъ горе не убиваетъ до такой степени. Мистеръ Бенсонъ не столько глядѣлъ на Руфь, сколько на сестру: онъ читалъ на ея лицѣ какъ въ книгѣ.

Мистриссъ Гогсъ стояла тутъ же и плакала.

Наконецъ мистеръ Бенсонъ дотронулся до сестры и они вышли изъ комнаты.

— Какъ ты полагаешь, останется она жива? спросилъ онъ.

— Незнаю! отвѣтила миссъ Бенсонъ смягченнымъ голосомъ. — Какъ она молода! почти ребенокъ! Эдакая бѣдняжка! Когда приѣдетъ докторъ? Раскажи же мнѣ о ней все, ты мнѣ не расказывалъ подробностей.

Мистеръ Бенсонъ можетъ и говорилъ, но передъ этимъ она не слишкомъ внимательно его слушала и даже старалась обходить этотъ предметъ. Онъ былъ впрочемъ слишкомъ радъ, видя, что въ тепломъ сердцѣ сестры пробудилось участіе къ Руфи, чтобы позволить себѣ малѣйшій упрекъ. Онъ расказалъ ей всю исторію, насколько могъ подробнѣе, и будучи самъ тронутъ, говорилъ со всѣмъ краснорѣчіемъ сердца. Кончивъ, онъ взглянулъ на сестру: у обоихъ были на глазахъ слезы.

— Чтоже говоритъ докторъ? спросила она, помолчавъ.

— Прежде всего требуетъ для нея покоя; потомъ предписываетъ лекарства и крѣпкій бульонъ. Я всего не знаю; мистриссъ Гогсъ можетъ тебѣ сообщить. Она такъ непоколебимо добра; вотъ ужъ можно сказать: «творитъ добро безъ расчета».

— У нея и видъ такой добрый и ласковый. Сегодня ночью я сама посижу у больной, а васъ съ мистриссъ Гогсъ уложу спать; вонъ вы оба какіе утомленные! Увѣренъ ли ты, что твой ушибъ прошолъ тебѣ даромъ? Спина не болитъ теперь вовсе? Однако это очень хорошо, что она вернулась къ тебѣ на помощь. Ты увѣренъ, что она бѣжала топиться?

— Я ни въ чемъ не увѣренъ, потомучто не распрашивалъ ее: она была въ такомъ положеніи, что ужь не до распросовъ. Однако насчетъ этого я не сомнѣваюсь. Но ты и не думай, Фэсъ, сидѣть эту ночь послѣ дороги.

— Отвѣчай же мнѣ, чувствуешь ты еще что-нибудь послѣ паденія?

— Нѣтъ, такъ, почти ничего. Ты не сиди, Фэсъ, эту ночь.

— Объ этомъ нечего толковать, Сорстанъ, — буду сидѣть. А если ты станешь противорѣчить, то я примусь за твою спину и налѣплю на нее пластырь. Объясни мнѣ что значитъ это «почти ничего». А насчетъ меня чтобы ты былъ спокоенъ, такъ я тебѣ вотъ что скажу: тебѣ вѣдь извѣстно, что я еще никогда до этого не видывала горъ; теперь онѣ меня такъ поразили, что мнѣ ужь и не заснуть. Я должна не спать первую ночь и караулить какъ бы онѣ не свалились на землю и не придавили всѣхъ насъ. Теперь отвѣчай ты на то что я у тебя спрашивала.

Миссъ Бенсонъ имѣла обычай всегда настоять на своемъ; если она чего желала, то желала сильно, съ толкомъ, и другіе уступали ей волей-неволей. Къ десяти часамъ она уже хозяйничала полнымъ властелиномъ въ маленькой комнатѣ Руфи. Всѣ обстоятельства какъ нельзя болѣе располагали ее къ участію въ больной; самая зависимость отъ нея этого безпомощнаго существа склоняла къ нему ея сердце. Впродолженіе ночи ей показалось, что въ симптомахъ болѣзни произошло нѣкоторое улучшеніе и ей было пріятно, что оно послѣдовало именно тогда, когда больная перешла на ея попеченія.

А больной было лучше, это ясно. Въ глазахъ проявилось какъ-будто больше сознанія, хотя судя по тоскливому, безпокойному выраженію лица, страданія все еще были очень сильны. Около пяти часовъ утра, когда ужь впрочемъ совсѣмъ разсвѣло, миссъ Бенсонъ показалось, что губы больной шевелятся, будто что-то произнося. Она наклонила къ нимъ ухо.

— Кто вы? спросила Руфь самымъ слабымъ шопотомъ.

— Миссъ Бенсонъ, сестра мистера Бенсона, отвѣчала та.

Этотъ отвѣтъ ничего не объяснилъ Руфи; напротивъ того у нея, слабой тѣломъ и духомъ, задрожали губы и въ глазахъ выразился страхъ, какъ у малаго ребенка, который проснувшись видитъ чужое лицо, а не знакомыя, милыя черты матери или кормилицы, способной успокоить его трепещущее сердце.

Миссъ Бенсонъ взяла ея руку и начала ее ласково поглаживать.

— Не бойтесь, душечка; я вамъ другъ, я приѣхала затѣмъ, чтобы ходить за вами. Не выпьете ли теперь немножко чаю, моя милая?

Уже одинъ тонъ этихъ ласковыхъ словъ доказывалъ, что сердце миссъ Бенсонъ отомкнулось. Братъ ея былъ даже удивленъ, видя до чего возрасло ея участіе къ больной, когда пришолъ попозже навѣдаться. Нужны были всѣ убѣжденія мистриссъ Гогсъ и его собственныя, чтобы уговорить ее прилечь часа на два послѣ завтрака; но прежде чѣмъ лечь, она взяла съ него слово разбудить ее, когда приѣдетъ докторъ. Но тотъ приѣхалъ уже вечеромъ. Больной было лучше, но это только снова привело ее къ сознанію ея несчастія, судя по слезамъ, тихо катившимся по ея блѣднымъ щекамъ; она не имѣла даже силы утереть ихъ. Мистеръ Бенсонъ цѣлый день оставался дома въ ожиданіи доктора, а теперь, сдавъ Руфь на руки сестрѣ, онъ имѣлъ болѣе времени размышлять обо всѣхъ обстоятельствахъ этого дѣла насколько оно ему было извѣстно. Онъ припомнилъ первое впечатлѣніе, произведенное ею на него; ея маленькое личико, мелькавшее передъ нимъ, когда она оступалась на скользкихъ каменьяхъ, улыбаясь своему собственному затрудненію; счастливый, свѣтлый взглядъ ея глазъ, въ которыхъ словно отражался блескъ струившейся у ея ногъ воды. Вспомнилъ онъ потомъ измѣнившійся, испуганный взглядъ тѣхъ же самыхъ глазъ, когда ребенокъ отвергъ ея ласки; и наконецъ тотъ страшный вечеръ, когда онъ едва спасъ ее отъ самоубійства, и послѣдовавшее за тѣмъ полумертвое усыпленіе. И вотъ теперь погибшая, покинутая всѣми и едва вырвавшаяся изъ пасти смерти, она лежитъ на своемъ болѣзненномъ одрѣ, въ полной зависимости отъ него и отъ его сестры, — людей, еще такъ недавно совершенно чуждыхъ ей. Гдѣ теперь ея любовникъ? Неужели онъ можетъ быть покоенъ и счастливъ? Неужели онъ благополучно выздоровѣлъ, имѣя на совѣсти этотъ тяжкій грѣхъ? Но есть ли еще у него совѣсть?

Мысли мистера Бенсона блуждали въ лабиринтѣ общественныхъ правилъ нравственности, когда въ комнату внезапно и быстро вошла его сестра.

— Ну, что говоритъ докторъ? получше ей?

— О, ей лучше! отвѣтила миссъ Бенсонъ отрывисто и сухо.

Братъ со страхомъ поглядѣлъ на нее. Она бросилась въ кресло, съ рѣзкимъ нетерпѣливымъ движеніемъ. Нѣсколько минутъ они оба молчали. Миссъ Бенсонъ насвистывала.

— Что же случилось, Фэсъ? ты говоришь ей лучше.

— Что, Сорстанъ! а то что я даже расказать не могу, такъ гадко!

Мистеръ Бенсонъ измѣнился въ лицѣ отъ страха. Въ умѣ его промелькнуло все возможное и невозможное, не исключая и того, что дѣйствительно было. Впрочемъ я ошиблась, сказавъ «все возможное». Ему не пришло на мысль считать Руфь виновнѣе, чѣмъ она казалась ему.

— Прошу тебя, Фэсъ, объяснить мнѣ дѣло, а не смущать меня твоимъ бѣснованьемъ! сказалъ онъ раздражительно.

— Прости меня, но открывается такая гадость — незнаю какъ и расказать, ну однимъ словомъ, она беременна. Докторъ объявилъ это.

Кажется теперь было понятно ея бѣснованье, а братъ ея молчалъ. Наконецъ надо же было узнать сочувствуетъ ли онъ ей.

— Каково это тебѣ кажется, Сорстанъ? Я, такъ еле на ногахъ устояла, какъ онъ это сказалъ.

— Знаетъ она?

— Знаетъ! вотъ тутъ-то и есть самая возмутительная сторона дѣла.

— Какъ это? что ты хочешь сказать?

— Охъ, ужь и не говори! Я только-что начинала имѣть о ней хорошее мнѣніе, а теперь мнѣ кажется, что она совсѣмъ развратилась. Когда докторъ ушолъ, она приоткрыла занавѣсъ и глядѣла за меня, будто хотѣла что-то сказать (ужь не знаю какъ она все слышала; мы были у самаго окна и говорили очень тихо) Ну вотъ, я подошла къ ней, хоть ужь меня совсѣмъ отъ нея отвратило. Чтоже она? шепчетъ мнѣ, съ такою радостью: «Онъ сказалъ, что у меня будетъ ребенокъ, неправда ли?» Конечно я не могла этого скрыть отъ нея, однако сочла своею обязанностью отвѣтить ей холодно и строго. Но она точно и не смыслитъ какъ люди смотрятъ на такія вещи; она приняла это извѣстіе, какъ-будто имѣетъ право быть матерью. «Боже мой, говоритъ, благодарю тебя! О, какъ я буду стараться быть достойною!» Я ужь не могла дальше слушать и ушла вонъ.

— Кто же при ней?

— Мистриссъ Гогсъ. Мнѣ кажется ея нравственность не такъ возмущена этимъ, какъ я ожидала.

Мистеръ Бенсонъ снова замолчалъ. Потомъ спустя нѣкоторое время, онъ началъ:

— Скажу тебѣ, Фэсъ, что я смотрю на это дѣло не совсѣмъ потвоему и полагаю, что я правъ.

— Ты удивляешь меня, брать! Я тебя не понимаю.

— Постой, я хочу изложить тебѣ ясно мои мысли, только не знаю съ чего начать, какъ все высказать.

— А помоему такъ довольно странно, что мы съ тобою объ этомъ толкуемъ; ужь только бы мнѣ отдѣлаться отъ этой дѣвчонки, даю слово, что я никогда болѣе не ввяжусь въ подобную исторію.

Братъ не слушалъ ея: онъ силился уяснить свои собственныя мысли.

— Такъ знай же, Фэсъ! сказалъ онъ: — что я радъ этому ребенку.

— Боже прости тебя, Сорстанъ! ты самъ не знаешь что говорить. Да это просто навожденіе, мой милый.

— Надѣюсь, что я не ошибаюсь. Я совершенно отличаю послѣдствія грѣха отъ самаго грѣха.

— Софизмы и навожденіе! рѣшительно заключила миссъ Бенсонъ.

— Совсѣмъ нѣтъ! возразилъ ея братъ, точно также рѣшительно: — въ глазахъ Бога эта дѣвушка точно такова же, какъ еслибы прошлое не оставило на ней никакого слѣда. Вѣдь мы знали ея заблужденіе, Фэсъ.

— Да, но не о такомъ позорѣ, не о такомъ клеймѣ ея безчестія!

— Фэсъ! Фэсъ О прошу тебя, не говори такъ о невинномъ младенцѣ, котораго Богъ посылаетъ матери можетъ-быть для того, чтобы возвратить ее къ нему. Припомни ея первыя слова — голосъ природы, вырвавшійся изъ ея сердца! Не обращается ли она къ Богу, не примиряется ли съ нимъ — «я буду достойною!» Это преобразовываетъ ее. Если до сихъ поръ она была себялюбива и легкомысленна, то вотъ вѣрное средство заставить ее позабыть о себѣ, выучиться думать и заботиться о другихъ. Выучи ее (а не выучатъ люди, то выучитъ Богъ) уважать своего ребенка, и это уваженіе отклонитъ отъ нея всякій грѣхъ, возстановитъ ея чистоту.

Мистеръ Бенсонъ былъ сильно возбужденъ; онъ самъ себя не узнавалъ, но въ этотъ долгій вечеръ онъ успѣлъ многое передумать и умъ его былъ подготовленъ къ такому взгляду на предметъ.

— Это ужь что-то совсѣмъ новое для меня! холодно сказала миссъ Бенсонъ. — Перваго человѣка встрѣчаю въ моей жизни, который радуется рожденію незаконнаго ребенка. Признаюсь, нравственность этихъ убѣжденій кажется мнѣ очень двусмысленною.

— Я не радуюсь. Я цѣлый вечеръ сегодня оплакивалъ грѣхъ, сгубившій это молодое созданіе. Я боялся, что возвращеніе къ сознанію будетъ для нея возвращеніемъ къ отчаянію. Я припоминалъ всѣ святыя слова, всѣ обѣщанія кающемуся грѣшнику, припоминалъ безконечную любовь, которая возстановила и спасла Магдалину. Я строго упрекалъ себя въ робости, которая заставляла меня до сихъ поръ закрывать глаза, встрѣчаясь со зломъ этого рода. О, Фэсъ! и ты винишь меня въ двусмысленной нравственности, когда я теперь, болѣе чѣмъ когда-либо, стремлюсь поступить такъ, какъ поступилъ бы милосердый искупитель!

Онъ былъ въ сильнѣйшемъ волненіи. Миссъ Бенсонъ колебалась и наконецъ сказала уже нѣсколько смягчоннымъ тономъ:

— Но однако, Сорстанъ, вѣдь безъ этого несчастнаго ребенка, безъ этого плода грѣха, все дѣло могло бы быть поправлено, какъ ты самъ говорилъ.

— Правда, что свѣтъ дѣлаетъ такихъ дѣтей несчастными, какъ онѣ ни невинны, но сомнѣваюсь, чтобы это было сообразно съ божьею волею, хотя онъ можетъ-быть наказываетъ этимъ родителей. Кромѣ того, презрѣніе, съ какимъ свѣтъ смотритъ на этихъ дѣтей, располагаетъ иногда сердце матери очерствѣть до ненависти, вмѣсто естественной любви. Стыдъ и страхъ осужденія близкихъ; смущаютъ ея умъ, извращаютъ самые святые инстинкты ея. А ужь что до отцовъ, то прости имъ Богъ! Я не могу, покрайней мѣрѣ теперь.

Миссъ Бенсонъ раздумывала о томъ что говорилъ ея братъ. Наконецъ она спросила:

— Такъ какъ же по твоимъ теоріямъ, Сорстанъ (помни, что я не убѣждена), слѣдуетъ обращаться съ этою дѣвушкою!

