«Новеллы»

Бернард Шоу Новеллы

Чудесная месть

Я приехал в Дублин вечером 5 августа, нашел кеб и поехал к резиденции кардинала-архиепископа, моего дяди. Подобно большинству членов нашей фамилии, кардинал эмоционально неполноценен и вследствие этого относится ко мне холодно. Он живет в закоптелом мрачном доме; из окон по фасаду открывается вид на портик его собора, задние окна глядят на огромное здание церковноприходской школы. Дядя не держит полагающейся ему прислуги. Народ считает, что ему прислуживают ангелы. Когда я постучал, дверь отворила старуха — его единственная служанка. Она сообщила мне, что дядя отправляет службу в соборе и что ей приказано накормить меня. Почувствовав мерзкий запах соленой рыбы, я спросил, каков будет обед. Она заверила меня, что обед наилучший, какой только можно дозволить себе в доме его преосвященства в пятницу. На второй мой вопрос — при чем тут пятница? — она ответила, что пятница — постный день. Я попросил ее передать его преосвященству, что буду счастлив увидеться с ним в самом непродолжительном времени и велел извозчику ехать в отель на Сэквил-стрит, где занял номер и пообедал.

После обеда я возобновил свою вечную погоню — за чем, не знаю. Я скитаюсь с места на место, как новый Каин. Побродив по улицам без особого толка, я пошел в театр. Музыка была чудовищна, декорации безвкусны. Не прошло и месяца, как я смотрел эту пьесу в Лондоне с той же прелестной актрисой в главной роли. Два года тому назад, когда я впервые увидел ее на сцене, я возымел надежду, что она-то и есть долгожданная цель моих поисков. Увы, это не оправдалось. Сейчас я слушал ее и глядел на нее в память о моей угасшей мечте и громко зааплодировал, когда упал занавес. Я вышел из театра, по-прежнему охваченный одиночеством. Поужинав в ресторане, я вернулся в отель и попытался занять себя книгой. Ничего не получилось. Шаги постояльцев, расходившихся на ночь по своим комнатам, отвлекали меня от чтения. Внезапно меня поразила мысль: ведь я никогда не пробовал разобраться, что, собственно, за человек — мой дядя. Пастырь тысяч и тысяч нищих, невежественных ирландцев. Святой аскет, к которому люди, отчаявшиеся на этом свете, взывают, чтобы он защитил их на небесах. Тот, о ком вся Ирландия знает, что он никогда не отпустит пришедшего к нему со своим горем крестьянина, не утешив страдальца, не развеяв его забот. Человек, чьи колени болят не от одних лишь молитвенных бдений, но и от объятий и слез припадавших к ним грешников. Да, он не шел навстречу моим легкомысленным прихотям, не имел свободного времени, чтобы беседовать со мной о книгах, цветах и музыке! Но не безумием ли было требовать этого. Сейчас, когда я сам так страдаю, я найду в себе силы и отнесусь к нему справедливо. Да, я пойду к этому чистому душой человеку, пусть мои слезы сольются с его слезами.

Я взглянул на часы. Уже поздно. Огни потушены, горит лишь одинокий рожок в самом конце коридора. Я накинул на плечи плащ, надел свою широкополую шляпу и вышел из номера. На площадке парадной лестницы я остановился, привлеченный необычным зрелищем. Через растворенную дверь я увидел, как лунный свет, струясь сквозь оконные стекла, освещает гостиную, в которой недавно происходило какое-то празднество. Я снова взглянул на часы. Только час пополуночи, но гости почему-то уже разошлись. Я вошел в гостиную, гулко шагая по навощенному паркетному полу. На кресло лежали детские часики и разбитая кукла. Здесь был детский праздник. Я стоял, поглядывая на тень от моею плаща на полу и разбросанные гирлянды, призрачно белевшие в лунном свете, как вдруг я увидел посреди комнаты большой рояль с поднятой крышкой. Я присел за рояль и, коснувшись дрожащими пальцами клавиш, излил все, что скопилось у меня на душе, в величественном хорале. Музыка, как мне показалось, исторгла одобрительный шепот у ледяной тишины и населила лунный свет ангелами. Очарование росло. Торжествуя, я подхватил мелодию полным голосом, и резонанс гостиной придал ему звучность оркестра.

— Послушайте, сэр!.. Да побойтесь вы бога!.. Что это с нами?.. Пропадите вы пропадом!..

Я обернулся. Они умолкли. Шесть человек, полураздетые, с растрепанными волосами, стояли в дверях, злобно уставившись на меня. В руках у них были свечи. Один держал колодку для снимания сапог, которой размахивал, словно дубинкой. Другой, впереди, сжимал револьвер. Ночной коридорный, дрожа, прятался сзади.

— Сэр, — грубо сказал человек с револьвером, — наверно, вы спятили, что будите нас среди ночи этим чудовищным ревом!

— Не означает ли ваш вопрос, что вы недовольны? — спросил я учтиво.

— Недовольны?! — повторил он за мной, топая от злости ногами. — Будь я навеки проклят! Уж не думаете ли вы, что осчастливили нас?

— Осторожно, он сумасшедший, — пробормотал человек, державший колодку для снимания сапог.

Я рассмеялся. Эти люди сочли меня сумасшедшим. Что ж, они не привыкли к моему поведению и, видимо, совсем нечувствительны к музыке. Их ошибка, конечно, нелепа, но извинительна. Я поднялся. Они сбились теснее. Ночной коридорный, дрожа, прятался сзади.

— Господа, — сказал я, — жалею вас от души. Если бы все вы остались лежать в постели и слушали музыку, то были бы сейчас и разумнее и счастливее. Но что сделано — того не поправить. Передайте, прошу вас, ночному коридорному, что я ухожу навестить моего дядю кардинала-архиепископа. Спокойной вам ночи!

Я прошел мимо и слышал, как они перешептывались между собой. Через несколько минут я постучал в дверь кардинальского дома. Немного погодя окно в верхнем этаже отворилось, и луна осветила седую голову в черной ермолке, которая казалась пепельно-белой на фоне непроницаемой черноты оконного проема.

— Кто стучит?

— Это я, Зенон Легге.

— Что тебе нужно посреди ночи?

Этот вопрос уязвил меня.

— Дорогой дядя! — воскликнул я. — Похоже, что вы мне не рады, но этого быть не может! Сойдите вниз и откройте мне дверь!

— Возвращайся в отель, — возразил он сурово, — увидимся утром. Спокойной ночи!

Он скрылся, окно захлопнулось.

Мне стало ясно, что если я спущу ему это, то не только на утро, но и вообще уже никогда не обрету в себе доброго чувства к нему. А потому, взяв дверной молоток в правую руку и шнурок от звонка в левую, я стучал и звонил до тех пор, пока не услышал, как загремела изнутри цепочка дверного засова. Кардинал появился на пороге, лицо его было нахмурено, почти что угрюмо.

— Дядя, — вскричал я, хватая его за руку, — не укоряйте меня. Ваш дом всегда открыт для несчастных. Я несчастен. Посидим эту ночь вдвоем и потолкуем.

— Я тебя впускаю, Зенон, не из сочувствия к тебе, но памятуя о своем общественном положении, — сказал он. — Для блага соседей будет лучше, если ты станешь валять дурака у меня в кабинете, а не на улице среди ночи. Поднимись наверх, но, пожалуйста, без лишнего шума. Моя служанка работает от зари до зари, и не следует нарушать ее краткий покой.

— У вас благородное сердце, дядя. Я буду тихим, как мышка.

— Это мой кабинет, — сказал он, вводя меня в прескверно обставленную берлогу на втором этаже. — Единственное угощение, какое я могу тебе предложить, — горсть изюма. Припоминаю, что врачи запретили тебе горячительные напитки.

— Огни преисподней! — Дядя предостерегающе поднял палец. — Простите меня за столь неподходящее выражение. Я начисто забыл про этих врачей. Сегодня за обедом я выпил бутылку хереса.

— Этого еще не хватало! И как тебя только отпустили путешествовать одного? Твоя мать обещала мне, что ты приедешь в сопровождении Буши.

— А! Буши бесчувственная скотина. К тому же он трус. Отказался ехать со мной, когда узнал, что я купил револьвер.

— Ему следовало отобрать у тебя револьвер и ехать вместе с тобой.

— Вы продолжаете обращаться со мной, как с ребенком, дядя. Согласен, я несколько впечатлителен, но я объехал один весь свет и не нуждаюсь теперь в няньке для небольшого путешествия по Ирландии.

— Что ты здесь собираешься делать?

Я сам по пиал еще, что я собираюсь делать. Потому, ничего не ответив, я пожал плечами и стал рассматривать комнату. На письменном столе стояла статуэтка пресвятой девы. Я вгляделся в ее лицо, как вглядывался, наверно, и сам кардинал, отрываясь порой от своих трудов. Я почувствовал, как меня коснулась великая тишина. Блистающие нимбы возникли кругом. Нас осенило, подобное розовому облаку, кружево райских чертогов.

— Дядя, — сказал я, заливаясь слезами, счастливейшими в моей жизни, — странствия мои кончились. Помогите мне приобщиться к истинной вере. Давайте прочтем вместе вторую часть «Фауста», ибо я чувствую, что постиг ее наконец.

— Успокойся, тише, — сказал оп, приподнимаясь с кресла. — Возьми себя в руки.

— Пусть вас не страшат мои слезы. Я спокоен и силен духом. Дайте сюда этот том Гете. Скорее!

Здесь заповеданность Истины всей, Вечная женственность Тянет нас к ней.

— Ну, будет, будет… Вытри глаза и успокойся. У меня нет здесь библиотеки.

— Зато у меня есть, в чемодане, в отеле, — возразил я, вставая. — Через четверть часа я буду обратно.

— Черт в тебя, что ли, вселился? Неужели ты…

Я прервал его взрывом хохота.

— Кардинал, — сказал я, задыхаясь от смеха, — вы начали скверпословить, а поп-сквернослов — нреотличнейшая компания. Давайте выпьем винишка, и я спою вам немецкую застольную песенку.

— Да простится мне, если я неверно сужу о тебе, — сказал он, — но боюсь, что господь возложил на твою несчастную голову искупление чьих-то грехов. Послушай, Зенон, я прошу твоего внимания. Мне нужно закончить с тобой беседу и еще подремать до половины шестого утра — это час, когда я встаю.

— И час, когда я ложусь, если ложусь вообще. Но я слушаю. Не сочтите меня грубияном, дядя. Просто чрезмерная впечатлительность…

— И отлично. Так вот, я хочу послать тебя в Уиклоу. Сейчас расскажу зачем…

— Не важно зачем, — прервал я, снова вставая. — Достаточно, что вы хотите меня послать. Я выезжаю немедленно.

— Зенон, будь любезен, сядь и послушай, что я скажу.

Я опустился в кресло.

— Усердие — грех, так вы считаете, даже когда я проявляю его, чтобы вам услужить. Нельзя ли убавить свет?

— Зачем?

— Это вселит в меня меланхолию, и я буду готов тогда слушать вас бесконечно.

— Я убавлю сам. Так достаточно?

Я поблагодарил его и настроился слушать. Я почувствовал, как глаза мои засверкали во мраке. Я стал сейчас вороном из баллады Эдгара По[1]

— Так вот послушай, зачем я посылаю тебя в Уиклоу. Во-первых, для твоей собственной пользы. Если ты останешься здесь или в любом другом месте, где можно гоняться за сильными ощущениями, тебя придется через неделю свезти в сумасшедший дом. Тебе надо сейчас пожить на лоне природы и под присмотром кого-нибудь, кому я доверяю. Кроме того, тебе надо заняться делом, Зенон. Это убережет тебя от безумных поступков, а также от поэзии, живописи и музыки, от всего того, что, как пишет мне сэр Джон Ричардс, может причинить тебе сейчас только вред. Во-вторых, я хочу поручить тебе выяснить одно дело, которое при определенных условиях может стать вредным для нашей церкви. Ты должен обследовать чудо.

Он поглядел на меня вопросительно. Я не шелохнулся.

— Согласен этим заняться? — спросил он.

— «Никогда»! — каркнул я. — Простите, — поспешил я добавить, сам удивляясь шутке, какую сыграло со мной необузданное воображение. — Конечно, согласен. Я слушаю вас.

— Отлично. Так вот, в четырех милях от города Уиклоу есть деревушка Фор-Майл-Уотер. Приходский священник там отец Хики. Ты слышал о чудесах в Нокской церкви?

Я подмигнул.

— Я не спросил, веришь ты в них или нет, только слышал ли ты — и все. Значит, слышал. Отлично. Не буду тебе объяснять, что в нашей стране даже чудо может принести больше вреда, чем пользы, если его истинность не будет доказана столь очевидным образом, чтобы заставить умолкнуть злобных врагов нашей церкви. А для этого нужно, чтобы свидетельства в пользу чуда исходили, если возможно, от их же сторонников. Вот почему, когда я прочел на прошлой неделе сообщение в «Вексфордской газете» о необычайном проявлении божественного промысла в Фор-Майл-Уотер, меня это обеспокоило. Я написал отцу Хики, велел ему доложить мне о происшествии, если оно истинно, если же нет — заклеймить с амвона авторов этой выдумки и поместить опровержение в газете. Он мне ответил. Он пишет… впрочем, вначале чисто церковные новости, и тебе это неинтересно. А дальше…

— Минуточку! Это он сам написал? Не мужской почерк.

— У пего ревматизм в правой руке. Пишет племянница, сирота, которую он воспитал. Она секретарствует у него… Так вот…

— Погодите. Как ее имя?

— Ее имя? Кэйт Хики.

— Сколько ей лет?

— Успокойся, мой друг, это совсем ребенок. Будь она старше, поверь, я не послал бы тебя. Еще есть вопросы по этому поводу?

— Нет. Никаких. Я уже вижу ее в белой вуали, идущей к святому причастию. Символ истинной веры и чистоты. Оставим ее пока. Что же сообщает его преподобие Хики о привидениях?

— Там нет никаких привидений. Я сейчас прочитаю тебе все, что он пишет.

«В ответ на запрос о недавнем чудесном явлении в моем приходе должен сообщить вам, что я ручаюсь за его подлинность и могу призвать в свидетели не только местных католиков, но и любого из тех, кто знал прежнее местоположение нашего кладбища, в том числе и протестантского архидиакона из Болтингласа, который живет в наших местах ежегодно полтора месяца. В газетном сообщении говорится не все, кроме того, есть неточности. Сейчас расскажу по порядку.

Четыре года тому назад в нашей деревне поселился человек по имени Уолф Тон Фицджеральд, по ремеслу кузнец. Откуда он взялся, никто не знал, семьи у него не было. Жил он один, одевался бедно, и когда напивался, что случалось весьма нередко, то не щадил в разговоре ни божеских, ни людских законов. В общем, хотя о мертвых не принято говорить дурно, это был мерзкий пьяница, богохульник и негодяй. И хуже того — он был, как я думаю, атеистом: ни разу не посетил церковь и отзывался о его святейшестве папе еще гнуснее, чем об ее величестве королеве. Вдобавок он был завзятым бунтовщиком и похвалялся тем, что его дед участвовал в восстании 1798 года, а отец сражался со Смитом О’Брайеном.[2] Не удивительно, что в деревне его прозвали Адским Билли и считали воплощением всех смертных грехов.

Как вы знаете, наше кладбище, расположенное на правом берегу реки, знаменито на всю страну, ибо на нем покоятся монахини-урсулинки, подвижник из Фор-Майл-Уотер и другие святые люди. Ни один протестант до сего дня не осмелился прибегнуть к закону и требовать погребения на нашем кладбище, хотя здесь скончались на моей памяти двое. С месяц назад этот самый Фицджеральд умер от белой горячки, и, когда стало известно, что его будут хоронить на нашем кладбище, деревня заволновалась. Пришлось сторожить тело, чтобы его не выкрали и не погребли где-нибудь на перекрестке дорог. Мои прихожане были сильно огорчены, когда я разъяснил им, что не имею власти предотвратить эти похороны, хоть я, разумеется, и отказался служить по умершему заупокойную мессу. Так или иначе, вмешиваться я им не разрешил, и 14 июля в неурочный час, поздно вечером, кузнеца погребли на кладбище. Никаких беспорядков не было. На другое утро вся деревня увидела, что кладбище за ночь переместилось на левый берег реки, а на правом осталась одна-едипственная могила. Снятые не захотели лежать рядом с отверженным грешником. Так оно и сейчас. Я свидетельствую все это присягой христианского священнослужителя. Если же моя клятва не убедит людей светских, то, как я уже сказал, эти мои слова подтвердит каждый, кто помнит, где находилось наше кладбище до похорон грешника.

Почтительнейше прошу учредить комиссию из джентльменов протестантского вероисповедания для тщательного обследования происшедшего чуда. Никто не потребует, чтобы они верили на слово. По карте нашего графства они убедятся, где находилось кладбище раньше; а потом сами увидят, где кладбище сейчас. Осмелюсь напомнить вашему высокопреосвященству, что это будет тяжким ударом для тех врагов святой церкви, которые пытались чернить ее славу своим неверием в недавнее чудо в Нокском приходе. В Фор-Майл-Уотер им не помогут никакие очные ставки. Им придется считаться с фактами.

Я буду ждать дальнейших указаний вашего высокопреосвященства. Остаюсь и прочее».

— Ну, Зенон, — спросил меня дядя, — что ты думаешь об отце Хики?

— Дядя! Не спрашивайте меня. Под вашим кровом я верю во что угодно. Его преподобие Хики, конечно, импонирует мне как любителю легенд и поверий. Так будем же восхищаться его пылкой фантазией и не станем раздумывать, чего нам больше бояться — что христианский священнослужитель принес ложную клятву или того, что кладбище переплыло речку и не удосужилось вернуться назад.

— Том Хики не станет лгать, сэр. В этом я поручусь. Но он мог ошибиться.

— Такая ошибка граничила бы с безумием. Со мною тоже бывает — проснешься ночью, и кажется, что твою кровать повернули к ногам изголовьем. Но стоит открыть глаза, и чары развеиваются. Не спятил ли мистер Хики? Вот мой совет: пошлите немедля в Фор-Майл-Уотер здравомыслящего толкового наблюдателя, и непременно такого, у которого ум не затуманен религией. Есть кандидат — это я. Через два-три дня я пришлю вам полный отчет обо всем, что случилось, и вы сможете сделать необходимые распоряжения для перевода Хики с амвона в убежище для душевно-больных.

— Как раз тебя и решил я послать. Ты бесспорно неглуп и мог бы стать недурным сыщиком, если бы только не был таким рассеянным. Но главный твой козырь, Зенон, вот какой: ты столь очевидно безумен, что не вызовешь никаких подозрений у тех, за кем ты будешь следить. Не исключено ведь, что это обман. Если так, верю и уповаю, что Хики тут ни при чем. И все же мой долг быть осторожным и бдительным.

— Кардинал, разрешите спросить вас, есть ли наследственная склонность к безумию в нашей семье?

— Поскольку я знаю — нет. Не считая, конечно, тебя и еще моей бабки. Она была полька по крови, и ты сильно схож с ней лицом. А почему ты спрашиваешь?

— Видите ли, мне не раз приходило в голову, что вы не в своем уме. Простите столь смелое заявление, но человека, гнавшегося всю жизнь за кардинальской мантией, уверенного, что все, за исключением его самого, сумасшедшие, и способного отнестись всерьез к басне о странствующем кладбище, едва ли можно считать нормальным. Вам нужно переменить обстановку, поверьте мне, дядя, — и полный покой. Кровь польской бабки бурлит у вас в жилах.

— Надеюсь, что я не впадаю в грех, поручая церковное дело цинику, — заметил он раздраженно. — Но будем пользоваться орудием, которое вложено в наши руки. Значит, ты едешь?

— Если бы вы не теряли времени, разъясняя мне то, что я и сам легко бы узнал, я был бы уже на месте.

— Торопиться, Зенон, некуда. Я должен еще снестись с отцом Хики, чтобы тебе приготовили комнату. Напишу ему, что ты едешь для поправки здоровья, что, кстати сказать, и правда. И еще, Зенон, ради бога, прошу, не болтай лишнего. Постарайся быть взрослым. Не затевай с Хики диспутов на религиозные темы. Помни, что ты мой племянник, и не позорь меня.

— Я стану примерным католиком, и вы будете гордиться мной, дядя.

— Хотел бы, чтобы это сбылось, хотя ты и неважное приобретение для церкви. Теперь попрошу тебя удалиться. Скоро три часа ночи, а я еще не прилег. Ты найдешь дорогу к отелю?

— Не важно. Я подремлю здесь в кресле. Идите спать и не думайте обо мне.

— Я не сомкну глаз, пока не буду уверен, что ты покинул мой дом. Вставай, и спокойной ночи!

Вот копия моего первого доклада кардиналу-епископу:

«Фор-Майл-Уотер, графство Уиклоу, 10 августа.

Дорогой дядя, чудо — подлинное. Я симулировал полнейшую доверчивость, чтобы не вызвать подозрений у Хики и деревенских жителей. Я прислушивался к их спорам с заезжими скептиками. Я знакомился с официальными планами графства и тщательно опросил окрестных помещиков-протестантов. Я провел день на правом берегу реки и еще день — на левом, а также обследовал и тот и другой в полночь. Я критически рассмотрел вулканическую гипотезу, тектоническую гипотезу, вихревую гипотезу и другие теории, выдвинутые провинциальными мужами науки. Все они оказались несостоятельными. В графстве остался всего один человек, не уверовавший еще в чудо, да и тот — оранжист[3] Он не смог отрицать, что кладбище переместилось, но считает, что крестьяне выкопали его за ночь и перенесли на другой берег реки по наущению отца Хики. Это, конечно, исключено. До Адского Билли здесь за эти четыре года никто не умер, и его могила единственная, которую можно назвать свежей. Она стоит на правом берегу одна-одинешенька, и здешние жители, как только стемнеет, обходят ее стороной. Днем каждый, кто ни пройдет, бросает в нее камень, так что скоро на этом месте вырастет каменный холм. А на левом берегу — кладбище с полуразрушенной часовней среди могил. Можете присылать комиссию хоть сейчас. Чудо действительно произошло, как вам сообщил Хики, и всякие сомнения излишни. Что до меня, то я уже так с этим свыкся, что, если завтра все графство Уиклоу провальсирует в Мидлсекс, я не потерплю ни малейшего скепсиса от моих друзей в Лондоне.

Согласитесь, что я изложил вам дело толково и ясно. Довольно теперь об этом банальном чуде! Если вы хотите узнать о чуде вечном и нетускнеющем, цветущем и юном, достойном того, чтобы быть навеки увенчанным, приезжайте сюда и взгляните на Кэйт Хики, которую вы столь ошибочно считали ребенком. Заблуждение, милорд кардинал, заблуждение! Ей семнадцать лет, и у нее такой цвет лица и такой говорок, что от вашего аскетизма останутся рожки да ножки. Я для нее странная личность, человек непонятный, питомец греховного города. За ней здесь ухаживает шестифутовый герой деревенского мира, созданный господом богом из отходов грубейшего материала, какой был у него под рукой, и посланный в графство Уиклоу пахать землю. Имя его — Фил Лэнгер, и он меня ненавидит. Мы встречаемся у отца Тома, которого, кстати сказать, я развлекаю главным образом рассказами о ваших любовных делах в Саламанке.[4] Факты иссякли у меня в первый же вечер, и теперь я придумываю удивительнейшие истории о разных испанских доннах, в которых вы фигурируете как молодой человек, лишенный твердых моральных устоев. Отец Том наслаждается от души. Думаю, что, согрев этим лучом оживляющей страсти замороженный образ жреца — а таковым вы были до сих пор в глазах Кэйт, — я сослужил вам немалую службу.

А какая природа здесь! Сады Гесперид!..[5] А небо! До свиданья, дядя».

И вот я живу в Фор-Майл-Уотер, и я влюблен. Я часто влюбляюсь, но только раз в год удается мне встретить девушку такого очарования, как Кэйт. Она так умна и так ветрена! Если я завожу с ней речь об искусстве, она зевает. Если я поношу весь свет и бичую людскую низость, она хохочет и говорит мне: «Бедняжка!» Когда я восторгаюсь ее красотой, она надо мной смеется. Когда я корю ее за жестокость, она надувает губки и едко острит на мой счет, называя меня «чувствительным джентльменом».

Однажды в солнечный день мы стояли у ворот ее дома. Она глядела на пыльный проселок, поджидая своего долговязого Лэнгена. Я глядел в чистое, без единого облачка, небо.

— Когда вы возвращаетесь в Лондон? — спросила она.

— К чему мне спешить в Лондон, мисс Хики? Мне хорошо и в Фор-Майл-Уотер.

— Фор-Майл-Уотер должен гордиться, что приглянулся вам.

— Да, мне здесь нравится. А что в том плохого? Неужели вам жалко, что я здесь так счастлив? Почему ирландские девушки не дают человеку хоть на час отдохнуть душой?

— Зачем вам водиться с ирландскими девушками, если они так плохи?

— Я ничего подобного не сказал. Признайтесь, ведь я произвел на вас сильное впечатление?

— Разумеется, как же иначе? Поверите ли, я но сплю по ночам, и все думы о вас, мистер Легге. Что еще может сделать смиренная христианка для ближнего своего, который сам о себе никогда не думает?

— Вы трижды не правы сейчас, мисс Хики. Не правы, подшучивая надо мной, не правы, когда полагаете, что я не могу надеяться на ваше внимание и еще раз не правы, когда злоупотребляете моим откровенным признанием, что я часто думаю о себе.

— Ну, если я так дурно воспитана, не водитесь со мной.

— Помилуйте! Кто сказал, что вы дурно воспитаны? Самые пылкие выражения преданности, если они идут от меня, кажутся вам оскорбительными. Если я помолюсь пресвятой деве, наверное, вы и на это обидитесь. И все потому, что вы меня ненавидите. А Лэнгена вы понимаете с полуслова, потому что в него влюблены.

— Не знаю, как в Лондоне, мистер Легге, но в Ирландии воспитанные люди не мешаются в чужие дела. Как вы смеете говорить мне, что я влюблена в мистера Лэнгена?

— А что же, не влюблены?

— Так или нет, но это не ваше дело.

— Не мое дело, что вы влюблены в другого, а меня ненавидите?

— Откуда вы все это взяли? От других вы хотите, чтобы они вас понимали с первого слова, а когда речь заходит о вас, то очень уж непонятливы.

Тут она еще раз подняла взгляд, и лицо ее просияло.

— Ага! — сказал я.

— Что значит «ага»?

— Не важно, что это значит! Сейчас я вам покажу, как ведет себя настоящий мужчина. Мистер Лэнген, который, кстати сказать, чрезмерно высок для своей фигуры, направляется к вам с визитом. Я не останусь мешать вам, как поступила бы ревнивая женщина. Я ухожу…

А это как вам угодно. Думаю, вы много бы дали, чтоб быть таким же красавцем, как мистер Лэнген.

— Все бы отдал на свете. И только потому, что высокий рост вам нравится больше в мужчине, чем широкие взгляды. Геометрически мистера Лэнгена можно обозначить как длину без протяженности, линию, но не точку.

— Ах, как вы остроумны.

— Я вижу, вы меня снова не поняли. Вот он идет сюда, ваш возлюбленный, шагает через забор, как верблюд. А я удаляюсь через калитку, как подобает смиренному христианину. Добрый день, мистер Лэнген. Я покидаю вас, так как мисс Хики хочет сообщить вам кое-что обо мне и затрудняется сделать это в моем присутствии. Надеюсь, вы извините меня.

— О да, извиню, — сказал он весьма нелюбезно.

Я улыбнулся и отошел. Не успел я ступить двух шагов, как девушка жарко шепнула: «До чего я его ненавижу!» Я улыбнулся еще раз, но тут же меня охватило уныние. Я быстро пошел прочь, в ушах у меня зазвучали низкие ноты, грозные, как кларнеты в лесу в «Волшебном стрелке».

Я стоял на кладбище. Это было пустынное место, огороженное глинобитной стеной с воротами для похоронных процессий и несколькими проломами, через которые крестьяне из Фор-Майл-Уотер, сокращая себе дорогу, проходят в базарный день в город. Могильные холмики давно покрылись травой. Здесь не было ни кладбищенского сторожа, ни цветов на могилах, ни украшений, освященных традицией и делающих столь отвратительными английские кладбища. На большом кусте боярышника, возле которого были погребены монахипи-урсулинки, виделись ситцевые и фланелевые лоскутки, оставленные богомолками. Благодаря чуду популярность кладбища сильно выросла за последнее время. Завели здесь даже паром, чтобы возить посетителей на правый берег реки. Оттуда, где я стоял, была хорошо видна груда камней на том берегу над одинокой могилой Адского Билли; со времени моего последнего посещения камней поприбавилось. Я постоял немного, озираясь по сторонам, потом спустился к реке и вошел в лодку паромщика.

— Добрый вечер, ваша честь, — сказал мне паромщик и, усердно перебирая руками канат, стал перегонять свое суденышко через реку.

— Добрый вечер. Как заработки?

— Если по правде сказать, не так хороши. Адского Билли — помилуй его господь! — видно теперь и с левого берега. Вот народ и жалеет лишний медяк, чтобы подъехать поближе и бросить в него камнем. Больше все горожане ездят из Дублина. Сегодня вот третьего вас везу, ваша честь, счастливый денек…

— А когда народ больше ходит? Наверное, днем?

— В любое время, пока не стемнеет. Но уж как солнце зайдет, ни души не увидишь у этой могилы.

— Ну, а вы на всю ночь здесь остаетесь?

— Помилуй господь! Чтобы я оставался здесь ночью! Нет, ваша честь, как пробьет семь часов — лодку на привязь и оставляю ее на попечение Адского Билли, помилуй господь!

— А не угонят ее у вас?

— Да что вы, не то что угнать, подойти и то побоятся. Я сам раза два подумаю, прежде чем пойти сюда ночью. Благослови вас господь. Пошли вам господь долгой жизни! (Это в благодарность за шестипенсовую монету.)

Я прошел прямо к могиле грешника и остановился там, глядя на озаренное закатом вечернее небо. В Англии мы привыкли к высоким деревьям, широким лугам и внушительной архитектуре, и здешний пейзаж казался мне диким и неприютным. Паромщик уже тянул канат, направляясь обратно; я сказал ему, что пойду с кладбища кружным путем. Через минуту-другую он пришвартовал свое суденышко, надел куртку и поплелся домой. Я глядел на могилу. Те, кто закапывал Адского Билли, работали наспех, в неурочный час, опасаясь к тому же, что кто-нибудь им помешает. Потому они даже не вырыли толком могилы, а лишь выгребли немного земли, чтобы упрятать гроб. Бродячие козы уже раскопали холмик с одной стороны, и оттуда виднелась доска. Я попытался закрыть прореху камнями, раздумывая при том, что если бы чудо было поручено людям, то, пожалуй, разумнее было бы выставить вон эту одну-единственную могилу, чем тащить через реку целое кладбище. С точки зрения небесных сил тоже резоннее было бы, если бы праведники выгнали грешника, а не наоборот. Их было больше, и им ничего не стоило разделаться с ним.

Когда я собрался в обратный путь, уже стемнело. Прошагав с полмили, я перешел мост и направился к крестьянскому домику, где меня поселили. Здесь я почувствовал, что нуждаюсь в компании, и, напившись чаю, проследовал к отцу Хики.

Я застал Кэйт одну. Она быстро подняла взгляд, когда я вошел, но, узнав меня, разочарованно отвернулась.

— Будьте милы со мной хоть сегодня, — сказал я. — Полдня бродил я без цели, один, только затем, чтобы не отравлять вам этот прекрасный вечер своим присутствием. Когда солнце светит, я не даю даже тени своей омрачить вам дорогу. Сейчас наступила ночь, озарите же светом своим мой путь. Позвольте побыть у вас полчаса?

— Сидите сколько угодно. Дядя скоро вернется. Он достаточно образован, чтобы поддерживать с вами беседу.

— Как! Снова насмешки! Не надо, мисс Хики. От вас зависит, чтобы сегодняшний вечер был для меня счастливым. Вам стоит для этого лишь разок улыбнуться. Мне грустно сегодня. Фор-Майл-Уотер, конечно, рай, но без вас я бы чувствовал себя здесь совсем одиноким.

— Тогда пм должны почувствовать себя совсем одиноким. Я но понимаю, зачем вы вообще пожаловали сюда.

— Мне сказали, что все девушки здесь Церлины, как вы, а мужчины — Мазетто[6] подобно мистеру Филу… Куда же вы убегаете?

— Пустите меня, мистер Легге. После того, что вы наплели сегодня о мистере Лэнгене, я решила больше с вами не знаться. Я так бы и сделала, но дядя сказал, чтобы я не обращала внимания на ваши слова, потому что вы… впрочем, это не важно. Я не хочу больше слышать от вас ни слова о мистере Лэнгене.

— Не уходите. Клянусь, я не упомяну его имени. И прошу извинения за то, что уже сказал. Больше я вас ничем не разгневаю. Ну что, вы простили меня?

Она снова села, недовольная, видимо, что мне удалось извиниться. Я пододвинулся к ней. Она нетерпеливо постукивала по полу каблучком. Я понял, что ее раздражает каждый мой жест, каждый взгляд, каждое слово.

— Вы упомянули, — сказал я, — что ваш дядя просил не обращать на меня внимания, потому что я…

Она сжала губы и ничего не ответила.

— Я не хочу докучать вам своими расспросами. Бели ваш дядя велел вам скрывать от меня…

— Он ничего не велел мне скрывать от вас. И если вы так желаете знать…

— Прошу извинения. Я ничего не желаю знать. И сожалею, что задал этот вопрос.

— Ах, вот как! Вы вдвойне пожалеете, услышав мой ответ. Я промолчала только из жалости к вам.

— Значит, ваш дядя сказал обо мне за глаза что-то дурное. Значит, в Ирландии нет человека, на которого можно надеяться. Никогда не поверил бы этому со слов женщины, ну а вам не могу не верить.

— Можете быть спокойны, мой дядя никогда не злословит. А если хотите знать, что он о вас думает, пожалуйста, я скажу, а понравится вам или нет — дело ваше. Он велел мне быть терпеливой с вами, сказал, что вы не в своем уме и родные послали вас к нам сюда, чтобы вы беды не наделали.

— Мисс Хики!

— Что ж, вы хотели знать и теперь добились. Лучше бы я откусила себе язык. Мне кажется иногда, — спаси меня господь и помилуй! — что в вас живет искуситель, злой гений.

— Я рад, что вы мне сообщили об этом, — возразил я спокойно. — Прошу вас, не упрекайте себя. Вашего дядю ввели в заблуждение слухи о помешательстве в нашем семействе. Действительно, мои родные по большей части безумны. Что до меня, я не только в здравом уме, но — единственный разумный человек в Великобритании, носящий фамилию Легге. Сейчас, чтобы устранить окончательно ваши сомнения, я расскажу вам то, о чем не должен рассказывать, и тем постараюсь сравняться с вами в искренности. Я здесь отнюдь не для поправки здоровья и не как праздный турист. Я приехал сюда, чтобы обследовать чудо. Кардинал, человек проницательный (хотя и не без предрассудков), изо всех кандидатов выбрал меня, чтобы проверить на месте сообщение отца Хики. Как вы думаете, поручил бы он столь важное дело безумцу?

— Проверить сообщение?! Кто же смеет не верить словам моего дяди! Значит, вы просто шпион, грязный доносчик!

Я вздрогнул. Быть может, в Ирландии эти слова могли бы сойти за простую брань, но для английского уха они нестерпимы.

— Мисс Хики, — промолвил я, — вы недавно сказали, что во мне таится злой гений. Не изгоняйте же из моего сердца доброго гения воспитанности и вкуса, ибо тогда злой гений станет моим полновластным владыкой. Прислушайтесь! Колокол призывает к вечерней молитве. Звон его умягчает тьму ночи, умягчите и вы свою ненависть к человеку, столь восхищенному вами.

— Вы отравили мне даже молитву, — вскричала она, разражаясь рыданиями.

В ту же минуту за дверью послышались голоса. Вошли священник и Лэнген.

— Фил! — вскричала она, бросаясь к нему навстречу, — У бори его от меня. Я больше не в силах терпеть…

Я обернулся, глядя на Лэигена с фальшивой улыбкой. Ом сбил меня с ног единым ударом, как срубил бы тополь.

— Караул! — крикнул священник. — Что ты делаешь, Фил?

— Он — доносчик, — рыдала Кэйт. — Он приехал, дядя, сюда, чтобы шпионить за вами, доказать, что чудо поддельное. Я давно раскусила его, он нахальный, он флиртует со мной…

Я с трудом вылез из-под стола и поднялся на ноги.

— Сэр, — сказал я, — мне несколько не по себе в результате действий мистера Лэнгена. Кстати, я попрошу его, когда он другой раз захочет выступить в роли сукновальной машины, избрать для себя объект, более соответствующий ему по физическим данным. То, что сказала ваша племянница, отчасти правда. Да, я шпион кардинала, и в этом качестве уже направил ему доклад, подтверждающий истинность происшедшего у вас чуда. Завтра утром сюда, в согласии с моим предложением, приедет комиссия, которая примет соответствующее решение. Я полагал, что выводы членов комиссии будут более авторитетными, если она прибудет внезапно. Мисс Хики, я восхищаюсь всем, что достойно в вас восхищения, и это значит лишь то, что во мне живет чувство прекрасного. Было бы кощунством с моей стороны говорить, что я вас люблю. Мистер Лэнген, у меня в кармане заряженный револьвер, я ношу его из-за глупого английского недоверия к вашим соотечественникам — ирландцам. Полагаю, что будь деревенским Гераклом я, а вы на моем месте, я был бы сейчас уже мертв. Не волнуйтесь, поскольку это зависит от меня, вы в безопасности.

— Прежде чем вы покинете мой дом навсегда, — заявил отец Хики, раздражение которого, на мой взгляд, было ничем не оправдано, — позвольте сказать, что, если бы я хоть минуту думал, что вы шпион, я не пустил бы вас на порог, пусть ваш дядя кардинал или даже сам его святейшество папа.

Тут со мной случилась ужасная вещь. Почувствовав головокружение, я схватился за лоб и увидел кровь на кончиках пальцев. Мгновенно меня охватило бешенство. Во рту у меня был вкус крови, кровь слепила глаза, — мне казалось, я весь утопаю в крови. Рука потянулась к оружию. Обычно во власти порыва я действую безотлагательно. К счастью, на этот раз влечение к убийству было погашено вдруг осенившей меня чудесной идеей. Я понял, как отомщу этим зазнавшимся хвастунам. Кровь отхлынула от висков, я снова обрел способность слышать и видеть.

— Разрешите ответить вам, — сказал Лэнген. — Если вы предпочитаете оружие кулачному бою, я готов обменяться парочкой выстрелов в любую минуту, когда вы того захотите. Честь отца Тома мне дорога, как собственная, и, если вы на нее покусились, значит, вы — лжец.

— Его честь в моей власти, — сказал я ему, — я доверенное лицо кардинала. Вам угодно помериться со мной силами?..

— Вот вам бог, а вот вам порог, — заявил священник, широко распахнув дверь. — Никакие свидетельства вам не помогут. Разве что вы обратите вспять наше святое чудо.

— Отец Хики, — сказал я, — солнце еще не успеет взойти над Фор-Майл-Уотер, как я обращу вспять ваше святое чудо, и все будут указывать на вас пальцами.

Я поклонился Кэйт и вышел из дому. В саду было так темпо, что я не мог различить даже калитки. Пока я искал ее, до меня донесся голос отца Хики: «Я охотно отдал бы, Фил, десять фунтов, чтобы всего этого не случилось. Ведь он совсем сумасшедший. Кардинал мне так и сказал».

Я вернулся домой, облился холодной водой, чтобы смыть кровь со спины, потом немного поел. Встряска была изрядной, и я все еще чувствовал слабость и головокружение. На каминной полке стоял будильник. Я завел его и поставил стрелку на половину первого. Потом укутал его полотенцем, чтобы звон никого не поднял за стеной, и улегся спать. Я проспал крепким сном час с четвертью. Зазвонил будильник, и я разом вскочил с постели, еще не проснувшись как следует. Стоило мне хоть минуту промедлить, и сон свалил бы меня. Хотя спина у меня еще сильно болела и руки тряслись от озноба, вызванного этим внезапным подъемом от сна, я быстро оделся, освежился глотком воды и, осторожно ступая, вышел во двор. В темноте, пробираясь ощупью, я разыскал хлев и взял там заступ и тачку, на которой положил мешки с картофолем. Я тащил их сперва на плечах, пока не отошел подальше; потом положил заступ в тачку и покатил ее по дороге на кладбище. Подойдя к реке, где, как я уже раньше выяснил, ночью было пустынно, я покатил свою тачку смелее, не заботясь более — скрипит колесо или нет. На другом берегу фосфорические огоньки окружали одинокую могилу Адского Билли. Ориентируясь по ним, я нашел паромную пристань, потом, споткнувшись раз или два в темноте, разыскал лодку паромщика, погрузил в нее тачку и оттолкнулся от берега. Держась за канат, я без труда пересек реку, привязал лодку, вытащил тачку на берег и сел отдохнуть на груду камней у могилы. Я сидел так не менее четверти часа, глядя на блуждающие огни, и набирался сил для предстоящей работы. Церковный колокол вдалеке отзвонил час ночи. Я поднялся, взял свой заступ и через десять минут отрыл гроб, который нестерпимо смердел. Держась наветренной стороны и пользуясь заступом, как рычагом, я с превеликим трудом взгромоздил гроб на тачку. До берега я докатил ее благополучно, но на погрузку тачки и гроба в лодку я потратил, наверное, не меньше чем двадцать минут. Наконец, уперев рукоятку в корму и подняв тачку спереди за колесо, я кое-как занес ее через борт; за это время я несколько раз чуть не перевернул лодку вверх дном, и к концу работы был весь мокрый и в глине. Вытащить тачку на другом берегу и вывезти ее к кладбищу оказалось гораздо легче.

Уже было два часа ночи, забрезжил рассвет, и работать стало не так тоскливо. Я подкатил гроб к небольшому глинистому участку, который приметил еще вчера у самой могилы святых монахинь. Работая, я постепенно размялся. Спина перестала болеть. Я усердно копал и очень скоро отрыл небольшую траншею, достаточную, чтобы принять гроб. Прохладное жемчужно-серое утро разогнало ночную тьму. Стало видно на мили вокруг, и меня тоже, наверно, кто-нибудь мог приметить. Это было опасно. Надо кончать поскорее. Я чувствовал все же, что, не отдышавшись, не смогу опустить гроб в траншею. Вытерев руки, я осушил лоб платком и огляделся вокруг. Надгробие урсулинок, каменная плита на четырех массивных шарах, стала седой от росы. Рядом стоял куст боярышника, и лоскуты на нем, те, что были новее, становились все более нарядными в сиянии, шедшем с востока. Надо кончать. Я взялся за тачку, подъехал вплотную к траншее и, осторожно орудуя заступом, стал толкать гроб в могилу, пока он не ухнул туда с глухим протестующим шумом, словно покойник хранил еще свою хмельную строптивость. Торопясь изо всех сил, я стал кидать землю в траншею. Через четверть часа могила была засыпана. Через десять минут над могилой высился ровный холмик и участок вокруг был в образцовом порядке. Я бросил заступ на землю и обозрел результаты своих трудов с облегчением и торжеством.

В ту же минуту я ахнул от ужаса: я стоял на пустынном, поросшем дроком лугу. Никаких следов кладбища не было и в помине, возле меня возвышалась могила Адского Билли, одинокая, как и прежде, а рядом — тачка и заступ. Я обернулся к реке. На том берегу лежало кладбище, окруженное глинобитной стеной с проломами, и ясно виднелась могила монахинь-урсулинок. Ветерок шевелил лоскуты на кусте боярышника. А вон и полуразрушенная часовня. Ни один камень не выпал из ее древних стен, и ничто не показывало, что она стоит на земле менее прочно, чем холмы по-соседству.

Я поглядел на могилу рядом со мной и от души посочувствовал бедному Уолфу Тону Фицджеральду, которого так невзлюбили святые праведники. Хотя все случилось в точности как я рассчитал, я все же не мог отделаться от невольного изумления. Но птицы уже щебетали, где-то кричал петух. Мой хозяин любил вставать спозаранку. Забрав заступ и тачку, я поспешил домой, чтобы спрятать их снова в хлеву. Потом, осторожно ступая, я прошел к себе в комнату, сменил сорочку, переобулся, надел пальто и цилиндр. У меня снова был цивилизованный вид. Я вышел из дому, освежил лицо холодной водой, бросил прощальный взгляд на кладбище и зашагал в Уиклоу, откуда первый же поезд увез меня в Дублин.

Через несколько месяцев, в Каире, я получил по почте пачку ирландских газет и вырезанную передовую статью из «Таймса», посвященную чуду. Отец Хики понес достойную кару за свое негостепрпимство. Комиссия, прибывшая в Фор-Майл-Уотер вслед за моим отъездом, нашла кладбище на том же самом месте, где оно стояло всегда. Растерявшийся отец Хики пытался представить комиссии какие-то объяснения, приведшие лишь к тому, что все чудо было тут же объявлено грубой мистификацией. Комментируя эти события и приводя другие примеры бессовестности церковников, газета писала: «Мы рады сообщить читателям, что преподобный Хики смещен церковным начальством с поста приходского священника в Фор-Майл-Уотер. Прискорбно, однако, что сторонники мистера Хики умудрились собрать двести подписей под абсурдной петицией, где утверждается, что священник был прав».

1885

Серенада

День своего сорокалетия я отпраздновал, устроив один из тех любительских спектаклей, которыми так славится мой дом в Бэкнсмс. Пьесу, как обычно, я написал сам, — это была сказка в трех действиях и ее сюжет строился на том, что герой, молодой персидский принц, владел волшебньш рогом. Мои произведения настолько хорошо известны, что вряд ли есть необходимость подробно рассказывать содержание сказки. Следует только напомнить читателю, что в центральной сцене второго акта праздник нарушается звуками рога, доносящимися из недр магнитной горы, куда принца заточила злая фея. Изобразить звуки рога должен был музыкант, игравший на корнет-а-пистоне в оркестре моего полка; мы условились, что он будет находиться не на сцене, а внизу, в холле, чтобы создать необходимое впечатление, будто звуки доносятся очень издалека.

Нечер начался замечательно. Конечно, мои гости испытали вполне естественное разочарование, узнав, что я сам не играю в спектакле, но охотно простили меня, когда я извинился и в свое оправдание сослался на то, что мне приходится выполнять двойные обязанности — хозяина и режиссера. Лучшее место в зрительном зале занимала красавица Линда Фицнайтингейл. Соседним стулом, который я предназначал для себя, весьма бесцеремонно завладел Порчерлестер из двенадцатого пехотного полка, довольно милый молодой человек, наделенный некоторыми музыкальными способностями и сладеньким баритоном, который он имеет слабость выдавать за тенор.

Любовь Линды к музыке граничит с фанатизмом, поэтому благодаря своему единственному достоинству Порчерлестер имел в ее глазах преимущество перед более солидными и зрелыми мужчинами. Я твердо решил прервать их беседу, как только освобожусь. Но это случилось не так скоро, ибо в дни домашних спектаклей я взял себе за правило лично проверять, все ли необходимое находится под рукой и на своем месте. Наконец мисс Ватерлоо, игравшая роль героини, пожаловалась, что моя беготня действует ей на нервы, и попросила меня пойти в зал отдохнуть. Я охотно подчинился и поспешил к Линде. При моем появлении Порчерлестер встал и произнес:

— Я заглянул бы за кулисы, если, разумеется, туда пускают посторонних.

— О, конечно! — сказал я, радуясь, что избавлюсь от него. — Но, пожалуйста, ничего не трогайте. Малейшая перестановка…

— Хорошо-хорошо, — перебил он меня. — Я знаю вашу мнительность. Я буду все время держать руки в карманах.

— Вы напрасно позволяете ему так непочтительно разговаривать с собой, полковник Грин, — заметила Линда, когда он ушел. — И он непременно натворит там бог знает что.

— Юношеская непосредственность, — сказал я. — Точно так же Порчерлестер ведет себя и с генералом Джонстоном, а тот уже далеко не молод. Ну, а как продвигаются ваши музыкальные занятия?

— Сейчас я брежу Шубертом. Ах, полковник Грин, вы знаете Серенаду Шуберта?

— О да, прелестная вещь! Ди-дли-ди-дам, дии-ди-дли-ди-дам, дии-дам, дии-дли-ди-ди-ди — кажется, что-то в этом роде?

— Да, пожалуй. А мистер Порчерлестер поет ее?

— Пытается. Но ему удаются только пошленькие романсы. А то, что требует серьезного отношения, глубины чувства, зрелого понимания, как, например…

— Да, да. Я знаю, вы считаете мистера Порчерлестера легкомысленным. Так вам нравится эта Серенада?

— Гм!.. Собственно говоря… А вам она нравится?

— Я ее обожаю. Я очарована ею. Я только ею живу последние три дня.

— Должен признаться, я всегда находил ее необычайно красивой. Надеюсь, я буду иметь удовольствие услышать ее в вашем исполнении по окончании нашего маленького спектакля.

— В моем исполнении! О, я не осмелюсь! А вот и мистер Порчерлестер. Сейчас я возьму с него слово, что он споет ее нам.

— Грин, — посмеиваясь сказал Порчерлестер, — мне не хотелось бы напрасно тревожить вас, но человек, который должен играть на волшебном роге, не явился.

— Боже мой! — воскликнул я. — Ведь я приказал ему быть ровно в половине восьмого. Если он не придет, пьеса погибла.

Поспешно извинившись перед Линдой, я торопливо спустился в холл. Корнет-а-пистон лежал там на столике. Значит, Порчерлестер прибег к бесчестному обману, чтобы избавиться от меня. Я уже хотел вернуться и потребовать объяснений, но тут мне в голову пришло мысль, что корнетист мог оставить здесь свой инструмент после утренней репетиции, а сейчас и в самом деле не пришел. Однако слуга, которого я позвал, доложил мне, что солдат с военной точностью явился ровно в половине восьмого. Согласно моему приказанию, его провели в смежный с холлом зал, где был накрыт ужин, и дали ему стакан вина и сандвич. Значит, Порчерлестер обманул меня. Слуга вернулся к своим обязанностям, оставив меня в холле наедине с моим гневом, и тут, сам не знаю почему, я принялся разглядывать блестящий медный инструмент, лежащий на столе. Среди неодушевленных предметов, которые окружали меня, корнет как-то особенно выделялся своей молчаливостью и неподвижностью, как будто, затаив грозный звук, он намеренно поджидал случая выпустить его на волю. Я подкрался к столу и осторожно дотронулся указательным пальцем до одного из клапанов. Потом осмелел и нажал на него. Клапан щелкнул. Из зала донесся какой-то шорох, и я с виноватым видом отскочил от корнета. Зазвенел колокольчик суфлера, означавший, что корнетист должен приготовиться. Я не без смущения ждал появления оркестранта, моля бога, чтобы он не заметил, что я, как ребенок, трогал его инструмент. Но он не появлялся. Мое беспокойство усилилось, и я бросился в зал. Там во главе накрытого к ужину стола сидел солдат и спал непробудным сном. Рядом с ним стояли пять пустых графинов. Я схватил его за плечо и сильно встряхнул. Он что-то промычал, пьяно замахнулся на меня и вновь впал в бесчувственное состояние.

В гневе поклявшись расстрелять его за этот бунт, я поспешил назад в холл. Колокольчик зазвенел снова. Это был сигнал трубить. На сцене ждали. В этот роковой миг я видел только один путь спасти пьесу. Я схватил инструмент, взял тонкий конец в рот и изо всей силы дунул. Но тщетно — в ответ не раздалось ни звука. Мне стало дурно от напряжения; полированная медь выскальзывала из моих вспотевших рук. Колокольчик вновь настойчиво нарушил губительную тишину. Тогда я сжал корнет, словно в тисках, набрал воздуха, прижал мундштук к губам так, что даже зубы заныли, и с остервенением плюнул в него. Раздался оглушительный рев. У меня чуть не лопнули барабанные перепонки; на люстре зазвенели хрустальные подвески; с вешалки посыпались шляпы; я сжал ладонями раскалывавшиеся от боли виски, и тут солдат — такой бледный, словно трубный глас пробудил его в день Страшного суда, — пошатываясь, вышел из зала и предстал взорам изумленных гостей, высыпавших на лестницу.

В течение трех следующих месяцев я изучал искусство игры на корнет-а-пистоне под руководством специалиста. Он раздражал меня своими мещанскими манерами и утомительной привычкой повторять, что «трубка», как он называл корнет, больше чем любой другой инструмент, напоминает человеческий голос, но музыкант он был знающий и добросовестный, и я упорно продолжал занятия, невзирая на возражения соседей. Наконец я осмелился спросить его, достаточно ли я преуспел, чтобы сыграть соло для одного своего друга.

— Видите ли, полковник, — ответил он, — по правде говоря, у вас нет природного таланта, во всяком случае, пока что он у вас еще не проявился. Да к тому же вы слишком сильно дуете. Поверьте, сэр, тут не нужно так напрягаться, от этого звук только хуже. А что вы хотите сыграть для своего друга?

— Одну вещь… Серенаду Шуберта.

Он изумленно уставился на меня и покачал головой.

— Она же написана не для этого инструмента, сэр, — сказал он. — Вы никогда ее не сыграете.

— Как только я исполню ее без ошибок, вы получите пять гиней сверх обычной платы.

Это рассеяло его сомнения. Но даже после усердной практики я исполнял Серенаду весьма неуверенно и с большим трудом. Наконец я все-таки добился успеха.

— На вашем месте, полковник, — сказал мой наставник, кладя в карман пять гиней, — я бы приберег этот мотив для себя, а друзьям сыграл бы что-нибудь попроще. Здесь, дома, вы играете довольно прилично, поупражнявшись перед этим полчасика, но, когда меня не будет рядом, дело пойдет не так гладко, вот увидите.

Я не принял всерьез этого совета, разумность которого теперь полностью признаю. Но в то время я был весь во власти давно задуманного плана сыграть Линде Серенаду. Ее дом у северного конца Парк-Лейн был расположен как нельзя более удобно для этой цели; я уже подкупил слугу, чтобы он впустил меня в палисадник перед домом. Как-то в конце июня я узнал, что Линда намерена провести вечер дома и отдохнуть от светской суеты. Это и был тот случай, которого я ждал. В девять часов я положил корнет в дорожный сак и поехал к Мраморной Арке, а дальше пошел пешком. Внезапно я услышал голос Порчерлестера.

