«Женщина, которая вышла замуж за Кларка Гейбла»

Шон О'ФАОЛЕЙН

ЖЕНЩИНА, КОТОРАЯ ВЫШЛА ЗАМУЖ ЗА КЛАРКА ГЕЙБЛА*

* Кларк Гейбл (1901-1960) - знаменитый американский киноактер.

Перевод А. Ливерганта

Ей бы жить в Москве. Будь она русской, она бы говорила: "Боже, жизнь проходит, а ведь надо жить. На прошлую Пасху, когда облачка плыли над березовой рощей, реки шептали о приходе лета, а соборные колокола плясали и пели, я сидела дома, пила водку и думала о любви. Не знаю, жизнь ли мстит мне за то, что я не живу, или я мщу жизни за то, что она не дает мне жить. Иван Иванович, ради бога, приходите вечером к пруду. Вы расскажете, почему у меня тяжело на сердце". И Иван Иванович пришел бы к пруду и поговорил с ней по душам. Но жила она не в Москве, а в Дублине (Южное окружное шоссе, маленький красный домик в ряду таких же красных домов, садик, рядом дом для престарелых - забит до отказа, и Килманхамская тюрьма - давно заброшена). Она была из тех добродетельных особ, которые пилят мужа, вместо того чтобы, плюнув на добродетель, напиться с ним вместе. Два раза в неделю она ходила в кино, до блеска вылизывала весь дом, каждую неделю покупала новую безделушку на камин, мыла собаку, терла окна, спала после обеда, читала "Болтовню" и другие женские журналы, ходила гулять, а потом сидела дома, дожидаясь мужа с работы.

Каждый вечер разговор происходил один и тот же:

Она: - Устал, дорогой?

Он: - Не очень, лапочка.

- Что было на обед?

- Отличный обед: свиная отбивная, шпинат, жареная картошка, пирог с ревенем, кофе. Очень вкусно.

- А я помыла Герби. Посмотри, какой чистый. Его мыть - наказание. Но он душка. Ведь ты душка, Герби?

- Хороший, хороший Герби. Любишь купаться, собака? Лю-юбит. С мыльцем, да? Устала, лапочка?

И она всегда отвечала, что устала, даже очень, или что у нее колет в боку, или болит голова, и при этом изображала на лице тоску, а он говорил, что ей не надо бы так себя утруждать, право, незачем, а она вскидывала брови и грустным голосом просила дать ей вечернюю газету. Тогда он предлагал ей пройтись или сходить в кино, или садился выкурить трубку, или рассказывал неприличный анекдот, после чего супруги отправлялись спать - и так повторялось da capo* изо дня в день. Прежде чем лечь, она обязательно читала молитву, перебирая четки, а потом, свернувшись калачиком, ложилась рядом с мужем и ждала, пока тот захрапит. Он был честный, работящий, прямодушный, во всех отношениях достойный человек и ей нравился, но она его не любила. Кроме того, у них не было детей, и это ее огорчало. К тому же он был методистом и регулярно ходил в ближайший методистский храм, и это тоже ее огорчало. Ее не покидала надежда обратить его в истинную веру: она об этом прилежно каждый день молилась, хотя ему никогда ничего не говорила. Как всякий англичанин, он был весьма несговорчив в вопросах религии.

* сначала (итал.).

Как-то утром, поцеловав мужа на прощание у калитки своего садика, она вдруг отпрянула и внимательно посмотрела на него:

- Дорогой, ты не брился?

Глупо хмыкнув, он приподнял шляпу и, убегая, бросил:

- Усы отпускаю, лапочка.

С тех пор в течение нескольких недель к их дежурному диалогу прибавилось еще пять реплик:

- Дорогой, мне не нравятся твои усы.

- Отрастут. На работе мне с этими усами и так прохода не дают. Плевать. Завидуют, ясное дело.

- Но они щекочут, дорогой.

- А тебе не нравится, лапочка?

Однажды вечером они пошли в кино на "Сан-Франциско" с Жанетт Макдональд и Кларком Гейблом в главных ролях. В фильме действовали дурной человек, хороший человек и поющая героиня, дружбе которых не могло помешать даже то, что героиня все время пела, а хороший человек (его играл Спенсер Трейси) был священником. Как-то дурной человек повздорил со священником, и хотя священник (в миру - боксер) мог бы нокаутировать его одним ударом, он только вытер кровь, выступившую в углу рта, и печально посмотрел на распутника. В конце фильма, когда во время землетрясения земля проваливалась под ногами и в ней зияли трещины, дурной человек становился на колени и обретал веру. В этот момент камера показывала только подошвы мистера Гейбла, потому что в лице его не было и тени покорности. Потом все брались за руки и, просвечивая через наплывающий на них прозрачный занавес кинотеатра, спускались с горы навстречу зрителю, распевая песню "Са-ан-Франциско, открой свои жемчужные врата..." (и так далее), после чего зритель уходил домой совершенно счастливым.

В тот вечер она возвращалась из кино в молчаливой задумчивости. Дорогой она не слышала замечаний мужа о фильме, а дома все как-то странно приглядывалась к нему. Ей не сиделось на месте, ложиться спать она явно не собиралась, отмалчивалась, виновато поглядывала на мужа, забыла помолиться на ночь и долго еще лежала без сна, глядя, как по отрогам холмов пробегают тусклые блики городских огней.

На следующий день утром она одна пошла в тот же кинотеатр, а вечером попросила его пойти с ней еще раз, чему он был только рад, потому что хотел еще раз посмотреть, как проваливается земля во время землетрясения. Весь фильм она просидела, держа мужа за руку и украдкой поглядывая на его черные, как у Кларка Гейбла, усики. Перед сном она надела розовую шифоновую ночную рубашку - ту самую, которую купила, когда думала, что родит, а был выкидыш; еще она надевала ее, когда ей удаляли камни, и когда у нее был аппендицит, и когда ее везли в больницу после падения с лестницы. Она побрызгала из флакона духов за ушами и, взглянув на себя в зеркало, сказала:

- Милый, я не говорила тебе, что у меня был неплохой голос, когда я... до того как я вышла за тебя замуж. - И, раскачиваясь, она начала напевать: - Сан-Франциско, открой свои жемчужные врата...

- Похоже на гидравлический пресс, - глубокомысленно заметил он. - Как будто лифт опускается.

В постели она посмотрела на его профиль и прошептала:

- Представь себе, милый, что мы в Сан-Франциско... С тобой вдвоем. И вдруг земля начинает уходить из-под ног...

- Вот так, да? - оживился он. И начал, скрипя пружинами, подпрыгивать на кровати.

Она испуганно вскрикнула.

- Что ты, лапочка?

- Какой ты грубый! - с восхищением сказала она.

- Моя бедная маленькая лапочка испугалась?

Она потушила свет.

Недели две они были так счастливы в своем красном домике на Южном окружном шоссе, как будто у них опять медовый месяц. Она купила пластинку "Открой свои жемчужные врата", задавала ему вопросы про землетрясения, и он стал даже почитывать специальную литературу. Однажды в субботу, узнав, что "Сан-Франциско" идет на побережье, в Брейе, она под предлогом поездки на море уговорила его пойти еще раз. Специально ехать за город ему не хотелось, но чтобы сделать ей приятное, он возражать не стал. Когда же фильм пошел в Мелхайде, он отказался идти наотрез. Она на удивление быстро подчинилась, сказав даже, что не обидится, если он ее ударит, - она того заслуживает. Бить он ее, понятно, не стал, зато, когда на следующий день увидел в гостиной фотографию мистера Гейбла в боксерских перчатках, подразнил ее вволю. Однако и он был несколько смущен, когда она купила ему шейный платок и старомодный треугольный воротничок, стала уговаривать его позаниматься боксом и подружиться с местным священником. О священнике и боксе он и слышать не хотел, но шейный платок и воротник стал носить, отчего смахивал на лошадь в упряжке.

В первый же день, когда муж надел свою "сбрую", она заметила, какое у него озабоченное выражение лица, и подумала, что он удручен, так как догадался, что она изменяет ему с мистером Гейблом. Тогда она решила посоветоваться со священником.

Он выслушал ее, не проронив ни слова, а потом сказал: "Вопрос непростой, дайте мне подумать недельку". Когда она пришла снова в конце недели, на этот раз в черной вуали, он объяснил ей, что главная цель брака - это, разумеется, деторождение, и то, что принято называть Любовью, лишь подчинено этой великой цели. В самом деле, что есть Любовь? Что представляют собой все эти нелепые проявления человеческих чувств, как не средство к достижению великой цели (уже упомянутой)? Какому-нибудь убежденному холостяку все эти рассуждения могут показаться весьма странными. Но подумайте сами, кто мы такие в конце концов, чтобы противиться Провидению, которое, как мы не раз имели возможность убедиться, порой не только загадочно, но и непостижимо? Как бы то ни было, тараторил он, ему кажется (в том, правда, случае, если она всегда будет иметь в виду эту великую цель и никакую другую - он сделал ударение на слове "никакую"), что с богословской точки зрения, нет ничего предосудительного, если она думает, что живет с этим Марком Кейблом. Действительно, раздраженно продолжал он, поскольку дело это доставило ему немало хлопот и вынудило его прочесть великое множество скучных латинских фолиантов, она сможет теперь (при условии, конечно, что она преследует вышеупомянутую великую цель) позволить себе думать, будто живет с собственным дедушкой... С этим он ее и отпустил. Она ушла от священника немного обиженная за дедушку, но зато убежденная как никогда прежде, со времен первой брачной ночи, в правильности своего поведения.

Радость ее была недолгой. По дороге домой из церкви она купила журнал, в котором была помещена огромная фотография мистера Кларка Гейбла и говорилось, что по Нью-Йорку ходят слухи, будто "нашего Кларка" последнее время видели в злачных местах в обществе жены известного нефтяного магната.

В тот вечер она сразу заметила, что ее Джордж с тревогой погладывает на нее. И неудивительно: вид у нее был самый загадочный.

- Устала, лапочка? - спросил он.

- Не все ли тебе равно! - крикнула она с надрывом.

- Конечно, мне не все равно, лапочка!

- Тебе, - с чувством выпалила она, - на меня наплевать. Что было на обед?

- На обед? - переспросил он, несколько ошарашенный таким переходом. На обед было тушеное мясо с почками, заварной крем с ревенем, черный кофе. Очень вкусно.

Тут она презрительно хмыкнула.

- Один? - с вызовом бросила она.

- Что значит "один"?

- Ты - был - один?

- Да нет, не один. С друзьями, как обычно.

- С друзьями, говоришь?!

Она издала, как ей самой показалось, сдавленный крик, всхлипнула, выдавила из себя стон отчаяния и бросилась вон из комнаты. А он, тупо уставившись на собаку, которая беззаботно виляла хвостом, начал прикидывать, чем он мог провиниться; а поскольку у каждого мужчины на совести обязательно что-нибудь да есть, пусть даже безобидный шлепок по заду, он еще долго сидел, теребя воротник рубашки, прежде чем лечь спать. Она с ним не разговаривала. Ночью, когда она рыдала в подушку, он спросил, не простудилась ли она; услышав в ответ глухой стон, как будто ее сердечко разрывается на части, он участливо поинтересовался, не болит ли у нее зуб. Только когда утром она отказалась встать проводить его на работу, его терпение лопнуло - ведь англичанин стерпит многое, только не холодное молоко с галетой на завтрак. Он выпил за обедом, потом выпил (и немало) по дороге домой вечером; он сорвал с себя свою "лошадиную сбрую" и швырнул ее в канал, он постригся и побрился, велел даже сбрить себе усы и когда со скрипом распахнул калитку в сад, был настроен весьма решительно.

И напрасно. Днем она купила следующий номер журнала, в котором вычитала, что никакой миллионерши у мистера Кларка Гейбла не было и нет и что вообще у мистера Гейбла с этим строго. Она с огромным нетерпением ждала возвращения мужа и вся дрожала, открывая ему входную дверь. Но стоило ей взглянуть на чисто выбритое лицо и рубашку без воротничка, как она сразу же поняла, что мистер Гейбл бросил ее, а перед ней стоит ее муж, и в следующий момент она рухнула в обморок на коврик у двери, пребольно стукнувшись затылком об пол.

Бедному Джорджу понадобился целый час, чтобы привести ее в чувство и успокоить, и за это время весь его запал прошел. К тому же он с облегчением отметил, что она вновь стала сама собой: ныла, охала и ворчала, как прежде.

Вечернюю газету она попросила (к его огромной радости) привычно сварливым тоном. Когда же, совсем поздно, он рискнул рассказать ей неприличный анекдот и она громко рассмеялась, а потом изобразила на лице страх и пристыдила его, он чуть было не подмигнул ей.

Прожили они несчастливо до самой смерти, в полном супружеском согласии.