— Чтобы найти лучшій путь въ этомъ дѣлѣ, нужно нѣкоторое время и нужно много христіанской любви. Я не мудрецъ, но помоему справедливость предписываетъ вотъ что.

Онъ подумалъ прежде чѣмъ изъяснить свою мысль.

— Мы узнаемъ теперь, что на нее падаетъ великая отвѣтственность; она готовится быть матерью, готовится принять руководство молодою жизнію. Полагаю, что отвѣтственность эта и безъ того довольно велика и серьозна, чтобы еще дѣлать изъ нея тягостное бремя, отъ котораго бы уклонялась возмущонная человѣческая природа. Мы будемъ дѣлать все что можемъ, чтобы развить и укрѣпить въ ней сознаніе ея отвѣтственности; но въ то же время я сдѣлаю все что могу, чтобы дать ей понять, что эта отвѣтственность можетъ стать для нея благословеніемъ.

— Все-равно, законные ли дѣти, или нѣтъ? спросила сухо миссъ Бенсонъ.

— Все-равно! твердо отвѣтилъ ея братъ. — Чѣмъ болѣе я размышляю, тѣмъ болѣе убѣждаюсь, что это такъ. Никто, прибавилъ онъ, слегка краснѣя: — не питаетъ большаго отвращенія къ разврату, чѣмъ я. Ты сама не такъ глубоко огорчена проступкомъ этой дѣвушки, какъ я; но разница въ томъ, что ты смѣшваешь послѣдствія съ самимъ проступкомъ.

— Я не смыслю въ метафизикѣ.

— Мнѣ кажется это не метафизика. Я говорю, что по моему разумѣнію, если настоящій случай будетъ направленъ къ добру и къ пользѣ, то все что есть хорошаго въ сердцѣ этой женщины можетъ быть доведено Богомъ до неизмѣримой высоты, а все что есть въ ней злого и темнаго сотрется и изчезнетъ въ чистомъ свѣтѣ, окружающемъ ея ребенка. Отецъ небесный! внемли моей молитвѣ, начни съ этой минуты ея искупленіе! Научи насъ говорить съ нею въ духѣ любви и благости твоего небеснаго сына!

Глаза его были полны слезъ; онъ дрожалъ отъ волненія. Онъ чувствовалъ себя слабымъ, при всей силѣ своего собственнаго убѣжденія, но при безсиліи убѣдить сестру. Однако она была потрясена. Молча сидѣла она съ четверть часа, пока братъ ей прислонясь къ спичкѣ креселъ, отдыхалъ отъ своего волненія.

— Бѣдное дитя! сказала она наконецъ: — бѣдное, бѣдное дитя! сколько ему придется переносить и бороться! Помнишь Томса Уилькинса? помнишь, какъ онъ бросилъ тебѣ въ лицо свидѣтельство о его рожденіи и крещеніи? Вотъ каково показалось ему его положеніе! онъ предпочелъ убѣжать къ морю и утопиться, чѣмъ предъявить свидѣтельство своего позора.

— Помню все это. Часто оно приходитъ мнѣ на память. Но Руфь должна стараться, чтобы дитя ея болѣе помышляло о Богѣ, чѣмъ о людскомъ мнѣніи. Да послужитъ ей это въ покаяніе за ея вину. Пусть она выучитъ его (какъ говорится въ свѣтѣ) расчитывать на одного себя.

— Но однако при всемъ этомъ, сказала миссъ Бенсонъ (она знала и уважала бѣднаго Томса Уилькинса и воспоминаніе о его преждевременной смерти, которую она оплакивала, смягчило ея сердце), при всемъ этомъ, дѣло должно быть скрыто. Ребенокъ никогда не долженъ знать, что онъ незаконный.

— Но какимъ же образомъ? спросилъ ее.