— Здравствуйте, полковник! — окликнул он меня.

Не желая подвергаться расспросам, я предпочел опередить его и спросил, куда он направляется.

— Я иду к Линде, — ответил он. — Она вчера дала мне попять, что нынче будет одна весь вечер. Я не скрываю от вас этого, полковник, потому что вы человек чести и знаете, как она добродетельна. Я обожаю ее. Если бы только я мог быть уверен, что ей нравлюсь, я сам, а не просто мой голос, я был бы счастливей всех в Англии.

— Я убежден, что ваш голос тут ни при чем, — сказал я.

— Благодарю вас, — воскликнул он, крепко сжимая мне руку, — это очень любезно с вашей стороны, но я не смею тешить себя надеждой, что вы правы! Когда я смотрю на нее, у меня аж дух захватывает. Вы знаете, я так ни разу не набрался храбрости спеть ей Серенаду Шуберта после того, как она сказала, что это ее любимая вещь!

— Почему? Ей не нравится, как вы поете Серенаду?

— Да нет, я же говорю вам, что ни разу не осмеливался спеть ее при Линде, хотя она меня всегда об этом просит. Я чуть ли не ревную ее к этой проклятой мелодии! Но я готов сделать что угодно, лишь бы доставить ей удовольствие, и завтра ее ждет сюрприз у миссис Локсли-Холл. Я даже брал уроки и работал без устали, чтобы спеть Серенаду по-настоящему хорошо. Только, если увидите Линду, помните: ни слова об этом. Это должно быть сюрпризом.

— Вы, несомненно, поразите ее, — сказал я, торжествуя при мысли, что он опоздает на сутки. Я знал, что его голос не выдержит сравнения с меланхолической нежностью, угрожающей мрачностью, сдержанной силой, которые искусный исполнитель способен извлечь из инструмента, лежащего в моем саке. Мы простились, и он вошел в дом Лииды. Через несколько минут я был в палисаднике и, укрывшись в тени кустов, смотрел на них — они сидели возле открытого окна. Их разговор не доносился до меня; казалось, Порчерлестер никогда не уйдет. Вечер был довольно прохладный, а земля сырая. Пробило десять часов, четверть одиннадцатого, половину одиннадцатого; я уже почти решил идти домой. Если бы Линда не сыграла на рояле нескольких пьес, я бы просто не выдержал. Наконец они поднялись, и теперь я мог разобрать, что они говорили.

— Нет, нет, — сказала она, — вам пора идти. (Как горячо я согласился с ней!) Но вы могли бы спеть мне Серенаду. Ведь я вам сыграла целых три пьесы.

— Я ужасно простужен, — сказал он. — Нет, я в самом деле не могу. Спокойной ночи.

— Какой вздор! Вы вовсе не простужены. Но не важно. Больше я никогда вас об этом не попрошу. Спокойной ночи, мистер Порчерлестер.

— Не сердитесь на меня, — сказал оп. — Вы услышите, как я ее пою, может быть, раньше, чем думаете.

— О, как многозначительно вы это произнесли! Раньше, чем я думаю! Если вы приготовили мне сюрприз, я вас прощу. Надеюсь, мы увидимся завтра у миссис Локсли-Холл.

Он подтвердил это и поспешил уйти, видимо, боясь выдать свой план. После его ухода она подошла к окну и залюбовалась звездами. Глядя на нее, я забыл о своем нетерпении; зубы мои перестали лязгать. Я вынул корнет из сака. Линда вздохнула, закрыла окно и опустила белую штору. Одного вида ее руки в этот миг было достаточно, чтобы я превзошел все свои прежние достижения. Линда села у окна, и я увидел на шторе ее тень. Она сидела ко мне боком. Мой час настал. Парк-Лейн почти затихла, а Оксфорд-стрит была слишком далеко, и шум движения не мешал мне.

Я начал. При первой же ноте Линда вздрогнула и прислушалась. Когда я закончил фразу и стало ясно, что именно я играю, она отложила книгу. Мундштук был холодный, как лед, губы у меня замерзли и не повиновались, поэтому, несмотря на величайшие старания, я никак не мог избежать тех хриплых, булькающих звуков, которые порой возникают даже у лучших корнетистов. Тем не менее, хотя я продрог и очень нервничал, справился я со своей задачей весьма прилично. Преисполняясь все большей уверенности в своих силах по мере того, как дело подвигалось к концу, я частично загладил несовершенство начала властной звучностью заключительных тактов и даже добился неплохой трели на предпоследней ноте.

По возгласам одобрения, которые донеслись с улицы, когда я кончил, мне стало ясно, что там собралась толпа и что о немедленном бегстве не может быть и речи. Я положил корнет в сак и стал ждать, чтобы толпа рассеялась и можно было уйти. А пока я не отрывал глаз от тени в окне. Она писала. Неужели, подумал я, она пишет мне? Потом она поднялась; тень закрыла все окно, и я уже не мог различить ее движений. Я услышал звон колокольчика. Через минуту дверь дома отворилась. Я отступил за кадку с алоэ, но, узнав подкупленного мной слугу, тихо свистнул. Он подошел ко мне с письмом в руке. Сердце у меня забилось, когда я увидел его.

— Все в порядке, сэр, — сказал он. — Мисс Линда велела передать вам это письмо; но вы не должны распечатывать его, пока не придете домой.

— Значит, она знала, что это был я? — сказал я в восторге.

— Думаю, что да, сэр. Когда она позвонила, я позаботился, чтобы никто другой меня не опередил. Она сказала мне: «Вы найдете в саду джентльмена. Отдайте ему эту записку и попросите его идти домой. Он не должен читать ее здесь».

— А на улице еще есть народ?

— Все разошлись, сэр. Благодарю вас, сэр. Спокойной ночи, сэр.

Я бежал до самой Гамильтон-Плейс, а там взял кеб. Десять минут спустя я был у себя в кабинете и дрожащими руками разворачивал письмо. Оно было без конверта, просто аккуратно сложено. Я развернул его и прочел:

«714, Парк-Лейн, пятница.

Дорогой мистер Порчерлестер…»

Я остановился. Неужели она приписала ему мою Серенаду? Но тут возникал куда более важный и неотложный вопрос: имею ли я право читать письмо, адресованное не мне? Однако любопытство и любовь взяли верх над щепетильностью. Дальше в письме говорилось:

«Весьма сожалею, что мое увлечение Серенадой Шуберта Вам представилось всего лишь поводом для насмешек. Я понимаю, это увлечение может показаться странным, но я бы не рассказала Вам о нем, если бы не считала Вас способным его понять. Возможно, Вам будет приятно узнать, что Вы совершенно излечили меня от него, а потому поверьте: отныне Серенада не будет вызывать у меня ничего, кроме смеха и горечи. Я даже не подозревала, что человеческое горло способно издавать подобные звуки, и, конечно, не догадывалась, какое представление Вы собираетесь устроить, когда Вы пообещали, что я услышу Ваш голос раньше, чем ожидаю. Еще только одно слово: прощайте! Я не буду иметь удовольствия встретиться с Вами у миссис Локсли-Холл, так как очень занята и не смогу быть у нее. По той же причине, к сожалению, я вынуждена отказаться от удовольствия принимать Вас у себя в этом сезоне. Искрение Ваша, дорогой мистер Порчерлестер,

Линда Фицнайтингейл».

Я почувствовал, что переслать это письмо Порчерлестеру значило бы причинить ему лишнюю боль. Я понял также, что мой наставник был прав и что я не рожден для игры на корнет-а-пистоне. И я решил оставить этот инструмент.

Линда стала моей женой. Иногда я спрашиваю ее, почему она упорно отказывается принимать Порчерлестера, который дал мне слово офицера и джентльмена, что не знает, чем и когда он мог оскорбить ее. Но она каждый раз уклоняется от ответа.

1885

Дон-Жуан объясняет

Для того чтобы вы почувствовали весь аромат моей маленькой истории, я должна с самого начала упомянуть, что я очень хорошенькая женщина. Если, по-вашему, мне неприлично так говорить, то вам следует обратиться к рассказам тех, чьи представления о женской скромности совпадают с вашими. Моя красота доказывается тем, что мужчины бросают на ветер немало времени и денег, выставляя себя на посмешище ради меня. Нот почему, хотя я всего лишь провинциальная красавица, я разбираюсь в тонкостях ухаживания и флирта не хуже любой другой женщины моего возраста и могу заранее предсказать — если вы из тех мужчин, которых я привлекаю, — что вы станете мне говорить и как вы станете это говорить во время нашей первой беседы, или второй, или третьей и так далее. Я много раз была помолвлена и иногда расторгала помолвку сама, когда думала, что он этого хочет, а иногда заставляла его сделать это, давая понять, что я так хочу. В перлом случае сожалела я, во втором — он; впрочем, несмотря на всю Соль разрыва, возникавшее при этом чувство облегчения было совершенно одинаково у обеих сторон.

Я полагаю, теперь вы — кто бы вы ни были — вполне поняли мой характер или, по крайней мере, так вам кажется. Что же, тешьтесь этой мыслью сколько хотите. Но позвольте сказать вам, что флирт — это единственное развлечение, которого мне никогда не приходилось искать и которому я никогда не должна была учиться. Я люблю платья, танцы и теннис, о чем вы уже догадались. Кроме того, я люблю хорошую музыку, хорошие книги, ботанику, люблю сельские работы и люблю учить детей, о чем вы не догадывались. И если в наших краях я больше известна как красавица и кокетка и гораздо меньше как ботаник и учительница, то лишь потому что все твердо убеждены, будто мое назначение в жизни — поиски хорошей партии, и только. Мужчины, даже самые лучшие из них, ищут моего общества единственно для того, чтобы пожирать меня глазами, а вовсе не для того, чтобы упражнять свой ум. Сначала мне нравилось ощущение власти, которая давала мне возможность мучить их; но потом я поняла, что эти мучения им нравятся, как детям нравится, когда их щекочут, и пользоваться этой властью — значит напрягать все силы, чтобы забавлять их. Если бы не глупые мальчики, которые не пожирали меня глазами, а были в самом деле влюблены — бедняжки! — и не двое-трос чопорных педантов, которые всегда готовы заниматься ботаникой и играть басовую партию в переложениях симфоний Гайдна для двух фортепьяно, я могла бы считать часы, проведенные в мужском обществе, самыми скучными и утомительными в моей жизни.

Как-то вечером в октябре я получила телеграмму из столицы нашей провинции (двадцать пять миль по железной дороге) от одних знакомых, которые сообщали, что у них есть ложа в оперу и лишнее место для мепя. (Если вы лондонец, то мне следует упомянуть, что оперные и другие труппы ездят в провинцию на гастроли и часто их принимают там гораздо лучше, чем в Лондоне.) У меня хватило времени только вбежать в спальню, придать блеск моей красоте, наспех выпить чашку чаю и успеть к поезду шесть пятьдесят. Я ехала одна: если бы я не могла ходить без провожатых, мне просто пришлось бы все время сидеть дома. Мои братья слишком заняты, чтобы быть моими лакеями; отец и мать — люди пожилые, большие домоседы, и нельзя требовать, чтобы они жертвовали своим покоем ради развлечений дочери и ложились спать за полночь, а что касается горничной, то мне достаточно хлопот с самой собой, и я не могу заботиться еще об одной взрослой женщине. Кроме того, в наших местах в поезде чувствуешь себя, как дома; каждый кондуктор на линии знает пассажиров так же хорошо, как свою собственную семью. Вот почему вы совершенно напрасно усматриваете здесь нарушение благопристойности — да, я часто езжу в город по железной дороге, подъезжаю к театру, нахожу ложу моих знакомых, еду обратно на станцию и в довершение всех моих грехов сажусь в одиннадцатичасовой поезд, то есть возвращаюсь домой ночью, и все это без компаньонки или провожатого.

Давали «Дон-Жуана», и, разумеется, спектакль был отвратительным обманом. Таково большинство оперных спектаклей — для тех, кто настолько хорошо разбирается в музыке, что способен читать оперные партитуры, как другие читают Шекспира. Дон-Жуана пел самодовольный француз с невыразительным, глухим, гнусавым голосом и таким тремоло, что он ни одной ноты не держал достаточно долго и нельзя было понять, есть она в мелодии или нет. Лепорелло был толстый, вульгарный итальянский комик, который не пел, а крякал. Тенор, худой, как жердь, пропустил арию «Dali sua расе», не надеясь справиться с ней. Партии Мазетто и Командора исполнял один и тот же певец, — судя по всему, помощник режиссера. Что касается женщин, то донну Анну изображала толстуха пятидесяти лет, у Эльвиры было пронзительное, задыхающееся «драматическое» сопрано, и каждый раз, когда она забиралась выше фа диез, я ждала, что она совсем сорвет голос; Церлина, начинающая певица, взятая в испытательную поездку, закончила «Batti, Batti» и «Vedrai саrino» каденциями из сцены сумасшествия Лючии[7] и по требованию публики бисировала и то и другое. Оркестр был усилен местными любителями, а медь заимствована у оркестра 10-го гусарского полка. Все были в восторге от оперы, а когда я сказала, что я его не разделяю, они ответили: «О! Вы так строги, что на вас трудно угодить. Не кажется ли вам, что своей взыскательностью вы только лишаете себя многих удовольствий?» И музыку Моцарта растрачивают на этих идиотов!

Когда помощник режиссера и француз под звуки труб 10-го гусарского полка и кряканье толстяка провалились в яму, из которой вырывались языки красного пламени, я, возмущенная и разочарованная, пошла к выходу, удивляясь, почему люди еще приплачивают, чтобы послушать оперу, изуродованную и поставленную так плохо, как никто не позволил бы поставить современную комедию или фарс «Бокс и Кокс».[8] Когда мы вышли, лил страшный дождь; мы прождали минут десять, прежде чем удалось найти для меня кеб. Эта задержка встревожила меня, потому что я боялась опоздать на последний поезд; правда, я немного успокоилась, успев вскочить в вагон за три минуты до отхода, но, когда кондуктор запер меня одну в купе первого класса, настроение у меня все еще было не очень веселое.

Сначала я уселась в угол и попыталась заснуть. Но едва поезд отошел от станции, как ударил колокол, предупреждая о тумане, и мы остановились. Пока я, разбуженная и очень недовольная, ждала, когда мы снова тронемся, тоскливый стук дождя по стеклу заставил меня повернуться к окну, где в черной, как смола, ночи я не увидела ничего, кроме отражения купе, включая, конечно, и себя. Никогда в жизни не выглядела я прелестнее. Я была прекрасна в полном смысле этого слова. Сначала я испытала тщеславное удовольствие. Потом огорчилась, что мое очарование пропадает понапрасну, раз в вагоне нет никого, кто мог бы посмотреть на меня. Если вы, дорогой читатель, настолько непривлекательны, что считали ниже своего достоинства заниматься вопросами красоты, то позвольте объяснить вам, что даже самые красивые и интересные люди кажутся такими только время от времени. Бывают печальные дни, когда на вас, в общем, не стоит смотреть, и счастливые дни, когда вы неотразимы и сами испытываете волнение, видя в зеркале свое лицо и глаза. Но так выглядишь не каждый день: никаким количеством мыла, воды, краски, пудры, никаким вниманием к прическе и туалету нельзя этого добиться. Зато когда это случается, право же, есть смысл жить на свете, если только вы не лишаетесь всей славы (как это было со мной в тот раз, о котором я рассказываю) из-за того, что находитесь в какой-нибудь глуши, или одна, или в кругу близких, которым, естественно, нет никакого дела до вашей внешности. Во всяком случае, я была так счастлива, что даже не простудилась, хотя я всегда подхватываю насморк, когда возвращаюсь домой поздно и не в духе.

Наконец раздалось сильное лязганье цепей и стук буферов; это означало, что товарный поезд освободил нам путь. Мы дернулись и поехали; я села в своем углу лицом к окну и получше всмотрелась в свое отражение. Не забудьте: я больше не закрывала глаз ни на минуту; я бодрствовала так же, как и сейчас. Я думала о множестве разных вещей; опера продолжала звучать в моих ушах; помню, мне пришло в голову, что, если бы Дон-Жуан встретился мне, я смогла бы понять его лучше, чем другие женщины, и из нас получилась бы хорошая пара. Во всяком случае, я не сомневалась, что он не обманул бы меня так же легко, как обманывал их, в особенности если он был похож на француза с тремоло. Однако в жизни Дон-Жуан мог быть совершенно иным, ибо я знала по опыту, что люди, которыми много восхищаются, часто неспособны устоять против лести или настойчивости, отчего то и дело оказываются втянутыми в любовную интригу с теми, кого они с радостью оставили бы в покое, если бы их самих тоже оставили в покое.

Дойдя до этого в своих мыслях, я обернулась — не знаю, почему, во всяком случае, у меня не было ни малейшего подозрения, что я могу увидеть в купе кого-то или что-то неожиданное, — и оказалось, что прямо против меня сидит джентльмен, закутанный в плащ из прелестной тонкой ярко-красной с коричневым ткани, который очень изящно облегал его и к тому же, насколько я могла судить, был из тех, которым нет износа. На нем была великолепная шляпа из превосходного черного фетра, круглая, с большими полями. Сапоги, доходившие до колен, были сделаны из мягкой лайки цвета спелого терновника; я никогда не видела ничего подобного, кроме туфель, которые купила однажды в Париже за сорок франков и которые были мягкими, как кожа ребенка. И чтобы завершить его портрет, надо упомянуть шпагу с золотым эфесом без всяких украшений, но такой формы, что нельзя было без восхищения смотреть на это сокровище.

Трудно сказать, почему я заметила все это, еще не задумавшись о том, как он попал сюда; но это было именно так. Возможно, конечно, что он возвращался с костюмированного бала и вошел в купе, когда поезд встал, отъехав от станции. Но вот я осмелилась искоса бросить взгляд на его лицо — надо ли говорить, что опытная молодая женщина не станет сразу же пристально смотреть прямо в глаза мужчине, оказавшись наедине с ним в купе, — и всякая мысль о костюмированном бале в сочетании с ним отпала, как глупая нелепость. Это было твердое, спокойное, благородное лицо; глаза смотрели поверх моей головы в пространство. Я почувствовала себя маленькой и жалкой, хотя и вспомнила со смиренной благодарностью, что выгляжу на редкость одухотворенно. Затем мне пришло в голову, что это абсурд: ведь он был только мужчина. Едва эта, мысль пробудила худшие стороны моей натуры, как меня охватил внезапный ужас и я уже была готова броситься к сонетке, но тут он, слегка нахмурившись, словно я его обеспокоила, впервые показал, что замечает мое присутствие.

— Прошу вас, успокойтесь, — сказал он ТИХИМ приятным голосом, очень гармонировавшим с его лицом, не обращая на мою привлекательность никакого внимания (это я заметила даже в тот момент), словно я была непослушной девочкой лет десяти или одиннадцати. — Вы здесь одна. Я всего лишь то, что вы пазываете привидением, и у меня нет ни малейшего намерения докучать вам.

— Привидение, — пролепетала я, стараясь собраться с духом и делая вид, что не верю в привидения.

— Вы убедитесь в этом, коснувшись веером моей руки, — холодно сказал он, подставляя мне локоть и глядя на меня в упор.

Мой язык прилип к гортани. Мне пришло в голову, что, если я не преодолею охвативший меня ужас, мои волосы поседеют, а хуже этого я ничего не могла себе представить. Я приложила сложенный веер к его рукаву. Веер прошел сквозь него так, как будто руки не было, и я вскрикнула, словно это был нож, пронзивший мое тело. Мой спутник брезгливо поморщился и сказал уничтожающе:

— Так как мое присутствие беспокоит вас, мне лучше перейти в другой вагон.

И, вероятно, он тотчас исчез бы, но тут я пролепетала чуть не со слезами, пытаясь схватить его за край неосязаемого плаща:

— О нет, пожалуйста, не уходите! Теперь, после того как я увидела вас, я не отважусь остаться здесь одна.

Нельзя сказать, чтобы он улыбнулся, по его лицо смягчилось, и он поглядел на меня с жалостью и в то же время с интересом.

— Я останусь с вами, если это избавит вас от лишних волнений, — сказал он. — Но вы должны вести себя, как подобает благовоспитанной даме, а не поднимать крика.

Еще не изобретен микроскоп, в который можно разглядеть столь ничтожно малое существо, каким я почувствовала себя тогда.

— Извините меня, сэр, — сказала я смущенно. — Обычно я никогда не кричу.

Затем, чтобы переменить тему, так как он пропустил мое извинение мимо ушей, я добавила:

— Но так странно, что вам приходится пользоваться поездом.

— Почему?

— Разумеется, если подумать, то это не более странно, чем многое из того, что мы наблюдаем каждый день и воспринимаем как нечто само собой разумеющееся, — сказала я, стараясь как-то показать ему, что я действительно благовоспитанная дама. — Но разве вы не можете летать быстрее, то есть, я хочу сказать, с большей скоростью?

— Летать! — повторил он с недоумением. — Разве я птица?

— Нет, сэр, но я думала, что привидение может… не совсем летать, но каким-нибудь образом проецировать себя в пространстве, если оно… он… вы соответствующим образом настроены на время и пространство. — Не успела я договорить, как почувствовала, что это звучит очень сухо и чопорно.

Но чопорность ему как будто не претила. Он ответил вполне любезно:

— Да, я настроен именно так. Я могу передвигаться с места на место — проецировать себя, как вы выразились. Но поезд избавляет меня от хлопот.

— Но ведь это так медленно.

— Мне некуда торопиться: в моем распоряжении вечность.

Я поняла, как глупо с моей стороны было не сообразить этого.

— Конечно, — сказала я. — Простите мою тупость.

Он снова нахмурился и слегка тряхнул плащом. Потом сказал строго:

— Я готов ответить на ваши вопросы и помочь вам, насколько хватит моих способностей и осведомленности. Но должен сказать вам, что мне скучны извинения, оправдания, раскаяния и ненужные объяснения. Будьте любезны запомнить, что вы ничем не можете обидеть, оскорбить или разочаровать меня. Если вы глупы или неискренни, мой разговор с вами будет бесполезен, только и всего.

Оправившись после этого выговора, я рискнула спросить:

— Должна ли я задавать вам вопросы? По традиции надо расспрашивать прмви… людей с… леди и джентльменов с того света.

— С того света? — повторил он удивленно. — С какого «того света»?

Я почувствовала, что краснею, но не посмела оправдываться.

— Да, вы должны задавать привидениям вопросы по той причине, что они совершенно не испытывают желания разговаривать с людьми, — сказал он. — А кроме того, у них с вами слишком мало общего, чтобы они могли сами догадаться, что вас интересует. В то же время, поскольку правом на знание обладают все, ни одно привидение, если это не вор и не скряга по натуре, не откажет в ответе спрашивающему. Но не ждите, чтобы мы сами начали пустой разговор.

— Почему?

— Потому что у меня нет ни малейшего желания быть вам приятным.

— Простите, — сказала я, — но я никак не придумаю, о чем вас спросить. У меня было множество вопросов, если бы только я могла их вспомнить. Правда, те, которые приходят мне в голову, кажутся слишком личными и бестактными.

— Если они покажутся вам такими после того, как вы убедились в моей бесплотности, тогда вы, по всей вероятности, просто глупы, — ответил он тихо и мягко, как врач, беседующий с пациентом.

— Возможно, — сказала я, начиная сердиться. — Но если вы не хотите разговаривать вежливо, можете оставить ваши знания при себе.

— Указывайте мне, если что-либо в моих словах вас обижает, и я постараюсь впредь избегать этого, — ответил он, ничуть не раздражаясь. — Но, задавая свои вопросы, помните, что привидению, которому несколько столетий, и двадцатилетней девушке нет смысла спорить о хороших манерах.

Он был так восхитительно терпелив в своем презрении ко мне, что я сдалась. Кроме того, я была на четыре года старше, чем он думал.

— Я хотела бы узнать, если можно, — сказала я, — кто вы такой, то есть кем вы были, и очень ли больно умирать. Конечно, если эта тема не будет для вас тягостна. Если же…

Он не стал ждать окончания моих нелепых извинений.

— Обстоятельства моей смерти были так своеобразны, — сказал он, — что, право, в этом вопросе я не компетентен. Я был испанским дворянином и значительно превосходил в духовном развитии большинство своих современников — мстительных, суеверных, жестоких, обжорливых, ревностно приверженных традициям своего сословия, грубых и глупых в любви, неискренних и трусливых. Они считали меня чудаком, легкомысленным человеком без твердых моральных устоев.

Я ахнула, пораженная его удивительным красноречием.

— Хотя я был последним в роде Тенорио и предки мои в течение многих поколений занимали высокие посты при дворе, я отказался терять время, служа титулованным лакеем, и, поскольку такой отказ был, по понятиям моего века и класса, чрезвычайно неприличным, считалось, что я покрыл себя позором. Но это меня очень мало беспокоило. У меня были деньги, здоровье и полная свобода. Больше всего я любил книги, путешествия и приключения. В юности и в первые годы зрелости благодаря своему равнодушию к общепринятым мнениям и насмешливой манере вести беседу я приобрел среди строгих блюстителей нравственности репутацию атеиста и распутника, хотя на самом деле я был просто начитанным и немного романтичным вольнодумцем. Изредка женщина поражала мое юное воображение, и я долго поклонялся ей на расстоянии, никогда не осмеливаясь искать знакомства с нею. Если случайно мы оказывались в одном обществе, я бывал слишком робок, слишком простодушен, слишком рыцарственно почтителен, чтобы воспользоваться тем, что, несомненно, было самым откровенным поощрением, и в конце концов награда доставалась более опытному поклоннику без единого слова протеста с моей стороны. Наконец одна знатная вдова, в доме которой я иногда появлялся и о чувствах которой ко мне не догадывался вовсе, доведенная до отчаяния моей тупостью, бросилась мне в объятия и призналась в своей страсти. Это было так неожиданно при моей неопытности и так польстило моему самолюбию, а сама она страдала столь очаровательно, что я был покорен. Я не мог решиться на такую грубость, как отказ; более того, около месяца я без угрызений совести наслаждался теми радостями, которые она дарила мне, и искал ее общества всякий раз, когда у меня в виду не было ничего другого. Это была моя первая любовная интрига; но хотя у вдовы почти два года не было оснований подозревать меня в неверности, романтичность, которой она окружала нашу связь и без которой не могла жить, стала казаться мне скучной, бессмысленной, надуманной и фальшивой, за исключением тех редких моментов, когда сила любви делала ее прекрасной душой и телом. К несчастью, едва мои иллюзии, робость и мальчишеский интерес к женщинам исчезли, как я стал для пих неотразим. Вначале это меня забавляло, но вскоре превратилось в источник неприятностей. Я сделался причиной неистовой ревности; несмотря на весь мой такт, у меня не осталось ни одного женатого друга, с которым я рано или поздно не оказывался на волосок от дуэли без всяких к тому оснований. Мой слуга развлекался, составляя список покоренных мною женщип и даже не подозревая, что я никогда не пользовался плодами таких побед и — более того — что предпочтение, которое я выказывал молодым и незамужним своим поклонницам и над которым он подшучивал, насколько осмеливался, было вызвано тем, что их невинность и застенчивость защищали меня от прямых атак, предпринимавшихся без малейшего стеснения многими матронами, как только они замечали мое полное к ним безразличие. Неоднократно, чтобы выпутаться из неприятного положения, мне приходилось покидать очередной город, что, впрочем, было легко, ибо я привык путешествовать, но что вместе с тем, боюсь, создало мне сомнительную репутацию бродяги. С течением времени обо мне начали распространяться слухи, источником которых были глупые выдумки моего слуги, и, наконец, я прославился как неисправимый распутник, после чего стал еще притягательней для женщины, которой я страшился больше всего. Такая репутация растет, как снежный ком. Светские сплетни были полны самых невероятных историй обо мне. Моя семья порвала со мной, и у меня оставалось достаточно испанской надменности, чтобы презреть все попытки к примирению. Вскоре после этого я оказался вне закона. С одним из моих друзей была обручена глубоко набожная девица, дочь командора Севильи. Находясь под впечатлением того, что обо мне рассказывали, она питала ко мне крайнее отвращение, но мой друг, щадя мои чувства, скрывал это от меня. К несчастью, однажды я подумал, что мне следовало бы познакомиться с его будущей женой. И вот, памятуя о том, что род командора находился в свойстве с моим родом, я отважился нанести ей визит. Был поздний вечер, и, когда меня провели к ней, она в полумраке гостиной приняла меня за моего друга и заключила в объятия. Мои протесты вывели ее из заблуждения, но вместо того, чтобы извиниться за свою ошибку, о которой сам я догадался только впоследствии, она подняла крик PI, когда прибежал ее отец с обнаженной шпагой, заявила, что я нанес ей оскорбление. Командор, не ожидая моих объяснений, сделал решительный выпад, явно намереваясь заколоть меня, и ему, несомненно, удалось бы это, если бы я, защищаясь, не проткнул его насквозь. Впоследствии он признал, что был неправ, и теперь мы с ним друзья, особенно потому, что я не посягнул на лавры более искусного фехтовальщика, чем он, но без спора согласился, что роковой удар нанес ему в темноте и случайно. Чтобы не забегать вперед, скажу, что он умер меньше чем через пять минут после того, как я поразил его, и нам — моему слуге и мне — пришлось спасаться бегством, чтобы с нами не расправились его домочадцы.

К моему несчастью, дочь командора была слишком добродетельна и мстительна даже для испанки-католички. Когда совет города Севильи воздвиг прекрасную конную статую в память о ее отце, она несколькими умело преподнесенными подарками добилась постановления, чтобы на одной из плит пьедестала была высечена надпись, гласящая, что командор молит небо покарать своего убийцу. Она принялась гонять меня с места на место, вынуждая судебных чиновников то и дело обращаться ко мне с просьбами покинуть подведомственные им области, дабы общественное мнение ее стараниями не заставило их выполнить свой долг и арестовать меня, невзирая на мое высокое положение. Кроме того, она отказалась выйти замуж за моего друга, пока я не отвечу за свое преступление, как она это называла. Бедный Оттавио, человек мягкий и рассудительный, отнюдь не был огорчен, избавившись от вспыльчивого и деспотичного тестя, и прекрасно знал, что в случившемся она виновата не меньше меня. Поэтому при ней он клялся всеми святыми не вкладывать шпагу в ножны, пока не обагрит ее кровью моего сердца, а сам тайно сообщал мне., обо всех ее действиях и, хотя он ходил за ней по пятам, как собака, ибо был по-настоящему влюблен, прилагал все усилия, чтобы мы с ним не встретились.

Наконец моя нелепая репутация, мои поклонницы и мои севильские преследователи так мне надоели, что я решил сразу со всем этим покончить, став добропорядочным женатым человеком. Надеясь, что в Старой Кастилии жешцнны не столь неприлично влюбчивы, как в Андалузии, я поехал в Бургос и там завязал знакомство с молодой особой, которая заканчивала свое образование в монастыре. Когда я убедился, что она вполне порядочная девушка, не влюбленная ни в меня и ни в кого другого, я женился на ней. Моей целью было не счастье, а спокойствие и возможность иметь досуг для занятий. Но едва она догадалась—инстинктивно, я полагаю, — что я женился не по любви и что я не очень высокого мнения о ее умственных способностях, как стала безумно ревнивой. Только те, кого постоянно выслеживает ревнивая жена или муж, знают, как невыносим такой шпионаж. Я терпел это, не говоря ни слова, и ей, разумеется, ничего не удалось обнаружить. Тогда она начала терзать себя, наводя справки через друзей, имевших корреспондентов в Севилье; от их сообщений ее ревность возросла до совсем уж невероятной степени, и я был вынужден поверить, что я действительно ее убиваю, как она это постоянно твердила. Однажды, отбросив сдержанность, которую мое присутствие обычно накладывало на нее, она потребовала, чтобы я либо сознался в своей неверности, либо доказал ей свою любовь, иначе она умрет. Но мне не в чем было сознаваться, а что касается моей любви к ней, то лишь крайнее нежелание оскорблять кого бы то ни было давало мне силы скрывать, как она к этому времени мне надоела. Оставалось только бежать, иного выхода не было. За некоторое время до этого я отослал своего слугу, чтобы угодить Эльвире, так как ей казалось, будто он носит письма от меня к моим воображаемым любовницам; но он по-прежнему находился у меня на жалованье и был всегда готов продолжать наши странствия, особенно с тех пор, как сам чуть не женился в результате какой-то глупой интрижки. Получив мое письмо, он явился к нам в дом, внушил моей жене подозрение, что у меня после обеда назначено свидание в соборе, и, пока она подкарауливала меня там, уложил пистолеты и смоиу белья и еще засветло присоединился ко мне на дороге в Севилью. От Бургоса до Севильи по прямой сто испанских лиг, и, поскольку в те дни не было железных дорог, я полагал, что моя жена не последует за мной так далеко, даже если и угадает, куда я поехал.

Когда я повернул коня на юг, Бургос показался мне мрачным застенком, логовом ханжей, каким он и был в действительности, а Севилья — сказочной страной. Мы благополучно добрались до нее, но вскоре я заметил, что удача больше не сопутствует мне. Через несколько дней после нашего прибытия я увидел на улице даму, которая была чем-то расстроена. Я подошел к ней, чтобы предложить помощь, и узнал свою жену. Она потребовала объяснений, но я ничего не мог ответить, понимая, какой грубой и непостижимой должна показаться ей правда. В отчаянии я пробормотал, что Лепорелло ей все расскажет, а сам ускользнул, едва он заговорил с ней. Как только я скрылся, этот мошенник, опасаясь, что в случае нашего примирения ему придется вернуться со мной в Бургос, показал ей составленный им когда-то список моих побед — там значились тысяча и три женщины в одной Испании и множество в других странах, где я никогда не бывал. Эльвира, которая считала ложью всякую правду обо мне, отнеслась к этой немыслимой цифре — тысяча и три — с полным доверием. Среди прочих в этом списке стояли имена шести женщин, которые были страстно влюблены в меня, и еще пятнадцати, которым я сделал два-три комплимента. Все остальное было выдумкой, причем многие имена слуга списал из конторских книг своего отца, владельца винной лавки.

Сделав все возможное, чтобы окончательно рассорить меня с моей женой, Лепорелло попросту удрал от нее. Я же удалился в свой загородный дом и попытался развлечься в обществе крестьян. Их простота сначала занимала меня, но вскоре стала действовать удручающе. К тому же невезение продолжало меня преследовать. Однажды, прогуливаясь по выгону, я столкнулся лицом к лицу с дочерью командора, все еще одетой в глубокий траур, который был ей совсем не к лицу, и с бедным Оттавио, шедшим за ней по пятам. К счастью, при дневном свете она меня не узнала, и я мог бы пройти мимо, сказав несколько вежливых фраз и незаметно обменявшись знаками с Оттавио, но тут неизвестно откуда появилась моя жена и в бешенстве принялась осыпать меня бранью. Если бы она хоть немного владела собой, она первым же словом выдала бы меня невесте Оттавио донне Анне. Но она совсем обезумела, о чем я заявил вслух; тогда она бросилась бежать, что-то громко выкрикивая, а я последовал за ней. Скрывшись таким образом от Анны и понимая, что я ничем не в силах помочь Эльвире, я поспешил домой. В тот вечер по случаю свадьбы двух моих арендаторов я пригласил к себе на танцы знакомых крестьян, которые от души веселились на моих коврах, пользуясь моей мебелью и моим винным погребом. Если бы не это обстоятельство, я бы тотчас уехал. Теперь же я решил уехать на другой день рано утром. А пока надо было переодеться и полюбезнее принять моих гостей. Когда их первое смущение улеглось, они повели себя довольно шумно и буйно, но скоро мое внимание отвлекло появление трех масок, в которых я сразу узнал мою жену, Анну и Оттавио. Разумеется, я притворился, что они мне незнакомы, приветствовал их и продолжал танцы. Спустя некоторое время Оттавио ухитрился передать мне записку, сообщая, что Анна внезапно вспомнила мой голос, отыскала Эльвиру и рассказала ей о своих обидах. Они сразу же подружились и настояли на том, чтобы пойти ко мне в масках и обличить меня в присутствии гостей. Оттавио не удалось отговорить их, и он мог предложить только одно: если я попробую бежать, он преградит мне путь со шпагой в руке, но постарается подыграть мне в той мере, в какой сможет это сделать под бдительным оком Анны.

К этому времени мое терпение истощилось. Я приказал Лепорелло зарядить пистолеты и держать их наготове. Затем я присоединился к танцующим, пригласив невесту, хотя до сих пор предпочитал держаться от нее подальше, так как жених был склонен к ревности, а она явно поддавалась роковому очарованию, которое помимо воли исходило от меня. Я попробовал пройтись с ней в менуэте, но из этого ничего не получилось. Тогда мы попытались вальсировать. Но и это оказалось не по силам сельской красотке. Зато когда заиграли контрданс, она принялась плясать с таким пылом, что мне скоро пришлось найти ей кресло в одной из соседних комнат. Я заметил, что две прекрасные маски с большим волнением следили за нашим уходом. Тогда я повернулся к девушке и, впервые заговорив с ней en grand seigneur,[9] приказал ей беспрекословно выполнять все, чего от нее потребуют. Затем я подошел к двери, закрыл ее и стал ждать. Вскоре вбежал Лепорелло и начал умолять меня ради всего святого подумать о том, что я делаю, — гости уже начали перешептываться. Я велел ему дать девушке денег в награду за ее послушание. Он повиновался, и я сказал ей повелительным тоном: «Теперь вопи, как сто чертей». Она медлила, но Лепорелло, видя, что я не шучу, ущипнул ее за руку, и она завопила не как сто, а как тысяча чертей. В следующую минуту дверь рухнула под напором жениха и его друзей, и мы все беспорядочной толпой устремились назад в зал. Если бы не Оттавио, который, взяв на себя руководство событиями, размахивал шпагой и читал мне нравоучения, они могли бы набраться смелости и напасть на меня. Я сказал ему, что если девушку кто и обидел, так это Лепорелло. Тут разразилась такая буря угроз и обвинений, что я на миг растерялся. Потом, вне себя от гнева, я бросился на них и, конечно, наделал бы бед, если бы Оттавио не продолжал упрямо преграждать мне дорогу. Наконец Лепорелло вытащил пистолеты, мы кинулись к двери, и он пустился бежать сломя голову. После некоторого колебания я последовал за ним; мы взяли лошадей на ближайшей почтовой станции и благополучно прибыли в Севилью.

Некоторое время затем я жил спокойно. Однажды вечером моя жена увидела меня из окна, но я отделался от нее несколькими любезностями, а йотом закутал Лепорелло в свой плащ и послал его к ней вместо себя. Будучи, подобно большинству ревнивых женщин, слишком эгоистичной, чтобы заподозрить, что она мне просто неприятна, она распространила слух, что я отправил ее с Лепорелло, желая в ее отсутствие поухаживать за служанкой, — утверждение, для которого не было никаких оснований, но которому почти все поверили.

Теперь я подхожу к странному происшествию, которое привело к мдей смерти. В тот же самый вечер Лепорелло, убежав от Эльвиры, встретился со мной на площади возле статуи командора, о которой я уже говорил в связи с надписью и муниципальным советом. Во время нашей беседы я случайно засмеялся. К моему изумлению, командор, или, вернее, статуя командора, тотчас выразил недовольство столь неприличным нарушением спокойствия. Лепорелло, отчетливо слышавший слова статуи, пришел в такой ужас, что, возмущенный его трусостью, я наконец заставил его подойти к пьедесталу и прочесть надпись, — так я часто направлял пугливую лошадь к предмету, вызывавшему у нее страх. Но надпись не успокоила бедного малого, и, когда я, желая свести дело к шутке, потребовал, чтобы он пригласил статую домой поужинать с нами, он принялся убеждать меня, что истукан в самом деле кивнул в знак согласия. Во мне проснулось любопытство. Внимательно глядя на статую, я медленно и отчетливо спросил ее, придет ли она на ужин. Статуя ответила «да» странным, каменным голосом, но не поблагодарила за приглашение, что удивило меня еще больше, так как командор, человек старых традиций, всегда был щепетилен до мелочей в вопросах этикета. Я решил было, что заболеваю или схожу с ума; но потом, поскольку Лепорелло тоже слышал голос — подумал, что сплю и все это мне снится. Я находил только два правдоподобных объяснения случившемуся. Мы ничего не ели с самого утра, и, возможно, от голода у нас начались галлюцинации, которыми мы заразили друг друга. А может быть, кто-то просто подшутил над нами. Я решил проверить это, вернувшись сюда на следующий день и тщательно осмотрев место. Пока же мы поспешили домой и набросились на ужин. Вскоре, к большому моему огорчению, в столовую ворвалась моя жена и вместо обычных упреков стала бессвязно призывать меня изменить образ жизни. Сначала я отвечал ей ласково, затем начал посмеиваться над ее истерическими страхами, желая успокоить. В конце концов, вне себя от возмущения, она выбежала из комнаты, но сразу же с воплями кинулась обратно и исчезла в направлении кухни. Лепорелло пошел посмотреть, что ее так напугало, и тут же вернулся, охваченный паническим страхом. Он, задыхаясь, пробормотал что-то о статуе и попытался запереть дверь. Затем раздался громкий стук. Я подумал, что дом горит и сторож пришел предупредить нас, — право же, ни один смертный, кроме сторожа, не способен стучать с такой силой. Я открыл дверь и увидел на пороге статую. Нервы мои не выдержали, и я отшатнулся, не произнеся ни слова. Статуя вошла за мной в комнату. Ее походка от долгого сидения на спине лошади была довольно неуклюжей, а поступь сотрясала дом с такой силой, что казалось, вот-вот пол проломится и статуя рухнет в подвал, — впрочем, я нисколько не был бы огорчен этим, несмотря на солидный счет за ремонт дома. Предлагать статуе сесть не имело смысла: ни один стул в доме не выдержал бы ее тяжести. Не теряя времени, она заговорила, и от звука ее голоса меня бросило в дрожь. Я пригласил ее к ужину, сказала она, и вот она явилась. Разумеется, я мог только ответить, что я очень рад, и, извинившись за то, что мы сели, не подождав ее, я велел Лепорелло накрыть стол заново, не совсем понимая, как может есть истукан, высеченный из каменной глыбы. Статуя сказала, что не будет беспокоить нас, но сама приглашает меня на ужин, если у меня хватит смелости пойти с ней. Не будь я так испуган, я бы вежливо отказался. Но тут я вызывающе заявил, что готов сделать что угодно и пойти куда угодно. Лепорелло исчез, однако я слышал, как под столом стучат его зубы. Тогда статуя попросила меня дать ей руку, что я исполнил, по-прежнему пытаясь держаться как герой. Когда ее каменная рука схватила мою, у меня вдруг заломило в висках и в спине, голова закружилась и я почувствовал томительную слабость. Я покрылся испариной, потерял способность координировать свои движения; предметы стали двоиться у меня в глазах, и я пошатнулся, точно страдал локомоторной атаксией. Перед глазами плясали какие-то странные видения. Мне чудилось, что статуя бессмысленно кричит; «Да, да!» — и я столь же бессмысленно начал кричать изо всех сил: «Нет, нет!», вообразив в бреду, что мы находимся в английском парламенте, где я однажды побывал во время своих путешествий. Тут статуя ступила на подгнившую доску, и пол не выдержал. Я пролетел вниз около двадцати пяти футов, потом мое тело отделилось от меня и понеслось к центру вселенной. Я вскрикнул и обнаружил, что я мертв и нахожусь в аду.

Здесь он впервые сделал паузу. Волосы у меня уже пять минут стояли дыбом. Я бы дорого дала, чтобы осмелиться закричать или выпрыгнуть из вагона. Но я только спросила, заикаясь, что же представляет собой то место, которое он сейчас упомянул.

— Если я и употребляю слово «место», — сказал он, — то лишь для того, чтобы мой рассказ был понятен, точно так же, как я принял знакомое вам обличье джентльмена в шляпе и сапогах, хотя все это предметы материального мира, к которому я не принадлежу. Вы меня понимаете?

— О, вполне! — сказала я. — Я люблю читать метафизические сочинения.

— В таком случае я предоставляю вам самой ответить на ваш вопрос при помощи логической цепи абстрактных рассуждений, а впоследствии у вас будет случай на опыте проверить верность ваших выводов. Достаточно сказать, что я обнаружил там общество, состоявшее главным образом из людей вульгарных, истеричных, грубых, слабых, никчемных и полных самых лучших намерений — они поддерживали славу этого места, причиняя и себе, и друг другу столько неприятностей, сколько было в их силах. Мне они были скучны и противны; я тоже им не слишком нравился. Князь Тьмы не джентльмен. Его осведомленность и проницательность поистине удивительны, но он ничем не превосходит тех, кто ее окружает. Он делал вид, будто ему нравится мое общество и беседы со мной; я со своей стороны был вежлив и старался, чтобы он не почувствовал моего превосходства. Тем не менее я понимал, что сердечность наших отношений ему тягостна так же, как и мне. И вот как-то раз один из его приближенных явился ко мне, и, заверив меня в своем уважении, которое якобы не позволяет ему слушать, как за моей спиной меня оскорбляют, сообщил, что Князь публично назвал мое появление здесь ошибкой и пожелал мне отправиться ко всем святым и вкусить небесного блаженства. Это были очень сильные выражения, и я сразу же пошел к Князю и передал ему то, что слышал. Сначала он ответил весьма грубо — эта манера разговаривать меня всегда раздражала, — что мой осведомитель лжец; когда же я отверг это объяснение, он нехотя извинился и стал убеждать меня, что, во-первых, пожелал мне попасть на небеса только потому, что, по его искреннему убеждению, мне было бы там лучше, хотя сам он и не разделяет моих вкусов, а во-вторых, мое появление в его владениях действительно было ошибкой, ибо командор, которого он назвал старым каменным болваном, ввел их в заблуждение относительно моей персоны и все были обмануты в своих ожиданиях. Я спросил, по какому праву он в таком случае задерживает меня здесь.

Он ответил, что вовсе меня не задерживает, и спросил, кто или что препятствует мне отправиться куда я хочу. Я был удивлен и поинтересовался, почему, если в аду действительно царит такая свобода, все черти не отправились на небо. Смысл его ответа заключался в следующем: черти не уходят на небо по той же причине, по какой ваши соотечественники, играющие на скачках, не слишком часто слушают по понедельникам популярные концерты, хотя они могут так же свободно посещать их, как и вы. Но тут дьявол любезно выразил надежду, что мне небеса придутся по вкусу. Он предупредил меня, что обитатели небес бесчувственны, спесивы и педантичны, а все их разговоры и развлечения невыносимо скучны. Во всяком случае, я могу узнать их поближе и, если они мне не понравятся, вернуться обратно. Он всегда будет рад меня видеть, хотя я и не совсем тог человек, которого он представлял себе но описанию командора. Он добавил, что с самого начала был против истории со статуей, ибо люди уже выросли из такой чепухи и продолжать заниматься подобными вещами в наше время — значит просто сделать из ада посмешище. Я согласился с ним и откланялся. Он обрадовался моему отбытию, но все же мое доброе мнение значило для него много, и он попросил меня не слишком строго судить их, пребывающих здесь, внизу. У них, разумеется, есть свои недостатки, сказал он, но что ни говори, а настоящую дружбу, чувства и привязанности, здоровый, честный, благотворный юмор и невинную любовь к развлечениям я могу найти только у них. Я откровенно сказал ему, что все-таки возвращаться не намерен и что он слишком умен, чтобы не признать моей правоты. Ему это польстило, и мы расстались вполне дружески. Его вульгарность меня страшно раздражала, но он и не скрывал ее, и его популярность нельзя считать совсем уж незаслуженной.

С тех пор я странствовал больше, чем принято среди тех, кто находится в моем положении. Когда кто-нибудь из нас оказывается в кругу родственных душ, у него возникает почти непреодолимое искушение остаться с ними навсегда. Однако некоторым все еще не удается отыскать такой круг. И кое-кто из них — например, я сам — не потерял поэтому интереса к земле и время от времени навещает ее. Из-за этого нас считают чудаками; на самом же деле привидения — это безумцы того света, как вы выражаетесь. Для меня это просто любимое занятие, которому, впрочем, я предаюсь не слишком часто. Теперь я ответил на ваши вопросы о том, кто я и больно ли мне было умирать. Вы удовлетворены?

— Вы были очень любезны, взяв на себя этот труд, — сказала я, вдруг поняв, что он рассказал мне все это из чувства долга, потому лишь, что я его попросила. — Еще я хотела бы узнать, что сталось с донной Анной и остальными.

— Когда Оттавио слегка захворал, она ухаживала за ним с таким безжалостным усердием, что он вскоре умер, о чем впоследствии нисколько не сожалел. Она вновь надела траур и до сорока с лишним лет стойко оплакивала свои утраты, а потом вышла замуж за шотландца-пресвитериаиина и покинула Испанию. Эльвира, обнаружив, что ее брак со мной закрыл перед ней двери приличного общества, вернулась на время в свой монастырь. Потом она изо всех сил старалась снова выйти замуж, но почему-то не сумела, не знаю почему, ведь она была красивой женщиной. В конце концов ей пришлось зарабатывать на жизнь уроками пения. Деревенская девушка, имя которой я забыл, вскоре прославилась на всю округу как искусная прачка.

— Ее ведь звали Церлина?

— Вполне вероятно; но скажите, пожалуйста, откуда вы это знаете?

— По преданиям. Дона-Жуана ди Тенорио до сих пор хорошо помнят. О вас написана величайшая из пьес и величайшая из опер.

— Вы меня удивляете. Я хотел бы посмотреть, как это выглядит на сцене. Но скажите, дают ли они правильное представление о моей личности?

— В них говорится, что женщины всегда влюблялись в вас.

— Да, конечно. Но показано ли в них, что сам я никогда не влюблялся, что я всячески старался напомнить им об их долге и непреклонно противостоял всем их уловкам? Это объяснено?

— Нет, сэр, боюсь, что нет. Скорей наоборот, мне кажется.

— Странно! Как прочно клевета пристает к репутации человека! И я известен и внушаю отвращение как распутник, хотя заслуживаю этого меньше, чем кто-либо другой.

— О нет, вы не внушаете отвращения, уверяю вас. Вы очень популярны. Все были бы ужасно разочарованы, если бы узнали правду.

— Может быть, и так. Жены моих друзей, когда я отказывался бежать с ними и даже угрожал рассказать обо всем их мужьям, если они не перестанут преследовать меня, называли меня рыбой и бесчувственным чурбаном. Вероятно, вы с ними согласны?

— Нет, — ответила я. Затем… не знаю, что сделалось со мной, но с другой стороны это был все-таки не обыкновенный мужчина. Я протянула к нему руку и сказала: — Вы были правы: это были не настоящие женщины. Если бы они уважали себя, они никогда не решились бы соблазнять мужчину, но я… я… я… люблю… — Я остановилась, парализованная удивлением, сверкнувшим в его глазах.

— Даже моя тень не избавлена от этого! — воскликнул он. — А знаете ли вы, сеньорита, что благовоспитанным английским девицам не полагается ночью в поездах объясняться в любви незнакомым джентльменам?

— Я знаю, но мне все равно. Конечно, я не сказала бы этого, если бы вы не были привидением. А так — я просто не могла удержаться. Если бы вы жили в этом мире, я прошла бы двадцать миль ради того, чтобы только взглянуть на вас, и я заставила бы вас полюбить меня, несмотря на всю вашу холодность.

— Именно это они когда-то и говорили мне! Слово в слово, если не считать того, что они говорили по-испански! Постойте, вы хотите робко обвить руками мою шею, спросить, люблю ли я вас хоть немного, и тихо поплакать на моей груди. Бесполезно: моя шея и грудь давно уже стали прахом в земле Севильи. А если вы когда-нибудь решите проделать это с кем-нибудь из своих современников, то помните, что не каждый высокий мужчина, у которого вы повиснете на шее, в состоянии выдержать ваш вес, хотя он в этом и не признается.

— Благодарю вас, у меня нет такого намерения. Еще один вопрос, прежде чем поезд остановится. Когда вы были живы, вы так же не сомневались в своем обаянии, как и теперь?

— Был ли я тщеславен, как они это называли? Разумеется, нет: от рождения я был застенчив. Но бесконечные признания укрепили во мне благоприятное представление о моей наружности, которая, разрешите вам напомнить, только отравляла мое существование.

Поезд остановился; он поднялся и прошел сквозь дерево и стекло двери. Мне же пришлось ждать, пока проводник ее отопрет. Я опустила окно, чтобы в последний раз увидеть и услышать его.

— Прощайте, Дон-Жуан, — сказала я.

— Прощайте, пылкая молодая английская леди. Мы встретимся снова — в вечности.

Кто знает, встретимся ли мы когда-нибудь? Надеюсь, что да.

1887

Воскресный день среди холмов Суррея

Поскольку я по происхождению не коренной лондонец, я не питаю иллюзий относительно деревин. Дороги в рытвинах и ухабах, специально чтобы ломать ноги; пропыленные живые изгороди, канавы с дохлыми собаками, колючий бурьян и тучи ядовитых мух, дети, терзающие какую-нибудь бессловесную тварь, понурый, измученный непосильным трудом и преждевременно состарившийся батрак, злобный бродяга, навозные кучи с их ужасным запахом, придорожные камни от гостиницы до гостиницы, от кладбища до кладбища, — тяжело шагая, я прохожу мимо всего этого, пока не обнаруживаю вдали телеграфный столб или семафор, указывающий на то, что благословенный, спасительный поезд уже близко. Путь от деревенской улицы к железнодорожной станции равносилен скачку через пять столетий — от жестокой тупой тирании Природы над Человеком к упорядоченной, продуманной и организованной власти Человека над Природой.

И все же на прошлой неделе я позволил своему другу Генри Солту и его жене уговорить себя «приехать и пожить до понедельника» среди холмов Суррея. Солт, во многих отношениях человек весьма умный, помешан на сельской жизни и владеет домом в дыре, носящей название Тилфорд, по Фарнемской дороге, куда он время от времени удаляется и где живет, питаясь местными грибами и сочиняя статьи, превозносящие такого рода питание, местную погоду и прелести данного времени года в противовес лондонской скученности. Он не сомневался, что день, проведенный в Тилфорде, превратит меня из ненавистника деревенской жизни в ее поклонника, и, поскольку с ним очень приятно гулять и беседовать (если бы он только, как разумный человек, ограничивал свои прогулки набережной Темзы), — я в конце концов пошел на эксперимент и даже согласился подняться на вершину якобы живописного холма, именуемого Хайндхед, и полюбоваться оттуда склонами Южного побережья, Портсмутской дорогой (лично я предпочитаю тот ее конец, который ближе к Найтсбриджу) и главным образом тем местом, где были повешены три человека, убившие кого-то, кто уговорил их прогуляться с ним но холмам.

Когда я в воскресенье утром отправился на вокзал Ватерлоо, поднявшись — вопреки всякому обыкновению — в семь утра, Лондон был чист, свеж и сух. Я раскрыл книгу, старательно избегая смотреть в окно от остановки до остановки, и читал до тех пор, пока, миновав огромное кладбище, мы не прибыли в Фарнем. За городом, как всегда, лил дождь. Я спросил, как пройти в Тилфорд, и узнал, что надо идти той же дорогой еще мили четыре. Я боялся обидеть Солта, проявив недоверие к его деревенскому раю, а потому не взял с собой зонта, и рай, конечно, воспользовался этим упущением. Не знаю, что представляют собой склоны Южного побережья, но что касается суррейских дорог, то могу со всей Ответственностью заявить, что на них склонов предостаточно, и самых крутых. Между Фарнемом и Тилфордом находится не меньше пяти холмов и ни одного виадука. И я влезал на них на все по очереди, ступая на носки, и плелся вниз, ступая на пятки, и каждый мой шаг создавал болотца, полные грязно-желтой жижи. По мере того как пейзаж становился все менее цивилизованным, дождь припускал все сильнее; моя книга превратилась в бумажную массу, а краска с ее переплета окрасила мою серую куртку в алый цвет. Какие-то птицы водонепроницаемой породы неудержимо хохотали надо мной, и я наконец-то понял, почему на птиц так рьяно охотятся. Затем дорога свернула в сосновый бор, украшенный роскошным ковром из мокрого мха и надписями, предупреждавшими, что это частное владение и посторонним вход в него строго запрещен под угрозой судебного преследования. Право же, стоит проехать тридцать миль ради того, чтобы какой-то самодур помещик заставил вас повернуть обратно. Рукава у меня уже насквозь промокли и липли к запястьям, как холодный компресс. Я растопырил руки, чтобы по возможности избежать неприятного ощущения, посмотрел вниз на свои негнущиеся колени, и с полей моей шляпы на них тотчас обрушилась целая пиита дождевой воды и черной краски. Я расхохотался так, как, должно быть, хохотали колесуемые преступники при втором повороте колеса. Еще одна-две мили утомительной ходьбы по колено в грязи, и я подошел к окраине деревни, где стремительно несла свои воды небольшая речка, через которую был перекинут мост наподобие готической арки, так что лошади сначала напрягали все силы, чтобы втащить на него повозку, а потом на скользком крутом спуске — чтобы затормозить ее.

Это и был Тилфорд, селение, насколько я мог судить, совершенно необитаемое, если не считать одного человека, чей угрюмый взгляд яснее всяких слов спрашивал: какого черта мне здесь надо? Тут меня ждал подъем еще на один холм, между молитвенным домом и церковью, а затем — открытый участок дороги, где дождь и ветер могли напоследок исхлестать меня без всяких помех. Солт ошибается, полагая, что живет в Тилфорде, — на самом деле он живет значительно дальше, и я уже собирался повернуть назад, пока еще был в состоянии добраться до Лондона, но тут он приветствовал меня с порога своего дома восторженным возгласом: «А вот и он!» — и просиял такой счастливой улыбкой, словно мой вид не оставлял желать ничего лучшего, а Тилфорд оправдал все похвалы в свой адрес. Не успел я опомниться, как моя одежда уже наполняла кухню паром, а я сам, облачившись в какое-то одеяние, принадлежавшее шурину Солта, многообещающему поэту, чья фигура не очень похожа на мою, набивал желудок плодами последних изысканий хозяина дома в области местной грибологии.

Одежда моя высохла быстро. Вскоре я снова надел ее. Она стала на два дюйма короче и уже, но зато была теплой и даже пересушенной. Тем не менее я отчаянно расчихался, и миссис Солт поспешила достать пузырек с камфарным спиртом. Не зная силы этого лекарства, я неосторожно принял полную ложку, отчего чуть не умер, но, придя в себя, почувствовал, по крайней мере, полную уверенность в том, что бациллы инфлюэнцы выдержать его никак не могли. Затем, когда дождь перестал, мы пошли прогуляться но дороге, которая вилась среди холмов, походивших под пасмурным небом на кучки мокрого торфа. Наконец мы выбрались на возвышенность, где болото сменилось мягким зыбучим песком и кустиками вереска, уже высушенного пронизывающим ветром с Северного моря. С подветренной стороны от нас лежал Френшемский пруд, похожий на водохранилище, только без насосной станции; при каждом порыве ветра дрожь пробирала его сверху донизу, покрывая поверхность рябью. Я посочувствовал ему и украдкой посмотрел на Солта; неужели его не обескуражила невыразимая унылость этого пейзажа? Но он привык к нему и по пути домой принялся строить планы завтрашней экскурсии на Хайндхед. Одно упоминание об этом вызвало у меня новый приступ чихания. Но я решительно отказался от второго приема камфары, и миссис Солт, далеко не исчерпавшая своих ресурсов, угостила меня черносмородиновым джемом с кипятком, что мне даже понравилось.

На следующее утро я встал в восемь, чтобы полюбоваться солнцем и послушать пение птиц. Но оказалось, что я поднялся раньше их; и я не видел солпца и не слышал ни единой птицы, пока не вернулся в Лондон. Солт ликовал, потому что дул северо-восточный ветер, исключавший всякую возможность дождя. После завтрака мы двинулись но холмам к Хайндхеду сквозь туман, превращавший коров в мамонтов, а гряды холмов — в горные цепи. Когда мы отошли достаточно далеко от какого-либо пристанища, начался дождь. Солт заявил, что это пустяки и никакой дождь долго не выдержит северо-восточного ветра. Но этот дождь выдержал. Когда, спотыкаясь и скользя по канавам, которые Солт именовал тропинками, хотя на самом деле это были русла горных потоков, стремительно наполнявшиеся мутной водой, мы наконец добрались до Хайндхеда (ничем не отличавшегося от всех остальных торфяных кучек), из-за тумапа мы не могли различить не только Южного побережья, по даже друг друга. Я увидел место, где были повешены те трое, и, не стану отрицать, испытал известное мстительное удовлетворение при мысли о том, что некогда хоть один человек понес здесь справедливую кару.

Когда мы отправились обратно, Солт был в наилучшем расположении духа. Дождь при северо-восточном ветре привел его в такой восторг, который может сравниться лишь с восторгом астронома, открывшего новую комету. Миссис же Солт из всего этого сделала вывод, что я должен приехать еще раз. Дождь мешал ей не больше, чем если бы она была уткой; и я невольно начал прикидывать, не является ли в действительности ее костюм для прогулок хитроумным купальным костюмом. Она была в отличном настроении, хотя даже овцы жалобно блеяли, глядя на небо, а корова, которую я дружески похлопал но спине, проходя мимо, была так пропитана дождевой влагой, что мне в рукав ударила струйка воды и брызги долетели до самой подмышки. Миссис Солт во время нашей прогулки говорила главным образом о добродушии своего пса Неро, за которым Солт тем временем зорко следил, неукоснительно пресекая его попытки подойти к овцам. Пока мы добрались до дому, в моей одежде накопилось в три раза больше воды, чем накануне. Когда я снова надел ее, могло показаться, что я, ввиду крайней нужды, воспользовался гардеробом своего младшего брата.

Незачем описывать мой обратный путь в Фарнем после обеда. Всю дорогу шел дождь, но я, по крайней мере, приближался к Лондону. Я побывал в новых местах и отдохнул, и я уверен, что недели через две мне удастся избавиться от последствий того и другого. И если мой опыт предостережет какого-нибудь лондонца, соблазненного чрезмерно восторженными описаниями весенней прелести холмов Суррея, значит, мои мучения были не напрасны.

1888

Еще одно продолжение «Кукольного дома»

Извинения автора

Надеюсь, мне нет нужды извиняться в том, что я полагаю несомненным знакомство читателя этих строк с эпохальной пьесой Ибсена «Кукольный дом», которая в 1889 году потрясла весь Лондон и нанесла сокрушительный удар викторианской семейной морали.

К сожалению, я отнюдь не уверен, что столь же широкой известностью пользуется ее продолжение, написанное покойным сэром Уолтером Безантом,[10] который искренне торжествовал в уверенности, что отомстил за эту мораль заблудшему норвежскому еретику. И мне никак невозможно поместить здесь сей шедевр без нарушения авторского права. К тому же я вынужден с прискорбием сознаться, что не помню оттуда ни единого слова и могу лишь косвенно воспроизвести отдельные эпизоды, написав рассказ, в котором следует их продолжение.

Стало быть, я и сам знаю не более читателя — это плохое оправдание, но лучшего у меня нет.

1931 г.

Дж. Б. Ш.

Нора не доехала до вокзала. Она чувствовала всей душой, что не имеет права спасаться бегством от смерти дочери и злого языка Кристины. Она велела кучеру скорей повернуть назад и отвезти ее в тот самый дом, который она только что покинула; в ней росло, ширилось, разгоралось, пылало негодование, которое она начала испытывать, когда поняла, с какой легкостью могут люди, вроде Крогстада, заразить пагубным духом страха и безысходности одинокую, беззащитную девушку и довести ее до самоубийства. Нора знала, что эти люди не виноваты — что ее возмущение может лишь повредить им и ей самой. Собственно говоря, она уже растратила все свое возмущение и ту безрассудную смелость, которую в нем черпала: ей незачем было теперь назидательно напоминать себе, что это горькое и ядовитое чувство: она вкусила его и отринула с отвращением. Но у нее была горячая кровь; и время от времени потрясение при виде вопиющей несправедливости распаляло эту кровь и возбуждало гнев вопреки разуму, умудренпому опытом. Когда она выходила из кареты, какой-то мужчина нехотя отступил от дверей ее дома. В банке, где он служил, его не узнали бы в этом грубом, мешковатом плаще и широкополой шляпе; но она не усомнилась: он всегда приходил к ней переодетый.

— Крогстад! — сказала она, рассердясь. И продолжала, трогательно стараясь смягчить свою суровость: — Что вы здесь делаете?

— Мне сейчас сказали, что вы уехали, — отвечал он с волнением. — Сказали, что вы уже гте вернетесь. — Он помолчал и добавил недоверчиво: — Должно быть, это вы так распорядились, чтобы отделаться от меня.

— А хоть бы и так, — сказала она. — Однако вы, я вижу, слишком много о себе полагаете, если это могло прийти вам в голову. Я действительно решила уехать; но по дороге на вокзал передумала и вернулась. На то есть причина. Ступайте наверх: я только скажу фру Крог, что оставляю квартиру за собой.

Едва дверь отворили, Крогстад повиновался. Ему было неловко перед кучером, горничной и фру Крог, которая вышла им навстречу, сгорая от удивления и любопытства. Горничная поднялась вместе с ним наверх и стала зажигать газовый рожок; он стоял к ней спиной, притворяясь, будто рассматривает книги на полке, все время, пока она задергивала занавеси и растапливала погасший камин. Когда она, наконец, ушла, он спял плащ и вновь превратился в почтенного банковского служащего, если судить по платью. Но вид у него был робкий и смиренный: он слонялся по комнате, поглаживая гладко выбритую верхнюю губу, словно расправлял несуществующие усы.

Когда вошла Нора, он заулыбался и угодливо помог ей снять длинпое дорожное пальто. Его подобострастие явно было ей неприятно, и он, почувствовав это, слегка втянул голову в плечи.

— Крогстад, — сказала она, — если не хотите стыда и унижения, вам лучше уйти. Сегодня мне невыносимо видеть вас и вам подобных. — Бедняга Крогстад уныло взялся за шляпу. — Впрочем, если вы готовы ради меня на жертву, можете остаться. Мне необходимо с кем-нибудь поговорить.

Крогстад просиял.

— Значит, вы в самом деле мне рады! — сказал он. — Я всегда боюсь показаться вам навязчивым. Вы же знаете, со мной можно говорить откровенно; и я желаю лишь, чтобы вы позволили мне такую же откровенность.

— Что ж, Крогстад, я не буду к вам слишком сурова. Но при одном условии — не смейте говорить о вашей жене; вы сами прекрасно понимаете, что не в ваших интересах ее порочить. Я мирилась с этим, пока мне не надоело защищать ее и притом, пожалуй, кривить душой, вы ведь Гшаете, что я ее не люблю. Сядемте.

Она опустилась в кресло-качалку у камина с живостью, какую немногим женщинам удается сохранить почти в пятьдесят лет; он сел на стул, подался вперед всем телом и не сводил с нее глаз, упершись локтями в колени, а сплетенные пальцы зажав меж икрами ног, обтянутых узкими штанами.

— Я ее никогда не порочил и только при вас иногда облегчал душу, — сказал он. — Я знаю, сколь многим я ей обязан. Она сделала меня добропорядочным человеком и помогла сохранить добропорядочность. Ах да, — поспешно добавил он, видя, что в глазах у нее блеснула насмешка над его удрученным видом, — я знаю, вы не высоко ставите добропорядочность; но это так много значит для человека вроде меня, который еще в юности сбился с пути. Для такого совершенства, как вы, добропорядочность — это капитуляция; но не будь я добропорядочным, я стал бы не лучше, а хуже, подобно Хельмеру. Вот чем я ей обязан. И, кроме того, вспомните о моих мальчиках. Не далее как сегодня утром я вам говорил, — тут Крогстад снова поймал ее взгляд и съежился, — что у меня четверо сыновей. Старший, профессор университета, пользуется общим уважением; второй — преуспевающий адвокат; третий, офицер инженерных войск, не запятнал своей чести; четвертый служит в банке и намерен пойти по моим сто…

Он осекся и замолк, потому что она покачала головой с жалостливой укоризной.

— Ваш старший сын, Нкльс, — сказала она, нарушив наконец молчание, — профессор философии; в душе он придерживается философских взглядов, которые раньше именовались крайним левым гегельянством, — не знаю, как это называют теперь. Крайние левые гегельянцы смотрят на истовых христиан точно так же, как истовые христиане смотрят на африканских идолопоклонников. Если бы ваш сын осмелился открыто проповедовать свои взгляды или оказать моральную поддержку тем, кто осмеливается их проповедовать, он лишился бы своей кафедры, заработков, известности и того «общего уважения», которым вы так гордитесь. Ои пользуется общим уважением, потому что лицемерит и учит лицемерию своих студентов. Второй ваш сын, адвокат, как я слышала, преуспевает, потому что и не думает защищать бедняков перед неправедным судом, а вместо этого обстряпывает грязные делишки к выгоде богачей, лебезит перед ними, покрывает их, и они при его пособничестве грабят общество. Ваш офицер инженерных войск не запятнал чести, потому что прикидывается миротворцем и левой рукой благоразумно размахивает Евангелием, а правой наводит пулемет. Ну а Нильс-младший, если пойдет по стопам своего отца, то вслед за ним станет тайно ходить к женщине, от которой он в обществе отшатнется, пылая праведным негодованием.

— Я всегда стараюсь говорить о вас как можно меньше, — неуверенно возразил Крогстад. — Только на днях я встал на вашу защиту перед правлением банка, когда все порицали молодого Роберта и зашла речь о вас.

— Да, милейший Нильс, вы сказали, что я была самой примерной женой и матерью, пока не забыла о добропорядочности; и вы никогда не могли понять, как это я докатилась до такой жизни. А когда Хейердаль напрямик спросил вас, позволите ли вы Нильсу побывать у меня на вечере в один из четвергов, вы покачали головой с назидательным видом и сказали: «Ну разумеется, нет».

Крогстад кусал бледные, дрожащие губы.

— А что мне было делать? Какая вам была бы польза, если б я в ущерб себе и своему сыну сказал не то, чего от меня ожидали? К тому же, знай они, что я здесь бываю, им бы этого все равно не понять; они подумали бы только…

— И были бы вполне правы, раз вы стыдитесь признаться, что бываете у меня. Но если вы желаете избегать всего, что посредственные люди могут истолковать в дурную сторону, вам придется приспособить свою жизнь к их посредственности. Кстати, вы уверены, что они не знают?

Крогстад выпрямился.

— Как прикажете вас понимать? — воскликнул он. — Знают! Да если б они знали, это погубило бы меня. Надеюсь, вы пи слова… — Он опять умолк и взглянул на нее с внезапным подозрением. — А вы откуда узнали, что я сказал Хейердалю?

— Ах, у вденя ведь всюду есть друзья, — пускай неверные, но все же друзья. А у вас всюду есть враги и завистники.

Крогстад обиженно насупился.

— И вы их поощряете, разрешаете им болтать обо мне, — сказал он.

— Неужто вы до сих пор не поняли, что без этой болтовни вам не станет легче? А мне приятно слышать о вас, дружеское ухо — лучшее противоядие от злого языка. Ну вот что, Нильс, скажите правду о правлении банка. Вы же знаете, что почтенный стряпчий Хейердаль нажился за последние шесть лет во время биржевого бума, потому что тайно делился прибылью с маклерами, и пожелай кто-нибудь разоблачить этот сговор, ему не миновать суда и позора. Вы когда-нибудь дали ему это понять хоть намеком?

— О господи, нет, разумеется, пет.

— Или возьмем Арнольдсона, у него младший сын — горький пьяница. Вы ведь не наказываете родителей за грехи детей, помалкиваете об этом?

— Да, во всяком случае, при бедняге Арнольдсоне. Ах, Нора, если бы вы знали Арнольдсона, вы полюбили бы его. Поверьте, у него доброе сердце.

Нора не стала входить в обсуждение достоинств Арнольдсона.

— А Сведруп? — продолжала опа. — Его отец был цирюльник; а сам он так отвратительно измывается над слугами и помыкает бедными родственниками. Юхансена бьет жена. И жене Фалька тоже следовало бы бить своего муженька, это вполне соответствовало бы его собственным понятиям о справедливости, потому что он завел вторую семью, но ей об этом никто не скажет. Вы когда-нибудь пробовали урезонить Сведрупа или посочувствовать Юхансену? Решитесь ли вы прекратить знакомство с Фальком в осуждение его безнравственности?

— Конечно, нет, — сказал Крогстад. — Их личная жизнь меня не касается. Если бы люди были так нетерпимы друг к другу, их существование стало бы ужасным. Приходится, правда, поменьше знаться с Юхансеном, ведь невозможно приглашать его без жены; но от нее никогда не знаешь, чего ждать.

— А что, Кристина читает им когда-нибудь нравоучения вроде тех, какие читала мне?

— Как бы не так! — сказал Крогстад и снова насупился. — Они живо указали бы ей на дверь.

Нора мгновение смотрела на него, и в ее старых, умных глазах появился почти озорной блеск. Он снова подался вперед и хмуро уставился на ее ноги, которые, по мнению Кристины, были толсты до неприличия.

— Нильс, — сказала она наконец. — Вы круглый дурак.

— Но почему же? — воскликнул Нильс сердито — заячья его душа вдруг взыграла.

— Вы только глазами хлопаете, а ведь о том, что вы поддерживаете со мной знакомство и бываете здесь, члены правления знают так же хорошо, как о незаконных махинациях Хейердаля, спившемся сыне Арнольдсона, супружеских изменах Сведрупа и обо всем прочем. При вас они молчат обо мне; точно так же вы при них всегда молчите об их семейных неприятностях. Вы думаете, будто знаете о них всю подноготную, а они о вас ничего не знают. Все вы так думаете и отлично ладите между собой. Но известно ли вам, Нильс, что всякий раз, как ваш прострел в пояснице дает себя чувствовать, я непременно об этом узнаю, потому что многие справляются у меня о вашем здоровье.

— И вы!.. — воскликнул Крогстад, пораженный как громом. — Неужели вы даете понять, что вам это известно?

— Обычно я притворяюсь, будто не знаю. Мне приходится говорить, что вы но бывали у меня вот уже две недели, или месяц, или еще дольше.

Крогстад встал и медленно застегнулся.

— Нора, — сказал он, — вы меня предали, и я этого не прощу. Если б вы только знали, какое облегчение доставляли мне наши встречи, как помогали они мне в остальное время не уронить свое достоинство, вы, я уверен, были бы снисходительней. Прощайте.

— Именно этого я и ожидала, Нильс, — сказала она, не двигаясь. — Что ж, не согрешишь — не покаешься, не покаешься — не спасешься, а тайное покаяние превосходно очищает совесть, и можно все начинать сначала. Я уже давно замечаю, что вы всегда приходите ко мне после того, как совершите какой-нибудь особенно низкий поступок. Но вы позабыли, что ваш духовник не обязан соблюдать тайну исповеди. Я догадываюсь, что привело вас ко мне на сей раз. Ах нет, не то, что вы сказали Хейердалю: все это вздор, Крогстад, и вы это прекрасно знаете. Я говорю о своей дочери Эмми. Ну, полно же, сядьте и облегчите душу. Как это все случилось?

Крогстад не сел. Он упрямо продолжал стоять, но все-таки виновато развел руками и пожал плечами.

— Я только объяснил ей, что о ее браке с Нильсом не может быть и речи. Уж если хотите непременно знать правду, Роберт сделал подлог. — Он помолчал, потом вдруг покраснел и бросил ей прямо в лицо: — Подобно вам.

— Подобно мне! В таком случае, я его не виню. Кого он этим хотел спасти?

— Никого. Надо полагать, он просто хотел нажить на этом деньги.

— Ах, Нильс, Нильс, Нильс! — сказала опа, все еще испытывая к нему лишь снисходительную жалость. — И вы говорите, что он сделал это «подобно мне».

— Простите, — буркнул Крогстад. — Мне следовало сказать «подобно мне самому». Но я рассердился: вам не следовало рассказывать, что я здесь бываю. Хотя спору нет, вы имели на это право.

— И вы поступили с Эмми так же, как двадцать лет назад поступили со мной? Вы взяли подложный вексель и сказали, что будете бороться за свою репутацию не на жизнь, а на смерть, и ей придется выбирать между спасением вашей репутации и позором и разорением человека, которого она любит? — Крогстад попытался возражать, но взгляд его выдал правду, и она гневно сверкнула глазами. — В таком случае, — сказала она с горячностью, — все старания Кристины исправить вас пропали зря. Негодяй всегда останется негодяем!

Он смутился и покраснел, как сконфуженный юнец.

— Я не мог допустить, чтобы Нильс навлек на себя позор, — сказал он страдальческим голосом. — Клянусь, дети для меня дороже жизни. Вы не знаете, каково мое положение. Кстати, я вовсе ей не угрожал, даже намека такого себе не позволил. Я только молил ее. Она все сделала сама, согласилась добровольно — совершенно добровольно.

— Надеюсь, вы не преминули погладить ее по головке за то, что она такая послушная, такая умница, и заверить, что она получит воздаяние на небесах?

— Именно так я и сказал, слово в слово! — воскликнул он. — Вы виделись с ней: это она убедила вас вернуться.

— Как! — сказала Нора с удивлением. — Неужели вы не знаете?

— О чем?

— О том, что она утопилась.

Крогстад побледнел как смерть; потом на щеках у него проступили серые пятна. Он кое-как добрался до стула, тяжело сел, уронив руки и голову на стол. Нора смотрела на него с состраданием и ждала. Наконец он приподнял голову, но спросил только, нет ли у нее коньяка. Коньяка не было, но она спустилась вниз и взяла рюмку у фру Крог. Когда она вернулась, он сидел выпрямившись, опустив глаза в стол. На коньяк он даже не взглянул, и она не стала принуждать его выпить.

— Я никогда не думал… даже мысли не допускал, что может случиться такое, — сказал он наконец, потрясенный. Она хотела ответить, но он прервал ее умоляющим тоном: — Ради бога, ни слова: что толку теперь в этом? — И Нора готова была промолчать, но он сразу же стал допытываться, что она собиралась сказать, потом пробормотал: — Разве мог я поступить иначе?

— Да, Нильс, если бы вы действительно считали Эмми испорченной только потому, что она моя дочь, — сказала Нора, стараясь смягчить свой тон, — тогда бы вам ничего другого не оставалось. Все это могла бы сказать Кристина, причем совершенно искренне. А вы прекрасно все понимали и сознательно лицемерили. Вы цеплялись за свою репутацию; но душа у вас не настолько мелкая, чтобы вы могли зтим удовлетвориться. Вы жаждали нашей свободы; но душа у вас не настолько широкая, чтобы вы могли уйти к нам. Теперь вы видите, чем все кончилось. Эмми была бы спасена, если бы усвоила два урока: один совсем легкий, который могли бы дать ей вы, а другой потруднее, усвоить который, пожалуй, могла бы помочь ей я. Вы же знаете, Эмми была так воспитана, что непременно стремилась к добропорядочности, как ее понимает Кристина; и она не сомневалась, что эта добропорядочность зависит от добропорядочности ее отца, братьев, мужа и матери. Когда ее отец спился, а брат сделал подлог, у нее никого не осталось, кроме ее самой и матери. Но она была слишком юной и слишком слабой, чтобы обрести уверенность в себе; а мать ее, как все вы ей внушали, оказалась испорченной и порочной женщиной. Если бы в эту пору горького унижения и отчаянья я попыталась дать ей тяжкий урок, внушить, что она должна почувствовать себя самостоятельным человеком, она не поняла бы этого. Но если бы сама Добропорядочность обратилась к ней в лице мэра города и крупного банкира, который соблаговолил бы назваться другом ее матери, сказать, что у ее матери много друзей и эта женщина ничуть не испорченней и порочней собственной его супруги, разве она не обрела бы в этом утешение и опору, вместо того чтобы принять ту судьбу, которую вы с такой жестокостью предрекли мне двадцать лет назад — броситься в воду, под лед, может быть. В ледяную, черную глубину. А весной всплыть обезображенной, неузнаваемой, с вылезшими волосами. Видите, я ничего не забыла.

— Ах, если б я мог знать! — воскликнул несчастный Крогстад, прикрываясь руками от ее слов, как от ударов. — Я сказал бы ей все. Но откуда мне было знать, что такое, казалось бы, пустячное дело было для нее настоящим переломом — вопросом жизни и смерти — решающим испытанием? Она восприняла это спокойно.

— Возможно, ее утешила перспектива получить воздаяние на небесах, которое вы сулили, — вы, устроивший себе столь уютное гнездышко на земле, — сказала Нора с мимолетной иронией. — Но боюсь, — добавила она, — что бедной, доверчивой девочке противоречие между христианским милосердием ваших речей и жестокостью ваших поступков показалось слишком уж вопиющим. Вы разбили ее веру в будущую жизнь. И доказательство тому ее самоубийство, доказательство настолько неопровержимое, что даже Кристина не решится против него спорить. Поймите, Нильс, вы привыкли считать за людей лишь тех, кто принадлежит к вашему узкому добропорядочному кругу, все остальные для вас — низшие существа, а чужие дела вы считаете пустячными, и это делает вас слепцом, не дает видеть те великие возможности, которые открывает мир свободы, где живут и эти низшие существа. Хейердаля вы никогда не отшвырнули бы прочь, как вексель без обеспечения.

— Продолжайте, — упрямо сказал Крогстад. — Говорите что угодно. Я жалкий червь, я неудачник. Неудачи преследовали меня всю жизнь. Лучше бы мне вовсе не встретиться с моей распроклятой женой.

— Ах, полно вам! — сказала Нора резко. — Вы вашей жене в подметки не годитесь. Она следовала своим убеждениям. Если бы вы следовали своим, вместо того чтобы поддакивать ей, вам не пришлось бы теперь сетовать на свои неудачи. Кристина — человек недалекий, у нее низменные идеалы; но она хотя бы сознает это. У вас идеалы более возвышенные, но вы этого никогда не сознавали — никогда даже не имели о них представления, — только ощущали смутный протест против золотого тельца, которым вы их подменили. Поэтому она достигла успеха, а вы потерпели неудачу; но могу сказать вам в утешение, что вы с вашими неудачами скорей спасете душу, чем она со своим успехом.

— Мои неудачи и породили ее успех, — сказал Крогстад с горечью. — Чем была бы она без меня? Гувернанткой, которой грош цена.

— В этом главное несовершенство брака, Крогстад: он всегда либо превращает в жертву одного из супругов, либо губит обоих. Торвальд наслаждался успехом до тех порг пока я терпела неудачу. Но не всегда жертвой бывает женщина. Двадцать лет назад, когда я ушла из кукольного дома, я видела лишь одну сторону медали.

— Неужели вы хотите сказать, что были неправы? — быстро спросил Крогстад с комичным разочарованием.

— Нет, — спокойно ответила Нора. — Но я не понимала, что мужчине тоже нужно уйти из кукольного дома. В тот вечер, после праздничного бала и тарантеллы, глаза у меня открылись всего на каких-нибудь пять минут; и, конечно, я не успела увидеть ничего, кроме удручающего обстоятельства, что я для Торвальда лишь игрушка. А теперь глаза у меня открыты вот уже двадцать лет, и за это время я заглянула во множество кукольных домов; и мне пришлось убедиться, что не все куклы принадлежат к женскому полу. Взять хотя бы вашу семью! Право же, Крогстад, будь у вас хоть капля мужества, вы ушли бы на волю, где вы уже не кукла, а «властелин души своей»,[11] как сказал один английский поэт. Ваша жена поступает с вами точно так же, как Торвальд поступал со мной: принуждает делать то, что, по ее мнению, приличествует директору байка и мэру, а Торвальд принуждал меня делать то, что, по его мнению, приличествовало благородной супруге уважаемого банкира. Я чувствовала, что могу обрести для себя нечто более возвышенное; я ушла и обрела то, чего хотела.

— А я вот, — сказал Крогстад, — не чувствую, что могу обрести нечто более возвышенное, хотя знаю, что оно существует. Предоставленный самому себе, я скорей опустился бы на дно: пожалуй, начал бы пить, как Хельмер, или же докатился бы до грязной богемы и в результате стал бы еще ленивей, чем сейчас, а во всем остальном ничуть не лучше. Нет, отрицать бесполезно, Кристина подняла меня на высоту положения, какой я никогда не достиг бы без нее.

— Да, милый Нильс; но вы убили Эмми, а если б вы погрязли в богемной жизни, этого, вероятно, не случилось бы.

— Ваша правда, — сказал Крогстад, вздрогнув, но с твердостью выдержал упрек. — Когда Кристина в очередной раз вздумает читать мне мораль, я напомню ей об этом, и она заткнется.

— До чего же вы эгоистичны, Нильс! — сказала Нора кротко. — Теперь, когда потрясение от смерти бедной девочки прошло, это трогает вас не больше, чем неприятности какого-нибудь торговца, которому вы отказали в ссуде.

— Вы ее мать, — возразил он, — и даже вас это как будто не слишком трогает.

— Меня ее жизнь печалила едва ли не сильнее смерти, Нильс. А боль разлуки с нею я пережила много лет назад, когда была куклой, а она — игрушкой, забавлявшей меня. Мне пришлось бы стать Кристиной с ее лицемерным чувством долга, чтобы притворяться, будто я скорблю о том, без чего обходилась двадцать лет. А ведь все это время в сердце моем не было пустоты. Мне думается, вы не верите в теорию Кристины, согласно которой привязанности всякой женщины от природы распределены в строгой зависимости от степени родства, и с тех пор, как я ушла от Торвальда, в сердце моем царила тоскливая пустота, а в жизни не было любви к детям и волнующей заботы о будущности тех, которые слишком молоды, чтобы возбуждать в нас зависть или задевать наше честолюбие. С тех пор как я стала свободна, мне предостаточно довелось испытать любовь детей всякого возраста. Ведь у меня ваша душа находит отдых от Кристины, правда? Кстати, вы не забыли, что уже поздно?

Крогстад поспешно взглянул на часы, потом тотчас взялся за шляпу и плащ. Одевшись, он помедлил и сказал нерешительно:

— Надеюсь, в городе не станут винить меня?

— А если и станут, Нильс? Четыре пятых его жителей — это труженики, которым нет дела до вас и наших обстоятельств, к тому же мнение их вы презираете. А в вашем кругу, по тайному сговору, все готовы выставлять вас как образец добродетели: разумеется, при условии взаимности. Я же не участвую в этом сговоре; поэтому меня выставляют как образец порочности. Любимый проповедник Кристины написал трактат, где утверждает, что мои друзья посещают меня, дабы вести со мной греховные разговоры, и я виновата в том, что Торвальд спился; вероятно, он пришел к такому выводу потому, что бедняга Торвальд начал прикладываться к бутылке, когда я отняла у него куклу. Его преподобие сокрушается о несправедливости людских дел, поскольку по закону об авторском праве он не может дважды получать гонорары за свои трактаты, здесь и в Америке. Он и Кристина сумеют вас защитить. Ведь это она сообщила мне о судьбе Эмми; да еще изрекла обычным своим мелодраматическим тоном: «Зпай, порочная женщина: ныне твоя рука довершила погибель», — и прочее, в том же духе. Вам нечего бояться, Нильс: весь мир уже оповещен о том, что повинна одна я, и завтра вы будете усерднее всех качать головой, сокрушаясь о моей испорченности, как и подобает мэру города.

— Нет, Нора, этого не будет, — сказал он с возмущением. — Как можете вы столь дурно обо мне думать?

— Что ж, если я ошибаюсь, у вас будет случай мне это доказать… завтра. Но если я не ошибаюсь…

— Вот увидите, — перебил он ее с горячностью.

— Если я не ошибаюсь, — продолжала она спокойно — приходите ко мне опять каяться, когда вас замучит совесть; и я отпущу вам грехи. Но, быть может, теперь вы побоитесь прийти, поскольку убедились, что об этом знают все, кроме Кристины?

— Доброй ночи, — только и сказал он в ответ.

— Доброй ночи, — отозвалась она. — Бедный старина Крогстад!

Он выбежал за дверь, словно обиженный мальчишка; а она села за письменный стол и стала заканчивать работу. Но через мгновение она вновь обернулась на его шаги, увидела в дверях обиженное лицо и услышала:

— Вам легко говорить, что, будь у меня хоть капля мужества, я поступил бы, как вы, бросил бы жену и семью. Женщина может позволять себе подобные вещи и выглядеть при этом героиней, если она хороша собой. Но те же люди, которые превозносят ваш героизм, вместе с людьми моего круга станут поносить меня, как последнего негодяя, если я такое сделаю; и если Кристина уйдет от меня, они опять-таки в один голос скажут, что виноват я, что я, по-видимому, дурно с ней обращался. Нет, мы, а по вы порабощены браком.

— Охотно верю вам, Нильс, — сказала она, взглянув на него со снисходительным любопытством. — Ведь господин хуже всякого раба.

— Тьфу! — пробормотал Крогстад. — Спорить с женщиной — пустое дело.

И он исчез.

Слышно было, как хлопнула входная дверь.

1890

Пушечное мясо

Как-то в чудесный день недавно скончавшегося злосчастного и бесславного девятнадцатого века я оказался на озере Комо — тело мое нежилось в лучах итальянского солнца и в блеске итальянских красок, а мысли беспокойно обращались к оборотной — человеческой — стороне всей этой прелести.

Итальянская природа сияла той красотой, которая пробуждает ностальгию в людях всех наций, а не только в итальянцах. Она стоит миллионы, эта красота, но равно и бесплатно развертывается для правых и неправых, для богатых и бедных. И притом она настолько себя не ценит, что итальянский труженик, готовящийся на пристани в Каденаббии поймать конец, брошенный с нашего парохода, не желает даже взглянуть на нее, ибо стоит все-таки дороже, хотя и ненамного: говоря точнее, его цена — пенни в час, из чего следует, что лондонский портовый рабочий при нынешней дешевизне на рынке труда стоит шестерых итальянцев.

На пристани ждет парохода хорошенькая дама в одном из тех волшебных туалетов, которыми женщины, по-видимому, обзаводятся только для заграничных вояжей, когда самый почтенный турист всегда рискует в один прекрасный вечер увидеть, как его добродетельная супруга выходит к табльдоту в столь ослепительном виде, будто она только что прибыла из Вены, где потеряла свою репутацию. Но эта молодая дама выглядит так, словно с пеленок носит только такие платья, а потому мы заключаем, что она — американка, и начинаем гадать, сядет ли она на наш пароход.

Да, она поднимается по сходням, но я не стану вас обманывать: к моему рассказу она никакого отношения не имеет. Она почти не сохранилась в моей памяти, и я помню только, что сходни, над которыми прошуршало волшебное платье, придерживал труженик ценою пенни в час, и что друзья, напутствовавшие эту даму ураганом поцелуев, колышащихся носовых платков, поручений и приглашений, состояли в основном из мистера и миссис Генри Лебушер[12] и их знакомых. Лебушеры, кстати, имеют к этой истории не больше отношения, чем их приятельница в волшебном платье. Но мистер Лебушер усугубил смятение моих мыслей, ибо он символизировал здесь Республиканский Радикализм, а миссис Лебушер, урожденная Генриетта Ходсон,[13] очень изящно воплощала Драматическое Искусство, от чего опоре (пенни в час) пользы никакой не было.

Вскоре Каденаббия исчезает вдали у нас за кормой, причем мистер Лебушер скрывается из вида на пять минут раньше своей супруги, которая по-прежнему машет носовым платком столь художественно, что молодая дама в волшебном платье выглядит в сравнении с ней просто неуклюжей.

Я стою у перил какого-то подобия штормовой палубы, глядя вниз, на верхнюю палубу, где толпятся безденежные или скаредные пассажиры. Среди них и те, кто едет третьим классом, поскольку на этом пароходе четвертого класса нет. Я же еду первым классом, так как люкс тут тоже отсутствует. Рядом со мной, выискивая на озере художественные эффекты (так мне кажется, но, возможно, он думает обо мне то же самое), стоит Космо Монкхаус[14] который вскоре будет почтен прочувствованными некрологами как чиновник по необходимости, а по зову сердца — страстный любитель изящных искусств и даже немного поэт. Мне Монкхаус очень нравится: он, если уж на то пошло, куда более приятный человек, чем я, — во всяком случае, по виду. Космо достиг уже довольно пожилого возраста, — по крайней мере, такого, что его образ жизни успел наложить на него свою печать. Я начинаю считать в уме и наконец вывожу следующие примерные цифры: он работает шесть часов в день и получает что-то около десяти шиллингов в час, учитывая праздники и вакации. Следовательно, он стоит ста двадцати итальянских рабочих. В нем воплощается высокоинтеллектуальная критика (каковой занимался в то время и я сам). Я изучаю его профиль, пока он вглядывается в горизонт, — туда, где облака особенно эффектны. И нахожу в его облике черты, которые я наблюдал у всех знакомых мне пожилых людей, всю жизнь страстно влюбленных в искусство; они горды и счастливы, что могут писать о творениях великих художников и превращают шедевры Искусства в пробный камень жизни; причем они и сами создают какое-нибудь небольшое произведение искусства (обычно это стихотворение или сказка), что им никогда не удалось бы, если бы они не знали работ своих любимых гениев. У всех у них — странно запавшие лица, словно верхний слой плоти толщиной в дюйм утратил жизнеспособность и полностью мумифицировался бы, если бы эманация, исходящая от скрытой и подавленной реальности, не поддерживала бы в нем легкую влажность. Но, обнаружив такое выражение у Монкхауса, я, кроме того, замечаю, что он курит сигару. Все другие мои знакомые дилетанты тоже курят, и теперь я задаюсь новым неотвязным вопросом: что именно — привычка ли к курению или же привычка питать свой ум Искусством, а не Жизнью — так странно умерщвляет людей снаружи. Я начинаю вспоминать начало моей собственной карьеры и решение, которое я принял тогда: ни в коем случае не превращаться в человека от литературы и сделать из пера не идола, но лишь орудие. Эти мысли вскоре пробуждают во мне гордое высокомерие, и я прямо-таки возношу благодаря ность Провидению за его милость, за то, что я не сделался одним из духовных гурманов, населяющих литературные клубы, как вдруг снизу доносится песня — буйная, оглушительная и тем не менее томительная, словно радость замерзла, не успев забурлить.

Гляжу через перила. Как раз подо мной стоят три молодых человека, которые только-только перестали быть подростками; у каждого за ленту шляпы заткнут документ, похожий на квитанцию налогового управления, и каждый, обняв товарищей за плечи, распевает во все горло. Они пьяны, но далеко не так, как были бы при подобных обстоятельствах пьяны англичане, хлебнувшие английских спиртных напитков. Они полны решимости веселиться вовсю, и ленточки, украшающие шляпу одного из них, указывают на какой-то радостный повод. Я пытаюсь разобрать слова их песни, но мне только-только удается уловить общий смысл, и, как обычно в песнях, это не столько смысл, сколько бессмыслица. Они воспевают радости солдатской жизни — приключения, славные подвиги, бесконечную смену возлюбленных, выпивки и ловкие проделки, беззаботность и равнодушие ко всем последствиям. Внезапно бедняга в середине, запевала, оравший громче остальных, умолкает и начинает плакать. Его товарищ справа тоже приуныл было из сочувствия, но стоящий слева, самый спокойный, подбадривает их, и они запевают еще более вызывающе, чем раньше.

Куплет-другой — и веселая песня вновь прерывается, на этот раз уже навсегда. Ее последние отзвуки заглушает правый из певцов, который заводит чрезвычайно трогательную балладу о разлуке с родным домом, с родимой матушкой, и прочее, и прочее. Баллада приходится им по вкусу, и они не без успеха доводят ее до конца. Успокоенные, они немножко разговаривают, немножко шутят, немножко пьют, немножко хвастают и в заключение разражаются чрезвычайно воинственной и бесшабашной песней о победах, которые их ждут, когда меч, кубок и увлечение женщинами составят все их занятия. Они успевают пропеть два куплета, не заплакав, а затем средний падает на грудь своего товарища и разражается самыми жалостными рыданиями.

И тут я понимаю, что означают бумаги, заткнутые за ленты их шляп. Эти молодые люди — новобранцы, которые едут к месту своей будущей службы. Они сходят на следующей пристани. И больше я ничего не помню об этом вечере на озере Комо, словно сам я не садился на пароход и не сходил с него.

* * *

Промелькнули годы, и у меня в памяти всплывает хмурый вечер на рейде Мальты — лайнер Восточного пароходства стремительно увлекает меня сквозь строй кораблей английской средиземноморской эскадры. Впереди — мрак и грозное море. Я не хочу туда, но капитан придерживается иного мнения, так как он более бывалый моряк, чем я, а к тому жо находится при исполнении служебных обязанностей. Эскадра остается позади, а затем исчезают огни порта, потому что мы поворачиваем вправо (право на борт, как выражаемся мы, сухопутные крысы). Когда лайнер начинают раскачивать волны открытого моря, наши «морские ноги» дрожат и подгибаются, хотя они и обуты в башмаки, обработанные трубочной глиной, которые на пароходе мы носим с такой же истовостью, с какой на суше — башмаки, начищенные до блеска гуталином. Эта глина доставляет кому-то мпожество хлопот и портит его легкие, но он не признал бы нас джентльменами, если бы мы попробовали обойтись без нее. Но как бы то ни было, в этот вечер я сижу за полупустым обеденным столом и, хотя посуда на нем закреплена решеткой, а две дамы с подветренной стороны дважды летят в меня, как крикетные мячи, я ем, пью и веселюсь гораздо спокойнее, чем ожидал. Погода продолжает оставаться угрожающей, и я не испытываю никаких сожалений, когда мы добираемся до Гибралтара, где на борт поднимаются два человека. Первый развешивает по всему пароходу печатные объявления, предупреждающие, что всякого, кто осмелится фотографировать скалу или порт, ждет судьба Дрейфуса.[15] Второй расставляет лоток и начинает открыто торговать моделями и фотографиями вышеупомянутых скалы и порта.

Я схожу на берег и в компании английских паломников отправляюсь осматривать укрепления. Нам показывают несколько давно устаревших пушек и учения солдат (мы называем их «томми») в количестве двух-трех взводов. И мы удаляемся, твердо убежденные, что и в самом деле обозрели святую святых крепости. Пребывая в этом убеждении, мы даем щедрые чаевые обманщику в мундире, который делает вид, что показывает нам решительно все, и с лукавым видом твердим друг другу, что, пожалуй, крепость еще некоторое время может ничего не опасаться, э? Кто-то заявляет, что Гибралтар — это сплошная чепуха, что с помощью современных орудий его ничего не стоит разгромить из Сеуты и что только традиционное отношение к нему у нас в стране мешает нам выронить его из рук, как раскаленный уголек. Остальные британцы приходят в величайшее негодование, и я вынужден снабдить их другим поводом для гнева, заметив, что испанцам весьма выгодно такое укрепление их побережья за английский счет, — пожалуй, и нам следовало бы предложить немцам Портсмут на тех же условиях. Это выслушивается как парадокс сумасшедшего, и последующий разговор показывает, что вопрос о военном величии Англии задевает пас всех за живое.

И на то есть причина. На Мальте нас догнало известие — или, вернее, мы догнали известие, — что буры вторглись в Наталь и что Англия находится в состоянии войны.[16]

К вечеру погода выглядит еще более угрожающей. Солнце прячется за серыми тучами, а море раздраженно катит крутые валы с полным равнодушием к Англии и ее войсковым транспортам. Я брожу по берегу. На обратном пути, обогнув какой-то угол, я оказываюсь перед большой казармой. На каменной площадке перед казармой сидят те, кого мы все утро называли «наши томми». Все они снаряжены по-походному и все глядит на унылое море и свинцовые небеса с выражением, которое иллюстрированные еженедельники не пожелают воспроизвести на своих страницах, — впрочем, это им все равно не удалось бы. Многие из них совсем юнцы и, как мне кажется, впервые попробовали морской болезни на пути в Гибралтар, от чего до сих пор еще не оправились. Вряд ли кто-нибудь из них много думает сейчас о винтовках Маузера,[17] которые поджидают их за этими волнами. Они потрясли меня: я еще никогда не видел целого полка безмерно несчастных людей. Они не разговаривают, они не двигаются. Если бы кто-нибудь из моих утренних спутников явился сейчас сюда и принялся убеждать их, что в штыковом бою они непобедимы, по-моему, они не пошевелились бы даже для того, чтобы его приколоть… В угрюмом безмолвии они ждут. Я тоже стою и жду, словно завороженный, но у пристани покачивается моя шлюпка, а на рейде — пароход, а потому вскоре мне приходится их покинуть.

Какая-то дама говорит что-то о деловитом спокойствии англичан, готовящихся исполнить свой долг. Вероятно, она имеет в виду, что англичане ведут себя не так, как новобранцы на озере Комо.

В надлежащий срок мы пробрались по грозным валам через Бискайский залив и плетемся по Ла-Маншу, опустив голову, застегнув пальто на все пуговицы и раскрыв зонтик. И конец эпизода тонет в море забвения.

* * *

Следующее воспоминание связано с Рипли-роуд, где через час после захода солнца я зажигаю фонарик своего велосипеда. Я еду в Хейзелмир. Кроме того, я испытываю сильную усталость, и мне приходит в голову, что, поторопившись, я могу поспеть на портсмутский поезд в Гилдфорде и добраться до Хейзелмира на нем. Затем я помню, как в Гилфорде мне сказали, что я сел не в тот вагон — и вот я мчусь по платформе, как дикий осел пустыни, прыгаю на движущуюся подножку, меня хватают и тянут какие-то руки, и я оказываюсь среди дикого бедлама.

В купе третьего класса — девять человек, и восемь из них распевают во всю глотку «Благослови тебя господь, Томми Аткинс!». Один из них, все всякого сомнения, трезв, но он бессовестно подстрекает остальных, делал вид, что настроен так же буйно, как и они. Не поет натрое, очень юный и наивный на вид. Мало-помалу для меня освобождают местечко, и человек, которому я этим обязан, нежно обнимает меня за плечи, едва я сажусь. Они почтительно именуют меня «папаша» и сообщают мне, что все они едут на фронт, кроме матроса, корабль которого стоит сейчас в Портсмуте, куда он и направляется. Я немедленно замечаю, что трезвенник ни о чем подобном не помышляет, хотя и не собирается пока выводить остальных из заблуждения. Скаковое поле — может быть, но никак не поля сражений.

Теперь мы с жаром запеваем «Солдаты королевы». Я пою фортиссимо, чтобы хоть немного заглушить вопли остальных, и тем самым кладу конец последним подозрениям, а не джентльмен ли я все-таки. Затем мой новый друг задает вопрос: «Что сделает Буллер с Крюгером?»[18] — и каждый по очереди старается превзойти своих собратьев непристойностью ответа. После того как четверо продемонстрировали свое остроумие, возможности сквернословия истощены полностью. К большому моему облегчению (я опасался, что они вот-вот зададут этот вопрос и мне), человек, обнимающий меня, снимает руку с моих плеч и во всю мочь снова затягивает «Благослови тебя господь, Томми Аткинс!». Когда «Томми Аткинс» подходит к концу, трезвый резервист (они все резервисты) по собственному почину запевает непристойную песню. Поет он соло, а мой сосед, не зная припева, вынужден хранить молчание. Этот душа-человек, освободивший для меня местечко на скамье и обнимавший меня, напился, орал песни и упорно смаковал тему Крюгер — Буллер по двум причинам: во-первых, он не хочет думать о своей жене, с которой расстался на вокзале Ватерлоо, не имея ни малейшего понятия о том, как она будет жить до его возвращения (если он когда-нибудь вернется), и, во-вторых, он боится заилакать. Глупые непристойности, которые выводит певец, не развлекают его.

— Не знаю, что ей и делать, — говорит он, потому что и опьянение ему не помогает. — Я чуток хлебнул на вокзале, знаете ли. Она там и осталась. Не знаю, что с ней станется…

И он горько плачет и больше уже не может бесшабашно вопить, хотя и делает одну-две неудачные попытки.

Тогда матрос — возможно, для того, чтобы отвлечь внимание от этой слабости, недостойной солдата, — вытаскивает экземпляр «Вестминстер газетт», на который он истратил пенни, считая, что в разгар крупных политических событий необходимо покупать крупные политические газеты (к ним, как ему кажется, принадлежит и эта). «Вестминстер газетт» кладет начало политической дискуссии о правительстве. Все они слышали, что Чемберлен[19] — «хороший человек», а матрос слышал утешительное мнение о лорде Розбери,[20] который присмотрит, чтобы все было сделано как следует. Другие государственные мужи им неизвестны — кроме лорда Солсбери,[21] и мы уже вновь почти подобрались к Буллеру, как вдруг одному из резервистов приходит в голову, что матрос едет в Портсмут по солдатскому тарифу, который ниже, чем тариф для резервистов. Такая несправедливая привилегия вызывает негодование, и не будь матрос еще и самым сильным человеком в купе, а не только самым молодым и добропорядочным, мы затеяли бы с ним ссору по этому поводу. А так завязывается нелепый спор, показывающий, что, хотя мы и жаждем свести политические счеты с президентом Крюгером самыми неупоминаемыми способами, о природе железнодорожных билетов мы имеем столь же слабое представление, как и о взаимоотношениях между правительством и лордом Розбери. Мой сосед к этому времени выплакался и уснул. Он погружается в еще более крепкий сон, потому что двум резервистам пришла в голову счастливая мысль запеть «Забыть ли старых нам друзей?». Но они столь жутким образом приплетают сюда же «Родину, милую родину», что спящий просыпается с оглушительным воплем «Благослови тебя господь, Томми Аткинс!», все три песни сплетаются друг с другом адским контрапунктом, но тут, к счастью, поезд останавливается. Хейзелмир! Я с благоразумной внезапностью покидаю купе, потому что к этому времени они все преисполнились убеждения, будто я тоже еду на фронт; и возможно, мое исчезновение представляется им странным сочетанием трусливого и непатриотичного дезертирства со смелым и успешным обретением свободы.

Нет, они все-таки были очень похожи на итальянских новобранцев, только выпили заметно больше и, не стесняемые присутствием синьорин в волшебных платьях, вели себя куда более вольно. Англичане и итальянцы с равной покорностью позволяли превратить себя в Kanonenfutter — пушечное мясо, по откровенному выражению немецких генералов. Их ностальгия трогает меня ровно столько же, сколько их морская болезнь, — и то и другое вскоре проходит бесследно. Не питаю я и иллюзий, будто искусству войны, в отличие от мирных искусств, служат люди, понимающие, что они делают. Если бы я успел к этому поезду загодя и ехал бы в купе первого класса с лордом Лэнсдауном, мистером Бродриком, лордом Метыоном, сэром Редверсом Буллсром и Робертсом[22] беседа все равно пришла бы к тому же самому концу — к острому концу штыка. Так что не ищите в этом повествовании какой-нибудь морали. Я просто рассказываю о том, что я видел и что я слышал.

1902

Новая игра — воздушный футбол

— Насмерть? — спросил побледневший шофер автобуса, когда студент-медик из благотворительной больницы поднял миссис Хэйрнс с мостовой Грейз-Инн-роуд.

— Она вся пропахла вашим бензином, — сказал студент.

Шофер потянул носом.

— Это не бензин, — сказал он, — ;)то денатурат. Она пьяна. Вы должны засвидетельствовать, что от нее пахнет спиртным.

— Это еще не все, что вы натворили, — сказал полицейский. — Вы убили его преосвященство.

— Какое преосвященство? — спросил шофер, становясь из бледно-желтого зеленым.

— Автобус задним колесом ударил прямо в карету, — всхлипывая, говорил ливрейный лакей. — Я слышал, как у его преосвященства хрустнула шея. — Слуга плакал — не потому, что любил покойного хозяина, а потому, что всякая неожиданная смерть действовала на него именно так.

— Это епископ Святого Панкратия, — сообщил какой-то мальчик.

— Боже милостивый! — сказал шофер в отчаянии. — Но что я-то мог сделать? — добавил он, вытирая лоб и обращаясь к толпе, которая до этого была словно растворена в воздухе — настолько быстро она выкристаллизовалась возле места, где произошел несчастный случай. — Ведь автобус занесло.

— Еще бы: по этой грязи да на такой скорости любой автобус занесет! — негодующе сказал один из зевак.

И толпа тотчас принялась обсуждать, была превышена скорость или нет; шофер горячо утверждал, что не была, вопреки утверждениям всей Грейз-Инн-роуд.

От миссис Хэйрнс, несомненно, пахло спиртным, как пахло вот уже лет сорок всякий раз, как у нее заводились лишних два пенса. Она никогда не отличалась ни миловидностью, ни опрятностью, и переполненный автобус, проехав по ее ребрам, до странности мало изменил ее внешний вид. Лишняя грязь на ее платье ничего не меняла — оно и так было грязнее грязного; да и разница между состоянием, когда пьяная старуха еще способна добрести до дому, и состоянием, когда это уже невозможно, совсем не так велика.

Что до епископа, то на нем не было ни единой царапины, ни единого пятнышка грязи. Его вообще не задело. Но он по-мальчишески гордился своим епископским саном, а потому всегда держал шею очень прямо. Вот она и сломалась, когда автобус ударил задним колесом в карету и карета резко встала, упершись в автобус.

Миссис Хэйрна совсем растерялась, когда автобус неожиданно повернул прямо на нее. Впрочем, это не играло роли, потому что никакое присутствие духа ее не спасло бы. Ей совсем не было больно. Одпо сломанное ребро, задевая легкое, причиняет боль, но когда чудовищный шок парализует вашу нервную систему и чудовищная тяжесть превращает ваши ребра в порошок и смешивает их с вашим сердцем и легкими, сострадание уже нелепо. Игра проиграна. Поправимое становится непоправимым, временное — вечным. Подлинно гибкий ум осознает случившееся и, прежде чем угаснуть, успевает как следует поразмыслить над создавшимся положением. Самая внезапная смерть — срок более чем достаточный, чтобы человек вспомнил всю свою жизнь, проживи он даже, скажем, тысячу лет.

Миссис Хэйрнс отбросило с Грейз-Инн-роуд к подножию горы, на вершине которой стоял город. Он слегка напоминал Орвието[23] — город, фотография которого висела в гостиной священпика церкви Святого Панкратия, нанимавшего миссис Хэйрнс убирать у него всякий раз, когда он наставлял ее на путь истинный, и всякий раз терпевшего в этом поражение из-за ее пристрастия к денатурату — она с жадностью пила политуру, хотя ей спокойно можно было доверить не одну дюжину бутылок рейнвейна. Миссис Хэйрпс ничего не знала об Орвието, но, когда она вытирала пыль, фотография время от времени отпечатывалась на сетчатой оболочке ее глаз. Город, совсем не похожий на Пентонвилл-Хилл, внушал ей страх и беспокойство. Ей казалось, что он почти нисколько не лучше, чем небеса, которые в ее представлении были неразрывно связаны с трезвостью, чистотой, сдержанностью, благопристойностью и всяческими другими ужасами. И вот, оказавшись на дороге к нему, она глядела на него с самыми дурными предчувствиями, пока сзади не раздался высокомерный голос, заставивший ее вздрогнуть и сделать неуклюжий реверанс. Это был епископ.

— Можно здесь достать какой-нибудь экипаж, — спросил он, — который отвез бы меня наверх, к воротам?

— Не могу сказать точно, сэр, — ответила миссис Хэйрнс, — я не здешняя.

Едва она произнесла «не могу сказать», как епископ утратил к ней всякий интерес и пошел дальше, смирившись с необходимостью взбираться на гору.

Неподалеку паслась какая-то лошадь. Когда миссис Хэйрнс увидела ее, слабый луч небесного успокоения согрел ее душу. Хотя уже очень давно (с тех пор как угасли последние отблески ее юности, что произошло, когда ей исполнилось двадцать четыре года) она не интересовалась ничем, кроме денатурата, в ней от рождения жила необъяснимая любовь, — собственно, не к лошадям, а, как она выражалась, к лошади. Это была неясная и невинная любовь, но она-то и побудила ее отдать свою руку покойному Альфреду Хэйрнсу, который в силу экономической необходимости был возчиком, а по призванию — браконьером. Этот любитель коней был слишком беден, чтобы держать лошадь. Но с другой стороны он был слишком беден и для того, чтобы иметь жилище в Лондоне, или двуспальную кровать, или даже костюм. Тем не менее у него всегда был лондонский адрес, он никогда не появлялся на улице в голом виде, и ни он, ни его супруга не спали на полу. Общество внушило ему, что человек обязан иметь жилище, постель и одежду независимо от того, может он себе это позволить или нет; и поэтому они у него были. Но столь же сильным было и его убеждение в том, что не менее необходима человеку и лошадь, и потому он всегда держал лошадь — даже когда ему было не но средствам содержать самого себя, — утверждая, что лошадь лишних расходов не требует и что она даже оправдывает затраты. Подобная точка зрения высказывается и по поводу автомобилей в восемьдесят лошадиных сил.

Бонавию Бэнкс привлекла в нем эта его страсть, которая была свойственна и ей. Она легко убедила его, что иметь жену так же необходимо, как и лошадь, и что это точно так же лишних расходов не требует. Она сделалась миссис Альфред Хэйрнс и родила тринадцать детей; одиннадцать из них умерли в младенчестве, потому что все родительские заботы отдавались лошади. Наконец лошадь околела, и безутешный Хэйрнс, не выдержав искушения, купил за четыре фунта великолепного чистокровного жеребца у вдовы одного джентльмена, который всего три цня назад заплатил за него двести тридцать фунтов. Но когда Хэйрнс вел домой свою выгодную покупку, жеребец так его отделал, что он умер от столбняка на другой день после того, как жеребца пристрелили. Так печально погиб Альфред Хэйрнс, жертва уз, связывающих человека и животное, — уз, которые свидетельствуют о том, что все живое едино.

Лошадь оторвала морду от травы, равнодушно посмотрела на миссис Хэйрнс, махнула хвостом, сделала несколько шагов туда, где зелень была еще не выщипана, и продолжала свою трапезу, как вдруг что-то шевельнулось в глубине ее памяти: она насторожила уши, подняла голову и взглянула на миссис Хэйрнс более внимательно. Наконец она направилась к ней, потом остановилась пощипать траву, и, подойдя, спросила:

— Разве ты меня не помнишь?

— Чипиер! — воскликнула миссис Хэйрнс. — Не может быть!

— А вот и может, — сказал Чиппер.

Подобно валаамовой ослице, Чиппер заговорил. Вернее, миссис Хэйрнс отлично поняла, что он сказал, и даже не заметила, что на самом-то деле он не издал ни звука. Но и сама она не издала ни звука, хотя тоже этото не заметила. Здесь, на этой горе, беседы велись телепатическим способом.

— Чиппер, мне что, надо лезть на этот холм? — спросила миссис Хэйрнс.

— Да, — сказал Чиппер, — разве что я тебя подвезу.

— А ты не против? — спросила миссис Хэйрнс.

— Нисколько, — сказал Чиппер.

— Нет ли здесь повозки? — спросила миссис Хэйрнс. — А то я без седла ездить не умею. То есть я совсем не умею ездить верхом.

— Тогда тебе придется идти пешком, — сказал Чиппер. — Держись за мою гриву, и я помогу тебе забраться наверх.

Они вскарабкались по склону и уже почти подошли к воротам, когда миссис Хэйрис вдруг пришло в голову спросить, что это за место и почему она туда идет.

— Это небеса, — ответил Чиппер.

— О господи! — сказала миссис Хэйрнс, останавливаясь как вкопанная. — Что же ты раньше молчал? Я ведь ничего такого не сделала, чтобы меня отправили на небеса.

— Верно, — сказал Чиппер. — Так ты хочешь пойти в ад?

— Не мели вздора, Чиппер, — сказала миссис Хэйрнс. — Неужто между адом и небесами ничего нет? Мы, конечно, не все святые, но ведь и не такие уж закоренелые грешники. Наверняка должно быть какое-нибудь местечко для простых людей, которым ничего особенного не требуется.

— Это — единственное место, которое я знаю, — сказал Чиппер, — и это действительно небеса.

— Может, там найдется кухня-другая, — сказала миссис Хэйрнс. — Ты не выдашь, что я иногда бывала под мухой, а, Чшшер?

Чиппер понюхал незримый ореол, окружавший миссис Хэйрнс.

— На твоем месте я бы держался с подветренной стороны от святого Петра, — сказал он. — А вот и сам Петр, — прибавил он, мотнув головой в сторону пожилого джентльмена с парой ключей работы XII века.

Ключи, по-видимому, служили больше для украшения, чем для дела, так как ворота были широко распахнуты и камень, подпиравший их, чтобы они не захлопнулись от ветра, весь покрылся мхом, — должно быть, его веками не сдвигали с места. Это удивило миссис Хэйрнс, ибо в детстве на земле ей раз и навсегда внушили, что небесные врата крепко заперты и открыть их не так-то легко.

В воротах стояла группа ангелов. Их крылья, пурпурные с золотом, голубые с серебром, янтарные с чернью, показались миссис Хэйрнс очень красивыми. У одного из ангелов был меч с лезвием из сверкающего темно-красного пламени. У второго одна нога была обнажена до колена, а на другой был болотный сапог; в руке он держал трубу, такую длинную, что она, казалось, достигала самого горизонта, и в то же время удобную, как зонтик. В окно первого этажа башенки у ворот миссис Хэйрнс увидела Матфея, Марка, Луку и Иоанна — они спали в кроватях прямо в штанах, совсем как в старинном детском стишке. Тогда она поняла, что это действительно небесные врата. Для нее это было самое неопровержимое доказательство.

Чиппер заговорил с Петром.

— Эта женщина пьяна, — сказал он.

— Вижу, — ответил святой Петр.

— Ох, Чипцер! — сказала миссис Хэйрнс с укоризной. — Как ты мог!

Все посмотрели на миссис Хэйрнс, и она заплакала. Ангел провел огненным мечом по ее глазам и осушил слезы. Пламя не обжигало, а только придавало силу и бодрость.

— Боюсь, она безнадежна, — сказал Чиппер. — Ее собственные дети не хотят иметь с ней ничего общего.

— Какая планета? — спросил ангел с трубой.

— Земля, — ответил Чиппер.

— А чем эта женщина так уж плоха? — спросил ангел.

— Она лгунья и воровка, — сказал Чиппер.

— Все обитатели Земли — лгуны и воры, — сказал ангел с трубой.

— Я хочу сказать, что даже по их понятиям она лгунья и воровка, — пояснил Чиппер.

— O! — сказал ангел с мечом, сразу став очень серьезным.

— Я ведь стараюсь, чтобы тебе было лучше, — сказал Чиппер миссис Хэйрнс, — пусть они не ожидают слишком многого. — Затем он обратился к Петру: — Я привел ее потому, что однажды, в жаркое воскресенье, когда я тащил ее в гору вместе с мужем, тремя его приятелями, их женами, восемью ребятишками, грудным младенцем и тремя дюжинами пива, она вылезла из повозки и пошла пешком.

— Ну и память у тебя! — сказала миссис Хэйрнс. — Неужто я и вправду так поступила?

— Видишь ли, это было до того на тебя непохоже, — ответил Чиппер, — что я просто не мог этого забыть.

— Да, — смущенно сказала миссис Хэйрнс, — это было довольно глупо с моей стороны.

Тут появился епископ. Он энергично взбирался на холм по тропинкам, пересекавшим в нескольких местах дорогу, и в результате отстал от Чиппера, который знал, что таким тропинкам доверять не стоит.

— Это небесные врата? — спросил епископ.

— Да, — ответил Петр.

— Главные врата? — спросил епископ подозрительно. — Вы уверены, что это не вход для торговцев?

— Это вход для всех, — сказал Петр.

— Очень странный порядок и, на мой взгляд, очень неудобный, — сказал епископ. И, отвернувшись от Петра, обратился к ангелам. — Господа, — сказал он, — я епископ Святого Панкратия.

— Если уж на то пошло, святой Панкратий — это я, — сказал юноша в далматике, высовываясь из окна башенки.

— Как ваш епископ, я рад познакомиться с вами, — сказал епископ. — Меня живо интересует каждый член моей паствы. Но сейчас извините — у меня неотложное дело, я спешу к престолу. С вашего разрешения, господа… — И, решительно раздвинув плечом группу ангелов, он вступил в царство небесное и энергичной походкой зашагал по улице. Он обернулся всего один раз, чтобы сказать: — Вам следовало бы доложить о моем прибытии. — И пошел дальше. Ангелы ошеломленно смотрели ему вслед. Затем ангел с трубой схватил ее и сначала протрубил в небо, а потом опустил ее вниз, словно луч прожектора, так что она почти уперлась в спину епископа, — новый трубный глас подхватил его, закинул за угол, как сухой листок, и он скрылся из виду.

Ангелы улыбнулись прекрасными и грустными улыбками. Миссис Хэйрнс не выдержала и рассмеялась.

— Вот ведь озорник! — сказала она Чипперу, кивнув на ангела с трубой.

— Не пойти ли тебе следом за епископом? — спросил Чиппер.

Миссис Хэйрнс с опаской посмотрела на Петра (ангелов она не боялась) и спросила, можно ли ей войти.

— Каждый может войти, — сказал Петр. — А для чего же, по-твоему, здесь ворота?

— Я же не знала, сэр, — сказала миссис Хэйрнс и робко направилась к порогу, как вдруг вернулся епископ, красный от негодования.

— Я обошел весь город, несмотря на ужасный ветер, — сказал епископ, — но не смог его найти. Я уже начинаю сомневаться, в самом ли деле это небеса.

— Чего вы не смогли найти? — спросил Петр.

— Престола, cap, — сурово ответил епископ.

— А это он и есть, — сказал святой Панкратий, который по-прежнему сидел у окна, подперев щеки ладонями.

— Это? — спросил епископ. — Что «это»?

— Да город же! — сказал святой Панкратий.

— Но… но… где же тогда Он? — спросил епископ.

— Здесь, конечно, — сказал ангел с мечом.

— Здесь?! Где? — торопливо спросил епископ, понизив голос; с опаской переводя взор с одного ангела на другого, он наконец остановил его на ангеле с трубой, который как раз присел, чтобы снять болотный сапог и вытряхнуть из него камешек.

— Он — это божественное присутствие, в котором мы живем, — мелодичным голосом сказал ангел с мечом.

— Потому-то они и ангелы, — пояснил святой Панкратий.

— А собственно, чего вы ищете? — спросил ангел с трубой, снова надевая сапог и вставая на ноги. — Может, вы ожидали увидеть кого-нибудь в широкополой шляпе и мантии, с носом и носовым платком, чтобы было чем этот нос вытереть?

Епископ побагровел.

— Сэр, — сказал он, — вы кощунствуете. Вы богохульствуете. Вы просто невоспитанны. Если бы моя профессия не обязывала меня быть милосердным, я бы усомнился в том, что вы джентльмен в подлинном смысле слова. До свидания.

И, отряся прах небес со своих ног, он пошел прочь.

— Ну и чудак же он, — сказала миссис Хэйрнс. — А я вот рада, что здось нот престола и ничего такого прочего. Так больше похоже на Кингс-Кросс.

Она взглянула на них с некоторой растерянностью, потому что голос ангела с мечом пробудил в ней неясное смущение, и она даже застыдилась того, что была пьяна. Они ответили ей печальными взглядами, и она бы снова заплакала, если бы не знала, что отныне это невозможно: прикосновение огненного меча навеки осушило ее слезы. Она крутила дрожащими пальцами краешек своей кофты — жалкой грязной кофты. Воцарилась глубокая тишина, которую тягостно нарушал только храп Матфея, Марка, Луки и Иоанна; миссис Хэйрнс тоскливо посмотрела вверх, на их простые деревянные кровати и сверкавшую золотом и киноварыо, засиженную мухами надпись: «Сердца сокрушенного и смиренного Ты не презришь, Боже».

— Прежде чем я решусь войти, добрые господа, — сказала она, — не помолится ли кто-нибудь из вас за бедную пьяную старуху поденщицу, которая схоронила одиннадцать детей и не была врагом никому, кроме себя самой?

И тут же она, совсем оглушенная, опустилась на землю прямо посреди дороги, ибо все ангелы воздели кверху руки и крылья и огласили воздух немыслимым воплем; меч пламенел по всему небосводу, а труба металась от края до края горизонта, и ее звуки наполнили всю вселенную; звезды вспыхнули среди бела дня, и отброшенное ими эхо подействовало на миссис Хэйрнс, как огромный глоток неведомого ей доселе восхитительного денатурата.

— Не надо из-за меня поднимать такого шума, — сказала она. — А то еще подумают, будто явилась королева или какая-нибудь леди с Тзвисток-сквер.

И она еще больше смутилась, не решаясь войти. Ангел с мечом улыбнулся и хотел ей что-то сказать, но тут снова появился епископ, шагавший энергичнее прежнего.

— Господа, — заявил он, — я обдумал то, что произошло. И хотя рассудок подсказывает мне, что я был совершенно прав, действуя и говоря так, как я действовал и говорил, все же ваша точка зрения тоже допустима и способ ее выражения, хоть и не очень пристойный, достигает своей цели. Я также испытываю непреодолимое желание совершать поступки, которым я не нахожу оправдания, хотя и не в силах удержаться от них.

Окончив эту речь, он сорвал с себя фартук,[24] скомкал его, сунул в свою широкополую шляпу и ударом ноги послал шляпу в пространство. Ангел с мочом тут же взмахнул крыльями, поднялся в воздух и с восторженным воплем подбросил ее ногой еще на милю выше. Святой Панкратий, не имевший крыльев и летавший с помощью простой левитации, мгновенно оказался возле шляпы и погнал ее вперед, но тут ее отобрал у него ангел с трубой и перебросил ангелу с янтарно-черными крыльями. К этому времени Матфей, Марк, Лука и Иоанн вылезли из кроватей и вслед за Петром взмыли в голубую высь, где уже в полном разгаре был футбольный матч между ангелами и святыми, в котором одними воротами служил Сириус, а другими — Солнце. Епископ с минуту в изумлении смотрел на борьбу за мяч, затем издал пронзительный крик и подпрыгнул в воздух, но, взлетев футов на пятьдесят, стал падать и наверняка расшибся бы, если бы находившийся под его опекой святой не подхватил его и не вовлек в игру. Секунд через двадцать ого шляпа была уже на полпути к Луне и ликующие крики ангелов стали не громче птичьего писка, а сами небесные игроки казались меньше стрижей, что кружат летом над Римом.

Теперь миссис Хэйрнс могла незаметно пройти в ворота. Она ступила на порог, и дома небесной улицы приветливо засияли перед ней в солнечном свете, а мозаичная мостовая засверкала цветами, выложенными из драгоценных камней.

— Она умерла, — сказал студент из благотворительной больницы. — По-моему, в ней еще теплилась жизнь, когда я ее поднял, но только теплилась. А теперь нет никаких сомнений! Умерла, бедняга!

1907

Тайна костюмерной

В фешенебельной костюмерной шли последние примерки перед шекспировским балом, и клиент критически озирал себя, стоя перед большим трюмо.

— Ничего не выходит! — кисло объявил Яго. — Я выгляжу совсем не так и не ощущаю того, что нужно.

— Поверьте, сэр, — сказал костюмер, — вы просто картинка.

— Может быть, я и картинка, — заметил Яго, — но мой вид не соответствует моему характеру.

— Какому характеру? — спросил костюмер.

— Характеру Яго, разумеется. Того, кого я изображаю.

— Сэр, — сказал костюмер, — я открою вам тайну, хотя меня ждет полное разорение, если станет известно, что я ее выдал.

— А она имеет отношение к этому костюму?

— Самое прямое и непосредственное, сэр.

— Тогда валяйте.

— Видите ли, сэр, дело в том, что мы не можем одеть Яго в соответствии с его характером, так как характера у него нет и в помине.

— Нет характера! У Яго нет характера! Вы с ума сошли? Или напились? Не умеете ни читать, ни писать? Вы идиот? Или просто богохульствуете?

— Конечно, сэр, может показаться, что я слишком много на себя беру, если вспомнить, сколько великих критиков посвящали целые главы анализу характера Яго — этого глубочайшего, сложнейшего, загадочнейшего создания нашего величайшего драматурга. Но заметьте, сэр, о моем характере никто не написал даже самой коротенькой главы.

— С какой стати они стали бы о вас писать?

— Вот именно, сэр! Во мне-то нет ничего загадочного. Никакой глубины. А если бы о моем характере иачали писать тома, вы первый заподозрили бы, что его у меня вовсе нет.

— Умой этот бюст Шекспира говорить, — строго сказал Яго, — он потребовал бы, чтобы его немедленно у поели отсюда и уста попил и в соответствующей нише на фасаде Шекспировского мемориального театра. Он не пожелал бы выслушивать подобных оскорблений.

— Отнюдь! — сказал бюст Шекспира. — А говорить я умею. Для бюста это нелегкая задача, но когда честного человека поносят за здравую речь, и камни способны заговорить! А я всего только гипсовый.

— Какой-то дурацкий фокус! — пробормотал Яго, стараясь подавить растерянность, в которую его ввергло неожиданное заявление Барда. — Вы спрятали в этом бюсте фонограф! Во всяком случае, он хотя бы мог говорить у вас белыми стихами.

— Честное слово, сэр, — запротестовал с ошеломленным видом побледневший костюмер, — до этой минуты я ни разу в жизни ни словом не обмолвился с этим бюстом… извините, с мистером Шекспиром.

— Причина, почему вам не удается подобрать подходящий костюм и грим, очень проста, — сказал бюст. — У меня ничего не получилось с Яго, так как злодеи — настолько нудный и неприятный народ, что я никогда не мог их долго выдержать. Я еще способен вытерпеть пятиминутного злодея, вроде Дон-Жуана в… в… как она, черт побери, называется? Вы же знаете… ну, эта кассовая пьеса со смешным начальником стражи.[25] Но когда мне приходилось размазывать злодея, давать ему большую роль, я всегда невольно кончал тем, что делал его довольно приятным человеком. Как я из-за этого мучился! Пока они воли себя достаточно прилично, все было еще ничего, но, когда я заставлял их убивать направо и налево, громоздить ложь на ложь и устраивать всевозможные пакости, мне бывало очень стыдно. Я не имел права так поступать.

— Ну, уж Яго-то, — сказал Яго, — вы приятным человеком не назовете!

— На подмостках трудно найти кого-нибудь симпатичнее, — заявил бюст.

— Чем я?! — ошеломленно спросил Яго.

Бюст кивнул, потерял равновесие, сорвался со своего постамента и стукнулся носом об пол — скульптор не предусмотрел, что ему захочется кивать.

Костюмер кинулся к нему и, рассыпаясь в извинениях и сожалениях, смахнул с Барда пыль PI водворил его на прежнее место, — к счастью, целого и невредимого.

— Я помню пьесу, в которой вы участвуете, — сказал бюст, нисколько но смущенный своим падением. — В стихах я дал себе там волю! Чертовски хорошо получилось — в самом звучании строф слышался вопль человеческой души. О смысле я особенно не заботился, а просто подбирал все самые великолепные слова, какие только мог найти. Это выходило чудесно, можете мне поверить: трубы и барабаны, Пропонтида и Геллеспонт, и злобный турок из Алеппо, и глаза, роняющие слезы, точно аравийские деревья — целебную смолу: самая невероятная, притянутая за уши чепуха, но какая музыка! Так вот: я начал пьесу с двумя ужасающими злодеями, а вернее — со злодеем и злодейкой.

— Злодейкой? — повторил Яго. — Вы что-то путаете. В «Отелло» нет ни одной злодейкп.

— Я же вам говорю: в этой пьесе нет ни злодеек, ни злодеев, — сказал бессмертный Вильям, — однако вначале злодейка там была.

— Но кто? — спросил костюмер.

— Дездемона, кто же еще, — ответил Бард. — Я задумал великолепнейшую, коварную, развращенную до мозга костей венецианку, которая должна была ввергнуть Отелло в отчаяние, бесстыдно его обманув. В первом акте это все есть. Но я не вытянул. Она, вопреки моей воле, вышла очень милой. К тому же я увидел, что это и не обязательно, что я могу добиться куда большего эффекта, сделав ее ни в чем не повинной. И я не устоял перед соблазном — я никогда не мог удержаться, чтобы не прибегнуть к эффекту. Это был грех против человеческой природы, и я получил по заслугам, потому что такое изменение превратило пьесу в фарс.

— В фарс! — хором воскликнули Яго и костюмер, не веря своим ушам. — «Отелло» — фарс?!

— Не более и не менее, — назидательно сказал бюст. — Вы считаете фарсом пьесу, в которой разыгрываются нелепые потасовки, вызывающие хохот зрителей. Это объясняется вашим невежеством. Я же называю фарсом пьесу, которая строится не на естественных недоразумениях, а на высосанных из пальца. Сделав Дездемону очень честной, очень порядочной женщиной, а Отелло — поистине благородным мужчиной, я лишил его ревность хоть сколько-нибудь здравых оснований. Чтобы придать этой ситуации естественность, мне следовало либо превратить Дездемону в мерзавку, как я и намеревался сделать вначале, либо Отелло — в коварного и ревнивого эгоиста вроде Леонта в «Зимней сказке». Но я не мог принизить Отелло таким способом, а потому, как дурак, принизил его другим способом, заставив поверить в фарсовую путаницу с платком — в обман, который нигде, кроме подмостков, но продержался бы и пяти минут. Вот почему эта пьеса — не для зрителей, склонных к размышлениям. Ведь она вся сводится к нелепым козням и убийству. Приношу свои извинения. Впрочем, пусть-ка кто-нибудь из вас, нынешних, попробует написать что-нибудь хоть наполовину такое хорошее!

— Я всегда говорил, что актрисам на амплуа героинь следовало бы играть Эмилию, — заявил костюмер.

— Но меня-то вы оставили таким, каким задумали! — умоляюще сказал Яго.

— А вот и нет, — ответил Шекспир. — Я начал вас с твердым намерением нарисовать самый отвратительный из всех известных мне характеров — человека, который выглядит откровенным и добродушным, покладистым и заурядным, удовлетворенным ролью прихлебателя при людях более крупных, но наделен гнуснейшей грубостью души и тупым эгоизмом, мешающим человеку понять, к каким последствиям могут привести затеянные им подленькие интриги; впрочем, и поняв, он продолжает их, если они сулят ему хотя бы самую малую выгоду. Этот негодяй внушал мне презрение и отвращение, а кроме того — что еще хуже, — так мне прискучил, что ко второму акту я не выдержал. Он говорил в полном соответствии со своей натурой и правдой жизни, и это было до того грубо и тошнотворно, что у меня не хватило духу и дальше грязнить мою пьесу его репликами. И против моей воли он заговорил умно и находчиво. На этом все и кончилось. Как прежде с Ричардом Третьим. Я превратил его в остроумного весельчака. Более того: я наделил его моим собственным божественным презрением к человеческим глупостям и безумству и к самому себе, тогда как ему полагалось томиться дьявольской завистью к божественному началу в человеке. Это со мной постоянно случалось. Некоторым пьесам подобные изменения шли только на пользу, но «Отелло» они погубили. По-настоящему чувствительным зрителям нет никакого удовольствия смотреть на то, как женщину душат из-за нелепой ошибки. Конечно, есть люди, которые побегут куда угодно, лишь бы увидеть, как будут душить женщину, — все равно, по ошибке или не по ошибке. Но подобные подонки рода человеческого меня не интересуют, хотя их деньги ничем не хуже любых других.

Бюст, чья словоохотливость начинала приводить занятого костюмера в настоящий ужас, намеревался еще что-то добавить, но тут дверь распахнулась и в комнату ворвалась леди Макбет. Она приходилась Яго супругой, а потому костюмер не счел нужным напоминать ей, что ото — мужская примерочная. К тому же она была весьма знатной дамой и внушала ему такой трепет, что он даже не решился закрыть за ней дверь, опасаясь, как бы в таком действии не было усмотрено порицание ее поступка.

— Я убеждена, что это платье никуда не годится! — объявила дама. — Они твердят, что я просто картинка, но я совсем не ощущаю себя леди Макбет.

— И слава богу, сударыня! — сказал костюмер. — Мы можем изменить вашу внешность, но не ваш характер.

— Вздор! — отрезала дама. — Мой характер меняется с каждым новым платьем, которое я надеваю. Боже, это еще что?! — воскликнула она, когда бюст одобрительно усмехнулся.

— Бюст! — ответил Яго. — Он говорит, как заведенный. Я начинаю верить, что это сам старик.

— Чепуха! — объявила дама. — Бюсты не могут разговаривать.

— Нет, могут, — сказал Шекспир. — Я же разговариваю, а я — бюст.

— А я вам говорю, что нет, — возразила дама. — Это противоречит здравому смыслу.

— Ну, так заставьте меня замолчать, — сказал Шекспир. — В дни королевы Бесс это никому не удавалось.

— Ни за что не поверю! — не отступала дама. — Это какие-то средневековые выдумки, и только. Но скажите, разве в этом платье я похожа на женщину, способную совершить убийство?

— Пусть вас это не тревожит, — сказал Бард. — Вы ведь еще одна из моих неудач. Я хотел сделать из леди Мак что-то по-настоящему ужасное, но она обернулась моей женой, а та в жизни никого не убила, — во всяком случае, за один присест.

— Вашей женой? Анной Хетауэй?! Разве она была похожа на леди Макбет?

— Очень! — решительно ответил Шекспир. — Возможно, вы заметили, что леди Макбет обладает только одной характерной чертой: она убеждена, что ее муж всегда все делает плохо, а она — хорошо. Если бы я когда-нибудь кого-нибудь убил, Анна выбранила бы меня за то, что я только все напортил, и сама отправилась бы наверх поправить дело. Когда у нас бывали гости, она всегда извинялась перед ними за мое поведение. А если отбросить это свойство, попробуйте-ка найти в леди Макбет хоть крупицу смысла. Я был не в состоянии сделать подобное убийство убедительным. И пошел напролом: не краснея, дал понять, что убила она, а затем наделил ее двумя-тремя черточками, взятыми с натуры — у Анны, — чтобы придать ей жизненность.

— Я разочарована, расстроена, рассержена, — сказала дама. — Вы, по крайней мере, могли бы высказать все это после бала, а не накануне!

— Вам следовало бы поставить это мне в заслугу, — заметил бюст. — Я, в сущности, был очень мягким человеком. Как ужасно — родиться вдесятеро умнее всех остальных, любить людей и в то же время презирать их тщеславные помыслы и заблуждения. Люди — такие глугщы, даже самые приятные из них! А я не был настолько жесток, чтобы получать удовольствие от своего превосходства.

— Какое самодовольство! — сказала дама, вздернув нос.

— А что делать? — осведомился Бард. — Или, по-вашему, я мог жить, притворяясь заурядным человеком?

— Я убеждена, что у вас нет совести! — объявила дама. — Об этом много раз писали.

— Совести?! — вскричал бюст. — Да она испортила мое лучшее создание! Я начал писать пьесу про Генриха Пятого. Я намеревался показать его в дни его распутной юности; и у меня рождался замечательный персонаж — своего рода Гамлет, отдающий дань заблуждениям молодости, который всюду сопровождал бы принца, выводил бы мораль и украшал бы повествование (извините этот анахронизм — если но ошибаюсь, слова доктора Джонсона, единственного человека, написавшего обо мне что-то дельное). Я назвал это чудо Пойнсом. И поверите ли, едва я как следует вошел в пьесу, какой-то паршивенький третьестепенный персонаж, которого я предназначал в трусливые грабители — он должен был появиться в двух-трех сценах, ограбить купцов с тем, чтобы его потом ограбили принц и Пойнс, — вдруг обернулся великолепным воплощением Силена, изумительной комической ролью. Он убил Пойнса, он убил весь замысел пьесы. Я наслаждался им, упивался им, создал восхитительную шайку мошенников, чтобы ему было с кем обиваться и на чьем фоне сиять. Как я был уверен, что уж он-то не обратится против меня! Но я забыл про свою совесть. Однажды вечером, проходя по Истчипу с молодым другом (юношей, вся жизнь которого была еще впереди), я увидел обрюзглого толстяка, пьяного, похотливо щурящегося на женщину, которая была далеко не так молода, как должна была бы быть. И совесть принялась нашептывать мне на ухо: «Вильям, по-твоему, это смешно?» Я начал читать мораль моему молодому другу и не остановился, пока он не сбежал, сославшись на неотложное дело. А я пошол домой и испортил конец моей пьесы. Ничего хорошего я сделать не смог. У меня все пошло вкривь и вкось. Но я должен был обречь этого старика на жалкую смерть, и я должен был повесить его гнусных прихвостней, бросить их в сточные канавы и в больницы для бедняков. Всегда следует сначала подумать, а потом уже браться за подобные вещи. Кстати, не закроете ли вы дверь? У меня начинается насморк.

— Извините, — сказала дама. — Я не подумала. — И она побежала закрыть дверь, прежде чем костюмер успел сделать это за нее.

Слишком поздно.

— Я сейчас чихну, — сказал бюст, — но, по-моему, у меня это не получится.

Напрягая все силы, он чуть-чуть сморщил нос и завел глаза. Раздался оглушительный взрыв. Мгновение спустя бюст лежал на полу, разлетевшись в куски.

Больше он уже никогда не разговаривал.

1910

Император и девочка

Была одна из тех ночей, когда чувствуешь беспокойство и принимаешь тени за людей или даже за привидения, потому что луна то выходит из облаков, то снова в них прячется; облака неслись по небу — одни такие белые, что луна была сквозь них видна, другие походили на коричневые перья, и сквозь них свет ее пробивался еле-еле, и, наконец, большие и темные, которые совсем заволакивали лупу, если им удавалось ее догнать. Некоторые люди в такие ночи пугаются и остаются в своих светлых и теплых домах, где они не одни и где плотные шторы отгораживают их от ночи, а другие, не в силах усидеть на месте, выходят на улицу побродить и посмотреть на лупу. Они любят темноту, потому что в темноте можно вообразить все что угодно, все то, чего не видишь, и представить себе, что вот сейчас из мрака появятся какие-то удивительные люди и начнутся всякие приключения.

Той ночью, о которой идет речь, выходить на улицу было куда безопаснее, чем днем, так как в тех краях англичане и французы воевали против немцев. Днем все прятались в окопах. Стоило кому-нибудь высунуть голову, и — хлоп! — его уже нет. В некоторых местах устраивались завесы, чтобы люди не ходили куда не следует, — только завесы эти ничего общего с оконными занавесями не имели, потому что состояли из снарядов и бомб, которые взрывались, оставляя в земле огромные ямы и разрывая на мелкие куски людей, животных и деревья; поэтому их называли огненными. По ночам огненных завес не устраивали, и солдатам, дежурившим всю ночь, чтобы подкараулить и подстрелить вас, было не так-то просто что-нибудь углядеть в темноте. И все же было достаточно опасно, а потому вам и в голову не пришло бы думать о привидениях и разбойниках — вас неотступно преследовали мысли о снарядах и пулях и обо всех убитых и раненых, которые так и лежат там, где их ранили или убили. Не удивительно, что никто не гулял при лунном свете и не любовался фейерверком, а фейерверк между тем был. Время от времени солдаты, подкарауливавшие неприятеля, пускали в небо ракеты, которые вспыхивали яркими звездами, освещая все и вся, что находилось на земле под ними. И тогда те, кто крался, чтобы подглядеть, что творится у неприятеля, или искал раненых, или устанавливал заграждения из колючей проволоки для защиты своих окопов, падали плашмя и лежали неподвижно, как мертвые, пока звезда не гасла.

Чуть позже половины двенадцатого там, где никто не рыскал в темноте и куда почти не достигал свет далеких ракет, появился какой-то человек; вел он себя довольно странно: не искал раненых, не подглядывал за неприятелем и вообще не делал ничего такого, что обычно делают солдаты; он просто ходил, останавливался и шел дальше, но ни разу не наклонился, чтобы поднять что-нибудь с земли. Порой, когда ракета взлетала совсем рядом и его можно было отчетливо разглядеть, он останавливался и стоял очень прямо, скрестив руки на груди. Когда же снова наступала темнота, он шел дальше, шагая широко и размашисто, как ходят очень гордые люди. Однако ему приходилось идти медленно и смотреть под ноги, потому что вся земля была в глубоких рытвинах и ямах от бомб; а кроме того, он мог споткнуться о мертвого солдата. Держался он так прямо и надменно потому, что был германским императором, и, если бы свет луны или ракеты упал на него, а его лицо было повернуто к вам, вы могли бы разглядеть торчащие вверх кончики усов — совсем как на фотографиях и картинках в газетах. Но его скрывала темнота: ведь когда небо все в бегущих облаках, а ракеты запускают далеко в стороне, вам удается рассмотреть человека или предмет, только если вы столкнетесь с ними вплотную. Было до того темно, что, хотя император шел очень осторожно, он оступился и чуть не полетел вверх тормашками в глубокую яму, так называемую воронку, образовавшуюся от взрыва мины. Однако, падая, он удержался, ухватившись за что-то, что принял сначала за пучок травы. На самом же деле это была борода француза, мертвого француза. Тут луна на мгновение выглянула из-за облаков, и император увидел с десяток солдат, французов и немцев, взорванных этой миной и лежавших в воронке. Ему показалось, что все они смотрят на него. Император был потрясен. И, не думая о том, что он делает, невольно произнес по-немецки, обращаясь к мертвецам: «Ich babe os nicht gewollt», — то есть: «Это не я», пли: «Я этого вовсе не хотел», или: «Я тут ни при чем», — словом, то, что вы говорите, когда вас бранят. Затем он выбрался из ямы и пошел прочь от нее. Но тут он почувствовал себя так плохо, что, пройдя совсем немного, вынужден был присесть. Правда, он наверное, мог бы заставить себя идти и дальше, но на пути его оказался зарядный ящик, и на нем было так удобно сидеть, что император решил передохнуть, пока ему не станет лучше.

И тут, к его великому удивлению, из темноты вдруг вынырнуло нечто бурое, что он непременно принял бы за собаку, если бы каждый шаг этого существа не сопровождался поскрипыванием и позвякиванием. Когда существо подошло ближе, он увидел, что это девочка, слишком маленькая, чтобы находиться одной в темном месте почти в полночь. А позвякивание и поскрипывание объяснялось тем, что в руке у нее был жестяной бидон. И девочка плакала — не громко, а только чуть-чуть всхлипывая. Увидев императора, она нисколько не испугалась и не удивилась, а просто, шмыгнув носом и всхлипнув в последний раз, перестала плакать и сказала:

— Извините, но у меня больше нет воды.

— Весьма сожалею, — сказал император, который умел вести себя с детьми. — А тебе очень-очень хочется пить? У меня есть фляжка, но то, что в ней, боюсь, будет для тебя слишком крепко.

— Я вовсе не хочу пить, — удивленно сказала девочка. — А вы разве не хотите? Вы не ранены?

— Нет, — ответил император. — А отчего ты плачешь?

Девочка снова начала плакать.

— Солдаты меня очень обидели, — сказала она, подойдя ближе к императору и прижавшись к его колену. — Их там четверо, вон в той воронке: томми, волосатый и два боша.

— Нельзя называть немецких солдат бошами, — сказал император. — Это очень-очень нехорошо.

— Нет, — сказала девочка, — честное слово, я правильно говорю. Английский солдат — это томми, французский — волосатый, а немецкие солдаты — боши. Моя мама так их называет, и все другие тоже. Один бош в очках, он похож на школьного учителя. А второй лежит там уже две ночи. И никто не может пошевельнуться. Они очень гадкие. Я дала им воды, и сначала они благодарили меня и молились за меня богу — все, кроме учителя. А потом упал снаряд, он далеко упал, но они прогнали меня и сказали, что если я не пойду домой, то из леса выйдет медведь и съест меня, а отец меня высечет. Учитель громко сказал им, что они дураки и что нечего из-за меня беспокоиться, а сам шепнул мне, чтобы я бежала домой. Можно, я останусь тут с вами? Отец не станет меня бить, я знаю, но медведя я боюсь.

— Можешь остаться, — сказал император, — я не позволю медведю тебя тронуть. Да тут и нет ни одного медведя.

— Правда? — спросила девочка. — А томми сказал, что есть. Он сказал, что тут живет большущий медведь, который глотает детей, а потом варит их в желудке.

— Англичанину ничего не стоит приврать, — сказал император.

— Он сначала был такой добрый, — сказала девочка и опять заплакала. — Он бы этого не сказал, если бы сам не верил. А может, это у него так болела рана, что ему стали мерещиться медведи.

— Не плачь, — сказал император. — Он не хотел тебя обидеть: просто они боялись, что тебя тоже ранит, как их, и хотели, чтобы ты пошла домой, где тебе ничего не грозит.

— Ну, к снарядам я уже привыкла, — сказала девочка. — Я хожу тут по ночам и пою водой раненых, потому что мой отец пролежал так пять дней и ужасно мучился от жажды.

— Ich habe es nicht gewollt, — сказал император, чувствуя, что ему снова становится нехорошо.

— А вы бош? — спросила девочка, так как император до сих пор разговаривал с ней по-французски. — Вы очень хорошо говорите по-французски, но я думала, что вы англичанин.

— Я наполовину англичанин, — сказал император.

— Ну и ну, — сказала девочка. — Вам нужно быть очень осторожным: в вас будут стрелять с обеих сторон.

Император неестественно засмеялся, и тут из-за туч вышла луна, и девочка смогла лучше его разглядеть.

— Какой у вас красивый плащ, — сказала она, — и мундир как новенький. Почему он у вас такой чистый — ведь вам же приходится ложиться в грязь, когда пускают ракеты?

— Я не ложусь в грязь. Я стою. Поэтому у меня чистый мундир, — ответил император.

— Но вы не должны стоять, — сказала девочка. — Если они вас увидят, то станут стрелять в нас.

— Ну хорошо, — сказал император. — Пока ты со мной, я буду ложиться. А теперь я отведу тебя домой. Где твой дом?

Девочка засмеялась.

— А у нас нет дома, — сказала она. — Нашу деревню сначала обстреливали немцы. Потом они ее взяли, и тогда начали стрелять французы. Потом пришли англичане и выгнали немцев. Теперь по ней стреляют с трех сторон. В наш дом попали семь раз, а в хлев — девятнадцать. И подумайте, даже корову не убило! Папа говорит, что они потратили двадцать пять тысяч франков, чтобы разрушить наш хлев. Он очень этим гордится.

— Ich babe es nicht gewollt, — сказал император и почувствовал, как к горлу подкатывает тошнота. Через некоторое время, немного оправившись, он спросил: — Где же вы теперь живете?

— Да где придется, — сказала девочка. — Что ж тут особенного — ко всему можно привыкнуть. А вы кто? Санитар, да?

— Нет, дитя мое, — сказал император. — Я из тех, кого называют кайзерами.

— А я думала, кайзер только один, — сказала девочка.

— Нет, нас трое, — сказал кайзер.

— И все должны закручивать усы вверх? — спросила девочка.

— Нет, — сказал кайзер. — Можно носить бороду, если усы не закручиваются.

— Так их надо накрутить на папильотки, как я накручиваю волосы перед пасхой, — сказала девочка. — А что делает кайзер? Воюет или подбирает раненых?

— Делать он ничего не делает, — сказал император. — Он думает.

— О чем же он думает? — спросила девочка, которая, как псе дети, очень мало знала о людях и потому, когда встречала кого-нибудь, задавала великое множество вопросов и нередко слышала в ответ, что нельзя быть такой любопытной, — правда, мать обычно ей говорила: «Не задавай вопросов, и не услышишь лжи».

— Если бы кайзер стал об этом рассказывать, он бы не думал, правда? Он бы разговаривал.

— Наверно, очень странно быть кайзером, — сказала девочка. — Но что же вы все-таки делаете тут так поздно, раз вы не ранены?

— А ты обещаешь никому этого не говорить, если я тебе скажу? — спросил император. — Это секрет.

— Честное слово, обещаю, — сказала девочка. — Пожалуйста, скажите. Я люблю секреты.

— Тогда слушай, — сказал император. — Утром я сказал своим солдатам, как я жалею, что не могу идти с ними в окопы и сражаться под огнем, ведь, к несчастью, я должен думать за них за всех, а если меня убьют, они но будут знать, что делать, и их всех разгромят и перебьют.

— Вы поступили очень нехорошо, — сказала девочка, — потому что все это неправда. Когда убили моего брата, другой встал на его место, и бой продолжался, будто ничего и не случилось. Я думала, они хоть на минуту перестанут драться, а они не перестали. И если вас убьют, ведь кто-нибудь займет ваше место?

— Да, — сказал император. — Мой сын.

— Тогда зачем же вы им наврали? — спросила девочка.

— Я был вынужден, — сказал император. — Для того и существует кайзер: он вынужден говорить то, во что ни он сам, ни другие не верят. Сегодня я понял по лицам некоторых солдат, что они мне не верят и думают, будто я просто ищу оправдания своей трусости. И вот когда настала ночь, я лег в кровать и притворился спящим, но, когда все ушли, я встал и потихоньку пробрался сюда, чтобы убедиться, что я не боюсь. Вот почему я стою, когда взлетают ракеты.

— А чего бы вам не сделать этого днем? — спросила девочка. — Ведь тогда опасно по-настоящему.

— Мне бы не позволили, — сказал император.

— Бедный кайзер! — сказала девочка. — Мне вас очень жалко. Надеюсь, что вас не ранят. А если ранят, я принесу вам воды.

Императору так понравилась девочка, что он поцеловал ее и только потом встал и взял ее за руку, чтобы отвести в безопасное место*. А ей так понравился император, что она уже ни о чем другом не думала. Вот почему ни он, ни она не заметили, как прямо над ними взвилась ракета и при ее свете высокая фигура императора стала отчетливо видна даже издали, хотя маленькую девочку в стареньком коричневом платьице и, по правде говоря, довольно чумазую даже вблизи можно было принять за муравьиную кучу.

В следующий момент раздался устрашающий свист — прямо на hjix с огромной скоростью летел большой снаряд, обгоняя грохот выстрела. Император быстро обернулся, и в это время вспыхнули еще две звезды, и к императору и девочке полетел новый снаряд, пущенный издалека. Это был очень большой снаряд: император видел, как он несется по воздуху, похожий на огромного взбесившегося слона, грохоча, словно поезд в туннеле. Первый снаряд разорвался неподалеку от них с таким оглушительным треском, что императору показалось, будто он разорвался у него в ухе. А второй снаряд продолжал стремительно приближаться.

Император упал на землю и зарылся в нее всеми пальцами, словно надеясь укрыться от опасности. Внезапно он вспомнил про девочку и ужаснулся при мысли, что ее может разорвать на части; забыв о себе, он хотел было вскочить и прикрыть ее своим телом.

Но наши мысли опережают наши поступки, а снаряды почти гак же быстры, как мысли. Не успел император вытащить пальцы из глины и подогнуть колени, чтобы встать на ноги, как раздался страшный грохот. Император никогда не слышал ничего подобного, хотя уже успел привыкнуть к звукам далекой канонады. Это был и не свист, и не рев, и не треск, а какой-то страшный, неистовый, всесокрушающий звук, в котором слились воедино и стук, и грохот, и свист, и рев, и гром, точно наступил конец света. Целую минуту император верил, что его вывернуло наизнанку: ведь норой снаряды действительно выворачивают людей наизнанку, взрываясь рядом. Когда он наконец встал с земли, то никак но мог понять, на чем же он стоит — на голове или на ногах; да он, собственно, и но стоял, так как, не успей подняться, снопа падал. Стремясь удержаться в вертикальном положении, он ухватился за что-то и обнаружил, что ото дерево, которое находилось довольно далеко от пего, когда прилетел снаряд, и понял, что его отбросило туда взрывной волной. И тотчас подумал вслух:

— А где же ребенок?

— Здесь, — ответил голос с дерева над его головой. Это был голос девочки.

— Gott sei dank! — с огромным облегчением произнес император; по-немецки это значит: «Слава богу!» — Ты по ушиблась, дитя мое? Ведь тебя могло разорвать на мелкие кусочки.

— А меня и разорвало на мелкие кусочки, — сказал голос девочки. — Меня разорвало на две тысячи тридцать семь маленьких, совсем крошечных кусочков. Снаряд попал прямо в меня. Самый большой кусок, который от меня остался, — это мизинец на ноге; его унесло за полмили, вон туда, а ноготь с большого пальца — на полмили в другую сторону, а четыре реснички — в воронку, где лежат четыре солдата, по одной на каждого; а передний мой зуб впился в ремень вашей каски. Только ему все равно пора было выпасть — он уже давно шатался. А больше от меня ничего и не осталось — все сгорело и превратилось в пыль.

— Ich habe es nicht gewollt, — сказал император таким голосом, что кому угодно стало бы его жалко.

Но девочке было вовсе не жаль его. Она сказала:

— Ну теперь-то не все ли равно, хотели вы или не хотели. А уж как я смеялась, когда вы шлепнулись лицом вниз в вашем красивом мундире! Так смеялась, что даже не почувствовала взрыва, хоть меня, наверно, рвануло как следует. На вас и сейчас смешно смотреть, — уцепились за дерево и качаетесь, совсем как мой дедушка, когда напьется.

Она рассмеялась, но удивительнее всего, что император услышал и еще чей-то смех, хриплый, грубый смех нескольких мужчин.

— Кто там смеется? — спросил он. — С тобой кто-то есть?

— А как же, — ответил голос девочки. — Те четверо, которые лежали в воронке, теперь они здесь, наверху. Первый же снаряд их освободил.

— Du hast es nicht gewollt, Виллем, was?[26] — спросил один из хриплых голосов, и все рассмеялись: очень уж смешно было слышать, как простой солдат называет императора Виллемом.

— Вы не должны отказывать мне в знаках почтения, к которым вы же меня приучили, — сказал император. — Я не сам сделал себя кайзером. Вы вознесли меня на это место, лишили меня естественного равенства и невинных радостей обычных людей. Теперь я вам приказываю относиться ко мне как к идолу, в который нм меня превратили, а не как к простому человеку, каким меня создал бог.

— Не имеет смысла разговаривать с ними, — сказал голос девочки. — Они все улетели. Не так уж вы их интересуете, чтобы они стали слушать вас. Здесь пикою не осталось, кроме меня да боша в очках.

С дерева донесся мужской голос.

— Я не отправился с ними, потому что не желаю общаться с солдатами, — сказал он. — Они знают, что вы сделали меня профессором за то, что я лгал им про вашего деда.

— Дурак, — грубо обрезал его император. — А ты когда-нибудь говорил им правду про своего-то деда?

Ответа не последовало; на некоторое время воцарилось молчание, затем голос девочки произнес:

— Он тоже улетел. Я думаю, его дедушка был не лучше нашего или моего. Ну, теперь и мне пора. Мне жалко с вами расставаться, потому что вы мне очень правились, до тех пор, пока снаряд не освободил и меня. Но теперь вы почему-то уже ничего не значите.

— Дитя мое, — произнес император, глубоко опечаленный тем, что она хочет его покинуть. — Я значу столько же, сколько и раньше.

— Конечно, — сказал голос девочки, — но не для меня. Понимаете, вы для меня никогда ничего не значили — разве что в ту минуту, когда я по глупости боялась, что вы можете убить меня. Я думала, что это будет больно, а на самом деле я освободилась. И теперь я стала свободной, а это куда приятнее, чем быть голодной, мерзнуть и бояться, и вы для меня ничего не значите. Ну, до свидания.

— Погоди минутку, — умоляюще сказал император. — Тебе торопиться некуда, а я так одинок.

— Почему же вы не велите своим солдатам выстрелить в вас из большой пушки, как они выстрелили в меня? — спросил голос девочки. — Тогда вы стали бы свободны, и мы могли бы летать вместе. Если вы этого не сделаете, я не смогу остаться с вами.

— Мне нельзя, — сказал император.

— Почему? — спросил голос девочки.

— Потому что это не принято, — ответил император. — А если император сделает то, что не принято, он пропал, ибо он олицетворение Общепринятого.

— Какое чудное слово, я никогда его раньше не слыхала, — сказал голос девочки. — Должно быть, это то самое, что не может отделиться от земли, сколько бы ни старалось?

— Да, — сказал император. — Вот именно.

— Тогда придется подождать, пока какой-нибудь томми или полосатый не разорвет вас в клочья большим снарядом, — сказал голос девочки. — Не падайте духом: я думаю, они наверняка это сделают, если вы будете стоять, когда светят ракеты. А теперь я поцелую вас на прощание, потому что и вы поцеловали меня перед тем, как я освободилась. Только боюсь, вы этого не почувствуете.

И она оказалась права: хотя император изо всех сил старался что-то почувствовать, он не почувствовал ничего. И это было тем грустнее, что он кое-что увидел. Когда она сказала, что хочет поцеловать его, он повернулся в ту сторону, откуда доносился голос, и увидел слетавшую с дерева прелестную розовую девочку с крылышками, совсем крошечную, — она была очень чистенькая и ничуть не стеснялась, что на ней не осталось никакой одежды. Она обвила руками шею императора и, поцеловав его, улетела. Он видел ее отчетливо, и это было очень странно, потому что в тусклом лунном свете она должна была бы казаться серой или белой, как сова, а вовсе не розовой и хорошенькой. Сердце у него болезненно сжалось при мысли, что он больше не увидит ее, но тут появились живые люди, заговорили с ним и все испортили. Он даже не заметил, как они подошли. Это были два его офицера, и они очень почтительно осведомились, не задело ли его осколками. Маленький ангел исчез при первом же их слове. Император так рассердился на них за это, что целую минуту не мог произнести ни слова. Потом он резко спросил у них, как пройти обратно в тюрьму. Видя, что они не понимают и смотрят на него как на сумасшедшего, он снова спросил, как ему вернуться к себе, имея в виду свою палатку. Они показали ему, куда надо идти, и он зашагал впереди них; часовые по пути окликали его и, когда офицеры отвечали им, отдавали императору честь. Достигнув палатки, он отрывисто простился с офицерами и хотел было лечь спать, но один из них робко спросил, не следует ли им составить рапорт о том, что произошло. На что император ответил только: «Вы два…» И добавил очень нехорошее слово.

Офицеры посмотрели друг на друга, и один из них сказал:

— Его величество пьян, как… — И тоже добавил очень нехорошее слово. К счастью, император думал о девочке и не слышал, что сказал офицер. Да если бы и услышал, что тут особенного? Все солдаты употребляют нехорошие слова, не задумываясь над их смыслом.

1916

Картинка из семейной жизни Фрэнклина Барнабаса

Если бы читали «Назад к Мафусаилу», то вы, конечно, помните бившего священника Фрэнклина Барнибаса и ого сурового брата биолога Конрада, которые пришли к выводу, что человек должен жить никак не менее трехсот лет, но отнюдь не потому, что людей, как единодушно полагают глупцы, обогатит накопление жизненного опыта, а потому, что попросту нет смысла и пытаться сколько-нибудь серьезно усовершенствовать мир или условия собственного существования, коль скоро в зрелом возрасте человеку дано прожить каких-нибудь тридцать или сорок лет, а затем наступит одряхление и смерть. В сущности, братья Барнабасы впервые открыли ту ошеломляюще очевидную истину, что только предвидимое долголетие, а отнюдь не жизненный опыт, определяет наше поведение и характер. И, стало быть, ходячее утверждение, что человеческую природу невозможно изменить и, следовательно, невозможно произвести революционные перемены в политике и экономике, необходимые, как это признано, для спасения нашей цивилизации от гибели, постигшей все известные нам цивилизации прошлого, справедливо лишь при условии, что невозможно изменить длительность человеческой жизни. Если же ее можно изменить, то можно изменить всякий политический путь без исключения — от пути, который избирают в зачумленном городе: «Станем есть и пить, ибо завтра умрем», — вплоть до прозорливых и мудрых путей к земному раю Мора, Морриса,[27] Уэллса и всех прочих утопистов.

Этот тезис Барнабасов занимал меня, когда я писал «Назад к Мафусаилу»; и хотя я, живо заинтересовавшись самим Фрэнклином, сделал попытку проследить, как сложилась его семейная жизнь, мне пришлось отказаться от своих изысканий, поскольку они были бы неуместны, безусловно отвлекли бы меня от главной темы и привнесли бы в мою биологическую драму оттенок семейной комедии.

Кроме того, я позволил себе развлечься, столкнув Фрэнклина Барнабаса с видным представителем социальной философии нашего времени только ради удовольствия изобразить его в карикатурном виде. Но эта затея оказалась безнадежной; подобно всем подлинно великим юмористам, он сам столь искусно использовал свои возможности в этом плане, что у меня получилась лишь жалкая копия, которой далеко до неподражаемого оригинала. Но даже скверная карикатура может иметь некоторую ценность, когда оригинал распался на элементы, перерождаемые Жизненной Силой. Поскольку ныне мы лишены возможности иметь фотографию Шекспира, а тем более его портрет кисти настоящего мастера, мы вынуждены довольствоваться ужасной карикатурой Друсхоута,[28] которая вносит хоть какие-то поправки к ничем не примечательному бюсту ничем не примечательного человека, стоящему в стратфордской церкви; поэтому я полагаю, что из моего скромного наброска, разумеется, очень бледного и пристрастного, будущий великий биограф сможет извлечь хотя бы несколько штрихов к подлинному портрету Имменсо Чэмпернуна на заре его карьеры, когда он вопреки закону природы начал свой путь как безвестный весельчак чудовищной толщины, с челом, увенчанным виноградными листьями, смеясь над собственной внешностью, а в расцвете лет отощал, словно католический святой, подтвердив тем самым, сколь я был прав, напоминая людям, которые некогда относились к нему слишком легкомысленно, что Фома Аквинский[29] тоже начинал смешным толстяком, но кончил жизнь Божественным Доктором.

До недавнего времени я был уверен, что мои писания о доме Барнабаса у Хемпстед-роуд вместе с карикатурой на Чэмпернуна безвозвратно канули в корзину для бумаг, которая поглотила многие отвергнутые мною страницы. Но они неожиданно обнаружились, когда я искал, чем бы мне пополнить собрание своих сочинений; ломая себе голову над тем, что же включить в этот томик разрозненных мелочей, я просмотрел их и подумал, что они, пожалуй, годятся не только для чтения, по и могут принести пользу замужним дамам, вышедшим за красавцев, которых другие женщины не прочь похитить. Такие дамы, если только жизнь с ними не превращается в сплошной ад, и моют на руках все козыри и никогда не будут в проигрыше, если понимают игру и ведут ее с должной смелостью и презрением к риску.

Итак, вот несколько разрозненных сцен, место действия которых — загородная вилла, где братья Барнабасы в первые послевоенные годы предприняли свою знаменитую попытку убедить наших политических лидеров отказаться от своих устарелых партийных программ и провозгласить лозунг: «Назад к Мафусаилу».

Конрад Барнабас, биолог, ожидает в библиотеке своего брата Фрэнклина. Тотчас же входит Фрэнклин, заметно встревоженный и раздраженный. Между ними происходит следующий разговор:

Конрад. Что-нибудь случилось?

Фрэнклин. Как всегда.

Конрад. Опять Клара сбежала?

Фрэнклин. Она ушла из дому в субботу и сказала, что не желает больше со мной жить. Мой достойный шурин намерен поговорить со мной по этому поводу.

Конрад. Как! Иммеисо Чэмпернун! Неужели он сюда пожалует!

Фрэнклин. Вот именно.

Конрад. О господи!

Фрэнклин. Быть может, если ты затеешь с пим спор, он забудет о Кларе. Право, у меня нет никаких сил. Уж если на то пошло, двадцать лот я был ей примерным мужем; а теперь я порой жалею, что мы не разошлись после первой же ссоры.

Конрад. Что ж, если на то пошло, ведь и Клара была тебе примерной женой. Она хорошо ведет хозяйство.

Фрэнклин. Когда в доме хорошо ведется хозяйство, это само по себе превосходно. Но в моей жизни это отнюдь не главное. Но своему складу я человек неряшливый и беспорядочный. Мы, Барнабасы, все таковы. И ты тоже.

Конрад. Но у меня хватило ума не жениться. Ты же знал, на что идешь.

Фрэнклин. А по-моему, никто толком не знает, на что идет, когда женится.

Конрад. Вдовцы знают. И все-таки женятся снова.

Фрэнклин. Возможно, их это устраивает. Кроме того, женатый человек приобретает привычку к супружеству и уже не может жить без жены, как моряк без моря. Но всему есть предел. Я знаю одного моряка, его корабль девять раз подрывали торпедой, и все равно он снова выходил в море. Но на десятый раз он не выдержал: устроился работать в док. Так вот, Клара уже пустила в меня девять торпед. И если она намерена пустить еще одну, может оказаться, что это уж слишком.

Коирад. Не понимаю, из-за чего вам ссориться. Чем вы не устраиваете друг друга?

Фрэнклин. Если ты хочешь знать, чем я се не устраиваю, спроси у нее. А меня не устраивает, что она синий чулок.

Конрад. Ну, полно! Разве это не устарело давным-давно? Я уверен, студептки в Кембридже даже не знают, что это значит. Не станешь же ты упрекать женщину в наше время, если она развивает свой ум и стремится к образованию?

Фрэнклин. Нисколько. И никто не станет: по крайней мере, в нашем кругу. Синий чулок — это вовсе не та женщина, которая стремится к образованию или развивает свой ум.

Конрад. Что же это в таком случае?

Фрэнклин. Синий чулок — это женщина, одержимая страстью к интеллигентности и лишенная даже намека на интеллект.

Конрад. Ого! Да это уже не синий чулок: это университетский профессор. Кто от природы не способен отвлеченно мыслить, тот принимается за метафизику — и ему дают звание профессора. Кто не способен представить себе отвлеченные числа, принимается за математику — и ему дают звание профессора. Кто не способен отличить заводную мышь от настоящей, принимается за биологию — и ему дают звание профессора. И так далее. Все дело в том, что такие люди сами не отличаются от заводных мышей. Когда их наставляют, учат, пичкают сведениями из учебников, то при этом как бы заводят пружину, и они начитают действовать. Их можно не опасаться, потому что заведомо известно, как именно они действуют и когда остановятся. Но Клара не из таких. Ее никто не заводил. И она не дура.

Фрэнклин. Разве?

Конрад. Ну, по крайней мере, не в том смысле. У этих людей вообще нет ума: а у Клары очень живой, можно сказать, даже неугомонный ум. Чем она увлеклась на сей раз?

Фрэнклин. Индийскими религиями. Теософией. Йогой Перевоплощением. Кармой.[30] Чем угодно, лишь бы с Востока.

Конрад. Будь он проклят, этот Восток! Когда мы наконец начнем искать религию у себя на родине?

Фрэнклин. Аминь! Она называет Творческую Эволюцию западным материализмом, безбожием лондонских подонков и так далее, в том же духе. Говорит, что не потерпит этого у себя в доме.

Конрад. Но женщина не уходит из дома по такой причине. Из-за чего вышла ссора на самом деле?

Фрэнклин. Ах, из-за чего обычно выходят супружеские ссоры? Не из-за Творческой Эволюции, а из-за того, что я разговариваю о Творческой Эволюции с миссис Эттин и не хочу разговаривать с Кларой. Как могу я разговаривать на такую тему с женщиной, которая заявляет, что я в этом ничего не смыслю и что истина сказана в «Веданте», или в «Упанишадах»,[31] или в последнем номере «Теософского журнала», или еще в каком-то нечестивом писанин?

Конрад. Миссис Эттин? Кто это такая?

Фрэнклин. Ну… м-м… одна женщина.

Конрад. Слава богу, что я не женат и могу разговаривать о Творческой Эволюции с кем мне вздумается.

Фрэнклин. А теперь я должен буду смиренно выслушивать болтовню Имменсо о супружеской добродетели и сдерживаться.

Конрад. А зачем тебе сдерживаться? Я лично сдерживаться не намерен, так и знай.

Фрэнклин. Имменсо этим все равно не проймешь.

Горничная (докладывает). Мистер Чэмпернун. (Уходит.)

Имменсо Чэмпернун чудовищно толст и огромен, у него голова херувима и туша Фальстафа, но движения его легки и не лишены изящества. Хотя ему под сорок, волосы у него еще темные и вьющиеся. Он дружелюбен, слегка застенчив и острит столь часто, что почти всякую минуту либо радуется предыдущей своей остроте, либо предвкушает следующую. Он небрежно относится к своей одежде и внешности, что особенно заметно, когда он сказывается рядом с Фрэнклином, который хотя и разбрасывает повсюду свои бумаги, внешне сравнительно ухожен и выхолен.

Фрэнклин. Имм, тут у меня Конрад. Вы ничего не имеете против?

Конрад (опасаясь, как бы Имменсо не обезоружил его своим добродушием и благожелательностью). Пожалуй, мне лучше уйти.

Имменсо. Что вы, помилуйте. Счастлив вас видеть, доктор. (Садится на диван, который стонет под его тяжестью.)

Фрэнклин. Ну, какие у вас еще новости? Быть может, Клара решила со мной развестись, или открыла новую ролпгию, или же у вас в кармане договор о благопристойном поведении, который я должен подписать?

Имменсо. Право, я позабыл, что она мне сказала.

Конрад. Позабыл!

Имменсо. Но вот мое мнение. Мужчина — это не воздушный шар.

Конрад. Некоторые мужчины чертовски на него похожи.

Им мо не о (с добродушной улыбкой). Вас, как всякого ученого, вводит в заблуждение внешний облик. Я, например, с виду похож на воздушный шар. Воображаю, что было у вас на уме, когда вы завели разговор о воздушных шарах.

Конрад. Весьма возможно. Но разговор-то завели вы. Имменсо. Позвольте мно предложить вам опыт. Достаньте где-нибудь воздушный шар и водворите его на эту лужайку. А меня водворите на крышу. Освободите нас разом от привязи — его на лужайке, меня на крыше. Шар тотчас взовьется в небо и улетит. Я же, напротив, обрушусь на землю с сокрушительной силой и, вероятно, образую в ней порядочную выбоину. Иными словами, неизвестно, где искать шар; зато отлично известно, где искать меня. Разница весьма существенная.

Фрэнклин. Да, да, только при чем тут Клара?

Иммонсо. А вот при чем. Я живу на земле. Живи я на небе, мно было бы невозможно жениться. Представьте себе, что я оказался у алтаря перед венчанием, и невеста, ее подружки, шафер, церковный служка и священник общими силами стараются меня удержать. Но рано или поздно им придется отпустить меня. И тогда я взовьюсь к небу. Голова моя утвердится меж звезд. Одежда убелит Млечный Путь. А моя жена станет самой жалкой из вдов, соломенной вдовой. Как известно, солома гниет, если она не просохнет хорошенько на солнце. Но у моей вдовы не будет возможности просохнуть, потому что я своей тушей закрою солнце. Из-за меня произойдет нескончаемое затмение…

Фрэнклин. Любезный Имм, я с удовольствием выслушаю все, что вам будет угодно сказать о воздушных шарах, соломе и солнечных затмениях, когда мы покончим со всем прочим. Я не сомневаюсь, что это будет захватывающе интересно. Но в данную минуту я хотел бы знать, как Кларе угодно поступить или к чему ей угодно вынудить меня?

Имменсо. Но разве вы не видите, что я как раз подхожу к сути дела?

Конрад. Провалиться мне, если я это вижу.

Имменсо. Если вы хотите меня спросить…

Конрад. Нет, не хочу. Я предпочту спросить ближайшего полисмена, от него скорей добьешься толку.

Имменсо. Превосходная мысль, спросите полисмена. Он сразу вам растолкует, что полицейская система, как и всякая другая система, нерушимая на века, зиждется не на полисмене, обходящем улицы, а на постовом. Не на бесполезном бродяге, что катится иод уклон, как камень во время обвала, а на полисмене-изваянии, который всегда на месте и готов вам служить.

Фрэнклин. Имм, я еще раз спрашиваю, о чем Клара велела вам поговорить со мной?

Имменсо. А я вам еще раз отвечаю, Фрэнк, что говорить с вами цяе велит земное притяжение, которое спасает меня от судьбы воздушного шара, и постовой полисмен, без которого Конрад не найдет дороги в Путни.[32] А это дело серьезное, поскольку кто не найдет дороги в Путин, не найдет и дороги в рай.

Фрэнклин. Да. Но не вернуться ли нам к тому, что Клара просила передать мне?..

Имменсо. Между прочим, она просила этого не передавать. Но она сказала, что вам никогда не жить анахоретом, потому что вы нигде не сможете бросить якорь.

Фрэнклин. Надеюсь, вы защитили меня от чудовищного обвинепия, которое под этим кроется?

Имменсо. Я указал ей, что она ваш якорь, а когда якорь вопреки своему назначению бросает человека, то такого человека едва ли можно винить, если он поплывет по воле воли.

Фрэнклин. А она что сказала?

Имменсо. Сказала, что со мной бесполезно разговаривать. Что я смеюсь над ее отчаяньем.

Фрэнклин. И это осе?

Имменсо. Нет. Как вы, вероятно, замечали, если женщина говорит, что бесполезно разговаривать с мужчиной, то после этого она, по крайней мере, полчаса не дает ему рта раскрыть.

Конрад. Просто поразительно, что оыа сумела заткнуть вам глотку, на такое способна лишь одна женщина из тысячи.

Имменсо. Вот почти идеальный пример современного научного определения. Оно проникнуто тем духом точности, какой можно почерпнуть только из арифметики. Однако с той минуты, как численность заселения земли превысила девятьсот девяносто девять человек, всякая женщина — одна из тысячи, и в этом нет ровно никакого смысла.

Фрэнклин. Мы охотно уступаем вам современную науку, Имм: никто здесь не поклоняется ей столь пылко… (Конрад хочет возразить.) Нет, Коп, сиди смирно и помалкивай. И я тоже буду помалкивать. Когда Имму надоест изощрять свой ум, быть может, он из простого человеколюбия снимет бремя с моей души и скажет, чего угодно от меня Кларе.

Имменсо (краснея от скрытого упрека). Надеюсь, я не проявил равнодушия. Разве только невольно. Но как Кларе угодно поступить — это ее дело. А как угодно поступить вам — это ваше дело. Я же могу только заметить, что ни вы, ни она скорей всего никак не поступите. С другой стороны, я глубоко озабочен как христианин и — да будет мне позволено сказать — как ваш друг, если только шурин смеет на это претендовать, — тем, как вы оба должны поступить.

Фрэнклин. Как же именно?

Имменсо. Бросьте якорь у домашнего очага. Стойте на своем посту и будьте тверды, как камень. Тяжесть камня необходима, иначе наше общество превратится в скопище воздушных шаров. Даже газ для воздушных шаров вырабатывается на фабриках, построенных из камня, и, как ни странно, палата представителей признает эту необходимость. Нужны нерасторжимые узы. Какой первый вопрос мы задаем человеку? Как его фамилия. А второй? По какому адресу он живет. Человек без имени — никто. Человек без адреса — бродяга. Если у него два адреса, он безнравствен. Если у него два поверенных и два банкира, он мошенник. Что такое брак? У двоих людей одна фамилия, один адрес. Не такая фамилия, которую можно поменять, а такая, которая уходит корнями в глубь истории, записана в приходской метрической книге и чудесным образом воскресает в каждом новом поколении; и не такой адрес, который можно поменять, а домашний очаг, непоколебимо вросший в родную почву, как церковь господня, как единственная твердыня среди шатких опор, единственная звезда среди планет и метеоров, единственно нерушимое и неизменное, что есть и пребудет вовек. Врасти корнями необходимо; этим определяется корень всего и все в корне.

Фрэнклин. Но брак никакая но твердыня. И вообще, что нерушимо в этом мире? Все должно миновать; все тленно; мы от всего устаем. И семейную жизнь тоже можно разбить.

Имменсо. Нет. Когда нечего миновать, остается неминуемое. Автобус минует Пиккадилли-Серкус; но Пиккадилли-Серкус остается. Я устал от Клары, но я остаюсь. Кстати, и Клара тоже. И хотя все тленно и все можно разбить, Даже самый хрупкий бокал для этого надо не разбить, и притом обо что-нибудь твердое. Нельзя его разбить о воробьиные перья. Кон, вам не приходилось размышлять над прелюбопытной орнитологической проблемой, которая заключается в том, что воробья вообще невозможно разбить? Глупцы утверждают, что можно, если стрелять из пушки по воробьям; но никто этого не сделал. Пташка целехонька и пережила всех своих врагов.

Конрад. Итак, от очага мы пришли к воробью, который оказывается символом постоянства.

Имменсо. Вы холостяк, Кон, вам на роду написано порхать «с цветка на цветок всякий часок, пока вам не встретится Полли». А встретилась ли она вам? Нет: только полиглоту может встретиться в латинской Библии: «Super hanc petram» — «На сем камне Я создам Церковь Мою». А что это за камень? Домашний очаг. Вернитесь к домашнему очагу, Фрэнк.

Фрэнклин. Скрепя сердце?

Имменсо. Ничего подобного. Ведь сердце не камень. А очаг каменный, в этом его главное достоинство и отличие. К тому же, хотя за него можно встать грудью, нельзя пасть за него без риска угодить головой в раскаленные угли. Вы можете встать за него, сесть за него и даже, когда Клара слишком вас допекает, тихонько лечь и спрятаться за него; но вы не можете ни страдать за него скрепя сердце, ни пггсть за него, ни терпеть за нею какие-либо неудобства.

Фрэнклин. Ну что прикажешь с ним делать, Кон?

Конрад. Это патологический случай. Есть такая болезнь — эхолалия. Когда ою страдают дураки, они сыплют рифмами и подхватывают звуки, как эхо. Но Имм человек умный, а потому сыплет идеями и подхватывает их, как эхо. Он воображает себя мудрецом, а на деле только мудрит.

Имменсо. Пусть так. То же самое можно сказать о Платоне, о Шекспире. Но все равно, я не уклоняюсь от главного, а главное — это дом, и точка.

Фрэнклин. Нет, главное — это Клара, и точка.

Имменсо. Лишь в том смысле, что вы хотите расстаться с ней и на этом поставить точку. Но точка, как известно, имеет положение в плоскости и не имеет измерения. Клара же имеет положение в обществе, которое вполне можно измерить; попробуйте только отнять у нее это положение, и у вас будет случай измерить ее ярость.

Фрэнклин. Имм, знаю я ваши штучки; вы ничего не доказываете, а попросту сбиваете меня с толку своей болтовней и навязываете мне свои мысли. Но не трудитесь проповедовать передо мною добродетели выдуманного мира, где узы нерасторжимы. Мы освобождаемся от тирании священных традиций, непреложных законов и нерасторжимых уз, мы идем к свободе, чтобы испытать все и безошибочно избрать самое достойное. Если окажется, что жизнь с Кларой для меня невыносима, я оставлю эту жизнь и оставлю Клару; вот и весь разговор.

Имменсо. Многие мужчины начинают с того, что оставляют любимую женщину. Пословица: «Любовь зла, полюбишь и козла» — была бы справедливее, если бы выразить ее так: «Любовь зла, оставишь и козла»; но обычно козла оставляют при себе. В противном случае вам едва ли удастся оставить Клару.

Конрад. Скажите-ка мне вот что. Допустим, Фрэнку и Кларе предстояло бы прожить вместе не двадцать пять лет самое большее, а двести пятьдесят! Допустим, в их семейной жизни наступила бы пора, когда семья естественно распадается, молодые люди расстаются и каждый создает себе новую семью, а им пришлось бы либо терпеть друг друга еще два столетия, либо начать все снова, — неужели вы и тогда стали бы утверждать, что их узы вечны? Не кажется ли вам, что в таком случае трехсотлетний брак пришлось бы счесть неразумным, или даже признать безнравственным, или же вовсе запретить по закону?

Имменсо (задумчиво). Понимаю. Вы хотите сказать, если брачный союз длится, скажем, пятьдесят лет, он становится столь тесным, столь священным, что супруги, по сути дела, превращаются в родственников куда более близких, чем родственники по крови, и степень родства между ними уже такова, что брак следует запретить; они ближе друг другу, чем брат и сестра, они стали единой плотью, а следовательно, брак их достиг такого совершенства, что сделался невозможен. Я преклоняюсь перед этой идеей. Когда вас сделали ученым, Кон, в вашей душе убили поэта, а, право, жаль!

Конрад. Я вовсе не хотел сказать такую дикую чушь. Я хотел сказать, что только ослы никогда не сворачивают с дороги, и неизбежность перемен — это биологический закон.

Имменсо. Ну, раз уж дошло до таких вещей, я вынужден вам напомнить — не отказываясь, однако, от своих вечных и непрестанных насмешек, отвращения, презрения и полнейшего неверия в биологию и во все прочие «логии», кроме разве апологии, — что по биологическому закону у Фрэнка с Кларой только одна жизнь и одна семья, и они вынуждены с этим мириться.

Конрад. Я отрицаю, что это биологический закоп. Ото лишь дурная привычка. Мы можем жить сколь угодно долго. Знаете ли вы, какова истинная причина смерти?

Имменсо. Здравый смысл. Люди не хотят жить вечно.

Конрад. Нет, лень, и отсутствие веры, и неумение устроить свою жизнь так, чтобы стоило жить. Вот и причина. Вот подлинно научная биология. Я верю, что грядет поколение, которое будет жить дольше. В противном случае грядет наша гибель.

Имменсо. Убитый поэт мстит за себя. Он восстает из мертвых в обличье сумасшедшего ученого.

Конрад. Вертопрах!

Имменсо. Вот именно, как ни верти, а все живое обращается в прах. Нет, Кон, сказал бы уж лучше: старый хрен. Правда, это не научное выражение; зато оно не пощадит моего живота.

Фрэнклин. Извините, но я снова вынужден вас отвлечь. Чего Клара от меня хочет? Она сообщила, что твердо решилась никогда более не переступать мой порог и что я должен увидеться с вами. Ну вот, я с вами увиделся, а толку никак не добьюсь. Бесполезно спрашивать, о чем она велела вам говорить, ведь вы тут же станете уверять, что вам велит говорить вселенная. Может быть, она прислала письмо?

Имменсо (вынимая ключ). Она прислала ключ. Она убеждена, что это ключ от входной двери; но дело в том, что он но подходит, я пробовал; и мне пришлось позвонить, как всякому гостю. Но она была совершенно уверена, что дает мне ключ от этого дома. Символически это ключ от вашего дома. Однако, если приглядеться, это, без сомнения, мой ключ. Она же прожила у нас несколько дней. Так что, с вашего позволения, я оставлю его при себе. (Снова кладет ключ в карман.)

Фрэнклин. Значит, она всерьез решилась не переступать мой порог?

Миссис Фрэнклин Барнабас (Клара) прыгает в комнату через окно. Это очень энергичная особа лет пятидесятиу хотя ей скорее под, чем за пятьдесят, одетая с претензией на роскошь, но небрежно и наспех.

Клара. Прошу извинить меня за столь неожиданное вторжение, мне следовало бы войти через парадную дверь, как положено в чужом доме. Но Фрэнку едва ли желательно, чтобы я выставляла напоказ перед слугами наши прискорбные неприятности.

Фрэнклин. У меня и в мыслях такого не было.

Клара. А Имм по ошибке взял не тот ключ: вы же знаете, как он неисправимо рассеян. Дай сюда.

Имменсо. Нет смысла совершать двойную ошибку. Лучше пускай останется у меня.

Клара. Кон, я вижу, тут как тут, тоже пришел поговорить обо мне. Вы бы не совались в чужие дела, Кон.

Конрад. На черта мне ваши дурацкие дела! Я пришел поговорить о серьезных вещах.

Клара (с улыбкой). Не будьте таким гадким, Кон. Впрочем, поделом мне, я сама вас испортила. И первое, что я здесь увидела, — Сэвви опять играет в теннис с молодым священником. Это лицемерие, иначе не назовешь. Ведь она не верит в англиканские догматы. Какое же у нее право завлекать молодого человека? Казалось бы, в этом доме она довольно насмотрелась на семейные трагедии из-за религиозных взглядов.

Фрэнклин. Вот именно.

Клара (вспыхивая). Ах, так? Но ведь это просто свинство, слушать противно. Стоит тебе поговорить с Коном за моей спиной, и ты становишься совсем несносен. А Имм, как всегда, старается нас поссорить.

Имменсо (вскакивает со стула). Это я-то стараюсь вас поссорить!!!

Конрад (сердито встает). Как может Фрэнк не говорить со мной о вас, если вы превратили его жизнь в ад?

Фрэнклин (тоже встал). Ты обижаешься на собственные слова. И, кстати, мне давно уже наплевать, противно тебе меня слушать или нет.

Клара. А чай вы уже пили?

Этот простой вопрос совершенно обезоруживает троих мужчин.

Конрад. Тьфу! (Сердито садится наместо.)

Фрэнклин (садится безвольно). Вы пили чай, Имм? Право, я совсем забыл спросить.

Имменсо (садится тяжело). Я слишком располнел. И теперь не пью днем чаю.

Клара (небрежно срывает с себя шляпку и бросает ее в сторону). Кто был здесь без меня? (Садится.) Что ты делал? Сколько выручили в субботу за фрукты? Я видела виноград по шесть шиллингов шесть пенсов фунт, но ведь наш гораздо лучше. А счета кухарки ты проверил?

Фрэнклин. Ничего не знаю. Про фрукты спрашивай с Кэмпбелла. Я велел ему меня не беспокоить. Кухарке я дал чек, а ее счета послал своему поверенному.

Клара. Поверонному!

Фрэнклин. Ты столько жаловалась на хозяйственные заботы, что я попробовал устроиться по-иному.

Клара (вставая). Хорошенькое дело! Кухарка получит от меня выговор за то, что поставила тебя в такое нелепое положение: как она смеет просить чек? Это мой дом, и я здесь хозяйка. (Идет к двери, ведущей в сад.) Где Кэмпбелл? (Выходит.)

Фрэнклин (задумчиво). И как только слуги еще не сбежали отсюда?

Конрад. А как ты сам не сбежал?

Имменсо (вставая). Спрашивается, как это я до сих пор не сбежал? Судя по всему, мне здесь больше нечего делать.

Конрад. Хотите унести ноги, а?

Имменсо. Почти все моральные победы воспринимаются так со стороны.

Фрэнклин. Что ж, скатертью дорога. Вы ей брат, это ваше счастье. Вы можете унести ноги от Клары.

Возвращается Клара, заметно повеселевшая.

Клара. Имм, ты ведь останешься к обеду?

Имменсо. Но меня не приглашали.

Фрэнклин. Я думал, Имм, это разумеется само собой, если только вы не против.

Клара. Вот и прекрасно. (Имменсо снова садится.) Фрэнк, ты только подумай! Кухарка уверовала в теософию.

Фрэнклин. В самом деле? По-видимому, она успела ввернуть словечко об этом, прежде чем ты стала выговаривать ей за чек?

Клара (примирительно). Но, дорогой Фрэнк, что еще ей оставалось? Нужны же были деньги на хозяйство. Ты не можешь ее винить.

Фрэнклин. Я и не виню.

Клара. О чем же тогда говорить? Ну, милый, не надо, хватит сердиться. О хозяйстве больше не думай. Кухарка обрадовалась мне без памяти; оно и не удивительно: воображаю, как ей тут без меня досталось. И не притворяйся, будто на кухне мно рады больше/ чем здесь. Ты меня не поцелуешь?

Фрэнклин. Да, да. (Целует ее.) Полно, дорогая, полно. Тебе здесь рады от души.

Клара. А Кон прескверно выглядит. Дать вам хинина, Кон? Точно такой вид был у вас ровно год назад, и вы заболели тогда инфлюэнцей.

Конрад. Я совершенно здоров.

Клара. Вы всегда так говорите. Вот несчастье, стоит мне отлучиться на недельку, и непременно кто-нибудь заболеет.

Конрад. Говорю вам, я не болен.

Клара. Ну, в таком случае вы просто бессердечный человек, вот что. Вы же знаете, я вам всегда рада. Могли бы, кажется, хоть как-нибудь показать, что и вы мне рады.

Конрад. Желаете, чтобы я вас поцеловал?

Клара. Пожалуйста, если вам так этого хочется. Никто не скажет, что я злопамятна. (Подставляет щеку.)

Конрад (в отчаянье). Что ж, ладно. (Встает и целует ее.)

Клара. Так-то лучше. Вот теперь у вас здоровый цвет лица. (Он и в самом деле слегка покраснел).

В дверях показывается Сэвви, дочь Фрэнклина. Это довольно миловидная, очень живая и современная девица; но она раздражает отца вызывающими нарядами и манерами. Она не боится ни бога, ни людей.

Сэвви. Мама, пришел Кэмпбелл.

Клара. Что ему нужно?

Сэвви. Ничего. Говорит, это он тебе нужен. Что-то насчет винограда.

Клара (срывается с места). Ах да, конечно. В Ковент-Гарден торгуют по шесть шиллингов шесть пенсов. С вашего разрешения я пойду: честное слово, это недолго. (Торопливо уходит.)

Сэвви. Ну, кто же взял верх? Она или ты?

Конрад. Середина наполовину, Сэвви.

Сэвви. Значит ли это, что она вернулась?

Фрэнклин. Да, дорогая. Да.

Сэвви. Право, меня это даже радует. А то в доме черт знает что творится. (Уходит.)

Имменсо. Мне кажется, Кон, вы точно оценили положение в немногих словах.

Конрад. Разве? В каких же это словах?

Имменсо. Середина наполовину. Вот главная беда Фрэнка.

Фрэнклин. О чем это вы?

Имменсо. Ясное дело, о чем. Ведь Клара — ваша половина, и вы погрязли в семейной жизни, потому что остановились на середине.

Фрэнклин. А Клара? Она, по-вашему, не погрязла?

Имменсо. Клара чутьем, близким к гениальности, постигла самую суть. Чтобы не погрязнуть на середине, она вовремя уходит, а потом возвращается, и все начинает сначала. Только что у нас на глазах возобновился медовый месяц.

Конрад. Тьфу!

Имменсо. Клара ушла от вас опостылевшей половиной, а вернулась невестой. Почему бы и вам, Фрэнк, не последовать ое примеру? Почему вы вечно движетесь по одной колее, как трамвай? Дом англичанина — его крепость; поскольку я огромен, как слон, и часто здесь слоняюсь, этот дом в известном смысле можно назвать зверинцем. А что такое зверинец? Это вам не трамвайный парк. Люди приходят и уходят. Это похоже на ковчег, откуда поминутно вылетают голуби и возвращаются, когда вода сойдет с земли. Я непременно напишу книгу о приключениях мужа, который уходит от жены раз в месяц, а потом возвращается и вновь начинает за ней ухаживать, благодаря чему он — вечный жених, жена его — вечная невеста, а жизнь — вечный медовый месяц. Так можно примирить неизбежность перемен с нерасторжимостью уз. Так в повседневных трудах Джон Буль, которого мы могли бы назвать Джон Нуль, превращается в Джон-Жуана…

Фрэнклин. Ради всего святого, Имм, если вам непременно нужно острить, перестаньте хотя бы ослить, иначе я…

Возвращается Клара, вид у нее озабоченный.

Клара. Фрэнк, что делать? Кэмпбелл хочет перейти в‘‘католичество. Спрашивает моего совета.

Фрэнклин. А что же виноград?

Клара. По-твоему, виноград важнее спасения души? Разумеется, я не могу ему это посоветовать. И ты тоже не вздумай, Имм. Ты вечно защищаешь римскую церковь: я все время боюсь, как бы ты не переменил веру шутки ради, просто чтобы показать оригинальность своего ума.

Имменсо. Заметь, Клара, в случае с Кэмпбеллом мы имеем дело не только с виноградом, но с лисицей, которая портит виноградник. А самой хитрой из лисиц был квакер Джордж Фокс.[33] Поэтому католическая лисица — это абсурд. Кэмпбеллу следует стать квакером.

Клара. Никогда не могу понять, Имм, шутишь ты или нет; ты кого угодно собьешь с толку; но Кэмпбеллу нельзя вступать в «Общество друзей», у него слишком дурной характер. Я очень обеспокоена судьбой Кэмпбелла. У него кельтское воображение: он самый отпаянный лгун. И при этом его шотландская философическая тонкость сродни восточной. Я посоветовала ему читать индийскую поэзию. Дам ему стихи Глуппиндраната Кагора.

Имменсо. Глуппиндранат рассказал мне однажды презабавную историю про своего дядюшку. Дядюшка этот играл на бирже, вылетел в трубу и, чтобы прожить, женился на двух сотнях в год.

Клара. Мужчина не вправе жениться на двух сотнях в год. Его жена превратится в рабыню.

Имменсо. Не о двух сотнях фунтов речь, а о двух сотнях жен. Наше правление в Индии преисполнено такой терпимости, что многоженство там не запрещено. Этот джентльмен женился на дочерях индийских снобов и тем самым приобщал их к высшей касте. Всякий раз он получал щедрые свадебные подарки, что составило недурной доход.

Клара. Но как же он содержал тысячи жен?

Имменсо. А он попросту не брал их к себе. Оставлял на шее у родителей.

Клара. И ты это одобряешь! Оправдываешь! Восхваляешь!

Имменсо. Ничуть не бывало. Я просто рассказываю.

Клара. Зачем же тогда рассказывать? Вовсе незачем. Если б тебе это не нравилось, ты не стал бы и рассказывать.

Конрад. Что полезно для Британской империи, то полезно и для вас. Вы ведь за Британскую империю, не так ли?

Клара. Конечно, всей душой. Во мне течет британская кровь, и я горжусь этим. Я верю, что на нас лежит священная миссия насаждать британские идеи, британский дух и британские порядки по всему миру, потому что они самые лучшие, самые благотворные, самые справедливые, самые свободные. Я не потерпела бы в своем доме человека, который может усомниться в этом хоть на миг. Но если поверить вашей нелепой истории, выходит, что этот ужасный Глуппиндранатов дядюшка, этот дьявол, этот игрок и многоженец навязывал свои отвратительные обычаи и нравы британскому правительству. Я напишу министру по делам Индии и потребую привлечь его к ответственности.

Фрэнклин. Но, дорогая, ты четверть века принимала у нас в доме десятки людей, которые всю жизнь пытаются изменить те или иные британские порядки в разумную сторону. А унылые патриоты наскучили бы тебе до смерти, и ты не стала бы их принимать. Зачем же говорить, что ты не потерпела бы тех людей в своем доме?

Клара. Нет, ты мне вот что скажи. Разве я хоть раз — хоть раз за эту четверть века, как ты высокопарно выразился, дабы прикрыть убожество своих доводов, — разве я хоть раз приглашала или принимала у себя Глупппндранатова дядюшку или которую-нибудь из его бесстыдных жен?

Фрэнклин. Этого я не говорю.

Клара. О чем же ты тогда говоришь?

Фрэнклин. Не знаю. Спроси лучше у Имма: это он затеял такой неудачный разговор.

Имменсо. Воля ваша, но я убежден, что будущность британских идей решают самые безрассудные люди, вроде Клары.

Клара. Безрассудные! Скажи на милость, с чего…

Имменсо (веско). Нет, Клара: можно заткнуть рот мужу, потому что семейный мир и спокойствие на ближайшую неделю зависят от его безропотности. Но нельзя заткнуть рот брату. Я могу безнаказанно сесть тебе на голову, потому что затем могу уйти к себе домой, где царит спокойствие и будет царить до тех пор, пока я не позволю своей жене сесть мне на голову. Я утверждаю, что ты самая безрассудная из женщин; и мне плевать, нравится тебе это или нет. В сущности, я хочу за тебя постоять и…

Клара. Ты просто толстый дурак, Имм; я сама прекрасно могу за себя постоять.

Имменсо. Великий римский завоеватель постоянно держал при себе раба, который должен был повторять ему на ухо: «Помни, что ты смертен». Свобода английских семейных отношений наградила меня сестрой, которая напоминает мне, что я — просто толстый дурак. Почему Англия еще остается Англией? Потому что в ней много таких, как Клара. Она верит в английские идеи, культуру, нравственность и хочет утвердить их во всем мире.

Конрад. Дает ли это ей право навязывать их другим людям посредством штыков?

Имменсо. Да, безусловно. Если немцы навязывают нам свои идеи посредством музыки, французы — посредством остроумия, а итальяпцы — посредством высокопарной живописи и романов, почему бы нам, всего более искусным в обращении со штыками, не вести пропаганду холодным оружием? Ведь ради наших идей мы ставим на коп свою жизнь и все свое достояние. Разве это не требует более героизма, чем простая ставка на успех какой-нибудь оперы, эпиграммы или картины? Для чего мы пришли в Индию, как не для того, чтобы упечь Глуппиндранатова дядюшку в тюрьму за многоженство? Когда мы положили конец самосожжению вдов[34] и отправили колесницу Джаггернаута[35] на свалку, мы оказали Индии единственную услугу, которая может оправдать наше вмешательство. А когда мы согласились терпеть Глуппиндранатова дядюшку, мы опустили свое знамя и капитулировали перед Востоком. Я согласен с вами, что мы не имеем права властвовать над Индией, так как индийцы сами могут властвовать у себя в стране ничуть не хуже, чем мы у себя, тем более что нам нечем особенно хвастать. Но мы имеем священное право воздвигнуть на них гонения. На Востоке у нас нет иного права, кроме права крестоносцев. Английский католик, который навязывает индийцам британскую справедливость, британскую религию и британские порядки, — это, видите ли, апостол божий. Английский либерал, который хочет ограничить восточную полигамию и идолопоклонство — это непрошеный пришелец, отступник и, как выразилась Клара, толстый дурак.

Клара. Глупости! Почему бы этим бедняжкам не иметь собственную религию и собственные порядки? Я уверена, что они ничуть не безнравственней наших. Армия спасения свела в могилу тетушку Марту, потому что их оркестр играл у нее под окном, а ее нервы были уже совершенно истрепаны невралгией и морфием. И ты это оправдываешь!

Фрэнклин. Так вам и надо, Имм, не пытайтесь встать на ее сторону. Лучше бы вы признали, что Клара — истая британка, и дело с концом. К чему уверять, будто вы выражаете ее взгляды, когда вам прекрасно известно, что никаких взглядов у нее нет?

Клара. Перестань грубить, Фрэнк. Ясное дело: что ни скажете вы, мужчины, это считается выражением взглядов; а когда я что-нибудь скажу, вы отвечаете, что взбредет в голову, только бы досадить мне и выказать превосходство своего мужского ума. Я говорю, что Армия спасения поднимает ужасный шум. Вы говорите, что она тиха, как мышка, и такие вещи называются у вас взглядами. Быть может, это и взгляд, но взгляд ложный; и стыдно вам притворяться, будто вы почитаете его за истину. А я скажу, что все наши порядки — сплошной позор, начиная со вздорных препирательств в парламенте и кончая советом графства, который никогда не пришлет мусорщиков к сроку, а если они наконец пожалуют, после них нужно полдня наводить порядок. Я скажу, что мы самые глупые, лживые, невежественные, спившиеся, сумасбродные, распущенные, ленивые, пустые, ненадежные, бесполезные люди на всем белом свете, и вы сами убедились бы в этом, если бы вам пришлось вести хозяйство и иметь с нами дело, вместо того чтобы торчать тут и вещать о своих взглядах. И еще я скажу, что индийцы, китайцы, японцы и бирманцы — люди одухотворенные, они написали в древности прекрасные, мудрые книги, а медники и гончары у них не чета нашим торгашам с Тоттенхем-Корт-роуд. Быть может, все это не взгляды; зато это факты. Вот Имм мнит себя куда мудрее Конфуция или Лао-Цзы,[36] но когда я читаю JIao-Цзы, а потом берусь за статейки Имма, мне становится тошно до слез.

Имменсо. Лао-Цзы воплощает в себе чистую мудрость, а мудрость в очищенном виде не может исторгнуть слезы. Для этого нужно очистить луковицу.

Клара. Что за глупая шутка! Ты просто большой ребенок.

Сэвви снова заглядывает в дверь.

Сэвви. Автомобиль миссис Эттин у ворот. Берегитесь. (Исчезает.)

Клара. Ну, конечно, в мое отсутствие эта женщина здесь дневала и ночевала.

Фрэнклин (c возмущением). Я не видел миссис Эттин вот уже полтора месяца. И коль скоро ты против нее, а мне она даром не нужна, можешь сказать, что я ушел, или занят, или еще что-нибудь по своему усмотрению: я спрячусь и подожду, пока она не уедет. (Идет к двери.)

Клара. Нет, Фрэнк, останься. Зачем… (Он выходит.) Видите, как низко Фрэнк поступает. А в следующий раз он скажет ей, что я его прогнала.

Конрад. Да ведь так оно и есть.

Клара. Ничего подобного. Напротив, я просила его остаться. Он выставляет себя перед ней на посмешище, а люди потом говорят, что это я выставляю его на посмешище, что я ревнивая жена, и все такое. Вот вы сейчас увидите, как я ревнива.

Вслед за горничной входит стройная, прекрасно одетая дама, у которой на лице написано деликатное, почти страдальческое терпение. В ее глазах фиалкового цвета таятся нежность и глубина, придающие ей романтическую прелесть. Возраст ее определить невозможно, но ей, безусловно, еще нет пятидесяти, а быть может, нет даже и сорока.

Горничная. Миссис Эттин. (Уходит.)

Миссис Эттин (приближается к Кларе и говорит с пренебрежительной наивностью, которая придает ее дерзким словам забавную прямоту). Вот уж никак не ожидала застать вас здесь.

Клара. Помилуйте, отчего же?

Миссис Эттин. Миссис Топхэм, эта вздорная сплетница, сказала мне, что вы ушли от мужа; а я уже много лет в него влюблена и поспешила сюда, чтобы предложить взамен вас себя, недостойную.

Клара. Однако! Вы, я вижу, обожаете откровенность? Хотите чаю?

Миссис Эттин. Нет, благодарю вас. А это, наверное, ваш знаменитый брат мистер Имменсо Чэмпернун?

Имменсо, который до сих пор сидел, как загипнотизированный, не осмеливаясь поднять глаза, судорожно вскакивает и предстает перед нею, бессильно уронив руки и глядя в пол.

Клара. Да, это Имменсо. Но с ним у вас ничего не выйдет: он женат и счастлив в браке. Имм, познакомься с миссис Эттин.

Имменсо (рявкает оглушительно). Дрраа! Орраа!

Можно догадаться, что он произнес: «Здравствуйте. Очень рад». Они обмениваются рукопожатием.

Клара. Доктор Конрад Барнабас, брат Фрэнклина. Холостяк. Все честь по чести; как раз то, что вам надо.

Миссис Эттин. Клара, право, вы несносны. Здравствуйте, доктор. Я читала вашу книгу. (Обмениваются рукопожатием.)

Конрад. Здравствуйте.

Клара. Рози, милочка, я только отвечаю вам откровенностью на откровенность. Вы в самом деле не хотите чаю?

Миссис Эттин. Решительно. (Садится рядом с Имменсо и устремляет на него взгляд.) Мистер Чэмпернун, когда вы не изрекаете благоглупостей, умнее вас нет никого в Англии. Не объясните ли вы мне кое-что?

Имменсо (пытаясь вернуть себе обычную самоуверенность под прицелом ласкающих фиалковых глаз). Объяснить — не велика хитрость. Всякий дурак, смею вас заверить, может объяснить что угодно. Другое дело, много ли вы почерпнете из его объяснения.

Миссис Эттин. Поверите ли вы, что я уже трижды была замужем?

Имменсо. Но разве это нужно объяснять? Неужели у вас нет дома обыкновенного зеркала?

Миссис Эттин. Ах! Какая галантность! Вы заставляете меня краснеть.

Клара. Берегись, Имм. Ты ведь простой смертный, как тот римский завоеватель, о котором ты нам рассказывал.

Миссис Эттин. Завоевать ваше расположение, мистер Чэмпернун, было бы для меня большой честью; кстати, позвольте вас спросить, отчего это невоэдожпо.

Имменсо (встает с немалым усилием и направляется к стулу, стоящему поодаль). Вы не сочтете меня грубияном, если я попрошу вас начать наше знакомство с начала, а не с конца?

Клара. Не выйдет, Рози.

Миссис Эттин. Сама знаю. Но разве не странно? Ведь я не дурна собой. Не лишена привлекательности. И, кажется, не безнадежно глупа. Право, по-моему, я просто очаровательна: во всяком случае, мне всегда удавалось привлекать к себе мужчин. Не одному я вскружила голову. А кончилось тем, что у меня было три мужа, и ни одного мне не удалось удержать, хотя я изо всех сил старалась их покорить и ублажить. А вот Клара так неразборчива в словах и поступках, покупает туалеты где придется, носит их как попало, держит нас всех в черном теле, скандалит, не щадит наших маленьких слабостей и безо всякого труда удерживает такого завидного мужа, хотя все мы жаждем его похитить.

Клара. Что это вы сказали о моих туалетах? Я вовсе не покупаю их где придется, а заказываю там же, где и вы, у Валентино; и притом никогда це торгуюсь. Чего вам еще? Нельзя же требовать, чтобы я всю жизнь посвятила только своей внешности, правда? Похищать чужих мужей — это не по моей части.

Миссис Эттин. Дорогая, вам незачем похищать чужих мужей. У вас есть даровой товар самого высшего сорта. А мы, бедняжки, see наряжаемся, да красимся, да румянимся, да пленяем, к все тщетно. Даже если нам удается их завлечь, они сраву бросают нас. Вот что вы мне объясните, мистер Чэмпернун. Ведь это такая несправедливость.

Имменсо (рассуждает основательно и серьезно). Я полагаю, что постоянство в супружеской жизни возможно лишь в том случае, если оно становится одной из естественных потребностей, подобно пище. А пища эта отнюдь не сладкая. Человек не может питаться сдобными булочками.

Миссис Эттин. А вот слон может.

Имменсо. Вы нанесли мне сокрушительный удар, миссис Эттин. Ведь как раз перед тем, как вы сюда пожаловали, я сравнил себя со слоном. Притом любопытно, что я питаюсь главным образом булками. Но это простые пшеничные булки. Если бы я попробовал питаться сдобными булочками, сладости приелись бы мне очень скоро. А если я назову Клару булкой…

Клара. То я назову тебя свиным окороком: что, съел?

Имменсо. То моя сестра, которая не питает насчет меня никаких иллюзий, назовет меня свиным окороком. Вам же, миссис Эттин, следует извлечь из этого такую мораль: вы стараетесь быть неумеренно сладкой, а потому обыкновенный мужчина пресыщается вашим очарованием после краткого медового месяца.

Миссис Эттин. Но отчего же это не распространяется и на мужское очарование? Фрэнклин Барнабас — самый очаровательный мужчина, какого я знаю; по Кларе он не приедается. Что вы на это скажете?

Имменсо. Скажу, что иногда он все же ей приедается.

Клара. Не болтай лишнего, Имм. Я ушла вовсе не поэтому.

Миссис Эттин. А! Значит, вы все-таки уходили?

Клара. Раз уж Имм так легкомысленно проговорился, да будет вам известно, что мы с Фрэнком расстались потому, что он со своим братом основал новую религию, а я решительно отказываюсь ее признать и не хочу больше даже слышать об этом.

Миссис Эттин (печально). Но вы расстались совсем не надолго, да?

Клара. Почти на неделю. По-вашему, это мало?

Миссис Эттин. И все-таки он вернулся.

Клара. «Он вернулся»! Как прикажете вас понимать? Это я вернулась. Не думаете же вы, что он мог уйти от меня.

Миссис Эттин. И у меня была такая надежда. Но если ваш брат прав, отчего Фрэнклин вам все же не приедается? Ведь он — самое сладкое лакомство на свете, и никак, кроме…

Имменсо. Вернее, он никак не Кромвель. Ведь Кромвеля не назовешь сладким, он был непреклонен и тверд, как оливковая косточка. Отсюда, без сомнения, и его имя — Оливер.

Миссис Эттин. Что ж, это остроумно. Но при всем том я остаюсь в одиночестве, а Клара торжествует. Доктор Конрад, может ли наука сказать свое веское слово?

Конрад. Да. Как утверждает наука, вся беда в том, что Фрэнк не амеба.

Миссис Эттин. А что это такое — амеба?

Конрад. Наш общий предок. Ранняя форма жизни, которую вы обнаружите в ближайшей канаве.

Миссис Эттин. Но при чем тут Фрэнклин?

Конрад. Амеба способна делиться надвое, затем из двух образуются четыре и так далее. Фрэнк же не способен к делению, из него не образуется десяток Фрэнков, чтобы всем желающим женщинам досталось по Фрэнку. Он только один и принадлежит Кларе. Не лучше ли вам примириться с этим?

Миссис Эттин. Но Фрэнк прекрасно может себя поделить. В Америке есть такое место, Солт-Лейк-сити, там живут мормоны. Они многоженцы и делят себя между десятком, а то и двумя десятками женщин. Почему бы и Фрэнку не поделить себя между мной и Кларой? Почему она должна безраздельно владеть таким сокровищем?

Клара. Спросите лучше его самого. Если он решит выдать вам долю, забирайте его целиком.

Миссис Эттин. Жадина!

Клара. Благодарю покорно, но я беру все или ничего.

Миссис Эттин. Вот видите, какой он замечательный человек. Он никогда ей не приедается.

Клара. Напротив. Мне приедается и он, и этот дом, и дети, и Конрад, и Имм; вам на моем месте тоже приелось бы все это. Такова уж их и моя судьба; но это не ваша судьба, милочка; вот в чем вся разница.

Имменсо. Мне кажется, миссис Эттин, вопрос исчерпан.

Миссис Эттин. А мне не кажется. В душе я глубоко убеждена, что я — судьба Фрэнклина, а Фрэнклин — моя судьба. Вероятно, мы с ним были супругами в прежней жизни. Я чувствую, что Клара просто мирится с неизбежным, как все разумные женщины. Я сама поначалу мирилась с неизбежным. Но теперь я уверена, что прогрессом во всем мире движут люди, которые не хотят мириться и требуют удовлетворения своих инстинктов.

Клара. Многое зависит от того, каковы эти инстинкты, не правда ли?

Миссис Эттин. Еще бы, если следовать лишь низменным инстинктам и не удовлетворять возвышенных, сама жизнь вскоре заставит вас остановиться. И кроме того, Клара, не станете же вы утверждать, что мое восхищение Фрэнком — это низменный инстинкт. Вы не можете винить меня за то, что мой вкус совпадает с вашим.

Клара. Восхищайтесь им сколько влезет. Но мне противно видеть, как женщины распускают слюни из-за Фрэнка; и сам он становится просто отвратителен, когда поощряет их, и сюсюкает, и глядит на них, как кот на сметану. Но, видимо, при этом им невозможно не восхищаться, совсем как моим крестом с бриллиантами. Удел матерей кормить, одевать и воспитывать детей для того, чтобы старые девы и холостяки могли ласкать их и восхищаться; а удел жен — обхаживать своих мужей, чтобы незамужние женщины могли с ними флиртовать. Но всему есть предел.

Миссис Эттин. Если вы позволите мне кормить его и принять на себя все заботы, я позволю вам приходить и восхищаться им когда угодно.

Клара. Рози, у вас поистине дьявольская наглость.

Миссис Эттин. Это у меня-то! Да я самый робкий человек на свете.

Клара. Но будьте осторожны. Вы думаете, что в худшем случае вас просто вышвырнут вон, как вы того заслуживаете. Но это вам ничуть не грозит. Если хотите, можете остаться к обеду: у нас сегодня обедают Имм, и Конрад, и священник. Можете прогуляться по дому, поискать Фрэнклина: он где-то здесь, дожидается, пока вы уедете. Но если вы не будете осторожны, в один прекрасный день я поймаю вас на слове. Мне ничего не стоит бросить все эти супружеские обязанности и предоставить их вам в полную собственность. А это труд не из легких как для меня, так и для всякой другой женщины.

Миссис Эттин (встает, не скрывая, что она уязвлена). Если он ждет, пока я уеду, мне лучше уехать сейчас же. (Идет к двери. Дверь распахивается перед самым ее носом, и входит Фрэнклин.)

Фрэнклин (из вежливости делает вид, будто он приятно удивлен). Как! Миссис Эттин, вы здесь! Добрый день!

Миссис Эттин. А вы разве не знали? (Оборачивается и смотрит на Клару.)

Клара. Мне пришлось сказать ей, что ты ждешь, пока она уедет, Фрэнк. Если Рози не хочет вести себя благопристойно и лгать ради любезности, пускай пеняет на себя, когда правда задевает ее больше, чем она ожидала. Люди с чувствительными мозолями не должны наступать на ноги другим.

Миссис Эттин в совершенном отчаянье вынимает носовой платок.

Сядьте, Рози, и не валяйте дурака: оставайтесь обедать.

Миссис Эттин (неловко пытаясь скрыть слезы). Мне так горько… (Она не в силах продолжать.)

Клара. Фрэнк, уведи ее в сад и заставь успокоиться. Это ты ее расстроил.

Миссис Эттин. Ах нет.

Фрэнклин. Пойдемте.

Миссис Эттин (беря его под руку). Мне так стыдно… так горько… (Выходит в сад под руку с Фрэнклином.)

Конрад. Вы одержали верх, Клара.

Клара. Смею надеяться. Я всегда одерживаю верх. Она уже не раз пыталась меня запугать и сконфузить. Вот худшее качество, какое воспитывают в женщинах: мы не приучены говорить и выслушивать правду: мы умеем только играть в кошки-мышки, и поэтому, когда кто-нибудь говорит нам правду в глаза, мы сразу теряемся и ставим себя в дурацкое положение. Рози давно затеяла со мной $ту игру и едва не свела меня с ума. Но знаю, что я стала бы делать, если бы Фрэнк не изводил меня, благодаря чему я выучилась ловчить. И тогда я стала применять ее же прием. Я могу ее обыграть в пух и прах. Когда она хочет напугать меня и кладет на стол какие-то свои карты, я выкладываю целую колоду — и свои карты, и ее, все разом; а так как козырный туе у меня, я всегда выигрываю. Она приходила сюда, как воровка, чтобы похитить у меня Фрэнка. Теперь она приходит как нищенка, и я иногда бросаю ей кусок. Вот и сейчас ей, бедняжке, брошен кусок там, в саду!

Конрад. Да, все женщины таковы; грызутся, как собаки из-за кости. А что такое мы, мужчины? Кость, из-за которой вы грызетесь. Нет уж, я ни за что не женюсь.

Клара. Еще бы! Вас вполне устраивает бывать здесь, где вам оказывают радушный прием, и вы можете ласкать детей, а ответственности никакой и расходов тоже, чего уж лучше. Вы приживальщик! (Бросает это слово ему в лицо и с презрением выходит из комнаты.)

Конрад (встает). Какое бесстыдство! Ноги моей Польше не будет в этом доме.

Имменсо. Это не выход из положения! Остаться холостяком — значит ничего не решить. Холостяк всегда либо отшельник, либо приживальщик. Женитесь, Кон. Лучше быть мужем, чем паразитом в чужой семье.

Конрад. Так или иначе, я покидаю этот дом. Честь имею.

Имменсо. Едва ли она вас отпустит. Что ж, попробуйте. Честь имею.

Конрад. А вот поглядим, как это она меня остановит. (Выходит из комнаты.)

Имменсо берет газету и начинает читать; он забирается на диван с ногами и устраивается поудобнее.

Голос Клары. Куда вы собрались, Кон?

Голос Конрада. Я покидаю этот дом и никогда больше не оскверню вашего порога — вот куда я собрался.

Голос Клары. Никуда вы не уедете, я заперла ваши вещи у вас в комнате.

Оба голоса одновременно:

Говорю вам, я ухожу. Сейчас же подавайте ключ от моей комнаты. И не думайте, что я останусь в доме, где меня в глаза обзывают нахлебником, и паразитом, и… и… и… приживалыциком! Этого я не потерплю, провалиться мне на место. Плевать я хотел на ваш дом, и на ваших детей, и на вашего разнесчастного муженька. А с меня хватит, так и знайте. На что я вам сдался, если вы считаете каждый мой кусок и каждый глоток и ревнуете, стоит мне заговорить с Сэвви. Вы ревнивы, как…

Не валяйте дурака, Кон, — вы прекрасно знаете, что сами виноваты, незачем было говорить, что мы с Рози грыземся, как собаки из-за кости. Если вы уедете, как я объясню это Фрэнку и Сэвви? Сказать им, какие гадости вы о них говорили? К тому же ради вас зажарили превосходного цыпленка; и я не могу допустить, чтобы он пропал зря. Будьте умником и не забывайте, что мы обедаем в половине восьмого, да, ровно в половине восьмого, а не в восемь, как обычно полу чается…

Голоса затихают в отдалении. Имменсо, который внимательно слушал все это, подняв голову от газеты, расплывается в улыбке; он закидывает ногу на ногу и читает до тех пор, пока священник не приходит к обеду.

Самый обед нет надобности описывать, поскольку присутствие священника положило конец семейным перекорам, нисколько не украсив общую беседу. Читавшие «Назад к Мафусаилу» помнят, что преподобный Уильям Хэслем совсем еще молод и, как он выражается, вступил на церковную стезю по воле своего отца, который дружил с викарием и учился в школе с епископом. Поскольку сейчас, в начале своей карьеры, он не верит в бога и питает только две страсти — к лаун-теннису и к Сэвви Барнабас, а также ясно сознает, что не достоин духовного сана (он сам называет себя жалким лжецом), ничто не выделяет его даже в обычном хемпстедском обществе. Рядом с такими выдающимися умами, как Чэмпернун и Барнабасы, он просто ничтожество в круглом воротнике. Никто, а тем более он сам, даже не подозревает, что ему одному в этом блестящем застолье суждено прожить триста лет и трижды принять сап епископа.

А пока за обеденным столом даже не замечают, что он при первой же возможности тихонько уходит вместе с Сэвви, и они скрываются в библиотеке, где мы застаем их на диване в объятиях друг у друга.

Хэслем. Послушайте, дорогая: но лучше ли вам сказать отцу, что мы решили пожениться?

Сэвви. Ему наплевать.

Хэслем. Но знать он все-таки должен.

Сэвви. Скажите сами, если вам так хочется. А я но полезу к нему со своими делами, ведь он даже не притворяется, будто его это интересует. А вот дядьке я не прочь сказать.

Хэслем. Но когда это будет? Пускай уж сразу узнает худшее.

Сэвви. Да когда хотите. G тех пор как они оба, дядька и папаша, окончательно помешались на этой своей выдумке о вечной жизни, здесь и вовсе никакого житья не стало. Они хотят, чтобы я десять лет носила одно платье, так как жить мне предстоит целых триста. Обещайте, что, когда мы поженимся, я не услышу больше о Творческой Эволюции.

Хэслем. Обещаю. Я не могу обойтись без Адама и Евы в своих проповедях; зато вполне могу обойтись Пои Творческой Эволюции. Да, кстати! Боюсь, что вам придется посещать церковь. Вас это не очень смущает?

Сэвви. Ничуть. Я ведь уже претерпела это в колледже. Все будет в полном порядке, Билл.

Хэслем. Я всегда управляюсь быстро; проповедь занимает у меня не больше семи минут: иначе старая леди Мамфорд приходит в бешенство.

Сэвви. А это так важно?

Хэслем. Еще бы. Благодаря ее щедрым пожертвованиям на церковь мы кое-как сводим концы с концами. А стало быть, в нашем приходе леди Мамфорд, по сути дела, олицетворяет англиканскую церковь.

Входят Фрэнклин и Конрад.

Хэслем (Фрэнклину). Кстати, сэр, считаю своим долгом довести до вашего сведения. Мы с Сэвви решили пожениться, вы, надеюсь, не возражаете?

Конрад. Ну и ну!

Хэслем. Я, конечно, понимаю, для вас это несколько неожиданно. Но дело не к спеху. Мы можем подождать.

Сэвви. Нет, не можем.

Хэслем. Я не о свадьбе, дорогая.

Фрэнклин. Вы о моем согласии, не так ли?

Хэслем. Пожалуй, что так. Ха-ха! Вот потеха!

Фрэнклин. Что ж, Сэвви: решай сама, как тебе лучше.

Конрад. Творческая Эволюция берет свое.

Сэвви (с отчаянием). Ах, дядька, забудьте об этом хоть на минутку. (Хэслему.) Давайте поженимся завтра же. Вы ведь можете сами совершить обряд?

Хэслем. Лучше я попрошу этого окаянного епископа. Дерзость, конечно, неслыханная; но, надеюсь, он будет польщен.

Входят Клара, миссис Эттин и Имменсо.

Клара. Фрэнклин, иди поиграй в бильярд. Если ты будешь сидеть здесь после обеда и разговаривать с Конрадом, у тебя расстроится пищеварение.

Фрэнклин. Господи твоя воля, почему я не могу предпочесть несварение желудка и содержательную беседу, вместо того чтобы гоняться вокруг бильярдного стола за своим здоровьем?

Клара. Когда у тебя несварение желудка, ты совершенно невыносим. А Кону хочется курить. Ступайте оба.

Фрэнклин. Ну, ладно. (Выходит, насупясь.)

Конрад. Я готов на все, только бы дали жить спокойно. (Выходиту вынимая по пути трубку.)

Клара. А ты, Сэвви, отведи Рози с Иммом в гостиную; будем музицировать. Имм еще не слышал, как Рози играет, и чем скорей он через это пройдет, тем лучше.

Миссис Эттин (направляясь к двери). Вы в самом деле хотите послушать музыку, мистер Чэмпернун?

Имменсо (следуя за нею). Когда я жажду битвы и победы, мне нужны звуки волынок, миссис Эттин. Моя жена подражает им на черных клавишах рояля. А я вместо барабана бью в гонг, которым созывают к обеду. (Они выходят.)

Сэвви. Пойдемте, Билл.

Хэслем с готовностью встает.

Клара. Нет, пускай Билл останется, мне нужно с ним поговорить. А вы ступайте.

Сэвви удивленно смотрит на Хэслема, у которого вытягивается лицо; потом медленно выходит.

Сядьте.

Хэслем садится.

Клара (также садясь). Мистер Хэслем, вы позволите и мне называть вас просто Билл?

Хэслем. Разумеется, как вам будет угодно.

Клара. Не думайте, что я слепа, подобно мистеру Барнабасу. Каковы ваши намерения, молодой человек?

Хэслем (глаза у него блестят). Я только что объявил их мистеру Барнабасу.

Клара. Как!!!

Хэслем (наслаждаясь произведенным впечатлением). Вот потеха!

Клара. Не вижу тут ничего потешного. Вы не смоли разговаривать с мистером Барнабасом, когда мне Сэвви но сказала пи слова. И что же ответил Фрэнклин?

Хэслем. Вы пошли и не дали ему ответить. Но, кажется, все сошло гладко.

Клара. Нечего сказать, хорош отец! Неужели он ни о чем даже не опросил?

Хэслем. Вы лишили ого этой возможности.

Клара. Каковы ваши средства?

Хэслем. Мой доход составляет сто восемьдесят фунтов годовых; а за дом с обстановкой я должен платить триста.

Клара. Благородная бедность. И, разумеется, никаких видов на будущее. Епископом вам не бывать.

Хэслем. Да, едва ли. Ха-ха! Вот потеха!

Клара. Ну что ж. Могу сказать только, что, если у нее хватит глупости выйти за вас, я ей помешать не в силах. Так что на меня не рассчитывайте. Вы сами впутались в это дело, пеняйте теперь на себя.

Хэслем. Я в ужасе. Или нет, вернее сказать, я в восхищении.

Клара. А что скажут ваши родители?

Хэслем. Ну, они давно махнули на меня рукой. В семье ведь не без урода. Они надеются, что на деньгах женится мой брат.

Клара. Что ж, по-видимому, у вас очень разумные родители: вот единственное утешение. Жаль, что про вас этого не скажешь. Вы ведь знаете, что Кон совсем с ума спятил и Фрэнклин тоже тронулся? Они намерены жить триста лет. Не знаю, чем все это кончится. Я вынуждена делать вид, будто ничего не произошло, но… (Едва удерживает слезы)

Хэслем (в сильном беспокойстве). Полно, миссис Барнабас, не принимайте это так близко к сердцу. Я и не подозревал, что вас это огорчит. Поверьте, я вам глубоко сочувствую.

Клара. Вы, видно, за дуру меня считаете. Неужели вам могло прийти в голову, что я верю их вздорной болтовне о Творческой Эволюции или как там они ее называют?

Хэслем. Это всего лишь причуда. Поверьте, хотя у мужчин бывают самые нелепые причуды, они остаются в здравом уме. Им это даже полезно. Если у них нет причуд, они пьянствуют, или играют на бирже, или читают классиков, или находят себе еще какое-нибудь несносно скучное занятие.

Клара (несколько утешившись). Вы в самом деле так думаете, Билл?

Хэслем. Уверяю вас. Мой брат помешан на гольфе. Моя мать помешана на садоводстве. Как видите, они не принадлежат к интеллектуальным людям. А мистер Барнабас и доктор непременно должны помешаться на чем-то интеллектуальном. Эта выдумка насчет трехсот лет жизни для них истинное спасение.

Клара. Ну, вы меня утешили. Видит бог, как мне это необходимо. Спасибо. Обрести у зятя утешение для меня важней целой кучи денег. Сэвви все равно их промотает, будь у вас хоть миллион фунтов. Сколько она транжирит на одни туфли! А ведь пара стоит теперь сорок пять шиллингов.

Хэслем. Миссис Барнабас, я весьма вам признателен за вашу благосклонность.

Клара. На свете немногие заслуживают благосклонности. (Оценивает его взглядом.) В конце концов, почему бы вам все же не стать архиепископом. Старый архиепископ Четтлский, который воспитывал в Дурхеме моего отца, был такой же смешной.

Хэслем. К этому можно привыкнуть, стоит только узнать меня поближе.

Клара. Я ведь и сама немножко смешная. Дураки выводят меня из терпения. А вам они как будто даже нравятся. Можете вы примириться с такой тещей, как я? Я не стану бывать у пас слишком часто.

Хэслем. О лучшей теще я и мечтать не смел. Подумать только, вы оказались такой веселой, вот потеха.

Клара (польщена). И прекрасно. А теперь идите скорей в гостиную да попросите Рози сыграть.

Хэслем. Я куда охотней послушал бы Сэвви.

Клара. Сэвви сейчас не в духе. А Рози жаждет сыграть «Канун святого Непомука», потому что Фрэнклин всегда выходит из бильярдной послушать. Имм не догадается ее попросить, он только заговорит ей зубы. Сжальтесь над нею и попросите сыграть что-нибудь из Гуго Вольфа.[37]

Хэслем. Вот так штука выйдет, если дядюшка Имм начнет приударять за миссис Эттин вместо мистера Барнабаса, правда?

Клара. Имм лишен музыкального слуха. Пианино на него, во всяком случае, не подействует.

Из гостиной доносится долгий, заунывный аккорд на ре и соль бемоль. Потом там начинают играть на черных клавишах «Марш Кэмпбеллов».

Вступает барабанное сопровождение, сначала похожее на детскую забаву, но потом удары гонга крещендо переходят в настоящий экстаз.

Хэслем. Пианино-то действует! Вот потеха!

Клара (с возмущением). Ого!

Сэвви (вбегает). Мама, скорей останови дядю Имма. Если он пойдет в пляс, весь дом рухнет. Ой, послушайте только! (Затыкает пальцами уши.)

Клара (выбегает за дверь). Перестаньте, да перестаньте же! Имм! Рози! Прекратите эту какофонию.

Сэвви (с треском захлопывает дверь). Слышали вы когда-нибудь такое? Дядюшка Имм совсем впал в детство.

Шум обрывается, слышно, как гонг, вырванный кем-то у Имма, по-видимому Кларой, летит на ковер. Пианино благоразумно смолкает.

Так чего же мама хотела от вас?

Хэслем. Спрашивала о моих намерениях. Вот потеха!

Сэвви. И здорово она бесилась?

Хэслем. Ничуть не бывало. Она выслушала меня с кротостью. Просто прелесть, что за женщина.

Сэвви. Билл!!

Хэслем. Право слово. Я и не ожидал. Мы с ней отлично поладим.

Сэвви. Раз так, я не согласна. Она заморочила вам голову.

Хэслем. Но почему? Разве вы не рады?

Сэвви. Рада! Да я для того и выхожу за вас, чтоб от нее избавиться. Нет, Билл, свадьбы не будет. Если она заморочила вам голову, я уж лучше останусь дома. И как только она ухитряется всех морочить? Почему меня одну она даже морочить не соизволит?

Хэслем. Но она вовсе меня не морочила: она действовала напрямик, и я сдался. Что мне еще оставалось? Я был готов стоять до последнего, если она бросится в бой. Но она бросилась мне на шею. Я не виноват.

Сэвви. Как это отвратительпо. Все мужчины одинаковы: они не могут устоять перед женщиной, если она считается только с собой.

Хэслем. Кажется, в известном смысле я ей понравился.

Сэвви. Она всегда хотела иметь сына. Этого хочет всякая женщина, неравнодушная к мужчинам; если женщина хочет дочь, ей нужна только живая кукла. Когда я родилась, это было для нее горьким разочарованием. А теперь она отнимает у меня вас, как отнимает все на свете.

Хэслем. Знаете, я испытываю точно такое же чувство к своему отцу. Просто чудо, как моя матушка терпит это.

Сэвви. Вам незачем расхваливать свою матушку: взгляните лучше на моего отца! Вы же видите, как он это терпит.

Хэслем. Я убежден, что это наказание божие. Но без них, надо признать, никак не обойдешься.

Сэвви. Билл, с вами никакого терпения не хватит. Я стараюсь затеять ссору, а вы отказываетесь. Вы просто трус.

Хэслем. Но к чему ссориться? При желании я мог бы просто-напросто огреть вас по голове, и готово дело.

Сэвви (неистово сжимает его в объятиях и сопровождает поцелуем каждое слово). Свинья. Дурак. Идиот. Чудо-юдо.

Хэслем. Любовь моя.

Снаружи слышатся удары в гонг. Они отскакивают друг от друга. Входит Имменсо, изображая вождя шотландского клана, причем гонг заменяет ему щит, а стек — палаш. Для полноты сходства он накинул на плечи дорожный плед. Он марширует по комнате, напевая «Кэмпбеллов». За ним входит миссис Эттин со смешанным выражением досады и удовольствия на лице и садится на диван.

Сэвви (еще не опомнившись, кричит Имменсо). Чудо-юдо, чудо-юдо, чудо-юдо! Толстый, жирный! (Хватает с письменного стола линейку. Имменсо тотчас становится в боевую позицию. Она делает ложный выпад, который ему не удается парировать, и наносит удар. Он тяжело и осторожно падает.) Убит! Убит! Ты умрешь на руках у миссис Эттин. Пойдемте, Билл. (Выбегает за дверь.)

Хэслем. Вот потеха! (Бежит за ней.)

Имменсо (с трудом вставая). Ужасной смерти избежал храбрец Фиц-Джеймс и вновь восстал.

Миссис Эттин. Мистер Чэмпернуп, не соблаговолите ли вы на минутку оставить детские шалости и поговорить со мной как взрослый человек?

Имменсо. Если вы настаиваете, чтобы мы вернулись к этому скучному притворству, я вынужден повиноваться. (Бросает стек, плед, а потом и гонг.) Прощайте, подлинные ценности. Как приятно слышать ваши твердые удары о пол. С вами почиет счастливое детство. Вертопрах-сочинитель припадает к вашим стопам, мэм. (Садится на стул как можно дальше от нее.)

Миссис Эттин. Но вы не припали к моим стопам. Вы удалились в другой конец комнаты.

Имменсо. Мне необходим простор, если я хочу лицезреть в вас внимающую мпе широкую публику. Видимо, это нравится вам больше, чем Фиц-Джеймс.

Миссис Эттин. Но между внимающей публикой и детской площадкой есть таинственное пространство, куда еще не ступала ваша нога. Там пребывают мужчина и женщина, когда остаются наедине.

Имменсо (встревоженно и серьезно). Миссис Эттин, я лучше скажу прямо, что там мне придется вывесить предупреждение: «Но выйдет». Я женат; свои супружеские обязанности я исполняю честно и серьезно. Это сказано не в укор вам. Просто мы не сходимся во взглядах. Итак, вы позволите мне и впредь видеть в вас лишь широкую публику?

Миссис Эттин. Сделайте милость, попытайтесь.

Пауза. Миссис Эттин сохраняет непринужденность. Имменсо тяготится молчанием.

Имменсо (наконец не выдерживает). Однако положение затруднительное: мне нечего Сказать публике.

Миссис Эттин. В том-то и дело. Ну же, мистер Чэмпернун! Неужели вы не в силах преодолеть свою нелепую робость и вести себя так, как велит сама Природа, когда мужчина и женщина остаются наедине? Ну же, давайте поссоримся, или начните за мной ухаживать, или сделайте еще что-нибудь человеческое. Найдите в своей душе такие слова, которые развеяли бы мое печальное равнодушие.

Имменсо. Сколько я ни ищу в своей душе, а могу сказать лишь, что последние две недели погода стоит прекрасная. Это банально, но, увы, соответствует истине.

Миссис Эттин. Только для этого у вас и нашлись слова. Но между нами есть нечто такое, для чего не найти слов: даже вам, непревзойденному мастеру слова.

Имменсо. Например?

Миссис Эттин. Ну, скажем, ощущение смертельной опасности.

Имменсо (с расстановкой). Миссис Эттин, есть вещи, которые я не смею сказать даме. Между прочим, я не смею сказать, что чувствую себя с ней в совершенной безопасности.

Миссис Эттин. Тем лучше! А вы в самом деле можете разговаривать со мной, словно с каким-нибудь булочником?

Имменсо. Этого я не скажу. Булочник — неотъемлемая часть общества. Без него мне пришлось бы умереть с голоду или питаться улитками. Но я отнюдь не уверен, что красивые женщины — позволено ли мне назвать их жрицами любви? — неотъемлемая часть общества. Ведь без них я но умру с голоду. Я буду жить как нельзя лучше.

Миссис Эттин. Без жриц любви не было бы и детей любви. Вы замечали, что дети любви, как и жрицы любви, очень красивы?

Имменсо. По статистике незаконные дети…

Миссис Эттин (поспешно). Я не говорю о незаконных детях, мистер Чэмпернун, я говорю о детях любви. А они рождаются в браке гораздо чаще, чем вне Ирака; во всяком случае, надеюсь, что это так. Но вообще-то они большая редкость и в браке, и вне его.

Имменсо. Я знавал подобных красавцев. Возможно, я к ним несправедлив, потому что сам — увы! — не блистаю красотой; но среди них были отъявленные негодяи.

Миссис Эттин. Моты, распутники и все такое, да?

Имменсо. Я и сам отчасти мот, насколько мне позволяют средства. Нет, я назвал бы их ворами, если разуметь под этим людей, которые не могут уплатить на то, что приобретают. Я назвал бы их негодяями, потому что люди, которые бессовестно берут взаймы деньги у тех, кто гораздо беднее их, и дают фальшивые долговые обязательства, на мой взгляд, негодяи. И, конечно, это распутники и распутницы.

Миссис Эттин. И все же они очаровательны. Олицетворение дивного блаженства. Живые родники любви.

Имменсо. Оттого я и ненавижу их. Они лишь позорят эти бесценные сокровища. Они — живое кощунство.

Миссис Эттин. Вот вы и довольствуетесь жалкими посредственностями и имеете детей, уродливых, как вы сами. Что же это за мир, где практичное уродство, отвратительно падкое до денег и собственности, процветает, а красота, которая живет благородными мечтами и непрестанно стремится их осуществить, обречена на нищету и презрение? Вы думаете, таким людям приятно брать в долг у бедняков, потому что только бедняки по простоте душевной дают деньги, или сносить домогательства торгашей? Разве их вина, если они предлагают свою любовь, а им говорят, что они должны либо ее красть, либо заплатить за нее всеми земными благами, свободой и чуть ли не самой жизнью? Разве это справедливо? Вы же умный человек — вы моралист по призванию. Разве так и должно быть? Ответьте честно. Не читайте мне проповедь; скажите откровенно, как мужчина женщине. Вам но кажется иногда, что так быть не должно?

Имменсо. Как моралист по призванию я могу это разоблачить. Нет ничего легче. Но сам я останусь равнодушен. Завзятые обличители сами всегда равнодушны. Бесполезно всучивать душеспасительную книжечку миссионеру.

Миссис Эттин. Да, я напрасно затеяла этот спор. Всякий ссор в конечном счете напрасен. Суть дола: гораздо глубже. Говорите, что угодно; но неужели вы действительно убеждены, что красота всегда порочна, а] уродство всегда добродетельно? Возможно ли при этом отдавать должное красоте и уродству?

Имменсо. Я заметил, что есть люди пристрастные и беспристрастные, и…

Миссис Эттин. И, по-вашему, красивые пристрастны, а некрасивые беспристрастны?

Имменсо (подавленный ее убежденностью). Но в конце концов красота — это дело вкуса. Что нравится одному, то отвратительно другому. Очень многие считают мою жену некрасивой. Они глупы; но нельзя отмять у них право на собственное мнение.

Миссис Эттин (с достоинством). Мистер Чэмпернун, неужто вы полагаете, что мы говорим с вами об отношениях полов?

Имменсо (ошеломленный). Но… э… господи боже! О чем же мы тогда говорим?

Миссис Эттин. Я лично говорю о красоте, и это попсе не дело вкуса, а факт, о котором у просвещенных людей не может быть двух мнений. Найдете ли вы хоть одного более или менее культурного человека, который считал бы Венеру Милосскую или Гермеса Праксителя уродливыми? Найдете ли вы хоть одного человека, который считал бы…

Имменсо. Меня красивым? Ни единого.

Миссис Эттин. Я видела и похуже, мистер Чэмпернун.

Он кланяется.

Вы очень похожи на Бальзака, которого увековечил Роден, а это одна на прекраснейших скульптур в мире. Но разве вы по понимаете, что влечение пола, столь полезное для продолжения человеческого рода, не имеет ничего общего с красотой? Оно делает нас слепыми к уродству, вместо того чтобы открывать нам глаза на красоту. Только поэтому мы и можем жить среди уродливых вещей, и звуков, и людей. Вы способны обойтись без Венгры Милосской, потому что молоденькая девица в баре наставляет вас забыть о ней. Я не хочу и говорить о таких соблазнах: они лишь приманка в брачной западне — ими исчезают без следа, как только сделают свое дело. Но разве вы никогда не встречали красивых людей — красивых девушек, красивых матерей, красивых бабушек или мужчин, которые были бы их достойны? Разве вы не предпочитаете этот мир красоты тому, что герои пьесы мистера Грэнвилла-Баркера[38] называет «скотным двором секса»? Осмелитесь ли вы утверждать, что мир Гилл ничуть не хуже, когда венец творения оставался еще обезьяной, чем теперь, когда он человек, хоть чище всего и уродливый? Желаете ли вы искренне, чтобы мы уподобились муравьям и пчелам, потому что муравьи и пчелы трудолюбивы и добродетельны?

Имменсо. Но ведь я сам трутень и не могу судить беспристрастно.

Миссис Эттин. Нет, мистер Чэмпернун, шуткой вы не отделаетесь. Извольте принять бой. Вы думали, я хочу увлечь вас флиртом: теперь вы видите, что я хочу обратить вас в религию красоты.

Имменсо. Признаться, вы гораздо опасней, чем я думал. Но вы можете лишь развратить мой ум; в остальном же мои позиции неприступны. Я не способен флиртовать. Я не принадлежу к так называемым дамским угодникам, миссис Эттин.

Миссис Эттин. Это вы-то не способны флиртовать! Мистер Чэмпернун, да вы предаетесь флирту самозабвенней всех в Англии, и к тому же этот флирт наихудшего рода. Вы флиртуете с религиями, с традициями, с политикой, со всем, что есть святого и насущного Вы флиртуете с церковью, со средневековьем, с проблемой брака, с еврейской проблемой, даже с отвратительным культом обжорства и пьянства. Когда вы рассматриваете какой-нибудь из этих вопросов, получается не: что вроде флирта с падшей женщиной: вы делаете ei самые изощренные и лестные комплименты, а все ваш* законные подруги с ума сходят от отчаянья и ревности но это не серьезно: под вашим искренним восхищением ее бесценным жемчугом и изумительными румянами таится отвращение к существу из плоти и крови. Все вы, интеллигенты, постоянно флиртуете. Если бы вь флиртовали с горничными, молочницами или хористками, я могла бы вас простить; но флиртовать с мерзкими старыми ведьмами, потому что они любовницы ко ролей и тиранов мира, презренно и глупо.

Имменсо (краснея). Я отвергаю эту инсинуацию Я имел дело с пуританами. Я рисковал потерять все когда отстаивал церковь и средневековье, осуждал пури танство, утверждал бытие божие.

Миссис Эттин. В таком случае у вас нет даже того оправдания, что вы стремились приобрести деньги или титул. Вы флиртовали с этим отвратительным, обветшалым старьем лишь ради дьявольской потехи, и: прирожденной страсти к кокетству.

Имменсо. Я не могу признать, что эти устои отвратительны или обветшалы. Я признаю, что они стары, по это, по крайней мере, доказывает, что они имеют прочную основу.

Миссис Эттин. Жестокость стара, как мир. Рабство старо. Жадность, честолюбие, эмидемии чумы и голод тоже стары. И имеют прочную основу. Но становятся ли они от этого лучше? Вы гораздо умней меня, мистер Чэмпернун; но я прекрасно понимаю, что если в угоду вам не таить дыхание, восхищаясь вашими чудесными карточными домиками, они развалятся, стоит только на них дунуть. Вы сами часто не в силах сдержаться, когда вопиющая несправедливость серьезно вас возмутит, и…

Имменсо. И тогда никакой дом, конечно, не выдержит возмущение стихии, поднятое этаким чудовищем?

Миссис Эттин. Шутки над своей внушительностью избавили вас от многих полемических затруднений.

Имменсо. Клянусь, я всегда пускал их в ход, только чтобы поднять настроение. Это смех и горе. (Садится подле нее.) Но всо же я буду защищать прошлое. Мои корни в прошлом: и наши тоже.

Миссис Эттин. Да, мои корни в прошлом, но надежды мои в будущем.

Имменсо. Прошлое, как и будущее, — это частица вечности. Остерегайтесь неблагодарности к прошлому. Что есть благодарность? Циники утверждают, что это ожидание будущего счастья. Многие говорят, что мы не можем быть благодарны прошлому, потому что нам уже нечего ожидать от него. Но без воспоминаний о прошлом счастье мы не могли бы верить в будущее. Почему я поддерживаю церковь, хотя знаю не хуже вашего о совершенных ею злодействах? Не за то, что церковь сделала для людей, а за то, что люди сделали для церкви. Она не подарила нам никаких богатств; но зато она извлекала богатства из нас. Иначе и быть не может. Я люблю церковь, потому что Микеланджело расписывал ее хромы. А вы недовольны тем, что она не расписывала Микеланджело. Предположим, она расписала бы его! Предположим, она вымазала бы его дегтем и вываляла в перьях! Разве вы не причислили бы тогда судьбу Микеланджело, наряду с сожжением Япа Гуса, Джордано Бруно или Жанны д’Арк, к числу злодеяний церкви?

Миссис Эттин. Вы играете словами с очаровательной ловкостью, и получается очень забавно. Но Микеланджело так велик, что его поистине можно назвать полубогом. А церковь — это лишь свора самых обыкновенных людей, которые именуют себя духовными особами и священниками и стараются убедить нас, что они полубоги, потому что носят уродливое черное облачение. Микеланджело писал не для них, — он писал для меня, для таких людей, как мы с вами. Его творения созданы для нас, — не церковь, а мы извлекли из него богатства. Для нас сочиняли музыку Бах и Бетховен, для пас ваяли Фидий и Роден, для нас слагали стихи поэты и пророчествовали философы. И вы совершаете кощунство и предательство, когда уверяете, что мы обязаны всем этим продажной клике жалких крючкотворов, политиканов, священников и авантюристов, которые олицетворяют государства и церковь и наряжаются, как актеры, чтобы скрыть свое подлинное лицо. Они притворяются, будто их незрячие глаза все видят, а ослиные уши слышат музыку сфер. (Умолкает. Имменсо глядит мимо нее, словно в оцепенении.) Вы меня слушаете? (Он не отвечает.) Я знаю. Вы думаете о том, как бы состряпать из этого статью.

Имменсо (внезапно очнувшись). Тьфу, пропасть, а ведь так и есть. (Салютует.) Touche![39]

Миссис Эттин. Plait-il?[40]

Имменсо. Так говорит фехтовальщик, когда признает себя побежденным. Да, на сей раз вы нанесли неотразимый удар. Но почему бы мне не воспользоваться этим для статьи? У меня такая профессия.

Миссис Эттин. А вы не могли бы воспользоваться этим для какого-нибудь дела? Не могли бы вы, например, убить кого-нибудь, как все люди, которые решаются на серьезные поступки?

Имменсо. Я готов убивать. Быть может, вы сочтете это хвастовством; но мне, подобно Гамлету, «жизнь моя дешевле, чем булавка», когда «мой рок взывает». И все же, коль скоро я не стану никого убивать, — позволено ли мне сказать, что мы оба но станем никого убивать? — очевидно, наш рок не взывает к нам.

Миссис Эттин. О да, я так же труслива и суетна, как и вы, поверьте, я это знаю. Сказать вам причину?

Имменсо. Вы же псе равно скажете, независимо от моего желания.

Миссис Этти п. Причина в том, что мы не избавились окончательно от сладострастия, грубости, низменности и предрассудков, которые нас сковывают. Мы ни успели их преодолеть, изжить, они лежат в нас мертвым грузом, мы не можем заботиться о духовном будущем на земле, как ныне заботимся в старости о хлебе насущном. Наша жизнь слишком коротка…

Имменсо (вздрагивает). Как! И вы тоже зовете назад к Мафусаилу? Неужели вы заразились манией моих родственников и поете с чужого голоса?

Миссис Этти н. Ах, вы верите только в мужчин, нам и в голову не приходит, что Фрэпклин Барнабас мог почерпнуть все это от меня. Говорил он об этом когда-нибудь до знакомства со мной?

Имменсо. Теперь, после ваших слов, я уверен, что нет. Но начало всему положил Конрад, а вы, конечно, не работали в его лаборатории.

Миссис Эттин. Когда эта идея пришла Конраду в голову, он предвидел ее значение не больше, чем предвидел Вейсман.[41] Он понимал лишь то, что касается науки, он знал, что должен умереть, едва прикоснувшись к подлинной науке, и ограничился выводом, что опыт людей, которые умирают в семьдесят лет, сплошь состоит из ошибок незрелого ума. Он создал скелет великой веры; но плотью ее облек только Фрэнклин. И я, женщина, сотворила для него эту плоть из собственной плоти. Вот что Клара называет интригой между нами.

Имменсо (серьезно). Ей следовало бы назвать это трагедией мужчины, который не может довериться своей жене. Он должен объяснить это Кларе.

Миссис Эттин. Он объясняет ей все, что она способна понять. Если он пытается объяснить больше, это выходит ему боком. Она ревнует ко мне, и притом не без основания.

Имменсо. Но почему бы ему не сказать ей прямо, какое чувство влечет его к вам или, верней, влечет вас обоих к великой вере, как вы это называете? Ведь это так невинно.

Миссис Эттин. А вы скажете дома своей жене, что вас очень влекло ко мне, и хотя сначала вы удрали на другой конец комнаты, зато последние пять минут сидели у меня чуть ли не на коленях?

Имменсо (вскакивает с невнятным криком. Потом говорит, отвесив неуклюжий поклон). Прошу прощения, миссис Эттин. (Хочет снова сесть вдали от нее, но спохватывается и решительно садится на прежнее место.)

Миссис Эттин. Ну, как, честно я вас увлекла или нет? Прибегла я хоть раз к низкой уловке, видели вы хоть тень женского коварства?

Имменсо. Я вижу не тень, а очаровательную женщину, миссис…

Миссис Эттин. Но-но! Бросьте-ка остроты, шуточки, увертки. Честная это игра или нечестная?

Имменсо. Что ж, вы взяли быка за рога. И сделали это честно. Признаюсь нелицемерно, что восхищен вами. (Целует ей руку.) Да, я говорю нелицемерно; это чистая правда. Но все же я знаю, что не скажу ничего своей жене. Могу ли я поступить так без лицемерия?

Миссис Эттин. Зря вы так беспокоитесь. Неужели вам не ясно, что среди наших литературных гениев непременно найдется первоклассный писатель, чьими книгами она порой зачитывается и отдает ему предпочтение, потому что вы классом пониже? Но она не говорит вам об этом. Что же это — лицемерие или, может быть, просто доброта, благое милосердие, как сказано в Библии?

Имменсо. Надеюсь, это милосердие.

Миссис Эттин. Всякая хорошая жена должна быть в чем-то неверной мужу ради его же блага. Когда супруги притворяются, будто живут лишь друг другом и больше им никто на свете не нужен, они подвергают свою привязанность тяжкому испытанию, и это так прискорбно, что мы принуждены смеяться, если хотим сдержать слезы. Но мы станем умнее, когда будем жить триста лет.

Чем кончится этот разговор, мне неизвестно: я не следил за дальнейшими перипетиями знакомства Имменсо Чэмпернуна с миссис Эттин и не верю, чтобы из этого что-нибудь вышло.

1932

Приключения чернокожей девушки, отправившейся на поиски бога

— А где он — бог? — спросила чернокожая девушка у обратившей ее в христианскую веру миссионерки.

— Он сказал: «Ищите и обрящете!» — ответила миссионерка.

Миссионерка эта была миниатюрная белая женщина лот под тридцать; не найдя удовлетворения для своей мятущейся души в родной Англии, в лоне чрезвычайно добропорядочной и достаточно зажиточной семьи, она поселилась в африканских лесах, чтобы учить африканских ребятишек любить Христа и поклоняться кресту. Она была прирожденным апостолом любви. Учась в школе, она непременно обожала кого-нибудь из учителей, причем столь самозабвенно, что пресечь ее обожание было просто невозможно; однако с девочками своего возраста и круга она никогда близко не сходилась. В восемнадцать лет она начала влюбляться в истовых молодым священников и даже умудрилась за короткое время обручиться с шестью подряд. Но каждый раз, когда нужно было назначать день свадьбы, она расторгала помолвку, потому что романы эти, сулившие поначалу столько счастья, в какой-то момент вдруг тускнели и утрачивали для нее всякий интерес. Священникам, получившим неожиданную и необъяснимую отставку, не всегда удавалось скрыть чувство облегчения, словно им и самим становилось вдруг ясно, что чудесная греза была всего лишь грезой и что идеал, созданный их воображением, на деле идеалом отнюдь не был. Тем не менее один из отвергнутых женихов покончил с собой, и эта трагедия послужила для нее источником необычайной радости, словно бы перенеся ее из мира фантазии и призрачного счастья в суровую действительность, где страдания подчас доставляют острое наслаждение.

Как бы то ни было, это происшествие положило конец ее легкомысленным помолвкам. Правда, не сразу. Но однажды ее многоопытная кузина — острого язычка которой она немного побаивалась и которая в глаза называла ее бездушной кокеткой — обвинила ее в том, что она старается довести до самоубийства и других своих женихов, добавив, что многие женщины взошли на эшафот и за меньшие прегрешения. И хоть она и знала, что дело обстоит совсем не так и что кузина ее как человек сугубо земной просто ничего в этом не понимает, в душе она сознавала, что с житейской точки зрения дело обстоит именно так и что ей пора бросить свои сомнительные забавы и впредь не завлекать мужчин без намерения выйти за них замуж. Итак, она дала отставку шестому священнику и отправилась насаждать христианство в самую глушь Африки, и последним отголоском чувства, которое она подавила в себе, как греховное, был припадок ярости, охвативший ее при известии, что он женился на вышеупомянутой кузине, чей шустрый ум и связи принесли ему со временем сан епископа без всяких с его стороны усилий.

Чернокожая девушка — красивейшее создание с атласной кожей и тугими мускулами, рядом с которой белые обитательницы миссии выглядели бледными тенями, оказалась прозелиткой[42] хоть и занятной, но хлопотной, ибо вместо того, чтобы принять христианство на слово, она вздумала приставать к своей наставнице с вопросами, от которых той приходилось всячески изворачиваться в своих поучениях и выдумывать на ходу всевозможные доводы, так что в конце концов миссионерка уже не могла закрывать глаза на то, что жизнь Христа обросла в ее пересказе таким количеством дополнительных подробностей и доморощенных догматов, что евангелисты — будь они в живых — весьма смутились бы, узнав, какие сведения распространяются от их имени. И то сказать, если вначале решение нашей миссионерки поселиться в захолустной миссии было продиктовано исключительно желанием порадеть во славу божию, то скоро ее пребывание там стало насущной необходимостью, так как приезд любой конкурентки мгновенно выявил бы, что хоть лучшие кусочки в этом винегрете и надерганы из Библии и хоть декорации и dramatis personae[43] заимствованы оттуда же, религия, сложившаяся в результате ее стараний, была не чем иным, как плодом ее фантазии. Только держась подальше от посторонних глаз, могла она проповедовать свою веру и определять свои каноны без страха быть отлученной от церкви за ересь.

И все же она, пожалуй, поступила несколько опрометчиво, когда, научив чернокожую девушку грамоте, подарила ей в день рождения Библию. Потому что, поняв ответ своей наставницы буквально, чернокожая девушка вооружилась дубинкой и отправилась на поиски бога в глубь африканских лесов, прихватив эту Библию с собой в качестве путеводителя.

Первый, кто попался ей на пути, была мамба — одна из немногих ядовитых змей, которые сами нападают при истрече на человека. Но миссионерка, любившая животных за преданность и за то, что они не лезли к ней с вопросами, научила чернокожую девушку никого не бояться и никого не убивать без крайней необходимости. Поэтому она покрепче сжала дубинку и сказала мимбе:

— Хотелось бы мне знать, кто сотворил тебя и почему твой создатель вложил в тебя желание убить меня и яд, с помощью которого можно это желание осуществить?

Мамба тут же повернула головку и поманила девушку за собой; она привела ее к груде огромных валунов, на которой восседал, словно на троне, великолепно сложенный белый человек аристократического вида с красивыми правильными чертами лица, внушительной белой бородой, белыми роскошными кудрями и беспощадно суровым выражением лица. В руке он держал жезл огромных размеров — некую помесь скипетра, палки и дротика, — которым он немедленно пристукнул мамбу, смиренно и с обожанием во взоре подползавшую к нему.

Чернокожая девушка, которую учили ничего не бояться, почувствовала к нему неприязнь — отчасти потому, что представители сильного пола должны были, по ее мнению, быть черными, оставив белый цвет кожи дамам-миссионеркам, отчасти потому, что он убил змею, с которой она успела подружиться, отчасти же потому, что на нем была надета дурацкая белая ночная рубаха, что было воспринято ею, как личный афронт, ибо единственно, в чем наставнице так и не удалось убедить ее, — это в том, что ей следует стыдиться своей наготы и носить юбки. В голосе девушки, когда она обратилась к нему, звучало презрение.

— Я ищу бога, — сказала она. — Ты не мог бы указать мне дорогу?

— Ты нашла его, — ответил он. — На колени, наглое создание, и немедленно начинай возносить мне хвалу или бойся моего гнева! Я — Бог сил; я сотворил небо и землю и все сущее на ней. Я сотворил змеиный яд и молоко в груди твоей матери. Мне подвластны смерть и все болезни, гром и молния, бури и моровая язва; располагаю я и другими доказательствами своего величия и могущества. На колени, девчонка, и, когда ты в следующий раз явишься передо мной, прихвати своего любимого ребенка и принеси его мне в жертву — я люблю запах свежепролитой крови.

— Нет у меня ребенка, — ответила чернокожая девушка. — Я девица.

— Ну, тогда приведи своего отца и пусть он убьет тебя, — сказал Бог сил, — да позаботься, чтобы твои родственники пригнали мне в жертву побольше баранов, коз и овец и изжарили их здесь передо мной, дабы умилостивить меня, не то я нашлю на них самый страшный мор — тогда узнают, кто бог!

— Я не маленький несмышленыш и уж тем паче не взрослая дура, чтобы поверить в такой гадкий вздор, — сказала чернокожая девушка, — и во имя истинного бога, которого я ищу, я сейчас пришибу тебя, как ты пришиб бедную мамбу. — И она кинулась к нему вверх по валунам, размахивая дубинкой.

Но когда она достигла вершины, там никого не оказалось. Это ее так озадачило, что она присела и достала спою Библию, желая справиться, что делать дальше. Но то ли муравьи добрались до нее, то ли очень уж она была ветхая, да только начальные страницы рассыпались в прах, и его развеяло ветром, как только она раскрыла книгу.

Вздохнув, она встала и вновь отправилась на попеки. Вскоре она натолкнулась на гремучую змею, которая быстро заскользила прочь.

— Постой, тарахтелка, у тебя, видно, не такой скверный характер, как у мамбы. Ты предупреждаешь о споем появлении и спокойно следуешь своей дорогой, если мы тебя не трогаем. Наверное, у тебя и бог подобрее, чем у мамбы.

Услышав это, гремучая змея вернулась и поманила ее за собой.

Змея привела ее на веселую полянку, где за столом, покрытым белой скатертью и заваленным рукописями стихов и перьями, нащипанными из крыльев ангелов, сидел пожилой господин с мягкой серебристой бородой и такой же шевелюрой, тоже одетый в белую ночную рубашку. Вид у него был довольно добродушный, но закрученные кверху усы и вздернутые брови придавали ему выражение самодовольного лукавства, отчего он показался чернокожей девушке глупым.

— Ах ты моя умница! — сказал он змее. — Привела кого-то ко мне поспорить. — И он дал змее яйцо, которое гн с радостью утащила в лес.

— Не бойся меня, — сказал он чернокожей девушке. Я не жестокий бог. Я — умеренный. Ничего плохого я не делаю, разве что спорю, но зато тут уж я — Мастер! Не славословь меня! Ропщи на меня! Изрыгай хулу! Не щади моих чувств, брось какое-нибудь обвинение мне прямо в лицо, так, чтобы я мог тебе возразить.

— Это ты сотворил мир? — спросила чернокожая девушка.

— Конечно, я! — ответил он.

— Так зачем же ты сотворил его так, что в нем столько зла? — спросила она.

— Браво! — воскликнул бог. — Именно такого вопроса я и ждал от тебя. Ты умная, смышленая девушка. Был у меня когда-то раб по имени Иов,[44] с которым я имел обыкновение поспорить, но он был так скромен и кроток, что мне пришлось наслать на него уйму всевозможных несчастий, прежде чем я добился наконец от него жалобы. Уж даже бедная жена велела ему похулить меня и умереть. И удивляться тут нечему — он действительно от меня сильно натерпелся, хотя, правда, потом я воздал ему сторицей. Когда я наконец довел его до того, что он начал роптать, он возомнил о себе невесть что. Но я быстро поставил его на место. Пришлось ему признать, что верх в споре взял я. Нос я ему утер, будьте уверены!

— Да не хочу я спорить, — сказала чернокожая девушка. — Я просто хочу знать: если мир действительно сотворил ты, почему ты сотворил его таким скверным?

— Скверным? — воскликнул Мастер спора. — Ого! Ты что, вздумала требовать у меня отчета? Да кто ты такая, скажи на милость, чтобы наводить на меня критику? Или ты, может, думаешь, что сумела бы сотворить лучший мир? Что ж, попробуй — пожалуйста! Попробуй сотворить хоть что-то. Ну хоть кита, что ли. А когда кончишь, возьми его на крючок и приведи ко мне. Да понимаешь ли ты, ничтожная букашка, что я не только кита сотворил, но и океан, где он плавает? Весь необъятный океан от поверхности до самого дна! Ты, наверное, думаешь, что это очень просто? Что ты сама смогла бы сделать это и получше? Так вот что, милочка, пора сбить с тебя спесь. Ты и мыши-то неспособна сотворить, а туда же, вздумала тягаться со мной — творцом мегатерия![45] Ты и самого простого пруда неспособна сотворить, и еще лезешь разговаривать со мной, создателем семи морей![46] Через каких-нибудь пятьдесят лет ты сморщишься, состаришься и умрешь, а моему царствию не будет конца — и все-таки ты выговариваешь мне, как старая тетка племяннику! Ты, кажется, возомнила себя выше бога? Ну-ка, что ты можешь возразить на этот довод?

— Какой же это довод? Насмешка, да и только, — сказала чернокожая девушка. — По-моему, ты понятия не имеешь, что такое довод.

— Что?! И ты говоришь это тому, кто, по всеобщему признанию положил на обе лопатки Иова! Ты мне просто смешна, дитя мое, — сказал пожилой господин, который был основательно задет, но от удивления слегка растерялся.

— Ну и смейся, сколько твоей душе угодно, — не унималась чернокожая девушка, — но ты ведь так и не ответил мне, почему — вместо того чтобы сотворить мир добрым — ты намешал; в нем добра и зла? Ты спрашиваешь меня, могла бы я сделать его лучше. Это не ответ. Уж будь я богом, мухи цеце на свете не было бы. И мои сородичи не корчились бы в жестоких припадках, и не опухали бы от голода, и не грешили бы походя. Почему ты вложил мешочек с ядом в рот мамбы, если другие змеи прекрасно обходятся без него? Почему ты создал обезьян такими безобразными, а птиц такими красивыми?

— А почему бы и нет? — сказал пожилой господин. — Ну-ка, ответь!

— А почему да? Разве что из пристрастия к пакостям, — сказала чернокожая девушка.

— «Почему?», «почему?» — это же не спор, — сказал он. — Я в такие игры не играю.

— Мне не нужен бог, который не умеет ответить на мои вопросы, — сказала чернокожая девушка. — Кроме того, если ты действительно творец вселенной, то должен бы знать, почему тебе приспичило сделать кита таким безобразным, каким его рисуют на картинках.

— Захотелось позабавиться, придав ему нелепый вид, только и всего. Тебе-то какое дело до этого? — сказал он. — Да и кто ты такая, чтоб указывать мне, как я должен поступать!

— Надоел ты мне, — сказала чернокожая девушка. — Только грубить и умеешь. Не верю я, чтоб ты мог что-то сотворить. Твой Иов был, наверное, большой дурак, если не сумел раскусить тебя. В этом лесу что-то слишком много стариков, которые выдают себя за богов.

И, замахнувшись дубинкой, она прыгнула на него, но он ловко юркнул под стол, который, по-видимому, провалился сквозь землю, потому что перед ней оказалось пустое место. А когда она снова раскрыла Библию, ветер выхватил из нее еще тридцать страниц и, рассыпав их в прах, тут же развеял его по деревьям.

После этого приключения настроение чернокожей девушки заметно упало. Она так и не нашла бога. Библии ее была вконец испорчена, и она дважды за это время выходила из себя, не сорвав ни на ком злость. Она погрузилась в размышления: уж не переоценила ли она белые бороды, почтенный возраст и ночные рубашки, приняв их за атрибуты божественного происхождения. И тут, как нельзя кстати, ей повстречался удивительно красивый, чисто выбритый белокожий юноша в греческой тунике. Такого красавца она еще никогда не видывала. Особенно заинтриговал ее — хотя и было в этом что-то отталкивающее — странный изгиб его поставленных вразлет бровей.

— Прости меня, баас, — сказала она, — у тебя такие проницательные глаза. Я ищу бога. Не мог бы ты указать мне дорогу?

— Вот уж чего не советую тебе делать, — сказал юноша. — Принимай жизнь такой, какая она есть, потому что за ней нет ничего. Все пути ведут к могиле, которая является дверью в небытие. А рядом с призраком небытия все остальное лишь суета и томление духа. Послушай моего совета и не заглядывай дальше копчика своего носа. Так ты, по крайней мере, будешь знать, что за его пределами всегда что-то есть, и сознание этого будет для тебя источником надежды и счастья.

— А мне этого мало, — сказала чернокожая девушка. — Надо жить с открытыми глазами. Я хочу познать бога — это для меня куда важнее, чем обрести счастье или надежду. Бог — мое счастье и моя надежда.

— А вдруг ты узнаешь, что бога нет? — спросил юноша.

— Я была бы очень плохой, если бы думала, что бога нет, — сказала чернокожая девушка.

— Откуда ты это взяла? — сказал юноша. — Ты не должна позволять людям давить на свой разум. Кроме того, почему бы тебе и не быть плохой?

— Но это же глупости, — сказала чернокожая девушка. — Быть плохой — значит быть чем-то, чем тебе быть не положено.

— Тогда ты должна сначала выяснить, какой тебе положено быть, прежде чем ты сможешь сказать с уверенностью — хорошая ты или плохая.

— Это правда, — сказала чернокожая девушка, — но я знаю, что должна быть хорошей, даже если быть хорошей — плохо.

— В том, что ты говоришь, нет смысла, — сказал юноша.

— В твоем разумении — нет, а в божьем — есть, — сказала она, — а мне важно обрести его разумение; если я обрету его, так и бога найти смогу.

— Откуда тебе знать, что ты найдешь? — сказал он. — Мой тебе совет: пока можешь, исполняй честно любую работу, чтобы достойно и с пользой провести дни, оставшиеся тебе до неотвратимого конца, когда не понадобятся уже ни советы, ни работа, когда не останется ни забот, ни познания, ни даже бытия.

— Останется будущее, — сказала чернокожая девушка, — и я хочу знать, каким будет это будущее.

— А разве ты знаешь прошлое? — спросил юноша. — Если даже прошлое, которое ужо минуло, покрыто для нас мраком неизвестности, то как же ты надеешься познать грядущее, которое еще не наступило?

— И все же оно наступит, и кое-что о нем я уже знаю, раз могу сказать тебе, что солнце будет вставать каждый день, — сказала чернокожая девушка.

— И это тоже суета, — возразил юный мудрец. — Солнце горит и когда-нибудь неминуемо выжжет самое себя.

— Жизнь — то же пламя, которое непременно догорает, но загорается вновь каждый раз, когда рождается ребенок. Жизнь прекраснее смерти, и надежда лучше отчаяния. Я согласна выполнять лишь такую работу, которая принесет людям добро; а чтобы быть уверенной, что не ошибусь, я должна познать прошлое и будущее, я должна познать бога.

— То есть, ты должна сама быть богом, — сказал он, глядя на нее в упор.

— Да, отчасти, — сказала чернокожая девушка. — Спасибо тебе! А ведь мудрость-то за нами, за молодыми; от тебя я узнала, что познать бога — значит быть богом. Ты укрепил мой дух. Пока я не ушла, скажи мне — кто ты?

— Я Когелет, известный больше как Екклесиаст, или проповедник,[47] — ответил он. — Бог да пребудет с тобой, если ты найдешь его. Он не со мной. Изучай греческий — это язык мудрых. Прощай!

Он дружески помахал ей рукой и отправился своей дорогой. Чернокожая девушка пошла в другую сторону, размышляя еще более напряженно, но после встречи с юным проповедником мысли ее совсем перепутались и в конце концов она уснула, продолжая упорно шагать во сне, пока не почуяла запах льва. Тут же проснувшись, она увидела, что на тропинке, загораживая ей дорогу, действительно сидит лев, нежась на солнце, как кошка у очага. Это был лев из породы безгривых, которых называют так потому, что их роскошные гривы всегда в порядке и ничуть не похожи на взъерошенную швабру.

— Ах ты господи, Киса! — сказала она и мимоходом ласково потрепала его по загривку, отчего руке ее стало тепло и мягко, будто она сунула ее в нагретый солнцем мох.

Царь зверей любезно осклабился и проводил ее глазами, словно был не прочь прогуляться с ней, но девушка решительно-лрошла мимо; вспомнив, что по лесу бродит немало зверей, далеко не столь дружелюбных и куда более сильных, она пошла медленнее и с оглядкой, и вскоре повстречала темнокожего человека с вьющимися черными волосами и носом, которого хватило бы на семерых. На нем не было ничего, кроме пары сандалий. Лицо его было изборождено морщинами, но эти морщины говорили о доброте и сострадании, хотя ноздри носа, который на семерых рос, были крупные и резко очерченные, а вздернутые уголки рта свидетельствовали о решительности. Она услышала его прежде, чем увидела, потому что он громко издавал какие-то странные рычащие звуки и, по всей видимости, переживал большое горе. Завидев ее, он перестал рычать и постарался принять обыденный и беспечный вид.

— Послушай, баас, — сказала чернокожая девушка, — ты и есть, что ли, тот пророк, который разгуливает голый, воет, как шакал, и плачет, как страус?

— Да, я этим немного балуюсь, — извиняющимся тоном ответил он. — Меня зовут Михей — Михей Морасфитин.[48] Чем я могу быть тебе полезен?

— Я ищу бога, — ответила она.

— Ну и что же — нашла ты его? — спросил Михей.

— Я нашла старика, который пожелал, чтобы я жарила для него всякую живность, потому что ему нравится запах жареного, и чтобы я принесла на его алтарь своих детей.

Услышав это, Михей испустил столь горестный рык, что царь зверей поспешил укрыться в лесной чаще и лишь выглядывал оттуда, яростно махая хвостом.

— Он самозванец — наимерзейший самозванец! — зарычал Михей. — Подумать только — предстать пред лицом всевышнего с обгорелыми годовалыми тельцами? Да неужели ему можно угодить тысячами баранов и потоками елея?! Разве возьмет он первенца твоего — плод чрева твоего за грехи души твоей? О человек, сказано тебе, что есть добро и чего требует от тебя господь: действовать справедливо, любить дела милосердия и смиренномудро ходить перед богом твоим.

— Это уже третий бог, — сказала она, — и он мне нравится гораздо больше того, который требовал от меня жертвоприношений, или того, который хотел во что бы то ни стало затеять со мной спор, ради удовольствия поиздеваться над моим неумением спорить и невежеством. Но вершить справедливость и милосердие — это еще далеко не все для того, кто не знатный господин и не судья. И что проку ходить смиренно, если не анаешь, куда идешь?

— Иди смиренно, и господь укажет тебе путь, — сказал пророк. — Какая разница, куда он ведет тебя?

— Он дал мне глаза, чтобы я сама выбирала путь, — сказала чернокожая девушка. — И он дал мне разум и позволил пользоваться им. Как же я могу теперь требовать от него, чтобы он смотрел и думал за меня?

В ответ Михей только зарычал, да так страшно, что царь зверей подскочил как ужаленный и пробежал без оглядки никак не меньше двух миль. Бросилась бежать — только в обратную сторону — и чернокожая девушка. Но она пробежала всего лишь милю.

— И чего это я побежала? — спросила она себя, остановившись. — Я же вовсе не боюсь этого милого, крикливого старикана.

— Твои страхи и надежды всего лишь плод твоего воображения, — услышала она произнесенные совсем рядом слова; сказаны они были пожилым, очень близоруким человеком в очках, сидевшим на сучковатом, искривленном бревне. — Побежала ты потому, что сработал условный рефлекс. Ничего тут нет удивительного: живя среди львов, ты с детства привыкла ассоциировать рык со смертельной опасностью. И, конечно, бросилась удирать, когда этот суеверный старый болван зарычал на тебя. Это поразительное открытие стоило мне двадцати пяти лет напряженнейших исследований, в течение которых я занимался тем, что вырезал мозги у собак и проделывал дырки у них в щеках, чтобы иметь возможность наблюдать, как их слюна стекает не с языка, а выделяется через эти дырки. Весь ученый мир лежит у моих ног, восхищенный этим великим открытием, объятый благодарностью за то, что я сумел пролить свет на важнейшие проблемы поведения человека.

— Спросил бы лучше меня, — сказала чернокожая девушка. — Я бы тебе ответила за двадцать пять секунд, и несчастных собак не пришлось бы мучить.

— Ты до того невежественна и самонадеянна, что просто сил нет, — сказал близорукий старик. — Конечно, сам факт этот был известен любому ребенку, но он никогда раньше не был проверен научно, лабораторным путем, а потому с научпой точки зрения известен не был. Ко мне он попал в виде неквалифицированного предположения, я же создал из него научную истину. Позволь поинтересоваться — ты когда-нибудь ставила опыты?

— Не раз, — ответила чернокожая девушка, — и сейчас поставлю еще один. Ты знаешь, на чем сидишь?

— Я сижу на бревне, почерневшем от времени и покрытом шершавой корой, весьма неудобной для сидения, — сказал старик.

— Ошибаешься, — сказала чернокожая девушка. — Ты сидишь на спящем крокодиле.

С воплем, которому мог бы позавидовать сам Михей, очкастый вскочил, кинулся сломя голову к соседнему дереву и вскарабкался на него с проворством, для такого пожилого господина почти сверхъестественным.

— Слезай, — сказала чернокожая девушка. — Не худо бы тебе знать, что крокодилы водятся только возле рек. Я всего лишь поставила опыт. Слезай!

— Но как же я слезу? — спросил очкастый, весь дрожа. — Я ведь себе шею сломаю.

— А как ты залез туда? — спросила чернокожая девушка.

— Не знаю, — ответил он, чуть не плача. — Так можно и в чудеса поверить. Я никогда бы не мог залезть на это дерево, и вот, однако же, сижу здесь, и мне уже никогда не спуститься на землю.

— Интересный опыт, правда? — сказала чернокожая девушка.

— Позорный по своей бесчеловечности, противная девчонка, — простонал он. — Скажи, а тебе не пришло в голову, что ты можешь стать причиной моей гибели? Или ты воображаешь, что хрупкий физиологический организм вроде моего можно подвергать таким перегрузкам и они не скажутся пагубно или даже фатально на сердце? Теперь уж я до конца своих дней не смогу сесть на бревно. Мне кажется, что пульс мой сильно учащен, беда только, не могу его посчитать: вздумай я отпустить ветку, я тотчас рухну вниз.

— Ну, уж если ты умудрялся вырезать половину мозга у собаки, не нарушив при этом ее слюноотделения, тебе нечего беспокоиться, — невозмутимо возразила она. — По-моему, африканское колдовство куда действенней, чем твое гаданье на собаках. Одно мое слово, и ты вскарабкался на дерево, как кошка. Ведь ты и сам согласен, что это чудо.

— Сказала бы ты какое-нибудь другое слово и спустила бы меня с дерева в целости и сохранности, ведьма проклятая, — проворчал он.

— И скажу, — промолвила чернокожая девушка. — Посмотри-ка, древесная змея принюхивается к твоему затылку.

В мгновение ока очкастый оказался на земле. Приземлился он, правда, на спину, но тут же вскочил на ноги и воскликнул:

— Не воображай, что тебе удалось обмануть меня. Я прекрасно понял, что ты придумала змею, чтобы напугать меня.

— И все равно испугался, будто змея взаправдашняя, — сказала чернокожая девушка.

— Ничего подобного! — с негодованием вскричал очкастый. — Нисколько я не испугался!

— Что-то не верится, если судить по тому, как ты с дерева сиганул, — сказала чернокожая девушка.

— Но вот что интересно, — сказал очкастый, быстро овладевший собой, стоило ему очутиться в безопасности. — Это был условный рефлекс. Любопытно, удалось бы мне заставить собаку вскарабкаться на дерево?

— А зачем это нужно? — спросила чернокожая девушка.

— Как зачем? Чтобы научно обосновать данное явление, — ответил он.

— Глупости какие! — сказала чернокожая девушка. — Собаки не могут ладить по деревьям.

— Я тоже не могу, покуда меня но толкнет на это воображаемый крокодил, — сказал профессор. — Как бы мне заставить собаку вообразить себе крокодила?

— Для начала познакомь ее с несколькими живыми, — сказала чернокожая девушка.

— Это обойдется очень дорого, — сказал очкастый, нахмурив брови. — Собаки стоят гроши, если покупать их у профессионалов-собаковоров или подождать дня уплаты собачьего налога, а крокодил станет в копеечку. Надо этот вопрос хорошенько продумать.

— Прежде чем ты уйдешь, — сказала чернокожая девушка, — скажи мне — ты веришь в бога?

— Бог — это никому не нужная и отжившая свой век гипотеза, — сказал очкастый. — Вселенная — всего лишь гигантская система рефлексов, вызываемых разного рода раздражителями. Если, например, я стукну тебя по коленке, у тебя подпрыгнет нога.

— Не советую, а то я тоже могу стукнуть тебя своей дубинкой, — сказала чернокожая девушка.

— В научных целях приходится предупреждать вторичные и, казалось бы, не относящиеся к делу рефлексы вроде этого, путем связывания подопытного индивида, — сказал профессор, — и в то же время эти вторичные рефлексы имеют право на существование, как пример рефлексов, обусловленных ассоциацией идей. Я потратил двадцать пять лет жизни, изучая их воздействие…

— Воздействие на что? — спросила чернокожая девушка.

— На собачью слюну, — ответил очкастый.

— И добавило это тебе ума-разума? — спросила она.

— Разум меня не интересует, — сказал он. — По правде говоря, я не знаю, что это такое, и у меня нет оснований думать, что он вообще существует. Мое дело — познавать явления, до сих пор не познанные. Я делюсь своими открытиями с миром и тем самым делаю ценный вклад в общий котел научных истин.

— А многим ли лучше станет мир, когда в нем останутся только знания и не останется милосердия? — сказала чернокожая девушка. — Неужели у тебя не хватило мозгов придумать более подходящий способ выяснить то, что тебя интересует?

— Не хватило мозгов? — вскричал очкастый с таким видом, словно не мог поверить своим ушам. — Ты, по всей вероятности, потрясающе невежественна. Разве ты не знаешь, что мужи пауки — это мозг, мозг с головы до пят?

— Расскажи это своей бабушке, — сказала чернокожая девушка, — а мне вот что ответь: ты когда-нибудь задумывался над тем, какое действие оказывают твои опыты на умы и души других людей? Стоит ли терять собственную душу и калечить чужие ради того, чтобы узнать что-то новое о собачьей слюне?

— В твоих словах нет никакого смысла, — сказал очкастый. — Можешь ли ты продемонстрировать существование органа, который ты именуешь душой, на операционном столе или в анатомическом театре? Можешь ли ты воспроизвести процесс, который ты называешь калечением души, в лабораторных условиях?

— Во всяком случае, одним ударом дубинки я могу превратить живое тело, в котором есть душа, в мертвое, и котором ее нет, — сказала чернокожая девушка, — и ты сразу увидишь разницу, да и унюхаешь ее. Когда люди калечат свои души злыми делами, разница тоже бывает заметна очень скоро.

— Я видел, как люди умирают, но я никогда не видел, как они губят свою душу.

— А как люди ведут собачью жизнь, ты видел? — сказала чернокожая девушка. — Тебе и самому ведь иногда не сладко приходилось?

— Передержка! И к тому же с переходом на личности, — высокомерно заявил очкастый. — Я покидаю тебя.

И он пошел своей дорогой, придумывая на ходу, как бы заставить собаку залезть на дерево, дабы научно обосновать тот факт, что сам он смог на таковое вскарабкаться; а чернокожая девушка пошла своей — в обратном от него направлении и в конце концов пришла к горе, на вершине которой высился огромный крест, охраняемый римским воином с копьем. Вопреки всем наставлениям миссионерки, которая черпала в ужасах крестных мук то же странное удовольствие, с каким разбивала сердца, — свое и своих возлюбленных, — чернокожая девушка ненавидела крест и очень сожалела, что Иисус Христос не дожил до глубокой, мудрой старости и не умер естественной смертью, оберегая своих внучек (воображение всегда рисовало ей по меньшей мере двадцать многообещающих чернокожих внучек) от эгоизма и произвола родителей. Поэтому она с омерзением отвернулась от креста, и тут на нее кинулся римский воин с копьем наперевес.

— На колени, паршивая арапка! Падай ниц перед орудием и символом римского правосудия, римской законности, римского порядка и римского мира!

Но чернокожая девушка увернулась от копья и с такой силой огрела его по затылку своей дубинкой, что воин упал как подкошенный, да так и остался лежать, не в силах подняться, дрыгая руками и ногами.

— А вот тебе — арапское орудие и символ все тех же прекрасных понятий, — сказала чернокожая девушка, показывая ему свою дубинку. — Что, понравилось?

— О, черт! — простонал воин. — Римского легионера одолела какая-то чернокожая тварь! Светопреставление! — И, перестав барахтаться, он уткнулся носом в землю и заплакал, как дитя.

Она успела отойти совсем недалеко, когда он оправился от удара, но, будучи римским воином, он не осмелился покинуть свой пост и отомстить за поруганную честь. Последнее, что она видела, прежде чем выступ горы разделил их, был кулак, которым он потрясал в ев сторону, а последнее, что услышала, были слова, которые приводить здесь вряд ли стоит.

Следующее приключение произошло с ней у водоема, где она остановилась напиться воды и вдруг увидела, что рядом сидит какой-то человек, которого она поначалу не приметила. Она хотела было зачерпнуть воды ладошкой, но он протянул ей невесть откуда взявшуюся чашу и сказал:

— На вот, напейся и помни меня.

— Благодарю тебя, баас, — сказала она и наиилась воды. — Большое спасибо!

Девушка вернула ему чашу, и она тотчас словно сквозь землю провалилась, как у фокусника. Чернокожая девушка рассмеялась, и он рассмеялся вместе с ней.

— Это у тебя ловко вышло, баас! — сказала она. — Ты настоящий волшебник. Может, ты ответишь чернокожей на один вопрос? Я ищу бога. Где он?

— В тебе, — сказал фокусник, — и во мне.

— И мне так кажется, — сказала девушка. — Но кто он?

— Наш отец, — сказал фокусник.

Чернокожая девушка состроила гримасу и задумалась.

— А почему не мать? — спросила она немного погодя.

На этот раз гримасу состроил фокусник.

— Наши матери снят и видят, чтобы мы чтили их превыше бога, — сказал он. — Если бы я слушался своей матери, я, глядишь, стал бы богатым человеком, а не парией и бездомным бродягой; но тогда я не нашел бы бога.

— Мой отец с малых лет лупил меня, пока я не выросла и сама не отлупила его своей дубинкой, — сказала чернокожая девушка, — но даже после этого он пытался продать меня белому офицеру, у которого жопа осталась за морем. Я всегда отказывалась говорить: «Отче наш, иже еси на небесех», я всегда говорила: «Дедушка наш». Я не согласна иметь богом своего отца.

— Это не должно помешать нам любить друг друга, как брат и сестра, — сказал фокусник с улыбкой; юмора, очевидно, ему было не занимать, и он по достоинству оценил замену «отца» на «дедушку». Кроме того, он вообще был человек добродушный и улыбался при каждом удобном случае.

— Женщины не любят своих братьев, — сказала чернокожая девушка. — Их сердца отворачиваются от братьев и тянутся к посторонним, вроде как мое — к тебе.

— Ладно, оставим семейные отношения в покое — это так, к слову пришлось, — сказал фокусник. — Все мы суть части единого целого — человечества и, следовательно, неразрывно связаны друг с другом. Давай на том и порешим.

— Не могу, баас, — сказала она. — Бог ведь учит, что он не имеет никакого отношения ни к единому целому, ни к отцам и матерям, ни к братьям и сестрам.

— Да я же просто хотел сказать: «Возлюбите друг друга», больше ничего, — сказал фокусник. — Знаешь, «Благословляйте проклинающих вас, Благотворите ненавидящим вас, Не забывайте, что из двух черных не получится одного белого».

— А я вовсе не хочу, чтобы меня все любили, — сказала чернокожая девушка. — Я, например, всех любить не могу. И не хочу. Бог учит меня не бить людей походя своей дубинкой только потому, что они мне не нравятся; и если я почему-либо кому-то не нравлюсь, — это еще не дает им права бить меня. В то же время бог разрешает мне не любить очень многих людей. И йотом ведь есть немало людей, которых нужно истреблять, как змей, потому что они грабят и убивают других люден.

— Лучше не напоминай мне о них, — сказал фокусник. — Ужасно они меня огорчают.

— Очень удобно забывать о неприятных вещах, — сказала чернокожая девушка, — но от этого ведь они лучше не становятся. Ты правда любишь меня, баас?

Фокусник слегка поморщился, но тут же с ласковой улыбкой ответил:

— Давай не будем переходить на личности.

— А какой же тогда в этом смысл, если не переходить на личности? — сказала чернокожая девушки. — Предположим, я скажу, что люблю тебя, как ты меня учил. Тебе не покажется, что я позволяю себе лишнее?

— Ни в коем случае, — сказал фокусник. — Ты не должна так думать. Хоть ты и черпая, а я белый, перед богом, который сотворил пас таковыми, мы равны.

— Да не об этом я вовсе, — сказала чернокожая девушка. — То, что я чернокожая, а ты всего-навсего белый бедолага, не имеет никакого отношения к тому, что я хочу сказать. Представь, что я белая царица, а сам ты — белый царь. Что с тобой? Чего ты испугался?

— Ничего, ничего, — сказал фокусник. — Или.*. Видишь ли, я и впрямь самый бедный из всех белых бедолаг, но однажды я вообразил себя царем. Правда, это случилось, когда злоба людская довела меня до безумия.

— Мне приходилось видеть царей и похуже, — ска* зала чернокожая девушка. — Так что можешь не краснеть. Хорошо, пусть ты будешь царем Соломоном, а я царицей Савской, как в Библии. Предположим, я прихожу и говорю, что люблю тебя. Это означает, что я пришла завладеть тобой. Я прихожу к тебе с любовью тигрицы в сердце, прихожу затем, чтобы пожрать тебя и сделать частью себя. Отныне тебе придется думать не о том, к чему лежит твоя душа, а о том, к чему лежит моя. Я встану между тобой и твоим «я», между тобой и богом. Разве это не настоящее рабство? Любовь берет все без остатка. Можешь ты представить себе рай, в который пустили бы любовь?

— В моем раю одна любовь и есть. Что такое рай, если не любовь? — сказал фокусник, но задумываясь, но с некоторой неуверенностью.

— Рай — это сияние славы. Это обитель бога, храм его мысли. Там не ласкаются, не милуются, не впиваются один в другого, как клещ в овцу. Моя наставница-миссионерка то и дело твердит о любви, однако она побросала всех своих возлюбленных и убежала сюда проповедовать слово божье. Белые отводят глаза в сторону, завидев меня, потому что боятся полюбить меня. Есть целые общины мужчин и женщин, посвятивших себя проповеди слова божьего, но, хотя они и именуют свои общины братскими и сестринскими, друг с другом они не разговаривают.

— Тем хуже для них, — сказал фокусник.

— Это, конечно, глупо, — сказала чернокожая девушка, — раз живешь среди людей, приходится с ними уживаться. Но разве это не указывает на то, что наши души нуждаются в уединении не меньше, чем тела наши нуждаются в любви? Ум может помочь уму и тело — телу, но наши души должны оставаться наедине с богом, и если человек, полюбивший тебя, в придачу к твоему уму и телу пожелает еще и твою душу, ты закричишь: «Отойди от меня! Я принадлежу себе, а не тебе!» Эта твоя заповедь: «Возлюбите друг друга!»—звучит для меня, ищущей бога, худшей насмешкой, чем для воина, который должен воевать, чтобы пресечь убийства и порабощение, или для охотника, который должен убивать, а не то его дети останутся голодными.

— Значит, по-твоему, мне надо сказать так: «Новую заповедь даю вам — убивайте друг друга»? — сказал фокусник.

— Так ведь это та же самая заповедь, только вывернутая наизнанку, — сказала чернокожая девушка. — И как ты ее ни крути, из нее не получится твердого правила, которым можно было бы всегда руководствоваться в своих поступках. Знаешь, эти твои заповеди на все случаи жизни — все равно что пилюли, которыми торгуют вразнос: в одном случае из двадцати они, может, и помогут, но в девятнадцати ничего не стоят. Кроме того, я ищу вовсе не заповеди, я ищу бога.

— Продолжай свои поиски, и бог да пребудет с тобой! — сказал фокусник. — В поисках его такие, как ты, непременно пройдут мимо меня. — И с этими словами он исчез.

— Пожалуй, это самый удачный твой фокус, — сказала чернокожая девушка, — хоть мне и очень жаль расставаться с тобой. На мой взгляд, ты человек иремилый и намерения у тебя самые добрые.

Пройдя еще с милю, она встретила старого-престарого рыбака, который тащил на плечах огромный собор.

— Осторожнее! Он же переломит твой бедный старый хребет, — вскричала она, бросаясь к нему на помощь.

— Не переломит! — бодро ответил он. — Я — камень, на котором воздвигнута эта церковь[49]

— Но ты же не камень, и этот храм слишком тяжел для тебя, — сказала она, ожидая с минуты на минуту, что он рухнет, придавленный собором.

— Не бойся, — сказал рыбак с добродушной улыбкой, — он весь из бумаги, — и прошел мимо, приплясывая, так что колокола на соборной колокольне залились веселым звоном.

Не успел он скрыться из вида, как на дороге появилось еще несколько человек в черных с белым костюмах разного покроя, тщательно вымытые и гладко причесанные — они тоже несли на плечах бумажные церкви, только поменьше и не такие красивые. Все они кричали ей:

— Не верь рыбаку! Остальных тоже не слушай! Только моя вера истинная!

В конце концов ей пришлось свернуть от них в лес, потому что они принялись швырять друг в друга камнями, а так как целились они ничуть не лучше слепых, то камни летали над дорогой во всех направлениях. И потому она решила, что вряд ли найдот среди них бога себе по вкусу.

Когда они ушли или — вернее сказать — когда сражение прокатилось мимо, чернокожая девушка вернулась на дорогу и наткнулась на очень дряхлого Вечного жида,[50] который сказал ей:

— Ну как, пришел он?

— Кто пришел? — спросила чернокожая девушка.

— Тот, который обещал прийти, — ответил Вечный жид, — тот, который велел мне ждать его пришествия. Я уже совсем заждался. Если он не придет в самом скором времени, то может и опоздать, ибо если чему и учатся люди, так это убивать друг друга все в больших и больших количествах.

— Будто чей-то приход может этому помешать! — сказала чернокожая девушка.

— Но ведь он же придет во славе и воссядет одесную отца, — воскликнул Вечный жид. — Он же сам сказал. Он все уладит.

— Если ты будешь ждать, пока кто-то придет и все уладит, — сказала чсрпокожая девушка, — тебе придется ждать до скончания века.

Услышав эти слова, Вечный жид испустил горестный вопль, плюнул в пес и заковылял прочь.

Но к этому времени она уже окончательно разочаровалась в стариках и была рада отделаться от него. Она шла все вперед и вперед, пока наконец не дошла до бугра у обочины дороги. Тут она увидела человек пятьдесят своих соплеменников, нанятых, по-видимому, носильщиками, которые, расположившись на почтительном расстоянии от белых господ и дам, с аппетитом закусывали. Поскольку дамы были в бриджах и тропических шлемах, чернокожая девушка поняла, что они такие же участники, экспедиции, как и мужчины. Бельто только что кончили обедать. Одни дремали, другие писали что-то в записных книжках.

— Что это за экспедиция? — спросила чернокожая девушка старшего носильщика.

— Она называется «Караван любознательных», — ответил он.

— А они хорошие белые или плохие? — спросила она.

— Они пустоголовые и тратят много времени, ссорясь по пустякам, — ответил он. — К тому же от нечего делать они задают ненужные вопросы.

— Эй, ты! — вскричала одна из дам. — Проходи, не задерживайся. Нечего тебе здесь торчать — только людей зря в грех вводишь.

— Не больше твоего, — возразила чернокожая девушка.

— Глупости, девчонка, — сказала дама. — Мне пятьдесят лет. Я беспола. Ко мне они привыкли. Проходи!

— Можешь не бояться, они ведь не белые, — сказала чернокожая девушка с легким презрением. — А почему вы называете себя «Караваном любознательных»? Что вам любо знать? Может, что-нибудь насчет бога?

В ответ раздался такой дружный хохот, что проснулись даже те, кто дремал, и пришлось снова повторить им шутку.

— В цивилизованном мире на этот счет уже много веков никто не проявлял любознательности, — сказал один из мужчин.

— Скажем, с пятнадцатого столетия, — сказал другой. — Шекспир уже порядочный безбожник.

— Шекспир Шекспиром, — сказал тритий. — А пот государственный гимн относится к восемнадцатому веку. И в нем мы, между прочим, помыкаем богом и велим ему выполнять за нас разные подлые политические штучки.

— Это уже не тот бог, — возразил второй господин, — в средние века бог представлялся нам существом, которое помыкает нами и заставляет нас работать, не покладая рук. По мере того как крепла буржуазия, а феодальная аристократия избавлялась от повинностей, которыми она расплачивалась прежде за свои привилегии, мы обзавелись новым богом, которым теперь помыкают наши высшие классы, заставляя его работать не покладая рук. «Заклейми их подлую политику! Разоблачи их воровские трюки!» — и тому подобное.

— Правильно, — сказал первый господин, — тогда же появился третий бог — бог мелкой буржуазии, в обязанности которого входит смывать по воскресеньям своей кровью все, что успел занести за неделю на свою аспидную доску ангел, регистрирующий их мошеннические торговые сделки.

— Оба эти бога еще в полном соку, — сказал третий господин, — если у вас есть на этот счет сомнения, попробуйте придумать более пристойную вторую строфу для государственного гимна или выбросить из молитвенника молитву «Отпущение грехов».

— Выходит, за время моих поисков я повстречала общим счетом уже шесть богов — кого в глаза видела, а о ком слышала — и хоть бы один из них был тот бог, какого я ищу.

— Ты ищешь бога? — спросил первый господин. — А не проще ли тебе было б довольствоваться каким-нибудь вашим идолом — уж не знаю, как называется бог твоего племени. Право, ни один из наших ничем не лучше.

— Мы собрали чрезвычайно богатую коллекцию всевозможных идолов, — сказал третий господин, — но ни одного из них мы не можем с открытой душой рекомендовать тебе.

— Может, это и так, — сказала чернокожая девушка, — но я на вашем месте была бы поосторожнее. Миссионеры учат нас верить в ваших богов. Больше они нас ни в чем и не наставляют. И если мы прознаем, что сами вы в них не верите и даже относитесь к ним враждебно, мы можем взять да поубивать вас.

— Нас миллионы, и стрелять мы умеем не хуже вашего.

— А ведь она говорит дело, — сказал второй господин, — мы не имеем права учить этих людей тому, во что сами не верим. Это может плохо кончиться. Почему бы не открыть им истину — что вселенная сложилась в результате естественного отбора, и что бог всего лишь выдумка.

— Как бы они тогда не обратились к доктрине: «Выживают сильнейшие», — с сомнением произнес первый господин, — а ведь далеко не так уж очевидно, что сильнейшими в единоборстве с ними окажемся мы. Эта девица великолепный экземпляр. Ведь пришлось же нашей экспедиции отказаться от услуг своих белых бедняков, поскольку туземцы намного сильнее, чистоплотней и смышленей.

— Не говоря уж о том, что они гораздо почтительнее, — заметила одна из дам.

— Совершенно верно, — сказал первый господин. — Право, я предпочел бы, чтобы они верили в такого бога, который помог бы нам совладать с ними, вздумай они затеять крестовый поход против европейского атеизма.

— Открыть этим людям истину о происхождении вселенной невозможно, — сказала дама в очках. — Ведь мы теперь знаем, что в основе ее лежит математика. Попросите эту особу разделить какую-то величину на квадратный корень из минус икса — она не поймет даже, о чем идет речь. В то же время деление на квадратный корень из минус икса является ключом к познанию мира..

— Я бы сказав, отмычкой, — промолвил второй господин. — На мой взгляд, этот квадратный корень из минус икса — чистейший вздор. Естественный отбор…

— Какое все это имеет значение? — проворчал унылый господин. — Единственно, что мы знаем наверняка, это что солнце постепенно остывает и что в скором времени все мы погибнем от холода; какое значение имеет все остальное пред лицом такого факта?

— Не падайте духом, мистер Крокер, — сказал веселый молодой человек. — Как главный физик экспедиции, могу со всей авторитетностью заверить вас — если вы, конечно, не отвергаете не подлежащий сомнению факт космической радиации, — есть столь же твердые основания считать, что солнце делается все горячее и горячее и в конце концов кремирует всех нас заживо.

— Какое же это утешение? — сказал мистер Крокер. — Все равно мы погибнем.

— Не обязательно, — сказал первый господин.

— Нет, обязательно, — грубо оборвал его мистер Крокер. — Предельные температуры, при которых возможна жизнь, давно установлены и неоспоримы. Человек не может существовать ни при температуре жидкого воздуха, ни при температуре кремационной печи. Не важно, до какой из этих температур дойдет земля, мы все равно погибнем.

— Тьфу! — сказал первый господин. — Наши тела — та единственная часть нас, для которой обе эти температуры губительны, погибнут и без этого — вероятнее всего, в хорошо проветренной спальне, при самой благоприятной температуре. Но как насчет того, что определяет разницу между живым телом и мертвым? Есть ли у вас хотя бы крошечное доказательство той возможности, что это нечто зависит в какой-то мере от температуры? Ведь это нечто, во всяком случае, не плоть, не кровь и не кость, хотя оно обладает удивительным свойством создавать для себя телесное прибежище, пользуясь именно этими материалами. Оно невещественно, и представить его себе, при желании, можно лучше всего в образе электромагнитной волны или частоты вибрации или в виде вихря в эфире — если верить в существование эфира; иными словами, это нечто — если допустить, что оно существует (а кто может подвергнуть сомнению его существование?) — может существовать на самой холодной из потухших звезд или в самом раскаленном солнечном кратере.

— Кроме того, — вставила одна из дам, — откуда вы знаете, что солнце горячее?

— Вы спрашиваете это, находясь в Африке! — ехидно сказал мистер Крокер. — Я чувствую, как опо меня жжет, — вот откуда я знаю.

— Вы чувствуете и то, как жжет вас перец, — не менее ехидно парировала дама, — однако спичка от перца не загорится.

— Вы чувствуете, что нота, находящаяся в правом конце клавиатуры рояля, выше той, что находится в левом конце, — хотя и та и другая расположены в одной плоскости, — подхватила другая дама.

— Вы чувствуете, что оперение попугая ара кричаще, хотя на деле оно столь же безгласно, как оперенье воробья, — сказала третья дама.

— Отвечать на подобные каламбуры — значит ронять свое достоинство, — вступил в разговор господин с самоуверенной физиономией, — все они на уровне простейшего карточного фокуса. Я хирург и на основании личных наблюдений знаю, что диаметр сосудов, по которым кровь поступает в мозг женщины, значительно превышает норму, установленную для мозга мужчины. Неизбежный таким образом избыток крови с одной стороны усиливает работу воображении, с другой — запутывает его и способствует возникновению бредового состояния, при котором острота перца воспринимается ими как жар, визг сопрано — как высота, а яркость оперения — как шум.

— Ваш литературный слог, доктор, просто блестящ, — сказал первый господин, — но возражаете вы не по существу. Мысль моя такова: независимо от того, излучает ли солнце жар, подобный жару перца или пламени, и холодна ли луна, как лед или как поклон споба бедному родственнику, оба эти светила, по всей вероятности, обитаемы так же, как и земля.

— Самые холодные районы земли необитаемы, — возразил мистер Крокер.

— Зато самые жаркие вполне обитаемы, — сказал первый господин, — да и холодные, возможно, были бы заселены, не будь на земле достаточно мест с более приятным климатом. А потом, живут же королевские пингвины в Антарктике. Почему бы на солнце и не быть королевским саламандрам? Наши прабабки, которые верили, что грешникам суждено жариться в аду на сковородках, знали, что душа — так они именовали это нечто, покидающее тело в момент смерти и наличием которого обуславливается разница между жизнью и смертью, — может жить в огне вечно. И, по-моему, их взгляды на сей счет были куда более научными, чем взгляды моего друга Крокера.

— Человек, который верит в существование ада, способен поверить во что угодно, — сказал мистер Крокер, — даже в то, что привычки передаются но наследству.

— А мне казалось, что вы верите в эволюцию, Крокер, — сказал господин, исполнявший обязанности главного естествоиспытателя экспедиции.

— Я действительно верю в эволюцию, — запальчиво сказал мистер Крокер. — Или вы принимаете меня за фундаменталиста?[51]

— Если вы верите в эволюцию, — сказал естествоиспытатель, — вы должны знать, что все наши привычки являются одновременно и благоприобретенными и врожденными. Но во всех вас все еще прочно сидят идеалистические представления. Страшно смотреть, как вы набираетесь новых идей, не потрудившись выкинуть из головы старые. Это же делает вас социально опасными! Все вы — фундаменталисты с научным гарниром. Поэтому вы самая глупая разновидность консерваторов и реакционеров в политике и самая нетерпимая разновидность обскурантов в науке. Когда заходит речь о прогрессе, все вы единодушно требуете: «Прекратить! Засечь! Повесить! Стереть с лица земли! Подавить!»

— Единодушно! — воскликнула первая дама. — Да разве они хоть раз пришли к согласию по какому-нибудь вопросу?

— В данный момент все они согласно смотрят в одном направлении, — сказала ехидная дама.

— В каком? — спросила первая дама.

— Вон в том, — ответила ехидная дама, указывая на чернокожую девушку.

— Ты еще здесь? — воскликнула первая дама. — Тебе же было сказано уходить. Убирайся!

Чернокожая девушка ничего не сказала. Она серьезно посмотрела на даму, поигрывая своей дубинкой. Затем перевела взгляд на даму-математика и спросила:

— А где он растет?

— Что где растет? — спросила дама-математик.

— Корень, о котором вы говорили. Квадратный корень Минина секса.

— Он растет в уме, — сказала дама, — это число. Ты умеешь считать от одного?

— Один, два, три, четыре, пять — так, что ли? — спросила чернокожая девушка, загибая пальцы.

— Вот именно! — сказала дама. — А теперь считай назад от одного.

— Один, одним меньше, двумя меньше, тремя меньше, четырьмя…

Дамы захлопали в ладоши.

— Прелестно! — воскликнула одна.

— Ньютон! — сказала другая.

— Лейбниц! — подхватила третья.

— Эйнштейн! — вскричала четвертая.

И затем хором:

— Замечательно! Замечательно!

— Я всегда говорю, — сказала дама, главный этнолог экспедиции, — что следующую великую цивилизацию дадут миру черные. Белый человек уже выдохся. Он сам сознает это и быстрыми шагами идет к самоуничтожению.

— Почему вас удивил такой пустяк? — спросила чернокожая девушка. — Почему вы, белые, даже став взрослыми, не умеете быть серьезными, как мы, черные? Когда я первый раз увидела стеклянные бусы, они показались мне замечательными, но я скоро привыкла к ним. Вы же кричите «замечательно!» каждый раз, как кто-то из вас скажет глупость. Самое замечательное, что у вас есть, — это ружье. Наверное, проще бога найти, чем додуматься, как делать ружья. Но вам до бога дела нет, вам ни до чего нет дела, кроме ружей. При помощи ружей вы превратили нас в своих рабов. А затем — потому что вам самим лень стрелять — вы вложили ружья нам в руки и заставляете стрелять за вас. И делать ружья вы нас скоро обучите, потому что вам станет лень делать их самим. Вы изобрели способ изготовления крепких напитков, от которых человек забывает бога; они усыпляют его совесть и заставляют находить наслаждение в убийстве. Вы продаете нам эти напитки и учите нас делать их. А тем временем вы отнимаете у нас землю и морите нас голодом и потому мы стали ненавидеть вас, как ненавидим змей. К чему все это приведет? Вы станете убивать друг друга с такой быстротой, что вас останется слишком мало к тому времени, как наши воины обопьются ваших дьявольских напитков и пойдут убивать вас из ваших же собственных ружей. А потом наши воины перебьют друг друга так же, как это делаете вы, если только бог их не остановит. О, если бы только знать, как найти его! Неужели никто из вас не поможет мне в этом? Неужели никому из вас до этого нет никакого дела?

— Наши ружья защитили вас от львов-людоедов и от слонов, несущих вам разорение. Разве это не так? — сказал напыщенный господин, который до этого не принимал участия в разговоре, находя его чересчур заумным.

— Но только для того, чтобы передать нас в руки надсмотрщиков-мироедов и господам, несущим нам разорение, — сказала чернокожая девушка. — Со львами и слонами мы делили землю. Поедая и растаптывая наши тела, они не трогали наших душ. А насытившись, не требовали новых жертв. Но вашу алчность не насытишь. Поколение за поколением сводили вы нас в могилу, заставляя заниматься непосильным трудом, пока каждый из вас накопил больше, чем сто наших могут съесть или истратить за всю жизнь; и все же вы принуждаете нас работать все больше и больше, все напряженнее и напряженнее, и даете нам за это все меньше и меньше еды и одежды. Вы не понимаете, что значит «хватит», когда речь идет о вас, и что значит «не хватает», когда речь идет о нас. Вы постоянно жалуетесь, что у нас нет денег и мы не можем покупать ваши товары, и ничего лучше не придумали, как платить нам меньше денег. Все это, наверное, от того, что вы поклоняетесь ложным богам. Вы язычники и дикари. И сами жить не умеете, и другим не даете. Вот постойте, найду и бога — и у меня достанет ума уничтожить всех вас и научить своих соплеменников не губить себя.

— Полюбуйтесь! — воскликнула первая дама. — Она разлагающе действует на носильщиков. Я же предупреждала вас. Они слушают развесив уши подстрекательский вздор, который она мелет. Вы посмотрите, какие у них глаза. Они становятся опасными. Я пристрелю ее, если никто из вас, господа, этого не сделает.

Дама до того переполошилась, что и впрямь взялась за револьвер. Но не успела она вынуть его из кобуры, как чернокожая девушка ринулась на нее и, сбив с ног своим излюбленным приемом — дубинкой, — бросилась в лес. Черные носильщики покатывались со смеху.

— Ну что ж, будем ей благодарны за то, что она привела их в хорошее настроение, — сказал первый господин. — Один момент мне казалось, что дело принимает прескверный оборот. Теперь все в порядке. Посмотрите, пожалуйста, доктор, не поврежден ли у бедной мисс Фитцджонс мозжечок.

— Наша ошибка была в том, что мы не предложили ей поесть, — сказал естествоиспытатель.

Чернокожая девушка пряталась в лесу, пока не удостоверилась, что никто ее не преследует. Она знала, что совершенный ею проступок рассматривается как нанесение телесных увечий и что в деле против белого истца черному ответчику ни на какие смягчающие вину обстоятельства рассчитывать не приходится. Она не боялась конных полицейских — в здешних местах конные полицейские были в редкость. Но ей вовсе не улыбалось постоянно уклоняться от встречи с караваном, который следовал в том же направлении, что и она, и — поскольку ей было безразлично, в какую сторону идти, — она повернула назад и к вечеру снова очутилась у того водоема, возле которого разговаривала с фокусником. Теперь тут оказался ларек, где были выставлены на продажу всевозможные божки — из дерева, гипса и слоновой кости; рядом, прямо на земле, лежал большой деревянный крест, на котором был распростерт фокусник. Ноги его были скрещены и руки раскинуты. Владелец же ларька быстро и ловко вырезал из дерева распятие. За ними наблюдал, сидя на одном из камней, которыми был обложен водоем, какой-то красивый араб в тюрбане, с ятаганом за шелковым поясом.

— Зачем ты это делаешь, друг мой? — спросил араб, поглаживая бороду. — Тебе же известно, что этим ты нарушаешь вторую Моисееву заповедь.[52] Я имею полное право поразить тебя насмерть своим ятаганом, но я всю жизнь страдал и грешил от того, что дух мой слаб — оттого-то я не могу хладнокровно убивать не только животных, но даже людей. Зачем ты это делаешь?

— А что мне остается делать, чтобы не умереть с голоду, — сказал фокусник. — Люди окончательно отказались от меня, и моя единственная статья дохода — позировать этому сердобольному художнику, который платит мне шесть пенсов в час за то, что я лежу на кресте целый день. Сам отт живет тем, что продает статуэтки, изображающие меня в этой нелепой позе. Образ умирающего злоумышленника вызывает всеобщее преклонение, ибо по-настоящему людей ничто, кроме уголовной хроники, не интересует. Когда у художника накапливается достаточное количество распятий, а у меня накапливается достаточное количество шестипенсовиков, я беру отпуск и отправляюсь бродить по свету, даю людям добрые советы и сообщаю им непреложные истины. Если бы только они слушали меня, им бы жилось много счастливее и сами они стали бы лучше. Но они отказываются верить мне, покуда я не покажу им какой-нибудь фокус; стоит мне показать им фокус, они бросают мне медные гроши, а иногда даже «тики», и говорят, что я замечательный человек, что другого такого никогда на свете не было. Тем не менее они остаются такими же глупыми, злыми и жестокими, как и прежде. Иногда я начинаю думать, что господь совсем отвернулся от меня.

— А что такое «тики»? — спросил араб, заботливо расправляя складки одежды.

— Это монетка в три пенса, — сказал фокусник, — их чеканят потому, что люди, обладающие чувством собственного достоинства, стыдятся бросать мне на глазах у публики медяки, а шесть пенсов, по их мнению, слишком много.

— Не хотел бы я, чтобы со мной так обращались, — сказал араб. — Я тоже несу людям свое учение. Если мой народ оставить без присмотра, он тут же повалится ниц и начнет бить поклоны подряд всем идолам, какие только найдутся в этом ларьке. А идолов не найдет, так камням станет поклоняться. Я же учу его, что нет бога, кроме Аллаха — великого и мудрого, прекрасного и всемогущего. И уж его-то изображение ни один смертный создать никогда не осмелится. Если бы кто решился на такое святотатство, я бы не стал рассуждать о милосердии Аллаха, а сумел бы преодолеть слабость своего духа и убил бы дерзкого своими руками. Но кто дерзнет облечь в плоть величие Аллаха? Даже изображение чистейших кровей скакуна не дало бы представления о его красоте и великолепии. Так вот, когда я говорю людям об этом, они и меня просят показать какой-нибудь фокус, а услышав, что я обыкновенный человек, такой же, как они, и что даже самому Аллаху не позволено нарушать свои законы — если допустить мысль, что он вообще может нарушить какой-нибудь закон, — они уходят, делая вид, что я сотворил для них чудо. Но в вере своей они непоколебимы, потому что стоит им заколебаться, и я тотчас же напущу на них тех, кто непоколебим, и тогда им конец. И тебе надо бы так же, друг мой.

— Но я-то учу их не убивать друг друга, — сказал фокусник. — Нужно быть последовательным.

— Это справедливо, пока дело касается их личных распрей, — сказал араб, — но мы должны убивать тех, кто непригоден для жизни. Сад нужно не только поливать — его нужно и пропалывать.

— А кто может решить, пригоден человек для жизни или нет? — сказал фокусник. — Верховные правители, проконсулы, первосвященники считают, что я непригоден. Может, они и правы.

— К тому же заключению пришли власти и в отношении меня, — сказал араб. — Мне пришлось бежать и скрываться, пока я не убедил нескольких здоровенных парней, что их старейшины заблуждаются, а прав я. Затем я вернулся в сопровождении здоровенных парней и прополол сад.

— Твоя смелость и здравый смысл восхищают меня, — сказал фокусник, — но сам я несколько иного склада.

— Пусть тебя не восхищают эти качества, — сказал араб. — Откровенно говоря, я немного стыжусь их. Ими может похвастаться любой шейх, живущий в пустыне. Что я по-настоящему ценю в себе, так это превосходство ума, которое сделало меня сосудом божественного вдохновения. Ты когда-нибудь писал книги?

— Нет, — печально ответил фокусник. — А жаль! Я бы мог заработать достаточно денег, распространяя свое учение по свету в виде писаний, и избавился бы от утомительного лежания на кресте. Но я не писатель. Правда, я сочинил коротенькую молитву,[53] которая, как мне кажется, годится на все случаи жизни. Однако господь повелевает мне говорить, а не писать.

— Писать очень полезно, — сказал араб, — по велению свыше я написал немало сур,[54] поведав в них людям слово Аллаха, да будет благословенно имя его! Но есть на свете люди, с которыми Аллаху не пристало возиться. Так вот, когда мне приходится иметь дело с такой публикой, я уже не жду повелений и полагаюсь на собственную изобретательность и остроумие. Для нее я сочиняю жуткие истории о Страшном суде и об аде, где будут вечно мучиться грешники. А для контраста показываю восхитительные картинки рая, созданного специально для тех, кто исполняет волю Аллаха. Такого рая, в который им непременно захотелось бы попасть: с роскошными садами, благоуханными курениями и красивыми женщинами.

— А откуда тебе ведома воля Аллаха? — спросил фокусник.

— Поскольку они все равно не способны ее понять, им приходится довольствоваться моей волей, — ответил араб. — Мою волю они попять могут, а собственно, что она такое, как не воля Аллаха из вторых рук, конечно, несколько подмаранная, ибо, как всякий смертный, я подвержен страстям и не лишен желаний, — но это лучшее, что я могу им предложить. Без этого мне бы с ними не управиться. Без этого они бросили бы меня и ушли к первому же шейху, пообещавшему им богатые трофеи на земле. Но какой шейх может написать книгу и пообещать им со всей авторитетностью вечное блаженство после смерти? Это под силу лишь недюжинному уму, способному придать вымыслам величие подлинного озарения.

— У тебя есть все данные для успеха, — сказал фокусник вежливо и немного грустно.

— Я орел и я змей! — сказал араб. — А вот в молодости я был рабом одной вдовы[55] и гордился тем, что погоняю ее верблюдов. Теперь же я смиренный раб Аллаха и погоняю за него людей. Ибо нет бога, кроме Аллаха, — он поистине велик и могуществен, и у него нахожу я прибежище от сатаны и его племени.

— Что значит величие и могущество без чувства красоты и умения воплотить ее в образы, которых не может коснуться ни время, ни тление? — сказал скульптор, до этого лишь прислушивавшийся к разговору и молча работавший. — Не нужен мне твой Аллах, раз он ничего не разрешает изображать.

— Да знаешь ли ты, неверная собака, — сказал араб, — что идолы обладают силой заставить человека пасть ниц и молиться им, даже если это просто изображения животных.

— Или плотников, — вставил фокусник.

— Когда я был погонщиком верблюдов, — продолжал араб, пропустив мимо ушей это замечание, — я возил в своих выоках идолов в виде людей, восседающих на тронах, с гордо посаженной головой и плетыо я руке. Христиане, которые начали с того, что поклонялись богу в образе человека, теперь довольствуются образом ягненка. Это и есть наказание, которое определил Аллах за дерзость тем, кто осмелится воспроизводить творения его рук. Но да не посмей на основании этого вообразить, что Аллах не умеет ценить красоту. Даже твой натурщик, который делит с тобой твой грех, скажет тебе про лилии Аллаха, что и Соломон во всей славе своей не одевался так, как всякая из них. Картины Аллаха — это небеса, и статуи Аллаха — это его дети, и он не скрывает их от нашего земного взора. Он разрешает нам делать красивые одежды, и седла, и сбрую, и ковры, на которых мы преклоняем колени, вознося ему молитвы, и окна, похожие на цветочные клумбы из драгоценных камней. Так нет же, тебе обязательно надо соваться в дело, которое он приберег для себя, и изготовлять всяких идолов. Да будет вовеки заказан такой грех моему народу!

— Подумаешь! — сказал скульптор. — Твой Аллах — бездарь, каких мало, и сам об этом догадывается. У меня в ларьке припрятаны за занавеской несколько греческих богов такой красоты, что твой Аллах лопнул бы от зависти, сравни он их со своими топорными изделиями. Вот что я тебе скажу: Аллах сотворил мои руки не почему-нибудь, а потому, что собственные его руки, если они вообще у него есть, слишком неуклюжие. Если бог — художник, он должен быть настоящим художником; он никогда не бывает доволен своей работой, неустанно совершенствует ее в силу своих возможностей, ни на минуту не забывая, что, хотя сам он должеп прекратить работу, достигнув предела этих возможностей, творение его можно совершенствовать еще и еще — ибо без этого сознания труд его не имел бы смысла. Твой Аллах может сотворить женщину. А может ли он сотворить богиню любви? Нет! Только художник способен сделать это. Вот посмотри! — сказал он и, встав, пошел в ларек. — Мог бы Аллах сотворить ее? — И он достал из-за занавески мраморную Венеру и поставил ее на прилавок.

— Ее тело холодное, — сказала чернокожая девушка, которая все это время стояла молча, прислушиваясь к разговору.

— Хорошо сказано! — воскликнул араб. — Живое творение, пусть самое неудачное, лучше мертвого шедевра. Аллах оправдан в глазах этого самонадеянного идолопоклонника, которого мне пришлось бы прикончить на месте, если бы ты его не прикончила прежде метким словом.

— Однако я все еще жив, — сказал, нимало не смутившись, художник. — Настанет день, когда и тело этой девушки будет холоднее всякого мрамора. Но разруби мою богиню пополам, ты увидишь, что она вся сплошь мраморная. Разруби своим ятаганом пополам эту девушку и посмотри, что ты там найдешь.

— Разговор с тобой потерял для меня всякий интерес, — сказал араб. — Девица! В моем доме хватит места еще для одной жены. Ты красива: твоя кожа как черный атлас, ты полна жизни.

— Сколько у тебя жен? — спросила чернокожая девушка.

— Я уж давно потерял им счет, — ответил араб, — но их вполне достаточно, чтобы убедить тебя, что я стоящий муж и умею делать женщин счастливыми — в тех пределах, в каких это дозволено Аллахом.

— А я вовсе не ищу счастья. Я ищу бога, — сказала чернокожая девушка.

— Разве ты еще не нашла его? — спросил фокусник.

— Я нашла много разных богов, — сказала чернокожая девушка. — Каждый встречный предлагал мне какого-нибудь бога, а у этого художника вон их полная лавка. Но, на мой взгляд, все они наполовину мертвые, за исключением тех, которые наполовину животные — вроде того, который сидит на верхней полке и играет на губной гармошке, а сам полукозел-полу мужчина. Так оно и бывает в жизни, я и сама-то полукоза-полуженщина, хоть и не возражала бы быть богиней. Но почему даже те боги, которые полукозлы, всегда бывают полумужчинами? Почему они никогда не бывают полуженщинами?

— А как насчет этой? — сказал художник, указывая на Венеру.

— Зачем ей нижнюю часть в мешок упрятали? — спросила чернокожая девушка. — Она и не богиня и не женщина; она стыдится одной половины своего тела, а поглядишь на вторую половину и сразу скажешь, что она, как говорят белые, — настоящая дама. Она величественная и прекрасная, любой белый генерал-губернатор с удовольствием сделал бы ее хозяйкой своего дома; только, на мой взгляд, она начисто лишена совести, а это мешает ей стать человеком, хоть и не прибавляет божественности. Мне такой не надо.

— Слово должно стать плотью, а не мрамором, — сказал фокусник. — Не стоит сетовать, что у этих богов мужские тела. Не приняли бы они человеческий образ, как бы могла ты — человек — общаться с ними? Чтобы создать звено между божественным и человеческим, какой-то бог должен стать мужчиной.

— Или какая-то женщина — богом, — сказала чернокожая девушка. — Это было бы много лучше, потому, что бог, который снисходит до того, чтобы стать человеком, унижает себя, тогда как женщина, которая становится богом, возвышает себя.

— Огради меня, Аллах, от несносных женщин! — промолвил араб. — Такой несносной я еще в жизни но встречал. Неисповедимы пути Аллаха: стоит ему сотворить женщину красивой, и он тотчас наделяет ее несносным характером. Чем больше оснований дает он им быть довольными, тем менее они всем довольны. Эта вот недовольна даже самим Аллахом, великим и всемогущим. Послушай, девица, если тебе не может угодить великий и достославный Аллах, какому же богу или богине под силу тебе угодить?

— Я слышала про одну богиню, о которой мно хотелось бы узнать побольше, — сказала чернокожая девушка. — Ее зовут Мина; сдается мне, у нее есть что-то такое, чего другим богам не хватает.

— Нет такой богини, — сказал художник, — нет ни одного бога, которого бы я не слепил, а мне никогда не приходилось лепить богиню по имени Мина.

— Да наверняка есть, — сказала чернокожая девушка. — Белая госпожа отзывалась о ней с большим почтением; она сказала, будто ключ к познанию вселенной — это корень ее женственности, и что корень этот бесплотен, подобно числу, и что существовал он еще до начала всех начал, вроде как бог существовал до сотворения мира. Это, собственно, даже не Минин секс, а что-то другое, что, помноженное само на себя, дает Минин секс. Что-то такое и было, наверное, началом, и оно, наверное, останется и тогда, когда мы обратимся в прах, из которого произошли. Я еще в детстве, размышляя о числах, удивлялась, откуда взялось число один. Ведь все другие числа — это просто единица, к которой прибавляется еще единица, и еще единица, но вот откуда единица взялась — этого я никак не могла взять в толк. Но теперь, благодаря Мине, я поняла, что один — это то, что множится само по себе, а не на супружеском ложе. А получив один, понимаешь, почему нет ни начала, ни конца, если уж можно отнимать от единицы единицу, и еще раз единицу, и еще раз, и никогда не прийти к началу, и если можно прибавлять к одному единицу, и еще раз единицу, и еще раз, и никогда не прийти к концу. Вот так, с помощью чисел, и можно постичь вечность.

— Вечность сама по себе — ничто! — сказал араб. — Что мне вечность, если я не могу найти вечную истину.

— Только истина чисел вечна, — сказала чернокожая девушка. — Всякая другая истина изживает себя или оказывается ложной, как наши детские фантазии, но один да один — это два, а один да десять — одиннадцать и так будет всегда. Вот мне и кажется, что в числах есть что-то божественное.

— Число не съешь и не выпьешь, — сказал художник. — И с ним не поспишь.

— Еды и питья господь нам припас, и поспать с кем тоже найдется, — сказала чернокожая девушка.

— Да, но рисовать и лепить их нельзя, следовательно, для меня вопрос исчерпан, — заявил художник.

— Ну, для нас, арабов, это не проблема. Смотри! — сказал араб. Он нагнулся и стал чертить на песке цифры. — Вот этими символами мы завоюем мир.

— Наша миссионерка говорит, что бог — это магическое число: три в одном и один в трех, — сказала чернокожая девушка.

— Ну, это-то просто, — сказал араб. — Возьми меня: я — сын своего отца и отец своих сыновей и сам в придачу: три в одном и один в трех. Природа человеческая многообразна, только Аллах един. Он — единство. Он именно то, что, как ты говоришь, множится само по себе. Он сердцевина луковицы, бестелесная суть, без которой не может быть тела, он — число бесчисленных звезд, вес невесомого воздуха, он…

— Ты, как я вижу, поэт, — заметил художник.

При этих словах араб густо покраснел, вскочил и выхватил свой ятаган.

— Ты, кажется, осмелился назвать меня бульварным стихоплетом? — воскликнул он. — Это оскорбление можно смыть только кровью.

— Извини, пожалуйста, — сказал художник, — я вовсе не хотел тебя обидеть. Но почему ты считаешь зазорным сочинение стихов, которые переживут тысячу человек, и не считаешь зазорным превратить живого человека в труп, хотя это способен сделать любой дурак, причем труп нужно еще упрятать в землю, чтобы самому же не задохнуться от вони?

— Справедливо, — сказал араб, вкладывая ятаган в* ножны и снова усаживаясь. — Одна из загадок Аллаха: когда сатана сочиняет скабрезные стишки, Аллах ниспосылает божественную мелодию, дабы очистить их от скверны. Должен сказать, однако, что я был честным погонщиком верблюдов и за свое пение денег никогда не брал, хотя, признаться, деньги я весьма любил.

— Я и сам никогда не был чрезмерно праведным, — сказал фокусник. — Меня называли обжорой и пьяницей. Я не соблюдал постов и нарушал субботу. Я был снисходителен к женщинам, чье поведение оставляло желать лучшего. Я доставил немало неприятностей своей матери и избегал своей семьи, потому что истинный дом человека там, где господь — отец, а все мы — его дети, а вовсе не убогая лачуга и мастерская, где он должен жить, цепляясь, пока можно, за материнскую юбку.

— Для широты ума мужчине нужно иметь большой дом и много жен, — сказал араб. — Он должен делить свои ласки между многими женщинами. Не познав многих женщин, он ни одну не сумеет оценить по достоинству, ибо оценивать — значит сравнивать. Я и не подозревал, что за добрый старенький ангел моя первая жена, пока не понял, что за чертовка моя последняя.

— А как насчет твоих жен? — спросила чернокожая девушка. — Им тоже надо познать многих мужчин, чтобы оценить твои достоинства?

— О Аллах, огради меня от этой черной дочери сатаны! — вскричал араб в ярости. — Учись молчать, женщина, когда мужчины рассуждают о мудрости. Бог сотворил мужчину прежде, чем женщину.

— Семь раз отмерь, — сказала чернокожая девушка. — Если дело и впрямь обстоит так, как ты говоришь, то бог, должно быть, сотворил женщину потому, что мужчина показался ему не слишком-то удачным. По какому праву ты требуешь себе пятьдесят жен и обрекаешь всех их на одного общего мужа?

— Если бы мне пришлось начать жизнь сначала, — сказал араб, — я прожил бы ее монахом и близко бы не подпустил к себе ни одной женщины с их вопросами. Но не забывай вот о чем: если я возьму только одну жену, все остальные женщины ужо не смогут на меня рассчитывать, хотя для многих я могу быть желанным—и тем более желанным, чем больше у меня достоинств и чем разборчивей женщины. Умная женщина, которая хочет хорошего отца для своих детей, всегда предпочтет иметь одну пятидесятую долю меня, чем целиком какое-то ничтожество. Почему она должна мириться с такой несправедливостью, если в том нет никакой необходимости?

— А как она узнает о всех твоих достоинствах, не познав сначала пятьдесят других мужчин? Ведь ты говоришь, что оценивать — значит сравнивать? — сказала чернокожая девушка.

— К тебе прибегаю, о Аллах, сотворивший мужчин и женщин такими, какие они есть, — в отчаянии воскликнул араб. — Что мне сказать тебе, кроме того, что ребенок, у которого пятьдесят отцов, не имеет отца.

— Ну и что? Ведь у него есть мать, — сказала чернокожая девушка. — К тому же ты говоришь неправду: уж один-то из пятидесяти будет его отцом.

— Так знай же, — сказал араб, — что есть много бесстыдных женщин, познавших мужчин без числа, однако детей ни у одной из них нет, я же, который домогаюсь и овладеваю каждой приглянувшейся мне женщиной, имею большое потомство. Из этого явственно следует, что несправедливость по отношению к женщинам — это одна из тайн Аллаха, роптать на которого тщетно. Аллах велик и славен, он единствен в своем величии, всемогуществе и справедливости, но пути его неисповедимы. Жены мои, которые избалованы и изнежены свыше всякой меры, в муках рожают детей, терзая своими криками мое сердце, мы же, мужчины, от этих мук избавлены. Это несправедливо; но если ты не знаешь другого средства исправить эту несправедливость, кроме как позволить женщинам делать то, что делают мужчины, а мужчин заставить делать то, что делают женщины, ты, может, еще предложишь мне рожать детей? На это я могу ответить лишь: на то нет воли Аллаха. Это значило бы пойти против природы.

— Я знаю, что нельзя идти против природы, — сказала чернокожая девушка. — Ты не можешь рожать детей; но почему бы женщине не иметь нескольких мужей и рожать детей при условии, что у нее не будет больше одного мужа зараз?

— К несправедливостям Аллаха, — сказал араб, — можно причислить и его повеление, что последнее слово должно всегда остаться за женщиной. Я умолкаю.

— А что получается, — спросил художник, — когда пятьдесят женщин собираются вокруг одного-единственного мужчины и каждая говорит свое последнее слово?

— Получается ад, в котором этот один-единственный мужчина искупает все свои грехи и ищет прибежище у милосердного Аллаха, — сказал араб с чувством.

— Вряд ли мне найти бога там, где мужчины говорят о женщинах, — сказала чернокожая девушка, поворачиваясь, чтобы идти.

— Не найдешь ты его и там, где женщины говорят о мужчинах, — крикнул ей вслед скульптор.

Она махнула ему рукой в знак согласия и удалилась. Никаких новых приключений у нее не было, пока она не подошла к маленькой опрятной вилле, стоявшей в глубине не слишком искусно возделанного садика, в котором копался сухонький старичок с такими яркими глазами, что казалось: все его лицо — одни глаза; с таким большим носом, что казалось: все его лицо — один нос; со ртом, выражавшим такое лукавое ехидство, что казалось: все его лицо — один рот; и только когда чернокожая девушка собрала воедино эти три несовместимости, она поняла, что все его лицо — один сплошной интеллект.

— Извини меня, баас, — сказала она, — можно к тебе обратиться?

— Что тебе нужно? — спросил старик.

— Да вот хочу спросить, как мне путь к богу найти, — сказала она. — У тебя самое умное лицо, какое я когда-либо видела, вот я и решила спросить тебя.

— Войди сюда, — сказал он. — После долгих размышлений я пришел к выводу, что лучше всего искать бога в саду. Покопай вон там, может, и найдешь.

— Я его ищу совсем по-другому, — разочарованно сказала чернокожая девушка. — Пойду-ка я дальше. Спасибо тебе.

— И нашла ты его, ведя поиски по-другому?

— Нет, — сказала чернокожая девушка, приостановившись, — не сказала бы. Но по твоему способу мне искать тоже не нравится.

— Многие из тех, что нашли бога, потом разочаровались в нем, и всю остальную жизнь старались уйти от него. Почему ты думаешь, что тебе он придется по вкусу?

— Не знаю, — сказала чернокожая девушка. — Но у нашей миссионерки были стихи, в которых говорится: «Узрев того, кто выше нас, к нему любовью мы проникнемся тотчас».

— Поэт, написавший эти стихи, был дурак, — сказал старик. — Мы ненавидим тех, кто выше нас, распинаем их, травим ядом, приковываем к столбу и сжигаем заживо. Всю свою жизнь я старался по мере своих сил творить дела, угодные богу, и учить его врагов видеть самих себя в смешном свете; но скажи ты мне сейчас, что по дороге к нам приближается бог, и я спрячусь в ближайшую мышиную нору и просижу там не дыша, пока он не пройдет мимо. Ведь почему бы ему, увидев меня или учуяв, не наступить на меня и не раздавить, как сам я раздавил бы всякую вредоносную тварь, осмелившуюся нарушить мои заповеди? Все эти люди, которые бегают за богом с криком: «О, только бы знать, где найти его!» — должно быть, обладают потрясающим самомнением, если думают, что смогут разговаривать с ним лицом к лицу. Рассказывала тебе когда-нибудь твоя миссионерка историю Юпитера и Семелы?

— Нет, — сказала чернокожая девушка. — Расскажи!

— Юпитер — это одно из имен бога, — сказал старик. — Ты ведь знаешь, что у него много имен.

— Последний человек, с которым я разговаривала, называл бога Аллахом, — сказала она.

— Совершенно верно! — сказал старик. — Ну так вот, Юпитер влюбился в Семелу и был настолько тактичен, что являлся к ней в образе человека и держал себя с ней, как человек. Но она возомнила себя достойной любви бога во всем его божественном величии. И настояла, чтобы он явился к ной при всех своих божественных регалиях.

— И что же случилось? — спросила чернокожая девушка.

— Да то самое, что должно было случиться и о чем она могла бы сама догадаться, будь у нее хоть крупица ума, — ответил старик. — Она съежилась и затрещала, как блоха, брошенная в огонь. Так что берегись! Не будь дурой, как Семела. Бог недалеко, он всегда рядом, но в своем милосердии не обнаруживает себя, дабы ты при слишком близком знакомстве с ним не потеряла рассудка. Мой тебе совет: заведи себе садик, копайся в нем, сажай цветы, пропалывай их, подрезай деревья и радуйся, если он подтолкнет тебя локтем, увидев, что ты возделываешь свой сад неумело, или благословит тебя, если ты возделываешь его хорошо.

— И значит, мы никогда не сможем лицезреть его воочыо? — спросила чернокожая девушка.

— Думаю, что нет, — сказал старый философ. — Дело в том, что мы не сможем лицезреть его, пока не исполним всех его предначертаний и сами не станем богами. Но поскольку его предначертания беспредельны, а нам предел положен, и притом весьма близкий, угнаться за ним мы, слава богу, не сможем. Да это, пожалуй, и к лучшему. Ибо, на что и кому мы будем нужны после того, как исполним все свои дела! Тут-то нам и пришел бы конец: вряд ли он оставил бы нам жизнь ради удовольствия любоваться столь неказистыми букашками. Так что входи в мой сад и помоги мне возделать его во славу божью. А все остальное оставь попечению бога.

И тогда девушка отложила в сторону свою дубинку и вошла в сад и стала возделывать его вместе со стариком. Время от времени в сад заходили какие-то другие люди и помогали им. Сперва они вызывали у чернокожей девушки ревность, но это чувство было ей противно, и постепенно она привыкла к появлениям и уходам этих людей.

Как-то раз она увидела в дальнем углу сада рыжего ирландца, копавшегося в огороде.

— Кто это тебя сюда впустил? — спросила она.

— Да сам вошел, — ответил ирландец. — А что, нельзя?

— Но ведь этот сад принадлежит старому господину, — сказала чернокожая девушка.

— А я социалист, — ответил ирландец, — и не признаю, чтобы сады кому-то принадлежали. Твой старик давно свихнулся и с работой не справляется — надо же помочь ему выкопать картофель. О картофеле, с тех пор как он научился его копать, много чего нового узнали.

— Значит, ты не бога пришел искать? — спросила чернокожая девушка.

— Да пошел он к черту! — сказал ирландец. — Пускай сам меня ищет, если я ему нужен. Я лично считаю, что он много на себя берет. Недоделан он еще, недоработан. Но что-то такое сокрыто в нас, что тянется к нему, уж что правда, то правда. Однако и то правда, что, пока доберешься до него, ошибок натворишь прорву. Нам — тебе и мне — надо бы взяться да поискать верный путь, а то на свете развелось чертовски много людей, которые не думают ни о чем, кроме как о своем брюхе. — И, поплевав на ладони, он стал копать дальше.

Чернокожая девушка со стариком считали ирландца довольно неотесанным (что было недалеко от истины), но, поскольку он был полезен и не собирался уходить, они прилагали все усилия к тому, чтобы привить ему хорошие манеры и облагородить его речь. В одном его так и не удалось убедить: в том, что бог более надежей и приемлем, чем некая вечная, но все еще не достигнутая цель, которую едва ли вообще можно будет когда-нибудь достигнуть, разве что на помощь придет социализм, который укажет для этого новые простые пути.

Впрочем, научив ирландца хорошим манерам и чистоплотности, они привыкли к нему и даже к его неудачным шуткам. И вот однажды старик сказал девушке:

— Непростительно, что у такой красивой, здоровой женщины, как ты, нет мужа и детей. Я для тебя слишком стар, так что выходи-ка ты замуж за этого ирландца.

Она успела так сильно привязаться к старику, что, конечно, очень обиделась на него за то, что он хочет выдать ее за другого, и даже провела ночь без сна, строя планы, как прогонит ирландца со двора своей дубинкой. Она никак не могла смириться с мыслью, что старик родился на свет на шестьдесят лет раньше, чем следовало, и что недалек тот день, когда он умрет и она останется одна. Но старик так усердно вдалбливал ей в голову эту неоспоримую истину, что наконец она сдалась; и вот они отправились вдвоем на огород и сообщили ирландцу, что она решила выйти за него замуж.

Издав вопль отчаяния, ирландец подхватил свою лопату и ринулся к садовой калитке. Но чернокожая девушка предусмотрительно заперла ее и, прежде чем он смог перелезть через забор, они настигли его и схватили.

— Чтобы я женился на этой черномордой язычнице! — жалобно закричал он, забыв недавно освоенные им изысканные обороты речи. — Пустите меня, слышите! Не хочу я ни на ком жениться!

Однако чернокожая девушка держала его железной хваткой, хоть рука у нее была нежная и мягкая, а старик принялся втолковывать ему, что, вздумай он убежать, он непременно угодит в лапы какой-нибудь незнакомой женщины, которой начхать на поиски бога; к тому же у нее будет бледная, землистая кожа, вместо блестящего черного атласа, с которым он уже свыкся. После получаса споров и уговоров и бутылки доброго бургундского из погреба старика, выпитой для храбрости, ирландец наконец сказал:

— Ладно, чего уж там, женюсь.

Итак, они поженились, и чернокожая девушка весьма умело управляла и ирландцем и детишками (которые были прелестного кофейного цвета) и даже в конце концов привязалась к ним. Разрываясь между детьми, работой в саду и починкой одежды мужа (ей так и не удалось убедить его отказаться от одежды), она почти забыла о своем стремлении найти бога; однако бывали минуты, обычно это случалось, когда она вытирала после ванны своего любимого сынишку, мальчика тихого и смышленого, что она возвращалась мыслями к поискам бога. Но теперь она понимала всю нелепость своего намерения: она, неопытная девчонка, отправилась с визитом к богу, вообразив себя центром вселенной и поверив миссионерке, будто богу больше нечего делать, как следить за каждым ее шагом и заботиться о спасении ее души. Однажды она даже спросила своего сынишку, пощекотав у него за ушком:

— А вдруг я застала бы бога дома? Интересно, как бы я поступила, намекни он, что я у него засиделась и его ждут другие дела?

На этот вопрос сынишка, естественно, ответить не мог и только заливисто смеялся, пытаясь схватить ее за руки.

И лишь когда дети выросли и перестали нуждаться в ней, а ирландец стал чем-то неотъемлемым и привычным, у нее вновь появилось свободное время и возможность побыть одной, и прежние вопросы опять начали одолевать ее. Однако к тому времени она уже достаточно поумнела и успела выйти из того возраста, когда человеку доставляет удовольствие сокрушать дубинками идолов.

1932

Бернард Шоу и его новеллы

Уже двадцать лет бывший пасторский дом в Айот-Сент-Лоуренсе, приобретенный Шоу в 1906 году, пустует без хозяина. До преклонных лет автор пенталогии «Назад к Мафусаилу», мечтавший о продлении жизни для всего человечества, сохранял бодрость духа, живость ума, творческую изобретательность и горячий интерес к событиям в мире. Тяжелая болезнь, вызванная злополучным падением, свела его в могилу: обрезая ветви деревьев в саду в один из сентябрьских дней, Шоу упал и повредил бедро. Он слог и больше не вставал. 2 ноября 1950 года великого писателя не стало. Шоу умер на девяносто пятом году жизни (он родился 26 июля 1856 года в Дублине в ирландской семье). Согласно его воле прах был развеян в саду «Уголка Шоу» — так окрестили местные жители дом в Айот-Сент-Лоуренсе. Здесь Шоу провел много плодотворных дней, а в последние годы жил почти безвыездно. В деревенской тиши художник вынашивал свои замыслы, напряженно и упорно работая над их воплощением. Здесь, как и в Лондоне, и в ряде других мест, создавались многие его произведения, и среди них пьесы: «Пигмалион», «Дом, гдо разбиваются сердца», «Святая Иоанна». Статуя Орлеанской девы, воздвигнутая близ дома, напоминала писателю о простой, стойкой и героической крестьянской девушке, пленившей его воображение ясностью ума и цельностью натуры.

При всей пылкости и живости темперамента Шоу был человеком строгой дисциплины: работал он много и систематически. В летние месяцы Шоу любил уединяться в крытой беседке, расположенной в укромном уголке сада: она была построена таким образом, что по желанию могла вращаться, и «летний кабинет» Шоу все время мог заливать поток солнечных лучей. Писатель укрывался здесь от осаждавших его неугомонных репортеров и неумеренно восторженных почитателей.

В часы досуга Шоу много читал, играл на пианино, пел арии своим чудесным голосом с неповторимыми ирландскими интонациями, занимал гостей. Он был остроумным и увлекательным собеседником и не менее искусным оратором, умевшим покорять большие аудитории каскадом иронических парадоксов.

Поездка в Айот-Сент-Лоуренс, расположенный в двух часах езды к северу от Лондона, была полезной и приятной. И хотя воскресный мартовский день 1969 года был такой же непогожий и дождливый, каким описан один из дней в рассказе Шоу «Воскресный день среди холмов Суррея», настроение было радостным и приподнятым.

Детали обстановки дома-музея Шоу красноречиво говорят о направлении духовных интересов писателя. Замечаем портреты Ленина, Дзержинского, Сталина, Уильяма Морриса, Ганди, Ибсена, режиссера Грэнвилла-Баркера, с которым он был тесно связан. Вот довольно потертый входной билет в библиотеку Британского музея, где он впервые познакомился с «Капиталом» Маркса. На книжной полке среди других книг — труды Маркса, Ленина. По словам Шоу, Маркс сделал его социалистом. «Маркс открыл мне глаза на факты истории и цивилизации, открыл цель и смысл жизни», — писал Шоу.

Писатель, как известно, проявлял большой интерес к течениям социалистической мысли, хотя и не был последователен до конца. Большое влияние на его мировоззрение оказали фабианцы, провозглашавшие путь постепенных реформ. В этом кроется один из истоков противоречий творчества Шоу. Но развитие исторических событий размывало основы ошибочных воззрений писателя и усиливало интерес к великим переменам времени. С большим вниманием и глубоким сочувствием относился Шоу к Советскому Союзу — первой стране социализма. Во всем блеске раскрывался его сатирический дар в многочисленных полемических стычках с противниками социалистических преобразований. Он выступал во всеоружии, обличая несостоятельность аргументов различных «советологов», кропотливо и настойчиво собирал материалы о жизни и деятельности советских людей, о чем свидетельствует ящик в шкафу с красноречивой надписью: «Россия», в котором бережно хранились собранные им материалы. Шоу долго и тщательно готовился к поездке в Советский Союз, где в 1931 году отметил день своего

75-летия. Поездку в нашу страну он рассматривал как одно из самых дорогих своих воспоминаний. В Ленинграде он выступил с речью о В. И. Ленине, в которой подчеркнул его всемирно-исторические заслуги как самого выдающегося политического и государственного деятеля мира.

На рабочем столе писателя словари (французский, немецкий, итальянский), справочники. А вот альбом с фотографиями, воскрешающий вереницу событий из жизни и деятельности писателя.

Поездка в «Уголок Шоу» осталась памятной на всю жизнь и дала богатую пищу для размышлений об исканиях Шоу-художника.

В мыслях прежде всего возникает образ раннего Шоу — Шоу-оратора и романиста. В очерке «Как я стал публичным оратором», вошедшем в книгу «Шестнадцать очерков о себе самом», Шоу подробно повествует о тех разноречивых влияниях, которые он испытал с конца семидесятых и особенно в первой половине восьмидесятых годов, когда создавал свои романы. Искушенный в вопросах эстетических, Шоу был весьма слаб в вопросах философских, социально-экономических и политических. Между тем интерес к ним у него все возрастал.

Общественный барометр показывал в те годы сильные изменения в умонастроениях людей. Идеи научного социализма привлекали внимание демократических кругов английской интеллигенции, к которой относился и Бернард Шоу. Нельзя недооценить освежающего воздействия революционной теории на состояние умов даже в тех случаях, когда лица, знакомившиеся с ней, не были последовательны до конца. Шоу убедительно раскрывает, какое впечатление произвела революционная теория на умы людей. «Социализм рассматривался, — пишет Шоу, — как зыбкое заблуждение Роберта Оуэна, и никому и в голову не приходило, что в течение пяти лет марксовский социализм увлечет все молодое поколение»[56]

Большую роль в формировании Шоу, а главное — в обогащении жизненным материалом сыграли его выступления на многочисленных собраниях и митингах. Шоу выходит из состояния оторванности и одиночества первых лет пребывания в Лондоне и бросается в водоворот бурных общественных событий. Он получает, как художник, неистощимый запас новых впечатлений. Застенчивый юноша на первых порах испытывал настолько сильное волнение, что терял дар речи. Но со временем это душевное смятение прошло, и Шоу стал одним из оригинальнейших ораторов-полемистов. «Я выступал, — вспоминает Шоу, — на улицах, в парках, на демонстрациях, везде и всюду, где только возможно».[57] Он появлялся на университетских вечерах, нарушая тишину благопристойных сборищ «длинноволосых эстетов». Возмутитель спокойствия, вероятно, не в малой степени изумил членов общества Шелли, когда на первом же собрании заявил, что он, «подобно Шелли, социалист, атеист и вегетарианец».[58] Поэзия революционного романтизма, великим представителем которой был Шелли, играла важную роль в становлении мировоззрения и эстетических взглядов одного из крупнейших представителей критического реализма.

Начальную школу художественного мастерства Шоу проходил, создавая с 1879 по 1883 год свои первые романы («Незрелость», «Неразумные связи», «Любовь художников», «Профессия Кэшеля Байрона» и «Социалист-индивидуалист») — «романы несовершеннолетия», как их иронически окрестил сам писатель.

Прозаические произведения этих лет дают возможность судить о том, как складывались черты творческого метода «парадоксального беллетриста» (как называл Шоу-романиста Ф. Энгельс) и как росло его уменье рисовать выразительные портреты людей, выявлять черты их характера в драматических столкновениях. Уже в этих ранних произведениях Шоу использует парадокс как форму обличения разительного несоответствия видимости и сущности общественных и личных отношений между людьми в условиях несправедливого общественного строя.

Взгляд Шоу-прозаика был в первую очередь обращен на социальные контрасты викторианской Англии. Не гармонию, а резкие диссонансы улавливало чуткое ухо Шоу. Романист изображал не сентиментальную идиллию уютного семейного гнезда, а неизбежно разрушающиеся «неразумные» семейные связи. Миру толстого кошелька в романах Шоу противостоит талантливая личность, идущая своим путем, — таким, например, предстает образ одаренного композитора Оуэна Джека («Любовь художников»), предпочитающего жить в бедности, чем унижаться и склонять голову перед сильными мира сего. В нарастающих конфликтах между людьми с «искрой божьей» и обществом праздности, скуки и аристократических привилегий проступают в романах Шоу гримасы уродливого быта, парадоксальные несоответствия в укладе жизни и в образе мысли людей из буржуазной среды. В романе «Социалист-индивидуалист» этот конфликт приобретает отчетливо социальный характер.

Ранние романы Шоу, при всей их незавершенности и недостатках, порой излишней растянутости и вялости действия, представляют в историко-литературном плане большой интерес: они позволяют проследить эволюцию художественной мысли Шоу на самом раннем этапе, пробуждение острого интереса писателя к постановке насущных социальных проблем. Здесь уже открывается обширное поле для завязывающихся поединков, столкновений и споров — предвестников драмы идей. В «скудные годы» материальных лишений Шоу подмечал неблагополучие в мире богатства и сословных привилегий: в повествовательном тоне рассказчика явственно слышатся юмор и ирония — он как бы примеривал доспехи сатирика, каким позже и предстал пред всем миром создатель первого цикла «неприятных пьес».

Ранние поиски Шоу, школа «парадоксального беллетриста» не прошли бесследно ни для Шоу-драматурга, ни для Шоу-новеллиста.

Пьесы Шоу сценичны и вместе с том читаются с таким же интересом, как романы. Остроумный, блестящий диалог, естественно и динамично развивающееся действие, и наряду с этим — пространные обрамления и ремарки. В пределах драматического жанра Шоу искусно использует повествовательный элемент, красочно рисующий и обстановку, и примечательные черты героев, и капризное течение действия, и по видимости неожиданные, но всегда художественно оправданные, парадоксальные перемены в атмосфере пьесы и в настроениях персонажей. Шоу-повествователь предпосылает диалогу пространную историю в «Избраннике судьбы», набрасывая выразительный портрет Наполеона и раскрывая «тайну» его возвышения, как завоевателя. В «Ученике дьявола» он рисует атмосферу борьбы Америки за независимость, в «Кандиде» — обстановку дома приходского священника Джемса Морелла. Шоу удачно использует возможности прозаического жанра для метких характеристик людей и обстановки, органически соединяя динами веский диалог с повествованием в единое художественное целое.

Шоу-драматург, как и Шоу-критик, наконец, Шоу-публицист у нас более известен, чем Шоу-новеллист. Хотя рассказы создавались писателем в разные годы на протяжении всей жизни, печатались в различных журналах, выходили отдельными сборниками и были представлены в прижизненном собрании сочинений Шоу, у нас они (за исключением повести «Приключения чернокожей девушки, отправившейся на поиски бога» и рассказа «Чудесная месть») не переводились и почти неизвестны широкому кругу читателей. Между тем новеллы и повести Шоу занимают достойное место в его обширном литературном наследии. В них, как и во всем его творчестве, находит свое выражение острая социальная критика буржуазного строя, его установлений, морали, идей и иллюзий. При всех жанровых особенностях рассказы Шоу тесно связаны с его романами и пьесами общностью реалистического художественного метода, строем образов, ироническо-сатирической манерой письма.

Самые ранние рассказы относятся к периоду восьмидесятых годов прошлого века: они следуют за «романами несовершеннолетия». Создавая свои рассказы, Шоу всегда выступал против надуманных сюжетных «конструкций», сковывающих художественную мысль писателя. Шаблонным сюжетным схемам, в которые насильственно втискивается жизненное содержание, он противопоставлял естественное развитие «истории», которая должна заключать в себе богатое содержание и развиваться так же натурально, как натурально распускается бутон цветка, — все в нем прекрасно и вместе с том взаимосвязано и закономерно: он — явление живой жизни.

Рассказы Шоу обладают вполне определенной композицией, строго взвешенной, художественно логичной, хотя порой и парадоксальной. Отвергая мертвые искусственные схемы, рыхлую аморфность, Шоу-новеллист никогда не пренебрегал формой: просматривая его рукописи, убеждаешься, как иного Шоу над ними работал, стремясь сделать художественную мысль яркой и выпуклой.

Шоу-новеллист занимателен и ироничен. Читатель ясно чувствует лукавую усмешку повествователя, принимающего различные позы и парадоксально сталкивающего житейски-повседневное, обыденное и необычное. Рассказ ведется то от лица самого автора, то от имени героя — именно того героя, которому наиболее естественно вести повествование. Реально-бытовой аспект изображаемой жизни порой сочетается со сказочно-фантастическим, гротескно подчеркивающим черты реальной действительности, как в рассказе «Новая игра — воздушный футбол» (1907). Традиционные библейские мотивы предстают в парадоксально-полемическом освещении: рассказчик — разрушитель установившихся мифов и представлений. Мотивы некоторых новелл («Дон-Жуан объясняет», 1887) предвосхищают появление таких больших социально-философских полотен, как «Человек и сверхчеловек» (1903). Эта перекличка с мотивами пьес заметна и в других новеллах и миниатюрах-юморесках. Некоторые из них перерастают рамки новеллы и приближаются к форме философской повести, как повесть-памфлет «Приключения чернокожей девушки, отправившейся на поиски бога» (1932).

Повествуя о частных эпизодах, о необычайных происшествиях, носящих порой анекдотический характер, Шоу-рассказчик (как и Шоу-драматург) широко использует метод контрастного сопоставления, позволяющий обнаружить реальные противоречия действительности, противоречия между ложным и истинным, между показной ханжеской позой и подлинной человеческой сущностью, противоречия между идеалами и их истинным воплощением. Шоу-рассказчик остро ощущает контрасты в образе жизни и в образе мыслей своих героев, показывая душевную скудость и душевную щедрость, свергая привычных идолов, высмеивая власть обманчивых иллюзий и суеверий.

На столкновении невозможного, невероятного и обыденного построен ранний рассказ Шоу «Чудесная месть», переносящий читателя в глухую Ирландию, гдо Джон Булль умело использовал (и до сих пор использует) в своих корыстных целях власть темных предрассудков, поддерживая, в частности, религиозную нетерпимость и вражду между протестантами и католиками. Лишь в атмосфере религиозного фанатизма люди могут поверить в невероятные «чудеса», совершающиеся по воле провидения, в «странствие» могил. В основе этой «чудотворной» новеллы — забавный анекдот, поведанный с мефистофельской усмешкой, с доведением до абсурда церковных посылок. Благочестивые монахини-урсулинки не захотели покоиться на одном кладбище с кузнецом Адским Билли, богохульником и бунтовщиком. Новеллист превращает парадоксально-анекдотическую ситуацию в веселую, иронически-саркастическую издевку над церковью и ее чудесами. Необычное и фантастическое здесь подчеркивают удручающую неприглядность реального. Удачен, образ рассказчика Зенона Легге, молодого человека с достаточно высоким интеллектуальным уровнем: он атеист, увлечен искусством и музыкой, проявляет интерес к «Фаусту» Гете, которого Шоу и сам очень высоко ценил. Его считают безумцем, но он вполне здравомыслящий человек, и то, что для отца Хики — чудо, для него — дикое безумие. «Вечно женственное» начало в образе племянницы отца Хики увлекает его, и это придает романтическую окраску повествованию.

Весьма примечательный штрих — рассказчик, приехавший из Лондона в Дублин к дяде кардиналу и выполняющий его задание — обследовать «чудо», — на всякий случай захватил револьвер. Интересно и то, что в качестве антагониста церкви, папы и королевы выступает не только богохульник, но и бунтарь из семьи бунтарей.

Удачны композиция новеллы и ее неожиданный сюжетный поворот. В целом новелла «Чудесная месть» образно и ярко воскрешает атмосферу глухой британской провинции. К близкой ему теме родной Ирландии, Ирландии униженной и порабощенной, Шоу вернется позднее и создаст драматический шедевр «Другой остров Джона Булля» (1904).

По методу контрастного сопоставления двух различных человеческих судеб, двух укладов жизни и представлений о земле и небе построен и комедийно-сатирический рассказ «Новая игра — воздушный футбол». Уличный инцидент, от которого пострадала не только бедная женщина, часто прибегавшая к бутылке, но и его преосвященство, епископ церкви Святого Панкратия, сломавший себе шею (в этом штрихе заключена убийственная насмешка), служит лишь отправным пунктом, дающим Шоу возможность с удивительной легкостью, заразительным весельем и вместе с тем с иронией и злостью посмеяться над снобизмом и спесью духовных пастырей, один из которые предстает пред вратами неба. Насмешливый рассказчик дает остро почувствовать, как далек от своей паствы духовный наставник, пекущийся о чистоте душ своих подопечных. Простая грешная женщина, погибшая в катастрофе, в сущности, оказывается куда более скромной, человечной, внутренне более симпатичной, чем важная духовная персона. В рассказе в своеобразном преломлении вновь оживает тема социального неравенства, тема трущоб, раскрытая писателем в пьесе «Дома вдовца» (1892). (Шоу глубоко интересовался проблемой оздоровления трущоб, будучи членом правления прихода Святого Панкратия.)

Как и в раннем рассказе «Чудесная месть», Шоу и здесь удачно использует прием иронического снижения образов пастырей церкви с их «чудесами» и фанатизмом. Он низвергает «небожителей» с высоты их мнимого величия, лишает их «божественного» ореола и всячески «приземляет» (апостолы у Шоу, например, так же богатырски храпят, как самые заурядные смертные люди), обнаруживает алогизм религиозных представлений. Гуманистический пафос рассказа — в низвержении кумиров и в утверждении идеи человеческого равенства.

Склонность Шоу все переиначивать на своп лад, несомненно, сказалась и на его версии образа Дон-Жуана, совершенно отличного от испанского Дон-Хуана ди Тенорио и других его литературных воплощений, если, конечно, не считать чисто внешних черт этого образа. Легенда о Дон-Жуане, легкомысленном покорителе женских сердец, в парадоксальной интерпретации Шоу превращается в комическую историю о человеке, которому приходится спасаться от преследований женщин. Он скорей жертва, чем трагический виновник. Зерно этой концепции уже заложено в прелестной новелле «Дон-Жуан объясняет» (1887), но расширенная трактовка с некоторыми метаморфозами дана в «комедии с философией» «Человек и сверхчеловек» (1901–1903), где герой спасается бегством от настойчивых притязаний девушки, к которой он явно неравнодушен и которая в конце концов одерживает над ним победу.

К этой новелле близок по тону и настроению веселый рассказ «Серенада», герой которого шутя обходит своего незадачливого соперника, навсегда теряющего расположение прекрасной Линды Фицнайтингейл.

Свидетельством глубокого интереса Шоу к Ибсену служит не только его крупная критическая работа «Квинтэссенция ибсенизма» (1891) и целый ряд других критических откликов, но и его выступление в защиту обличительных традиций норвежского драматурга и попытка продолжить мотивы «Кукольного дома» в рассказе «Еще одно продолжение „Кукольного дома“» (1890).

Полемизируя с Уолтером Безантом, защитником викторианской семейной морали, которой «Кукольный дом» нанес в конце восьмидесятых годов смертельный удар, Шоу счел необходимым продемонстрировать художественную силу и жизненность творчества «норвежского еретика». Он задался целью показать, что же сталось с Норой, когда она наконец порвала с унизительной жизнью, которой жила в «кукольном доме» и покинула его, Шоу увидел в этом поступке символ духовного раскрепощения. Написанный с большой впечатляющей силой и суровым драматизмом, рассказ обнажает душевную черствость Крогстадов, повлекшую за собой уход из жизни дочери Норы — Эмми. Изобличая показную добродетель, за маской которой упрятаны далеко не благовидные черты людей буржуазного круга — корыстолюбие и карьеризм, фальшь и лицемерие, эгоизм и циническое пренебрежение к человеку, — Шоу с художественной объективностью показывает удивительную цельность Норы, которая, став сама собой, обрела независимость и свободу. В рассказе подкупает внутренняя напряженность и сдержанная эмоциональность повествования, удачная постановка проблемы формирования человеческой личности, не поступающейся своими идеалами и идущей своим путем.

Отношение Шоу к войне, которую он считал противоестественным состоянием для нормального человека, отражено в ряде его памфлетов, рассказов, пьес. Достаточно вспомнить его антиромантическую комедию «Оружие и человек» (1894), направленную против воинственной позы, его иронический портрет Наполеона-завоевателя в «Избраннике судьбы» (1895), его «Цезаря и Клеопатру» (1898), чтобы ясно представить себе, как глубоко занимала Шоу тема войны. К освещению этой темы он вновь и вновь подходил с разных сторон, обнаруживая симпатии к тем, кто боролся за свою независимость («Ученик дьявола», 1897; «Святая Иоанна», 1923), осуждая империалистическую бойню (памфлет «Война с точки зрения здравого смысла», 1914).

В «Избраннике судьбы» Шоу с уничтожающим сарказмом определил «философию» английского завоевателя: «Он всегда найдет подходящую нравственную позицию, как рьяный поборник свободы и национальной независимости он захватывает себе полмира и называет это колонизацией».

Шоу не раз осуждал империалистическую политику захватов и колониального порабощения. Однако ясное отношение Шоу-антимилитариста к войне порой, к сожалению, усложнялось и затемнялось воздействием фабианских заблуждений, шло в разрез с основным направлением его мысли. Так было в период англо-бурской войны, вспыхнувшей на рубеже двух веков (1899–1902), когда золотые и алмазные копи Трансвааля и Оранжевой Республики стали предметом вожделения и грабительского захвата британского империализма. Шоу тогда разделял ошибки лидеров фабианства, манифест которых поддерживал английское вторжение. Писатель-гуманист, зло изобличавший агрессоров, которые вторгаются в мирную жизнь народов с пистолетом в руке, очевидно, не сумел сразу разобраться в происходящих событиях и отдал дань «теориям» фабианства. Но вместе с тем Шоу не стал писателем киплингского типа, квазиреализм которого он всегда осуждал. С чувством горькой иронии написан его сильный и острый рассказ «Пушечное мясо» (1902), как раз относящийся к периоду англо-бурской войны. В него вкраплены имена некоторых генералов и государственных деятелей, причастных к трагическим событиям несправедливой войны.

Рассказчик на все смотрит как бы со стороны, но он далеко не безучастен к происходящему, его мысль охвачена гнетущим беспокойством. Он подмечает контрасты: безмятежную красоту природы, прелестные наряды дам, представляющих мир, весьма далекий от войны, юных новобранцев с их резкими переходами от веселья к печали. Рассказ написан под влиянием встреч с итальянскими и английскими солдатами-новобранцами, оторванными от родных очагов и призванными служить игрушкой в темной и зловещей игре захватчиков, быть бессловесным пушечным мясом. Писателя потрясло «угрюмое молчание» целого полка «несчастных людей», он полон тяжелых раздумий о судьбе простых людей.

Тема «пушечного мяса» возникает и в рассказе «Император и девочка». Шоу-рассказчик создает потрясающую картину кровавой резни во всем ее жестоком драматизме. Впечатление усиливается от того, что на эту зловещую ночную картину мы смотрим то главами наивной девочки, то глазами самого императора Вильгельма, который невольно бормочет: «Я этого не хотел». План вымышленный в финале удачно переходит в план реальный: реплика немецкого офицера, хорошо знающего своего хозяина («Его величество пьян, как…»), и ругательство офицера — эти завершающие штрихи исключают всякую сентиментальность. Они бросают саркастический свет на императора, воплощающего в своем лице одного из тех, кто является истинным виновником трагической гибели многих людей, будь то немцы, французы или англичане.

В связи с трехсотлетием со дня смерти Шекспира Шоу написал небольшую комедию «Смуглая леди сонетов», которая была поставлена в Хэймаркет-театре 24 ноября 1910 года. Шоу нарисовал выразительный, совсем не академический, портрет великого драматурга, живого человека с отзывчивой, чуткой душой и земными страстями и порывами. В программе Хэй-маркет-театра и был впервые опубликован рассказ-этюд полемического характера «Тайна костюмерной». В рассказе поднят характерный для эстетических взглядов Шоу спор о шекспировских характерах, причем участие в споре принимает оживший бюст самого великого барда.

Мысль написать повесть-памфлет «Приключения чернокожей девушки, отправившейся на поиски бога» появилась у Шоу в 1932 году в Книсне (Южная Африка), где он провел пять недель. Остановка в Книсне была вынужденной: автомобиль, в котором Шоу вместе с женой, большой любительницей странствий, путешествовал по Южной Африке, потерпел аварию. Шоу не любил праздности и всецело отдался творческому порыву, задумав поначалу написать пьесу. Но потом принялся писать повесть, перетряхивая и переосмысливая на свой лад библейские образы. Многие органы церковной печати ополчились на Шоу, как только повесть увидела свет.

Написанная в традициях Вольтера, философская повесть-памфлет «Приключения чернокожей девушки, отправившейся на поиски бога» полна грациозной и лукавой иронии. В остро гротескной форме Шоу затрагивает коренные вопросы социальной сущности религии, поставленной на службу корыстным интересам: в своей наивной простоте и прямодушии, не лишенная любознательности и здравого смысла простая африканская девушка отправляется на поиски бога и сокрушает дубинкой одного идола за другим. Чернокожая девушка сокрушает все неразумное: она достаточно умна и проницательна, чтобы увидеть нелепость религиозных догм, будь то жестокие установления Ветхого завета или магометанской веры. Чернокожая девушка развенчивает доводами разума одну библейскую легенду за другой (Шоу насчитывал пять библейских метаморфоз бога, пять модификаций). Но она но просто рупор Ворнарда Шоу. Она наделена темпераментом, пылкостью, жизненностью, и она написана столь пластично, так впечатляюще, что и сознании читателя складывается живой и яркий образ.

Чернокожей девушке удается повергнуть библейские кумиры — всезнающие и всемогущие — потому, что в стычках с ними и их пророками она находит остроумные и веские аргументы. При столкновении с доводами разума и гуманистическими взглядами на жизнь и призвание человека оказывается несостоятельной ни одна из библейских божественных модификаций, ни одна метаморфоза. Ни гневный, жестокий и кровожадный бог сил, жаждущий кровавых жертв — Иегова, бог книги Бытия; ни сердитый и ворчливый старец, бог-спорщик, бог-каратель — бог книги Иова; ни третий бог — воплощение милосердия и смиренномудрия, представляемый пророком Михеем Морасфитнном; ни Иисус Христос — бог-«фокусник», призывающий «возлюбить друг друга». Ни, наконец, бог магометанской веры — всемогущий Аллах и истолкователь его божественной воли пророк Магомет, отстаивающий необходимость многоженства.

Столь же решительно, как и обоснованно искательницей истины отвергается во имя торжества жизни, а не смерти, торжества надежды глубоко пессимистическая философия Когелета — Екклезиаста, обезоруживающая человека, делающая его бессильным и жалким. «Жизнь прекраснее смерти, и надежда лучше отчаяния» — таков ответ чернокожей девушки на глубоко унылые и безнадежные утверждения Екклесиаста о суетности и бессмысленности всего земного.

Остроумна и композиция повести — низвергается очередной жестокий идол, и часть Библии рассыпается в прах, а девушка шествует дальше навстречу приключениям, доставляющим читателю не только эстетическое, но и интеллектуальное удовольствие.

Яростную отповедь чернокожая девушка дает и философии расизма и колониализма, постыдному униженню человека человеком.

Искания чернокожей девушки завершаются тем, что, следуя совету мудрого старца Вольтера, она решает мирно возделывать свой сад и искать бога в самой себе.

А. В. Лупачарский в свое время писал, что это произведение Шоу «вольтерьянское по самой своей форме, по своей юркой и сверкающей веселости, по своей „кусательности“, по своей неожиданности, по своей забавно гримасничающей грации…

Произведение Шоу, о котором мы говорим, могло бы с честью занять место в серии легких саркастических сатир великого фернейского патриарха».[59]

Говоря о вольтерьянском направлении повести, А. В. Луначарский отмечал: «Но так как старый Вольтер воскреснуть сам не может, то не плохо, если он воскреснет в старом Шоу, имеющем с ним так много общего. Поэтому вольтерьянство в том виде, каким оно жило в XVIII веке, то есть как свободомыслие, не дошедшее до окончательного атеизма, в своей критике иногда довольно поверхностное и т. д., но все же свежее, смелое и презрительно карающее весь мир суеверий, — это такой культурный элемент, за который можно быть благодарным и сейчас».[60]

Шоу, разумеется, не копировал автора «Кандида», и вольтерьянство у него выражалось в весьма свободной и вольной форме. Остроумные шутки — его природная стихия. И они непроизвольно следуют одна за другой, превращаясь в вереницу забавных стычек искательницы истины с богами, в процессе которых незыблемые, казалось, кумиры сокрушаются один за другим. Сбрасывание идолов с пьедестала доставляет рассказчику истинное удовольствие, как и ядовитая насмешка над суевериями, ибо Шоу отлично сознает, что многое в Библии устарело и не выдерживает критики. Но Шоу был воспитан на Библии, он ценит се как своеобразный художественный документ и склонен допустить мысль, что Библию можно использовать как одно из средств воспитания. Библия для Шоу — литературный памятник, где воплотились и заблуждения и искания человечества.

Шоу вместе с тем отчетливо сознает, написав об этом прямо в послесловии к повести, что возник новый здоровый мир — мир Советской России, где в духовном климате происходят коренные изменения и где «Ветхий завет ожесточенно и презрительно выброшен в мусорный ящик».

Хотя Шоу внимательно следил за развитием биологической науки и даже называл себя художником-биологом, выказывая симпатии то к Дарвину, то к Ламарку, то причисляя себя к последователям «неоламаркизма», он все же не был специалистом в этой области и впадал порой в те или иные полемические преувеличения. Высоко оценивая прозорливость Шоу-сатирика, силу социального обличения его замечательной повести и рассказов, мы но можем не отметить и его слабостей, срывов и заблуждений. Шоу не смог в истинном свете воспринять огромную важность новаторского вклада в науку И. П. Павлова как создателя материалистического учения о высшей нервной деятельности животных и человека. «Неприятие» экспериментальной рефлексологии, к сожалению, отразилось в повести: Павлов изображается в ней необъективно и карикатурно. Очевидно, в этой оценке ученого сказалась и общая позиция Шоу-всгетарианца, не допускавшего мысли об опытах над животными, и, что еще более вероятно, — вульгаризация учения Павлова зарубежными позитивистами. Трактовка писателем образа великого русского ученого вступает в явное противоречие с жизненной правдой.

Шоу-рассказчик ясно определил свои идейно-эстетические позиции. Глубоко вторгаясь в жизнь, подмечая социальное неравенство, обнаруживая источник человеческих драм и трагедий, Шоу с большим мастерством развертывает в малых полотнах острую критику буржуазного общества, показывает фальшь и лицемерие его морали, его идеалов.

П. Балашов

Примечания

1

«Ворон» — стихотворение американского писателя Эдгара По; в нем рефреном повторяется строка «Никогда».

(обратно)

2

В 1798 г. в Ирландии произошло восстание против английского господства, руководимое революционным обществом «Объединенные ирландцы». Смит О’Брайен (1803–1864) — один из вождей общества «Молодая Ирландия», в июле 1848 г. возглавил восстание в Баллингарри.

(обратно)

3

Оранжисты — реакционная политическая группировка в Ирландии, связанная с протестантской церковью и отстаивающая британское господство.

(обратно)

4

Саламанка — город в Испании, в котором находится знаменитый католический университет.

(обратно)

5

Сады Гесперид — в греческой мифологии роскошные сады, в которых росли золотые яблоки.

(обратно)

6

Церлина и Мазетто — персонажи из оперы Моцарта «Доп-Жуан», простак крестьянин и его невеста, соблазненная Дон-Жуаном.

(обратно)

7

То есть из другой оперы — из «Лючии ди Ламмермур» Доницетти (1797–1848).

(обратно)

8

«Бокс и Кокс» — переделка французского фарса, шедшая на английской сцене в 1847 г.

(обратно)

9

Как знатный господин (франц.).

(обратно)

10

Безаит Уолтер (1836–1901) — английский писатель, автор псевдосоциальных романов.

(обратно)

11

Цитата из стихотворения «Непобежденный» английского поэта Уильяма Хенли (1849–1903).

(обратно)

12

Генри Лебушер (1831–1912) — английский журналист, член парламента от либеральной партии.

(обратно)

13

Генриетта Ходсон (1841–1910) — известная английская актриса, вышедшая в 1868 г. замуж за Г. Лебушера, одного из совладельцев театра, в котором она тогда играла.

(обратно)

14

Космо Монкхаус (1840–1901) — английский поэт, литературный критик и искусствовед.

(обратно)

15

Дрейфус Альфред (1859–1935) — французский офицер, в 1894 г. приговоренный по ложному обвинению в шпионаже к пожизненному заключению. Приговор был отменен в 1906 г.

(обратно)

16

Англо-бурская война началась 11 октября 1899 г.

(обратно)

17

Винтовками Маузера были вооружены отряды буров.

(обратно)

18

Буллер Редверс Генри (1839–1908) — британский генерал, командовал английскими войсками в Южной Африке в начале войны; после ряда неудач был замещен в октябре 1900 г. лордом Робертсом. Крюгер Паулус (1825–1904) — бурский государственный деятель, в 1883–1902 гг. — президент бурской республики Трансвааль.

(обратно)

19

Чемберлен Джозеф (1836–1914) — английский государственный деятель, видный идеолог британского империализма и один из организаторов войны Англии против буров. В 1895–1903 гг. был министром колоний.

(обратно)

20

Розбери (1847–1929) — один из лидеров либеральной партии, к описываемому времени уже отошедший от политической деятельности.

(обратно)

21

Солсбери (1830–1903) — английский государственный деятель, в описываемый период (с 1895 по 1902 г.) — премьер-министр.

(обратно)

22

Лэнсдаун (1845–1927) — английский государственный деятель, в 1895–1900 гг. — военный министр. Бродрик (1856–1942) — в 1898–1900 гг. помощник министра иностранных дел. Мет ьюн (1845–1932) — английский генерал, в начало англо-бурской войны командовал дивизией. Робертс (1832–1914) — английский генерал, прославившийся в Ипдпи, командовал английской армией в Южной Африке в 1900 г.

(обратно)

23

Орвпето — живописный старинный городок в горной части Италии, известный своим собором XIII в.

(обратно)

24

Фартук составляет часть парадного облачения епископов англиканской церкви.

(обратно)

25

Имеется в виду комедия «Много шума из ничего».

(обратно)

26

Ты не хотел этого, Виллем, так ведь? (нем.)

(обратно)

27

Моррис Уильям (1834—189G) ™ английский писатель, художник и общественный деятель; он написал, в частности, поэму «Земной рай».

(обратно)

28

Друсхоут Мартин (1601 — ок. 1650) — гравер-голландец, автор портрета Шекспира, помещенного в первом собрании его сочинений (1623).

(обратно)

29

Фома Аквинский (1225–1274) — один из крупней ших богословов католической церкви.

(обратно)

30

Йога — существующая в индуистской религии система самоусовершенствования. Она включает целый ряд форм такого самоусовершенствования, одной из которых является карма — система конкретных благочестивых действий.

(обратно)

31

Веданта — идеалистическое философское учение, возникшее в Индии в IV в. до н. э. Упанишады — общее название многочисленных философских произведений, созданных в Древней Индии.

(обратно)

32

Район Лондона

(обратно)

33

Фокс Джордж (1624–1691) — основатель релпгпозпой секты «Общество друзей», члены которой получили прозвище «квакеры». Фокс — по-английски «лиса».

(обратно)

34

В средневековой Индии существовал обычай, согласно которому вдова знатного человека должна была сама взойти на иоетор, на котором сжигали тело ее мужа.

(обратно)

35

Джаггернаут — одно из имен индийского бога Вишну. В древности в городе Пурп два раза в год совершалась религиозная церемония, во время которой колоссальную статую бога торжественно перевозили на огромной повозке из одного храма и другой. При этом фанатики десятками бросались под колеса, потому что такая смерть считалась самой угодной богу.

(обратно)

36

Лао-Цзы (VI–V в. до н. э.) — один из крупнейших философов Древнего Китая.

(обратно)

37

Гуго Вольф (1860–1903) — австрийский композитор, ниглшпии преимущественно песни.

(обратно)

38

Грэнвплл-Баркер Харли (1877–1946) — английский драматург, режиссер и актер.

(обратно)

39

Туше! (франц.)

(обратно)

40

Как вы сказали? (франц.)

(обратно)

41

Вейсман Август (1834–1914) — немецкий биолог, один из создателей основ генетики.

(обратно)

42

Прозелит — новый ревностный поклонник какой-либо религии

(обратно)

43

Действующие лица (лат.).

(обратно)

44

Иов — библейский проповедник, на которого бог насылал всяческие несчастья, чтобы испытать его.

(обратно)

45

Мегатерий — вымершее гигантское млекопитающее.

(обратно)

46

Семь морей — поэтическое наименование Мирового океана.

(обратно)

47

Екклезиаст, или ироповедник (по-древнееврейски «когелет») — мифический автор одноименной книги в Библии, полной глубоко пессимистических философских рассуждений.

(обратно)

48

Михей Морасфитин — один из второстепенных библейских пророков.

(обратно)

49

По евангельской легенде, Христос дал апостолу Симону имя Петр, что по-гречески значит «камень», и добавил: «На сем камне я создам церковь мою».

(обратно)

50

В одной из христианских легенд рассказывается, что некий еврей, оскорбивший Иисуса, осужден на бессмертие и на скитания по свету до второго пришествия Христа.

(обратно)

51

Фундаментализм — движение в американской протестантской церкви, цель которого — возрождение веры в библейские чудеса.

(обратно)

52

Вторая Моисеева заповедь гласит: «Не сотвори себе кумира и всякого подобия, да не поклонишься им, не послужиши им».

(обратно)

53

Имеется в виду евангельская молитва «Отче наш», текст которой приписывается самому Христу.

(обратно)

54

Так называются главы, из которых составлен Коран.

(обратно)

55

Согласно легенде, Магомет в молодости служил пастухом у богатой вдовы Хатидже, на которой впоследствии женился.

(обратно)

56

«Sixteen Self Sketches», London, 1949, p. 56.

(обратно)

57

«Sixteen Self Sketches», London, 1949, p. 57.

(обратно)

58

«Sixteen Self Sketches», London, 1949, p. 58.

(обратно)

59

А. В. Луначарский, Собр. соч., т. 6. «Художественная литература», М. 1965, стр. 285.

(обратно)

60

А. В. Луначарский, Собр. соч., т. 6. «Художественная литература», М. 1965, стр. 285.

(обратно)

Оглавление

Чудесная месть

Серенада

Дон-Жуан объясняет

Воскресный день среди холмов Суррея

Еще одно продолжение «Кукольного дома»

Пушечное мясо

Новая игра — воздушный футбол

Тайна костюмерной

Император и девочка

Картинка из семейной жизни Фрэнклина Барнабаса

Приключения чернокожей девушки, отправившейся на поиски бога

Бернард Шоу и его новеллы Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg