«Смех»

М.М. Коцюбинский

СМЕХ 

Рассказ

Перевод с украинского Е. Егоровой

Бледная, невыспавшаяся пани Наталя приоткрыла дверь из спальни в столовую, где Варвара уже вытирала пыль. Застегивая на ходу белую утреннюю блузу, она тихо и как будто со страхом спросила:

— Вы еще не открывали ставен?

Варвара бросила тряпку и собралась было бежать.

— Сейчас открою.

— Нет... нет, не надо... пусть будут закрыты весь день!..— быстро и испуганно приказала она прислуге.

Коренастая Варвара удивленно подняла на нее свое широкое, землистого цвета лицо.

— Сегодня, пожалуй, неспокойно в городе. Недобрые люди то и дело ходят теперь по улицам. Как бы еще к нам не забрались. Не ходите сегодня на базар. Найдется у нас что-нибудь приготовить?

— Мяса нет.

— Ничего. Обойдемся... Готовьте, что есть. А на улицу не выходите и в квартиру никого не пускайте. Нас нет дома... понимаете? Все уехали. Разве кто-нибудь из знакомых, тогда другое дело.

Пани Наталя говорила эти слова приглушенным голосом, почти на ухо Варваре; светлые близорукие глаза ее при этом беспокойно блуждали.

Когда Варвара вышла, пани Наталя посмотрела вокруг. В комнате стоял полумрак, и только желтые полоски света пробивались сквозь щели закрытых ставен и разливались в воздухе мутными струйками. Пани Наталя подергала железные болты ставен, поправила гайки и тихо пошла в другие комнаты, сгорбленная, белая, как привидение. Осматривая все ставни со стороны улицы, она приникала иногда ухом к окну и напряженно слушала. Оттуда неслись какие-то неясные, смешанные звуки, которые казались ей иной раз необычными и тревожными.

Она думала о нынешнем дне. Чем-то он кончится? Мало давили людей казацкие кони, недостаточно пролили крови штыки и пули — понадобилось еще натравить темный народ на интеллигенцию. Сколько она просила мужа: уедем куда-нибудь на это время, заберем детей,— не захотел... и вот теперь дождались... Ах, боже мой! И за что же?

Она невольно вспомнила грязные, бессмысленные, грубые воззвания, которыми вот уже несколько дней засыпан был город. Призывали бить и резать всех врагов правительства... Там ясно стояла и их фамилия... Да, адвокат Валерьян Чубинский... Эта фамилия была ненавистна полиции, и теперь она стояла в списках...

В соседней комнате послышался детский смех и крик.

Пани Чубинская бросилась туда.

— Тс! Тише!.. Ах, боже мой! Да перестаньте же кричать!..

Она отчаянно махала широкими белыми рукавами, как птица крыльями, а вокруг бледных губ легли у нее складки невыразимого страдания. Она успокаивала детей и озиралась на окна, словно боялась, что эти живые голоса долетят сквозь них на улицу.

На помощь пришла Варвара. Спокойные движения, с какими она сновала по комнате, собирала платье и натягивала детям чулочки, уверенные, тяжелые шаги босых ног, серьезное лицо — от всего этого веяло на пани Наталю покоем. С таким верным, рассудительным человеком было как будто бы безопаснее.

— Варвара, вы были на улице? — спросила пани Наталя.

— Нет, не была. Постояла немного у ворот.

— Что же там... спокойно?

— Да так... Приходили какие-то люди, спрашивали пана.

— Люди приходили? Какие же это... люди?

— А кто их знает... люди...

— Что же у них... было что-нибудь в руках?

— В руках? Палки были.

— Палки?

— Я сказала,что пана нет... все уехали.

— Хорошо сделали, Варвара, хорошо... Так помните, Варварушка, дома, кроме вас, никого нет... Ах, боже!..

— Варвара! Варвара!..— послышался из столовой раздраженный голос Чубинского.— Почему до сих пор ставни не открыты?