— Какимъ? мы еще о ней такъ мало знаемъ, но въ этомъ письмѣ говорится, что у нея никого нѣтъ близкихъ; если это такъ, то отчего бы ей не поѣхать въ совершенно незнакомый городъ и не выдать себя тамъ за вдову?

О искушеніе! непреодолимое искушеніе! вотъ способъ предохранить невинное созданіе отъ тяжкихъ жизненныхъ испытаній, и о немъ-то объ этомъ способѣ мистеръ Бенсонъ ниразу не подумалъ. А въ этомъ-то и задача. Это колесо, вокругъ котораго цѣлые вѣка вращаются судьбы людей. Но теперь оно принимало путь неправды. Для себя мистеръ Бенсонъ имѣлъ бы мужество не скрыть истины, но для бѣднаго, безпомощнаго младенца, готовившагося вступить въ жестокій, непреклонный свѣтъ, онъ поддался искушенію устранить затрудненіе. Онъ позабылъ о только-что выраженной имъ мысли насчетъ нравственной пользы для матери, обязанной, въ видѣ покаянія готовить своего сына принять твердо и не возмущаясь всѣ послѣдствія ея собственной слабости. Мистеръ Бенсонъ гораздо живѣе помнилъ въ эту минуту дикое негодованіе и взглядъ Каина Томса Уилькинса, когда позорное слово въ его метрическомъ свидѣтельствѣ объявило ему, что онъ отмѣченъ на всю жизнь клеймомъ безчестія и долженъ идти своимъ путемъ, вооружонный противъ всего человѣчества, и видѣть все человѣчество вооружоннымъ противъ него.

— Какъ же это устроить, Фэсъ?

— Ну, теперь я еще ничего не могу сказать; надо прежде, чтобы она сама расказала мнѣ подробнѣе всѣ свои обстоятельства. Ужь лучше этого плана ничего не придумаешь.

— Можетъ-быть и такъ! отвѣтилъ ея братъ, задумчиво, но не рѣшительно и разговоръ прекратился.

Руфь только отогнула занавѣсъ, когда миссъ Бенсонъ снова пришла къ ней въ комнату; больная молчала, глядѣла на вошедшую, будто желая, чтобы та подошла ближе. Миссъ Бенсонъ встала у кровати. Руфь взяла ея руку и поцѣловала; потомъ, утомленная даже этимъ легкимъ движеніемъ, впала снова въ дремоту.

Миссъ Бенсонъ взялась за свою работу и стала раздумывать о томъ что говорилъ ея братъ. Она не была убѣждена, но стала снисходительнѣе и спокойнѣе

<Публикация не была окончена.>

1863

Примечания

1

Лейтесь, лейтесь тихія слезы, омывайте святыя ноги, принесшія къ намъ съ неба царя мира и слово любви. Не просыхайте влажныя очи въ молитвѣ о милосердіи, въ оплакиваньи грѣха, заслужившаго кару вѣчную. Пусть въ волнахъ вашихъ слезъ потопятся всѣ мои проступки и тревоги, пусть глазъ Его видитъ мой грѣхъ, но видитъ его сквозь мои слезы.

(обратно)

2

Находятся среди этого шумнаго, одуряющаго потока людскихъ тревогъ и страстей, такіе люди, въ которыхъ вѣчно-присущая имъ мелодія звучитъ неумолкаемымъ акордомъ; которые носятъ музыку въ сердцахъ, проходя и во мрачнымъ закоулкамъ и по шумнымъ торжищамъ. Такіе люди неутомимо спѣшатъ къ своему дѣлу, потомучто въ тайникѣ души у нихъ звучитъ святая мелодія.

(обратно)

3

Faith, вѣра.

(обратно)

Оглавление

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

  ГЛАВА I

  ГЛАВА II

  ГЛАВА III

  ГЛАВА IV

  ГЛАВА V

  ГЛАВА VI

  ГЛАВА VII

  ГЛАВА VIII

  ГЛАВА IX

  ГЛАВА X

  ГЛАВА XI Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg