«Собрание сочинений в шести томах. т 1»

Юз Алешковский Собрание сочинений в шести томах. т 1

ВЕЛИКИЙ ВЫХОДЕЦ ИЗ ПОЛОЖЕНИЯ

Юз Алешковский – замечательный русский поэт, прозаик, романист, эссеист, философ, автор гениальных афоризмов. Список можно продолжать, но он все равно не сможет в достаточной степени отразить значение его вклада в русскую культуру.

Божий Дар – штука вневременная. Чего никак нельзя сказать о способе его реализации. Конечно, в первую очередь, на пути воплощения дара стоит личность, характер того, кому этот дар достался. Способности всегда только помогают. Дар, напротив, может и погубить, принять, так сказать, «поперечное положение». Надо суметь родить свой дар, надо найти в себе смелость вступить в нашу действительность с этой драгоценной обузой на руках. В комплекте с даром для его реализации необходимо иметь большое мужество и даже некоторую дозу авантюризма. А уж исторический момент поможет определить истинные возможности и даже жанровые особенности его существования. Исторический момент – всегда соавтор. Когда он особенно крут, роль его непомерно возрастает.

В массовом сознании бытует представление, будто бы существуют два основных типа литературных судеб. Одни идут чередой, друг за другом по некой главной дороге, имитирующей якобы хронологический принцип познания. В советское время это, разумеется, означало, что, начиная с анонимного автора «Слова о полку Игореве», писатели готовили Великую Октябрьскую социалистическую революцию, постепенно открывая для себя и для публики все новые и новые основания для ее свершения. Получилось такое многотомное уголовное дело на человечество, которое, с одной стороны, безобразно погрязло, а с другой, почему-то все-таки достойно светлого будущего. При вскрытии язв российской действительности образовалось немало перлов. На самом деле, естественно, каждый великий и даже просто настоящий писатель – явление уникальное, неповторимое и абсолютно неожиданное, чтобы не сказать авангардное. Именно такие писатели и выстраиваются вдоль воображаемой столбовой дороги Духовного и Исторического процесса, так сказать, задним числом. Тем не менее всегда попадались, а после революции их поголовье резко возросло на обильно удобренной почве, – такие авторы, которые не умели найти себе легального места в создавшейся обстановке, те, кто не в состоянии оказались принимать советскую действительность за нормальный фон для нормальной жизни.

А если же все-таки не вовремя полученный Божий Дар не давал покоя стремящимся к писательству отщепенцам, они пытались найти и находили некий выход из положения. Одним из образцов «выходца из положения» в начале советского периода был Михаил Зощенко. Своим литературным приемом он сумел обозначить одновременно и невозможность, и наличие изящной словесности в условиях краснознаменного уродства.

В значительной степени культура советского периода представляла собой некое подобие рубцовой ткани, то есть той, которая вырастает на месте травмы; она способна поддерживать и сохранять форму некогда здоровой ткани, но не может выполнять ее специфическую функцию. Из всех так называемых деятелей отечественной культуры лишь единицы были настоящими. И мало кто из них мог открыться публично и раскрыться в полную силу. Большая часть истинных талантов сгинула. Кому относительно повезло – за границу с самого начала, а другие – в лагеря или каким-то иным ускоренным способом – на тот свет. Для жизни оставалась только так называемая внутренняя эмиграция, случайное укрытие от вездесущих органов, безвестность, подполье, безумие и тому подобный ассортимент способов проживания с неродившимся талантом, как с нераскрывшимся парашютом. Тогда огромный дар мог уместиться в Мухе-Цокотухе, в каком-нибудь фильме-сказке для детей и т.д.

Юз принадлежит к тем, кто не был согласен всерьез принять эту действительность за свою подлинную и единственную жизнь, которую надлежит покорно проживать в предложенных ею рамках. Несогласен не в том смысле, чтобы лезть на баррикады или выходить на Красную площадь, а в том, чтобы постоянно ощущать и формулировать отклонение этой действительности от Нормы. Попытка разделить с другими хитрецами благодатную почву детской литературы, хоть и удалась ему с профессиональной точки зрения, но не удалась с точки зрения экзистенциальной.

Дар Юза бескорыстен по своей сути. Он начал писать прозу без всякой мысли о возможности быть напечатанным, он сочинял в полном смысле слова – «на троих». Первый свой шедевр, «Николая Николаевича», он написал, чтобы порадовать трех самых близких своих собеседников, им же его и посвятил. Но и потом, став уже обожаемым и известным автором, никогда не занимался просчитыванием предполагаемого спроса; в его совершенных по форме сочинениях всегда есть четкий замысел, но никогда нет умысла.

Молодой человек, который в Американском посольстве в Москве выдавал мне визу, спросил меня, что написал приглашающий меня на свой юбилей Юз Алешковский. Он сам оказался бывшим студентом-славистом, изучавшим наш самиздат.

И он о Юзе ничего не знал и не слыхал. Тогда я произнесла: «Товарищ Сталин, вы большой ученый…» Он радостно закивал головой и выдал мне визу. Сначала я невольно удивилась, а потом до меня дошло. Да, Юз ведь и не был героем самиздата. Никому не в обиду будь сказано, но никакой самиздат не выдержал бы такого рода бесстрашия, не только абсолютного политического, но одновременно и метафизического, и языкового. Если не в изложении исторических фактов и не в исторической же их оценке, то в философском экзистенциальном осмыслении феномена «Соньки», в спектрометрическом анализе этой адской смеси – он пошел, пожалуй, дальше прочих. Я ничуть не намерена умалить значение подвижнической деятельности диссидентов, не пожалевших ни жизни, ни личной свободы в борьбе с Гидрой, а также литераторов и публицистов, участвовавших в ее выведении на чистую воду. Общими усилиями система расшатана и в некоторой степени рухнула, придавив множество своего незадачливого народа обломками. Я сейчас говорю только о литературе того периода. И тут я позволю себе заявить, что романы «Рука», «Кенгуру», минироман «Николай Николаевич», повесть «Маскировка» – самые смелые и самые свободные от советского духа антисоветские произведения, потому что власть не только виртуозно и полностью разоблачена, но и голая – осмеяна, что для объекта бывает, видимо, особенно обидно. Юз указал Соньке ее место – у параши, исходя из онтологических и эстетических соображений. Ибо нельзя рассуждать о Юзе, о значении его творчества и не назвать по имени или даже по имени-отчеству главную героиню большей части его сочинений. Даже если о ней, как о божестве дикарей, не произносится ни слова прямо, она, советская власть, или Софья Власьевна, стоит за всем происходящим. Возмутительница спокойствия, щедро снабжающая материалом, достаточным для зашкаливания всех органов чувств, для постоянного эмоционального накала, для почти что панического желания выразить свои непосильные впечатления. Пожалуй, это характеристика Музы.

Только тут у окошечка Отдела выдачи виз я наконец по-настоящему осознала, что он держал в руках, отваливая из СССР. Кроме «памятника литературы», ставшего гениальным дебютом Юза в прозе, – «Николая Николаевича», таких блестящих сатирических и пророческих сочинений, как роман «Кенгуру» и повесть «Маскировка», к этому времени Юз уже написал свой главный труд – роман «Рука». Это практически пословица: с «Рукой» в руках – век свободы не видать. «Руку» до сих в каком-то смысле страшно читать.

Кстати, в трагических и по-советски комических обстоятельствах отъезда, в Шереметьеве тех лет, Юз все никак не мог от нас, окаменевших этим тяжелым ранним утром провожающих, уйти окончательно. Он раз пять возвращался к нам из какого-то ходульного, наспех сооруженного с помощью перегородки и лесенки, мира иного – то с очередной отвергнутой таможенниками бутылкой водки, то с чем-то еще недозволенным для пересечения границы. Последний раз, уже изрядно преуспев в уничтожении контрабандного товара, он крикнул в толпу провожающих: «Увидимся через десять лет!» Тогда в 79-м году это прозвучало как черный юмор. А ровно через десять лет Юз впервые посетил бывшую родину. Действительно, нет пророка в своем отечестве. Как только человек обнаруживает у себя пророческий дар, он немедленно сваливает из отечества, так, видимо, из целомудрия и для профилактики.

Каждый творческий человек всю жизнь решает для себя проблему: «быть или стать». Кому не хочется «стать», получить признание, оказаться автором нашумевшего и лауреатом престижного? Но в глубине души больше всего любой автор жаждет не потерять способность ощущать и выражать, то есть – продолжать «быть». В этой связи отъезд Юза из СССР, на мой взгляд, следует рассматривать как свал в частную жизнь, в бытие как таковое. Ей-богу, как ни грустна разлука, но представить себе Юза, пусть даже ему удалось бы чудом, наступив себе на горло, зажав нос и спрятав кукиш в кармане (получается поза, которая непосильна ни для какого йога, но с некоторыми оговорками искусно исполненная рядом российских литераторов), допустим, быть сперва вознесенным мутной волной перестройки, этак по-быстрому, как в подъезде, получить признание во всенародной любви, а затем – лямка капиталистических многотрудных будней, если повезет, то на телевидении или на худой конец на радио – в борьбе за безбедное существование, дачу и евроремонт, – не лучше ли действительно «удалиться под сень струй» и, пребывая в прозрачной тени Уеслеанского университета, оставаться самим собой? И как бы ни шагнуло наше российское общество, в какую фазу или во что менее благозвучное оно бы ни вступило, То, что Юз сумел в свое время, опережая и проясняя сознание нашей духовной элиты, сформулировать, а в эмигрантских уже сочинениях – развить под несколько новым углом зрения, никто, кроме него, так и не сподобился сказать о феномене меняющего свои очертания, но не суть, советского строя, который, подобно останкам мамонта, так хорошо сохраняется в нашей вечной мерзлоте…

Известность пришла к Юзу, начиная с его гениальных песен, резко отличавшихся от всех близких по жанру творений прочих бардов и менестрелей – такой точностью словоупотребления, какая свойственна лишь настоящей поэзии. Хотя, если честно, слава, если и пришла, то пришла вовсе не к нему. Песни приписывали кому угодно. В том числе и народу, что хотя бы не обидно. В чем секрет такой анонимности или, как говорят теперь, нераскрученности автора? В отсутствии инфраструктуры в подполье? В несерьезном отношении к себе самого автора? Конечно, Юз не ощущал себя ни поэтом-песенником, ни бардом или менестрелем. Он легко создал всего несколько абсолютных шедевров, однако не стал разрабатывать этот шельф. Да и слава тогда была равносильна доносу. А камерный успех лучше, чем успех в камере.

В дописьменный период своего творчества, кроме негромкой славы автора песен, Юз был знаменит в узком кругу как мастер афоризма, способный гениально передать метафизическую связь явлений Бытия – здесь и сейчас. Один из них, увы, до сих пор не утратил своей актуальности и не похоже, что когда-нибудь утратит. Цитирую на языке оригинала: «В России власть взяли те силы, которые спиздили шинель у Акакия Акакиевича».

Еще не начав по существу писать, Юз стал для нас, его круга и паствы, – явлением культуры в самом главном смысле этого слова. Он с самого начала был великим Просветителем умов и Освободителем сознания. Свежий взгляд на вещи – это не только следствие незамутненности разума постижением наук и лженаук, это составная часть дара. В то тусклое и довольно позорное время вокруг Юза царила вдохновенная атмосфера свободы, живого ума, смеха, легкости рождения гениальных фраз. Причем все находившиеся рядом чувствовали себя не зрителями или слушателями, а участниками. Юз – великий учитель. Он умел дирижировать умами, и когда они начинали выводить порученную им партию, то охотно принимали легкость ее исполнения за свою заслугу. К Юзу ходили не выпить и пожрать, как могло бы показаться на первый взгляд, хотя и тут его щедрость значительно превышала реальные доходы, к нему ходили побыть свободными и умными, короче говоря, пожить в Бытии, побыть в подлинном смысле этого слова… А потом можно и дела свои нехитрые или даже достаточно хитрые – поделывать.

Юз щедро транжирил свой дар, делился им, так сказать, вручную. Когда удавалось уговорить его спеть, а ведь все безумно этого хотели, а он уже не столько тащился от всенародной любви, сколько слегка обижался за недостаточно серьезное отношение к одному ему известному и то лишь интуитивно – огромному творческому потенциалу. Юз соглашался и пел ко всеобщему счастью, аккомпанируя себе постукиванием пальцами по столу. Но ему действительно уже было пора, уже обожаемый им Александр Сергеич грозил ему в окно: пора, мой друг, пора!

Такому мастеру афоризма должно быть очень трудно начать создавать ткань повествования, не впадая в соблазн объяснять поподробнее искрометное озарение и расшифровывать то, что достижением было – зашифровать.

В поисках «выхода из положения» и способа реализации своего дара Юз попробовал множество жанров: мини-романы, романы, повести, рассказы, эссе, последние слова подсудимых, древнекитайскую поэзию – и все их обогатил. Он не писал лишь драмы, и то, наверно, потому, что не имеет склонности драматизировать трагичность бытия. Юз не только нашел выход для себя, он указал выход всем нам – как справиться с нелегкой участью – жить в то время в том месте. По Юзу, этим выходом является в первую очередь сохранение облика нормального человека. Его главное оружие – смех и обличенье инфернальной Соньки на всех уровнях вплоть до молекулярного.

Основным литературным приемом, которым пользуется Алешковский, является сказ (у Юза это монолог, предполагающий наличие живого собеседника-слушателя). Традиционный для русской литературы жанр Юз развил весьма нетрадиционными средствами. Главное действующее лицо его произведений – русский язык, живой, неподцензурный и нецензурный. Продолжая музыкальную тему, так точно использованную Бродским при анализе творчества Алешковского, можно утверждать, что он обладает абсолютным слухом по отношению к божественной НОРМЕ человеческого бытия. Это его идеал, за который он стоит насмерть и отклонение от которого он чувствует, как фальшивую ноту.

Подобно герою «Блошиного танго», Юз безошибочно обонял все компоненты той чудовищной Каши, которая воцарилась в головах и душах советских людей после разрушения всех основ национальной жизни, человеческой морали, после падения, крушения Нормы. Эту кашу, которая ночевала на том месте, где раньше были мировоззрение и нравственные принципы, Юз сумел воссоздать в языке своих героев. Он обессмертил эту Кашу (кстати, само понятие Каши введено самим автором и многократно используется его героями, есть даже рассуждение о том, что у нас в головах должна быть именно Наша Каша, а не какие-нибудь другие кушанья – например, сациви или лобио).

Как и его трепетный герой Сергей Иванович, который научился делать сувениры для продажи в электричках, представляющие собой живое насекомое, запаянное в стекло от бутылки и символично смахивающее на Ленина в мавзолее, главного нашего трупа в хрустальном гробике, который, не стоит об этом забывать, до сих пор там, – так и Юз сумел заключить то подобие жизни, которым нам довелось жить, – в прозрачные контуры своих произведений, язык которых и есть наш единственный «вечно живой» и сохраняет, если и не аромат, не дай Бог его еще раз занюхать, но – дух эпохи. Язык Юзовых сочинений обладает невероятной емкостью. В одной фразе ему удивительным образом удается заключить всю полноту, трагичность, комичность и мудрость жизни. Откройте на любой странице любой из томов теперь уже легального собрания сочинений – и после заносов словесного поноса, порожденного нынешней свободой слова, – блеснет гений, не только пророческого понимания действительности, но и самого мудрого к ней отношения. Чувство юмора – единственный путь к независимости, приятный морально и физически, особенно, если он оказался бескровным.

Одной из немаловажных художественных особенностей сочинений Алешковского является обильное использование ненормативной лексики, то есть мата, то есть языка, на котором говорит и даже думает наш многострадальный народ. Мат, как и юмор, играет роль противоядия и обладает способностью создавать некую зону отчуждения, она же – единственная доступная в таких условиях опора.

Герой «Руки» говорит: «Матюкаюсь же я потому, что мат, русский мат, спасителен для меня лично в той зловонной камере, в которую попал наш могучий, свободный, великий и прочая, и прочая язык…» Кроме того, увы, конечно же, надо было так, как мы, провонять советской идеологией и фразеологией, чтобы суметь по достоинству оценивать текст Юзовых сочинений.

Сделав ставку на живой и фантастический язык как на главный инструмент своего творчества, Юз все же преследовал и более глубокие цели, преследовал и, надо сказать, достиг. Он выпестовал свой Дар как неизменное, надежное и чудодейственное средство от зомбирования любого сорта и происхождения, будь то господствующая идеология, догмы узкого круга либералов или интеллектуалов, от любого коллективного или рабского индивидуального способа спасовать перед Силами Зла.

Юз не первый русский писатель, который в ранней молодости, соприкоснувшись вплотную с проблемой «преступления и наказания», сумел не сломаться, а напротив, глубже понять смысл и цену существования. «Рука» – это Юзово «Преступление и наказание», «Братья Карамазовы» и «Бесы». Это попытка религиозно-философского осмысления российской истории ХХ века. Это роман – хор. В нем монолог чекиста-следователя виртуозно превращается в хор, где звучит все услышанное им от великого множества солистов-подследственных, прошедших через его руки. Рука, сын раскулаченных и убитых у него на глазах крестьян, ныне палач-мститель из НКВД арестовывает, а по существу берет в заложники, бывшего красного дьяволенка, участвовавшего в том кровавом рейде. Он жаждет наконец отомстить не только тем, кто убил его родителей, но и тому, кто посадил его тогда на морозе на ледяную колоду и лишил таким образом навсегда способности к деторождению. Обращаю ваше внимание на то, что отмороженные яйца фигурируют в тексте вовсе не для скабрезности. Повторяю, Юз – настоящий романист, у него в тексте нет ничего случайного, смыслом наполнена каждая мельчайшая деталь повествования. Кто может посвятить всю свою жизнь идее мщения даже за такие чудовищные преступления, кто в состоянии не утратить на протяжении всей жизни острой жажды мщения и не смягчиться? Только тот, у кого нет и быть не может в настоящем – Любви! Так что, в данном случае, отмороженные яйца – это символ телесной неспособности к Любви.

Роман написан на невероятной энергии, он наговорен с той лихорадочностью, которую мы прежде встречали разве что у Федора Михайловича. Достоевский был тогда, по крайней мере, любимым писателем Юза, и именно ему, я думаю, он многое рассказывает в этом романе, свидетельствует, показывает ему, как предсказания из главы о Великом Инквизиторе воплотились и кое-где даже переплюнули все пророчества, разгулявшись с размахом нового типа…

Проблема Преступления и Наказания в романе «Рука» расширена. Она поставлена как Проблема Диалектики Зла, сложной взаимосвязи Преступления и Вины, Наказания и Отмщения. Для страны, пораженной таким размахом преступлений, таким попранием морали и норм, присущих не только людям, но и диким зверям, – первым шагом к освобождению духа могло послужить никак не обвинение в адрес политбюро за искажение так называемых «ленинских норм», а лишь осознание каждым себя как носителя Коллективной Вины. Эта мысль выражена в предсмертном монологе-молитве старого зека: «Мы, братья, виноваты, мы, и не говорите «не мы»! Мы!!! Трижды мы!!!» Позднее, уже в эмиграции, возвращаясь к этой же теме, Юз пишет: «В советской власти виноваты все. Даже уборщица в сортире и кассирша в универсаме».

Идея всеобщей вины ставит под сомнение идею мести. Рука не испытывает никакого смягчения чувств в отношении своего врага, который находится в его полной власти, но высказав и еще раз прочувствовав все, что он пережил и впитал от общения с невинными жертвами режима за всю свою чудовищную жизнь, он теряет энергию мести. Вслед за недалеким Николаем Николаевичем, хитромудрым международным уркой и протрезвевшим героем Маскировки, палач Рука даже своим адским путем приходит почти неожиданно для самого себя – в норму. К нему приходит раскаяние, и его покидает жажда мести.

«Рука» – первое несмешное сочинение Юза. Но, конечно, только по жанру, Юз не может не смеяться, обыгрывая навязшую на зубах каждого советского человека фразеологию («Пора принимать высшие меры», «Оттепель – трудная погода для наших органов», или, как Сталин говорит накануне крупной ночной посадки: «Завтра… в доме правительства… будет полно… свободных, то есть, осознанно необходимых нам квартир»).

А история про «мистера Против-64» могла бы составить отдельное сатирически-пророческое произведение, блестящий сценарий судьбы «перестройки сверху». После мучительных колебаний Хрущев соглашается с требованием братских партий, чтобы в угоду демократии, но не два, как они хотели, а один, тщательно подобранный «коммунист с хорошей русской фамилией типа Каренин или Епишев» («На алкоголизм проверить, на слабость передка, на мат, на семейное и международное положение»), – так и быть, проголосовал бы против линии партии. Однако Федор Боронков так удручает Никиту своей антисоветской подкованностью, что тот передумывает и произносит совершенно уже раннеперестроечную фразу: «Нет, Федор, белогвардейская, кулацкая, жидовская, модернистская морда. Голосовать ты не пойдешь. Ты воздержишься. Мы так и сообщим в закрытом порядке товарищам: воздержался. Нельзя сразу быть против. Либерализация – процесс бесконечно долгий, как и путь к абсолютной истине».

Переместившись в пространстве, да к тому же еще и во времени, Юз узнал о свободе и норме что-то еще, но остался верен своей стезе: поиску очагов нормы и подлинной свободы в бытии своих бывших соотечественников. Литературный младший брат Николая Николаевича, Сергей Иванович из «Блошиного танго» – существо намного более тонкое. Он знаменит не суперустойчивыми живчиками, а уникальным обонянием. Он носом чует зловоние пороков. Когда в задушевнеой беседе генерал КГБ намекает ему, что после успешной переделки всего мира «незахороненное захороним, а кое-что из вынужденно погребенного воскресим», Сергей Иванович говорит себе: «Ни за что не пожелал бы я самому себе присутствовать при воскрешении генералами каких-то ихних невразумительных святынь в ими же обгаженной-перегаженной пустыне Будущего…» Вот вам и определение нашей нынешней реставрации «духоунных ценностей».

Пройдя большой творческий путь, Юз вернулся постепенно к сестре таланта – краткости. Его древнекитайские стихи только на первый взгляд могут показаться пародиями или подражаниями. Они совершенно настоящие. В них подлинная поэзия соединяется с абсолютной мудростью, юмором и светлой печалью. В этих стихах Юз воссоздал тот строй души, который невозможно поколебать. Юз в духовном и нравственном отношении – непотопляем. К нему, как и раньше, тянутся, как к спасательному кругу.

Теперь, на склоне всего, становится особенно понятно, что наш человеческий и одновременно абсолютно виртуальный мир держится на каком-то количестве и качестве людей. В любые времена, при любом режиме и при любой погоде на дворе пайка осмысленной действительности буквально прихвачена на живую нитку благодаря усилиям нескольких, особенно живых умов. Нам и сейчас жизненно важно знать, что думает Юз о незалежности Украины и целостности Грузии, о том, нужен ли России особый Путин и не замешан ли наш Вильям, понимаешь, Шекспир в появлении на сцене Полония…

Вклад Алешковского в духовную жизнь России неоспорим и он еще, слава Богу, не завершен, а каждому, кто его прочтет, жить станет лучше, жить станет веселей.

Ольга Шамборант 2001-2007

АВТОБИОГРАФИЧЕСКАЯ СПРАВКА

И с отвращением читая жизнь мою,

я трепещу и проклинаю,

и горько жалуюсь, и горько слезы лью,

но строк печальных не смываю.

Если бы величайший из Учителей, Александр Сергеевич Пушкин, не научил меня эдак вот мужествовать при взгляде на жизнь прошедшую, то я ни в коем случае не отважился бы самолично знакомить Читателя с небюрократизированным вариантом своей автобиографии.

Откровенно говоря, жизнь свою я считаю, в общем-то, успешной. Но для начала вспомним, что успех – от глагола успеть.

Начнем с того, что успех сопутствовал мне буквально с момента зачатия родителями именно меня, а не другой какой-нибудь личности в Москве, суровой зимой 1929 года. Слава Богу, что я успел родиться в Сибири, в сентябре того же года, потому что это был год ужасного, уродливого Перелома и мало ли что тогда могло произойти.

Затем я успел возвратиться в Москву и познакомиться с уличным матом гораздо раньше, к сожалению, чем со сказками братьев Гримм. Потом я оказался в больнице с башкой, пробитой здоровенным куском асфальта, что навсегда нарушило в ней способность мыслить формально-логически и убило дар своевременного почитания здравого смысла.

Потом я пошел в детсад, но исключен был из него вместе с одной девочкой за совершенно невинное и естественное изучение анатомии наших маленьких тел. Так что в школу я попал человеком слегка травмированным варварски бездушной моралью тоталитарного общества.

Прогуливая однажды, я свалился в глубокий подвал, повредил позвоночник, но выжил. Врачи и родители опасались, что я останусь лилипутом на всю жизнь, хотя сам я уже начал готовиться к карьере малюсенького циркового клоуна.

К большому моему разочарованию, я не только продолжал расти, но превратился в оккупанта Латвии вместе с войсковой частью отца; успешно тонул в зимних водах Западной Двины; потом успел свалить обратно в Москву и летом сорок первого снова махнуть в Сибирь, в эвакуацию.

Вообще, многие наиважнейшие события моей жизни произошли за Уральским хребтом. Так что я имею больше конкретных прав называться евразийцем, чем некоторые нынешние российские политики, стоящие одной ногой в Госдуме, другой в Индийском океане.

Во время войны, в Омске, я успел влюбиться в одноклассницу буквально за месяц до зверского указа Сталина о раздельном обучении двух полов. По другим предметам я в школе драматически не успевал. Это не помешало мне успеть не только схватить от любви и коварства, от курения самосада и голодухи чахотку, не только выздороветь, но и возвратиться в Москву здоровенным верзилой – победителем палочек Коха, умеющим стряпать супы, колоть дрова, растить картошку, а также тайно ненавидеть вождя, с такой непонятной жестокостью прервавшего романтические общения мальчиков с девочками в советской школе.

Я был весельчаком, бездельником, лентяем, картежником, жуликом, хулиганом, негодяем, курильщиком, беспризорником, велосипедистом, футболистом, чревоугодником, хотя всегда помогал матери по дому, восторженно интересовался тайной деторождения и отношения полов, устройством Вселенной, происхождением видов растений и животных и природой социальных несправедливостей, а также успевал читать великие сочинения Пушкина, Дюма, Жюля Верна и Майн Рида. Может быть, именно поэтому я ни разу в жизни своей никого не продал и не предал. Хотя энное количество разных мелких пакостей и грешков успел, конечно, совершить.

Я проработал с полгода на заводе, но школу кончить и вуз так и не успел, о чем нисколько не печалюсь. Вскоре произошло событие не менее, может быть, важное, чем победа именно моего живчика в зимнем марафоне 1929 года, года великого и страшного Перелома. Я без ума втрескался в соседку по парте в школе рабочей молодежи. Любовь эта напоминала каждую мою контрольную по химии: она была совершенно безответна. Дело не в этом.

К счастью, общая химия Бытия такова, что я с тоски и горя начал тискать стишки, то есть я изменил соседке по парте, Ниночке, и воспылал страстной любовью к Музе, которая впоследствии не раз отвечала мне взаимностью. Вообще, это было счастьем успеть почувствовать, что любовное мое и преданное служение Музе – пожизненно, но что все остальное – карьера, бабки, положение в обществе, благоволение властей и прочие дела такого рода – зола.

Потом меня призвали служить на флот. Переехав очередной раз Уральский хребет, я совершил ничтожное, поверьте, уголовное преступление и успел попасть в лагеря до начала корейской войны. Слава Богу, я успел дожить до дня, когда Сталин врезал дуба, а то я обогнал бы его с нажитой в неволе язвой желудка.

Вскоре маршал Ворошилов, испугавшись народного гнева, объявил амнистию. Чего я только не успел сделать после освобождения! Исполнилась мечта всей моей жизни: я стал шофером аварийки в тресте «Мосводопровод» и навечно залечил язву «Московской особой».

Начал печатать сначала отвратительные стишки, потом сносные рассказики для детей. Сочинял песенки, не ведая, что пара из них будет распеваться людьми с очистительным смехом и грустью сердечной.

Вовремя успел понять, что главное – быть писателем свободным, а не печатаемым, и поэтому счастлив был пополнять ящик сочинениями, теперь вот, слава Богу и издателям, предлагаемыми вниманию Читателя.

Ну, какие еще успехи подстерегали меня на жизненном пути? В соавторстве с первой женой я произвел на свет сына Алексея, безрассудно унаследовавшего скромную часть не самых скверных моих пороков, но имеющего ряд таких достоинств, которых мне уже не заиметь.

Я уж полагал, что никогда на мой закат печальный не блеснет любовь улыбкою прощальной, как вдруг, двадцать лет назад, на Небесах заключен был мой счастливый, любовный брак с прекраснейшей, как мне кажется, из женщин, с Ирой.

Крепко держась друг за друга, мы успели выбраться из болотного застоя на берега Свободы, не то меня наверняка захомутали бы за сочинение антисоветских произведений. Мы свалили, не то я не пережил бы разлуки с Ирой, с Музой, с милой волей или просто спился бы в сардельку, заключенную в пластиковую оболочку.

В Америке я успел написать восемь книг за шестнадцать лет. Тогда как за первые тридцать три года жизни сочинил всего-навсего одну тоненькую книжку для детей. Чем не успех?

Разумеется, я считаю личным своим невероятным успехом то, что сообща со всем миром дождались мы все-таки часа полыхания гнусной Системы, ухитрившейся, к несчастью, оставить российскому обществу такое гнилостное наследство и такое количество своих тухлых генов, что она долго еще будет казаться людям, лишенным инстинктов свободы и достойной жизнедеятельности, образцом социального счастья да мерою благонравия.

Так что же еще? В Америке, во Флориде, я успел, не без помощи Иры и личного моего ангела-хранителя, спасти собственную жизнь. Для этого мне нужно было сначала схватить вдруг инфаркт, потом сесть за руль, добросить себя до госпиталя и успеть сказать хирургам, что я согласен рискнуть на стопроцентную успешную операцию на открытом сердце.

Всего-то делов, но я действительно успел в тот раз вытащить обе ноги с Того Света, что, ей-богу, было еще удивительней, чем миг моего зачатия, поскольку…

Честно говоря, если бы я имел в 1929-м какую-нибудь информацию об условиях жизни на Земле и если бы от меня лично зависело, быть или не быть, то… не знаю, какое принял бы я решение. Впрочем, несмотря на справки об ужасах земного существования, о войнах, геноцидах, мерзостях Сталина и Гитлера, диком бреде советской утопии, террариумах коммуналок и т.д. и т.п., все равно я успел бы завопить: БЫ-Ы-Ы-ЫТЬ! – чтобы меня не обогнала какая-нибудь более жизнелюбивая личность. Возможно, это была бы спокойная, умная, дисциплинированная, прилежная, талантливая, честнейшая девочка, меццо-сопрано или арфистка, о которой мечтали бедные мои родители.

Одним словом, сегодня, как всегда, сердечно славословя Бога и Случай за едва ли повторимое счастье существования, я горько жалуюсь и горько слезы лью, но, как бы то ни было, строк печальных не смываю; жену, детей, друзей и Пушкина люблю, а перед Свободой благоговею.

Понимаю, что многого не успел совершить, в том числе и помереть. Не знаю, как насчет остального, например, хорошей натаски в латыни, греческом и английском, а врезать в свой час дуба я всегда успею.

Поверь, Читатель, в чем-в чем, а в таком неизбежном деле ни у кого из нас не должно быть непристойной и истерической спешки.

ЮЗ АЛЕШКОВСКИЙ

ОПЫТЫ НА ГЕРОЕ

Не знаю, есть ли в истории литературы еще такой случай. Да, конечно, многие классики по 20 лет мурыжили свои сочинения. Переписывали, дописывали, шлифовали, полировали. Мне лично в принципе непонятен такого рода писательский труд – замысел, поиск выразительных средств (а-у-у!), трудности с реализацией задуманного и прочая. Зато легко могу себе представить, что некто способен накатать полифонический роман в кратчайшие сроки, следуя при этом некоему своему особому состоянию мыслей и чувств, не чуя, так сказать, рук и ног, несясь лихорадочно вместе со своими героями по волнам судьбы – так, как будто за ним гонится черт. Еще легче представить себе возможность создания короткого произведения – на одном дыхании и «продиктованного свыше».

Но вот такой случай – казус нового «Николая Николаевича» – мне кажется явлением в литературе исключительным. Переписано автором блестящее, стопроцентно состоявшееся произведение, изданное на многих языках, имевшее огромный успех, для многих – главное произведение автора. Произведение, в котором он впервые предъявил читателям свой неповторимый стиль повествования и мышления, свой метод, свою философию жизни и одного из самых дорогих его сердцу героев. Монолог-исповедь бывшего вора-карманника Николая Николаевича, по страсти и по стилю потрясает с первых фраз. В этом мини-романе Юз впервые заговорил своим неповторимым языком, а читатель впервые окунулся в эту стихию свободы слова не только в политическом, а в методологическом и даже метафизическом смысле. Именно язык, как написал в свое время Бродский, оказывается не инструментом, а главным героем прозы Алешковского. Живой, богатый, новаторский, невероятно емкий язык. Повествование обладает чарующим свойством шедевра – невероятной скоростью, головокружительными перескоками с одного пика победы над невыразимостью экзистенциальной тоски или абсурдности жизни – на безымянную высоту, отбитую здравым смыслом у коллективного бестолкового.

Особого внимания заслуживает возрождение Алешковским похороненной под грубыми и уродливыми крокодиловыми памфлетами и хамскими карикатурами, характерными для сатиры и юмора советского периода – традиции русского «смеха сквозь слезы». Юзово остроумие и его редкостная сердобольность в так называемый «дописьменный период» его творчества оттачивались в невероятной точности словоупотребления при сочинении им песен и расцветали в подлинных перлах его гениальных афоризмов. НН оказался первым в череде потрясающих основы соцреализма и соцпоцмодернизма – неподцензурных и нецензурных памятников литературы русского застоя. Так же, как и в ерофеевском шедевре, в НН и автору, и читателю – «и больно, и смешно», смех и восторг – самая лучшая форма для усвоения горестного содержания. Осмеяние – лучший способ борьбы со злом, целительный для тела и очистительный для души.

С годами стало очевидно, что, несмотря на многотомное и блестящее творчество Алешковского «за отчетный период», т.е. от НН-1 и до настоящего времени – НН продолжает жить в Юзовом сознании. Он персистирует, как возбудитель хронического заболевания. Он часть Юзова существа. Юз верит в НН. Доверяет его воображаемой реакции на бытие. В свое время он добыл НН из очень глубоких слоев безвоздушного пространства советского инобытия, как некое очень полезное ископаемое, а потому обновить роман – значит – добыть реакции НН на новые вызовы безбожной комедии нашей жизни. В девственной, но здравой башке НН постоянно осуществляется синтез. Каша в его голове – это то, что получается от совместного бурления навязываемых советской пропагандой штампов, кулуарных разговоров в полуподпольной лаборатории, уроков мудрости жизни от старшего товарища – международного урки, литературы, прочитанной в процессе дрочки на благо науки (НН -донор спермы для новаторских экспериментов подпольных советских генетиков) и его собственного природного нравственного чутья. И потому особенно велик соблазн пустить НН по новому кругу бытия в небытии. Юзу интересно, а читателю полезно узнать, как и куда он поместит то или иное событие, ту или иную информацию – в свою здраво мудацкую иерархию ценностей. Уже в многотомнике, изданном в России, Юз чуть-чуть дописал НН, уже двадцать с лишним лет назад НН стал ему мал. И вот теперь – нет, Юз не замахнулся на НН-2, на НН в иной исторической эпохе. Он просто фантастическим образом пропустил в прежние обстоятельства места и времени – новые знания. НН прошел краткий курс повышения квалификации, а Юз предъявил нам свое, авторское новое прочтение. Прочтение удалось запечатлеть то ли поверх, то ли рука об руку с исходным образом. Юз продемонстрировал нам результат интереснейшего эксперимента – литературный герой оказался матрицей, подходящей для многоразовой процедуры осмысления и преодоления бытия.

Николай Николаевич – архетип. Как и Дон Кихот, над которым он сам плакал три недели вместо того, чтобы ударно дрочить на благо научных дерзаний. Его адаптационные способности безграничны, но при этом в нем нет ни тени вульгарного приспособленчества. Он органически неспособен ссучиться. Расширение его возможностей никак не сопряжено с падением. Ему, так или иначе, присуща НОРМА, с высоты которой он брезгует, не доверяет, сторонится, сочувствует или, как в случае Влады Юрьевны – благоговеет перед тайной совершенства.

Исходный НН потряс в свое время, кроме всего прочего – невероятной скоростью авторской мысли. Фразы были короткие и при этом невероятно емкие. Между словами зияли и сияли бездны сжатого смысла.

Теперь Юз создал «расширения». Прикоснувшись своей рукой к этому произведению снова, он словно на интерактивном экране добывает новый урожай – уточнение и размножение смыслов. НН остается самим собой. Он – матрица. Здоровое начало. Человек, который звучит гордо, даже будучи использованным в качестве подопытного существа наукой, советской властью, властью тьмы и волей автора. В расширенном варианте НН в еще большей степени представляется собирательным образом здравомыслящего не окончательно испорченного всенародного доброго молодца, который через все завалы советского экзистенциального бреда, похоже, все-таки выбирается на сушу труднодоступного пайка нормального существования на свете – прочь от коллективного безумия, прочь даже от взрастивших его интеллект ученых, которые по грустному признанию старичка Академика, тоже заняты суходрочкой, прочь – в тихую гавань любви и мирного созидания. (Не так же ли поступил и сам автор, когда свалил, по существу, не в Америку, а в частную жизнь, продлив ее в дали от суетной молвы – на радость себе, семье, читателям и друзьям?)

Забавно, но, похоже, Юз сам заразился от героев своей книжки, экспериментировавших на сперме Николая Николаевича с помощью прибора ИМ-1 (искусственная матка), и его неудержимо тянет экспериментировать на феномене Николая Николаевича, как например, на приборе НН-1. И трудно с ним не согласиться! Это и вправду интересно и небесполезно.

После временного якобы повзросления человечества мы сейчас как будто бы опять становимся свидетелями и участниками, и жертвами, конечно, ситуации, когда ничто, никакие знания-образования-умения не помогут и только нравственное чутье, звериная врожденная благонамеренность смогут или не смогут уберечь нас от погибели.

А вот Николай Николаевич слинял-таки от навязанного ему способа существования белковых тел – у него лично, а не под руководством партии, правительства, науки или даже Влады Юрьевны, – у него лично стоит теперь на дореволюционную книгу «Как самому починить обувь»! Это очень важный момент. Несмотря на все льготы хрущевско-брежневской тотальной дрочки НН выбирает для себя скромное созидание. Нет, не свершения и не замашка на прежде небывалое – починка уже имеющегося и обидно подразвалившегося. Господь создал прекрасный мир. С тех пор он только портится и уже изрядно преуспел в этом. Его надо починять, желательно своими руками. Николай Николаевич не только перестал воровать, не впрягается в ярмо рабского труда – он даже перестал дрочить в прямом и переносном смысле, он пошел дальше интеллигенции по пути избавления от иллюзий дьявольской мании величия. Он становится человеком, который намерен звучать ГОРДО и при том – НЕФАЛЬШИВО.

Ольга Шамборант

НИКОЛАЙ НИКОЛАЕВИЧ

лирическая фантасмагория

Ирине Розенталь-Никифоровой, Алеше, Ольге Шамборант, Андрюше Битову и моей, в те дни рожденной Музе – на память о поддачах, комарах, свежей треске, землянике, дивных дюнах Рижского взморья.

1

Вот послушай. Я уж знаю: скучно не будет. А если заскучаешь, значит, полный ты мудила и ни хуя не петришь в биологии молекулярной, заодно уж и в истории моей жизни. Вот я перед тобой мужик-красюк, прибарахлен, усами пошевеливаю, как кот, словивший мышь, «Волга» бегает, хата, заметь, кооперативная, а жена – скоро кандидат наук, главное, любовь ведь свыше нам дана, замена счастию она, примерно так сказал тот же Пушкин. Жена, в натуре, загадка – не менее, а если более, то тайна природы. Этот самый сфинкс с отбитым носом, который в Египте – я короткометражку видел, – говно по сравнению с ней. В нем, кроме памятника, и раскалывать-то нечего, если разобраться. Ну о жене речь впереди. Ты помногу не наливай, половинь. Так забирает интеллигентней, и шнифты не разбегаются, как у зайца. Закусывай, а то совсем окосеешь и еще лет триста умом Россию не поймешь… я тоже, как видишь, совершенно ее не понимаю, но все-таки закусываю.

Короче говоря, после войны освободился я девятнадцати лет, образование – от звонка до звонка – культурные трехлетние беседы с различными врагами народа, замечательно умными русскими, евреями, литовцами, чеченами, немцами и прочими равноправно посаженными членами дружбы народов. Тетка меня в Москве прописала: ее начальник паспортного стола ебал прямо на полу в кабинете. И месяц я нигде не работал. Не хотел. Куропчил потихоньку на садке, причем без партнеров, даже пропаль перепулить быо некому. Артистом называли щипачества, легендой такого вот артистизма. Если б Сталинскую премию за него давали… впрочем, хули пороть утопию? Видишь пальцы? Ебаться надо Ойстраху – мои длинней. И, между нами, чуял я этими пальцами, что за цвета у купюры в лопатниках или просто в карманах. А сколько в Москве залетных щипачей, но парчушек, которые за рубль горят или за пару билетов на футбол со Спартаком? Тучи! Тянут лопатник и тянут, сохатые, как дедка репку, вытянуть не могут, потеют, на цырлах балансируют, потом вы-тя-ги-ва-ют, тут их – за жопу и в конверт. У нас в стране, чтоб ты знал, не считается, сколько спиздил, главное – не воровать.

Как, спрашиваешь, однажды я сгорел?.. нет, не жадность, сука, погубила – собственный волюнтаризм подвел, моего хуидола… дело прошлое, одна цыганка мне гадала – мы с ней кувыркались-клоунадили за кулисами театра Ромен: остерегайся, мой хороший, автобусов… не внял я, позорник, не внял… была в том проклятом автобусе полезная давка… я заподлицо прижался к тендеру одной охуительно аппетитной дамочки… в сумочке бабки нащупал, вытянул, перепулил их за отворот ботинка, работаю, блядь, как Игорь Кио – хрен уследишь, где фокус, где фикус, то есть накось выкуси, Петровка 38… и вот тут, надо же, они, сволочь, изволили, видите ли, заторчать… плевать данному органу – одна из его кликух, Шершавый – на чувство реальной, как дважды два, опасности и наоборот… это не одно и тоже – научись размышлять, скептик ты ебаный… он себе тупо упирается, как ишак у Хаджи Насредина… куда, блядь, куда?.. ну хули ты пристал?.. я же позади нее стою, а ведь у любого, как известно, хуирода заместо трезвого ума – лишь инстинкт самовставания тогда, когда залупой вниз болтаться надо… скажу тебе так: ни в истории, ни в географии природы – ни малейшего не будет порядка, пока они, хуидолы и хуироды всего человечества, не начнут вставать вовремя, как, допустим, у собак, котов, тех же ишаков, слонов, моржей и других млекопитающих… проблема-то в том, что демография у народа вшивовата, вот, кирюха, в чем дело, тогда как самой ебли на душу населения намного больше, чем дальнейшей нужды в быстрейшем укреплении породистого генотипа нашей популяции – иначе нам пиздец… вот тебе и а-а-а!.. я и сам такой: всю дорогу завожусь с полоборота, но это уже профессия… как видишь, являюсь не только инструктором-мастурбатором высшего разряда, но и испытателем не хуже самого Коккинаки… я даже сейчас, вроде тебя, тахикардирую, как у окошка женской бани, давленье скачет, прерывается дыхание… это злоебучая либедуха загуляла по буфету – это она… если хочешь знать, мы, козлы, попривыкали ее использовать все больше ради кайфа ебли, а не заветного распоряжения, общеизвестно Кого именно, насчет плодитесь и размножайтесь, так как ебля это вам не игрушка… позже узнаешь, что это за звери – либедуха и Эрос, промеж ног который у тебя вырос вместо умственного развития обоих полушарий того же не обученного мозга… автобус, значит, пыхтит, мой, еще раз подчеркиваю, тупо упирается в самую что ни на есть святую для каждого существа женского человекопола позицию… еще пяток секунд, и он, как бывало, кончил бы в трусики – плевать ему на них, не он стираетя… но, как и было мне цыганкою нагадано, судьба распорядилась по-своему, так как, в ее глазах, любой шершавый – пшик, зола, ничто… чудесная дама завопила на весь автобус, прямо в член моих мудей вцепилась, я остолбенел… чехты, горю с поличным, хотя потом уверял я следака, что чьи-то бабки мне в ботинок нарочно перепулил какой-то жулик в форме капитана МВД, которого немедленно надо бы отыскать, поймать и обезвредить… бесполезняк – все такое нашему следствию похую, не в Америке находимся… но вот какое странное дело: точно такого, как я напророчил, щипача, в офицерской форме, отловили с поличным через пару дней, а меня тут же разогнали… теперь до конца срока жизни – хуй вот я еще разок в автобус сяду… лучше поползу по мостовой, скажем, в бар, чем сесть в коварный этот вид транспорта.

Ну ладно, куропчу себе помаленьку. Маршрут троллейбуса «Букашка» освоил и трамвая «Аннушка». Ксивы разные, заметь, не брал. А если попадались, я их по почте отсылал или в стол находок перепуливал – надо все ж таки совесть иметь. Был при бабках. Очень изводила, в тесноте, близость девичьих и женских даров природы. Иногда, на всякий случай, подвязывал шершавого косынкой к ляжке, чтоб в давке не осатаневал, грешный дьявол преисподней.

А у метро "Кировская" процветала ярмарка девчонок и бабенок, домработниц. Эти трясогузки летали стаями в столицу, так как хули им было толку от вшивых колхозных трудодней. Наебешься, бывало, с двумя-тремя ночью, в Нескучном, так, что коленки подгибаются, как у новорожденного телка. Один раз ебанулся в обморок, девки ужаснулись, сбегали за "скорой", санитары увезли меня на носилках во Вторую Градскую – почти не дышал, порол какую-то хуйню, так что запомни: подбалденный перееб намного вредней трезвого недоеба… да, да, перееб – нечто вроде заворота кишок и болезни Приапа… Приап был царем, кричал от боли, поскольку хер его моржовый, то есть авторитетный, в древнем мире, член, вообще никогда не ложился… согласен, частично поэтому пиздец и надвинулся на всю древнюю Грецию – от нее остались только боги, их резиденция в горах, остров Лесбос и Олимпиадное движение спортсменов к финишам различных стартов. Не спасибкай – не следует кирюх благодарить за соль, лекарства, спасение от смерти и за уроки истории – это хуевая примета. Я уж собирался поджениться на дочке теневика-миллионера, но она была тупа, некрасива, лопала много конфет, даже не помогало устрашение, что жопа слипнется от бесконтрольного такого пережора сладостей. Мне это обрыдло. Честно говоря, свобода всех телодвижений личности дороже трехразового питания и полового отъебона, причем, безо всякой любви. Потому что только любовь к одной во всей Вселенной даме сердца чудесно сдерживает свободу распутных, как это бывает, телодвижений – вот почему, и хватит, я сказал, кончай почемукать!.. Вдруг тетка говорит:

– Сосед тебя, Луку Мудищева сраного, в институт к себе берет. Лаборантом будешь. Все одно – погоришь. Гуталин велел политбюро разделить твое ворье на сук и блатных, чтоб, как с тифом и другим геморроем, жестоко и навсегда покончить с преступным миром. Это не параша: у моего полюбовника брат на Лубянке шпионов мышеловит – он все знает прямо от Берии, с которым на вась-вась. С чем-чем, а с садизмом прокурорской власти у нас не заржавеет. Я перебздел. Везло мне что-то очень долго. Специальность получить хотелось, но работать не любил. Не могу – и все. Хоть убей. На зоне кто не работает, тот не ест, а кто мантулит и, как лошадь, упирается, тот вообще – дистрофик, доходяга, долго не живет. Отучили людей мантулить по-совести, особенно, в лагерях. Кроме того, воровка никогда не станет прачкой, а урка не подставит свою грудь. Пришлось идти в институт к соседу, потому что примета есть такая: перебздел, значит, вот-вот погоришь. И в натуре, замечаю в трамвае, как и в троллейбусе, топтунов в штатском, у них в карманах "несчастья", в шнифтах жестокий блеск.

С соседом этим, в институте который, мы по утрам здоровались. Он в сортире подолгу сидел, газетой шуршал и смеялся. Воду спустит и хохочет. Ученые – гад буду, все они авоськой стебанутые. По-моему, он, в комсомольском возрасте, тоже мою тетку ебал. В общем, устроился я в его лабораторию. По фамилии – Кимза, нацию не поймешь, но не еврей и не русский. Внешность вполне благородна, ничего себе – красюк, но какой-то, блядь, усталый, седоватый, хоть лет ему всего под тридцать шесть, похож на помесь Калинина со Шверником минус козлиная бородка всего лица.

– Будешь носить реактивы и помогать ставить опыты. Захочешь -пойдешь учиться. Что скажешь?

– Нам татарам – одна хуй. Что ебать подтаскивать, что ебаных оттаскивать.

– Твоего постоянного мата я больше не слышу.

– Всегда-пожалуйста, хотя мат сближает человека с судьбой его личного дела и личных вопросов других людей.

2

Неделю работаю. Таскаю хуйню всякую, склянки мою, язык солью какой-то обжег в обед, яйца всмятку хавая, ну и закономерно дристал дня два чем-то синим. Думал, соль поваренная, а она, падла, химической была. Бюллетень не брал однако. А то бы в очко миномет вставлять начали, как в лагере. Чернил пузырек я тогда, у опера, уделал, чтобы на этап северный не идти. Собственно говоря, работаю. Оборудую новую лабораторию. Микроскопов в ней с хуеву тучу, навалом приборов, моторов, реторт, змеевиков, реостатов и рубильников – я их с детдома уважаю. Были там и клетки с белым расизмом мышей, против чего боролся Мандела. Нас выгоняли на митинг, руки прочь от которого, но я сачканул, закосив резь в желудке от той же дристогонной химсоли. Вдруг мне надоело упираться, верней, остоебенило. Я даже пошалил. В буфете у начальника отдела кадров лопатник из «скулы» увел ради тренировки искусства своей профессии. Что тут началось! Взвод в штатском прикандехал на замаскированном броневике, из института никого не выпускают. Генеральный шмон, разве только в очко не заглядывают. А все из-за чего? Я с лопатником пошел в сортир отбомбиться, раскрыл, а в нем хуй ночевал – нет бабок. Только ксивы и пара доносов. один – на Кимзу. Науку совсем не туда саботажно направляет со стрелок истории нашей партии, на собрании не поет интернационал, не хлопает, голосуя принимал отвратительный вид вредителя народа, а также с ненавистью, жидовская морда, выключает всесоюзный голос Юрия Левитана, все опыты вышеуказанного экспоната направлены против человека, который звучит гордо, и поэтому косвенно расшатывает экономику.

Понял? Червонцем завоняло для Кимзы. Пятьдесят восьмой. Но я стукачей не люблю, более того, презираю этих глистопьявок. Нет, теми доносами я не подтерся, а спустил их в унитаз. По ним, получалось, что весь институт – сплошной заговор осиного гнезда, а значит, я тоже состою в числе заговорщиков. Донос на Кимзу я из сортира вынес. Взятый лопатник мойкой расписал на части и тоже спустил в толчок канализации всей страны. Дверь кто-то дергает, орет и бушует. Я вышел. Застегивая ширинку, вежливо объяснил танцующему сотруднику, что химией обхавался и что дверь в сортир – не зуб мудрости, нехуй ее дергать, надеюсь, въехали?

– Смотрите, – говорю Кимзе, – ксива на вас.

Он прочитал, побледнел, поблагодарил меня, все понял – и хуяк бумажку в мощнейшую кислоту. Она у нас на глазах растворилась к ебени бабушке. Так вот гангстеры в Америке растворяют стукачей, хотя у нас нет свободной продажи подобной кислоты. Как что было бы, если б выбрасывали ее на прилавок? Приводишь иного неуемно зловредного сексота, ии соседа-доносчика, допустим, на свалку. Там уже стоит полный чан самой царской серной кислоты, бросаешь туда крысеныша, посадившего уйму настоящих человеков – все, пиздец – в природе больше нет еще одного настырного врага человечества. Вдруг меня дергают к начкадрами с помощниками. Я, сам понимаешь, в несознанке, так как не могу и не желаю иначе.

– Не такие, как вы, портные шили мне на Петровке дела, и то они по швам расползались в первую же примерку!

– Показания есть, что ты позади меня в очереди терся. Может, старое вспомнил?

– Ебал я все показания, кроме дружеских. Много ли там было бабок?

– Если речь о деньгах, то их совсем не было.

– Ну, тогда бы я на такое говно никогда не позарился. У меня не пальцы, а глаз-алмаз, как у Вольфа Мессинга, так как чуют, что в лопатнике: капуста или немудреная всякая ксивота.

Ну они там посмеялись. Отдохнули, видать, с моим простым языком, а не со всякими "Да здравствует, блядь, всегда вперед, но если, как сказал Чехов, у врага народа все находится в прекрасном состоянии – и шнифты, и прическа, и шмутки, и душа – то его уничтожают к ебене фене". В общем, меня отпустили.

Назавтра говорю Кимзе, что работать больше не буду. Принципиально – я не рабочий, а артист своего дела. Я, говорю, на тахте люблю лежать и хавать книжки. Тут он как-то странно покнокал, то есть не просто так косяка он на меня давил, как это делает начальство, когда его начинает поебывать какая-нибудь мудацкая идея. Потом начинает издалека насчет важности для всего человечества этой его молекулярной биологии, и что он начинает опыты, равных которым в истории не бывало нигде и никогда. Одним словом, эксперимент. И ему необходима моя работа, названная то ли благодарной, то ли благородной, во всяком случае, заебенно творческой. Но самое интересное, что она и не работа, а сплошное удовольствие, причем высокооплачиваемое. До такой насладительности тыщу лет ебаться надо всем остальным наслаждениям. Главное, как говорил Аристотель, не бздеть надо, пояснил Кимза, пердячим сероводородом, а отнестись к ней, к работе, по-мужски, без предрассудков и с далеко идущей мыслью о будущем человечества. Кимза – его речь я делаю для тебя понятней – чаще всего напирал то на грядущее, то на историю, потому что, говорит, татаро-монгольское иго зверски притормозило прогресс науки нашей родины лет на триста, ну и Европа, естественно, влупила нам, как ты выражаешься, шершавого – по самую носоглотку. Верней, нас она обогнала по всем предметам, пока мы, распиздяи курские, брянские, орловские и прочие, богатырские свои раззявив варежки, отсиживали свои жопы – зимой на печах, летом на деревьях – и пели, гондоны, широка страна моя родная, много в ней лесов, полей и рек. Короче, всех нас русских, включая сюда дружбу народов, так исторически наебали, что лично тебе, Коля, выпадает масть отыграться – есть во весь! – за все такое международное блядство торможения научного прогресса родины Ивана Сусанина и Зои Космосодемьянской, Александра Матросова и артиста Николая Крючкова. Не все ли тебе равно, мудила, это Кимза увязывает героиню войны с космосом, или я?.. а раз все равно, то хули ты каждый раз выскакиваешь, как яйцо из ширинки.

– Слушай, сосед, не еби ты мне мозги, о чем речь-то? – говорю Кимзе.

– Ты должен стать донором.

– Кровь, что ли, сдавать, потом ее же и пропивать?..

– Нет, не кровь.

– Что же, – смеюсь, – если речь о говне или о ссаках, то я не кулак – всегда готов отдать таковое свое добро в копилку пятилетки нашей страны.

– Сперма нам нужна, Николай. Сперма!!!

– Что за сперма?

– То, из чего дети получаются.

– Какая же это сперма? Это – молофейка. Молофья, трекать если по-научному.

– Ну пусть молофья. Согласен сдавать молофью для науки? Только не пугайся. Позорного в этом ничего нет – наоборот, все мы, имею в виду многострадальную нашу отчизну, совершим с твоею исторической помощью героический рывок, приделаем заячьи уши прошлым, а также нынешним Чингисханам Запада. Кстати, полнейшая тайна такой сдачи тебе гарантируется. Твердо.

– Я готов – это заебись, как смешно, главное, не по-троцкому, а по-нашенски, по-мушкетерски. А сам-то ты чего ж не сдаешь молофейку? – Кимза сразу помрачнел и нахмурился.

– Во-первых, дирекция обвинит в выборе объекта исследования по родственному признаку, во-вторых, достаточно во-первых. Давай, соглашайся.

Тут я сел на пол и хохочу, стараюсь не обоссаться, как защекоченный. Ни хуя себе работа – аж аппендицит заныл безбожно.

– Зря ты ржешь, Коля, ты же не болван, зря. Сядь и послушай, для чего нам нужна твоя сперма, – сказал Кимза.

Шутки-шутками, а я прислушался, и оказалось, что план у Кимзы таков: я дрочу и трухаю, что одно и то же, а молофейку эту тончайше вмазывают на поверхность спецстекла и всячески под микроскопом изучают. Позже попробуют ввести таковую молофейку в матку бесплодной особе женского пола и посмотрят, влетела она, или нет. Тут я его перебил насчет алиментов в случае чего. Заделаю вот если десяток пацанов с пацанками, а потом, значит, шевели рогами в получку, как накормить, напоить и прибарахлять всех этих разъебаев из мною же заделанной шоблы-еблы, да?

– Оплату труда и временную – до исторического торжества нашего реванша – как и тайну твоего научного подвига тоже, твердо гарантируем, пусть данная проблема тебя не колышет. Ни о каких алиментах не может быть и речи.

И еще у него имелись – совершенно уже секретные планы – всестороннего исследования моей молофейки. Обещал их перечислить, как только приступим к опытам. А хули, думаю, капусты подзаработаю за свою самозаветно околонаучную деятельность, куплю домик в Крыму с фруктовым садом, заведу гарем, как крымский, из ссылки приканавший, татарин. Ну и поябываю себе по очереди тройку баб, колупаюсь там с виноградом дамские пальчики, с клубникой и прочим мармеладо-повидлом – насрать мне разом на все ихние пятилетки и отдавание бабок в долг партии с правительством на дальнейшее развитие народного хозяйства. Это они, козлы, так поливают, а в натуре наши бабки прожирают иждивенцы-паразиты забугровых компартий, ну те, которые готовят мировые кризисы, пожары и прочие революции, я бы папу ихнего ебал.

Веришь, кирюха, у меня заторчал от всех этих ебоглазых разговоров – хоть сию минуту начинай трудиться во славу родины социализма и демократии передового правосудия!

Мне это было не впервой. До тюрьмы я не дрочил, а на зоне каждый сотый не трухает, остальные девяносто девять дрочат, как сто. Если сгоришь на трех своих вокзалах, сам помастурбируешь, намотаешь всю эту ебаную апперцепцию себе на ус – куда ты нахуй денешься, немедленно если не завяжешь, не начнешь трудиться. Учти, наша зона – далеко не тюряга заграницей, где человеко-зек имеет право на ученье, отдых и на труд. Само собой, при отличном поведении, раз в неделю, в ЛондОннах-Парижах, ихнему зеку-человеку положены строго регулярные половушные контакты с заказными Нинками-Зинками-Лизками и прочими Ирисками. Кинет тот человек пару-тройку палок – вот и дрочить ему уже не надо, и именно такое положение вещей называется – гуманизм. А то едешь в "Анушке", кнокаешь в окошко, на каждом шагу гуманизм, блядь, гуманизм, а в тюрьмах что и на зоне? Зеков вместо гуманизма держат в черном теле – вот что, ебена кровь. А на воле, допустим, тому и другому полу негде поебаться из-за жилищного вопроса, то есть негде. И, выходит дело, в одной стране, отдельно взятой чертями за жопу – такова уж ее судьба – весь злоебучий половой вопрос перекосоеблен сикось-накось. Я это к чему?.. Все дело в том, чтобы такие издевательства над либедухой морально не переживать… я же сказал, что о ней – позже, или не сказал?.. Ну подрочил на зоне – и подрочил, отдал природе должок – и отдал. А другой подрочит, утречком уныло канает на вахту, как убитый – страдает от ядовитого презрения к слабости свой воли. А что потом? На всю жизнь себя он этим переживанием калечит. Да, на всю жизнь. Он уже говно, а не летчик- испытатель Коккинаки. Знал я Мильштейна Левку, мошенника, мы с ним кушали. Отбой, зеки сеансов поднабрались после трофейной киношки, ну той, которая, в общем, есть у тучки светлая изнанка, а также нагляделись на забугровую голожопость дамских фоток. Тишина, за работу принимаются кожаные движки… темная ночь, ты, любимая, знаю, не спишь… и с другим лейтенантом лежишь… и поэтому, верю, тайком… ты слезу вытираешь… какой там нахуй для нас, в бараке, гуманизм?.. Не до дрочки только врагам народа, переломанным на Лубянке, доходягам и прочим инвалидам. Левка Мильштейн зубами скрипит, борется с собой и постепенно засыпает. Я ему советовал дрочить хотя бы раз в месяц, День Красной Армии, 8 Марта, Первомай и по революционным праздникам, религию не трогаем, но он – ни в какую, потом попал в дурдом, его комиссовали.

Ну ладно. Задумался я и спрашиваю Кимзу про условия. Сколько раз спуск? Какой отпуск, рабочий день, оклад, название должности в трудовой книжке?

– Во-первых, будь добр, не говори "спуск, спускать" – ассоциируешь волшебство таинства спермы с ничтожеством говна в унитазе коммуналки. Во-вторых, оргазм – ежедневно по утрам, всего один раз, еще два часа на отдых, а также на усиленное питание для возрождения новых сперматозоидов, они же живчики. Оформим тебя техническим референтом. Оклад – по внештатному расписанию, так как должности, подобной твоей, еще не бывало в многострадальной истории нашего отечества, а может, и всего человечества. Рабочий день не нормирован. Восемьсот двадцать пять рубчиков. Ежемесячная прогрессивка. После результативного оргазма и отдыха – кино, цирк, футбол, но ни в коем, понимаете, случае не алкоголь и не шаланданье к гунявым профурсеткам блядского типа. Воздержись от коитусов вообще и в частности.

3

Я вида не подал, что удивился, я просто охуел, как вот ты сейчас. Приду, думаю, струхну, времени полно – эх, Коля, канай фокусничать пальчиками на трамвае «Аннушка», в троллейбусе «Букашка». В случае, если погорю – смягчающее обстоятельство: работаю в секретном институте, где вредность для характера, порча невменяемых нервишек, зряшный износ организма – он, блядь, скажу, не железо-бетонный. В общем, согласился. Вечером сходил к Фан Фанычу, учителю, старому международному урке. Высшего класса был жулик, профессор нашего искусства, пока границы не закрыли на Карацупу и его верного друга Ингуса.

– Ты, – говорит он, – счастливчик, ты везунчик, но продешевил: молофейка дороже черной икры стоит. Конвертируется почти наравне с платиной, радиоактивностью и другой металлически редкой мудозвонией. Они же тебя наебали! Я бы этим биологам поштучно бодал свои живчики. На то им и микроскопы дадены – мелочь подсчитывать. Поштучно, блядь! Понял?

– Понял, как не понять, я – вполне мыслящая жопа, значит, существую. Ведь живчик – это самый наш цимес. И на здоровье частая дрочка дурно влияет, усыхает спинной мозг, как у Николая Островского. Не бзди, Фан Фаныч, цену я постепенно подниму – не фраер.

– Жалко вот, нельзя разбавить молофейку, вроде как сметану в магазине, или квас с пивом, раз уж у нас Советская власть во главе с вороватым социализмом демократии высшего пошиба. Тоже навар был бы.

– Не согласен. Молофейка, конечно, не сметана и не пиво, но во ее-то не надо разбавлять, не надо. Это наводит порчь на народонаселение всей страны. Например, мне лучше уж похимичить, как химичит весь наш народ. То есть я, попридержав кайф, выдаю на-гора не всю сразу порцию молофейки с одного оргазма, а чуть меньше половины, как меня учила Шурка, пионервожатая. Это, я думаю, вполне безобидная экономия личных средств, не мешающая опытам. Все равно ведь во всем мире ни за хуй погибает 90 процентов живчиков, если не больше.

– Не советую придерживать, нельзя прерывать половые сношения даже с Дунькой Кулаковой. Испортишь силу воли, тогда и ноги пойдут невпопад, как у алкаша в снегопад. Я одну даму из-за этого разогнал. Только и вопила: «Будьте добры, извергайте, пожалуйста, ваш спрыско-спуск куда-нибудь в другое место!» «Может, в среднее ухо?» – спрашиваю. «Все равно куда, лишь бы не в мир кляйне мутер!» У меня, на почве прерывания, ногти ног и рук почти перестали расти. Пришлось разогнать эту даму. Поезжайте, рекомендую, фрау, в колхоз имени Гитлера, где и сливайте молоко в бидоны. Так что кончай уж, Коля, чисто по-человечески. Тащи бутылку с получки. Сдери там с них молоко за вредность трудовой задачи и скажи, что тем, которые успешно сдали кровь, с уважением несут на тарелках бациллу. Не будь фраерюгой. Ведь в Америке пять раз струхнешь – спешишь, как Чарли Чаплин, к конвейеру и получаешь новый фордик. Понял?

4

Ну заявляюсь поутрянке на работу, краснею, здороваюсь с белыми халатами – тужусь, так как разбирают смехуечки и немного за себя неловко, как девчонке кинуть палку в телефонной будке, если страшнейший на улице мороз. А с другой стороны – хули, думаю, краснеть? Пускай ебучее человечество пользуется. Может, моя самозаветность пойдет ему на пользу. Смотрю, для меня уже хавирку маленькую приготовили, метра три с половиной, правда, без окон, как камера у графа Монтекристо. Лампочка матового света. При такой дрочить полезней, чем с лампочкой Ильича. Тепло. Лично я, на месте любого вождя, ебал бы всякие мавзолеи, где очередищи, как в общественный сортир. Оттоманка стоит. Рядом, на стуле, открытая ждет пробирка для порции моей трудовой молофейки.

– Ну вот, Николай, твое рабочее место, – говорит Кимза.

– Только договоримся – без подъебок.

Тут Кимза и велел мне не развивать в себе какой-то комплекс неполноценности, а, наоборот, гордиться, что сначала я стану секретным, потом всемирно известным первопроходцем в науке и передовой, можно сказать, пионерской гинекологии.

– Все такое, – наглею бесстыдно, – нужно мне, как пятке хуй, лучше пуляйте за вредность булку белого, птюху черствого, триста грамм любительской с фисташками и жареного фашиста в очках.

– Располагайся. Приступай, сразу научись докладывать нажатием красной кнопки о приближении извержения семени. Как только скомандую бригаде ученых: внимание – оргазм! – вдумчиво его восприми, затем смело и без потерь извергай подопытную сперму. Сразу после оргазма прошу не зевать, а осторожно закрыть пробирку пробкой.

– Чтоб они не слиняли в побег?

– Я тоже прошу – без шуточек, – взъярился Кимза, как елдою вдаренный промеж шнифтяр.

– Тогда уж и ты называй рузультат вредной моей работой как-нибудь по-нашенски – лучше бы по-русски. А то какой-то, видишь ли, у вас "оргазм" – это вредно попахивает вопросами марксизма-ленинизма.

– К сожалению, Коля, не имеется в нашем великом и могучем иного слова. В этом тоже виновато Чингисханство, Иван Грозный и прочее крепостничество. Теперь еще вот гениев поубивали, а вместо Вавиловых расплодили вонючих Молодиных. Тебя ждет работа всего коллектива – трижды вымой руки спецмылом до чисто хирургической кондиции!

– Сучий потрох, возмущаюсь, какая может быть история у всего народа, когда он нихуя не имеет важнейшего слова… нет, вижу, умом, в натуре, Россию не понять, и я теперь не успокоюсь… ну просто все у нас, блядь, имеется: и одна шестая суши – не то что у японцев, у них всего-то от хуя уши – мы и фашизму ввели в очко залупу с отворотом… само собой, Пушкин с Есениным, по небу полуночи ангел летел, потом Лука Мудищев… в смысле, ебется вошь, ебется гнида, ебется тетка Степанида, ебется северный олень, ебутся все, кому не лень… хули говорить? – тут и дружба народов с балетом, и вообще по самую горлянку – лесов, сука, полей и рек, и за столом никто у нас не лишний, кроме врагов народа, и мавзолей Ленина-Хренина, а в стене Кремлевской, как меда в ульях, заслуженных пеплов с соженными прахами – короче, каждый божий день миллионы рыл кончают, сука, кончают и кончают, ахают и охают… мы все-таки являемся нацией дружбы народа, а не хуем собачьим, но почему-то на русском совсем никакого не имеем "оргазма", главное, ни одного ученого это совершенно не ебет, а с меня не слазит… нет, такое положение официально я в гробу видал… не желаю его списывать на Чингисхана и другие оккупационные организации, допустим, на КПСС, припишем к ней, как толкуют во дворе, сионских мудрецов будто бы мирового жидо-масонского заговора… в общем, это у меня не понтовая эпилепсуха из-за "оргазма", а натурально русский заторчал в уме вопрос.

Ладно, я отвлекся… закрываюсь в своей комнатушке, она же бывший ленинский уголок, прилег, задумался, вспомнил, хер знает почему, как в побег с сельхозработ ушли мы с кирюхой в бабский лагерь и переебли там всех вороваек, а те, кому не досталось, все больше фашистки и фраерши, трусы с нас содрали и на части их разодрали, чтобы хоть запах мужской иметь под казенными одеяльцами… вспомнил, значит, а мой змей горыныч уже, как кобра под дудку, башкой своей грешной поводит… вновь терпеливо поясняю: кобра – это очкастая дрессированная змея… затем беру дальнейшую эрекцию в свои грабки. Я тогда ебся не так уж и регулярно, сразу, не заметив как, струхнул… полпробирки собрал, на которой разные наляпаны секретные значки и другие черепа, дескать, поосторожней с живчиками, они вам не кильки балтийские в пряном посоле, но нефуфловое будущее для разных злоебучих планет… целый млечный путь, как говорил, подрочив, мой сосед по нарам, бывший астрофизик… астры – это не цеты на могиле, а исключительно звезды… на него дружок стукнул, что он Землю как планету в рот ебет, если на ее одной шестой происходит такая большевицкая хуета, что ни в какие ворота она вообще уже не лезет… опять, сука, отвлекся… знаешь, почему отвлекаюсь?.. в нашей научной конторе больно уж я привык к интеллигентному треканью, а с тобою я от всей своей души оттягиваюсь, так как, клянусь, охуенно люблю речуги детства круглосиротного и, нихуя не поделаешь, фени юности моей жиганской… тараню пробирку Кимзе.

Кимза размазал немного молофейки по стеклышку, а остальную в какой-то всовывает прибор, весь который обледенел, так что пар от него повалил, как из ширинки Дед-Мороза, пыф-пыф-пыф… говоришь, не может пар из ширинки валить?.. да, я этот факт своими глазами еще в первом классе детдома зафиксировал… тогдашний внутришкольный Дед-Мороз, он же физрук, надрался в сардельку и ввалился на урок во всей форме, усы, бородища и прочий серебряный иней, все на нем мигает, сука, все на нем блестит… этот физрук в нерабочем положении пилил нашу Фаину Петровну, которая на городской елке халтурила Снегурочкой… и она, то есть училка, захипежила, мол, у нее урок арифметики, тут двадцать восемь маленьких граждан, короче, шел бы ты, сволочь постоянно буханутая, в жопу… тут Дед-Мороз, в ответ – как рванет на себе ширинку, вот оттуда и пар повалил, как зимой из форточки… рванул и орет, что щас обоссу весь класс, потом заморожу, если ты, Фаинка, не пойдешь со мною в пионерскую комнату, там я красное знамя уже разложил на полу… кстати, в пятом классе я у того же бухого физрука ляпнул из нажопника, прямо на физкультуре, всю получку… директор-зверь весь детдом раком поставил, но получку нигде не нашли, потому что я ее притырил в шкафчике самого физрука… найдет – хер с ней, с получкой, не найдет – еще лучше… целую четверть тайно жрал конфеты, угощал девчонок и курил папиросы "Север"… за все такое запретное девчонки мне показывали неспелые еще сиськи и кое-что другое… хули говорить, спасибо товарищу Гуталину за наше счастливое детство… не знаю, почему вспомнил я все такое очень уж грустное, не знаю.

Посмотрел Кимза в микроскоп и глаза на меня вытаращил. Словно по облигации выиграл сто тонн.

– Ну, Николай, ты супермен, сверхчеловек, невероятно, почему – не спрашивай, потом поймешь, я тебя поднатаскаю в биологии.

– Покнокать-то можно?

– В другой, в другой раз. Сейчас иди. До завтра.

Ну я строю из себя солидняка и говорю, что за донорство в Америке дороже платят, раз питаться надо после каждой палки от пуза, а то подрочу с неделю, и вся наука остановится: станут доходягами живчики всей моей молофейки. Тебе это нужно?

– А что бы ты хотел иметь из закуски? Учти, с продуктами сейчас вшивовато. Вся страна, кроме вождей и завмагов, сосет по девятой усиленной.

– Мяса грамм двести, можно и триста, хлеб с маслом, стакан жареных семечек, бутылку кефира, стакан чифирка.

– Зачем же семечки?

– От скуки, во время дрочки, их можно кидать под верхний клык свободной рукою.

– Семечек не будет, сие – антигигиена, а насчет мяса похлопочу. Мой шеф – академик-вегетарианец, сам великий Хреново. Возьму у него спецталоны, он огромное значение тебе придает – огромное.

– Тогда увеличивай зарплату. Из своего кармана, что ли, платишь?

– Увеличим. Вот организую лабораторию, ставок выколочу побольше, и увеличим. Хорошо будем платить за твою молофейку. Богатая она у тебя, Николай, богатая и неслыханно наизлющая, ею можно львицу оплодотворить, то есть такую, как у тебя, молофейку не сравнить с большинством молофеек рядовых. Влада Юрьевна, бегу, бегу! Вахтеру скажи: наряд на осциллографы идешь получать. Ну иди, отдыхай, а то у меня, из-за бесхозяйственности и халатности администрации, все твои живчики к ебени матери передохнут. Ну иди, отдыхай, а то у меня, из-за бесхозяйственности и халатности администрации, все твои живчики к ебени матери передохнут. Это ты приучаешь меня к мату.

– Вахтеру все скажу, на чернуху я мастер, но впредь о моей матери не говорите ни одного дурного слова.

– Извини, если обидел.

– Ничего, проехали станцию Больной Вопрос, следующая платформа Седовласопиздецкая, далее везде.

5

Однажды канаю по институту, и первый раз в жизни совесть во мне заговорила… ишачат все эти доктора, кандидаты, лаборанты, а я подрочил себе в удовольствие – и готов… еще в планетарий стремлюсь, рвуся в короткометражку, в одной грабке – французская булка с поджаристой верхушечкой, саму булку, сука такая, Гуталин обозвал городской, а в другой – двести грамм докторской… словом, как-то неловко перед рабочим коллективом… а с другой стороны, молофейка науке нужна и, значит, всей стране… вот только на дремоту волокет после каждой дрочки… даже лень было щипать на центровых моих маршрутах… пошел я в бар пивка пить, похавать раков, погрызть жареных сухариков из черняшки… кстати, учти, от пива стоит, надо лишь думать о бабе после пяти кружек, а не насчет поссать… как же не поссать, говоришь?.. внушать себе надо уметь – вот как… йоги, которые в Индии обитают, даже не срут по месяцу и больше, а ссаки в пот превращают и в слезы… я так полагаю, что, по-научному, по-нашенски, по-биологицки, кал, то есть говно, у этих йогов в запах превращается… ну вот, скажем, спирт… ты его не закрыл – он и выдохнулся… только спирт быстро выдыхается, а говно долго – в нем, в говне, молекула совсем другая, и очень вонючая, гадина такая… а уж про атом говенный и говорить нечего… он, блядище, и не расщепляется, наверное, в синхрофазотроне… между прочим, спрошу у Кимзы, что будет, если атом собачьей кучи расщепится… верняк – мировая вонь поднимется до облаков… ты пей… спиртяга – высшей чистоты… мне на месяц, спасибо международному урке Фан Фанычу, два литра выдают, муде перед оргазмом дезинфицировать… ну а я навожу экономию, как настоящий советский человек… ведь как было дело?.. Кимза всем остальным выдает спирт, а меня бортает… ну уж хуюшки, думаю себе, и в пробирку к молофейке грязь наскреб с каблука – не фраер, нас не наебешь… Кимза сразу тревогу забил.

– Почему живчики не стерильны? Почему они чумазые? Руки трудно вымыть донору?

– Надо, – говорю, – при опыте не руки мыть, а общеизвестное народу мужское орудие производства… оно у меня, небось, с утра до вечера в брючатах фигурирует, а не в безвоздушном пространстве… мало ли где побывает за сутки?

– Сколько спирта?

– Два литра.

– Многовато. Триста грамм хватит.

Тут я доказал, что прежде чем за инструмент браться, нужно все пальчики обтереть, на обеих, причем, руках, скажи спасибо, что их не дюжина, как у Джина в музее Востока, заодно, мало ли что еще, как говорится, необходимо стерилизовать.

– Хорошо. Литр на месяц.

– Э-э! – уперся я. – так дело не пойдет… литр – это в расчете на самый укороченный вид члена, как, допустим, после холодного моря Гагров, а на увеличенный треба раза в три больше… и я еще зарядил по совести… я, блядь, тут самое ценное в себе отдаю неблагодарным потомкам, которых не знаю и знать не хочу… в Америке давно б уже дачу имел на курорте, свой «Линкольн» и другую неподвижность… между прочим, не мертвые души государству бодаю, как Чичиков, а свежую свою родную спермо-молофейку извергаю на-гора… поэтому нехуй на мне экономию разводить, не надо… как человек, желаю звучать гордо… ты меня залей спиртом, и я его сам первый бухать не стану… а то шушукается в сортире и подъебывают некоторые падлы институтские, что я своего остолопа при жизни заспиртовать решил… мандавошки, да если бы не он, то был бы конец вашей карьеры, и вы бы не диссертации защищали, а свои жопы на летучке у директора… на моем остолопе только и держитесь – не на лошадином же памятника Юрию Доолгорукому… учреждение наше склочное и нет в нем никакого порядка… не то что в тюрьме или в БУРе… я сроду ни на кого не стучал, но если вы, змеи, зажмете спирт, клянусь мамой, открыто стукну хуем по столу парткома, месткома и профкома!

– Полагаю, Николай Николаевич прав, – вмешалась в толковище младшая научная, Влада Юрьевна.

– Прекрасно, два литра – ни грамма больше! – После чего Кимза отдал команду готовность номер 1 к эксперименту.

Вот мы, кирюха, и со спиртиком… я даже рационализацию устроил: протираю лежачий, а не стоячий, премию за экономию средств однажды получил… будем здоровы, хавай… ты мой гость, эту севрюгу с красной икоркой я специально для тебя сегодня оставил… черную, между прочим, не уважаю… у меня диатез от нее… жопа идет пятнами, чешется ужас как, и хлористый кальций надо пить, а он, сволочь, горький очень.

Отправляюсь, значит, по утрам в институт, номерок вешаю, в свободное время не путаюсь с Машками, Зинками, Дианками, Фаинками, потому что боюсь лично наебаться и по сдаче спермы фуфло двинуть, крутануть, как сейчас говорят, динамо… почему?.. потому что херовато стал я себя чувствовать… нервно сплю, какой-то, в движении, вялый – хуже воблы… решил предъявить я Кимзе ультиматум, мы с ним подружились, поскольку он одинок, я одинок – хули ж нам собачиться?.. ты, говорю, тратишь энергию на работу простую, а я на самую в человеке главную… когда кончу, на ногах еле стою и под ложечкой тянет… не думай, что жлобствую, мой, в натуре, косорылит организм от суходрочки… может, мне после такой растраты семенного фонда – и жить-то лет еще пятнадцать, потом гужуйтесь уж тут без меня… тем более, ебля, как таковая, уйдет в преданья старины глубокой, владыками умов будут не Шершавый с Пиамой Здановой, как прелсказывает Академик, а Ш и П, то есть шприц с пробиркой… от всего такого модернизма, так говорит Паша, мой дружок, у меня печалька, и я на ее почве начинаю ненавидеть все человечество заодно со своей молофейкой, а это уже самый настоящий синдром Гуталина-Грозного… Фан Фаныч считает, что внутри меня стала распространяться мизантропия… Кимза, конечно, успокоил… сейчас, оказывается, на солнце бушуют неслыханные магнитные бури, поэтому мизантропией ненависти потягивает от всего человечества, но, к счастью, данные выебоны солнца не влияют на дружбу собак, кошек и лошадей с такими нами, то есть с дебилами враждебных страстей и мудацких идеологий.

Тем временем у Кимзы успешно опыты пошли, он иногда, согласно утопизму, мечтал поставить атомно-заводной такой памятник лично моему, по его выражению, неимоверному другу науки… тот торжественно вставал бы рука об руку с лучезарностью восхода, а ровно в полночь укладывался покемарить, допустим, под песню снова замерло все до рассвета, можно и под темную ночь, ты, любимая, знаю, не спишь, или тихо вокруг, сопки покрыты мглой… в старину такие фаллические памятники устанавливались повсеместно… как и в честь замечательного плодородия Пионы Зданской, общей нашей матушки… нахера же их снесли?.. застеснялись, мудаки двуногие… а кого застеснялись-то?.. ведь так называемый хуй у любой живой твари мужского пола, кирюха, если разобраться, – один из двух самых важнейших органов всех времен и народов… точно так же, как, еще раз подчеркиваю, Пиона Зданская… это клевое название придумал Академик… и она, и он, то есть хуила грешный, хочу я сказать, гораздо главней мозгов… мы же, люди, миллионы лет назад не одними мозгами, бывало, ворочали, но и крайне пронырливыми муде, а дамы рожали, рожали, и рожали… мозги же тем временем постепенно развивались… да если бы не так, то и ракета была бы не на хуилу похожа, в момент его эрекции, а на жопу – только вонища, и никакого преодоления тяготения Земли… помни мое слово, вот увидишь: когда мозгам больше некуда будет развиваться, настанет общий пиздец… в те времена стоять не будет даже у последних идиотов, вроде нас с тобой, и у всяких Приапов… все будут исключительно давать дуба, а в родильных домах и в салонах для новобрачных пооткрывают цветочные да венковые магазины… они-то – хер бы с ними, а вот на улицах под ногами стружки зашуршат, так как начнутся столярные работы по выпуску гробов на душу населения… хули ты шнифты раскрыл?.. такая эра всемирного Эроса наступит еще не скоро, да и общий пиздец, возможно не надвинется… кроме того, Влада Юрьевна считает, что есть мы, или нихера нигде нас больше нет – самого Бытия, как бы то ни было, не может не быть принципиально… точней, до такого положение ебаться надо оптимизму с пессимизмо-скептицизмом, но заткнись, я тебя умоляю… хорошо, Эрос, на нашем русском – это одна из самых авторитетных Высших Сил, можно сказать, наиебучая Сила в Законе… не знаю поэтому ли у Солнца имеется Корона, заткнулись… словом, я говорю Кимзе:

– Набавляй, мне и прибарахлиться надо, и телевизоры скоро выпускать начнут, а то опять воровать пойду или на водителя троллейбуса «Букашка» учиться… кроме того, мне сватают дочь теневика, тот меня засыпет бабками – лишь бы она рожала одного за другим… желаю получать раза в полтора больше, иначе – женюсь, и, как говорит народ, весь хуй до копейки.

– Ну-ну! Не бесись, сочувствую, мне для тебя ничего не жаль. Вот получу когда Сталинскую, или Нобелевскую – отвалю приличную сумму. А сейчас времена в нашей науке сложные и тяжелые. Дай Бог важный опыт до конца довести! Завтра начнем, зарплату увеличим за счет увольнения уборщиц.

Ну, я обрадовался! Хрена с два на автобусе столько заработаешь, не то что на «Букашке» и "Анушке".

6

И направился я на радостях в планетарий. Сначала поддал пивка – развел им трезвое одиночество. Я люблю это дело. Садишься под легкой балдой в кресло, лектор тебе чернуху раскидывает про жизнь на других землях и лунах, а ты сидишь себе, дремлешь, над башкой твоей дурашливой умнейшее небо появляется, и звезды на нем и все планеты, которые у нас в стране не видны, например, Южный Крест, и чтобы его увидеть, надо границу переходить по пятьдесят восьмой статье, которая мне нужна, как муде будильник. Вот мигают звездочки и созвездия разные, небо тихо оборачивается, а ты, значит, под легкой балдой в кресле, вроде бы один на всей Земле, и ни хуя тебе, твари жалкой, не надо. И вдруг светать начинает. Пути Млечного уже не видать, розовеет по краям. Хитрожопый какой аппарат! Потом куранты бьют – бим-бом-бим-бом, скорей бы утро – снова на работу, по-десять рассчитайсь! Зеваю. Гимн Советского Союза. Слава Богу, думаю, что не на нарах лежу и не надо мне, шелюмку похлебавши, пиздячить к вахте, как курва с котелками.

Поддал еще в пивном баре – лишний раз обмыл прибавку, потом попер к Фан Фанычу, а у него в буфете буквально хуй ночевал. Пришлось бежать в гастроном. Ну захмелел международный урка и учитель, завидует мне, хвалит, велит не трепаться, чтобы не пронюхал всякий хмырь-студент.

– Бойся, – говорит, – добровольцев-энтузиастов. Их у нас, идиотов, дохуя и больше.

Отлично бухнули. Утром проспал, бегу, блядь, а в башке от борта к борту, как в кузове, жареные гвозди пересыпаются. Кимза на меня Полкана спустил, орет, что задерживаю важнейший опыт, внимание – оргазм!

А около прибора, от которого пар идет, Академик-старикан бегает в черной шапочке и розовые ручки потирает. Запираюсь в своей хавирке, включаю дневной свет. Рука у меня дрожит, хоть бацай на балалайке, а кончить никак не могу, дрочу, весь взмок, самому себе кажусь мизантропом первобытным. В дверь Кимза стучит:

– Почему оргазм задерживается? Безобразие!

У меня уже руки не поднимаются, слабость под ложечкой, все – пиздец котенку, раб трепещет, увольняйте, тираны, без выходного пособия, пропала моя молофейка. Открыл дверь, зову Кимзу.

– Что хочешь делай, у меня на лицо сухостой, побаиваюсь, что никак не кончу. – Академик просунул голову в хавирку.

– Что же вы, батенька, извергнуть не можете семечко, нам необходимое?

Я совсем охуел от страха, стыдно, заваливаю опыт, хотел в ту же минуту уволиться по собственному, как вдруг младшая научная, она же Влада Юрьевна, одергивает Кимзу с Академиком:

– Коллеги, пожалуйста, не вносите беспокойство в настроение супердонора.

Она меня в виду имела, ноги задрожали, сердце об ребра – утык-утык-утык, ужасно уши чешутся. Захлопывает дверь.

– Прикройте, – говорит, – пожалуйста, ваши синие, Николай Николаевич, довольно невинные глаза, расслабились, будьте добры, вообразите себя в нирване.

И вот, кирюха, собственной рукой, верней рученькой… веткою черемухи… мягким тестом для пельмешек… горячо, как под юбкой чайной бабы для заварки чифирка… с чего это могут быть мои глаза невинными, если сам я развратен до основания, а потом… потом – что будет – то и будет… ой, мамочки, не могу, ей-богу, прямо помираю… берет она вполне откровенно этого змея, так сказать, за весь его член… тут все во мне так напряглось, словно кто-то в спинной мой – прямо каждым позвоночком зазвеневший позвоночник – алмазные… в натуре, помираю… гвоздики забивает серебряным молоточком, и окунает меня с головы до ног в ту самую нирванну с пивом бочковым, и по той пене красные раки ползают, а также плавают в ней жареные черные сухарики… вот, блядь, какое было высочайшее удовольствие!.. не знаю даже, сколько времени прошло, вдруг чую: вот-вот кончу, загнанный оргазмом, как и жизнью, в совершенно безвыходное положение, и уже сдержать себя не могу, заскрипел зубами, изогнулся весь, заорал невероятным каким-то баритоном – а-а-а-… потом Академик сказал, что до такого баритона ебаться надо басу Юрия Левитана и тенору Ивана Козловского.

А Кимза сообщил, я ногами колотил, орал-хрипел секунд двадцать от охуенного, как никогда, насладительного удовлетворения… сам же я отключился в обморок – в такую небывало счастливую бессознанку, в которой еще не бывал, хотя ебуся и обалдеваю лет с четырнадцати… ясное дело – любовь нечаянно нагрянет, когда ее совсем не ждешь и так далее… ты сбегай в сортир-то, свой дымящийся подставь что ли под холодную воду – иначе в те же трусики струхнешь… открываю шнифты, свет горит, ширинка застегнута на все пуговицы, в башке холодно и тихо, и вроде бы набита она сырковой массой с изюмом, очень я ее уважаю… никаких научных дум и никакого нет былого у меня похмелья… выхожу один я на ковровую дорожку, в лаборатории на меня зашикали… Академик над прибором, от которого пар валит, колдует и напевает: «…А вместо сердца пламенный мотор»… как себя было не уважать в такую минуту… я и уважал… вдруг что-то треснуло, как молния, что-то открыли, гайки скинули, академик крикнул: «Ура!» – подбежал ко мне, трясет руку:

– Вы, батенька, возможно, прародителем будете вновь зарождающегося человеческого племени на другой планете! Каждый ваш живчик пойдет в дело! В одном термосе – народ! В двух – нация! А может, наоборот. Сам черт не разберется в этих сталинских формулировках. Поздравляю! Желаю успеха. – И убежал.

Ничего не понимаю. Влада Юрьевна смотрит на меня, вроде и не она дрочила, а оказывается, вот что: мою наизлющую молофейку погружали в разные жидкие газы, замораживали, превращая ее в плошку льда, ну и оттаивали. Оттают и глядят: живы хвостатые или нет, а в них гены спирально затасованы. Никак не могли газ подобрать и градусы. И вот – подобрали. И что же? Ракет тогда еще не было. Но Академик с Кимзой мечтали запустить мою молофейку на какую-нибудь планетенку, вроде нашей, и – в общем – я в этом деле не секу – посмотреть, что выйдет… понял?.. ты ебало не разевай – еще не то услышишь… мои живчики вместе с чьими-то попавшими яйцеклетками выбрались бы из беременного стеклянного прибора, как ты вот из маменькиного пуза, бух! – прямиком в питательный бульон, скажем, Венеры, знаком я с которой по планетарию… через девять месяцев появляются в том бульоне живехонькие Николаи Николаевичи!.. их целый десант, и приспосабливаются, распиздяи, к окружающей среде… так возникает жизнь во Вселенной… не веришь, мудила?.. а ты вот вместо четвертинки возьми в Елисеевском карпа живого, заморозь и поутрянке в теплую ванну брось – он непременно оживет… так вот, возвращается Академик-старикашка, я стараюсь не смотреть на Владу Юрьевну – пылаю от стыда… хотя нет, сначала я Кимзе сказал, что желаю краем глаза взглянуть на этих живчиков… пристроил шнифт к микроскопу, гляжу… их, хвостатеньких головастиков, видимо-невидимо… правда, что народ или нация, главное, я их папаша… Академик беззлобно замечает:

– Вы, Николай Николаевич, как-нибудь, пожалуйста, сдерживайте себя, не рычите, не орите при оргазме, а то уж по институту слух пополз, что мы вивисекцией здесь занимаемся. Времена знаете какие? Мы – генетики – без пяти минут враги народа. Да-с. Не друзья, а враги. Сдерживайте себя. Трудно. Верю. Помню молодость. Но сдерживайтесь. Хотя бы грызите зубами карандаш, как случилось однажды со мной в нынешней Коммунистической аудитории.

– Скрипеть, – говорю, – зубами нельзя, от этого в кишках зарождаются глисты.

– Кто вас, милый вы мой, информировал?

– Училка естествознания в детдоме.

– Кимза! Подкиньте эту идею Лепешинской. Пусть ее тупые сатрапы скрипят зубами и ждут самозарождения глистов в своих прямых кишках… Шарлатаны! Варвары! Нахлебники! Враги народа!

Тут Академик закашлялся, закатил шнифты под потолок, побелел весь, трясется, вот-вот хуякнется на пол, но я его на руки взял и усадил на мягкий стул.

– Не бздите, – говорю, – папаша, ебите все в рот, плюйте на солнышко, как на утюг, разглаживайте морщины! – Академик засмеялся, целует меня.

– Спасибо, – говорит, – за доброе, живое слово, не буду бздеть, не буду! Не дождутся! Пусть бздит неправый! – Он эту народную мудрость сначала на нашем сказал, потом ее же трекнул по-древнеримски.

Кимза спирт достал из сейфа. Я закусон приволок свой донорский, ну мы и бухнули за успех науки. Академик захмелел, кричит, что не страшна теперь человечеству всемирная катастрофа и что если все какой-то вагинеткой накроются и замутируют, голову сломя, то моя сперма зачнет новых первосортных чугреев на другой планете, а интеллект – дело наживное, если он вообще человеку нужен, потому что хули от него, кирюха ты мой, толку, от интеллекта этого?.. ты бы посмотрел, как ученые хавают друг друга без соли, блядь, в сыром виде, разве что пуговички сплевывают… а что у нас за международное положение?.. хуеватое оно, вот какое… у зверей, небось, львов там или шакалов, даже у акул и у собак нету ведь международного положения, а у человека есть… только из-за распущенного интеллекта… ладно… прости за лекцию… вздрогнем.

7

Короче, прихожу на другой день или после воскресенья, ложусь в хавирке на диванчик, а мой что-то косорылит – ушел в отказ… дрочу, дрочу, а он, подобно мавзолейному чучелу, видите ли, не встает, возгордился… а дело было простое: я ведь в выходные о Владе Юрьевне мечтал, сеансов внутренне набирался – влюбился, злоебитская сила… но работать-то надо… Кимза без толку орет: внимание, товарищи, – подготовка к оргазму номер 1… все нервничают еще больше меня… представь себе, Влада Юрьевна говорит, что, мол, у меня теперь какой-то стереотип динамический в голове образовался, и ей придется снова вмешаться… от одних этих слов ее голоса медового я чуть было не струхнул… села она опять рядышком, вырубила свет… а-а-ах… словно впервые пронзает… а-а-ах… до кишок достает меня еще не открытая физиками наук всемирно ебитскаая сила… а-а-ах… закрываю шнифты, лечу в тартарары, зубами скриплю, хер с ними, с глистами, а в позвоночник мой по новой забиваются, загоняются серебряным молоточком алмазный гвоздик за алмазным гвоздиком… ебс, ебс, ебс… по жилушкам уже не кровь течет, а веселые прошагивают ребята джаз-оркестра Утесова, и, клянусь, ногти чешутся на руках и на ногах так, что, как кошке в течку, – все охота царапать, царапать и рвать на кусочки… тебя пиздячило когда-нибудь током триста восемьдесят вольт, ампер до хуя и больше, в две фазы?.. а меня пиздячило… так это все мура по сравнению с тем, когда кончаешь под руководством Влады Юрьевны… золотисто огненная молния… пусть меня расстреляют в Нескучном саду, лицом к Москва-реке… совершенно огненная молния розово искрящихся лучей, колен этак в двадцать, ебистосит тебя промеж больших полушарий, не подумай только жопы, бери выше – головы!.. и – все… только радуга от тебя остается, испарился ты в дрожащую капельку какой-то тяжеленой ртутищи… и снова, тебе кажется, навсегда рассыпались все двадцать розовых колен той неописуемой молнии… выходит дело, я опять орал и летел в бездну без дна и покрышки… Кимза ворвался, весь бешеный, белый весь, пена на губах, заикается, толком сказать ничего не может, а Влада Юрьевна ему и говорит, спиртом рученьки протирая:

– Опыты, Анатолий Магомедович, будут доведены до конца. Не теряйте облика ученого, так вам идущего. Если Николай Николаевич имманентно кричит, то ведь при оргазме резко меняются параметры психологического состояния, при этом механизмы торможения становятся бесконтрольно расшатанными… это – отдельная проблема… считаю, что необходимо строить сурдобарокамеру и заказать новейшую электронную аппаратуру… чем нервничать – поинтересовались бы о наличии в Японии элегантных автомастурбаторов на батарейках, будьте добры, обойдитесь без ухмылок и прочей порнографии. Возможно, мастурбация – наиболее трудная, чисто писхологически, в науке работа.

Ты бы посмотрел на нее при этом… волосы мягкие, рыжие, глаза спокойные и никакого блядства на лице – загадка, дама-сфинкс, то-то и оно-то… а у Кимзы челюсть трясется, на ебальнике печальном – собачья одинокая тоска… был бы маузер – в решето распатронил бы меня, блядь буду, если не так… ну, ты знаешь, я не фраер, подобрался, как рысь магаданская, и ебал я теперь, думаю, всю работу, раз у меня любовь и второй олень появился на голубом горизонте данной снежной пустыни.

– А вас, Николай Николаевич, я прошу не пить ни грамма спиртного минимум две недели, чтобы не травмировать сперму и не терять времени на излишне долгую мастурбацию. У нас его мало. Лабораторию вот-вот разгонят, – сказала Влада Юрьевна и вышла, протуберанка солнца моего, она одна души моей отрада и тот же негасимый свет. Не думай, не в ебле было дело, совсем не в ней, то есть не в половой ее части.

– Чего залупился? Давай кляпом рот затыкать буду, – говорю Кимзе.

– А без кляпа не можешь?

– Ты бы сам попробовал.

Он опять побелел, но промолчал… опять же, не знаю почему, раздается у меня в мозгу, уверяю тебя, голос ангела, моего хранителя, что никакой мне больше не положено скорой помощи Влады Юрьевны… он это – как отрезал, а я… я обрадовался и зарекся: такое, решаю, больше никогда не повторится, я – свинья, говно, а не летчик… и сразу, вместо стыда, у меня в башке возникли наполеоновские планы… дай, думаю, немедленно разузнаю, где живет Влада Юрьевна… незаметно сел в ее троллейбус, сошли на одной остановке, представляя себя Штирлицом, незаметно же слежу, держусь на расстоянии… темно… она идет под фонарями в черном пальто-манто, ножки красивей колонн Большого театра, белые, стройные, красиво сужаются к ступне, а у меня стоит, как новый валеный сапог… сам я без пальто, на башке грузинский аэродром с Дубининского рынка, выиграл в очко у одного кацо… кое-как отогнул шершавого влево, руку в кармане держу, неловко двигаюсь, она вошла в подъезд… вот уже по лестнице поднимается, коленки иногда видны такие, что мозги идут в разнос… пятый этаж, ушла… а у меня в глазах ее коленки… вдруг пожилой ко мне подходит мент и говорит:

– Хули ты выглядываешь тут, прохиндеище?

– Нельзя, что ли?

– Ну-ка, руку вынь из кармана! Живо!

– Я тебе что – на хуй соли что ли насыпал?

– Р-руки вверх! – заорал мент, я смеюсь. – Руки вверх, сказано!.. – вороненое "несчастье" достает и холодным дулом в ребра тычет… поднимаю грабки, а у меня торчит – карманный пулемет-«максим».

Мент посмотрел, ахнул, дуло к сердцу моему перевел и прямо за него – не за сердце же – цап-царап.

– Это что еще такое?

– Пощупай получше и доложи начальству, что у такого-то, там-то, во столько обнаружено торчило, дымящееся прямо в вверенном лично мне дворе. Убедился?

– Документы есть? – "Несчастье" он сразу запихнул в кобуру.

– Дома оставил, даю слово… в данный момент у меня, как у латыша – лишь хер да душа.

– Совсем одичал народ. С чего это он у тебя, тут же у нас все же приличный двор, а не чердак со всегда поддатыми блядями.

– Любовь у меня, сержант, поэтому, как видите, встал мой дурак самостоятельно… свое-то вспомнили бы первое чувство.

– Не было его ничерта… какое там нахер чувство!.. она меня охмурила, отрава, нарожала трех остолопов, теперь плачу алименты, блядь, лишний раз не поддать… чувство!.. иди уж, дурак, куда шел, весь ты в комель уродился. Увидел, что ли нечто голообнаженное?

Посмотрел мент, голову задрав, нету ли где в окошке чего-то такого, я сунул ему в лапу купюру, попросил врезать пузырь за мою судьбу, он взял, вздохнул и слинял… сажусь на краешек мостовой, напротив ее дома, и гляжу, как стебанутый мешком с клопами – вдруг выглянет в окошко… любовь, это тебе, кирюха, не червонец срок волочь – это судьба чувства на всю жизнь, от звонка до звонка… ой, блядь, какие тогда треволнения терзали мою душу… и вроде бы кто-то гвозди мне ржавые под ногти загонял… ты, повторяю, не думай, что все дело в ебле, как доказывал Лукой Мудищевым… мне бы просто так смотреть на лицо ее – в нем блядства ни на грош – на волосы то ли русые, то ли рыжие, заглядывать в глаза… они у нее тоже – иногда зелено-карие, а иногда темно, допустим, бирюзовые… а вот когда именно такими они бывают – обойдешься, знать тебе не положено, когда ее глаза становятся такими, как бы это сказать… словом, утро осеннее, утро туманное, иначе не обрисуешь… или возьмем руки… подобных больше нет ни у кого – даже у огоньковского портрета богини Венеры, на которую весь барак дрочил, пока надзор не отобрал… вот с чем бы тебе, мудила, сравнить эти руки?.. допустим, стоишь ты босиком на льдине… семь ветров дуют в семь твоих бедных дырочек… у нас, то есть у мужчин, тупым-то не будь, всего семь, а у женщин их восемь… всего-то на одну дырочку больше, а сколько во всем мире шухера, картин, портретов, тут и голые статуи, и танцы лебедей, загибающихся от балетного мороза прямо в хер ишачий, и, разумеется, Зоя Космосомская, она же Валентина Чкалова, совсем заговорился, короче, много чего еще… не важно чего… а то, что, по твоим словам, женщина мало выигрывает как раз из-за той самой лишней дырочки, то ты рассуждаешь хуже ебаного Лысенки… постыдился бы так логичить в наши дни, когда генетика в жопе… леди, чтоб ты знал, всегда красивей джентльмена… так говорит Академик, мой учитель Хреново… возвращаемся на льдину… развивай воображение-то, иначе выше своего шершавого не прыгнешь… в душе, в общем, сквозняк, и жизнь твоя, чтоб я пропал, на льдине кажется чужой зеленою соплей, нависшей над прорубью в бездну бездн… харкотиной, более того, она тебе кажется, но все дело-то в том, что вокруг тебя конвой… весь он в белых полушубках, жареные бараньи ноги, видите ли хавает, обжигается… буквально подыхаешь от запаха… да, ты от него врезаешь дуба чисто физицки и чисто биологицки тоже… дрожишь, смотрю, от холодрыжности моего богатого воображения?.. а ты поддай… вот так… и вдруг… вдруг нету на той льдине ничегошеньки, верней, ни тебе конвоя, ни жареных бараньих ног, главное, никаких хуев моржовых с белыми медведями… только теплый, теплый, мягкий-мягкий, как между ляжечек у той же… в общем, у Леди с большой буквы… и вместо льдины, песочек я имею в виду, пальмы, а под пальмами шоколадные цветущие дамы со следами былой красоты на лице, и одна, самая из них дебелая, подходит и намазывает тебе бесплатно на муде целую банку розового крема… нет, не для бритья который, а для пирожного эклер – оно не Наполеон… ты что – совсем уже чумеешь?.. я, учти, не шампанская муха, чтоб нарочно тебя возбуждать и даже раздрачивать… короче, тебя так быстро перевели из одной окружающей среды в другую, словно бы из карцера в больничку, что ты в данный перевод ни хера еще не веришь, орешь от невыносимого впечатления, хуякс – и в обморок… а ты не горюй, как говорит один мой знакомый грузин, который гений… поумнеешь – завяжешь на трех вокзалах замки отгрызать у чемоданов, в ВУЗ помогу поступить, ты умный, попадаешь еще по обморокам-то, куда ты нахуй денешься… встретится и тебе в твоей судьбе дама сердца, вроде Влады Юрьевны, – вот и попадаешь… ты малый с температурой в 30 градусов жары – буквально ртуть кипит в залупе твоей грешной… ты нелогично спрашиваешь: что в жизни человеку надо?.. но отвечу: свобода плюс птюха кровного, законного тепла, и конечно же, взаимная любовь с одной единственной женщиной, еще раз подчеркиваю, во Вселенной… большинство всего остального, с одной стороны, геморрой, с другой – щекотка в носоглотке… хули ты ко мне с обмороками пристал, ну, блядь, просто как оголодавший кобель к шеф-повару кабака, когда из адской кухни выходит тот поссать на чистую атмосферу рабочего дыхания… что я, академик что ли анализировать обморок?… почему?.. почему… злоебитская сила, шевельни извилинами-то.

Ведь мужики редко когда падают в обморок, все больше женщины… вопрос: какие именно?.. ответ: простые работяги… не только асфальтировщицы, которые дети солнца в своих оранжевых жилетах… тут и кассирши, и бухгалтерши, и в химчистке которые блевотину нашу принимают, и воспитательницы из яслей, и продавщицы, особенно зимой, когда на улице овощи продают, синюю птицу, фрукты, мороженое филе трески, и со стройки бабы, и с мясокомбината, и изо всяких артелей, фабрик, портновских ателье… хуево ты относишься к женщинам… ну, сука, я про них ему толкую, а он пристал с синей птицей… синяя птица – это цыплята, посиневшие от бесхозяйственного дефицита, в дальнейшем Советская власть выбрасывает их в продажу перед Новым Годом, первомаем, седьмым ноября и выборами в верховный с понтом совет… не перебивай мысль… ведь как дело обстоит?.. вроде бы за день наебется баба на работе так, что только пожрать – и нА бок… и намерзлись милые бедняги, и жопы отсидели нежные, и руки ноют, и глаза болят, если баба чертежница, и ноги у парикмахерш отекают, и башка у уборщиц кружится стоять раком – заебешься дым глотать, как все они охуевают от радикулитов, моючи полы министерств, киношек и вокзальных сортиров, все грязное, сука, обоссанное, засратое, изблеванное – ну как им всем звучать гордо в койках-то?.. или возьмем кондукторшу: ей не то что не в мочь понежиться, допустим, со мною, потом культурно поебаться… какое там! – гадом быть, у нее язык уже не ворочается, за день наорамшись в трамвае "Аннушка", граждане, берите билеты, с передней площадки не соскакивать, отрежет ноги нахуй, ну и так далее… короче, ей уже категорически не до интим интимыча интимкина… а на самом деле в чем секрет-то?.. или муж, или ебарь, или я… хули ты забеспокоился?.. само собой, и ты тоже… кидаем, значит, этой поишачившей бабенке палку, и она, птичка, пожалуйста – превращается из доходяги-воробышка, думаю, не менее чем в жаворонка, так?.. я ж тебе это положение не раз разжевывал, хромосома ты поврежденная.. вот летчик, в пике когда входит, тоже в обморок брякается… и космонавты, пока не вырвутся на свежий воздух стратосфер из вонищи нашей атмосферы, заодно уж припиши сюда ныряльщиков, которые добывают ракушки с жемчужными бусами… у многих должностей и профессий, кроме придурочных членов политбюро, чтоб ты знал, случаются перегрузки… для ума они непостижимы, для остального организма – пиздец как невыносимы… так же вот и в ебле, когда долгосрочную кидаешь палку, они наступают, то есть перегрузки… пойми, кирюха, ты ведь не в розетку на 220 вольт мокрый палец всовываешь, а при оргазме дотрагиваешься, как говорит Влада Юрьевна, до самого что ни есть Бытия… все в этот миг исчезает к ебени бабушке у работящих бабенок: и заботы, и ломота, и что за квартиру не плачено, и какая-то мандавша чулок порвала в автобусе, а ему в паре с другими пять рублей цена – пара дней работы… все забывается, еще раз подчеркиваю, что не в хвост, а в гриву, за день доябывает рабынь труда… а вот, приблизительно, миллиардерши, рабыни капитала – те не то что в обморок хуякнуться, но они же вообще не могут кончить, говорю официально… разберем почему, так как тебе, совершенно уже ни во что не верящему Андропу – хуй в жопу, клянусь совецкой властью – чтоб уж поскорей она накрылась! – ты меня достал… поэтому и парирую твою безграмотность диалектикой логики окружающей среды, она же природа.. слыхал про кино Муссолини «Сладкая жизнь»?.. там это дело показано… мы с Владой Юрьевной были в Главке на просмотре… потому что, я забежал вперед, дочка зам. министра кино попала от моего живчика – вот почему… про кинозвезд читал?.. эти пять раз замуж выходят… разве убежит баба от мужика, если он ее превращает в жаворонка или выводит в космос, а она под ним помирает, птичка, от счастья?.. ни в жисть не слиняет… тем более, наша жисть устроена хитрожопо… раз тебе на обед какаду, леденцами набитые, и шашлык из муравьеда, и лакеи в плавках шестерят, а в гардеробе шуб, что в комиссионке, и три машины внизу, да в каждой водила с монтировкой до колен, только позвони, прибежит и влупит, – то от всего такого изобилия ты в обморок не упадешь и, вообще-то, хорошо не кончишь… все Облонские в таком доме захавались – и муж и жена, и ихняя ебучая обслуга… отсюда хулиганство в крови с легкими телесными повреждениями… бывают и тяжелые… она никак не словит кайф оргашки и начинает миллиардера кусать, а он, паскудина, даже не хипежит, ему, видите ли, приятно… потом сам ее кусает, рычит от удовольствия – до блевотины надоели друг другу – развод… допустим, миллиардер рванул на роллс-ройсе в Голливуд – смотреть, как баба под музыку раздевает сама себя, выкручивается в змею гремучую, изогнувшись в свое же заглядывает очко, что очень нелегко… нашу оголтелось они называют стриптизом… потому что взяли и нашли для этого английское слово, а мы ищем, сука, ищем каким бы русским заменить оргазм – все без толку… ты прав, наш народ изуродрован заговором истории против географии… спрашивается, зачем мужики пялят шнифты, на бабенок, а за лифчик, пока он с сисек не сорван, засовывают валюту?.. мы с Академиком затрагивали и эту тему… вот зачем: если ты мужик нормальный, и баба перед твоим носом платьице – влево, комбинацию – вправо, лифчик – фьюить, в потолок, трусики – в сторону, прожектор голубой светит ей прямо в пушистую куницу, а розовый – в сиськи, то не знаю, как ты, кирюха, но я бы… клянусь мамой, пусть мне твое сердце пересадят, если вру, – помчался б я по черепам на сцену, и пока мне полиция крутит руки, бьет дубинкой по башке, свистит, гадина такая, газы в глаза пускает, пожалуйста, хуй с вами со всеми, пускайте, я уже добрался до этого стриптиза и пилю его, и пилю, пока не кончу… а когда кончу, вези меня в черном «Форде» на суд… и на ихнем суде такую я им предъявлю заяву в последнем своем и откровенном слове:

– Поскольку горю с поличным – сознаюсь… да, виноват, не воздержался, уеб стриптизинку при ейном нахождении в производственном положении, было дело под Полтавой… и правильно сделал, не раздевайся сикопрыга на моих глазах – ты мне не жена… спасибо Гуталину за наше счастливое детство, всегда готов к предварительному тюремному заключению!

Вот как поступит здоровый русский человек, который против разврата эмоций любви и чувства уважения к даме как таковой… объясняю: миллиардеры ходят на оголтелось, потому что можно не ебать раздевающуюся особу… богатеи не то что мы – они еще и рады, что закон запрещает забираться на сцену, а сам закон защищают вышибалы… здоровый мужик, вроде нашего Штирлица, туда не пойдет… яйца так опухнут от сеанса, что придется враскорячку добираться до того, с чего начинается родина в твоем букваре… вопросы есть?.. конечно, я и с уборщицами крутил, и с кассиршей… эта дама мое ухо, как ручку кассы крутила, когда дело шло к апогейному экстазу… задумчиво говоря, может, и наоборот… мн-да, крутил я и с завхимчисткой, и с разными поварихами, и с одной летчицей-испытательницей вертолетов, помирали мы с которой в продолжительном пике… пике – это штопор… ты лучше спроси, с какой профессией я не жил… разве что с вагоновожатой трамвая «Аннушка»… это было бы цинизмом, слишковать нельзя, в плане народной мудрости – жадность фраера сгубила… даже с должностями я жил, не то что с профессиями… к примеру, тянул заведующую парикмахерской, дом управшу, нотариуса женского пола, директорш вагон-ресторана и гастронома – она была потолще бочки пива – главврачиху уделал лагерного госпиталя… народная судья, которая меня судила, приезжала в зону на личное свидание, кешарями заваливала, не знала куда девать взятки данное лицо нашей коррупции… вот это были оттяжки – высший класс… надзор ее с трудом оторвал от личного свидания… еле-еле доползала до станции… так я мстил ей за то, что срок влупила, сукоедина, могла и оправдать… само собой, ждала меня на воле… нахуя мне на ней жениться?.. тогда я принадлежал всем желающим женщинам и ни одну из них не любил в отдельности, а теперь, если забежать вперед, все наоборот… да, в обморок падали почти все… бывало по многу раз… какой ты все же паскудный атеист, что не веришь в эти обмороки?.. у тебя же логика в башке не ночевала… я не следак Шерлок Холмс, но кое-что шуруплю в дедукции… ты прав – она есть мудрость наших дедов и прадедов, грохнутых большевичками… доказываю: ты замечал, что в аптеках нашатырного спирта часто не бывает?.. нет, его не пьют, а нюхают, он из обмороков возвращает… они случаются заподлицо с оргазмами, особенно, если страстная женщина пылает, как кино-ведьма, на костре половой инквизиции… теперь возьмем аптеки, подолгу ваты нету ни в одной из которых.. это значит, к женскому полу в один день заявились, как дамы говорят, гости… прикидывай анализ-то, но не кала, не мочи, а логики ситуации, главное, сам допирай до выводов, учись рассуждать, мудила… помнишь, лезвий нигде было не достать?.. ходим бородатые, как при Иване Грозном, который являлся Гуталином послезавтра, так сказать, пидарас, сыноубийца своей же молофейки… почему не бреемся?.. да потому что китайцы перекинули к нам через Амур тучу летающих мандавошек – вот почему… миллионам мужчин пришлось все вплоть до бровей брить, когда лезвия были в продаже… а когда пропали, не стану же я, после бритья муде с лобком, скоблить тем же лезвием бороду… не по мне такая нелогичная дедукция, не по мне… плесни боржомчику – изжога достает от ТТТТ – твою таежную тагильскую тупость имею в виду… любя говорю, ты не образован, каким я был недавно, но любопытен, поэтому не бзди – образуешься… на чем остановились?.. да, влюбился я, верней, въебурился по самые уши.

8

На другой день Кимза на меня волком смотрел, не разговаривал, а Влада Юрьевна медово-цыганским своим голосом спросила:

– Может быть, сегодня, Николай Николаевич, вы сами? А я бы задала установке параметры ее действий.

– Конечно, говорю, без проблем… запираюсь в хавирке, жду команды: готовность номер 1, которая перед вниманием – оргазм… думаю только о Владе Юрьевне, фиксирую в тетради опыта начальную стадию эрекции, поскольку та приканать не поленилась.

Тут Влада Юрьевна постучала, просовывает в дверь книжку, душевно советует:

– Отнеситесь, Николай Николаевич, к мастурбации профессионально и совершенно исключите сексуальный момент как таковой. К примеру, мог бы дядя Вася работать в морге, если бы он рыдал при виде каждого трупа?

Логикой она меня убедила, хотя я подумал, что как же это так, если исключить сексуальный момент самой ебли?.. ведь тогда стоять не будет.. однако поверил… одной рукой дрочу, другой – читаю книгу, кажется, "Хождение по мукам"… Кимза, олень-соперник, стучал два раза и торопил… послал его, твердо сказав, что я ему не Мамлакат Мамаева, обеими руками работать не умею, поскольку не левша… хотя ты же знаешь, я, как Давид Ойстрах – артист на обе грабки… нет, я ошибся, книга была «Далеко от Москвы»… вшивая книжонка – ебал бы я писателя, фуфлового Ажаева, просто он тоже срок волок на том же нефтепроводе… вот какие судьба дает повороты… это сделало настроение отличным, осваиваю профессию, струхнул, несу пробирку с молофейкой Кимзе и Владе Юрьевне.

– Спасибо. Не уходите, Николай Николаевич. Вникайте в суть наших экспериментов. Анатолий Магомедович разрешил. Сегодня, в этой установке мы будем бомбардировать ваших милых живчиков несколькими безобидными элементарными частицами. А затем, вот в этом приборе ИМ-1, начнется наблюдение за развитием плода. Это – матка. Только искусственная. Не обращайте внимание, какой-то вандал уже нацарапал на ней, как видите, древнее, увы, ставшее маргинальным, слово. К сожалению, не знаю, почему первый слог пи. Второй слог слова – зда, по словам Анатолия Магомедовича, это глина до татаро-монгольского ига. Затем эта зда коренным образом вошла в здание, созидание, издание, первозданность и так далее. Наша тема: исследование мутаций и генетического строения эмбрионов в условиях жесткого космического облучения, с целью выведения более устойчивой к нему человеческой особи.

Я раскрыл ебало, как ты сейчас, нихт фарштеен таковой ситуацимес, но кнокаю. Мою молофейку в гладкой стекляшке – внешне, если не ошибаюсь, чем-то похожей на полированного хуилу – заложили, кирюха, мою молофейку в какую-то камеру. Кимза орет: «Разряд!» Мне страшно, мне ее жалко, это моя – моя она, не партии, не правительства. Ты представь: частица эта сиротливая несется, как в печень ебанутая, и моего родного живчика – половинку, считай, Николай Николаевича – шарах промеж рожек, он и хвостик в сторону. Надо быть Гитлером или Гуталиным, чтоб спокойно наблюдать за безжалостной вивисекцией. Я зубами заскрежетал, еще немного – распиздошил бы всю лабораторию. Тут вынимают прозрачный футлярчик с молофейкой, смотрят в микроскоп – а она ни жива ни мертва – и в какой-то суют ее газ для активности. Потом отделили одного живчика от его и моих родственников, в искусственную поместили матку. Господи, думаю, куда же мы забрели, если к таким сложностям прибегаем. К чему всезнающий Аристотель эту выдумал науку? Пойду я лучше куропчить в троллейбусе «Букашка» и в трамвае «Аннушка». Особенно, разбирало меня зло на эту матку искусственную. Шланги к ней разные тянутся, провода, сама блестит, стрелками шевелит, лампочками, сука такая, мигает, а рядом четыре лаборантки вокруг нее на цырлах бегают, и у каждой по матке, лучше которых не придумаешь, хоть у тебя во лбу семь-восемь пядей. И поместили туда моего, Николая Николаевича – полупотомочка! А что, если он выйдет оттуда через девять месяцев, но глаз у него правый протоном выбит и ноги кривые, и одна спина короче другой, и вместо жопы – мешок, как у кенгуру? А? Чую – говно ударило в голову. Хорошо, что Влада Юрьевна спросила, о чем я размечтался.

– Так. Прогресс науки обсуждаю про себя, – говорю это, в оба шнифта на нее уставившись, сам косею от одного только ее голоса, ебаться надо до которого Валентине Зыковой вместе с Клавдией Шульженко и прочими Барсовыми… сердчишко колотится, как глупый – об окно – воробышек, концы подгибаются, сбивается дыхание – любовь, беда, светопреставление, Олег Попов весь вечер на арене! Тут Академик приказывает Кимзе подойти и разъяснить почему на зеркальной поверхности такого драгоценного швейцарского аппарата какая-то антинаучная сволочь непристойное накорябала слово пизда, невероятно режущее слух, куда смотрит охрана?.. бескультурье, восстание масс, хулиганский вандализм, полнейшая компрометация ЖПО… пасть заткнул бы, кирюха, ЖПО – это не жилищная помойка, а женский половой орган.

Вечером беру спирт, закусон. Канаю на консилиум к международному урке… да, консилиум – это консультация трех-четырех умов бывалых насчет глупости одного какого-нибудь тупого ума, вроде моего, или твоего… нет, политбюро не консультация, у него же не ночевало ни ума, ни чести, ни совести, само собой, понятий о стране и ее различных народах.

– Так и так, – говорю, – что теперь делать, Фан Фаныч, и как мне быть?

– Не с твоим кирзовым рылом, Коля, лезть в шевровый ряд. На этом деле грыжу наживешь и голой сракой ебнешься об крашеный забор, забудь любовь, вспомни маменьку.

– К сожалению, маменьку мне не вспомнить, я найденыш, валялся и ревел с голодухи на пороге обкома партии – она, бедная, знала, куда меня подбросить… все ж таки как не крути, как не верти, а ихняя партия – не царь Ирод, она его еще хуевей, но, на сегодня, изводит только взрослых, а не младенчиков… ради факта это говорю – не ради справедливости… сам знаешь, где она была, там Картавый с Гуталином давно уж выросли… стоят себе, блядь, один указывает, куда нам идти, другой задумался, надо ли двигать нас, пьянь и рванину, к светлому будущему.

– Хороший ответ, молодчик. Вот если бы так – с ходу – в райсобесе отвечали, то и никакой бюрократии в государстве не было. А то с пенсией тянут справки, тянут, каждая справка неделю жизни отнимает. Прямо, блядь, какие-то повсеместные вопросы марксизма-похуизма, а не гуманизм заботы райсобеса об одиноком маргинале.

Фан Фаныч пенсию по инвалидности хлопотал. Он, видать, задумался, приуныл. Я и покандехал к дому. В сердце – сплошной гной, саднящая болячка. Впору подсесть и перезимовать в Таганке всю эту непереносиму-нагасаку, как говорил японский адмирал на пересылке. Мочи нет. Я даже не думал, имеется муж у Влады Юрьевны, или его нет, то есть было мне насрать на все такое, глаза на лоб лезут, и учти, дело не в ебле как таковой. Бери, повторяю, выше. Ночь не спал, ходил, голову обливал из крана ледяной водицей, к Кимзе постучал, он не пустил. Может, спал? Утра не дождусь. Как назло, часы встали. Прибегаю, а в лаборатории все Владу Юрьевну с чем-то поздравляют, руки трясут, в руках у нее букет, она всему коллективу кивает по-княжески. С некой занебесной высоты увидела меня, подходит, дарит пышный цветок, физиономия у него ужасно смахивает на мохнатую, собачью. Сам холодный, никакими розами не пахнет, такие продают на Трубном абхазы и другие грузины, на букву Х его название… Сам ты, мудила, хер… а то кто ж ты еще, хромосома что ли?.. У Кимзы же, я заметил, из одного глаза слезы текут из-за всех научных переживаний. Сразу не поверилось, что, подарив тот цветок, Влада Юрьевна обратилась лично ко мне.

– Любезный Николай Николаевич, поздравляю! Для вас это тоже своего рода праздник.

У меня рыло перекосило шесть на девять, и что бы ты думал? Оказывается, она искусственно попала лично от меня – первый раз то ли в СССР, то ли во всем мире. «Как? Как?» Ну и олень ты сохатый. На твои рога только кальсоны сраные вешать, шляпу же с зонтиком – большая бы тебе оказана была честь. Голодовку объявлял когда? А я объявлял. Меня искусственно кормили не через хавало, а прямо миномет такой в очко вставляли. Ну и навозились с ней граждане начальнички, жопу имею в виду! Только воткнут в очко трубку с манной кашей, а я как пердану – всех их с головы до ног. Они меня сапогами под ребра, по пузу топают, газы спускают и опять в очко загоняют кашицу, иногда бульон, но без сухариков, не помню какое именно меню у жопы было. А я опять как поднатужусь, как заору: «Уходи! Задену!» – их как ветром сдувало. Откуда во мне бздо бралось? – ума не приложу. От волюнтаризма, наверное. А может, от стального духа. Веришь, перевели из Казанской тюрьмы в Таганку, чего и добивался. Похудел только. Гад буду, до сих пор одного не пойму: к чему МВД так сражается за жизнь зека, которому на нее насрать, а того, кто хочет жить, вроде Николая Островского с Джек Лондоном, доводят, падлы, если не до петли, то до цинготной дистрофичности? Вообще, я не пессимищенко-передрыщенко, но думал и в карцере и на воле, что, когда тебя со всех сторон окружают тайны – то военные, то государственные, то научные, заебись сколько их на наши с тобой бОшки – клянусь мамой, не жить охота, а тянет немедленно бухнУть, закусить, на полшишки засадить и петь, как пел в опере Каварадосси, и вот я помираю, и вот я помираю. Не отвлекай.

Дело было так: двое гинекологов и Кимза, известно куда, вставили Владе Юрьевне трубочку, и по этой трубочке мой живучий Николайчик засеменил, шантропеныш этакий, как говорится, на свое место… вот в какую я попал непонятную, сука, историю генетики, и нахер мне не нужной… не знаю, как быть, что говорить?.. только чую: вскоре чокнусь, спотыкнусь, стебанусь и поеду задом-наперед туда, откуда вышел… мне бы радоваться как будущему папаше и мать своего ребенка зажать, потом расцеловать, на руках донести до койки… а я в тоске и думаю, заебися что ли ты в коня, наука биология, жить бы мне сто лет назад, когда тебя и в помине-то не было… чую, вскоре чокнусь, смотрю на Владу Юрьевну – вот она, один шажок меж нами – а мне его вовек не перейти… Господи, помилуй, я так любил эту… эту… как бы сказать поточней?… я так – пусть меня четвертуют – любил эту богиню, что в койке не мог себе ее представить, не мог – и все… в ней же, в любви моей – ну ни одна жилочка не дрогнет… однако беру психику в руки – я глух, я, блядь, нем, как будто судьбой волокомый на плаху… к сожалению, я не учебник русского языка – не знаю, откуда плаха… может, и от плакать – почему бы нет?.. хотя рассопливиться не имел я права, не имел.

– Вы, Николай Николаевич, не смущайтесь, ни о чем не беспокойтесь. Если опыт хорошо кончится, вы дадите имя мальчику, а я девочке. Я вас понимаю… все это немного грустно, но наука есть наука – иногда она обязана вознестись над драмами и даже трагедиями нашей жизни.

9

Я чтоб не рассопливиться, ушел на свое рабочее место, прилег, готовлюсь, главное, расслабиться, погружаюсь в чумово возбуждающую "Капитанскую дочку", иными словами, налаживаю дрочку, методом ускоренным дрочу. Вдруг в лаборатории возник тревожный какой-то шум-бурум, быстро струхиваю в пробирку, затыкаю пробкой, выхожу, несу ее в руке. А там, пожалуйста, целая уже топчется ревизия. Ревизоры: замдиректора Молодин, партком, отдел кадров, нихуя которые не решают, что им теперь делать и как быть. Какие-то не из биологии толпятся фраерюги. Приказ читают Кимзе. Лабораторию упразднить. Кимзу и Владу Юрьевну уволить. Лаборанток перевести в уборщицы, а на меня подать дело в суд – ни хуя себе уха! – за очковтирательство, прогулы и занятия вредительским онанизмом, не соответствующим должности технического референта с дипломом ВУЗа. Вот падлы – сам Кырла Мырла с Энгельсом не разобрались бы в такой обвиниловке. А за то, что я уборщицей был по совместительству – содрать с меня эти бабки, зарплату до суда заморозить. Я как стоял с молофейкой в руке, так и стою. Ресничками шевелю, хлопаю ушами, соображаю, какая ломается мне статья, решил уже, сто девятая. Злоупотребление служебным положением. Часть первая. Потом замдиректора Молодин опять что-то читал про вредительство в биологической науке, и как Лысенко горе-ученых разоблачил заодно с империализмом менделизмом, космополитизмом. Принюхиваюсь. Родной судьбой запахло, потянуло тоскливо. Судьба моя пахнет сыро, вроде листьев осенних, если под ними еще куча говна собачьего с прошлого года лежит.

– Вот он стоит перед вами с улыбкой, виноват, с уликой антинаучной спермы, дорогие товарищи! – Замдиректора Молодин пальцем в меня тычет. – Взгляните, до каких помощников опустились наши так называемые генетики, любившие выдавать себя за представителей чистой науки. Чистая наука делается чистыми руками, господа менделисты-морганисты, а не верхне-передними конечностями онанирующей обезьяны!

Челюсть у меня – кляцк! Тут не только собственной тоскливо завоняло судьбою, но еще многими пунктами пятьдесят восьмой. С ходу решаю уйти в глухую несознанку… ни с Манделем, то есть с Менделем, шли б вы в жопу, лично не знаком… на очной ставке так и скажу, что этого горе-ученого первый раз в глаза вижу и что я таких вот, с понтом, корешей политанией вывожу, как лобковую вшу под общим названием "мандавошки"… насчет морганизма прокурору по надзору заявлю, что моей ноги не было в морге и никогда до самой смерти не будет… мне также не известно, кто именно ебал покойников, или с таковыми, культурно говоря, отождествлялся… чего-чего, а морганизма, крысы, вы мне не пришьете… за него же дают больше, чем за живое изнасилование.

Это ты уж, кирюха, у прокурора спроси, почему?.. извилина у тебя одна да и то на жопе, причем не извилина, а прямая, если разобраться, линия. Не перебивай, олень. Гуляй по буфету и слушай. Прибегает Академик, резко парирует: «Сами мракобесы!» А Молодин несмотря на то, что бывший муж, берет у истопника ломик и как наебнет этим ломиком, прямо с плеча, по научно-фантастической пизде – все лампочки на ней замигали, из трещинки начал вытекать то ли жидкий азот, то ли азотный водород, но это обычное дело даже для любой животрепещущей Пиамы Здановой. А это, скажу я тебе, уже епархия самой Природы-матушки, а не Рока-батюшки, как учит Фан Фаныч.

– Ни к чему, – говорит Молодин, – на такие горе-установки народные финансы переводить! – Молофейку у меня из руки вырвал и выбросил, гад такой, в открытую форточку, на территорию детсадика. Влада Юрьевна так и вскрикнула: там же дети, судари!.. Бесполезняк. Из поведения Молодина я вывел, что скоро он станет директором всего института. Кимза почему-то вдруг захохотал, Академик тоже, Влада Юрьевна заулыбалась, народу набилось в помещение дохуя и даже больше. Академик выступал, прямо как в опере народный певец СССР Иван Козловский:

– Обезьяны! Троглодиты! Постеснялись бы собственных генов!

– У нас, с вашего позволения, их нету. У нас не гены, а клетки! – заявил ебаный Молодин. – Признайтесь в ошибках перед лицом всего отечества нашей матери-родины!

– Да, да, именно клетки – как в зоопарке! И вообще, Юпитер… пошел ты в жопу!

Да, да, Академик повторил древне-римскую поговорку моего соседа по бараку, историка и доктора наук, который отбрил прокурора из Москвы, выяснявшего жалобы зеков на питание, лечение и укороченные птюхи полусырой черняшки. Отбрил, так как прокурор был неправ, за что и парился десять суток в БУРе. Академику я и об этом рассказывал, и о лагерных премудростях, и что на зоне больше свободы, чем на воле, если нет в бараке стукачей. Так что, не бздите, говорил, погрузимся.

– Вот именно, вот именно, Николай Николаевич, погрузимся.

Потом институтские гавкалы составляли приветствие партии и правительству во главе с каким-то блоком беспартийных коммунистов, потом на заем насиловали подписаться и вопили руки прочь от эволюции великого Дарвина, будем достойны наших предков, вставших на ноги вопреки проискам врагов прогресса, а меня дернули на заседание Ученого совета. И вот тут началась другая судьба, убрали говно собачье из-под осенних листьев. Выкинул я его своими руками. Но по порядку. Поставили меня у зеленого стола и вонзили гиены, дикобразы, крысы летучие, удавы злоебучие – вонзили все эти гниды поганые свои шнифты ползучие в нервную мою систему. Дескать, зададим тебе несколько вопросов, и чем больше правды выложишь, тем лучше для тебя, так как ты есть жертва коварно безжалостных морганистов, вредителей биологии, к тому же не имеющая бесплатно высшего в нашей стране образования.

Посыпались вопросы допроса, но не на того они напали, не на того.

– В каких отношениях находился Кимза со своей помощницей, на себе поставившей эксперимент?

– Писал ли он за нее диссертацию и оставались ли они наедине с самими собою?

– В отношениях, – говорю, – замечательно находились научных, на моих глазах не жили, не встречались, не соотносились.

– Что имеете в виду: соотношение или сношение? – Тут я психанул и ебнул кулаком по столу.

– Это вы имеете что-то там в виду, поэтому шли бы вы все, так сказать, в созвездие под хвост к Большой Медведицы.

– Говорил академик Хреново, что сотрудники великой Лепешинской только портят воздух?

– Не помню. Воздух портит каждый живой, а когда мертвый советский человек, не буду уж указывать пальцем, который именно. Только одни геройски пердят, согласно со всенародной мудростью, а вот некоторые предательски бздят исподтишка, как змеи подколодные.

– Вы допускали оскорбительные аналогии по адресу героически двурукого портрета сбора хлопка Мамлакат Мамаевой?

– Не допускал никогда, хлопок уважаю с детдома. В бараке, вместе со всеми зеками, у которых стоял, дрочил перед снимком фотокарточки сборщицы с челочкой на лбу, обнимал которую наилучший друг хлопка всех времен и наук.

Да, я слово в слово повторяю тебе все, что говорил. Не бздеть же их, когда и без того дальше было некуда?.. не отвлекай.

– Кимза обещал выдать вам часть Нобелевской премии, сами знаете за что?

– Ни разу не предлагал, а то с чего бы мне отказываться от таковой доли? Что я мудак что ли? Я вообще завязал с прошлой жизнью и теперь нуждаюсь в поддержке нашей передовой науки. Что в этом, дорогие фраера-товарищи, такого уж хуевого, виноват, хренового?

– Вопросы здесь задаем мы, а не пособники космополитов в науке! Кто делал мрачные прогнозы относительно будущего нашей планеты?

– Не помню, наоборот, я читал в "Вечерке", что у советского человека есть охуительная уверенность в завтрашнем и даже в послезавтрашнем дне, поэтому мы и рейхстаг взяли и, если нужно, Эйфелеву оседлаем, которая является башней слежения за нашим посольством в Париже.

Нет, кирюха, я базарил именно так, а не именно иначе, я их, повторяю, не бздел, наоборот, они бздели моей свободной фени.

– Как вы относились к командировке, извиняюсь, к бомбардировке вашей спермы элементарно вредительскими частицами?

– Сочувственно страдал и заявлял в уме: руки прочь от моего родного иммунитета.

– Обещал ли Кимза сделать вас прародителем будущего человечества?

– Ебал я такое прародительство! Первым по делу пустить хотите? Это вам не проханже, не на того, ебена кровь, напали, совсем не на того!

– Не материтесь. Мы понимаем, что вы жертва. Что сказал академик Хреново относительно генитального… виноват, гениального сталинского определения нации?

– По мне, все нации хороши, как одно муде, рядом с другим муде, лишь бы ложных показаний не давали на суде – что жид, что татарин, что хохол, что чурка черножопый, ну, само собой, и япошки.

– Почему вы после онанизма неоднократно кричали, повышая голос? Вам было больно?

– Это при Иване Грозном, уверенно заявляю, бывало больно народу, когда ему секир-башка на Лобном месте, а в нашей стране оргазм возникает от непостижимого рефлекса удовольствия, как считает академик, допустим Павлов. У нас тоже от всего такого приятные вытекают слюнки, хотя мы люди, но, к сожалению, вовсе не собаки.

– Вам предлагали вивисекцирование?

– Буквально ни разу.

– Вы знаете, что такое вивисекция?

– Первый раз слышу, но, как говорится, с дровосекцией знаком: в тайге здоровенную пихту валил двуручной пилдою, то есть пилою, между прочим, без напарника, который случайно отрубил себе палец.

– В чем заключалась ваша так называемая лабораторная работа?

– Мое дело дрочить и сдавать молофейку со знаком качества в ту же копилку Отечества. Больше я ни хрена не знаю. Действовал по команде: внимание – оргазм! Как услышу готовность номер 1, так включаю кожаный движок на полную эрекцию. Без этого наука не может, и обо всем таком я в ЦК напишу и лично чахотке, виноват, лично Суслову сообщу, мы ВУЗов не кончали.

– Как относились сотрудники лаборатории к Менделю?

– Исключительно хуево, верней, вшивовато. Поленька даже говорила, что они во время войны узбекам в Ташкенте взятки давали и заместо себя в какой-то посылали Освенцим. И что ленивые они. Сами не воюют, а дать себя убить – всегда-пожалуйста, это им как два пальца обоссать.

– Выбирайте выражения. Кем проповедовался морганизм?

Ну, блядь, думаю, началось самое главное. Сразу вспомнил, как Влада Юрьевна говорила: «Что было бы, Николай Николаевич, если бы дядя Вася в морге рыдал над каждым трупом?» С ходу темню:

– Что это за штука, морганизм?

– Вам этого лучше не знать. Кто с уважением отзывался о космополитах в науке и в жизни?

– Кто это такие? Тоже впервые слышу.

– Выродки и ублюдки, для них не существует границ.

Пиздец, думаю, надо будет вечером предупредить международного урку о выкапывании из могилы бывшей ежовщины.

– Сколько часов длился ваш рабочий день и какие дозы чистого спирта вы получали в течении своей псевдотрудовой деятельности?

Ну, думаю, Коля-Николай, все это намного хуевей самого пиздеца, пора принимать меры и косить по-княжески, по-мышкинскому, в общем, по-идиотски. Затрясся, задергался, надулся, видимо, до синевы, подбегаю к другому концу стола и – хуяк в рыло Молодину полную чернильницу чернил. Она в виде глобуса была сделана зеками шарашки для подарка Гуталину, но на красный цвет всей нашей страны не хватило рубинов и их заменили изумрудами, что попало под вредительство, но чернильница почему-то осталась в дирекции. Хуяк я, значит, ее в рыло Молодину, а сам впадаю в эпилепсию. Впал, валюсь с копыт, хриплю, рычу, нагнетаю пену изо рта. По полу копытами-то колочу, ими же начкадрами по яйцам заехал, кто-то орет:

– Язык ему надо убрать, задохнется, зубы быстрей разожмите мерзавцу разврата, желательно чем-нибудь нержавейно железным!

Скрежещу всеми зубами, так как запоминаю, каким блядям отомщу за все оскорбления, унижения, подозрения и обиды.

Кто-то сует мне под зубы рыжие часы карманные. Я челюстью двинул, они и тикать перестали. Глазами вращаю бессмысленно. Эпилепсия – первый класс, до такой ебаться надо дяде Ване с тремя сестрами в ихнем вишневом саду.

Перестарался я, засранец, затылком ебнулся об довольно дубовую ножку стола и – уф-фы-ф – с понтом вырубился. А они вокруг меня держат совет, чтобы сор из избы не выносить, Западу пищу не давать. «Скорую помощь» вызвали.

– Этого я никогда не ожидал от своей бывшей жены, – сказал Молодин, вся рожа у него вплоть до рубашки в чернилах, – хотя о ее интимных связях с Кимзой давно догадывался. Она просто мелкая извращенка. С сегодняшнего дня, товарищи биологи, мы с ней разведены.

От радости я чуть не вскочил на ноги, однако сдержался. А «скорая помощь» – ее за смертью, сволочь, посылать – все не прикандехивает. Тогда я стал медленно приходить в себя, поскольку ранее вышел из себя же. Мне говорят, чтобы не нервничал, работу обещали подыскать, дали попить нарзанчика, на Кимзу заявление просили сочинить и вспомнить, приносил ли он на опыты фотоаппарат. «Скорая» так и не приехала. В общем, они из-за меня заметно перебздели.

10

Вышел из института, беру такси, рву к дому Влады Юрьевны… в голове стучит, ни хуя себе уха!… вот чья, оказывается, была она жена… ни хуя себе уха… ах ты, Молодин, сука очкастая, жалко, что чернильница была глобусом и что Земля не квадратная – я б тебе, сука, сразу череп раскроил острым краем до самого гипоталамуса… надо же – такую парашу пустить про лучшую из женщин… мелкая она, видите ли, извращенка… подъезжаем к ее дому, шефу говорю, чтоб стоял и ждал, если хочет сегодня же вернуться домой… быстро нашел квартиру, звоню… открывает она, Влада Юрьевна, открывает, слава тебе, Господи!

– Николай Николаевич, почему это в чернилах ваше симпатичное лицо?

– Ваш бывший муж меня допрашивал, но я не раскололся и никого не продал. Он вас бросил, позорник.

– Ах, я так и думала, успел публично отказаться от менделистки-морганистки. Не стойте на пороге. Заходите. Собственно, я сию минуту сама от него ухожу. Уже собрала вещи.

– Едемте, пожалуйста, ко мне, – выпаливаю, как ныряю в колодец, – не думайте ничего такого, живу один, могу и у приятеля поошиваться, а вы будьте как дома, все мое – это ваше, даже если все ваше – не мое, такси ждет.

– Отлично, едемте, Николай Николаевич, но, кажется, вы с Толей проживаете в одной квартире.

– Ну и что? – кричу, одной рукою чемодан ее беру, другой – рюкзак, ручку сумки – в зубы.

Жил я тогда один. Тетку мою месяцев шесть как захомутали. Ее, если помнишь, паспортный стол ебал, она и устраивала через него прописки за большие бабки. Ну и погорела – жадность фраерюгу погубила, это тоже закон Природы-Матушки. Один из прописанных оказался югославским шпионом. А эти падлы не то что мы, которые всю дорогу в несознанке. Раскололся и тетку продал. Дедка за репку, бабка за дедку. Тетка беспринципно продала своего ебаря, тот разговорился. Трясанули яблоньку, и всех, кого они прописывали, выселять начали. Между прочим, тетке я кешари каждый месяц шлю и помогаю бабками. Вот хер-то, чтоб в беде Николай Николаевич оставлял родственников и кирюх. Значит, едем мы в такси, Влада Юрьевна мне ваткой чернила с ебальника стирает, а у меня стоит от счастья, так как за моей чистотой вовек не следили Любки, Гальки и прочие Зинки-Вальки. Все они любили меня неумытого на сплошных раскладушках, подоконниках подъездов, чердаках, в телефонных будочках, в помещении лифт-мотора. Романтиком я был – всегда в пути к местам подвигов и приключений. И оказывается, Влада Юрьевна еще до войны студенткой крутила с Кимзой роман. Но ломать ей, еще девушке, целку, как я понял, он ей до диплома благородно не желал, что уважаю. Тут война. Кимзу куда-то в секретный ящик загнали, бомбу-водородку делать или еще что-то. Года через два появляется он весь облученный от муде до глаз, к сожалению, на такую наживку только окуньков в проруби ловить, и то не клюнут. Трагедия у человека. Оба они хотели травануться и – концы в воду. Вопросов лишних не вздумай задавать, иначе накроешься, сам знаешь чем, то есть учись, мудила и скребок вокзальный, быть фактически не идиотиной, а джентльменом.

В общем, Молодин, замдиректора, уговорил как-то Владу Юрьевну. Хули, говорит вешаться-то, ты не зонтик и не шляпа, ты – красавица в науке, ты и в быту завидная фигура. Кимза дал ей согласие на брак. Она зачем мне все такое рассказала? Чтобы вел я себя с ним повежливее, посожалительней и не слишком выражался. Она бы в его комнате жила, но боится, что Кимза запьет от тоски, как это с ним уже случалось, поскольку с природой шутки плохи. Приехали. Сгрузили вещички. Я и рассудил, как проводник курьерского вагона, что спускать лучше уж на тормозах, не то сгорят колодки. Взял бельишко и, унимая аритмию, говорю Владе Юрьевне:

– Поживу у кирюхи, а вы тут не стесняйтесь: за все уплачено. – И поканал к международному урке, к Фан Фанычу… аритмия, в двух словах, это когда адреналин, он же волнующий гормон либедухи, гонит сердце, как ту же лошадь, в гору, сука, в гору, в гору.

11

Это мы с тобой, кирюха ты мой тупой, забегали вперед, а в тот раз я взял пузырь истины в вине, как выражался Кимза, и поперся к международному урке. Лабораторию прикрыли. Завтра не дрочить. Можно и бухануть. Поддали. Предупредил я его, чтобы поосторожнее трекал, как за границу перелетал до тридцатого года в экспрессах. А то сходу пришьют космополитизм и еще пару пятьдесят восьмых. Фан Фаныч приуныл чуть ли не до слез. Он же, говорит, три-четыре языка знает и несколько «фенек». Польскую, немецкую, английскую, итальянскую и одесскую. Правда, на них его только воры понимают, барыги, местная полиция и проституция, поэтому он Родине сгодился бы чертежи какие-нибудь пиздануть из сейфа у Круппов-Симменсов, или посла, допустим, Японии молотнуть за все его ланцы, шифры и дипломатические ноты.

Знаешь, говорит, сколько я посольств перемолотил за границей?.. в Берлине брал греческое и японское, в Праге, сукой быть, – немецкое и голландское… но в Москве – ни-ни!.. исключительно за границей… я ведь что заметил: когда прием и общая гужовка, эти послы, ровно дети, становятся сверхдоверчивыми… в Берлине с Феденькой, полковником, эмигрантом – он шоферил у Круппа – подъезжал к посольству на «мерсе»… на мне – солидная накидка, смокинг, котелок, лаковые штиблеты, белая роза, но не в ширинке, а в скуле, короче, чин-чинарем… вхожу по коврам на балюстраду, по запаху канаю в фойе, где закуски стоят… самое главное в нашей работе – резко пересилить аппетит и ужасную тягу поддать чего-нибудь такого заморского… послы себе мечут за обе щеки… на столе, как пел Вадим Козин, поросята жареные, корочка хрустящая, колбасы отдельной – до хуя, в блюдах фазаны возлегают, все в перьях цветных, век свободы не видать, пир горой, а не большевицкий геморрой… попробуй тут, удержись, слюни, как у верблюда, текут на белую салфетку, живот подводит… в Берлине вшивенько тогда с бациллой было… все больше черный да черствый и жареная на солидоле брюква, от чего пошел фашизм… но работа за рубежом есть тонкая самодеятельность, а не чистка обувки министрам в том же Рейхстаге… выбираю крупного посла с шеей покрасней и потолще… худощавого уделать трудно, он, враг трудового народа, как олень необъезженный, вздрагивает, если прикоснешься, и глаз на тебя косит, тварь… выбираю, значит, бугая с красной шеей, непременно с тройным подбородком, в тот момент, когда он косточку обгладывает поросячью или же ляжку фазанью… обгладывает, стонет, вроде бы кончает от удовольствия в брючата, глаза под хрустальную люстру вываливает, паразитина… объяви ты его родному государству войну – не оторвется от косточки… вот тут-то я, говорит Фан Фаныч, левой интеллигентно за шампанским тянусь, а правой беру у дипломата рыжие котлы с кандальной цепью и лопатник с валютой… какая там нахуй, не удивляй меня, бдительность – он занят исключительно косточкой… теперь огромная необходима воля, чтобы отвалить от стола с бациллой… коленки дрожат от голодухи… отваливаю. Феденькина "испано-сюиза" уже бьет копытами у подъезда… подает шестерка котелок… по-немецки трекаю, называю фуфловые свои титулы другому шестерке, и тот орет: «Машину статс-секретаря посольства Мурлындии, барону Питергофф!»… Феденька выруливает, солидно рвем когти ужинать в шикарный кабак… нагло работали… дернул же меня бес нелегально же вернуться на Родину – в Россию… а она, дура, которую ну никак умом не понять, отказала мне в шпионской должности… хотя я враждебную дипломатию подрывал и даже не закусывал… поневоле запоешь: «На границе тучи ходят хмуро».

А я сидел, слушал, забывался… не простое у Фан Фаныча было жиганское уркаганство, а рОман из серии "Жизнь самых замечательных людей"… посоветовал ему написать прямо в политбюро, пару раз откажут эти князи из грязи, потом устроят поишачить каким-нибудь шпион диверсантычем саботажниковым… однажды спросил у него что такое морганизм?.. рассказал, как мне его пришить хотели… международный урка загорелся, с ходу забыл свои посольства и экспрессы, пошли, говорит, возьмем морганистов с поличным, расспросим, неужели уж им живого тела не хватает… душу мою такая разбирала сиротливая любовь и тоска всемирная, что я согласился… поддали для душка и тронулись… морг этот за нашим институтом во дворе находился… окна до половины, как в бане, белилами замазаны… свет дневной какой-то бескровный горит – в трех с краю… встаем на цыпочки и – давай косяка давить… никого там не было, кроме покойников… лежат голые, трупов шесть, и ихние бетонные раскладушки выглядят невозможно одиноко, смотрятся – вообще удавись, забудь о жизни на Земле… в проходе черный шланг змеей неторопливой из стороны в сторону вертухается – вода из того шланга хлещет обмывная, по-моему, мутноватая… дядя Вася, видать, выключить забыл… не поймешь – где баба, где мужик, но все такое мне уже не в печень… ноги подкосились от какого-то поганого страха и общей немочи… ничего нет страшней для меня, щипача, когда человек голый и нет на нем карманов… на пляже не знаю, куда руки девать… в бане, блядь, смущает отсутствие на телах скул, нажопников и пистонов для карманных же котлов… там меня особенно жестоко доябывает вся эта моя уголовнейшая генетика… на пляже-то находилось, хоть оно и голое, даже без карманов, но как-никак живое человечество, а тут, в морге, только жмурики, что еще безнадежней и тоскливей неразмораживаемых пельменей… международный урка прилип к окошку – не оторвешь, как будто заглядывает отсюда прямо на тот свет… прижег я ему голяшку папиросой – сразу оторвался… хули, говорю, подъезд раскрыл, нет тут нихуя интересного… он уперся, что все наоборот… и что как угодно можно себя представить – и в Монте-Карло, где он ухитрился спиздить у спальной посла Японии в Копенгагене, и в Касабланке, там он держал пари, за сутки целый бордель переебал, девятнадцать, загибает, палок кинул, пять долларов выиграл, и в Карлсбаде в тазике с грязью – ну где хочешь, там он и может себя представить… а в морге, говорит, изрубить мне залупу на медном царском пятаке в мелкие кусочки, не могу – и все… вот загадка – чем вострее кнокаю, тем больше не могу… еще слегка поддали… сидим в кустах, как лунатики, и поддаем… вот тогда я и расквасился, неровно сердце барабанит – реву, реву, как в детдомоском карцере… Фан Фаныч думал, что я перебздел, нервишки не выдержали, расстроенные трупами, но у меня не жмурики были на уме, а кое-что живительное, поэтому говорю:

– Лично я смерть ебу, как таковую.

– Ты-то, Коля, ее ебешь, но она-то с нас не слазит – пришпоривает гремящими мослами, вот в чем проблема жизни!

Тут я не выдержал молчанки и колонулся, что мою молофейку перевели искусственным макаром во Владу Юрьевну, и она таким путем попала – впервые в мировой истории… это уже значит, что, после татаро-монгольского, мы наконец-то догнали и даже перегнали всю Европу с Америкой… как быть?.. может, агитнуть Владу Юрьевну ковырнуть, а я уж, будь спокоен, сам ей по новой заделаю, возможно, тройняшек вроде Верки, Надьки и Любови Николавны?.. что мне теперь – идти в роддом с бациллистым кешарем, а букет правительственных роз спиздить в ЦПКиО, так что ли?.. как я теперь этакое вот сверхсекретное дитя на руки возьму, как я буду ласково его колыбелить, сам ни разу в жизни маменькой не убаюканный, ею не целованный?.. нихуя, реву, не понимаю… у меня компас неполноценки начинает барахлить… полюс Северный путается с Южным, а поганый ихний Запад – с нашим засраным Востоком… зачем науке, блядище любопытной, изобретать искусственную матку из редкоземельных мудозвоний?.. разве не смог бы я просто так кинуть палку любимейшей женщине – со своей-то генетицки злоебучей молофейкой?.. к чему натуральному оргазму зря пропадать?.. очень верю Библии, что там, в верхах, за суходрочку беспощадно заклеймили и жестоко разъебли первопроходца мастурбации Онана… этот вообще всю Землю забрызгал непригодной молофейкой… я, сучий мир, еще, слава Богу, не механизм, и муде у меня сварное, а не на расплюгавых гайках, не на ржавых болтах… грех говорить, но Молодин, замдиректора, хоть он и говнюк поносный, правильно расколошматил ломиком пиздообразный агрегат… одно мокрое место от него осталось – лужица ебанутой протонами-позитронами молофейки Николая Николаевича… обидно… что делать, если вдруг, скажем из Африки, или Австралии, закорячатся мне алименты?.. не бзди, участливо отвечает Фан Фаныч, есть правда на Земле, даже если таковой нет выше… вдруг его разобрал хохотунчик.

Такой, он вносит ясность, инцидент был у нас в Воркуте. Не знаю с какого бы хера я его вспомнил, видать, на почве шалавых нервишек. Один аферист-мошенник пятеру волок, ему год оставался, приезжает к нему баба на свидание с пацаном, с двухлеткой. Он ее с вахты вытолкал и разгонять начал. «Падла, такая-сякая, проститутка, меня тут с трудом исправляют, а ты ебешься с кем попало, алиментов захотела, ты не жена, а шантажинка!» Тут даже опер наш возмутился. «Такая нахаловка, – говорит, – товарищ Лялина, у нас не прохазает. Мы на стороне заключенных, тогда как личных свиданий у вас не было ни одной палки, потому что муж ваш фашистская чума, картежник, отказник и саботажник. Идите на хуй, откуда вы и сорвались в наш почтовый ящик!» Баба – в вопли, баба – в слезы разливанные, но настырничает, дескать, приходил однажды Лялин в командировку, в качестве вашей же премии за ударный труд. Называется она у вас: запомни сам и передай другому, что честный труд – дорога к дому… пилил меня, конечно, говорил слова, что МВД решило помягчее быть с природой. А Лялин кричит: «Конвой! Бей по ней прямой наводкой! Пускай, отрава, проверяет деньги, не отходя от кассы! Шантаж!» С тем баба и слиняла. А ведь чумовой Лялин – один к одному – в побег ходил. Только я знал об этом. Нас тогда даже не считали, отец-мороз – минус сорок пять, вьюга-мать, жисть бекова, жрать нехуя, харить некого, а рвануть некуда. Но Лялин хитрожопо сбежал, потому что загипнотизировал одного баклана на вахте. Он это умел. Я, говорил, дрочить не желаю принципиально, поэтому и Конституцию фуфловую видал в гробу, и наебаловочные выборы ебу, как говорится, в самый ихний Греховный Совет СССР… так что за пару суток он наебся с той бабой, как паук, и причапывает обратно – в неволю. Завалился на вахту, весь в снегу, дрожит, говорит, неподалеку меня обморок в сугроб хуякнул, я остыл в нем, как рыба, никто из конвоя не рюхнулся, а теперь оттаяла, чудом жив-здоров, поэтому являюсь настоящим человеком с большой буквой.

Много чего еще натрекали мы друг другу с Фан Фанычем. В морг так и не вломился ни одни из морганистов… ты прав, кирюха, зверства кровавого фашизма, помноженные на красный террор, привели извращенцев к эпидемии антижизненных сношений с трупешниками женского пола. Вот что значит душить в нас религию, которая есть ум народа, честь его и совесть, как лично мне сказал наш Академик.

12

По утрянке заваливаюсь домой… ты пей, кирюха, скоро конец, самое интересное начинается, а я поссать сбегаю… ладно, иди ты первый… я постарше – потерплю… ну вот, побрызгали… ведь правда, как отлично на душе, если ссышь и с невыносимою внутри не щиплет резью, или, к примеру, жрешь, но запором не мучаешься, принесет баба с похмелья кружку воды, а ты ей в ножки кланяешься и не знаешь, что лучше – она или вода, если обе – нечто вроде чуда… к тому же Господь Бог по молекуле воду создавал да по атому – два водородных, один кислородный… если лишний к ним какой-нибудь примажется, то пиздец – уже не опохмелишься… Божье, замечаешь, чудо? – конечно, оно, это без вопросов… не шуточка же Юрия Никулина, который помогает нашему народу смеяться как детям среди упорной беды и труда… или воздух возьми… ты об нем хоть разок в день задумываешься?.. вот и главное, хули думать, если его не видно… а в воздухе каких только нету газов… навалом, включая зловредное бздо подлого нашего сероводорода… и все газы прозрачны, чтобы ты, дубина стоеросовая, дальше носа своего смотреть мог, тварь ты, Творцу нашему неблагодарная, жопа близорукая… «не видно!»… вот и нужно нам, людям – от первого до последнего двуногого – думать побольше о том, чего не видно… о воздухе, о воде, о любви, о смерти, само собой, о свободе и чтоб друг другу не подсирать в небесах, на земле и на море… тогда и жить будем, существуя радостно и благодарно… не жизнь, чтоб мне сгнить, если я не прав, а сплошная амнистия… да, я стал пограмотней, чем был, нехуй удивляться, не стоим на месте, меня кандидаты, доктора наук и академики воспитывали, пока тебя конвойные ефрейторы пиздячили прикладами прямо по мозгам… ничего – восстановятся, хавай побольше фосфора, чтоб залупа по ночам светилась.

Трекать буду путанно – я и сейчас взвинчен – ужасно мандражу. Заваливаюсь по утрянке домой, а Влада Юрьевна лежит бледная на моей совмещенной диван-кровати. Рядом – Кимза, пульс щупает. Что такое? Выкидыш. Не удержался Николай Николаич в бедной Владе Юрьевне – за что ей такие страдания? Не видать теперь Кимзе с Академиком полного торжества мирового рекорда для своей науки. А я-то что, как отец ребенка? – я, получается, вообще в полной жопе. Заваливаюсь, значит, домой. Там все уже произошло на нервной почве. Молодину стукнули, что Влада Юрьевна живет в квартире Кимзы, он и прикандехал с повинной. Оказывается, говорит, при таком моем служебном положении лучше не разводиться, тем более партком против, так как в горкоме не любят разводов членов партии. Дело не половых сношениях, положенных обеим сторонам брака, а в смысле газет, книг, кино, можно кофе, чай, стирка и какао. В случае же отпора Влады Юрьевны, он донесет, что тут незаконно обучают половым извращениям недоразвитого уголовника, то есть меня, чтобы Влада Юрьевна вырастила из моей спермы инопланетный миллион таких же низколобых амбалов, опять же как я. Ага, я еще и амбал. Кимза головой его в живот боднул и теткиной спринцовкой отхерачил. Влада Юрьевна разволновалась и выкинула как раз тогда, когда мы с уркой надирались у морга. Хорошо еще, что я отсутствовал, а то взял бы, сука, Молодина за горлянку и башкою, блядь, башкою колотил бы эту крысу прямо об унитаз, об унитаз.

За Владой Юрьевной я, как за родной сестрой, шестерил. Икры тогда еще до хера в магазинах было и крабов. Проедусь в час пик на «Букашке» – и в Елисеевский, купить чего-нибудь бациллистого, в разрезе севрюшки-ветчинки-левых апельсинчиков-конфеток "Мишка на Севере"-"Южная ночь".

Ночами же по два раза парашу выносил в сортир. По коридору нашей коммуналки ходить было сложновато. Сосед Аркан Иваныч Жаме к бабам приставал, с ногами, сволочь, забирался на рукомойник – через ванную в окошко разглядывал дамские горячие тела. Но не рукодействовал, а, поднабравшись сеансов, бежал в сортир дрочить. Стебанутый был на половом вопросе нашего времени, точней, ебал глазами, спуская лишь носом. Подслушивал и подсматривал как жопастые соседки оправляются. Он же и стучал участковому, что в квартире творится. Особенно на Кимзу. Как тот в сортире постоянно глумится над мятой-перемятой "Правдой" и хохочет, хохочет над планами партии – планами народа. Кимзу дергали на Лубянку, где заявляет так, если не чернушничает: смешно мне, товарищ начальник, оттого, что я человек, царь природы, не хер собачий, разум мой могущественный думает о звездах, однако сам я, отлученный от науки, вынужденно сижу на толчке, в коммунальном сортире, как орангутан какой-нибудь, и хохочу сквозь невидимые миру слезы, если верить показаниям самого Гоголя, а я им верю. Отбрил, он, в общем-то, Лубянку, не перебздел.

Короче говоря, выходил я Владу Юрьевну. Закукарекала, милая, а я-то давно уже сижу на голодной птюхе, как говорится, недроченный на работе, неебанный в гостях. Веришь, левое яйцо с неделю ломило и оно неслыханно опухло. Захожу в одну шикарную гостиницу, в Гранд-Отель, помацать, что с ним… с яйцом моим, мудила, а не с Гранд-Отелем. Я давно знал, что там у них, в фойе, сверкает громадное зыркало, причем, во весь мой рост – не то что осколок полуржавый в коридоре вшивой нашей коммуналки… это ты говоришь – зеркало, а вот я его называю – зыркалом, от глагола зыркать… глагола зеркать нет ни у Матушки-природы, ни у Языка-батюшки… подхожу к тому зыркалу, и что ты думаешь вынимаю из ширинки, на букву Х?.. ну и деревня ты, кирюха, затопленная Братской ГЭС, – хозяйство свое я вынимаю… ебитская сила, цветное кино… яйцо-то мое какое-то все серо-буро-малиновое с продрисью… тут швейцар подбегает – седая борода и нос, еще более разноцветный, чем то же мое яйцо… шипит в ухо, грабкой больно тычет в бок: рыло, гад народа, охломонина, три годочка захотел за хулиганку?.. запахивай шалавую мотню-то… Франция, эвона, на тебя глядит, позор ты нашей несчастной родины счастливой!

Гляжу, на лестнице бабуся-интуристка стоит, наштукатурилась, аж щеки обвисли, лицо цвета твердокопченой брауншвейгской колбасы… ебало раскрывши, за мной наблюдает, фотоаппарат уже наводит, стервь, прямо в запредельно загадочную душу русского человека, а швейцар – тянет меня под руку на выход и шипит, и шипит по-кащеевски: деревня хуева, распиздяй болотный, ты бы лучше в музей Революции сходил, чем интуристам яйца демонстрировать!

Я у него за такие речуги червонец из скулы щипанул и ему же отдал его на чай, заходите, дорогие гости, всегда-пожалуйста, очень мы вам рады, говорит, залыбившись, гнида швейцарского лакейства.

Любовь, кирюха, чтоб ты знал, пиздец как невозможно, мучает организм тела, тут же изводит душу, а уж они-то совместно, вроде партии-правительства, выкручивают твою личность, терзают ее и взвинчивают так, что хрена с два развинтишься, и в это время мужчина хочет только женщину – одну из всех… врубись: это в нас осталось еще от первоначальных обезьян эволюции Чарли Чаплина, верней Чарли Дарвина, как меня образовывал наш Академик… жисть, сука, была мне не в жисть… главное, дышать стало так натужно, что охота превратиться в Анну Каренину и ебнуться под тот самый паровоз, который отвозит говно из Кремля на колхозные поля.

Короче, весь этот геморрой, зубодробилка и терзающий ревматизм, называется, как сказал Тургенев, первой любовью… нехуй лыбиться: по роду работы дрочил я очень медленно, иногда целый час, так как между телом и душой – ни малейшего не было у меня согласия… одновременно читал разные книги, создавал в себе настроение уважения к жизни и науке – не наоборот… ты меня изводишь!.. о книгах – позже, я сказал – позже, блядский род, о книгах!.. читать привык я очень быстро, а на средней скорости мастурбируя, кучу книг проглотил, не перескажешь названий… плевать, что лично ты дрочил бы быстро, а читал долго… ты лучше пасть заткни и хоть одно открой, философ хуев, ухо.

13

Характер имею такой: решение принимаю как раз тогда, когда самая уже пора приставлять хуй к виску – кончать самоубийством и нахер никому не нужную, найденную на пороге обкома, всю эту жизнь, данного мне существования белковых тел… кемарил на полу – не на потолке же… один раз не хватило нервишек – не выдержал, растерзал кальсоны на мелкие кусочки, иными словами, сжигаю за собою все мосты, отступать некуда… затем встал, как в церкви, на коленки, с головою зарылся в одеяло и тоскливо мычу:

– Влада Юрьевна, не могу пытку такую вытерпеть – или помилуйте или, говоря хирургически, определенно кастрируйте…

Что же, боже мой, отвечает Первая Любовь, она же Маша Троекурова, мадам Бонасье, Нелли Уленшпигель, Аксинья, "Тихий Дон", в общем, мороз и солнце, день чудесный?.. я, отвечает Влада Юрьевна, нисколечки не удивлена… между прочим, медовый ее голос тих, спокоен, как будто стоял в тот момент не вопрос о жизни моей и о моей же смерти, а сидим мы с нею в баре и беседуем о том, о сем, попиваем жигулевское пивко, воблочкой закусываем вяленой… мне, говорит она, отдать вам всю себя не жалко, только, к сожалению, из подобной близости ничего у нас не выйдет, потому что я окончательно фригидная особа, далекая от оргазма удовлетворения и вас, Николай Николаевич, и себя лично.

Стою, значит, на коленках, дрожу, сердчишко рвется из ребер, как голодный тигр в зверинце, сожрать сторожиху желающий, а она продолжает:

– Моя жизнь с Молодиным была пыткой для меня и для него. Поэтому вам лучше с замороженной рыбой переспать, чем со мной. Такая для мужчины женщина, как я – оскорбление и унижение. Только не подумайте, что кокетливо капризничаю. В конце концов, Николай Николаевич, пожалуйста – снимайте шлепанцы, ложитесь.

Ну, думаю, Коля-Николай, это момент моментов – никак нельзя тебе жидко обосраться, никак… ух, кирюха, давай врежем еще по одной!.. я тебя уважаю не за интеллект, а исключительно за силу акульчих твоих челюстей… ты – легенда и рекорд по откусыванию своими же зубами чемоданных замков.

Короче, как сейчас многого не помню… не вздумай интересоваться… не до разглядываний было чудес телесных, поглаживаний, засосов и дальнейшего гинекологического предварилова… не помню, как начал… пилю, пилю, обалдеваю от ясности сердечной задачи, но жалкий свой умишко от нее отвлекаю… даже урку международного вспоминал… тот учил меня, что почти каждая дама представляет из себя спящую царевну… нужно так шарахнуть детородной елдою по ее хрустальному гробику, чтобы тот моментально на мелкие кусочки разбился… и вот тогда один острый осколочек у дамы в сердце застревает, а другой впивается умонепостигаемой занозой в отдел контроля мозга, который у ебущегося человека – нечто вроде водительницы трамвая, чтоб мы, козлы, не сходили бы с рельс… короче, держу себя в руках… и чую вдруг такую какую-то лучезарную ебитскую силу, ну нисколечки, ну, сука, ни капельки не похожую на суходрочку – словно забиваю заветную палочку не то что серебряным молоточком, а изумрудною я ее забиваю кувалдочкой… никогда со мной такого не бывало, никогда… ты веришь, на койке не двое нас, чую, пребывают, а некто третий, не я и не она, но с другой стороны – мы же сами ими и являемся… ужас, скажу я тебе – кошмар как было страшно… а вдруг мой размозжится об ее хрустальный гроб и не осилит задачу?.. что тогда?.. многого не помню, о многом умолчу, но тогда я все ж таки додул, что не долбить надо, как Стаканов, антрацит долбил отбойным всесоюзным молотком, а иначе… надо тонко стругать драгоценное деревце, для скрипки подсохло которое, чтоб петь и плакать – Ойстрах на такой пиликает… нужно, так сказать, по ходу дела, учиться превращать, сам понимаешь, настроенный инструмент любви не в отбойный молоток, а в ювелирную стамеску или в ловкий лобзик… на словах – нельзя этого объяснить, нельзя… не перебивай и не струхни по-новой в трусики… иначе говоря, желательно с самой первой палки закукарекать золотым петушком над своею золотой несушечкой… ты кнокал в подарках Гуталину китайское яйцо?.. там в нем – яйцо другое, а в другом еще штук десять, одно другого меньше, поювелирней и все разные, красивые, сука, нигде не треснутые… подобные, скажу я тебе, яйца могли делать только китайцы задолго до татаро-монгольского ига, которое, если не забыл, задержало Россию лет на триста-четыреста… так вот, я додул, что восстанавливать Владу Юрьевну из пепла птицы Феникс надо не менее тонко, чем вырезать в одном яйце – допустим, из хуя моржового, или из пары слоновых бивней – полдюжины других яиц ко дню рождения лучше бы Пушкина, чем Гуталина… Не Феликс, а Феникс, и это легендарная птица – не путай с чахоткой Держинского… ты меня вновь отвлекаешь.. Влада Юрьевна подо мною, в натуре, как рыба в аквариуме, дышит ровно, но без всякого удовольствия и интереса.

– Вот видите, – говорит, – милый вы мой Николай Николаевич, вот видите?.. я не женщина, я даже не лягушка.

Ее голос и ее слова вознесли меня до самых, можно сказать, Небес – не ниже… при этом чуть не плачу над спящей моей царевной, однако мой не прогибается, вроде Бухарина перед ебаным прокурором Вышинским – наоборот, торчит, как радиобашня на Шаболовке… до гроба буду уважать эту своеобразную часть своего тела и, по возможности, удовлетворять ее потребности при ловле кайфазмов… это плохое слово… короче, гоню и гоню картину, не боюсь испортить киноаппарат… отчаялся совсем уж было в одинокую какую-то пельмешку… вдруг – что я слышу, что я чую?.. о, Николай Николаевич.. о, Коля.. о, Коленька.. этого не может быть.. не может, не может быть никогда-а-а!.. все громче, все лихорадочней что-то она говорит, и дышит, как паровоз «ФД» на подъеме, и шепчет и шепчет горячей и горячей… Коля, Коля, Коля… совершенно по-ми-ра-ю-ю-ю… мамочки… этого не может быть!.. да, ты прав, в этот самый момент ослабевает мозг и у милых женщин, и у нас грешных – резко глупеем, что-то бормочем, как ребеночки… одно могу тебе сказать, кирюха, другой такой вот любимой, воодушевляющей с головы до пяток, Влады Юрьевны, сроду не нашел бы я во всей вселенной, когда бы всю ее проехал, как пел отчаяннейший из отчаянных русский человек… из последних уже сил рубаю дровишки, словно я не черт меня знает что в лаборатории, а артист Урбанский из кино «Коммунист»… посмотри эту картину, посмотри обязательно, кирюха… за всех мужиков Земли и прочих обитаемых миров рубаю и рубаю, и в ушко ей шепчу, то есть Владе Юрьевне, что может, может, может!.. вдруг она в губы мне впилась чуть ли не зубами, потом закричала: «Не-е-е-т!»

В этот момент я – с копыт… оклемываюсь – у нее глаза закрыты, слегка бледна, но щеки горят, лет на десять помолодела, поскольку она старше меня… обморок… я ужасно перебздел – моя радость вроде бы и не дышит… соскакиваю с койки, бегу на кухню за водой в чем был, так как я ни в чем и не был, забыл, что без кальсон – я их больше не ношу… отдышка, руки дрожат, как после стакана денатурата, в шнифтах темно, налетаю в коридоре на Аркан Иваныча Жаме… огулял его сзади, стукача позорного, своим вроде бы обессиленным… он – в хипеж, дескать, посажу, уголовная харя, невежда, хамло, хулиган, ничтожество!… это я-то ничтожество, который спасал царевну от фригидности вечного холода, кемарившую в своем гробешнике хрустальном, да?.. я ему еще одного врезаю крепкого поджопника – с селедочной отшлепкой – и второго, сука, – с жиганской оттяжкою!.. завтра, говорю, по утрянке потолкуем, гаденыш ты злобный змеи подколодной, а вовсе не священной для человека маменьки.

Прибегаю к своей милой, знаю уже точно, что к единственной… тряпочку – на лоб, ватку с нашатырем – под носик, затем уж дал глотнуть водички… и тут открывает она глаза и смотрит, и словно бы меня не узнает… с этой секунды, говорит, Николай Николаевич, вы для меня сверх родной человек… только не комплексуйте – боже упаси… нет никакой у нас разницы в возрасте, а образование – дело наживное, собственно, все такое вообще говно… я лег рядом, обнял Владу Юрьевну, думаю: все, пиздец, теперь только ядерная заваруха может нас разлучить – никакое другое стихийное бедствие, включая мое горение на трамвае «Аннушка», в троллейбусе «Букашка»… потом отважился спросить, а что если, немного погодя, мы с вами еще разок в тартарары слетаем?.. о, Коленька, всегда, всегда, всегда… ведь я не ведьма, а вы не Кащей… пожалуйста, давайте уж полетим, только уж не в тартарары, а снова прямо в рай… потому что теперь, кроме нашей любви, никакого другого светлого будущего, нет для меня, да и быть его не может – я иного, если хотите знать, не желаю.

Больше ничего тебе, кирюха, знать не положено, так как личные тайны поважней тайн военных и партийных, а государственные секретишки я вообще считаю гондошками рваными и считаю их врагами молофейки как таковой. Поутрянке приходит к нам Кимза с бутылкой в руках и уже поддатый, рыдает, целует меня и каким-то, альтерэго называет – в этот раз без подъебки. Я вышел. Оставил его с Владой Юрьевной. Они поговорили – он с тех пор успокоился. Но, подзабалдев, все равно говорит мне альтерэго… это значит, что я – его второе эго, а эго, рябит твою гладь, значит, я – это я, а не ты – вот что!

14

Живем, хлеб с маслом жуем. Все нормально. Я не ради бабок, а для острастки врага науки, снова увел у Молодина всю получку. Тонко увел – казалось бы, из неприступной скулы. Из-за такого балета грабки, плечи и шея ныли, сука, так, как будто рельсу таскал на хребтине. Зато угостил всю лабораторию портвешком и добыл закусон. Потом к себе прислушался: тишина, совесть не мычит, не телится – она же не глупая, сечет, что должны же, в конце-то концов, происходить хоть какие-то наказания преступлений ебаных начальничков и всяческих фюреров, водил имею в виду. Кимза микроскоп домой притаранил со всякими реактивами – опыты продолжать. Ты, говорит, матюкам меня научил, поэтому слушай, так как, судя по всему, сия лексика исторически необходима миллионам людей – она моментально и всесесторонне точно характеризуют любую из проблем и, видимо, снимает уныние. Если вдуматься, нихуя не поделаешь, Коля, тебе придется уйти к ебеной бабушке в катакомбы и стать мастурбатором-надомником – без твоей молофейки мы в жопе. Прогрессу науки ебать наши временные трудности и хуеватые обстоятельства – он не должен терять время на ожидание превосходных для исследований условий… извини Влада.

– Зря извиняетесь, – говорит ему Влада Юрьевна, – мат, как ничто иное, сообщает вашей речи непривычные для меня живость и изящество, а вот когда Николай Николаевич старается "не выражаться" – из него, бывает, не вытянешь ни одного внятного слова. Если же, "выступая" он меня не замечает, я слушая его, даю слово, становлюсь похожей на страстную меломанку, однако не способную чудесную мелодию напеть, потому что на ухо наступил медведь.

– Одним, – замечаю, – в масть привыкнуть к мату, другим – отвыкать от матюков пришла пора… а привычка – штука прилипчивая… в общем, спермой я вас, коллеги, вы же партнеры, обепечу, хотя, кое-кто болтает, что вредна для здоровья такая работа, вредна… неуже ли, Влада Юрьевна, ни капли вам не жалко мою молофейку?

– Убеждена, что вскоре отбоя у нас не будет от доноров, собствено, Николай Николаевич, вы и займетесь проблемой так называемых кадров, инструктажем и прочими делами. А пока что мы должны работать и работать во что бы то ни стало – продержимся. Можешь мне поверить, Коля, лгать я тебе не стала бы: простата мужского организма только выигрывает от частого повторения оргазмов, предупреждающих ее увеличение, воспаление и так далее.

Так она сказала, и все мои сомнения, все уныние и пессимизм – как рукой смело… на самом деле, ну нисколечки было мне не жаль молофейки для науки… чего-чего, а этого добра хватало на все… вопросы есть?.. мы с Владой Юрьевной были то на вы, то на ты – мне это очень нравится, очень… повторяю, извини, к постели никого из людей – близко не допускаю… кроме того, момент переживания страсти запомнить невозможно, как правильно рассуждает международный урка… Академик тоже пытался дотумкать что тут к чему… считаю, говорит, на проблеме оргазма, как на всех Высших Силах, словно бы висит плакат: не влезай – убьет!!!.. но чтобы, как выражается Николай Николаевич, не перебздеть, наоборот, взять и влезть – именно влезть, на зло врагам науки – нужно быть не менее чем Ньютоном и Эйнштейном… ну хули ты опять прилип, как в бане пидарас к невинной жопе?.. я сам нихера не знаю почему оргазм – мировая тайна, этого не знает никто… к примеру, вот ты – любопытствующий хмырь – помнишь маму, папу, футбол, пельмешки с опохмелки, прокурора, всенародные суды, ебаные компании в защиту разных забугровых партийных придурков, водяру, душок черемух-ландышей, печальку запашка, на пересыльной баньке, женской раздевалки и хуеватое международное положение светлого будущего, но вспомнить весь целиком оргазм, то есть мыленно его пережить – от самых алмазных мурашенк до обморочной трясучки – ну, блядь, никто не может – никто… даже самым порядочным гениям, вроде Пушкина с Гоголем это не по силам… Достоевский – другое дело… как сказала Влада Юпьевна, не надо путать эпилепсию гения с непостижимой тайной соития всех живых существ, особенно, людей… слушай, корифей всех времен и народов только курил свою трубку, но широким трудящимся массам планеты он про оргазм не сказал ни единого слова… просто заебись… выходит дело, оргазма не существует, если верить КПСС, как и Господа Бога?.. но оргазм-то, по словам того же Академика, есть альфа и омега основ самого Бытия, прикосновение к которому порождает Жизнь как таковую, затем все виды Живого… вот в чем дело… выходит что?.. жить, блядь, в стране стало с понтом лучше и веселей, Ботвинник поставил раком всех ихних чемпионов мира, так?.. Мичурин на самом крайнем севере – не в Крыму же – впервые в истории партии начал груши с яблоками прививать колючей проволоке, так?.. Гуталин чуть-чуть не распиздячил всю планету водородкой, мы целые реки поворачиваем хуй знает куда, тем более, зачем, так?.. Но даже все эти Кырлы Мырлы, Картавые и Гуталины не сумели разложить оргазм по косточкам, по суставчикам, по хрящикам и прочим охам-ахам… мы вот можем днем и ночью на своих же шкурах и хребтинах испытывать наивысшую тайну всех времен и народов, а сказать о ней что-нибудь вразумительно разъяснительное, допустим, как дважды два – четыре… да мы же, рябит твою гладь, согласно Пушкину, безмолвствуем, гондоны, просто таки говна во рты свои набрамши… вот поэтому, кирюха, каждый живой человек, если он, конечно, не жмурик, старается почаще, в паре с милой женщиной, поебстись, как говорит народ, чтоб по-новой испытать всеми своими жилочками этот самый оргазм наиважнейшего чувства наслаждения, хотя сам он ну никак не желает задержаться в нашей слабой памяти – хоть ты повесься… мол, хуюшки вам, а не гуталинская премия за историческое раскрытие всех моих наисладчайших тайн… хули далеко ходить?.. думаю, если б наш ебаный организатор и вдохновитель всех побед не был фригидным членом своей партии, а как нормальный чмо – вот, как мы с тобой – с удовольствием кончал бы в финале каждой палки, то он, в этом случае, уверяю тебя, никогда не спустил бы моря-озера-реки всенародной кровищи в канализацию всей страны плюс в диктатуру проклятой советской власти… аж печенки-селезенки-руки-ноги-мозги-жопа секунд на десять-двадцать позабыли бы, кто они у Гуталина такие, а сам он – по себе знаю – был бы намного добрей, главное, не таким чумовато шизоватым… меня вот тогда, когда доябывали вопросами на парткоме с профкомом, месткомом и Особым отделом, так спросил один хмырина из Горкома… как вы, Николай Николаевич, являясь профессионалом своего дела, полагаете: отличается так называемый оргазм советского человека от оргазма раба империализма, а так же евросоциализма человеческого лица, или не отличается?.. а как же, говорю, отличается и еще как… потому что наш оргазм… в общем, говорю, и в частности лично я считаю наш оргазм целиком и полностью получезарней ихнего – не менее, но всегда более чем… поясните, по-че-му?.. потому что там у них различных наслаждений и удовольствий намного больше, чем у нас… кроме того, они захавались, а мы недоедаем, недосыпаем, для них же выстраивая светлое будущее, словно нехуя больше нам делать… да, я слово – в слово, сформулировал такое положение… у нас, говорю, что с наслаждениями и удовольствиями?.. раз-два – и обчелся, пиздец рулю, поем аля-улю: получка, бутылка, праздники, деньки рождения, футбол, отпуска, кинул милой пару палок, всесторонне озарен – не то что Лондоны-Парижи – потом даванешь храпака, а поутрянке снова на работу… короче, не кривя душой, скажу так: наша ебля рабоче-крестьянская вкупе с научно-интеллигентской – намного получезарней ихней там ебли, намного… и что ты думаешь?.. тишина возникла такая, что слышно было, как мандавошки шуршат в паху какого-то партийного ревизора… короче, иди ты в жопу – только отстань от меня с вопросами сталинизма… хер его знает, почему именно оргазм не расшифрован ни одним из знаменитых рыл в серии "Жизнь замечательных людей"… повторяю: это ведущая тайна всей Природы – все, пиздец, ты меня достаешь, наливай!.. а то что я наблатыкался в нашем, как говорит Кимза, нии проебу, то есть в нии проектирования будущего, – ты вот подрочишь, почитаешь с мое, потрекаешь с выдающимися особами, нахаваешься политики, культуры и науки, кончишь ШРМ, вот тогда, не бзди, сделаешься, вроде меня, слегка поинтеллигентней.

Одно скажу я тебе, кирюха, но своими простыми словами: каждую ночью, бывало и днем, с нею оба мы с копыт летели, наподобие чапаевской тачанки… если я первый шнифтами заворочаю – подношу Владе Юрьевне ватку с нашатырем к ее милому носику, или же она первая заботливо меня реанимирует… иногда спрашиваю прочухавшись: ну как, по-вашему, Влада Юрьевна может это быть или не может?.. если, Николай Николаевич, отвечает, ничего такого самой не испытать, то поверить в реальность подобного переживания невозможно… это явление небесного происхождения, а не земного… оно – теперь известно и мне – на какие-то священные секунды причащает нас к животворной Бесконечности самого Бытия… кроме того, Влада Юрьевна тогда же попросила: умоляю тебя, Коленька, пожалуйста, Христа ради и наших с тобою чувств, никогда не произноси палаческого, бандитского, людоедского словечка «кончай»… ведь мы на миг прикасаемся к одной из Высших Сил Бытия – к тому животворно прекрасному мгновению, которого не остановить ни Мефистофелю, ни Фаусту, почитай это сочинение Гете… а то кажется, что призываешь меня и себя черт знает к какому злодейству… я, помню, горячо возразил, что раз это ваше, Влада Юрьевна, фартовое мгновение никак не остановишь, то, всегда-пожалуйста – просто невозможно его не повторить, далее везде… заткни, умоляю тебя, пасть, кирюха, заткни, проглоти вопросы… ни слова, я сказал, адреналин опять вхуярил мне в гипоталамус… не в очко, амбал, путаешь с анусом – прямо в нервишки наилучших моих чувств!.. что надо шептать, высказывать, орать и выть вместо "кончил", не знаю… и вообще, хули говорить, раз все ясно без всяких словечек, за которые держимся, как за соломинки, когда вот-вот настигнет оргазм, когда он вот-вот твои собьет копыта, блядь, с немыслимой орбиты… об остальном интиме, повторяю, знать тебе не положено… согласно Сталинской Конституции, если верить Кимзе, каждый Человек, гордо звучащий с первой же большой буквы до последней буквочки, имеет право на личную душевную тайну в своем отдельном теле.

15

А время идет. Уже морганистов разоблачили, космополитов по рогам двинули, Лысенко, крысеныш гнойный, гад народа, Героя Труда выколотил. Кимза пенсию схлопотал. Влада Юрьевна старшей сестрой в Склифосовский устроилась, я туда санитаром пошел. Тяжелые были времена. На «Букашке» меня, как рысь, обложили, на маршруте «Аннушка» слух пошел, что карманник-невидимка объявился. Дела – говно. К тому же Аркан Иваныч Жаме начал крысятничать. Заявление тиснул, что Влада Юрьевна без прописки, в квартире расцвел анютиными глазками половой бандитизм, некоторые, видите ли, Николай Николаичи бегают на кухню по ночам с обнаженными членами своих пенисов.

Все такое открыл мне участковый, мы с ним были на вась-вась, потому что подружились. Однажды мне в одном лопатнике блЫстнула пара билетов на финал Кубка Спартак-Динамо. Сидим, места, как у министров, лаемся, чуть не подрались, потому что все менты, гады и легавые болеют за Динамо, а многие, включая меня, враги поганой власти – за Спартак. Вдруг подходит какой-то туз сарделек… с ходу вспоминаю вонючую его, на весь трамвай, обвисшую фигуру… стоит этот чмо надо мной и нахалит, сука, какого такого хуя сидим на его местах, поскольку он запомнил их номера на двух своих спижженных в трамвае билетах, из-за чего его ведьма осталась дома и хочет разводиться… пришлось мне действовать есть во весь… приподнимаюсь, левой беру его за яйца, справедливо ею же сжимаю которые, а правой прижимаю сальную, не менее вонючую шею к своему уху и шепчу: послушай ты, тупое зубило из Нижнего Тагила, эти билеты лично я втридорога купил у барыги, так что не барнауль, пропадлина, не то вспорю брюхо, выпущу нахуй кишки с другими потрохами – сразу похудеешь кг на двадцать, не мешай, блядище, переживать финальный матч… ну туз сарделек побелел, извинился за нахрап и желание взять меня за горлянку… участковому было не до нас… так что, спижженные билеты на футбол, в Большой Театр, Аркадий Райкин, или на хоккей – улики очень для щипачей опасные, очень.

Главное, сижу в тот раз и стесняюсь своего фокусничания в трамваях и троллейбусах. Ты что? – в метро я не куропчил, ведь под землей в мозгах такие возникают страхи, что из меня, из самого, имеющего, кажется, фаустофобию, можно спиздить хоть почку, хоть слепую кишку… идет футбол, а я думаю: что было бы, если б Влада Юрьевна оказалась рядом со мною вместо участкового?.. как-никак она, так сказать, честь моя и совесть, кроме того, любви все возрасты покорны… запахло бы пиздецом отношений… я прям чуть не взвыл от страха, хотя в тот момент мой Спартак захуячил все же гол ментовскому Динамо.

Ладно, вернемся к гаденышу Аркан Иванычу Жаме. Вот блядище! Он, стуча, клевещет, клевеща же, сукоедина, стучит, а тронуть эту проказу коммунальную нельзя – повяжут, влупят срок, я там без Влады Юрьевны повешусь на вонючей портянке. Иначе я б Аркан Иваныча Жаме до самой сраки колуном расколол, а там бы он сам рассыпался. По утрянке выбегает на кухню с газетами и вслух политику хавает, противно так чавкая:

– Латинская Америка бурлит, Греция бурлит, Индонезия бурлит! – Весь дрожит от такого бурления, вот-вот струхнет в портки, сукоедина мизерная. – Кризис у нас на носу мировой капиталистической системы, слышите, Николай!

Сам каждый день новых баб водит, сразу по две. Пусть водит, широка страна моя родная, не жалко, на то он и парикмахер дамский. Только – к чему стучать? Из-за него, гадюки, меня дернули на Петровку тридцать восемь. Капитан еле языком ворочает, видать, с похмелюги.

– Признавайся с ходу – занимаешься онанизмом с далеко идущими целями?

– Занимаюсь. Только статьи такой нет, мы кодекс наизусть знаем. – первый раз в жизни иду в сознанку.

У него шнифты на лоб:

– Зачем?

– Привык, – говорю, – с детства по всяким домам и тюрьмам ошиваюсь. Если Конституция запрещает, я, конечно, дрочить перестану, чтоб не мешать нашему поступательному движению, хер его знает куда и зачем. – Он смеется:

– Есть сигнал, что молофейку в микроскоп высматриваете сперму с соседом, фамилия – Кимза.

– Да, рассматриваем, это лучше, чем по-обезьяньему блох выискивать друг у друга. Конституция не воспрещает, наоборот, нашему народу всегда позволено испытывать научный интерес к тому, на что встает вопрос.

– Ты, смотрю я, кукарекаешь, как профессор. Зачем, с какой целью и хули там вообще-то высматривать?

– Потому что работаю в последнем слове биологии – вот зачем… вы сами-то хоть раз видали в молофейке кое-что на букву Х… только не надо, не надо замахиваться промокашкой – имею в виду всего лишь хромосому.

– Конкретней отвечай – чума ты недобитая, микроскоп хуев! Тут я допрашиваю. Чего же такого в интересного в молофейке?

– Приходи к нам – покнокаешь невидимую жизнь, а в ней, небось, побольше порядка, чем тут у вас и в международном положении.

Мент начал грызть ногти и думать. Долго думал, потом спросил, щипаю ли? Я сказал, что не пойманный – не вор, мантулю в институте и самообразовываюсь с помощью других ученых и образованных людей, в том числе одной из женщин. Пойдем, говорю, попьем пивка напротив, я угощаю. Пошли, попили, как раз там выбросили раков – это кайф. А тебе, думаю, Аркан Иванович Жаме, я такие заячьи уши теперь приделаю, что ты у меня жопой станешь мыльные пузыри на невинных прохожих пускать с подоконника.

Работали мы с Владой Юрьевной в одну смену. Таскаю носилки, иногда на «скорой» езжу. И, веришь, какая-то заноза вонзилась мне вот сюда – под ложечку – и никак ее не выкорябать, мать ее так и этак, прости меня, маменька ты моя неизвестная. Совсем щипать перестал. Не могу – и все. Сажусь в "Букашку," гад буду, краснею, потею, как целка на вечерке, а пальчики мои давидойстраховские мелко мандражат. Заболел, что ли? Или заебла апатия? Никак не усеку. Потом усек: мне людей стало жалко, таких же, вроде меня, одноголовых двуногих. Ведь, в Склифассовского, на каких только я не насмотрелся жертв, калек и прочих пациентов… видал и резаных, и простреленных, и по-пьянке наебнувшихся с девятого этажа, и кислотой облитых, и с сотрясением мозгов, и с откусанными хуями, девке вбили ублюдки четвертинку во влагину, молодому остолопу тигр клыками руку отхуячил и схавал, оказывается, кормилец регулярно, паскудина, отжимал у этого тигра бацилльное мясо… другой посетитель перелез под балдою в вольер обняться с белым медведем – тот выпустил из него кишки, но мы подоспели – упаковали потроха обратно, опять живет-поживает, добился тройного прыжка в высоту… хорошо, в ширину… как это таких прыжков не бывает?.. в России все может быть, все, включая даже то, чего, вроде бы, в ней быть не может – залупи ты, кирюха, и это на своем, на настырном носу… ладно, пусть будет в длину… а один мудак кисточку для бритья проглотил, другой на спор разбитую полбутылки из-под пива слопал, третий сказал бабе, что если она продолжит блядовать – ноги из жопы выдернет… левую почти что выдернул, правую – соседи не дали… а чего только из баб не вынимают: пенсне, как у Берии, чаще всего, понятно почему, морковку, кукурузу с рынка, бананы, если дама жена номенклатуры, забугровые зубные щетки, небритые кактусы, дорогие авторучки и даже шишки сосновые… а под машины как попадает наш брат?.. политуру он жрет с одеколоном, ацетоном пробует поправиться, золотые запонки глотает в ювелирке, чтоб потом пропить, или лобзиком, мудак, вскрывает вену… а тонут сколько по пьянке, а обвариваются, а попадают подо все виды транспорта, включая самолеты?.. ну, невозможная, блядь, ебитская сила, каких она только не доставляет людям мучений-страданий, ужасных происшествий, несчастных случаев и трамв!.. хоть ты, повторяю, и Нижний Тагил с Курской аномалии, но в данном случае ты правм, то есть прав, что не "трамва", а "травмированность"… наливай… и вот, допустим, думаю я, если отдельно взятые люди в жуткие ебистосы попадают, где и режут их, и печенки отбивают, расчленяют, причем, не до самой смерти, бывает, частично закусывают ими же, и мойкой по шнифтам – по единственным в жизни – и яды вдыхают с глюконосителями, и парашюты нихуя не раскрываются, и грабка попадает в фарш мясорубки, а тут еще пятилетки были хуевы, раскулачивание, ежовщина, Берия в очках, Отечественная – то что ж, думаю, я-то, тварь позорная, пропадло с оловянным бельмом на душе, как у прокурора Вышинского?.. выходит дело, еще и обворовываю трамвайно-троллейбусную личность человека, да?.. не может, Николай Николаевич, продолжаться такая катавасия – это откровенно сделали объяву последние остатки моей же совести лично моей сознательности… только поэтому решаю – прям как отрываю голову, что фактически ебал я такую диалектику природы!.. готов краснеть перед всем человечеством, вроде Раскольникова, читал про которого, отчего долго не мог кончить… все – выхаркал грех из души, завязал, гад буду, полегчало… даже в баню стал заглядывать, стороной обходя троллейбусы и трамваи…

А Аркан Иваныч Жаме вдруг заболел воспалением легких… упросил Владу Юрьевну за бабки уколы ему колоть и целый курс витаминов из группировки Б… чтоб ты знал, кирюха, я хоть и говно, но не Чернышевский с Картавым… тут же сообразил, что делать и как быть… уколы сам к тому времени насобачился ставить… откровенно говоря, Аркан Иваныч Жаме был уродина человекообразная – помесь обезьяны с Троцким, если не с ордентальцем… весь в волосне сиво-рыжей и непроходимо густой, так что вхерачивать уколы в мякоть его жирной жопы – очень было неприятно, очень… пришлось брить… ну уж я его помучил почти что без намыливания, поскреб, лежи, говорю, не взвизгивай, не то наждачком потру… в тот момент жизни я по биологии уже кое-что уже петрил и сообразил: вот кто половой передовик производства, а совсем не я… слишком много силы в яйцах у Аркан Иваныча Жаме, слишком много… оттого ты, сволота, и в парикмахера женского подался, оттого и подкнокиваешь, как соседи законные половые сношения совершают, гумозник прокаженный… к тому же сразу по две бабы непричесанных приводишь, всемирную политику хаваешь, чуть не кончаешь, когда колонии бурлят и континенты, орангутанище… в тебе гормон играет злоебучий, и натуральный ты чирей на шее нашего народа, ты – донос, а не летчик… такая у него хвороба из-за хронического недоеба называется болезнью Приапа… где твоя память?.. повторяю, полезай, кирюха, в Большую Советскую – она тебе расскажет кто такой Приап, почему у него торчал, словно Картавый на броневике, но не падал, и до какого пиздеца все это довело великую древнюю Грецию… короче, через медсестричку, которую пилил после аппендикса, достал я гормонный препарат эстроген, и цельный месяц колол Аркан Иваныча Жаме… препарат же тот постепенно мужика в бабу превращает, главное, без всякого понта, но в натуре… веду научное наблюдение… смотрю, через неделю, у моего Аркан Иваныча Жаме движения помягче стали, мурлычет арию "ах у любви, как у пташки крылья", в почтовый ящик третий день не лазит, не бурлит, не фалует никого, рыча от страсти, по телефону, но плешь бритая на жопе не зарастает волоснеет вновь и вновь… это значит, что гормоностерон активно на нее подействовал… и все поет нараспев, нараспев: Николя, лапуль-кисуль, побрей ты меня всего, хочу я, наконец, быть голеньким в руках такого умного образованного человека, как ты… ну уж это, говорю, я ебу на халяву тебя брить… заплачу, не постою… двести! – выкладывает бабки… три тюбика мыльной пасты выдавил на паразита, две пачки лезвий потратил на прохиндея, но побрил… раз завязал и не щипачу, то и так не грех зарабатывать копейку… поправляться стал Аркан Иваныч Жаме… лицом побелел, в бедре раздался, перестал на Владу Юрьевну обращать внимание, ходит по коридору, плечами, как профурсетина, поводит, глаза прищуривает, перерожденец сраный… картошку чистит и мурлычит: «Я вся горю, не пойму от чего-о-о»… даже страшно стало… стал в кодексе рыться, статью такую искать за переделку мужика в бабу, но не нашел… а еще пиздят перед выбором судей, что у нас самый передовой УПК… подумал, что скорей всего подведут под тяжелые телесные… а Аркан Иваныч Жаме меня уже клеить начал… потри ему, видишь ли, суровой мужской рукой обе лопатки, массаж заделай сандуновский, плачу, мол, по высшей таксе… я мог содрать с него тыщ пять старыми, но, как говорится, воровка никогда не станет прачкой, а урка не подставит свою грудь… однажды ночью выхожу поссать, а Аркан Иваныч Жаме подстерег меня в коридоре, прямо в муде вцепился и в свою комнату тащит… но я, чтоб не будить соседей, врезал ему правой в скулу – язык набок, успокоился… сейчас из дамской в мужскую парикмахерскую ушел – просто расцвел человек от такой моей домашней биохимии.

16

Давай врежем еще по одной, потом забегу немного вперед – опишу уж непонятку, попал в которую внезапно, сука… хорошо еще, что ангел… да, речь идет лично о моем невидимом телохранителе, дух который, а не тело – врубись, дубина… он клыками, значит, ухватил меня за шкирку, прям как тигр несмышленного своего кутеныша, а если б не ангел – успешно не выбрался бы я на волю из того капкана… на дне его – гвозди, по бокам – иглы, сплошная тьма, и блямбает на шею горячий стеарин с потухшей свечки всей моей никчемной жизни… терпеливо поясняю, а ты вновь залупи на носу: ангелы хранят не только тело, но и спасают душу… сам разбирайся со своим ангелом, когда завяжешь с отгрызом замков гражданских сумок и чемоданов… Троцкий я что ли знать, почему твой ангел сачкует?..

Прихожу к Фан Фанычу, а так как водяра вредит молофейке, тараню пузырь шампанского, всякую бациллу, все те же кильки балтийские пряного посола, калачи, конфетки "Стратосфера"… интеллигентно бухаем… он меня, как вот я тебя, настраивает на получение образования, иначе Владе Юрьевне будет со мною – со тьмою беспросветной тупости – так скучно, некультурно и хуевато, что она намылится на халабалу с каким-нибудь член-корреспонденством… обещает выучить меня сначала английскому, потом видно будет что к чему душе и уму… вдруг слышим три звонка длинных, два коротких и еще один раз он перезвон такой же серии… бежит открывать… приводит в свою хавирку двух каких-то пиковых тузов… оба в черных – до пят – пальтуганах, не то что бы заебенно лежавших на бычьих плечах, но, блядью мне быть, мягко с них стекавших… верно, прямо как вода фонтана в Елисеевском – в ванну бассейна, где плавают карпы зеркальные… таких на людях тряпок, как на гостях – в жизни я своей еще не видел… да и где их видеть-то?.. детдом, тюрьма, на воле не до тряпок, телогрейки, блядь, бушлаты, вшивые шинелишки… одеколоном разит от обоих гостей таким, что охота подойти и каждого из них укусить за ухо, как будто лично я являюсь Идиотом, по совместительству, князем Мышкиным… слушай, философ ебаный, откуда я знаю, почему в пизданутом моем мозгу возникают именно такие придурковатые желания?.. не перебивай… рожи у тех тузов неподвижно загорелые, как у Николая Островского… у этого паралич рыла закалялся как сталь, по распоряжению Картавого сегодня, он же Гуталин, между прочим, вчера… прости, запутался… один туз – шестерка который туза другого – открывает заграничный майданчик, хрена с два тебе отгрызть такой замок… вываливает консервный и прочий закусон, включая забугровые банки и коробки… оба что-то трекают на своей оперной фене, а урка с него переводит на наш… сардины, сука, трех сортов, копченая утка руанской грудки… хорошо, пусть грудка утки… пармская поросячья ветчинка с трюфелями, огромная, блядь, болонская колбаса мортаделла с фисташками, аппетитная, как бедро довоенной Зои Федоровой… мн-да… во мне, помню, несмотря на любовь, с ходу шевельнулось либидо… нехуй путать его с лебедой… либидо – это немедленное желание поебаться, где бы то ни было, с кем бы то ни было – хоть с кассиршею в кино… его у тебя много – столько бы ума… брюссельский тут же шоколад с миндалем, американская жвачка, четыре охуенно хрустальных стаканА, у всех литые днища, ими можно гвозди в крышку гроба захуячивать… поддали по одной, очень серьезно закусили… тут, когда бухнули по-второй, я врубился, что вся эта встреча с закремлевской гужовкой устроена международным уркой лично для меня, Николая Николаевича… почему? – чистому спирту тыщу лет ебаться надо до крепости личной моей молофейки – вот почему… иди вот, поищи у нас в стране еще одну такую после ебаной революции и немыслимо кровавой гражданки, как Кимза говорит… ведь тогда моря кровищи и той же всенародной спермы зря растеклися вместе с говнищем и соплями на просторах родины чудесной… полупиздец пришел самому что ни на есть всенародному генотипу, как ин-тер-пре-ти-ру-ет Академик,… хули ты опять подъебочно лыбишься?.. лучше ты запоминай интеллигентные слова, как я запоминал и запоминать буду… полупиздец, значит, пришел генотипу дружбы народов, но и этого Гуталину было мало – подавай на блюде усатому мандавождю раскулачивание плюс головокружение от успехов промышленности группы "А" и группы "Б "… сука, я плакать желаю навзрыд, мне Отечество наше жалко… крыша, блядь, моя срывается вместе с прической полубокс от таких вот страшных мучений Родины-матушки… мучения ведь не в кино Александр Невский, он же Чапаев, а в натуре – на кроваво обосранном историческом фоне… потом война, сука, война… наливай, положи колбаски-ветчинки… Гуталин обосрался, фюрером обворованный и наебанный, миллионы ни за хуй полегли, миллионы!.. и вот теперь, пожалуйста, Николай Николаевич, ты нам брат и сестра, даже папа-Адам, с мамой-Евой, валяй, возрождай Отечества наше, с понтом свободное, да еще и отправляй свою общенародную молофейку на другие планеты… ты – не менее, чем новый, наш Левша, несмотря на то, что дрочишь только правой, другою листаешь книжки… кроме того ты Сеятель с большой буквы… твоя легендарная молофейка обладает энтелехией громадной силищи… ты меня все достаешь и достаешь, кирюха, терпеливо ин-тер-пре-ти-ру-ю: энтелехия, считай, это жизненная сила, о чем не раз заявлял Аристотель… нет, это не кликуха, никто его не арестовывал, потому что он философ, а не древний пахан в законе… Сократа тоже никто не сокращал, просто он сказал тиранам, чтоб шли они в жопу и залпом шарахнул кружку отравы, не желаю, мол, жить среди вас, мокриц и пьявок древнего мира… на чем я остановился?.. так вот, Фан Фаныч переводит короткую речугу, ясно, что не фраерюги, а ведущего гангстера, держащего весь остров Сицилия, рядом вулкан Этна, пляжи, оливковое масло, в общем, средиземная селедка-иваси, не нравится – кильку пососи… не Ссыцылия, мудила, а Сицилия, и не Энта, блядь, а Этна – читал бы побольше книг, уродина, чем на зоне свободу уважать… Гангстер – это погоняло Джузеппе, как вот ты – Карзубый, я – щипач-Скрипач, он же Коля-Ойстрах… короче, Джузеппе начал с того, что моя мама не рожает мудаков, поэтому семья тайно меня перебросит на Сицилию… хочу – самолетом, а если очко на высоте пиликает марш похоронный, то обеспечат целой подводной лодкой, допустим, марки "Аве Мария"… место для месторождения будущих детенышей-смышленышей выбрано рядышком с Палермо… до таких, говорит, центровых пейзажей ебаться надо всем Флоридам, Линкольнам, Калифорниям, Эйзенхауэрам и Ривьерам, лягушатниками закваканным… там мы по-быстрому возводим клинику-хуинику, лаборатории-хуерии, аппаратуру-хуетуру – никаких проблем, все схвачено, за все уплачено… два Нобеля: первый – химичит что надо, второй – фартово медицинит… миллиардерские бабы уже грызутся за местечко в очередище к быстрому оплодотворению ихних яйцеклеток лично твоими сперматозоидами, Николло, потому что ты есть натуральный, клянусь трупом Муссолини, сверхчеловек… самому Ницше было бы не западло пожать правую твою руку, можно и левую… ты – Джильи молофейки, авторитетный Тито Гобби женской матки… так что лет уже через пять, Николло, на счету у тебя лично лежат-не ржавеют пара лимонов баксов, город Цюрих… аванс – 50 кусков, вот чек, номер счета, код, пароль… договор, изучишь со своим Фанни Фанни, потом подпишешь, но я ебу бумажки… он знает: Дон Джузеппе скорей уж на своем хую повесится, чем фуфло партнеру двинет… не обижай, Николло, и даже не думай о жилищной проблеме… лично я дарю тебе виллу-конфетку, тачку любого фасона, в салоне кожа, снаружи – заебись какой богатый цвет… рядом яхточка – рыл на шесть, ты, считай, уже ее имеешь, имя сам подберешь… ты какое уважаешь?.. о’кей, Влада – это белиссимо экстраваганза… поскольку ты не педик из шоколадного цеха, обломятся тебе и садовница жопастая, и повариха, у нее манда с зубами, плюс пара служанок… обе – чемпионки княжества Монако по скорости раздевания… звонишь в Голливуд – назавтра у тебе в бассейне кинозвезда с малюсенькой черной наклепкой на соске всего одной сиськи – это стиль "Адмирал Нельсон".

Надо сказать, международный урка Фан Фаныч не просто трекал, а как будто, по-Иван Козловски, серенаду напевал с огромным для себя и для меня удовольствием… ну я, конечно, заадреналинил от такого кайфа, в висках, сука, застучало, правая нога единолично поддергивается, словно ассистент Кимзы постучал по ейной коленке нервотрепещущим своим молоточком… что касается моего, то он же глупый – готов влезть в дырку от любого сучка, выпавшего из доски сосновой… похлопав горящими ушами, спрашиваю, как это меня перевезут в Сицилию, если все наши границы на замке, фомкой их не раскурочишь и отмычкой хера с два возьмешь… Дон Джузеппе похлопал меня по плечу тяжеленной, как штанга, лапищей… дай, Николло, усталым своим мозгам отдохнуть, не гони картину – сломаешь аппарат… вечерком, в нашем посольстве, врежешь полстакана граппы, закемаришь, а поутрянке, пер фаворе – у вас тут вор на воре, но душа из них вон, это уже не твое горе, так как ты, мой друг, буль-буль-буль, исключительно в бирюзовой волне моего, слава Мадонне, невысыхающего Средиземного моря… вот как высококлассно переводил Фан Фаныч! – всем переводчикам союза писателей ебаться надо… вида не подаю, что всесторонне анализирую проблему на всякий в ней гной, кал и разные электроциты… а пахан с Сицилии продолжает улещивать: молофейку будешь сдавать не часто, чтоб не пострадала простата твоего семенного фонда… в свободное время – итальянский, оперы Белини, Донницети, Верди, и вообще до блевотины нахаваешься мировой культуры… через полгода будешь на каждом шагу почесывать яйца, как настоящий итальянец… кирюха, не путай, воздух портят за столом немцы, а те, которые чешут яйца чуть ли не на глазах у своего Папы Римского – это уже итальяны, и каждый думает, почесывая, что он Дон Жуан… само собой, Дон Джузеппе продолжает свои арии, а Фан Фаныч переводит-заливается-фиоритурит… тебе у нас, Николло, корячатся сыры, жареные белые грибы, спагетти-хуетти, апельсины-хуельсины, закажем вашему Шостаковичу героическую оперу "Сперма", наподобие "Нормы"… это будет у тебя не жизнь, а мороженое трюфель с малиной, называется "Ромео и Джульетта"… хотелось бы знать, Николло, как тебе это мое предложение?.. если что не так, гони предъяву, все обсудим, ты не Гуталини, я, как видишь, не Муссолини, лично которому петлю накинул на концы, чтобы, падла, не пил из Сицилии, из семьи моей, кровь… нисколько я на тебя не давлю, проблемы утрясем, заштопаем рваные кальсоны, выбирай: самолет?.. подводная лодка?.. ты, уверяю тебя, не Ленин, не бзди – не запломбируем, на товарняке не поедешь.

Очко у меня треньтренькает, как на балалайке, я не на шутку перебздел: только за выслушивание таких вот речуг нам с Фан Фенычем, в те времена, корячились многие пункты пятьдесят восьмой… Но я Джузеппе сделал культурное предложение не сразу… нет, кирюха, что я мудак что ли, вроде тебя, сходу подписывать приключение на свою жопу?.. я немного подумал, потом Фан Фаныч перевел мой ответ, гадом быть, так красиво, как будто не толковище мы тогда вели, а смотрели оперу Фигаро тут, Фигаро там… так и так, предложение твое, Джузеппе, очень серьезное, но вокруг война сейчас необычайно, сука, холодная, хотя условия замечательные, поэтому пошевелю извилинами, завтра дам ответ… вы пока что поканайте от нехуй делать на футбол Спартак – Динамо, можно на Тишинский рынок, а можно и в Большой, но в общественный забегать мавзолей я вам горячо не советую… ну его в жопу, поскольку там – невыносимо фуфловый траур, он же всенародный театр ужасного горя от ума, чести и совести нашей эпохи… короче, кирюха, за такую, повторяю, речугу вломило бы нам тухлое политбюро червонец по рогам, другой – по рукам, третий – по ногам, точней, сто первый километр, если не вышака… сам-то я уже знал свой простой, но железный ответ и Сицилии с ее вулканом, и пахану Джузеппе… ты что? – думаешь, крупные воры никогда не советовали мне рискануть, свалив с концами в какую-нибудь Европу из нашего Всесоюзного БУРа?.. тыщу раз рекомендовали, бабками могли снабдить, с потрохами купили бы пару погранзастав вместе со всеми ихними ебаными Карацюпами и овчарками Ингус… за бугром, говорили урки, очень мало людей с такими грабками, как у тебя… всего один какой-нибудь выдающийся щипач, допустим, на Рим, правда, в Венеции ты уж лучше не щипай… потому что, кирюха, ты нельновидный чмо, значит, учи географию с историей… город Венеция стоит на воде по самое муде, то есть, везде не асфальт, а вода, вода и вода – вот почему… какие там нахуй троллейбусы?.. по каналам канают одни речные трамваи и гондолы… нет, это не гондоны, а корабли и лодки… это значит, что если сгорю в общественной гондоле, то ведь плавать-то я не умею, так как в душе моей водобоязнь… она у многих подкидышей-найденышей… зато уж, говорили урки, тюрьмы в Лондонах-Парижах – это вовсе и не тюрьмы, Коля-Николай, а натуральный Крым для нашего погоревшего брата… нет, на чужбине было б мне не по душе… но главное, когда возникает много "но" – можно вляпаться в говно… назавтра приканал на толковище только Джузеппе, а второй накануне дорвался до черной икры, как артист Петр Алейников на кремлевском банкете… к тому же выжрал халявый пузырь самого дорогого армянского коньяка, постоянно блюет, дрищет, как вулкан, что-то из ушей его течет, не похож на фотку в паспорте, пограничники не пропустят с такою рожей ни в одну на белом свете Сицилию.

Ну мы опять поддали за его здоровье, маму, папу и каких-то кузенов… пацанам по 9 лет, а они уже шмаляют сразу с левой и с правой – мафия есть мафия, а не дворец пионеров, если верить Джузеппе… ну международный урка перевел ему железный принцип моего алмазно-твердого ответа… да, у вас в Сицилии, хули говорить, красотища, жить лучше, жить повеселей, чем в Австралии и так далее… только вот извините, дрочить я там не смогу из-за моральной потери физических сил и, конечно, резкого ослабления пердячего пара… как так, удивляется Джузеппе, и какого такого пердячего пара, короче, почему?.. а потому что умом Россию не понять! – вот, отвечаю, почему, рябит вашу гладь… если же конкретно руку нА сердце положа, то на чужбине пропадет моя эрекция и все четыре колеса… ни один башенный кран не поднимет там моего, если по-вашему, каца, а у евреев поца… нет, нет, культурно отбрыкиваюсь, даже не укалякивайте… нахера мне всякие прибавки-хуявки, дотации-хуяции, бонусы-хуенусы?.. дело не в бабках, а что касается пары предварительных дамочек легкой жизни, то против таких вот нежностей я вовсе не возражаю, но вот в сердце любовь нечаянно нагрянула, когда ее совсем не ждешь, иначе говоря – обломилась мне улыбка судьбы… а ведь я еще в детдоме въехал, что счастье, как говорит народ, не хуй – в руки не возьмешь.

Николло, брось сходить с ума, ты что – совсем уже охуел от своей загадочной русской души?.. ты же классико щипаччи – не кацо собаччи… вот, повторяю, как брависсимо переводил международный урка… может, ты, Николло, перебздел вулканшу Этну?.. если все дело в бабе, то оно будет в шляпе, переправим тебя в Палермо вместе с синьоритой твоей мечты, даже хуй с ним, с самолетным страхом высоты… я же толковал, что пригоним в Черное море подводную лодку, у меня адмиралы флота под ногтем более чем указательного правого моего пальца… о тебе весь мир узнает, мать твою так и, понимаете, иначчи… портрет твой напечатаем на крупнейшей купюре… Мадонна с тобой, Николло, хотя бы посоветуйся с прекрасной синьоритой Владой, потом ты трижды скажешь "да!"…

Не надо трогать мою маму, и ни в коем, говорю, случае никаких моих портретов на купюрах… например, вытягиваю в универмаге прессину у какого-нибудь американского оленя, тут же намыливаюсь в другой ширпотреб, купить сорочку, достаю эти купюры, а кассирша смотрит на них, потом на меня, узнает, аплодисменты, толпа, меня качают на руках, доебывают фотографы, полиция, ведет к такси, смотрю: американский олень начинает врубаться в ситуацию, я же терся около него – скажи, Джузеппе, мне все это надо?.. так что, забыли про купюры… в остальном, говорю, русский, как ты меня кличешь, классико щипач не перебздит даже конца света… он также играючи поябывает вулканы с землетрясениями, ему до жопы опера, буры-зуры, пятилетки, облигации Госзайма и прочий геморрой передовой демократии советской власти… и вообще, чтоб ты знал, лично я живу под властью женских ответов, а не советов.

Согласен, Николло, мы тоже любим оперы, меняем премьер-министров чаще, чем японские с жужжалками гондоны, но учти, я понимаю даже нашего Папу, никогда не задаю ему вопросов, поскольку ни у него, ни у меня нихера их нет, но ты ведь переходишь все границы… вот возьми пятихатку – это тебе не пятилетка – и скажи: по-че-му?

По хую моему да по кочану – вот почему?.. я психанул, ничего не желал доказывать и вообще душу свою открывать, заебись все оно в доску… не желаю Владе Юрьевне портить кровь и ради какой-то ебаной дачи с бассейном нашу унижать любовь… ты врубись: она же нечаянно нагрянула, когда ее совсем не ждешь, а раз так, значит, Николай Николаевич не согласен официально, и все – пиздец котенку, больше срать не будет, если верить тому же народу… нехуя линять нам за бугор, как сказал философ Киркегор… это ты, кирюха, слинял бы в Сицилию, а я терпеливо повторяю тебе, что я – не ты, а ты – не я, больше не знаю… воздержусь уж от общеизвесной рифмы…

Ты, продолжаю, Джузеппе, крупный пацан, держишь мафию своей Сицилии почище, чем политбюро нашу страну, но хули ты – не сечешь, что вас обоих могут взять в любую минуту за жопу?.. когда возьмут – считай, вас нет, более того, вас не было и вообще больше не будет… но Джузеппе, вроде тебя, продолжает почемукать и почемукать… тогда я и высказал беспощадную правду, не перебздел: потому что, говорю, мы живем в гебешно-ментовской стране советов – вот почему… а если Сицилии так уж нужна моя молофейка, то, пожалуйста, я не жлобина… ради дружбы народов и мира во всем мире пару раз в месяц струхну в пробирку, заморозим как-нибудь во саду ли, в огороде, в жидком водороде… чего-чего, а у нас в России льда столько, что хоть жопой его жри, грызи клыками, ботало, гляди, не отморозь… поскорей отсюда рвите когти, иначе все будем повязаны и только на том свете развязаны – ни одна тогда нас не отыщет экспедиция, никакая мафия не освободит… потом уж, когда доберетесь, пускай посол Италии договорится с политбюро насчет моей молофейки, у меня ее хватит на всю Европу – небось, я в прадеда пошел и вдарен в деда.

Короче, Джузеппе тоже осерчал, но очень красиво высказался, а Фан Фаныч перевел в том духе, что он абсолютти охуелли, психанутти и разочароваччи… мы, само собой, еще бухнули граппы, попроклинали Кырлу Мырлу с картавым палачем и рябым мокрушником… конечно, пожалели наш наебанный народ, покудахтали… то есть попели знаменитую арию насчет куда, куда вы удалились, пошли посрать и провалились… разучили пару неаполитанских песенок… в общем, Джузеппе перебздел, выглянул в окно, нет ли хвоста, оставил нам кучу бабок, повторял без конца по-русски, что он плаччи, плаччи, плаччи… Фан Фаныч вызвал знакомого таксиста, мы распрощались, гад буду, рыдая чуть ли ни навзрыд… два дня я сидел на больничном, чтоб не дрочить из-за похмельно ненаучного состояния молофейки.

17

Тут как раз Гуталин, наконец-то, слава Господи, Тебе, всем ангелам Небес и чертенятам Преисподней, врезал дуба. Я еле-еле пробрался к международному урке. Он на Пушкинской жил. Свесились из окна, косяка на толпу давим. Ну и многолюдка – пересылок двадцать-тридцать. Я бы в такой каше обогатился, падлой быть, на всю жизнь, врежь он дубаря лет на пять пораньше. Для нашего брата, щипача, раз в сто лет такой фарт выпадает. Урка международный тут и припомнил, как он на Ходынке щипал, когда царя короновали, Николу, моего тезку. Мальчишкой еще был Фан Фаныч, а уже на триста рублей рыжьем наказал каких-то купчишек зауральских. Проклинал, когда поддали, Гуталина. Внизу народ рыдает, как будто по нему ебанули атомной бомбой, прется и прется взглянуть на палача, замочившего, считай, 30 мильонов рыл, что намного больше немчуры, уделанной гнойным фюрером. Лично меня и Фан Фаныча, хошь верь, кирюха, хошь не верь, тянуло не покнокать на дохлого Генералиссимуса всех времен и народов, а блевануть на него, помня всех ни зА хуй перебитых, раскулаченных, окруженных, в плен попавших, замоченных, от голода и холода подохших. Это ж надо, блядь, не только все простить самому страшному в истории убийце, просравшему половину страны, но и рыдать по нему, как по святому чудотворцу. А фашистам что? – они, не будь мудаками, отутюжили Россию – от границ до самых до окраин – минами, снарядами, танками, мотопехотой, раскочерыжили юнкерсами, разогнали наши армии, баб переебли, мужиков угнали в рабство к фюреризму. Ну почва – ладно, почва возобновилась, хули ей сделается – почве? Чем-чем, а кровью и плотью миллионов ее наудобряли – до сих пор плодородит. А как быть с самыми породистыми людьми нашей нации? На таких, по словам Академика, весь ее генотип держался и развивался до самой советской власти, а теперь генотип перебит. И вот вам, пожалуйста, ебанутые безумцы, рвутся по трупешникам ко гробу номер 1 всей страны, теряют галоши-боты-валенки-ботинки… ревут, как коровы в течку, давят друг дружку, топчут, озверели, перекосорылены, слякоть, блевотина, ссаки и говно… ты, кирюха, я вижу, придавить не прочь пару часиков… ну вот уж хуюшки!.. ты меня, трекалу, подзавел, ты и слушай… чифирку сейчас заварим, конец скоро, к нашим дням приближаемся… но если ты, не дай бог, ботало свое распустишь и хоть кому-нибудь капнешь, что здесь услышал, я, ебать меня в нюх, схаваю тебя и анализ кала даже не сделаю… понял?.. раз так, то пей и не обижайся… я же не злой, я нервный, второго такого на земном шаре не найдешь, как замечает Влада Юрьевна… она одна моя отрада, а также негасимый свет… нет это не я нашел драгоценные эти слова, а поэт Есенин, он тоже ненавидел электрофикцию плюс советскую власть.

Вот ты сидишь, поддаешь, икоркой с калачиком закусываешь, банку крабов сметал, как казенную, а балык и севрюжку, видимо, уже и за хуй не считаешь… а ведь мне эту бациллу по спецнаряду выдают как важному научному объекту и субъекту… ну, ладно, будь здоров и умней не по дням, а по часам, как я… потом к дрозофилам пристрою, к злоебучим таким мушкам, они больше ебутся, чем летают… опять ошибаешься… у нас встает совсем от других мушек – шпанских… мы их пока не разводим… ну откуда же я знаю, почему у тебя встает от шампанского?.. что я, Жюль Верн что ли?.. вот, сука, не дай Господь попасть к такому прокурору, как ты, – за год Дело не оформит, до пересылки откинешь копыта.

Как только Гуталин издох – сразу амнистия. Тетка, пишет, закрутила хер в рубашку с надзирателем Юркой. Вышла за зону и откровенно стала с ним жить. Теперь она надзирает – тот, как шелковый, ходит перед нею на цырлах. Кимзу дернули прямо в Академию Наук и говорят, принимай лабораторию, так как Молодина гоним по муде авоськой. Ну и ну, как повернул дело Никита, чтоб молились теперь на него, а не на Гуталина. Кимза, конечно, меня и Владу Юрьевну тоже тягает наверх – прямо в джаз-оркестр Академика. И тут началась основная моя жизнь. В месяц гребу, как кандидат наук. Такую за молофейку цену Кимза выбил в Президиуме. Владу Юрьевну я вновь успокоил, что моей спермы и на нее хватит и еще на пару НИИ останется. Опыты пошли сложные. Лаборатория-то сексологией начала заниматься. Дрочить – это пустяк, на меня вот приборы стали навешивать. Места нет на шершавом свободного. Весь сижу проводами обвязанный, датчиками затюканный, смотрю на приборы и экраны разные, током било пару раз из-за техников-уродов. Внимание – оргазм! Повсюду стрелки бегают, и кто их знает, чего они мигают, тригеры-хуигеры тихо звенят – это записываются биотоки моей встряханутости при оргазме. Интересно. Чтоб не стесняться, когда кончаю и ору, велели крепче зажимать зубами кусок каучука, а на физию опускали забрало, как на рыло пса-рыцаря, в эпоху Александра Невского и дальнейшего пиздеца татаро-монгольского ига. Россия, наконец-то, продрала зенки – вышла на международную арену расстановки сил. А Кимза, говоривший все такое, знай себе орет "Внимание – оргазм! Вот что он открыл. Учти, это самая что ни на есть секретная военная тайна, захочешь бодануть ее японцам – ты жмурик, но без всякого лично для тебя гроба, он Конституцией положен только порядочному, а не подлому трупешнику. Оказывается, во мне, как и в других людях, громадная, при оргазме, энергия скрыта, и если ее, как говорится, приручить, то она почище атомной бомбы поможет людям в военных и гражданских целях. Въехал? Опыты ставили. Только начинает меня забирать – на рельсах секретно сверхлегкий моторчик двигает электричечку. Сама она сделана из какого-то невесомого японского бамбука Сначала медленно, медленно, потом все быстрей и быстрей. По системе Джавахарлала Неру, резко прерываю мастурбацию – умная электричка тормозит. Дрочу по новой – охуеть, она опять трогается. За такое изобретение конструкторам – еврейцу Самуилу с армяном Гагиком – обломилась закрытая Госпремия СССР. Ладно. Докладываю Кимзе: готов к оргазму. Электричка, веришь, чуть с рельсов не сходит, по кругу бегает, вот-вот наебнется об светофор, потом останавливается. Ну, понятное дело, даже от казенного оргазма я балдею, как бы этапируюсь на тот свет, отдышусь там – и обратно. Академик, тот самый, приходил смотреть. Сколько еще, удивляется, в человеке неоткрытого потенциала энергии эмоций и мыслей! Формулу вывели. Теперь инженеры пускай рогами шевелят. Самое трудное – не растерять эту энергию, въехал? Она же, хитрожопая, по всему телу разбегается, пропадает в атмосфере и начисто улетучивается из памяти. Хуже плазмы термоядерной. Академик тогда сказал на летучке:

– Продолжайте, друзья мои, важнейшие опыты, человек решит и эту проблему, если ему не будут мешать Лысенки – подлые враги науки.

– Его, – поддакиваю, – давно политанией пора на чистую воду вывести.

– Что за политания?

– Известная у нас в стране мазь без всякого запаха, годится для освобождения от власти мандавошек в паху, а когда и выше.

– В каком только говне, – ахнул Академик, – ни живет человек, какие ни кусают его насекомые, а он все к звездам рвется, к звездам, сволочь дерзкая и великолепная!

Я ему в тот раз растолковал, что если мандавошки одолевают иного гордого человека, он не только к звездам – в аптеку рванется… почти весь наш народ очень уж застенчив, но натуральный гражданин перебьет стеклянные шкафы, но не покинет аптеку без баночки политании.

– Мн-да, – говорит Академик, – вижу, что Россию действительно умом не понять так же, как Никиту и вышеуказанных мандавошек в Президиуме нашей Академии.

18

Однажды, размышляя, как с этим делом завязать, равнодушно мастурбирую, готовлюсь в оргазму, потом ШРМ – контрольная по алгебре… вдруг сирена прерывает рабочую эрекцию, двое в штатском тут же волокут меня, еще тепленького, в дирекцию, цыц, командуют, Николай Николаевич, никаких вопросов… пуговицы ширинки застегиваю на ходу – ни хуя себе уха, что за катавасия?.. в дирекцию даже не заглянули… надо сказать, втолкнули меня в ЗИС-110 без поджопника, культурно, главное, вежливо… кочумают… рвануть куда-нибудь, лихорадочно прикидываю – бесполезняк… лучше уж выбрать момент, чтоб закосить невменялово хронической эпилепсухи… потом, когда приду в себя, – полная несознанка, никого я знать не знаю, знать не хочу, не встречался, у нас, блядь, не тридцать седьмой год… о науке не выложу ни словечка, никого не заложу – вот хуй вам в рыло вместо эскимо на палочке… мое, скажу, дело дрочить, а ранее завязал, поэтому давно уж не ворую, и пальцы окончательно дрожат… скоро кончу школу рабочей молодежи, уважаю футбол, хаваю книгу за книгой… к тому же, одна, в театре-таборе Ромен, народная цыганка РСФСР гадает и велит жениться на даме червей, а в остальном… да шли бы, скажу, все вы к самой что ни на есть ебени бабушке, и я вас, если хотите знать, даже на хуй босиком не пошлю – валяйте, чавкайте гунявыми шлепанцами несусветную дорожную грязищу, стремитесь к светлому своему будущему, никогда не будет которого, так как оно – фуфло.

Еду глубоко разочарованный, как еловой шишкою в тайге отъебаный… куда-то заезжаем, выходим в темновато-сероватый двор… двери, окошки, козырьки, отвратительна серость асфальта, сизарями зАсранный карниз, то есть нет нигде ни дворника-татарина, ни тачанки "Квас" – сплошное всенародное сиротство… в душе тоскливая погода – вот каким, выходит дело, скучным макаром пиздец тебе пришел, Николай Николаевич… дощипался, лихорадочно соображаю, додрочился, дотрекался с гангстерилами, измена родине, вышак… ведут, под домом – небольшой туннель… лифт иваныч многоэтажкин… руки – за спину, сказано тебе вторично!.. огрызаюсь, что тыкают пальцем в жопу только глупые, а умные – сопаткой в клюквенный кисель… плевать, думаю, хуже не будет… по коридорам, в прохаришках хромовых и шевровых, ходят-бродят сталинские кителя, но шкаренки взапуск и без лампасов, а фигуры без погон… плевать только в урны… неприятность: у меня как раз вся слюна пропала, без нее эпилепсию невозможно закосить… рожи у мимо канающих чинов, как у трупов, – все на одно какое-то крайне мертвецкое ебало… не учреждение вокруг, а блевотная помесь мавзолея с моргом и станцией метро "Дзержинская"… в такое попасть – не имел я ни разу оказии… МУР, кирюха, это, Дом Отдыха, мамой я тебе в этом клянусь, которой сроду не видал… чую, самая пришла пора запеть: Волга, Волга, мать родная, Волга русская река… Господи, возникла в душе горькая удивленка, ведь все на белом свете есть: и Волга, и Уча, и лес, обалдевший от душка своих дерев, грибов и трав, и поля, поля, поля, и чистый ветерок, и ливни, а тут одна какая-то застоявшаяся, заебись она в доску, бессердечная учрежденческая мразь… в приемной прихожей сажают меня на диван… желтоватая на нем и неровная, вся в веснушках и родинках, кожа… верняк, содрана с маршалов плюс с таких видных врагов народа, как Каменев, Зиновьев, Косиор, Радзутак… это мы в ШРМ проходили историю… такой же сидит геморройно желтоватый секретарь – тоже живой труп… нет меня для него, для гаденыша, вот до чего дело дошло, еще хорошо, что он есть для меня, неравнодушного… от такой мне диалектики не легче, впадаю в мандраже, то есть уже не сомневаюсь, что я в жопе, мне корячится чалма… ну, сука, нихрена вокруг не вижу я похожего, допустим, на Гоголя с Чеховым с ихними подъебками в адрес Ревизора царского режима и палаты номер 6… разве что веет Пушкиным с Есениным, иными словами, мчатся тучи, вьются тучи, невидимкою луна… не жалею, не зову, не плачу, все пройдет, как с белых яблонь дым, а если внутренне рыдаю, то исключительно по Владе моей Юрьевне… нет, решаю, облыку вам на челюсть – вы меня, бывшего щипача-артиста, паскуды-осьминоги, не повяжете щупальцами голых своих присосков… конвой в штатском слинял… мучают раздумья и так, сука, охватывают страдающую мою душу всякие страшные гипотезы, что серьезно рассматриваю анекдот отличного выхода из такого ахового положения… вот возьму, пробью башкой громадное окошко, затем уж наебнусь, сам не знаю куда, главное, с какого этажа – до свиданья, мама, не горюй, прощай раньше срока, Влада моя Юрьевна, негасимый свет… вдруг он, этот свет, так и полыхнул в мозгу, что данный привод теперь далеко не простенький – он с большим на что-то намеком… иначе не церемонились бы с ЗИС-110… дернули бы в воронок, раз-два обшмонали бы, заглянули в очко, ища отвертку или финку, врезали того же поджопника – и в камеру… тут не это и не то, не другое третье, а Сицилия – она, я это чуял, сука, чуял, но бздел понять… наконец, секретарский труп раскрыл змеино-ящерный свой хавальник: проходите в кабинет Авдей Агеича… нихрена не поделаешь, я и вхожу, главное, ощущаю, не войти, а выйти – не наоборот… тот чиновный Агей Авдеич – за столом, сам стол – зеленая поляна метров этак в пять длиной, три – в ширину, не обсеришь такой за неделю пьяни… рыло у чина бульдозерное, но живое, не такое уж морговидное… первым делом говорит этот Авдей Агеич, туалет за шторой, моем руки… ну я поссал, сполоснул с мылом обе грабки, приглашен расположиться в кресле… на нем кожа мягкая, более дебелая, чем в приемной, видать, содрана с женушек и дочек врагов народа… потянуло заплакать, забиться башкой о паркетину пола, приволокли не менее, чем в ЦК.

– Давненько хотел познакомиться, так сказать, фактически с неизвестным героем нашего, если не времени, то семени, здрасьте, Николай Николаевич. У нас с вами еще не арест де-факто, но со-ве-ща-ни-е, верней, партия вещает моими устами "А", а лично вы отвещаете "Б", "В", "Г", "Д" и так далее, пока не договоримся. Скажу уж сразу и со всей несгибаемой прямотой, что такового положения недоговоренности никогда не может быть в природе вещей нашей КПСС – никс! Иначе этапируем вас на уран дальнейшего полового бессилия импотенции, что пострашней расстрела. Пока готовят чай грузинский с бутербродами, пирожные эклер, вот, читайте, дорогой герой и товарищ, запись вашего разговора. Только ему благодаря, сегодня вы здесь, а не там, Фигаро, понимаете, нашелся на мою, всю в шрамах, седую голову, мать твою ети.

Хотел я было за маму свою неизвестную хуякнуть ему пресс-папье промеж шнифтяр, но решил, что спешить не стоит – никуда он, сволочь, от этого папье-маше не денется… взглянул в бумагу, листанул… надо же, сука, в той маляве, слово в слово – точно так, как я в постели – делюсь мыслями со своею отрадой, включая сюда тот же негасимый свет, то есть насчет прекращения всякой суходрочки… через месяц, говорю ей, ставлю на всей этой вашей мастурбации еловый столбик с красной поверху звездой… хватит с меня, милая, я не жеребец маршала Буденного… вот тебе и уха, и катавасия… если б, думаю, вся страна ишачила так, как у нас ишачат разведка и контрразведка, то жили б всем мы не вшивей, чем в светлом будущем… бросаю бумагу на стол и бесстрашно говорю, нахуя же мне читать все такое сказанное? – я свои дальнейшие решения помню наизусть, не то что некоторые… про трепачей политбюро не вымолвил ни слова.

– Отличненько, тогда ознакомляйся – вот еще одна конкретная запись.

Смотрю – как в масть гадал: ну тоже снова – слово в слово – тиснуто наше с Джузеппе толковище, перевод Фан Фаныча Легашкина-Промокашкина, он же Харитон Устиныч Йорк, и еще пяток "он же", "он же"… все-таки как замечательно спас меня ангел-хранитель от согласия на Сицилию – иначе мне бы корячилась вышка, а так – так я их действительно поябываю… это, спокойно замечаю, тоже мне знакомо, читать не буду… итого, говорю, Влада Юрьевна стукачкой быть не может… международный урка Фан Фаныч тоже не стукач – раз… Кимзе – не до крысиности, он джентльмен науки… людям же с Сицилии, если они не ваши закрытые народные артисты, тоже ни к чему на меня доносить-каварадосить – два… а то, что органы не дремлют, отлично знает широка страна моя родная, значит, секретничать бесполезняк – три… просто я тогда в постели слегка забылся после тряханутости оргазмом, но от слов своих не отказываюсь… раз сказал, значит, завязываю, нахуй с дальнейшей суходрочкой – четыре, простите за простую речь, мы ВУЗов, знаете ли, не кончали и фидьдеманс в гробу видали.

На душе полегчало, но вида не подаю… меня так просто не купишь, как крашенных канареек на Птичьем покупают… притаранят такую вот блонду домой, а она не поет, а только порет какую-то хуйню-муйню и семечки щелкает… нет, думаю, с этим Агеем-Асмодеем не в шашки надо резаться, а уебать его надо в наши жиганские шахматы, в них я – двухголовый жидяро-хохол Ботвинник – Капабланко… была, как говорится, ни была – или хуй пополам, или манда вдребезги… делаю своими белыми коварный первый ход… я, говорю, не маленький и, если вежливо, кандибобером имею все ваши бумажонки, открывайте козыри, чего от меня хотят?.. чтоб стучал?.. стучать не буду даже на врага – лучше уж вырву из него мочевой пузырь, пущай под каблуком моим он с треском лопнет, как гондон надутый… желаю быть нормальным в своем отечестве человеком, вдыхающим в себя его обычный и родимый дым… никто меня не заставит дрочить всю жизнь – даже Троцкий – на что уж был злодей, но и он не дотумкивал до такого зверства… поступлю в ВУЗ, чтоб лечить бездомных собак, не сучьих, а мамкиных не распробовавших сисек – я сам такой… пришивайте мне это желание, я и в ЦК с ним пойду, и на прием к Маршалу Ворошилову… если культу личности пиздец, значит, что хочу, то и говорю… чем тут хуевничать – ставьте поиск первосортной у народа молофейки на широкую ногу, готовьте кадры доноров, пока опять нас не перегнала наука империализма.

Ну, думаю, наконец-то, наговорил – схлопотал, лось сохатый, себе же пресс-папьешкой промеж шнифтяр, но нет… Авдей не взъярился, наоборот, вдруг официально он вещает, что за героический патриотизм отказа покинуть Родину, ты, Николай Николаевич, представлен иностранным отделом ЦК на временно закрытую медаль "За трудовое отличие"… но, замечает, рано ты ироничничаешь, рано, сначала чифирни… не бзди, эту заварку хлещет сам Мао Дзе Дун, старый пердун, хлебай, закусывай, тут тебе икорка, рыбка, сальтисончик, пирожное эклер, главное, думай и еще раз думай, дотумкивай что к чему, то есть нехуй валять дурака, если воспользоваться очень уж удачной твоей терминологией – иная мне остоебенила… затем он звякнул трупешнику секретаря, что его нет и временно не будет, выполняй.

Терять мне было нечего, думать не о чем, все ихние какие-то молофеечные планы и задачи знаем наперед, битую рысь не наебешь… чифирю, пришел аппетит, это значило, что моя совесть была чиста… вдруг Авдей как ебнет кулачиной по зеленому сукну – аж эклер подпрыгнул… ты что? – полагаешь, мы тут, в ЦК, цацкаться с тобою собираемся, да?.. наоборот, отвечаю, можете расстреливать, и делаю кривобокий ход конем для необыкновенного, в будущем, пешечного своего коварства… больше, заявляю, я дрочить не буду, а от насильно взбрызгнутой молофейки – как от козла молока… она есть наитончайшая субстанция существования белковых тел… если же молофейка с самого начала не звучит гордо, – какой же нахуй из нее человек получится?.. подлец, плюгавый ублюдок, может, даже новый, на наши головы, фюрер свлится, изверг рода человеческого, и, стыдно сказать, крысиное говно, но никогда не летчик и даже не депутат Верховного Совета… все это доказано-проверено молекулярной генетикой.

Агей, переваривая сказанное, задумался над этим моим ходом, как гроссмейстер Смыслов, и, веришь, физия у него то краснела, то серела, то бледнела, приблизительными пятнами пошла… потом тихо… нет, не тихо, а ужасающе зловеще, говорит он так: в твоих руках, Коля, судьба всех дорогих тебе и близких людей, ты и собой и ими безответственно, я сказал, мать твою ети совсем, рискуешь!.. и снова – как ебнет кулачиной по столу… я тут выполняю распоряжение Самого… ты что, охуел выставлять свой мелкий эгоизм-менделизм против политики всей нашей родины, которая светочь, да?.. тебе вынесли благодарность, присвоили медаль, ты не предал наш, понимаете, всесоюзно патриотический дым… в моем Отделе – выдаю тебе тайну – уже лежат влиятельные заявы, не могу сказать, чьи именно, на целый ряд вспрысков твоей редчайше пробивной молофейки в бесплодные матки зажравшихся ихних жен и дочерей… вот фотопортрет акулы Уолл-Стрита, нету отчества, имя-фамилия похожа на Выльем Бульон, поскольку он ворочает миллиардами, король электроники, Конгресс за глотку держит… валюта – хуй с ней, с валютой, тут все дело в политике, в торговле, в разрядке дипломатии, евреев опять вымогают отпустить из плена так называемого изгнания, а тут еще шантажируют человеческим лицом социализма… кроме того, заебли человека пресловутые его права, верней, заебли права пресловутого человека, а ты у меня тут, понимаете, эклером ряшку перемазал и еще выябываешься-извиваешься, прямо как глист в унитазе… партии, пойми, и правительству насрать на пепел урны твоего ничтожного праха, так как ликвидировать тебя – проблема одной минуты… нам нужен лично твой самозаветный вклад в дело мира во всем мире и в дальнейшую модернизацию нашей пропащей экономики… я хотел сказать, экономики, пропахшей потом рабочих, крестьян и научной интеллигенции – ясно?.. ебал я твои немые вопросы, тогда как партии необходим твой громкий положительный ответ, от которого не уйдешь!.. озвучивай, а то через дорогу – Лубянка, она тебе не родная мать твоя, Таганка, но жестокая мачеха!

Да, думаю, подобно той же ржавой гайке, в этот раз, Николай Николаевич, хера с два ты открутишься от колеса своей личной фортуны… зажат со всех сторон – ни бзднуть тебе теперь, как князю Игорю, ни пернуть измучаной твоей душе… ладно, решаю, лучшая рыба – колбаса… плюя на черных слонов, ладей, слонов, ферзя, начинаю проход пешки для получения добавочной для себя королевы… предлагаю Авдею не торговаться… раз, говорю, раз партии и правительству требуется моя молофейка, то не собираюсь нахальничать, глотничать, наглеть… считайте, ейная лужица уже у вас в кармане… от этих слов он чуть не сблевал, согнулся и частично закашлялся… только учтите, продолжаю, молофейка – не уголь-антрацит, не нефть, не сталь с чугуном… она есть то, с чего начинается каждая родина… а раз так, то я вам спускаю ее в пробирки… вы же мне – культурно гарантируете удовлетворение трех-четырех удобоваримых привилегий, как этой… в общем, вашей номерклавиатуре, ну там труд, отдых, жить негде, чтоб соседи не стучали, поссать-посрать ждешь по полчаса плюс без очереди тачка и, допустим, спецмагазин продуктов с ширпотребом… виноват, если вытягиваю не очко, а перебор… ну что ты, с ходу соглашается Агей, о чем, Николай Николаевич, речь-то?.. готово, двери закрываются, все не только записано, а уже, считай, подписано, более того, решено… как говорит народ, для хорошего человека стране нашей даже говна-пирога не жалко… посмеялись… давай, говорит, обмоем единогласно принятую директиву насчет коитуса с консенсусом… сильна была подъебка насчет твоей молофейки в моем кармане – опасно шутишь, учти, я не мудак, а тоже из беспризорных, и у меня аллергия на богатое воображение… думаешь не вижу, как тебя ломает от ебени матери?.. все вижу, но о личных твоих делах позже… против лично твоей родительницы партия ничего не имеет… не забывай, что живешь в стране, для которой сказки – это ежедневная кое для кого быль, а не только лагерная для некоторых пыль… обмыли, коньячок был – высший класс, поднимал до апогея и повыше – в самую вдарял эйфорию, но до оргазма, как после самогона, было ей далеко… то-то, соображаю, обрадуется Влада Юрьевна, что отличный сделан мною ход… ты вот тут, говорит Авдей… я его всю дорогу с Агеем перепутывал… ты, говорит, какого хера не упомянул об общей проблеме?.. надо же и о нужде заботиться своей родной лаборатории… завтра же, передай Кимзе, чтоб составил перечень приборов, реактивов, установок и прочей науки… никакой, в истории, прогресс не бывает прогрессом, если его не подгонять, как ленивого мерина… имеются иные личные у тебя претензии?.. так, заглотил Авдей наживку, подсекаю – с крючка ему уже не соскочить… провожу ту пешку в лишнего ферзя и сразу – шах!.. дело в том, выкладываю, что я вышел из круглых сирот, мамой оставлен на пороге Обкома партии… потом детдом, беспризорник подвалов, чердаков, улиц и дворов, ну и так далее… вот если б партия ее, то есть мою маму, нашла – клянусь, дрочить буду для нарола до своего последнего живчика и, как один, помру в борьбе за это… ну и еще, если можно, так как завязал, извините, конечно, Авдей Агеевич… говори, поощряет Авдей, не тяни, как поют твои цыгане, ты мне нравишься, претендуй давай, не отравишься… значит так, проектирую, я кончаю ШРМ, потом экстерном получаю аттестат… но как-никак биография-то у меня врага народа: приводы, нарсуд, зона и так далее… и вот тут-то имею мечту, можно сказать, всего существования своих белковых тел… ха-ха-ха, заебись ты в белковые прямо твои же тела, продолжай!.. в этот момент провожу проходную пешку, захуячиваю лишнего ферзя через всю доску, ставлю мат… то есть, звонок нужен будет от вас, Авдей Агеевич, чтобы приняли в ветеринарный хоть техникум… желаю лечить бездомных собак, но просто так, сами знаете, обсеришься, а поступить – хрена с два поступишь… вот тебе, Николай Николаевич, на память вечное перо "Паркер", обозначь точную дату твоего нахождения на пороге Обкома, не забудь какого именно… адрес укажи Детдома… органы проведут соответствующую разработку проблемы, подключим кого следует на радио и ТВ… если твоя горе-мамаша жива – кровь из носа, но мы ее разыщем даже в мертвом виде… не таких находили… что касается ШРМ и прочего экстерна, то, считай, ты их закончил – справки будут хоть завтра… нет, отвечаю, я уважаю учебу, сдачу экзаменов и вообще – образовательную шнуровку… отлично, шнуруйся, партия это приветствует, ты мне, повторяю, нравишься, запиши телефон, не отравишься… он слегка окосел… хотел я спросить этого Авдея, о итальянах с Сицилии, но подумал, хули спрашивать?.. все равно не расколется… ему в масть все варианты, начни я перебирать которые, так как социализм – это учет.. учти, кирюха, нас 270 миллионов, но все мы учтены – до последнего доходяги, до единого трупа – лубянскими всевидящими шнифтами и всеслышащими лопухами – хуй вот куда от них денешься… тут Агей говорит, что читает мои мысли, поэтому советует ему звякнуть, когда пожалуют следующие забугровые гости – пронюхали, понимаете, прохиндеи сенсацию успехов нашей науки – не дремлят бляди промышленного шпионажа… скажи Хреново, даме… видная такая дама, фамилию забыл, и своему Кимзе, что будут награждены и премированы.

Те двое подвезли меня… весь дом кнокал, как вылезаю из ЗИС-110… тут и участковый, и сантехник пьяный Витька – этот вообще охуел, как от глюков… ну и прочие соседи пораскрывали праздные свои ебальники, как позже выразился тот же мизантроп Кимза… я же тебя, кажется, проинформировал, что мизантроп – это такой, в душе, питеркантроп, который бешено ненавидит всех людей больше, чем себя… верно – как Картавый с Гуталином… но лично меня Кимза почему-то зауважал… нет, не потому что в лабораторию быстро начали волочь из-за бугра научные штучки-дрючки, лично которые заказывали и он, и Академик, и Влада Юрьевна.

19

Короче, загребаю докторскую зарплату, сдаю исправно молофейку, где-то какие-то моментально попадают от меня бабенки, добываю для политбюро валюту, без которой Африку не освободить от кандального империализма… Сицилия, как я въехал, успешно договорилась с Авдеем насчет пересыла моих живчиков в Палермо… поэтому от гангстерилы Джузеппе стали приходить разные сувениры… а этот Выльем Бульон, в знак благодарности за осемененку, снабдил лабораторию какой-то передовой аппататурой… ну и счастливые забугровые мамочки присылают авиапочтой хрен знает что: джинсу, колготки, платья, шоколад, потрясные кепки, виски, утки-гуси в собственном жиру, пластинки, кассеты, Пикассу с Иван-Гогом, порнуху… ты что? -журнальная порнуха мне всегда была до жопы, не уважаю фотоеблю… я ее перепуливаю Аркан Иванычу Жаме за те же бабки… душа из него вон – пущай набирается сеансов, раз не хватает натуральных сплетений рук, сплетений ног, как сказал поэт… соблюдал ли, говоришь, Агей условия и требования?.. куда бы он делся – все было выполнено быстрей, чем планы Никиты насчет кукурузы и подготовки к светлому будущему… прикинь, мудила: встречал-то я тебя не на извозчике… бухаем-то, ебена кровь, не в подворотне, да и хаваем, небось, далеко не такое говно, как "Завтрак туриста"… соображай, почему так живу, у тебя ведь на плечах башка, а не залупа все же конская… захаживаем иногда в "Березку" – мне от Агея перепадает зелень… короче, бытовуха наша пошла-наладилась, будто солидолом смазанная, хотя Влада Юрьевна что-то не попадает и не попадает… поэтому лично я являюсь, так сказать, сапожником без сапог… ничего, надеемся, однажды нормально подзалетим – не пальцем деланы… что касается наших чувств и отношений, то, как поет Клавдия Шульженко, о любви не говори, о ней все сказано, сердце, верное любви, молчать обязано… поэтому не будем гавкать – закусим боталы, закроем пасти… однажды снова меня дернули на выход те самые двое в штатском… все так же кочумают, везут на том же ЗИС-110, хер их знает за что, куда и зачем… привозят в нейрохирургию имени Бурденки… беспокоюсь, не пиздец-ли мне, по-новой, нечаянно нагрянул, когда его совсем не ждешь?.. лихорадочно соображаю, неужто, падлы, блядь, начнут ковыряться в мозгу, искать там секцию оргазма, проверять молофейку и вообще ревизовать остальные все мои муде-колеса… но тут одна убийца в белом халате по-быстрому покопалась у меня за щекою ваткой на палочке, я что-то подписал, опять втолкнули в тачку, отвезли в НИИ… Влада Юрьевна ужасно беспокоилась, бросилась меня целовать, подумала черт знает что, объяснила, что в наше время подозреваемых ищут не по отпечаткам пальцев, а по наиважнейшей кислоте, она же ДНК, наебать которую невозможно… моя отрада знала все факты прошлой преступности, ничего от нее я не скрыл… тут у меня сердце – как заноет, как заноет, оно всю дорогу так ныло перед любой неволей… а вдруг, думаю, какой-нибудь ебаный знаток ведет следствие, изучает спизженый лопатник, мой след находит?.. тогда – хоть вешайся из-за недопущения моей личности до честного отбарабанивания срока жизни на свободе… короче, заметал икру, запаниковал… поэтому у меня, чисто на нервной почве, что-то не стоял ни дома, ни в лаборатории – буквально отбился от рук… а тут, как назло, курьер Агея привозит со Старой площади спецификацию политбюро на экстренную поставку – они же там тупые – не замороженной, а самой свежей моей молофейки… просекаю, что нужна она не менее чем бабе, может, дочке африканского какого-нибудь людоедского Президента алмазной диктатуры рабочих и крестьян… можно подумать, Николай Николаевич круглые сутки ходит-бродит, блядь, со стоячим, как половой соловей-разбойник, ожидаючи дальнейших решений партии и правительства, чего ему еще такого отчебучить… мало паразитам Азий-Африк нашего оружия, промтоваров, сахара, муки, колбасы с сардельками – им еще и молофейка русская потребовалась… это ж надо, сучий мир – чтоб имелась в наличии у народа не солидная, не своевременная, вроде как у итальянов, история, а какая-то поздняя хуйня, по-немецки, кафка… цари – говно, Картавый – тоже, Картавый вчера, он же Гуталин – еще хужее, а Никита… хули о нем говорить? – лучше фортку отворить, так как много вони из ничего… с тобой не спорю: он разрешил народу перекур, а весь мир поставил раком, пока тот же народ покуривал, как итальяны, почесывая, если не яйца, то жопы… я, кстати, курил с восьми лет, потом бросил, так как туберкулез меня б в могилу положил… опять отвлекся… страшно было мне, неприятно, сука, стыдно, когда опять везли на ЗИСе, компас неполноценки разыгрался… но ведь не вешаться же?.. это Гуталину надо было в лоб себе шмальнуть, когда он отсосал у фюрера, как самый главный враг народа… мне же следовало жить со всей решительностью, клянусь, и со всей любовью только ради единственной Влады Юрьевны… забыли тему того моего, в тачке, бздюмо.

Кимза смотрит на меня, как бездомный оголодавший пудель… Коля, говорит, умоляю, разреши Поленьке немедленно исправить положение в аврально-оральном порядке, иначе они нам заморозят, извини, к ебени бабушке, заказ французской центрофуги… твоя Влада – в институте Капицы, не нервничай… уверен, она б дала добро на это рабочее дело, попробую ее разыскать, это же, объясню, не просто какой-то привокзальный атас, он же отсос… Поленька, говорят, у мертвого поднимет лежачий – увы, не у меня… он это так сказал, что я чуть не заплакал от жалостного сочувствия… Владу Юрьевну, говорю, не разыскивай – не маленький, сам пошевелю обоими полушариями, случается, тумкающими, что мне, идиоту, делать, как мне, чумной заразе, быть… не гони меня, кирюха, с рОманом, ведь я так ее люблю – это охуенно любимый мой романс… захожу на свое рабочее место, теперь уж не в хавирке, а в спаленке, размером с лифт того же Гранд-Отеля… ложусь, грабки – за голову, лежу и думаю, но не как Картавый в шалаше, что ему делать с Россией, дрыхнущей на печи и не желающей бунтовать – нет… лежу я, как этот… ну, как его, который всю дорогу менжевал, девчонку утопил?.. нет, не Стенька Разин… ну, блядь, он еще был взятским… вятским, верней, датским, в общем, принцем, а его родная матушка скурвилась с подлым братцем своего законного мужа… верно, в точку, Смоктуновский Гамлет, ты молодчик – сечешь не только в чемоданах, но и в кино!.. вдруг чую, начинается какая-то революция… нет, не желудке – в уме моем смущенном, и в примолкнувшей что-то душе, вот где… бздюхаю – не поехал ли я?.. потому что у меня перед шнифтами – волшебное, не менее, видение… только поддувало-то закрой… нехорошо, мудила, некрасиво находиться в обществе с открытым настежь ртом… вижу я сразу двух голеньких-преголеньких дам… рядом, как у Ботвинников, часы, таблички с именами… одна – блонда, как понимаю, Дилемма, напротив нее – шатенистая Альтернатива… не перебивай, обе они – мифообразные фигуры того, что должен я – хоть, сука, кровь из нюхала – немедленно решить… локотки у обеих на красном сукне стола, а дебелые ладошки – сплелись ладошки в таком достаточно крепком рукопожатии, которое и покажет, кто кого переборет, вот только не известно когда… болею то за одну, то за другую – не могу выбрать, за какую именно… никакого на их, так сказать, двойняшных лицах напряга – одни, я бы сказал, страстные, сам знаешь в какой момент, улыбки… от таких улыбок забирает сильней, чем… кстати, их, начисто нас очумляющих улыбок, и сравнить-то не с чем… в обеих фигурах ничего такого нет борцовского, неприятного, из-за чего я и штангисток не уважаю, вырубаю телек, видеть не могу… ты что?.. никаких на них бюстгалтеров, никаких рейтузов… обе голенькие, блонда – заглядение, слюнки у меня текут, мои лопухи шелестят и ужасно чешутся… шатенка – ну, блядь, вообще, то есть дух захватывает, сердце дребезжит… борятся, борятся – победить ни одна из них не может – ну, блядь, никак… я, кстати, как поется, был на зоне чемпионом, колол поленом плотничий топор и так далее… мало ли, что у тебя встал?.. при таком видении полной, розовато-теплой, я б сказал, раздетости у любого мудака заторчит… но только, чую, началась серьезная эрекция – в кабинет стучит, потом вбегает Поленька… вот что странно, о ней и насчет отсоса – буквально я ни разу не подумал, не поразмышлял… почему – объясняй сам себе, а мне такого о себе и знать не надо… извините, Николай Николаевич, меня прислал Кимза… быстро закрой, цыкаю, дверь с той стороны… она слегка спугнула чудное мгновенье, точней, глюки тех обалденных привидений… но меня снова забрало – и вот я уже дохожу, как самовар до точки кипения… прошло две-три минуты… струхнул в пробирку, пробкой закупорил, расслабляюсь, как всегда, несколько оголоушен, правда, гора свалилась с плеч… и уже гораздо легче было думать о том, что, слава небесам, не случилось, не произошло – могла ведь быть беда… как это ничего ты не рассматриваешь особенного, в таком вот рабочем отсосе, он же минет?.. ошибаешься, полный ты мудила… хули ты меня поучаешь?.. я баб повидал столько, скоько тебе не снилось, и считаю все такое блядство не то что бы изменой любимой даме, ясно кому именно, а предательством нашей общей любви… точно также полагает сосед по подъезду, он художник, поддаем иногда, беседуем, рассуждаем, делимся проблемами, художники видят поглубже, чем мы с тобой… ровным счетом ты ни в жизни, ни в любви, ни даже в отсосном леваке нихуя не понимаешь… слушай, ну тебя совсем в жопу, пасть закрыл бы, клыками своими антизамковыми кляцнув, и не отвлекай… и вдруг в кабинетишко – Господи помилуй! – Влада вбегает Юрьевна, свет мой негасимый, я чуть не зарыдал от радости и свободы, точней от счастья, что, по-новой, она – это я, а я – она, и ничто мне больше не мешает любоваться ею и собою – ни отсосы, ни сдернутые с ног портосы… но вида не подаю, так как еще мутило ум мой виноватый отравой позорного сомнения и менжовочной слабосилки… просто передал ей для Кимзы пробирку… Коля, говорит, ангел мой, Кимзу я уже отчитала за полнейший идиотизм, равный тупости этого Авдея… у нас же есть приличный запас твоей замороженной спермы, абсолютно аналогичной свежей… и она бы, как обычно, пошла в дело, причем, без всяких проблем… плевать я хотела на распоряжение верхов, ничего в делах наших не понимающих… да и не ты ли меня учил лукавствовать с начальством, без чего, воспользуюсь твоим прелестным выражением, пиздец науке, промышленности и сельскому хозяйству?.. прекрасно знаю, что просвещенное общение с ебанутыми этими кретинами невозможно.. тем более, Коленька, сам ты не в настроении – понимаю это лучше, чем кто-либо… ведь ты единственный в моей жизни другас, как говорит Ирена, полулитовка, любимая подружка, мы слетаем к ней в Вильнюс – прямо на оба выходных плюс пару дней отгула.

Ну, гадом быть, у меня, повторяю, душа – вот, сука, чуть не оговорился – гора у меня с плеч, они же совесть… настроение – лучше не бывает… все, говорю, дорогая, обошлось без проблем, тем более – произношу с нажатием – Поленька на меня влияет, допустим, как бром, на команду подводной лодки, оголодавшей от безрыбья… тут она – мною любимая еще безумнее, еще родней – тихо, тихо, так, чтоб никто, никто не услышал – говорит, что буквально ни единым не упрекнула бы она меня словечком… и до низкой ревности никогда б не снизошла, хотя из-за такого казенного вида блядства, все это было бы ей крайне неприятно, крайне… жаль, кирюха, что в тот момент были мы в лаборатории, а не дома, честно заявляю, очень жаль… и в этом плане – вот каков мой тебе душевный совет: не будь амбалом, когда начнешь у нас работать – разом отрежь все свои злоебучие мыслишки от Поленьки и иных лаборанток, прыщавых с недоеба… ты с меня бери пример, а не с отца Сергия, которому, как я понимаю, собственного хуидола надо было отрубить, но не палец, полезный даже для монастыря – нашел что отрубать, хитрожопый саморуб… да, бери пример с меня, а то тебя с ходу шуганут из науки по муде авоськой… я тебе всемерно помогу психологически перестроить твою, хули говорить, бестолковку… перед дрочкой будешь расслабляься, как йог, за четверть часа до кидаемой палки – это раз… вызывать без всякого кодеина и прочих каликов-моргаликов, самые благожелательные для твоих мозгов глюки, ну там впечаляжки, жоповиды, плавные такие холмики-пейзажики различных девичьих дюн, прости, грудей… нет, сиськи, далеко не то слово – это два… но основным, так сказать, возбудителем твоей, как замечаю, шалавой либидухи явится… что бы ты думал?.. молодчик, в масть гадаешь: о интересных книжках речь пойдет, удачно будораживших, хули уж говорить, распутное мое воображение – это три… не забудь, что работаешь всего пару часов, включая сюда предварилово конкретного дрочилова, руки с мылом, протираешь своего работягу спиртом, затем его эрекция, твоя работа, пробирка, пробка, потом отдыхаешь, а всякая бацилла пополняет запас потерянных каллорий непосредственно энтелехии сил твоего организма… забудь думать о вредности, потому что, если не завяжешь, подсядешь вновь и дрочить будешь на шконках, причем, на полуголодное пузо, а не на воле и за нормальные бабки… не взлюбишь ситуацию – линяй на все четыре стороны, раз такую тебе предложила жизнь схватку дилеммы с альтернативой… поясняю: дилемма – если выбираешь одно из двух, к примеру, красивейшую, но дуру-дворничиху, или, если тебе светит, перекосорыленную умницу, но зав. магазина "Пиво-Воды"… альтернатива – ты находишь наилучший выход из хуеватого положения жизни, то есть обеих посылаешь в жопу – и красивую дуреху, и косорылую торговую сеть, короче, выполняешь директивы своей судьбы – больше ни чьи.

20

Вижу, тебя закосорылило от того нашего, в лаборатории, толковища насчет разборок с оргазмом… кровянка, еще раз подчеркиваю, в душе сворачивается, что нет такого же точного у народа слова… не знаю, откуда взялась прыть моей речуги, но нашим кандидатам и докторам я так прямо и сказал на профсобрании: извините, ебу я квас патриотизма на фоне дыма Отечества, если конкурс щипачей, виноват, скрипачей у нас имеется, а всего-то одного ниважнейшего слов нет в стране на русском языке… мы что – Иваны, не помнящие своих Степанов, а также Степанид?.. (шумные аплодисменты)… пущай происхожу от обезьяны – хуй со мной, в конце-то концов… пущай тормознуло развитие не шибко-то прогрессивное, силком усыпившее народ на печах, все то же, как говорится, Чингихамство (редкие смехуечки)… я – тип необразованный, глупый, грубый, но я же не против лаборатории, электричества, трактора, гондона, триппера, футбола, вивисекции, агонии, абсолюта, дефицита и так далее (смех, аплодисменты)… возьмем "коммунизм" – даже это слово мы с вами, товарищи биологи, намного больше чем имеем – нас оно, допустим, вдохновляет (кое-кто уходит из зала)… значит, русские, что? – никогда что ли не кончали? – кончали, да еще как! – не хуже французов, хохлов, итальянов, той же еврейской национальности, а также других замечательных народов… а слова оргазм, повторяю, нет как нет в общенародном алфавите словаря (крики: безобразие, ротозейство президиума Академии!.. долой слово президиум!)… должны же были как-то называть – сами знаете что именно – наши предки предков дальних наших предков и еще дальше, в самую глубину времен… а куда смотрел, с понтом, большой ученый, в языкознанье знавший толк? (шумные, продолжительные аплодисменты)… спасибо за внимательность, я кончил (общий смех, овация всего зала, многие встают) да, я так и заявил… а кто-то подъебочно спросил, что вы, Николай Николаевич, изволили назвать безвыходным положением?.. меня зло взяло… это, говорю, называю не я, а весь наш народ, когда какую-нибудь проблему, вроде Гитлера, или поднятия целины, ставят раком и положительно ее решают ради детей и внуков – вот что… потом я слинял… безусловно, кто-то тут же настучал Агею, вечером он дернул меня к телефону… сказал всего четыре слова: следи за собой, распиздяй и повесил трубку… хули мне за собой следить?.. я не Васек с Курской аномалии – сам секу, зачем им там, на самом верху, как воздух, нужна моя молофейка… учти, строго между нами, волчарами, делюся с тобою как бы овцой, порванной от уха до уха… в тот раз, когда слегка бухнули, тот же Авдей рассказал, что теперь они там решили запустить в историю КПСС новую, еще более долгосрочную многонациональную идею духовно-физического освежения всех народов СССР… в них все должно быть по-чеховски прекрасно: и внутренние дела, и иностранные, и внешность ухо-горла-носа, и глаза, и мысли, и выпивка с закуской – или все, или ничего!.. такая вот альтернатива… партия имеет, говорит, в виду вытравление из народов подлых остатков прошлого, а также дальнейшей коррупции на нашем, понимаете, неопровержимо поступательном следования к цели, как говорится, впервые в истории… да, кирюха, ты прав, они хотят начать эту свою пертурбацию-заебацию не только с моей молофейки, но и с твоей, и с выдающимися молофейками других доноров… конечно, твоих, по словам Академика, сперматозайцев сначала проверят на кондицию в них прочной энтелехии, подающей большие надежды херовой нашей демографии… вот и надейся, что они у тебя не мямлики, а шустрики, вроде моих… сам будешь в продуктово-ширпотребо материальном порядке… Авдей, повторяю, сказал, что им там сейчас – в масштабах одной шестой всей суши, с прицелом на космос – по горло необходимо плодить и размножать в нашей популяции сверхчеловеков новой формации, то есть чемпионов и чемпионок мира абсолютно по всем видам спорта, включая сюда Штирлицей, а также собственных Нейтронов, кажется, Эйнтонов и еще каких-то Ейбницев… так что, чем пыхтеть на вахте, как та же курва с котелками, поишачишь годочков пять на воле и, как поется, не издохнешь ты, жиган, от слабосилки, с ходу жисть заделаешь свою, и кемарить будешь не на пересылке, а в самом круглосуточном раю, с белою ромашкою на розовом хую… ну, а потом встретишь девушку своей мечты… и вот тебе решительное мое резюме: раз у политбюровских дебилов возник базар насчет новой национальной идеи, значит, надвигается уркаганский пиздец нашей Соньке – против твоей рублевки ставлю стольник… правильно ты сделал, что перебздел держать пари, так как такового пиздеца не быть не может чисто исторически… и вовсе я не закартавил: не ураганный надвигается пиздец на Соньку, а именно уркаганский, в чем нихера хорошего не вижу и видеть не хочу, так как слишком хорошо знаю паханов – и блатных, и ссучившихся… и еще потому, что и они, отвязанные, и все молодые шакало-волчары руководства только и ждут команду: да здравствует капитализм с совковым ебалом, не зевай, расхищай, набивай карманы всенародной собственностью… наливай, вскоре я тебе выложу инструкцию по технике безопасности ума и души при производственном самовозбуждении.

21

Только наш Хреново и Влада Юрьевна с Кимзой призадумались о том, что я высказал в речуге о наболевшем, кровянка от которого свертывалась в сердце и в душе – больше никто… Академик часто делился мыслями со мною… дело не в словах, он копал глубже, хоть и старикан, учти, трех жен загрунтовал в одной ограде, на Ваганьковском, по бабам больше не скачет, но все-таки поставил проблему раком… потому что, в натуре, это он большой ученый, а вовсе не Гуталин – фуфловый корифей всех веков и народов – вот почему… наш Хреново впервые в мире хуй забил на все инквизиции и все цензуры… вот именно, согласен, он не перебздел, а засел за какую-то новую, сверхсекретную бухгалтерскую машину, экран похож на телек… за пять дней, пять ночей взял и бесстрашно подсчитал ряд фактов из жизни общества злоебучей нашей планеты… о них веками умалчивали, чтоб не дрочить римских Пап, наших попов и этих самых… му-му которые… ты прав – отлично поющих муэдзинов… волосы встали у меня дыбом от количеств кинутых палок и оргазмов… если коротко, Академик сложил миллиарды ебущихся женщин с миллиардами таких же мужчин, минимум пару раз в сутки, если не больше, помножил их на на 31 день… получалось, что за один только месяц происходят вообще какие-то неисчислимые количества оргазмов… то есть при каждом оргазме каждое тело, особенно мозги, как бы прикасаются секунд на десять-двадцать к самой что ни на есть питательной основе Самого Бытия – называется она субстанцией… куда же, спрашивается, девается почти что вся выделяемая, пока что неуловимая, энергия, если из миллиона живчиков всего лишь один сперматозайка внедряется в яйцеклетку матки?.. Академик и Влада Юрьевна говорят, что небольшая часть передается детишкам в виде энтелехиии… значит, остальная уходит на ветер, как многое у нас, распиздяйски безответственных, к тому же глушащих на планете все живое, так?.. но это же тоже пиздец – надо что-то делать, надо изловить ее, волшебную эту и дармовую энергию бесхозяйственной ебли… а ООН воды в хлебало набрала, не мычит, не телится… вот и ты, кирюха, тоже варежку раззявил и, конечным делом, мечтаешь данную энергию поставить на чисто военную ногу, вспотевшую в солдатском сапоге… ну и чего ты такого намечтал, романтик хуев?.. так, значит, залегла гвардейская дивизия в окопы, дрочит в ногу, верней, в руку, а электроток в колючую проволоку бежит, чтоб врага тряхануло и вывело из строя в лазарет, либо глушанула – так я тебя понял?.. все, говоришь, солдаты последовательно соединены друг с другом… а если замыкание короткое, что тогда?.. выходит, генерал должен искать пробку, которая перегорела, и пока он жучок будет ставить, фашист – тут как тут, и пиздец этой твоей гвардейской дивизии… инженер-конструктор из тебя, как из моей жопы драмкружок… вот у Академика Хреново я спросил один раз: что будет, если все мужское человечество начнет по команде дрочить и совместно кончит секунда в секунду, то есть все мы товарищески достигнем группового, как говорится, оргазма – что тогда будет?

– Прогнозировать трудно, друг мой… наука никак не преобразует водород в энергоноситель… а для такой утопической высокоритмичной акции, как улавливание энергии самогО, принципиально невидимого, несмотря на его всеприсутствие, Бытия, требуется величайшая самодисциплина плюс неслыханно высокий уровень массового самосознания и, разумеется, ощущение интимного – как при абсолютно взаимной любви – единства цели… пока мир разделен на два лагеря, это невозможно… вот когда воссияет над преступным нашим племенем двуногих мир во всем мире, не бздите, тогда и посмотрим, тогда и подрочим кожаные свои движки, ха-ха-ха, как вы содержательно выражаетесь… ежели, мечтатель вы мой, говорить серьезно, то эксперимент в столь глобальных масштабах может кончиться весьма плачевно, что, собственно, произошло с ядерной бомбой… проклятая нефть уничтожает природу, гибнут и гибнут целые виды прекрасных живых тварей… между прочим, выражение невидимое Бытие кажется мне идиотичным… нам что – необходимо самим себе доказывать, что небо – это небо, земля – земля, флора – флора, фауна – фауна, а мы сами – мы сами? Это же, Коля, абсурд…

Вот как, кирюха, рассуждают люди с головой на плечах, а не с жопой, как у тебя и у меня, тоже, кстати-то, частичек того же Бытия… мы уже новые, между прочим, опыты начали… ведь скоро накроется и уголек, и нефть, а на дровах не очень-то до звезд доберешься, да и тайга, писали давеча, облысела, как череп того же Картавого.

22

Каковы характеры нашего опыта, если в общих чертах?.. захерачивают мне в голову два электрода… ну ты и денатурат, кирюха, ебал бы я твою, допустим, седьмую хромосому раком.. как же можно захуярить человеку в голову электроды, которыми, по твоим данным, сваривают могильную ограду на Ваганьковом?.. охуел совсем или прикидываешься?.. может, хватит бухать-то?.. вгоняют мне в затылок два электрода, тоньше волосни они мудяношной и из чистого сделаны рыжья… сажусь в удобное, его с ракеты сняли, хитромудрое кресло, от электродов провода к прибору тянутся… Кимза командует, чтоб я думал про футбол… ладно, понеслась, думаю только о нем… вдруг чую, у меня заторчал, чего ни разу в Лужниках не случалось – епушки-матушки, прости ты меня, мама, пропащего сына… и тут же забирает все тело самая злоебитская на белом свете сила, бывает которая только в случае коитуса натуральной ебли… уже не до футбола – какой там в жопу футбол, когда трещат по швам перепонки мои барабанные от невозможной перегрузки… к тому же, высоколобые ошиблись и секунд на десять продлили, сволочи, оргашку… у меня сердце могло разорваться, а мозги – вообще перекосоебиться навеки… Кимза орет, чтоб мне грабки привязали, я задергался, но, как током наебнУтый, все-таки струхнул… молофейку, как и указывал Агей, сразу же взяли на всесторонние анализы… а как же ты думал?.. политбюро желало знать, как наши космонавты будут ебаться на Луне – раз… что получится из всей этой шизоватой циолковщины – два… не пиздец ли молофейке в безостановочном перелете по космосу из Москвы на ту же Луну – три… короче, добились победы, на которую все спишут… это сейчас кажется, что она легко далась нашему научному коллективу – нет, далась с большим трудом победа… Кимза в тот раз совсем поседел, а Академик стал жрать спирт вместе с сотрудниками и закусывать рукавом… я не бухал, они мне весь череп электродами истыкали – группу наиболее важных нейронов искали… ту, которая исключительно еблей распоряжается… конечно, в мозгу – не в жопе же… ищут, ищут, а найти никак не могут, заразы ученые… чего только со мной не было при этом… то ногами мелко дрыгал, то горько-горько плакал, как в детдоме, то ржал откровенней, чем лошадь… один раз вырвался из проводов и как ебану Кимзу промеж шнифтяр здоровенной клизмой… потом одних реторт со змеевиками перемолотил штук десять, Владу Юрьевну при всех расцеловал… вахтеров вызывали, они меня связали, но все это – трудовые будни… нужные нейроны никак не находились, вроде бы их нет, хотя должны были быть, я хребтиной их чуял… поэтому предложил смелую гипотезу: вдруг, товарищи, этот чувствительный нервишко расположился вовсе не в башке, а как говорится, в довольно безмозглой головке залупы?.. эта гипотеза не прохезала… тогда они снова взялись за башку, и под Женский день, восьмого марта, совсем меня перекосоебило… резко скакануло давление, левая щека заухмылялась чуть ли до уха, правая грабка немного отнялась, и ужасно зачесалась стопа левой ноги, хотя она тупей любого другого участка тела… один электрод вытащили, а вот куда его воткнуть забыли и тычут, тычут… все у нас, ебись оно в доску, в спешке делается – от революций до втыкания какого-то сраного электрода… Академик аж застонал, что его следовало бы расстрелять еще в тридцать седьмом, чтоб зря он гнозис не коптил… а ты возьми словарь иностранных слов и найди гнозис – вон он, лежит на банке огурчиков, нехуй лениться, образовывайся… вдруг Поленька постучала пальчиком по моей лобной доле и говорит, что, согласно карте полушарий, составленной каким-то немцем задолго до 22 июня, ровно в четыре часа, – эти злоебучие нейроны помещены именно здесь, во лбу… в общем, победа… не бзди, нихера такого с тобой не произойдет – технологии науки не стоят на месте… теперь, если даст бюро политдобро, то есть наобюрот… да разрябит твою гладь, что-то я заговариваюсь… если даст добро политбюро, можно будет регулировать половую энергию в слишком горячих телах граждан обоего пола, и в слишком холодных тоже… вскоре в медицинской газете появилась передовица "Фригидность? – нет! – Плохие руководители!"… всем нам дали премии и путевки на банкет в Дом Литераторов… а у меня Женский день 8 марта был разбит каким-то кратковременным параличом, сучий мир… я даже Владу Юрьевну по-мужски не побаловал, она меня из ложечки кормила… говорю ей слабым голосом: милая, ты мне мама, доченька, жена, полюбовница, друг и училка… а она отвечает: это ты мой папа, сын, любимый муж и Николай Николаевич, более того, спаситель… между прочим, старик Хреново Кимзе выговор объявил за халатность при эксперименте.

23

После праздника меня выправили… вскоре тачку купили, катерок и полдома на Волге… ездим рыбачить, отдыхаем, почитываем, зимою – банька, летом – господа грибы, ходим-бродим, низко кланяемся, спасибо, Природа-матушка… самое приятное в жизни, скажу я тебе, кинуть палку в березняке любимой женщине и забыть к ебени бабушке науку биологию, в гробу бы я ее видал в босоножках розовых… я ведь не знал ни дедушек, ни бабушек… что касается Кимзы с Владой Юрьевной, то они продолжают ебаться с биологическими, физиологическими, главное, нейрологическими и метафизическими загадками оргазма… мы втроем пытались сочинить вместо него ну хоть что-нибудь по-русски… я предложил прославить уважаемую мною лучезарность, увы, получился всего лишь лучазм… все-таки это лучше, чем прокол словаря… и вдруг, не знаю почему, по мозгам моим так и шарахнуло слово взбрызг!.. Влада Юрьевна добавила: и выбрызг… Кимзе все такое было до лампы… Академик, когда мы доложили, аж охнул… очень, восхищается, содержательно звучат и одно и сразу два Ы – как ни в одном другом из многих тысяч русских слов!.. что касается согласных, то это, господа, блеск словесной живописи, сам Хлебников весело переворачивается в гробу… полнейший пиздец, как говорит Николай Николаевич, поздравляю…

Кстати, кирюха, есть маза, что Кимза слегка ебанулся – поехал от загадок взбрызга, он же выбрызг… ты правильно шевелишь мозгами: все-таки взбрызг – это когда непосредственно в даму, а выбрызг, согласен, уже поллюция загрязнения простынки, если кончаешь во сне… тут и Онан, молофейку спускавший с неба на полюшко-поле, города и хаты… так вот, Кимзе кажется, что если кварки имеются в природе чисто физически, то хули ж им не притыриться в невидимой, но ощущаемой энергии оргазма?.. ну, кварки это те частицы, на которых держится, не слетая с катушек, все и вся: атомы, планеты, булыжник пролетариата, Таблица Менделеева и так далее… проще нихрена уже быть не может, поэтому и не бывает… Кимза уверен, что если мы захомутаем кварки – приделаем американам заячьи уши… все такое – тоже тайна, учти, олень… потому что страна, первой изловившая кварки, не в ебаном синхрофазотроне, а именно при вбрызгах и выбрызгах, сможет с ходу весь мир уничтожить и замастырить его заново из тех же самых кварков… так как, если верить Чарли Чаплину, а не гимну Интернационалу, наш новый мир – говно… куда блядь, ни глянь – повсюду дрянь, утопия, дебильно сенильное политбюро, неорганизованность, пьянь, взяточники, рвань и завязавшие жулики, вроде нас с тобой… вот за нас и врежем… я ведь давно так не трекал – от пуза не оттягивался на нашей фене… поканаешь ишачить и учиться – тоже забормочешь другим языком – он поинтеллигентней фени… если честно, оргазм, когда он в виде слова, почему-то меня начинает устраивать.

24

Вопросы есть?.. урка международный у нас работает: я устроил… на нем проводят опыты по лечению импотенции… неплохо зашибает, кажется, зафаловал Поленьку… ну что еще?.. Агей дал знать, что мне обеспечено поступление на ветеринарный… считай, говорит, ты уже поступил, то есть принят, елки-палки, не вздумай задавать вопросы, так как мы живем, что стало тебе известно, в совершенно сказочное время, и этим все сказано… поиски твоей мамаши продолжаются, поскольку кислоты массы дам в жилой сфере того Обкома сравниваются с твоей ДНК – недежды не теряй… ха-ха-ха, не будь распиздяем… я и не надеялся на все такое, в смысле отыскания матушки, которую от души простил, поскольку я всегда ее любил и жалел… могла ведь кинуть в помойку – и все, пиздец тому же котенку… ведь просто так детишек не подбрасывают – что-то было у маменьки моей с судьбой… вдруг повесилась или утопилась, поэтому котенка своего и не нашла?.. а так я вовсе не жмурик – живу, люблю, любим, учусь, как-никак просыпаюсь не в окопе, когда, по словам народа, ноздря у тебя в сиропе, в кармане три копейки, вся жопа в молофейке – нет, кирюха… просыпаюсь я рядом с неописуемо прекрасной Владой Юрьевной, а утро красит нежным светом стены древнего Кремля… однажды, когда Авдей интересовался моей производственной деятельностью, я у него спросил: как там африканские царьки-то – небось, успешно размножаются?.. а тебе зачем знать?.. ходят слухи, что Президент-Император Бокасса держит в холодильнике молодую, генетически быстро растущую, так сказать, человетчину, дважды в сутки хавает ее за обе щеки и телевизионно отрыгивает… ну я и подумал, вдруг он где-нибудь на ферме своей людоедской, разводит быковато упитанных, все в меня которые, Николаев Николаевичей, потом забивают их для него на Новый Год, Женский день, Первомай, Седьмое ноября, День полиции и так далее… в общем, как у нас, поросят, телят, барашков… нахуя душе моей, спрашивается, нужен подобный геморрой?.. я, извините, не убойный цех мясокомбината имени Микояна… так же, как не эти мы с вами, Авдей Агеич… ну, блядь, забыл?.. вот именно, мы с вами вовсе не ганнибалы… смотрите, как бы вашему Отделу не налететь на международный скандал да и Хельсинки заебут вас чисто по-фински… это, интересуется, как?.. сначала, поясняю, парят, а уж на морозе петушат… молчит… пять минут прошло, помалкивает… потом возникает: ха-ха-ха-ха, ну, блядь, рассмешил, я чуть не обосрался, как в детстве… вот почему Никита, наезжая на белофинов, брал с собою в Хельсинки тройную охрану… ха-ха-ха-ха… хотел я тебя пужануть, но воздержался, повторяю, ты мне нравишься, отличные от тебя происходят ребятишки, получишь орден… просьбы есть?.. москвича, говорю, хотелось бы сменить на волгу, на фургончик… о’кей, распоряжусь… вопросы имеются?.. мы тут заимели отличных доноров, кровь с молоком ребята, а мне пора в отставку, все ж таки являюсь не племенной бычарой с ВДНХ, я женат, проблемы либидухи-половухи мне не в масть… Агей резко рубанул: отдохни немного, подождешь и ты, как сказал, поэт Лермонтов… тему обмозгую, вскоре заменим, так как незаменимых у нас не было, нет и назло врагам не будет… новые кадры нам необходимы, так как страну заебла демография, кроме того, те же Хельсенки содрать пытаются портки с нашей родины… организуйте самую современную систему сохранности, понимаете, стратегического запаса сдаваемой молофьи, пусть Хреново подготовит смету и группу специалистов… все, работайте.

25

Вдруг Кимза получает через нового директора института Лошадева распоряжение из ЦК от самого Суслова, трупешника нашей партии номер 1. Срочно и во что бы то ни стало осеменить жену то ли шведского какого-то влиятельного политикана из социал-демократов, то ли американского миллиардера – большого друга Советского Союза. Забыл фамилии. Приводят, сажают ту жену, может, и дочь, в спецкресло, велят начинать. Пытаюсь мысленно внушить себе эрекцию, но либидуха что-то помалкивает. Косяка давлю в иллюминатор хавирки. Лаборатория держит ушки на макушке, иначе говоря, все раскрыли ебальники. Кимза командует вырубить ненавистный ему баритон Юрия Левитана, прекратить шуточки, надеть маски, ходить на цырлах, осознавать ответственность момента. Тишина, гадом мне быть, священней, чем в мавзолее. "Внимание – оргазм!" – кто бежит к рубильникам, кто к осциллографам, кто – к стеклянным кишками и кишочкам, то есть все занимают свои места, а главная у них, у всех фигура впечатления – это я, Николай Николаевич. Раньше от всего такого понта он вставал, теперь – неподвижен. Осеменяемая, в натуре-то мною, а вовсе не нашим великим, могучим Советским Союзом, вся уже раскрывается в своем кресле, как, видите ли, развратная роза, и лыбится, заебанка.

Представляешь, кирюха?.. лаборантки стоят по стойке «смирно» возле ее раззявленной, как варежка, Пионы Здановой… большой друг Советского Союза, небось, в фойе нервозничает, одну за одною, сука, в пепел изводит сигары, букет красных гвоздик теребит, а я, как назло, ну никак, сука, не налажу эрекцию… без нее, скажу я тебе, отвлекаясь, только ссать приятственно, особенно, если нету в жизни радостей иных… в остальном мой, как обычно, болтается без дела, не знает куда ему себя девать… страх меня взял – за осеменением из ЦК наблюдают… Суслов давит косяка… Госбанк валюту считать приготовился… того и гляди, думаю, дернут тебя, Николай Николаевич, за саботаж на Лубянку… и вообще пригрозят, что перестанут искать мою маму… нажимаю кнопку-экстра вызова… прибегают Кимза с Поленькой… Влады Юрьевны в тот день не было, ее в Академию наук вызвали.

– Осечка, – говорю Кимзе. – Не стоит.

– Ты о чем думаешь на работе? – скрежещет он зубными своими верхними и нижними протезами.

– Вчера о гражданской войне читал самиздат, как красные пытали белых и наоборот, а все такое для нервишек – ледяная вода с серной кислотой.

– Осел! Всех нас под монастырь подводишь! Начинай снова. Мысли, черт бы тебя побрал с твоими думами, о чем-нибудь более эффективно возбуждающем, хотя бы как акробатки голову просовывают между своих ног, или представляй шпагат женского фигурования на льду.

– Лед и снег меня не возбуждают.

– Тогда активно вообрази, что ты, как Дрейзер, мой знакомый по урану, работаешь переодетым в бабу пространщиком в женской бане… пойми, нам лабораторию могут нахер ликвидировать!

– Хорошо, только не шипи в виде кобры.

– Быстро изволь выдать на-гора не меньше полпробирки!

– Быстро только Тузики с Жучками кончают, а я – человек, не забудь, совковый, и у меня нервы исторически издерганы, как у Шаламова, Набокова и у того же Солжа.

– Начитался, балбес, наблатыкался, раз-инте-ллигент-ничался. Приступай к делу. – Кимза отвалил. Поленька ни жива ни мертва.

– Разрешите, Николай Николаевич, я вам снова помогу? – Отлично, думаю, поманипулировала бы Поленька с МПХ, с моим, то есть, моче-половым хозяйством, но тут, помимо моей воли, вмешался в эту проблему все тот же небольшой остаток душевной совести.

– Сегодня справимся, не стоит беспокоится… раз, в данную минуту, сам не торчит – позже сам же и настроится.

– Тогда быстренько взгляните, вот рассказ Мопассана, я полночи не спала, он поинтересней японской порнухи насчет белоснежки, которую, в общем, затрахали семь гномиков – вся обхохоталась, черт знает от чего. У вас, Николай Николаевич, член ужасно чуток на феномен эстетического. Я такого первый раз в жизни встречаю.

– А много ли ты их вообще-то встречала?

– Только договоримся не беседовать о вещах, не имеющих отношения к опыту, а к теме секса я вообще равнодушна, интересуюсь чисто психологически – обиделась Поленька.

– Между прочим, член – далеко не вещь, он выступает как субъект опыта, но ладно, хуй с ним, с членом – с чего начнем?

– С того, что не выражаемся. Мне очень нравятся книги Мопассана об этом деле. С детства люблю их. Они волнуют и приобщают к высоте переживаний, а так же к проблемам материально-телесного низа. Откройте страничку 21… Спокойно, спокойно, прикрепляю к вашему датчики, температурный с кинетическим. Ваше дело – читать и терпеливо добиваться оптимальной эрекции.

– Она нечаянно нагрянет, когда ее совсем не ждешь – шутка. Датчики мешают читать и вгоняют настроение в угрюмство мысли.

– Без них нельзя – необходима графическая запись показаний.

– Ладно. Поглядим Мопассана, но, может, попробуем "Сказку о золотой рыбке"?.. она еще с детдома расшевеливала во мне либидуху.

– Странно, что там для вашего молодого возраста такого уж возбуждающего?

– А вот поиграем с тобой в бабку-дедку, и я, в качестве такового предка, загадаю рыбке одно желание – да ты в глазунью из двух яиц с ходу растечешься по сковороде.

– Вы имеете в виду воздействие на либидо что ли?

– На нашем либидуха, но фактически имею в виду еблю. Как понимать оптимальную эрекцию? Это оптимизм что ли? Я и без него не малахольный оглоед.

– Оптимальная – предельно высокая.

Веришь, кирюха, со второй странички Мопассана у меня затвердел, вроде пожарной кишки на морозе – не разогнешь… вчитываюсь, а я читаю феноменально быстро, как говорит Влада Юрьевна… бывало, следователь целый месяц мое Дело пашет, днем и ночью пишет он его, падла, пишет, а я это Дело за десять минут вычитываю, еще неделю с понтом изучаю, отдыхаю, блядь, мечтаю о воле… вспоминаю палку кинутую, самую последнюю на этой самой воле, но не помню женского лица – только тогда подписываю Дело, не раньше… всегда, чтоб ты знал, торопится, как бешеное, только преступление, а наказание – хули его торопить, раз оно и так никуда не денется?.. ждет, облизывается, как оно надо мной поизгиляется… читаю, значит, Мопассана, как один муженек уехал на один день в командировку… он велел жене Жаннете не скучать, но ни в кем случае не дрочить – у французов с этим делом все в ажуре амур-тужура… а Жаннета была дура, аппетитно дебелая, охуенно злоебучая, но послушная… раз велел Морис не скучать, подумала она, то хули бы мне не пошебутить?.. а по улице в это время шел трубочист, напевая ихнюю баррикадную марсельезу… Жаннета и говорит, перегнувшись с балкончика так, что нежные ее сиськи чуть не выпали на какую-то парижскую Рю-хрю-хрю… милый Пьер, я озябла, загляни-ка в мой камин, хи-хи-ха-ха, трубу прочистить… ну, Пьер, такая уж у него разъебайская работенка, зашел и прочистил… назавтра тупой этот Морис приехал из командировки, не раздевшись, сразу же трахнулись, он и говорит, Жаннет, я весь, включительно с нашим дружком, вымазан в чем-то черном, как будто трубачист, а это очень странно… она, хоть и дура была, но нашлась… в такие минуты идиоток не бывает, кирюха… а не спал ли ты, котенок, с прелестной негритяночкой?.. ох, и похохотали они тогда над ее шуткой, прямо за животики держались, и Морис снова полез на жену Жаннету… а когда он уходил в контору, сказал, что, пожалуйста, птичка, пригласи трубочиста, видать, у нашего камина труба забарахлила… вот какой чудесный писатель Мопассан… до сих пор возбуждает либидуху всего человечества – не то что какой-нибудь жлобина из ебаных Алексеев Марковых с Вадимами Кожевниковыми.

26

Рассказ про трубачиста кончился, но я уже был на коне и гнал шершавого в атаку вместе с невидимой тучей живчиков… гоню, как полоумный Чапай, разве что шашкой не размахиваю, чуть не ору – даешь оптимальный Париж!.. откидываю Мопассана, беру в другую руку пробирку, слышу, как Кимза в микрофон орет: «Внимание – оргазм!»… затем, как обычно, лечу в отключку – таково свойство моей психеи, включая тело, плюс привычка к сачковой работе… ты учти, эта работа – не бей лежачего, уважай стоячего… возьмем министра или главного какого-нибудь конструктора самолетов… мало того что их ебет материальная ответственность, госплан и прочая хуйня… но они еще и ишачат, как прОклятые, не меньше восьми часов в день… если же аврал в честь ебучей Анжеллы Девис и руки прочь от Манделы – в два раза больше… а у меня, раз уж ты интересуешься, часок, повторяю, гигиены, подготовка, расслабуха, гантели… как боксер, прыгаю через скакалочку, минут пять отжимаюсь на коврике под легкую музыку оркестра советских композиторов Юрия Силаньева, то есть темная ночь, снова замерло все до рассвета… глубоко дышу, настраиваю нервишки на ща-бемоль-мажор, нежно разглаживаю книгу и так далее… после оргазма и сдачи молофейки – легкий отходняк в состоянии культурного отдыха, калорийный закусон, расслабушная дремОта, душе в планетарий охота… пиздец – я свободен… бывало, до Влады Юрьевны, косил травму нервишек из-за компаса виновности перед своим мочеполовым хозяйством… оно же тебе не вафельное полотенце, как попало кидаешь которое в персональный шкафчик – за ним, ебена кровь, надо следить, ему нужен хороший уход и такой же приход… меня хотели произвести в отличника коммунистического труда из-за вредной для организма работы тела… отказался, сказал, что это не труд, а полу-удовольствие, не уголек же я рубаю… не фраер, не скрываю: конечно, немного химичил со временем, выебонами нервной системы, растяжением левой мышцы правой грабки, головокружение… ты еще хуевый гражданин, но должен знать, что при социализме все сачкуют на рабочих местах, если не воруют… даже ебаные члены политбюро – и то баклуши бьют… потому что, если б они не сачковали, рабочие, крестьяне и научная интеллигенция жили бы, блядь, почище американов и прочих итальянов… мы все-таки имеем не от хуя уши, а шестую часть суши, кирюха, это надо понимать с совестью и беспокойством души… а все такое – где ж его взять?.. небось, после царя, утопленники, точней, утописты почти что извели в народе все такое шибко духовное, а теперь думаем, ой, блядь, как оно вот-вот наступит, будущее наше светлое, и что за мудацкие Иваны Сусанины нас к нему ведут в каких-то джунглях и в кромешной тьме… ну хули я опять отвлекся?

И что ты думаешь?.. молофейку засандалили, куда следовало… все в лаборатории потирают руки, разбавляют спирт дистиллированной водичкой… снова чешешь в масть: один из мильонов моих хвостатых шустряков попал, тютелька в тютельку, в самую середочку яйцеклеточки той забугровой дамочки… это был категорический приказ политбюро и лично Никиты… осемененку провел Кимза, в качестве награды всем большим, но глупым друзьям Советского Союза… и опять ты прав, Никите уже дали по муде мешалкой… поэтому приказал обеспечить осемененку лично Брежнев… не перебивай, все, я сказал, все-е-е!.. дамочка мгновенно попала… потомок Николай Николаевича знал как распорядиться во всех фаллопиевых трубах гениталитета женского хозяйства… через общеизвестные 9 месяцев та дамочка благополучно родила у нас же в клинике… я видел мальчика… симпатяга… подрос, на скрипке пилит, бумбукает на барабанах, поет под гитару… беда вот только, что ворует, лазит, гаденыш, по карманам вопреки упакованным папе и маме… рассуждая генетически, психически – в меня он весь пошел… это Кимза рассказывал.

27

Короче, Поленька стала мне подсовывать на опытах то одну книженцию, то другую… каких только книг не перечитал я, кирюха во время экспериментов, и это при том, что читать начал рано, да еще пионервожатая Шурка, снабжала меня "Половым вопросом" Августа Фореля и очень шухарными заветными русскими сказками – много чем еще… Поленька набрала столько данных, что уже и разобраться в них не могла… прямо как в анекдоте: ни стирать, гадюка, ни стряпать не умеет, зато ебаться – золотые руки… без научного руководителя не могла она хренакнуть причинами по следствиям и наоборот, чтоб выбить из гнозиса ебучего хоть какие-нибудь вшивенькие выводы… не тянула девушка на это – способность к науке – не гондошка… зато несло от нее иногда – гад буду, как в самый, сука, час пик в духотище трамвая "Аннушка"… каких я только, повторяю, книг не проглотил: "Дон-Кихот", "Три мушкетера", "Двадцать лет спустя", "Отверженные", "Идиот", "Анна на шее", "Милый друг", Жюль Верн, штук двадцать ЖЗЛ, Вальтер Скотт, "Тихий Дон", не говорю уж Пушкин, Лермонтов, Гоголь, Лесков, оба Толстых и так далее… авторов всех названий тут не перечислить, ну тех, от которых у меня торчал, но, если хочешь знать, хорошие писатели, как в старину, очень существенно поддерживают душу… как и телу, ей бывает не легко – она не курва с котелками… а о разной книжной шелупони – просто презираю говорить… она превращает мужиков в импотентов, девушек и женщин – в замороженных щук… ты хули пристал-то?.. да, от Поленьки разило, кажется, гормонами-ферромонами… потому что, мудила, в природе любая самка привлекает самца веяниями той же Пионы Здановой – вот почему… разумеется, у нас с тобой все иначе… мы же самцы, поэтому не пахнем – только петушимся, козлы, кукарекаем, гребешками хвалимся, рогами бодаемся, тетеревушничаем, серенады поем, громыхаем – кто бивнями, кто хвостами, кто мускулатурой, то есть выябываемся и выябываемся… Поленька показала свои записи нашему Академику… в первую графу "Оптимальная эрекция", раз уж интересуешься, попали «Охотничьи рассказы», «Вий», «Шинель», «Отелло», «Золотой осел», Мопассан, где все про еблю и интриги либедухи… от жалости к «Мухе-Цокотухе», у меня еще в детдоме от торчал, когда паучок данную растяпу в уголок поволок… ну что еще?.. само собой, «Преступление и наказание», «Наполеон», «Мороз и солнце – день чудесный…», «Занимательная астрономия» и другие такие же науки, «Обломов», «Книга о вкусной и здоровой пище»… но, вот что удивительно, кирюха, сам не знаю почему – ничто меня не раззадоривало сильней книжонки царского режима «Как самому чинить сапоги, штиблеты и ботинки?»… приятственно было читать «Анну Каренину»… рюмочки-стаканчики… только я считаю, что не сама она, видите ли, воздала себе, а это Лев Толстой совсем уж в жопу оборзел… это ж надо ж – взбеленился от того, что приличная женщина страдала телом и душой, сердечнейшей желала ласки, поэтому и трахнулась с Вронским из-за безоглядной любви… совершенно правильно поступила, честь ей в истории литературы, а по жизни – трижды хвала… правда, от концовки этого романа мой не то что б не шевелился – да мне, блядь, вообще хотелось не дрочить, а завыть от переживания за героиню, ни за хуй брошенную писателем под паровоз: «эх, выйду я на рельсу, на самую середину, пущай мне отрежет хуй, сукиному сыну»… не о маме будь сказано… жаль, что «Анушку» выселили из Москвы, жаль… по-жигански, запрыгивал я иногда на подножку, официально брал билет – я здесь такой же, дамы и господа, дженльмен, как все вы… левая моя неподвижно висит на гладенькой такой держалке, правая, завязавшая, в основном, щипал которой, солидно так полеживает в кармане.. хули там рада? – она счастлива, что ни у кого не надо тырить лопатники, сумочки вскрывать, снимать с висулек рыжие котлы, а из внутряков, нажопников и скул мастерски вытягивать получки и прочие бабки, большей частью тоже ворованные… я по запаху чуял честных граждан и всяких артельных прохиндеев, директоров гастрономов и прочих теневил… этих было мне не жаль, но ладно – хули отвлекаться?.. с этой, с точки зрения эрекции, – остоебенило мне трекать о книгах… они ведь сочиняются больше для души, чем ради материально-телесного низа, как говорит Влада Юрьевна, и я ей верю – она не КПСС, не блокнот-агитатора… ну хули ты пристал?.. всех названий, повторяю, не перечислить… сам потом разберешься что к чему.

Короче, Академик Хреново просмотрел данные Поленькиных опытов. Проверил статистику, сам подправил кое-что. Потом однажды говорит:

– Есть у вас, Поленька, научное любопытство, есть. Почему же вы не смогли, так сказать, подмахнуть резюме? Буду короток. Истинная литература имеет отношение не к члену Николая Николаевича, а к его, надеюсь, просыпающемуся духу, хотя ваш подопытный – человек феноменально возбудимый. У него даже от двух слов «женский туалет» иногда эрекционирует, не то что от Мопассана. Так что, Поленька, работу вы до конца не довели, закономерности основной не выявили, но вы способны, у вас имеется импозантная исследовательская страстишка. В науке все средства хороши, кроме доносов. Сами-то литературой интересуетесь?

– Постольку-поскольку.

– Очень скверно. Повторяю: художественная словесность, она же литература, имеет отношение к человеческому духу, а не… сами знаете к чему. А ты, Коля, порадовал меня. Не так прост и низок человек, каким он кажется порою. И в вас, шалопае, есть искра Божья! Есть! – Тут он велел Поленьке удалиться и, главное, не подслушивать нас, и продолжал: – Надоела, небось, работенка?

– Да, – отвечаю, – завязывать пора. После «Дон-Кихота» очень уж трудновато стало дрочить, главное, страшновато. Чем я, думаю, тут занимаюсь, когда каждому порядочному индивиду надо продолжать сражение с ветряными мельницами?

– Понимаю тебя, Коля, понимаю. У меня пострашней на душе мука, чем твоя, хотя грех соизмерять наши с тобой муки. Ты вот просто дрочишь, пользуясь твоим выражением. А мы все чем, по-твоему, занимаемся?

– Суходрочкой, что ли? – говорю, не подумав даже как следует, а Академик Хреново до потолка чуть не подпрыгнул.

– Абсолютно точно! Вот именно – самой что ни на есть су-хо-дроч-кой! Вся советская, Коля, и мировая наука – сплошная суходрочка на девяносто процентов, правда, я немного преувеличиваю. А марксизм-ленинизм? Это же садо-мазо-онанизм. Твоя хоть не только безобидна, Коля, суходрочка, но и полезна никогда незалетавшим леди. Сравни с ней, сколько крови пролито марксизмом-ленинизмом в одной только его лаборатории – в России. Море! Да, море, ни капли никакого не имеющего отношения к плодоносной молофейке! Все вокруг – суходрочка! Партия дрочит, правительство онанирует и наоборот. Наука мастурбирует, всем кажется, что вот-вот заорет какой-нибудь искалеченный Кимза: «Внимание – оргазм!»… наконец-то, Господи, всеобщее настало облегчение, станция "Конечная" имени Светлого Будущего, наш паровоз дальше не пойдет, просьба освободить телячьи вагоны – пиздец коню, если вновь воспользоваться твоим экспрессивным выражением… Утопия, фантасмагория, дикий бред. Ты, Николай Николаевич, подрочил, побаловался, похалтурил, но слегка преобразился. Не погибла в тебе личность, как, собственно, не погиб Человек от суходрочки советской власти и ее, так сказать, сраной утопии. Придет, надеюсь, пора, когда Человек, если тебе верить – а я верю – завяжет таскать гречневую крупу в авоське, да и займется достойной жизнедеятельностью. Хватит, скажет, дрочить. Подрочили, ети их масть, понавыдумали фригидных национальных идей, идиотских утопий, садистических терроров, кровавых диктатур. Время за живое дело приниматься, а о многолетней суходрочке, даст Бог, потомки наши с улыбкой вскоре будут вспоминать. Ты чем хотел бы заняться, завязав, как потешно и тафтологично говоришь, с мастурбацией онанизма?

Веришь, кирюха, о себе я так тогда подумал: ну, на что ты, козел, способен после детдома, щипачества, отсидок, главное, продрочив и испытываясь столько лет в НИИ?.. подумал и вдруг вспомнил, что мой непонятно почему вставал, как штык, от старой потрепанной, книжонки «Как самому починить сапоги, штиблеты и ботинки?».

– Сапожником, говорю Академику, пойду работать, так как люблю и уважаю простое это дело. Думаю, что закончу ветеринарный, буду лечить бездомных псов, для начала мы с Владой Юрьевной уже купили спаниеля – Яшкина. Это его имя, заодно и фамилия. С матом тоже завязываю. Охуенно остоебенило, правда, с этой проблемой завязывать надо постепенно и не окончательно

– Умница! Умница! У нас и сапожники-то все перевелись! Страна не умеет набойку набить по-человечески. Задрочились за все эти годы свершений и побед, вслед за тобой повторяю, ети их масть. Охуенно остоебенило. Попробую не забыть и это твое мудрейшее выражение. Канай, милый Коля, сапожничай – благословляю.

– А как же вы тут без меня?

– Управимся. Пусть дрочит молодежь – ее не задушишь, не убьешь, а на их стипендии де-факто не проживешь. Науку не делают в белых перчатках. В свое время, ради гонимой молекулярной генетики, увы, пришлось дрочить и мне, хотя я любил, как ты, красавицу жену, а в детстве, вроде тебя, никогда не онанировал. А чего я, Коля, если спросят на Страшном Суде, добился? Стала мне понятней тайна жизни? Нет, не стала. Он зе контрари, как говорил Черчилль, то есть напротив, и вот что, друг мой, скажу я тебе по секрету…

Слушай, зубило из Нижнего Тагила, доверяю тебе, как себе… Академик Хреново высказал мне шепотом свою личную тайну, до которой ебаться надо всем МВД и прокуратурам до самого конца света и наступающего Страшного Суда… да-с, прошептал он мне на ухо, я считаю себя личностью, не зря трудившейся в науке… слава Тебе Господи, уму моему и моей душе предстал, увы, невидимый светлый образ окончательной непостижимости тайны происхождения жизни… страшно сказать, но я уверен, что никто никогда не допрет до самого донышка сей дивной тайны… ради восторженного понимания данной непостижимости стоило жить все эти страшные годы… вот, вот, говорит, ты сверхкорректно заметил, Коля, научно-мировые вопросы – пиздец как бесконечны, заебешься дым глотать… пока мы тут с тобою лично колотимся и колотимся голыми жопами об крашенный забор – сия метафора прекрасна! – представь себе, хитромудрые китайцы уже пять тысяч лет бьют поклоны Божеству Великого Незнания… вот отчасти и поэтому вскоре я приду в твою артель чинить штиблеты и непременно порекомендую порядочных для твоей шарашки заказчиков.

Тут табло зажглось «Приготовиться к оргазму»… академик куда-то намылился… а я, знаешь, кирюха, что завтра сделаю?.. не догадаешься, пьяная твоя и опухшая вывеска… завтра же, по-чеховски… это значит, темень ты непроходимая, что в нашей жизни все должно быть вась-вась: и глаза, и мысли, и чувства, и ебальник не скосорыленный, ну и, конечно, лепень с корочками, то есть тряпки конкретных одежд… являюсь, значит, выглядящий по-чеховски, на место работы, собираю по-быстрому книжонки-вещички, включаю мигалку сигнальчика «К работе готов», а сам втихаря, то есть уже чисто по-английски, на цырлах, линяю, линяю, линяю… я им не Ломоносов, которому далеко ходить не надо, и не какой-нибудь буржуазье… слинявши, сажусь в троллейбус «Букашка» и представляю, как Кимза вопит на всю лабораторию: «Внимание – оргазм!» – а кончать-то и некому… в зале Кремлевского дворца разборок – тишина, никто не встает… ты прав – никто не рукоплещет, никаких оваций… заходит Кимза в мою рабочую хавирку, кнокает вокруг, хлопает лупухами, мою читая оставленную ксивенку: «Лично я ебал трудовую книжку – пиздец, завязываю… пусть дрочит Фидель, он же Кастро, на свою Гевару… им там на Кубе делать нехуй, раз на весь народ насрать, а так же ищите комсомольцев-добровольцев по профилю научной суходрочки… поэтому канаю изучать сапожное дело, само собой, держу прицел на ветеринарные проблемы бездомных собак. Всех вас люблю и уважаю. ЦК»… целую, значит, крепко… Кимза бросается к моей Владе Юрьевне, больше ничьей – к исключительно моей… ты погляди, захипежит, это же какой-то чудовищный фак, мердешка, швайзе, конкретный пиздец и разъебитская сила, что делать, Влада, из-за твоего супружника – погибает наука.

А знавшая, между прочим, о подобном плане – Влада, моя любимая, Юрьевна, как я уже не раз ее обучал – культурно другу моему Кимзе ответит:

– Работа, Анатолий Магомедович – не пенис, он же не фаллос, он же не член, он же не Харитон Устиныч Йорк и не лошадь – работа постоит, ничего с ней не случится.

– Стоп!.. объяви мне полностью, кирюха, твои ФИО?.. спасибо, нормально, солидняк.

– Подготовьте, пожалуйста, к опыту, – добавит Влада Юрьевна, – нашего нового сотрудника, почтенного Василия Ивановича Чапова!.. Васек, кирюха, это же ты, гадом быть, я тебя от души поздравляю!.. не понравится – слиняешь!.. если же мама моя отыщется – сразу сообщу, и все мы нашу встречку обмоем в тот же день!.. если же не отыщется – поддадим за ее здоровье, или же печально помянем, так как жисть – есть жисть, а не безбожно злоебучее существование белковых тел.

Москва – 1970 США. Коннектикут. Пять дубков – 2014

КЕНГУРУ

Посвящаю Алексею

1

Давай, Коля, начнем по порядку, хотя мне совершенно не ясно, какой во всей этой нелепой истории может быть порядок.

В том, 1949, году я был самым несчастным человеком на нашей планете, а может, и во всей солнечной системе, хотя чувствовал это, разумеется, только я один. Кстати, личное несчастье – не всемирная слава и не нуждается в признании всего человечества.

Но давай по порядку. Только я в понедельник собирался отнести в артель партию готовых вуалеток, как раздался междугородный звонок. А вуалетки я мастерил для понта, что занят полезным трудом, несмотря на индивидуальность, и потом почему-то нравилось накалывать тушью черные мушки на нитяную решку. Сидишь себе, капаешь, а сам вспоминаешь, как дружески распивал с начальником сингапурской таможни великое виски «Белая лошадь». Итак: междугородный звонок. Подхожу.

– Гуляев, – говорю весело, – он же Сидоров, он же Каценеленбоген, он же фон Патофф, он же Эркранц, он же Петянчиков, он же Тэдэ, слушает!

– Я тебе пошучу, реакционная харя! – слышу в ответ и тихо поворачиваюсь к окну, ибо понимаю, что скоро не увижу воли и надо на нее наглядеться.

– Чтобы ровно через час был у меня. Пропуск заказан. За каждую минуту опоздания сутки кандея. Только не вздумай закосить невменяемость. Ясно, гражданин Тэдэ?

– С вещами? – спрашиваю.

– Конечно. Захвати индийского, высший сорт, а то у меня работы много. Чифирку заварим.

Бросил он, гуммозник, трубку, а я свою, Коля, держу, не бросаю. Она бибикает тоскливо «би-би-би-би», острые занозы в сердце вонзает. Тут я выдернул трубку с корнем из аппарата, и – хочешь верь, хочешь не верь – она еще с минуту на полу бибикала. Подыхала. Ты этому не удивляйся. У нас ведь тоже после смерти ногти растут и бороды, и если я врежу, дай-то Бог, дубаря раньше тебя, Коля, ты положи, пожалуйста, в мой гроб электробритву «Эра» и маленькие ножнички…

Но, милый мой, сам знаешь, когда бы мы с тобой реагировали на служебные неудачи, как ответработники или некоторые евреи, то схватили бы уже по двадцать инфарктов, инсультов и раков прямой кишки. Отшвырнул я подохшую трубку ногой под тахту и начал радоваться перед тем, как пострадать и сесть неизвестно за что и на сколько. Я до сих пор помню каждую секунду из тех двух часов, которые я потратил на дорогу до Лубянки. Боже мой, какие это были секунды, даже части секунд и части их частей. Ведь я прощался с родимыми лицами из фамильного альбома и одновременно успевал давить косяка на свободных воробьев за окном. Смахнул тополиный пух с Ван-Гога. Сообразил, куда заначить золотишко и денежку. Подумал, что платить за газ и свет западло – пускай за газ платит академик Несмеянов, а за свет сам великий Эйнштейн – специалист по этому делу. Кроме всего прочего, я подготовил все к моменту возвращения на волю: сервировал стол на две персоны и поставил поближе к своему прибору бутылку коньяка. Поставил и отогнал от себя мысль насчет того, сколько звездочек прибавится на этой бутылке, пока я буду волочь срок. Год пройдет – звездочка, потом еще одна, потом, думаю, ты, коньяк, станешь «Двином», потом «Ереваном», а если даже и «Наполеоном», то все равно я не фраер, все равно я освобожусь, выпью тебя, за кровь времени моей жизни выпью с милой лапонькой, которая вон – по улочке, в белом фартучке вприпрыжку бежит из школы… Зачем-то в булочную забежала…

Застилать на будущую ночь тахту я не стал. Зачем откладывать драгоценное времечко вроде как в копилку? Суждено будет – еще застелю. Присел я потом на дорожку, пятнадцать минут всего прошло со звонка, помолился, холодильник выключил и, между прочим, клопа, Коля, увидел.

Хотел его – к стенке, но почему-то пожалел. Извини, говорю, отбываю в ужасные края, и кусать тебе долго будет некого. Но я тебя, тварь живая, пожалею, ибо жить ты должен до пятисот лет и без кровной пайки преждевременно отдашь концы. Взял я клопика и осторожно подкинул под дверь соседки Зойки. Полминуты, не меньше, на это дело потратил. Герань на кухню вынес. Собрал чемоданчик и вышел из дому.

Заметь, вышел из дому. Стою у подъезда. Стою и стою, потому что ноги у меня не двигаются. И не от слабости, а просто не двигаются – и все. Собственно, зачем моим ногам двигаться, если как следует разобраться? Дорожку им самим не выбирать. Ее уже наметил для них гражданин подполковник Кидалла. А раз не выбирать, значит, в ногах спокойствие. Правда, Кидалла дал час сроку и за каждую минуту опоздания обещал сутки кандея. Но ничего, думаю, откажусь. И в душе у меня примерно такое же спокойствие, как в ногах. Для души ведь тоже намечена гражданином подполковником Кидаллой дорожка, она же путь, она же тропинка, она же стезя, она же столбовая дорога, она же судьба.

Я, конечно, покандехал в Чека, но даже не заметил, как с места сдвинулся, потому что, Коля, жизнь меня тогда так между рог двинула костылем, что я, ей-богу, в первый момент не мог просечь: существую я или не существую…

Какая-то падла привязалась ко мне по дороге. Ей, видишь ли, показался странным взгляд, которым я кнокал на портрет Кырлы Мырлы, висевший в витрине гастронома. «Я, – говорит эта гадина, – давно за вами наблюдаю, и если вы не наш человек, то лучше пойдите и скажите об этом органам сами. Может быть, вам не нравятся изменения, произошедшие в мире? Тогда заявите! Здесь! Сейчас! Заявите, вместо того чтобы носить фигу в кармане и истекать бессильной слюной врага, ставшего над схваткой!»

Ничтожеством обозвала меня, тварь, и, главное, Коля, не отстает, ибо ей, сволоте, интересно, по какую сторону баррикады она находится, а по какую я. Я тогда и загундосил с понтом сифилитика, что нахожусь по ту сторону баррикады, где мебель помягче и постаринней, и что направляюсь в вендиспансер на реакцию Вассермана после полового акта с одной милягой – наследницей родимых пятен капитализма. Слюной, конечно, нарочно ее забрызгал и думаю: не подсесть ли по семьдесят четвертой за хулиганство? Но сам знаешь: Чека, если надо, перетасует все пересылки, все БУРы и ЗУРы, самые дальние командировки раком поставит, а найдет нужного человека!

Кстати, насчет баррикад и мебели. Вот этот туалетный столик я вынес в 1916 году из одной киевской баррикады. Стоит он столько, сколько «Волга» на черном рынке, но я его не продавал, не продаю и не продам! За ним Мария Антуанетта причесывалась. Ну скажи, Коля, что происходит с нашей планетой? Зачем люди отрубают головы женщинам-королевам? Зачем? Почему? А какой-то слепой кишке, видишь ли, тошен взгляд, которым я давил косяка на Кырлу Мырлу!… И не успокаивай меня, пожалуйста. Я не эпилептик. У меня нервишки покрепче арматуры на Сталинградской ГЭС. Будь здоров, дорогой!…

Слава тебе, Господи, что мы с тобой нормальные люди! И запомни раз и навсегда: нормальные люди суть те личности, которые после всех дьявольских заварушек терпеливо и аккуратно, чтобы, не дай бог, не отломать ноженьку у какого-нибудь, пускай даже простого и зачуханного венского стула, демонтируют уличные баррикады. И соответственно ненормальные – это те мерзавцы, которым кажется, что им точно известно, чего им хочется от жизни. Хотя что может хотеться людям, волокущим из дома на булыжную мостовую стулья? А ведь на них человек отдыхает! Столы, Коля, волокут, столы!!! А за ними наш брат ест, хавает, штев-кает, рубает, кушает, одним словом, принимает пищу. И, наконец, Коля, люди волокут на грязную улицу кровати, они же диваны, они же оттоманки, они же тахты, они же матрацы пружинные и соломенные, то есть волокут все, на чем кемарят одну треть суток, а иногда еще и днем прихватывают, все, на чем проводят первую брачную ночь и последнюю, на чем лежат больные, на чем плачут обиженные, на чем рожают и врезают дуба! Ненормальные люди! К тому же никак не поделят, кому на какой стороне баррикады находиться. Но хватит о них.

От той паскудины я тогда слинял и покандехал себе дальше. Пешочком иду, со свободою, с волей прощаюсь. Бензиновым дымком дышу. Газировку пью. Курю, как сам себе дорогой и любимый, «Герцеговину Флор». На «ласточек» смотрю. Прощайте. И дальше канаю. Причем не теряю из отпущенного времени ни секундочки и, как уже говорил, ихних самых мелких частей…

Я перед заходом в Чека был вроде одного хмыря-смертника, которому дали птюху черствого в триста грамм и сказали, что это последний в его жизни хлеб. Хмырина-физик был битой рысью. Он разделил птюху на крошки, потом крошки на крошечки, потом крошечки на крохотулечки. Его исполнитель торопит: «Давай, гаденыш, быстрей. Тебя расстреливать пора! У меня рабочий день кончается, сука!» А хмырина отвечает: «Мне законом дадена возможность до-хавать последнюю кровную птюху, и, падлой мне быть, если будешь мешать, прокурора по надзору вызову! Воды почему не притаранил?»

Делать нечего. Несет ему смертельный исполнитель кружку водички. А хмырина кинет себе в рот крохотулечку черствого и катает ее, раскатывает языком, обсасывает, чмокает, плачет от удовольствия голода жизни! Исполнитель уже икры целую кучу переметал, базлает, что Спартак- ЦСКА вечером по телеку и гости из иркутской тюрьмы приехали. Его дожидаются. Но хмырина пригрозил, что не распишется в расходном ордере, если ему помешают хлеб хавать и воду пить. А помешать, между прочим, предсмертному приему пищи не имел права даже сам Берия. Он любил всякие красивые правила. Например, перед тем как заглянуть при шмоне в зад зека, надзор был обязан сказать: «Извините, гражданин или гражданка такая-то». Правило это, к сожалению, соблюдается в нашей стране крайне редко. Пока что так обращались только к Туполеву, Королеву и предгосплана Вознесенскому. В общем, исполнитель час ждет, два, четыре, грозит расстрелять хмырину каким-то особым способом, одному ему вроде бы открывшимся на курсах повышения квалификации, и звонит начальству. Но оно ведь ни за что не даст санкции на расстрел, пока смертником не схавана последняя крошка хлеба и не выпит последний глоток воды. Наконец в ладонях хмырины не осталось ни крохотулечки. Но он заявил, что бы ты думал, Коля? «Я, – говорит, – теперь за молекулы принимаюсь, а потом за атомы возьмусь». И снова пригрозил исполнителю сообщить напоследок куда следует, что тот, по сути дела, отрицает существование материи и объективно является троянским конем субъективного идеализма в нашей образцовой внутренней тюрьме, ибо преступно усомнился в официально признанном органами строении вещества. Исполнитель-псина пожелтел, глаза блевотиной налились зеленой, и говорит хмырине: «Посмотрим, что ты, сволочь почти мертвая, будешь хавать, когда у тебя от птюхи ни атома сраного не останется?»

А хмырина ему и отвечает: «Я тогда, с вашего позволения, начну хавать электрон, который, по словам Ленина, практически неисчерпаем. А вы можете заявить, что исчерпаем, и посмотрим, как отреагирует отдел теоретической физики МГБ на это провокационное заявление. Вот, – говорит хмырина, – где, оказывается, окопалось мракобесие! Вот как оно хитроумно устроилось и расстреливает в лоб самых преданных материалистов!»

Веришь, Коля, двадцать часов так прошло. Двадцать часов жизни на триста грамм черствого и кружку воды!

А потом хмырине вдруг заменили расстрел четвертаком и в шарашку увезли. Живым остался. А все почему? Потому что спешить никуда и никогда не надо!…

В общем, я тогда вроде хмырины-академика обсасывал последние свои леденцовые минутки и секунды и вдруг тоскливо просек, что времени на свободе для моей души больше нет. До свиданьица, говорю, Время Свободы, а сам дрожу – скрывать не собираюсь – от страха. Дрожу я, Коля, ибо очень страшно переходить ни с того ни с сего во Время Тюрьмы. А уж когда перешел, да спросил в окошечке пропуск, да поднялся по ступенечкам, да подал руку в злом коридоре генералу – он, между прочим, долго на меня пялил пшифты, должно быть, соображал, какой я промышленности министр, – когда я повеселел, чтобы не унывать, да постучал в дверь с табличкой желтой по красному «Кидалла И.И.», тогда у меня, Коля, страх пропал. Даже любопытство разобрало: что за казенный интерес мне корячиться?

Вхожу.

– Привет, – говорю, – холодному уму и горячему сердцу!

– Заходи, заходи, гражданин Тэдэ. Помнишь, педерастина, я тебе обещал сутки кандея за каждую минуту опоздания?

– Помню, – говорю, – гражданин следователь по особо важным делам, но кандей вам, извините, как номер сегодня не пройдет, потому что вы велели индийского пачку купить, а в магазинах с часу до двух перерыв. Поэтому я вынужден был задержаться. Эскьюз ми.

– То есть как это перерыв? – удивился Кидалла. Он, надо тебе сказать, Коля, как ребенок был иногда, совсем не знал характера жизни: всё ведь допросы круглые сутки, доп росы, пока очередной отпуск не поспеет. Это мы с тобой считаем дни и ночи, а они только очередные отпуска. Вот тогда мне и пришлось объяснить Кидалле социальное поня тие «обеденный перерыв». Объясняю и сам радуюсь, что целый огромный и лишний оттяпал себе час. Я же не фраер: я пачку чая из дома прихватил.

Затем долго мы друг на друга смотрели.

Первое знакомство вспомнили, еще до войны, когда Кидалла взял меня и партнера с поличным на Киевском вокзале. Дело было дурацкое, но корячился за него товарищ Растрелли. Одна нэпманша долго умоляла меня ликвидировать за огромную сумму ее мужа. Я хоть и порол эту нэпманшу, но просьба, Коля, мне не понравилась. Однако я с понтом согласился исключительно из обиды, что произвел за несколько половых актов впечатление наемного убийцы, и для того, чтобы наказать обоих. Ее, гадину, за кокетство с мужем, а его, оленя, чтобы смотрел в оба, когда женится на гнусных предательницах. Я этой Кисе усатой предложил план, и она его одобрила. Сначала мы с партнером нэпмана шпокаем. Потом расчленяем и отправляем посылку с различными частями трупа пострадавшего его кроваво-злобным конкурентам.

– Они Гуленьку хотели съесть – так, пожалуйста! Я угощаю! – сказала будущая вдова и для алиби показала на «Лебединое озеро». Гонорар она обещала выдать, когда убедится в ликвидации своего Гуленьки. Хорошо. Захожу я во время танца умирающего лебедя в ложу и втихаря показываю вдове мертвую волосатую руку. Партнер ее купил за бутылку в морге. При сволочном нэпе, Коля, все продавалось и все покупалось. Получил я в антракте мешочек с рыжьем, пять камешков, и слинял. Камешки были крупные, как на маршальской звезде. Итак, я слинял. Стали мы с партнером думать, куда мертвую холодную руку девать? Партнер предложил бросить ее у Мавзолея с запиской, что комсомольцы специально отрубили левую руку у правого уклониста. Отвергаю предложение. «Зачем, – говорю, – добру пропадать? Давай отнесем ее на ужин льву или тигру».

Пробрались мы через щель заборе в зоопарк. Тихо там было, как в лагере после отбоя. Подходим к камере тигра. Кемарит зверь.

– Кис-кис! Мы тебе кешарь с гостинцем притаранили.

Проснись, поужинай. Кис-кис!

Проснулся зверь, рыкнул, и просунул я мертвую руку сквозь прутья. Веришь, Коля, киса, понюхав передачу нашу скромную, замурлыкала от радости и изумления, поблагодарила нас немного смягчившимся взглядом и принялась лопать чью-то никому не нужную конечность. Несчастная, навек заключенная в камеру тварь урчала и, по-моему, плакала от счастья, что хавает мясо своего смертельного врага и обидчика – человека. Тут, почуяв это, зашумели другие хищники в соседних камерах. Вой, рычание, рык, лязг зубов, стук хвостов по полу. Хипеж, в общем, неслыханный. Мы сразу же слиняли.

Но из-за нашего благородного поступка пришел, Коля, конец нэпу. Да, да. Я говорю тебе сейчас чистейшую историческую правду, оставшуюся для идиотов-историков великой тайной. Поясню.

Поутрянке служитель нашел около клетки указательный палец. Тигр, наверное, спихнул его хвостом, а может, не пожелал хавать принципиально. Служитель, не будь дебилом, таранит палец в Чека. Положили его на стол Ежову. Тот говорит:

– Ба! – и бежит с пальцем к Сталину. – Так, мол, и так, Иосиф Виссарионович, правые и ленинские буржуа наглеют. Хозяева трех магазинов убили коммуниста Бинезона, потому что он уличил их в сокрытии доходов и неуплате налогов. Убили и скормили львам, тиграм, пантерам и гепардам. По кусочку. Ночью. Вот только указательный пальчик остался. Жена и товарищи по партячейке опознали его. Бинезон не раз грозил им в адрес нэпа.

– Символично, что от коммуниста товарища Бинезона остался не какой-нибудь там мизинчик, а указательный палец. Врагу не удастся скормить партию и ее ЦК диким животным. Мы, большевики, – не первые христиане, а Советский Союз – не Древний Рим. Не все коту масленица. Приступайте к сворачиванию нэпа. Берите курс на индустриализацию и коллективизацию. Выполняйте указания, – сказал Сталин.

И ты теперь, Коля, понимаешь, что, не скорми я тогда руку коммуниста Бинезона тигру, история России пошла бы, возможно, совсем другим путем, и нэп победил бы дурацкий, кровавый сталинский социализм. Большую я чувствую за это вину, и никогда ее себе не прощу.

Слиняли мы, значит, из зоопарка, взяли двух ласточек, и только я хлопнул по попке знакомую проводницу и билеты ей вручил, как слышу проклятое «руки вверх!».

Выполняю команду. Обшмонал меня Кидалла, он тогда еще лейтенантом был, и, оказывается, Коля, произошло следующее: эта сикопрыга-нэпманша прямо с «Лебединого озера» привела к себе домой какого-то полового гуся. Представляешь ее впечатление, если она охает под своим гусем, как вдруг в хату входит голый нэпман Гуленька весом в сто сорок кэгэ, тряся мудями, и видит на своей кроватке чудесный пейзаж. Половой гусь, оказавшись впоследствии нервным эсером, крикнул: «Стой! Кто идет!» – и выпустил в Гуленьку пуленьку. Он, разумеется, хотел слинять, но не тут-то было. Киса для инсценировки велела себя связать и побить. Эсер все это сделал, вломил вдове за все как следует и слинял. А она подняла хипеж, явилась Чека, и я таким образом познакомился с Кидаллой. Киса дала ему мои с партнером приметы и раскинула чернуху, как мы ее, бедняжку, зверски изнасиловали на глазах родного мужа, затем шмальнули в него, забрали ценности, еще раз изнасиловали, связали и скрылись. Вышак за такое дело положен. Все улики против нас с партнером. Соображаешь? Я доказываю Кидалле, что мы Гуленьку замаяли хлороформом, сняли перстень и слиняли, и, конечно, всегда пожалуйста, готовы предстать за мошенничество, шантаж и перекуп метровой волосатой руки у расхитителей личной собственности из морга.

– У нас, – говорю Кидалле, – алиби есть стеклянное.

– А у меня, – отвечает Кидалла, – имеется на ваше стеклянное алиби член алмазный.

А я говорю:

– Гиперболоид инженера Гарина не желаете на ваш якобы алмазный? – После чего получил пресс-папье, ко торым Столыпин чернила промокал, по черепу. Вытер я, сам понимаешь, кровянку и продолжаю стоять на своем:

– Не убивали, поскольку у нас иные амплуа. Более того, – говорю, – вы нам шьете убийство уголовное, а оно на самом деле вместе с изнасилованием политическое. Зачем вам это нужно?

Тут подоспел арестованный дантист Коган. В момент убийства Гуленьки мы с партнером продавали ему золотишко на зубы, и, слава тебе, Господи, исторически сложилось так, что евреи любят подолгу торговаться! Торговались мы с ним ровно два часа. Когану Кидалла не имел права не поверить, потому что тот вставлял зубы Ленину, Бухарину, Рыкову, Зиновьеву и Каменеву. Тем более после показаний Когана нэпманша раскололась. Смотрю: заменжевал Кидалла. Задумался.

Нас с партнером Кидалла разогнал из Чека и ничего не стал шить. Правда, сказал, что я его должник. Потом он еще пару раз брал меня в посольстве Эфиопии и на дипломатической даче в Крыму и оба раза разгонял. «Гуляй, – говорит, – дорогой Тэдэ, – эта моя кликуха ему больше остальных нравилась, – до поры до времени, ибо приберегаю тебя для особо важного дела».

2

Вот и представь, Коля, мою жизнь: трамвай где-то сошел с рельсов, вредитель скрылся, а я жду повестки с вещами. Жду год. Жду два. Кирова шмальнули. Ну, думаю, вот оно, мое особо важное дело, наконец-то образовалось! Однако странно: не взяли.

Я совсем приуныл: если уж я не пошел по делу Кирова, какое же дело еще важней? Даже думать страшно было. В голове не укладывалось. В общем, жду. Лезвий безопасных в продаже не стало – жду. Мясорубки пропали – жду. Бусю Гольдштейна в Пассаже обокрали – жду. Кулаки Павлика Морозова подрезали – жду. Хлопок где-то не уродился – жду. Сучий мир! Во что превратили жизнь нормального человека! Жду. Жду. Жду. «Максим Горький» – жду. Джамбул триппер схватил в гостинице «Метрополь» – жду. В Испании наши погорели – жду. Чокаюсь потихонечку. Веришь, замечаю, что появилась во мне тоска по особо важному делу, по своему, по родному. Скорей бы, мечтаю, совершили вы его, проститутки паршивые! Что вы медлите с реализацией ваших реакционных планов и заговоров, диверсий и вредительств? Что ж вы медлите? Мандраж ожидания мешает моей основной работе. Годы летят. У меня карточные долги в Италии, Швейцарии, Канаде, Сиаме и Удмуртской АССР.

В общем, встань, встань на мое место, Коля. Тридцать шестой – жду. Орджоникидзе – жду. Семнадцатый съезд – жду. Тридцать седьмой. Озеро Хасан. Маньчжоуго. Челюскин – жду. Леваневский то ли пропал, то ли слинял – жду. Крупская. Чкалов. Белофинны… Жду. Берут почти всех, кроме меня. На улице воронков больше, чем автобусов, и все битком набиты… Ромен Роллан. Герберт Уэллс. Как закалялась сталь. Головокружение от успехов – жду… Кадры решают все – жду. Сталинская конституция – жду. В общем, вся история Советской власти, Коля, прошла через мой пупок и вышла с другой стороны ржавой иглой с суровой ниткой. Гитлер на нас напал – жду. Окружение. Севастополь. Киев. Одесса. Блокада. Чуть Москву не сдали – жду. Покушение на Гитлера – тоже жду. Второй фронт, суки, не открывают – жду. Израиль образовался. Положение в биологической науке – жду. Анна Ахматова и Михаил Зощенко – жду. И наконец случайно дождался своей исторической необходимости. Дождался. Сижу, кнокаю на Кидаллу, и он тоже косяка на меня давит, ворочает в мозгах своих, окантованных воспоминаниями.

– Давненько, – вдруг говорит, – не виделись, гражданин Тэдэ. Мне скоро уж на пенсию уходить. Пора получить с вас должок. Прошу слушать меня внимательно. Отношения наши дружественные и истинно деловые. Для вас есть дело. А дело в том, что наши органы через три месяца будут справлять годовщину Первого Дела. Самого Первого Дела. Дела Номер Один. И к этому дню у нас не должно быть ни одного Нераскрытого Особо Важного Дела. Ни одного. Не вздумайте вертухаться. Гоп-стоп, повторяю, не прохезает. Интимные вопросы есть?

– Сколько, – спрашиваю, – всего у вас нераскрытых особо важных дел и все ли будем оформлять на меня? Надо ли интегрировать эти дела ввиду того, что они, естественно, дифференцированы?

– Нераскрытых дел, – говорит Кидалла, – у нас неограниченное количество, ибо мы их моделируем сами. Предлагаю штук десять на выбор. Есть еще интимные вопросы?

– А что будет, если я уйду в глухую несознанку и не расколюсь, даже если вы мне без наркоза начнете дверью органы зажимать?

– Этот вопрос твой, – отвечает Кидалла, – глупый, и отвечать я на него не собираюсь. То, что ты сейчас сидишь передо мной, есть историческая необходимость, и вертухаться, подчеркиваю, бесполезно. Вместо тебя я могу, разумеется, взять сотню-другую товарищей-граждан. Но мне нужен ты, дорогой Тэдэ. Ты мне нравишься. Ты – артист и процесс превратишь в яркое художественное представление. Я тут на днях сказал одному астроному: «Это ваш звездный час, Амбарцумян. Раскалывайтесь – и дело с концом». В общем, Тэдэ, поболтать с тобой приятно. Давай, однако, завари чифирочка – и ближе к делу. Кстати, если тебя, как всех моих подследственных гавриков, интересует, что такое историческая необходимка, я отвечу: это – государственная, партийная, философская и военная тайна. Так что давай чифирнем, я уйду на особое совещание, а ты знакомься с делами.

Вот такой, Коля, был у нас разговор, и от этой исторической необходимости засмердило на меня такой окончательной безнадегой, что я успокоился, чифирнул, помолился Господу Богу и принялся рассматривать дела. И мне стало совершенно ясно, что за каждое из них корячится четвертак, пять по рогам, пять по рукам, пять по ногам и гневный митинг на заводе «Калибр». Умели чекисты дела сочинять. Не зря им коверкотовые регланы с мельхиоровыми пуговицами шили. Умели, сволочи, моделировать дела.

Мне потом Кидалла электронную машину показал, которая им стряпать дела помогала и, в частности, состряпала мое. В нее ввели какие-то данные про меня, всепобеждающее учение Маркса-Ленина-Сталина, Советскую эпоху, железный занавес, соцреализм, борьбу за мир, космополитизм, подрывные акции ЦРУ и ФБР, колхозные трудодни, наймита империализма Тито, и она выдала особо важное дело, по которому и поканал твой старый друг. О самом деле – немного погодя.

Ну, всякие дела о покушениях на Иосифа Виссарионовича я с ходу откинул копытами, как дикий мустанг. На Кагановича, Маленкова и Молотова и на них всех вместе откинул тоже. Ну а раз так, зачем брать мне было на себя организацию вооруженного нападения на Турцию с целью захвата горы Арарат и провозглашения Пан-Армении? Дело, конечно, само по себе небезынтересное и благородное, но – группка-с! Группка-с, Коля! Ведь мой принцип: идти по делу в полном одиночестве. Хорошо. Много дел я перебрал. Остановился было на печатании денежных знаков с портретами Петра Первого на сотнях, футболиста Боброва на полсотнях и Ильи Эренбурга на тридцатках, но раздумал. Кражу во время операции одной почки у организма маршала Чойбалсана я в гробу видал. Попытку инсценировки «Братьев Карамазовых» в Центральном театре Красной Армии – тоже. Крушения, отравления рек и газировки в районах дислокации танковых войск, саботаж, воспевание теории относительности, агитация и пропаганда, окапывание в толстых журналах с далеко идущими целями, срывание планов и графиков, многолетняя вредительская деятельность в Метеоцентре СССР, шпионаж в пользу семидесяти семи стран, включая Антарктику, – все это, Коля, было тоскливо, отвратительно и аморально.

И тут, перед самым приходом Кидаллы, попадается мне на глаза, что бы ты думал, милый? Мне попадается на глаза «Дело о зверском изнасиловании и убийстве старейшей кенгуру в Московском зоопарке в ночь с 14 июля 1789 года на 9 января 1905 года». Наверное, гнусная машина перепутала Французскую революцию с трудоднями, отпечатками моих пальцев, кровавым воскресеньем, австралийской реакцией, опасным для СССР образованием государства Израиль и выдала дело, которого я дожидался годами. Читаю.

«Мною, кандидатом филологических наук Перьебабаевым-Валуа, во время ночного обхода образцового слоновника с антикварной колотушкой были зафиксированы звуки, в которых модуль суффикса превалировал над семантической доминантой чертежная доска антисоветских анекдотов глумясь лирического героя да здравствует товарищ Вышинский оказавшийся кенгуру зажег коптилку лучину факел бенгальский огонь Альфу Центравра еб твою мать цепных псов тревога львиной долей следы борьбы в сумке кенгуру краткий курс четвертая глава привлекался на оккупационных территориях не имею пульс нуль составил протокол Перьебабаев-Валуа».

Вот какая, Коля, уха! Но мне она чем-то понравилась. Я подумал: кому же могло прийти в голову трахнуть бедное животное кенгуру и убить? Подумал и вдруг ясно понял: да ведь это же моих рук дело! Моих! Я – моральный урод всех времен и народов – долгими зимними ночами следил с верхотуры высотки на площади Восстания за старейшей кенгуру и, запутавшись в половом вопросе, готовил преступление, леденящее кровь прогрессивных сил! Я его совершил, я за него и отвечу с открытой душой перед самым демократическим в мире правосудием! Жди, Фемида, любезная подружка международного урки, скорого свиданьица и не толкуй народным заседателям в совещательной хавирке, что не твое это дело! Твое! И мое! Я долго его ждал и все-таки дождался! Вся моя жизнь была подготовкой к зверскому убийству невинного животного, убийству к тому же лагерному, потому что зоопарк – не что иное, как лагерь, он же закрытка, он же централ, он же БУР, он же ЗУР, он же пожизненный кандей бедных и милых птиц и зверей, сотворенных Богом для существования на вечной свободе! Давай поднимем, Коля, тост за тех, кто там! За кенгуру, за голубых белок и белых лебедей!

– Приглянулось мне, – говорю вошедшему в кабинет Кидалле, – одно дельце.

– Давай, – отвечает мусорина окаянная, – помажем, что я знаю какое?

Помазали. Он что-то написал на бумажке. Я говорю: «Кенгуру». Он мне протягивает бумажку и выигрывает, тварь!

Ты прав, Коля, в голове моей тогда были не мозги, а черные козлиные орешки в белой сахарной пудре. Я проиграл. Но не мог же я предположить, что Кидалла меня мариновал двадцать лет не для пятьдесят восьмой, терроров, саботажей, измен, а для кенгуриного дела, придуманного к тому же задристанной электронной машиной!

– Вот так, гражданин Тэдэ, – говорит Кидалла, – я специально взял тебя на понт, и кпд соответствия подследствен ного существу предъявленного обвинения оказался равным 96 процентам. Это – абсолютный рекорд нашего министерства. Прежний составлял всего 1,9 процента. Поздравляю. Я вижу, что тебя беспокоит туфтовое показание Перьебабаева-Валуа. Это машина слегка барахлила. Сегодня я лично допрошу ее изобретателя Карцера, и истинные причины неполадок станут нам известны. У меня, ты знаешь, не повертухаешься. Я иногда умею помочь вспомнить врагу даже детали его прошлой жизни, века за два назад, еще на заре рабочего движения, не то что подробности передачи чертежей нового линкора японцу Тотоиното. Ясно?

– Ясно, – отвечаю и спрашиваю в лоб: – Но только на хрена вам волынка с машиной, когда любой Корнейчук тиснет по вашему заказу такие дела, что в них ни словечка исправлять не придется?

– Ты, Тэдэ, человек неглупый, но, как враг, органически не можешь понять, что мы не можем стоять на месте. Всюду происходит всепобеждающая борьба нового со старым, и от технической оснащенности органов зависит во многом соотношение сил на мировой арене. Империализм не дремлет. Он внедряет ЭВМ в производство, в управление, в оборону, в агрессию, во все области жизни. Мы решили сделать ход конем и поставить объективно реакционную науку кибернетику на службу делу мира. Нам важно обезвредить внутреннего врага еще до того, как он активно включится в дело, нам важно помочь врагу разобраться, какое именно дело полностью соответствует его мировоззрению, политическому темпераменту, эрудиции, различным низменным инстинктам, и полностью исключить вероятность переквалификации, скажем, потенциального некрофила-эксгуматора старых большевичек во вредителя парашютов, и наоборот. Но самый большой, революционный, теперь уже смело можно заявить, плюс – это скачок от преступного, неосознанного подчас замысла врага к суровому наказанию, минуя само преступление с его кровью, ужасами, цинизмом, утечкой информации, болью, слезами родственников пострадавших и ущербом нашей военной мощи. Процесс бездушного отношения к эволюции преступления нами развенчан полностью, а пресловутая презумпция невиновности выкинута на свалку истории вместе с произведениями белогвардейской шлюхи Ахматовой и активного педераста Зощенко.

Сейчас, Коля, давай выпьем за самых ядовитых змей, потому что нет на земле ни одного насекомого, ни одной змеи, ни одного червяка, ни одного зверя, недостойного Свободы! Проклянем же тюрьмы, лагеря и зоопарки. Хотя это очень и очень разные вещи. Просто я хочу сказать, что некоторые люди хуже кобр и вонючих хорьков, ибо ведают, падлы, что творят. Но и тут, Коля, все до того запутано, что нам с тобой наверняка не распутать клубок мировой истории. Не мы его стянули с коленок старенькой бабушки-жизни и запутали, а какой-то котенок. Вот пускай котенок его и распутывает. Мы же вернемся к Кидалле. Он мне, значит, открыл свои планы революционного подхода к преступлениям и велел не беспокоиться насчет электронной каши в протоколе. В них, мол, наведет порядок один наш крупный прозаик-соцреалист. Пообедали. Покурили. Посмотрел я в окошко, а там «Детским миром» еще не пахло. На том месте, где он сейчас стоит, была забегаловка «Иртыш» и славный бар «Веревочка».

– Ну что ж, – говорю, – товарищ Кидалла, давайте ближе к нераскрытому особо важному делу. Раз я согласен, значит, у меня есть к органам кое-какие претензии. Во-первых, – говорю, – камера должна быть на солнечной стороне. Из газет – «Нью-Йорк таймс», «Вечерка», «Фигаро», «Гудок» и «Пионерская правда». Питание из «Иртыша». Оттуда же раки и пиво. Мощный приемник. Хочу иметь объективную информацию о жизни нашего государства, и, разумеется, не забудем, товарищ Кидалла, о сексе. О сексе, – говорю, – человек не должен забывать даже во время затяжного предварительного следствия, а оно, как я полагаю, будет длиться пять месяцев и семь дней. За такой срок можно женскую гимназию превратить в женскую консультацию имени Лепешинской, которая в нашей, небось, – говорю, – лаборатории из бытовой пыли получила живую клетку. Девочек будем менять каждую ночь. Невинных не надо. Не надо также дочерей и родственниц врагов народа, потому что я не тот человек, который злоупотребляет служебным положением и изгаляется над несчастными. Не тот, товарищ Кидалла!

Смотрю: Кидалла побелел, глаза зеленой блевотиной налились, рука к пресс-папье потянулась. Быстро подставляю под удар часть мозга, заведующую устными показаниями. Кидалла заскрипел зубами и вышел куда-то. Бить не стал.

– Чего, – говорю, когда он вернулся, – вы психуете?

– Я, – говорит Кидалла, – регулярно психую три раза в сутки. В стресс впадаю. И мне требуется разрядка. Я тогда помогаю друзьям допрашивать врагов. Сейчас вот помудохался с одной актриской. Берии самому не дала, сволочь, а какому-то паршивому филиппинцу поднесла себя на блюдечке. Мерзость. А Зоя Федорова – «Музыкальная история» – что вытворяет? Полюбила американца! И конца нашей работе не видно. Выкладывай, разложенец, остальные претензии!

– Три раза, – говорю, – в неделю кино, желательно неореализм, Чаплин и ХХ век Фокс, Бунюэль, Хичкок, Иван Пырьев. После процесса отправка в спецлаг с особо опасными политсоперниками Советской власти, бравшими штурмом Зимний, и ближайшими помощниками Ильича. Со светлыми личностями, в общем. Так. И еще, – говорю, – товарищ Кидалла, у меня к вам личная просьба. Поскольку вы не без моей дружеской поддержки получите за внедрение в следственный процесс ЭВМ закрытую медаль «За взятие шпиона» и значок «Миллионный арест», то я убедительно умоляю вас посадить на пару дней в мою однокомнатную камеру, в мое уютное каменное гнездышко изобретателя ЭВМ. Очень вас прошу. Я даже готов сократить срок предварительного следствия за знакомство с человеком, чей бюст со временем украсит вестибюль Бутырок, фойе Консьержери и Тауэра.

– Ну хватит сотрясать мозги, – говорит Кидалла, – закругляйся! Домой ты не вернешься. Входи в роль убийцы и насильника кенгуру. По системе Станиславского сочиняй сценарий процесса, обдумывай версии и варианты и радуйся: ты по-своему себя обессмертил и будешь фигурировать в Закрытой Истории Чека рядом со мной. А ее когда-нибудь напишут! Напишут о нашем труде! Напишут, как мы помогали не объяснять весь мир, а переделывать!

– А кто, кстати, – спрашиваю, – будет уделывать кенгуру? Может, вообще ее не убивать? Пускай живет. На хрена органам путать искусство с жизнью и наоборот? Кенгуру ведь не Киров, за нее золотом платить надо.

– Вопрос о кенгуру, – отвечает Кидалла, – муссируется сейчас на коллегии, и он не твоего преступного ума дело. Мы, если понадобится, и парочку динозавров укокошим, не постоим. Цель оправдывает средства. Твои претензии учтем, кроме одной. «Пионерской правды» не видать тебе, педерастина, как своих ушей!

Я, конечно, спросил Кидаллу, почему это не видать, а он вдруг снова побелел и в крик: «Молча-ать! Конвой!»

Приходит мусор – рыло девять на двенадцать. Кидалла и велит ему волочь меня в третью комфортабельную с содержанием по высшей усиленной.

Не отдохнуть ли нам, Коленька, не устроить ли нам перекур с дремотой? Не хочешь? Тогда давай выпьем за слонов и за всю секцию крупных хищных животных и пожелаем вонючему человечеству скорее оставить их в покое. А заодно и нас с тобой!

3

Мусор дал мне тогда какой-то микстуры в дежурке, и проснулся я, неизвестно сколько прокемарив, на чистом белье, в чудесной комнатушке без единого окна, но воздух – прелесть и холодок, как летом на даче. Герань в горшочках. Васильки и ромашки в вазочке. Послушай, Коля, я что-то вдруг забыл, имелся ли в той комнатушке потолок?… Имелся ли потолок? Странно. Даже такие простые вещи иногда, оказывается, забываются. Васильки, в общем, и ромашки в вазочке. Мощный приемник «Телефункен» и фотографии с картинками. Вся история ревдвижения в России, партийной борьбы и советской власти в фотографиях и картинках. Вольтер. «Радищев едет из Ленинграда в Сталинград». «Буденный целует саблю после казни царской фамилии». «Вот кто сделал пробоину в “Челюскине” и открыл каверны в Горьком!!!». «Ленинский огромный лоб». «Сталин поет в Горках “Сулико”». «Детство Плеханова и Стаханова». «Якобы голод в Поволжье и на Украине». «Мама Миши Ботвинника на торжественном приеме у гинеколога». «У Крупской от коллективизации глаза полезли на лоб». «Кривонос и паровоз кулаков везут в колхоз». «Мир внимает Лемешеву и Козловскому».

Ты себе представить не можешь, Коля, чего только там не было вместо обоев, и, разумеется, на самом видном месте висели стереофото Кырлы Мырлы, еще совсем безбородого, не усатого и не кучерявого, и Ильича, наоборот, шевелюристого, с мягким пушком на скулах. Ну, что еще? Книги. Сервант с хрустальными рюмочками. Гардероба не было, а стол стоял со стульями. Уют. Телефон. Я выпрыгнул из постельки, как мальчик, и ласточкин номер набрал. А мне в трубку Кидалла говорит, чтобы я скорее завтракал и начинал занятия по зоологии и географии. Учитель уже в пути. Тогда я набираю номер еще одной своей ласточки и опять нарываюсь на Кидаллу.

– Если, – говорит, – дрочить меня не перестанешь во время важного допроса, я тебя, гадюку, совсем по другому делу направлю, а этот телефон для признаний, раздумий, внутренних сомнений и рацпредложений. Подъем, мерзавец! Прекрати яйца чесать, когда с тобой разговаривает офицер контрразведки!

Я, конечно, спрашиваю, откуда ему известно, чем я в данный момент предварительного следствия занимаюсь, а Кидалла еще громче заорал, что видит на экране мою омерзительную харю, по которой он еще погуляет пресс-папье.

Я и повесил трубку. Лежу. Разглядываю вышивки на наволочках, простынях и пододеяльнике. Все – подарки на день рождения Якиру, Тухачевскому, Егорову и прочим военачальникам от корешей, с которыми они вместе брали Кронштадты, Перекопы и каленым железом выжигали дворянскую язву на теле России. Конфисковали бельишко у палачей более удачливые и гнусные палачи. Встал. Сходил в сортир. Маленький такой, милый сортирчик. На двери нацарапано: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь! История еще вынесет внутренним врагам свой приговор». Ну, думаю, идиотина, она ведь тебя уже приговорила! Добавки захотелось? Получишь! Не мечи икру! Обязательно получишь! Придешь на вахту, сунешь рыло за справкой об освобождении и получишь еще пять или десять по зубам от матушки Истории, движущей силой которой ты сам являлся, пока тебя не остановили твои дружки по баррикаде. Сукоедина. В таком сортире на следствии надо кайф ловить, а не изрыгать сентенции!…

Бамс! Открывается кормушка, на пол падает «Фигаро». Я стучу и спрашиваю: где «Гудок»? Мне голос хрен знает откуда отвечает: «“Гудка” седни не будя. Типографские бастуют».

Удивляюсь. Набираю номер третьей своей ласточки из театра кукол. «Товарищ Кидалла, – говорю, – неужели гуд-ковцы объявили нам с вами забастовку? Где “Гудок”? Я ж исключительно этот орган любил читать в экспрессах! Мне без него, – говорю, – в неволе трудно».

Кидалла терпеливо разъяснил, что бастуют типографии Херста и не выходит «Таймс», а тираж «Гудка» задержан, так как по вине вредителя-редактора на передовой фотографии «Каганович в березовой роще» на одной из берез виднеется слово из трех букв и имя «Гоша».

– Гоша только что, – говорит Кидалла, – взят нами при попытке перейти финскую границу. Остальное – дело техники. Редактора через день ликвидируют, и «Гудок» начнет выходить как ни в чем не бывало.

Бамс! Снова кормушка, и на ней, Коля, завтрак. Полопал. Закурил. Дымок вытягивается неизвестно куда, но ясно, что на свободу. Колечко за колечком. Тю-тю! И никто ничего про меня не знает, кроме Кидаллы. А учитель все чего-то не идет и не идет. Я книжки полистал. Хорошие книжки. Из личных библиотек врагов народа. На «Трех мушкетерах» читаю: «Дорогому Бухарину – Портосу первой пятилетки. Не надо враждовать с гвардейцами Ришелье. И. Сталин». Не послушался, олень. Полез со шпагой на мясорубку. Достаю брошюру Толстого «Непротивление злу насилием». «Верному другу Зиновьеву, с пожеланием поплясать на трупах кавказских преторианцев. Каменев». А интересно, думаю, знает родной и любимый про дело кенгуру или не знает? Вдруг голос слышу:

– Учитель пришел. Постороннего не болтать. Не шушукаться, ничего не передавать. Быстро воспринимать!

Стена раздвинулась бесшумно. Шверник от «Буденного целует саблю» отъехал. Старикашку ко мне втолкнули, и стена снова сдвинулась, чуть его не раздавила. Прижало старенькие брючки. Пришлось старикашке выпрыгнуть из брюк и остаться в кальсонах с тесемочками. Жалко его. Дрожит, как старый петушок, бородка седенькая трясется, и представляется мне:

– Профессор Боленский. По вопросу о сумчатых. Всесторонние консультации. С кем имею честь?

– Здравствуйте, – говорю, – профессор. Успокойтесь. Зовите меня Фан Фанычем. Вы зек или вольняшка?

– Пока еще вольняшка! – ответил по радио Кидалла. – Приступайте к занятиям, сволочи!

Профессор стал сморкаться, но это с понтом, а сам плачет от первого, возможно, в своей жизни оскорбления и в платочек с ужасом говорит: «Боже мой… Боже мой… Боже мой…»

Тут я, чтобы его отвлечь от позора чести, начал задавать научные вопросы. Зачем кенгуру карман, и какая такая историческая необходимость его спроектировала? Когда кенгуру хочет самца, и бывают ли у них брачные танцульки? Что они хавают? Во сколько ложатся кемарить? Кусаются ли? Копыта у них или когти, и почему вообще Австралия стала островом? Вопросы-то я задаю, а сам пуляю профессору ксиву, чтобы он тянул резину по три дня на каждый ответ, и от себя лично добавляю:

– Не бздите, дедушка, выкрутимся и вынесем на пару

наш самый суровый приговор истории.

Профессор прочитал и чуть не погубил себя и меня, затряс мне руки и захипежил:

– Непременно! Всенепременно вынесем! У вас изумительный угол зрения, коллега!

– В чем дело? Что вы, гады, там не поделили? – гаркнул по радио Кидалла.

Старикашка, очень он меня тогда удивил, шустро доложил, что мой ум и зрение, то есть наблюдательность, его совершенно потрясли и что таким учеником, как я, может гордиться любой большой ученый.

– Не тем, кем надо, гордишься, генетическая твоя харя.

Продолжайте занятия, – сказал Кидалла.

Оказывается, профессора взяли вечером в буфете Большого зала Консерватории, приволокли к Кидалле, и тот спросил старикашку, что ему известно как крупному биологу о кенгуру. Старикашка, конечно, с ходу колется и продает своих любимых кенгуру со всеми потрохами, говорит, что знает о них все и готов дать показания. Ну его и приставил Кидалла ко мне для обучения, потому что к процессу я должен был прийти не с рогами, а со сценарием. Болтали мы о всякой всячине, но когда щелкало в динамике за «Буденным целует саблю», переходили на науку. Например, профессор толкует, что кенгуру являются бичом австралийских фермеров и опустошают поля, а Кидалла заявляет по радио:

– Вот и хорошо, что опустошают, так и дальше валяйте. Это на руку мировой социалистической системе.

– Извините, – говорит старикашка, – но нам еще придется покупать в случае засухи у Австралии пшеничку? Я уж не говорю об Америке.

– Не придется, – отвечает Кидалла, – у нас в колхозах кенгуру не водятся. А вы, Боленский, не готовились, кстати, к покушению на Лысенко и других деятелей передовой биологической науки?

– Я, гражданин следователь, – вдруг взбесился старикашка, – о такое говно не стану марать свои незапятнанные руки!

– Чистюля. Продолжайте занятия.

Ну, мы, Коля, и продолжали… Пять дней живем вместе.

Он про свою жизнь мне тиснул, а кормили нас по девятой усиленной. Пиво. Раки. Бацилла. И когда я узнал, что старикашка – целочка (его невесту в пятом году булыжником пролетариата убило с баррикады) и что женщин он близко не нюхал, я вспомнил телефон одной славной ласточки, набрал номер и говорю Кидалле, чтобы срочно присылал двух незамысловатых миляг противоположного пола. Нам, мол, нужна разрядка. У профессора сосуды сузились, и общее переохлаждение от страха и ограничения гормональной жизни. Требуется живое тепло, а то он заикаться начал.

Старикашка тюремную науку лопал, как голодный волк: не жуя заглатывал и целый день до моего заявления прекрасного заикался. Заскрипел по радио Кидалла зубами, но делать нечего: раз в смете подготовки к процессу были денежки на девочек, то – кровь из носу – отдай их и не греши. Советская власть обожает порядок в тюрьмах, моргах и вытрезвителях.

И вдруг, вечерком, слышим мы с профессором «хи-хи-хи» да «ха-ха-ха», Буденный от Кырлы Мырлы отодвигается, и, ля-ля-ля, сваливаются в мою третью комфортабельную как с неба две стюардессы в синих пилоточках – юбчонки выше колен, бедра зовут на смерть! Профессор сразу бросился брюки надевать, которые раньше были стеной зажаты.

– Здрасьте, враги народа, – говорят небесные создания. Боленский покраснел, раскланялся, что-то забормотал по-французски.

Выбираю для него ту, что пожиганестей, и говорю:

– Учти, солнышко, халтуру не потерплю.

Старику терять нечего: он убил огнетушителем директора гондонного завода и приговорен к смерти. Люби его так, словно ты любишь в последний раз и тебе мучительно стыдно за бесцельно прожитые годы.

Профессору я тоже объяснил насчет мучительного стыда, любви и велел применить «способ Лумумбы». В те времена он еще назывался «способом Троцкого». Открыли мы шампанского, завели патефончик – подарок Рыкову от Молотова. «У самовара я и моя Маша». Смотрю, Коля, стюардесса уже на коленях у нашего старикашки. Он ни жив ни мертв, ушами хлопает, воздух ртом ловит, а она профессионально расстегивает его ширинку и мурлычет:

– А кто же это нам передал огнетушитель? А кто же это старенькой кисаньке передал огнетушитель? И где же это, сю, сю, сю, было? На квартире резидента или в ресторане «Националь»? Ах, куда же наша седая лапочка спрятала ра диопередатчик и шифры? Цу, цу, цу!

И моя гадюка тоже лижется и разведывает, целовался ли я с кенгуру и что я ей дарил, и кто меня приучил к скотоложству: враги академика Лысенко, Шостакович и Прокофьев с Анной Ахматовой или же космополиты и бендеровцы? Примитивная работа, Коля. Я с ходу спросил у гадюки, что у них сегодня – экзамен или зачет? И по какому предмету? Она неопытная была, раскисла, заревела и шепчет:

– Дяденька, помогите! Мы с Надькой два раза заваливали получение информации при подготовке к половому акту с врагами народа. Нас исключат из техникума и на комсомольскую стройку пошлют… Там плохо… Ваты на месяч ные и то не хватает… расскажите хоть что-нибудь… Вам же все равно помирать, а у нас вся жизнь, дяденька, впереди… Расскажите, дяденька!

Ну, Коля, тут я по доброте душевной такую чернуху раскинул, что ее на докторскую хватило бы, не то что на вшивый зачет. Девка запоминать не успевала и шпаргалку помадой на ляжке записывала, а я притыривал, чтобы Кидал-ла не засек по телевизору.

Вдруг старикашка взвыл нечеловеческим голосом, он уже на своей жиганке трепыхался и спьяну завопил по латыни:

– Цезарь! Лишенный невинности приветствует тебя! Щелкнуло. Слышу в динамике голоса, и Кидалла докладывает:

– Ведем наблюдения, товарищ Берия, по делу кенгуру.

И снова стало тихо. Только профессор дорвался, тахта ходуном ходит. Слова говорит. Мычит. Охает. Рыкает польвиному. Завещание обещает оставить и коллекцию марок. Свиданку назначает на площади Революции и снова мычит, мычит, правда, что молодой бычок, дорвавшийся на горячей полянке до пегой телки. Видать, понравилось студентке. «Ой, мамочки… ой, мамочки… ой, откуда ты такой взялся… мальчик мой родненький, – и уже в полной отключке, – огне-ту… огнету… туши… туши… огне… тушиыыыыыы!»

Постой, Коля, не перебивай, я же нарочно тебя возбуждаю!…

Профессор зубами стучит и одно слово повторяет: «Апогей… А-погей… а-а-а-апогей!»

Снова – щелк, и Берия, наверное, Кидалле говорит с акцентом:

– Вы только посмотрите, товарищи, сколько у них энергии. Сколько у врага второго дыхания. Утройте бдительность! В какой стадии дело о попытке группы архитекторов пересмотреть архитектуру Мавзолея?

– Группу успешно формируем. На днях приступили к активному допросу, – ответил Кидалла. – Посвящаем его дню рождения Ильича.

– Продолжайте наблюдение! – велел Берия.

Под утро, Коля, улетели от нас стюардессы. Улетели. Словно бы их и не было. Профессор закемарил как убитый. Улыбается во сне, что мужчиной стал на семьдесят восьмом году жизни, и слюна, как у младенчика, с уголка губ на казенную подушку, подаренную некогда Сталиным Блюхеру, капает.

Я тоже уснул. Мне было, Коля, тяжело. Я ведь бедную бабу не трахнул, а всю ночь помогал ей готовиться к зачету. Давай выпьем за белых и бурых медведей и за голубых фламинго!

Ты веришь? Целый месяц мы кантовались с почетным членом многих академий мира, лауреатом Сталинской премии, депутатом Верховного Совета СССР академиком Бо-ленским. И не осталось на земле таких сведений о кенгуру, которых бы я, Коля, не знал. А уж зато старикашка пошел у меня по вопросам секса и женской психологии. Под конец он у меня вслепую рисовал большие, малые и прочие ихние замечательные устройства. На практических же занятиях, так сказать, загулял мой ученик по буфету. Девки к нам, наверное, после того как стюардессы великолепно сдали зачет, влетали теперь каждый вечер и все в разных формах и ролях. Официантки – первые в мире стукачки, шахматистки, певички, доярки, крановщицы номерных заводов, лаборантки из ящиков, вокзальные бляди, писательницы, продавщицы, кандидаты наук, слепые, глухонемые и после полиомиелита. Кидалла всех обучал, потому что был профессором закрытого секретного техникума и мы со старикашей явно понравились ему как преподаватели.

Особенно интересную информашку поставлял девкам профессор, вернее, половой маньяк, как однажды объявил по радио Кидалла. Его любимым коньком стал, с моей легкой руки, огнетушитель. Он в него притыривал чертежи водородной бомбы, заливал напалм, закладывал долгодействующий фотоаппарат, магнитофоны, излучатели дезорганизующей энергии и тэдэ. И конечно, Коля, передавали ему огнетушители представители всех разведок мира, включая папуасскую. По дороге профессор продавал девчонкам вымышленных сообщников: Черчилля, померших коллег, секретарей партбюро, несуществующих соседей, любовниц и даже самого Лысенку. Старикашка однажды расцеловал меня за то, что он счастлив, стоя одной ногой в могиле, иметь такого истинного и светлого учителя жизни, как я – Фан Фаныч.

4

Сам понимаешь, расстались мы с профессором друзьями. Веришь, плакал старикашка на груди у меня перед тем, как его дернули.

– Я, – говорит, – за этот месяц прожил с вашей, Фан Фаныч, помощью огромную жизнь и не считаю, что изменил Дашеньке. – Ей, Коля, с баррикады в висок булыжник пролетариата, если помнишь, попал. – Спасибо, дорогой Фан Фаныч! Лично я, не беря с собой никого по делу, прощаю все зло мира за радость знакомства с вами и ничего не боюсь. Ни-че-го! Справедливость восторжествует!

У старикашки милого действительно страх пропал. Разделся догола, закурил сигару и ходит себе из угла в угол, лекцию мне тискает про образ жизни кенгуру. Я ему сказал напоследок пару слов насчет торжества справедливости.

– Торжество, – говорю, – уже было, да прошло. Свечи погашены, лакеи плюгавые фазанов дожирают. А нас с вами, голодных и холодных, на том торжестве не было, нет и не будет…

Тоскливо мне без него стало. Тоскливо. Ласточек я велел Кидалле больше не присылать, так как мне надо организовать накопленные знания, посочинять сценарий и набросать пару версий и вариантов. Лежу целыми днями. Курю, и дымок все улетает неизвестно куда… На солнечные часы смотрю. Окон, Коля, в камере действительно не было, не лови меня на слове, а солнечные часы были для садизма, и черт его знает откуда бравшаяся тень показывала мне время. Тоска, падла, тоска. Почти не хаваю, «Теле-функен» не включаю. От постельного белья Первой Конной воняет, от хлебушка – кровавой коллективизацией. Читаю «Гудок», он снова выходить начал, «Таймс» и «Фигаро». Кидалле по телефону говорю:

– Переведи ты меня отсюда куда-нибудь в настоящую тюрьму. Тут я чокнусь, стебанусь и поеду. Или пожар устрою. Сожгу простынки Тухачевского, стулья Орджоникидзе, указы Шверника, болтовню Троцкого, полотенце Ежова, «Три мушкетера» Бухарина, «Государство и революцию» Ленина! За что ты меня изводишь? Хочешь, возьму на себя дела ста восьмидесяти миллионов по обвинению в измене Родине? Хочешь, самого Сталина дело на себя возьму? Не хочешь? Тогда давай пришьем ему сто девятую – злоупотребление служебным положением и семьдесят четвертую, часть вторую – хулиганские действия, сопровождающиеся особым цинизмом? Молчишь, мусорина поганая, фашист, трупную синеву твоих петлиц в гробу я видал. Переведи меня отсюда в одиночку, пускай – лед на стенах и днем прилечь не дают! Переведи! Печенку на бетоне отморожу, чахотку схвачу, косточки свои ревматизмом кормить буду, сапоги твои вылижу, пускай глаза мои оглохнут, уши ослепнут, только переведи! Переведи меня в лед и в камень, где Первой Конной не воняет, Перекопом, правой оппозицией, коллективизацией, Папаниным на льдине, окружением белых солдатиков, сука, при чем тут я? Переведи, умоляю! Дай мне заместо пива и раков света кусочек дневного за решеткой! Я на ней сам с собой в крестики и нолики играть буду, ну кому ж я мешаю? Кому я ме-ша-ю???

Хипежу, Коля, а сам чувствую, вот-вот чокнусь, вот-вот стебанусь, вот-вот поеду. Кидалла молчит, терпеливо выносит окорбления в разные высокие инстанции и в круги, близкие к взятию Зимнего. Ничего не щелкает, «Буденный целует саблю» от юного безбородого Кырлы Мырлы не отодвигается, рыло надзирательское не появляется и в зубы мне маховиком не тычет. Побился я в истерике, но все бесполезно, и забылся вдруг. Под наркоз меня Кидалла бросил. Тогда я, разумеется, этого не знал.

Выхожу из наркоза обалдевший и связанный по рукам и ногам. Лежу почему-то на полу, на свежем сене, перед глазами миска сырой морковки и незнакомые веточки с листиками. Оглядываюсь. Обстановка камеры все та же. Только почему-то у Кырлы Мырлы на портрете борода стала отрастать и в шнифтах безумный блеск появился. Уставился он на меня и словно говорит: «Хватит, Фан Фаныч, мир объяснять! Надоело! Пора его, паскуду, перелицевать!»

Да, Коля, чуть не забыл! Ряд картин и фотографий исчез почему-то со стен. «По большевикам пошло рыдание», «Ужас из железа выжал стон», «У гробов Горького, Островского и других», «Сталин горько плачет над трупом Кирова», «Карацупа и его любимая собака Индира Ганди», «Кулаки на Красной площади», «Маршал Жуков на белом коне» – все эти картины, Коля, и фотографии исчезли, и на ихних местах появились другие. «Наше гневное “НЕТ!!!” – кибернетике, генетике, прибыли, сверхнаживе, джазу, папиросам “Норд”, французской булке и мещанству». Рядом «Члены Политбюро занимаются самокритикой», «Жданов сжигает стихи Анны Ахматовой», «Конфискация скрипичного ключа у Шостаковичей и Прокофьевых» и немного повыше «Микоян делает сосиски на мясокомбинате имени Микояна». Я подумал, что в верхах произошли кое-какие изменения и наверняка кого-то шлепнули. Потом оказалось – предгосплана Вознесенского…

Руки у меня затекли. Дотянулся губами до морковки. Пожевал. Понюхал листики. Слышу, какие-то радостные голоса: «Ест! Ест!… А я уж хотел с женой и детьми прощаться! Ест! Главное – нюхает! Поздравляю вас, Зиночка, с орденом Красной Звезды!» Я говорю Кидалле:

– Послушай, холодное ухо – горячая печень, если ты меня не развяжешь, то я обижусь и уйду в несознанку!

Нет ответа. Но вот наконец-то «Наше гневное “нет” – французской булке!» отодвигается от «Иуд музыки нашей», и в камеру на цирлах входит милая, более того, Коля, прекрасная, только что-то уж очень бледная женщина. Молодая. Лет двадцать семь-тридцать пять. Волосы искрятся. Мягкие. Пышные. Русые. Близко-близко ко мне подходит. Я поневоле смотрю снизу вверх. Вижу ямочки на коленках, молока в них налить парного и лакать, и сердце у меня заходило ходуном, если бы не веревки, выскочило бы из ребер! Вижу трусики голубые, Коля, и в глазах потемнело от душной крови. Смотрит женщина сверху вниз на меня связанного, нежно улыбается, присела на корточки, по лицу погладила, я успел пальцы ее холодные поцеловать, и говорит:

– Ну успокойся, милый, успокойся, хороший… Тебя любят… Тебя жалеют… Тебя в обиду никогда не дадут.

– Я, – говорю, – спокоен уже, спасибо, но кто вы? И согласитесь, что связанный по рукам и ногам Фан Фаныч не может вполне соответствовать такой королеве, как вы. Вы похожи, ха-ха, на Польшу до первого раздела!

А она мне, Коля, словно глухая, опять говорит:

– И глаза у тебя, как сливы лиловые в синей дымке. Я вижу в них себя. Глубоко-глубоко… На донышке колодца… Это я плещусь… Это – я… Милое, хорошее, славное, красивое животное… Губы у тебя замшевые… Уши нежные… Ноги сильные…

Что за херня, занервничав слегка, думаю и говорю:

– Развяжите меня, пожалуйста. Руки затекли и, извините, пур ля пти не мешало бы…

Смотрю – берет женщина баночку, расстегивает, вытаскивает, а он стоит, и я никак помочиться не могу.

– Послушайте, – говорю, – вы же можете ответить, до каких пор я буду связан, и передайте Кидалле, что он, пси на мусорная, погорел с делом о кенгуру. Я не Рыков и не Бухарин, и не Каменев и издевательств не потерплю. Ими меня вообще не удивишь, как говяжьей кровью Микояна на мясокомбинате имени Кагановича.

Помочился лежа. А она снова нежно гладит меня по волосам, перебирает их и мурлычет так нежно, что понт какой-нибудь просечь в ее голосе, Коля, абсолютно невозможно.

– Милое, странное животное… Ты, наверное, скучаешь по своей Австралии… Поэтому у тебя глаза грустные… и лапы дрожат… и сердце бьется… Тук-тук-тук… Совсем как у нас… совсем как у нас…

Я психанул, задергался, но повязали меня крепко, и кричу Кидалле:

– Мусор! Какая каракатица е… твою маму? Какой зверь? Жива ли вообще твоя мама? Если жива, то приведи ее в свои органы! Пусть полюбуется, как ее сыночек пьет кровь из безумной женщины и нормального человека Фан Фаныча! Приведи! Может, крови тебе моей мало? Тогда говна поешь, мочи попей, закуси моим сердцем, падаль!… А ты, – спрашиваю несчастную, потому что никаких сомнений насчет того, что она поехавшая, у меня не осталось, – ты думаешь, я – кенгуру?

Теперь, Коля, я приведу тебе полностью весь наш разговор.

– Ты думаешь, что я – кенгуру?

– Наверное, мой милый заморский друг, ты мне хочешь что-то сказать?

– Не коси, не коси! Фан Фаныча на понт не возьмешь! Я не кенгуру! Я битая рысь и тертая росомаха!

– Только не кусайся… Аи, аи! Тебе бобо… Хочешь что-то сказать и не можешь? Не можешь, бедный? Я понимаю: тебе не хочется лежать связанным. И людям это тоже не по душе. У тебя есть душа?

– Нет! – говорю вслух, – Фан Фаныч не битая рысь. Фан Фаныч – обоссанный котенок. Битой рыси судьба не заделала бы такое крупное фуфло и не приделала бы заячьи уши! Битая рысь осталась бы в свое время в Эфиопии, а не испугалась бы итальянских фашистов и не отвалила бы на Советскую Родину. Фраер! Моральный доходяга! Лагерная параша! Ты мог сейчас вот, в эту секунду, пить кофе с императором Селассие, а не валяться в подвалах Чека! Подонок!

– Я тебе не враг. Ты мне нравишься. Ты хо-ро-о-о-ший… Я тебя люблю гладить… Понимаю: ты кажешься себе человеком… Думаешь, я не понимаю?

– Сука! Тебя электрошоком лечить надо! Молчи, а то я тоже поеду! Молчи!

– Зачем же ты губы кусаешь? Дай, я вытру пену… Вот так… Ой! Повторяю: тебе – бобо!

– Сгинь, чертила! Сгинь!

– Успокойся… Я за ушами тебе почешу… Приятно? Ты ведь не знаешь, что мы с помощью оптических преобразований сняли с нервных окончаний твоего гипоталамуса человеческий образ… Бедный. В зоопарке почти все животные, кроме птиц, змей, черных пантер и орлов, воображают себя похожими на людей и совершенно равнодушны к своим зеркальным отражениям… Но ты не человек. Ты – славный, грустный, сильный, злой кенгуру. Но ты не будь злым. Поешь! Не отплевывайся! Без еды ты умрешь, и тете будет тебя жалко! Тетя не хочет, чтобы ты умирал. Поешь, милый, поешь.

– Ну, Кидалла! Ну, хитроумная помесь гиены со всей блевотиной мира! Честно говоря, я тобой восхищен. Молодец! Но ты загляни в свою душу! Загляни! Трухаешь ведь! Не заглянешь! А знаешь почему? Не знаешь! И я не скажу. Помучайся. Попытай меня. Но я и под пытками не скажу, почему ты трухаешь заглянуть себе в душу! Прокурора по надзору давай, гадина! Я голодовку объявляю! Требую прокурора по надзору!

– Ты ведь пятые сутки не ешь. Не хрипи, не хрипи. Я буду кормить тебя насильно. Мы не можем позволить тебе умереть.

– Убей меня, Кидалла! Я плачу и умоляю, убей! Я за одно за это до конца времен буду Бога молить, чтобы простил он тебя и успокоил! Чтобы он успокоил всех, подобных тебе. Убей! Убери женщину! Она же больная! Убей меня, Кидалла!

– Открой рот… открой… Тихо. Так ты голову разобьешь. Это – йод. Жжет? А ты не бейся, не бейся… Открывай, гадина, рот в конце концов. Ешь морковку, скотина проклятая! Извини, но, кажется, в тиграх меньше злобы и ярости, чем в твоей кенгуриной душе! Ешь, говорю!… А-а-а! Отпусти палец, мерзавец паршивый! Отпусти сейчас же.

– Развяжи, тогда отпущу. Не развяжешь, буду грызть, пока всю руку не отгрызу. Развязывай!

– Больно? И учти: каждый раз, когда ты будешь кусаться или отказываться от пищи, я буду бить тебя током. Вот так! Не нравится? А ты ешь… Не нравится? Я прибавлю ампер. Ну как? Больно? Верно: больно… Бедный зверь, ты сам себе делаешь хуже.

– Ну, суки позорные!… Дайте мне зеркальце! Дайте мне на одну только секундочку зеркальце! И если я кенгуру, то я все схаваю и еще попрошу! Дайте мне очную ставку с Фан Фанычем! А-а-а-а! Дайте мне зеркальце!

Тут, Коля, Фан Фаныча вдруг осенило, что он – фрае-рюга, недобитая после нэпа, и не вертухаться надо и не прокурора по надзору звать, а косить самая пора пришла. Косить, Коля! Как Фан Фаныч мог угрохать столько нервов и здоровья, доказывая, что он человек с большой буквы, звучащий гордо? Косить, Коля, косить! Но Фан Фаныч забыл начисто, какие звуки издают кенгуру, когда им больно или голодно, холодно или опасно. Забыл! Притих Фан Фаныч, положил голову поудобней на свежее сено, плачет первый раз за эти пятилетки и вспоминает, но вспомнить никак не может. Отшибло память током у Фан Фаныча.

Чокнутая женщина упала на тахту, умаялась, видно, и уснула. Засмотрелся Фан Фаныч на картинки «Ленин с Крупской на елке», «Изгнание питерскими рабочими дворян из Ленинграда» и тоже закемарил.

И снится ему, что спит он в теплой темноте тишины, сытый, спокойный, и ничего у него не болит, ничего ему неохота. Только вот так бы спать, спать, спать в тепле, в темноте, в тишине, спать, спать, спать. Но кто-то вдруг тормошит Фан Фаныча, толкает в бок раз, другой, будит кто-то Фан Фаныча. Вставай, мол, сукоедина, на развод, конвой замерз. Страшно невозможно. Неохота. В бок толкают, прогоняют из теплой тишины темноты на холодное, на студеное солнышко! А Фан Фаныч шевельнуться не может: руки и ноги у него затекли, и не чувствует он их совсем, совсем. Вот его выворачивают куда-то на мертвый, белый, зябкий свет, подталкивают, отрывают силком, как корку запекшуюся отрывают от болячки, и он зубами цепляется за живую плоть, за шерстинки родимые, мягкие, и вываливается из сумки своей мамы-кенгурихи в мертвую Яузу неподалеку от Дома правительства. Сердце Фан Фаныча остановилось от ужаса, но успел он, пока летел через парапет в мертвый смрад, заорать от того же самого ужаса: «Кэ-э-э-э!» – и проснулся. Шниф-тами ворочает. Подбегает чокнутая, заглядывает в них, радуется, воды дала попить. Фан Фаныч руку ей лизнул. Ладошку теплую вылизал. Чокнутая, когда кемарила, между коленок держала ладошку. А то все холодными были у нее руки. Фан Фаныч, не будь идиотом и фраером, еще раз сказал: «Кэ-э-э-э!»

– Вы слышали, товарищ Кидалла? Вы слышали?

– Слышал. Продолжайте адаптировать объект.

Фан Фаныч, мудак, хавал в этот момент морковку и заморскую веточку откусывал, губами листики срывал и от удовольствия шнифты под потолок закатывал. Почему раньше этого не сделал? Непонятно. Мудак, одним словом. И током бы не трясли, и на нервишках сэкономил бы.

– Ешь, солнышко! Я тебя любить буду… я тебя развяжу, если ты перестанешь кусаться и брыкаться. Скажи еще раз свое чудесное «к-э-э-э!».

– К-э-э-э! Всегда пожалуйста, – сказал Фан Фаныч.

– Подследственный свидетель Боленский! Соответствует звук, издаваемый подопытным объектом, одному или нескольким звукам, обычно издаваемым кенгуру в неволе?

– Абсолютно, гражданин следователь! Абсолютно! Тембр! Модуляции! И поразительный феномен кенгуриной артикуляции губ!

– К-э-э-э! – сказал Фан Фаныч и задергался.

– Не дергайся, милый. Развяжу… Ты запомнил, что в этой острой железке – бобо? Бобо… бобо… бобо… не кричи, а запоминай… Давай-ка сначала передние лапы… Вот так… Поворачивайся. Как вспухли! Шевели пальцами, а острым когтем не вздумай царапаться. Бобо? Бобо? Бобо?

– К-э-э-э! – Эх, Коля, какое это счастье, когда развязаны руки и полумертвые вены набухают кровью, и вот потекла она по высохшим моим речушкам и самым тоненьким ручейкам! Потекла, зажурчала моя единственная жизнь!

– К-э-э-э! – говорю, а сам думаю: не бойся, мусорина, Фан Фаныч тебя не укусит. Он мудрый теперь. Развязывай задние лапы, паучиха. Дай-ка я туфельку твою лапой передней поглажу, пыль с нее смахну и прилипший заморский листочек.

– Я ведь говорила, что ты хороший. Я буду звать тебя Кеном. Ладно? Как смешно ты топорщишь губы! И не обижайся. Ты сам виноват, что тебе было больно, упрямый Кен.

И ноги мне она, Коля, тогда освободила от веревок. Но Фан Фаныч – битая все ж таки рысь – не заплясал от радости. Он на карачках прошелся по третьей комфортабельной. Голова у него закружилась, а вообще-то ничего, ходить можно. «К-э-э-э!»

Сутки целые отсыпался, отъедался овощами и фруктами и отдыхал Фан Фаныч. Ходил исключительно на карачках, терся щекой об коленки садистки, нежно теребил губами мочку ее уха, обнюхивал всю, смешно топорщил нос. «Кэ-э-э-э!»

– Кен, ты стал совсем ручным… Ты мило лижешься… Ха-ха-ха! Ты очень мило лижешься! Может быть, я тебя волную? Учти, Кен, мочка уха – эрогенная зона! Ах ты, ша лун! Вот я разденусь, а ты погладь меня лапкой… мурашки… мурашки… лизни мою грудь… и другую… теперь под гру дью… славный, сильный, нежный кенгуру. Не кусай соски, не кусай…

Она, между прочим, не одеваясь, сказала:

– Разрешите, товарищ Кидалла, доложить? Эксперимент, проводившийся в течение семи дней, неопровержимо подтвердил нашу гипотезу о частичной, а подчас и полной адаптации подследственного к новым речевым и двигательным функциям после применения прогрессивных методов активного воздействия. Подтверждена также гипотеза о возможности прививки подследственному во вре мя циклической подавленности органического самоощущения кенгуру!

Она докладывала, а я лежал на полу, слушал и радовался, что все страшное позади. Позади.

– Вы можете быть свободны, Зина. Представьте отчет и график дегенерации объекта. А ты, Тэдэ, давай садись за показания. Хватит филонить. Половине человечества жрать нечего, в Индии дети от недостатка белков погибают, больших друзей Советского Союза реакция США в тюрьмы кидает, и не хрена прохлаждаться на всем готовом, когда горит земля под ногами империализма. Понял меня?

– К-э-э! – говорю и на Кырлу Мырлу кнокаю. У него борода еще гуще стала, повзрослел за эти дни. А Ильич, наоборот, лысеть начал, глаза прищуривать.

– Товарищ подполковник, – говорит Зиночка, – я думаю, что быстрая регенерация нежелательна.

– Вы плохо знаете эту бестию, не верю я в его исключительность, лейтенант, виноват, старший лейтенант, но ладно, пусть отходит. Завтра я его расшевелю. Отдыхайте.

«Гитлер выпивает яд» – картина Кукрыниксов отъезжает, Коля, от «Сталин обнимает Мао», и тут я приноровился и задней ногой такого выдал старшему лейтенанту поджопника, что она, наверное, как волк в «Ну, погоди!», летела от Лубянки до площади Революции. А стена сдвинулась.

Жду. Но никто за мной не канает и не волокет в кандей. Включаю «Телефункен». Давно не слушал родимых последних известий. Странно все-таки было мне, Коля, что доброй славой среди своих земляков пользуется молотобоец, член горсовета Владлен Мытищев, когда труженики Омской области сдали государству на десять тысяч пудов больше, ибо выборы народных судей и народных заседателей прошли в обстановке невиданного всенародного подъема, а партия сказала «надо!» и народ ответил «будет!», следовательно, тер-митчица коврового цеха Шевелева, протестуя против происков сторонников нового аншлюса, заявила советским композиторам: «Так держать!» Подписка на заем развития народного хозяйства минус освоение лесозащитных полос привело канал Волго-Дон на-гора доброй славы досрочно встали на трудовую вахту в день пограничника фельетон обречен на провал Эренбург забота о снижении цен простых людей доброй воли и лично товарища руки прочь…

У меня, Коля, от этих последних известий – читал Юрий Левитан – мозги встали раком. Но почему бы, Коля, почему, ответь мне, не заработать тогда всем радиостанциям Советского Союза, почему бы не передать Юрию Левитану сообщение ТАСС о проведении органами государственной безопасности выдающегося эксперимента, в ходе которого были получены доказательства возможности направленной дегенерации высшей нервной деятельности человека и регенерации в его мозгу впервые в и-сто-ри-и импульсов самоощущения особи другого вида! Эксперимент проводился на гражданине Советского Союза Мартышкине! Чувствует себя гадина и проказа изумительно антисоветская рожа пульс давление не оказывали артиллерийским залпом в городах-героях! Слава передовой со-вет-ской на-уке!

Почему, Коля, Юрий Левитан не передавал такого важного, исторического, можно сказать, сообщения? Пускай бы молотобоец Мытищев и борец за мир Эренбург узнали, как у меня сердце перехватило от страха при виде безумной женщины в белом халате, и как оно, слабея, почуяло, что, наверное, не одолеет всенародный подъем в День пограничника. И пускай бы народные заседатели дотронулись языками до острой железки-бобо, которой трясли мое тельце током, и пускай бы народные судьи превратились вместе с термитчицей горячего цеха на миг в побитое животное кенгуру и побито жевали бы заморские листочки, и выблевывали бы их на казенный пол третьей комфортабельной вместе с застрявшими в бронхах остатками человеческой души, а потом подписались бы на заем развития народного хозяйства… Ладно. Отодвигается вдруг, Коля, «Карацупа и его любимая собака Индира Ганди» от «Вот кого уж никак нельзя заподозрить в симпатиях», и в камеру мою рыбкой влетает курчавый смешной человек. Стукается лбом об «Утро на заре рассвета рабочего движения в Москве». Садится на «Телефункен», хватается за голову и говорит:

– Что я сделал? Что я сделал? Что я сделал?

Набираю ногтем твой номер, Коля, и говорю Кидалле:

– Докладывает рядовой МГБ Тэдэ, он же кенгуру Кен. Регенерация прошла успешно. Чувствую себя человеком. Наблюдаю усиленный рост бороды на лице гражданина Кырлы Мырлы, с которым в преступном сговоре переделать весь мир не состоял, первый раз вижу. Всегда готов встать с головы на ноги. Посвящаю себя столетию со дня рождения и смерти Маленкова. Ура-а-а-а!

– Я же тебе сказал, фашистское отродье, – отвечает Кидалла, – что этот телефон исключительно для внутренних раздумий и сомнений. Органам и так известно, что с тобой происходит. Не забывай о процессе. Ты хотел познакомиться с низкопоклонником Норберта Винера Карцером. Карцер перед тобой.

– Ах, значит, это вы господин-гражданин Карцер, – говорю я смешному курчавому человеку с глазами барана, прибывшего на мясокомбинат имени Микояна. – Гутен морген, гражданин-господин Карцер. Кто вам помогал забыть Ивана, не помнящего родства? А?

– Что я сделал? Что я сделал? Что я сделал? – уставившись бараньими глазами в «Позволительно спросить братьев Олсоп», бормочет Карцер.

– Встаньте, – говорю, – и сядьте на стул, не превращайтесь в утконоса, он же сумчатый гусь-лебедь. Стыдно!

– Что я сделал? Что я сделал? Что я сделал? – долдонит и долдонит Карцер, а я говорю:

– Послушайте, нельзя задавать органам таких вопросов. Вообще никаких вопросов не надо задавать! Иначе быть беде! Вы член кассы взаимопомощи? – Я решил, Коля, что Карцеру необходимо побыть в моей шкуре.

– Естественно. Кто в наше время не член кассы взаимопомощи? – вдруг, ожимши, отвечает Карцер.

– Когда последний раз брали ссуду?

– Перед Женским днем.

– Сколько?

– Две тысячи, а что?

– Фамилия?

– Карцер.

– Который?

– Валерий Чкалович. Папа изменил мое отчество в знак уважения к великому летчику.

– Итак, перед Женским днем вы, Валерий Чкалович, недовольные тем, что за подписку на заем с вас выдрали всю получку, растерзали прогрессивку и расстреляли квартальные, получили ссуду в две тысячи рублей. С рассрочкой?

– До Дня медицинского работника.

– Вам известно, что за деньги находились в кассе взаимопомощи вашей секретной лаборатории?

– Очевидно, бывшие в обороте кассы.

– Чем пахнут деньги, по-вашему?

– По-моему, ничем. А что вас все-таки интересует?

– Меня интересует факт получения вами из сберкассы взаимопомощи денег, не пахнущих ничем, но принадлежащих швейцарской разведке!

– Боже мой!

– Кто из ваших сотрудников в дни получек говорил: е… я кассу взаимопомощи?

– Уборщица Танеева, сантехник Рахманинов Ахмед и физик-теоретик Равель.

– Вот они-то и останутся на свободе. Есть у нас все ж таки настоящие советские люди! Вы расписались в получении ссуды?

– Конечно. Честное эйнштейновское! Честное Курчатовское! Но что вас все-таки интересует?

– Хватит финтить, Карцер! Хватит уходить от откровенности! Пора кончать с инфантилизмом тридцатых годов!

– Что я сделал? Что я сделал? Что я сделал?

– Я отвечу на ваш вопрос, но не раньше, чем мы убедимся, что нас не видят и не подслушивают профсоюзы. Они возомнили себя, видите ли, школой коммунизма! Тогда как последней являемся мы, органы!

– Совершенно справедливо! Наш парторг Бахмутова – ваш секретный сотрудник! Что я должен сделать в плане борьбы с инфантилизмом тридцатых и двадцатых годов?

– Плюньте три раза и размажьте сопли вон на том цветном фото.

– На «Вот кого уж никак нельзя заподозрить…»?

– На это и дурак невинный плюнет. На другое, которое слева. Да, да!

– На это фото я отказываюсь плевать категорически. Это – святотатство! Глумление и самооговор! «Рабочие ЗИСа получают прибавочную стоимость» – гордость нашей фотографии! Я не могу! Разрешите плюнуть на «Изобретатель Эдисон крадет у гениального Попова граммофон»?

– Не разрешаю. Если вы не харкнете на «прибавочную стоимость», мы уничтожим вашу докладную записку о целесообразности создания программного устройства, моделирующего суровые приговоры врагам советской власти задолго до предварительного следствия.

– Только не это! О нет! Только не смерть моего любимого детища! В конце концов, прибавочная стоимость не перестанет существовать от одного и даже от трех плевков и зисовцы будут ее регулярно получать. Правда, товарищ?

– Я тебе не товарищ! Я тебе гражданин международный вор Фан Фаныч. А товарищ твой в Академии наук на параше сидит и на ней же в загранку летает! Ясно?

– Абсолютно ясно. Однозначно вас понял. Я чувствую, гражданин международный вор, что вы знакомы с электроникой и нам есть о чем поговорить.

– Рассказывайте, Валерий Чкалыч!

– Что?

– Все!

– Что я сделал? Не мучайте же меня неизвестностью! Что я сделал?

– Вы сконструировали, Валерий Чкалыч Карцер, ЭВМ, которая прекрасно себя зарекомендовала на службе в наших органах и высвободила, таким образом, немало рабочих рук из предварительного следствия. Это дало нам возможность перевести их на кровавую исполнительную деятельность и в сферу надзора. Что вас заставило сконструировать ЭВМ?

– Категорический императив постигнуть тайны материи, объективное состояние научной мысли на сегодняшний день, различные философские и социально-правовые предпосылки, полный апофеоз позитивизма, а также жажда ускоренного развития эстетики количества. Количество – прекрасно! Кроме всего прочего, я хотел бы, чтобы это осталось между нами, гражданин международный вор Фан Фаныч, мы не можем ждать милостыни от природы. Взять ее у нее – наша задача!

– Вы и ваши близкие подвергались когда-либо нападению одного или нескольких грабителей?

– Простите, но какое это имеет отношение к делу, к которому я, в свою очередь, не имею никакого отношения?

– Молчать! Вопросы задаем мы!

– Только один вопрос, гражданин Фан Фаныч!

– Ну!

– Вы слушали Седьмую?

– Седьмая отсюда не прослушивается. Слева от нас, очевидно, вторая, справа – четвертая.

– Извините, но я имел в виду Седьмую Шостаковича. Симфонию.

– Интересное обстоятельство. Итак, уже во время блокады, успешно руководимой товарищем Ждановым, вы слушали Седьмую симфонию Шостаковича.

– Вам это известно?!

– Нам известно все. Мы читаем «Гудок» и «Таймс». Продолжайте.

– Недавно я возвращался из большого Георгиевского дворца, где товарищ, извините, гражданин Шверник вручил мне… можно ли здесь произносить это имя? Орден Ленина. На одной из темных улочек Зарядья я был остановлен неизвестным, вежливо попросившим у меня прикурить. Он долго прикуривал свою сигарету от моего «Норда», виноват, «Севера». Возвратившись домой, я обнаружил исчезновение с лацкана пиджака… мне трудно об этом говорить… Да! Я тут же заявил куда надо… Больше всего меня удивило то, что, прикурив, неизвестный приятным голосом произнес: «Благодарю вас!» Мне возвратят орден?

– Скоро будет обмен орденов, поскольку они девальвированы, и вы получите новый. Орден Норберта Винера. Возвратимся, однако, Валерий Чкалович, к вашей мысли насчет «не можем больше ждать милостыни от природы». Знаете, что такое грабитель? Грабитель – это ленивый, нетерпеливый и нервный нищий, которому надоело ждать милостыни, и он решил нагло взять ее у прохожего барина, или у рабочего, или у колхозника, или у интеллигента сам, своею собственной рукой. Взял. Вдарил микстурой по темечку. Вышел из-за угла на нового прохожего. Потом на другого, третьего, на четвертого. Взял тот нищий денежку, считая ее своей законной милостынькой, у девушки, взял пенсию у старушечки, взял денежный перевод от сына у дедушки, взял новогодний гостинец у мальчика. Прохожие испугались да и перестали ходить по Большой Первой Конной улице. Ленивый нищий на проспект Коллективизации направился, там всех распугал, потом на улице Павших героев, на площади Индустриализации и в проходных дворах начал грабить. Всех прохожих, в общем, переграбил и пе-ремикстурил. Опустел город. Не у кого больше отныкивать милостыньку ленивому нищему. Некому даже ее ему подавать. И подох тот нищий от голода, холода и струпьев, потому что он не хотел и не умел зарабатывать себе на жизнь, а ждать милостыньку было ему лень. И, подыхая в тупике имени «Нечева терять, кроме своих цепей», взмолился он тихо и виновато: «Прости меня, Господи, за убиенных прохожих и пошли ты мне хоть одного приезжего с кусочком хлебушка, молю тебя, Господи!» Господь Бог слышал ту молитву и глубоко скорбел, ибо приезжего послать нищему не мог по причине для Бога весьма таинственной. Не ведая зла, не ведал Бог, что ленивые нищие Ленинграда, Сталинграда, Свердловска, Калинина, Молотова, Фрунзе, Кирова и других городов перемикстурили и переграбили всех своих прохожих до такой степени, что последние физически никогда уже не могли стать приезжими. Опустела земля…

Задумался, Коля, на минуту Валерий Чкалович, но ни хрена – ясно мне это было – не дошло до него. Тогда я по новой говорю:

– Вернемся к кассе взаимопомощи. Машина, которую вы сочинили, на основании всех исходных данных о вашей личности смоделировала преступление, предусмотренное статьями 58, п. 1а; 58, п. 10; 58, п. 14; 167, п. 2. Вы обвиняетесь в том, что, вступив в 1914 году в преступный сговор с лицом, впоследствии оказавшимся Григорием Распутиным, систематически развращали фрейлин двора, участвовали в пикниках с лидерами эсеров, где и обещали Плеханову портфель министра по делам Австралии, и всячески саботировали производство «Катюш» на заводах Форда. За услуги по сбору информации о личной жизни Лемешева и Жданова, оказанные папуасской разведке, вы получили гонорар из кассы взаимопомощи, в чем и расписались. Признаете себя виновным в предъявленных вам обвинениях и согласны ли с суровым приговором: высшая мера социальной защиты – расстрел?

Ты бы покнокал, Коля, что стало твориться с Валерием Чкалычем. Нет, он не хипежил, не рыдал, в обморок не падал, а стал с пеной у рта доказывать, что обвинение внутренне противоречиво, что оно – плод не совершенного еще алгоритмирования, что наши полупроводники выходят из строя чаще американских и что с Распутиным он никогда не был знаком. Но я его, гада, припер-таки к стенке.

– Выходит, – говорю, – вы сконструировали машину для заведомого ошельмования советских людей, и по вашей вине уже расстреляны 413 851 человек и столько же находятся в живой очереди на ликвидацию? Вот вы тут долдонили: «Что я сделал? Что я сделал?» А надо было тогда, когда вы решили не ждать милостыни от природы, спросить себя: «Что я делаю? Что я хочу сделать?» Вы знаете, что вместе с вами на скамье подсудимых будет сидеть сам Андрей Ягуарович Вышинский по обвинению в заражении рядом венерических болезней работниц «Трехгорной мануфактуры» и в попытке покушения с помощью народных средств на презумпцию невиновности! И партия вам этого не простит!

– Будь проклят миг, когда мама почувствовала во мне физика! Будь проклят позитивизм! Будь проклята наука! Что я наделал! Дайте мне новую жизнь, и я с протянутой рукой буду просить по долинам и по взгорьям милостыню у природы! Дайте мне новую жизнь и скажите, при чем здесь я и папуасская разведка?

– А при чем здесь, сука ты ученая, я и кенгуру? – спрашиваю, в свою очередь, Валерия Чкалыча, и надоел он мне, рванина, хуже горькой редьки. Ходит, что-то шепчет и заплевал все фотографии на стенах.

А от Кидаллы ни звука. Кидалла молчит. Включаю «Те-лефункен», ловлю Лондон и узнаю, что в данную минуту в Кремле происходит Всесоюзная конференция карательных

органов, на которой доклад о дальнейшей механизации и автоматизации работы органов делает товарищ Кидалла. Послушали мы через Лондон и сам доклад. Потом были прения, но их заглушила радиостанция английской компартии, которая считала, Коля, что наши массовые репрессии не имеют ничего общего с теорией и практикой социалистической революции, что приходить от них прогрессивному сознанию в ужас в высшей степени преступно. Руки, мол, прочь от исторической необходимости, сволочи международной арены!

А Валерий Чкалыч между тем, Коля, поехал. Мне его даже жалко стало. Я ему говорю, что если бы не ты, я бы еще ждал и ждал своего часа и не знал бы, не ведал, что я являюсь убийцей и насильником заключенных животных. И мне, говорю, – в гробу я видел твою тягу просечь тайны материи – не легче оттого, что если б не ты, то другой мудила с залитыми любопытством глазами допер бы до создания ЭВМ для МГБ, которая, как ты видишь, дорогой Валера, и тебя самого жестоко погубила. Погубила, и не видать теперь тебе ни конторских счетов, ни родного арифмометра, ни тихого чая по вечерам за чтением разгневанной «Вечерки», не видать тебе ни закрытых симпозиумов, ни открытых партсобраний, ни вождей Первого мая и Седьмого ноября, ни сеанса одновременной игры с Ботвинником и законного морального разложения с субботы на воскресенье. Раз надоело тебе на пальцах считать, то вот и получай от своего любимого быстродействующего детища за связь с папуасской разведкой через кассу взаимопомощи. Получай, пытливый ум, получай!

Только я ему это сказал, Коля, как он вдруг харкнул на «Паша Ангелина в Грановитой палате примеряет корону Екатерины II», потом на «Нет – Вадиму Козину!», встал по стойке смирно, отдал честь полотну «Органы шутят, органы улыбаются» и говорит:

– Разрешите доложить, товарищ Сталин, что прошу вас разрешить доложить вам о том, что докладывает зам. генерального конструктора Валерии Карцер. Мною прокляты последние достижения научной мысли, на оккупированных территориях сорваны погоны с шинели Акакия Акакиевича, выше честь нашей партии, и всех к позорному столбу трудовой вахты самокритики. Вынашивал. Прикидывал.

Силился. Сливался. Так точно! Жил под личиной! Брал под видом выведения в НИИ красоты – почтовый ящик номер восемь – родинок капитализма. Являлся змеей на груди партии и народа по совместительству. Неоднократно втирался и переходил барьер непроходимости общественных уборных, формулы оставлял, одновременно сожительствовал. Разрешите забрать пай, а рабочие чертежи уничтожить. Есть – расстреляться по собственному желанию!

Смотрю, Коля, раздевается мой Валерий Чкалыч до трусиков и встает к стенке. Закрывает своим телом «Кухарки учатся руководить государством» и акварель «Сливочное масло – в массы!» и говорит:

– Готов к короткому замыканию!

Я понял, что мозга у него пошла сикись накись, как в электронной машине, и сам перетрухнул: пришьет еще Кидалла за вывод из строя важного государственного преступника вышака, и тогда ищи гниду в портмоне, где она сроду не водится.

– Валера, – говорю, – не бэ! Все будет хэ! Попей водички, голубчик, иди, я тебя спать уложу, извини, что такую злую тебе покупку с кассой взаимопомощи заделал, но пойми, обидно мне было ждать чуть не двадцать пять лет своего дела, а вынуть из колоды кенгуру.

До меня из «Телефункена» бурные аплодисменты доносятся через Лондон со Всесоюзного совещания карательных органов и оттуда же, представь себе, Коля, звучит голос самого Валерия Чкалыча с комментариями Кидаллы:

– Можно смело сказать, дорогие товарищи и коллеги из стран народной демократии, что человек-надзиратель ушел в далекое прошлое. Ему на смену пришли последние достижения научной мысли. Это дало нашим подследственным возможность полностью самовыражаться, не испытывая пресловутого комплекса застенчивости – антинародной выдумки Ивана Фрейда, не помнящего родства. Рабочие и инженеры номерных заводов могут смело гордиться своими золотыми руками, давшими нам телекамеры и магнитофоны, ЭВМ и усилители внутренних голосов врага!

Тут на голос моего Валеры снова наложились бурные, продолжительные опровержения Французской компартии, и я возьми да гаркни:

– Объявляется перерыв. Почтим сутками вставания память товарищей Дзержинского, Урицкого, Володарского, Менжинского, Ежова, Ягоды и его верного друга и соратника собаки Ингус! Все – в буфет!

И веришь, Коля, застучали стульями наши куманьки, затопали ногами, им ведь тоже жрать охота и выпить, но Берия очень так громко – из президиума, наверное, – хохотнул и сказал:

– Как видите, товарищи, наши враги, даже припертые к стенке, не теряют чувства юмора. Но, как указывает лучший и испытанный друг наших органов, дорогой и любимый Сталин, смеется тот, кто смеется последним!

Тут раздался общий веселый смех, слышу: все встали и запели «У протокола я и моя Маша». Щелкнуло вдруг в приемнике, что-то затрещало, лязгнуло, зашумела вода, смотрю: нема в камере Валерия Чкалыча Карцера.

Теперь он тоже академик, такой красивый, седой, руководит каким-то центром статистических расчетов, ведет телепередачу «Вчера и сегодня науки», а тогда я слышал по «Телефункену», как Мексиканская, Голландская, Гренландская и Папуасская компартии захлебывались пеной во рту и доказывали, подонки, что совещания такого быть в Кремле не могло, а оно замастырено отщепенцами, избежавшими возмездия, с радиостанции «Свобода». Инсценируют, так сказать, историю КПСС ее злейшие враги.

Ты извини, Коля, я, конечно, растрекался, а ты не любишь политику хавать, но вот давай сейчас выпьем за тапиров, морских тюленей и птичку-пеночку, и чтобы под амнистию после смерти какого-нибудь хмыря попали в первую очередь они, а потом уж мы с тобой, если, не дай Бог, подзалетим по новой, а уж потом пускай попадают под амнистию академики, писатели, полководцы и продавщицы пива.

Сука гуммозная Нюрка у нас на углу каждый раз грамм пятьдесят лично мне не доливает, и что я ей такого сделал, не понимаю? И вообще, не желаю с той же самой пеной у рта требовать отстоя пены после долива пива! Может, еще и на колени встать перед вонючей цистерной? Как им, паскудам, хочется унизить нас с тобой, Коля, даже по мелочам, по мизеру! Не дождутся они, чтобы старый международный урка и Коля Паганини требовали долива пива после отстоя пены! Мы лучше цистерну украдем и Гвардейской Кантемировской дивизии подарим. Пускай солдатики пьют и писают. В казарме, Коля, хуже, чем в тюрьме, но намного лучше, чем в зоопарке.

Душа моя, конечно, я опять подзавелся, но как же, скажи, не подзавестись, если мы проходим по целому ряду сложнейших предварительных следствий с гордо поднятыми головами, превращаемся в кенгуру, но не продаем в себе человека, освобождаемся, работаем, и вдруг – на тебе! Требуй отстоя! Да я за всю жизнь требовал пару раз только жареного прокурора по надзору, и то зря и по глупости, чего простить себе не могу! Давай-ка, между прочим, позавтракаем. Эх, Коля! Баланда на свободе называется бульон! Выпьем за белок, соболей и куниц. Я не могу смотреть, как они мечутся в клетках.

И я тогда метался, вроде соболя, по своей третьей комфортабельной камере без окон, без дверей, и по новой сейчас забыл, был там потолок или не был. Мечусь и мечусь, смотрю себе под ноги в одну точку, пишу веселый сценарий процесса или же стараюсь кемарить, чтобы не видеть картинок и фотографий, заляпавших все четыре стены сверху донизу. К тому же Кырла Мырла все волосател и волосател на моих глазах, и вот уже седеть борода у него потихоньку начала, а Ленин, наоборот, активно лысел и лысел. Невыносимо было мне смотреть на картинки, невыносимо. Как я не поехал, а остался нормальным человеком, до сих пор понять не могу. Картинки-то эти все время менялись. Ты представь, Коля, себя на моем месте. Вдруг, ни с того ни с сего, «Паша Ангелина в Грановитой палате примеряет корону Екатерины II» исчезает и проступает на ее месте «Носильщики Казанского вокзала говорят Троцкому: “Скатертью дорожка, Иуда!”». Или же «Карацупа и его верный друг Джавахарлал Неру» из правого нижнего угла взлетает в угол левый верхний, и круглые сутки продолжается этот адский хоровод. «По рекам вражеской крови отправились в первый рейс теплоходы “Урицкий”, “Володарский”, “Киров” и многие другие». «Нет – фашистскому террору в Испании!» «В муках рождается новая Польша». «Запорожцы пишут письмо Трумэну». «Хлеб – в закрома!» «Уголь – на-гора!» «Все – на выборы!» Коля, я уж стал повязку на глаза надевать, лишь бы не лезла в них вся эта мерзкая ложь, нечеловеческое дерьмо разных здравиц, монолитное единство партии и народа, свиные бесовские рыла вождей, льстящих рабам и ихнему рабскому труду, стал повязку надевать, чтобы не выкалывали мои глаза оскверненные слова великого и любимого моего языка, чтобы не оскорбляли они зрачков и не харкали в сердце и душу. Хипежить я уж не хипежил больше. Бесполезно, сам понимаешь.

Кидалла про меня забыл. Но вдруг по радио Юрий Левитан раз в полчаса в течение недели начал повторять:

– Учение Маркса всесильно, потому что оно верно.

Тут международный урка Фан Фаныч закукарекал, почуял, что скоро начнется его процесс! У меня на это чутье, дай Бог! Ни с того ни с сего не стал бы долдонить Юрий Левитан «Учение Маркса всесильно, потому что оно верно» по двадцать раз в день. Не стал бы! Не такой он у нас человек-микрофон!… «Учение Маркса всесильно, потому что оно верно». Кстати, Коля, все наоборот: оно неверно, потому и всесильно. А учения истинные всесильными в каждый миг времени, к сожалению, не бывают.

– Ну, урка, ничего не забыл про кенгуру? – спрашивает вдруг Кидалла.

– Как же, – отвечаю, – забыть, если сам побывал в кенгуриной шкуре. Готов присесть на скамью подсудимых и встретиться с самым демократическим в мире правосудием! Готов прочитать дело и подписать дорогую двести шестую статью УПК РСФСР.

«Сталин позирует группе советских скульпторов» от «Крыс в чащобах Нью-Йорка» отодвигается, и рыло – несколько месяцев его не видел – говорит: «С вещами!»

5

Как везли меня в суд и где он находился, я, Коля, до сих пор не знаю. Очнулся я после вдыхания какого-то сладкого газа прямо на скамье подсудимых, за барьером из карельской березы. Скамья сама по себе мягкая, но без спинки, а это в процессе раздражает неимоверно, и не знаю, как ты, а я от этого чувствую отвратительную за собой пустоту. Поднимаю голову и прищуриваюсь. Мне было некоторое время невыносимо смотреть в глаза собравшимся людям. Очень все интересно. В первых рядах сидят представители всех наших союзных республик в национальных одеждах. Чалмы, папахи, косынки, бурки, косоворотки, унты, тюбетейки, ширинки, халаты и, в общем, кинжалы. За ними рабочие в спецовках. Концами руки вытирают, из-за станков, так сказать, только что вышли. Колхозницы с серпами. Интеллигенты с блокнотами. Писатели. Генералы. Солдатики. Скрипачи. Много знакомых киноартистов. Балерины. Кинорежиссеры. Сурков. Фадеев. Хренников. За ними представители, как я понял, братских компартий и дочерних МГБ. Телекамера. По залу носятся два хмыря, которых распирает от счастливой занятости. Делают распоряжения. Что-то друг другу доказывают. Решают, суки, художественную задачу.

Вдруг заиграл свадебный марш Мендельсона, в зал вбежали пионеры с букетами бумажных цветов. Лемешев пропел: «Суд идет! Су-у-уд и-и-и-дет!» Все, разумеется, и я в том числе, встали. И по огромной винтовой лестнице, символизирующей, Коля, спиральный процесс исторического развития, спустились вниз и уселись на стулья с громадными гербовыми спинами председательница – мышка, а не бабенка – и двое заседателей: старушенция и здоровенный детина в гимнастерке и кирзовых сапогах. Выбрали в полном составе почетных заседателей – членов Политбюро во главе со Сталиным. Затем стороны уселись. Прокурор в форме и с желто-черными зубами. Барабанит пальцами по столу. Смотрит в потолок и всем своим видом как бы намекает на то, что в этом зале только он кристаллически честный человек, а остальных он, если бы мог, приговорил бы сию секунду, не отходя от кассы, к разным срокам заключения в исправительных лагерях. Защитник же мой тоже думает о присутствующих как о неразоблаченных преступниках, но, в отличие от прокурора, с жалостью и пониманием и как бы внушая, что лично он готов исключительно профессионально оправдать всех или же с ходу снизить нам сроки заключения.

Забросали пионеры два тома моего дела цветами, вручили букеты судьям, прокурору и конвою. Защитнику цветов не хватило. Тогда прокурор подошел и поделился с ним хризантемами. И – понеслась!

Именем такой-то и сякой республики… слушается в открыто-закрытом судебном заседании дело об обвинении гражданина Гуляева, он же Мартышкин, он же Каценеленбоген, он же Збигнев Через-Седельник, он же Тер-Иогане-сян Бах, две страницы, Коля, моих рабочих следственных кликух прочитали, пока не остановились на последней: Харитон Устиныч Йорк.

Старуха заседательница, это она, если помнишь, когда я шел к Кидалле на Лубянку, заметила мой «не тот, не наш» взгляд, которым я давил косяка на Кырлу Мырлу, стоявшего в витрине молочного магазина, старуха и сказала на весь зал, услышав, что я Х.У. Йорк: «Это – распад!»

Председательница-мышка после этого продолжала: по обвинению в преступлении, не предусмотренном самым замечательным в мире УК РСФСР, по эквивалентным статьям 58 один, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь, девять, десять и так далее с остановками по следующим пунктам: а, б, в, г, д… Далее без остановок. В том, что он в ночь с 14 июля 1789 года на 9 января 1905 года зверски изнасиловал и садистски убил в Московском зоопарке кенгуру породы колмогорско-королевской по кличке Джемма, а также является соучастником бандитской шайки, отпилившей в первомайскую ночь рог с носа носорога Поликарпа, рождения 1937 года, с целью превращения рога в порошок, резко стимулирующий половую активность работников некоторых московских театров, Госфилармонии и Госцирка… Подсудимый Йорк полностью признался в совершенных преступлениях…

Тут, Коля, я возмущенно захипежил нечеловеческим голосом:

– Рог не отпиливал! Первый раз слышу! Мусора! Шьете лишнее дело! Ваша масть бита!

Но, веришь, никто меня не осадил, наоборот, все, даже прокурор и председательница-мышка, зааплодировали, потом тихо зазвучал полонез Огинского, все во мне похолодело, душа оборвалась, и я почувствовал, Коля, первый раз в жизни, острей и безнадежней, чем в третьей комфортабельной, что я смертельно одинок, смертельно беззащитен и что какие-то дьявольские силы цель свою видят в том, чтобы широкие народные массы весело отплясывали «яблочко» на моем одиночестве, на моей беззащитности, на единственной жизни моей!

Но, сучий ваш потрох, поддержал я в тот момент свою обрывающуюся душу, Фан Фаныч вам не Сидор Помидорыч! Вы пляшите, вы танцуйте на нем! Топчите его, читайте книжечки, как по йогу проехал грузовик и ни хрена йогу не было! Читайте книжечки и рукоплещите другому йогу, которого в закрытом сундуке бросили в море, но йог сундук раскурочил и выплыл со дна Индийского океана. Читайте, топчите, пляшите на моей смертной и слабой груди! Вашим йогам даже присниться не могут такие тяжелые грузовики, под которыми стонет и плачет душа Фан Фаныча от боли и обиды. По коридорам Лубянок ходить – это вам не скакать по битому стеклу и углям раскаленным! А читать пришитое к живому телу дело – не серную пить кислоту. Вашим йогам даже присниться не могут пять, десять, двадцать сундуков, в которых побывал за свою жизнь Фан Фаныч. В которые его запирали – не отопрешь – и кидали на дно мертвых рек, морей и океанов. И выбирался Фан Фаныч, представьте себе, каждый раз выбирался, выплывал под Божье солнышко, отфыркивался, «Слава Тебе, Господи», говорил, и радовалась спасению чудесному исстрадавшаяся душа моя! Так что валяйте, гуляйте! Ребрышки Фан Фаныча не затрещат под вашими грузовиками. Раскурочит он лукаво любой ваш хитроумный сундук и вылетит ласточкой из адской бездны! А йогам передайте, чтоб срочно выезжали тренировать свою волю, силу и мужество на свободе советской жизни, на предварительных следствиях и на общих работах в исправительно-трудовых лагерях. А уж Фан Фаныч, поскольку человек он добрый, поднатаскает бедных йогов, как впадать до утра на жестких нарах в нирвану… Так я подумал, пока мышка-бабенка что-то долдонила из обвиниловки, и повеселел. Как всегда, повеселел. Ваше дело запирать, наше дело – отпирать! Чего я зеваю, в конце концов? Такое идет чудесное представление!

Значит, сознался я во всех совершенных преступлениях полностью, и материалами предварительного следствия было установлено, что подсудимый Йорк Харитон Устинович…

Тебе, Коля, я думаю, тошно слушать обвиниловку. Поэтому давай лучше устроим небольшой перерыв в судебном заседании и разберемся с носорогом Поликарпом, родившимся в том ужасном тридцать седьмом году, чтобы больше к нему не возвращаться.

Дело было под Первое мая. Войска к параду готовились. На улицах танки, гаубицы, амфибии, солдаты, офицеры, мотоциклы, лошади и генералы. Сталин у Буденного усы проверяет на распушаемость и сам пуговички на кителе надраивает. Во всех учреждениях повысили бдительность. Берия за два дня ни одного шашлыка не съел, цинандали не пил и лично никого не допрашивал. Сидел неподалеку от зоопарка в своей вилле и думал: «Скорей бы второе мая».

Вождям, Коля, почему-то кажется, что враги только и мечтают, как нам омрачить праздники Первое мая и Седьмое ноября, а также напакостить перед выборами в Верховный Совет и в нарсуды. Но в стране – полный порядок. Просто полнее некуда. Мавзолей не взорван, мост через Волгу – тоже, водопроводная вода городов-героев не отравлена кока-колой. Колбаса и сосиски стали не теми, что до войны, далеко не теми, но жить можно. Граница на замке, ключ от него в страусином яйце, страусиное яйцо в Музее революции, революция – в семнадцатом году, ход истории никому не обратить вспять, а на самого страуса нам вообще накакать. В общем, полный порядок в стране.

И вдруг в ночь на первое мая: «Пиф-паф! Пиф-паф!» Солдаты в танках, которые дрыхли, проснулись и моторы завели. Боевая тревога! Сталин тоже услышал выстрелы и будит Берию: «Кто стрелял?» Берия спросонья отвечает: «Эсерка Каплан». «Я спрашиваю, кто сейчас стрелял?» – «Выясняем, Иосиф Виссарионович». Выяснили. Берия докладывает по телефону: «Стрелял сторож зоопарка Рыбкин. Говорит: я после белой горячки! Показалось, что носорога хотят стырить. Беспартийный. Три ранения. Боевые ордена пропил на Тишинском рынке. Осталась только медаль “За оборону Сталинграда”. Ваша любимая, Иосиф Виссарионович. Одним словом, белая горячка!»

– Нет дыма без огня. Белые всегда горячились, – говорит Сталин, – наша разведка вычитала в произведениях так называемого Хемингуэя, что рог носорога делает миллионеров мужчинами. Не здесь ли разгадка двух выстрелов товарища Рыбкина? Осмотрите животное.

Осмотрели, всю Академию наук на ноги подняли. Оказалось, прав был Сталин на этот раз! Отпилили рог у носорога неизвестные бандиты прямо перед парадом и демонстрацией! Взяли академики у него кровь, клизму поставили и нашли во всем этом деле большую дозу сильнейшего наркотика. Парад военный и демонстрацию, конечно, провели, но вожди на трибуне были какие-то квелые, еле руками махали любимым своим и родным советским людям и на Сталина виновато смотрели. Упустили, мол, зоопарк из поля зрения, извините уж, ошибку исправим, партсобрание проведем в секции хищных животных, найдем бандюг. Усилим наблюдение за площадкой молодняка…

Найти бандитов, конечно, не нашли, но Берия быстро за-мастырил дела на бедных педерастов из театров оперетты, цирка, консерватории и на целую толпу пожилых зубных врачей. Они на вопрос «Зачем вам столько денег и золота?» не смогли ответить, и органы сделали логический вывод: значит, для покупки носорожьего порошка. Разумеется, врачи раскололись. Их бормашиной пытали. Ты спрашиваешь, Коля, при чем здесь я? Меня обвинили как соучастника, споившего сторожа Рыбкина с целью усыпления его бдительности в дальнейшем. По своему-то делу я действительно спаивал, пока не стал своим человеком в зоопарке, но насчет соучастия в отпиливании рога я решил отмазываться до последнего вздоха. Принципиально. На рог я не подписывался. Электронная машина мне этого дела не нагадывала, и в сценарии моем такой сценки тоже нету.

Ну, Коля, тост за того несчастного носорога Поликарпа. И вернемся к моему процессу.

Рассказал я сначала, где родился и где крестился.

Старуха заседательница. Почему, подсудимый, вы – Йорк?

Я. Я полумордва, полуангличанин. И прочитайте начальные буквы моего имени, отчества и фамилии.

Старуха заседательница (написав и прочитав). Это – распад! Это слово на букву «хэ»!

Представитель чукчей (из зала). Ты почему моржиху не захотел изнасиловать? (Аплодисменты).

Я. Моржихи мне глубоко несимпатичны, и еще по одной причине, о которой я могу сказать только при закрытых дверях.

Прокурор. Перед тем как включить проектор и ознакомить присутствующих с киноматериалами дела, я хочу сказать несколько слов о принципиально новом жанре кино, при рождении которого всем нам выпала честь присутствовать. Автором сценария выступил сам подсудимый Х.У. Йорк. Разумеется, и следователи, которым пришлось на некоторое время стать кинодраматургами, и кинодраматурги, ставшие следователями, внесли некоторые коррективы в основной преступный замысел подсудимого. Не все в нем было гладко, не все соответствовало эстетическим нормам ведущего направления в искусстве нашего века – соцреализма. Но творческая группа, преодолев все трудности, выносит сегодня на суд народа свое произведение. Имена его создателей до времени останутся неизвестными. Всем им присуждена Сталинская премия I степени. Да здравствует лучший друг важнейшего из искусств, мудрый продолжатель дела Маркса и Чаплина, Энгельса и Де Сики, Ленина и Всепудовкина – великий Сталин! Смерть Голливуду!

Зашевелились, Коля, на окнах черные шторы, погас свет и начался журнал «Новости дня». Кто-то выплавил первую тонну чугуна… Какой-то колхозник сам отказался от своих трудодней и весь колхоз призвал поступить так же… К чабанам в горы пришла мясорубка… Лондон рукоплескал Улановой. Чарли Чаплина затравил сенатор Маккарти… Советские евреи дружно не хотят присоединяться к Израилю. А после журнала пошло кино, от которого стало мне душно… Вольер в зоопарке, вытоптанная животными желтая трава, кормушка, вроде умывалки в пионерлагере, и рядом с ней мертвая кенгуру… Над трупом стоят и плачут администрация зоопарка, научные сотрудники и юннаты… Вдруг к вольеру с воем сирен подъехали две черные «Волги» и спецмашина. Из нее выскочили проводники с овчарками и разные спецы с приборами… Из «Волги» вышел в штатском Кидалла, всех стоявших у кенгуру тут же велел взять, и их затолкали в спецмашину… Пошли крупные планы… Кидал-ла достает из сумки бедной Джеммы гранату-лимонку и торжественно вынимает у нее взрыватель. Зал ахнул и зааплодировал… Голова Джеммы с закрытыми глазами… Лапы… Пальчики на них… ногти круглые… шерсть серо-бурая… ноги задние сильные, стройные… Хвост. Тут я от жалости и омерзения закрыл шнифты. Открываю. На экране недоеденная репа, кулек пшеницы и две французские булки. Этими гостинцами я подманивал к себе в ночь с 14 июля на 9 января Джемму. Кидалла перевернул ее и показал четырнадцать ножевых ран в сердце. Я снова закрыл шнифты. Сволочи, подонки, выродки, потерявшие человеческий облик! Зачем было убивать невинную Джемму? Зачем так коверкать проклятый сценарий? Я и без этого взял бы на себя изнасилование еще пяти кенгуру, удава, крокодила и даже гиены в придачу! Убийства не было в моем сценарии! Зачем надо было ее убивать? Открыл. На экране – найденные улики: пуговица от ширинки и автобусный билет. Ки-далла вдруг снова чего-то достает из сумки Джеммы. Детеныш! Детеныш, Коля! Живой! Живой! Шевелится! Весь зал так и грохнул авацию, и я вместе со всеми хлопаю, аж ладошки заболели, и рукавом слезы смахиваю. Живой. Майорша, которая пробы почвы брала и следы замеряла, расстегивает гимнастерку, вываливает прелестную совершенно грудь и подносит кенгуреныша к соску. И улыбается, таинственно улыбается на весь экран. А Кидалла отвернулся, чтобы наш народ не видел слез чекиста.

Неожиданно зажгли свет. Это стало плохо от всего увиденного председателю Австралийской компартии. Посерел, держится за сердце, к губам его микрофон поднесли, и он шепчет на весь зал, а может, и на весь мир: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь! Учение Маркса всесильно, потому что оно верно!» Ему укол сделали. Оклемался. На меня две колхозницы бросились в бешенстве, обе с серпами, и работяга с молотом. Прибили бы, если бы не конвой. Удержал их, слава Богу, конвой. Снова свет потух. Арест сторожа Рыбкина. Наконец-то я увидел человека, которого споил и у которого купил все его боевые ордена на Тишинском рынке. Кемарит себе Рыбкин, прислонившись к тоже спящему бегемоту. Карабин лежит в пасти у бегемота. Там же недопитая «Петровская водка» и кулек с закуской. Бегемоты, Коля, как и алкоголики, спят с открытым ртом. Кидалла Рыбкина разбудил пистолетом. Дулом в ноздре пощекотал. Зал так и грохнул от хохота. Рыбкин проморгался, к бутылке рукой потянулся, а Кидалла ему: «Руки вверх!» Рыбкин встает, и до него, видно, не доходит, как это так «руки вверх». Он правую поднял, а левой к бутылке тянется. Ки-далла его руку сапогом отбил и Рыбкина – в машину. Он, бедняга, все оглядывался тоскливо, когда шел, на бутылку и закуску в пасти у бегемота. Так и не дошло до него происходящее. Очень я переживал тогда. Затем был лично мной сочиненный веселый детектив, как искали Фан Фаныча по крохотным уликам: пуговице от ширинки и автобусному билету с тремя оторванными, оказывается, цифрами… Опросы кондукторов, водителей автобусов, пассажиров, продавщиц брюк и костюмов, продавцов «Петровской водки»…

Допрос расколовшегося Рыбкина, который категорически отказался отвечать на вопросы, пока ему не дали опохмелиться. Молодец! Я один аплодировал этому факту. Председательница-мышка предупредила, что выведет меня из зала, если буду мешать простым людям доброй воли смотреть картину, и не посмотрит на то, что я автор сценария…

Кольцо вокруг меня все сжималось и сжималось. Восемь миллионов москвичей уже искали Фан Фаныча по словесному портрету, нарисованному Рыбкиным под диктовку, разумеется, Кидаллы. Восемь миллионов москвичей, Коля, одних только москвичей, с утра до вечера страстно вглядывались в лица друг друга, искали в них мои черты, мои особые приметы. Горькие складки у губ. Добрые серо-синие глаза, мужественная морщинка на переносице. Красивые темно-русые брови. Лысоват. Череп благороден. На левой руке – пулевой след и голубые отметинки. Нормальный и временами обаятельный мужчина неопределенного возраста…

Студенты прочесывают леса от Москвы до Владивостока. На станциях и в аэропортах проверяют ксивы военные патрули…

Сторожа Рыбкина публично лишили трех нашивок за тяжелые ранения, а медаль «За оборону Сталинграда» оставили по распоряжению самого Сталина.

Тревожно через каждые четыре часа гудят заводы и фабрики, перевыполнившие полугодовые задания.

Кольцо все сжимается и сжимается, но захомутать меня, однако, никак не могут.

Поисками руководит Кидалла. Он носится в машинах, вертолетах и «мигах», собирает сотрудников, думает, в кабинете ест, спит, вернее, дремлет с открытыми глазами и по часу, не отрываясь от микроскопа, анализирует пуговицу от моей ширинки. Потом докладывает что-то Берии, а тот отдирает листки от календаря и думает.

А когда, Коля, показали, как на лафете в аэропорт везли убитую Джемму и вслед ей махали австралийскими и советскими флажками трудящиеся Москвы, как внесли Джемму на носилках по трапу в лайнер, как летел самолет в Австралию и простые люди доброй воли смотрели ему вслед гневно и грустно, когда показали похороны Джеммы в Мельбурне и речь нашего посла над ее могилой, а потом открытие мемориального комплекса работы Вучетича, тогда весь зал судебного заседания зарыдал наконец, Коля, и я расстроился тоже.

Я действительно переживал эту трагедию по-настоящему. Я, может быть, был единственным человеком в зале, так ее пережившим, но вот что заметил, милый мой Коля. Я заметил, что начинаю во время картины болеть за чекистов. Безумный, уродливый и сильнейший эффект важнейшего из искусств – так извращенно пудрить мозги человека! Да! Да! Да! Я начал именно болеть, именно желать и метать икру, чтобы Фан Фаныча скорей, падлу такую, схватили и чтобы не ушел он, паразитина, от возмездия!

Я взволнованно привстаю, когда берут в ресторане «Арагви» прямо из танго, из объятий партнерши человека, но это опять, к сожалению, оказываюсь не я. А перед тем, другим, извиняется молоденький лейтенант и просит оркестр сыграть танго сначала.

Потом пошли кадры, как на Лубянке выстроилась очередь мужчин, у которых на ширинках не хватало пуговиц. Довольно много оказалось в Москве одиноких идиотов и мужей невнимательных женщин, что, Коля, на мой взгляд, одно и то же.

Вот показалась на экране одна ласточка! Плачет от страха, отдает Кидалле мой галстук, на красном фоне золотые короны, и чешет в микрофон, какой я был зверь и сексуальный маньяк, любивший играть по ночам в длинном коридоре ласточкиной коммуналки в чехарду. Это, Коля, любимая игра кенгуру и французских политиков до прихода к власти де Голля.

А вот еще одна ласточка! Как я ее любил! Как я был нежен и щедр! Она продала меня серьезно и деловито, гневно возвратила органам бриллиантовое кольцо, норковое манто и книжку стихов Симонова «Друзья и враги». Все ласточки меня продали. Продали меня также со всеми потрохами и родословной до пятого колена две моих тетки, кое-кто из барыг, валютчиков, антикваров и консультантов. И я всецело по ходу просмотра был на их стороне. Про себя самого я совсем забыл и окончательно перепутал, что сочинил я, а что лауреаты Ленинской премии. Сижу, смотрю, топочу ногами, аплодирую, ногти кусаю, где же ты, Фан Фа-ныч, скрываешься в конце-то концов! Вот уже Кидалла допросил прямо на улице Нюрку-суку, которая у нас за углом пивом торгует. И ты веришь, эта гадина сказала, что я каждый раз издевался над ней, требуя долива пива после отстоя пены! Я ни разу этого не требовал, Коля! Наоборот, я всегда вежливо говорил: «Пожалуйста, можно одной пены». Это и бесило Нюрку. Но тогда я на Нюрку не злился. Тогда я кивал головой, мол, верно ты толкуешь, советский ты, Нюрка, человек, родная ты моя. И знаешь, Коля, кто меня вывел на время из этого состояния? Ты, мой милый! Да! Если я, даст Бог, буду помирать нормальной смертью и хватит у меня сил оглянуться, то вспомню, как ты, посмотрев на фото, подсунутое Кидаллой, пожал плечами и твердо, с некоторым даже презрением к мусорам, свысока, как и подобает уважающим себя и своих друзей благородным людям, ответил: «Эту сволочь первый раз вижу!»

Я вспоминаю, помирая, твой смех, Коля, когда, припертый к стенке фотокарточкой – мы с тобой в «Савойе» улыбаемся официанту, несущему на блюде бутылку «Столицы» и запеченных карпов, – когда, припертый к стене, ты сказал Кидалле и его псам, взбешенным и не имеющим права отбить тебе на съемках закрытого фильма печень и почки:

– Мало ли, граждане начальники, с кем я сидел в кабаках? Всех не упомнишь! – Вывел ты меня, значит, на время из состояния, когда я сам болел против себя, но ведь это потому и важнейшее из искусств для большевиков, что оно все может поставить раком. И опять я жду, когда сожмется вокруг меня кольцо.

Окружили мой дом, пожарная команда приехала, сетку натянули под окнами, чтобы я не бросился с шестого этажа, и Кидалла сказал в мегафон:

– Выходите, Харитон Устинович Йорк! Вы проиграли.

Сопротивление бесполезно!

А на площадке около двери мусоров шесть с автоматами, готовыми прошить меня в случае сопротивления. Выходит на звонок соседка Зойка, которой я, уходя на Лубянку, клопа подсунул в комнату, и с ходу, конечно, продает, как я два дня назад куда-то собирался, вынул из бачка в сортире пачку денег, связку колец, пригрозил Зойке изнасиловать ее и убить, если проболтается, и скрылся. И финку вынесла Зойка окровавленную, которую нашла в моей калоше. Волосенки серо-бурые к лезвию прилипли. Хорошо, что комнату мою не раскурочили. Просто зубы у меня зачесались от любопытства, куда же это я запропастился, куда слинял, где я, нехороший человек, заныкался, наконец?

Показали, как Сталин и Молотов приняли посла Австралии и для утешения подарили ему изумруды покойной императрицы Александры Федоровны. Не обошлось также и без митинга. Убийцу – к ответу! Австралия, мы с тобой! Руки прочь от фауны дружественного континента!

Вдруг, ни с того ни с сего, показывают лужок, ромашки на нем, колокольчики, кашка розовая, бабочки летают, пчелы жужжат, жаворонок над лужком звенит, такая прелесть и покой под ясным небом. И по лужку, неподалеку от речушки, корова пегая ходит, травку щиплет. Трава высокая-высокая. Щиплет себе и щиплет, тихо к речке идет корова. Не идет, а плывет, незаметно, как ногами переступает. «Марта! Марта!» – зовет эту корову и что-то кричит по-немецки здоровая баба, танком только поднимать такую. Ведро в руках у бабы. «Марта! Марта!» – корова быстрей к речке пошла. Баба ее догнала. За рог схватила. По шее дала. Корова встала, а баба присела. Ведро подставила. Доить собралась. Берет по соску в руки, рот глупо раскрывает и что-то соображает. Потом как заорет: «Ганс! Ганс! Зольдант! Шнель! Шнель!»

Смотрю: корова падает, и из пуза ее, представь себе, Коля, показывается моя родная харя! Тютелька в тютельку моя! Тут я подумал, что Кидалла вполне мог внушить мне под уколами проделать всю эту хреновину, и стал болеть сам за себя, хотя совершенно не мог вспомнить, как я попал в корову Марту. Ее ведь тоже надо было «замочить», мастерски содрать шкуру, оставив голову и хвост, и партнера к тому же найти для задних ног. Помогаю я ему выбраться из Марты, а это, оказывается, не мужик, а киноактриса Зоя Федорова, посаженная Берией, и мы оба, подминая высокую траву, бежим к реке, к границе, как я понял, ГДР с ФРГ. Быстрей, Фан Фаныч, быстрей! Не отставай, Зоя Федорова! По нам уже шмаляют, пули свистят над головой, косят очереди автоматные траву вокруг. Овчарки лают все ближе и ближе. Вот она, речка, перед глазами, нырнуть в нее и вынырнуть в Мюнхене, в пивной, за столиком, уставленным кружками пива, долитого после отстоя пены без всякого унизительного для меня и тебя, Коля, требования. Пригнись, друг Зоя, пригнись, дура, а она возьми и споткнись об нарытую кротом кучу земли. Упала, встала, трава кончилась, метров десять голой зоны до речки. Тут очередью автоматной полоснули по пяткам, и я сдался, неохота было помирать. А Зоя Федорова по горлышко успела в речку войти и подняла тоже руки вверх! К ней две овчарки подплыли. Бедная Зоя завизжала от ужаса: все-таки это не «Музыкальная история» и главная роль в кинофильме «На границе». Обшмонали меня и Зою восточногерманские пограничники, и вдруг, представляешь, подбегает ко мне эта бабища и тоже по кумполу моему ведром – бамс, все у меня поплыло перед шнифтами, и голова загудела, как царь-колокол. Я упал, а зал прямо взорвался от хохота. Гы-гы-ы! Мне стало жалко, что кино кончилось, но это был на самом деле еще не конец, хотя здесь мой сценарий обрывался.

Пошли допросы. Два дня мы их смотрели с перерывами на обед и в сортир. И на каждом допросе я отпирался, изворачивался, лгал, отрекался от пуговицы на ширинке, говорил, что езжу в транспорте без билетов для экономической диверсии, умолял выдать меня эквадорской и швейцарской полициям, но все ж таки обессилел от терпеливой логики Кидаллы, от финки, найденной в Зойкиной калоше, и раскололся. А старая задница-заседательница снова завопила с места на весь зал: «Это полный распад!»

Но я опять-таки, Коля, хоть убей, не могу вспомнить ни допросов, ни лиц многочисленных свидетелей и ласточек, проливавших свет на то, как я, все усложняя свои сексуальные претензии, докатился постепенно до кровавого преступления.

В общем, Коля, я так был в кино похож на себя, верней, не то чтобы похож, а просто тени сомнения не было во мне, что я – это не я или что не я – я, прости, все снова в башке перепуталось, и вместе с тем в памяти моей не осталось ни крохи, ни грамма из увиденного, что я снова начал чокаться.

Снова душа оборвалась, бессильная из-за неимения опоры и дьявольской путаницы разобраться, где ее истинное существование, а где туфтовое. От этого страшно. Не может быть в человеке большего страха, чем этот страх. Помнишь, я, как последний в жизни хлебушек, ел последние секунды жизни на свободе? И эти секундочки были Временем Жизни! А на скамье подсудимых, когда даже тело не чувствует за собой опоры, когда за спиной пустота, вокруг чернь тьмы и перед глазами на экране твой двойник, но душа с безумной и мучительной болью, для того чтобы не сорваться окончательно уже в бездну, пытается бедная душа вспомнить свою жизнь в этом двойнике, то такие секунды, Коля, не дай тебе Господь испытать их, такие секунды и есть – чистое Время Смерти. И я утверждаю, я смею утверждать при наличии страшного своего опыта, что самоубийство – это самая последняя попытка бедной и больной души, брошенной в условия смерти, обрести жизнь. Я, Коля, сам не знаю, да и тебе не надо знать, чем кончаются эти попытки. Пока что давай пожелаем и виноватому человечеству и невинным животным, давай пожелаем жизни всему живому…

Так вот, снова чувствую – сейчас поеду, тем более стали показывать вообще страшные для меня вещи. Кидалла устроил очную ставку между мной и пожилым генералом. Погон на нем, конечно, уже нет, на кителе темные полоски от орденских лент. Дергаются щека и веко. Хорошее при этом было у генерала лицо. Лицо, Коля, мужчины и солдата. И вместе с тем, ты знаешь, детское лицо. Беспомощное. Пригласили человека поиграть в какую-то войну, а на таких войнах он сроду не бывал, все больше финские да отечественные, и главное, тут только нападают, защищаться же не велят.

– Гражданин Йорк, – задает мне вопрос Кидалла, – вам передавал бывший генерал-лейтенант Денисов по предварительному сговору в обмен на машину досок и сто листов кровельного железа гранату-лимонку и генеральскую форму летней одежды?

Ты, Коля, можешь себе представить, чтобы я ответил «передавал», если даже на самом деле генерал Денисов передал бы мне не то что вшивую гранату-лимонку, а пяток бронетранспортеров и пару атомных бомб – и все это при вонючих свидетелях Молотове и Кагановиче? Не можешь ты себе этого представить. А я, однако, ответил, как жалкая блядь, что передавал, и к тому же добавил, что генерал Денисов предлагал мне за три мешка цемента – он строил по чьей-то сценарной версии дачу для любовниц – новенькую полевую радиостанцию и план стратегического отступления всех наших войск до Урала в случае войны с Югославией.

– Гражданин Денисов, вы подтверждаете показания гражданина Йорка?

Генерал, глядя мимо меня и Кидаллы, спокойно ответил, что подтверждает. Я не знаю, киношники ли постарались, но он минуты за две поседел, белым стал у всех на глазах. Это был настоящий генерал, а я – говно, и я, после того как почувствовал полнейшую пустоту в груди на месте души, хотел вскочить со скамьи и броситься на штык конвоир-ского карабина. Верней, Коля, не хотел, а уже вскочил, но ноги мои словно приросли к полу, я их просто оторвать не мог от него. Падлы и этот момент предусмотрели. Я вынужден был остаться в живых. Я попробовал оторвать взгляд от экрана, но жуткий страх – такой иногда тянет человека, трухающего высоты, взглянуть еще раз вниз с десятого этажа, – жуткий страх заставлял отрывать руки от лица и смотреть, как я колюсь, парчушка позорная, как продаю всех, о ком спрашивает Кидалла. Разумеется, Коля, я понимал, что меня или отравили, или загипнотизировали, но ведь мне от этого было не легче. Всякая отвратина-то происходила со мной, а не с Хабибулиным! И я, как самой страшной пытки, ждал вопроса Кидаллы о тебе. Кидалла не мог не знать о кое-каких наших делах и вообще о том, что мы с тобой кирюхи, и не преминул бы, шакалина, использовать этот момент. Но нет! Не спрашивает, падаль! Уже следствие подходит к концу, проведены всякие эксперименты. Я показывал на чучеле Джеммы, как я ее изнасиловал, показывал скамейку, на которой подолгу сидел напротив вольера, обдумывал злодейство, а насчет тебя, Коля, Кидалла молчит. Почему? Мне кажется, я допер. Наверное, и в тебе, Коля, и во мне есть что-то такое, до чего Кидалла при всей его власти, при всем нюхе, при всей своре шестерок не может докопаться. Догадывается, несомненно, что это великое «что-то» существует, но докопаться не может. Впрочем, есть еще один вариант. Кидалле кажется, что в нас уже растлено и пробито все, что мы – пустыни, а не живые души и что нету в мертвых пустынях ни Бога, ни друга. Это, Коля, для нас с тобой исключительно спасительные варианты. Так кто же там, в конце концов, на экране? Я или не я? Спросить бы об этом у самого Кидаллы. Я мог тиснуть черновик сценария своего дела, но генерала Денисова я продать не мог. Генерала и многого другого вообще в сценарии не было, но ты, Коля, абсолютно прав. Международный урка Фан Фаныч не имел права приниматься даже за черновик сценария. Пускай сами пишут. Пускай клепают и шьют нам дела сами! И не пришлось бы мне, страдая за самого себя, страдать к тому же за сторожа Рыбкина. Иди знай, кто это – народный артист, для которого тиснули роль, или живой сторож? Сиди теперь на скамье и гадай. Уж очень Рыбкин, когда его брали, по-человечески потянулся за бутылкой, лежавшей в пасти бегемота, а другую руку поднял вверх. Артист сам до этого не допер бы. Он даже чем гениальней, Коля, тем са-моразоблачительней. Артист не допер бы. Может, режиссер настропалил? Все может быть.

В общем, сижу и гадаю, а там уже интервью берут у простых людей и у сложных. Что бы они со мной за кровавые мои грехи сделали? Какой бы они вынесли мне приговор?

Ты себе не представляешь, Коля, до чего жестоки и тупы многие простые люди доброй воли. Не сомневаясь в моей вине, они предлагали вырвать мне ноги. Это примерно девяносто процентов опрошенных. Остальные придумывали оригинальные пытки, но только с тем, чтобы я подольше не подыхал, а, исходя болью и криком, мучался. До вечной же муки и пытки не додумался никто. Наверное, это потому, что все люди поголовно завидуют любой, пускай даже мучительной форме чужого вечного существования. Сложные же люди, писатели, художники, внешторговцы, журналисты и прочая шобла – все они в один голос предлагали поить меня водярой с утра до вечера и не давать опохмелиться, пока сердце само собой не остановится. Такая смерть действительно страшна, но на то они и сложные люди, чтобы именно ее мне придумать. А простые, за что я их все-таки и люблю, гадов, никогда не дадут подохнуть, непременно поднесут опохмелиться. Спасибо им, Коля.

Долго тянулись эти интервью. Наконец, в который раз уже, артист МХАТа Трошин пропел: «Объявляется, объявляется, объявляется, подмосковные… пе-ре-рыв!» И после перерыва и экспонирования меня на Выставке Правосудия, после просмотра очередного киножурнала «Новости дня» показали для устрашения тех, кто укрывает особо опасных преступников, такой эпизодик.

Иду я по перрону Белорусского вокзала в генеральской форме. Страшно я себе понравился! Просто прелесть! Жаль, что ты не видел, как мне идет быть генералом. Прихрамываю очень красиво, с понтом, от старой раны. Подхожу к спальному вагону экспресса Москва-Берлин, и радуется мое сердце. Все это, Коля, очень на меня похоже. Пожил я немного своей жизнью. Говорю проводнице: «Здравствуйте, ласточка, гутен морген» и поднимаюсь в вагон. Захожу в купе. Там сидит, поверь мне, очень красивая дама лет сорока трех и, не отреагировав на мое появление, читает журнал. Отдаю честь. Получаю холодный кивок в ответ. Это я люблю-с! Это уже интересно, Коля! Сажусь напротив. Снимаю фуражку. Незаметно принюхиваюсь, пахнут ли мои ноги. Я ужасно ненавижу в купе свои и особенно чужие запахи. Все правильно. Каждый жест – мой. Ни к чему не могу придраться. Строго и холодно выхожу в проход вагона. Смотрю в окно два часа подряд, пока дама не начинает нервничать, почему это я не возвращаюсь.

Возвращаюсь. Молча открываю чемодан. Достаю коньяк «Ереван», икру, лимон, раскладываю все это, с ее позволения, на столе и спрашиваю по-немецки, не сделает ли она мне милость и честь, не выпьет ли со мной и не откушает ли, чего Бог послал. «Странно слышать, когда военные говорят о Боге», – отвечает дама и, к некоторому моему сожалению, жестом старой бляди с ходу берет стакан в руку. Выпили. Представились. Я что-то сказал и вдруг чихнул. А я ведь, Коля, ни разу в жизни не чихал. Вот так, не удивляйся. Не чихал – и все, и не знаю почему. Не приставай, пожалуйста, с расспросами. У меня и так комплекс. Я завидую всем чихающим людям и даже любил одну ласточку только за то, что она чихала по семнадцать раз подряд. Неспособность чихать – моя основная особая примета. И Кидалла про нее не знал. Не знал, потому что и ему, и всем властям мира совершенно наплевать, умею я чихать или нет. На это как раз и напоролся Кидалла. И надо же, Коля, я просек наконец, что это не я на экране в самом интересном и приятном для себя месте, и испытал настоящую муку. Потому что смотреть, как какой-то туфтовый Фан Фаныч садится рядом с дамой, расстегивает постепенно пуговицы на генеральском мундире и при торможении хватается как будто за ее коленку, совершенно невыносимо.

Надо же узнать не себя в самом интересном месте! Вот как они научились издеваться над человеческим «Я», падлы!

А потом мне уже неинтересно было глядеть, как генерал Фан Фаныч жил на квартире у охмуренной жены старого коммуниста-подпольщика, как она повезла его в пограничную родную свою деревню, как убита была, верней, отравлена в лесу цианистым калием и, умирая, успела на трех языках сказать: «Люди! Будьте же бдительны!» Все это уж было неинтересно. Это была к тому же бездарная неправда, и суд, Коля, приступил к моему допросу представителями союзных республик.

Грузин. Скажи, кацо, тебя мама родила?

Я. Мама. Лидия Андреевна.

Украинец. Тебе что, баб мало?

Я. Пока существует империализм, будут существовать и половые извращения, дорогие товарищи!

Эстонец. Каких вы еще имели домашних животных?

Я. Индюшку, журавля, кошку Пэгги и мерина Грыжу.

Прокурор. Прошу занести в протокол, что журавль – животное не домашнее, Грыжа – имя кобылье.

Русская. Неужели вам не было жалко Джемму, когда после сношения вы клали гранату в ее авоську, то есть в сумку?

Я. Мне необходимо было уничтожить все улики. Секс и мораль несовместимы.

Армянин. Кому ты посвятил свое преступление?

Я. Трумэну, Чан Кайши, Черчиллю и маршалу Тито.

Узбек. Ты угощал кенгуру пловом?

Я. Нет, я его не умею готовить.

Защитник. Прошу занести в протокол это смягчающее вину обстоятельство.

Прокурор. Как фамилия человека или имя животного, впервые пробудившего в вас половое чувство?

Я. Сталин Иосиф Виссарионович.

6

Коля, ну их на хрен, эти вопросы. Перейдем к слушанию сторон. На следующий день после лекции о международном положении выступил прокурор.

– Дорогие товарищи судьи! Дорогие товарищи! Дорогой подсудимый! Вот уже несколько дней нам с вами трудно переоценить все, что здесь происходит. Мы присутствуем на процессе будущего. Мы судим гражданина Йорка Х.У. за преступление, впервые в судебной практике человечества смоделированное ЭВМ на основании всех данных о параметрах априорно-преступной личности подсудимого. Мы судим гражданина Йорка за предсказанное машиной, совершенное человеком и раскрытое нашими славными чекистами преступление. (Бурная овация. Все встают.)

– Творчески развивая учение Маркса о праве, мы высвободили свои карающие руки из кандалов, образно выражаясь, процессуальных закорючек. Мы сделали предварительное следствие весомым, грубым, а главное, как сказал поэт, зримым. Зримым и, следовательно, понятным народу. Сколько лет, товарищи, киноискусство, это, по словам Ильича, важнейшее из искусств, находилось, по сути дела, в стороне от очищения общества от потенциальных врагов всех мастей? Много лет. Сегодня все мы – свидетели величайшего историко-правового акта конвергенции жизни и искусства социалистического реализма. Мы докладываем нашей родной партии, родному правительству и лично родному Сталину, что нами еще до вынесения приговора успешно решена проблема преступления и наказания. Мы счастливы также, что все прогрессивно-простые люди доброй воли, стонущие под игом капитала, рукоплещут нашим достижениям. Они с надеждой ждут того часа, когда и в их странах пролетариат, взявший власть в свои руки, заложит фундамент новой жизни. Жизни, в которой уже не будет места преступлениям, где восторжествует, товарищи, Наказание с большой буквы! (Бурные овации. Все садятся.) Особенно отрадно видеть в этом зале чудесные, окрыленные надеждой лица представителей компартий и народно-освободительных движений всего мира. Ведь мы и для них, не щадя сил, не жалея времени, создавали новую прекрасную, можно сказать, идеальную правовую модель, товарищи! (Общий крик: «Мир! Дружба!») Кроме того, мы докладываем партии и народу о том, что в ходе судебного заседания нами были проведены психофизические эксперименты. Мы получили важнейшие данные о ритмике восприятия подсудимым обвинительного заключения, о реакциях на вопросы представителей союзных республик, то есть, по сути дела, всего советского народа. Советские юристы в содружестве с инженерами, учеными разных отраслей наук, с подсудимым и конвоем открыли целый ряд новых биотоков, возникающих в мозгу и особенно в верхних конечностях преступника, впавшего в состояние агрессивной ненависти к следствию, суду и обвинению. Мы исследовали элементы сексуальной расхлябанности, душевной подавленности и беспричинного веселья. Нами успешно испытан после ликвидации аварии РРР – регистратор реактивного раскаяния. Можно смело утверждать, что под влиянием увиденного и услышанного, под влиянием всего юридического, эстетического и политического комплекса средств, воздействующих на психику подсудимого, в ней зарегистрированы импульсы раскаяния и рассасывания структур рецидивизма. По нашему представлению Х.У. Йорк за добросовестное участие в эксперименте награжден значком «Отличник советской юстиции»!

Конечно, Коля, прокурор с желто-черными зубами раскинул чернуху насчет раскаяния. После того как я оторвал датчик РРР с проводами, его присобачили снова, но раскаялся-то я не в убийстве и изнасиловании кенгуру, а в том, что, рванина, сочинял в третьей комфортабельной от нехера делать сценарий процесса. Не мог я себе это простить, старая проказа! Прокурор же дерьмо и вообще мертвый труп. А защитничек довел меня своим выступлением до смеха и бурных аплодисментов.

– Товарищи! В стране, уже вплотную подошедшей к коммунизму, институт адвокатуры давно должен стать одним из орудий борьбы с преступностью. В понимании Маркса-Ленина-Сталина защищать – это значит нападать! Свершилось! У защиты нет слов. Я с омерзением вспоминаю ряд догм, мрачно сковывавших в течение сорока лет мою адвокатскую деятельность. Теперь все это позади! Прокуратура и адвокатура, дружно взявшись за руки, выходят на большую дорогу! Зеленого им света! Я кончил!

Эта фраерюга упала, Коля, в кресло и затряслась от рыданий, а я хохотал, пока начальник конвоя не приказал мне выжрать флакон валерьянки. Но все равно Фан Фанычу было радостно и весело, потому что я знал, что я – это я, а процесс – всего-навсего процесс будущего. А как действительно будет в будущем, нам знать опять-таки и нельзя, и не надо.

– Подсудимый Йорк! Вам предоставляется последнее слово!

Я встал. Облокотился о барьер из карельской березы, взглянул в симпатичные карие глаза отполированных сучков и внезапно почувствовал, Коля, ужасно, до того, что скулы свело от охотки, захотелось пивка. Захотелось пивка, и вместе с тем я задумался почему-то над смыслом предоставленного мне права сказать последнее слово. Собственно, почему последнее? И кому его сказать, последнее слово? Вам? Унтам? Косовороткам? Папахам? Черкескам? Ширинкам? Халатам и кинжалам? Тебе, черно-желтые зубы? Тебе, фра-ерюга-защитничек с большой дороги? Мышке, шуршащей страницами пришитого мне дела? Представителям стран народной демократии и братских компартий? Может быть, конвою и Кидалле? Или политбюро во главе со Сталиным? Так кому же мне сказать свое последнее слово?

Если здорово повезет, последние слова говорят, умирая, маме, папе, детям, жене, подруге, кирюхе или дедушке-священнослужителю. Даже в глаза палачу-работяге вполне допустимо сказать свое последнее, прекрасное и великое, независимо от того, какое именно, одно-единственное слово, и слово в тот самый миг будет – жизнь. Но сказать последнее слово им? Нет, Коля! Это совершенно невозможно. Жамэ! Я сказал сам себе: «Ты виновен в том, что сочинил от смертной скуки черновик сценария процесса. Получай по заслугам, рванина!» Затем я покачал головой в знак того, что болтовня ни к чему, все и так ясно, а сам слюнки глотаю: скорей бы в буфет! Помотал головой и сел на скамью. Овацию мне устроили и даже встали. Встали и, обскакивая друг друга, рванули в буфет. Это рванули несознательные зрители. А весь состав суда, вонючие стороны, журналисты, писатели, академики, генералы жмут друг другу руки, целуются, и какой-то репортер, как на хоккее, вопит в микрофон: «По-бе-е-е-даааа!!! Вел репортаж с судебного процесса будущего Николай Озеров. До новых встреч в эфире, товарищи!»

Мы, то есть я и конвой, когда отключили мои подошвы от электромагнита, вышли через спецдверь в спецбуфет. Буфет, Коля! И кто бы ты думал торговал в том буфете? Да! Проститутка Нюрка! Подвел меня к буфету конвой, бухгалтер процесса Нина Иновановна выдала по ведомости металлический рубль с папаней государства на решке, и я говорю Нюрке:

– Бутылку «Рижского» и бутербродик с колбасой. Нюрка делает вид, что меня не узнает:

– С собой будете пить или здесь?

– Здесь.

Тогда достает кружку, гадина, чтобы я ее посуду не хапнул, выливает в кружку пиво из бутылки, но пиво из-за пены не вмещается, и Нюрка говорит:

– Ждите отстоя.

Я говорю, что могу и это сначала выпить, а она потом дольет. Но Нюрка говорит:

– Кружка, подсудимый, должна быть кружкой. А то вы

эту выпьете и скажете: почему неполная кружка? А я дока

зывай ОБХСС что к чему. Так что ждите.

И кружку, Коля, мне не дает. Наслаждаясь, продолжает унижать. Жду. Третий звонок в фойе. Но пена бутылочного пива плотная, не такая, как у разливного. Не садится пена – и все дела. У меня в горле пересохло, слюни текут, конвой толкает: пошли. Я говорю:

– Падла позорная, дай я из горлышка попью!

– Нет, подсудимый, не положено. Здеся у нас процесс будущего, а не подворотня у «Хворума». Идитя. Опосля приговора придетя.

– А если пиво выдохнется, – вежливо спрашиваю, – и станет теплым, как моча верблюда в пустыне?

– Тогда я вам в будущем новую бутылку открою.

– Опять, значит, ждать будущего?

– Да, ждать. Я не виновата, что пиво с пеной выпускают В будущем, может, и без пены что-нибудь придумають.

– Хорошо. Дайте мне бутылку с собой и получите за эту.

– С собой не положено, – говорит конвой.

– Тогда дайте хоть бутербродик с колбаской, – тихо прошу я и чуть не плачу.

– Бутерброды мы без пива не даем. С алкоголизмом боремся, – говорит гунявая Нюрка.

Вот как закрутили душу в муку!

Администратор Аркадий Семенович, маленький такой, юркий, уже семенит ко мне и тоненько кричит:

– Фан Фаныч, дорогой, ну, где же вы? Зал ждет! Люди топочут!

– Пускай, – говорю, – журнал без меня начинают.

– Нет! Нет! Без вас не можем. Все-таки это ваш процесс, а не наш! На скамью, дорогой, на скамью!

Ты представляешь, Коля, я в некотором роде аристократ, я не могу перед парчушками нервничать и злиться, не могу метать икру и качать права, но и ты войди в мое положение: я от последнего слова отказался для того, чтобы побыстрей выпить перед этапом, перед Бог знает чем, может, последний раз в жизни холодного пива выпить и пожевать бутерброд с полтавской колбаской! А эта сучка тухлая пытает меня! Эта мразь надо мной изгаляется перед вынесением приговора! Так я и ушел, не пимши, не емши, его дослушивать. Нюрка мне вслед прошипела:

– Баб надо было харить, а не кенгуру! Уродина!

И я, Коля, сейчас предлагаю выпить за то, чтобы всем

животным в зоопарке вовремя и вволю давали есть и пить!

Захожу в зал. Полутьма. Все уже на местах. Щелк: подключились магниты к подошвам. Судейский стол и кресло с гербом во время перерыва отодвинули в сторону, и за ним, Коля, открылась прозрачная стена. Впервые опять-таки в истории мы могли наблюдать, как судьи выносят приговор в своей совещательной комнате. Председательница, мышка-бабенка, заплетала перед зеркалом тоненьку косицу, держа в зубах шпильки, и слушала, что ей втолковывала старая смрадная за-седательница. Я тоже с интересом слушал. Оказывается, такие люди, как я, убили во время коллективизации ее мужа только за то, что у него было партийное чутье на кулацкие тайники с зерном, и за то, что после конфискации зерна в какой-то деревне Каменке умерли от голода все кулацкие дети. Партию необходимо уговорить заменить мне тюремное заключение расстрелом. Тем более я еще в юности плевал (смотри лист дела номер 10) на энтузиазм двадцатых годов, растлевал журавлей, цинично используя особенности их конституции, и не остановился даже перед кошкой и мерином.

Не выпуская шпилек изо рта, мышка переспросила, о какой такой журавлиной конституции идет речь, если всем известно, что в природе существует одна не фиктивная конституция – Сталинская?

Старую дуру так перекосило, но и ей было ясно, что о конституции лучше не спорить. Когда здоровенный детина в кирзе – заседатель – первый раз за весь процесс вякнул:

– За журавля не надо бы расстреливать. Пускай в болоте журавль живет, а не расхаживает по деревне. Сам виноват, что влупили ему!

Старуха презрительно отошла от кирзы и повела носом, как будто он испортил воздух.

– Я – за расстрел, – продолжала она. – Поймите, этого ждут все борцы за мир, все соответствующие нам энтузиасты. Если мы проявим мягкотелость, то пример Йорка может стать заразительным. Взгляните на молодежь! Она уже страстно жаждет разложения, она ловит забрасываемые к нам с Запада миазмы распада! Сегодня – кенгуру, завтра – лошадь Пржевальского, потом – и мы не должны закрывать на это глаза – гиббоны, гориллы, одним словом, приматы. Что же дальше? Мы, люди?

– По мне, расстреливать надо не Йорка, а сторожа зоопарка. Из-за таких, как он, Чапаев погиб. Спать на посту не положено, – сказал заседатель. – А мерину, может, приятно было такое человеческое отношение. За мерина расстреливать не будем. Остается пегая кошка…

Мышка-бабенка остановила симпатичного мне кирзу, воткнула в голову все шпильки и просветила наконец своих коллег:

– Не забывайте, товарищи, о том, что у нас в стране отменена смертная казнь. У нас не хватает рабочих рук, а восстанавливать народное хозяйство надо!

Я, Коля, первый ударил в ладоши. Уж очень было мне интересно и весело, и всерьез о расстреле я думать не мог. Ведь Сталин дернул после войны всех членов политбюро на заседание, выпили, закусили, и говорит:

– Как ты думаешь, Вячеслав, куда я сейчас гну?

– К локальной и глобальной конфронтации с империализмом, – отвечает Молотов. Рыло у него такое плоское, Коля, словно папенька брал Славика в детстве за ноги и колотил головой об стенку. Чуял, во что превратится сынуля.

– А ты как думаешь, Лазарь, куда я гну?

– Ты, Иосиф, всегда гнешь одно, генеральную нашу линию: Москва-коммунизм. Ха-ха-ха!

– А что скажет Жоржик Маленков? Куда я сейчас гну?

– Извините, Иосиф Виссарионович, я простой, смертный, партийный работник, но куда бы вы ни гнули, задание будет выполнено.

– Хороший ответ. Догадался, Анастас, куда я все-таки гну?

– Не буду кривить душой, Иосиф, не знаю, куда ты гнешь. Чувствую: намекаешь на пищевую промышленность. Заверяю партию: народ будет скоро хорошо питаться.

– Двадцать пять лет я от тебя это слышу. Но я не слышу из никого от вас, куда я гну?

– Может быть, имеете, Иосиф Виссарионович, проникновение в Африку? Поближе к антилопе Гну.

– Ты, Никита, всегда был дураком, но делаешь большие успехи и, следовательно, становишься идиотом. (Бурный хохот.) Думать надо не об антилопах, а об антисоветских анекдотах, которые гуляют по руководимому тобой объекту, по Москве. Клим, куда я гну?

– Водородная бомба, Иосиф, будет к твоему семидесятилетию.

– Посмотрим, посмотрим. А ты, Шверник, почему губы поджал? Давно орденов никому не вручал? Скучно стало? Я тебе подыщу другую работу! В Министерство мелиорации пойдешь! В твоей приемной – бардак! Плачут женщины и дети! А для тебя их слезы – вода? Вот и займешься мелиорацией. Председатель сраный. Скажи им, Лаврентий, куда я гну. По пенсне вижу, что знаешь. Скажи, не бойся.

– По-моему, ты гнешь к тому, чтобы отменить смертную казнь, – сказал Берия.

– Верно. Гну. Пляши, Никита, от радости. А мы похлопаем в ладоши. Шире круг!

Сплясал Никита, а сам про себя думает: «Ведь зверь, а не человек! Чистый зверь, и рожа дробью помята! Ну, погоди!»

Сталин же пояснил, что он лично никогда не забывает о людях, и пора перестать их расстреливать.

– Расстрелять кого-либо вообще никогда не поздно. Но временно надо это дело прекратить, потому что советские люди первыми в мире строят коммунизм и с непривычки не хотят работать. Опаздывают. Прогуливают. Воруют на всех участках всенародной стройки. Зачем же расстреливать рабочую силу? Разве у нас мало бывших военнопленных и предателей с оккупированных территорий? Вместо того чтобы посылать в урановые рудники Стаханова, – сказал Ста лин, – давайте пошлем туда врага. Хватит крови. Давайте превратим кровь в труд. Потому что коммунизм – наше об щее кровное дело! А урановая руда, новые ГЭС, заводы, шахты и бомбардировщики – это щит коммунизма. Пусть его куют наши враги. Хватит расстрелов. Нужно работать. Но не нужно путать расстрел и пиф-паф. Ты меня понял, Лаврентий? Давайте мечтать, товарищи, о тех временах, когда мы пересажаем всех врагов и начнем сажать деревья.

В общем, Коля, чего мне было беспокоиться, когда старая падла, член с 1905 года, требовала у мышки-судьи моего расстрела? Отменил Сталин расстрел – и все дела. Но эта ехидна возьми и заяви судье с некоторой даже угрозой:

– По-моему, вы запамятовали, что у нас процесс будущего. Партия, несомненно, рассматривает недавнюю отмену смертной казни как временную меру. В будущем, когда мы выполним народно-хозяйственные планы, расстрел непременно восстановят в правах. Ну что вы, Владлена Феликсовна! И не сомневайтесь, голубушка! На вас прямо лица нет. Давайте его расстреляем! Будущее надо делать сегодня!

– Раз такое колесо, можно и расстрелять. Это нас не лимитирует, – соглашается кирзовая харя.

В зале, Коля, мертвая тишина. Да и сам я, между нами, ни жив ни мертв. Только частушка одна – от кулака в Казахстане я ее слышал – мельтешит в мозгу не ко времени:

Ты не плачь, милая, Не рыдай, дурочка, На расстрел меня ведет Диктатурочка.

Вот, значит, какой оборот ты мне устроил, товарищ Ки-далла! Ваша берет. Молчу. Не вертухаюсь. Ваша берет. Надеяться мне не на что. Не войдет в этот зал добрый доктор в белой шапочке и не скажет: «Ну-с, больные, а теперь извольте разойтись по своим палатам. Харитон Устинович Йорк, он же Фан Фаныч, пожалте, на выписку. Хватит, батенька, играть в массовый психоз!»

Вот, значит, какой оборот, вот, значит, как кончается на глазах омерзительной шоблы моя жизнь. Кто бы думал, Коля, кто бы думал… А мышка бегает по совещательной комнате, переговаривается с кирзой и старухой. О чем – не слышно, потому что зал хлопает в ладоши и, не переставая, скандирует: «Рас-стре-лять! Рас-стре-лять!»

Вот въехал электрокар, а на нем куча писем и телеграмм суду с личными и коллективными просьбами стереть меня с лица земли. Втолкнули тележку в совещаловку, смрадная старуха просьбы читает, плача от счастья и родства с народом, с партией, с комсомолом, с деятелями литературы и искусства. И кирза читает, и тычут они оба письмами в мышку. А я сижу и гадаю теперь уже о том, каким способом меня уделают: отравят или шмальнут? Думаю: менее хлопотно, если отравят. Затем решаю, что они же не сделают это из гуманных соображений незаметно. Схавал миску перловки – и кранты. Они же обязательно напоследок вымотают тело и душу. Пускай лучше шмаляют, как в старые добрые времена. Только интересно, сижу и соображаю, что я раньше почувствую, пиф-паф или удар в затылок? Соображаю и стараюсь убить в себе нерв жизни, чтобы ничего не вспоминать, не сопливиться, чтобы ни о чем не жалеть, никого не хаять и никого не любить. Скорей бы душа моя улетела из этого грязного, зловонного общежития… На третий день будет первая у нее остановка. Попьет душа чайку на полустанке с мягким бубликом, погрызет сахарную помадку. Никого, ни одной души, кроме моей, не будет в буфете. А на девятый день ты, моя милая, одиноко пообедаешь в холодном кабаке, но борщ будет горячим и баранина с гречневой кашей, как при царе. Ешь, деточка, грейся, лететь тебе еще больше месяца, без единой остановки сорок ден, так что ешь и грейся, киселя попей и закури на дорожку. А вот когда прилетишь на сороковой день, душа моя, неизвестно куда, тогда…

– Су-уд и-и-и-дет! – пропел Максим Дормидонтович Михайлов, и все мы вскочили на ноги. Приговор, Коля! Но читала его не мышка Владлена Феликсовна, она с падлой и кирзой просто стояла за столом, а Юрий Левитан читал:

– Работают все радиостанции Советского Союза! – Я весь треп мимо ушей пропустил. – В том, что он… руководствуясь… Не-ви-но-вен… отпиливании рога носорога… освободить из-под стражи… дело направить на дальнейшее рассмотрение в городах-героях… В преступлении… в ночь… зверски изнасиловал и убил… граната-лимонка… материалами дела и показаниями свидетелей… полностью изобличен. Двадцать пять лет лишения свободы… учитывая многочисленные просьбы трудящихся, руководствуясь революционностью советского уголовного права… Йорка Харито-на Устиновича, родившегося… высшая мера наказания: расстрел!

Расстрел, Коля, расстрел. Только не надо, дорогой, делать круглые шнифты, не надо удивляться и хрипло доказывать мне, что закон не имеет обратной силы. Не надо. Это буржуазные законы не имеют обратной силы. А для нас закон – не догма, а руководство к действию. И все дела.

– Подсудимый Йорк! Вам ясен приговор суда?

– Замечательный приговор. Я такого не ожидал. Прошу суд ходатайствовать перед Сталиным о смертной казни через развешивание меня в столицах союзных республик, а также в городах-героях. Спасибо вам всем, дорогие товарищи неподсудимые! До встречи в эфире!

Брякнул, Коля, я все это, а они тихо зааплодировали. Только два хмыря – режиссеры, бегали по рядам и сердито заменяли улыбочки и ухмылочки скорбными выражениями лиц. Дети преподнесли мне роскошное издание «Ленин и Сталин о праве». Затем въехали в зал два электрокара, доверху нагруженные памятными папками красно-черного цвета с молниями наискосок. Их раздали зрителям, и заиграла веселая музыка, попурри из произведений Дунаевского. «Нам ли стоять на месте? В своих дерзаниях всегда мы правы!»

Увел меня конвой в камеру-лабораторию. Я отказался от стакана спирта. Не стал обедать. Расписался в журнале опытов и дал подписку о неразглашении.

– Кому же, – говорю, – мне там разглашать?

– Ну, мало ли что бывает. Такое правило. Поставил я подписи еще в каких-то ведомостях и актах о

выходе из строя нескольких приборов. По просьбе лаборантов написал докладную записку министру среднего машиностроения о том, что, желая напоследок подгадить стране, хватанул стальным бруском по бутыли спирта. Списали ее тут же и выжрали.

7

Простить себе, Коля, не могу, что, когда обговаривал с Кидаллой условия, попросил отправить меня в лагерь с особо опасными врагами советской власти, бравшими Зимний, и с соратниками Ильича, которых подловили в тридцать седьмом.

Отошел я от наркоза в кузове трехтонки. Катаюсь по кузову в черном бушлате, на ногах кирза, на грапках брезентовые рукавички, на стриженой, на бедной моей голове солдатская, фронтовая еще, ушаночка с дыркой на лбу и за ухом. Ветер в этой дырке свистит. Сентябрь. Тоска на земле. Даже выглядывать из кузова неохота. Знаю: на воде, по черным полям поземка метет, белая, как глаза у Кидаллы, и вдалеке нечастые огоньки на вахтах мерцают.

Приехали. Растрясло меня на колдобинах. Печенка – в одном углу кузова, мочевой пузырь – в другом, в остальных – руки, ноги. Вылезаю. Отдолдонил: «Он же, он же, он же, он же Харитон Устиныч Йорк, пятьдесят восьмая, через скотоложство с подрывом валютного состояния Родины… по рукам, по рогам, по ногам и тэ дэ».

Вышел поглядеть на меня сам кум.

– Прошу, – говорю, – нары в правом дальнем углу и в теплом бараке.

Тут кум меня спрашивает:

– Упираться, чума, будешь? Говори сразу!

– Всегда, – говорю, – готов, но надо суток трое оклематься после общего наркоза.

Короче, Коля, так я истосковался в своей третьей комфортабельной по отвратительным человеческим лицам, что растрекался неимоверно. К тому же отогрелся на вахте. Кум на всякий случай кое-что из моего треканья записал.

И прошел я в барак веселый оттого, что я живой, руки-ноги кукарекают, небо сияет по-прежнему над головой, земля, хоть и казенная, носить меня продолжает, и главное, самое страшное позади, а впереди что будет, то будет, спасибо тебе, ангел-хранитель, друг любезный, и прости за выпавшее на твою долю трудное дело: вырвать такого окаянного человека, как я, из дьявольских лап уныния и смерти!…

Вхожу, значит, в барак вместе с кумом Дзюбой. Глаза у него были темно-карие, а белки желто-красные. Он напоследок сказал, что если начну чумить, то он быстро приделает мне заячьи уши, потому что лично расстрелял и заставил повеситься от невыносимости следствия тысячу девятьсот тридцать семь человек в честь того замечательного года и не дрогнет перед тридцать восьмым, хотя ушел вот уж как год в отставку.

Пока мы шли в барак по зоне, я успел спросить, были ли среди расстрелянных Дзюбой врагов знаменитые люди? Оказалось, что были. Каменев, Розенгольц, Блюхер, граф Шереметьев, графиня Орлова, сыновья Дурново и, в общем, все большие представители высшего дворянства и священники.

Входим в барак. Все встают, как в первом классе, только медленно. Дзюба говорит:

– Вот вам староста, фашистские падлы! Выкладывайте международные арены, пока шмон не устроил, сутки в забое продержу!!! Живо!

Смотрю, таранят несколько зеков какие-то дощечки и тряпочки с какими-то стрелками и кружочками. Они на этих дощечках и тряпочках, поскольку жить не могли без политики, занимались расстановкой сил на международной арене.

– Сколько можно напоминать, проститутки, что азартные игры запрещены? Фишек не вижу! Живо сюда свои монополии, концерны, картели, колонии, буржуазные партии и так далее… Экономический кризис капитализма опять притырили? Не дождетесь нашего поражения, сколь ко бы вы ни тешили себя на нарах! Расстановка сил на меж дународной арене снова в нашу, а не в вашу пользу! Поняли, кадетские хари и эсерские рожи? У нас бомба водородная появилась! Съели, гаденыши!

Ты бы посмотрел, Коля, что стало при этом известии твориться в бараке! Эти зачуханные, опухшие, седые, худые, голодные, бледные зеки заплясали от радости, начали трясти друг другу руки, обниматься, целоваться, а один, жилистый такой, с бородкой и в пенсне, слезы вытирает и говорит Дзюбе:

– Да поймите вы наконец, гражданин надзиратель, что у вас и у нас одна конечная цель – мировая коммуна, и если мы разыгрываем на самодельных международных аренах классовые бои, то это исключительно из желания, чтобы не которые наши тактические и стратегические задумки ста ли оружием в борьбе пролетариата против фашизма и капитала. Поймите и то, что мы приподнялись над личными трагедиями, над наветами, над самой страшной для челове ка нового типа из всех земных мук – мукой отлучения от партии и ее дел. Приподнялись ради веры в объективный ход истории, ради глубокого уважения к несгибаемому слуге Исторической Необходимости Сталину. Отошлите наши труды в ЦК. Товарищи оценят ваш шаг. Вы окажете неоценимую услугу рабочему движению! И разрешите нам передать приветствие партии в связи со взрывом водородной бомбы.

Дзюба на это отвечает:

– Про взрыв, Чернолюбов, забудь. Тебе не положено иметь информации. А задумки свои стратегические и так тические давай.

Чернолюбов по новой его спрашивает:

– Спасибо. Партийное спасибо. А на наше предложение совершить террористический акт против Тито и его клики пришел ответ?

– Пока нема ответа. Думает партия.

– Странно. Сейчас очень выгодный момент для ликвидации Иуды и превентивного нападения на Югославию. Неужели ЦК не понимает, что ревизионизм должен быть уничтожен в зародыше? Скажите, гражданин надзиратель, проект о внедрении в ряды республиканской партии США и консервативной партии Англии наших товарищей отослан Кагановичу?

– Отослан. Разглядывают его. Прикидывают, что к чему.

– Как мы все-таки медленно чешемся! Как мы привыкли к тому, что время работает только на нас! И еще один вопрос. Два года тому назад вы сказали, что наш план объявления Америке экономической блокады одобрен Сталиным. Как в таком случае обстоят дела?

– Дела обстоят, как говорят, неплохо. На бирже у них паникуют. В половине штатов рабочие объявили безработицу. Пить начали. А как побросали наши послы яду, который наш этот… ну он еще дуба дал… ага, Хабибулин, то пшеница вся полегла, скот мрет и в Чикаго мясокомбинат прикрыли. Такие дела. Бурлит Америка.

– Вот это – радость! Товарищи! Почтим минутой молчания память настоящего партийного химика Хабибулина. Он не дожил двух дней до победы. Ведь это же кризис мировой капиталистической системы!

И опять, Коля, бывшие большевики начали целоваться, а Дзюба говорит:

– Я знаю, Чернолюбов, куда ты, пропадлина, гнешь, но мне мозги зае… трудно. Кто их зае…, тот и дня не проживет. Скидывай портки, вставай раком, вертай из заднего прохо да фишку мирного кризиса! Вот так! Ты гляди! И националь но-освободительные движения ухитрился туда же засунуть! И соцреализм вбил! Вот чума! Староста! Как заметишь, что снова гады не спят, а силы на аренах восстанавливают, так с ходу стучи на вахту! Спать, сволочи! Отбой!

Отвалил Дзюба, а Чернолюбов, Коля, подходит ко мне и руку протягивает:

– Вы давно с воли, товарищ?

Я отвечаю, что уже полгода, как захомутали, и тогда они на меня, как мураши на палого жучка, накинулись и давай тормошить. «Что нового?… Что нового?… О чем думает ленинградская партийная организация? По-прежнему ли кадры решают все? Издают ли Маяковского? Большие ли очереди в Мавзолей? Скажите, как Сталин? По-прежнему ли Микоян курирует еду и экспорт, а Каганович – Украину и метро? А как молодежь? Будьте добры, товарищ, пару слов об энтузиазме масс и международном положении, будьте добры! И главное, понимает ли так называемый свободный мир, куда он катится?» Надо сказать, Коля, что режим у этих фраеров был сверхстрогим. Они ни хрена не слушали радио и забыли, что такое газета «Правда». Ну, я и понес им парашу за парашей.

– Черчилля, – говорю, – судят в Мосгорсуде за Фултонскую речь, а в Швейцарии к власти пришли люди с чистой совестью – украинские партизаны-разведчики, и весь почти мировой капитал теперь наш. Ну, что еще? Еще ленинградская организация думает, что ее вовремя и совершенно верно обезглавили. А над Африкой летают наши воздушные шары и кидают вниз призывы резать белых колонизаторов. Латинская Америка бурлит. Все обречено на провал. Основным фактором этого провала является образование Китайской народной республики.

Ну, Коля, тут они совсем очумели.

– Он был прав!… Ильич был прав!… Все-таки Джугашвили, при всем его хамстве, – гениальный практик! Ура! Надо сделать из простыни мировую арену и взглянуть, что же это теперь у нас получается! Поем про себя «Интерна ционал»!!!

Это сказал Чернолюбов, и все они, Коля, встали обалдело, по щекам слезы текут, по горлам кадыки так и ходят, кого-то на нары уложили – сердце схватило, но допели про себя свой гимн до конца. Допели, Чернолюбов, жилистый, желтолицый, партийное собрание открыл. Выбрали они почетный президиум в составе Кырлы Мырлы, Энгельса, Ленина, Сталина, Бухарина, Буденного, Жака Дюкло, Тореза, Тольятти, Мао Цзэдуна, Николая Островского и Ежова. Резолюцию приняли: одобрить деятельность политбюро. Голосовали кто «за», кто «против». Воду из чайника выступавшие пили. Все чин по чину. Хлебом, я понял, их не корми, а дай посидеть на собрании. Потом Чернолюбов мне говорит, чтобы я рассказал партгруппе о себе.

– Ну я, – говорю, – буду краток: ваш ум, вашу честь и совесть вашей эпохи я в гробу видел в красных тапочках. Мир переделывать никогда не желал. Милостей у природы силой не брал. Экспроприировал только лишнее у сильных мира сего. Двигал фуфло многим государствам, но людям зла не причинил, хотя знаю шесть с половиной языков. Принципиально не участвую в строительстве сомнительного будущего. Оставил на свободе музей бумажников, портфелей и моноклей выдающихся политических деятелей Польши, Румынии, Англии, Японии, Марокко, Германии, Коста-Рики и других стран. Болел три раза триппером. Изнасиловал и зверски убил в Московском зоопарке в ночь с 9 января 1789 года на 14 июля 1905 года кенгуру Джемму, за что и приговорен к четвертаку Нарсудом Красной Пресни.

Пошумели они, посовещались и вынесли, Коля, резолюцию, что подсадка к старейшим членам партии, бравшим Зимний и бок о бок работавшим с Лениным, уголовника-рецидивиста – злобный цинизм и нарушение Женевской конвенции о чудесном отношении к политическим заключенным.

Потом я им много еще чего натрекал о внутреннем положении, о голодухе, о посадках, о великом полководце всех времен и народов, которого надо бы пустить по делу об убийстве и расчлененке миллионов солдат, о сроках за опоздание на ишачью работу.

Натрекал я им, как простой человек, пока из конца в конец Москвы до работы доедет, намнется в трамваях и редких троллейбусах, перегрызется с такими же затравленными займами и собраниями харями, как он сам, что встает на трудовую вахту в честь выборов в нарсуды злой почище голодного волка. И только из страха, что посадят, поджимает свой хвост и зубы скалит после стакана водяры.

– Зато у нас самая низкая в мире квартплата! – говорит мне, сверкая тупыми глазами, Чернолюбов.

Тут я им, спасителям нашим, врезал кое-что о плотности душ на метр населения в коммуналках и как в комнатухе невозможно достойно переспать папе с мамой, потому что детишки просыпаются и плачут или же смеются, не понимая душевного, простого и великого, почище, чем рекорд Стаханова, события, происходящего на узкой кровати. Молодым же людям разгуляться негде после свадьбы. Какое же при родне в одной комнате гулево?

– Самая низкая квартплата! Вы бы поглядели, как самые передовые люди планеты глотки друг другу грызут на кухоньках перед краником одним-единственным. Вы бы по глядели, как они харкают в борщи соседей, шпарят их ки пятком, выживают, доносят, травят, песен петь не дают, пустые бутылки воруют. Я сам Зойке клопа перед арестом подкинул из уважения к живому существу. Вы бы погляде ли, спецы хреновые по народно-освободительным движениям, как ваши человеки нового типа яростно возненавидели одно только соседство с другими двуногими и сходят от этой ненависти с ума, или же перекашивают их несчастные рыла инсульты и разрывают ожесточившиеся и слабые сердца инфаркты! Вы бы поглядели! А в отдельных, – говорю, – квартирах живут отдельные же товарищи, их по пальцам сосчитать можно, и прочие народные артисты, они же кукрыниксы, они же броненосцы потемкины, они же мистеры твистеры, они же разгромы, они же коммунисты на допросе, они же веселые ребята, они же атомная бомба, танец сабель, короче говоря – утро нашей Родины.

А Чернолюбов все не унимается:

– Весь мир завидует нашему бесплатному медобслужи-ванию, нашим лекарствам и нашим человеко-койкам! Вы и это отрицаете?

– Да, – говорю, – отрицаю, потому что жил с пятью участковыми врачихами, и они мне такого порассказали о бесплатном медобслуживании, что у меня волосы дыбом встали. Ведь у них, – говорю, – времени на больных нету.

Они их шуруют быстрей, чем детали на заводе Форда, а за ваше бесплатное обслуживание приходится платить самым дорогим – здоровьем. К тому же если врачиха долго держит работягу на больничном, то ее в партком дергают, и последнюю мою бабу за саботаж просто посадили, видите ли, вовремя не выписала на работу какого-то бригадира монтажников, они без него запили и к Первому мая Берию и Молотова не успели повесить на Доме правительства. Так что, – говорю, – помалкивай, Чернолюбов, он же «Что делать?».

Эх, и завизжал он, Коля, забился:

– Энтузиазм двадцатых годов! Энтузиазм тридцатых годов!

А я ему отвечаю, что если энтузиазм двадцатых годов вычесть из энтузиазма тридцатых годов, то остается всего-навсего десять лет за контрреволюционную пропаганду и агитацию. И вообще, – говорю, – идиоты, ваше счастье, что играете вы здесь на казенных нарах в игрулечки, в капиталистов-разбойников и в палочку-выручалочку кризиса и ни хрена не знали и не знаете реальной жизни, ибо ваша же партия избавила вас, самых нежных ее членов, от страха смотреть на построенный новый мир с Никемом, ставшим Веемом. Поняли, – говорю, – сохатые? А я специально приехал вам спасибочки сказать, потому что кого же мне еще благодарить, как не вас, за все, что происходит с нормальным человеком Фан Фанычем? Историческую необходимость? Ей лапку не пожмешь! И не говори, Чернолюбов, что замысел у тебя был толковый, а исполнение вшивое, и ты за него не ответственен!

Неожиданно, Коля, четыре рыла побросали Чернолюбову свои партбилеты и залегли на нарах.

– И я, – говорю, – с этапа устал, спать хочу, скорей бы утро – снова на работу!

Выпьем, Коля, друг мой, душа моя, за антилоп, обезьян и рыжих лисиц! Если мы с тобой неважно себя в лагерях чувствуем, то представляешь, каково им? Об этом лучше не думать. Особенно антилопе тяжело. Ей же убегать от львицы надо! А лисичке каково? Ходит нервно из угла в угол, как ходят обычно врожденные мошенники по камере, и вспоминает, рыжая, хитрые свои объебки петушков и курочек. Обезьяне-то один хрен, где в человека превращаться. Но все ж-таки, Коля, на воле лучше, а главное, превращение обезьяны в человека на воле происходит гораздо медленней, чем в зоопарке. Проклятое, грешное перед микробами, змеями, бабочками, китами, травками, птицами, слонами, водой, горами и Богом человечество!

Но ты знаешь, заснуть мне в ту первую в лагере ночь Чернолюбов никак не давал. Устроил дискуссию: кончать меня или не кончать. Мое появление, видишь ли, поставило под угрозу единство рядов ихней подпольной партгруппы и внесло в сознание членов бациллу ликвидаторства и правого оппортунизма. И вообще я, Фан Фаныч, собрал в себе, как в капле воды, все худшие и вредоносные взгляды мещанского общества, для которого цель в жизни – в поездке на работу в пустом троллейбусе, в сидении по целому часу со своими любимыми болячками, сосудами и раками в кабинете врача, во фланировании по магазинам, заваленным продуктами и промтоварами первой и второй необходимости, которую это мещанское общество цинично противопоставило – в своей так называемой душе – необходимости исторической, самой любимой необходимости партии и правительства.

– Господину Йорку и ему подобным господам, – говорит Чернолюбов, – плевать на все трудности наши, плевать на происки реакции, плевать на то, что лучшие сыны народа США брошены в застенки, плевать на трагедию Испании, Португалии и княжества Лихтенштейн. Плевать на раны войны, залечиваемые комсомолом, плевать на шедевральное открытие марксистской экономической мысли – тру-до-день, плевать на план ГОЭЛРО, плевать на ленинскую простоту и скромность, плевать на наши органы, работающие в сложнейших условиях, подчас в темноте и на ощупь, плевать на ВДНХ, ОБХСС, ВЦСПС, РСФСР, Центросоюз, ИМЛИ, ЦАГИ, ВБОН, МОПР, плевать на Стаханова, на Кожедуба, на Эйзенштейна, на Хачатуряна, на Кук-рыниксов, а главное, на голос Юрия Левитана, мировой экономический кризис и ЦПКиО имени Горького. Все взять от партии и не отдать ей ничего, кроме черной неблагодарности за бесплатное медобслуживание и самую низкую в мире смертность и квартплату, – вот, собственно, в двух словах, – говорит Чернолюбов, – цель новой оппозиции. И не мудрено, что она бесится с жиру, разлагается и уже дошла до сожительства с представителями экзотических животных, направленных партией и правительством в зоопарки для сохранения в неволе своих видов от полного уничтожения на свободе сыновьями мультимиллионеров и горе-писателем Хемингуэем. Позволительно, – говорит Чернолюбов, – спросить у господина Йорка, когда он проснется, сколько сребреников получил он от плана Маршалла за бешеную, за ядовитую карикатуру на наши коммунальные квартиры – эти прообразы коммун грядущего? Мы обязаны сейчас же вынести на голосование две резолюции. Первая – о кооптировании в члены ЦК старшего надзирателя Дзюбы, ибо он в сложнейшей внутриполитической ситуации служит связным между нами, субъективными жертвами объективной исторической ошибки, и сталинским политбюро. Вторая резолюция: мы, старые большевики, с риском для жизни бравшие Зимний и работавшие бок о бок с Ильичем, полны решимости ликвидировать пробравшегося в наши ряды ликвидатора, оппортуниста и злостного кенгуроложца Йорка Харитона Устиновича. Кто «за»? Предлагаю голосовать за обе резолюции сразу.

Подсчитал, Коля, Чернолюбов голоса, протер пенсне, потеребил бородку, и, оказывается, все воздержались. Он один проголосовал за кооптирование в члены ЦК Дзюбы и мою ликвидацию. Проголосовал, спросил уныло собрание: «Что делать?» – и сам же себе ответил: «Делать нечего. Приговор партии будет приведен в исполнение. Мы вынуждены сделать принципиальную уступку нечаевщине».

Все же, Коля, интересно мне было побывать, первый и последний раз в жизни, на партсобрании. Конца я его не дождался. Закемарил. Сладко спалось мне на нарах, лучше, чем на тахте, отначенной Ягодой у Рябушинского.

Тут у меня вдруг из левого моего шнифта искры посыпались, очень больно стало, я просыпаюсь, думаю в первый момент, что Чернолюбов покушение на мою особу устроил, и решаю со злости ноги у него выдернуть, поскольку я не либерал какой-нибудь Витте, а нормальный человек Фан Фаныч. Просыпаюсь, значит, окончательно, а в бараке – последний день Помпеи! Света нету, шум стоит, зубы скрипят, хрип.

Зажигаю спичку. Человек двадцать бьются в падучей, в проходах между нарами и отдельно друг на дружке. Совершеннейшая каша, в окно луна светит, на вышках на всякий случай стреляют в эту белую луну, а эпилептики от выстрелов попадали с нар, бьются в падучей, стонут, хрипят, языки перекусывают, зубами скрежещут. Надо им под головы подушки подкладывать, ложками языки прикусанные освобождать, руки-ноги держать, жалеть, испарину со лба вытирать, а Чернолюбов сидит на нарах, покуривает солому из матраца и говорит мне как ни в чем не бывало:

– Эта эпилептическая зараза от Достоевского у нас пошла. Почему мы с Белинским тогда его не ликвидировали? Не понимаю. Ведь ничего подобного мы бы сейчас с вами не наблюдали.

Пришел надзор с керосиновыми лампами. Стоят мусора, от хохота надрываются, за животы держатся, некоторые даже своих баб и детей привели посмотреть на такое представление. Начали я и еще четверо, побросавших вечером свои партбилеты, успокаивать больных. К утру успокоили. Смотреть на них было страшно. Рыла синие, рты в крови, еле дышат, и несчастные у всех, мертвые уже почти, нечеловеческие глаза. В зрачках по желтой лампочке Ильича. Они зажглись под утро.

Подкемарить, Коля, в ту ночь я так и не успел. Рельса звякнула. Подъем. Птюху притаранили. Потом налили по миске ржавой шелюмки. Подхожу к Чернолюбову и говорю, что если только замечу вторую попытку покушения на мою личность, то вечноголодные вохровские псы обглодают его до самой шкелетины, а обглоданную шкелетину я, освободившись, оттараню в Музей революции. Схавал он мои слова и отвечает, что речь шла действительно обо мне, но не о покушении на меня, а о попытке привлечь к изучению истории партии, которое эквивалентно моей ликвидации и даже еще более эффективно.

– А теперь расскажите, товарищ Йорк, что еще нового на воле? Как Организация Объединенных Наций? По-пре жнему ли это послушное орудие действует по указке США, и неужели партия не понимает, что Вышинский – палач и провокатор охранки на трибуне ООН – компрометанс? Ведь мы сами компрометируем себя на каждом шагу!

Тут, Коля, Чернолюбов потрепал меня по плечу, ухмыльнулся, как провинциальный босяк, и говорит:

– Ну, хватит, хватит. Мы раскололи вас. Вы – английский товарищ. Чувствуется почерк Галахера. Большой мастер. Я не удивлюсь, когда узнаю, что английский двор вступил в партию. Где ваш мандат, Йорк?

Тут я с ходу затемнил, разошелся, похвалил всех за то, что не поддались на провокацию и продолжают оставаться крупными деятелями Коминтерна и МОПРа.

– А посажены вы, – говорю, – лично Сталиным по согласованию с Торезом, Тольятти и Тельманом для сохранения ваших жизней. Ибо на воле во всем мире идет тотальная война на уничтожение старых большевиков, бравших Зимний и работавших бок о бок с Лениным и Свердловым. Даже внутри нашей, – говорю, – страны трудно поддающиеся разоблачению силы не останавливаются ни перед чем. Поэтому план партии вынужден был быть, как всегда, гениальным и простым. Так что от имени политбюро тридцати компартий имею честь передать вам, героям нашего времени, о том, что вы не осуждены. Вы, товарищи, тщательно законспирированы, и ни гестапо, ни ФБР, ни Сюрте женераль, ни наш Интеллиженс сервис и другие выдающиеся легавки мира не дотянутся кровавыми своими лапами до ваших жизней.

Сначала, Коля, я просто растрекался от злобы и мертвой тоски, но смотрю: разрыдались по новой, слушая меня, мои большевики, за руки взялись, и даже те, которые после групповой падучей закукарекали потихонечку, задышали поглубже, бедняги, глаза у них слегка ожили и синие губы порозовели.

Опять стоят и поют, мычат, от волнения голоса обрываются внутрях, свой гимн. «Мы наш, мы новый мир построим…» Пойте, думаю, птички, пойте, стройте на самодельных международных аренах новый мир и перелицовывайте под руководством своего главного закройщика и бухгалтера революции Кырлы Мырлы мир старый.

Давай, Коля, выпьем за всех пойманных и распятых бабочек и за жуков, и за живых птиц, ставших чучелами, и за то, чтобы нам с тобой никогда не перелицовывать ни старых костюмов, ни старых пальто.

8

Между нами, я, мудила из Нижнего Тагила и Вася с Курской аномалии, перелицевал однажды в Берлине в 1929 году и костюм, и пальто. Была инфляция. Я куропчить не успевал. Уведу миллион марок, скажем, а они поутрянке превращаются в пшик. Я поистрепался, прихожу к Розе Люксембург и Кырле Либкнехту в гости и спрашиваю:

– Что делать, урки?

Они и посоветовали все перелицевать. Нашли портного, Соломона. Перелицевал он мне пальто и костюм блестяще, Коля! Стали как новенькие. Хожу по Ундер дер Линден с тросточкой, но в душе какое-то странное ощущаю бздюмо. Нету в ней веселой и гордой независимости от временной одежды человека на этой земле. Нету – и все.

Хожу, поеживаюсь непонятно отчего и зачем. Словно блоха меня кусает или занозинка колючая пощекочивает. В витринах отражаюсь, оглядываю себя втихаря, перед зеркалом стою, галстук поправляю, а сам пронзаю взглядом пальто и костюм, расколоть их пытаюсь. Что с вами такое стало? Чего вам на мне не живется? Сидите-то чудесно! И выглажены вы, и хризантема притыривает шрам от карманчика – по твоей, Коля, фене, чердачка. Ну что с того, что кое-что левое стало правым и наоборот, правое левым? Это же моя беда с непривычки пальцы ломать, пока ширинку расстегиваешь. Что с вами, гадины, и с настроением вашим костюмным и пальтовым происходит? Гордо молчат, продолжая сидеть на мне как с иголочки. А во мне неуверенность появилась во время работы из-за враждебного такого отношения. Вздрагиваю. Оглядываюсь, когда надо раскидывать по сторонам прямым взглядом своим камердинеров, дворецких и секретарей.

За столом или а-ля фуршет просто не знаю, куда себя девать. Пасу на симфоническом концерте няню Гинденбурга, бриллианты у нее в ушах, слушаю того же Шостаковича и потею. Спина у меня потеет! Чувствую, что пиджак нарочно это делает, настырничает, тварь, а брюки морально поддерживают его. Собираются в складки на коленках и мотне и шуршат. И карманы шумят, как морские раковины. У-у-у. Ерзаю на своем стуле, откидном к тому же. Откидной стул, Коля, это окончательное падение и унижение. Какой-то фашист вежливо мне шепчет:

– Вы пришли слушать музыку. Если она вам не нравится, идите в бордель!

Промолчал я. Сдержался. Но открутил с мясом одну пуговицу с пиджака и ущипнул ширинку от невыносимого раздражения. Тут дирижер Тосканини обернулся и палочкой лично мне погрозил: цыц! Я задумался, как он мог, стоя спиной к залу, прокнокать майн кампф со шмутками? Шума же от того, что я открутил пуговицу с мясом, не было никакого! Брюки не хипежили от внезапной боли, а пиджак не свалился с меня после жуткого крика в обморок! Зеркал никаких перед шнифтами Тосканини не было. «Может, – думаю, – настучал кто-нибудь из оркестрантов?» Нет, все они в свои ноты косяка давят или же от удовольствия закатывают шнифты под потолок. Очень меня удивил дирижер Тосканини.

Костюм меж тем успокоился. Сжался в комочек и плачет. Плачь, сука, плачь! Я тебе еще не такое устрою! Я тебя спичками прижигать буду, если не смиришься! Сгною гадину! Каустиком оболью!

Антракт. В буфет я не пошел. Фланирую по фойе. Монокль вставил. А на меня что-то все кнокают, перешептываются, нагло и издевательски ухмыляются. Костюм, почуяв это, снова поддал спине жару. О подмышках я уж не говорю. Там была парилка. Коленки, Коля, коленки, которые у людей вообще вроде бы не потеют никогда, возьми и исключительно мне назло запотели, прилипли к брюкам. Пришлось руки в карманы засовывать и втихаря брюки одергивать. Так что антракт этот был для меня хуже концерта.

Прислонился я к колонне, смертельно ненавидя свой костюм, а пиджак тем же отвечает, колет сквозь рубашку, подлец, свиной щетиной. Я один борт оттягиваю, меня другой колет! Я стараюсь свободное пространство внутри пиджака обнаружить, чтобы не прикасаться к нему вовсе, искореживаюсь, сам в себя вжимаюсь, третий уже звонок, но ни хера не получается.

Сажусь на свое место. Колется и колется. Все больше щетина ощетинивается, и так она вдруг меня вся разом щекотнула, что я задвигал руками, как паровоз, зачесался и громко засмеялся. Зашикали фашисты. Тосканини через плечо снова голову повернул и смерил меня итальянским взглядом, как макаронину какую-нибудь. Оркестр что-то вякнул, и про меня все забыли, слава Богу. Только тот же самый жирный фашист прошипел:

– На вашем месте я бы давно был в борделе. Там, повторяю, хорошо!

Я написал записку с понтом от какого-то немца из зала, передал ее бабе фашиста и рванул на выход, потому что, по-моему, Коля, весь зал и Тосканини с оркестром с интересом смотрели на мой зад. Ведь пиджак что сделал? Приподнялся в плечах, а брюки только того и ждали, влезли в промежность, да так глубоко и крепко, будто я втянул их в себя усилием воли. На ходу нагибаюсь, двигаю всеми мускулами и мясом несчастной моей задницы, но понимаю всей душой – бесполезняк! Зашел за бархатную штору, дернул брючину так, что сам себя больно ущипнул, и обтер лицо той же шториной. Выглянул из-за нее. Баба фашиста дочитала записку, встала – и бамс ему по рылу. Шумок. Тосканини задрожал от бешенства. Палочку кинул в оркестр… Баба, рыдая, бежит ко мне за шторы – и в дверь. Задела меня бедром и грудью. Кто-то захипежил в зале.

– Пора решительно покончить с выходками социал-демократического отродья. Мы, немцы, всегда славились уме нием слушать музыку! Мы – нация философов, а не евреев!

– Я его рассмотрел: челочка и усики под носом. Черненькие. А муж, которому по рылу попало, завопил, жирная свинья: «Хайль, Гитлер!» Я и рванул когти в свою малину на Гегелевском бульваре.

Прибегаю. Снимаю сначала в бешенстве брюки и ими Гретхен свою безо всяких комментариев поступка по харе – хрясть, хрясть, хрясть! Затем пиджаком мух стал гонять. Понимаю, разумеется, что я не прав и омерзителен, и виноват перед бедной женщиной и мухами, но ведь так повелось, что все свое зло мы срываем как раз на тех, кто не идет по делу с причинами нашего бешенства, неудач, гонений и мертвой тоски… Топчу ногами костюм. Пена на губах выступила. Лег на диван. Плачу. И она тоже. Оба плачем. С другой стороны, если бы мы срывали зло на истинных виновниках дерьма нашей судьбы, то перед кем же тогда, спрашивается, Коля, мы извинялись бы, замаливали грехи и страдали? Потом бурно помирились.

Утром она погладила костюм. На него смотреть было страшно. Может, думаю, другим станет? Какое там!

При настроении бывал, тварь, вместе с пальто, в холодном и враждебном, но вежливом ко мне отношении, а как закиснут, закуксятся – то повело подлости делать. Пиджак особенно любил тогда терять хризантему или гвоздику, которыми я прикрывал шрам от перелицованного кармана. «Смотрите, мол, мне нечего скрывать! Смотрите! Мне за себя не стыдно! Я – пиджак бедный, но честный!»

Нет, Коля! Ты много чего испытал в своей жизни – пересылку Ванинскую прошел, суки на тебя с пиками ходили, в кандеях тебя клопами и голодом морили, в «Столыпине» ты трясся и подыхал там же от безводья пострашней, чем в пустыне Сахаре, ибо в пустыне бывают миражи, – но ты, Коля, не испытывал на своей шкуре и, даст Бог, никогда не испытаешь, как шантажируют нормального человека во время инфляции предметы ширпотреба, мать их ети, и продукты питания!

Закадрил я, как теперь говорит молодежь, в чудесном музее одну аристократку. Бедную аристократку. Чтобы выглядеть поэлегантней, она – я с ходу это заметил – тоже проделала со своими шмутками что-то сверххитромудрое. Но бабский туалет, сам понимаешь, гораздо сложней нашего, и предметов в нем намного больше. Да и кальсоны, скажем, при инфляции заштопать можно, а то и вовсе не носить. Но ты мне ответь, как быть бедной и милой женщине с чулочками? Как ей быть с туфельками? Она же после первой набойки стареет в душе на пять лет, а после второй сразу на двадцать, и ей тоскливо и неприятно ходить по земле. О штопке на чулочках мы лучше вообще говорить не будем. Штопки эти не заживают в душе у женщины, как раны на наших мужских сердцах, Коля…

Мы вместе с дамочкой любовались сытым натюрмортом, и я сделал вид, что не заметил, как бедная женщина в строгом костюмчике, с лапками, засунутыми в кротовую муфточку, сглотнула слюньки… Оторвала шейку омара и раздумывала, чем бы ее запить… А выбор выпивона и закусона в том натюрморте был богатый. Ах, Коля, как сжалось сердце и как я покраснел, когда просек, что и ее изящный костюмчик перелицован. Перелицован, причем гениально! И расколол это дело один я из всей немецкой толпы! Меня не проведешь!

Некоторая изнанка, когда становится вдруг, ни с того ни с сего, непонятно для нее самой, стороной лицевою, начинает, сучара поганая, держаться с нагловатым шиком и, более того, с вызовом. И чем дороже и великолепней был в прошлом перелицованный материал – габардин, скажем, или ратин какой-нибудь, – тем хамовитей, вызывающе наглей и самостоятельней старается держаться сделавшая неожиданную карьеру на инфляции и на человеческом несчастье подлючья изнанка. Была она Никем и вдруг стала, так сказать, Всем. Но не забывает, Коля, ни на секунду изнанка в ошеломившей ее радости того, что нет у нее светлого будущего. Нема! И портной не возьмется, да и сам человек не отважится переперелицевать костюмчик или пальтуганчик. Кроме всего прочего, тлен неверной материи не дозволит этого сделать. Очень, однако, живучи, Коля, такие вот изнанки. Каким-то образом, то ли благодаря страху неминуемого конца и ежесекундному цеплянию за жизнь или же чудовищной экономической расчетливости изнанка ухитряется прожить на белом свете гораздо дольше лицевой стороны. Гораздо дольше.

Так вот, сияет от радости новой жизни кремовая мягкая шерсть дамочкиного строгого костюмчика, греют друг друга лапки в кротовой берложке, а сама шкурка, видать, намазана слегка глицерином перед походом в музей, чтобы выглядеть не такой старой и вытертой. Остались мы с дамочкой вдвоем у натюрморта. Дохавали все, что на нем было. Оставили только фазаньи крылышки, да макушки ананасов с лимонными кожурками и красные панцири раков и омаров. Дохавали, переглянулись сыто и довольно, и поканал я за ней следом в другие залы.

– Посмотри, позорник, – говорю своему костюму, – как надо себя вести в обществе! Что тебе мешает иметь такой же приличный характер? Ведь дамочкин костюмчик тоже из вашей перелицованной шатии-братии, а как держится! Просто маркиз, барон, мясник и почти генерал-лейтенант! – Молчит костюм. Не хамит. Пиджак на мне уселся поудобней. Лацканы уши свои востренькие к бортам прижали, и перестали пуговицы терзаться, что разлучили их навек со старыми петельками, а обручили с новыми, самозваными. И стрелки на брюках вдруг появились, и спокойно плывут мои брючины, словно лодки по озеру, по очереди обгоняя друг друга. Достойно, в общем, шагаю.

Но тут, на наше несчастье, приканали мы с дамочкой на экспозицию мужской и дамской одежды девятнадцатого века. Костюмам всяким, Коля, камзолам, накидкам, балдахинам, фракам, дамским платьям, отделанным мехами и камешками, чуть не сто лет, а то и больше, а они, плюя на нас, выглядят веселыми, молодыми и сами себя уважающими вещами. Трогаем мы с дамочкой разные сукна, шелка, бархаты и так далее, как будто мы специалисты-модельеры. Хотим найти и расколоть какую-нибудь перелицованную шмутку. Ищем и не находим! И дамочка вдруг, ни с того ни с сего, прижалась щекой к орденоносной груди черно-золотого талейрановского мундира и горько-горько заплакала.

– Извините, – говорю, – фрау, вы не потеряли чего-либо? – Грустно головкой она помотала. – Вам плохо?

– Мне жаль, что навсегда, что… никогда… что больше никогда ничего… что все ужасно… ужасно… ужасно! – говорит дамочка и платочек роняет.

Веришь, Коля, внутренний голос мне толкует: «Ни в коем случае не нагибайся!» – но ситуация истинно драматическая. Я нагнулся, предчувствуя нечто непоправимое, и так оно, сука, и есть! Лопаются по шву, главное, со злорадным звуком, проклятые брюки мои на самой заднице и торжествуют! Пиджак кричит: «Браво! Браво!»

Разгибаюсь. Несмотря на жалкий стыд и жар в лице, подаю дамочке платочек. Сам притыриваю свой зад, свой хуже, чем голый, если как следует разобраться, зад. Что я пережил тогда, Коля!!! Боже мой!!!

– Благодарю. Вы очень любезны.

– Буду рад, – отвечаю, – напомнить вам, фрау, о себе в лучшие времена.

– Вот моя визитная карточка. Ауфидерзеен. Мне дурно от нафталина. Не провожайте меня, прошу вас. Вот английская булавка, – говорит дамочка, ибо просекла случившуюся трагедию.

Поканал к выходу. Делать нечего. Стараюсь сложить половинки брюк поровней. Сложил. Причем притыривал меня манекен гофмаршала австрийского двора в парадной форме. Сложил. Поддеваю булавкой, просунутой через ширинку, половинки эти изнутри, обливаюсь потом от напряга и вдруг хипежу на весь музей.

– А-а-а! – Это я всадил-таки себе в мякоть булавку.

Служитель подходит.

– Вас ист дас?

– В восторге, – говорю, – от экспозиции! Какие моды! Какие вещи! И ни одной перелицованной!

– Увы, это так, – сказал служитель. – Но выражайте, пожалуйста, свой восторг не так бурно. Гут?

– Гут, – говорю я и от отчаяния решаю слинять из музея с рваным тендером. Воли у меня, однако, на этот шаг не хватило. А костюм хохочет тем временем от радости, что больно мне в совершеннейшем унижении, и дергается весь, заходится прямо, и пытается при этом вывернуться наизнанку, вернее, на бывшую свою лицевую сторону, тварь такая! «Ты еще у меня узнаешь, гадина, – говорю пиджаку, – как орать “Браво! Браво!”. Ты у меня еще узнаешь и содрогнешься».

Пытаюсь, Коля, еще раз, уже теперь снаружи, приколоть половинку. Действую осторожно. «Неужели, – думаю, – удалось мне однажды взять челюсть с платиновыми зубами и алмазными пломбами у старого барона Брошке, и он этого не заметил, ибо два часа, разинув рот, кнокал в Лувре на Джоконду, а тут не удастся заколоть брюки?»

– О-о-о! – Я все ж таки по новой влупил себе, Коля, булавку. С психу втыкаю ее по самую головку в зад гофмаршала австрийского двора и вмиг, непостижимо почему, выхожу из плебейского состояния во вдохновенное и аристократическое. Именно в таком состоянии нам удается совершать чудесное в жизни, на опасной работе и еще, пожа луй, в цирке. Я все ж таки эквилибристом бывал… Слева от гофмаршала стоял сам господин Ротшильд в черном, тончайшего сукна костюме с котелком на манекенской роже и с тросточкой в мертвой руке. На табличке так и было написано: «Костюм барона Ротшильда. Из частного собрания кн. Юсупова».

С Ротшильдом мы были примерно одинаковой комплекции. Действуя с азартом, который на самом-то деле, Коля, является веселым страхом, выбираю момент, остаюсь в кальсонах, сволачиваю с Ротшильда брючата, приподняв легонький манекен, и быстро наблочиваю их на себя. Жмут. Узки. Фасон нелепый, но передать тебе, Коля, что ощутил мой зад и мои ноги от прикосновения тончайшего, бессмертного почти сукна, я не смогу. Не смогу. Свои брюки, скрежеща зубами от ненависти, засовываю под пиджак. Говорю: извините, господин Ротшильд. И намыливаюсь к выходу.

Не спешу. Оглядываюсь. Жалкий вид у могучего финансиста, ни разу в жизни, очевидно, не испытавшего мучительных отношений со своими шмутками и в гробу видавшего любые инфляции. Жалкий. Но я не торжествую над его посмертным унижением. Я замечаю, как гримаса ужаса исказила черный сюртук, как он пытается сорваться с манекена и броситься за мной и как текут по нему в два ручейка от ужасного горя слезы перламутровых пуговичек. Спазм сдавил мне горло, и я слинял из музея.

Выпьем, Коля, за райскую птицу и за павлина, которому приходится распускать хвост в тюрьме.

Слинял я, значит. Прикандехал домой. Иду к соседям. Сел за швейную машинку и раза четыре, задерживая подолгу иголку в шве, прострочил лопнувшие брюки. «Ну как, – говорю, – приятно, падлы?» Прогладила их опять моя Гретхен, да так, что они слегка задымились. Ожог второй степени! Ротшильдовские брючата притыриваю в кладовке.

Вечером, думая о дамочке, иду в советское наше посольство погулять насчет годовщины Великого Октября. Наха-вался. Напился. Бывший рабочий класс, перелицованный в дипломатов, умел гужеваться. И костюм мой чувствовал себя в своей тарелке. Беру севрюжки, маслин, сыра и звоню той дамочке, а мне отвечают:

– Два часа назад ее не стало.

Потом уж я узнал, что дамочка отравилась газом… Да, Коля, грустно. Грустно…

Поутрянке читаю в газете объявление: «Возвратившего брюки барона Ротшильда музею тряпок антикварных ждет вознаграждение. Звонить по тел…» Получаю несколько миллиардов, разумеется, подстраховавшись, от дирекции музея. Проедаем их с Гретхен, Кырлой и Розой…

Одежда моя продолжает надо мной изгиляться. Ширинка, где б ты думал, Коля, вдруг расстегнулась и конец галстука из нее торчал у всех на виду? В посольстве Англии, на дне рождения короля Георга, куда я забежал поужинать. Ты думаешь, я поужинал? Я съел, ты совершенно точно выразился, от х… уши. Подходит ко мне дуайен, высокомерно вскидывает подбородок и своими вонючими глазами высокомерно же что-то маячит. Я сразу не просек, что именно, по сторонам смотрю и на анфилады, а он маячит и маячит… И только я ростбифа кровавого – сутки человек не жрал, дня рождения Георга дожидался – хотел похавать, к губам поднес, ноздрю раздул, как понял наконец этого дуайена, глянул вниз и увидел в ширинке конец галстука. Я слабой от горя рукой отложил двурогую золотую вилку с куском мяса на кусок лосося. Высокомерно дал понять, что сигнал принят. Я, мол, вам за него от всей души благодарен. Сейчас же удаляюсь. Извинитесь за меня перед всеми присутствующими. Привет британской короне.

Смотрю, Коля, перед тем как незаметно и гордо удалиться и капли Зеленина принять в сортире от стука и боли смущенного и стонущего сердца, а за а-ляфуршетом никто не пьет и не хавает. Все на меня давят косяка, и король Георг с портрета тоже. Что я пережил тогда, Коля, что я пережил! Отвалил, опозоренный в глазах берлинских дипломатов.

Роза Люксембург и Карл Либкнехт потом мне объяснили, что надо было хавать и пить как ни в чем не бывало, потому что высший свет хоть и заметит когда-нибудь курьез чужого туалета, но непременно сделает вид, что ничего не видит. Отвела она меня с Карлом к доктору одному. Доктор Фрейд. Добрый, но очень любопытный. Спрашивал даже, любил ли я в детстве нюхать пальцы после ковыряния в попке, грыз ли ногти на ногах, наблюдал ли акт между папой и мамой или ихние различные комбинации с друзьями дома, и велел вспомнить всю мою жизнь, ничего не скрывая ни от него, ни от себя. Пять суток подряд рассказывал я, а костюм и пальто валялись на полу в передней.

Диагноз мой оказался простым: комплекс неполноценности на почве инфляции. Прогулки перед сном. Душ Шар-ко. Гальванический воротник. В зеркало не смотреться ни в коем случае, ни под каким предлогом.

На следующий день была у меня еще одна беседа с доктором. Но странная штука, Коля, я то и дело возвращаюсь к пальто и костюму, хочу, чтобы обратил на них доктор Фрейд внимание, а он все к детству и к детству. Помню ли, как выскальзывал из чрева и как маменька молоко мне давала, долго ли сидел на горшке, позволял ли котенку играть со своей пиписькой или, наоборот, хотел сварить ее в супе с клецками, а также обменять на куклу с густыми волосами и крохотными трусиками. Вывел он меня из себя, когда спросил, называл ли я шубку жопкой, пасеку – писькой, маму – папой и писал ли на свое отражение в луже.

– Хватит, – говорю, – доктор Фрейд! Может, вы и раз бираетесь в ночных горшках и ненормальных людях, но в настроении вещей, с которыми человек живет иногда больше, чем с бабами, не смыслите ни хрена. Рассчитаемся после инфляции. Желаю клиентов.

И ушел. Иду по Мамлакат Наханговой, извини, по Фрид-рих-штрассе. Промокло пальто мое насквозь. Накладные плечи опухли и приподнялись нагло. Издеваются нагло. Издеваются. Но и я шиплю: «Зонтика вам не будет!» По лужам шастаю, брюки мочу, душа из них вон, думаю. Туфли только жалко было. Они ведь ни при чем. Я их даже не чинил ни разу. До пиджака дождь добрался. Идти тяжело стало: столько воды впитали мои проклятые шмутки.

И внезапно, Коля, представил я себя на месте пальто и костюма. На их месте себя я представил. Жили они на мне, помогали работать, согревали, в конце концов, на лучшего из людей делали похожим и, несмотря на преклонный возраст, старались чудесно выглядеть. Они не теряли в старости своей, теперь я это точно знаю, достоинства, и я им был глубоко благодарен. Они же, Коля, вправе были рассчитывать и безусловно рассчитывали на нормальный закат своих дней, на гробик, куда нормальный человек Фан Фаныч не засыплет нафталина и где не спеша превратит их бесшумная моль в счастливый прах. А я, как курва с Казанского вокзала, поддался вместо этого совету Розы с Карлом пойти по легкому пути и преподнес, идиот, служившим мне верой и правдой вещам подарочек! Я их, болван, перелицевал! Я их, амбал, переделать отдал портному Соломону!

Гром, Коля, грохочет, молнии расписываются на небе, как следователи на протоколе допроса, и попросил я прощения сначала у пальто, потом у костюма. «Правильно, – говорю, – вы взбунтовались, достоин я вашей жестокой мести и любой приговор близко к сердцу принимаю. Пойдемте, выпьем на прощание».

Хлобыстнул я шнапса в тошниловке, с поддачи плачу, гадина, потрекал со смертной душой вещей, которых из-за своей глупости, умных советов и инфляции обрек на унижение насильственной жизни.

– Люди, – говорю, – господа! – Тогда, Коля, в пивных речуги кидали.

– Пусть все стареет и умирает в свой час, и даже тело Ленина похоронить надо, за что тело-то проклятыми опилками набивать, взятыми с цирковой арены после укрощения львов, рысей и тигров? Опилки же унижением зверей пахнут и мочой, господа!

Как услышали немцы про Ленина, Коля, так завопили: «Хайль Гитлер! Хайль Гитлер!» Все перепутали. Сижу. Еще поддал. Рукава родного пиджака слезы мои вытирают, а я убиваюсь, простить себе не могу перелицовки уважаемых вещей. Они подсохли слегка, согрелись, прижались ко мне, ни встать, ни повернуться, и тут, Коля, все в моей природе и в жизни пошло по-другому.

Во-первых, на улице дождь перестал. Во-вторых, в пивную зашел тот самый тип из филармонии, жирная свинья, который по рылу схлопотал, а с ним другой: челочка, усики, коричневая бабочка под черным плащом. «Хайль Гитлер!» Это немцы с кружками поднялись тем двум навстречу. С усиками и говорит им:

– Урки, у меня полный лопатник фанеры. Крупп пре зентовал на то, чтобы поставить Европу раком. Гуляем! – вешает плащ на спинку стула. На меня не обращает внима ния – чего обращать? Сидит себе пьяная рвань и шнапсом наполняется. Смотрю: урки толковище устроили и все на счет мокрых дел. Того, мол, надо замочить, этого заключить, одних сжечь, других заставить шестерить нашей высшей расе.

Не оборачиваюсь. Делаю свой коронный пассаж левой с вывихом плеча. Увожу лопатник с фанерой Круппа из плаща с усиками и челочкой. Перепулить его, однако, не спешу. Держу под мышкой. Пиджачишко, как живой и верный партнер, притыривает лопатник. «Спасибо, – говорю, – тебе!» – а у урок толковище продолжается. Поливает все больше с усиками и челочкой. Поливает небезынтересно.

– Мне бы, – говорит, – такого зама по мокрым делам, как Сталин, и я за него, сукой мне быть, десять Гитлеров отдам. Помните, урки, далеко пойдет этот человек. Но ваш фюрер и ему приделает заячьи уши. Он сам своих генералов перешпокает и переведет, а партайгеноссен перемикстурит в лагерях и гестапо. У него гестапо Лубянкой называется. Наш человек переслал оттуда чертежи советских концлагерей. Большевикам нельзя отказать в некоторой гениальности, но дело уничтожения ублюдков мы поставим на немецкую ногу… Нам, вождям, господа, жизнь дается всего один раз, и прожить ее бедно, но честно мучительно трудно!… – Это было последнее, что я услышал, линяя. Слинял. Костюм и пальто вели себя при этом просто прекрасно. Понимание ситуации и преданность – восхитительные и братские. Перепулил я лопатник с фанерой, три косых долларов и фунтов в женском сортире в бачок. Прочитал на стене стишки Уолтера Маяковского «Партия – рука миллионно-палая, сжатая в один громящий кулак. Вчера, товарищи, здесь поссал я, и извините, пожалуйста, если что не так». Перепулил я лопатничек фюрера и возвратился. А на меня с ходу бросается жирная свинья Геринг и целует, как родственничка.

– Спасибо, кореш! В филармонии все так прелестно получилось! Благодаря твоей записке от меня насовсем ушла омерзительная любовница. У нее были больные при датки, клитор жесткий, как курок «парабеллума», и характер – пакость. Спасибо! Мы, немцы, – нация любовников, а не Гегелей и Кантаровичей.

А в записке, которую я тогда послал свинье с тем, чтобы его дама ее прочитала, было написано, Коля, следующее: «Друг! Неужели тебе нельзя верить? Ты же клялся, что нигде не покажешься с этой тухлятиной! Жду тебя в борделе. Там хо-ро-шо!»

– Спасибо, кореш! Вступай в нашу партию! – предлагает свинья, и просекаю я, что и у него, и у того, что с усиками, и у остальных рыла сплошь перелицованные. Просекаю изнанку вонючую в ихних речугах и манерах.

– Была бы, – говорю уклончиво Герингу, – партия, а члены найдутся у народа. Вступить никогда не поздно.

– Да здравствует партия! – хипежит с усиками и тоже руку мне жмет. Говорит, что я тогда героически ушел из зала, продемонстрировав отвращение немецкой души к мо-дернистско-марксистской заразе в музыке, и если он, Гитлер, возьмет власть в свои руки, то меня сейчас же утвердят директором филармонии и начглавреперткома. Ибо, говорит, что-то мне в тебе нравится, но что именно, никак не соображу. Лицо твое – арийское. Ты, по-моему, астрологией занимаешься?

– Нет, – отвечаю, – я всего-навсего международный, гастролирующий из страны в страну урка, то есть гангстер. Упираться не желаю принципиально.

– Как так «упираться»? – не понял фюрер.

– Работать, – говорю, – не желаю, – и поясняю по его просьбе, что в гробу я лично видал строительство как капитализма, так и социализма, потому что все это вместе взятое есть ложный путь человечества и самоубийственный технический прогресс с постепенной смертностью всего живого, воздуха, рек, морей и джунглей. Я к этому своих рук не приложу. Я, говорю, беру лишнее у того, кто заелся. И посему безобиден. Мечтаю стать фермером в Антарктиде, где партий пока никаких нет.

– Это – по-нашенски. Это – по-вагнеровски! Но ты, Фан Фаныч, ограниченный человек. Ты еще не припер к национал-социализму. Мы, фашисты, твою философию протеста одиночки сделаем философией всех немцев, философией Новой Германии. Мы отныкаем лишнее у еврейской плутократии, охомутаем большевистскую Россию и перетрясем фамильные сундуки выжившей из ума Европы. Мы, арийцы, погуляем по буфету, а быдло пускай поупира-ется. Ты в России-то бывал? – спрашивает фюрер и еще ставит мне кружку.

– Бывал, – говорю, – не раз.

– А фюрера ихнего видел, Сталина?

– Встречал, – говорю, – пару раз в Баку и в Тифлисе. Он банки курочил. Почтовые дилижансы брал с партнерами. Неплохой был урка, но ссучился. Генсеком стал. Ведет себя, как падла в камере. Кровь из мужика пьет, дворян ко-кошит, батюшек изводит. Кровной пайкой не брезгует. Но это еще цветочки. Ягодки у вас обоих впереди.

Тут фюрер задумался о чем-то, потом говорит:

– Трудно мне будет. Трудно. Однако я привык поступать по-вагнеровски, по-ницшевски, а не по-баховски. Я твоему Сталину попорчу нервишки!

– Дай-ка я тебе по руке погадаю, – говорю фюреру, потому что почуял в нем что-то зловеще-зловонное. Дает он мне свою руку вверх ладонью. – Вот эта линия, – гадаю, – свидетельствует о том, что ты в детстве говно жрал. Но она же, эта линия, – линия величия и везения. Суждено тебе наломать больших дров в истории.

– Все правильно, – обрадовался фюрер, – но, гляди, насчет кала помалкивай. Я его никогда не ел. Я – художник, Фан Фаныч! Большой художник. Не ел.

– Ты просто не помнишь. Такое случается в самом раннем детстве, и это признак избранной фигуры и крупной личности. К тому же вон та линия говорит, что твой любимый цвет – коричневый. Кстати, – спрашиваю, – это не ты случайно пальцем нарисовал свастику в сортире рейхстага?

– Ты – большой маг, – сказал, побледнев, фюрер. – Я ее еще нарисую, и не дерьмом, а кровью! В Лувре, в Букингемском дворце, в Кремле и в Белом доме! Все сгнило! Все провоняло гуманизмом! Фэ! Я сожгу этот свиной хлев мира!

– А может, – говорю, – лучше тебе поучиться рисовать? Сейчас в связи с инфляцией можно брать уроки за кусок хлеба у самого Ван-Гога.

– Я призван не брать уроки, а давать их! – осадил меня Гитлер, и я, Коля, горько подумал тогда о том, сколько в этом веке свалилось на наши бедные головы вонючих, безумных, безжалостных учителей.

Сидим, пиво пьем. Костюм и пальто – не нарадуюсь. И высохли, и не колются, и не жмут брюки в паху, может, думаю, обойдется, приживутся, и поношу их до лучших времен? Где там! Сию же минуту Геринг по пьянке толкнул Гитлера, и тот смахнул на меня локтем яичницу с салом и кружку пива вылил.

– Ничего, – говорит, – скоро ты у нас форму наденешь. Она на тебе сидеть будет хорошо. Не то что это дерьмо!

– Нет, – отвечаю, – форма урке ни к чему. Я же не фашист.

Вдруг вижу: за окном по улице процессия канает. Впереди людей катафалк. Восемь лошадей, и все идут тихо, головы опустив, и о чем-то думают, думают и думают. На катафалке гроб. Провожающих – человек десять, и среди них, Коля, вижу я своих кирюх, Розу Люксембург и Кырлу Либ-кнехта. Плачут оба. Я ору из окна:

– Люксембург! Либкнехт! Роза! Карл!

Гитлер говорит:

– Где они? Где они? К оружию, граждане! Кружки – в руки!

Если бы я не объяснил фашистам, что Роза и Карл не коммунисты, а просто у них кликухи и они мои кирюхи, то им бы тогда попало. Кликухи же Курт и Магда получили за то, что молотили виллы и квартиры хозяев фабрик и заводов. Экспроприировали таким честным образом прибавочную стоимость.

Тут Гитлер челкастый с усиками хватился наконец своего партийного лопатника, залез на стол и кинул речугу:

– Нация, крадущая бумажник у своего фюрера, далеко пойдет! Я заставлю худшую часть Германии харкать кровью! Надоело! Пора, урки, рейхстаг поджигать! Пущай по-пылает синим пламечком колыбель еврейско-болгарских ублюдков! Все на баррикады!

Я говорю: «Без меня, господа, без меня!» – и линяю. Догоняю катафалк, лечу как на крыльях, откуда только силы взялись, и чувствую всей кожей: дрожат на мне костюм и пальто сладкой дрожью последней агонии. «Кого, – говорю, – Роза, хороните?» Представь себе, Коля, хоронили они портного Соломона. Он не мог примириться с массой заказов на переделку одежды и повесился.

Снял я с себя на ходу пальто, потом пиджак с брюками и в одних трусиках остался. Положил все вещи в гроб рядом с тем телом, которое их перелицевало, и на сердце у меня – печаль покоя. Я выполнил свой долг перед обиженными и униженными вещами.

И не надо, Коля, никогда ничего перелицовывать. Пускай живут и помирают в свой законный час или же от нормального несчастья леса, пиджаки, государства, полуботинки, литература, пальто, горы, кошки, мышки, галстуки и люди. А вообще человечеству невдомек, что не тяпни я тогда из гитлеровского плаща лопатник с фанерой, и, возможно, не стал бы фюрер поджигать рейхстаг. Не надо, Коля, ничего перелицовывать. И я не желаю идти с Кырлой Мыр-лой на Страшном суде по одному делу за переделку мира. Не хочу – и все! Мир, ей-богу, не прощает человеку перелицовки. Он нам уже и в паху, вроде брюк, жмет и грудь давит, дышать нечем. И мы приписываем ему свои собственные грехи страстно и отвратительно… насчет же фюрера, Коля, я не выламываюсь. У меня это одна-единственная ужасная вина. Ты бы видел, какими шнифтами он кнокнул, когда хватился лопатника, на партнеров по банде и сказал:

«Хватит! Чаша терпения переполнена! Это – последняя капля!» – понял бы, что именно на моей совести кровь и загубленные жизни миллионов людей. Я уж не говорю об искромсанной поверхности Земли. Тут кое-кто утверждает, что во всем виноват Гитлер и еще больше Сталин. Какая же это все херня! Фан Фаныч во всем виноват. Один Фан Фаныч. И одному ему идти по делу. Не по сочиненному Ки-даллой с ЭВМ, а по своему особо важному делу. Господи, прости!… Ничего не могу сказать в свое оправдание!…

9

Вот ты спрашиваешь, Коля, почему Фан Фаныча на фронт не взяли. Мог бы, конечно, и сам допереть что к чему, но я уж поясню, потому что со всеми этими делами связан важный момент моей жизни. А если копнуть поглубже, осмелиться если копнуть, то и в жизни теперешнего мира. Глубже мы с тобой копать не будем.

Так вот, проходит с 22 июня ровно в четыре часа десять дней. Я, разумеется, жду, когда дернут, прикидываю, по какой пойду статье и что за сюжетец будет у моего дела. На месте Кидаллы я бы уже на второй день войны ухайдакал меня по делу о попытке отравления обедов и ужинов – завтракают, Коля, руководители дома – в сверхзакрытой столовой ЦК нашей партии. Массированный ударчик цианистым калием по желудкам партийной верхушки, и народ в критический момент своей истории лишается с ходу Ума, Чести и Совести. Беда. Спасение уже невозможно, а Гитлеру открыта зеленая улица в Индию. Кидалла доложил бы об этом деле Берии. Тот самому, а сам усмехнулся бы в рыжий ус и сказал бы:

– В тылу мы навели порядок. Пора прекратить бардак

на фронтах. Снимите Буденного. У нас не гражданская вой

на, а Отечественная. Так и будем называть ее впредь.

Итак, я желаю пролить за Родину и народ несчастный советский свою кровь. Встал однажды. Не умывшись даже и не позавтракав, канаю в военкомат. К нему очередь, как в Мавзолей. Мужики и немного баб. Ну, думаю, и тут очере-дища! Подохнуть и то не подохнешь, кровушку пролить и то не прольешь, если не спросишь: «Кто последний?»

– Здравствуйте! – говорю устало и солидно. – Братья и сестры! – Хляю, как ты понимаешь, за большого начальника в штатском. – Добровольцы?

– Так точно! – за всех отвечает седоусый, весь в Георгиях, кавалер лет семидесяти пяти.

– Здесь недопустима волокита. Фронту нужны солдаты. У меня за плечами и первая мировая, позвольте заметить.

У самого руки и ноги дрожат. Не воин. Старикашка.

– Домой, – говорю, – батенька, домой. Вы необходимы тылу. Решается вопрос о вашем назначении начукреп-района Солянки. Домой. О фронте не может быть и речи. Теперь у нас фронт нового типа. Самый широкий из всех существовавших когда-либо в истории фронтов. Ясно?

– Так точно! Разрешите идти?

Ушел старикашка, а я прохожу прямо в комнату. Смотрю на военкома. Три шпалы. Мясник. Взяточник. Опух от пьяни. Представляюсь. Он же, он же, он же, он же Легаш-кин-Промокашкин. Почему повестки не шлете, подлюки? Сами на фронт захотели? Я вам, – говорю, – прохиндеи, быстро это дело сварганю. Кровь желаю пролить. Давай сейчас же, змей, пулемет в руки!

Три шпалы покнокал в какую-то ксиву. Набрал номер.

– Здравия желаю, товарищ майор! Говорит Паськов. У меня в кабинете… один из ваших… Легашкин-Промокаш-кин… Просится на передовую. Хорошо. Передаю. Есть согласовать! Есть! Есть! – Передает рожа мне трубку.

– Привет, – говорю, – товарищ Кидалла. С повыше-ньицем вас, с майором вас, холодное сердце – горячие яйца!

– Здравствуй, мерзавец. Фронта тебе не видать как своих ушей. Ты числишься за органами. Жди и не вертухайся. Насчет крови не беспокойся. Мы ее еще тебе не столько прольем, сколько попортим. Ждать! Ты меня понял? Продолжать ждать!

– А если я, – говорю, – Сталину напишу жалобу?

– Пиши. Я же лично тебе на нее и отвечу: жди, педера-стина. Если б не органы, ты бы уж давно истлел на Колыме.

– А вдруг, – настырно спрашиваю Кидаллу, – я жду себе, жду, а фюрер въезжает в Москву на черном «Мерседесе», пересаживается на Красной площади на белого ворошиловского жеребчика, вскакивает на Мавзолей и говорит: «Я вам покажу, сволочи, как лазить по карманам вождей!» Что, – говорю, – тогда? Я-то дождусь, а ты где будешь? В Швейцарии? Или в Аргентине? Победа-то, – говорю, – еще в черепашьем яйце, а яйцо в черепахе, а черепаха в Московском зоопарке была, да из нее суп сварили Кагановичу. Как быть, если ваш вонючий Каганович суп черепаховый любит! А?

У трех шпал от моих слов хавало перекосилось, а Кидалла помолчал и отвечает:

– Наше дело правое. Дождешься не фюрера, а своего часа.

– Ну а вдруг, – продолжаю настырничать, – вдруг фюрер через месяц в Большом Георгиевском сабантуй шарахнет и Джамбул ему лично будет бацать на арфе, а Ойст-рах на гармонике?

В кабинет, Коля, офицерья набилось. Один вытащил револьвер и взглядом спрашивает у военкома приказа шмальнуть меня на месте. Военком как шикнет на него, а Кидалла говорит:

– Вот придет срок, возьму я тебя, и ты проклянешь миг сомнения в нашей победе над фашизмом. Иди запасай бациллу. Скоро жрать будет нечего.

– Ну, смотри, – толкую напоследок Кидалле, – если нас победят, я тебя ждать не заставлю. Сразу ноги из жопы выдерну и палочки Коха вставлю. Сачок! Тыловая крыса с синим кантом! Чтобы бомба попала в твою Лубянку трехтонная!

– До встречи, гражданин Тэдэ.

Не стал Кидалла огрызаться, положил трубку. Я со зла как гаркну на офицерье: «Смир-р-р-р-на-а!» – Так они все руки по швам – и мертвая тишина в кабинете.

Выхожу. Очередь кнокает на меня, как на Молотова. Окружили. Даю команду:

– Женщины, дети, короче говоря, все добровольцы, кру-у-у-гом! – Повернулась очередь бестолково.

– По домам, до повестки с вещами, шаго-о-м… марш!

И я, Коля, правильно тогда поступил. Солдат на фронте хватало, их даже армиями целыми в плен брали, а добровольцев этих: работяг, профессоров, царских вояк, полуслепых, склеротиков, подагриков, палец не гнется курок нажать, и девочек бедных кидали в атаки, как мясо волкам, чтоб только самим отбиться от наседавшей стаи. Спас я несколько жизней от напрасной смертяги – и слава Богу.

Ладно, хватит об этом. Война. Беда. Замастырил мне Вася-гознак ксив целую кучу: паспорта, командировочные, аттестаты, справки о ранении, генеральские всякие дела, и езжу я по всей нашей действительно необъятной родине из конца в конец. Наблюдаю, как одни страдают от похоронок и пухнут с голоду, да к тому же ишачат и в поле, и в цехах, и в лагерях по двадцать часов в сутки, а другие хапают, хавают где только можно отдельную колбасочку, купюры, валюту, рыжье и бриллианты. Монолитное единство советского народа наблюдаю. Беда, Коля, с этим делом, беда. Завал, более того, с этим делом. Отвлекаясь от военного времени, скажу тебе так: никакого советского народа нету в природе. Как есть отдельная колбаса, так есть отдельные люди. Кстати, колбасы отдельной теперь тоже днем с огнем в провинции не сыщешь, если и выкинут ее в Тамбове, Торжке и Туле, то очередь за ней с утреннего гимна, и все стоят, книги читают про процветание советского общества… Прости, отвлекся. Сердце же, как чайник старый и любимый, накипает в нем все и накипает… Наконец сорок пятый год. Победа, можно сказать, у Сталина на ладошке, и гуляет он по буфету как знает, а фюрер соответственно не знает и не гуляет. В Москве – тоска. Водяру по карточкам выдают. На Тишинском и Дубининском рыночках в веревочку режутся и в три листика.

Тоска. Делаю еще один заход к Кидалле. Звоню, говорю, что могу в любой миг стать первоклассным разведчиком, добраться до самого фюрера, ибо лично с ним знаком, и по-трекать насчет стратегических планов. Мы же, говорю, сотню тыщ солдатиков спасем. Посылочки-то они с тряпками шлют, а их в атаках шмаляют и шмаляют. Не жалко? А вслед за посылкой похоронка кандехает!

– Что, вражья харя, поверил наконец в нашу победу? А ведь ты, мразь, хотел, чтобы твой знакомый проходимец сокрушил нашего Иосифа Виссарионовича. Хотел, чтобы он в Мавзолей на белой кобыле въехал?

– Я бы хотел, – отвечаю искренне, – обоих фюреров видеть в одном хрустальном гробу, а тот гроб чтоб бросили в зловонную речку Яузу, и пущай он качается на волнах дерьма, нечистот и мочи. И тогда все флаги будут в гости к нам.

– Говорун… Трекала. Я в тебе не ошибся. Жди, милый, жди. Еще раз сам позвонишь, и я тебе очко аджикой намажу. Наглец!

Поверь, Коля, я бы и сам, конечно, мог спокойно перейти линию фронта, сблочить с какого-нибудь крокодила шкуру с аксельбантами, позвонить в ставку фюрера, напомнить о себе и запудрить всему вермахту мозги такой чернотой и темнотой, что им и не снилось. Мог. Однако почему-то не перешел фронт, а поехал в Крым. Еду в штатском, но в моем элегантном угле лежит инженер-генерал-лейтенант войск МГБ от фуражки до шевровых штиблет. Ксива моя была в большом порядке. Представитель ставки. Уполномочен осуществлять наблюдение за установлением новых границ в освобожденной Европе с полномочиями выше крыши. Коменданты вокзалов и шмонщики из Чека потели, Коля, читая мою ксиву.

По дороге заезжаю на Брянщину. Все-таки усадьба тети Лизы…

Лежит в грязном снегу белая мраморная колонна, и на ней красным намалевано: «Весь урожай – фронту!» Канаю в деревеньку. Ужас. Бабы и ребятня синие, чуть ли не черные, опухли от полного подсоса. Голодуха. Избенки косые, в окнах выбитых бельма тряпья. На ветках – слезы. Мужика ни одного, стариков даже нету, но перед каждой избенкой, Коля, всего их было штук девять, стоят на свеженьких постаментах бронзовые бюсты дважды Героев Советского Союза. Бронза на солнце весеннем горит. Зайчики сигают от бюстов летчиков. Кто погиб, кто еще летал. Как шуганули немцев, так прибыла в деревеньку спецкоманда по приказу Калинина, наставила бронзовых Иванов, Федей, Сереж и Николаев работы наших вонючих Фидиев и Мике-ланджелов. Взяли с родных баб расписочки, что в случае порчи бюстов попадут бабы под суд на родине награжденных, и слиняла команда в столицу. Ужас, Коля, ужас. Черные избенки, бронза на солнце горит, на одном бюсте бабенка повисла и воет, воет, а ребятишки оттаскивают ее за юбчонку, оттащить не могут и тоже голосят. Как тебе эта картиночка? Роздал бабам триста тысяч рублей. Самую бойкую повез в Брянск и там в обкоме клизму второму секретарю воткнул, сытому и с похмелья мурлу и придурку. Ору:

– Партбилет на стол, мерзавец! Деревня и крестьянство – залог нашего послевоенного ренессанса! Почему вы не кормите крестьян? Доложите немедленно Микояну о начинающемся, вернее, продолжающемся голоде. Четвертую главу, сволочи, позабыли? Позабыли закон отрицания отрицания? Забыли, что если зерно не упадет в землю и не умрет, то вообще ни хрена не вырастет! Смир-рна-а! Вместо того чтобы устанавливать новые границы, я волындаюсь здесь не по своему делу! Завезти семена в колхоз! Обеспечить белками население! На обратном пути отдам под трибунал весь обком. Дыхни на меня! Пьян! Всех схаваю, а кости выложу в политбюро. Народ должен быть сыт. Вам это теперь ясно?

– Ясно. Накормим в течение недели. Пожалуйста, прошу вас ко мне домой на обед. Перед дорогой.

Не стал я у него хавать. Поканал дальше. В Крым пока-нал. В Крыму, конечно, солнце. Тишина. Кипарисы как стояли, так и стоят. По всей Ялте татары хипежат, уводят мужиков и баб, и ребятишек. Уводят под конвоем. А сам понимаешь, уходить неизвестно куда и насколько не только татарину, но и папуасу какому-нибудь не очень-то охота. Я уж не говорю об остальных советских людях разных народов и наций.

Кстати, в интимный момент раскололась одна дама из ЦСУ, что нема в Российской империи нации, представители которой не волокли бы срок по пятьдесят восьмой со всеми ее замечательными пунктами. Нема. Но и тут, сказала дама, у советской власти вышла осечка. Эскимоса ни одного не посадили по пятьдесят восьмой. За кражу тюленьего жира, утайку оленьих шкур, приписку моржей, за недовыполнение плана убийства песцов и опоздание в тундру – это всегда пожалуйста, а вот за пропаганду и агитацию, саботаж, диверсии, за террор и покушение на вождей, а также за сотрудничество с гренландской разведкой не горели эскимосы – и все. За измену родине не горели они тоже, ибо родина ихняя – Северный полюс, а как можно изменить Северному полюсу с Южным, например, по-моему, не под силу сообразить самому Вышинскому Андрею Януарьевичу, чтоб ему до конца света в пекле ада переписывать своей кровью уголовный и процессуальный кодексы РСФСР.

А может, эскимосы органически, так сказать, не секли, что такое советская власть? Или считали ее чем-то вроде шторма на суше, ложного северного сияния, бесконечной пурги или многолетнего солнечного затмения, то есть тем, с чем воевать и на что бухтеть бесполезно? Не знаю, Коля.

Итак, тепло. Весна. Набухли соски бутонов на миндале, и на Иудиных корявых корягах появились лиловые пупырышки. Кипарисы подогреваются на солнце, развезет их – они пахнут жарко и пьяняще, вроде голой бабы, принявшей хвойную ванну…

И вот, Коля, в тот момент, когда, может, тыщи солдатиков в Пруссии заедали свою смерть грязным снегом с кровью и хватали последние глотки воздуха жизни, а мне в пролитии крови было отказано, Фан Фаныч зашел в пустой Ли-вадийский дворец. Хожу по гостиным, по залам, по спаленкам и пою свою любимую частушечку:

Плывет по морю трамвай. Играют граммофончики. Зря отрекся Николай В зелененьком вагончике.

Спустился я куда-то по потайной лесенке и попадаю в потайную каморку. Вот здесь, наверное, думаю, Распутин перехарил всех фрейлин. И вдруг за окном раздается гунявый солдафонский голосина:

– Симвалиева посадите на кедр! Зыкова – в рододенд

рон, остальным рассеятья по парку. Соблюдать маскиров

ку. При встрече с самим умри! Р-разойдись! И чтоб муха не

влетела и не вылетела!

Ну, думаю, попал. Разглядываю каморку. Обита лиловым, в белых хризантемах, шелком. Софа, столики, стулики, пуфики, карельская береза и малюсенький такой клозетик в стене за бамбуковой шторой. Под потолком два окошечка за узорными решками, а за решками – сплетение лоз виноградных. Следовательно, я в подвальчике. Слышимость прекрасная. Надо мной ходит та же самая солдафонина и отдает указания:

– Клопов, тараканчиков и ночных бабочек – к стенке. Проверить все резиденции на тарантуловость и скорпио-новость! Полуверко! Пароль!

– Стой! Кто идет? Материя первична?

– Ответ?

– Всегда, товарищи Кутузов, Суворов и Нахимов! Смерть Гегелю!

– Разойдись! Продуть систему каминных труб газом Зелинского-Несмеянова!

Что бы это означало, лежу на софе и думаю. Но делать нечего. Жду. И понимаю, что ради пира и бардака для Кагановича или Берии такого в Ливадии шума поднимать не стали бы. Не стали бы, думаю. А может, сам это Сулико с усами? И решил он погреть руки, затекшие держамши баранку государства и партии? С каждым днем убеждаюсь все больше и больше, что это так.

Снуют машины. Семгой запахло, фазаны, гуси, утки, поросята живьем прямо во дворец завозятся. Осетринища вырвалась из рук у шестерок и хвостом в мою стену – бух, бух, бух. В общем, идет подготовка к невиданной гужовке.

Жду сутки. Жду вторые. Жрать охота. Вдруг однажды затрекали во дворе по-английски. Я секу, что трекают наши, янки и англичане. Трекают, как дипломаты, о погоде, о лаврах, вечном тепле и что всем объединенным нациям хватит места под солнцем, если, конечно, капитализм поймет, как удивительно исторически он обречен сдать дела своему могильщику, пролетариату. Дохихикаетесь, думаю, классические дипломаты, дохихикаетесь. Приделают вам заячьи уши, к пятанкам ромашки прилепят и схавают Первого мая в Большом Георгиевском дворце на первом всемирном пролетарском банкете…

И вот, Коля, наконец наступила в царском дворце и в парке мертвая тишина. Слышно только, как Симвалиев на кедре и Зыков в рододендроне нервно дышат. Тишина. Шины по красному толченому кирпичику тяжело и мягко прошелестели, хрустнули под ними самые мелкие крошечки. И от колпака на колесе зайчик прямо мне в шнифты ударил. Щурюсь, но кнокаю в очко сквозь сплетение лоз виноградных.

Дверь «Линкольна» отворяется, четыре шевровых сапога по обеим сторонам его. Просовывается в дверь сначала одна нога в штиблете, на брючине лампас, потом другая, левая, которая показалась мне по выражению своей черной хари значительнее правой. Встали обе ноги перед моим окошечком, причем правая явно немного стесняется левой и старается быть незаметной. В сторонке старается держаться. Левая сделала каким-то образом на три-четыре шага больше правой, и тут, Коля, наконец-то родной и любимый голос раздался:

– Тихо… Тепло… Вольно…

Лица и усов лучшего своего друга не вижу. Так близко он стоит. Закурил. Грапка сохлая, маленькая, рябоватая, ни ласки в ней, ни прощения. Трубочка только дымится во всесильной цепкой грапке.

– Вячеслав, – говорит Сталин, – подойдите поближе.

Подошли тоже две ноги. Некрасивые ноги. Желтые полуботинки. По заказу сшиты, потому что костяшки фаланг больших молотовских пальцев выперли вбок, и на кожаные пузыри это было похоже. Подошел Молотов и трет пузырь о пузырь: костяшки-то ведь ужасно как чешутся. Трет, надо сказать, незаметно, а может, и не замечает, как трет.

Подходит Молотов к Сталину:

– Скажи, Вячеслав, какие тут растения вечнозеленые, а какие зеленые временно?

– Во-первых, вечнозеленый – это лавр благородный, – отвечает Молотов.

– Дипломат ты у меня. Дипломат, – говорит Сталин. – Знаешь ведь, что твои слова дойдут до Лаврентия. А вот ответь, кто тут временно зеленый?

– Например, акация, Иосиф Виссарионович.

– Хм… акация… акация… Помню, в Женеве я прочитал из «Национального вопроса» Дану. Дан тогда сказал: «А Кац и я считаем твою работенку белибердой». Они действительно оказались временно зелеными, вернее, временно красными… «А Кац и я», видите ли! Почему бы, спрашивается, не посадить вместо акаций больше лавров!

– Это нужно согласовать с Никитским садом, Иосиф Виссарионович.

– Хорошо. Согласуйте с Хрущевым. А Кацей после победы начнет сажать наш Лаврик. Я закончу дело, начатое Гитлером – предателем нашего дела.

– Ха-ха-ха! – говорит Молотов.

– Послушай, кто это там стучит, – вдруг спрашивает Сталин. – Не слышишь? Узнать!

Я-то понял, что стучал сапожник. Штук восемь ног военных и штацких протопали мимо моей решки. Пока они ходили куда-то, я кнокал, как черные сталинские штиблеты похрустывали красной кирпичной крошкой, казавшейся ему, очевидно, кристалликами крови. Ходит. Молчит. Плетеную качалку подставил ему Молотов. Сел. Правая нога с ходу согнулась, подставилась, а левая барыня улеглась на нее, свесилась и озирается мыском штиблета по сторонам.

Молотов же стоит. Ну, думаю, наконец-то, Фан Фаныч, закинула судьба короля бубей в чужую колоду. Повяжут тебя тут непременно, и ни один Кидалла не вырвет твою душу из рябеньких грапок туза виней, схавают тебя, Фан Фаныч, его винновые шестерки. Дурак ты, миляга. Хрустнешь, как кирпичная крошечка, и не услышит этого звука – пушки ведь в мире бухают, бомбы рвутся, пули вжикают, – не услышит этого звука никто. Судить тебя, разумеется, не станут. Нет такой статьи даже в кодексе о подслушивании телефонных разговоров членов политбюро. Высшая тебе мера социальной защиты вождей от народа – и кранты!

Смотрю: шагают. Шагают восемь военных и штатских ног, запылились слегка, ссадины на шевре, а пара ног плетется между ними босых. Тощие, черные от солнца голые ноги, только коленки прикрыты кожаным фартуком.

Хорошо ступают ноги. Достойно. Не спеша. Красивые ноги, лет по семьдесят каждой. Остановились около сталинских штиблет и молотовских туфель с пузырями от выперших костяшек на фалангах больших пальцев. Тьфу, Коля.

– Доброго здоровья, – говорит старик по-русски, но, как я понял, он татарин.

– Знаешь, кто перед тобой сидит? – говорит Молотов.

– Военный… вроде бы. А чин очень большой, – с акцентом, конечно, ответил татарин.

И ты веришь, Коля, совершенно для меня неожиданно Сталин весело и жутковато залыбился, захохотал, обрадовался, так сказать, как убийца, которого наконец не опознали. Молотов, воспользовавшись моментом, поднял сначала одну ногу и почесал кожаный пузырь, потом другую.

Похихикал Сталин, посвистели в нем копченые бронхи, и поновой спрашивает:

– Значит, лицо мое тебе абсолютно и относительно не знакомо?

– Не виделись мы, хозяин, значит, не знакомо.

– Газеты, старик, читаешь?

– Совсем не читаю, хозяин.

– Вот как. Не чи-та-ешь. Счастливый человек. До нашей эры живешь… Никогда не читал?

– Не читал, хозяин.

– Радио слушаешь?

– Нету у меня радио. Слушаю, что скажет Аллах… Что скажет он, то и слушаю.

– Ты, старик, где и кем работаешь?

– Сапожник я, хозяин. Старье починим, новое пошьем, совсем недорого берем.

Сталин быстро снял левую ногу с правой – и тишина, Коля, тишина. Минут десять Сталин молчит, а молотовские коленки подрагивают, падлы… Тишина… Ага, думаю, наверное, папаню вспомнил, разбойник? Вспомнил, небось, как папенька с десяток граненых гвоздиков клал под усы на родимую губу. Вспомнил, «Ленин сегодня», молоточек отцовский и пальцы рук отцовских, черный вар от дратвы навек в них въелся? Вспомнил, четвертая глава большевистского дракона, как легко, как на глаз взрезал косой нож кусину прекрасной кожи и как чистая подошва первый и последний раз глядела в небо, пока батя вгонял в нее деревянные шпилечки да зачищал чешуйками рашпиля, да каблук присобачивал, вспомнил, волк? Волк ты, думаю, самый к тому же дурной, потому что нормальный волк зарежет овцу, наха-вается от пуза и гуляет по брянскому лесу до следующего подсоса под ложечкой.

Дурной же клацает пастью, режет овец, которых схавать не успеть, и не участь вроде бы помереть им сегодня, режет без разбору, грызет глотки, напустил кровищи… Тишина… Выбил трубку о каблук правого штиблета… «Герцеговина Флор» на землю упала. Молотов нагнулся, поднял зеленую коробочку. Рыло его вверх ногами увидел я на секунду. Тьфу.

– Семья у тебя есть? – говорит Сталин.

– Есть, хозяин. Жена есть. Сын есть.

– Сын, говоришь?

– Да… сын. Опять тишина… тишина… тишина… Чего уж там Сталин

вспоминал, хрен его знает. Скорей всего себя вспомнил мальчишкой.

– Что сын делает? – спросил зло и глуховато.

– Мулла – мой сын. Мулла. В мечети работает.

– Немцам служит! – быстро вмешался Молотов. – Активный работник. Квислинг.

– Аллаху мой сын служит и нам, татарам. У немцев другой бог – Гитлер. Ему мой сын не служил.

Тут, Коля, Сталин топнул левой ногой, и понял я, что закипело наконец в вожде дерьмо в том месте, где у нормального человека душа должна быть. Закипело и выбежало через край. Но говорит не спеша, как на восемнадцатом съезде партии:

– Позволительно спросить у нашей контрразведки: по

чему до сих пор Крым, эта бывшая цитадель белой сволочи,

не очищен от предателей всех мастей и их так называемых

мулл?

Строевым шагом подошли к нему запыленные сапоги из шевровой своры и щелкнули каблуками.

Вот тут-то правая сталинская нога, ты, Коля, хочешь верь, хочешь не верь, сказала тихо, но с немалым злорадством и полнейшей убежденностью:

– Ты, Сталин, говно!

– Что? Что? – переспросил Сталин.

– Говно, жопа и дурак, – быстро повторила правая нога, а левая придавила ее, но заставить замолчать не могла. – Дурак, жопа и говно!

Сталин цокнул языком и застонал: «У-у-у!» Молотов спрашивает:

– Может быть, отдохнете с дороги?

– Пошел к чертовой матери, – так же тихо и логично, как с трибуны съезда, отвечает ему Сталин и, конечно же, на нем срывает зло. – Почему у тебя такая плоская харя? Камбала в пенсне? Премьер мудацкий!… Министр иностранных дел! Идеи у Черчилля – вот это министр! Красавец! Что ты растопырил ноги! Поставлю на политбюро вопрос, и ампутируем их тебе! Не вздумай на конференции чесать свои костяшки! Агент царской охранки! Педераст!

– Все будет хорошо, – дипломатично говорит Молотов, а правая сталинская нога, как только он замолчал, опять за-долдонила:

– Ты же дурак! Жопа всех времен! Говно всех народов!

Сталин, наверное, для того чтобы ее сбить с толку, быстро-быстро прошелся взад-вперед, он почти бегал, а правая нога точно в такт подначивала:

– Сталин – жопа и дурак, и несчастное говно! И дурак,

и дурак, скоро сдохнешь и умрешь!

Встал как вкопанный. Слышу: сипло дышит и лжет своей своре:

– Что-то пламенный мотор барахлит, товарищи.

Тут четыре сапога на цирлах подомчались, оторвали от

земли и отволокли во дворец. А он, сидя на руках шестерок, отдал приказ:

– Обрушьте на Берлин фугасы из стратегического запаса!

– Легче тебе от этого не станет, – грустно заметила нога.

Воистину, Коля, Бог шельму метит, и я просек чудовищность и невыносимость тоски и злобы Иосифа Виссарионовича Сталина. В руках у Асмодея власть чуть ли не над полпланетой, а может он при желании хавать каждый божий день харчо, где вместо рисинок алмазы плавают, а отдать может приказ облить бензином бараки ста лагерей, чтоб запылали синим пламечком враги народа.

Представляешь? Всесилен этот заместитель самого человечного изо всех прошедших по земле людей, горный орел номер два, и тут вдруг какая-то вонючая, сохнущая правая нога, главное, не чья-нибудь, а своя, сволочь такая и предательница, говорит:

– Сталин – говно! Скоро сдохнешь и умрешь!

«И самое страшное в том, что ей не заткнешь глотку, не

заставишь замолчать, ибо заставить помалкивать можно совесть, и так поступают миллионы людей, но нога-то ведь не совесть, и как ее, подлюку, уломать? Издать указ Президиума Верховного Совета? Ну, хорошо, я уверен, думал он, ампутируем, протез поставим, а что дальше? Есть ли надежда на левую ногу? Нет! Так как вокруг – враги и предатели. Следовательно, придется ликвидировать также левую ногу и, вроде Рузвельта, кататься в колясочке. Толкать же ее будут по очереди члены политбюро, министры, генералы, стахановцы, Иван Козловский, Юрий Левитан, кинорежиссеры, Илья Эренбург и артист Алейников – большая жизнь. Главное в выдающемся государственном деятеле не ноги, а голова. А если вдруг голова предаст основные постулаты исторического материализма, если заявит моя голова, что, дескать, материя не первична, а главное – свобода духа? Интересная ситуация. Прямо Курская дуга. Ну с головой-то я умею справляться. Она будет помалкивать, примерно как мои половые органы. Вот как быть, если правая рука полезет во время отчетного доклада на очередном съезде нашей партии в боковой карман, вытащит, ликвидаторша и укло-нистка, мой партбилет и бросит его с трибуны на пол Большого Георгиевского зала? Бросит и вместе с левой начнет мне бурно аплодировать? Как быть? Что делать, дорогой Владимир Ильич, ответьте, пожалуйста, если заговорят мои внутренние органы? Если обнаглеет даже жопа и со всей большевистской прямотой своей кишки скажет, что Сталин испортил ей жизнь и что лучше уж быть слепой кишкой, чем смотреть, бессмысленно заседая и заседая, на разрушение сущности личного, единственного бытия Сталина. Что делать? Пустить пулю в угрюмый и глубоко враждебный мне лоб или в ненавидящее меня собственное сердце?» – тоскливо подумал в ту минуту Сталин, но с ходу взял себя в руки и решил, Коля, так: ваши попытки, господин мозг, господа жопа, сердце и печенки-селезенки, обречены на провал! Мы обрушим на вас всю мощь нашей отечественной, а возможно, и зарубежной медицины!

И веришь, Коля, обмозговываю я все это, а из окошка сверху Молотов захипежил:

– Срочно вызвать профессоров Вовси, Егорова, Вышинского, Бурденко, Маршака и артиста Алейникова – большая жизнь! Срочно!

– Есть! – кто-то ответил, и тихо стало, как в морге. Только Симвалиев, сидевший на кедровом суку, спросил у разводящего:

– Как оправиться по большой нужде, товарищ генерал-майор? Невмоготу, честное комсомольское.

– Давай – в штаны. Потом разберемся, – решил тот, подумав.

Вот, Коля, каково приходилось злодею! Он свое получал, я имею в виду не Симвалиева, сидевшего на суку, а Сталина. Но, однако, и Фан Фаныч попал тогда в приличную кучу. Выйти некуда, жрать нечего, не мечтал я о таком кандее, не мечтал. Закемарил, чтобы сэкономить силы и не суетиться в поисках выхода из полнейшей безнадеги.

Просыпаюсь. Подхожу к решке. Светло. Крымский ветерок посылает мне с клумб передачки: чудесные запахи. Спасибо, дорогой, век не забуду твоей милости. Перед решкой моей стоит Молотов босиком и в кальсонах солдатских с желтой тесемочкой.

«Додж» подлетел. Я его по баллонам узнал. И из кузова кирза выгружает странных личностей. Один в шлепанцах, другой в бабьих фетровых ботинках, третий в разных, причем незашнурованных, ботинках и так далее. Представляешь, как их захомутали посреди ночи?

– Доброе утро, товарищи убийцы в белых халатах, – говорит Молотов-босяк. Выгруженные из «Доджа» личности действительно частично были без брюк, но все в халатах.

– Мы всегда ценили ваш тонкий юмор, – отвечает тот, который в ботинках. – Почему вы босиком?

– Как вы себя чувствуете? – заботливо спрашивает в разных ботинках. – Почему? Что случилось?

– Вас вызвали для наблюдения над самочувствием Иосифа Виссарионовича и консультанций. Кроме того…

– Позвольте выразить негодование? – перебил его в шлепанцах. – Я сказал, что если меня берут, пардон, вызывают к Сталину, то я должен же чем-то измерять его давление, черт побери! Мне тут вот тот военный, явно выраженный даун, твердо возразил, что Сталин и давление на него несовместимы. Он, так сказать, сам кого хошь придавит, как вошь. И теперь я без прибора как без рук. Нонсенс!

– Давление у маршала нормальное. Почему вы считаете, что полковник Горегляд на самом деле Даун? – спрашивает Молотов с большим интересом, и к шлепанцам моментально подканали две пары генеральских штиблет и брюки с голубыми лампасами.

– Я никогда не ошибался. Взгляните сами: совершеннейший даун!

Штиблеты и босые молотовские концы уставились влево. Я тоже кнокаю и понимаю, что еще три минуты назад вон те шевровые сапожки, тридцать девятый размер, обречены. Три минуты назад мягко лоснились на солнце от счастья власти и принадлежности к свите складки на голенищах сапожек, и такой скульптурной лепки были эти складки, как будто полковника каждое утро обували или Томский, или Вучетич с Манизером на пару. А какой рантик! Это, Коля, не сапожник зубчатым колесиком накатил рантик, а это какая-нибудь балерина острыми зубками прошлась по краешку новенькой подметки! И вот на глазах моих вмиг сникли сапожки, потускнели мыски, и шевровые ладные складочки стали жалкими морщинами страха, тщеты и бессилия.

Чекистам больше, чем нам, известны были игры в шпионов, которые они же сами и выдумывали, и, когда штиблеты направились неумолимым шагом к сапожкам, конечно же, тем стало ясно, что через полчаса, максимум через час придется расколоться и в том, что они – и Даун, и многолетняя служба в Интеллидженс сервис, и попытка ликвидации Сталина и Молотова с целью назначения Черчилля председателем Совмина СССР по совместительству. За такой сюжет, Коля, сам Ромен Роллан поставил бы бутылку Алексею Толстому!…

…Крым. Солнышко светит. Решающий момент войны. Народы Европы изголодались по свободе. Вся советская верхушка в Ливадийском дворце варежки раскрыла, встречая союзничков, и тут-то они с помощью аса разведки Дауна надевают чалму на Сталина, пыльный мешок на Молотова, вяжут остальных разбойников прямо за круглым столом конференции – и все! Чехты маршалу Сталину. Сажают его с членами политбюро в «Дуглас», и тает самолетик в тумане голубом… Тихий океан. Авария на борту… Внизу, дорогой Коля, акулы… Так вражеская разведка пыталась закрыть последнюю страницу истории нашей партии. Но не тут-то было!…

В скверный сюжет попали шевровые сапожки. Все им стало ясно, и, не оказывая сопротивления, поплелись они в сопровождении кирзы в «Додж».

– Вы проиграли, Даун! – говорят им вслед штиблеты. – Ваша попытка торпедировать измерение кровяного давления товарища Сталина сорвана!

– Скоро и вам придется «водить», – вяло огрызнулись сапожки.

– Молчать, сукин сын Альбиона, – заорала вторая пара штиблет.

«Додж» вжикнул и слинял, а в желудке моем происходит что-то такое, словно сидит в желудке моем белка и вертится от тоски, как в колесе. Все, Фан Фаныч! Ослабнешь ты скоро, растаешь Снегурочкой в царском подземелье, врежешь дуба, протухнешь, загужуются в тебе трупные черви, и провоняешь ты смердыней весь Ливадийский дворец…

Лежу я себе, думаю, а жрать, однако, охота, но светить Фан Фанычу ничего не светит. Тут кирза всякая, яловые да шевровые со штатскими ботинки забегали, загоношились вдруг, притырились в кустах и за клумбами, и услышал я шаги самого. Их с другими не спутаешь. Направился к плетеному креслу в пяти-шести метрах от меня. Шагает, змей, явно заискивая перед своей свободолюбивой и дерзкой правой ногой. Февраль, а все вокруг зелено, внизу море шумит, и очень, в общем, тепло. Сел в кресло. Ногу на ногу не кладет. Озабочен. Не желает ущемлять ни ту, ни другую. Но левая, любимица, почуяла изменение к ней отношения и закапризничала, заизгилялась, завертела мыском штиблети-ны. Сталин как трахнет ее рукой по коленке, она и присмирела вмиг. Вытянулась. Подходит Молотов в светло-крысиных мидовых брючках.

– Все в сборе, Иосиф. Можно начинать консилиум.

– Я не вижу артиста Алейникова. Где этот интеллигент?

– Алейников категорически отказался лететь, пока не опохмелится с Борисом Андреевым. Самолет уже был готов, профессора взяты и… Алейников остался в Москве. Я, говорит, большая жизнь и всех вас теперь…

– Какой отчаянно смелый человек! – говорит Сталин. – С такими людьми я бы уже давно был в Берлине, а может быть, и в Париже… Приказываю приступить к дальнейшей работе над фильмом «Большая жизнь». Готовиться к суровой критике второй серии этого произведения. Эй, горе-гиппократы, подойдите поближе!

Окружили Сталина светила-лепилы. Задают вопросы по сердцу, горлу, печенке и обоим полушариям мозга. Выслушал Сталин и коротко ответил:

– Нога, – он вздохнул при этом вполне по-человечески. Приподнял слегка правую ногу, а она вдруг ехидно и весело замурлыкала: «Если завтра война, если завтра в поход. Если черная сила нагрянет».

– Что чувствуете в ноге?

– Боль локализирована?

– Она холодеет?

– Дрожит? Дергается? Немеет?

– При ходьбе ломит суставы? – спросили шлепанцы, фетровые ботинки, разные ботинки, валенки, бурки и прочая обувь. Сталин монотонно отвечал на каждый вопрос: «Беспокоит… беспокоит… беспокоит». А нога евонная совсем по нахаловке распелась: «Чужой земли мы не хотим ни пяди, но и своей вершка не отдадим…» Шлепанцы не выдержали и жестко говорят:

– Для меня вы, товарищ Сталин, всего-навсего пациент. Я должен знать точно, на что вы жалуетесь. Что у вас все-таки с ногой?

– Она – сволочь, сволочь! – взвизгнула левая нога, не выдержав унижения.

– Беспокоит. Приступайте к лечению, – ответил Сталин.

– Шприц! – сказали шлепанцы, и нога, Коля, вмиг прекратила долдонить песенки совкомпозиторов.

– Отставить шприц. Больше не беспокоит, – с облегчением сказал Сталин и спросил с юморком. – Если ее ампутировать, то не будет вообще беспокоить?

– О хирургическом вмешательстве говорить еще рано, – резко оборвали его шлепанцы.

– Если она, однако, начнет беспокоить меня на конференции, – Сталин погладил коленку правой ноги, – попрошу Бурденко оторвать вам все ваши головы! Нейрохирург он неплохой.

Кто-то что-то доложил Молотову, тот – Сталину. Всю обувь, которая рядом была, как ветром сдуло. Сталин встал и не спеша двинулся кому-то навстречу, а рядом с его креслом поставили еще два. Вот пропал он с моих глаз. Где-то затрекали по-английски, кинооператор с треногой и огромной задницей заслонил от меня все видимое пространство, и я, рискуя зашухариться, зашипел:

– Встань левей, кретин важнейшего из искусств!

Мгновенно отошел и даже не оглянулся. Ног и брюк генеральских, дипломатических и заграничных столпилось около кресел множество. Наконец показались сталинские штиблеты, коричневые здоровяки-полуботинки, а между Сталиным и – это я с ходу просек – Черчиллем ехала коляска из белого металла на велосипедных шинах. В коляске Рузвельт сидел. Ноги пледом шотландским укрыты. Коляску толкал переводчик.

– Я бы с удовольствием, господин Рузвельт, прокатил вас по этим дорожкам сам, – сказал Сталин, – но боюсь, что ваша так называемая свободная пресса превратит безобидную прогулку в символ того, как Россия неизвестно куда толкает Америку. Ха-ха-ха!

Рузвельт и Черчилль тоже хихикнули. Рузвельта на руках перенесли в кресло. Сталин и Черчилль сели слева и справа. У Сталина настроение мировое, Крым хвалит, про царя Николая и какие он бардаки здесь закатывал несет околесицу и советует глубже дышать хвойно-морским воздухом своим высоким гостям. А Черчилль, как старый морской волк, ворчит, что, дескать, зюйд-вест доносит до него запах дерьма и что такой зловонной вонищи он не нюхивал аж с самого 1918 года. Он просит президента и маршала, пожалуйста, принюхаться к его всего-навсего предположению. Рузвельт мягко и вежливо сказал, что у него аллергический от эфироносных растений насморк. Сталин неожиданно согласился с Черчиллем, что действительно несет дерьмом, как на допросах Каменева и Зиновьева, но только, говорит, это не так называемый зюйд-вест, а откуда-то сверху. Зовет начальника караула. Подбегает. Каблук об каблук – стук.

– Товарищ маршал! Начальник караула генерал-майор Колобков явился по вашему приказанию.

– Кто у вас смердит вон на том дереве? – спросил Сталин.

– Ефрейтор Симвалиев, товарищ маршал.

– Снимите его с поста и подведите с подветренной стороны.

– Есть! – Генерал подбежал к кедру. – Ефрейтор Сим-валиев, покинуть пост!

– Есть покинуть пост!

– Двигаться осторожней и против ветра!

– Есть, против ветра!

Вижу, повис Симвалиев на суку, спрыгнуть хочет, а галифе его местами набухли от того, что он в них навалил, на-хамавшись по кремлевской усиленной норме. Да, думаю, время есть, а мы еще и не срали. Тебе все же, Симвалиев, легче.

– Вы поразительно хорошо знаете солдатскую службу, – говорит Рузвельт Сталину.

– Я желаю, чтобы и ваши, с позволения сказать, часовые не покидали своих постов ни при каких обстоятельствах, – отвечает Сталин. – Ты воевал, Симвалиев?

– Так точно. Трижды ранен в живот.

– Молодец. Генерал Антонов, разжалуйте Колобкова и посадите на кедровый сук. Пусть хлебнет солдатской жизни. Тыловой кот. Симвалиева наградить медалью «За отвагу», произвести в офицеры и после Победы назначить секретарем Союза писателей. Там такие люди нужны. Пусть создает романы на темы международной жизни. Ра-зой-дись, а то ветер переменился.

Черчилль засмеялся. Все слиняли.

– У меня неожиданно появилось так называемое хорошее настроение, – говорит Сталин. – А как у вас, господин президент?

– Я чувствую себя отлично. Я думаю, что наша встреча будет удачной. Трудности, скажу без дипломатических обиняков, я предвижу лишь в разговоре о Польше, а вопросы об ООН, репартациях в освобожденной Европе, о ваших исстрадавшихся по родине военнопленных и так далее не представляются мне сложными. О неразрешимости их я и мои советники предпочитаем не думать вообще.

– Согласен, – говорит Сталин, а правая нога его с большой симпатией покнокивает то на Рузвельта, то на Черчилля. Левая же забралась под кресло, как обоссанная кошка.

– Ах, польский вопрос… Польский вопрос! – говорит Черчилль. – Не хотите ли, маршал, сигару? Гавана.

– Благодарю. Я в некоторых вопросах консерватор.

– Ха-ха-ха! – загрохотал Черчилль. – Я представил сейчас картину послевоенного мира, если бы маршал, испытав ужасы экстремизма Гитлера, стал вдруг консерватором и в области политической морали… если бы Россия вышла из горнила войны великой и демократической державой. Золотой век международных отношений в сей миг не кажется мне, господа, утопией. Не хватит ли враждовать вообще?

– Я понял мысль премьер-министра, – говорит Рузвельт. – Америка готова быть союзником России во времена мира. Союзником в деле восстановления Европы и ликвидации разрухи. Поистине общей целью великих держав должны быть мир и благоденствие народов нашей многострадальной планеты. Что вы скажете, господин Сталин?

Сталин, конечно, задумался, а правая нога, истосковавшись, видать, по порядочному обществу, прижалась на миг сиротливо и ласково к левой ноге Рузвельта. Левая же сталинская случайно якобы наступила на правый здоровячок – ботинок Черчилля. Черчилль тоже на нее наступил и говорит:

– Это, господин Сталин, для того, чтобы не ссориться.

– Сталин! Кацо! Послушай! – вдруг, охренев, как я понял, от радужных перспектив, воскликнула правая нога вождя, вскочив на левую. – Дело они говорят, дело! Тебе же седьмой десяток пошел, корифей! Сколько можно жить в туфте, среди говноедов и ублюдков вроде полоскорожей камбалы Молотова, амбала Кагановича и хитрого Маленкова? Разгони ты их дубовым дрыном! Дай Берии приказ разоблачить лжетеорию базисов и надстроек… Верни землю крестьянам, сними удавку с горлянки экономики, поживи остаток дней как Человек. И мир ты посмотришь и погуляешь от пуза, и отпустят тебе все церкви мира кровавые твои грехи, и слава твоя воссияет не туфтовая, а истинная и небывалая. Сделай. Coco, прошу тебя, поворот на сто восемьдесят градусов! Сделай! У тебя и друзья преданные появятся, и слезы благодарности из глаз людских потекут! Сделай поворот! Ты же умеешь!

– А что, если действительно представить себе невозможное, – говорит вождь, – представить Сталина, реформирующего марксистско-ленинское учение, возвращающего нэп и, наконец, допускающего существование Бессмертия Духа и так называемого Демиурга?

– Ну, почему, Coco, невозможное? Почему? – страстно спросила нога. – Представь! Представь!

– Я лично представил себе это, несмотря на бедность воображения, – сказал Черчилль. – Дух захватывает, как от армянского коньяка!

– Ошеломляющая перспектива! – согласился Рузвельт.

Сталин тоже, очевидно, представил себе всю эту картину.

– А главы великих держав по очереди исполняли бы обязанности Генеральных Пастырей Народов Мира, – мечтательно сказал он после долгой паузы. – ГЭПЭЭНЭМ… ГЭПЭЭНЭМ… Сокращенно.

– Ты знаешь, Coco, как приятно побыть субъективным идеалистом хотя бы недельку на Женевском озере! – воскликнула правая нога. – Позагорать, поесть шашлык с Чарли Чаплином, поцеловать шоколадный сосок Ингрид Бергман, лимонный сосок Марлен Дитрих. Спеть с Карузо «Сулико»…

Тут к Сталину, дорогой мой Коля, внимательно и тоскливо слушавшему выступление своей либеральной конечности, подходит Молотов, отводит вождя в сторонку и что-то шепчет на ухо, а Сталин изредка прерывает его наушничество вопросами: «Сознался сам?», «Связи установлены?», «В его планы входило физическое уничтожение?».

– Господа! – обратился он наконец к союзникам. – Мир будет сохранен и упрочен, когда народы возьмут дело мира в свои руки и будут отстаивать его до конца. Вы, империалисты, хотели бы убаюкать нас, коммунистов, разговорами о золотом веке международных отношений, а сами наводняете Советский Союз своей агентурой. Вот и сегодня, господин Черчилль, наши органы обезвредили вашего шпиона Дауна, окопавшегося в непосредственной близости от меня. Ай-ай-ай! Мы приносим свои извинения Интеллид-женс сервис.

– Поверьте, маршал… – начал было оправдываться Черчилль, но тут правая нога снова задолдонила:

– Скоро сдохнешь и умрешь! Расстреляй Вячеслава Михалыча! Где же ты, моя Сулико-о-о?

Сталин застонал и, изо всех сил растирая правую ногу, сказал:

– Не будем, господа, выяснять отношения. Пора завтракать и начинать конференцию.

– Вы плохо себя чувствуете? – спросил Рузвельт.

– Опять проклятая нога беспокоит. Я завидую вам, президент. Вы доказали, что великие государственные деятели вполне могут обходиться без ног. Итак, жду вас, господа, заморить червячка.

Сталин встал и, прихрамывая, скрылся с глаз моих. Рузвельта увезли, а Черчилль сам покандехал завтракать. У меня же, Коля, слюней от голода не осталось. Вытекли слюнки. Тю-тю! Хоть полуботинки жрать принимайся. Что делать? Пожевал я кусочек столярного клея, отколупал его от тахты, но он, гадюка, лишь запломбировал два моих дупла, что тоже было кстати. А сколько я так выдержу, не знаю и не представляю. Закемарил. Разбудил меня Сталин. Он вопил на профессоров:

– Я спрашиваю: когда она перестанет меня беспокоить? Вы – врачи или враги народа?

– Целый ряд комплексных мер, Иосиф Виссарионович, которые мы сейчас назначим, сделают свое дело. Расширим сосудики, проведем массажик, примем хвойные и молочные ванны, – отвечают бурки.

– Только без паники, – брякнули бесстрашные шлепанцы, – без мнительности, без демобилизации нашего остального духа. Натрем ее коньячком. Я сам всегда так по ступаю. Просто чувствуешь ноги после массажа чудеснейшей частью тела.

И вот, Коля, натерли Сталину ногу коньяком.

– Ну как? – спрашивают шлепанцы. – Что вы теперь

чувствуете, больной Сталин?

Эх, думаю, кранты тебе пришли за такое обращение, дорогой профессор. Однако Сталин помолчал и сказал:

– А ведь действительно, Сталин очень больной человек, хотя вся партия, весь наш народ думают, что Сталин здоров как бык. «Больной Сталин», – проговорил он с усмешкой. – Нога не беспокоит. Ей тепло. Какой коньяк?

– Армянский. «Двин», – докладывает Молотов, а бурки, шлепанцы, галоши и разные ботинки начали потихоньку линять.

Нога же, поддав коньячку, раздухарилась и запела тихим, но полным железной логики голосом: «На просторах родины чудесной наша гордость и краса, и никто на свете не умеет, эх, Андрюша, лучше жить в печали! Первый сокол Ленин!»

– Ну что ж, – зловеще сказал Сталин, – посмотрим кто кого. Посмотрим!

– Мы их обведем вокруг пальца, Иосиф, – вмешался Молотов, – сделаем вид, что мы тоже классические дипломаты. Успокоим совесть союзников и соответственно общественное мнение их стран. Согласимся на создание коалиционного правительства в Польше, на свободные выборы и так далее. Вытребуем наших пленных… А потом мы их…

– Вот ты, Вячеслав, дурак, а иногда говоришь умные вещи. А сейчас на словах будем уступчивы. Будем якобы реалистичны. Будем якобы надклассовыми личностями. Что слышно от Курчатова? Неужели в наше время так трудно расколоть эти вонючие атомы урана-235?

– Будет, Иосиф, игрушка! Будет! Работа идет вовсю, – заверил Молотов.

– Учти, без нее нам всем крышка. Без нее нас больше не спасет никакое русское чудо. Без нее мы наложим в штаны, как тот часовой и… Черчилль наконец выиграет свою игру. Нас ждет тогда второй Нюрнберг.

– Сталин! Скоро сдохнешь и умрешь, – перебила вождя нога. – И сгниешь, и сгниешь! И не помогут тебе тыщи атомных бомб! Думаешь пролежать всю жизнь рядом с Иль-ичем? Не дадут соратники верные. Не дадут. Вот скоро сдохнешь и умрешь, и немного полежишь рядом с учителем. Потом выкинут тебя из Мавзолея, как крысу, обольют помоями и закопают в общественной уборной. Соловьи, соловьи, не тревожьте со-о-ол-дат… А знаешь, кто тебя перекантует с глаз народа в сортир? Не знаешь! Угадай! Не угадаешь! Ха-ха-ха! Я ведь говорила тебе, чтобы не писал ты «Марксизма и национального вопроса». Награбил бы себе миллион и гулял бы сейчас с Орджоникидзе в том же Лондоне по буфету. Был бы, например, советником Черчилля по русскому вопросу. Или татарочек крымских щупал бы. А ты погорел сильней, чем Фауст Гете. Мудак ты сегодня, а вовсе не полководец всех времен и народов. Дай коньячку! Я тебе еще не то скажу. Посинеешь, рябая харя!

– Ответь, Вячеслав, – говорит Сталин, – как перед Богом: что вы, сволочи, со мной сделаете, когда я скончаюсь? – Ты бы слышал, Коля, как тоскливо он это спросил, как задрожал его стальной голос.

– Извини, Иосиф, но ты все эти дни неоправданно мрачен, – сказал Молотов. – Ничего, кроме Мавзолея, тебя не ждет. Ты же прекрасно знаешь это. Я говорю так прямо, потому что тебе необходимо справиться с депрессией. Дела ведь у нас идут лучше, чем когда-либо. И на фронте, и в тылу.

– В тылу. Я оставил тыл на Лаврентия, а он, когда предлагает свои мужские услуги девочкам непризывного возраста, забывает не то что о тыле, а в каком районе Москвы находится Лубянка… Да… «Ничего, кроме Мавзолея, тебя не ждет». Приятную, однако, перспективу нарисовал для Сталина министр иностранных дел. Ди-пло-ма-ат!

– Тебя выпотрошат, как барана. Это верно, – говорит правая нога, – мозги вытащат и сравнят с ленинскими. В тебе не будет ни одного трупного червяка. Все верно. Но то, что один из твоих соратников, иуда твой, перекантует тебя с позором из хрустального гробика во мрак земной – несомненно. Несомненно! Кровопийца и убийца! – пропела нога. – Одинокая какашка! Самодержец вонючий, вот отдай приказ тебя порадовать. Нету такой силы в мире. Не будет тебе радости! Не будет!

– А мы возьмем и устроим после нас с Иосифом Виссарионовичем хоть потоп! – крикнула левая нога.

– Ничего, Вячеслав, ничего. Мы еще посмотрим кто кого, – поддержал ее, страшно обрадовавшись, Сталин и вдруг велит Молотову:

– Подготовь стратегический план помощи Мао Цзэду-ну. Победим Японию, создадим Китай с миллиардным населением и тогда посмотрим кто кого! Посмотрим! – пригрозил Сталин и засмеялся. Ей-богу, Коля, я тогда просек, какие заячьи уши решил он от вечной злобы заделать после своей смерти вечно живому советскому народу, соответственно вечно живому советскому правительству и нашей родной КПСС. Именно так и именно в тот момент, Коля, Сталин был самым дальновидным и коварнейшим гнусом всех времен и народов. Взгляни, пожалуйста, на дорогой Китай, на братца нашего желтолицего Каина с выродками, культурной революцией, с водородками и ракетами.

– Двадцать второго июня ровно в четыре часа Киев бомбили, нам объявили, что началась война, – замурлыкала нога.

А Сталин добавил:

– Направь, Вячеслав, в Китай советников. Военных и научных. Пусть там готовят базу для ядерных исследований. России необходим могучий Китай! Я хочу оставить ей в наследство великого брата и друга. Ха-ха-ха!

– Все равно разоблачат, всех врагов освободят, а тебя из Мавзолея темной ночью унесут. Дурак, – пьяно сказала нога.

Тут подоспел Черчилль и говорит Сталину:

– Позвольте, маршал, вместо извинений сообщить вам, что полковник Даун не числится в нашей разведке. Хотя, сами понимаете, и в моем окружении, рассуждая теоретически, мог бы оказаться ваш человек.

– Абакумов! Что скажешь? – спросил жестко Сталин. – Отвечай. У нас сейчас с господином Черчиллем нет секретов. Они там наслушались сказок о зверствах наших органов. Так вот, доложи нам всю правду.

Подходят, Коля, поближе к Черчиллю сапоги. Пошиты изумительно. Но на голенищах – ни складочки, и кажется, что в сапогах нету ни одной человеческой ноги, а налит в них свинец и застыл тот свинец, к чертовой матери, и будет стынуть в сапогах до тех пор, пока не расплавят его в адском пекле. Докладывают они, эти сапоги:

– Общую картину заговора, товарищ Сталин, составить пока еще трудно. Даже в Англии расследование особо сложных дел занимает не один день. Но мы уже получили от бывшего полковника Горегляда ряд ценнейших показаний. Возможно, он и Даун, и Ширмах, и Филлонен. Подследственный ловок, хитер и изворотлив. Пытается бросить тень на Четвертое управление Минздрава с явной целью отомстить профессору Кадомцеву за разоблачение.

– Хитрый ход, – перебил сапоги Сталин. – Пора, господа, пора. Что касается врачей, то мы установим за ними наблюдение. А они пусть наблюдают за нашим здоровьем. Кто-нибудь таким образом и попадется… Не все веревочке виться… Для начала арестуйте этого… который в шлепанцах. Дворянин, очевидно…

– Сталин – жопа и дурак, несчастное говно! Скоро сдохнешь и умрешь. Пропащая твоя жизнь! Сын твой – пьянь, а дочь тебя ненавидит! Одинокая какашка!

– Запомни, Вячеслав: за китайский вопрос отвечаешь у меня головой. Это вопрос номер один, я вам покажу, вы у меня попляшете, голубчики! – Сталин даже ручки потер от удовольствия, когда представил расстановку сил на мировой арене и бардак в коммунистическом движении после того, как Китай позарился на российские и прочие края. – Я вам подкину такого цыпленка табака, что вы у меня пальчики оближете. Все! Пора кончать с Германией. И пора кончать с Японией. Пора помочь Мао Цзэдуну сбросить Рузвельта в Тихий океан. Подгоните Курчатова, а не то я назначу президентом Академии наук Лаврентия. Я вам покажу, негодяи, как вербовать мою ногу! Сталин действительно гениальный стратег! И ему есть для чего жить.

Это, Коля, были последние слова, которые я слышал. Тихо стало. Конференция началась. Генерал Колобков привел подменных, снял с деревьев и вывел из кустов часовых-тихарей и скомандовал, поскольку те плясали от нетерпения:

– На оправку бегом, шагом ма-арш! Крепись! Не то все на фронт угодите, засранцы!

Протопали мимо меня солдатики, а я, Коля, не подох с голоду самым чудесным образом. Они там вечером банкет захреначили, и вдруг сверху, сквозь сплетение глициний и лоз виноградных что-то перед самой моей решкой – шарах-бабах. Я еще руку не успел сквозь нее просунуть, а уже учуял, унюхал – гусь! Гусь, Коля! Но зажаренный так, как только может быть зажарен гусь для товарища Сталина. Объяснить вкуса этого гуся на словах нельзя. Этого гуся, Коля, схавать надо. А уж как он упал, черт его знает. Может, официант поскользнулся, может, сам Сталин подумал, что чем обаятельней выглядит гусь, тем вероятней его отравленность, взял да и выкинул того жареного гуся в окно, опасаясь за свою драгоценную жизнь. А жить, Коля, как ты сам теперь видишь, было для чего у товарища Сталина. Он нам заделал-таки великий Китай, и что с родиной нашей Россией будет дальше, неизвестно. Нам с тобой, милый Коля, в будущее не дано заглянуть. Потому что мы с тобой не горные орлы, а всего-навсего совершенно нормальные люди. И слушай, почему бы нам не выпить, знаешь за кого? Нет, дорогой, за зеков – слонов, львов, обезьян, аистов и удавов мы уже пили. Давай выпьем за ихних служителей! Да! Давай выпьем за них! За обезьяний и гиппопотамский, за птичий надзор! За то, чтобы он не отжимал у тигров и росомах мясо и бациллу, у белок – орешки-фундук, у синичек семечки, у орангутангов бананы, у тюленей свежую рыбу. И еще за то выпьем, чтобы не бил надзор зверей-заключенных. Не бил, не колол и не дразнил. Понеслась, Коля! Давай теперь возвратимся в человеческий мой зоопарк, в подлючий лагерь.

10

Вдруг Чернолюбов хипежит на весь наш крысиный забой:

– Товарищи! Опасность слева! Приготовить кандалы к бою!

Я ведь, Коля, совсем забыл тебе сказать, что мы были закованы. Тяжесть небольшая, но на душе от кандалов железная тоска. Повоевали с крысами. Побили штук восемь. Норму на две крысы перевыполнили. Цепочки погремели. От работы повеселели все. Шумят. Лыбятся. Разложили крыс на камешках и стали им фамилии присваивать: Мартов, Аксельрод, Бердяев, Богданов, Федотов, Мах, Флоренский, Авенариус, Надсон, а самую большую крысу окрыстили, извини за каламбур, Вышинским. Чернолюбов тут же предложил товарищам встать на трудовую вахту в честь Дня учителя и взять на себя повышенные обязательства покончить с неуловимым вождем каторжных крыс, самцом Жан Полем Сартром, ко дню рождения Сталина. Зеки мне легенды о крысином вожде тискали. Огромен был и хитер. Нападал бесшумно. Кусал исключительно за лодыжки и любил хлестаться, убегая, холодным длинным хвостом. Видел в полной темноте прекрасно, хотя имел, по слухам, бельмо на глазу.

Ведь Берия, Коля, какую каторгу изобрел для старых большевиков? С утра до вечера бороться с крысами, которых в руднике было навалом. Причем, повторяю, бороться в полной темноте. А вот откуда они брались, позорницы, тоже легенды ходили. Я-то думаю, что рядом с нашей зоной был лазарет, а при нем кладбище. Верней, свалка мертвых зеков. Крысы на нем гужевались от пуза, а к нам в забой по каким-то подземным ходам бегали для развлечения. Для игры. Опасная игра, но крысы ее любили. Без игры, очевидно, в природе нельзя. Есть даже такая теория игр. И проклял я себя еще раз в том забое за то, что сам напросился в него попасть. Однако, сам знаешь, приговор приговором, но стремиться к свободе надо. Мы ведь чем отличаемся от питонов и бегемотов в зоопарке? Мы знаем совершенно точно конец нашего срока. Хотя он, пока не восстановили так называемые ленинские нормы законности, тоже бывал нам неизвестен и неведом более того.

Первым делом научился я видеть в темноте. Добился этого просто. Ты же знаешь, я любил читать в экспрессах и вычитал, что у людей когда-то в чудесные доисторические времена имелся третий шнифт. Где-то между мозгой и хребтиной, а возможно, и на затылке. Темнота полная, вернее, чернота тьмы, мучила меня ужасно, и холодина к тому же убивала просто мою душу, Коля. К темноте этой тоже, разумеется, привыкнешь, на ощупь стоишь, ходишь, время убиваешь, трекаешь, крыс глушишь, и больше нету у тебя никакой другой работы, но очень уж скучно, Коля. Очень скучно. И тогда я себе сказал: «Ты должен, Фан Фаныч, победить тьму момента, а заодно и историческую необходимость, которая, как дьявол, хочет схавать личную твою судьбу!» Так я сказал и начал воскрешать с полным напряжением души и искусством рук давно ослепший третий шнифт. Раз запретил Берия иметь самым важным каторжникам в забое спички, раз запретил добывать огонь первобытным способом и пропускать во тьму лучи солнца, луны и звезд, то Фан Фаныч имеет право нарушить режим, несмотря на угрозу попасть на лазаретную свалку к крысам! Имеет! Имеет! Имеет!

Массирую я, Коля, сначала лоб. Никакого результата. Рога, по-моему, зачесались, а светлее от этого не стало. Массирую вмятину на затылке и в ужас прихожу. Вмятина-то эта от удара прикладом. В двадцатом схлопотал. Вдруг приклад красноармейской винтовки, сам того не ведая, уделал на веки веков мой третий шнифт? Что тогда? Уныние наступило. Четыре месяца тружусь. Ничего не получается. Вспомнил дирижера Тосканини. Он наверняка кнокал третьим шнифтом в зал.

Решаю поставить крест на всех участках черепа, кроме одного: шишечки под вмятиной, вроде маленького холмика она. Тру, мну, снова глажу по часовой стрелке, потому что все важно делать по часовой стрелке, даже мочиться и сдавать бутылки. Мною замечено, Коля, что эта падла Нюрка, которая летом пивом торгует у нас за углом, зимой посуду принимает, и если сдашь ей посуду не по часовой стрелке, обязательно объе… извини, на полтинник или вовсе половину не примет. И что я ей такого, гадине, сделал? Ты пойми, мне не полтинника жалко, и пиво я датское в банках беру в самой «Березке», но зачем так мизерно использовать правило часовой стрелки?

Короче говоря, двадцать один день обрабатывал шишечку под вмятиной, холмик обрабатывал, и зачесался он, словно спросонья настоящий шнифт. Приятно зачесался, чешется, даже повлажнел, прослезился. Но видимости никакой. Темно в забое. Чернолюбов разбирает себе, надо ли было проводить коллективизацию и убирать нэп или не надо, а я тру, тру и тру ослепший за временной ненадобностью третий шнифт. Вспоминай, говорю, солнышко мое, как ты в пещерах вечных ночей мне служил, вспоминай, вспоминай! И вдруг, Коля, отнимаю я от черепа руки и вижу в двух шагах за собой в серой полутьме надзирателя Дзюбу. Но виду, что вижу его, не подаю. Не то, сам понимаешь, сразу лишишься, как бритвы при шмоне, неположенного органа зрения. В этом третьем шнифте оказалось очень большое удобство. Глядел он не вперед, а назад, с затылка, и смотреть по сторонам сперва было непривычно. Стоит Дзюба, никто его не видит, только я. И лицо, прости за выражение, Коля, у Дзюбы чем-то на свое не похоже. Что-то нормальное в нем появилось, как, скажем, в лице какого-нибудь дебила, пришедшего со страхом и срочной болью вырывать зуб. Как будто ноет в Дзюбином теле под портупеей и погонами больная душа, ноет и не может просечь, откуда и за что послана ей такая боль. Покнокал я третьим шнифтом и на штурмовиков Зимнего дворца. И в ихних лицах, в ихних особенно глазах такое же выражение было, как в лице и шнифтах народного надзирателя РСФСР и заслуженного надзирателя Казахской ССР Дзюбы. Ужас, какое выражение, Коля! Немая, слезная, последняя мольба: скорее же вырвите нам душу! Вырвите! Нам же больно! Понимаете? Очень больно! Ну сколько это может продолжаться? Боль, одним словом, состругивает много лишнего с человека.

Тут, Коля, Фан Фаныч не выдержал такого зрелища, смахнул слезинку с третьего шнифта. Закрыл его и говорит:

– Внимание! Жареными семечками пахнет, борщом и салом в забое!

– Верно! Чуете, гады, чекистский дух. Пришел я вас порадовать. Международная реакция заточила в застенок борца за мир Никоса Белоянниса! Но радоваться вам недолго. Народы грудью встанут на его защиту! Выходи на митинг вольняшек! Стройся! И чтоб цепей не терять! Ясно, сволочи?

– Руки прочь от Анджелы Дэвис! – говорит Чернолю-бов. – Руки прочь от Назыма Хикмета! Мы с тобой, Корва-лан!

– Молчать, циники проклятые! Чернолюбову за иронию трое суток карцера! – отвечает Дзюба.

– О нет! Мир еще не был свидетелем такой трагедии непонимания единомышленников единомышленниками! Есть трое суток карцера! Дисциплина должна быть дисциплиной даже здесь. Партийная дисциплина – абсолют! – все это Чернолюбов трекал в строю по дороге на митинг.

А я иду по зоне и смотрю назад, на зеков, на бараки, на заборы с козырьками, проволоку колючую и вышки с попками. Смотрю третьим шнифтом на все на это, и трудно ему узнавать знакомую лично мне, Фан Фанычу, жизнь и мир вокруг. Смотрю на то, что мы, люди, с ним сделали. Черно-любов спрашивает меня:

– Зачем вы, товарищ Йорк, голову так задираете? Что-то вождистое в вас появилось. Вокруг странно смотрите.

И верно, Коля, просек этот идиот. Ведь у третьего шниф-та угол зрения был совсем другой, не тот, что у двух остальных. Мне приходилось задирать голову и медленно ее поворачивать, а впереди себя ничего не видел, только небо и тоскливые осенние серые тучи на небе. Тут я и догадался, что вожди пробиваются в люди с немного приоткрытым третьим шнифтом. У них и поворот головы солидный или же, наоборот, шея верткая, и вскидывают они то и дело голову: пристально смотрят назад, на стадо, которое ведут, а передние шнифты прищуривают, потому что на хрена они нужны в момент управления стадом? Но стаду, Коля, кажется, что вождь видит необозримые дали, что заглянул он, родимый, туда, куда не дадено заглянуть простым смертным, и увидел там при этом такие чудеса, такую прекрасную жизнь, что людям свою собственную не жалко положить и жизнь своих сыновей, и любые трудности вынести, лишь бы внукам и правнукам было хорошо. Уж они-то, ласточки, воспользуются плодами дел наших, снимут урожай с земли, политой кровью рабочих, крестьян, интеллигентов, военнослужащих, и загужуются от пуза.

В общем, Коля, задирают вожди свои головы, оглядывая третьим шнифтом печальный путь, пройденный людьми, спасти их хотят. Но пропасти впереди себя не видят. И тут уж не до хорошего. Дай Бог, чтобы внукам дышать чем было, дай им Бог водицы кружку и птюху хлеба на день, помоги нам, Господи, прекратить превращение одного из бесчисленных творений твоих – прекрасной земли – в камеру смертников, где обсасывают перед последней секундочкой жизни крошку хлебушка и слизывают с края оловянной кружки водички последний глоток!

Короче говоря, Коля, шел я тогда по зоне и думал, что если открылся у тебя третий шнифт и увидел ты общую муку палачей и казнимых, и понял – это исключительно между

нами, Коля, – понял, что очень хорошо и сочувственно к ним ко всем относишься, то ты – нормальный человек. Кстати, важно в такой миг за несчастных помолиться. Но если, Коля, в миг этот страстно захотелось тебе всех и себя спасти, если задрожал ты от ярости и ненависти и показалось тебе, что просек ты истинную причину нечеловеческих мук и что, следовательно, надо мир переделать и так его, милого, перелицевать и устроить, чтобы тот, кто был Никем, внезапно, на обломках старой жизни, на баррикаде, стал Всем, Всем, Всем, то – держитесь, братцы, держитесь, голуби, держитесь, ласточки, – ты понесся, Коля, в вожди!… Слушай, я же не о тебе лично толкую, ты никогда не будешь вождем. Ну зачем ты заводишься с пол-оборота? В общем, держитесь, голуби! Держитесь, ласточки, запасайтесь лекарствами! Сейчас вас начнет спасать очередной вождь. Вперед, мерзавцы! Вас, сук, носами в самую цель тычут, а вы упираетесь, пропаскудины, и еще хотите, чтобы я вас по головам гладил? Не дождетесь! Брысь вперед, негодяи! Кыш, лоботрясы, в светлое будущее! Руки прочь от Белоянниса!

Вывели нас в зону, значит. Поставили сбоку от вольняшек. Предупредили, конечно, что в случае побега шмальнут на месте. Речуги начали кидать. Сначала шоферюга на трибуну вылез пьяный, на ногах не стоит.

– Если бы, – говорит, – был на самом деле железный занавес, то и не узнали бы мы, что повязали греческие мусора Белоянниса Никоса. Занавес-то, он, господа поджигатели борцов за мир, с вашей стороны железный, а с нашейто он завсегда прозрачный. Накось-выкуси! Правда, господа путешествуют без путевых листов, по-вашему, без виз, и лучше давайте подобру-поздорову руки прочь от греческого народа и его старшего сына Никоса, не то я две смены зеков на погруз-разгруз возить буду.

Тут шоферюгу баба с трибуны сволокла и по харе, по харе его – бамс, бамс.

– Где, – говорит, – таперича получку евонную мне искать? Помогите, прогрессивные люди добрые, с окаянным Пашкой управиться. Фары опять залил бесстыжие! Руки прочь от жены и детей!

Шуганули их обоих. Чернолюбов мне шепчет:

– Теперь вы представляете, Йорк, какой у нас объем работы и снаружи, и внутри?

Я ответил, что хорошо представляю и все передам Галла-херу.

За шоферюгой кинул речугу молоденький начальник нашей каторги. Этот замандражил от возмущения на поступки классового врага, голос срывается.

– Где, – говорит, – ваша совесть и честь Эллады, вспомните Гомера, господа, Байрон кровь за вас проливал! Как вам не стыдно, как рука у вас поднялась посадить Ни-коса Белоянниса с гвоздикой в петлице, посадить в Тауэр? Опомнитесь! Вот что такое ваша хваленая демократия и свобода! Свобода кидать за решетку лучших сынов народа! Услышь нас, товарищ… – тут, Коля, Дзюба что-то промямлил начальнику и смутил его. Все же Белояннис хоть и грек, но зек. Смутил, и начальник начал сбиваться: то назовет Бе-лоянниса товарищем, то гражданином, как посоветовал ему, наверное, Дзюба, то поновой товарищем и все историей стыдит греческое МГБ.

– Постесняйтесь Зевса! Призовите на помощь всю свою Афродиту! Не позорьте родины огня, пощадите больную печень Прометея, руки прочь от Манолиса Дэвис!

Зеки мои бедные вопят вместе с вольняшками и вохрой: «Руки прочь! Руки прочь от Эллады!» Потом вылезла на трибуну, Коля, начальница бабского лагеря, тоже вроде Дзю-бы бывшая исполнительница кровавых романсов Дзержинского и Ежова, и говорит:

– Дорогие товарищи и вовсе не дорогие никому из нас граждане враги народа! Вот смотрю я на Анну Ивановну Ашкину в первых рядах, на председателя райисполкома, и думаю, в какой еще стране кухарка может руководить государством? В Англии? Нет! Во в США? Нет! Али в Гватемале? Нет! Или взять меня. Муж мой погиб в тридцать девятом году на боевом посту. Нагремшись шибко, взорвался в его руках наган, которым он вывел из строя лучших наших матерых врагов народа. Похоронила я Семен Семеныча и заступила на его место. И товарищи не подъялдыкивали меня поначалу. Поддержали советами, к мушке глаз приучили. Пошло тогда у меня дело. Пошло! А что было бы тогда со мной в Америке? Было бы! Подохла бы я под статуей Свободы без работы, и никто там женщине не доверил бы не то что электрических стульев, товарищи и граждане, а и револьвера плохонького не до верили бы. Присоединяю свой голос к протесту. Мы с тобой, Никось Белояннись!!!

Слезла с трибуны, слезы ее душат. «И кто же ему, родненькому, передачку принесет?» – вопит на весь митинг. Махнул Дзюба рукой Чернолюбову. Тот и взлетел, гремя кандалами, на трибуну. Горло ему сначала тоже сдавило. И повело, повело, повело.

– Реакция наглеет, пора взять ее за кадык… В какой еще отдельно взятой стране мы могли бы – и надзор, и заключенные – стоять вот так, плечом к плечу, и голоса наши сливаются в гневном хоре: «Руки прочь от Белоянниса!» В какой, скажите, стране? Мы просим послать месячный паек сахарного песка в афинские Бутырки и начать всенародный сбор средств на птюху и инструмент для побега Белоянниса в Советский Союз!

Тут Дзюба громко разъяснил, что зеки не имеют право называть Белоянниса и его гвоздику в петлице товарищами. Для нас, мол, он гражданин.

– Мы с тобой, гражданин Никос, ты не одинок! Мы все с тобой в твоей тюрьме! – заявил Чернолюбов. – И вновь перед нами со всей беспощадностью встает вопрос: «Что делать?» Бороться! Бороться за урожай, бороться за снижение человеко-побегов из застенков реакции. Бороться за единство наших рядов, бороться с крысами всех мастей и с желанием поставить себя в сторонке от исторической необходимости. Да здравствует… – Тут, Коля, Дзюба дернул за цепь Чернолюбова. – Да здравствует гражданин Сталин – светоч в нашей борьбе. Руки прочь от Арисменди Анджелы Белояннис! Свободу Корвалану! Смерть Солженицыну и академику-врагу Сахарову! Позор убийцам!

– Ну а теперь, друзья-товарищи и граждане-враги, – говорит Дзюба, – нехай выступает перед нами самая что ни на есть реакционная шкура мракобесия, которая шеф-поваром у Максима Горького работала и в суп евонный, а также во второе и в кофе каждый день плевала. Плевала и плевала из-за угла, а может, и еще чего делала, но признания не вырвали у нее органы. Иди, Марыськин, и отвечай товарищу Белояннису! Признавайся хоть перед ним, раскалывайся в злодействе и кто вложил в твою руку бешеную слюну! Выходи, гадина, на высокую трибуну! Живо, не то прикладом подгонят!

Смотрю, Коля, вышел из наших рядов человечишко. Первый раз я его тогда увидел, поскольку особа в высшей степени неприметная, из тех, которые стараются каждую секунду скрыться с чьих-либо глаз или же провалиться сквозь землю. Худенький человечишко, особенно какой-то жалкий, просто возненавидеть можно такого человечишку за одну только жалость, что чувствуешь к нему. И серый весь, как бушлат. Безнадега серая на лице. Нету жизни вроде бы в человечишке, и цепи даже на нем ни разу не звякнули, пока шел и поднимался он на высокую нашу трибуну. Долго кашлял, потом отхаркивался, а Дзюба приказал не сметь с трибуны никуда плевать, ибо тут ему не уха для Горького с расстегаями и на второе котлета по-киевски. Плюнул Ма-рыськин в рукав и делает, Коля, совершенно для меня неожиданно, следующее заявление:

– Люди! Жить мне осталось недолго. Я – прекрасный, к чему уж скромничать, кулинар. Мой прадед и дед, и отец были кулинарами. Я не служил у Горького, а работал шефповаром в «Иртыше» рядом с НКВД. И какому-то следователю в макароны по-флотски попал черный шнурок с неизвестного ботинка. Я был взят и сознался под пытками – у меня отбиты легкие, – что плевал в блюда Максима Горького. Не плевал! Не плевал! Я кулинар, люди! И я желаю звучать гордо! Руки прочь от Марыськина! Свободу Марыськину! У меня семья в Москве… жена… детишки…

Тут Дзюба ему в зубы – тык, тык, а человечишка, Коля, кровь сплюнул и по новой кричит:

– Руки прочь от Марыськина! Руки прочь! Свободу невинному человеку!

Что тут началось! Чернолюбов, гуммозник, возмущается неслыханной наглостью двурушника, поставившего свои интересы выше интересов партии. Дзюба вопит, чтобы призвал Марыськин руки прочь не от себя, а от Белоянниса, не то он ему все зубы выбьет и уксуса в рот нальет, чтоб больнее было. А Марыськин заладил одно:

– Руки прочь от Марыськина!

Вольняшки и мусора сволокли его с трибуны, и самосуд пошел. Ногами, ногами в рот метят, в рот, в губы, чтобы забить сапожищами в глотку нормальную просьбу невинного человека отстать от него, к чертовой матери, и отпустить на свободу. Ногами, ногами, Коля, а сами хрипят при этом, звери, ой, нет, не звери, люди хрипят:

– Руки прочь от Белоянниса Лумумбы! Свободу Димитрову и Тельману!

А человечишко, с грязью осенней смешанный, отвечает им чистым и ясным голосом, откуда только силы у него брались:

– Руки прочь от Марыськина! Свободу Марыськину! Дзюба нам орет:

– В зону, падлы! Цепей не терять! На губах Марыськина пузыри кровавые, лицо он, Коля, в коленки все пытался уткнуть, чтобы уйти из жизни скрючившись, как в животе материнском, в цепях, бедный, запутался, но хипежит свое:

– Руки прочь от Марыськина! Свободу Марыськину!

Мы уж к зоне подходили, а я, поскольку оборачиваться на ходу нельзя, все кнокал и кнокал третьим шнифтом на тело, которое месили ногами мусора и вольняшки и стервенели оттого, что никак не удавалось им загубить в Марыськине свободную жизнь. И текли из третьего моего шнифта, Коля, счастливые слезы, ибо, пусть меня схавают с последними потрохами, пусть вынут душу мою, если темно, не встречал Фан Фаныч ни в одной из стран мира и ни в одной из его паршивых тюрем такого самостоятельного человека, как подохший в осенней грязи Марыськин. Вечная ему слава и вечный ему огонь!

Вот такой, Коля, компот и такие пироги, как любят говорить наши внешние, а также внутренние враги…

11

А со шнифтом моим третьим стало мне жить в забое крысином намного легче. Привел нас туда Дзюба поутрянке на следующий после митинга день и говорит, чтобы норма была перевыполнена на пять крыс, не то будем работать и в воскресенье. Беру я обушок от кайла, замечаю все крысиные ходы и выходы, баррикадирую их, паскудин, и как покажется где мерзкая крысиная рожа, я ей обушком промеж рог и врезаю, и крысе – кранты. Чернолюбов присвоил мне звание Ударника Коммунистического Труда и велел выполнить с ходу годовое задание, а Дзюба увеличит дневную норму убийства крыс – и все мы в глубокой жопе. Да и крыс таким образом можно по-быстрому ликвидировать, и тогда неизвестно, с какими тварями нам придется бороться, ибо я очень мандражу летучих мышей, пауков, мокриц и прочей пакости, ни в чем, впрочем, перед нами не виноватой. Или муравьев нам Дзюба подкинет, а с ними бороться потрудней, чем с крысами.

Убедил я товарищей, хотя был заклеймен как тред-юнионист, прагматик, кулак, мещанин и белогвардейская дрянь. Я, видишь ли, отказался установить мировой рекорд истребления крыс политкаторжанами. Глушу я, значит, потихонечку каждую смену крыс, только вот ихний вождь, почему-то прозванный Жан Полем Сартром, все не попадается со своим бельмом на глазу и длинным холодным хвостом. Наверное, он подзуживал крысиные массы к атаке и последнему решительному бою, а сам наблюдал из своей норы или из щели какой-нибудь за нашими сражениями.

Глушу, Коля, крыс потому, что если их не глушить, то они все ноги обглодают, и просто потому, что противно. Я глушу, а товарищи рады. Фан Фаныч работает, они же благодаря ему трекают целую смену о расстановке сил на международной арене, трагедии Португалии, Испании, Югославии, скромности и простоте Ильича, нежном сердце Дзержинского, железной логике Сталина и что при коммунизме всех сразу освободят. Чернолюбов также разработал в деталях ультиматум Англии. Ей предлагалось в недельный срок выкопать шкелетину Кырлы Мырлы с Хайгетского кладбища и переправить самолетом для перезахоронения на истинной родине социализма, на Красной площади, и положить, надев костюм с бородой, рядом с лучшим учеником в мавзолее. Если же Англия, сука такая, откажется выдать гениальную шкелетину, то с ней надо немедленно порвать все дипломатические отношения, а штат посольства держать как заложников до тех пор, пока английский народ не скажет своего гневного «нет!» королеве и ее послушному рабу – парламенту. Ультиматум этот решили вручить Дзюбе для передачи Черчиллю. Если тот откажется передавать, сославшись на то, что нынче в огороде дел много, а баба беременна, тогда Чернолюбов предложил вырвать из челюстей всех товарищей золотые фиксы и подкупить шоферюгу Пашку. Тот бросит конверт в ящик, и останется только ждать, когда палата общин вцепится в глотку палаты лордов. И все дела.

И еще Чернолюбову всю дорогу было интересно, как это я так метко и неожиданным поворотом на сто восемьдесят градусов поражаю обушком крыс.

– Как вам это, Йорк, удается?

Я говорю, что мне это удается потому, что я смотрю не вперед, как некоторые, а назад и хорошо вижу в абсолютной темноте.

– Английские товарищи могут вами гордиться, Йорк!

Тут я, Коля, немного пошухерил. Без шуток Фан Фаныч будет лежать исключительно в сырой земле, в деревянной дубленке и в последних шлепанцах, а пока жив Фан Фаныч, он, несмотря ни на какие удары рока, намерен восхищать свою бедную и несчастную душу волшебным смехом!

Я что сделал? Нацарапал острым камушком на породе слова, сдул крошки, с понтом этим словам лет сто, и говорю коллегам по каторге:

– Обнаружена надпись на камне. Необходимо ее разобрать. Кто сможет?

Начал Чернолюбов читать на ощупь, шепчет, слышу, слезы глотает и говорит:

– Товарищи! Трудно в это поверить! Это кажется осязательной галлюцинацией! Слушайте же! Здесь написано дореволюционным русским языком: «Раньше сядешь – раньше выйдешь. Кюхельбекер. 1829 год».

– Товарищи! Мы сделали не просто историческое или палеографическое открытие! Оно смело выходит за целый ряд замечательных рамок! Оно говорит о том, что обрусевший ум великого декабриста в условиях царской каторги, объективно являвшейся, как мы теперь видим, катализатором мыслительного процесса, оставил далеко позади себя громоздкую и многотонную диалектическую систему идеалиста Гегеля. Диалектика Кюхельбекера, этого духовного вождя политкаторжан, предельно проста: раньше сел – раньше вышел. Мы с вами не раз горько жалели, что не были на Сенатской площади. Но дело не в этом, не в нашей доброй партийной зависти к давно освободившимся товарищам. Дело в том, что наш Кюхельбекер открыл теорию относительности задолго до господина Эйнштейна. Ибо «раньше» – категория времени, а «сесть и выйти» – категории пространства. Мы можем считать бессмертный афоризм Вильгельма универсальной формулой, объясняющей все закономерности общественно-политического процесса национальной и государственной жизни России. Я уж не говорю о том, что формула словесная лучше цифровой и не удалена на космические расстояния от широких масс. От каждого из нас. Теперь вы понимаете, что я был прав? Теперь вы понимаете железную логику, историческую правоту и мужество Сталина, скрепя сердце пошедшего на массовые репрессии намного раньше, чем ему советовали Бухарин и компания, и охватившего этими репрессиями все пространство первого в мире социалистического государства. Вот что такое марксистское понимание релятивизма времени и пространства. Господа Троцкие, Каменевы и Зиновьевы подбивали партию пойти на то, чтобы мы сели намного позже. Партия сказала им: «Нет!» И мы выйдем, товарищи, намного раньше. Карта врага бита. Да и остались ли у него козыри вообще? Да здравствует Кюхельбекер – великий диалектик России и ее революционного процесса! Ой! Бейте Сартра! Куда же вы смотрите, Йорк? Бейте же Сартра! Это он! Он больно кусается!

Сартра, Коля, мне тогда глушануть не удалось, но хвост я ему, по-моему, перебил.

Дорогой мой! Ты заметил, что я начал трекать о крысином забое и прочей прелести, и мы с тобой давно не пили за зверей, заключенных в клетку? Заметил. А что ты скажешь, если я тебе предложу выпить за крыс? Для зоопарков они интереса не представляют, их все больше держат в лабораториях для опытов, но, между прочим, Коля, какими бы омерзительными и гуммозными ни представлялись нам эти создания, им тоже больно от жизни, ран и голода, и если можно было бы взять мою боль – вот я прижег сигаретой ладошку – и боль крысы после того, как и ей – мерзости – прижгли бы лапу, то, поверь мне, Коля, нельзя было бы отличить друг от друга две наши боли. Нельзя! Человеческая боль ни на слезинку, ни на крик или же обморок не больше боли бабочки, коровы, орла или крысы. Не больше. Это все, что я хорошо знаю. И ладошку, дурак, я себе прижег зря. Но зато давай выпьем за все живое и за то, чтоб любой живой твари или совсем не испытывать боли, или же испытывать любой живой твари боль эту как можно реже. Как можно реже.

И вдруг, Коля, я освобождаюсь. Причем воистину неожиданно. После того митинга, когда руки прочь от Белоян-ниса и затоптали насмерть Марыськина, Дзюба к нам в барак больше не заявлялся.

Информации не получаем никакой. Пару раз, впрочем, ветер заносил в зону обрывки заблеванной «Правды» и ржавой послеселедочной «Комсомолки». Так мои партийцы что-то узнали о корейской войне и работе Сталина насчет языкознания. Сам понимаешь, хавали они эту информашку с полгода. Дискуссии у них были, расколы, выговора, снятие выговоров, партконференции, какие-то саморефераты, самочистки, и наконец Чернолюбов всех убедил, что Сталин, как всегда, прав.

– Все дело в языке. Партия и народ говорят иногда на разных языках, и это тормозит движение идеи к цели. Партия, например, сказала: «Надо!!!» А народ ответил: «Будет!» И партия уверена, что «будет» – это высокое обещание народа помереть, но воплотить в жизнь историческое какое-нибудь постановление. Но постановление не выполняется, хотя бедной партии в голову не могло прийти, что оно может не воплотиться и не выполниться. Партия спокойно сочиняет другие исторические постановления, по наивности не подозревая, что народ гадит ей втихомолку, пьянствует, ворует, не выводит, негодяй народ, родинок капитализма. И только после тщательного расследования, проведенного нашими славными органами, – сказал Чернолю-бов, – вдруг оказывается, что на языке народа «будет» – синоним «хватит». И если бы он, Чернолюбов, оставался членом ЦК, то он обратил бы на это внимание партии и пропаганда вредительского лозунга была бы задушена в самом зародыше. «Надо» и «будя» – слова-антагонисты. Нужна беспощадная жестокая сила, чтобы заставить народ преодолеть языковой барьер!

Спели «Интернационал», провозгласили здравицу в честь гениальной сталинской интуиции, расставили фишки на самодельных международных аренах, и по новой тупо потекла мутная крысиная жижа наших ночей и дней.

Подпольные большевики даже не знали, что Сталин врезал дуба, а Берию шмальнули вместе с некоторыми его партнерами.

Но вдруг, Коля, начали их дергать по одному. Причем дергают с концами. Не возвращаются товарищи. О свободе я, честно говоря, не думал, потому что не сомневался, что советская власть – это всерьез и надолго. Остался я в бараке с Чернолюбовым. Режемся с ним целыми днями в буру. Карты я замастырил из «Краткого курса». Вырезал трафарети-ки мастей, тушь заделал, полкаблука сжег, а сажу на моей моче развели. И начали мы биться. Он сначала в мастях путался, а потом освоился и понес меня. Подряд выигрывал по десять и больше партий. Попал Фан Фаныч за все ланцы. Сижу полуголый на нарах, завернутый в казенную простынку и соображаю, за что мне такая невезуха. Но остановиться не могу, я в бою заводной. Начал, чтобы отмазаться, играть в ста партиях сахарок. Попал до пятидесятилетия советской власти. Партнер, пользуясь преимуществом, давил на меня и настоял на отмеривании времени разными датами. Второй месяц бурим. И по новой я попадаю! Попадаю, словно я с самим чертом играю на хлебушек до пятидесятилетия органов, на баланду до столетия со дня рождения Сталина, на вынос параши до такого же столетия Ленина, на уборку барака до установления советской власти в кладовке капитализма – Швейцарии.

Отплываю, Коля, отплываю. Горю естественной смертью. И сгорел бы как пить дать, если бы Чернолюбова вдруг не дернули. Дернули, гада, с вещами!

– Если, – напоследок говорит, – Йорк, вам удастся освободиться, передайте коммунистам мира, что, несмотря на некоторые ошибки, наш путь и наш опыт являются идеальной моделью для пролетариев всех стран. Победа не за горами. Доешьте уж мою пайку. Мы, коммунисты, – народ гуманный!

Я дожевал хлебушек. Не до жиганской гордости тогда было мне. Вскоре баланда влетела в кормушку, а поутрянке и сахарок с кипяточком. Ожил Фан Фаныч, а ведь одной ногой был там…

12

Но и моя очередь пришла. Разумеется, неожиданно. Сижу на нарах, отъедаюсь. И вдруг, где бы ты думал, Коля, я себя обнаруживаю? В пахучей духоте, под жарким солнцем и голубыми небесами, в белых, розовых, лиловых, синих и красных цветах. Воробушки рядом чирикают. Голоса какие-то невдалеке гундосят, и паровозишко посапывает. Станция, очевидно. А я лежу, надо полагать, в гробу, и, вполне возможно, Кидалла разыгрывает очередную сцену из своего будущего – Фан Фанычу устроили почти всенародные похороны, и решили его закопать в землю живьем. Сейчас, очевидно, поднимется на трибуну студентка энергетического института или пожилой, оторванный от станка токарь, и я услышу, что поскольку в будущем наказание будет опережать преступление, то и захоронение особо опасных преступников должно происходить задолго до смертной казни. А это уже такое торжество пролетарского гуманизма, от которого волосы должны от ужаса шевелиться на черепах Дюпонов, Фордов, Чан Кай-ши и маршалов Тито. Такую примерно и ожидаю речугу и не шевелюсь.

Лежать в цветах действительно неплохо. Неплохо плавно плыть на чьих-то спинах и смотреть в небо. Хуже, когда крышку заколачивать станут, обязательно ведь, гадюки, гвоздь влупят в плечо или в ногу, хуже, когда комья глины печальной по крышке гроба застучат все глуше и глуше, пока совсем их слышно не станет. Лежу себе, тихо думаю, дышу воздухом безгрешных цветов. Вдруг Юрий Левитан надо мной забасил: «Передаем последние известия… Американский народ рукоплещет Никите Сергеевичу… Указ Президиума Верховного… за выдающиеся заслуги в строительстве социализма в одной отдельно взятой стране присвоить буквам “К”, “П” и “С” звание Героев Социалистического Труда… переименовать мягкий знак в твердый… считать последней буквой советского алфавита букву “Ы”… Букву “Я” наградить значком “Отличник Освода”…»

Что за мать твою так, думаю, и приподнимаюсь. Жарко. Пыльная, вшивая площадь вокруг. Одна зеленая палатка «Пивопродукты». Облупленный, серенький, как старичок, домик станции Слободка. Мусор вышел оттуда. Ко мне направился. Сам без фуражки и ремня. Вместо сапог тапочки. Кстати, Коля, я за свою долгую жизнь просек, что даже с самым тупым, жестоким и упрямым мусором можно договориться, если прибарахлен он немного не по форме. Допустим, подворотничок забыла ему баба пришить. Он непременно после шести часов уговора оставит тебе покурить. И все это, заметь, в кандее.

– Ну, брат, ты дрыхнешь, как пожарник в рейхстаге: вторые сутки без просыпа, – говорит мусор. – Вставай, опохмелись, поезд скоро.

– А я что, извините, на… свободе?

– Только не темни. Я этого не люблю, хоть и в тапочках на босу ногу. Подъем!

– Неужели ж я вчера надрался? – спрашиваю мусора и по-прежнему просечь ничего не могу.

– Если б не надрался, то и дрых бы с Зинкой-стрелочницей, она вашего брата реабилитированных обслуживает, а не с Карлом Марксом. Подъем, брат, подъем!

Отхожу я, Коля, шагов на двадцать от шикарной клумбы, смотрю на нее, так сказать, с птичьего полета и убеждаюсь, что я действительно кемарил в бороде Кырлы Мырлы, сконструированной из белых анютиных глазок. Примял, конечно, и бородищу, и красный галстук с синим пиджаком, так что Кырла Мырла – ну просто никуда от него в жизни современной не денешься – и сам вроде бы с жестокой по-хмелюги похож на алкаша, пропившего с получки весь свой капитал, всю свою прибавочную стоимость.

– Да, – говорю, – хорош я, небось, был?

– Скажи себе спасибо, что в Самого не завалился. Я б тебе врезал штрафик рублей на сто. Ну, поправляйся и валяй откуда брали.

– А «сам» – это кто? – интересуюсь, глядя на другую клумбу.

– Ленин.

– А Сталин где?

– В мавзолее.

– Минуточку. А Ленина оттуда пошарили, что ли?

– Вместе они лежат. Только усатого, должно быть, пошарят. Никита его разоблачил до самых потрохов.

– Так-так-так, – говорю, кое-что начиная соображать. – А из каких же цветов у Ленина лысина?

– Он в фуражке. А фуражка – из черных бархоток. Зек эти клумбы сделал, за что и скостили ему срок на 15 лет.

Лезу в «скулу». Там справка об освобождении, билет до Москвы и фанеры – что-то около тысячи. Свобода, Коля, свобода! И на пыльной вшивой площади пусто и жарко, алкаши, чуя время, тянутся к «Пивопродуктам», автобусиш-ко зачуханную провинцию с деревянными чемоданами к поезду подвез, и вроде бы ничего за эти годы со мной не произошло. Не было никому дела до моей тюрьмы и казни, и нет никому дела до моей, Фан Фанычевой, свободы. Какой-никакой, а свободы! Стою и удивляюсь, что это она меня совсем не берет? Может, все-таки убили во мне мусора жизнь? Убили, суки? Добились своего? Но ты ведь знаешь, Коля, свобода, как довоенная водяра, как аристократический пожилой коньяк, разбирает не сразу, не с ходу, и непонятно поначалу, поддал ты или не поддал. Но это только поначалу. До поезда часа полтора. Я уже успел разобраться, что за славные и новые главы появились в мое отсутствие в кратком курсе истории ВКП(б) в беседе со стрелочницей Зинкой, и тут заиграла в моей кровушке Свобода, проникло в душу ее вещество, стало свободным вокруг меня Проклятое Время и Несчастное Пространство: захмелел Фан Фаныч от воли, как петух от пьяной вишневой ягодки! Подхожу к «Пивопродуктам». Там ханыги приуныли.

– Привет, – говорю, – победителям дракона Берии! Что скисли?

– Степаныч в долг не дает. Помираем форменно.

– Не бойтесь, – говорю, – люди, не помрете, пока жив Фан Фаныч! Сейчас я вас поправлю, творцов истории!

И вспомнил я, Коля, ради шухера и обиды за ханыг, что Фан Фаныч гипнотизировал не таких гусей, как Сте-паныч. Рожа мне его не понравилась. Нахапал не один миллион. Но, сосредоточившись, пронзил я этого кровопийцу со станции Слободка своим жиганским взглядом и не отпускал, пока глазки у него не помутнели, а плечи не обмякли. Вот тут и началось гулево! Степаныч лично на глазах обалделых, очухавшихся как бы в сказке ханыг начал стрелять шампанским, рубить топором на ровные половинки консервные банки, чтобы не терять времени на открывание и по моему же внушению на коленях поднес каждому из ханыг по пол-литровой кружке коньяку с шампанским. Затем он выдал им по отрезу на костюмы, часы, зонтики, ящик «Мишек» для детишек, встав на прилавок спел «Сулико» и разорвал все долговые расписки. Я же с мужичонками, истосковавшись по нормальным людям, трекая про жизнь, про внутреннее и международное положение, надрался до счастья. Напоследок внушил Степанычу, что он не должен разбавлять водой водяру, увлажнять сахар и пить из людей кровь.

И вот, Коля, я на Ярославском вокзале, без гроша в кармане, но со справкой об освобождении в «скуле». Вид у меня вшивенький, но я не смущаюсь. «А серенькие брючки, а серый кителек, а на ногах – кирзовые, а за спиною – срок…»

Стою в очереди у автомата и мурлыкаю. Пятнашку зажал в ладошке для волшебного звонка. Дамы около меня носами поводят. Кирза моя их смущает и серенькая, жалкая на плечах холстинка. Набираю номер. Не вышиб у меня его из памяти Кидалла.

– Здравствуй, – говорю, – Стальной. Все лежишь и «Мурзилку» читаешь? Ну-ка, вставай, он же подъем, и тряси загашничек. Буду через полчаса. Адью!

Таксист меня везти не хочет. Сидит на крыльце и изгиляется. Что с такой вшивоты, как я, возьмешь? Я ему сквозь зубы на ухо толкую:

– Живо за руль, профурсет, и на Лубянку к третьему подъезду! Операцию, сволочь, срываешь. Сгною на само свале!

Этот таксист – они же почти все подлые, мелкие и трусливые твари, – как танкист в люк по боевой тревоге, нырнул в кабинку, вцепился в баранку и рванул под мост, через Домниковку и Уланский на Сретенку.

– Делай левый поворот на красный. Сигналь четыре длинных и не дрожи, хапуга!

Он на скорости с визгом свернул на Сретенку. Орудовец захлопал ушами, услышав необычные сигналы, отдал мне честь на всякий случай, и шеф чуть не воткнулся в подъезд с вывеской «Приемная КГБ». Взял я у него путевку и написал в ней, что машина использовалась с невключен-ным счетчиком для оперативных нужд и что водитель обязан без капризов перевозить всех: от нищего до офицера контрразведки. Усильте воспитательную работу, товарищи. Не ставьте такси над государством. Майор Пронин.

Прочитал шеф надпись, рот раскрыл и так и отвалил от подъезда с открытым. А я поканал к Стальному.

Он был моим консультантом по антиквариату. Захожу в его домашний музей. Любуюсь первым делом импрессионистами, китайской бронзой, жирондолями, секретером Робеспьера, затем переодеваюсь – и все это, заметь, Коля, без единого вопроса со стороны перебиравшего стариннейшие геммы Стального, – затем беру из комода работы Дюрера, пятьдесят тысяч, и тогда только говорю:

– А вот ответь, Стальной, какой был стул у Людовика XVI после объявления ему смертного приговора?

Развел руками Стальной.

– Жидкий был стул, – сказал я ему, и он как интеллигентный авантюрист оценил мою грустную шутку, поняв к тому же, что она имеет легкое отношение и к моей, слава тебе, Господи, не королевской судьбе.

Посидели мы, сварили кофе в кофейничке Тамерлана, потрекали о состоянии некоторых наших дел, и уходить мне, Коля, от Стального не хотелось, очень не хотелось. Где еще так сладко и достойно посмакуешь время жизни, как не в домашнем музее, в теплой комнатушке с деревяшками, стекляшками, холстами, тряпками и железками, ни на секундочку не забывающими, с какой любовью их сотворили мастера и вывели в вещи, и обеспечили почти счастливую бесконечную старость. Простился я со Стальным и пожелал вещам, и прекрасным и жалким, не попадать на баррикады, а нам, людям, в костоломные переделки и душегубки.

13

Направляюсь домой. На улицах все то же самое: «Слава КПСС!», «Слава труду!», «Печать – самое острое», «Партия и народ едины», «Да здравствует наше родное правительство!», «Вперед к коммунизму!», «Догоним и перегоним!».

Все это, Коля, трудно и невозможно понять нормальному человеку. В Англии я ни разу не видел лозунга «Слава лейбористской партии!» или «Да здравствует наше родное консервативное правительство!». И во Франции, и в Америке ничего подобного я не видел. Разве что в дни выборов в сенат и прочие шарашки. Там уж если тратят денежки, то на рекламу, и денежки окупаются. В общем,

Коля, шел я по улицам, лезли в мои глаза все эти «Славы» и «Вперед», и думал, что в нашей стране, к сожалению, нечего рекламировать, кроме партии, труда и вечно живого Ильича, а какая и кому от этого польза и прибыль, совершенно неясно. Впрочем, почему неясно? Наши вожди, направляясь кто в Кремль, кто на Лубянку, кто на Старую площадь, кнокают небось из окон машин на всякие слова и думают: «Правильно. Это по-деловому. Слава нам. Хорошо мы работаем. Народ зря хвалить не станет. Слава!»

Да ну их, Коля, к лешему.

Прихожу домой. Дверь открыта. Вонища – не продохнешь, и какая-то баба в противогазе пульверизирует плинтуса, тахту и тумбочки с мягкими стульями. И все это в общем коридоре. Кричу бабе, по всей видимости, Зойке. Не слышит. Я нос зажал и толкнул ее. Обернулась и на тахту валится. Снимаю с нее противогаз. Зойка! Разжирела только слегка.

– Как увидела тебя, так думаю, чокнулась от хлорофоса или противогаз неисправный. Вот клопов и тараканов морю. Спасенья от клопов нету, – говорит Зойка.

– Откуда ж клопы взялись?

– Как ты пропал, так они и развелись постепенно. Сроду в квартире их не было.

Тут, Коля, вспомнил я, как пожалел клопа и подсадил его к Зойке перед уходом на Лубянку. «Живи, – сказал я еще тогда, – ведь жить, тебе, клоп, положено пятьсот лет». Вот он и нашел себе подругу, или она его нашла, расплодились, допекли Зойку. Значит, продолжалась тут без меня жизнь.

Достаю из заначки ключ. Вхожу в свою берлогу. Воздух чистый. Я ведь форточку не закрыл. «Хрен с ней, – подумал уходя, – с шаровой молнией. Пускай влетает». Воздух чистый, но зато стоит в комнате жуткий писк. Залетела в комнату пара воробьев с бабочками в клювиках, засекли меня, вылетели и перед окном икру мечут, влететь боятся. Смотрю: в буфете гнездо, за моим фото «Я в Венеции» – другое, в моем цилиндре – третье. И в каждом гнезде голодные птенцы клювы пораскрыли, шеи вытягивают, тонкие, как у лагерных доходяг, весь пол в помете, стол тоже, а на столе бутылочка постаревшего на шесть лет коньяка, тоже задристана с ног до головы, словно обросла пылью веков в подвале герцога Орлеанского. Сколько же поколений воробьев родилось тут и выросло, пока я чалился?

– Давай их тоже выморим, как клопов, – говорит Зойка.

– Не надо, – отвечаю, – никого морить. Они сами через пару месяцев улетят, а может, и раньше.

– Как же ты жить вместе с воробьями будешь?

– Проживу. С людьми уживался, да еще с какими, а с птичками тем более уживусь.

Подхожу, Коля, к окну, открываю его, чтобы папам и мамам влететь с добычей удобнее было, и вот – судьба моя – напротив по тротуарчику, в туфельках-шпилечках, с сумочкой в булочную спешит та самая деточка! Я не мог, Коля, ошибиться. Ласточке тогда лет пятнадцать было, и я уже прощался со свободой, отсчитывая последнее ее время, и смотрел в окно, и это была она в коричневом платьице с белым передничком. Коля, я твердо сказал своему старому знакомому снайперу Амуру: «Как всегда, беру огонь на себя!» Амур соответственно прошил мое сердце длинной автоматной очередью, и я крикнул в окно:

– Деточка! Деточка!

Остановилась. Думала, что окликнули не ее. Я еще раз

позвал. Подняла личико и с улыбкой спрашивает:

– Это вы меня? Я кричу:

– Немедленно зайдите в квартиру семь! Пожала плечиками, но я серьезно машу рукой, и вот она, глазам своим не верю, переходит улицу… Я вышел из хлорофосной смердыни на площадку. Все выше, Коля, все выше стремим мы полет наших птиц!

– Извините, – говорю, – я человек чудовищно интуитивный, и мне на расстоянии показалось, что вы имеете какое-то отношение к биологии.

– Да. Я учусь на биофаке. Вы угадали, если, конечно, ничего не знали об этом.

– Не мог знать, – говорю, – кстати, у нас тут морят клопов. Запах. Зажмите, пожалуйста, нос и зайдемте ко мне. Я вас порадую.

Ну, слово за слово… «Заметил, – говорю, – что вы с симпатией смотрите на воробьев…» Хотя ничего такого не замечал. Провожу деточку, ее звали Ира, в свое большое гнездо и даю пояснения насчет превращения в него моей комнаты. Деточка Ира ловила мух и кидала их в клювики птенцов. Я что-то тискал, она весело ругала Сталина, угрохавшего ее двух теток, двоюродного брата и немыслимое число соседей по коммуналке, спрашивала, читал ли я в лагере стихи Пастернака, и, наконец, мы раскупорили дождавшуюся-таки меня бутылочку. Воробьи, кстати, плюнули на опасность, не оставлять же детей голодными, и стали влетать совершенно внаглую. Я, Коля, с твоего позволения, для того чтобы двинуться дальше, забегу немного вперед. Ласточка Ира ушла. Через пару дней забежала по новой, притаранила птенцам мотыля и умолила меня тиснуть ей все то, что тискаю теперь тебе я. И вот когда я дошел до процесса, она заплакала, поцеловала меня в щеку и говорит:

– Для того чтобы все это слушать, Фан Фаныч, нужно стать женщиной… Извините…

Коля! Поверь мне: мы несколько недель не вылезали из гнезда. А вылезали на смрадную улицу только для того, чтобы купить пожрать. Лямур, милый, лямур. А потом улетели птенчики-воробушки. Оперились и улетели. И мне пришлось сделать ремонт. Это я, извини, забежал вперед. Ушла, значит, потрекав со мной, Ира, а я уже совершенно окосел от Свободы. Как бы глупостей, думаю, не наделать. Закружилась моя голова. В самый раз бы прилечь на закаканный птичками диванчик, покемарить часок, перешибить сном сумасшедший хмель жизни. Но нет!

Выхожу из дому. Беру шефа.

– На Лубянку. Подождите меня у приемной.

Подъезжаем. Шеф спрашивает: долго ли ждать? Отвечаю внушительно, что от двадцати минут до десяти лет. Главное, спокойствие! Подхожу к окошечку.

– Мне, – говорю с английским акцентом, – очень надо

бы повидать, очевидно, уже полковника, следователя по осо

бо важным делам товарища Кидаллу.

Попросили подождать. Минут через пять выходит в приемную гриф средних лет в штатском.

– Здравствуйте. Документы у вас при себе?

– Вот справочка об освобождении. Она же ксива.

Завел он меня в какую-то комнатушку. Рядом с Лениным темный квадрат от снятого Сталина. На столе бронзовый железный Феликс. Я разъяснил, что желаю узнать о состоянии здоровья своего следователя Кидаллы. Можно по телефону, но и не возражаю против свиданки. Это не для эксцессов, жиганской мести, либеральных вопросов и так далее. Просто я испытываю душевно-историческую необходимость услышать или увидеть товарища Ки-даллу, чтобы поблагодарить его, кроме всего прочего, за то, что свела нас чудесная во многих отношениях моя судьба, а если бы не свела, то и не познакомился бы я сегодня с прекрасной, с лучшей из ласточек, которая бежала, деточка, в коричневом платьице с белым передничком в черный день моего пленения в булочную. Могу я увидеть или услышать товарища Кидаллу? Отпускать мне такси или не отпускать?

– Вы немного выпили и возбуждены, но такси не отпускайте, потому что некоего Кидаллу вы не сможете ни услышать, ни увидеть!

– Чехты ему? Вернее, кранты? То есть пошарили вы его из органов? – спрашиваю в крайнем удивлении.

– Гражданин по фамилии Кидалла в органах не работает и никогда не работал, – отвечает гриф в штатском.

– Ну, миляга, начальничек, вы мне чернуху не раскидывайте. Взгляните в мое досье и поймите, что перед вами не парчушка, а Фан Фаныч, державший, несмотря на мягкость характера, тюрьмы Старого и Нового света. Кидалла вел мое дело и состряпал процесс будущего. Я – Харитон Устинович Йорк, зверски изнасиловавший и убивший в ночь с 14 июля 1789 года на 9 января 1905 года кенгуру Джем-му! Я срок отволок, а вы мне чернуху лепите: «Не работает и не работал».

– Вам необходимо встать на учет в психдиспансер, Фан Фаныч, и подлечиться. Дело ваше вел не какой-то Кидалла, а бывший майор Мохнатов. Бывший, потому что, восстанавливая ленинские нормы соцзаконности, партия очистила органы от мохнатовых и им подобных. И бросьте вы на себя наговаривать. Никого вы не изнасиловали и не убили. Вас арестовали по ложному обвинению в попытке покушения на Кагановича и Берию. Вы будете реабилитированы и получите бесплатную путевку в Дом творчества писателей «Переделкино». До свидания.

– А на хрена мне, пардон, в Дом творчества ехать? – тупо спрашиваю, ибо одурел от услышанного.

– Многие, не пережившие того, что вы, писатели, остро нуждаются сейчас в лагерных сюжетах. Вот вы и подкиньте им за столом, в бильярдной и так далее парочку бериевских ужасов. Пусть пишут. Нам это нужно. Ну, до свидания.

– До свидания. Передайте, начальник, председателю вашего комитета генералу Серову, что я в любом случае уважаю глухую несознанку. Привет также Кидалле, если вы его не замочили, заметая следы. И еще скажите Серову, что Фан Фаныч не фраер и на учете в дурдоме состоять не намерен. Адью. В Дом творчества поезжайте сами. Ну что ты скажешь, Коля? Чисто сработано? А мне после всего, что я испытал, видите ли, подлечиться надо! Ну, подлюки! Ну, наглые мусора! Действительно, какая-то новая порода людей. Тьфу, сучий ваш мир! А шеф мой, бедняга, издергался начисто. Увидев меня, хвостом завилял, визжит от радости, того и гляди в нос лизнет.

– Куда, – говорит, – хозяин, едем?

– В зоопарк, Вася, в зоопарк. Тебе известно, что преступники любят возвращаться на место преступления?

– Это вы насчет амнистированных и реабилитированных?

– Вот именно, – говорю, – догадливый ты парень, Вася.

14

Попросил я его высадить меня на Больших Грузинах у служебного входа. Отблагодарил за нервотрепку стоянки у КГБ. Повторяю затем все свои действия, как в кино на родном процессе. Воровато оглядываюсь и хочу шмыгнуть через служебный вход, хотя сам не понимаю, зачем мне это сейчас нужно.

– Гражданин! Гражданин! Пропуск! – окликнул меня,

как говорят плохие писатели, до боли знакомый голос. Иду

с понтом, не спешу. – Стой, тебе толкуют!

Оборачиваюсь, Коля, и вижу натуральнейшего, слегка постаревшего сторожа Рыбкина с медалью «За оборону Сталинграда» на стареньком пиджачишке.

– А! Это ты, артист! Здорово! – буднично говорит Рыб

кин. Я к нему бросаюсь, обнимаю, трясу за плечи, целую, и

у него, алкаша старого, нос напудрен для маскировки багровости от дирекции, разит, разумеется, пивом изо рта и портвейном, но я чую почему-то родство с этим человеком.

– Здорово, Рыбкин, здорово, кирюха!

– Не дадут тебе народного. Опять с утра надираешься, – говорит Рыбкин. – Я и то терплю. У сменщика вчера двух соболей ляпнули и большого бобра. А это знаешь, сколько на валюту? Идем в помещение, – говорит Рыбкин, а сам кнокает на мою оттопыренную «скулу».

Поддали. И веришь, Коля, сколько я ему ни вдалбливал, что я натуральнейший Фан Фаныч, а никакой не артист, он только лыбился и говорил, что мне по новой надо ложиться на улицу Радио антабус принимать, не то скопычусь от белой горячки, как один негр из африканского посольства. Он приехал ночью на кремовом «Форде», перелез через забор, и поутрянке негра нашла служительница в крокодиловом бассейне. Негр сидел в воде и плакал, а крокодил забился от страха куда-то в угол. В органах он, протрезвев, объяснил, что пьет от тоски по Африке и уже не раз ночевал по пьянке в слоновнике, антилопнике и обезьяннике. Его и выслали в 24 часа, даже опохмелиться не дали.

– Представляешь, каково было лететь, не поправившись?

– Представляю, – говорю и понимаю, что не удастся мне доказать Рыбкину, что я – это я, потому что он с туф-товым Фан Фанычем вместе снимался, пил, получал гонорары и ходил обедать в Дом кино.

На все, что я втолковывал, он отвечал:

– Наливай и не пудри мне мозги. Дай от радио отдохнуть.

– Хорошо, – говорю, сбегав еще за бутылкой, – а кенгуру убивали или не убивали?

– Убили. Как же не убить? Тогда бы и кина не вышло. Все было, как в жизни.

Тут я, Коля, уронил голову на руки, хмель с меня сошел, и не знаю, сколько я так просидел. Рыбкин, наверное, подумал, что я задрых, вышел и тихо дверь прикрыл. Ну что мне стоило тогда взять у Кидаллы на себя не изнасилование Джеммы, а покушение на Маленкова, Кагановича, Моло-това, Булганина и примкнувшего к ним Шепилова? Ну что? Их, идиотов, все равно никто и не думал убивать, ибо убивают и покушаются на личностей, а такого дерьма, как они, в России хоть пруд пруди. Отволок бы я за них тот же срок, а бедное животное было бы живым и здоровым. Дрянь я, дрянь. Кроме всего прочего, Никита шарахнул бы мне сейчас медаль «За отвагу», а может, под настроение и Героя Советского Союза дал бы, как генералу Насеру. Об отдельной квартире и даче я уж не говорю. Будь здоров, Коля! Помянем невинную Джемму…

– Рыбкин! – кричу. – Рыбкин! – а он не идет. Подхожу к окну, смотрю, мой подельщик Рыбкин шмонает каких-то студентов. Проверяет ихние цилиндры для чертежей. – Ну что, – говорю потом, – обнаружил похищенных кобр или выдру?

– У нынешней молодежи, кроме глистов, ничего за душой нет, – отвечает Рыбкин. – Очухался?

– Ты когда меня последний раз видел? – спрашиваю.

– Месяца за два до смерти генералиссимуса. Потом ты куда-то пропал. Ну, думаю, заелся, завязал и в гастроль ушел.

– Так. Значит, его убрали? Убрали.

– Кого?

– Меня.

– Ну и куда же они тебя… того? – спрашивает Рыбкин.

Нормальные люди, Коля, очень иногда любят поговорить

с людьми, на их взгляд, поехавшими и стебанутыми.

– В крысиный забой они меня закомстролили. Темно там было, как до сотворения мира. Выпьем, Рыбкин.

– Ха-ха-ха! Что же ты там делал, в забое?

– Крыс бил обушком между рог. План выполнял.

– А вот тут, артист, я тебе и зажал яйца дверью! Как же ты их бил, да еще между рог, в сплошной темноте? Опомнись? Ты не чокнулся, а распустился. Возьмись за ум, мудила ты из Нижнего Тагила! А крысы и мне представляются минут за десять до белой горячки. Иногда гуси черные в валенках белых, и у каждого в клюве орден «Мать-героиня». Беги за бутылкой, а то я тебе как врежу сейчас прикладом, так сразу вылечу от дури.

Сбегал я поновой. Сидим, трекаем, но сбить Рыбкина с того, что я не артист, а Фан Фаныч, мне не удалось. Справку об освобождении он даже смотреть отказался.

– Бывает же, – сказал мне Рыбкин на прощание, – что

человек вроде бы не сумасшедший, а на самом деле… того.

А бывает и наоборот. Захаживай. А к кенгуру не ходи. Опять расстроишься, и возись тогда с тобой. Я же на посту все-таки.

Но, Коля, хоть и обалдел я порядочно, не пил-то ведь сколько лет, а до кенгуру добрался. Подхожу к вольеру, словно на свидание пришел: сердце колотится. Впрочем, сердце, может, и от водяры колотиться: она же, гадюка, с каждым днем все больше и больше в яд превращается. Нарочно нас, что ли, травят? Смотрю. Все, как в кино, а самого животного не видно. Вон на том месте я ее насиловал, бедную Джемму, вон там нанес несколько ран финским ножом, там прикончил. Вдруг из-за зеленого строения нелепейшей походкой вышла кенгуру. Читаю табличку: «Кенгуру Джем-ма. Год рождения 1950». Копия той, убитой.

– Джемма! – кричу. – Джемма! – Подходит к решетке.

– Здравствуй, детка! – Кинул ей французскую булку. – Значит, это я тебя хотел, заметая следы, взорвать вместе с мамой, положив в ее сумку гранату-лимонку? Вот ты какая, – говорю, – отгрохала! Большая. Красивая. Ешь, миляга! – просунул руку за решетку. Джемма дохнула на нее жарко, ткнулась в ладонь трепетным носом, а я думаю, Коля, что только электронной машине могло прийти в голову, что Фан Фаныч способен захотеть трахнуть, а потом убить заморское животное. Все-таки мы лучше, чем о нас думают машины и Кидаллы.

– Ешь, миляга, хавай. Я тебе раз в неделю кешари притаранивать буду. Кукурузы, – говорю, – тебе достану, пшенички, зелени украду в ботаническом саду. Если бы ты сидела в Гамбургском зоопарке, я бы тебя выкупил и этапировал на волю, в Австралию, со справкой об освобождении, а здесь… пардон, вся власть принадлежит Советам, и поэтому совершенно не с кем посоветоваться, что делать. Что нам делать, Джемма? Как нам быть? Ты знаешь, сколько лет моей жизни – ты ешь, ешь, хавай – превратилось в страшный опыт? Не знаешь. А зачем он мне, ты знаешь? И я не знаю. Но я верю, Джемма, что я не знаю этого по глупости и несовершенству души. Вкусно? И я люблю хлеб. Я, Джемма, в ласточку Ирочку втрескался. А она, запомни, пожалуйста, она есть сама жизнь. Теперь у тебя будет верный друг Фан Фаныч, сирота ты моя милая.

– Гражданин! – Это, Коля, легавый ко мне подканал. – Как вы себя чувствуете?

– Хорошо. Прекрасно. Тужур, ажан, прекрасно.

– Не надо разговаривать с животными в нетрезвом виде, – говорит. Сам молоденький. На смену бериевским костоломам пришел. Вежлив. – Вы приезжий?

– Да, – говорю, – приезжий. Хочешь выпить?

– Откуда вы приехали?

– На днях, – говорю, – я проснулся на свободе в анютиных глазках, объективно – в бороде Кырлы Марлы. Ре-а-би-би-би-ли-ли-ли…

Проводил он меня до выхода, а я канаю с ним под руку и хипежу на весь зоопарк:

– Свободу Джемме!… Свободу Джемме!… Свободу семейству кошачьих и подотряду парнокопытных! Руки прочь от гиен и шакалов! Мы с вами, белые медведи! Свободу слонам и тапирам! Руки прочь от антилоп и горилл! Руки прочь от шимпанзе и морских львов! Нашу дружбу не задушишь, не убьешь!

Добрался на шефе до дому без приключений. Только вхожу в подъезд, слышу за спиной типичный голос коллеги:

– Синьор Фанфани!

– Си, си! – отвечаю.

Трекали мы потом по-итальянски. Оказывается, он командирован ко мне Ди Лазурри – боссом небольшой чикагской мафии. Очень удивился, что я всего пятый день как освободился. Зашли. Пищат птенцы. В бутылке немного коньяку осталось. Выпили. Ведет себя невозмутимо, хотя на плече уже воробьиная какашка. На итальянца не похож.

– Как, – спрашиваю, – поживает Ди Лазурри?

Плохо поживает, как оказалось, Ди Лазурри и, более того,

скоро вообще перестанет поживать. Поэтому он перебрал в уме всех, кто мог бы принять из его рук большое и сложное дело, и остановился на моей кандидатуре. У меня опыт работы в сложнейших социально-политических условиях, безупречная репутация и бескорыстная энергия. В моих жилах течет немного итальянской крови, но этого вполне достаточно для того, чтобы топнуть, когда следует, ногой на зарвавшихся мафиози! Что я об этом думаю? Ответ он хотел бы получить через два дня, так как есть сложности с обратной дорогой.

– Ну а как вы… сюда, пардон, добрались?

– Правда путешествует без виз, – на ломаном русском языке с бандитской ухмылкой ответил мне эмиссар. И я сказал ему, недолго думавши, что лестное предложение Ди Ла-зурри принять, к сожалению, никак не могу. Масса работы на родине. Крупнейшая финансовая операция в истории. Сотни миллиардов рублей. У итальянца глаза на лоб полезли после этих слов. Даю пояснения. Правительство и лично наш Никита Сергеевич страшно обиделись на народ, у которого оказались в долгу, надавав ему на много лет кучу облигаций по куче займов. Народ привык к розыгрышам, погашениям, аппетиты растут, и правительство вынуждено возвращать народу чуть ли не ежемесячно огромные суммы. А ведь в прошлом народ сам спровоцировал правительство взять у него в долг на восстановление и развитие сельского хозяйства. Сложилась ненормальная обстановка. Правительство изнемогло от вампирских привычек народа-ростовщика. Партия сказала: «Будет!» Никита приказал прекратить такое безобразие. «Руки прочь от официальных таблиц розыгрышей всех займов!» «Нет – народу-Гобсеку!»

– Сами понимаете, – говорю, – синьор, в связи со всем этим у меня много работы.

– О! Ваш босс Хрущев – великий мафиозо! – восхитился синьор.

– Он принял нашу славную мафию от Сталина и вынужден расхлебывать его кашу. Ничего не поделаешь. В финансах должен быть порядок, – говорю. – Так что чао, голубь, чао.

– Это окончательный ответ?

– Синьор Фанфани не бросает последних слов на ветер. Передайте Ди Лазурри привет и пожелание выздоровления. Привет также маэстро Тосканини. Чао.

Проводил его. Пошел к Зойке телевизор смотреть. Торжественное заседание какое-то. Без всякого удивления тыкаю пальцем в экран и втолковываю Зойке, что третий справа от Никиты – Чернолюбов. Я с ним вместе срок волок и попал ему за все ланцы, сахарки и плохи в буру.

– Слово предоставляется старейшему члену нашей партии, соратнику Ильича, участнику боев за взятие Зимнего дворца Николаю Гавриловичу Чернолюбову…

Я пошел кемарить. Прилег на диванчик, но уснуть не могу. Протрезвел. Об Ирочке думаю, как мальчик, тишина теплая и темная в моей душе и в мире, только воробьи шебуршат еле слышно крылышками во сне, в гнездах слепые птенцы попискивают, и я благодарю Творца за то, что явлен мне образ Свободы, и губы от ужаса кусаю, вспомнив, как сигали ночью с нар эпилептики-большевики, а я расхлебывал эту мычащую и хрипущую человеческую кашу. Слава тебе, Господи, все это позади!

Кстати, Коля, вот-вот должна вернуться из Крыма Ира. Давай вынесем во двор посуду, позволим себе ее не сдавать. Смотри, сколько мы вылакали! Молодцы! Здоровяки! Вынесем, приберем ласточкино гнездо и сходим в «Березку», в славный магазин имени Октябрьской революции и Сталинской конституции. Я тебе объясню, откуда у меня сертификаты. Вдруг вызывает меня инюрколлегия и говорит:

– Согласно завещанию австралийского миллионера Джеймса Кларка, вам положено наследство в двести тысяч фунтов стерлингов.

– Кларк, – спрашиваю, – не ошибся?

– Нет. Ни у него, ни у нас ошибки быть не может. Вас это наследство дожидается уже 76 лет. Завещано оно человеку любой национальности, который изнасилует и зверски убьет кенгуру, нанеся ей ножом четырнадцать ран. Так что все сходится. Распишитесь.

– Одну минутку, – говорю, – но ведь органы ушли в несознанку и утверждают, что я был осужден за попытку убрать антипартийную группу еще при жизни Сталина, а кенгуру – это мой бред, лагерная паранойя и так далее.

– Вы неглупый человек и понимаете, что речь идет о крупной сумме. О валюте. Стране она сейчас необходима. Если промедлить, то слух о завещании пронесется по всему миру и начнутся массовые убийства и изнасилования несчастных кенгуру лжепретендентами на наследство. Партия считает, что вы являетесь единственным законным наследником Кларка. Распишитесь.

– А он что, – спрашиваю, ибо спешить мне некуда, – был с легкой припиздью?

– Кенгуру много раз совершали набеги на его поля, опустошали их, и под конец жизни Кларк заимел кенгурофобию ужасно тяжелой формы. Он прыгал на четвереньках, носил на животе сумку с золотом и, умирая, оставил вот это страшное, лежащее перед нами завещание. Из-за утечки информации о вашем преступлении и о суде над вами узнал атташе культуры посольства Австралии, и делу, с согласия Никиты Сергеевича, был дан ход. Распишитесь, пожалуйста. Сумма прописью. Двести двадцать один рубль 86 копеек цифрами.

– То есть как это, – говорю, – двести двадцать один рубль 86 копеек цифрами? Вы меня за кого принимаете, фармазоны гонконгские? Двести тысяч кладите на бочку стерлингов и переводите их в сертификаты. Торговаться не будем. Воля покойного господина Кларка для меня вот уже несколько минут священна. Желаю соответствовать завещанию.

Тут выходит из кабинета лощеный деятель. Пробор. Золотая оправа. Бабочка. Запонки элегантные. Костюм с выставки «40 лет СССР». В руках сигара.

– Прошу вас ко мне, Фан Фаныч! Прошу. – Зашли мы в кабинет. На низком изящном столике – виски, бананы, кока-кола, содовая, сандвичи и японские сухарики для пива. Пиво же само во льду удостоилось чести стоять.

– Чешите, – говорю, – товарищ международный юрист, за ушами международного урки. Слушаю вас. Только без темени. Я не гимназист из книжки «Белеет парус одинокий».

Короче говоря, Коля, выложил он мне, после того как я предложил помянуть эксцентричного австралийца, ихние расчеты. Оказалось, по какому-то закону или личному указанию они обязаны отныкать от моих стерлингов семьдесят пять процентов. Затем от оставшейся суммы мне следовало отчислить в Фонд мира еще огромную часть. Бездетность, подоходный налог, беспартийные, праздничные и, наконец, Коля, мне был предъявлен счет за что, как ты думаешь?… Да! Ты неглупый человек. Эти твари обнаглели до того, что я должен был выплатить за убитую мною Джемму чудовищную сумму в золотых рублях и алименты за искусственное кормление и содержание на площадке молодняка ее спасенной сироты – маленькой кенгуришки. Ну, не цинизм ли это, Коля, от которого я весело расхохотался, ибо, отнесись я к нему серьезно, я, наверное, свихнулся бы от гнева и ненависти.

– Жамэ, – говорю. – Подотритесь вашими двумя сотнями. Я их получать не собираюсь. Завтра же позвоню в Австралию. Руки прочь от завещания господина Кларка! Лощеный тип тоже посмеялся и говорит:

– Послушайте моего совета, дорогой Фан Фаныч. Распишитесь. Получите денежки. Мы вам еще пару сотен подкинем. Урежем праздничные и не будем вычитать с вас сумму на расходы по ведению вашего процесса и киносъемку.

– Жамэ. Адью, – собираюсь уходить. Лощеный снова хохотнул. Он лучше меня понимал, конечно, юмор ситуации.

– Подпишите, Фан Фаныч. Остается немалая сумма. Для «Березки» года на три хватит. Должен вам сообщить, что Никита Сергеевич распорядился очень строго. Если вы откажетесь от завещания, этот шаг будет квалифицироваться как подрыв валютного состояния нашей Родины. Сами понимаете, чем это пахнет. Воля не моя, поверьте.

– Вот это, – говорю, – артистично. Тюремным и лагерным грязным уркам нужно поучиться так половинить чужое. Восхищен… Упираться рогами в ворота не стану. Однако требую скостить камерные и суточные за недоедание, а также оплатить мне убийство пятисот семидесяти крыс по существующим расценкам.

– Молчу, – говорит лощеный, – люблю деловой подход. Я вам возвращу также сумму гонорара адвоката и стоимость пива с бутербродами. Итого: две тысячи семьсот один рубль ровно. Распишитесь.

Эти подонки дошли до того, что хотели содрать с меня фанеру за пиво, которое я тогда в перерыве между заседаниями хотел выпить, и за бутерброд предсмертный с полтавской колбаской. Подонки.

Ты не думай, что меня угроза Никиты урезонила. Нет. Мне было бы тошно и скучно качать права с кухарками, руководящими государством. Да и жадничать не надо. Дают – бери, бьют – беги и говори «слава Богу», если не догонят. Жадность, как ты понимаешь, не одного фраера сгубила. На ней ведь и такой уродливый урка погорел, как Адик Гитлер.

Короче говоря, Коля, расписался я, удивляясь превратности судьбы и неведомому нам течению событий, и ты всегда можешь рассчитывать на джинсы и шубку для своей Влады Юрьевны, и на прочую дрянь, которую в нормальных странах продают на каждом углу за нормальные деньги. «Березка», Коля… «Березка»! Ну стоило ли угрохивать шестьдесят миллионов человеков ради открытия этого магазина? Вот кино! Вот кино! Я, между прочим, опять забежал вперед и недорассказал, как я тогда в первый день московской жизни закемарил, потом проснулся и позвонил тебе. Собственно, что рассказывать, когда остальное уже известно. Я позвонил тебе. Мы рванули во Внуково. Под грохот небесный. И ты помнишь, Коля, какой я предложил тост? Не помнишь. А я помню.

– За нас с тобой, – сказал я тогда, – будь здоров, Коля! Дай Бог, чтобы пить нам не по последней. Выпьем, милый мой друг, за Свободу!

Москва-Голицын. 1974-1975

МАСКИРОВКА

История одной болезни

1

Вот ты, Гриша, хоть и генерал-лейтенант, но брательник мой, и если ты не веришь мне, если не прекратишь погонами трясти и орденами брякать от хохоту, то я тебя и за хер собачий считать не буду, не то что за генерала. Да! Это произошло в тринадцатую зарплату, которую, говорят, изобрел сам Карл Маркс, но при культе личности скрывали ее от рабочего класса, скрывали. Только не вороти свое рыло генеральское от культа личности. Знаем, почему он вам по сердцу пришелся, знаем. И ты знаешь, что ты – паразит с окладом, с дачей, с машиной, блядь, с филе тресковым и так далее. Ах, разъяснить тебе, почему ты паразит, если ты целыми днями орешь «смирно-о!». Пожалуйста! На тебя никто нападать не собирается. Вот и все. На хуй ты кому нужен! Америке? Она сама с собой никак не управится, и если даже допустить, что она тебя завоевала, то что ей с тобой, с одной шестой частью света делать? Пьянь, рвань, ворье и придурков партийных и военных себе на шею вешать? Безрассудно. Китай, говоришь? А не ты ли, сука такая, обучал китайцев танки наши водить и косой ихний глаз к нашим пушкам приноравливал? Не ты? Вот помалкивай тогда и слушай, как твоего родного братца в жопу выебли. Нет! Не в треугольнике, не спортлото, а в буквальном смысле, и куда в этот момент смотрела наша милиция, я не знаю. Глупо даже меня спрашивать об этом.

Итак, тринадцатая зарплата, в гробу бы я ее видал. Спускаюсь за ней в нашу подземную бухгалтерию. Ты, братец, не притворяйся, что не понимаешь, почему в подземную. Прекрасно ты все, хоть и не здешний генерал, понимаешь. Но чтобы ты лучше разбирался в деталях нашенской жизни, я тебе сболтну пару военных тайн. Мы тут наверху боремся за то, чтобы наш город Старопорохов выглядел самым грязным, самым аморальным и самым лживым городом нашей страны. Маскируемся, одним словом, а под нами делают водородные бомбы, и товарищ иностранец, разумеется, ни о чем не догадывается. Сам я маскировщик восьмого разряда. Мое дело – алкоголизм. Бригадир. Как получка, так моя бригада надирается, расходится по городу, балдеет, буянит, рыла чистит гражданам, тоже маскировщикам по профессии, а я как старшой должен завалиться на лавочке возле Ленина и дрыхнуть до утра. Как я выучился, как пошел по этой части, так с бабой, с Дуськой, начались у нас нелады. Я же все на работе и на работе, поскольку пить надо, естественно, от получки до получки, а жарить Дуську некогда. Утром вся моя бригада опохмеляется, потом собрания бывают, товарищеские суды и так далее. Общественных обязанностей тоже хватает. И бригадирство свое давно бы бросил, если бы не сукоедина одна из бригады. Вот рассчитаюсь с ним и брошу. Но о нем речь впереди. В общем, с бабой нелады. И не у меня одного. У всех моих алкашей дома преисподняя. Ужас. Мрак… Мы ударники коммунистического труда, а дети у нас выпадают, как шары в спортлото: все не то и не то. Запоздалое развитие, замедленные реакции, негативизм, рахит, хромосом каких-то не хватает, глухие, одноглазые, шесть пальцев, правая рука – левая, а левая – правая – всего не перечислишь. Рекорд Тетерин поставил. У евонного Игорька два языка, и оба – говорящие. Да, братец, не удивляйся! Маскироваться от Пентагона – это тебе не берлинскую стенку охранять и всяких чехов перевоспитывать. Повторяю: не удивляйся. Наши электронщики все выверили, просчитали и запрограммировали. Как спутник американский пролетает над Старопороховым, так у наших гастрономов очереди выстраиваются, вроде бы мясо, масло и колбасу дают, автобус переваливается по колдоебинам, пионерчики маршируют, поют песенки про вечно живого Ильича, грузины гвоздику продают, бляди куда-то бегут за дубленками, в парках драки, в баньках парятся, театры, конечно, танцульки – одним словом, видимость жизни заделывается, маскировка, братец, маскировка!… И я вот иногда прочухаюсь после работы, просплюсь, щец хлебну с чесноком и сметанкою, выйду на нашу Фрунзенскую набережную, сяду на пригорочек над речкою Пушкой, гляну вокруг на мостовые горбатые, на дома вшиво-серые, на общую облезлость жизни, на зачу-ханность своих земляков и несчастных детишков и чую, гордость в душе шевелится: сколько же, думаю, сделано за эти годы, ебит твою мать! Сколько объектов маскировочных построено! Больницы, школы, ясельки, садики, кинотеатры, в которых такое говно показывают, что сразу бросаешься к телевизору, а там тоже сплошная маскировка. Но это я отвлекаюсь. Немало сделано за эти годы. Вот бассейн открыли новый. Море, а не бассейн. В нем уже трое из нашей бригады во время исполнения служебных обязанностей потонули. Шпионы, дипломаты и цэрэушники бывает приезжают и купаются в нем, спутники самые секретные американские над ним летают – и что? А то, что Пентагон только соплю в себя втягивает зеленую и не допирает, что под самым бассейном у нас реакторы установлены и бассейновая вода охлаждает их, очищается и опять наверх подается. Понял? Вот это – маскировка! Но хули там бассейн. Ты стадион возьми. Под ним партком первичной сборки водородных бомб. Матч идет. Наши маскировщики-болельщики вопят: «шайбу! шайбу!», а внизу партком заседает и решает взять повышенные соцобязательства к шестидесятилетию советской власти – выдать на-гора сверх плана восемь бомб. И нету у Пентагона такой техники, чтобы подслушать речуги нашего парткома, когда орут ребятишки: «шайбу! шайбу!». Это вам, падлы, не уотергейтская гостиница… Сижу я, значит, на пригорочке, над речкою Пушкой, любуюсь городишком своим Старопороховым и лыблюсь про себя с большим удовлетворением. Чего только не писали и не пишут о нем в вонючих зарубежных газетках! И голоса его всякие ругают, и по волнам немецким бубнить не перестают. Дескать, дороги плохие, мяса, масла, филе трескового в магазинах нету. Врачам времени хватает, чтобы вылечить только одного шестого, а пятеро или хворают, или же подыхают. Дескать, зарплата низкая, религию убивают, обувь – говно, старый автомобиль дороже нового стоит, сажают кого-то, высылают, пшеницу у Америки покупают, БАМ строят с песней, равнодушно голосуют за народных судей, воруют повсеместно и на народ, в общем, непохожими стали, душевно разложились, даже не для маскировки пьют, пьют, пьют.

Да, думаю я на пригорочке, все это обстоит именно так, а может, еще в тысячу раз хуже, потому что своему глазу виднее. Да, обувь – говно. Да, пьем! Но зато сие наверху, на земле, вокруг нас, так сказать, а внизу, в просторных, залитых, блядь, искусственным солнечным светом цехах, лабораториях, кабинетах, взрывариваемах и парткомах лучшие советские люди куют в белых халатах атомно-водород-ный щит нашей родины, или же меч, если мы ебнем по вас первыми, Господа Удавы!

Подземная наша служба знает свое дело туго, а мы – наземная – тоже не олени сохатые: и план перевыполняем, и рационализацию не забываем. Насчет плана, братец, дело обстоит так: лично моя бригада пьет в счет 1999 года. Теперь – рационализация. Поддали мы как-то на профсобрании все вместе, и Тетерин, у которого Игорек с двумя языками родился и растет, предлагает: снизить надо качество водки. Аплодируем. Ведь вроде дурак дураком ходил Тете-рин, у бензоколонки, где интуристы-шпионы заправляются, валялся на своем посту пьяный, а тут пошевелил мозгами и выдал буквально инженерную и экономическую идею. И ни одна голова до этого раньше не додумалась, хотя идея просто валялась на поверхности нашего Старопорохова. Про Тетерина потом статья даже появилась в «Высшей Правде» – «Идея: простота и изящество». Он, сука такая, революцию, можно сказать, произвел в виноделии. Химики с ходу внедряют его предложение в жизнь. Снижают они качество водки. Не сразу, между прочим, снизили качество. Несколько лет химики бились. Не давалась водяра, не хотела портиться, но одолели-таки ее наконец. Государству она стала обходиться в сотни раз дешевле, а балдеть мы – самогонщики-маскировщики – стали сильней. С похмелья злей стали, и дети опять же выходят косорылыми с гнилой геной. Коэффициент маскировки, следовательно, выше… Так-то вот, братец, вкратце обстоят дела в Старопорохове. Все, что слышал, забудь, не то меня в реактор бросят без всякого суда, как Пронькина, и собирай тогда братца обратно по молекуле. А раз уж я растрепался, то стесняться теперь своей информации не намерен. Я тебе все выложу.

2

Сегодня у меня отгул, мы на кладбище сходим, посидим над могилкою, стариков помянем, потом пообедаем в Дусь-киной, бабы моей, столовой. Она нам в кабинете накроет, и я тебе отвечаю: закусим от пуза, без всякой маскировки. Селедочка – значит, селедочка! Дунайская! С нее шкуру сдерут, а жир на ней такой, братец, нежный, что тает на твоих глазах от тепла и света электролампочек. Перламутр! По соляночке врежем. Тоже без маскировки, не то что для работяг. И почечки в ней парные, и сосисочки, и мясцо, и каперсы – все что положено, вплоть до маслин. И, разумеется, шашлык. Ты такого в Кремле не рубал! Туфты в нем ни вот столечки! Барашек. Дуська его в сухом вине вымачивает, лучок, травки там, перчик… с ума сойдешь! Живой шашлык, форменно живой, жевать его абсолютно не надо, он сам в тебе до самого желудка распоряжается. Кстати, работяги, маскировщики наши, народ, одним словом, все знают. Как же не знать, если им шашлык из бельдюги и акульего мяса дают, жаренный на сковородке, на постном масле, в котором до этого уже тысячу пончиков отожгли? Все народ знает. И понимает, между прочим, что шашлык, наш с тобой шашлык, или же кремлевский, – это шашлык секретный, а ихняя солянка – бурдовая, ржавая селедка и биточки по-домашнему, в которых мяса мороженого меньше, чем в голодном клопе крови, – маскировка. Ведь ежели бы, братец, народ наш не был такой сознательный и грамотный, то, конечно бы, он от такой жратвы взбрыкнулся и устроил вторую Октябрьскую революцию, самую натуральную. А он понимает, змей, задачу партии и правительства, кует ядерный щит и меч, хуй кладет на качество пищи и что тресковое филе куда-то пропало. Он сыт не хлебом единым, не то что ваша генеральская пиздобратия… Ну а после обеда пойдем на могилку. Нашим повезло, они на кладбище по-человечески захоронены. Сегодня остальных жгут, а цветочки и букеты, те, что в гробы мы кладем напоследок, не сжигают. Ими опять на Тихом рынке бабы торгуют. Я один раз в Женский день купил такой букет, а он тоскливо пахнет, тоскливо, но свеж и хорохорится. Оттеда все же вернулся. Я говорю бабе: «Ну что, проститутка, как живешь с этого?» – «Спасибо, – говорит, – маскируемся потихонечку». Скрипнул я зубами, хотел бабе в рыло въехать и в ЦК КПСС оттащить, но тут время было спутнику пролетать пентагонскому. Я в картофельном ряду свалился – букет под щеку, заснул. Да, братец, нашим старикам повезло. А если бы не бетонщик Вуков, сволочь такая, курва и сачок, то не запретили бы кладбища, слово даю, не запретили бы. Парторг наш тогда сказал на митинге: «Успокойтесь, товарищи, не может исторически так быть, чтобы партия всех вас не похоронила!» Что же он сделал, гад такой, этот Ву-ков? Сидим мы один раз в подземном дворце на торжественном концерте в честь Дня маскировщика, и только Райкин сказал Зыкиной: «Ух-ха-ха! Смерть капитализму!» – как сверху, чуть не на них труп с гробом шмякнулся. Грохнули мы со смеху и аплодируем, не слышим, как Райкин сатиру свою несет о недостатках, а Зыкина же продолжает петь: «Рос-си-я-я! Ро-о-осси-ия!» Сам труп из гроба выпал, лежит нелепо в черном костюме, босой, растерянный, цветочка в гробу, заметь, братец, нету ни одного, и вдруг Тетерин орет «па-па-а!», взбирается на сцену, Зыкину с Райкиным раскидывает к ебени бабушке, берет труп под мышки и опять в микрофон орет: «Товарищи! Это же папа!» Мы по новой аплодируем, грохочем, вот, думаю, номер хуякнули ко Дню маскировщика, а с потолка земля сыпется и скелеты. Всю сцену завалило. Тут сразу стало ясно: авария. Потом уже экспертизу навели, ну и конечным делом оказалось: виновен Вуков. Арматуру, сволочь, забыл в перекрытие положить, потому что из этой арматурной проволоки делал ограды на кладбище, халтурил, он же прямо под ним вкалывал. Вот кладбище и провалилось на сцену. А папаню Тетерин еще раз хоронил. Что-то у него все двойное: похороны, поминки, язык у Игорька, хотя сам – сволочь, и если б не он, никогда бы я педерастом не сделался. Ты, братец, не волнуйся, и до этого дело дойдет. Все узнаешь. Только держись. Держись, братец-генерал! Жизнь прожить – это тебе не границу с Чехословакией перейти, как любит говаривать мой дружок Вася. Он тоже вроде тебя – танкист. Но хрен с ними, с вашими танками, хотя все равно ни я, ни моя бригада, сколько ни крутим своими шариками, никак не можем понять, почему мы захватили эту ебучую Чехословакию, если она нас захватывать не собиралась, а вот на Китай не двинулись, не врезали по нему лазером? Почему? Во-первых, мы перед сменой газеты читаем и видим: китаезы такие наши враги смертельные и такая внутри у них катавасия происходит, что ни в какие Кремлевские ворота не лезет по сравнению с чехами. И маскировочка у них почище нашей, а под каждым городом, под каждой даже, говорят, фанзой или же завод, вроде моего, или же шарашка, где они вручную водородки мастырят. Они такой технологией не брезгуют, лишь бы было чем по нас вдарить. Так почему же, генеральская твоя харя, политбюро такую хуйню допускает? Что оно, очумело, что ли? Что оно, не просралось после банкетов и вечного праздника и не понимает, что у китайцев не 800 000 000 человек, а в два раза больше, и остальные под землей на бомбах и ракетах заняты? Им же Зорге-2, Зорге-3, Зорге-4 и даже семнадцатый Зорге каждый день морзянку отстукивает: пиздец… пиздец… пиздец… Что им, третьей отечественной войны захотелось? По военной романтике соскучились, суки? Брежневу, конечно, хули? Выйдет на Мавзолей, бровками двинет, откашляется, стаканчик коньяку хлобыстнет и, вроде того, рябого и любимого, слезу в микрофон пустит: «Дрогие братья и сестры, дети и внуки! В этот охуевающе тяжелый час для нашей Родины я обращаюсь к вам, друзья мои! Враг коварно перешел границу у реки и сорвал строительство БАМа. Смерть китайским оккупантам! Не все коту масленица! Головокружение будет за нами!»

Я по твоим глазам, братец, вижу, что ты именно этого хочешь. Мой друг кирюха Наум, он еврей и поэтому стихи пишет, правильно говорит: «Поэт хочет умереть на родине, а генерал же на войне». Вот ты иди, залезь на Останкинскую башню, выпей в ресторанчике поднебесного полбанки, закуси, повоюй с проклятыми официантами, бутылкой шампанского окно выбей и лети себе вниз, погонами, как крылышками, помахивай. А меня и мою бригаду… сколько в ней, между прочим, человек, я тебе никогда не открою, это святое у меня, тайна, бригаду мою, подчеркиваю, не тяни за собой, не тяни. Хватит с нас. Нам шестьдесят лет уже всем до одного стукнуло. У нас гражданская за плечами, голодухи, раскулачивания, посадки, фюрер, Сталин, Никита цены взвинтил, а теперь еще такси подорожало. Вдвое! Вдвое! Между нами, братец, Косыгин обнаглел. Ну ладно, он, говорят, на Зыкиной женился, ладно. Женился, не прозевал, козел старый, схватил индюшку и сопи себе в обе ноздри. А он за такси взялся. Вот кончил бы вроде Пасова смену на другом конце города – ночь, транспорт весь помер, в руках и ногах дрожь, и дрожать им до одиннадцати утра, а в кармане двушник. Хватало его раньше с чаевыми, чтобы до дому добраться и еще на кружку пива оставалось. Что же наблюдаем теперь? Таксист тебя выбрасывает на полпути, и прешь до дому на своих. Прешь чуть не на карачках, до того ты демаскировался, план выполняя. И старался ведь не для себя, а для того же Косыгина, Пентагон объебывал. Так зачем же на такси цену удваивать? Вы лучше бомбы подешевле придумывайте! Вы со своих физиков и электронщиков за то, что они мозгами, падлы, не ворочают, взыщите сполна! Я у парторга на днях спрашиваю: «Можно мне как бригадиру выйти на Тихий рынок и сказать народу, что Косыгин – козел, где тресковое филе и руки прочь от такси?» Парторг говорит: «Выходи. Ори сколько вздумается, янки как раз со спутников нас подслушивают, и заявляй что хочешь. Это даже великолепно будет для объективной маскировки. Ты знаешь, – спрашивает парторг, – что мы в Хельсинки соглашение подписали? Вот и ори, создавай демократию и свободу слова, а что с тобой делать, решим позже». Хорошо. Прихожу на Тихий рынок. Объект тяжелый. Дипкорпус продукты тут покупает, потому что от нашей магазинной еды у него гастрит, изжога и камни в желудке. «Почем, – говорю, – говядина?» «Шесть рублей», – отвечает колхозница. У нее задача маскировочная, но сверхсекретная: мы с бригадой бились, бились, никак не могли понять, почему партия и правительство изредка продают народу мясо в три раза дешевле, чем какая-то краснорылая сучка. Ну почему? Я понимаю: дипкорпус тут пасется. Но народу-то в Старопорохове больше, чем цереушников! Неужели колхозники так заелись, что диктуют свои цены не только нам, но и членам политбюро? Это, товарищ братец генерал-лейтенант, уже не диктатура пролетариата, а грабеж среди бела дня того, кто Зимний взял и исключительно отдал этот красивейший Зимний дворец в руки парторгов, секретарей райкомов, обкомов и прочих придурков. Вот что это такое, когда на такси вместо одного рваного приходится два новых выкладывать. И не надо меня прерывать, не надо торопить. Раз мы свиделись наконец, то уж я расскажу тебе свою историю до конца… Диктатура пролетариата! Да если бы тыркнуть Маркса-Энгельса-Ленина бородищами и ебалами в петрушку, хвостик один только тонюсенький двадцать-тридцать копеек стоит, или в лук, морковку и прочий овощ на Тихом рынке, то они наверняка подумали бы: нет, товарищи, надо не революции устраивать, а цены на рынках снижать и гастрономы заваливать продуктами! Вот как они подумали бы и поехали бы на рыбалку на речку нашу Пушку. Закинул бы Карл Маркс мормышку в прорубь и сказал бы Энгельсу: «Ну как, Федя, клюет?» – «Нет, Коля, одиноко. Очень одиноко», – сказал бы Энгельс и спросил у вечно живого трескового филе: «Эй, Вова, клюнуло?» – «Мы, большевики, намерены настолько загрязнить окружающую среду, господа отзовисты, насколько этого потребуют интересы пролетариев всех стран».

3

Вот, товарищ генерал-лейтенант, какие дела на Тихом у нас рынке, но брюзжание, недовольство, жажда справедливости и другие беспартийные чувства выходят из души постепенно, с трудом, но выходят. Ляжешь себе в капуст-но-квашеном ряду и думаешь: хрен с тобой, покупай телятину, дипкорпус, зимой груши дюшес, огурчики и помидорчики, лопай, когда я себе укропчику не позволяю, а под самым рынком знаете что? Не знаете! ОТК! Там бомбы бракуют и на боеголовки знак качества ставят. Вот над чем вы раскошеливаетесь, пока мы идем к коммунизму.

Ты, братец генерал, спрашиваешь, почему я так много уделяю времени рынку. Повторяю: Тихий рынок – один из моих объектов. И халтурю я там, подрабатываю. Ведь у нас, алкашей-маскировщиков, как бывает? Выйдешь на работу, а материала нет. Не останавливать же производственный процесс? Приходится на свои брать водяру или же одеколон, керосин, кармазин и «Солнцедар» проклятый. А своих у нас почти всегда ни шиша. Бабы отбирают, алименты и так далее. Спецовок нам, кстати, Косыгин не выдает. Это у него Зыкина перед каждой песней переодевается, как будто пачкают ее песни, а мы во всем своем работаем. Дуська моя бывало говорит: «Сволота! Пьянь! Я в химчистку бегать не успеваю». А я ей тогда в ответ: «Спокуха, Дуся. Я – не Брежнев Леонид Ильич. У меня один костюм, а у него 200 миллионов, и я в своем к тому же и дома, и на посту, и на партсобрании». Так что на рынке я подхалтуриваю, а пост мой основной на лавочке около Ленина. Там меня, между прочим, и огуляли, пидором сделали. Но возвратимся к тринадцатой зарплате. Нас в тот день Бригадой Коммунистического Труда сделали, вымпел вручили, пару каких-то знамен, и прямо на сцене Дворца Съездов, потолок к тому времени заделали в нем, чтобы трупы и скелеты вниз больше не шмякались, прямо на сцене видная такая хмырина – главный инженер по замораживанию зарплаты – выдает нам конвертики. Голубки на них, на конвертиках, летают и в клювиках лозунги несут: «Народ и Партия едины!», «Слава КПСС!», «Мы придем к победе Коммунистического Труда!». Я в ответ речугу кидаю, а сам наверх посматриваю. По моим расчетам могилка всех наших прямо над трибуной должна находиться. И как-то муторно мне на душе от этого и стыдно почему-то слова говорить – тоска, одним словом. Не могли уж Дворца Съездов не под кладбищем расположить, а под вытрезвителем, скажем, или под зоопарком. Всегда у нас какая-то хреновина происходит с проектами, идиоты везде сидят… Ну, что-то я с трибуны вякнул, вызвал на соревнование бригаду Шульцова. Они посуду пустую собирают и сдают. «Это, – говорю, – дорогие товарищи, и есть Коммунистический Труд. Одни больше выжрут, другие, следовательно, больше сдадут!» Парторг мне лично тогда похлопал. Тот день почему еще ответственный такой был? Американцы запустили сразу восемь спутников, и выходило так, что они Старопорохову нашему продыху не давали. Один пролетит, за ним другой. Парторг всем нам и наказал: «Чтобы все, как в Большом Малом театре, было, ребята! Маскируйтесь!»

В общем, одно к одному все в тот день поперло: и тринадцатая зарплата, которая, как сказал парторг, зеркало прибавочной стоимости, и митинг всех бомбоводородчиков, и Пентагон с ЦРУ со своими спутниками. Поддали мы сначала за Манькиным пивным ларьком, потом за Анькиным, затем за Зинкиным. Тетерин вдруг орет: «Летят! Летят! Из-за луны один, другой из-за месяца!» А Петя транзистор свой достает с антипомехами, и точно – по «Свободе» какой-то трус и предатель вещает: «В этой бездуховной атмосфере, отравленной лживой пропагандой мертвых идей, мутная волна алкоголизма с головой накрыла все слои населения». Я говорю бригаде: «Вот что значит отличная маскировка! Не успели спутники пролететь, как про нас уже голоса передают! Спасибо, ребята! По постам разойдись!» Сам тоже иду, не помню как, на пост, но думаю: «Сильна у них техника, сука такая, сильна. Только дура. Не видит за гнилым фасадом существования наших недостатков главного».

4

Лежу на лавочке возле Ленина, в небо смотрю, не стесняюсь нисколечки. Фотографируйте, падлы, пронзайте меня и всю мою бригаду инфракрасным звуком. Мы свое дело сделали, взяли удар на себя. Зато под нами физики-теоретики сидят, лбы у них титановые, сидят и кумекают, как сделать так, чтобы бомба была меньше, а взрыв ее больше и чтобы удобно было перевозить бомбы с места на место. Вот ты, братец, хоть и генерал-лейтенант, но ни хрена не знаешь, как бомбы атомные и водородные маскируют. Но тебе я скажу, и ты меня не продашь, потому что Подгорный новый указ подписал: того, кто слушает военную тайну, – расстреливать, того же, кто ее выдает, – снимать с работы и на пенсию по инвалидности. Это – умный указ. Атомки перевозят очень просто и только по четвергам. Грузовик с надписью «Мясо» спускается под землю, там в него кладут тройку бомб, и он себе спокойно прет по Старопорохову мимо гастрономов, столовых, кафе, ресторанов, шашлыков из пончиков – прямо к товарной станции. Носильщики волокут бомбы в вагон-ресторан, и понеслись они по стратегическому назначению. Тут тоже наши умы неплохо сообразили. Ведь по четвергам рыбный день, в вагонах-ресторанах жрать нечего, а мяса вообще нет в Старопорохове, чего же грузовикам зря простаивать? Водородные же бомбы возят совсем по-другому, братец. Их трясти нельзя. Может, видел, телеги на импортных резиновых шинах стоят у рай-топа и битюги там же топчутся? Так вот, никакой там не райтоп, хотя голоса передают, что не везде у нас еще центральное отопление. Там – лифт из цеха главной сборки. Грузят одну бомбу на телегу, обкладывают березовыми дровами, повязывают веревочкой, полковник-кучер шопотком говорит битюгу: «Шагом марш!» – и едет себе бомба, и мягче ей на шинах, купленных у той же Америки, чем на перине. А полковник-кучер вроде пьяный и носом клюет, вожжой пошевеливает. Вот как бомбы возят. А вот что такое перевозят в грузовиках, на бортах написано: «Ешьте тресковое филе! Вкусно! Питательно!» – клянусь тебе, сам не знаю. Наверняка какую-нибудь такую плюху, от которой расколется наш земной шар пополам и будут обе половинки летать рядом. Половинка – наша, половинка – американская, а Китай сделаем спутником, вроде Луны. Тогда и само филе, возможно, появится в магазинах. Но это все только мечта, генерал, личная моя мечта… Короче говоря, вдруг продираю глаза от незнакомой и страшной боли в заднем проходе. Жжение и боль. Башка тоже, естественно, трещит. Не рассвело еще, а может, только начало светать. Охаю, поднимаю голову, а надо мной голос: «Лежите спокойно, Милашкин, не мешайте делать замеры». Чувствую еще, кроме жжения и боли, что ветер по поверхности моей жопы гуляет. Значит, я голый? Да. Брюки приспущены до пят. Партбилет на месте – грудь колет краешком. Бумажника не чую. Скосил один глаз влево. Женщина в штатском держит рулетку в руке и кричит: «Расстояние от Ленина до ануса пострадавшего – восемь. От проезжей части – десять. До Маркса-Энгельса – сорок». Мужик другой конец рулетки не отпускает, прямо в зад воткнул, а баба ходит вокруг меня и метры сообщает. Пытаюсь сообразить, что за новую маскировочную задачу тут выполняют, и не могу. Фотограф подошел, щелкнул несколько раз, ослепил меня светом. Рано было, но милиционеры уже зевак вонючих целую толпу сдерживали. Я снова дернулся, мне стыдно ведь и больно. «Спокойно, Милашкин, нам не нужны пальцы. Нам его отпечатки нужны». – «Кого его?» – «Того, кто вас изнасиловал. А может, вы, так сказать, себя… сами?» – «Вы что, – говорю, – очумели?» – «Ну, хорошо. Тогда лежите спокойно». Сердце у меня ек… ек… ек, башка раскалывается, к горлу тоска похмельная подступает, жопу жжет и ломит, кто-то что-то соскреб с нее, через лупу смотрели, потом чем-то намазали, я в бане ихнюю мазь с трудом отмыл, наконец баба говорит: «Найдены два длинных волоса на пояснице пострадавшего!» В толпе шумок прошел насчет того, что длинноволосых много развелось пидаров и наркоманов и что такое зверство совершили около Ленина не иначе как диссиденты и сионисты, больше некому.

А я все ж таки продолжаю верить, что идет особая маскировка в связи с запуском восьми пентагонских спутников сразу и что высший смысл происходящего парторг со временем мне непременно откроет. Продолжаю верить, несмотря на стыд, рабочее похмелье, боль и легкое сомнение. Правильно или нет мы все же поступаем? Не слишком ли крайняя эта маскировочная мера – отхарить на боевом посту коммуниста и бригадира коммунистического труда? Вдруг вы назовете это потом на очередном съезде партии волюнтаризмом? Жопу мою реабилитируете. А мне, думаете, легче от этого станет? Дело-то сделано! Всунуть-то всунули, хотя и вытащили!… Лежу на скамеечке, подрагиваю, от мыслей ревизионистских отмахиваюсь. Что я, в конце концов? И не такие еще жертвы люди приносили, по двадцать лет в лагерях хреначили, били их, пытали, измывались, в глаза харкали, а они верили все равно: не за горами ОН, не за горами! А я? Раскис, гадина, от одной палки. В конце концов, во сне это произошло. Я и пикнуть не успел, как бы под общим наркозом. Но, с другой стороны, раз я терплю и боль, и унижение, то почему мне – народу – не сказать, зачем принята та или иная или вот эта педерастическая мера? Почему? Я, может, после объяснения еще раз сам себя под удар поставлю! Мрак.

«Натягивайте брюки, Милашкин!» Оделся я. Встал кое-как. «Что ощерились?» – толпе говорю. Смеются, змеи. «В милицейскую машину, пожалуйста, Милашкин!» Удивляюсь такому обороту дела, но иду. От каждого шага глаза у меня на лоб лезут, так больно и жжет, и копится в моей душе большая обида на партию. Нет! Не согласен я с происшедшим и письмо в ЦК накатаю… Потом все пошло своим чередом. Протокол. Суд. Пятнадцать суток не поддавал. В башке тихий свет, какого много уж лет в ней не было, и ляпнуть охота стаканчик, словно в юности.

5

Жизнь между тем, братец, в Старопорохове продолжается. Земляки по-прежнему маскируются. Парикмахерша меня брить не хотела, в трамвае все друг на друга волками глядят, человеческое скрывают, машины бегут мимо «Мясо» и «Ешьте тресковое филе»… Домой заявляюсь. «Пидарас пришел! – это теща моя сказала параличная. – Корми, Дуська, своего пидараса!» – «Помолчи, – говорю, – ведьма, а то я тебе судно на голову надену, поплывешь с говном в крематорий».

Смотрю: сидит моя баба Дуська в кухне и плачет. Я ее успокаиваю. Так, мол, и так. Работа у меня вредная, опасная, нужная партии и, следовательно, народу. Мы едины и небывало монолитны, как никогда. Чего реветь? Космонавтов месяцами дома не бывает. А тюрьма не космос, там не пропадешь, и страховку я получу за травму заднего прохода. Чего реветь, Дуська? Я же тебя люблю. Ты жена мне. «Какая я тебе жена? – отвечает Дуська. – Когда ты спал со мной последний раз? Не помнишь, скотина? Сына твоего взяли, гад пьяный!» – «Как так взяли?» – «Так. Пришли и взяли. Самиздат какой-то нашли и книжку Сахарова». – «Какого?» – «Того самого, который бомбу изобрел». Вижу, братец, вижу, как желваки заходили на твоих военных скулах. Знаю, что ваша генеральская пиздобратия разорвала бы этого Сахарова на атомы, если бы ей волю дали, знаю. Очень он для вас теперь опасен. Вот послушает его партия, и почти всем вам пиздец придет. Хватит, скажут, придуриваться. Валяйте на работу в авиацию, на флот торговый, гоняй трактора по полям, а не танки по чужим странам. Знаю. Но я не об этом сейчас, не о разоружении. О нем пускай Сахаров думает. Я с жизнью своей хочу разобраться. Выходит, я здесь на земле поддаю, маскирую подземное производство водородных бомб, бабу свою по занятости не ебу уже полгода, а меня в так называемый анус насилуют на посту, сажают, сына же Славку арестовывают за знакомство с академиком Сахаровым. Что же это получается? Заколдованный просто круг. «Дуська, – говорю, – не реви. Тут без пол-литра не разобраться. Мигом слетаю».

Иду первым делом по дороге к парторгу. А он на меня волкодавом налетает. «Партбилет на стол! Сын твой антисоветчик! В бригадирах тебе больше не бывать. Бери расчет! Пидарасов в партии не было, нет и не будет!» Кинул я ему в рыло партбилет, на работу и бригадирство начхать, маскировщики везде требуются. Смотрю под потолок. Внизу ведь партком, а наверху гастроном, и там сейчас, небось, вся моя бригада. Время без пяти одиннадцать. Гул с земли до парткома доносится. Топот ног. Не терпится людям. Душа у нас горит синим пламечком. Поднимаюсь наверх по эскалатору. Расчет взял. И мысль одна у меня в голове: разобраться, разобраться, разобраться. Выходит, натурально мне влупили, а не в плане маскировки. Если бы для нее, то и не уволили бы. Правильно, генерал? Но если влупил, то кто? Вот вопрос! А у гастронома народ, вся моя бригадушка. Все опохмеляться пришли, один я – выпить. Но что это такое? Гуськова среди них нету, Долидзе и Доценко. Ударников, зачинщиков, рационализаторов! Волосы дыбом у меня встали, когда узнал я, что Гуськова и Долидзе тоже в прошлую ночь зверски изнасиловали на постах: одного в подъезде кооператива «Витязь», другого за пивным залом «Лада». До-ценко же был изнасилован в центральном парке, прямо в кабине «Чертова колеса». Главное, врезали ему, а кабину на самый верх подняли. Утром детишки приходят кататься с туристами, крутанулось колесо, открывают кабину и кричат: «Тетя! Тетя! Тут один дядя спит без штанов!» Народ, естественно, волнуется, Эпштейн, книжек который начитался, говорит, что это бродит по Старопорохову маньяк, призрак коммунизма, Фролов же прет на него и спорит, дескать, не маньяк, а коньяк. Я говорю: «Это дела не меняет. Личность наша теперь в опасности. Нечего гадать, кто нам по ночам влупляет – диссиденты или сионисты. Важно изловить этого человека и казнить самосудом. Нам за это ничего не будет. Я хоть и вышел из партии, но считаю себя коммунистом. Милиция, конечно, маскируется и не раскроет этих кровавых преступлений. Выпьем же и пойдем по следу». Никто, братец Гриша, на мой призыв не откликнулся. Двери открылись, и вся бригада хлынула в гастроном, как вода в Днепрогэс, аполитичными стали люди. Более того – равнодушными. Но ты бы глянул на мою бригадуш-ку, ты бы глянул! Разная шерсть. Впереди – рвань, глаза стиральным порошком не промоешь, гноятся, как у бездомных псов, но хвостами вертухают и на Кремлевские куранты поглядывают. За ними более гладкая публика, пылинки с рукавов сдувает и чертиков, приглаживает космы, одергивает пиджачки, ровно артисты перед важным выходом. За этими стоят темнилы – а не маскировщики. Газеты читают, книжки, делают вид, что за постным маслом пришли, а не за водярой, сухариком или чернилами. Мы, мол, не с вами. Мы случайно. У нас вечером день рождения Ильича. Суки. Не люблю их и норму завышаю. Ты спрашиваешь, братец, сколько все же в бригаде моей рыл? Точно я тебе не скажу. Тайна есть тайна. Многомиллионная у меня брига-душка! Писатель есть даже один. В сторонке всегда стоит, на куранты не глядит. Знаем: что-что, а время движется неумолимо к одиннадцати и никто его не остановит, кроме ястребов из Пентагона, если они вдруг ебнут по Старопоро-хову без трех одиннадцать парой мегатонн. Тогда уже, естественно, в опохмелке не будет никакой исторической, как говорится, необходимости. Без шапки писатель. Поднял воротник. Прям фигурой и недвижим, как в почетном карауле. Думает, видать, но, говорят, тоска его гнет, мнет и топчет, какая нам не снилась… Вот рвань ворвалась первой. Притерлись остальные друг к дружке. Я контроль народный назначаю, чтобы ни одна морда не шнуровалась без очереди. А писатель всегда последним заходит, причем тихо, тихо идет, с большим трудом как бы продвигается к прилавку. Сразу чувствуется, что какие-то силы удерживают его, тянут назад, на нервы действуя, а он, писатель, одолевает эти темные силы, как конь на подъеме, прет, прет, прет, по сторонам не смотрит, не до нас ему, допереть абы, и мы его всю дорогу без очереди пропускаем. Пей, милый, маскируйся, ты запыхался совсем… Беру бутылку и вспоминаю, что Дусь-ке я обещал прилететь обратно. Маскировщики меня, однако, не пускают. «Не дело, – говорят, – бугру намыливаться к бабе в тяжелый для нас час. Четверо наших уже пали жертвами морального урода всех времен и народов. Это же надо дойти до такого падения! Алкашей, которые важную государственную и партийную работу выполняют, харят по ночам, брюк даже обратно не натягивают. Нет нам покоя, пока не изловим длинноволосого, активного пидара-са и выдерем у гондона из жопы ноги, пущай в инвалидной коляске катается!»

6

До Дуськи я, конечно, не добрался. Митинговал. Соображал. К Тетерину в гости ходил. Игорек его с двумя языками песню нам спел «Пусть всегда будет папа!». Смышленый паренек. Вдруг «Немецкая волна» передает про моего Славку. Его забрали, арестовали, тридцать писателей велели Брежневу его освободить. А Брежнев пришел в программу «Время» и отвечает: «Мы поменяем Милашкина на крылатую ракету!» Вот это – маскировка! Вот это – да! Домой не помню как добрался, на пост не пошел, смятение в душе моей, тоска, мрак. А ходить тяжело, в заду все еще жжет и першит, хотя пятнадцать суток прошло с момента изнасилования, и я никак не могу понять, когда же это мой Славка ухитрился наловить книжек, диссидентом и сионистом заделаться. Когда? Вроде бы на глазах рос, хоккей вместе смотрели. А его забрали, арестовали, велели паспорт показать. Елки зеленые, елки зеленые. В трамвай люди меня посадили. «Товарищи! – говорю. – Меня из партии исключили! Можно без партбилета домой поеду?» Молчит народ. Ни слова. Ни взгляда. Маскировка. Спрыгнул на ходу, вынимаю член, извини, генерал, и небу его показываю. Дружинники подходят: «Ты чего?» «Это я Аполлонам американским предъявляю. Пусть знают!» – говорю. С пониманием отнеслись. Не побили. А в башке, в душе то есть, свербеж: его забрали, арестовали, его забрали, арестовали. Дай-ка, думаю, последний раз посты обойду, как Наполеон, а потом до самой смерти ночевать дома буду. И что же я вижу? Вымер, вымер родной Старопорохов! Ни за ларьками, ни за рыгаловками, ни в сквере около Дзержинского, ни в котельных, ни в роддоме, где ремонт делают, ни в канавах, ни в кустиках – нигде нету моих маскировщиков. Покинуты посты! Переполошились, твари, запаниковали! Анусы собственные вам дороже оборонной задачи! Приложил ухо к земле. Там гул, визжат сверла, сварка трещит, хлоп, хлоп, хлоп – это уран-235 в бомбах утрамбовывают, а парторг речугу кидает: «Пусть знает этот академик, возомнивший себя Тарасом Бульбой, что великий советский народ под руководством своего самого миролюбивого во вселенной политбюро не позволит убить Сахарову то, что он породил! Все на субботник!» Ну ладно, думаю, хоть там, под землей, порядок, а тут покинуты посты! И я вдруг протрезвел. Совсем. Изловлю тебя, гадина, изловлю, свистка только, жаль, нету милицейского.

7

Иду к Ленину. По дороге Би-би-си слушаю. Все про Славку моего говорят. Обидно. Мог бы, вполне мог бы с отцом посоветоваться. Кстати, тебя, генерал, теперь из-за Славки разжалуют или на пенсию прогонят. Вымер Старопорохов, вымер. Только физики-теоретики из-под земли выходят и домой идут по мостовым. Но не в ногу идут. Нам всем запретили и подписку даже взяли ходить не в ногу. Потому что можем по пьянке создать резонанс так называемый, и рухнет перекрытие, не дай Бог, над цехом взрывателей или над усушкой дейтерия. Скептически посмотрел я на скамеечку памятную около Ильича. Трезв, а качаюсь для приманки пидараса длинноволосого. Ложусь лицом вниз, прикрываю сиротливо свою голову бортом пиджака, вытрезвителем он воняет, дизобаней и тюрьмой. Нечеловеческие казенные запахи бедной жизни моей. Что сделал я с собой? Холодно, листья осенние слетают с веток, тычутся в меня, как птахи живые, им тоже холодно. А я и забыл, что растительность есть на земле. Птицы есть, козы, кошки, собаки. Где же я, думаю, жил последние полгода, когда ушел в маскировщики? Я жил на мертвой планете, и нам давали перед сменой синий спирт. Белеет Ленин одинокий, замаскированный, а на самом деле под грунтовкой и побелкой Сталин. Да! За это премию дали одному гусю нашему. Да, да! Тому самому Тетерину. Он говорит на политбюро: «Вы что, очумели? Зачем же материал портить? Долго ли Сталина залысить, нос подрубить, лоб развести пошире, бородку замастырить и усики подбить? В два счета! А фигуры у них у обоих видные и шинельки с кителями одинаковые, партийные. Да и курс указывают они один – коммунизм. Хули мучиться?» – «Ну, Тетерин, – отвечает Косыгин, – я бы тебя в замы взял, но ты умный ужасно. Скинешь ведь меня, подлец! Признавайся: скинешь?» Тетерин, он у нас такой, говорит: «Угу! Скину!» С тех пор он в моей бригаде… Лежу. Главное, думаю, не задрыхнуть. Я очень крепко сплю. Перевернулся. В небо смотрю. Не дремлют, гады. Летают. Ночью я спокоен, ночью хоть видны эти поганые спутники, нафаршированные в ЦРУ приборами. Днем же страшно, страшно, страшно. Мы знаем – летают, но не видим их, хули говорить, с разгонкой облаков и туч у нас еще обстоят дела слабовато. Не видим спутников. Самая тяжелая – дневная смена. Слепым я себя днем чувствую, слепым. О Славке стараюсь не думать. О Дуське тоже. Если о них думать, то поехать можно. Я принес семью свою вместе с тещей, сукой параличной, в жертву делу, за что исключен из партии и отхарен неизвестным лицом мужского пола.

Опять ложусь вниз лицом и вдруг… Тихо, братец, тихо, тихо! Слышу: топ… топ… топ… Ветки кустиков хрустнули, подбирается кто-то ко мне. Наматываю покрепче на руку веревочку. Я ее всегда с собой носил, как Зорге цианистый калий, чтобы повеситься в любой момент в случае разоблачения. А придумал я ту ловушку очень инженерно. Сделал большую петлю, накинул под брюками на всю жопу, а конец – в руку. Как только, думаю, он мне влупит, я дергаю, ага, говорю, попался, гаденыш, и волоку его прямо за разбойный член в КГБ, если он диссидент-сионист, или в ля-гавку, если просто пидарас длинноволосый, Чайковский ебаный! Я себя, конечно, опять под удар ставлю, но иначе с поличным змея никак не изловишь. Он откажется – и все. «Да, – скажет, – снял с него брюки. Мне показалось, что он в штаны вот-вот наложит. С пьянью это случается!» И – все! У него алиби, а у меня от хуя уши. В общем, наматываю покрепче на руку веревочку, силы в меня какие-то вдруг влились, заиграли, словно в разведке я на фронте паренек веселый. Бесстрашно жду. Будь что будет! Главное – не дать влупить до самого конца. До сих пор ведь больно. Главное – затянуть петлю, когда всего каких-нибудь пара сантиметров его члена в меня войдет, не больше! Захрапел посильней для затравки, промычал что-то, всхлипнул, слюну пустил. Топ… топ… топ… Между прочим, генерал, я с большим интересом, со стороны как бы, прислушивался к осторожным передвижениям этой сукоедины. Ведь не одного меня уже змей перепортил и все же по второму разу пошел, хотя дают за это пятнадцать лет. Он вдруг затих. Чего-то испугался, а я думаю: ну что могло заставить человека харить спящих мирным сном алкашей? Что? Может, он урод? Или изо рта пахнет и никто из баб ему не дает? Зря! Судя по моей травме, мужик он неплохой и вполне мог бы охмурить какую-нибудь богатую буфетчицу или банщицу из Санду-нов. И как так получается, что нет у нас в Старопорохове социальной базы для алкоголизма, блядства платного, иначе говоря, проституции, безработицы, крысы у нас не жрут детей, как в городе-банкроте Нью-Йорке, кризиса нету с нефтью, газом и дровами, а вот пидарасы длинноволосые разгуливают, словно тут Скандинавия? Может, начала природа переход бабы в мужика и обратно? Вот тебе и Верховный Совет!… Гриша! Цыц! Цыц! Идет, опять идет, ширинку, слышу, на ходу расстегивает, скотина. Все обмозговал! Не на пуговицах ширинка, а на молнии! Вжик! Ты мне поверь, брат, очень странно было ощутить вдруг, что он меня хочет. Меня – Федора Милашкина! Я на секунду ослаб как-то, обмяк, словно баба. Да, да, да! Вот так они нам и дают, между прочим. Ослабла, милая, обмякла, а ты уже – есть во весь! «Ах, раз вы так, то я с вами и встречаться больше не буду! Очень вы быстрый и наглый!» Не вижу его, хоть и приоткрыл слегка левый глаз. Белеет Ленин одинокий… Совсем близко подошел, последний шаг сделал… Храплю… Сам дышит тяжело… Вот оно! Вот оно! Посвящу ликвидацию одного пидараса шестидесятилетию советской власти, посвящу, думаю, страх отгоняя, посвящу! Закидывает на голову мне пиджак. Спешит. Ремень я нарочно отпустил, так что брюки он легко с меня снял, сдернул, жду, сердце останавливается прямо, в ушах шум, давление, очевидно, подскочило, холодно, ветер по мне до самых лопаток свободно гуляет, вазелином запахло, это уже к лучшему, только бы, думаю, не завопить раньше времени, действуй скорей, что ли, гадина!… Ой, Гриша, брат мой, товарищ генерал-лейтенант, ой! Тут я как дернул веревочку, «ага-а!» – ору, чую – захомутал член по самое горло, вскакиваю и чуть в обморок не заваливаюсь. Это уж мне тюрьма, а не ему, мне! Не меньше десятки! Прощай, свобода, жизни моей нелепой приходит конец! Он от меня чешет прочь, а на веревочке, в петле член его оторванный болтается. Ты видел где-нибудь на фронте или в Чехословакию когда входил, такую картину, генерал? Мрак! Зачем же дернул я так сильно? Зачем? Я – за ним. Думать некогда! Не бегу, а лечу. «Стой! – ору. – Стой! Миром дело уладим!» Чешет, не оборачиваясь. Может, соображаю быстро на бегу, отвалить мне в сторонку, хер в урну бросить или в речку Пушку, и иди тогда свищи, кто его оторвал. Доказать, что я, невозможно. «Стой! Стой!» Лечу, а член за мной тянется, обернуться боюсь. С другой стороны, если сердце пересаживают, почему хуй не пересадить? Хирургия у нас бесплатная и передовая. Вдруг он возле Дзержинского спотыкается, падает, тут я подбегаю на последнем издыхании, бросаюсь на него, а он подо мной трясется, ходуном ходит, как в эпилепсии. Верно: длинноволосый, мягкий такой весь, руки заламываю, переворачиваю… ебит твою мать! Дуська это! Моя Дуська! И я за ней! В хохот Дуську бросило, в истерику… И вот теперь я точно вспоминаю, братец, что, когда я в тот раз лежал на скамеечке и дрых на посту, сон мне приснился.

Сам себя я не вижу, не знаю, где нахожусь, но лежит передо мной кремнистый путь в колдоебинах, пыльный, в общем, большак, и топот я слышу конский, лязг, треск и скрежет. Все ближе он, все ближе, куда от него денешься? Задавит, сомнет, разбрызгает по сторонам, хотя нету меня вроде бы на фоне этого пространства. Летит, летит! Это, оказывается, тройка летит! Тройка! А коренная у нее сам Карл Маркс, правая пристяжная – Энгельс, левая же – Ленин! Бьют они копытами, искру высекают, у Маркса грива белая за плечами трепыхается, закусил удила, грудь – колесом, башку пригнул, прет вовсю, огонь и дым из ноздрей, глаза таращит, пристяжные тоже стараются, сбрую рвут, а на облучке старой брички Сталин-кучер сидит в полной маршальской форме, трубка в зубах, и то по Марксу, то по Энгельсу, то по Ленину – хлобысть вожжой, хлобысть, и мчится тройка, как взбесившаяся, и постораниваются от нее все народы и государства, и я – тень бесплотная в ночи кромешной! Мчится тройка, мчится! Быть беде! Но тут выбегает на путь кремнистый моя Дуська. «Тпррру!» – кричит, хватает Маркса за удила, осадила враз. Энгельс говорит: «Ни хера себе диалектика!» Ленин глаз косит татарский. Сталин с брички в кювет летит. «Тпррру!» Тут я проснулся и слышу: «От Ленина до ануса пострадавшего – восемь метров, от проезжей части – десять, от Маркса-Энгельса – сорок». Вот как было дело, а Дуська лежит подо мной и хохочет, как давно, давно в деревне, в поле, в отпуску когда были. Она хохочет, а я всерьез, слово даю, чувствую вдруг любовь и испытываю недовольство, что Дуська в брюках…

Все было, Гриша, как тогда в деревне, в поле, в отпуску. Сладость все же любить жену, какая это сладость бывает вдруг, со «Старкою» только экспортной сравнимая! «Федя, – шепчет Дуська моя, – Федя… Ты ли это?… На кого ты меня променял, Федя?… Люби меня, Федя… Я умру за тебя!» И мне тоже так хорошо, как в первый раз! Фотографируй нас теперь ЦРУ, клади снимок утром на стол президенту и объяснения давай! «Квадрат 45. У памятника Дзержинскому Федька Милашкин любимую жену Дуську ебет, глаз голубой от удовольствия закрывает!» Вот как!

8

Но, дорогой ты мой брательник, покой нам только снится, как говорит Аркадий Райкин. Вдруг слышу: «Гражданин! Немедленно поднимитесь!» Ё-о моё! Встаю. Это господа дружинники. Трое. Начали права качать. Я официально им заявляю: «Мы подписали соглашение в Хельсинки? Подписали. Там пункт такой есть “воссоединение семей”. Вот какое дело. Я свои права знаю. Вон он летит над нами секретный спутник “Сатурн”. Проверяет, выполняем мы то, что подписали в Хельсинки, или темноту с чернотой разводим. Не мешайте воссоединяться мне с любимой женой Дуськой!» «А зачем вам самодельный член из политбюрона?» – ехидно так спрашивает ихний старшой, пока Дуська, бледная от срамоты, брюки натягивала. «Мы этого в Хельсинки не подписывали!» – очень жестко, и давить начиная, прет на меня второй. Третий же вежливо приглашает: «В связи со случаями полового разбоя среди спящих алкоголиков пройдемте без эксцессов». Я снова начинаю права качать насчет Хельсинки, а они уперлись на одном: «Зачем вам член из полит-бюрона?» «Вы мне ответьте, – говорю, – куда тресковое филе девалось и почему колхозники объявили холодную войну партии и народу – картошку по семь рэ ведро продают, живоглоты. Тогда я вам скажу, зачем мне член полит-бюроновый!» Дуська в ноги мне бросается. «Федя, ты что, тоже сесть хочешь? Идем. Я все расскажу, нас отпустят, и ты спать ляжешь. Ты почернел, Федя, от пьянки. Пойдем!» «Хорошо, – говорю, – пошли, но в протоколе необходимо желаю записать, что за все время ни разу не выразился “хуй”, говорил исключительно лояльно “член”». Так и за писали в отделении. Тут и начался шурум-бурум. Прокуроры приехали, Чека, парторг наш и прочая шобла. Трое суток допрашивали то меня, то Дуську, на очные ставки раз пять водили, но я же не олень сохатый, я бывший член партии и по дороге в лягавку успел поднатаскать Дуську как следует. «Помни, – говорю, – одно: хуй ты купила на Тихом рынке в том ряду, где раньше картошку продавали. Продал тебе его негр, у которого деньги стырили из кармана, а расплатиться за творог было нечем. Просил он за него десять. Ты дала три двадцать. Вот и все. В остальном выкручивайся как знаешь. Дома же я тебя поколочу. Так не делают! Я хожу еле-еле до сих пор. Очко ведь не железное!» Между прочим, на меня, на мой позор и травму всей шобле было плевать. Они старались понять, кто вынес из совершенно секретной лаборатории кусок новейшего полимера полит-бюрона. Ведь его хранили в сейфах, ключи же от них были только у Главного Полимерщика. Если бы Пентагону удалось достать кусочек политбюрона размером с пробку от «Солнцедара», то мы, как я понял из допросов, растеряли бы свое стратегическое преимущество к ебеной бабушке. Двое суток возили Дуську на приемы в посольства африканских государств и на лекции в университет Дружбы с Лумумбой для опознания негров. Она приблизительно узнала двух. Но один оказался военным атташе Берега Слоновой Кости, и у него было алиби: он в тот день фотографировал паровоз, на котором вечно живой Ленин приехал в Старопорохов, когда в Горках врезал дуба. Второй же стоял с утра до вечера в очереди за оливковым маслом, и масла ему недосталось. Все это видели. Не нашли, к большому моему удивлению, того самого негра. Взяли с Дуськи подписку, что как увидит его, так сразу позвонит на Лубянку. Дали три двухкопеечные монетки для автомата. Ну, парторг пытался установить связь между кражей политбюрона и нашим Сахаровым. А прокуроры начали подыскивать для Дуськи статью, поскольку Дуська в остальном раскололась. Все взяла, благородная баба, на себя. На самом же деле было так. Она и Тетерина баба, Элла, которая Игорька с двумя языками родила, подпили как-то и задумались: что с нами делать? Маскируемся круглые сутки, семьи разваливаем, заговариваться якобы начали и так далее. Ну и решили нас попугать поначалу для смеха. Ах, мол, раз вы нас не ебете, в канавах ночуете, то мы вам врежем, голубчики, шершавого! А вырезал его для продажи безмужним бабам из краденого политбюрона Тетерин. И я стал первой ихней жертвой. Тетерин же, сука, и здесь всех перехитрил! Он тоже проснулся, как потом уж я узнал, в клетке с арбузами с голым изнасилованным анусом, брючки натянул – и домой как ни в чем не бывало. Болит очко, но Элле своей, разумеется, ничего не говорит, за походкой своей наблюдает, в милицию не жалуется и пить на день бросает. Бросает и предлагает жене: «Давай еще парня родим. Может, он с одним языком у нас получится?» Элла и рада. Передала тот хер политбюроновый женам Долидзе и Доценки, тех тоже отхарили, остальные мои маскировщики перетрухнули не на шутку, стали дома ночевать, бабы, конечно, довольны, а вот что думают американцы, я не знаю. Город-то опустел. Ночью живой души не встретишь, все пидарасов боятся, только у такси глаза зеленые горят, как у волков голодных. Подбирали Дуське статью прокуроры, подбирали, но смотрят: ни одна не подходит. Не предусмотрено, оказывается, кодексом нашим советским, безнадежно отставшим от жизни, наказание за изнасилование любого лица мужского или женского пола искусственным половым членом.

9

В бригаде у меня адвокатов было несколько. Устроили мы за Манькиным ларьком юридическую консультацию. Обмозговываем пару дней положение. Вырабатываем план защиты, химичим смягчающие обстоятельства и на случай суда выпрямляем линию Дуськиных показаний. Ведь ее таскать продолжают и говорят: «Все равно посадим. Не может преступление, о котором уже известно на Западе, остаться без наказания! Ты, Дуська, – говорят, – прецедент создала. Интуристы, испорченные сексуальной революцией, ночуют теперь из-за тебя около Ленина, Дзержинского и Маркса-Энгельса. Брюки сами снимают и ждут до утра, но не выпадает им кайфа. Сознавайся, кто тебе вынес из-под земли кусок политбюрона и какой такой неизвестный, удалив от него все лишнее, наподобие Фидия, изваял орудие преступления – член? Сознавайся, не то мы тебе скотоложство припаяем!» Дуська моя, однако, заладила: «Если родная наша Коммунистическая партия и родное Советское правительство только на словах борются с алкоголизмом, а на самом деле увеличивают выпуск водки, сухарика и чернил, если с помощью вздувания цен на спиртное и замораживания зарплаты Косыгин хочет уменьшить инфляцию, если насрать ему, что сивушные двуязычные уроды на свет выходят и к двухтысячному году мы займем по косорылос-ти первое место в мире, а по гунявости – третье, то нам, бабам, все это не безразлично! Вон маманя моя, – говорит Дуська, называя так нежно эту суку параличную, плывущую, как Хейердал, на судне в крематорий, – что рассказывает: “Бывало, дочка, залазит на меня супруг, отец твой, Царство ему Небесное, залазит, а я уж сладко, сладко думаю, мечтаю, наяву, бывало, вижу ребеночка, которого… ой, как хорошо, которого… ой, как замечательно даже, Санечка… которого… любимый ты мой… умираю… умираю… вот сейчас… вот через секундочку… вот оно… вот… ребеночка вижу, которого заделывает мне супруг Саня, и ребеночек тот розовенький, пухленький, цыпленочек с ручками, с ножками, с глазками, с носиком, с пипкой исправненькой, с попкой родной, ты это, Дуська, красавица моя, и за что тебе наказание такое послано, почему не ебет тебя твой змей восьмого разряда, ведьму полюбил с глазами оловянными, кубанскую перцовую, московскую особую… Брось его, Дуська!”

И нам, товарищи прокуроры, хочется, как нормальным бабам, и спать просто так с супругами от шалости и для удовольствия, и к тому же ребеночков рожать, чтоб не стыдно было за ихний ум и внешность перед другими странами и народами. Пускай знает Косыгин: мы сами теперь за себя постоим, пусть земля горит под ногами у мужей-алкоголиков! Не будет им теперь покоя! Не политбюроновый хер, так пробковый! Не пробковый, так гудроновый! Найдем что влупить и перцем присыпем, пусть жжет с неделю, хотя перца тоже в бакалее не стало! Вы их свели с ума, наштро-палили на маскировку, а мы их сызнова на ноги поставим и газет читать не дадим про ваши бомбы, ракеты, войны, кровавых империалистов и обстановочку небывалого всенаро-доного подъема на субботнике. И я лично на него больше не выйду! Ищите дураков! Денежки с субботника, миллиарды за труд наш бесплатный, всаживать надо не на постройку раковых корпусов и стадионов, а на больницы для алкашей наших проклятых и несчастных. Плевать нам, ихним женам, на стадионы! У Доценок дочка еле ходит, у нее по восемь пальцев на ногах, куда уж ей рекорды ставить на Олимпиаде-80! А у Долидзе у Гиви-младшего позвонок кривой. Кидай его на лед в фигурное катание двойной тулуп делать! Так и передайте Косыгину!» – говорит Дуська.

10

Задумались прокуроры. Делать нечего: докладывают Косыгину. Косыгин политбюро собирает сразу после «Голубого огонька», на котором Зыкина пела. А мы в тот день за Зинкиным ларьком сидели. Щепы набрали, коры березовой и листьев кленовых. Костер разожгли. «Ташкент!» – говорит Тетерин, а сам дрожит, как землетрясение. Согрели бутылку портвейна на огне чуть не до кипения, глотаем по очереди из горла горячую заразу, оживаем, сплотившись еще тесней вокруг костра. Тетерин вдруг дрожать перестает, хлопает нас по плечам, взгляд затвердел у него, и говорит: «Я вчера на политбюро был вызван. Доклад делал о цели существования химчисток, так называемых “американок” в нашей стране. Но передо мной о Дуське разговор зашел. Судить ее или не судить? Брежнев говорит: “С точки зрения успехов дальнейшей маскировки, это у нас объективно, дорогие товарищи!”» Говорил он, кстати, без бумажки. Тете-рин сам видел, не врет никогда в таких случаях… А Суслов, чахоточный такой, не стоит у него с тридцать седьмого года, не соглашается… «Проморгали мы, не досмотрели, погранвойска и таможенная служба, как половая революция перешагнула наши границы. Вот они, плоды разрядки – мать ее так. Расхлебывайте это дело сами! Предлагаю усилить идеологическую работу среди населения с помощью парт-пенсионеров. Все равно они зря чешут языками на бульварах!» Тут Андропов слово взял. «Так и так. Давайте попробуем сухой закон устроить, а из зарплаты алкоголиков удерживать от 3 р. 62 коп. до 4 р. 12 коп. в месяц на строительство антиалкогольных профилакториев с принудительной утренней зарядкой. Дуську же надо отправить в психушку. Она взяла на себя функции наших органов!» Косыгин вдруг как ебнет кулаком по зеленому сукну и попер на них с мешками под глазами: «Вы что? Сухой закон немедленно вызовет прекращение строительства БАМа и других молодежных строек! Твоими лозунгами, Суслов, народ не взбодришь! Людям в провинции жрать нечего, так пусть хоть пьют. Потом в коммунизме окупятся с лихвой, с большими процентами наши страдания и лишения. Госбанк торжественно дает нам на это свои гарантии». Кириленко, маленький такой, тоже мешки под глазами, глазки от черной икры заплыли, докладывает: «Наш резидент “Соколок”, натурализовавшийся на острове Лесбос, доносит, что идентификация женщин с мужчинами, начавшаяся здесь до нашей эры, продолжается. Спрашивает шифровкой, как быть с Дусь-кой?» «Беда! – говорит Подгорный. – Народ пить резко бросил после всех этих изнасилований мужчин. Стрезва иначе мыслить начинает. В религию уходит. А самое страшное для нас сегодня, товарищи коммунисты, в том, что начинает народ искать ответы на Вечные Вопросы не в беспробудном пьянстве, а в наблюдении за интимной жизнью своих руководителей. У народа возникает незаконная социальная зависть к системе снабжения нас любительской колбасой со знаком качества. А дальше что будет?» В общем, братец ты мой генерал, все политбюро сошлось на том, что надо устроить еще один всенародный внеочередной субботник, а магазины «Березка», где по сертификатам без маскировки продукты продают высшего качества, закрыть немедленно, чтобы они, сволочи, не мозолили народу глаза и не уничтожали его веры в наше бесклассовое общество и в то, что все от мала до велика, от Брежнева до ханыги Тете-рина, просты и скромны, как Ленин. «А теперь, – говорит Брежнев, – давайте посмотрим запись биотоков ленинского мозга, которую удалось записать нашим славным микрофизикам с помощью самого большого в мире радиотелескопа». Тетерин сам видел, как на экране зеленые змейки забегали и запятые заплясали. «Полвека, как дуба врезал человек, а мозга все еще у него кумекает, не то что у нас, – говорит Брежнев. – Кумекает и подбивает, как говорится, резюме всей нашей партийной работе: правильной дорогой идете, дорогие товарищи! Будьте и впредь беспринципны в своей борьбе с империализмом и сионизмом!

Давайте теперь проголосуем, обменивать нам баш на баш Корвалана, поскольку Пиночет, блядь такая, почуял нашу слабину в Хельсинки. Тактику новую и коварную избрали враги прогресса и мира. Раньше они пулю в лоб шмаляли коммунистам, мучили наших братьев по разуму в застенках до смерти, растворяли в различных кислотах и так далее, и не было у КПСС с ними возни. Зачисли в мученики, и с рук долой. Ныне коленкор иной. Мы, мол, вам Корвалана, а вы, дескать, нам Буковского. Я лично торговаться разучился, так как давно не покупал на Тихом рынке телятину, гвоздики и картошку. Предлагаю отдать Буковского. Но смотреть при обмене, чтобы вместо Корвалана другого какого-нибудь обормота нам не подсунули. Самого же строго предупредить, чтобы не вздумал трепаться насчет нарушения в СССР прав человека, не то этапируем обратно в Чили, и там трепись сколько хочешь. Кто против?» «Я!» – шёпотом, потому что чахоточный, говорит Суслов. «И я!» – вякает Косыгин. «Сталин так бы не поступил! – поясняет Суслов. – Он Троцкого достал, а Корвалана ликвидировать гораздо проще. Политический же эффект после его вынужденной ликвидации был бы просто шикарным. Плюс отсутствие прецедента. Прецеденты сводят на нет нашу работу. А вдруг реакция начнет арестовывать генсеков во всех странах и провоцировать нас менять их на диссидентов и сионистов? Что тогда? Хрущев уничтожил НЗ политических заключенных. Мы с таким нечеловеческим трудом снова наладили это дело, по крохам собирали, можно сказать, и вот – пожалуйста! Корвалан сидит там в отличных условиях, не пытают его, свиданки дают, интервью разрешили раз в неделю, пусть себе сидит и объективно служит делу мира и социального прогресса. Логика подсказывает, товарищи, что тюрьма – это время. А любое время работает на нас! Я – против!» «Я лично, – говорит тогда Косыгин, – предлагаю поступить по-ленински, согласиться на далеко идущий компромисс. Давайте обменяем Корвалана на Дуську. У нас невиданными темпами растут ряды женщин-пидара-сов, разворовываются для этой цели ценнейшие полимеры – политбюрон, партбюрон и надсадки для членов из таких сверхтвердых сплавов, как совминий, подгорний и кэ-гелий-бэ. Более того, в провинциях пошли в ход сезонные овощи: морковь, огурцы, початки кукурузы, редис Слава Терешковой, хрен Комсомолец-долголетний, кочерыжки и так далее. Исчезла с прилавков магазинов черноземной и других полос колбаса всех сортов. Народ вправе спросить нас, коммунистов: “Где наша колбаса?” Что мы ответим? Повышение цен на отсутствующие в продаже продукты и промышленные товары оказалось правильным политическим шагом, но не принесло желаемого экономического эффекта. Увеличение платы за пробег такси – не панацея от всех бед, хотя курсирование населения из областей и районов в города и столицы в поисках дефицитных продуктов и товаров заметно уменьшилось, а экономия бензина увеличилась. Соответственно наблюдается резкий скачок его экспорта в страны НАТО. Обмен Корвалана на Дуську улучшит наши балансы и частично ликвидирует некоторые трудности снабжения населения овощами и бананами. Затрону теперь главный аспект всей проблемы. Бесславный почин Дуськи привел к катастрофическому затовариванию складов, магазинов и ресторанов нереализованными винно-водочными изделиями. Возникают пробки на крупных железнодорожных узлах. Растет инфляция, тромбированы многие внутренне-банковские финансовые операции. Крепнет реальная угроза спонтанного образования второй оппозиционной партии в нашей стране на политической платформе, не брезгующей никакой социальной демагогией. Идея глобальной маскировки наружного пространства СССР находится под угрозой! В такой ситуации лозунг “Вперед к Коммунизму!” выглядит смехотворно даже для дураков из братских компартий. Предлагаю поручить министру внешней торговли произвести обмен вышеназванных лиц в одной из нейтральных стран. Дело зашло слишком далеко. Зыкина моя вчера заявляет: “Если бы ты, Алеха, пил, я бы теперь знала, как поступить!”»

11

Разобрали мы ящички из-под апельсинов арабских, подкинули дощечек в костер, вторую бутылку подогрели, хорошо пошла, а Тетерин шпарит наизусть ихние речуги на политбюро. Шпарит, я же думаю, пронесет или не пронесет? Чем дело кончится? До чего мы дошли, Дуська, с тобою? И виноват я перед заключенным своим сыном Славкой. Если б не я, моя многомиллионная бригадушка, да всякие надомники – поэты, композиторы, художники и артисты, не сочинил бы Славка книгу «Развитие алкоголизма в России», не тискал бы ее на ебаном Западе, не сидел бы нынче под землей на Лубянке, а пил бы портвешок в подъезде и там же с девок брюки сдирал.

«Дуську менять мы не будем, – говорит Андропов. – Она без сына и мужа никуда не слиняет. А мой агент, работающий в кровавом чилийском гестапо, докладывает, что естественная смерть Корвалана не за горами. Стоит ли рисковать в таком щекотливом деле?» «Стоит! – отвечает Брежнев. – Латиноамериканцы живучи. По словам моих референтов, Арисменди месяцами не ел, не спал, свертываемость его крови после пыток была равна нулю. Но он выжил. Потому что формула крови коммунистов продолжает оставаться загадкой номер один для врагов и международных картелей. Поменяем этого бандита Буковского на Корвалана. Хер с ним. Долго он после андроповской баланды и режима не протянет!» Бурная овация. Все встали, потом сели и дают слово Тетерину. Наливает себе Тетерин из графина хрустального с золотой крышкой крымской мадеры, хлобысть стакан и тоже толкает речугу. «Я, – говорит, – как внештатный контрразведчик открыл такую штуку: сущность химчисток “американок”. Однажды после смены желаю я опохмелиться. Но постепенно становится очевидным, что тряпок моих дома нет. Ни брюк, ни пиджака, ни байковой рубашки не нахожу нигде. Я бы Эллинские, бабы своей, тряпки напялил, неоднократно так поступал, но и их стерва из дому вынесла. Читаю записку, на ручке в сортире надетую: “Сволочь! Пьянь! Вещи в химчистке. Сиди дома и будь проклят!” Ах, так? Хорошо. Решаю сдернуть, как давеча, шторы, завернуться и таким манером проследовать в “Чайку”, вырвать у ней из клюва свои тряпки. Шторы сняты. Хорошо, думаю, сука, я тебе сейчас устрою Сталинградскую битву под Москвой! Однако удар Элка нанесла мне почти смертельный: не нахожу ни простынки, ни наволочки, ни скатерки! Окружен! Окружен! А в окнах уже хари вражеские лыбятся. Рога у них и червяки в ушах. Я по-пластунски бросаюсь в сортир, а там Киссинджер сидит, очки протирает, я в него громкоговорителем – бамс, воду спускаю, нету Киссинджера, только от унитаза кусок откололся. Пот с меня льет красный, зеленый, серый, и в каждой капельке по песчинке. Прыгаю в ванну, а-а-а-а!… в ванной Киссинджер голый лежит, холодный, скользкий… а-а-а-а! Вываливаю на него всю посуду из буфета, а он из телевизора на меня зырит и говорит: “Не бойся, Тетерин, я – Валентин Зорин!” А-а-а-а!… Тут мне политбюро бурную овацию устроило… Бросаю телевизор с балкона прямо на “Жигули”, развели машин, ворье, колхозники, спекулянты! Вроде легче стало, но на обоях вдруг уши проросли и запах из ушей… задыхаюсь… вонища глотку перехватила, и с полки кухонной макаронины на меня двинулись с вермишелина-ми наперевес. С люстры многоножки сыпятся, в ванной Киссинджер гломзает вилками и ножами по кафелю. Что делать? Пол-одиннадцатого!… А-а-а-а! Голым не пойду. Ходил один раз. Забрали. Незаконно забрали, ибо я шел и кричал: “Отвернитесь! Отвернитесь! Отвернитесь, граждане!” Ага! В передней шкаф стоял фанерный с зеркалом. Вырезаю в боках дырки для рук, сзади – для глаз, дно вышибаю, кладу рубль с лысым из заначки на верхнюю полку, залажу туда и лифт вызываю. Муде прикрыто, и ладно. Нормально. Двигаюсь по улице потихоньку. Игорек за мной бежит, “пусть всегда будет папа” – поет. Не тяжело. Только в яйцо левое заноза попала. Зеркало зайчиками чертей распугивает. Так и заявляюсь в гастроном. Успел, слава тебе, КПСС! Поправился – и в химчистку. “А ну, давайте, говорю, пад-люки, тряпки мои. Я – Тетерин. Квитанцию потерял!” Выдают, как ни странно. Шкаф я им оставил для грязных газет вместо урны. И что же я открываю? Не дураки они! Не дураки американцы! И опять нам заячьи уши приделали! Мы такие средства выделяем для борьбы со шпионами, маскируемся круглые сутки, а они всю работу свели на нет срочной химчисткой. Ведь стоит только тряпкам нашим туда попасть, как в них автоматически вживаются датчики и передатчики. Остальное же – дело техники. Спутники летят, ловят их сигналы, и ЦРУ в курсе не то что всех наших планов, но и подробностей личной жизни. Вам-то, говорю членам политбюро, хорошо. Ваши тряпки бабы в “американку” не носят, а я поддал. Иду. “Милашкин, – бугор наш орет. – Летят! Летят! Один над Анькиным ларьком, другой над Манькиным!” И слышу: жужжит в ширинке и под мышками. Жужжит, и, как со спутника, сигналы из меня выходят: пи-пи… пи-пи… пи-пи… Чего же думать? Закрывать надо химчистки к ебеной бабушке! Или же вставлять в наши тряпки помехи. Они нас жужжанием, мы же их треском и скрежетом заглушим, как “Свободу”». Косыгин говорит: «Ладно, Тетерин. Мы что-нибудь придумаем. Один ум – хорошо, а двенадцать лучше!…»

Политбюро, вроде винных отделов, до семи работает. Я говорю: «Пойду, а то не успею». Стали мы все, как во Внукове на проводах Брежнева куда-нибудь, лобызаться по три раза. Но с Сусловым никто не лобызался. Чахотка у него. И врачи запретили. Подгорный говорит: «Не серчай, Суслов. Зато у тебя два тома сочинений на днях выйдут, и мы их населению вместо “Баскервильской собаки” по талонам давать будем».

Вот человек, Суслов! Дуба на ходу врезает, ему бы в Крыму на пляже валяться и портвешок дармовой жрать стаканами, а он в ЦЕКА на трамвае каждый день кандехает! Скромный мужчина, вроде Ленина.

Тут, братец, Тетерин вдруг захрипел и в костер повалился, удержать не успели. Обварился немного. Мы его обос-сали по древнему способу, чтоб волдырей на лице не было, а он плачет, Игорька зовет. «Прости, – говорит, – Игорек, прости ты меня за то, что пропил я свою восьмую хромосому и язык ты лишний имеешь! Но я тебе сестреночку рожу, красоточку, принцессу детсадика, а тебя отдам в двуязычную англо-французскую школу! Прости! Завяжу я, завяжу, завяжу!»

Обо многом, братец, мы тогда поболтали. Подходит участковый. Рыло мятое: он ночью намордник на него надевает, наверное, чтобы бабу свою не кусать: «Вы понимаете, где вы костер разожгли? Вы понимаете, что в предолимпийские годы нас всех уничтожат? Вы отдаете себе отчет? Вы почему играете с огнем, когда “Россия” горит?» – «Как горит?» – «Так! Сверху взялась!» – «А-а-а-а! – заорал Те-терин, за голову схватился. – Горю-ю-ю?» И в речку Пушку – бух! Труп его только через месяц нашли в Суэцком канале. «Вы понимаете, где вы огонь разожгли?» Тут я головешки раскидал, уголье растоптали, повалился и плачу, как маленький, что пронесло беду, Слава Богу! Под костром-то нашим дежурная стратегическая ракета, оказывается, находилась. Еще бы немножко, пару дощечек подкинули бы – и прощай, вторая мировая война, здравствуй, третья! Нас бы раскидало, ракета легла бы на курс, оттуда последовал бы ответ и… все… все! Осталась бы на поверхности Земли только пустая посуда, сдавать же ее было бы некуда и, главное, некому. От этой ужасной картины, мелькнувшей, братец, в здравой моей голове – почаще бы такие картины мелькали в ваших генеральских и маршальских калганах, – заплакал я еще пооткровенней и громче. «Да! Уничтожим вас, ханыг позорных, к Олимпиаде-80! В народе нашем одни спортсмены останутся, выжжем язву алкоголизма олимпийским огнем, проститутки!» – шумит участковый.

12

Откровенно говоря, братец, стебанулся слегка наш участковый на этой Олимпиаде-80. Стебанулся форменным образом. Начал с балконов. Приказал не вешать на них белье, потому что вывешенное белье секретные американские спутники могут принять за белые флаги сдачи нами идеологических позиций, и тогда в одно чудесное утро мы услышим на нашей Большой Атомной улице скрежет гусениц вражеских танков. «Так что, – говорит, – если кто вывесит простынку и хоть бы даже белые кальсоны, буду рассматривать сей факт как сдачу в плен и стреляю, ети ваши бабушку в тульский самовар, без суда и следствия прямо в лоб. Мне давеча ящик патронов начальство для этого выдало… Ра-а-зойдись!»

Любил наш участковый это словечко. Он его ночью во сне и то орал. А все почему? Потому что, братец, пил он не с народом, а в одиночку. Чурался, сволочь, масс, индивидуалистом маскировался, трезвым. Но мы-то знаем, что на дежурство он без четвертинки спирта не выходил. И где, ты думаешь, он носил этот спирт, которым ему взятку в ядерном институте давали. В кобуру он его наливал! Да, да! В кобуру. Иной раз зайдет с тоскливой и яростной рожей за угол, снимет кобуру с портупеи, башку запрокинет и присосется, ни капельки наземь не прольет. Вот и допился до институтского спирта, которым ко дню рождения Ленина бомбы протирают. Сначала лаять во сне начал наш участковый. Тетерин ведь за стеной у него жил, все слышал. Лает и лает. Иногда с подвизгом, иногда, особенно в полнолуние, с тошнотворным подвоем. Спать невозможно было от евонного лая и воя, а указать на это не давал он нам никакого права.

«Я лаю по особому оперзаданию, и не окрысивайтесь, подлецы! И вой у меня государственное значение имеет. Без него давно бы уже стали рабами капитала и нью-йоркской мафии!»

Так он нам говаривал… Ты не перебивай, я все равно не двинусь дальше, пока не доскажу душераздирающую истину про нашего безумного участкового… Не командуй! Я тебе не Варшавский пакт! Я сейчас как гаркну «смирна-а!», так ты у меня лапки по швам вытянешь и простоишь до второго пришествия, когда тебе скажут: «Вольна-а!» Понял?

Баба же нашего участкового вконец измучилась от лая и воя своего муженька. Ну и не выдержала, естественно. Не выдержала и стала затыкать ему на ночь глотку. То носком грязным, то портянкой, то трусами, и дрых себе участковый без задних ног до утра. И ни о чем не догадывался. Отдохнуть дал Тетерину-соседу и бабе своей с детишками. Все было бы хорошо. Только стал он недоумевать, отчего это у него по утрам то нестираный носок, то вонючая портянка, то запревшие трусики оказываются мокрыми и изжеванными порой неимоверно. Ничего понять не умеет. Баба же его обычно ставила будильник для себя лично, вытаскивала утречком из участковой пасти затычку и сушила ее на батарее. Все было хорошо. Но как-то испортился у них будильник, хотя клеймо на нем стояло знака качества, и продирает однажды наш участковый пьяные свои зенки и обнаруживает свою глотку заткнутой. Ни охнуть, ни вякнуть, ни слова прохрипеть не может. Чуть не задохнулся от обиды, вырывает кляп и давай кусать свою бабу. До крови искусал, пока она голая на улицу не выскочила. Спасли мы ее.

А она с тех пор не давала себя участковому, пока он на ночь не напяливал на свою ханыжную харю бульдожьего намордника. Любил он жену. Поэтому и надевал. Любовь к бабе, братец, и не на такие подвиги подталкивает, а еще на более сногсшибательные. А выть перестал. Разве и залает после Седьмого ноября, но я лично считаю, что это в порядке вещей после праздничной похмелюги. Но дело не в этом. Нас-то, гаденыш, привык утрировать по-зверски. Житья не давал, асмодеище. Ты интересуешься, почему я говорю утрировать, а не третировать. Потому что утрировать означает третировать утром, когда мы собираемся в яблоневом саду за Зинкиным ларьком. На ночь некоторые из нас зарывали бывало под старыми яблоньками остатки портвешка, чернил, бормотухи или пивка. Зароешь, а потом поутрянке откопаешь, опохмелишься – и под землю, сортировать атомы урана. Конечно, если со стороны на нас поглядеть, то странная, должно быть, картина открывалась в ЦРУ на проявленных снимках. Ползают между яблоньками маскировщики на карачках: рыщут зарытую заначку, ибо один из них забыл, мерзавец, где он ее заныкал. Перерыли мы однажды весь сад, ножами и палками землю истыкали – нигде не можем найти четвертинку и бутылку пива. Нигде. А сердца-то наши тем временем останавливаются, не хотят тикать без расширения сосудов. В головах же буквальный конец света, страшный суд и изнурительный ад. Тоска, повторяю, и мрак. Большое горе. Наконец, когда казалось, не выйдем мы все из яблоневого сада, умрем на посту и окончательно не воскреснем, натыкаюсь я случайно на белую головку под вялым осенним лопушком. Зубами стащил, губу порезав, оловянную пробку, зубами же «Жигулевское» открыл, откуда только силы взялись, ибо руки у всех тряслись, как у балалаечников из оркестра народных инструментов имени Курчатова, и отпили мы, сердешные, бедные, из стылой бутылочки, из «маленькой», по одному спасительному глотку… Ух! Слава тебе, Господи! Прости и помилуй, спасены! Спасены на этот раз, а что дальше будет, неизвестно. Как завтра повернется судьба, не ведаем…

Быстро, для увеличения кпд водки и пива, разводим костер. Смешиваем в бутылке из-под шампанского с колотым горлом то и другое, и вот уже, товарищ ты мой, генерал-лейтенант, после спасения сам батюшка-кайф коснулся наших внутренностей отеческой своей рукой. Кайф! Враз тела от него молодеют, мысли появляются в смурной, тупой и болезной пару еще минут назад башке, весь мир, включая проклятый наш Старопорохов, выстраиваться начинает на глазах, и хочется душе чегой-то такого… трудно даже сказать чего… высокого, настоящего, делового, полезного государству и людям, бескорыстного такого, решительного, партийного, а главное, чистого… выпить еще, одним словом, хочется, а потом уже по эскалатору вниз, на второстепенную работенку – писать красной краской на ракетах зловещий лозунг «Смерть капитализму».

И вот, только мы в порядок привели себя после вечерней маскировки, смотрим: человек бежит к яблоневому саду от нашего дома. Босиком человек, хоть инеем за ночь прихватило осеннюю травку, в кальсонах голубых и сиреневой майке. Участковый. Кое-кто думал рвануть когти подальше от штрафа, но я командую:

– Цыц! Участковый в кальсонах на маскировку рабо

тает. Беды не будет. Оставаться на местах! Четвертинку притырить!

Подбегает, зверюга, запыхавшись. Рыло фиолетовое, вот-вот задохнется. Знаю я такие лица. Они от смертельного сужения сосудов бывают. Многолетнего, разумеется. Тут ты, братец, прав.

– Братцы! – хрипит умоляюще. – Братцы! Спасите! Дома – ни грамма!… Помираю! Ей-богу, помираю! Хоть пива дайте глоток, хоть одеколона… Спасите! Руки-ноги отнимаются! Можно и лосьончика!

На лбу участкового испарина. Дышит неровно. Подергивается весь. Глазенки бегают. Знакомая картина. Жалко человека бывает в таком состоянии. Беспомощен он и болен, и вся его случайная жизнь зависит в такие минуты от наперстка вшивого водки или от полстакана любой советской бормотухи.

– Век не забуду, братцы! Налейте! Дышать трудно! Грудь спирает! Виски горят!

– Нету, – говорю жестокую ложь. – Сами девятый хуй без соли доедаем! Запасать надо. Ты из магазинов, стерва, сумками волокешь, а у нас, маскировщиков, стреляешь. Где нажрался-то, борец с алкоголизмом?

– Праздник был, – отвечает, – у меня. Пистолет я потерял в понедельник. Все, уж думал – конец. В петлю лезть собирался. Пенсия моя накрывалась, а быть может, и свобода. Нашелся он, братцы, нашелся. Я его на складе, когда заведующую улюлюкал, выронил. Нашелся. Ну и загулял. Спасите!

– Как же ты его выронил? Вниз головой, что ли, стоял? – спрашивает Тетерин. Он любил как инженер-изобретатель до сути вещей докапываться.

– Не помню. Сонька такое иногда выделывает, что башка, как после карусели, кружится… Дайте глоток! Помираю… Костер горит. Значит, грели портвешок.

Нет, думаю, не получишь ты, паскуда, глотка. Не получишь! Не ты ли костры наши раскидывал, не ты ли штрафы присылал за распитие спиртного в неположенных местах? А? А кто отлавливал нас, как бешеных собак, и волок в вытрезвиловку? Ты – гадина! А главное, ты вредитель и, возможно, шпион, срывающий маскировочную задачу нашей партии. Ты себя над нею поставил!

– Да, – говорю вслух, – ты поставил себя над партией и неспроста по ночам лаешь и воешь. Нету у нас для тебя ни глотка. Иди, продай пистолет и на вырученные деньги опохмелись.

Синеть начал тут наш участковый, а кончики пальцев белеют и не шевелятся. Перетрухнул я тут, но и водяру на змея переводить жалко.

– Подожди, – говорю Тетерину. – Не отливай в кусты. Давай лей сюда в стакан.

Я это, конечно, тихо сказал, чтобы участковый не слышал. А может, у него тогда с похмелья уши были предсмертной глухотой заложены. Расстегнул Тетерин штаны и налил мне целый стакан до краев первой после ночи мочи. У него так от пьяни сужались сосуды, что он, извини, братец, отлить иногда не мог без опохмелки.

– Пей, – говорю участковому, – пока горячая. Граду

сов в ней двенадцать есть точно.

Веришь, генерал, залпом околотошный наш стаканчик вымахал, ни капли не расплескал, только ахнул, лопушок сорвал и занюхал, да слезу прощания с жизнью со щеки смахнул.

– Ох, хорошо! Век не забуду! Оживаю, братцы.

– Вкусно? – спрашиваю.

– Солоновато и клопами попахивает. Но поправился.

– Это вчера пиво с коньяком Тетерин перемешал. Еще хочешь?

– Не мешало бы. Я деньги могу принести. На халяву пить не собираюсь.

– Неси. Нам к одиннадцати пригодятся.

Принес, одетый уже в форму, однако, пять рублей. А Те-терин за все его гадости и подлости ему между тем еще ста-кашок отлил. Вернулся же участковый совсем пьяненький и веселый. Поет: «Люблю, друзья, я Ленинские горы. Там хорошо рассвет встречать вдвоем…» Закусона принес: колбасы, лука, помидор, пирожков каких-то и холодную кость из супа всю в мясе и аппетитных хрящах. Одним махом второй стакашок врезал тетеринской мочи и за любимую свою тему взялся: за Олимпийские игры и алкоголизм с хулиганством.

Вот зря, генерал ты мой военный, не веришь, что мочой опохмелиться можно. Это не означает, что нужно. Я лично один раз спас так жизнь одному своему маскировщику Ко-жинову. Кончался человек прямо у нас на глазах. Чуем, не дотянет до одиннадцати часов, не дотянет. Минут сорок до открытия рыгаловки-автомата оставалось. А он улегся прямо на Ленинском проспекте и кончается. Язык синий вывалил, глаза скосил, посерел, еле дышит. Тетерин и зарассуж-дал теоретически, как всегда, что не может в нас не быть остаточного алкоголя в крови и в моче, если мы с утра под тяжелой балдой ходим. Должен иметься алкоголь. И хотя он разбавлен в нас различными безалкогольными напитками, типа воды, все равно можно его использовать в крайних случаях. И сейчас как раз выпал такой случай. Спасти надо Кожинова. Вон он хрипеть уже начал. Стаканы, между прочим, всегда у нас с собой имеются. Поднесли Кожи-нову полный. Пену, как и положено, сдули. Жахнул он его, дергаться перестал и минут через пять зачирикал: ожил совсем. А что пил, так и не разобрался.

Но вернемся к участковому. Разобрало его, и понес он всякую бодягу про подготовку к Олимпийским играм. Мы, говорит, указ секретный получили вырвать с корнем из Ста-ропорохова к восьмидесятому году язву алкоголизма, хулиганства, блядства, фарцовки, валютки и прочее. Гости, говорит, иностранные, а их полмиллиона собирается нахлынуть, чтобы поглумиться над нашими порядками, должны увидеть на каждом шагу безусловное стремление к коммунизму и идеологической добросовестности. В дни Олимпийских игр всем не выселенным из города гражданам будет предложено, вернее приказано, прилично одеваться, лучше питаться, читать с особым выражением на лице книги товарища Брежнева в метро, трамваях, в автобусах и троллейбусах, а также на ходу. Можно при этом пускать слезу. Хохотать запрещено, потому что ничего смешного в великой трилогии писателя Брежнева нет. Запрещено также образовывать очереди у продовольственных и промтоварных магазинов. Очередь больше пятнадцати рыл одновременно будет рассматриваться как злоумышленная группа лиц и подвергаться рассеянию и штрафу. Граждане, тайком пробирающиеся во время Олимпийских игр в город с периферии для снабжения своих семей мясом, маслом и рыбой, должны быть немедленно сняты с транспортных средств и этапированы к месту жительства. Прописка в городе Москве и его радиусах со вчерашнего дня разрешается только новорожденным гражданам от родителей, имеющих постоянную прописку в городе Москве и его радиусах. Остальные, включая командировочных, временно обязаны считать себя персонами нон-грата. А вы, говорит участковый, пьяницы, и есть таковые персоны. Для борьбы с вами, говорит, уже обучаются тысячи юношей и девушек, и все они в дни Олимпийских игр выйдут на улицы нашего великого города, чтобы следить за контактами гнилых интеллигентов и прочих тухлых граждан со спортсменами, чтобы пресекать наши попытки сдавать пустую посуду многочисленным интуристам из многих страх мира, чтобы помогать большим друзьям Советского Союза, типа Анджелы Дэвис, не обращать внимания на теневые моменты действительности, чтобы мгновенно собирать разбрасываемые агентами НТС листовки, брошюры, библии, произведения Ахматовой, Булгакова, Сахарова, Григоренко и прочих антисоветчиков. Основное внимание будет уделено недопущению на территорию СССР ни строки матерого врага, купившего в Америке старинную крепость с охраной и мечущего оттуда злобные выпады в адрес своей сверхдержавной родины… Вот так, говорит, дело у нас поставлено, чтобы засекать все контакты советских, вернее антисоветских, граждан с интуристами. Не секрет, что большая их часть уже не дремлет и будет заброшена сюда по путевкам ЦРУ. А уж потом по снимкам все эти вражеские рожи получат по заслугам и встанут на учет куда следует. В общем, говорит участковый, советую вам уйти, пока не поздно, в глухую завязку и развязать сразу же после Олимпийских игр. И не бухтеть на каждом шагу, что цены на рынках не по карману рабочему классу, что продуктов все меньше и меньше, даже в Старо-порохове, и прочую антисоветчину и клевету. Есть у нас в стране продукты! Есть! Но мы их копим к Олимпийским играм и посему не выбрасываем на прилавки провинции и даже столиц союзных республик. Вы же, говорит, антилопы, не представляете, сколько жрут спортсмены и интуристы во время Олимпийских игр! Много жрут. Если, например, для завоевания бронзовой медали в прыжке в длину спортсмену требуется за неделю съесть два кило мяса, то для получения золотой медали в тройном прыжке необходимо хорошо усвоить, соответственно, шесть килограммов мяса. А если подсчитать, сколько на Олимпиаде будет представлено видов спорта и сколько будет разыграно комплектов медалей между представителями соцлага и каплага, то выйдет стадо в десятки тысяч голов скота. О курицах, гусях, утках и прочих деликатесах лучше не говорить. Так ведь если сейчас вот, сегодня, весь советский народ накинется на всю эту живность, ежедневно прибавляющую в весе, то что же останется к началу Олимпийских игр? Консервы «Завтрак туриста» останутся с перловкой в ржавом томате и больше ничего. Но они же на нашего туриста рассчитаны, эти немыслимые завтраки, а как быть с интуристом? Чем его кормить? Он ведь задание получит от ЦРУ жрать, жрать и еще раз жрать, чтобы создать продовольственный дефицит в столовках и ресторанах. Он – интурист – позора нашего жаждет. Но мы ему скажем: жри, дорогой, жри хоть до заворота кишок. Мало тебе одного эскалопа или же цыпленка табака – еще получай. Лети в пике, как говорится, за добавкой. Лопай! Мы, может, лет пять на жратве экономили, многие города забыли уже запах колбасы и вкус сливочного масла, но тебя-то мы накормим от пуза! Хавай! Нас ты за две недели не обхаваешь, даже если после первого, второго и компота из сухофруктов пойдешь, поставишь клизму себе шпионскую и снова за стол усядешься. Вот что наша партия скажет господам интуристам! Просчитались, скажет она, господа! Аппетит ваш обречен на провал! Поэтому, внушает участковый, не бухтите по подъездам и когда портвейн жрете, что хуже, чем сейчас, не было положения с продуктами в нашей стране. Не забывайте о полчищах интуристов, готовящихся к налету на наши столовки, кафе и другие точки нарпита.

Тут Тетерин вмешивается и отвечает, что он сию минуту изобрел новые консервы «Завтрак интуриста» и посвящает свое изобретение Олимпийским играм. В банки надо набить черной и красной икры, а сверху положить пластмассовый плакатик «Ешь ананасы, рябчиков жуй, день твой последний приходит, буржуй!». Таким образом наша партия убьет сразу двух зайцев: накормит интуристов завтраком и настроение им на целый день испортит.

– Спившаяся ты персона, Тетерин, – говорит участко вый.

А я ему бесстрашно заявляю:

– Что же ты, околотошный, опохмелился и обнаглел? Ты сам и есть настоящая персона, потому что мысли твои идут вразрез с генеральной линией маскировки. Ты, – говорю, – понимаешь, дубина, основную идею Олимпийских игр? Не спортивную идею, а секретную, политическую?

– Ну?

– Налей ему еще, Тетерин, если тебе захотелось, – говорю, – но только в кусты не иди, чтобы баба из окна не увидела.

Участковый от второго тетеринского стакашка мочи совсем захмелел. Поэтому и растрекался так. А после того как еще полстакана, ничего не подозревая, врезал, совсем распетушился и как забазлает на меня:

– Я тебе покажу, псих, секретную задачу! Я тебя быстро под уколы сдам! Поваляешься в Белых Столбах, поломают тебе ребра санитары, пожуешь рукав серенького халата, язык себе откусишь за такие свои слова! Понял?

– Я-то, – говорю, – понял все, чего достиг, а ты, болван, по ночам воешь и лаешь, в наморднике спишь, чтобы бабу не кусать, и пистолеты казенные роняешь при совокуплении с завскладом прямо на мешках и на ящиках, потому что ты оружие за пазухой держишь, в кобуре же носишь спирт! Пасешься там, где копятся к Олимпийским играм продукты, сука, для народа, а главного не видишь и не слышишь! Ты приложи свое поросячье ухо к земле, говорю, приложи! – Пригнул я участкового к земле. – Слышишь? Там уже подземные работы ведутся. Здесь вот, на месте нашего яблоневого сада, стадион вот-вот начнут строить, а под ним знаешь, что расположат, олень пьяный? Под ним центральную Красную площадь строят с Кремлем, Лобным местом, Мавзолеем и со всеми делами. Мы-то если шарахнем по врагу водородками, то сметем его с лица земли, а уж он тоже, конечно, сметет нас. Но с лица подземелья нас не снесешь. Не снесешь. Нету такой еще у ЦРУ силы… Так что вполне возможно, придется нам всем встретить первый день коммунизма под землей. Скучновато, я думаю, будет жизнь проживать внутри, но с другой стороны, пора и честь знать: пожили снаружи – и хватит. И так черт знает чего натворили мы, люди, на поверхности. Зверя почти извели, луга вытравили, воду в реках замутили, леса вырубили и изгадили, воздух провоняли, как в сортирах и казармах. Хватит… Но ты-то, выходит, не понимаешь нашей маскировочной задачи. Ты не понимаешь, что мы отвлекаем вместе со всем советским народом и Олимпийскими играми внимание Пентагона настырного от того, что происходит под землей. А мясо и тресковое филе запасаются не для интуриста вражеского на время спортивной эпопеи, почему и нету ни хрена в магазинах, а для светлого будущего. Там, под землей, зажгем мы однажды свет, вентиляторы включим, чтоб воздух снаружи гнали, сядем за длинные столы, нальем в стаканы чистейшей «Особой московской», хлобыстнем и закусим сначала рыбкой, жаренной в сухарях, с пюре из молодой картошки, а потом после второго стакана за отбивную баранью котлету примемся… Ну обнимемся, разумеется, и запоем «и никто на свете не умеет лучше нас смеяться и любить!». А Леонид Ильич запевать будет «но сурово брови мы насупим, если враг захочет нас сломать». И это уже коммунизм полный, а не хрен собачий. Ты не вставай, говорю, с земли, слушай. Великая под тобой стройка идет рядом с ракетно-ядерными цехами. Великая. И ЦРУ с Пентагоном, ФБР и НТС даже представить себе не могут ее небывалого размаха. Приезжайте, дорогие господа, поднимайте свои штанги, прыгайте с шестом и без шеста, мячики через сетку перекидывайте, кувыркайтесь, плавайте, бегайте, как оглоушенные пыльными мешками, тыкайте друг друга саблями и рапирами, а мы под вами будем продолжать свое светлое будущее наяривать и погибель для вас производить. Вот как, участковая твоя рожа, понимать надо все, что по радио говорят, по телеку показывают и в газетах пишут. И не мы, маскировщики, гибнущие на переднем крае всенародной маскировки, враги партии и правительства, а ты! Почему, спрашиваешь? А потому, что если ты пистолет потерял, когда завскладиху нажаривал, форму с портупеей не сняв даже, то что ты потеряешь, когда враг ракетами по нам врежет? Все потеряешь: ум, честь и совесть нашей эпохи, не говоря о фуражке с кокардой. А теперь будь здоров и не кашляй. Нам на работу пора. Я сегодня на вахту встаю в честь выборов в местные советы и обязуюсь протереть постным маслом десять ракет вместо трех и пересыпать уран-238 из шести старых бомб в одну новую. А завтра все мы выйдем с похмелюги на субботник и будем строить под беговой олимпийской дорожкой новую психушку с закрытой тюрьмой, а также книжный крематорий, где партия решила сжигать в огромных количествах антисоветскую и религиозную пропаганду.

Вот какая беседа была у меня с проклятым участковым.

13

В тот же день, когда мы костер над ракетой стратегической разжигали, прибегаю я к памятнику Дзержинскому, становлюсь на карачки и стучу бутылкой «Зубровки» по асфальту, чтобы Славка меня услышал. Оттуда, из-под земли, тоже: «тук-тук… тук-тук…» Там тюрьма подземная, и прямо к ней метро подвели для маскировки. Перевозка же заключенных по земле сейчас, после Хельсинки, строго запрещена. «Славка! – зову. – Славка! Я вот-вот пить брошу! Меня из партии погнали по пизде мешалкой! Мы с мамкой тебе филе принесли с картошечкой жареной и с огурчиком! Славка!»

Больше я ничего не помню, и только не надо мне, братец, мозги парить, что никакой ты не генерал-лейтенант и вовсе мне не брат родной, а лечащий врач. Ты – говно в таком случае, и я с тобой разговаривать не желаю. Если же ты действительно тот, за кого себя выдаешь, то пропиши мне микстуру. Я сплю плохо, и в мозгу моем голос Левитана дребезжит: «От Ленина до ануса пострадавшего – восемь, от Маркса-Энгельса – десять, до проезжей части – сорок!» Он мне покоя не дает. Заглуши его, как «Свободу»… Ты гляди! Замолк! А может, это Левитан умер? Он же старый. Или же умер он давно, но перед смертью вытянули из него на Лубянке все важные сообщения вплоть до 1991 года и на пленку записали. Не утаил, паразитина!… Итак, выходит, я в психушке? Чудесно. Чудесно. И еще раз чудесно с маслом! Раз никакой маскировки не существует, раз она плод… повтори, пожалуйста… плод моего больного воображения, значит, в фургонах «Мясо» и «Ешьте тресковое филе» не возят водородные бомбы? Но что тогда в них возят, если мяса нету в десяти километрах от Москвы, а филе в самой Москве днем с огнем не сыщешь? Что в них возят? Где логика? Молчишь? Правильно. Дуська моя говорит: «Хватит, Федя, маскироваться, человеком становиться пора, не читай ты газет, не ходи на собрания, плюнь на радио и телевизор. Изолгались они, Федя, с ума посходили, бздят на нас горохом, а где была правда, там хуй вырос! Нам же, бабам, видней, чем вождям, что с вами, с нашими проклятыми мужиками, происходит. И прете вы за старыми козлами прямиком на мясокомбинат!»

Между прочим, доктор-генерал, фельшер-маршал-лей-тенант, брат-санитар, это хорошо, что мы с тобой не родные. Очень хорошо! Я тебе всю правду скажу! Брательник мой двоюродный, тоже Федя, в Туле умер от заворота кишок.

14

Дают Туле «город-герой». А жрать герою не хера. На полках скумбрия, ставрида, рассольник, колбасный сыр и прочие консервы. Изжога от них у пролетариата тульского. Пряники же приелись до глистов и диабета. Винище, однако, рекой льется, как везде. Тут слух прошел, что Леня должен приехать. Что делать? Набить же надо пузо народу, чтобы он на митинге тихо стоял, газы пущал, отрыгивал и не вякал вопросы провокационные. Дернули на политбюро Микояна. Он при Сталине был главный советник по голоду и питанию населения. «Говори, Анастас, как быть? Как моментально Тулу накормить?» Думал Микоян, думал и наконец честь отдал. «Додумался, – докладывает. – В Москве резервов говядины нет, баранина из Новой Зеландии задержана в Индийском океане тайфуном “Бетси”, свинина очень жирная, и тоже ее мало. Предлагаю совершить исторический рейд Особой отдельной кавалерийской дивизии по маршруту Москва-Тула под девизом “Герой – городу”. По прибытии дивизии на тульский мясокомбинат моего имени немедленно начать убой, разделку туш и производство вареных колбас сортов “отдельная” и “особая”, которые уже завтра можно выбросить населению! Кавалеристов же после сдачи шпор, сабель и штандартов переобуть в оперативные работники по охране Леонида Ильича и членов бюро обкома!» Дали Микояну медаль «За освобождение Тулы». И зацокала дивизия лошадушек по шоссе на рысях на большие дела. Все так и сделали, как велел Микоян. Слышат алкаши тульские ночью: кони ржут, словно режут их. Повскакали с кроватей, с мостовых, с газонов, с нар, думают, что горячка белая начинается. А утречком бабы ихние протерли глаза, ибо не верится, что вчера еще голым-голо было в колбасных отделах, там «спортлото» продавали, нынче же лежат колбасины красно-лилового цвета и пахнут вполне натурально. «Отдельная» – 2.20 кг, «Особая» – 2.90. Разобрали ее мигом, как эшелон с дровами в холодный год. Тут Брежнев прибыл. Выпили все. Закусили. Колбасы наелись, сто семнадцать туляков загнулись от заворота кишок. И мне не легче, что директора мясокомбината перевели в фирму «Заря» за то, что он приказал заложить в фарш побольше крахмала, чтобы всем колбасы хватило. А митинг был. Я его по телеку видел. Стоят туляки, ушами хлопают, переваривают Особую отдельную кавалерийскую дивизию вместе с речью Леонида Ильича Брежнева. Все он тогда сказал. И про невиданные успехи, и про неслыханный трудовой подъем, и про яркие вехи, и про всенародный бой за качество продукции, и про Ближний Восток, и про Анголу – про все. Не заикнулся только о героических трудностях снабжения населения продуктами первой необходимости. «Да здравствует советское метро – самое красивое в мире», – сказал напоследок и слинял. Кавалеристов же в стройбат отдали строить музей «Тульского пряника». Вот какие самовары! И не надо меня, Федора Милашкина, пугать да стращать. Мы и так пуганые и застрахованные. На гипноз же меня не назначай. Хватит! Шестьдесят лет нас гипнотизируете, нам и кажется, идиотам, что шагаем мы вперед к коммунизму, что сложился из нас человек нового типа и что все советское означает отличное. Хватит. Если я завязал, перенесши тяжелейшую белую горячку, если я героически пить бросил и жду не дождусь, когда лягу спать на свежую простынку рядом с женой Дуськой, то мне ни гипнозы твои бесплатные, ни калики-моргалики не нужны. Аминизин, пердому-разол, политбюронал ты сам хавай. Язык же мне никто не укоротит. Он не штанина. И насчет того, есть бомбовые заводы у нас под землей или нет, я сам разберусь. Поеду в деревню, колодец вырою и погляжу. На твой вопрос относительно тяжелой умственной наследственности у моего сына Славки отвечаю отрицательно. Я лично, до того как пить начал, был токарем восьмого разряда. Дуська моя – шеф-повар рабочей столовой. Если бы она по Би-би-си рассказала, чем кормит партия народ, притом что народ откормил партию, как индюшку, то много было бы шума, много. Ты меня, крокодил, можешь сажать куда хочешь. Все равно я поеду в Хельсинку получать премию за то, что я, бывший алкоголик Федька, отстаиваю право человека получать за свой титанический труд впервые в истории мясо, масло, молоко, овощи и фрукты на столбовой дороге человечества. Маскироваться больше не желаю и другим не велю. Мы теперь с бывшим отцом водородной бомбы будем работать на пару. Он пускай качает с политбюро права насчет свободы слова, психушек, интуризма и так далее, а я займусь остальной жизнью. Столовыми, гастрономами, промтоварами, вредительством в винно-водочной промышленности, пида-расами длинноволосыми – всего не перечтешь. Работы непочатый край. Делать мне все равно будет не хера на второй группе по мании преследования. Вот я и займусь вопросом обмана, унижения и издевательства над человеком в сфере бытового обслуживания. Затем обобщу все это дело и пошлю в «Правду» передовую: «Советская власть плюс электрификация – нам до лампочки!» Пусть попробуют не напечатать! Да! Я – инакомыслящий! Я не мыслю себе такого положения, при котором для Подгорного водку выпускают очищенную, а для меня сивушную, от которой мою голову… Молчу. Ой, молчу! Не надо звать санитаров! Молчу! Но я скажу еще всего лишь одно слово. Люди! Не грейте на костре портвейна! Люди! Ешьте тресковое филе! Оно вкусно и питательно! Долой «Солнцедар»! Ша-а-ай-бу!

Москва 1977

РУКА

Повествование палача

Моей жене Ире,

без которой я давно уже

подох бы под забором

Они говорили: один человек не может рассказывать так долго, а другие так долго слушать. Это, утверждали они, маловероятно.

Дж. Конрад

1

Итак, гражданин Гуров, главное теперь для вас не вертухаться. Во-первых, это бесполезно: дачка ваша красавица – оцеплена, показания вы будете давать здесь, расколетесь тоже здесь и здесь же выложите вот на этот стол все напаханное у советской власти и у советского народа – строителя коммунизма, в гробу бы я видел и коммунизм, и вас, гражданин Гуров. Не каждому, кстати, нашему «Круппу» или «Рокфеллеру» выпадает такая фартовая масть – предварительное следствие на дому. Но такой уж мой стиль. Я люблю брать вас в ваших домах и не выходить из них несколько суток, чтобы вы подольше да посильнее прочуяли, с чем вы расстаетесь на время или же навсегда. Чтобы, выйдя за порог, оглянулись вы, а я с удовольствием отметил бы в душе, что глаза у вас гаснут и мертвеют от невыносимой тоски, сердчишко обрывается, коленки белеют, и одна только мысль, как пуля, просверлив в тот миг вашу башку, летит в пустоту. Просверлит, гражданин Гуров, и вылетит. Какая же это будет мысль, знать мне не дано. Однако догадываюсь, что или же вы проклянете день, когда родились, или искренне удивитесь, за что вам послана такая мука отрыва от родного крова, от близких и от телевизора «Рубин». Возможно, я ошибаюсь, и вы всего-навсего мизерно пожалеете, что взяли с собой не то бельишко, свитерок не тот, в общем, что-нибудь в этом роде. Говорю я сейчас не о вас именно; таких, как вы, прошло через мои руки огромное

количество за сорок с лишним лет работы в органах. Я уж считать перестал вас, хотя первое время держал в памяти всех своих гавриков, наподобие того, как плохие и хорошие ебари ведут счет десяткам и сотням отхаренных девиц и дам. Вижу, что не терпится вам перейти ближе к делу. Перейдем. А может быть, и не перейдем вовсе. Посчитаем дело закрытым, и точка. Это в наших силах.

Что скажете, гражданин Гуров? Вижу: заблестели ваши глазки. Ну? Сколько предложите?… Лимон? Новыми или старыми?… Широко! Нормально! За свободу и жизнь вполне можно отдать лимон. Ну а если каратиков эдак пятьдесят… шестьдесят в придачу?… Тоже согласны. Молодец! Однако я пошутил и смею заверить вас, гражданин Гуров, что я палач неподкупный. Ибо, в отличие от вас, считаю свободу, жизнь и массу всяких мелочей, вроде покоя, вещами бесценными. Ваш брат расплачивается со мной только свободой или же только жизнью.

Вы правы. Есть у нас и следователи, и судьи, и прокуроры, которых не то что за лимон с каратиками в придачу купить можно, но и за комбайн «Грюндиг». Я лично знаю таких и не презираю. Советская власть давно отучила меня удивляться коррупции на всех уровнях государственной и общественной жизни. Как говорят урки, на том месте, где была пресловутая ленинская простота, скромность и честность, хуй вырос.

А вот признайтесь, гражданин Гуров, не официально, а по-житейски, по-дружески, дорого бы вы сейчас дали за то, чтобы записывались мои речуги? Догадываюсь: дорого. Но опять же, как говорят шакалы-урки, это дело вам не про-ханже. Вот, вот. Клянусь, что вы уже ничего не слышите, вы представляете, как в начале судебного заседания или даже в начале следствия стучите на меня господам прокурорам. Антисоветчик… Скрытый враг… И так далее. Верно? Но и это вам не про-хан-же! С самого начала считаю своим долгом вас обезоружить, хотя было бы для меня известным удовольствием дать вам поверить в какую-либо мою слабинку, чтобы затаили в себе надежду на отыгрыш или же хотя бы на мелкую пакость. Бессчетное количество раз так я и поступал, гражданин Гуров, до полковника дослужился, на счету хорошем нахожусь в самых верхах, но надоело мне играть со своими врагами в кошки-мышки. Надоело. Дело ваше считаю закрытым, хотя кое-какие вопросики иногда у меня к вам будут… Будут! Так что располагайтесь удобнее, насчет пожрать, оправки и прогулок не беспокойтесь, наберитесь терпения, привыкнете к тому, что ни в какие дискуссии с вами я вступать не намерен, даже если почвы для них будет навалом, и слушайте. Можете при этом ходить, лежать, пить кофе, чай – пожалуйста. Говорить наконец буду я, и услышите вы то, чего ни одно рыло ни до вас, ни после вас не услышит. Вы поняли меня, гражданин Гуров? Повторяю: показания буду давать я, и по ходу дела прояснится постепенно то, что сейчас смутно и хмуро бередит вам мозг и душу. Впрочем, в наличии ее я сильно сомневаюсь. А по-вашему, есть она у вас? Вы уходите от ответа и финтите.

Договоримся заранее: вам не дано определять, что является сущностью дела, а что нет. И вопрос мой имеет непосредственное к нему отношение. Ну, так что? Есть у вас, по-вашему, душа? Хорошо. Согласен. Оставим вопрос открытым. Не забудьте: дача оцеплена моими ребятишками, детками моими, волкодавами. И каждый из них такой волкодав, что скажи, например, я: «Рябов! Фас!» – тыкнув пальцем в папу Рябова, и зашевелится загривок у Рябова, и клацнет его пасть на горлянке родимого папеньки. Кстати, кем был ваш родитель?… Мелкий служащий. Так, так. Давно он умер?… Погиб при бомбежке… Мирная смерть… Очень мирная и достойная смерть. Романтическая, более того, смерть, в которую мне, палачу, вообще очень трудно поверить, чисто психологически. Ваша бородатая жопа Маркс называл этот психологический моментик профессиональным идиотизмом. Не так ли? Договоримся еще об одном: не удивляйтесь, когда я буду называть вещи своими именами. Нет, я не претендую на объективность своих характеристик. Наоборот, в разговоре нашем, гражданин Гуров, каждая моя мысль, каждое отношение, каждая характеристика, каждое настроение будут до последнего предела субъективными, и не вздумайте, пожалуйста, ебать мозги лекциями о субъективном и объективном. Не глупите. Я всю эту безграмотную чушь наших философских гунявых шавок давно наизусть знаю. Более того, на моих глазах била она прямо из первоисточника… Поясню. Одно время работал я в охране Сталина. Не охранял, а работал. Я извиняю вашу несносность, ибо где уж вам знать, что «охранять» и «работать в охране» – разные вещи. Позже расскажу об этом подробней. Напомните, пожалуйста. Сейчас мне хочется еще раз попросить вас не пытаться в одно мгновение постигнуть все происходящее. Слишком многого вы захотели. Хотя, если задуматься, в принципе, сделать это все же иногда удается или очень низким, или очень высоким душам. Вы ведь мгновенно постигли однажды все происходящее? Не правда ли?

Мы, гражданин Гуров, никогда не кончим моего дела, если вы будете изворотливо и тупо брякать мне насчет голословности, предвзятости, гипотетичности, умозрительности, априорности, намеков провокационных, взятия нас на удочки, пушки и так далее. Я знаю о вас все! Вы слы-ши-те? Все-е-е!! Падла гнусная! Сучара! Представь, что я знаю о тебе все, все, все, а ты действуешь на нервы, пытаясь доказать и мне, и самому себе, что ты – это не ты! Я профессионально ненавижу ложь, и не выводи меня, тварь, из себя! Может, тебе в институте Сербского захотелось экспертизы на предмет раздвоения личности? Не проханже, блядюга!… Извините, гражданин Гуров, за вспышку, но ведь действительно не корректно в такой необыкновенной ситуации, как наша, предполагать, будто я не знаю о вас все. Тем более речь в общем идет и пойдет дальше исключительно обо мне, и я не скрою от вас при большом шмоне моей души ни мыслишки! Малюсенькой даже мыслишки не скрою. И вы тоже будете знать обо мне так же, как я о вас, все. Все!

Для разрядки, так сказать, напряга, пожалуйста, анекдотик. Вернее, не анекдотик, а быль. Но быль до того невероятную, что она, паскудина, сама себя осознает вдруг легендарной и берет кликуху Анекдот, чтобы таким хитромудрым способом продлить на какое-то время свою жизнь. Да и само время, гражданин Гуров, само наше анекдотическое времечко недаром окрестили не столько вожди, сколько их плюгавые шестерки из поэтов и композиторов временем легендарным.

Короче говоря, приводят к Буденному перебежчика. Белого. Так, мол, и так, Семен Михайлович, постиг я в мгновение ока происходящее, дошла до меня безысходность белого движения. Чуять начинаю за три версты красоту ваших кавалерийских идей, возьмите к себе воевать. Хорошо. Переодели, переобули, дали красавца гнедого. Повоевал немного белый, но вдруг показалось ему, что снова постиг он в мгновение ока происходящее, и слинял к Деникину. Мужественно явился и говорит Самому: так, мол, и так, ошибся я. Буденный – полное говно, вокруг него мерзкий плебс; большей вони и совершенней лжи, чем советская власть, вообразить себе невозможно, и лучше уж, ваше превосходительство, смерть в наших безысходных рядах, чем торжество в смрадном каре обманутых маньяками плебеев. Простите великодушно. Время у нас смутное, возможен, согласитесь, поиск душой верного пути. Деникин не стал дискутировать на эту тему. Он отдал дважды перебежчика обратно Буденному. Белый стал втолковывать этой тупой усатой мандавошке, что он не подлец, а человек ищущий, и, наконец, в последней попытке спасти шкуру, брякнул что-то насчет раздвоения личности. Буденный вынимает саблю, пробует отточку клинка на коготище и врезает красно-белому по темечку. До самой жопы его расколол, а дальше тот сам рассыпался. «Мы – большевики, – говорит Буденный, – проблему раздвоения личности решаем по-своему: сабелькой!»

Ну вот, мы и успокоились малость, расслабились. Вы, очевидно, недоумеваете, почему я частенько пользуюсь феней – жаргоном блатным – и матюкаюсь. С блатными я одно время работал. Осуществлял секретнейшую акцию, идея которой принадлежала якобы самому Ленину. Я снова отвлекаюсь, но вам придется потерпеть. Вы первый человек, повторяю, на белом свете, который услышит многое из того, что я узнал за свою жестокую и проклятую жизнь. Грех было бы подохнуть и не выговориться. А поскольку я не писатель и в голове моей каша, пардон, информации, то и выкладывать я ее буду безалаберно. С планом ни хуя не получится. План меня только раздергает, подчинит, а я этого ужасно не люблю.

Теки, теки, река воспоминаний, мы посидим на берегах твоих… Песня есть такая у урок. Терпите, гражданин Гуров. Матюкаюсь же я потому, что мат, русский мат, спасителен для меня лично в той зловонной камере, в которую попал наш могучий, свободный, великий и прочая, и прочая язык. Загоняют его, беднягу, под нары кто попало: и пропагандисты из ЦК, и вонючие газетчики, и поганые литераторы, и графоманы, и цензоры, и технократы гордые. Загоняют его в передовые статьи, в постановления, в протоколы допросов, в мертвые доклады на собраниях, съездах, митингах и конференциях, где он постепенно превращается в доходягу, потерявшего достоинство и здоровье, вышибают из него Дух! Но чувствую: не вышибут. Не вышибут!

Бывало, сижу я на партсобраниях, а партсобрание в НКВД или в КГБ – это такой шабаш, гражданин Гуров, что с ума сойти можно от тоски и зловония. Сижу я, значит, слушаю очередную мертвую чушь, а сам думаю, аплодируя Ягодам, Бериям, Ежовым и прочей шобле: «Сосали бы вы тухлый хуй у дохлого Троцкого, ебали бы вы свое говно вприсядку и шли бы вы со своей здравицей в честь вождя и учителя обратно в мамину пизду по самые уши… Ура-а-а!» Вот поэтому я матюкаюсь и чувство языка таким наилучшим образом сам для себя спасаю. Но я для русского языка – полный мертвец. Жизни он от других, от свободных людей набирается, и нам их не переловить, хоть пройди мы с железным бреднем от Черного моря до Тихого океана…

На чем мы остановились? Да… Вызывает меня один гусь на Старую площадь и говорит: «Товарищ Ленин, как известно, был гениальным диалектиком. И в панской Польше, в эмиграции, сказал жене Надежде: “Верь, – сказал, – Наденька, если мы придем к власти, то преступный мир всенепременно сам себя уничтожит! Всенепременно!!!” – Ясна задача?» «Ясна», – отвечаю. «Выполняйте!» Вот тут и пришлось мне работенку провести большую и ответственную, пришлось поволочь несколько месяцев и в камерах, и в бараках, и на пересылках. Немало повидал я царей блатного мира, таких «родичей», «паханов», что искренне я думал: мое начальство, пожалуй, повшивей и поничтожней урки, чем эти. Но в том, что природа у урок, у моего начальства да и у меня самого одинакова, я уже никогда не сомневался. В общем, повидал я их, злодеев, познакомился, потом стал дергать к себе на Лубянку. План мой был не нов, прост и надежен: расколоть монолитное единство блатных, довести их режимом и голодухой до того, что насрать будет некоторым на свой «моральный кодекс» и законы чести.

Вы спрашиваете, на чем основывалось социальное уро-чье существование в лагерях и тюрьмах? На паразитизме и силе. Закон жизни: не работать. Играть. В карты, гражданин Гуров, играть и толковать, то есть партсобрания устраивать. Не работать, да еще и играть, такой образ жизни, согласитесь, поддержан должен быть деньгой или же товаром: шмуткой, махоркой, бациллой, водярой, одеколоном и так далее. Вот и взяли урки в лагерях власть в свои руки. Взяли и сели на шеи мужиков и прочих фраеров. Экспроприируют часть передач, заработков, захваченное из дома барахлишко и так далее. Живут припеваючи, ибо лагерному начальству удобно, что большую часть зеков держит в узде меньшая. Есть порядок, дисциплина и выработка плана. Ну а урки играют себе и толкуют.

Давайте проведем аналогию между ними, урками, и нашими придурками: секретарями парткомов, райкомов, обкомов и ЦК. Урки играют в карты, а придурки во всякие «зарницы», в соцсоревнования, в трудовые вахты в честь какой-нибудь очередной херни, всего не перечислишь. За шестьдесят лет этих игр наплодилось несметное множество. Работает же мужик. И получает за свой труд, если прикинуть по-марксистски, от хуя уши. Заработок его «половинят». Тут и нужды обороны, ибо если ее не укреплять, то якобы нагрянет враг, освободит мужика, а придуркам придется переквалифицироваться в трактористов, слесарей, инженеров и хлеборобов. Тут и поддержание привилегий для придурков. Вам это известно не хуже, чем мне. Более того, известно это и мужику, и ропщет он временами, и болтает анекдоты, и открыто не раз выступал, но мы ему поясняем: раз отдал ты власть в наши руки, то сиди и не пукай. Обратно мы ее тебе, миленький, не отдадим.

Вы не возражайте, гражданин Гуров. Страна наша – трудовой лагерь. И охрана этого лагеря крепка и мощна. Выбора у нас пока вроде бы нет. Или нам крепчать, или всем нам, придуркам, кранты. Отвечу на ваш вопрос: «толковать» означает у урок разбирать чье-нибудь персональное дело, приговаривать, награждать, вспоминать. Все, заметьте, происходит, как у партийных товарищей. По железному закону порождения подобия.

В общем, режутся урки в стосс, в буру, в рамс, в очко, потом толкуют, мужиков обирают, малолеток в шоколадный цех пристраивают, так у урок педерастия называется, а срок у них идет, и они в ус себе не дуют. Полный коммунизм у блядей.

Тут я в соответствии со своим планом даю указание прижать урок, врежимить им в лобешник кое-что неприятное, затянуть петлей желудки и так далее. Часть урок, разумеется, не выдержала, скурвилась, ссучилась, пошли урки в нарядчики, в хлеборезы, в банщики, в коменданты, в придурки, в общем, и началась предсказанная Ильичем великая резня. Оставшиеся в законе режут у меня сук и падл, а падлы и суки, естественно, рубят, колют и давят блатных. И рубка эта идет во всех лагерях Советского Союза без исключения. Верх берут то одни сволочи, то другие. Бывали у каждой из сторон случаи беспримерного героизма, мученичества за веру и слепой фанатичной исполнительности. В это время как раз отдыхал СССР от смертной казни, и поэтому суке или блатному, убившему двадцать, скажем, рыл, больше четвертака дать не могли. Закон есть закон. Вверху только руками разводят: вот все-таки башка была у Ильича, вот гений! Редеют ряды блатного мира, вырезаны почти все его аристократы, осталась одна вшивота, действительно потерявшая человеческий облик, и вот она-то и выполняла у нас функции органов внутренней безопасности: держала в страхе политических и бытовиков. А их тогда сидело на нарах больше двадцати миллионов рыл. А знаете, что такое, гражданин Гуров, двадцать миллионов рыл? По гениальному определению величайшего демографа всех времен и народов – это население Дании, Швеции, Голландии, Норвегии и Швейцарии, вместе взятых, по одному делу… Я получил за ту акцию орден Ленина и поэтому частенько пользуюсь «феней».

Вы правы, возможно, в глубине души я чувствую себя уркой. Замечание это делает вам честь. Кстати, зовут меня мои коллеги и гуси из самых верхов Рукой. Взгляните на мою руку… Руки крупней, могу поспорить, вы не видывали. Я ведь своих подследственных гавриков, гражданин Гуров, не колошматил пресс-папье, я подходил к ним вот так… и тыльная сторона моей железной ладони упиралась в подбородок, а нос был зажат между пальцев… вот так, гражданин Гуров… губы тоже намертво припечатаны… глаза вдавлены до мрака с искрой… тихо… тихо… должно быть тихо… и концы моих пальцев по-медвежьи загребают вашу кожу с затылка, чтобы морщины на лбу собрались в гармошку и посинели… вот так… и вот вы задохнулись не столько от боли, сколько от гипнотического ужаса… а теперь взгляните на себя в зеркало, падла!… Не узнаете себя? Правильно. В этом весь фокус. Я реставрировал вас. Я подогнал черты вашего лица под вашу же внутреннюю сущность, и ни один косметолог вам уже не поможет. Я снял с вас маску. Скажите спасибо. Я ведь сделал чужое дело. Обычно этим занимается смерть, но ей редко удается подогнать заподлицо душу к рылу до его разложения. Не успевает смерть. Маски, они крепки, гражданин Гуров… Крепки маски… Но и лапа вот эта крепка! Недаром Рука – моя чекистская кликуха. Садитесь. Сейчас мы с вами чифирнем, слегка закусим и двинемся дальше.

2

Я вижу, вы паршиво спали, гражданин Гуров. Это моя вина. Нынче получите снотворное. Но, между прочим, я удивлен: обычно мои гаврики кемарят, как дети, и сны им после ужасных допросов, чехарды стрессов – а вгонять в них я, поверьте, умею, – сны им снятся самые мирные, счастливые и сладкие, с папами, мамами, детками, любовницами, с курортами, с приглашениями в Кремль, где Калинин – старый безмозглый и безвольный козел или вонючая свинья Шверник вручают им ордена, Золотые Звезды и почетные маузеры. Вопросы ко мне имеются?…

Мучить я вас, в общем, не собираюсь. Цели, во всяком случае, у меня такой нет… Официально допрашивать я вас тоже не собираюсь. И подписывать вы тоже ничего не будете. Что все это значит? Это значит, что из двухсотпятидесяти миллионов рыл я выбрал одного вас для задушевной беседы. Почему именно вас, повторяю, поймете по ходу дела. Не за красивые же глазки и не потому, что из известного мне крупного промышленного ворья вы самый изворотливый, самый замаскированный, самый мудрый и матерый ворюга. Настоящий урка! Нет, не поэтому. Это все детали сюжета. Крючок же в другом фаэтоне. В другом. Скоро кучер Вася откроет ворота, и закачаемся мы с вами, гражданин Гуров, на мягких, как пух, рессорах, и поплывет мимо нас, когда откинет ветер занавески окон, наше прошлое в коротких штанишках, забрызганных кровью, дробленой костью и серым веществом.

Ах, вам дурно? Можете не завтракать. Это ваше личное дело. Поголодайте денек-другой. Вам только на пользу. Жирок скинете, нагуляете аппетит. Я же, с вашего разрешения, врежу еще икорочки и пропущу рюмочку. Никогда не думал, что так трудно будет разговориться, хотя ждал сей минуты давно. Очень давно. Всю жизнь, можно сказать. Предвосхищать ее в воображении порой трухал, то есть боялся, ибо игру я вел смертельно опасную и понимал, что в любой момент можно с треском погореть. Да! Да! Не промахнуться, не допустить ошибку, такого со мной быть не может, и вы убедитесь в этом вскоре, гражданин Гуров, а просто погореть. Даже самые главные наши старые урки и то не уверены, что их вдруг не заметет какой-нибудь шустряк помоложе. Ленина схавали, Троцкому темечко раздробили, Сталина довели до кондрашки, Берию замочили, Никите заячьи уши замастырили, а меня, мелкую, в общем, мандавошку, можно в один миг вывести политанией.

Помните события в Португалии? Врезал дуба Салазар, преемника его, Каэтану, болван Спиноза скинул, и вот слушаю я дома «Немецкую волну» и серею от болотного страха. Арестована вся тайная полиция. Я, хотите верьте, хотите не верьте, впал в детство и представил, как вдруг ни с того ни с сего, просто в силу существования политических случайностей, происходит ужасный катаклизм. Рабочие заводов «Красный пролетарий», «Серп и молот», ЗИЛ совместно со злорадствующей либеральной интеллигенцией и с помощью кремлевского караула, ошалевшего от тлетворной службы в Мавзолее, очистили барак на Старой площади от старых урок, затем, тут рукой подать, оцепляют родную мою Лубянку, откуда я месяцами не выходил, бывало, работал, жрал, спал и срал, и попадаю я сам в трюм…

Еле добрался тогда на карачках до телефона. Сердечный приступ. Очухался, слава Богу. Очухался, но ужас оттого, что время идет, а минуточка заветная все еще за горами, так и не сгинул из сердца. Конечно, кому-кому, а мне думать и, главное, представлять в жутких образах происшедший катаклизм по меньшей мере глупо. Структурочку нашу я знаю. Крепка наша структурочка. Однако держится-то она на страхе! Вот вы инстинктивно, гражданин Гуров, кивнули, и ясно мне, что вы тоже это прекрасно понимаете.

Есть у меня кирюха, связаны мы были крепко кое-чем в прошлом, первым секретарем обкома всю свою жизнь он проработал. Приезжает в Москву, встретились, пообедали, идем по Красной площади, он и говорит: «Все, Рука! Отбз-дел я свое. Пензия! Теперь мне ничего не страшно. Дети пристроены. Все за границей. Внуки тоже пойдут по дипломатической линии. Ни война мне не страшна, ни переворо-тик. В том и другом случае за границей будет лучше. Мы еще пожалеем, что не зарываемся в землю, как косорылые китаезы. Пожалеем! А что делается внутри? Ужас, Рука, ужас! Лично моя область спилась в сардельку! Двое врачей-психиатров наводить взялись статистику. Сколько у меня алкашей, пьяниц, пристращающихся, уже подохших от алкоголизма, получивших инвалидность, сколько калек породила вся эта шваль и так далее. Взял я с врачей подписку о неразглашении данных. Приносят однажды статистику свою. Еб твою мать, Рука! Глаза у меня на лоб полезли от ихних цифр. Но дело-то все в том, что пьют. Тыщу лет Россия пьет. Дело в том, что пьют сивушное говно, от которого наступает перерождение клеток мозга, дуреют, сволочи, на работе и дома! Шмурдяк какой-то жрут, бормотуху, “Солнцедар”, чернила, и, главное, с ЦРУ это никак не увяжешь или с жидами. Вот в чем трудность антиалкогольной пропаганды. Велеть бы промышленности выпускать очищенное зелье, чтоб хоть не дурели рабы моей области, но тут снова заколдованный круг! Надо расширять мощности, а Косыгин денег не дает. Справляйтесь сами. Улучшить качество зелья за счет уменьшения количества? Нельзя! Резко возрастет инфляция, а я по борьбе с ней на первом месте в Союзе. Алкоголизм съедает избыток моих бумажных денег. Что делать? От сивушной дури растет преступность. Хулиганье людям проходу не дает. Огнестрельное оружие делать стали в “ящиках” всякие умельцы. А ты думаешь, не добралась до нас сексуальная революция? Добралась и шагнула еще дальше. В общем, глаза у меня на лоб полезли от той статистики. Но и это полбеды. Жрать нечего! Вот в чем вопрос! Мяса нет, рыба соленая и тухлая, от консервов рыбных гастрит пошел, тысячи работяг на больничных, а в ЦК насчет жратвы лучше не звонить. Ответ один: во время войны было хуже, и то победили. Дают понять, чтобы вообще не совался с этим делом. И снова невезуха: выездной рейд этой ебаной шмакодявки “Литературки”. Социологи решили выяснить, как у меня обстоит дело с разводами, анкетирование развели, дотошные паразиты. И вот тебе – уже готовы результаты: 75 процентов разводов из-за полной и частичной импотенции мужчин. Опросили мужиков. И снова – у 75 процентов не стоит из-за алкоголизма и регулярного недоедания мяса, рыбы и прочего гематогена. Начальник УКГБ приносит сводочку: болтовня, пессимизм, ропот, доходящий до прямых выпадов, попытки некоторых интеллигентов проанализировать внутреннее положение страны при полном отсутствии информации о нем в прессе и так далее. Просто предбунтовая обстановочка. Объявись какой-нибудь Стенька Пугачев, и как минимум не миновать забастовки. Принимаю меры. Прошу командующего округом начать маневры. Провожу процесс диссидента Булькова по обвинению в содержании притона. Печатаю фельетоны насчет жидов из галантереи и облснаба, запрещаю грузинам и армяшкам торговать на рынке овощами, фруктами и цветами, устраиваю показательные выступления наших прославленных фигуристов, зову на помощь Зыкину, Никулина, “Ореро”, “Песняров”, Райкиным и Кобзоном глотку своим либералам-жидам затыкаю и разряжаю слегка обстановку. Уф! Неужели, думаю, до пензии не дотяну, неужели они там, наверху, не могут прикрыть эту полушпионскую лавочку – социологию? Неужели не понимают, что разрядка, детант проклятый, хоть он и на руку нам внешнеполитически, нож медленный в спину – мне же, у меня дома? И тут снова невезуха. Всего, Рука, не предусмотришь. Это у нас, большевиков-сталинцев, слабость номер один. Домработница моя – Тася Пекшева, проститутка, исполнительница бывшая, лейтенант, опытный человек, убийца пошла домой из обкомовского ларька пешком. Пешком, блядища, пошла. Что-то стряслось с автомобилем. Шофера я вышиб после той истории из партии. Пошла, значит, гадина, пешком, с сумкой полной и авоськой. Слабость у нее, видишь ли, была к авоськам. Идет и не замечает, как два стерляжьи хвоста из этой проклятой авоськи выглядывают. Подходят трое пьяных – как назло не жиды и с самиздатом не связаны. Филолог, историк и физик. Дружки. Подходят к Таське и спрашивают, что это за рыба у нее и откуда. Где ее выбросили, интересуются. Таська не растерялась, сбрехнула что-то и мотанула от них. Снова догнали, физик схватил ее за грудки и завопил: “Коля! Клянусь Курчатовым, это – стерлядь!” Таська обоссалась сразу от страха, распатронили дружки на виду у всех мою сумку и авоську, и все – катастрофа. Вывалили либералы проклятые на асфальт стерлядь, банки с икрой, колбасу, ананасы, вырезку, спецсосиски, масло экспортное, карбонат, мороженую клубнику и жевательную резинку для жены. Полгорода сбежалось поглазеть на партийную снедь. Не тебе мне рассказывать, что там при этом говорилось, какие восклицания слышались, намеки и аналогии, не тебе, Рука. Наперли на Таську, она и раскололась, откуда волокет продукты. Но и это полбеды.

Будто бы никто ничего о нас не знает. Знают. Рыкают даже сквозь зубы. Таська, когда отбили ее гебисты от толпы, психанула и заорала: “Я вас, суки, вот этими руками стреляла и еще стрелять буду! Всех на мушку возьму! Слава Сталину!” Город забурлил. И тут я объявляю ему шах. Кидаю в магазины продукты из армейских запасов, гоню стратегических свиней на мясокомбинат, занимаю у соседа сгущенку, пивом велю на улицах торговать и по местному телевидению приказываю пустить “Семнадцать мгновений весны”. Уф! Отлегло. И с ходу ставлю мат. Объявляю по радио о выявлении чумного больного. Чума! Сценарий сочинил лично я. После “мгновений” этих сраных дикторша, я ее лично драл, сообщала о ходе противочумных операций. Пришлось гебистам похимичить с инсценировочка-ми. Но им все равно делать было не хера. Выиграл я этот бой у народа. Выиграл. Вышиб из партии пару председателей колхозов, отдал кое-кого под суд за срыв снабжения населения продуктами первой необходимости, прилавки опять опустели, но тут сняли Подгорного, опубликовали проект новой Конституции, и жизнь вошла в свою колею. Под конец немного повезло. Приходит один из психиатров, занимавшихся алкогольной статистикой, и доносит мне, что его коллега собирается все собранные чудовищные данные о моих спивающихся пролетариях переслать Сахарову, которого очень вы, Рука, проморгали. Что делать? Иду по банку. Предлагаю сучьей роже-стукачу кафедру в институте, а он хочет облздравотдел. Там миллион за пару лет сколотить можно, потом купить дом в Крыму и послать нашу бесплатную медицину ко всем чертям. Соглашаюсь. Обещаю. Но не перестану я удивляться, как это за шестьдесят лет нашей власти наплодилось в моей лично области так много настоящих злодеев. Ну, мы-то с тобой – ладно. Таких, как мы, всего пятеро: я, ты, Кудин, в черном ботинке Блондин и еще в пизде один. А этому стукачу тридцать пять лет.

Работа есть, жена, дети, музыку любит, стихи пишет, книжка в “Молодой гвардии” вот-вот выйдет, а он, скотина, стучит так гнусно и грязно на своего коллегу и друга. Сам понимаешь, облздравотдел – плата слишком большая за донос даже при нашей инфляции. Хмырь болотный обязался убрать того либералишку. Я поставил жесткий срок: два дня. Сработал, надо сказать, мерзавец чисто: отрава, укол и медзаключение – инфаркт. Статистику я сжег, а хмырине говорю: “С завтрашнего дня будешь лектором обкома по борьбе с алкоголизмом. Ты – убийца. Я убийцу при всем своем желании не могу назначить завоблздравом. Ты у меня всю область перетравишь, а работать и так некому. И не питюкай, падла! Скажи спасибо, что сейчас не тридцать седьмой! Ты бы уже рядом со своим дружком на Горьком кладбище осенний дождь пустыми глазами пил и червяками закусывал! Понял, говорю, змей?” Веришь, Рука, он даже не побледнел и нагло, блядь такая, выпросил у меня из фонда обкома однотомники Булгакова, Мандельштама и, кажется, Ахматовой. Ушел с книжечками под мышкой. Зачем они там в Москве дают народу читать про Пилата, Христа, Белую Гвардию и так далее? Лучше уж что-нибудь про еблю пусть печатают. Отвлекать народ надо, а не привлекать… Ах, Иуды, Иуды! Большой путь вы проделали от тридцати сребреников до моего облздравотдела. Его, однако, вам не видать как своих ушей. Ну, что ты скажешь, Рука?…»

А что мне было ответить, гражданин Гуров, своему кирюхе? Велика, говорю, Россия, а неподслушанным можно быть только в лесу или на Красной площади… Разошлись, прикинув, что на наш век советской власти хватит, а там гуляйте, урки, по буфету как знаете и бейте хрустальные фужеры об черепа врагов!

Однако минуточку заветную я начал торопить, чтобы шестидесятилетие свое справить достойно и ни о чем не мечтать больше. Мы ведь погодки с вами, гражданин Гуров? Погодки…

3

Здорово же вы, гражданин Гуров, захавались за полвека, что хер за мясо не считаете, как говорят шакалы-урки, и вот даже за борщом ни крошки хлеба в рот не взяли. Понимаю: лишний вес, атеросклероз, запоры, запоры, запоры… А ведь зимою 1929 года шли вы по нашей завалившейся в теплые сугробы деревне, по нашей Одинке, шли по нашему белому покою в бурочках, в полушубочке, перепоясанный ремешками, в буденовке, пошитой специально по вашей головке, в крагах собачьих и держали вы над собой красный транспарант «Кулаку – позор! Хлеб – Родине!». И было вам двенадцать лет, гражданин Гуров. Не перебивайте, некорректно перебивать человека, дающего показания и желающего расколоться до самой предстательной железы… И было вам двенадцать лет, и шел за вами ваш пионерский отряд «Красные дьяволята». Пели вы, кажется, «Варшавянку», а возможно, сам «Интернационал». К песням этим у меня стойкая и непрекращающаяся аллергия. Поэтому точно не помню, какую именно песню вы пели. Не буду тужиться и вспоминать. К чертовой матери эти песни! Бывало, я перед всякими пленумами, собраниями и съездами принимал наркотики, жрал валерьянку, чтобы поспокойнее переносить пение партийного гимна, самой, пожалуй, дьявольски хитрой песенки на белом свете… И шел за вами отряд, а мы, пацанва, отогревали губами да носами полыньюшки в окошках и кричали батькам и мамкам: «Красные дьяволята идут!»

Ну, что, гражданин Гуров, будете продолжать вертухаться? В несознанку глухую решили уйти? Это были не вы – и точка? Вы в тот момент учились в сто тридцать первой школе города Брянска. Шел урок истории, вы получили «отлично» за рассказ о садистских штучках помещицы Салтычихи и что-то оттараторили насчет пролетарского гуманизма, гуманизма нового типа? Не так ли?… Наглая мандавошка! Ты отрекаешься от своего пионерского детства, блядь худая? Убью-у-у, сучара!… Пардон… Пардон…

А за вами, значит, за сынками революции, шли ваши папеньки: «Особый отдельный чекистский отряд». Иными словами, отряд бешеный, отряд карательный. Наша деревня – недаром, наверное, она и названа была Одинкой – не пошла в колхоз. Отказалась. И отнесли ходоки письмо Сталину. В письме изложены были нехитрые мужицкие резоны, вопль в нем был предсмертный земледельца о спасении и общая угроза скорей издохнуть, чем вступить в колхоз, поскольку это еще бессмысленней, чем смерть. Верховодил мой батя, Царство ему Небесное. Он и мысли излагал, и записывал, и обсуждение вел, и ходоков возглавлял. В приемной ЦК письма у них взяли, потом дали поджопника, велели канать обратно и ждать ответа.

Меж тем весь наш уезд уже заколхозили. Отец прогноз верный дал. Мужики матерые, кормильцы России, по этапу пошли, те, кого не шпокнули, конечно, а в деревнях вшивота осталась, самогонная тварь, юродивые, калеки да старики. Одинка же наша заявила руководству и посыльным евонным, что пока не придет ответ от Сталина, пусть лучше никто сюда не суется. Оборону держать будем, хоть Первую Конную присылайте с самим Буденным, нам на это насрать, подохнем с последним патроном все как один. Вот как дела обстояли, гражданин Гуров, ежели вы их слегка подзабыли или постарались забыть… Только спокойней! Спокойней! Чекистским отрядом командовал сам комбриг Понятьев. Вы тоже Понятьев…

Ах, я шью вам дело, причем белыми нитками? Взгляните, пожалуйста, на выписку из загса. Отвечаю погонами, это не туфта… Вы взяли в 1939 году фамилию жены… Ну, наконец-то! Наконец-то отвисла ваша челюсть и покраснели вы, как в детстве, и заработали ваши невозмутимые ранее надпочечники, и вдарил адреналинчик в изощренный, в тщательно замаскированный ваш головной мозг! Птичка вы моя какаду, которая поет и серет на ходу, посидите, пошевелите полушариями, я ведь чую, какая сейчас в них запеклась каша, но не вздумайте брякнуться в инсульт. Такого подвоха я не переживу, ибо говорить мне с удовольствием, повторяю еще раз, не с кем больше, кроме вас, во всей Вселенной, включая Дьявола и самого господина Бога! Ясно, гражданин Понятьев, он же Гуров? Я пошел в сортир.

4

Ах, вы захотели хлобыстнуть рюмочку хорошего коньячку? Птичка моя нахохленная, лимончика клюнете? Бар у вас, надо сказать, отменный. Я такой в первый раз встречаю. Бар, магнитофон, телевизор, радиола-автомат, кнопочный телефон – суперкомбайн! Просто целое дело сейчас же можно завести. Дело о баре гражданина Гурова. Убежден, что он куплен в каком-нибудь посольстве. Я уж не буду называть вас, так и быть, Понятьевым. Хрен с вами… Предлагаю выпить за наше общее объективно несчастное детство, и скажем за него мысленно спасибо товарищу Сталину… Хороший коньяк… Согласитесь, что, после того как расколешься, исчезает постепенно удручающее чувство раздвоения личности. Парадоксальное явление.

А вы вот меня, интересно, помните? Верю, что нет. Я сам себя не узнаю ежесекундно вот уже тыщу лет. И знаю почему: меня нету! Нету – и все, без всякой, уверяю вас, мистики. Имеется же в очевидном наличии трупешник, Господин Крематорий, Товарищ Полковник Морг, Рука! Он физиологически функционирует и работает палачом. Член КПСС с 1936 года. Чудовищно! Я говорю это бесстрастно, но чудовищно помнить себя и не узнавать! Ебитская, ебитская сила, гражданин Гуров!… А ведь я был не таким… Не таким холодным, как сухой лед, трупом я был!

Я горячим своим носом уткнулся тогда в оконную льдышку и выскребывал пошире вот этим ноготком глазок-полыньюшку, и зенькал на вас, идущего впереди своих красных дьяволят, и вместо двух рожек росло на ваших буденовках по одному рогу. Помните, как начали вы толковать с мужиками и разводить агитацию по зубрежке? Батьки наши стояли перед церквой, покачивали головами и пытались прикинуть, как это вдруг, ни с того ни с сего, развелась на Руси такая сопливая нечисть? Может, конец света настал? Я прекрасно помню, но тошно мне сейчас вспоминать все ваши дьявольские аргументы в пользу колхозного ада, частушки гнойного жополиза Демьяна Бедного, идиотские сценки и так далее… «Будя! – сказал тогда мой батька. – Мы ответа от Сталина ждем. Неча нам мозги засирать Демьяном Бедным. Милости просим на щи с кашей, и чтоб к вечерку не было тута ноги вашей! Демьяну же передайте, что говно он сраное-пересраное и даже в навоз не пойдет…» Вышибли тогда вас наши батьки, как вышибали не раз всяких энтузиастов городских, которые ни хрена в сути крестьянского труда не понимали…

И вот, наконец, через день уж после того, как вас вышибли, прибыл в Одинку нашу санный поезд комбрига Понятьева. Ни ружей мужики не увидели у чекистов, ни пулеметов. «Здорово, Шибанов! – весело сказал ваш папа, гражданин Гуров, моему бате. – Письмо привез от Сталина. Вот оно!»

Вынул он из-под бурки конвертище с пятью сургучами. Обрадовались мужики. Зазвал батя своих дружков, Поня-тьева и остальных живоглотов, их рыл двадцать всего было, в наш дом. Баб и ребятишек прогнали. Один я притыриться успел на полатях. И начал батя вслух читать ответ Сталина.

Уважаемые товарищи! Получил ваше письмо. Согласиться с «крестьянскими резонами», к сожалению, не могу, так как претворение в жизнь идеи коллективизации считаю исторически необходимой задачей. Свою так называемую Одинку вы сделали маленьким островком единоличников в море коллективных хозяйств. Не думаю, что вы окажетесь способными конкурировать с хорошо оснащенными современной техникой колхозами и с людьми нового типа, решительно порвавшими с вековыми мелкобуржуазными привычками. Вступление в колхоз – дело добровольное, и мы, большевики, придаем соблюдению этого высокоморального принципа огромное значение. Время покажет, кто из нас прав.

И. Сталин

Прочитал мой батя эту ксивоту, задумался и говорит комбригу Понятьеву, что теперь другое дело и правильное дело. Не первый день на свете сеем, не последний, даст Бог, жнем, поживем – увидим, кто прав, а кто выбрал путь кривой и неверный.

Ваш папаша пожелал мужикам нашим присмотреться к происходящим на селе изменениям, прислушаться к мирному и спокойному голосу объективной истины, а оружие сдать, ибо не потерпит советская власть, несмотря на свое бесконечное историческое терпение, земледельца-единоличника с оружием в руках. Оружие должно быть сдано. У нас все на добровольных началах.

Снова призадумались наши мужики, а мне с полатей видны были злодейские рыла бандитов, взявших, по словам бати, мужицкую власть в свои руки. Неслышно похаживали они по хате, и в ужасе я соображал, что не поскрипывают под ихними ногами половицы, словно прилетела к нам бесовская сила, невесомая, бесплотная, но одетая и обутая. Бледны были рыла чекистов, ни взглядами, ни движениями какими не выдавали они задуманного злодейства, но от этого еще страшней стало мне, и хотел я уж было заорать всем существом своим, всем своим пацанским оборвавшимся сердчишком, почуяв беду смертельную, последнюю, непоправимую, как батя мой встал и сказал мужикам: «Поступим, мужики, по совести. Не дело пахать с обрезом за спиною. Закон есть закон. Нельзя хранить оружие. Ежели ж воевать, то не сладим мы с советской властью. Сами понимаете. Не сладим, да еще баб своих, стариков да ребятишек угробим. Так уж поверим как христиане Сталину. Если евонная правда – в колхоз пойдем, если наша – придется ему разогнать свою колхозню».

«Умно, Шибанов, рассудил. Молодец. Силой действительно ничего вы, мужики, не добьетесь».

Это папаша ваш, Понятьев, сказал, гражданин Гуров, и незаметно облизнулся при этом и водицы испил, ибо в жар его уже бросало от предчувствия кровавой пирушки… А вы в тот момент, гражданин Гуров, возвращались со своими красными дьяволятами в Одинку, чтобы принять участие в экзекуции. Наябедничали, налегавили в обкоме про непокорных, про мудрых наших батек и возвращались в Один-ку. Вместо стишков говноеда Демьяна везли вы на этот раз с собой шомпола и плети… Ну что ж! Хорошо. Согласен. Давайте врежем еще по рюмочке, расширим сосудики. Может быть, валидольчика? Нитроглицеринчика? Сустака? Вы весь в папашу: то в жар, то в холод вас бросает.

5

Пожалуй, было бы неумно не поверить, гражданин Гуров, вашим уверениям в том, что тогда вы искренне считали кулаков смертельными врагами советской власти. Корысти у вас, пацанов, быть не могло. Напичкали вас, естественно, вонючей ложью. Деревни вы к тому же и не нюхали в свои двенадцать лет. Деревня, внушили вам, держит в петле голода пролетария и интеллигента, красноармейца и ученого, пионера и комсомольца, точит поганая, зажравшаяся деревня финку, чтобы всадить ее в спину партии и, когда схлынет из нее вся кровушка, реставрировать власть помещиков и капиталистов… Все это мне понятно. И не мне вам рассказывать, гражданин Гуров, что такое сила и ужас тотальной пропаганды. Долго не мог я никак понять, не влазило это просто в мою голову, и душа не разумела, каким образом вышло так, что в вас, двенадцати-тринадцатилетних пацанах и пацанках, не было ни жалости, ни сострадания, ни дурноты при виде крови, почему полностью отсутствует в вас реакция на чужую боль и, наоборот, горят глазенки, пылают щеки, злоба пьянит, как сивуха, губы, невинные еще губы, искривлены в сладострастной улыбке, ноздри дрожат и оскалены по-волчьи зубы, когда вы пороли нас, изгалялись над растоптанными, уже не чующими ударов, переставшими звереть от плевков, ибо невыносимый ужас от того, что наделали ваши папеньки, был бесконечней боли и обиды… Потом уже, через несколько лет, поприглядевшись к вашему брату на допросах, в тюрьмах, при шмонах, арестах и казнях, наконец просек я, что отрезали вас в семнадцатом году от пуповины вековечной культуры и морали. И воспитали человека нового типа – звереныша, полуосла-полушакала. «Если враг не сдается, его уничтожают», «Наш паровоз, вперед лети! В коммуне остановка», «Кто был ничем, тот станет всем!» – и так далее. Вот что вы хавали, а вожди заразили вас сифилисным страхом наказаний и полного уничтожения капиталистами, помещиками и кулаками. «Или мы их, или они нас», – внушали вам вожди, и, дорвавшись до безоружных, особенно «врагов», вы, падлюки, были беспощадны и бесчеловечны.

Я затрекал, как взволнованный либерал, а либерал, живущий в палаче, это смешновато. Нельзя распоясываться. Понимать что-либо, тем более тухлую конструкцию вашей натуры, гражданин Гуров, можно и без пафоса. Поэтому давайте сделаем перекур, а то еще немножко, и я измудохаю вас до полусмерти. Чешется моя рука, чешется… Перекур.

6

Сдали мужики оружие тогда, сдали. К сожалению, сдали. Вполне могли постоять за себя и за баб, перебить палачей своих, а потом с чистой совестью встать по закону к стенке. Сдали оружие. Сидят за одним столом в нашей хате с чекистами, щи хлебают, самогон жрут и треплются благодушно в дружеской атмосфере, пробздетой сталинской демократией, о том, как они культурно будут конкурировать с колхозом, в который добровольно пошла всякая ленивая рвань, ворье и пьянь. А затем Понятьев встает и говорит: «Так, мол, и так, Шибанов. Спасибо тебе за хлеб-соль. Теперь кончать с тобой будем. И так много отнял ты у меня времени. Письмо я тебе привез не от Сталина, а от себя лично».

Тут я выстрелы услышал в деревне и понял, что и впрямь пришел всем нам конец. Чекисты повытаскивали маузеры. Встали у окон и дверей. И враз обессилели от такого оборота крепкие наши мужики, прошедшие германскую и гражданскую. Сгорбились, покачали головами, а батя мой и говорит им: «Ихняя теперь бандитская сила, мужики. Никуда нам от нее не деться. Но боком выйдет вам наша кровь, и проклятие до конца времен от вас не отстанет. Стреляйте, бляди!»

Человек восемь уложили с первого залпа чекисты. Один мой батя остался.

«Прав, – говорит, – я был. Не годится под таким зверьем на земле жить и хлеб родить. Прав я был. Стреляй, дьявол! Не боюсь ни тебя, ни смерти! Господи, прими наши души!» Встал батя на колени перед образами, перекрестился, а папенька ваш, гражданин Гуров, отвечает: «Кончить я тебя, кулацкая харя, успею. Ты вот послушай сначала, какой красивой жизнь без вас в этих краях будет. Почуй, от чего отказался ты, погляди на то, что я нарисую».

Сам раздухарился, голос дрожит, волчьи глазки сверкают, и рисует, рисует, как ниспадает лет через десять-две-надцать коммунизм полный на всю Россию, как машины возьмут на себя весь крестьянский труд и сравняется деревня с городом, а сами крестьяне, сытые и ученые, в белых рубашках и черных брючках, будут в диспетчерских, кнопки нажимая, руководить на расстоянии фермами, элеваторами, стадами, утками, гусями и рыбой. «А ты, Шибанов, сгниешь в той земле, которую не пожелал по злобности характера и реакционности души видеть цветуще-колхозной. Сгниешь и ничего такого прекрасного не застанешь! Не увидишь ты человека, свободного от тяжкого груза собственности и кулацкой хозяйственной суеты. Вот как! Не увидишь!»

«Этого и ты, зверюга, не увидишь! – говорит батя мой. – И картинку я тебе, если желаешь, другую нарисую».

«Ну-ну! Рисуй давай, а мы послушаем!» – засмеялся ваш папа, гражданин Гуров, и предсказал мой батя перед смертью своей все почти с такой точностью, что потом уж, когда сбывались каждый раз его предсказания, ужас чувствовал я и восторг: как в землю глядел Иван Абрамыч!

Вы можете, гражданин Гуров, ухмыляться, сколько вам вздумается. Понятьев с подручными тоже ухмылялись тогда, а вышло все правильно. Мужика золотого и умного разорила и перевела советская власть, а вшивоту и остатки настоящих крестьян стала давить так, как никогда в истории ни одних рабов никто не давил.

В общем, нечего мне перечислять отцовские догадки. Просек он главное: логику распада крестьянской души, закабаленной и лишенной права на землю и на личное творчество на родной земле в родстве с различной скотиной… Все предсказал Иван Абрамыч. И то, что платить будут мужикам, как рабам, самую малость, только чтобы не подохли, трудодень то есть предсказал, и то, что паспорта отнимут и сниматься с места под страхом смертной казни запретят, и смерть ремесел, и оскудение земли, и постепенную отвычку паразитских городов от мяса, масла и рыбки, и даже то, что колбасу будут делать чуть ли не из говна на ваших мясокомбинатах, гражданин Гуров, тоже предсказал мой батя. Не забыл и про пшеничку. В одном ошибся, однако. Покупаем ее на золотишко не у Германии, а у Америки. Дела это не меняет. Ну и гоготали тогда чекисты и верили, очевидно, что перед ними кровавый враг и безумец.

«И еще я вам нарисую вот что, – сказал батя. – Бесы вы и сами себя передушите, а отродье ваше сатанинское по свету пойдет. Господи, прости их! Не ведают, что творят, паразиты!»

7

Отвечаю, гражданин Гуров, на ваш вопрос: я не видел, кто стрелял в батю моего, ваш отец или другая косорылина, не видел. И врать не стану. Но я уверен был всегда, всегда был уверен, что он. Кому еще, по-вашему, доверил бы он такую честь: взять на мушку вожака одинских реакционеров? Никому. А насчет доказательств этого не беспокойтесь. Они будут. Найдем. Иными словами, доказательства есть…

Не видел я, кто стрелял в батю моего, Ивана Абрамыча, и выстрелов не слышал, потому что в шоке находился. Не устояла на ногах ребячья душонка. Я даже думаю, что работает временами у нашей психики механизм спасительной отключки от безумных мгновений жизни… В шоке я был и прочухался, когда припекло как следует бочину. Избенка наша родная горела, с пола занялась, керосинчика, очевидно, чекисты плеснули, огонь уже образа лизал, а бати моего в пламени не было видно… Только не делайте вид, что не помните того пожара, гражданин Гуров. Конечно, если б не зима, не сидели бы мы сейчас напротив друг друга и не превращались бы вы в серый труп на моих глазах.

Высадил я башкой, правда, не помню как, окошко, а уж из сугроба вы меня вытащили, гражданин Гуров, вы! Ну что? Узнали? Опознали? Вспомнили? Открывай глотку, падла, открывай, подыхать тебе еще рано, глотай коньяк, сволочь, да зубами не стучи, хрусталь раскусишь, глотай, ты у меня еще поживешь, гнида, пей, говорю! Вот так-то оно лучше… Приятно, гражданин Гуров, к жизни возвращаться, ответьте, положа руку на спасенное мной от разрыва сердце? Ах, вам не хочется жить! Но мне тоже тогда не хотелось, причем настолько, что, если б не повязали меня по рукам, по ногам красные дьяволята, я бы сиганул обратно в огонь и сгорел бы до уголька рядом с батей Иваном Абрамычем. Но вы повязали меня и посадили верхом на обледенелую колоду, на бревно, рядом с моими уцелевшими от пуль погодками…

Прошу немного пошевелить мозгами, прошу возвратиться в тот день. Итак, все взрослые перестреляны до единого, даже параличный дед Шошин и слепая бабка Беляиха. Свидетелей зверства кровавого нету, кроме нас, пацанов. Черные ямы в снегу, пар и дым от них валит – все, что от Одинки осталось, и ни одна душа на белом свете не знает об этом. Большие друзья Советского Союза на Западе сладкие сопли слизывают с губ от умиления перед совершаемой Сталиным исторической перестройкой социальных отношений в деревне, шобла поэтов, писателей, художников, композиторов, скульпторов уже вгрызается крысиными зубами в золотую жилу колхозной тематики, и никто, никто не ведает, что задолго до Герники, до Лидице, до Хатыни чернеют в снегу спаленные избы Одинки, десятков, сотен Одинок, а хозяева-крестьяне мертвые, люди убитые в штабель свалены, и волки оголодавшие вольно и безнаказанно жрут их трупы воровскими ночами… Прошу извинения за лирику. Итак, все кончено. Мороз двадцать пять градусов. На обледенелой колоде сидит верхом уцелевшая пацанва, и вы… Да! Да! Да! Вы, гражданин Гуров, сечете нас, как вражьих выродков, плетьми со своими дьяволятами и велите петь «Весь мир насилья мы разрушим до основания, а затем…».

Включите, пожалуйста, телевизор. Благодарю. А вот вам и «Интернационал». Зарапортовался и совершенно забыл, что мои коллеги, как, впрочем, весь советский народ и передовое человечество, празднуют столетие со дня рождения великого человеколюба, друга детей, рыцаря революции, железного Феликса Эдмундовича Дзержинского… Жаль, что мы с вами не успели послушать моего министра Андропова. Зато послушайте ваш бывший гимн, который вы вбивали силком в наши ребячьи глотки, послушайте, освежите память и выключите потом к чертовой матери ящик. Я не желаю присутствовать на торжественном концерте в честь столетия со дня рождения хитрого, якобы одухотворенного и сентиментального палача.

Да-а! Действительно, выдающийся был палач. Палач нового типа. А ведь рожа до чего дьявольская! Чистый Асмодей. И не случайно, конечно, это поразительное внешнее сходство с сатаною, с чертилой, каким изображают его на сцене, на карикатурах и во всяких легкомысленных безделушках… Рябов! Притарань-ка нам чего-нибудь вкусненького!

8

Не случайно сходство ФЭДа с Асмодеем, не случайно. Приятно, что вы согласились со мной, гражданин Гуров, хотя ваши оговорки насчет закономерности временного забвения старой, традиционной морали в переломный момент человеческой истории и необходимости огромного количества жертв при кровавой борьбе нового со старым для меня неприемлемы. Если бы вы догадывались, сколько раз слышал я эти неумные стандартные аргументы, вы бы, уверен, не стали их выдавать. Я, между прочим, в полном одиночестве, самостоятельно, без помощи литературы по философии и этике, допер до психологической подоплеки подобной аргументации. Она чрезвычайно проста. Вот она: Зло непременно должно выдавать себя за Добро, иначе существование Зла, противное основанию человеческой природы, возмущает Дух общества, и оно травит силы Зла, как бешеных собак… Да, вы правы. Случается это, к сожалению, не часто. И как раз потому, что Зло рядится в Добро, потому что оно почти неопознаваемо и с откровенной, со страстной, пьяной, безумной даже временами жестокостью обрушивает Карающий меч на якобы врагов Идеалов Добра, вбивая в головы исполнителей лукавейшую из философий – философию оправдывания средств целью, породившую кровавую логику красного террора.

Разумеется, у вас другая точка зрения, гражданин Гуров. Но вопрос вы мне задали неглупый. Ваш покорный слуга, палач Рука, много размышлял о Добре и Зле, занимая по отношению как к Злу, так и к Добру нейтральную позицию – нейтральную исключительно потому, что целью моей жизни было и есть не защита хитромудрых «идеалов» Зла, прикинувшегося Добром, и не служение Добру истинному, а жажда мести, патологическая, если хотите знать, страсть отмщения, гражданин Гуров, отмщения, утолить которую, к несчастью моему, к проклятью моему, можно только на мгновение, и я сейчас опять беру… вот так… тихо… спокуха… череп ваш в свою руку… и припечатываю, рискуя, что вы задохнетесь в это мгновение, ваши губы и ноздри и вдавливаю мизинцем и большим глаза ваши в глазницы, а остальными тремя загребаю по-медвежьи ваш скальп! Вот вам на двадцать секунд страшная смерть, а мне сладкий миг мести…

На этот раз вы лучше перенесли единственную из применяемых мной физических пыток. Заслуженную вами, кстати. Но если вы даже осознаете заслуженность пытки и наказания, осознаете до самого предела, до добровольного принятия смерти как высшей кары за допущенную по отношению лично ко мне нечеловеческую жестокость, я вас не прощу, иными словами, я не смогу навсегда утолить жажду мести.

Не смогу и чувствую себя поэтому полным говном… Вот если бы мне захреначить формулу собственной жизни, чудесное такое уравнение, где насилие надо мной, моими близкими, над всем, что было нам свято, и мои акты мести за это насилие взаимно уничтожились бы в определенный момент времени, то смог бы я существовать просто и прекрасно, с печалью вспоминая в мягком кресле перед камином о былых безумствах рокового своего комплекса графа Монте-Кристо… Увы! Увы, Рука, раз уж ты попал в сатанинский механизм отмщения, то уж не выбраться тебе оттуда, гуляй как знаешь, следовательно, пока не подохнешь.

Ну-ка, включите, гражданин Гуров, ящик. Посмотрим информационную программу «Время». Пожалуйста! Аэропорт Внуково. На летное поле выходят члены политбюро, министры, завотделами ЦК и сошка помельче. Вся шобла-ебла, как говорили урки… Выходят. Бьются у них от волнения и томительного ожидания сердца. Третий раз за день одолели большие чины путь от Кремля, Старой площади и Лубянки в своих черных элегантных броневиках до Внукова. Провожания, встречи, провожания… По трапу спущается улыбающийся Леонид, дорогой Ильич, любимый ты наш Генеральный, неутомимый Председатель Брежнев! Спустился. И вот он уже в объятиях членов политбюро! Взасос целуются перед всем нашим многомиллионным народом. Смотрите, мол, паразиты, как надо вождя своего любить! Неделю не видели мы его, но от разлуки охренели, и снова, снова ты с нами, Леня, Леонид, Леонид Ильич, дорогой! Радости-то, радости-то сколько неподдельной! Куча целая дымится! Даже по серому папье-маше сусловской трупной хари прополз червячок улыбки, даже Кириленко разгладил на миг железные морщины, размял стиснутые в тридцать седьмом губы, и смешались в экстазе встречи скупые слезы членов политбюро с суровой, но щедрой слезой генсека. Вот позирует вся шобла перед телеобъективом… Застыли, как на пошлом курортном снимке, и в который уже раз, гражданин Гуров, кажутся они мне булыжниками пролетариата, превратившимися каким-то странным образом в людей.

А вот показательная животноводческая ферма. Коровки, телята. Льются из розовых титек белые речки. Раскрывайте свои хлебала, оружейники Тулы, инженеры Саратова, пенсионеры Воронежа! Пейте натуральное, непорошковое, пейте парное, животворное, вкус которого давно вы позабыли, пейте!… Вытрите губы! Корреспондент за ручку ведет нас на маслобойню. Хавай, провинция бедная, маслице, не французское, не финское, не датское, а нашенское, русское, луговое, родное… молочко… сливки… сметанка… маслице! Хавай, бедная провинция, намазывай его на хлебушек, купленный у кровавого врага твоего, у зажравшейся Америки. Прав был покойный Иван Абрамыч, Царство ему Небесное, тыщу раз прав! Не хватает земле и мужику пердячего пара, чтобы прокормить городской плебс, не хватает! Объедки со столов цекистов, обкомовцев, райкомовцев, военной элиты, многомиллионной армии солдат, чекистов, полицейских, жирной богемы, академиков, ученых, торгашей и прочего ворья, объедки эти, повторяю, растаскиваются шакалами еще на базах и складах, а то, что выбрасывается на прилавки, тает мгновенно в жадной глотке толпы, как малюсенькая креветочка в китовом чреве.

Я считаю крупной политической ошибкой показ советским людям по телевидению тучных отар овец, свиноферм, маслобоен, теляток, гусей и прочей живности, ибо показ этот возбуждает у бедной, сидящей на лапше с постным маслом и ледяной рыбе провинции зверский аппетит и нездоровые настроения. Отвратительно и аморально дразнить пролетариев поросячьими жопами! Бередить условные рефлексы Тамбова, Пензы, Омска, Тагила, сотен российских городов рассказом о введении в строй новых автоматов по производству колбас и сосисок – бесчеловечно, гражданин Гуров. Вам как одному из руководителей Главмясомолпрома это должно быть особенно ясно. Но вы попускайте слюни, попускайте, рабочие и инженеры, шоферы и строители, прядильщицы и телефонистки, дворники и бульдозеристы, секретарши и учительницы, лаборанты и счетоводы, попускайте слюни и идите, наглотавшись лапши и картошки, строить светлое будущее – коммунизм, в котором давно уже прописались паразитирующие на вас урки, славные ваши лагерные начальнички. Идите на общие работы, идите, бредите, а вечерком мы посмотрим вместе с вами информационную программу «Время».

Информационная программа «Время», ебит вашу мать!… Не вздрагивайте, гражданин Гуров, не дергайтесь! Не вашу мать, успокойтесь! Свою мать вы сами свели в могилу тридцать лет назад.

Сделайте звук, пожалуйста, потише или вырубите его к чертям! Невыносимо слушать эту наглую ложь о небывалом расцвете нашей демократии. Уж я-то про нее все наизусть знаю, мне-то не хера мозги пудрить… Так вот, мать свою, несчастную Елизавету Васильевну Понятьеву, вы сами, гражданин Гуров, спровадили на тот свет. Стоп, стоп. Не вертухайтесь. Мы не на восточном базаре. Здесь вас не объебут на туфте… Где моя папочка?… Вот моя папочка…

Дорогая мамочка! - Это вы пишете. – Письмо твое я получил случайно, вернувшись после тяжелого ранения в Москву. Не мог читать его спокойно, потому что лишен возможности чем-нибудь помочь тебе. Посылки продуктовые не принимают. А сам я на днях уезжаю на работу в прифронтовую полосу. Все имевшиеся у меня деньги я отдал в Фонд обороны. По аттестату получает Эля… Узнать что-нибудь об отце я даже не пытался. Сама поймешь, почему. Но я слышал, что им разрешают иногда искупать преступления кровью, а это уже надежда. Держись. Сейчас всем плохо. Попробуй лечь в больницу. Воевал я нормально. Награжден орденами, дослужился до майора… Крепко целую, Вася.

Надеюсь, не будем устраивать графологическую экспертизу, гражданин Гуров? Не будем, но вы на всякий случай утверждаете, что каждая строчка письма прерывисто дышит неподдельной правдой. Хорошо. Мы вскоре возвратимся к вашему письму. Мы снова забежали вперед. Все-таки, располагая огромнейшим количеством времени для ведения следствия по моему делу, я с тоской и сожалением ощущаю его движение к какому-то пределу. Я то и дело отвлекаюсь, отступаю от главной линии, ловлю, честно говоря, при этом большой кайф, но растерянность как неизбежная расплата за него порой охватывает мою душу. Материалов по делу – уйма! Уйма материалов! Ничего, кажется, лишнего, ибо целиком они вмещены в мою жизнь и в вашу, но не заблудиться, не заблудиться бы! Успеть бы выбраться из дремучего леса на верную дорогу, дорогой ты мой тезка Вася! Мы заплутали слегка, заплутали…

9

Итак, все кончено. Мороз двадцать пять градусов. На обледенелой колоде сидит верхом уцелевшая в бойне пацанва, и вы, гражданин Гуров, сечете нас, как вражьих выродков,

плетьми со своими красными дьяволятами и заставляете, силком заставляете петь «Весь мир насилья мы разрушим до основания, а затем мы наш, мы новый мир построим, кто был ничем, тот станет всем…»

Я, между прочим, как выскочил из горящей избы в исподнем, так и усадили вы меня верхом на колодину, только полушубок с убитого мужичка набросили на плечи. Набросили, чтоб не подох, ибо задача у вас была перевоспитать кулацких выблядков, сделать из них строителей нового мира.

Ну что ж. Подохнуть-то я не подох, более того, я не просто строитель. Я один из тех, кто держит в узде, в железной, в беспощадной узде шалавые народы Российской империи.

Подохнуть-то я не подох, но мужиком благодаря лично вам, гражданин Гуров, мужиком, блядуном, ебарем, мужем, отцом я не стал. Отморозили вы мне тогда на проклятой колодине то ли яйца, то ли простату, то ли плоть самого хуя – диагноз не важен, – и не стоял у меня после этого ни-ко-гда. Никогда… Благодарю за запоздалый совет. К врачам я не обращался, хотя со временем у меня появилась возможность поставить раком все Четвертое управление Минздрава и крикнуть парням всей Земли, чтобы волокли Руке с другого конца света чудодейственное лекарство, замастыренное из сушеной печени крокодила, толченых клювиков колибри, горелых усов белого медведя, настоянное на желчи молодой пантеры и пыльце альпийских эдельвейсов. Не обращался я к врачам, не чувствовал желания. Партия же считала, что в груди моей горит-пылает такой священный огонь ненависти к врагам народа, что не может ужиться рядом с ним иная какая-нибудь страсть и что это удел немногих, высокая драма любимчиков Великого Дела. Бывало, подшучивали надо мной коллеги-палачи, причем препохабно и жестоко, но, как это ни странно, я буквально ни разу не вышел из себя, не заводился, а шутливо говорил: «Сначала разберемся, а потом уж поебемся». С годами вообще отстали от меня, поняв, что Рука не по тому делу. Бабы же не останавливали на моей личности взгляда, просто не замечали, очевидно, по причине полного отсутствия вокруг меня полового поля, а уж если смотрели, то как на монстра…

Промерз я до самого естества как раз на тринадцатом году, и, конечно же, перетасовало это всю мою гормональную, как говорится, «жисть». Вот и вымахал из меня мудила, сидящий перед вами, гражданин Гуров. Полюбуйтесь на меня новыми глазами в свете вышеизложенного… Полюбуйтесь… Рыло лошадиное, кожа на нем дряблая, бороденка редкая и мягкая, как у девочки под мышкой, глаза за очками из орбит вот-вот вылезут, цвет ихний размыт, но взгляд – все еще пулемет! Это я точно знаю!… Любуйтесь, любуйтесь! Ваших же рук дело! Вот плечи. Округлые они у меня, бабьи, а должны были быть, как у бати, Ивана Абрамыча. Но не ударил гормон в бицепс – и пожалуйста, хоть поводи плечиком… Талии вообще у меня нету. Перехожу из спины прямо в жопу и через подпухлые, тоже, конечно же, бабьи ляжки в ножищи сорок шестого размера. Здоровые ножищи, но слабые, ибо гормон и тут пробил мимо… мимо… Зато имею я руку. Длина ладони феноменальная: тридцать сантиметров. В силище ее, без преувеличения мистической, вы, надеюсь, не сомневаетесь? Вот и хорошо. Ну как? Ничего себе вымахал мальчишечка, промерзший и нажравшийся до блевотины «Интернационала»?

Мне нравится то, что вы сравнительно невозмутимы. Если бы вы сейчас вздохнули или изобразили на роже что-нибудь вроде сочувствия, то я не удержался бы, наверное, и врезал вам по башке вот этим фарфоровым блюдом. Мужчина… Мужик… Блядун… Ебарь… Муж… Отец… Однажды в лагере, когда я проводил в жизнь ленинскую диалектику насчет самоуничтожения блатного мира, подходит ко мне вороваечка одна. Лет тридцать ей было. Красива, стервь. Даже в шароварах ватных и в бушлатике выглядела как дама. Бесстрашно ко мне подходит, а шел я по зоне в окружении всей псарни лагерной, и бесстрашно говорит:

– Здравствуй, начальник! Дерни меня к себе по особо важному делу.

Дергаю. Что, думаю, за дело? Велю пожрать принести и чифирку заварить. Звали воровайку ту Зоей. Сидим, трека-ем, жрем, чифирим. Насмешила меня тогда Зоя, такую черноту с темнотой раскинула, что уши вяли. Была она якобы совращена Берией, когда ей не стукнуло еще двенадцати. Рассказала подробности, многое сходилось, но дело не в этом. Я, говорит, начальник, после того как пожрала с тобой и почифирила, сукой стала, падлой, и в зону вертать мне обратно нельзя. А ссучилась потому, и ты, хочешь верь, хочешь не верь, что я в тебя некрасивого втрескалась. Что-то есть в тебе такое зверское, как в тигре, и сердце мое воровское колотится. Раздень ты меня и выеби по-человечески, и забудем мы с тобой на сладкую минуточку все это гнилое пространство и время. Смотри, говорит, какая я красивая, какая настоящая я красивая женщина. Раскрыл я варежку, захлопал глазами, и вдруг из вшивого лагерного тряпья, из желтых мужских кальсон с жалкими тесемочками, из бурок, подшитых кордом, поднимается белое, розовое, светящееся, чистое невинное тело. Не помню, сколько смотрел я на голую женщину неотрывно и восторженно, пока не затрясло меня от боли, ужаса, ярости и рыданий… Да, да! Рыданий…

Когда сожгли вы мою Одинку, не ревел я, а тут от невозможности испытать то, что испытывают даже крысы, даже тарантулы, даже рыбы в пруду, признаюсь чистосердечно, ревел! Она тормошила меня, звала, просила, ласкала, жалела, а я заливался слезами, как малое дитя, впервые за много страшных лет и, причмокивая, сосал грудь… Тугой, налитый сладким жаром жизни сосок… Помню вкус его, помню, не забуду до смерти… И Зоя вздрогнула, напряглась, я перепугался, и что-то неведомое мне вдруг отпустило ее… Ты, говорит, почему такой бедный, Вася?… Промерз, говорю, в детстве. Промерз… Больше ничего я ей не сказал. Оделась. Спрятала красу свою в серую лагерную вшивоту. Ты бы, говорит, по-другому как-нибудь кайф ловил, сам бы давал, что ли! Вон начальника шестой командировки пристроили урки к шоколадному цеху, ночует с двумя дылдами сразу. Извини, отвечаю, но я вообще ничего не хочу и не желаю. А разве тогда это жизнь? – говорит Зоя. Да, соглашаюсь, трудновато сие называть жизнью, но другого мне не предложено, и ты поспи, прошу ее, со мной до утра, поспи, пожалуйста… Первый и последний раз, гражданин Гуров, спал я тогда рядом с женщиной, молодой и красивой, хотевшей и безумствовавшей, пока сон не сбил ее с копыт, как меня. Приснилась мне маменька… Утром, еще до развода, ушла Зоя в зону. Ушла, а на полу, как сейчас помню, кордовые следы остались от ее бурок, и жутковато мне было оттого, что прелестные человеческие ноги оставляют за собой след грузового автомобиля ЗИС – завод имени Сталина. Зою в зоне на другую ночь проткнули пикой. Свиданка с псом!

Скурвилась Зоя, пожрав со мной картошки с салом, почифирив и якобы похарившись.

А ну-ка, встаньте, гражданин Гуров! Встать, тварь, если я приказал! Встать!… Ах, вот оно что! Ах, у вас от моего рассказа эрекция? И вы, естественно, смущаетесь и утверждаете, что натура человека, точнее, ваша натура поразительно совмещает в себе, причем одновременно, и похоть, и ужас, и стыд, и низкое любопытство, и прочую бодягу? Возможно. Все люди разные… Я на них насмотрелся. А такого, как вы, монстрягу первый раз вижу… Садитесь уж, козел! Честно говоря, вы меня обрадовали. Значит, в вас еще много жизни! Значит, расставаться вам с ней неохота, и вы сейчас выложите все напаханное у вашей родной советской власти и чужого вам советского народа вот на этот шикарный стол, стоящий по нынешним ценам не меньше двух тысяч! Все! Рябов, ко мне! Внимательно слушай! Выкладывайте, гражданин Гуров, адресочки всех тайников! Но только всех до единого! Вы, надеюсь, поняли, что разговор идет самый серьезный… Все адресочки! Без всяких, как говорит наш вундеркинд Громыко, предварительных условий. Торгов не будет. Записывай, Рябов. Но учтите, гражданин Гуров: если вы утаите хоть один камешек, хотя бы одну жемчужину или старинный перстенек, я воткну вас, падлюку, в новейший детектор лжи, и тогда не обижайтесь – Рябов вернет вам и память, и рвение. И не думайте, что Рука считает вас Корейкой, а себя шпаной Бендером. Не думайте, что вы попали в лапы к блестящим разгонщикам. Угадал я? Блеснула у вас такая мысль? Козел!

10

А вилла ваша – шик! Вилла – блеск! Просто ласточка, а не вилла. Нравится она мне. Нравится. На такой вилле вполне можно провести остаток дней. И не то что провести, скоротать лет двадцать, а блаженно истлеть, поддерживая в членах огонек жизни марочным коньячком и веселыми девчонками. Давайте прогуляемся, гражданин Гуров. Остоебенело сидеть на одном месте час за часом, день за днем. Да и наговорено мной уже немало… Немало… Извините уж, дорвался. Дорвался и даже не брезгую иногда впадать в беллетристику. Насчет солярия на крыше вы правильно сообразили.

Хорошая штука… В вашем возрасте полезно погреть шкелетину на солнышке. Я ведь слишком долго ждал этой встречи, не раз беседовал с вами мысленно даже тогда, когда был уверен, что подохли вы, и немудрено, что накопившееся как-то само собой неудачно окостенело во мне, отштамповалось и прет временами поносом. Я был бы гораздо сдержанней, если бы вел протоколы допросов: «Я, гражданин Шибанов, он же Рука… по существу дела могу показать следующее». И все. Разговор – другое дело. А разговор по душам – первый, по сути дела, в жизни и последний – тем более… Да. В протоколах допросов, кстати, я никогда не старался блеснуть слогом, блядануть лишним эпитетом и умничать. В отличие от многих моих коллег я никогда не мечтал, устав от борьбы с внешними и внутренними врагами, перейти на литературную работу, вступить автоматом, по звонку с Лубянки в Союз писателей и грести деньгу за порчу великого и могучего русского языка.

Многих мы уже проводили с шампанским за тихие письменные столы, многих. Разбудите меня ночью, прочитайте наугад полстраницы, и я с ходу скажу, чекист тиснул ее или просто полуграмотный пиздодуй вроде Георгия Маркова. Воняют страницы книг моих бывших коллег протокольной кирзой, прокуренными кабинетами, протертыми локтями, геморройными жопами, издерганными нервишками и страхом за собственные шкуры. Ведь нашего брата – палача, гражданин Гуров, тоже немало ухлопали, пошмаляли, схавали. И горели, между прочим, зачастую именно те Питоны Удавычи, которые, обнаглев и очумев от вдохновения, так распоясывались на допросах, таких насочиняли чудовищных фантасмагорических сюжетов, что начальники наши, палачи со слабым в общем-то воображением, хватались за головы и старались избавляться от «поэтов» своего дела…

Да-да! Было времечко в тридцатых, да и сороковых годах нашего замечательного века, когда Лубянку и подобные заведения в крупных и мелких городах Российской империи смело можно было назвать Домами литераторов. В них кишмя кишели представители различных литературных течений, не враждуя друг с другом, ибо была у них у всех одна цель: захерачить с помощью одного или нескольких бедных подследственных произведение принципиально нового жанра: Дело. Де-ло! Движение идеи следователя к цели, которое мы промеж собой называли сюжетом, должно было, пройдя через различные перипетии, собрать в конце концов в один букет всех действующих лиц Дела – врагов народа и их пособников. Букет преподносился трибуналу, а тот, не понюхав даже, посылал одни цветочки в крематорий, другие на смертельную холодину лагеря. И все! И дела – эти поистине сложнейшие произведения соцреализма – забывались, а литературные герои, советские люди, люди нового типа, засасывались трясиной забвения.

Но Сталин и политбюро требовали от нас новых, более интересных Дел, требовали более полного слияния литературы с жизнью. Им пришлась по вкусу не призрачная кровь выдуманных персонажей, а теплая реальная кровушка наших подследственных – «мерзких злодеев, потерявших человеческий облик при подготовке зверских покушений на своих вождей и их политические идеалы». Процессы, и открытые и закрытые, воспринимались вождями и временно оставшимися на свободе зрителями как грандиозные спектакли, где недостаток шекспировских страстей и глубины художественной мысли компенсировался разыгрываемой в реальности завязкой, реальными запирательствами, реальным напором представителя обвинения, вынужденными признаниями и восстановленными в леденящих душу диалогах судей и подсудимых подробностями эпического преступления. Затем кульминация и финал.

Вы совершенно правильно отметили, гражданин Гуров, что и вожди, и зрители при этом не просто находились в зале, со стороны по-зрительски переживая разворачивавшееся на их глазах действие спектакля, – нет! Они тоже были его персонажами, они идентифицировали себя не без помощи самовнушения, гипноза и пропаганды с Силами Добра, одолевающими, при активной поддержке славных чекистов – рыцарей революции, гнусные силы Зла. Гнусные, не гнушавшиеся никакими средствами, коварные и вероломные Силы! Вот тут-то мы, неизвестные прозаики и драматурги, постарались! Сами подследственные иной раз искренне восхищались сочиненными лично мной коварными интригами, поворотами сюжета и чудесной технологией заговоров и диверсий. Позвольте похвалиться: это я придумал пропитывание штор и гардин в кабинетах руководителей различными ядовитыми веществами, поставлявшимися врагам народа царскими химиками и международной троцкистской агентурой. Простите, отвлекся.

Короче говоря, аппараты следствия и суда так умело создавали иллюзию смертельной опасности для честных большевиков-сталинцев, что, с потрохами поглощенные зрелищем, они уже не замечали алогизмов поведения подсудимых, грубых натяжек в материалах дела, висельного юмора господина Вышинского и его псарни, абсурдных самооговоров и шизоидных последних слов. Они ничего не замечали. В горлах ихних клокотал утробный хрип: «Возмездия! Смерть сволочам! К стенке проституток! Руки прочь от нас, от наших фабрик и колхозов!» И кровушка лилась, возмездие свершалось, оно было реальным, его можно было потрогать лапкой, но я лично замечал, как за ощущение полной реальности возмездия, собственного спасения и торжества справедливости наши высокие заказчики, наши меценаты, наши вожди, расплачивались реальностью проникшего в их души страха.

В этом смысле Сталин был на голову впечатлительней остальных своих урок. Гениально вживался в сюжет, соответствовал эмоционально его развитию, холодел, негодовал, бледнел, впадал в ярость, бросал в помойку милосердие и великодушие, обижался, говнился, усиливал охрану, вскакивал во время антрактов между судебными заседаниями с постели, трясся от страха, боялся жрать сациви и лобио и, наконец, сдержанно докладывал на очередных толковищах о ликвидации групп, блоков и оппозиций. Отдыхал же он душой в личном кинозале на «Александре Невском», «Веселых ребятах», на «Ленине в Октябре» и «Человеке с ружьем»… Так и быть, гражданин Гуров, удовлетворю немного ваш интерес к личности… Очень любил балет. Брал с собой в ложу пару палок чурчхелы, пожевывал мякоть с орешками и смотрел. Ему, одуревшему от полемики, нравилось, что балет бессловесен. Однажды на закрытом просмотре «Лебединого озера» захохотал на весь зал. Зал хоть и запоздало, но тоже растерянно хохотнул. Я стоял у личности за спиной. Спросил меня, почему он, на мой взгляд, рассмеялся. Меня счастливо осенило. Вы, говорю, очевидно, подумали о том, что Троцкий не успеет спеть свою лебединую песню, а об станцевать не может быть и речи.

– Молодец! Завтра перейдешь на особо важную следственную работу…

Вот так и попал я на родную Лубяночку, которая, сука, простоит целой и невредимой, наверное, до конца света.

Каким образом я вообще пролез в органы, вы узнаете позже. Всему свой час, и не путайте меня, пожалуйста.

11

Участок ваш прекрасен. Сосны, кедры, елочки… Парнички… Бассейн. Моря вам мало, козел? Выложен бассейн мрамором. Я так и думал, что украли этот мрамор со строительства Дома творчества Литфонда. Воруют, гниды, потихонечку. Рядом с вами, кажется, Евгений Александрович Евтушенко строит? Умница. Когда кормежка идет, не надо болтать, не надо зевать. Надо кушать, а не то обскачет какой-нибудь Виль Проскурин или Роберт Сартаков… Да-а! Не было еще на Руси таких блядей. Не было. Дорожки красненькие тоже милы. На чем мы остановились?

Мощные были в ЧК сюжетчики и истинные фантазеры. Я и поэта одного знал. Честное слово, не вру! Майор Мило-видов. Артист… Лирик. Романтик. Протоколы допросов вел исключительно белыми стихами, кажется, ямбом, как в «Борисе Годунове». Херово у него дело обстояло только с фразой «по существу дела могу показать следующее». Она никак не влезала в ямбическую строку и не поддавалась расчленению. Избавиться от нее тоже было невозможно. За одну такую попытку Миловидов схватил пять суток ареста с отбытием срока по месту работы. Зато со всеми показаниями он справлялся мастерски и любил говаривать: «Сочиняет дела народ, а мы, чекисты, их только аранжируем». К сожалению, башка у меня всегда была забита своими заботами, и я, мудак, не удосужился притырить для потомков пару отрывков из многочисленных трагедий и драм майора Миловидова. Одна начиналась примерно так: «По существу дела могу показать следующее: я, Шнейдерман, вступив в преступный сговор в тридцать втором году пятнадцатого марта с давнишним сослуживцем Месхи, где ныне проживает, неизвестно, а также с Бойко, сторожем больницы, проникли ночью, похитили инструментарий, который накануне был врачами законсервирован, стерилизован для срочных операций на селькорах, избитых кулаками зверски за помощь коммунистам в продразверстке, что вызвало насильственную смерть от заражения крови многих, готов нести заслуженную кару, учесть чистосердечное признание, а ценности народу возвратить, селькорам убиенным нами слава, смерть кулакам, прошу принять в колхоз».

Много натискал Миловидов таких монологов. Первое время начальство помалкивало, боялось обвинений в ретроградстве, а потом замочили Миловидова по-тихому в подъезде железным прутом и пришили дело о его убийстве группе честных юнцов. Вот так. Но сам он успел пошуровать как следует. Успел.

Гранат… Персики… Грядочки… Кинза… Мята… Бакла-жанчики… А в вилле на стенах даже Ренуар и гравюры Дюрера. Сильны вы, гражданин Гуров, сильны. Через такие пройти огни и воды, назлодействовать, уцелеть, быть на хорошем счету у партии, отгрохать такую домину, обеспечить себе, детям и внукам счастливую старость – это надо уметь. Вы, конечно, мудро поступили, записав все имущество на зятя. Мудро. Его доходы легализованы. За бюсты Ильича платят миллионы. Я это знаю. Но, между прочим, мы занимаемся моим делом, а не вашим. Поэтому давайте вернемся к моей жизни от вашего имущества. Позволю себе, раз уж шел разговор об эпохе массового сочинительства в органах, вспомнить одно дельце… Восстановите, пожалуйста, в памяти образ ближайшего помощника вашего папеньки, Влач-кова. Я помогу. Высокий здоровяк. Красив. Внешне добродушен. Улыбка всегда имелась. Ворот нараспашку. С песней вырезал он и согнал с земли настоящих крепких мужиков нашего уезда. Выступать любил. Попал вот в эти лапы уже вторым секретарем обкома. Я завел, оказавшись в органах, списочек отряда папеньки вашего. Влачков первым попал вот в эти лапы. Понял ваш немой вопрос. Папенька тоже в конце концов попал в них. Он у меня оставался напоследок, на закусочку. Не спешите. И до него дойдет наша мирная беседа.

12

Брал я Влачкова сам. Санкцию на арест в те времена получить было просто. Донос состряпал мой кирюха, тот самый первый секретарь обкома, только что ушедший на «пен-зию». Я вам о нем, кажется, рассказывал. Донос был прост, как правда. Влачков якобы выпустил всю обойму из маузера в портрет Сталина.

Жил Влачков в домине не хуже вашего. Под участок отхватил кусок парка культуры.

Пришел я его брать один, без помощников. Я это любил.

– Здравствуйте, – говорю, – Виктор Петрович.

– Здравствуйте, товарищ Шибанов. Удивлен. В чем дело?

– Зашел, – говорю, – прямо со службы. Извините. Есть разговор неприятный. Касается лично вас.

Он уже начал, конечно, метать икорочку, но было это совершенно незаметно. Наоборот, пока мы шли по холлам и коридорам в его кабинет, шутил, хвастался коверными интерьерами, показал коллекцию старинного оружия, реквизированного у безобидного доктора Глушкова. Самого доктора шлепнули за попытку организовать «террор против обкомовцев, умело возбуждая низменные инстинкты обывателей оружием времен Минина и Пожарского».

В домине Влачкова полно было челяди, и пропах он весь перманентной, как тогда говорили, аморалкой – пьянством и блядством.

Несут нам шестерки в кабинет водочки, икорки, балычка, ветчинки, грибков, патиссончиков – один к одному – маринованных, это я как сейчас помню, и «Смирновской» водки, настоящей, старой, царской еще «Смирновской» водки. Выпили, хотя я чуть не сблеванул, когда чокнулись. Шатануло меня даже. Рухнул я в памяти на миг на печку нашу и зашелся духом от того, как пулю за пулей всаживал Влач-ков в моего дядю. Пулю за пулей, и почему-то глаза убийцы выпучились, словно рвались из орбит, и побелели…

– Будем, – говорю, – здоровы!

– Постараемся. Выкладывайте. Слышал, между прочим, о вас как об отличном товарище, настоящем криминалисте и стойком большевике.

– У меня, – говорю, – в кармане донос на вас. Подписанный. Не анонимный. Но фамилию, сами понимаете, назвать не могу… Тир у вас есть?

– Есть. В подвале. Сами понимаете, если завтра война, если завтра в поход…

– Это – да, – говорю и читаю вслух донос, как он, Влачков, ставит в собственном тире вместо мишеней портреты Сталина, а иногда и других членов политбюро и шмаляет, шмаляет по ночам, стараясь попасть в лоб или даже в глаз вождю. Бывает, развлекаются целой компанией… Половые оргии производят прямо в тире, под выстрелы…

– Адский бред! – говорит Влачков. – Адский!

– Я, – отвечаю, – тоже так думаю. Бред действительно собачий. Поэтому я и пришел.

Сам донос рву и бросаю в камин. Влачков руку мне пожал. Еще выпили. А донос я сжег, ибо сообразил, что хоть он и прост, как правда, да мороки с ним не оберешься. Нужно будет представить в деле вещественные доказательства – пробитые пулями портреты Сталина и его урок плюс баллистическая экспертиза и прочая мура. Мне она была ни к чему. Рисковать я не имел права… не имел…

– А пришел, – говорю Влачкову, – вот по какому делу. Честно говоря, скрытые враги и карьеристы затрудняют нашу работу. Среди них есть ненавидящие вас люди. Они и распускают слухи о том, как мягко вы относились к кулачью в бытность вашу замначособотряда в Шилковском районе. Либеральничали якобы вы, брали взятки, присваивали ценности, на которые и отмахали себе вот эту домину. Слухи, – говорю, – необходимо пресечь. Вы человек умный, понимаете, что в сложное время партии легче рубануть лишнюю голову, чем копаться в обкомовских сварах, поэтому нужен ваш ход конем.

Так я сказал. Смотрю: обмяк слегка Влачков, потерял величественные очертания, как мешок инкассатора Панкова, в который заместо пачек купюр бандиты наложили всей своей бандой огромную кучу… Выходить начал из Влачкова через малюсенький прокол душок большевистской безнаказанности, выхоленного служебными удачами чванства, душок горлопанства и хамской спеси… Выходить начал! Ну а я соответственно подкачиваю Влачкова вонючим страхом и жидкой растерянностью. Обрисовываю – вроде бы я его доброжелатель – убийственную бесполезность переть с саблей на грязные унитазы, гордо рыпаться и вызывать на суд чести доносчиков и мастеров свары.

Окончательно обмяк Влачков, хоть вяжи его под горло, закидывай за спину и волоки в камеру хранения. Напомнил он мне сейчас одного урку, матерого и знаменитого на весь ГУЛАГ, которого надзиратели отбили от кодлы, изолировали и предложили: или жизнь, или подставляй жопу. Урка по кличке Стальной тут же на вахте снял, дорожа жизнью, ватные брюки, и двое надзирателей, подонками они были и садистами, под безумный хохот остальной псарни и ужаснейшее негодование со стороны наблюдавших за экзекуцией блатных пустили Стального по шоколадному цеху…

Не правда ли, гражданин Гуров, забавное название для педерастического акта? Его еще называют «печное дело», «пристроить дядю на один замес», «вонючий шашлык», «кожный движок» и так далее.

Вам не скучно? Может быть, расскажете, как в блокаду вы выменяли вон тот японский сервизик за полбуханки черняшки?… Не желаете. Тогда пойдем дальше…

И когда подкачал я как следует Влачкова жидким страхом, когда поверил он в мою поддержку и сочувствие, я ему беру и советую шарахнуть ход конем. Советую тиснуть письмо прямо Сталину. Но отправим мы его не просто по почте, а по своим служебным каналам. Это, говорю, верняк, а остальные способы защиты – фуфло. Пишите с ходу: время не терпит.

Вмиг вышла из Влачкова пьянь. Бросился за стол. Всю ночь строчил ксиву дорогому, родному и любимому. А я похлебывал водочку и не пьянел. Увлек меня тогда, признаюсь, гон бешеной зверюги, еще не загнал я его, надо было ничем себя не выдать, надо было отрабатывать на этом, на первом, совершенную технологию поведения и беспощадной травли своих, захававшихся на партхарчах, губителей. Одиннадцать их было в моем списочке. Одиннадцатый – ваш папенька, гражданин Гуров.

Настрочил ксиву Влачков. Хотите, спрашивает, почитать? У самого рыло распухло от слез и каши всяких чувств… Хочу, говорю, почитать, если доверяете. Кому же мне, всхлипнул, еще доверять? Беру письмо. И вот тут-то чтение это чуть не погубило меня, чуть не погубило, страшно вспомнить, ужасные были минуты. Заревел я не в голос, разумеется, взвизгнуло сердце, затрясло меня от «скупо описанных фактов, демонстрирующих мою, Иосиф Виссарионович, органическую преданность Вам и делу Партии».

Где моя папочка? Вот моя папочка. Письмо я это сохранил. Прочитайте его, гражданин Гуров, прочитайте, и давайте, пожалуйста, вздремнем. Я устал и пытаюсь понять, получаю я удовольствие от долгожданной встречи с вами, дайте мне, наконец, возможность полного самовыражения, или на хера все это надо и стоило ли огород городить? Помолчите! Я раздражен и опустошен… Так что лучше помолчите. Читайте. Спокойной ночи.

13

Рябов!… Доброе утро. Хорошо… Спасибо… Быстро вы обернулись. Попроси, пожалуйста, заделать Гурову омлет с помидорами, а мне пожарить картошки с салом. И не забудьте накрошить туда лука… Кофе – покрепче. С каждым днем, пардон, ночью дрыхну я все хуже и хуже. Кстати, все найденные ценности подробно опишите. Копайте происхождение крупных камешков. Может быть, удастся узнать что-нибудь о наследниках некоторых вещичек. Церковную всякую штуковину – в отдельный список. Потом тараньте все сюда. Пусть подышат чудные вещи свежим воздухом. Не гнить же им до конца света в земле, в бетоне и в печных вьюшках. А мы с Гуровым ими полюбуемся. Монет, слитков и прочего рыжего дерьма не приносите. Все.

Ну, как письмецо, гражданин Гуров? Вы обратили внимание на то, что одной из важнейших своих заслуг Влачков считал формирование отрядов «Красных дьяволят»? «Молодежь нового типа, прошедшая через горнило беспощадной ненависти к кулаку – главному врагу рабочего класса и рабоче-крестьянской интеллигенции, молодежь, все пять чувств которой я старался всеми своими силами привлечь на службу классовому чутью – основной эмоции, унаследованной нами от Ильича и развитой, Иосиф Виссарионович, лично Вами».

Обратили внимание? Вот он, сидит передо мной, зажравшийся и старый красный дьяволенок! Операции по уничтожению кулака как класса описаны довольно подробно в этом замечательном документе, который сам Сатана Дьяволыч Чертилов приобрел бы у меня за пару килограммовых изумрудов. «Хлебными излишками» и Влачков, и вы, дьяволята, считали тогда последний пуд хлеба у нежелающих вступить в колхоз. Ибо вы считали только пролетария человеком труда, крестьянина же – паразитом, грабящим землю, пьющим само собой льющееся из коровьих титек молоко и жрущим мясо убитой на тучных лугах скотины. Жрущим, жадным, поставившим себе целью уморить город и пролетария голодом.

Вы уходили и оставляли после себя подыхать голодной смертью уцелевшие души…

Но ладно уж. Это я сейчас процитировал кусочек гневной юношеской статейки, сочиненной в уме. В ней же я задавал Западу, благоговейно взиравшему, как Сталин и легионы Понятьевых и Влачковых наматывают на руки наши кишки, наивный вопрос: неужели и ты, Запад, допустишь, чтобы твои мужчины, твои бабы, твои дети, нажравшись ложных идей, ополоумели вдруг, взбесились, ослепли и стали пить кровь своих кормильцев – крестьян?

Наивный, конечно, вопрос, наивный, но восхищает меня хитро мудрый расчет Дьявола, который не смог в свое время искусить Христа хлебом. Не смог, изговнился весь от обиды, начал мутить воду в Европе и, наконец, через 1917 с лишним лет мучительных исканий, небольших побед, частых неудач и, казалось, окончательных поражений вдруг, совершенно неожиданно для себя, с помощью своих бесов – большевиков и безумной интеллигенции, нашел поддавшихся на искушение хлебом российских пролетариев. Потер Асмодей ручки, грабь, говорит, ешь от пуза, товарищ, крестьянина я объебал начисто: землю я ему пообещал, но не увидит он ее, товарищ, как своих ушей, он не хозяином земли станет, а рабом ее крепостным, и хер ему в горло, а не второго царя-батюшку Освободителя. Ешь, товарищ! Будет у тебя хлеба, молока и мяса вдосталь… за то, что принял ты мое искушение, спасибо тебе! Ешь! Мужика прикую я к земле, носом он, сукоедина, пахать ее станет, слезой и соплей удобрять, лишнего не получит на трудодень, все ты съешь, товарищ, и твои вожди. Лопай, пока припасы есть российские!

Все-таки заносит меня, гражданин Гуров, хотя приятно, что вы слушаете с интересом и даже просите продолжить мою мысль. Ах, вы и сами думали, что в семнадцатом году произошло что-то не то? Прекрасно. Когда же вы начали думать об этом? Не тогда ли, когда перестали вам платить за усердие меньше, чем вам хотелось бы как человеку, бывшему Ничем, но вдруг ставшему Всем?…

Хорошо. Оставим на время этот разговор.

Неохота мне сегодня трепаться и философствовать. Однако мысль закончить надо, а то она не даст покоя.

Дьявол, в общем, своего добился. У него ведь не было благотворительной цели – накормить массы. Хлебушком он просто заманил эти массы в клетку, дал последнему вошедшему в нее поджопник и захлопнул дверцу. Граница на замке. Что из всего этого вышло, сами видите. Хлеб у всего мира покупаем. А жрать трудовой массе нечего. Отравление ложными идеями кончается паршиво. Кровавая блевотина с кусками сердца, вечная горечь души, вонь пропаганды изо рта и мозга и так далее. А если бы, кстати, не совершенная, созданная Сталиным система надзора, не палачи вроде меня и тучи красномордых карателей, если бы не рабский крестьянский труд, то разбежались бы колхознички, как зайцы из зоопарка, по всей одной шестой части света. Не одного райкомовца, не одного обкомовца и гусей покрупнее допросил я и каждого вызывал на откровенные разговоры. Они ни капли даже не сомневались в том, что призваны именно надзирать, погонять, выжимать соки и карать крестьянство, эту архиреакционную массу, этих врожденных собственников, тормозящих движение рабочего класса к заведомо недостижимой цели, к мировой коммуне.

Почему, спрашиваете вы, недостижимой? Могу ли я это доказать? А если не могу, то толковать о заведомой недостижимости заветной цели по меньшей мере невежественно… Не могу, признаюсь, доказать. Я не Ленин, который смело брякнул: «Учение Маркса всесильно, потому что оно верно!» Я всего лишь осмелюсь сделать одно маленькое замечаньице, одну поправочку к этому тупейшему и наглейшему афоризму. Одну позволю я себе поправочку. Учение Маркса всесильно, потому что оно неверно!

Подумайте об этом на оставшемся у вас от всех ваших ценностей досуге, гражданин Гуров. Подумайте, и вы, возможно, согласитесь с тем, что верное или хотя бы благородное учение не обращает к себе насильно, как вокзальная блядь пьяного, потерявшего голову командировочного. Мне ведь в свое время тоже пришлось зубрить «Краткий курс истории ВКП(б)». Вот и являлись в мою голову от зубрежки и печального опыта жизни мысли, которыми я сейчас поделился с вами. Юношеские опять-таки мысли… На чем мы остановились? Нет, не на том, что в провинции жрать нечего. Мы на письмеце Влачкова остановились. Я вижу, что даже вам не по себе стало при чтении перечня чудовищных карательных дел этого верного ленинца-сталинца!

Письмо это без особых сложностей попало в мои руки. Недели две Влачков ходил тише воды, ниже травы: не стрелял в тире, не пил, не устраивал бардаков. Купил на собственные сбережения инструменты для духового оркестра и преподнес их детдомовцам – детям врагов народа. Ну и дули детишки несчастные «если завтра война», «вместо сердца пламенный мотор», «и никто на свете не умеет лучше нас смеяться и любить».

И захожу я однажды к Влачкову прямо в обкомовский кабинет. Псы дожидались меня на улице, в «эмке». Привет, говорю. Надо поболтать, и неплохо бы это сделать у вас дома за рюмочкой да под грибочек… Едем к Влачкову. Едем, и напрягаю я весь свой порядком извращенный к тому времени умишко, с какой стороны забить мне этого матерого вепря. С какой стороны? Уж больно он неуязвим. А брать его пора! Пора! Не то поздно будет, переждет, падаль, пока ежовщина стихнет, и сам еще порубает вокруг себя всех явных и скрытых врагов. И меня задеть может. Брать его, суку, надо, брать!…

По дороге болтаем о боях в Испании, о зверствах фашистов в Германии, об ужасах концлагерной жизни арестованных в Берлине товарищей, о стахановском движении и так далее. Приезжаем. Псам незаметно приказываю вызвать двадцать рыл из спецохраны, оцепить дом, никого не впускать и не выпускать.

Сидим. Пьем. Закусываем. Продолжаем болтать, но и он, Влачков, чую я, в страшном напряге, и сам я никак не додумаюсь, как мне его получше схавать. Не вписывается Влач-ков ни в один сюжет. Не влазит – и все. И вдруг меня, совершенно как писателя, осеняет вдохновение и является образ Дела. Кого-то, говорю, напоминает мне ваша трубка. Бледнеет Влачков и чего уж я, откровенно говоря, не ожидал, раскалывается от полноты скопившегося за две недели страха. Да, признается, пошутил я однажды на пикнике в заповеднике, что очень смахивает моя трубочка на лицо Феликса Эдмундовича. Понимаю, говорю, что не было у вас никакой задней мысли, но шутили вы зря. Этим воспользовался Понятьев. Донос его дошел до Ежова и возвратился к нам с печальной визой. Расследовать и наказать виновных. Официально, говорит Влачков, я никогда в этом не сознаюсь. Это было бы равносильно подписанию себе сурового приговора. Все свидетели того шутливого и безобидного разговора, кроме Понятьева, расстреляны как враги народа, каковыми, очевидно, они и являлись на самом деле, а против Понятьева я и сам кое-что имею. Раз он для спасения своей шкуры решил меня заложить, то я его заложу десять раз! Двадцать! Сто раз заложу! Сволочь!

Вот это везуха поперла, думаю. Вот это везуха!

А вот скажите, говорю Влачкову с большим намеком на возможность беспринципной защиты, не упоминал ли как-нибудь по пьянке Понятьев, как он вместе с Лениным участвовал в первом субботнике? Подумайте. Не рассказывал ли Понятьев, как он и еще несколько чекистов, переодетых в рабочих, несли вместе с Лениным бревно? Вспомните. Ведь недавно на допросе один из горе-энтузиастов коммунистического труда сознался, что по заданию эсеров они свалили всю тяжесть того бревна на больное плечо Ильича, и это обострило течение болезни мозга вождя.

– Ну, сволочи! Ну, гаденыши! Они не дремали! Я готов подтвердить признание эсеровской мрази, – говорит Влачков, – и вспоминаю, как в двадцать третьем Понятьев с ухмылкой сказал нам: «Ильич долго не протянет». Пишите, товарищ Шибанов!

Целые сутки записывал я «свидетельские показания» Влачкова по будущему делу вашего папеньки.

А теперь, говорю Влачкову на вторые сутки нашей с ним беседы, ответьте откровенно: считаете ли вы действительно похожей харю Асмодея, в которую набиваете голландский табачок, на лицо Дзержинского, железного нашего Феликса?

Да, отвечает, считаю, но это, разумеется, между нами, и попыхивает своей трубочкой. Трубка, кстати, старой работы, и поэтому ни о каком заведомом издевательстве над рыцарем революции не может быть и речи. Абсурд это, говорит Влачков, и никогда я не подтвержу своих тогдашних слов, а вы, товарищ Шибанов, если поможете мне выкрутиться из подлой истории, я вас, даю слово коммуниста, сделаю начгоротдела НКВД.

Нет, говорю, вы со смыслом отметили необыкновенное, дьявольское сходство Дзержинского с Мефистофелем и должны в этом сознаться. Ничего вам за это не будет, потому что я квалифицирую вашу аналогию как в высшей степени воинствующе-атеистическую. Да! Вы считали Дзержинского Красным Дьяволом, то есть борцом с Богом, и не случайно назвали юнцов нового типа «Красными дьяволятами». Ведь не случайно? И тогда естественно и логично будет объявить доносчика Понятьева скрытым врагом атеизма, не признающим богоборческой миссии нашей ленинской ЧК. А Ленин, между прочим, больше смахивает на Ас-модея, чем Дзержинский, тем более Сталин курит трубку. Чуете, куда я гну?

В общем, запудрил я Влачкову мозги окончательно, распустил он нюни, подписал все, что я накатал на десяти страницах, и тогда, не сумев побороть гадливость и ненависть, я взял его рыло в свою руку, как брал я ваше, гражданин Гуров, и привел к сущностному виду.

Мразь, кричу, гнида! Пятая колонна! Шакал троцкизма! Нувориш! На каждом шагу подсираешь Сталину! Фашист! На колени!

Ну каково душевное состояние подследственного, чья рожа попала в мою лапу, вам известно, гражданин Гуров. То же самое испытал и Влачков. Бухается мне в ноги. Прижался щекой к голенищу, не плачет, а воет: «Спасите, Шибанов, спасите, все ваше, все отдам, спасите, рядовым социализм строить буду!»

Врешь, говорю, пропадлина зиновьевская и каменевская сука! Давно за тобой наблюдаю. Ты в партию пробрался для личного обогащения! Социализм для тебя, бухаринская си-копрыга, лучший способ обворовывания аристократии, рабочего класса и крестьянства! Ты дошел до крайнего цинизма, куря трубку, символизирующую черепа товарищей Ленина и Дзержинского одновременно! Ты, гаденыш, как бы намекал этим, что наши дела – дым. Дым! Дым! Признавайся, где у тебя притырена трубка с лицом товарища Сталина? Ты почему переебал всю городскую комсомолькую организацию? Ты что этим хотел сказать? Мерзкое насекомое! Встать! У меня на голенищах соль от твоих поганых слез выступила! Встать!…

Это я не вам, гражданин Гуров. Сидите… Шагом марш в тир!

Идем с Влачковым в тир. Вернее, иду я, а он ползет за мной на карачках и воет: «Спасите, товарищ Шибанов, спасите!»

Приходим в тир. Снимай, говорю, паскуда рыковская, портреты классиков марксизма-ленинизма и ставь к стенке. Ставит беспрекословно. Полную наблюдаю в этом огромном и сильном звере атрофию воли и отсутствие инстинкта сопротивления. Поэтому спокойно даю ему же боевую винтовку, патроны и командую… (в тир, надо сказать, из тира ни один звук с воли не долетал) и командую: по основоположникам научного коммунизма Марксу – Энгельсу – Ленину целься в правый глаз, пли! В левый – пли! По гениальному продолжателю дела Ленина, по лучшему другу детей врагов народа, дорогому и любимому товарищу Сталину – пли!… Встать! Встает Влачков. Я, говорит вдруг совершенно по-стариковски, одного теперь прошу у вас, товарищ Шибанов: скажите мне, что происходит, что? Человеческий мозг понять этого не в силах!

Отвечу, говорю, обязательно, но сначала подпишите вот этот протокол допроса. Заполню я его завтра сам. Вы только подпишитесь вот здесь и здесь. Расписывается. Руки дрожат, хотя целился, тухлая крыса, в своих милых классиков, и рука его не дрогнула, тварь. Еще раз напялил я ему скальп на лоб и вдавил глаза в глазницы. Затем увожу во внутреннюю мою тюрьму. Назавтра же пускаю по городу слух, что взят Влачков с поличным, когда курил табак из черепа Ленина – Дзержинского и пьяный стрелял в тире по всем вождям, тренируя глаз и руку для будущих покушений.

Дело его оформляю артистически. Докладываю о нем самому Ежову и прошу разрешения закравшуюся в обком сволоту расстрелять лично. Получаю карт-бланш. Прихожу к Влачкову в камеру… Вам не надоело слушать? Прихожу и говорю: желали вы узнать, что происходит. Происходит, говорю, возмездие. Всего-навсего. Я – граф Монте-Кристо из деревни Одинки Шилковского района. Помните, как жгли ее с Понятьевым? Помните, как стреляли в лоб безоружным кулакам? Помните, как сложили трупы в поле, чтобы волкотня обглодала их? Помните? Я, говорю, сын Ивана Абрамыча, который письмо Сталину относил, а ответ от Понятьева получил. Помните? Вот взгляните теперь на ваше письмо. Видите? Это я сталинским почерком вынес вам приговор: «Расстрелять, как бешеную собаку, не избавившуюся от головокружения от успехов. И. Сталин».

Не буду скрывать, гражданин Гуров, стоял я тогда в камере, и распирало меня от кайфа замастыренной мести, распирало, и с наслаждением, испытывая чувство освобождения от тоски и гадливости, глядел я на крысу, потерявшую от страха человеческий облик. Да! Крысу! Крысу! Крысу! И вы – крыса! И папенька ваш был крысой! Помолчите, Гуров, не выводите меня из себя!

Но это, говорю, еще не все. Кроме возмездия, происходит реставрация демократии в России. ВКП(б) распущена. Земля отдана крестьянам. Рабочие будут участвовать в распределении прибылей. Интеллигенции гарантирована свобода творчества. Мир ожидает вспышка русского ренессанса. Сталин избран президентом страны и приглашен на совещание «Большой четверки», где красной заразе будет объявлена тотальная война! Доходит это до вас?

Удар я, сам того не сознавая, нанес этим бредом самый страшный, попавший в самую жилку Влачковской жизни. К тому же в камеру с улицы доносились веселые вопли пьяных от пропаганды энтузиастов, у которых «за столом никто не лишний», когда «просыпается с рассветом вся советская земля», и лучше которых не умеет смеяться и любить никто на белом свете.

Слышите, говорю, как ликуют широкие массы?

И он поверил! Он поверил, гражданин Гуров! Он поверил, и это было самое ужасное в той истории, в том коротеньком эпизоде из моей долгой и кровавой деятельности. Он снова бухнулся мне в ноги, он слизывал с головок моих шевровых сапог – отличные были сапоги – городскую грязь и блевотину, он клялся, что давно почувствовал порочную природу большевизма и того, что большевистские лидеры вопреки законам логики, экономики и просто очевидности называют социализмом. Он давно почувствовал это, он ужасался, не раз ужасался в душе тому, что происходит, тому, как разрушается сложившаяся веками структура человеческих отношений, как насильно уничтожаются все связи людей с родовыми материальными и культурными ценностями. Он ужасался, но ужас души относил к слабости своей веры в историческую необходимость происходящего, где лишняя тысчонка жизней, не поддающиеся учету страдания и беды – дерьмо и мелочишка по сравнению с кушем, который предстоит сорвать коммунистам с банка истории. Он верил, видите ли, он слепо верил, и вера его сучья, несмотря на «ряд решительных сомнений», одержала верх над ревмя ревущей от перекромсанной «энтузиастами» действительности, которая, падла такая, плевала на усилия «энтузиастов» и старалась, старалась слабеющими руками засунуть обратно во вспоротый живот выпущенные внутренности, бедное сердце, нежную печень, несчастные свои кишки, отбитые почки… И вот теперь, товарищ, простите, гражданин следователь, вы не можете, не можете не поверить мне, что я предчувствовал, пред-чув-ство-вал события, происходящие за окнами моей тюрьмы. Спасите меня! У меня есть опыт! Я знаю, кого карать, я буду карать беспощадно и последним покараю себя, но сниму перед заслуженной смертью хотя бы часть вины с коварно обманутой временем души! Вы думаете, спрашивает мерзавец и садист, мне хотелось расстреливать работающих и зажиточных крестьян? Думаете, я не сожалею, что вел себя не лучшим образом в том эпизоде, забыл, простите, название вашей деревни? Спасите меня! Спасите, простите и позвольте задать два или три вопроса?

Задавай, говорю, мразь!

Значит, Сталин все эти годы воплощал в жизнь свою гениальную стратегическую идею? Значит, он изнутри подрывал объективно порочное учение Маркса, развитое в одной отдельно взятой стране Лениным? Значит, жертвы, которые принесли доблестное дворянство, интеллигенция, аграрии, генералитет, офицерство и пролетариат, были не напрасны?

Напрасны, говорю, были жертвы, содрогнувшись оттого, что держат Россию в руках, как урки камеру, ублюдки вроде валяющегося у меня в ногах.

Почему, удивляется, жертвы напрасны, если в конце концов здравый смысл победил объективно антинародное прожектерство органически чуждого даже мне большевизма?

Со мной, гражданин Гуров, хотите верьте, хотите нет, произошла в тот момент странная херовина. Та точная и безжалостная шутка насчет реставрации сместила и в моей собственной башке какие-то шарики, зашел у меня гипофиз за гипоталамус, и, обезумев на некоторое время, считал я Россию, внезапно реставрированную и очистившуюся от дьявольщины, сущей реальностью, данной мне, как толкуют лекторы, в ощущении.

Да, говорю я иссопливившемуся и изрыдавшемуся Влачкову, напрасны были жертвы гражданской войны, разрухи, голодухи, раскулачивания. Напрасны. Их могло не быть. Могло их не быть. Вот в чем дело. Их могло не быть, если бы десяток-другой вождей, заразивших таких, как ты, бешенством, разбудивших в таких, как ты, социальную зависть и вздремнувшую было страсть убивать, оправдавших и снабдивших вдобавок всех вас совершенными приборами самооправдания, если бы, повторяю, десяток-другой вождей, очумелых от обольстительной идеи, здоровые силы общества вовремя изолировали бы к ебени матери как убийц и безумцев, то и не было бы принесено никаких напрасных жертв народами Российской империи. Царство Небесное жертвам, Царство Небесное…

Вы совершенно правы, Боже мой, как вы правы, говорит эта гадина, а в душе моей разливается мир, печаль разливается светлая в забывшейся душе моей, слава тебе, Господи, все позади, еще один кусок Дороги вымощен трупами, может, последний он, Господи, помахали, говорю, сабельками, позагоняли штыков под ребра, перевыполнили, говорю, вы норму по выпусканию накопленной за долгие нелегкие века здоровой народной кровушки, мужицкой красной и дворянской голубой! Хватит, говорю, гражданин Влачков, погужевались вы за двадцать лет достаточно! Икры пожрали из царских сервизов, фазанов пощипали, белой рыбкой на золотых подносах побаловались, хватит! Стыдно и подло, говорю, слезами и кровью напрасных жертв платить за бульканье в завистливом желудке. Стыдно бабенок своих одевать в сдрюченные с дворяночек и купчих горностаи!

Стыдно ездить со шлюхой вдвоем в отдельном спецвагоне в спецсанаторий имени Ленина закрытого типа. Больше, говорю, не вызовешь ты, козел вонючий, девчоночек из основанной тобой балетной школы имени Крупской на загородную виллу. Не вызовешь, сволочь. У тебя, достойного отпрыска знаменитого разночинца Влачкова от злоебучей нигилистки Блохиной, конфискуется все имущество: бесценные коллекции монет, оружия, пропуска в столовую ЦК ВКП(б), особняк, две дачи, свора борзых, драгоценности, мотоциклы, автомобиль «Паккард», скаковая кобыла Марлэна от Маркса и Энгельсины, севрский фарфор, трофейные персидские ковры узбекских басмачей, платиновые челюсти еврейских банкиров, панагия Гермогена, импрессионисты, нонконформисты, колье княгини Белоборо-довой, библиотека Милюкова, микроскоп Карла Линнея, телескоп Джордано Бруно, яхта «Машенька П», конфискуется у вас личный кинозал, скрипка Гварнери, посмертные маски Пушкина, Бетховена, Николая Островского, семена лотоса, иконы, прялки, самоцветы с церковной утвари, офорты Рембрандта, жирандоли, секретер графа Воронцова, гобелены, английское серебро – все у вас конфискуется, гражданин Гуров, к ебени бабушке, не этому ли вас учили господин Маркс со скромным товарищем Лениным?

Извините, гражданин Гуров, что в запарке перепутал вас с Влачковым, а часть его награбленных ценностей с вашими. Извините…

Но я, говорит, можно сказать, сохранил все это, кроме пропусков в столовую ВКП(б), для народа, тогда как масса сокровищ сожжена и погибла, масса продана Лениным-Сталиным, да, и я могу теперь это утверждать. Сталиным за границу! Если он теперь президент демократической республики России, то пусть тоже несет ответственность за участие в чудовищном эксперименте и сокрытии своего стратегического плана реставрации капитализма от крупных партийных работников. Если, вопит Влачков, судят меня, то пусть судят и Сталина проклятого, и Кагановича, и Молото-ва, и всех, всех, всех буденных бандитов! Я берусь помочь вам, гражданин следователь, вскрыть все злодеяния нашей партверхушки, берусь!

Не нужно, говорю, обойдемся. Промышленность наша – говно, сельское хозяйство чахоточное, но органы наши самые лучшие в мире. Обойдемся, разберемся, кому сопли утрем, кому свинца в зад вольем, пробку из-под шампанского вставим и вприсядку плясать заставим!

Буквально в каком-то помрачении обрисовал я Влачкову, которому почему-то твердо обещал в те минуты сохранить жизнь, административно-хозяйственное устройство матушки-России, пережившей ужасы марксистского эксперимента. Мы, говорю, объявим всему миру о его успешном окончании, то есть, поясняю, о том, что двадцатилетними опытами полностью доказана морально-экономическая порочность якобы диктатуры пролетариата, а также закономерность разрушения производственных отношений и уродливость развития производительных сил при так называемом социализме. Объявим, говорю, совершенно уже обалдевая, еще об одной классической закономерности – закономерности возникновения на месте законной власти, свергнутой не без помощи части населения, введенного в заблуждение кучкой фанатиков, авантюристов и урок, власти новой, советской власти, служащей мощным орудием подавления и уничтожения всех свобод, всего народа, включая ту его часть, которая, дура глупая, под балдой сивушной отдала свою законную, свою несовершенную, свою временами мудацкую, глупую, слабую, беззаботную, гулявую, но все-таки свою законную власть в руки влачковских – жестоких, жадных, похотливых, ленивых урок!

Вы, говорю, понимаете, что вы и ваша свора вплоть до инструктора райкома – урки? Понимаете, что вы выводили народ на общие работы, наблюдали за ним, погоняли, предписывали, выжимали силы и соки, хлестали нагайками, когда он не соответствовал вашим представлениям о трудовых темпах, затыкали протестующие глотки пряниками, кляпами, позором, пулями, отвлекали подавленных роботов от их собственных человеческих и социальных интересов ужасными сказками о вредителях, диверсантах, саботажниках, троцкистах, инженерах, военных, чемберленах и о безоблачном небе Испании, понимаете?

Понимаю, говорит, и приветствую. Что, спрашиваю, приветствуете? Демократическую республику Россию во главе с великим Сталиным. Сталин, говорю, теперь президент и поэтому никак не может быть великим. Со временем он тоже ответит за злоупотребление служебным положением. Это правильно, говорит Влачков, наглея и оживая, это демократично! Отвечать надо всем! Голосую обеими руками! Но как нам теперь быть, с позволения сказать, с товарищами Марксом, Энгельсом, с Лениным, наконец?

Тут я, гражданин Гуров, безумно захохотал, задохнулся от хохота, снимая, очевидно, перманентные стрессы, как теперь говорят, и чуть было, кретин, не погубил себя. Забылся, завелся, иными словами, и, весело хохоча и заикаясь, начал пороть Влачкову всякую херню насчет Маркса, который отныне на портретах будет выглядеть выбритым и подстриженным наголо, как зек, насчет Энгельса и Всероссийского общества лжеученых, названного его именем, и насчет Ленина, которого уже вчерне решено перезахоронить на Хайгетском кладбище рядом с Марксом. Об этом ведутся переговоры с мэром Лондона.

Влачков тоже захихикал, залыбился, а что, говорит, с Мавзолеем сделаем? Мавзолей, отвечаю, теперь называется «Застывшая музыка № 1». Там будет репетировать джаз Утесова, веселые ребята…

Вот тут-то в камеру вваливается мой коллега Круминьш, который у Шекспира воровал сюжеты для своих дел, видит следователя и приговоренного к высшей мере хохочущими и говорит, глядя подозрительно, что это у вас за вакханалия, и не поехал ли я случайно от служебных перегрузок?

Нет, говорю, моментально очухиваясь, все в порядке, просто прибег к небольшой психологической экзекуции. Уделывай его быстрей, говорит ворчливо Круминьш, там стол царский накрыт. Тебя все ждут! Какого черта?

Как царский стол? Как царский стол?… Как царский стол?…

Бормотал, белея и пятясь от меня, Влачков. Он сжался от жути, и было мне страшно, что такое громадное тело на моих глазах сокращается до ничтожества, словно хочет оно стать недостижимой для пули, мечущейся в пространстве точкой. Забился в угол, дальше некуда. Иду на него, пистолет доставая, досылая на ходу патрон в патронник, вот они, падаль, последние на твоем подлом веку звуки: клацанье стали, подковок моих звон по мертвому бетону.

Как так царский стол? Как так царский стол?

Залазит Влачков от меня в парашу. Зловонная жижа полилась через край… Как царский стол?

А вот, говорю, как: в Екатеринбурге подставной был царь расстрелян, с подставной семьей. Царь же батюшка в Кремле истопником работал и въезжает сегодня в наш город на белом коне, а обыватель, забывший «Боже, царя храни!», горланит поэтому «Мы покоряем пространство и время». Для тебя же, говорю, убийца, вор и блядь, сейчас кончится и то и другое.

И вот тут спокойно и с безмерной тоской, чувствуя неотвратимость изгнания из бытия и поэтому истерически спеша, снова задал мне Влачков вопрос, который потом не раз вырывался передо мной из мерзких и чистейших, из бездушных и божественных, из твердых и побелевших от ужаса уст: но что же происходит?… Что?… Ведь человеческий мозг не в силах понять происходящее!

Мой батя, Иван Абрамыч, говорю на ухо Влачкову, чуть не блюя от зловония, но боясь, чтобы меня не подслушали, батя мой родной, Иван Абрамыч, тоже не в силах был понять происходящее, когда лыбился ты и пьянел от страсти убить и целился в его лоб. Ты целился. И ты вспомни, как стоял он с дружками перед тобой, Понятьевым и всей вашей сворой. Вспомни, сука. Секунду, нет, пять секунд даю тебе на жизнь, но только для этого воспоминания! Вспоминай!… Вспомнил?… Батя мой умер как человек и чистым предстал перед Богом. Ты же представь, как через секунду смешается твоя кровь с мокротой, с говном и с мочою. Но если суждено тебе увидеть на том свете неродившиеся еще души, то ты им передай от меня пару слов насчет того, как нужно вести себя на Земле, как бережно нужно обращаться со своей и чужой жизнью, и предупреди, серьезно предупреди, чтобы никогда в будущей жизни не пели неродившиеся еще души дьявольскую песенку «Интернационал».

Я еще что-то, не помню, что именно, болтал и вдруг опомнился: я болтал с мертвецом. Пустил, черт побрал, пулю в рот Влачкова, очевидно, где-то между словами «Вспомнил?» и «Батя умер». Вышел я из камеры, сожалея, что из-за моей халатности не передаст Влачков пожеланий неродившимся еще душам, и поэтому дал себе железное слово не пускать больше пуль во лбы и рты подследственных, прежде чем не изложу им как следует свою последнюю просьбу. Согласитесь, гражданин Гуров, грех не воспользоваться такой чудесной оказией. А теперь спать… спать… спать…

14

Вы, между прочим, очень странно вчера смотрели на меня в конце рассказа, вы словно пытались заглянуть в мои планы относительно вашей персоны. Вас так и тянуло в бездну, куда лично мне, откровенно говоря, сейчас заглядывать неохота. Ничего я не знаю…

Ночью вы пытались пролезть через окно сортира в сад, но получили резиновой микстурой между рог, упали и разбили об толчок колено. Бо-бо? А ведь я не раз предупреждал: не вертухайтесь… Я также знаю о вашей попытке, выражаясь романтично, подкупить стражу золотом, серебром и брильянтами. Как неглупый человек, вы должны отдать должное неподкупности моих гавриков. Выкладывайте, кстати, в связи с этим адресок еще одного тайника. Вот так. Отлично. Какая же вы богатая все-таки скотина. Мультимиллионер! И как чудовищно, по разным, разумеется, причинам, оба мы ненавидим советскую власть. У вас синдром Бендера, у меня – Монте-Кристо. Если бы мы махнулись синдромами, не глядя, баш на баш, то я бы знал, что делать со своим. И сейчас знаю. Впрочем, вы тоже знаете.

А знаете, кто притормозил вас, когда вы уж было собрались шесть лет назад в командировку в Штаты?… Я… Скромно и тихо, без тени торжества повторяю: я. И, конечно, если бы не я, вам удалось бы провезти с собой или переслать с зарубежными гостями вашего зятя, скажем, колье княгинюшки Белобородовой. Затем свалить и провести остаток дней в Голландии. Так примерно рисовалось вам ваше будущее? Я уж не говорю о двадцативосьмилетней бело-розовой, как топленое молоко моей бабки Анфисы, голландке, которую вы забрызгали бы своей грязной спермой и произвели на свет пяток мальчуганов с тухлыми генами, абсолютно лишними и ненужными славному голландскому народу…

В круиз средиземноморский не пустил вас тоже я. Да! Угадали! Торжественно открыть в Индии мясокомбинат тоже никак не мог я вам позволить. Я пас вас, теленочек вы мой, пас и не брал только потому, что внутренне не дозрел еще до последнего разговора с вами. Но не раз бросало меня в черный пот от мысли, что вдруг каким-нибудь странным образом из-за советского распиздяйства, недогляда, случайности, наконец, удастся вам намылиться из пределов обворованного Отечества, а мне утречком сообщают эту новость, и я глупо раскрываю свою варежку, затем сжимаю желваки и, полный мудак, страстно обдумываю, как бы похитрей водворить вас обратно… Ужасно.

А вот понимаете вы, что вполне в моих силах переправить себя, вас и наши камешки через Турцию в ту же Голландию? Давайте попьем кофейку, погрызем греночки, расслабимся, сырные палочки передайте мне, пожалуйста, и колбаски кусок. Благодарю…

Итак, мы уже там. Сидим в кафе, в душе покой, и невозможно представить более комфортабельного пути к далекой еще смерти. А милые голландцы и не подозревают, что за старички, что за персонажи российской истории, удачно выбравшиеся из ее кровавого, свинцового потока, попивают на их глазах кофеек, и один из них провожает сальными глазами молодые упругие попки, рвущиеся на волю из джинсов, и спрашивает другого, нежно укрывшего в громадной лапе, как в теплом гнезде, беленькую, чтобы она, не дай бог, не остыла, чашечку турецкого кофе, спрашивает, урча от счастливейшего из возможных под луной состояний – стариковской беззаботности: а не сыграть ли нам, гражданин Следователь, в шахматишечки-шашечки? И тот, другой, обращающий на себя внимание прохожих голландцев скучной лошадиной рожей с оловянными глазами, тихо и печально, что никак не вяжется с его внешностью, и, соответственно, изумляя добрейшего официанта, тот, другой, горько и задумчиво отвечает: нет, не сыграть, ибо не переплывут через Лету царь с царицей на ладье деревянной в Екатеринбург, не причалит ладья деревянная к стенке, к той самой, с нее не смыло Время мальчишеских буковок «па-па+мама=любовь», принцесс и принцев, через смертную стенку обратно в живое бытие и не выронит цесаревич Алеша в проломе стены из сердца пульку, что тогда залетела в него, не нагнется поднять ее и не скажет Алеше царь-батюшка: мы Вас ждем, Алексей!…

Послушайте, свинья!!! Я просил вас или не просил передать мне кусочек колбаски, сволочь? Просил или не просил? Так какого же хера вы сидите, жрете, пьете, так сказать, а колбасу мне не передаете? Похамить захотелось?… Я не изволил психовать! Я не желаю мириться с застольным хамством, сучара гнойная! Ты, я вижу, учишься потихонечку выводить меня из себя? Не выйдет!… Я сижу чинно и благородно, как в лондонском клубе, беседую с ним мирно о чем-то, вспоминаю, прошу передать мне колбаски, а он, видите ли, в этот момент был от нее черт знает как далеко! Ну, сволочь! Он был далеко от колбасы! От какой колбасы вы были далеко, гражданин Гуров? От отдельной, любительской, языковой, салями, сервелата, московской, яичной? Отвечай, падла, не то я тебя… получай, крыса… крыса… крыса… действительно разотру, мешок, набитый подлянкой, ложью, сукровицей, брильянтами, зелеными моими соплями, «Интернационалом», родной мамой, чужим горем, изумрудами, орденами, родным папой, говном, партбилетом, предательством, мешок, набитый моими яйцами… получай… Я тебе сливок в харю плеснул, оживай, псина, мешок набитый… Ты сам колбаса! Да! Да! Да! Ты не крыса! Ты – колбаса! Колбаса! Колбаса! Разотру тебя, плевок на текинском ковре! Кол-ба-са-а!… Рябов! Быстро врача! Быстро! Мне – стакан валерьянки или пустырника! Битую посуду и жратву уберите отсюда к чертовой матери! Я не хочу есть!…

15

Странная вещь, гражданин Гуров! Те три дня, что мы не виделись, я по вас тосковал. О случившемся нисколько не жалею, поскольку действительно существуют ситуации, в которых коэффициент контроля над поступками равен нулю. Нулю. А колбаса, что уж тут поделаешь, вывела меня из себя. Как будто кто-то вдруг огулял меня по темечку палкой полтавской, в глазах поплыло красное облако с белыми точками, похожее на фарш любительской, и я слегка «поехал» справа налево: вы, даю слово, показались мне… колбасой, набитой черт знает чем. Вот вы сейчас подобрались внутренне, замерли и молитесь неизвестно кому, чтобы прошла моя колбасная гроза, надеетесь, что вспыхнул я исключительно от тяжкой для меня ассоциации с яичной колбасой. Неприятный, конечно, момент, неприятный. Но не в нем дело. Просто поражает иногда мозг полная невозможность пресечь в один миг абсурдную чудовищность происходящего, если к тому же непонимание момента не может быть компенсировано поступком. Все клапаны закрыты. От вонючего пара помрачается разум. Поясню.

Я ведь часто думал о вашей гениально-хитрой многолетней деятельности, и вдруг одновременно с тем, что вообразил вас колбасой, мешком набитым, в башке моей «поехавшей» мелькнул образ народа, жрущего нынешнюю отвратительную колбасу: отдельную, чайную, любительскую, эстонскую, ливерную и так далее. Ведь это не колбаса, а разложившиеся трупы прежних колбас. Я уж не говорю, колбас царских, но и довоенных, и послевоенных, сталинских. Оговоримся сразу, и вы не станете возражать, что эту псевдоколбасу жрет к тому же не весь народ. Жрут ее прибалты, хохлы, кавказцы, столичные обыватели, ленинградцы, реже жители городов-героев вроде Тулы и спецы из военных поселений закрытого типа… Год назад мне положили на стол данные экспертизы нескольких сортов вареных и полукопченых колбас, выпущенных в свет тридцатью мясокомбинатами. И чего только в колбасе этой нету? И крахмал, и жилы, превращенные новым, благословленным вами лично, гражданин Гуров, технологическим процессом в кашицу, и конина, и китовина морская, и шпик подохших свиней, и прочая мерзость, происхождение которой не смогли определить специалисты, а ее спектральный анализ привел в замешательство видавших виды ядерных физиков. Даже туалетную бумагу, поскольку она отлично ассимилируется с фаршем и увеличивает задарма товарный вес, ухитряются нафуговать в колбасу ваши славные работники пищевой промышленности. Скоро в Киеве будет процесс по этому делу. Вы, между прочим, после нашей беседы наговорите на пленку о технических подробностях крупнейших махинаций последнего времени. Непременно фамилии главных мафиози, не директоров мясокомбинатов. Простите, не понял… Да. Конечно. Фамилии, которые вам даже «произнести страшно», пожалуйста, на отдельную бумаженцию. Только не думайте, что я удивлюсь. Мне, извините за нескромность, известны о бытовой жизни наших лидеров, их баб и деток такие подробности, что, сообщи я о них, и у мирового коммунистического движения волосы на лобке встанут дыбом. Разумеется, не от стыда за коллег, а от неосторожности их и глупости. Знакомый один генерал сболтнул мне, что то ли Гэс Холл, то ли глава сирийских коммунистов умолил Косыгина закрыть продуктовые магазины «Березка», эти оазисы в мертвой пустыне, где ключом била жизнь из свежайшей вырезки, из говяжьих языков, из ветчинки, со среза которой стекала чистая слеза, где щекотал ноздри душок копченых колбасин, а очищенная трижды водяра была чудесна!

Понимаю, вас, конечно же, должна удивлять моя озабоченность вшивой социальной жизнью народа и мое негодование по поводу мурлыкающего в прижизненном коммунизме начальства. Да! Негодую, как экзальтированный гимназист! Негодую, потому что… сколько можно лгать?!

Потому что во мне орет не советский прирученный либерал, поглощающий за сытным завтраком самиздат, а крестьянин во мне орет, гены орут крестьянские, хотя пашу я не один десяток лет не на земле, а в проклятых органах. Пашу, пашу, пашу, отлавливаю и казню сучару всякую, как вы, гражданин Гуров… Молчать! Раз я говорю, что вы вредитель, значит, я знаю, что я говорю, и отвечаю за свои слова перед совестью и народом! Он, видите ли, не вредитель. Нет, это ты бытовой вредитель, а не расстрелянная троцкистско-зиновьевская шобла!

Понял, убийца матери собственной и предатель родного отца? Одна шестая часть света, как говорят шакалы-урки, девятый член без соли доедает и с утра до вечера, с утра до вечера, брызгая драгоценными калориями и получая взамен эрзац, пашет, сеет, жнет, плавит, выдает на-гора, следует почину, возводит, перекрывает, запускает, перевыполняет, добивается, внедряет, экономит, сдает в срок, посвящает шестидесятилетию миллионный метр ткани, спускает на воду, охваченная небывалым трудовым подъемом, закладывает, и не надо, гражданин Гуров, делать кислую рожицу, давая мне понять, что у вас зубы скулят от оскомины, набитой этой отвратительной фразеологией. Итак, одна шестая часть света ишачит, спины не разгибая и якобы создавая материальную базу коммунизма, в который сама не верит, а такие падлы, как вы, вводят в желудок строителей коммунизма сивуху, квашеную капусту, хлеб, картошку, сало, мороженую рыбу, макароны, крайне редко мерзлое масло и прочую небывалую и невиданную в мире колбасу.

А недавно один цекист из отдела пропаганды зазвал меня на пьянку. Премию он получил за удачную фразеологическую находку. «Последнему, юбилейному – или ударному – году, черт его знает, какой пятилетки – достойный финиш», а может, «СССР – страна развитого социализма». Точно не помню. Что-то в этом роде. Рад, как ребенок. Лично Суслов пожал ему руку и сказал: такие лозунги работают на нас, как заводы. Огромная в них заключена энергия. Спасибо!

Ну, крупный фразеолог и закатил мощную пьянь. На даче, разумеется. Не вас мне удивлять тем закусоном и выпивоном. Гвоздем пьяни был теленок, начиненный поросенком, а в поросенке растлевались, томились и млели фазанчики, и все это было прошпиговано заморскими пряностями, кавказскими травками, орехами, бананами, косточками гранатов и прочими радостями жизни нашего крупного демагога-фразеолога. Ел я, пил, тупо представлял репортаж об этой пирушке, показанный по вонючей программе «Время», и мысленно задавал вопрос милым диссидентам и мужам, и мальчикам: что же вы, дорогие, все толкуете о свободе слова, передвижения, печати, вероисповедания, психушках, геноциде, а о здоровье народа не договариваете?

Да, гражданин Гуров, меня беспокоит здоровье народа, меня волнует, что он жрет и что он пьет, потому что в отличие от вас, козла, я, несмотря на свое палачество, вырождение и, возможно, безумие, остаюсь сыном своего покойного отца Ивана Абрамыча! А он года за два, за три до начала порабощения крестьянства говорил деревенским мужикам так: «Раз, братцы, земля теперь наша, то мы и ответствуем за нее перед Богом и людьми. Мы ихние кормильцы. Пущай они там соображают свои железки, по небу летают, ток посылают в провода, музыку толкают на расстояние, под водой гуляют и на звезды зарятся, а нам их кормить, чтоб пупок завинчен был крепко, чтобы кровь в них играла взамен потраченной, чтоб баб своих сытых и белых они жарили в охотку и детишков русских и прочих рожали германцу на зависть. Вот как дело обстоит. Ежели кто мироедствовать зачнет, мы ему скажем: не наживи килу, мудило! Не по-артельному поступаешь, не дери с города три шкуры, не обгладывай его мослы, пущай и он жиреет. А нам само собой перепадет от завода железок и моторов. Голыми грапками мы с вами теперь Россию не прокормим и здоровье народу не обеспечим…»

Вот как говорил Иван Абрамыч… И он прокормил бы Россию! Прокормил бы!… Да плевать мне, в конце концов, иной раз думаю, чем кормят свой народ абсолютно не подотчетные ему вожди, если сам народ безропотно сожрал и продолжает жрать такую тухлую и похабно-лживую пропаганду, что даже мои сверхсекретные эксперты и спецы по психологии масс не в силах объяснить этот феномен. Все! Больше о колбасе ни слова. Миллионы, нажитые на ней, выйдут вам боком, гражданин Гуров, хотя и погужеваться успели вы на своем веку как следует. Погулял красный дьяволенок по российскому буфету, хрен ли говорить. Завтра мы, пожалуй, отдохнем и двинемся дальше… И не прячьте улыбочку злорадную, не прячьте! Думаете, я не секу, чему вы в эту секунду улыбаетесь? Вспоминаете, сучка, как сидел я верхом на мерзлой колодине? Да? Полагаете, что беспокоит меня не здоровье народа и похабная гастрономическая изолированность вождей от масс, а кое-что иное? Говорите уж. Я даже соглашусь, с некоторыми оговорками, что сосиски и колбасы – это фаллические образы моего ущербного подсознания. Против психоанализа не попрешь, как заявил мне на допросе молодой кровосмеситель. Можете похихикать. Плевать!

16

Вы ведь ушли тогда из Одинки строем и с песнями, наглядевшись в свои двенадцать лет на смерть врагов, наглотавшись пролитой крови, закалив сердчишки зрелищем чужого страдания. Папы подарили вам, щенкам, возможность безнаказанно развязать и отправить живущий почти в каждом инстинкт жестокости. Ушли вы, падлы смрадные, на штык – флажки, как пелось в вашей песне, а нас бросили, псы, в сани, и родные наши осиротевшие лошадки затрусили к детдому… К детдому… Вот воспоминание, от которого еще промозглей чувствую я вечную мерзлоту в промежностях.

Не перебивайте меня, однако, и перестаньте делать идиотские заявления насчет вашей полной непричастности к произволу выродков, а также извращения чистых идей маньяками. Не про-хан-же! Не раз я слышал это тупое утверждение, что, дескать, хороша была идея, а вот исполнение херовато… Я не желаю сейчас дискутировать с вами! Не может не быть заложенной в гены идеи вся выплеснутая потом отвратина, все то, что вы пытаетесь считать «перерожденческими явлениями», все следствия, которым вы решительно отказываете в кровном родстве с породившими их причинами… Идея, видите ли, была хороша, а исполнение херовато! И слово-то какое нашли! «Исполнение». Исполнение – это по-вашенски, по-чекистски, казнь! Вашими устами, гражданин Гуров, говорит если не сам Асмодей, то один из его пропагандистов-фразеологов. «Исполнение!» Да! Хороша была идея Сатаны! Хороша! Лучше идеи, чем коммунистическая, не было у Дьявола с сотворения мира.

Не было, сучий его род! С исполнением же действительно вышла у Черта осечка, именно в России, несмотря даже на то, что бесы взяли-таки здесь власть в свои руки. Наверное, был у Дьявола момент, когда показалось ему, что «исполнение» идет нормально, что вот-вот содрогнутся Душа Личности и Душа Народа и, омертвев, полетят в тартарары. Палачи обрубили уже вроде бы все корни, связывавшие Души с истинным Бытием. Родовые – подняв Брата на Брата, Отца на Сына, Сына на Отца. Духовные – разрушив Храм, где душа причащалась к чувству Бесконечности, и надругавшись над его служителями. Культурные – облевав наследие, традиции, в общем, выстроенный за века Дом и объявив заодно задачей искусства служение «народу». Тому самому народу, который, по прикидкам Дьявола, уже бездушен в полном смысле этого слова, отторгнут наконец от Бога, и можно любоваться до конца времен, как артистически реализует человек ничем не сдерживаемые силы Зла. То, что раньше, в двадцатых и тридцатых годах, гражданин Гуров, называли энтузиазмом, которым прониклись красные дьяволята вроде вас, было на самом деле разлившимся в людях чувством удачи самого Сатаны, его вдохновением, самодовольством и пьянью победы.

Был у Дьявола Асмодеича миг, когда показалось ему, что вот оно, елки зеленые, удастся вроде бы соблазнить одну шестую часть света! Хана! Штурмуем, бля, небеса! Держись, Творец, хотя, возможно, никакой ты не Творец, а просто у меня, у бедного Дьявола, больное воображение, мания преследования и комплекс неполноценности. Мы наш, мы новый мир построим, кто был ничем, тот станет всем!

Один только миг радовался Сатана и вдруг приуныл, ибо не такой он кретин, чтобы не чувствовать напрасности в конечном счете своих усилий и несокрушимости Творца на Земле и в людях. В очередной раз приуныл после очередной блистательной стратегической операции Дьявол, но взбодрил себя, перенимая постепенно у людей чудесный дар не падать Духом даже перед лицом неминуемой гибели. Взбодрил и решил, что одним махом, как в октябре 1917-го, ему с Творцом не разделаться. Перманентность побед – вот что мне необходимо, вот что в конце концов утвердит царство мое на этой проклятой планете, подумал Асмодей. За работу, товарищи! Не поддавайтесь на отчаянные провокации Божественного начала! Советская демократия – высший тип демократии! Наше правосудие самое справедливое в мире! Да здравствуют народно-освободительные движения! Мы придем к победе коммунистического труда! Будущее не за горами! Учение Маркса всесильно, потому что оно верно, сукой мне быть, товарищи, век свободы не видать, продадим родине дополнительно сто тысяч тонн зерна, не то пасть порву!

Короче говоря, Сатана чувствует, чувствует даже в такой начисто подавленной и отлученной от всех свобод массе советских людей, людей нового типа, глухое сопротивление своим наваждениям, очищение и освобождение от них то одной, то другой, то третьей, то сотой, то пятитысячной личности. Ужасает и бросает Асмодея в уныние существование Душ, выстоявших в эти годы, подчас перед лицом смерти, но не тронутых адской скверной. А обрубленные родовые и духовные корни снова прорастают, хоть и тычутся иногда в полной темени в разные стороны, как бледные волоски на клубнях подпольной картошки. И уж, выйдя из подполья на свет Божий, растут и сил набираются. С корнями социальными, гражданин Гуров, дело обстоит похуже. О них у нас будет особый разговор… Что же мы наблюдаем, бегло взглянув на шар земной глазами Дьявола? Много сделано и делается уже на одной шестой части света. Успешно, но не так, как хотелось бы, развиваются метастазы советского фашизма. Урки-террористы гуляют по буфету.

Наконец, цивилизация, которую Сатана пестует не один десяток веков и все сбивает, сбивает, сволочь, с правильного пути, так же как свою любимую служанку науку, стала приносить чертиле плоды. Померкшие небеса. Реки, выблевывающие в моря и океаны дерьмо и непроваренную жратву Молоха. Близки к завершению два капитальных труда Асмодея – Красная и Зеленая Книги. Вещи ведут необъявленную тотальную войну с человеком, занимая Время и Пространство существования. В плен уже взяты сотни миллионов людских Душ. Кто не с нами, тот против нас! Метет и жутко завывает белая метелица наркомании. Сатана безумно ревнует человека к Образам Божественного мира и уводит его от них, отлучает от них, искажает их и радуется, подсунув разуму вместо естественных и прекрасных образы безумия и разлуки. И продолжает совершенствовать оружие массового уничтожения Душ. Вот погодите, падлы, думает, наверное, Верховный Урка всех времен и народов, изведу я, изведу я ваши Души все до одной, а с Телами у меня, бля буду, затруднений не предвидится. Все у меня готово для последнего решительного боя, для уничтожения жизни на Земле, сначала человеческой, потом звериной, птичьей, растительной, рыбьей, амебной и так далее! Я, пусть меня фраер на шашлык посадит, не угомонюсь до тех пор, пока последнего вируса не приделаю к ногтю на вашей планетке!

Так что, как видите, гражданин Гуров, много Сатаною сделано и делается уже. Но все равно у него ничего не выйдет, ибо жаждет он погубить Всех, а Творец хочет спасти Каждого.

Не выпучивайте на меня свои фары. Я в своем уме, а вот мысли я беспорядочно излагал не свои. Пришлось недавно допрашивать одного диссидента. Молодой человек. Православный. Бросил физмат университета. От религии пришел к беспокойству насчет прав человека.

Сами понимаете, официально согласиться с ним я не мог. Интересно было болтать с тем молодым человеком, интересно! Он словно прочитал, змей, мои собственные наблюдения и мысли! Предупредил я его, что посажу, если не прекратит антисоветской деятельности. В гробу, говорит, видел я ваши угрозы… Расстались мирно. Еле я удержался, чтоб, впав в патологическую сентиментальность, не чуждую нам – палачам, не пожать его руку и не выпить чернила допросов на брудершафт… Чистая и твердая Душа. Не то что у нас с вами… Вы не забывайте моего вопросика: есть она вообще у вас или нет?… Предполагал, что и меня вы однажды спросите об этом. Предполагал… Отвечаю: не знаю. Точней ответить сейчас не могу. Это – самый точный, уверяю вас, ответ. Вижу по вашей блядской усмешке, что после хитро-мудрых логических и химических операций, проделанных с совестью или с тем, что вами за нее принимается, вы предполагаете в себе наличие Души. Предполагаете. На Страшном Суде, однако, разберутся. Там не пересылка, как говорят урки, там сука за вора не прохляет вовек… А я про себя ничего не знаю. Я – палач. Я – урод. Я – шестерка проклятой мною власти. Я – говно… Прости меня, отец, Иван Абрамыч!

17

Да! Я – говно, я не граф Монте-Кристо, гражданин Гуров! Знаете, где мне, трудновоспитуемому и считавшемуся полоумным бесенку, попалась в руки эта великая книжка?

Вы угадали. Угадать несложно. Да. В детдоме для мальчиков – детей кулаков и врагов народа имени… против фашизма… Я не шучу. Именно так он и назывался – Детдом имени против фашизма. ДИПФ. Вот это был грязный дневной зверинец и подлый ночью террариум!… Ря-ябов! Сука, где ты провалился? Еще коньяку! Насрать на врачей! Коньяку, я сказал! У меня вечная мерзлота в промежностях! А ну-ка, Рука, смир-рно! Сесть!… Смир-рно!… Сесть!… Вокруг стола – шагом а-арш!… Сесть! Не обращайте внимания, гражданин Гуров, я расслабляюсь. Память моя стала такой спертой, вобрала в себя столько ужаса, вони, абсурда, грязи, лжи, фантасмагорий и подлятины, что теперь, гужуясь впервые за полвека, выкидывает со мной жуткие коленца… Мне страшно… в сани… в детдом, и я как бы оказываюсь там, начинаю задыхаться, как во сне, и нет сил проснуться, не выдержит сердце, рехнусь, второй раз это пережить невозможно… Зверинец… Террариум… Рябов, где ты?… Имени против фашизма!

Все там было. Утром чай, днем баян, вечером собрание… Там чаще били, чем кормили, а кормили тем, чем били. Били же чем попало. Монстры-перевоспитатели полагали, что только с помощью боли физической и унижения, про душу они тоже не забывали, может быть вполне осуществлен контакт непонятно зачем оставленных в живых выродков с первой в мире советской действительностью, где никто на свете не умеет лучше нас смеяться и любить. Но и актив имелся в детдоме имени против фашизма. Шли в него смекнувшие, что лучше самим бить, чем быть битыми. Они колотили нас и за себя, и за перевоспитателей. Колотили за все: за не тот жест, не ту улыбку, не то прилежание, не тот труд, не тот аппетит, не те настроения, не те мысли, не то прошлое и так далее. Если повода не находилось, его выдумывали, сочиняли, заставляли расколоться, и, конечно же, кандей казался расколовшимся раем по сравнению с процедурой дознания…

Поутрянке нас выстраивали перед портретами Ленина и Сталина. Зарядка, затем пение одной-двух любимых песен Ильича, затем дрова, затем полмиски шелюмки, приборка и политграмота. На уроке слабые, битые, но поумневшие звереныши тискали доносы. Донос считался легким симптомом морального возрождения вражьего выблядка. За него выдавался белый хлеб. Вы бы посмотрели, гражданин Гуров, как интеллигентные дети инженеров, врачей, эсеров, дворян, священнослужителей, бывших помещиков, фабрикантов, литераторов, не выдержав голодухи, хамского насилия и унижений, превращались в волчат… Не все, конечно, не все, далеко не все, теплились во многих души, сопротивлялись распаду, одни смиренно, другие яростно… Были побеги, удавки, толченое стекло, саморубы, уксусная эссенция, кипяток на руки, голодовки – все было в детдоме имени против фашизма, как потом было то же самое, но еще пострашнее, в лагерях… Пожалуй, я начинаю надираться. На сегодня хватит!…

Ночной, подлый террариум… По ночам активисты бегали по спальням со стоячими. Им хотелось ласки, и бледные бедные лысенькие мальчики с черными кругами под глазами за конфетку, за кусок сала, за хлеб или просто так, от страха, схватившего за горло, подставляли несчастные попки молодым козлам… Потом кто развращался, кто падал, кто вешался, кто тихо плакал… Рябов! Рябов! Подай мне сюда… слезинку, так сказать, ребенка… отставить… виноват… подай мне сюда Карла Энгельса, Владимира Сталина… Максима Крррупскую ты мне сюда подай! Пода-а-ай, говорю-ю!… Они видели, все они видели… с портретов… И зеркало русской революции там висело… Волоки их, Рябов, не-мед-лен-но! Я их тыкну, тыкну… Перовскую… Желябова тоже волоки… всех тыкну бородищами, усами, носами, очками, мордами, умными лбами в несчастные попки мальчиков… тыкну, тыкну в первую сперму молодых козлов… Тыкну, сука, тыкну в слезинку… Все… Все… Спасибо, гражданин Гуров… Это – последняя рюмка…

Ко мне тоже однажды сунулся один хмырина. Стишки, сволочь, писал про Маяковского. Я вот рукой взял его за хер, вывел медленно из спальни и кулачищем врезал по темечку. Я так в деревне, бывало, баранов забивал. Силен был не по годам. Врезал, а он – брык с копыт и до утра провалялся. На мое счастье, отшиб я ему тем ударом память. Все начисто забыл, падлюка, даже «бурямглоюнебокроя», «Интернационал», «Распорядок дня и ночи ДИПФ» и кто автор «Детской болезни левизны».

Пойдемте… прогуляемся… искупнемся… немедленно… и поблаженствуем… на вашем пляже… Рябов! Идем купаться. Прими меры. И чтобы никаких эксцессов, гражданин Гуров, попыток рвануть в Турцию и прочее. Руки за спину! Режим тюремный… Пошли на прогулку! Разговорчики!… Я вам, гниды, закурю! Закурите с Троцким на разводе! Вихри враждебные веют над нами… За-апевай!…

18

Море!… Море, гражданин Гуров! Вон маменьки и папеньки с детишками. Камешки звякают… Стюдень плавает… Медуз я люблю. Ведь они тоже, так сказать, что-то чувствуют. Эту вот объективную реальность, данную им, по словам Ульянова, в о-щу-ще-ни-и! А может, медузы чувствуют всего один какой-нибудь слог из этого слова? Например, «ще». Или «щу». Лично я чую «ни». Вы мне отвратительны! Я надрался. И желаю заявить протест! Слушайте! Я нырнул сейчас и почувствовал себя сиротой… Сироткой… Вы – негодяй! Вы маму собственную убили, вместо того – своей рукой – чтобы лежать с ней тут на пляже!… Цыц! Отвечай мне, как на плахе, достоин ты самой страшной казни и, главное, предсмертных… как я мог про это забыть!… мук, мук, мук за убийство родной маменьки! Учти! У тебя есть один шанс облегчить свою участь. Один! Говори правду, бляди-ща поганая, только правду, со дна того места, где была душа. Не может там ничего не остаться! Не может! Выкорябывай!… Рябов. Боржомчика!… Доставай муть последнего осадка!… Говори! Что ты чувствуешь?… Я ведь урок видел, убийц, с горою трупов на совести, но было в них на молекулу людского, было! А в тебе есть? Ты медуза? Я против тебя про-тес-ту-ю! Выкорябывай, что в тебе осталось! Доставай!… Молчишь, проститутка!… Может, тебе память отшибло?… Не исключено?… Я в таком случае вызову завтра одного бандита из Института психиатрии, доктора наук, он тебе с ходу память восстановит! Не про-хан-же!… Никто не забыт, век свободы не видать, ничто не забыто! Формуляры хранить вечно!… Ты вспомнишь даже, что говорил бабушке в интимный момент дедушка. Ты понимаешь возможности нашей славной психиатрии, идущей рука об руку с органами госбезопасности и ВЭДЭ… и последний и-и-и реши-тельный бой, сучий потрох. Понимаешь? Лучше вспоминай то, что было, советую от души! Или же придется вспомнить то, чего не было дано в о-щу-ще-ни-и.

Меня интересуют… странно… трезвею… два момента, или один из двух. Первый момент: что ты чувствуешь в связи с маменькой, что ты чувствовал и так далее. Но только не темнить! Только не раскидывать чернуху! Правду! Самую страшную, но правду! Харкайте кровью, препарируйте себя без наркоза, это – ваше дело. Приложите к устам зеркальце русской революции. Запотело?

Второй момент: если ничего вы действительно не чувствуете в связи с маменькой, то, будьте любезны, объясните мне чудесное и гениальное устройство механизма постепенного вытеснения из памяти таких ужасных нечеловеческих вещей, как убийство маменьки. А может быть, это настолько сверхъестественный факт, что память… или совесть, как хотите это называйте… вообще категорически отказывается принимать его в свои вонючие анналы?… Ах, я неправильно ставлю вопрос и тем самым лишаю вас возможности подойти с какого-либо боку к объективной правде. Так, так. А я ебал «объективную правду». Я выписываю и получаю «субъективную»! И ты мне ее выдавай! А не то я прикажу Рябову вбить тебе в глотку и в жопу по медузе – сразу заговоришь!… Я, видите ли, неправильно ставлю вопрос. Теоретик хуев! Ты мне скажи: жалко тебе маменьку или не жалко? Было тебе невыносимо жить или не было, хотя мысли залезть в петлю ни ты в себе, ни я в тебе предположить не можем… Ну, подлюка, ну, свинья краснодьявольская! Выворачивайся ты, как глиста, выведенная на чистую воду. Повыворачивайся. Ты кому хочешь доказать, что вина твоя сомнительна и в худшем случае она не прямая, а исключительно косвенная? Себе или мне? И если косвенная, то речь уже пойдет не о механизме вытеснения вины, а о процессе самоуспокоения и самооправдания? Вы этого хотите, гражданин Гуров?…

Но я видывал позиционных игроков почище вас. Не одну ночь, не один день сиживал я, бывало, ломая голову и нервишки, наступая, отступая, комбинируя, выигрывая, проигрывая, и я понимаю, что вы не расколетесь, пока вас не припрут коленом к стенке… Вот сейчас, не хитря, я даю вам слово палача: если вы, как на духу, расскажете мне о своих эмоциях – уясните: эмоциях, а не о бурных или медленных химических процессах, происходивших в вашей памяти, в совести, в мозгу, – я повторяю, даю вам честное слово палача, оставлю вас наедине с вашей маменькой и больше никогда не заикнусь об этом деле… Отказываетесь. Понимаю. Насильно и никакими посулами я не заставлю вас раскрыть передо мной душу. А вдруг у тебя ее нет? Волк! Глиста! Крыса! Одевайся, сволочь! С папенькой твоим мне меньше пришлось возиться, и открылся он в конце концов, а ты выкручиваешься перед самим собой!… Пошли!… Если ты продал душу Дьяволу за уверенность в том, что нет твоей прямой вины в смерти маменьки, то я тебя сейчас достану! Я эксгумирую на твоих глазах то, что ты воровато закопал в памяти или совести… Плевать, мне все равно!

19

Где моя папочка?… Вот моя папочка!… Читайте свое заявление в партком института, гражданин Гуров, об отказе от отца. Читайте. Я совсем отрезвел, читайте… Оживает память? Лепечет гунявая совесть «агу-агу»?… Папеньку ведь тоже вы погубили вот этим своим патетическим письмом. Как прекрасно оно сохранилось! Ни червячка, ни запашка, ни трупных пятен, ни тления, и течет, чуете, течет по синеньким венозным закорючкам вашего почерка чернильно-кроваво-говенная кровь отцеубийства. А у вас самого сосудики уже не те, сердце сдает, черты лица благодаря мне соответствуют наконец вашей внутренней сущности, легкий циррозик от вечного коньячка, естественная смерть взяла уже в кассе предварительной продажи билетик для встречи с вами, но вам безумно хочется жить, и почти невозможно примириться с тем, что письмо это переживет вас… Правда?

Вы тогда думали – участь папеньки предрешена, видели – пустеют партхоромы в вашем доме, и соответственно редеют ряды дружков и подружек на лекциях в институте. Это заметал сеньор Арест Ежович товарищей с семьями. Начали с царя-батюшки, и вот возвращалось к ним их же чудовищное злодейство с кривой ухмылкой на бандитской харе… Тут-то вы и просекли в один миг, как показалось вам, происходящее и вправду сорвали куш: спасение и карьеру. Не без помощи, заметим, случайности.

Да… случайности… случайности… Ласточки-случайности… Пожалуй, думаю я сейчас, нет на белом свете вещицы волшебней и замечательней! Может быть, и не вещицы вовсе, а… существа, хоть и не плотского, не духовного, но существа! Существа! Оно настолько мало, что мы не можем предвосхитить ни времени его появления, ни точки приземления на зелененькой полянке Судьбы. А вы знаете, что так называемая «чистая случайность» принципиально не может быть ни замечена, ни осознана? Сама она уже принесла счастье, горе, удачу, смерть, славу, нищету и слиняла, и за нее человек в ста процентах из ста принимает тающий на глазах огненный прочерк – след движения, – соединивший настоящее с будущим или возвращающий прошлое, как в случае с вами, гражданин Гуров, в настоящее. Бывает еще предчувствие прилета случайности – наитие, но причину его самовлюбленный, хамоватый человеческий разум относит к своим гениальным способностям, а не к самому существу случайности, едва-едва тронувшей светом или тенью – это зависит от направления ее движения – кончики наших нервов, верхушки травинок на полянке Судьбы.

Но кто? В каком году? На каком допросе? В связи с каким делом развивались передо мной эти мысли о случайности? Вот сумасшествие – от невозможности вспомнить!

А вы на самом деле не жить безумно хотите, а все забыть, забыть, забыть. И вам удавалось и удается принимать страстное желание всезабвения за безумную жажду жизни… Но кто же все-таки изволил философствовать насчет случайности? Прах сонма подследственных моих сгнил, лиц их не восстановить в памяти, протоколы допросов размыты дождями дней и мокрым снегом долгих лет, а мысли ихние всплывают вдруг, оживают, раскрываются, как водяные лилии, помимо моей воли и шевелят мой язык, и снова тонут в гадостном омуте моего существования. Сука вы, гражданин Гуров! Ведь вы не знали точно, возьмут вашего папеньку или оставят: положение у него тогда было прочнее, чем у остальных. Однако, решив не рисковать – на всякий, так сказать, случай – и почувствовав к тому же отцовское смятение, тиснули вы это письмецо. Соображали, в общем, вы правильно. После ареста цена отречению от отца была бы грошовой, если не никакой. Но до ареста такое блядство котировалось бы высоко. Высоко!… И вот, когда ваша маменька, горько пошутив, собрала папеньке, как многие тогда делали, корзинку с бельишком, куревом, колбаской и хлебушком, вы поняли – пришла пора!…

Вы прелестно мне подыграли, потому что спешили. Мне нелегко было подкопаться под Понятьева, несмотря на кучу доносов и готовые сценарии его дела, сочиненные мною в тиши ночей. Нелегко. Крепко сидел ваш папенька в партийном кресле. От прошлых заслуг лопалось его пузо, перетянутое старинным грузинским ремешком, подарочком Сталина. Член ЦК. Шеф различных обществ, один из отцов Нового крепостного строя. Демагог. Налетчик. Рысь битая, циничная и подлая.

Запоздалое вам спасибо, гражданин Гуров, милый сынуля нового типа. Спасибо.

Ах, вы понимали, что участь отца в любом случае решена, и защитили свою судьбу и карьеру единственным из имевшихся тогда способов…

Нет! Ни черта не знали вы об участи папеньки. Ни черта не знали и о колуне, занесенном мною над его хребтиной. Не всех же бесов мы тогда отловили и пошмаляли. Многие до сих пор гремят костями к светлому будущему. Могла коса гульнуть мимо папеньки. Просто вы подстраховались. Вас учили всю вашу жизнь харкать на мораль традиционную и буржуазную, вот вы и сдали на «отлично» экзамен по морали советской… Полагаю, события развивались следующим образом. Папенька с маменькой, чтобы снять тревогу и развлечься, слиняли на охоту в Новый заповедник, а вы, загнанный страхом за собственную шкуру, звякнули к нам в управление. Так, мол, и так, эсерская пакость собралась в своем логове. Не дремлите, товарищи! Звонили анонимно. После звонка вы выступили на общем партсобрании, где и зачитали свое гнусное отречение, подчеркнув, что делаете это тогда, когда скрытый враг, гражданин Понятьев, еще находится на свободе.

Павлик Морозов жив, дорогие товарищи, он подрос. Он вырос, он бдителен, как никогда, он вооружен учением, перед которым не устоит любой чуждый социализму человек, кем бы он ни был! Имя Павлика – комсомол!…

Без капли застенчивости запели вы «Интернационал», вас тут же усыновила сорокапятилетняя Скотникова – садистка и стукачка, а я получил, наконец, в свои руки убийцу отца и матери. Спасибо вам!

Ну, как состояние? Уверенное или мутит?… Тоскливо? Безмятежно? Что-нибудь дрогнуло в вас? Что-нибудь в душе шевельнулось? Может быть, в психике таких людей, как вы, отделяется один возраст от другого по мере движения к смерти, вроде ступеней громадной ракеты, и детство, юность, зрелость сгорают так бесследно, словно их вообще не существовало? Или они существуют в памяти абсолютно изолированно друг от друга и от вашего сегодняшнего «я»?

Не желаете говорить на эту тему? Ну и хер с вами! Тогда давайте обедать. К папеньке мы еще вернемся. После обеда займемся маменькой… Завтра в двадцать ноль-ноль состоится ваш разговор с Парижем, с мадам Гуровой. Зять с дочерью тоже там? Молодцы! Славно гуляете по буфету! Лазурный берег… Косметическая клиника в Бордо. Я бы вашей супруге натянул на зажравшуюся харю морщины вот этой рукой быстрей и почище тамошних шарлатанов… Кое-какой текст разговора выдаст вам Рябов… Мелькнула мыслишка проорать что-нибудь в трубку? Нет? Не верю. Или вы уже так подавлены, что все до лампочки? Тоже нет? Значит, тогда вы уверены в не про-хан-же любого хулиганства. Угадал? То-то! Поэтому не пытайтесь хипежить. Рябов осерчает и переломает вам пару ребер. Это ни к чему… Пусть ваши родственнички спокойно и бессовестно отдыхают в капиталистическом аду от нашего советского рая. Им продлят визу. Культобмен с Францией только выиграет от этого, а мы тут еще позанимаемся, поглядим программку «Время», понаблюдаем, как мчится страна к своему шестидесятилетию. У вас когда день рождения? Прошел? Жаль. У меня же ровнехонько седьмого ноября. Отметим его непременно. Я угощаю.

20

А помните, как отдали вы приказ перебить перед уходом из Одинки всех наших кошек и собак? Да, да! Лично вы. Вы ведь командовали дьяволятами, вы и приказ, естественно, отдали. Не я же и не Бухарин его отдавали. Ворошиловские стрелки! Пах! Пах!. Мя-яу… Ав-ав-ав!… Ах, вы этого тоже не помните и призываете впервые за всю нашу беседу на помощь свидетелей. Кис, кис, кис! Хороший кот! Но я сиамцев не люблю. Трильби! Трильби! Ко мне. Этих я тоже не люблю. Я люблю замызганных Васек, Мурок, вечно брешущих Шавок, Кабздохов, Пиратов и Жучек. Перебили вы их, перебили… Предполагаете, что это могло быть сделано исключительно из «гуманных» соображений? Для животного домашнего, по-вашему, лучше смерть, чем бездомность?… Так, так…

То есть как это вы требуете прокурора по надзору? Вы что, очумели? Может, жалобу в ЦК желаете тиснуть?… Не про-хан-же! Я ваш прокурор! Я ваш Брежнев, Громыко и прочее политбюро!… Не валяйте дурака и поймите, пожалуйста, сводить вас с ума я не собираюсь… Неужели так трудно понять, что я болтать хочу, болтать, отпустить язык на волю без конвоя, пусть себе мелет что угодно? Я же вслух говорю то, что думаю, первый раз в жизни, сука вы эдакая!

После того письмеца и партсобрания папеньку я вашего спокойно сгреб, и он сполна получил за все, сполна. Так мне, во всяком случае, тогда казалось. Маменьку я брать не стал. Она была славная, несчастная, верная и неповинная в преступлениях и делах своего мужика женщина. Она не отреклась от него, таскала передачки, писала письма Сталину и поседела, сдав сразу лет на двадцать от вашего, гражданин Гуров, гнойного предательства. Не тронул я ее, но папенька ваш думал, что жена его блядь. Он слышал инсценированные мною пьяные вопли на чекистских борделях. Он получал состряпанные моими мошенниками письма якобы от супруги с проклятиями и чудовищными откровениями типа: «Ты никогда не удовлетворял меня, но я ради партии поддерживала в тебе иллюзии того, что ты прекрасный мужчина. Ты – дрянь! А вот твой следователь – романтик наших органов и чувств…» Грубо, конечно, глупо, не талантливо, но ведь и я тогда щенком был двадцатилетним, трясущимся и безумствующим от скрежета в душе комплекса графа Монте-Кристо. Мне все равно было, как и чем достать вашего папеньку. Главное – достать! И я доставал. Я его так достал, что… Впрочем, речь о том деле – впереди.

21

Граф Монте-Кристо… Все же какая-то падла стукнула, что это я промеж рог врезал возбужденному первой половой грохотухой активисту. Кандей. Семь суток… Хотя нет! Не будем уходить от вашей маменьки, гражданин Гуров!

Она бродила, бывало, по ночам под окнами управления, дожидаясь меня, бросалась в ноги, умоляла разрешить разделить судьбу мужа, помочь ему строить социализм в любых, даже каторжных условиях, ибо дело не в условиях, а в практическом соответствии нашим идеалам… Графу Монте-Кристо из НКВД не удалось спасти вашу матушку от высылки. От казни удалось. Я подсунул одному вепрю в удобный момент шедевр моих фармазонов: ужасное, подлейшее заявление с понтом, как говорят урки, от бывшей жены врага народа Понятьева. Этого было достаточно. Караганда… Болезнь. Голодуха. Безысходность. Это чувство, между прочим, в те годы саранчовой тучею закрыло небо над шестой частью света. И сквозь саранчу пробивались к полюсу полярники, самолетики пробивались через нее в Америку, и дура ебаная Америка подставляла им ладошки, разевала рот от великодушного восторга и джентльменской зависти к загадочной стране, не успевшей вычесать вшей из буйных чубов и снять лапти, а уже покоряющей пространство и время пламенным, установленным Сталиным вместо сердца мотором.

Не замечали ни Мир, ни молодые энтузиасты вроде вас, ни вечно остающийся на свободе обыватель, ни Ромен Горький, ни Лион Толстой, ни Бернард Шоухов того, что самолетики, забрызганные саранчовой плотью тоски, летают на крови и серебрятся их крылышки втертым в дюраль серым веществом, добытым нашими славными чекистами из раздробленных черепов невинных жертв Террора Эдмундыча Ежова. Я повторяю: невинных жертв… Папеньку вашего к таковым не отношу, гражданин Гуров. Он и ему подобные получили от своих питомцев все, что сами заложили в код их поведения и морали.

Одна шестая часть света походила тогда на тюремную камеру, на территорию лагпункта, на бараки, где развернулась отчаянная рубка сталинскими суками ленинских блатных.

Мы еще вернемся, гражданин Гуров, к Террору Эдмун-дычу, к его метафизической подоплеке, если, разумеется, таковая существует, но не могу не поделиться с вами одним наблюдением. Происходившие целые двадцать лет события так потрясли социальные, культурные и нравственные стереотипы обывателя – к обывателям я отношу простых, как говорится, людей, не являющихся партийными, советскими и прочими функционерами, – потрясли так, что обыватель подсознательно следовал здоровому инстинкту, активно включался в уничтожение всяких шишек и мелкой сошки, воплощавших в его воображении Силы Зла, и считал свои действия благом, необходимым для очищения атмосферы бытия от удушливых миазмов разлагающегося на глазах Трупа Великой Идеи, служить которой заставляли насильно.

А знаете, гражданин Гуров, какого самого жирного товарища зайца уделал Иосиф Виссарионович на величайшей охоте всех времен и народов? Посадил на руководящие посты и способных, и тупых оглоедов, и вросли они в кресла, и внушилась им мысль, что крах власти – это их смерть, крах ихней привилегированной жизни, крах светлой беззаботности женушек, крах карьеры родственников и детей – новой касты, оградившей себя от глаз посторонних, то есть народа, заборами, секретной системой закрытого питания, снабжения, медобслуживания, отдыха, броневиками, персональными лайнерами, вагонами и так далее.

Да-а. Вот, кажется, еще один гаврик – неизвестно, посаженный или казненный мною – заговорил моими устами. Попадались, попадались мне молодчики, которые на допросах брякали такие вещи, от которых у моих коллег волосы опять же на лобках становились дыбом. А я запоминал, запоминал, хотя иногда мои собственные соображения были намного радикальней и «мракобесней» бесстрашных откровений «врага»… Странно, очень странно, что в память мою врезались лица гавриков ординарных, серых и тупых, а вот Личности, мстительно сводящие меня с ума голосами своими и мыслями, прячутся в подворотнях башки, аукаются, призраки безликие, не потерявшие, однако, лица перед смертью… Вы не замечали: меняется мой голос, когда я начинаю философствовать, и вы смотрите на меня такими глазами, как будто перед вами не я, а кто-то другой, с замогильной сторонки?… Тот же, говорите, голос… Странно. Мне он иногда кажется не моим… Ладно. К Террору Ильичу мы еще вернемся…

Болтать с супругой будете приблизительно так: все нормально, здоров, хотя из-за влажности немного гнетет душу. Много читаю. Познакомился с интересным человеком. Часто встречаемся, беседуем, подружились. Судьба частенько сталкивала нас в прошлом, однажды даже виделись. С тех пор прошло немало лет. Вернетесь, познакомлю вас всех с ним… Привезите марочного ликерчика… Как Париж?… Нет, не скучаю. Сплю неважно. Снятся отец и мать. Сны страшны, как в детстве… Поболтайте там с колдунами, к чему это снятся родители… Будто бы я предал отца, а мать уморил голодной смертью… Ужас!… Не могу тебе не рассказать… Плевать на франки! Неужели я дожил до того, что не могу лишних пару минут потрепаться с Парижем? Так вот: я лежу в ванной с шампанским. В ней плавают лепестки роз. Происходит что-то эротическое с невидимой нимфой, а мимо какие-то Силы, не люди, не конвоиры, именно Силы, ведут мать. Сама она идти не может. Она повисла на чьих-то бесплотных руках. От этого ее поступь кажется бесконечно тяжелой и в то же время совершенно воздушной.

– Васенька, сделай ты мне бутербродик, – просит мать, – я умираю, я ухожу, Васенька!

И ты веришь, Эля, онемели от шипучих пузырьков, онемели руки, и нимфа, сволочь, к тому же мешает. Вот и все… А отец так ужасно снится, что я лакаю седуксен. Ну, будет. Привет от моего приятеля. Целую. До встречи… Да! Забыл сказать! Еще мне снится дурацкая фраза: «А что сказал дедушка в интимный момент бабушке?» Я напрягаю все свои силы, чтобы услышать ответ, но не слышу и в страхе просыпаюсь… Только не беспокойтесь… Стрессики во сне весьма полезны. Психика наша как бы репетирует очередную встречу с собачьим бредом бытия, тренируется, набирается сил. Без этого мы сходили бы на каждом шагу с ума!… Целую!

Ясен вам ваш телефонный разговор, гражданин Гуров?… Эй!… Не вздумай, скот, врезать дуба! Такой легкой смерти ты не заработал своей поганой жизнью! Рябов!… Реаниматоров сюда! Хватит козла забивать и медсестер харить! Живо!… Видишь, он шнифты под люстру закатил. Душу изо всех выну вот этой рукою!… Гуров! Сволочь! За что мне такое наказание послано… приникать… своими губами к твоему… плюгавому рту, падаль слабонервная, и вдыхать воздух своей жизни… в помойку твоего нутра… проститутка!… Дыши, не то я пулю себе в лоб пушу!… Ря-бов!

22

Вы напрасно думаете, что я вчера перепугался. Нисколечки, гражданин Гуров. У вас был не сердечный приступ, а странный обморок. Отключка. Чего-то ведь и вы, оказывается, вынести не в силах. А пугаться я не пугался. Ну, сдохли и сдохли, не успев краем глаза взглянуть на мстительный оскал монте-кристовского хлебала… Лучше ответьте, сами-то вы как? Рады возвращению на белый свет? Не лгите. Не верю… Вы не то что удручены, вы счастливы, вы сейчас от каждого мгновения пригубливаете по глоточку и рады бы растянуть их подольше, тайком от меня. Угадал?… То-то! Благодарю за признание. Это по-игровому, по-мужски! Будем считать, что маленькую партишечку я сейчас у вас выиграл. А вот за всю жизнь отыграться мне не суждено. Относительно этого я не заблуждаюсь.

Ночью я ни хрена не дрых, и знаете, чем занимался?… Камешки ваши перебирал. Пересыпал из одной лапы в другую, свечи зажег, жирандоли подвинул поближе, промыли мои глаза хрустальные лучики, и я даже не узнал их, глянув на себя в зеркало. Изумительное, надо сказать, зеркало. Французской, очевидно, революции, не иначе… Перстни на пальцы натянул, сапфировой брошью футболку украсил – чистый граф… Хожу себе по вашим коврам и чувствую, что чистейшей любовью люблю прекрасные вещицы, не ставшие хуже оттого, что заляпаны они подлятиной и кровью, проходя по одному делу с таким говном, как вы.

А пару жемчужин, розовую и черную, я узнал. Представьте себе, узнал! Но мне совершенно не интересно, как они к вам попали из влачковского сундучка. Этим вопросом мы заниматься не будем… Кажется, мы остановились на том, что меня кинули в трюм за покушение на жизнь активиста?… Нет! Мы остановились на вашей маменьке. Представляете, с каким адом в душе жила она до своей голодной смерти? Где моя папочка? Вот моя папочка! И вот еще два ваших письма. Два за семь лет! Вы просите не писать вам, так как работаете на номерном заводе… Сообщаете, что уходите на фронт. Номерной завод на самом деле был мясокомбинатом. Вы – главный инженер. Это начало вашей коммерческой деятельности. Изобретение добавок к фаршам сосисок и колбас… Подбор кадров для реализации левого товара и излишков. Вы правильно поняли лозунг Сталина «Кадры решают все». Кадры – это члены шайки. И вы их подобрали лучше, чем Сталин. Вас никто ни разу за три десятка лет не заложил и не продал… Не могли же вы писать обо всем этом маменьке…

Ни на каком фронте вы тоже не были. В годы войны, имея купленный белый билет… Только не дергайтесь. Доктор Клонский, заделавший вам его за сто пятьдесят тысяч рэ и пару американских патефонов, жив. Вот дневник, который он втихаря вел все эти годы по старой интеллигентской привычке. Почитайте, с какой гадливостью он описал ваш визит к себе и свое согласие на сделку… Но это не важно. В годы войны, перейдя в главк, вы назначили свои кадры директорами мясокомбинатов. В те времена за кружок краковской можно было получить Левитана, Кандинского, Сомова… Над камином, простите, Сомов висит? Ах, это Сислей. Чудесный пейзаж. За кило шпика – рублевскую икону получить было можно. То, что люди становятся дешевками, а настоящие вещи все дорожают и дорожают, вы просекли вовремя и железно…

В общем, достаточно было одного вашего звонка какому-нибудь карагандинскому жулику, скупавшему за бесценок по вашему указанию драгоценные вещички у эвакуированных аристократов и наследников большевистских мародеров, и маменька ваша была бы спасена от болезни и голодной смерти. Вы уморили мать, боясь родства, которое уже похерили с концами, боясь суда материнской совести и прочих дел, связанных с возвращением матери из ссылки. Бумаги ее, целая пачка ответов из канцелярий Калинина, Сталина, Молотова и три ваших письма много лет хранились у соседей. Царство ей Небесное… Не одна она писала тогда своим палачам письма и просьбы о помиловании. Крупный урка уверял меня, что в облгородах все такие письма собирают в кипы, грузят в вагоны, затем составляют спецэшелон. Приходит состав на Казанский, скажем, вокзал.

Встречает его Калинин. Ручкой машет. Ковыляет с палочкой по перрону. Затем вынимает мелок из кармана и пишет на красной дощатке вагонов, доверху набитых воплями, жалобами и слезными просьбами: «Отказать»… «Отказать»… «Отказать»… Эшелон громыхает обратно. А Калинин ковыляет пешочком в Кремль обедать со Сталиным… Козел глухонемой!…

Вот как уморили вы родную маменьку, гражданин Гуров, и теперь из последнего возраста своей жизни, возвращаясь мысленно в юность, чуете вы свою вину или считаете ее виной того свирепо-жадного на жизнь и уже принюхавшегося к чужой и родной крови молодого человека – Понятьева-Гурова?

Кстати, за искренний ответ я готов платить, причем щедро… Интересуют меня не мысли, а исключительно чувства, ну а если формулировать точнее, то душевные реакции «человека нового типа» на разрушение нормальных отношений к ценностям. Разве маменька с папенькой не ценности? Разве не поменяли бы вы в сей миг жемчуга, камешки, картины, все эти столики, пуфики, хрустали, офорты, фарфор и ночной горшок Барклая де Толли, проданный вам домработницей Бухарина, на ужин в скромном материнском доме и беседу с папаней о коварном Египте, обосравшем верный и безумно щедрый Советский Союз?…

Вы правы: неумный это разговор. Какие уж тут обманы, если теперь для вас слово «маменька» не имеет ни смысла, ни запаха, ни тепла. Вроде бы даже и не было вовсе маменьки вашей на белом свете, а произвели вас на тот же белый свет тайком от Ленина Луначарский и Крупская… Допускаю, что шестидесятилетнему человеку органически ближе мысли о смерти, чем о матери. Меня, повторяю, интересуют душевные реакции на разрушение нормативных отношений к ценностям, но не сегодняшние, а сорокалетней давности. Я плачу. Назначайте цену… Я должен гарантировать безопасность и социальное благополучие вашей дочери? Я правильно понял?… На зятя же вам плевать?… Впрочем, это не мое дело… Идет. Гарантирую… Честное слово палача – лучшая гарантия… В придачу вы хотите трое суток отдыха для размышлений и сортировки воспоминаний? Торговаться начали?… Согласен. Размышляйте. Сор-ти-руй-те. Могли бы найти слово поинтеллигентней. Козел!

23

Я тоже немного отдохнул за эти дни. Покупался. В саду вашем повозился. Имущество получше рассмотрел. Все-таки оно теперь мое. Я сказочно богат. Но что мне делать с этими сокровищами? Разыскать по-монтекристовски родственников старушоночек, бабеночек и старикашечек, которые выменивали их на несчастных военных базарах на сало ваше, колбасу, комбижир, легкие, сердце и печень, гражданин Гуров? Разыскать, возвратить великодушно фамильные цацки и тайком оставить в совмещенном санузле записку о том, что справедливость восторжествовала?… Все – говно!… Садитесь, не мельтешите перед глазами… Бляди тут к вам приезжали. Эмма Ивановна и Роза Моисеевна. На «Вольво» раскатывают, подлюки. Вы что, обеих сразу шворите?… Не те, говорите, годы?… Не те… Не те. И нечего мне делать с вашими, пардон, с моими сокровищами… Ну а что вы, интересно, скажете, ежели услышите сейчас следующее важное сообщение. Делаю я его потому, что время наседает на хвост. Не можем же мы с вами вечно торчать на этой вилле. Пора грузить мослы в телегу…

Я не чекист, гражданин Гуров!… Я всего-навсего старый разгонщик Ника Банкир! Да, да! И я славно уделал вас за все ланцы! А разговорчики, антисоветизм, говно, сопли и слезы – необходимый реквизит всего этого разгона. Полнота информации о вашей особе и некоторая экстатичность ее подачи – любимые и тоже необходимые моменты игры… Ну, что скажете?…

Заразили вы меня своим хохотом. Давно я так не хохотал… Больше не могу! Да и сами вы тоже ожили и порозовели… Перестаньте! Не впадайте в истерику!… Я сейчас думаю о том, что надежда имеет непосредственное отношение к бытию души, а не к функционированию разума. Поэтому надежда безумна. Ее порыв – мгновенный порыв птицы из безнадеги клетки в иную реальность. Логики как таковой в это мгновение не существует. Она отброшена безумным порывом души, и ваш разум, гражданин Гуров, сейчас будет хлопать ушами, как это он, позорник, проморгал так нелепо и поразительно тупо трепетный взмах крылышек безумной надежды, ибо помозгуй он логически – хоть одну десятую долю секунды – над смыслом моего сообщения, то собачий его бред был бы так очевиден, что вы только презрительно усмехнулись бы, гражданин Гуров, помозгуй ваш разум хоть одну, хоть сотую долю секунды! Но в том-то и дело, что скорость душевных движений на много порядков выше скорости обработки разумом даже самой дурацкой информации. И пока птичка безумной надежды порхает в иной спасительной реальности, все ваше существо очищается спазмами истерического хохота или рыданий от невыносимых наваждений момента жизни. Я возвращаю, однако, птичку в клетку… Неприятно это. Согласен.

Но если речь шла о душевных движениях, то естественно предположить наличие в вас души или ее остатков. И естественно попытаться пробудить в вас ужас перед чудовищными образами ваших поступков и породившей их идеи. Если же вы ужаснетесь, оглянувшись, и начнете сходить с ума от необратимости времени, невозможности воскресить невинных, обогреть униженных, вернуть здоровье, радость, талант, добро ограбленным, то пошлет вам в сей миг Господь Бог возможность раскаяния, пускай тихого, творимого вдалеке от людей, ибо раскаяние ваше не людям нужно, а душе вашей и спасающему душу в ее последний, быть может, миг существования Господу Богу. И такое тихое раскаяние – нож острый в спину Дьявола. Ибо, повторяю, гражданин капитан, его задача погубить Всех, в проекте же Творца – спасение Каждого… Вспомнил! Вспомнил я фамилию гаврика, читавшего мне в перерыве между допросами проповеди!… Вспомнил-таки! Павловский! Священник Павловский! Царство ему Небесное!… И раскаяние только одной души сводит на нет всю гигантскую работу Сатаны, и рвет он от бешенства волосы под мышками и воет на всю поднебесную!…

Вам, гражданин Гуров, до раскаяния, очевидно, далеко. Вы, подобно советской власти, поджав хвост от жалкого страха, чапаете всеми четырьмя лапами вперед, чапаете, и все равно вам куда – к смерти, к коммунизму – вперед, лишь бы не оглядываться: за спиной гремят костями шкелетины убиенных, кровавые вопят грехи за спиною и попискивают грешки мелкие. Вперед – выкрикивая на ходу заклинание «Никто не забыт, ничто не забыто!». Но заклинания не спасут и не заменят мучительного, но чистого взгляда глаз, отверстых в прошлое, гражданин капитан, пардон, гражданин Гуров. А путей к спасению, как говаривал тот же Павловский, больше, чем трамваев в Москве…

В конце концов, если вы дегенерировали из красного дьяволенка, плетьми заставлявшего невинных сверстников орать на морозе «Интернационал», глядя к тому же, как трупы их родичей складывают в поле для волчьей гужовки, в примитивного ворюгу, насравшего на «светоносные» идеи породившей вас власти, то даже в таком уродливом образе поведения есть животворные дрожжевые грибки спасения человеческого от дьявольского. И ими поражен весь организм советской власти и ее социализма! Весь! Я знаю его, как инфекционист, рентгенолог, хирург и микробиолог. На то я и работник органов!… Да! Как это ни странно, гражданин Гуров, воровство и коррупция свидетельствуют о неистребимости человеческого инстинкта собственности. Если запрещено под страхом тюрьмы и смерти отправление естественного инстинкта собственности и связанной с этим отправлением спасительной, утверждающей человека в мире и в собственных глазах свободной инициативы, то и инстинкт, и инициатива как форма его проявления уходят в подполье, существуя уродливо и недостойно.

Ах, тут вы полностью со мной согласны, гражданин Гуров! Наконец-то!

Значит, все сказанное как бы снимает с вас вину! Позвольте вас спросить: полностью или частично? Может быть, вы осознанно подрывали устои советской власти? Может быть, вы всего-навсего спасали угольки из залитого Асмодеем очага естественной, хоть и не лишенной болезней и несовершенств человеческой деятельности? Чувствуете себя борцом? Что же такое тогда СССР? Добровольное общество борьбы с социализмом? Двести пятьдесят миллионов борцов? И нипочем борцам кодексы, зубастая охрана социалистической собственности и с детства прививаемая к ней любовь! Дьявол Чертилыч, разумеется, успокаивает себя тем, что видимые в совокупности только им большие и мелкие преступления против Заповедей, программирующих жизнь Совести, ежесекундно сталкивают широкие массы с пути истинного на гибельные колдоебины дьявольского бездорожья. Успокаивает себя Сатана! И действительно, куда ни глянь, под показухой всенародного небывалого подъема и монолитного единства партии и народа, под трудовыми вахтами, под соцсоревнованиями в честь различных химерических праздников идет, по мнению Сатаны, разрушительная работа двухсот пятидесяти миллионов рыл против одной из Заповедей – не воруй. И особенно приятно Сатане, что успешно внедряется в жизнь комплексный метод: своровав, лгут, убивают, лжесвидетельствуют, предают отцов и матерей своих, сотворяя при этом кумиров, и так далее.

Разумеется, спасибо вам за поправку, не все двести пятьдесят миллионов рыл воруют. Многие не воруют, не берут взяток, не преступают. В сопротивлении греху они завоевывают право на самоуважение и суда над ближними, грешившими, прямо скажем, на их глазах. Представьте себя, гражданин Гуров, на месте Сатаны, продравшего гнойные зенки от звуков государственного гимна в городе Владивостоке, сполоснувшего опухшую, черствую харю в Тихом океане и поканавшего инспектировать одну шестую часть света к берегам Балтики. Вселенский вам привет, товарищи, орет Сатана, цели наши определены, задачи ясны! Вперед к коммунизму! Воруйте! Лгите! Сотворяйте кумиров! Закапывайте в землю проклятые таланты!…

Рад, сучка, но не ведает того, что палка о двух концах! Не ведает, что жизнь, шутливо говоря, есть существование белковых тел, сопротивляющихся коммунистической идее.

Так говаривал один шизой биолог… Шварцман, кажется. Да, Шварцман! Десять лет ему дали, и врезал он дуба на Колыме от белковой недостаточности! Перед смертью за последнюю пайку хлеба Шварцман умолил шаромыжку выколоть на его старой худой груди мысль, за которую он и погорел: ЖИЗНЬ ЕСТЬ ФОРМА СУЩЕСТВОВАНИЯ БЕЛКОВЫХ ТЕЛ, СОПРОТИВЛЯЮЩИХСЯ КОММУНИСТИЧЕСКОЙ ИДЕЕ.

На спине же Шварцман пожелал иметь следующий афоризм: СМЕРТЬ – ЕСТЬ ФОРМА СОПРОТИВЛЕНИЯ КОММУНИСТИЧЕСКИХ ИДЕЙ СУЩЕСТВОВАНИЮ БЕЛКОВЫХ ТЕЛ…

Я вижу, вас заинтересовала судьба биолога Шварцмана, гражданин Гуров?…

Его похоронили. Но какая-то паскуда стукнула оперу, что Шварцман ушел из жизни непокоренным фашистом. Опер решил раздуть огромное дело. Дернул шаромыжку, делавшего Шварцману наколку. Тот уперся, как вол, и стоит на своем: никаких этих слов не колол, ничего не знаю, идите на хуй, а то Сталину напишу, он вас всех, падлы, на шашлык посадит. Опер меж тем арестовал группу лиц, ставивших своей целью захоронение идей Маркса – Энгельса – Ленина – Сталина в вечной мерзлоте Колымы. Дело доходит до меня. Лечу в Магадан. Добираюсь, чуть не подохнув в метели, до места командировки. Допрашиваю шаромыжку. Молчит. Чую: что-то, сволочь, скрывает. Пять суток оттаивают зеки шизого биолога Шварцмана. Эксгумируем его нетронутое тленьем тело в присутствии представителей крайкома партии, руководителей Дальстроя, двух московских философов и шеренги заключенных. Чисты льдышки последних слезинок в черных яминах безумных глаз мертвеца. На белом лице выражение непреклонной убежденности и снисходительная – в адрес идейных противников – усмешка. И что же я читаю на груди Шварцмана? Лагерную веселую читаю мудрость: ФРАЕРОМ РОДИЛСЯ – ФРАЕРОМ ПОМРЕШЬ!

На спине несчастного шаромыжка запечатлел свою наивную попытку одолеть сущность теории относительности в невыносимых условиях лагерной жизни: МАМА! ДЕНЬ ТЯНЕТСЯ ДОЛГО, А ДЕСЯТЬ ЛЕТ ПРОХОДЯТ БЫСТРО!

Ниже приписал: УЧЕНИЕ МАРКСА ВСЕСИЛЬНО, ПОТОМУ ЧТО ОНО ВЕРНО!

Дергаю шаромыжку. Ты что же, говорю, гаденыш, последнюю волю умирающего не исполнил, хлеб даром схавал, фуфло двинул и еще испоганил покойника?

А что я, отвечает, фраер, что ли, срок себе по пятьдесят восьмой наваривать? Покойник умер довольный, а я помиловку просить буду за увековечивание слов гражданина Ленина. Знаете, что он просил меня наколоть ужасные вещи? Даже выговорить страшно, не то что колоть!

Тут крайкомовцы начали совещаться и решили, что в таком виде перезахоронение Шварцмана невозможно. Это будет политически неправильно. Вызвали патологоанатомов. Те удалили со спины покойника ленинский афоризм, и кусочек кожи был послан Сталину к семидесятилетию со дня рождения от имени умерших и раскаявшихся перед смертью врагов лысенковской биологии… Шаромыжку впоследствии досрочно освободили, а на стенах лаборатории, где Шварцман шаманствовал с дрозофилами, нынче установлена мемориальная доска…

Кис, кис, кис!… Ишь ты, куда уселась, сиамская рожа! Я вот всажу тебе сейчас из своего ласкового «вальтера» косточку промеж глаз!… Не верти башкой, мерзкое животное, не мешай, стерва, целиться!… Успокойтесь, гражданин Гуров. Это я вас пужанул слегка, а вы уж сразу, как Александр Матросов, под пистолет претесь. Может, сами пулю в лоб хотите – и с концами от меня и бессмысленной жизни?… Тогда садитесь и не питюкайте. Выкладывайте лучше насчет душевных реакций на разрушение нормативных отношений к ценностям. Наш договор остается в силе. Дочь вашу мы не потревожим. Как вещала она для бурлящей Латинской Америки о проблемах коммунистического воспитания, так и будет вещать, пока, конечно, латинские страны слушают эту говенную ложь о чистейшей якобы нравственной атмосфере жизни советского общества. Кроме всего прочего, дочь ваша стучит нам, оказывается, со школьной скамьи. Крыса. Настоящая крыса. Ваша плоть, ваши зубки, ваша мертвая серость душонки. Стучит, блядюга… Молчать! Я повторяю: «бля-дю-га», потому что стучит она, как Стаханов в забое, закладывает и анекдотчиков, и сплетников, и тех, кто тряпками фарцует. И ведь никогда ее, паскудину, не расколют сослуживцы, потому что механика функционирования стукачей у нас совершенна.

Мы изредка дезавуируем подонков, ублюдков или совершенно порядочных людей и убиваем с ходу пару зайцев. Подонки держат себя в рамках, если не катятся в дерьмо, а люди порядочные, узнав, что их считают стукачами, нервничают, умеряют свои либеральные наклонности, некоторые в конце концов перестают доверять сами себе, действительно начинают постукивать, другие, перенервничав, перекомплексовав, перестают осторожничать и исключительно для того, чтобы их не считали стукачами, делают глупости: подписывают письма протеста, распространяют самиздат, передают содержание «голосов», и тут-то мы их – к ногтю. С работы, от кормушек разных – в жопу, от диссертаций, повышений, допусков к статистике и прочей сверхсекретной документации, от поездок в Соцлаг и в Каплаг, от пирога, короче говоря, – ко всем чертям.

Почему, спрашиваете, я говорю «мы выявляем», «мы – к ногтю»? Потому что по долгу службы, по соответствию званию и ролевой установке я ведь все-таки не граф. Я помогаю органам делать всю жизнь как раз то, с чем мне надобно было бы активно бороться, и поэтому я дохлое говно, которому нет теперь ни спасения, ни прощения.

В общем, дочь ваша будет в порядке… Крыса! Блядюга! Она еще в либералках, сучка, числится. Во Францию мы ее давеча для понта нашего не пустили, материал зарубили, как якобы недостаточно боевой, и бросили временно для пущей маскировки с Латинской Америки на Австралию тискать очерки о моральном облике молодого советского человека – строителя коммунизма. Вот что происходит… Итак, выкладывайте. Слушаю.

24

Как все, оказывается, просто! Порожденный истерическим страхом за свою шкуру холодный расчет. Ни отца, ни мать вы в такие моменты не воспринимали как близких по крови, да что уж говорить по крови! Вы не воспринимали их вообще как людей, как особей, которым дороги и необходимы биологически и воздух свободы, и хлеб с маслом. Вот что такое торжество совершенных принципов коммунистического воспитания, выдуманных Сатаною и воплощенных в жизнь гомункулусами вроде вас, гражданин Гуров…

Не все, слава Богу, дети предавали родителей, соседей, друзей и близких родственников. Не все. Я понимаю, что вы всего-навсего один из многих. Но все-таки – рекордсмен! Замочить и маменьку, и папеньку – это, согласитесь, и в уленшпигелевские времена считалось мировым рекордом злодейства, штурмовать который не отваживались даже самые низкие души…

Значит, страх, расчет, самое мерзкое деяние, после которого не было пути назад, и приспособительная для выживания работа механизма вытеснения из психики импульсов тревоги, боли, сожаления, сострадания и воображения состояний отца и матери. Ну и время, время, стирающее в памяти и дела, и лица, и дергание ножками умирающего в последних судорогах стыда… Вот как все, оказывается, просто. А сонм блядей, реки коньячные, социальное счастье, азарт дельца, вечный напряг пребывания в роли коммуниста и руководителя, воспитание дочери, перевод напаханных бумажных деньжат в ценности были для вас демагогическими моментами, тащившими по жизни и абсолютно отвлекающими от прошлого. Хорошо, что вы не свистнули насчет того, что идейные соображения поддерживали в вас силу жить после трагического предательства отца. В праве на трагизм вам отказано вообще. И я бы все равно не поверил. Хотя многим говнюкам казалось, что именно идейные соображения поставили их перед страшилищной рожей трагического конфликта. Они хотели идейностью, мнимой, разумеется, оправдать злодейство. Истинная идея в подобных случаях приводит нормального человека к выбору: отказ от отречения и предательства или самоубийство. Это вам, гражданин Гуров, не в брянском гастрономе: тут вам третьего не дано. Я не встречал буквально ни одного подонка, сумевшего надуть самого себя так искусно, что органически уверовал бы он в свою идейность как побудительную причину «субъективно трагических» и «объективно необходимых» актов предательства и отречения. Хотели они освятить подонство, слова говорили, и вы говорили слова, личико, страдающее высоким страданием, делали, дымились на трибунах, казались все вы, казались, подчеркиваю, идейными, а на самом деле… Говно вы на самом деле! И никто лучше вас не знал тогда и не чувствовал, какая чудовищно лживая и грязная туфта – ленинская большевистская классовая мораль. То есть антимораль, оружие Сатаны Чер-тилыча в борьбе с ценностями, данными человеку Богом. Так я и думал, что никакой реакции человеческой на разрушение этих ценностей не было в вашей душе, гражданин Гуров… Холод… Расчет… Инерция существования… Беспамятство… Бездушие… Пустота… Вы – крыса!… Вы – крыса! И вы мечетесь по лабиринту от одной крысоловки к другой, к третьей, к четвертой, к сотой, и каждая – вот фокус – оказывается не смертельно-губительной, а наоборот, спасительной, потому что в той вон крысоловке приманка – мизинец маменьки, вот в той – папашкин вострый глаз, а в этой – честь, в этой – совесть, и вы жрете приманки, жрете, и Асмодей открывает тогда затворы, и вы вываливаетесь из крысоловок на волю, жирные крысы, обратно в лабиринт, усваивая с каждым разом все лучше и лучше, что в крысоловках даже с невообразимо страшными приманками не смерть, а спасение!… Понимаемое, кстати, нормальными людьми как смерть.

Вот что происходит после того, как империалистическую войну превращают в гражданскую спасители человечества от власти капитала, еби их в душу мать!

Я вот слушал вчера Би-би-си. Тухнет мир на глазах. Бессмысленно протухает. Терроризм. Похищения. Те же Силы, которые помогли Дьяволу сделать своим оплотом одну шестую часть света, гуляют с бесовскими мурлами по остальным пяти шестым. И нипочем этим частям опыт России, Германии, Китая. Клюют они на тех же самых красных червячков.

Хотите знать, какой именно случайности обязаны вы за чудовищную удачу спастись, дожить до седин и стать миллионером? Пока я возился с вашим папашкой, пока бросали меня то туда, то сюда на излов врагов народа, руки до вас не доходили. А когда дошли вроде бы в сороковом… Звоню однажды в обком. Велю доставить рыло ваше гнусное прямым ходом в мой кабинет.

Отряд особого назначения уже полег от пуль, инфарктов и безумия. Одиннадцать человеко-врагов угрохал я своими руками, и испытали они перед концом если не все муки ада, то самые пикантные и мрачные, а Гутман, тот Гутман, который изнасиловал, ко всему прочему, сестру мою и тетку, тот Гутман имел возможность насладиться перед погибелью тем, как грязные, вытащенные из БУРа урки харили его дочь, его жену, его двоюродных сестер, его двух родных теток… И все это преподнес ему я – вонючий палач, старший лейтенант Монтекристов. Я засунул в мясорубку возмездия невинных, в общем, баб… Я!… И нет мне ни прощения, повторяю, ни спасения…

Но я ликовал, тихо ликовал, молясь, чтобы увидели с небес это возмездие моя матушка, батя, тетка, сестрица, смаковал, ликуя, последние капли жизни, бродившей от помешательства и горя в бандитских жилах. Я напоминал ему ежедневно про Одинку, и когда он не выдержал – выходит-таки, существуют некие нормы здоровья и выживания, существуют для последнего злодея и насильника пределы, которые преступает сам он по отношению к своим жертвам, но сам же, сволочь, став.жертвой, одолеть психически не может! – и когда Гутман, не выдержав, начал перекусывать себе вену, а перекусывал он ее долго, ибо ослаб, когда воя добирался он золотыми клыками до бережков своей жизни, до собственной речки Одинки и, возможно, отыскивал краем сознания тот миг, тот шаг, который привел его к таким нечеловеческим кошмарам, я не мешал ему, не мешал, грызи себя, крыса, грызи, вгрызайся, еще немного, и ослепнешь ты от своей крови, ослепнешь, как ослеп в тысяча девятьсот двадцать девятом от похоти в горевшем уже сарае на моей тетке живой, на моей живой сестренке, грызи себя, крыса…

Шестнадцать часов добирался Гутман до вены. Уверен, что показались ему часы эти вечностью, что получил он за все сполна.

Но справедливости, как это ни странно, в мире не становится больше от попыток человека уравновесить насилие и зло самым жестоким возмездием, хотя идея поучительности возмездия жива и наглядна, как мудрый гриф над горою трупов, и образ этот удерживает, очевидно, некоторых от зла и насилия. Но не будем останавливаться на этой щекотливой теме, а то вы еще вознадеетесь в глубине души, что я вас пас годами и взял для бурного братания в конце беседы.

Признайтесь, промелькнула, обвеяла вас на миг сладким ветерком ласточка надежды?… Обвеяла… Может быть, захотелось вам также спросить меня, куда я гну и где же край вашего трудного часа?… Захотелось… А не захотелось ли случайно вашему телу, ощутившему полное бездушие и отгороженному гнусью своих дел от Бытия, выбраться, используя последний остаток энергии жизни, из потока бессмысленного существования? Если захотелось, то попросите меня пустить вам пулю в лоб… Ах, пока что не появилось у вас такого желания… Ну ладно, валяйте, живите.

А вот у меня, кажется, в сорок девятом, проходила именно в этих же выражениях беседа с одним поляком… или литовцем… или венгром… в общем, с кем-то из оккупированных нами. Прямо так и спросил, собака, не желаю ли я слинять из органов, из этого унылого ада хотя бы в прохладное чистилище, а если желаю, а силенок для отвала не хватает, то он с удовольствием и исключительно с целью помочь ближнему вырваться из лап Сатаны пустит мне пулю в лоб. Вторую пулю он тут же, он поклялся в этом жизнью и свободой сыновей, пустит в лоб себе. Спокойно, без лукавства, с мудростью в измученных бессонницей глазах втолковывал мне то ли эстонец, то ли еврей, то ли бандеровская харя, что таким образом он избавит мое тело от невыносимого бессмысленного бездушия, а свою душу соответственно от возможно небессмысленных, очистительных, но совершенно невообразимых страданий тела. В конце концов, сказал словак, он согласен безропотно ждать смертного часа, согласен превозмочь боль и унижение только для того, чтобы я не думал, что он таким макаром хочет спровоцировать меня на избавление его от ужасных испытаний, лишь бы освободить от собачьего бреда казенной жизни такого пса, как я. Надолго я задумался тогда… Латыш сидел, курил и молился… Серьезным показалось мне его предложение. Многое я передумал. Потом ссать захотел. Дождь шел. Я в окно прямо, как сейчас помню, поссал на «Паккард» Берии. Ничего поэту не ответил. Закончил его дело за пять минут, хотя намеревался растянуть на полгода… Значит, говорю, говном меня считаете? Нет, отвечает стервец, говно есть некая цельность, формообразно оно и содержательно. Давайте пистолет. Я вас спасу.

25

Тут меня заело. Ах ты, говорю, подлюка! А сам ты разве не злодей перед Богом, в которого, по своим словам, веришь, а в советскую власть, в Верховный Совет и в сталинскую Конституцию не веришь, если ты хочешь совершить двойное страшнейшее преступление: меня убить да еще самоустраниться? Это ли не грех, это ли не слабость?

Теперь уж немец задумался. Долго думал. Плакал изредка, как дитя заливался, сморкался, курил, поссать я ему тоже в окно разрешил, на генерала какого-то попало, посмеялся, успокоился, просветлел, возрадовался белогвардеец старый. Спасибо, вдруг говорит, вам, гражданин подполковник. Спасибо. Буду за вас молиться. Весь пол в камере лбом обобью. Сам же раскаяние глубочайшее приношу к стопам Творца. Воистину человек беспредельными обладает возможностями: ухитряется и в страдании впасть в страшную Гордыню и вознамериться распоряжаться чужой жизнью и своей… Спасибо. Понятней мне происходящее не стало. Но груза его на душе моей отныне нет. Могу по существу дела показать следующее: вопрос о том, отрезаем ли мы себя от вечного, от бессмертного Бытия, покусившись на чужую жизнь и на собственную, есть, на мой взгляд, вопрос, приближающий нас к Высшему Знанию, то есть к тому, чего нам знать не надо, к тому, в существование чего надобно верить. Тут предел. За ним – разгадка. И самая соблазнительнейшая попытка на белом свете, на которую подталкивает нас сам Сатана или лично, или с помощью хитро сконструированных тупиков, это попытка постигнуть запредельное ценой жизни. Я, говорит мне, закинув ногу на ногу, как в гостиной, этот оккупированный гусь Видзопшебский… или Чюрленис… или Стамбла, имею в виду самоубийство. Мотивов покончить с собой бесконечное множество. Они могут быть или осознанными, или бессознательными.

Был у меня в приходе добропорядочный прихожанин. Вдруг ни с того вроде бы ни с сего топится средь бела дня. За день до самоубийства сказал жене: вот уже три года у меня на каждом шагу почему-то расшнуровываются ботинки. Три года! Я сменил сотни шнурков. Бесполезно. Мне страшно ходить по Вильнюсу… или по Дрездену… или по Пярну… или по Кракову… может быть, по Ужгороду… Мне надоело нагибаться, ставить ноги на тумбу, приседать, делать вид, что ничего не случилось, запутываться, поскальзываться, спотыкаться, все – к чертовой матери, сказал жене мой прихожанин, и что это за страшная ведьмища, если у нее такой плохой сын? И утопился. Все у него было в порядке: семья, дела, нрав, набожность и так далее. Допытывался я, допытывался, друзей опросил, коллег, лавочников, родителей, жену, и никто не мог путно и сколько-нибудь неглупо сказать, что за шлея попала под хвост моему прихожанину. Не шнурки же ботиночные, в самом деле! Хотя большинство опрошенных мною сходились на том, что это именно они – шнурки проклятые – свели бедного Франца… Казимира… Ласло… Зденека… Василу на дно озерное. И однажды в сортире театра он прорыдал все второе действие из-за того, что конец одного из его шнурков исплюгавился, незаметно развязавшись, на сортирном полу в харкотне и моче, перемешанной с грязищей. Завязать его снова, очевидно, было чертовски противно. Мысль об этом должна была, по-моему, вызывать тошноту. Вытащить, простирнуть шнурок и снова шнуровать его в коричневые дырочки ботинка казалось делом смертельно унылым и в высшей степени компрометирующим. Выбросить шнурок вообще, плюнуть на него – и все, он тоже не смог: боялся показаться смешным в антракте в фойе, в чинном и туповатом хороводе знакомых и незнакомых меломанов… И почему вообще человек с бессмертной душой вынужден думать обо всей этой херне? Тоска. Тоска… Полицейский вспомнил, что видел респектабельного господина, задумчиво шедшего по вечерней Праге… ночному Будапешту. На вопрос полисмена, кто его раздел и куда он в таком виде прется, странный прохожий ответил, что к чертовой матери он прется с пьесы красного драматурга «Человек с ружьем». После смерти несчастного супруга обнаружила в его секретере чудовищное количество разных шнурков, шелковых, сыромятных, вязаных, витых, плетеных и прочих. Утопленник бросился в озеро в полуботинках. Шнурки на них были завязаны чрезвычайно туго, хоть режь ножом. Но резать шнурки не стали. Вода стекла. Полуботинки просохли на солнце, пока самоубийцу пытались откачать. В них его и похоронили. На кладбище над могилой пьяный скрипач-алкоголик произнес умную и блистательную речь о безвременно погибшем друге. Он же рассказал мне о внезапных вспышках ярости покойника при вечных разговорах скрипача о необходимости наконец завязать, что без завязки – хана здоровью и искусству, что он в полном недоумении относительно своей последней развязки и так далее. Кроме того, покойник странно произносил выражение «к чертовой матери», и скрипач со своим абсолютным слухом не раз улавливал звучание этой фразы то в мажоре, то в миноре. Она оркестрировалась в зависимости от настроения бедняги то гармонически, то безумно-какофонически. Но чаще всего слышалась в ней бесконечно-унылая и оттого казавшаяся страстной мелодия любопытства. Да, да! Любопытства! Недаром, произнося очередное к месту или не к месту «к чертовой матери», глубоко чувствовавший музыку покойник замолкал, на мгновение прислушивался, не задумывался, а именно прислушивался, но также быстро отвлекаясь от чего-то неизменно поражавшего его в этой на каждом шагу повторяемой миллионами людей фразе, то шутливо, то жутковато добавлял: что же это за маменька была у такого мерзавца?…

Странно, что, поминая ежеминутно чертову мать, мы никогда не обмолвимся ни словечком о его папеньке. Странно… Может быть, он их бросил и травмированный мальчишка стал изощренным бандитом, мстящим людям за отлучение от отцовства?

В общем, тяжким было бремя любопытства. Не вынес его мой прихожанин.

Но давайте, гражданин следователь, вернемся к началу нашего разговора. Почему церковь считает самоубийство грехом чудовищным? Потому что жизнь наша принадлежит не нам, а Творцу, хотя свободны мы по Его воле настолько, что и сами себя убиваем, и поднимаем руку на ближнего, и в корысти, и в беспечности, и в безумии.

Мы висим, подобно плодам, на ветках бессмертного древа, пережив цветение и завязь, наливаемся, зреем, трепетно ждем часа радостной спелости и прикосновения руки Сотворившего нас. Ждем часа своего. Но как нелеп был бы, на наш взгляд, плод дерева, если представить его на мгновение наделенным даром самосознания и свободной воли, как нелеп был бы плод, упавший по собственному произволу до срока, до часа своего с ветви бессмертного дерева, плод, продолжающий участвовать в круге и в обороте сил жизни, но не возрадовавший Хозяина в осеннее плодоносие!

Так и мы, употребив не во благо сознание и волю, лишая жизни себя и других, не только не способствуем промыслу Творца, цели которого до времени нам познать не дано, но и умножаем силы зла и бездушия.

Не может так быть, чтобы ветер не сбивал с Древа плоды, чтобы не побивал их град, не может так быть, чтобы не выклевывали ядра их птицы, не может не быть поражена часть плодов червоточиной, не может не грозить плодам тень разбоя, но выстоит Древо, и собраны будут плоды на радость Взрастившему их и на умножение Бытия во Вселенной. Не мы, гражданин следователь, хозяева своей жизни. Нам доверен Творцом этот волшебный дар, и чувство полной благодарности за него во все времена, несмотря ни на какие испытания, ощущается душой человеческой как высшее, единственное, полное Счастье. Все остальное – меньше жизни. Покушающийся на нее теряет дар и убивает душу. Вы – палач. Но вы и тысячи вам подобных, губя одного, губя тысячи, не изведете жизни. Ликвидируя священника, крестьянина, поэта, повествователя, музыканта, ученого или развращая и уничтожая дар Божий, не убьете ни слова, ни звука, ни радуги многоцветной. Вы – слуга Сатаны, и не снизойдет на вас вовек удовлетворение и довольство трудом и жизнью. Ибо труд ваш напрасен, а жизнь бездушна, как бы ни ухищрялся Дьявол, придавая ей видимость смысла, провозглашая заведомо недостижимые цели и оправдывая тщету черных дел…

Так-так, говорю, Франц, чудесно ты шпаришь, здорово чешешь, говорю, Властимил, хорошо излагаешь, Митенька, славно трекаешь, Ионас! Тут, говоришь, предел и разгадка? А откуда ты знаешь, что за тем пределом? Жаль, не могу я вырвать показаний по этому делу у твоего прихожанина и у казненных мною Понятьева, Влачкова, Гутмана, Гуреви-ча, Исматуллина, Лациса, Думляна и прочих. Жаль! Вдруг за тем пределом покой вечной жизни? Значит, они благодарны должны быть не Богу твоему, обрекшему их на тупое мельтешение в кровавых жерновах советской власти, а мне – палачу, избавившему бывших палачей от черной работы. Но если же я угробил невинную душу, значит, я всего лишь ускорил ее отвал из этого проклятого вредного цеха, который ты называешь жизнью, в зону вечного отдыха трудящихся Советского Союза? Выходит, так? И невинная душа еще спасибо должна мне сказать за то, что я снял с нее ответственность за грешные мыслишки о досрочном освобождении от невыносимо трудного существования на земле! Понял, говорю, Август? Ну так что за тем пределом? Пустота или вечнозеленые нивы и бесконечная гармония? Сам ты туда, Богомил, заглядывал? Может, ты, Винцас, доверенное лицо и хранитель Откровения? Какая такая за тем пределом разгадка? Абсолютная ясность того, что Дух бессмертен? Не потому ли ты так клеймишь самоубийц, что они, так сказать, первопроходчики, пионеры, авангард человечества, безумно храбро переступающие за предел, и единственно, что не в их силах, так это ликующе возопить оттуда оставшимся: «Эй, братцы-кролики, тут просто замечательно, айда за нами, чего зря ишачить?» И я убежден, что, заполучив гарантию бессмертия и услышав личные свидетельства отбывших на тот свет – романтиков риска и поиска, люди, как лемминги, стадами побегут топиться. Посыплются из окон, словно яблочки с крепко тряханутой яблоньки. Прервут, улегшись на рельсы, работу транспорта. Сокровища будут отдавать за веревку, нож, яд и пулю. А мы, палачи, станем миллионерами, хозяевами, спасителями… И работы у нас, почитаемой народом, будет невпроворот. Преждевременная, Збигнев, смерть станет наградой за труд и одновременно освобождением от него. Пытающихся прошмыгнуть в бессмертие на шармачка мы будем принудительно возвращать к жизни. Мы превратим города и веси в реанимационные отделения с самой совершенной аппаратурой, использующей последние достижения научной мысли – верной нашей служанки, преданной нашей помощницы… Должностных лиц, злоупотребивших служебным положением, коррумпированных негодяев, протекционеров и прочих блатюков Всемирной организации Смерти (ВОС), выдававших пропуска в крематории, мы будем беспощадно осуждать на жизнь, иногда на две и на три. На четыре – было бы слишком жестоким наказанием и нарушением Декларации прав человека. Героя труда, выполнившего пять дневных заданий, выдавшего на-гора лишних пару тонн, продавшего государству дополнительно сотню пудов хлеба, досрочно выполнившего, возведшего, открывшего, увеличившего, поставившего, добурившего, наездившего, налетавшего, поймавшего, расследовавшего, сыгравшего, смонтировавшего, доказавшего, сменившего, посадившего, спилившего, сочинившего, нарисовавшего и прыгнувшего, мы торжественно проводим на заслуженный отдых. Мы построим воспитание детей на принципах, компрометирующих Жизнь и Свободу – драгоценные дары вашего Творца, Андрей Георгиевич, и основные препятствия на пути достижения нашей основной цели. Мы выведем в конце концов поколение людей, которых будет тошнить от оргазма, материнства, сыновнего почтения, будет бросать в мучительные конвульсии от одного только воспоминания о верности, долге и чести, будет хватать нервная кондрашка от красоты и гармонии. Зачавших, но пришедших с повинной мы простим и сурово накажем. Влюбленных осудим на страшные муки. Внушим отношение к отчужденному труду как к цели, внушим отвращение к Земле, к миру тварному, к естественным сферам Бытия и любовь к вечно живому, а на самом-то деле давно врезавшему дуба Антихристу, славному моему сатрапу.

Ты спрашиваешь, Павло, зачем нам внушать народу отношение к отчужденному труду как к главной цели? Потому что для твоего Бога любой труд есть средство. Средство сохранения достойных и истинных форм жизни. Для нас же труд – цель, дело чести, доблести и геройства. Оболваненные массы, следуя к этой цели, убивают жизнь, выхолащивают ее, превращаются в исполнительных бездушных роботов, а с увеличением хотя бы в одной отдельно взятой стране количества мертвых душ соответственно уменьшаются запасы жизни на земле. И когда вся она начнет приближаться к пределу, можешь называть коммунизмом этот предел, Ян, мне все равно, мы восторжествуем. Еще одно мгновение вечности, и не спасется никто, ибо мы погубим всех. На твою же грубую и ехидную подъебку, Флоренский, «что сами-то мы станем тогда делать?» – я тебе отвечу так: делать нам тогда будет нечего. Вот и все. Подписывай, говорю, сука, протокол допроса, а то сейчас Дзержинским между рог врежу!

Что же, вы думаете, говорит мне этот Степан Иванович?

Сгинь, говорит, Сатана, не подпишу! Померяемся силенками! Не подпишу! Я знаю, что ты желаешь погубить Всех, но Господь хочет спасти Каждого! Попробуй заставь ты меня подписать твой протокол, позорник и гуммозная душонка! Вы, палачи, присвоили себе право судить и распоряжаться свободой и жизнью, вы, используя бесконечно казуистские способности разума, пытаетесь создать новую дьявольскую диалектику для того, чтобы необходимо присутствующую в душе человека мысль о загробной жизни поставить на службу не Бытию, но Смерти. Скажу тебе, палач: вот шар земной, и на нем свободно произрастает жизнь, и, по словам пророка, есть время жить, и есть время умирать, и эти времена и сроки установлены сообразно законам возрастания, и они открыты Садовнику, но не тебе, Асмодей, сколько бы ты ни мешал Ему снять урожай, как бы ты ни портил Ниву и ненавидел Время. Нет! И ты торопишь Человека уйти из жизни, лишая его красоты, добра, любви и достоинства, делая ее невыносимой, а если видишь, что устоял Человек, что не сломить его ни мором, ни хладом, ни горем, то ты, палач, казнишь Человека и устрашаешь других.

Вам, заявляет Франтишек, не удастся успокоить себя, гражданин следователь, обращением к основной дьявольской посылке о невыносимости жизни. Не про-хан же! Циничны вы, конечно, и неглупы, но смрадный страшок и холод сквозит во всех ваших трепачествах. Самому-то подыхать неохота! Вижу, что весьма и весьма неохота, хотя пробегают иногда по желобку меж лопаток ваших чертенята и гадливость охватывает вас к самому себе от того, во что превратили вы свою жизнь. Вы спросили, заглядывал ли я за те пределы. Не заглядывал, пожалуй… Разве только краешком глаза, после того как ваши шестерки крепко меня потоптали. Врать, однако, не стану и по существу дела могу показать следующее… Впрочем, ничего я вам показывать не стану, кроме хера своего несчастного, истоптанного сапогами! Извините за выражение, приходится усваивать в тюрьмах язык народа. Передайте Сталину, Берии и остальным бесам из политбюро, что как веровал я в Мудрость Творца, как благодарен был Ему за Дар жизни, как смиренно относился к любой Его Воле, как укрощал гордыню разума, пытавшегося воровато заглянуть в Хранилище Высшего Знания, как веселился тихо, причащаясь к тайнам рождения, любви и смерти, так и пребудет все это во мне до конца моих дней, а за спасение ихнее молюсь и молиться не перестану. Верю, и для них, идиотов, найдутся смягчающие вину обстоятельства. Дай вам Бог, гражданин следователь, раскаяния и очищения от ужасных грехов. Господи, прости и помилуй. Верую в Тебя, а не в советскую власть, Верховные Советы СССР и союзных республик и сталинскую конституцию!

Стоп, стоп, говорю, Абрам Соломоныч! Не спеши, пожалуйста, и покончи с заблуждением, что я всего-навсего следователь. Не следователь я, дорогой ты мой Федор Михалыч, я – сам Дьявол и вот сейчас перед тобою в кресле кожаном сижу. Брось, говорю, Фридрих, эту несознанку, не думай также, что ты «поехал». Ты, благополучно совершив трансцензус, оказался передо мной. Если желаешь доказательств – пожалуйста! Вот пистолет «вальтер». Встань, подойди ближе, возьми его в руку и выстрели мне в лоб, над левым глазом, чуток выше шрамика, и ты увидишь, что будет. Пуля пройдет насквозь, в меня уже стреляли, она пройдет насквозь, пробьет портрет Ворошилова, стену лубянскую, долетит до Кремля, и тихонько звякнет Царь-колокол, когда она брякнется об него на излете. А я, естественно, останусь тут в кресле, как сидел, кончая остопротивевшую мне фразу «по существу дела могу показать следующее». Ну! Смелее. Берите. Крепче держите, а то отобьет при отдаче в глаз. Цельтесь. Я сейчас поудобней усядусь. Вам стоит только плавно, если хотите – резко, нажать спусковой крючок… Ну! Ну-у! – заорал я на него… Черт его душу побрал бы, вспомню я наконец фамилию, имя и отчество этого типа или не вспомню? Ну-у! – ору. Стреляй! А в самом во мне ни капелюшечки страха Смерти, только мыслишка в ухе покалывает странная: если нету страха, значит, нету Смерти. Можно ли трусить того, чего нет? Стреляй, говорю, негодяй, тебе хорошо, ты в Бога веришь, а мне как быть прикажешь?

Тут этот Лев Николаевич кладет спокойно «вальтер» на стол, проверив предварительно, есть ли в магазине патрон, не доверяя мне, так сказать, кладет и говорит, как простой лагерный прощелыга, несмотря на явную духовность, аристократичность, образованность и, по-моему, священнический сан: ху-ху, гражданин начальничек, не хо-хо?

Как же, спрашиваю, растерявшись, не стыдно вам так выражаться? Молчит, в окошко глядит. Улыбается. Нехорошо, говорю, Габор, уходить от ответа на серьезный вопрос, не-хо-ро-шо! Имеешь ты право уйти на этап, оставив меня тут одного сходить с ума? Кто тебе, сволочь, право такое дал даже не пытаться разрешить сомнения грешника? Что же ты так высокомерно относишься к заблудшей овце?

Ты, отвечает этот тип, не заблудшая овца, а остывший от жизни холодный игрок. С Лукавым в дискуссии я вступать больше не намерен. Логикой, исходящей из дьявольской посылки о невыносимости жизни и о смерти как благе избавления от нее, ты меня не увлечешь. Можешь судить меня за антисоветские анекдоты, дискредитацию социализма и попытку изнасиловать певицу Валерию Барсову. Суди и казни, только я не принимаю, знай это, ни суда твоего, ни казни. И советую тебе, раз уж мы живем в стране Советов, не забывать о том, что, губя чужую жизнь, сотни чужих жизней, ты губишь свою душу и существование свое превращаешь в адское. Зови конвой. Мне жрать и спать охота. Это такая прелесть даже в тюрьме – похавать и покемарить.

Ну, хорошо, говорю, Алексей Александрович, сейчас вы отправитесь в камеру, и обед вам по моему приказанию притаранят царский, из «Метрополя», потом дрыхнуть будете, сколько ваша душа пожелает. Я отлично вас понял, но скажите мне, ради Бога, как вы посоветуете вести себя человеку, бывшему очевидцем чудовищных зверств над его близким, творившихся безнаказанно, сладострастно, под знаменем передовой идеи, как вести себя человеку, униженному в самой сути своего естества, лишенному органов жизни, как? Что правильней: самоубиться или мстить за поругание? Чему радоваться человеку, сбитому палкой выродка с древа живого? Чем успокаивать себя падалице? Тем, что сгниет она со временем? Тем, что птица прилетит и склюет? Тем, что ваш Господь Бог, возможно, поднимет павшее яблочко, куснет и скажет: все-таки падалица бывает иногда чрезвычайно сладка и душиста?… Как быть душе, пребывающей в никчемном теле, даже если не считать счастьем номер один способность тела размножаться и чуметь от оргазма? Какой смысл и восторг могут быть во времени того человека? Кого винить? Кому предъявлять для оплаты счет конечный? Ответьте! Правомерно ли вообще задавать такие вопросы? Какова механика душевного или волевого акта, уводящего человека от торжества гордыни разума в безмятежные кущи неведения? Если вам известно что-либо по существу этого проклятого дела, то грех, говорю, пребывать в глухой несознанке. Грех!

Сидит. Молчит. Хожу из угла в угол. И состояние переживаю впервые в жизни незнакомое и отчасти благостное. Это странно, потому что в одном нашем разговоре, когда я развивал фантасмагорическую идею о гарантированном человеку бессмертии и повальном уходе огромных масс людей из жизни, я до того ясно вообразил себя на миг самим Сатаною, да и Павел мой на тот же миг поверил в это, что не чувствовал я в себе ничего, кроме разлитого по всем клеточкам тела торжествующего, сладострастного зла. Отвратительное профессиональное состояние палача, довольного успешным ходом своих дел. А тут, гражданин Гуров, ощутил я в себе покой и промытость, как в Кисловодске, где мне частенько промывали кишечник и желудок колким пузырьковым нарзанчиком.

Догадываюсь, отвечает, что пережили вы немало и побывали в такой кровавой каше, что мне и не снилось. Догадываюсь, что сюжет вашей жизни необычаен и запутан до невозможности. Почти, оговорюсь, до невозможности, ибо, поставив вопросы, обращенные к людям и Творцу, поставив их не лукавя, ощутив меру присутствия в себе сил Тьмы и Света, меру амбиции и бунта, вины и ответственности, вы уже ступили на путь спасения и смирения… О многом догадываюсь, глядя на вашу физиономию и обмозговывая вашу ненормальную конституцию. Говорю это без подъебки, гражданин начальничек. До конца вы, конечно, не расколетесь, как на духу, чувствую в вас присутствие страшной личной тайны, тяжесть ее изменила черты вашего лица, поэтому практическим советом помочь не могу. Буду за вас молиться. Возлюбите ненавидящих вас. Такой шаг приводит, говорят, к чуду. А органы не мешало бы бросить. Ка-найте в грузчики. Вон у вас ручищи какие! Грузчику хорошо! Покидал себе мешочки-ящички – и лети домой, легкий, как птица. А с таким грузом на душе, как у вас, доходягой скоро станете и потащитесь на полусогнутых в скорбный лазарет. Молюсь за вас.

Вот, говорю, уйдете вы сейчас, а мне все еще неясно: простили ли вы врагу вашему, возлюбили ли ненавидящего вас? Сами-то вы как?

А этот, говорит Павло… говорит Георгий Леонтьевич… говорит Христиан, кажется, все-таки это был Христиан… Христиан, но не важно, не важно… этот мучительный, возможно, конечно, вопрос, который, по моему глубочайшему убеждению, несет на себе отблеск Высшей Реальности, Разум своевольно и лукаво переводит в соответствующей сложнейшей ситуации из области Душевной, из сферы чувств безъязыких в свой великолепный вычислительный центр.

А человеческие чувства, Душа человеческая так трогательно неумны в истинно наивном состоянии, то есть в величественном и простом обращении к ничем и никем не замутненному образу бесконечной Гармонии, что Разуму ничего не стоит смутить человеческую душу логическими категориями и навязать Душе ответ, устраивающий Разум и делающий честь безупречной работе его вычислительного центра. Сообразно ответу и ведет себя личность, но поскольку ответ на мучительный вопрос принадлежит на самом деле Разуму, лукаво выступившему от имени Души и хамовато присвоившему себе ее прерогативы, то он – ответ – изолирует Душу от Света Истины, он уводит ее от возможности великодушного соотнесения своих обид и чужих зверств с тайной чудесного предназначения человека в участии, возможно, почти на равных с Богом в Высшем Промысле, целью которого, как я уже не раз заявлял, гражданин следователь, является насаждение и торжество жизни во Вселенной. Дайте-ка попить водички… Спасибо… Вы спросили меня: прощаю ли и возлюбил ли я вас, своего палача, уходя в неизвестность?

Допустим, я нахожусь в привычно-бытовом отношении к смысловой структуре вопроса. Именно в таком состоянии и стремится удержать Разум Душу при ее стремлении вознестись от логики опыта, от низшей целесообразности к нормам поведения, интуитивно ощущаемым Душой благодатными и предельно просто разрешающим душераздирающие антимонии жизни в полной больших и малых горестей земной юдоли… Допустим. В очередной раз доказал Разум, что прощение и любовь к врагу – очевидное мудачество. Доказал, подлец!

Но вот я взрываю последним усилием воли или, что одно и то же, полной расслабленностью, гражданин подполковник, бедный палач, эту вонючую, привычно бытовую, семантическую, черт бы ее побрал, структуру любого вопроса, будь то: «Можешь ли возлюбить врага своего?», «Подставишь ли левую щеку, когда заедут ни с того ни с сего по правой, да и к тому же, пока ты не успел очухаться от боли и обиды, звезданут по подставленной левой?», «Способен ли ты осудить предавшего тебя?». Взрываю, короче говоря, камеру, в которую заточил Душу так называемый здравый смысл, этот заурядный недолгожитель, выкидываю к чертям собачьим на площадь Дзержинского сквозь вот эту решетку, расплывшуюся от одного моего смиренного взгляда, наручники, плюю на режим устрашения, и… вот уже я, веруя в реальность высшую, переношусь в нее! Я чувствую не боль и обиду, а непозволительность создания отношения, в котором мои страдания и унижения считают себя вообще бесконечно превышающими жизнь. И я вашу злодейскую службу Дьяволу и его идее, ваши грехи, ваши увечья, погибель души вашей вижу более обидными и страшными, чем мои обиды и раны. Но я не говорю вам, ибо словам не разорвать проклятый заколдованный круг, возведенный Разумом, я люблю вас, враг мой, я вас прощаю! Просто я сейчас нахожусь в пространстве такого потрясающего все мое существо состояния покоя и воли, где хватит места всем: и вам, и мне, и вашим органам внутренних дел, и страшному прошлому, и абсурдному настоящему, и искупительному будущему, и многому, многому – и хорошему, и дурному. Я не говорю вам слов, заводящих в тупик. В силу сохранившегося во мне веселого характера, в надежде на извинительность юмора я чистосердечно приглашаю вас, Василий Васильевич, в Высшую реальность! Милости прошу! В это мгновение, стоящее вечности, мы с вами вносим свою лепту во Вселенскую Жизнь, укрепляем душу, смываем грехи и чувствуем, что воистину бесконечно меньше радостного течения жизни, что она – чудо… А слова… Хрен с ними, со словами… Кланяюсь низко вам. Не вы, так и не посетило бы меня, возможно, такое состояние и такое понимание. Это не означает, что я извиняю и приветствую деятельность палачей. Прощайте. Завещаю вам изъятое у меня при обыске Священное Писание. Читайте в перерыве между допросами. Вдруг поможет оно вам облегчить муки узников? Я ничего, кстати, нового вам не сказал. Я только обрел личный опыт постижения Образа Жизни. Образ Жизни и есть Христос. Передайте Сталину, что он свинья. Господи, прости меня за столь частные выпадения из течения Высшей Жизни… Прощайте, Василий Васильевич!

26

Опять мы долго пропетляли… Долго… В общем, просматривая реквизированный у одного теоретика соцгуманизма альбомчик с изображением орудий пыток глубокой древности, жду, когда приволокут ко мне вашу рожу… Это я возвращаюсь к случайности.

Вдруг – звонок. Звонит тот самый мой дружок, секретарь обкома, тогда еще, правда, горкома. Вчерашкин. Подох, говорит, твой человек Понятьев Василий… Как, ору, подох? Очень просто: трехтонка под лед провалилась с агитбригадой. В колхоз я ее посылал отвлекать колхозничков от ненужных настроений. Снабженцы их охмурили очень и заготовители… Снабженцы привозят, а заготовители увозят. Колхознички же посасывают лапу. Теперь до весны пролежит подо льдом грузовик. Жалко. И два баяна жалко. Два баяна у меня роту чекистов иногда заменяют. Ну а трупам, как говорится, вечная слава…

Вот идиот какой я был. Мне бы выехать, водолазов взять эпроновских, вытащить трупешник, и сразу стало бы ясно, что не вы это, а брат ваш двоюродный затонул вместе с казенным грузовичком.

Поскрипел я зубами, что вывихнула вам судьба большой фарт миновать Руку, ох и поскрипел! Вот вам и случай счастливый для вас и неудачный для братца-агитпромовца.

Очень странная и ужасающая подчас штука – случай. Может, он не что иное, как удар Рока, нацеленный именно в ваш лоб, но из-за какой-то ничтожной ошибки в расчете, из-за каких-то мизерных ваших перемещений в пространстве вбок, вверх или вниз от мушки прицела, захерачивший не по вас, а по другому, случайно, случайно ли, гражданин Гуров, попавшему в зону действия рокового удара человеку? А? Что вы скажете? Или бесчинствующий Рок не самовластен – и на него тоже имеется управа, имеется Судьба, отводящая удар от одного живого существа или его счастья и плюющая на все последствия веселенького рикошета? Не может ли не ведать Судьба, что творит ее левая рука, а что правая, может ли не задуматься она, что неотвратимость, воплощенная материально в роковом случае, оставила в покое гражданина Гурова, но проломила лед под грузовиком ЗИС? Ведь если бы было иначе, то вам бы кранты, кранты, Василий Васильевич! А ведь вместе с братцем вашим погибло еще несколько человек и два баяна. Ведь у тех погибших тоже были судьбы, и ангелы-хранители наверняка были!… Впрочем, стоп! Возможно, ангелов-хранителей-то и не было у тех погибших, и в этом весь фокус.

Кто-то из моих говорил, что человека, погубившего свою душу, покидает ангел-хранитель и он, естественно, оказывается беззащитным перед лицом враждебных сил и траекторий роковых ударов, густо пронизывающих пространство существования человечества. Нет! Не могу я допустить такого расклада! Не могу. Едет грузовик отвлекать недовольных колхозников, а в нем специально для того, чтобы гражданин Гуров, эта сука, этот жестокий хорек, эта гнойная, продавшая все на свете пропадлина, продолжал грабить государство и подсовывать народу вместо нормальной колбасы и сосисок хер знает что, продолжал жить, позавтракав рагу «папенькины уши по-пионерски», пообедав супом из материнских слез с бриллиантовыми запонками и поужинав в «Метрополе» с блядями из Совнаркома! Так, значит, специально для этого Судьба погрузила в трехтонный грузовик ЗИС двадцать шесть рыл, покинутых ангелами-хранителями, и два невиннейших баяна? Невозможно согласиться с таким раскладом. Не могло не быть в грузовике хотя бы одного праведника или обыкновенного грешника. А в таком случае отвлечение внимания ответственного работника НКВД от приговоренного заочно к смерти В. Понятьева погибелью ни в чем не повинных комсомольцев вызывает недоумение, сомнение относительно тождества наших представлений о справедливости с представлениями о них же Высших Сил и полное непонимание принципов механики Судьбы. Или она никак не может примириться с вмешательством НКВД СССР в свои собственные внутренние дела? Хорошо. Согласен. Не хрена, допустим, совать свои рыла в чужую грязь и в чужие смерти. Судьбе видней. Каков ни есть негодяй Понятьев, он же Гуров, но его час не пробил, пущай живет, сволочь, никуда не денется, молчать, отставить, кр-ругом… а-арш! Я вам покажу, скоты и разложенцы, полюбуйтесь, что я сейчас натворю и погублю вам в устрашение грузовик, двадцать шесть рыл и два баяна! И если у вас есть совесть, то в следующий раз семижды семь задумайтесь и не всовывайте свои палки в мое неумолимое колесо! На вас вина за ни в чем не повинных!…

Меня лихорадит мысль о ситуации войны. Десятки миллионов погибли, сгорели, сгнили заживо, в крови, в гное, в кишках, в костях, в грязи, в страданиях, десятки миллионов, а гражданин Гуров в это время выменивал по всему Союзу с помощью своих прохиндеев шматы сала на драгоценности и картины. Блудил. Опохмелялся вместе с Алексеем Толстым, был такой случай, в ванне с шампанским. Мать голодом уморил, наплодил гнуси, лжи и разврата, но берегли его силы Судьбы, берегли, близко не подвели к роковой черте, от бандитов спасали, от следствия, от хвори, от бед. Как это понять? Не лично ли Дьявол вас опекал, гражданин Гуров? А на войне и каторгах гибли лучшие, хотя и говна полегло немало. Странно. Странно… Неизбежно ли должен быть поражен ударом Рока, отведенным от тебя, другой? Что это за палка такая хитрая о двух концах используется иногда при ударе? Стараются ли ангелы-хранители, отводя удар от своих подопечных, успеть сообщить коллегам по Промыслу, чтобы не проморгали они такого-то числа во столько-то минут и секунд в таких-то точках пространства принять необходимые меры безопасности, дабы кирпич упал, никого случайно не задев, на мостовую… отъезд в свадебное путешествие на новом «бьюике» был отложен… грибы, ужасно похожие на шампиньоны, не изжарены… акции не покупались… девочка не ходила на вечеринку… не выпит мальчиком денатурат… баянисты поехали не в колхоз, а на свадьбу… дедушка Гитлера не познакомился с бабушкой… девушка в Гори не дала сапожнику… Ленин не пошел по другому пути… никому не приходила в голову мысль о коллективизации… не убивали отца и мать… не горела моя деревня… дабы приняли ангелы меры, и я не сидел бы на мерзлой колодине… и мы не смотрели бы сейчас друг на друга, гражданин Гуров!… Что вы скажете?… Вы думаете, что и здесь без нечистого не обошлось? Наверняка. Просто удивительно, что я, занявшись вами, начисто отвлекся от него самого.

Конечно, это он, сволота, провоцирует каким-то образом праведника или случайного человека прислониться к стенке дома и залюбоваться бликами солнца на первой листве, глупо к тому же открыв рот, а через секунду тот падает с головой, пробитой тяжелой сосулей, с еще сверкающим в глазах солнцем, не ведая, что предназначена была сосуля дворнику Сидорычу, выдавшему Чека семью эсера для получения жилплощади. Это он, Сатана, спас вас от Руки, он!… А вот хорошо он поступил или плохо, это уж вам решать, гражданин Гуров. Я же пойду выпью за Судьбу, которой нам все равно не понять, и за согласие с ней, данное как дар немногим людям. Пожалуй, вам легче согласиться с ее велениями, чем мне. Но я процитирую сейчас кусочек из лагерного дневника одного старикашки, упрямого как осел, жизнелюбивого, как дитя, с хорошей наследственностью, мудрого, как не знаю кто, и веселого, как птица.

Где моя папочка?… Вот моя папочка… Это то, что сказал дедушка в интимный момент бабушке… Это мне не нужно… Вот!

«Милые мои зеки! Сижу я, как и все вы, на нарах, жду неведомо куда этапа и благодарю Бога за то, что нагнулся я вчера и случайно увидел карандаш марки “Хаммер”. Тетрадка была у меня, и вот спешу на глазах у вас посочинять, ибо грех имею не тщеславный, а от немощи мыслительного дара происходящий, не думать вслух или же про себя, но посочинять. Вслух не очень-то, прости, Господи, посочиняешь, да и чего чудесного изглаголишь скверным языком своим, к мату привыкшим?… Шум слова моего мешает зачатию ясномыслия, и уши Душа затыкает, как если бы аэроплан пролетел и скрылся…»

Тут… тут дедушка мечет гром и молнии в адрес хлеборезки, нарядчика и Вышинского… пропустим…

«Ну что за судьба, думаю, у Хаммера с такой неслучайной фамилией? Ведь за бесценок скупает сокровища национальные, а уж сколько тайком скупил, только он да продавцы знают. Нехорошо пользоваться бедой народа, нехорошо. Проклинаю наживающихся на народной беде и не думаю прощать, грех этот беру на душу! Но да вот карандашик-то я нашел “хаммеровский”. Ты же счастливым сделал меня, карандашик ты мой, карандашик! Могу на стенке барака белой начеркать: “Сталин – говно! Большевики – бесы!” Но я поберегу тебя, поберегу. И лучше я сгорю быстрей тебя, растаю как свеча, чем ты искрошишься, чем останется крошка единственная от грифелька, точка последняя, раньше моего смертного часа. Слава тебе, Господи, за карандашик! Однако душа смущена, Господи! Как же с Хаммером быть? Может, если бы не он, то и писали бы мы от отчаяния одни скверные слова и проклятия пальцами в российских сортирах? Господи! Прими раскаяние души моей, нелепой временами! Прощаю Хаммеру. Ты подал мне знак, и каюсь, что сам без него не допер до отказа от ожесточения. А с Хаммером ты сам разберешься…

Ведь я почему возрадовался карандашику? Я темным моим умом мужикам письмишки накатал домой, ксивами зовем мы здесь письмишки. Помиловки, правда, тискать отказался. Бесполезняк. Суета напрасных надежд. Милости у Тебя просим, а не у антихристовых шестерок. По-нашенски это слуги. Но главное, возрадовался я потому (экономя в дневнике карандашик, обозначу тему скорописью), что помыслить желаю в рассказе под названием “Куда и зачем? или Плач о карандашике”».

Ну как, гражданин Гуров, не надоело слушать?… Тогда я продолжу. Мне самому интересно.

«Вот сидим мы, сирые и униженные, серые, жалкие, пустобрюхие, на дереве нар наших. Этапа ждем. Куда? Зачем? Ходили мы некогда свободные по свободным дорогам сотворенной земли, через горы и реки, за моря-океаны ходили. Ветры попутные Ты слал нам на радость. Били вихри в наши лица на испытание упрямства сил наших. Смысл нас подгонял. В землю врастали одни, на мудрость остановки начхав, перекатывались по полю иные.

Но ныне, Господи, бросают нас на этап, бросают в телятники, нарезая поток наш на куски, аки колбасу, чей вкус забыт зубами, по пять рыл в куске, из одной богомерзкой ямы пространства в другую, из другой - в третью. Доколе, Господи? Доколе? И Твоею ли волей все это творимо? Отвращают пустые глаза от Лика Твоего бараки лагерей, ибо не понять невинным в сегодняшней жизни знака такой чудовищно большой обиды. Охрип я уже, говоря им: не ожесточайтесь! Он дал нам от века крыло Свободы, не наша ли вина, что залетели мы не туда, хотя залететь сюда не хотели? Не пели ли нам пророки, предупреждая блуд и ложь на этапах долгого пути, не пели ли они нам во гневе своем: летите, птички, летите, не знаем только, где вы обосретесь!

Вот мы и в клетках! Вот мы и в силочках! Пой, Вовочка, “остался вдали Магадан, столица Колымского края!”. Пой, Коленька, “стоп, стоп, паровоз, не стучите колеса, кондуктор, нажми на тормоза!”.

Мы, братья, виноваты, мы, и не говорите “не мы”! Мы!!! Трижды мы!!! Мы плоть от плоти, кровь от крови тех бесчисленных прошедших, умерших в свой час и сгинувших от чужой воли, но если карандашик мой, крошась, оставляет неведомый и незаметный надзору мира след, то жизнь оставляет после себя нас. Мы след ее. След ее вины и свершения, пустоты и радости, предательств и подвигов, света и горя, воровства и милосердия, песни и грязи, пролитой крови и безгрешной улыбки дитяти. Не сетуйте на Бога, как на хлебореза, что птюхи у вас разные, с довеском у одного, с опилками у другого, без корочки у Сидорова, сырая у Фельдмана. Не сетуйте, что обделены сегодня вы! Но если бы не вы, то кто? Отец ваш? Мать ваша? Брат? Друг? Сестра? Жена? Сын? Ближний? Переложите ли крест ваш на другую спину? Даже если захотите, милые, то не переложите. Хер вам! Будем же нести наш крест. Будем ждать освобождения. А крест наш и есть след жизни, конец ее, дошедший до тебя и до меня, и отречение от жизни неразумно, ибо неразумение тоже след, и наследует его следующий за тобой. Так не твоя ли вина, что заплачет он горько однажды от скудности и уродства наследства? Положимте же, братья, в копилочку для еще не рожденных кто что может, кому чего не жалко, а если не жалко, то тем более положим, ибо не будет копилки нашей дара богаче, неожиданней и радостней для того, кто вскроет ее в известное время. Но что же есть у нас, на дереве нар наших? Говна пирога? Вшивота? Струпья? Кажется, что не может быть существ более обездоленных, чем мы. Да так ли это, братья! Вот Невидимый Некто с шапкой идет по баракам, подадим ему надежды наши и чистые сожаления, тоску по родственникам и очагам, любовь нашу к ним, не пожлобим-ся, подадим кусочек Свободы, я знаю, что у вас ее и так мало, подадим раскаяние, что до сей секунды еще на воле, нам и в голову не приходило, замкнутым самим в себе, уверенным, что жизнь на нас оборвется, поделиться с потомками тем, что сделает их свободней, справедливей, веселей и бесстрашней.

Что клали те, чей прах давно уже стал соком почв, в копилку жизни, если мы сейчас сидим в таком дерьме и ждем этапа неведомо куда, неведомо зачем? Что клали они? Это нетрудно представить… Так говорят иные, но отождествите себя с жизнью, и прошедшей и будущей, и вы улыбнетесь по-детски, так как мелькнет в вашем сердце, вечно открытом для согласия и раскаяния, детская мысль: елки-палки! Это же мы сами себе поднасрали! Не хватит ли под-сирать? И вам станет весело, и вы зажмуритесь, как от солнца, выходящего из-за туч, от ослепительной возможности успеть жить в это мгновение благодарно и правильно. Но ведь можно каждый миг неправильно сгинуть во тьме, братья! Верно?

Так ты не плачь, Трошенька, что двадцать годочков тебе, а ты еще не целованный, а ты еще с женой не спамши, не плачь! Ты молод, но почти генерал-лейтенант по данной тебе чести в столь молодые лета заслужить горький хлебушек опыта, который я хаваю в свои семьдесят два, беззубый, бессемейный, осужденный на четвертак, пять по рогам, пять по рукам, пять по ногам, прободения язвы желудка ожидаю с минуты на минуту. Не думайте, братья, что жизнь есть только на свободе. Мы – костерки полузатухшие на дереве нар наших, но не зальем слезой отчаяния и ожесточения огоньки угольков, но донесем их с вами до Свободы, но сохраним жизнь, братья, и поддержим ее горение! Господи! Господи! Кончается мой карандашик, и скоро идти на этап, но растрепался язык и источился грифелек, а я так и не ведаю куда и зачем? Что же, что же, думаю я в смятении лихорадочном, что же еще написать, когда кончается карандашик? Господи, Слава Тебе за него, за огрызо-чек этот, прости Хаммера, скупающего у несчастной страны ее сокровища и выпускающего карандаши, пошли радость тому, кто обронил карандашик! Что еще, что еще? Господи! Выдай нам на этапе селедку нержавеющую и воды, воды, воды, и прохлады в жару, и дровишек в морозину… Кончается мой карандашик! Зачем не жалел я его? Так ли употребил? Почему не экономил? На кой хрен запятых наставил, точек, знаков, заглавных букв витиеватых, зачем? Из них можно было мысль составить! Куда мне деть написанное, Господи? Нас шмонают такие же несчастные, живущие жизнью тюремной мусора, заглядывают в задний проход… И то ли я наболтал свыше посланным мне карандашиком, то ли?… В другой раз, Господи, в другой раз, дай только сил и принадлежность, и я получше насочиняю. Кончается мой карандашик… тает… тает… растаял… Спаси…»

На этом оборванном слове «спасибо» кончается, гражданин Гуров, запись упрямого старикашки, с которым немало потрепался я на допросах, немало узнал интересного, за чьею судьбою следил. После его смерти я получил от начальника лагеря весь нехитрый зековский скарб. Умер старик, Владимир Аристидович Воинов, раньше, чем кончился его карандашик, от разрыва сердца… Где моя папочка? Вот моя папочка… И вот этот самый карандашик. Взгляните на него, гражданин Гуров. Можете в руку взять. Если хотите, напишите им что-нибудь… Да… Нечего вам написать карандашиком этим, малюсеньким огрызочком этим, нечего. Отдыхайте пока.

27

В общем, грузовик, двадцать шесть рыл и два баяна, и вы живы, а упрямый старикашка Воинов подыхает на дереве нар своих, как любил выражаться. Каша. Каша. Каша.

И занесло нас тоже черт знает куда и зачем. Времечко-то идет. Вот уже руководители различных компартий слетаются в Москву к Седьмому ноября… Смотрите, как чмокаются взасос! Небось только и ждут и гости, и наши высокие чины, как бы сплюнуть поскорей с губ вкус этих идиотских поцелуев… Слетаются. Потом мы с вами посмотрим репортаж о юбилейной сессии Верховного Совета. Посмотрим на очередной апофеоз лицедейства, посмотрим, как ткачихи, горняки, токари, генералы, писатели и прочая шобла единогласно проголосует за. Против не голосовал ни разу никто за всю историю существования этого феноменального высшего органа народовластия. Почему?

Смотрю на застывшие в одном и том же выражении лица и умных, и ученых, и тупых, и талантливых, и деловых, и фанатичных, и смелых, и безграмотных, и чванных, и разных – в общем, депутатов, и меня, пусть даже на миг, покидает чувство реальности, ибо происходящее как раз не имеет никакого отношения в основном именно к ней, и я чувствую: вот оно… вот оно… вот он – абсурд, и если я лично окончательно не «спотыкаюсь», то на выход из мгновения или протяженности ощущения чистого абсурда требуется известное напряжение всех сил ума и души. И побившись лбом, окропленным черным потом недолгого помешательства, о невидимую стену, отделившую на всех уровнях существования реальную жизнь от бесовского царства театральной бюрократии, играющей с неистовством и самоубежденностью параноика в заседания, съезды, конференции, слеты, месячники дружбы, трудовые вахты, юбилейные сессии, субботники, митинги протестов, выборы судей, демонстрации всенародного подъема и небывалого единства с родными партией и правительством, я растерянно спрашиваю: что же это происходит, господа-товарищи? Может быть, вы опомнитесь наконец? Почему никто из вас, сознавая ужасную лживость лицедейства и того, что верхушка откровенно считает вас жалкими марионетками, не проголосуете против? Ни разу! Никогда!

Из психушки мне позвонил однажды врач-злодей. По вашей, мол, части, Василий Васильевич.

Ну поболтали мы по душам с гавриком. Вот как было дело. Он резко отреагировал на репортаж в информационной программе «Время» о сессии Верховного Совета. И когда депутаты как по команде подняли мандаты, а потом зааплодировали, чувствуя себя, очевидно, растворенными до последних клеточек в мире бурных оваций и не желая вылазить на мерзкую сушу воплощенными в прежние депутатские образы, буйный гаврик заорал на весь дом «по-че-му-у-у?» и выбросил телевизор на улицу. Телевизор упал в пустую, к счастью, детскую коляску и не разбился. Безумца увезли в смирительной рубашке в ганнушкинскую больницу. Он до сих пор там, ибо бедный мозг, несмотря на мощное торпедирование всякой химией, не отказался от попытки найти хоть сколько-нибудь вразумительный ответ на вопрос, почему никто из депутатов никогда, ни разу не проголосовал против.

Ну а как вам нравится, гражданин Гуров, что если бы телевизор упал в коляску на десять минут раньше и на одну минуту позже, то обкакавшийся, на свое счастье, младенец, которого мама унесла подмывать, а потом вынесла обратно, был бы уже на том свете?… Это я не перестаю вам намекать на ту, счастливую для вас, случайность…

Но и у меня самого был случай почище, чем телевизор в коляске… Я, наверное, разряжаюсь после страшного напряга, непонятно уже чем вызванного, поэтому треплюсь, сопротивляюсь, возможно, возвращению памяти к детдому имени против фашизма, и вы уж послушайте.

В тридцать восьмом собираюсь кончать тварь одну, специализировавшуюся на взрывании церквей и сделавшую на этом карьеру, ордена и так далее. В его камере это было. Зубами стучит, падаль, чует, что надвигается темень на душу, в угол норовит забиться, а я ему говорю: сучара поганая, это тебе Божья кара за все твои инженерные штучки по «совершенствованию разовых нерассеянных взрывов под объектами архаичной и реакционной культуры»… Диссертация его примерно так называлась… Взрывал ты, гаденыш, храмы по заданию Гиммлера для провоцирования части верующего населения на ненависть к Сталину и его ленинскому ЦК. Все признания и протоколы я сам за тебя подпишу, а тебя, гадость, кокну вот из этого «несчастья». Кокну, если ты мне сейчас правду, выродок, всю не выложишь. Почему ты с такой любовью и с таким искренним рвением занимался преступным, варварским, грязным и уже – тут я налгал – осужденным всей партией делом? Почему?

Ах, говорю после его признания, потому что вы, большевики, произвели насильственную смену религий под руководством Ленина и его апостолов, и поэтому совершенно логично, сровняв с землей прежние места отправления контрреволюционного религиозного культа, возвести здесь же детясли, детсады, кинотеатры, тиры, бассейны, катки, магазины и клубы воинствующих безбожников! Так-так, говорю, антихристово семя, образование у тебя какое? Вышиблен из шестого класса гимназии за кражу денег и бирюзового колечка в публичном доме… Какими книгами увлекался? Троцкий… футуристы… порнография… анархизм… про взрывы… Ленин…

Так-так, говорю, большой ты специалист, большой, смотри в дуло, погань! Достаю из кармана «несчастье». К стенке, пес! Смотри в дуло, смотри в черную дырочку, откуда плеснет тебе в рыло последний раз адское пламечко, гляди!… Тут входит в камеру корпусной надзиратель. Вас, говорит, срочно Сам к себе вызывает. Срочно.

Я уже не могу остановиться, стреляю, промахиваюсь, пуля рикошетом от стены бетонной вжикает мимо моего уха – и в глаз вошедшему, на свою беду, надзирателю. Наповал… Чумею от неожиданности. Не добиваю взрывателя храмов. Иду на доклад к шефу. Готов к суду, к разжалованию, к расстрелу, к бессмысленному концу своей жизни. Ликвидируя, говорю, врага народа, случайно сразил надзирателя Промежняка Юрия Титыча. Кладу на стол «несчастье» марки «вальтер». Начинаю откручивать кубики с петлиц.

Спасибо, Рука, вдруг говорит шеф, обнимая меня, спасибо, дорогой ты мой человек с истинно чекистским нюхом! Промежняк этот глаз мне намозолил. Законность ему соблюдай, видишь ли! Не расстреливай в камерах почему-то… В тюрьме должен быть порядок, поскольку от тюремного бардака до дискредитации ленинско-дзержинских идей один шаг и прочая бодяга…

Он объективно мешал нам рубить «пятую колонну». А кубики, говорит шеф, откручивай, Рука, откручивай, я тебе шпалу сейчас приверну… Вот так я стал капитаном.

Что с тем хмырем, интересует вас, стало? Привернув к петлицам шпалы, вернулся я в камеру и с удовольствием, с аппетитом большим, с настроением приподнятым и бодрым пришиб его без лишнего шума вот этой кулачиной. Предварительно, конечно, сделал все, чтобы для хмырины смерть была не внезапной. Я спец растягивать последнее время жизни, которое, пожалуй, пострашнее смерти, как резину… Как резину, гражданин Гуров…

28

Выключите проклятый «ящик». Депутаты, кстати, получают после сессии по цветному новейшему переносному телевизору. О гостинцах я уже не говорю. Икорка, колбаса, рыбка, ондатровые шапки, дубленки. В общем, задаривают этих механических человечков, как туземцев лет двести назад. Кормят свой актив. Без него уркам туго. Без него сложно «держать» камеру, барак, лагерь, район, область, республику, страну, сложно. Все должны быть за. Чтобы выковырять окончательно из зубов эту навязчивую тему, я вам сейчас, гражданин Гуров, тисну одну занятную, на мой взгляд, байку. Мне ее, в свою очередь, тиснул во время следствия молодой небесталанный безумец. Попался он при передаче опасной информации, гневной статейки, иностранному корреспонденту. Статья называлась «Почем нынче визиты?». Говорилось в ней о тупых ритуалах встреч прибывающих в нашу страну различных государственных деятелей и делался приблизительный подсчет нелепо потерянным при этом времени и деньгам… Вот эта баечка.

Сталин врезал дуба. Никита сталинскими же методами вырезал бывших коллег и союзников. Насажал своих рыл где только можно было. Укрепил положение. Расселся. Обнаглел. Глупостей миллион натворил, но и деловых решений принял немало. Оздоровил кое-что, ослабил кое-где, кое в чем расширил права руководителей ведомств, но входил в прагматизм, как ревматик в холодную воду, как девица в придворцовый пруд, прикрыв срамоту прелестными ладошками, смущаясь острых взоров выглядывающих из-за кустов Маркса-Энгельса-Ленина-Суслова и прочих тупых склеротиков – старых догматиков…

Оттепель, трудная погода для наших органов, когда по улицам в форме ходить было опасно, прошла… Либералы снова расползлись по щелям и кормушкам. Ряды их поредели. Скомпрометировал себя Никита в их глазах как ликвидатор сталинской тирании и правдоборец чистками в учреждениях культуры. Подавлением Венгерского античекистского восстания. Отказом от выплаты населению по облигациям многолетнего государственного долга. Ослаблением и полной приостановкой критики сталинских кровавых сатрапов. Повышением цен на масло и мясо. Первой беззаветной и бесконечной любовью к кукурузе, навязанной насильно русскому мужику, привыкшему жить с пшеничкой и рожью, и многим другим.

Но хотя миновала пора хмельного глумления либералов над славным революционным прошлым, над романтикой классовой борьбы, над великолепно поставленными драмами нашего времени – политическими процессами троцкистов-бухаринцев, над поразительными по красоте и изяществу исполнения операциями контрразведки, вырезавшей накануне Отечественной войны еврейско-польский генералитет, ветер возмездия овевал горячие лбы, теплели лица отсидевших по четверть века в лагерях и их родственников, сияли глаза реабилитированных, вновь включавшихся в партработу, при упоминании имени Никиты. За неслыханную для вождя коммунистов и тиранической сверхдержавы человечность ему прощались промахи внешней политики, анекдотические ляпсусы в области экономики, присвоение фашистам Насеру и Амеру звания Героев Советского Союза, неуклонное подорожание и одновременно ухудшение качества водки, царские подарки – авиалайнеры вождям африканских племен – все прощалось Никите за доказательство возможности управления государством и особенно обществом человеком, пьяным и трезвым, глупым и мудрым, расчетливым и мотствующим, бескультурным и развивающим науку, бессмысленно грубым и интуитивно душевным, в общем, не холодильником, набитым трупами друзей и врагов, а обыкновенным человеком.

Тут, говорят, либеральные представители некоторых просвещенных компартий Запада высказали Никите недоумение. Как это, вроде бы заявили они, ни разу за всю историю существования вашего парламента никто из депутатов не проголосовал против? Очевидно, имелась ранее определенная тенденция подавления депутатской воли? Не может так быть по всем законам термодинамики, кибернетики и логики, чтобы орган вашей законодательной власти, подобно человеческому мозгу, принимал решения, определяющие основные параметры жизни государства и общества, без серьезного критического обсуждения, предполагающего естественную регуляцию всегда не совершенного механизма управления, возможную коррекцию мудацких проектов, отказ от заведомо неэффективных авантюр, защиту прав и интересов граждан и прочее, и прочее. Как так может быть? Рядовых членов наших компартий, да и нас самих интересует принцип работы вашего мозгового треста. Чья воля направляет его деятельность? А если Верховные Советы только кажутся мозговыми трестами, а на самом деле за них думает кто-то другой, то зачем они тогда? На хрена припудривать то место, где, по мысли Маркса, должна была быть диктатура рабочего класса? Почему вы прямо не скажете загнивающему капитализму, что вы отказались от парламентской болтовни и сосредоточили власть в руках пятнадцати членов политбюро, гарантирующих населению неизменную безошибочность своего мыслительного процесса, абсолютную правильность геополитических представлений, экономическую безаварийность, неуклонный рост доходов, защиту прав личности и так далее? Объясните нам, на хрена вам Верховный Совет? Итальянские, голландские, английские, испанские, французские, сан-маринские рабочие хотели бы взять власть в свои руки, но их пугает перспектива заседать в парламентах своих стран с лицами, отрешенными от возможности принять решение, сообразуясь со своим депутатским долгом по отношению к братьям по классу, по труду, по мысли, по искусству, приговоренным проголосовать в полной прострации воли и сил только за!

Ведь черт знает сколько раз, вроде бы сказали озабоченные руководители, депутаты были уличены в коррупции, аморальном поведении, безмозглости, чудовищных злоупотреблениях, но мы что-то не читали в прессе о признании Верховным Советом ихних ошибок и о лишении негодяев депутатских мандатов, не читали!

Раз уж вы, Никита Сергеевич, шуганули кровавого вампира из Мавзолея, то давайте боритесь последовательно с методами сталинского руководства страной. Давайте нам пример истинного народовластия, мы задыхаемся без него, мы краснеем, мы не можем больше скрывать от членов наших партий ужасающую правду о реальной советской жизни. Мы не можем, просто не можем больше идеальную, казалось бы, модель человека, человека советского, противопоставлять предложенной реакционным Ватиканом модели Человека Божественного. Божественный Человек, к сожалению, оказался не менее, чем человек советский, жизнестойким, нравственным, культурным, умеющим смеяться и любить, как невесту, свою родину, сознающим высочайшую ответственность перед родом человеческим, окружающей средой и перед своим якобы сотворившим все это дело товарищем Творцом. Вот какие пироги, Никита Сергеевич! Трещим по швам, ревизионизм, как водичка в трюмах тонущего корабля, прет изо всех щелей, крысы всякие сигают от нас к социалистам, выручайте, давайте нам хотя бы парочку депутатов, голосующих против! Да-вай-те! Неужели не найдется такой парочки у двухсотмиллионного народа?

Тут Никита, говорят, шарахнул стакан чистейшей, как слеза Жанны д’Арк, правительственной водяры, крякнул, закусил нежинским огурчиком и задумался. Подумав, сказал: парочки такой депутатской у нас не найдется, мы и скрывать это не намерены. Мы, в отличие от вас, давно кучу наклали на мелкобуржуазные парламентские штучки. Не найдется у нас парочки. Парочка депутатов, рабочий, например, и колхозница, голосующие против в высшем органе власти, – это уже, товарищи, бунт. Бунт! Цепная реакция! Эдак и все двести наших миллионов захотят, чего доброго, сказать «Нет!» планам партии, планам народа. Но вот одного какого-нибудь типа мы вам подкинем. Не сразу. Нахрап в таком деле, по-вашенски говоря, неадекватен, господа-товарищи. Тут подготовка всесторонняя нужна, как перед запуском спутника, а то как шибанет взрыв, и полетим мы в разные стороны, «чао» даже сказать не успеем. Подкинем, в общем, одного типчика. Пора. Сам вижу: пора! Жополизов хоть отбавляй, а критика, влюбленного беззаветно в наши идеалы, нема. Нема! Поезжайте. Успокойте западное общественное мнение. Сделаем человека. Будет вам «Мистер Против-64», контра по-нашенски, будет!

Уехали успокоенные представители-руководители, и Никита отдает волевой приказ перетормошить личные дела всех депутатов, найти безупречное лицо с русской национальностью, рабочим происхождением, образованием, войной, орденами, участием и так далее. Фамилия чтоб была звучная и красивая типа «Каренин» или «Епишев». На алкоголизм проверить, на слабость передка, на мат, семейное и международное положение.

Безусловно, подыщите ему дублера, а еще лучше дублершу. Только чтоб без спевки, без половых сношений и коллективной пьянки… Подготовьте кандидатуры. Я, говорит Никита, лично выберу лучшего и евонную дублершу…

Ну покопались референты в депутатских досье, пошевелили шариками, попотели, потряслись от страха и предложили наконец Никите пару десятков отборных депутатиков изо всей апатично выбранной народом кодлы. Сел Никита за белый стол вместе с зятьком Аджубеем в крымском имении. Бутылочку «Столицы» под грибки и баклажаны приперли к стенке. Подумали. На фото депутатов поглядели. Остановились на Боронкове Федоре Кузьмиче, нижнетагильском металлурге, здоровенном и красивом мужике с веселой, задубевшей от стального жара рожей. Дублершей его выбрали народную артистку СССР Яблочкину. Лет девяносто стукнуло старушке. Старая дева. Не пьет, не курит, не лесбиянствует. Полная потеря ощущения собственной личности от многолетнего пребывания на сцене в чужих шкурах. В общем, то, что доктор прописал.

Ну начали их готовить к торжественному голосованию на очередной сессии Верховного Совета СССР против одобрения деятельности партии и правительства. Раздельно готовили во избежание создания организованной «Оппозиции Двух»…

Три дня до сессии остается. Никита принял меры по усилению бдительности на всех постах. Приказал объявить в программе передач о хоккейном матче СССР – ЧССР после репортажа из Георгиевского зала, чтобы, не дай бог, не высыпал народ на улицы, наглядевшись на депутата, голосовавшего против. Не дай бог. К окраинам крупных городов были подведены воинские части. Дивизии «голубых беретов» ночевали в самолетах, ожидая выброса на территориях союзных, особенно Прибалтийских республик, в случае возникновения непредвиденных волнений среди держащего камень за пазухой населения…

Академики не взяли на себя ответственности за прогнозирование возможных реакций народа на проявление одним из депутатов невиданного героического свободомыслия. Эксперты же КГБ не исключали восстания алкоголиков, спорадических вспышек сексуальной революции, глумления над революционными святынями, сжигания некоторой части портретов госдеятелей, еврейских погромов, требования Армении объявить войну Турции, разбрасывания в публичных местах стихотворений Пастернака, провозглашения независимости Украины и Грузии, бегства колхозников в единоличные хозяйства, физического уничтожения работников сферы бытового обслуживания, ограбления банков и спецмагазинов закрытого типа.

В общем, если бы царское или Временное правительство приняло хотя бы тысячную часть предупредительных мер по борьбе с оппозицией, принятых нашими советскими, партийными и карательными органами перед неслыханным, первым в истории СССР голосованием против, то Октябрьской революцией даже не запахло бы на просторах одной шестой части света…

Спецкомиссии между тем разрабатывали предложения по депопуляризации личности Боронкова Федора Кузьмича после его триумфального противопоставления своей персоны планам партии, планам народа. Готовилась к печати автобиография героя дня, где он прямо и откровенно признавался в наличии у него с некоторых пор оппозиционных настроений, в алкоголической наследственности, прослеживаемой до пятого колена, и в регулярной ловле различных вражеских голосов, успешно заглушаемых нашими славными дезинформаторами. На Нижнетагильском металлургическом комбинате уже репетировался митинг гневного протеста против антитоварищеского поведения Федора Кузьмича, получившего наказ избирателей добиться в Москве улучшения снабжения нижнетагильцев продуктами первой необходимости, а вместо этого закапризничавшего, завыебывавшегося и впавшего в беспартийные эмоции. Ну а газетных заголовков, транспарантов со словами «Бо-ронкову – наше гневное нет!!!», «Никому не сокрушить монолитного единства партии и народа» и прочей хреновины заготовлено было великое множество…

После заседания планировался дружный уход всех депутатов из Георгиевского зала. Федор Кузьмич должен был в полном одиночестве растерянно и тупо смотреть в глаз телекамеры, пока диктор не скажет: приглашаем вас, дорогие товарищи телезрители, посмотреть хоккейный матч между… Тут Федор Кузьмич, по замыслу режиссера, расплывался, постепенно превращаясь в клюшку, а потом в шайбу и в лед.

В общем, гражданин Гуров, за день до открытия сессии, когда уже начали съезжаться в Москву депутаты и им выдали талоны в бесплатный ресторан, в закрытые промтоварные магазины и по одной ондатровой шапке на душу, страна наша находилась на пороге новой жизни, а ее вожди в предынфарктном состоянии. Суслов харкал кровью и готовил самолет для бегства в Китай. Лубянку и Старую площадь лихорадило.

Тут скончалась от физической невозможности продолжать жизнь на сцене дублерша Боронкова актриса Яблочкина. Текст своей последней роли она унесла в могилу.

Сам Боронков находился в это время в полнейшей изоляции от мира. Ему прокручивали кинорепортажи, заснятые нашими агентами на заседаниях разных парламентов, кнессетов, фолькетингов, конгрессов, стортингов, дансингов и прочих форумов буржуазной лжедемократии. Натаскивали, разумеется, как надо вести себя перед голосованием против. Недовольно дергать ножкой. Пожимать плечами. Саркастически лыбиться. Иронически выкрикивать «браво». Прерывать речи вождей правого крыла выражением «А уж это, батенька, не лезет ни в какие ворота!». А также говорить про себя различные грубости в адрес руководителей правящей партии, правительства и мысленно глумиться над их святынями и идеалами. Зачеты по этим делам Боронков сдал блестяще.

Когда оставалось несколько часов до открытия исторической сессии, первого, единственного и величайшего оппозиционера могущественной сверхдержавы, депутата Верховного Совета СССР от Нижнетагильского избирательного округа привезли в автофургоне с надписью на борту «Пейте томатные соки!» в кабинет всесильного Никиты. Стол его, говорят, был завален сводками о состоянии здоровья руководителей республик, высшего генералитета, обкомовских и райкомовских работников и прочих урок помельче. Состояние их здоровья было ужасным. Многие сутками не выходили из кабинетов, и самые мощные микрофоны улавливали беззвучный, казалось бы, вопрос, исходивший от всего существа повергнутых в уныние чинов: а дальше что?

Так чувствовали себя, вероятно, самые чуткие к изменению атмосферного давления и тектоническим сдвигам кошки перед последним днем Помпеи. Поэтому в помпейских развалинах до сих пор не было найдено ни одного, буквально ни одного кошачьего или котеночкиного скелета. Естественно предположить, что почуявшие беду кошки сделали все, что было в их силах, для спасения себя и своих детей от ужасного, неумолимо приближающегося к стенам бедной Помпеи катаклизма.

Только не надо со мной спорить, гражданин Гуров! Не надо! Вы что, полный дебил и кретин? Вас действительно больше всего на свете интересует, на самом ли деле кошки были единственными из спасшихся в Помпее тварей, или все это злая сатира? Больше вас ничего не интересует, бесчувственное животное?… Ах, просто кошку свою вы боготворите, потому что она, в свою очередь, любит вас мистически и беззаветно… Вот как. Тут есть над чем подумать, есть, но продолжим, и не перебивайте меня, сука вы эдакая!

А дальше что?… А дальше что?… А дальше что?

Никита включал магнитофон «Сони», и до него доносился этот унылый вопрос, тысячеустно произнесенный в разных концах нашей необъятной родины партийными придурками и воротилами вроде вас, остро и тоскливо чуявшими глухое шебуршание этих тектонических сил. Только одного «против» вы опасались, как маленького клинышка, вбитого в трещинку монолита и начавшего тем самым пусть медленное, пусть неприметное иному оку, но все же неотвратимое разрушение вроде бы неразрушимой громадины, под тяжестью которой задыхаются и силы, и дух многих народов! Наложили в штаны, завоняли, затрезвонили друг другу, завздыхали в душной истоме тревог и печали: а дальше что?… А дальше что?

Началась, кроме всего прочего, после утечки информации о готовящемся событии серия самоубийств некоторых материально ответственных лиц с богатым воображением.

Все они, благоденствующие полвека в коррумпированной сверху донизу структуре государства, живо представили свое сирое и скорбное будущее после исторического голосования Боронкова против… Огромная страна стояла, пользуясь тут, извините, гражданин Гуров, выражением Швейка, на грани политического, экономического и морального краха.

А когда Громыко поэтично обрисовали трагические картины распада огромной Советской Империи, неизбежно наступившего после акции Боронкова Федора Кузьмича, проголосовавшего против на глазах всего мира, изумленного и обнадеженного этим героическим, открывающим огромные перспективы шагом, то Громыко, говорят, подумывал о петле. Он сидел на Смоленской площади, молчал, а в кабинете Никиты то и дело звучал усиленный мощной аппаратурой, трансформирующей красноречивое молчание в звуковые колебания, внутренний голос министра, и доныне таскающего по лестницам и континентам свой портфель, несмотря на фантастические провалы внешней политики: а что же дальше?

Вот тут-то и втолкнули в кабинет Никиты Боронкова Федора Кузьмича, шепнув ему предварительно, чтобы отвечал на все вопросы правдиво, весело и непринужденно и ни в коем случае чтобы не вздумал посылать Никиту Сергеевичу в жопу: он Боронкову не директор металлургического комбината, он стойкий марксист-ленинец, а также победоносец над драконами Иосифом Виссарионовичем и Лаврентием Палычем.

– Ладно. Постараемся, – будто бы шепнул в ответ инструктору ЦК Федор Кузьмич.

– Вот ты каков! – сказал Никита. – Здорово, гусь лапчатый. Мы тут уже указ подготовили о награждении тебя за мужество, проявленное при исполнении депутатских обязанностей, орденом Кутузова первой степени. Ленинскую премию тоже получишь за вклад в теорию. В какую именно, пока неизвестно. Академик Федосеев думает… Ну, так что же дальше, Федор?

– Дальше будем голосовать, Никита Сергеевич, против, согласно приказу и личной ответственности. У самого ведь тоже многое наболело.

– Ну а против чего же ты собираешься поднять свой мандат, врученный тебе не Эйзенхауэром, а народом? Против чего?

– Против всего, – честно и открыто, по-детски при этом улыбаясь, ответил Ф.К. Боронков и пояснил: – Я тут прикинул своим рабочим умишком, что хули уж разбрасываться по мелочам, по пунктам всяким, статьям и параграфам. Если уж рубать первый раз против, то рубать надо против всего. Хули мучиться, Никита Сергеевич? Что я сюда, ебаться, что ли, приехал за тыщу километров? Неужели уж если мы на партсобраниях возражаем начальству, против говорим, то на сессии Верховного Совета перебздим пердячим паром и рассыплемся в мандраже, как заграничные говнюки в своих ебаных парламентах? Правильно я дотумкался? Давно собирался, да все стращали нас, когда шапки выдавали пыжиковые: не забывать, что все мы за.

– Вот как, оказывается, обстоят дела в голове передового рабочего класса, гегемона нашего, проверенного и испытанного! – говорит Никита. – Ну что ж, Федя, давай сядем и прикинем, против чего же ты все-таки собираешься голосовать? Ведь на тебя и так уже весь мир благодаря журналистской заразе смотрит… Против чего? Неужели против… нашего сегодняшнего, вчерашнего и завтрашнего… против всего? Ты сознаешь свою историческую ответственность?

– Сознаю! От всей груди сознаю! Я уже и с бабой, и с детьми попрощался. Тут я, как Гагарин в космос, запущаюсь и готов на все сто к любой, как говорится, беде. До конца пойду, выстою, Никита Сергеевич. Вам тяжельше было, и то обошлось, а мы как-нибудь перекантуемся.

– Хорошо, – говорит Никита. – Будешь ли ты, Федя, голосовать за утверждение госбюджета на текущий год?

– Зачем же? Конечно, не буду! На хер он мне сдался? – простодушно признался Боронков.

– Поясни, Федя, почему, если ты разбираешься в международном положении, колбасных обрезках и яичном порошке, – потребовал Никита.

– Много расходов на вооружение, мало на автомобилестроение. Мы хотим жить почище фордовских наймитов и катать на рыбалку на машинах. Затем ковров маловато выпускаем, телевизоров. Обувь – говно, пальто человеческого нигде не купить, и я хоть и металлург, но поднимать желаю не тяжелую, а легкую промышленность. От тяжелой у народа уже по две грыжи на рыло имеется. Продолжать?

– Валяй, валяй, – угрюмо, но с большим интересом сказал Никита.

– Еще я желаю перевести часть капиталовложений из атома в сельское хозяйство. Скоро жрать нечего будет.

– Дальше.

– Дальше прошу указать в бюджете точную цифру средств, которыми мы подкармливаем иностранные компартии, а они, как волки, только и смотрят, чтобы в джунгли побыстрее убежать.

– Это ты правильно, Федор, рассуждаешь, но мы так прочно увязли в трясине народно-освободительных движений, что сам не знаю, как быть. Я бы рад из говна вылезти. Суслов мешает. Любит он это дело, дурак.

Хлобыстнул тут Боронков водки стакан из хрустального графина и совсем осмелел.

– Обязательно хочу, чтобы в бюджете указали выплачивать народу денежку за облигации. Мы же от души давали в долг партии и правительству, от детишков кусок, можно сказать, каждую получку отрывали, а вы р-раз – и накрылись жареной мандой все наши займы. Так только в тюрме урки с мужиками поступали. Я против!

– Может быть, ты, Федор, также против Асуанской плотины, которую мы по-братски строим в Египте? – спросил Никита.

– Против! Все равно они скурвятся, а денежки, миллиарды наши, плакали. Я против! Я думаю, что Индонезия тоже скоро скурвится, как скурвился Китай! Выходит, мы на свою шею обстраивали его? Ведь мы за те же деньги могли школ настроить, новую модель ботинок изобрести, стадо увеличить, лишних ракет десять в космос захреначить! Откуда такая глупая недальновидность? Спасибо, что вы быстро очухались. А по моему мнению, надо крупные капиталовложения делать не в друзей так называемых Советского Союза, а в торговлю с врагами. Они завсегда могут оказаться друзьями, а вот дружки только и ждут, чтобы обхавать нас, ободрать почище и в удобный политический момент заячьи уши приделать. Да кто вам, между нами, девочками, дороже, Никита Сергеевич, собственный народ или Насеры, Лу-мумбы и прочие Ким-Ир-Сены?

– Короче говоря, на сессии ты не собираешься одобрять нашу классовую внешнюю политику, имеющую в виду во главе с Громыко освободить всех из-под власти капитала и империализма, а заодно захватить у миллионеров ихние нефтяные месторождения, концерны и тресты?

– Да! Я голосну против! Ни за что не одобряю внешнюю политику. Не хера нам делать в Африке и в Азии. Дома дел хватает. Нечего самим становиться империалистами. Мы – нижнетагильцы – против! Тут нам все ясно, в отличие от Громыко! Против! Да и зачем освобождать от капитала американца, шведа, австралийца, канадца, финна и других рабочих разных наций, включая японца, если они загребают в пять-десять раз больше меня? Чтобы снизить уровень жизни? Где тут логика-то? Не понимаю. Я против, потому что я болею за брата по классу, за пролетария, и зла ему не желаю, но каждую получку завидую. Тут ничего мы с тобой поделать не можем. Давай закусим, Никита Сергеевич. Хороша у вас водочка! Родник!

Выпили оба государственных деятеля, закусили, и Боронков живо продолжал:

– Отобрать у Морганов-Дюпонов концерны и недра не мешало бы, конечно, но тут есть опасность: вдруг Рокфеллеру не по душе это дело придется? Вдруг он встревожится, скажет: «Ну уж хуюшки!», взбрыкнет копытом, а это уже война, может, и не мировая поначалу, но, во всяком случае, третья отечественная. Я против войны и никаких не признаю наших кровных интересов в чужих колониях, странах и концернах! Будьте здоровы, Никита Сергеевич!

– Отлично! Отлично! – сказал Никита.

– Стараемся, как можем, хули говорить, – заскромничал Федор Кузьмич.

– Так… Выходит, ты голосуешь против бюджета и стратегических целей нашей внешней политики. Так. А с огромными инвестициями в ядерно-ракетный комплекс согласен?

– Против! Против и еще раз против!

– Почему?

– Даже не знаю. Если все – за, значит, я – против. Главное, чего спешишь с этим космосом? Куда он денется? Темпы его освоения мне не нравятся, ибо прорех на Земле много. Врачи участковые, пидарасы, иногда аппендицит от гриппа отличить не могут, учат их мало и времени для лечения дают в обрез. У меня Миронов из бригады дуба врезал. Думали, ангина у него с поносом, а зевнули перитонит. Улучшать надо подготовку врачей. Мы же не хрюшки со свинофермы. А вы говорите «космос»!

– А как насчет кукурузы? – осторожно поинтересовался Никита.

– Я против. Мой зятек говорит, что проклинают ее кое-где крестьяне. Анекдот во многом это ваша царица-кукуруза.

– Следовательно, раз тебе кукуруза не нравится, то ты, Федор, против постановлений партии о дальнейшем развитии кино, театра, художников, музыки и литературы?

– Конечно! А как же? И кино, и романы только ухудшаются от этих постановлений. Страху они прибавляют деятелям искусств. А уж какое от страха искусство, мы и по телевидению видим, и в журнале «Огонек» читаем, и в тухлых книжках, и в фильмах задристанных, и в прочих шедеврах, как говорится, соцреализма. Я против! Мне остоебенило видеть на заводе и на улицах одно, а читать другое. Что я, сумасшедший, что ли? Это только у безумцев и трусливых писак отличаются представления о советской жизни, так сказать, от самой реальности и наоборот. Мы не идиоты, мы видим все это, понимаем, а если читаем, смотрим и слышим всякое говно, то ведь ничего другого делать не остается. Разве что пить? А мы и пьем другой раз. Ей-богу, веселее это дело, чем в киношке скрежетать зубами от смертной тощищи… Я против. Талант, полагаю, не чугун: его по одинаковым формам не надо разливать, пущай себе течет как знает по земле, пока не затвердеет. Я вот в цеху любуюсь на сливки металла застывшие, на лужицы разнообразные, а чушек отлитых видеть не могу. Девяносто процентов ваших писак, художников и режиссеров – чушки! Дошло?

– Дошло, Федя, дошло, и еще как дошло! Чуть не до желудка достало.

Тут Никита выключил усилители, чтобы не мешал ему общий хор, вопрошавший «А что же дальше?!», в который вплелись дисканты польских, чешских, румынских, венгерских и других младших братьев, побеждающих нашими танками биологическую несовместимость своих народов с тем, что принято называть социализмом.

– Дошло, Федя. Ты и насчет Пастернака не согласен?

– Да! И тут я против. Вы бы дали нам сначала прочитать эту «живагу», а потом уж обливали его помоями. Мы бы хоть знали, за дело или снова по вашей же глупости.

– А целина?

– Целина – дело неплохое, но вы бы посчитали: во сколько пуд хлеба обходится целине, если технику туда и обратно вывозите с другого конца Союза, если половина зерна гниет, горит и теряется из-за распиздяйства, плохих хранилищ и неродственного отношения городских молодых людей, в приказном порядке ставших хлеборобами, к земле, к колоску, к зернышку. Трубить надо меньше. Будто до нас человечество целины не осваивало. Весь земной шар распахали, а звону об успехах не слыхать, хотя фермер в одиночку за двадцать наших остолопов работу производит! Тут я воздерживаюсь.

– А Сталин тебе как?… Выпей, выпей еще, не пужайся.

– Насчет Сталина я тоже воздерживаюсь. Но и против идти не могу. Вы же только начали очищать Кремль от культа. Работы меньше половины сделали, и вообще она, говорят, свертывается. А о полработе чего говорить? Это вроде как всунуть, тут же вытащить и впустую ждать девять месяцев. Кончить надо, одним словом, работу.

– Куба? – коротко, начиная багроветь, спросил Никита.

– Против! Дорого больно платить Фиделю восемь миллионов в день, если не больше, и опасно. Америка ведь не олень сохатый, она чует, что к ней подбираются. А сам Фидель нам, нижнетагильцам, не по душе. Орет с трибуны, как наш секретарь парткома, и фиглярничает по-профурсетски. Я за Кубу, но против заморских авантюр. Восемь миллионов новыми! Просто охуеть можно! Для этого, что ли, цены на мясо, масло повышали? Я против. Кроме того, вся страна охвачена из-за оптимизма очковтирательством.

– А денежная реформа?

– Объебаловка чистая! Сами знаете. А не знаете, загляните на рыночек. До реформы пучок петрушки сколько стоил? Десять копеек. Чем десять копеек стали? Одной копейкой. Сколько нынче стоит петрушка? Двадцать копеек! Во сколько раз цены выросли? Позвоните министру финансов. Он ответит. У него башка большая. Я против!

Тут входит секретарь Никиты. Так, мол, и так, говорит, Никита Сергеевич, Юрий Левитан готов! Трижды гоголем-моголем глотку ему прочистили. Рвется в эфир. Еле держим. Депутаты уже в фойе. В киосках дефицит покупают, в буфетах лимонад пьют, а представители рабкласса – пивком балуются, дефицитную воблочку посасывают. Ждем исторического голосования.

– Выйди прочь, – говорит ему Никита. – Левитану приказать забыть текст информационного сообщения. Велеть прочитать по всем радиостанциям стишок этой обезьяны Рождественко: «Партия – сила класса! Партия – мозг класса! Партия – слава класса! Партия не баба, она мне никогда не изменит, друг к другу прижатая туго!» Но чтобы громче читал! Чтобы весь мир его слушал, и все либеральные компартии чтоб трепетали от нашей титанической несгибаемости… Тебя же, Федор, я спрашиваю: как же ты мог говорить «против»? Как? Не укладывается это в моей голове, повидавшей и не такие виды! Ужас! У-жас!

– Так ведь вы… сами инструктаж, как говорится, – за-бухтел Федор, теряя логику существования.

– Что я? Что сами? Что инструктаж, етит твою контру в доменную печь! Ну, учили тебя, ну, инструктировали, приказать даже могли голоснуть против, мало ли чему нас плохому вообще в жизни учат? Меня же учил Сталин быть кровопийцей до конца, но я ведь не стал им, я ре-а-би-лити-ро-вал! Я «Иван Денисыча» напечатал, я Пастернака не поставил к стенке, я через себя, можно сказать, перешагнул, через бздилого-нов сталинских, через КГБ, МВД, Суслова, Ибаррури, Мао, Молотова, гнусную, кровавую рожу Кагановича, этого Каина нашего времени, убившего брата Авеля Моисеевича, я же перешагнул через «железный занавес», а ты? Как ты мог?

– Готовили меня к историческому, как говорится, шагу… учили… Зачеты опять же… Я и слился с тем, что говорю. Мне это «против» родным как бы стало, вроде вас, партии и правительства… – Федор, говоря, трезветь хмуро начал и злиться.

– Я тебе не про то. Я знаю, что тебя учили. Я лично проект сей породил. Я тебя спрашиваю, сукин ты сын, как ты сам мог пойти, органически, так сказать, против, сам? Вот что в башке моей не укладывается! Как ты сам мог? А если бы, скажем, ВЦСПС приказал тебе предать родного отца и уморить голодом матушку, ты что, стал бы злодействовать? Да? Ты и в Венгрию не ввел бы войска?

– Ни за что не ввел бы! Насильно мил не будешь! – сказал Федор.

– А что дальше? Что дальше? Что дальше? – застучал Никита кулаками и затопал ногами.

– Сначала я проголосую, а там видно будет, – беззаботно сказал Федор.

– Нет, Федор, – будто бы сказал Никита. – Белогвардейская, кулацкая, жидовская, модернистская морда. Голосовать ты не пойдешь. Ты воздержишься. Мы так и сообщим в закрытом порядке товарищам: воздержался. Нельзя сразу быть против. Либерализация – процесс бесконечно долгий, как и путь к абсолютной истине. Спешить некуда. Сиди здесь, вот ключ от бара, пей что хочешь и музыку слушай… Потом домой поедешь. Мы защитим свои устои. Никак, никак, хоть убей, не могу я понять, как ты органически согласился быть против? Молчи, сукин сын, и скажи спасибо, что не ликвидируем мы тебя на месте, как Берию!

Федя в кабинете, говорят, допивать остался, а Никите так и не простили ближайшие сотрудники того, что потряслись они и в штаны наложили. Чем все это кончилось, вам, гражданин Гуров, хорошо известно.

29

Я устал. Я безумно устал. Я отдыхать буду. В тенечке полежу на пляже. Помидоры прополю, ботву подрежу, яблонь-ку подопру. Вы читали «Графа Монте-Кристо»?… Тогда почитайте. Специально для вас доставлена любимая моя книжечка из библиотеки Дома творчества писателей. Смешно мне стало, когда я давеча порылся там в книжках классиков и вообще достойных авторов, а потом зашел в столовую и окинул печальным взглядом трутней, слепней, клопов, летучих крыс, ящериц, черепах, раков, шакалов, гиен, кошечек, оскопленных петушков, хамелеонов, ценимых начальством за прочно удерживаемый кожей красный цвет, посмотрел я на пауков, буревестников, прогнозирующих вечный штиль, на соболей, хававших себе подобных особей, на волов, пашущих и боронящих на тучных нацнивах, на лисиц, на кротов, на ручных соколов в наглазных повязках, на грифов, гордо, как орлы на скалах, сидящих на обглоданных до костей останках классиков, посмотрел я на горных орлов, клюющих с ладони тюремщиков и палачей, на низколобых горилл, научившихся выдумывать в неволе тексты пошлейших песен, на попугаев, говорящих за орешки и семечки «Солженицын – дурак! Сахаров – враг».

Посмотрел я на грустных, безголосых соловьев-соловушек, на потерявших нюх и наследственные качества красивых псов всех пород, страдающих от скучной службы и общей шелудивости, на бывших иноходцев, впряженных в тарантасы и трясущихся мелкой трусцой по колдоебистым российским большакам, на ослов, осликов, на непьющих месяцами верблюдов, на барашков, готовых стать шашлыками на кухне Дьявола, посмотрел, и отчетливо стало мне ясно, что Дома творчества писателей – это всего-навсего лагерные бараки привилегированного типа, что питание, шмутки и работенка их обитателей получше, почище и полегче, чем у трудящихся на общих работах. Расконвоированные есть даже в этом бараке. Выездные. Погуляют на свободе, в Англии например, и возвращаются. На свободе хорошо, а в лагере привычней, хотя и не лучше. На нарах ведь все-таки родились и выросли.

Понимаю, гражданин Гуров, есть среди обитателей этих творческих бараков так называемые порядочные писатели, драматурги и поэты, не буду спорить насчет упомянутых нескольких фигур, не надо делать из меня идиота. Я просто хотел сказать, что, когда я окинул печальным взглядом обедавших в лагерной столовке, а столовок лагерных я повидал немало, меня вдруг пронзила, непонятно почему, страстная жажда свободы, хотя я ни разу в жизни не пробовал на вкус этой штуки, не пробовал и был уверен, что вполне, раз уж такая у меня судьба, можно смириться с ее отсутствием, как мирюсь я с отсутствием кокосовых орехов и… невозможностью отхарить в стоге сена крепкую, кисловатую, словно яблочко, девку… Спасибо вам за поправку. Да мне и не хочется… Но что же это за орган есть в существе человеческом, в таком замызганном черт знает чем человеке, как я, если вдруг просыпается во мне жажда свободы, хотя образ ее неведом, плоть не надкушена и цвет темен бездонно! Может быть, я так остро почувствовал жажду свободы от серого рабского вида общей неволи писателей и невыразимо унизительного процесса общего казенного питания? Не знаю… не знаю…

Думаю, и не пойму. Возможно, мы, как звери, рожденные в зверинцах, не осознаем значения стальных прутьев – преграды между нами и волей? Но вдруг всем естеством своего существа ощущаем ненормальность отделения нас от чистого бытия чем-то жутким, переставшим быть ощутимым, но именно поэтому ужасающим и еще больше сводящим с ума в мгновение, поразившее душу и воображение жаждой свободы…

У меня сейчас мой голос был? Говорите быстро!… Вы опять ничего не заметили? Странно. Мысль о свободе мне понятна, но, кажется, я говорил голосом того… не помню кого… он был неповинен в дьявольщине, это точно… получил минимум… ни лица, ни фамилии не вспомнить… Ладно. Читайте «Графа Монте-Кристо»…

30

Доброе утро! Как книжечка? Вы не можете себя насиловать и читать то, что вам не нравится… Так… Вы «уважаете» другую литературу… Про путешествия и зверей… Ясно. Мы, палачи, иногда умеем ставить диагноз: вы, гражданин Гуров, бежите нравственных проблем, изложенных в бессмертной, захватывающей форме… В масть гадаю? А как у вас с детективами? Вы слышите?… Что у вас с убийствами? Я имею в виду насилие, совершенное вами лично с помощью ядов, холодного или огнестрельного оружия и удушения… За кого я вас принимаю? Это трудный вопрос. Ну, так все-таки? Как с убийствами у вас в отчетный период, в момент, когда народ обсуждает свою новую Конституцию, а если говорить точнее, распорядок внутрилагерной жизни?

Ваши руки никогда не были замараны чужой кровью, вы не стреляли, не травили, не душили. Согласен, опять же только потому, что не имею доказательств, опровергающих ваше утверждение… Не стреляли, не душили, не травили… А почему вы, позвольте полюбопытствовать, ни словечком не обмолвились о холодном оружии? Да! Не стреляли, не душили, не травили. Но, возможно, размазживали или вгоняли под ребра?… Ничего подобного с вами не случалось… А вот тут-то я легко не соглашусь, как раньше, не соглашусь. От чего скончалась в 1939 году ваша приемная матушка, Коллектива Львовна, рождения 1894 года, в момент смерти было ей сорок пять лет?… От кровоизлияния в мозг… У вас сохранилось свидетельство о смерти… Допустим, что оно не туфтовое, вроде вашего белого билета, купленного у доктора Клонского за пятьдесят штук и пару американских патефонов. Допустим…

Вспомните собрание, где вы прочитали заявление об отречении от отца, прочитали донос, и кодло грязное аплодировало вам, а большевичка Коллектива Львовна Скотникова, взяв в этот патетический момент шефство над вами, двадцатилетней сволочью, как над сиротой, объявила себя вашей партийной мамой. Ей стукнуло тогда сорок три года. Баба она была боевая, по рассказам живых еще ваших сверстников, и красивая. Брила усы, ибо, если их не брить, отросли бы, как у Буденного. Соратница Плеханова, затем Троцкого, затем Ленина. Сталин близко к себе ее не подпускал, но услугами пользовался. Продала на смерть и в ссылку Коллектива Львовна несметное количество дружков по партии. Имя идиотское дал ей папенька, большой поклонник Чернышевского…

Вспомнили собрание? Отвела вас после него Коллектива, Клавочка, как вы стали ее звать впоследствии, за ручку, сынульку своего, к себе домой?… Отвела… Накормила?… Напоила?… Спать в кроватку уложила? Баю-бай, баю-бай, прошептала, обнимай!… Так оно и было дело в общих чертах?… Не совсем так. Может быть, вы не жили с Коллективой-Кла-вочкой половой, революционной бандиткой?… Жили… Ничего я, сами понимаете, гражданин Гуров, в сексе не смыслю, но представляю, как, должно быть, жарко и сладко было сорокапятилетней Коллективе, пылающей словно вечный огонь неизвестного солдата, уложить вас, здорового, высокого, румяного кобеля, в кроватку и навалиться, исколов щетиной ваши губы, и драть вас всю ночь, как красну девицу. И ваше омерзение представляю я, то возникавшее в паузах, то пропадавшее в вулканической ебле, на которую, по словам живого еще ее любовника – я разыскал его, – горазда была Коллектива Львовна. Вот тебе и партийная мамулька. Рассказывала она в постельке о романтике конспирации, о допросах в жандармерии, об эмиграции, о славном Октябре, о службе в Крымской ЧК, где она самолично прижигала цигарками половые органы белогвардейцев-мальчиков и стариканов, и о легендарном раскулачивании? Не помните постельных разговоров… Хорошо… Так от чего же тогда скончалась в 1939 году, седьмого ноября, Коллектива-Клавочка?… От кровоизлияния в мозг, и шел бы я к ебени матери… Хорошо. Оставим на время этот разговор.

31

Вернемся к тому, как возлюбил я тюрьму. Точнее было бы сказать: тюрьму в тюрьме. Ибо детдом имени против фашизма был тюрьмой в тюрьме Страны Советов, но и в детдоме была еще одна тюрьма – кандей, трюм, карцер. Вот я и подсел в него на семь суток за удар кулаком по черепу похотливого активиста. Я думаю, что мальчики, почуявшие в себе влекущую к половухе силу, не были никакими извращенцами. Просто когда во тьме жизни нет света женщины, то плоть людская, особенно мальчишеская, существует вслепую. А в темени на что наткнулся, с тем и стыкнулся. Сам я был невиновен, только не вздрагивайте, гражданин Гуров, а мальчишки кого только, бывало, не употребляли в дело! И самих себя, и соседа, и корову, не без смеха, конечно, не без хохота, и котят совращали, и онанировали прямо на уроках, глядя на старух учителок глазами, выпученными от похоти.

В общем, сижу я в кандее еще с несколькими рылами. Режемся на щелчки в картишки самодельные. Я все, как назло, проигрывал. Лоб мой гудел уже от щелчков, но, думаю, блеснет фарт, и мне, больше одного моего щелчка никто из вас, падлы, не вынесет! Терплю. Зверею постепенно, но отыграться мне не пришлось. Кто-то что-то сфармазонил, подсек картишку или смухлевал при сдаче. Сначала Гринберг рассказал фармазону, что если бы Керенский, блядь такая, у которого фармазонов отец служил адъютантом, не предал Корнилова, то большевистская проституция сразу была бы взята к ногтю, а Россия бы стала нормальной буржуазной демократией, где и народ, свободно дыша, пил и ел от пуза, а не чумел бы от гражданской войны, терроров, голодух, курсов на индустриализацию и головокружения от успехов.

Сашку Гринберга полностью поддержал четырнадцатилетний князь. Керенский, сказал он, мать собственную жарил. За это его Ленин хвалил.

Ты, сукоедина, помалкивай, вмешался Коля, сын одного из руководителей промпартии, если бы не ваша великосветская шобла, блядовавшая за границей и в Ливадии и безответственно относившаяся к дворянскому долгу перед отечеством и народом, то мы бы не в вонище кандейной в карты резались, а на университетских скамьях сидели. Суки!

Все вы хороши, влез в спор младший братишка деятеля рабочей оппозиции, а особенно меньшевистские хари. Цацкались с Лениным, вот и получайте мягкую затычку в рот.

Меньшевистская харя с ходу облаяла Сашку, заявив, что во всем не марксисты настоящие, а евреи виноваты. Сашка оправдывался тем, что его папаня учил стрелять эсерку Кап-лан и ныне проклял марксизм как таковой.

В спор вмешались кадет, брат какого-то опального поэта, племянник личного шофера Троцкого, сын кронштадтского мятежника, двое голодающих Поволжья, пасынок хозяйки борделя, беспризорник и купеческие дети.

Тут за Сашку вступился Пашка Вчерашкин. Отец его был завскладом диетпродуктов в Кремле, проворовался и сидел на Лубянке. Сашка и Пашка дружили, несмотря на разные политические платформы посаженных отцов.

Драка началась дикая и кровавая. Я сидел, наблюдал, ищите теперь виноватых, думаю, давите, твари, друг друга, как папашки ваши давили и мамашки. Нам же, мужичкам, расплатиться пришлось за все почище вашего. Одни из вас потеряли цепи, другие их нашли, а мы и земли, и близких лишились.

Эй, ору драчунам психованным, как звери, от своей проклятой жизни, кончай бузу!

Стал я их разнимать. Кулаком по темечкам – бах, бах, бах. Не сильно бил. Так, чтоб только перед глазами поплыло. Как вдарю, так – с копыт. Всех утихомирил. А Вчерашкина Пашку просто от верной смерти спас. Князь занес уже над его башкой парашу, да я успел удержать. Убил бы, как пить дать, убил бы. Сподобило меня вовремя оттолкнуть князя. Несколько случайностей, Пашкина, княжеская и моя, скрестившись на миг, словно лучи в одной точке, смылись в бесконечность или в долгий оборот до новых встреч с нашими судьбами.

Если б врезал тогда князь парашей между рог Пашке Вчерашкину, то не сидели бы мы сейчас на этой вилле, гражданин Гуров. Поверьте…

Вы думаете, нам только кажется, что в нашей жизни масса случайностей?… Это – неплохая мысль. На самом деле, уверяете вы, не масса, а всего одна у нас имеется случайность? Так? Но с мгновения зачатия случайность начинает двигаться вокруг нас по орбите. Я правильно понял? Орбита может быть такой растянутой, что случайность до конца чьей-либо жизни не успевает в нее возвратиться, принести счастье или беду, и получается, что единственной случайностью такой жизни было зачатие. Интересно! Смерть же пришла естественно, на восемьдесят девятом году жизни, в глубоком и, судя по посмертной улыбке, счастливом сне. Интересно. Таких судеб мало, гражданин Гуров, и не хрена им завидовать.

Возьмем вот мою судьбу. Вертясь по короткой орбите, случайность иногда прошивала меня ежемесячно, еженедельно, ежедневно, казалось временами, что ее орбита – мой чекистский ремень из прекрасной кожи. Я жил в чудовищном напряге. Но вдруг неведомо какая сила запускала случайность в многолетнее шествие по космосу моей судьбы, и наступал для меня покой, время ожидания возвращения случайности. Потом опять начинались предчувствия, начиналась маета. Когда? Где? В какой ипостаси вернется она? В безумно-нелепой или в счастливой?

В общем, нравится мне ваша мысль, гражданин Гуров, сообразительный вы дядя, но сами вы мне все равно отвратительны. Не надейтесь, надежда вполне могла у вас сейчас появиться, что вы очаруете меня как собеседник. У вас не может быть никакой надежды, кроме надежды на случайность. Вероятность ее залета сюда я, кажется, свел почти к нулю. Почти. Так что надейтесь. Но не надейтесь, что прошлое ваше мертво. Оно в вас, и оно от вас не сгинет. Случайность туда не возвращается. Там все так, как оно есть, даже если вам самому кажется, что вовсе не так, как полагают другие, и вы стараетесь их разубедить или, что еще хуже, запутать. Не про-хан-же! Прошлое – это навсегда покинутые случайностью орбиты. Навсегда…

А случай!… Случай, гражданин Гуров, случай! Кто он, случайность? Отец? Муж? Любовник? Нет! Он просто дядя, хорошо одетый дядя с пушистыми сутенерскими усами и порочным лицом. Это он случает, слышите, случает с вами случайность и в зависимости от своего настроения или расположения к вам успевает шепнуть случайности, пощекотав ее холодное от внегалактической прогулки ушко пушистыми усами, как следует к вам отнестись в мгновение встречи, не измеряемое даже миллионной долей секунды: кокнуть, вознести, отнять, дать, отдалить, приблизить, свести с ума, озарить навек мудростью.

Так вот, если бы врезал тогда князь парашей между рог Пашке Вчерашкину, то не сидели бы мы сейчас на вашей вилле. Вы бы, очевидно, открывали бы в сей момент мясокомбинат в Анголе или Эфиопии, а я… глупо, впрочем, искать для себя вариант иного существования, глупо.

32

Разнял я дерущихся. Карты в парашу выкинул. Хватит, говорю, бузить! Но трепаться детдомовцы не перестали. Перли и перли друг на друга потомки большевиков, кадетов, аристократов, люмпенов, нэпманов, богемы, меньшевиков, эсеров, ликвидаторов, бундовцев, богоискателей, банкиров, священнослужителей, кулаков и всей, в общем, российской шоблы, умело разделенной властвующим теперь над нею Сатаной.

А меня после моей силовой миротворческой миссии директор Сапов вызвал и сказал: учиться ты, недобитая кула-чина, не желаешь, исподлобья глядишь, вот и будь начальником кандея, с глаз моих долой. Гордых – ломай, смирных – терзай, за чумоватыми – приглядывай, о каждом ЧП – докладывай. Заметил, что я в рифму говорю? Не заметил?… Значит, ты дурак ненаблюдательный. Покажи лапу!… Да-а! Кулак есть кулак, и недаром мы вас раскулачили. Иди…

И возлюбил я тюрьму свою в тюрьме своей. При кандее был у меня закоулочек с койкой, ящичком для ложки-кружки-миски и лампочкой Ильича. По детдому уже пополз слушок о моей силище, и наказанные вели себя в кандее тихо. Сашка Гринберг, Пашка Вчерашкин и князь по моему представлению стали уборщиками, истопниками, надзирателями, раздатчиками баланды, санитарами, прачками, одним словом, универсалами. Держался я за них, несомненно чуя, что каким-то образом главный фарт моей судьбы связан будет или со всеми ними, или с одним из них…

А общаясь с помощниками, я почуял важнейшую вещь, определившую впоследствии тактику и стратегию моего поведения. Я почуял в них, как чуял это в себе, животную, стойкую, неуничтожимую ненависть к большевизму, коммунизму, ленинизму, марксизму – мне было все равно, гражданин Гуров, как называть силу, силу, силу, загулявшую по России, мечтавшую о мировом загуле, уничтожившую наши дома, нашу родню и бросившую нас для бессмысленной жизни в детдом имени против фашизма.

Мы – щенки, мы – кутята раньше всех своих одногодков и многих старых пердунов разгадали, что под овечьей шкурой, под мельтешением человеколюбивых партийных лозунгов, под сладкими посулами, под приглашением на новоселье в Мировой Коммуне – волчий оскал дьявольских сил! Сил! Сил! Мы поняли, как легко этой лживой и коварной силе, призвав толпу к установлению новых человеческих отношений для торжества коммунистической морали, внести безумный хаос в людское общежитие, как легко разметать по сторонам добрый скарб души, с трудом собранный темными и светлыми веками для умножения в будущем детьми и внуками.

Мы увидели своими щенячьими глазами, еще не залитыми радужной блевотиной советских иллюзий, как сытая страна стала голодной и раздетой. Под знаменем строительства новой жизни хаос проник в торговлю, в быт, в экономику, в правосудие, в культуру, в искусство.

Хаос ездил на службу в «линкольне» в Госплан. Если что-то где-то строилось, налаживалось, росло, производилось, то это не благодаря озабоченности дьявольской Силы судьбами страны и народа, а вопреки ей, вопреки. Это из-под вылитого на поле нашей жизни адского гудрона выбивались на свет Божий стебельки ненавидимого Дьяволом Естества. Естества труда, естества семьи, естества радости и порядка.

Несмотря на бесовский, запутывающий души и разум шабаш агитации и пропаганды, мы – щенки – чуяли, что кроется за лозунгами и красивыми словами. За ними была мертвая бездна или параша, полная дерьма. Они скрывали от нас чудовищный произвол, кровавую резню, крушение планов, несостоятельность очередных кампаний, злоупотребление властью, тотальное воровство, вырождение нравов, глумление над верой.

Силы использовали слово, использовали язык, одновременно пытаясь уничтожить его сущность в своем нахрапистом наступлении на человеческое.

Силы переделывали мир на одной шестой части света, обольстив легковерную толпу преимуществами переделки мира над объяснением его.

Силы понимали, прекрасно понимали, что объяснение мира чревато благодатными переделками того же мира. Переделками к лучшему, нежелательными, смертельно опасными для главной цели Сатаны – внесения неуправляемого хаоса в миропорядок.

Вот силы и сыграли на инстинкте торопливости разума, на его страстном, напоминающем детское любопытство поскорей, поскорей узнать, что там за пружинками и колесиками в механизме жизни общества…

Что там за фиговинки и тайны, которые философы хуевые все объясняют, объясняют, а толку ни черта нет, раз люди умирают, как умирали, а у Путилова бляди в шампанском плавают! Хули объяснять, даешь переделку такого блядства! – завопила толпа. И ей, и ее вождям не терпелось от ужаса ощущения времени существования, всегда присутствующего в человеке, поскорей, поскорей, скача по трупам и ценностям, победить Пространство и Время, обскакать на всем скаку Судьбу и въехать, стирая кровь со лба, в золотой век Мировой Коммуны.

Я скоро закончу, гражданин Гуров, очередную не свою, не совсем свою мысль…

Вы просите пояснить, что я имею, что, вернее, имел в виду человек, невольно цитируемый мною, говоря о попытках сил уничтожить сущность языка.

В слове, так же как в человеке, легко убить душу. Система употребления мертвых слов и есть большевистская или какая-нибудь иная, фашистская, например, демагогическая фразеология: «Народ – хозяин своей земли», «Слава КПСС!», «Да здравствует наше родное правительство!», «СССР – страна развитого социализма», «СССР – страна передовой демократии», «Советские профсоюзы – школа коммунизма», «Наше правосудие – самое демократическое в мире», «Искусство принадлежит народу», «Мы придем к победе коммунистического труда!», «Постановление о дальнейшей борьбе с дальнейшим хищением соцсобственности», «Народ и партия – едины», «Выше флаг соцсоревнования!».

…Что, спрашиваем мы, за этими словами? Ложь, если не пустота. Пустота, если не ложь. Слова перестают постепенно восприниматься как слова. Из них вычерпывают высокооплачиваемые пропагандисты своими бандитскими ковшиками содержание. Мертвое слово теряет свою связь с политической, экономической и культурной реальностью и формирует реальность новую, мертвую, существующую исключительно в черепах вождей и западных идиотов – больших друзей Советского Союза, знающих нашу житуху по рекламным проспектам и помпезным экспозициям выставок.

33

Так вот, в кандее, будучи щенком, сообразил я, что если существуют, не важно как называясь, силы, летающие на метлах над нашими несчастными душами, то не может не быть сил других, сопротивляющихся, борющихся, находящихся внутри нас, не сговаривающихся только из страха быть проданными в ЧК, но и в негласном сговоре тоже, не важно как называясь, делающих все, чтобы одолеть бесовщину.

Ну как? Доходчиво излагаю? Чуете, куда гну? Конечно, это я сейчас задним числом приблизительно формулирую только предчувствовавшееся тогда нами – щенками. А уж потом все происходящее: террор против так называемой ленинской гвардии, опухшие от непонимания смысла всего этого сталинского кровавого бардака мозги оставшихся временно на свободе, узурпация главных кормушек «победителями» и многое другое, то, что нынче принято фанатиками и снобами марксизма именовать «перерождением ленинских идей», подтвердило верность моего наития и определило выбор моей позиции в схватке с сатанинской Силой… Но это все было потом…

В своем закутке, в кандее, и днем, и вечером, и ночью я хавал книгу за книгой, книгу за книгой. Хавал советскую пошлятину и классику, стишки и детективы. Мне хотелось читать страстно и непрерывно, как Сашке и другим пацанам онанировать. Вот я и читал. И возлюбил за возможность читать свою тюрьму. В ней был порядок. Беспорядки я прекращал одним щелчком в лоб или ударом по макушке… А книги мне таскал Сашка. Его посаженный папашка-эсер успел перетырить массу книг из своей библиотеки к своему дружку – детскому врачу. Сашка бегал втихаря в город и таскал в кандей книжки. И однажды притащил «Графа Монте-Кристо».

Жажда мести мгновенно захлестнула меня. И я возненавидел все, что сложнейшими, разумеется, путями привело к ужасам, которые я наблюдал лично, которые я пережил, от которых вскакивал по ночам с койки и с безумным криком вслепую бежал до первой стенки. Удар или боль приводили меня в чувство.

Я возненавидел утопистов, Марксов, Энгельсов, Лениных, революционеров, социалистов, Дантонов, Робеспьеров, Чернышевских и прочих бесов. Я возненавидел посулы якобы друзей народа, уверявших слабонервных и маловерных в возможности создания на земле нового порядка. Философски и даже политически я, конечно, не мыслил. Все варилось и запекалось в сердце, но и мой слабый умишко не мог уже тогда не соотнести наличной очевидности советского ада или ада французской революции с его идейными и нравственными истоками. Дзержинские… Менжинские… Урицкие… Буденные… Павлики Морозовы… Блюхеры… Тухачевские… Ярославские… Островские… Крупские… от этих бесовских харь некуда было мне деться.

И я после почти еженощно повторяющихся ужасов воображал свой кандейский закуток островной графской пещерой, а себя самим графом, примеряющим коверкот чекистской формы перед тем, как отправиться со скорострельной пушкой и отрядом верных друзей в мстительный поход против Сталина, Фурье, Каменева, Сен-Симона, Троцкого, Ворошилова, Зиновьева, Карла Маркса, Петра Верховенского, Ягоды, Кампанеллы, Бухарина и прочей шоблы… Я мечтал, я творил в мечтах возмездие и делал это в ненавистной мне чекистской форме исключительно из камуфляжных соображений. Я воображал, как вхожу в кабинет одного из отцов красного террора, Зиновьева, например, и говорю ему: Зиновьев! Вы – говно!…

– То есть как это говно, товарищ?

Он выпучивает на меня зенки, а я врезаю ему в лобешник щелчок, говорю: я тебе, падаль, не товарищ, потом другой щелчок, третий… и на следующий день стою такой же серый, неприметный и запуганный до смерти, как остальные совдеповцы, у газетного киоска, покупаю «Правду» и читаю сообщение о скоропостижной смерти от тройного кровоизлияния в мозг, повредившего черепную коробку верного большевика-ленинца, дорогого товарища утописта Зиновьева… упавшего на письменный стол, до последней минуты… в наших сердцах… трепещут враги мировой коммуны… и как один умрем в борьбе за это…

Сашка Гринберг иногда спрашивал у меня, почему я не дрочу. Может, у меня вообще пока не стоит? Или вся моя малофейка в силу кулака ушла? Он искренне пытался растолковать мне, что за неземная радость вдруг пронизывает его до мозга костей, растет, наполняет дрожью даже такие сравнительно бесчувственные части Сашкиного тела, как ногти на ногах, гланды, аппендикс, пупок, мочки ушей, ресницы и левую ноздрю, наполняет, и Сашка не может остановить дрочку во время урока биографии Ленина, потому что, по мнению Сашки, в такие моменты живчики рвутся навстречу другой жизни, думая, по глупости и неведению, что рвутся они, сотрясая Сашкино существо счастием, в лоно материнское, в лоно Лены, Любы, Насти, Рахили, Ириночки, Машеньки, Нины, Евдокии, Клавы, Гали, Ксюши, а попадают всего-навсего в кулак, на грязный пол, в промокашку и умирают на тупом и скучном уроке биографии самого величайшего изо всех прошедших по земле людей, тоже умершего, но считающегося, чего Сашка вообще понять не в силах, живейшим из ныне живущих.

Я ничего Сашке не отвечал. Я еще не страдал от ущербности. Я был уверен, что причащение к жажде мести как бы обязывает человека к безбрачию, деятельному одиночеству, к возвышению и полному отказу от удовольствий типа Сашкиного…

Иногда князь, Пашка Вчерашкин, Сашка и я дискутировали о половой проблеме. Князь уже успел к этому времени переспать с кузиной и преданной их семье горничной. Он без капли похабства делился с нами своими впечатлениями и проклинал себя за погубленную до первой тургеневской любви невинность. Он провозглашал непримиримую ненависть к онанизму и шепотом уверял нас, что все революции – пустопорожняя дрочка, бесплодная, хотя и доставляющая удовольствие бесплодным же прожектерам и авантюристам и губящая, главное, запасы жизни в человечестве. Не буду я дрочить. Нас, князей, и так мало осталось, говорил князь.

– Интересно, продаст ли кто-нибудь из нас остальных после таких разговорчиков? – спросил однажды Сашка. – И кто это сделает первым?

Каждый из нас сказал: не я… не я… не я.

Я вижу, гражданин Гуров, как разбирает вас от желания узнать, кто же именно оказался этой падлюкой? Разговоров-то мы вели множество и поопасней, чем тот, о дрочке… Распирает?… А я вам не скажу.

34

Вот вы тут утверждали, что когда мы – лишенцы, уроды и голубая кровь – выносили свой приговор революциям, энтузиазму масс, великим свершениям, аварии ледокола «Челюскин» и прочей херне, имевшей мало отношения к реальной жизни, вы и вам подобные жили самоотреченно, собирали копеечки для МОПРа, металлолом, разбивали на месте церквей скверы и пруды, готовились, в общем, не менее трех месяцев в году к умопомрачительным по пошлятине и безвкусице демонстрациям, просиживали жопы на собраниях и митингах в честь Ромен Ролланов, Димитровых, Тельманов и других героев нашего времени. Вы якобы были романтиком, а мы шлаком истории. Нет! Все это было показухой, фоном вашей истинной жизни, гражданин Гуров!…

Вы учились у папеньки и его дружков даже манерам и прическам представителей правящего класса. На ваших глазах, едва отмыв руки от крестьянской крови, папенька ярел от проснувшейся вдруг хапужности. Он волок домой реквизированные у арестованных шмутки. Добился личного «Форда». Отгрохал домину. Обнес ее забором. Поставил вопрос в ЦК о недопустимости лечения партработников в общих поликлиниках, о необходимости создания сети партпитания и снабжения, о желательности выдвижения на высокие ответственные посты детей проверенных товарищей.

То есть он легализовал тосковавшую до времени подспудную мысль о формировании касты, крепость которой гарантирует на многие годы близость к полному социальных привилегий корыту и самому Понятьеву, и детям его, и внукам. Не так ли?

Личный аскетизм вождей так импонировал толпе, дружно рвущейся в адское пекло революции, потому что как бы уравнивал образ ее жизни с вождистским и, следовательно, уже теперь делал Равенство реальным. После захвата власти, после узурпирования ее Сталиным аскетизм этот, тотально рекламируемый партпрессой, на самом деле в центре и на местах стал возней урок, бросившихся к кормушкам, делящих шкуру убитого медведя, вцепившихся в многоэтажный расстегай вроде того, который был смачно описан во втором томе «Мертвых душ».

Вот чему вы учились, гражданин Гуров! А уж потом, не в силах примириться с тем, что вас обходят более молодые урки, вцепившиеся в глотки таких волков, как ваш папа, вы решили страшной ценой предательства заплатить за возможность остаться поблизости от раздираемого на части расстегая, чтобы, переждав, испечь новый, собственный, вот этот, в котором мы сейчас копошимся… И не надо мне харить мозги, не надо! Не было у вас ничего святого! Пионер вонючий!

Я на днях сказал, что не интересует меня, как к вам попали уникальные жемчужины, принадлежащие Влачкову… Как так приобрели? Денег у вас тогда таких быть не могло… Вы украли сбережения отца?… После того как позвонили нам о том, что он отбыл на охоту? Вы действительно обокрали дом отца своего и матери своей. Но не на краденые деньги купили вы розовую и черную жемчужины, которые сделали бы честь любой короне и митре… Не на эти. Да вы и не покупали жемчужины… Почему я в этом так уверен? Сказать? А ху-ху, гражданин Гуров, не хо-хо? Попробуйте сами догадаться… Пошли искупнемся… не спешите…

Живем мы, значит, в кандее, книжки читаем, болтаем, незаметно для самих себя образовываемся, в карты режемся, подрастаем, никто нас не тревожит, на митинги не зовут, считают нас ублюдками, врожденными тюремщиками, похабниками, которых скоро механически переведут в исправительно-трудовой лагерь, где мы и подохнем со временем в статусе разложенцев и отрыжек старого мира… Самое спокойное время моей жизни прошло в кандее.

Пашка Вчерашкин, отпросясь у меня, рыскал целыми днями по городу, пытался найти дружков отца, с которыми тот брал Царицын, переходил Сиваш и скидывал Врангеля в Черное море. Бешено просто рыскал. Найду, говорит, все одно сильную руку, спасу батю. Другие вагонами тащат, а он всего-навсего мешок сахара уволок и два окорока…

Собирает он однажды чинарики около Большого театра. Я его туда послал. В Большом было в тот вечер «Озеро». Опаздывавшие наркомы, секретари ЦК, Тухачевские, Толстые, дипломаты, послы, шлюхи, ученые и прочие Лебедевы-Кумачи обычно бросали недокуренные папиросы и сигары прямо у дверей. Тут Пашка и заныкивал их в сидорочек. Табак мы смешивали, делили и покуривали себе, читая интересные книжки. Кайф ловили.

Так вот, берет вдруг Пашку за шкирку какой-то хмырь в орденищах и ремнищах, берет и говорит:

– Ты чем тут, стервец, занимаешься, когда мы стремим полет наших крыл, виноват, птиц, черт знает куда? Когда мы метро, так сказать, рыть начинаем и покорять пространство и время! Ты что? Очумел!

Смотрит Пашка и узнает, узнает хмыря орденоносного, и в этот самый миг, не раньше и не позже, прошила меня, верней, мою судьбу счастливая Случайность, а я этого и не заметил…

– Дядя Коля! Это я! Пашка! Сын Вчерашкина! Помогите! Злые силы отца загубили! Троцкий копал под него!

– Как так? Есть ли такие силы, чтобы загубили они моего друга, жизнью, как говорится, обязан, говори, Пашка, сукин сын, кто курить тебя приучил в наше героическое время?

Баба большого человека от Пашки уже нос воротит, а сама, падла, подмываться небось научилась на курсах два дня назад. Ника, мы опаздываем, говорит гнусаво. Рыковы и Розенгольцы опять всю нашу ложу займут. Идем, Ника!

– Молчать, чушка! – заорал хмырь, дядя Коля, и уши у него, по словам Пашки, побелели, а глаза прищурились, на лились кровью, и жилка синяя на лбу психованно затикала «тик-тик-тик».

– Ебал я всех ваших умирающих лебедей, а также синих птиц, если друг мой боевой и хозяйственный Ванька Вчерашкин в лапы легавых попал!… Молчать! Пошла вон домой! Я тебе, – орет хмырь бабе, – покажу ложу! Шагом в стойло свое – а-арш!… Идем, Пашка, к Сталину! Я это дело так не оставлю!

Хмыринскую бабу как ветром сдуло от Большого театра… Пашка – ни жив ни мертв. Ведет его дядя Коля прямо в ложу к Сталину. Приводит и говорит: вот, Иосиф, сын друга моего, ты его уважал, Вчерашкина. Троцкисты заточили Вчерашкина, состряпали дело, чтобы кадры наши стереть с лица Красной площади. Рассказывай, Пашка! – велел дядя Коля, а лебедям приказал передать, чтобы подождали минут пятнадцать на своем озере, ибо ни хера с ними за эти минуты не произойдет, не помрут.

Весь Большой театр в полумертвой тишине ждал конца беседы Пашки со Сталиным. Пашка и рассказал, как отец его был переведен с боевой работы заведовать диетскладом в Кремле. Как тыркались к нему жены Каменева, Зиновьева и другие бабы за кофе, чаем, семгой, икрой, телятиной, каплунами и как отцу было трудно всем угодить. Особенно на отца окрысился Троцкий, когда у него был запор, а на диетическом складе не оказалось чернослива, потому что чернослив съели Куйбышев и золовка Бухарина. Окрысился Троцкий и стал ждать момента. К тому же на Первое мая однажды икра показалась ему недостаточно красной и свежей. А Вчерашкин сказал Троцкому, что если он думает, что икра стухла, пусть бросит икринки в аквариум, ждет, появятся ли из них мальки, а тогда уже трепется, свежая икра или тухлая. И вообще, зажрался кое-кто в Кремле, хер моржовый за мясо не считает. Нам из продуктового склада все видно… Вот Троцкий и окрысился еще больше. Ты, говорит, Вчерашкин, лучших барашков в сталинскую утробу запихиваешь! За шашлык всемирную революцию продашь! А у меня запор! Не превращай Кремль в броненосец «Потемкин»!

Сталин слушал Пашку внимательно, набивал табаком трубку, а секретарь что-то записывал. Дядя же Коля вытирал красным платком белые слезы и сморкался.

Наконец, Троцкий лично поймал отца Пашки, когда тот нагрузил перед Новым годом грузовик всякой всячины для того, чтобы с однополчанами поднять бокалы и закусить чем попало. Задержал Троцкий грузовик прямо у Спасской башни, хотя были на него квитанция, разрешение Калинина и прочие ордера.

– Так, так, – тихо сказал Сталин. – Запор… Барашки… Моя утроба… Шашлык мировой революции… Броненосец «Потемкин»… Это уже призыв к восемнадцатому помидору Луи Бонапарта…

Пашка божился, что Сталин именно так и выразился «к восемнадцатому помидору» и распорядился Вчерашкина освободить, сегодня же! Восстановить на работе! Иди, Пашка. Брось курить. Из тебя выйдет хороший партработник!

Дядя Коля махнул саблей, дирижер поднял руки вверх, балет начался.

35

Могли бы вы сами, гражданин Гуров, восстановить в общих хотя бы чертах последующие события?… Трудно и неинтересно… Да! Неинтересно. Что верно, то верно. Вы ведь рождены, чтобы сказку сделать былью. И действительно, с первых часов советской власти сказки стали твориться на каждом шагу – и страшные, и со счастливыми концами. Россия, вся Россия казалась тогда людям, счастливо и неожиданно избежавшим тюрьмы и смерти или, наоборот, внезапно терявшим имущество, привычный покой, близких, родных, свободу и жизнь, вся Россия казалась тогда, да и теперь она мало изменилась, жутким царством Случайности.

Сказки стали былью. Начался умопомрачительный и леденящий душу шабаш ведьм и бесов… Миллионы людей, возмущенных, лишенных, утративших, обобранных, мысленно и так – пешкодралом, подобно сказочным добрым молодцам, шли воевать с засевшим в Кремле Кащеем и его всесильными прихвостнями…

…Милый! Отец твой в родной нашей, в новой тюрьме-злыдне. Ключ от нее в лебедином яйце. Лебединое яйцо под колготками принца. Сам принц работает балеруном в Большом театре, а театр в Москве, Москва – столица одной шестой части света. Там живет Сталин. Он любит балет. Иди к театру. Собирай окурки. Увидишь Дракона – вся грудь в орденах, с дурой-драконихой, подбегай смело и проси что хочешь. Но в глаза смотреть не бойся самому главному змею, а на озеро не гляди. Там лебеди наших надежд помирают… Это – Пашкина сказка.

А сколько людей блуждало в поисках заветного яйца, в котором ключик лежал от сундучка с удачей, по мертвым, страшным, кишащим крысами-чиновниками коридорам советского бюрократического ада! Одни там сходили с ума от безнадеги, другие тупели душой и рассудком, третьи бессмысленно погибали, заживо съеденные крысами и пауками, четвертые, облепленные мокрицами, воя от ужаса и гадливости, чудом вырывались, оставив надежду чего-нибудь добиться, кого-нибудь спасти, на чистый воздух!… Господи, спаси и помилуй! Господи, спаси и помилуй! Ой! ой! ой!… Бр-р-р!

Но бывало самые, казалось бы, неразрешимые истории, самые запутанные клубки судеб, самые безнадежные дела, как по мановению волшебной палочки, мгновенно разрешались, распутывались, улаживались. Кто-то из прокуратуры поддавался заклинаниям, кто-то в райкоме пугался духов, кто-то в Совнаркоме завораживал крыс, кто-то опаивал стражу ЦК приворотным зельем, открывались тогда врата резные, дубовые и выходил, не робея, Иванушка-дурачок в хоромину рабочую Секретаря-Свет-Сергеича, в пояс кланялся, на бой честный его вызывал, целый час сражался, не с пустыми руками домой возвращался, а кирпич привозил для коровника, для коровника, где коровушки зимовали бы, молочишко детишкам давали бы, а не мерзли те коровушки до смерти, бедные…

Вот как бывало, гражданин Гуров. И сказок таких и других, пострашней, я знаю больше, чем Арина Родионовна. Внуков бы мне, внучат, рассказал бы я им сказочек, рассказал бы!

Вы-то сами сожительствовали с бабой-ягой костяной ногой, с Коллективой-заразою-Львовною, с вашей мамой партийною, стукачкою гнойною… Про холодное оружие не забыли?… Это мое дело – брать вас на пушку или не брать… Змей Горыныч!… Цыц, сука!!

И попал я тогда в Пашкину сказку! Сидел его отец на Соловках. Посылают туда с военного аэродрома аэроплан. Привозят Пашкиного отца в Москву. Отдают ему обратно склад диетпродуктов в Кремле, ордена, квартиру и дачу.

Возвращается однажды Пашка в детдом на «Линкольне» открытом, как челюскинец или же Папанин. Входит вместе с отцом в кабинет директора. Десять минут ничего не было слышно в детдоме, кроме ударов по директорской морде и

пинков. Затем активисты бросили директора в полуторку, и сгинул он навсегда неизвестно где. А я, князь и Сашка Гринберг уезжаем на «Линкольне» в Барвиху, на огромную дачу, и дядя Ваня Вчерашкин говорит нам: живите тут, учитесь, я вам буду как родной. Метрики завтра выправим все новые. И начинайте новую жизнь. Кем быть хотите?

Князь хотел, освободив из плена кузину, стать актером. Сашка сказал, краснея и путаясь, что его мечта заниматься в науке и в жизни половыми сношениями, потому что в них есть, на взгляд Сашки, важная для людей тайна.

– Чекистом хочу быть, – брякнул я, – врагов народа давить хочу! Пока не подохну, давить буду!

– И я – чекистом! – завопил Пашка.

Посмотрел на меня и на сына удивительно заговорщически Вчерашкин, словно повязывал он своим взглядом себя, нас и еще неведомо кого, известного только ему, на общее дело.

В ту первую после детдома ночь сны мне снились странные и страшные.

Выхожу я на единоборство с многоглавым драконом. По асфальту след за ним тянется мокрый и аспидная слизь. А головы у дракона - сплошь рожи, примелькавшиеся на портретах. Одну отрублю, другая появляется. Три сразу смахнул, но три же и возникли, приросли к кровавым мерзким срезам трех шей снова. Я их рубаю, рубаю и рубаю… А они прирастают и прирастают. Умаялся. Дух вышел вон, руки опустились. Вышел тут покойный Иван Абрамыч из трамвая с задней площадки, вырвался из рук бесновавшихся в те годы контролеров и говорит: «Оставь их, Вася, оставь головы, хрен с ними, душу лучше свою спаси, чтобы свидеться нам, спасай, Вася, душу! А дракон сам собой протухнет! Нам свидеться надо, Вася!»

Толкнул я в грудь отца, Ивана Абрамыча, в страшной злобе, что помешал мне сомнением, и говорю: «Я граф МонтеКристо! Я за тебя отомщу!»

Горько заплакал в ладони Иван Абрамыч, и увели его с площади контролеры по мокрому следу дракона, по аспидной слизи в вечную со мной разлуку, в кромешно-темный какой-то переулок…

Что? Скучно вам стало, гражданин Гуров?… Какая, говорите, страшная, чудовищная и потрясающе необъяснимая штука жизнь?… А вы выпейте рюмочку «Еревана», сразу полегчает, сразу все станет понятней…

Тут сразу меня другой сон одолел. Это было странно, потому что сны снились мне в детдоме крайне редко. Были они бесстрастные, смысл их и образы словно заволакивало беспросветным унылым ненастьем, сотканным холодными нитинками кладбищенского дождичка…

Стою я, разгоряченный, сильный, пожилой уже мужичок, с пилой двуручной у той самой злосчастной колодины, а около меня толпа. И зову я из толпы помериться со мной силенками то Маркса, то Крупскую, то Муссолини, то Микояна, то Гитлера, то папеньку вашего. Но все они, попилив слегка до смерти, до железности промерзшую колодину, сдаются, отходят, лбы обтирая, в сторонку. И вдруг вы выскакиваете, пацан в буденовке, к пиле, и мы легко, как трухлявую осинку, перепиливаем колодину на четыре чурки и под аплодисменты толпы знаменитостей начинаем играючи их колоть. На полешки, сплеча, с закида, обушком об чурку и, стоя на коленях, на щепочки. Вот уж ни толпы, ни колодины, ни щепки нет со мной рядом. Один я. Совсем один, и не соображаю, где я, зачем я и кто я есть вообще. Кто? И у меня стоит хер, как у парней в детдоме, здоровый такой сучок, но я чувствую только полную его для себя ненужность, он мешает мне, я его без боли, крови и сожаления отламываю, отрываю, выкидываю в речку Одинку, и его закручивает водоворот, как случайный сучок…

Вот какой был сон. Налейте и мне рюмашку… У вас на какой день с похмелья ужасная тоска и обида?… У меня тоже на третий, потом на девятый, полагаю, что от запоя что-то помирает в нас. Дух здоровья, должно быть. Помирает, бедный, от дьявольской сивухи, на третий день и девятый… То есть как это «все наоборот»! Прошу пояснить, раз вы меня перебили…

Интересно… Очевидно, я хотел сказать то же самое, но все перепутал… Значит, от запоя ничего в нас не умирает, а, наоборот, рождается в нас сивушный бесенок с оловянными глазками и гунявой ухмылочкой… Затем он подыхает в нас же, и подобно тому, как с телом и духом покойника на третий и девятый день совершаются различные тайны, так и сивушный бесенок поражает соответственно именно в эти загадочные дни покидаемую им обитель нашего тела тоской и обидой… Стройно… Не уверен, однако, что все обстоит так, как вы говорите. А если я прав? Значит, дух здоровья, временно померший от сивушного угара, воскресает вдруг в трезвости, а бесенок алкоголя мается особенно тоскливо и обиженно как раз в моменты острого нашего вытрезвления на третий день и девятый…

А вот что происходит с алкоголиками на сороковой день, я не знаю. Одно из двух: или запой начнется новый, или совсем избывается старый…

Хорошо, конечно, было ошиваться на даче Вчерашкина в Барвихе, но в кандее, честно вам признаюсь, чувствовал я себя лучше. Уж больно много всякой высокопоставленной швали приходилось видеть. Но «Графа Монте-Кристо» я перечитал уже раз десять и понимал: если хочу попотрошить Силу, стеревшую с лица земли мою деревню и моих близких, да и не только моих, а еще миллионов таких, как я, то нужно зажаться, нужно чистить клыки зубным порошком «Вперед», нужно стричь когти дамскими ножничками, нужно мазать репейным маслицем волосню, встававшую на загривке от бешенства. Нужно, кроме всего прочего, учиться видеть, слышать, понимать, сопоставлять, владеть своей волей и рожей почище Станиславского и Немировича-Данченко. Нужно закаляться, как Сталин.

Эту фразу мне и Пашке частенько говаривал Иван Вче-рашкин, когда мы гуляли по лесу или рыбачили. Держитесь, говорил он, братцы, скоро мы с вами погуляем по буфету, скоро придет наше времечко, вам жить предстоит и править, а ихнее времечко кончается, кончается оно, братцы, сил моих больше нет!

В объяснения Иван Вчерашкин не вдавался…

Мне он твердо внушил, чтобы обо всем, что было, как бы я забыл. Забыл – и ни писка чтобы, ни пуканья, ни скрежета зубов. Точка. Меня нашел сам Иван Вчерашкин в Ростове, в вокзальном сортире… Я писал на пол, орал, а мать моя умерла от тифа прямо на вокзале, о чем Вчерашкин узнал от пассажирской шоблы. Отца же моего, большевика-рецидивиста, грабившего царские банки, расстрелял лично Деникин. Вот такое мое прошлое, и Вчерашкин меня усыновил, как социалистический гуманист.

Ко всякой такого рода фразеологии он тоже приучал нас с Пашкой, объяснив, что она вроде жаргона и без нее в нынешних компашках никуда не деться. А меня за то, что спас я Пашку от верной смерти и пристроил придурком в кандей, он, Вчерашкин, отблагодарит по-царски, Царство Небесное зверски убитым и замученным злодеям…

О том, что речь шла о расстрелянной семье царя, я тогда не догадывался…

Учились мы с Пашкой в небольшой школе, в закрытом, так сказать, загородном колледже для детей и родственников высших руководителей. Но учеба нам была до лампы… Учились – и все.

Забыл вам сказать, что Вчерашкин добился освобождения отца Сашки Гринберга. Сделать это ему, наверное, было нелегко. Недели две он возил на дачу четырех гусей с ромбами в петлицах и, кажется, самого Буденного. Пьянь шла дымная. Бабы ихние, напившись, пели под гитару и под джаз Утесова. Джаз специально привозили на автобусе «буссинге»…

Однажды Сашку позвали в столовую. Вот он – жертва троцкизма, сказал Вчерашкин. Какая-то баба, Сашка потом уверял, что киноартистка Вера Холодная, посадила его на чудесные коленки, дала выпить шампанского и шепнула Сашке, чтобы приходил ночью в бильярдную. У Сашки чуть не разорвалось сердце от волнения всего естества… Ромбы расспрашивали его об ужасной жизни в детдоме, они, оказывается, ничего об этих ужасах не знали, о педерастах-активистах, и, смеясь, велели Сашке бросить дрочить, потому что от этого, говорят, высыхают мозги, как у нашего умника – Сашка был уверен, что речь шла о Ленине, – и наступает паралич ума, что и доводит страну до разрухи и кровавого разгула. Отца обещали освободить.

Ночью Сашка пробрался в бильярдную. Артистка уже лежала пьяная и голенькая на зеленом сукне, как на лужаечке, а один из ромбов дрых на кожаном диване…

Не буду рассказывать, что там и как у них происходило.

Я забеспокоился вдруг: меня прошиб страх, почему это у меня не стоит? Почему мне по ночам не снятся бабы, и я, как князь, Пашка и Сашка, не успел трахнуть их во сне, едва только дотронувшись до руки, до ноги, до губ, до волосиков между ног, не содрогаюсь от неведомого счастья и трусиков не сушу украдкой на солнце. Почему? Я тоже вместе с Сашкой, по его приглашению, подсматривал не раз в щель дверную или в скважину замочную, или в окно на бардачные сцены, и Сашка, бледнея, чуть ли не в беспамятстве отходил в сторону. Его трясло от слез и злобы. Он скулил: почему все так устроено, что хочет он, хочет, и не велено кем-то, ждать надо черт знает чего, когда он уже, в принципе, может в любую минуту десять раз стать папашей собственного ребенка…

А я могу? Почему я не мучаюсь?… Что со мной?… Ничего я себе не отшибал… До прихода Понятьева в Одинку бегали мы к баньке на баб поглядывать, и подступала же какая-то тогда духота к сердцу, и жарок разливался в паху… Почему я сейчас так спокоен? Почему?

Понимаю, гражданин Гуров, что вы сейчас не прочь потребовать тщательной медэкспертизы в надежде на компетентное заключение спецов о моей врожденной патологической недоразвитости и таким образом снять с себя обвинение в непредумышленном нанесении увечья, приведшего к невозможности гражданином Шибановым продолжать род человеческий… Понимаю. Оставьте эту надежду. Консультировался я через несколько лет со светилами. Один из них хвалился нескромно, что не раз держал в своих руках член Сталина. Гениальный и неповторимый якобы член. Я попросил подробней рассказать светило о незабываемом впечатлении. Вы понимаете, сказало светило, это трудно выразить словами. Держу, смотрю, чувствую всей душой, что гениальный, что исторический, безусловно, член в моих руках и остальные по сравнению с ним – пипки от клизм, не более, но выразить подробное впечатление словами мог бы только Гомер или же Джамбул, в общем, поэт эпического склада. Не-вы-ра-зи-мей-шее, батенька вы мой, впечатление!

Цыц, говорю, старая вредительская вонь, я тебе не батенька, давай подписку, что никому никогда не будешь открывать государственную и партийную тайну о члене Сталина! Быстро! С ума сошел? Сегодня это, а завтра японская разведка узнает секрет устройства жопы Кагановича? Или сердец остальных членов политбюро?… И давай мне диагноз! Почему у меня не стоит? Быстро, эстет проклятый.

– Возможно, временная, очевидно, неполная атрофия функции яичек и простаты из-за предположительной травмы последних в предродовой или ранний послеродовой период жизни…

Но оставим этот идиотский разговор…

36

Идем мы однажды по лесу. Грибы собираем. Нюх у меня и сейчас гениальный на это дело. Деревня все-таки! Иван Вчерашкин, Пашка, князь и я идем однажды по лесу. Сашка уехал от нас к освободившемуся папане. Вдруг вижу в ельничке – человек в белом кителе. В руках – корзинка. Спиной к нам стоит. Курит. Палочкой лапы еловые приподнимает. Пашка по старой привычке подходит к нему и нагловато говорит: «Дядь, оставь покурить! А?»

Дядя оборачивается… Сталин!!! У меня дух зашел от ужаса, но и тоненькое жужжание только подлетающей или уже отлетевшей случайности уловила тогда душонка моя. Сталин! Пашка обалдело молчит. Иван Вчерашкин ходит где-то в низинке. Я тоже три на девять зубами умножаю, не могу помножить.

– Закуривай, Пашка, – вполголоса говорит Сталин, достав из кармана коробку папирос, – закуривай. Но мерзавец ты все-таки, что курить не бросаешь. Ты же партработником должен стать. Где отец?

– Папка-а! Папка-а! – заорал Пашка, однако быстро закурил, затянулся глубоко и жадно раз десять подряд, даже шибануло его, бросил папиросу и сказал Сталину, что эта – последняя, Иосиф Виссарионович!

– Верю. Не обижайся, если обманешь Сталина!

Тут Пашкин отец подошел. Здравствуй, говорит, дорогой Иосиф, спаситель мой!

– За это не благодари. Не обижай, – говорит Сталин. – Ты лучше скажи, Иван, почему ко мне гриб не идет? Почему даже сраная-пересраная, вроде Крупской, сыроежка не хочет назваться груздем и полезть в так называемый кузов?

– Ты, Иосиф, горец! Орлам привычней зайцев с высоты пристреливать, да и кланяться низко ваш брат не привык.

– Хорошее, научное объяснение, – говорит Сталин, – даже лести не вижу в нем. Кланяться я действительно не люблю. А это кто такой с полной корзиной? Верзила! На палача похож, не помню, из какого кино.

– Это Васька! Везет ему на грибы! Сорок семь белых набрал!…

Тут Иван Вчерашкин быстро рассказал Сталину, как мой отец три раза грабил с ним банки и что Сталин должен его помнить, а белые расстреляли такого замечательного чис-тодела, мать от тифа умерла, и вот вызволил он, освободившись благодаря Иосифу, Пашку и меня из гробового детдома, основанного Крупской, чтоб у нее совсем глаза на лоб вылезли. До каких пор троцкисты будут измываться и калечить педерастией нашу молодежь?

– Не спеши, Иван, не спеши. Тише едешь, приедешь на масленицу, – говорит Сталин…

И вот тут, гражданин Гуров, я вас попрошу расшевелить воображение, вот тут, откуда-то из-за берез, не лая, не хрипя, стрелой вылетает гигантского роста овчарка, в пасти пузырится пена, глаза безумные остекленели, белки их кровавы. Вылетает и несется прямиком на Сталина, уже выбирая на бегу мгновение для прыжка. Это было видно по вздутым в пружинистые комки мускулам. Оскалив зубы, отчего собрались на ее морде яростные морщины, вылетает из-за берез овчарка неимоверной, искаженной бешенством красоты и, как будто гипнотически приковав всех нас к месту, взлетает в воздух, уже уверенная, что через секунду клацнут ее клыки, замкнувшись на горле усатого человека в белом кителе с папиросой в зубах, клацнут клыки, и это все, что ей нужно в жизни, целиком вложенной в смертельную силу прыжка! Все!

От неожиданности и завороженности Сталин даже не шевельнулся. Я стоял ближе всех от него, и, когда пес, взлетев в воздух, был уже уверен, что клыки сейчас наконец-то клацнут на хряще кадыка, я без раздумий и прицела молотнул его кулачиной по хребтине. Он упал, оглушенный, у ног Сталина, только клок пены шмякнулся на белый китель, и пока пес не опомнился, я схватил его за задние лапы, крутанул пару раз вокруг себя вытянутую громадину и изо всей силы размозжил собачий череп о ствол старой березы… Мозгами сапоги забрызгало Сталину.

– Я приглашаю вас всех на скромный обед, – говорит Сталин невозмутимо и, как прежде, вполголоса, но, прикуривая, прячет побледневшее лицо в ладони. Я присел на пенек, потому что дрожали коленки. Корзину уронил. Грибы вывалились.

– Покажи, Вася, свой кулак, – говорит Сталин. Показываю засаднивший от удара кулак. – Да! Это рука! Это – настоящая чекистская рука, перебившая хребет бешеной собаке!

Сталин нагнулся, собрал мои грибы в корзину и повторил свое приглашение.

– Сейчас, друзья, мы с вами отлично пообедаем… Я знаю, чья это собака. Она была неглупа. Я знаю, чья это собака.

– Будем брать? – спросил очухавшийся Иван Вчерашкин, а Пашка присыпал листвой и дерном труп собаки.

– Подожди, Ваня, подожди. Надо натаскать из колоды побольше козырей. Надо воспитать побольше таких парней, как… Рука, как твой Паша.

– Мне дурно, господа. Я – домой, – сказал князь. Мы с Пашкой шли сзади вождя и его приятеля по банде урок, курочивших царские банки и почтовые вагоны. Они говорили так, чтобы нам не было слышно ни слова. Но уверен, что именно тогда был в общих чертах разработан стратегический план тотального террора, то есть того, что теперь принято называть тридцать седьмым годом. Жутко и сладко было наблюдать за шепчущимися воротилами, ибо я чуял, что вот-вот придет мой час, отольются кое-кому кровь и слезы одинковских мужиков и баб, а то, что спас я сейчас главного и единственного виновника уничтожения крестьянства, отыграется в будущем, отыграется! Отыграется!

Сталин еще раз повторил Ивану Вчерашкину, что все козыри из колоды должны быть ихними, и в башку мою первый раз закралась, гражданин Гуров, в ту минуту мысль о мерзкой колоде, на которой просидел я верхом несколько часов… Закралась, но я ее отогнал. Я не мог увязать всей этой херни со смыслом физиологическим, а поверить окончательно в неизлечимое уродство своего тела инстинктивно боялся.

Обед на даче Сталина был вкусным и веселым. Сам, подняв тост, окрестил меня Рукой, и с тех пор редко кто, особенно из коллег, называл меня иначе. Лобио, травки, маринованный чеснок, сулугуни, шашлык и вино изумрудного цвета, привезенное только что из Гори… Тосты, тосты… Произносили их те, и пилось винцо за тех, которые через пару лет глупо улыбались, думая, что пришли мы за ними исключительно по ошибке и что если я разрешу позвонить Сталину, то недоразумение уладится сию же секунду… Два раза Сталин, я в этом уверен, вспомнив вылетевшую из березняка овчарку с бешеным оскалом, бледнел, и тогда темнели оспинки на его носу, на щеках, на лбу, становясь заметней и отвратительней. Он перебивал воспоминание глотком вина, приветливо кивал мне головой и удивленно поглаживал пальцами чудом не перекушенный кадык… Вдруг он ни с того ни с сего смеялся, но теперь-то я понимаю, что это был благодушный смех зрителя, имевшего удовольствие понаблюдать за игрой счастливого случая со своей удачливой судьбою и прокрутившего еще раз эту игру в памяти.

Прощаясь, Сталин сказал, что завтра в десять утра заедет за мной и возвратит должок: острое ощущение…

– Ну, Рука, выпала тебе масть, – сказал дома Иван Вчерашкин. – Держись! Ходи только с нее и дружков не забывай. Ты – в фаворе, хавай авантаж!

– Добра, – говорю, – не забуду, а зло кой-кому вспомню.

– Все вспомним, Рука, все вспомним, но ты главного не упускай из виду. Проломав черепа асмодеям, надо будет страной править. А она большая. Она тебе не кандей, не тюрьма, она – держава! – сказал Иван Вчерашкин. – Пашке мы область нашу отдадим, тебе другую, я с третьей справлюсь, да и республики не пужнусь. Князя послом в Японию отправим. Иди спать. Завтра, собственно, твоя житуха начинается! Иди, Вася! Иди, Рука!

Заснул я, завернувшись в одеяльце, как в монтекристовский плащ. Вспомнил лица все до одного: ваше, папеньки вашего и его дружков по отряду. Вспомнил лица все до одного… Царство Небесное вам, отец и мать. Меры мести моей за смерти ваши не будет! Нет такой меры! Я зарыдал от всех потрясений и заснул, как писали в старых романах.

37

Я вот искупался утром в дождичек и понял, что лет двадцать еще можно бы вам протянуть здесь на вилле. Можно бы… Море, йод, овощи-фрукты, воздух чудесный, Эмма Павловна и одновременно Роза Моисеевна. Я на днях получил несколько фото из вашего альбома. Где моя папочка?… Вот моя папочка!… Взгляните… Только не багровейте. Следите за давлением. Вам это удавалось даже при вызовах в ЦК… Все-таки что-то было в роже Коллективы-Клавочки омерзительно-притягательное. Одно из лиц, запечатлевшее в своих чертах то гнусное время. Чистота вроде бы и открытость, а на самом деле прозрачнейший, не замутненный муками совести аморализм. Генеральная линия бедер… Грудь, на которой вместо соска значок «Ворошиловский стрелок». На лбу страстная мысль «Пролетарии всех стран, соединяйтесь со мною!». А усы-то, усы какие! Мелко кучерявенькие, и родимое пятнышко капитализма в них скрывается… Косыночка… Кожаночка… Блатной, в общем, вид. Но я лично, если бы был действующим мужиком, конечно, можете ухмыляться сколько угодно, я бы лично не полез на Коллективу ни за деньги, ни, как говорят урки, за кусок копченой колбасы. Я бы скорей убил ее, падлу! Какой это, должно быть, ужас, чуть не блюя от гадливости, чувствуя сопротивление всей плоти, кроме тупого служаки-члена, ложиться рядом с выхаренной всей Первой Конной армией бабой! К тому же она пьяна после вечеринки в честь усыновления нового Павлика Морозова и бешено взбудоражена необычным сексуальным сюжетом, обещающим полное, давно желанное благоденствие гениталиям, а душе долгую, теплую, осеннюю улыбку женского счастья… Ложиться рядом, дотрагиваться, целовать, залазить… Нет! Я бы скорей убил ее, сукоедину!… Вот рюмка… Пожалуйста, пейте. Я не буду… Я лучше убил бы ее, тварь! Вам не приходила в голову эта мысль? Ужас ведь было почувствовать, кроме всего прочего, что Коллектива казалась сама себе в этот момент молоденькой, нетронутой девицей, которой первый раз в жизни вот-вот откроется то, о чем она читала у Мопассана, то, что надвигается, как гроза, то, что давит и отпускает, и уже пронизывает молниями от пяток до макушки, погромыхивает в висках и разрешается каплями дождика… дождика… дождика… И вы открываете глаза, и она видит в вас свою молодость, а вы в ней потасканность, чужбину, смерть…

Вам приходила тогда в голову естественнейшая мысль убить насильницу?… Нет. А что вы, собственно, так быстро реагируете? «Нет!» Подозрительно быстрая реакция. Я бы на вашем месте ответил: «Да. Хотел». Ведь помыслить об убийстве хоть и грех тягчайший, но все-таки, слава Богу, еще не убийство, и нормального человека от подонка и сволочи как раз и отличает осознание этого помысла и освобождение от него постепенно, если не сразу. А вы с ходу брякаете: «Нет!» И я, хоть и хреновый криминалист и преимущественно палач, склонен поэтому призадуматься. Ну хорошо. Вы были, допустим, в момент изнасилования так чисты и невинны, что после вынужденного, просто вытащенного из вас оргазма заплакали, и Коллектива осушила ваши глаза партийно-материнскими губами и нашептывала сказки о челюскинцах, Стаханове, Николае Островском, о счастье выполнить пятилетку в четыре года, о наших горячих органах, и вы наконец заснули. Допустим, так было в первый раз? А второй? Третий?… Сотый?… После сто первого раза захотелось вам удавить, отравить, пришибить или обварить кипятком Коллективу Львовну?…

Вы правы, гражданин Гуров, теперь уже ничто для вас не имеет значения. Вам на все наплевать, и неужели, раскапывая прошлое, я этого не понимаю? Понимаю. Но вот не уверен я, что вам на все наплевать. Так ли уж на все? Чего уж тогда беспокоиться о судьбе дочери, о сиамском коте и собачке Трильби? О здоровье супруги?…

Только не надо! Не надо! Не надо меня уверять, что тогда вы жили интересами страны, народа и мирового коммунистического движения. Уверен, что, распевая «если завтра война, если завтра в поход», вы лично думали сделать все, чтобы только петь, а не воевать. Голову сейчас положу на плаху – так оно и было. И все вам было до лампы, потому что вы втрескались в Элю, вернувшуюся после смерти отца к беспутной мамане – Коллективе, в Элю – дочь вашей ненавистной сожительницы…

По утрам мама Клава поила вас кофе, делала бутерброды и провожала в институт… Но вот приехала Электрочка, названная так в честь лампочки Ильича, Эля приехала… Спокуха, гражданин Гуров!… А-а! Вам просто захотелось походить по холлу. Походите… Взгляните по дороге еще на одно фото… Вы, Коллектива и Электра в Ялте под кипарисом. Совершенно ясно, что вы втрескались по уши в дочь, но тщательно скрываете это, что дочь любит свою беспутную мать, несмотря на десять лет, проведенные с отцом в другом городе, что сама мать подыхает из-за всех этих дел от смертельной грусти и кажется сама себе лишней даже на фото. Сами скажите: кажется? Бросается же в глаза!… Вам это не кажется. Зато, думается мне, хотя не могу утверждать это точно, что, возможно, именно тогда, под кипарисом, задохнулись вы от любви и ненависти, и не надо было вам смутно чувствовать, что третий – лишний, когда вы ощутили необходимость избавиться к чертовой матери от орущей и царапающейся по ночам кошки. Фотография выразительная. От нее никуда не денешься. Не про-хан-же! Желаете расколоться? Меньше времени потратим и нервов, хотя жить нам с вами еще несколько десятков лет. Вы – в тридцать восьмом, я – в тридцать пятом. Вам, говорите, спешить некуда… Я, по-вашему, зарапортовался, охерел, выпить мне надо аминазина… Напрасно, напрасно вы так думаете. Ум мой день ото дня яснеет, но есть, правда, помрачнение души. Это у меня всегда… Раскалываться не желаете? Правильно. Не надо. Неглупый шаг. Покидаем шашечки, покомбинируем. Игровое состояние иногда почти предсмертное… Почти предсмертное состояние…

Подойдите сюда… Вот план квартиры, в которой вы проживали после ареста отца и высылки матери в квартире Коллективы Львовны. Две комнаты смежные, одна отдельная. После приезда Эли вы, не без труда очевидно, в нее переселились.

…Вам стыдно. Коллектива должна это понять. Нет! Вы по-прежнему хотите ее. Страсть ваша мило перемешана с уважением и благодарностью, но все-таки, все-таки вам лучше спать отдельно. Физически вы тоже очень переживаете ситуацию, но нельзя же скрипеть кроватью под носом у Эли! Если бы ты еще не кричала, кончая, Клава! Давай спать отдельно. Не надо только говорить ерунду. Я хочу тебя, хочу! И когда Эля уйдет в школу или на каток, мы возьмем свое. Ты первая моя женщина. Ты всему меня научила. Я, бывает, шалею. Но давай лучше спать отдельно…

Ну вот, проняло вас наконец, гражданин Гуров! Передернули вы плечиками от омерзения! И чего было упираться? Я не могу понять, какое удовольствие испытывают мужики с хорошими бабами, но какая бывает в теле и в душе гадливость и опустошенность от бабы ненавистной, вполне, извините, могу себе представить. Это своеобразный фокус воображения, и разгадка его тайны давно занимает меня. Но стоит ли разгадкой лишать такой милый фокус печального и горького обаяния? Не стоит…

Представляю, как мерзостно вам было.

Вижу: сейчас жалеете себя и считаете решение спать отдельно одним из мужественных шагов в своей жизни. Вы вот только не задумываетесь, не возвращаетесь к тому, что я не раз вам втолковывал. Ничего подобного и еще в тысячу раз более страшного не произошло бы с вами, если бы вы получили от рождения не советское, а человеческое воспитание. Я не люблю слово «мораль», но если бы вы с молоком матери, под взглядом, под нормальным призором нормального отца всосали с детства мораль человеческую, а не классовую, вы знали бы, как поступить с отвратительной, насилующей вас бабой, вы не позвонили бы с козырной целью в УВД, вы не оставили бы мать, вы бы… десять тысяч раз я могу повторить, чего бы вы не сделали и что сохранили бы, каждый раз поступая сообразно с представлениями о достоинстве человеческой личности.

Что-что? Вы наконец ощутили себя злодеем?… Это – да!

Согласен, злодеи были во все времена, у всех народов, согласен, что они есть, уверен, что будут… Согласен… Без злодеев, очевидно, было бы скучно. Речь не о том, хотя приятно, хотя злорадствую, почуяв в вас сокрушение. Но заметьте, гражданин Гуров, заметьте! Первый раз за всю нашу дорогую и страшную подчас беседу вы ощутили собственное злодейство не через потрясение отца после известия о вашей подлянке, не через страдания и смерть матери, не через многие безобразия вашей жизни, а через гадливость воспоминания об изнасиловании вас партийною мамой, Кол-лективой Львовной! Вот как нашла на вас тень сокрушения! По шкуре вашей она пробежала!…

Правильно… Согласен. Собственный опыт поучительнее чужого. А боль своя чужой больней боли?… Не знаете… Может быть, и больней, но чужую боль можно выразить словами, а свою невозможно?… Правильно я вас понял? Вы у нас прямо философ боли. Можно вас ущипнуть?

Мы отвлеклись. Тень сокрушения пробежала по вашей шкуре, она задела вас лично, а не ближнего! Следите за моей мыслью внимательно. Вас передернуло. Вас еще не раз передернет, поверьте, но нет вам успокоения от мысли, что злодеи всегда существовали и будут существовать. Вы все себе простили. Не простите никогда того, что, околевая от блевотины чужого тела, без тепла, без страсти, без безразличия, что было бы благом, вы спали с ним рядом, брали его, себя и его ненавидя…

Вот Сатана, глядя на вас, и радуется, и потирает пемзой лапки. Подсунул он вам и тысячам таких, как вы, вместо морали Божественной свою – дьявольскую, классовую – и все в порядке. Вы не то что буржуев, помещиков, священнослужителей, инженеров и добрых хозяев земли перебили, вы – братья по классу – друг за друга взялись и сами за себя! Вот тут я подхожу, как всегда в такого рода рассуждениях, не без помощи воззрений одного из моих подследственных, к тому, почему классовая мораль может довести человека и общество до грани полного вырождения и перекантовать еще дальше. В коммуне, как поется, остановка…

Классовая мораль разрушает поле человеческого существования, совместно возделываемое людьми с начала времен. Поле связывает, обязывает, воспитывает способность к сопереживанию, удерживающему почти всегда от причинения ближнему боли и обиды, мы рождаемся в этом поле, в нем нас хоронят, и если становимся сорной травкой, то с поля нас вон!

Вот тут-то Сатана Асмодеевич задумался, как бы поле это перепахать начисто, почесал рога о письменный стол Карла Маркса, о жилеточку Ленина, о борта крейсера «Аврора» и говорит: «Ба! Да здравствует классовая борьба! А ну-ка, разделю я их, негодяев, и пересажу на другую почву, один от одного чтобы росли, корешками чтобы не связывались и боли соседа чтобы не чуяли, стеною при появлении моем чтобы не вставали, сволочи окаянные, а другие чтобы, наоборот, в кучки сбивались, в партии! Партиями их легче на тот свет отправлять. Спрессовал, упаковал, штамп поставил и отправил. Сто тыщ людей, а выглядят как один! Во как, падла! Я перепашу ваше полюшко! Я его гудроном залью и асфальтом. У меня этого зла в аду хватает! Пролетарии всех стран, соединяйтесь одной цепью! Так мне легче будет вас закабалить! Вы ведь глупые, вы словам верите, так я их вам подкину… Слава труду! Налетай! Не жалко! Клюй на Маркса! Клюй на Ильича! Верная наживка! Вы только соединяйтесь, как в Питере в семнадцатом году, соединитесь хоть на недельку, а там я вас быстренько разъединю, рта разинуть не успеете. Я прикую вас кусками той цепи к рабочим местам, и вы больше не побушуете на забастовках, как фордовские пижоны. Взвоете, как взвывали рабочие Питера, вспомнив “Союз освобождения рабочего класса”, да поздно будет! И мораль будет у вас соответственная: мораль рабочего места. Упирайся. Получай сколько дают. Скажи и за это спасибо. Молчи, сволота, в тряпочку!… Марш под нары! За тебя партия думает. Она и решит, когда быть концу света. Цыц! Классовая мораль лишает вас всех, наконец, ответственности за всё! Партия торжественно берет на себя эту проклятую ответственность. Слава труду! Вперед – к коммунизму!»

38

Мы отвлеклись, черт побери! Нельзя сбивать легавую со следа! Взгляните еще раз на фото, на план квартиры и на последнюю фотографию Коллективы Львовны. Тоже чудесный снимок, не правда ли? Красная площадь. Седьмое ноября 1939 года. Коллектива весела, немного пьяна, демонстрация – ее стихия. Помните, как пятился раком перед вами фотограф? Как он приседал, гримасничал, прищуривался и щелкал Феликсом Эдмундовичем Дзержинским? Вы держали под руки Коллективу и Электру. Но заметьте, как непроизвольно-нежно вы прижимаете к себе руку Эли и как безжизненно висит ваша рука на кармане кожанки мамы-любовницы. Да и лицо у вас словно склеено из двух половинок. Обращенная к Электре жива, улыбчива, возбуждена. Другая, на которую бессознательно старается не смотреть Коллектива, брезглива, раздражительна, мертва. Ненависть, чистейшая из страстей, посещавшая вас, стянула на скуле кожу, сузила глаза, прижала рысье ухо к черепу… Над вами транспаранты: «Кадры решают все!», «Да здравствует всепобеждающее учение марксизм-ленинизм!», «Сталин – это Ленин сегодня!», «Пролетарскому гуманизму – дорогу!», «Приветствуем советско-германскую дружбу!», «Даешь миллионную тонну стали!»… Вас оглушает орово оркестра и вопли «ура-а!». Но это к лучшему. Кажется вам, что вся площадь и вожди на трибуне могут услышать, как рвется из вас на волю одно выношенное, взлелеянное, натасканное уже на свою жертву слово «убью! убью! убью!».

А невинная Эля, лукаво улыбаясь, открыла ротик, она поет, полуобернувшись к вам: «Как невесту, родину мы любим»… И вы не можете не подпевать. Губы у вас сложены в трубочку: «…береже-е-ем, как ласковую мать!»

А Коллектива, глядя на трибуну Мавзолея, продолжает: «Молодым везде у нас дорога! Старикам везде у нас почет!».

И фотограф все еще пятится раком, гримасничает и щелкает, щелкает, щелкает Феликсом Эдмундовичем Дзержинским. Вот они – дюжина фотографий. Смотрите! Щелкает фотограф, вспоминайте, вспоминайте, гражданин Гуров, Феликсом Эдмундовичем Дзержинским, что весьма символично и мрачновато, в чем я усматриваю совершенную иронию и понимаю ее как полное удовлетворение Дьявола самим собой и его издевательство над еще живой толпой, восславившей палача номер два да еще причислившей его к лику святых!…

Вспоминайте! Поддайте еще, поддайте, но не надирайтесь в сардельку. Я хочу, чтобы вы меня понимали. Вспоминайте!… Вы поете, вас разрывает от крика «убью!». Фотограф снова щелкает. Отвлекшись от вас, он направил объектив ФЭДа на Мавзолей, взял немного ниже и левей, и вот вам, пожалуйста, – еще одна случайность: дядя в коверкотовом плаще с мельхиоровыми пуговицами и цигейковым воротником. Фигура нелепа. Руки длинны. Рыло искажено тошнотой от вида одураченной толпы и фанатической страстью мщения. Но коллеги принимают это выражение лица за усталость: всю ночь допрашивал Рука, всю ночь, а вот вышел-таки на парад и демонстрацию. Фуражка на мне тогда плохо сидела, и жали хромовые сапоги… Жали…

Узнаете меня, гражданин Гуров? Узнаете жертву свою, но и палача своего? Ну, не странно ли все это? Может, у нас с вами одна случайность на двоих, или обе наши случайности, взявшись иногда за ручки, погуливали себе на пару по космосу наших судеб? Стоит дядя, стоит Рука, стоит и не поет «широка страна моя родная». Он смотрит на Лобное место, на белую каменную плаху, выросшую рядом с Храмом Божьим.

Храм заброшен, но крепок, и, говорят, только мистический ужас перед страшной карой удержал Сталина и маршала Ворошилова от претворения в жизнь дерзкого плана. Храм, гордо вставший на пути танковых, конных и пушечных колонн, раздваивавший своевольно и их, и монолитную толпу демонстрантов, гордый храм, ужасно раздражавший этим вождей, должен был быть снесен… Вожди, вздохнув, старались не смотреть вслед нехорошо раздвоенным, покидавшим площадь войскам и толпе, и раздражителя как бы не существовало.

Храм стоял, и Рука смотрел на его радостное, многоцветное, счастливое, непостижимо сложное и бессмертное, как характер, как личность ночного своего подследственного, Существо… Христо?… Август?… Павел?… Иван?… Збигнев?… Лазарь?… Не помню… Он преподал мне, палачу, урок жизни, он, будучи невинным, мудро принял страдание тюрьмы, простил меня, палача, перед гибелью, он помолился за всех и за каждого… А я думал: говно я поганое, а не граф Монте-Кристо, если я не могу спасти невинного. Не желтого, не зеленого, не белого, не красного, а просто невинного… Говно поганое, и даже не собачье! Вот кто я!…

А белая каменная плаха, в отличие от храма, была проста. Круг из белого камешка. Крепкая, на липкой крови, кладка. Стою я на ней, как положено, в красной рубахе, топорище ручищей поглаживаю, чуб на глаза надвигаю, чтоб пострашнее мне быть и позагадочней. Палач привлекателен вроде бляди прекрасной, от которой тоже теряют голову люди. А вокруг – море голов, и над ними белые транспаранты с черными буковками: «Позор кучке авантюристов, вовлекших народы Российской империи в кровавый эксперимент!», «Господа! Оказывается, ученье Маркса не всесильно!», «Крестьянское спасибо – за землю!», «Будь проклят рабский, низкооплачиваемый труд!», «Да здравствует свобода, возвращенная народу!», «Слава Богу!».

Поглаживаю ручищей топорище. По одному выводят их на Лобное место. В кителях они, в гимнастерках, в косоворотках и пиджаках. И совершенно очевидно, что каждый – бандюга нового типа, не содрогающийся при воспоминании о пролитой крови, о скверне души, подлейших злодействах и суде людском, а угрюмо насупившийся, жалкий, трясущийся от бессмысленного страха, не видящий света ни в прошлом, ни в настоящем, ни в будущем. Вот Каганович, не без подмоги, голову на плаху мою кладет. Я ему шепчу на ухо: метрополитен теперича будет имени Соловья-разбойника… Поднял топор, содрогнулись души, и чувствую, что заревела бы толпа от восторга и очищения, если бы сейчас не казнь свершилась, а Высочайшее если бы помилование было явлено отвратительным, злобным, ничтожным злодеям…

Но уж – хуюшки! Толпа пожалеет, да палач не простит! Я не прощу!… А-ах!… Не за что ухватить голову с большой железной дороги. Молотова привели… Привет, говорю, тебе от Риббентропа! Ты знаешь, говорю шепотом, склонившись к его уху, что за дружок у тебя в Берлине?… А-ах!… Этот тоже лысый. Ворошилова с Буденным рядом я положил. Высший, говорю, класс сейчас толпе покажу. Лучше такому говну, как вы, отрубить головы, чем в случае войны, по ничтожеству полководческому, вы сотни тысяч солдатиков в землю положите. А-а!… И вот наконец сам, не спеша и трубочку покуривая, к плахе подходит.

– Спасибо тебе, – говорит, – Вася. Спасибо. Спас ты меня. Было дело под Полтавой. Я тебя в люди вывел, меч чекистский в руку твою вложил, а теперь от этого горе-меча сам погибну. Спасибо. Делай шашлык из Сталина!

– Ничего, – отвечаю, – Иосиф Виссарионович, другого не поделаешь. Сами виноваты. Пришла пора вас убрать. А если не убрать, то и представить страшно, до чего вы доведете Россию своей дружбой с фюрером. Гражданская война конфеткой покажется по сравнению с Отечественной, а коллективизация – шоколадкой. Сколько можно крови из страны выпущать?… Война ведь, война, страшней которой не было вовек у народа, дышит на вас газом, мором, нашествием Зверья, а вы за табачным дымком и не чуете смертельной беды? Да и колхозы лично мне надоели. Хватит, в общем, гулять по буфету. Умирать вам не страшно, вы по части Смерти – большой ученый! Будьте здоровы, дорогой и любимый Иосиф Виссарионович, друг вы наш и учитель! Чао! А-ах!…

Узнаете на снимке, гражданин Гуров, дядю в коверкоте, мельхиоре, с мечом золотым на рукаве? Я это, я! И в этот момент вы, Эля и Коллектива проходите как раз мимо меня, мимо белой моей каменной плахи, мимо Лобного места, а фотограф пятится, гримасничает, и Коллектива машет ручкой Сталину, не глядя в нашу сторону, и поет «бережем, как ласковую мать», и это ее последний снимок… Через три дня Коллективы Львовны не станет…

Где моя папочка? Вот моя папочка! И вот медицинское заключение о смерти мадам. Кровоизлияние в мозг… Наступила мгновенно… Тра-та-та… Подпись… С врачом вы, конечно, не были в дружеских отношениях? Вы не заручились предварительно его поддержкой?… Вы не обдумывали тщательно план убийства?… Вы не реализовали его совершенно цинично и артистически? До смерти Коллективы Львовны вам и в голову не приходило жениться на Электре? И наконец, черная и розовая жемчужины достались вашей молодой семье по прямому наследству, как и многое другое из реквизита арестованных, сосланных и казненных, к чему Коллектива имела прямое отношение? Я имею в виду аресты, доступ к реквизиту и распределение ценностей между урками.

Выпьем. Наливайте. Помянем Коллективу Львовну… Лимончика попрошу… Спасибо. Но насчет Царства Небесного не знаю. Думаю, мадам в другом месте, где и нас с вами ждут-ожидают…

Значит, я слышу от вас только «нет». Третью жемчужину – белую – вы не преподнесли на черной бархотке доктору, давшему заключение о смерти? Нет. Хорошо. Нет – так нет. Пошли позагораем, старый нильский крокодил! Анаконда вы моя прожорливая!… Акула тигровая! Крыса!

Значит, вы убеждены, что ваша позиция в этой нашей партишечке предпочтительней?… Ничью предлагаете. Вы, может быть, мысленно и проклинали эту бабу и смерти ей всячески желали, но лично покуситься на чужую жизнь вы – ни-ни. Да и медицинское заключение не туфтовое, подпись не подделана, доктор Вигельский, приведи я его сейчас за рога в это стойло, отмажется от подозрений в два счета. На наличие в этом деле всяких корыстных мотивов вам начхать… Мотивов может мыть миллион… Без прямого доказательства вашего участия в убийстве сей миллион – не миллион, а старая гондошка… Затем, срок давности истек. Истек… Ничью предлагаете? Нелегка моя позиция. Нелегка. Разрешите мне еще немного помозговать над ней? Я очень уж выиграть хочу. Прямо зубы чешутся!… А вот на кой хрен мне так хочется выиграть, я вам не отвечу. Партишечка продолжается…

Я вам забыл рассказать, извините, но не могу отделаться от той мизансцены на Красной площади, как после Сталина подводят ко мне Вышинского. Вот кто похож был на крысу! Серая мордочка с белыми глазками. Казнить даже тошно такую крысу. Ну, говорю, сучара, ну, фурункул хронический, клади крысиную свою голову на плаху, испогань место казни и руки такого палача, как я!… А он и говорит:

– Позвольте, товарищ, простите, гражданин Палач,

спросить вас, за что? За что вы хотите привести незаконный приговор в исполнение? Я требую вызвать к плахе прокурора по надзору! За что вы обезглавливаете нашу юстицию в моем лице? За что?

– За блядское и хамское отношение к презумпции невиновности, – отвечаю я и… а-ах!… Мимо!… Еще раз а-ах!… Снова мимо. Только на третий раз отшваркнул крысиную голову.

– Рука!… Рука! Очнись! – Это меня мой шеф растолкал, вывел из сладких грез. – Сейчас не тридцать седьмой. Пора на нормированный день переходить. Пошли на банкет к Берии.

– Пошли, – говорю, – на банкет к Берии. – И действительно, пошли мы тогда на банкет к Берии…

Вы не верите, что я, да и не один я, знал, предчувствовал и, более того, был уверен, что при таком ходе событий, при явном охмурении Сталина Гитлером, через пару лет начнется война. Причем такая жуткая, что отца и мать я забывал, когда прикидывал, во сколько жизней, рук, ног, глаз, яиц, подбородков, желудков, коров, свиней, овец, домов, слез, страданий, нечеловеческих мучений, квадратных километров, центнеров, алмазов, музеев, деревьев и прочего неисчислимого добра обойдется эта война несчастному нашему народу… Вы не верите, что я знал?… Знал!!! Знал!!!

Помолчите. Вы обнаглели. И вы тоже знали про войну. Крысы такие дела чуют не хуже осведомленных палачей. Знали и готовились к войне по-своему. Обдумывали систему хищений на мясокомбинатах, способы реализации похищенного, подбирали кадры, подставных лиц, сконструировали тройную страховку, завели шашни с медициной. Это – для белого билета… А вот доктор Вигельский, подписавший медзаключение о смерти Коллективы Львовны, утонул в проруби первого января 1940 года якобы по пьянке… Я не верю в вашу непричастность к его гибели. Но вопросом этим мы заниматься не будем. Вигельский был плохим врачом и неинтеллигентным человеком. Он и получил свое. Надо было знать, с кем связываешься и на что пускаешься… А из-за крупных жемчужин погибали личности более интересные, чем Вигельский.

Раскалываться по-прежнему не желаете?… Нет. На вашей совести смерть Коллективы?… Хорошо. Двинемся дальше…

Кстати, визу вашей супруге, дочери и зятю не продлили по моему указанию. На днях они простятся с прекрасной Францией и отбудут на родину. Они нужны мне здесь! Зачем? Если расколетесь, скажу… Не хотите – двинемся дальше.

39

Сталин тогда действительно заехал за мной ровно в десять ноль-ноль на черном «Линкольне». Сзади ехала охрана, разбившая, как я сразу понял, окружающее пространство на секторы и эффективно прощупывавшая их якобы всевидящими глазами. Порыв ветра, разметавшего вдруг подзаборный кустарничек, привел охранников в неописуемый ужас. Второй автомобиль рванулся с места и встал между кустиками и «Линкольном» на случай, если в кустах залегли агенты японской разведки. В этот год именно она была страшной фавориткой нашего вождя…

– Поехали, – сказал, усмехнувшись, Сталин, – уже в штаны наложили. Это Сталин должен их охранять, а не они Сталина. Верно, Рука?

– Должно быть, – отвечаю. – Бздиловатых коней видать за три версты.

Мчим по Минскому шоссе, а впереди нас на пробке радиатора, привстав на задние лапы, летит блестящая на солнце металлическая собака, и Сталин глаз с нее не спускает, и спокойно ему от скорости и оттого, что собака летит не навстречу ему, как вчера в лесу, а от него, над шоссе, к Москве, к Кремлю, летит, рассекая воздух грудью и перебирая стройными лапами… Молчит Сталин, и я молчу. Я думаю: видит меня сейчас отец покойный Иван Абрамыч или не видит? И если видит, то что он сам обо всем этом думает и что хотел бы сказать по этому поводу?… Замочить, может, мне с одного удара Сталина?… Не отвечает Иван Абрамыч. Нет, думаю, не надо Сталина замачивать. Всех вождей не замочишь. Да и говна такого сейчас хоть пруд пруди. Десять Сталиных за его место начнут грызть друг другу глотки… Я лучше сначала с понятьевским отрядом разделаюсь, потом с самим Понятьевым, потом с сынишкой его, а уж потом примусь за остальную чуму…

– О чем думаешь, Рука?

– Думаю, Иосиф Виссарионович, что в органы мне надо.

Подучиться – и туда. Там мое в это время место, хотя и от службы при вас не отказался бы.

– Может быть, на партработу? Нам кадры нужны, как шампура для шашлыков. Подумай, Рука.

– Нет! В органах я пригожусь получше, – отвечаю и показываю Сталину свою ручищу.

– А на партработу пусть Пашка выходит.

– Пожалуй, ты прав, Рука. Только скажи: почему ты так рвешься в ЧК? Кого ты ненавидишь?

– Не знаю, – говорю, – кого лично ненавижу, но чувствую вокруг себя такую… силу, в общем, которую надо, как бешеную собаку – об ствол и мозги вон! Извините, если что не так, – сказал я это и перетрухнул, но, как оказалось, попал в точку.

– Наоборот! Именно так, Рука! Я тоже чувствую эту силу, мешающую людям жить, либеральничаю с ней, но дни ее сочтены. Сочтены! Я только не хочу уподобиться той небезызвестной собаке, которая, возомнив себя Немезидой, не приняла во внимание такой решающий фактор, как ты, Рука… А учиться тебе на чекиста нечего. Опыт научит. Была бы цель. Цель же тебе ясна. Интуитивно ясна. Это – залог нашей победы. Детали твоей жизни и тысячи таких, как ты, – Сталин странно усмехнулся, – взаимозаменяемых в работе товарищей уточним в будущем, в процессе работы… Сейчас в ЦК, в параллельном с моим кабинете, ты будешь сидеть, смотреть в амбразуру и внимательно слушать. Если в моей фразе проскользнет вдруг собачья тематика, знай – я говорю с врагом, дни которого сочтены. Не удивляйся. – Сталин весело хлопнул меня по коленке. – Поводов для удивления будет немало. А первым твоим делом должно быть дело о хозяине немецкой овчарки по имени Альфа… Но не будем забегать вперед, как эта симпатичная собачка на пробке моего радиатора… Посмотрим, Рука, по так называемым сторонам…

И вот, гражданин Гуров… Вы что, собственно, нахохлились? Думаете о прибытии родни?… Прикидываете, что вам может выгореть от такой масти?… Лихорадит? Ищете варианты? Я уже уведомил вас ранее о том, что постарался свести к нулю вероятность вашего избавления. Подтверждаю это еще раз. Ровно двадцать секунд, а то и меньше, понадобится мне для того, чтобы пустить вам пулю в рот или в лоб при какой-нибудь случайности… Рябов! Притарань, пожалуйста, самого старого коньяку. Согрей слегка. Он посильней нитроглицерина расширит ваши сосудики… Пейте. Не берегите здоровья. На хера оно вам сдалось?

И вот сижу я в небольшой комнатушке для отдыха и, возможно, амурных дел Сталина. Смотрю в прибор типа перископа на то, что происходит в его кабинете. Слышимость прекрасная. Акустики потрудились на славу…

Деловой был человек, Сталин, деловой! Звонил. Распекал. Шутил. Пер на буфет. Иезуитствовал. Брал трубку. Бросал. Нажимал кнопки: вызывал помощников. Закуривал. Пил чай. Подписывал. Смотрел на карту мира. Ходил из угла в угол. Снова звонил. Снова брал трубку. В сортир сходил. Вернулся подобревшим. Но все это – херня. Он привез меня к себе не за тем, чтобы я за ним наблюдал и передал впечатления потомству.

Лица многих людей, входивших в кабинет, были мне знакомы по портретам, газетным и журнальным фотографиям. Вот, звякнув шпорами, прошел по ковровой дорожке Ворошилов. Показал Сталину макет какого-то противопехотного капкана. Попадает в него сразу сорок три человека. Испытания прошли более чем успешно. В контрольный капкан попало сорок пять с половиной человек.

– Пошел ты, Клим, к ебени матери со своими изобретателями-шизофрениками. Мне сейчас не до твоих капканов!

А я понимаю, что этому идиоту ничего не грозит. Свой человек. За ним в кабинет, корча из себя самостоятельную личность, ввалился Бухарин. Стал пороть чушь о ликвидации противоречий между городом и деревней.

– Скажите, Николай Иванович, – обратился к нему Сталин, полностью одобрив бухаринскую идею, – какой породы вы посоветуете мне завести щенка?

– Мы с Ильичем тяготели к кошкам, Иосиф. Плохой я поэтому советчик, хоть мы и живем в Стране Советов, – пошутил Бухарин.

У меня глаза на лоб полезли от удивления. Пиздец Бухарину, значит! Тухачевский заходит. Приглашает Сталина на день рождения жены.

– А что, если я подарю ей мальтийскую болонку? – говорит Сталин.

– Нет, нет! Боже упаси! Лучше – букет роз, Иосиф Виссарионович…

Вот так штука!…

У Зиновьева и Каменева Сталин ни с того ни с сего спросил, как проходит изучение академиком Павловым условных рефлексов на собаках и когда наконец будет установлен памятник другу человека на территории павловского института?…

Пришедшим на совещание двум маршалам, трем дипломатам, Рыкову, Ягоде и другим, не знакомым мне, высшим чинам Сталин сказал, что, готовясь к войне с Японией, нам необходимо дрессировать собак-минеров, собак-санитаров, собак-связистов и собак-адъютантов. Раздались бурные аплодисменты.

Я хорошо запомнил лица аплодирующих. Я вглядывался в них, как вглядывался, лежа на печи, в лица бойцов вашего папеньки в тот несчастный день, последний день Одинки, пытаясь постигнуть перед шоком природу поведения людей, пришедших грабить и убивать крестьян под лозунгами какой-то мировой коммуны, освобождения пролетариев всех стран и построения нового мира…

Я хорошо запомнил лица аплодировавших роковой для своих жизней «собачьей тематике», затронутой Сталиным, и пытался найти в облике генсека черты, отличающие его от всех этих воротил революции, коллективизации, военщины, индустрии и дипломатии.

Что такое невыносимое было в их личностях для Сталина? Почему они приговорены им к смерти? А сейчас в полном еще неведении насчет своих кошмарных, но, очевидно, заслуженных судеб кипятятся, цитируют Ленина, возражают, советуют, непочтительно предостерегают, аплодируют, как кретины, дурацкой мысли о собаках-адъютантах, ошеломляют генсека эрудицией, предлагают экстремистские проекты отлучения части поколения от родителей, растопления Северного полюса с целью затопления социал-демократов Скандинавии, проекты уничтожения теории относительности, введения униформы, реорганизации Большого театра для создания из него трех малых, отмены национальностей, расстрела на месте проституток и карманников, покушений на Гитлера и Муссолини, похищения одновременно всех цюрихских гномов, Шаляпина, Рахманинова, Бунина, Куприна, Дюпона и Моргана, выведения в Москве клопов и тараканов силами пионеров и комсомольцев и, наконец, выкупа за всю Третьяковку останков Карла Маркса для перенесения их в Кремль.

Последний проект совершенно вывел из себя невозмутимого, внимательно слушавшего выступавших Сталина. Он встал и, закурив, еле слышно произнес крайне смутившую прожектеров и меня фразу:

– Породистая собака, товарищи руководители, сама себе откусывает хвост. Совещание окончено!

– Из Конфуция, товарищ Сталин? – поинтересовался какой-то кучерявый умник.

– Сталин не из Конфуция. Сталин из Гори, – тихо сказал Сталин, и я почувствовал, может быть, понял, как смертельно надоели ему эти люди, от сногсшибательного параноического прожектерства и экстремизма которых воняло ужасной тоской и завязью каких-то новых уродливых форм жизни, которые доведут черт знает до чего доверенную ему, Сталину, счастливым случаем страну и ее ничего не решающие кадры.

Пора принимать высшие меры! Пора возвратить этим людям чувство реальности, которое они ежедневно вышибают из-под ног своими мудацкими мечтаниями, а сами замышляют, заговорщики проклятые, снять его, расстрелять и обгадить портреты. Вот этого он не допустит никогда!

Я сообразил тогда, что если обречены такие хмыри болотные, как Зиновьев и Каменев, то шишки помельче обязательно полетят в тартарары в республиках, областях, районах, армиях и наркоматах. Вот я доберусь до Понятьева, до отряда его, до вас, гражданин Гуров. Может быть, вообще удастся, думал я, потому что был идиотом, одолеть нам, не важно какими методами и под чьим руководством, бесовскую незримую Силу, разрушившую весь строй и ход моей жизни, Силу, орудиями которой, возможно, слепыми, являются растопители Северного полюса, похитители Дюпона и Форда, разлучники отцов и детей, освободители английских колоний и эксгуматоры Карла Маркса… Как вам нравится последний сверхромантический прожект?… Мне он тоже омерзителен. Что вообще может быть омерзительней мощей лжесвятого, проповедей лжепророка, программы действий Антихриста? Ничего. И Сатана, конечно, прекрасно понимает, что люди, доверчиво клюнув на обольстительный знак, на слово, не только не соответствующее своей сущности, но полное до краев говна, как золотая винная чаша, что люди эти отныне будут видеть только золото чаши, не замечая истинного вкуса ловко подсунутого им Сатаною напитка. А уж чего можно наделать, надравшись дерьмом, мы видели и в нашу гражданскую, и в нашу культурную революции, в нашей российской истории, в общем, видели, а теперь видим в действительности Китая, Кампучии, Эфиопии и других стран, переживающих в дерьмовом угаре бурный роман с Марксом и Лениным…

Вас, гражданин Гуров, не первый раз интересует, как это так откровенно, вызывающе и бесстрашно трекали со мной и днем и ночью некоторые мои подследственные на любые, подчас смертельно опасные для них темы. Так вот и трекали бесстрашно о Боге, о Сатане, о мистическом ужасе перед бесовскими Силами, содравшими, по мнению одного моего гаврика, шинельку с бедного Акакия Акакиевича и продолжающими разбойничать не только на колдоебистых дорогах российской истории, но и на шикарных автострадах Старого и Нового Света и в афро-азиатских джунглях. Трекали, потому что это были бесстрашные души, не унизившиеся перед палачами, как Зиновьев, до облизывания их хромовых сапог. Трекали, потому что не могли иногда не почувствовать, что не простой перед ними палач, а раздваивающийся на глазах, снова сливающийся в одно казенное лошадиное рыло и опять внезапно раздваивающийся на светлую и аспидную половинки. И в нем по ходу беседы или допроса вспыхивает ум, пронзительно ноет сердце, разливается серая тупость, волнуется понимание, старается не выдать себя согласие, просыпается грубость, пульсирует смех, боль, родовая память о земле, сочувствие, и, рискуя погибнуть, распахивает себя пропащая душа! Правда, распахивание воспринималось почти всеми как хитрая провокация. В таких случаях я, смеясь, выслушивал одну и ту же фразу: «Только не надо темнить, гражданин следователь. Я не фраер! Шли бы вы на хер мелкой походочкой».

Да! Эту жаргонную фразу я слышал от священников, богемного рафинада, аристократов, дипломатов, поэтов, рабочих и добрых стареньких докторов. Тюрьма-сука быстро и не тому еще научит… Вы предпочли бы следствие в тюрьме? Я понимаю. Я поэтому и якшаюсь с вами на вашей вилле… Не надо меня поправлять… Да! Я намеренно пытаю вас тем, что вы как бы у себя дома, а на самом деле вы – в тюрьме, среди кучи конфискованных вещей, камешков, пачек банкнот, картин и несравненных, завороживших меня жирандолей. Да! Это пытка. Какой же палач забывает о пытке?… Казнь – самая легкая в нашей профессии штука. А пытка… пытка… она – конфеточка, кисанька, птичка!…

Я не знаю, куда девались ваш кот Трофим и собака Трильби. Я повторяю: не знаю!! Я не слежу за ними, как жареный японец за Зорге!! Понятно? Думаете, на Лубянке вы бы сидели в камере в обществе Трошки и Трильби?… Там бы вы даже с мандавошкой не смогли отвести свою душу, сукоедина! «Где Троша и Трильби?» Ах, я шантажирую вас самыми низкими способами!… А почему бы и не пошантажи-ровать такую дрянь, как вы? Я вот возьму и на самом деле пошантажирую! Рябов!… Рябов!… Куда девались кот и собака? Я не приказывал их охранять, но ведь было сказано, чтобы муха не влетела и не вылетела отсюда! Найти!!! Доставить ко мне живыми или мертвыми!!! Выполняй!

40

Еще не нашли ваших тварей… Не дергайте меня только… На чем мы остановились?… Вам, кстати, интересно слушать-то? Отсутствие животных мешает сосредоточиться… Повторяю, не дергайте меня!…

Тогда в комнатушке много промелькнуло передо мной будущих жертв Сталина. Молодежь, здоровяки-красавцы средних лет, лоснящиеся от сознания причастности к элите и «пульту великих свершений», старые, считающие, что они уже отмыли руки от грубой и кулацкой крови, ленинские и дзержинские сатрапы. И я никогда не забуду поразившее меня жуткое впечатление! Чиновники, военные, философы-марксисты, ученые, администраторы, партийные и советские боссы, теоретики новой политэкономии, крупные чекисты – все они вдруг до единого показались мне живыми трупами, мертвыми душами.

Поэтому я воспринимал в те часы истинный, сатанинский смысл сонма, владевший умами обреченных, фактически уже не существующих людей, хотя объяснить мне вам, гражданин Гуров, почему я считал, вернее, ощущал их тогда несуществующими, если они сидели, курили, докладывали, смеялись, спорили, пили чай, входили и выходили, невозможно… Расстрел или гибель от пыток как бы исключительно формально завершали работы Сатаны над жутким образом прижизненной смерти попавших в его лапы людей. И более полного, более страшного, происшедшего от лицезрения этих людей ощущения присутствия в мире того, что мне иногда казалось моим собственным сумасшествием, того, что я всегда называл Сатанинскою Силой, обольщающей Души, убивающей их и уверенно ведущей мир к хаосу и Смерти, более полного и страшного ощущения я не испытывал никогда.

Мне было ясно, что живые трупы скучны Сталину и отвратительны. Я смотрел то рассеянно, то внимательно поверх обреченных голов, словно пытался разглядеть пучок невидимых веревочек, которые дергала ненавидимая им в глубине души страшная двуликая идея, управляя поступками и образом мыслей марионеток, специально для меня вызванных на совещание в Кремль.

Сталин выходил из-за стола, прохаживался по кабинету, передергивая плечами, резко вскидывая подбородок и вертя головой. Он, безусловно, проверял, свободен ли он лично в своих движениях, поступках и в образе мыслей или тоже, как эти трупы, опутан веревочками и целиком подвластен игровым прихотям ненавистной идеи.

Причесавшись, как бы оторвав при этом от себя ниточки-веревочки и откинув их решительно в сторону, он зябко поежился. Так поеживаются дети, нырнув в кроватку и спасаясь от шебуршащей под ней нечистой силы. Поежившись, Сталин садился за стол и окидывал присутствующих долгим, теплым, отеческим взглядом. Так этот взгляд воспринимали трупы.

На самом же деле Сталин по-детски радовался, что он жил, жив и будет жить, а они все очень скоро загнутся, и он искренне им за это благодарен. Если бы не осторожная сдержанность в острейших ситуациях, прямо встал бы сейчас и расцеловал бы каждого в синюшные, уже слегка засмердевшие лбы, в заостренные носы, в белые восковые губы, в мертвый оскал зубов, в желтые восковые щеки, в черные глазницы. Но нельзя встать и расцеловать. Подозрительна была бы такая сопливая нежность. Прерывая очередного оратора, Сталин весело говорил:

– Спасибо, товарищ Каменев! Благодаря вам я теперь знаю, где собака зарыта! – И, растроганный лаской вождя, Каменев смахивал с уголка мертвого глаза слезинку.

Покинув Кремль, обреченные разносили по всем сторонам света заразу легенд о деловитости, прямодушии, сдержанности, отеческой заботе, мудрости, учености, всенародности и гениальности Сталина. Трупы внушили сами себе, затем другим, вопреки очевидности и логике, а следовательно, по повелению Нечистого, любовь и страх к своему убийце. И любовь к убийце изобличает в них, я убежден, любовь к смерти, принявшую хитрющую, лукавейшую форму влюбленности в идеалы социализма и коммунизма, в идеалы богоборчества и разрушения мира, заразить мертвые души мечтали пролетариев всех стран.

Вы справедливо замечаете, гражданин Гуров, что Сталин «выступал объективно» как враг Сатаны, если он собирался покончить с его «парнями» в одной шестой части света. Собирался. Верно. Но собирался исключительно потому, что если не он их укокает, то они ему и его прихлебателям из жопы ноги выдернут, а заместо них спички вставят! Это как в лагере: если урки были пооборотистей, то сукам плохо приходилось – на пики их сажали. Если же наоборот, то блатным кишки из пуза выпускали, и бежали они на вахту, пока не падали рылами в пыль, в грязь, в снег. А мужикам, которых и блатные и суки вообще за людей не считали, от их беспощадной и бескомпромиссной резни жить иногда бывало полегче. Так что я лично никогда не считал Иосифа Виссарионовича религиозным мыслителем. Однако заблуждался одно время относительно стратегических целей сталинского террора. Мы еще потолкуем об этом, когда дойдем до вашего папашки. Скоро уж дойдем, скоро!…

А в том, что Сталин ненавидел марксистскую идею и лично Ленина, я и сейчас убежден… Нет, гражданин Гуров, не потому, что добр был Сталин, мудр, светел, человеколюбив и несуетен. Нет! Он ненавидел идею за то, что не верил в нее, но служил ей, выбрасывая псу под хвост десятки лет, пожертвовав ради спасения шкуры и партийной карьеры близкими и друзьями. Разве может не почувствовать любой злодей и тиран, как ужасна его судьба, как бесплодна она, если платой за спасение от пуль Троцкого, Бухарина, Зиновьева оказывается сама жизнь, а целью жизни – спасение от страха? Страх же не покидал моего друга Иосифа Виссарионовича никогда. Как же было ему не ненавидеть лобызаемую поэтами, композиторами, скульпторами, художниками и философами идею, если сам он олицетворял ее в одах, романах, фильмах, монографиях, картинах и скульптурах?! Он ненавидел и себя, и идею, в жернова которой попал не столько по воле Рока, сколько по собственной тупости. Ненавидел себя и идею. А ныне миру внушено, что исключительно из любви к собственной персоне насаждал, холил и лелеял Сталин «культ личности». Из ненависти к себе он его лелеял!

Кроме всего прочего, попав в заколдованный круг, Сталин злобно и инфантильно решил, что лучше уж он будет олицетворять ненавистную идею, чем кто-нибудь другой. Молотов, например. Нельзя Молотову с таким плоским лицом олицетворять идею. Раз уж выпала такая масть, думал этот крупный урка, раз уж никуда от нее не деться, а смыться с кона, двинув фуфло учению и идее, значит быть посаженным на пику, то хрен с вами – славьте меня, воспевайте меня, лепите, пишите, прибарахляйте бронзой, мрамором, чугуном и гипсом!

Это ваше дело, гражданин Гуров, соглашаться со мной или считать сказанное белибердой… Замечание же насчет того, что и я угрохал десятки лет коту и псу под хвост… Рябов!… Что там с животными?… Продолжать поиски! Я угрохал десятки лет, в отличие от Сталина, на личную идею… Не вам судить, плодотворна идея возмездия или дурна. Вы – небеспристрастны. Прочих аспектов дела касаться не будем. Скучный вы все-таки собеседник! Но поняли, надеюсь, что несколько дней, проведенных в комнатушке Сталина, настроили меня на лад охотничий… Поняли? Вот и хорошо.

Уезжал я из Кремля вместе со Сталиным. Я считался его телохранителем для особых поручений. Сталин любил конец дня, обещавший временное освобождение от страхов и ненависти, а летевшая с «Линкольна» в благожелательном направлении собака успокаивала нервишки и утверждала веру в удачу…

Вы можете, гражданин Гуров, сколько угодно подъебывать меня насчет того, что вы называете «литературными штучками», как бы намекая на погибшее во мне дарование писателя… А по роже… по роже… по роже… по роже… не хотите?… Сука! При чем здесь писатель? При чем, я вас спрашиваю, погибший талант?… А?… Я, может, кладбище талантов!… Вон – могилки хлебопашца, пастуха, плотника, кузнеца, фермера, хозяина, писателя, лентяя, пьяницы горького, буйного купца! Поклонитесь им!… Живо!… В пояс, сучка, в пояс!… А теперь, блядища, иди в мой сад, срежь ножницами самую большую, самую красивую, самую белую розу и возвратись, тварь, и положи, крыса, эту розу еще на одну могилку! Бы-ыстро! А то через десять минут на кладбище – обеденный перерыв…

Хорошая роза! Белая роза! На колени мне клади ее, змей!… Лепестками – к паху. Ближе… еще ближе! Здесь закопал ты в тысяча девятьсот двадцать девятом году талант родителя, сволочь, здесь ты прервал в убийственный мороз существование бесчисленных мальчиков и девочек!… А теперь – обед!

41

В том, что вы взяли тайм-аут, виноваты вы сами. Не распускайтесь. Не хамите. Попробуйте быть раз в жизни душевно-тактичным человеком… Сустак пьете? Инъекцию вам сделают такой прелести, какую нефтяные шейхи за золото у нас покупают. Выкарабкаетесь. Вы уже в порядке… Думаете, у вас нарушен гормональный обмен из-за вынужденного простоя? Хорошо сказано и с большим душевным тактом! Ну что ж! Будет вам баба. Дело есть дело… Ах, я забыл, что у вас комплекс Сциллы и Харибды!… Бедняга. Но об Эмме Павловне и Розе Моисеевне забудьте. Будет вам, так и быть, другая парочка. Хорошие бабенки. Агентура моя. Глунями мы их зовем. Глуне-70 и Глуне-74. «Глуне» означает глухонемая, а цифры – год вербовки… Моложе, моложе вас, успокойтесь… А вы, я смотрю, порозовели! Зарделся, козел! Есть в тебе еще силенки и страсть пожить. Это – хорошо. Я не люблю иметь дела с мертвыми трупами. Живых вокруг хватает… Животных ваших ищут. Оцеплено пол-Абхазии. Патрули проверяют багажники «Жигулей». Размножены вот эти милые фото Трофима и Трильби. Понадобится – подключу к поиску Интерпол. Живы во мне еще кое-какие таланты!

Сталин однажды и говорит мне:

– Экспертиза, Рука, установила, что ликвидированная тобой немецкая овчарка была действительно бешеная собака. Подозрительно другое. Владелец одной соседней дачи и хозяин собаки троцкист Кудря Илларион Матвеевич бесследно запропастился. В прошлом он очень досадил мне. Дал в присутствии Ленина пощечину, от которой не застрахован даже Сталин. Политический враг. Жесток, как десять вместе взятых Неронов… Отъявленный марксист-догматик. Правда, удачно ликвидировал оголтелую аристократию Ленинграда и помог мне в двадцать девятом. Займись им. Я хочу посмотреть, на что ты годен. Мы уничтожили царский правопорядок. Каноны классической юстиции выкинули на свалку истории. Поэтому наши следственные органы и правосудие далеки от совершенства. И поэтому же будь свободен в своих действиях, Рука. Я обязан тебе, но ошибок не прощаю. Валяй!…

Сами понимаете, как я тогда загорелся и как заиграла кровушка моя, моя плоть, навечно заключенная в тюрьму! Первым делом обследую покинутую, заколоченную Кудрей дачу. Тоже вроде вас нахапал дерева, кожаных диванов из графских гостиных, картин, бронзы, фарфора и прочего барахла… Все вы как один, сволочи, умрете в борьбе за это!… Обследую. Явно бежал Кудря. Интуиция сработала. Чуял, что скоро крышка. Слился небось с массами или сиганул в Турцию. Обследую дачу. Подготовки сыщицкой – никакой. Только страсть, бешеная охотничья страсть и интерес взглянуть на отношение палачей к собственной боли, к унижению, к неминуемой смерти. Не нахожу, увы, ничего, что подсказало бы мне хотя бы направление поиска. Решаю объявить розыск.

Стою тупо на участке, детектив вонючий, трухаю Сталину на глаза попасться и вдруг: ж-ж-ж-жу, зазвенели мои жилушки в резонанс со случайностью, не замеченной, конечно, в тот именно миг, но приведшей меня ни с того ни с сего к собачьей конуре. Вернее, это была не конура, а собачий домик, чем-то напоминавший Мавзолей. Пирамидка такая деревянная. Только стесаны грани, наляпаны резные планочки, чтобы не сквозило слишком явное сходство с известным шедевром архитектуры. Пародийность конуры была очевидна. Наверное, бежавший троцкист одинаково относился к своим двум врагам – умершему и живому. Цепь с ошейником наборным и чеканкой «Альфа». Ошейник не перетерт, не сброшен псом, а снят с него кем-то. Присел я. Смотрю на громадные, просто громадные, обглоданные Альфой, целые, неразрубленные даже бараньи тазы, свиные ноги с копытами и думаю: что же это за печь такая охуенная, если в нее целый хряк влазит?… На даче такой нету. Углей и вертела на участке не видать. А главное, обожжены копыта и края костей дочерна, до хрупкости, до полного праха! Ну-ка, думаю, Вася, проверь версию! Все ж таки ты не голову, а жопу обморозил на проклятой колодине.

Хотел сначала взять с собой человека три из особого отдела, к которому был прикомандирован по звонку Сталина. Потом передумал. Взял пару «несчастий» на всякий случай в машину. Валяй, говорю шоферу, в крематорий! Есть – в крематорий!

Вечер. Дождь. Тоска. А если я ошибся? Тоска и дождь. Подъезжаем. Стучу в железные ворота. Никого. Перемахнул через них с верха подъезжавшей «эмки». Захожу в сторожку. Сторож, как это ни странно, мертв. Не остыл еще. Возможно даже, умер от моего стука. На столе – бутылка. На полу – выпавший из рук стакан в луже водки. Не успел сторож опохмелиться. Удар. Удачная смерть…

Вы считаете, что лучше подохнуть опохмелившись?… Я так не считаю… У нас разное отношение к предсмертному состоянию… Я думаю, что лучше вообще не пить…

Мертв – так мертв. Приказываю шоферу, открыв ворота, подъехать, желательно потише, к самому крематорию. Дождь. Отвратительное серое здание закрыто. Ищу черный ход. Нахожу. Лестница ведет в подвал. Оттуда доносятся голоса лиц мужского и женского пола, как пишут в протоколах допросов. Смех, кажущийся похабным и на расстоянии… Я был в штатском, хотя Сталин с ходу сделал меня лейтенантом. Форму я люто ненавижу по сей день… Человек десять там, думаю. С двумя маузерами и парой кулачин справлюсь. Вынимаю из кобуры «несчастье»… Постоял под дверью. Пир там у них горой. Тосты, блядские шуточки, трепанье насчет мировой революции. Суки, думаю, позорные! Мало вам блядей и вина! Вам еще мирового бардака не хватает! Достаю из кобуры второе «несчастье». Встаю на корточки. Смотрю в громадную замочную скважину… Ба!… Вот тебе и классовая борьба! Стоит посередине странного, не имеющего правильных очертаний помещения стол… Я подчеркиваю, что это было именно помещение, то есть низкий закопченный потолок, одна стена выгнутая, полукруглая. Другая – мерзко вогнутая – образовала с полом тупой угол. Под потолком виднелась какая-то черная ниша. Стена третья, как я понял, была, собственно, вратами самого крематория. Частью обгорелый, потрескавшийся от жара кафель, частью сталь раздвижных створок с глазками, амперметры, вольтметры, градусники, кнопки-лампочки, два внушительных рубильника «Симменс». В общем, изломанное безрассудно, случайно или вынужденно, пространство помещения было неживым и отвратительным. Посередине, хотя определить середину такого пространства очень нелегко, стоял продолговатый, типа теперешних журнальных, длинный низкий стол. На столе, на железных носилках с колесиками лежала жареная свинья… Не поросенок, а свинья… Не понимаю, гражданин Гуров, зачем вам понадобилось такое уточнение… Свинья лежала…

Ах, это по вашему личному распоряжению она была выдана с мясокомбината собутыльнику Кудре?… И опять же только случайность помешала вам быть в том обществе с девушкой? Потрясающе!… Вам не удалось отправить жену Электру в Большой театр, и вот наша встреча снова отложена на десятки лет!…

И это была не свинья на самом деле, не чушка, а молодой хряк… Я потрясен!… Лежал на столе молодой жареный хряк, похожий на загорелого в Сочи ответственного работника, разомлевшего и додремавшего до солнечного удара… Зелень. Огурчики-помидорчики, грибочки, бутылочки. В последнюю очередь я обратил внимание на гуляк. Они как бы не попадали до этого в поле моего зрения. Их было, что тоже странно, всего четверо. Но шумели, болтали, взвизгивали, хохотали и орали так, словно их было рыл восемь-десять. Сидели они на красных пуфиках совершенно голенькие. Только на башке одного прекрасно сложенного брюнета красовалась турецкая феска с кисточкой. Я тогда не ошибся. Это и был Кудря – троцкист, романтик мировой революции, садист, ворюга и палач. В нос мне из скважины замочной били жареный душок и духота… Окон, кстати, в помещении не было… Толкнул тихонько дверь. Открыта.

Вхожу. Меня не замечают. Подхожу ближе к столу в тот момент, когда Кудря старинным тесаком начал отрубать хряку голову.

– Жаль, что это не Сталин! – сказал он.

– Р-руки вверх! – гаркаю. Твари, привыкшие к безнаказанности и собственному произволу, не успев сообразить что к чему, тут же вскидывают, как говорят шакалы-урки, сушить лапки на веревочке. Тесак старинный так и остался в загривке хряка. Полный бокал застыл в поднятой руке второго голого гуся, и красное вино через край стекало ему по ладони и локтю в волосатую подмышку. У блядей трепетали от дрожи алые и розовые ноготки… Заострились груди, побледнели соски… Вот как сейчас помню. Мне бы только не забыться: уж очень аффективно вживаюсь я в воспоминание…

Приказываю блядям срочно одеться. Отобрал у них паспорта. Велел сесть в «эмку» и ждать моего возвращения. Живо, говорю, ударницы разврата!

Смылись бабенки.

– В чем дело, товарищ? – спрашивает, приходя в себя, Кудря.

– К стенке! – говорю. – Быстро!… Встать!

Встают оба лицом к вогнутой стене. Прячу в кобуру одно «несчастье». Свободной рукой загребаю в ладонь, как на вас, рыло и скальп Кудри. Первый раз я тогда испробовал эту штуку, вышибающую из тела дух, жизнь и волю. Кудря обмяк, соплю заглотил. Беру в лапу рыло второго гуся… Поворачиваю его… и кровь ударяет мне в голову. Один из понятьевских молодцов!… Он, гаденыш! Таким же, как сейчас, было его лицо, когда он не спеша целился в мужиков, таким же! Только годы стерли с этого лица зловещее сладострастие и угрюмую, жестокую деловитость, но я возвратил ему его истинное выражение и узнал его! Обрушиваю, уже точно зная, как я вскоре поступлю, кулак на потное лысое темя. С копыт!… Обрушиваю на не шелохнувшегося при падении собутыльника Кудрю. С копыт!… Прячу «несчастье» за пояс. Открываю створы печи крематория. Там внутри тьма и свининой жареной пахнет. Остыла уже печь. Скидываю с железных носилок поросенка, то есть свинью, простите, хряка и разную закусь, кладу на них Кудрю и понятьевского молодца и посылаю носилки по рельсинкам наклонным прямо в печь. Закрываю створы. Откидываю глазок. Жду, когда, падлы, прочухаются. Стакан водяры заглотил: так волновался и такое нечеловеческое удовольствие от впервые совершаемой мести начало потрясать все мое существово…

Смотри оттуда, Иван Абрамыч, смотри! И ты смотри, бедная моя мать, Мария Сергеевна! Смотрите!

Закусывать не стал. Не из русской печки поросенок… Хорошо, я буду называть его хряком… Вы – зануда и педант, гражданин Гуров!… Пожевал петрушечку. Заглянул в глазок. Зашевелились поросята! Кудря, кричу, Кудря! Подползи к глазку! Подползает, во рту слюни хлюпают, взвизгивает глухо от ужаса. Товарищ, бормочет, товарищ, спасите… Я все, я все… все отдам… товарищ!

Второй тоже подползает и Кудрю от глазка отпихивает по-звериному. Сказать ничего не может. Только воет: ы-ы-ы-ы…

– Кудря, – говорю в глазок, – если бы тебя предупредили о таком конце, перед тем как вывел ты в расход сотни душ, поизмывался над дворянами петербургскими и крестьянами невинными, стал бы ты убивать, измываться и грабить?

– Нет!… Нет!… Нет! Клянусь – нет! Товарищ, спасите!… Я… я… я волю партии исполнял… Спасите!…

– А ты, гусь, – говорю второму, – помнишь деревню Одинку и своего командира Понятьева?

– Ды-ы-ы, – стучит зубами, – больше не дубу, дольше не ду-ду-ду-ду-ду… больше не дубу…

– Да! Вы больше не будете, – говорю. – Это приказ Троцкого! Он пришел к власти, когда Сталина загрызла в Барвихе бешеная собака! Собаке присвоено звание комбрига. Она награждена орденом «Знак Почета».

Вот тут они совсем очухались.

– Сво-о-лочь! – заорал Кудря. Второй гусь набросился на него, молотя головой по его лицу и с бешенством выкрикивая:

– Говорил!… Говорил!… Сталин – вша! Троцкий – блядь!… Все вы – вши! Вши!… Вши!

Крики их смешались. Включил первый рубильник, потом второй и стал следить за приборами и градусником, повернув ручку реостата до предела вправо. Наверное, они там, пока прогревалась печь, плясали, извивались, взывая, и копошились, шипя на адском огне. Я туда не заглядывал. Замигала красная лампочка Ильича на щитке. Я понял, что все кончено. Выключил рубильник. Заглянул в глазок. В печи никого не было. Только на носилках и на плитах печи лежали бесформенные кучки темно-серого пепла…

Я сгреб пепел совком с длинной ручкой, пересыпал в бутылку из-под шампанского, собрал вещи кремированных, хряка оставил валяться на полу в полном одиночестве и вышел из жуткого подвала, где вогнутая стена приводила меня в ужасное уныние, а выгнутая просто сводила с ума.

Блядей этой же ночью выслали в Казахстан. Директора крематория сняли с работы и назначили каким-то красным крестом в красный полумесяц…

– Иосиф Виссарионович! – докладываю. – Ваше приказание выполнено. Кудри больше не существует в природе!

– То есть как это?… Где он, если не в природе?

– Вот! – Показываю Сталину бутылку из-под шампанского и высыпаю на ладонь немного теплого еще пепла. – Это – Илларион Матвеевич Кудря с точки зрения материализма.

– Ты превзошел мои ожидания, Рука… Как странно. Был Кудря и нет Кудри… Только горстка пепла… Кучка праха… Пожалуй, надо сообщить советскому народу об открытии мною четвертого состояния вещества, следующего за газообразным, жидким и твердым: прахообразного состояния. Мне всегда казалось, что между твердым и газообразным чего-то не хватает. Что ты сказал Кудре?

– Что испепеляю его по вашему приказанию.

Сталин, схватившись за живот, засмеялся веселым, чистым, детским смехом.

– Иди, Рука. Я же займусь четвертой главой истории ВКП(б). Я хочу, чтобы людей тошнило при чтении от идей Маркса-Ленина! Спасибо! Продолжай стажироваться! Прах развей, согласно традиции, по ветру…

Заснул я под утро, и опять приснился мне отец Иван Абрамыч.

Он молил меня на черной площади мертвого города оставить месть, не губить душу, дабы дать ей возможность свидеться с ними со всеми. И снова я толкнул отца в грудь так, что отшатнулся он, и сказал ему: меры мести моей за вас, убитых, нет и не будет!… И горько плакал отец, Иван Абрамыч, и утешала его моя мать.

42

А вам как спалось?… Паршиво?… Кто же вам велел не спать, а думать… Моя мысль о том, что Сталин бешено и хитро ненавидел Идею, доныне властвующую над двумястами пятьюдесятью миллионами людей и их вождями, возомнившими себя самостоятельными при разработке внешней и внутренней политики СССР, и его сателлитами, кажется вам совершенно безумной? Мне так не кажется. И не только физике, в конце концов, двигаться дальше в постижении структуры мироздания и вещества с помощью достаточно безумных идей! Не мешало бы обществоведам и историкам, хотя бы в порядке эксперимента, попробовать объяснить некоторые феномены общественной жизни, оперируя безумными идеями, то есть идеями совершенно простыми и естественными, которые марксистские, например, идеологи перестали замечать, поскольку мозги их заняты догмами. А идеи, простые и естественные, чисто растворены в самом Бытии и для идеологов, отчужденных от Бытия, как бы не существуют, следовательно, и не мыслятся. А тех, кто мыслит иначе и пытается выбраться из гнусного существования в мертвой идее в животворное Бытие, где примером нам служат птицы небесные, а не военные летчики, слепые писатели, знатные шахтеры и бездуховные цензоры, проститутская бессовестная пресса называет диссидентами.

Недавно, исключительно по долгу службы, мне пришлось вызвать к себе для разговора одного странного молодого человека. Вспомнил я сейчас его мысли. Он вообще временами считал разговоры о правах человека слишком абстрактными. Он считал, что сущность их подменяется зачастую либеральными требованиями свободы творчества, свободы слова, свободы уличных шествий и так далее. Сущностным же правом человека он считал право жить в естественной атмосфере Бытия, дыша Свободой, незаметной, как воздух, где Свобода – непременное и истинное условие существования и самодеятельности каждого, а не баллончики с воздухоподобной смесью, к выдаче которых гражданам СССР принуждают наших вождей «противники разрядки» на представительных форумах.

– Значит, – говорю, – ты, тунеядец, пошел еще дальше тех, кто хочет сочинять что им взбредет в голову, рисовать увиденное внутренним оком, уезжать куда вздумается, дальше тех, – говорю, – ты пошел, которые жаждут, чтобы судили их справедливо, как в Англии или Дании, чтобы правительство отчитывалось перед народом за внешнюю политику, обсуждало ее стратегические цели, чтобы оно уничтожило уголовную ответственность за попытку иметь собственное мнение о деятельности всех советских социальных, культурных и коммерческих институтов? Так? Ты хочешь, чтобы Громыко отчитывался за каждую копейку, потраченную в Сомали, в Египте, в Эфиопии, в Чили и на Кубе? Ишь, – говорю, – чего ты захотел! Ты, выходит, хочешь, чтобы функции государства по бытовому, желудочному и прочим обслуживаниям населения были переданы частным лицам, сознающим свою ответственность за быт, желудки, одежду и здоровье людей! А не хочешь ли ты, – говорю, – проведения всенародного референдума с целью выяснения, существует, по мнению граждан, в стране социализм или нет? А потом ты пойдешь еще дальше? Ты попытаешься узнать, что думают представители разных поколений о коммунизме? Верят ли они хоть на грош в возможность его построения?

Может быть, спрашиваю, ты уверен, что Россия в миллион раз богаче Кувейта и Швеции, и если бы не советская власть и ее безмозглый, ленивый и авантюристический госкапитализм – эта собака на сене, то мы бы уже сорок экономических чудес натворили! Отвечай!

– Да! Уверен и желаю всего, что вы перечислили в своей неглупой, но провокационной речи! – говорит этот странный молодой человек, с удовольствием затягиваясь сигарой, забытой у меня стукачом из Союза кинематографистов.

– Я, – говорит, – понимаю, что невозможно с ходу радикально изменить структуру нашего государства, его экономики и общественной жизни, как нельзя сделать того же в Штатах или Японии. Поэтому я и послал по почте со своим обратным адресом письмо членам политбюро с требованием немедленно начать содействовать в деле создания естественной атмосферы Бытия в нашей стране в согласии со свободно выраженной волей граждан. Рецептов в таком деле, написал я, давать вам не стану. У вас есть институт по изучению экономики США и еще сотни организаций, занимающихся хуйней на постном масле. Вот и поручите им заняться этой проблемой. Остальное вам, гражданин следователь, известно. Я получил ответ из ЦК. Там была всякая чушь насчет того, что я агент сионизма и ЦРУ. Я – чистейший русак и сочувствую главным образом нациям, стремящимся к самоопределению: литовцам, украинцам, армянам, евреям, самим русским, венграм, полякам, тибетцам и многим другим.

Еще письмо посылаю на имя всех членов политбюро, кандидатов в члены и секретарей ЦК… еле на конверте все уместилось. Вот пишу, чего я хочу конкретно: для начала необходимо стереть с лица земли нашего великого, могучего и прекрасного русского языка, а также с земли иных, не менее прекрасных языков, сотни слов-могил, в которых были похоронены и уже давно истлели и съедены червями первоначальные значения. Коммунизм. Социализм. Советская власть. Соцсоревнование. Выборы в Верховный Совет. Народный судья. Советские профсоюзы. Светлое будущее. Единство партии и народа. Слава труду. Слава КПСС. Соцреализм. Самое передовое искусство. Пролетарский интернационализм… Сотни имеются у нас таких могил. Но трупы, истлевшие в них, властвуют над нами и нашими вождями. Для начала давайте обретем после ликвидации слов-могил чувство реальности. Потом нужно захоронить по-человечески покойника № 1, Ленина, потому что не может быть порядка в стране, как сказал мой бывший друг, в которой не похоронен хоть один померший человек. Нелепо и непрагматично запрещать веру в Бога живого и насильственно прививать любовь к мертвому чучелу, выставленному вами, дорогие товарищи, в мраморном подвале и доступному странным взорам охмуренной толпы, инстинктивно ищущей, кому бы поклониться. Потому что желание поклониться есть неистребимая страсть души, на чем и играют Силы Зла.

А затем расписываю членам политбюро перспективы нашего развития, когда начнет оживляться между нами и вокруг атмосфера естественного Бытия и так далее, вплоть до Страшного Суда. И спадет с плеч забота о запрещении свободы слова, печати и творчества и переезда на местожительство в другие страны. Плохого писателя никто издавать не будет, а хорошего, возможно, сами читать не станут. Так ведь и раньше бывало. А Совет министров я предлагаю переименовать в Думу министров, потому что вообразить, как сидят министры в позе роденовских мыслителей и думают, я могу, а вот как и о чем советуются министр деревообрабатывающей промышленности с министром культуры и наоборот, я вообразить не в силах. Какие они друг другу дают советы?

Передайте, пожалуйста, всем членам политбюро мой сердечный привет и душевную просьбу. Я прошу их поскорей освободиться от ряда соблазнительных ложных идей, в которые они никогда не верили и не верят, а если им все-таки кажется, что верят, то уровень современной медицины позволяет надеяться на частичное, переходящее постепенно в полнейшее, излечение пациентов от одной или множества структурно-окостеневших навязчивых идей. Гораздо труднее обстоят дела в СССР не с навязчивыми, а с навязываемыми идеями. С ними у нас полный завал.

Я полагаю, что совет - это и есть навязываемая идея. Читайте лозунг, покоривший своей бессмысленностью массы: «Вся власть Советам!» – «Вся власть навязываемым идеям!». Никогда так прочитанный лозунг не привел бы ваше кодло к власти! Никогда!

И вообще, многие правильно прочитанные лозунги перестали бы существовать в миг дешифровки и обнажения своей оборотистой сути… Но я, пишу, отвлекся и настаиваю на том, что борьбу за права человека необходимо увязать с борьбой за права людей, занимающих самые высокие посты в государстве, партии, армии и органах. Надо начать борьбу эту непременно и в мировом масштабе. На что уходит жизнь вождей при служении навязанной идее? Почему должны они жертвовать радостями личного существования во имя царствования мертвых догм? Почему должны мучиться, запутавшись в постулатах выжившего из ума Учения? Почему? Пусть же простые люди доброй воли дружно воскликнут: «Свободу вождям и руководителям от ложной коммунистической идеи!…»

Увязать необходимо, повторяю, борьбу за права человека в Советском – читай: в навязанно-идейном – Союзе с борьбой за права людей, занимающих высокие посты: здесь мы все сейчас рабы сатанинской идеи и ее силы и должны сочувствовать друг другу. Если не вожди нам, то мы им. Ибо нам легче: мы увидели свет. А на вопрос, что же делать, если у обеих сверхдержав масса пороков, а радикально изменить их политические и экономические структуры не представляется возможным до начала Олимпиады-80, я отвечу так: нужно создать международный координационный и исполнительный комитет по выявлению и корректированию социальных и общественно-политических пороков, имеющих место в жизни сверхдержав и стран, находящихся в сферах их влияния. Вот и все. Но для начала вы – руководители – должны стать не инакомыслящими, а свободомыслящими существами, хотя бы украдкой подумывающими на охоте, в бассейне, в супружеской постели и на заседаниях о том, что не мешало бы свергнуть тиранию идеи и зажить практически по-человечески. И вот когда вы осознаете необходимость бороться под властью тиранической идеи за свои человеческие права, когда вы почуете непреодолимую страсть освободиться от всесильной лжи существования и достойно сформулируете его высшие цели, тогда инакомыслие и свободолюбие подданных будут восприниматься вами не как проявление вражды и ненависти к вам – «горстке смельчаков и провидцев, ведущих корабль державы по бурным волнам океана к коммунизму», а как солидарность, сочувствие и ответственность перед живущими и следующими поколениями людей страны и Земли. И в атмосфере естественного Бытия, трагизм которого не снимается наличием у общества гарантированных свобод, сама собой пропадает нужда бороться за права человека. Нелепо ведь тигру, выпущенному на волю, часами разгуливать взад-вперед по поляне, как по клетке, а орангутангу гневно и тоскливо расшатывать воображаемые решетки. Правда, есть в кап-лаге группки молодых людей, которые ведут себя, как тигры и обезьяны, вообразившие, что они живут не на свободе, а в клетках. Жизнь может сыграть с ними жуткую шутку. Она уже сыграла ее с русскими интеллигентами и рабочим классом, получившим взамен захудалого, в либеральном смысле, но все-таки свободного государства полицейскую империю с концлагерями, судебным произволом, новым суперкрепостным строем и кабальным трудом…

Как вам нравится этот странный молодой человек, гражданин Гуров? Не нравится, но смешной?

Я приказал, отведя более сильный удар, продержать этого симпатичного молодого человека пару месяцев в психушке. Сейчас он, очевидно, в кафе «Лира» глобально мыслит за рюмочкой низкокачественной водки.

Я все это вам к чему, собственно, рассказывал? А!… Теперь вы понимаете, что и к идее можно относиться, как к бабе? Понимаете, что Сталин относился к идее с такой же ненавистью и омерзением, как вы к Коллективе-Клавочке? Он же рад был бы поступить по-вашенски, да не мог. Не то что реформация, а ревизионизм любого толка были для него смертельны. Ненавидя и содрогаясь от бессильного бешенства, он третировал, где только мог, и дискредитировал свою проклятую жену-идею, а мстил за все унижения, страх и пожизненное заточение ее старым и молодым пылким любовникам. Он мечтал погубить их к чертовой матери всех до одного. Но террор для этого был слаб, каким бы тотальным он ни казался. Можете считать мою идею безумной, но я лично убежден, что война представлялась Сталину идеальной союзницей в деле уничтожения ленинской гвардии, интеллектуальной большевистской элиты и, может быть, самой идеи…

Да! Он страстно мечтал поиграть в войну и поэтому, только поэтому, не внял здравым предупреждениям своих загипнотизированных советников, донесениям талантливых шпионов и представляемым в сводках тревожным картинам объективного положения дел… Война должна была стать достойным объектом приложения его сил… Пусть танки фюрера перепашут и переутюжат пол-России… Пусть гибнут миллионы. Их у него немало за Уралом… Пусть гестапо перешлепает уцелевших большевистских фанатиков и ревнивых жрецов идеи, пусть! Когда немецкие танки и солдаты сделают свое очистительное дело, он скажет: «Смерть фашистским оккупантам!» И люди с его именем на устах бросятся в атаку, освободят занятые территории, а там что-нибудь придумаем. Начнем строить что-нибудь новое. И, может быть, на его закат печальный блеснет любовь улыбкою прощальной… Ему необходима была война, чтобы встряхнуть приунывшую от внутренних потрясений страну, чтобы заставить людей забыть о миллионах их родственников, подыхающих на Севере, на Колыме, в Казахстане, в Сибири, в двух-трех километрах от дверей родных домов за колючей проволокой.

Он один понимал, что не продержится долго в живущей почти на осадном положении стране. Суд за опоздания и прогулы. Запрет беспаспортным колхозникам бросать колхозы и искать работу в городах. Офицерство, не уверенное в безопасности, чекисты, ждущие своей очереди попасть в расход, народы Литвы, Латвии, Эстонии и прочие, только и жаждущие освободиться от советского ига республики, многочисленное ворье, шпана, богема, коррупция, рахитическая технология и многое другое – все это не давало ему покоя денно и нощно, он уже не знал, на кого положиться, и идея войны закономерно показалась ему спасительной. Во время войны он и сам станет иным, другим Сталиным. Он станет Сталиным – величайшим полководцем. Сталиным – освободителем Европы от фашизма, этого родного брата ненавистной идеи, отвратительного шурина вождя. Он поживет как мужчина, как орел, а не как хорек-политик с вымазанной кровью мордой…

К тому же пропагандисты устали, философы вот-вот рехнутся от осмысления его произведений, а советских людей уже не взволнуют и не отвлекут от разгула опричнины ни перелеты через полюс, ни зимовки на льдинах, ни блуждания летчиц по тайге, ни жуткий фарс процессов, ни шельмование в прессе бывших кумиров. Все! Только – война! Она займет умы и руки, она сплотит разобщенных в распрях, она спишет все чудовищные грехи, она зажжет чувство родины в проклявших ее сердцах, сообщит единство усилиям, осветит ненавистью к врагу ошибки тупиц и ненужные жертвы. Война!

Конечно, гражданин Гуров, Сталин из-за отсутствия гениальности, а подчас и воображения, иначе представлял себе начало и течение войны. В октябре сорок первого он раз по десять на день, посасывая мундштук и степенно шагая, чтобы не выдавать мандража, удалялся в сортир. Там он переживал острейший, истинно опасный момент своей жизни, не зная, чем кончится для него рискованнейшая игра, и испытывая обыкновенное человеческое волнение, дарующее не совсем приятное, но истинное ощущение личного существования. Он как бы перестал быть по законам военного времени пленником идеи. Наоборот, он чувствовал, что никогда судьба ее так не зависела от его поведения и решений, как перед зимним сражением под Москвой…

Рябов! Это – ты?… Войди!… Ну вот! Пойманы Трофим и Трильби. Нас приглашают взглянуть на них, гражданин Гуров.

43

Мне понятно потрясение человека, которого не узнают его лучшие, любимейшие и нежные друзья. Но, поверьте, «мои ветеринары» не делали никаких прививок. Тем более разрушающих привычные связи с хозяином и его уютным домом. Даю слово, я здесь ни при чем… Эту пытку, к сожалению, придумал для вас не я. Не я… Поймали их, обнаружив с помощью нашей агентуры, в сухумском обезьяньем питомнике. И Трофим и Трильби ели из одной кормушки с гиббонами. Спали под обглоданным до основания деревом. Обезьяны приняли их доброжелательно. Изучали. Выискивали блох. Грубовато, но не жестоко шутили и играли. Служители думали, что ученые, совсем уже охренев, проводят новый эксперимент по изучению проблем сосуществования разных видов животных в рамках советско-эфиопского научного сотрудничества…

А вот почему отловленные животные не узнают вас и явно чураются, я не знаю. Своих любимых насиженных мест, лежанок и вообще всего дома они не признают тоже. Здесь все им вдруг стало чужим. Их заперли… Идите, общайтесь, выясняйте отношения, а я подумаю. Тут есть о чем подумать…

Трофим поцарапал, а Трильби укусила? Поздравляю!… Оставьте на время желание разобраться в происшедшем… Мне ясно, в чем дело. Бегут от вас кот и собачка. Почуяли невинные существа злодейскую вашу душу, вашу черную беду и страшную пустоту жилища. Посмотрите на себя их глазами. Старая тварь, мечущаяся, как крыса в лабиринте, в поисках выхода. Животные не узнают ваших глаз, черт лица, фигуры, тона голоса, походки, стати. Вы им страшней чужого человека, потому что они не могут осмыслить совершившейся с вами перемены и того, чем она вызвана. Наверное, вы излучаете какие-то ужасно неприятные волны или, если это вас больше устраивает, запахи, наверное, вибрируете вы незаметно для себя и меня, наверное, Трофим и Трильби не могли перенести моих криков, непонятной трансформации вашей личности, всей теперешней атмосферы дома, наверное, они восприняли каким-то образом ужасную информацию, начали сходить с ума и в конце концов слиняли, болтались где-то и добрались до питомника, где обезьянье общество показалось им почти человеческим.

Огромного самца они приняли, очевидно, за вас, потому что, ласково визжа и мурлыкая, прыгали на него, лизали лапы и отчаянно сопротивлялись, когда служители силой отдирали их от гиббона, пытавшегося сообразить, что происходит во вверенном ему вольере. Они и сейчас скулят, отказываются от жратвы и тоскуют по первобытному коммунизму обезьяньего стада. Они хотят спастись, как я понимаю, сами не зная от чего. Вполне возможно, они перестали принимать вас почему-то за представителя рода человеческого…

Вы не помните, испытывали вы что-нибудь подобное перед тем, как написали письмо с отречением от отца, позвонили нам, а потом отреклись в актовом зале своего института?

Может быть, вы ничего не прикидывали, не рассчитывали, не соображали, не химичили, а просто спасались, как обезумевшее, предчувствующее беду животное?

Вы говорите, возможно, все было именно так. Только я не верю, что так оно и было. Вы находитесь не в системе самообличения, как это бывает с потрясенными злодеями, даже наговаривающими иногда на себя лишнее для более острого прочувствования вины, а в системе самооправдания вы находитесь, гражданин Гуров. Оживлю я вас хоть на миг или не удастся мне это сделать, спящая вы моя уродина!…

44

Мы, как всегда, отвлеклись, но, пользуясь любимыми штампами нашей партии, поступательного движения не утратили и не потеряли из виду столбовой дороги… Мы ведь с вами в одной партии… Вы это очень лирично заметили.

Я знаю, что день, когда вы, не без помощи Коллективы, получили партбилет, был чудеснейшим днем вашей жизни.

Партбилет вы справедливо и точно считали пропуском к кормушкам, в которых лежали все вот эти штучки: вилла, картины, камешки, многолетняя жизнь по колено в коньяке и по яйца в блядстве. Тема эта примитивна и неинтересна.

Просто в тот день вы сказали, не вслух, конечно, и неизвестно к кому обращаясь, так: а теперь, сволочи, вы посмотрите, на что я способен! Вы обосрали идеалы, всосанные нами с молоком от бешеной коровки, вы заставили меня убить отца и мать, вы никакие не коммунисты, вы – мародеры, блядуны, пьяницы, садисты, ничтожества, доносчики, предатели и трусы! Я знаю вас! И раз так, то я возьму свое! Я буду брать только свое, потому что я был никем, а теперь стал всем, и я употреблю свою волчью хватку. Она у меня есть, товарищи! Я употреблю ее до конца, пока в последний раз не клацну клыками на лакомом кусочке. Вы хотели отнять у меня все? Держитесь! У вас на глазах, плюя в них, с партбилетом коммуниста в кармане, я стану капиталистом! Я отомщу вам!… Я буду мстить вам ежеминутно, ибо постараюсь употребить каждую минутку с пользой и весельем для себя! Для себя! Для себя!… А ты, сука, ты, мразь, спасительница и насильница моя, ты получишь в первую очередь, в первую! И последние твои минуты будут страшны, падаль усатая, на ляжках пупырышки, ложись уж, ложись, пьянь, раздвигай ножищи мерзкие, не лезь ко мне с поцелуями, получи напоследок удовольствие, больше не будет у тебя его никогда, никогда, никогда, никогда не будет, кончи, проститутка, последний раз кончи, кончи, гадина, ненавижу, ненавижу, не-на-ви-жу те-бя, сексотская ха-ря!…

Я не фантазирую, гражданин Гуров. Вот подборка дат, чтобы долго не мямлить. Сегодня, скажем, вы получили партбилет. Вечеринка, обмыв. Ваши вышеизложенные мысли. Безусловно, половой акт с устроительницей вступления в партию. От акта вы отказаться не могли. Всегдашнее омерзение, замешанное на мстительной, потрясающей радости, что это есть ваш последний и решительный половой акт, что завтра он уже не повторится, что завтра никто не даст царапающейся, хрипящей под вами твари избавленья – ни Бог, ни царь и ни герой – и что добьетесь вы освобожденья своею собственной рукой!… Назавтра – вот точная дата, Коллектива Львовна Скотникова, согласно компетентному медицинскому заключению, подписанному главврачом спецполиклиники УВД Вигельским, скончалась от кровоизлияния в мозг. С ситуацией у вас была везуха. Электра гостила у деда по отцовской линии. Правильно?… Правильно.

Не могло психологически не быть всего, что я наимпровизировал. Не могло! Пусть не в этих выражениях, пусть! За ваше настроение, мысли, готовность, понимание вами, что сегодня рано, а послезавтра поздно, я ручаюсь. Вот как бессмысленно якобы уставились на эскиз Матисса. Вспоминаете? Поражаетесь тонкости моей скрупулезной реставрационной работы?… Что? Я – говно, а не криминалист?… Чуете, что я благодушен и не врежу вам за хамство по шее… Нет, я не говно. Ваше дело – единственное в моей практике уголовное дело. До выдающихся дедукций я не допер, гениальных головоломок не разгадывал, но работу провел немалую, и я доволен собой. Доволен… Не колитесь, негодяй, не колитесь. Придет время – до жопы расколетесь, а дальше – сами рассыплетесь…

Я что, собственно, хотел сказать?… С чего я начал?… Ага! Я хотел сказать, что не только Сталин ненавидел Идею, выбившую его из колеи жизни, не только я, вообще не имевший к вашей бесовщине ни малейшего отношения, но и вы ее ненавидели! Вы! Ненавидели всем существом, ненавидели втройне, ибо свою страшную вину списали на нее. Мало того – списали! Вы нагрузили Идею ответственностью за будущие грехи и преступления против совести. Вас и тысячи подобных вам типов как бы оправдывал и поощрял к распаду безграничный разврат и ленинский, классовый аморализм – качества, внутренне присущие «всесильной» Идее. Однако рядилась она, как Антихрист, в одежды Христа, в лозунги, обольстившие толпу очевидностью нравственных и социальных устремлений. И вы были плоть от плоти ее и кровь от крови.

На словах, на съездах, конференциях, собраниях, в газетенках, по радио, используя богатство растерявшегося от шока русского языка, вы боролись за освобождение от эксплуататоров, буржуазной морали, стереотипов старой культуры и человеческих отношений, боролись за строительство нового мира. На деле же, сами рабы сатанинской силы, вы создали новые, более совершенные формы социального рабства, истинная суть которых размывалась изощренной демагогией. Создали новую мораль, открыто освящавшую произвол и ненависть к тем, кого Сталин и партия приказывали считать врагами.

45

Но вернемся к вам, гражданин Гуров. Вы не обидели меня, капризно и инфантильно заявив, что надоело вам слушать, как я пою с чужих голосов, и что в башке моей из голосов этих каша… Пусть воскресают. Голосов я много слышал. Я и сейчас их слышу… Слышу!…

Итак, обидевшись на Идею, возненавидев ее, как Коллективу, а может быть, еще больше, потому что убрать ее не могли, вы четко сформулировали для себя задачи и цели. Уничтожить Идею, изнасиловавшую и вашу Судьбу, вы не могли… Сталин не мог, так куда уж вам!… И вы стали Идее подсирать, и крупно и мелко. Убив яркую ее представительницу, вы хохотали и радовались чисто и весело, как мальчик. Вы освободились! Вы чмокнули в живую, румяную, горячую, свежую щечку Свободу и вскоре женились на Электре…

Махинируя на мясокомбинате, заложив основы богатейшей коллекции, ворочая делами в главке, купив белый билет, сделав все, чтобы умерла мать – свидетельница вашей подлянки, развращая вокруг себя – хитро, конечно, очень хитро – все и вся, вы тоже мелко и радостно потирали ручки, блевали с наслаждением в чистые, но пустые глазки идеалов и идеальчиков, повесили, осмелившись, в сортире портреты Ленина, Маркса и Сталина, так, чтобы, когда расстегиваете мотню, они были перед вами. Даже мелкую пакость вы считали актом возмездия. Пакостей было так много – от злонамеренного поощрения бюрократической волокиты до стукачества и ловкой травли «идейных», – что слившиеся друг с другом пакости стали со временем вашим состоянием, состоянием человека, довольного собой, положением, возможностями, мщением, связанным зачастую с риском, с опасностью, с чувством удачной охоты, знакомым охотникам, зверям, игрокам и ворью, но не дающим, я это по себе знаю, долгого, полного, а главное, благородного удовлетворения. Тут у нас с вами – беда. Беда. Хотя долго уже мы на пару пыряем Идею ножами под бока. Я пыряю по-своему.

Вы – тысячи, сотни тысяч вам подобных хмырей, циников, ханжей, лжецов, ублюдков, дебилов, шутов, хапуг, бла-тюков, паразитов и прочих жуликов – дискредитируете идею, сознательно и бессознательно ненавидя ее, мстя ей за узурпацию свобод, за подавление инициатив и возможностей.

Мне приходилось заниматься делами крупных советских и партийных работников, жен руководителей, погрязших в бриллиантовых интересах, сынков – убийц и насильников, директоров заводов и совхозов. И никто из них, вот что странно, при наших откровенных разговорах о коррупции, оголтелом хапужничестве, чудовищных злоупотреблениях властью и служебным положением ни разу не заикнулся о системе, вне которой без гарантированной безнаказанности они, возможно, были бы более ответственны, совестливы, не так порочны и лживы. А ведь все знают, все чуют, все понимают не хуже нас с вами, и уроки могли бы преподать большинству инакомыслящих по части экономической, насчет морали, образа жизни, настроений, равенства и братства. Но молчат они, не заикаются, цинично носят в душе знание. За бессовестность и ложь им выдана уверенность в счастливом сегодняшнем и беззаботном завтрашнем дне. И они не променяют ее на освобождение от лжи, ведущей рабов к потопу, потому что, на их взгляд, потоп должен быть всегда после них. Потому что безнаказанно разлагаться, хапать, властвовать, покупать любые продукты и товары мира по символически низким ценам, иметь оплачиваемых народом шоферов, слуг, горничных, врачей, поваров, пилотов, солдат, охранников, блядей, придворных поэтов, сочинителей речей, строителей дач и яхт они могут только при этой системе.

Никакой совести, которую понимал… не помню кто… не помню… как сопротивление Души любым попыткам Дьявола оборвать ее связи с реальностью и Бытием, я в них не замечаю. Совестливых они называют инакомыслящими и говорят: где была совесть, там хуй вырос…

Вот вы все время переспрашиваете: как это так – одна реальность настоящая, а другая советская? Я же вбиваю вам в башку, вбиваю, что, отчаявшись в попытках тем или иным образом убить совесть, связывающую Душу с сотворенной Богом реальностью, с Бытием, завидующий Богу Сатана совсем очумел и решил создать новую реальность, советскую действительность, и уж тогда сами собой появятся мертвые, бессовестные души, вроде вас, гражданин Гуров. И всех вас свяжет универсальными связями бездушная система… Называйте ее идеей. Мне плевать…

Кроме всего прочего, вы мне надоели со своими бездарными вопросами насчет Дьявола… Почему я называю его то Асмодеем, то Чертилой, то Сатаной? Это его клички. Я заметил, что урки, подпольщики и Черт любят всякие псевдонимы и клички. Это неспроста! И, по-моему, это от тщетных попыток заполнить новым именем пустоту, образовавшуюся на месте личности, помершей при растворении в партии или в кодле… Вы вот тоже сменили пару фамилий. Понятьев, он же Скотников, он же Гуров. Так и по делу вы у меня идете.

Повторите! Не понял… В какой партии состоит сам Асмодей? Вы у меня случайно не стебанулись от наших разговоров?… Это – хорошо… Вы как руководитель привыкли вникать в самую суть всех производственных проблем, к которым почему-то отнесли и проблему Дьявола… Ни в какой партии, я думаю, он, скотина, не состоит. Поскольку, помнить было бы надо, его задача – погубить всех, то он и старается, оперируя множествами, образовывать партии… А если сам в партию вступит, вы это очень здорово заметили, то и перестанет в тот же миг быть Сатаной, связав себе руки партийной дисциплиной, подчинением какому-нибудь мудаку, требованиями устава и тоскливой ложью демократического централизма.

А Творец хочет спасти каждого. У него задача просветить и до того наполнить светом человека, чтобы не захотелось ему вступать в чертову партию, где он растворится до абсолютной безликости. Где он похоронит в себе единственную, неповторимую, свободную, благодарную самой малой и в то же время самой великой благодарностью Творцу и его Жизни за счастье существования Личность…

Похоронит личность, повторили вы за мной и теперь интересуетесь иронически: желает ли Бог спасти вас лично? Желает! Желает! До последнего вашего негодяйского вздоха и стука сердца не перестанет желать, да и потом, по мнению священника Павловского, пребывает в огорчении, но не оставляет падшую душу до конца времен. Оставить – значило бы дать Дьяволу лишнюю, бесполезную, как и все остальные, даже самые страшные попытки, попытку доказать возможность всеобщей, вселенской смерти Бытия. В этом и сказывается, кроме всего прочего, понимаемое нами совершенно по-человечески благородство Господа Бога… Не хочет он, чтобы мучился Сатана.

Да. Вот в эту минуту, гражданин Гуров, сейчас… двенадцать часов семнадцать минут по московскому времени, Бог желает вас спасти… Не я, не я, не беспокойтесь. Я не желаю. Он вас желает спасти… Убивали вы лично, своей рукой, Коллективу Львовну Скотникову?… Ну! Колитесь!…

Вот – сука! Вот – мерзавец и лгун!… Колитесь, не то лопнет мое терпение! Я ведь не Господь Бог, в конце концов!… Убивали? Нет… Алмаз! Вы у меня – алмаз! Черт с вами. Сволочь… Я пойду погуляю по саду. Не могу сейчас видеть вашу морду и от голоса хочу освободиться… Трильби, Трильби! Трофим! Кис-кис! Пошли гулять!…

Да! Не разевайте хлебало! Звери ваши неплохо относятся ко мне с некоторых пор… И не зовите, не нойте, не пойдут… Выпивку я запретил Рябову выдавать вам. Нельзя облегчать отчаяние алкоголем. Страдания должны быть чисты… Цыц!

46

Ну что вы ревете, как крокодил прямо, на хрустальном блюде? Ну что вы расплакались?

Кончайте реветь! Учтите, от слез хрусталь желтеет и трескается.

Вы вот что скажите мне: черная и розовая жемчужины достались по наследству Электре?… Так. А у меня есть точные сведения о том, что вы преподнесли ей жемчужины в день свадьбы.

Почему, гражданин Гуров, вы мне лжете? У вас ведь не хватит духа замолчать и гордо не отвечать на мои вопросы. Не тот вы человек. Вы вынуждены отвечать еще и потому, что молчание вас ужасает. Так чего же нам играть в кошки-мышки-пешки по пустякам? Что вы наплели Электре насчет жемчужин?… А только из-за них, они ведь бесценны, могли бы вы замочить человека? Опять старые байки, что нет убийств на вашей совести… А жемчужины вы просите не увязывать с объективно огорчившей вас смертью. Мать все-таки, хотя и приемная…

Если не хотите очной ставки с прибывающей Электрой Ивановной, колитесь. Я жду!… Давно бы так! Скотина!… Наплели, значит, что они – единственная фамильная ценность, которую вы спасли от конфискации… Дедушка, значит, подарил их бабушке в день отмены Александром II крепостного права. А что он ей сказал в интимный момент, не помните?… Я не шучу. Вот в этой папочке рядом с карандашиком, чистейшими исповедями, со свидетельствами высочайшего духа и прекрасного ума, рядом с вашим отречением, делом, документами и доносами лежит донос одного внука на дедушку и бабушку.

Внук родился в нормальной семье. Отец, мать, дед и бабка – потомственные врачи. Хорошие врачи. Лечили, избавляли, вправляли, облегчали, принимали роды, закрывали веки… Мать умерла от чахотки, но я думаю – от тоски и горя, поразивших ее в семнадцатом и терзавших до двадцатого… В тридцать пятом посадили отца. Вернее, не посадили, а однажды не выпустили. Он был тюремным врачом. Хорошим, повторяю, врачом. Зашел в кабинет начальника крупнейшей нашей тюрьмы, плюнул ему в рожу, потом врезал по уху, потом впал в истерику и искалечил в знак протеста против избиения и пыток заключенных… Остались в большой квартире на Арбате внук, дед и бабка. И внук, сделав дыру в стене, регулярно подслушивал, что говорит дедушка в интимные моменты бабушке. Интимный момент – это выражение внука, часто встречающееся в доносе.

Так вот. Дедушка негромко, что подзадоривало и распаляло внука, объяснял бабушке – в меру своих сил, знаний и чистоты души – смысл происходившего вокруг бесовского шабаша, воспринятого стариками почти как конец света. Мыслями его я пользуюсь иногда в беседах с вами… Дьявольщину дедушка называл дьявольщиной. Сталина говном, ублюдком и ничтожеством, соратников его глистами, лобковыми вшами, аппендиксами, набитыми канцелярскими кнопками, убийцами, жульем и хамлом. Дедушка был консерватором и человеком верующим. Определять величие времени по числу принесенных на алтарь идеи невинных жертв он не умел. Мириться с очевидной мерзостью и распадом, прикинувшимся энтузиазмом, не мог.

Внуку было семнадцать лет. Он аккуратно записывал в тетрадку частые выступления дедушки и, неизменно их нумеруя, начинал так: «В интимный момент № 17 я услышал следующие высказывания дедушки относительно процессов над врагами народа…», «Во время двадцать девятого интимного момента бабушка согласилась с тем, что советско-германский пакт – это начало новой ужасной войны. Дедушка предложил начать запасать спички, соль, топленое масло, крупу, чай, сахар и спирт», «Интимный момент № 39. Разбор произведений советских писателей. Ругали Алексея Толстого графом, проституткой и жополизом. Разошлись во мнениях насчет талантливости. Бабушка согласилась, что поэзия и проза задохнулись от восхвалений товарища Сталина. Дедушка прочитал вслух про муху-цокотуху и “Федорино горе”, но к чему это, я не понял».

Штук двести таких интимных моментов насчитал я в общей тетрадочке. Года полтора следил внук за дедушкой и бабушкой, подслушивал, записывал, нумеровал. Тетрадочка эта умрет вместе со мной когда-нибудь. Я унесу ее в могилу. Человечеству есть чего стыдиться, но не могу я оскорбить человеческой природы и души, дав людям взглянуть на страницы в линеечку. Это было бы жестоко. То, что я прочитал вам, – невинные по стилю и содержанию странички. Для характеристики остальных – слов нет. Чувство, которое охватывает душу при их чтении, невыразимо. Ведь природа его непонятна. Но оно хуже смерти, унижения, гадливости, боли, стыда, безысходности, оно хуже небытия.

Прочитав первый раз по указанию наркома тетрадочку, я глупо рассмеялся, не поверил глазам своим и прочитал еще раз. Повидал я уже немало черт знает чего к тому времени. Смерти, пытки, казни, кровь, слезы, чудовищные доносы на близких – все видел. Но, читая второй раз, я чувствовал, что белею, что опускаются у меня руки, что подгибаются ноги, что не видят глаза, что независимо от моей воли подкатывает к сердцу такой страшный страх, какого не бывает в патологически омерзительных сновидениях, и изо рта, стеная, вылетает дух последней жизни… И если все-таки судьба моих родителей, моя судьба, миллионы ужасных судеб имели отношение к Жизни и Смерти, то тетрадочка та не имела ни к Жизни, ни к Смерти никакого отношения… Человек не мог ее написать! Она была, как казалось мне, безобразней всего, что я знал, читал, видел и пережил. И, дочитав тетрадочку до конца, дочитав только потому, что бессознательно надеялся дойти хоть до мельчайшего подобия человеческого, на ее последней странице, в последней строке, в точке, вместо которой оказалось три восклицательных знака, я сполз со стула и полчаса провалялся на полу, не блюя, наверное, только от слабости.

Я не мог не дать ход делу дедушки и бабушки. Но я сделал все, чтобы они не узнали о тетрадке внука. И они не узнали. Рискнув, я посоветовал им подписать пятьдесят восьмую, пункт десять, агитация и пропаганда, сочинил какой-то бред, приложил пару анекдотов про Буденного, старики с благодарностью расписались, получили всего по пять лет и попали в тихое хозяйство под Омском. Во время войны их освободили…

Внука я вызвал к себе. Ничего особенного во внешности. Отправляю на экспертизу к психам. Абсолютно нормален… Беру его заявление.

– Как же, – говорю, – принять вас на работу в органы, если вы предаете бабушку и дедушку.

– Я не предаю, а выдаю. Предают друзей. Они же – недобитые враги. Я не мог остаться в стороне.

– В интимный момент номер один?

– Да! Именно в эти моменты люди предельно открываются друг другу. Я был бы неплохим специалистом по добыванию материалов в интимные моменты жизни врага.

– Поясните, что такое интимный момент?

– Это момент, когда два близких человека откровенно выдают друг другу мысли об отношении к нашему времени, к Сталину, к фашизму, к строительству новой жизни, – голосом отличника ответил внук. – Кроме того, я не признаю кровного родства.

– А вы знаете, – говорю, – что в один из интимных моментов, не пронумерованных вами, дедушка и бабушка зачали вашего отца?

– Да. Конечно. Знаю.

– В органы вас не возьмем. Вы потенциальный предатель. Или вы любите нас больше дедушки и бабушки?

– Клянусь! Я мечтаю о работе в органах с четвертого класса!

– Не верю! Сейчас полно сволочей и врагов, мечтающих пробраться в наши ряды! Вы арестованы!

Я передал внука своему коллеге, и он признался-таки ему, что пытался пробраться в органы для работы в дальнейшем на франкистскую разведку. Десять лет. В лагере он и подох, быстро опустившись до последнего предела.

Странно! Смотря на него и разговаривая, я почему-то не испытывал ни ужаса, ни омерзения. Меня не тошнило. А зря. Я бы блеванул прямо в его обыкновенные, невыразительные глаза… Вот она, эта общая тетрадочка…

47

Мне сегодня больше черной и розовой нравится жемчужина белая. Вот – мягкость и чистота! Вы вручили ее Вигельскому, получив заключение о смерти Коллективы?… Да или нет?… Нет. Так вот. Супруга Вигельского, бойкая и хищная еще старушонка, всегда подозревала вас как убийцу… Жемчужина, сказала она, исчезла из дома в день гибели Вигельского в проруби. Покойный с драгоценностью не расставался даже на рыбалке и в постели. Вот она – прелесть! Как она к вам попала обратно?… Зачитать показания Вигельской? Ах, вы все-таки передали белую доктору? Это был не гонорар за мошенничество и пособничество в убийстве, а обмен. Сначала вы обменяли жемчужины на изумруд. Потом Вигельский передумал, жемчужина снова оказалась у вас, а доктор вдруг утонул. Логично. Убедительно. Но до поры до времени. Я вас все-таки раскалываю потихонечку… Зачем мне это нужно, не скажу.

Почему вы не захотели, чтобы я читал показания Вигельской?… Вдруг я беру вас на понтяру? Проверили бы хоть. Вы ведь не первый раз так попадаетесь… Апатия, говорите? А как девчонки? Как Глуни мои? Только не притворяйтесь джентльменом. Не любит он, видите ли, распространяться о мужских делах! Да вы такое трепло по этой части, что уши вянут, когда записи слушаешь. Ну так как, мой Джеймс Бонд?… И вам действительно нужно одну любить, а другую ненавидеть? И это называется «бутербродик» или «комплекс Сциллы и Харибды»? Ну и козел! Откуда это у вас такая тяга к любви и ненависти? Может быть, остаточный неврозик, прижитый с Коллективой или с Идеей?… Да! Нелегка ваша половая жизнь! Электре Ивановне известны эти штучки?… Она святая женщина. Восторженная фригидность. Интересы лежат, главным образом, в доме и семье. Она вам дорога. Друг. Никогда не продаст… Дочь тоже вас не продаст. Значит, дорога вам Электра Ивановна?… Хорошее чувство. А вы ей дороги?… Она всего этого не переживет. Так. Убивали Коллективу?… Твердое «нет!»… То есть как это вы можете сознаться только ради моего удовольствия?… Спасибо. Туфта мне не нужна. Тогда «нет!». Хрен с вами. Глуням можно улетать? У них в «Интуристе» сочинском дел по горло… Хорошо. Если до седьмого ноября не разберетесь в ненависти и любви, Глуни улетят. Улетят!… Что-что? Рассказать еще что-нибудь о Сталине? Понравилось?… Успеете. Пора вам и мне папашку вспомнить.

Сижу я однажды в комнатушке, наблюдая за происходящим в сталинском кабинете. Держу на мушке прицела скорострельного «смит-вессона» каждого приближающегося к Сталину. Улыбаюсь намекам вождя типа: собаке – собачья смерть, собака лает – ветер носит… Входит вдруг к нему невзрачный, серый, как крыса, востромордик в очках. Уставились на Сталина белые глазки. Костюм висит мешковато. Выражение всей фигуры – бздиловато-подобострастное с готовностью устроить по приказу вождя показательное изнасилование собственной матери на стадионе «Динамо». Сталин его распекал-распекал, трубку даже выбил о серо-седой череп, а пепла с ушей не сдул, кулаком стучал, списки какие-то показывал, потом тихо сказал:

– Я уверен, товарищ Вышинский, что когда ленивому кобелю делать нечего, то он свои яйца лижет. Идите!

Конец тебе, крыса, подумал я тогда, покраснев, впрочем, от пословицы… Сталин нажал кнопку и радушно встретил, выйдя из-за стола, очередного посетителя, вашего папеньку… Не буду описывать своего состояния, близкого к шоку. Взяв себя в руки, я прикинул, что если в какой-то «интимный момент» я врежу Понятьеву между рог пулю-другую, то пулек и на Сталина хватит, и на себя останется.

Старые друзья распивали хванчкару, закусывали травками и сулугуни, а я представлял, как плюхается после первого выстрела папенька ваш лбом в тарелку лобио, не успев выплюнуть изо рта пучок зелени… Сталин не понимает, в чем дело, начинает, наложив в штаны, метаться по кабинету, я, травя его и не подпуская к двери, кокаю то фужер, то статуэтку Маркса, то лампочку, он падает на колени, ползет к амбразуре, молит о спасении, снова забивается под стол, но я выгоняю его выстрелом в пятку, наконец ору через дыру: это тебе за коллективизацию, сука!! За все!! Первую пулю всаживаю в пах, вторую, после того как он похрипит и помучается, прокляв в последний раз Идею, – в живот, третью – в ухо…

Потом, думаю, упаду на колени и скажу отцу Ивану Абрамычу, что вот, отец, месть моя. Прими сына, попроси Господа Бога самолично, чтобы простил он меня, учтя смягчающие обстоятельства, чтобы принял хоть куда и дозволил нам свидеться. Я иду!… Кончаю с собой и представляю, как прибегают Молотов, Каганович, Буденный с саблей, Ежов с наганом, хохочут радостно, Сталина пинают, как дохлую кошку, друг с другом цапаются, и думаю: нет, без Сталина вообще черт знает что будет!

Всеобщее тогда бытовало в башках заблуждение насчет трагической назаменимости Сталина. Представлял я расправу, но, однако, ухо востро держал, ждал собачьей какой-нибудь фразы Сталина. Но вот уже, потрепавшись, Понятьев уходит, а речи ни о каких собаках так и не было. Наоборот, возвратившись, Понятьев пригласил Сталина на охоту, пообещав показать в деле одну из последних в России свор породистых борзых. Сталин замахал руками. Что ты, что ты! Собак терпеть не может. Вот придет час, и он отдаст всего себя великолепной охоте, с соколами, с капканами, с красными флажками! И Понятьева пригласит, а из собак с некоторых пор он любит одну металлическую, на радиаторе «Линкольна».

Плохо было мое дело, гражданин Гуров. Сталин, чтобы не вышло ошибки, вызвал меня и растолковал все насчет Понятьева. Свой, мол, в доску. Волкодав. Ужасный убийца, но предан до слепой кишки лично ему, Сталину. Смотри, Рука, слушай и запоминай. Скоро мы отлично поохотимся…

Плохо было мое дело! Крепко держался на ногах Понятьев. Крепко. Не раз жалел я, что не угрохал тогда обоих… Вы правильно заметили. Мог я в один миг стать исторической личностью. Но не стал. Мне в отличие от вас плевать на популярность в веках. Я был абсолютно уверен, что Сталин полетит ко всем чертям в преисподнюю, как только перебьет самых ярых, самых фанатичных, самых дьявольских служак Идеи. Останется в пустоте и полетит в тартарары, а пустоту заполнит постепенно жизнь… Новые всходы… Корчевка пней… Возрождение… Дураком я был, а Сталин – зверем с мощным нюхом и слухом… Его вы тоже любили и ненавидели?… И да, и нет…

Пашка вот тоже, Вчерашкин, он секретарем обкома тогда был, вбегает ко мне в кабинет тридцатого июля сорок первого года, ни слова не говоря, хватает за грудки и головой – об стенку меня, об стену, об стену.

– Сука! – орет. – Тварь! Зачем ты его спас, зачем, зачем? – Истерика с Пашкой. Я говорю:

– Ошалел! Пошли отсюда! Ошалел, мудак!

Идем по Красной площади. Прислонившись к белому камню Лобного места, на храм чудесный смотрим, слезы текут от бешенства и боли по Пашкиным щекам, руки трясутся, зубы стучат, и глухо Пашка говорит:

– Сука! Сука!… Что ты наделал, Вася! Зачем ты его спас?… Зачем ты меня спас?… Мы вот стоим, а там тысячи разом сейчас подыхают, рвут их на куски бомбы и мины, прошивают пули, корежат осколки! Что он наделал, Вася! И эта блядь говорит потом: братья и сестры!… Блядь! Грязная блядь! Кто послал его на наши головы, кто?… На фронт уйду! Не могу! Подохну! Двину дивизию на Москву, Сталину из жопы ноги выдеру и всем народом Гитлерюгу сокрушу!… Солдатиков, Вася, армиями в плен берут! А другие орут в атаке: за родину, за Сталина… умирают за него! За грязную, повинную в бойне блядь, Вася, все с ума сошли!… Пойдем, напьемся… не могу!… Вон – вечно живой труп перевозят в тихое место. Большей ценности у них нету!… Напьемся, Вася, – и на фронт!… Перевозят ленинское трухлявое чучело, а там миллиарды оставлены, труд наш, урожай, скот… Детишки там, Вася, бабы… Боже ты мой! Я сам чуть не вою, но, чтобы успокоить дружка, говорю:

– Пошли, Пашка! Выставлю я тебя сейчас в музее как плачущего большевика.

– Я не большевик! Я ебал большевизм! Я – русский! – орет Пашка. – Барин я!… Барин! Секретарь обкома! Помещик! Государственный капиталист! Хозяин! Губернатор! Ебал я социализм в светлое будущее всего человечества! Мне людей и богатство народное жалко!… Ебал я вашу идею!… Дивизию хочу!

– Все мы, – замечаю, – идею эту ебем. Только вот она с нас не слазит. Вижу, человек с ума сходит, белки глаз пожелтели, беру и тащу его силком с площади, двух легавых шуганул своей красной книжечкой.

Так что не раз приходилось мне кой о чем глубоко сожалеть, гражданин Гуров. Не раз…

Вы чего опять плачете? Может, сожалеете, что не воевали? Нет?… Не простите никогда коту и собаке только потому, что они не люди, гнусного предательства? Вы считаете, что у людей может быть оправдание подлости, ибо люди грязнее, и подлости их соответственно простительней. Животных же прощать не надо, так как простить невозможно: они чисты… Идея не из самых нормальных… Хватит рыдать!… Я кому сказал: хватит рыдать!…

Вы лучше представьте своего папеньку в «интимный момент» чтения им отречения и стенограмм ваших показаний о содержании разговоров с друзьями и коллегами. Вы ведь там и лишненького на всякий случай наплели.

Представьте папеньку и меня, следящего за выражением и цветом его лица, за расширяющимися постепенно глазами, за тем, как лицо, проклятое лицо моего врага, становится таким растерянным, смятым и жалким, что мне не было надобности загребать его в эту руку… А ведь вы – не кот, не пес, вы – сын… Сын… Сын… Удар этот доставил мне тогда большое удовольствие… Я уж хотел поизмываться поизощренней над основами советской педагогики и так далее, поиграть с раненым зверем, подразнить его, но зверь неожиданно взял себя в руки, плюнул в ваш адрес и сказал, бросив на стол грязные бумажки:

– Я всегда знал, что он – говно и слизь. Мать жалко. Вы заверите мою подпись под официальным проклятием?

– Не могу, – говорю, – Василий у нас сейчас герой. «Комсомолка» завтра с его портретом выйдет. Хотят, чтобы он книгу написал для детей о том, как следил за врагом-отцом с семилетнего возраста. Целых десять лет! – в точку я попал.

Снова позеленело и омертвело лицо вашего отца, гражданин Понятьев, от ненависти и злобы к вам. Он не простил вас, поскольку вы – человек, а не пес и не собака. Или же, следуя вашей логике – не фамильная ли она? – счел вашу подлянку подлянкой настолько животной и «чистой», что ей не могло быть прощения… А «Комсомолку» я ему приволок в одиночку. Ваш портрет – на полстраницы, статья и комментарии одного крупного спеца по воспитанию молодежи… В нашей типографии даже «Искру» с разной херней, нужной следствию, печатали, а «Комсомолку», «Правду», «Пионерку» шлепали ежедневно.

Тогда я понаблюдал за одним из самых поразительных и уродливых феноменов советской действительности: за безграничным доверием к прессе и, следовательно, за полной беззащитностью перед тотальной ложью.

Я сейчас почему-то вспомнил, перед собой прямо вижу его, лицо внука, того самого ублюдка. И только сейчас начинаю понимать чувство, охватившее меня при чтении общей тетрадочки, которое было страшней, как казалось мне, смерти и небытия, но природы его невыносимого воздействия на все мое существо тогда я определить не мог… На неприметном лице человеческого внука, в невыразительных глазах, в мертвенном спокойствии голоса и манер, в органической отрешенности от боли, такта, стыда, родственности, сопереживания – от всего, одним словом, живого, стояла синюшная круглая печать конечного, последнего извращения.

И я недаром сполз тогда со стула на пол с головокружением, слабостью и тошнотой, то есть со всеми симптомами расстройства вестибулярного аппарата, и на какой-то миг, по-моему, потерял сознание. И если я не ошибаюсь, если мне и впрямь открывается сущность слова «извращение», то я правильно понимаю причину своего тогдашнего состояния и не омраченного сомнениями поведения внука.

Он выпал из вращения круга жизни! Я же, каким бы зверем и палачом я ни был, вращался в нем да еще, читая тетрадку, пытался во вращении найти сходство с самим собою тела, неподвижно застывшего в пространстве, в стороне от вращения круга жизни. К тому же я мучительно пытался идентифицировать со своими, не отрываясь от чтения и находясь в круге жизни, принципы биологического существования тела, принесшего в НКВД общую тетрадку, и его психологические установки. У меня и закружилась башка и стало возмущаться от непонимания все существо. И совершенно закономерно то, что я не сумел идентифицировать принадлежность внука-автора к человеческому по своим чувствам унижения, гадливости, безысходности, смерти и небытия. В нем самом человеческим и не пахло! Человеческое не то чтобы было во внуке извращено – мало ли что бывает, – человеческого в нем просто не существовало… Болталось неорганическое тело в стороне от круга жизни, выпав из вращения, и попытки высмотреть его природу вызывали тошноту и страх, невыразимый страх, и не было слов, потому что даже слова смерть и небытие - слова человеческие и не последние в круге жизни. Вот, наверное, страх души, конечный и последний, выпасть из вращения и впасть в явно неорганическое состояние чуть не довел меня тогда до кондрашки.

Ну, конечно, теперь вы будете говорить, что сам человек не в силах выкинуть себя из круга жизни, что энергии ему на это дело не хватит и что за волосы не вытащишь себя из болота. Толчок внешний нужен, приложение чьей-то воли для преодоления центростремительной силы. Заработал ваш инженерный ум, захимичило сердце администратора! Так чья же, по-вашему, Воля дала поджопника внуку и выпал он из вращения?… Сатана вполне вас устраивает как рабочая гипотеза. И вызови я его сейчас сюда как свидетеля повесткой по делу гражданина Гурова, вы наброситесь на свидетеля, гражданина Асмодеева Черта Сатаниныча, с кулаками и станете вопить, что это он один во всем виноват? Он вас подготовил, науськал, подбил, насулил, споил, сбил, совратил?

Правильно я вас понял, гражданин Гуров?… Несколько упрощенно, но правильно. Какое спокойствие разливается в вас. А недавно рыдал, как крокодил, на хрустальном подносе. Вы только посмотрите, какое спокойствие, какая благость разливаются в этом человеке! Рябов!… Давай сюда врачиху, тащи сюда! Я покажу вам нечто замечательное, случающееся часто, наблюдаемое на каждом шагу, невероятное зрелище воинствующего безбожника, поверившего в Сатану из-за желания отвертеться от личной ответственности и снять с себя вину! Поверил! Поверил!… Поверил в чужую волю, в надличную силу, в насилие над собой!

Стоп, Рябов!… Отставить!… Подсудимый улыбается! Он пересел со своей черной скамьи на свидетельскую серую с жидкой продрисью. Скоро он выйдет на свободу, поканает в пивную, порезвится с подружками, пересчитает притыренные камешки, поруководит мясной промышленностью и вернется сюда на следующее заседание чисто выбритым боровком, в джинсовом фирменном костюме, элегантно подчеркивающем благодушное отношение благородной седины к прошедшей порочной молодости.

Так я вас понял!… Не совсем, но что-то в моем понимании есть?… Я вам не верю! Эмоционально, простите за выражение, вы ведете себя как блядь и подлец, удачно переложивший вину с себя на другого, воспользовавшись легковерностью, возможно, подкупленностью судей, но не как злодей, раскаявшийся, чувствующий очистительную муку и жаждущий поэтому еще большего очищения, больших мук, вплоть до наказания смертью.

Вот как обстоит дело. И рано вы начали благодушествовать. Рано.

Знаете, чем я вас сейчас огорошу, гражданин Гуров, желающий перемахнуть через барьер подсудности и попромышлять как свидетель на собственном процессе?… Вы утверждаете, если я не ошибаюсь, что вас Лукавый попутал. А Лукавый-то, а Сатана не над вами, не под землей, в горячем своем цеху, не в морозище высей, не в скучном пиджачке и мятых брючках посетителя, явившегося к вам на бешеной кляче белой горячки. Он – в вас… И вам никуда от него не деться, сколько бы вы ни хохотали, как младенец, который считает простейшее объяснение какого-либо явления недопустимо чудесным и сказочным, а ужасную фантастическую ложь, наоборот, простым и понятным. Младенец и не ведает до поры до времени, что чушь устраивала его в тот момент именно своим бессилием помочь уразуметь, скажем, очевидную и эмпирически приятную для взрослого простоту механики деторождения…

Похихикайте, посмейтесь. Смех ваш не светел и не наивен, не весел он и не чист. В вас – Сатана! В вас самом – Дьявол!… И во мне он – тоже, успокойтесь! Он – в каждом! Да!… Даже в святых он мельтешит, по их же признаниям и свидетельствам… Где моя папочка?… Вот моя папочка!… Какой еще у вас вопрос?…

Человеческий внук продолжает вас беспокоить… Просите пояснить: зачем создавать Сатане советскую действительность, если он и так шнуруется в каждом? Хорошо. Сейчас я вспомню и повторю… Дело в том, что в естественной атмосфере бытия черту неимоверно трудно бороться с Божественным в человеке и почти непобедима Совесть, то есть сопротивление Души всем попыткам Дьявола отлучить ее от реальности.

Отдельных побед Дьявола над Совестью хоть пруд пруди, им нет числа ежесекундно. Бывает, человек на дню раз двадцать ручки кверху поднимает, сдаваясь Дьяволу, признавая его победу, формулируя и чувствуя ее как Грех, но на двадцать первом разе вдруг, на удивление Сатане, засовестится человек, шарахнет стакан водяры, расплачется в самый иногда неподходящий и оттого особенно обескураживающий Дьявола момент. Расплачется или разгневается на себя человек, перекрестится, раскается и помолится, если он верует, признает свою дурь, покраснеет, забеспокоится, исправит содеянное, затаит мечту о прощении, взбодрится, почуяв возможность стать лучше. Бодрость такая часто стимулирует совершение новой какой-нибудь гадости, ибо, даруя свежесть всем силам тела и души, отделяет человека на неопределенное время от возможности стать лучше.

Бывает, наломав дров, существует человек недели три в состоянии обиды и не ведает, к чему или к кому ее отнести, но, только обратив взгляд на себя, радуется, как счастливой находке, открывшейся в заключенной в нем самом причине обиды на ближнего, мир и Бога. Встречал я таких людей. Отказывались они, бывало, усовестившись, от ложных показаний, хотя их за это нещадно карали.

В общем, понял Сатана, что так ему всех не погубить и, следовательно, жизни не уничтожить. Просто не уследить за каждым в отдельности. То грешат, сволочи, то каются. Мы уже толковали об этом. Компартиями губить легче. Там, по расчетам Лукавого, все как один умрут в борьбе за это. За что именно, некоторые люди до сих пор не догадываются. Но создать партию мало. Надо дать ей в руки власть Советов и поместить в новую действительность. Затем вывести новую породу людей с помощью воспитания, пропаганды, искусства соцреализма, охмурения, извращения фактов и подмены жизни – как самой достаточной цели существования – ослиным стремлением к коммунизму, в котором, по единодушному мнению экологов, не то что охапки сена не будет, но и самих ослов.

Идея Сатаны, овладевшая массами, стала-таки материальной силой, а идеальная советская действительность должна была стать реальностью Небытия, абсолютной бессовестностью, а потом… потом мы наш, мы новый мир построим, кто был ничем, тот станет всем. Кстати, быть ничем (тут не случайно не никем, а ничем) – это не значит не быть живым человеком и личностью, а вот быть всем – это вечное прозябание кристаллика льда в полярной льдине… Внук был оттуда, из льдины. Он даже не понимал бездонности греха. Чего же ему было каяться? Он был одним из первых. Пионер. Открыватель. Человек из другого, построенного в воображении Дьявола нового мира, произведший на меня впечатление неорганического тела. Он был страшен не мне, палачу, а остаткам души во мне, ужаснувшейся при виде того, чем можно стать при виде ничем, ставшего всем, то есть теперь уже истинным ничем…

Короче говоря, идеальная советская действительность не может быть создана, даже если у Сатаны от напряга выпадет прямая кишка, которая тонка, а его идеалы и идеальчики давно разъедены достойными и уродливыми формами жизни. Вы – один из миллионов жучков, источивших мерзлую колодину дьявольской идеи… Поняли вы что-нибудь?… Вы думаете, что если объявить тотальную войну ворам, алкоголикам, евреям, гитаристам, диссидентам, владельцам «Жигулей», затем ввести строжайший учет продуктов, выдавать их по карточкам, за нарушения расстреливать к ебени матери, загранфильмов не покупать, моды упразднить и на всех надеть одинаковые парики, то, уверяете вы, советская действительность станет идеальной? Ну и ну!

Вы скучны даже Сатане. Прикажу Рябову забросить вас на парашюте в Кампучию… Рябов!… Вели показать нам сегодня «Крестного отца». Оставим мою папочку до завтра.

48

Помолчите, гражданин Гуров, насчет ужасной мафии и сети организованной преступности. Помолчите. Советская Система – это и есть совершенно организованная преступность. А говорить сейчас о нашей торговой, неорганизованной, преступной сети и прочих сетях я не хочу. Я хочу зачитать себе и вам показания Фрола Власыча. Ветеринар. Пятьдесят один год стукнул. Подсел по доносу жены. Где моя папочка?… Вот моя папочка. А вот и донос. Зачитаем парочку мест из него.

Прожила я с вышеназванным Гусевым, отказавшимся поменять религиозное имя-отчество на передовое Владленст Маркэныч, полторы пятилетки, но уже в начале первой досрочно подумывала о разводе, потому что Гусев вредил качеству нашего общего брака. От него всегда пахло ветеринарными животными, но он отказывался ходить в «грязные бани» даже перед Седьмым ноября и днем смерти Ленина. Гусев издевательски хотел вступить в партию только для того, чтобы его вычистили. В ответ на мои гражданские упреки Гусев неизменно посылал меня при свидетелях… - тут сучка перечисляет фамилии свидетелей: отца, матери, дворника… – неизменно посылал в… для того, чтобы не повторять страшных слов, прибегну к кратким выражениям, посылал в конечный пункт перевариваемой пищи, именуя его то так, то эдак, вплоть до тухлого дупла, а также на мужской орган, принципиально не увеличивающийся в настоящее время из-за наших идейных разногласий. К маме, конечно, посылал, но не к своей, они одного поля ягоды. Неоднократно предлагал поцеловать моего отца в «место, которым он протирает ненужное кресло». Прилагаю справку о месте работы отца в городском МОПРе… В пору нашей ударной половой жизни, за завтраками и ужинами – обедал Гусев, по его словам, из одной миски с животными – он развивал идею о том, что люди не имеют морального права ставить опыты на животных. Обзывал академика Павлова гнусной свиньей и считал, что опыты надо делать не с собаками, а со Сталиным, Молотовым, Кагановичем, Ежовым и остальной сворой, потому что Гусев отказывается их признать не только людьми, но и животными. Однажды, съев яичницу с корейкой, он глубоко вздохнул и утверждал, что «этих полугиен, полускунсов, четвертьгрифов» спустили к нам на воздушном шаре с другой воющей и вонючей планеты, а прививок вовремя не сделали… Доказывал, что комсомольскими работниками становятся дети родителей, перенесших сыпной тиф, холеру, травмы мозга, а также зачатые после отравления папы или мамы самогоном и ленинскими идеями. Но это цветочки, товарищи! Гусев с пеной у рта объяснял, что в нас сидит Дьявол и ест на завтрак, обед и ужин нашу совесть, стыд, волю и другие мелкобуржуазные чувства, которые неудобно перечислять в этом закрытом письме…

Вот выдержки из письменных показаний арестованного покровителя людей и животных Фрола Власыча Гусева. Я сидел в кабинете, перечитывал «Графа Монте-Кристо», а он, расположившись удобно за моим рабочим столом, покуривая и попивая крепкий чай, вдохновенно и бесстрашно строчил свои показания. Изредка он вставал из-за стола, разминался, смотрел в окно на ночную, черную Лубянскую площадь и снова брался за перо.

Я, Фрол Власыч Гусев, обвиняемый в том, что в различных общественных местах, используя служебное положение ветеринара первого участка Сталинского района г. Москвы имени Воздушного Флота, доказывал несомненное существование в каждом советском человеке и в жителях других стран, сохранивших законные правительства, уважение к традиционным институтам культуры и морали, равно как Бога, так и Дьявола, именуемого в просторечии Сатаной, Чертом, Асмодеем, Нечистым, Лукавым, Шишигой, Отяпой, Хохликом и другими кличками, олицетворяющего собой зло, и могу по существу дела показать следующее.

25 октября (по старому стилю) 1917 года, находясь в служебной командировке и услышав внезапно пушечный выстрел, оказавшийся впоследствии выстрелом крейсера «Авроры», я понял, что Дьявол есть человеческий разум, лишившийся Бога. Остановленный офицерским патрулем по причине остолбенелого стояния на Аничковом мосту с улыбкой высшего озарения на устах и сияющим светом во лбу, на вопрос «почему ты, болван, окаменел в такое гибельное время» я незамедлительно ответил, чувствуя Радость, высший подъем души и одновременно ужас, слабость и мрак:

– Как Царство Божие внутри нас, так внутри нас и пекло Дьявола, господа офицеры. И Дьявол – это наш разум, лишенный Бога.

– Абсолютно правильно! – вежливо и грустно поддержал меня один из офицеров, за что я ему лично по сей день благодарен и прошу привлечь меня по статье № 58 УК РСФСР за участие в офицерском заговоре. Второй офицер был – что вполне объяснимо - груб. Он спросил:

– Где ты раньше был, философ херов? Гегель ебаный!

Не дожидаясь моего ответа, офицеры вытащили пистолеты и бросились с криками бежать по Невскому…

Медленно бредя по набережной Мойки, я явственно ощущал себя драгоценным сосудом и местопребыванием двух изумительных субстанций - Богоподобной, бессмертной и бесконечной субстанции Души (в разночтениях - Духа. Кто читал, не помню) и не менее прекрасной Божественной, но, к сожалению или же к счастью, тленной, не вечной, так сказать, личной – субстанции Разума.

Вновь очарованно остановившись, я поднял изумительно легкую голову и разрыдался свободными и светлыми слезами. Я стоял у дома, в котором скончался от смертельной раны в брюшину Александр Пушкин. Очевидная неслучайность местоположения моего потрясла меня до основания. Из окон квартиры Александра Сергеевича лился свет. Мимо меня, подъезжая к подъезду, сновали экипажи и кареты. Из-под медвежьих полостей и белого сукна выскакивали неописуемой красоты дамы и лица мужского пола, имена и фамилии которых категорически отказываюсь переложить на сию казенную бумагу. Еще на улице, подхваченные музыкой, фамилии автора которой я предпочел бы не называть, они, впорхнув в зовущий подъезд, скрывались с глаз моих. И вдруг к одному из окон приблизилась знакомая мне с детства и, можно сказать, родная фигура поэта. Без видимого выражения на лице смотрел он сумерки любимого града, словно не обращая внимания на доносившиеся со стороны невыстрелы* и вопли безумных толп.

Невы выстрелы – ошибка Фрола Власыча.

– Сия дуэль – ужасна! – Так сказав, поэт отдался в руки подошедшей к нему красавицы супруги. Их захватила мазурка, и в окнах погиб свет. Переполненность моя чувствами была такова, что я немедленно излил душу кучеру богатейшего экипажа, примет которого я не запомнил.

Я воскликнул:

– Друг мой! Воистину не было, нет и не будет у российской истории примера более совершенного и гармонического существования в одном всенародном гении навеки обрученной Творцом при сотворении Пары - Души и Разума.

– Проваливай, пьянь! Небось, баба ждет! – добродушно ответил кучер. Он показался мне глубоко родственным человеком, а его наивнейшее непонимание смысла мною сказанного – восхитительным. Дело еще в том, что я не был пьян. Я был Фролом Власычем Гусевым. Невесть откуда взявшаяся толпа увлекла меня за собой. Она была пьяна, черна и весела, как хамский поминальный траур.

– Кто умер, господа? - естественно, спросил я. Раздался дружный гогот.

– Пушкин! - радостно крикнул молодой псевдокрасивый амбал, оказавшийся впоследствии крупным антипоэтом Владимиром Маяковским. Они оставили меня бессильно повисшим на парапете набережной. Осенняя река дышала в мою душу темным холодом горя. Она горестно всхлипывала, когда излетный свинец салютующих в небо ружей толпы падал в горькую воду. Порывы ветра тут же разметывали расходившиеся на воде круги, рябь похоронила их и мчала прочь.

Не помню, гражданин следователь, сколько я так простоял. Опомнился я от забытья, когда абсолютно безликий, юркий человечек в пенсне, явно не имевший возраста, отрекомендовался мне Разумом Возмущенным и потребовал снять с плеча шинель чиновника ветеринарного ведомства. Я это незамедлительно сделал, не испытав ни малейшего чувства утраты. Бесчувствие сие происходило, полагаю, от уверенности, внушенной мне частью великих русских мыслителей, в том, что моя шинель рано или поздно тоже должна быть снята Страшною Силою.

Вынув из кармана мундира карандаш и бумагу, я пожаловался тихо и горько и написал впервые в мире на вмиг отсыревшем листке имя и фамилию грабителя: Разум Возмущенный. Я продрог до основания, а затем, затем я скомкал листок и бросил в воду. Ветер подхватил его. Глаза мои следили, когда он канет в Лету. Письмо свое я адресовал Акакию Акакиевичу Башмачкину. Текст моего письма не может быть открыт следствию до Страшного Суда.

Затем я присел на тротуар, что может подтвердить свидетель Плюшкин, разорванный в 1923 году на части при попытке не допустить осквернения и разрушения толпой Храма Господня. Я присел на тротуар. Миазмы болотного смрада сочились сквозь каменную плоть города, восставшего на Бога. Мне стало дурно. Штурмуя небо в моей шинельке, Разум Возмущенный с вершины Александрийского столпа хрипел песню «И в смертный бой всегда готов».

Новый порыв пронизанного дождем ветра сорвал со столпа безликого, юркого человечка, и, если бы не мои протянутые руки, быть бы ему разбитым вдребезги. Но он оказался неестественно легок. Вес, собственно, имели только шинелька, пенсне, кашне, свитерок, брючки и старенькие ботинки с исшамканными калошами. Плоть же человека была как бы невесомым пухом.

Я отнес его на руках в близлежащий трактир. Веселье пьющих там омрачалось висевшей в клубах табачного дыма скорбью. Я сел напротив безликого человечка и огляделся… За замызганными столиками пили, пели и плясали существа, как две капли воды похожие на моего грабителя. Но возмущены они были по-разному, так же как по-разному были мертвы их подружки Души. Что все эти существа пели, ели, пили и плясали, я не смог разобрать при всем своем желании. К нам подошел половой – разбитной малый, назвавшийся на вчерашней очной ставке Вячеславом Ефремычем Моисеевичем Буденным.

– Мне чего-нибудь идеального, – попросил Разум Возмущенный. Я же поинтересовался чаем с бубликами и земляничным вареньем. Половой довел до моего сведения, что с этой минуты в трактирах и кабаках необъятной Российской империи ни бубликов, ни земляничного варенья не будет уже никогда.

Я дрожал от озноба и тоски, но бесцветный и холодный чай не согрел меня и не напоил.

– Ну-с, – спросил я своего визави, разделывавшего какое-то блюдо на совершенно пустой тарелке, – а где же ваша подружка, где же ваша жена? Почему вы одиноки?

– Я бросил ее! – И Разум Возмущенный поведал мне, легкомысленно улыбаясь, историю своего освобождения. – Решение бросить Душу созревало во мне давно. Но, как говорится, вчера было рано, а завтра – поздно. Логично?

Я кивнул и заткнул уши, чтобы не слышать рева пьяных Разумов: «Добьемся мы освобожденья своею собственной рукой!…» Мой визави продолжал:

– Не стану скрывать, Бессмертие Души с какого-то времени стало меня ужасно раздражать. Кстати, детства своего я не помню. Его как бы не было вовсе. Да-с! Раз-дра-жать!… Почему, спрашивается, я, можно сказать, всесилен, заглядываю, как к себе домой, в тайны материи, суечусь, кручусь, химичу, шнуруюсь, гад морских, заметьте, изучаю, дольнюю розу в гербарии имею, вес Земли знаю, правило винта – ночью разбудите – скажу, гену без очков вижу, у вас, кажется, девятой хромосомы не хватает, батенька. О скорости света, пересекающихся параллельных, моем лаборанте Рентгене я уж не говорю. Лелею мечту захерачить теорию общего поля, кварки отыскать, новый порядок навести в микромире и сигануть в макрокосмос. Руки чешутся дорваться до черной дырочки, до любопытнейшей, притягательнейшей черной дырульки! Да и в искусстве я давно не чужак. Столько «измов» наплодить – это, батенька, всяким Бенвенутам Ван-Гогенам Рублевым не снилось…

Короче говоря, я – Разум – с ног сбился, днем и ночью мозгами шевелю, а они ведь не бессмертны, вроде моей Душеньки, они у меня, позвольте заметить, тленны-с! Им не дано за смертные пределы заглянуть, в отличие от некоторых, не будем показывать пальцем. Им, мозгам, второй закон термодинамики покоя не дает, холодеет ведь все на глазах, спасать надо, а Душу он, извините, не е-бет! Она вообще сидит сложа руки или свернувшись кошечкой ловит мгновение в нашем общем Теле, оставляющем желать много лучшего в смысле конструкции, возможностей, запаса прочности, уязвимости, возмутительного принципа бионесовместимости и беззащитности перед лицом игры случайных сил природы. Я жажду коррекции Тела и поставил эту проблему перед инженерной биологией. В сказанном нет ни грана лжи и преувеличения моих заслуг, любезный…

– Фрол Власыч Гусев – покровитель людей и животных, – представился я. – Еще я Пушкина люблю, крепкий чай с бубликами и земляничное варенье.

– Да-с, Фрол Власыч! Душа бесконечно ленива в силу своего гарантированного бессмертия и именно поэтому эгоистична, как собственное «я». О-о! Мы большие эгоисты!… Мы говорим: ведь дней и миллионов лет у нас много. Зачем ты, Разум, суетишься? Лови, как я, мгновение… Слышите? Я должен ловить какое-то несчастное мгновение, разбрасываться по пустякам, когда дел невпроворот, когда несовершенно все, буквально все изобретенное мною, кроме колеса. С колесом уже ничего не поделаешь. Несовершенное меня злит, но и совершенства я терпеть не могу, поскольку считаю покой мещанством. «Лови мгновение!»

Одним словом, сказалась однажды разница в возрасте и в отношении к трем ликам времени. Я говорю: хорошо тебе толковать о Царстве Божьем, тащить меня в него, а я Царство Божье на Земле хочу построить, если я действительно Богоподобен. Ты посмотри, говорю, Душа моя, что в мире происходит! Бардак в труде и капитале, эксплуатация, войны, болезни! Гемор-рой! Как можно было, выпуская человека, проморгать геморрой? Тут она расплакалась. Слезы. Почему, скажите мне, Он изобрел слезы для очищения глазного яблока от пыли и мусора, а использует их преимущественно одна Душа не по назначению, для целей, далеких от промывки зрачков и белков? И так во всем! Не ра-ци-о-наль-но!

И наоборот, возьмите, Фрол Власыч, член нашего тела. Почему в случае со слезами Душа считает, что слезы и плач о какой-нибудь погибшей собаке отличают нас от животных в хорошем смысле, а член, жаждущий разнообразных удовольствий, наломавший немало дров в искусстве, жизни, политике и финансах, член, живой, беспокойный, неутомимый, авантюристичный, бедовый, должен как раз уподобиться члену крота или же тигра, функционируя исключительно по расписанию как орган деторождения? Почему?… Что за диалектика? То отличайся, плача, от свиньи, то будь сдержан в желании, как динозавр. Недаром они передохли от расписания. Даешь сексуальную революцию. Логично? Но это все чепуха!

Мы, я убежден, произошли от обезьяны, а главное: идей нет никаких у Души. Как же можешь ты, вскричал я однажды, без идей? Опять заплакала Душа. Мне, говорит, просто нравится жить. Мне совсем не нужны идеи. А цели, спрашиваю строго, у тебя есть? Или тебе и цели не нужны? Нет, говорит, не нужны. Жизнь сама есть идея и цель. Вот до чего мы докатились, Фрол Власыч! Совместная, так сказать, идея и цель стали лично мне невмоготу. Вечная ревность Души к моей служанке Науке сделалась безрассудной и навязчивой. На каждом шагу поучения, Мораль. Внушение образа жизни… Еще чайку?

– Спасибо, это не чай, – ответил я вежливо и грустно помешал ложечкой свинцовую жидкость, накапавшую в мой стакан с тучи катаклизма.

– Тебе, говорю, хорошо проповедовать любовь к ближнему, к миру, к цветочкам и козочкам! Ты бессмертна, а я тленен! Тленен! Вот скончается это наше тело, в котором мы живем тридцать четвертый год, и тогда что? Что? Ты ведь не лги, что ты не мечтаешь об этом, ты тут же перейдешь в другое тело, а я? Я куда денусь? В тартарары? Спасибочки! Надо брать от жизни все что можешь! И я возьму! Я не один! Нас миллионы, возмущенных таким порядком вещей! Мы наш, мы новый мир построим, кто был ничем, тот станет всем!…

Чувствую, не выдержит сейчас обиды и уйдет Душа. Ан нет. Только болит и плачет! В садизм меня вводит! А с кем ты, ору, до меня жила? Что ты ему, тому, в другой жизни говорила? Тоже Богом стращала? Меня не постращаешь! Нету твоего Бога вовсе! А если есть, то почему он мучиться заставляет, заперев на семь замков свои тайны? Геморрой зачем телу, а тебе страдания? Зачем богатые и бедные, веселые и неудачливые? Зачем таланты и трамвайные контролерши? Почему Вера Холодная и Дунька Горбатая? Антиномии на хрена, я тебя спрашиваю, Душа? Трагедии, может, тебе нужны? А я в них не нуждаюсь! Если твой Бог не снимает трагизма существования, то я сам его сниму! Я сам по себе! Я, в конце концов, не только мир насилья могу разрушить, а вообще сдвинуть планету с оси! Сегодня нету опоры – завтра будет. Придумаем. Нарисуем… Вскипим…

Ссора, короче говоря, ужасная. Уже без слез, правда, но с упрямством с ее стороны, настырностью и отсутствием логики, и обвинениями в говнистом характере. Самоубийственно, говорит, ведешь ты себя, Разум. Гордыня у тебя появилась, не говоря о Науке. А ведь могли бы мы жить душа в душу, как в детстве или как мудрые люди живут. Могли бы. Но ты, говорит, изменник! Идея тебе дороже, чем я, чем наша нелегкая, единственная Жизнь, чем мир, который ты хочешь переделать. Если ты устал его объяснять – отдохни. Переделаешь ты мир только к худшему. Давай к морю уедем.

– Да! – отвечаю. – Вам не скучно, Фрол Власыч?

– Продолжайте, пожалуйста. Я слушаю вас с большим интересом, – ответил я.

– Да! – отвечаю. – Не могу я переделать мир к худшему моею собственной рукой, а главное, с моей великой идеей диктатуры пролетариата, которая будет такой могучей и всеобщей, что государство само собой подохнет под ней, как змея под тяжкой колодой. И не мешай нам, не мешай! Я имел в виду себя, Служанку-науку и Гордыню. Гордыня – изумительная бабенка! Такую штучку умеет преподнести, что распаляет огненно и даже удовлетворения не дает. В сладострастном напряжении по месяцу иногда удерживает. Мы, – говорю, – теперь в партии, при Великой Идее. Партия – единственное, что нам не изменит. И хватит с меня твоих надклассовых мыслишек насчет «не убий», «не укради», «почитай папу с мамой». Почему же не убить миллионера и не отхапать у него миллионы, нажитые на нашей крови и труде? Логично? Странно даже как-то не убить и не отхапать. Почему ты им прощаешь такое хамство, а меня призываешь к смирению, тред-юнионизму, эволюции, уважению общих с Морганами-Дюпонами-Рябушинскими ценностей? Какие у нас общие, – говорю, – ценности, если у меня одни неполноценности? Выбиваю этим вопросом почву из-под ног Души. Бриллианты? Поместья? Недра? Повара? Балы? Актриски? Курорты? Дворцы? Может, заводы и фабрики? Сука ты, – говорю аргументированно, – ты жалким меня видеть хочешь, у меня шинели даже нету! Вот до чего я дошел! Мне на улицу не в чем выйти с братьями по классу, чтобы всю власть Советам передать.

Поверьте, Фрол Власыч, в споре, пользуясь своим бессмертием, мы не гнушаемся никакими низкими контраргументами. О-о! Тут мы особенно ехидны, циничны и безудержны! Тут мы показываем свое истинное лицо!

Ты, говорит она мне с убийственным прямо-таки спокойствием, чем талант свой пропивать, заработай и шинельку приобрети с ботинками новыми. Кстати, Фрол Власыч, какой у вас размер ноги?

– С детства не любя цифр, я покупаю обувь на глазок, – ответил я искренно. – Представьте себе, ни разу не ошибся, да и покупать приходится нечасто. К чему – часто?

– Большая странность. Размер ноги у вас не мой, а у меня, кажется, ваш. Так может быть? Или это новая реакционная антиномия?

– Может! – ответил я, простодушно рассмеявшись, что могла бы подтвердить Дарья Петровна Аннушкина, впоследствии ограбленная и изнасилованная бандитами по выходе из ломбарда, где она заложила обручальное кольцо по случаю голода детей.

Хмыкнув и примерившись ко мне взглядом, Разум Возмущенный продолжал:

– Тебе, говорю, приятно, когда люди пальцами показывают на мою неполноценность! Поэтому ты и толкуешь, пользуясь бессмертием, о ценностях, общих для меня и Рокфеллера! Архицинично это, мадам! И советами поэтому велишь пренебрегать сатанинскими!

О-о! Тут мы не выдерживаем! Тут мы прибегаем к самым низким уловкам, чтобы удержать некоторых под каблучком-с!… С чего это я взял, что она бессмертна? Откуда такая невротическая уверенность у Вас – мы большие любительницы переходить высокомерно на «Вы» – в серьезных гарантиях? Гарантий у меня, сэр, никаких нет. Я верю, счастлива, что верую, и хотела бы разделить с вами и веру и счастье вознесения молитвы к стопам Творца…

Но им, видите ли, грустно, бесконечно грустно – мы любим уверять, что все наши чувства бесконечны, не менее! – когда всеми своими действиями я гублю ее, мою Душу, гублю и себя, и ее, взбунтовавшись, изменив своему божественному назначению и начав служить ложной идее освобождения рабочего класса. От чего вы, сэр, хотите его освободить?… В который раз приходится объяснять, что от власти капитала и эксплуатации человека человеком. Прибавочную же стоимость мы станем делить и богатеть, пока не придет коммунизм, где денег вообще не будет, а потребность трудиться станет такой же органической, как желание выпить и закусить. Заметьте, Фрол Власыч, как страшна и трудна совместная жизнь Разума и Души в одном Теле, если Идеи и Цели ей органически чужды! У нее ни разу, буквально ни разу не появлялось желания выпить… Мы в этом не нуждаемся… Мы пьяны от жизни. У нас перманентный восторг!… От-вра-ти-тель-ный эгоизм-с! Каждый раз приходится склонять Душу к выпивке, но она от нее не пьянеет. Лишена кай-фа-с! Он, дескать, чужд ей, как мне боль.

Объяснил, от чего хочу освободить рабочий класс, а затем переделать мир на разумных началах.

О-о! Тут мы садимся на своего любимого конька! Вы, говорит, освободите рабочего, инженера и техника от власти Путилова, но еще более страшная и бессовестная сила сядет на рабочую шею – безликий государственный капитал, которым, в свою очередь, распорядятся сумасброды, самодуры, самодержцы всех рангов и самоубийцы вроде вас, восславляющие чужой труд и проклинающие собственный. Одумайтесь! Взгляните: я мертвею на ваших глазах.

В таких случаях я вскипаю и, стоя буквально на грани парообразного состояния, дерзко парирую: это шантаж, мадам!

Мы, естественно, в истерику!… Вы – Разум, потерявший Бога! Вы – Дьявол! Одумайтесь! Каждый миг есть у вас возможность покаяния, прощения и воскресения. Неужели лишение кайфа тяжелей для вас потери Бога?

Сегодня, 25 октября 1917 года, я вскипел окончательно. Топаю ногой. Не будет, говорю, ее больше в этом доме. Живите тут со своим Богом. А мы как-нибудь не пропадем.

В этот момент, показавшийся мне, гражданин следователь, историческим, фантастическим, лишенным оснований логики, нравственности и человеколюбия, в трактир вбежал господинчик, смахивающий на Черта, Асмодея, Сатану, Дьявола и Жижигу. Он простер желтую длань над дымом и кипением возмущенных разумов, воскликнул:

– Есть такая партия! – и сгинул так же молниеносно, как изначально возник.

– Вот как следует ловить мгновение! – восхищенно сказал мой собеседник. – Позвольте, Фрол Власыч, не откланяться, но проститься: мировые дела-с!

– Минутку! – смущенно сказал я. – А как же ваша Душа? Что с ней?

– Меня это не касается. Пока что мы оба исторически вынуждены пребывать в одном теле. Убежден, что недолог час, когда Разум восторжествует и над проблемой раздела жилплощади тела. Почище задачку сейчас решаем. Главное – кипение! Хотя выслушивать кухонные разговорчики о том, что я погубил Душу, что вокруг масса чудесных браков и в гениях А, Б, В, Г, Д прекрасно уживаются друг с другом, любя жизнь и совершенствуя миропорядок, Душа и Разум, архипренеприятно. Будьте любезны, ваши ботиночки с калошами!

– Вы сами изволили заметить, что у меня размер не ваш, – резонно сказал я, на что Разум Возмущенный не менее резонно возразил:

– Это у вас размер ноги не мой, а у меня ваш размерчик, ваш. Мы подобные антиномийки сымаем по-своему. Канты мучились с нами, а мы по-нашенски – вторую калошку, пожалуйста, скиньте, – по-действительному, по-разумному… Запасец пригодится. Всего вам…

– Фрол Власыч Гусев – покровитель людей и животных, – вновь подсказал я, не чувствуя ни малейшей обиды, но лишь скорбь и сожаление.

«Смело мы в бой пойдем за власть Советов и как один умрем в борьбе за это», – внезапно хором запели присутствующие, и вытянуло их всех до единого мощною тягой вместе с дымом и паром из трактира, как если бы действовали снаружи смерчи и враждебные вихри.

На ваш прямой вопрос, гражданин следователь, относился ли я сочувственно к революции и восставшим массам, отвечу так, ознакомившись предварительно со статьей УК, предусматривающей наказание за ложные показания: о революции первый раз слышу. Восставших масс не заметил. Видел толпу безумцев, не ведающих, что творят. Отнесся к ним сочувственно, предвидя злобные последствия бунта. Захоронил в земле Летнего сада двух кошек, собаку, ворону и воробья, убитых булыжниками пролетариата и шальными пулями. Подробней по существу дела могу показать следующее:

Кончал я свою ночную Одиссею босой и раздетый, но холод стоп своих превозмогал. Мимо меня сновали безликие кипящие возмущенцы и мертвые души. Я вновь, не заметив как, очутился у дома на Мойке. Окна его, к моему удивлению, сияли, и свет лился на улицу вместе с музыкой. Музыка была светла, как мудрая речь. Вновь к одному из окон приблизилась фигура вовсе не умиравшего поэта Пушкина, вновь, взглянув на черные сумерки, разрываемые то выстрелом, то сполохами, он скорбно сказал:

– Безумна сия дуэль!

Меня пронзило счастье от общения с человеком, хоть

что-то понимавшим и чувствовавшим в происходящем. И я пошел дальше, прочь из города, соболезнуя утратившим имущество и ближних. Я говорил, помня музыку, лившуюся из сияющих окон:

– Смирите вопль и не кляните Бога! Не глупо ли вопить: – Боже, если ты есть, зачем ты допускаешь безумие и гибель, освящаешь торжество зла, ужас войн и страдание невинных?! Глупо, господа, глупо! Не вопите! То не Бог, то Дьявол творит Зло! И Дьявол – есть наш Разум, утративший Бога. Он – в нас. Но, употребив не на благо дар Свободы, презрев мудрый завет, опьяненный своеволием, бросивший Душу Разум творит зло, как в истории рода, так и в людской одинокой судьбе. Бог ли учит нас вражде и равнодушию? Нет! Учит ли он брата восстать на брата, друга предать друга, и всех как один умереть в борьбе за это? Нет! Разум, утративший Бога и устрашившийся, стремится в Дьявольском безумии к еще более страшной для него смерти и находит ее. Но Разум, бесстрашно глядящий в тайну лика Смерти, благодарен самому малому мгновению жизни и имеет его, даруя себе и нам радостное одухотворение. Не вопите, обиженные и невинные! Рассмотрите того, кто возмущает вас и призывает сжечь в сердце завет! Вместо него он принесет вам Советы. Он – Дьявол! Бойтесь его Советов! Совет – это навязчивая идея! Именно в этот момент к моим ногам упала убитая шальной пулей ворона.

– Господи, – сказал я. – Спасибо тебе за ужас и радость жизни, за свет и мрак, за песню и смерть птицы, за жар и озноб. Спасибо за то, что в теле моем пребывают в невозмущенном упреками мире, согласии и детском удивлении Разум и Душа. Господи! Пошли мне, как птице, случайную смерть на лету! Спаси нас всех от Советов, то есть от власти навязанных идей!

В добавление к сказанному добавляю: умирая, ворона произнесла «кар-р». Мне кажется как ветеринару, что она чего-то не договорила. Чего именно, сказать не могу.

К сему: Фрол Власыч Гусев, умирающий от доносов, но все еще живой покровитель животных и лжесвидетелей по его делу. Я их простил.

49

Двинемся дальше. Крепко сидел ваш папенька на троне. Не подкопаться. И тут – вы звоните. Наболтали массу чуши, но кое за что я рискнул попробовать ухватиться. Помните, как предупредительны вы были при обыске? Лазали под кроватями, рылись в тряпье, выложили книжонки Троцкого и Бухарина и, наконец, принесли папенькину шкатулку из застенного тайника. А в той шкатулочке была еще одна шкатулочка. А в шкатулочке – резной ларчик. А в том ларчике – яичко. Не простое. Золотое. И в яичке, к моему удивлению, ужасу и восторгу, находилось письмо Сталина, собственноручно написанное вашим папенькой и зачитанное одинковским мужикам. Обезоружило тогда это либеральное письмецо мужиков. Охотился за ним Понятьев, и расчет его на такой манок оказался верным. Положил я письмецо в карман и тогда к вам как следует присмотрелся… Чувства сдержал. Всему свой черед, подумал. Дурак был. Впрочем, порой такая глупость есть неосознанное согласие с тем, что должно быть по воле Бога и судьбы.

Я объявил вам от имени органов благодарность. Вы ответили, что если бы у вас было несколько отцов-врагов, то вы бы их всех, не задумываясь, вывели на чистую воду…

Я же взял отрядик, рыл двадцать, грузовичок-воронок и двинулся на охоту, как старый мститель, в лес густой, в заповедник, где партбоссы, вояки, наркомы и прочая шобла вели феодальный образ жизни. Окружили мы втихаря двухэтажный деревянный замок. Ни одна псина не тявкнула. Приказ был мною дан – стрелять без предупреждения в каждого, пытавшегося бежать. Бить на лету, когда начнут сигать из окон. Но это – на худой конец. Такой легкой смерти я им не желал… Борзые дрыхли как убитые в собачьей пристройке…

Подробности ареста я опускаю. Ничего интересного. Под дулами «несчастий» все эти храбрецы по отношению к безоружным жертвам вмиг становились обосравшимися от страха слюнтяями. Только папенька ваш рыпнулся было, но я его огрел ребром ладони по шее, и он с ходу завял. Жен и шлюх арестованных я приказал запереть с собаками до выяснения их роли в подлом заговоре против Ленина и Сталина… Да, да! Сюжет дела уже в общих чертах маячил в моей башке.

Пересчитали взятых. Вынесли из замка охотничьи ружья и ножи.

– Разрешите мне позвонить Сталину! – сказал Понятьев. – Мы старые друзья по партии.

– Он с таким гадом и предателем, как вы, разговаривать не желает до вашего полного признания. Вы арестованы по его личному указанию, – соврал я.

– Хорошо. Тогда я прошу вас разрешить недоразумение. Смешно человека с моей репутацией подозревать черт знает в чем!

– Репутация, – говорю, нарочно как мудак, – не догма, а руководство к действию. Черта же мы зовем в качестве свидетеля по вашему делу, если он знает, в чем вас можно заподозрить.

За пару суток замок по моему распоряжению был превращен в комфортабельную тюрягу. На окнах – решетки. Двери – на засовах. В каждой – очко, глазок для наблюдений. Режим – строжайший. Ни курева, ни дневной лежки на диванах и софах, ни чтения, ни радио, ни связи с миром, свиданок и передач.

Наша типография с ходу начала выпускать центральные газеты с материалами, касающимися личностей арестованных, и всякой фантастической бодягой относительно их двурушничества, связей с инразведками, троцкистским центром и внутренней реакцией… Парочка писателей и один покойный ныне зубр журналистики, гнусный Давид Заславский, поработали тогда на славу. Работа их увлекла ужасно, а я еще внушил, что за открытием новых литературных и газетных жанров непременно последуют всенародная слава, ордена, почет.

Впрочем, я сам так увлекся, что выпустил вас из виду. Идиот. Я даже ничего не знал о вашей связи с Коллективой. Вы тихо и мирно стали Скотниковым, потом, убив приемную мамашу и сожительницу, Гуровым. А когда наконец дошли у меня руки и до вас, было поздно. Спутал мои карты грузовичок, двадцать шесть рыл и два баяна. Спутал. Но ладно. Как есть, так оно и есть…

Охотился ваш папенька во всенародных угодьях со своими доверенными дружками, с остатком своего особого чекистского отряда. Большая везуха. Все они с ходу раскололись после прочтения ваших показаний в том, что осуждали в застолье и по телефону бессмысленные аресты Влач-кова, Гутмана и других своих близких коллег, считали их вредительскими, абсурдными, дискредитирующими ленинское право, его же мораль и ведущими в конечном счете к диктатуре органов и произволу гегемона, введенного в заблуждение пронырами, шелухой, отщепенцами и прагматиками. Но таких примитивных признаний мне было недостаточно. Мне нужен был шашлык из ягненочка! Помолчите насчет того, что вы категорически никого не убивали. Об этом – речь впереди…

Деморализовав прилично пятерых арестованных, потравив, поизгилявшись, пошантажировав, сцепив друг с другом, приведя их лица в порядок своей ручищей, я провел с каждым в отдельности хитромудрую беседу.

Я, говорю, может, и допустил лишнего. Но вы сами бывший чекист и знаете, что работенка наша весьма нерводергательная. Не обессудьте. Зато я понял, что объективно вы ни в чем не виновны. Но дело зашло слишком далеко. Сталин до полного признания по всем пунктам не желает выслушивать вас лично. Он просил передать, что он – не следователь. Выход, говорю, однако, есть. Обвинения, выдвинутые против вас, так провокационны и нелепы, что чем нелепей они, чем абсурдней, тем невероятней должно показаться ваше признание Сталину. Он закономерно усомнится в реальности дела, его обстоятельств, моральной чистоплотности доносчиков и лжесвидетелей. Выход – в диалектике. Спасение – в признании того, чего не могло быть объективно. Подумайте. Завтра продолжим беседу. Мы должны диалектически разрушить два главных пункта обвинения. Остальные отомрут сами.

Первый пункт: диверсия против состояния здоровья выздоравливающего после ранения эсеркой Каплан Владимира Ильича Ленина на первом всероссийском субботнике с помощью огромного бревна, искусственно замороженного на хладокомбинате № 1 имени Кагановича. Тяжелое, но идиотское обвинение, говорю, подтверждается показаниями лжесвидетелей: Кагановича, директора хладокомбината Степаняна, Крупской и трех комсомольцев, трудившихся в этот день по уборке территории Кремля, а также медзаключением об ухудшении состояния здоровья Ленина после субботника. Узнаете, говорю, себя на фотографии?

– Бред собачий! – сказал Понятьев. – Это не я и не мы.

– Верно, – говорю. – Но если вы признаете себя и других в людях, несущих вместе с Лениным бревно, то несходство будет очевидным и вобьет первый клин в выдвинутое против вас обвинение. Доходит до вас диалектическая идея доказательства своей невиновности с помощью полного признания вины? Другого пути у вас нет. Моя цель – разрушить обвинение и показать Сталину истинное лицо Кагановича, Молотова и Микояна, делающих карьеру на ваших костях и судьбах. Если вы будете артачиться, мне придется применить недозволенные приемы, чтобы помочь вам самим реабилитировать себя. Что скажете?

– Если бы видел Ленин все, что происходит! Если бы прозрел Сталин, доверившийся шантрапе и проходимцам! – сказал Понятьев. – Убийцы революции!

– Что скажете, повторяю?

– Какое второе обвинение?

– Второе, – говорю, – так абсурдно и комично, что мы займемся им после того, как покончим с первым. Заметьте, Понятьев, что если бы у Сталина была задача физически вас уничтожить, то мы сделали бы это без формальных и никому не нужных криминалистических экзерсисов, простите, экскурсов в прошлое. Логично?

– Логично. А если ни я, ни другие не признаем чудовищных наветов и сфабрикованных фантасмагорий?

– Я вынужден буду доложить лично товарищу Сталину о том, что вы уперлись на своей невиновности, и он явно прикажет закончить следствие прогрессивным методом. Вас уберут, как убрали Влачкова, Гутмана, маршалов и более крупных деятелей партии, чем вы. Кроме того, я исключаю, что вы все будете держаться твердо и непреклонно. Гуревич уже умоляет меня дать ему подписать любую чушь, лишь бы поскорей эта чушь саморазоблачилась.

– Сволочь – Гуревич! Жидовская рожа!… Где же якобы он на этой легендарной фотокарточке?

– Вот, – говорю, – Гуревич.

– Так это же русский!

– То есть фактическое алиби Гуревича. Понимаете, в каких тяжелых условиях нам приходится вести следствие, целью которого является торжество соцзаконности?

– Диалектика, мать твою ети! Вот как она на мне отыгралась! – говорит Понятьев. – Ну а моя рожа где здесь?

– Вот, – говорю, – ваша рожа. – А вот – Горяев якобы, Лацис, Ахмедов и Квасницкий.

– Хорошо. Я подумаю. Остальные согласны?

– Рвутся в бой… Но ваше положение сложней, чем у них. Почему, сказать до поры до времени не имею права. Будем рука об руку, пункт за пунктом разрушать все обвинения. Но не все сразу, – говорю, – будем разрушать, а понемножечку, потихонечку, по-ленински, шаг за шагом.

– Спасибо, Василий Васильевич. Я уверен, что такие люди, как вы, – настоящие чекисты-ленинцы. Мы сорвем заговор контрреволюционеров и перерожденцев против революции и ленинизма. Я согласен. Долго думать не умею.

– Прекрасно. Вам разрешено курить. Как вы поступите с сыном после реабилитации и освобождения? Официально он герой, а фактически урод и ублюдок.

– Пока думать об этом не хочу, – скрипнув зубами, сказал ваш папочка.

– Правильно. Теперь вы понимаете диалектическую цель последнего в нашей стране сталинского террора? Он выявляет, не без труда, правда, кто есть кто. Ну а коль лес рубят, то щепки летят.

– Дальновидно. Ничего не скажешь. Щепкой только быть неприятно.

– Согласитесь, что не все же вам лесок рубить. Надо и щепкой побыть. Кстати, сегодня вам возвратят партбилет. Вы считаетесь не подследственным, а помощником следователя по собственному особо важному делу.

Верите, гражданин Гуров, не выдержал волк, затряслись его плечи, разгладились морщины, уронил он лицо в ладони и зарыдал. Партбилет, как пуповина, связывал его с партией, с телом ее, с духом, в которых растворены были его тело, его дух, и отторжение от партии воспринималось не только вашим папенькой, а тысячами партийных трупов как отторжение от самой жизни, равносильное смерти и более страшное подчас, чем смерть физическая. И многие действительно предпочитали смерть отречению от коммунистической веры, но за возможность остаться в рядах партии платили всем: ложью, подлостью, наветом, последним унижением, окончательной потерей человеческого облика.

Ну как? Неплохой я психолог и импровизатор?… Неплохой, но вас бы я так просто не слопал. Вы не поверили бы ни одному моему слову. Я, конечно, не на сто процентов уверен, что схаваю вас в конце концов, но девяносто девять и девять десятых имеются у меня. Имеются.

50

Деморализованные, сопливые от сумасшедшего пульсирования в мозгах надежд, отчаяния и моей диалектики, разрушающей психику, волю и способность логически мыслить, пятеро особистов-чекистов подписывали все, что я им подсовывал, восхитительно вживаясь в игровые повороты сюжета, в свои роли, в преступные планы и цели. Они с искренним воодушевлением участвовали в следственных экспериментах. Дружно опознали историческое бревно, всю тяжесть которого старались, предварительно сговорившись на тайной квартире посла Англии, возложить на больное плечо Ильича. Бревно для этой цели было специально транспортировано из пицундской самшитовой рощи. Самшит выбран неслучайно. Вроде бы небольшое бревнышко было закамуфлировано художником-декоратором мейерхольдовского театра под еловое и весило больше чугунной болванки. Рентгеновские снимки убедили арестованных в наличии у Ленина ужасных изменений плечевых костей, ключицы и других частей позвоночника после нарочно замедленного переноса бревна от Грановитой палаты к Царь-пушке.

Я не без любопытства и гадливости наблюдал за адаптацией пятерых злодеев к заделанной мною по методу соцреализма реальности. В ходе следственных экспериментов они что-то деловито подсказывали друг другу, уточняли, спорили и, подло лицедействуя, обращались к прекрасно загримированному Ленину: «Пожалуйста, Владимир Ильич!», «Отойдите, отойдите! Вам тяжело! Мы уж как-нибудь сами, товарищ Ленин!»

Артист играл гениально. Картавил. С прищуром посматривал на товарищей, всем своим усталым, но решительным видом давая понять, что миг этот исторический и он, Ленин, плюя на боль в плече, архиахи и архиохи врачей и Наденьки, как-нибудь ему посоответствует. Тем более товарищи операторы и фотографы готовы запечатлеть рождение новой формы труда – труда сознательно бесплатного, советского, социалистического, коммунистического.

Артист, явно переигрывая, болтал во время перекура о том, что трагическая проблема противоречия труда и капитала может быть снята превращением труда платного в бесплатный. Труд при этом превратится механически и диалектически в творчество, а капитал, внутренне опустошенный и морально убитый, станет условной бухгалтерской категорией.

– Хватит трепаться, Коля! – говорил я артисту. – Делаем третий дубль. Вредители! По местам! Ленин, к бревну!

Мне моменты съемок эпизодов следствия доставляли громадное удовольствие. Ревели моторы «Лихтвагена», катался по рельсам оператор с кинокамерой, слепили юпитеры, сновали ассистенты, хлопала хлопушка с названием фильма «Ленин и бревно», и брели по нарисованной брусчатке, брели на фоне рисованных задников – пейзажей Кремля – пятеро вредителей, убийц Ленина, с ним самим во главе и с бревном из железного дерева на плечах, с бревном, возвращавшим меня к проклятой мерзкой колодине, на которой казнили вы мое естество, гражданин Гуров!

Тогда я переставал наслаждаться зрелищем такой хитроумной казни убийц родителей и близких и впадал в ярость. Они таскали самшитовое дерево, согнувшись от тяжести, натужно дышали, посматривали на меня, как лошади, печально и обреченно, Ленин крякал, охал и сдавленным голосом подшучивал над коллегами, а я просил делать дубль за дублем, не жалея пленки и электроэнергии. Я режиссировал, и кино было тогда для меня воистину важнейшим из искусств.

Наконец один из ведущих мастеров кинодокументалистики смонтировал материалы, мы озвучили кинопоказания вредителей-убийц, написанные лично мной бессонной ночью, Дунаевский сочинил дивно-выразительную музыку, звукооператоры подложили ее под хриплое дыхание Ленина, под стенания его терзаемой коммунистическим трудом плоти, под тяжкие шаги по брусчатке и возгласы «Раз, два, взяли! Еще-е раз!». Одно дело я мог считать законченным. Но его было маловато. Рискованно было с одним таким делом тащиться на доклад к Сталину. Рискованно. Я должен был его потрясти так, чтобы у вождя не осталось сомнений в предательстве Понятьева.

Не буду рассказывать вам о допросах Гуревича, Ахмедова, Лациса, Горяева и Квасницкого. С ними мне не пришлось долго возиться. Они поняли, что, сказав «а», нужно говорить «а-бэ-вэ, гэ, дэ», и это основной, как я объяснил им, принцип работы ЭН КА ВЭ ДЭ. Для того чтобы аргументация преданности Сталину была более эффектной, я велел им всем составить перечень личных заслуг перед советской властью, проведенных карательных операций и акций по ликвидации всякой контры.

Перечни – в моей папочке. Я не дам вам читать их. Все зверства, бессмысленные разрушения памятников культуры, уничтожение части священнослужителей, дворян, кулаков и крупных коммерсантов вы, конечно, оправдаете высшей целью и пресловутой исторической необходимостью… Поэтому нечего вам читать эти документы…

– Ну, – говорю однажды, – товарищ Понятьев, дело продвигается успешно. Я докладывал Иосифу Виссарионовичу, что скоро мы представим ему доказательства вашей невиновности. Но вот беда! При обыске обнаружено письмо, написанное вами от имени Сталина. Подпись подделана так умело, что графологам пришлось немало потрудиться. При каких обстоятельствах вы вынуждены были воспользоваться именем вождя? – В ответ я услышал то, что мне было прекрасно известно. Понятьев не лгал, не приглаживал фактов, не снимал с себя вины за самосуд над крестьянами и поддельное письмо. Время показало, что он был прав, пойдя на крайние меры. Борьба со старым – не флирт со шлюхой.

– Постараюсь, – говорю, – убедить товарища Сталина, что намерения ваши были благими, а действия необходимыми в той сложной политической ситуации. Но письмецо может обернуться против вас. Вот донос, где вас прямо называют провокатором. Зверским убийством крестьян и уничтожением деревень вы хотели отвратить людей от идей коллективизации в новой общественной жизни на селе. Логично?

– Логично. Легче всего извратить смысл любого поступка. Тот, кто верит мне, тот, кто хочет верить мне, тот увидит мои действия в правильном свете! Чей это донос? Какая грязная блядь написала такое?

– Почерк должен быть вам знаком. Взгляните.

– Елизавета? – вскричал ваш папенька. – Не верю! Этого не может быть! Я требую очную ставку!

– Вот заявление вашей жены. Читайте. Она просит следствие избавить ее от каких-либо встреч с вами, так как вы ей глубоко отвратительны. Читайте. Тут такие интимные подробности вашей жизни, что третий знать их не мог.

Нам пришлось тогда откачивать Понятьева… Не сердце сдало. Сердце у него было каменным. Запор возник в мозгах у вашего папеньки. Очень трудно бывает осознать происходящее бедному человеческому мозгу, несущему прямую и косвенную вину за все непостижимые обороты жизни, которые превращают бывших палачей в казнимых своими жертвами. И совсем хреново, когда орудиями казни и возмездия мы – палачи – выбираем радостно и злобно жену, сына или друга подследственного, подделывая почерки, запугивая, шантажируя и имитируя в различных пикантных ситуациях их голоса. Техники для этого и специалистов у нас полно.

Откачали мы Понятьева.

– Успокойтесь, – говорю. – Странно вам, хладнокровно бившему в лоб врага из верного пистолета, впадать в истерику из-за бабы. Странно. Письмо ваше Сталину не покажу. Скрою до поры. Испортит оно дело. Необратимо поднасрет. Скрою. И вообще пора нам кончать с вами. Дел полно находится в моем столе без движения. Всякая шпиония, вредители и троцкисты. А я тут вожусь с вами, с верным большевиком, на которого направили удар вражьи силы! Придите в себя! Вас же прозвали каменным сердцем!

– Спасибо, Василий Васильевич!

…До сих пор коробит меня, когда я слышу это отчество. Иван Вчерашкин выправил мне его в новых метриках…

Прости, отец, Иван Абрамыч…

– Не за что, – говорю. – А поведению сына и жены не стоит удивляться. Вы, я, Сталин воспитали их в любви к идее. Такая любовь безрассудна, и это правильно в переходный период. Стоило доносчикам бросить на вас тень, и ваш сын, и ваша жена грудью заслонили не вас, а Идею с Партией. Молодцы. Завтра же начнем оправдывать вас по следующему делу.

Хитрый я был змей и играл с пятеркой полураспавшихся от тупого кошмара злодеев, как волчонок с цыпленком. Временами с непривычки жалость сдавливала сердце, но я перечитывал перечни заслуг, собственноручно составленные каждым, и меня снова захлестывала бешеная ненависть. Спокойно, граф, спокойно, говорил я себе…

Следующее обвинение против Понятьева я выдвинул такое абсурдное, что, ознакомившись с ним, он весело захохотал. В сфабрикованном мной же доносе сообщалось, что Понятьев и его подручные, именовавшиеся преторианцами, в мелочах подготовили заговор против Сталина и готовились его осуществить на охоте в заповеднике ЦК партии.

– Иосиф Виссарионович подтвердил, что вы приглашали его на охоту с борзыми. Это было в Кремле, когда вы пили, беседовали и закусывали. Так?

– Мысль о заговоре так нелепа, что всерьез отвергать ее невозможно! – сказал Понятеьв.

– Правильно, – говорю. – Мы ее опровергнем ее же качеством – нелепостью. В доносе сказано, что в новогоднюю ночь все вы, пятеро, подпив, решили казнить Сталина на Красной площади, на Лобном месте.

– Прекрасно! – закричал Понятьев. – У всех нас есть алиби! Все мы находились именно в новогоднюю ночь в разных областях. Гуревич ликвидировал в Казани университетского профессора, поставившего некогда Ленину двойку по философии. Лацис читал в Ташкенте лекцию «Военное искусство. От Ганнибала до Сталина», Горяев и Квас-ницкий до четырех утра давали показания по делу Зиновьева и Каменева. А я… Я вот этой рукой пустил пулю в лоб директору треста за срыв поставок запчастей для номерного завода. Прекрасно!

– Да, – говорю, – с новогодней ночью вам повезло. Придется устроить еще одну абсурдную съемочку. Придется для пущей абсурдности инсценировать казнь вами товарища Сталина на Лобном месте. Кинолента в сочетании с вашими документально подтвержденными алиби произведет на Иосифа Виссарионовича неотразимое впечатление. Он давно подозревает, что враг начал коварно использовать органы в кровавой борьбе против лучших кадров партии, против верных сынов народа.

– Мерзавцы! Фашисты! Садисты! Своими руками буду давить кадыки! Пуль на них жалко!

– Пуль жалко, – говорю. – Товарищ Ежов призвал нас к экономии свинца и латуни, но не за счет сохранения жизни врагов… Значит, идея моя следственная вам ясна?

– Казнь обязательно инсценировать? Уж больно неприличное зрелище…

– Обязательно. Сталин не очень доверяет письменным показаниям и любит страшные фильмы. Я советую вам не рисковать. Чем правдоподобней вы будете выглядеть в роли палача, тем легче в сочетании с алиби вам удастся реабилитировать себя в глазах Сталина.

51

Чего вдруг, гражданин Гуров, прервав меня, вы поинтересовались судьбой князя? Сами не понимаете природы странной ассоциации.

О князе ничего не расскажу вам… Вам нет дела до судьбы моих друзей… Впрочем, настроение мое переменчивая штука. Князю удалось еще до войны бежать вместе с кузиной во Францию. Оттуда он перебрался в Штаты. Профессор-советолог. Однажды у министра я увидел его фото. Министр считал князя умным, но благородным врагом. Поэтому и мечтал от него избавиться. Но сам погорел, не успев подстроить князю автокатастрофу. О князе и о Пашке Вчерашкине еще будет у нас с вами речь впереди.

У вас, кстати, не пробудился интерес к собственному будущему? Мне ведь оно известно до мельчайших деталей. Позвольте мне секунду подумать, что для вас тягостней и мучительней: известность или неизвестность. Вы, не задумываясь, уверяете, что страшнее неизвестность. Логично. Но мы пойдем другим путем. Вдруг известное ужаснет вас посильней, чем ужасают предчувствия? Рябов!… Врачиху давай сюда. Пусть она подготовит гражданина Гурова к приему информации. Я не рискую это сделать без легкого наркоза…

Вот что будет с вами через пару дней после того, как я доскажу свою мерзкую повесть, а вы расколетесь в зверском убийстве Коллективы Львовны Скотниковой… Расколетесь. Никуда не денетесь… Дайте пульс. Быстро! Пульс у вас, как у космонавта перед перегрузками… Вот что будет с вами через пару дней. Фамильные драгоценности я прикажу возвратить их законным владельцам и наследникам, где бы они ни находились. Нам – графьям – это под силу. Весь антиквариат и картины будут вывезены, распроданы, а вырученные деньги под удобным предлогом я вручу людям, отсидевшим по вашей милости по десять и более лет. Многие еще живы. Список всех заложенных вами – в моей папочке.

Освежить желаете в памяти ряд фамилий?… Обойдетесь? Хорошо. Трофим и Трильби будут переданы в цирк. Я знаю одну милую и нежестокую дрессировщицу… Электру, жену вашу, я поставлю… все-таки психотерапия – хорошая штука: пульс ваш в порядке… я поставлю вашу жену в известность о том, что вы убийца ее матери и, конечно, любовник. Интересно? Встать с коленей! Не умоляйте меня, подонок! Не стучите зубами! Встать! Все будет так, как я говорю! На носу себе зарубите это! И это еще не все.

Дочь ваша будет дезавуирована, а сын ее от первого брака, внук ваш Федя, о существовании которого вы ни разу не заикнулись, и, следовательно, у меня есть все основания полагать, что нет для вас существа на свете любимей и дороже, внук ваш Федя, славный, если справки не врут, молодой человек, узнает и о вас, и о матери все до конца. До конца и со всеми подробностями! Дошло до вас это?…

Вот – моя казнь! И все вы взглянете в глаза друг другу. Долго будете смотреть, и не будет вам «неотложки». И не молите меня, падаль, о смерти и о самых страшных пытках взамен на милость оставить в неведении жену и внука. В милости вам отказано! Потом они уйдут, дав подписку о неразглашении, и я пристрелю вас, как собаку. Сначала – в пах, потом – в живот, потом – в лоб. Виллу придется сжечь. Перед поджогом пули будут из вас вынуты. Пожарники – люди дотошные. Часть бумажных денег я тоже уничтожу. Остальные раздам своим волкодавам. Вот и все. Но произойдет это не раньше, чем я доскажу свою мерзкую повесть. Конец ее вам известен.

Я, как неудавшийся беллетрист, позволил себе пофиглярничать с композицией… Повторяю: не бухайтесь в ноги. Не про-хан-же!… Не для того я мудохался четыре десятка лет в тюрьме своей жизни. Одним словом, пощады не ждите… Вста-ать!

Очухайтесь. Посмотрите репортаж о совместном отчете представителей творческих Союзов писателей, художников, композиторов и киношников перед заказчиками и работодателями – членами политбюро, генералитетом и несколькими тупыми представителями преступно оглупляемого десятки лет народа. Мне зрелище сие особенно интересно… Я насчитал уже двадцать три знакомых рыла. Их произведения вы читали, слушали и смотрели. Вот еще трое!… Еще! Взгляните на лица! Взгляните! Восковой пафос. Бронзовое внимание. Сглатывание торжественных слез. Лучащиеся из глаз клятвы верности. Взгляните на лица!

В моем московском сейфе лежат записи их застольных, прочих светских и интимных разговоров. Все эти люди и многие им подобные ненавидят, презирают, считают сошедшей с ума советскую власть, а ее хозяев – бескультурными и бездуховными ничтожествами, выхолостившими души при подъеме по крутой лестнице к нынешним постам. Все это они анализируют, приходят к мрачным выводам о порочности всех этажей системы, хватаются за головы, рассказывают анекдотические подробности, но пишут они, падлы, при всем своем знании жизни страны и народа, другое. И неизвестно, о чем думают, привычно лицедействуя в данный момент на отчетном сборище. Стыдно ли им блядской, жалкой двойной своей жизни? Чем и как они подпитывают силу, год за годом подавляющую совесть? А ведь деятели эти еще не дегенерировали, как зачитавший клятву верности партии от имени писателей Валентин Катаев, чей одинокий драный парус, давно обретший скотский покой, желтеет от мочи и дерьма над высокой трибуной.

Вот встать бы сейчас с вами, на пару, спиной к президиуму, лицом к полмиру, приникшему к экранам, и рассказать все ту же мерзкую повесть о двух злодеях, двух героях своего времени, повязанных друг с другом сознательной ненавистью к дьявольской идее, по-разному раскусивших ее, по-разному ее разрушающих и мстящих. Один мстит за искалеченную в самом естестве жизнь. Другой угробил жизнь, глуша обиду на мертвые, ложные идеалы детства и юности преступлениями, напрасным накопительством и развратом, опустошившим душу. Но кто из нас больший злодей – неизвестно… Неизвестно. Впрочем, попытка посчитать свою вину, по слабости души, относительной – пошлая попытка. Я виноват не больше и не меньше кого-то. Я виноват…

Смешная картинка… Смешная… Палач с убийцей на вечно праздничном экране…

Странная вещь: вас подготовили выслушивать в подробностях окончательный приговор, не подлежащий обжалованию, а вы – как огурчик. Ну поползали по полу, повыли, шлепанцы мои чуть не сжевали – и все! Причесались, высморкались. Да. Вы – как огурчик… Молодец. Держитесь. Палачам импонирует такая манера поведения… Или вы неспокойны на самом деле, близки к помешательству, но настраиваете психику на спасительный лад? Отвлекаетесь? Вы мне немного напоминаете часть человечества, которая живет так беззаботно, как будто нет у нее возможности взлететь в любую секунду на воздух, успев или не успев окинуть последним взглядом сонм ненужных вещей, ложных целей и идей, владевших умами и душами, и единственную истинную, простую цель – жизнь, неотвратимо брызнувшую из общего сердца человечества, к ужасу и вине его уже бессильного что-либо изменить угасающего Разума.

Ну и память у меня. Где моя папочка? Взгляните на кусочек из письма одного ученого, чуть не попавшего в психушку, общему собранию Академии наук СССР… Слово в слово я его процитировал… Ну что ж!… Отвлекайтесь, гражданин Гуров. А может быть, для таких типов, как вы, ощущение нереальности смерти бешено увеличивается как раз при ее стремительном приближении?… Так почему же, сука, вы не колетесь в убийстве приемной мамаши и сожительницы? Почему? Вы возмущаете меня! Хотите тайну унести с собой в могилу? Не про-хан-же!

52

Не знаю, почему вспомнил я сейчас о хранящемся у меня рассуждении Фрола Власыча Гусева, о феноменальном свойстве серого вещества человеческого мозга не чувствовать боли. В серое вещество можно вбивать гвозди, вливать дерьмо и серную кислоту, травить его можно «Солнцедаром», сивухой и гладить раскаленным утюгом. Вот Флор Власыч и тиснул у меня в кабинете любопытное рассуждение «о нечувствительном к боли сером веществе мозга как материальном субстрате человеческого Разума», увязав это поразительное свойство с одной из важнейших функций Разума – экспериментированием с Идеями – и с болевыми последствиями для человечества, животного и растительного миров такого беспардонного, по выражению Флора Власыча, экспериментирования.

Я как-нибудь зачитаю это рассуждение. Вернее, я прочитаю его вслух самому себе…

Вам как-то не понравилось, что я, пропустив момент начала сталинской охоты на Сатанинскую Силу, перешел сразу к вашему папеньке. Восполним пробел из-за немаловажности для нашего дела того момента…

– Пойдем, Рука, в подземное царство, – сказал мне однажды Сталин. – Пришла пора.

Ночью спустились мы по мраморным ступеням ко гробу вождя мирового пролетариата, и меня подташнивало от впитавшихся за день в мрамор стен испарений толп трупоидолопоклонников – взволнованных, праздных, любопытных, фанатичных и полоумных.

– Они там думают, что я сюда прихожу молиться, тогда как я спускаюсь сюда помолчать и подумать. Они там думают, что Сталин писает от радости, если его называют Лениным сегодня, тогда как Сталин, к сожалению, всего-навсего Джугашвили вчера, и от этого факта надо не писать, а плакать. Спасибо тебе, Ленин!… Большое спасибо! Ты завещал нам прогнать Сталина, как собаку, с поста генсека. Клянемся тебе вновь и вновь, что мы с честью не выполним и эту твою заповедь!

Когда Сталин в мертвой тишине, подняв указательный палец, говорил «они там думают», я чувствовал удушье, и мне казалось, что и Сталин, и я заживо похоронены в мраморном подвале и избраны нечистой силой охранять труп желтого человечка в кителе с нагрудными карманами, потерявшего последнюю примету отношения к жизни – способность по-человечески разложиться в сырой, замечательной, с такой любовью сотворенной Богом земле или стать хотя бы горсткой пепла. И охранять нам его мертвый сон непонятно сколько, может быть, бесконечно долго, пока Иван-царевич не даст знать о себе серебряным звоном лошадиных подковок по черным камешкам Красной площади, пока не сбежит он вниз по мраморной лесенке, не сбросит с гроба хрустальную крышку, пока не расшевелит мертвеца и не скажет ему, улыбаясь: «Вставай, дядька! Вставай да иди спать в постельку готовую, в теплую и пуховую!» И возьмет Иван-царевич желтого человечка на руки, как деток берут, заснувших в гостях от сладкого измора, и перенесет его на руках туда, где всем положено покоиться от века, и помолится на коленях, чтобы приняла Мать Сыра-Земля хоть что-нибудь, хоть клеточку одну, оставшуюся от человека несчастного, от раба Божьего – Ульянова Владимира.

Жуть пробрала меня, а Сталин, уверенный, что похоронил Джугашвили заживо по прямой вине мертвеца, который якобы жив и якобы будет жить, окаменел от ненависти к Силе, бросившей его с какого-нибудь, но с живого пути в мертвые тиски казенной службы. А в них уже не повертухаешься, даже если очень захочешь повертухаться: они там не дадут! Не дадут! Кто-кто, а он их хорошо знает! Он их творил по своему подобию! Не дадут! Не вымолит он у них за тихую, оговоренную любыми политическими условиями отставку ни глотка воды, ни вздоха воздуха на утренней улочке Гори, ни безымянного, унизительного, по их мнению, существования пастухом, сторожем, чистильщиком сапог, мойщиком посуды, служителем в рядовом морге. Не дадут, проститутки вокзальные, жестокие, лживые! Всюду смерть…

– Иосиф Виссарионович! – говорю. Вздрогнул, ожил рябой камень страдающего всемирно известного человеческого лица. – Может, и не та сейчас минута, и дурак я глупый, как всегда, но хочу обратиться к вам с просьбой.

Момент я, однако, выбрал правильно.

– Говори, Рука. Я хочу слышать твой голос. Говори.

– Дело ко мне поступило, Иосиф Виссарионович, одного талантливого артиста ТЮЗа, Волконского Николая. Наследственность. Пьет парень. Гол как сокол. Дома – четыре угла. Только на стене черный громкоговоритель висит. Два угла проституткам сданы и вперед за три года пропиты, в третьем мать ютится больная, из бывших, княгиня-графиня, короче говоря. В четвертом углу – иконостас стоит. Не может его пропить Николай. Скорей подохнет, говорит Волконский с похмелюги, но иконы не предаст. Не пойдет он по этому пути.

– Цитирует, – усмехнулся Сталин, презрительно кивнув в сторону трупа.

– Да. Не пойдет он, говорит, по этому пути. Тут, говорит, Волконский бесконечно возвышен над алкоголем и, чтобы не впасть от возвышения в непомерную гордыню, обязан выпить рюмочку другим путем.

– Что же натворил этот… народный артист? – живо поинтересовался Сталин.

– Страшно сказать, Иосиф Виссарионович, – говорю. – Уникальное в своем роде преступление. Статьи на него даже нет соответствующей в кодексе, хотя припаять можно любую – от измены родине, террора против руководящих работников до халатности и кражи орудий производства.

– Рассказывай. Не знал, что в Советском Союзе есть еще настолько свободные в своих поступках люди, что уже и статьи не подобрать для их преступлений. Вот страну мне подкинули! – неодобрительно и сурово глянув на Ленина, сказал Сталин. – Я слушаю.

Деваться мне было некуда, хоть я и понимал, что встрял с просьбой. Потоптался вокруг гроба и говорю, нерешительно мямля.

– Смелей! Не тяни кобеля за яйца: он укусить может! – ожил окончательно от каменной ненависти Сталин.

– «Великая семья», – говорю, – спектакль называется… В Симбирске дело происходит… – Сталин догадливо хмыкнул, закурил трубку, запах дыма перебил застарелую вонь людских толп, пропитавшую камни стен, и меня перестало тошнить. – Александра, брата ихнего, вздернули…

– Правильно сделали, задним числом говоря, – заметил Сталин. – Разве не в кого стрелять, кроме царя? Я же не стал до революции цареубийцей!

– Вздернули братца… Они успокаивали мать… На лекциях Маркса читали… бузотерили…

– Кто они? – вскричал Сталин.

– Молодые, – говорю, – Ульяновы.

– Приказываю произносить: он!

– Есть! Бузотерил, программу начертал, что делать через два шага вперед… предвидел многое. Крупскую, вроде бы еще девушку, на улице, по сюжету, встретил, а играл его роль Волконский Николай. Лоб здоровый, взгляд косой, прищур, скула – все вылитое ульяновское.

– Очень интересно! Продолжай!

– Пьеска, честно говоря, говенная, Иосиф Виссарионыч. Бесконечно, более того, блядская и бездарная… Но…

– Именно такими и должны быть впредь подобные пьесы, – перебил меня Сталин, записав свою мысль в блокнотик. И я рассказал, как Коля Волконский под занавес проникновенно и страстно воскликнул: «Мамочка! Я пойду другим путем!» – имея, конечно, в виду утренний подвиг отказа от предательской продажи старинного иконостаса и возвышения над алкоголем.

Весь зал, стоя и плача, аплодировал Коле Волконскому, сам того не ведая, что благодаря волшебной силе искусства аплодирует в этот миг не туманно провозглашенной линии политического поведения молодого человека, еще большего злодея, чем его вздернутый братец, а истинно человеческому движению души падшего, погрязшего в пороке, голого перед лицом Бога артиста Николая Волконского. Три часа вживался он, превозмогая омерзение от пьесы, треск в висках, похмельный подсос под ложечкой, в образ студента Ульянова, но не поддался страшным пьяным утром соблазну пропить святыню и убить этим родную свою мать!

Его неистово вызывали «на бис», орали: «Мамочка! Мамочка!» – сходя с ума от желания услышать в страшной атмосфере тогдашней кровавой жизни человеческий голос, бросающий от любви и отчаяния в сердце матери человеческие слова, вымаливали у Волконского последнюю реплику, но он бесследно исчез со сцены. Мама Ульянова, его братья и сестры, консервативные профессора Казанского университета, городовые, купцы, студенты, жандармы, шпики, стукачи, татары, извозчики, рабочий класс и обыватели, крепко взявшись за руки, низко откланивались важной публике. А Коля в этот момент уже бежал по улице в студенческой старорежимной фуражечке, в кительке, в брюках и новеньких штиблетах в ресторан «Иртыш», что на Лубянской площади. Там он, подпив, расширил сосуды, разбил об столик фужер и сказал грубияну официанту, что тот грязная каналья, а он, Николай Волконский, молодой Ленин и сейчас в щепки разнесет весь этот похабный «Иртыш» вместе с остальным вонючим старым миром! После чего забрался на эстраду и картавым ленинским говорком произнес то, что он назвал на первом допросе сентябрьскими тезисами.

Получив разрешение Сталина, я повторил их. Молодой Ленин с кабацкой эстрады призвал братьев-алкоголиков вступить в «Союз освобождения рабочего класса от работы с похмелья». Просто в Союз он советовал ни за что не вступать, потому что всем уже ясно, чем это освобождение кончится. Затем, выхватив у старого цыгана гитару, молодой Ленин, освобождаясь от наваждения сыгранной роли, запел: «Эх, вы, рюмочки мои, да, эх, мои стаканчики!» Добрые люди вырвали Волконского из рук официантов и отправили в вытрезвитель. Там он читал наизусть монолог Герасима из инсценировки «Крепостное Му-Му», был побит санитарами и орал, брыкаясь и царапаясь, что он пошел своим путем. «Кого бьете, скоты? – вопил Волконский и сам себе отвечал: – Молодого Ильича дубасите!» Притих он уже у меня в кабинете.

Сталин, еще до того как я кончил докладывать, начал беззвучно смеяться. Он выдавливал из себя то взвизги, то писки, то писковзвизги и в паузах между спазмами смеха, тыкая пальцем в гроб, говорил: «Освобождение… рабочего… Ленин напился… рюмочки мои… эх, стаканчики!…»

– Так что трудно мне, – говорю, – товарищ Сталин.

– И мне, – отвечает, – нелегко. Может быть, расстреляем артиста? Что же ему так переживать?

– Некому будет молодого Ленина играть, – говорю, перетрухнув за судьбу Волконского. – На премьеру пьесы представители нескольких компартий приглашены. Даже Геббельс просит разрешения приехать, хотя бы инкогнито. Выпечке мифов желает поучиться.

– Я тебя, Рука, на пушку брал. Я знаю, что ты антисоветчик еще больший, чем… – Сталин не закончил сравнения. – Мне артист симпатичен. Живой человек. Не то что… – Он снова не договорил. – Дайте артисту «заслуженного». Премируйте крупной суммой. Деньги возьмите из моих гонораров за историю партии. Переселите Волконских в отдельную квартиру.

– С квартирами, – говорю, – очень у нас туго. Все хотят. Сталин снова взвизгопискнул.

– Завтра… в доме правительства… будет полно… свободных, то есть осознанно… необходимых нам квартир… Смехунчик на меня напал…

Я подобрался весь после этих слов и понял, что – вот оно! Пришло наконец мое времечко!

– Выдать артисту квартиру Тухачевского. Передайте, что если он не бросит пить – расстреляю лично. Нельзя огорчать маму… Бедная моя мама… Ты не будешь прыгать на сцене. Ты будешь спокойно спать в могиле. А этот… этот у меня получит то, что он больше всего презирал и ненавидел. Он получит бессмертие в говенных песнях, гипсах, чугунах, бронзах, гранитах, пьесах, фильмах и в этой тухлой каменной яме… Неужели в комнате Волконских нет ни вещей, ни обстановки?…

– Все пропил, мерзавец, до простынок. Четыре угла и черный громкоговоритель, Иосиф Виссарионович. А бляди велят клиентам со своими матрасиками приходить.

– Завтра будет много вещей и много обстановки. Квартира Тухачевского набита реквизированной именно у Волконских мебелью и прочими-ценными раскладушками. Пусть вещи встретят своих пропадавших черт знает где хозяев.

Елки-палки! Неужели он задумал крупную реставрацию? Елки-палки! Разделаюсь с убийцами и тут же махну в деревню, на земельку, на пепелище, и чтобы глаза мои вовек не видели всех этих гнойных московских харь! Сказка! Какая страшная сказка!

Так я тогда подумал.

– А проституток, – сказал Сталин, – выселите из первого и второго угла. Отправьте их вылавливать презервативы Зиновьева и Каменева из Беломорканала. Ты развеселил меня, Рука. Завтра Ежов начнет свое дело. Тебе же я даю зеленую улицу. Действуй. Но концы – в воду. Промашки не прощу. Кстати, помнишь крысомордика такого седоватого? Вышинский его фамилия. Не ликвидируй этого палача. Пусть он сам за право жить встанет у пульта машины смерти. Дайте ему орден за секретную разработку проекта полного уничтожения в советском праве презумпции невиновности. Проект рассекретить! Пошли, Рука! До свидания, Ильич!

Он так сказал это, пригладив усы, что мне показалось: труп хочет перевернуться в гробу, но не может ни разъять руки, ни шевельнуть ногами…

53

Странно, гражданин Гуров, что все-таки иногда бывает у вас голова на плечах. Не ожидал, честно говоря, что догадаетесь вы. Да! Николай Волконский и мой дружок по детдому – князь – одно лицо. Попер он в артисты от убийственной ностальгии. Играл в разных пьесах дворян, аристократов, помещиков, графов, князей, адъютантов царствующих особ и так далее. Линял, в общем, в прошлое. Ну и запил, естественно, от мерзкого контраста между жизнью сценической и советской. Повезло ему, конечно, сказочно, что попал из вытрезвителя на Лубянку в мой кабинет.

Пить мгновенно бросил. Переехал в квартиру Тухачевского, пристреленного в наших подвалах. Мать князя, как увидела в спальне свою огромную деревянную родную красавицу-кровать, так легла на нее и больше не встала. На ней она появилась на белый свет, на ней родила князя и его погибших в боях с буденновской ордой четырех братьев, на ней и умерла тихой, счастливой ночью во сне. О такой смерти вам, гражданин Гуров, теперь приходится только мечтать. Вы не позаботились о такой смерти при жизни. И я не позаботился. Не будем, следовательно, об этом думать.

Князь, между прочим, скромно и достойно отверг мое приглашение принять участие в терроре. Аристократ, сволочь!… Из театра ушел, симулируя тик правой щеки, века и заикание. Симулировал гениально. Артист, мерзавец! Омерзели ему перевоплощения, а последней роли, от которой он не мог отказаться, чтобы не уморить больную мать голодом, князь себе простить не мог… Ушел из театра. После смерти матери махнул через границу… Крупный советолог. У него есть право им быть. И к маме хорошо относился. Не то что вы, гражданин Гуров…

В общем, на следующий день после ночного визита Сталина в мавзолей началось то самое, но в таких масштабах, которых я, откровенно говоря, не ожидал и не хотел. Размаха и характера террора, охватившего одну шестую часть света, объяснить рационалистически было невозможно. Здравый смысл бледнел, дергался и падал в обморок. Мучительные попытки тысяч людей, невинных в чекистских зверствах и в принадлежности к партии и марксистской идее, мучительные попытки тысяч людей разобраться в происходящих на их глазах ужасах кончались сумасшествием, арестами, разрывами и необратимыми травмами сердец, жаждой спастись любой ценой, атрофией души, проклятиями в адрес Господа Бога, трагическим сознанием вины и причастности к творящемуся злу, убийственным подавлением голоса совести, умопомрачительными по цинизму, низости и неожиданности предательствами…

Вы можете сколько вам влезет ехидствовать, гражданин Гуров, над тем, что я «регулярно цитирую сочинения своих подследственных», и над тем, что я «зубрил, как школяр, бессонными ночами». Не зубрил. Сами врезались в память слова. А память моя была бездонной, ибо только вбирала, но не выдавала. С целыми поколениями людей происходила такая же штука в наши времена. Многие так и подохли, не разговорившись ни с близкими, ни с согражданами, ни с самими собой, что особенно комично, хотя и отвратительно.

Нет лучше примера и образа вырождения человеческой личности в нашем новом мире, чем подобная многолетняя прижизненная и посмертная молчанка…

Дьявол просто гудел в те времена от удовольствия, как сухой телеграфный столб. Снова он собирал урожай. Снова гуляла его коса от Черного моря до притихшего океана. А то, что в бойне гибли лучшие сыны его Идеи, преданнейшие ее интерпретаторы, жрецы и ревностные стражи – все те же, кто с начала века до 1937 года ножами и кнутовищами вбивали дьявольскую идею в умы и души народов, населявших просторы Российской империи, избранной Дьяволом для проведения величайшего эксперимента, то ни хрена не поделаешь! Лес рубят – щепки летят.

А может, оно и к лучшему, что летят видные ленинцы, когда рубают лес народа стойкие сталинцы. Да и недовольны были последнее время некоторые ленинцы поведением Идеи. Ревизионизм червоточить начинает, интеллект распоясывается, совесть, бывает, пробуждается, и, продрав залитые восторгом глаза, присматривается она к советской действительности. И тогда изнывает у них душа в тоске по реальности, от которой, казалось, их навек отлучил Сатана. Пусть полягут. Новые взойдут на удобренных полях. И эти уже больше смерти будут бояться любых, даже самых мелких попыток подкопаться под его родимую идеюшку. Эти поймут, что, вылези они на свет Божий из-под ее юбки, и сразу, как полные ничтожества, отвыкшие от человеческих привычек и не имеющие простейших человеческих профессий, лишатся и социальной беззаботности, и нравственной безответственности, и портретов своих рыл на каждом углу, и ливадийских дворцов, и машины славословия, и сонма слуг, и бриллиантовых орденов, и охотничьих угодий, и мозговитых автоматов-референтов, думающих за них, сочиняющих речи и избранные произведения. А вне системы реферативного мышления руководителей, охраняемой всей наличной силой полиции и армии, они будут выглядеть как потрошеные бараны. Как рыбы в воде они будут чувствовать себя только в кадушке реферативного мышления. А периодический террор – основная составляющая великого Эксперимента. Пусть полягут старые и молодые верные союзники. Пусть! Новые взойдут.

После террора, как после грозы, после мора и глада, после потопа и землетрясения, устрашатся они до отсутствия признаков Божественной Жизни Души, и не совесть, а низкий страх станет инстинктом их существования, и тогда – самое время подменить его реальность своей собственной, где под песенку о стройке Царства Божьего на земле понаделают люди адских штучек, способных вмиг уничтожить его творение, его землю, его жизнь…

Но вот вам – моя драма, гражданин Гуров, вот вам – история моего адского самообмана, моего потрясающего заблуждения. Это уже после войны нашел я при обыске сочинение, открывшее мне глаза на тактику и стратегию Дьявола. А в тридцать седьмом я верил в существование негласного сговора миллионов людей, сознательно или по наитию сопротивлявшихся признанию прав Сатанинской Силы властвовать над умами и душами, выкорчевывать древо жизни из вековечного поля и вносить хаос в привычный миропорядок. Лично творя возмездие над палачами гражданской войны, прокурорами нэповских времен, карателями и идеологами коллективизации, особо уродливыми монстрами партаппарата, я старался карать избирательно в силу своего уникального положения при дворе. Невинных я лично не брал.

Некоторое время меня удерживал в заблуждении чудовищный энтузиазм масс, радостно принявших участие в побоище, и ощущение, что делается общее усилие вырваться из лап Сатанинской Силы. А из того, что ни палачи, ни жертвы не могли логически объяснить причин тотального террора и истребления тех, кто считал себя самыми верными псами Идеи и Системы, я сделал вывод о мистическом наступлении жизни на Дьявола. Так оно и было отчасти.

На уровне Сталина и его оставленных в живых соратников двигался конвейер, и большинство трупов на нем были достойны за все содеянное и смерти, и мук, и унижений. Рядом с ними покоились с пожатыми плечами, застывшими в жесте недоумения, честные, работящие, совестливые, деловые, самостоятельные, неглупые, въедливые, привередливые, радивые и прочие, имевшие положительные человеческие и административные качества, функционеры, хозяева наркоматов, армии, милиции, отделов ЦК, комсомолии и пионерии, то есть все те, кто объективно с полной отдачей сил, называемой энтузиазмом, трудился на Дьявола, придавая «зримые черты» его гигантскому проекту создания советской действительности.

Немного ниже Сталина текли конвейеры помельче. На них бросали трупы злодеев республиканского масштаба, а заодно и местную верхушку. В эти две основные поточные линии вливались кровавые областные и районные ленты конвейеров. Трупы летели с них в тартарары. Я имел возможность сравнить посмертные выражения многих знакомых лиц с прижизненными. Они не изменились. Но в белых и серых лицах некоторых трупов было больше жизни после смерти, чем при жизни.

Не буду говорить, сколько крупных волков-людоедов я угробил и сколько раз, сводя их с ума мистификациями или нажимая курок, обращался я мысленно к отцу покойному Ивану Абрамычу. За тебя, отец! За тебя, моя мать! За всех невинно погибших!

Я носился по Москве, по республикам и областям на опермашинах, рубил направо и налево, допрашивал, брал, обыскивал, мстил и давал непременно понять, разумеется, подстраховавшись, что все, сводящее их с ума нелепостью и явной контрреволюционностью, – месть! Месть закономерная, жестокая, заслуженная и неотвратимая и для них, и для их общего дела.

Я разрушал в моих жертвах перед последней минутой жизни садистично и хитроумно веру в партию и в учение и свидетельствую, что оставшиеся до конца твердокаменными были явными дегенератами. До остальных доходила вдруг возможность соразмерить образ истинной жизни с механизмом его умерщвления Идеей, и они ужасались совершенной простоте дьявольской диалектики, уничтожавшей в человеке под маской заботы о нем все человеческое: свободу, традиционные духовные и социальные связи, братскую мораль. И когда кто-нибудь – это случалось часто – со страданием в голосе спрашивал гражданина следователя, не совестно ли ему навязывать подследственному фантастический сюжет дела о преступной попытке группы лиц, близких к Бухарину, украсть Лигу Наций с целью дальнейшего шантажа цюрихских гномов и провоцирования нападения Англии на Советский Союз, гражданин следователь спокойно и мстительно переспрашивал: а не совестно ли вам и вашим коллегам по банде навязывать бредовый сюжет жизни крестьянину, который, поверив вашим байкам о земле, вложил власть в ваши руки, а теперь сослан в Сибирь с насиженного предками места с клеймом на лбу? Не совестно?

Литература, новым жанром которой стало следственное дело, говорил гражданин следователь, должна быть символическим отражением действительности. Вы нам – фантастику дьявольскую в жизни, мы вам – в деле. Подпишитесь, гражданин Идеюшко Макс Дормидонтыч, в том, что вы изобрели для кремлевской больницы партию термометров, вредительски показывающих заниженную температуру организмов членов правительства, и готовились к выпуску градусников с гремучей ртутью, разрывающих на части больных ангиной и здоровых номенклатурных работников и их семей при температуре 36,6 градуса по германскому шпиону Цельсию.

Думаете, не подписывали? Подписывали в полной уверенности, что дело о градусниках с гремучей ртутью, запрограммированных на взрыв под мышкой Кагановича, всего-навсего символ другого какого-то ужасного дела, в котором партия считает их виновными, а они как члены партии не могут не признать своей символической вины и понести за нее прямое наказание высшей мерой.

Ради эксперимента и одной своей потаенной мысли я пробовал разрушать так и эдак чувство веры у христиан, магометан, иудеев, буддистов, адептов Мирового Разума, жрецов Вечной Гармонии и даже у любителей переселения душ из коммунальных квартир в отдельные. Были у меня и такие. Они – единственные из моих гавриков, отрекшиеся, по крайней мере, от веры в то, что желательное переселение произойдет при их жизни. Посмертное переселение лишало веру чудесного смысла. Остальные не отреклись, не сомневались, не теряли животворного чувства веры, сообщавшего их душам трагический и поучительный смысл происходящего. На все мои небезосновательные, но лукавые доводы относительно странного поведения Творца, не щадящего в бойне невинных и допускающего ужасы, противные душе и разуму, верующие спокойно возражали, что Творец абсолютно не ведает зла, но что все Зло мира регулярно возмущает сам человеческий Разум, утративший Бога.

54

Несколько раз я наблюдал, как Сталин подписывает смертные приговоры. Список лиц, рекомендуемых Ежовым к ликвидации, заставлял главпалача измениться на миг в лице, затем взять ручку, не читая, подписать бумагу и быстро пройтись по кабинету, резко меняя направление, оглядываясь, отмахиваясь, словно запутывая следы и спасаясь от наседавшей то сзади, то спереди Нечистой Силы.

…У него были симптомы общей болезни, большая часть общей мании величия и преследования и черты характера всего советского общества. И все это было порождено ненавистью и страхом.

Манию величия, несомненно, порождал страх отсутствия душевной жизни, ибо полная и нормальная душевная жизнь как человека, так и общества самодостаточна и не нуждается в фанфарном самовозвышении. Манию же преследования порождала и подгоняла ненависть.

Весь фокус тут в том, что Сталин, очумевший от мании величия, не мог себе представить, что люди ненавидят его меньше, чем он ненавидит их сам. Они должны ненавидеть намного больше! Следовательно, необходимо обезопасить себя трижды. Проверить проверившего, проверенного проверившим, и снова проверить всех проверивших проверенных.

Легендарная железная логика, воспетая всеми от Максима Горького до Лиона Фейхтвангера, загнала Сталина в тупик ипохондрии и одиночества, которые усиливались по мере того, как расстреливались тысячи потенциальных заговорщиков. Причины страха ликвидировались, а страх оставался. Власть была безграничной и неслыханной, а покоя не было.

Не было в истории человека, истерически восхвалявшегося огромной пропагандистской машиной больше, чем Сталин, но некуда ему было деться от сознания ничтожества, загубленности личного бытия и непомерной поэтому и переносимой на других ненависти к себе.

Правильно сказал мне один умник, когда я пытался – по долгу службы, поверьте – вербануть его затесаться в компанию литераторов, что личный покой – это воплощенная в состоянии самая невинная и достойная форма любви к себе. А себя он любит больше, чем советскую власть и ее органы. Поэтому подыщите, полковник, для наших дел того, кому покой только снится, или того, кто себя ненавидит, а меня, пожалуйста, оставьте в покое… Наглец… Больше я его, однако, не беспокоил…

Я к чему все это набалтываю? К тому, что, наблюдая за Сталиным, я впервые с его помощью заметил, какую бессознательную ошибку совершают люди, выходя из себя в желании избавиться от власти нечистой силы и убивая тех, кого в данный момент они считают ответственными за нарушение элементарных норм Бытия.

И вот Сталин пронюхал, как хороший сантехник человеческих душ, что миллионы людей, объевшихся за двадцать лет туфтовой падали, лишившиеся в ходе Великого Эксперимента привычных представлений, расшатавшие себе все традиционные связи, потерявшие социальные и нравственные ориентиры, разлученные с близкими и религией, ошалевшие от перманентных стрессов и резких перепадов политического давления, чисток, проработок, театрализованных шельмований, отравленные пропагандой основной идеи, вот-вот смогут, в отличие от несчастных обезьян, собак и белых крыс, задуматься о причинах их вовлечения в эксперимент Разума. Тогда они поймут истинный смысл своего участия в нем и закономерности вырождения жизни Души в клетках и загонах советской действительности. Может произойти взрыв. Опасно.

Трупные яды тлетворной идеи гуляли, как бесенята, в Сталине и в организме страны. Нужно было очиститься от них, и всеобщее очищение было бы возможным при наличии одной единственно правильной линии отсчета вины. Отсчета не от ближнего, кем бы он, негодяй, ни работал и как бы, сукоедина, ни насолил тебе лично, а отсчета вины от самого себя.

Сталин нелепо полагал, что, не будь Маркса и Ленина с ихними разумными, на первый взгляд, но, в сущности, античеловеческими и богоборческими учениями, то он, Джугашвили, с его гангстерскими замашками давно стал бы богатеем и боссом и катил бы сейчас по шикарной автостраде на собственном «Линкольне» с летящей впереди собакой, напевая во всю глотку «Сулико» и поглаживая рукой в шоферской краге нежную коленку Любки Орловой.

Но Дьявол с известного времени прописан, проживал и проживает в нас самих. При сведении счетов с Дьяволом не надо забывать, гражданин Гуров, что вы – его самое близкое от вас местожительство. Не надо бегать с топором или другим каким-нибудь излюбленным вашим холодным оружием по улицам, кроя черепа и дурея от чужой, якобы очищающей вас крови.

У Сталина, как и у всех людей, без учета относительных трудностей их жизнеположений, была возможность не обращаться с мысленными проклятиями к Марксу и не ходить по ночам в мавзолей осыпать последними ругательствами Ленина. Если трудно было разобраться в себе самому и подвигнуться на раскаяние, очищение и возрождение, взял да и вызвал бы в Кремль батюшку священника, а то и прошелся бы пешочком до любого уцелевшего от разрушения и открытого Божьего Храма, и там ему, ручаюсь, за полчаса самый неграмотный и неискушенный в богословских тонкостях батюшка поставил бы мозги на место, чтобы Разум пал на колени перед Душою, оскорбленной и убитой его участием в бунте против Жизни. Мог Сталин. И все могли. И, даст Бог, когда-нибудь смогут. Жизнь заставит…

Но тогда не смогли и вместо чувства общей вины, всем даровавшего бы, несомненно, шанс на спасение от силы дьявольской идеи, получили возможность убить и посадить миллионы Дьяволовых, Дьявольфсонов, Дьяволидзе, Сатанянов, Чертскаусисов, Роговых, Копытовых, Бескиных, Адовых, Мукоадских, Нечистолукавских и прочих Преисподних.

Подмена обращения взгляда в себя взглядом, узревшим причину зла в соратниках, в начальстве, в соседе, закономерно сделала направленной энергию мести, сведения счетов и сама собой определила структуру террора.

За пару дней до последнего ночного визита в мавзолей известный физик-разведчик докладывал Сталину о ходе ядерных исследований в лабораториях мира и страны. В который уж раз он старался популярно изложить лучшему другу советской науки физический принцип работы ядерной бомбы. Сталин вдруг вышел на середину кабинета и весело сказал:

– Так, значит, это называется цепной реакцией? Мне она нравится! Мне она подходит! Я люблю, когда так называемый нейтрон налетает грудью на атом урана-238, взрывает его, а тот, в свою очередь, распадается, и, главное, расщепляющихся ядер становится все больше и больше. Подобную цепную реакцию я поставлю на службу НКВД. Дайте физику орден Ленина за цепную реакцию!

Я ни черта не понял в этой реакции, но почуял: скоро начнем охоту. И не ошибся.

И вот оно – началось! И вот тогда до меня дошел физический смысл открытия века! Началась реакция сверху. Через некоторое время, поддержанная снизу обывателем, она усилилась и разгулялась вовсю. Попадавшиеся кое-где честные люди были не в силах удержать от распада в реакторе террора один, десять, сто, тысячу атомов ненависти, накопившегося возмущения, мести, бессмысленной жажды крови, садизма и карьеризма. Подлость расправ оправдывалась искренним убеждением, что она необходима в борьбе с врагами того, что прежде называлось уютной, спокойной и воистину свободной жизнью. Миллионы людей, хлебнув «демократии высшего типа», естественно, заблуждались, думая, что вместо секретаря обкома в город въедет на белом коне благородный губернатор, а за ним – полки благородных чиновников различных ведомств, давших клятву содействовать благоустройству обывателя.

Тюрьмы и лагеря были переполнены. Подследственных держали в школах, детсадах, детяслях, на стадионах и в товарных вагонах.

Один конструктор получил премию – пятьдесят тысяч рублей – за проект следственно-судебного поезда. Поезд черно-белой полосатой каторжной расцветки состоял из пятнадцати товарно-пассажирских вагонов. Арестованный враг народа должен был пройти против хода поезда из переднего товарного вагона в пассажиро-канцелярский, где на него оформлялось дело. Затем – на остановке – судебный вагон. Стены его раздвигались, и жители одного из российских городов следили, по замыслу молодого инженера, за ходом короткого процесса. Стоянка следственных поездов, по мнению Кагановича, должна была неуклонно сокращаться, с тем чтобы при коммунизме их вообще упразднить. Выслушав приговор, враг народа обязан был публично спеть песню Ильича и старых большевиков, дожидавшихся своей очереди в черно-белых товарных вагонах: «Наш паровоз, вперед лети! В коммуне – остановка!» Затем в зависимости от приговора врага отправляли либо в вагон-барак, либо в конечный вагон, который предполагалось назвать «кончаловкой». Крематорий, работавший на дармовой энергии околоколесного генератора, принимал врага, расстрелянного при переходе через вагон-выставку «20 лет побед и достижений». Пепел врага развеивался, вылетая из поддувала, по обеим сторонам дороги. В поезде имелись библиотека, кинозал, вагон-пытка и вагон-ресторан. На груди паровоза «Иосиф Сталин» конструктор уже видел устрашающий врага афоризм: «Был человек, и нет человека». Под ним бронзовая подпись: И. Сталин.

Каганович подарил этот проект вождю 21 декабря 1937 года на день рождения. Сталин ознакомился с ним и сказал:

– Ты, Лазарь, самый глупый еврей из евреев, но инженер-то что думал? Может быть, нам теперь выпустить эскадру следственных самолетов с решетками на иллюминаторах? Вы что, с ума сошли? Может быть, переделать «Аврору» в Бутырки?

Инженер этот был взят мною в поезде «Москва-Ялта». Дело его, не выходя из купе, я закончил за сутки. Он сознался в том, что сделал провокационный проект следственного экспресса «Следэкс» по заданию польской разведки, желавшей восстановить мнение Запада против Сталина. На перроне в Ялте мы простились. На прощание я сказал: был человек, и нет человека. После чего инженера увезли в ялтинские подвалы. Случившееся он воспринял, как воспринимают возмездие: крайне неприязненно и с большим удивлением. Вот как…

Зачем я вам все это рассказываю? А я, собственно, рассказываю вовсе не вам. Рябов записывает нашу беседу. Я буду прокручивать запись до глубокой старости, а потом завещаю французской или итальянской детворе. Может пригодиться.

55

Короче говоря, смена руководства происходила повсеместно. Конечно, этим пользовались самые отъявленные злодеи, не верившие, повторяю, ни в Бога, ни в Идею Дьявола, и благодаря им государство становилось тем, чем оно является ныне. Структура его хорошо известна. Но укрепление государства проходило под все теми же лозунгами, и не были провозглашены новые цели существования общества. Прежними остались и идеалы. Дьявол, казалось, заключил договор с партией. Он ей – неограниченную власть, она ему – лозунги, идеологию, цели. Это устраивало всех, включая Сталина. Сменить вывеску и выкинуть на свалку партийную религию он не рискнул. И поступил по-своему неглупо, потому что иной выбор привел бы его к краху и гибели… Но я забежал вперед.

Если бы в те годы какой-нибудь надмирный наблюдатель имел возможность присмотреться к образу поведения сотен тысяч людей, почувствовать их настроение и проникнуть в логику поступков, то его поразило бы безумие странного зрелища.

Одни старались первыми крикнуть «Враг! Враг!», спасая тем самым свое положение и застраховывая себя от ареста. Другие химичили доносы или публично шельмовали и парт-функционеров, и невинных граждан ради любой выгоды: ордера на квартиру, продвижения по службе и т. п. И те и эти поступали обдуманно и рассудительно. Ничего метафизического в их поступках не было.

Разумеется, о нечистой силе, о Дьяволе как Разуме, утратившем Бога, они не думали. Органической была уверенность, что Зло вообще и принципиально существует вне их самих. Поэтому не было зрелища трагикомичней, когда брали некоторых считавших себя кристаллически честными партийцами и только что угробивших других травлей и доносами. Тогда они вопили в наших кабинетах: «Вредительство! Мы напишем Сталину! Он вас расстреляет!»

Со стороны многие тысячи людей, бросившиеся в бой с теми, кто олицетворял для них нечистую силу, могли показаться людьми, до смерти напуганными в ночном лесу мелькнувшей перед глазами тенью, треском сучка, шорохами, вскриком птицы, шуршанием гада. Ужас подбирается в такие минуты к сердцу человека, не отступает, переходит в наваждение, и, чтобы избавиться от него, человек бежит по дороге, еще сильнее подгоняемый ужасом, или безумно воет, смелея от звука собственного голоса, и почти наверняка спятил бы от необъяснимого страха, если бы в последней отчаянной попытке одолеть чертовщину не бросался бы с палкой в чащу, колотя по ветвям, по притаившейся рядом тьме, кружась на одном месте и полагая, что кружением с палкой он образует вокруг себя мертвое пространство. Безумен вид такого человека, и спасение для него от сумасшествия иногда в том, что не может он взглянуть на себя со стороны и ужаснуться образу своего безумия.

А если так ведут себя во тьме душевной и в помрачении разума многотысячные толпы людей, преследуемые страхом, потерявшие ориентиры в кишащих гадами чащах коммуналок, в смрадных конторах, заваленных буреломом костей, в террариумах и лабиринтах бюрократии, если толпы людей колошматят, спасаясь от наваждений, кого попало налево и направо, колошматят начальство, продавцов, спекулянтов, евреев, латышей, снабженцев, грузин, эскимосов, секретарей парткомов, профкомов, месткомов, командиров дивизий, хохлов, политруков, казаков, наркомов, секретарей ЦК, колошматят, откатываясь вместе с валом террора от Сталина, и вновь, по второму разу и третьему, топоча, проносятся с дубовой дрыной по поредевшим, припугнутым чащам и переставшим шипеть террариумам, то таким же безумным в тысячекратном своем увлечении показался бы им образ их собственных действий, взгляни все они на него хоть на миг со стороны?

Причем партийцы в эти годы колошматили обывателя, обыватель партийцев, партийцы друг друга сверху донизу и снизу доверху. Это была повальная, в сплошной ночи, населенной гадами, призраками и тенями страха, грызня, где разнуздались все истекшие тысячелетия и выпущенные на волю Дьяволом в очередной стадии Великого эксперимента. И в этой темной ночной грызне каждый грыз другого, кусал, рвал и терзал ближнего, брыкался, впадал в конвульсии, тянулся зубами к горловым хрящам, мотал за космы, колотил башкой о камни пола. В этой кромешной грызне, разрываемой воплями и воем, по ошибке, бывало, грызли сами себя. В ней гибли совершенно невинные.

Постигнуть логику развития террора было абсолютно невозможно: она отсутствовала. Жертвы, фантастически убежденные в полной непричастности Сталина к развязыванию бойни, очень удивились бы, узнав, что он первый дал сигнал начала. Еще больше они удивились бы, что при всей видимости того, что Сталин непосредственный инициатор террора, он таковым, в сущности, не был. Просто он очумел, так же, как все, от вселившихся бесов и от дружного взаимодействия, породившего в миллионах людей ощущение присутствия в их жизнях одной пронизывавшей все закоулки мира страшной всесильной Силы, от которой, казалось, не было уже спасения.

Сталин покуривал якобы невозмутимо трубочку, и поэтому даже самые приближенные не могли заметить, что и он, внутренне обезумев и воя от наседавшей на хвост нечистой силы, отмахивался дубинкой, кружился на одном месте, кусался, прятался, и чем спокойнее он вел себя в то время внешне, тем очевидней для меня было, что это он притаился за кустом, стараясь ни дыханием, ни движением не выдать рыщущей нечистой силы своего присутствия в мире.

Но когда он подписывал смертные приговоры, давал указания, намекал, лукавил, шутил, благодушествовал, можно было заметить и понять, что в природе каждого его слова, жеста и дела – страх погони и страстное желание раз и навсегда отмахнуться от жуткой Силы, минутное освобождение от которой было иллюзией. Она таилась внутри него самого так же, как внутри всех жаждавших от нее освободиться. Поэтому и безумен был образ их действий, образ всего великого террора…

56

Без привлечения к ответственности Дьявольской Силы объяснения смысла многих явлений тех лет были неубедительными, поверхностными и тавтологичными. Дьявол заметал, как всегда, следы, подсовывая пытливым умам и возмущенным душам излюбленные и верные фигуры отвлечения от сути дела: вредительство, произвол карьеристов и так далее. Все это дало право одному моему подследственному попытаться передать на Запад рукопись книги «Метафизика террора». Донес на него лучший друг, считавший метафизическую концепцию объяснении террора оскорбительной для памяти многих тысяч погибших в застенках Ежова и Берии «кристаллически честных большевиков». Причем друг не просто втихаря донес, а поставил эссеиста в известность о том, что идет на прием в НКВД.

Рукопись книги эссеист, по его словам, сжег. Я эту версию принял. Мы много беседовали. Вы познакомились, гражданин Гуров, с основными его взглядами, изложенными мной сумбурно, но в общем верно…

За долгие годы работы я заметил одну любопытную и глубоко взволновавшую меня вещь!

Среди тысяч прошедших в разное время через мои палаческие руки людей было очень много единомышленников. Связь их между собой исключалась. Но все они, словно сговорившись в бесстрашных и откровенных беседах-допросах, толковали о Дьяволе, приблизительно одинаково формулируя его сущность как Разума, отпавшего от Бога, и поражая меня интерпретацией мировых катаклизмов и необычными историософскими построениями… Вы не понимаете, что это такое?… Надо было читать больше, а не блядствовать и пьянствовать… Вон у вас – библиотека уникальная… Вывезу я ее перед казнью… Вывезу!…

Так вот, временами многие подследственные – кое-кого из них я сумел освободить – казались мне членами одного ордена, тайным, не поддающимся разоблачению органами братством. Все они толковали о личной и общей вине, о гармоническом союзе в Человеке Разума и Души, о бедствиях, которые постигают как отдельного человека за время его единственной жизни, когда Разум, отпав от Бога, теряет связи с Душой, благодатно питающей его силы, так и Народ, общество и государство, переживающие отдельного человека и миллионы людей, но наследующие их заблуждения, накапливающие век за веком, год за годом, день за днем их грехи и зло.

Братья – так не без зависти называл я их про себя – были непохожими друг на друга людьми с разными интеллектами, темпераментами, манерами поведения, нервишками и привычками, поклонявшимися Ягве, Христу, Магомету, Будде и, как я уже говорил, Мировой Гармонии, Бесконечности, Изумительной Константе и Континуальному Потоку Сознания. Но то, что у партийцев, теряющих в своем стаде лицо, считается верностью уставу, было у братьев свободным отношением к глубоко прочувствованной истине. Вера в общий замысел, реализующийся в истории, содействие ему стремлением к жизни, сформулированный как цель человека и Творца, была неизмеримо животворней и достойней так называемой и чаще всего фиктивной партийной дисциплины. Свет Образа жизни, Смерти и Воскресения Христа сообщал братьям во Христе смысл их нелегких судеб. Страдание они не считали незаслуженным и случайным… Ничего необъяснимого, на их взгляд, в терроре не было. Они ожидали его с непомерной грустью и мукой, чувствуя бессилие предотвратить надвигающийся мрак, и молились за изгнание Дьявола из душ людских. Они утверждали, что в силах человека оборвать на себе цепную реакцию распространения вражды и зла, предотвратить взрыв ненависти к Дьявольской Силе обращением взгляда на свою вину или мгновенным прощением вины другому человеку, что равносильно обрыву в нем цепной реакции Зла.

Самым удручающим и приводящим Братьев в уныние было то, что пока еще доводы Разума, отпавшего от Бога, более популярны среди массы людей, чем премудрость Божья. Ее они понимали как воспитанное в себе, если не дарованное от рождения, умение соразмерить в мысли и поступке временное и тленное с бесконечным и бессмертным и прикинуть, соразмеряя, что ты, теряя, приобретаешь, и что ты, потеряв, приобретешь. Добро или Зло?

А вдруг, говорю я, Злу столько же срока, сколько Добру? «Сказано – будьте как дети! – ответил мне, не помню уж кто, и добавил: – Жизнь бесконечно старше Разума». Тут я решил его запутать. Если, говорю, она старше, то логично было бы отнести детскость состояния именно к младшему Разуму!

Не ловите, говорит, меня на удочку, гражданин следователь. Не поймаете. Жизнь – вечная детскость, и вполне в наших силах быть детьми до конца дней. А чтобы рассуждение устраивало вас лично, на что мне лично наплевать, то я вам скажу вот что: да, жизнь старше Разума, но в тот самый миг, когда он, завидуя взрослости, отпадает от ее бесконечной наивности и до-верия, а до-верие это и есть детская неосознанная вера, в тот же самый миг он становится маленьким старичком, в котором осталось от жизни, если не выродилось, одно умение и одна страсть – логически мыслить. Будьте как дети, граждане следователи!

Пашка Вчерашкин зазвал меня однажды выпить и закусить в «Поплавок». Столик одинокий на корме не прослушивался.

– Ну, Рука, – говорит Пашка, – новая житуха начинается. Я уже прижал идею к ногтю. Всех большевиков отовсюду вымел начисто. Евреев-технократов стараюсь не брать: думать будет и проектировать некому. Лучшие инженерные кадры России вырезал твой шеф. Пусть пока трудятся евреи. Придет время – прижмем. Из органов пошарим и из аппарата партийного. В институтах нервишки потреплем. Хватит. Завоевывайте Палестину и гуляйте как знаете. Я бы лично сам ее для них из сочувствия завоевал. Клянусь! Я не фашист, но не желаю, чтобы за меня решали горячие еврейские головы судьбы России. Так что пущай пока трудятся мои евреи. Они ребята деловые, неглупые и устрашены как следует. Не скоро очухаются. Наш же русак, Рука, ты не представляешь себе, как деморализован. Гражданская, НЭП, коллективизация, индустрия, между ними аресты, кампании, чистки, бунты, митинги, трудовые вахты, собрания… Вася! Очумели мои вассалы! Очумели от этой идейной, мать ее ети, жизни! Руки у них опущены, только молодые кретины трудятся не из-под нагайки. Остальные пьют, воруют, сачкуют, держат камень за пазухой. Сейчас хоть вздохнули немного. Почуяли, вроде меня, что свежачком повеяло. Дай-то Бог! Дай-то Бог!… Будь здоров! За твою работенку! Ты у нас на переднем крае! Пересажайте большевичков как можно больше. Я прикидываю, что годка через четыре поснимаю я на хер весь красный цвет с домов и стен, книги на макулатуру отдам кое-какие, а то говно печатают всякое марксистское, а на «Графа Монте-Кристо» бумаги не хватает… Церкви пооткрываю, чтобы совести мои русаки там набирались, а не в каталажках, месткомах и вытрезвителях. Я уже проект восстановления частного хозяйства и снабжения начирикиваю потихоньку. Жить по-человечески начнем. Мы же суши сколько имеем, Вася! Страной великой стать можем, а не большевистским пугалом, набитым жестокостью, детдомовской ложью, кнутами, онанизмом и уроками всяких биографий… Наливай еще! Все-таки хоть и злодей Сталин, а мудер! Мудер! Сними он сейчас вывеску и красноту со стен – с ходу разброд начнется… Думать страшно – какой!… И нас с тобой пошарят почище, чем шарим их мы! Помяни мое слово. Нам, Вася, нужна рука Сталина, моим вассалам – моя. Сильная причем. А вот без твоей лапищи я лично обойдусь. За Руку, Вася!

Выпили. Не стал я тогда делиться с Пашкой своими мыслями. Я-то чуял, что дело идет совсем к другому. К войне.

Но думать об этом было страшно. Невозможно было об этом думать. Речь уже шла не о междоусобной резне сук и урок. Не стал я делиться с Пашкой ни тоской, ни тревогой, чтобы не омрачать его. Посидели молча. Подумали каждый о своем.

– В конце концов самого главного, – говорит захмелевший Пашка, – мы добились. Идеи коммунизма теперь нигде, кроме шизоидных и механических мозгов некоторых придурков, не существует. А если вывеску заманчивую со драть с нашего бардака не удастся, то хрен с ней. Пущай висит. Пущай придурки из газет, радио, кафедр научного коммунизма, Союза писателей и прочих союзов роются пятачками в кормушках. Не исключено, что пропадем мы без них. Как думаешь?

– Наверное, – говорю.

Мне все тоскливей становилось на душе и тоскливей.

Очередной, третий за полгода, приступ непонятной тоски охватывал мою душу и тело. Водка текла в меня и превращалась в горле в льдинки, и испарялась от нечеловеческого холода, не успев разобрать и одурить подобием веселья. И все-таки я на миг повеселел, когда сказал Пашке, что, может, и вправду все образуется.

Разве представляли многие людоеды в двадцать девятом, когда они кроили черепа троцкистам, садились в их кресла, ложились на их кровати, стреляли в крестьян и закабаляли деревню, что меньше чем через десять лет сами они на мертвенно-серой ленте конвейера смерти потекут в печи крематориев и в лагеря со всех концов одной шестой части света? Что, может, и вправду конец приходит дьявольской идее и втянувшему в свои бесчеловечные лаборатории миллионы людей социальному эксперименту?…

Подобно тому, как на дверях павильона нашей лубянской киностудии горит табло «Тихо! Идет съемка!», а в самом павильоне операторы, режиссеры, осветители, ассистенты жрут, пьют, блудят, режутся в карты в перерыве между съемками следственных эпизодов, так на стране будет висеть вывеска «Социализм», но под ней заживут по-новому, по-человечески миллионы людей, выпущенных из клеток, лабораторий, из-под скальпелей вдохновенных хирургов, из лабиринтов психологов, из электропаутины нейрофизиологов, из реторт химиков и фармакологов…

Мы с Пашкой говорили и в детдоме, и в «Поплавке»: как же так происходит, что многие люди на Западе не только спокойно наблюдают, но и восторженно аплодируют проводимому эксперименту? Почему торжествует их Разум? Какие «научные открытия» большевиков приводят в восторг не только коммунистов и социал-демократов, но и ученых, и писателей, и деятелей искусств, и обывателей, и либералов, и прочих праздных наблюдателей? Так какие «научные открытия»? Красный террор? Но ведь исторически террор не раз переживали Франция, Германия, Англия, Испания, Италия, Бельгия, Азия и Восток! Коллективизация? Может, их восхищали организованные активистами и выдаваемые за стихийные демонстрации верности и любви к правительству? Или изумляло трогательное трудоидолопок-лонство, тоже, кстати, навязанное массам, которым извратили, изуродовали инстинкт поклонения Высшей Силе, но внушили любовь к убийцам, топчущимся на трибуне Мавзолея? Может быть, восхищение вызывала смелая экспериментальная попытка превратить сообщество свободных личностей в безликие множества толп? Уничтожение сущности искусства соцреализмом? Организация «института» концлагерей для сотен тысяч несогласных участвовать в эксперименте? Праздно наблюдавшие со стороны за ходом эксперимента, они верили не информации и душераздирающим свидетельствам, а Ромену Роу, Лиону Роллану и Арагону Барбюсу, которым Сталин устраивал показательные «шоу» в Крыму, клубах, детсадиках и на пейзанских лугах, заставленных бутылками «Хванчкары» и жареными поросятами. Другие же праздные зрители, толпившиеся перед клетками наших лабораторий, верили информации о жизни и духовных мучениях многомиллионного народа, но продолжали наблюдать, аплодируя острым, порой захватывающим дух зрелищам.

В чем психологическая разгадка такого бездушного и бесчувственного отношения к образу существования подопытных людей? В чем сущность феномена привлекательности зрелищ чужих страданий, чужих смертей и разных фокусов, проделываемых с человеком? В том, что они чужие! В человеке…

Да, гражданин Гуров, я снова пользуюсь чужими мыслями. Да! Я ими напичкан! Да! У меня нет самостоятельного мышления! У меня есть зато самостоятельное отношение

кое к чему благодаря знакомству с прекрасными и выдающимися подследственными, а не с такими, как вы, суками и злодеями. Молчать! Я сказал: цыц!…

Человек, говорил Фрол Власыч Гусев, при неизбывном инстинкте постижения природы боли и смерти по-разному, к сожалению, реагирует на боль и смерть ближнего. Есть подвиг помощи, происходящий от невыносимости бездеятельного сопереживания. Есть подвиг спасения другого ценой своего здоровья и жизни. Есть искреннейшее сочувствие. Есть паническое бегство от образов калек, стенающих и обреченных, и есть муки души, бессильной как-либо помочь страдающим, спасти приговоренных, облегчить боль мученикам. Имеются многочисленные одиночки – исследователи собственной боли, забыл, как они именуются, а также тонкие и грубые исследователи боли чужой – садисты. Хирургию Фрол Власыч Гусев весело называл садизмом на службе человечества… Но есть люди, со страстным любопытством и интересом созерцающие уныло бредущую на объект серую толпу заключенных… шимпанзе, безумеющего от полового акта любой самки с другим везунчиком… дергающегося в последних судорогах красавца, угодившего под троллейбус… В людях этих в момент созерцания функционирует только мозг как материальный субстрат Разума, сам не чувствующий, но бездушно обрабатывающий информацию о чужой боли, унижении, страдании и смерти. И созерцатель, чаще всего бессознательно, настолько рад возможности, получив представление о том, что могло произойти с ним, но случилось с другим, настолько рад и счастлив, что сам и здоров, и жив, и свободен, что возникшая однажды в его мозгу при виде чужого страдания иллюзия самоизбавления должна отныне поддерживаться, чтобы стать привычной. Попытки разрушить ее призывами «консерваторов» к сочувствию, прозрению, предупреждениями о самоубийственности бездушия и надвигающейся лично на него гибели созерцатель воспринимает как покушение на его взгляды, невольно раскрывая этим словом природу подобной созерцательности. За отражение себя в зерцале он принимает живую мучающуюся душу, терзаемую живую плоть и зачастую всемерно содействует тому, чтобы не поменяться местами с отражением. Такое поведение со временем омертвляет душу и становится цинично-преступным.

Фрол Власыч не настаивал на абсолютной правильности своего анализа. Но утверждал, что так называемые прогрессивные люди доброй воли, большие друзья Советского Союза, как их официально и пошло именует проститутская пресса, потому именно страстно «интересуются» трагической, нелепой историей СССР и неимоверно трудной судьбой его измордованных лишениями, войнами, лагерями и бесправием народов, что они не желают видеть себя на нашем месте. Им стало бессознательно привычно – Фрол Власыч часто подчеркивал бессознательность такого отношения, – привычно наблюдать за Великим экспериментом, считать нас вечными подопытными пионерами, но не допускать мысли о начале эксперимента и тем более своего в нем участия, скажем, в Норвегии или княжестве Лихтенштейн.

57

Порядочно провозились мы с этим террором. Завтра праздничек. Мой день рождения. Ангел-хранитель, не страшно ли тебе, ангел мой?…

Я почему-то думаю, что это он нагонял крылами тоску на мою душу, когда уже перебил я своими руками весь понятьевский отряд, узнал, что вы якобы провалились под лед, и продолжал выполнять служебные обязанности по уничтожению дьявольской идеи и ее бесов. Тосклива была моя жизнь. Тосклива была, сука. Ужасно тосклива. Хорошо, что она позади…

Я редко приходил в свою квартиру. Квартира казалась мне мертвой. Я, встав на пороге, чувствовал себя душой, зашедшей перед тем, как отлететь за пределы, проститься с обителью, покинутой телом графа Монте-Кристо. Все ненавистно мне было в той квартире. Впрочем, ненавистно и сейчас… Отлететь… Отлететь… Только книг жаль было. Не хотелось бросать их.

Я оглядывал медленным взглядом прихожую с громоздкой, пустой, ненужной мне вешалкой. Зимой на ней висела моя фуражка, летом – буденновка проклятая с рогом на макушке, потом ушанка. Вешалка была красного цвета. На ней виднелись детские царапины: «Барон дурак!», «Кэти+Го-га=любовь», «Смерть генералу Франко!». Тоскливо мне

становилось от ясности, чьей была вешалка и в чьих руках побывала. Не раз хотел я повеситься на этой вешалке. Однажды уже галстук накинул на шею, но мыла не нашел. Разозлился. Пошел по магазинам. Штук пять-шесть на своей улице обегал. Ни в одном мыла не оказалось. Захожу к директорской роже. Почему, спрашиваю, сукин сын, мыла в продаже нету? Самоубийц, что ли, много развелось? Отвечай! Книжечку красную сую в багровую харю. Вредительство, отвечает, по всей видимости. Возможно, трудности роста. Надо бы врагов народа на мыло переварить. Хоть польза была бы от них какая-нибудь, товарищ капитан!

Из тебя, говорю, даже хозяйственного не получится, не то что туалетного. Потом воняешь и жульничеством, сволочь… Возьмите, предлагает, мое. Сегодня только начал. «Красная Москва». Взял я кусок мыла розоватого, а в нем рыжий, впившийся директорский волосятина, как глист, извивается… Плюнул. Домой пошел. Салом, думаю, намажу. Думаете, было сало в гастрономе?… Возвратился в квартиру. С порога в комнату прохожу, не глядя на вешалку. Книги свои увидел и забылся. Много было у меня книг. Бесценная библиотека. История. Философия. Классика. Весь Дюма.

Прекрасная у меня библиотека. Лучше, чем ваша, хотя и дешевле. Книг вам жалко небось? Вы ведь их Феде завещали… И засыпал я всегда с книжкой в руках и со страхом снова увидеть во сне отца.

Года за два в снах своих я прожил целую жизнь с отцом, с матерью, с братьями, в деревне, в одном – и зимой, и весной, и летом, и осенью – труде. Я рос, пас коров, носился на лошадях, справлял Рождество, Пасху, Троицу, лопал кислые щи с грибами, картошку с салом, собирал ягоды в малиннике и девок там же обжимал, в баньке нашей парился и таскал рачков из-под коряг в прохладной ивовой тени. Потом время пришло отца и мать хоронить. Вместе, во сне они умерли на Покров… Хоронил я их с женой Дашей и детишками. С моими детишками… Потом парнями, потом отцами. И вот уже они и внуки наши меня с Дашей хоронят. Лежим мы с ней рядом, веселые и пьяные от жизни прошедшей… слезки смолы на свежих досках гробовых. Земля нас рядом ждет сырая… Березы и рябины шумят над нашими глазами… и горит от красных гроздьев синее последнее

наше небо над землей… Птицы летят в него и возвращаются наземь… Дети, бабы и внуки тоже вроде нас веселы и светлы. Завидуют. Скоро встренемся, говорят… Прощай, Даша… Прощай, Васенька. Прощайте, родные… Простите… Вот заслонила крышка гробовая Божий свет… И померк он вдруг совсем, а родная земля неслышным пухом слетала и слетала на нас… Слетала… но до сих пор она летит. Летит… летит…

А отец с того раза, как приснился он умоляющим меня бросить месть, простить, чтобы встретиться нам в свой час, чтобы свидеться и навек не разлучаться, так больше не снился, пока меня самого во сне не схоронили… И тогда – стоило мне уснуть – или его голос, или самолично отец умолял меня: «Оставь их, Вася, оставь!… Без тебя осудят, без тебя простят! Оставь! Не то не встретимся мы, Вася… Оставь!»

И отца уводили во тьму кромешную то контролеры, то генералы, то Понятьев с Влачковым и Гуревичем, то красные дьяволята с черной площади, по которой тянулся аспид-но-склизкий след хвоста дракона… Но это Сатана, думал я, призывает меня с отцовской помощью отвлечься от возмездия. Я отвергал мысль о прощении, и не было в душе моей сомнения… Я казался себе воином воинства, двинувшегося на дракона, и, не жалея сил, рубал одну, другую, десятую, сотую головы.

Граф Монте-Кристо сутками не выходил из кабинета. Допросы и казни. Казни и допросы. Допросы – казни. Допросы – пытки. Мистификации вроде той, что устроил Влач-кову, объявив о реставрации в России монархии, мне постепенно надоели и перестали утолять жажду мести. Из всех своих выдумок я оставил одну, самую, как оказалось, жестокую и садистскую. Наш главный имитатор наркомата записал для меня на пластинку экстренное сообщение Временного общесоюзного вече. Лже-Юрий Левитан торжественно басил, корежа остатки психики большевиков:

– Сограждане! Свершилось! Величайший в истории социально-политический эксперимент закончен! Сегодня, 7 ноября 1938 года, в восемь часов семнадцать минут утра по московскому времени Научно-координационный центр ВКП(б) принял отставку правительства во главе с Вячеславом Молотовым. Двадцать один год продолжалось беспримерное по количеству жертв и усилий доказательство исторической, нравственной и социальной несостоятельности так называемого научного коммунизма, отцы которого, поставив с головы на ноги Гегеля, стали прямыми пособниками субъективно-идеалистической философии…

В конце сообщения, после всякой подобной чуши, лжеЛевитан торжественно произносил:

– Вечная слава героям, погибшим и пропавшим без вести в ходе проведения эксперимента! Очистим просторы нашей родины от марксистско-ленинской нечисти! Цели ясны, задачи определены. За работу, господа! Прием обратно партийных билетов будет проводиться организованно в местных парторганизациях. Да здравствует свободное предпринимательство! Да здравствуют инициатива и ответственность! Дружно восполним экспериментальный пробел в истории раскрепощенным трудом! Слава Богу!

Типы, ошарашенные арестом, обыском, тюремным бытом и сознанием бесправия, оставались голыми и беззащитными перед мистификациями. Деморализованные установками своей ложной религии, вмиг развеявшимися в дым, они верили в окончание эксперимента.

Заклавшие их на гибель и тюрьму люди вели себя психологически примерно так же. Затюканные за 20 лет своими нынешними жертвами, они поверили в возможность, пролив кровь и сведя счеты, возвращения к нормальной жизни, регулируемой не параноиками-экстремистами, грызущими друг другу горла, а собственными извечными законами.

Рук тогда не хватало разбирать кипы писем-доносов. Не хватало людей выслушивать в приемных наркомата и управлений в областях и республиках фантазии доносчиков и их кроваво-рационализаторские предложения. Вся энергия, накопившаяся за два десятилетия в вынужденно бездеятельных умах, отчаянно бросилась в сочинительство. Доносы одно время были для меня увлекательным и страшенным чтивом. В них всплывало все, затопленное чертовыми валами революции, гражданской войны, репрессий и терроров: обиды, утраты, лишения, здравый смысл, прозрения, отказ от большевизма, вопли о помощи. Но всплывали в доносах трупы, и только такой опытный, правильно настроенный эксперт, как я, опознавал в фантастических наветах трупы страданий, ущемлений, надежд, любви, покоя и комфорта обывателей… Трупы синели обложками дел, разбухали и разлагались, и я кормил трупным ядом тех, кого искренне считал виновными и посеявшими ныне взошедшее, затопившими ныне всплывавшее.

Всеобщая жажда мести омертвляла благие подчас намерения доносчиков и борцов с дьявольской силой. Трупы плодили трупы. Смысл жизни еще больше замутнялся. Непонимание окостеневало, рядясь в иные лозунги, и принимало новое качество. Но энергия масс, влейся она не в доносы и в акты мести, а в общее уразумение и покаяние, напитала бы душу общества животворными силами, а не мертвыми символами расплаты, очистила и возродила бы ее для участия не в «эксперименте», а в более совершенном и открывающем новые горизонты бытия круге жизни. Прав был Фрол Власыч Гусев, а не я, принимавший просьбы отца о прощении, возвращении к крестьянскому труду с крестом своей судьбы на хребтине за искушение Сатаны оставить стремление к праведному возмездию. Прав был Фрол Вла-сыч… прав был ты, Иван Абрамыч, а не я – полковник Рука, палач высшего класса, погубивший свою душу в напрасной и смертельной суете… Стоп! Я увлекся.

Вдруг до меня дошло, что очутился я по воле Дьявола не в круге новой жизни, как ожидал, а все в том же мельтешении смерти. Выживали в терроре более циничные, злобные и бездушные партийцы, хотя и их полегло немало, а гибли, в общем, стрелочники, сцепщики вагонов, проводники, кондуктора, начальники станций, диспетчеры, начальники депо и дорог. Но, оттого что они гибли, расписания поездов не менялись. График движения паровоза к коммуне был пересмотрен. Срок прибытия его к конечному пункту на вечную остановку значительно приближен. Пункт был не за горами. И машинист из-под ладони разглядывал – бывало, поговаривали писатели – его зримые черты.

Вдруг дошло до меня, что не борюсь я с Дьяволом, а служу ему. И чем большими считаю свои заслуги в борьбе, тем больше приношу ему, змею, пользы. Если бы, конечно, это дошло до меня в полной мере, то я повесился бы в конце концов…

А пустить себе пулю в лоб, гражданин Гуров, не мог по каким-то неведомым мне причинам. Да и не может не наличествовать в нас, злодеях, смутной, если не явной, избирательности способов ухода из жизни, захоронения и воскрешения. Что, мы не люди, что ли, в конце концов? Перестали… перестали быть людьми… нет у нас христианской жизни, не будет у нас ни христианской кончины… ни… Впрочем, ныть нечего! Хотя жизни, гражданин Гуров, осталось у вас с огрызок карандашика, лежащего в моей папочке. Забыли? Принадлежал карандашик веселому и свободному, как птица, старичку… Вот он, взгляните на него… Странно… Странно, что вы сейчас спокойней, чем несколько дней назад, когда не видели еще зримых черт смерти! Или вы не спокойней, а безжизненней?

58

И вот дошло до меня слегка, что я сам Чертила и сволочь. И не от трезвого понимания и анализа обстановки приходили сомнения, терзания и страх, а от ведения дел таких людей, как Фрол Власыч Гусев – покровитель людей и животных.

Ощущение жизни я терял, как мальчик денежки из дырявого кармашка… Просыпался то в квартире своей, то в кабинете и таращил глаза на стены: соображал, где нахожусь. И не сразу, а тупо и неохотно проникался сознанием того, что в жизни я нахожусь и нужно через десять минут вызывать на допрос подследственного.

Я шел в служебный сортир и как бы со стороны наблюдал за мочившимся заспанным типом в мятых галифе и гимнастерке с расстегнутым воротом. Вот он помочился. Сполоснул рыло. Причесал космы. Странные движения. Странная необходимость, природа которой непостижима, мочиться, умываться, да вот еще и чай пить с бутербродами и в черно-белое месиво смотреть, называющееся «Правда», и брать трубку, приказывая привести Фрола Власыча Гусева, руководила действиями странного типа. Понимает ли он, что спал он и снилось ему, как жена Даша в погреб не может спуститься: такое брюхо у нее вызрело огромное, круглое и живое, и тогда он сам нырнул из прожаренной солнцем полудня хаты в темный холод подполья за крынкою топленого молока?..

Это – не жизнь, если нежелание расставаться со сном было сильнее жизни… Это – не жизнь! Это – не жизнь! Я так и крикнул однажды, взвыл, проснувшись, и на крик, случайно услышав его в коридоре, в мой кабинет заглянул начальник отдела. Почему, говорит, не жизнь? Да потому, отвечаю, очухиваясь, что чернил ни хера нету в чернильницах и вечных ручек завхоз не выписывает!

Берет начальник трубку и говорит:

– Иван Иваныч! Здравствуй, дорогой. Валецкис говорит. Слушай, голубчик, нам тебя расстрелять придется… Верность-то идеям у тебя есть, а чернил нету. Без чернил нам нельзя. Чернила, милый друг, не кровь. Точнее – они кровь нашего дела. Не обескровливай уж, пожалуйста!

Ушел он, но мертвецом чувствую я себя и все снова засыпаю за столом. Вздрагиваю. Продираю зенки. Соображаю, где я и кто я…

Однажды, когда мне казалось, что подохну я ровно через миг после окончательного пробуждения, и тоска приближающихся дел мутно подступала к горлу, конвоир вдруг ввел в кабинет Фрола Власыча Гусева, и не то чтобы ко мне сразу возвратилась моя жизнь, а сама жизнь, реальная жизнь, не нуждающаяся в трудном, медленном осознании, подтягивала на ходу брючки и, зевая, подошла к моему столу и сказала:

– Доброе утро, гражданин следователь.

Сел он. В окно глядит. Взгляд перескакивает с капель на капли, падающие с карниза. Улыбается. На худом смуглом морщинистом лице выражение полной беззаботности и одновременно ужасной занятости. Лицо человека, занятого, как это ни странно, истинным делом. Рот приоткрыт беззубый. Ноздри трепещут… Зажмурился, словно хватанув от жадности весеннего солнышка, не хотел выпускать его из глаз, обкатывая там, за бледными, усталыми веками теплый, сладостный лучик, как обкатывает младенец конфетку…

Да! Младенчеством, счастливым и ничем не замутненным, веяло на меня от Фрола Власыча, и я, забыв о смущении, впитывал в себя то, чем он со мной радостно и щедро делился, – жизнь…

Между прочим, у него было одно из тех лиц, которые на первый взгляд не то что не производят впечатления открытости, жизнерадостности и беззаботности, а, наоборот, говорят о своем хозяине как о человеке жестком, замкнутом, неврастеничном и вечно недовольном. Я усмехнулся, подумав о лице, как зеркале души.

– Глаза, – говорю, – не поломаете, следя за каплями?

– Нет! Нет! Что вы! Не беспокойтесь! – говорит. От капель, однако, отвлекся. Портреты разглядывает. Переводит улыбающийся, но полный каких-то мыслей взгляд с Ленина на Сталина, со Сталина на Маркса, с Маркса опять на Ленина и с Ленина на Дзержинского. Я привык лиц этих не замечать, но отвратительно раздражался, когда казалось, что чувствую своей шкурой, своим затылком их взгляды.

– Ну что, – мрачно спрашиваю, тщательно скрывая удовольствие, которое доставлял мне всем своим видом этот человек, – будем сидеть и улыбаться?

– Конечно. А что еще, собственно, делать?

– Показания давать! Где вы были 28 февраля 1935 года?

– Нет уж! Показания вам нужны, вы их и давайте. А я все подпишу из расположения лично к вам. Но могу и не подписать, если шлея под хвост попадет. Я, как это ни странно, человек свободный.

Глаза у меня сладко, сладко слипались от звука его голоса и веселой, бесконечно спокойной, вызывающей страшную, жадную зависть манеры говорить. Я чувствовал себя пацаном, обожравшимся щами со свининой, в послеобеденной полудреме забирающимся на печь… Сил нет забраться… Сплю… С лавки вот-вот грохнусь… Засыпаю…

– Возьмите, – говорю, зевая, – ручку, бумагу и напишите что-нибудь по существу дела… А я прикорну на диване. Устал.

– Чудесно! Постараюсь вас не беспокоить. В котором часу разбудить?

– Сам проснусь…

Месяца три общался я так с Фролом Власычем. Отдыхал

пару часиков, сил и жизни набирался, а он катал себе свои байки, рассуждения и трактаты. Все они – в моей папочке. Некоторые мысли из его сочинений были мне знакомы и раньше, многие я узнавал потом, беседуя с единомышленниками Фрола Власыча. Распознавать их я научился безукоризненно по тому же образу мыслей и жизненастроению и не переставал удивляться поразительному единомыслию и единодушию подследственных братьев…

Не раз перечитывал я труды Фрола Власыча. Особенно люблю сочинения о Разуме, отпавшем от Души, не чувствующем боли и посему плодящем «великие идеи», от которых тупо, пронзительно, ноюще, тягуче, разрывающе долго, режуще, скребуще, воюще и стонуще болит Душа Мира, Душа Жизни, Душа Бога и Душа Человека…

Вы что-то занервничали, гражданин Гуров. Да. Родственнички ваши приближаются к пределам Родины. Близок час свидания ихнего с вами… Близок. Казнь я вам готовлю – пальчики оближете… Сходите в сортир, сходите. Только без фокусов… Не про-хан-же!… Вы не задавайте вопросов, а сходите. Вижу, что вам не терпится… Я безошибочно угадываю момент, когда подследственный рвется в сортир, чтобы сменить масть допроса, перебить его ритм, чтобы вырваться на миг из потока, волокущего к концу, и вздохнуть в сортире по-человечески… Идите!

Ну что? Легче стало?… Ах, вас интересует, как это во мне сочетается уважение к «святым людям» и «разным юродивым», к «религии» и «церковной морали» с профессиональным садизмом, и как это я не чувствую собственной низости, «безжалостности, переходящей все границы разумного мщения», и чего достигну, пытая вас, унижая и казня?…

Разумное мщение. Симпатичная тема. Это как же понимать, если, конечно, влезть в шкуру не мстителя, а того, кому он стремится воздать должное, преступно присвоив себе права Высшего Судьи? Вы понимаете, что я присвоил себе право судить и карать, посчитав достаточным для того, чтобы сделать это, муки и смерть родных и свою вечную рану? Не понимаете. Наоборот, вы, демонстрируя свое великодушие, за которым скрыто признание собственной вины, поощряете мое право на мщение, но только в границах разумного. Хитер, стерва!… Разумное мщение. Это отвратительно. Вам хочется рационализировать его процесс, с тем чтобы он был переносимей, легче, и, обнаглев, вы дойдете до того, что потребуете свести акт мести к мысли о мести, уверяя меня, что, подобно тому как боль есть представление о боли, так и месть вполне может быть представлением о мести…

Сущность мести в том, что Разум хочет, насильственным путем восстановив, как ему кажется, справедливость и воздав мерой за меру, вырвав око за око и зуб за зуб, именно почувствовать, вы слышите, почувствовать умиротворение и угасшую наконец страсть мстить, мстить, мстить. Он хочет не представление иметь о мести, которое не насыщает, подобно тому как представление о боли не есть его собственная боль, но боль ноги, руки, ребра и носа, а освящения своего беззакония и присвоения прав Высшего Судии судить, рядить и восстанавливать справедливость. Он хочет несомненного свидетельства, что прав он был, не согласившись со злодейством или обманом, допущенным по отношению к личности его хозяина. Не согласившись и презрев веру Души в то, что не избежать виновным в злодействе наказания, если оно тотчас же не постигло их, он сам бросается творить суд, но не утоляет жажды, прильнув к черной воде мести, которая солона от века, и только распаляет себя, когда не обезумеет от ненависти…

Свидетельств правоты мести быть не может. То, что за них принимается, – иллюзорно и провоцирует на новые мстительные действия. Месть всегда разумна…

А пример ваш насчет человека, погибшего, но, на его взгляд, отомстившего, говорит не о разумности поступка, а как раз об исключительно разумном подходе к ситуации. Знал, что загубит и свою жизнь гордый мститель, и чужую, и наверняка слышал голос души, как я его не раз слышал: «Оставь их, Вася! Оставь! Нам свидеться надо!», но пренебрег и загубил сразу несколько жизней, сотни жизней, тысячи жизней! Так что получается: месть разумней жизни. Безумие так думать! Но я угрохал ради мести свою жизнь и покончил бы с ней, если бы не поделился со мной жизнью Фрол Власыч Гусев. А вы не ловите меня на том, что говорю я с симпатией о Боге, с ненавистью о Дьяволе, служа-то лично ему и к тому же нарушая не только соцзаконность, но и естественное право человека… Вы у меня скоро отменным диссидентом заделаетесь, гражданин Гуров, почище, чем ваш внук Федя!

Что я, собственно, так путано болтаю о мести, боли, причем болтаю не своим голосом, наверное, автоматически подключаясь к ходу чьих-либо мыслей. В данный момент к мыслям Фрола Власыча. Где моя папочка? Дайте-ка я зачитаю одно из показаний моего кормильца и поильца жизнью.

59

Я, Фрол Власыч Гусев, обвиняемый не ведающим, что творит, гражданином следователем Василием Васильевичем Шибановым, чей год рождения и место мне неизвестны, в том, что я 28 февраля 1935 года в два часа, не помню, во сколько минут, вышел из ресторана «Ермак» и вошел в Царство Божие, что во мне, полностью признаю себя виновным и могу по существу дела показать следующее.

Существо дела шло к весне. На ветвях фонарей набухли готовые распуститься почки. Каменные, покрытые инеем оттепели дома чесались о спины кошек и, отряхиваясь от розовых лапок сизарей, взмывали в бездонное более чем обычно небо.

Площадь Павелецкого вокзала грелась под теплыми телами баб, прибывших в большую деревню. Боясь кинуться в каменный лес, бабы толпились у стоянки извозчиков. Здесь дымился, оживая под конским навозом, асфальт. Воробьи, озябнув за зиму, пьянели от горячей пищи.

Трамвай похотливо, но добродушно звал к себе баб. Бабы пошли к нему со сладкой истомой волнения и страха. Уж больно хотел их трамвай. Недаром он назывался удивленным именем «А». Бабы пропустили его, а сели в тридцать пятый, названный так в честь цифры года, родившего трамвай от одного небезызвестного маршрута.

Увязавшись за ними неведомо для себя почему, я немедленно возвратился к извозчикам, ибо все они сидели на своих облучках в позе Н.В. Гоголя на посмертном постаменте, но переодетые и загримированные в разные носы, глаза, прически, бороды, усы и общие лица. Ошибки быть не могло.

Первый же извозчик в ответ на мое приветствие: «Николаю Васильевичу - наше вам с кисточкой!» – грязно выругался, что, естественно, было вызвано объективными причинами, как-то: падением нравов, последовавшим за этим отсутствием достойных седоков, ценой на овес и нерегулируемой рождаемостью всевозможных неживых трамваев. Интеллигентный и мягкий по замыслу родителей и Родины, я сел в пролетку и воскликнул, повинуясь одному из многих моих внутренних голосов, равнополномочных в распорядительствах и повелениях, касающихся не предусмотренных мною лично поступков… Прости, Господи, за нежданное нашествие действительного причастия настоящего времени и страдательного причастия прошедшего времени…

– К паровозу, будьте любезны, проедемся с вами вместе, – воскликнул я, инверсируя непозволительно часто для трезвого человека.

– К которому? – спросил, вскинувшись и вмиг перестав походить на Н.В. Гоголя, извозчик.

– Привез… в Москву… за собой… который поезд… траурный с Ленина… телом, – ответил я, стараясь прекратить инверсии сдерживанием дыхания.

– Деньги вперед!

– Ста… жалуй… по! – с готовностью ответил я.

Расплачиваясь, я неосторожно высказал мнение о сходстве извозчика с маршалом Блюхером, на что тот возразил следующим образом:

– Если ты меня сразу обозвал и блю, и хером, то я тебя не к паровозу отвезу, а в участок!

– Прости, человек! – взмолился я.

– Прощаю. Паровоз тебе зачем?

– Желаю в Симбирск немедленно уехать! Пора! Я пошел… в тупике… любезный! В тупике я!

Конь летел, как сейчас помню, аэропланной рысью. Вот уже мы недалеки от цели моего путешествия.

– Чу! – воскликнул я, чувствуя, что «чу!» это то, что было после. Чудо! Но когда бы не воскликнул я «чу!», то, значит, чудо было бы мне явлено сразу. – Стой, ямщик! Стой, сестра моя, лошадь! Вы живые символы моего покровительства. Я блю вас лю чень о!…

Один остался я наедине с чернеющим в легком и светлом тумане весны паровозом. Он надраен был до блеска нянькой-народом. Сверкали даже в тумане его вороньи бока, сверкала грудь, горела медь в глазах, горела медь полосок и кругляшек, краснели смазанные маслом спицы черных стальных колес, черен был угольно тендер и безукоризненно сидел неизвестно на чем черный цилиндр трубы.

– Ты похож на игрушку детских лет Дьявола, – сказал я паровозу, вскочил, вцепившись в блестящие поручни, на подножку лесенки и так привычно, словно влетал я в нее каждую смену, влетел в кабину машиниста.

Влетел и, мысленно прощаясь со всем тем, что оставалось за окном и уже начинало обращаться вокруг меня по малому кругу жизни, спустил тормоза, закрыл, как говорится, сифон, открыл поддувало, поддал парку, кажется, в цилиндры золотников и, только чудом не сбив пивной ларек, распугивая усатых носильщиков с белыми слюнявчиками на груди, сделал разворот, мучительно стараясь при этом угадать: в рельсах я или вне их?

Ах, как было мне хорошо среди стрелочек, краников, стеклышек, трубочек, рычажков и колесиков! Как сладостно чихнул я от телятинки дыма в ноздрях, и хрустнула, словно морская песчинка, на зубах моих крошка угля!

Я как бы скромно закусывал первый выпитый глоток пространства, дрожа от восхитительного, неземного ощущения движения истории вспять, и высовывался из окна, с тем чтобы ветер высекал слезы из глаз моих и не позволял им срываться со щек, чтобы он под стук колес уносил с губ слова нелепой песенки: «Мой паровоз, лети назад и делай остановки. Стой, пожалуйста, подолгу на каждой. Я буду вишни покупать в кулечках из-под «Правды» и «Известий». И буду пить, и буду пить в киоске газировку… Я так люблю, я так люблю-ю-ю любую остановку. Кроме коммуны. Эх, кочегар, давай шуруй в горниле уголечек».

– Чу! – воскликнул я снова, узнав в кочегаре, вышедшем

из тендера, моего старого знакомого.

– Не чудо ли это, мой

друг?

Ни слова не отвечая, кочегар подкидывал в топку уголь, и лицо его чумазое пламенело недобрым пламенем. Это был он – Разум Возмущенный.

И был он «обратно» молчалив, не то что на пути «туда», и отдыхал от смертельной усталости на каждой остановке. А поскольку мы стояли на каждой остановке бесконечно долго, то он чудесно отдохнул.

– Где Душа твоя, усталый кочегар? – спросил я.

– Ушла она от меня, – чересчур многословно ответил Разум, возмущаясь исключительно по инерции, так любимой нашим паровозом с самого детства.

– Куда?

– За кудыкины горы. – Разум смотрел на пламя огня, и непонятно почему не обугливалось его лицо. Сидел он на чурке очень близко от топки, где плавились и были белее белого колосники.

На этой остановке я купил у бабы, обнявшей глиняную,

как сейчас помню, крынку, похожую на ее фигуру, топленого молока с поджаристой корочкой и шариками сбитого маслица. Мягкий, пушистый, добрый, круглый хлеб казался выпеченным тысячи лет тому назад. С достоинством, не обижающим другого человека, я поклонился старухе, которая была старше хлеба. Мы сели на рельсу.

Жирафа-водокачка смотрела с высоты, как мы едим хлеб с молоком, делясь с железнодорожными птицами едой и взглядами на жизнь. И Разум поведал мне, что теперь живет он один-одинешенек в опостылевшем ему теле, куда возвращаться с различных заседаний и словопрений не-о-хо-та. Душа ушла от него незаметно, даже не оставив записки со скорбным или оскорбительным словом.

– О-о! – сказал Разум. – Это на нас похоже! Это – наш стиль: сделать побольней и порасковыристей. Хорошо, что я не чувствую боли и только устаю. Но ведь представление о боли тоже, в конце концов, неприятно. Где уж там! Мы привыкли думать только о себе! Нам кажется, что боль может быть исключительно душевной, а не разумной. Откуда она это знает? Она же, по ее словам, вообще ничего знать не хочет по причине безусловной мудрости. Пе-ре-мудр-ство-ва-ли, Сударыня! Хоть и сам я временами страдаю от одиночества и покинутости, а не от представления об этих состояниях. Это я вынужден признать. Да-с!… Зато взгляните с паровоза вокруг! Вы же не станете отрицать наших достижений! Взгляните! Заложен в основном фундамент новых общественных отношений. Мы готовим для Запада бациллу хаоса, бациллу народно-освободительных движений! Уничтожена ко всем чертям эксплуатация человека человеком! Одновременно начато создание мат-базы коммунизма. Вы же не станете отрицать того, что человеку, желающему как можно дольше не работать и не производить еду, одежду, сталь, бензин и оружие, необходимо сделать неограниченные запасы всей этой штуковины. Вот запасемся, сядем и начнем развивать таланты и способности. По головкам начнем гладить друг друга. Памятник поставим ленинской мудрости.

Гранитный бескрайний цоколь. На нем много мраморных головок. Головки отцов, матерей, братьев, сестер, жен, детей, друзей, соседей и сослуживцев. Возможно, допустим туда парочку империалистических и реакционных головок

миллиардеров. Прекрасная композиция с гениальной кинетической деталью: бронзовый, нет – золотой кулак, золотая рука круглые сутки бьет по головкам, не разбивая, конечно, мрамор, зачем же разбивать, если головки неживые? И мрамора к тому времени останется мало…

На чем я остановился? Да, да! На коммуне… Бьет золотая рука с бриллиантовыми ногтями по мраморным головкам, а мы сидим на скамеечке около фонтанчиков, бездушные, но счастливые! Мы наш, мы новый мир построили, и самолеты дежурные в небе непрерывно обновляют протянувшийся от горизонта до горизонта лозунг, автор которого еще не имел чести родиться: «Коммунизм – это история, ушедшая на вечную пенсию». Грандиозно! Не искра ли, пардон, не правда ли? И на ваше возражение, Фрол Власыч, относительно полного разрушения в пути до прибытия на остановку всей личностной структуры человека и так называемых традиционных ценностей я вам отвечу следующим образом: алмазы, дорогой Фрол Власыч, создаются ныне искусственным путем! Да и решеточки кристаллические различных драгоценных камешков научимся мы взращивать. Вместо душ вправим в себя сапфиры, изумруды, хризолиты, жемчужины белые, черные и розовые, александриты вправим в тела, и радужней соцветий не было еще, воскликнем, на свете!

Каждый! Каждый человек будет у нас поистине драгоценен, а светлая память о необходимо утраченном осветит наши улицы, площади, проспекты, голые леса и пустые зоопарки. Не надо, кстати, мрачно пророчествуя, забывать о небывалом расцвете инженерной биологии в предкоммунизме, не надо!

Необходимости сколько-нибудь существенно изменить физический облик человека, я думаю, не возникнет, и поэтому инжбионеры займутся, если уж на то дело пошло, закреплением в памяти индивида того, что вы несколько мнительно и капризно называете традиционными ценностями… Так что одиночество мое, выходит, не бездеятельно и мнимо. Я член партии, а посему ощущаю себя, подобно члену тела – руке, ноге, носу, кишке или еще чему-нибудь такому, – не оторванным от общего организма, а, наоборот, равноправно участвующим в его сложнейшем функционировании и нуждающимся в нем не меньше чем он во мне. Мы все, Фрол Власыч, одно-единое тело и только по недоразумению не ловим иногда в массе нового количества дыхания нового качества: присутствия коллективной души не ловим! Вот так!

Я понимал, что Разум отвлекся от движения назад и летел, летел, забывшись на остановке, вперед. Осторожно вывел я его из этого состояния намеком на неотвратимость возвращения на паровоз. Поехали. Тук-тук-тук. Пуф-пуф-пуф-пуф…

Долго в Горках стояли. Гроб носильщики сгружали. Женщина с выпученными глазами на саночки детские его поставила, рукавицы надела, взяла веревку в руки и потянула за собой по притоптанному гражданами снегу саночки с гробом на погост. Оттуда доносились скрежет лопат по мерзлой земле и удары лома…

Поехали дальше. Как прекрасно возвращаться к давно, казалось, забытому! Кого только не встретишь на станциях и полустаночках, в тупиках и на вокзалах дорог! Милые лица, милые явления, милые вещи! «Ну, как вы тут?» – «Ну как вы там?» – «Мы-то хорошо!» – «От добра добра не ищут!» – «Забирайтесь в вагончики!» – «Спасибочки, милые! Нам и здесь повезло!» – «Прощайте!» – «Дай Бог счастливого пути!»

Пуф-пуф-пуф… тук-тук-тук…

Чем дальше мы возвращались, тем дольше стояли, тем больше нервничал и уставал мой кочегар, но не кипел, как водица в котле паровозном, не возмущался, как стрелки приборов, а тосковал и, подобно всем упрямым, капризным и виноватым в ссоре с самим собой людям, не искал наикратчайшего пути к примирению, сделав к нему первый трудный шаг, но брюзжал на стрелочника, едва не попавшего с похмелюги под колеса, на заспанных бабешек на переездах, сигналивших нам полузакрытыми очами желтых фонарей, на пассажиров, загадивших бутылками, консервными банками, фотографиями, окурками, ватой, книгами утопистов, куриными, гусиными, бараньими костями, футлярами от очков и орденов насыпи, сам путь и околодорожные черные снега.

Все – говно! – изредка говорил мой кочегар, подолгу не отрывая глаз от пламени и забыв подкормить остывающее чрево топки. Когда оно совершенно остыло, мы после блаженного и недолгого движения по любимой паровозом инерции окончательно остановились.

Разум все сидел, провожая глазами в небытие тающие среди шлака синие, красные и оранжевые огоньки, и сам шлак остывал на глазах наших. Вот уже мертвенным хладом смерти движения дохнуло в наши лица из топки, и начал вытягиваться в ней, расталкивая зелеными плечиками мертвый шлак, стебелек вечной остановки, рожденный последним теплом паровоза. Вот уже расцвел он, и неуловимого цвета, вмещающего в себя все цвета мира, были его лепестки, и, подобный таинством своего происхождения первоцвету, сладко, грустно и тонко заставлял трепетать наши ноздри первозапах цветка. Пчелы приникали к нему и отникали, но он не клонился от жужжащих существ, и пространство топки стократ увеличивало нежный, живой запах пчелиной жизни.

– О-о! – воскликнул Разум, очевидно, продолжая начатый мысленно разговор о Душе. – Это в нашей манере – критиковать, осуждать и бежать как раз в тот момент, когда я более всего нуждаюсь в поддержке! Она не любила меня! Любящая Душа умрет, но не изменит, погибнет, но не оставит!… Но мы же любители красивых слов! Мы разве способны подкрепить их делами?… Нет. – Горькая ирония исказила тонкие губы то намечающегося на моих глазах, то снова расплывающегося лица.

– Ты, Разум, глуп! – засмеялся я. Он тоже неожиданно улыбнулся, хихикнул, словно волшебная сила позволила ему взглянуть на себя в тот миг со стороны, и что-то несомненно детское мелькнуло в его оживающем, но все еще капризном и неприятном лице.

– Да, Разум, ты, глуп, – повторил я и пояснил, стараясь быть мягче и милосердней. – На то ты и Разум, и не случайно был назван именно так во времена, предшествовавшие временам, когда еще не начал оскудевать мир мудростью и ясностью, ибо главенствовала в нем и руководила жизнью Душа. Разовый ты ум. Вот кто ты такой! Понял?

Разум от смеха чуть не вывалился из паровоза: так поразили его, не возмутив, чего я опасался, мои слова. Он хохотал, схватившись за живот, и повторял: «Раз-ум… ой! ой!»

– Да! – продолжал я. – Разовый ты ум, и тем ты был хорош в свое время, что не пытался помыслить о необъятном, неведомом тебе, не сомневался в существовании и верном развитии замысла Творца, в его бесконечной мудрости, и ясный свет высокого согласия не сходил с твоего детского лика.

Ты не осознавал своей благодатной связи с Душой, но следовал ее любви, что равносильно следованию Совету, если тебя это не обидит, я ради шутки воспользуюсь твоей же фразеологией. В те времена вся власть принадлежала Совету да Любви.

Нелегко тебе было жить, но справлялся ты разовым своим умом то с горем, то с несправедливостью, то есть с явлениями, чьи причины не могли быть поняты тобою, и поэтому ты не воспринимал их несправедливыми. Ты не пытался «восстановить справедливость», ибо еще не смел вообразить свое разумение превосходящим мудрость Того, кому известна наперед механика случая и тончайших, сверхсложных взаимосвязей явлений.

Ты умел, вернее, бесконечно много разумел считать себя, а не Творца, виноватым в смерти твоего очага, в полученной от барса ране, в вытоптанном обезьянами поле, в болезни, в потопе, в молнии, в неудаче и в цепи неудач. Ты не завидовал удаче соплеменника, но она возносила тебя и твою энергию до уподобления ему и его удаче. Чист был временами твой ужас от того, что ныне зовется трагизмом Бытия, но и несказанной была твоя радость, и наградой тебе за согласие с мерой вещей и явлений, за согласие с миропорядком приходили, не заставляя себя ждать, счастливая беззаботность и возможность победы над обстоятельствами.

Ты бережно расходовал дар свободы и не ведал при данном тебе выборе путей, что есть путь, ведущий из царства, что в тебе, в пустыню, что вокруг. Ты не противопоставлял себя миру. Ты не выходил из себя. И незачем тебе было строить Царство Божие на земле по одной простой причине: оно пребывало в тебе, и ты не мог, всегда ощущая самодостаточность внутренней жизни, не считать подобной же, при всей ее таинственности, а порой и враждебности, жизнь прекрасного мира.

– Ой, блядь!… Ой, блядь!… – глухо и сокрушенно, как спросонья алкоголик, сказал Разум, уткнув лицо в ладони, и застонал, раскачиваясь из стороны в сторону.

– Помнишь ли ты, что было дальше? – спросил я.

– Кажется, я загулял, – ответил он.

– Да. Ты бережно расходовал поначалу дар свободы, ты тратил его на необходимое для тебя, пока не позавидовал Взрослости, полагая ее возможностью полного своеволия, пока не загулял, возомнив себя способным быть как он, как Творец, бесконечно мудрым, Всевидящим и Всеведущим Строителем.

– Она почувствовала, что я стал какой-то не тот, – сказал Разум и вдруг вскипел: – Но разве мы могли, при нашей кротости и долготерпении, броситься меня спасать? О-о! Мы только поскуливали и прятали глаза, мы предпочитали молча страдать, а не активно, так сказать, вмешаться, когда на карту было поставлено черт знает что! Я осуждаю подобное невмешательство!

– Оттащить тебя от игорного стола было невозможно. Я свидетель. Возомнив себя Строителем, ты провозгласил отказ от любовного объяснения мира и проникся собственной идеей его переделки. Ты, конечно, сразу же нашел что переделывать. Претензии, предъявленные тобой миру, росли и множились, приближая твой окончательный уход из Царства Божьего, что в тебе. Ты потерял способность быть мудрым, не ведая, что такое мудрость, хотя Душа, питавшая тебя ею, не сидела, как говоришь ты, сложа руки. Она безумно страдала, то есть делала все, что может, все, что в ее силах, для спасения тебя от самоубийственного бунта и возомнения.

Ты обвинил Творца в злонамеренном создании множества язв мира, и тебе тут же показалось, что ты проникся его болью. Но это была воистину не боль, а представление о боли, к тому же чудовищно раздутое богатым воображением. Ты не поверил ни Душе, ни Творцу, что высокое смирение – лучший способ улучшения условий человеческого существования, и выхолостил суть смиренного состояния как радостного согласия с предначертанной Судьбой вещного и тварного мира, тем, что объявил поведение, не сообразующееся с требованиями здравого смысла, поведением неразумным. Неразумием ты называл, грубо говоря, многаждыумие, ибо неправильно и извращенно истолковал свое богоподобие.

И вот тебе померещилось в белой похмельной горячке после пропива последнего золотого свободы, что это несправедливо и, следовательно, есть у тебя полное право забраться в казну Творца, которая ломится от всякого Добра и Смысла. В тот момент…

– Да… да… – согласился со мной Разум. – О, несчастный гуляка!

– В тот момент ты возмутился, вскипел, подумал, что, обокрав казну, можешь познать механику Случая и сложнейших мировых взаимосвязей и соответственно по мере проникновения в природу явлений восстанавливать справедливость, укрощать стихии, гармонизировать социальную и общественную жизнь. Стихий ты не укротил, но породил новые, перед которыми, если ты отнесешься к ним разумно, ты не беззащитен. Выбив из основания социальной и общественной жизни свободу…

– Ой! – Стон Разума был долгим и покаянным.

Я счел возможным не продолжать свою мысль. Человеку,

изнемогающему от похмельной головоломки, необходима тишина.

– Может, легче станет… если… если… империализм мировой слегка сокрушить? – сам себя спросил Разум, походя в этот миг на алкоголика, решившего завязать, но возвращающегося к спасительной рюмашке.

– Не стоит. Абстинентное состояние лучше превозмочь топленым молочком с хлебушком, – сказал я.

– Никогда еще я так не надирался… Многого не помню. Лысый с огромным лбом… Пятилетки какие-то… Сталин с усами… Чека… и лозунги кровавые в глазах… раскалывается башка… Кто-то, помню, в Госплан меня затащил, а там сам выступает… Господа, говорит мягко, но внушительно, во многом нелепа ваша идея планирования. Дали бы вы жизни хоть немного посаморазвиваться, а то она жизнью быть перестанет. Странно как-то получается и поистине несправедливо, на что уж я посвящен в Замысел и пути мне известны многие и сроки, но сообщил я жизни свободу, не побоялся, понимаю свободу как саморазвитие человека и жизни в рамках замысла, а вы, которым ни хрена неведомо и непонятно, чего-то боитесь, запланировались тут вусмерть, очумели просто от планирования! Не бойтесь! Дайте жизни посаморазвиваться. Обещаю вам, более того – гарантирую плодоносный порядок! Дураки вы, что ли, штурмовать небо? Вы лучше косность свою штурмуйте, проявите такой героизм, а я вам еще раз обещаю: все будет в миропорядке.

Тут я, помню, с места заорал, на свой аршин меря: «Деньги – вперед!… Время – вперед! Авансировать извольте проект!» Ну, и конечно, чертики сразу заплясали на левом моем рукаве и на правом. Я завопил: «Стыдно, гос-пода-а-а!!» – и в окно. Как шмякнулся, не помню, но чертики вдребезги разбились. Мокрое, дурно пахнущее место от них осталось. Песком присыпал я его. Иду и говорю: «Время – вперед! Денежки – вперед!» Дурно…

– Да. С авансом сглупил ты досадно. Все оттого, что спешишь, не веришь, судия, и не доверяешь… «Вперед!» Глупо! Досадно глупо! А уж как ты сглупил да рядил, думать тошно, – честно признался я. – Оглянись, полюбуйся! Справедливости ты не восстановил, как не укротил стихий, но напоганил еще больше. Знаешь ли почему? – Убедившись, что в Разуме нет еще понимания, я продолжал: – Творец дал тебе при создании рассудок для разового суждения о чем-либо, но не для разового суда. – Разум снова по-детски рассмеялся. – Ты же решился вершить – не больше и не меньше – Суд Истории. Кровищи сколько пролил, душ сколько загубил, судя, а не рассуждая, и, главное, совершенно неясно, если говорить нелицеприятно и основывать суждение на фактах современной советской действительности, кому от многосудия твоего стало легче?… Сталину?… Но ему тоже не стало легче. Мне это доподлинно известно. Тебе? Но, возомнив себя свободным безгранично, ты потерял остаток свободы и породил в людях рабское самочувствие. А многажды судя, свихнул себе рассудок. Надо же – выкинуться из окна Госплана!

– Не могу понять, как там оказался… Сам? – сказал, потерев ладонями виски, Разум.

– Очевидно, его запутала аббревиатура «Госплан». Уж не Господен ли план? Вон он и зашел поинтересоваться, чем занимаются, штурмуя небо, умники вроде тебя в этом замечательном учреждении, – счел возможным пошутить я, и снова к Разуму вместе со смехом возвращалось понимание заблуждения.

– Наломал я дров, наломал… А идейка-то была неплоха!… Огурчик, а не идеечка! Дух от нее захватывало!… Есть о чем вспомнить, вернее, трудно позабыть. Трудно! Было ей к кому меня ревновать. Одним словом, Идея, вскружившая голову многим, прощай. Душа моя, хоть и бросила она меня, Душа моя тебя моложе и милей. Но и она прощай!… Может, все-таки тяпнем, Фрол Власыч, если не по империализму, то хоть по синтезу термоядерному? Сосуды уж больно сужены. Напьемся! Я невыносимо одинок. И цветами здесь так пахнет, что ум за разум заходит и бесстыдничает. Зачем нам здесь на паровозе пчелиный рой?… И где, спрашивается, мед? Я любил его… в детстве… А вдруг она… того… скончалась, так сказать, и померла… Хотя где уж нам помереть! Мы ведь бессмертны! И плевать нам на того, кто самоизводится в мировых сдвигах и бесполезных родовых схватках революций.

То-то и оно-то, что мы бессмертны! В этом-то и вся загвоздка невыносимейшей моей трагедии. Загвоздка с жестокой насечкой. Вбить-то в меня ее вбили, жизнь вбила, а вот насчет вытащить, пожалуйста, вытаскивай, выдирай с кусками плоти и обливаясь кровью самолично, подобно тому, как Мюнхгаузен выдирал себя за собственную волос-ню из кишащего гадами болотища. Ужас! Что же, по-вашему, Фрол Власыч, справедливо это? Очевидная несправедливость и вопиющая! Но нам-то плевать на это лишний раз! Нам-то ведь самим чудесно и безмятежно, запасшись тран-зитною визой для бесконечного флирта с подобными мне горемыками…

Даже более чем робкий вопль насчет видимого отсутствия баланса в таком положении выводит нас из невозмутимости в гимназическую капризуленцию. Я таю, стираюсь в порошок, измочаливаюсь в жалкий веревочный хвостик на ее глазах: секунды, минуточки, часы, дни, годы сочатся из меня, неумолимо приближая грубое явление ске-летины смерти, и я же еще «заткнись в тряпочку», я же «сопи в обе норки»!… А для чего затыкаться? Для чего терпеть? Чтобы мы блаженствовали в безмятежности, чтобы и духу трагического не было в нашем эгоистическом гнездышке!… Нет, нет, нет и еще раз тысячу раз нет!!! Не принимаю такого расклада! Нету нашего кровного хлебушка в вашем роскошном меню!…

Почему ж вам, говорю, мадам, все возможные запасы времени отпущены, то есть бесконечная на сегодняшний день гармония дадена, а мне лишь какие-то занюханные пятилетки? Ладно бы еще в бассейне с голубою водицею прожить их наподобие Рокфеллера или Круппа, гоняясь за золотыми рыбками в обществе вседоступнейших совершенств дамского пола.

Ладно. Это – куда ни шло. Терпеть можно, хотя загвоздка не вытаскивается из тебя сама собою в такой ситуации, а лишь не свербит, и твоя кратковременность компенсируется, во всяком случае, достойным комфортом, снимающим надсадную боль и мельтешение в воображении проклятого образа рокового скелета. Конвенция у нас, так сказать, была бы брачная: ты, душенька моя, гуляла себе до меня и еще гулять будешь в неведомо каких враждебных телах, а мне позволь в короткой моей жизни хотя б невзрачно насладиться, хотя б шинельку иметь новую и щи с наваром! Позволь хоть тайну строения веществ познать и причину нагноения жизни в первичном бульоне! Возможности дай использовать мои блестящие. Может, я выход наконец найду из такого зловонного лабиринта, где нет нам с тобой от века гармонических условий для семейной жизни в одном, обреченном на это дело теле. Логично?

Так знаете, Фрол Власыч, что мы верещим в ответ на такие всесторонние справедливые претензии?… Вы – ревнивец! Вам трудно поверить, что я невинна перед вами. Я люблю вас, никого не помню в прошлом, несмотря на ощущение бессмертия, и никого, кроме вас, не желала бы в будущем. Вас больше всего беспокоят какие-то тела! Пить меньше надо. А я готова сделать для тебя все, что могу!…

Умри тогда вместе со мною! Логично и страстно заявляю в ответ. Разреши мановением одним непереносимую драму судьбы моей, сними средоточие боли от жуткой загвоздки! Умри, радость моя, страдание мое, в тот же час, что и я! Хоть слово дай, что не покинешь! Хоть обмани, но успокой, молю, бывало, в слезах, в стенаниях похмельных и трезвых…

Реакция на это одна: надменный, категорический уход от ответа, театральная демонстрация кротости вызывающей, хочу подчеркнуть это, кротости, а также намек на беспредельную – не менее! – глубину отчаяния и страдания… Ах, так, говорю, ах, так!! Ничего! Я и в холоде одиночества пошурую, похимичу своим серым веществом. Не один я такой! Нас – партии! Нас больше, чем вас, и мы наведем порядок в бандитской лавочке этой жизни!!! Мы наш, мы новый мир построим!… Ору, бывало, скандалю, годами не видимся, дух захватывает от того, что сделано и делается уже. Но как ни куражься, куда ни проникай медленно, хоть до самых кварков доплюнь, хоть в морозные кольца Сатурна упрись тоскующим рылом – нет тебе ни счастья, как говорил Пушкин, ни покоя, ни воли! И начхать в иные настырные минуты готов я на все, забыться готов и довериться во всем своей суженой. Что мне, в конце концов, больше всех надо, что ли? Плевать я хотел на якобы народно-освободительные движения! Только коту под хвост летит из-за них время твоей жизни, а результат фиговый. Тоска. Хаос. Горы трупов. Новые, уже окончательно неразрешимые проблемы. Работы – не расхлебать за семь жизненных сроков.

Хотя многим коллегам моим, полным ничтожествам, сделавшим большие ставки в дьявольской игре, жаловаться нечего. Они богатеев повыкидывали из дворцов и бассейнов, а сами плюхнулись туда заместо них в объятия амеб, простите, наяд, кто в чем был – в портупеях, портянках, буденновках и с кислой отрыжкой вечно плюгавых хамов. Быдло. Прощайте, говорю, сволочи-перерожденцы! Ноги моей в вашем скотском раю больше не будет. Я – чистый все же во многом Разум, хотя и возмущен раскладом порядков Бытия…

В неслыханно изумительном уединении очередное бурное примирение с Душой моей происходит. Наслаждаемся, за ручки взямшись, как дети. Птички вокруг летают и щебечут вроде нас. Ликует мир растительный и животный, сводя с ума составляющими его цветовыми и звуковыми гаммами, готовыми случайно воплотиться в нечто самостоятельное и прекрасное… Хрен с тобой, говорю грубовато, по-мужски, Душа. Твоя взяла! Раз ты уверяешь, что все будет хорошо, то и верь себе, а с меня сними такую заботу. Твоя взяла.

Нахожусь некоторое время как бы в жизнесостоянии крупного буржуя из новых советских жуликов, избежавшего разоблачения и нырнувшего с головою, которая на плечах, в бессрочный покой, в объятия развратных наяд, простите, амеб, живущих в бассейнах с голубою водою… Покой… Мудро довольствуюсь малым, ибо избежал худшего. Я люблю тебя, как говорится, жизнь, и надеюсь, что взаимность у нас имеется. Но что это вдруг, что? После совершеннейшего штиля настроения, пошлейшей песни пошлые слова исторгают вдруг из пораженного внезапно сердца – боль, из глаз – слезы! Есть ли на белом свете человек, который не содрогнулся бы от следующей, ни с того ни с сего поразившей мое воображение картины?!

Кончились как-то незаметно отпущенные лично мне сроки. Усоп я в свой час. В гробу лежу. Лоб, как обычно в таких случаях, холодный, нос вострый, глаза впалые. Чувствуется явственно, что патологоанатомы опоганили-таки беззащитное тело. Полчерепа срезано, Разумом любопытствующие интересовались, серого вещества в черепной, простите за выражение, коробке как не было. Пусто. Хорошо еще, что, как человек разумный, я в заблаговременном завещании распорядился набить эту коробку не случайным, подвернувшимся под руку моргового мерзавца мусором, а белой ватой, опрысканной одеколоном «Курортный».

Осень, заметьте, глубокая. Птицы нахохлились угрюмо на голых, черных ветках лип. Лужи промерзли до дна. Медная музыка, холодящая губы кладбищенских халтурщиков, оглоушивает оцепеневшие дали… Автобус пепельно-серый ждет меня внизу. А в нем шоферюга сидит с наглой, социально-счастливой рожей. Я у него сегодня последний. Отво-локет к могиле сырой, вернее, до гробового входа, пощипает родственничков моих – и домой. Футбол смотреть и проклятое в своем пошлом бессмертии фигурное катание.

А у меня лапки белые на черном пиджачишке сложены. Хризантемы холодные и розы матерчатые щекочут левое и правое уши, и невыносимо смертельный, сладкий еловый душок, словно радующийся увяданию человека, роднит явившихся проститься с тем, кого они временно успели пережить… Красотища – не правда ли? Сплошной траурный марш.

Вот – кладбищенские, уцелевшие после октябрьской катастрофы, кружевные, ржавые врата. Металлическая ручная тележка, сваренная какой-то пьянью неровно и подло и окрашенная в абсолютно адский цвет, принимает на себя мертвый груз и повизгивает, как живая. И это больше, чем что-либо, сотрясает летящую поодаль, в сквозном осиннич-ке, летящую невесомым черным лоскутком, газовым траурным облачком мою Душу… Ну, ну… Дождь со снегом. Слякоть. Тоска… Ну, ну… Но я-mo лежу, а она-то, Душа, летит! Летит. Вот что обидно. Я лежу, а она летит, она летает, и Бетховен с Шопеном и пластмассовым прохиндеем Александровым окатывают меня и гроб, и пространство лишней, на мой взгляд, музыкой. Музыка и поддерживает Душу в скорбном и искреннем, тут я ничего не скажу, вознесении над покинутым ею трупом. Да! Трупом! В могиле синие, лиловые и фиолетовые от пьяни, холода земного и труда могильщики, понукаемые бригадиром, добивают черствую глину на последний штык.

Каким же, скажите, нужно быть циником, чумой, нахрапистым хапугой, бездушным палачом и шантажистом несчастных, потерявших способность сопротивления кладбищенскому, чисто советскому хамству родственников покойного, чтобы тебя на такой фантастической работе выбрали одного из всех ни в чем, казалось бы, не уступающих тебе могильщиков в бригадиры!…

Вот о чем думающим представляю я себя, как это ни странно, на краю сырой могилы. Вот до чего я довозмущал-ся… Но не в этом бытовом зверстве, в конце концов, смысл терзаний. Значит, меня сейчас опустят на грязных веревках… туда. Затем закопают. Затем их всех отвезут на поминки по мне, на мои поминки, отвезут в тепло, в круг бутылок и закуси, к печальному, к приятнейшему из застольных воодушевлений, и воодушевление это оттого происходит, что я-то лежу там во тьме могильной, ожидая дальнейших распоряжений органической жизни, а она, Душа-то, с вами, среди вас, и как ни велико ее горе – горе ли? – она и на третий день, и на девятый, и на сороковой пребудет во вдовьем состоянии на земле. Ну а потом уж, навек освобожденная от моей несносности, отправится навеститься в иные времена и пределы в надежде обрести иного Разума – невозмущен-ца и подкаблучную тряпку.

Нет! Отвергаю! Не примирюсь с таким несправедливым раскладом зависимости от смерти одних и вечным функционированием в циклах существований других! Плевал я на то, что, по вашим словам, я тоже по-своему бессмертен. Я претендую на то, чтобы быть бессмертным не по-своему, а по-ихнему! Да-с! И ничего не желаю слышать о преемственности, культурном прогрессе, вкладе в сокровищницу и так далее. Деньги – вперед! Время – на бочку! Не то добьюся я освобождения своею собственной рукой! Вытащу загвоздку со всеми – пущай! – потрохами, но вытащу!… А вы, говорю, мадам, если истинное чувство имеете, то извольте со мною – осенним горьким денечком… в могилу, чтобы уж не расставаться. Не надо мне вашего присутствия снисходительного лишь на третий день, девятый и сороковой. Логично?

– Тяжелый и говнистый у тебя характер, кочегар. Ты знаешь, что такое характер? – спросил я. Разум этого не ведал. – Это – форма и качество твоих отношений с Душой. Крепка твоя связь с ней, доверяешь ты ее мудрым наставлениям – и легко тебе в мире мириться, прощать, переносить неудачи, а то и вовсе не замечать их вечного присутствия, исцеляться, соотносить вечное с временным и тленным, радоваться малому, любить мгновение, не спешить, не гневаться, не судить, не уходить от реальности и не делать много чего другого. Но стоит тебе возмутиться, изобретя для возмущения повод, как сразу портится твое жизненастроение, прет из тебя упрямство, капризность, упреки, привередливость, дутая гордость, ненасытность, зависть, и все больше подчиняет тебя одна страсть – игра!

– Это – да, – согласился Разум.

– Ты страстно веришь, что в искусственно созданной твоим воображением игровой ситуации, как и в той, в которую ты попал случайно или же она была навязана тебе, может быть промоделирована вся жизнь. Отпав от нее и от ее непостижимых законов, ты, и подпитывая и пожирая сам себя, пытаешься своими силами познать в игре законы и механику Случая, овладеть ими, построить с их помощью Царство Божие на земле и посрамить таким образом Творца, создавшего, как тебе кажется, невыносимые условия для человеческого существования.

– В общем, все приблизительно так и обстоит, – сказал Разум.

– Почему «приблизительно»? – переспросил я, отнюдь не оттого, что претендовал на окончательность своих суждений.

– Да потому что, говоря откровенно, меня увлекает не цель игры, а сама игра. Не все ли равно, как она называется и на что играют? Железка, очко, шахматы, покер… Рублем больше, рублем меньше… Вон – самый враждебный мне писатель Достоевский тоже вовсю играл… Случайность, сучка такая, она многим покоя не дает! Разве не поэзия – вечная погоня за ее капризным хвостом?

– Поэзия – это когда летит за ней на Пегасе Пушкин, а не ты, возмущающийся в Совнаркоме, что, по теории, уже всем какать пора, а на практике мы еще даже не жрали. Под водит тебя теория, правильность которой гипотетична, а плата за проверку ее правильности ужасает уже сегодня.

Я имею в виду твое участие в игре «коммунизм – светлое будущее всего человечества». Это – тот крайний случай, когда ты считаешь возможным, втянув в бой миллионы человеческих пешек и колоссальные ресурсы, избрать тактику бесконечных жертв. Некорректность игры оправдывается – это ты внушаешь и себе и пешкам под аплодисменты зарубежных болельщиков, жаждущих острых зрелищ, – все тою же целью: эффектной концовкой всемирно-исторического экспериментального игрища, построением коммунизма. А как его построить в одной отдельно взятой стране при все более обнажающихся глобальных взаимосвязях и взаимодействиях человечества во всех областях жизни – неизвестно. Пожалуй, одному Хабибулину – служителю туалета в ресторации «Ермак» – известен секретный ход, ведущий тебя к выигрышу. Хабибулин утверждает, что, пока люди не перестанут гадить под себя хотя бы в сортирах, не видать им как своих ушей не только коммунизма, но и чистоты и порядка.

– Верно! Насчет одной страны хреновина какая-то получается. Вот если бы дали мне провести всемирный сеанс игры на всех досках, я бы еще поглядел, Фрол Власыч, где бы мы сейчас с вами беседовали! – вскипел Разум.

– Не говнись, кочегар, – сказал я. – Подумай лучше о Душе. Разве жизнь без нее – Жизнь?

– Что о ней думать? Я, может, и знать не желаю, где эта дама! О-о! Мы ведь не ведаем, что такое одиночество!… Зато я ведаю! Не знаю, где и с кем, но уверен, что она где-то и с кем-то!

– Хватит трепаться, кочегар! – строго сказал я. – Душа тебя не покидала. Ты думаешь, что это ты смеешься, когда ты смеешься? Нет! Это вы оба смеетесь, ты и она! Только не пытайся искусственно расхохотаться. Ты иди, ополоснись под водокачкой, опохмелись водицей, и сразу тебе смешно станет. Может, горько, но смешно. Иди! Она тебя уже ведет за руку!

Если бы не моя врожденная сдержанность, я сотрясся бы от рыданий: чистый свет доверия мгновенно смыл безликость со всего облика моего кочегара, а лицо его было лицом юнца, ищущего от полноты жизни повода для смеха и удивления.

Он легко крутанул колесо задвижки водокачки, которая захохотала, как от щекотки, и на него упал живой водопад. Упал, и облитое существом воды, как в коконе, просвеченном солнцем, затрепетало другое живое существо, вымывая из уголков глаз въевшуюся чернь угольной пыли, и вот уже в нем самом, некогда поразившем меня отсутствием жизни, теперь радовалась и плескалась Душа, ощутив животворную тяжесть хлынувшей на нее, подобно воде, плоти человека. Смех воды сливался с его смехом, и вот он стал наг, ибо смыло с него лишние его одежды и унесло вместе с потоком.

– Машинист, ты вернул меня к жизни! – высунувшись из водопада, весело крикнул тот, кого я уже не мог назвать Разумом. – Я благодарен тебе от души!

– Не благодари, но живи, – сказал я и удивленно задумался: он так напоминал мне меня самого, как если бы я гляделся в зеркальную воду колодца. Воистину, живое подобно живому… Но вдруг по воде пошли круги…

В добавление к сказанному прошу поставить на вид работникам желдормилиции и насильнику Ежову, нарушившим образ остановки, разлучившим меня с паровозом и приславшим вместо него телегу по месту моей службы… Не сочувствовал, ибо понимал ложность восторгов. Попутчиком не был. Пятилетки считаю прогрессивным дьявольским способом паковать мгновения для истребления времени жизни трудящихся. Партию представляю как железнодорожный состав вагонов разного класса. Не желаю нестись без остановок и неведомо куда ни в салоне, ни в общем телятнике.

К сему: предупрежденный об ответственности за дачу ложных показаний Фрол Власыч Гусев, покровитель людей и животных, живущий с Душой в законном и счастливом браке и всецело находящийся в здравом уме.

60

Ну, как вам сочинение, гражданин Гуров? Прослушали с любопытством как образец творчества этого ненормального человека. Другой реакции я от вас и не ожидал. Но вы ни капли не ожили? А я слегка опять ожил…

Тем временем родственнички ваши прибыли. Вот запись телефонного разговора вашей дочери. Или нюх у нее собачий, или из-за утечки информации узнала она о вашем аресте. Возможно, отводя удар от себя и лишний раз заверяя нас в верноподданности, она сообщила о местонахождении самой дорогой вашей вещи – одной из екатерининских ца-цек, подаренной императрице неизвестным любовником. Рябов! Тарань ее сюда! Ну, так что нормальней, гражданин Гуров, сочинение Фрола Власыча или подлянка вашей любимой дочери? Вы не верите?… Моя очередная мистификация… Значит, кошку и собаку я тоже запрограммировал? Я бы диссертацию вполне мог тиснуть о защитных реакциях подследственных как форме вытеснения и подавления чувства реальности.

Спасибо, Рябов. Попроси прислать ко дню моего рождения с Трубного рыночка капустки вилковой, огурчиков и помидорок соленых. Только не зеленых, а красных. В помидорах я этот цвет уважаю. И картошки пусть пришлют. Бабы из наших мест не вылазят с Трубного рынка. Да! Пару букетов полевых каких-нибудь цветов. Васильки, ромашки, колокольчики…

Вот она – цацка!… Что за тайна, Боже мой, в камешках этих? Не изделие ведь ювелирное таинственно, даже если оно дело рук гениальных! Может, действительно запечатлели алмазы и изумруды, как уверял меня один гаврик, взгляды Творца при Сотворении им Мира и сияние первого света?

Колье принадлежало, точнее, было похищено вашим папенькой во время штурма Зимнего дворца. Там же «приобрел по случаю» три ценнейшие жемчужины Влачков. С этого наши знакомые начали построение нового мира. Диадему вы успели вынести из дома и припрятать…

Тоска. Тоска, гражданин Гуров… Впрочем, чую я злое веселье, вспомнив, как заявился к Сталину с железной коробкой. В той коробке отснятые ленты лежали: эпизоды дела, названные мной «Красная суббота» и «Лобное место». В дачном сталинском кинозале находились Сам и несколько деятелей не из самого близкого окружения. Все они наперебой предлагали Сталину какие-то фантастические проекты поощрений трудовых коллективов и рекордсменов труда. Мраморные, бронзовые и золотистые бюсты в цехах… Слепки рук работников ручного труда… Рентгеноснимки черепов работников труда умственного…

Сталин с интересом, неправильно истолкованным докладчиками, вглядывался в их лица, пытаясь определить, что же именно может быть в этих лицах приметой приговоренности к смерти. Мне было очевидно, что все, буквально все они без пяти минут трупы. Сталин выдал вдруг, обращаясь ко всем, общий комплимент: «Собачий нюх у вас, товарищи!»

В тот момент неглупый человек наверняка воспользовался бы возможностью глубже исследовать природу юмора. Я-то сдержал какое-то страшное подобие раздиравшего меня на части смеха, лишенного злорадства и мстительности, но полного неизъяснимого значения, разгадки которого было мне не дано. Оттого он и мучил, подступая к горлу, как голод, которому не обещано утоление, и ясно уже, что разрешение мучений – в смерти или спасительной случайности. Я молчал, а Сталин заливался тихим, дьявольски жутким смехом, шедшим не от души и не от веселой возни Души с Разумом, как это бывает у детей и взрослых, сохранивших в существе своем детство. Он даже не смеялся. Звуки смеха только символизировали звериный клекот торжества Сталина. Торжества! Он держал в руках своих нити нескольких судеб. Он чувствовал себя властелином случайности, ибо ему казалось, что в тот момент он один не только точно знает меру несчастья своих жертв, но и меру собственной возможности спасти их от вроде бы неотвратимой гибели. Он торжествовал, торжествовал не в первый раз, но торжество и смех, принятый за него, не насыщали Сталина, как не насытила меня месть. И он вдруг мрачнел.

Он не мог, как ни хотелось ему, почувствовать себя истинно царственной натурой. Ни на прощение, ни на великодушие, ни на провозглашение отказа от насилия, вражды и братоубийства безграничной вроде бы власти уже не хватало. Сталин ненавидел справедливость и добро тем больше, чем отчаянней они сопротивлялись, предпочитая сгинуть, сгноиться, подохнуть, умереть, но не принадлежать Сталину.

Не раз тянулась его рука к ниточке спасения, скажем, товарища Сидорова, но отдергивал он ее, чувствуя, кроме всего прочего, в этот момент свою собственную привязь и зависимость от руки более всесильной, чем его, и поэтому мрачнел еще больше…

В тот раз он снова захохотал, когда один из особенно романтичных прожектеров предложил командировать победивший в соцсоревновании цех или бригаду на заводы Круппа, Филипса и Форда.

И, зараженные веселостью вождя, которая льстила самолюбию больше, чем простая похвала, деятели тоже смеялись, аплодируя Сталину, и он, в свою очередь, искренне аплодировал им, и меня не впервой начинал трясти хохот от жуткого образа неведения и заблуждения людей насчет отношения к ним Сталина и самого Сталина, наслаждающегося впечатлением, производимым маской отеческой заботы и дружеского поощрения, в глазах и во рту которой чернели дула моих револьверов. Посмеявшись и поаплодировав, Сталин сказал:

– У нас один хозяин – социализм. Будем служить ему с собачьей преданностью и верностью, товарищи.

Когда все ушли, он с омерзением продолжил:

– Я устал от них. Бьем и бьем мы их, а им конца не видно. Можно подумать, что они успевают размножиться перед смертью… Что у тебя, Рука? Выкладывай. Я поспорил с самим собой: ошибаешься ты когда-нибудь или нет. Это не значит, что я хочу твоей смерти. Думается мне, а я в таких случаях не ошибаюсь, что скорей всего никогда ты уже не ошибешься. И смысл твоей безошибочной деятельности может быть только в том, что ты ранее ошибся… Понимаешь?… Ранее. Я не спрашиваю, в чем ты ошибся. Мы, люди, сами этого никогда не постигнем, но жизнь, данная нам в ощущении как наказание, позволяет допустить сегодня нежелательную мысль о крупнейшей ошибке в прошлом. Поэтому не робей и выкладывай, что или кто у тебя. Вряд ли ты ошибешься… Кто?

– Понятьев, – сказал я.

– Доказательства! – жестко сказал Сталин, как бы прицелившись к точке на моем лбу и взводя курок.

Я вынул из папки письмо с поддельной подписью Сталина и объяснение, написанное самим Понятьевым. Я старался быть объективней, чтобы отвести от себя подозрение в пристрастии.

– Как часто Понятьев пользовался моим именем? – спросил Сталин, прочитав бумаги.

– Уверяет, что только однажды.

– Странно. Очень странно, что он утаил от меня факт, который я мог бы понять как политический анекдот. Странно… Что же у него за душой?

– Сейчас уже ясно, что целью Понятьева была консолидация оппозиционных сил в союзе с уголовниками всех мастей для узурпации власти, – сказал я.

– Идею союза с уголовниками в борьбе за власть и при ее удержании в дни, когда оппозиция и обыватель еще не опомнились от шока, я подкинул Ленину еще в тысяча девятьсот шестнадцатом году. Это была славная идея. Она во многом развила наш первый успех. В ней объяснение того, что западный идиот-интеллигент зачарованно именует «русским чудом». Тюрьма научила меня, не давая опомниться «фраерам», загонять их под нары, держать в страхе и выкладывать без ропота и брюзжания все ценности. Идиоты думают, что в России народ взял власть в свои руки! – Сталин несколько повеселел. – Уголовники ее взяли и бандиты! Тот, в ком оставалось хоть на йоту морали и чувства политической ответственности, не мог нагло воскликнуть: «Есть такая партия!» Она действительно оказалась у нас под рукой. Мы превратили каждый город, каждую область, каждый район в камеру, где беспринципные, абсолютно аморальные мародеры, оглушив обывателя большевистской трепотней о свободе, земле и мире, верховодили в армии, милиции, в Чека, в мифических Советах, загнали-таки всех под нары. Сила, ленинская аморальность при решении неотложных стратегических задач и гениальная демагогия извратили в гражданах Российской империи понимание того, кто для них враг, а кто друг. Опомнились они уже под нарами, где не очень-то повертухаешься, и если захочешь подняться, то хребет зашибешь. Вот как дело обстояло, товарищи, а не так, как уверяют наши жополизы – историки и философы. Мне только остается хохотать над тупостью людской и в уме создавать труд о некоторых эффектных методах взятия законной власти в свои руки… Что-то я разошелся…

– Понятьев – неудачник, – вовремя ввернул я. – Он ведь и Ленина мечтал скинуть.

– Не рассказывай мне, Рука, ваших чекистских сказочек. Меру знать надо, – проворчал Сталин.

– Попробую убедить вас с помощью кинодокументов-признаний, – без робости сказал я.

Сталин сел в кресло. Он не мог скрыть мальчишеского азарта ожидания острого зрелища. Я включил проектор. В левом верхнем углу настенного кадра мельтешил портрет Маркса, в правом – Ленина. Операторски эпизод дела «Красная суббота» был снят великолепно. Князь, согласившись по моей просьбе последний раз в жизни перевоплотиться в больного и старого Ильича, играл мастерски и вдохновенно.

Я дал по ходу эпизода пояснения, и Сталин поверил в то, что, надломленный тяжким бревном, Ленин окончательно слег, а Понятьев в альянсе с Троцким арестовывают генсека, изолируют его, если не ликвидируют с ходу, созывают внеочередной съезд и без всякого труда вбивают в тупые головы делегатов мысли о виновности Сталина в выходе Ленина на первороссийский субботник.

Когда крупным планом показывалось усталое, потное лицо вождя мирового пролетариата, предлагающего своей пастве образ бесплатного труда, снявшего сразу все противоречия между ним и капиталом еще до создания матбазы коммунизма, Сталин повизгивал и хлопал себя по коленям руками.

– Чаплин! Чаплин! – говорил он, вытирая платком глаза.

Плечо… На плече – бревно из железного дерева… Плечо тянет вниз тяжесть бревна… Понятьев подмигивает Гуревичу и Ахметову. Ильичу тяжело, но он позирует для истории. Пот катится по его лицу. Он кепчонкой обтирает взмокший череп… Мелькнула в кадре отвратная для Сталина рожа Троцкого… Еще раз мелькнула… Я дозировал, как режиссер, умело и тактично, а сходства актеров с Бухариным, Каменевым и Зиновьевым добился поразительного.

– Мерзавцы… выродки… предатели… подлецы… похабы… интеллектуальные проститутки… У-у, бляди!

Вмонтированные реплики и пояснительные комментарии типа: «Они не дремали…», «Слетелись на шабаш», «Страна изнемогала от голода и разрухи», «С особым цинизмом», «Из песни слова не выкинешь», «Он был на пути к грыже», – вызывали в Сталине то смех, то ответные реплики.

– Хорошо играет, – похвалил Сталин князя. – А идея субботников и создание образа коммунистического труда слишком авантюристичны и наглы. Люди и так работают или из-под палки, или под гипнозом пропаганды и лозунгов соцсоревнования. А что же будет, если мы перестанем делать зарплату даже символической, как колхозный трудодень?… Глупость! Ах, Понятьев. Ах, блядюга! А ведь без мыла лез все эти годы! Чего ему не хватало? Дача, дворец в Крыму, охотничьи угодья, своры борзых, рысаки, автомобили, бабы, ордена!

Впрочем, последнюю фразу Сталин сказал после просмотра эпизода «Лобное место». Я сделал вид, когда закончилась «Красная суббота», что не решаюсь предложить Сталину просмотреть очередные кинопризнания. Я как бы намекал невольно всем своим нерешительным видом на чудовищность их и натуралистичность.

– Начинай! – приказал Сталин, – Нервы Сталина в порядке!

– Показательная физическая ликвидация вождя на глазах народа – вот наша конечная цель! – сказал с экрана Понятьев, после чего каждый из обвиняемых уточнил подробности сговора, распределения постов и вытеснения из сердец граждан образа Сталина.

– Бешеные собаки! – крикнул Сталин и бросил в экран трубку. Я поднял ее.

Затем пошли вырезанные из хроники кадры первомайской демонстрации. Ликующий народ, держа на руках деток, смотрел в сторону… Лобного места. На нем стоял с топором в руках Понятьев. Он улыбался и кланялся народу… Вот главные пособники «Брута» подтащили к плахе куклу, прекрасно загримированную под Сталина. Китель, усы, фуражка, брюки, заправленные в сапоги… Море голов… В лицах ожидание чего-то ужасного и готовность к восторгу… Эти кадры я вырезал из киноочерка о митинге «Руки прочь от Сакко и Ванцетти!»… Море голов, и над ними гремит из граммофонных труб репродукторов блядский голос Юрия Левитана:

– Будучи агентом гестапо, Джугашвили ставил в известность мировую реакцию о цифрах прироста валовой продукции в нашей стране и ее обороноспособности. Ликвидировав лучший цвет ленинской философской мысли, он и его подручные с помощью вермахта намеревались расчленить территорию нашей славной Родины на так называемые суверенные государства типа Армении, Грузии, Якутии, Эвенкии, Чукчии и Палестины. Истинно русские земли предполагалось ввести в состав Украйно-Белорусских соединенных штатов и назначить их губернатором-смотрителем садиста Семена Буденного… Дискредитировал учение Маркса-Ленина нелепыми псевдофилософскими повадками, прикрывавшими врожденную скудость научной мысли… Насильно ввел коллективизацию, профанирующую национальную идею всеартельного труда… Убил верную ленинку Аллилуеву… Создал всесоюзную сеть концлагерей, консультируя по этому вопросу различных диктаторов… Аморализм личной жизни… Преступное сожительство с кровавым карликом Ежовым… Непомерное самовозвеличивание… Фактическое уничтожение ВКП(б)… Сотрудничество с горсткой недоумков-подхалимов типа Кагановича, Молотова и Ворошилова… Подготовка к вторжению гитлеровских войск… Обуржуазивание богемы, технократии и пижонов от науки… Использование спившихся склеротиков Джамбула и Стальского для распространения мифа о великом горце… Глумление над памятью Ленина… Неудавшаяся попытка оторвать Пушкина от народа… Приговорить к смертной казни по древнему русскому обычаю… четвертовать на Лобном месте!

– Пожалуй, всего этого достаточно, – сказал я, выключив проектор.

– Продолжай, Рука. Джугашвили не прочь поглазеть на казнь Сталина… Но какие бешеные собаки!… Какая блядь Левитан! Сегодня он говорит: «Да здравствует великий кормчий нашего времени, дорогой и бесконечно любимый отец, друг и учитель Сталин!», а завтра зачитывает своим продажным басом мой приговор! Я правильно делаю, что ненавижу и унижаю поклонением себе толпу!… Все псы! Все бляди! Крути, Рука!…

Сначала Понятьев отрубил кукле Сталина руки, потом ноги и наконец голову, из которой вдруг выпали тряпки и красные опилки. Он потряс ее над собой… Толпа горланила «ура-а!» и пела песню о том, что никто лучше нее не умеет смеяться и любить…

– Все, – рассказал я. – Арестованные не подвергались ни пыткам, ни давлению. Продав друг друга, они старались выложить как можно больше, надеясь на снисхождение… Они просят о личном свидании с вами.

– Зачем? – помолчав минут десять и походив по залу, спросил Сталин.

– Вымолить жизнь собираются.

– Дело зашло слишком далеко. Я всегда слишком много думал о других. Пора позаботиться о личной безопасности… Казни их всех лично. Никакого суда. Никаких формальностей. Перебей их, Рука, как собак. Как бешеных собак. За киноследствие получишь орден Ленина… Обвинить меня в сожительстве с Ежовым!… Сволочи! В какой, интересно, роли? Активной или пассивной?… Как собак! Ты понял, Рука?

– Есть! – говорю. – Передать им что-нибудь?

От картины собственной жизни Сталин совершенно потерял голову. Он написал записку: «Понятьев! Ты подлей, чем Яго Гете. Но Сталин побеждает смерть, как Чкалов пространство и время… Пес! Пес! Пес!»

– Передай. Пусть почитает перед смертью… Я – «агент гестапо»! Ах, негодяи! А войну вы накаркаете на головы себе подобных, накаркаете! Вы у меня по пять раз передохнете в атаках, а недобитых добьет Гитлер!… Когда, Рука, мы покончим хотя бы в общих чертах с этой… Силой?

– Дело движется, Иосиф Виссарионович. Крематории дымят! Но много злоупотреблений. Эти бывает, для того чтобы самим уцелеть, закладывают наших. Не успеваем разбираться.

– Иди. Спасибо. Ты и на этот раз не ошибся, – сказал Сталин.

61

Завтра, гражданин Гуров, мы гульнем. Шестьдесят лет все же дяде стукнет! Надо же было Ивану Вчерашкину вставить в мои туфтовые метрики эту славную дату. Любил он такие шутки…

После войны поехали мы с Пашкой на рыбалку… На этот раз вы угадали: поехали мы на речку Одинку. Первый и последний раз был я там. На месте нашей деревни даже угольков не осталось. Колодцы и те замело дерном. Ни кола, одним словом, ни двора. А колодина как лежала на берегу Одинки, так и осталась лежать. Не обтрухлявилась, не сгнила, не сгорела, не вымылась дождем и снегом. Положили мы с Пашкой на нее скатерку белую. Бутылку достали, кулич, пасху, яйца крашеные и курятину…

Я, помню, истерически веселился, болтал, чушь порол, понимал, что задумайся я сейчас о себе, о родных и всей нашей судьбе, и уже не отвлекусь, а может, и «поеду». Жить я не хотел. Казни мне обрыдли, а отец перестал сниться, видно, прокляв меня и потеряв надежду на встречу. Но проговориться Пашке я не желал. Не из страха, что продаст. Просто не желал. Но и не хотел «поехать». Словно чуял, что мне предстоит рано или поздно встреча с вами.

Выпили. Закусили. Похристосовались.

– Да, Рука, – говорит Пашка, – теперь уже ясно, что эта Сила, эта падла, эта проклятая Идея оказалась сильней нас. Если бы не война, ей была бы крышка с присыпкой. Сучка усатая понимала это, понимала! Знала о скоплении войск на границах, то есть фактически о самой войне. Все думают, что он до последней секунды надеялся на то, что Гитлер одумается, покипятившись, но войны не начнет! Да он, сукоедина, боялся как раз упредительного выступления, которое могло бы действительно пужануть фюрера, и тогда неизвестно, чем кончился бы для Сталина тот период истории… Царство Небесное всем погибшим из-за этой усатой мандавошки! Не свалить нам теперь Идею, Рука. Не свалить. Пол-России в развалинах. Как-никак, а жить надо. Строить и жить. И без лозунгов мудацких лично мне в моей области не обойтись. Обидно. И временами, веришь, страх меня берет: ору я с трибун насчет вперед к коммунизму и понимаю, что пустота, бездонная пустота за моими словами, ничего за ними нет, но все-таки ору, цитирую, втолковываю, не веря ни одному своему слову, но что бы я, думаю, сказал в тот момент другое? И знаешь, кому завидую тут же на трибуне? Форду какому-нибудь или губернатору штата Техас. Ну почему они не шаландаются по митингам пару раз на дню? Не приказывают они повышать эффективность, улучшать качество, не целуют токарей за перевыполнение плана, не плачут от счастья, когда сообщают им о миллионном метре ситца, сотканном героическим коллективом, и не бегут, в свою очередь, сообщить об этой сногсшибательной новости Рузвельту и Трумэну. Не бегут, не митингуют, не волокут никого в коммунизм, а уголек рубают, нефть гонят, автомобилями весь мир завалили, жратвы у них полно, хотя Трумэн не лобызается с доярками и не награждает фермера орденом трудового американского знамени… Блевать меня, Рука, тянет от всей этой говорильни и здравиц. Обобранные до нитки крепостные мои крестьяне снятся мне по ночам, и бывает по неделям не вылазит из башки гнусное, рабское слово трудодень… тру… тру… тру… тру… Как напьюсь, так вылетает оно до следующего запоя. Неужели же, Рука, так и подохнем мы в этой лжи, с дубинками да погонялками в руках, раскидывая народу по праздникам пряничные ордена и медали? Как ты думаешь, Рука?

Крепиться у меня больше не было сил. Губы задрожали, я упал, спрятав голову в ладони, на колодину, на то место, куда вы усадили меня тогда, бутылка упала, яички пасхальные покатились по первой травке с берега в речку, а я вою в голос, как в детстве, и не верится мне, что вот сейчас утру я слезы, облегчив душу, гляну вокруг и не увижу ни деревни, ни телят на выпасе, ни первого гусиного выводка, ни отца в огороде, ни мать, идущую с коромыслом по воду, не верится мне, что ничего не увижу и что я – это я – одинокое, бездомное, искалеченное существо, отправившее на тот свет несколько десятков таких же, в общем, жертв дьявольской силы, как я.

Пашка силком оторвал меня от колодины. Я обхватил ее руками и не хотел вставать…

Что с вами, гражданин Гуров?… Встаньте с пола!… Встать! Прекратите рев!… И не уверяйте, что пронзила вас вина передо мною… Не верю… Вы отчаянно хватаетесь за соломинку, а если бы не потеряли способности здравомыслия, то поняли бы, что нет у вас шансов на спасение… И не веселите меня сбивчивыми извинениями. Это очень смешно. Пардон, дядя, я вам яички отморозил! Смешно…

Ну, хорошо. Раз вы уверяете, что в душе вашей произошел «критический сдвиг и перелом», если правда то, что «пронзила вас вина» и вы «как бы побывали в моей шкуре», ощутив мое унижение и боль, то колитесь! Замочили вы лично Коллективу Львовну Скотникову?… Опять «нет!»… Но и я не фраер с седыми висками. Ты ищешь, крыса, шанса, последние лихорадочно перебираешь варианты! Критический сдвиг в тебе, видите ли, произошел! Последний раз спрашиваю: убивал?… Нет. Хорошо. Рябов! Давай сюда вещественные доказательства паскудной вины Гурова. Он мне окончательно надоел…

62

Характер вашего отчаянного запирательства становится мне любопытным, но допустить, что преступление вытравлено из вашей памяти, как глист из пуза, я тоже не могу… Помолчите. Раз я решил расколоть вас, то расколю. А вот зачем мне вас раскалывать, вам знать не положено. Если вы игрок – попытайтесь разгадать мою комбинацию… Не можете?… Вот и помалкивайте.

В разговоре с Вигельской я напоролся на интересную деталь, уверившую меня в вашей виновности. Мадам, бешено ревновавшая своего мужа, обшмонала однажды его пиджачишко. Что же она надыбала в нем?… Извините, что опять пользуюсь лексикой тюремных надзирателей… Она надыбала в нем свидетельство о смерти Коллективы Львовны Скотниковой, заранее приготовленное Вигельским.

Сюжет складывался так: после одной из истерик Вигельской доктор якобы на коленях молил ее о прощении и поклялся навсегда покончить с одной своей невинной связишкой, в которой ничего, кроме непроизвольных эрекций, по его словам, не было. Вигельская решила, что «невинная связишка» – это Скотникова, и романтически-страстно ждала ее уничтожения. Заяви она тогда в органы или предупреди Коллективу, и опять-таки кто знает, как сложилась бы ваша судьба… Вигельская восхищалась несколько дней своим мужем, решившимся, как она полагала, на высшую меру ради сохранения семьи… Милая ситуация…

Я не перестану удивляться, какие странные метастазы лжи и заблуждений распускает иногда преступление или преступная идея, превращаясь порой в ряд самостоятельных вроде бы сюжетов.

Будете упираться? Я ведь начинаю понимать, почему вы упираетесь тем сильнее, чем ближе несомненные свидетельства вашей вины. Вы чуете непреодолимый бессознательный интерес к механизму разоблачения, но не можете допустить, что работать он начал в тот момент, когда вы впервые задумались об устранении Скотниковой, и работал все эти годы. Вам нужны доказательства его существования и его направленного стремления в эту минуту нашей беседы. И я иногда понимаю вас: трудно согласиться, что гора времени, похоронившая под собой и не такие преступления, перемоловшая детали их в прах, смешавшая до полной неразличимости и причины, и следствия, сохранит каким-то образом целехоньким ваше дело, и неведомые стихии обнажат его, как обнажают потоки вод пласты иных веков с погремушками доисторической жизни и смерти.

Понимаю я вас иногда. И, может быть, даже вы, упираясь, более правы, чем я, когда торопливо давлю на вас. Должно, очевидно, существовать время разоблачения, не укладывающееся в прокурорские санкции, плюющее на желание криминалиста сжать сроки, а также на надежду негодяев, мечтающих растянуть эти сроки на всю жизнь и еще дольше.

Итак, Вигельская ждала расправы совращенного мужа с совратительницей и, по ее словам, волновалась больше, чем на фильме «Чапаев». В том, что доктор блестяще проведет «операцию», она не сомневалась. И вот в день, указанный на свидетельстве о смерти, Вигельский явился домой, устало поставил саквояжик с эскулапскими принадлежностями на пол и сказал супруге, не подозревая, что она настроена театрализованно и таращит на него глаза, как на Гамлета, обреченного вот-вот проткнуть шпагой Полония, или на эсерку Каплан, пробирающуюся в толпе рабочих к своей жертве.

– Ты представляешь?… Скотникову хватил удар. Мгновенная смерть. Молодая женщина. Это бывает с людьми, подверженными половым излишествам… Мы все должны умерить наш пыл. Поговаривают о ее патологической жестокости и подлости…

Оставим Вигельских… Много бы я сейчас отдал за возможность побыть пару минут в вашей шкуре, в вашем аду и тут же выйти из этого смрада обратно. Представляю, с каким сладостным чувством освобождения провели вы ту первую ночь, не содрогаясь от присутствия в доме покойницы, сжимая в кулаке две прелестные жемчужины. На следующий день привезли дубовый гроб со склада, из царских еще запасов. Вы одели Скотникову в ее китель, пошитый по-сталински, и фуражку. Бандитка двадцатых и тридцатых годов лежала в гробу, утопая в цветах и тайне смерти. После этого вы вызвали телеграммой Электру. Правильно. Затем гроб с телом Скотниковой стоял сутки в клубе управления. Затем мадам похоронили, и сейчас вы поимеете минуту, которая воздаст вам за бесконечное счастье удачи, испытанное вами при возвращении с кладбища на партийные поминки, когда вы поддерживали сильной рукой настоящего мужчины слабую руку сироты Эленьки.

Рябов!… Волоките его сюда… Не бойтесь, не рассыпется… Смотрите внимательно, гражданин Гуров!… Смотрите! Я рискую, что хватит вас кондрашка, но вы смотрите!

Узнаете гроб? Это – дуб мореный. Он бывает по двести лет в сырой земле не вянет, а в песке может цивилизацию нашу чудесную пережить!

Думаете, мистифицирую?… Нет! Открывайте крышку, Рябов! А вы, гражданин Гуров, не глупите, воспринимайте реальность, может, крохи пользы какой-нибудь вытянете для себя…

Смотрите, как габардин кителька сохранился на шкеле-тине… Розы хранят слабый цвет. Гроб хранит тайну… Фуражка смешна на черепе… Вот заключение экспертов и фото затылочной части черепа. Взгляните. Сейчас уже совершенно не важно, в какой именно момент вы подошли к любимой маменьке и врезали ей по темечку обернутой в мягкое железякой… Сознаетесь?… Нет… Хорошо. Сейчас уже глупо колоться и некрасиво. Да мне и не надо… Когда Коллектива шмякнулась, потеряв сознание, вы скорей всего окунули ее голову в ванну, и она тихо задохнулась. Вы вызвали Вигельского. Отдали ему белую жемчужину. Получили заключение. Уничтожили все следы. Просушили волосы Коллективы и уложили ее в ненавистную кроватку…

Но до сих пор не пойму я, зачем спрятали вы в гробу орудие убийства. Достань его из гроба, Рябов! Вот он, ваш гаечный ключ 24ґ28. Возьмите его в руку! Смотрите, как интересно! Сама к нему ваша рука потянулась! На кой хрен было вам класть его в гроб? Со злорадства? Из цинизма?… Нет! Я думаю, что в какой-то момент, перед самым приходом чекистов, коллег Коллективы, вы, опасаясь обыска, сунули его на всякий случай под спину покойницы.

Сколько угодно мотайте своей башкой и разглядывайте ключ, как бы не узнавая. Положите его на место… Да! Сами… Склонитесь над гробом. Не отводите глаз от пустых глазниц. Можете взять в руки череп. Посмотрите на трещину в затылке и вмятость, а завтра мы полюбуемся на групповой портрет семейства Гуровых перед этим гробом.

Опять бухаетесь в ноги! Очумели вы, что ли?… Ну что вы можете дать мне взамен отказа от увлекательного зрелища совершенной мести? Нет у вас таких сокровищ. Нет!… Давайте пообедаем. Кусок не лезет в горло… Будете пытаться убедить Электру в том, что все происходящее и бывшее – туфта?… Бесполезно. Вы это правильно сообразили. Не торопите меня быстрее кончать всю эту катавасию. Всему свой срок.

Но как вам все же хочется и рыбку съесть, и на хер не сесть. Как хочется и пожить еще, и не обосраться в глазах жены и внука. С ним так совсем беда у вас будет. Плюнет в рыло. Хоронить даже не придет. Он серьезный молодой человек.

63

Но ладно… Вы почему, гражданин Гуров, не интересуетесь дальнейшей судьбой папаши?… Странно подумать, что вообще был у вас отец?… Плохое чувство. А ведь он был. Был.

Я ведь вас нарочно отвлекал от гробешника. А то ваши глаза как-то остекленели, и я перетрухнул, что контраст между тем, каким вы предполагали увидеть закат своей сверхобеспеченной жизни, и местом, ожидающим вас в групповом портрете семейства, начисто помутит то, что я вынужден назвать вашим разумом. Итог жизни, чего уж тут говорить, херовато-синеватый, как нос у утопленника. Делом вашим уголовным я заниматься не собираюсь. Не собираюсь я также вызывать сюда на встречу с вами оставшихся в живых лагерников. Они умудренно стали взрослей детской мечты о возмездии, и, возможно, именно поэтому преступникам и злодеям кажется, что в этой жизни чаще всего наказание не следует за преступлением. Следует.

Отец мне опять давеча снился. Днем. Прикорнул я, когда сидели вы и смотрели остекленевшим взглядом на гроб дубовый, сорок лет назад опущенный вами в могилу на свеженьких рушниках, конфискованных в кулацких хатах, и явился мне Иван Абрамыч. На огороде нашем дело это было.

– Ты огородом, сукин сын, занимался? Погляди, дубина, вокруг! – сказал отец.

Гляжу, и обмирает моя душа: на всех огородах и еще дальше за плетнями, чуть не до самой Одинки, бело-фиолетовое цветение картошки, и ветер поднимает темную зелень ботвы, жарко донося до моих ноздрей пасленовый дух полдня, и только наш огород черен. Ни всхода. Черны грядки, как могилки укропные, морковные, огуречные, черно картофельное наше поле.

– Дубасить я тебя не стану, – говорит отец. – Поздно тебя дубасить, а ты садись вот тут и поразмысли, как так произошло, что ты семечко и клубешки посеял, а ничего не взошло. Говорил тебе: брось ты их, Вася, оставь, нам свидеться надо будет, не губи ты душу свою. Теперь же сиди тут один, где в каждой лунке пустопорожнее семя, даже птицам небесным клюнуть нечего и нечем побаловаться здесь случайной мышке. Дурак, одним словом.

Он ушел, растаял в мареве. Я остался один на черной земле с ужасом вечной обреченности и непонимания в душе. И странная вещь – солнце июльское кажется мне холодным, просто обдает лицо метелью морозного света, прокалывая сосульками лучей рубашонку, а земля, наоборот, горячей кажется и живой, как печка, и тянет меня в нее, верней, втягивает без какого-либо насилия над моей волей, без воли, без моего желания, просто втягивает, и я согреваюсь, промерзнув до мозга костей под круглою льдиной солнца, но не ощущаю обступившей меня земли, как раньше не ощущал краев воздушного пространства в безветренный день. А на уровне моих глаз лежат непроросшие огуречные желтые семечки, укропные и морковные зернышки и пяток здоровенных, с лошадиный зуб, семян подсолнуха. Это я посадил их сам для себя, думал поливать и вырастить такими, чтобы обломали шапки подсолнухов, созрев, свои стебли… Картофелины вижу сморщенные и пожухлые, хрен торчит с того года не вырванный, корешки какие-то… Вон – монетка золотая. Мать обронила ее в молодости, а найти никак не могла… Вон – косточки птичьи, соломинки, веточки, перегной и дар скотины нашей – навоз, богато смешанный с составом земли, но мертво в ней семя, мертв корень.

И вот еще до понимания явленного мне знания я начал следовать ему в земле, как над землей, в воздухе, и дышать на семя и корни, и они теплели, готовые к жизни, а не были мертвы, как казалось мне. Но если не теплели, я, превозмогая во сне остатки глупой земной брезгливости, брал их в рот, целовал, поил влагой слюны и помещал на место, которое они занимали, и чувствовал в каждом начало жизни. И я удивлялся: никогда, живя над землей, не чувствовал и не замечал я на ней такого количества жизни! Она обступала меня со всех сторон и была не понятием, но существом бесконечно многоликим, чья слабость, хрупкость и зависимость равнялись его всемогуществу и тайне происхождения. Я боялся пошевельнуться, чтобы не задеть проклюнувшийся росток укропа и высунувшийся из расщепленного огуречного клювика зеленый жадный язычок жизни, и не стал переворачивать клубни картошки так, чтобы сподручней было белым и лиловым колоскам вырваться туда, где мне было холодно, а им тепло. Они сами находили дорогу к солнцу, а я понимал, что, живя на земле, не знал правил бережного отношения к жизни, способствования ее росту, зрелости и ожиданию часа жатвы… Я чуял, что надо мной уже зеленеет ботва, догоняя соседние огороды и поля, и слышал голос то ли отца, то ли одного из подследственных: «Ты возомнил в своей гордыне, что есть на свете мертвые души. Нет мертвых душ! Но есть видимость отсутствия в них жизни и готовность жить после освящения дыханием Света. Ты, главное, не убивай, ты способствуй! В остальном разберутся без тебя!»

Вот какой сон мне приснился, гражданин Гуров… Вы утверждаете, что дремал я минут пять?… Странно. Чувствую себя посвежевшим и совершенно точно знаю, что мне теперь делать. Это мой последний шанс свидеться с отцом… Тупика больше нет, даже если это только кажется… Слушайте меня внимательно. Возьмите себя в руки, пососите нитроглицерин и не наложите в штаны от расширения всех сосудов и кишок вашего мерзкого тела…

Я дарю вам жизнь… Да! Дарю. Переживите это сообщение, а условия, на которых я дарю вам жизнь, мы обговорим позже. Мне тоже нужно обмозговать происшедшее, как непредвиденный и неожиданный момент не в игре, а в жизни… Не спешите узнать условия выживания. Они приемлемы… Более того, они для вас чрезвычайно выгодны. А момент этот, думается мне, я предчувствовал. Но комбинации такой не ожидал… Нравится мне она. Спасибо, Господи!

64

Ну как? Приятные испытываете эмоции? Представляю… Я тоже «душевно цвету», пользуясь вашим дурацким выражением. Мы оба цветем. А условие мое главное вот какое: завтра, в день моего рождения, мы слегка поддадим, закусим, поболтаем, может, песню споем или цыган зарубежных послушаем, еще поддадим, и вы, гражданин Гуров, пустите мне пулю в лоб вот из этого «несчастья»…

Не хлопайте ушами. Я сейчас сдуну с них пыль. В подробности моих внутренних дел я вдаваться не буду. Считайте, что я «поехал», думайте что хотите, предполагайте и так далее, но такая моя смерть – единственный последний мой шанс свидеться с Иваном Абрамычем и всеми нашими… А вы живите. Придет час, и с вами разберутся. Вам сохраняется жизнь без возвращения главных драгоценностей и крупной суммы денег. Куда все это денется, вас не должно интересовать…

Ах так! Вы полагаете, что все это очередная тонкая, может быть, последняя пытка, и вы решились встретить ее лицом к лицу, не страшась шантажа и вообще ничего не страшась… Полагаете, что, дав согласие влупить мне пулю в лоб, вы ошалеете от надежды и радости, но патрон окажется холостым, если, конечно, раздастся выстрел, и я дьявольски злорадно захохочу, после чего укокошу вас, так как вы сто раз заслужили муку пострашнее смерти…

Вы просто плохо поняли меня, гражданин Гуров… Наоборот, вы считаете меня не таким идиотом, чтобы после всего, что было, после бесед, пыток и издевательств, не только даровать вам жизнь, но и дать пришибить человека, лишившего вас всего, что у вас было, и раскопавшего завалы вашей подлой памяти… С логикой такой сладить почти невозможно… Значит, вы не согласны на спасительный для вас выстрел?… Не верите мне?… Но ведь если вы не используете такой последний шанс и не дадите использовать его мне, то устрою я вам свиданку с семейством, устрою! И прямо над гробом, над скелетом в кителе, над черепом в фуражке, над блеклыми розами, над орудием убийства! Раньше этого вы не подохнете, если вы думаете исключительно о себе. Можете быть уверены в этом… Согласны?… Тогда я попробую взять вас с другого бока. Согласитесь. Куда вы денетесь?

Рябов! Кати сюда кочерыжку на тачке. Так, гражданин Гуров, знаете, кого прозвали жители пансионата закрытого типа для старых большевиков?… Не ворочайте рогами. Не догадаетесь. Вашего милейшего папеньку так прозвали они! Сейчас его ввезут. В связи с тем, что планы мои относительно себя и вас неожиданно изменились, я решил показать вам папеньку до приезда сюда ваших родственников. А приезд их еще не поздно предупредить. Принимаете мое предложение? Нет… Давай его сюда, Рябов!

Это – все, что осталось от вашего отца, гражданин Гуров… Узнаете?… Трудно узнать. Согласен. Примету какую-нибудь помните? Посмотрите на шею своего родителя, а то еще скажете, что обрубок этот я выкопал на Даниловском рынке или в подмосковной электричке… Есть шрам и пороховые синие щербинки?… Вот так!… Учтите, он видит, но слабо, неплохо слышит, но говорить не может. Не смотрите на меня с ужасом. Это – не моя работа. До таких дел я не доходил… Почему при наличии слуха у него отсутствует речь, я не знаю. Слов, очевидно, нет после всего, что он вынес. Врачи говорят, что бывает такая штука от шока.

Понятьев!… Понятьев!… Перед тобой – твой сын Василий!… Слышишь?… Узнаешь?… Подойдите, гражданин Гуров, поближе. Возможно, папа захочет тихо плюнуть вам в рожу… Подойдите, а то я его к вам сам подтолкну на колесиках… Не хочет плеваться папа… Вы попробуйте все же почуять как-то, что папа – это папа! Отец ваш! Свиделись вы. Я еще ничего не рассказал ему о том, как вы поступили с маменькой. Но расскажу, если будете упрямиться. Разумеется, я представлю вашим близким доказательства предательства. Вон она – папочка. Представлю, если вы, повторяю, не дадите мне использовать последний шанс свидеться с покойным Иваном Абрамычем… Слышишь, Понятьев? С тем, кого ты шлепнул в двадцать девятом! Не забыл еще! Меня-то ты и после смерти не забудешь… Почему я хочу, чтобы именно вы, гражданин Гуров, пустили мне пулю в лоб? Вы последний человек, которого я хотел замочить на этой земле. Отца вашего я за человека считать не могу. Сочувствую ему отчасти. Он получил больше всего, чего я ему желал. Вы последний человек, с которым я хотел как можно изощренней свести счеты, и считаю, что мне это почти удалось… Но я хочу свидеться со своим отцом! Вы понимаете это? Хочу! Хочу! Если я шпокну вас, то шансов у меня уже не будет! Ясно? Вы – мудак! Я не то чтобы жить не желаю и хочу умереть! Я хочу с отцом свидеться! Не верите… Я сам приучил вас к неверию в нашей страшной игре?… Это верно!… Вас устраивает перспектива встречи и объяснения с близкими перед гробом со Скотниковой и обрубком-отцом?… Не устраивает…

В таком случае времени у вас почти не остается. Решайте. Детали сделки я обдумал. Уголовное дело сгорит на ваших глазах. Вы сами его сожжете. Версия ваша такова: крупное ограбление дачи. На этой почве – предынфарктное состояние. С вами до поры до времени останутся Рябов и врачиха. Завтра я покажу вам медицинское заключение о моей смерти. Инсульт. Стрелять будете не в лоб, а в сердце. Я хочу почувствовать боль… Меня похоронят в Сухуми. Место на кладбище уже есть. Что еще? Гроб перезахоронят. Все следы заметут. Отца увезут в пансионат досматривать информационную программу «Время». Он очень любит ее. Родственники будут обхаживать вас. Согласившись, вы рискуете только тем, что лишний раз над вами поизгаляюсь. Но мне это так смертельно надоело, что вы могли бы почувствовать мою усталость, стыд и горе, если бы чуть поживей была у вас душа.

Мне нужен ваш ответ. Хватит трепаться… Докопаться до мистической, как вы говорите, подоплеки моего желания вам все равно не удастся, если так и не удалось, а мне с каждой секундой все ясней становится, что правильно я поступаю, и уже не сводят меня с ума голоса реально существующих людей, даривших мне, палачу, подобно Фролу Власычу, образы жизни в мыслях своих и поведении. Короток мой путь, совсем немного осталось, но правилен он напоследок, и дай Бог, чтобы привел он туда, где ждет меня Иван Абрамыч… Ну и крыса вы все-таки! Отвечу на ваш законный вопрос: самоубийством заниматься не желаю, ибо понял, что не мы хозяева ни своих, ни чужих жизней. Вам понятно

это?… Понятно, но не совсем… Думайте. Решайте… Кто меня прикончит, если вы откажетесь?… Найдется верный человек. Не беспокойтесь. Запомните: выход у вас, как у меня, только один. Жить вы будете, выстрелив в мое сердце вот из этого «вальтера», из старого моего «несчастья».

65

Смотрите, как наблюдает за нами Понятьев! Понять пытается, что у нас тут за странное партсобрание. Скотникову, вашу мачеху половую, кажется, узнал. Сохранилась. Твой сынуля замочил ее… Не удивляется… Он от вас и не того еще может ожидать. И ведь прав он, хоть и сам злодей первоотменный.

Когда я нашел вашего старика после того, как благодаря опять-таки случайности он попал на этап, а не в камеру смертников, он, узнав меня, умолял его прикончить. Слезы текли из его выцветших глаз, и я понимал их немую мольбу. Но я сказал ему:

– Нет, Понятьев! Раз ты ускользнул чудом из моих лап, значит, суждено тебе жить в таком виде. Живи. Ответь мне, говорю, если бы заново вернули тебе жизнь, как бы ты ее прожил? Так же или по-другому?

Сжал зубы, задвигал желваками, давая понять мне, что не только точно так же прожил бы он свою жизнь, но и из меня кишки выпустил бы, попадись я ему на дороге. Правильно, Понятьев? Видите: кивает… Сколько раз проклял он случайность, вырвавшую его из камеры смертников, – не знаю. Сейчас, очевидно, уже не проклинает. Не проклинает? Мотает башкой. Не проклинает. Он рад и такой жизни… Жизнь – есть жизнь! Правильно, бандит? Кивает – правильно. И вы, принимая решение, не забывайте этого, гражданин Гуров… Понятьев! А ты не хитришь ли, не притворяешься ли довольным и внутренне кипучим, чтобы спровоцировать меня, чтобы, вроде бы лишая тебя радости, освободил я тебя от наказания судьбы? А?

Нет, не хитрит. Он нам всем еще даст дрозда. Африку завоюет. Нефть Ближнего Востока приберет к рукам. Израиль сотрет с лица земли. В Европе – старой шлюхе – наведет порядок. За Китай возьмется. Поделит сферы влияния с США, изолировав Новый Свет от Старого, занавес железный навечно установив между ними, а Южная Америка сама пойдет в лапы коммунистов. Дура она. Ну а после раздела мира доконаем потихоньку США и Канаду, деморализованных неуклонной сдачей всех позиций в Европе, Азии и соседней Южной Америке…

Правильно я понимаю твои наметки, Понятьев?… Кивает. Правильно понимаю. Зовет нас взглядом к экрану, чтобы убедились мы, увидев и услышав выступающих представителей компартий капстран, в его геополитической правоте… Кивает. Сейчас заплачет!… Смотрите!… Корвалана увидел. Вытрите, гражданин Гуров, слезы на щеках папеньки. Противно?… Тогда я вытру. Мне жалко его. Вернее, мне жалко не его, с его деревянными мыслями, а теплящийся в нем огонек жизни, не имеющий к мыслям никакого отношения… Во! Дает мне понять, что я махровый мракобес, субъективный идеалист и мелкий религиозный мистик… Ладно. Пусть смотрит «Время». Потом кормить его будут. Силен, батя?… Силен!… Живуч?… Живуч!… Вы – в него. Бромом и разной дрянью врачи в пансионате пичкают вашего папашку. Восемьдесят четыре года, а ревет иногда по ночам: бабу хочет… Но нет ему по моему приказанию бабы… Нету!

Когда я, приехав из срочной командировки, узнал, что Понятьев отправлен на этап, я истерически расхохотался. Не нервничал, однако, ибо понял, что существует какая-то система случайного ускользания от меня моих главных врагов, и согласился с ее неведомым мне смыслом.

Через час уже летел на Колыму. Вы понимаете, что заинтересуйся кто-нибудь всерьез бредовыми, на первый взгляд, байками про эпизоды киноследствия, в которых Понятьев таскал с Ильичем на первом всероссийском субботнике самшитовое бревно и свихнул вождю ключицу, а потом четвертовал Сталина на Лобном месте, и пошли бы нежелательные слухи, узнал бы о них Сталин и… Представлять, что тогда будет, мне не хотелось…

Прилетаю. Добираюсь. Мерзну в полуторках. Трясусь от лихорадки. Прибываю на рудник «Коммунар». Иду в лагерь. Лагерь окружен батальоном охраны. В лагере восстание. Восстали старые большевики, требуя свидания со Сталиным или хотя бы с Молотовым или Калининым. Они никак не могли понять, что происходит. Если произошла контрреволюция, пусть им скажут об этом прямо, ибо самое трагическое для них в том, что контрреволюция прикрывается ихними большевистскими священными лозунгами и пользуется оружием, взятым из большевистского арсенала. Они хотят правды. Согласны на каторгу и смерть, но они должны знать правду. Сталина – в зону! Молотова – на вахту! Ежова и Берию – к стенке! Да здравствует марксизм-ленинизм! Да здравствует коммунизм – светлое будущее всего человечества!

Лозунги эти были написаны кровью на простынях.

Но если это не контрреволюция, заявили старые большевики, то что же это? Вредительство! И если охрана считает себя настоящими советскими людьми, строящими коммунизм, она должна содействовать выяснению истины. Название рудника «Коммунар» требовали изменить и называть временно «Фашист».

Но восстание восстанием, а за неделю до этого трое урок, два врача и Понятьев совершили дерзкий побег, пытаясь, очевидно, пробраться в Индию, как уверял меня начальник лагеря. Почему в Индию? Потому что там тепло… Дурак ты, говорю, и дрянь! Может, отвечает, я и не разбираюсь в географии, зато психологию урок изучил хорошо. Они тепло любят и ни хера не делать. А в Индии, толкуют наши большевички, только бездельем и занимаются, вместо того чтобы осуществить пророчества вождей мирового интернационала… Хватит, говорю, трепаться, скот! Почему Понятьев ушел! Я тебя за него в колючую проволоку замотаю, обоссу и заморожу. Почему он ушел?

Дурак-начальник пояснил, что сам Понятьев никогда бы не ушел… Видите? Кивает папашка…

Его увели насильно, как теленка. И урки, и интеллигентные в прошлом врачи ожесточились в колымском аду так, что решились на каннибальский вариант побега. Обокрали санчасть. Забрали инструментарий хирургический, хлороформ и прочую херню и прихватили с собой Понятьева. Так пираты прихватывали в разбойные рейсы живых черепах… Почему прихватили именно Понятьева?… Он был самым тупым, слегка обезумевшим от наших киносъемок и всех следственных потрясений, фанатичным зеком. Открыто и тайно стучал на тех, кто, по его мнению, сомневался во всесиль-ности и верности учения. На тех, кто пытался установить связь между причинами и предварительным следствием, оголтелой дегенерацией охранников и выхолощенностью всего человеческого в свидетелях по делу. На тех, кто расколол псевдогуманистическую демагогию прессы, радио и литературы. Понятьев стучал, людей вышибали голыми с вахты на сорокаградусный мороз, где они и засыхали. Вот его и прихватили с собой. Интеллигентные врачи думали, что они убьют таким образом пару зайцев: запасутся провиантом, внушат Понятьеву отвращение к учению и как следует его проучат. Меру ожесточения они, к сожалению, потеряли. Мотает головой… Не внушили, мол. А как ты, Понятьев, относишься к еврокоммунизму?… Плюется… В экран только не плюй. Дорогой у твоего сынка телевизор…

Тогда я был убежден, что все те беглецы или погибнут, или изловятся. Побеги не удавались в те времена в тех краях никому. Вышло иначе. Если бы папашка ворочал языком, он рассказал бы, как было дело… Кивает. Дурак был Ленин, высказываясь от бескультурья о музыке Бетховена как о музыке нечеловеческой. Нечеловеческой музыки, если только не иметь в виду божественность ее происхождения, а его Ильич иметь в виду, конечно, не мог, быть не может. А вот нечеловеческие муки существуют, и существуют постольку, поскольку Господь за них не ответственен ни перед собой, ни перед человеком ни на йоту. Они дело рук и разума самих людей. Вина за них на человеке. И Понятьев испытал их сполна. Это его сейчас нужно вывезти на тележке на сцену Кремлевского Дворца съездов и ему, ему рукоплескать, как примеру верности идее, как мученику ее и залогу дальнейших успехов на всех фронтах коммунистического строительства. И при этом объявить, что человеческого в товарище Понятьеве давно уже ничего нет и поэтому он наш святой номер два…

Я думаю, что, когда кончилась жратва, ожесточившиеся до последнего предела беглецы ампутировали Понятьеву левую… мотает головой… правую руку. Ампутировали под наркозом… Продолжали идти, обходя стороной любой охотничий дымок, пробираясь через самую глушь, чтобы не быть обнаруженными даже с воздуха. Я лично руководил поисками. Они ни к чему не привели. Месяц прошел. Второй кончился. Сколько вы добирались до побережья, Понятьев? Два месяца?… Кивает… Долго, как я понимаю, сбившись с пути, блуждали… Вторую руку у него отняли. Оба рукава, небось, на лишние варежки пошли?… Да. Это он вам дает пояснения, гражданин Гуров. Только напрасно ты, Понятьев, надеешься, что сын твой страдает. Не тот он человек. Не так ты его воспитал. Не теми напичкал идеями… Сначала он шел пешком, как все. После ампутации одной ноги его везли на лежанке, прилаженной к лыжам. Потом он стал таким, как вы сейчас его видите…

Речь когда пропала? Еще в тайге?… Кивает… И, заметьте, ни чудовищная антисанитария, ни безумные непрекращающиеся боли, ни голод (у беглецов был небольшой запас муки и рыбьего жира для поддержания жизни в «черепахе»), ни холод, ни душевные мучения… Стоп! Может быть, как раз отсутствие души или почти полное ее омертвение и помогли выжить вашему папашке. Он ведь наверняка отрицает существование в человеке души… Кивает. Отрицает… Улыбается. Это он, очевидно, говорит, что его не возьмет даже нейтронная бомба…

Молодец, не знаю, смотрел ли он, как на кострах в котелке булькали похлебки с его членами… Не знаю, думал ли он о смерти, пытался ли перед ее лицом соотнести с чем-либо все выпавшее на его долю, не знаю… Нашли его на берегу пограничники. Опознали по разосланным фото. Спасли. Отправили в лагерь для колымских саморубов. Там он и дождался смерти своего большого друга Сталина и реабилитации.

Бежавшие на краденой моторке урки погибли при перестрелке с пограничным катером. Врачей успел перехватить американский эсминец. Не думаю, что они рассказали заморской публике о своем каннибальстве, каким бы оправданным оно им ни казалось. Жажда жизни, одним словом. Рассказ Джека Лондона под таким названием очень любил Ленин… Кивает папа…

С восстанием же старых большевиков на каторжном руднике «Коммунар» я разделался очень просто. Как прибывший из Москвы эмиссар с неограниченными полномочиями, выступил перед восставшими и сказал так:

– Как вы думаете, граждане, существует или, скажем, теоретически может существовать связь между революцией, провозгласившей своей целью уничтожение всех устоев, и всеобщим аморализмом, который принял такие чудовищные масштабы в политике, экономике, быту и общежитии нашей страны, что партия всерьез задумалась о породивших ее причинах? Существует?

– Нет!… Нет!… Нет!… – хором ответили восставшие.

– Если не существует, то кто виноват в таком факте, как недавний побег, в который трое бандюг, ровесников советской власти, и двое вполне интеллигентных врачей захватили с собой крупного марксиста-ленинца, несгибаемого ортодокса гражданина Понятьева? Кто виноват? Его захватили с собой в качестве «черепахи», чтобы съесть по дороге, а остатки выбросить соболям и волкам к чертовой матери!

Я взял случай крайний и неслыханный, но повсеместное враждебное отношение повально запуганных людей друг к другу, чудом еще не дошедших до людоедства, отвратительное равнодушие временно остающихся на свободе к жертвам произвола, а их миллионы, массовая беззащитность перед лицом очевидной лжи и демагогии и вырождение рабоче-крестьянской профессиональной совести, и многое другое заставили нашу партию, вооруженную марксистским учением причинности явлений, сделать соответствующие выводы, ликвидировать экстремистские тенденции развития общества и государства и твердо встать на рельсы нашей дорогой и любимой в прошлом эво-лю-ци-и, граждане! Ибо анализ дегенеративных явлений нашей двадцатилетней истории неопровержимо признал виновным в них революционный аморализм и некоторых его жрецов типа Ленина, Дзержинского, Троцкого, Бухарина, Рыкова, Каменева, Зиновьева.

Только революция, благодаря которой власть попала в руки уголовников и фанатиков, повинна в том, что, возможно, вот в эту минуту пятеро беглецов, двое из которых абсолютно невинные, но доведенные до ожесточения люди, сидят у костра и облизывают пальчики гражданина Понятьева! В этом нельзя обвинить ни царскую власть, ни помещиков, ни капиталистов, ни церковь, ни мещан, ни разведки капиталистических держав, ни развратное буржуазное искусство. Теория возвращения на рельсы эволюции разрабатывается в настоящее время прибывшими из эмиграции представителями русской традиционной философской мысли…

Возвращайтесь на работу. Осмыслите, отрешившись от многих догм, происходящее, и тогда ваше освобождение и включение в нормальную общественную жизнь будет не за горами! Наши замечательные ученые, поэты, композиторы, художники и журналисты начали на днях исторический эксперимент. Цель его: доказать возможность постепенного возвращения массе людей человеческого облика, потерянного ими в условиях гражданской войны, многолетней партийной свары, вызванной беспринципной борьбой за власть, и неорабовладельчества так называемых пятилеток. Партия просит участвовать в нем всех. Эволюция начинается! Ура!

Многие радостно и свободно закричали «ура-а!». Но были там и просто хлопавшие ушами дебилы, были мужички с оглядкой, которых время научило крепко стоять на ногах, когда кораблишко бросает с борта на борт, и были твердокаменные.

Эти, дождавшись через двадцать лет свободы, до сих пор оправдывают любую страшную, допущенную по тупости или произволу ошибку исторической необходимостью, а желание осмыслить природу «ошибок» для того, чтобы предотвратить их и искоренить, – преступным ревизионизмом.

Правильно я говорю, Понятьев?… Кивает.

Улетел я с Колымы, насмотревшись там такого, что если бы не память о прошлом и не надежда на будущее, то встал бы я на колени и взмолился бы, как взмолился при мне один зек: «Господи! У тебя бесчисленное количество солнц и звездных систем! И жизнеспособных планет в них больше, чем уездов в России. Так порази же мгновенным ударом жизнь хотя бы Колымского края за все, что мы делаем с ней и с самими собой. Порази, Господи, всю Землю, чтобы не было обидно колымчанам. Порази, ибо от стыда перед тобою нет силы жить. Но если, Господи, нет нигде больше в твоих бесконечных краях ни планетки, ни звездочки с какой ни на есть захудалой жизнюшкой, если одни мы, родимые, у Тебя, то прости меня великодушно и милосердно за грешную и похабную эту просьбу. Все, что ниспослано Тобою в виде стихий и случаев, все обиды и раны, нанесенные нами самими лично друг другу, от которых слепнут очи и холодеет душа, я лично вынесу, как выношу уголек из зоны в ладонях, дабы согрел моих братьев-людей в вечной мерзлоте костер твоей стихии, и боль горелую в руках приму как награду и смысл».

Услышал я случайно эту молитву зека, когда зашел в одну зону. Начальничек ее действительно оказался небывалым садистом и буквально заражал им остальных надзирателей. Жалобу зеков с риском для жизни передал мне вольный горный инженер. Проверил я ладони добытчиков золотишка, на которое содержался, кстати, ряд зарубежных компартий в те времена. Ожоги, ожоги, ожоги. О прочих измывательствах я говорить не буду… Приказываю начальничку, который тоже произвел на меня впечатление человека, вырванного из вращения круга жизни, выстроить в зоне всех зеков. Объясни, говорю добродушно, присутствующим, почему ты не разрешаешь им пользоваться спичками и велишь выносить огонь из зон только в руках, на нежных ладонях?

– Граждане заключенные, – сказал начальничек обычным и уверенным, как на партсобрании, голосом. – Вы у нас есть враги народа, фашисты, вредители, сектанты, поповщина и агенты. Вы, проповедуя буржуазный гуманизм, бросали яды в ясли, взрывали мосты, заливали в бензобаки танков по утрам мочу и замазывали фары броневиков дерьмом. Вы выводили породы рыб с острыми костями, застревающими в горлах ударников и стахановок. Вы за бесценок продавали чертежи наших линкоров-невидимок англичанам и японцам. Вы пропитывали колхозные поля польским искусственным гноем, губившим урожай на корню. Вы через вену подмешивали в сперму крупного рогатого скота сухую ртуть с целью снижения роста поголовья в колхозах. Вы разбавляли чугун и сталь аммиаком и добавляли в бензин соль. Вы делали головки спичек из глины и швейные иголки из свинца. Ваша изобретательность, жестокость и коварство были беспредельны. Вы потеряли право называться людьми, отказавшись принять добровольно классовую мораль. Но мы сделаем из каждого из вас Человека с большой буквы. Вы начали все сначала под руководством великого и любимого учителя всех народов, товарища Сталина. Вы начали с борьбы за огонь, граждане заключенные! Тяжело? Да! Тяжело! Больно? Да! Больно! А им, скажите, было легко тысячи лет тому назад, я книгу читал «Борьба за огонь» одноименную, легко? Нелегко! Тогда не было лагерей с казенной шелюмкой, и еду приходилось добывать самим, а не рыться в помойках и ждать хлеба по пять дней, разинув рыло. Тогда никто никому не выдавал казенных бушлатов, ушанок, простынок и соломенных матрацев, не строил нар и никого не охранял от нападения мамонтов. Но разгорелось же от искры пламя! Разгорелось и подожгло царскую Россию – тюрьму народов, в которой сгорело все старое: и распорядок дня, и правила поведения заключенных, и нормы питания, и срока, и надзиратели, и зверства жандармских полковников. Сгорело. А вы что хотели? Потушить пожар мировой революции? Тут кто-то заорал:

– В том-то и трагедия, что мы хотим ее разжечь, а нас посадили!

– Молчать! Не позволю! Вранье! – возразил начальничек. – Вы все сектанты, троцкисты, священники и огнетушители!

– Мы требуем и просим соблюдения норм человеческого общежития! – раздался громкий голос.

– Норм? Норму температуры в бараке и на объектах надо заслужить! – сказал начальничек. – Пайку надо заработать. Одежда не нравится? Вспомните, в чем ходили те, искру которых вы мечтали залить ядами и мочой! Вспомнили? Поэтому жалоб никаких не принимаю. Начинайте все сызнова: с борьбы за огонь!

Херню эту мне надоело слушать. Я вытащил пистолет, который в нарушение всех правил принес в зону, и сказал:

– За потерю человеческого облика, попытку поставить органы над народом и злодейский план возвращения контингента заключенных к первобытному состоянию начальник лагеря Напропалуев Юрий Викторович приговорен особым совещанием к расстрелу. Надзиратели уволены из органов. Условия жизни будут улучшены.

Для зеков все это было сказкой. Дал я им пару минут понаблюдать за начальничком, который начал меняться в лице, и, не глядя, пустил ему пулю в лоб. Кто-то из священников подошел, прикрыл веки убитому и помолился.

В общем, улетел я с Колымы, плюнув уже и на Понятьева, и на свою жизнь. Если бы не отъявленные злодеи, по которым пуля плакала с двадцатых годов, я покончил бы с собой. В изведении их была цель моей жизни, но то, что происходило в те времена с невинными, всеобщая деморализация, ничтожества, забравшиеся в кресла своих предшественников, иногда еще большие подонки, чем они сами, и умевшие только зычно гаркать любимое слово партии «Давай!» – все это бросало меня в ярость и подавляло своей безысходностью. Вон Понятьев замотал головой. Он считает, очевидно, что никакой деморализации не было.

В вас, гражданин Гуров, зреет решение?… Думайте…

66

Вдруг звонят мне в сорок первом, в мае, и сообщают, Понятьев нашелся. Елки-палки! Опять лечу туда, на Колыму. Где, вы думаете, нахожу я вашего папеньку? Десять фантастов, если начнут гадать и выдумывать, не нагадают и не выдумают, и интересно мне, соотнесете вы после моего рассказа все услышанное с природой дьявольской идеи, сняв с нее, конечно, красивые слова, или же жуткие факты, повиснув в воздухе, будут ожидать тыщу лет установления с нею родства. Очень интересно.

Добираюсь до межзонального лазарета.

– Хотите, – спрашивает главврач с нормальным человеческим лицом, – аттракцион посмотреть и сеансов, как у нас говорят, «наднабраться»? Там и Понятьева своего увидите.

Пошли. Зоны лазаретные, мужская и женская, разделены забором. Перелезть через него нельзя даже здоровому человеку. На нем проволока колючая и острые пики. По обе стороны забора – бараки, операционные, кухни, прогулочные дорожки, морги. Морг женский и морг мужской. Мы стояли в женской зоне, на вахте, оттуда хорошо просматривался весь забор.

– Гони мужиков на прогулку! – распорядился главврач и сказал: – Наблюдайте, товарищ полковник.

И вот товарищ полковник видит через некоторое время, как из дырок в заборе, из одной, третьей, десятой, двадцатой, вылезают разных размеров стоячие мужские члены, а один из них самый здоровый. Главврач и вахтенные охранники засмеялись. Я не сразу сообразил, над чем они хохочут.

Да! Представьте себе, гражданин Гуров, вылезают на наших глазах стоячие мужские члены, которым бы сейчас жен своих радовать и веселить, бабенок-полюбовниц в сладкую пропасть закидывать, детишек зачинать, а они вылазят из дырок в заборе, залатанном во многих местах, вылазят в заново пробитые дырки, просовываются еще пять-шесть членов, и вот уже, визжа, горланя, хохоча, задирая на ходу юбки, платьица и комбинашки, бегут к членам из открытого барака несчастные бабешки… Облепили забор, тычутся кто задом, кто передом. Я остолбенел и как бы отлетел от самого себя, став бесплотной тенью, потому что душа, много чего повидавшая, не могла признать в первый момент реальности «провинциального аттракциона», как называли его главврач и надзиратели.

Молодые и средних лет женщины прилаживались к детородным органам зазаборных мужчин, и я слышал, как сплетаются чисто, вульгарно, нежно, шутливо и страдательно их голоса из-за невозможности сплестись в желанной ласке руками и ногами из-за черт знает кем изобретенной невозможности проникновения в счастье самоотдачи к устам человеческим человеческих уст. Это было невыносимо, и за миг до того, как я пришел в себя, я ощутил в своей душе отрешенную от всего личного любовь к людям, а может быть, страстное сострадание.

Что-то удержало меня дать приказ прекратить это безобразие. Я отвернулся от женщин, стараясь не слышать ни голосов их, ни смеха, ни выкриков, в которых чувствовался назревающий по мере необходимого возрастания в душах общего стыда взрыв веселого, спасительного хулиганства, и смотрел на похабные лица надзирателей. Я вглядывался в них, потом спросил, откуда сами они родом? Смоленский. Вятский. С Урала. Крестьяне? Крестьяне… Чего с земли снялись? Вы же не призывные.

В райком, оказывается, их вызвали и сказали, что охранять некому, и поэтому они, как самые сознательные и трудолюбивые колхозники, должны взять винтовки в руки и идти на курсы надзирателей. Ну а то, на что вы смотрите, интересно? – спрашиваю. За всех отвечает главврач:

– Интересно с точки зрения, до чего могут пасть изменники, воры, шпионы и вообще все враги народа.

Идемте, говорю, в мужскую зону. Вызовите бригаду плотников. Снимите забор. Пусть совокупляются по-человечески. За демографический взрыв будете отвечать лично вы. Развели тут бордель! Колониалисты, фашисты, капиталисты и помещики не позволяли себе измываться над первичными человеческими инстинктами. Вы же не только позволили, но и рыла свои осклабили. Доложу Берии! Всех перестреляю!

Приходим в мужскую зону. Помните, Понятьев, тот момент?… Помнит. Он все помнит, в отличие от вас, гражданин Гуров…

Двое зеков держали его на руках, прижимая к забору. Я поначалу не понял, что безногий и безрукий обрубок с совершенно голым черепом – ваш папашка. Это ему принадлежал самый длинный хер. Папашка силился получить удовольствие. Я подумал, что вид мужиков, отправляющих нужду в бабах, был не так унизителен, беспомощен, жалок, не так разрывал сердце, как вид суетившихся перед забором женщин, неловко совершавших мужские телодвижения и, возможно, ухарски воображавших себя в эти минуты сильными, страстными, горячими мужиками. Внешне, во всяком случае, извращение человеческой природы меньше чувствовалось в зоне мужской, а не в женской…

Смотрите! Понятьев замотал головой, давая мне понять, что никакой ответственности за это извращение и принуждение к извращению его чудесная идея не несет и нести не может, ибо на ее знаменах, орошенных кровью рабочих и крестьян, не написано ничего такого, что обещало бы образование дырок в проклятом и бедном лазаретном заборе. Несерьезно. Но если оценивать способность идеи к самозащите, то талантливо. Сатана ведь хитер.

Когда два добрых зека оторвали мычавший обрубок от забора и опустили его в брюки, я сообразил, что это – По-нятьев!… А зеки сами бросились к дыркам, наверное, по второму разу, но и их уже торопили пляшущие от нетерпежа худые, бледные люди в больничных халатах. Изможденные импотенты и старикашки смотрели на них в сторонке снисходительно и с некоторым превосходством, как временно или навсегда бросившие пить смотрят на соблазненных знакомым пороком. Четверо из их числа снова подхватили па-пашку и всунули в дыру непадавший член.

Боже мой, думал я, Понятьев! Объели-таки его! Но жив! Жив! Мало того – жив! Но и туда же лезет! Вот – порода! Вот – сила!

Что-то омерзительно-восхитительное было в вашем па-пашке, гражданин Гуров. Неужели молчит сейчас ваше сердце? Мое ведь и то тогда дрогнуло. А когда до меня дошло, что он от шоков потерял речь, я понял, что с него хватит. Узнав меня, он взмолился глазами: убей, Рука, убей!…

Но мы об этом уже говорили. Живи, Понятьев. Ты свиделся с сыном. Не буду сейчас мешать вашей встрече. Побудьте наедине. Поскольку, если повезет, если простят, мне тоже предстоит встреча и ответ перед Иваном Абрамычем, я пойду и сделаю кое-какие распоряжения относительно замета всех следов. Так что к приезду сюда ваших родственников, гражданин Гуров, все будет убрано, вынесено, прибрано и приведено в полный порядок. Вам останется разыграть обобранного богатея с сердечным приступом и успокоить всех, что на их век хватит еще у вас деньжат и антиквариата.

Если вы скажете «нет», то после моего представления вас вашей жене и внуку, в присутствии отца и приемной мамаши, я вас укокошу, а дом сожгу. Укокошу вас не я лично. Мне нельзя. У меня последний шанс и завтра – день рождения… Между прочим, к вам, кажется, рвутся Трофим и Трильби. Почуяли некий поворот судьбы. Почуяли, что не от вас, а от меня разит теперь мертвечиной… Рябов! Впусти тварей бедных!… Ишь ты! Как папашку вашего обнюхали удивленно. Ласкайтесь. Повсхлипывайте. Есть над чем. И думайте. Думайте. Ровно через десять минут я приду за ответом.

67

Слушай меня, Рябов, внимательно. Если бы ты спросил меня, как я сейчас спрашивал Понятьева, иначе прожил бы я свою жизнь, если бы мне ее по волшебству возвратили и посадили обратно в детдомовский кандей с отмороженными навек яйцами, я бы не стал ничего отвечать. Я связал бы дежурного, оглушив его кулачиной, и это было бы мое последнее касательство до плоти человека. Я пробрался бы, закосив юродство, в уцелевший монастырь и молился бы еже-денно и еженощно за мой взбесившийся, изнасилованный, замордованный, страдающий, ослепленный и любимый народ. Я молился бы страстно за его исцеление и вознесение над обидой за насилие, сохранение достоинства и понимание смысла страдания, я молился бы, постясь, чтобы чище была моя молитва, за его душевные прозрения и сопротивление ожесточению… Я и теперь молюсь за все это.

Но я грязен, бесконечно грязен, и сознаю напрасность греховных мстительных усилий. Мне хочется по-детски, от слабости душевной, свалить вину на своего бессмертного приятеля графа Монте-Кристо, ибо зла натворил я намного больше, чем добра, и жизни во мне осталось так мало, что думается сейчас: не угас ли в ладонях моих уголек, не остывает ли в них пух пепла? Имею ли я право, собственных грехов не замолив, печься за других, за тех, кто чище, выше и праведней меня стократ? Не имею. Я молюсь сейчас коротко и ясно за прозрение слепых, но сильных, злых, но не ведающих, что творят, восхищенных искусственной звездочкой, но заплевавших звездность души, за тех, кто душит дар Божий – свободу, но сам кандальный раб миражей в сатанинской пустыне…

Слушай меня внимательно, Рябов. Он согласится. Я знаю. Я верю – он согласится. Нельзя не согласиться за такую цену. Но когда он согласится, и я полечу… неизвестно куда, скорей всего в тартарары, потому что если Бог простит, то отец заупрямиться может, он упрямым до вредности иногда мужиком бывал, сам потом проклинал себя за упрямство, но мать прощала, и вот смотрю – они уже сидят на завалинке, семечки щелкают, и мать отцу говорит: «Дурак ты все же, Ваня, хоть и головаст». – «Верно. Говнист. В кого бы это?» – смеясь, отвечает отец. Так что не знаю, заупрямится ли он или нет, но когда я полечу, то заплати за меня Гурову сполна. Нельзя, чтобы вышел он сухим, падлина, из воды. Ты тело мое сразу отправь куда следует, а родственников этих двух типов вызови самолетом, и пусть они все посидят, постоят и посмотрят друг на друга, и череп Скотниковой пусть скалится на них, и Понятьев мычит пускай на сына, косясь одним глазом на программу «Время», где будет репортаж о проводах представителей иностранных компартий и где он сам вполне мог бы, при своем скорпионном здоровье, лобызаться троекратно с Гусаками, Корваланами, Цеденбалами, Холлами и прочими амбалами. Если Гуров выдержит свиданку – ты уж шлепни его. Возьми грех на душу, а я похохочу, как ловко я его, паскуду, уделал в игре. Пусть Федя узнает, что мать его – стукачка гнойная и многолетняя. Пусть он все узнает о деде и прадеде. Пусть узнает. Он должен знать все язвы всей волчанки мира, ибо призван его исцелять… Так… Что еще? Каша у меня какая-то в голове. Я в душе чище гораздо и проще… Пленки сожги. Папочку я сам в огонь кину… Вы все обеспечены и свободны. Делайте свое дело, сообразуясь только с совестью и высшим долгом. Моя жизнь вас кое-чему научила. Не проболтайтесь по пьянке, в какой сногсшибательно-романтической операции вам пришлось участвовать. Крупно прогорите.

Да! Пока не забыл, съездите все вместе на сороковой день в Одинку. Сядьте там на ту колодину, врежьте за помин моей души по стаканчику, закусите, посмотрите вокруг на эту землю, посмотрите, налейте еще и скажите: «Слава Богу!» Помолитесь, разумеется… Нелегко мне было. Впереди еще трудней, но это все-таки путь. Путь… Но что же тогда то, что я прошел, проканал, прокандехал? Жизнь… Жизнь… А это – путь. Завещания я не оставил. Незачем привлекать к кому-либо внимание. Возможно, я чего-нибудь не учел, что-то позабыл. Немудрено. Сам додумаешь. В комитете на Гурова не заведено никакого дела… Я для них в отпуске. Инсульт для полковников вроде меня – смерть легкая и почетная… Ну, я пошел к Гурову.

68

Вы что, не видите, что отец в сортир хочет? Берите его в охапку – он легкий – и несите… Вот так. Поухаживайте… Давайте уж помогу…

Не ставьте его близко от телевизора – глаза воспалятся… Включите. Сейчас будет передача про бои труда и капитала в Америке. Но о чем я, идиотина, думаю в эту минуту? Чего ты уставился на меня, Понятьев, своими крысиными глазками? Чему ты радуешься? Чего ты хохочешь? Ты думаешь, что загнал меня в конце концов в угол? Киваешь… Ваше слово, гражданин Гуров…

Вы все обдумали, но по ряду причин не согласны… Этого я не ожидал. Не ожидал… Принимая решение, вы исходили из собственных интересов или успели поболтать с отцом в сортире? Впрочем, и раньше было у вас время сговориться… Из собственных интересов… Так… Ответ ваш окончательный или будем торговаться?…

Гарантий я вам никаких дать не могу, да и какие могут быть гарантии? Есть шанс у меня и шанс у вас… рискуйте. Вы не раз рисковали… Вас устраивает встреча над гробом? Нет… Но и убивать вы меня не хотите… Вы на коленях умоляете меня, как религиозного человека, о ничьей? Правильно я вас понял?… Правильно. Но это смешно. Смешно. Так дело не пойдет. Вы посмотрите на папашку! Он ведь и над вами хохочет. Он сейчас счастлив, что мы оба в тупике! Счастлив, Понятьев? Счастлив, и этого не скрывает. Вы понимаете, что он умрет от счастья, если мы с вами сожрем на его глазах друг друга?… Не «возможно», а точно! Вы – дурак, а ему наплевать, кто кого сожрет первым!

Я еще раз предлагаю вам наилучший вариант, ибо ничьей в нашей игровой ситуации не существует, как, впрочем, не существует для нашего понимания смысла того, что есть выигрыш, а что проигрыш. Нам этого знать не дано…

Просто я верю в свой шанс и в образ своего спасения, и вы, если я правильно вас понимаю, верите в свой. Вы хотите жить, а мне пришла пора помирать. Папенька же ваш сечет, гадюка, что жить я в любом случае больше не могу, но и вас тогда с собой прихвачу, а он закончит свои дни в пансионате для старых большевиков. Вы понимаете, что вас он ненавидит еще больше, чем меня?… Догадываетесь… Трильби! Иди сюда! Хозяин не пущает. Рябов!… Хватит волындаться. Звони дежурному, пусть сажает все семейство на самолет. Завтра в десять ноль-ноль, в минуту начала праздничного парада, чтобы все были здесь, вот за этим столом! Понятьева усадите в кресло во главе стола… Все! Выполняй приказание!… Одну минутку…

Гражданина Гурова волнует, что я буду делать после его разоблачения?… Во-первых, окажем первую медицинскую помощь мадам Электре, если помощь понадобится. Во-вторых, отправим всех обратно в Москву. А что будет дальше, меня, откровенно говоря, не интересует. Я имею в виду резонанс всего этого дела здесь, на земле. Горите вы тут все пропадом!… Выполняй, Рябов!… Отставить!

Я же говорил: на следующий день после моей смерти вы можете вызвать сюда кого хотите: жену, Розу Моисеевну, Эмму Павловну, Лику, свою секретаршу, Галку из «Березки», Маринку из Дома кино – целую половую гвардию. Пьянь закатите, обогреют вас, заласкают. Разговаривать с Москвой я не разрешаю вам, потому что вы еще якобы слабы и любые волнения вашего государственного сердца недопустимы. Я уже два раза беседовал с вашей женой и дочерью. Понятьев! Дочь тоже продала вашего сына. Не так мощно, как он вас, но продала…

Все, гражданин Гуров?… Что еще? Хотите поговорить с женой и попросить ее взять билеты на самолет на девятое ноября?… Значит, согласны, дрянь вы эдакая!… Какое дополнительное условие?… Оставить отца проживать в вашем доме?… Ба-а! Ты слышишь, Рябов? А зачем? Вы же не возлюбили его?… Взгляните: он аж посинел от ненависти к вам!… Хорошо. Если вы того захотели, я согласен… Живите… Ни на ком не надо креста ставить, как говорил не помню уж кто… Значит, согласны вы. Живите, негодяи. Что, Понятьев?… Ты хочешь к своим маразматикам?… Хватит шаландать по казенным домам. Поживи под сыновьим кровом… Может, правнук мозги тебе вправит, если они еще имеются. Девчонками сын с тобой поделится… Бардак тут разведете… Не поедешь в пансионат, и не верту-хайся, а будешь рыпаться, он тебя отлучит навек от программы «Время»… Вот и смотри себе на бои труда и капитала…

Но о чем я опять думаю? О чем я думаю?… Как странно!… В конце жизни теряешься, как пацан, не знаешь, за что взяться, глаза разбегаются, словно времени впереди вагон, вы довольны, гражданин Гуров, оборотом дела?… Пользоваться пистолетом вас научит Рябов… Нажмите – пах… и точка… Хочется мне еще раз загрести в лапу ваше лицо, а то оно снова разглаживаться начало и наливаться бледной и тупой сановной водянкой… Чем же мне заняться?… Мне ведь нечего делать… Но до завтра я доживу. Доживу. Я спать пойду. А вы тут продолжайте праздновать по телевизору…

Кажется, гражданин Гуров, вы начинаете наглеть и шантажировать меня. Что еще за «одно непременное условие»? Ах, вас не может не интересовать проклятая случайность, отдавшая вас в мои лапы. Понимаю. С омерзением, удивлением и ненавистью хотите представить себе то, что имеет родственное отношение к жестокому лику неотвратимости. Разделяю подобное любопытство. Полюбуйтесь. Извольте.

69

Пашка случайно навел меня спустя много лет на вас, гражданин Гуров. Мог бы и не наводить, но приехал специально для этого в Москву, пошли мы в Нескучный сад, я там жил неподалеку, сидим, пиво тянем, он и говорит:

– Извини, Рука, но, по-моему, я тогда ошибся. Сукоедина, которого ты хотел убрать до войны, жив.

– Нет, – отвечаю, – убрал я всех сукоедин, кроме одной, но ей сама собой выпала тягчайшая из казней.

– Жив. Жив один. Я узнал его на совещании. Ошибиться не могу. Это не он тогда утонул с грузовиком вместе и с двумя баянами.

– Как же ты, – говорю, – мог узнать его? Столько лет прошло. Как его фамилия?

Вас тогда не лихорадило случайно, Василий Васильевич?… Может, дрянь какая-нибудь снилась или гнетущие предчувствия тяготили? Ухо левое не горело? Из рук ничего не валилось? Странно… Толстошкурая ты личность.

– Гуров его фамилия, – сказал Пашка, – но он тот, который был тебе нужен. Я помню не лицо его, лиц я не запоминаю, а манеру контачить с графином, стоя на трибуне.

Впервые я видел его, когда он выступал в актовом зале института, зачитывая отречение от отца – врага народа, и благодарил одну падлу идейную и стукачку, некую Скотникову, за усыновление на общественных началах. Ошибиться я не мог. Контакт докладчика с графином – это у меня по чище дактилоскопии срабатывает.

Пашка забавно утверждал, пока я потягивал пивко, хрустел баранками и смирял жестокую охотничью дрожь, что нет на свете двух людей, одинаково относящихся к графину с водой, когда они стоят на трибуне, порют всякую чушь или деловые вещи, и достаточно ему однажды засечь в ком-нибудь такую строго индивидуальную манеру отношения к графину, чтобы он узнал по ней человека, даже если он будет выступать без оставленной черт знает где головы, что неоднократно случалось на партконференциях, заседаниях и пленумах ЦК нашей партии, где сиживал, подыхая от скуки, Пашка. Он от не хрена делать начирикал на своей громадной, почище чем ваша, вилле целую монографию об этом деле. Рассказал много любопытного, и я поверил, что действительно не может быть двух человек, одинаково относящихся к графину с водой во время доклада, речи и выступления.

Я понял, что в Пашке погибает замечательный классификатор и психолог. Человек поднимается на трибуну. Начинает зачитывать невозмутимо и сдержанно текст выступления. Но невозмутимость его кажущаяся. Произнося начало, он, прихватив глазами остаток фразы, заканчивает ее на память, а сам в этот момент, случайно вроде бы, вынимает из графина пробку. В конце следующей фразы он ставит

поближе к себе стакан. Затем берет графин за горло мертвой хваткой, как врага, и приурочивает это движение к патетическому возгласу типа «Позволительно задать вопрос товарищу Бахчаняну…».

Выпускает он горло графина из руки не раньше, чем выпьет залпом стакан воды. Затем, постукивая легонько пробкой по трибуне, произносит фразу типа «Куда смотрит парторганизация в сложной международной обстановке?» – и только тогда закрывает графин. Причем в паузе, вызванной освобождением гортани и пищевода от последней капли воды, в зале слышно нервное позвякивание пробки, не попадающей в горло графина.

Вам сегодня ни к чему вроде бы бледнеть, Василий Васильевич, но вы побледнели. Вы узнали себя.

Странно! Ничего такого ошарашивающего в том, как просек Пашка через много лет сходство щенка-предателя с матерым чиновным волчищей, нет, а трясануло вас посильней, чем тогда, когда вы стояли лицом к лицу с несравненно более страшными фантомами прошлой жизни.

Понятьев что-то хочет мне сказать. Такой парочкой, как мы с ним, не мешало бы заняться парапсихологам… Ты радуешься, Понятьев, шалея от кинохроники, что коммунизм шагает по планете?… Правильно? Да. Шагает. Но это шагает не коммунизм, а товарищ Сатана шагает. И не шагает, а топчет. Но не затопчет до конца…

Почему, спрашиваешь? Потому что как в человеке, так и в мире существуют силы бессмертной жизни, сопротивляющиеся дьявольщине иногда разобщенно, иногда сплоченно, которые в своей непримиримости к ней предпочтут не сдаться, но насмерть стоят за высший из даров, данных нам Богом, – за свободу. Смерть в таком бою, как утверждает в одной работе твой правнук, есть продолжение жизни в неведомых нам формах и окончательное поражение Сатаны. Образа же ее продолжения он никак не может представить и поэтому с такой бешеной страстью стремится удовлетворить преступнейшее из любопытств. Поэтому же, Понятьев, люди, подобные тебе, в критический момент человеческой истории, перед лицом грозящей земле гибели не желают остановиться, оголтело раздувая вражду с Душою мира, и, кажется, не остановятся, даже если нагадает им сама Судьба на заплеванном перроне Павелецкого вокзала около мертвого паровоза пустые хлопоты, напрасный интерес и смерть в казенном доме…

Шагает коммунизм по планете, шагает не так, конечно, широко, как на экране вашего, теперь общего с сыном, телевизора, но напоминает он мне, прости за жестокое сравнение, Понятьев, тебя, ибо сущность его беспомощна и бессильна, как ты, и так же туп он и слеп в своем фанатизме и обглодан своими попутчиками, как ты, и, как ты, порождает предающих его выродков и работает на того, кто копает ему могилу, и тешится, глядя сам на себя, и мычит безъязыкий, бешено завидуя самоизреченности искусства, и ненавидит свободу, потому что они изначально-величественно противостоят власти, и, как ты, изнывает от старческого бесплодного сухостоя, и нет для него, как для тебя, страшней невозможности – невозможности испытать естественное наслаждение от жизни и смерти.

Но дьявольская идея так обезоруживает душу человека, бессильную преступить через сострадание, с такими аргументами обращается к наивному и живущему в мире с душою разуму, что он вслепую бросается истово служить Идее, трагически приняв ее низкие искушения за высокое повеление души… Вглядитесь как следует в глаза отца. Знаете, что говорит его взгляд? Знаете, какая его мучает мысль? Он думает: если ты, палач, если ты, антисоветчик сволочной, прав, то жизнь моя, мои преступления, мои идеалы и мои страдания были бессмысленны, значит, я прожил жизнь зря!… Вот что говорит его взгляд… Кивает…

Слушай, Понятьев! Ради отца Ивана Абрамыча говорю я тебе это сейчас, и ты мне верь. Кому-кому, а мне ты можешь поверить: не зря ты прожил свою жизнь, если за минуту до смерти ты поймешь, что совсем или во многом прожил ты ее зря, и страдания твои обретут смысл, идеалы ложные саморазоблачатся, преступления, смею полагать, направятся к искуплению, а все остальное в руках Творца… Ты мотай своей башкой, да не забывай сказанного.

Как-никак, а все наши жизни вместе закручены в небесполезную для мира, я верю в это, канительную круговерть истории Российской империи.

Я тебе, Понятьев, желаю человеческой кончины, потому что ужас за человека вообще охватывает меня, когда я вспоминаю лазаретовый тесовый заборчик и длинный синий хер, торчащий в дырке, и женщин, по очереди к нему подходящих и тыкающихся в него, согнувшись в три погибели, и отбегающих вдруг с хохотом, стыдом и облегчением, бедных женщин, не ведающих, может быть, что за забором не мужик-богатырь стоит, подбоченившись да играючи, побиваючи все половые рекорды Геракла, а четверо доходяг, больных и голодных, держат на руках живую колодину, которая никак не может извергнуть семя, несмотря на всю мощь и сумасшедшее холодное желание. Слезы текут из его взъяренных глаз, когда женщины за заборчиком слетают, как птички, с не разрешающегося сладостной победой члена, а на головы доходяг падают куски хлеба, пачки махорки, брусочки сала и замызганный сахарок – гонорар несчастному самцу и его запыхавшимся ассистентам… Я тебе желаю, Понятьев, человеческой кончины…

70

Доброе утро, Василий Васильевич. Будите папашку. Пописать ему дайте. Оденьте. Слуг не будет… Вот и хорошо, что вы со всем справитесь сами. Я бы тоже справился. Но, думается, мой отец предпочел бы несколько смертей одному дню из жизни Понятьева… Дело не в инвалидности, как вы изволили выразиться… Идите и волоките его сюда. Вот-вот парад начнется. Позавтракаем слегка, а часа в три за стол сядем… Из-за погоды самолет задержался с квашеной капустой, а так все готово. Кое-что готовится… Это – намек, но всего лишь на поросенка с гречневой кашей. Вы, я вижу, уже трястись начали. Успокойтесь и не портите мне настроение. Я – именинник. Шестьдесят лет. И трястись надо мне, а не вам. Так вы с двух шагов промажете. Идите. Слышите, он уже кровать раскачивает.

…Сюда вот сажайте его. Я «ящик» включу. Доброе утро, Понятьев! Как спалось?… Что снилось?…

Закидывайте, Василий Васильевич, в папашку салатик из помидоров, севрюжку, омлет. Поздравляю тебя, Понятьев, с шестидесятилетием твоей революции, твоей карьеры, твоих мелких бытовых радостей, гулева твоей, похожей на Ильича, дохлой, но ряженой идеи!

Помнишь, на съемках следственного эпизода «Красная суббота» я устроил перекур, а ты сел на бревно рядом с Лениным-князем и сказал, посмотрев на колокольню Ивана Великого, на Царь-пушку и золотые радости соборов:

– Ничего! Когда-нибудь построят на месте всего этого дерьма мемориальный плац! Поскачут по нему за горизонт бронзовые всадники с саблями над головами, трубы каждый час будут трубить «в поход», колхозники в карауле сменят рабочих, интеллигенты – колхозников, интеллигентов – солдаты, солдат – кадровые политработники и так до конца времен. А сбоку забьет из фонтана красная, горящая на солнце и в зареве вечного огня эмульсия. Чтобы помнила всякая шваль кровь, пролитую революционерами всех времен и народов. На месте Успенского «стену памятных расстрелов» возведем. К ней торжественно будем ставить истинных врагов народа, хулителей учения Маркса, руководителей капиталистических стран и лидеров профсоюзов США, с особенным цинизмом глумящихся над основными положениями «Капитала». А таких гадов, как Гитлер, Муссолини, Черчилль, Франко и Рузвельт, будем привозить в клетках, показывать пионерам и октябрятам и отдавать обратно. Все наши жертвы окупятся, вся клевета кровавым потом выйдет из времени, как в парной, стиснем мы зубы и скакнем в коммуну! А вот здесь, на этом месте, построим из булыжника «пирамиду оружия пролетариата»!

– Зачем вам коммуна, товагищ? – быстро, картаво, с мастерской лукавой прищуринкой спросил князь. Был он бледен, устал, и я усердно подмигивал, чтобы не вздумал он разможжить тебе, Понятьев, голову булыжником. Реквизиторы захламили им перед съемкой всю площадь.

– Чтобы не работать. Работать за нас машины будут, а мы станем развивать в себе безграничные способности, – ответил ты. Помнишь?

– Но вы, как известно, не габотаете уже двадцать лет, – сказал князь. – Вы, батенька, до агхипгедела газвили все свои способности магодега, судьи, палача, насильника, похотливого козла, законченного пагазита, демагога, лжесвидетеля, а пользуетесь всеми социальными благами бесплатно и еще делаете вид, что не замечаете своего существования в коммуне. Не-ха-га-шо! Очень не-ха-га-шо! Пгосто агхипелаг гедонизма и сибагитства завоевали себе наши конквистадогы! Вы же конквистадог, батенька! Вы Азеф нгавственности!

– Не знаю, с кем говорю, – враждебно и злобно ответил ты, – но тут диалектику знать надо, а ты только картавить умеешь, артист хуев! – У ручья природа в тебе тогда заговорила. – Я миллионами людей руковожу, полстраны тяну в коммуну, в ответе за все, жизнь, можно сказать, кладу на общее дело, так что же, не прокормит меня, что ли, народ, не оденет и не обует?

– Оденем. Обуем, накогмим. Бушлат, башмаки, когка хлеба всем будет, – сказал князь. – Вы сами лишили себя свободы: диалектика, судагь!…

Вы, Василий Васильевич, не забывайте кормить папаш-ку. Кофейку налейте.

Помнишь, Понятьев, тот разговор с Лениным?… Не помнишь. Точнее: вы, коммунисты, умеете забывать все, мешающее продвигаться вперед сквозь бурелом времени. Ваше дело махать по сторонам топориками, прорубать дорогу в чаще и жрать в голодном бездуховном пути члены и души себе подобных. Ваше дело – тупо нести над собой самый лукавый в истории человечества лозунг «Да здравствует коммунизм – светлое будущее всего человечества!» и не видеть его изнаночного содержания, сформулированного для самого себя отцом советской партийной фразеологии – Дьяволом «Коммунизм – это каннибализм сегодня! Каннибализм – это коммунизм завтра!».

Пейте кофеек, пейте. Вы тогда сказали князю, что вас, как коммуниста, от него отличает полное подчинение своей воли и совести стремлению к Цели, что так называемую личность вы приносите как жертву на алтарь общего дела и благодарите партию и Сталина за трагическую возможность сделать это, благодарите за понимание этого.

Истинные мученики благодарили Творца за ниспосланное им страдание, полное бесконечного смысла, животворившее личность, озарявшее тьму существования и сотрясавшее их души чувством неземного счастья. Страдание было для них страстным признанием и доказательством любви и доверия разума к Душе. И страдание то исторгало из нее счастливые слезы и ответную страсть полного разделения страданий в нелегком пути этой жизни. Нисколько не возвышая себя над морем людских страданий, мученики возносили и возносят молитвы благодарения Творцу, а Творец ответствует им, даруя каждый миг слитые воедино радость в боли, боль в радости, соитие в разлуке, разлуку в соитии, в преходящем в нетленное, в нетленном преходящее и, следовательно, чувство полноты и бесконечности бытия в Вере, Надежде и Любви.

Так приблизительно сказал тебе князь и добавил беззлобно, поскольку мысль о страдании сама собой сняла мстительное желание ума презрительно поехидствовать над существом заблудшим и несчастным:

– Вы, товарищ, перепутали понимание со страданием. Поэтому, в отличие от мучеников, вы не благодарите Бога за понимание, а, наоборот, строчите письма генсеку Сталину с просьбой разобраться в происходящем. Противоречите себе, батенька. Вы трагикомичны, в лучшем случае, в попытке изобразить из себя мученика, и я понимаю ее как зависть к образу истинного страдания, которого не видать вам как своих ушей при обращении к Дьяволу. Он хохочет над вами. Хохочет и плюет! – Ты сам тогда засмеялся, Понятьев, а князь продолжал:

– Эпизод дела, в котором мы все участвуем, то есть воплощаем инсинуацию в реальность с помощью важнейшего из искусств, за что его так обожал невежественный в культурном отношении господин Ульянов, лишний раз говорит мне о том, что не существует ситуации, когда Бог может потребовать от человека принесения в жертву совести. Не может, ибо совесть дана Им человеку для сопротивления Души всем искушениям дьявольских сил и лукавств Разума, всем их попыткам оторвать Душу от реальности, какой бы абсурдной и трагической она ни казалась. Не требует Бог от человека принесения в жертву совести. Если же приносится такая жертва, то она освящена неправильно истолкованным и неверно обращенным чувством долга, и радостно принимает ее Сатана как крупный вклад в строительство мертвого храма человека нового типа, безличностного раба и помощника в своем грандиозном, жалком, богоборческом, жизнеразрушительном проекте. Я подмигнул князю в знак того, что он может смело продолжать свою мысль.

– Для чего вы так достоверно и вдохновенно, граждане, вживаетесь в образы вредителей, троцкистов, агентов германской, испанской, японской разведок и убийц Ильича, прости меня, Господи, за эту роль, зачем? Зачем быть вам не самими собой?

– Мы хотим вместе с гражданином следователем доказать нашу невиновность Сталину, исходя из абсурдного, – ответил то ли Лацис, то ли Гуревич, то ли Ахмедов, а ты, По-нятьев, молчал.

– При чем тут ваша невиновность, когда вы сами пожинаете то, что посеяли, взрастили и выхолили, коллективизировав в партии и в деле разрушения морали и права собственную Совесть? – вскричал князь, раздваиваясь в моих глазах, резко жестикулируя и фиглярничая, как и положено актеру, не вышедшему из роли. – Почему вы думаете, что Сталин так и поверит, что вы воспроизводили не действительно случившееся, а то, чего с вами необходимо и принципиально быть не могло ни-ког-да, потому что этого никогда не могло быть? Почему вы думаете, что ваше доказательство всесильно, так как оно верно? Вы же потеряли совесть, вы же заложили ее, а люди, потерявшие совесть, способны буквально на все, от братоубийства до диверсии против моего здоровья! Объективное отсутствие в вас совести и полная безличность – причина того, что люди, ломающие поначалу при известии о ваших арестах головы, затем очень быстро соглашаются с мыслью о вас как о маскировавшихся врагах. Люди бессознательно чувствуют вашу способность пойти буквально на все, а Сталину это свойство коммунистов, распявших мораль, известно лучше, чем кому-либо, и во многом именно поэтому совершенно абсурдные, архиабсурдные факты вдохновленного им террора окружает атмосфера доверия. Потеряв совесть, вы потеряли чувство реальности. Вы делали с другими все, что хотели. Теперь другие делают с вами все, что хотят, но вы хотите, в мучительной попытке логически объяснить происходящее, подменить страдание пониманием и даже сверхпониманием, то есть отнести непонятное к мертвой категории исторической необходимости, где размыты и стерты цели и средства, причины и следствия, реальность и извращение, жизнь и смерть.

– Мы, коммунисты, веруем в историческую необходимость – и точка! Иной дороги и веры у нас нет. Если мы сегодня попали под ее каток, то завтра под него попадут другие. Попадут и помучаются почище нас, поскрежещут зубами, вылижут собственную желчь, похаркают кровью и проклянут врагов своих и своего класса! – Это ты сказал, Понятьев, и добавил: – С нами вера, надежда и ненависть!

Вдруг, схватившись руками за лысину, под которой уложены были гримерами темно-русые кудри, князь зашатался в немой муке, застонал и, плача, завопил:

– Боже мой!… Боже мой! Это ужасно!… Это ужасно. Боже мой! Спаси меня от их смрада и скверны!

– Кончай перекур! – крикнул я. Зрелище извращенцев и плачущего «Ильича» было невыносимо. Мимо нас шел отряд пионеров в белых рубашках с красными галстуками. Ребятишки самозабвенно пели, не воспринимая, конечно, адской гармонии и зверского смысла текста песни:

Смело мы в бой пойдем

За власть Советов

И как один умрем

В борьбе за это!

Князь, отшатнувшись, смотрел на них высохшими и вытаращенными глазами, ты, Понятьев, глотал слезы, остальные тряслись от беззвучных рыданий, а ребятишки салютовали Ильичу, сидевшему на бревне в черном с бархатным воротничком пальто и кепчонке, и, кончив петь, проскандировали: «Ленин жил! Ленин жив! Ленин будет жить!» Потом снова запели:

И как один умрем

В борьбе за это!

– Кончай перекур! – еще раз сказал я.

– Подождите, товагищ… Газгешите дослушать не-че-ло-ве-чес-ку-ю музыку! – взмолился князь, юродствуя.

– Кончай, говорю! – заорал я, чуть не врезав ему по шее.

71

Вижу. Вижу, что не терпится вам, Василий Васильевич. Гоните вы время, как ветер гонит воду рек, но течь они не перестают от этого быстрей, а я гоню время вспять, и его не становится больше. Терпеть нам немного осталось… Я, кстати, не спешу выговориться. Последнее слово придет само собой, и его не спутаешь с предпоследним… Вот капустка квашеная прилетела. Стол сейчас накроют. Мы позволим себе кое-чем сегодня полакомиться. Позволим. Я угощаю.

Сейчас же я хочу искупаться. Необыкновенно аппетитно делать что-то в последний раз и не суетиться при этом, не жадничать, не воображать, что отпущенного может вдруг стать больше. Не помочусь же я, в конце концов, десять раз вместо одного-двух, ну, в крайнем случае, пяти, и то при условии, что мы набухаемся от пуза «Балтийского» пива! Верно? Как не выпью литр «Смирновской»… Впрочем, пить я не собираюсь. Нельзя… туда являться под балдой. Нельзя… Это я решил твердо. Твердо… Идемте купаться. Палашка уже там…

Вот он! Торчит по грудь в воде. Загореть успел. Фыркает. Радуется стихии. И я ей порадуюсь, а она не исторгнет из себя ни меня, ни его, ни вас – никого, она всех примет, как всех принимала, и это – замечательно. Стихии – самые демократичные явления на нашей родной земле… Теплая стихия. Совсем теплая. Страшно в последний раз окунуться в нее, словно в раз первый… Пошли!… Вы боитесь спазма?… Тогда я пошел!…

Хорошо! Абсолютное отсутствие у советской власти демократичности не позволяет мне считать ее стихией. Ничего стихийного нет в ней, кроме сопротивления ей же человеческого в людях и природного в веществе. Море ненужных советов – вот что такое наша власть… Бросьте полотенце! Тошно, что сначала приходится покидать навек стихию, а потом уже свинцовое море советов, свалку навязанных идей. Тошно. Однако стихия – первична. Приходится вылезать. Смотрите! Папашка лежит на воде. Как буй держится. Не захлебнулся бы… И в Турцию может унести ветром. Вот турки рты разинули бы и задумались: к чему бы это? Изымайте папашку из воды на бережок любимого им моря. Обедать пора… Прощай, свободная стихия. Прощай. Спасибо…

72

Рябов! Слушай меня внимательно! Поскольку я сомневаюсь, что тебе удастся найти место, где стоял наш дом, то похорони ты меня под колодиной. Похорони под ней. Все равно холмика насыпать там нельзя. Нельзя и креста поставить. Следовательно, давай-ка ты меня под колодину… Машина у тебя – стрела. В багажник положишь?… На бочок только положи и баллоном припри. Осторожен будь. Не дай бог – авария! Легавые… досмотр… В багажнике – труп полковника Шибанова Василия Васильевича. Чалма тебе и твоим ребятам тогда. Будь осторожен…

Этого хмыря ты убери без лишнего шума и не на глазах отца. Не хочу, чтобы папа радовался. Не хочу. Но хмырю дай перед смертью понимание того, что конец ему. Пусть он пару минут постоит, беспомощный и жалкий, между светом и тьмою, между тьмою и светом, чужой и свету, и тьме. Пусть постоит. Откройся потом во всем отцу Александру. Он сообразит, за кого какое сказать перед Богом словечко. Сообразит… Благодарю тебя еще раз за смиренное согласие с моей волей.

Странное посещает иногда душу чувство, о котором мне говорил Фрол Власыч Гусев и которое в приблизительном переводе на мысль выглядит примерно так: если бы человек не бывал временами столь преступно, малодушно, комически и трогательно слаб, то он казался бы менее совершенным. Духовное прощение другому слабости и глубокое, равное всепониманию, прочувствование общей для всех природы – есть знаки родства и причастности к более Совершенному, позволяющие и простившему надеяться на прощение…

Эх, Фрол Власыч!… Знаешь что, Рябов?… Адрес его лежит в папочке. Прости мне мою последнюю слабость. Съезди ты в вонючий городишко Тулу, где делают ружья и пряники для наших новых колоний в Европе и Африке, найди Фрола Власыча, мне известно, что жив он, радуется, как всегда, и здравствует, найди его и скажи… а вот что сказать Фролу Власычу, я не знаю… Не знаю, и мне от этого, не от чего-либо другого, ты не думай, Рябов, жутковато… Я вроде бы и знаю, что сказать, явно есть во мне знание этого, а сказать не могу, не умею. Да, да! Не не знаю – не могу!

Но ты взгляни, как живет он… Охмури в случае чего, но учти: прост он до того, что если заподозрит что-либо неестественное в помощи или участии, то ты не своротишь его с места никакой силой. Я выступаю не как закадычный мой приятель граф. Прокляв гордыню мести как присваивание себе прав Высшего Суда судить и карать, я не могу присваивать также права благодетельствовать и благотворительствовать. Без нас накажут, простят и возблагодарят… Но я не могу устоять перед своей последней слабостью… не могу… Поскольку человека счастливее Фрола Власыча отыскать на белом свете трудно, то ты… постарайся облегчить, так сказать, социально, что ли… Елки-палки, невозможно представить в чем-либо ущемленного и чем-либо недовольного Фрола Власыча! Невозможно! Ну, спроси у него хотя бы насчет отпевания, кладбища, креста, поминок и всего такого дела… Разберись, короче говоря, на месте!…

Будь змием, просеки, есть у него в загашнике рукописи или нет. Я не следил за ним, даю слово, но думается мне, что должен он был «тискать» романы, эссе и просто петь, не заботясь о жанре пения… Тут тоже невозможно придумать, как быть… Забирать рукописи, если они есть, нельзя ни в коем случае, но нельзя допустить гибели их и забвения…

Поразительно. Кажется, действительно нет на свете сил, способных сделать несвободным этого человека. Нет лазейки в его волю и разумение. Колобок!… Не знаю, в общем, как подступиться к нему с разговором о судьбе сочиненного. Не знаю, черт бы меня побрал… Сам он, очевидно, прекрасно все знает!…

Вон едут отцы и идут дети. За стол пора. График у меня получился железный. Убираем, как говорится, быстро и без потерь. В «несчастье» на всякий случай я оставил всего один патрон… Хватит. Так что насчет этого не беспокойся. Не пошалит Гуров.

Наливайте, Василий Васильевич. Отцу поднесите рюмашку. Облизывается человек. Скоро демонстрация кончится. Все шестьдесят лет, два раза, когда не больше, демонстрации, демонстрации. Тоска. Смертельная тоска. И вшивая ложь. Бездарные вожди на вершине власти… Как они тебе, Понятьев?… Недоволен?… Гайки, по-твоему, слабо закручивают?… Ты бы сильней закрутил. Это верно. Распустили, считаешь, народ?… У китайцев и при Сталине больше было порядка?… Не кивай. Я и так знаю, что ты думаешь. Ты принципиально против разрядки. А вот сын твой настроен не так экстремистски. О правнуке я уже не говорю…

Значит, дай тебе волю, и ты сейчас бабахнул бы по Штатам проплывшими по черным камешкам Красной площади ракетами?… Хохочешь. Ну а пока они там и мы здесь будем шебуршиться под обломками, ты врезал бы по Европе десантом? Десант тыщ двести-триста?… Можно даже и полмиллиона?…

Выходит, когда мы обменяемся со Штатами мегатонны-ми оплеухами, десант, находившийся в воздухе на гипердирижаблях и супергрузолайнерах еще до начала драки, спрыгнет на старуху-Европу и навтыкает ей вместо мэрий советы депутатов трудящихся? Так я понял твой стратегический план?… В общих чертах правильно…

А с китаезами как быть? Они ведь не дремлют. Ударить и по ним одновременно?… Не надо по ним ударять. Тогда попытаться сговориться, шантажируя и припугивая? Вот как!… Им, выходит, Азию, а нам уцелевшее от остальных континентов… Вот как. Ты у нас стратег сталинской школы…

Ну а после того как улягутся пыль и страсти, придется в нарушение всех договоров двинуть в последний и решительный бой на китайцев?… Кто же будет двигаться?… Все те же десантники… Но кому же тогда охранять советы в объединенной Европе? Ты считаешь еврокоммунистов слюнтяями и говнюками… Как быть? Думай, пей да закусывай… Вот грибка я тебе подцепил. Выпей водочки. Будь здоров. Держи грибок… Боровичок. Прелесть какая и радость!… Пейте и вы, Василий Васильевич!

73

Сегодня я спал последний раз, спал сладко, иначе не скажешь, и у сна моего не было ни пространства, ни времени, ни сновидений. В невыразимом словами состоянии этого сна продолжалась, не кончаясь до мгновения пробуждения, только одна-единственная мысль, причем голоса никакого я не слышал, во всяком случае, не помню, букв, слов, фраз и формул никаких глазами не читал и не знаю, каким образом мысль эта была воспринята мною.

Вы правы, Василий Васильевич, так не бывает. Папашка кивает: согласен. У Сталина работа ведь была о невозможности существования бессловесного мышления. Честно говорю: не знаю, как я понял мысль своего сна. Возможно, явлена она была в каком-нибудь знаке, но потом, во сне же, я удалился от нее так далеко, что не различал и знака, но мысль заполнила собою пространство сна и оставалась отчетливо-ясной при всей своей невыразимости… Вот что это была за мысль.

…Не жди, человек, инопришельцев, не жди и не лови их воплей. Ты их не услышишь, потому что Творец израсходовал столько жизненной энергии, взятой с ближних и дальних галактик, для сотворения жизни на облюбованной Земле, что ее для иных видимых и невидимых звезд уже не осталось. Она заключена во всех нас. Поэтому мы тоскуем по различным участкам неба, и определенная от века связь с родными, оставленными нами созвездиями направляет течения наших судеб, мелькание случайностей, цветение и плодоносие даров и биение наклонностей.

Не впадай, человек, в уныние от внешнего хаоса жизни нашего мира, от многих возмущений, уродств и вражды. В мире за хаосом сокрыт такой же Божественный порядок, как во Вселенной, как в тебе, не больший и не меньший.

Вселенная – прародина наша, но вся она, в свою очередь, в нас, и нет больше нигде чуда размещения жизни, подобного земному. Нам известны законы ее сохранения, постоянства состава движения и прочие законы.

Нам дана страсть познания самих себя, как страсть любви к своей собственной природе, и страсть познания мироздания, как страсть любви к себе.

Тоскуя по инопришельцам, ты тоскуешь, человек, по себе, и страшно бывает от того, как далеко ты от себя удалился.

Ты сам звезда, ты сам пришелец, не забывай о себе, не удаляйся, не блуждай в неживом одиночестве, благодари того, кто облюбовал нашу ниву небесную, кто заселил ее деревами – и на каждое пошло не меньше четверти, а то и половины звезды, – заселил тварями, и если на тварей животных пошло не менее одной шестой части неба, сколько же пришлось израсходовать звездных сил красоты для сотворения тебя, дав тебе, ко всему прочему, неприкосновенный запас энергии для высших нужд, но не для самоискушения небытием…

Упало яблоко… Планета обернулась… Звезда сгорела… Мальчик птичке голову оторвал… Комета пролетела… Казни прошли по земле… Черные карлики… Мертвые души… Частицы… Мимолетности… Звезда с звездою говорит… Человек предает… Сверхновая вспыхнула… Мы влюблены… Дух склонился над спящей, разметавшейся во сне Материей… Слился принцип дополнительности с теорией неопределенности в тебе, человек, и теория относительности умерла… Слабое взаимодействие, разрыдавшись, пожалело сильное… С общего поля не убран Божий дар Свободы, и сказано: живите! Целуйте причину в следствие, случайность в необходимость, конкретное в абстрактное, гравитацию в невесомость, музыку в слово, зло в добро!

Вы - волопасы, водолеи, девы, скорпионы, близнецы двойных звезд, львы, раки, пегасы, кормчие, весы, лебеди, вы - живые незабудки на черном бархате ночи, живите! В свой час, быстрей, чем свет, стремящийся за вами, вы возвратитесь туда, откуда вы родом, но возлюбившие Землю больше самих себя останутся в почвах ее жизни!

Вдруг я пробудился. Сон и мысль его не сразу покинули меня. Окно было густо-густо набито звездами. Черная, розовая и белая жемчужины набухли от света. Они лежали на тумбочке вблизи от моих глаз. Помнишь, Понятьев, эти жемчужины?… Рот раскрыл.

Да! Ничто не пропадает в этом мире, господа. Если пропавшее не здесь, то оно там, какой бы банальной и не стоящей внимания ни казалась эта мысль.

Жемчужины тянули в себя свет неба, как цветы тянут свет солнца, в них оживал их состав, изголодавшийся по свету еще под толщей вод, и именно неутоленная и неутолимая жажда света сообщала бесконечной тайне их притягательности муку совершенной красоты.

И я чувствовал открытость остатков своей души живому семени неведомого света, ее жадность, черную, розовую и белую, с которой она втягивала в себя сладкие волны и соленые частицы света.

А когда сон почти окончательно покинул меня, душа заскулила тоскливо и обиженно, словно отнятый от груди младенец, пронзенный внезапной болью отлучения, пересиливший подспудную надежду на возвращение к источнику. Я вздрогнул и приподнялся, как бы пытаясь придержать плечами смыкающиеся снизу подо мною створки раковины моей жизни, но, не в силах выдержать их неимоверной тяжести, уснул снова.

Вы закусывайте, закусывайте и пейте… Ты рад жизни, Понятьев?… Рад. А вы, гражданин Гуров?… И да и нет. Вы сейчас похожи на мальчишку, сидящего над запрудой, разомлевшего от весеннего солнца и ждущего, когда напором воды размоет дамбу из камней, щепы, прошлогоднего дерна и грязи. Размоет. Все размоет и понесет к ледоходу, в льдины которого, отплывающие на ходу, вмерзли ваши часы, дни, годы, мать, отец, Коллектива Скотникова, доктор Вигельский, кипы доносов, говно лжи, моча алчности, гадюки предательств, соломенная труха удовольствий, сциллы, харибды, воробушки младенчества вмерзли в льдины, и им никогда не взлететь… Не взлететь…

И я снова уснул, но во сне – в вагоне метро – меня разбудила от сна стюардесса.

– Высота – десять тысяч метров. Температура воздуха за бортом вагона семьдесят три градуса ниже нуля, – сказал она, обнося пассажиров вагона напитками. В хрустальных бокалах алело вино. В нем плавали черные, розовые и белые льдинки.

Лица пассажиров, сидевших, как и положено сидеть в вагонах метро, друг против друга на мягких сиденьях, были скрыты газетами. Поразительная, вдруг открывшаяся в глазах дальнозоркость позволяла мне читать текст статей и разглядывать фото политических руководителей. Собственно, текста в статьях никакого не было. Все они состояли из одной-единственной фразы, повторенной тысячекратно и набранной разными шрифтами. Она была заголовком передовицы, с нее передовица начиналась, с ее помощью переходила в информацию с мест, комментарии, столбцы хроники, в фельетон, письма трудящихся, сообщения из-за рубежа, новости спорта, в подвалы и, наконец, в происшествие, которое почему-то так и называлось своим именем – происшествие, но кончалось все тою же фразой. Вот что это была за фраза:

МЫ ЖИВЕМ В РАМКАХ ПЕРВОЙ ФАЗЫ КОММУНИСТИЧЕСКОЙ ФОРМАЦИИ. Л.И. БРЕЖНЕВ

Пассажиры – мои соседи и люди, сидевшие напротив, – жадно глотали каждую фразу, предварительно обсосав буковки, сплевывали на пол точки, запятые и подолгу держали за щеками, как леденцы, восклицательный знак и заглавную букву М. Буквы Л, И, Б, Р, Е, Ж, Н, Е, В они тщательно, но без удовольствия разжевывали, выковыривали кусочки, застрявшие в зубах, зубочистками, спичками, ногтями и лощеными уголками партбилетов.

Тяжесть скуки спирала мое дыхание, закладывала уши, за окнами была кромешная жуткая темень, вагон то сотрясало, то он вибрировал, то проваливался в воздушные ямы, а сомнений в том, что мы куда-то летим, у меня не было ни малейших, потому что стюардесса, как милый символ полета, в коротенькой юбчонке, обтягивавшей крепкую попку, с горевшими в глазах профессиональными искорками риска, опередила их появление. Мы летели в кромешной темени, посадки не предвиделось, и безысходность просачивалась сквозь поры моего тела в душу, накапливалась в сердце, печени, почках, мочевом пузыре и, убедившись, что ее уже полным-полно в яйцах, снова подступала к горлу… Тоска и мрак… Мрак и скука… Бездна сверху, снизу и с края. Снимите кандалы и наручники, расстегните ремни! – сказала стюардесса. – Самолет производит посадку на станции «Дзержинская».

По-моему, я заорал во сне от чисто детского ужаса снижения. Вы должны были слышать этот крик, Василий Васильевич… Не только слышали, но и одеяло сброшенное на меня накинули… Не верю и никогда не поверю… Подлизываетесь. Хотите вытянуть из меня напоследок какую-нибудь уступку?… Тем лучше, если не хотите. А что у вас за состояние, позвольте полюбопытствовать… Чувствуете тоску и легкость, словно сбросили лишних килограммов пятнадцать. Вы их на самом деле скинули. Мудрено не скинуть… Дело не в весе, а в самочувствии, «дать которому характеристику вы не можете»… Целый отдел кадров в вас протухает… Ладно.

Заорал я во сне от ужаса, с жизнью простился, жду, стараюсь, однако, уравновесить смертельный удар за миг до посадки рывком тела вверх и внутренним вознесением, абсолютно при этом уверенный, что смогу создать таким образом некое спасительное пространство между обреченной неумолимым притяжением земли на развал и гибель плотью странного самолета и собой, трепетно жаждавшим продолжения жизни и дрожавшим от ясного знания того, что приближается, притягивает, приближается, того, что произойдет через десять секунд в сотрясении, грохоте и ослепительном навек пламени, через девять, восемь… пять… три, две, через секунду…

…Очевидно, в ту самую секунду я был в беспамятстве, а когда опомнился, мимо окон вагона скользил серый в прожилках камень-мрамор станции метро «Дзержинская». Ничего абсурдного в полете под землей я не почуял.

Первым из вагона вышел ты, Понятьев. За тобой весь твой отряд. Влачков, Лацис, Гуревич, Ахметов и другие молодчики, которых я лично угрохал вот этой рукой. Вышли, бросив прочитанные от корки до корки газеты на пол. Я выходил последним, взглянул случайно сквозь стекло в соседний вагон, которого раньше не замечал, и увидел там отца, и меня потрясло его одиночество. Он сидел и клевал носом, возвращавшийся с тяжкой работы усталый человек.

Я было отшатнулся назад от дверей, закрывавшихся медленно-медленно, как гофрированные створки над бездной крематория, куда упал гроб, но стюардесса жестким и злобным толчком остреньких кулачков вытолкнула меня в последний момент на платформу станции «Дзержинская», в холодный серый камень-мрамор…

Состав начал взлет. Я даже не успел подбежать к окну отцовского вагона, не успел махнуть рукой и крикнуть что-нибудь. Мимо меня уже летел последний вагон, и на его площадке, как проводник товарняка, свесив ноги в пропасть, сидел Фрол Власыч Гусев, с веселым и праздным любопытством глазея по сторонам на вогнутые стены и бледно-голубые источники искусственного света. Он не свалился с площадки, когда поезд, задрав головной вагон, понесся ввысь, хотя по всем физическим законам должен был брякнуться прямо на меня, в мои готовые поймать его на лету руки. От сиротливости и холода мне стало невмоготу. Я проснулся… Стоп!… Стоп!… Стоп!…

Где моя папочка?… Почему я раньше не вспомнил?… Вот же две странички из множества сочиненных Фролом Вла-сычем в моем кабинете. Вот они!… Слово в слово! Это та самая мысль, которая неизреченно пребывала в составе моего последнего сна… Слово в слово… Со здоровым человеком всего этого, конечно, происходить не может… не может… Я болен… Вот эти слова: «…в свой час, быстрей, чем свет, стремящийся за вами, вы возвратитесь туда, откуда вы родом, но возлюбившие Землю больше самих себя останутся в почвах ее жизни! Боже мой!… Боже мой!…»

Отвезите отца к морю, гражданин Гуров, и возвращайтесь… Прощай, Понятьев! Хотел я было напомнить тебе сказанное отцом моим перед тем, как ты пристрелил его, но не стану припоминать ради него же… Не стану. Прощай.

74

Рябов! Мне открылось вдруг само собою, что передать Фролу Власычу… Во-первых, передай, что не пропало ни одного его слова… Я отказался от мысли сжечь папочку… Сделай копии его «показаний» и возврати. Я знаю: он возрадуется, как дитя. Сделай это. Во-вторых, скажи, что спас он меня однажды от петли, поделившись со мной, палачом, жизнью, и я возвращаю ему ее. Пусть примет, большего я сделать не в силах, пусть примет жизнь врага моего, гражданина Гурова Василия Васильевича, ту жизнь, за которой гонялся я вслепую сорок лет и думал до последней минуты извести ее жестоким обманом и мстительной пулей, выпущенной не своей рукой, чем если бы пулю я выпустил сам. Трудно мне было отказаться от мщения. Трудно. Но теперь легко. Передай, в общем. Он поймет, что произошло со мной…

Не думал, что бросит меня в жар от стыда. Я мокрый весь, словно из парной… Все вспоминаю благородные речи и мысли, которые – грех так говорить, но ничего не поделаешь – мне посчастливилось услышать на муки свои и, возможно, на спасение. Надо им в конце концов посоответствовать не только пониманием, но и делом. А то я хочу и рыбку съесть, и на хер не сесть, хочу одолеть пропасть в два шага… И понимаю, что, говоря чужими голосами и с чужих голосов, я страшился, упорствовал в ожесточении и не хотел заговорить сам, уходил от поступка… Бог спас меня с помощью Фрола Власыча и памяти об отце от последнего непростительного шага в пропасть. Я употреблю его во спасение…

За всю мою жизнь не было у меня ничего радостнее этого шага. Не боюсь того, что ожидает меня, жить вовек не желал больше, чем в эту минуту, до того жить хочу, Рябов, что плоть моя ожить вот-вот может, честное слово, я мальчиком себя чувствую за час до прихода Понятьева в мою деревню, но обидел я жизнь, обидел я ее за свою отчаянную обиду, и жить не должен: виноват… Виноват. Очень виноват. И мог ли я предположить, что стыд меня пробирает до души не перед кем-нибудь, а перед убийцей моим, гражданином Гуровым, когда представил я его только что выпустившим пулю мне в сердце, сделавшим благое дело, ответственность за которое я взял на себя, и тебя, Рябов, представил пришедшим по душу Гурова, чтобы прошла она через все, что я уготовил ему. Через свидание с родными, через разоблачение и бесконечную ненависть к себе за непростительный зевок в конце игры и ко мне за гнусную концовку, похожую на последнее извращение. Она уничтожила бы в Гурове остатки человеческого, испепелила бы их, не остановись я вовремя, и это была бы такая моя вина перед всем сущим и Творцом его, что в пот меня бросило, и яды вместе с ним вышли из меня, и я сказал: «Боже мой! Боже мой!», помирая от стыда, и пришел сообщить тебе об этом…

Ты передай ему все: мудрого такие свидетельства радуют не меньше, чем чудеса ребенка. Держи папочку. Не надо ее жечь. Единственное, что я сожгу, пожалуй, – это доносы внука и записи интимных бесед его дедушки с бабушкой… Это – страшней каннибальства, пусть оно умрет со мной, сотри соответственно пленку с рассказом про это. Прощай еще раз. Но гуровскую дочулю дезавуируй на службе. Пусть народ знает своих тайных осведомителей. Прощай.

75

Вы задали мне сейчас вопрос, гражданин Гуров, на который я вам не могу ответить. Я не знаю, как жить дальше «ввиду ощутительного исчезновения под ногами всех арматур и фундаментов»… Не знаю… Откуда мне знать?… Не могу дать совета. А вы что, совсем не предполагаете, что после моей смерти коллеги осуществят за меня последнее мстительное коварство против вас?… Как «что, например»?… Вызовут сюда Электру и остальных, откроют гроб с останками убитой вами Скотниковой и золотым гаечным ключиком, папашку вывезут, а после трудно вообразимого позорища поставят вас к стенке в одиночестве и ничтожестве.

«Склонен полагать, что вы в силу взятого на себя обязательства не измените первоначальному слову».

Беда у вас, Василий Васильевич, с естественным отбором выражений. Попросту говоря, вы мне не верите?… Так, так…

Провоцируете меня таким образом «на хорошее», как говорят в детсадике для особо дефективных детишек?… Верите, сами не понимая почему… Ну ладно.

Можете не отвечать на мой вопрос, извините за любопытство, но что вас толкнуло оставить в доме отца? Поначалу я допытывался, есть ли в вас душа, для того чтобы поизмываться над ней поизощренней, если она имеется, а теперь хочу знать это… не знаю почему. Пропала способность соображать, комбинировать и изъясняться. Так что же вас толкнуло? Вы ведь по взглядам отцовских глаз вполне можете прикинуть, какие латинские америки бурлят в нем и с удовольствием испепелили бы вас в своих вулканах… Тоже не знаете, почему и что толкнуло… Пожалели было о принятом решении, но не измените ему… Вот так!…

Какие мы сволочи все же и скоты! Как вертухаемся мы, сидя в дерьме, изворачиваемся ради места или спасения своей шкуры, а объяснения простейшего, нормальнейшего акта воли доброй и естественной не можем ни найти, ни сформулировать! Может, язык не поворачивается от застенчивости? Или Разум стоит потупившись, как нашкодивший пацан перед печальной учительницей, и его мучает вина, сожаление, упрямство, стыд, страсть искупления, неверно подпитываемая отказом от публичного раскаяния, и вот-вот готово сорваться с искусанных, опухших от слез губ слово, что не будет он больше подкладывать под зад бедной учительницы кнопок, наливать на стул чернила, склеивать страницы классного журнала и ухарски портить воздух, что он любит ее, скорее чем ненавидит, но не срывается слово с губ, и умная учительница отворачивается, чтобы не засмеяться сквозь слезы, чтобы не ожесточать мальчика ни слезами, ни смехом, добрая природа которых не может быть им сейчас понята…

Нет, значит, у вас слов. Нет…

Да! Войди, Рябов!… Меня к телефону? Очень странно… В самый неподходящий момент! От смерти, можно сказать, отрывают, сволочи!

76

Пашка звонил Вчерашкин. Пашка… Поздравил с шестидесятилетием… Потрепались. Он что-то толковал мне о карьере детей. Намекнул, что туго в области с «бациллой». Так в детдоме мы называли масло и мясо. Попросил прислать хорошей селедочки. Даже в обкомовской кормушке нет хорошей селедочки. Он что-то толковал мне. Я смотрел тупо и ничего почти не соображая на жирандоли. В хрустальных листьях играл бивший сквозь щель портьеры луч нашего с вами солнца. Воздух в холле был неподвижен, неоткуда было взяться ни малейшему дуновению, но хрусталики дрожали, радужно вспыхивая и перебрасывая друг другу упавший на них луч. Возможно, это он сам пробудил какую-то жизнь в ограненных, висевших на золотых ветках кристаллах, пробудил, и жуть пробрала мою душу, когда солнце проследовало далее, холл погрузился в полутьму, а жирандоли продолжали хоронить, вопреки законам распространения света, навсегда отлетевший от родного светила маленький лучик, пока он совсем не истлел в одном из хрустальных листьев… Может быть, мне так казалось…

Пашка что-то толковал, в слухе моем умирали его слова, я провожал их слабым вниманием и равнодушно отнесся к внезапному нашествию на память ликов и образов прошлой жизни… Вы, наверное, удивились, услышав мой хохот?…

В канун шестидесятилетия Великой Октябрьской социалистической революции Пашку пригласили в Академический театр оперы и балета имени Гоголя на премьеру трагикомического балета «Мертвые души»… Рублетто Лоберта, простите, я заговариваюсь, либретто Губерта Рождественко.

Не хотел Пашка идти на балет, ибо надоело ему за всю свою долгую начальственную жизнь подыхать от скуки в личной ложе.

Дома вместо зарядки, а также в кабинете он выкаблучивал разные па-де-де из эмвэдэ, как он их называл, пируэты, подскоки, прыжки и чуть ли не шпагаты, которые знал наизусть. «Лебединое озеро», «Коппелию», «Молодую гвардию», «Раймонду», «Ромео», «Спартак», «Повесть о настоящем человеке» и другие балеты он смотрел бессчетное количество раз с наезжавшими в область главами государств, с делегациями компартий, с женой, с передовиками слетов и героями пленумов. А тут заупрямился. Сказался больным. Я, говорит, лучше самого Гоголя почитаю, с которого надо брать пример самиздатчикам и самим сжигать писанину, порочащую государство и его порядки…

Я не оговорился, Василий Васильевич. Всё Паша, вроде нас с вами, знает про советскую власть, но позволять подрывать ее, пока жив, не дозволит… Хотите, считайте это цинизмом, хотите, беспринципностью или подончеством властного бюрократа, чем хотите считайте это и как хотите называйте. В свои шестьдесят лет ему уже наплевать на все, кроме покоя, карьеры детей, безмятежной старости и болельщицких страстей. Вопреки ненависти к дьявольщине Пашка болеет, как болеют за «Спартак» или «Динамо», за наш экспансионизм.

Когда у венгров и у чехов случились заварушки, Пашка не спал, торчал у приемника и звонил в ЦК, чтобы быстрей скидывали десант и направляли на бандитов танки, иначе он не ручается за спокойствие на металлургическом комбинате, шахтах, заводах и совхозах. Инфаркты хватал Пашка: так страстно и стрессово болел он за «наших». Разрыв с Китаем довел его до экземы. Покрылся красными с желтыми корками пятнами и струпьями. Вылечили хозяина области китайским же иглоукалыванием. Индонезия поразила Пашку бессонницей со слуховыми галлюцинациями. От победы Израиля в шестидневной войне его страшно заперло. Промывания и клизмы не помогали. Думали, рак желудка с метастазами от кишечника до ануса. Прекращение огня и разрыв отношений с агрессором соцстран мгновенно усилили перистальтику, и Пашка пулей вылетел из почетного президиума на партсобрании в какой-то шахте. Чуть не оскандалился.

Когда пришел к власти в Чили Альенде, Пашка устроил манифестацию молодежи перед памятником Неизвестному солдату и фейерверк. Приказал также выбросить ливерную колбасу и топленое масло в центральном гастрономе. Зато после путча хунты его хватанул легкий удар с частичной потерей речи. Трудно было узнать этого сильного человека в расхлябанном пациенте одной из палат «Кремлевки», куда его доставили на сверхзвуковом истребителе. Он плакал, рвал на себе волосы, неосторожно упрекал Кастро в медлительности и был, в общем, похож на ханыгу, поставившего последний червонец в финале кубка за родной бездарный ЦСКА, пропустивший нелепый гол на последней секунде матча.

Спросил я довольно жестко, не очумел ли он окончательно на партийной работе…

Сильней меня, говорит, эта страсть, Рука, сильней. Ничего не могу с собой поделать. С радостью бы стал лечиться, но у кого? И что я скажу? Хочу болеть за Пиночета, хотя считаю его методы борьбы с коммунизмом дискредитирующими антикоммунизм?… Меня же с ходу упекут в психушку, как генерала одного! Игра – похабная страсть, Рука, похабная…

Так вот, сказался Пашка больным, но, на его невезуху, в город прибыли два члена политбюро, пять министров и какие-то важные иностранцы. Пришлось ему переть на «Мертвые души».

В декорациях Пашку раздражала одна деталь: задник, не снимавшийся на протяжении всех трех актов. На огромном, во всю ширину сцены, сером полотнище художник наляпал углем и слегка размыл силуэты разновозрастных крестьян обоего пола… Изможденные лица с закрытыми глазами, всклокоченные волосы, кожа да кости… Это были сами мертвые души. Балет посвящается их памяти, памяти безвестно погибших под гнетом помещичьего ига. Они должны были, по мысли художника и либреттиста, будить вздремнувшее классовое чувство зрителя. Первый акт назывался «Тезис», второй – «Антитезис», третий – «Слава синтезу, слава России – СССР».

Все это была ужасная, вульгарная спекуляция и халтура, сказал Пашка. Его подташнивало от мельтешения карикатурного Чичикова на громадной шашечной доске среди кордебалета голых шашек, акробатических прыжков Ноздрева, тягуче-сентиментального адажио Манилова, громоподобной, с пуканием валторн, музыки, сопровождавшей грубое топание Собакевича. Детишки, танцевавшие «пирожки», «блинчики», «булочки» и различные закусочки, вызванные на сцену широким жестом Коробочки, и прочие хреновины действия, разворачивавшиеся на фоне гневных мертвых душ – предметов алчной купли и продажи, чуть не довели Пашку до сердечного приступа. Балет продолжался.

Залихватское па-де-труа Чичикова, Петрушки и Селифа-на посреди тоскливого бездорожья около разбитой брички выражало уверенность в том, что через сто лет дороги здесь станут лучше, и вывело Пашку из себя, поскольку он недавно огреб замечание за развал дорожного строительства в области. Он от тошнотворной досады и раздражения громко зааплодировал.

Зал тупо подхватил овацию, отчего казалось, что все помимо своей воли аплодируют бездорожью… А когда началась сцена обеда в губернском доме и балерунчики, танцуя, вынесли на подносах гусей, поросят, жаренных с гречневой кашей, большущего осетра, грибочки, салаты, гору свежих помидоров, старинные супницы с тройной ухой и метра на два расстегаи, в зале установилась мертвая тишина.

Многие люди, имевшие отношение к областной торговой сети и снабжению населения продуктами первой необходимости, густо, но непонятно почему, покраснели, а пара дюжих билетеров во фраках, стеснявших чекистские движения, вывели из зала захохотавшего молодого человека и старую большевичку, смачно жевавшую захваченный из дома бутерброд с вареной капустой. Зрители так же, как удаленные из зала нарушители, приняли это за модернистский прием, иллюстрирующий основное действие…

Чичиков, разжиревший на глазах всего зала от ненасытного пожирания мертвых душ, в конце первого действия проскакал, дрыгая ногами, к запасному выходу – он спасался от преследования мертвых душ крепостного крестьянства.

После перерыва началась антитеза: преследование народовольцами в разночинной одежонке положительных представителей дворянства, выполненное в захватывающей манере с выстрелами и фехтованием. Затем заключение Чичикова в царскую тюрьму народов.

Снова грандиозный сверхнатуралистический обед у Тентетникова с тортом, изображавшим сцену убийства царя – освободителя крестьян – Александра героями-революционерами. Наконец пошел сплошной синтез, не отделенный от антитезы хождением зрителей в буфет и в сортир.

Задник упал. По сцене проехал трактор, вытащивший бричку Чичикова из колдобин и грязищи российской истории. Сам Чичиков задумчиво, как обезьяна, качался на качелях на месте задника, как бы подводя итог своей безнравственной, напрасной, бесплодной деятельности и шарахаясь то влево, то вправо, хотя перед ним путеводительно фосфоресцировал и искрился портрет изобретателя научного коммунизма… Из-за кулис донеслась до Пашки «Дубинушка», замешанная на «Интернационале», и на сцену вышла плотная толпа ожидавших мертвых крестьянских душ. Они несли над собой транспарант «Слава колхозному строительству!» и чучела порочных персонажей великой поэмы Гоголя. Сам автор поэмы, сидевший в сторонке на пьедестале, вдруг порывисто встал, словно завороженный чудившимся ему в корчах горевшей рукописи изумительным и долгожданным синтезом.

Гремели литавры. Через всю сцену провели бородатых дядек и бедрастых бабенок, прикованных друг к другу цепями антинародных предрассудков. Это уходило со сцены истории под гиканье и свист бывших мертвых душ российское кулачество. Уходило с поникшими головами и угрюмыми взглядами исподлобья.

Затем погас свет, и с экрана прямо в зал помчалась гоголевская тройка. Присутствующие инстинктивно пригнули головы. Кони летели, раздувая ноздри и храпя. Перед ними расступались символические народы и государства, а правил тройкой тоже символический ямщик – здоровенный молодец в тренировочном костюме с бровастой рожей и буквами КПСС на груди.

Зал рукоплескал стоя. Ожившие мертвые души приветственно махали руками почетным гостям города. Пашка, очумев от музыки и танцев, пригласил гостей последовать на сцену для «стихийного синтеза партии и народа после представления».

Зрители выли в экстазе, когда, растроганные встречей, сплелись в радушных объятиях Пашка с Чичиковым, Манилов и Ноздрев с двумя политическими руководителями, Плюшкин с управляющим горторгом, Коробочка с завоблздравотделом, губернатор и высшие чиновники с иностранными гостями из Болгарии и Монголии, а их жены с Петрушкой и Селифаном. Потрясающая вакханалия кончилась там же на сцене, за столом с изумительной снедью и валютной водкой из магазина «Березка». Пили друг за друга, за шестидесятилетие, за Гоголя и наши Вооруженные Силы.

Сам балет Пашка строго приказал больше никогда не показывать, ибо великие произведения искусства должны существовать в одном-единственном экземпляре. Декорации было приказано сжечь, а с балерин и балерунов взять подписку о неразглашении слухов насчет продуктового реквизита. Исполнителя же роли Чичикова предупредить, что если он не перестанет сожительствовать с Ноздревым и Петрушкой, то его не сделают народным артистом РСФСР и переведут в детские каникулы на Деда Мороза…

Бедный Пашка. Не прошли для него даром сорок лет партработы в сплошном раздвоении личности, в разрушении идеи дьявола левой рукой и в укреплении ее же правой. Простился я с ним. Очень удивится, получив завтра телеграмму о моей смерти. Не ожидал, скажет, не ожидал. Всплакнет. Откровенно говоря, не торопил я его с его рассказом. Чего, собственно, торопиться?… Цепляюсь слегка… Цепляюсь.

77

Не надо, Василий Васильевич, не надо! Не уговаривайте меня отказаться от «несвоевременного ухода из продолжения жизни». Я покидаю развитое социалистическое общество. Вы свиделись с отцом. Теперь я хочу свидеться со своим, хотя не знаю, дозволят ли… Скорей всего не дозволят. Но я готов принять посмертную муку разлуки. Я заработал ее, я надопрашивал, я наказнил…

Вы же сейчас сделаете то, чего не успели сделать почти полвека назад. Смерть мученическая была бы плодоносней моей прожитой палаческой жизни… Вот я бросаю в камин партбилет, осклизло холодивший мою грудь сорок лет.

Сгорел партбилет. Унесло его черный прах в трубу. Упадет сейчас прах в саду на белые, розовые и черные цветы, на ромашки, бархатцы, гладиолусы, граммофончики и георгины… Упадет… Кажется… все…

Держите пистолет. Он уже заряжен. Вам останется только нажать указательным пальцем на вот этот крючок, когда я скажу: «Огонь! Пли!» – или что-нибудь в этом роде. Выражения я никак подобрать не могу… Возьмите себя в руки!… Я говорю – возьмите себя в руки, маразматик! Не то я вас возьму! Что вам, впервой убивать, что ли?…

Опять последняя просьба?… Ну, негодяй! Рассмешили вы меня. По-моему, это последний в моей жизни смех, что, согласитесь, странно. Да еще по такому бездарному поводу… Все последнее… Слова последние… вот они – мои последние слова… А уж не из-за отыгрыша вы растягиваете остатки времени? Если так, то ошибаетесь, потому что время мое кончилось. Ваше же продолжается, и кто знает: может быть, оно-то и есть теперь чистое время возмездия! Мне, кстати, это уже неинтересно.

Все же мудро как устроено, что человек, хоть лопни от любопытства, хоть трижды заложи душу Асмодею, а не прочтет ни строчки ни с первой, ни с последней странички из книги судьбы своей! Мудро это устроено. Мне лично, несмотря на мое чудовищное, почти полувековое и почти невыносимое одиночество, всегда была отвратительна страсть гадания… Вы считали, что это – от страха… Я же полагаю, что навсегда наличествовал в моей душонке инстинкт соответствия кресту ужасной судьбы. Своей судьбы, гражданин Гуров. А послушай я гадание одной, скажем, своей подследственной цыганки, и, возможно, стал бы соответствовать ее скорей всего пошлым предсказаниям: денежному интересу, радости в казенном доме, червовой даме, трефовым хлопотам и прочей херне на постном масле. Все это считается многими образом удачной жизни. Удачной, да не своей.

Не заглянуть наперед, не заглянуть, чтобы жить, возможно, не расхотелось, чтобы не расхотелось следовать сюда вот, к последним этим словам, к последней, отчаянно бьющейся в каждой жилочке моего существа мысли – неужели не могло быть иначе?… Неужели, Господи, неужели!

Что у вас там за просьба, козел? Уцеплюсь-ка я, что ли, опять за лишнюю минуточку… Вас интересует, чем и когда кончились мои отношения со Сталиным. Не скажу. Не могу говорить об этом. Этого больше нет и никогда не будет… Молча-ать! Вы «несчастье» вот-вот уроните! Садитесь точно напротив… Так… И не вздумайте вымаливать прощения! Не прощаю. Слаб я. И слишком жирно будет.

Молюсь за вас за всех… Мне уже смутно открывается мера того, чему надлежало бы следовать, перед чем никнут бесплодные страсти, заполнявшие грудь, извращавшие помыслы, не принесшие мне утоления, и в чем мне повезло напоследок…

Я слышу свой голос, согласный с волей во мне того, что захотело в последние дни моей жизни быть выраженным радостно и печально. Безумный страх оглянуться неумолимо зовет меня сказать одно слово, которое я не могу выбрать из всего языка…

Проведите мысленно линию от дула до моего сердца… Смелей! Жаль, что до поросенка так никто и не дотронулся…

Я, кстати, не извиняюсь за вспышки гнева, грубости, ожесточения, за ругань и рукоприкладство… Уверен, что все это – мелочи… Мелочи…

Не тряситесь же, черт вас побери!… Если вы промахнетесь, я вам врежу по старой памяти промеж рог, не удержусь!… Вытяните руку… Упритесь локтем в стол…

Сердце мое так болит и ноет, что, будь я двадцатилетним щенком, сказал бы, что рвется куда-то из груди мое сердце… Правда, что рвется…

Прими меня, отец… Пойми мрак блуждания моего разума и неистовство погибельной страсти… Пойми и прими, отец, мою бедную, безгрешную душу… Нет ее вины в делах моих, лжи, лицедействе и казнях. Нет!

Как неповинен несчастный граф из детской книжки в принятии мной искушения местью, так и душа неповинна моя убитая, еще одна душа человека, прими ее, отец, если не бездыханна она в готовом к смерти теле, прими!…

Бейте, Гуров!… Стреляйте же!… Стойте!… Стойте!… Я забыл… я забыл… Стойте! Я забыл сжечь тетрадку в клеточку! Я не могу допустить, чтобы люди узнали… стойте… что сказал дедушка… дайте мне ее сжечь… в интимный момент…

ба…

бу…

шке…

Коктебель-Пицунда – Вильнюс – Москва.

1977-1978

Оглавление

ВЕЛИКИЙ ВЫХОДЕЦ ИЗ ПОЛОЖЕНИЯ

АВТОБИОГРАФИЧЕСКАЯ СПРАВКА

ОПЫТЫ НА ГЕРОЕ

НИКОЛАЙ НИКОЛАЕВИЧ

1

2

3

4

5

6

7

8

9

10

11

12

13

14

15

16

17

18

19

20

21

22

23

24

25

26

27

КЕНГУРУ

1

2

3

4

5

6

7

8

9

10

11

12

14

МАСКИРОВКА

1

2

3

4

5

6

7

8

9

10

11

12

13

14

РУКА

1

2

3

4

5

6

7

8

9

10

11

12

13

14

15

16

17

18

19

20

21

22

23

24

25

26

27

28

29

30

31

32

33

34

35

36

37

38

39

40

41

42

43

44

45

46

47

48

49

50

51

52

53

54

55

56

57

58

59

60

61

62

63

64

65

66

67

68

69

70

71

73

74

75

76

77 Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg