«Полет лебедя»

Маргарет Энн Хаббард ПОЛЕТ ЛЕБЕДЯ Повесть, основанная на жизни Ханса Кристиана Андерсена

ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ История книги от Маргарет Энн Хаббард

Делая инсценировку сказок для детской программы, я заинтересовалась Андерсеном, который произвел на меня сильное впечатление как философ. Тогда я разыскала его биографию, чтобы понять, что сам он чувствовал в отношении своего бесценного дара.

К своему удивлению, я обнаружила, что ему частенько приходилось иметь дело с так называемыми знаменитыми людьми, любителями критики, которых Андерсен на самом деле считал слабыми неумными существами. И было за что! Однако, несмотря на их бесцеремонное отношение к его не сказочному творчеству, Ханс Кристиан считал себя романистом и драматургом, а не писателем историй для детей. Но, по моему мнению, настоящий Андерсен проявляется скорее в сказках, чем в иных сочинениях.

В своей автобиографии Андерсен часто упоминает Генриетту Вульф, маленькую горбатую дочку адмирала. Узнав о ее трагической смерти, он пишет:…словно огромное здание рухнуло на мою голову, и много ночей подряд мне снился огонь, пожирающий корабль, на котором она погибла». Из этой фразы можно сделать только один вывод: смерть Генриетты глубоко потрясла его. Принимая во внимание тот факт, что обычно Андерсен мало рассказывает о событиях, затрагивающих его лично, я пришла к заключению, что Генриетта была любовью его жизни, которую он осознал лишь после ее смерти. Основываясь на этой идее, я и построила свое повествование. События в этой повести подлинные. Я себе позволила единственную вольность — расширить их.

Жизнь Ханса Кристиана Андерсена далеко не столь трагична. Находясь в постоянном поиске недостижимого, он получал удовлетворение в соотношении великого и скромного, и эти его качества, в конце концов, и принесли ему поклонение читателей. Я закончила рассказ о великом писателе событием, которое он сам считал пиком своей карьеры, его возвращением в Оденсе — городок, где Ханс Кристиан вырос — через пятьдесят лет после того, как из него он направился в мир в поисках своей судьбы. Такого празднества не знала вся Дания. Старый писатель был горд и как обычно радость сближала его с Богом. Только когда он был счастлив, он мог хорошо молиться, и молитва его звучала так: «Не оставь меня, Господи, в дни тяжких испытаний».

ПОЛЕТ ЛЕБЕДЯ

Посвящается дяде Робу

Моя жизнь — прекрасная сказка, полная счастливых случайностей. Как будто, когда я был ребенком и вышел в бедный и недружелюбный мир, я встретил доброго волшебника, который сказал мне: «Выбери теперь свою собственную дорогу в жизни и цель, к которой ты будешь стремиться, и тогда, по мере твоего становления и необходимости, я буду направлять и защищать тебя на пути к ней». Моя судьба не могла быть направлена более правильно, более рассудительно. Эта история расскажет миру то, что я знаю сам: есть любящий Бог, который управляет всеми вещами и направляет нас к подлинным ценностям.

Андерсен, «История моей жизни»

I

— А этот, какой безобразный! — воскликнула одна утка. — Его уж мы не потерпим! — Она сейчас же подскочила и клюнула его в шею.

— Оставь его, — сказала утка-мать, — он ведь вам ничего не сделал.

— Это верно, но он такой большой и странный, — отвечала забияка. — Ему надо задать хорошую трепку.

«Гадкий утенок»

— Он рожден для великого, — мягко говорила бабушка. — Не для славы, которая приходит ко многим людям, но для величия, которое вознесет его над всеми. Если бы он был здесь, я бы этого не сказала. Мальчик слишком много думает о вершине и очень мало о дороге к ней. Но он достигнет ее однажды, и те, кто сейчас насмехается над ним, оглянутся назад со стыдом и попытаются убедить себя, что их злые слова были направлены на его же благо. Я ясно вижу это…

Ее бархатный голос дрожал. Со скамьи у окна раздавались звуки ударов молотка башмачника в ритм ее словам, как будто пытаясь выбить пророчество на том месте, где мог бы его увидеть каждый. Но у Йоргенсена не было подобных намерений. Его веселые глаза сверкали, и он склонился над башмаком, чтобы скрыть свой смех, но все-таки не удержался и сказал:

— Сын уличного сапожника озарит мир своим гением! Как великодушна рука судьбы!

Бабушка перевела на него свой мягкий взгляд:

— Кто мы такие, чтобы обсуждать планы Творца? У тебя бедный дом, но не такой бедный, как конюшня. Твой пасынок удостоился лучшего рождения, чем Сын плотника[1] Йоргенсен резко отвернулся. Доверься старцу в поисках ответа! Бабушка часто пребывала в подобном расположении духа. Конечно, для ее мечтаний не было никаких оснований. На них, возможно, повлияли ее отношения с больными из психиатрической лечебницы, в которой доживал свой век ее старик и где она ухаживала за садом, что давало ей возможность не умереть с голода.

Анна-Мария, мать мальчика, который однажды взойдет на вершину, медленно отложила в сторону тонкий белый платок, что она зашивала. Ее вялый умственный процесс не мог ровно течь одновременно в двух направлениях. Платок, порванный у самой кромки, дала ей мадам Гульдберг, для которой Анна-Мария стирала белье. Так как он служил занавеской для кровати мальчика, его следовало заштопывать тонкими стежками. Теперь ее внимание было направлено не на платок, а на спину Йоргенсена.

Анна-Мария, грузная увядающая женщина, с грубыми, мужиковатыми чертами лица, словно вырубленными плохим плотником, медленно встала. В ее характере быстрая возбудимость на удивление спокойно уживалась с какой-то флегматичностью. Когда добрая натура Анны-Марии с радостным криком вырывалась наружу, соседи, слушая, улыбались. Но и гнев ее подчас оказывался также силен. Однако в любом состоянии она была весьма непривлекательной женщиной. Мышиного цвета волосы выбивались из толстого пучка и падали на шею, несколько лет назад исчезнувшую под толстыми складками жира. Ее бесформенное ситцевое платье, потерявшее цвет от многочисленных стирок, и толстые шерстяные чулки выглядели совсем некрасиво. Впрочем, как и сама Анна-Мария.

Анна-Мария нахмурилась, и сразу же глазки превратились в маленькие щелочки, а рот с вялыми флегматичными губами растянулся в узкую линию. Она тяжело протопала через маленькую комнату, заставив зазвенеть тарелки в буфете, и схватила мужа за волосы. Затем с видом неожиданной для нее нежности отклонила голову.

— И что заставило меня выйти за тебя замуж? — хрипло произнесла она.

— Тебе, должно быть, хотелось каждый день смотреть на что-нибудь более приятное. Чего не скажешь о твоем отпрыске, — ответил он с иронической улыбкой.

Наблюдавшая за происходящим процессом бабушка была грустна. Йоргенсен оказался плохой парой для Анны-Марии. Он унаследовал верстак покойного Андерсена, но очень не хотел мириться с той частью наследства, которое представлял собой Ханс Кристиан. Еще до свадьбы Йоргенсен заявил, что мальчик уже достаточно взрослый, чтобы прокормить себя самому. Дети намного младше его уже были подмастерьями плотника или гончара и зарабатывали себе на жизнь. Пусть он отложит своих кукол и займется тем же. Дав этот совет, Йоргенсен продолжал игнорировать мальчика.

Женщина заворчала и оттолкнула его от себя, намереваясь ударить.

Йоргенсен оскалил зубы в злобной усмешке и ловко увернулся от предназначавшейся ему оплеухи.

В это время мельник в начале дороги открыл запруду» и река, вновь прорвавшись, с грохотом понеслась мимо маленького садика. Шум ее сталкивающихся потоков и разлетающихся в разные стороны брызг заполнил комнату. Бабушка была рада, что шум делал разговор невозможным. Ей нечего было сказать Анне-Марии.

Бабушка представляла собой материнскую линию семейства. Когда-то она была благородной дамой, которая сбежала с актером ради того, чтобы умереть в бедности, не передав детям ничего, кроме своего высокородного темперамента. Подарок не пошел на пользу. Андерсен, башмачник, провел всю свою короткую жизнь, пытаясь заработать на образование, в котором было отказано всем, кроме богачей. Смерть положила желанный конец тем узам, которые связывали его с крестьянкой. Его сыну, Хансу Кристиану, предстояло то же самое. Он всегда будет хотеть того, чего не сможет получить. Нет, не исполнения мимолетного желания в угоду своим амбициям, а удовлетворения бесконечной жажды сердца. Бабушка знала это, но помочь ничем не могла. Денег у нее не было. Если бы не больничный сад, за которым она ухаживала, то она давно умерла бы с голода.

Сегодня ее старческая, в прожилках вен рука поглаживала маленький букет из розовых, голубых и белых с зелеными оттенками цветов. За рекой садилось солнце, и лучи уходящего света струились через открытую дверь, отражаясь на лице старухи, словно отблески из другого мира чистых и новых вещей. Нет, она не улыбалась. Она еще не была довольна. Прошлой зимой Снежная королева[2] подала ей знак, что ее время придет, когда земля вновь станет белой. — Я не могу уйти к ней, пока мой мальчик не устроен, — пробормотала она вслух.

Йоргенсен поднял голову, но шум реки заглушил слова старухи. Анна-Мария что-то ворчала себе под нос, вернувшись к штопке. Ее лицо все еще хранило отпечаток дурного настроения.

Бабушка сидела молча, перебирая цветы. Ну, что здесь еще скажешь? Ни Йоргенсену, ни Анне-Марии не было никакого дела до будущего Ханса Кристиана. Заботы о хлебе насущном и доме занимали у них все время.

Этот дом был лучшим, чем какой-либо другой, в котором бабушке приходилось жить. Он был немного больше, чем тот старый, в котором родился Ханс Кристиан. Здесь стояла та же деревянная кровать, которую Андерсен сделал из каркаса, когда-то послужившего подставкой для гроба графа Трампе в соборе Святого Кнуда. Несколько ленточек черной материи напоминали о том печальном событии. Именно в этой кровати появился на свет Ханс Кристиан, и теперь, когда мальчик укладывался в нее, перед сном старая бабушка рассказывала ему столь много страшных сказок, что он стал бояться полной темноты. Рядом с кроватью стоял буфет, в котором блестели тарелки, содрогавшиеся при каждом землетрясению подобном шаге Анны-Марии. Над большим камином стояли отполированные чашки и кастрюли, отражающие друг в друге искривленные образы. На стенах висели картины, которые повсюду собирал Ханс Кристиан. В шкафу находилось несколько книг. В свободном единственном углу стоял его кукольный театр, заваленный атласными лоскутками, разбросанными в беспорядке.

Старуха про себя отметила, что это был достаточно хороший дом. И любящая простота Анны-Марии к своему сыну наполняла его теплом, подобно льющемуся через дверь солнечному свету: если бы она еще подумала о его будущем.

Наступало спокойное время вечерних часов, когда даже обитатели психиатрической лечебницы ложатся на свои постели из соломы, наблюдая за постепенно угасающими на стене полосками солнечных лучей. Высоко на крыше аисты, стоя на одной ноге, рассказывают бесконечные истории своим малышам, а хозяева этих крыш с гордостью слушают. Какое прекрасное и завидное для соседей зрелище! Всем известно, что вместе с аистами из дома улетает счастье и что они гнездятся только на тех крышах, под которыми царит спокойствие. На крыше Йоргенсена жил целый выводок. Сквозь рев реки можно было уловить царапанье их маленьких коготков.

Анна-Мария тоже услышала этот звук и взглянула на бабушку. Конечно, теперь было ясно, что этот дом отмечен знаком мира и покоя. Женщина расслабилась, ее глаза расширились, а дряблый рот смягчился в улыбке. Уже пора было Хансу Кристиану вернуться домой. Ему, конечно, понравятся цветы. Она видела, как он с кувшином в руках бежал к реке за водой. И новый платок станет неожиданным сюрпризом. Какое прекрасное время ожидает ее мальчика!

Внезапно Анна-Мария отложила свое шитье. С дальнего конца улицы раздались рев и крики. Ее лицо побелело. Мать и бабушка вскочили на ноги и с испугом глядели друг на друга через стол, не в состоянии ни двинуться, ни произнести ни слова.

Первым заговорил Йоргенсен:

— Ну вот, наш поэт возвращается домой. — И он на всякий случай пригнулся, чтобы избежать неожиданного удара.

Удара не последовало. Анна-Мария не слышала его слов. Для нее и бабушки единственным звуком оставался грубый крик мальчишек, дерущихся на улице. Один раз раздался треск, который издает сломанная деревянная болванка.

Только когда Ханс появился в дверях, они осознали, что он вырвался из толпы детей, которые теперь мутузили друг друга почем зря. Покрытый кровью и грязью, в разорванной рубахе и без деревянных башмаков, он представлял собой печальное зрелище.

Для других мальчишек Ханс всегда оставался пугалом. Он был слишком высок для своих четырнадцати лет, а его большие плоские ступни и костлявые кисти казались еще более невероятными из-за чрезвычайной худобы его рук и ног. Огромный нос на худощавом лице, из которого сейчас сочилась кровь, смотрелся столь массивно, что в первую очередь привлекал внимание незнакомцев, отодвигая на задний план ясный свет в прекрасных умных глазах. Когда мальчик улыбался, лицо преображалось, и тогда все удивлялись тому, что когда-то могли его считать безобразным.

Но в данный момент ему было не до улыбок.

— Ханс Кристиан, сын мой! Ты ранен! Тебя убили! — воскликнула Анна-Мария. Эмоции захлестнули мать, она обрушилась на стул и, закрыв лицо фартуком, начала рыдать. Губы мальчика задрожали, рот искривился. При виде слез матери он заплакал сам. Их стоны слились в унисон. Красногрудые в вечернем свете аисты перестали клекотать и вспорхнули в небо, унося с собой мир и покой.

Йоргенсен отложил сапог и бросил на пол свой молоток.

— Вы двое, заткнитесь! — рявкнул он и, оттолкнув Ханса, захлопнул дверь.

Анна-Мария посмотрела на него и твердо произнесла:

— Оставь моего сына, мерзавец! Как ты можешь оскорблять его, когда он ранен, убит!

Йоргенсен нагнулся и подобрал молоток.

— Нам самим хватает шума. Незачем давать соседям повод для новых пересудов.

Вмешалась бабушка:

— Дочь, принеси холодной воды и тряпку. У него всего лишь разбит нос. Не плачь, мальчик. Тихо.

Анна-Мария подчинилась, подавив в себе последние стоны. Бабушка гладила соломенные волосы Ханса, словно он был младенцем. Ей не нужно было рассказывать, что произошло. Она уже один раз видела, как ее старика на улице закидывали камнями. Для многих селян его внук был таким же сумасшедшим. Если бы только Ханс мог понять, что ничего хорошего не выйдет из того, что он всем рассказывал сказки о том, что он сын китайского императора и индийской принцессы! Бабушка помогла ему раздеться и уложила в постель.

— Бабушка, я должен ехать в Копенгаген, — неожиданно спокойно произнес мальчик. — Ты ведь знаешь это, не так ли? Если я останусь здесь, они убьют меня. А они не должны этого сделать, если мне суждено стать великим человеком.

— Тихо, тихо, — прошептала бабушка, с опаской поглядывая на Анну-Марию, которая повернулась к ним спиной. Она не могла выносить вида крови своего сына.

— Не говори ничего, Ханс Кристиан.

Рука бабушки зависла в воздухе. Глаза мальчика были широко раскрыты, и он добродушно улыбался.

— Ах, какой прекрасный, какой прекрасный, — пробормотала старуха.

— Правда? — произнес он в ответ, думая, что бабушка одобряет его план. — Если я действительно стану великим к двадцати годам, в чем я почти уверен, значит, у меня осталось очень мало времени. Величие не приходит за одну ночь. Ты же знаешь.

Он поймал ее руку и сжал так крепко, что холодная вода с тряпки начала капать на его худую грудь. Занавески сомкнулись, отгораживая их от остальной части комнаты.

— В Оденсе обо мне особого мнения. В родной деревне меня слишком хорошо знают. Так было со многими знаменитыми людьми. Поэтому мы должны покинуть гнездо подобно аистам в поисках Страны обетованной. Для меня эта страна — Копенгаген.

Голубые глаза бабушки наполнились состраданием. Был ли Копенгаген решением проблемы? Должен ли ее мальчик отправляться туда один и без гроша в кармане? Ханс смотрел на нее, ожидая ответа. Как может она сказать нет, если Снежная королева ждет?

— Мы потом поговорим об этом, Ханс Кристиан, — произнесла она, пытаясь встать и уйти. Но он поймал ее за руку.

— Нет, бабушка. Я должен ехать завтра! Я больше не могу оставаться здесь. Ты же знаешь это. И старый Клаус обещал оставить для меня местечко в дилижансе.

Сердце старухи замерло в груди. Завтра! Так скоро!

— Посмотрим, — было единственным, что она смогла вымолвить.

— Ты придешь завтра перед тем, как мать пойдет стирать, и поможешь мне поговорить с ней?

— Приду, сынок. Теперь спи. Тебе нужно подготовиться к завтрашнему дню.

Мальчик обхватил руками ее шею и нежно поцеловал. Затем она ушла.

Ханс Кристиан засыпал в кровати, в которой когда-то родился. В его снах не было крови и драк. Он стоял на подмостках Королевского театра в Копенгагене, и король кивал ему, а королева бросала к его ногам красные розы. Все зрители стоя аплодировали Хансу Кристиану Андерсену — величайшему актеру в мире!

Бабушка вернулась в свою убогую лачугу.

Через какое-то время Йоргенсен улегся рядом с Хансом Кристианом и захрапел, а Анна-Мария всю ночь просидела у стола. Несмотря на весь шум, аисты еще могли вернуться назад и мирно уснуть на их крыше. Но ведь они могли найти другой дом, в котором живут глухие старик со старухой, никогда не ссорящиеся по этой причине и мечтающие об аистах на крыше за трубой как о пределе возможного удовольствия.

II

Вдруг ему страшно захотелось поплавать. Он не выдержал и сказал об этом курице.

— Да что с тобой? спросила она. — Бездельничаешь, вот тебе блажь в голову и лезет! Неси-ка яйца или мурлычь, дурь-то и пройдет.

«Гадкий утенок»

Завтра пришло в Оденсе в своей традиционной манере. Высокая темная башня собора Святого Кнуда внезапно порозовела с восточной стороны под лучами восходящего солнца. Внизу в нефе солнечный свет упал на саван мученика, который оставался таким же безупречным, как в тот день, когда жена, омыв его слезами, положила туда. Свет также коснулся колонны Изабель, которая однажды затанцевала до смерти двенадцать мужчин за одну ночь, а затем поблек среди теней. Солнце вставало, и все призраки древнего места уходили в небытие.

Аистиные семьи вытянули шеи и с поджатыми под себя ногами полетели на реку завтракать лягушками. К тому времени день уже наступил. Солнечный свет согрел своим теплом весь городок, не считая бездонную пасть колокола и жалкие кельи психиатрической лечебницы, в которой не было окон. Вставшие пораньше жители уже подходили к окнам, открывали ставни и, прислушиваясь какое-то время, удовлетворенные возвращались назад к завтраку. Внизу за рекой царила тишина, церковный колокол молчал. Как гласила легенда, когда-то давно, когда Копенгаген был всего лишь рыбацкой деревней, а Оденсе городом, река сорвала колокол с церковной башни и затянула его в глубокую нору. С тех пор он звонил каждый раз только тогда, когда было суждено умереть какому-то выдающемуся человеку. Те, кто слышал его голос однажды, уже никогда не могли его забыть. Они каждое утро прислушивались, пытаясь уловить этот звон, что для них стало таким же обычным делом, как подъем и еда.

Сегодня было тем завтрашним днем, которого так ждал Ханс Кристиан Андерсен. Он открыл свои глаза вместе с аистами и какое-то время лежал, глядя на них. Почему прошлой ночью он уснул в большой кровати? Мальчик повернул голову в сторону храпящего Йоргенсена. Огненная боль пронзила его спину и плечи. Стон стал его приветствием наступающего дня.

— Где у тебя болит, сынок? — прошептала мать.

Ханс осторожно покрутил головой на подушке.

— Я не знаю. Везде.

— Лежи спокойно, я принесу тебе кофе.

Мальчик закрыл глаза, и боль постепенно начала отпускать. В его голове стала проявляться интересная мысль. Была ли эта новая идея для его кукольного театра или песня для мадам Гульдберг? Он не мог этого понять. Ну и пусть. Все это должно быть завтра, потому что сейчас у него болит голова. Завтра, все завтра.

— Мама! — крикнул он, внезапно спрыгивая с кровати.

От этого крика Йоргенсен, еще не успевший до конца проснуться, отскочил на середину комнаты. Анна-Мария, возившаяся у камина, резко дернулась, пролив кофе на руку. Она даже не заметила ожога, не почувствовала боли и, рванувшись к кровати, обняла сына.

— Это лихорадка! Лихорадка убила твоего бедного отца, а теперь она пришла за тобой! О, мой мальчик, не умирай, не оставляй меня!

Ханс Кристиан высвободился из ее объятий и попытался подняться на ноги. В тот момент он был похож на гнома-переростка с нечесаными соломенными волосами и выпирающими на голой спине лопатками.

— Мама, пожалуйста, послушай! Я не собираюсь умирать! Наоборот, я хочу спасти себя от смерти в моей родной деревне. Я стану великим!

Йоргенсен с отвращением хмыкнул и, взяв полотенце, направился к реке. Но Анна-Мария сидела с открытым ртом, застывшим на полпути от крика к улыбке.

— Мама, сегодня я отправляюсь в Копенгаген! — кричал мальчик, борясь с приступами боли, блуждающими по позвоночнику— Прошлой ночью я все обговорил со старым Клаусом, и он пообещал оставить мне местечко в дилижансе.

— Но Копенгаген! Это же так далеко! Может быть, ты лучше отправишься в какое-нибудь другое место, поближе?

— Нет, мама. Все знаменитые люди живут в Копенгагене! Я вернусь, ты же знаешь, как только стану великим. Я много молился и уверен, что Бог хочет, чтобы я отправился в Копенгаген. Он послал Иосифа и Марию в Египет, спасая их. Мне тоже нужно убежище.

Дряблые губы Анны-Марии задрожали. Как ужасно слышать, что ее сын говорит об убежище, словно загнанный зверь! Она беспомощно смотрела, как он рылся в шкафу в поисках свежей рубашки. Нет, она должна что-то придумать, чтобы отговорить его от этой затеи. Но ее мозг был таким же вялым, как и враз ослабевшие руки. Временами Ханс проявлял удивительное упорство и силу воли, и ничего не могло поколебать его. Например, он твердо отказался вернуться в начальную школу после того, как учительница дала ему оплеуху. Он отверг карьеру ткача после неприятного столкновения с грубыми мужланами в магазине, хотя до этого матери пришлось приложить немало усилий, чтобы убедить его стать подмастерьем. И он всегда настаивал твердо и непоколебимо, что должен стать актером.

— Но… — сказала Анна-Мария, — но… — она не могла больше выдавить из себя ни одной членораздельной фразы.

— Говорю тебе, мама! Однажды ты будешь гордиться мной!

Ханс Кристиан продекламировал:

— Мое имя будет на устах у каждого в Дании. И тогда ты сможешь сказать: «Человек, которого они приветствуют, мой сын!» Как тогда ты будешь горда, мама! К тому времени ты каждый день будешь носить зеленое шелковое платье.

Анна-Мария неуверенно кивнула.

— Да, но…

— Позволю себе заметить, что даже великие люди должны время от времени заполнять желудки, как и все остальные, — произнес Йоргенсен, появляясь в дверях. — Ты дашь нам завтрак, жена, или будешь сидеть и бормотать: «Да, но…»

— Ты — не верующий! — воскликнула женщина, но все же поднялась, обмотала фартук вокруг обожженной руки, сняла чайник с камина и разлила черную вязкую жидкость по кружкам. Затем из буфета она достала хлеб и разломила его на две части. Завтрак был готов.

Йоргенсен уселся и начал есть, издавая громкие чавкающие звуки. Он мочил большие кусочки хлеба в кофе и отправлял их в рот. Анна-Мария сидела на стуле, подперев рукой подбородок.

— В Копенгагене живет король, — мечтательно произнес Ханс. — Когда каждый вечер я буду выступать на сцене Королевского театра, он будет приходить, садиться в свою ложу, кивать мне и бросать к моим ногам розы.

— Более вероятно, что тебя закидают тухлыми помидорами, — пробормотал с набитым ртом Йоргенсен.

Ханс повернулся к матери с болью в глазах, надеясь, что она успокоит его. Но ее взгляд остался прикован к своей чашке с кофе.

— Я ничего не знаю об актерах, Ханс Кристиан. Я думаю, что актерская жизнь плохая. Они будут пороть тебя и морить голодом, чтобы сделать гибким, они заставят тебя есть масло, чтобы сделать твои конечности мягкими.

— Нет, мама, я не собираюсь становиться канатоходцем. И я достаточно гибок для актера. Я смогу танцевать как эльф, если только кто-то научит меня этому.

Он бросил хлеб на стол и начал скакать по комнате, от чего посуда в буфете пришла в движение. Анна-Мария поймала его за руку, заставив остановиться.

— Я знаю, что хорошо для тебя, Ханс Кристиан! Ты должен стать портным! Ты шьешь одежку для своих кукол такими аккуратными стежками. Этим ремеслом можно хорошо заработать. Посмотри, как идут дела у герра Дикманна. Он живет на Кросс-стрит, и у него самое большое окно в городе. Если бы только ты смог стать таким!

— Нет! Я уже говорил тебе, я не буду портным! — кричал мальчик, подобно капризному ребенку, в приступе ярости.

— Ты пытаешься заставить меня ходить в школу, чтобы учиться тому, чему мне не надо учиться! Ты говоришь мне, что я должен стать портным, когда я поэт! Я сказал, что буду актером! Актером!

Он сел обратно за стол, уронил голову на руки и отчаянно зарыдал.

Пекарь-сосед, открывая дверь своего магазина, посмотрел в направлении дома Йоргенсена и передернул плечами. Затем он глубоко вдохнул свежего утреннего воздуха и направился назад замешивать тесто для хлеба. Старая бабушка ускорила свой шаг. Она не забыла своего обещания прийти сегодня пораньше, несмотря на то, что в больничном саду ее ждала работа. Дела Ханса были неважными. Судя по звукам, доносившимся из маленького домика Андерсенов, кризис уже разразился.

Ее глазам предстала знакомая картина. Йоргенсен уже покончил со своим завтраком и сидел у верстака, что-то насвистывая себе под нос. Единственное, что его интересовало в жизни, — набитый живот. Анна-Мария убирала со стола, а мальчик продолжал рыдать.

Бабушка положила руку ему на плечо, и он, подчинившись этому нежному прикосновению, послушно открыл глаза. Она отвела его к кровати и усадила. Затем старушка привела Анну-Марию и посадила ее рядом с Хансом. Сама же устроилась между ними, взяв руку каждого из них, и ласково произнесла:

— Теперь расскажи мне, Ханс Кристиан, что произошло? — спросила она, как только смолкли последние рыдания.

— Бабушка, она не разрешает мне ехать в Копенгаген! А ты знаешь, что я должен, если мне суждено стать великим человеком!

— Да, ты должен ехать, — едва слышно прошептала бабушка.

Анна-Мария с удивлением посмотрела на нее.

— Ты так говоришь, как будто это знала всегда!

Даже молоток Йоргенсена завис в воздухе. Он тоже прислушивался к разговору. Он уважал мнение старых людей. Но в данном случае мастер стал бы еще сильнее уважать бабушку, если бы она помогла избавить этот дом от его дурного пасынка.

— Я знаю об этом уже несколько недель, — ответила она, гладя внешнюю сторону руки Ханса. — Наш мальчик не такой, как все остальные. Ему был дан знак, который посылается немногим. Мы должны позволить ему исполнить свое предназначение и отпустить. Пусть его получит мир.

Молоток Йоргенсена обрушился с невероятной силой. Таким образом он попытался придать больший вес тому, что собирался сказать.

— Хорошо, что мир его полюбит. А то Оденсе о нем другого мнения.

Его слова прозвучали словно удар ножа. Глаза бабушки наполнились слезами, когда обиженный мальчик прильнул к ней. Анна-Мария осушила свою чашку и запустила ее в направлении сапожника. Бабушка вздохнула.

— В некотором смысле он прав, дочка. Наш мальчик никогда не найдет счастья здесь. Вы сделали для него все, что могли. У него было счастливое детство. Но теперь…

Она окинула маленькую комнату взглядом, словно пытаясь измерить ее в дюймах.

— Теперь ему здесь слишком мало места. Возможно, в Копенгагене он найдет то, чего мы не смогли ему дать.

Безобразно-прекрасное лицо мальчика засияло.

— Я найду славу! А когда я буду знаменит, я стану счастливым!

— Да, но ты так легкораним. — С этими словами Анна-Мария хлопнула по столу.

— И ведь ты знаешь, мама, как легко обидеть нашего мальчика, и все равно говоришь, что нужно отослать его далеко-далеко, где он будет голодным, холодным и одиноким. У меня нет денег даже, чтобы дать ему в дорогу.

— Тебе не нужно давать мне денег! У меня больше чем достаточно в моей свинье-копилке, — крикнул Ханс и бросился к шкафу, в котором стояла маленькая глиняная хрюшка, набитая монетками. — Тринадцать риксдаллеров, я знаю, я считал, когда клал.

— Тебе не хватит этого и на неделю.

— Но очень скоро я начну получать сто риксдаллеров в месяц и часть отсылать вам.

— Сто риксдаллеров, Ханс Кристиан? Это так много!

— Я уверен! Ты же знаешь, что я друг принца. Если у меня будут какие-то неприятности, то я пойду к нему за помощью.

Одно плечо Йоргенсена поднялось в саркастическом жесте. Это задело мальчика. Не то чтобы мнение отчима сильно волновало его. Но он любил, чтобы все с ним соглашались.

— Я пожимал руку принцу, когда он был здесь. Полковник Гульдберг подвел меня прямо к нему. Когда он спросил меня, что мне нравится, я ответил, что хочу пойти учиться в гимназию, потому что не люблю бедную школу. — Ханс сделал паузу. — Я знаю, он сказал, что я должен ходить в бедную школу, потому что обучение везде одинаково и каждый должен знать свое место. — Затем его глаза вспыхнули. — Он сказал так, потому что не понял меня! Меня нельзя сравнивать с другими мальчишками! Я не могу учиться ремеслу! Я должен стать актером!

Теперь он обращался к бабушке.

— Ты знаешь, я не хочу взлететь выше, чем мне положено. Я всего лишь хочу занять свое место в жизни. Я хочу общаться с мальчиками из богатых семей, потому что я один из них. Они относятся ко мне намного лучше. Они не пинают меня на улице. Ты ведь знаешь это, бабушка!

Ханс вздрогнул и ближе прижался к старой женщине. Они предпочитали в своих долгих беседах не касаться неприятных, страшных тем. Но сейчас испуганные глаза внука выдали его мысли. «Почему люди находят удовольствие в насилии и грубости? — думал он. — Моя сестра вынуждена скрываться, потому что она незаконнорожденная. Но она же тоже Божья дочь, и ей была дана жизнь, как и мне, Божьему сыну. Почему у меня должен быть дом и тепло, а у нее — нет? Почему я должен жить среди грубых и злых людей, чьим единственным желанием является обидеть того, кто слабее».

— Ты понимаешь, бабушка, я вижу, ты понимаешь.

Ее пальцы мягко прошлись по его щеке.

— Да, сынок. Поэтому я знаю, что ты не должен оставаться здесь. Ты — ребенок. Ты всегда будешь ребенком.

Мальчик улыбнулся. Казалось, что его улыбка была сделана из тонких облаков.

Старушка знала его инстинктивное отвращение ко всему омерзительному. Она знала, что его моральный облик будет идеальным, основанным на внутренней ненависти ко всему безобразному и великой любви и вере в добро и Божью справедливость. Позднее эти качества назовут чрезмерной сентиментальностью, а его детское сердце будет почти разбито. Но Снежная королева проследит за тем, чтобы старая бабушка ничего не узнала об этом.

— Я знаю, как там в Копенгагене, — просвистел Йоргенсен, зажавший во рту сапожный гвоздь. Сейчас он говорил как уверенный в себе человек. Однажды с грехом пополам он научился читать и много лет об этом не вспоминал. Йоргенсен обладал способностью мгновенно подхватывать различного рода информацию, которую никогда не забывал, и его память была похожа на новогоднюю елку, увешанную разноцветными шарами. Умное использование этих шариков украшало его речь, и, таким образом, создавалось впечатление, что сапожник был хорошо информированным человеком.

Выбирая теперь из огромного ассортимента фактов, оброненных одним из его наиболее образованных собеседников, кучером дилижанса, он продолжил с умным видом:

— Никакой другой город не сравнится со столицей Дании. Там сидит король и говорит своим многочисленным лакеям: «Делайте это!» — и они делают. «Оставьте меня», — и они убегают со всех ног. У нас нет войн, нет политических конфликтов, наша страна такая мирная, что Копенгаген умер бы от скуки, если бы не сплетни и слухи по поводу деяний знаменитостей в Королевском театре!

Он стал считать по пальцам:

— Хейберг, Мольбек, Торвальдсен, Сибони — писатели, критики, скульпторы, музыканты — звезды и их приближенные, цепляющиеся за края их пиджаков, все бегут в Копенгаген, иначе их никто не признает.

Убрав изо рта гвоздь, который несколько раз чуть не проткнул ему язык, он приложил его к подошве и нанес хороший удар своим молотком.

— Да, это как пирог с сахарной начинкой. Король сидит на вершине, под ним круг артистов, которые без сомнения могли бы стать прекрасными кожевниками и лавочниками, если бы их не поддерживали щедрые королевские пенсии, когда они видят, что от них ничего уже не осталось. Но они не испорчены удовольствиями, по крайней мере, не те из них, кто называет себя критиками. Для критиков нет пенсий, поэтому они отыгрываются как могут на тех, за счет кого зарабатывают свой хлеб. Ты все еще хочешь ехать в Копенгаген, сынок? Что же, когда они разорвут тебя на куски, ты всегда сможешь прибежать домой к своей мамочке. Да!

Йоргенсен поймал взгляд бабушки, и на секунду им показалось, что они поняли друг друга. Его насмешливые слова имели скрытый смысл. Возможно, он лучше старухи понимал, что может означать неудача для мальчика, потому что больше других слышал о магическом мире, связанном древними традициями и королевской милостью. И он видел, как Ханса Кристиана гнали по улицам Оденсе забияки мальчишки.

Бабушка была в замешательстве. Она и подумать не могла о том, что этот неверующий понял то, чего не могла понять мать мальчика! Она повернулась к Анне-Марии.

— Ты отпустишь его?

Женщина посмотрела на трещину в столешнице, заполненную крошками, давно превратившимися в пасту, и начала выковыривать эту массу ногтем большого пальца.

— Нет, — сказала она, — нет.

Ханс Кристиан находился в таком отчаянии, что даже не мог плакать. Отказ матери едва ли пробил холод, окруживший его.

— Ты не права, Анна-Мария, — услышал он слова бабушки. — Аистиха на крыше никогда не командует своими птенцами, не говорит им: «Сидите тихо в гнездах, мои малыши, я боюсь разрешить вам взлететь выше трубы!»

Йоргенсен, довольно долго молчавший, не выдержал:

— Нет, она встанет на одну ногу и скажет: «Быстрее учитесь летать, мои сыновья. Я устала добывать для вас лягушек!»

Мать яростно вскрикнула:

— Какое ты имеешь право говорить! Я своими собственными руками зарабатывала на пропитание сына! Целый день я стирала в реке всего лишь за несколько монет, чтобы купить ему хлеба! Он не стоил тебе ни одного скиллинга!

— Да, но зато я имел возможность наслаждаться его обществом. Я купался в лучах его гениальности, — любезно произнес муж, выбирая новый гвоздь. — Очень жаль, что ты прячешь свою дочь в деревне, когда мы могли бы наслаждаться и ее обществом.

Ханс Кристиан глубоко вздохнул. Это была запретная тема — дочь без отца, от которой в памяти существовало только имя — Карен. Она принадлежала к главе, которая была закрыта и запечатана, когда Анна-Мария, тридцати семи лет, вышла замуж за двадцатидвухлетнего сапожника. На следующий год родился мальчик, и для недолгой памяти матери Карен умерла. Она направилась к верстаку, намереваясь ударить обидчика, но напоминание о дочери причинило ей боль, и с горьким стоном Анна-Мария бросилась к мужу в объятия, уронив голову на его плечо. Йоргенсен сделал комичный жест примирения. Он любил свою жену, потому что она содержала его в чистоте и неплохо кормила. Он погладил ее по голове и ограничился лишь одним насмешливым взглядом, брошенным на Ханса.

— Мой аистенок еще не покинет гнезда, — всхлипывала она, прижимаясь к груди Йоргенсена. — Я слишком люблю его, для того чтобы отдать на растерзание миру.

— Аистиха делает свое гнездо из самых бедных веток, — сказала бабушка, сжимая руку Ханса, чтобы он успокоился. — Она радуется, когда ее дети могут покинуть его в поисках чего-то лучшего.

— Ты говоришь загадками, как в шекспировских пьесах. Молодняк улетает и вьет свои гнезда из таких же веток.

— Да, но в полете они видят прекрасный мир, а люди поднимают головы и говорят: «Какие они белые на фоне синего неба! Здесь на земле нет такой белизны!»

Анна-Мария не ответила. Объятия Йоргенсена были успокаивающими, а его щека прижалась к ее макушке. На нее не так часто находили приливы нежности для того, чтобы она могла себе позволить не воспользоваться ими в полной мере.

Ханс Кристиан поднял кружку с давно остывшим кофе, сделал несколько глотков, затем, словно обжегшись, бросил ее на пол.

— Мама! — закричал он, подпрыгивая на стуле, который упал и покатился. От неожиданности Ан-на-Мария так резко вскинула голову, что Йоргенсен получил удар в подбородок.

— Мама, ты помнишь ту мудрую женщину в богадельне, ту, которая предсказывает судьбу? Разреши мне привести ее сюда. Пусть она погадает на кофейной гуще. Если она увидит меня на сцене, ты отпустишь меня в Копенгаген?

Анна-Мария потирала челюсть мужа грубой рукой. Ее жизнь, как и жизнь большинства крестьянок, в значительной мере зависела от пророчеств гадалок. Но ее последний опыт не был счастливым.

— Мудрая женщина в деревне нагадала неправильно, когда умер твой отец. Она сказала, что он поправится.

— Но в этот раз все будет по-другому, мама! Та только измерила мою руку шерстяной ниткой и положила зеленую ветку мне на грудь. А мудрая женщина в богадельне читает по кофейной гуще. Она ясно увидит будущее, я в этом уверен.

— Да, кофейная гуща надежнее. Но ты должен пообещать, Ханс Кристиан, что, если она тебя увидит режущим и шьющим, ты останешься дома и станешь портным.

Лицо мальчика нахмурилось, но Йоргенсен заметил:

— Не бойся, мой мальчик. Вряд ли ты будешь делать что-нибудь путное в ее видениях.

Анна-Мария рассмеялась и играючи шлепнула мужа. Затем поднялась и отправилась заправлять постель.

Ханс Кристиан вышел под мягкое сентябрьское солнце. Бабушка наблюдала за ним до тех пор, пока его худая фигура не скрылась за утлом кузницы. Затем она раздула огонь, чтобы подогреть кофе. Ее глаза остались взволнованными и печальными одновременно. В отличие от Анны-Марии, она не верила гадалкам. Но зато она точно знала, что Господь использует магические инструменты для выполнения своих планов. Возможно, одним из таких инструментов станет старая прорицательница. А в это время довольная Анна-Мария что-то напевала, собирая белье для стирки.

III

— Какой он красивый ребенок, — сказала жена. — Из него получится такой же прекрасный мастер перчаток, как и ты. Посмотри, какие у него тонкие и гибкие пальцы! Мадонна предназначила ему стать мастером перчаток!

«Бронзовый вепрь»

«Великий, великий, великий», — скрипел песок под ногами, когда Ханс бежал по улице. «Копенгаген, Копенгаген», — клекотали аисты, вмиг забыв свой «египетский говор».

— Да, вы правы, — кричал им в ответ мальчик, задыхаясь на бегу. — Сегодня я начну свой полет в прекрасный мир. Пожелайте мне счастливого пути!

Тяжелые деревянные башмаки стучали о булыжники, а маленькие камушки разлетались в разные стороны. На дороге появился крестьянин, рано везущий свою телегу на рынок. Но Ханс не видел его. Он бежал по улице не оборачиваясь. Если бы только Господь сделал этот последний день в Оденсе приятным, он бы унес с собой прекрасные воспоминания о нем. Ханс остановился лишь тогда, когда завернул за угол магазина печатных изданий старого Иверсена.

Внезапно ему в голову пришла неожиданная идея. Он подошел к одному из маленьких окон и прижался к нему лицом. Еще было очень рано и магазин не работал, но старый печатник уже вернулся с реки и готовился к открытию.

— Герр Иверсен! — крикнул Ханс, сопровождая свои слова стуком по стеклу.

Глаза старика вылезли на лоб от удивления. Кем мог быть этот странный утренний посетитель, чье прижатое к стеклу лицо напоминало карикатуру? Он натянул покрепче шапочку на макушку, спустил со лба очки и пригляделся. Конечно, юный Андерсен! Начиная с прошлого лета, когда в город приезжали артисты, мальчик часто заходил сюда. Он мог часами просиживать на высоком стуле, наблюдая, как из-под пресса появляются афиши.

— Герр Иверсен, откройте дверь, дайте мне войти! — кричал он, размахивая руками, словно ветряная мельница крыльями. — Я должен обсудить с вами кое-что очень важное.

Старик кивнул и направился в угол, чтобы поставить свою метлу. Он не торопился открывать. Первые несколько раз, когда юный Андерсен делал подобные заявления, они еще вызывали у него интерес. Но предмет огромной важности всегда был одним и тем же — его карьера актера с вариациями на тему, какую роль он будет играть в свой дебют и что скажет король после спектакля. Печатник начал производить неспешные манипуляции со щеколдой. Как только дверь открылась, Ханс ворвался в комнату.

— Герр Иверсен, вы должны написать для меня письмо! Эта мысль мне только что пришла в голову.

С этими словами он подтолкнул старика к столу, за которым тот обычно работал.

— Возьмите ваше перо, я мокну его в чернила. Теперь напишите ей, что вы мой очень хороший Друг…

Иверсен мягко положил руку на плечо Ханса Кристиана.

— Послушай, сынок. Кому я должен написать и зачем?

— О! Разве я не сказал вам! Все очень просто. Не знаю, почему я не подумал об этом раньше! — Он сделал паузу, чтобы перевести дыхание, а затем придвинул свой стул ближе к печатнику Усевшись на нем, как курица на насесте, обхватив костлявыми руками тощие ноги, он продолжил, весь сияя:

— Вы должны написать письмо, в котором представляете меня мадам Шелл. Сегодня вечером я отправляюсь в Копенгаген, а послезавтра уже смогу передать ей его. Тогда она немедленно найдет для меня место в балетной труппе театра, и я вступлю на дорогу славы!

Под стеклами очков глаза старика заморгали.

— Но, Ханс Кристиан, я не знаю этой дамы.

— О-о! — На секунду сияние погасло, но лишь на секунду. — Это ничего не значит. Прошлым летом вы печатали афиши для театральной труппы и все актеры говорили, что несколько раз видели мадам Шелл в театре, а некоторые из них даже говорили с ней! Я уверен, что это достаточная причина для письма.

— Ты мне нравишься, сынок, — произнес Иверсен, опуская перо в чернильницу. — Я бы с радостью тебе помог, если бы знал как. Актерское искусство — тяжелая профессия. Тебе она не понравится, я это знаю.

Он подвинулся и взял мальчика за его тонкую руку.

— Почему ты не хочешь остаться здесь и научиться какому-нибудь ремеслу? Я мог бы взять тебя к себе в магазин. Ты вскоре стал бы хорошим печатником и мог бы читать все мои книги. Тогда тебе не пришлось бы покидать твою мать и бабушку. Лучше останься, не надо отправляться так далеко.

Слезы мальчика начали капать в чернильницу. С трудом он произнес:

— Я знаю, это будет нелегко. Все, что чего-то стоит, не дается просто так. Стать знаменитым труднее всего. Сначала придется страдать и преодолевать много препятствий, только после этого приходит слава. Я знаю, я готов к трудностям.

Иверсен отпустил руку Ханса Кристиана и начал потирать подбородок медленными монотонными движениями. Это незатейливое действие помогало ему думать. На этот раз все было намного сложнее. Если бы дело касалось только чернил или шрифта…

— Я не могу оставаться в Оденсе, — говорил Ханс. По его щекам продолжали стекать слезы, которые падали на стол огромными каплями. — Здесь ко мне все относятся жестоко. Вряд ли в Копенгагене будет хуже. А что касается обучению ремеслу, это станет для меня ужасным грехом. Многие люди могут быть ремесленниками, но только не я.

Иверсен, глядящий на него с сожалением, уже был готов согласиться. Через еще одну минуту по-тирания подбородка он вздохнул и взял перо.

— Возможно, я поступаю неправильно, Ханс Кристиан, но я напишу для тебя письмо, хоть я и не имел удовольствия знать мадам Шелл.

Он не смог договорить. Ханс соскочил со стула, подбежал к старику и так крепко обнял его, что у того перехватило дыхание и с головы слетела шапочка.

— Я знал, что вы поможете мне, — радостно закричал он, на секунду разомкнув свои объятия и готовясь сомкнуть их во второй раз.

— Пожалей меня, — взмолился Иверсен, потирая ребра, — если ты сломаешь мне кости, я не смогу написать письмо.

Ханс с радостным криком поднял шапочку и водрузил ее на голову печатника.

— Я обещаю вам, герр Иверсен, вы никогда об этом не пожалеете! А когда я вернусь в Оденсе уже великим человеком, вы сможете сказать: «Это я помог ему ступить на дорогу успеха». Подумайте, как тогда вы будете гордиться!

— А если ты вернешься домой побитый, голодный и без гроша в кармане, что мне говорить тогда?

— Мы даже не будем рассматривать такую вероятность. Макайте ваше перо, герр Иверсен, и пишите: «Дорогая мадам Шелл!» Как великолепно это выглядит на бумаге!

Наконец после многочисленных исправлений и добавлений письмо было перенесено на бумагу. Для них обоих это был самый красивый из когда-либо написанных документов. Бумага была мягкой и белой, и ни единое пятно не портило ее совершенства. Осторожно они свернули письмо и обернули другим листом бумаги для того, чтобы оно не засалилось в кармане Ханса.

— Герр Иверсен, я никогда не смогу отблагодарить вас за то, что вы для меня сделали! — торжественно провозгласил мальчик уже у двери. Солнечный свет, яркий, словно ангельский, играл в его золотых волосах, и в эту минуту Иверсен испытал чувство, близкое к трепету. Возможно ли, только возможно, что мечты этого мальчика не плод больного воображения?

Подойдя к двери, старик увидел, как тоненькая фигурка удаляется в направлении богадельни. Когда Ханс возвращался, он все так и стоял в дверях, забыв про давно остывший кофе, который давала ему каждый день жена на завтрак. В этот раз за мальчиком плелась старая женщина, которой он увлеченно что-то объяснял. Иверсен узнал ее. Это была мадам Текла из богадельни, хорошо известная в городке своими гаданиями. Она внимательно слушала мальчика. Старый Иверсен улыбнулся. Не надо быть пророком, чтобы предугадать, какое будущее она прочтет на дне кофейной чашки.

Как только Анна-Мария увидела эту пару, приближающуюся по улице Монастырской мельницы, она рванулась к кофейнику.

— Правильно, остуди его, — одобрил ее жест Йоргенсен. — Если он будет слишком горячий, наш актер может обжечься и потеряет способность говорить золотым языком.

— Замолчи, ты что, не боишься судьбы?

Ироническая улыбка коснулась уголков красивого рта Йоргенсена. Но жена не успела пресечь его крамолу. На крыльце уже стояла дама Текла рядом с Хансом.

— Заходите и добро пожаловать, — воскликнула Анна-Мария, в то время как бабушка уважительно кивнула. Провидица, несмотря на то что нищета довела ее до богадельни, пользовалась в городке определенным почетом.

— Мама, она сказала, что умеет читать по звездам и они рассказали ей удивительные вещи обо мне! Прошлой ночью, правильно, Текла? Они говорили, когда мерцали.

Дама подняла на Ханса свои почти не видящие глаза.

— Странно, что ты не можешь читать их, ты, кто так много видит Божественного.

Никто не понял ее слов. Возможно, кофейная гуща расскажет что-то более определенное.

— Садитесь сюда, мадам Текла, — предложила Анна-Мария, указывая в сторону стола, вокруг которого она поставила стулья для всех присутствующих. Дымящаяся чашка кофе ожидала Ханса с его стороны рядом с дамой.

— Выпей, сынок, — сказала она, принюхиваясь к запаху кофе. — Выпей его до дна.

Ханс схватил кружку и осушил ее с такой скоростью, что закашлялся, и бабушка была вынуждена хлопать его по спине.

— Теперь читайте, — сказала Анна-Мария, отдавая чашку в трясущиеся руки гадалки.

Долгое время царила тишина, нарушаемая лишь скрежетом шила, которым Йоргенсен проделывал дырки в подошве башмака. Солнечный свет, проникая сквозь окно, образовывал квадрат на полу. Аист на крыше вновь начал клекотать, но теперь вместо слова «Копенгаген» он, казалось, повторял: «Будь портным! Будь портным!» Ханс был готов сойти с ума, прислушиваясь к этим звукам.

Наконец-то старуха оторвала свои глаза от кружки. Даже шило Йоргенсена замерло.

— Однажды, когда мальчик станет мужчиной, он будет очень великим, даже больше, чем он того заслуживает. У него будут крылья, не такие, как у утят, что купаются в пруду, а как у лебедей, летающих под облаками, где ни один человек не может достать их.

Голос оборвался, и Йоргенсен, стыдясь за подслушивание, заметил:

— Ты неправильно читаешь. Он же аист. Посмотри на его ноги!

Никто ему не ответил, так как никто не слушал его. Три пары ушей вслушивались в старческий дребезжащий голос мадам Теклы. А гадалка продолжала:

— Весь мир поднимет голову и будет смотреть на его полет, а город Оденсе, в котором он родился, будет гордиться им. Для него зажгутся лампы и ради него люди выйдут на улицы. Все почести будут его. Но, несмотря на славу, сердце его останется печальным. Жизнь даст ему многое, но не все. То, что для него дороже всего на свете, будет ему недоступно.

Пульс в висках Ханса Кристиана бился подобно молоту.

— Слава — вот что для меня дороже всего на свете. Если я добьюсь ее, чего мне еще желать?

— Ты очень молод, — ответила старуха. — Понимание придет со временем.

Чары разрушил грубый голос Анны-Марии.

— Он слишком молод, чтобы отправляться в Копенгаген.

— Но ты обещала! Ты обещала, что отпустишь меня, если она скажет, что я буду великим!

— Ты слишком молод, — упрямо повторила мать. — Ты можешь найти путь к славе здесь. Копенгаген ненамного отличается от Оденсе. Только больше людей, больше домов…

— Больше поворотов колеса судьбы, — мягко вставила бабушка.

На лице Анны-Марии застыла маска упрямства. Ханс Кристиан видел это выражение лица много раз прежде, и это означало конец его надеждам. Он закрыл лицо руками и предался своему горю.

— Послушай мальчика, — вмешался Йоргенсен, пытаясь предотвратить намечающуюся бурю. — Давай, давай, плачь. Пусть соседи узнают. Они всем будут говорить, что Йоргенсен бьет своего пасынка. И они побегут посмотреть на это представление. Громче, мальчик, громче! Некоторые из них тебя не слышат!

— Заткнись, черт тебя побери, — рявкнула Анна-Мария, вскакивая на ноги, — еще одно твое слово…

— Да, ты сломаешь мне шею! А он здесь ни при чем! Он гений! Он может орать и заливаться слезами! А-а-а-а-а! А-а-а-а-а!

Йоргенсен стал передразнивать Ханса.

Мадам Текла незаметно ушла, даже не напомнив о своем вознаграждении.

— Боже правый, вы сведете меня с ума. Вы двое! — крикнула Анна-Мария. Ее лицо стало багровым от ярости.

— Тогда ты составишь компанию своему сыну, — парировал муж. Однако он понял, что это была последняя капля и в его положении лучше всего спасаться бегством. Он подхватил законченную пару башмаков и выскочил во двор.

— Мне следовало выйти замуж за трубочиста, — с вздохом произнесла Анна-Мария, наблюдая за бегством мужа. — Лучше человека я не встречала. И он тоже делал мне предложение.

— Подойди сюда, дочь, сядь, — мягко потребовала бабушка. Она подвинула свой стул ближе к Хансу и сейчас гладила его по голове.

— Я и отсюда услышу все, что ты скажешь, — резко ответила мать.

— Я скажу немного. Я только вспомнила отца мальчика, который умер, так и не успев достичь того, чего желал больше всего на свете. Он мог бы стать студентом, но у нас не было денег на школу. Когда наши друзья пообещали собрать немного средств на его обучение и забыли об этом, для нас настали тяжелые времена.

Ее взгляд был устремлен сквозь Анну-Марию, через сад куда-то за реку. Запруда была закрыта, и в грязи дергались рыбки, задыхающиеся на воздухе без воды.

— Когда ему выпал шанс, он сшил прекрасные шелковые туфли для знатной дамы и получил у нее место сапожника при ее жильцах, но его руки потеряли мастерство. Он больше не смог даже заниматься тем ремеслом, которое так ненавидел.

Анна-Мария стояла вполоборота. Она была напугана и находилась в состоянии замешательства.

— Я не хочу, чтобы мой мальчик стал несчастным.

— Но ты же знаешь, что он должен покинуть нас, и все равно продолжаешь удерживать его. Здесь он не добьется ничего. Когда он состарится, то оглянется на свою жизнь и скажет: «Как жестоко поступила со мной моя мать! Это ее вина, что я пришел к концу своей жизни с пустыми руками!» Вот тогда ты узнаешь, что такое настоящее несчастье, дочь.

Мать стояла и теребила свой фартук. Внезапно из ее горла вырвался странный звук. Ханс подбежал к ней, обнял, и их слезы слились в единый поток.

— Мама, ты отпустишь меня! Я знаю это! Скажи, что ты отпустишь меня!

Руки Анны-Марии крепко держали сына, словно она не хотела никогда размыкать свои объятия.

— Да, ты поедешь в Копенгаген. Я не буду стоять на твоем пути. Твое тело будет холодным и голодным, но, по крайней мере, ты накормишь свое сердце.

Мать и сын, стоящие у двери и крепко обнимающие друг друга, являли собой странную картину. Бабушка беззвучно ушла. Пекарь по соседству сообщил своей жене, что битва окончена. Он ошибался. Этот бой был только первым из многих, которые предстояло выиграть Хансу Кристиану, прежде чем он смог сказать самому себе: «Теперь моя борьба окончена. Теперь я действительно стал великим!»

IV

— Ты пустая голова, и мне не стоило бы общаться с тобой, — сказала курица. — Поверь мне, я желаю тебе добра, поэтому и браню тебя — так узнаются истинные друзья. Старайся же нести яйца или научись мурлыкать, да испускать искры!

— Я думаю, мне лучше уйти отсюда куда глаза глядят, — сказал утенок.

— Скатертью дорога, — ответила курица.

И утенок ушел.

«Гадкий утенок»

Весь день в доме Йоргенсена царила суета. Соседи валили толпой, якобы попрощаться с Хансом, а на самом деле позубоскалить.

— Какой простачок этот мальчик, — неосторожно сказала жена пекаря. — Я слышала, как он читает пьесу, которую сам написал, где всех, в конце концов, убивают. Ребенок будет убийцей, а не актером.

— По моему мнению, он будет и тем и другим, — вставила старая тетка торговца рыбой. — Посмотрите на него! Любая роль в пьесе, которую он будет играть, станет убийственной.

Жена пекаря разразилась громким смехом над этой остроумной шуткой, и последние остатки хорошего настроения Анны-Марии потонули в гневе.

— Убирайтесь! Убирайтесь из моего дома! Ты, Амелия Йенсен, завидуешь, потому что твой сын-балбес не может писать пьес, как мой Ханс! Вы все думаете, что мой мальчик странный, потому что его голова забита историями, а не тем, как озорничать перед бургомистром! Он вам еще покажет! Однажды он вернется в Оденсе, и тогда вы уже не будете смеяться над ним! Вы упадете к его ногам, а ему будет на вас наплевать! Запомните это! А теперь убирайтесь!

Молча они поспешили прочь, проглотив свои болтливые языки, трескотню которых сменил шорох деревянных ботинок спешащих из дома людей.

Анна-Мария хмыкнула, вполне довольная собой.

— Вот и все! Теперь, сынок, я должна подготовить тебя к дальней дороге.

Дорога! Магическое слово, которое заставило Ханса Кристиана вскочить на ноги. Он не обратил внимания на слова сварливых женщин, так как в тот момент был очень занят своим кукольным театром, сочиняя новую пьесу, в которой бедный мальчик уже завоевал большой город и женился на принцессе.

Ханс Кристиан с радостью подбежал к двери. Маленький сад купался в солнечных лучах, а ленивое тепло ранней осени наполнило небо мягкой синевой. В саду уже отцвели кусты смородины и крыжовника, над которыми Ханс бывало натягивал матушкин фартук как тент. В его тени он просиживал долгие летние дни, сочиняя свои истории. Если бы он только мог выйти на несколько минут, чтобы попрощаться со всем, что ему так дорого: с лужайкой, где белые лютики и желтые маргаритки переплетались между собой, образуя чудесной красоты покрывало над зеленой травой; в лесу с буковым деревом с пустой сердцевиной, внутри которого жили эльфы. За ними присматривал добрый гоблин, корчащий ужасные рожи. С норой, которую он вырыл у реки в определенном месте, указанном ему старой прачкой. Она говорила, что дыра находилась как раз над Китаем и из нее обязательно когда-нибудь вылезет китайский принц.

Но Ханс не осмеливался выйти из дома, особенно сейчас, когда все знали, что он уезжает из деревни. Мальчишки могли бы устроить ему особенные проводы. Его худое лицо привалилось к косяку двери. В маленькой комнате позади него мать, бормоча себе под нос, что-то доставала из буфета, складывая в полотенце тонкие кусочки хлеба и сыра.

— А теперь я хочу увидеть улыбку на твоем лице, Ханс Кристиан!

Мальчик замер от удивления, услышав знакомый голос.

— Бабушка, ты так тихо вошла! Ты принесла мне небольшой букетик цветов из сада!

— Да, они украсят твой костюм для конфирмации[3]. Это все, что я могу подарить тебе.

— Я одену свой костюм для конфирмации? Да, мама? — воскликнул Ханс, прыгая вокруг бабушки.

Анна-Мария положила в рот кусочек сыра и, жуя, произнесла:

— Да, ты должен выглядеть как можно лучше. Не каждый день человек отправляется на поиски судьбы.

Ханс Кристиан рассмеялся и начал танцевать по комнате, громко напевая. От былой печали не осталось и следа. Йоргенсен снял у двери свои деревянные башмаки. Он надеялся, что все приготовления закончатся до его возвращения. Но сейчас казалось, что назревал кризис. Йоргенсен потер подбородок, чтобы скрыть улыбку, но ни мать, ни бабушка не заметили этого. Все их внимание было приковано к Хансу Он появился перед ними в костюме для конфирмации, перешитом из старого костюма Андерсена. Но хорошее качество материала и фасон меркли перед неуклюжим видом самого Ханса. Его длинная шея торчала из воротника как шея гуся, уши все еще горели от тщательного мытья грубым мылом, а соломенные волосы напоминали одуванчик после сильного ливня. Рукава костюма оказались ему сильно коротки, а под пиджаком не было рубашки, которая могла бы прикрыть его запястья. Однако кожаные башмаки сияли.

— Разве штаны не должны быть поверх ботинок? — поинтересовалась бабушка. Она была так поглощена странным видом этих башмаков, что не заметила улыбки Ханса.

— Нет, нет, я не должен закрывать башмаков, иначе люди подумают, что их у меня нет.

— Шейный платок, — воскликнула мать и метнулась к буфету. — Платок, который мне вчера дала мадам Гульдберг, он изменит вид.

С полным ртом булавок она приступила к работе, и в скором времени половина огромной шеи была спрятана в белоснежных складках.

Улыбка Ханса Кристиана внезапно погасла. Он схватил мать за руку.

— Я что, уколола тебя, сынок?

— Нет, мама, я просто подумал, как потом я это буду делать сам.

Пальцы Анны-Марии замерли в нерешительности. Доброе лицо бабушки внезапно погрустнело от осознания отчаянного положения мальчика. Как он будет одинок!

— Я знаю! — воскликнул он. — Я вообще не буду его снимать, пока не смогу купить себе новую рубашку! А это будет совсем скоро, через неделю или две, но не позже! Если ты уже закончила, мама, то я причешусь. О, из меня получится прекрасный юный господин!

Но внезапно, словно обжегшись, он выронил расческу из рук.

— Мама!

Три пары глаз уставились на него с удивлением.

— Мама, у меня же нет шляпы!

Йоргенсен поудобней устроился на своем верстаке, бабушка заворачивала в полотенце хлеб и сыр. Но Анна-Мария нырнула под кровать, оставив снаружи только ноги, и вытащила оттуда большую квадратную коробку.

— Шляпа Андерсена! — воскликнула она.

Это была шляпа, позеленевшая от времени, но все еще сохранившая свою форму

— Я ее очень хорошо помню, — почтительно произнесла бабушка. — Андерсен надевал ее только по воскресеньям в церковь. Примерь-ка ее, Ханс Кристиан.

Мальчик натянул шляпу на голову. По бокам она повисла на ушах, а сзади оперлась на воротник.

— Она слишком большая, — сказала Анна-Мария с сомнением, покусывая мизинец.

— Да, но он вырастет, — вставила бабушка.

— Конечно, я же вырасту! А если нет, то очень скоро я смогу купить себе новую шляпу. Теперь я готов! Где моя сумка?

— Тебе не нужна сумка, — запротестовала мать. — Тебе нечего положить в нее, кроме нескольких чистых носовых платков, которые спокойно уместятся у тебя в кармане.

— Но никто не путешествует без сумки! Сумка отца под кроватью. Пожалуйста, мама, достань ее. Я знаю, что положу в нее. Мой кукольный театр!

Йоргенсен бросил через плечо пренебрежительный взгляд.

— Конечно же ты возьмешь с собой кукол! Маленький мальчик, отправляющийся покорять мир!

— Оставь его! — рявкнула Анна-Мария из-под кровати. — У него будет достаточно времени, чтобы поиграть со своими куклами и подумать о Шекспире. Вот сумка, Ханс Кристиан.

Ханс поспешно начал заполнять сумку куклами.

— У меня будет достаточно времени выбросить их, когда я буду играть на сцене Королевского театра.

Анна-Мария кивнула и смахнула слезу.

— Ты забыл разбить свою копилку, сынок. Это сейчас важнее всего.

— Разбей ее за меня, мама. Я боюсь опоздать.

Анна-Мария нанесла сильный удар по глиняной

свинке кухонным ножом, и она разлетелась на куски. Монеты покатились по столу.

— Тринадцать риксдаллеров! — воскликнул мальчик. — Я богат!

Он сложил монеты в носовой платок и аккуратно завернул.

— Они скоро закончатся. Хоть ты и напоминаешь аиста, но ты не сможешь питаться лягушками, — заметил Йоргенсен.

— Но эти тринадцать риксдаллеров и нужно-то мне всего, чтобы добраться до Копенгагена. После этого мне не придется много тратить. А совсем скоро я уже начну зарабатывать деньги.

Бабушка зашнуровывала сумку, а Анна-Мария склонилась над Хансом.

— Ты же тогда пришлешь немножко своей бедной матушке. Правда, сынок?

— Конечно, мама. Мы все будем богаты!

— Хорошо.

С этими словами Анна-Мария надела деревянные башмаки и взяла сумку.

— Пойдем, мы проводим тебя до ворот и посмотрим, как ты сядешь в дилижанс.

С болью в сердце мальчик в последний раз окинул взглядом комнату. Он уходил, действительно уходил. Но внезапно он почувствовал, что совсем не хочет этого. Копенгаген! Это слово звучало для него странно и незнакомо, как имя, которое он никогда не слышал раньше. В данный момент самым важным для него оставались его мать и бабушка, китайский принц и кусты смородины. Ханс уже было открыл рот, чтобы крикнуть матери, что он не может уехать, что он останется и станет портным, когда поймал взгляд Йоргенсена, сфокусированный на нем с пристальным вниманием.

«Так, значит, мальчик отступает», — вот что думал Йоргенсен.

Ханс высоко поднял голову, и его лицо озарила смелая улыбка.

— Что же, прощай, Йоргенсен! Желаю тебе счастливого будущего среди твоих гвоздей и игл!

Мужчина поклонился с издевкой.

— Я могу пожелать тебе того же среди грима и пудры! Без сомнения, к тому времени, когда ты вернешься, я уже умру. Но даже под землей будет звучать эхо приветствующих тебя почитателей. И я узнаю об этом. Прощай, Ханс Кристиан!

Он махнул ему своим молотком, Ханс помахал ему в ответ рукой и побежал на улицу догонять мать и бабушку.

Никто больше не пожелал ему счастливого пути. Проходя мимо других домов, он видел, как дергались занавески и отовсюду на него смотрели любопытные насмешливые глаза. Однажды он вернется, как предсказала гадалка, и они уже не будут смеяться над ним. Он должен помнить об этом.

Семейство Андерсенов подошло к городским воротам, где ожидал дилижанс. Солнце касалось верхушек буков, отбрасывая на землю длинные тени. Ханс забрал сумку из рук матери. Рядом стояли другие люди, и он не хотел делать из себя посмешища. Ханс Кристиан улыбнулся и обратился к своим родным:

— Вы не должны думать о том, как долго меня не будет. Вы должны верить в то, что я скоро вернусь! 5 сентября 1819 года — великий день для нас всех!

Анна-Мария сглотнула, а бабушка плотно сжала губы. По ее мягким морщинистым щекам текли слезы. Она больше никогда не увидит своего мальчика. Она знала это, ей оставила знак Снежная королева. Но старушка не испытывала сожаления к себе. Ей было жалко Ханса Кристиана.

Вид двух плачущих женщин оказался слишком тяжелым зрелищем для мальчика. Бросив свою сумку, он обхватил их обеих длинными руками и разрыдался. Другие пассажиры уже заняли свои места и высовывали головы из окон, чтобы понаблюдать за происходящим. Старый Клаус, кучер, закинул сумку на крышу вместе с другим багажом. Затем он нежно отстранил Ханса от его родных и помог забраться на сиденье рядом с собой. Бабушка передала ему узелок с едой.

Клаус взял кнут, натянул вожжи, и дилижанс тронулся в путь. Ханс Кристиан так сильно махал своим платком, что чуть не свалился с сиденья. Его глаза застилали слезы. Он так и не увидел печальной прощальной улыбки бабушки.

Они уже повернули за угол, но Ханс все еще глядел назад. Скоро дилижанс пересек реку и оказался на дороге, ведущей в Нюборг. Встречный ветерок осушил слезы мальчика. За спиной Ханса Кристиана исчезал город с невысокими домишками под крутыми крышами и огромным шпилем башни собора Святого Кнуда. Таким он навсегда запомнил Оденсе. С крыш вспорхнули аисты и направились за дилижансом. Они лишь на мгновение поравнялись с ним, а затем устремились дальше. Ханс поднял голову, наблюдая за птицами. Они тоже летят в Копенгаген! Это хороший знак!

Мальчик напрягал глаза, следя за их полетом, пока аисты не скрылись в безбрежном небе. Затем, почувствовав внезапный прилив голода, он достал кусок хлеба и стал его жевать. А тем временем дилижанс увозил его в огромный мир.

V

— Вы только посмотрите, как они плывут! — говорила штопальная игла, лежа в сточной канаве. — А я лежу, лежу себе спокойно! Вон плывет щепка, думая только о себе. А вот соломинка несется. Смотрите, как вертится! Как она крутится! А вот обрывок газеты. Что было на нем написано, уже давно забыто, а он важничает. А ведь здесь лежу я, спокойно и терпеливо. Я знаю, кто я такая, и знаю свое место.

«Штопальная игла»

В Нюборге порвалась последняя нить, связывающая его с домом. Ханс спрыгнул с дилижанса, держа в руках узелок и сумку. Он стоял и смотрел за тем, как старый Клаус помогал укладывать багаж пассажирам, отправляющимся в обратный путь. Через несколько часов дилижанс вновь будет грохотать по улицам Оденсе, и, возможно, старая бабушка выйдет из дома и поглядит ему вслед. Ханс повернулся и уверенным взглядом посмотрел на корабль, который должен был доставить его в Зеландию[4]. Беря в руки кнут, старый Клаус крикнул: «Прощай!»— но мальчик сделал вид, что не услышал. Последнее напоминание о жизни в семье испарилось вместе с удаляющимся цоканьем копыт.

В горле застрял комок. Сколько раз он ни пытался сглотнуть, у него ничего не получалось. Несчастный, одинокий, мальчик последовал на корабль вслед за остальными пассажирами. Никто с ним не разговаривал. Он уселся рядом с господином с бакенбардами, который немедленно захрапел, и посмотрел на звезды. Они не проявляли к нему дружелюбия. Звезды казались стылыми и далекими. И даже луна не вышла, чтобы составить ему компанию. От воды дул холодный ветер. Хоть путешествие и оказалось коротким, но он сошел с корабля весь покрытый мурашками с головы до ног.

Все же, несмотря на свое состояние, Ханс Кристиан испытал чувство воодушевления. Наконец-то он попал в Зеландию! Новая земля под новыми башмаками доставляла какое-то особое ощущение. Он совсем не был одинок. Ханс окинул быстрым взглядом остальных пассажиров. Давно проснувшийся господин с бакенбардами находился в приподнятом настроении. А несколько дам явно впали в меланхолию. Для них путешествие было не приключением, а жестокой необходимостью, когда, в самом крайнем случае, без него нельзя обойтись. Кучер дилижанса, выработавший спокойствие за много ночей, проведенных в дороге, в абсолютном молчании, помогал пассажирам укладывать багаж.

Ханс Кристиан проскользнул под угол навеса, служивший залом ожидания на случай дождя, и там в его тени снял шляпу и упал на колени.

— Боже правый, — громко произнес он. — Ты привел меня сюда. Спасибо тебе. Но, пожалуйста, не оставляй меня сейчас! Копенгаген большой город, и мне понадобится твоя помощь больше, чем в Оденсе. Однако я добьюсь успеха! Я знаю, ты этого хочешь. Я верю в тебя!

— Андерсен! Ну где этот мальчишка? — крикнул кучер.

Ханс вскочил на ноги и натянул шляпу на голову.

— Я здесь, герр кучер, — закричал он, пытаясь вскочить на ходу на свое место в дилижансе.

Всю ночь они тряслись в пути. Мужчина с бакенбардами храпел, в то время как дамы с недовольным видом пересаживались с места на место, разминая затекшие мышцы.

Наконец утро окрасило чудесными осенними красками прекрасные сельские пейзажи, проплывающие за окнами. Пока багаж перекладывали на другой дилижанс, Ханс жадно ел свой хлеб и сыр. Каждый оборот колес приближал его к Копенгагену и увозил дальше от Оденсе. Будущее казалось ясным и светлым, и все его мечты вновь ожили.

День пролетел для Ханса удивительно быстро. Он пересел в следующий дилижанс и, чтобы как-то убить время, начал прислушиваться к разговорам попутчиков. Вскоре сон сморил его, и какая-то добрая душа накрыла мальчика плащом. Проснувшись, он почувствовал себя свежим и отдохнувшим.

Первое, что бросилось ему в глаза, были шпили замка Фредериксборг, окутанные утренним туманом. Было еще слишком рано, и только одни из четырех ворот уже открылись. Их остановил сонный чиновник, взявший список пассажиров с таким видом, словно хотел сказать, что в этот ранний час он мог бы найти для себя более интересное занятие. Король следил за благосостоянием своей столицы. Поэтому ему необходимо было знать, кто приехал в город, кто уехал, были ли у кого профессиональные интересы. Говорили, что когда трое ворот закрывают в полночь, то ключи король прячет себе под подушку.

Задержка у ворот оказалась даже интересной для Ханса. Перед его глазами раскинулись прекрасные сады, о которых он так много слышал, а где-то там за огромными окнами блестели драгоценные камни в монаршей короне и король вставал со своей постели. Он, может, даже выглянет из окна. Но разве его заинтересует странный тощий мальчик, машущий на прощанье кучеру и спешащий к воротам замка. Это был самый короткий путь в город, и многие в поисках своей судьбы сначала проходили по прекрасным дорожкам парка, прежде чем затеряться в бесчисленных аллеях Копенгагена.

Так было и с Хансом Кристианом. Но он не мог позволить себе наслаждаться прекрасными видами дворца. Он должен был спешить. Он шел так быстро, как ему позволяла огромная сумка, в направлении маленького постоялого двора, который порекомендовал ему кучер.

Хозяин только открывал свои окна навстречу теплому утру, когда на его крыльце появился Ханс Кристиан.

— Душа и тело! — воскликнул хозяин, и все три его подбородка затряслись в такт его словам. — Нищий, думаю я!

Но хозяин гостиницы никогда не выгонял потенциальных клиентов, по крайней мере, не выслушав их. Его густые, как и усы, брови поднялись в выражении сомнения. Однако в том, как он рассматривал своего странного посетителя, чувствовался человеческий интерес. Он размышлял, прогнать ли его сразу прочь или продолжить знакомство.

— Доброе утро, герр хозяин, — поприветствовал его Ханс.

— Что же, и тебе доброго утра, молодой человек.

— Мог бы я на время здесь оставить свой багаж. Я вернусь позже. Я хотел бы переночевать в вашей гостинице.

Хозяин кашлем прочистил горло.

— Да… Конечно. Но для того, чтобы провести ночь под моей крышей, нужны деньги. Ты это, конечно, знаешь?

Лицо мальчика вспыхнуло, словно красная роза. За кого он его принимает! За бродягу? Он поставил сумку на землю и вытащил из кармана платок с драгоценными монетами. Они засияли в лучах яркого солнца.

— Вот, герр хозяин! Я уверен, что долго у вас не задержусь! Я бы предпочел жилище поближе к театру.

С гордым видом Ханс Кристиан убрал деньги и поднял сумку. Хозяин гостиницы был поставлен на место.

Ханс оказался доволен небольшой комнатой, которую предоставил ему хозяин. Но он не мог себе позволить просто сидеть и наслаждаться. Запихнув сумку под кровать, он удостоверился, что бесценное письмо к мадам Шелл по-прежнему находится в кармане, и поспешил вновь на улицу.

Сегодня Копенгаген пребывал в состоянии сильного смятения, вызванного скандалом с евреями. Люди выходили на улицы и собирались в кричащие и спорящие толпы. Ханс ничего не знал об этом. Он ожидал подобного великого волнения, и его сердце сильно забилось, когда он услышал этот шум большого города. Он считал, что города всегда находились в состоянии смятения, и был бы намного больше разочарован, если бы прибыл в столицу, встретившую его тишиной и покоем.

«Теперь я должен найти дорогу к театру», — решил Ханс Кристиан. Для него было совершенно естественно, что в первую очередь он должен посетить это место, которое станет фундаментом его будущего дома.

Он уважительно обратился к молодому усатому человеку, который вел бурные дебаты сам с собой, так как его никто не слушал.

— Вы не могли бы сказать мне, как пройти к Королевскому театру?

Тот оглянулся и окинул Ханса высокомерным взглядом.

— Иди за своим носом, ваше высочество, иди за своим носом!

Резким движением руки он сбил шляпу с головы мальчика и умчался прочь.

Ханс быстро поднял шляпу и стер с нее пыль рукавом. Его лицо было бледным и грустным. Он подумал, что так плохо с ним обходились только в Оденсе. Медленно мальчик побрел вдоль по улице, ведущей, как ему казалось, подальше от этой толпы. Ханс Кристиан больше ни с кем не заговаривал. В конце концов, радость от новых впечатлений взяла верх над горем. Он же был в Копенгагене! Он мог любоваться высокими двухэтажными зданиями, ухоженными черными лошадьми и отполированными до блеска каретами. Он был частью этого мира! Вскоре его лицо вновь засияло, а глаза заблестели радостным светом.

Внезапно он увидел театр! Ханс Кристиан почувствовал почти непреодолимое желание подбежать и поцеловать грубый кирпич его стен, но неприятный недавний инцидент охладил его пыл. Вместо этого он обошел вокруг, жадно ловя глазами каждый изгиб этого благородного сооружения. Королевский театр видел взлет мадам Хейберг, величайшей актрисы, и мадам Шелл, балерины. Здесь великий Бурнонвилль[5] ставил свои балеты и пестовал их с самого первого дня, превратив в конце концов в ни с чем не сравнимое действо, которое приковывало зрителей на три часа. Здесь, именно здесь он, Ханс Кристиан Андерсен, впервые поклонится зрителям!

Мальчик вернулся к входу и, случайно прислонившись к билетной будке, посмотрел на толпу. В один прекрасный день они пройдут через эту дверь, чтобы увидеть его на сцене. И та толстая женщина в красном платье, которая напомнила ему мать, и та тощая девушка, которая, наверное, была ее дочерью. А вот та очень старая женщина может и не прийти. Но придет ее сын, который ей обо всем расскажет.

— Вот тебе билетик, молодой человек. Почему бы не посмотреть внутри, — раздался голос позади него. Это был голос билетера, который в это утро пораньше вышел на рабочее место, чтобы воспользоваться собравшейся большой толпой и продать побольше билетов.

Ханс Кристиан взял билет. Это был первый знак доброго к нему отношения в этом большом городе. Он был настолько переполнен радостью, что хотел заключить в объятия этого незнакомого маленького человека. Но удержался. При посторонних это было бы неприлично.

— Спасибо, герр билетер, спасибо от всего сердца, — воскликнул он. — Я очень хочу увидеть спектакль, но не могу себе позволить тратить деньги на удовольствия.

Билетер бросил на него сердитый взгляд.

— Ты что смеешься надо мной, деревенская тыква! А ну, отдай билет! Отдай, я сказал!

Ханс выронил билет и скрылся в толпе. Он слышал, как билетер кричал ему вслед: «Держи вора», — но, казалось, этого никто не заметил. Внимание людей было приковано к другому действу. К тому же мало кто мог бы встать на сторону билетера, потому что он слишком часто и слишком успешно торговался с ними ради своей выгоды.

Ханс нырнул в боковую улочку, ведущую к Хольмен-каналу. Он вновь упал духом. Опустив руку в карман, мальчик наткнулся на письмо. Вот он, следующий шаг! Но ему снова придется спрашивать дорогу. Каким облегчением будет для него, когда он достаточно хорошо узнает Копенгаген и ему не нужно будет останавливать на улице прохожих, чтобы узнать верное направление. На этот раз Ханс Кристиан обратился к старой женщине, которая напомнила ему бабушку. Он был уверен, что уж она-то даст ему верный ответ. Женщина оказалась сильно туговата на ухо, поэтому потребовалось немало времени, прежде чем он смог добиться от нее вразумительных слов. Он поблагодарил старушку и направился дальше, чувствуя себя более счастливым по сравнению с тем моментом, когда его путешествие только начиналось.

Дом мадам Шелл был маленьким и комфортабельным, но Хансу он показался замком сказочной королевы. Убрав шляпу со лба, чтобы она не мешала обзору, он начал подниматься по лестнице, чувствуя, как от волнения у него подкашиваются ноги. Он опустился на колени и начал молить бога о помощи.

В этот момент на крыльцо вышла служанка с корзиной в руках.

«Бедняжка, — подумала она. — Должно быть, он слышал мои шаги и решил попросить подаяния. Бедняжка!»

Служанка вложила скиллинг[6] в его ладонь и пошла дальше. Ханс вскочил на ноги и окликнул ее, но она лишь помахала ему в ответ. Она стала вторым человеком в Копенгагене, который принял его за нищего. Он осмотрел свои начищенные ботинки и костюм для конфирмации. У него не вызывало сомнений, что он был одет так же модно, как и любой из небогатых горожан. Может, ему повезет с мадам Шелл?

Ханс Кристиан сделал несколько глубоких вздохов. Это его успокоило. И как всегда, помогла молитва. Когда он звонил в дверь, то чувствовал, словно сам Господь положил руку ему на плечо, чтобы придать уверенности. Вторая служанка, которая вполне могла быть сестрой первой, открыла дверь.

Ханс сорвал с головы шляпу.

— Я хотел бы встретиться с мадам Шелл.

Служанка на мгновение заколебалась.

— Кто вы? Как доложить мадам Шелл?

— О, она не знает моего имени, но скоро узнает! У меня есть рекомендательное письмо к ней. Я уверен, она будет рада познакомиться со мной.

Служанку обуревали сомнения, но все же она разрешила мальчику оставаться на месте, а сама пошла переговорить с хозяйкой. Очень быстро служанка вернулась.

— Вы можете пройти, — произнесла она с таким видом, словно хотела сказать, что совершенно не одобряет решения госпожи.

Мадам Шелл как раз завтракала в маленькой, купающейся в солнечных лучах комнате. Она была одета в бледно-розовое платье, а светлые волосы завитыми локонами спадали на плечи. Мадам Шелл оказалась настолько красива, что Ханс Кристиан потерял дар речи. Грациозным жестом она поставила на стол чашку с кофе и с удивлением оглядела своего посетителя. Книга, которую она читала, упала к ней на колени.

— Доброе утро, — нарушила мадам Шелл затянувшееся молчание, — боюсь, что я вас…

— Доброе утро, — ответил Ханс и низко поклонился, чуть не достав головой пол. — Я пришел к вам, потому что выбрал вас среди самых знаменитых людей Копенгагена. Я надеюсь, что вы поможете мне начать мою карьеру.

Рот женщины от удивления приоткрылся, но даже этот ее жест невольного изумления смотрелся изящно и не разрушил обаяния актрисы.

— Вы очень любите театр и я тоже. Мое сердце разобьется, если его двери не откроются для меня! Но вот эта бумага все обо мне вам расскажет!

Ханс Кристиан вынул из кармана драгоценное письмо и передал ей.

Пораженная женщина прочитала его, что только увеличило ее удивление. Она никогда в своей жизни не слышала о печатнике по имени Иверсен и никогда не была даже близко от Оденсе. Ее прекрасные глаза с сомнением посмотрели на мальчика.

— Я не представляю, что могу сделать для вас?

На мгновение Ханса Кристиана охватила паника. Но мадам Шелл просто не поняла его. Вот почему она колеблется.

— Я должен объяснить, мадам. Я хочу стать актером, понимаете! И я могу играть! Я даже могу писать пьесы! Такой талант, как мой, нуждается только в шансе!

— Но вы не должны быть тщеславным.

— Я не тщеславен, — воскликнул Ханс и к еще большему ее удивлению упал перед ней на колени. — Пожалуйста, не отвергайте меня. Я знаю, что у меня есть талант. Мадам Шелл, я стану великим человеком! Я знаю, что способен на великие вещи, они внутри меня, но мне нужен кто-то, кто бы помог мне воплотить их в жизнь!

Нытье мальчика заставило мадам передернуться. Она нервно потирала руки. Если бы только это созданье поднялось с пола.

— Какого героя вы могли бы изобразить? — спросила она в отчаянии.

— Золушку, — твердо заявил Ханс, так как видел это представление, когда в деревню приезжали артисты, и он помнил многое из него. А того, что не помнил, он мог придумать на ходу. — Если вы позволите, я могу показать, что я умею. Позвольте мне снять мои ботинки. Они слишком тяжелы для того, чтобы танцевать в них.

Мадам Шелл пыталась что-то сказать, но не могла. Ситуация становилась тревожной. Странный мальчик снял ботинки и, положив на пол свою огромную шляпу, начал петь и танцевать.

— Ни богатства, ни рангов, только боль и горе вокруг, — пел он своим ясным и чистым голосом.

Если бы он просто спел для нее, спокойно стоя на месте, возможно, дама и смогла бы чем-нибудь ему помочь. Но его прыжки и пируэты смотрелись настолько ужасно, что женщина потеряла дар речи.

Мадам Шелл, бледная, как принцесса в присутствии чародея, вскочила на ноги. Этот парень, наверное, сбежавший псих! В этот самый момент служанка, которая все время была неподалеку, вошла в комнату, осторожно взяла мальчика за руку и вывела его в холл, а затем на лестницу. Он услышал, как громко хлопнула за ним дверь. Прежде чем Ханс успел собраться с мыслями, дверь открылась вновь и на ступеньки вылетели его ботинки и шляпа. Он был вышвырнут из дома известной балерины!

Ханс Кристиан не был бы обескуражен сильнее, если бы служанка ударила его кочергой. Механически он надел свои ботинки, забыв заткнуть в них штанины: не важно, видны ли они теперь или нет. Никого, казалось, не интересовало, как он выглядит. Ханс натянул свою шляпу и с опущенной головой побрел вниз по улице, по которой лишь полчаса назад поднимался полный надежд и с радостью в сердце.

Он медленно брел по городу, не замечая ни домов, ни деревьев, вид которых еще недавно доставлял ему огромное удовольствие. Внезапно Ханс Кристиан обнаружил, что вновь оказался на площади рядом с Королевским театром. При взгляде на него надежда вновь расправила свои белые крылья. Он попросит директора театра взять его в труппу!

Башмаки скрипели, придавая ему воодушевления, когда Ханс шел к дверям. Он уже понял одну верную мысль, что все трудности надо встречать лицом. Ханс Кристиан дернул за ручку, дверь открылась, и облако спертого воздуха вырвалось ему навстречу. Длинная узкая лестница уводила в темноту. Возможно, что именно там он найдет директора. Мальчик закрыл за собой дверь и начал подниматься по лестнице.

На самом верху находилась маленькая комната, в которой сидел директор Хольстейн. Это была комната, которая позже станет для Ханса местом столь знакомым, что он будет ориентироваться в ней с закрытыми глазами. Однако сейчас его взгляд был прикован к мужчине, от которого, как ему казалось, зависело его будущее.

Он сглотнул, повертел свою шляпу и снова сглотнул.

«Бог мой. Какой худой мальчик! — подумал директор, наблюдая за тем, как кадык на тощей шее Ханса прыгает вверх и вниз. — Надо будет проследить за тем, чтобы на дверь внизу повесили щеколду». Его не должны волновать подобные посетители. С него достаточно и того, что он подает нищим на улице. Не хватало, чтобы они еще и сюда приходили.

— Пожалуйста, герр директор, я хотел бы стать актером вашего театра, — заявил странный мальчик совершенно безапелляционно.

Хольстейн зевнул.

— У меня есть талант, уверяю вас. Хотите, я продемонстрирую вам что-нибудь?

— Спасибо, но у меня достаточно актеров. Всего хорошего.

С этими словами директор опустил свое перо в чернильницу и начал писать.

— Но, герр директор, вы даже не знаете, что я могу! — запротестовал Ханс.

Если бы директор оказался более наблюдательным человеком, он бы заметил отчаяние в глазах мальчика. Но Хольстейну было на это наплевать.

— Ты слишком худой для театра, — заметил он, не поднимая голову от разложенных перед ним бумаг.

Ханс Кристиан придвинулся к столу, твердо намереваясь все же привлечь внимание директора.

— Герр директор, если вы только дадите мне роль и положите сносное жалованье, я покажу вам, каким толстым я могу стать!

Губы Хольстейна превратились в тонкую линию. Он с раздражением оторвался от письма и поднял глаза. По этому взгляду мальчик понял, что его аудиенция закончена. С опущенной головой он направился к дверям и вниз по лестнице. Два раза он споткнулся и чуть было не упал. Не потому, что было темно. Дверь была открыта, и в проход проникал солнечный свет. А потому, что он больше не мог сдерживать своих слез.

VI

«Вот бы мне такую жену! — подумал оловянный солдатик. — Да она, как видно, из знатных; живет во дворце, а у меня только и есть, что коробка, да и то в ней нас набито целых двадцать пять солдат. Ей там не место! Но познакомиться с ней все же не мешает».

«Стойкий оловянный солдатик»

Снаружи светило солнце и шумела толпа, но глаза и уши Ханса Кристиана равнодушно взирали на все великолепие большого города. Он слышал лишь скрип камушков под ногами и видел только, как они разлетались в стороны. Никогда раньше он не был в таком отчаянии. Он был просто убит. С огромной шляпой, постоянно сползавшей на его нос, мальчик брел по многолюдным улицам обратно к каналу. Та же самая вода омывала берега небольшого острова Фюн, что казалось ему связующей нитью между Копенгагеном и домом. Он присел на берегу на землю и свесил ноги над водой.

Теперь ему придется вернуться в Оденсе. Большой город не проявил к нему доброты. Столица отвергла его.

Если он отправится немедленно, то у него хватит денег на обратную дорогу. Но как он сможет заставить себя столкнуться с издевательскими насмешками, которыми его обязательно встретят односельчане? Какой ему сделать выбор: умереть от голода в Копенгагене или подвергнуться унижению в Оденсе, что для него было еще хуже, чем голодная смерть.

Легкий ветерок поднял с реки обрывки помятой бумаги, один из которых прилип к плечу Ханса Кристиана. Механически он потянулся за ним, прочитал, и его лицо вновь засияло. Это была театральная афиша, сообщающая зрителям, что сегодня вечером состоится опера под названием «Поль и Виргиния». Ханс Кристиан слышал о сюжете этой оперы: он очень печальный. Поль оказался разлучен со своей любимой, Виргинией, так же как и Ханс со своей мечтой — театром. Нахлынувшее на мальчика чувство меланхолии трудно было переносить в абсолютном молчании, и Ханс разразился такими громкими рыданиями, что две крестьянки, проходившие мимо, остановились возле него.

— Ребенок, должно быть, болен, — сказала женщина в белом фартуке и синей шали.

— Или голоден, — добавила вторая. У нее было приятное лицо и чепец с крылышками. Затем они подошли поближе.

— Тихо, тихо! Скажи нам, где у тебя болит?

— Здесь, — ответил Ханс, указывая прямо на сердце.

Две женщины переглянулись.

— Сердце!

Они пожали плечами и осторожно опустились перед ним на колени. Как ужасно будет, если этот бедный парнишка замертво упадет прямо у их ног!

— Синева вокруг рта, — сказала Приятное лицо.

— Очень плохо, — согласилась Белый фартук, складывая руки у себя на животе.

— Это самая ужасная болезнь, которая только может быть у человека, — уверил их Ханс Кристиан. — Когда чье-то сердце разбито, не остается ничего, кроме страданий.

С этими словами он уронил голову на руки, и его слезы слились с синей водой канала. Никто ни до него, ни после не мог плакать такими огромными слезами, а только этот мальчик-мужчина, который позднее напишет: «Моя жизнь — прекрасная сказка, полная счастливых случайностей».

Женщины насупились, они не поняли его последних слов.

— Ты слишком большой, чтобы плакать, — мягко отчитала его Приятное лицо. — Может быть, ты голоден и не понимаешь, что с тобой?

Ханс Кристиан ничего не ответил. Он молчал, хотя и чувствовал, что то место в желудке, которое несколько часов назад было заполнено сыром и хлебом, подготовленным для него матерью, давно уже освободилось. Женщина не стала ждать ответа. Она сунула ему в руку огромный сандвич с вареным мясом, в то время как Белый фартук наполнила его другую руку фруктами и кусочком пирога. Приятное лицо положила ему на колени значительного размера сосиску и поднялась.

— Не спеши и поешь, сынок, — сказала она. — Берег канала — прекрасное место для пикника.

Ханс Кристиан разразился словами благодарности. Сейчас, когда один кусок уже попал ему в рот, а другой был на полпути, он чувствовал себя намного лучше. Вместо мрачного черного цвета будущее теперь представлялось ему тускло-серым, но без розовых налетов, как раньше.

Так, сидя на берегу и наслаждаясь едой, он наблюдал за тем, как белопарусные лодки плавали туда-сюда от рыбацкой деревушки до острова Амагер. Более крупные суда, построенные для морских путешествий, стояли на якоре в бухтах, их паруса были спущены. На некоторых из них матросы драили палубы или как обезьяны скакали по реям. Ханс Кристиан начал сочинять про них истории. Он дошел до места, где китайская принцесса встречается с одним из матросов, который на самом деле был сыном короля, когда почувствовал, что кто-то наблюдает за ним. С сосиской, зажатой в руке, мальчик резко обернулся, чуть было не сорвавшись в воду.

Толпа превратилась в компактную массу напротив театра, оставив пустой проход к каналу. На Ханса стояла и смотрела девочка примерно его возраста. Она была одета в голубое платье, перехваченное ленточками, а ее шляпка оказалась украшена искусственными розами и бантами. Из-под гофрированной юбки выглядывали маленькие сатиновые башмачки, а ее миниатюрные ручки в белоснежных перчатках держали зонтик, который представлял из себя настоящий водопад кружев. Каштановые кудряшки девочки, отливающие золотом в лучах солнечного света, спадали на маленькие плечи.

— Фарфоровая пастушка! — воскликнул Ханс Кристиан.

Девочка улыбнулась и сделала шаг в его направлении. Теперь мальчик смог разглядеть, какими синими были ее глаза и какими розовыми щеки.

— Что ты сказал?

Ее голос, как и ожидал Ханс, звучал мягко и нежно. Вскочив на ноги со скрипом башмаков, зажав сосиску в одной руке, а шляпу в другой, Ханс Кристиан сумел отвесить великолепный поклон.

— Я только подумал, что ты, должно быть, фарфоровая пастушка, такое украшение, которое мадам Гульдберг пришпиливала на пальто в тот день, когда приезжал принц. Она была слишком дорогой вещью, чтобы носить ее каждый день, поэтому мадам Гульдберг пользовалась этим украшением только в очень особенных случаях.

Девочка рассмеялась, и этот смех прозвучал для Ханса как музыка храмовых колоколов, хотя он никогда ее не слышал.

— Меня тоже выводят на прогулку только в очень особенных случаях. Это один из них. У моего отца дела с капитаном одного из кораблей, а я жду, пока он вернется.

Ханс не слушал. Внезапно ему в голову пришла мысль, что он, должно быть, кажется ей смешным. Все, кого он встречал в Копенгагене, воспринимали его как предмет для унижений. И зажатая в руке сосиска не добавляла достоинства его виду Мальчик осторожно опустил ее и бросил, стараясь попасть как можно ближе к берегу канала. Раздался всплеск, и водяная крыса отправилась вслед за своим неожиданно появившимся завтраком.

Девочка в сине-белом платьице ничего не сказала. Она сделала вид, что увлеченно наблюдает за лодкой, на которой ее отец беседовал с капитаном, но ее сердце билось в груди, как птица. Возможно, отец отругает ее за то, что она говорила с незнакомцем на улице. Действительно, так не должна себя вести хорошо воспитанная датская девочка. Но одиночество и отчаяние этой странной фигуры были настолько очевидны, что она просто не могла пройти мимо. Кроме того, он же первый заговорил с ней. Теперь он старался ускользнуть от нее, пытаясь скрыться в толпе.

— Не убегай, — мягко сказала она.

Голова мальчика поднялась.

— Я не убегаю, я просто вспомнил, что у меня есть одно очень важное дело.

Но улыбка девочки оказалась настолько очаровательной, что вместо того, чтобы идти в противоположном от нее направлении, ноги понесли Ханса Кристиана прямо к ней, и что более всего неожиданно, он вновь почувствовал воодушевление: разрушенные замки восставали из руин. Он снова стал тем мальчиком, который верил, что нищета и унижение были даны ему лишь для того, чтобы сделать его путь к славе более знаменательным. А здесь на берегу канала рядом с ним стояла и улыбалась сама принцесса! Ханс Кристиан тяжело дышал от переполнившего его волнения.

— Ты хорошо себя чувствуешь? — спросила девочка, широко раскрыв большие синие глаза.

— Да, вполне, спасибо. Я лишь на миг улетел мыслями в будущее. Солнце так ярко сияет, что порой я сияю и сам, только лишь подумав об этом.

Он улыбнулся, и его лицо преобразилось.

Теперь настала очередь удивляться девочке. Как мог этот мальчик быть таким безобразным и в то же время таким красивым! Даже его странные слова были прекрасными и уж совершенно не походили на каждодневные разговоры ее братьев.

— Ты ведь принцесса, правда? — продолжал Ханс Кристиан. — Не говори нет, потому что это то, что ты должна будешь сказать в ответ на такой прямой вопрос, а это значит сказать неправду. Ты дочь короля, и он хочет, чтобы ты вышла замуж за отвратительного гоблина, который заколдовал тебя. Но ты не должна. Ты должна дождаться прекрасного принца, который въедет на коне через ворота.

Девочка рассмеялась и повернулась боком. Теперь Ханс Кристиан увидел то, чего не замечал раньше. У нее на спине был горб, очень маленький, чтобы выделяться, когда она стояла лицом к собеседнику, но все же заметный на фоне ее худобы, когда девочка поворачивалась боком. Вот почему она была такая маленькая. Все горбуны такие.

Девочка посмотрела на него и уловила ужас и жалость в его глазах. Немедленно она повернулась к нему, превратившись в разъяренное животное. Ее глаза метали молнии, а щеки покрыл яростный румянец. Но голос, голос остался таким же нежным, как и прежде, даже гнев не мог испортить его.

— Не смотри на меня так! Не нужно меня жалеть! Я рада, что у меня горбатая спина! Я бы не променяла ее на прямую никогда в жизни! Из-за нее отец любит меня намного больше, а люди относятся добрее, исключая, конечно, те моменты, когда они жалеют меня! Я не хочу, чтобы ты жалел меня! Слышишь! Не хочу!

Сатиновые башмачки заскрипели по песку, и она пошла в направлении трапа корабля.

Ханс Кристиан едва ли успел перевести дыхание, прежде чем она вернулась. Розы гнева все еще горели на щеках, но губ коснулась добрая улыбка.

— Я очень вспыльчива, — сказала она. — Мой папа думает, что с возрастом это пройдет. Прощай!

На этот раз она действительно ушла. Ханс Кристиан улыбнулся. Он уже совсем и забыл о ее горбатой спине и помнил лишь о том, что в свой первый день в Копенгагене встретил принцессу. Ханс очень устал. Он вернется в гостиницу и выспится, так как заходящее солнце уже коснулось шпилей Фредериксборга. А завтра он подумает на свежую голову о том, как будет ловить свою удачу.

VII

— Хорошо бороться с морской болезнью тому; у кого стальной желудок, И не забывайте, что этот некто намного меньше обычного человека! — воскликнула штопальная игла. — Ну, вот и все, моя морская болезнь прошла. Чем тоньше некто, тем больше он может вынести.

«Штопальная игла»

На следующий день далеко за полдень Ханс Кристиан вновь сидел на берегу канала. Плечи мальчика согнулись словно от навалившегося на него груза, а в глазах замерло выражение отчаяния, которое так часто посещало его за последние два дня. Его положение становилось невыносимым, и мальчик был слишком подавлен даже для того, чтобы плакать.

Ханс поставил перед собой свою драгоценную сумку и, уперевшись в нее подбородком, стал глядеть в открытое море. Теперь он никак не мог вернуться домой. Этим утром, прежде чем покинуть таверну, Ханс Кристиан съел на завтрак такой маленький кусочек хлеба, что лишь чувством силы воли ему удалось убедить себя, что он сыт. Но после того как он оплатил счет за гостиницу и еду, у него остался лишь один риксдаллер, завернутый в платок. А ему понадобится по крайней мере два, для того чтобы добраться до Нюборга. Оттуда его мог бы забрать старый Клаус, бесплатно выделив ему место на сиденье кучера. Но как ему одолеть первую часть маршрута? Если бы он был всего лишь с дюйм, то мог бы попросить воробьев отнести его домой. Они бы несли его по очереди. Как только кто-то из них уставал, он бы перепрыгивал с одной спины на другую, не опускаясь на землю.

Но даже эта чудесная история не заинтересовала Ханса Кристиана. Более реальным оставалось воспоминание о его утреннем сегодняшнем визите в лавку столяра, надеясь наняться к нему в подмастерья, чтобы заработать на проживание. Но издевательский смех столяра наполнил мальчика отвращением, и меньше чем через час он вновь оказался на улице. Бессознательно ноги привели его к каналу, и вот уже несколько часов он сидел на берегу без единой мысли в голове. Его мозг, бесполезная вещь, отказывался работать.

Мальчик закрыл глаза. Сердце щемило. К тому же у него почему то заболели зубы. Он весь с ног до головы превратился в сгусток пульсирующей боли. Должно быть, Ханс Кристиан уснул, потому что когда открыл глаза, наступил закат. Что-то разбудило его. Он сел, прислушиваясь. Затем на его лице появилось подобие улыбки, и мальчик прильнул взглядом к кораблю, стоящему в гавани. Матрос, взбирающийся по мачте, что-то громко напевал. Язык был неизвестен Хансу. Но это не имело значения. Матрос пел! А Ханс Кристиан тоже умел петь! Почему он не подумал об этом раньше? В Оденсе он пел каждый вечер в саду матери позади дома и знал, что соседи собирались за стеной, чтобы послушать его. Все хвалили его прекрасный голос. А мадам Гульдберг даже сказала, что он поет как ангел, спустившийся с небес.

Ханс Кристиан вскочил на ноги. Его сердце билось как сумасшедшее и чуть не вылетало из груди. Он пойдет к Сибони, человеку, который создал всех великих оперных певцов. Тот прослушает его и немедленно поймет, что мальчик предназначен для театра. Ханс знал, где живет Сибони. Он видел его дом сегодня утром по дороге в лавку столяра и теперь припустился со всех ног в этом направлении.

Разогретые на солнце башмаки громко скрипели, когда Ханс Кристиан поднимался по ступенькам. Затем он снял шляпу, вытер рукавом пот со лба и позвонил в дверь. На этот раз он был настолько уверен в успехе, что даже забыл помолиться, как сделал это в прошлый раз перед дверью мадам Шелл. Ханс почувствовал, как любящая доброта Всемогущего окутала его своим теплом, словно покрывалом. Он не мог вновь потерпеть неудачу.

На его звонок ответила престарелая служанка. У нее было приятное лицо, и она рассматривала неожиданного посетителя с выразительным вниманием.

«Ему следует подойти к задней двери, чтобы попросить еды», — подумала служанка. Она уже было открыла рот, чтобы сказать это, но Ханс Кристиан опередил ее:

— Пожалуйста, могу я увидеть герра Сибони? Это очень важно.

Служанка покачала головой.

— Господин сейчас ужинает со своими гостями.

С этими словами она начала закрывать дверь.

Но от Ханса Кристиана непросто было избавиться. Он просунул ногу в дверь, не давая ей полностью закрыться.

— Вы не можете отмахнуться от меня! — кричал он. — Я должен сегодня же увидеть Сибони! Я на грани отчаяния! Если и на этот раз у меня ничего не получится, я умру с голоду!

Добрая женщина поняла смысл его слов. Однако никогда в своей жизни она не видела столь странного создания. Его огромный нос напоминал носы уличных попрошаек, но глаза были глубокими, темными и несчастными.

— Я дам тебе что-нибудь поесть, — начала она.

Но мальчик ее резко прервал:

— Это не поможет, а если и поможет, то ненадолго! Разве вы не видите, я приехал в Копенгаген, чтобы стать актером, и я должен найти кого-то, кто поможет мне попасть в театральную труппу.

Женщина не могла закрыть перед отчаявшимся мальчиком дверь дома, который был открыт для многих других. Она широко распахнула ее и отошла в сторону, засунув руки под фартук.

Ханс Кристиан поспешил войти, пока она не передумала.

— Я очень бедный мальчик, но я честолюбив и знаю цель, к которой стремлюсь. Когда-нибудь Дания будет гордиться мной, мне лишь нужно начать. Пожалуйста, сходите и спросите у герра Сибони, согласится ли он принять меня всего лишь на несколько минут?

Служанка заколебалась.

— Вы не могли бы прийти с утра?

Но ее сердце растаяло, когда она снова увидела выражение отчаяния в глазах мальчика.

— Подождите здесь, пожалуйста. Я поговорю с хозяином.

— Спасибо, спасибо! — кричал мальчик, радостно смеясь, но его улыбка тратилась впустую. Служанка уже ушла.

Ханс Кристиан сел на ступеньку и обхватил свои колени руками. На парк спускались вечерние тени, но для него они не существовали. Площадь перед ним была ярко освещенной сценой, на которой стоял он, улыбаясь и кланяясь рукоплещущим зрителям.

Прошло очень много времени, прежде чем служанка вернулась. Гости хозяина сразу же заинтересовались этой странной историей и несколько раз заставляли служанку пересказывать ее слово в слово.

— Мы должны увидеть мальчика, — настаивали они, и Сибони согласился.

— Проводите его в гостиную, — приказал он служанке.

Ханс Кристиан вошел и предстал перед целой компанией.

Вместе с собой он внес в комнату дорожную сумку с драгоценным содержимым, а шляпа по-прежнему украшала его голову. Белый платок, который прикрывал его шею, был уложен не столь аккуратно, как это сделали пальцы Анны-Марии, а его волосы не чувствовали прикосновения расчески с того дня, как он покинул Оденсе. Однако он не испытывал смущения, внезапно оказавшись перед большой компанией, в которую входили знаменитый поэт Баггесен и известный профессор музыки в Копенгагенском университете композитор Вейсе. Комната была заполнена великолепно одетыми господами и дамами, но Ханс ни на кого из них не обратил внимания. Поставив на пол свою сумку, он стал искать глазами Сибони. Вот он, без сомнения, тот полный смуглый господин итальянского происхождения. Ханс Кристиан приблизился к нему и сорвал с головы свою шляпу.

— Добрый вечер, герр Сибони, — произнес он.

При звуке его голоса внезапно оборвался смех.

— Я очень благодарен вам за то, что вы согласились принять меня. Вы никогда об этом не пожалеете. Я рожден быть певцом, и если вы пожелаете, я продемонстрирую вам свое мастерство.

С этими словами он немедленно начал изображать отрывки из произведений Хольберга.

Сибони не произнес ни слова. Но присутствовавшие дамы, в большинстве своем драматические критики, часто посещавшие театр, были вполне искренни в своих чувствах. Артистичности никакой, но у мальчика есть душа. Его выступление оказалось настолько волнующим, что некоторые из них даже достали платки и время от времени были слышны всхлипывающие звуки. Сибони сидел, подперев подбородок рукой, и рассматривал мальчика. Он не был склонен к быстрым суждениям, но многое в этом странном мальчике понравилось ему. Может, он никогда и не станет актером, но было вполне очевидно, что он может петь. Более того, он обладал редким даром, заставляющим окружающих забыть о его непривлекательной внешности и нелепом костюме, а сосредоточить все свое внимание на чистоте его души. Пытаясь принять решение, Сибони нахмурился. Мальчик принял это за отказ.

— Герр Сибони, я сейчас еще спою для вас. Я могу петь намного лучше.

Он смело запел песню, едва замечая, что Вейсе аккомпанировал ему на пианино. Одну за другой он выдал им все, что слышал от бродячих артистов, а затем народные песни, которым научила его бабушка. И аплодисменты дам, когда он закончил, прозвучали сердечно и искренне. Ханс Кристиан был настолько охвачен радостью этого теплого приема, что слезы, которые он держал всегда наготове, полились ручьями из его глаз.

В тишине, нарушаемой лишь рыданием мальчика и всхлипыванием нескольких дам, раздался голос Баггесена:

— Я предсказываю, что в один день этот мальчик воплотит в жизнь свои мечты. Мир не сможет не заметить его.

Раздался одобрительный шепот, а затем Сибони произнес первое слово:

— Я, как и вы, Баггесен, верю, что он однажды добьется многого. Но чего, я не знаю.

Он поднялся и дернул за шнурок звонка. Затем, положив свою руку на плечо Ханса, он добавил:

— Ты должен учиться контролировать свои чувства, сынок!

— Да, герр, — выдавил из себя мальчик. — Но это очень трудно, когда ты голоден и уже почти потерял последнюю надежду. Я преодолею это, когда у меня будет достаточно денег.

Сибони слегка сжал худое плечико.

— Возможно. Но ты должен опасаться тщеславия. Когда весь мир будет аплодировать тебе, ты должен оставаться смиренным и благодарить Бога.

— Конечно, герр! Эта часть меня совершенно не беспокоит!

Сибони задумчиво улыбнулся. Вошла служанка. Теперь она взяла сумку и кивнула мальчику. Он последовал за ней в холл. Но вместо того, чтобы отвести его к двери, она направилась к кухне. Соблазнительный аромат недавнего ужина наполнял комнату. В этот момент Ханс осознал, каким пустым на самом деле был его желудок.

— Садись сюда, — сказала служанка, придвигая стул к столу, на котором уже лежали тарелка и ложка.

Бедный голодный мальчик скользнул на свое место. Кухарка, толстая женщина средних лет с закатанными по локоть рукавами, доедала свой ужин на противоположном конце стола. Она весело улыбнулась Хансу и подвинула в его направлении все, что могло бы ему понадобиться. Служанка сняла с огня дымящийся котелок с супом, и мальчик начал есть. Кухарка хоть и искоса, но ласково наблюдала за ним уголком своих глаз. Мальчик знал хорошие манеры и не забыл их и сейчас, хотя было видно, что ему не терпелось проглотить все моментально. Он сразу же понравился кухарке. Через полчаса служанка, кухарка и мальчик стали уже закадычными друзьями.

Через некоторое время служанку вновь позвали в гостиную. Она вернулась назад с пригоршней денег.

— Это для тебя, — сказала служанка Хансу, складывая монеты кучкой рядом с его тарелкой. — Хозяин сказал, что ты ему понравился. Каждый месяц он будет выдавать тебе шестнадцать риксдаллеров. Ты должен найти комнату для жилья, а есть ты будешь приходить сюда. Да, парень, тебе повезло!

Ханс Кристиан не мог поверить своим ушам! Наконец-то он встал на дорогу успеха! Но у служанки были еще новости.

— Хозяин сам будет давать тебе уроки пения! — воскликнула она, ожидая реакции на свои слова.

Ханс чуть не упал в обморок. Он прислонился к спинке стула, его голова опустилась на грудь, а в ушах зазвенело. Великий Сибони сам будет давать ему уроки! Значит, ему было предназначено стать актером!

Еще через полчаса, так до конца и не осознав своей удачи, Ханс Кристиан попрощался со своими новыми друзьями. В этом большом городе он должен где-то найти место для ночлега, чтобы утром вернуться свежим и отдохнувшим.

Шестнадцать риксдаллеров в месяц не такая уж большая сумма на проживание, даже без учета еды. Ему придется найти комнату в одном из беднейших районов. Сумерки коснулись вод канала, а с моря поднимался холодный осенний туман. Ханс Кристиан вздрогнул и прибавил шаг.

Прежде чем наступила ночь, мальчик бессознательно оказался на одной из пользующихся дурной славой улиц города. Выбрав дом, который выглядел хуже всех остальных, он постучал в дверь. Уже потеряв надежду на то, что ему откроют, он внезапно услышал внутри тяжелые шаги и звук отодвигающейся задвижки. Там царила темнота, и мальчик увидел лишь какое-то бесформенное размытое пятно. Но голос, который обратился к нему, напомнил голос его матери.

— Чего тебе надо?

Ханс заколебался.

— Я подумал… может быть, вы сдаете комнаты, — начал он.

Женщина рявкнула:

— Заходи.

Ханс вступил во тьму. Он заметил, что в одном углу стояла кровать и еще какая-то мебель в другом. Женщина подошла к столу, и слабый свет свечи слегка осветил комнату.

Ханс двигался осторожно, боясь споткнуться в полумраке. Женщина придвинула свечу прямо к его лицу. Ханс отпрянул назад от страха, увидев перед собой огромную челюсть и маленькие поросячьи глазки. Все же, несмотря на ее отталкивающую внешность, в ней было что-то, что ему напоминало его мать. Он сразу почувствовал себя как дома.

— Я очень беден, мадам. Но профессор Вейсе и герр Сибони позаботятся обо мне, — постарался убедить ее мальчик. Когда хозяйка услышала упоминание двух знаменитых имен, в ее взоре пронесся какой-то огонек, но она ничего не сказала.

— Сибони собирается сделать из меня певца, а профессор Вейсе — мой друг. Я буду питаться в доме моего учителя, поэтому не доставлю вам никаких беспокойств. У вас должна быть комната для меня!

Она все еще молчала. В дверь раздался короткий стук. Если бы она знала, кто это, то немедленно бы открыла. Не сказав ни слова, вошел мужчина и направился к маленькой лестнице, ведущей в темноту. Шарф закрывал большую часть его лица, а шляпа была глубоко надвинута на лоб. Женщина наблюдала за ним, пока звук его шагов не затих. Затем она повернулась к Хансу Кристиану.

— Это отец одной из моих юных дам, — проворчала она.

Наверху хлопнула дверь. Женщина подняла свечу, прикрывая ее рукой.

— У меня есть только одна комната. Она на самом верху. Пошли.

Ханс последовал за ней по ступенькам. Все двери были закрыты, но из-за них раздавались голоса. Возможно, другие юные леди тоже развлекали своих отцов.

Женщина остановилась и сунула свечу в руки Ханса.

— Вот, иди туда. Там ты найдешь кровать. Но ничего не трогай. Я не люблю беспорядка!

Ханс посмотрел на квадрат темноты над своей головой.

— Но это же чердак. У меня хватит денег, чтобы заплатить за настоящую комнату. Шестнадцать риксдаллеров…

Женщина приковала его своим взглядом.

— Тогда убирайся! Но я вот что тебе скажу. Копенгаген — порочный город. Вряд ли ты сможешь найти в нем безопасное место. К тому же я не знаю ни одного дома в этом городе, куда бы тебя пустили, как я, за двадцать риксдаллеров. Здесь тебя никто не обидит, я обещаю тебе.

Последнего предложения Ханс Кристиан не слышал. В его памяти остались только два слова. Он повернулся и закричал:

— Но у меня лишь шестнадцать! Я не могу платить вам двадцать риксдаллеров!

Женщина пожала плечами:

— Возьми их у старого Вейсе. У него их много.

Она повернулась и зашаркала прочь.

Бедный Ханс Кристиан стал подниматься по лестнице, зажав свечу в руке. Комната наверху оказалась чуланом без окон, покрытым пылью, но в ней, как и сказала женщина, стояла старая софа. Потолок был такой низкий, что Хансу пришлось согнуться, а от сухого холодного воздуха его бросило в дрожь. Он поставил свечу на сломанный стул и присел на кровать, осмотреть свое новое жилище. Несмотря на то что оно было грязным и холодным, это все же лучше, чем берег канала, на котором Ханс Кристиан сидел еще несколько часов назад. Здесь он мог достать свой кукольный театр и в тишине работать над своими пьесами. Но двадцать риксдаллеров! Где он их возьмет? Мальчик не мог попросить об этом своих благодетелей. Они и так сделали для него слишком много. Но если женщина выгонит его отсюда, куда он пойдет? Он может попасть в беду. Хозяйка намекала на ужасные вещи, творящиеся в Копенгагене. Когда будущее выглядело таким светлым, он не мог сдаваться лишь потому, что не нашел для себя подходящего жилья.

Как обычно, начали капать слезы. На него смотрели глаза с портрета давно умершего мужа женщины. Когда-то, наверное, она его любила. Возможно, его дух все еще оказывает на нее какое-то влияние. Ханс приподнялся с кровати и в полусогнутом состоянии, похожий на огромного гнома, добрался до картины. Теперь в гротескном свете свечи казалось, что мертвый муж плакал вместе с ним. Ханс Кристиан почувствовал к нему сострадание. Вот где они вдвоем оказались, на чердаке, друзья по несчастью.

Внизу раздался крик женщины:

— Эй ты, ну где ты там?

Мальчик прижался к двери. К его лбу прилипла паутина, а щеки стали серыми от пыли. Должно быть, у женщины проснулась совесть, и она уже более мягко произнесла:

— Я буду брать с тебя шестнадцать риксдаллеров, но ты их заплатишь вперед. Если ты хоть на минуту опоздаешь оплатить, то сразу же вылетишь отсюда!

— О, спасибо, мадам. Мне будет здесь очень удобно! — радостно кричал Ханс. Если бы их не разделяла лестница, он бы обязательно обнял ее. Вместо этого мальчик сбросил ей монеты, и она жадно пересчитала их.

— Вот тебе белье! — крикнула она, кидая ему одно за другим несколько старых стеганых одеял. — И не жги долго свечу. Я не такая богатая женщина. Я не могу себе позволить жечь свечу всю ночь.

— Конечно, нет, мадам. Я немедленно ложусь спать, — пообещал ей Ханс Кристиан.

Напевая от радости веселую мелодию, он аккуратно заправил постель. Когда она была готова, Ханс снял ботинки, осторожно повесил костюм и забрался под одеяла. Вскоре он согрелся. Тогда мальчик уселся поудобней и, достав из кармана брюк карандаш и листок бумаги, использовав портрет старого мужа в качестве стола, начал писать радостное письмо матери. Когда Анна-Мария получит это письмо и отнесет к жене печатника, которая умеет читать, она узнает, что ее сын уже встал на дорогу славы. Он разговаривал с величайшими людьми этого города, которым он понравился. Теперь осталось переждать маленький период обучения, прежде чем он выйдет на сцену и поклонится датской публике.

Через полчаса хозяйка, совершая обход, посмотрела на чердак. На потолке все еще плясал лучик света.

— Затуши свечу! — рявкнула она.

Свет исчез, и женщина пошла дальше. Но свеча все еще горела. Ханс Кристиан прикрыл ее своей огромной шляпой. Теперь он был в безопасности. Из-под завернутого в рулон старого ковра появились два мышиных носика. В их владения так давно уже никто не вторгался, что они забыли страх перед человеком. Не спеша, переставляя ножки, они вышли на открытое пространство, которое являлось для них их бальной комнатой.

Ханс Кристиан с улыбкой наблюдал за ними. Он всегда любил мышей. Но сейчас у него не было времени, чтобы поговорить с ними. Помочив языком кончик карандаша, мальчик продолжал писать до тех пор, пока свет огарка не исчез в массе расплавленного воска.

VIII

Он опустился на колени и начал искренне молиться. Казалось, что дерево превратилось в святую церковь, принимающую его поклонение. Птицы запели так, словно они тоже стали прихожанами этой новой церкви, и благоухание дикорастущих цветов было похожим на аромат амброзии, в то время как молодой священник произносил слова из Библии: «День снизошел до нас, дав свет тем, кто сидит во тьме и тени смерти; чтобы направить их на путь покоя».

«Дочь болотного царя»

Судьбе, похоже, понравилось шутить с Хансом Кристианом Андерсеном. Она давала соблазнительные обещания, которых не могла не выполнить, а затем внезапно словно забывала о них. И 1820 год предстал калейдоскопом подобных поворотов колеса фортуны. Отчаяние, сожаление и разочарование следовали за мальчиком по пятам, оставляя в его душе глубокие отпечатки, которые никогда не сотрутся.

Однако в тот же самый год, когда его психическое отчаяние и физическое нездоровье в условиях крайней нищеты достигли таких пределов, что он ни с кем не мог даже поговорить об этом, вырос его дух и гордость, та неукрощенная гордость, которая стала единственным убежищем его чересчур чувствительной души. У него появились друзья, но друзьями оказались те, перед кем он должен был отступать, чтобы не нарушить дружбу, а если ему и требовалась помощь, они должны были сами догадаться об этом. Просить о помощи для мальчика было все равно, что просить милостыню, а Ханс Кристиан не был попрошайкой.

Однако именно так он и выглядел, когда в первый день этого многообещающего года тащился под дождем. Наступающий год обещал быть хорошим только потому, что не мог быть хуже предыдущего. Несмотря на постоянное голодание, мальчик еще подрос, но приобрел сутулость из-за того, что, стесняясь своей долговязости, стремился казаться ниже. Впрочем, сутулость не имела значения, так как ее скрывал пиджак. Но сам костюм стал ему узок в плечах, а из-под коротких рукавов выглядывали длинные костлявые руки. Однако протертые места были аккуратно заштопаны. Башмаки для конфирмации давно обтрепались, и через отрывающуюся подошву выглядывали голые пальцы, а каблуки стерлись под корень. Единственной вещью из его наряда, сохранившейся в более-менее приличном состоянии, оставалась шляпа покойного Андерсена. Выцветшая и перекошенная набок от частого пребывания под дождем, она все же смотрелась шляпой.

Дождь стучал по крышам домов, и когда мальчику удалось найти убежище возле какого-то здания, то крупные капли стали отплясывать чечетку на его плечах и голове. Посередине улицы было лучше. По крайней мере, там капли были поменьше. В такую погоду, когда лучше оставаться дома, Ханс шел через весь город, преследуя вполне определенную цель. Говорят, как проведешь первый день Нового года, таким будет весь год. А Ханс Кристиан был твердо намерен выйти на сцену Королевского театра. Но он еще не так далеко ушел по дороге, ведущей его к карьере актера. В начале года, благодаря доброте герра Далена, он был принят в танцевальную школу и даже имел счастье поучаствовать в балете «Армида» в костюме тролля. Его имя в программке «тролль — Андерсен» не давало ему уснуть много ночей и стоило его хозяйке множества свечей, так как все это время он лежал на чердаке, читая эти великолепные слова снова и снова. Его звезда взошла. Он был в этом уверен.

Столкнувшись с актерами за кулисами, он внезапно оказался в мире, которому были незнакомы нужда и голод. Он продолжал заниматься уроками пения с Сибони, в то время как тот разрешал своему ученику присутствовать на его занятиях с оперными певцами. Поэт Гульдберг, брат того полковника в Оденсе, который подвел его к принцу, дал ему несколько занятий по датскому языку, а добрая дама взяла на себя обязательство научить его немецкому. Декан университета разрешил Хансу свободно посещать университетскую библиотеку и даже позволил брать с собой на ночь некоторые книги. Но пик счастья был достигнут тогда, когда Линдгрен, первый комический актер театра, добровольно вызвался обучить мальчика некоторым комическим сценам из пьес Хольберга.

Что еще жизнь преподнесет ему? Чего лучшего ему еще желать? Ничего. Но она могла забрать свои бесценные дары и делала это безжалостно. Шлепая дальше по лужам, Ханс Кристиан пытался вспомнить что-нибудь хорошее. Конечно, пора бы уже случиться чему-нибудь хорошему. Гульдберг, узнав, что его ученик проводит за кулисами больше времени, чем за его уроками, пришел в ярость и с упреком, который задел мальчика до глубины души, заявил, что не желает больше впустую тратить свое драгоценное время.

Этот дурной пример оказался заразительным. Дален прогнал его из танцевальной школы под предлогом того, что его движения никогда не будут грациозными. Бог театра, Линдгрен посоветовал ему, что если он однажды и станет чем-то, то уж не актером, это точно. И тогда мир, который был для него более реальным, чем сама реальность, захлопнул перед ним свою дверь.

К тому же Снежная королева пришла за его бабушкой.

Когда Ханс Кристиан прочел письмо печатника Иверсена, сообщавшего об этом трагическом событии, мальчик понял, что еще никогда в жизни не находился в состоянии такого глубокого отчаяния.

К физическим страданиям добавилось и психическое напряжение. Положение становилось невыносимым. Деньги, которые дали Вейсе и Сибони, закончились, и они, ничего не зная об этом, советовали мальчику вернуться в Оденсе и попросить мать устроить его в школу. Были и другие люди, к которым мальчик мог бы обратиться за помощью, но он не хотел этого делать. Барьер гордости поднимался все выше, камень за камнем, кирпичик за кирпичиком.

Еще до того, как деньги окончательно закончились, Ханс переехал в еще более бедный район в лачугу, владельцем которой была вдова моряка, и где он спал на соломенном тюфяке на маленькой кухоньке. Каждое утро вдова давала ему чашку кофе, думая, что он ест где-то у друзей. По крайней мере, его не было целый день, а ее больше ничего не интересовало. Она не знала, что весь день он бродит по берегам каналов, рассматривая рыбачьи лодки, и только когда уже не в состоянии переносить голод, заходит в самые дешевые столовые, чтобы съесть маленький кусочек хлеба.

Но именно из таких тяжелых дней черпается жизненный опыт, и, несмотря ни на что, Ханс испытывал чувство удовлетворения. В этой маленькой комнатке Бог был вместе с ним. Каждую ночь Ханс Кристиан вставал на колени и спрашивал: «Скоро ли дела изменятся к лучшему?» Если Бог и не спешил отвечать, то только потому, что время Ханса еще не пришло. Мальчик должен подождать.

Новогодний день принес новые надежды. Ханс Кристиан был настолько счастлив, что негромко напевал, тащась по мокрым улицам. Подошва башмака цеплялась за камни. Он как мог пришил ее, но она каждый раз отрывалась. Может быть, потому, что сегодня был Новый год, старая хозяйка разрешила ему остаться на кухне и работать над своей новой пьесой «Лесная часовня». День принес столько нового, что веселая мелодия так и лилась, привлекая внимание прохожих, а одна женщина даже выглянула из окна и помахала ему.

Ханс Кристиан шел по улицам, направляясь к театру: театр достаточно спокойное место в это дождливое зимнее утро. Сегодня не будет представлений, но швейцар останется стоять на своем месте, чтобы отгонять зевак. Мальчик мягко открыл дверь. Как он и ожидал, старик спал в своем удобном кресле. Закрыв за собой дверь, Ханс Кристиан на цыпочках прокрался через холл, который вел к сцене. Света не было, но он так часто ходил по этому коридору, что знал каждый его дюйм. Вот и сцена, огромная, высокая площадка, уставленная декорациями и мебелью. Занавес был опущен, отделяя от сцены оркестровую яму и зрительный зал. Даже призраки этого места молчали и спали.

Как он только осмелился мечтать, что будет говорить со сцены, на которой стояли великие! Но если бы у Ханса Кристиана не было силы воли, он бы не приехал в Копенгаген и не остался бы здесь. Мальчик осторожно сделал один шаг по сцене, затем другой, пока не оказался в самой ее середине. Теперь он должен говорить. Но у него не было ни единой мысли в голове. Он не мог ничего сказать. Огромное темное пространство впереди казалось путающим, совсем не таким, как в дни спектаклей, когда оно освещено светом рамп и дружелюбных лиц. Он закрыл глаза, но так и не смог ни на чем сосредоточиться. Все строки, которые мальчик выучил, занимаясь с Линдгреном, ушли, исчезли, испарились. Он мог вспомнить только какую-то часть фраз.

Ханс Кристиан опустился на колени, сложил руки, поднял голову к небесам, которые существовали где-то там над балконами, он это знал, и начал молиться. Сначала слова молитвы вылетали быстро, но по мере того, как он говорил, ужас отступал на задний план, речь его стала литься спокойно и сердце наполнилось теплом. Давным-давно он выучил эту молитву у своего отца, но лишь в аллеях Копенгагена ее смысл дошел до него. Никто так пылко не молит о хлебе насущном, как человек, умирающий от физического и духовного голода. Ханс Кристиан понимал то, чему он молился.

Когда мальчик поднялся со слезами на глазах, он улыбнулся в сторону пустых рядов. Все будет так, как надо! Там за углом его ожидало прекрасное будущее. Он ушел со сцены и вернулся в холл. Швейцар все еще спал, и мальчик неслышно прошел мимо него и вновь вышел под дождь.

Воодушевленный и радостный, он побежал по улице в направлении пекарни. Он был так уверен, что его судьба изменится, что решил сегодня купить две булки вместо обычной одной.

Позади Ханс Кристиан услышал стук колес и отступил в сторону, чтобы пропустить экипаж. Колеса повозки обдали его грязной водой. Кто-то махал ему из окна. О! Ведь это та самая маленькая девочка, с которой он разговаривал у канала! С тех пор Ханс ее ни разу не видел, но никогда не забывал о ней. Встреча с «фарфоровой пастушкой» сегодня явилась еще одним хорошим предзнаменованием. Мальчик поднял шляпу высоко над головой и помахал ей в ответ. Несколько капель дождя упали на его соломенные волосы и худую шею. Но Ханс не почувствовал их. В этот момент он был кавалером, кланяющимся своей даме.

Экипаж повернул за угол, и мальчик весело продолжил свой путь. Он наконец-то дождался этого года, для того, чтобы начать всерьез подниматься по дороге успеха.

IX

Поэт поет как птица, потому что не может не петь: его сердце и мысли переполняют чувства. Песня вырывается наружу и летит, словно свет, плывет, словно волны.

«Поэтический базар»

Ханс Кристиан сидел на скамейке под одним из самых величественных буков в Королевском парке и ел хрустящий рулет из пекарни. Вокруг него июньский день раскинул летнее тепло. По обе стороны дорожки росли прекрасные цветы, раскрывшие свои бутоны солнцу. Природа расцвела и жила своей жизнью. Трава выросла густой и мягкой, а листья деревьев стали уже темно-зелеными. Мать утка вела свое желтоперое семейство на берег канала. Утята вслед за ней спускались в воду и плыли подобно маленькой лодочной флотилии за своим флагманом. В парке играли дети, а их няньки сидели в тени, обсуждая последние сплетни. В Копенгаген пришло ленивое и счастливое лето.

Но Ханс Кристиан не испытывал ни чувства лени, ни радости. По дорожке шла дама с кружевным зонтиком, и он быстро закинул оставшиеся крошки в рот и замер на месте. Он ненавидел, когда кто-то видел, как он сидит на скамейке и ест свой хлеб, словно бродяга! Дама остановилась, чтобы полюбоваться утятами. Хлеб начал размокать во рту, и Ханс стал медленно его пережевывать, надеясь, что она не заметит. Он напрасно волновался. Раскрыв зонтик, дама направилась вслед за утятами.

Ханс аккуратно собрал со своего пиджака упавшие крошки. Их было слишком мало для него самого, но достаточно для хорошего обеда воробьям, которые часто прилетали сюда, чтобы пожелать ему удачи. Подняв свое неуклюжее долговязое тело со скамейки, он вышел на дорожку и сложил крошки в небольшую кучку. Воробьи будут точно знать, где искать. Каждый день, начиная с весны, он оставлял хлебные крошки для птиц именно на этом самом месте.

Теперь, когда с едой на день было покончено, Ханс Кристиан вернулся на скамейку и предался размышлениям. Прошел год с его новогоднего визита в театр. Уже и шесть месяцев следующего года остались позади, но он ни на дюйм не приблизился к своей цели. Временами ему казалось, что он на полпути к успеху. Герр Кроссинг взял его в свою вокальную школу при театре, так как мальчик обещал стать хорошим тенором. Маэстро сказал, что если он будет много работать, то со временем сможет петь в оперном хоре. Вместе с другими учениками ему было позволено находиться в оркестровой яме. Ханс Кристиан был счастлив. Но как всегда за этим счастьем последовал так хорошо ему знакомый период разочарований. Маэстро сообщил мальчику, что ошибся в отношении его голоса и что ему лучше вернуться в Оденсе и попросить отчима устроить его в школу. Это было то же самое пожелание, которое так часто ему приходилось слышать. Ханс даже не утруждал себя ответами. Он вышел в хмурый ноябрьский день, не проронив ни слова.

Затем пришла долгая, холодная зима со слякотью, снегом и дождем. Ханс Кристиан беспокойно заерзал на скамейке. Он не позволит себе думать об этом. Это были воспоминания о самых мрачных моментах, которые ему постоянно приходилось переживать. Мальчик подставил лицо ласковому солнцу. Благослови Господь лето! Он проведет его в подготовке к зиме, и когда она настанет, он непременно будет готов. Преисполнившись уверенности, Ханс Кристиан выпрямил спину и, достав из кармана письменные принадлежности, приступил к творчеству.

Он уже понял, что все остальные дороги для него закрыты. Если он хочет войти в магический мир театра, то должен сделать это при помощи своего пера. Листы бумаги были потертыми и обтрепанными. Ему приходилось экономить место, поэтому буквы смотрелись такими маленькими, что никто, кроме самого автора, не смог бы ничего прочесть. Но эта рукопись была для него прекрасней всего на свете. Более того, она почти завершена. Осталось вписать всего несколько строчек; кульминацию последней сцены, а следовательно, и всей пьесы. Ханс Кристиан полизал кончик карандаша и резво взялся за дело. Он должен быть осторожным и рассчитать так, чтобы хватило места на необходимое количество строк.

Прилетел чирикающий воробей и стал есть свой обед. Вернулась мама утка со своим выводком и с громким кряканьем погнала их на траву для полуденного отдыха. Несколько дам прогуливались по тропинке, беседуя и иногда смеясь. Но Ханс Кристиан их не слышал. Его карандаш набирал скорость, а соломенные волосы выглядели так, словно над ними поработал циклон. Он дошел до конца листка и в то же время закончил пьесу!

С победным криком мальчик спрыгнул со скамейки. Утка мать повернула свою голову и недовольно закрякала, а воробей вспорхнул в воздух. Ханс широко развел руки, готовый обнять весь мир. Над его головой раскинулись, словно защищая его, ветви огромного бука. Издав еще один радостный крик, он побежал к нему и заключил в свои объятия.

Стройная нянька, прогуливающая по дорожке трехлетнюю малышку, замерла от неожиданности и бросила на него удивленный взгляд. Этот странный бродяга, смеющийся и целующий дерево, должно быть, сумасшедший! Она схватила малышку за руку с твердым намерением как можно скорее уйти прочь, но Ханс Кристиан уже спешил в ее направлении со своей прекрасной улыбкой на лице.

— Добрый день, мадам, — сказал он с поклоном.

Девушка испуганно посмотрела на него. Конечно же он не сумасшедший. Никогда в жизни она не видела такой прекрасной улыбки. Бессознательно она улыбнулась в ответ и отпустила руку ребенка.

— Понимаете, у меня есть хороший повод для радости, — сказал Ханс. Его глаза блестели. — Я только что закончил работу, которая сделает меня знаменитым! Вы не могли бы присесть на минутку? Я бы вам прочел одну из сцен.

— О, герр! Вы написали пьесу! — удивленно произнесла девушка.

Ханс Кристиан расправил плечи так широко, как позволял ему узкий пиджак. Никто раньше не называл его герр.

— Да! Однажды вы будете иметь удовольствие увидеть ее на сцене Королевского театра. Это действительно великая пьеса!

Служанка сложила руки на груди. С хрустом накрахмаленного фартука она села на скамейку. Лицо ее было круглым и добродушным, а голубые детские глаза наполнились возбуждением. Один вечер в неделю она сидела на галерке в театре, охваченная чудесным действом, происходящим на сцене, а потом шесть остальных ночей лежала без сна, завороженно вспоминая увиденное.

— О, герр, вы, наверное, один из тех, кто пишет пьесы.

Преисполненный достоинства, Ханс Кристиан кивнул, но затем своим следующим замечанием испортил весь эффект.

— Пока еще ни одну мою пьесу не ставили на сцене. Я только недавно отослал в театр свое сочинение «Разбойники из Виссенберга», однако директора не обратили на нее внимания.

Заинтересованность исчезла с лица девушки, но Ханс Кристиан, словно бы и не заметив этого, продолжал говорить, и личико молодой служанки прояснилось.

— Однако я пишу прекрасные трагедии. В них все умирают. Когда я читал «Лесную часовню» мадам Йоргенсен, знаете, что она сказала?

Служанка молча покачала головой. Ребенок, воспользовавшись тем, что его нянька отвлеклась, убежал прочь, оставив их одних. Ханс наклонился к своей слушательнице и крепко сжал ее пальцы.

— Она очень старая женщина, но один из моих ближайших друзей. Я точно передам вам ее слова. «Сегодня Эленшлегер первый поэт Дании, но так будет не всегда. Придут молодые, хотя я этого уже и не увижу». Придут молодые! Вот что она сказала.

— И она имела в виду вас, правда, герр?

Ханс снова кивнул. Даже при его багаже слов он не мог подобрать ни одного, соответствующего этой ситуации. Он мог бы разрыдаться, если бы не охватившее его возбуждение. С канала раздался всплеск. Вспомнив о своих обязанностях, служанка начала нервно оглядываться вокруг. Солнечная лужайка между буками была пуста. Лишь несколько измятых цветков валялись на ней. Девушка мгновенно сорвалась с места и рванулась к каналу.

Ханс Кристиан побежал за ней так быстро, как позволяли ему его длинные ноги, и как раз поспел вовремя, чтобы услышать крик служанки и увидеть, как она вытаскивает девочку из-под кувшинки. Он был готов высказать свои сожаления, но вряд ли в них кто-то нуждался. Служанка бросила на него мрачный взгляд, пробормотала что-то про хозяйку и, прижав ребенка к груди, понеслась со всех ног в направлении дома.

Ханс Кристиан надеялся, что ребенок не пострадал. Опустив руки в карманы, он нащупал драгоценную рукопись. Он должен ее кому-нибудь прочесть. Ханс уже решил, что адмирал Вульф, который перевел работы Шекспира на прекрасный датский, должен стать первым, кто услышит его пьесу. Но визит к нему придется отложить до следующего утра, так как адмирал, живший в старом замке Амалиенборг, без сомнения, этим утром находился на верфи или во дворце. Но у Ханса Кристиана были и другие знакомые в Копенгагене, дружелюбные дамы, которые слушали его литературные творения и угощали кофе. Мадам Раабек назвала его поэтом и представила компании актеров, писателей, музыкантов и государственных деятелей, которые так часто собирались под липами в ее саду. Мадам Кольбйорнсен слушала его целый час, а однажды даже подарила ему розу. Это был знак расположения благородной дамы к поэту.

Думая об этом, Ханс Кристиан шагал через парк. Мадам Кольбйорнсен будет польщена первой услышать его новую пьесу. Именно она пожалела его, когда вместе с пьесой Ханса Кристиана «Разбойники из Виссенберга» пришла коротенькая записка от директоров, сообщавшая, что автор не может быть принят всерьез до тех пор, пока не улучшит свои знания грамматики. К тому же ее служанка готовила самые вкусные в мире сандвичи!

Если бы пиджак был пошире, Ханс Кристиан смог бы расправить свои плечи от чувства гордости за самого себя, но так как это было невозможно, он на ходу насвистывал веселый мотивчик. Несмотря ни на что, жизнь оставалась великолепным приключением.

X

Но течение несло лодку все быстрее и быстрее, и оловянный солдатик уже видел в конце туннеля дневной свет, как вдруг услышал такой страшный шум, что струсил бы любой храбрец.

«Стойкий оловянный солдатик»

Следующим утром очень рано Ханс Кристиан уже был на ногах. Старая хозяйка слышала, как он что-то бормотал сам себе, одеваясь. Но она не была одной из тех, кто так рано встает, и поэтому не собиралась готовить кофе для этого жаворонка. Хозяйка положила руку под голову, поглубже натянув ночной колпак. Первые лучи рассвета лишь только коснулись земли. Она услышала треск повозки молочника, развозящего от двери к двери по домам свой товар, и как он наполнял дребезжащую посуду слева на ступеньках.

— Тихо, — гаркнула она и с головой укуталась в одеяла. Андерсен может попить кофе у кого-нибудь из своих друзей.

Но Ханса Кристиана не заботил сейчас кофе. Разве не сегодня он должен был посетить адмирала Вульфа? И если перспектива визита была недостаточной для его безграничной радости, то достаточной причиной для этого послужил вчерашний подарок мадам Кольбйорнсен, Она отдала ему старый пиджак мужа. Это была первая вещь, которую Хансу удалось приобрести за три года. Полночи он лежал без сна, вспоминая его мягкий материал и ярко-синий цвет. Теперь он надел его и наслаждался своим видом. Он сидел на Хансе просторно, не так, как старая рванина костюм для конфирмации, который со временем стал ему слишком узким, и мальчик каждый день ожидал, что тот в конце концов порвется в последний раз. По правде говоря, великолепный новый пиджак оказался чересчур велик ему. Рукава свисали, однако это было приятным ощущением после того, как несколько лет все глазели на его костлявые руки. Единственный недостаток состоял в том, что пиджак был слишком широк. Герр Эдвард Кольбйорнсен оказался слишком толстым в том месте, где Ханс оставался худым, поэтому костюм был сшит так, чтобы соответствовать фигуре достойного господина. Для Ханса эффект оказался совершенно противоположным. Пиджак сборил на груди и фалдами спадал на талию.

Ханс сконцентрировался. Если он не застегнет его, то пиджак не будет сборить, но это едва ли возможно, так как у него не было рубашки. Внезапно ему в голову пришла идея. Ханс Кристиан подошел к углу, в котором валялась куча театральных афиш, и начал разбирать их. Афиши были его самыми ценными вещами, в которых он черпал не только удовольствие, но и вдохновение для своих пьес. Одну за другой он засунул афиши внутрь пиджака, а затем застегнул его до самого подбородка. Ханс не мог нагнуться, чтобы посмотреть на результаты, но знал, что выглядит великолепно. На его груди не осталось ни единой сборки.

Теперь Ханс Кристиан был готов идти. Сунув драгоценную рукопись в один из карманов, он натянул огромную шляпу на голову, последний раз оправил пиджак и вышел в июньское утро.

На улице было мало народа, но датчане, ранние пташки, уже затопили печи и собирались завтракать. Говорливые аисты прогуливались вдоль высоких крыш и с первыми лучами солнца, раскрыв клювы, готовились отправиться в полет насыщать свои прожорливые глотки. Над всем Копенгагеном наступал день. Для Ханса Кристиана он должен стать знаменательным, но он этого еще не знал. Все его внимание было приковано к тому, чтобы не наступить в лужу. В его башмаках почти не было заметно дыр, так как он пришил подошвы и обшил их другим куском кожи. Но все равно, вскоре ему потребуется новая пара. Это было старое знакомое беспокойство, но Ханс отогнал его прочь. Он что-нибудь придумает завтра, но не сейчас.

А вот и старый замок Амалиенборг. Все его окна сияли огнем, отражаясь в солнечном свете. Каким комфортабельным он выглядит! Без сомнения, в нем должна жить очень дружная и счастливая семья.

Ханс Кристиан тяжело сглотнул и начал подниматься по ступенькам. Ему приходилось держать подбородок очень высоко. Он не мог опустить его: мешал воротник. Поэтому мальчик был уверен, что горничная, открывшая ему дверь, приняла его за очень высокого и могущественного посетителя.

— Доброе утро, фрекен, — произнес он, снимая свою шляпу. Но отвесить изысканный полный поклон так и не сумел. Рот юноши раскрылся, и он застыл с видом изумления.

— Доброе утро, — услышал он в ответ милый голосок. И в этом не было никакого сомнения. Перед ним стояла та самая девочка, которую Ханс повстречал у канала и которая махнула ему рукой из кареты в день Нового года. Это была принцесса! И она жила в замке!

На лице Ханса расцвела его прекрасная улыбка.

— Я счастлив увидеть вас снова! Но скажите мне, это ваш дом? Вы живете здесь?

Девочка засмеялась. Ее смех был по-прежнему похож на перезвон колокольчиков.

— Конечно! Я живу здесь вместе с моими отцом, матерью, сестрой и братьями.

— О! — Ханс глубоко вздохнул. У него в голове не укладывалось, что принцесса может жить в простой семье. Но конечно же у всех есть семья. У всех, кроме Ханса Кристиана.

Девочка осталась такой же прекрасной, как и раньше. Правда, теперь она была уже юной леди пятнадцати лет. Ее волосы спадали на плечи такими же восхитительными кудряшками, а белые кружева платья выглядели так, словно только что вышли из-под утюга.

— Зачем вы пришли?

Ханс Кристиан лихорадочно вспоминал причину своего визита.

— Я пришел встретиться с адмиралом Вульфом, — ответил он. — У меня есть прекрасная пьеса, которую я должен прочитать ему. Скажите мне, где я могу его найти?

Девушка колебалась.

— Он в своем кабинете, — произнесла она, показывая куда-то за открытую дверь. — Но я не знаю…

— Спасибо большое. — И Ханс кивнул, постаравшись сделать это самым грациозным образом. Прежде чем юная дама успела сказать хоть слово, он уже был в холле.

Адмирал Вульф сидел в своем кабинете за столом. В тот момент, когда Ханс Кристиан появился в дверях, он как раз пил кофе. Он глотнул и поглубже уселся в кресле, поглаживая свои длинные усы, чтобы скрыть улыбку. Адмирал уже собирался пожелать незнакомцу доброго утра, но странный посетитель не дал ему возможности открыть рот.

— Доброе утро, — сказал он, кивая и в то же время кладя свою огромную шляпу на край стола. И словно по волшебству из его кармана появилась рукопись.

— Вы великолепный переводчик Шекспира, герр адмирал, а он без сомнения величайший драматург. Но я тоже написал трагедию, которую хочу прочитать вам.

Глаза адмирала сверкнули, но выражение лица осталось прежним.

— Перед тем как начать, не хотели бы вы выпить чашечку кофе?

— Нет, спасибо, герр адмирал, но я не хочу терять время. Знаете, мне так много еще нужно сделать, а я уже три года в Копенгагене. Могу я прочитать ее прямо сейчас, сэр? Моя пьеса называется «Альфсоль».

Адмирал кивнул и сфокусировал свой взгляд на потолке. Ханс Кристиан начал декламировать. В трагедии было пять актов, и ее пафос захватывал исполнителя еще сильнее, чем слушателя, возможно, потому, что мальчик вновь переживал то отчаяние, в которое он впадал, перенося свои мысли на бумагу. Он мерил шагами пол, он кричал, он шептал и даже упал на колени, когда читал строки умирающей героини. В конце концов слезы ослепили его, он схватил свою шляпу и рванул из комнаты, не дожидаясь того эффекта, который произвело его представление на герра Вульфа.

Если бы он обернулся, то увидел, что адмирал поднялся со своего кресла. Между его бровей залегла недовольная морщинка. На мгновение показалось, что он пойдет за Хансом в коридор. Но затем, пожав плечами, адмирал закрыл дверь и вернулся к своей работе.

Ханс Кристиан едва не сбил с ног девочку, ожидавшую на пороге. Взяв его за руку, она повела Ханса в маленькую прихожую, выходящую в холл, где висели плащи на случай дождливой погоды. Там можно было удобно устроиться под окном. Слезы текли ручьями по лицу мальчика, а его всхлипывания громко раздавались в этом маленьком пространстве. Девочка тихо сидела возле него и ждала. Она никогда не видела, чтобы такой большой мальчик подобным образом выражал свое отчаяние. Но она ведь еще совсем не знала Ханса Кристиана. Из своего кармана она достала кружевной небольшой платочек и начала вытирать его мокрое лицо.

При ее прикосновении, Ханс Кристиан открыл глаза и прекратил плакать. Он с трудом понимал, где находится. Но как же приятно чувствовать платок принцессы у себя на щеках! Он был готов уже вновь разрыдаться, только чтобы маленький платочек не исчезал с его лица, когда девочка заговорила:

— Мой отец не сказал тебе ничего грубого, правда?

— О, нет! Я так вжился в написанную мной трагедию, что расплакался. Хочешь, я тебе ее прочитаю.

Она покачала головой.

— Я слышала ее. Все это время я стояла за дверью и подслушивала. Я знаю, это нехорошо, но мне так хотелось послушать ее.

Ханс Кристиан радостно улыбнулся.

— Ты мне нравишься. Как тебя зовут?

— Генриетта. Но мой отец зовет меня Гетти. А как твое имя?

Мальчик выпрямился даже больше, чем позволял его прямой воротник.

— Ханс Кристиан Андерсен. Однажды это имя узнает вся Дания.

— Обязательно узнает. В тебе есть что-то великое, Ханс Кристиан.

Ее слова были подобны целебному бальзаму на израненную душу мальчика.

— Ты действительно думаешь так?

— О, да! Ты не такой, как все остальные люди.

— Ты права, Гетти. Злая колдунья заколдовала меня, когда я родился, и отправила жить в дом бедного башмачника. Но я поднимусь высоко. Я буду творить великие вещи.

Ханс Кристиан поднялся и выпрямился. Но комната была слишком мала для резких движений. Он вернулся на свое место и склонился над девочкой.

— С тех пор как я приехал в Копенгаген, у меня были трудные времена. Я замерзал, умирал с голода и был так ужасно одинок, но никогда не терял из виду своей цели. Я добьюсь ее! Должен же быть к этому какой-то путь! Только бы я смог найти его!

Прекрасные синие глаза Генриетты наполнились жалостью.

— Ты сейчас хочешь есть, Ханс Кристиан?

Причудливый свет заплясал на лице мальчика.

— Нет. Я чувствую себя так, словно вкусил от Хлеба Жизни!

— Но где ты будешь обедать? — В шутливой манере спросила Генриетта, следуя какой-то, ведомой лишь ей цели.

— Возможно, я снова сяду в парке…

Он замолчал на полуслове. Эти рулеты, поедаемые на скамейке, были его маленьким секретом. Лицо Ханса вновь озарила улыбка.

— Хорошо бы было, если бы мы могли как воробьи есть червяков? Только я думаю, что самые злые из них щекотали бы горло, пока проходили вниз.

Генриетта сначала была готова расплакаться, затем рассмеялась. Она знала, что не должна показывать своей жалости.

— Что теперь ты будешь делать, Ханс Кристиан? — спросила она.

Ханс поднялся, прижимая шляпу к груди и засовывая рукопись в карман. Он посмотрел в окно.

— Я отнесу мою пьесу в Королевский театр. Если уж прицеливаешься, то выбирай самую яркую мишень!

— Но ты ведь еще придешь к нам?

— Через две недели ты увидишь меня снова. Я собираюсь написать новую пьесу для твоего отца. Я видел, что эта ему не очень понравилась. Значит, я вернусь через две недели. До свидания.

Он низко поклонился и исчез в дверях.

Через несколько минут Гетти увидела в окно, как он спешил по улице. Она сидела, наблюдая за ним до тех пор, пока он не исчез из вида. Ее горб был искусно спрятан под платьем, а лицо было таким прекрасным, что художник мог бы использовать его в качестве модели для портрета Мадонны. Девочка казалась такой маленькой и худенькой, что все смотрели на нее как на ребенка, но ее мозг далеко опередил ее физическое развитие.

Синий пиджак повернул за угол. Генриетта оставалась на месте еще несколько минут. Затем она вскочила на ноги и побежала в кабинет отца.

— Входи, Гетти, — сказал отец, глядя на нее поверх письма, которое он читал. Другие члены семьи должны были уважать неприкосновенность его священного места, но для Гетти все было иначе. Отец всегда рад был ее видеть. Он закончил с письмом, прежде чем уделил внимание своей юной дочери, которая терпеливо ждала, усевшись в соседнем кресле.

— Ты видела моего посетителя, Гетти? — спросил он, откидываясь на спинку кресла.

Генриетта улыбнулась и кивнула.

— Я немножко поговорила с ним в холле.

— Мальчишка сумасшедший. Думает, что может писать. Чепуха!

Он перевел разговор на другую тему.

— Посмотри. Что ты думаешь об этом. Пришло из Англии сегодня утром.

С этими словами он протянул ей письмо.

Генриетта послушно взяла письмо. Отец научил ее читать по-английски и всегда показывал ей свою корреспонденцию. Он продолжал переводить пьесы Шекспира, и многие заинтересованные англичане писали ему.

— Они думают, что у меня неплохо получился Макбет, — продолжил ее отец. — Это великолепный персонаж, великолепный!

— Он всегда голоден и мерзнет, — произнесла девушка, не отрывая глаз от письма.

Адмирал удивился. Этим утром он слышал слишком много странных речей. Возможно, его слух подвел его.

— Что ты сказала, Гетти?

Девушка подняла глаза. В них застыло выражение искренней грусти.

— Он здесь уже три года. Я видела его в первый день на берегу канала и подумала, что никто на свете не может быть таким несчастным. Но я ошибалась. Только сейчас он достиг высшей точки отчаяния.

Адмирал уронил нож для резки бумаги, который крутил в руках, и перегнулся через стол.

— Гетти, ты что, все еще думаешь об этом бедном созданье, которое читало мне свою пьесу?

— Отец, ты должен помочь ему! — взмолилась Гетти. Она знала, что отец ни в чем не может ей отказать. Таким образом, он пытался загладить перед ней свою вину в ее физическом уродстве.

— Гетти, ты не понимаешь, о чем ты говоришь! Зачем, ведь мальчик абсолютный дурак! Чем скорее он поймет, что для него здесь нет места, тем лучше. Тогда, вероятно, он сможет вернуться в свою деревню, или откуда там он приехал, и научиться ремеслу. Без сомнения, он найдет какое-ни-будь дело, которое сможет прокормить его.

— Отец, ты что, не слушал, когда он читал?

Адмирал был не в силах встретиться с ее обвинительным взглядом.

— Ну, ты же знаешь, у меня так много важных дел.

— Тогда ты должен признать, что ты не компетентный судья.

Герр Вульф выдавил из себя улыбку.

— Но, Гетти, это была такая чепуха!

— Да, большая часть. Но, отец, он видит вещи, которых мы не видим.

— Откуда ты это знаешь?

— Потому что я не могла удержаться от того, чтобы не послушать. Я проходила по коридору, дверь была открыта, а он кричал во весь голос! Ну, а после я стала подслушивать.

Ее отец разразился громким смехом.

— Теперь мы квиты, фрекен Вульф! Я не подслушивал, а ты подслушивала. Я думаю, что он дурачок, а ты убеждена, что он гений. Ну и что из этого?

— Я не единственная, кто верит в него, отец. К маме приходила мадам Раабек, и мне было позволено присутствовать при их встрече. Она рассказала нам про этого мальчика и предсказала для него великие вещи.

— А, теперь я понимаю, откуда у герра Раабека такие суждения! Его здравый рассудок говорит ему, что мальчик сумасшедший, но его жена настаивает на том, что у мальчика есть какой-то талант.

Адмирал вздохнул.

— Что бы делали бедные поэты, если бы на свете не было дам, да благословит их Господь.

Генриетта молча встала и подошла к окну, повернувшись спиной к отцу. В других частях дома раздавались голоса. Адмирал недовольно поерзал в своем удобном кресле.

— Он плохо воспитан. Вспомни, как он ворвался сюда! То же самое он делает по всему Копенгагену! Он чуть ли не до смерти напугал Тиле, ворвавшись в его кабинет без предупреждения. В тот момент Тиле работал над поэмой о народных верованиях. И что он мог подумать? Что какой-то злой дух материализовался у его двери. Этот мальчик бич, угроза. Он должен вернуться домой!

Ответа не было. Маленькая головка девушки прислонилась к холодному стеклу, и только макушка была видна над ее горбом. При этом зрелище адмирал немедленно сдался. Он вскочил с кресла, подошел к окну и обнял свою маленькую девочку.

— Ну, успокойся, Гетти. Я помогу ему, если ты этого хочешь. Бог свидетель, я не вижу в этом никакого смысла, но если ты хочешь этого… Я всегда делаю все, что ты просишь.

Он погладил ее по голове. Генриетта прижалась к нему. Ей хотелось плакать еще с того самого момента, как ушел Ханс Кристиан, но она не хотела начинать без особой причины. Теперь она чувствовала себя намного лучше. Девочка подняла голову и улыбнулась отцу.

— Ты самый лучший человек на свете! Я бы не променяла тебя на отца короля!

— Ну, ну, Гетти. Поменьше думай об этом. А то еще потребуешь, чтобы я выдал тебя замуж за сына короля.

Улыбка Гетти стала мечтательной.

— Нет, отец. Я согласна ждать своего принца.

Адмирал слегка отстранил дочку от себя и удивленно посмотрел ей прямо в глаза. Что случилось с его маленькой девочкой? На него глазами Гетти смотрела взрослая женщина. Но когда она увидела его комическое замешательство, то начала весело смеяться и маленькая девочка вернулась опять. Она обхватила его за шею и поцеловала от всего сердца, чуть не задушив в своих объятиях.

— Теперь ты счастлива, Гетти?

— О, да. Подойди, сядь сюда, отец, и я расскажу тебе, что я хочу.

Она взяла его за руку и отвела назад к креслу, а сама удобно устроилась на его ручке.

— И что же это? — беспокойно спросил бедный отец. — Я надеюсь, ничего противозаконного, за что меня посадят в тюрьму?

Генриетта рассмеялась.

— Нет, родной. Тебе нужно всего лишь написать письмо герру Коллину в театр и сказать, что ты считаешь, что наш юный друг заслуживает всякой возможной помощи.

Адмирал задумался.

— Думаю, ты права. Коллин, королевский советник, сможет сделать больше, чем я. Он может добиться для него гранта от короля и устроить в школу. Это как раз то, что ему нужно, я уверен. Его грамматика просто ужасна!

— А герр Коллин, не только королевский советник, но и один из директоров театра, конечно же прислушается к пожеланиям адмирала!

С этими словами она достала листок бумаги и вложила перо в руки отца.

— Теперь я ухожу, чтобы ты мог сконцентрироваться на письме. А завтра можно я сама отвезу его герру Коллину?

— Но, Гетти… — начал было отец.

— Я знаю. Благовоспитанные датские девочки никогда не должны выходить на улицу одни. А если я возьму с собой Софи. Она может подождать меня в карете. Софи очень хорошая, и мама ей довольна. А сама она всегда будет рада покинуть кухню на часок. Можно я поеду с ней? Пожалуйста!

Адмирал потер бровь, оставив над ней след чернил.

— Хорошо, — со вздохом произнес он. — Если только твоя мать согласится.

Это было чисто формальное заявление. Мать всегда соглашалась с решениями мужа, особенно в тех случаях, в которых Гетти имела личную заинтересованность. Пританцовывая, девочка направилась к двери. Но отец остановил ее:

— Минуточку, дитя. Как имя твоего юного протеже?

— Ханс Кристиан Андерсен!

Эти слова прозвучали словно песня.

— Ханс Кристиан Андерсен, — повторил отец, аккуратно записывая имя на бумаге.

Дверь закрылась. Адмирал отложил ручку и задумчиво посмотрел в окно. За окном во всей своей красе после прохладной ночи расцветал июньский день. Если бы он захотел отказаться написать это письмо, то мог бы придумать отговорку, что у него есть дела на верфи или что-то еще. Но, может быть, Генриетта была права, как бывало часто, и он окажет стране, да и всему миру услугу, помогая этому… Андерсену. Преисполненный чувства долга, он взял перо и приступил к работе.

Звезда Ханса Кристиана Андерсена взошла.

XI

Старый порядок изменился, уступив место новому. Старая дорога теперь ведет только к возделанным полям.

«Сказка ветра»

Юный Ханс Кристиан радостно подошел ко входу в Королевский театр, вспугнув голубей, клевавших крошки на улице. Уверенным движением он открыл дверь. Его встреча с адмиралом Вульфом оказала на него огромное воодушевляющее значение, хотя всего сутки назад он так не думал. Но теперь, вспоминая вчерашнее происшествие, Ханс был вполне уверен, что произвел глубокое впечатление на этого господина. Хотя бы потому, что адмирал не смеялся, как иногда делали некоторые его невежливые слушатели. Он также не уснул. Его глаза следовали за Хансом Кристианом по всей комнате. Его чтение имело успех. Несомненно. И если он произвел впечатление на такое значительное лицо, как адмирал Вульф, разве не может произойти то же самое с герром Коллином, чье глубокое понимание и приятные манеры сделали его всеобщим любимцем в театре.

За спиной Ханса захлопнулась дверь. Его глазам предстала та же мрачная лестница, по которой он поднимался в свой первый день в Копенгагене. Как далеко он с тех пор продвинулся? Он носил все ту же одежду, за исключением синего пиджака, и теперь у него еще меньше денег, чем было тогда, но он познал сущность мира. Он твердо верил в то, что, если кто-то падает на самое дно, откуда, кажется, нет спасения, иногда происходит что-то прекрасное, что вновь выносит павшего в солнечный мир. С ним постоянно так происходило. Сегодня должен загореться свет впереди!

При первом шаге его уверенность начала уменьшаться. При втором она полностью испарилась. При третьем его ноги начали трястись, а при четвертом ему пришлось остановиться и схватиться за перила. В противном случае он вновь рисковал оказаться на самом низу. Наверху лестницы раздался шум. Ханс поднял голову, и отсутствие уверенности превратилось в панику. Это был Брандт, юный грубиян, превративший жизнь Ханса Кристиана в музыкальной школе в сплошной кошмар своими издевательствами. Парень был высоким и широкоплечим: у него была черная густая шевелюра и жестокие глаза, которые могли проникнуть в самую душу его жертвы. Он галопом несся вниз по лестнице. Полы его пиджака развевались. Брандт грубо оттолкнул Ханса.

— Убирайся с дороги! — крикнул он. Однако, достигнув последней ступеньки, он обернулся. — О! Да это ты!

Ханс Кристиан не ответил и лишь сильней вцепился в перила.

— Ты что, больше не разговариваешь со старыми друзьями? Или же ты стал таким великим, что не можешь снизойти до нас?

Ханс сглотнул и махнул головой, пытаясь изобразить поклон. Но Брандт понял этот жест совсем по-другому.

— Значит, я прав! А ну, спускайся сюда и дай на тебя взглянуть.

Он сложил руки на груди и расставил ноги в стороны. Он всегда ненавидел этого хныкающего, неуклюжего слюнтяя. Что ж, теперь он ему так задаст, что тот запомнит на всю жизнь.

— Ты идешь или мне подняться и столкнуть тебя сюда?

В ужасе, еле держась на ногах, Ханс Кристиан начал спускаться вниз. Он давно уже понял, что лучшая реакция на издевательства — молчание. Его мозг был парализован страхом перед этим здоровенным нахалом. Сейчас, если бы он даже и захотел, то не смог бы произнести ни слова.

Брандт смотрел на него надменным пронзительным взглядом.

— А ты поправился. Только, по-моему, набрал жирок не в том месте. Ты похож на зобастого голубя после суровой зимы!

Он закинул голову назад, разразившись громким смехом над собственной шуткой.

Лицо Ханса Кристиана вспыхнуло, но он продолжал молчать, пристально смотря на третью пуговицу на пиджаке своего обидчика. Если бы у него только хватило сил вынести это. Конец ведь когда-нибудь наступит.

Но для Брандта это было только начало. Он подошел поближе и нанес в грудь Хансу такой сильный удар, что тот непроизвольно сильно согнулся. Смятая бумага выпала из пиджака.

— Я что, сломал тебе ребра? Дай-ка посмотрю!

Забияка схватился за верхнюю пуговицу и рывком расстегнул полы пиджака мальчика. Ханс Кристиан отчаянно отбивался. Но что могло сделать его измученное голодом тело с сильными мускулами Брандта. На пол каскадом посыпались цветные афиши. Издевательский смех Брандта пронесся эхом по старому зданию.

— Оставь меня в покое! — кричал Ханс Кристиан, пытаясь застегнуть пиджак, и в то же время утирая слезы.

— Ты не можешь заставить меня! — торжествовал его мучитель. — Я могу делать с тобой все, что захочу. А ну, поклонись мне! Поклонись, я сказал!

Единственным ответом Ханса Кристиана было громкое всхлипывание. Он даже не услышал, как наверху лестницы открылась дверь.

Брандт грубо схватил его за шкирку.

— Я научу тебя хорошим манерам! Кланяйся!

Он так сильно ударил его в живот, что Ханс вновь невольно согнулся.

— Теперь еще раз!

— Я думаю, этого вполне достаточно, — донесся спокойный голос из темноты наверху.

Рука Брандта зависла в воздухе. Он поднял голову и широко раскрыл рот от удивления. Герр Коллин!

— Вы ученик школы пения, не так ли? Зайдете ко мне по этому вопросу перед репетицией, — продолжал голос. — Теперь можете идти.

— Да, герр Коллин, — выпалил Брандт и рванулся к двери.

Ханс Кристиан боком привалился к стене, его спина опиралась о лестницу. Он громко разрыдался. Раздались шаги, спускающиеся вниз, а затем на плечо мальчика легла рука.

— Не пристало плакать такому большому мальчику, — строго произнес герр Коллин. — Успокойтесь и расскажите, откуда взялись все эти афиши?

Ханс повернулся. Его глаза покраснели, а большой нос являл собой жалостное зрелище. Он вытер слезы рукавом и сглотнул.

— Они выпали из моего пиджака, герр Коллин. Он мне слишком велик, и я думал, что буду выглядеть лучше, если чем-то заполню пустое пространство. Вот смотрите.

Он начал собирать афиши и засовывать их обратно.

— Разве так не лучше? — спросил он, когда пиджак был вновь застегнут до подбородка.

Герр Коллин кивнул.

— Да, так намного лучше.

— Знаете, герр Коллин, а я ведь пришел увидеть вас. Я как раз поднимался по лестнице, когда встретил Брандта. У меня есть пьеса, которую я мог бы прочитать вам.

На лице Коллина возникло выражение удивления.

— Вы случайно не Ханс Кристиан Андерсен?

— Да, герр. Вы уже обо мне слышали?

Коллин кивнул со вздохом. Он так надеялся, что Ханс Кристиан Андерсен не нарушит порог его владений. После случая с пьесой «Разбойники из Виссенберга» директор чувствовал себя неловко. Ну что же, по крайней мере, он испытывал некоторое удовлетворение в том, что дело всплыло вновь. К тому же положение парня вызывало жалость. Возможно, он сможет что-нибудь сделать для него.

Герр Коллин повернулся и стал подниматься по лестнице, подав знак Хансу Кристиану следовать за ним. Сердце мальчика билось, как птица в клетке. Наконец-то он привлек внимание самого великого человека в Копенгагене, конечно, после короля! Он смотрел на ноги в длинных брюках перед собой, на фалды пиджака, на большие плечи. Все в герре Коллине излучало энергию. Даже его короткие седые волосы отказывались лежать спокойно. Они были разбросаны по всей голове маленькими кудряшками. Его белоснежный воротник доходил до самых ушей и был перехвачен вокруг черной атласной ленточкой. Коллин провел Ханса Кристиана в маленький офис, где когда-то правил директор Хольстейн, и гостеприимно усадил в кресло для посетителей. Затем он опустился в свое собственное кресло на противоположной стороне стола.

Пришло время начать интервью. Герр Коллин положил руки на стол. У него были густые седые брови и длинный нос, а тонкие губы образовывали прямую линию. Это было лицо, способное, при необходимости, вызывать ужас, но как только уголков рта касалась улыбка, в глазах загорался радостный огонек и все лицо преображалось ясным светом. Он ласково посмотрел на своего странного посетителя.

— Что вы принесли мне прочитать? Пьесу?

— Да, герр. Я хотел бы прочитать ее сам.

Ханс Кристиан заерзал, словно гигантский червяк, пытаясь изъять из кармана рукопись.

Герр Коллин покачал головой.

— Боюсь, что наше расписание на этот сезон уже заполнено.

Ханс Кристиан все еще никак не мог извлечь из кармана рукопись.

— Но вы должны хотя бы посмотреть на это, герр Коллин! Это самая лучшая пьеса из всех мною когда-либо написанных. Она называется «Альфсоль».

— Я читал другую вашу пьесу о грабителях, — мягко сказал Ионас Коллин.

— Да, но эта намного лучше! — с этими словами он наконец-то вытащил из кармана свое драгоценное творение.

— Вряд ли, — произнес директор и сразу же продолжил, не дав мальчику вставить ни слова: — Мне очень жаль говорить это вам, Ханс Кристиан, но у вас нет абсолютно никаких знаний в области грамматики. А без этого ни один автор не может рассчитывать на успех. Это основа его мастерства.

Губы Ханса начали дрожать.

— Но, герр Коллин, я так много работал над этой пьесой! У меня ушло на нее почти три недели! Я уверен, она должна быть хорошей!

Герр Коллин взял в руку нож для резки бумаги, который венчала головка гоблина, и, глядя на нее, произнес:

— Три недели?! А знаете ли вы, что более взрослые люди писали годами, а одной-единственной пьесе они отдавали месяцы. И даже при этом многие из них ничего не добились. Их пьесы не были приняты.

— А может такое случиться, что моя пьеса будет принята через несколько лет? — настаивал Ханс.

— Возможно, — ответил герр Коллин, продолжая глядеть на гоблина. Он не мог себя заставить поднять глаза и встретиться с отчаявшимся взглядом мальчика.

Ханс спрыгнул со своего стула и развернул рукопись перед лицом Коллина.

— Но этого не может быть! Вы должны это взять! Как я буду жить дальше, если вы не возьмете мою пьесу! У меня совсем нет денег, и я не знаю, где их взять. Меня выгнали из танцевальной и музыкальной школ. Теперь я знаю, что никогда не стану актером. Но я могу писать, герр Коллин, могу. Если бы вы мне только дали шанс!

Гоблин в руке директора совершил серию пируэтов.

— А как вы сейчас живете?

— Я снимаю небольшую комнатку недалеко отсюда. В ней нет окон, но зато есть большая щель в стене, через которую проходит свет. Крыша такая низкая, что я не могу выпрямиться в полный рост, но когда я лежу в кровати, то мне очень удобно.

— А еда?

— Я каждый день съедаю булочку, — ответил мальчик, а затем печально добавил: — Но я не смогу себе больше позволить такой роскоши, если не найду способ добыть денег. Мне стыдно просить у моих друзей.

Затем, набравшись духу, он решился добавить:

— Но я пришел сюда не за милостыней, герр Коллин. Я только хочу, чтобы вы прочли мою пьесу.

Наконец Коллин поднял глаза.

— Ханс, вы когда-нибудь ходили в школу.

Мальчик впился руками в ручки кресла.

— Да, сэр, целую неделю. Но мне там не понравилось.

— Неделю, — улыбнулся Коллин, разворачивая рукопись. — И вы надеетесь стать писателем?

— Да, герр директор. Моя голова наполнена поэзией, которую я перекладываю на бумагу. Грамматика меня не волнует.

— Но грамматика очень важна, Ханс Кристиан, — пытался убедить его добрый директор. — По крайней мере, так говорят критики.

— Я слишком большой, чтобы ходить в школу. Никто еще не слышал о юноше семнадцати лет, который ходит в первый класс.

— Учиться никогда не поздно, мой мальчик, — сказал герр Коллин, откидываясь на спинку кресла. — Если вы пришли ко мне за советом, так вот что я вам скажу. Возвращайтесь домой. Попросите отца, чтобы он устроил вас в школу, в бедную школу, если он не может себе позволить платить за ваше обучение. Затем…

Но Ханс не мог больше себя сдерживать.

— Мой отец мертв, герр Коллин! Он умер очень давно. А мой отчим думает, что я сумасшедший. Моя бабушка, моя любимая бабушка, тоже умерла.

— Но ведь ваша мать может что-нибудь сделать? — настаивал Коллин.

Глаза Ханса буравили ковер.

— Моя мать… Я лучше не буду говорить о ней.

Она пишет мне письма, в которых просит прислать денег. А мне нечего ей послать. Она думала, что я сразу же стану великим. Я так разочаровал ее.

На последних словах голос мальчика сорвался, но он поднял голову и смело произнес:

— Теперь вы понимаете, почему я не могу вернуться домой. А я хотел бы! По вечерам я брожу вдоль канала и наблюдаю за кораблями с белыми парусами, покидающими гавань, и молюсь, чтобы они взяли меня с собой. Иногда я даже раздумываю над тем, вот взять бы и прыгнуть в воду. Но она такая темная и холодная. Я бы не смог сделать этого.

Коллин нагнулся вперед и пристально посмотрел на Ханса. До этой минуты он и не осознавал, в каком отчаянном положении находится мальчик.

— Даже не думайте об этом! Сама подобная мысль уже порочна! Вы еще не начали даже жить.

Ханс уронил голову на руку, лежащую на спинке кресла. Он не заплакал. Герр Коллин не одобрял слез больших мальчиков. Он уперся лицом в рукав своего синего пиджака, чтобы подавить в себе рыдания.

Раздался стук в дверь. Ханс Кристиан спрыгнул с кресла и подбежал к окну, выходившему на площадь.

Коллин встал и открыл дверь.

— Входите, мое дитя! Я так рад вас видеть!

— Спасибо, герр директор, — ответил знакомый голос.

Ханс узнал бы его из всех голосов на свете. Это была принцесса! Мальчик тихо шмыгнул носом и сконцентрировался на виде за окном.

— Мой отец попросил меня доставить вам это письмо, герр Коллин, вместе с его наилучшими пожеланиями.

— Очень любезно с его стороны. Садитесь, моя дорогая. Я прочту и, если нужно, сразу же дам ответ.

Раздался шорох шелка, и Генриетта опустилась в кресло для посетителей. Затем мальчик услышал, как разворачивалась бумага. И вновь зависла тишина. Ханс Кристиан знал, что принцесса смотрит на него. Он чувствовал ее взгляд у себя на спине.

— Значит, вы ходили и к адмиралу Вульфу, мой мальчик, — сказал директор Коллин.

— Да, герр, — глухо произнес он.

— Вы знаете, что он рекомендует то же самое, что и я вам посоветовал. Он пишет, что прежде чем вы добьетесь чего-нибудь в жизни, вам придется пойти в школу.

Ханс, похожий на нахохлившегося воробья, смотрел на раскинувшийся за окном мир.

— Неужели, герр?

Коллин поднялся и подошел к мальчику.

— Нет короткого пути к славе. Вам придется пройти длинной окружной дорогой. Вы уверены, что хотите стать писателем?

— Да, герр директор, я хочу этого больше всего на свете!

Его лицо вновь засияло, но затем снова погасло.

— Но у меня нет денег, чтобы ходить в школу.

— Адмирал Вульф предусмотрел это, — сказал герр Коллин, бросив взгляд на письмо.

— Он просил у меня, чтобы я добился для вас у короля бесплатного обучения в школе.

— Это было бы великолепно, герр директор.

Если бы Коллин сказал, что попросит короля

приказать поставить его пьесу, это было бы совсем другое дело. Но перспектива долгих лет за школьной партой абсолютно не радовала Ханса Кристиана.

— Возможно, вы слышали, что его величество каждый год выделяет подобные гранты нескольким многообещающим студентам, — продолжал герр Коллин, вполне осознавая остывший энтузиазм мальчика. — Сначала вас направят в младший класс. Но вам придется очень быстро изучить все предметы. Это не будет сложно. Но вы должны приложить усердие. Вы обещаете мне это?

Мальчик открыто посмотрел на него.

— Вы уверены, герр, что я не смогу стать писателем, не окончив школы?

— Абсолютно!

Ханс Кристиан вздохнул и провел рукой по своим волосам.

— Я не думал, что адмирал Вульф предложит именно это. Но если вы оба сходитесь во мнении, что это единственно возможный путь, я согласен. И спасибо вам большое.

Коллин похлопал мальчика по плечу.

— Это мудрое решение, о котором вы никогда не пожалеете. Знаете, ведь вы мечтатель. Но придет время, когда вы будете вынуждены отбросить в сторону свои мечты и обратиться к практическим вещам. Но позднее вы сможете заставить свою фантазию послужить себе так, как она не может сделать этого сейчас.

— Да, герр, — согласился Ханс, лишь наполовину понимая смысл этих слов. Однако он почувствовал всю красоту и торжественность этого момента. Доброта глаз герра Коллина проникла ему в самое сердце, и тепло разлилось по всему телу. Он схватил его полную, но не лишенную изящества руку. Это был жест благодарности и признательности.

Принцесса кашлянула. Ханс Кристиан повернулся и увидел ее лицо. Он совсем забыл о присутствии Генриетты. Она улыбалась и глядела на него с симпатией. Но в этот момент Ханс Кристиан испытывал страстное желание убежать. Он схватил свою шляпу, поклонился Коллину и юной леди и рванул к двери.

Герр Коллин поспешил за ним в холл.

— Вы должны прийти ко мне через три дня, Ханс Кристиан! Тогда я смогу вам сказать, какое решение мы приняли. Ханс!

Но длинные ноги мальчика уже несли его вниз по лестнице. Не останавливаясь, он сорвал с головы шляпу, обернулся и махнул ей с криком:

— Да, герр! Спасибо, герр!

Громко хлопнула дверь.

Когда Коллин вернулся в кабинет, Генриетта стояла у окна. Он подошел как раз вовремя, чтобы увидеть, как неуклюжая фигура, состоящая практически из одних рук и ног, неслась в направлении канала.

— Бедный Ханс Кристиан! Очень надеюсь, герр Коллин, что вы поможете ему. Он такой беспомощный и такой милый.

Последнее слово было произнесено так тихо, что директор его не расслышал, но все равно кивнул в знак согласия. Ему нравилась Генриетта. Она напоминала ему его собственную Луизу.

— Птицы счастливее, чем он, — продолжала девушка, словно сама с собой. — Их маленькие ножки не чувствуют горячих булыжников. Они могут есть червяков и жуков в парке. Они никогда не голодают.

— Он с вами тоже разговаривал? — поинтересовался Коллин.

Генриетта рассмеялась и поправила свою прическу.

— В общем-то да. А теперь я должна попрощаться с вами. В карете меня ждет служанка.

И она направилась к двери своими маленькими шажками.

— Передайте вашему отцу, что я завтра заеду к нему, — сказал Коллин, провожая девушку в холл. — Мы должны придумать для Ханса Кристиана подходящее будущее.

Директор театра помог Генриетте сесть в карету и вернулся в свой кабинет. У него было много дел. Но он долгое время сидел в глубокой задумчивости. Ему придется найти для мальчика приличную одежду, а так же он должен проследить, чтобы он питался, пока не поступил в школу. Герр Коллин испытывал такое чувство, словно у него появился еще один свой сын. Он улыбнулся и обмакнул перо в чернила.

XII

Он совсем смутился и спрятал голову под крыло, сам не зная зачем. Он был чересчур счастлив, но нисколько не возгордился. Доброе сердце не знает гордости.

«Гадкий утенок»

Неделя пролетела очень быстро, и сегодняшний вечер был последним для Ханса Кристиана перед его вступлением в новую жизнь в школе. Он уже и чувствовал себя другим человеком. На нем был новый костюм, не дорогой, но вполне соответствующий случаю. Но особенную радость ему доставило то, что под пиджаком была рубашка. Настоящая рубашка! Его волосы были аккуратно расчесаны, на ногах блестели новые ботинки, но что самое замечательное, он сидел за столом адмирала Вульфа. Это был его последний вечер в Копенгагене!

Перед ним стояла порция сливового пудинга, вкуснейшего пудинга, без всякого сомнения. Но мысли Ханса Кристиана витали далеко от еды. Он рассматривал лица вокруг него, освещенные пламенем свечей.

Во главе стола сидел сам адмирал, по чью правую руку находился Ханс Кристиан. Чистое, пахнущее мылом лицо Вульфа светилось добротой, в то время как он развлекал членов своей семьи увлекательными историями и приятной беседой. Мадам Вульф, спокойная, милая женщина, сидела в конце стола. На ней было белое платье с огромной брошкой на шее. Время от времени она вставляла в разговор мужа несколько замечаний, относившихся к Хансу.

На противоположной стороне стола сидели старшая сестра Гетти и ее младший брат Питер. Слева и справа от Ханса Кристиана расположились Гетти и ее брат, Кристиан, старший в семье. Все было так мило и уютно. Ханс впервые в жизни оказался в такой обстановке. И хотя в будущем он еще немало времени проведет в этой компании, Ханс Кристиан никогда не сможет забыть этого первого раза в кругу счастливой семьи, которой он никогда не знал.

Кроме Ханса Кристиана все остальные принимали участие в разговоре. Впервые в жизни он был согласен только слушать.

— Питер, пора задуть свечи, — предложила мадам Вульф, откладывая ложку. Ужин был окончен. Но в семейный обычай входило еще долгое приятное сидение за столом под разговоры и чашечку черного крепкого кофе.

Питер поднялся, чтобы выполнить желание матери, но тут впервые вмешался Ханс Кристиан.

— Подожди, я могу сделать это, не вставая с места! — воскликнул он и перекинул свои длинные руки через весь стол. Пш, пш, пш, — пробежали его тонкие пальцы по фитилям. Нужно было обладать определенным мастерством, чтобы не обжечься. Но у Ханса был хороший опыт. Он ведь провел не один час на темных чердаках с огарками свечей, чей свет необходимо было спрятать в нужный момент. И в этом он стал мастером.

Семья засмеялась и зааплодировала.

— Тебе нужно стать нашим официальным тушителем свечей! — воскликнул Питер, и все остальные согласились с ним с бурным энтузиазмом.

— Когда у тебя будут каникулы, приезжай к нам, — решила мадам Вульф своим материнским сердцем. — Мы будем с нетерпением ждать тебя за нашим столом.

Хансу Кристиану хотелось вскочить и поцеловать ее. Но он не мог произнести ни слова, заморгал и еле заметно улыбнулся. Генриетта стала рассказывать о своих цветах. Она была преданным садоводом. Мальчики вступили в дискуссию с адмиралом о кораблях. Через полчаса, когда они вышли из-за стола, переполнявшие душу Ханса эмоции уже готовы были выплеснуться через край, что было обычным делом в эти дни.

Все приступили к своим обыденным делам. Адмирал вернулся в кабинет, чтобы еще часок поработать. Мадам Вульф села к окну и взяла в руки шитье. Ханс Кристиан даже не понял, как вместе с Гетти оказался в ее саду. Они рассматривали розы под пристальным взглядом дамы из окна.

В этот вечерний час в саду было особенно великолепно. Солнце уже село, но роса еще не выпала, поэтому розы все так же благоухали своим сладким, теплым ароматом.

— Ты когда-нибудь видела эльфов, которые живут в розах? — спросил Ханс.

Генриетта рассмеялась, и мальчику показалось, что цветы в саду начали танцевать.

— Ты ведь не веришь в это на самом деле!

— Но это правда! — уверил ее Ханс. — Я сам видел многих эльфов. Я брал у матери фартук, натягивал его как тент над кустами крыжовника и часами лежал в его тени.

— И ты видел эльфов? — наполовину серьезно поинтересовалась Гетти.

— Да. Но самые прекрасные из них обычно жили в цветочном горшке на коньке крыши нашего старого дома, в котором мы жили прежде, чем переехали на улицу Монастырской мельницы.

Ханс сел на скамейку и обхватил руками одно колено.

— Я проводил там целые дни, беседуя с цветами. Однажды я напишу о них историю.

— Должно быть, это так прекрасно — сочинять истории прямо из головы! — воскликнула Генриетта, присаживаясь на другой конец короткой скамейки.

Мадам Вульф оторвала взгляд от своего шитья и улыбнулась. Как хорошо, что у Гетти появился новый интерес! А этот мальчик, он ведь такой странный. Ничего страшного не произойдет, если они будут дружить. Гетти просто жалеет его, вот и все.

— У тебя должно быть удивительное воображение! — сказала Гетти.

— Да, — подтвердил Ханс без единого намека на хвастовство. — Идеи сыплются из моей головы, как песок из песочных часов. Бог наградил меня великолепным даром. Моя старая бабушка часто мне это говорила. И это действительно так. Поэтому я должен сделать все возможное и перенести мои фантазии на бумагу, чтобы все могли прочитать их.

— Так же, как в «Альфсоле»? — спросила Генриетта, складывая руки на груди.

— Да. Но мне кажется, что я намного лучше выразил свои мысли в пьесе, которую я написал давным-давно. Она называется «Абор и Эльвира». Это была великолепная трагедия. В ней все умерли.

Генриетта вздохнула.

— Все, все?

— Да. Именно это и делает пьесу хорошей. Отец и мать умерли от старости, девушка — от разбитого сердца, а старый отшельник и его сын убили друг друга из-за любви к Эльвире. Она была танцовщицей. Кстати, Эльвира у меня с собой в кармане.

Он начал шарить по карманам нового пиджака.

— Вот она!

— Ты сам ее сделал! — воскликнула Генриетта, беря в руки бумажную куклу. Кукла была маленькой и изящной. Воздушная белая юбочка охватывала талию тонкой фигурки, а со спины спадала яркая лента. Она все еще неплохо выглядела, несмотря на долгое пребывание в карманах Ханса Кристиана по соседству с новым платком.

— Конечно, это я ее сделал. — Мальчик отвернулся. — Моя мать хотела, чтобы я стал портным, потому что ей нравилось, как я шью. Но это было бы для меня пустой тратой времени. Я был рожден для более важных вещей.

Гетти, держа куклу, с восхищением посмотрела на Ханса Кристиана. Никогда в своей жизни она не встречала такую удивительную личность. Она не понимала, почему люди считали его безобразным. Несмотря на его огромный нос и маленькие глазки, выражение его лица было настолько прекрасным, что она считала его красивым.

Ханс обхватил руками оба колена и разглядывал розы. Он видел то, чего не могла заметить Генриетта.

— Моя старая бабушка гордилась бы мной, узнав, чего я смог добиться, несмотря на трудные времена. Я начал свой подъем. Однажды я достигну солнца и уже не смогу взлететь выше! И тогда никто не вспомнит, что когда-то я был бедным оборванцем. Я стану самым великим человеком в Дании!

С этими словами он поднялся со скамейки.

— Не беда появиться на свет в утином гнезде, если ты вылупился из лебединого яйца.

Генриетта подняла голову и сконцентрировала взгляд своих огромных синих глаз на сияющем лице Ханса Кристиана. Ее рука невольно смяла бумажную ножку балерины.

— Жизнь похожа на сказку. Кому-то приходится преодолевать много препятствий, прежде чем удастся дойти до конца. Я свои испытания выдержал. С сегодняшнего дня мой путь будет легким и светлым.

— И у твоей сказки будет счастливый конец! — уверенно добавила Генриетта.

Ханс Кристиан рассмеялся.

— Конечно же! У всех хороших сказок счастливый конец.

Гетти посмотрела на хромую куколку.

— Жаль, что ты уезжаешь, Ханс Кристиан. Мне нравится беседовать с тобой.

Ханс вновь запрыгнул на скамейку.

— Слагельсе не так уж и далеко. Я буду приезжать на каникулы.

Какое-то время девочка молчала, выпрямляя смятую ножку куколки.

— Я испортила твою танцовщицу.

— Ей не больно. Она привыкла к неудобствам в моем кармане.

В саду среди розовых кустов воцарилось молчание. Мадам Вульф вновь отложила свое рукоделие.

Она должна позвать Гетти домой. В раскрытое окно долетел радостный смех девушки. Дама вновь опустилась в свое кресло. Ну ладно. Пусть она побудет еще какое-то время в саду.

Из своей корзинки для игрушек Гетти достала грубо сделанного оловянного солдатика, менее двух дюймов в высоту. На нем был яркий синий китель, штаны с красными лампасами, а мушкет на плече сиял как серебро. Но, словно компенсация за чересчур яркие одежды, у него отсутствовала одна нога.

— Солдат для дамы! — воскликнул мальчик, как обычно восхищающийся всеми вещами маленьких размеров. — Интересно, он ей понравится? Ведь у него только одна нога.

— Я уверена, что она не заметит этого. Она гордится тем, что он прошел через много войн. К тому же посмотри, как храбро он держит свой мушкет.

Ханс Кристиан поставил одноногого солдатика на скамейку. Гетти установила рядом танцовщицу. Из них получилась великолепная пара, несмотря на увечье солдата.

— Интересно, полюбят ли они когда-нибудь друг друга, — размышлял Ханс, потирая подбородок.

— Как взрослые? — произнесла Генриетта и, когда Ханс Кристиан согласно кивнул, добавила: — А почему бы и нет. Разве ты не согласен?

— Но она такая красивая… — заколебался мальчик.

— Ей не нужен красавец. Она знает, что отвага намного важнее.

Сердце Ханса Кристиана забилось при виде восхищения в ее синих глазах.

— Это прекрасная история, Генриетта. Жаль будет их разлучать.

— Я знаю. Давай поменяемся! — воскликнула девушка. — Ты возьмешь солдатика, а я — Эльвиру.

— Хорошо. Когда она заскучает, ты будешь рассказывать кукле о его подвигах, а я буду рассказывать ему о ее танцах.

— Я буду с ней очень нежно обращаться, — пообещала Гетти.

— Чтобы эти двое никогда не разлучались, мы всегда должны быть друзьями, — заявил Ханс Кристиан. И они торжественно пожали друг другу руки.

Мадам Вульф, наблюдавшая за этой церемонией из окна, поспешно отложила свое шитье. Пора звать Генриетту.

Но они уже шли по тропинке к дому.

— Правильно, Ханс Кристиан. Пора расставаться, — ласково произнесла мадам Вульф. — Завтра тебе нужно будет встать очень рано, чтобы не опоздать на дилижанс.

— Да, мадам, — ответил мальчик. И Ханс так вежливо поблагодарил ее за чудесный вечер, что хорошее впечатление о нем, которое уже давно сложилось у этой благородной дамы, еще больше увеличилось.

Ханс Кристиан быстро пошел вниз по улице, ни разу не повернувшись назад. Он завернул за угол, достиг канала и двинулся вдоль его берега. Сейчас вода была темной, но позже, когда выйдет луна, маленькие волны покроются серебром. Выбрав место, где его никто не найдет, Ханс сел на землю и стал ждать появления луны.

Это была его последняя ночь в Копенгагене, и он не собирался тратить ее на сон. Ему еще предстоит очень многое обдумать, достроить несколько воздушных замков, потому что в школе у него не будет времени на фантазии. Герр Коллин заставил его пообещать, что пока он учится, он не напишет ни единой строчки.

Итак, Ханс Кристиан удобно устроился на берегу Хольмен-канала для долгого прощания с Копенгагеном.

XIII

Гоблин обратился к Бочке, на которой лежали старые газеты.

— Значит, вы не знаете, что такое поэзия? — спросил он.

— Конечно же я знаю, — ответила Бочка. — Поэзия — это то, что обычно помещают в конце колонки, а иногда и совсем вырезают.

«Гоблин и лавочник»

Четыре лета не спеша прошли через сады Амалиенборга. И вновь пришла осень. Розовые кусты опали, а листья лип и буков окрасились ярким орнаментом. Скоро зимние ветры разденут маленький сад Генриетты, превратив его в пустынное место замерзших голых веток, ловящих в морозные ночи лунный свет. С каждым днем листва все опадала и опадала. С каждым днем приближалась зима. Каждый закат напоминал Хансу Кристиану, что еще один день каникул подходит к концу и приближает его к возвращению в Хельсингер.

Сама мысль о школе вызывала у него стон. Стоя у окна, выходящего на площадь, он был охвачен печалью. Несколько дней каникул, позволенных ему, — это так мало для настоящего отдыха. Ханс Кристиан содрогнулся при мысли о возвращении обратно. Школа в Слагельсе ему нравилась. Каждые выходные он проводил со своим любимым другом Ингеманом, поэтом. Частенько вместе со своими школьными приятелями они отправлялись в соседний городок, посмотреть представления маленького театра. Зеленые луга с крошечными озерами, дарившими прохладу в жаркие летние дни, были их необитаемым собственным островом, который они так любили исследовать. Неделя учебы совсем не казалась таким уж угрюмым мероприятием с такой приятной перспективой в выходные.

Но с тех пор, как ректор школы Мейслинг был переведен на новую должность ректора гимназии в Хельсингере и взял Ханса с собой, все изменилось, очень сильно изменилось. Беспокойство перед его занятиями и страх перед ним самим наложили новый отпечаток зрелости на лицо Ханса Кристиана. Оно по-прежнему оставалось таким же худым, но от носа ко рту спускались две тонкие складки, а между бровей залегла морщинка. В двадцать один год он оставил позади себя юность и превратился во взрослого мужчину.

Из холла внизу раздался звук гонга, выведший его из состояния задумчивости. Но печаль не прошла. Ханс Кристиан медленно подошел к кровати и сел. Он должен был сейчас надеть глянцевый черный пиджак, чистую рубашку, причесаться и подготовиться к ужину. Но он не мог. У него не было черного глянцевого пиджака, а среди рубашек, лежавших в его сумке, ни одна не напоминала те, в которых будут все присутствующие джентльмены. Охваченный грустью, он закинул ногу за ногу и оперся подбородком о руку. Единственным решением проблемы было подальше держаться от гостиной. Мадам Вульф пригласила к ужину изысканное общество, и конечно же все будут одеты официально. Черные парадные пиджаки были так же обязательны для мужчин, как шелковые платья для дам. Ханс Кристиан в своем опрятном синем костюме будет выглядеть как белая ворона. Он никуда не пойдет. Вот и все. У него болят зубы. И это на самом деле было правдой. Так происходило всегда, когда он нервничал или был возбужден. У него не хватало мужества встретиться с Эленшлегером, первым поэтом Дании. Кто он такой, чтобы привлечь внимание знаменитости. Никому не известный поэт, чья единственная рукописная поэма была переведена на немецкий язык.

В дверь раздался стук, и он быстро прыгнул в кровать. Должно быть, это пришла мадам Вульф, чтобы проверить, готов ли он к вечеру. Ханс Кристиан застонал. Стук повторился. Она не могла услышать его. Он застонал сильнее, но дверь уже распахнулась. Ханс зарылся в подушки, поэтому не заметил понимающей улыбки на лице хозяйки.

— Ты еще не готов, Ханс Кристиан? — мягко спросила она.

Юноша покачал головой, глубже зарываясь в свои подушки.

Дама прошла в его направлении. Он понял это по шороху ее платья. Ханс повернулся так, чтобы одним глазом наблюдать за происходящим. С белой рубашкой, перекинутой через руку, мадам Вульф подошла к его постели. Ее волосы спадали блестящими кудрями на белые плечи, от нее веяло ароматом фиалок.

— Вот твоя белая рубашка, Ханс Кристиан. Я хочу, чтобы ты встал, умылся, причесался и привел себя в порядок самым наилучшим образом. Я буду ждать тебя внизу.

Мадам Вульф нежно улыбнулась, но в ней была какая-то твердость, которая заставляла подчиняться беспрекословно ее сыновей. Ханс Кристиан только хотел сослаться на свою зубную боль, но она уже ушла. Он услышал, как ее юбки зашелестели вниз по лестнице.

Еще несколько минут он продолжал лежать. Конечно же он спустится вниз. Мадам Вульф была так добра к нему, что он не сможет оскорбить ее своим непоявлением. К тому же, если он не придет, она все равно, выждав определенное время, поднимется и заберет его с собой.

В комнате уже потемнело, когда Ханс Кристиан наконец-то встал с постели и зажег свечу. Ему показалось, что кровь застыла в его венах. Он в жизни не чувствовал большего холода. Его ноги онемели, а лицо, которое взирало на него из зеркала, замерзло и посинело. Он спустится вниз лишь на пять минут. Этого времени будет достаточно, чтобы мадам Вульф увидела его. Затем он незаметно проскользнет обратно наверх. Такая мысль настолько его воодушевила, что он сумел умыться и причесаться. Когда Ханс Кристиан был готов, его внешность не совсем разочаровала его. Все было великолепно, кроме воротника пиджака. Здесь в свете одной свечи он казался черным. Что ж, он будет делать вид, что воротник черный. Это придало юноше мужества, которое он собрал в кулак. Ханс затушил свечу и открыл дверь.

Снизу лестницы доносились голоса. Гости уже пришли! На минуту, которая длилась для него бесконечно долго, он заколебался. Но теперь было бы трусливо отступить. Ханс пошел по покрытому ковром холлу, а затем вниз по лестнице.

Кто-то, должно быть профессор Вейсе, играл на пианино. Огромные двери, ведущие из холла в гостиную, были открыты, и Ханс Кристиан мог видеть собравшуюся компанию, сидящую или стоящую маленькими группами. Гости были заняты беседой. Все было как раз так, как он и боялся: присутствующие джентльмены были в черных костюмах! В свете сотни свечей темно-синий пиджак Ханса Кристиана нельзя было принять ни за какой другой цвет, кроме темно-синего.

Он не мог оставаться дальше на лестнице. Кто-нибудь наверняка заметит его и заставит присоединиться к присутствующим. Но, возможно, самым лучшим выходом будет как можно незаметнее пробраться к одному из окон и спрятаться между занавесками. Оттуда он мог за всеми наблюдать и слушать музыку и в то же время оставаться вне поля зрения.

С видом собаки, идущей по следу, Ханс Кристиан проскользнул в гостиную и нашел убежище среди толстых занавесок одного из ближайших окон. Лишь группа пожилых гостей заметила юношу, но они так сильно были заняты дискуссией о политике, что не обратили на него никакого внимания. Он спокойно сел на подоконник и достал свой платок.

Ханс знал, что Эленшлегер присутствовал здесь этим вечером. За ужином об этом сказал Питер, а адмирал упомянул интерес поэта к переводу Байрона. Какая жалость, что из-за такой малости, как соответствующий костюм, один поэт лишается такой прекрасной возможности побеседовать с другим! Но если невозможно поговорить, то ничто не мешает посмотреть на него из глубокого укрытия.

Засунув платок обратно в карман, Ханс Кристиан немного раздвинул занавески и выглянул наружу. В гостиной находились герр Адлер, друг короля, рядом с ним герр Бронстед, еще один знаменитый джентльмен Дании. А через холл прямо в направлении его убежища шла очень красивая молодая блондинка в атласном платье, украшенном цветами. Ханс запахнул занавески и со всей своей силой натянул их так, что сверху раздался угрожающий треск. Что ему делать? Он не мог убежать, но и оставаться здесь было небезопасно. Но, может, он ошибся? Может, девушка шла совсем в другое место?

Он слегка раздвинул занавески и вновь выглянул. Юная леди стояла прямо напротив него, сложив на груди руки. С улыбкой она сделала небольшой реверанс.

— Добрый вечер, — сказала она. — Вы не могли бы выйти и позволить мне представиться?

В интонациях и голосе девушки звучало неприкрытое веселье. От нее исходило дружелюбие, но Ханс Кристиан испугался. Он так резко дернулся назад, что ударился спиной о подоконник. Его глаза расширились от ужаса, когда он услышал звук раздвигающихся штор. Они открывались! Молодая леди обращалась к нему!

— А я уже знаю вас, герр Андерсен. Мой отец сказал, чтобы я подошла к вам и вела себя любезно.

— Ваш отец? — Ханс Кристиан пытался вдохнуть.

Нарушительница его спокойствия кивнула, и все ее кудряшки затанцевали. Она приподняла свои юбки и прислонилась к подоконнику рядом с юношей.

— Да, я Шарлотта Эленшлегер.

Ханс Кристиан еще сильнее вжался в подоконник. Шарлотта, дочь знаменитого поэта! Как она может так спокойно произносить это великое имя!

— Мой отец часто говорит о вас, — продолжала она, пока Ханс Кристиан жадно хватал воздух губами. — Он думает, что вы смогли добиться многого за такое короткое время. И лорд-канцлер упоминал про вас тоже. Все преисполнены энтузиазмом с тех пор, как появился рукописный вариант ваших стихов.

Ханс чувствовал себя неловко. Как может она говорить о его стихах в таком тоне, словно потешается над маленьким мальчишкой.

— Моя поэма была переведена на немецкий. Очень немногие поэты удостаивались такой чести в столь юном возрасте.

Шарлотта смотрела на него взглядом, в котором угадывалась небольшая ирония.

— Боже мой, какой вы важный. Поэзия — это не то, что можно принимать всерьез!

— Настоящий поэт знает, что такое печаль, — не выдержал юноша и был готов уже продолжить, но девушка разразилась смехом.

— Вы, должно быть, читали лорда Байрона! В веселых вещах намного больше поэзии, чем в ваших мрачных воображениях! Послушайте ту легкую музыку, которую играет профессор Вейсе, разве она не заставляет вас подумать о соке, текущем по виноградной лозе? А танцы! Я сама могу написать поэму о прекрасных пируэтах, которые мы видим на балах!

— Из-под моего пера выходят более серьезные мысли, — сообщил ей Ханс Кристиан. — Поэма, которую все так хвалят, называется «Умирающее дитя».

— О! — произнесла Шарлотта, делая вид, что его слова произвели на нее сильное впечатление. Но все же уголки ее рта продолжали невольно двигаться, и казалось, что лишь невероятными усилиями ей удается сдержать смех. — О! — повторила она и повернулась, чтобы посмотреть в гостиную.

Очевидно, разговор зашел в тупик. Ханс Кристиан уронил голову на грудь и уставился на свои ботинки. Юная дама крутила свой платочек. Ее отец дал ей указание быть милой с Андерсеном.

Когда она увидела, что отец направляется к ним через гостиную, то поняла, что сейчас как раз самый лучший момент для того, чтобы возобновить дискуссию. В тени огромных занавесок Ханс Кристиан ничего не знал о приближении великого человека. Она его удивит.

— Почему ты здесь сидишь, Шарлотта? — раздался приятный мужской голос.

Ханс Кристиан вскочил на ноги, пытаясь поглубже спрятаться в занавесках. Вот и Эленшлегер!

— У меня здесь очень приятная компания, — ответила юная леди. — Восходящий великий поэт Дании!

— Андерсен! — утвердительно произнес джентльмен и выжидательно посмотрел на Ханса.

Сердце юноши чуть не выскочило наружу. Даже Эленшлегер считал его восходящим поэтом. Откинув занавески, он смело вышел в круг света, теперь уже не боясь ничего.

Эленшлегер горячо пожал руку юноши.

— Я хочу поздравить вас, Андерсен, — произнес он абсолютно искренне. — Я читал вашу поэму и считаю, что для такого молодого человека это было совсем неплохо. Я уверен, что будущее уготовило вам успех.

Слезы подступили к глазам юноши, и если бы он последовал своему невольному импульсу, то упал бы на колени. Он с трудом выдавил из себя слова благодарности. Великий поэт Дании понял его эмоции. С добродушной улыбкой Эленшлегер отпустил руку Ханса и удалился.

Шарлотта смотрела на юношу с удивлением. Всю свою жизнь, начиная с детства, она была связана с вершиной литературного мира, и всего лишь одна фраза в ответ на слова ее отца казалась ей смешной.

Но Генриетта поняла. Она наблюдала за сценой из другого конца комнаты и немедленно направилась в сторону Ханса Кристиана.

— Теперь ты счастлив, — произнесла она с уверенностью, но ее голос и лицо отразили поистине глубокое чувство радости за Ханса.

По лицу Ханса Кристиана разлилась улыбка.

— Мне не нужно высшей награды! Это все, что мне нужно для полного счастья! Если бы сам король сейчас заговорил со мной, то это бы ничего не значило, так как меня похвалил сам Принц Поэтов!

Шарлотта явно заинтересовалась его словами.

— Я, наверное, единственный человек во всем Копенгагене, кто не читал его великолепной поэмы, — сказала она.

— Я прочитаю ее вам, — воскликнул Ханс Кристиан и понесся к лестнице, не замечая никого на своем пути.

Шарлотта заморгала.

— Он такой неожиданный, не правда ли, Гетти?

— Да, но ты не должна смеяться над ним. Такой уж он уродился.

— Но он такой смешной, — запротестовала молодая блондинка, пытаясь подавить невольно вырывающиеся смешки.

— Иногда, — улыбнулась Гетти, вспоминая о некоторых странных проделках Ханса Кристиана.

А он уже поднимался по лестнице. Мадам Вульф бросила недовольный взгляд из-за поднявшегося шума. Ей придется поговорить с юношей о его неуклюжих манерах. Но сейчас не было такой возможности. Вскоре он вернулся к Гетти и Шарлотте, и они трое направились к одной из маленьких комнат, смежных с гостиной.

— Там нам никто не помешает, — объяснила Генриетта. Но вдруг она резко остановилась в дверях.

Несколько дам, видимо, решили то же самое, и комната была наполнена веселым смехом.

— Пожалуйста, заходите, Гетти, дорогая, — обратилась к ней толстая дама. — Здесь на диване очень много свободного места.

— Но мы не хотели беспокоить вас, — вежливо ответила девушка, делая шаг назад.

Но Ханса Кристиана уже охватило желание выступить перед публикой. Чем больше будет аудитория, тем лучше. А если она будет состоять только из одних дам, это будет вершиной совершенства. Их милые души всегда представляли собой самых преданных слушателей и самых добрых критиков.

— Сердечно благодарю вас, мадам. Возможно, вы не пожалеете о том, что мы нарушили ваше уединение. Я собирался прочитать одну из моих поэм, — гордо заявил юноша и, не дожидаясь ответа, подвел двух своих компаньонок к дивану и аккуратно усадил.

Шарлотта кивнула и улыбнулась всем дамам. Ей было весело. Генриетта испытывала легкое чувство замешательства. Читать свое произведение в кругу друзей было вполне допустимо. Но в подобной компании, где даже Гетти не знала всех дам, а Ханс вообще не был знаком ни с одной из них, казалось смелой попыткой произвести впечатление. Она мягко вздохнула, расправляя свои юбки.

Шум сразу же стих, а некоторые дамы приподняли свои лорнеты, чтобы получше рассмотреть этого пробивного молодого человека. Многие из них не оправдывали его поступка. Внезапно толстую даму осенило.

— Ханс Кристиан Андерсен! — заявила она своим соседкам шепотом. Соседка в платье сливового цвета, которое ей было слишком узким, с удивлением открыла рот. Затем под прикрытием веера она передала эту новость своей соседке в ярком синем платье. Со скоростью молнии шепот пронесся по всей комнате. Ханс Кристиан прекрасно понимал все то, что происходит, но сделал вид, что смотрит в свои бумаги. Он хотел дать дамам время осознать ту честь, которая так внезапно выпала на их долю. Для него имело значение только то, что вокруг него собрались именно те уши, которые лучше всего оценят его поэму «Умирающее дитя».

Он прочистил голос и с гордым видом начал декламировать. Чтение проходило очень хорошо. Многие дамы начали втайне утирать слезинки с глаз. Толстая дама жадно хватала ртом воздух. Генриетта пристально смотрела на свое сапфировое кольцо, но не видела его, а Шарлотта кашлянула несколько раз в свой носовой платок.

Ханс Кристиан завершил на очень высокой эмоциональной ноте и отложил рукопись. Аудитория наградила его коротким молчанием.

Дама в синем заговорила первой.

— Великолепно! Эта поэма заставила меня вспомнить о времени, когда моя Джулия болела. Нет, нет, она не умерла. Но я всегда этого боялась.

От других дам донеслись одобрительные голоса.

— Я не понимаю, как вам это удалось! — воскликнула дама в сливовом платье, лицо которой уже стало такого же цвета. Ханс Кристиан уже был готов начать расписывать свои творческие моменты, когда был грубо прерван голосом, раздавшимся откуда-то из угла.

— Чепуха! — воскликнула женщина, разодетая в гору пурпура, которая до этого момента молчала.

Все зашептались. Раздался шелест падающих на пол лорнетов.

— Ерунда, чушь! — продолжала дама, поднимаясь на ноги. — Бога ради, молодой человек, вы считаете себя поэтом, потому что можете рифмовать строки! Это может превратиться в навязчивую идею. И что нам тогда делать?

Она как ураган набросилась на бедного Ханса Кристиана, который в этот момент был похож на побитую собаку. Он сделал шаг назад в сторону Гетти, но тирада еще не была закончена.

— Что будет, если я вдруг решу, что я императрица Бразилии, и буду ходить и говорить об этом всем вокруг! Разве это не будет глупой мыслью? То же самое с вашей верой в то, что вы поэт! Доброй ночи!

С этими словами она повернулась и направилась прочь из комнаты, словно фрегат на всех парусах.

Минуту стояло удивленное молчание. Затем раздался голос дамы в сливовом платье:

— Какой ужасный способ обращаться с поэтом. Никогда в своей жизни я не слышала подобных вещей.

Все сразу же начали повторять тот же самый сантимент. Но Генриетту и Шарлотту в данный момент заботило только состояние Ханса. «Он начнет плакать, — подумала Гетти. — Что мне тогда делать?» Шарлотта сжала его руку.

— Послушайте меня, Ханс Кристиан, — искренне произнесла она. — Всегда будут люди, которым будет наплевать на вашу поэзию. Вы не должны рассчитывать произвести впечатление на всех. Так всегда говорит мой отец.

— Конечно, — подхватила Генриетта, — но ты должен писать для тех, кому она нравится, и никогда не думать о тех, кому нет.

— Очень разумно, моя дорогая, — одобрила ее слова дама в зеленом атласном платье.

— А если герр Эленшлегер считает тебя поэтом, какое тебе дело до остальных? — продолжила Гетти.

— Генриетта, он что, действительно так сказал? — потребовала леди в белом.

Генриетта кивнула. Но ее глаза были прикованы к лицу Ханса Кристиана. К нему возвращался свет разума и потихоньку спадала краснота.

— Мнение моего отца намного важнее, чем чье-либо еще, — произнесла Шарлотта немного надменно. Но она не имела в виду ничего дурного. Она только хотела взбодрить юношу. — Он поздравил Андерсена и похвалил за его поэму, именно эту самую. А мой отец не может ошибаться!

Так, значит, Эленшлегер похвалил его! Добрые дамы почувствовали прилив воодушевления. Они не ошибались, когда поддержали его поэму. Даже Ханс Кристиан улыбнулся и заговорил:

— Возможно, что дама просто позавидовала. Может быть, у нее есть сын, которого она хотела бы видеть поэтом, а он может стать только плотником!

Компания с облегчением рассмеялась. Кризис прошел. Они все были очень горды собой. Завтра они смогут рассказать своим менее везучим друзьям, что вчера вечером в доме адмирала они слушали поэму Андерсена и одобрили ее еще до того, как юношу похвалил Эленшлегер. Все замахали веерами.

Шарлотта, Гетти и Ханс направились в гостиную. Сегодня у него была последняя возможность насладиться полноценным ужином. Сегодня вечером он не будет думать о старом Мейслинге. Он будет есть, пить черный кофе и веселиться так, как может веселиться молодой восходящий поэт.

XIV

— Ах ты, умный маленький ткач! Ты учишь меня упорству! Когда рвется твоя паутина, ты опять начинаешь с самого начала и заканчиваешь ее! Если она снова порвется, ты радостно опять берешься за дело. Так нужно поступать всегда, тогда твои усилия будут вознаграждены!

«Сказка ветра»

Ханс Кристиан Андерсен отложил в сторону перо и пониже опустился в своем кресле так, чтобы его голова могла отдохнуть. Он смотрел на маленькое квадратное окошко в крыше своей мансарды. По нему стучали капли дождя, не давая проникнуть внутрь даже крохотному лучику дневного света. Весь день он писал при слабом свете маленькой свечи. Но это не имело для него значения. Теперь ничто не могло поколебать его уверенности. Он переехал в эту мансарду два года назад, так как герр Коллин решил, что в Хельсингере с герром Мейслингом он уже не добьется большего прогресса. Наставником Ханса в латыни стал младший сын Коллина, Эдвард. Для всех них это был тяжелый труд, но он был вознагражден. Ханс Кристиан сдал университетские экзамены с самыми высшими результатами.

Теперь он собирался сделать себе имя! Его друзья, с которыми он обедал все следующие дни недели, добрые благодетели, которые помогали ему не только словом, но и делом, все, все они теперь будут вознаграждены. Они поймут, что нашли правильное применение своим силам и деньгам. Андерсен написал книгу!

Улыбка коснулась его губ, и он заерзал в кресле. Острая боль жгла его между лопаток, но он не обратил на нее никакого внимания. Ничего не волновало Ханса Кристиана в эти дни, проведенные в маленькой мансарде среди самого большого счастья в его жизни. Он протянул свою длинную руку, затушил свечу и взял законченный труд.

— «Путешествие пешком на Амагер», — вслух громко прочитал он. Эти слова показались ему прекрасной музыкой. Странно, что никому до него не приходило в голову написать об этом маленьком острове Амагер. С городом его соединял небольшой мостик, и он всегда считался загородным садом Копенгагена. На протяжении двух с половиной миль раскинулись грядки с морковкой, тыквами, кабачками, а так же дома фермеров. Это был райский уголок для пера поэта. Но критикам мог не понравиться его дебют. Маленькая морщинка залегла между бровями Ханса Кристиана, но его мрачные мысли были прерваны стуком в дверь.

— Входите, — сказал Ханс, не вставая с кресла.

Но как только в дверях появился изыскано одетый молодой человек примерно его возраста, Ханс вскочил ему навстречу.

— Эдвард! Я не ждал тебя. Тебе совсем не обязательно было приходить в такой ливень.

Юный Коллин снял с себя мокрый плащ.

— Я предпочел прогулку под дождем. Ну что, ты закончил?

Ханс Кристиан понял без лишних слов, что имел в виду его собеседник.

— Как раз когда ты поднимался по лестнице! — воскликнул Ханс, вешая мокрый плащ товарища на кровать и беря рукопись со стола. — Вот прочти последнюю страницу.

Эдвард взял листок и сел. Ханс Кристиан начал мерить шагами пол. В этом была разница между двумя молодыми людьми. Там, где один сохранял спокойствие, другой не мог усидеть на месте.

— Ну и что ты думаешь? — нетерпеливо спросил Ханс Кристиан, останавливаясь напротив Эдварда.

— Я бы сказал, что неплохо. Но ты же знаешь, я не критик.

— В том-то и дело! Я боюсь критиков! Я не могу отдать им на растерзание мою маленькую историю, как мышку своре кошек.

И он с трагическим видом упал на кровать.

Эдвард выжидательно посмотрел на него. Пришло время сообщить новость.

— Кроме критиков есть еще издатели. Им твоя история не нужна. Честно говоря, мне не удалось найти никого, кто бы отважился ее напечатать.

Ханс резко сел на кровати.

— Что? Даже после того, как хорошо приняла публика мои рукописные поэмы?

Эдвард улыбнулся.

— Рукописные поэмы не означают ни для кого убытков. А для того, чтобы издать книгу, нужны деньги.

— Но мою работу так хорошо приняли, — настаивал Ханс, не в силах поверить в то, что издатели могут быть так глупы. — Неужели они думают, что писать может только Хейберг, и печатают лишь его «Летучую почту» и то, что подписано инициалом «X».

— Я знаю, я знаю, — нетерпеливо согласился Эдвард. — Но они не хотят печатать книгу. Вот и все.

Ханс Кристиан схватился за стойку кровати, стараясь не впасть в отчаяние.

— Эдвард, но должен же быть какой-то способ выпустить в свет мою маленькую книгу! Я так много работал над ней и ждал этого момента целых семь лет. Вся моя энергия была направлена именно на это. Если людям не позволят хотя бы посмотреть на то, что я сделал, как я смогу стать писателем? Как я буду жить после этого?

Эдвард слушал не перебивая. В его голове начала формироваться идея.

— Есть один способ, но он очень сложный. Я проведу все приготовления, Ханс. Книга будет выпущена за счет общественных средств.

Эта мысль показалась сомнительной молодому поэту.

— Мне придется попросить моих друзей внести пожертвования, но они и так слишком много сделали для меня, и я не хочу снова просить их о помощи.

— Мой отец и я внесем большую часть денег, — ответил Эдвард. Но затем, увидев свет, озаривший лицо Ханса, поспешил продолжить, пытаясь избежать града благодарностей: — Без сомнения, присоединится адмирал Вульф и мадам Раабек, и мадам Кольбйорнсен. Достаточное количество людей. Ноша не упадет на чьи-то одни плечи.

— Ты мой самый лучший друг, Эдвард! — воскликнул Ханс. Он вскочил с постели, чтобы пожать руку своего товарища. — Если бы ты не помог мне с латынью, я бы никогда не сдал экзаменов. Я думал, что затем твой интерес ко мне пропадет. Но нет! Ты все еще протягиваешь мне свою руку, чтобы я мог на нее опереться. Я никогда этого не забуду, Эдвард! Никогда! Однажды я смогу тебе отплатить тем, что ты будешь гордиться мной!

Эдвард быстро потянулся за своим плащом.

— Хорошо, Ханс. По дороге домой я зайду в Амалиенбург и поговорю с адмиралом. Отдай мне рукопись, и я оставлю ее у печатника. К сегодняшнему вечеру я дам тебе знать, чего мне удалось добиться.

— Что бы я без тебя делал, Эдвард? — радостно воскликнул Ханс Кристиан. — Ты превращаешь мои маленькие усилия в самую могучую силу в мире.

Эдвард натянул шляпу и поднял воротник.

— Прибереги свою благодарность на потом. До свидания, Ханс.

— До свидания и благослови тебя Господь, друг мой! — кричал Ханс Кристиан вслед спускающемуся по грубой лестнице молодому человеку.

— Теперь на некоторое время моя работа закончена, — говорил сам себе Ханс, возвращаясь в комнату.

Он медленно подошел к столу и зажег свечу. Как ему хотелось обсудить все это с Гетти прямо сейчас. Но его одежда была слишком легка для того, чтобы без особой необходимости покидать мансарду в такую погоду.

Ханс Кристиан лежал на кровати и наблюдал за тем, как плясали капли дождя на оконном стекле у него над головой. Ему они казались маленькими эльфами. Некоторые из них смотрели на него и корчили рожи. Вскоре от их гримас его потянуло в сон, и он крепко заснул.

XV

О, как все говорили. Каждый человек, к которому он обращался, имел свое собственное мнение об этом. Но это было всеобщее мнение.

«Летающий сундук»

— Если это издание и разойдется по городу, то лишь потому, что будет служить оберточной бумагой для мыла и сахара. — Именно так, ожидая выхода своей первой книги, мрачновато пошутил Ханс Кристиан в разговоре со старым Йонасом Коллином. Шутка имела успех и вызвала много веселых замечаний о возможном маршруте «Путешествия пешком».

Тем не менее друзья и знакомые Андерсена были оптимистически настроены в отношении его книги, хотя за веселыми замечаниями и радостными надеждами порой скрывались и сомнения. В конце концов, нельзя же ожидать слишком многого от первой публикации.

Но что характерно, именно многого Ханс Кристиан и ожидал. Вчера на прилавках появился его небольшой, аккуратно оформленный томик. Сегодня он, без сомнения, узнает, что думают о нем критики.

Они долго ждали, подобно засевшей в засаде армии, готовой в любой удобный момент вырваться из укрытия, наброситься на него и разрушить все его воздушные замки. Ханс Кристиан понимал, что не решится прочитать их вердикты. Пусть Гетти сначала просмотрит их. Он мог положиться на нее и знал, что она избавит его от самых неприятных моментов.

Ханс поднялся по ступенькам и постучал в дверь. Дождь охватил Копенгаген плотным покрывалом, хотя уже пришло время выглянуть солнцу и просушить зеленую траву в парке. Дождливый день соответствовал настроению Ханса Кристиана. Природа плакала вместе с ним. Он снял шляпу, позволяя дождю намочить горящее лицо. У него сильно болела голова. Он не ел ничего с самого утра, а сейчас было уже далеко за полдень. Пересохший язык прилипал к небу. Он закинул голову и открыл рот, ожидая, когда капли дождя попадут в рот, чтобы немного промочить горло.

Дверь открыла служанка в сером платье. Ханс Кристиан быстро закрыл рот и спросил:

— Могу я увидеть фрекен Генриетту, если она дома?

Служанка улыбнулась и кивнула.

— Плохая погода, герр Андерсен, — заметила она не лишенным приятности голосом.

— Отвратительная, — согласился Ханс Кристиан, снимая мокрый плащ. — Она в маленькой гостиной?

— Да, герр, — ответила служанка и взяла плащ.

Ханс Кристиан прошел внутрь дома.

Генриетта и ее мать сидели возле камина и вязали. Огонь от горящих поленьев наполнял комнату мягким теплом и отблесками падал на кресла и ковры. Это была типичная домашняя сцена, но у Ханса Кристиана не было времени, чтобы наслаждаться ей.

— Добрый день, мадам, — произнес он, второпях отвешивая поклон.

— Гетти, ты уже видела рецензии?

Генриетта улыбнулась и покачала головой.

— Ты должен спокойно воспринимать это, — с симпатией произнесла мадам Вульф. — Садись и просуши свои ботинки. Питер пошел за газетами. Он скоро вернется.

Ханс сделал так, как ему сказали. Пламя камина согрело его замерзшие ноги. Но скоро он узнает самое худшее.

— Мы знаем, что ты написал хорошую книгу, поэтому какое значение имеет то, что думают о ней критики, — ласковым тоном продолжила мадам Вульф. Но конечно же она ошибалась. Мнение друзей в данном случае не имело никакого значения. Именно критики могли создать или уничтожить писателя. Но как прекрасно иногда бывало услышать.

— У тебя прекрасный поэтический талант и дар выражения. Что еще нужно поэту!

— Да, но, возможно, моя грамматика… — предположил Ханс.

— С ней все в порядке. Немного оригинальна, я бы сказала. Но в некоторых случаях допускается отступление от правил. Это там Питер в холле? Гетти, скажи ему, чтобы он шел сюда. Твой отец и вполовину так не беспокоился, как Ханс Кристиан.

Генриетта убежала и вернулась вместе с Питером. Его лицо горело от ветра, а под мышкой была зажата стопка газет.

— Ну, а вот и мы, Андерсен! Вот «Летучая почта» и «Новости литературы»! — воскликнул Питер, усаживаясь поближе к камину.

— С чего начнем? С Хейберга или Мюллера?

Ханс Кристиан так сильно дрожал, что его ботинки оказались под угрозой попасть в камин. Он поглубже вдавил свое тело в кресло, словно пытаясь стать маленьким и незаметным. Хейберг и Мюллер задавали тон в литературной критике в Дании! Если их слова были похвальными, то автор мог рассчитывать на успех. Если нет…

— Пожалуйста, Питер, начнем с Хейберга, — предложила мадам Вульф. — Не стоит читать всю статью. Просто скажи нам, что он думает.

Генриетта опустилась на подушечку рядом с Питером, и они оба склонили свои головы над судьбоносными строками.

Ханс Кристиан закрыл глаза. Ему казалось, что сейчас он, испуганный и лишенный сил, плывет на хрупком плоту в незнакомых водах. Если бы в этот момент он мог умереть, то сделал бы это с огромной радостью.

— Ханс Кристиан, ему понравилось! — воскликнула Генриетта, просмотревшая колонку быстрее своего брата. — О, это прекрасно! Он хвалит твою книгу, он говорит…

Но Ханс, как укушенный, уже вскочил с кресла и буквально рухнул на пол рядом с Питером.

— Где? Дай посмотреть! Я должен сам прочитать!

— Ты добился успеха, Ханс Кристиан! — заключила мадам Вульф. — Вряд ли может быть большая награда!

— Он говорит, что я преуспел в количестве, нежели в качестве. Но как он может думать так? — воскликнул Ханс. — Каждое слово обязательно и находится на своем месте!

— Но вот посмотри сюда, Ханс. Здесь он говорит, что эта книга является предвестником того, что в будущем появятся еще лучшие произведения! — сказала Генриетта, показывая на последний абзац. — Он согласен с тем, что ты поэт!

— Зачем ему надо было портить свою похвалу подобным пятном? — все же настаивал Ханс. — Он все разрушил!

— Чепуха! Это твоя первая книга. Ты должен быть рад, что он вообще заметил ее! — поспешила вмешаться мадам Вульф. Затем она отложила в сторону свое вязание и резко встала. — Я пойду и приготовлю несколько сандвичей. Не сомневаюсь, что ты ничего не ел с самого утра.

И она зашелестела своими юбками в направление двери.

Генриетта рассмеялась:

— Мама думает, что сандвич спасет чье-то будущее! Давайте посмотрим, отметил ли твою книгу герр Мюллер в «Новостях литературы».

Питер поднял газету с пола.

— Эту я прочитаю сам. В прошлый раз вы мне не дали такой возможности.

— Тогда не торопись, — сказал Ханс Кристиан, садясь обратно в свое кресло. Он не решился остаться стоять, так как боялся в любую минуту упасть в обморок.

Питер не спеша просматривал статью, но по радостному лицу Гетти Ханс знал, что там были хорошие новости.

— Он говорит, что молодой автор обладает светлым юмором, — в конце концов, сообщил Питер. — Он так же признает, что герр Андерсен обладает несомненным талантом, который нужно приветствовать.

Ханс Кристиан чуть не проглотил свой язык.

— А он говорит что-нибудь против? Хоть одно слово?

— Ни единого, — уверил его Питер. — Это одна длинная хвалебная речь таланту Ханса Кристиана Андерсена.

Ханс спрыгнул с кресла и начал кружиться по комнате. Он схватил Гетти и вместе с собой увлек в танец. Они громко рассмеялись. Адмирал Вульф в своем кабинете услышал этот смех и догадался о его причине. Он поспешил в маленькую гостиную и успел как раз вовремя, чтобы увидеть, как Гетти и Ханс отплясывали что-то вроде менуэта, в то время как Питер издавал громкие звуки, подражая игре на пианино.

Гетти первая увидела отца, стоящего в дверях с улыбкой на лице. Она со смехом подбежала к нему и заключила в свои объятия.

— Дорогая моя, не меня надо поздравлять. Разве только за то, что я имею честь быть другом автора, — запротестовал адмирал. Он отстранил Гетти и подошел к Хансу Кристиану. Андерсен просто светился радостью. Не было никакого сомнения в том, какой вердикт вынесли критики.

— Я хочу поздравить тебя от всего сердца, мой мальчик. Ты далеко ушел с того дня, когда появился у моих дверей со своей чудовищной пьесой. Ты проделал огромную работу. Перед тобой лежит прекрасное успешное будущее. Но не дай ему вскружить тебе голову. Помни, что трудная работа еще не окончена.

— Да, герр Вульф. Я знаю, что мне еще придется много работать. Но до тех пор, пока у меня есть друзья, готовые всегда поддержать меня, работа будет казаться не такой трудной!

Адмирал улыбнулся и обратился к сыну:

— Питер, если ты уже просмотрел все газеты, то я хотел бы взять их с собой и сам прочесть вердикт критиков.

— Да, отец. Вот, пожалуйста, — ответил Питер, поднимаясь на ноги с охапкой газет. — Я отнесу их в твой кабинет.

Они оба ушли.

Гетти села у огня. Она сложила свои маленькие руки на коленях, а отблески огня камина создавали вокруг нее причудливую игру света и тени.

— Солдат прошел через все войны! Он был очень храбрым! — сказала она.

— Войны для него еще не окончены, — ответил Ханс Кристиан, опускаясь на подушечку. — Сейчас он всего лишь рядовой. Когда-нибудь он станет генералом. На его груди будут сиять медали и яркие ленты, а на поясе висеть серебряная шпага. Все, что остается ему сейчас, это подъем в гору. Ведь дорога ведет ввысь.

Гетти начала накручивать одну из своих ленточек вокруг пальца.

— А как же маленькая танцовщица?

— О! Она всегда будет танцовщицей. Она всегда будет жить в своем бумажном замке, а солдат будет навещать ее каждый раз, приходя на побывку.

Ханс Кристиан смотрел на огонь, занятый своими собственными мыслями. Он не заметил горького разочарования в глазах девушки и того, что в комнате повисла необычная тишина. Мысли Ханса витали в далеком будущем, когда короли станут его друзьями, а королевы будут молить прочитать им одну из его историй.

Вернулась мадам Вульф с полным подносом сандвичей и кувшином молока. Ханс Кристиан начал жадно есть, но Гетти сделала всего лишь несколько глотков.

«Возможно, у нее снова болит спина», — подумала мать и взяла беседу в свои руки.

— Что ты будешь делать со всеми деньгами, которые получишь от продажи твоей книги? — поинтересовалась мадам Вульф.

Рот Ханса отвис, и из него чуть не выпал сандвич. Ему никогда не приходило в голову, что с деньгами можно делать что-нибудь еще, кроме удовлетворения своих насущных потребностей.

— Вы думаете, что я смогу сделать что-то необычное?

— Конечно. Ты два года работал без передышки. Тебе необходим отдых. Почему бы тебе не поехать куда-нибудь?

— Поездка. А я действительно могу?

Мадам Вульф ободряюще кивнула.

— Конечно. Но сначала тебе придется поговорить об этом с герром Коллином, но я думаю, он не будет против. Ты можешь, например, поехать в Оденсе.

Ханс Кристиан заерзал в кресле.

— Нет, еще рано. Сначала мне нужно еще очень многое сделать.

Ханс взял еще один сандвич.

— А может быть, у тебя есть какой-нибудь школьный друг, которого ты мог бы навестить, — продолжала мадам, уверенная, что идет правильным курсом.

— Иене Симонсен, — наконец произнес он. — Он живет в Ютландии. Я мог бы погостить у него несколько дней. Но мне бы хотелось большую часть своего времени провести в путешествии. Если, конечно, я смогу себе это позволить.

— Я думаю, что ты сможешь себе это позволить, — уверила его дама. — Тебе очень нужен отдых. То, что иногда считается роскошью, может стать необходимостью при определенных обстоятельствах.

Молодой человек с энтузиазмом согласился. Вот так одним июньским утром Ханс Кристиан оказался в дилижансе, увозящем его из Копенгагена в его первый отпуск.

XVI

Фея Сада приблизилась к ним навстречу. Ее одежды сияли как солнце, а лицо излучало любовь, подобно лицу матери, радующейся при виде своего дитя. Она была молода и чудо как хороша.

«Райский сад»

Пароход пробивался через туман в направлении Ютландии. За сутки он прошел свой путь от Каттегата, через дождь, ветер и злые волны. Практически все на борту, включая и Ханса Кристиана, болели морской болезнью, а конца дороги еще не было видно. Переезд, который обычно занимал не более часа, затягивался еще на полдня.

Но лишь один пассажир не жалел об этом. Ханс Кристиан, несмотря на физический дискомфорт, наслаждался путешествием. Год назад он осуществил поездку на «Каледонии», первом пароходе в датских водах. Но этот опыт не включал в себя ночное плавание под ритмичное громыхание работающих двигателей. Даже если бы его не мучила морская болезнь, Ханс все равно бы не смог уснуть. Он любовался этим новым чудом науки и техники, покоряющим море.

С первыми лучами света он был уже на палубе. Шторм закончился, но туман так плотно окутал корабль, что приходилось каждые несколько секунд посылать в воздух предупредительные звуковые сигналы. Ханс подошел к краю и взглянул за борт. Они, должно быть, шли вполовину скорости, так как казалось, что ход судна едва ли нарушал морскую гладь.

Старый матрос, с которым Ханс познакомился вчера, присоединился к нему на палубе. Это был ветеран с залегшими вокруг глаз синими ободками, приобретенными в результате многолетнего общения с подзорной трубой.

— Корабль замедляет ход, — заметил он. — Будем в порту Орхуса к восьми склянкам. Вам бы лучше остаться в своей каюте, приятель. Здесь ничего интересного.

— Я знаю, герр матрос. Но я не смог бы остаться внизу. Здесь на свежем воздухе я чувствую себя намного лучше.

Старый моряк рассмеялся:

— Это уж точно.

— Мне нравится море и небо и ощущение того, как бежит по волнам пароход, — продолжал Ханс, пытаясь заглушить странное чувство, возникающее в груди.

Старик сплюнул в туман.

— Не испытываешь никакого удовлетворения, когда пароход пробивается через туман. Если бы вы были со мной на моей старенькой «Минерве Т.», когда паруса надувались так, что казалось, вот-вот лопнут. Мы быстро крепили их и забивали гвоздями люки, давая возможность волнам захлестывать нас. Мы могли прорваться через любой шторм в семи морях! Вот когда получаешь настоящее удовлетворение!

— Я знаю, герр матрос. Парусные корабли были очень красочными. Но теперь мы перешли в новую эпоху, эру изобретений и прогресса. Только подумайте об этом! С первых дней мореплавания люди зависели от воли ветра, а теперь лишь от небольшого усилия мысли, благодаря которой появился паровой двигатель. Это достижение сделает человека повелителем морей и ветров.

Старый матрос посмотрел с удивлением на своего юного собеседника.

— Чушь! Природа наша мать! Что лучшего мы можем сделать для самих себя, чем использовать ее силы для нашего собственного конца.

Ханса переполнили чувства, и он оторвал одну руку от перил, чтобы жестом подчеркнуть действенность слова.

— Но подумайте о скорости, герр! В спокойную погоду мы совершили путешествие от Копенгагена за сутки! На парусном судне это было бы невозможно!

— Какое значение имеет скорость? — откликнулся старый моряк. — Я плыву в Орхус навестить свою племянницу, но мне очень не нравится ее муж. Зачем же мне спешить?

— Но подумайте о том, что означает пароход для мира торговли! Это целый шаг вперед в истории всей навигации!

— Дьявольские штучки. Я бы сидел на Хольмен-канале и каждый раз, когда бы один из этих пароходов проходил мимо меня, кричал бы проклятия ему вслед. Вот что я думаю об этом!

С этими словами он лихо развернулся на каблуках и исчез в тумане.

Ханс Кристиан улыбнулся. Из этого происшествия получится неплохая история, которую он расскажет Гетти Вульф по возвращении в Копенгаген.

После полудня пароход причалил к Орхусу. Туман перешел в моросящий дождь, и, когда молодой поэт подошел к экипажу, подготовленному для него Йенсом Симонсеном, его настроение было каким угодно, но только не праздничным.

— У меня для тебя великолепные планы, — уверил его Йенс, садясь рядом с Хансом в экипаж и закрывая дверцу. — У меня тоже каникулы. Я занимаюсь бизнесом вместе с отцом, но мне удалось оторваться от дел на какое-то время. Моя сестра с удовольствием побродит с тобой по сельской местности. Она, так же как и ты, любит цветы, деревья и все такое.

Кровь Ханса была холодна как лед, но он старался сделать все возможное, чтобы выглядеть вполне дружелюбно.

— Я надеялся увидеть здесь цыган. Я хотел бы написать о них свою следующую книгу. — И он с надеждой посмотрел на Йенса.

— Здесь много цыган. Но на самом деле это просто ленивые существа.

Ханс не отвечал. Он выжидал, надеясь, что Йенс наконец-то догадается, о чем его надо спросить. Книга конечно же!

— Я должен сказать тебе, Андерсен, как хорошо была принята здесь твоя книга. Ее все прочитали и очень высоко оценили.

Йенс был вознагражден выражением облегчения, появившимся на лице Ханса.

— Ты уверен? Ты не просто так это говоришь?

— Конечно же, — ответил друг от всего сердца. — Моя сестра дважды читала ее. А все наши знакомые умоляют нас дать им возможность встретиться с автором. Тебе будет устроен королевский прием, Ханс Кристиан!

Гость распрямил спину и стал дышать более свободно. Теперь он мог спокойно отдыхать, зная, что ни одно критическое суждение не испортит его наслаждения.

— Я приехал развеяться, — сказал он Йенсу. — Я так долго работал без перерыва, что мой мозг устал. Мне нужен только отдых.

Но именно этого Ханс Кристиан и не нашел.

Не успел экипаж подъехать к маленькому кирпичному дому, как дверь резко распахнулась, и на ступеньках показалось маленькое фееподобное существо, стоящее на цыпочках. Ее руки были сложены на груди, а на прекрасном лице сияла чудесная улыбка.

— Это моя сестра Элсбет. С тех пор как умерла мама, мы ужасно избаловали ее, — объяснил Йенс. — Она наша радость. Тебе она понравится.

Ханс с трудом вылез из экипажа. Ноги так окоченели, что еле держали его. Ослепительная юная леди танцевала возле двери прямо под дождем. Свет очага следовал за ней, создавая ореол над ее сияющими волосами, переливаясь на ее ярком платье цвета огненных искр. Даже ее маленькие башмачки были того же самого цвета. Девочка танцевала, вполне осознавая, какую прекрасную картину она представляет в квадрате света. Элсбет улыбнулась Хансу, и ее щечки вспыхнули.

— Добро пожаловать в наш дом, герр Андерсен! — воскликнула она, хватая его руку своими маленькими ручками. Первый же взгляд на него убедил девочку, что знаменитый поэт был всего лишь ребенком-переростком, поэтому она и обращалась с ним соответственно.

— Только подумать, самый известный поэт в Дании посетил нас! У меня просто захватывает дыхание!

Подобное заявление было едва ли верным, так как ей еще вполне хватило дыхания на то, чтобы продолжать болтать всю дорогу до дома. Бедному Андерсену удалось пожать ее руку и что-то пробормотать в ответ. Что он ей сказал, Ханс не помнил, но понял, что его слова позабавили девочку, так как ответом на них послужил радостный смех, унесшийся в дождь. Ханс Кристиан то смотрел на ее макушку, как раз на уровне с его плечами, и видел маленькие дождинки, блестящие в ее волосах, как бриллианты, то невольно любовался черными ресницами вокруг прекрасных карих глаз, контрастирующих со светлыми волосами.

Девочка впереди них вбежала в маленькую гостиную, которая в эту минуту была такой теплой и уютной по сравнению с мрачной погодой снаружи. В камине пылал сильный огонь, а рядом с ним спал лохматый пес, опустив голову на лапы. Вишневые занавески и яркие подушки придавали комнате цвет и живость. А пианино и кресло с рабочей корзинкой, перевернутой вверх дном, говорили о пристрастиях Элси.

Юная леди подбежала к камину. Маленькие красные башмачки затанцевали между розами на ковре. Она попыталась прогнать пса с его теплого половика.

— Уходи, Принц! Если ты съел суп, я поколочу тебя, проказник!

Принц с трудом открыл один глаз, лениво пошевелил хвостом и снова уснул.

— Он не трогал его! — запела Элси, приподнимая крышку с котелка, дымящегося над огнем. — Видишь, Йенс, я весь день держала его горячим. Тебя так долго не было.

— Пароход опоздал, — ответил брат, помогая гостю снять плащ. — Но теперь это не имеет значения, раз мы уже здесь.

— Конечно, нет, раз вы уже здесь! Теперь, Ханс Кристиан Андерсен, садитесь, пожалуйста, в самое удобное кресло, а я налью вам самый вкусный в мире суп! Разве здесь не удобно?

Ханс что-то вежливо пробормотал. Прекрасный звук его имени, слетающий с губ девочки, гипнотизировал его, и он позволил проводить себя в кресло, в то время как Йенс излучал гостеприимство, а Принц сопел. Ханс опустился в кресло, склонив голову на подушку, которую подложила ему Элси под затылок. Она стояла и любовалась на него, и Ханс Кристиан покраснел до самых корней волос.

Элси занялась супом, а Йенс сел рядом, чтобы начать разговор. Затем Элси подвинула свое кресло поближе к камину, чтобы оставаться в центре внимания.

Молодые люди продолжили беседу, но Элси все время, бормоча что-то над своими узлами и роняя ножницы, постоянно отвлекала их внимание на себя. По какой-то непонятной ему причине Ханс стал думать о красных туфельках. Он представлял себе, как их прелестная владелица танцует и танцует в них без устали.

— Мадам Ингеман была добра к нам, — заметил Йенс. — Я все еще чувствую вкус ее ужинов!

Ханс внезапно вернулся к действительности.

— Она написала мне, когда вышла моя книга. Хочешь, прочту тебе кое-что. Я, конечно, не согласен с ней. Но… А, вот оно.

Не дожидаясь согласия, он достал письмо из кармана и начал читать:

— «Я верю, что маленькие эльфы из твоего детства — твои добрые гении, так как когда они живут в твоем воображении и в твоем сердце, то можно не бояться, что ручеек понимания запутается среди сияющих камушков. Я уверена, что маленькие эльфы покажут тебе дорогу через ясное голубое небо».

Он свернул бумагу и покачал головой.

— Не понимаю, почему я должен быть ослеплен сияющими камушками. Меня не интересует ни роскошь, ни великолепие.

Йенс быстро прикрыл рот рукой, но глаза Элси расширились с выражением понимающей симпатии.

— Как жестоко говорить такие вещи! — воскликнула она, наклоняясь вперед в сторону камина. — Конечно же вы не будете ослеплены сиянием! Каждый великий человек должен признавать свое величие. Я думаю, что сияние просто обязательно!

Йенс с удивлением посмотрел на нее. Каких книжек она начиталась?

— Я знаю это, — ответил Ханс, его сердце стучало, как молот. — Некоторые люди отмечены Богом. Я не виноват, что принадлежу к их числу.

Йенс с кашлем поднялся. Андерсен не изменился. Те же самые мысли практически в тех же самых словах он слышал из года в год в школе. Не один раз он предупреждал юного гения не говорить вслух подобных сантиментов, на что в ответ Ханс начинал плакать и Йенсу приходилось соглашаться с тем, что он не понимает подобных вещей, так как сам не является дарованием.

— Если ты уже поел, Ханс, то я отведу тебя в твою комнату, где ты сможешь переодеться в сухую одежду, — предложил он. — У нас как раз есть время до ужина.

Элси уже было хотела запротестовать, но вовремя уловила взгляд брата. «Хватит!» — грозно говорил он.

Ну что же. Ведь гость только приехал. У нее впереди масса часов, которые она проведет с новым знакомым в беседах о духовном. Особенно если погода останется плохой. Единственным препятствием всему могла стать тетя Гаррет. Она обладала очень наблюдательным взглядом и была воспитана на строгих принципах, которые не изменились за сорок шесть лет ее девичества. Этим днем у нее внезапно разболелась голова и она отправилась в свою комнату прилечь, предварительно оставив девочке четкие инструкции по приему гостя. Элси сразу же забыла их все, за исключением подачи супа на стол. Но и здесь девочка преподнесла это так, словно суп был ее собственной идеей.

Ханс Кристиан, так же как и она, не хотел прерывать их ленивого времяпрепровождения в гостиной. Но дискомфорт мокрой одежды был невыносим, и он последовал за Йенсом. Дождь стучал по крыше, и в камине в комнате Андерсена полыхал огонь. У умывальника стоял кувшин с горячей водой, а высокая кровать была набита пуховыми подушками. Здесь было все, что нужно для физического комфорта. А морально Ханс никогда раньше не испытывал такого состояния воодушевления. Если только тетя Гаррет одобрит его! Судя по ее описаниям в письмах Йенса, она должна быть значительным персонажем этого дома. Если ему удастся подойти к ней с нужной стороны, его поездка будет удачной.

XVII

Добрый старик лежал на полу и плакал. Он был поражен в самое сердце. Потом он сказал:

— Фи, какой проказник этот Купидон! Я расскажу о нем всем хорошим детям, чтобы они остерегались и не играли с ним. Иначе он сделает с ними то же самое.

«Нехороший мальчик»

Ханс Кристиан понравился тете Гаррет. Без всяких усилий с ее стороны он рассказал ей историю своей жизни, а она тайно роняла слезинки на свое вязание. Она восхищалась его мужеством и тем, что он никогда не терял веры в себя. За его эгоистичными словами она видела искреннюю цель. Она знала, что он написал какую-то книгу, которая привела Элси в восторг. Хотя она сама и не любила читать и давно уже не воспринимала всерьез энтузиазм Элси, но, когда ее брат Стен, отец девочки, высказал то же самое мнение в отношении этой книги, она решила, что этот несомненно талантливый писатель был исключением из общего числа капризных представителей молодого поколения. Она пошла даже дальше и похвалила Йенса за то, что он сумел завести дружбу с таким многообещающим юношей. Несомненно, Хансу Кристиану удалось добиться полного успеха в семье Симонсенов.

Он рассчитывал погостить у них три дня. Но когда дождливая погода не прекратилась, Йенс и Элси, не без помощи тети Гаррет, уговорили его задержаться под причиной, что туман рассеется, дождь прекратится и они смогут погулять за городом. Ханса Кристиана не пришлось упрашивать долго. Несмотря на то что все три дня редко удавалось выйти на улицу, они неплохо проводили время в доме. По утрам, когда Элси и тетя Гаррет занимались хозяйством, Ханс сидел возле камина и читал. К полудню приходил Йенс, а вместе с ним его знакомые, горевшие желанием посмотреть на писателя, чья книга уже стала знаменитой в Ютландии. Под их восхищенными взглядами, похвалами и расспросами Ханс расцветал как майская роза. По вечерам вся семья собиралась в уютной гостиной; тетя Гаррет с ее бесконечным вязанием, герр Симонсен со своей газетой, а Ханс и Йенс с шахматной доской. Эта игра всегда доставляла им огромное удовольствие. Однако когда Элси начинала танцевать возле пианино и петь цыганские песенки, Ханс неизбежно проигрывал.

Неделя плавно перешла во вторую, а туман все еще не рассеялся. Тетя Гаррет заметила, что Ханс стал каким-то странным. Он был подвержен резким переменам настроения. То он радостно и беззаботно смеялся, то внезапно замолкал и впадал в состояние такой глубокой депрессии, что ничто на свете не могло его из нее вывести. Наблюдательная тетя Гаррет пришла к выводу, что в его голове рождается новая поэма. Поэтому, когда Андерсен решил прогуляться в одиночку под дождем, она, несмотря на отговорки остальных, нашла ему зонт и плащ и поставила на огонь котелок с шоколадом, чтобы он был горячим к его возвращению. Она считала, что оказывает услугу человечеству, помогая поэту в его новой работе.

Но в результате столь усердной работы мозга на бумагу легли всего лишь четыре строки.

О, пара темных глаз, что смотрит на меня; Мой мир, мой дом, восторг и наслаждение. И тот покой, что вы даруете любя, Из памяти не унесет забвение.

Никто не видел этих строк. Они хранились в его сердце и его кармане.

Этим днем, который, как решил для себя Ханс, будет последним в этом доме, он сидел, глядя на огонь, охваченный меланхолией. У его ног сопел Принц, а на коленях лежала раскрытая книга. Но рука, опущенная в карман, поглаживала кусочек бумаги, хранящий его поэму. Должен ли он показать ее Элси? Если он сделает это, что она скажет?

— О чем ты думаешь, Ханс Кристиан? — с мягкой настойчивостью поинтересовалась Элси.

Он резко выпрямился в кресле.

— Что… Прошу прощения. Я не слышал, как ты вошла.

Элси улыбнулась и приблизилась к огню, снимая перчатки и шляпу. Ее щеки, мокрые от дождя, покрывал румянец, а волосы на лбу лежали мелкими кудряшками. Сегодня она надела черные башмачки, но даже этот мрачный цвет не мешал ее ножкам оставаться хорошенькими.

— Я ходила на рынок с тетей Гаррет. Я учусь, как торговаться за морковь и кабачки! Однажды я стану прекрасной домохозяйкой. Тетя Гаррет очень щепетильна в этих вопросах.

Элсбет вздохнула так, словно ноша домашнего хозяйства уже легла на ее плечи, но глаза девочки остались веселыми.

Настало время. Ханс встал и оперся о камин. Он сделал глубокий вздох, но Элси не дала ему сказать.

— Кабачки такая скука, не правда ли? Надеюсь, мне никогда не придется покупать их самой.

И она с наигранной раздражительностью пнула Принца.

Рот Ханса Кристиана медленно закрылся. Что он мог предложить ей? Стать той, кто будет покупать для него кабачки всю оставшуюся жизнь? Какое ужасное будущее!

— Знаешь, пока мы шли на рынок и обратно, я смотрела на небо и искала хоть один просвет. Но ничего не нашла. Ты, наверное, думаешь, что Ютландия очень печальное место.

Ее карие глаза смотрели прямо в глаза Ханса Кристиана. Затем Элси внезапно их закрыла, и взгляд Андерсена упал на чудесные длинные ресницы девочки.

Вот теперь он должен сказать ей все.

— О, нет… Мне нравится туман… Солнце, это, конечно, хорошо, но и в тумане есть свое очарование.

Ханс Кристиан умолк. Она не поймет его поэмы и его мысли о маленьких красных башмачках, которые все время плясали в голове по мере того, как история только формировалась. Или даже его желание бросить писательскую карьеру и стать священником, что позволит ему содержать жену в более комфортабельных условиях. Он не мог ничего этого объяснить ей. Андерсен склонил голову к руке, лежащей на полке камина.

— Ханс Кристиан, ты болен? Ты слишком много времени проводишь в доме! — воскликнула Элси. — Пойдем немного погуляем и вернемся назад.

— Нет, — резко выкрикнул Ханс, но затем снизил звук своего голоса. — Нет, спасибо. Ты должна извинить меня. Я думаю, мне действительно скучно. Но я должен завтра уехать. Вот что я хотел тебе сказать.

Глаза Элси оказались на мокром месте.

— Только не завтра! Ты же еще не видел Ютландии.

— Я знаю, — с отчаянием в голосе согласился Ханс Кристиан. — Но дождливая погода не идет мне на пользу. Мои кости все время болят. Мне нужно на солнце. Когда-нибудь потом я вернусь и посмотрю на цыган.

— Но ты же можешь остаться еще на одну неделю! — умоляла Элси. Она была искренна. Присутствие поэта забавляло ее. — Погода прояснится. Все будет таким зеленым и красивым после дождя. Пожалуйста!

Девочка положила руку на его плечо. Ханса Кристиана охватило уныние. Как он мог отказать этому милому созданию. И в то же время он не мог оставаться еще на неделю под одной с ней крышей, не получив нервного срыва. Как, черт возьми, ему выйти из этой ситуации.

Как раз в этот момент появилась тетя Гаррет.

— Ханс Кристиан, я куда-то положила свой синий клубок. Вы его не видели? Бог мой, да что с вами обоими такое? Вы выглядите как ягнята, идущие на бойню.

— Тетя Гаррет, он уезжает! Завтра! — воскликнула Элси. Ее голос дрожал. — А ведь он обещал, что разрешит мне показать ему цыган.

Тетя кивнула. Она ожидала внезапного отъезда. Если кто-то что-то задумал, нужно было делать это сразу.

— Правильно, Ханс Кристиан. Мы были бы рады, если бы ты задержался еще на неделю, но ты должен делать то, что считаешь нужным.

При этих словах незамужней пожилой дамы глаза Ханса засияли.

— Вы поняли меня, фрекен Симонсен. Мне уже пора возвращаться домой. И я хотел бы повидать свою мать перед отъездом в Копенгаген.

Вдруг Ханс внезапно понял, что очень соскучился по Анне-Марии. Эта идея только сейчас пришла к нему.

— Конечно же, — сказала тетя Гаррет. — Я прослежу за тем, чтобы подготовить тебе хороший ланч в дорогу…

— Но, тетя, мы никогда не увидим его снова! — ныла Элси.

— Тс-с. Конечно же увидим. Разве ты забыла, что мы в октябре сами собираемся в Копенгаген навестить кузину.

— Я забыла об этом! — воскликнула Элси, и на ее лице вновь появилась улыбка. Тогда мы увидим тебя, Ханс Кристиан. Может быть, ты сможешь пойти с нами в театр.

— Об этом можно договориться позднее, — серьезным тоном произнесла тетя. Какая откровенность! Неужели Элси хочет, чтобы молодой человек подумал, что она бегает за ним.

— Октябрь. Отлично. Я буду рад увидеть вас, — сказал Ханс. — Если вы удостоите меня несколькими строчками, фрекен Симонсен, то я смогу встретить вас на пристани.

— Посмотрим. Поднимайтесь и собирайте свои вещи, Ханс Кристиан. А я займусь вашим ланчем, пока еще не стемнело.

И энергичная дама направилась на кухню.

Молодой человек, довольный столь неожиданным избавлением от неприятного разговора, побежал наверх. Его радовала перспектива вновь увидеть Оденсе. Теперь-то уж ему окажут хороший прием его односельчане. А осенью, когда Элси приедет в Копенгаген, он покажет ей свою поэму. Ханс с любовью достал ее из кармана. Возможно, когда он станет священником, у него будет не так много времени на стихи. Одинокая боль подступала к горлу. Жертва будет огромной, но Элси стоила этого,

Ханс Кристиан занялся сбором своих вещей с радостным сердцем, слушая стук дождя по черепичной крыше. Он надеялся, что, когда приедет в Оденсе, там будет светить солнце.

XVIII

Он прилетел в сад к своей розе, но она уже завяла, лишь несколько поблекших лепестков осталось на ее зеленом стебле.

— Увы! Как быстро уходит все хорошее и прекрасное! — со вздохом произнес эльф. Но в конце концов он нашел другую розу, в лепестках которой устроил свой новый дом. Он снова мог жить в безопасности, спрятавшись за благоухающими лепестками.

«Эльф, живущий в розе»

Как только побережье Ютландии осталось далеко позади, погода наладилась и путешествие от Орхуса к острову Фюн прошло спокойно. «Паровой корабль» плавно двигался своим курсом. Многие пассажиры с любопытством смотрели на своего выдающегося попутчика. Некоторые из них направлялись в Оденсе. Как только на горизонте появились первые признаки Фюна, они начали крутиться возле него. Но возбуждение Андерсена нельзя было передать никакими словами.

— Простите, мадам, но я очень плохо себя чувствую, — обратился он к веселой молодой даме, которая вместе со своей матерью следовала буквально по пятам за ним, начиная с того момента, как ей на него указали.

— О, какая жалость! Может быть, принести вам воды? — предложила она.

— Нет, пожалуйста, я хотел бы остаться один на какое-то время, — промямлил Ханс Кристиан, надеясь, что его слова не выглядели слишком грубыми. Он не мог позволить никому, а особенно этому легкомысленному созданию, разделить с ним столь священный момент возвращения домой.

Пока юная дама разговаривала с матерью, Ханс незаметно исчез. Ему удалось найти безопасное место между кучей багажа и бортом парохода, где он мог спокойно предаться глубокому, тревожащему душу воспоминанию о своей родине. Он был так одинок с тех пор, как покинул ее. Он и сейчас одинок. Но теперь он добился успеха и встал на путь славы и богатства, хотя еще не получил ни того, ни другого.

Впереди показался знакомый навес, под которым он когда-то преклонял колени и молился. Ничто не изменилось за прошедшие десять лет. Ни одного гвоздя не было вбито в стену, в крыше не появилось ни одной новой дыры. Как и раньше, на берегу пассажиров ожидал дилижанс, рядом с которым стоял неизменный старый Клаус. Волосы старика поседели, плечи сгорбились, но борода по-прежнему осталась черной и густой. Он был одет все в тот же кожаный плащ, так хорошо знакомый Хансу с давних пор.

Ханс Кристиан перегнулся через перила борта так сильно, как только мог, рискуя упасть в море.

— Клаус! Эй! Клаус! Помнишь меня? — кричал он, неистово размахивая руками.

Клаус повернулся в сторону корабля, подходящего к пристани. Лошади зафыркали и стали рваться с места. Их все еще пугал вид этого огнедышащего монстра, на месте которого когда-то стояли парусные корабли. Клаус обхватил руками их головы.

— Тихо, тихо! Стоять, Джим! Тихо, Нелли, — пытался он успокоить лошадей, между тем рассматривая едва узнаваемую фигуру молодого человека, балансирующую на перилах. Андерсен, внезапно решил он. Никто, кроме него, не может себя так вести.

— Клаус, я вернулся в Оденсе! Ты не узнаешь меня? — кричал худой мужчина, с силой вытягивая свою шею, словно лишний дюйм мог приблизить его к кучеру.

— Будь я проклят, это же Андерсен! — крикнул кучер в ответ. — Добро пожаловать домой!

Добро пожаловать домой! Самые прекрасные в мире слова! Глаза Ханса Кристиана наполнились слезами. Матросы, готовившиеся выбросить трап, с удивлением смотрели на этого молодого человека, чье желание попасть на берег было настолько велико, что он был готов броситься за борт.

— Осторожно, господин. Вы упадете. Мы еще не причалили, — предупредил его один из матросов.

Но Ханс Кристиан не мог больше ждать. Он преодолел трап в несколько шагов и вот уже стоял рядом со стариком. Ханс обхватил его своими длинными руками и, наверное, расцеловал бы, если бы нашел на его лице хоть одно свободное от волос место. Лошади зафыркали и взбрыкнули. Старик вырвался из цепких объятий Андерсена и схватил их под уздцы. Только благодаря своей огромной силе ему удалось вернуть их в спокойное состояние и уберечь дилижанс от неминуемого разрушения. Кучер, поглаживая влажные носы лошадей, бросил Хансу через плечо:

— Ты все такой же мальчишка, Андерсен!

Ханс Кристиан радостно улыбнулся. Он был

уверен, что в Оденсе о нем слышали! Весь город будет дрожать от возбуждения при мысли о его возвращении. Теперь он был рад, что предварительно не сообщил об этом матери. Каким захватывающим событием станет его нежданный визит ко всем старым друзьям.

— Скажи мне, Клаус, как там моя мать?

Старик пристально смотрел на нос Нелли.

— Ты скоро ее увидишь. А теперь мне нужно заняться багажом. Подержи, сынок, моих лошадей. Они стали нервничать с тех пор, как появился этот пароход. Видимо, им не нравятся новые изобретения.

Ханс взял поводья, а старик засуетился у багажа. Почему он не хочет говорить об Анне-Марии?

Он должен все о ней знать. Она каждый раз встречала дилижанс, ожидая от него письма, которые в последнее время содержали в себе небольшие суммы денег. Может быть, она больна? Или попала в беду?

Багаж был уложен, и Ханс Кристиан взобрался на свое прежнее место рядом с кучером. Несколько раз он пытался заговорить об Анне-Марии, но Клаус делал вид, что не слышит его. Наконец Ханс замолчал и задумался о том, что ждет его впереди. Все же ему следовало написать матери перед приездом. Хотя для того, чтобы письмо пришло раньше его, ему бы пришлось ждать лишний день. А вдруг она сильно больна? Или даже умерла?

— Клаус, мне страшно возвращаться домой! — наконец воскликнул Ханс Кристиан, не в состоянии больше сдерживать своих чувств. Лучше бы я остался в Ютландии, несмотря на дождь.

Старый Клаус покачал головой. Андерсен не изменился. Только всего лишь один мягкий намек на неприятности мог ввергнуть его в состояние паники.

— Тебе понравится твое возвращение, сынок. Это я обещаю. Как ты относишься к тому, чтобы заехать в дом к вдове Иверсен? После смерти печатника она так и живет в своем стареньком коттедже на берегу пригородного канала. Она будет рада тебя увидеть. Она о тебе часто говорила и всегда при встрече зачитывала твои письма. Ну, что ты на это скажешь, сынок?

— Это было бы замечательно, — согласился Ханс Кристиан, но его страхи умножились. Почему он не может сразу же поехать домой?

— Вдова была очень добра ко мне. Я часто ей писал, а она мне всегда отвечала. Да, давайте поедем туда, Клаус.

Вновь воцарилось молчание. Ханс смотрел на выстроившиеся вдоль дороги дома, с гнездами аистов возле труб. Он поднял глаза в поисках шпилей собора Святого Кнуда. И вот он увидел их. Они внезапно выплыли из синих облаков, высокие и стройные, какими и были всегда. А вон рядом с собором начало улицы Монастырской мельницы! Руки Ханса Кристиана так сильно задрожали, что ему пришлось обхватить себя за плечи. Он не хотел, чтобы старый Клаус заметил его страхи и сомнения.

Теперь они приближались к прибрежному лесу, куда водил его покойный отец на воскресные прогулки. В верхушках деревьев щебетали птицы. А в некоторых местах дорога казалась совсем темной, такой сильной была тень лесных крон. Именно там когда-то и жили гоблины. А может, и до сих пор живут. Конечно же он знал, что никаких гоблинов не существует, но в этой знакомой местности старые детские фантазии имели над ним особенную власть. Как только лес остался позади, впереди открылся берег канала и коттедж, известный под именем Мэрихилл, где жила вдова Иверсен.

Старый Клаус притормозил у белых ворот. Услышав стук колес, игравшие в саду девочки побежали навстречу дилижансу. Одна из них начала звать бабушку. Ее внимание разрывалось между домом и воротами и, в конце концов, не удержав равновесия, она упала в зеленую траву. Пожилая дама в белом чепце и такого же цвета фартуке поспешила вниз по ступенькам, готовая с радостью встретить гостя, кем бы он ни был. Это была чудесная домашняя картина, и Ханса Кристиана радовала перспектива стать ее частью.

Вдова остановилась у ворот, приветливо улыбаясь и неуверенно глядя на высокого молодого человека, неуклюже выбиравшегося из дилижанса. Она думала, что знает его. Было что-то очень знакомое в его руках, ногах и остальном внешнем виде. Внезапно она узнала соломенные волосы и воскликнула:

— Ханс Кристиан! Это действительно ты?

— Да, мадам, — ответил неуклюжий молодой человек, которому наконец-то удалось спуститься с дилижанса. Ханс со всей какой только мог грациозностью отвесил ей поклон. А она попыталась заключить в свои объятия все что могла от его неуклюжего тела. Затем она отстранила его и осмотрела с ног до головы.

В прошлом она хорошо его знала. Он частенько приходил в их дом, напевая своим высоким голосом, а она находила определенное удовольствие, слушая его странные фантазии. Но именно благодаря переписке они стали друзьями. После смерти печатника, которому Андерсен писал очень часто, он стал переписываться с его вдовой. А она с радостью уцепилась за то, что связывало ее с прошлым. И хотя теперь она была окружена веселыми внучками, время от времени вдова Иверсен чувствовала себя одинокой и только письма Андерсена из Копенгагена вносили лучики света в ее мрачную жизнь.

— Ты приехал навестить меня! — радостно воскликнула старушка. — Сейчас самое прекрасное время года, и все мои внучки составят тебе веселую компанию.

— Значит, я не буду для вас обузой?

— Обузой? Нет, конечно. Молодой человек дальше не поедет, — обратилась она к кучеру, дружелюбно улыбаясь.

Пока вдова вела своего гостя к кирпичному дому, четыре внучки настояли на том, чтобы нести его багаж, а трое остальных танцевали вокруг него. Возле дверей извивались виноградные лозы, а под низкими окнами цвели розы. Из кухни доносились соблазнительные запахи, а также пение и звон посуды. Это было самое домашнее место, когда-либо встречавшееся Хансу в жизни. Рай для отдыха и мечтаний об Элсбет.

Тем временем между внучками развернулся спор, в какой комнате следует остановиться их гостю.

— Он должен получить голубую комнату, потому что прямо под ее окном цветут розы и в нее первую приходят солнечные лучи, — кричала Фанни, круглолицая девочка с длинными светлыми косичками.

— Нет, только не голубую. Туда иногда залетают пчелы. Пусть лучше живет в маленькой комнате возле крыльца, — заявила темноволосая малышка Мариетта. — Мы с Элен вполне можем перебраться и в другую.

— Он будут жить в мансарде, дорогуши, — твердо заявила вдова, вводя гостя в холл. — Звучит не очень привлекательно, но я уверяю тебя, Ханс Кристиан, что это самая лучшая в доме комната. Там ты всегда сможешь уединиться, когда захочешь. Пойдем, я покажу тебе ее. Мари, отдай сумки Хансу.

— Бабушка, а разве мы не можем тоже пойти? — начала умолять Кейти, смущенно теребя свой кружевной фартучек.

Вдова отрицательно покачала головой.

— Нет, дети. Лучше проследите за тем, чтобы в саду накрыли стол. Мы будем там ужинать.

С криками радости девочки помчались на кухню, а Ханс последовал за своей хозяйкой.

В мансарде было прохладно и свежо. Низкие стены и потолок были украшены обоями с розовыми цветами. С одной стороны стояла белая кровать, рядом с ней умывальник, а в противоположном углу столик с книгами и письменными принадлежностями. Все четыре окна были открыты. В них проникал ветер, несущий с собой сладкие и пряные ароматы из сада и кухни.

— Я всегда прихожу сюда, когда внучки слишком расшалятся, — пояснила старая дама. — Когда тебе нужно будет о чем-то подумать или помечтать, ты всегда найдешь здесь убежище. Возможно, что в моем маленьком доме ты что-нибудь напишешь.

— Да, в моей голове рождаются новые стихи, — заговорил Ханс Кристиан. — Мне нужно многое написать. Но прежде чем приступить к работе, я должен кое-что уладить. Я должен повидать свою мать.

Некоторое время мадам Иверсен молчала. Она стояла у окна, наблюдая за шалостями внучек, которые в это время должны были накрывать на стол. Ханс ждал ее ответа. Ему было интересно, скажет ли она ему что-нибудь или промолчит как и старый Клаус.

— Да, — наконец ответила она, резко поворачиваясь. — Ты должен пойти и повидать мать. Ты найдешь свой дом таким же, как и прежде. А сейчас, если мы не хотим остаться без ужина, мне придется спуститься вниз. Как только будешь готов, приходи в сад, — с улыбкой произнесла она, стараясь не смотреть ему в глаза.

Ханс стоял и слушал звук ее легких удаляющихся шагов вниз по лестнице. Мадам Иверсен сказала, что он найдет свой старый дом таким же, как и прежде. Но она так же, как и старый Клаус, не упомянула о его матери. Сразу же после ужина он пойдет в Оденсе и на месте разберется во всех недосказанностях и недомолвках, касающихся его матери.

XIX

Волчок больше не говорил о госпоже Мячик, так как любовь умирает, когда предмет страсти пролежал пять лет в водосточном желобе и промок насквозь. Да никто и не узнает ее, тем более, если встретит в мусорной коробке.

«Волчок и Мячик»

Оденсе особенно на расстоянии казался таким прекрасным в ночном свете. Темный буковый лес раскинул свои неровные пальцы под вечерним небом. Шпили собора Святого Кнуда окрасились в розовый цвет, а под ними близко друг к другу склонились соломенные крыши с гнездами аистов.

Казалось, что только вчера Ханс Кристиан покинул это место. Он всегда с надеждой думал о своем возвращении, расписывая его яркими красками, но все получилось не так, как Ханс себе представлял. Людям, казалось, был безразличен тот факт, что их Первый Поэт шел по дорожке вдоль реки. Он торопился, склонив голову и опустив руки в карманы. Теперь Андерсен подошел к тому месту, где у дома молочника заканчивалась тропинка. Он ступил туда, где в грязи лежал его деревянный башмак, промокший и полусгнивший. Ханс Кристиан поспешил к скользким прибрежным камням, на которых обычно стирали женщины. Он совсем забыл о значении этого места. А ведь именно здесь китайский принц должен был появиться из-под земли, принеся мальчику радостные известия о будущем богатстве и знатном титуле.

Но у высокого молодого человека сейчас не было времени на подробные воспоминания. Его длинные ноги влекли его мимо собора Святого Кнуда на угол улицы Монастырской мельницы. Все было точно так, как и раньше. Мясник в рубашке с завернутыми рукавами сидел и курил свою трубку. Через открытую дверь в камине была видна зола и несколько печеных картофелин, свидетельствующих о том, что вчера вечером, как обычно, семейство кушало жаркое. Женщины положили свои белые руки на подоконники, обмениваясь друг с другом мнениями и сплетнями, в то время как мужчины, в своем большинстве, хранили молчание. Взгляд Ханса пробежался от лавки москательных товаров до лавки столяра, затем к лавке булочника. Осмелится ли он посмотреть дальше на дом с невысокой крышей, плотно зажатый среди своих братьев-близнецов.

Теперь уже не торопясь он шел по улице, привлекая к себе те взгляды, которые несомненно вызывает чужак. Вдруг на жену столяра снизошло внезапное озарение.

— Люси! Это же он! На самом деле! Он вернулся! — с лошадиным ржанием в голосе крикнула она жене мясника, дергая ее толстую руку, свесившуюся через забор.

— Черт возьми, Эмма, кто вернулся? Ты меня так щипнула, словно это сам бургомистр!

— Тихо! Это юный Андерсен. Я никогда в жизни ни с кем не спутаю его носа. Боже, все бы отдала, чтобы быть свидетелем того, когда он увидит ее.

Мясник вынул трубку изо рта и сплюнул в камин.

— Оставь парня в покое, Эмма. Занимайся своими делами, — приказал он, пристально глядя на аистиное гнездо на крыше пекаря.

Лицо Эммы загорелось, но она не могла не подчиниться своему мужу.

— Беги и скажи сапожнику! Ему понравится эта новость, так же как и всем остальным, — шепнула она своей соседке, а сама поспешила в дверь, чтобы наблюдать за развитием событий.

Новость быстро передалась из уст в уста. Намного быстрее, чем двигался Ханс Кристиан. К тому времени, как он добрался до своего родного крыльца, все уже были в курсе происходящего и каждый взгляд был прикован к сыну Анны-Марии. Нет, никто не желал Хансу Кристиану ничего дурного. Все глазели на него из чистого любопытства, которое заставляло этих добропорядочных граждан переваливаться через заборы и высовываться из дверей.

Когда Ханс Кристиан вошел в маленькую комнату, в ней было темно. Стол все так же стоял на прежнем месте, а серая масса на нем вполне могла быть теми самыми крошками, которые остались от последнего завтрака мальчика перед его отправлением в Копенгаген. Большая кровать по-прежнему занимала место в углу и стулья стояли там же. Кофейник был наполовину наполнен, но поленья в камине давно остыли. Когда-то белые занавески давно превратились в серые тряпки. Даже старый верстак башмачника Йоргенсена хранил следы былой работы. Все было как и прежде, но все же не так. Это было место, где когда-то жили мужчина и женщина, но жизнь давно покинула его.

Чувство опустошения охватило сердце Ханса Кристиана. Да, это был его дом, как сказала вдова, но больше уже не очаг. Он сделал еще один шаг в направлении стола и заметил движение на кровати: занавеска дернулась.

— Уходите! Оставьте меня в покое! — проскрипел грубый голос.

Взгляд Ханса Кристиана был прикован к занавеске, к тому месту, к которому так часто прикасалась чья-то грязная рука. Как может он в доме своей матери смотреть на какую-то занавеску. Ему нужно отвлечься и перевести на что-то взгляд. На книги на полке. Но полка была пустой. Исчезли Шекспир и Библия, книги, которые читал ему его отец. Анна-Мария, наверное, продала их.

Ханс Кристиан не издавал ни звука, но на этот раз занавески широко распахнулись.

— Чего ты здесь стоишь? Говори, что тебе надо, и убирайся!

Ответа не последовало. Женщина перевалилась на другой бок и уселась на край кровати. Ее глаза были мутными и слезились при свете, а грязные волосы спадали нечесаными патлами на плечи. То, что когда-то было круглым лицом Анны-Марии, сейчас представляло собой воплощение уродства и отсутствия жизни. Она поднесла руку к глазам и постаралась рассмотреть неожиданного гостя. Без сомнения, он был модно одет. Да, теперь старым рыбачкам будет о чем посудачить! Она попыталась встать, но это усилие оказалось для нее слишком трудным.

— Присаживайтесь, герр, здесь где-то должен быть стул, — зевая, произнесла она, пытаясь найти на кровати чепец, который был у нее на голове, когда она лежала. Она отбросила с лица волосы и вновь зевнула.

— Если бы вы пришли с утра, господин… Я всегда с утра себя лучше чувствую.

Ханс Кристиан с трудом обрел дар речи.

— Мама! Мама, неужели ты не узнаешь меня? — крикнул он и бросился перед ней на колени.

Последние лучи угасающего дня осветили его поднятое вверх лицо. Анна-Мария вытянула руку и дотронулась до его щеки. Медленно на лицо женщины легла улыбка, на мгновение превратив ее в мать его детства.

— Ханс Кристиан, это не можешь быть ты! Нет, не можешь быть! — прошептала она и начала плакать.

В эти дни слезы Анны-Марии всегда были наготове. Она обняла сына и стала гладить по спине, словно он вновь был ребенком.

— Мой мальчик вернулся домой к своей старой матери, — тихо мурлыкала она, продолжая плакать и гладить сына по голове. — Мой Ханс Кристиан! Он теперь великий человек, мой мальчик. Она говорила, что так и будет. Она говорила, что Оденсе будет гордиться им. И это так и есть. Я показывала твои письма всем, кто умеет читать. Да, мы гордимся тобой, гордимся! — она разомкнула свои объятия и откинулась назад на кровать. Но ее руки по-прежнему оставались на его плечах, а в глазах появился слабый блеск.

— Ты теперь богат, Ханс Кристиан, — продолжила она. В ее голосе слышался странный стон. — Ты говорил, что когда будешь богатым, то дашь мне денег. Есть у тебя немножко для твоей старой матери?

И ее рука легко скользнула в его карман.

Ханс в ужасе отшатнулся. Почему его мать вела себя как нищенка? Его родная мать!

— Я работала не покладая рук, стирая чужое белье возле реки, чтобы у тебя всегда был кусок хлеба. Разве ты забыл об этом? — мрачно проворчала Анна-Мария. — Если бы не я, тебе бы пришлось остаться здесь и научиться какому-нибудь ремеслу. А теперь, когда ты стал богат и знаменит, ты готов забыть меня!

— О, нет, мама! Нет! Я пришел помочь тебе! — заявил Ханс. Но все же предпочел отойти от кровати и сесть за стол, чтобы сохранить между ними определенное расстояние.

— Ты должна вернуться со мной в Копенгаген. Там я смогу устроить тебя. Я не богат и, возможно, никогда не разбогатею, так как мои труды пока не приносят мне много денег. Но мы могли бы жить вместе…

— С какой стати мне покидать Оденсе, — рявкнула Анна-Мария, и Ханс отшатнулся назад, словно от полученного удара.

— Ты не дашь мне денег! Нет, тебе не забрать меня из деревни, где я родилась, в большой город. Мне там будет плохо. Нет, я не поеду! Но ты же дашь мне денег, Ханс Кристиан, иначе я буду говорить в тавернах и на улицах, что мой сын не помогает своей старой матери, которая так хорошо всегда к нему относилась.

— Но я же говорю тебе, мама, что хочу помочь. Ты не должна жить в таких отвратительных условиях! — воскликнул Ханс Кристиан.

— Дай мне денег, и я буду жить комфортно, — сказала Анна-Мария, сопровождая свои слова просящим жестом.

Ханс Кристиан отрицательно покачал головой. Его мать поднялась с кровати и поковыляла в его сторону. Лицо было бледным и больным. Анне-Марии удалось все же дойти до стола, и она из последних сил облокотилась на него.

— Ты не знаешь, Ханс Кристиан, как я жила эти последние годы. И этого я тебе не скажу. Йоргенсена, черт бы его побрал, интересует только он сам. Я теперь мою бутылки для аптекаря, и он дает мне немного денег, чего еле хватает на хлеб. Но это не твоя забота. Нет! Возвращайся назад в Копенгаген, обедай с королем, носи свои прекрасные одежды и общайся со своими знатными друзьями! Не волнуйся о том, что твоя старая мать умирает с голоду в Оденсе! Чем скорее она развяжет тебе руки, тем лучше.

Она упала на стул и уронила голову на руки. Анна-Мария вновь плакала, но на этот раз тихо, почти беззвучно.

Ханс Кристиан почувствовал такую неприязнь, которой не испытывал никогда раньше. Его мать стала ему чужой. Она больше не любила его. Ей от него были нужны только деньги, и все. На полу появилась мышка. Она выбежала из своей норки и посмотрела на него яркими стеклянными глазами. Должно быть, это пра-пра-правнучка той мышки, которая танцевала для него в лунном свете.

Анна-Мария начала дремать. Мышка махнула хвостиком и исчезла. Ханс уже было вытянул руку, чтобы разбудить мать, но передумал. Зачем это нужно? Она вновь начнет говорить на ту же самую тему. Он не мог дать ей денег, чтобы она продолжала вести прежний образ жизни. Если бы только он мог обсудить все это со своей старой бабушкой! Эта мысль часто приходила к нему в голову за последние годы, но никогда не проявлялась с такой силой, как сегодня. Он взял свою шляпу и вышел.

Ханс Кристиан шел посередине улицы. Соседи и их в спешке прибежавшие друзья казались молодому человеку белыми пятнами, налепленными на заборы, и ему даже не хотелось поздороваться с ними. Натянув шляпу поглубже, он старался как можно быстрее достигнуть площади у собора Святого Кнуда. Добрые мужчины и женщины сохраняли понимающее молчание, давая ему пройти, до тех пор, пока он не оказался вне пределов слышимости. У них будет еще достаточно времени обсудить это происшествие. Их сердца были наполнены жалостью к сыну Анны-Марии.

Молодой человек так спешил, что казалось, он преследовал определенную цель. Каково же было его удивление, когда неожиданно для себя он оказался на краю сельского кладбища. Сердце Ханса Кристиана разрывало отчаяние, и ему так хотелось увидеть бабушку, что ноги бессознательно принесли его к той части кладбища, где обычно хоронили бедняков. С одной стороны возвышался буковый лес, отбрасывающий тень на серые надгробья, казавшиеся бесцветными глыбами в лучах заходящего солнца. Он не знал, какая из могил была его бабушки. Если бы он мог найти ее, то опустился перед ней на колени, и тогда, возможно, ее дух мог бы спуститься с небес и как и прежде успокоить его.

Он чиркнул спичкой, пытаясь в ее свете прочитать надписи на надгробьях. Но у бабушки наверняка не было надгробного камня. Бедняки не удостаивались такой чести. Ханс стоял, пристально глядя на маленькое пламя. Внезапно оно начало становиться все больше, и больше и внутри него появилась его старенькая бабушка. Она стояла, улыбаясь ему и протягивая свои руки. Ее глаза говорили о том, что она счастлива там, где находится, но ее улыбка была приглашающей.

— Бабушка! — громко крикнул Ханс.

Дуновеньем ветерка задуло маленькое пламя.

Быстро он зажег новую спичку. Видение больше не появилось, хотя он держал огонек до тех пор, пока чуть не обжег себе пальцы.

Ханс Кристиан снял шляпу и поднял голову к небу. В такие моменты Бог всегда казался ему далеким. Только в моменты радости Ханс чувствовал Его присутствие возле себя.

— Дорогая бабушка, жаль, что ты не можешь помочь мне! — сказал он.

Ветерок пробежался по кронам деревьев, но никто не ответил ему. Его бабушка вновь вернулась на небеса. Молодой человек развернулся и побрел через тьму.

Мадам Иверсен сидела в своем саду и ждала его. Он упал возле ее ног и прижался своим горящим лицом к мокрой от росы траве. Кроме шума воды, бьющейся о камни, ничто не нарушало вечерней тишины. Было уже поздно, внучки спали.

Прошло немало времени, прежде чем Ханс Кристиан заговорил.

— Я должен заставить ее поехать со мной в Копенгаген.

Вдова спокойно кивнула.

— Ты сказал ей об этом? — Затем после паузы старая женщина сама ответила на свой вопрос: — Она не поедет. Она не сможет покинуть Оденсе.

— Но она убивает себя здесь, — вырвалось у Ханса. — Вы понимаете это! Я не могу уехать и оставить ее в таком состоянии! Но самой горькой для меня мыслью является то… — он заколебался. Но молчание вдовы было понимающим, а вечерняя мгла скрывала его лицо. — То, что я был рожден таким низким существом.

Он услышал невольный вздох мадам Иверсен, но быстро продолжил, словно какая-то неведомая сила вытягивала из него слова.

— Вся моя жизнь была борьбой против моего рождения. Я был вынужден жить в грубой и безобразной действительности, хотя стремился к прекрасным вещам. Найти мать опустившейся ниже последнего уровня человеческого достоинства — вот каков ответ на все мои амбиции! Как я могу возвыситься над тем, что является мне родным? Как?

В горле старой дамы пересохло, и руки ее тряслись, но она постаралась ответить как можно спокойнее:

— Не сможешь до тех пор, пока сам не захочешь этого. Я здесь сидела до темноты и вязала шапочку для своей самой младшей внучки. Вчера я закончила пару носков для ее отца. Обе вещи сделаны из одной и той же шерсти, но они имеют разное предназначение. Носки будут спрятаны под штанами, а шапочкой будет наслаждаться не только сама малышка, но и другие.

Дама взяла его голову обеими руками и прижала к себе. Ее белый фартук так же служил разным целям, одной из них было утирание детских слез. Она провела рукой по соломенным волосам, которые казались седыми в вечерних сумерках.

— Внизу канала, на другой стороне деревни есть дом для старых людей, — через некоторое время произнесла мадам Иверсен, словно рассказывая историю. — Я часто прохожу мимо него. Вокруг него есть большие деревья и сад. Сам по себе дом большой и удобный. О ней будут заботиться. Плата небольшая, ты сможешь себе ее позволить.

— Вы думаете, они возьмут ее?

— Я уверена в этом. Это будет самое лучшее, что ты сможешь для нее сделать.

В этой фразе было намного больше убеждения, чем рассчитывала даже сама вдова. Она понимала, что Анне-Марии при желании удастся ускользнуть из-под бдительного ока санитаров. Но Ханс этого не знал.

Он сжал ее руку и поднялся с мокрой травы.

— Я утром схожу туда и все выясню. Так любезно с вашей стороны, мадам, что вы подумали об этом.

Вдова Иверсен быстро поднялась и добавила:

— Там она сможет ходить куда угодно в дневное время. И ее будут кормить и заботиться о ней. Захвати мое кресло в дом, Ханс Кристиан. Мы слишком много времени провели вне дома. Ночной воздух очень вреден в это время года.

Ханс последовал за ней в дом с креслом в руках, чувствуя себя снова молодым и счастливым. Скоро он положит конец проблеме, связанной с его матерью. Затем он будет свободен и сможет писать стихи, посвященные Элси. У него так же возникла идея прекрасной книги коротких рассказов. Над ней он сможет начать работать завтра же вечером.

XX

— Любовь — родоначальница жизни! Высшая любовь рождает и высшую жизнь! Лишь благодаря любви может больной возродиться к жизни! — вот что изрекли мудрецы.

— Мысль недурна, — сказал отец-аист.

— А я что-то не возьму ее в толк, — ответила мать-аист. — И уж конечно в этом не моя вина, а ее!

«Дочь болотного царя»

Закончилось лето, а вместе с ним и отпуск. Ханс Кристиан вернулся в Копенгаген. Стопка рукописей становилась все толще и толще. По мере того как она росла, молодой автор пытался переложить на бумагу всю жизнь и энергию, которой он обладал. Тот покой, который он приобрел на берегу реки, покидал его, уступая место привычному для него нервному беспокойству.

Генриетта это понимала, что сильно ее волновало. Она стояла у подставки для вышивания и смотрела, как Ханс Кристиан отбросил в сторону один из листков и тот полетел присоединиться к своим собратьям по несчастью, лежащим на покрытой осенними листьями траве. Около часа он читал ей строчки, написанные ночью, его лицо горело, а волосы были взъерошены. Вымазанные чернилами пальцы перекладывали листки с места на место, при этом Ханс беспокойно ходил взад-вперед, ни на минуту не остановившись на месте. Он всегда был в таком состоянии, когда работал. Иногда он так и забывал лечь спать и по утрам, когда семья лишь только собиралась за завтраком, он появлялся у дверей Амалиенборга, чтобы зачитать Гетти свои ночные творения.

Сегодня, к счастью, он появился только к полудню, и Генриетта повела его под покрытый навесом угол садовой стены. Там особенно теплым было октябрьское солнце. Уже совсем скоро нельзя будет сидеть в саду. Гетти с любовью посмотрела на свои увядающие цветы. Какими мертвыми они ей казались сейчас. Но все же они только спали. Весной они проснутся навстречу новой жизни. Ее маленькие ручки были опущены, и она даже не заметила, что Ханс Кристиан замолчал.

— Гетти, тебе что, не нравится? О чем ты думаешь? — спросил он, роняя последнюю страницу на траву.

Генриетта быстро пришла в себя.

— Конечно, у тебя должно получиться очень хорошо.

— Значит, тебе не понравилось! — воскликнул он. — Ты просто не понимаешь, вот и все! Я выражаю свои глубочайшие чувства, и они рвутся у меня из самого сердца, а ты считаешь их неискренними и незначительными.

Генриетта не сделала ни одного движения.

— Они не незначительны. Ты же не можешь сказать, что мои маргаритки незначительны только потому, что сейчас они завяли. Их увядшие лепестки все так же хранят силу жизни, но они знают лучше, когда им цвести. Они будут спать и отдыхать до тех пор, пока вновь не придет теплое лето, и тогда они смогут вновь одарить нас своим прекрасным ароматом.

Ханс Кристиан стоял перед ней с трагическим видом, который для любого постороннего человека мог показаться комичным.

— Ты хочешь сказать, что мои мысли цветут не в то время! — он горько рассмеялся. — Прямо можно подумать, что ты великий Хейберг! Что ты знаешь о правилах критики.

Гетти продолжала гладить свой красный клубок.

— Ты прав, я ничего не знаю о критике. Но я знаю тебя, Ханс Кристиан. Ты нетерпелив. И не пытаешься обуздать свой гений. Когда он вырывается наружу, ты пытаешься оседлать его и нестись галопом, ожидая, что весь мир будет тебе аплодировать. А иногда было бы неплохо совершить всего лишь несколько спокойных прогулок.

— Тебе не понять души поэта! Его мысли направлены на то, чтобы их читал весь мир! Было бы несправедливо прятать от человечества свою работу. Поэзия — это Божий дар, а Бог предназначил его для всех людей, а не для кого-то одного!

— Возможно, — согласилась Генриетта, — но кроме твоего гения Бог даровал тебе еще здравый смысл и чувство справедливости. Зачем он сделал это?

Ханс Кристиан упал в кресло и начал теребить свои волосы.

— Я не понимаю тебя, Гетти. Ты что, пытаешься объяснить мне, чтобы я прекратил писать?

Девушка покачала головой.

— Если ты хочешь, я объясню тебе, что я имею в виду. Но тебе это не понравится.

— Быстрая боль лучше, чем догадки и беспокойства, — пробормотал Ханс Кристиан. Но он спрятал лицо в руки, с трепетом ожидая ее слов. Гетти, наверное, скажет то, что ранит его в самую душу, несмотря на то, что она знает, какой он чувствительный.

— Ты думаешь, что влюблен, — начала Генриетта, но Ханс не смог промолчать.

— Да, я влюблен. Разве я недостаточно часто говорил тебе об этом, чтобы ты поняла.

— Ты думаешь, что ты влюблен, — настойчиво повторила девушка. — Но ты еще не знаешь разницы между любовью и увлечением. Возможно, когда-нибудь ты это поймешь. Но сейчас ты принимаешь блеск фольги за сияние золота. Ты пытаешься переложить все свои мысли на бумагу. Ты позволяешь этому фальшивому вдохновению заставить писать тебя то, о чем ты пожалеешь в будущем.

— Гетти, ни ты, никто другой не может говорить со мной так! — прервал ее Ханс Кристиан. Его лицо побагровело от еле сдерживаемой ярости.

Но Генриетта сложила руки на груди и продолжила, хотя ее голос дрожал:

— Ты хорошо заявил о себе в литературном мире. Твоя книга «Путешествие пешком» стала обещанием будущего. Все критики согласились с этим. Неужели ты не понимаешь, что твоя следующая книга должна выполнить это обещание? Она должна быть хорошей, иначе они разорвут тебя на части!

— Значит, ты считаешь, что «Фантазии и эскизы» недостойные последователи «Путешествия»?!

Ханс Кристиан нагнулся к ней, схватившись руками за подставку для вышивания так сильно, что его пальцы побелели. Генриетта вскочила на ноги, ее глаза метали молнии.

— Ты пожалеешь о том, если они когда-нибудь будут опубликованы! Твои фантазии представляют собой лишь глупые извилины больного любовью воображения. А эскизы всего лишь бессмысленные пустые изложения событий за городом, которых ты никогда не видел.

— Я видел Ютландию!

— Ты видел Орхус, да и то только сквозь туман! Ты пишешь о западном побережье, используя все трюки своего ремесла, чтобы заставить читателя подумать, что ты великий путешественник и наблюдатель! Это дешево и просто недостойно давать возможность читателю познакомиться с подобными воображениями, когда он вправе ожидать чего-то лучшего!

— Генриетта, я никогда не прощу тебе того, что ты сейчас сказала! Никогда! — злобно прошептал Ханс Кристиан и начал собирать разбросанные листки.

Но Гетти опередила его. Как маленькая фурия она схватила листки и повернулась к нему лицом.

— Мне все равно, простишь ты меня или нет! Но однажды ты будешь благодарен мне за то, что я сейчас сделаю. Я сожгу эти ужасные излияния в своем камине листок за листком, и с каждой пепелинкой, вылетающей из трубы, будет нестись моя молитва, чтобы никогда в жизни ты больше не нанес подобного оскорбления хорошему вкусу!

Она пошла в сторону дома, но ужас придал ногам Ханса Кристиана невиданную скорость. Как яростное животное, чьему детенышу угрожает опасность, он бросился за ней и преградил дорогу.

— Отдай мне это! — закричал Ханс Кристиан, грубо схватив ее за руку. Он отнял у нее страницы и засунул внутрь пиджака, боясь, что она снова может их отнять. Они стояли лицом к лицу и с яростью и ненавистью смотрели друг другу в глаза.

— Дурак! — выдохнула Генриетта и убежала, а Ханс Кристиан так и остался стоять на месте ссоры.

— Она еще называет меня дураком, — наконец пробормотал он сам себе под нос через плотно сжатые зубы. Затем он побежал прочь из сада, вниз по улице по направлению к мансарде, которая все еще была его домом.

XXI

— Ты несешь золото, а я яйца, — сказала аист мама. — Но ты-то принесешь его только раз, а я несу яйца каждый год! Благодарности же не дождется ни один из нас! Вот что обидно!

— Довольно и собственного сознания, женушка, — сказал аист отец.

— Ну, его не повесишь себе на шею. Оно тебе ни корма, ни попутного ветра не даст! — ответила аистиха.

«Дочь болотного царя»

Прошло две недели, а от Генриетты не было ни слова. Ханс Кристиан беспокойно ходил взад-вперед по комнате. Хозяйка с любопытством посмотрела наверх и подумала, как долго еще смогут вынести такую нагрузку протертые места в ее ковре. Затем Ханс вышел из дома и пошел бродить вдоль канала, но это не помогло ему избавиться от грустных мыслей. Он был почти уверен, что ни за что на свете не хочет оказаться в том месте на набережной, где много лет назад он впервые встретил Генриетту. Он был сильно зол на нее. Почему она решила разорвать их отношения именно в это время, когда он был влюблен и написал почти половину новой книги? Разве она не знает, что ему нужен кто-то, с кем бы он мог обсуждать свои самые потаенные чувства, что только она одна обладала способностью понимать их и отбирать наиболее ценные идеи от незначительных.

Что характерно, ему совершенно не пришла в голову мысль, почему он был влюблен в одну девушку и так глубоко ранен разрывом с другой, что даже не мог писать.

В конце концов, под предлогом консультации по грамматике он пришел в дом Коллина и открыл Эдварду свое сердце.

— Наконец-то я влюбился, — произнес он, пристально глядя на потолок, на котором игра света создавала причудливые образы. Кабинет был уютным и теплым, и вся атмосфера навеивала мысли об откровенных разговорах.

— Я видел много хорошеньких лиц, но никогда не встречал такого прекрасного, как у нее. У нее огромные карие глаза и…

Эдвард беспокойно заерзал. Он считал, что сердечные дела не терпели обсуждений.

— Ты еще не можешь жениться. У тебя нет денег, — практично заявил он и вернулся назад к рукописи, которую правил. — Вот, Ханс, здесь неправильно. Множественное число…

— Значит, я даже не могу сделать ей предложение? — простонал Ханс, выпрямляясь в кресле и хватая друга за руку в порыве душевного отчаяния. — Но я должен! Неужели деньги испортят счастье всей моей жизни?

Молодой Коллин в замешательстве отдернул руку. Он не любил этой привычки Андерсена хватать других людей за руки или обнимать их или даже плакаться у них на плече.

— Ради бога, Ханс, ты достаточно разумный человек, чтобы понимать, что мало жениться, надо еще и семью кормить!

— Значит, я даже не могу сделать ей предложение? — агонизировал Ханс. — Ты должен мне дать по крайней мере надежду, иначе как я смогу жить дальше?

— Что я могу сделать? Я как обычно помогаю тебе с грамматикой и готов продолжать делать это и дальше. Возможно, я мог бы дать тебе совет и в каких-то других делах. Но личными сердечными вопросами занимайся сам. — И он вновь обратил свое внимание к исписанным листам бумаги.

— Дорогой Эдвард! — воскликнул Ханс.

Молодой Коллин не придал значения его возгласу. После долгой паузы, во время которой перо Эдварда быстро бегало по строчкам, Ханс продолжил:

— Возможно, то, что я скажу тебе сейчас, будет облегчением для тебя, мой друг. Я решил бросить писать и принять духовный сан.

Эдвард потерял дар речи.

— Принять духовный сан? Но зачем?

Ханс высоко поднял голову и надменно произнес:

— Чтобы содержать жену. Ты только что сам сказал, что мое финансовое положение не позволяет мне взвалить на плечи ношу семьи. Поэтому я и хочу его улучшить.

В свете камина лицо Эдварда казалось спокойным, но мысли его бушевали. Он пристально смотрел на квадратные фигурки, которые выводил по краю рукописи. Боже, он что, смеется. Сама идея, что профессия священника хорошо оплачивается, была комична по своей сути. Андерсен ничего не понимал в коммерции, это известно. Но бросить писательскую карьеру казалось еще более нелепым поступком. Парень мог бы с таким же успехом заявить, что отказывается дышать, чтобы оставить больше воздуха другим людям. В этот кризис необходимо было вовлечь старого Йонаса Коллина.

Эдвард взглянул на своего товарища. В свете камина маленькие глазки Ханса Кристиана казались совсем узкими, а огромный нос отбрасывал чудовищную тень на половину лица. Парень был настолько безобразен, что вряд ли нашлась бы какая-нибудь женщина, готовая взять его в мужья.

— Что ж, мы обсудим это, — произнес Эдвард с такой мягкостью, что на глазах Ханса навернулись слезы. — Но ты должен помнить, что уже сформировался как начинающий писатель, хотя, возможно, пройдет еще немало времени, прежде чем ты добьешься большого успеха. Но все равно ты не должен бросать писать, хорошенько все не обдумав.

Ханс тяжело вздохнул. Но его облегчение было очевидным. Эдвард перевернул страницу.

— Эти «Фантазии и эскизы» совершенно отличаются от всего того, что ты писал раньше. Но это не важно. Мы все же сможем их опубликовать.

Ханс встрепенулся. Состояние покоя мгновенно улетучилось.

— Значит, они тебе не нравятся? Скажи мне! Скажи мне, что я напрасно трачу свое время на дешевое бессмысленное усилие, не достойное моего гения! Почему бы тебе не предложить мне, чтобы я сжег их, как… — Он прервался на полуслове. Он не будет произносить имени этой предательницы.

Ханс так внезапно вскочил на ноги, что чуть не опрокинул кресло. Эдвард с удивлением посмотрел на него.

— Откуда такие мысли? Я никогда не говорил подобных вещей! Я даже никогда об этом не думал. Да, эта книга не такая, как предыдущая. Ну и что? Она принесет тебе небольшую сумму денег. А следующая, без сомнения, будет лучше.

Ханс Кристиан начал дико скакать по комнате.

— Я излагаю на бумаге свои самые сокровенные мысли, а ты мне говоришь, что следующая книга, без сомнения, будет лучше! Что же нужно миру? Что?

— Ради бога, Андерсен, сядь и замолчи, — рявкнул на него Эдвард. — Твой гений делает для тебя все возможное. Нет необходимости разводить сантименты по этому поводу. Я закончу через пять минут, если ты, конечно, дашь мне такую возможность.

Эдвард вернулся к чтению. Ханс сглотнул образовавшийся в горле комок и сел. Юный Коллин был самым близким его другом, но это не избавляло Андерсена от прямолинейных замечаний с его стороны.

Наконец была исправлена последняя страница, и Ханс Кристиан смог уйти. Ночь была мрачной и ветреной, но это соответствовало его настроению. Сейчас он не вынес бы сияния серебристого лунного света. Спускался туман. Большие буки в парке стучали друг о друга голыми ветками. Ханс поднял воротник до самых ушей и пошел дальше, не разбирая пути.

Внезапно он почувствовал, что оказался в знакомой местности. Повернувшись спиной к ветру, он осмотрелся. Он оказался у самого входа в замок Амалиенборг! Его охватила паника. Вдруг адмирал или Гетти подойдут к двери и увидят его, похожего на одинокого ночного бродягу! Ханс бросился бежать, но у угла остановился и посмотрел назад. Только одно окно в замке горело. Это могло быть окно Гетти. Может быть, она сидела там и думала о своем ужасном отношении к такому великому и чувствительному человеку. Возможно, она макала свое перо в чернильницу, пытаясь подобрать слова извинения и пригласить его на ужин. Приободренный, он направился домой. Завтра будет прекрасный день! Он уже простил Генриетту.

Ханс Кристиан ошибся в отношении горящего окна. За ним мадам Вульф помогала мужу справиться с зубной болью. В другой комнате, в которой уже час или более было темно, лежала Гетти, глядя в темноту. В этот вечер она не писала никаких писем.

Однако следующим утром Хансу с посыльным пришло письмо. Оно было от тети Гаррет. Она сообщала, что они с Элси приехали в Копенгаген, и приглашала его навестить их после полудня.

Триумф охватил Ханса Кристиана. И это был самый подходящий момент. После разговора с Элси он мог пойти к Генриетте и сказать ей, что ее сомнение было необоснованным, что дама ответила на его любовь. Конечно, после этого она не сможет сказать, что его чувства были всего лишь увлечением.

Ханс был так счастлив, что в его голове появилась новая мысль и он тотчас же сел ее записывать. Вопрос о принятии духовного сана больше не возникал.

XXII

Разумеется, с его стороны было несколько смело спросить дочь императора: «Пойдешь за меня?» Впрочем, он носил славное имя и знал, что сотни принцесс с благодарностью ответили бы на его предложение согласием. Да вот, поди знай, что взбредет в голову императорской дочке! Но посмотрим, как было дело.

«Свинопас»

Глубокий и сырой туман все еще висел над городом. Он полностью скрывал собой солнце, и уже возникало сомнение, появится ли оно когда-либо вновь. Ханс Кристиан возбужденно смотрел в окно. Уже был почти полдень, а на небе ни единого намека на просвет. Влага превращалась в слезы и стекала по внешней стороне стекла.

Автор так яростно отбросил свое перо, что оно, перекатившись через стол, упало на ковер, оставив за собой чернильную дорожку. Но какое это имело значение? Что имело значение, кроме тумана, дождя и холодного ветра? Неделями Ханс планировал свой поход, который целиком зависел от солнечной и теплой погоды. Он хотел отвести Элси в парк и показать ей ту скамейку, на которой когда-то сидел одинокий, никому не нужный юноша и ел свой хлеб. Он описал бы ей свою нищету и тот путь, который прошел с тех пор. Ее сердце было бы тронуто, и она разрыдалась бы. И тогда он бы предложил ей разделить с ним его судьбу.

Но Ханс Кристиан не мог отвести девушку в парк во время тумана. Он так же не мог поговорить с ней в доме ее кузины. Там будет тетя Гаррет и другие родственники, собравшиеся поглазеть на выдающегося знакомого Элси. Все же он не должен упускать такую возможность, потому что, вероятно, пройдет не один год, прежде чем он снова увидит ее.

Мысли Ханса Кристиана кипели. Руки стали сухими и горячими, а ноги заледенели. Его часы показывали полдень. Сегодня он должен был обедать в доме Гульдбергов. Но при мысли о еде все внутри его переворачивалось. Вряд ли мадам Гульдберг будет искать его в такую погоду.

Он начал собираться. Такой случай требовал особой экстравагантности в одежде; в том, как завязан чулок, как блестят башмаки. Двух часов вполне хватит на его туалет. Он встал, поднял перо и начал одеваться. Кто знает, может быть, через два часа туман рассеется и день будет прекрасным.

Но молитвы Ханса Кристиана не были услышаны. В начищенном недорогом костюме, пахнущий мылом и свежестью, он вышел в туман и направился, дрожа от возбуждения, по адресу, который дала ему тетя Гаррет. Он достиг большого кирпичного дома, изнутри которого доносились звуки пианино, поющие и смеющиеся голоса. В любое другое время они бы наполнили душу Ханса Кристиана приятными ожиданиями, но не сегодня. Каждый голос означал еще один барьер, отделявший его от возлюбленной. Чем больше в доме родственников, тем труднее будет ему поговорить с Элсбет наедине.

В холле раздались шаги. Ханс вытер вспотевшие руки о внутреннюю сторону карманов и механически улыбнулся. Но это была всего лишь служанка в белом фартуке, которая ответила на его улыбку, и после того, как он назвал свое имя, провела в небольшую гостиную, где только что развели огонь в камине. Ханс Кристиан присел на край дивана. Он не спросил об Элси, так как знал, что тетя Гаррет не одобрила бы этого. Сегодня судьба, казалось, была не в настроении, поэтому он решил позволить всему идти своим чередом.

Почти сразу же распахнулась дверь и к нему с распростертыми объятиями выпорхнула тетя Гаррет. На ней был пеньюар, украшенный ленточками, и кружевной чепец, который лентами крепился к голове. Ее морщинистые щеки горели, а глаза сияли. Было вполне очевидно, что тетя Гаррет неплохо проводила время.

— Ханс Кристиан! — воскликнула она, наклоняясь к нему так, словно хотела обнять, но ограничилась лишь легким пожатием его руки. — Я боялась, что вы сегодня не придете. Мы были бы очень огорчены. Придвиньте свое кресло поближе к огню. Мой друг, да вы прекрасно выглядите! Скажите, вы снова что-нибудь пишете? Почему бы вам не снять пальто?

— Спасибо, но, возможно, я не задержусь, — начал было Ханс Кристиан, подталкивая кресло к камину.

— Чепуха! Конечно же вы задержитесь. Элси спустится через несколько минут. Я заставила ее прилечь до вашего прихода. Слишком тяжело для нее бегать весь день и полночи! — Мадам Гаррет плюхнулась в кресло, а другое подтолкнула Андерсену. — Садитесь, молодой человек, и расскажите мне о своей новой книге. Вы упоминаете в ней своих друзей из Ютландии?

Ханс Кристиан улыбнулся ее лукавому взгляду. Казалось, что годы покинули мадам Гаррет и она снова была молодой и веселой, забыв о горьких днях, оставленных позади, и о тех, что еще будут впереди.

— Моя новая книга — это серия рассказов о Ютландии, — ответил Ханс, опустив глаза на ковер, раскрашенный бледно-зелеными виноградными лозами. — Она еще не окончена. Кажется, что я дошел до мертвой точки и не могу сдвинуться с нее. — Он наклонился вперед так, чтобы она не смогла заметить грустного выражения его лица. — Есть кое-что еще, что полностью занимает мои мысли и не дает мне возможности думать.

Сердце тети Гаррет затрепетало под ее многочисленными ленточками, и моложавый вид покинул ее лицо. Она знала, что волновало Ханса Кристиана. Это волновало и ее. В камине треснуло полено, выбросив вверх хоровод огненных искр. Как только последняя из них исчезла в трубе, тетя Гаррет спросила:

— Все дело в Элси, не так ли, Ханс?

Молодой человек кивнул. Он не мог произнести ни слова. Тиски невероятной силы сдавили его горло.

— Я знаю, что она думала о тебе. Но больше этого я ничего не могу сказать. Элси милый ребенок, но своенравный. Осмелюсь предположить, что со временем она остепенится.

Ханс встал вполоборота к мадам Гаррет и облокотился о край камина.

— Она для меня все на свете. Я умру без нее! Я не смогу ничего, если у меня не будет по крайней мере надежды, что она… — он резко повернулся. Полы его пиджака угрожающе свесились в камин. — Тетя Гаррет, как вы думаете, она согласится стать моей женой?

Дама посмотрела в пылающие глаза Ханса Кристиана.

— Вы можете спросить ее сами, — предложила она. Легкая улыбка коснулась ее губ.

— Но я еще не говорил с ее отцом! Я не могу…

— Тсс! Ее отец не берется в расчет, вскинула голову тетя Гаррет. — Он делает все, что я скажу. А я говорю вам, идите и спросите ее сами.

Молодой поклонник, шатаясь, пошел к своему креслу и буквально рухнул в него.

— Это так любезно с вашей стороны. Вы знаете, что я беден. У меня на самом деле очень мало денег. Но мое будущее светлое и многообещающее. А если она будет рядом со мной, я смогу сделать все! Все!

Тетя Гаррет с видом испуганного кролика подалась вперед.

— Что вы говорите? Разве ваша деятельность не приносит вам достаточно средств?

Ханс Кристиан разрывался между желанием рассказать ей правду или разыграть свою главную козырную карту.

— О, конечно, приносит! А со временем дела пойдут еще лучше! Но что общего имеет материальное богатство с душевным счастьем! Элси — часть меня. Она воплощение всех моих мечтаний. Если она будет вдохновлять мой творческий дух, я смогу подарить миру такую совершенную поэзию, что все замрут, чтобы послушать, и скажут: «Это не слова, а музыка!»

— Возможно, но хорошую музыку на хлеб не намажешь, — практично заметила тетя Гаррет.

Ханс Кристиан уже было хотел объяснить ей, что готов поменять профессию, но его мысли были прерваны звуком легких шагов, спускающихся вниз по лестнице. Он вскочил на ноги и вытащил старую даму их кресла.

— Но вы же позволите мне поговорить с ней. Пожалуйста, — взмолился Ханс.

Какой он милый. Когда-то, когда тетя Гаррет была очень молода, в ее жизни был похожий на Ханса Кристиана юноша. Но он был беден.

— Хорошо. Желаю удачи.

— Но я не могу поговорить с ней здесь! — воскликнул Ханс, хватаясь за голову, и тут же отдернул руки, вспомнив, что его волосы были аккуратно уложены.

— Разрешите мне отвести ее на прогулку.

— Бог мой, прогулка под дождем! — воскликнула Элси, танцуя по комнате. Она была еще прекраснее в своем бордовом шерстяном платье. А ее кудряшки взлетали вверх и падали вниз при каждом ее движении.

— Я так рада видеть тебя, Ханс Кристиан! Как жаль, что ты не мог навестить нас раньше. Теперь я, возможно, не увижу ни парка, ни канала. А они мне так нравятся. — И она очень привлекательно надула губки.

— Ты пойдешь сейчас, дорогая, — к удивлению Элси, заявила тетя Гаррет. — Беги наверх, одень свой плащ и черные сапожки. Прогулка пойдет тебе на пользу.

— Но, тетя, ты никогда не отпускала меня гулять в дождь!

— Разве? А что я сказала сейчас? И разве идет дождь? Лишь небольшой туман. Давай, Элси.

Девушка убежала, а Ханс начал натягивать пальто, выжидающе глядя на дверь.

— Если она не хочет гулять, то, может быть, в другой раз. Я имею в виду, что завтра туман может рассеяться.

Тетя Гаррет отрицательно покачала головой.

— Я никогда не поворачиваю назад. Полшага вперед, Ханс Кристиан, значат больше, чем десяток в неверном направлении. Если ты уже сегодня сможешь избавиться от своих сомнений, то зачем же ждать до завтра?

Ханс ничего не ответил. Он даже не понял, как тетя Гаррет вывела его в холл, где в ожидании у двери стояла уже одетая Элси. Они вышли наружу, и туман поглотил их.

Элси остановилась и непринужденно просунула свою руку под руку Ханса.

— Мы уже заблудились. Давай вернемся.

Ханс улыбнулся и успокаивающе пожал ее руку.

— Я не могу заблудиться в Копенгагене. Для этого я слишком много бродил по его улицам.

Девушка с доверием посмотрела на него. Дождинки уже сверкали на ее волосах, а кружевной воротничок так изящно обрамлял подбородок, что Ханс невольно залюбовался. Он замер на месте, не в силах оторвать от нее глаз.

— Ну, пойдем же, Ханс! Если мы вышли гулять, то давай гулять, — взмолилась Элси. Огонь камина казался ей намного привлекательнее, чем почти невидимая в тумане улица.

— Элси, ты такая красивая.

Это был всего лишь шепот, но он не был бы таким ошеломляющим, даже если бы он прокричал эти слова с высоты самой высокой крыши.

— О-о! — только и смогла выдохнуть девушка. Ее карие глаза расширились, а одетая в перчатку рука прижалась к губам.

Ханс Кристиан резко повернулся и поспешил вниз по улице, увлекая за собой Элси. Он начал быстро говорить:

— Мне нравится, когда с моря накатывается туман. Я раньше думал, что это божий дар, посланный мне, потому что он скрывал то многое, чего никто не хотел видеть. А вот и канал, ты можешь различить его через туман, но трудно разглядеть его темную воду. Ты можешь услышать ее, но теперь она уже не гипнотизирует тебя, обещая, что однажды затянет в свои глубины. А вот там грязные улицы, где живут в горе и отчаянии нищие падшие существа. Я там тоже жил. Но все скрывает туман. Я хочу забыть об этом.

Элси вырвала свою руку из его захвата и приподняла юбки, готовясь убежать. Лицо ее было бледным, а зубы стучали не только от холода.

— Я иду домой! Не провожай меня! Я сама найду дорогу!

Ханс быстро пришел в себя.

— Я напугал тебя? Прости меня. У меня была такая тяжесть на душе этим утром. Я всего лишь хотел, чтобы ты поняла. Пожалуйста, не уходи!

Прекрасная улыбка его детства осветила лицо Ханса. Эффект был таким же, если бы солнце внезапно появилось сквозь туман. Элси улыбнулась в ответ и вновь взяла его под руку.

— Тогда ты должен говорить со мной как благовоспитанный молодой человек и не пугать меня такими ужасными вещами. Где мы сейчас?

— В парке. Сюда раньше прилетал воробей пообедать крошками. И здесь стояла скамейка, на которой я ел свои булки. Давай присядем на несколько минут.

Он вынул из кармана свой белый носовой платок и расстелил его на мокрой скамейке. Элси не могла противостоять нарастающему чувству любопытства. Она села и поправила свои юбки, чтобы освободить место для Ханса Кристиана.

— Видимо, это что-то очень важное, — воскликнула она. — Сначала тетя Гаррет посылает меня поймать насморк под дождем, теперь ты усаживаешь меня на мокрую скамейку, на которой я, без сомнения, получу ревматизм. Скажи мне быстро, Ханс Кристиан, мы что, должны решить судьбу Дании?

Ханс сел рядом с ней и снял свою шляпу. Капли с ветвей падали ему за воротник, но он даже не чувствовал их. Наступил поворотный момент в его жизни, и подобные мелочи не имели значения.

Но именно теперь, когда наступил этот момент, Ханс не мог найти подходящих слов, чтобы выразить свои самые глубокие чувства. Он вдруг обнаружил, что думает о том, какое плохое время выбрал для ссоры с Генриеттой, она бы подсказала ему правильные слова.

— Элси, — начал он и замолчал, теребя шляпу в своих руках. — Элси, я хотел бы знать…

Нет, это было плохое начало. Он сконцентрировал свое внимание на буках, стоящих перед ним, подобно духам.

— Элси, я не богат и, возможно, никогда не разбогатею, но…

Опять не так. Он не должен начинать с самых неприятных вещей. Внезапно он повернулся к ней и схватил ее за руки.

— Элси, ты знаешь, что я хочу сказать! Я люблю тебя и всегда любил с того самого момента, как впервые увидел тебя танцующей под дождем на ступеньках твоего дома! Как странно думать о том, что я никогда не видел тебя в солнечном свете! Но я клянусь, что будущее будет светлым для нас! Если мы будем вместе, оно и не сможет стать другим! Элси, ты…

— Замолчи, Ханс Кристиан! — взмолилась девушка. — Я не должна слушать тебя! Я не могу!

Медленно Ханс отпустил ее руку.

— Не можешь? Но почему?

— Потому что я уже помолвлена с сыном аптекаря. Мы обручены с самого детства.

Сын аптекаря! Эти слова, словно бомба, взорвались в ушах Ханса Кристиана. На мгновение он почувствовал, что мир вокруг него разваливается на кусочки. Но затем ему в голову пришла новая мысль.

— Но ты же не любишь его! Ты не можешь! Это твой отец организовал помолвку! Ты даже не знаешь его!

Элси отрицательно покачала головой.

— Мы прекрасно знаем друг друга. По воскресеньям в хорошую погоду мы вместе ходим на прогулки.

Но Ханс уцепился за другую надежду.

— Но ты же не любишь его!

Ответа не последовало. Маленькое личико скрывали кружевные оборки воротника, а руки в красных перчатках были сложены на груди.

— Фрекен Гаррет одобряет мое предложение. А это все равно, что получить согласие твоего отца, — настаивал Ханс Кристиан.

Элси прямо посмотрела на него.

— Это не так! В том, что касается меня, мой отец очень решительный человек. Он говорит, что временами я легкомысленна и должна выйти замуж за человека, твердо стоящего на ногах. Он никогда не позволит мне стать женой поэта.

Все надежды, казалось, испарились. Ханс внезапно почувствовал дождинки у себя за воротником, но не пошевелился. Элси практично продолжала:

— Понимаешь, сын аптекаря уже определился в жизни, в то время как ты только начинаешь обосновываться. Он конечно же старше меня на двадцать лет, но у него много денег, и со временем после смерти отца он возглавит его дело.

— Ты не любишь его, — упрямо повторил Ханс.

— Может, и так. Но я с самого детства привыкла к мысли, что стану его женой, так что какая разница, люблю я его или нет.

Подобная ересь звучала ужасно. Ханс Кристиан вскочил со скамейки. Его голова ударилась о ветки, и капли водопадом посыпались за воротник. Но он не обратил на это никакого внимания.

— Элси, разве у тебя нет сердца? Как ты можешь выйти замуж за простого прозаического сына аптекаря, когда тебе предлагает чистую и сильную любовь поэт?

Мокрые от дождя ресницы девушки образовывали тонкий ободок вокруг ее чудесных глаз. Она была так красива, что Ханс бросился на колени на мокрую траву и обхватил девушку руками.

— Элси! Любимая моя! Сделай между нами правильный выбор!

— Я ничего не могу с этим поделать, — недовольно произнесла Элси, отталкивая Ханса и пытаясь встать со скамейки. — Мой отец всегда сам принимает самые важные решения. Он говорит, что уж если я не могу выбрать цвет своего платья, то и не смогу правильно выбрать мужа. Поэтому он все сам организовал. — Она рассмеялась сухо, но не злобно. — Если бы ты только видел себя сейчас, Ханс Кристиан! Пожалуйста, поднимись и отведи меня домой.

Ханс встал и отряхнул коленки. Конечно же он выглядел глупо. Вся затея была глупой с самого начала. И даже его мечты о ней были глупыми. Элсбет не любила его и никогда не полюбит. Он взял ее за руку и повел домой. Всю обратную дорогу она что-то лепетала, а Ханс не проронил ни слова.

Тетя Гаррет встретила их у дверей. Ей не было необходимости спрашивать о результате разговора. Один взгляд на лицо поэта все ей рассказал. Впуская Элси в дом, она украдкой смахнула слезу. По крайней мере, она сделала все, что смогла.

Отверженный, почти уничтоженный молодой человек одинокий побрел прочь сквозь туман.

XXIII

— Я почти глаз не сомкнула! Бог знает что у меня за постель! Я лежала на чем-то таком твердом, что у меня все тело теперь в синяках! Просто ужасно! — воскликнула принцесса.

«Принцесса на горошине»

Генриетта сидела у камина со своим шитьем. Мадам Вульф была наверху. У нее болела голова. Адмирал ушел на совещание в замок Фредериксборг, а мальчики где-то гуляли. В доме было тихо, как в склепе. Единственным звуком, нарушавшим тишину, был треск поленьев в камине и стук веток по стеклам.

Внезапно юная леди отбросила шитье и вскочила с кресла.

— О-о! Как я ненавижу эти скучные дни! — громко воскликнула она. — Туман, ветер, дождь! Так отвратительно!

С этими словами она подошла к окну и оскорбительно высунула язык, показывая свое отношение к погоде.

Генриетта вполне осознавала, что не только плохая погода вызвала всплеск ее раздражения. Причиной была пустота внутри нее. Она чувствовала бы себя одинаково плохо, если бы солнце сияло и пели птицы. Однако для хорошо воспитанной девушки ничего не оставалось, как сидеть дома и ждать господина. Гетти решила, что это несправедливо. Со вздохом она прижалась щекой к холодному стеклу. Во всем у мужчин есть преимущества. Если захотят, они могут прийти к тебе в любое время, и не прийти, если не захотят. И никто не будет сомневаться в правомерности их действий, так как они вольны поступать так, как им заблагорассудится.

Наружная дверь открылась и захлопнулась. Гетти повернулась и прислушалась. Это была не Софи, иначе бы не зазвенел дверной колокольчик. Должно быть, отец вернулся из дворца. Она уселась на ручку кресла. Гетти надеялась, что он не зайдет. У нее не было никакого настроения с ним разговаривать. Но это не были шаги отца! Он всегда сразу же шел к себе в кабинет.

Гетти скользнула в кресло и попыталась спрятаться в нем настолько, насколько это возможно. Ее сердце стучало, словно у перепуганной птички. Шаги остановились у двери. Может, он не заметит ее и уйдет. Она так надеялась на это, потому что была уверена, что сейчас разрыдается.

Теперь он прошел через комнату и попал в поле ее зрения. Девушка видела его большие мокрые ботинки. Странно, как это он всегда забывал вытирать их, входя в дом. Дюйм за дюймом ее взгляд поднимался вверх, скользя по долговязой фигуре. Его плащ промок насквозь, а с зонтика стекала вода. Должно быть, он несколько часов пробродил под дождем. Его большие руки были красными и холодными, но они нежно поглаживали маленький грязный меховой комочек.

— Ханс, где ты его взял? Это мне?

Одной рукой гладя котенка, она подняла глаза и встретилась с взглядом Ханса Кристиана. В нем заключалась вся боль и отчаяние нескольких последних часов. Гетти не стала ждать ответа. Она прижала мокрого котенка к своей груди и опустилась на пол поближе к огню.

— Бедняжка, — произнесла она, поворачиваясь спиной к Хансу Кристиану. — Он такой худенький, что я могу прощупать каждую его косточку! Снимай плащ и подержи его, а я схожу и принесу молока.

Ханс Кристиан плюхнулся перед ней на пол, все еще держа мокрый зонтик в руках. С его волос и лица стекали капли. Когда туман превратился в ливень, он совершенно забыл о своем зонте. Никогда у камина семьи Вульф не находилось более скорбного существа.

— Гетти, я должен был прийти. Ты же не сердишься на меня?

Девушка была очень занята, вытирая спинку котенка своим носовым платком.

— Нет, не сейчас, — произнесла она.

Через некоторое время она отдала котенка в руки Ханса.

— Я рада, что ты пришел, — прошептала она, одарив его своей очаровательной улыбкой, и вылетела из комнаты, прежде чем мужчина успел прийти в себя.

Пальцы Ханса Кристиана так крепко сжали котенка, что тот запищал и выпустил когти. Мужчина быстро посадил его на камин, и тот сразу же начал тереться о только что оцарапанную руку. В его поведении было что-то человеческое. Иногда друзья ранят тебя, заставляют истекать кровью, а затем, мурлыкая, возвращаются, ожидая, что ты их приласкаешь.

Генриетта вернулась с подносом, на котором была чашка кофе, тарелка с сандвичами и блюдечко с молоком. Ханс по-прежнему сидел на полу, а зеленоглазый котенок играючи кусал его палец.

— Ханс Кристиан, немедленно сними мокрый плащ, — строго приказала она. — Иначе ты умрешь от простуды. Я повешу его здесь у огня, и к тому времени, когда ты пойдешь, он уже высохнет.

Она склонилась над ним и начала расстегивать пуговицы. Ханс был послушен, как ребенок в руках матери. Гетти сняла с него плащ и поставила зонтик сушиться. А когда девушка подвинула низкий стул поближе к огню, Ханс покорно сел на него. Затем она протянула ему кофе, а котенку молоко. Но Ханс Кристиан не взглянул на еду, в то время как его маленький приятель жадно набросился на молоко. Ханс сидел и смотрел на струящийся из чашки дымок. Через некоторое время он поставил кофе и сандвичи на камин и поднял глаза на Гетти.

— Я видел ее сегодня днем, — сказал он.

Не было необходимости объяснять, кого ее.

— Я повел ее на прогулку в парк. Она предпочла сына аптекаря, который старше ее на двадцать лет и уже хорошо обосновался в жизни.

— О! — Гетти быстро отвела взгляд, чтобы скрыть свое облегчение.

— Ей нужно богатство, а этого я не могу предложить. Ей нет дела до тех великих вещей, которые мне предназначено совершить. Я не понимаю! Я не могу этого понять!

— У нее нет чувства ценностей, — сказала Гетти. — Она ограниченная и пустая.

— Не говори, это не так! Генриетта, я умру, если ты снова поругаешься со мной.

И Ханс наконец-то смог схватить себя за волосы, о чем так давно мечтал.

Гетти встала, чтобы закрыть дверь. Совсем необязательно было всем домочадцам стать свидетелями мучений Ханса Кристиана. Это дало ей время, чтобы успокоить нарастающий в ней гнев, способный превратить этот разговор в аналог прошлой сцены в саду. Когда она вернулась к камину, Ханс сидел, уронив голову на руки. Если бы она только могла обнять и приласкать его, как своих братьев.

— Если бы она любила его! — продолжал он. — Но это не так. Она мне этого не сказала.

— Нет, она не могла этого сделать! — воскликнула Гетти. Она была просто поражена. Ни одна разумная девушка никогда не осмелится произнести подобной вещи!

— В парке сегодня днем. Мы сидели под буками. Я знаю, это правда. Меня она тоже не может любить. И…

Он замолчал. Гетти решила отбросить свою рассудительность. Она не могла наблюдать за его страданиями и оставаться безучастной. Она отстранила котенка и опустилась на колени. Гетти стала гладить Ханса по голове, не произнося ни слова. Но он чувствовал ее симпатию. Его ледяные пальцы вцепились в ее руку с силой тонущего человека, так как кроме нее не было ни одной скалы в бушующем море, способной укрыть его от бури.

Котенок покончил с молоком и начал умываться. Каждый раз, когда он открывал рот, из него доносилось мурлыканье, которое заглушали всхлипывания Ханса Кристиана.

В комнату проникли сумерки, и котенок уснул. Гетти соскользнула со стула на пол.

— Ханс Кристиан, теперь ты послушаешь меня? — мягко спросила она. Лохматая голова кивнула. Взгляд Гетти упал на счастливо спящего котенка. — Пожалуйста, постарайся понять. Я не поэт, и мне трудно подобрать красивые слова. Но ты же веришь, что я хочу помочь тебе?

Голова вновь кивнула.

— Ты знаешь, что уже многого добился. Лорд-канцлер остановил тебя на улице, чтобы поздравить, и величайшие поэты Дании обратили на тебя внимание. Они верят в тебя, Ханс Кристиан. Они знают, что у тебя большая душа, большое сердце и большой ум. С помощью этого ты сможешь преодолеть любые невзгоды, которые только выпадают на долю человека. Но для тебя слишком важны всякие мелочи. Ты позволяешь им вырастать как кошмарам из снов до тех пор, пока они не станут больше, чем ты сам. Это неправильно, Ханс.

Мужчина поднял голову, его глаза были красными от слез, а огромный нос выглядел совершенно безобразным.

— Генриетта, ты не можешь говорить, что это мелочь! Вся моя жизнь изменилась из-за нее!

— Я так не думаю, — просто ответила девушка. — Раньше ты не знал, что такое любовь, а теперь ты знаешь. То, что произошло с тобой, это не перемена, а улучшение. Если ты хочешь писать о грустных вещах, то должен пережить их сам. Ты не мог написать о Ютландии до тех пор, пока не побывал там. И ты не можешь заставлять своих героев влюбляться, пока сам не испытаешь любви.

— Конечно же нет.

— Поэтому ты должен быть сильным и мужественным, смотреть вперед, а не назад, и говорить себе, что все, чтобы не произошло, к лучшему. Тогда ты помчишься прямо к своей цели, а не упадешь с неба, когда одно крыло твое подбито. Используй оба крыла для славного полета.

Они смотрели друг другу прямо в глаза, две молодые души, полные энтузиазма и доверия. Внезапно в голову Ханса пришла странная мысль.

— Гетти, — медленно произнес он, — почему ты намного мудрее меня?

Лицо девушки вспыхнуло, но это не был отблеск пламени из камина.

— Может быть, потому, что я женщина, — мягко ответила она. — Женщины и кошки очень мудры, разве ты этого не знал?

Смех Ханса прозвучал по-детски весело и чистосердечно. Гетти присоединилась к нему. На время кризис был преодолен.

— Вот твой сандвич, а я сейчас налью кофе, — воскликнула она, вскакивая на ноги, радуясь от всего сердца тому, что их дружба была восстановлена.

Ханс Кристиан откусил кусочек сандвича. Он был сильно голоден и походил на больного, к которому только что вернулся аппетит. Гетти взяла свою чашку кофе и села рядом с ним у огня.

— Мы должны окрестить нового жильца, — сказала она. — У него должно быть очень особенное имя, ведь он появился в моем доме в такой знаменательный день.

— Назови его Сиротой, — предложил Ханс и потянулся за другим сандвичем. — Я нашел его, когда он бродил под дождем, как и я сам.

— Да, но мне будет грустно каждый раз, когда я буду называть его по имени. Это будет напоминать мне о том, каким несчастным он выглядел, когда ты мне его принес.

— Не нужно так переживать. Маленький попрошайка сможет за себя постоять. — И Ханс Кристиан показал ей длинные красные полоски на своей руке там, где прошли маленькие коготки.

— Ханс, ты должен позволить мне тебя перевязать! — воскликнула Гетти.

— Нет, не надо. Мне даже не больно.

— Тогда я дам ему самое воинственное на свете имя, — решила Гетти. — В один прекрасный день я с ним расквитаюсь. Ты должен помочь мне придумать.

Но Ханс был слишком занят сандвичем, чтобы придумывать имя котенку. Но Генриетте помощь не понадобилась.

— Я знаю. Мы назовем его Отелло. Это был воин мавр. Мой отец сейчас переводит про него пьесу. Здравствуй, Отелло.

Она положила руку на голову спящего котенка. Немедленно он вскочил, выгнул спину и зашипел. Гетти и Ханс рассмеялись.

Сандвичи уже закончились, когда Ханс опустил руку в карман и достал из него измятую бумагу, на которой буквы были смазаны из-за долгого соседства с носовым платком в том же самом кармане.

— Гетти, я написал о тебе небольшую сказку. Я имею в виду…

Ханс Кристиан осекся и посмотрел на умирающую от любопытства девушку. Как только он мог написать о чрезмерной чувствительности Генриетты, когда подобное заявление могло вновь привести к ссоре.

Девушка с улыбкой протянула руку.

— Может, ты дашь мне прочитать, Ханс Кристиан.

Он неохотно отдал ей листок.

Принц повсюду искал настоящую принцессу, но не мог найти. Однажды дождливой ночью в дверь замка постучала незнакомка и попросила дать ей убежище. Она заявила, что является настоящей принцессой, хотя ее нищенский наряд говорил совсем об обратном. Хитрая старая королева положила единственную маленькую горошину на дощатый настил кровати, а сверху двадцать матрасов и двадцать пуховых покрывал. Она предложила принцессе провести ночь на этой кровати. С утра принцесса была мрачна и все ее тело болело.

— Бог знает что было в кровати! Я всю ночь не сомкнула глаз! Я лежала на чем-то таком твердом, что мое тело теперь в синяках! Просто ужасно!

Тогда принц понял, что только настоящая принцесса может быть такой неженкой, и женился на ней. А горошина была отправлена в музей, где она и лежит по сей день, если только птицы не склевали ее.

Гетти засияла.

— Ханс Кристиан, это самая лучшая история, когда-либо написанная тобой! — воскликнула она.

Он был готов уже запротестовать, но она перебила его:

— Ты не согласишься со мной! Возможно, и никто другой не согласится! Но это настоящая сказка! Ты должен написать целую книгу таких историй! Дети ее мгновенно раскупят.

Энтузиазм девушки был заразительным, и Ханс забыл о своей уязвленной гордости. Когда раздался стук в дверь и в комнату вошел Питер, двое молодых людей энергично строили планы на будущее.

— Вот она. О, как дела, Андерсен? — Питер замер на пороге комнаты. — Где ты был все это время?

Сестра вскочила на ноги и выхватила книгу из рук брата.

— Мы просмотрим ее попозже, — сказала она. — Побегу наверх и спрошу у матери, можно ли Хансу остаться на ужин. А ты, Питер, пока развлеки чем-нибудь нашего гостя.

И она покинула комнату вместе с книгой, зажатой под мышкой.

— Кто-то из наших поэтов написал что-то новенькое? — нетерпеливо спросил Ханс.

— О, просто кое-что хотела посмотреть Гетти, — ответил Питер. Он знал, что сестра не хотела бы, чтобы он об этом говорил с Хансом, поэтому решил перевести разговор на другую тему.

— Что ты делал последние несколько недель? Нам тебя не хватало.

Питеру удалось вовлечь Ханса Кристиана в дискуссию о «Фантазиях», и вопрос о книге на время был забыт. Только несколькими часами позже, когда молодой человек возвращался домой, ему пришло в голову, что никто так и не показал ему книгу. Он спросит об этом Генриетту завтра, и она ему все расскажет.

XXIV

— Ну, как дела? — спросила Тень.

— Увы, — отвечал ученый. — Я пишу об истине, добре и красоте, а никому до этого нет дела. Я просто в отчаянии. Меня это так огорчает!

— А меня нет, — сказала Тень. — Поэтому я все толстею, а это самое главное! Да, не умеете вы жить на свете. Еще заболеете, пожалуй. Вам надо попутешествовать!

«Тень»

— Не стоит принимать это близко к сердцу, — сказала Гетти, когда Ханс Кристиан прочитал новую книгу, которая оказалась критикой Эленшлегера и всех его современников. Несмотря на то что автор был неизвестен, она не становилась менее обидной.

— Неважно, кто написал ее, главное, что он думает, что ты заслуживаешь его внимания. Это комплимент! Он даже называет тебя лидером молодых романтиков!

— Великолепное произведение, — таков был вердикт Эдварда Коллина. — Очень разумно со стороны автора, кто бы он ни был, спрятаться за знаменитым именем нашего покойного Йенса Баггесена! Критика, которая, как считают, пошла от первого человека из рая, на самом деле является нововведением. Ты должен быть благодарен, что тебя включили в число критикуемых, Андерсен!

— Отнесись к этому разумно, — посоветовал старый Йонас Коллин, который прекрасно понимал, какая депрессия охватила Ханса Кристиана. — Баггесен был последним из классиков. Ты, Эленшлегер, и все остальные принадлежите к новой группе романтиков. Вполне естественно, что тот, кто поддерживает взгляды Баггесена, недобро посмотрит на тебя. Не позволяй ему причинить тебе боль. Эленшлегеру здесь досталось еще больше, чем тебе, но я не думаю, что его это сильно волнует.

Все друзья советовали Хансу Кристиану не принимать подобную критику близко к сердцу, но как он мог это сделать, когда критика с ужасающей проницательностью нанесла удар по самому больному и уязвимому месту, по самому ненавистному времени в его жизни, дням, проведенным в школе в Слагельсе. Если бы в те дни, говорил Призрак, а именно так подписался автор книги, Андерсен относился к своей грамматике хотя бы с половиной того безразличия, с которым он к ней сейчас относится, то он бы мог стать первым учеником в классе. В книге было еще много чего сказано. Но именно это задело его сильнее всего.

— Я всем сердцем жажду смерти! — сказал он Эдварду. — Я устал от жизни. Какие великие вещи остались для меня в этом мире?

Эдвард был не в состоянии найти удовлетворительного ответа. И никто не мог. Перспектива писать вновь, чтобы дать благодатную почву для критиков, совсем не привлекала молодого автора. «Фантазии и эскизы» были закончены, но Ханс не торопился их печатать. Он не мог заставить себя столкнуться с бурей комментариев, которые неизбежно последуют после публикации его книги.

Сегодня Эдвард, без сомнения, вновь будет уговаривать его, и, возможно, он и даст свое неохотное согласие послать свое новорожденное дитя на гильотину. А в конце концов, почему бы и нет? Он никогда больше не напишет ни одной строчки.

Медленно он брел в ночи. В этот вечер дома у Коллинов должно было состояться собрание. Он не хотел присутствовать, но старый Йонас настоял. Он сказал, что Андерсен не должен отгораживать себя от общества. Ведь этого не делал ни Эленшлегер, ни полдюжины других писателей, которые попали под горячую руку анонима. Он должен быть мужественным и высоко держать голову.

Ханс Кристиан дошел до дома, но не стал заходить, а двинулся вдоль канала. В воздухе пахло снегом. Зима была холодная, но отсутствовал обычный морозный туман. Ханс долго стоял и смотрел на гавань, где в темной тишине, подобно пальцам, поднимались мачты кораблей. Развернувшись, он уперся взглядом в шпили и пикообразные башни церквей, каждая из которых казалась ему символом пера, готового упасть на его «Фантазии» и разнести их в пух и прах. Ханса стала бить дрожь, и он повыше поднял воротник.

Было уже поздно, когда он наконец-то достиг дома Коллина. Вся компания уже собралась. Гости сидели за столом, беседовали, смеялись, но, когда Луиза Коллин, дочь хозяина, провела Ханса в комнату, разговоры мгновенно замерли. Вот он молодой поэт, говорили все, которого разгромил Призрак. Что он скажет своим друзьям? Дамы поправляли свои юбки, незаметно толкая друг друга, а джентльмены поспешили закончить свои споры, чтобы взглянуть на вновь прибывшего.

Ханс улыбнулся и поклонился, изо всех сил стараясь выглядеть грациозно. По крайней мере, он был одет соответственно случаю. Ему не нужно было больше, как когда-то, скрываться за занавесками из-за своего пиджака. Но теперь ему хотелось спрятаться от пристальных глаз собравшихся, которые хотели проверить, насколько чувствительным был молодой писатель. Увы! Он не мог от них убежать. Рука Луизы лежала на его руке. Девушка подвела его к группе дам, в которой до этого находилась, и усадила среди них.

В комнате возобновились разговоры. Но люди едва понимали, о чем шла речь, так как их уши были прикованы к одному лицу. Каждая из сидящих рядом с Хансом Кристианом дам безуспешно старалась придумать, как начать разговор.

— Вы были в Ютландии прошлым летом, не правда ли, герр Андерсен? — в конце концов, выдала одна из них.

Ханс кивнул и улыбнулся. Он краем глаза заметил Генриетту, сидящую вместе со своей матерью и другими пожилыми дамами. Ее присутствие придало ему уверенности. Он уже был способен управлять своим голосом, поэтому ответил очень вежливо.

— Пожалуйста, расскажите нам об этом, — сделала попытку другая. — Или, возможно, скоро мы об этом прочитаем?

Ханс Кристиан заколебался.

— Возможно.

— Это новая книга прозы, герр Андерсен?

— Я надеюсь, что это поэзия!

— Когда она появится? Я должна купить ее немедленно, как только она выйдет из-под печатного станка!

Ханс решил, что, пожалуй, их голоса звучат искренне и заинтересованно.

— Я написал книгу фантазий и эскизов. Я долго думал, публиковать ее или нет. Кажется, что Дании на время хватит романтизма.

Возникла неловкая пауза. Дамы умирали от желания спросить его, как он отреагировал на критику по поводу его творчества, но боялись сделать это в присутствии Луизы. Она бы не одобрила их касательства запретного вопроса.

— Вы не сможете с нами так поступить! — неожиданно высказалась одна молодая дама и лукаво посмотрела на Ханса Кристиана. — Это равносильно тому, что солнце откажется светить, потому что с моря пришел туман.

Остальные дамы высказали единогласное одобрение.

Бедный Ханс, соскучившийся по поддержке и одобрению, потонул в теплоте их интереса. Он не видел в этом ничего унизительного. Но Луиза неловко поерзала в своем кресле и начала посылать призывные взгляды своему брату, сидящему возле камина. Эдвард встал, как бы случайно направился в их сторону и встал рядом с креслом Ханса Кристиана.

Дамы его не заметили. Они пытались добавить все, что могли, к хитрым словам уже высказавшейся Коры, поэтому, когда она произнесла:

— Герр Андерсен, не будете ли вы столь любезны и не зачитаете ли нам небольшой кусочек из своих «Фантазий», — все дружно поддержали ее.

Ханс Кристиан засиял. Как добры были дамы! Он уже открыл рот, чтобы ответить согласием, но на его плечо легла рука Эдварда.

— Ты не должен читать им, — прошептал он ему на ухо. — Определенно не должен. Если ты сделаешь это, я уйду из комнаты.

Лицо Ханса болезненно исказилось. Почему Эдвард вмешивается в то, что его не касается? И что предосудительного в том, если он прочитает несколько стихотворений из нового сборника? Это было непростительно! Ханс Кристиан уже собирался упрекнуть его, но молодой Коллин бросил на него такой твердый взгляд, что он поник.

— Извините меня, пожалуйста, — пробормотал он дамам и поднялся. Он оказался в замешательстве. Как только у него появится возможность, он сбежит отсюда.

Ханс Кристиан был уже почти у двери, когда солидный господин, священник одной из небольших церквей Копенгагена, остановил его жестом руки.

— Андерсен, подождите, пожалуйста. Я давно хотел поговорить с вами. Пожалуйста, подойдите сюда.

Ханс посмотрел по сторонам, пытаясь найти Эдварда, который спасет его от этой напасти, но тот уже отошел к другой группе гостей и был вне поля слышимости. Ханс Кристиан сел на край кресла и приготовился слушать священника.

— Андерсен, в вас есть задатки поэта, — заявил тот и вынул из кармана потертую копию «Путешествия пешком». — Я очень внимательно прочитал ее и, несмотря на то, что ваши мысли заслуживают уважения, не могу не отметить, что возможно ожидать большего в отношении грамматики от человека, который посещал частную школу на королевские средства.

По лицу Ханса Кристиана скользнула болезненная улыбка. В тот же момент он подумал, приходилось ли другим королевским стипендиатам подвергаться унижению из-за своей грамматики. Но он ничего не сказал. Он посчитал, что молчание будет самым лучшим способом обращения с этим самозваным критиком, которому так не терпелось высказать горькую правду и уберечь его от порочной хвальбы.

— У меня нет поэтического дара, — неожиданно вставил священник. — Но я старше вас и знаю, что нужно публике. Я надеялся на подобную возможность. Я хотел бы обсудить кое-что более тщательно.

С этими словами он открыл книгу на одной из длинных поэм и стал читать ее медленно строчка за строчкой: он ставил запятые не в том месте, а построение предложений могло довести до слез кого угодно. А глаголы? Ханс просто потерял дар речи, не зная, что возразить столь необыкновенному критику.

Группа заинтересованных мужчин и дам присоединилась послушать. Поначалу это казалось забавным, но к концу чтения не осталось ни одного человека, который бы не считал, что к Андерсену относятся несправедливо. Дамы что-то шептали. Мужчины бросали гневные взгляды. Но никто не осмеливался перебить священника.

— Посмотрите вот сюда! Вы написали слово «собака» с маленькой буквы, когда здесь определенно требуется заглавная. Как вы можете терпеть в себе такое безразличие к грамматике? — воскликнул критик, нетерпеливо откладывая книгу.

Ханс посчитал, что не стоило объяснять, что ошибка была допущена печатником. Вместо этого он сухо улыбнулся и произнес:

— Но это была всего лишь очень маленькая собака, герр. Я не думаю, что к ней стоит обращаться с большой «С»!

Раздался одобрительный шепот. Священник вновь взглянул на страницу.

— Я верю, что это все. Я надеюсь, вы понимаете, Андерсен, что я сделал это только исходя из желания помочь вам. Молодое поколение нужно исправлять и поощрять, и я с большим желанием внесу в это свою лепту, — и он приготовился закрыть книгу.

Маленькая девочка, прислонившаяся к ручке кресла, которая все это время внимательно слушала каждое слово, быстро положила руку на книжку.

— Простите, герр, но вы не закончили. Есть маленькое слово, которое вы пропустили. Это слово — «и». Скажите нам, что вы думаете о нем?

По кругу прошла волна веселья. Даже в глазах Ханса Кристиана появилось что-то похожее на блеск. Господин, к которому был обращен вопрос, прокашлялся и беспомощно обвел присутствующих взглядом. Но никто не помог ему. Он прекрасно понимал, что это был непреднамеренный упрек.

— Ну, это слово использовано вполне правильно, я уверен. Думаю, это все. Всего доброго, Андерсен!

Священник попытался уйти с выражением непринужденности на лице, насколько это было возможно при сложившихся обстоятельствах. Отец маленькой девочки, стараясь скрыть свою улыбку, увел ее прочь. Под прикрытием всеобщего замешательства, Андерсену удалось ускользнуть, но не незамеченным. В темном холле его нагнала Генриетта.

— Не обращай внимания на то, что они говорят, Ханс. Скоро все закончится. Ты напишешь что-ни-будь такое великое, что они не осмелятся тебя критиковать. И тогда ты сможешь оглянуться назад и рассмеяться!

В этот момент Ханс Кристиан был слишком далек от веселья, чтобы ответить. Он всего лишь кивнул, и Гетти, пожав плечами, вернулась к остальным. Возможно, резкий совет Эдварда будет для него сейчас намного лучше, чем ее сострадание.

Двое молодых мужчин с твердыми намерениями объясниться направились в кабинет. Они закрыли дверь и сели друг напротив друга. Эдвард не потрудился зажечь свечу. Он подбросил несколько поленьев в огонь, и по комнате распространился теплый мягкий свет.

Ханс упал в кресло и закрыл глаза. Эдвард не смотрел на него. Он знал, каким бледным и худым стал Андерсен за эти несколько недель. Тот запас сил и психической энергии, что дал ему летний отдых в Ютландии, Ханс Кристиан растратил в мучительных личных переживаниях об утраченной Элсбет и напряженной работе над книгой. Эдвард поставил одну ногу на решетку камина и наклонился, наблюдая за огнем.

— Тебе нужна перемена, Ханс, — задумчиво произнес он. — Мы с отцом обсудили эту проблему и решили, что тебе не следует дольше оставаться в Дании.

— У меня нет денег, — ответил Ханс, не открывая глаз.

— Ты должен позволить мне опубликовать «Фантазии». Это глупо хранить рукопись в ящике, заставлять пылиться, в то время как она сможет принести тебе некоторые средства, достаточные для сносного проживания.

Фигура Ханса Кристиана слегка шевельнулась в кресле.

— Как ты можешь заставлять меня опубликовать эту книгу, когда ты уверен, что она не такая хорошая, как «Путешествие»? Неужели ты не понимаешь, что скажут критики?

Эдвард пожал плечами.

— Какое это имеет значение? Ты должен жить на те средства, которые способен получить. У тебя еще не так много заслуг перед отечеством, чтобы просить короля установить тебе пенсию.

— Но разве ты не считаешь, что книга слабая? — упрямо настаивал Ханс.

— Плохая она или хорошая, но она будет хорошо продаваться благодаря популярности твоей предыдущей книги.

Ханс вздохнул и закрыл глаза. Намного проще было разговорить камень, чем вытянуть похвалу из Эдварда.

— Я никогда не буду больше писать. Мое чувство радости от творчества уничтожено. Мой ум болен, а тело устало. Я всегда работал лишь ради одной цели, всеобщего одобрения, но теперь и она испарилась. Мои ранние амбиции превратились в дурацкие мечты. Мне больше не к чему стремиться.

Эдвард окинул своего друга таким взглядом, что если бы последний увидел его выражение, то подлетел бы к нему, охваченный радостью. Но его слова были далеки от всего, напоминающего нежность.

— Почему бы тебе не поехать в Германию? Там ты избежишь холодной зимы и длительной непогожей весны. Познакомишься с новыми людьми. Твои первые стихи были переведены на немецкий, и, несомненно, в Германии ты встретишь теплый прием и Тика и Шамиссо. Неужели тебе не хочется увидеть Гамбург или Любек и горы Гарца.

Ханс Кристиан сел и схватил руку Эдварда.

— Ты серьезно говоришь? Или нет?

Эдвард улыбнулся и отнял свою руку, но на этот раз без своей обычной резкости.

— Спроси моего отца, если ты не веришь мне. Он подтвердит тебе, что я абсолютно серьезен.

— Но деньги?

— Они будут, если только ты мне позволишь опубликовать «Фантазии».

Исчезло последнее сомнение.

— Я сделаю это. Если нужно, я покину Данию и уеду так далеко, что критики не найдут меня. Возьми книгу! Опубликуй ее завтра. Пойдем ко мне домой, я отдам тебе ее!

Эдвард немедленно последовал за ним. Данное обстоятельство было вполне весомым оправданием для их исчезновения от гостей. Двое нашли свои шляпы и пальто и быстро вышли из дома. Ночь была ледяной, а в воздухе плавало несколько снежинок. Но никто из двоих не заметил этого. Они смеялись и болтали, планируя грядущее путешествие Ханса. В эту ночь они стали еще большими друзьями, чем были когда-либо до этого.

XXV

Она весь день простояла на крыше в ожидании, но он ушел странствовать по свету и рассказывать сказки.

«Летающий сундук»

Прошло четыре года, которые Ханс Кристиан провел, путешествуя по Германии, Франции и Италии, в кругу новых друзей, которых он так легко заводил. Он лишь раз вернулся в Копенгаген и задержался там ровно настолько, чтобы обратиться к королю с просьбой о стипендии для путешествия. Критики были безжалостны по отношению к «Теневым картинам», книге очерков, на написание которых его вдохновила первая поездка в Германию, а его длинная поэма «Агнета и Водяной» вызвала острые уколы практически от каждого человека. Даже Гетти Вульф была не в состояние похвалить ее. И когда Ханс Кристиан горько заявил, что все его друзья сговорились, чтобы уничтожить его и вытолкнуть из Дании, она смогла лишь с сожалением улыбнуться и предложить ему вновь отправиться в путешествие.

Это годы могли бы стать самыми счастливыми в жизни молодого писателя, если только можно назвать счастливым его лихорадочное существование. Радость от путешествия нарушалась резкими выпадами критиков, а долгие периоды мучительной депрессии сменялись еще более длительными периодами удовлетворенности. Но ему не давало покоя чувство, что он не выполнил обещание своих юных лет, данное им своим соотечественникам.

— Дания ненавидит меня, — сказал он Гетти при возвращении домой. — Я вновь уеду и не вернусь до тех пор, пока не сделаю того, за что она с гордостью назовет меня своим сыном!

Ханс Кристиан сдержал слово. Бесчисленные посредственные работы выставлялись на суд публики и всеми принимались с безразличным молчанием, за исключением критиков. Затем наступил переломный момент. Свет увидел его новый роман «Импровизатор». В ответ немедленно раздался хор восхищенных голосов, отдавшихся эхом во всех странах Европы. Переводчики спешили в Копенгаген, чтобы добиться разрешения на публикацию книги. Имя автора было у всех на языке. Роман читали и пересказывали в каждой гостиной страны. Ханс Кристиан Андерсен добился успеха!

Это был прекрасный момент для возвращения, и Ханс ни на миг в этом не сомневался. Он приехал прошлой ночью, и город принял его с распростертыми объятиями. По этому случаю в доме Коллина был устроен прием, на который собрался практически весь город, чтобы поприветствовать знаменитого путешественника. Его рука заболела от многочисленных пожатий, а лицо онемело от постоянной улыбки. Но он не обращал на это внимания. То, что происходило сейчас, было куда лучше, чем его мечты! Он стоял высокий, изысканно одетый, сияющей тем светом, который делал его безобразное лицо прекрасным, пытаясь найти ответы на всевозможные желания, которые нахлынули на него.

Ханс Кристиан едва ли имел возможность поговорить с Генриеттой, но она не возражала. Этим днем он навестит ее и расскажет о том, что он видел в путешествиях, о тех людях, с которыми дружил. Гетти оделась в свое самое красивое платье из шерсти цвета ее глаз, а вьющиеся темные волосы были собраны в сложную прическу и высоко подняты над головой. Ее детская непосредственность прошла, так как теперь она была хозяйкой дома. Любимая мать, на которой держался весь дом, скончалась около двух лет назад, а старшая сестра вышла замуж и занималась своей собственной семьей. Все изменилось. Даже Отелло вырос и превратился в увеличенный экземпляр того свирепого мокрого существа, которое нашло убежище у камина Гетти.

Сегодня огонь горел особенно ярко, так как cкай, холодный ветер, дувший с моря и приносивший с собой тучи мелкого песка, внезапно ожил. Сжав руки перед собой, Гетти ждала. Отелло дремал возле камина, абсолютно не интересуясь торжественностью события. А ей не было покоя. Она нервно ходила от окна к пианино и обратно к камину. Раздался звонок! Может быть, ей следует сесть или остаться здесь у окна?

Но спустя секунды она уже была в дверях. Он был одет в сюртук табачного цвета и очень широкие брюки, а его высокий воротник охватывала ленточка того же оттенка, что и костюм. Его ботинки сияли, как ботинки настоящего господина, а волосы были аккуратно смочены ароматной водой и уложены.

Очень долго они стояли, глядя друг на друга. Ханс заговорил первым:

— Ты не хочешь поприветствовать меня? Тебе нечего мне сказать после столь долгой разлуки?

Гетти улыбнулась и подбежала к нему, протягивая руку.

— Прости меня, Ханс. Наверное, я засмущалась в присутствии знаменитости.

— Не надо выделять меня! — возразил Ханс, хотя и был польщен. — Я все еще тот самый мальчик, который прибегал к тебе за утешением. Возможно, скоро я снова приду, кто знает?

Генриетта по-прежнему не выпускала руки Ханса из своих ладоней.

— Ты изменился. Когда ты уезжал, ты был юношей. А теперь ты мужчина.

— А ты женщина, Гетти. Твое лицо потеряло полноту, но не лишилось привлекательности. Ты такая прекрасная дама, дорогая.

Гетти отвернулась к окну. Почему то она почувствовала себя уязвленной. Может быть, потому, что он назвал ее дорогая. Он часто называл ее так и раньше. А это означает, что он до сих пор считает ее ребенком.

Ханс подошел к ней и остановился погладить котенка.

— Он все еще живет у тебя, Гетти. Но он же такая злючка.

Котенок вскочил и принял боевую стойку, подняв вверх одну лапу.

— По крайней мере, он не изменился! — рассмеялась Гетти. — Он не может забыть, что в детстве ему приходилось бороться за свое существование. Эта борьба оставила отпечатки на нем.

Ханс Кристиан сел на стул и стал гладить теперь уже мурлыкающего кота.

— Интересно, а с нами происходит то же самое? В самом начале мы так бешено сражаемся, что всю жизнь храним в своем сердце шрамы.

— Возможно. — Генриетта села напротив него, уперевшись подбородком в сложенные лодочкой ладошки.

— Но сила характера, которую ты выработал в битвах, ставит тебя на другой уровень по сравнению с нами, кто не имел возможности испытать свою волю.

Пальцы Ханса бегали по шерстке Отелло, но мысли его витали далеко.

— И все же, мы так много теряем в борьбе. Все свои молодые годы я стремился к тому, что было вне поля моего достижения. Мне так и не довелось узнать, что такое юность.

— Но всегда чем-то приходится жертвовать. За любой дар, который нам посылается свыше, нужно платить. В Божьи планы не входит только давать, ничего не получая взамен!

— Я привык думать, что, когда достигну такого положения в своей жизни, как сейчас, моя жизнь будет представлять собой одно сплошное удовольствие. Мне больше не к чему будет стремиться. Я представлял себя счастливым, абсолютно удовлетворенным.

— А это не так?

Ханс Кристиан оторвал от своей одежды острые коготки кота и встал на ноги. В нем вновь нарастало так хорошо ему знакомое беспокойство. Глаза Гетти, наполненные тревогой, следили за ним. Ее пальцы нашли нитку бус на шее и начали перебирать бусинки столь резко, что грозились порвать нитку. Нет, он не скажет ей об этом, пока она не спросит. А она должна знать. Это был вопрос, который мучил ее с того самого момента, как она услышала, что Ханс вернулся. Никогда уже не будет более подходящего момента, чтобы коснуться столь болезненной темы. Отелло прыгнул ей на колени и начал тереться об руку, требуя внимания, но Гетти даже не посмотрела на него.

— Я видела ее один раз прошлой зимой, — произнесла она, глядя на огонь, — В театре. Она все такая же красивая.

Ханс, стоящий возле окна, с удивлением посмотрел на нее.

— Кого ты видела, Гетти?

Ее щеки вспыхнули, но, должно быть, виной тому был жар от огня.

— Элси. Она теперь замужем. Ты знаешь, она…

— Элси! Да я давно уже забыл о ней. Ты разговаривала с ней?

Он стоял рядом, ожидая ее ответа. Гетти подняла голову.

— Ну, я думала… Ты же сказал, что никогда до конца так и не был удовлетворен. Что тебе нужно что-то большее…

Лицо Ханса Кристиана озарила его прекрасная улыбка.

— И ты подумала, что я имел в виду Элси? Гетти, какая ты милая!

— А что еще я могла подумать?

И все свое внимание она сразу же перевела на кота.

— В прошлый раз ты был в отчаянии из-за нее. Ты сказал, что она разрушила твою жизнь и что ты не сможешь никогда ни простить, ни забыть ее!

— Как мало я знал сам о себе, — задумчиво произнес Ханс. — Теперь она принадлежит к прошлому, как и все остальные неприятные моменты моей жизни. — Гетти не знала, что была еще Луиза Коллин, одна молодая итальянка и еще одна девушка в Париже. Всех их Ханс любил, но безответно.

Он покачал головой, словно пытаясь отогнать от себя эти мысли, и вернулся к окну.

— Я хотел быть писателем, и теперь, когда я им стал, у меня не хватает мужества смотреть на то, как смеются над моими чувствами, что мои самые сокровенные мысли считают глупыми те, кто стоит настолько ниже меня, что просто не имеют никакого права открывать своих ртов. Я хочу любить, но ты же знаешь, какой я безобразный и каким бедным буду всегда. А подобные вещи считаются очень важными, что вполне разумно. Да, я считаю, что люди разумны. Я понимаю это теперь потому, что я постарел. Я не имею в виду физический возраст. Я потерял стремление. А человек должен стремиться к чему-то в этом мире, иначе он развалится на кусочки и сгниет.

Генриетта слушала, закрыв глаза, пытаясь удержать слезы. Каким несчастным был этот мужчина, которому сегодня вечером завидовал весь город! Она услышала, что он идет в ее направлении, и начала так резко теребить шерстку Отелло, что тот укусил ее за палец и спрыгнул на пол.

— Моя боль разрушительна, когда я страдаю, а радость — неописуема, когда я счастлив. А я обладаю хорошей мерой радости. Уже достаточно того, что ты поэт Божьей милостью, но признание короля тоже что-то значит!

Генриетта кивнула, и если ее улыбка и оказалась неестественной, то Ханс этого не заметил. Он продолжал говорить и расхаживать по комнате.

— Теперь я вошел в новую фазу моей жизни. Вчера меня приветствовал король. Там так же присутствовал кронпринц и принцесса. Знатные господа приглашали меня в свои загородные поместья. — Внезапно Ханс Кристиан прервался и посмотрел ей в лицо. — Генриетта, я надеюсь, ты понимаешь, что я не хвастаюсь этими вещами! Они важны, так как доказывают то, что наконец-то моя родная страна признала меня!

— Конечно, Ханс, — пробормотала девушка. Это был тот прежний Андерсен, которого Гетти так хорошо знала. Она ошибалась, думая, что он изменился.

Ее ответ удовлетворил его, и он продолжил:

— Мне больше не нужно волноваться о деньгах. Но самое главное, я доказал Дании, что обладаю талантом, который многие были склонны считать всего лишь моей галлюцинацией. Критики заклеймили меня как писателя со средними способностями, который может сочинять лишь незначительные пьесы и ничего серьезного. Гетти, почему ты улыбаешься?

— О, мне просто стало интересно, насколько это клеймо имеет отношение к «Импровизатору» и твоим сказкам. Именно сказки изменили мнение Эрстеда в отношении тебя. Он сказал, что романы сделают тебя популярным, а сказки — бессмертным.

— Ты ошибаешься! — заявил Ханс Кристиан, останавливаясь перед ней. Его маленькие глазки горели тем хорошо знакомым лихорадочным огнем, что девушке показалось, еще мгновение, и он выбежит из комнаты.

— Сказки я пишу для детей! В них нет большой ценности! Я романист и драматург! Я доказал, что могу написать роман. У меня есть планы еще на два романа, которые я начну писать немедленно, хотя они и считают, что мне не дано повторить своего успеха. Но я должен дать им пьесу, Генриетта. Должен!

— Тогда ты сделаешь это, — сказала она, надеясь, что ее голос звучит убедительно.

Ханс Кристиан был удовлетворен.

— Конечно, сделаю! Мой маленький водевиль «Любовь на Николаевой башне» имел успех, но Моль-бек все равно продолжает отвергать все, что я предлагаю! «Ламмермурская невеста» и «Ворон» были признаны только потому, что, как он сказал, я списал из у Скотта и По. Он узколобый, жестокий, завистливый человек! Но я напишу такую прекрасную пьесу, что даже ему придется признать, как он ошибался.

Прежний юный Ханс вернулся назад. Ханс Кристиан, ожидающий всеобщей похвалы. Лишь один голос против мог испортить всю радость момента.

— Ты не должен переутомлять себя, Ханс Кристиан. Есть предел физическим силам, даже твоим.

— Я здоров и силен после итальянского солнца. Я не боюсь работы!

— В таком случае ты задержишься в Копенгагене на некоторое время? — спросила она задумчиво, когда он садился в кресло.

— Да, надолго. Я найду для жилья более удобное место, чем моя мансарда. Прежде чем я снова покину Данию, ты уже успеешь устать от моей компании.

Генриетта посмотрела на огонь и сказала:

— Дания — это наш дом.

Он наклонился вперед, зажав длинные руки между коленями.

— Твой дом — это мой дом, Гетти. Я надеюсь, что ты никогда не прогонишь меня. С тех пор как умерла моя мать, у меня не осталось никаких уз, связывающих меня с кем-либо. Нет никого в мире, кто любит меня. Моя семья умерла вместе с матерью. Это такое странное чувство знать, что ты совсем один на свете.

— Но ты не один, Ханс! Ты никогда не будешь один до тех пор, пока у меня и моего отца есть дом. Ты мне столь же дорог, как мои братья. — Слова были произнесены так тихо, что он едва ли их слышал.

— Что бы я делал без тебя, Гетти? Твое сердце как собор, куда каждый может прийти за отдыхом и пониманием. Когда я был в Италии, я часто думал о тебе. Я представлял тебя сидящей здесь и знал, что, если бы у меня были крылья, как у аиста, я бы полетел к тебе и нашел бы тебя здесь у камина, где ты так часто успокаивала меня. Это самое лучшее в тебе. Всегда знаешь, что тебя можно найти дома возле камина.

— Я всегда буду здесь, — прошептала она. Но Ханс не слышал ее слов. Он и не был настроен слушать. Эта мысль, возможно, была важна только для самой Гетти.

— Ты знаешь, я написал небольшую сказку о нашей танцовщице и ее солдате, — сказал Ханс с его обычной резкостью. — Я включу ее в свой новый том сказок.

— А я-то думала, что ты забыл о них.

— Забыть о них? Нет, Гетти. Солдат прошел со мной через все войны! Он моя самая большая ценность и мой самый лучший друг! Если бы ты только знала, какие приключения ему пришлось пережить в моей истории. Он сражался с огромной водяной крысой, которая очень похожа на Мольбека.

Генриетта рассмеялась.

— А на кого похожа танцовщица?

— На себя саму и на тебя. Она очень похожа на тебя.

Девушка покраснела. Конечно же, она сама спросила. Последняя история, которую он ей приносил, была о принцессе, которая провела ночь на горошине и с утра была вся покрыта синяками.

За окнами раздался шелест серых крыльев.

— Мои голуби! — воскликнула Гетти, вскакивая с места. — Я кормлю их каждый день. Пожалуйста, открой окно, и я позволю тебе насыпать им крошек.

Окно выходило на запад, и в комнату ворвался ветер, принеся с собой песок. Ханс быстро высыпал крошки и захлопнул окно.

— Есть что-то знакомое в этом ветре, — сказал он. — Он отделяет нас от остального мира.

Сердце Гетти пронзила тревога, и она поспешила назад к очагу. Ханс пошел за ней и удобно устроился в большом кресле. Когда он откинулся на спинку, то посмотрел прямо в глаза Гетти.

— Разве это не странный факт? — задумчиво спросил он.

— Что ты имеешь в виду, Ханс Кристиан?

— Твои глаза. Я всегда думал, что они синие. Теперь я понимаю, что ошибался. Они карие, мягкие карие глаза. Почему-то раньше мне казалось, что такие глаза только у Элси.

Взгляд Гетти встретился со своим собственным отражением в зеркале над камином. Сегодня ее глаза были особенно синими из-за голубизны ее платья. Она рассмеялась и села на стул возле камина. Ханс Кристиан начал долгое повествование о своем путешествии по Италии. Без сомнения, его рассказ слушался с большим интересом, так как Ханс был признанным рассказчиком, но его слушательница думала совсем о другом. Она размышляла над странной особенностью воображения Андерсена. Если девушка была умна и красива, то он считал, что у нее карие глаза, а у всех остальных синие, несмотря на тот цвет, который даровал им Бог. Гетти улыбнулась.

Ханс Кристиан прервался на середине предложения.

— Но ведь бедный старик умер, Гетти! Что в этом смешного?

Генриетта заставила себя сделать серьезное лицо.

— Наверное, я вспомнила начало истории. Продолжай, пожалуйста, Ханс. Что произошло дальше?

Рассказчик продолжил. Гетти смотрела на огонь и думала о чем-то своем.

XXVI

— О, нет, — сказала Печаль, — он сам ушел из мира раньше своего срока. Он еще не настолько окреп духовно, чтобы овладеть теми сокровищами, которыми должен был владеть по самому своему предназначению. Но я окажу ему благодеяние!

С этими словами она стащила с него калоши. Смертный сон прервался, и человек с обновленными силами вернулся к жизни.

«Калоши счастья»

Наконец-то пьеса появилась перед судьями. При мысли об этом Ханс Кристиан содрогался. А думал он об этом с минуты пробуждения до позднего вечера, когда забывался беспокойным сном. Совет директоров рассматривал ее две недели. Что с ними такое? Почему они не могут наконец-то принять решение и положить конец его мрачным подозрениям? Для Ханса Кристиана не имело значения ни то, что в тридцать три года он был автором трех популярных романов, ни то, что еще более известным его сделали написанные им сказки. Он находился в состоянии ужасного нервного напряжения, словно семнадцатилетний мальчик, ожидающий признания, не имея ничего за спиной. Директора не должны оскорблять его подобным образом, заставляя ждать и мучиться, как какого-нибудь школьника. Он просто не мог этого вынести.

Старый Йонас Коллин сидел у камина, удобно устроившись в кресле и слушая беззаботную болтовню Луизы и молодой жены Эдварда, Гетти. Он любил, когда его окружала молодежь. Мало-помалу Эдвард перенимал его дело, оставляя ему больше времени на отдых. Но сегодня пожилой человек был обеспокоен. Его занимала проблема с пьесой Андерсена. Она волновала его. Йонас Коллин медленно отложил трубку, пытаясь припомнить несколько фактов из огромного ряда аргументов, высказанных на встрече совета директоров этим утром. Даже легкое упоминание об Андерсене вызывало град протестов. Как странно, что в людях так много антагонизмов в отношении гения поэта.

— Отец, у нас посетитель, — внезапно сообщила Луиза.

Старый Йонас повернулся с улыбкой на лице.

— Андерсен! Садись. Возьми его плащ, Луиза. А я как раз думал о тебе.

Ханс Кристиан ответил улыбкой.

— Я не мог больше ждать, герр Коллин. Я знаю, что встреча совета директоров состоялась сегодня утром. Поэтому я и пришел.

— Я рад этому. У меня для тебя хорошие новости.

Автор подпрыгнул к креслу старого театрала.

— Вы имеете в виду… О, герр Коллин, они что, собираются принять мою пьесу? Моего «Мулата»?

— Я рад это тебе заявить, — ответил Коллин. — Возникли некоторые разногласия. Но не такие важные. Пьеса пойдет через месяц.

Ханс побледнел и поковылял к своему креслу. К нему сразу же подбежали Луиза и Гетти.

— Ты болен, Ханс Кристиан! — воскликнули они. — Луиза, принеси воды!

Луиза потрепала его по плечу.

— Он не болен, он всего лишь счастлив, ошарашен и…

— Я дрожу от восторга и возбуждения! Я готов обнять Бога, который был так добр ко мне. Теперь все мои мечты стали реальностью! Я романист, драматург и поэт! Король придет посмотреть мою пьесу, и Дания будет вынуждена отдать мне должное признание!

— Дания была добра к тебе, сынок, — напомнил ему старый Йонас. — Наши люди не склонны к похвалам до тех пор, пока не убедятся в настоящей ценности. Ты должен быть благодарен, что они так долго выжидали. Слишком легкое признание могло бы уничтожить тебя.

— Да, герр Коллин, — согласился Ханс. Но он был вынужден опустить голову, чтобы скрыть спазм боли, перерезавшей его лицо.

Луиза похлопала его по плечу и присела на краешек подлокотника кресла.

— Отец яростный сторонник гуманизма, но он гордится тобой так же, как и мы все!

— Конечно же, — добавила Гетти и села на другой подлокотник. — Эдвард спокоен и сдержан, но ты же знаешь, что он думает на самом деле. Он доказал это тебе уже не один раз, исправляя твои рукописи, подыскивая издателей и так далее. Мы все твои друзья, Ханс Кристиан!

— Тебе понравится, как будет поставлена пьеса, — уверила его Луиза. — Сама мадам Хейберг будет играть роль подопечной плантатора!

— Правда? — Ханс вскинул голову, и лицо озарила его чудесная улыбка. — О, Луиза, я не могу в это поверить!

— Это ведь правда, не так ли, отец?

— Конечно же. А Бурнонвилль будет руководить балетом, — добавил герр Коллин. — Ты не будешь разочарован. Это я тебе обещаю.

Ханс вскочил и начал возбужденно мерить комнату шагами, смеясь, чтобы скрыть надвигающиеся слезы, готовые хлынуть ручьем.

— Мои мечты не были всего лишь праздными фантазиями! Мне так всегда говорила Гетти. Но кроме нее лишь немногие верили в меня. Я достиг самой высшей точки, которая только под силу человеку!

Две девушки с улыбкой наблюдали за ним. Старый Йонас взял свою трубку и беспокойно смотрел на огонь. Сейчас Андерсен был на высоте, но падение было неизбежно. Именно в этом и заключалась опасность для тех, кто стоял на самой вершине. С нее так легко сорваться.

— Гетти, я не ожидал застать тебя здесь, — сказал Эдвард, входя в комнату. Его плащ был расстегнут, а в руке он держал шляпу.

— Эдвард! — радостно воскликнула жена и побежала к нему, чтобы обнять.

Ханс Кристиан с завистью наблюдал за этой сценой. Спокойный, лишенный всяких эмоций, Эдвард становился другим человеком, когда в комнате появлялась Гетти. С полной уверенностью можно заявить, что на некоторых брак оказывает положительное влияние.

— Мы с Луизой сейчас уйдем и дадим вам возможность поговорить, — сказала Гетти. Возле двери они обе повернулись и игриво улыбнулись Хансу Кристиану. — Ты добился всего в жизни, чего хотел, кроме жены. Почему бы тебе теперь не жениться? — с этими словами две девушки выскочили из комнаты.

Эдвард подошел к огню. На его губах все еще держалась нежная улыбка.

— Я вижу, что отец уже рассказал тебе хорошую новость, Ханс.

— Да, и я едва могу поверить в нее, — ответил автор. Но фраза звучала совершенно обыденно.

— Я думал, что ты будешь скакать вприпрыжку, обнимая всех, кто попадется тебе под руку. Это все, что ты можешь сказать?

Старый Йонас понимающе посмотрел на Ханса Кристиана.

— Есть и другие вещи, — заявил он. — Пусть мальчик отвлечется и поговорит о чем-нибудь еще.

Эдвард сел в кресло и с нетерпением произнес:

— Какие другие вещи? Я думал, что постановка пьесы в Королевском театре является верхом всех желаний!

Ханс подошел и прислонился к камину. Он не мог заставить себя встретиться с взглядом Эдварда.

— Я об этом тоже думал, но теперь понимаю, что ошибался. Я достал до розового яблока, но при моем прикосновении оно засохло и развалилось на кусочки. И мне опять приходилось тянуться за другим! Каждый раз! Почему я не могу удовлетвориться тем, что имею?

— Мне это тоже всегда было интересно, — заметил Эдвард, но его прервал отец.

— Почему бы тебе не попытаться сделать то, чего ты хочешь сейчас? Вряд ли эта цель будет невыполнимой.

— А какой в этом смысл? У меня же нет денег.

— Король дарует тебе пособие. Я говорил с ним об этом вчера.

— Ну, это снимет с моих плеч огромную ношу! Теперь я смогу спокойно платить за квартиру и в продуктовой лавке! — с облегчением воскликнул Ханс. — Вы с Гетти такие счастливые. Ваша жизнь такая полная. Вы не понимаете, каково это со стороны наблюдать за вашим счастьем. Я чувствую себя как Моисей, стоящим и смотрящим на Землю Обетованную, в которую я сам никогда не смогу попасть.

В комнате повисло молчание. Даже Эдвард был опечален той болью, которая прозвучала в этих словах. В холле раздался серебряный звон часов, пробивших четыре. Эдвард коротко произнес.

— У тебя всегда была склонность к театру, так что ты можешь рассчитывать на хороший прием.

— Да, — сказал молодой человек. В комнате вновь зависло молчание. Затем внезапно Ханс Кристиан схватил свое пальто и шляпу и рванул прочь из комнаты. За его спиной захлопнулась дверь и в комнату донесся звук его шагов, несущихся вниз по улице.

— Вот бесенок! — сказал Эдвард из своего кресла.

Но отец едва ли слышал его. Мысли старого Йонаса вернулись к тому дню, когда неуклюжий мальчик умолял его поставить в театре чудовищное создание «Альфсоль». Все годы его напряженной работы были направлены именно на этот день, когда его пьесу увидят на сцене Королевского театра. И все равно Ханс Кристиан так и не был удовлетворен. Герр Коллин потер рукой глаза. Только благодаря его настоянию другие директора согласились вынести положительный вердикт. Но достижению его нового стремления не мог помочь старый друг.

— Возможно, он сумеет сделать это сам, — сказал Эдвард, угадав мысли отца так легко, словно они были произнесены вслух.

Старый Ионас кивнул и постучал своей трубкой о камин. Затем они начали долгую дискуссию о средствах и целях. Пьеса Ханса Кристиана получит такой прием, который сможет обеспечить ей влияние Коллина.

XXVII

«Теперь снова начнут меня украшать», — подумала Ель. Но ее вынесли из комнаты и по старым ступеням подняли на чердак. Там в темном углу, куда не проникает свет, ее и бросили.

«Ель»

Словно назло Хансу Кристиану, убежденному, что этот день никогда не придет, он все-таки наступил. Как всегда, холодное декабрьское солнце бросало свои блеклые лучи, слишком слабые, чтобы согреть от ледяного ветра, прилетающего с моря. Торговцы направлялись на рынок со своими тележками, а домохозяйки спешили туда же за покупками. Напротив театра кассир приступил к работе. Рядом с его будкой бегали ребятишки, размахивая афишами. Даже из окна кабинета наверху здания Андерсен мог прочесть магическое слово, напечатанное на них большими черными буквами, — «Мулат». В маленькой комнате он находился один. Ханс Кристиан прибежал туда еще рано утром, даже не успев позавтракать. Он был слишком возбужден для этого. Он видел, как устанавливались декорации, как рабочие сцены приносили искусственные цветы и пальмы, которые должны создать впечатление тропического пейзажа Вест-Индии. Наконец, отвлекшись от созерцания здания театра, Ханс поднял свой взгляд и посмотрел вдаль.

Он видел шпили замка Фредериксборг и его сияющие окна. Где-то в одной из его огромных комнат лежал умирающий старик. Четыре дня ожидали его смерти, а сегодня прошли слухи, что этот час наступил, поэтому все знатные жители города собрались во дворце. Среди них был и герр Коллин. Он ушел рано, пообещав, что вернется тотчас же, как будут какие-то новости. Теперь, глядя на шпили и башни в поисках успокоения, взволнованный молодой человек шептал молитву. Король не может умереть сегодня. Если это произойдет, то театр будет закрыт на период траура, а судьба Ханса Кристиана как сценариста зависела от воли публики, которая соберется сегодня.

Он распахнул ставни и перегнулся через подоконник. В комнату влетел ледяной ветер, разбросавший по полу листки бумаги. Ханс не почувствовал его. Его мысли летели к темной комнате в замке Фредериксборг и жаждали, чтобы старик из последних сил боролся со смертью, хотя бы до полуночи. Для него несколько часов ничего не изменят, но они могут изменить все для Ханса Кристиана.

Дверь за его спиной открылась и захлопнулась, но он не почувствовал, что кто-то вошел в комнату, до тех пор, пока на его плечо не легла чья-то рука.

— Андерсен! Что ты делаешь? Ты же вывалишься в окно! Смерть автора вряд ли будет хорошим эпилогом для вечерних празднований.

Ханс Кристиан откинулся назад в комнату.

— Не шути о смерти, Эдвард, тем более, когда она ходит неподалеку, намереваясь разрушить мою карьеру.

— Я не шутил. Закрой окно, Ханс Кристиан. Иначе ты нас заморозишь.

Ханс посмотрел на него грустными глазами.

— Интересно, а понимаешь ли ты то, что еще меня не поздравил? — Он ждал. Но Эдвард молча прошел через комнату и закрыл окно.

— Твой отец тоже не сказал ничего. В крестьянах на улице и то больше энтузиазма, чем у моих друзей! Весь день они ходят там внизу, читая афиши и покупая билеты. Слышишь их! Они пришли посмотреть мою пьесу. Мою! Неужели ты не гордишься мной, Эдвард?

— Конечно, горжусь, — произнес Эдвард, подходя к столу своего отца и садясь в кресло. — Зачем нужны слова! Подобные вещи и так понятны между друзей.

Разочарованный молодой человек последовал за ним и, перегнувшись через стол, произнес:

— Ты говоришь, что гордишься мной, только потому, что я спросил тебя. Ты знаешь, что одно-единственное слово похвалы от тебя значит для меня больше, чем признание всего Копенгагена. И все же ты лишаешь меня его. Что мне такого сделать, чтобы задобрить тебя?

— О, — нетерпеливо начал Эдвард, но взял себя в руки. Гетти попросила его сегодня обращаться с Андерсеном очень осторожно.

— По-моему, еще рано принимать поздравления по поводу пьесы. Мы верим, что она хороша, но последний приговор вынесет Публика.

— А ты думаешь, ей позволят сделать это сегодня, — произнес Ханс, погружаясь в противоположное кресло. — Королю стало хуже, а ты мне не сказал.

— Не делай преждевременных выводов! Я ничего не слышал о его состоянии с полудня. Тогда думали, что он умирает.

— Но герр Коллин все еще во дворце?

— Да, он вернется сразу же, как только что-нибудь узнает.

Ханс Кристиан подошел к окну и прижался своим лицом к холодному стеклу.

— Перед билетной кассой образовывается очередь, Эдвард, несмотря на то, что еще целый час до открытия! Они пришли посмотреть мою пьесу! О, мои милые зрители, вы увидите мою пьесу!

Эдвард невольно вздохнул и раскурил свою трубку. Андерсен в кризисе был сущим испытанием.

Теперь он вновь пытался открыть окно, яростно дергая задвижку.

— Что-то случилось! Люди бегут! Эдвард, подойди и посмотри! Я не осмеливаюсь!

Молодой Коллин подбежал и посмотрел в окно. Затем с видом наигранного раздражения взял Ханса за руку и отвел обратно к креслу.

— Это всего лишь очередная партия декораций. Возможно, последняя. Сядь и прекрати волноваться!

— Они не успеют собрать декорации вовремя. Я знаю это! Они…

Эдвард толкнул его в кресло и, насильно удерживая в нем, произнес:

— Если ты не будешь сидеть спокойно, я клянусь, что привяжу тебя! Посмотри, как трясутся твои руки! Да у тебя лихорадка!

— Мое лицо горит, посмотри на мой язык.

И он вывалил его наружу.

— Не будь дураком! — произнес Эдвард, возвращаясь на свое место. — Все, что тебе нужно сейчас, — это отдых. Давай поговорим о чем-нибудь еще, кроме пьесы.

Ханс Кристиан покачал головой.

— Тебе нужно было сегодня подольше поспать, — продолжал Эдвард. — Наверное, ты встал на рассвете и был здесь уже до завтрака.

— Я не мог уснуть, думая о критиках, — ответил Ханс Кристиан, закрывая свои уставшие глаза.

Эдвард взял в руки ножичек с головой гоблина и стал резать бумагу на мелкие кусочки.

— Как ты думаешь, Эдвард, она им понравится?

— Критики непредсказуемы.

— Но все, кому я ее читал, сказали, что она хороша!

Эдвард ничего не ответил. Он никогда не одобрял горячего желания Ханса читать свои произведения всем подряд.

— Ты что-нибудь слышал?

Ханс перегнулся через стол в мучительном ожидании ответа.

— Эдвард, ты должен мне сказать! Ты что-то слышал, что может сильно ранить меня! Я приказываю тебе, говори!

Эдвард беспокойно заерзал в кресле. Он не знал, что заставило его сказать:

— Ты же не ожидаешь единогласного хора похвал, правда ведь?

— Эдвард! Скажи мне! — прошептал Ханс Кристиан сухими губами. Его голова горела, а руки и ноги заледенели. Однако его физический дискомфорт едва ли можно было сравнить с тем психическим напряжением, которое он переживал сейчас.

— Я думаю, ты узнаешь об этом рано или поздно, — неохотно ответил Эдвард. Все его внимание было приковано к бумаге. — Они говорят, что сюжет твоей пьесы «Мулат» далеко не оригинален. Они говорят, что у тебя лирический, а не драматический талант.

Горящее лицо Ханса Кристиана побледнело, а глаза превратились в маленькие щелочки на фоне огромного носа. Целую минуту он смотрел на Эдварда, а затем заговорил с поразительным спокойствием:

— Значит, вот что говорят те, кто называет себя моими друзьями! Теперь я понимаю, что означает дружба на самом деле.

— Будь разумным, Ханс, — произнес Эдвард, удивленный таким необычным для Андерсена спокойствием. — Ты же не считаешь литературную критику личным оскорблением!

— А что же это еще? — настаивал Ханс Кристиан. Внезапно спокойствие покинуло его, и он вскочил на ноги, опрокинув стул. — Я вложил всего себя в пьесу, а они осмеливаются критиковать ее! Это зависть! Мои соотечественники завидуют моему успеху! Вот почему они так ненавидят меня!

— Не говори глупостей, — резко вмешался Эдвард. — То, что они говорят о твоей пьесе, не имеет никакого отношения к их симпатии или антипатии к тебе. Ты можешь их слушать, но не принимай их слов близко к сердцу. В конце концов, где бы были писатели, не будь у них публики?

— Мне наплевать на мою публику! — воскликнул Ханс. — Самый лучший зритель внутри меня! Если я доволен, кто они такие, чтобы судить мою работу?

— Тщеславие! — И Эдвард с такой яростью отбросил нож, что тот, перелетев через стол, упал на пол.

Ханса Кристиана затрясло.

— Значит, и ты повернулся против меня? Ты!

Эдвард встал и подошел к окну, повернувшись спиной к своему возмущенному другу.

— Давай не будем больше об этом говорить.

— Ты один из них, из тех, кто сомневается. Ты тоже считаешь, что мне не удался сюжет «Мулата»? — обвинительным тоном заявил Ханс.

— А ты, скажи честно?

— Нет! — слово пронеслось эхом по маленькой комнате. Молодой Коллин повернулся и улыбнулся. Руки у него были в карманах.

— Тогда по поводу чего весь этот спор?

— Неважно, откуда я взял этот сюжет! — Ханс Кристиан пытался защитить самого себя. — Я позаимствовал его у французского автора, но это не имеет значения! Я могу придумывать свои собственные сюжеты! Я напишу другую пьесу, намного лучше этой! Я докажу, что твоя злобная критика была незаслуженной!

— Она не злобная и она не моя, — как бы между прочим заметил Эдвард.

— Ты пошел на поводу у врагов. Но подожди! Ты увидишь! Мадам Хейберг божественна как Сесилия. Она оживит мои строки, говорю тебе! Там будет принц Кристиан, и он кивнет мне из своей ложи! Ты увидишь, как ошибался!

Дверь резко распахнулась, стукнув Ханса по затылку.

— О, прошу прощения, монсеньор. Я срочно должен увидеть советника. Где он?

Это был Бурнонвилль, балетмейстер, маленький и изящный. Он почти танцевал от возбуждения.

— Туфли для моих танцоров еще не прибыли. Красные туфли! Я не понимаю!

— Мой отец во дворце, монсеньор, — ответил Эдвард. — Он ждет новостей о…

— Белые туфли прибыли, а красные нет! — прервал его маленький человечек. — А они нам нужны. Пьеса не может пойти без них!

Балетмейстер был отстранен в сторону мадам Хейберг, влетевшей чуть ли ни в неглиже.

— Мой костюм не прибыл! Костюмерша послала его заменить, и он еще не вернулся назад. Я же не могу выступать в одном халате!

— Вы должны заняться моими туфлями, — настаивал балетмейстер.

— И моим костюмом, — требовала дама. — Я бы не возражала, если бы случилось что-нибудь другое, но моя одежда! — И немного истерически она начала причитать о своей злосчастной судьбе, коль костюм не могут доставить вовремя.

Ханс Кристиан ходил вокруг нее кругами, заламывая руки.

— Пожалуйста, мадам, мы найдем костюм! Мы закажем другой!

В тот же момент закричал Бурнонвилль:

— Вы не должны плакать, мадам. Вы испортите свое лицо. Пожалуйста, мадам, я прошу вас!

— Да, да, успокойтесь, — взмолился Ханс. Затем он схватил Эдварда за руку: — Помоги мне! Скажи, что делать?

— Пошли кого-нибудь к костюмеру за платьем, — спокойно предложил Эдвард. — Без сомнения, они просто забыли послать его.

— Да, пошлите кого-нибудь, Бурнонвилль, — передал Ханс.

— Но а как же мои туфли? Они так же важны, как и платье мадам!

— У меня и по этому поводу есть идея, — ответил Эдвард. — Пойдемте. Разрешите вам предложить свою руку, мадам.

С блеском восхищения в глазах Ханс стоял и смотрел, как его верный друг успокаивает бушующее море. Когда эти трое ушли, он медленно подошел к столу и упал в кресло, уронив голову на руки. Какой ужасный день! Раньше, когда он думал об этом дне, он представлял его совсем другим. Он надеялся, что будет находиться в центре внимания, похвал и поздравлений. Как сильно он ошибался! Снова все та же злобная критика, неуверенность в том, что спектакль состоится. Потерянный костюм, не прибывшие туфли, все, все от мелкого до крупного соединилось, чтобы заставить его умирать от страха. Да, вряд ли кто-нибудь мог позавидовать часу его триумфа.

В открытую дверь раздался легкий стук. Ханс поднял голову. Снаружи на него смотрела круглолицая крестьянская девушка в оранжевой юбке, перехваченной синей ленточкой. Что-то знакомое было в ней, хотя Ханс Кристиан был абсолютно уверен, что никогда раньше ее не видел. Он расслабился и поднялся. Девушка захихикала.

— Да, я бы узнала тебя где угодно. Твои руки такие же длинные.

— Карен!

Конечно, это была она. Никто на свете не мог так сильно напоминать его мать — и ее.

Она рассматривала брата с большим любопытством. Ее полные губы улыбались той самой улыбкой, которой улыбалась Анна-Мария, когда была довольна.

— Я пряталась среди буков, когда ты приходил туда на воскресные прогулки вместе со старым Андерсеном. Я наблюдала, как ты танцуешь и разыгрываешь истории. Я не знаю, почему мне так хотелось, чтобы ты пришел ко мне. Ты был невзрачным и неуклюжим таким, кому едва ли кто-то мог позавидовать. Отец любил тебя. А наша мать… — Улыбка покинула ее лицо, в холодных синих глазах появилась тень негодования. — Я хотела получить долю материнской любви, но в этом мне было отказано, впрочем, как и во всем остальном. Да, кстати, покрепче закрой дверь, Ханс, — добавила она, когда он прикрыл дверь и прислонился к ней. — Никто не должен видеть меня! Не бойся! Я никого не встретила по пути сюда, кроме какого-то мужчины. — Она вновь захихикала, вспоминая. Ее глаза потеплели. — Он был таким милым. Мы столкнулись в дверях, когда он проносил пальмовое дерево на сцену, и рассмеялись. Это было так весело!

— Карен, зачем ты пришла сюда? — спросил Ханс, и это был единственный вопрос, который он смог выдавить из себя. — Зачем ты вообще приехала в Копенгаген? Ты же знаешь, что не можешь оставаться здесь.

Хихиканье прекратилось. Ханс видел, что в Карен жили два человека, счастливая крестьянская девушка, обреченная на это своим рождением, и странное отчаянное существо, которому приходилось яростно бороться, чтобы взять то, что ей хотелось.

— Кто ты такой, чтобы учить меня, что мне делать? — мрачно спросила она. — Я сама могу позаботиться о себе. Именно этим я и занималась с тех пор, как научилась ходить. Спрятанная в деревне, недостойная жить в одном доме с прекрасными Андерсенами! Предполагалось, что люди забудут о моем существовании. Жизнь мне дала очень мало, Ханс Кристиан, но теперь я намерена взять все, что я хочу! Ты приехал в Копенгаген в поисках своей судьбы. Впервые я нашла возможность пройти по твоим следам, и ты не сможешь оттолкнуть меня!

— Но то, к чему я стремился… — Ханс, не закончив фразу, махнул рукой.

— Да, ты знаешь, что ты хочешь, и я знаю, что надо мне. Ты нашел свою судьбу здесь. И я тоже здесь ее найду. — Карен на мгновение замолчала, а затем твердо добавила: — Улицы Копенгагена длинные и широкие.

— Что ты хочешь от меня?

— Немного денег. О, нет, совсем немного! — поспешила добавить она, как только увидела отрицательный жест Ханса. — Только несколько риксдаллеров, чтобы продержаться до тех пор, пока я не устроюсь.

Ханс вынул свой бумажник.

— Я не могу дать тебе больше трех.

— Этого достаточно.

Она подошла к нему, завернула деньги в носовой платок и посмотрела Хансу прямо в глаза.

— Почему ты не ответил на мое письмо?

— Я не хотел, чтобы ты приезжала, — откровенно сказал он. — В Оденсе тебе намного лучше.

Карен засмеялась. И в ее смехе слышалась горечь.

— Почему? Нашей матери не было до меня никакого дела. Когда я пришла навестить ее в первый раз, она меня даже не узнала. — Внезапно она вновь превратилась в добрую крестьянскую девушку. — Ты великий человек, не правда ли, Ханс Кристиан? Я никогда раньше не разговаривала с тобой. Я никогда не была внутри дома, где ты родился. И все же я рада, что ты великий. Я горжусь тобой.

Ханс схватил ее за руку, тронутый ее словами.

— Карен, послушай меня. Я не ответил на твое письмо, потому что не хотел, чтобы ты приезжала сюда ради моего собственного благополучия. Я не хотел, чтобы прошлое вставало рядом с моим будущим. Теперь я понимаю, каким эгоистичным я был. И все равно я хочу, чтобы ты вернулась в Оденсе, потому что так будет лучше для тебя. Я это знаю, Карен. Я ходил по улицам Копенгагена холодный и голодный. Поверь мне, Карен, я знаю, какие они широкие и длинные. Достаточно широкие, чтобы ты не нашла убежища от дождя и снега, достаточно длинные, чтобы разбить твое сердце от разочарования, прежде чем ты дойдешь до конца! Скажи мне, что ты поедешь домой, Карен, пожалуйста!

Девушка смотрела на его безобразное и в то же время прекрасное лицо сквозь пелену слез. Его откровенные, исходящие из самого сердца слова так глубоко тронули ее, что начала рушиться оборона, которую она сооружала, готовясь к встрече с братом еще с самого детства.

— Ханс Кристиан, разве тебе не наплевать на меня?

На его глаза так же накатились слезы. Единоутробные брат и сестра стояли, обняв друг друга, и рыдали.

Человек, который столкнулся с Карен в дверях и уронил свое пальмовое дерево, услышал плач и в спешке побежал прочь. «Пусть парень поплачет», — подумал он. Его жена говорила, что хороший плач помогает успокоить нервы.

Карен отошла от Ханса и вытерла глаза чистым носовым платком. Затем, увидев мокрые разводы на носу и щеках брата, вытерла и его лицо.

— Ты уже слишком большой, чтобы плакать, — мягко произнесла она. И ему показалось, что с ним говорит Анна-Мария. — Больше никаких слез, Ханс Кристиан. Возможно, я вернусь в Оденсе, а может, и нет. Ты ведь не знаешь, что я оставила там, в прошлом. Но самое главное, что это осталось позади.

Ханс Кристиан присел на краешек стола и улыбнулся.

— Ты слышала о моей пьесе, Карен?

— Да, афиши расклеены по всем улицам. Почему ты не сходишь с ума от радости?

Он покачал головой.

— Всю свою жизнь я ждал этого дня, и теперь, когда он наступил, этот день, моя радость не столь неистова, как я думал. Как будто по белому снегу кто-то провел полосу сажи, испортившей его первозданную чистоту.

— Ты так думаешь только потому, что ты устал, Ханс Кристиан. Почему бы тебе не пойти домой и не отдохнуть?

— Для меня не будет отдыха, пока все это не закончится.

— Жаль, что я не увижу ее. Я бы хлопала и кричала! Если бы у меня только были деньги на билет!

Ханс Кристиан порылся в своем кармане.

— Возьми этот. Садись в первый ряд и аплодируй так громко, как только сможешь.

— Конечно же, — пообещала Карен, и ее пухлые губы озарила улыбка. — Ты так добр ко мне, Ханс Кристиан. Ты мне нравишься. Я думаю, что ты мне нравился даже тогда, когда я с завистью следила, как ты с отцом гуляешь среди буков. Я живу на чердаке, на котором ты когда-то жил. На чердаке с портретом покойного мужа, пристально глядящего на меня, и мышкой, танцующей на полу. Но это просто случайное совпадение. Я там не задержусь. Я добьюсь большего, как и ты.

— Карен, если бы я только мог тебе помочь…

— Нет, ты и так достаточно сделал. Я больше не приду к тебе, и тогда ты узнаешь, как много значило для меня то, что ты был со мной так добр.

— Но если что-то…

— Прощай, Ханс Кристиан!

Мелькнула синяя юбка в направлении к двери, и он услышал шаги девушки, бегущие вниз по лестнице.

Ханс закрыл дверь. Мрачное состояние, которое угнетало его весь этот день, вновь охватило его душу. Карен была его прошлым. И он понял, что прошлое никогда не отпустит его. Оно будет идти за ним по пятам, преследуя его всю жизнь, отказывая в роскоши забвения.

Он застонал и упал в кресло. Затем взял в руки перо. Оно посерело от долгого использования. Но были ли написаны им счастливые слова? Так много теней ложилось на страницу: критики, готовые наброситься на него, как ястребы на свои жертвы; Эдвард и его жена, поглощенные счастьем, что нашли друг друга; и старик, который продолжал умирать.

Ханс опустил перо в чернильницу. Когда он поднял его, с пера на бумагу упала чернильная капля в форме слезы. Он уронил голову на свои сложенные руки, поддавшись отчаянию.

За его спиной распахнулась дверь, но он не пошевелился. Какая разница, кто пришел. Шаги незнакомца были очень легкими. Ханс услышал, что они остановились позади стола, и почувствовал, как на его плечо легла рука.

— Для тебя нет разницы между радостью и горем, Ханс Кристиан, — произнесла Генриетта. — Или ты на самом деле страдаешь? Что случилось?

— Ничего, Гетти. — Его голос был мрачным, и он еще сильнее уткнулся в свои руки. — Я просто, просто боюсь. Вот и все. Я всегда боюсь радости.

— Я знаю, но маленькая танцовщица очень гордится сегодня своим солдатом. Она тверда убеждена, что он выдающийся человек.

Ханс поднял голову. Его глаза горели лихорадочным блеском, а на щеках остался след от чернил.

— Он плохой объект для преданности. Он всего боится. Боится славы, боится бедности. Он шарахается от мира. Но больше всего он боится того, что находится в нем самом. Какое он слабое, жалкое существо!

Генриетта обошла вокруг стола и села в кресло напротив мужчины. Заглянув через его плечо, она прочла строчку: «Значит, я умру и стану морской пеной, не буду больше слышать музыки волн, не увижу чудесных цветов и красного солнца! Неужели же я никогда не смогу обрести бессмертную душу?» Он работал над сказкой о русалочке, самой печальной и изящной его истории, которая отражала потребности его души. Это была история, которая болью пронзила сердце Генриетты, но она смогла весело произнести:

— Вспомни, как отважно твой солдат проплыл мимо водяных крыс.

Как она и ожидала, Ханс улыбнулся.

— Ему пришлось быть отважным, так как он был влюблен в прекрасную танцовщицу. Он признал, что она была более важным персонажем, чем он, так как жила во дворце, а именно в этом и состояла вся разница.

— Как глупо с его стороны! Дворцы строятся из кирпича и цемента, как и простые дома.

— Да, но танцовщица носит голубою ленту. А солдат беден. Если они окажутся на улице, он никогда не сможет обеспечить ее. Ты знаешь, я так и не смог придумать правильного конца. Возможно, когда-нибудь меня и озарит. Солдат бы мог, конечно, жениться на танцовщице, но мне это кажется неправильным. Он мог бы вернуться в свою коробку и забыть о ней, но это не подобает достойному гражданину.

Гетти теребила свою муфту. Она чувствовала, что Ханс Кристиан смотрит на нее, но лишь надеялась, что он не заметит, как покраснели ее уши.

— Боюсь, что с этим я не смогу тебе помочь. Ты должен решить сам.

Затем она потрясла своими кудряшками и рассмеялась.

— Какой глупый способ проводить такой важный день, рассказывая друг другу сказки! Даже такие прекрасные истории, как твои, едва ли подходят для такого знаменательного события!

Молодой человек кивнул и медленно вернулся к столу, положив пальцы на строчки, которые только что написал.

— Гетти, ты действительно думаешь, что я, жалкий, отчаявшийся трус, достигну бессмертия?

Она подняла на него свои чистые синие глаза.

— Я верю, что именно так и будет. Верю всем своим сердцем.

— О, Гетти, как сильна твоя вера в меня! — со вздохом произнес он. Но от ее ободряющих слов в его душе поднималась радость.

— Вера? О, да! — Ее ресницы опустились. — И ты сам должен верить в себя. Не позволяй ничему повернуть тебя назад.

— У тебя такие прекрасные глаза, Гетти. Такие глубокие, карие. Я так редко видел… — он замолчал.

Снизу раздавался шум голосов. Ханс распахнул окно и высунулся наружу. Генриетта подбежала к нему, запахивая на ходу плащ, чтобы спастись от ледяного ветра.

— Что это, Гетти? Ты не слышишь, о чем они говорят?

Генриетта покачала головой. Она повернулась назад и встретилась взглядом с Йонасом Коллином и Эдвардом, только что вошедшими в комнату. Их лица были горестными и печальными.

— Король? — тихо спросила она.

Слова повисли в воздухе. Никто из них не осмеливался раскрыть рта. Ханс вцепился в подоконник с такой силой, что его пальцы заболели. Комната поплыла у него перед глазами, и герр Коллин теперь представлялся ему невнятной тенью.

Из холла донесся возбужденный разговор, и в комнату вошли мадам Хейберг и балетмейстер. Она была одета в зеленый костюм из атласа и парчи, позируя в дверях, чтобы показать его красоту.

— Разве он не прекрасен. Портной послал его…

Она внезапно прервалась, осознав, что в комнате повисло гробовое молчание. Актриса сделала шаг в направлении Ханса. Цвет покинул ее лицо.

— Ханс, что случилось?

Он не ответил. Казалось, ему едва удавалось дышать.

Старый Коллин первый разрушил охватившее их оцепенение. Оперевшись о руку Эдварда, он подошел к столу и сел в кресло.

— Король скончался во сне четверть часа назад.

Белые руки мадам Хейберг упали на грудь.

— Значит, театр будет закрыт! Сегодня вечером не будет никакого представления!

— И нам не понадобятся красные туфли, — сказал Бурнонвилль, и никто не счел его неуместное замечание странным.

— Они уже вешают вывеску на дверях, — ответил Эдвард. Его слова, как и слова всех остальных, звучали блекло и безжизненно.

Внезапно Ханса Кристиана охватил бунтарский дух. Как могут они стоять здесь так спокойно, заявляя своими безжизненными голосами факты, разрушающие его надежды своим холодным безразличием? Он побежал на середину комнаты, весь дрожа.

— Какое имеет значение, что король мертв? — с яростью крикнул он. — Он был стариком! Его смерть не может помешать моей пьесе! Если вы, конечно, не позволите этому случиться, герр Коллин! Вы советник. Пошлите сообщение, что пьеса состоится!

Йонас Коллин не поднял глаз. Его голова и плечи были опущены.

— Я не могу сделать этого. Театр должен быть закрыт на месяц. Короля Фредерика очень любили.

— Значит, и вы против меня, герр Коллин? Вы отказываете мне в вечере, которого я ждал всю свою жизнь? Спектакль состоится, я говорю вам! Люди собрались на улице, актеры готовы и ждут!

— Люди расходятся по домам, — сказал Эдвард, стоявший у окна. Он произнес эту фразу без всяких эмоций, словно одного лишь голого факта было достаточно.

— Прикажите своим танцорам идти на сцену, Бурнонвилль, — завизжал Ханс Кристиан. Вены на его висках так напряглись, что были готовы лопнуть. — Идите, я сказал! Занавес должен быть поднят вовремя! Мы не сдадимся! Идите, Бурнонвилль!

Балетмейстер поклонился, но не двинулся с места. Генриетта подошла к Хансу и сжала его руку.

Обезумевшей молодой человек грубо оттолкнул ее.

— Ну, и где та вера, о которой мы говорили, Гетти? Ты же сказала мне не сдаваться!

Лицо девушки было белее смерти. Спазм боли прошелся по ее спине, но она спокойно ответила:

— Это не отступление, а только задержка. Ты и так уже слишком долго ждал, Ханс Кристиан, тебе больше нечего бояться.

— Значит вы против меня, вы все против меня, единственные люди, которых я считаю друзьями в этом мире! — Его лицо было таким ужасным в этот момент, что даже Гетти отвела глаза.

— Вы думаете, что можете остановить меня? Но это не так! Я буду идти дальше и дальше без сна и отдыха! Буду взбираться все выше и выше! Я стану поэтом, которым будет гордиться Дания! Вы пытаетесь затоптать меня в грязь, но я буду жить и тогда, когда от Королевского театра останется лишь одно воспоминание! Вы поклонитесь мне, как луна и солнце во сне Иосифа!

С улицы донеслось печальное пение во славу почившего короля. Генриетта произнесла:

— Для солдата наступил период войн. Он потерял свою оловянную ногу, и его краска облупилась, но он продолжает держать на своем плече ружье и кричать: «Вперед!»

Они услышали, как Ханс тяжело вздохнул. Затем гнев покинул его, и он упал в кресло. Из его глаз водопадом хлынули слезы.

— О, Гетти, почему они поют? Это предвестники смерти всех моих мечтаний! Пусть они замолчат, Господи, пусть они замолчат!

Генриетта присела на краешек кресла и взяла его голову в свои руки. Мадам Хейберг всхлипывала, и даже спокойный Эдвард отвернулся к окну, чтобы скрыть свои чувства. Старый Йонас спрятал лицо в руках.

Из дверей раздался голос Карен:

— Мой билет. Я думала, что мне нужно вернуть его Хансу Кристиану.

Она посмотрела на плачущего мужчину, а затем окинула взглядом всю печальную компанию.

— Ему плохо, да? Я не думала, что для такого великого поэта, как он, временная неудача имеет ка-кое-нибудь значение. Одно разочарование не может причинить ему долгой боли. Но, с другой стороны, наверное, нужно быть очень великим, чтобы вообще не придавать этому никакого значения.

Она протянула билет Бурнонвиллю. Все настолько были охвачены горем, что никому не пришло в голову задуматься над тем, кто она такая и каким образом получила билет из рук самого автора. Карtн так же бесшумно, как и вошла, выскочила в дверь.

Постепенно разошлись и все остальные. Вместе с Хансом остался старый Йонас и Гетти. Через некоторое время и они ушли, оставив его одного в темнеющей комнате. Это было самое лучшее, что они могли сделать. В спускающихся сумерках слова, которые он написал недавно, были четко видны: «Неужели же я никогда не смогу обрести бессмертную душу?»

Ответа на этот вопрос он еще не придумал.

XXVIII

Тогда они обе заплакали. Отец-аист, услышав их речи, защелкал от гнева клювом.

— Ложь, обман! — закричал он. — Ох, так бы и вонзил им в грудь свой клюв!

— Да, и сломал бы его, — заметила аист-мать. — Хорош бы ты был тогда! Думай-ка лучше о себе самом да о своем семействе. А остальное все побоку!

«Дочь болотного царя»

«Мулат» не пострадал от вынужденной задержки. К февралю траур закончился, и город вновь был готов к развлечениям. Открытие театра было принято всеми с огромной радостью, и аудитория, собравшаяся на первое представление, была благодушно настроена по отношению ко всему, чтобы ей ни показали. И она не разочаровалась. Ханс Кристиан, стоя за кулисами, услышал гром аплодисментов после первого акта и почувствовал невероятное облегчение. Им понравилось! Он добился успеха как сценарист! Они вызвали его для похвалы на сцену, на ту самую сцену, на которой он стоял в один новогодний вечер, холодный и одинокий, и возносил к Небесам свою молитву. Ханс Кристиан старался сделать все возможное, чтобы не разрыдаться.

Король узнал об овациях, которых удостоилась пьеса, и об успехе молодого автора. Он сразу же послал за Андерсеном. Король Кристиан поздравил его и наградил почетным местом в Королевском ряду партера в театре рядом с Эленшлегером и позволил всем придворным также высказать свои поздравления. Тремя днями позже король вновь послал за молодым писателем. Причиной тому стало то, что его пьеса произвела настоящий фурор в городе. Зал был переполнен, и билеты невозможно было достать ни за какую цену. На этот раз Кристиан не только поздравил писателя, но и наградил медалью с девятнадцатью бриллиантами, как знак особого признания. На одиннадцатый вечер король пришел посмотреть пьесу. Он кивнул Андерсену из своей ложи. Милость, которая раньше не выпадала ни на чью долю.

Ханс Кристиан должен был быть на седьмом небе от счастья. Пьеса шла двадцать один день. Теперь Ханс мог считать короля одним из своих друзей. Он получил значительную сумму денег и был готов получить еще больше, так как его работа была переведена на шведский и куплена Королевским театром Стокгольма. Когда автор посетил эту страну, он был встречен овацией студентами университета и пронесен на руках, словно король. Чего еще было желать? Лишь одобрения Хейберга, который, несмотря на то, что его жена играла главную роль, так и не удостоил спектакль своим присутствием.

Четыре долгих месяца тумана, дождя и зубной боли Ханс размышлял над тем, чего же ему недоставало.

— Я должен получить одобрение всех, всех. Иначе я не буду счастлив! — повторял он уже в сотый раз за несколько часов. — Хейберг знает это и все равно не произносит тех слов, которые сделают меня полностью удовлетворенным. А критики все еще настаивают, что не я сам выдумал сюжет. Как будто это имеет какое-нибудь значение!

Ханс Кристиан прогуливался с Гетти Вульф в саду Амалиенборга. Июньское солнце согрело розы, и они раскрыли лепестки, выбрасывая в воздух свой чудесный аромат. Пчелы кружили над маргаритками и лилиями. Хотя Ханс Кристиан и любил цветы, но сейчас он не замечал ни одного из них. Его лоб перерезала беспокойная морщинка, и время от времени он отшвыривал ногой стебельки, осмелившиеся вырасти у него на пути.

Гетти, в большой шляпе и перчатках, срезала розы и складывала их в корзинку.

— Ты в порядке, Ханс Кристиан? Что случилось? Никто уже об этом и не упоминает. Ты единственный, кто все еще помнит.

— О, они помнят! — с горечью в голосе запротестовал он, чуть не смяв чашечку цветка. — Я не могу спокойно идти по улицам. Я вижу, что кто-нибудь обязательно смотрит на меня обвинительным взглядом. Но они передумают. Им придется признать, что моя «Мавританка» намного лучше «Мулата». И что сюжет мой, только мой!

— Я не верю, что она лучше, — мягко сказала Гетти, осторожно сгоняя пчелу с розы своими ножницами. — «Мулат» — это благородная законченная идея. Настоящая ценность не зависит ни от расы, ни от цвета кожи. Вот что ты сказал в ней. И это стоило сказать. И конечно же актеры играли великолепно!

Гетти прикусила губу. Ей не стоило этого говорить. В тот момент, когда Ханс заговорил, она поняла, что была бестактна. Но трудно было упомнить все, что может оскорбить его.

— Мадам Хейберг пожалеет! Ее тщеславие, ее отказ иметь дело с любой моей пьесой потому, что они недостойны ее таланта, вызывают лишь смех! Кто она такая, чтобы судить работу человека, чья первая пьеса имела такой грандиозный успех! Она должна была гордиться, что входит в труппу! Но нет же! Это будет полное фиаско, заявила она. И директора оказались слишком глупы и поддержали ее мнение!

— Но не Йонас Коллин.

— Герр Коллин, благослови его Господь! Он-то знает цену моим пьесам. Он настаивает на том, чтобы они принимали их. Однажды они поблагодарят его за это.

Ханс стал расхаживать по аллее, делая несколько размашистых шагов то в одну, то в другую сторону. Гетти знала, что его что-то беспокоило, но не торопила события. Наступит момент, и Андерсен сам выскажется.

— Гетти, я уезжаю, — наконец-то заявил он. — Мне не следует быть здесь, когда «Мавританка» появится перед публикой. Дело не в том, что я потерял свою веру. Но я чувствую, что должен покинуть эту страну, мою страну, где многие желают мне зла. Я улечу от этих злодеев, которые убивают меня.

— Ханс!

— Я не сомневаюсь в ценности своей пьесы. Но ее так сильно критиковали, что я не смогу насладиться ее успехом. Когда пьеса пойдет, я буду в Италии. Король даровал мне дорожное пособие, и герр Коллин настаивает на том, чтобы я отправился путешествовать.

Гетти отложила корзинку в сторону и сняла перчатки.

— Это разумное решение. Я бы не осмелилась предложить его, но считаю, что путешествие будет для тебя сейчас самой лучшей вещью.

Лицо Ханса Кристиана помрачнело.

— Так вот значит! Ты, как и другие, думаешь, что мою пьесу ждет провал, который я смогу легче пережить, если у моих ног будет шуметь синее Средиземное море!

— Я не позволю тебе разозлиться и на меня, Ханс. Возьми корзинку и пойдем со мной в дом. Затем ты должен вымыть руки, причесаться и привести себя в порядок. Ты собираешься навестить молодую даму.

— У меня есть другие дела! — фыркнул Ханс Кристиан, но Генриетта твердо продолжала:

— Она только что приехала из Швеции и задержится здесь ненадолго. Поэтому не успеет завести друзей. Она начинающая певица, и говорят, что ее ждет большое будущее. Но она такая же одинокая, как и все. Было бы очень любезно с твоей стороны, если бы ты навестил ее и рассказал о твоей поездке в ее страну.

Генриетта направилась по тропинке к дому, но Ханс поймал ее за руку.

— Гетти, подожди.

— Да?

— Гетти, но ты же понимаешь, почему я еду в Италию? Не от страха я убегаю. Я должен спасать свой собственный творческий дух!

— Я знаю, — она произнесла это с такой нежностью, что Хансу стало стыдно за свое эгоистичное поведение. Он послушно последовал за ней в дом.

Уже через пятнадцать минут она провожала его, чувствуя себя матерью, которая только что утерла сопливый нос своему расплакавшемуся малышу.

У лестницы он остановился.

— Как ты сказала зовут эту девушку?

— Иенни Линд.

Это было имя, которое ни Ханс Кристиан, ни Генриетта никогда уже не забудут.

XXIX

— А вот и он сам, — сказала маленькая кухарка, указывая пальцем на серенькую птичку, сидевшую в ветвях.

— Неужели? — удивился первый приближенный императора. — Никак не воображал себе его таким! Самая простая наружность!

«Соловей»

Иенни Линд сидела в кресле в одном конце комнаты. В другом конце комнаты на диване расположился Ханс Кристиан. Легкое отчуждение сковывало беседу молодых людей. Иенни считала Ханса нервным, рассеянным человеком, который изо всех сил пытается поддержать разговор. Он же видел в ней лишь высокомерную персону, которая, наверное, и петь-то не умеет. Ее одежды смотрелись не столь красиво, как у Генриетты. Линд была одета в коричневое платье и вместе с ее прямыми каштановыми волосами и ничем не примечательным лицом создавала общий эффект маленького, равнодушного воробья в блеклом оперении.

— Копенгаген — прекрасный город, — вежливо произнес Ханс Кристиан на датском. Он говорил эту фразу уже десятью разными способами, так как больше ничего не мог придумать. С дамой было трудно беседовать на светские темы, хотя он легко понимал ее язык. — Возможно, если вы останетесь еще на несколько дней, я смог бы иметь удовольствие показать вам достопримечательности?

Молодая дама по-прежнему оставалась напряженной, и ее ответ на шведском воздвиг очередной барьер между ними.

— Спасибо, но это невозможно. Мы с отцом здесь только проездом по пути в Швецию. Завтра утром мы возобновим наше путешествие.

Хотя слова и были произнесены весьма вежливо, Ханс Кристиан почувствовал себя оскорбленным. Она что, не понимает, кто он такой? Приглашение известнейшего поэта Дании нельзя отвергать с такой обыденностью. По-видимому, она ничего не знала о медали с девятнадцатью бриллиантами или переводе «Импровизатора» на русский. Он поднялся и официально поклонился.

— Не смею больше нарушать ваш покой, фрекен Линд. С вашей стороны было очень любезно уделить мне свое время. До свидания.

Она стояла возле кресла, слегка наклонив голову в знак прощания. Андерсен вышел. С какой стати, бога ради, Гетти настаивала на визите к этой скучной девушке, думал он, вновь оказавшись на улице. Затем он начал придумывать новую сказку, которую собирался написать этим вечером. Если он планировал в ближайшее время покинуть Данию, то ему как можно скорее нужно было закончить новый том сказок и отдать его печатнику. Дети уже привыкли получать его новые книги сказок к Рождеству, и он не может разочаровать их. Как обычно, сказка захватила все его воображение, и он забыл обо всех остальных проблемах, мучивших его в тот период. А самой главной проблемой были деньги.

Новая история будет о Большом Клаусе и Маленьком Клаусе и о том, как получать и тратить легкие деньги. В этот том так же войдет прекрасная маленькая сказка «Дюймовочка», которая станет компенсацией Гетти за то, как он описал ее в истории про принцессу и горошину. Ханс Кристиан хотел, чтобы доброе сердце девушки смогло понять, что она была основана на его глубоком уважении.

Он был так занят своими мыслями, что прошел мимо множества знакомых, даже не заметив их. Но никто не обижался. Они улыбались с пониманием и оборачивались, чтобы с гордостью посмотреть на высокую фигуру. Мало кому удавалось застать Короля сказок в подобном состоянии. А король не мог поступать плохо.

XXX

Кай посмотрел на нее; она была так хороша. Более прелестного лица невозможно было себе представить. Теперь она не казалась ему ледяной, как было в прошлый раз, когда она махнула ему рукой за окном. В его глазах она была абсолютным совершенством, и он нисколечко ее не боялся. Кай сказал ей, что может в уме складывать и дробить числа и что он знает, сколько в его стране квадратных километров и жителей. Слушая мальчика, она всегда улыбалась ему в ответ.

«Снежная королева»

— Вы этим вряд ли послужите своей стране, — воскликнул Бурнонвилль, так резко вскакивая с лучшего кресла Ханса Кристиана, что оно чуть не опрокинулось на пол. — Такая великая артистка не должна проехать через нашу страну, лишив ее народ своего таланта!

— Датчане не заслуживают хорошего к ним отношения. Они могут ухмыляться и критиковать в тот же самый момент, когда возносят хвалу. Никакому другому артисту я не пожелал бы разделить эту горькую ношу.

Тон Андерсена был горьким, а глаза прикованы к белым парусам в бухте. Сейчас он был устроен лучше, чем когда-либо. В Новой гавани, одном из районов Копенгагена, у него был дом, финансовое положение позволяло ему ни о чем не беспокоиться, а после последней поездки по Европе он приобрел много друзей среди знати. И все же он был еще более не удовлетворен, чем раньше.

Ханс Кристиан беспокойно подвинулся к камину.

— Откуда вы знаете, что она может петь? Когда я увидел ее впервые, она была обычным ребенком, абсолютно ничего собой не представляющим.

— Но это было три года назад! С тех пор она многого добилась. Иенни Линд — самое известное и любимое имя в Швеции! Ее боготворят! — И возбужденный маленький человек вновь упал в кресло. — Вы были в Италии и не могли ее слышать. А нам хорошо известен ее талант. Единственный ее недостаток — чрезмерная застенчивость. Я умолял ее, падал перед ней на колени, но нет. Она боится.

— В таком случае мое вмешательство вряд ли принесет какую-нибудь пользу, — раздраженно запротестовал Ханс. — Я с трудом ее помню и уверен, что она меня абсолютно забыла.

— Нет, тут вы ошибаетесь, Андерсен! — воскликнул Бурнонвилль. Его черные глаза сияли. — Она большая почитательница вашего таланта. Иенни Линд читала все, что вы написали. Слезы появляются у нее на глазах, когда она вспоминает сказку «Девочка со спичками». Она вас прекрасно помнит и горит энтузиазмом встретиться с вами.

— Подождите, пока она не узнает о позорном провале «Мавританки». Это охладит ее пыл!

Бурнонвилль был не тем человеком, кто легко сдается. Он мягко положил свою руку на плечо Ханса Кристиана.

— Что значит одно поражение среди стольких многих побед? Сомневаюсь, что она даже думает об этом. Ее полностью захватили ваши сказки.

— Так, значит, она считает меня автором историй для детей, меня, романиста и драматурга! Если бы это не было так смешно, то было бы просто отвратительно! — Он недовольно сбросил руку Бурнонвилля со своего плеча и подошел к окну.

Балетмейстер посеменил за ним.

— Андерсен, я прошу вас только пойти к ней вместе со мной. Вы можете не произносить ни слова, кроме приветствия, если захотите. Вы ведь не откажете своему другу?

Ханс Кристиан сделал вздох, который был очень похож на недовольное фырканье.

— Хорошо! Сделаю все что угодно, только чтобы вы прекратили нудить. Но просить ее оставаться в Копенгагене, в этом холодном, скучном городе, я не собираюсь! Пусть уж кто-нибудь другой расписывает ей его красоты!

— Это все, что мне нужно, — уверил его Бурнонвилль. Он поспешил в спальню и вернулся с плащом и шляпой Ханса. — У нас еще есть время до ужина. Мы можем успеть решить эту проблему.

— Только не сегодня, — запротестовал Ханс. — У меня болят зубы, к тому же дует cкай. Я не могу выходить на улицу.

С этими словами он уселся в кресло возле камина.

Бурнонвилль мгновенно подскочил к нему.

— Но завтра может быть еще хуже. К тому же это займет всего лишь полчаса. Прошу вас, монсеньор! Я обещаю, что доставлю вас домой через тридцать минут.

— Бурнонвилль, ну вы и зануда! — проворчал Ханс, но все же улыбнулся, поднялся с кресла и стал надевать пальто.

Маленький балетмейстер танцевал вокруг него, как счастливый эльф.

— Ваша шляпа. А теперь пойдемте. Вы не пожалеете, Андерсен. К тому же прогулка пойдет вам на пользу. За прошедшую неделю вы слишком много времени проводили в помещении.

— Я надеюсь, вы понимаете, что моя книга сама собой не напишется, — фыркнул Ханс Кристиан и немедленно пожалел об этом. — Вообще-то не так уж и холодно, как кажется, — добавил он как можно мягче. — Но как я ненавижу Данию весной!

— Скай — холодный ветер, это точно. Но скоро он прекратиться. И тогда придет лето, — напомнил ему Бурнонвилль таким тоном, словно предлагал леденец ребенку.

Ханс что-то проворчал в ответ. Но всю остальную дорогу им приходилось бороться с сильными порывами ветра, держа свои шляпы обеими руками. Когда они вошли в холл маленькой гостиницы, в которой остановилась певица, настроение Ханса не улучшилось.

— Пыль, как сильно она прилипает к лицу, — произнес Бурнонвилль, глядя на своего компаньона.

Ханс Кристиан вытащил свой огромный носовой платок и вытерся. Теперь он чувствовал себя еще хуже, так как патологически ненавидел грязь. Он покорно последовал за Бурнонвиллем в комнаты дамы, стараясь не думать о песке, набившемся в рот и теперь скрипевшем между зубами.

Комната была теплой и светлой от огня в камине. Иенни Линд вышла к ним навстречу со счастливой улыбкой. На ней, как и раньше, было простое коричневое платье, но теперь в ее глазах читалось воодушевление, а восхитительный голос певицы переливался всеми обертонами.

Ханс Кристиан глубоко склонился над ее рукой, слишком ошеломленный, чтобы говорить. Как он только мог считать ее простой и неинтересной личностью, эту девушку, чьи глаза так дружелюбно смеялись даже тогда, когда лицо оставалось серьезным, и чей великолепный голос проникал в самые глубины его души? Бурнонвилль поддерживал разговор, и Ханс был намерен предоставить ему вести беседу. Сам он просто потерял дар речи.

— Но я не умею петь на датском, — запротестовала фрекен Линд.

— Тогда вы сможете петь на вашем родном языке, а остальная труппа будет петь на датском! — предложил Бурнонвилль. — Аудитория вас поймет, так как наши языки очень похожи.

Иенни заколебалась, пытаясь найти другую отговорку.

— Но правда, монсеньор, я действительно не могу сделать этого. Только не в этот раз. Возможно, как-нибудь потом, когда меня получше узнают за пределами моей страны…

— Но, фрекен Линд, как вас могут узнать за границей, если вы поете только в своей родной стране? — неожиданно вставил Ханс Кристиан.

Иенни посмотрела на него своими карими глазами, полными страха и дурного предзнаменования.

— Но я могу не понравиться вашей публике. Им может не понравиться, что на фоне их родного языка я пою по-шведски.

— Вы понравитесь, — уверил ее Ханс Кристиан. Бурнонвилль довольно засуетился в своем кресле. — Я не слышал, как вы поете, и не знаю вашего таланта как актрисы, но могу сказать лишь одно, что Копенгаген готов приветствовать ваш прекрасный голос. На прошлой неделе я имел возможность наблюдать овации, которых удостоился один итальянский певец, который был похож на маленький черный кофейник и пел как гудок паровоза.

Молодая дама радостно рассмеялась:

— Герр Андерсен, вы обладаете великолепным умением выражать словами то, что думаете! Так же, как и ваши истории, они такие увлекательные и в то же время такие простые, что иногда закрадывается в голову мысль, как ты мог не додуматься до этого сам.

Ханс улыбнулся, и последняя преграда напряженности и неловкости исчезла.

— Тогда вы должны позволить мне навещать вас, пока вы в Копенгагене. Уверяю, что смогу отвлечь вас от страхов перед выступлением.

Она перегнулась через подлокотник кресла и посмотрела ему прямо в глаза.

— Вы действительно думаете, что я должна сделать это? Что, если я начну петь, а аудитория зашипит на меня? Она так хорошо относилась ко мне в Стокгольме, что мне кажется, я умру, если услышу хоть один недовольный голос!

Ханс спокойно посмотрел на нее, но в его душе поднималась буря.

— Я вполне уверен, что вам нечего бояться. Если бы у меня было хоть единое сомнение, я бы не был тем, кто просит вас об этом.

Взволнованная Иенни посмотрела на Бурнонвилля.

— В таком случае вы можете договариваться насчет представления, монсеньор. Я спою, думаю, Алису. Это моя сама любимая роль, к тому же ее всегда хорошо принимали.

Бурнонвилля охватило неописуемое счастье. Он улыбался и кланялся снова и снова. Результат встречи превзошел все самые смелые его ожидания. Андерсен и молодая певица, похоже, нашли общий язык, и он постарается способствовать их дружбе, пока идут репетиции. Балетмейстер вновь кивнул и исчез за дверью. Ханс Кристиан не преминул воспользоваться этой возможностью.

— Фрекен Линд, не могли бы вы… не хотели бы вы пойти со мной на прогулку завтра днем? Я мог бы показать вам дворцовые сады и каналы.

Иенни Линд улыбнулась и кивнула.

— Спасибо. Я пошла бы с большим удовольствием, если бы вы только сумели найти время. Вы ведь занятой человек, герр Андерсен, — и она протянула ему свою руку для прощания.

По дороге к двери Ханс Кристиан чувствовал, что его ноги едва касаются ковра. Он встретил что-то такое прекрасное, такое необычное, что это видение оставило его равнодушным ко всему остальному. Бурнонвилль открыл дверь, поднимая воротник, готовясь сопротивляться сильному ветру и пыли, забивающейся в ноздри. Но Ханс Кристиан шел с высоко поднятой головой навстречу злому ветру. Песчинки, несомые екаем, могли хлестать по его лицу, забиваться за воротник и в рот. Но ничто не могло нарушить спокойствия его мыслей. Вся его жизнь поэта была бесконечным поиском. Теперь он нашел то, что так отчаянно искал.

В течение последующих двух недель Бурнонвилль часто видел их вместе. Иногда это было в театре, где Ханс Кристиан сидел в партере на неудобных скамьях, наблюдая за ее репетициями на еще менее удобной сцене. Иногда это было в маленьком магазинчике возле рынка, где двое сидели и пили молоко. Когда, наконец-то, скай сначала утихомирился, а потом и вовсе потерял свою силу, они стали ходить гулять в парк, и Иенни находила очень забавным наблюдение за выводком утят.

Все его друзья с беспокойством наблюдали за ним. Они знали, что страдала книга, но надеялись, что это увлечение позволит привести писателя вновь в хорошее расположение духа. Андерсен в состоянии отчаяния был угрозой для всего Копенгагена. Даже король, приглашая Ханса на аудиенции, был вынужден выслушивать пустяковые замечания, которые воспринимал как критику.

Однако те, кто знали Ханса Кристиана хорошо, радовались его новому интересу. Это действительно настоящее чувство, говорили дамы друг другу. Элси и ее последовательницы остались в прошлом всего лишь фантазиями. Что случится, если она не захочет выйти за него замуж? Конечно же она согласится, уверяли одни дамы. Кто посмеет отвергнуть человека с таким знаменитым именем, как у него. И они задумчиво вздыхали, думая о своих собственных дочерях. Но перед ней лежит многообещающая карьера, говорили другие. Неужели она решится бросить ее в тот период, когда все начало налаживаться?

Генриетта слушала, улыбалась и кивала. Это было личным делом Ханса Кристиана. Но она надеялась лишь на одно, чтобы его нежной чувствительности не был нанесен непоправимый ущерб. Гетти едва видела его за эти последние недели, но сегодня по какой-то причине он оказался у ее камина. Около двух часов они старались поддерживать разговор, который не интересовал ни одного из них. Ее вышивание было закончено, и пяльцы лежали на коленях. Спускались сумерки, и скоро придется зажечь свечи, а Ханс Кристиан все еще не перешел к делу.

Гетти понимала, что у него должно быть дело. Он бы не провел целый день вдали от Иенни без веской причины.

Она задумчиво посмотрела на него. Сейчас он был не похож ни на одного Ханса Кристиана, которыми бывал раньше. А их было много. Теперь каждый день его волосы укладывал парикмахер по последней моде, а за костюмами он обращался к самым лучшим портным. Сегодня на нем был светло-серый костюм с огромными бледно-голубыми лацканами, на одном из которых была приколота королевская медаль, сияющая бриллиантами.

Но перемена проявлялась не только во внешности. Он стал более нежным и добрым по отношению к миру, который сейчас относится к нему особенно дружественно. Приступы депрессии ушли в прошлое. В отношении нового водевиля Хейберг высказал самую неприятную критику, с которой Ханс согласился. Мольбек обратился к нему в таких выражениях, которые месяц назад могли бы довести писателя до истерики. Но ничто не нарушало его нынешнего спокойствия. Он слушал, смеялся, как часто советовали ему его друзья, и сразу же забывал об этом. Ничто не могло поколебать его нынешней уверенности.

В дверь просунулась голова Питера. Но Гетти подала ему знак, чтобы он оставил их. Правилом дома стало, что никто не должен вмешиваться в тот момент, когда Гетти успокаивает Андерсена. Питер сам хотел с ней поговорить. Он вышел в коридор и хлопнул дверью.

Звук удара привел Ханса Кристиана в чувства.

— Гетти! — воскликнул он. — Ты должна простить меня! Я здесь сижу уже целый день, погруженный в свои мысли.

Гетти улыбнулась, но ничего не ответила. Отелло, который забежал вместе с Питером, прыгнул к ней на колени и, мурлыкая, свернулся клубочком. Теперь он уже был очень стар и слаб, патриарх с нетвердыми ногами и откушенным ухом.

— Есть одна вещь, которая не дает мне покоя, — произнес он, зажав ладони между коленями и наклоняясь вперед.

Рука, гладившая Отелло, не дрогнула. Он собирался ей сказать. А это означало конец их милых дней у камина. Но она только улыбнулась и сказала:

— Да?

— Это новая сказка, я давно размышляю над ней и так и эдак, но все равно никак не могу переложить ее на бумагу.

Возникла пауза. Гетти ждала, но вскоре поняла, что разговор не продолжится, если она снова не пустит пробный шар.

— Это история о дрозде, наверное? Маленькой птичке, которая прекрасно поет?

— Откуда ты узнала?

— У меня есть глаза, Ханс Кристиан.

— Ты ошибаешься. Это не дрозд. Это соловушка, поющая в ветвях так высоко, что никто не может увидеть ее. Поэты пишут прекрасные стихи о соловьях в лесах под голубыми небесами. Честно говоря, эта птичка захватила воображение одного из поэтов так, что он не мог больше думать ни о чем другом!

Гетти затаила дыхание и удивилась, почему она так ошарашена. Ведь она и рассчитывала, что именно таким образом Ханс преподнесет ей новость, завернутую в аллегории и метафоры.

— А ты когда-нибудь думал о том, что соловушке может захотеться остаться в своих лесах под синим небом? — спросила она, втайне радуясь, что ее голос звучал естественно.

Лицо поэта побледнело.

— Конечно же это приходило мне в голову. Но когда она узнает, как ее голос прогнал смерть от постели Императора, разве она откажется послушать?

— Я не знаю, Ханс Кристиан. Я лишь могу представить, какое это счастье отдать все на свете для такого Императора.

Внезапно он поднялся на ноги и встал возле огня.

— Гетти, ты ведь не веришь, что она любит меня?

— Как я могу что-то сказать, Ханс? Я ведь ни разу с ней не говорила. Я видела ее лишь на сцене и, так же как и все, была очарована ее пением. Но я не знаю ничего о ней как о женщине.

— Она красавица! Ты же можешь увидеть это!

Память Гетти вернулась к тому дню, когда она

присутствовала на первом концерте молодой певицы. На сцену вышла молодая женщина, и по аудитории прошел шепот: «Какая она простушка!» Затем она начала говорить, и все вокруг были очарованы. Ее игра была прекрасна. Только пение превосходило ее артистическое мастерство.

— Она прекрасна, когда поет, — заключила Гетти.

— Но даже когда она не поет, ее красота все еще там. Она спрятана, как у соловушки. Она таится в ее магическом голосе. И в ее глазах, ее прекрасных глазах.

— И они конечно же карие? — с иронией спросила Гетти.

— Да, глубокие карие глаза, цвета осенних листьев. Ну, твои глаза тоже красивые, — добавил он, применяя свое недавно приобретенное чувство такта.

— Только мои синие.

— Такие же синие, как небо. Но это не важно. Я имею в виду… Гетти, ты должна сказать мне, что делать! Ты очень мудра, несмотря на твои годы, к тому же женщины разбираются в таких вещах лучше, чем мужчины!

— В каких вещах? — потребовала Гетти, намереваясь сразу же перейти к делу, а не ходить вокруг да около.

Ханс Кристиан всплеснул перед собой руками, и его лицо внезапно стало серьезным.

— Я и раньше был влюблен, и ты сказала, что это пройдет. Так и случилось. До этого дня я не знал, что такое настоящая любовь. Теперь я могу откровенно сказать, что знаю.

Генриетта кивнула, и он продолжил:

— Возможно, ты помнишь, как в «Дочери болотного царя» отец-аист говорил, что любовь дает жизнь. Когда я писал эти строки, я не осознавал их правоты, но теперь я все понял. Я жив, как никогда раньше.

«И эта великолепная новая жизнь, — подумала Гетти, — в ее руках. Она может убить или возродить ее». — И девушка так сильно сжала ухо Отелло, что тот запищал.

— Она любит меня, Гетти. Я знаю. Я бы не чувствовал к ней того, что испытываю сейчас, если бы не получал ответа. Цветок не растет без солнца. Только фиалки, но они вянут при первом морозе.

Ухо Отелло пострадало еще раз. Он куснул свою хозяйку за большой палец руки и спрыгнул на пол.

— Ее ангажемент закончен, и она возвращается в Стокгольм. Она уезжает сегодня вечером! Я не могу позволить ей уехать, не поговорив с ней!

— Тогда почему… — начала Гетти.

— О-о! Я столько раз пытался! — воскликнул Ханс. В его голосе зазвучал голос нетерпеливого прежнего Андерсена. — Но каждый раз что-нибудь происходило. Один раз, когда я читал ей «Снежную королеву», она расплакалась и сказала, что это было прекрасно. Я уже был готов ей сказать, но в этот момент пришла жена бургомистра.

Его слушательница с пониманием покачала головой.

— Затем возможность представилась еще раз, когда мы гуляли в парке и она сказала, что птицы кажутся ей такими холодными и бездомными. Тогда я сказал ей, что они не более бездомные, чем я. И это было хорошее начало. Но в этот момент прогремел гром, и мы были вынуждены убежать в поисках укрытия. А вот теперь она уезжает!

— Ханс, а тебе не кажется, что вместо того, чтобы находиться здесь, ты должен был провести этот день с ней? Ты вполне мог бы выгадать момент, чтобы остаться с ней наедине. Ей не потребуется много времени, чтобы сказать «да».

— Я не могу просто взять и выпалить ей это, Гетти, — запротестовал Ханс Кристиан, начиная как обычно мерить комнату шагами. — К тому же ее дом будет наполнен посетителями, пришедшими попрощаться с ней. Ты даже не понимаешь, в каком ужасном положении я оказался! Я не могу ни писать, ни заниматься чем-либо другим. Она занимает все мои мысли. Если я не объяснюсь с ней, я буду абсолютно бесполезен, пока снова не увижу ее!

Гетти поднялась на ноги.

— Тогда ты должен найти время! Иди к ней прямо сейчас и пригласи на ужин. Вместе с тобой я пошлю ей записку с приглашением. А после ужина ты сможешь поговорить с ней столько времени, сколько тебе нужно.

Ханс схватил ее за руку и вцепился в нее как утопающий.

— Гетти, ты не можешь! Я не осмелюсь! Нет, нет, нет! Оставь меня! Ты очень добра, но я не могу!

— Почему нет? — удивленно спросила Генриетта.

— Потому что, — он в отчаянии отвернулся, — потому что я не могу сделать ей предложения.

— Ханс Кристиан, ты ведешь себя, как глупый маленький ребенок! Ты же говоришь, что не сможешь найти покоя до тех пор, пока не будешь знать о ее чувствах к тебе. И все же ты не можешь говорить. Ты боишься Иенни Линд только потому, что она знаменита? А ты забыл, что ты тоже знаменит?

Ответа не было долгое время. Наконец Ханс покачал головой.

— Величие сохраняется лишь недолгое время. Если бы я был богат и красив, тогда совсем другое дело. Но в глубине сердца я понимаю, что она не может любить меня таким, какой я есть.

Глаза Гетти загорелись яростным светом.

— Если для нее большее значение имеет внешность и богатство, то она недостойна тебя!

— Не говори этого! Иенни милая и хорошая!

— Ты зарабатываешь достаточно денег. А что касается красоты, то ты прекрасен внутри.

— Но она такая красивая, — воскликнул Ханс Кристиан, заламывая руки.

— Ты так думаешь только потому, что влюблен в нее. На самом деле у Иенни Линд очень простенькая внешность.

— Как ты можешь говорить это. Она прекрасна!

— Только тогда, когда поет, — настаивала Гетти. Она стояла у камина спиной к огню. — Но для тебя она прекрасна, так и должно быть.

— Значит, ты считаешь, что если она меня любит, то не замечает ни моего большого носа, ни моей тонкой шеи, ни моей безобразной неуклюжести?

— Я думаю, что ты прав.

Ханс подошел и встал рядом с ней.

— Но интересно, если я не безобразен в ее глазах, почему я чувствую себя таким неуклюжим рядом с ней?

— Ты не неуклюжий и не безобразный, — тихо произнесла Гетти, глядя на лепестки огня.

Ханс Кристиан улыбнулся:

— Ты заставляешь меня считать себя красивым. Только рядом с тобой я чувствую себя принцем из одной из своих сказок. Мы всегда счастливы, когда вместе, не правда ли, Гетти?

— Очень счастливы! — Слова были произнесены так тихо, что их можно было принять за дуновение ветерка.

Ханс Кристиан посмотрел на нее с высоты своего роста. Он часто видел Гетти, но никогда по-настоящему не всматривался в нее. Она казалась такой маленькой и дорогой сегодня, ее голова едва ли доходила до кармана на его пиджаке.

— Гетти, скажи мне, ты по-настоящему счастлива, живя здесь вместе с отцом и братьями?

— Я вполне довольна, — ответила она, но ее щеки покрыл легкий румянец.

Ханс Кристиан был в замешательстве.

— А разве это не одно и то же?

— Нет, счастье — это категория полная и законченная. А быть довольной означает быть удовлетворенной тем, что у тебя есть, потому что то, что ты хочешь, тебе недостижимо.

И она отошла в сторону, чтобы скрыть красноту своих щек.

— Гетти, дорогая, чего ты не можешь достигнуть? Скажи мне. Если это в моих силах, то я достану это для тебя.

Но, должно быть, она не слышала его слов. Она открыла окно навстречу вечерним сумеркам, и ее голос зазвучал радостно, когда она позвала его.

— Смотри, вот и мой голубь прилетел за своим ужином! Он похож на маленький корабль с парусами, натянутыми по ветру!

Ханс подыграл ее настроению и, обращаясь к голубю, произнес:

— Как у вас дела, герр? Как поживает твое семейство?

Гетти рассмеялась:

— Его жена такое маленькое простенькое создание. Ты бы только видел ее. Но он ее очень сильно любит.

— Что ты знаешь о любви, Гетти? — спросил он, наполовину продолжая играть, прислонившись к окну рядом с ней.

Генриетта посмотрела на него прямым взглядом.

— Возможно, больше, чем ты.

— Тогда что такое любовь?

Она крошила хлеб на подоконник слегка подрагивавшими пальцами, но Ханс не заметил этого, потому что голос звучал по-прежнему спокойно, когда девушка продолжила:

— Это самое всеобъемлющее и в то же время самое личное чувство на свете. Это голос чайника, поющего на огне, это теплота, которая согревает тебя в холод, это свет, который приходит к тебе через тьму.

— Пение, теплота, свет. Это все, Гетти?

— Нет. Это мужество, и постоянство, и терпение, так как любовь никогда не устает от ожидания. Даже если так должно случиться, что ты никогда не придешь, она все равно будет ждать.

Ханс Кристиан с любопытством смотрел на Гетти. Он понимал, что сейчас перед ним стоит женщина, в которой есть что-то, о чем он раньше и не догадывался.

— Откуда ты так много знаешь?

— Я всегда это знала.

— Я не понимаю, — Ханс Кристиан не мог найти слов. — Я чувствую, что должен понять, и все равно не могу.

Гетти покачала головой и улыбнулась:

— Конечно же ты не понимаешь. Мой голубь единственный, кто знает это, но он никогда не скажет. Ешь свои крошки, герр голубь! И не гордись так! Крошки тоже неплохо, когда больше ничего нет!

Она высыпала остатки и вернулась к камину.

— Пожалуйста, Ханс Кристиан, закрой окно. Как глупо было с нашей стороны так долго держать его открытым. Комната просто заледенела!

Гетти начала подкладывать поленья в камин, и Ханс стал помогать ей. Он чувствовал, что должен был что-то сказать ей, но не мог ничего придумать. Его мысли были заняты своим предстоящим визитом, поэтому, когда Гетти предложила ему остаться на ужин, он отказался. Он уже твердо решил, что этим вечером, независимо от того, будут ли там посторонние или нет, он поговорит с Иенни.

Даже не вспомнив, наступило ли время ужина или нет, он отправился домой, привел себя в порядок и поспешил в гостиницу к Иенни.

XXXI

Когда я задумчиво стоял и смотрел сквозь облака, мне показалось, что луна улыбнулась мне; улыбнулась лишь на мгновение, а затем она вновь спряталась. И все же это было приветствие, дружеское приветствие луны.

«То, что видела луна»

Комнаты Иенни Линд были заполнены смеющимися, веселыми поклонниками. Они заняли диван и все стулья. Много молодых мужчин толпились у стен и на середине комнаты. Как только появился Андерсен, они сразу же обступили знаменитость. Но на этот раз поэт совсем не был польщен всеобщим вниманием. В то время как он отвечал на их приветствия и похвалы, его мысли витали абсолютно в другом месте. Через полчаса мучений Иенни пришла к нему на помощь. Вместе с ним она подошла к двери, и они вышли в холл. Там тоже было полно праздношатающихся людей, но по крайней мере здесь можно было поговорить тихим голосом, не боясь быть услышанными.

— Прощу прощения, что не сумел появиться раньше! — произнес Ханс, теребя в руках свою шляпу, словно пытаясь найти в ней изъян. — Я должен был прийти еще с утра.

— Целый день было одно и то же, — вздохнула Иенни абсолютно искренне. — После всего этого долгое и утомительное путешествие мне кажется просто отдыхом!

— Пойдемте со мной сейчас к пекарю за булочками, — внезапно предложил Ханс.

Иенни рассмеялась:

— Мне бы этого очень хотелось! Но это будет невежливо. Вы были ко мне так добры, Ханс Кристиан. Вы уделяли мне столько много времени. Если бы не вы, я бы, наверное, умерла со скуки.

— А я… Я боюсь умереть от одиночества, когда вы уедете! — вырвалось у Ханса. Не так нужно было начинать, он это знал, но у него было слишком мало времени.

— Дорогой Ханс, — Иенни сжала его руку. — Но мы же скоро вновь увидимся. Я буду в Дрездене к Рождеству, и, если ваше путешествие приведет вас туда, мы непременно увидимся.

Лицо Ханса Кристиана засияло от радости. Ему ничего не придется говорить сейчас!

— Да, я тоже хотел провести Рождество в Дрездене! — воскликнул он. И это было чистой правдой. Еще до того, как Иенни известила его о своих намерениях, он запланировал эту поездку. — У меня там много друзей: графиня Бюст и ее муж, великий герцог Карл Александр. Это будут великолепные праздники!

Иенни улыбнулась и протянула ему свою руку.

— Тогда увидимся на Рождество. До встречи!

Как мило с ее стороны сказать до встречи! Ханс

сжал ее руку. Он не мог поцеловать ее, так как в их сторону шли бургомистр и его жена.

— До встречи, — только и успел прошептать он, прежде чем внимание актрисы переключилось на новых собеседников.

Ханс Кристиан быстро удалился, и жена бургомистра видела, как он направился в сторону двери. Теперь она может рассказать своим друзьям, что действительно было что-то в этом романе, что привлекало внимание всего Копенгагена. Разве она не видела, как великий Андерсен держал ее руку, а глаза певицы светились от счастья?

Но если бы жена бургомистра знала, о чем в тот момент думал Ханс, она была бы разочарована. В данный момент его мысли занимали совсем другие вещи. Иенни практически пригласила его провести с ней Рождество в Дрездене. Значит, по крайней мере, она хотела увидеть его еще раз. А это уже было кое-что!

Он понесся домой, извлек рукопись, которая вот уже несколько дней лежала без дела, и приступил к работе. Его свеча горела до поздней ночи.

XXXII

— Теперь я полечу в теплые края! — сказала Снежная королева.

И она улетела, а Кай остался сидеть совсем один в огромной пустынной зале. Он смотрел на свои игрушки из кусочков льда и все думал, думал, так, что в голове у него затрещало. Он сидел на одном месте такой бледный и неподвижный, словно неживой.

«Снежная королева»

Графиня любила розовый цвет. Будучи женой великого герцога Карла Александра, она могла себе позволить исполнения любой прихоти, поэтому ее гостиная вся утопала в розовом цвете. Стены, подушки инкрустированных кресел и даже плиты камина были отделаны розовым. Под потолком располагались купидоны, а в те редкие дни, когда графиня не давала балов, пол был устлан кремового цвета ковром с розовыми цветами. Сегодня ковер отсутствовал. В одном углу комнаты одетый в черный пиджак господин показывал нарядным дамам фигуры полонеза под аккомпанемент струнных музыкальных инструментов.

Для Андерсена, стоящего в стороне, это было великолепное зрелище. Мелодия полонеза Мейербера звучала мягко и чарующе. Она манила и пыталась заставить отбросить в сторону всякую осторожность и закружиться по комнате, не обращая внимания на то зрелище, которое он мог произвести на присутствующих. В свете канделябров дамы казались ангелами.

А Иенни, Иенни была просто божественна. Она танцевала словно фея. Если бы он только осмелился пригласить ее на танец!

Иенни поймала его взгляд и улыбнулась. Возможно, она была удивлена, почему он не танцует с ней. Она могла бы пригласить его, но это бы вызвало всеобщее смущение. Графиня и Мейербер кружились в середине комнаты.

— Идите и посидите с нами, Ханс Кристиан! — воскликнула она, обмахиваясь своим розовым веером. Я просто задыхаюсь, и герр Мейербер тоже устал танцевать свой полонез.

Ханс с благодарностью присоединился к ним.

— Я чувствовал себя брошенным, — с улыбкой произнес он. — Ирония судьбы: я так люблю танцевать, а должен сидеть и наблюдать.

— Если вы хотите, то можете танцевать, — весело ответила графиня, падая в одно из розовых кресел. — Я приказываю вам пригласить меня на следующий танец!

— Графиня, я должен отклонить эту честь! — ответил Ханс с улыбкой, но с твердостью в голосе. — Даже королева Дании приняла мои извинения, если вы помните.

Мейербер сел рядом, сложив руки на груди, негромко напевая мелодию. Он считал, что чрезмерные похвальбы Андерсена о его знакомствах с сильными мира сего граничили с глупостью. Он ведь ничего не знал о той тропинке, которая привела последнего из птичьего двора к лебединому озеру. На руке поэта сверкало кольцо, подаренное ему герцогом Ольденбургским, на лацкане пиджака переливалась бриллиантовая награда датского короля, а рядом с ней медаль Красного орла третьей степени от короля Пруссии. Мейербер придирчиво осмотрел писателя. Конечно же, наличие подобных регалий вполне соответствовало торжественности события.

Однако он считал весьма неприличным то, что Андерсен никогда не упускал случая в красках объяснить происхождение каждого из почетных даров.

Но если на Мейербера это не произвело никакого впечатления, то графиня, наоборот, была очень заинтересована.

— Какое разочарование для дам! — произнесла она.

— Но лучше разочарование, чем обман чувств!

— Именно такие слова сказала мне сегодня фрекен Линд, — вставил Мейербер, удобно вытягивая перед собой ноги. — Бог мой, мне кажется, что я слишком стар для танцев!

— Расскажите нам о Иенни Линд, — потребовала графиня, краешком глаза наблюдая за Хансом. — Она еще не решилась петь в Берлине?

Композитор печально покачал своей головой.

— В конце концов, мне удалось ее переубедить, но у нее слишком много опасений. Я не понимаю этого. Фрейлейн Линд обладает такой волшебной силой как певица и как актриса, что ей не нужно бояться публики. И все же она сомневается даже сейчас, когда уже дала согласие.

— То же самое было в Копенгагене, — произнес Ханс Кристиан. Его лицо засияло. Так было всякий раз при упоминании Иенни. — У нее великолепный дар. На свете больше не будет подобной певицы. И все же она стесняется тех симпатий, которые вызывает ее искусство. Я не раз говорил ей, что она способна достичь большего. Но фрекен Линд боится потерять то, что уже приобрела. Отсутствие веры в людей может лишить ее самого прекрасного в жизни — дружбы.

Графиня наблюдала за фигурой певицы в белом платье, так ритмично кружившейся в танце, словно она сама была частью музыки.

— Она очень молода. Возможно, с годами Иенни поймет, что искренность встречается не так редко, как она думает.

— Ну что же. На время дело улажено, — вмешался Мейербер. — Андерсен, вы должны поддержать меня, а то я боюсь, что она передумает. Мы уже назначили дату премьеры новой оперы, и если она вдруг откажется в последний момент, то мы понесем большие убытки.

— Какие вы важные! — воскликнул великий герцог, стоя в дверях и одаривая присутствующих своей блистательной улыбкой, такой же яркой, как и медали у него на груди. — Без сомнения, вы обсуждаете вопросы огромной важности для мира искусства. Этот полонез великолепен, Мейербер. Когда вы напишете мне еще один?

Оба мужчины поднялись.

— Когда я закончу свою оперу, ваша светлость, — ответил Мейербер. — Я не могу себе позволить отрываться от нее ради других произведений.

— Как мне жаль вас, бедных рабов гения! Я рад, что у меня нет никаких талантов, — легкомысленно ответил герцог.

— Зелен виноград! — с улыбкой воскликнула графиня, и, поднимаясь на ноги, тут же перешла на другой тон: — Дорогой, вы не танцевали со мной целый вечер.

— Сначала пусть Мейербер сыграет для нас, — потребовал герцог. — Не пытайтесь избежать этого под предлогом, что ваши ноги болят. Я провожу вас к пианино и буду стоять рядом, пока вы играете. Никаких оправданий не принимается!

Мейербер устало улыбнулся, но ничего нельзя было поделать. Молодому великому герцогу Ольденбургскому никто ни в чем не мог отказывать. Графиня было направилась к двери, но Андерсен остановил ее:

— Графиня, могу ли я попросить вас.

— Конечно, Ханс Кристиан. В чем дело?

Ханс нервно потирал свои руки.

— Это очень личное, но мне действительно нужен ваш совет. Понимаете, дома у меня есть одна молодая дама, которая всегда мне помогает в подобные минуты, и без нее я чувствую себя очень неуверенно.

Графиня вернулась в любимое кресло и подвинулась так, чтобы освободить место для Ханса Кристиана.

— Я буду счастлива стать вашим советником. Дело касается Иенни, не так ли? Она такое милое дитя.

Ханс запаниковал от смущения.

— Но как вы узнали? Я никому не говорил об этом.

Дама рассмеялась и несильно стукнула его своим веером.

— Может быть, я умею читать мысли! Многие женщины могут это.

— В таком случае Иенни должна знать, что я хочу ей сказать! — Ханс Кристиан схватил графиню за руку, и она почувствовала, как он дрожит. — Но это невозможно. Она ведет себя со мной слишком обыденно.

Графиня осторожно освободила свою руку и начала обмахиваться веером.

— Это ничего не значит. Я надеюсь, вы не рассчитывали на то, что дама ее положения будет всем показывать свои чувства.

— Значит, вы думаете, что я ее интересую?

— А разве с тех пор, как вы находитесь в Дрездене, она не ходит с вами повсюду?

— Да. И на рождественскую ночь она приготовила для меня елку и подарила кусок мыла в форме сырной головы. Я уверен, что подобные вещи она делает далеко не для каждого.

Графиня с серьезным видом покачала головой. Бедный Андерсен, он такой честный. Но сейчас он слишком удручен.

— Возможно, она с помощью куска мыла хотела сказать, что ее привязанность в любой момент может исчезнуть, превратиться в мыльные пузыри, — продолжал говорить Ханс Кристиан.

Веселый смех графини наполнил маленькую комнату.

— Как глупо! Вы не должны во всем искать потаенного смысла. Иенни добра к вам, вот и все. И кусок мыла означает лишь кусок мыла и ничего более.

Взгляд Ханса Кристиана был прикован к дверям. В нем смешались страх и в то же время восхищение. Графиня повернулась. В направлении их, шурша своими белыми юбками, шла Иенни, запыхавшаяся после танца.

— Графиня, не оставляйте меня, — взмолился он, побледнев.

Но графиня сделала вид, что не слышала его слов. Она встала и направилась к двери.

— Идите сюда, Иенни. Не могли бы вы развлечь нашего почетного гостя несколько минут? Если я его оставлю одного, он сразу же спрячется в угол, а этого себе не может позволить ни одна хозяйка. А я просто должна вернуться к другим гостям!

Графиня исчезла, как только закончила фразу. Молясь про себя, Ханс приготовился к своему испытанию. Он низко поклонился и официально произнес:

— Не желаете ли присесть?

Иенни весело покачала головой.

— Нет, диваны предназначены для пожилых дам. Снова звучит полонез. Вы должны потанцевать со мной, Ханс. Я чувствовала себя проигнорированной, потому что вы ни разу не пригласили меня.

Она взяла его за руку и попыталась вовлечь в круг танца, но вместо этого ему удалось отвести ее в небольшой альков к широкому окну, выходящему в сад. От гостей их отделяли плотные занавески, а сияние белого снега под луной создавало неповторимую атмосферу. Иенни присела на широкий подоконник, очарованная открывшейся перед ними картиной. Дома располагались так, словно их раскидала рука какого-то великана. Шпили церквей вздымались к звездам, а в некоторых окнах мерцали огоньки свеч. Позади в гостиной играла музыка, но плотные занавески превращали ее в далекую серенаду.

— Как я люблю Германию, — произнесла Иенни, затаив дыхание. — Она самая лучшая страна в мире, кроме моей родной Швеции. Вы должны тоже влюбиться в нее.

Ханс стоял немного в отдалении в тени занавесок.

— Она прекрасна. Германия отнеслась ко мне намного лучше, чем моя собственная страна.

— Вы несправедливы по отношению к Дании, Ханс, — запротестовала Иенни. Ее взгляд был прикован к сказочному саду за окном. — Ваш народ гордится вами, но он очень сдержан на эмоции по своей природе. Они не выражают на словах своей привязанности.

— И на делах тоже, — горько произнес Ханс. — Они видели меня в Оденсе, без крыльев, идущим в деревянных башмаках с бидоном молока через деревню. И этого они не могут забыть. Им все равно, что короли находят мое общество приятным. Для них я навсегда останусь бедным мальчишкой, на котором вечно будет лежать клеймо нищеты.

— Прекратите вести себя как одинокое привидение во тьме, — приказала Иенни. — Идите и сядьте рядом со мной.

Ханс присел рядом, но повернулся спиной к лунному свету.

— Теперь не будьте таким отчаявшимся. Давайте поговорим о чем-нибудь приятном.

— Мне нужно сказать вам кое-что очень важное, Иенни, — начал он. — Я известный человек, вы знаете это. Вы видите, с каким уважением меня здесь принимают. Теперь так происходит везде. Вот посмотрите, это кольцо, которое подарил мне герцог Ольденбургский, а это орден Красного орла от короля Пруссии. Он прекрасен, не правда ли? — И он подставил свои сокровища под лунный свет. — И я показывал вам альбом из синего бархата, который подарила мне прусская принцесса. Все они принимали меня как друга.

Иенни не могла не улыбнуться его настойчивости. Она погладила его по щеке, а он отпрянул назад так, словно получил пощечину.

— Ребенок, — произнесла она. — Маленький мальчик с треуголкой на голове и рапирой в руках, играющий в солдатиков.

— Иенни, но разве эти вещи не важны для вас? — его голос, раздающийся из темного угла, был похож на стон.

— Нет, Ханс, — мягко ответила она. Ее взгляд был вновь прикован к саду. — Вы стремитесь к славе как скупец к звону золота, окружив себя почестями словно кучками монет. Но все это пустое.

— А к чему же еще стремиться? Насекомое, которое живет лишь день, не знает отдыха. Его полет — это его жизнь. А день так быстро клонится к закату. Я не могу позволить себе попусту тратить время!

Иенни покачала головой:

— Это не то, что я имела в виду, Ханс.

— Я знаю, вы думаете, что я тщеславен, но это не так. Хотя, возможно, я самый тщеславный из всех существ. Похвала заставляет меня бояться, заставляет молить Бога о том, чтобы я не лишился ее. Если бы люди только могли понять это!

— Я понимаю больше, чем вам кажется.

Ханс повернулся на ее голос. Тень от окна падала на ее платье. Как прекрасна была она в лунном свете. Она казалась скорее ребенком, чем взрослой женщиной.

— Я знаю, какую боль доставляет вам критика. Мне бы тоже она доставляла боль, если бы только я позволила ей встать надо мной. Вы обречены вращаться в высших кругах и я тоже. Люди, которые ниже нас, смотрят на нас и думают, что мы погрязли в своем тщеславии, что мы слишком высокого мнения о себе. Такова наша судьба. Мы не должны все это принимать близко к сердцу.

— Возможно, я слишком жажду признания, Иенни. И если это так, то в том вина моего отчаяния. В детстве я не научился ничему. Мои душевные порывы не были направлены к познанию мира. Душа горела как пламя. Когда я наконец-то пошел в школу, со мной так плохо обращались, что я до сих пор удивляюсь, как сумел все это пережить. Мне приходилось делать каждый шаг своего творческого пути на публике, у всех перед глазами. Мне приходилось нелегко.

— Я знаю это, — ответила Иенни, опуская глаза, чтобы скрыть наворачивающиеся слезы. — Я читала об этом в ваших историях.

Ханс продолжил, словно не слышал ее. Он пытался передать словами все те мысли, что мучили его прошедший год.

— Возможно, именно потому, что я так мало имел в прошлом, я переоцениваю свое нынешнее положение. Никогда в жизни я не получал столько внимания. Если бы я взглянул на то время, когда бедным мальчиком приехал в Копенгаген с одним лишь узелком, я бы сказал: «Теперь у меня есть все, чего только можно пожелать!»

Ироничная улыбка слегка скользнула по губам Ханса Кристиана.

— Не знаю, что тому причиной. Мое ли признание за границей или деньги, которые я трачу на парикмахера и портного. Но это чего-то стоит. Должно стоить!

Возникла пауза, наполненная напряжением, которое чувствовали оба. В серебряном свете луны лицо Иенни казалось бледным.

— А разве вы не добились всего, чего хотели?

— Нет, — его голос был таким тихим, что у Иенни возникло сомнение, ответил ли он ей или нет.

— Вы ожидаете невозможного? Никто не может надеяться иметь все на свете.

— Мне нужен всего лишь дом!

Вот он и сказал. Теперь будет проще.

— Я хочу, чтобы у меня была жена, которая ходила бы со мной по воскресеньям в церковь, и маленькая пухленькая дочка, сидящая у меня на коленях, пока я ей рассказываю сказки. Разве это невозможно?

— Кто бы мог подумать, что великого поэта посещают такие домашние мечты? — непринужденно спросила Иенни.

— Кто бы мог подумать, что поэт может быть таким одиноким?

— Я часто тоже бываю одинокой.

— Но у вас есть семья, на которую вы всегда можете положиться! А у меня нет никого. У меня много друзей, я много путешествую. Но у меня нет очага, у которого я мог бы остановиться. У моих сказочных детей есть свои дома и семьи, а у меня, их отца, нет ничего.

Иенни решила, что как раз пришло время сменить тему.

— Вы прочитаете завтра «Калоши счастья», Ханс? Вы обещали. Но мы были так заняты…

— Я никогда не бываю слишком занят для вас. Все мои истории предназначены вам, Иенни.

Рука девушки рванулась к горлу, но ей удалось произнести довольно обыденным тоном:

— Дорогой Ханс! Какой же вы хороший друг!

Он начал двигаться по длинному подоконнику в

ее сторону, пока не оказался так близко, что она смогла увидеть, как бьется венка у его виска.

— Иенни, разве вы никогда не думали обо мне больше, чем о друге? — Его глаза умоляли ее, как глаза щенка, просящего убежище.

В горле у Иенни пересохло. Но она должна сказать это, должна.

— Почему же, думала.

— Вы думали! Вы давали мне это понять! Вы пели для меня и плакали над моими историями, и позволяли мне делиться с вами всеми моими мечтами и надеждами!

Девушка отодвинулась подальше в свой угол.

— Но я бы сделала то же самое и для своего брата, Ханс.

— Вы хотите сказать…

Ее последующие слова были словно пинок маленькому потерявшемуся щенку.

— Я люблю вас и всегда буду любить. Но каждый из нас должен идти своей дорогой.

— Но если вы любите меня…

— Как самого близкого друга, но не больше.

Ханс долго смотрел ей в глаза, пока до него не

начало доходить, что она имела в виду именно то, что сказала. Его стало охватывать состояние отчаяния, которому он раньше так сильно был подвержен. Но внезапно ему пришло в голову, что он больше не тот бедный мальчик, которого каждый мог легко отвергнуть. Теперь он был мужчина. Великий мужчина. Приступ протеста заставил его вскочить на ноги.

— Иенни, вы должны пересмотреть свой ответ! Вы не понимаете, что я вам предлагаю! Мир принадлежит мне, и я кладу его к вашим ногам!

Девушка горделиво вскинула голову. И она уже не была больше дитя Иенни, теперь она была фрекен Линд, королева.

— Я сама завоюю для себя мир!

— Иенни, подумайте, чего мы можем достичь вместе!

— Мы должны быть самодостаточны. Я никогда не выйду замуж. Моя музыка — это все, что мне надо. Если бы у меня больше ничего не было, мне бы ее вполне хватило. Она требует принести в жертву всю мою жизнь, мою женственность, все мои женские амбиции. А иначе и быть не может. Мы с вами неординарные люди. Я понимаю это, а вы нет.

Ханс снова оказался в тени.

— Я прошу только отдать, а не принять!

Иенни встала. Несмотря на ее небольшой рост,

она казалась величественной и преисполненной достоинства.

— Человечество мне может дать очень немного. Я никогда ни в чем не нуждалась и ни у кого не просила помощи. Даже петь я научилась благодаря тому, что вложил в меня Бог. Я пела как птицы в небе. Только не думайте, Ханс, что я впала в тщеславие. Я только знаю то, что я должна делать. Я была бы очень глупа, если бы не знала.

— Вы знаете власть своего голоса, как я знаю силу своего пера. Давайте пойдем по жизни вместе! Наше счастье вознесет нас до таких высот, которых мы не сможем достичь поодиночке!

— Я ни с кем не могу делить моменты своего счастья! — И она вновь повернулась к саду, словно он хранил какой-то секрет.

— Когда я допеваю арию и музыка замолкает, возникает момент, лишь одно-единственное мгновение, когда я стою, затаив дыхание, пытаясь узнать, поняли ли меня, понравилась ли я зрителю. И когда из партера, с галерки, из темноты раздается гром аплодисментов, вот тогда я по-настоящему счастлива. Никто не может разделить этого со мной.

— Но вы не представляете, что вы для меня значите! — воскликнул Ханс, снова опускаясь на подоконник рядом с ней и беря девушку за руки. — Я описал все это в истории, самой прекрасной, когда-либо мной написанной. Она о маленькой серенькой птичке, которая своим пением заставляла поверить всех, что ее простая внешность на самом деле прекрасна. Кроме того, ее песня вылечила Императора и вернула радость в его сердце. Вот что вы сделали для меня, Иенни. Вы прогнали прочь страхи и холодную тьму, вы открыли для меня новый мир, мир, наполненный светом и радостью, где нет места горю и сомнению.

— Это очень мило, Ханс, — произнесла она, с улыбкой глядя на него.

— Вы ведь любите меня!

Она освободила свои руки.

— У меня в жизнь есть только одна любовь — музыка.

— Иенни, я уведу вас с холода. Вы ненавидите холод и я тоже, — продолжал он. — Летом я отвезу вас в Италию, Францию, Англию. Наш очаг будет гореть в каждой стране Европы!

Небольшая морщинка раздражения пролегла между ее черных бровей, но Ханс не мог видеть этого в темноте.

— Ханс Кристиан, прошу вас. Вы становитесь утомительным.

Девушка быстро соскочила с подоконника и направилась к занавескам. Но он преградил ей дорогу, не выпуская наружу.

— Простите меня. Но, может быть, вы еще измените свое мнение?

— Нет. Откройте, пожалуйста, занавески.

Ханс колебался. Он не мог упустить этого момента. Внезапно он схватил ее за руки и так сильно сжал, что чуть не раздался хруст костей.

— Я не отпущу вас! Всю свою жизнь я был один, так как никто на свете не понимал меня и не любил так, как вы! Я не могу позволить вам покинуть меня!

Иенни была напугана.

— Пожалуйста, Ханс…

— Я заставлю вас выйти за меня замуж, и потом вы будете этому рады. Я вознесу вас так высоко, намного выше, чем вы это можете представить. В своем полете мы потеряем из виду мир!

— Пропустите меня, пожалуйста!

— Скажите, что вы выйдете за меня замуж! Быстрее!

— Нет!

Это маленькое слово было взрывом испуга и раздражения одновременно. Ханс отпустил ее и раскрыл занавески. Из бальной комнаты доносилась музыка нового танца, и пары кружили по полу. Иенни подбежала к зеркалу возле розового камина и быстро посмотрела на себя. Конечно же внешний вид выдавал ее эмоции.

Ханс последовал за ней на середину комнаты.

— Но вы же любите меня! Вы мне сказали это!

— Я знаю.

Иенни рассматривала свои локоны.

— Тогда почему? Должна же быть какая-то причина!

Она вскинула голову в жесте раздражения.

— Ну хорошо! Идите сюда.

Девушка схватила его за руку и поставила перед зеркалом.

— Теперь вы видите?

Позади него Иенни смотрела в отражение его глаз в зеркале. Сначала они были недоверчивыми, но вместе с пониманием пришло выражение болезненного ужаса. Ханс Кристиан положил руку на лицо, словно пытался почувствовать плотью их выражение.

Мгновенно Иенни охватил страх оттого, что она натворила. Нет! Нет, она не хотела быть такой жестокой. Она лишь пыталась положить конец его надоедливой настойчивости.

— Ханс, не смотрите так! Я не это имела в виду!

Он, казалось, не слышал ее слов. Девушка схватила его руку в приступе паники.

— Ханс! Пожалуйста, посмотрите на меня! Я только хотела… — ее речь внезапно оборвалась.

Глаза Ханса Кристиана все еще смотрели на свое отражение в зеркале. Он открыл рот, но из него не вырвалось ни слова. Он приложил огромное усилие, и ему удалось выдавить из себя глухой шепот:

— Я очень безобразен.

Иенни никогда в своей жизни не была так напугана. Еще мгновение, и она бы позвала на помощь. Но в это время из двери раздался голос великого герцога Ольденбургского.

— Фрейлейн Линд. Я обыскал весь замок в поисках вас! Мы разучиваем новую фигуру, и никто, кроме вас, не может быть моей партнершей!

Девушка ушла с ним, даже не оглянувшись назад.

Ханс Кристиан видел в зеркале, как она уходила. Когда она закружилась в танце, он молча вернулся к занавескам и, приоткрыв одну из них, ступил на покрытый снегом балкон. Было очень холодно. Снег блестел, а звезды казались такими маленькими и далекими. Луна, похожая на лицо старика, была хорошо видна. Старик улыбался. Даже старик на луне смеялся над ним.

— Час назад я был молод, а теперь я постарел. Я больше никогда не буду молодым, — он сказал это громко, но его никто не слышал. Никто, кроме сосулек. А они были не намного холоднее, чем сердце Иенни.

В тот вечер Иенни его больше не видела. А утром еще до того, как она проснулась, он сел на поезд, идущий в Берлин.

XXXIII

В лесу было тихо, очень тихо. Он упал на колени и запел свой вечерний гимн: «Никогда мне не найти того, что я ищу. Солнце садится, наступает ночь, темная, темная ночь».

«Колокол»

Проходили годы, похожие один на другой. Но все же каждый новый год приносил в жизнь великого поэта Дании новые похвалы и почести. Европа его боготворила, и даже Америка, глубоко озабоченная собственными проблемами в эти лихорадочные годы, нашла время, чтобы прочитать его «Волшебные истории», переведенные миссис Ховитт. Голоса молодой Америки присоединились к хору похвал, проносящемуся по всему миру. Ханс Кристиан достиг вершин, которых не удалось достичь ни одному из простых смертных. Теперь он уже не мог взобраться еще выше.

Он стал почетным гостем при каждом дворе Европы и среди своих личных друзей мог насчитать нескольких королей. У него было достаточно денег, чтобы жить, не в чем не нуждаясь, у него был свой дом, но он никогда в нем долго не задерживался. Англия, Голландия, Италия и Германия были для него больше домом, чем его родная страна.

Тринадцать лет путешествий привели его опять в Англию. Его первый визит туда десять лет назад стал настоящим триумфом. Его приняла королева, во всех литературных кругах говорили о нем, и, несмотря на его плохой английский, он в скором времени стал центром любого собрания, где только появлялся. Так же было и в этот раз, за исключением того, что теперь свет рампы не особо его привлекал. Признание он принимал спокойно, но больше был склонен к тому, чтобы найти тихий уголок, где сможет посидеть спокойно и понаблюдать.

Гэдшилл, летний дом Чарльза Диккенса и его жены, был для него убежищем. Двое мужчин стали близкими друзьями, и около пяти недель Андерсен гостил в загородном доме. Девять детей Диккенсов были его постоянными спутниками в прогулках по зеленым лужайкам, а так же собаки, непрерывно следовавшие за ним по загородным лугам. А по вечерам, когда Диккенс и его друг Уилки Коллинз устраивали в сенном сарае театральное любительское представление, Ханс Кристиан сидел с миссис Диккенс и ее старшей дочерью в саду, наблюдая за светлячками и вдыхая чудесный аромат роз.

В это ночь, когда из сарая раздавались иногда реплики актеров, Андерсен рассказывал сказку. Он удобно расположился в большом кресле, а белые платья его слушательниц казались огромными цветами в темноте. Андерсен время от времени замолкал и прислушивался к шуму воды. Но на этот раз пауза была слишком долгой.

— Но это не может быть концом истории, мистер Андерсен! — запротестовала Кэти. — Король не мог выйти на улицу абсолютно голым!

Ханс улыбнулся в темноте.

— Почему же? Он же не мог признаться, что одежды были невидимы для него, так как хитрые ткачи, которые на самом деле были просто обманщиками и ворами, сказали, что одежду может видеть только тот, кто умен и находится на своем месте. Поэтому королю приходилось делать вид, что на нем великолепный богатый костюм.

Кэти радостно рассмеялась.

— А что сказали люди?

— Они говорили: «Как прекрасны новые одежды короля! Какой шлейф спадает с его плеч!» Ни одно из платьев его величества никогда не удостаивалось подобного успеха. «Но король-то голый», — вдруг воскликнул маленький мальчик. «Слышали, что сказал мальчик?» — спросил его отец. И все стали шепотом передавать друг другу слова мальчишки. «Но король же голый!» — в конце концов закричали все люди. Это сильно задело его величество, так как он чувствовал, что они говорили правду. Но король говорил себе: «Я должен идти дальше вместе с процессией». Поэтому он гордо поднял голову и продолжал идти, а его камердинеры еще сильнее вцепились в шлейф, которого не существовало.

Странный голос Ханса замолчал. Единственным звуком было стрекотание сверчка почти под самыми его ногами.

— И это конец? — спросила миссис Диккенс своим сочным голосом.

— Да, — согласился поэт.

— По моему мнению, этот король был пустоголовый болван, — задумчиво произнесла она.

Андерсен рассмеялся:

— Да, позор для человечества.

— Но никто не будет разгуливать голышом по улице, думая, что на самом деле одет, — практично заявила миссис Диккенс.

— Не в прямом смысле, — согласился Андерсен, — но, фигурально выражаясь, со многими из нас именно так и происходит. Для одного такого я и посвятил эту сказку. Это некий датский писатель, который считает себя одетым в одежды поэзии.

— А он узнал себя? — спросила Кэти.

— Думаю, что да. Он был очень осторожен, чтобы не упомянуть мне об этом.

Обе дамы рассмеялись вместе с ним. Затем миссис Диккенс произнесла своим спокойным тоном:

— Я надеюсь, вы никогда не опишете меня в одной из своих двусмысленных историй. Я не так умна, чтобы узнать себя, но не хочу, чтобы все другие смеялись надо мной у меня за спиной.

Кэти сжала руку матери.

— Боже, мама, что вы говорите. Наш друг Ханс Кристиан никогда ничего дурного не напишет о вас!

— Конечно, нет. Вы были мне прекрасным другом, миссис Диккенс. Вы открыли для меня свой дом и сделали меня почетным гостем в кругу вашей семьи.

— Но мы так рады, что вы гостите у нас, — воскликнула Кэти. — Никто не умеет рассказывать таких прекрасных историй, как вы. Даже Бэби полюбил вас! Помните, когда вы появились здесь первый раз, он сказал, что вытолкнет вас в окно? А сегодня он мне говорил, что втолкнет вас в окно снова. Это для него очень высокая похвала!

Миссис Диккенс добавила:

— Ему трудно угодить, как и твоему отцу!

На некоторое время повисло молчание, которое нарушил лишь вздох высокого человека в кресле.

— Как я завидую вашему счастью!

— Моему счастью? — удивленно повторила миссис Диккенс.

Ханс махнул рукой.

— Вашему дому, вашей семье. У меня ничего этого нет. Никогда раньше я не чувствовал такой необходимости иметь семью, мне так нужно, чтобы рядом со мной были люди. Временами, когда я путешествую, мне кажется, что друзей вполне достаточно, но теперь я чувствую себя очень одиноким. Я старый холостяк с молодым сердцем.

— Но у вас есть слава и уважение, — напомнила ему миссис Диккенс, размышляя, как надо обращаться с Андерсеном, находящимся в таком расположении духа.

— Да, это то, чего я хотел. Человек не может иметь все на свете.

— Нет, — неуверенно ответила она. Затем ей в голову пришла удачная мысль. — Но, может быть, еще не поздно. Вы можете кого-нибудь найти…

— Уже слишком поздно, — прервал ее Ханс. И она могла представить его печальное лицо, которое скрывала тьма. — Моя зима приближается, белые пчелы кружатся, и с каждым прошедшим годом появляется все больше и больше седых волос.

— Нельзя впадать в отчаяние, мистер Андерсен, — сказала Кэти. — Возраст бессилен перед вами. Вы такой же, как и мой Пан. Посмотрите, стоит и играет на своей трубочке под луной! И его не волнует, сколь много зим прошло над его головой.

Ханс ответил усталым голосом:

— Он сделан из камня, бедный парень. Или мне стоит сказать счастливый парень? Как, наверное, хорошо осознавать, что ничто не волнует тебя. Да, я согласен, лучше иметь каменное сердце, чем тот хрупкий орган, которым обладает человек.

Миссис Диккенс что-то шепнула Кэти, и та исчезла в темноте. Ханс и не заметил ее исчезновения.

— Я думаю, что вы и Пан счастливее многих остальных, — печально произнесла женщина. — За все существует компенсация. Те, кого ты любишь, могут причинить тебе сильную боль. Этой стороны медали вам удалось избежать.

Никто в ее семье никогда не слышал, чтобы она говорила подобные вещи. Она кашлянула и продолжила дальше более естественно:

— По крайней мере, у вас есть воспоминания, такие же свежие и прекрасные, как и ваша молодость.

— Воспоминания не всегда приятны, — ответил Ханс, глядя на луну. С того места, где он сидел, ему казалось, что луна приветствовала Пана. — Говорят, что печали, как оковы, охватывают человека. Я верю в это. То же самое и с памятью. Она сковывает тебя по рукам и ногам, а свою голову кладет тебе на сердце.

Миссис Диккенс заерзала на скамейке. Почему не идет Чарльз? Неужели Кэти забыла сказать ему?

— Почему бы не вспомнить приятные вещи, мистер Андерсен. Все ваши путешествия и знакомства с королевскими персонами. У вас должно быть много хороших воспоминаний, которые не позволяют вам скучать.

— Конечно же! — ответил Ханс, и его голос стал мечтательным. — Всегда приятно вспомнить зеленые лужайки Дании, где сено стоит в стогах, источая вокруг себя прекрасный аромат. Луна сияет из облаков. И я помню море с бурлящими волнами. Да, Дания прекрасна!

— Конечно же вы вернетесь туда, когда устанете от Англии, — сказала добрая миссис Диккенс.

Ханс поднялся на ноги.

— Нет, я не могу вернуться. Возможно, что уже никогда не вернусь. Данию раздирают на части политики. И вновь угрожает война с Германией. Я внес свою лепту. Но из-за того, что я не хотел назвать имен своих немецких друзей, меня обвинили в предательстве. Меня, кто так любит свою страну!

Его голос сорвался. Миссис Диккенс вскочила на ноги и поспешила к нему.

— Боже, боже, не может так все быть плохо.

Она схватила его за руку и тянула за собой в направлении сарая. Ну вот наконец-то и Чарльз!

— Мистер Андерсен, вот идет мой муж и с ним кто-то из актеров.

Она отошла в сторону при виде Двух фигур и Кэти на заднем плане, появившихся из темноты. Ханс повернулся в их сторону в ожидании, что сейчас будет представлен даме. Но она, забыв о всяких светских формальностях, подбежала к нему и обняла его за шею.

— Ханс Кристиан! Это действительно вы? Я сразу же прибежала, как только Кэти сказала мне. Вы меня не помните?

Ханс попытался сделать шаг назад, но руки не отпускали его. Более того, странной даме удалось запечатлеть по поцелую на каждой из его щек. Только после этого она его отпустила.

— Столько много лет прошло. Но давайте не думать об этом! Вы совсем не изменились, нет! Я помню, как вы выглядели в парке в тот день…

— Элси! — выдохнул Ханс. — Но вы не Элси!

Дама захихикала и кокетливо потрясла своими кудряшками.

— Вы помните! Я тоже не изменилась, не так ли?

Ханс Кристиан осмелился подойти поближе и

изучить ее лицо в лунном свете. Только глаза остались прежними. Но это было все. Была какая-то мелочность, кукольное качество в ее круглом лице и полной фигуре, которые совсем не понравились ему. То, что было легкомыслием у молоденькой девушки, превратилось в глупость у дамы среднего возраста. Она все так же надувала губки, что когда-то придавало ее лицу очень милое выражение, а ее волосы все так же спадали каскадом каштановых кудряшек, если не считать седины на висках. Ханс не мог скрыть дрожи, когда отошел к своему другу Диккенсу.

Дама не заметила ничего неприятного.

— Я думаю, вам очень приятно встретить меня здесь в Англии. Это судьба, герр Андерсен, просто судьба! Мой первый муж умер, бедняжка. Но он оставил мне немало денег. Я всегда знала, что так и будет. А теперь я вышла замуж за молодого человека, он писатель. Вам не кажется это странным? Я всегда любила писателей!

Дама сделала паузу, чтобы перевести дыхание, пытаясь в этот момент приблизиться к Андерсену, чтобы заглянуть ему прямо в глаза.

— У меня есть сын. Чудесный мальчик, он один из двойняшек. Я знаю, все матери сумасшедшие в отношении своих детей. Но я очень разумно смотрю на этот вопрос. Он очень умный мальчик, и с моей стороны было бы глупо не говорить об этом. А он бы мог быть вашим сыном, Ханс Кристиан!

Диккенс кашлянул и отвернулся в сторону, делая вид, что рассматривает розы. Бедный Андерсен, казалось, лишился дара речи.

Посетительница уже прекрасно освоилась с обстановкой. Она стояла, скрестив руки на груди. Ее огромные глаза взывали.

— Вы чуть не разрушили мою жизнь, — продолжила она. — Вы оставили меня такой одинокой, в такой нерешительности.

— Но вы… — попытался вставить Ханс.

— О, я знаю! Я была всего лишь глупой девчонкой! Но вам следовало быть более настойчивым. Это был всего лишь мой каприз, вы же понимаете. А я так в вас верила!

— Неужели? — пробормотал Ханс с легким сарказмом.

— Конечно же! — Она еще шире раскрыла глаза. — Но мне нужно было и о себе подумать! И я поступила правильно. У меня была очень красивая жизнь с сыном аптекаря. Он сумел дать мне все.

Теперь она с застенчивым видом положила пухленький пальчик на руку Андерсена.

— Вы ведь не знали, что я актриса? Вы удивлены? Вы удивлены! Скажите, мистер Диккенс, Ханс Кристиан будет участвовать в пьесе, ведь правда?

— Без сомнения. Мы и ставим ее только ради его развлечения! — уверил он ее.

Она вновь захихикала. У молодой Элси этот смех был таким приятным.

— Тогда я еще приду навестить вас. А сейчас мне нужно бежать. Мой муж будет ждать меня. Он такой преданный. Он почти никогда не выпускает меня из поля своего зрения. Кто-нибудь пойдет со мной обратно к сараю? Я знаю, это глупо, но я всегда боялась темноты. — И она вновь рассмеялась.

Миссис Диккенс и Кэти пошли вместе с ней. Ханс стоял и слушал, пока их голоса не исчезли. Затем он погрузился в кресло и достал свой огромный белый носовой платок. Через мгновение Диккенс заговорил:

— Вы должны позволить мне принести свои извинения. Она спросила, может ли прийти и повидать вас, и я не думал об отказе. Я предположил, что она была вашим другом, я имею в виду тем, кто…

Ханс вытирал свой лоб.

— Я ненавижу таких женщин! Расцеловала меня, ах!

— Подобные вещи случаются со всеми нами на глазах публики.

— Она отвратительна! Господи, мне страшно даже представить, что когда-то я был влюблен в нее!

Диккенса охватил приступ смеха. Он упал на траву и начал кататься из стороны в сторону, хватаясь за бока, которые разболелись от смеха.

— Да, это было смешно, — согласился Андерсен, но сам он не смеялся. — Но еще более забавным является то, что я много лет позволял ее образу занимать мои мысли. Даже когда я встретил… — Он остановился. Диккенс теперь слушал его внимательно. — Всю свою жизнь я был более или менее влюблен в нее. У каждой женщины, которую я считал привлекательной, я видел карие глаза, потому что таким был цвет ее глаз. Я позволил памяти о ней ослеплять меня до тех пор, пока не встретил другую женщину, которая полностью захватила меня. Какие же мужчины глупцы!

— Для вас было лучше остаться одному, — серьезно произнес Диккенс.

— Одному! Вы не знаете, что я перенес, если говорите так! Вы не можете сказать, что знаете, что такое одиночество! Я пережил все эти мучения только потому, что был слеп.

Диккенс хранил молчание, оставаясь лежать на траве. Лучше не вмешиваться. Пусть парень выговорится. Через некоторое время Андерсен продолжил:

— Половину жизни я гонялся за химерами, а теперь, когда уже слишком поздно, я знаю, что рядом со мной было нечто реальное и прекрасное, что ждало меня. Если бы я только мог это увидеть. Но теперь слишком поздно!

— Вы уверены? — спросил Диккенс. — В ваших словах слышится такая обреченность. Слишком поздно. А может быть, еще можно вернуться назад?

Ханс затаил дыхание.

— Хотелось бы!

В этот момент он был похож на бегуна после долгой дистанции. Память вернула его в ненастный вечер в комнату с камином, за окном которой голубь клевал свои крошки, и мягкий голос говорил: «Даже если ты никогда не придешь, она все равно будет ждать». С криком он выпрыгнул из кресла.

— Еще не поздно! Я поеду, поеду утром! Диккенс, я думаю, вы понимаете, что я должен ехать!

Он упал на колени на влажную от росы траву. Диккенс мягко произнес, словно разговаривал со своим ребенком:

— Я все прекрасно понимаю. Я прикажу, чтобы к утру был готов экипаж. Мне самому нужно в Лондон, таким образом, отъезд завтра будет удобен для нас обоих.

— Вы самый лучший, самый понимающий друг из всех, кого я знаю! Как я смогу отблагодарить Бога за то, что он даровал мне вас!

Диккенс сел. Несмотря на то что уже давно привык к странностям Андерсена, он все же был смущен.

— Уверяю вас, я самый обычный человек.

— Я больше не беден и не одинок, раз у меня есть такие друзья, как вы и Коллинз. О… — Его речь прервалась на взволнованной ноте.

Диккенс вынул свою трубку и набил ее.

— Что случилось? Вы можете мне сказать.

— Мне неприятно, что я утомляю вас своими проблемами.

— В том-то и привилегия дружбы, чтобы перекладывать на свои плечи чужие заботы. Я весь внимание.

Ханс вернулся к креслу.

— Мои заботы могут показаться вам маленькими, но даже капли воды точат камни. Вы знаете, что я написал Эдварду и рассказал ему о королевском приеме, с каким меня встретили в Англии. Я сделал это потому, что считал, они должны знать, что я приношу честь и славу своей стране. Но он ответил мне, что моя жизнь удовольствий пуста, она для меня вредна. Даже для своих соотечественников я всего лишь простой Андерсен, человек, у которого есть талант, но который слишком высокого о себе мнения. В Дании есть и более великие люди.

— Так вот что расстраивает вас. Мнение одного человека? — удивленно спросил Диккенс.

В голосе Андерсена появилась нотка раздражения.

— Но это же Эдвард! Он был моим идеалом! Все, что я ни делал, было направлено на то, чтобы сделать ему приятное!

— Вы уже достаточно взрослый человек, чтобы ни от кого не зависеть. Не обращайте на него внимания.

— Он считает, что я впал в тщеславие. Я, кто знает свои недостатки слишком хорошо! Но я так же знаю и величину того дара, которым наградил меня Господь. Поэтому для меня так важно признание мира! Это не имеет ничего общего с тем скромным существом, которым я являюсь! — Его раздражение начало перерастать в старое, хорошо знакомое чувство сопротивления. Он продолжил:

— Чтобы добиться признания мира, нужно, в первую очередь, культивировать в себе искусство казаться скромным. Тщеславие — это основной цвет, разбрызганный на палитре жизни, но большинство людей умеют прятать его под тонким налетом, который создает совершенно другое впечатление. Никто не может дышать без своей доли тщеславия, и тот, кто больше всех раболепствует, на самом деле и есть самый тщеславный человек. Пока он клеймит остальных в высокомерии, его самого переполняет тщеславие. А маленький скромный человек благодарит Господа за то, что он не такой!

Диккенс был откровенно шокирован. Он никогда не думал, что чьи-то критические заметки, особенно в отношении тех, кто постоянно находится на глазах у публики, могут так глубоко ранить. Пока он лихорадочно пытался найти ответ, Андерсен дошел до высшей точки.

— И критики тоже против меня!

— А, вот мы и подошли к сути дела! — заявил Диккенс. Это было то, что он понимал. — Из-за какой кости на этот раз дерется свора собак? Впрочем, я догадываюсь. Они обсуждают ваш новый роман «Быть или не быть?».

— Да, они говорят, что я пытаюсь прыгнуть выше головы.

— И они вполне правы. Продолжайте писать свои сказки. Уверяю вас, они займут достойное место среди мировой литературы. Ничто не может преуменьшить их значения. Забудьте об остальном.

— Я не смогу отбить этой атаки! — Андерсен уже кричал. — Разве вы не понимаете, что они залегли в засаде, как стая голодных волков, истекающих слюной, предчувствуя новую жертву. Вы говорите, что мои сказки выше всякой критики, но это только распаляет их аппетит. Они ненавидят меня. Они, мой народ! Они пытают меня, прогоняют из Дании!

— Вы действительно верите в это?

— А что я могу поделать? Они не могут высказать объективного мнения, потому что ненавидят меня и все мои труды!

— Тогда не обращайте на них внимания. Именно так я и поступаю. Критика не волнует меня, — спокойно заявил Диккенс. — Воспользуйтесь вашим собственным советом, про который вы читали Кэти сегодня днем. Цветок разговаривает с Садовником о его недавней болезни и спрашивает, что же излечило его: «Ты поправился потому, что кругом стоял такой крик?» Садовник ответил: «А, крик. Он влетел мне в одно ухо и вылетел через другое. Они ругали меня и говорили, что я все делал неправильно. А я смеялся и кивал им в ответ. И говорил, что вы правы, большое вам спасибо. А сам думал о своих делах. Ругань — это не та вещь, которую нужно принимать близко к сердцу». Вот так.

— Если бы это был только злобный крик, но это не так! — Ханс стонал от отчаяния. — В нем слишком много унижения! Они смеются надо мной. Вот посмотрите, это несколько вырезок из ваших английских газет. — Он вытащил из кармана скомканную массу бумаги. — Я послал их Эдварду, а он отослал их мне назад, сообщив, что редакторы сочли их глупыми и не захотели печатать. Теперь-то вы мне верите?

Диккенс сел на скамейку и задумался.

— Наверное, да! Если посмотреть на дело со стороны редакторов. Но датчане сдержанны и не эмоциональны. Они не суетятся вокруг своих героев. Однако их уважение значит намного больше уважения тех, кто преуспел в похвалах.

Ханс посмотрел на него.

— Они не уважают меня! Они плюют на меня! Я им отвратителен! А ведь я всего добился своими руками. У меня нет больше будущего. Мне больше не к чему стремиться! Я никогда не вернусь в страну, где многие желают мне зла, где мое имя втаптывают в грязь! Я один из немногих поэтов этой страны, которому Господь дал редкий дар, и, умирая, я буду молиться, чтобы больше никому из них он не дал такого же дара! Они холодные, злые существа, живущие на своих мокрых островах! Я ненавижу их… — Его голос дрогнул. Ярость, накатившаяся на него, позволила ему осознать суть только что сказанных слов.

— Диккенс, что я сказал? Я отрезал себя от Дании и от нее!

Мужчина встал, подошел к нему и положил обе руки ему на плечи.

— Вы так привыкли ненавидеть вашу страну, что теперь вам придется привыкнуть полюбить ее, медленно и осторожно так, как ребенок учится читать, по страничке за раз.

— Я знаю, — прошептал Ханс и позволил Диккенсу отвести себя к креслу и усадить в него. — Я позволил своим страхам затмить мой разум, хотя, если бы я вернулся туда, все бы, возможно, изменилось. А сейчас болезненная подозрительность вновь не дает мне вернуться в Данию. Что со мной? Почему я не могу вести себя как обычный человек?

Диккенс улыбнулся и вытряхнул свою трубку.

— Наверное, потому, что вы не обычный человек. Но вы видите свои недостатки так, как не видели их раньше. Это обнадеживающий знак. Позвольте мне рассказать вам мою историю. Однажды я шел по лужайке и подошел к небольшому озеру, в котором плавал лебедь. Он склонил голову и смотрел на свое отражение в воде. Когда он увидел меня, то взметнулся в небо и полетел в ровном уверенном полете. Он даже не оглянулся посмотреть на тень, которую отбрасывали его крылья на водную гладь. Его цель была впереди. То, что осталось позади, не имело значения.

— Я чувствую себя пристыженным. Вы действительно думаете, что мой полет впереди, а не позади меня?

— Впереди самое лучшее, и вы сможете его достичь, если только научитесь доверять людям.

Ханс поймал его руку и крепко сжал.

— Вы так добры ко мне.

Диккенс так же ответил ему рукопожатием и сказал:

— Я иду спать. Я буду готов утром, и как только вы соберетесь, мы уедем.

И он ушел, оставив Ханса сидящим в кресле со склоненной головой.

Луна поднялась высоко над деревьями, но мужчина не двигался. Пан играл на своей дудочке, по которой стекала вода, а в траве пели сверчки. Но Ханс Кристиан не слышал их. Завтра он поедет домой! До нынешнего дня он не знал значение этого слова. Теперь оно означало знакомую комнату, где возле огня сидела Генриетта, а за окном серый голубь ожидал своего ужина. Он не думал о том, что он должен ей сказать. Гетти все поймет без слов. Когда она увидит его в дверях, то поймет, что он вернулся навсегда. Это будет так просто.

XXXIV

Еще раз посмотрела она на принца полуугасшим взором, бросилась с корабля в море и почувствовала, как ее тело расплывается пеной. Над морем поднялось солнце, лучи его любовно согрели мертвенно-холодную морскую пену, и русалочка не чувствовала смерти.

«Русалочка»

Весь путь домой через Каттегат он представлял, как поднимется по ступенькам Амалиенборга. Теперь он уже делал это. Маленькие кусты были все в цвету, а вокруг садовых стен кружили пчелы. Солнце сильно раскалило булыжник, но Ханс Кристиан не обращал на это никакого внимания. Он знал, что внутри будет прохладно и свежо и Гетти даст ему холодный напиток, который он выпьет возле открытого окна.

Дверь была открыта. Но он постучал и замер в ожидании. Внутри в холле он мог видеть темное пространство, которое вело в гостиную. Если Гетти скоро не придет, он проскользнет в холл и сделает ей сюрприз. Чувствуя себя ребенком, играющим в прятки, он осторожно направился в глубь дома.

Не было слышно ни звука. Снаружи в саду пела одинокая птичка, но внутри царила такая непроницаемая тишина, словно Ханс попал в замок спящей красавицы. Он остановился, чувствуя себя неловко, и начал размышлять, стоит ли ему идти дальше. Но разве он не был членом семьи, как Генриетта частенько говорила ему об этом? Он подошел к двери и замер на пороге.

Окна и ставни были закрыты, и в комнате стоял спертый воздух от долгого отсутствия свежего ветра. Камин не горел, в нем даже не было бревен. В комнате царил какой-то непривычный порядок: ноты исчезли с пианино, рабочей корзинки Гетти тоже не было нигде видно, шторы задернуты, подушки лежали на диване вышивкой вниз, и даже вазы, всегда наполненные цветами, сейчас пустые стояли на камине.

Ханс медленно прошел внутрь, остановился и огляделся вокруг. Она не могла уехать. Не сейчас, когда она ему так нужна! Хотя последнее письмо пришло от нее больше месяца назад, она не могла уехать, не предупредив его! Гетти же сказала, что всегда будет здесь, а теперь ее не было. Его беспокойство переросло в протест, в гнев на эту женщину, которая так спокойно могла забыть свое обещание и уехать теперь, когда приехал он. Не важно, что он не видел ее более двух лет. Она должна быть здесь.

Он поплелся назад к двери. В этот момент в холл вошел Питер.

— Питер! Ну и неплохой же прием вы мне устраиваете! Где все? Где Гетти?

Питер не ответил. Он поднял усталые, безнадежные глаза на Ханса Кристиана и покачал головой. Его лицо было серым и таким тонким, что через кожу ясно просвечивали скулы. Шаркая ногами, он двинулся внутрь комнаты, но затем, словно попав в неведомое место, вернулся к дверям.

Ханс не мог произнести ни слова. Он почувствовал, что в доме произошла какая-то трагедия, и страх овладел им. Пол поплыл у него под ногами, а стены начали качаться. Он схватился за спинку кресла, закрыв глаза. Ему было плохо от охватившего его ужаса. Питер не должен говорить ему. Он не должен выражать это словами.

— Я только что пришел из офиса пароходства, — наконец произнес Питер монотонным голосом, — список спасенных после кораблекрушения «Австрии» внимательно проверили. Ее среди них не было.

Ее не было среди них. Но все же он не сказал, что она мертва.

— Ты знаешь, что Кристиан скончался в том году в Америке, — продолжал Питер тем же самым голосом. — Она хотела еще раз навестить его могилу. Она говорила, что напишет тебе из Америки.

«Он знает, — подумал Ханс, — но я должен сказать ему». Он открыл глаза и встретился с взглядом Питера, но не мог произнести ни слова. Придерживаясь за стену как слепой, он добрался до двери.

— Я заслужил то, чтобы потерять ее. Я был жесток к ней. Тысячу раз я оскорблял ее своей жалостью, своей гордостью. За ее слабым телом я не видел ее сильной прекрасной души.

— Ты был слабее ее.

Ханс Кристиан схватился руками за дверь.

— Я знаю. Теперь, когда ее нет, я так одинок. Я должен поверить в это. Я должен повторять себе снова и снова, что ее уже нет, пока не поверю в это.

Повисло долгое молчание. В саду весело щебетала птица. Но для двух мужчин, стоящих в комнате, ее песня казалась погребальным гимном.

— Это было ночью, — заговорил Питер, потому что чувствовал, что должен был что-то сказать, чтобы заглушить своим голосом пение птицы. Они окуривали корабль горящей смолой, и бочка со смолой опрокинулась. Прежде чем все успели перебраться в спасательные шлюпки, судно затонуло.

— Не говори мне, не говори! — застонал Ханс и бросился к креслу возле камина, которое когда-то было его законным местом в этом доме.

Питер пошел в кабинет, но Ханс не слышал, как он ушел. Его воображение рисовало ему сцену смерти и разрушения. Он слышал рев волн и крики людей. Он чувствовал запах дыма, забивающийся к нему в ноздри, и видел Гетти. Видел, как ее маленькое тело пробивалось через дым и жар к спасению. Она не смогла. Она упала, а пламя стало подбираться все ближе и ближе. Ее крик становился все слабее и слабее. Корабль развалился, и остались только волны, ревущие, беснующиеся фурии, затягивающие хрупкую женскую фигурку в свою пучину.

Ханс вскочил с кресла. Его глаза пристально всматривались во тьму, пытаясь найти доказательство, что все, только что им увиденное, было всего лишь сон. Конечно же он уснул. Сейчас в дверь войдет Гетти и рассмеется над его глупыми слезами. Он ждал, но напрасно. На камине стояла маленькая бумажная танцовщица с одной высоко поднятой ножкой. Ханс взял ее в руки. Теперь она снова была его. Она принадлежала только Гетти и ему.

В саду раздались тихие голоса. Сжав в руках бумажную танцовщицу, Ханс выскользнул из комнаты в холл и так же неслышно вышел из дома, как и вошел. Он даже не вспомнил, что его шляпа осталась лежать на столе в гостиной. С непокрытой головой, с лицом, изрезанным морщинами от тех непомерных страданий, которые он сейчас испытывал, он брел по улице.

Весь Копенгаген знал о трагедии, поэтому никто не пытался заговорить с ним по пути. Женщины вытирали слезы и шептали своим мужьям, а дети бросали свои игрушки, чтобы посмотреть ему вслед. Все сердца были наполнены жалостью. И люди деликатно хранили молчание.

Ханс Кристиан так никогда и не вспомнил, где он бродил те несколько первых долгих часов. Лишь когда в небе появились звезды, он осознал, что находится на пристани. Пароход, готовящийся к отплытию, выпускал в воздух кольца серого дыма, которые, собравшись в безобразное облако, закрывали собой белые паруса весельных лодок. Это был такой же пароход, как и «Австрия». Не в состоянии наблюдать за этим зрелищем, он отвернулся.

Когда он пришел домой, было уже поздно. Ночь принесла с собой прохладу, и его хозяйка, зная, как Ханс Кристиан не любит холод, предусмотрительно развела огонь в камине. Он упал перед ним на колени и вытянул вперед руки. Ханс и не осознавал, как сильно онемели его пальцы. Его мозг так же онемел, но в тот момент он считал это благодатью.

Маленькая, помятая белая вещичка выпала из его пальцев на каменный стол. Бумажная танцовщица! Как он мог так сильно помять ее! Гетти это бы не понравилось. Он начал расправлять ее платьице. Теперь для Гетти нет никакой разницы. Непроизвольно он размахнулся и кинул ее в огонь. Оловянный солдатик тоже должен последовать за ней. Он достал его из пальто и бросил рядом с танцовщицей. Это был конец их обоих.

Бумага потемнела и стала покрываться пузырями. Но солдатик был сделан из более крепкого материала. Металл начал плавиться лишь через некоторое время и постепенно превращаться в густую массу. Ханс схватил кочергу и вытащил ее из камина. И вот перед ним лежала масса в форме сердца.

Ханс посмотрел на него.

— Маленькое оловянное сердце! — прошептал он сухими губами. Затем впервые его глаза наполнились слезами, и он разрыдался.

— Гетти, Гетти, мое собственное сердце превратилось в олово! Ты ждала, а я не пришел! Не пришел!

Звуки его горя наполнили комнату. Старая хозяйка уже в десятый раз прикладывала ухо к стенке. Бедный! Как бы ей хотелось пойти и успокоить его. Но лучше оставить его одного. Если бы он только остался на родине, вместо того чтобы шататься по Европе… Ну, что сделано, то сделано. Она вытерла рукавом слезы с лица и отправилась назад в свои владения.

XXXV

А теперь все говорят, что он прекраснейший между прекрасными птицами! Сирень склоняла к нему в воду свои душистые ветви, солнышко светило так славно… И вот крылья его зашумели, стройная шея выпрямилась, а из груди вырвался ликующий крик:

— Мог ли я мечтать о таком счастье, когда был еще гадким утенком!

«Гадкий утенок»

Если до 1858 года его жизнь была наполнена славой и признанием, то последующие десять лет превзошли предыдущие, Награда следовала за наградой, а уважение постепенно перешло в почитание и преклонение. Ничто уже нельзя было больше добавить к высоте его положения. Единственное, что можно было еще сделать, так это убедить великого поэта, что почитание и преклонение перед ним продолжится и дальше.

Но вместо того, чтобы собирать урожай почестей и наслаждаться всем тем, чего он был лишен в детстве и молодости, Ханс Кристиан, наоборот, стал недоверчивым и подозрительным даже в отношении своих самых близких друзей. Критика любого рода вызывала в нем безумное сопротивление, и он яростно набрасывался на каждого, кто только осмеливался произнести хоть одно слово против него. Унижения прошлого стояли у него перед глазами, как тени, закрыв от его взора триумф настоящего. Он все чаще думал о будущем, когда он станет настолько стар, что не сможет заботиться о себе и ему придется положиться на помощь друзей, которые должны будут избавить его от абсолютной изоляции. Он часто думал о том, что будут говорить о нем после его смерти. А однажды он даже сказал, что если бы ему предложили исполнить одно единственное желание, то он бы пожелал, чтобы в его гробу оставили маленькую дырочку, через которую он мог бы увидеть, насколько удачными будут его похороны, кто плачет и что скажет священник.

Но настоящие друзья не обращали внимания на его болезненные фантазии. Они знали историю его юности и прекрасно понимали, что борьба, через которую ему довелось пройти, могла привести в уныние менее решительную душу. Они так же видели, что причиной болезни его мозга стала смерть Генриетты. Поэтому они слушали его, успокаивали, как могли, и, несмотря на частые приступы депрессии, у него был еще не один счастливый момент.

Его дом был удобным, и он любил его, хотя и проводил в нем немного времени. Он купил кой-какую мебель и теперь был сильно горд тем фактом, что обладал своей собственностью. Он часто говорил:

— У меня должно быть что-то, что продадут на аукционе после моей смерти. Я не умру до тех пор, пока не будет продана моя последняя вещь.

Произнеся это, он улыбался, глядя на то, как сконцентрировались его слушатели.

Но самую большую радость он получал от своих поклонников, чьи письма и подарки приходили к каждому его дню рождения и каждому празднику. Он не сомневался в искренности этих простых людей, которые любили своего поэта, как никого больше, даже короля. Бедный столяр, пришедший пожелать ему добра, не имел в виду ничего дурного, когда сообщил ему, что они с женой в каждый день рождения Андерсена выпивают по чашечке горячего шоколада, роскошь, которой они не могли себе позволить в другие времена. Он так же попросил разрешения назвать их сына Хансом Кристианом Андерсеном. Портной, находящийся за последней чертой бедности, принес ему чудесную шелковую жилетку и попросил принять ее в дар. Старые дамы останавливали его на улице и говорили ему, какую радость они испытали, читая его истории. Молодые дамы влюблялись в него, считая его безобразность достоинством, и иногда были даже слишком утомительными в своей настойчивости. День рождения Андерсена практически приравнялся к национальному празднику. Сотни людей, начиная от короля и заканчивая простым лавочником, присылали ему подарки, которыми был уже переполнен его дом. Но поэт намного больше ценил клевер-четырехлистник, подаренный студентом, чем золотую табакерку от короля.

Оставалась только одна почесть, еще не оказанная великому поэту. В течение нескольких лет он ждал приглашения от родного города Оденсе отпраздновать там свой юбилей. Когда же наконец оно пришло, теперь уже он заставил ждать еще год, таким образом, чтобы юбилей приравнивался к пятидесятилетию с тех пор, как он покинул родной город. Земляки с ним вполне согласились и сразу же приступили к подготовке. Сразу же вспомнили о прорицании старой гадалки, и добрые граждане Оденсе были намерены воплотить его в жизнь.

И они в этом преуспели. Два дня Ханса Кристиана чествовали в Зале гильдий, его статуя была воздвигнута в Студенческом клубе, три дня длился банкет в его честь в большой гостинице. Ему подарили огромную корзину роз и лавровый венок. Цветы окружали серебряный щавелевый лист с серебряной улиткой на нем. Андерсен никогда в своей жизни не был так счастлив. Он позволил людям пожимать его руки, пока они не заболели и не распухли, а его лицо устало от неснимаемой улыбки.

Одним декабрьским вечером ему все же удалось ускользнуть от толпы, заполнявшей Зал гильдий и рыночную площадь. Дул холодный ветер, и серое небо грозило сильным снегопадом. Мужчину пробила дрожь, и он повыше поднял свой воротник. Весь день его зубы посылали его мозгу мрачную симфонию боли, и он всю церемонию мечтал, как бы поскорее исчезнуть с глаз своих почитателей, добраться до дома епископа и лечь на мягкую удобную кровать. Но это время еще не пришло. Когда обнаружат его пропажу, кто-нибудь несомненно побежит за ним в дом епископа. А он не хотел, чтобы его нашли еще час или даже больше. Мириады противоречивых мыслей кружились в его голове: радость, зубная боль и все нарастающий страх того, что король не одобрил этого торжества. Иначе почему он не прислал телеграмму, чтобы поздравить его? Ему нужно время, чтобы обдумать все это. Но куда он пойдет?

Не осознавая того, он пошел в направлении своего первого дома в Оденсе, маленького домика с остроконечной крышей и маленькой лужайкой, на которой росли розы, то самое место, которое он с такой любовью описал в сказке «Снежная королева». Он располагался всего в нескольких шагах от Зала гильдий. Ханс Кристиан спешил к нему, надеясь, что его никто не заметит. Весь день люди посещали этот дом, словно храм. Но сейчас он надеялся, что никого там не застанет. Ханс Кристиан тихо открыл дверь. Внутри было темно. Воздух наполнял аромат роз, стоящих на камине. Пол был чисто выметен и вымыт, а занавески возле кровати белели в темноте. Рядом с камином стоял старый стул, на котором когда-то сидел маленький Ханс Кристиан, а отец читал ему пьесы Шекспира и Хольберга.

Ханс осторожно закрыл за собой дверь. Ничто не нарушало тишины. Для его земляков это место было священным. И даже крестьяне, приходившие сюда, старались говорить как можно тише, чтобы не нарушить царящего покоя внутри маленького дома. Он сделал шаг в направлении кресла, которое стояло напротив стула возле камина, но внезапно остановился. В комнате был кто-то еще, женщина лет семидесяти, с ног до головы укутанная в черное. Она стояла у окна, молча глядя на него. Ханс слегка поклонился.

— Я думал, что здесь не будет никого в такой час, — сказал он. Затем, заметив, что женщина направилась к двери, добавил: — Не уходите, мадам. Теперь этот дом общественная собственность.

— Вы пришли сюда отдохнуть, герр Андерсен, — заметила женщина. В ее голосе было что-то знакомое, и Ханс стал внимательно разглядывать ее. Она продолжала: — Признание Оденсе утомило вас. Когда человек так велик, как вы, у него слишком мало времени для отдыха.

— Карен! — воскликнул он. — Карен, после всех этих лет!

В свете, падающем из окна, он увидел, что она улыбается.

— Удивлена, что вы вспомнили меня.

— Я никогда не забывал тебя, Карен, — ответил он, но она прервала его:

— Не утруждайте себя деликатной ложью! У меня не было намерения встречаться с вами или даже позволить вам увидеть меня. Я не думала, что вы придете сюда, в это дом. А я хотела его увидеть.

Она пошла в направлении камина. От ее глаз не ускользнул ни один уголок маленькой комнаты.

— Я хотела войти в дверь, которая была всегда закрыта для меня. Это мой первый визит в дом нашей матери. Я хотела сесть у очага и постараться представить ту жизнь, которой я была лишена. Но в этом очаге нет тепла. Он украшен цветами так, словно вы уже умерли! — Она сорвала белый бутон и бросила его на пол.

Ханс содрогнулся, но постарался ответить вполне любезно:

— Они не это имели в виду. Старый дом стал святым местом.

Карен повернула к нему свое белое холодное лицо.

— Великий сын возвращается в Оденсе по специальному приглашению города, ему устраивают торжественную встречу с шествием и песнями, и епископ читает речь о чудесном мальчике, который столь многого сумел добиться. Тот самый епископ, который в свое время не хотел пускать тебя на занятия по подготовке к конфирмации! Бургомистр подхватывает слово, выступая с другой речью, превознося тебя до небес, гордясь, что он твой друг. Он, наверное, забыл, что однажды помогал забрасывать тебя камнями на улице, потому что все говорили, что ты такой же сумасшедший, как и твой дед!

Ну, вот оно, это ужасное прошлое, которое он пытался забыть весь день. Когда Ханс поступил в класс для подготовки к конфирмации, он помнил, как недобро смотрел на него епископ. Он вспомнил бургомистра, который тогда был еще мальчишкой, его грубый, ненавистный взгляд. Ханс опустился на верстак башмачника.

— Я тоже забыл, — попытался ответить он. — От птичьего двора до лебединого озера очень длинный путь.

— Возможно, не такой долгий, как ты думаешь. Что ты приобрел с тех пор, как лежал в этой кровати маленьким безволосым существом, издающим громкие крики, которые тщетно пытался успокоить твой отец? Ты поднял шум во всем мире, это точно, но что тебе-то это дало?

Ханс поднял голову.

— Я получил знаменитость, безбедное существование, верных друзей…

— А счастье?

Он не ответил. Карен рассмеялась:

— Всегда, когда я вспоминала о тебе, Ханс Кристиан, я видела тебя таким, как в тот день, когда умер король, когда судьба осмелилась отобрать у тебя то, чего ты так жаждал!

— Нет, я помню, что сказала старая гадалка: «Весь мир поднимет головы и будет смотреть за его полетом, а городок Оденсе, в котором он родился, будет больше всех в Дании гордиться им. Для него зажгутся фонари, и люди выйдут на улицы. Все высшие почести будут его!»

— Да, это сбылось, — согласилась Карен.

— Если бы я только знал, что думает об этом король! Все это может показаться ему глупым. Я не могу этого вынести!

— Значит, ты понимаешь, что я имею в виду! Для тебя нет счастья. Даже наивысший момент твоего торжества омрачен страхом перед тем, что думает об этом король!

— Я не отрицаю, — ответил Ханс, сделав рукой уставший жест. — Я никогда не был полностью счастлив. Когда я стремился к какой-то цели, я говорил себе: «Как только я ее добьюсь, я буду абсолютно счастлив». Но когда наступало это время, я был разочарован. Обязательно что-нибудь портило мою радость.

Карен села в кресло и скрестила руки на груди.

— Итак, ты вернулся в свой старый дом, все еще не испытывая счастья, все еще стремясь к какой-то недостижимой цели. Ну и как далеко ты зашел в конце концов? Годы сотворили странные вещи и с тобой и со мной, и все же ты остался таким же маленьким мальчишкой, который мечтал, как к нему в руки будут падать звезды. А мне никогда не были нужны звезды. Мне хватало куска хлеба и кружки молока, и я была счастливее тебя.

Ханс поднял голову и посмотрел на нее через мрак.

— Ты хочешь сказать, что, если бы тебе выпала возможность начать жизнь сначала, ты прожила бы ее таким же образом?

— Нет, — решительно ответила она. — В Копенгагене есть улицы, на которые мне никогда не ступить из-за тех неприятных воспоминаний, которые они хранят. Бедная девушка не вышла замуж за принца!

— Тогда что же ты сделала?

— Я построила дом для себя и своего мужчины. Он всего лишь бедный рабочий и мы живем в одном из самых нищенских районов Копенгагена. Дом не так хорош, как твой в Новой гавани рядом с пристанью. Он грязный и бедный, но в нашем очаге всегда горит огонь.

— Я почти завидую тебе, — пробормотал Ханс.

— Ты бы не позавидовал, узнав, через что мне пришлось пройти, чтобы получить и сохранить его!

— Но битва так прекрасна! Это конец скучен, когда не остается больше ничего, кроме как наслаждаться победой.

Карен усмехнулась:

— Это не должно быть скучно для великого поэта. Твой гений неплохой хозяин.

— Даже он предал меня. Я, конечно, продолжаю писать, но истории больше не получаются такими свежими и прекрасными, как раньше. Дания, уставшая от войны с Германией, готова обратить свой взор к литературе и искусству. А мне нечего предложить ей.

— Тогда мы уравняли чашу весов. Твое детство было наполнено добротой и любовью, а мне оставалось довольствоваться милостью чужаков. Теперь же у меня есть любовь и тепло, которые согреют меня в последние годы жизни, а твоя душа пуста.

— Ты так говоришь, Карен, словно ты этому рада!

Женщина холодно покачала головой.

— Меня не интересует никто, кроме моего мужа. Он любит меня. Я перестала испытывать какие-либо чувства к другим людям, когда поняла, что им на меня наплевать. И теперь я счастлива.

Она замолчала. Через некоторое время Карен повторила свои слова, словно пытаясь убедить саму себя.

— Да, теперь я счастлива, а до твоего одиночества мне нет дела.

По комнате будто пронесся холодный ветер. Она предоставила ему полный перечень своих владений: ее дом, ее очаг, ее муж — но все же чувствительная душа поэта уловила то, чего не слышали его уши.

— А ведь ты не удовлетворена, — дерзко произнес он, так как только дерзость могла соперничать с холодом этой женщины. — Твое сердце мучают воспоминания о прошлом. Почему бы тебе не забыть о нем и почувствовать радость, о которой ты говоришь?

Ее взгляд стал еще более холодным, если только это было возможно.

— Я такая, какой сделал меня ты и мир.

— Я? А я-то чем виноват?

— У тебя был дом, отец, защита материнских рук. Ты владел тем, что должно было быть моим.

— Как ты можешь ненавидеть меня, Карен? Ведь ты никогда не знала меня. Разве можно ненавидеть незнакомца?

— Я знала нашу мать, — спокойно произнесла она. Ее лицо не выражало никаких эмоций. — О, нет, не тогда, когда она была жива! Но после ее смерти, когда я плутала в Копенгагене от одной грязной лачуги к другой, я поняла, какую ужасную вещь она сделала со мной. Она оттолкнула меня, словно прокаженную, не научила ничему, никогда не заботилась обо мне. Хотела бы я, чтобы она посмотрела на тебя сейчас и увидела бы, что ее любимый сын со всей своей славой познал такую же пустоту сердца, как и ее нежеланная дочь!

Мужчина на верстаке не ответил. На улице слышались голоса мальчишек, поющих гимн своему любимому поэту. Карен встала и пошла к окну.

— Они идут. Дети и представители гильдии лавочников, чтобы оказать тебе дальнейшие почести. Надень улыбку на свое лицо. Ну же. Ты же счастлив сейчас. Неужели ты забыл?

— Я не хочу видеть их, — простонал Ханс.

— Теперь вы общественное достояние, Ханс Кристиан! Воротник, поднятый до самых ушей, не спрячет вас от них, — она вновь повернулась к окну. — Вот и жирный бургомистр. Сейчас прямо лопнет от гордости. Видно, готовится произнести еще одну свою речь! — ехидно произнесла она, но затем ее тон смягчился: — Дети идут сюда. Какие же они хорошенькие!

Дверь распахнулась, и внутрь ввалился бургомистр. Другой вошедший поставил кресло на середину комнаты и жестом указал на него Андерсену. Поэт сел, и сразу же его окружили дети, поющие песню и протягивающие ему цветы. Когда песня закончилась, они положили цветы на пол вокруг его кресла, и одна девочка вышла вперед.

— От детей Оденсе, герр Андерсен, мы… мы приносим вам свои приветствия и по… поздравления.

Бургомистр начал шепотом подсказывать ей слова, но она была слишком напугана, чтобы понять их. Приложив один из пальцев ко рту, она продолжила:

— Вы открыли для нас новый мир… чудесный… чудесный мир…

Андерсен был готов уже расплакаться. Он протянул руку и притянул ребенка к себе.

— Прекрасная речь, моя дорогая. Самая лучшая из всех речей, которые я сегодня слышал!

— Но я совсем забыла ее! — промямлила девочка, теребя ленточки на своей юбке.

— Какое это имеет значение? И со мной такое случалось.

— О, это очень важно, — сказала девочка, протягивая конверт. — Бургомистр сказал мне, чтобы я передала вам его.

Андерсен схватил его и поближе поднес к глазам, чтобы разобрать буквы в тусклом свете.

— Это телеграмма от короля!

— Действительно! — воскликнул бургомистр. — Как любезно с его стороны!

Но высокий гость не слушал его. Он надорвал конверт и достал оттуда лист бумаги.

— «К тем почестям, которые оказывают вам сегодня ваши сограждане, — прочитал он, — я и моя семья добавляем свои искренние поздравления. Кристиан, король Дании!» Теперь мое торжество завершено! Мне больше нечего желать! — И он откинулся в кресле, довольно улыбаясь.

— Более высокой чести и ожидать нельзя, — произнес бургомистр так, словно был экспертом в этих делах. — Теперь, если вы позволите, я зачитаю эту телеграмму людям на улице.

— Возьмите! Прочтите ее всем! — воскликнул Андерсен, передавая ему телеграмму. — Вся Дания должна присоединиться к моему счастью!

Бургомистр вышел, и в комнате остались только Ханс и дети, не считая женщины у окна. Малышка, которая читала речь, нежно положила свою руку к нему на коленку.

— Мне мама не разрешила спрашивать, герр Андерсен, но не могли бы вы рассказать нам сказку?

Ханс улыбнулся и посадил ее к себе на колени. Другие дети, радостно перешептываясь, уселись на пол вокруг его кресла.

— Матери всегда боятся, что вы можете быть надоедливыми, не так ли? — спросил он. Малышка рассмеялась, и он продолжил: — Я думал о сказке, которая начинается здесь, прямо в этой комнате, это история о неуклюжем мальчике в смешной шляпе, который хотел посмотреть мир.

— Огромный, огромный мир, — сказала маленькая девочка, — как в «Гадком утенке».

— Так, значит, вы знаете эту историю, — не без удовольствия произнес Андерсен.

— Каждое слово. Но я никогда не слышала, как вы рассказываете ее.

— Я расскажу вам ее конец, потому что часть ее происходит сейчас. Остались позади томительно длинные дни на птичьем дворе, жестокость старой женщины и зима на болоте. Теперь была весна, прекрасная весна. Яблони стояли в цвету, а лилии опустили свои головки, чтобы полюбоваться своим отражением в воде. «Зима закончилась!» — крикнул Утенок, и ему захотелось поплавать.

— Но он боялся, — вставил ребенок. — Он все еще помнил щипки уток и кур и остался лежать в камыше, глядя на солнечный свет.

— Да, — мечтательно произнес мужчина. — Камыши были его друзьями. Они склонились и накрыли его.

— Собрались члены Гильдии лавочников! Они ждут вашего выступления, герр Андерсен, — произнес от дверей домика бургомистр.

Но поэт продолжал рассказывать свою историю, словно ничего не слышал.

— Утенок был благодарен камышам. Он думал, что они любят его, а он знал, что такое любовь. Мать-курица на птичьем дворе любила его.

— Конечно, — подтвердила маленькая девочка, — потому что он был ее маленьким сыном. Все матери любят своих маленьких сыновей.

— А своих маленьких дочерей? — спросила Карен из темного угла. — Их они любят тоже?

— Конечно же, они всегда любят своих маленьких дочерей!

— Прошу прощения, что прерываю вас, герр Андерсен, но не могли бы вы выйти и поприветствовать собравшихся жителей, — вмешался бургомистр.

— Там холодно. К тому же у меня болят зубы. Поговорите с ними вместо меня. — Он повернулся к детям. — И так Гадкий утенок посмотрел в небо и…

— Вы должны выйти, герр Андерсен, — умолял бургомистр.

— Я устал, — ответил Ханс, раздраженный его настойчивостью.

— Но вы не можете совсем проигнорировать их. Они смотрели на вас на балконе в Зале гильдий. Затем услышали, что вы пришли сюда. Они ожидают увидеть вас!

— Они видели меня утром в процессии, — ответил Ханс, пытаясь поскорее уладить дело. Он вновь вернулся к истории.

— С неба к нему летели три прекрасных белых лебедя. «Они прилетели разорвать меня на кусочки», — подумал он. Но они опустились на воду и сложили крылья.

Из темноты возле двери раздался голос Карен:

— Вы устали, герр Андерсен. Но вы не привыкли расстраивать вашу публику. Да, для вас всегда на первом месте была ваша публика! Подумайте обо всем, что они сделали сегодня для вас. Приветствовали вас, пели для вас, преподнесли вам в подарок прекрасные золотые часы с дарственной надписью. О, нет, герр, вы не разочаруете их!

Ханс попытался подняться с кресла, но его коленки дрожали.

— Вы не так стары, как я, но все же я моложе! — продолжила женщина. — Вам давит на плечи груз вашего величия!

Еще мгновение в тусклом свете был виден ее силуэт. Затем она исчезла. Когда Ханс подошел к двери, то уже и след простыл закутанной в черное фигуры.

При виде его из толпы донесся гул приветствий и радостных криков.

— Теперь поговорите с ними, бургомистр. Поблагодарите их от моего имени, — попросил Ханс Кристиан, и тот согласно кивнул.

— Я прочту им телеграмму, — сказал он и важно развернул ее.

Ханс вернулся к креслу. Он был более чем доволен. Если судьба отказала ему в доме и детях, что так дорого было другим людям, то восполнила его жизнь другими дарами, которых не дано простым людям. Прошлое ушло вместе с Карен, исчезнувшей за дверью. Но него смотрело светлое и счастливое будущее лицами детей, окруживших его. Он сел в кресло и посадил маленькую девочку обратно к себе на колени.

Бургомистр зачитал телеграмму. Затем он произнес речь. После этого присутствующие затянули гимн, написанный специально для этого случая.

— Вы слышите это, герр Андерсен? Они поют для вас!

Когда он отступил в сторону, то свет факела упал на мужчину в кресле и круг детей.

— Тихо! Он уснул! — сказала девочка.

— Уснул! Посередине праздника! Это неслыханно. Неужели он не мог потерпеть, пока мы не отдадим ему все почести.

Лавочник, вошедший в это время в дверь, увидел прекрасную картину: седовласый поэт спал в кресле с ребенком на коленях, а вокруг него собрались другие дети. Теплый свет факела падал на его лицо, согревая, но не будя.

— Я не думаю, что мы именно те люди, которые должны отдавать ему почести, — сказал он. — Когда я был маленьким, я дрался с ним, обзывал его, когда видел, как он бежал по улице от таких же, как я, мальчишек-хулиганов. Нет. Он добрался до вершины, несмотря на таких людей, как мы, герр бургомистр.

И это была правда. Бургомистр ничего не сказал в ответ, а развернулся и пошел на площадь. За его спиной развивались полы его пиджака.

Девочка села прямо и осторожно дотронулась до неподвижного лица.

— Он закончит историю, когда проснется?

— Конечно. Я думаю, он будет рад дойти до конца.

— Утенок тоже был рад, — сказал ребенок постарше, — он посмотрел на свое отражение в воде и понял, что больше не был гадким утенком, а превратился в прекрасного лебедя. И все дети говорили: «Какой он красивый! Прекраснее всех на свете!»

— И он выпрямил свою тонкую шею, — подхватила другая девочка, — и сказал себе: «Я никогда не думал о таком счастье, когда был Гадким утенком!» И она прислонилась щекой к руке Андерсена, которая лежала на подлокотнике кресла.

На улице постепенно смолкало пение, удаляясь вместе со светом факелов. В вечерних сумерках поэт и дети наконец-то остались одни.

Таков конец истории, которая должна была подойти к своему концу, так как конец есть у всех хороших историй.

ОБ АВТОРЕ, МАРГАРЕТ ЭНН ХАББАРД

Как и герой ее романа, Ханс Кристиан Андерсен, она была преимущественно детским автором. «Полет лебедя» явился первым художественным произведением писательницы, которая в начале создавала постановки пьес для детских театров, а позднее стала сочинять исторические романы для мальчиков и девочек.

Лауреат первой премии Брюса в художественной литературе, она начала свою профессиональную писательскую деятельность еще в студенческие годы, когда училась на преподавателя в университете Миннесоты. Один из ее наставников по английскому языку обратил внимание девушки на то, что она обладает несомненным даром придумывать истории для детей, и убедил серьезно заняться сочинительством. К моменту получения диплома бакалавра общеобразовательных наук, мисс Хаббард потеряла всякий интерес к преподаванию и решила стать писателем.

Как говорила сама мисс Хаббард, она не помнит, когда впервые начала «придумывать истории». Еще дома в Северной Дакоте, где у ее родителей был земельный участок в 90-х годах, она писала пьесы для своих кукол, которые потом ставила в сарае большой фермы.

После получения диплома интерес к писательской деятельности привел мисс

Хаббард на курс литературных семинаров в университете Миннесоты. Летом, приехав в Дулут, она начала сочинять пьесы для Дулутского детского театра. Эти пьесы были опубликованы в 1935 году.

А затем родился роман «Полет лебедя».

«Моя жизнь — прекрасная сказка, полная счастливых случайностей».

Такими словами Ханс Кристиан Андерсен подводил итог прожитых лет.

«Эта история, — продолжал он, — расскажет миру то, что я знаю сам: есть любящий Бог, который управляет всеми вещами и направляет нас к подлинным ценностям».

И вот эту-то удивительную жизнь описала Маргарет Энн Хаббард в своем биографическом романе «Полет лебедя».

Чудесная история мальчика Ханса увлекает сама по себе, но под пером писательницы звучит поистине волшебно еще и потому, что в ней мисс Хаббард сочетает великолепное мастерство с сильным воображением поэта и, зачаровывая построением фраз, рождает прозу, похожую на прозу самого Андерсена.

Глазами автора мы видим красоту и уродство в жизни Ханса. Гадкий Ханс с прекрасной душой поэта, гадкий Ханс с длинным носом, растрепанными волосами, неуклюжей фигурой, глядя на мир из-под своего физического уродства, видит повсюду чудо и красоту.

Живо, ярко, с точными долями пафоса, юмора и реализма автор описала нищенское детство Ханса, его мечты стать великим писателем, борьбу за признание, его разочарования, его триумфы, его попытки избавиться от болезненного одиночества сердца.

«Полет лебедя» — это действительно «прекрасная сказка, полная счастливых случайностей», которую мог бы написать сам Ханс Кристиан Андерсен.

Примечания

1

Иисус Христос, сын плотника Иосифа.

(обратно)

2

Снежная королева — символ холода и смерти.

(обратно)

3

Конфирмация — обряд приобщения к церкви детей, достигших определенного возраста. Таинство миропомазания.

(обратно)

4

Зеландия — крупнейший остров в составе Дании, на котором находится г. Копенгаген.

(обратно)

5

Ошибка автора. Бурнонвилль, родившийся в 1805 году, был ровесником Андерсена и, следовательно, еще не мог ничего ставить.

(обратно)

6

Скиллинг — мелкая монета.

(обратно)

Оглавление

ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ История книги от Маргарет Энн Хаббард

ПОЛЕТ ЛЕБЕДЯ

ОБ АВТОРЕ, МАРГАРЕТ ЭНН ХАББАРД X Имя пользователя * Пароль * Запомнить меня

Регистрация

Забыли пароль?