Пани Наталя задержала рукой Варвару и бросилась в столовую.

Там стоял ее полуодетый муж и щурил подслеповатые глаза. Он еще не успел надеть очки, плохо видел, и лицо его, обрамленное русыми волосами, казалось растерянным и помятым.

— Валерьян, милый, пусть так будет. Это я велела... Ты знаешь, какой сегодня день! Я тебя сегодня никуда не пущу!..

— Вот глупости. Пусть сейчас же откроют ставни.

— Ах, боже мой... Ну, я тебя прошу... Ради меня... ради наших детей...

У пани Натали выступили на скулах красные пятна.

Пан Валерьян сердился. Что за выдумки! Все равно никуда не убежишь. Но в глубине души он чувствовал, что жена поступила правильно.

Вскоре Варвара внесла самовар. Все сели за стол.

В комнате было темно и как-то странно. Желтые зайчики света трепетали на стенах и на буфете, ветер рвал ставни и стучал ими. Дети — мальчик и девочка,— удивленные необычной обстановкой, перешептывались друг с дружкой, пан Валерьян раздраженно барабанил по столу пальцами. Стакан чаю стыл перед ним, а он нетерпеливо закусывал свою русую реденькую бородку и смотрел куда-то поверх очков. Уже несколько дней он замечал каких-то подозрительных людей, которые следили за ним, куда бы он ни пошел. По ночам под окнами маячили какие-то темные фигуры и жались к заборам, когда на них обращали внимание. А вчера, проходя по улице, он отчетливо услышал позади себя ругательство, которое, наверное, относилось к нему. «Оратор, оратор»,— злобно шипел какой-то здоровенный черный мужик и сверкнул на него глазами, когда он обернулся. Пан Валерьян ничего не сказал об этом жене, чтобы не волновать ее, и вдруг перед глазами у него промелькнуло целое море голов... головы, головы, головы... потные, разгоряченные лица и тысячи глаз, которые смотрят на него из тумана сизых испарений. Он говорил. Какая-то горячая волна била ему в лицо, врывалась с дыханием в грудь. Слова вылетали из груди, как хищные птицы, отважно и метко. Речь, кажется, удалась ему. Ему удалось так просто и ярко обрисовать противоположность интересов тех, кто дает работу, и тех, кто должен ее брать, что даже самому этот вопрос стал яснее. И когда ему рукоплескали, он знал, что это аплодирует разбуженное сознание... Да, но что будет сегодня? В самом деле, что будет сегодня?

Чубинский взглянул на жену. Она сидела выпрямившись и прислушивалась. На бледном лице застыло выражение испуганной птицы.

Эти закрытые окна и впрямь раздражают. Что там, за ними, на улицах, на этих неведомых реках, но которым плывет чужой тебе народ, готовый каждую минуту разлиться морем страстей и затопить берега.

Вдруг кто-то постучал в ставню.

Пани Наталя даже подпрыгнула на стуле.

На минуту все окаменели.

— Ну, чего ты пугаешься? — рассердился пан Валерьян.— Вероятно, дети шалили и задели ставню, как это часто бывает, а ты сразу же бог знает что подумала...

Из кухни прибежала Варвара.

— Что случилось, Варвара? — испугалась пани Наталя.

— Паныч Горбачевский пришли... Они через двор зашли в кухню.

— A-а!.. пусть заходит, пусть...— Студент Горбачевский уже показался из-за спины Варвары.

— Что там слышно, рассказывайте!..— приветствовал его хозяин.

— Кажется, скверно. У Микиты, говорят, всю ночь был черносотенный митинг. Пили и советовались, кого бить. Прежде всего будто бы решили уничтожить «раторов» и «домократов».

— Ах, боже!..

— Вы не пугайтесь, пани Наталя, может быть, ничего и не будет. На улицах какое-то подозрительное движение. Бродят кучками по три-четыре человека... Лица сердитые, суровые, а глаза, недобрые, злые, так и сверкают огнем, как увидят интеллигента... Дайте мне чаю...

Пани Наталя дрожащими руками налила стакан чаю и, расплескивая по дороге, подала студенту.

— Ну, что же дальше? — спрашивал пан Валерьян, срываясь с места и бегая по комнате.

— Спасибо. Прошел через базар. Народу много. Там раздают водку. Идут какие-то таинственные совещания, но о чем говорят — трудно сказать. Слышал только несколько фамилий: Мачинского, Залкина, вашу...

— Ах, боже!..

— Вы не пугайтесь. В воскресенье обычно больше народу и пьют водку... Нельзя ли попросить хлеба? Спасибо. А все-таки удивляюсь, почему вы не уехали на это время из города. Бегу сейчас к вам — вижу: ставни закрыты, значит, никого нет; забежал только спросить, куда и надолго ли, а вы, оказывается, сидите себе здесь... Вы рискуете, вы очень рискуете...

— Вот видишь... Не говорила ли я, не молила ли я — уедем куда-нибудь, возьмем детей...— чуть не плакала пани Наталя, прижимая руки к груди и глядя на гостя умоляющими глазами, как прежде на мужа.

— А, да что теперь об этом говорить! — раздраженно крикнул пан Валерьян и продолжал бегать по комнате. Он курил папиросу за папиросой и разбивал головой облака синего дыма, которые ползли за ним длинными волнами, как туман в горах.

— Ах, что творится... что только творится...

Это говорил кто-то другой высоким женским голосом. Все обернулись к дверям в кухню, откуда, впуская на мгновение свет, влетела в столовую маленькая кругленькая женщина. Шапочка съехала у нее набок, рыжие волосы растрепались и пылали, точно она принесла на них пожар с улицы.

— Ах, как тут темно. Где вы?.. Где вы?..— Она ни с кем не поздоровалась, подбежала к столу и упала на стул.— Милые мои, дорогие мои... вы еще живы? А я думала... Уже началось... Толпа ходит по улицам с царским портретом. Я только что видела, как били Сикача.

— Которого?

— Младшего, студента... Не снял шапки перед портретом. Я видела, как его, уже без шапки, красного, в изодранной тужурке, согнув вдвое, бросали с рук на руки и все били. Глаза у него такие огромные, красные, безумные... Меня охватил ужас... Я не могла смотреть... И знаете, кого я видала в толпе? Народ... крестьян... в серых, праздничных свитках, в больших сапогах,— простых, почтенных хлеборобов... Там были люди из нашего села, тихие, спокойные, трудолюбивые...

— Это худший элемент, Татьяна Степановна,— отозвался студент Горбачевский.

— Нет, не говорите, я их знаю, я уже пять лет учительствую в этом селе... А теперь сбежала оттуда, потому что меня хотели избить! Это старая дикая ненависть к господам, кто бы они ни были. У нас всех разграбили. Ну, пусть бы еще богатых... Но вот кого мне жаль, это нашу соседку. Старушка, вдова, бедная. Один сын в Сибири, другой в тюрьме сидит...

Только и осталось что старый домишко да сад. И вот уничтожили все, разобрали дом по бревнышку, сад вырубили, книги сыновей изодрали... Она не хотела просить, как другие. А некоторые выходили навстречу толпе с образами, с маленькими детьми, становились на колени в грязь и молили целыми часами, руки мужикам целовали... И тех помиловали...

— Ах, ужас какой! — шепнула как-то механически пани Наталя.

Она все еще сидела выпрямившись, напряженная, словно чего-то ожидала.

— Тс... тише...— нетерпеливо перебила она разговор.

С улицы донесся крик.

Все смолкли, повернулись к окнам и, вытянув шеи, замерли, прислушиваясь.

Шум как будто приближался. Было в нем что-то подобное далекому ливню, глухому рыку зверей. А-а-а... а-а-а...— отражали высокие стены смешанные звуки, и вот, где-то недалеко, послышался топот ног по камням улицы.

— А, подлость... подлость... Я иду на улицу...— встрепенулся Чубинский и забегал в поисках чего-то по комнате.

Но на него набросились все. Они кричали приглушенными, изменившимися голосами, что он не должен выходить, потому что его только и ищут, что там он ничего не сделает, что нельзя оставлять жену и детей. Жена говорила, что умрет без него.

Тем временем крик все замирал и скоро утих.

Только напуганные дети плакали в углу, всхлипывая все громче.

— Варвара! Варвара! — кричал пан Валерьян.— Возьмите детей в другую комнату, утихомирьте как-нибудь...

Вошла Варвара, грузная, спокойная, с красными, голыми по локоть руками, и заговорила с детьми так, что они сразу замолкли. Она обняла их этими грубыми голыми руками и забрала к себе.

В столовой тоже стало спокойнее.

— Какие вы счастливые,— сказала Татьяна Степановна,— у вас такая славная прислуга.

Пани Наталя обрадовалась, что среди этих страшных событий нашлась хоть одна светлая точка, на которой можно отдохнуть.

— О! Моя Варвара золотой человек... Это наш настоящий друг... Спокойная, рассудительная, верная. И, представьте себе, мы платим ей всего-навсего три рубля в месяц.

— Характер у нее хороший,— добавил пан Валерьян.— Четвертый год служит... Мы к ней привыкли, и она к нам... И детей любит...

Поговорив на эту тему, гости стали прощаться, но тут Татьяна Степановна вспомнила, зачем она, собственно, пришла. Ей кажется, что пану Валерьяну после его речей на митингах опасно сидеть дома. Лучше переждать этот тяжелый день где-нибудь у соседей, в надежном месте.

Горбачевский возражал. Напротив, лучше сидеть дома, не появляться на улице. Квартиры их хорошо не знают, потому что они недавно переехали сюда, а когда увидят закрытые ставни, подумают, что дом пустой.

— Нет, нет, я останусь дома... Будь что будет...— успокаивал их на прощанье Чубинский.

Муж и жена остались одни. Он бегал по комнате среди облаков дыма, словно хотел прогнать тревогу.

Пани Наталя сидела подавленная.

Наконец Чубинский сел рядом с женой.

— Ну, не волнуйся же так,— заговорил он с ней, стараясь сохранить спокойствие.— Никто нас не тронет... Покричат немного, да и разойдутся...

— Я... я уже успокоилась... Ты не обращай внимания... так, нервы немножко... Я тоже думаю, что ничего не случится.

Она едва сдерживала дрожь.

— Я уверен, что хулиганов мало, народ не пойдет за ними...

— Да, конечно, хулиганов...

— И ведь не дойдет же до кровопролития...

— Ах, боже!.. Конечно, не дойдет...

Теперь, когда они остались одни, без людей, в этой темной комнате, окруженной чем-то неведомым и грозным, и пытались в разговоре скрыть друг от друга свои мысли и свое беспокойство, тревога росла, собиралась вокруг них, как гремучий газ.

Разве может он оказать сопротивление слепой злобе дикой массы, которая не ведает, что творит,— он, безоружный!

Она это знала.

Ну, а если придут к ним?

Что ж, если придут, они заставят двери мебелью и будут защищаться до конца. Они забаррикад...

Динь-динь-динь... динь-динь-динь!

Сильный, резкий звонок раздался в передней.

Чубинский даже подскочил.

— Не ходи... не открывай,— умоляла пани Наталя, заламывая руки.

А звонок плясал, хрипел, бесился.

Чубинский бросился в кухню.

— Варвара! Варвара!

— Тс... не кричи так...

Но Варвары не было.

Что же делать? Надо что-то делать!

Где же эта Варвара?

Вбежала наконец Варвара.

— Это пан доктор звонят... Сейчас идут через кухню...

Доктор влетел в комнату. Высокий, большой, он махал

руками, как ветряная мельница крыльями, и еще на ходу кричал:

— Сидите себе, голубчики, и не знаете, что творится... Бьют, убивают... Перережут, говорю вам, как цыплят... Разбили квартиру доктора Гарнье, уничтожили все его инструменты. Жену таскали за косы, а Гарнье забрали с собой: носит теперь портрет во главе хулиганов. Вот вам раз.

— Ах, боже!

— Иваненко стащили с извозчика и проломили ему голову. Вот вам два. Зализко должен был принести присягу самодержавию, потому что был жестоко избит... Вот вам три. Акушерку Рашкевич, говорят, убили насмерть. Полиции нет, пропала. Нас отдали пьяной голытьбе... Надо всем защищаться. Надо всем собраться на площади у думы. Слышите? Сейчас же. Сейчас же надо собираться и отбиваться с оружием в руках.

Доктор кричал так громко, точно на площади перед народом.

Пани Натале этот крик разрывал грудь. «Ах, тише... тише... услышат...» — молили ее глаза и страдальческое выражение лица.

Она прижимала к груди руки и все с ужасом шептала:

— О пан доктор... пан доктор... будьте добры... Ах, боже...

Но доктор не слушал.

— Берите револьвер,— кричал он,— и идем сейчас же!

— У меня нет револьвера! — сердито крикнул Чубинский.

— Фью-ю! — даже свистнул доктор.— Как, у вас нет оружия? Так мы умеем только с речами выступать, а как придется... Не-ет, голубчики, так нельзя. Так нельзя... Сидите же тут, пока вас не накроют, как курицу решетом, а я пойду...

— Куда?— кричал, в свою очередь, пан Валерьян.— Это же бессмысленно, вы ничего не сделаете.

Но доктор замахал руками и с криком выбежал из комнаты.

На Чубинского напал теперь страх. Постыдный, подлый страх! Он это понимал. Что же делать? Куда деваться? Он не хотел погибнуть такой бесславной, страшной смертью. Спрятаться? Не одному, нет, а всем,— это очевидно. Он посмотрел вокруг. Жена стонала почти в беспамятстве и сжимала руками голову. Варвара топталась у стола. Бежать? Куда? Десятки планов вспыхивали в его мозгу, как блуждающие огоньки, и сразу же гасли. Нет, не то... не то... Животный страх гнал его по комнате, от двери к двери, а он старался подавить его и весь дрожал. «Не теряйся... Не теряйся...» — говорило что-то в нем, а мысли так и бегали, как у зверя, попавшего в западню. А? Что такое? Чего она хочет? Что-о?

— Завтрак подавать?

Ах, это Варвара.

Это немного привело его в себя.

— Что вы говорите?

— Подавать ли, спрашиваю, завтрак?

— Завтрак? Не надо. Вы же слышали?

— Почему не слышала... Х-ха!

Это «х-ха!» остановило его посреди комнаты. Он заметил, как дрогнуло лицо у Варвары, точно спокойная вода от всплеска рыбы, и одна из волн докатилась до него.

— Панов бьют...— жалобно пояснил пан Валерьян и с удивлением увидел, что грузное тело Варвары трясется, точно от сдерживаемого смеха.

— Чего вы?

— Я та-ак...

И вдруг смех этот прорвался:

— Ха-ха!.. Бьют... и пусть бьют!... Ха-ха-ха! Хватит! Побарствовали!.. Ха-ха-ха! Слава тебе, господи, дождался народ...

Она перекрестилась.

Лицо у нее налилось кровью, глаза сверкнули, она подперла бока красными, голыми по локоть руками и тряслась от смеха, как пьяная, так что большие груди ее ходуном ходили под засаленным платьем.

— Ха-ха-ха! а-ха-ха!..

Она не могла сдержать смех, непобедимый, пьяный, клокотавший в груди и только, как пену, швырявший отдельные слова.

— Ха-ха-ха!.. всех... искоренить... ха-ха-ха!.. чтоб и на развод... всех... а-ха-ха!..— Она даже всхлипывала.

Этот дикий хохот один плясал по комнате, и было от него так больно и страшно, как от безумного танца острых ножей, блестящих и холодных. Словно дождь молний сыпал этот смех: что-то убийственное, смертельное, наводящее ужас было в его раскатах.

Чубинский ухватился за стол, чтобы не упасть.

Этот смех бил ему прямо в лицо. Что она говорит? Что-то невозможное, бессмысленное...

Пани Наталя первая сорвалась с места.

— Вон! — крикнула она тонко и пронзительно.— Вон! Она еще мне детей перережет! Гони ее вон!..

Варвара уже не смеялась. Только груди у нее все еще ходили ходуном, а голова низко склонилась. Она поглядела искоса на барыню и, собрав посуду, тяжелыми шагами направилась в кухню.

Босые ноги шлепали по полу.

Чубинскому стало душно. Он весь дрожал. Сделал несколько шагов вслед за Варварой и остановился... Что-то невозможное... непонятное... Какой-то кошмар...

Побежал на кухню и открыл двери.

Там было светло.

Увидел Варвару. Она стояла у стола, сгорбленная, увядшая, спокойная, и что-то вытирала.

— Вар...

Хотел говорить и не мог.

Только смотрел. Большими глазами, испуганными, острыми и необычайно зоркими. Охватывал ими всю картину и мельчайшие подробности. Увидел то, мимо чего ежедневно проходил, как слепой. Эти босые ноги, холодные, красные, грязные и потрескавшиеся, как у скотины. Тряпье на плечах, не дававшее тепла. Землистый цвет лица... синяки под глазами... «Это мы всё съели, вместе с обедом...» Синий чад в кухне, твердую лавку, на которой спала... среди помоев, грязи и чада... едва прикрытую. Как в берлоге... Как зверь... Надломленную силу, которая шла на других... Печальную, тусклую жизнь, век в ярме. Век без просвета, век без надежды... работа... работа... работа... и все для других, для других, чтобы им было хорошо... им, только им... А он хотел еще привязанности от нее.

Не мог говорить. К чему? Все так ясно и просто.

Выбежал из кухни назад в столовую.

— Ты видела? — набросился на жену.—Не видела? Поди посмотри...

— Почему она не бастует? — кричал каким-то необычным голосом. — Почему она не бастует?

Бегал по комнате, точно кто-то стегал его кнутом; ему было душно, нечем было дышать.

Подбежал к окну и, не сознавая, что делает, начал отвертывать гайку. Быстро и нетерпеливо.

— Что ты делаешь? — кричала насмерть перепуганная жена.

Не слушал. Толкнул что было силы болт. Железный болт со звоном ударился о ставню, так что эхо отдалось под высоким потолком. Окно отскочило, ударилось половинками о косяки, и в комнату влился желтый, мутный свет. Осенний ветер швырнул внутрь целую тучу мелкой холодной пыли и каких-то неясных хаотических звуков.

— Почему она не бастует!

Ловил грудью холодный воздух и не замечал даже грозного клокотания улицы.

А улица стонала.

А-а-а...— неслось откуда-то издали, как от прорвавшейся плотины.

А-а-а...— катилось ближе нечто дикое, и слышались в нем и звон стекла, и отдельные крики, полные ужаса и отчаяния, и топот ног огромной толпы... Скакал по улице извозчик, и гнался за ним грохот колес, как безумный... Осенний ветер мчал желтые тучи и сам бежал из города.

А-а-а... а-а-а...

Февраль 1906 г.

Чернигов 

Текст по изданию: М. Коцюбинский. Повести и рассказы. Леся Украинка. Стихотворения. Поэмы. Драмы. / Вступительная статья, составление и примечания Ал. Дейча / Пер. с украинского. – М., Изд-во «Художественная литература», 1968. (Библиотека всемирной литературы, Серия третья. Литература XX века. Том 157)

Оглавление