«Портрет А»

Рисунки Анри Мишо из цикла «Движение»{1}

Кто это такой?{2} (перевод А. Поповой)

Родился 24 мая 1899-го. Бельгиец, парижский. Норовит пуститься в бега. В 21 год стал матросом. Северная и южная Атлантика. Вернулся домой по нездоровью.

Потом — путешествия в Амазонию, Эквадор, Индию, Китай.

Бывал в чужих краях, чужих по самой сути, стремился туда, стремился быть другим.

Придумывал эти края. Ему необходимо их придумывать.

Благодаря своим книгам: «Кто я был», «Эквадор», «Дикарь в Азии», «Перо», «Тьма шевелится» — сходит за поэта.

С недавних пор рисует.

Переход от одного вида творчества к другому — одно из самых странных внутренних путешествий, которые можно совершить.

Странный способ борьбы с заторами — дать отоспаться говорящей, пишущей части своего естества (нет, это не часть, а скорее система соединений). Начать рисовать — это как выбрать другой подъездной путь. Фабрика слов, словомыслей, словообразов исчезает, тонет с головокружительной скоростью — так просто. И ее больше нет. Кишение прекращается. Темнота. Местами смерть. Никакого желания, аппетита к речи. Та область головы, которая всем этим занималась, охлаждается. Удивительный опыт.

Когда проникаешь в мир через другое окно, тоже испытываешь странные эмоции. Нужно заново учиться ходить, словно ребенку. Ничего не умеешь.

Снова трудности. Снова соблазны.

У каждого искусства свой соблазн и свои подарки. Остается поддаться, покориться.

Мишо рисует, как ни странно, на мерном фоне, на непроницаемом черном фоне.{3} Черное — его хрустальный шар. В его понимании только из черного возникает жизнь. Новая жизнь, полностью выдуманная.

А. М.

Некоторые сведения о пятидесяти девяти годах жизни{4} (перевод А. Поповой)

1899.24.05

Намюр

Родился в буржуазной семье.

Отец из Арденн.

Мать из Валлонии.{5}

Один из родственников, с которым он не был знаком, — родом из Германии.

Брат, тремя годами старше.

Дальние испанские корни.

1900–1906 Брюссель

Безразличие.

Отсутствие аппетита.

Сопротивление.

Нет интереса ни к чему.

Не привлекают ни жизнь, ни игры, ни развлечения, ни какие бы то ни было перемены.

Отвращение к еде.

К запахам, к общению.

Его костный мозг не вырабатывает крови.

Кровь прекрасно обходится без кислорода.

Анемия.

Мечтания — без образов, без слов, в неподвижности.

Мечтает о постоянстве, о бесконечной неизменности.

Его обособленность, повадки вечного забастовщика пугают, а то и раздражают.

Его отсылают в деревню.

Путте-Грасхайде 1906–1910

Деревушка в Кампине.[1]

Пять лет жизни в пансионе.

Бедная, суровая, холодная жизнь.

Обучение на фламандском языке.

Соученики — сыновья и дочки небогатых крестьян.

Замкнутость.

Отгородился от всех.

Стыд за то, что вокруг, за все, что вокруг него, за все, что окружало его с той минуты, как он появился на свет, стыд за самого себя, стыд быть всего лишь самим собой и презрение к себе и ко всему, с чем ему доводилось иметь дело.

По-прежнему испытывает отвращение к пище, заворачивает ее в бумагу и сует в карманы, а едва оказавшись на улице, закапывает.

1911–1914 Брюссель

Возвращение в Брюссель. Спасительное! А, так, значит, он предпочитает одну реальность другой. Начались предпочтения. Осторожней, вот так рано или поздно и становишься частью этого мира. Ему двенадцать лет.

Муравьиные схватки в саду.

Открытие словаря, слов, еще свободных от фраз и фразерства, целого множества слов, которыми можно распоряжаться самому и по своему усмотрению. Учеба у иезуитов.{6}

Не без помощи отца увлекся латынью — прекрасный язык, который отгородил его от других, переселил на новую почву, — это его первое отбытие. И первые длительные усилия в жизни, доставившие удовольствие.

Немного занимался музыкой.

1914–1918

Пять лет немецкой оккупации.

Первое сочинение на французском. Потрясение. Чего только нет у него в голове! Потрясение даже для его учителя, который советует ему заняться литературой. Но он решает не писать, гонит от себя этот соблазн, который мог бы отвлечь его от главного. Что же главное? Тайна, о существовании которой он подозревал с раннего детства, а все остальные, похоже, ничего о ней не знают. Читает все подряд. Чтение-поиски, чтобы найти близких себе людей — они разбросаны по миру — свою истинную родню, даже не совсем родню, а тех, кто, может быть, «знает» (Элло, Рейсбрук, Толстой, Достоевский).{7} Читает жития святых — о самых удивительных путях, совершенно не похожих на жизнь обычного человека. Еще всякие чудные необычные книги и «Молодую Бельгию» с ее странным языком,{8} а ему бы хотелось, чтоб язык был еще более странным. Когда он получил звание бакалавра, университет был закрыт из-за оккупации, — два года отданы чтению и интеллектуальным поделкам.

1919

Готовится к вступительным.

Не пошел на экзамен. Оставляет мысли о медицине.{9}

1920

Булонь-сюр-Мер

Нанимается матросом на пятимачтовую шхуну.

Роттердам

Второй выход в море. На «Победителе» — десять тысяч тонн водоизмещения, прекрасные обводы — немцы только что передали его Франции. В тесном носовом кубрике четырнадцать человек. Удивительная, неожиданная, укрепившая его дружба. Бремен, Саванна, Норфолк, Ньюпорт-Ньюс, Рио-де-Жанейро, Буэнос-Айрес.

По возвращении в Рио команда, недовольная плохим питанием, не желает продолжать рейс и все вместе сказываются больными. Из солидарности он покидает судно вместе со всей командой… и таким образом избегает кораблекрушения, которое случится двадцатью днями позже к югу от Нью-Йорка…

1921

Всемирное сокращение флотов в самом разгаре (это касается судов, которые перевозили войска и продовольствие). Наняться на судно невозможно. Окно закрылось. Пришлось отказаться от моря.

Возвращение в город — и к ненавистным людям.

Отвращение.

Безнадежность.

Разные занятия и работы, средненькие, и справляется он с ними средненько.

Низшая точка на его «кривой неудачника».

1922 Брюссель

Прочел «Мальдорора».{10} Встряска… которая вскоре вызвала в нем давно позабытую потребность писать.

Первые страницы. Франц Элленс, потом Полан видят в них что-то, другие не видят ничего.{11}

Он все еще колеблется. Ему не хочется, чтобы писательство стало для него «долгом».

Это мешает мечтать. Заставляет выбраться наружу. Лучше он будет жить как прежде — свернувшись в клубок.

Уезжает из Бельгии навсегда.

1924 Париж

Пишет, но все время его раздирают противоречия. Не может выбрать псевдоним, который бы полностью соответствовал ему самому, его устремлениям и возможностям.

Продолжает подписываться своим банальным именем, которое ненавидит,{12} которого стыдится, именем, похожим на этикетку с надписью «второй сорт». Может быть, он оставляет это имя как знак верности недовольству собой и неудовлетворенности. Итак, ему никогда не суждено гордиться тем, что он пишет, — он будет вечно тянуть на себе это ярмо, которое маячит в конце каждого его текста, не позволяя даже отчасти испытать чувство победы и завершенности.

1925

Клее, потом Эрнст, Кирико… Крайнее удивление. До сих пор он ненавидел живопись и вообще рисование как занятие: «Мало им реальности, этой жуткой реальности, — думал он, — И они еще хотят ее повторять, возвращаться к ней».

Работает то там, то сям. Какое-то время — в издательстве, в отделе подготовки к печати.

1927 Кито

Путешествие в Эквадор на год по приглашению Ганготены{13} — вдвоем с этим поэтом, в котором соседствовали гениальность и невезение. Он умер молодым, а потом и его стихи, по большей части неизданные, сгорели при пожаре в самолете.

1928

Париж.

1929

Смерть отца. Десятью днями позже — смерть матери. Поездки в Турцию, Италию, Северную Африку…

Он уезжает от.

Чтобы вытравить из себя родину, любые привязанности и то, что его связывает, хоть и против воли, с греческой, римской или немецкой культурой, вытравить бельгийские привычки.

Путешествия как выселение.

И все же отторжение понемногу уступает место желанию общности. Ему еще многому надо научиться — научиться себя открывать. Понадобится много времени.

1930–1931 Азия

Наконец-то путешествие для него.

Индия — там первый народ, который, кажется, в массе своей занят сутью, который самой сутью хочет утолить свою жажду, и, наконец, народ, который заслуживает, чтобы его выделяли между прочих.

Об Индонезии и Китае пишет слишком быстро: он возбужден и радостно удивлен тем, до какой степени его взволновало увиденное в этих странах, все это он еще будет обдумывать и пережевывать не один год.

1932

Лиссабон — Париж.

1935

Монтевидео, Буэнос-Айрес.

1937

Вплотную занялся рисованием. Первая выставка (Галерея Пьер в Париже).

1938–1939 Медон

Занимается журналом «Гермес».

1939

Бразилия (штаты Минас-Жерайс и Рио).

1940 январь

Возвращение в Париж. В июле — вместе со всеми — отъезд из Парижа.

Сент-Антонен. Потом Лаванду.

1941–1942

В Лаванду вдвоем с женщиной, которая скоро станет его женой.

1943

Возвращение в Париж. Немецкая оккупация (вторая).

1944

Смерть брата.

1945

Жена, ослабев от недостаточного питания, заболевает туберкулезом.

Вдвоем в Камбо. Улучшение.

1947

Почти излечилась. Чтобы поправить здоровье и забыть о недомоганиях — путешествие в Египет.

Февраль 1948

Гибель жены от чудовищных ожогов.

1951–1952–1953

Пишет меньше и меньше, все больше рисует.

1955

Получил французское гражданство.

1956

Первый эксперимент с мескалином.

1957

Выставки в США, в Риме, в Лондоне.

Перелом правого локтя. Остеопороз. Рука не работает.

Открытие левостороннего человека. Исцеление. Что теперь?

Столько сил потратил за всю жизнь, чтобы себя переделать — во всех отношениях, — а кости этим нисколько не интересуются, вслепую бредут своим семейным, расовым, нордическим путем.

Из книги «Басни о происхождении»{14} (пер. А. Поповой)

Бог и мир

В начале был только Бог и бесы.

Бесы отличались друг от друга запахом, да еще свистом, с которым носились с места на место.

Они были невидимы.

И вот они спрятались от Бога.

Кан! Мапель! Дло!

Бог зовет еще раз:

Кан! Мапель! Дло!

Они спрятались друг за дружку, гуськом, под прикрытием резкого запаха беса Чора.

И ни один не явился на зов.

Бог гневается.

Он поднимает жуткий ветер, чтобы пригнать бесов к себе.

Явился один Наан.

Остальные упираются.

Ветер все сильней и сильней, они упираются, жмутся друг к дружке, сбиваются в ком, так крепко, что обращаются в камень, — Так появилась земля.

Потом Бог создал деревья и зверей, чтобы на ней кто-то жил.

Божий промысл

Бог может все что угодно. Поэтому ему скучно.

Поэтому ему захотелось, чтобы был кто-то, кто может лишь очень немногое.

Вот причина сотворения мира.

Бог создал камни. Но они скатились на дно оврагов и больше ничего не делали.

Богу скучно.

Потом он создал воду. Но вода только текла вниз и все.

Богу скучно.

Потом он создал деревья, но они только тянулись к солнцу.

Богу скучно.

Тогда Бог отрывает от себя здоровенный кусок, обшивает кожей и бросает на землю. Это человек.

И человек переворачивает вверх тормашками землю, камни, воду и деревья. Бог смотрит. Приятно посмотреть, когда кто-то что-то делает.

Иногда он сам сотрясает землю, швыряет одну гору на другую, дует на море. Люди бегают, барахтаются.

А Бог смотрит. Приятно посмотреть, когда кто-то что-то делает.

Одежда — это уловка

Три брата: Фи, Дафи, Дафида живут в деревне с высокими хижинами.

Фи идет-идет и попадает в край низких хижин.

Он идет к вождю.

Смотрит на его жену.

Ему хочется обладать ею (и все это видят, потому что он голый).

Вождь убивает Фи.

Дафи идет по следам, которые остались в грязи от ног его брата, приходит в ту деревню. На колу насажена братнина голова. Ему страшно.

Тогда приходит Дафида, который, закрыв живот щитком из коры, охотится на змей.

Вот он в деревне низких хижин, перед вождем, и живот у него прикрыт щитком из коры.

И что же? Вскоре он обманет вождя и получит его жену.

Вот так-то, теперь и вы тоже знаете эту историю. Остерегайтесь белого человека, потому что белый человек приходит одетым.

Происхождение огня

Ндва идет по равнине. Бежит заяц. Ндва бросает в зайца камень. Камень стукается о камень. Чиркает по нему, и… пфф… Искра летит в сухую траву. Равнина вспыхнула. Так появился огонь.

Происхождение огня

Дерево сломано молнией. Теперь оно сухое и прочное. Ндва бежит, налетает на ствол и падает. Ндва злится на дерево, колотит его, разламывает и в запале шваркает одним обломком о другой… Пфф… — вспыхнуло пламя. Так появился огонь.

Происхождение татуировки

На груди у Ндва огромный шрам. Шрам оставил волк, с которым Ндва сражался и убил его. С тех пор Ндва боится всего на свете. Потом он снова встретил волка, но сражаться не пришлось. Волк умер от первого удара по голове. Ндва берет лапу мертвого волка, левой рукой прижимает ее к своей груди, а правой тащит вниз к животу. Так появилась татуировка. Второй шрам, и снова почет!

Происхождение людоедства

В пещере — Ндва и Дваби, его маленький сын, и котел мяса с кипящим жиром.

Ндва уходит.

В пещере — Ндваби и котел.

Ндваби играет и падает в котел.

В котле сильно бурлит.

Потом больше уже не бурлит.

Вечер.

Возвращается Ндва.

Сует руку в котел.

«А я думал, что разрезал все мясо». Отрезает кусок. Принимается есть. «Вкусное мясо!» Откуда этот кусок?

Это бедро его сына.

Он, ни слова не говоря, идет в хижину Ква, берет детей, варит их и съедает.

Об этом пошел слух.

Теперь все знают, как вкусна человечина.

Выкидыш

Мадимба, — говорит вождь.

Твой живот не растет, а ведь тебя любят мужчины.

«Это потому, что я варю зеленые бананы и ем», — говорит Мадимба.

Да ты смеешься, — говорит Ндва.

И убивает ее.

Поэтому мы не знаем, кто рассказал женщинам, как действуют зеленые бананы на ребенка в животе у женщины.

Польза огня

Правда ли, что именно из-за тепла и света люди заинтересовались огнем и стали им пользоваться?

Возможно, огонь оценили только после того, как Ндва толкнул в огонь свою жену, чтоб посмотреть, как горят ее длинные волосы.

Возможно, это случилось после того, как он подержал ее над огнем так долго, что она пережарилась, обуглилась, и он стал задыхаться от дыма; а потом вытащил ее, съел и заметил, что хорошо пропекшиеся куски куда вкуснее тех, которые не соприкасались с огнем.

Из книги «Кто я был»{15} (перевод А. Поповой)

Из цикла «Загадки»{16}

Жюлю Сюпервьелю

Эти-то понимали, что значит ждать. Знал я одного из них, и другие его тоже знали, вот уж он ждал так ждал. Залез в яму и ждал.

Если тебе тоже зачем-то нужна была яма, поверь моему слову, проще было найти себе другую, или уж тогда сесть рядышком и покуривать длинные трубки терпения.

Потому что он и не думал оттуда вылезать.

Ему бросали камни, и он их съедал.

Удивлялся, а потом съедал. Он оставался там и когда спал, и когда не спал, — дольше, чем может прожить предрассудок, дольше, чем кедр, дольше псалмов, которые поют кедры, когда их валят, — так он все ждал и уменьшался и стал не больше пальца на собственной ноге.

* * *

Я был мимикой.

У человека — на лице, но у собаки я располагался в хвосте и, как положено, вилял, а когда повозка пронеслась и задела собачий зад, я свалился на землю.

Настал вечер, один человек решил, что это сигара, поднял мимику и жутко испугался.

* * *

Я был зародышем.

Моя мать будила меня, когда ей случалось подумать о г-не де Хаха.

Одновременно со мной иногда просыпались и другие зародыши, когда их матерей били, или они прикладывались к спиртному, или были в исповедальне.

Как-то вечером нас было семьдесят зародышей, мы беседовали: из живота в живот, на расстоянии, а каким образом, я не очень понимаю.

Потом мы больше никогда не встречались.

* * *

Он мирно посмеивался. Бывало, подойдешь к нему с палкой. Он ее в два счета ломал, но, быстро раскаявшись в своем поступке, сам же вкладывал тебе в руки целой и невредимой. И бесполезно искать, в каком месте она была сломана.

Но если человек приближался и пытался схватить его в охапку, такого он совал к себе в карман. А в карманах у него удушье и смерть. Когда человек начинал пованивать, он его выбрасывал из кармана. Человек падал вниз, ломая себе хребет.

* * *

Он являлся со страшным шумом и сам весь дрожал, хотя мог растоптать разом человек десять и все хозяйство, принадлежащее этим десяти человекам.

Все на него забирались, так уж повелось. Тогда он показывал, на что способен. Проходя, он расшвыривал дома направо и налево и за спину, но потом ставил их на землю с такой аккуратностью, какая появляется только с давней привычкой, словно носовой платок убирал в карман. И никто не удивлялся, разве что иногда молоденькие щенки.

* * *

Я сделал из хлебного мякиша маленькую зверюшку вроде мыши. Не успел я закончить третью лапку, как она дала деру… И скрылась в ночной темноте.

Детские убеждения

В Африке верблюдов расталкивают слоны и старые бегемоты.

Даже конным и самым бравым жандармам еще ни разу не удалось задержать солнце и доставить его куда следует.

Близорукие тигры прыгают недалеко.

Лысый индеец неуязвим для мщения.

В Маюмбе бывает, что крокодилы вдруг прокашляются, выплывут со дна речки и съедят рассеянных игроков в кости.

По ночам пруды поднимаются{17} и говорят: «Мы теперь не мертвые». Они поднимаются, собирая воду вокруг себя в мешки. Когда они уходят, на их месте остаются огромные ямы, а они отправляются по дорогам, перекатываясь и виадукаясь друг с другом, высоченные, как соборы, и наклонные, как бочки.

Поначалу они прозрачные, но скоро желтеют, коричневеют или чернеют: это зависит от того, какие муравьи — желтые, коричневые или черные — облепят их по дороге. От всего этого (от тяжести муравьев) они устают, договариваются между собой и решают: «Ладно, пожалуй, отложим наш уход на завтра, ну да, на завтра», и возвращаются, куда медленней, чем уходили, возвращаются в свои ямы, приминая камыш.

Там мы их и видим по утрам после завтрака. Но только вот… как все это происходит, если в пруду есть утки?

Куры яиц не несут. И вообще никто не несет — куры их из земли выкапывают.

Злые слоны лишаются права носить хобот.

У клоунов не бывает отцов; ни у одного клоуна нет отца; потому что такого и быть не может.

Пробирка, полная бабочек, ничего не весит, если только бабочки не уснут; отец говорит, что она весит килограмм, но он никогда не смотрит на бабочек.

Вроде советов по гигиене души

Мне не удается отдохнуть, моя жизнь — сплошная бессонница,{18} я не работаю, не сплю, я занят только бессонницей: то душа моя бродит, а тело приляжет, то душа приляжет, а тело бродит, но сна для меня нет, у меня в позвоночнике свой ночник, и его никак не потушишь. А может, это благоразумие не дает мне уснуть, потому что мне надо искать, искать и искать, и то, что я ищу, может найтись абсолютно где угодно, ведь что я ищу, я и сам не знаю.

* * *

Сердце у меня кошмарное, всегда найдет повод биться. Весь день оно в волнениях — не сердце, а молоток, а я для него стенка, и оно заполняет собой весь мир. Я выхожу из дому, еду в Индию, но, увы, вместе со мной едет мой молоток, и для меня ничего не существует кроме него, он не дает мне ни на что посмотреть, мало того, как раз по этой причине мне пришлось отказаться от изученья наук, от заработка и вообще от всего.

Брык и бряк{19}

И бряк и брык и брысь братан брык в брюк брось брюкву баран бряк в брюх и прыгбрыкбрякблямбум трамтарарам всем козлам по рогам — бам! как дам! всем сестрам по серьгам! блям блям! смешно на вас гля… и страшно вас слу… и больно черт знает где ну это у всех эй вы там на помойке Земли на помойке да в грязь лицом как ощущенье? на помойку не ходят себя показать, если только и можешь, что ветры пускать,— тут ни в койку ни на помойку ни лялятополя и главное господа писатели ни одной своей книжки перечитать Ух ненавижу тебя Буало бред брехня барахло быдло бурда мурло бармалей дуралей на, жуй не жалей.

Большая битва

Р.-М. Эрману{20}

Он чорк его хлюпом оземь И чвак и курдык и чумесит до самых почилок И шмац его в клювер и ну его дры по сопатке И растелемонил в писель Размокрячилхапец А тот постоял, плюхскопытнул, растек и в куски Видать, ему скоро каюк Вот он подхватился, слепился… нет, поздно Сколько ни вейся веревочка — вот и конец Абар! Абар! Абабар! Нога отвалилась! Рука пополам! Кровь захлестала! Буль-буль, В его животе в кастрюльке спрятан большой секрет, Все злючки в округе рыдают в платочки — Вот ведь, ну надо же, вот ведь… Посмотрим на вас! Да, и мы тоже, мы тоже ищем Большой Секрет.

Из книги «Эквадор»{21} (перевод А. Поповой)

Тошнит или это смерть пришла?

Выплескивайся, сердце. Довольно — повоевали, Скорей бы уж помереть. Мы ведь держались храбро, Сделали что могли. Давай, душа, Наружу — или останься, Настало время решать. Не броди в моем теле на ощупь, То спеша, то сбиваясь с дороги. Наружу — или останься, Настало время решать. Я больше так не могу. Властители Смерти, Я не клял вас и не отбивал в вашу честь ладоши. Смилуйтесь, я вернулся из ста путешествий Без багажа, без учителя, без богатства и славы, Вы всесильны, бесспорно, но вы же любите шутки, Пожалейте безумца: до барьера еще далеко, А он вам кричит свое имя заранее — прямо отсюда. Возьмите его в полет, Пусть попробует, может, привыкнет к вашим манерам и нраву, И правда же, что вам стоит, — помогите ему, прошу вас.

Из сборника «Мои владения»{22}

Мои занятия (пер. А. Поповой)

Редко бывает, что я кого-то увижу и не отлуплю. Другие предпочитают внутренний монолог. Я не такой. По мне так лучше отлупить.

Бывает, что люди садятся в ресторане напротив меня, не говоря ни слова, и сидят так подолгу: это они решили поесть.

Вот один такой.

Ну так я его хватаю и хряп!

Так, еще раз хватаю, хряп!

И на крючок в раздевалке.

Теперь отцепляем.

Опять на крючок.

Опять отцепляем.

Теперь — на стол, придавим, потом придушим.

Измажем кой-чем, а теперь помочим.

Он оживает.

Теперь сполосну его, расправлю (что-то я разволновался, пора кончать), сгребу в кучку, прихлопну, выжму к себе в стакан, а потом демонстративно выплесну на пол и подзову официанта: «Дайте-ка мне другой стакан — почище!»

Но мне как-то нехорошо — быстро плачу по счету и ухожу.

Простота (пер. В. Козового)

Чего моей жизни до сих пор не хватало — это прежде всего простоты. Я начинаю понемногу меняться.

Так, я всегда теперь выхожу из дому с кроватью, и если мне нравится какая-то женщина, я хватаю ее и вмиг с ней ложусь.

Если уши ее (или нос) огромны, уродливы, я снимаю их вместе с одеждой и кладу под кровать — пусть заберет, уходя; я оставляю лишь то, что мне нравится.

Если ей не мешало бы сменить белье, я заменяю его немедля. Это — подарок ей. Если, однако, я замечаю другую, более симпатичную женщину, я прошу у первой прощения и немедленно с ней расстаюсь.

Люди, знающие меня, утверждают, что я не способен на поступки, о которых рассказываю, что у меня недостаточно темперамента. Я тоже так думал, но все объяснялось тем, что я не поступал как мне нравится.

Теперь днем у меня время всегда отлично заполнено. (По утрам я работаю.)

Лень (пер. В. Козового)

Душа обожает плавать.

Хочешь плавать — ложись на живот. Душа оборвется — и понеслась. Она уносится вплавь. (Если душу вашу уносит, когда вы стоите, или сидите, или согнули колени или, может быть, локти, она ускользает по-разному, меняя повадку и форму в зависимости от позы, — я в этом убедился не сразу.)

Часто слышишь о ней: парит. Не верьте. Плавать — дело другое. И плывет она как угри и змеи, всегда только так.

На свете немало людей, чья душа обожает плавать. В просторечии их называют лентяями. Когда, собираясь плавать, душа через живот выходит из тела, в тебе освобождается что-то такое, безмерное, трудно сказать… приволье, блаженство, глубочайший покой…

Душа уходит плавать в лестничной клетке или на улице, в зависимости от того, робок или отважен ее обладатель, ибо всегда оставляет ему кончик какой-нибудь нити, и если бы нить эта оборвалась (она подчас совсем тонка, но нужна чудовищная сила, чтобы ее оборвать), ужасно пришлось бы обоим (ему и душе).

Когда, стало быть, она плавает где-то вдали, по этой простейшей нити, которая связывает человека с душой, проносятся кубы и кубы своего рода духовного вещества, точно ил, точно ртуть или газ, — беспредельная радость.

Вот почему лентяй неисправим. Он не изменится никогда. И вот почему леность — мать всех пороков. Ибо что может быть эгоистичней лени?

У нее есть корни, которых нет у гордыни.

Но люди ополчаются на лентяев.

Когда они лежат, их толкают, брызжут в лицо им холодной водой, — чтоб вернули, не мешкая, свою душу на место. Тогда они смотрят на вас ненавидящим взглядом, который всем хорошо знаком и особенно часто встречается у детей.

Осторожный человек (пер. А. Поповой)

Он считал, что у него в брюшной полости откладывается кальций. Каждый день он ходил по врачам, и одни ему говорили, что анализ мочи ничего не выявил, другие — что кальция ему, наоборот, не хватает, третьи — что он слишком много курит, что его нервной системе нужен отдых, и то и се и тому подобное.

Он перестал ходить к врачам и остался со своим отложением.

Кальций обычно хрупок, но не всегда. Бывают и карбонаты, и сульфаты, и хлораты, и перхлораты, и прочие соли, и, само собой, если уж у вас отложение, то надо приготовиться, что там найдется всего понемножку. Так вот, по мочевыводному каналу все жидкости, естественно, проходят, а вот кристаллы могут пройти только со зверской болью. И лучше не дышать чересчур глубоко, не носиться за трамваем сломя голову — это резко усиливает циркуляцию жидкости. Не дай бог, напластование распадется, какой-нибудь кусочек попадет в кровь, и — прощай, Париж!

В брюшной полости целое множество артериол, артерий и вен, сердце, аорта и еще несколько важных внутренних органов. Поэтому нагибаться — просто безумие; а о верховой езде нечего и думать.

Какая же осторожность нужна человеку, чтобы выжить.

Он часто думал о других людях, у которых тоже отложения: у одного кальций, у другого — свинец, у третьего — железо (а недавно даже у одного человека, который никогда не был на войне, из сердца извлекли пулю). Такие люди ходят осторожно. Это и выдаст их публике, которая над ними смеется.

Но они удаляются осторожно-осторожно, осторожными шажками, размышляя о Природе, у которой столько разных тайн, ну надо же, надо же.

Колдовство (пер. А. Поповой)

Моя подруга, которую я потерял, по-прежнему живет в Париже. По-прежнему ходит и смеется. Я думаю, через несколько дней ее мать придет ко мне и скажет: «Месье, я не знаю, что с ней. У нее ничего не находят, а она за этот месяц похудела еще на 4 килограмма».

Когда она будет весить всего 55 фунтов, ее мать придет ко мне — раньше-то она вечно прикидывалась, что до такого ничтожного типа, как я, ей и дела нет, — так вот, однажды ее мать придет ко мне и скажет: «Месье, она весит всего 55 фунтов. Может быть, вы могли бы ей чем-то помочь». А потом: «Месье, теперь она весит только 24 килограмма. Это очень серьезно».

А я ей: «24… килограмма, приходите, когда будет 14».

Она пришла, когда стало 14, на самом-то деле — 17, но она утверждает, что 14, ее мучает мысль, что, когда дойдет до 14, дочь умрет. Пришла и говорит: «Месье, она умирает. Неужели она для вас ничего не значила?»

«Мадам, не волнуйтесь, полностью она не исчезнет. Я не могу ее убить. Даже с весом в 2,5 килограмма она будет жить дальше».

И тут эта мамаша, которую я всегда терпеть не мог, на меня бросилась. Нет, не может быть, чтобы это была ее дочь. Ее дочь, наверно, умерла. Ну конечно, это не она, эту сделали каким-то хитрым способом и по жестокости заставляют жить.

Мамаша ушла в задумчивости.

Мол (пер. А. Поповой)

Вот уже месяц, как я в Онфлере, но моря еще не видел, потому что врач запрещает мне выходить.

Но вчера вечером, устав сидеть взаперти, я построил под покровом тумана мол — до самого моря.

Потом я сидел на дальнем его конце, свесив ноги, и смотрел вниз на глубоко дышавшее море.

Справа послышался шепот. Какой-то человек, как и я, болтал ногами и смотрел на море. Теперь, сказал он, когда я уже стар, я хочу взять все, что я туда бросил за эти годы. И принялся тянуть при помощи блоков.

Он вытащил множество всяких сокровищ. Он доставал капитанов иных столетий в парадных мундирах, шкатулки, набитые всевозможными драгоценностями, и роскошно одетых женщин в нарядах, которых сегодня уже не носят. И каждое существо или предмет, вытащенный им на поверхность, он внимательно с явной надеждой рассматривал и не произносил ни слова, только взгляд его угасал, а вещь он отбрасывал в сторону. Так мы заполнили всю эстакаду. Я не припомню в точности всего, что там было, ведь память у меня скверная, но он явно был недоволен: что-то пропало, что-то, что он рассчитывал отыскать, а оно исчезло.

Тогда он начал выбрасывать все обратно в море.

Длинной лентой все падало вниз, и брызгами вас леденило.

Последний выброшенный обломок увлек за собой его самого.

Меня же била лихорадка, и я сам не пойму, как умудрился добраться до кровати.

Просмотр (пер. А. Поповой)

Это произошло на пирсе в Онфлере, на небе не было ни облачка. Отчетливо виднелся гаврский маяк. Я провел там добрых десять часов. В полдень я сходил пообедать, но вскоре вернулся.

Несколько лодок во время отлива отправились за мидиями, я узнал капитана рыбаков, с которым мне уже случалось выходить в море, и сделал еще кое-какие наблюдения. Но в итоге, если учесть, сколько времени я там провел, наблюдений этих было крайне мало.

И вдруг около восьми часов вечера я осознал, что спектакль, за которым я следил целый день, был лишь плодом моей фантазии. И это меня очень порадовало, поскольку недавно я как раз упрекал себя, что провожу дни в безделье.

Так вот, я обрадовался, и раз уж это был мой собственный спектакль, я настроился убрать из него горизонт, который мне к тому времени изрядно поднадоел. Но то ли было слишком жарко, то ли я слишком устал, а только ничего у меня не вышло. Горизонт не уменьшался в размерах, ничуть не потемнел и сиял, может быть, даже ярче прежнего.

А я все брел и брел.

И когда люди меня приветствовали, я глядел на них рассеянно, повторяя про себя: «Надо бы все-таки убрать горизонт, чтоб эта история не отравляла мне жизнь», и так я добрался до отеля «Англия», где хотел поужинать, и тут понял, что я на самом деле в Онфлере, но легче мне от этого не стало.

Какая разница, все это уже в прошлом. Наступил вечер, однако горизонт оставался на месте, абсолютно такой же, каким я его видел целый день.

Глубокой ночью он вдруг исчез, так стремительно уступив место пустоте, что я почти пожалел о нем.

Невеличка (пер. А. Поповой)

Когда вы меня увидите. Учтите: Это не я. В крупицах песка, В крупицах крупиц, В невидимой воздушной муке, В бескрайней пустоте, что будто бы кормится кровью,— Вот там я и живу. Мне хвастаться нечем: я невеличка. Вот так, невеличка! И если меня поймать, Со мной можно сделать все, что угодно.

По правде (пер. А. Поповой)

По правде, когда говорю: «Гигант и храбрец, Вот он какой мертвец. А где вы видали таких Живых?» Мертвец — это я. По правде, когда говорю: «Не тяните родителей в ваши игры. Там нет для них места. Женщина вас родила — это все, что она могла. Не просите ее о большем. И не разводите трагедий. Горе — это обычное дело». По правде, та женщина — это не я. Я — это добрый путь, который примет любого.{23} Я — это добрый клинок, рассекающий все, что встретит. Я — это тот… Другие — не те…

Несите прочь (пер. В. Козового)

Несите прочь меня на каравелле, На доблестной старинной каравелле, Пусть на носу, пусть в тянущейся пене, И бросьте, бросьте вдалеке. В кабриолете былых столетий, В пуховой снегопадной мути, В клубах летящей по следу стаи псов, В листве, полегшей скопищем бескровным. Несите не за страх, в целующих губах, В грудных, со вздохом, клетках зыбких, На ковриках ладоней, в их улыбках, В лабиринтах костей и младенческих хрящей. Несите прочь, а лучше схороните.

Каждый день потеря крови (пер. А. Поповой)

Горе свистнуло своим деткам, указало им на меня И велело: этого — не бросайте. И они меня не бросали. Горе свистнуло деткам и велело: Не оставляйте его. И они остались со мной.

Любовь (пер. А. Поповой)

Тебе, которую не знаю, где разыскать, тебе, которая не прочтет эту книгу, Ты ведь всегда была от писателей не в восторге: Мелкие людишки, крохоборы, тщеславцы и врали, Ты, для которой Анри Мишо — теперь просто имя, вроде тех, что ты видишь в газете в разделе происшествий с указанием возраста и рода занятий. Ты, что живешь в других компаниях, среди других равнин и других дуновений. А ведь я для тебя рассорился с целым городом, столицей большой страны, Ты, которая мне не оставила даже волоска на прощанье, попросила лишь сжечь твои письма, может и ты в этот час сидишь, задумавшись, в четырех стенах? Скажи, тебе все еще нравится ловить на свой мягкий больничный взгляд робких юнцов? У меня-то взгляд все такой же — пристальный и безумный. Я по-прежнему ищу свое личное невесть что — Невесть что себе в помощь среди этой бескрайней незримой и плотной материи, Которая заполняет пространство между тел из материи как таковой. И все-таки я доверился новому «мы». У нее, как у тебя, глаза словно ласковый свет — только больше, голос — гуще и ниже, и начало жизни и весь ее путь схожи с твоими. И еще она… мне теперь нужно сказать: была! Потому что завтра я ее потеряю, подружку мою, Банджо. Банджо, Банджо, Бамбарабанджо и ближе тоже, Бимбилибом всех милей, Банджо, Банджо, Банджо, одна-одинешенька, банджелетка, Банджо, бай, Моя нежная милая Банджо, Больше нету рядом твоей тонкой шейки, Даже тоньше, И самой тебя нет несказанно близко. Мои письма, Банджо, были сплошное вранье… а теперь я уезжаю. У меня в кармане билет: 17.084. Нидерландская Королевская Компания. Просто едешь по этому билету — и ты в Эквадоре. Завтра мы — я и билет — отбываем, Отправляемся в город Кито с именем колким, как нож.{24} Когда я вспоминаю об этом, то весь сжимаюсь; А мне говорят: «Так пусть она едет с вами». Ну да, ведь мы и просили всего лишь о маленьком чуде, эй вы, наверху, лентяи, вы — боги, архангелы, праведники и феи, философы и братья по духу, которых я так любил, — Рейсбрук и Лотреамон,{25} ведь сами-то вы себя не считали нулем в квадрате; одно только небольшое чудо — вот все, что нам было нужно — Банджо и мне.

Я — гонг (пер. А. Поповой)

В песне моей ярости скрыто яйцо, А в этом яйце — мой отец и мать и все мои дети, И во всем этом вместе — радость и грусть вперемешку и просто жизнь. Грозные бури, которые меня выручали, Дивное солнце, которое сбивало с пути, Во мне обитает сильная застарелая злость, А с красотой разберемся позже, Вообще-то я огрубел только снаружи; Вы бы знали, каким я остался мягким внутри. Я сразу и гонг, и вата, и снежная песня. Я так говорю и верю, что так и есть.

Боже мой (пер. А. Поповой)

Жила-была как-то крыса, И уж так ей досталось, Нет, надо сказать, это был баран, И его, должно быть, так придавило, Хотя нет, это, честное слово, слон, И притом, учтите, Один из огромного множества африканских слонов, Которые все слегка маловаты ростом, Так вот, его уж так придавило, А потом шли крысы, а после — бараны, И так их всех придавило, И был еще один негодяй, И уж этого так придавило, И не одного негодяя, И не просто зажало… не просто придавило… О какая тяжесть! Все уничтожить! И ошметки Тварей земных — туда же! Безотказно чарующий лик разрухи! Безупречный головомой, о Боже, зовем тебя в голос. Заждался тебя наш невиданно круглый мир. Ну, заждался. Всё — в лепешку! О безупречный Боже!

Из книги «Дикарь в Азии»{26} (перевод А. Поповой)

Управляйте империей так, как вы стали бы готовить маленькую рыбку.{27}

Лао-цзы

Предисловие

Двенадцать лет отделяют меня от этого путешествия. Оно осталось там. А я — тут. Оно для меня уже пройденный этап, а я — для него. Путешествие это не было научным исследованием, и его уже не представишь исследованием, не придашь ему большей глубины. Тем более, ничего не исправишь.

Оно отжило свой век.

Я ограничился тем, что поправил несколько слов, не трогая основной линии.

А. М. 1945

Новое предисловие

Пропасть еще выросла, теперь это пропасть в тридцать пять лет.

Азия тем временем движется своим путем: у меня в душе — тихо и таинственно, между других народов — размашисто и нахрапом. Она преображается, и уже преобразилась так, как я и думать не думал, совершенно не в том направлении, какое я предвидел.

Это старая книга. Она из тех времен, когда континент этот был и скован, и напряжен одновременно. Из времен моей наивности, моего невежества, моих намерений развеять все тайны. Из времен, когда взбудораженная, перевозбужденная Япония говорила о войне, пела о войне, обещала войну, выступала, вопила, горланила, угрожала, не давала спокойно жить и приберегала про запас бомбардировки, высадки, разрушения, вторжения, нападения и террор.

Из тех времен, когда затравленный, колеблющийся Китай под угрозой разделения уже не владел собой, насторожился, замкнулся и его разрушенная цивилизация не могла больше противостоять неотвратимым катаклизмам — не помогали ни хитрость, ни многочисленность народа, ни вековой опыт.

Из тех времен, когда Индия неумело, с помощью необычных средств, внешне схожих с проявлением слабости, пыталась заставить могучий народ, державший ее в подчинении, ослабить хватку.

Когда я приехал в те края в 31-м году, без особых познаний, хоть меня и сбивали с толку засевшие в памяти свидетельства педантов, я увидел обычных людей с улицы. Они привлекли меня, захватили полностью, и я уже не обращал внимания ни на что, кроме них. Я привязался к ним, следовал за ними повсюду: куда они, туда и я, надеясь, что люди с улицы — прежде всего они, но еще и флейтист, и актер из театра, и танцор, и какой-то тип с бурной жестикуляцией помогут мне во всем разобраться… или почти во всем.

Вместе с ними, отталкиваясь от них, я и размышлял, стараясь пройти вспять по пути истории.

С тех пор прошло много лет и люди с улицы стали другими. Они изменились: в какой-то из этих стран не так уж и заметно, в другой — сильно, в третьей — сильнее не бывает, а в четвертой — невероятно, до неузнаваемости, так что не узнают ни те, кто побывал там в прежние времена, ни даже те, кто там жил.

Так в Китае революция, сметая привычки и уклад жизни, манеру поведения и восприятия, которые формировались веками, тысячелетиями, смела и многое, что раньше бросалось в глаза, в том числе и мне.

Меа culpa.[2] Не столько в том, что я недостаточно внимательно смотрел, скорее — не почувствовал того, что зарождалось и вот-вот должно было разрушить устои, казавшиеся вечными.

Неужели я в самом деле ничего не заметил? Почему?

Невежество? Слепота человека, которому лучше жилось, потому что он принадлежал к нации, занимавшей в тот момент привилегированное положение?

Мне кажется, кроме всего прочего, я внутренне противился мысли о всеобъемлющих переменах в этих странах, которые, как мне доказывали, должны были пойти по западному пути, перенять у Запада науку, подход к жизни, идеологию, структурированную организацию общества.

Мне бы хотелось, чтобы по крайней мере Индия и Китай нашли способ обновиться, снова стать великими народами — на новый лад, добиться гармонии в обществе и возрождения культуры, минуя западный путь.

Правда ли, что это было невозможно?

Я смотрел на жизнь по-детски, хоть и не знал этого, так что у меня были и другие иллюзии.

До того путешествия народы, как и отдельные люди, не казались мне чем-то реальным или особенно интересным.

Когда я увидел Индию, увидел Китай, мне впервые показалось, что народы, живущие на этой земле, заслуживают права быть реальными.

Я радостно погрузился в эту реальность, уверенный, что многое из нее почерпну.

Верил ли я в это до конца? Реальное путешествие из одного воображаемого мира в другой.

Может быть, в глубине души я воспринимал его как воображаемое путешествие, которое совершалось без моего участия, было чужой выдумкой. Страны, придуманные другими. Я же испытывал перед этими странами удивление, волнение, раздражение.

Чего же недоставало этому путешествию, чтобы быть реальным? Это я понял позже. Оказывается, я намеренно исключал из своего поля зрения то, что явно обещало привести некоторые из этих стран к новой реальности, — политику.

Как видите, из этого путешествия мало что вышло. Я не собираюсь ничего наверстывать. Да и не получилось бы. Мне часто хотелось это сделать, но время не повернешь вспять. Можно что-то убрать, подчистить, вырезать, сократить, наскоро впихнуть в образовавшийся зияющий пробел что-то другое, а вот изменить — никак, пустить в другом направлении — никак.

Эта книга меня уже не устраивает, мне с ней трудно, я спотыкаюсь на ней, а временами мне за нее стыдно, но поправить в ней удается только сущие пустяки.

Она сопротивляется. Как живой персонаж.

У нее своя интонация.

И все, что мне хотелось бы — в качестве противовеса — добавить в эту книгу, все более серьезное, более продуманное, глубокое, испытанное, научно обоснованное отсылается мне назад… потому что книге это не подходит.

Вот так, был дикарем — дикарем и оставайся.

Чтоб не было путаницы, мои немногочисленные поздние примечания внизу страниц я отмечаю пометкой: поздн. примеч.

А. М. Май 1967

Дикарь в Индии

В Индии нельзя просто смотреть, все надо истолковывать.

Кабиру было сто двадцать лет, и когда он собрался умирать,{28} он пропел:

Я пьянею от счастья, от счастья быть молодым, там тридцать миллионов богов. Я иду к ним. О радость, радость! Я вступаю в священный круг…

Я видел пару десятков столиц. Тоже мне, невидаль!

Но есть на свете Калькутта. Калькутта — самый набитый город вселенной.{29}

Представьте себе город, состоящий из одних священников. Семьсот тысяч священников (плюс семьсот тысяч человек по домам — женщины. Они на голову ниже мужчин, и выходить из дома им не положено.) Одни мужчины, ощущение удивительное.

Город — из одних священников.

Бенгальцы рождаются священниками, и все эти священники, кроме самых маленьких, которых нужно носить, постоянно ходят пешком.

Одни пешеходы — и на тротуарах, и прямо на улицах, высокие, худые, ни бедер, ни плеч, ни жестов, ни смеха, все сплошь священнослужители, перипатетики.

Одеты все по-разному.

Есть и почти голые, но настоящий священник — всегда священник. У голых, пожалуй, самый солидный вид. Другие в тогах, у которых одна или обе полы откинуты назад, тоги сиреневые, розовые, зеленые, цвета винного осадка, у кого-то одеяние белое; слишком уж их много для одной улицы, одного города, все уверены в себе, у всех взгляд как зеркало, обманчивая искренность, особое бесстыдство, какое возникает от медитации в позе лотоса.

Безукоризненные взгляды — ни вверх, ни вниз, и нет в них ни изъяна, ни торжества, ни страха.

Они ходят, но глаза у них — как будто они лежат. Когда они лягут, глаза у них — как у стоящих. Ни склоненности, ни колебаний — все пойманы одной сетью. Какой?

Честная толпа, погруженная сама в себя, точнее, каждый погружен в себя по отдельности, наглая толпа, но если на нее нападают, она оказывается в замешательстве и тогда ведет себя трусливо и глупо.

Каждый из них под защитой своих семи центров, лотосов, небес, утренних и вечерних молитв богине Кали, сопровождаемых медитацией и жертвоприношениями.

Они старательно избегают любых источников «грязи»: рабочих из прачечных, дубильщиков, мясников из мусульманских лавок, сапожников, носовых платков, содержимое которых должно вернуться в землю, тошнотворного дыхания европейцев (оно еще хранит запах убийства) и всех бесчисленных вещей, из-за которых человек вечно оказывается по шею в грязи, если не проявит осторожности.

Они старательно укрепляют свой дух (тот, кто родился на свет глупцом, становится еще в два раза глупее, а кто может быть глупее глупого индуса?), они неторопливы, сдержанны и самоуверенны. (В их пьесах и в первых индийских фильмах — и предатели, открывающие свое истинное лицо, и офицер раджи, который в бешенстве готовится к бою… все действуют с некоторой задержкой. Им сначала требуется секунд тридцать, чтобы «облачиться» в свое негодование.)

Они сосредоточенны, а когда выходят на улицу и соприкасаются с потоком жизни, непременно внутренне замыкаются, набычиваются, забиваются в кокон и напрягаются. Никакой вялости, бессилия, опустошенности или растерянности. Уверенные и наглые.

Садятся где им вздумается; устанут нести корзину — ставят ее на землю и устраиваются рядом; заметят на улице или на перекрестке парикмахера: «Эй, мне бы побриться!» — и усаживаются бриться прямо тут же, посреди улицы, не обращая внимания на то, что кругом снуют люди, — садятся они где угодно, кроме тех мест, которые кажутся приспособленными для сидения: сидят на дорогах, напротив скамеек, в собственной лавке на полках с товарами, в траве, на самом солнцепеке (они подкрепляются солнцем) и в тени (тенью они тоже подкрепляются), а иногда на грани тени и солнцепека, они ведут беседы в парках среди цветов, поблизости от скамейки или ПРЯМО ПЕРЕД НЕЙ (разве угадаешь, где вздумает устроиться кошка), вот так и с индусами. Ох уж эти затоптанные калькуттские газоны! Любой англичанин, взглянув на них, содрогнется. Но никакая полиция, никакая артиллерия не помешает им сидеть там, где им удобно.

В неподвижности и ни от кого ничего не ожидая.

Кто хочет петь — поет, кто хочет молиться — молится, прямо вслух, и при этом продает свой бетель, да мало ли что еще.

Город забит невероятно — кругом пешеходы, повсюду, даже на самых широких улицах, проталкиваешься с трудом.

Город принадлежит священникам и их наставнице — наставнице по части бесстыдства и беззаботности — корове.

Они породнились с коровой,{30} но корове нет до этого никакого дела. Корова и обезьяна — два самых бесстыдных священных животных. В Калькутте коровы повсюду. Они переходят улицы, растягиваются во весь рост на тротуарах, по которым тогда уже не пройти, оставляют свои лепехи перед автомобилем вице-короля, обследуют магазины, могут сломать лифт, устраиваются на лестничной клетке, и если индус съедобен, его, без сомнения, пощиплют.

По части безразличия к окружающему миру корова тоже обошла индусов. Само собой, она не добивается от этого мира ни объяснений, ни истины. Всё это — майя. Весь этот мир — майя. Просто вздор. А чтобы сжевать какой-то завалящий пучок травы, ей требуется больше семи часов медитации.

Коров там полно, они бродят и медитируют по всей Калькутте, — вот раса, которая не скрещивается ни с какой другой, так же как индусы, так же как англичане, — таковы три народа, живущие в этой столице мира.

* * *

Никогда, никогда индусу не понять, до какой степени он раздражает европейца. Глядя на индийскую толпу, индийскую деревню или просто переходя улицу, где индусы сидят у своих домов, — раздражаешься или злишься.

Они все застыли будто забетонированные.

Привыкнуть к этому невозможно.

Каждый раз надеешься, что назавтра они сдвинутся с места.

И что больше всего раздражает — это их контроль за дыханием и душой.

Они смотрят на вас, полные самообладания, в каком-то таинственном ступоре, и вы ничего не понимаете, но вам начинает казаться, что они могут делать с собой нечто такое, что вам не под силу.

* * *

Индийцев не подкупает расположение животных. Чего нет, того нет, — на животных поглядывают скорее с неприязнью.

Собак они не любят. Собаки не умеют сосредоточиться. Действуют по первому побуждению, позорище, никакого self-control.[3]

И вообще, кем они, спрашивается, были в прошлой жизни? Если бы не грешили, то и не стали бы собаками. Возможно, они были гнусными преступниками и убили брахмана{31} (в Индии не дай вам бог оказаться собакой или вдовой).

Индусы ценят мудрость, размышления. Они с пониманием относятся к корове и слону, потому что те держат свои чувства при себе и живут как бы в сторонке. Индусам нравятся животные, которые не лезут к ним с благодарностью и не слишком суетятся.

В сельской местности попадаются павлины — и никаких воробьев — павлины, ибисы, журавли-аисты и бесчисленное множество ворон и коршунов.

Все это птицы серьезные.

Верблюды и водяные буйволы.

Водяные буйволы — животные медлительные. Водяному буйволу хочется развалиться в грязи. Все остальное его не интересует. И если вы его запряжете, пусть даже дело происходит в самой Калькутте, он не пойдет быстрым шагом, о, ни в коем случае, — он будет взирать на город с таким видом, словно совершенно в нем заблудился, время от времени показывая вам язык цвета сажи.

Верблюд же, с восточной точки зрения, намного превосходит лошадь: ведь когда лошадь идет рысью или галопом, у нее всегда такой вид, будто она на скачках. Она не бежит, а торопится. Верблюд же, в отличие от нее, передвигается хоть и быстро, но плавно и шагом.

Насчет коров и слонов я хочу кое-что добавить. Лично я не люблю нотариусов. А коровы и слоны — животные бескрылые, вылитые нотариусы.

И насчет крылатости я хочу кое-что добавить. Когда я впервые пришел в Индии в театр, я чуть не заплакал от злости и разочарования. Ощущение полнейшей провинциальности. Такое действие, как ни странно, произвел на меня хинди — язык, в котором наивные слова произносятся неспешно с деревенским простодушием, огромное количество тягучих гласных звуков, всяких «а» и «о», в которых слышится тяжелый вибрирующий рык или неспешная созерцательность и пресыщенность, то же касается «и», а уж особенно «э» — глупейшая буква! настоящее блеянье. Сплошная надутость — до тошноты, невыразительность, самодовольство, и ни малейшего чувства юмора.

Бенгальский язык более певуч, в нем есть уклоны, оттенок легкой укоризны, простодушия и нежности, сочные гласные и что-то от ладана.

* * *

У белого человека есть одно качество, которое позволяет ему двигаться вперед: непочтительность.

Непочтительному человеку держаться не за что, и он вынужден выдумывать, изобретать, развиваться.

Индусы же религиозны, они чувствуют свою связь со всем сущим.

У американцев нету почти ничего. И даже этого многовато. Белого человека ничем не остановишь.

* * *

Арабы и индусы, в том числе последние из парий, кажется, проникнуты идеей величия человека. В том числе их походка, и тога, и тюрбан, и все их одеяние. Европейцы рядом с ними представляются хрупкими, малозначительными, недолговечными.

* * *

В Индии в любой мысли присутствует магия.

Мысль должна работать, оказывать прямое воздействие на внутреннюю сущность человека или тех, кто его окружает.

Формулы западной науки не действуют напрямую. Ни одна формула сама по себе не подействует на тачку, даже если это формула рычага. Нужно, чтобы в дело включились руки.

От западной философии у людей выпадают волосы и укорачивается жизнь.

От восточной философии вырастают новые волосы, а жизнь удлиняется.

Почти все, что именуется философскими или религиозными идеями, представляет собой мантры или магические заклинания, по действию они сродни просьбе «Сезам, откройся».

В Чхандогья-упанишаде об одном тексте, который, несмотря на все комментарии, не производит впечатления чего-то сверхъестественного, говорится,{32} что если эти слова произнести над старой палкой, она зацветет, покроется листьями и пустит корни.

Надо учитывать, что все их гимны, а зачастую даже простые философские комментарии — действенны. Это не просто мысли для обдумывания — их мысли помогают приобщиться к Сущему, к Брахману.

Индусы и вообще крайне сознательны, но по этому поводу они особенно беспокоятся.

Утрата связи с Абсолютом — тот ад, куда движетесь вы, европейцы, — их ужасает.

Обратите внимание на это пугающее пророчество:

«А те, кто уходит из этого мира, не найдя Атман и свою истинную жизнь, не обретут свободы НИ В ОДНОМ МИРЕ» (Чхандогья-упанишада, VIII, 2).

Стоит это представить, как все внутри холодеет.

У большинства моих знакомых индийцев — служащих английских фирм — было свое «полезное заклинание» или даже парочка.

Индийская армия тоже по-прежнему использует в качестве боевого оружия волшебные заклинания — мантры.

* * *

Управление дыханием ради достижения волшебных результатов можно считать индийским национальным видом спорта.

Однажды на вокзале в Серампорс я попросил одного бабу,{33} который меня сопровождал, рассказать мне об этом поподробнее.

Не прошло и трех минут, как, привлеченные этой чудодейственной наукой, вокруг нас столпились человек двадцать экспериментаторов, советчиков, знатоков, демонстрировавших в подтверждение собственные носы (четырежды вдохнуть через левую ноздрю, задержать дыхание, потом шестнадцать резких выдохов через правую и т. д.), они расточали на нас крупицы своей сверхъестественной дыхательной техники.

В жизни не видел такой бурной жестикуляции (индийцы вообще обходятся без жестов).

Немало служащих «Imperial bank»,[4] закончив рабочий день, все свое время посвящают мантрам, у каждого из них есть гуру, и они мечтают лишь о том, чтобы удалиться к отрогам Гималаев и погрузиться в медитацию.

* * *

Индус практичен — в глубинном смысле этого слова. В духовном плане он хочет получить отдачу. Он не придает большого значения красоте. Красота для него — посредник. Он не придает большого значения истине как таковой — для него важнее Польза. Вот поэтому индуисты-новаторы пользуются успехом в Америке и приобрели последователей в Бостоне и в Чикаго, где они соседствуют с… Пелманом.{34}

* * *

Никогда не рассчитывал что-то понять в идолопоклонстве. Теперь я, по крайней мере, знаком с одним из его видов. У индуса идолопоклонство в крови. Он готов смириться с чем угодно, но ему необходим кумир. Он «сливается» со своим кумиром. Черпает в нем силы. Ему необходимо кого-то боготворить.

В Ригведе множество гимнов стихиям: Агни — огню и воздуху, Индре — небу и солнцу.

Солнцу они поклоняются до сих пор.

Утром они выходят из поездов, чтобы его приветствовать (и я не путаю их с мусульманами).

На восходе, совершая омовения в Ганге, они приветствуют солнце с благоговением.

У индуса тысячи кумиров.

Любит ли Дон Жуан женщин? Сомнительно. Он любит любить. Индус благоговеет перед благоговением. Ничего не может с собой поделать.

К Ганди они испытывают не любовь, а благоговение, его портрет помещают в храмах, ему молятся. Через него общаются с Богом.

Индус благоговеет перед своей матерью, перед «материнством в своей матери», перед будущим материнством в маленьких девочках, перед детством в ребенке.

У него имеется пять священных деревьев.

Когда умерла жена директора школы в одной деревне неподалеку от Чандернагора, с ее ступней сняли слепок и этот слепок ступней, выкрашенный в красный цвет, выставили в храме рядом со статуей бога, и каждый ученик поклонялся «матери».

Индусу нравится раболепие.

Культ Вивекананды, умершего несколько лет назад{35} (и который, как меня уверяли, смог достичь святости по «методу» магометан, христиан, буддистов и т. д.), тщательно отработан. В комнату, где он жил в конце своих дней в Белуре, в восемь утра приносят завтрак, в полдень — следующую порцию пищи, в час дня, когда он обычно отдыхал, его фотографию укладывают на кровать и укрывают простыней. Вечером фотографию снимают с кровати, чтобы Он мог вознести молитву богине Кали.

Индус жаждет служить культу, вот почему он предпочитает видеть в женщине материнство, а не женственность; но по природе своей он взаимодействует со всем вокруг; в Сущем множество граней, ни одной из них не следует пренебрегать, и, будучи весьма чувственным, индус так же успешно взаимодействует со всякого рода развратом.

Не так давно великий аскет Рамакришна{36} переодевался женщиной, чтобы ощутить себя любовницей Кришны — Бога, жившего среди людей.

* * *

В индусах живет наклонность к особого вида роскоши: они всегда стремятся к большему, не довольствуясь меньшим, больше всех пренебрегают миром видимого и беззаботно относятся не только к делам духовным, но и к материальным, это народ Абсолюта, народ, религиозный по своей сути.

Христианское религиозное чувство (хотя индусы и присваивают Иисуса Христа, и говорят о нем зачастую как об одном из «своих», словно он азиат, и т. д.) выглядит совершенно иначе, чем религиозное чувство индусов.

«Из глубины взываю к тебе, Господи».

«De profundis clamavi ad te, Domine». Вот слова, которые вызывают главное в христианстве чувство — смирение.

Когда заходишь в Кельнский собор, едва войдя, ты оказываешься в глубинах океана, и только там, наверху, высоко-высоко расположены врага жизни…: «De profundis», вошел — и тут же теряешься. Отныне ты не значительней мыши. Смирение, «молитва по-готически».

Готический собор выстроен так, чтобы входящего в него ошеломляла собственная слабость.

И молятся там на коленях, не на земле, а на узкой скамеечке, так что центры природной магии раскоординируются. Неудачная и негармоничная поза, в которой и вправду только и остается, что вздыхать да пытаться вырваться из своих несчастий: «Kyrie Eleison», «Kyrie Eleison», «Господи, помилуй!».

Индийские религии,[5] наоборот, выделяют не слабость человека, а его силу. Молитва и медитация — это упражнение духовной силы. Рядом с Кали помещают таблицу с наглядным изображением поз для молитвы. Тот, кто хорошо молится, обрушивает камни, наполняет благоуханием воды. Он захватывает Бога. Молитва — это похищение. Нужна правильная тактика.

В храмах (даже в тех, что снаружи выглядят самыми большими) внутри все маленькое, совсем маленькое, чтобы человек ощущал свою силу. Они предпочтут сделать двадцать ниш, а не один большой алтарь. Индус должен ощущать свою силу.

Потом он произносит «Ом». Безмятежность и могущество. Волшебство и средоточие всего самого волшебного. Надо слышать, как они поют «Ом» в ведических гимнах, Упанишадах или в Тантре великого освобождения.

Радость мастерства, владения ситуацией, уверенного вторжения в область божественного. У одного из них, я помню, заметил что-то вроде алчности, ожесточения духа — он победно плевал в лицо злу и побежденным демонам. Другие же пребывали в полном блаженстве, скромненьком, но устоявшемся, — в окончательном блаженстве, из которого их уже никому не вывести.

Слияние индивидуального сознания с Богом. Не нужно думать, что поиски такого слияния — редкость. Множество индусов только ими и заняты. В этом нет ничего сверхъестественного. Другой вопрос, многим ли удается достичь этой цели.

К шести часам вечера на закате вы слышите — и это в любой деревне — вы слышите громкое завывание морских раковин. Это знак: люди молятся (у каждого, кроме последних парий, есть своя пагода — из камня, из дерева или из крытого листьями бамбука). Они молятся и вскоре уже катаются по земле, одержимые богиней Кали или каким-то другим божеством. Это благонамеренные верующие, которых обучили той или иной практике и которые, как и большинство приверженцев любой религии, достигнув определенного уровня, ходят вокруг да около и никогда не поднимутся выше.

С этими благонамеренными никогда не знаешь, смеяться или плакать. Один из них, которого я видел за молитвой (хотя большинство из них категорически отказывается молиться в присутствии европейцев), сказал мне: «Сегодня я достучался только до маленькой частички Бога».

Но даже в самых высших своих проявлениях религиозный экстаз индуса не стоит смешивать с путями христианских мистиков. Святая Анжела из Фолиньо,{37} святой Франциск Ассизский, святая Людвина из Схидама{38} шли путем страданий, Рейсбрук Удивительный, святой Иосиф из Купертино{39} — через пугающее смирение, и только когда они обратились в ничто и обнажили себя до предела, на них накатила Благодать.

* * *

Нет ничего грустнее упущенных возможностей. В религиозных индусах крайне редко ощущаешь печать божественного. Это все равно, что искать у критика из газеты «Temps»{40} или у школьных учителей литературы писательский талант.

* * *

Вере у них, как и у нас, придают большое значение.

У входа в храмы зачастую встречаешь двойной кордон нищих с трогательными воззваниями к верующим. Многофигурные группы из дерева: распростертый мужчина — он мертв — и женщина на коленях, которая ошеломленно смотрит на мужчину.

Этой женщине бог (кажется, Шива, точно не помню) пообещал сотню детей. Сотню — но ее муж умер, вот он, перед нею, — а детей у них пока еще всего восемнадцать. И вдовам нельзя выходить замуж второй раз.

«Эй! А как же обещанные сто детей?» Теперь она ждет, что Шива (но может, это был и не Шива) покажет, на что он способен, и, пойманный на слове, под воздействием ее веры воскресит мужа.

Я рассказываю эту историю в том виде, в каком ее представляет скульптурная группа. Однако индусы не заботятся о том, чтобы изображения походили на реальность.[6] Поэтому я склонен думать, что поведение этой женщины на самом деле было все же чуть более почтительным.

* * *

Вас еще не достаточно поразила неспешность индийского образа мысли?

Индиец крайне нетороплив, всегда хранит самообладание.

Фразы, которые он произносит, звучат, будто их выговаривают по слогам.

Индиец никогда не бегает, и как сам он не побежит по улице, так и мысли не закрутятся быстрее в его голове. Он передвигается шагом, от одного — к другому.

Индиец никогда не проскочит несколько стадий разом. Никогда не станет говорить недомолвками. Не выйдет за рамки. Его антипод — спазм. Индийцу никогда не вызвать потрясения. На 125 000 строк Рамаяны и 250 000 — Махабхараты нет ни одного проблеска.

Индиец никуда не спешит. Он обдумывает свои чувства.

Он — за то, чтобы все шло по порядку, последовательно.

Санскрит — а это самый последовательный язык в мире и самый многозначный — несомненно, самое прекрасное порождение индийского духа, это всеохватный язык, который к тому же дивно звучит, он созерцателен и подталкивает к созерцанию, язык для резонеров, гибкий, чуткий и внимательный, прозорливый и переполненный падежами и склонениями.

В индийце всего в изобилии, и он умеет с этим изобилием управляться, любить сразу целыми списками и при этом ничего не упустить.

Дрона только что умер.{41} Об этом сообщают его отцу.

Отец не торопясь расспрашивает, задает двести сорок вопросов, обстоятельных, неспешных и бесстрастных, не давая никому вставить ни слова.

После этого он падает в обморок. Его обмахивают. Он приходит в себя. И все начинается сначала. Новая порция из двухсот-трехсот вопросов.

Потом перерыв.

Тогда, без особенной спешки, один генерал рассказывает, как все произошло, причем начинает с допотопных времен.

Так проходит примерно полтора часа.

А поскольку в «Махабхарате» фигурируют сразу несколько недавних и далеких войн и несколько столкновений богов и героев, то становится ясно, почему в ней двести пятьдесят тысяч строк — этого как раз хватает, чтобы в общих чертах описать суть дела.

Мысль в поэме движется по заданной траектории, нигде не сбиваясь с шага.

Можно и не говорить, что центральное место в «Махабхарате» найти не так просто. И эпический тон не снижается ни на мгновение. Между прочим, в эпическом тоне, как и в игриво-эротическом, есть что-то от природы лживое, искусственное и необязательное, он, как будто, годится только для прямой линии.

Если вы уже сравнили бесстрашного солдата с тигром в окружении кроликов, и со стадом слонов перед молодым побегом бамбука, и с ураганом, уносящим корабли, то можете продолжать в том же духе еще десять часов, а мы тем временем будем мирно спать. Вершина была достигнута сразу, и остальное продолжается уже на одном уровне.

То же и с эротической литературой: два-три изнасилования, несколько бичеваний и противоестественных соитий — и мы перестаем удивляться и задремываем по ходу чтения.

Это потому, что сами мы от природы не эпичны и не эротичны.

Меня не раз потрясала легкость, с которой индусы переходят к душеспасительному, проповедническому тону, sursum corda,[7] тону провозвестников-редемптористов.{42}

* * *

Что такое мысль? Явление, выдающее наличие разума (он — ее источник), и то, к чему этот источник тяготеет.

Человек западный чувствует и воспринимает таким образом, что все у него разделяется на две составляющие, реже — на три, порой, в дополнение, — на четыре. Индус делит чаше на пять или шесть частей, а то и на десять-двенадцать, на тридцать две или даже на шестьдесят четыре. У него всего невообразимо много. Он никогда не рассматривает ситуацию или предмет как сумму трех или четырех составляющих.[8]

Гаутама хоть и склонен к созерцанию, все же описывает свое первое просветление таким образом:

Из неведения происходят Санкхары.

Из Санкхар происходит сознание.

Из сознания происходят название и форма.

Из названия и формы происходят шесть сфер.

Из шести сфер происходит соприкасание.

Из соприкасания происходит ощущение.

Из ощущения происходит желание.

Из желания происходит привязанность.

Из привязанности происходит существование.

Из существования происходит рождение.

Из рождения происходит старость, смерть, печаль, жалобы, страдание, уныние, безнадежность.

Чуть позже (в главах «Дигха и Маджхима-никая») он опровергает{43} эти шестьдесят два первоначальных утверждения относительно Существования как еретические.

Уже один силлогизм или последовательность из трех терминов кажутся мне не вполне понятными. Не доверяю я им. Индусу же, даже просветленному, их требуется, как минимум, девять, одиннадцать, сорок, а то и больше.

Он никогда не скажет просто и естественно, всегда проявит прилежание.

Смотришь на какую-нибудь из таких мыслей, выраженную в сорока пунктах, и что она доказывает? Пожалуй, только то, что автор доволен: он смог реализовать возникший у него в голове план.

Изысканности в этом тоже нет. Отточенность, внезапность сбивают индийца с толку: ему все нужно разжевать.

Для него имеет ценность только система, последовательность. А тема не так уж важна. Будь то книги по вопросам религии или трактат о любви — всюду встретишь по пятнадцать-двадцать сцепленных между собой утверждений. Кажется, что слушаешь гаммы, длиннейшие гаммы.

* * *

Не нужно забывать, что Индия расположена на Среднем Востоке, как Аравия, Персия и азиатская часть Турции.

Страна розового цвета, розовых домов, сари, окаймленных розовым, выкрашенных в розовый цвет чемоданов, страна жидкого масла, приторных и пресных холодных тошнотворных яств, а что может сравниться по пресности с поэтом Калидаса,{44} когда он принимается писать свои пресные стихи?

Арабы, у которых язык как неистовое рыгание, суровые и фанатичные арабы, жестокие завоеватели турки — тоже из тех народов, что любят тошнотворные ароматы, конфитюр из лукума и розовых лепестков.

Даже если вы ничего не видели, кроме Алькасара в Гранаде,{45} вы уже получили представление об этом оттенке угодливой приятности, который арабы привнесли в архитектуру: надоедливые завитушки, не то по внешней, не то по внутренней поверхности стен, усложненные и обязательные — а непринужденности в них не сыщешь; вокруг непроницаемый, словно заледеневший сад с редкими геометрически правильными участками зелени, небольшим прямоугольником плоской неглубокой воды и фонтанчиком, тонким, словно нитка, но высоким, — падая вниз, струйка производит жалкий, загадочный и изможденный звук. И от всего этого, непонятно почему, возникает ощущение сквозняка.

Но стоит посмотреть на Тадж-Махал в Агре.

Рядом с ним Собор Парижской Богоматери — просто глыба грязных строительных материалов, которую стоило бы спихнуть в Сену или куда-нибудь в подземелье, как и все-все прочие памятники (кроме, может быть, Храма Неба и нескольких деревянных пагод).{46}

Соедините мякиш белого хлеба с молоком, тальковой присыпкой и водой, перемешайте и слепите из этого необъятный мавзолей, снабдите его грандиозно разверзшимися воротами, годными для того, чтобы пропустить кавалерийский эскадрон, — но через них войдет один лишь гроб. Не забудьте о совершенно бесполезных окнах с мраморными решетками (ведь материал, из которою сделано все строение, — это невероятно тонкий, изысканный мрамор, который выглядит так, словно страдает, словно вот-вот растворится и не пройдет и дня, как его размоет первый же дождь, но вот уже триста лет он сохраняет свой девственный первозданный облик и соблазнительное волнующее сложение здания-девушки). Не забудьте о совершенно бесполезных мраморных окнах — они нужны, чтобы та, которую столь горько оплакивал Великий Могол Шах-Джахан, могла вкусить вечерней прохлады.{47}

Несмотря на свое строгое, чисто геометрическое убранство, Тадж-Махал струится. Ворота как будто стоят на волне. В куполе, в этом огромном куполе — крупица чего-то лишнего, чего-то, что пережил каждый, чего-то скорбного. Во всем одна и та же ирреальность. Ведь эта белизна нереальна, она ничего не весит, в ней нет твердости. Обман в солнечных лучах. Обман — и при лунном свете, что-то вроде серебристой рыбки, созданной человеком в сильнейшем расстройстве чувств.

* * *

Англичане моются с безукоризненной регулярностью. И все же для индусов они — воплощение грязи и скверны. Сама мысль об англичанине вызывает у индуса тошноту.

Потому что англичанин постоянно оскверняет себя разными контактами, которых индус избегает.

Мало какое существо купается так же часто, как индусы.

В Чандернагоре, а этот город меньше Аньера, тысяча шестьсот прудов, да еще Ганг, воды которого священны. Так вот, в какое бы время дня вы ни вышли прогуляться, вы вряд ли найдете хоть один пруд, в котором бы никого не было. И Ганг, естественно, тоже не пустует. Вода в Ганге, само собой, не дистиллированная. Но они довольствуются такой, какая есть. То же и с водой в прудах. Если бы там была чистая вода, они бы не стали ее специально пачкать перед купанием.

И в воде индус сохраняет серьезность. Стоит абсолютно прямой, по колено в воде. Время от времени он опускается, и священная вода Ганга омывает его, потом он снова встает. Так проходит какое-то время, потом он стирает свое дхоти.{48} Особенно тщательно они чистят зубы. Если индус видит солнце, он обращается к нему с молитвами.

Но чтоб никаких шуточек! Поблизости от некоторых крупных городов, рядом с джутовыми фабриками, встречаются, хоть и редко, озорники, которые пробуют плавать кролем. Кролем! Плавать! Плавать в священных водах! Попадаются даже такие, что брызгаются грязью! К счастью, подобные зрелища крайне редки и не имеют никакого продолжения.

При всем при этом индийская неопрятность, или, по крайней мере, дух неопрятности, вызванный нищетой, весьма чувствуется.

Странная штука: когда индийские художники изображают грязные жилища и их обитателей в лохмотьях, у них выходит крайне опрятная картина. И дыры в лохмотьях опрятные, и пятна — крайне опрятные; это, видимо, указывает на то, что все необходимое у них есть.

Между тем посмотрите на европейские полотна XIX века — и вы обнаружите простецкие физиономии, обшарпанные дома и стены, грязнущие щеки и лица, отвратительные сцены домашней жизни.

* * *

Индусу есть на что опереться. Он подкрепляет себя медитацией. Таким образом его силы удваиваются.

Разница между европейцем и индусом — как между тишиной и ферматой.[9] Индус всегда полон сил, у него и паузы наполнены положительно. У белого же пауза — это ноль, а скорее даже — минус х.

Индус — искатель наслаждений, он упивается ими не спеша.

Причина того, что индусы занимают в духовном мире особое место, — они всегда искали наслаждений — и в весьма примечательных областях.

В религии и в жертвоприношении, в поклонении, в аскетизме, в отстранении от своего «эго», в пассивности, в чрезмерности, в магической силе и в… надменности класса избранных.

Раджи и брахманы воспитали из тысяч индийцев слуг, и они уже тысячи лет обучены приниженности и слепой покорности.{49}

Эта приниженность, которой себе и представить не можешь, пока ее не увидишь, страшнее любой нищеты, страшнее голода и привычной тут холеры.

Кастовая приниженность, когда тысячелетиями от родителей низкой касты рождались такие же приниженные дети, заложена в этой системе. И как прижилась!

«Только особы королевского рода и самые богатые пользуются Королевским Якути!»{50}

Заголовок огромного рекламного объявления. Речь идет о некоем снадобье.

Такая реклама, обращенная к раджам, принесла этому средству больше успеха, чем могли бы принести сто тысяч медицинских сертификатов.

Без тщеславия институт каст не продержался бы три тысячи лет.

Новообращенные христиане заказали выстроить в соборе в Пондишери разделительную стену для разграничения каст.

«Я христианин, но из касты брахманов!»

* * *

Большинство здесь — высокие и худые, ни плеч, ни икр на ногах, ни мускулов, женоподобные, головы у многих плоские, с жабьими глазами, которые глядят на вас неотрывно и ничего не выражают.

Взгляд не задумчивый, а надоедливый, даже прилипчивый.

В глазах блеск, вроде того, который создается с помощью макияжа, и смотреть в них никакого удовольствия, лишний раз обернуться не захочешь.

Прекрасные черные волосы, полные жизни, мягкие, длинные.

Попадаются изящные лица, говорящие о благородстве души (крайне редко). Видел несколько старческих лиц — настоящие пастыри человечества, предтечи музыки и мудрости, гармония развития.

А так — нигде ни проблеска.

Лица довольных развратников и оправданных лжесвидетелей.

Ничего человеческого.

* * *

У индийцев нет настоящего стремления к красоте. Красота для них не имеет значения. Они о ней не заботятся. У них ее и не встретишь. Ни в домах, ни на улицах.

Если непременно требуется красота, то она выходит чрезмерной, чувственной, барочной.[10]

Но они предпочитают, чтобы ее вообще не было.

И тем не менее их скульптуры и картины были так прекрасны — чуть ли не наперекор своим создателям. У индийца есть вкус, чувство и склонность к соблазну, но есть и академичность. Индиец любит предписания, кодексы, цифры, строгие системы символов, грамматику.

Когда я приехал в Коломбо и пошел в музей, знаменитый кстати, я немного походил по залам, а потом помчался по ним бегом. Я был в отчаянии. О, эта академичность! Подражатели, обезьяны! Какое мне дело, первоклассная это обезьяна или чуть похуже, если все равно одни обезьяны? И тут я увидел нечто. В одном из залов были фрески. Неловкость, порыв, растроганные попытки, желание совершенства, свет, передающий чувство, и горячие тела, еще неловко выписанные, все это полно неожиданности и стремления к лучшему — такой настрой пронизывает фрески из Сигерии.{51} Было, значит, и здесь вдохновение, горячая и живая волна.

Такое у них случалось не очень часто. Индусов в основном завораживает не новое, а продолжение старого.

* * *

Вокзал в Калькутте — самый необычный из всех вокзалов в мире. Рядом с ним все остальные — ничто. Только он достоин зваться вокзалом.

В самом здании тем не менее нет ничего особенного. Точно, ничего. В чем же дело? Только в Калькутте я по-настоящему ощутил, что такое вокзал, место, где люди ждут поезда.

В Калькутте они ждут по-настоящему.

Там около тридцати путей и столько же перронов.

На каждый перрон ведут отдельные железные двери.

Между этими дверями и городом — огромный зал.

Это зал, где спят. Перед дверью, отделяющей их от поезда, который должен вот-вот прибыть, они дремлют вполглаза на своих розовых чемоданах.

Такое зрелище невдалеке от рельсов и поездов, которые вас вот-вот увезут, этот предварительный сон — все будто внушает вам мысль, что в ожидании поезда порой проводят неделю, а то и две, а он все не приходит (в залах ожидания, разумеется, пусто — они далеко от поездов, и там слишком много скамеек); это предотъездное ожидание, и особенно то, что люди спят, словно сама мысль о путешествии их утомляет и заставляет распластаться по полу, их стремление отдохнуть, прежде всего отдохнуть — это ни с чем не сравнимое зрелище.

На вокзале в Калькутте всегда отдыхают, распластавшись, тысячи пассажиров, вы неловко и осторожно, словно по болоту, продвигаетесь между их телами и наконец с трудом добираетесь до своего вагона под несколькими неотрывными взглядами.

* * *

Все «достойные» люди в Индии всегда отворачивались от самой Индии и вообще от всего мира.

Великое чудо, сотворенное англичанами, в том, что теперь эти индусы ею дорожат.

* * *

Если бы христиане захотели обратить индусов в свою веру, вместо десятка тысяч обычных миссионеров следовало бы послать к ним одного святого.

Один-единственный святой обратил бы миллионы индусов.

Нет на свете расы более чувствительной к святости.

* * *

Целомудрие — отправная точка магии.

Индусы ставят в вину миссионерам-католикам (которые в большинстве своем верны обету целомудрия) то, что те не извлекают из него достаточной пользы, не пополняют с его помощью напрямую свою духовную энергию. Что они имеют в виду?

У монаха-иезуита, который задал мне этот вопрос, были глаза школьника, а не мужчины.

Я мог бы в ответ сказать ему об этом, но предпочел еще подумать.

* * *

Европа должна была бы «отдохнуть», положившись на Азию, — так считают еще некоторые индусы. Но Европа ни на кого не может положиться. И ей уже больше нельзя отдыхать. Время отдыха кончилось. Теперь надо посмотреть, что он нам дал.

Впрочем, особого проку не видно.

* * *

Еще одна важная деталь отличает индийский способ молиться от европейского: индус молится голым, он снимает с себя все, что можно, оставляя прикрытыми только грудь или живот, если у него слабое здоровье.

И дело здесь не в приличиях. Индус молится один в темноте под сенью безмолвного мира.

Ему нужно, чтобы между ним и Всем Сущим не было никаких преград, никакой одежды, чтобы единое тело ничем не разделялось.

Еще индусы с удовольствием молятся в воде, во время купания.

Один индус, который при мне молился богине Кали, сняв с себя всю одежду, кроме тоненького пояска, сказал мне: «Когда я молюсь в одиночестве на закате солнца и раздетый, молитва идет легче».

Любая одежда отделяет от мира. А вот если вы ляжете голым во мраке, Все Сущее нахлынет на вас и увлечет в порыве своего ветра.

Занимаясь любовью с женщиной, индус думает о Боге, потому что женщина — его воплощение и частица.

Как, должно быть, прекрасно, когда женщина это понимает, когда она привносит безмерность в невеликие, но такие волнующие и важные любовные сотрясения и в ту внезапную огромную отрешенность, что приходит потом.

Такое единение в безмерном, эти минуты наслаждения вдвоем, наверно, и дают человеку тот опыт, которым объясняется их взгляд — прямо в глаза — исполненный неотступного магнетизма, говорящий одновременно о святости, очищении и о неприкрытом бесстыдстве; даже животным нужно общаться с Богом, — говорят индусы, настолько чужды им какие бы то ни было ограничения.[11]

Некоторые даже мастурбируют с мыслью о Боге. Они говорят, что было бы куда хуже заниматься любовью с женщиной (как европейцы), потому что женщина вас чересчур индивидуализирует и не умеет от мыслей о любви перейти к мыслям обо Всем Сущем.

* * *

Индусы — скряги: еще недавно им принадлежала треть всех мировых сокровищ.

Они копят деньги. Любят пересчитывать свое золото, свой жемчуг. Мечтать о том, чего могли бы достичь.

В духовном плане ненасытно жадны до Бога. Представляешь себе индусов как пиявок на покровах Бога.

Вивекананда обращается к Рамакришне. Первый вопрос: «Видели вы Бога?»

Дхан Гопал, вернувшись из Америки, спрашивает, как обстоят дела у его брата,{52} видел он Бога?

Достался ли ему Бог? — вот какой вопрос был бы ближе к ходу их мыслей.

Йог экономит свои силы. Этот сверхчеловек похож на быка. Никогда не позволит затронуть свое больное место, живую сердцевину своего существа, он сознательно этого избегает. Санскрит — язык притяжательных форм.

Страсть индуса — гомеровские разъяснения, всеобъемлющие, гипнотические описания, навязывающие свое определенное видение.

Если сказано попросту: «лошадь» — для него это еще не означает лошадь, ему нужно, чтобы это была «лошадь с четырьмя ногами, четырьмя копытами, животом, половым органом и двумя ушами», лошадь должна вылепиться из своего описания.

Достопочтенный Нагасена, какими качествами должен обладать ученик? (Вопрос царя Милинды.){53}

Ответ: 1) одна доля от осла

2) две от петуха

3) одна от белки

4) одна от пантеры-самки

5) две от пантеры-самца

6) пять от черепахи

7) одна от бамбука

8) одна от гуся

9) две от вороны

10) две от обезьяны, и т. д., и т. д.

34) две от якоря, и т. д., и т. д.

36) три от кормчего

37) одна от мачты, и т. д., и т. д., и т. д.

61) две от семени, и т. д., и т. д., и т. д.

И так шестьдесят семь пунктов — больше сотни качеств.

Удивляет не то, что требуется столько разных качеств, и даже не то, что их нужно разъяснять на трех сотнях страниц, подробно описывая осла с двумя ушами, петуха со шпорами и пр., чтобы все они возникли перед глазами, удивляет, что все это ему известно заранее. Таков стиль индуса: пространный, широкообзорный, собственнический, падкий до наслаждений. В противоположность китайскому, где сплошь аллюзии, намеки, краткие обмолвки.

* * *

Когда я посмотрел на турок и на армян, еще ничего не зная об их истории, я почувствовал, что, будь я турком, мне доставило бы удовольствие избить армянина, а на месте армянина мне бы пришлось быть битым.

Когда я посмотрел на марокканцев и на евреев, я понял, что марокканцам хотелось насиловать жен евреев у тех на глазах, и они часто это делали.

Можно искать объяснения. Но тогда получится что-то совсем другое.

Когда змея впервые видит мангуста, она чувствует, что эта встреча будет для нее роковой. И то, что мангуст терпеть не может змей, — не результат размышлений. Стоит ему увидеть змею, как он проникается ненавистью и съедает ее.

Когда я посмотрел на индусов и мусульман,[12] я сразу понял, как мусульманам хочется задать трепку индусам и сколько индусов с удовольствием подкинули бы потихоньку дохлого пса в мечеть.

Теперь для тех, кто их не видел или не почувствовал этого, можно найти несколько объяснений, идущих издалека.

На все народы, принявшие мусульманство, — на турок, афганцев, персов, на часть индусов, силой обращенных в мусульманство, на эфиопов, мавров, малайцев и пр. — народ Магомета наложил свою печать.

Араб — воплощение ярости. Его символ веры полон угроз: «Нет бога, кроме Аллаха». Его символ веры — это отпор, чуть ли не ругательство — он гремит, и пощады не жди.

Его приветствие: «Да спасется каждый, кто следует истинной вере!» (Истинной! Прочих приветствовать незачем.)

Арабский сад — урок строгости. Ледяная суровость.

Пустыня — вот природа арабов, а вся прочая природа — грязна, неблагородна и раздражает их дух. Никакой живописи, никаких цветов. «Это все сплошное легкомыслие».

Непреклонность. В древней мечети в Дели два медных идола были приделаны к камням, образуя порог, так что каждый входящий правоверный должен был ipso facto[13] попирать их ногами.

На севере некоторые индийские дети-сироты принимают христианство. Магометан же обратить нельзя. Бог мусульман — самый непререкаемый. Другие боги перед ним рассыпаются в прах. И человек перед этим Богом ни во что себя не ставит. Он падает лбом в землю. Поднимается и снова падает лбом в землю, а потом еще и еще.

Арабский язык — как всасывающий и нагнетающий насос, в нем мечутся туда-сюда «х», которые могли родиться только из обозленности, из желания дать отпор противнику и своим собственным соблазнам.

Их письмо — как стрела. Все алфавиты состоят из букв, заполняющих какую-то площадку: либо отрывистыми штрихами (как в китайском), либо обводящими линиями (иврит, санскрит, мексиканский и пр.).{54} Арабское же письмо — сплошная траектория,[14] одна линия, составленная из линий. В арабской вязи все стрелы прямые-прямые, и между ними вклинивается порой рассекающий диакритический знак. Их письмо — настоящая стенография, писать такими буквами вчетверо быстрее, чем латинскими (турки, которые только что перешли на другой алфавит, испытали это на собственной шкуре).

Гласные они в расчет не берут, только согласные; гласные же — дурной плод и неподобающее удовольствие. Они не пишутся — их пропускают, и произносят все гласные примерно как немое «е» во французском — букву из праха, которую сохранили, потому что не было способа от нее избавиться.

Вся работа поэтому ложится на согласные. Против согласных никто ничего не имеет — все строго, никакой роскоши.

Араб благороден, целен, яростен.

Арабская притча настолько вычищена, что в ней вообще ничего не остается, кроме какого-то напряжения, точного слова, сжатой формулировки… Краткие сентенции, краткая развязка.

В притче все спрессовано.

Внутри мечетей пусто, это разноцветная тюрьма.

Араб смел и держится по-рыцарски.

Каждое из этих качеств — противоположно качествам индуса. Хоть бери и сравнивай по пунктам.

* * *

Несмотря на их многочисленность, индийцев множество раз завоевывали. Александр Македонский, греческие цари, гунны, монголы, англичане, кто их только не побеждал — они уже восемьсот лет как потеряли независимость.

Еще и сегодня один гуркх (это потомки монголов, живущие на северо-востоке Бенгалии) подчиняет себе десятерых бенгальцев{55} и запугивает, таким образом, еще сотню.

Все это тоже не поддается простому объяснению, хотя почувствовать это просто.

Первая причина — это природная склонность к пораженчеству, свойственная в глубине души каждому индийцу. Стоит королевскому слону струсить и повернуться к неприятелю задом, и уже вся армия в панике.

Естественно, на слона полагаться не стоит. Его и хлопушка обратит в бегство. Слон спокоен. Но у него ни малейшего хладнокровия. Внутренне его лихорадит. Чуть что не так, он теряет голову, и тогда надо, чтобы перед ним оказался, как минимум, многоэтажный дом, чтобы его остановить. Даже когда у него просто брачный сезон, слон теряет голову. Спасайся кто может, а то худо будет. Господин слон жаждет заняться любовью.

К тому же он мстителен, как любой слабак. А о его взгляде лучше говорить не будем. Всякого, кто любит животных, разочаровывает слоновий взгляд.

Теперь представьте себе армию из тысяч слонов, такого же числа колесниц и шестисот тысяч человек (такое войско выступало против Александра, против многих завоевателей), и вы поймете, какой из этого может выйти базар.

Все это изобилие должно очень радовать индийцев, но маленького войска из десяти тысяч хороших пехотинцев достаточно, чтобы обратить их в бегство.

Учтите еще, что в прежние времена индусы использовали шантры, магические заклинания.{56}

Не будем отрицать ценность магии. Но все-таки ее действия недостаточно. Психическая подготовка — дело медленное. Человек быстрее убивает ударом сабли, чем при помощи магии. Своей саблей он может воспользоваться в любую минуту, ему не надо готовиться и затачивать ее после каждого убитого врага, любой дурак может махать саблей, и двадцать тысяч дураков собрать вместе легче, чем двадцать хороших магов.

* * *

Индус поклоняется всему. Но это у него не единственное чувство.

Он послушно или благоговейно входит в контакт с живыми существами и даже вещами и преображает их.

Когда бенгалец женится, ему недостаточно просто повесить на шею своей будущей жене шнурок с маленьким золотым кулоном, который носят замужние женщины, — символ брака. Нет, он помещает этот кулончик на кокосовый орех, ставит в вазу, наполненную рисом, и совершает перед ним обряд с воскурением фимиама, а потом просит помощников благословить этот кулон. Супруги вдвоем прикасаются к соли, рису, другой повседневной пище.

Один раз в год земледелец берет свой плуг, грабли, мотыгу и кланяется этим товарищам по работе, выражает им свое почтение и просит соблаговолить помогать ему и дальше.

Хотя бы на один день плуг становится хозяином, а земледелец — слугой. Плуг принимает почести, сохраняя всегдашнюю неподвижность, и так каждый земледелец собирает свои инструменты и выражает им свое благоговение и покорность.

Индус не стал устанавливать отношений равенства между собой и окружающим миром. Если он видит кого-то, чье положение выше, он склоняется и прикасается лбом к его ноге.

Жена ему поклоняется. Она не ест вместе с ним. Сам же индус боготворит своего ребенка, и они не выглядят словно самец и самка, как это бывает в Европе даже в самом приличном обществе — вот уж настоящий кошмар. Он зовет своего сына «папа». А иногда с прелестной покорностью даже называет жену «мамочкой».

Индус молится всему. В человеке, который не молится, чего-то недостает (молиться — это даже важнее, чем любить).

* * *

Индусы — мастера придавать вещам и поступкам особый смысл. Им нравится давать обеты.

Я видел в Чандернагоре молодых мужчину и женщину, которые, поженившись двенадцать лет назад, день в день, дали обет целомудрия на двенадцать лет. Духовник, сидя на земле между супругами, которые, как и он, сидели, произнес небольшую речь…

Я украдкой рассматривал невесту, разглядывал жениха.

Ни разу, ни разу в Индии я не видел по-настоящему красивой молодой женщины. Они все быстро продвигаются по дороге, ведущей к старости, и, несмотря на всю скромность, в них чувствуется какая-то обреченность или еще что-то такое. Но этой женщине была открыта какая-то непомерная радость. Что-то чудесное, особая чистота — ни постная, ни аскетическая, какое-то богатство, которое она не выпячивала, но была им переполнена. И жених, что встречается редко, был тоже красив, и что в Бенгалии еще большая редкость, в нем была сердечная скромность и сдержанность. Оба совершенно здоровые, а лет им было — ей около двадцати четырех, ему двадцать пять. Они навсегда останутся у меня пред глазами. Такая трогательная сдержанность. Подумайте, они двенадцать лет вместе, такие молодые, такие… «привлекательные», и любили друг друга, было в этом поразительное счастье, совершенно индийское, которое я так хотел бы испытать.

* * *

Кто из нас не читал этих романов, где из-за одного недосказанного слова, из-за того, что кто-то в определенный момент не поднял глаз, два любящих сердца оказались разлучены на многие годы? Девушка хотела сказать «да», хотела улыбнуться… Неизвестно почему она застеснялась, и теперь понадобится три согни страниц, чтобы все уладить. А до чего просто все было сначала, до чего просто…

Для бенгальцев это нормальный ход вещей. Они предпочитают лучше сожалеть об упущенном, чем действовать слишком поспешно. Когда они влюбляются, режиссеру (в бенгальском фильме)[15] ни в какую не удастся заставить их выразить свое чувство. Они не смотрят друг на друга, ни разу не улыбнутся, не подадут никакого знака, ресницы у них не дрогнут, они только становятся еще немножко медлительнее, чем обычно, — и расходятся. Сами понимаете, как им потом нелегко разыскивать милое их сердцу видение. Они никого не расспрашивают. Нет, им куда больше нравится жевать жвачку. Они переполнены, остальное не имеет значения, они теряют вкус к еде и питью, но не делают ничего. Единственного слова было бы достаточно, чтобы предотвратить массу недоразумений. Но нет, они его не произнесут. Они согласны даже страдать, так им нравится ситуация, когда атмосфера сгущается. Им приятнее ощущать грандиозное действие судьбы, чем совершать свои собственные невеликие действия. Они сделают семь вдохов-выдохов, перед тем как заговорить. Они не хотят ничего делать сию же минуту. Если выдерживать определенную дистанцию между собой и действием, между собой и своими поступками, то даже если вы совсем не склонны к колебаниям — вам никогда уже ничего не успеть «вовремя».

Они не способны с определенностью выразить свое «да». То, что они изображают, не назовешь кивком. Легкое покачивание головой, так что подбородок описывает, начав с нижней точки, часть дуги слева — вниз, а потом — направо и вверх. И этот знак означает примерно: «Ооо… ну… вообще говоря, получается, если это действительно так уж нужно, за неимением лучшего, в конце концов!» Спросите у них, согласны ли они принять лакх рупий{57} или действительно ли они принадлежат к касте брахманов. Так вот, они и тут с определенностью не скажут «да». Это будет все то же длинное колеблющееся «да», еще и мечтательное ко всему, извилистое «да», еще не окончательно выделившееся из отрицания.

В Чандернагоре, когда мой повар приносил мне еду, я иногда из вредности разглядывал кушанье с недовольным видом, и он тогда принимался похаживать туда-сюда, неловко и абсолютно бессмысленно, собирать и разбирать тарелки, то отодвинет их, то пододвинет на сантиметр или два ближе друг к дружке. О, это надо было видеть, а потом я, уже почти все съев, замирал с таким же недовольным видом; и тут он снова принимался выискивать, что не так, без конца производя какие-то бессмысленные действия, подвинет солонку вокруг масленки или десертную ложку — вокруг тарелки, или легонько потрет кончик скатерти, а потом другой. Это могло продолжаться минут двадцать. Было видно, как ему от всего этого неловко. Но он ни разу не спросил: «А в чем дело-то? Что не так?» Ни за что. Такие выходки быстро лишили бы жизнь всей ее значительности.

Почему все это наводит меня на мысль о воздушных змеях? Бенгальцы, которые вообще ни во что не играют, запускают воздушных змеев, даже мужчины, которым уже двадцать пять. Надо видеть, как эти взрослые умники стоят на крыше своих домов и разматывают веревочку, глядя в небо на далеких воздушных змеев. Они на полном серьезе развлекаются тем, что норовят порвать веревку соседскому змею, и в воздухе на стометровой высоте разыгрываются сражения, еле различимые для того, кто их затеял, — за этого мечтательного лентяя их исход определят ветер и судьба.

* * *

Кто хочет ухватить хорошую кость, на которой еще осталось много мяса, тому стоит подумать о принципе ненасилия.

Ганди только что показал, что этот принцип все еще актуален. Но при этом он — из самых древних.

Сначала был основатель джайнизма (одна из главных религий в Индии), который запрещал любой прием пищи после заката солнца, опасаясь, что какое-нибудь насекомое может свалиться в тарелку, в темноте его по недосмотру проглотят и оно погибнет.

Потом — Будда, образец ненасилия.

Он дает себя съесть проголодавшейся тигрице.

(Эта капелька сентиментального вздора особенно подчеркивается в скульптурных изображениях, где голодные тигры, явившись вслед за тигрицей, смотрят на Будду и степенно ожидают своего куска мяса.)

И где еще найдешь в мире царя, который бы, как Ашока, был потрясен из-за того, что устроил какую-то ничтожную войну,{58} и всю жизнь сокрушался и каялся по этому поводу.

Все их институты несут печать подобных взглядов.

Религия индуизма включает в себя монотеизм, политеизм, пантеизм, анимизм и культ демона. Кто может — поклоняется одному Брахме, но если это невозможно, есть еще Кали и Вишну; если не годятся, есть еще другие. В этой религии есть все, что может человеку понадобиться.

Исключений нет. В храме есть девушки, связь с которыми очищает от любых грехов. Камасутру никто не читает украдкой. Я своими глазами видел в Ориссе и Корнараке на фасадах храмов полдюжины позиций для любовных игр, о которых я до того не имел представления. Эти статуи — на самом виду, на наружных стенах храма; и если какой-нибудь ребенок не поймет, в чем тут дело, он может спросить у взрослых, хотя, как правило, все достаточно ясно.

Любые действия священны. Думая об этом, не нужно отделять себя от Всего Сущего.

«Половой акт» — сами эти слова в отдельности — уже грех, пакость, взгляд на человека как на машину.

Индус никогда не отделяет себя от своего полового органа,[16] это один из центров, на которых основывается его равновесие. Как живот или лоб. Он молится сидя на земле, раздвинув колени — в положении нижнего равновесия, сместившись к нижнему центру.

В индийских песнях и драмах при переводе на французский всегда какие-нибудь места передаются латынью — в силу своей… непристойности!

В одной из лучших пьес Калидасы — если только я не путаю с пьесой «Малати Мадхава», написанной Бхавабхути,{59}— после нескольких пассажей, столь проникновенно передающих романтические чувства, что слезы на глаза наворачиваются, подруга спрашивает юную героиню: «Чувствуешь ли ты в своей вагине влажность, которая предшествует любви?» На самом деле это больше похоже на описание кобылы в период течки. Тем не менее девушка, ничуть не удивившись, отвечает на этот вопрос любезно, как это умеют девушки:

«Ах, замолчи! Как это у тебя выходит, ты просто читаешь в моем сердце!»

Тут европеец чувствует, что краснеет от стыда. А все потому, что он не обрел полного равновесия.

В любви у индусов есть какая-то устойчивость, неизменность, постоянство — отсутствие порывов. Все европейцы, которые имели дело с индийскими женщинами, испытали разочарование.

* * *

«Согласовать мир существ и вещей с чувствами, так, чтобы ничего не повредить».

Монотеизм — это насилие. Даже индус, верящий только в одного Бога, признает многих — ему не хочется никаких ограничений: «Придите ко мне!» — так он медитирует в позе лотоса.

До христианского Бога нужно еще достучаться. У индусов боги присутствуют во всем. Индус никого не убивает, он хочет жить в мире со всеми существами (95 % индусов по сей день не едят мяса).

Даже святой, который уходит от мирской жизни, не начинает с насилия над собой. Вот жизненный путь святого. Четыре последовательных состояния.

Брахмачарья — Отрочество со своими добродетелями целомудрия и послушания.

Грихастха — Женитьба. Жизнь вместе. Жизнь в обществе.

Ванапрастха — Постепенное отрешение.

Саньяса — Жизнь-отказ.

Как видите, со своей природой они обращаются осторожно.

Препятствия к совершенству — это на самом деле — невежество, сексуальное любопытство, как противоположность подлинной любви к женщине и к семье и естественной ответственности, вытекающей из такой любви, а еще — любопытство по отношению к миру.

Их боги ведут себя как герои или как люди. Они не совершают над собой насилия. Они — как человек, но наделенный магической силой. Но они не отличаются высокими моральными нормами. Не славятся они и воздержанием; оно свойственно только святым — в самой высокой степени, — они и в остальном опережают богов.

В одной легенде рассказывается, как Шива занимался любовью со своей женой, и тут явились два других бога, кажется, Вишну и Брахма. Шива и не думает останавливаться и продолжает как ни в чем не бывало. Он немного пьян. Вишну и Брахма уходят. Шива приходит в себя и спрашивает, что произошло. Ему объясняют. Тут он говорит нечто очень человеческое (я цитирую по памяти), касающееся «своего естества», как выражались в старину: «Ну что ж, это ведь тоже я». И еще: «Тот, кто этим восхитится, восхитится тем самым и мной».

В Индии на сегодняшний день множество лингамов.{60} Их сотни миллионов, и не только в храмах. Если вы видите под деревом конструкцию из более-менее отполированных камней — это и есть лингам. Еще их носят на шее в маленьком серебряном футлярчике.

Сам институт каст, вполне возможно, был поначалу системой, в которой люди могли жить, не ограничивая себя воздержанием и чувствуя одновременно причастность к святости — благодаря одному тому, что они были на службе у брахманов и выполняли их поручения.

А по поводу людей «вне каст» и того позорного явления, в которое сегодня превратилась кастовая система, полезно напомнить, что добрые самаритяне в Индии попадаются крайне редко, реже, чем в других местах, и что индусу приятно держать кого-нибудь под каблуком.

Индусы всегда мечтали объединить всех богов, все религии. В Южной Индии и на Цейлоне им это удалось.

Но с мусульманами все не так просто. Мусульманин говорит: «Нет Бога кроме Аллаха, и Магомет пророк его». Вот и ответ на все вопросы.

Остаются христиане. Но христиане — это деятельные белые, завоеватели и миссионеры, поверившие призыву: «Идите и возвестите благую весть». Они сами пытаются обратить индусов в свою веру. И все же они по сей день ищут универсальную религию, которая объединила бы их всех.

Вивекананда так продвинулся по пути терпимости и духовных достижений, что добивался этого радостного объединения, следуя мусульманской, христианской, буддистской и прочим духовным практикам. — «И ему это удалось!»

* * *

Кто впервые приехал в Индию и ограничен во времени, пусть не вздумает путешествовать по железной дороге.

Они простираются на двенадцать тысяч километров. Но от них ему лучше держаться подальше.

И пожалеет он, что интеллектуалы, от которых он мог бы узнать массу интересного, живут в городах, пожалеет, но не станет жить в городах. И отправится в деревни, и будет там молиться и медитировать.

И прежде всего пусть раз и навсегда запомнит, что он — алкоголик, даже если вовсе не пьет: тогда он — алкоголик, который об этом не догадывается, а такого излечить в тысячу раз труднее.

Пусть не тратит времени на выяснения: алкоголь — это мясо.

И если взгляды индийцев его раздражают, пусть не злится и не говорит: «Эти ослиные глаза меня бесят», пусть знает, что эти глаза раздражают его потому, что в них есть нечто возвышенное, а может, и не возвышенное, что ему недоступно.

Пусть он хорошенько запомнит, что мясо — это зло, зло, которое только и делает, что ищет себе выход. И оно находит выход — в жестах, в злобе, в работе. Да будут прокляты три эти вещи!

И пусть остерегается яиц, они не так уж безобидны и не преминут подкинуть свою порцию агрессивности.

Пусть научится как следует сидеть, чтобы стать уступчивым, а не критиковать и не защищаться без конца.

Пусть постится, помня слова Магомета о том, что пост — ворота религии, пусть живет, полагаясь на свои легкие — гостеприимный орган (нужно вдохнуть то, чего вы не съели).

Пусть втягивает в себя воздух, чистый воздух, ускользающий и распирающий, безликий и неограниченный, воздух, никому не принадлежащий, девственный, сокровенный, — воздух, который насыщает, не затрагивая органы чувств.

Впустить его в себя — еще ничего не значит, его нужно донести — до центров, до лотосов, до центров живота, до центров гордости, до лобного центра белого света, и до мыслей, до содружества всех мыслей и по ту сторону мысли.

* * *

В утреннем тумане появляется Ганг. Давайте, чего вы ждете? Поклоняйтесь ему. Это необходимо, разве не ясно?

Как это можно так тупо стоять столбом, словно человек без Бога или с одним-единственным Богом, за которого он цепляется всю жизнь и не может поклоняться ни солнцу, ни чему бы то ни было другому? Тут солнце появляется из-за горизонта. Поднимается и повисает перед вами. Как можно ему не поклоняться? И чего ради вечно себя сдерживать?

Входите в воду и креститесь, креститесь утром и вечером, смойте с себя покров грязи.

О, Ганг, великое создание, ты омываешь нас и благословляешь.

Ганг, я не пытаюсь ни описать, ни зарисовать тебя, я склоняюсь перед тобою и обретаю смирение в твоих волнах.

Укрепи во мне отрешенность и молчание. Позволь мне молиться тебе.

Если вы в Индии и не молитесь, ваше путешествие пропадет зря. Все равно, что скормить свое время комарам.

* * *

Благонравие женщин и девушек в Бенгалии, их скромность хоть и раздражают так сильно европейцев, но все же являют собой восхитительное и успокаивающее зрелище. Они прикрывают часть лица, как только заметят чужестранца, и, главное, немедленно отходят с середины тротуара, огибая вас по его внешнему краю, как они не похожи на европейских дам… Как это я считал англичанок сдержанными! Практически голые ноги, ничем не прикрытые, которых даже собака могла бы коснуться, пробегая мимо, они идут и не опускают глаз, не прячут лица. И потом эта выставленная на обозрение грудь, готовая бог знает к каким атакам…

Я наблюдал, как с фабрики (это была джутовая фабрика) выходили рабочие и работницы. Они почти не говорили друг с другом, держались на расстоянии, сари окутывало их весьма благопристойно. Какие манеры![17]

Каждая замкнута в себе. Всегда удивительно смотреть на индийскую толпу. Каждый за себя. Подобно тому как в Бенаресе в водах Ганга каждый сам следит за тем, чтобы обрести спасение.

* * *

Для индуса имеют значение религия и каста, остальное уже детали. Они носят прямо на лбу ясные знаки принадлежности к тому или иному культу — широкие горизонтальные или вертикальные линии, проведенные коровьим навозом.

Для индуса имеют значение предписания и все искусственно созданное.

Если учесть, насколько ограниченны от веку его потребности, такой выбор кажется предопределенным. Там, где заканчиваются потребности, европеец отдыхает, а вот у индуса потребностей нет. Он с легкостью поест один раз в день вместо трех, причем сегодня в полдень, а завтра — в семь, спит он когда придется и где придется, расстелив одеяло на земле.

И вообще, нуждой и лишениями здесь никого не удивишь.

Надо видеть их гостиницы. Диоген слыл оригиналом из-за того, что поселился в бочке.

Однако ему ведь не приходило в голову сдавать ее какой-нибудь семье, или путешественникам из Смирны, или разделить ее с друзьями.

Так вот, в индийской гостинице вам дают комнату, в которой места только и хватает, что на пару тапочек. Поселить туда собаку — задохнется. А вот индус не задыхается. Он обходится тем объемом воздуха, который ему дают.

Удобства его раздражают. Он их воспринимает как что-то враждебное. Если бы индусов завоевал другой народ, не такой замкнутый, как англичане, индусы внушили бы им стыд за их комфортную жизнь.

И вообще, страданиями здесь мало кого удивишь.

В Европе нищий слепец у многих вызовет сострадание. В Индии пусть не надеется, что его слепота кого-то разжалобит… Нет уж, вот если бы к слепоте добавить переломанные колени, ампутированную руку или хотя бы кисть, и чтоб она как можно сильней кровоточила, потом еще бы и ноги не было, и провалившийся нос, само собой, не помешает. Добавить сюда пляску святого Витта, и тогда, может быть, ему и удастся извлечь из всех этих бед какую-то пользу. Люди заметят, что дела у него идут не слишком и что монетка ему бы не помешала. И то не факт. В таком зрелище нет ничего особенного, вон их сколько. Попадаются люди, настолько исхудавшие, что уже не поймешь, это живой человек или скелет.

Есть тут один нищий — безрукий, с парализованными ногами, он ползет на коленях, и за ним, метрах в двух, волочится котомка, привязанная веревкой к пояснице, по утрам он появляется на Чауринги, это оживленный бульвар в Калькутте. Думаете, ему достается куча денег? Я как-то из праздного любопытства двигался за ним примерно с полчаса — за это время он собрал всего 2 пайса (4 пайса составляют один анна, а 16 анна — это одна рупия, 7 франков). Некоторые так шатаются, что не продвигаются за все утро и на десять метров, падают и снова поднимаются. В этом же самом городе живут раджи, самые богатые люди в мире, наравне с американскими миллиардерами. Ну что вы, у каждого своя судьба. Ко всему можно привыкнуть. Если эгоист записался в святоши, он делается еще в десять раз большим эгоистом.[18]

* * *

Однажды я побывал в конторе индийского адвоката в Калькутте.

Мне особенно нечего о нем сказать. Это важная персона, его хорошо знают во Дворце.

Я хотел бы все же сказать кое-что о его бумагах. На полках лежали пакеты с грязным бельем. Но это не было грязное белье, это были его бумаги, их перевязали и завернули в старые полотенца для рук, так что сквозь дыры выглядывали то подписи секретарей, то менее значительные записи. Несколько листков высовывались наружу дальше других и покачивались от сквозняка.

Само собой, я не рискну оценивать его достоинства как юриста.

Относительно других достоинств ограничусь несколькими замечаниями.

Другие дома, в которых мне довелось побывать, не принадлежали адвокатам. Если бы в них было просто пусто! Но какое уродство, просто стиль рококо!

На свадьбу некоторые тратят по 50 000 рупий (полмиллиона). И выходит безобразно!

В Индии можно привыкнуть есть один рис, бросить курить, употреблять крепкие напитки или вино, мало есть.

Но жить в уродливой обстановке — худшее из самоистязаний. Это очень тяжко.

Почему столько безобразного вокруг?

В этом народе, которому три тысячи лет, у богатых по-прежнему вкусы парвеню.

* * *

Один западный философ, побывав в этих краях, ощутил внезапную тягу к пантеизму,{61} которую он объяснил здешней жарой и близостью джунглей, выдвинув таким образом свою гипотезу о глубинных корнях индуистской религии и философии. Это было неизбежно — при таком-то климате ну как не сделаться пантеистом?

Если бы этому писателю довелось побывать на берегах рек Мараньон или Напо, что в верховьях Амазонки,{62} где тоже весьма жарко и где есть настоящие джунгли, он бы, я думаю, немало удивился, обнаружив, что тамошние обитатели веселы, бодры, хладнокровны, у них ясный ум и ни малейшей склонности к пантеизму.

Кстати, Индия не слишком жаркая страна, есть под душем там не приходится. Четыре месяца в году вообще стоит холодная погода. Зимой, совершая омовения в верховьях Ганга, индусы дрожат. В Дели все кашляют. Директор коллежа Дюплеи в Чандернагоре ходит в пальто.

Что же касается джунглей, то индусы — отцы многодетных семейств — не могут позволить себе такую роскошь. От джунглей осталось всего ничего. Их место заняли поля и рисовые плантации.

На севере страны деревья попадаются редко, они высокие, растут друг от друга поодаль, у них густые и пышные кроны в форме зонтика. Они придают сельской местности величавое спокойствие.

Пожалуй, дело здесь не в жаре, а скорее во вспышках голода (а если в летнее время дождь запаздывает, голод неизбежен), в бесчисленных болезнях и змеиных укусах — все это наложило свой отпечаток на индусов, и тут не обязательно склонность к пантеизму, а что-то сродни ощущению, какое бывает у моряка в море, и еще — неверие в свои силы.

Однако некоторые местные народности, причем из самых древних, как, например, санталы,{63} совершенно лишены этих свойственных индусам черт. Природа повлияла на них совсем по-другому: они живые, милые, непринужденные люди, и религия брахманизма, которую исповедуют практически все, кто живет вокруг, их не привлекает.

Нет, не джунгли порождают тигра — это сам тигр предпочитает жить именно там. Но бывает, что он селится и в горах, а там как раз холодно.

Вероятно, каждый народ заселяет местности определенного типа, хотя мог бы безбедно жить и во многих других местах.

Португальцы предпочитают равнины (Португалия, Бразилия), испанцы — высокогорные плато (Мексика, Перу, Эквадор, Чили, Венесуэла и пр.). Арабу легче быть самим собой в пустыне (Аравийский полуостров, Египет и пр.). А кактусы (растущие на плато и в пампасах Южной Америки) — самые жесткие и неподатливые растения на свете, как и индейцы, которые обитают в тех местах.

Большинство деревьев в Италии растут лучше, чем во Франции. Начиная с Турина разница уже бросается в глаза. Кроны каштанов в Брюсселе гуще, чем в Париже, там они куда менее пышные — да и вся остальная растительность парижского региона немного уступает брюссельской. Следует ли из этого, что бельгийцам больше нравится, когда у каштанов добротные мясистые листья, а не ажурные? Что именно по этой причине они и предпочитают жить в Бельгии?

Что благодаря созерцанию этой буйной растительности и натура у них стала… чуть менее тонкой, грубее скроенной?

Можно ли сказать, что поскольку их вспаивает та же земля, что и эти растения, окружает такой же уровень влажности, овевает тот же ветер, та же природная энергия, поскольку они, наконец, питаются плодами этой земли, то они и сами сделались немного похожими на все, что их окружает?

Что из-за повышенной влажности у здешних жителей за долгие годы так развились носовые пазухи, что им тяжело даются поездки, например, в засушливый Прованс или в африканские пустыни, где воздух еще суше, — потому что им там трудно дышать?

Нет, в подобных рассуждениях толку мало, интересных объяснений надо искать где-то совсем в другом месте.

* * *

Индия поет, вот что важно, Индия поет. Поют всюду: от Цейлона до Гималаев. Нечто яркое и неизменное сопровождает здешних жителей, пение их не отпускает.

Может ли человек быть таким уж несчастным, когда поет? Нет, той леденящей безнадежности, которая вообще-то бывает на свете, здесь не встретишь. Той самой безнадежности, которой нет ни конца, ни края и которая встречается только в наших краях.

* * *

Азиаты — по природе своей студенты. У китайцев повсюду экзамены. Сановники любого уровня держат экзамены.

Азиаты умеют впитывать, принимать на веру, они склонны к ученичеству. В Сантиникетане в Бенгалии я был на лекции об одном ведическом тексте. Хорошая лекция, но ничего необыкновенного в ней не было. Студенты же сидели навострив уши, готовые принять на веру все, что бы им ни сообщили. Меня подмывало сказать им что-нибудь обидное.

В индийской литературе, а уж в китайской — и тем паче, на десять авторских страниц приходится три строчки цитат.

Нужно показать себя прилежным учеником.

В Бенгалии, если ваш собеседник знает, что вы писатель, разговор будет таким: «А, так, значит, вы изучали литературу? И какая у вас степень?» Этот вопрос задают первым. Отвечайте не задумываясь: «доктор», и даже если вы колбасник, называйтесь «доктор колбасных наук». Еще меня спрашивали: «Кто ваш наставник?» Когда я отвечал: «Никто, да и зачем он мне?» — они не верили. Им казалось, что за этим кроется какая-то непонятная хитрость с моей стороны.

* * *

К чему я никогда не привыкну, так это к тому, что передо мной унижаются. Послушайте, я не раджа, не набоб, не заминдар,{64} и вообще никакой не господин. Понимаете, я такой же, как все. Давайте без церемоний, прошу вас, во мне нет ничего особенного, мы обычные люди — и вы, и я, и совершенно не из-за чего тут биться лбом об землю. Нет, мне не нужны слуги. (Один повар все-таки добился, чтобы я его нанял, и манеры у него были такие, словно он готовился служить у принца.)

Слуги всегда вызывали у меня ужасное смущение. Когда я вижу слугу, меня охватывает ужас. Мне кажется, это я сам стал слугой. И чем он приниженнее, тем больше это унижает меня.

Да уж, брахманам есть чем гордиться, они потрудились на славу. За прошедшие две с лишним тысячи лет им удалось принизить двести пятьдесят миллионов человек.

Этого результата, а ему нет аналогов в мировой истории, достаточно, на мой взгляд, чтобы проникнуться отвращением к «Законам Ману» с их двойным стандартом и двойной меркой. Еще совсем недавно неприкасаемый, перед тем как перейти дорогу, должен был звонить в колокольчик и громко кричать: «Осторожно, брахманы: идет грязный ничтожный неприкасаемый. Осторожно, идет отребье». Этот бедняга не имел права ни на вход в храм, ни на приличную работу, ни на общение с людьми — ни на что, ему только и оставалось, что презирать самого себя, и все-таки его положение не настолько его подавляло, чтобы он не мог найти «истинного Бога».

Но гнусность этого положения дел полностью запятнала брахманов. Чтобы допустить, что перед тобой так унижается человеческое существо, чтобы принуждать его делать это, нужно самому иметь жалкую душонку, погрязнуть в низости и невежестве.

Сегодня положение меняется. Завистливые, зачастую невежественные брахманы, в которых в сто раз меньше от настоящей Индии, чем в простых ткачах или в людях из средних и низших каст, брахманы начинают замечать, что против них идет объединение. Ранассанри Найкер из Эрода создает в Мадрасе ассоциацию самоуважения.{65} То, что брахманов в нее не принимают, говорит само за себя. Нынешние годы — последние годы их владычества.

В территориальном округе Мадраса они теперь не часто отваживаются ездить в поездах. Стоит им появиться со своим злосчастным шнурком на животе,{66} как на них накидываются с расспросами, подвергая испытанию их непередаваемую глупость. Они быстро оказываются в тупике.

В одном университете, ратующем, кстати, за сближение Востока и Запада, некий европеец, отлично разбирающийся в музыке Бенгалии, Северной Индии и Непала, попросил индуса, известного знатока санскрита, перевести для европейской публики тексты нескольких песен. «К чему метать бисер перед свиньями?» — вот что ему ответили. Из-за такого подхода специалисты по бисеру, слишком долго охранявшие свой бисер, сами превращаются в свиней.

Из-за такого подхода десятки миллионов их соотечественников пребывают в невежестве и не понимают своей собственной религии.

* * *

Не надо думать, что индус задавлен множеством правил и что именно в этом, как часто пишут, проявляется деспотизм их религии.

Индусы прямо-таки обожают правила. Им даже недостаточно религиозных предписаний, и они ищут, каким бы еще правилам им следовать.

Даже в любви они обожают следовать правилам (Камасутра).

Даже воры у них рады действовать по правилам. В одной старинной пьесе (ее автор, кажется, Калидаса) вор, желая забраться к соседям, от которых его отделяет стена и дверь, усердно перебирает воровские законы, пока среди прочил правил не останавливается на правиле номер 6 — «предписания, которым надлежит следовать в случае кражи со взломом».

* * *

Один мой индийский друг, если я оказывал ему какую-то услугу, назавтра приносил мне в качестве благодарности жуткого вида букет (в Индии не умеют составлять букеты, но постоянно их друг другу дарят, чтобы сделать приятное), а в придачу к букету — несколько предписаний, вроде того, что, вдыхая воздух справа, надо поднимать правую ногу, опорожняя мочевой пузырь, непременно дышать только левой ноздрей, мизинец в ухо засовывать после заката солнца, и тому подобное.

Очень жаль, что эти предписания не заслуживали того, чтобы их выполнять: я был бы счастлив один раз в жизни попасть в хорошие руки и подчиниться непривычным и надежным указаниям.

* * *

Во Франции одного уже почти всенародно известного поэта приглашают рассуждать обо всем на свете.{67} И поэт, клянусь вам, соглашается. Обо всем-то у него есть свое мнение. Он выжмет из предложенного предмета обсуждения все, что можно, и даже если он в этой области совершенно не осведомлен, ему это не мешает. И он, бесспорно, заставляет людей задуматься, хотя, как правило, совсем о другом.

У греков было то же самое (и не только у софистов).

Но индийцы превосходят всех. Белых пятен для них не существует. Пусть в каком-то вопросе человек бревно бревном — он мгновенно поддержит разговор.

Даже если их личный опыт ограничивается от силы несколькими точными наблюдениями, это им не помешает назвать вам восемнадцать видов воровства, семнадцать способов — как упасть, одиннадцать — как подняться, четырнадцать видов бега и пятьдесят три способа передвигаться ползком.

Восемнадцать рецептов легких краж — все на словах, без планов и подробностей, но ровно восемнадцать, и ни в коем случае не девятнадцать. Восемнадцать способов — и тема кражи исчерпана.

* * *

Поклонение, как и любовь, — гибельная наклонность. Кто вступает на этот путь, может зайти далеко…

Вы поклоняетесь? Отлично! Где доказательства?

Бог внимает молитве в рассеянности. Но если в его честь пролита кровь, он снисходит. Просто обязан приблизиться. Его подманивают жертвой.

Индусы, как никто другой, увлечены жертвоприношениями. Если индус приносит в жертву козу, то лишь потому, что ему не позволяют замахнуться на что-то большее.

Была некогда каста, которая перемещалась по Индии и приносила Богу человеческие жертвы. Они хватали вас посреди дороги, возносили на алтарь и передавливали горло шнурком. Бог, который, по-видимому, приемлет все, помалкивал. И они, довольные собой, отправлялись на поиски следующей жертвы. Вот так некоторые путешественники и переставали подавать о себе весточки друзьям и родственникам.

* * *

Я задаюсь вопросом, связано ли это качество с религией: у индусов есть склонность к лишениям — для них это так же естественно, как садиться. В каждом человеке в какие-то решающие моменты просыпается стремление к борьбе и завоеваниям. В индусах просыпается стремление все бросить. Время вздохнуть с облегчением: король оставляет свой трон, богач снимает с себя одежды, оставляет свой дворец, уполномоченный «Chartered Bank of India» — свое место. И вовсе не в пользу кого-то еще (любопытно, мне ни разу не попадался добрый индус, они не интересуются другими людьми, только своим собственным спасением). Дело выглядит так, будто его одежды или его богатство причиняли ему неудобства, а если он останется голым, заброшенным, будет жить один, без семьи, и скитаться — вот тогда все будет как нельзя лучше.

Потом — самоистязания, меня просто тянет отыскать в их самоистязаниях затаенную злобу.

О голодании и говорить не буду. Они постятся — как другие едят. Если человек преуспел, он постится, заболела у него корова — постится, не идет торговля — постится.

* * *

Есть еще обеты. Бог не заговаривает первым. Бог предоставляет все хлопоты вам. Но вы наматываете себе на руку цепь, бросаете ему конец, и что тогда остается делать Богу? Есть надежда, что таким способом удастся связать и его тоже. Нигде я не видел, чтобы люди давали обеты так, как в Индии. Если вы видите, что индус чего-то не делает, можете не сомневаться: это обет; если он не курит — это обет; раньше ел яйца, а теперь не ест — обет. Даже неверующие дают обеты. Кому? Мне кажется, дело в том, что закрепощать себя, связывать себя на годы, притом что все решается очень надолго, внезапно и бесповоротно, — для них радость. А может, они подчиняются какой-то скрытой, иной части самих себя.

Индусы преклоняются перед способностью сохранять «self-control» (то есть самообладание), это словосочетание они произносят даже чаще, чем слово «преклоняться», причем с наслаждением.

* * *

Если для индуса есть на свете священное существо, то это его мать. И какой гнусный тип осмелится сказать хоть слово против?

Меня подмывает оказаться как раз таким гнусным типом.

Но, честно говоря, мне жаль, что я это делаю, потому что если есть в Индии существа, которые трудятся, жертвуют собой и знают на деле, что значит «жить для другого», то это матери.

Нет, определенно, я не скажу о них ничего дурного.

Скажу только, что во всем мире женщины сохраняют существующий порядок вещей, плох он или хорош.

И если он плох, это печально.

А если он хорош, то это, может статься, даже печальнее.

В Индии, как и в других странах, все больше и больше распространяется идея, что на самом деле ценность имеет только будущее поколение. Когда-то жертвовали собой ради поколения родителей, ради прошлого, теперь — ради будущего.

Одно из самых удивительных зрелищ, какие мне случалось видеть, это живот йога — моего гуру.

Он втягивал воздух медленно, с силой, словно насос. Он вбирал в себя воздух всей грудью, животом, чуть ли не вдавливая его между ног. Некоторые из указаний моего гуру мне удалось понять только теперь. В тот момент я был загипнотизирован его животом, который мгновенно раздувался до таких размеров, словно там находился ребенок или чья-то голова, зато уменьшался медленно.

И действительно, его вдох длился необыкновенно долго. Он очень заботился о том, чтобы себя не покалечить, — ведь дыхание может нанести серьезные увечья, не хуже ножа.

Этот необыкновенный человек мог вместить в свою великолепную грудь литры воздуха, а потом подпитывал ими душу, он выглядел молодым, несмотря на свои восемьдесят лет, и при этом в нем не было ничего от святого. Он смотрел свысока на человеческие несчастья, в нем чувствовалось даже не безразличие, а скорее неприступность и почти неуловимая доброта, и еще у него был, пожалуй, чуть виноватый вид, как у великанов или у тех, кому отпущено больше таланта, чем силы характера.

* * *

Блеск в глазах может обмануть в первый момент. Но часто встречаешь выраженное уродство, в том числе душевное, и порочность.

Некоторые старики красивы. И тогда это красота невероятная. Ни в одной стране нет таких величественных стариков, похожих на старых музыкантов, старых фавнов, которые всякого повидали, но это их не испортило и даже не слишком взволновало. Но они обрели красоту.

У индуса или бенгальца начиная с восьми лет и до шестидесяти — переходный возраст. Вид у них в это время простоватый. Для них вся жизнь — переходный возраст. Лицо Тагора в шестьдесят лет — прекрасно,{68} без преувеличения прекрасно. В двадцать — это лицо человека, который еще недостаточно пожил, в нем нет ничего возвышенного, в этом человеке еще недостаточно покоя, недостаточно мудрости, ведь мудрость — предназначение индуса.

Индусам совершенно правильно внушили, что им необходимо достичь либо мудрости, либо святости. Основываясь на одном лишь изучении их физиогномики, я бы дал им в точности такой же совет. Становитесь святыми, становитесь мудрыми.

Униженность на лице, следы вырождения, глупый вид, низкие лбы, простоватость, и все это я не выдумал (откройте любой журнал, «Illustrated Weekly» или какой-то другой), бесцеремонность, бесстыдство (они прощают себе любые грехи), корыстолюбивый вид (а если уж они корыстолюбивы, то даже торговля не удовлетворит их аппетиты; про маруариев пословица говорит,{69} что они «готовы продать молоко родной матери», чтобы урвать денег), самодовольство, безвкусица, амбиции и эгоизм уродуют миллионы лиц. «Сильные мира сего» в Индии очень редко хороши собой. Мне такой попался только один, но он был просто ослепителен. Я думаю, об индийцах всегда говорят, что они красивы, именно из-за того, что красота, если уж она попадается в Индии, такая яркая и полнозвучная, хотя встречается-то она редко.

Их лица больше всего портит претенциозность, чванство.[19] И их квартиры больше всего портит претенциозность (семь-восемь люстр в одной малопривлекательной комнате, где кроме них ничего нет, это, честное слово, не слишком красиво), та же беда и с 99 % их интерьеров, и с эпическими поэмами.

Наконец, если вам не бросается в глаза отталкивающее в их лицах (если это не святой и не мудрец), если вы ничего такого не замечаете, сходите на индийский фильм[20] (только не бенгальский), сходите и посмотрите десяток, чтобы убедиться, что вы не ошиблись. Там, сами увидите, в тихом омуте что-то зашевелится. Вы увидите, как лица принимают зверское выражение, вскипают, как людей хлещут, бьют по лицу, задевают, словно по рассеянности, как кому-то отрывают ухо, женщин хватают за грудь, плюют в лицо, не придавая этому никакого значения. Вы увидите, что даже «положительный» молодой человек делает что-нибудь такое с самым естественным видом, сам того не замечая, на глазах у молодой девушки, которую он любит! Как поверженного принца потихоньку из-за недосмотра задавили диваном; как отец из-за плохого настроения швыряет сына оземь или засаживает его в тюрьму, а ведь есть еще все эти ухоженные, изученные вдоль и поперек истории мучеников, где трусливые и ошалевшие от садизма существа выказывают свою безмерную подлость и гнусность к где даже самые честные (!) проявляют двуличие.

Тут видишь все их трагедии: предательство, пошлость, повсеместную низость. Гидроцефалы со здоровенными головами, толстенные пожиратели мантеков, умственно отсталые с низкими лбами и рецидивисты. В Марселе «специальные» фильмы, естественно, запрещенные полицией, показывают в обычных кинотеатрах. Но я нигде не видел, чтобы садизм показывался так часто и непринужденно, как в индийских фильмах, а я их посмотрел добрых тридцать штук. В том, как изощренно кому-то выламывали руку, было столько наслаждения, что я, хоть и не краснел с незапамятных времен, покраснел и застыдился, я был виновен, я ведь тоже разделил, да, я разделил эту гнусную радость.

* * *

Индусы не убивают коров. Да, конечно, но вам будут часто попадаться коровы, жующие старые газеты, отбросы, даже экскременты. Думаете, корова по своей воле предпочитает есть старые газеты? Плохо же ее знает тот, кто так подумает. Она любит свежую травку, которую легко щипать, на худой конец, овощи. Думаете, индусы не знают, что любят коровы? Уж конечно! Когда они живут рядом уже пять тысяч лет. Просто они черствые, как бревна, вот и все.

Когда они увидели, что европейцы лечат животных, это их изумило. Если собака заходит в кухню, нужно сейчас же выкинуть на помойку все продукты и вымыть котлы: собака — нечистое животное.

Но они не любят никаких животных, чистых или нечистых, неважно. У них нет к животным родственных чувств.

Однажды в театре в Бенгалии я видел, как играли пьесу знаменитого реформатора общества, может, это был Раманан или сам Кабир,{70} который, не помню, в каком веке, пытался упразднить касты.[21] К нему являлись люди из разных каст. Он всех благословлял без разбору и не позволял им падать перед собой ниц, и тогда все остальные персонажи воздевали вверх руки и воспевали равенство и братство людей.

И это выглядело фальшиво! Они каждые пять минут воздевали руки к небу. Публика находила это восхитительным. Да, они воздевали руки к небу, но они ни разу не протянули их друг другу. О, только не это: пусть хромые, слепые и бедняки выпутываются сами.

Всем знакомы такие поэты, которые строчат год за годом тысячи стихов, и каждый стих вышибает слезу. Славно, но попробуйте одолжить у них пять франков, просто попробуйте для интереса. «Цех поэтов» куда больше похож на «цех священнослужителей», чем многие полагают.

* * *

Как жаль, что можно разработать только легкие, а сердце нельзя. Оно там, у вас в груди, на всю жизнь, и ваши намерения здесь мало что меняют. Это от него зависит, добрые у вас намерения или дурные. Какие можно было бы пережить восторги, если бы удалось им управлять, управлять физически.

Увы! Все так устроено, что приходится искать предметы, которые были бы достойны восторгов.

* * *

Довольно сложно судить об опере по ее либретто или о песне — по стихам. Стихи тут лишь вспомогательная часть.

Вот почему нам сложно судить об «Илиаде». А о «Рамаяне» — даже сложнее.

Когда ее читаешь, все в ней кажется чрезмерным, почти в любом фрагменте видишь преувеличение, чрезмерность, и вообще, большая часть текста кажется необязательной — и без нее все понятно. Но когда вы слышите, как эти же фрагменты поются, то, что казалось «длиннотами», становится просто-таки сутью всего, превращается в сверхчеловеческую литанию. Вот тут понимаешь, чем хороши полубоги. Ахилл — всего лишь человек, и Роланд тоже. А вот Арджуна — и человек, и бог.{71} Он выступает то против богов, то заодно с ними, и солнце в этой схватке играет роль простого солдата.

Если битва развивается не так, как хочет герой, он, выпустив «20 000 стрел за утро», удаляется под дерево для медитации, и когда он вновь вернется в бой со своим сказочным луком и духовной мощью — берегитесь!

Однажды в маленьком городке я забрел в один двор и увидел шестерых по пояс голых мужчин — шиваистов, которые сидели на земле вокруг нескольких книг на хинди с таким видом, какой бывает у бульдогов, вырывающих друг у друга кусок, в руках — маленькие кимвалы; шиваисты с остервенением и дьявольской скоростью пели какую-то чертову колдовскую песнь, из тех, что пронимают неминуемо, это была зычная, восторженная, главнейшая песнь, да, песнь сверхчеловека.

С такими песнями бросаются под колесницу богов. Это они бросаются, но с такой песнью я бы, пожалуй, и сам бросился под колеса. Это была песнь духовного подъема, несомненной победы сверхчеловека.

Так вот, эта песнь была га самая «Рамаяна», которую я находил чрезмерно затянутой и хвастливой.

* * *

В том же дворе был один очень древний старик; он мне поклонился, но я заметил его поклон слишком поздно. Уже снова зазвучала музыка, и я подумал; «Только бы он взглянул на меня еще раз!» Он был странник, нездешний. Мне показалось, что он отнесся ко мне дружелюбно. Музыка закончилась. Я был в восторге. Он обернулся ко мне, послал мне взгляд и вышел. В этом взгляде было что-то, адресованное мне лично. Я до сих пор пытаюсь понять, что он мне сказал. Что-то важное, главное. Он взглянул на меня самого и на мою судьбу с каким-то одобрением и радостью, но промелькнула и тень сочувствия, а может, и жалости — хотел бы я знать, что все это значило.

* * *

Здесь в Пури (провинция Орисса) я испытал ощущение, немного похожее на то, что у меня было в Даржелинге: огромное облегчение, я встретился с какими-то другими людьми, кроме бенгальцев. Тем не менее я предпочел остаться именно в Бенгалии и постоянно твердил себе, что, когда вернусь во Францию, я буду сильно скучать по бенгальцам — я уже и здесь по ним скучаю. Всего два дня, как я уехал из Бенгалии, и уже жалею. Здесь есть симпатичные люди, которые вам улыбаются… а дальше-то что? Зато там это было блуждание в непроницаемом.

* * *

У евреев Бог был далеко. Он явил себя на горе Синай, издалека, в раскатах грома единственному человеку, и все только ради того, чтобы передать ему десять заповедей, выбитых в камне.

Однажды его сын воплотился в человека. С этого момента в мире началась новая эпоха. Все изменилось неузнаваемо. Чувство воодушевления и безопасности охватило людей.

Но для индуса, в стране, где каждые двадцать лет какой-нибудь бог воплощается в человека, и сам Вишну воплощался уже двенадцать раз, это пустяки. Он относится к своим богам по-родственному, надеется, что они окажутся его сыновьями, а девушки мечтают выйти за них замуж. Поэтому и шакты (молитвы) не уступают в фамильярности самой приземленной прозе{72} и в них содержится немало брани.

* * *

Если вы спросите у индуса на юге страны, что за боги изображены на гопурамах,{73} всегда найдется несколько богов, которых он не знает. «Их так много», — говорит он, и у него на лице появляется особая улыбка пресыщенного богача, которому не приходится себя ограничивать, — спрашиваешь себя, не испытывают ли индусы особой потребности в этом ощущении.

Когда видишь в храмах, в особенности на юге Индии, сотни богов, на лицах которых не читается ничего хорошего, кажется, что западную религиозную концепцию отделяет от индуистской просто пропасть.

Все ясно, — решаешь ты, — это демоническая религия.

С другой стороны, когда читаешь «Рамаяну», замечаешь, что три четверти книги описывают подлости и три четверти всей сверхъестественной силы принадлежит негодяям. Демоны, отшельники, нижестоящие боги — все основную часть времени творят зло, воюют, и за ними с грехом пополам приглядывают главные боги, которым, очевидно, не хватает на это ни времени, ни предусмотрительности. Но в чем тогда разница между богами и людьми?

Она сводится к одному. Боги обладают магической силой. Они бывают злыми так же часто, как сами индусы, или еще чаще, используют свою магическую силу во зло, ставят ее на службу своему корыстолюбию, похоти и прибегают к гнусным уловкам.

Любой другой народ бы возмутился. А индусы — нет. Имеет значение только сама магическая сила. Их идеалом еще несколько лет назад было научиться управлять своей психической энергией. Человек, который может наложить заклятие, умеет пользоваться магией как разрушительным оружием, всегда вызывал у них особое уважение.

Один из самых почитаемых и самых трогающих душу святых в мире — Миларепа[22] — тоже начинал с черной магии; в одиннадцать лет он в отместку уничтожал урожай на полях, насылая на них град, раскидывал повсюду жаб — нечистых созданий и уничтожил один дом вместе с обитателями.

Он начинал с этого. Потом он искупил свою вину. И рассказ об этом искуплении — воистину прекрасен.

Индусы обладают психической энергией и пользуются ею. Но доброта у них встречается реже, чем в других краях. Причинить зло, используя психические возможности, — первый соблазн, с которым они сталкиваются.

Делать добро — скорее исключение.

* * *

В Европе городской аквариум обычно представляет собой огромное количество емкостей, бассейнов и стеклянных ящиков, где вы обнаружите тех же рыб, что встречались вам повсюду, в том числе и в вашей тарелке. И в самом деле, на табличках читаем: «форель», «окунь», «камбала», «карп трехмесячный», «карп годовалый», «карп-двухлетка» и т. д., иногда попадется карликовый сомик и, если кто-то уж очень постарался, — «мечехвост», «осьминог» да два-три морских конька.

В Мадрасе аквариум совсем крошечный. В нем не больше двадцати пяти отсеков. Но среди них, похоже, не найдется и пары неинтересных. Большинство из них изумляют.

Ну какая рыба может соперничать по необычности с Autennarius hipsidus? Огромная добродушная морда, гигантская голова философа, в которой подбородок нагружен знанием не меньше, чем лоб, — огромный подбородок-башмак, не слишком выпяченный, но очень высокий. Два плавника — настоящие передние лапы, на которые рыба опирается и делается похожей на жабу или кабана. Когда она двигает ими из стороны в сторону или прижимает их к стеклу, лапы превращаются в настоящие руки с предплечьями, в утомленные руки, которые опускаются.

На носу у этой рыбы гребешок, сама она размером с лягушку, желтая, как фланелевое бельишко, и фактура такая же, даже мелкие точечки проступают, и думаешь, как такое чудо в перьях до сих пор не слопали соседи?

Он опирается на плавники и сидит так часами, не шевелясь, с одуревшим видом, причем нисколько не притворяется. Потому что, пока добыча не приплывет к нему прямо под нос, он и с места не сдвинется. Вот если она прямо перед ним, это да, челюсти открываются, хватают и закрываются — щелк!

Когда у самки наступает время деторождения, она выпускает метра четыре желатина и икры.

При первом взгляде на тетрадонов трудно поверить, что они не искусственные, их будто сшили из кусочков: некоторых — из сафьяна, некоторых из пижамной ткани, а самых красивых — даже из шкуры оцелота или гепарда. Они такие упитанные, надутые, бесформенные, как бурдючки. Но бурдючки злющие (я имею в виду рыбок Tetrodon ollongus или Karam pilachai): стоит одной из них выбиться из сил или заболеть, как остальные сбиваются в стаю, хватают ее кто за хвост, кто за передние плавники и крепко держат, пока другие азартно рвут куски мяса из ее живота. Это у них главное развлечение.

Ни у одной из этих рыбок вы не увидите целого хвоста. Всегда найдется оголодавший сородич, который откусит кусочек, прежде чем хозяин хвоста успеет обернуться.

У рыбы Миндаканкакаси в глазу продолговатое пятно.

Прежде всего, у нее очень красивый черный зрачок, и поверх него — пятно, длиннющая полоска ярко-голубого цвета, темный канал, который тянется до самой макушки.

А когда эта рыба больна, она не может оставаться в горизонтальном положении. Она опускает голову вниз, а хвост касается поверхности воды.

Рыба-скорпион — это еще одна рыба, если считать, что десяток крохотных зонтиков, приделанных к маленькому тельцу, могут быть рыбой, сама же она мучается с ними в сто раз сильней, чем любая рыба из Китая.

Были там еще две необыкновенные рыбы, названий которых я не нашел. У одной были глубокие глазницы — как у неандертальца, а другая, чуть поменьше, ужасно человекоподобная, походила на жителя Кавказа (обычно у рыб глазницы неразвиты, и поэтому они, как правило, больше похожи на представителей монголоидной расы). И четко очерченный рот, тонкий, почти одухотворенный, а в нем виднеются зубы или, может, маленький загнутый язычок, придающий рыбе недовольный вид. Ее спинной плавник, пока она отдыхает, складывается в четыре-пять раз.

Кроме этих, там было еще два десятка совершенно новых, неведомых мне рыб.

* * *

Некоторых удивляет, что я прожил в европейской стране больше тридцати лет и никогда мне не случалось о ней говорить. А приехав в Индию, открыл глаза и стал писать книгу.

Те, кого это удивляет, удивляют меня.

Как же можно не написать о стране, которая открывается вам вместе со множеством новых вещей и радостью начать жизнь заново.

И как станешь писать о стране, где ты прожил тридцать лет, в которых была и скука, и преграды, и непременные заботы, и проигрыши, и повседневная рутина, — о стране, в которой уже ничего не понимаешь.

Но был ли я точен в своих описаниях?

Отвечу одной аллегорией.

Когда лошадь в первый раз видит обезьяну, она за ней наблюдает. Она видит, как обезьяна обрывает цветы с кустарников, причем обрывает злобно (но не спеша), вот что видит лошадь. Еще она видит, как обезьяна иногда скалит зубы, пугая своих соплеменников, как она отнимает у них бананы, хотя у нее самой в лапах бананы ничуть не хуже, но она их бросает, наконец, лошадь видит, что обезьяна кусает слабых. Лошадь видит, как обезьяна резвится, играет. Так лошадь составляет для себя портрет обезьяны. Она составляет детальный портрет и видит, что сама она, лошадь, — совсем другое животное.

Обезьяна же еще скорее замечает все качества лошади, в силу которых та не может не только висеть на ветках деревьев и держать копытами банан, но и вообще не способна заниматься ни одним из тех увлекательных дел, которые доступны обезьянам.

Такова первая стадия узнавания.

Но впоследствии встречи доставляют им некоторое удовольствие.

В Индии в конюшнях почти всегда есть обезьяна. Она вроде бы ничего не делает для лошади, и лошадь для нее — тоже. И все-таки лошади, у которых есть такая товарка, и работают лучше, и выглядят бодрее остальных. Можно предположить, что своими гримасами, выходками, своим непохожим ритмом обезьяна развлекает лошадь. Самой же обезьяне приятно проводить ночи в покое. (Обезьяна, когда спит среди сородичей, всегда должна быть начеку.)

А лошадь, стало быть, гораздо острее чувствует жизнь рядом с обезьяной, чем рядом с десятком других лошадей.

Если бы можно было выяснить, что лошадь теперь думает по поводу обезьяны, вполне возможно, что она бы сказала: «Вот черт! Я уже и не знаю».

Узнавание не углубляется со временем. Замечаешь различия. Привыкаешь к ним. Договариваешься. Но уже ничего друг в друге не понимаешь. Именно в силу этого рокового закона, тем, кто живет в Азии давно, и людям, имеющим с азиатами близкие отношения, уже не так просто сохранить на них взвешенный взгляд, а наивный профан может иногда попасть в самую точку.

* * *

Если вы прочтете «Хинд Сварадж»[23] — книгу, написанную Ганди,{74} а потом какое-нибудь произведение любого другого человека, причастного к мировой политике, то увидите одно коренное отличие. В «Хинд Сварадж» чувствуется святость, есть ее неоспоримые признаки. В юности Ганди был маникальным болтуном и злюкой, его больше заботило создание образа предельной честности, чем сама честность, к тому же он был человек чувственный. С тех пор он продвинулся вперед. Он действительно искал Бога. Раз в неделю он устраивает день молчания — молчания и медитации. Вот за этот день молчания его и любят столько индусов — и я тоже.

Некоторые находят наивным то, что он провозглашает: «Если английские граждане хотят и дальше жить в Индии, они могут исповедовать свою религию и жить спокойно, но пусть прекратят убивать коров». Меня это крайне растрогало. Тот, кто думает, что англичане могут расстаться со своим beef[24] ради какой-то чужой страны, должно быть, на самом деле захвачен идеей всеобщего примирения. А ее важность переоценить трудно.

К сожалению, Ганди для Индии — всего лишь один из этапов.

На самом деле они им уже недовольны. Народ доволен. Но интеллектуалы явно от него отдалились. Они вкусили плодов Европы.

Европейская цивилизация — тоже религия. И никто не может перед ней устоять.

Сейчас самая модная вещь в Бенаресе — это кино.

Через двадцать лет они про свой Ганг и думать забудут![25]

Раньше цивилизация белых не выглядела соблазнительной ни для одного народа. Почти все народы могут обойтись без удобств. Но обойтись без развлечений? Кино и фонограф, и еще поезд — вот настоящие миссионеры с Запада.

Отцы иезуиты в Калькутте не преуспели с обращением в свою веру. У них в высших слоях общества нет и восьмой доли христиан. Но все обращаются в европеизацию, в европейскую культуру и даже становятся коммунистами!

Молодежь интересуется только Америкой и Россией. Другие страны годятся лишь для развлекательных поездок, это страны без своего кредо.

Они говорят, что вся европейская наука происходит от них (алгебра и пр.), и стоит им взяться за дело, как они сделают вдесятеро больше открытий, чем мы.

* * *

Не надо торопиться судить о школьнике, пока он за партой. Там он не такой, как на самом деле. А индусы восемь веков пробыли под властью иноземцев.

Я убежден, что когда индусы пробудут у власти десяток лет, система каст исчезнет.[26] Она продержалась три тысячелетия. Она будет сметена. Но это перестановка, которую люди у себя дома делают сами, а иностранец этого сделать не может.

* * *

Расовые предрассудки в Индии трудно не заметить. Индусы не выносят белых. Когда они нас видят, у них даже лицо меняется. Раньше, наверно, все было наоборот.

* * *

В Америке живет пара десятков народностей, но все равно есть на свете национальность «американец», и это что-то даже более зримое, чем многие несмешанные народы.

Есть даже национальность «парижанин».

А уж индус — тем более. Ганди совершенно прав, когда доказывает, что Индия едина, и только белые видят в ней тысячу народностей.

Они видят тысячу народностей потому, что не нашли ядра индусской индивидуальности.

Я тоже, скорей всего, не нашел, но я точно чувствую, что оно существует.

Дикарь в Китае

Китайцы — прирожденные ремесленники.

Китайцы выдумали все, что можно выдумать, если любишь мастерить.

Тележку, печатный станок, граверное искусство, порох, взрыватель, воздушного змея, счетчики в такси, водяную мельницу, антропометрию, иглотерапию, циркуляцию крови, возможно, компас и еще много чего.

Китайская письменность кажется языком предпринимателей, набором знаков, необходимых в мастерской.

Китаец — ремесленник, причем сноровистый. У него пальцы виолончелиста.

Не имея сноровки, нельзя быть китайцем, ничего не выйдет.

Даже для того, чтобы есть по-китайски двумя палочками, нужно приноровиться. Китайцы могли бы изобрести вилку — до этого додумались сотни народов — и есть вилкой. Но пользоваться инструментом, который не требует ни малейшей ловкости, им претит.

В Китае не существует понятия unskilled worker.[27]

Казалось бы, что может быть проще, чем продавать газеты на улице?

В Европе продавец газет — романтический горластый парнишка, который орет-надрывается во всю глотку: «Матэн! Энтран!{75} Четвертый выпуск!» и кидается вам под ноги.

В Китае продавец газет — эксперт. Он изучает улицу, по которой будет двигаться, смотрит, где сосредоточены люди, потом, приставив руку ко рту, словно рупор, направляет голос то — в сторону окна, то — вон к той группе людей слева, в общем, куда понадобится, и нисколько не спешит.

К чему надрывать глотку или выкрикивать что-то в ту сторону, где все равно никого нет?

В Китае нет ничего, что не требует сноровки.

Вежливость у них — не просто проявление утонченности, в той или иной мере зависящее от вкусов и оценок каждого человека.

Хронометр — тоже не просто проявление утонченности, зависящее от вкусов каждого. Это произведение искусства, на которое потрачены годы труда.

Даже китайский бандит — это бандит квалифицированный. У него своя методика. Он сделался бандитом не оттого, что зол на общество. Он никогда не убивает бесцельно. Ему интересна не смерть людей, а выкуп. Он наносит им только необходимый вред: отрезает палец за пальцем и посылает семье с требованием денег и сдержанными угрозами.

С другой стороны, хитрость в Китае никак не связана со злом: она повсюду.

Добродетель — это то, что «наилучшим образом организовано».

Возьмем, к примеру, носильщиков — ремесло, к которому зачастую относятся с презрением.

Во всем мире носильщики наваливают себе на голову, на спину и на плечи что только могут уволочь. Интеллект не блещет под их тюками. Чего нет, того нет!

Китайцы разложили ремесло носильщика в последовательность точнейших операций. Больше всего китайцу нравится продуманное равновесие. В шкафу у них один ящик уравновешивается тремя или два — семью. Когда китайцу нужно перенести какую-нибудь мебель, он делит ее так, чтобы часть, которая выдается вперед, уравновесила ту, что свисает сзади. Даже кусок мяса они носят на веревочке. Все, что нужно нести, привязывается к толстому бамбуковому стволу, который опирается на плечо. Часто можно увидеть с одной стороны ствола огромный кипящий котел или дымящуюся печку, а с другой — коробки и тарелки или дремлющего ребенка. Легко себе представить, какая сноровка тут требуется. Такое можно встретить по всему Дальнему Востоку.

Китайские типы[28]

Скромники, точно в нору забрались, какие-то придушенные, взгляд — словно у сыщика, на ногах, по обыкновению, войлочные туфли, которые донашивают до дыр, руки они прячут в рукава, словно иезуиты, и хотя невинность тут шита белыми нитками, их ничем не удивишь.

Лицо как из желатина, и вдруг желатина как не бывало, а под ним обнаруживается крысиная торопливость.

И что-то еще пьяное и дряблое; они как будто отделены от мира пленкой.

Китайцы не желтые, они — бледные, лунные, словно от малокровия.

В театре мужчины поют голосами кастратов под аккомпанемент скрипки, которая звучит им под стать.

Язык из односложных слов, причем самых коротких, и это считается уже длинновато.

Умеренны, а если выпьют, немного грустные, расслабленные и улыбчивые.

У китайца глаза, нос, уши и руки маленькие, а все равно его существо их не заполняет. Он прячется глубоко внутри. И не ради концентрации. Нет, у китайца сама душа вогнутая.

Движения живые, неразмашистые, но и не резкие. Никакой нарочитости, украшательства. Они обожают петарды, разбрасывают их, дай только повод, отрывистый резкий щелчок петарды — за которым ничего не следует, никакого эха — им нравится (как и звук погремушек, которые женщины в Китае носят на ногах).

Еще их восхищает отрывистое кваканье лягушки.

Им нравится луна, на которую удивительно похожа китайская женщина. Этот неброский свет и четкий контур для них как родной. Кстати, многие из них рождаются под знаком луны. Они ни в грош не ставят солнце, хвастливое и надутое, любят искусственный свет, масляные лампы, которые, подобно луне, хорошо освещают только сами себя и не испускают ярких лучей.

Лица на удивление пропитаны мудростью, в европейских лицах по сравнению с этими все кажется чрезмерным: просто кабаньи рыла.

Не видно ни опустившихся лиц, ни выражения умственной отсталости, — у нищих, которые, кстати, встречаются нечасто, в лицах утонченная духовность, печать «хорошего общества» и интеллекта, во многих — «парижская тонкость» и ощущение той хрупкой правильности, которая встречается иногда у отпрысков древнего аристократического рода, ослабленного единокровными браками.

У китайских женщин восхитительное тело, словно стебель растения, ни тени той потаскушечьей повадки, которую так часто встречаешь у женщин в Европе. У здешних старух, как и у стариков, — приятные лица, не изможденные, а живые и просветленные, их тело еще справляется со своей работой, а нежность к детям придает им особое обаяние.

* * *

Иностранцы часто говорят, что у китайцев религиозный склад ума, но это не совсем точно. Китайцы для этого слишком скромны.

«Исследовать суть вещей, которые ускользают от человеческого понимания, совершать сверхъестественные поступки, которые, кажется, лежат за гранью возможностей человека, — вот чем мне не хотелось бы заниматься». (Цитата из одного китайского философа, которую приводит Конфуций, и можно себе представить, как она его порадовала.{76})

Ах нет, нет — какой стыд! Они не хотят преувеличений. Что вы, что вы! Кроме того, так удобнее. Если уж они на ком-то сосредоточились, это будут духи, и непременно злые, и чтоб они в это самое время творили зло. А иначе зачем огород городить?

А между тем Божественное в единстве с иллюзией проникает в них именно благодаря этому своему самоустранению.

В Китае должен был царить Будда, улыбка которого пересиливает любую реальность. Но его индийская важность куда-то пропала.

Среди храмов, в которых я побывал, — храм пяти сотен будд в Кантоне.

Пять сотен! И хоть бы один был настоящий! Всамделишный, как полагается! Пять сотен, среди которых и Марко Поло в шляпе, подаренной, надо полагать, вице-консулом Италии. Пять сотен, и ни один из них не вступал на путь, ведущий к Святости, даже первых шагов не делали.

Никаких величественных поз, сопутствующих созерцанию. Одни держат на руках по два-три ребенка или играют с ними. Другие от души почесывают себе бока или уже занесли ногу, словно торопятся прочь, не терпится им пройтись, и почти у всех лица хитрющие, как у следователей, экзаменаторов или аббатов XVIII века, некоторые явно посмеиваются над простодушными, а кроме того, вид у большей части этих Будд небрежный и уклончивый. «Ах, понимаете ли, у нас так принято…»

И тут не знаешь, помереть ли со смеху, разозлиться, расплакаться или просто сделать вывод, что жизнестойкое и уравнивающее всех человеческое убожество — сильней индивидуальности святого или полубога.

В храме китайцы чувствуют себя абсолютно свободно. Они курят, разговаривают, смеются. По обеим сторонам алтаря предсказатели судьбы читают будущее по отпечатанным заранее карточкам. Встряхивают для вас в коробке крохотные рулончики, и какой-нибудь из них всегда выступает чуть дальше других, вы его и вытягиваете. На нем номер. Вам находят тот листок с предсказанием, который соответствует этому номеру, и читают… остается только поверить на слово.

* * *

Немногие европейцы любят китайскую музыку. А между тем Конфуций, который не был склонен к преувеличениям, несмотря на это, так вдохновился одной мелодией, что в течение трех дней не мог есть.

У меня нрав более умеренный, но я скажу, что если не считать некоторых бенгальских мелодий, меня трогает сильнее всего именно китайская музыка. Она меня умиляет. Европейцам в первую очередь мешает шумный оркестр, который подчеркивает и прерывает мелодию. Это очень по-китайски. Вроде их любви к петардам и вспышкам. К этому нужно привыкнуть. Между прочим, забавная вещь: несмотря на весь этот невероятный шум, китайская музыка — крайне мирная, не сонная, не замедленная, но все равно мирная, в ней нет воинственности, принуждения, командирского настроя, нет даже страдания — только ласка.

Сколько в ее звучании доброты, расположения, общительности. Никакого бахвальства, идиотизма и восторженности, только человечность и добродушие, детскость и народность, веселье и дух «семейного праздника».

(Кстати, китайцы говорят, что европейская музыка — монотонная. «Всюду одни марши», — считают они. И ведь действительно, белая раса столько марширует и трубит.)

И как есть люди, которым достаточно открыть томик некоего писателя, и они ударяются в слезы, сами не зная почему, так и я, когда слышу китайскую мелодию, чувствую, как освобождаюсь от своих ошибок и скверных поползновений, которые у меня были, и от лишнего груза, который ложится на меня с каждым новым днем.

Но есть и еще чарующая вещь, которая хоть и не сильнее музыки, но, возможно, неизменнее — это звучание китайского языка.

В сравнении с китайским другие языки занудны, отягощены тысячами смешных черт и такими однообразными хохмами, что обхохочешься, это языки для вояк. Только для них и годятся.

Китайский язык — не такой, как другие, он не подчиняется толчкам и повелениям синтаксиса. Слова в нем порождаются без жесткой схемы, без единых правил, расчета и избыточности, в них нет нагромождения звучных слогов, и этимология тут ни при чем. Слова в китайском — односложные, и этот единственный слог звучит неопределенно. Китайская фраза напоминает негромкие восклицания. В слове не больше трех букв. Часто согласная «n» или «g» их приглушает и сопровождает, словно удар гонга.

Наконец, это язык певучий, что еще приближает его к природе. В мандаринском наречии{77} четыре тона, в южнокитайских диалектах — восемь. Ничего общего с однообразием других языков. Говоря по-китайски, двигаешься то вверх, то вниз, то снова вверх, то остановишься на полпути — и снова вперед.

Китайский язык до сих пор еще резвится на свободе.

* * *

Любовь в Китае — не та, что в Европе.

В Европе женщина безумно вас любит, а потом, еще в постели, вдруг забывает о вас, задумавшись о сложностях жизни, о себе самой иди вовсе ни о чем — а то и просто в очередном приступе «белой тоски».

Арабская женщина ведет себя как волна. Танец живота — имейте в виду — не просто зрелище, приятное для глаз: нет, в вас поднимается волнение, вас захватывает, а чуть позже вы обнаруживаете себя в блаженном состоянии без малейшего представления о том, что с вами произошло и каким образом.

Эта тоже погружается в свои мечты: между вами раскидывается Аравия. Все закончилось.

Китаянка — другое дело. Китаянка — словно корень баньяна, который проникает повсюду, даже между листьями. Такой у нее нрав, и если уж вы ее привели в свою постель, пройдет много дней, прежде чем вы от нее отделаетесь.

Китаянка станет вами заниматься. Вы для нее как пациент в санатории. Она ни на секунду от вас не отвернется. Будет лепиться к вам, словно вьюнок, который не умеет расти один.

И самому непоседливому из мужчин она будет близкой и легкой спутницей — как простынка.

Китаянка следует вашим желаниям, но безо всякой приниженности, об этом и речи нет — она выполняет их тактично, точно и с любовью.

Наступает минута — вслед за минутами другого рода — когда практически всем хочется отдохнуть.

Вам — возможно, но не ей. Эта пчелка тут же начинает искать себе работу, и вот она уже старательно наводит порядок в вашем чемодане.

Настоящий урок китайского искусства. Смотришь на нее в потрясении. Нет ни одной булавки, ни одной зубочистки, к которой она бы не прикоснулась, не передвинула и не расположила идеальным образом, так что кажется, это знание накапливалось в ней веками и тысячелетиями.

С каждым предметом ей нужно познакомиться на ощупь, опробовать его, испытать и оценить, и прежде чем уложить его на место, она с ним играет. Потом, когда вы рассматриваете наведенный у вас в чемодане порядок, в его содержимом чувствуется какая-то свежесть, свежесть и к тому же твердость и внутренний баланс.

Говорить о любви китаянка может без конца, и от этого не устаешь, она может даже говорить о чем-то другом, и чаще всего так и происходит, сам ее язык — это язык любви, любовь односложна (стоит словам удлиниться, как у них становится отсутствующий и самовлюбленный вид, стоит сложиться фразе, и фраза вас разделяет).

Китайский язык односложен, и слоги эти самые короткие, самые неуверенные, в нем четыре певучих тона. Этот напев непритязателен. Как ветерок или пение птиц. Такой скромный и ласковый язык, что его можно слушать всю жизнь, не раздражаясь, даже если ничего не понимаешь.

Так и китаянка. И все-таки в этом не было бы ничего особенного, если бы не ее восхитительная способность к тому, что называют mitschlafen, спать вместе. Бывают мужчины столь непоседливые, что даже свою подушку сбрасывают на пол, сами того не замечая.

Как спит китаянка? Не могу объяснить, но благодаря какому-то чувству гармонии, присущему ей даже во сне, она двигается аккуратно и ни на минуту от вас не отделяется, следуя прекрасной, в сущности, цели — пребывать в гармонии вдвоем.

* * *

В Европе дело всегда кончается трагедией. Там никогда не тянулись к мудрости, в Европе-то (по крайней мере, после греков… у которых все уже было весьма спорно).

Трагизм во французском обществе, Эдип — у греков, любовь к несчастьям у русских, хвастливый трагизм итальянцев, одержимость трагизмом у испанцев, гамлетизм и прочее.

Если бы Христа не распяли, в Европе он не собрал бы и сотни учеников.

Его Страсти возбуждают людей.

Что бы стали делать испанцы, если бы не видели Христовых ран? И вся европейская литература — литература страдания, и никогда — мудрости. Пришлось дожидаться американцев Уолта Уитмена и автора «Уолдена»,{78} чтобы услышать другой акцент.

Поэтому китайцы, у которых мало душераздирающих стихов, мало жалоб, европейцам не слишком интересны.

* * *

Китайцы относятся к смерти без малейшего трагизма. Один китайский философ заявляет без обиняков: «Старика, который не научился умереть, я назову бездельником».{79} Вот уж действительно.

Между прочим, треть Китая занимают кладбища. Да какие кладбища!

Когда я впервые увидел, как выглядит в Китае сельская местность, она мне очень приглянулась. Могилы, целые горы могил (а точнее, целый склон одной горы и, в придачу, восточная сторона другой) — и все это усыпано могилами, только это не строгие прямоугольные могилы, а полукружья из камней… призывные полукружья. Ошибки быть не может, они вас зовут. Впрочем, это никого не пугает. Каждый китаец обзаводится гробом еще при жизни. Они со смертью на короткой ноге.

Если человек умирает в отдаленной провинции, то, пока его не перевезут в родные места, для него отводят специальную комнату, куда время от времени приходят его родственники: сын, дочь и прочие, там они могут встретиться друг с другом, немного поразмышлять, там они едят, разговаривают, играют в маджонг.

* * *

Ни в чем эта крайняя сдержанность, внутренняя незаполненность и отсутствие ауры, о которых я говорил, не проявляется у китайцев так наглядно, как в живописи, театре и литературе. Китайская живопись — в основном пейзажи. На них обозначено движение объектов: не глубина и не вес, а, если так можно выразиться, их направление. Китайцы обладают способностью сводить существо в целом к существу означаемому (операция сродни той, что выполняется в математике или в алгебре). Если нужно показать бой, китаец его не начинает и даже не имитирует. Он его объявляет. И его интересует только эта часть, сам бой он считает неприличным. Причем объявление выглядит настолько незначительным, что простому европейцу нечего и надеяться, что он разберется в таком спектакле. К тому же существует сотня способов объявить бой. Кроме того, многие моменты разделяются на составные части, а потом снова из них собираются, как в алгебре.

Если речь идет о бегстве, будет показано все, что угодно, кроме самого бегства, — пот, взгляды, бросаемые налево-направо, только не бегство. Если изображается старость, вам покажут все, кроме облика старости и стариковской повадки, зато вы увидите, к примеру, бороду и ноющее колено.

В китайских иероглифах этот недостаток способности видеть вещь целиком такой, как она есть, и привычка выбирать одну лишь деталь, чтобы символизировать целое, — проявляется еще сильней, и именно из-за этого китайский язык, который мог бы сделаться языком международным, никогда, если не считать Кореи и Японии, не распространялся за границы Китая и даже считается чуть ли не самым сложным в мире.

Дело в том, что среди двадцати тысяч иероглифов не найдется и пяти таких, чтобы их значение можно было угадать с первого взгляда, в отличие, скажем, от египетских иероглифов — там если и не целый иероглиф, то хотя бы отдельные детали легко расшифровать. А у китайцев, даже в упрощенном письме, не найдется и сотни простых иероглифов. Им нужны целые ансамбли.

Возьмем вещь, которую, кажется, не составляет никакого труда изобразить: вот стул. Этот иероглиф составлен из следующих знаков (и каждый из них тоже неузнаваем):

1) «дерево», 2) «большой». 3) «вздыхать с облегчением и восхищением»; из всего этого вместе складывается «стул», и его же можно вполне правдоподобно разделить на такие составляющие: «человек» (стоящий или сидящий на корточках), «вздыхающий с облегчением рядом с вещью из дерева». И если 6 можно было хотя бы вычленить отдельные элементы! Но если не знаешь их заранее, то и не разберешься.

Идея изобразить сам стул с сиденьем и ножками им в голову не пришла.

Но они нашли стул, который им подходит: тут все неочевидно, сдержанно, милые подсказки кроются во фрагментах пейзажа — это скорее намек, чем прямое указание, причем неопределенный и сделанный в игровой форме.

По этому иероглифу — а это один из самых простых составных иероглифов — понятно, насколько китайцам не хочется видеть предмет таким, какой он есть, а с другой стороны, в нем проявляется его особая любовь к ансамблям, к символическим пейзажам. Даже если китайцы изобразят предмет как есть, то пройдет немного времени, и они его исказят или упростят. Вот пример: за всю историю существовало восемь способов обозначить слона.[29] Сначала у него был хобот. Через несколько веков он еще остается на месте. Но слона подняли на дыбы, словно это человек. Через некоторое время он теряет глаз и голову, потом — туловище, и остаются один ноги, позвоночник и плечи. Потом у него снова появляется голова, а все остальное, кроме ног, исчезает, потом он сворачивается, как змея. То, что получается в конце концов, понимайте как хотите: два бивня и вымя, которое растет из ноги.

* * *

Китайская поэзия — вещь настолько тонкая, что не имеет ничего общего с идеями (в европейском смысле слова).

Китайское стихотворение не переводится. Ни в китайской живописи, ни в поэзии, ни в театре нет той жаркой и грубой тяги к наслаждению, какую встречаешь у европейцев. Китайское стихотворение обрисовывает нечто, и черты, подмеченные в этом наброске, — даже не самые важные, в них нет навязчивой несомненности — они ее избегают, это даже не намек, как часто говорят, — скорее, по ним можно домыслить пейзаж и его атмосферу.

Например, Ли Бо говорит внешне простые вещи, скажем, вот такую (а это треть стихотворения):{80}

Синеет вода, и луна по осени светит ясно. Срываем белые лилии в Южном озере. Они, кажется, так и дышат любовью. Наполняя грустью сердце сидящего в лодке.[30]

Нужно сразу сказать, что глаз художника — настолько распространенная в Китае черта, что читатель без всяких дополнений видит эту картину, радуется ей и с легкостью может изобразить вам ее, взяв в руки кисть. Вот один старинный пример такой легкости.

Веке примерно в XIV, не помню при каком императоре, китайская полиция велела своим инспекторам украдкой набрасывать портрет каждого иностранца, въезжавшего в Китай. И хоть через десять лет после того, как полицейский видел всего лишь ваш портрет, — он все равно вас узнавал. Больше того, если совершалось преступление, а убийца скрывался, всякий раз находился кто-нибудь, бывший поблизости, кто мог — по памяти! — нарисовать его портрет, который тут же размножали и рассылали по главным дорогам империи. Преступник, которого повсюду ждали его портреты, был вынужден явиться к судье с повинной.

При всей способности китайцев к художественному видению, французский или английский перевод этого стихотворения не вызвал бы у них большого интереса.

В самом деле, что мы видим во французском варианте этих четырех строчек Ли Бо? Просто зарисовка.

А в китайском варианте их добрых три десятка: тут и базар, и кино, и огромная картина. Каждое слово — отдельный пейзаж, совокупность знаков, из которых даже в самом коротком стихотворении складывается бесконечный набор ассоциаций. Китайское стихотворение всегда кажется затянутым, оно все шерстится и щекочет множеством сравнений.

В образе синевы содержится намек на рубку дров и знак воды, не считая к тому же и шелка (сведения взяты из «Spirit of Chinese Poetry»[31] V. W. W. S. Purcell{81}). В слове «ясно» — одновременно и луна, и солнце. В слове «осень» — огонь, пшеница, и т. п.

Так и выходит, что из трех строф рождается целый поток изысканных сопоставлений, и читатель совершенно очарован.

Это очарование — следствие равновесия и гармонии, то есть того состояния, которое китайцу дороже всего на свете и которое для него — сродни райскому блаженству.[32]

Это состояние, непохожее на восторженный душевный покой индусов даже больше, чем на европейскую нервозную активность, не встречается ни у кого, кроме желтокожих народов.

* * *

Из всех искусств китайцы лучше всего освоили искусство ускользания.

Стоит спросить о чем-нибудь у китайца на улице, как он — ноги в руки и бежать. «Мало ли что, — думает он. — От чужих дел лучше держаться подальше. Спросит о том, о сем, а потом и тумаки пойдут».

Этот народ по любому поводу бросается наутек, а их маленькие глазки тоже бегают туда-сюда и прячутся, стоит посмотреть человеку прямо в лицо.[33]

Тем не менее китайцы были отличными солдатами и теперь становятся ими снова.

Древний-предревний народ детей, который ни в чем не хочет доходить до сути.

Лжи как таковой в Китае не существует.

Ложь — это плод излишне, по-военному прямолинейного сознания, подобно тому, как понятие «бесстыдство» — изобретение людей, отдалившихся от природы.

Китайцы подстраиваются, торгуются, высчитывают, выменивают.

Они плывут по течению. Крестьянин в Китае верит, что у него три сотни душ.[34]

Все, что есть в природе извилистого, для них — как ласка и сладость.

Они считают корень более естественной, «природной» вещью, чем ствол.

Если китайцу попадается большой камень, весь выщербленный и растрескавшийся, он возится с этим камнем, как с родным сыном, нет, родным отцом, и поставит его на возвышении в своем саду.

Если увидите на расстоянии двадцати метров от себя памятник или здание, не думайте, что подойдете к нему за несколько секунд. У них ни одной прямой дорожки, без конца идешь в обход, так что в конце концов можешь вообще сбиться с пути и так никогда и не добраться до места, которое было у вас прямо под носом.

Все это для того, чтобы помешать прогулкам злых духов — они умеют ходить только по прямой, — но есть и главная причина: все прямолинейное вызывает у китайцев дискомфорт и неприятное ощущение искусственности.

Это народ с ослабленной моралью — часто кажется, что она предназначена для детей.[35]

Кроме светской катехизации, касающейся, в основном, правил приличия и норм хорошего, нет, идеального поведения, существует еще власть обычаев. Особая, уникальная система. Если имеешь дело с людьми, обычаи нужно знать хорошо.

Это чтобы не потерять лица.[36] Все, от последнего кули до важного сановника, стремятся сохранить лицо, это — прежде всего.

Они со своей ребяческой мудростью тем не менее во многом превосходят другие народы, причем самым неожиданным и потрясающим образом — объясняется это, наверно, способностью китайцев к эффективным действиям (это они придумали джиу-джитсу{82}).

Учтивость и мягкость у них были объявлены важнейшими качествами еще за восемьсот лет до Конфуция — в «исторических книгах».{83}

* * *

Подчиняться мудрости — взвешенной мудрости политиков и лавочников, выверенной и практичной, — так полагалось у китайцев во все времена.

Во все времена китайцы требовали мудрости от своих императоров. Китайские философы обращались к людям так, будто все обязаны прислушиваться к их словам. Сам император боялся, как бы ему не пришлось перед ними краснеть…

Бандиты законов империи не соблюдают, но этот закон для них составляет исключение.

В банду к неосмотрительному бандиту никто не пойдет.

Дальновидный же бандит, наоборот, приобретает большое влияние.

В Китае нет ничего безусловного. Нет непреложных принципов, ничего заданного априорно. Того, кто стал жертвой бандитов, это ничуть не шокирует. Их воспринимают как природное явление.

Это явление — из тех, с которыми можно договориться. Его не искореняют — к нему приспосабливаются. С ним заключают соглашения.

В Китае практически нигде нельзя выходить за городскую черту: в двадцати минутах ходьбы от города на вас нападут.[37] Правда, в самом центре Китая могут и не напасть. Но в безопасности вы не будете нигде. Два часа от Макао, два часа от Гонконга — и вот вам пираты, которые нападают на суда.

И сами китайцы, китайские торговцы — их главная добыча.

Да кого это волнует. Чтобы китайцы чувствовали себя хорошо, дела для начала должны быть порядком запутанны. Чтобы китайцу было хорошо дома, у него должен быть, по меньшей мере, десяток детей и любовница. Чтобы ему было хорошо на улице, она должна быть вроде лабиринта. Чтобы город выглядел весело, нужно всеобщее гулянье.

Чтобы китаец отправился в театр, нужно, чтобы в том же здании располагалось восемь-десять театров, чтоб была драма, и комедия, и тут же кинотеатры, и тут же, в придачу, зал для проституток в сопровождении их матерей, а кроме того, аттракционы, азартные игры, а в уголке — живой лев или пантера.

Любая оживленная улица в Китае вся залеплена афишами. Они буквально повсюду. Не знаешь, куда и смотреть.

Какими пустыми кажутся после этого европейские города[38] — пустыми, чистыми, что да, то да, — и серыми.

* * *

Китайцы, до появления европейцев, отличались невероятной честностью в торговле — их честность славилась по всей Азии.

Но какими бы они ни были честными, нечестность их не шокирует. В природе ведь нечестности как таковой нету. Не скажешь же, что если гусеница уничтожает паренхиму листка черешни,{84} это с ее стороны нечестно.

Китайцам не свойственна ни честность, ни нечестность.

Нужно быть честными — они усвоят честность, как усваивают язык.

Если вы ведете дела с англичанами и договорились переписываться по-английски, то все ваши письма будут на английском — все до единого, а не все, за исключением пяти-шести штук в месяц; вот и китайцы — когда возьмут на вооружение самые строгие правила честности — честны безупречно. Они не отклоняются от строгих правил и соблюдают их точнее, чем европейцы.

* * *

Многие европейцы (немцы, галлы, англосаксы) попали в списки знаменитых китайцев. Часто говорят, что китайцы изобрели все на свете… Ну-ну!

Любопытно, что европейцы изобрели и обнаружили заново в точности те же вещи, которые уже изобрели и обнаружили китайцы.

Когда китайцы хвастаются тем, что изобрели диаболо{85} и поло, лук для стрельбы, футбол, джиу-джитсу, бумагу и прочее, — это хорошо, ну и что же с того — китайцев все это не возвышает. Не возвышает и европейцев. Зато возвышает индусов, которые, несмотря на развитую культуру, не изобретали ни диаболо, ни футбола, ни прочего.

Будь я народом, я бы не хвастался изобретением игрушки диаболо. Вот уж нет — я бы скорее стыдился и скрывал этот факт от себя самого. И постарался бы в будущем придумать что-нибудь получше.

Китайцы и белые страдают от одной и той же болезни.

Днем они возятся с делами, а потом подавай им игрища.

Не будь театра, и для китайцев-горожан жизнь стала бы невыносимой. Им нужна тысяча развлечений.

В игре для них — настоящая жизнь. В Макао в игорных домах китайцы слегка оживляются, но, боясь выглядеть смешными, вскоре выходят выкурить трубочку опиума, а потом, накурившись до одури, возвращаются в зал.

На улице постоянно слышишь звук падающих монет, крики «орел или решка?» и видишь кучки людей, которые следят за происходящим и молятся.

Несмотря на все эти развлечения, китайцев преследует одна болезнь: бывает, что они теряют способность смеяться. Так усердно скрытничают, строят планы, делают важные лица, что разучиваются смеяться. Жуткая болезнь. Видел я одного отзывчивого ребенка, который из сыновней любви натыкался на ведра с водой и в них плюхался — чтобы развеселить родителей, страдавших этой болезнью. А зная, что китайцы 1) терпеть не могут воду и 2) боятся быть смешными, — понимаешь, как тяжела болезнь, от которой требуется такое лечение, и к каким подвигам обязывает в Китае сыновняя любовь.

* * *

Предположим, что китайцы — это такие животные. Индусы — другие животные, то же самое — японцы, русские, немцы и так далее. И в каждой породе — три разновидности: взрослый мужчина, ребенок и женщина. Три мира. Мужчина — существо, которое плохо понимает и ребенка, и женщину.

И ни они, ни мы не правы. Очевидно, мы все ошибаемся.

По той же логике, не стоит задаваться вопросом, был ли Конфуций великим человеком. Надо понять, был ли он великим китайцем, хорошо ли понял китайцев (вероятно, да) и хорош ли тот путь, который он им указал (что не факт).

То же относится к Будде в Индии и т. д.

Философия, как правило, приближает каждую из этих разных пород людей к тому, что типично для этой породы, но иногда и отдаляет.

Поэтому трудно сказать, то ли Конфуций и Лао-цзы китаизировали китайцев, то ли, наоборот, декитаизировали, и когда Мэн-цзы объявил, что война и все с ней связанное — ниже достоинства империи,{86} развил ли он в китайцах трусость и подавил ли в них воинские порывы. Имейте в виду, что, во-первых, если уж китайца выведут из себя, то он просто бес, ничем не удержишь, так что малаец в состоянии амока рядом с ним просто душка,{87} а во-вторых, смелость в Китае проявлялась по меньшей мере так же часто, как в других странах, и к смерти китайцы относятся с невероятным презрением.

* * *

Чтобы устроить муравьиный бой, советуют оторвать нескольким муравьям по лапке, сбить искалеченных муравьев в кучку и так покатать по земле, немного надавливая сверху, но не слишком сильно.

Редко бывает, чтобы они от этого не разозлились, — они впадают в какое-то опьянение и забывают все законы рода и муравьиной взаимопомощи.

Вскоре выявляются победители.

Тогда можно заметить любопытную закономерность.

Наипервейшего из победителей, ни разу не знавшего поражения, в конце концов победит и порядком потреплет случайный муравьишка, которого уже много раз валили с ног и побеждали, — если потом свести его с другими муравьями, он почти наверняка проиграет.

Так среди народов с белой кожей сегодня выделяются американцы — хотя их и критикуют с покровительственным видом (как китайцы — Европу), хотя старики их и критикуют, американцы держатся молодцом, им все — как с гуся вода.

Я же от подобного представления об американцах на сегодняшний день отказался, и это надолго. Я видел в Чапее японских солдат. Коренастые, приземистые, того и гляди, набросятся, просто свора, которую нужно удерживать; и в лицах — радость, может быть, ожесточение, и уж наверняка — здоровье и готовность к самопожертвованию.

Их патрули в бронемашинах — страшнее целой армии.

Когда после этого мы увидели грузовики с американскими солдатами, целые грузовики больших детей, послушных младенцев, настроенных на заработок, нам только и оставалось, что обалдело переглядываться: по сравнению с японцами эти просто никуда не годились.

Может, англичане и не тот народ, который заслуживает всеобщего восхищения. И все-таки (подобно финикийцам, тоже торговцам, которые привили остальным свой алфавит) англичане заставили полмира говорить на их языке. Другие народы по их примеру бреются, принимают ванну по утрам, ведут дела, а в свободное время гоняют мяч или лупят по шарикам.

Надо признать, что внучка Англии, Америка, немало им в этом помогла, и что скорее именно американцы, а не англичане, заставили весь мир обратить внимание на те виды спорта, игры и упражнения, в которых нет никакого риска. Я отнюдь не милитарист и, пожалуй, не так уж люблю бульдогов. Но, видя рядом бульдога и спаниеля, я, естественно, думаю так: сам по себе спаниель совсем неплох, но из них двоих у бульдога вид куда лучше. Спортсмены вкалывают так, что мало не покажется. Но рядом с людьми, готовыми рисковать жизнью, они выглядят блекло. Так, сталкиваясь с кем-то, кто хлебнул лиха, прошел через много темных бандитских делишек, опускаешь глаза. Потому что крутой парень — это вам не шутка.

А у китайцев вид был ни капельки не идиотский, у них был вид мудрецов — неторопливые, задумчивые, ничего от побежденных, — может быть, легкий укор старшего, который знает, что настоящий хозяин положения — Время и только Время.

* * *

Китайцам не свойственна пустая мечтательность. У них не было трансцендентных систем или гениальных озарений — зато были находки, невероятно полезные практически.

Конфуций — Эдисон в морали.

Любезность, спокойствие (не вмешивайтесь не в свое дело… ведите себя так, как вам подобает: если вы властелин — как властелин, если по уши в долгах — держитесь как человек по уши в долгах и т. п.), аккуратность в одежде, вежливость…

Никто не уделяет столько внимания отношениям между людьми, как китайцы, и никто не проявляет в них столько внимания и предусмотрительности.

Сун Ят-Сен очень точно заметил: «По сути, в политике Китай ничему не может научиться у Европы».{88} Китай мог бы скорее научить кое-чему Европу и даже Индию, где перепробовали все на свете, вплоть до возведенного в систему отсутствия правительства.

Без муниципалитетов, без адвокатов (если появляется адвокат, его сажают в тюрьму — ведь от адвокатов жди судебных разбирательств), без армии (от армии жди войны), Китай очень долго жил очень неплохо — пока китайцы хорошо себя вели.

А когда они перестали хорошо себя вести, тут уже, увы, понадобилась грандиозная административная система, которая, впрочем, не спасает от конфликтов, потасовок, войн, революций и разрушений.

Для китайцев имеет значение не долг перед человечеством в целом, а долг перед своим отцом, своей матерью; нужно, чтобы все шло хорошо гам, где живешь, — а это требует такого такта и добродетельности, которыми в Европе едва ли обладают и святые.

* * *

Не родился еще на свет китаец-романтик. Им всегда хочется выглядеть разумными.

Один из самых знаменитых и непредсказуемых тиранов в мире Цинь Шихуанди,{89} который велел выкрасить в красный цвет (цвет осужденных) целую гору по той причине, что его людей застала на ней гроза, тот самый Цинь Шихуанди, который приказал приготовить в тронном зале ванну с кипятком, когда один чиновник, который ему не нравился, попросил у него аудиенции, этот же самый император повелел установить по всей стране стелы, на которых было выгравировано: «Все хорошо. В системе мер и весов порядок. Мужчины выполняют свой долг мужей, дети уважают родителей. Повсюду, куда долетает ветер, все довольны», и т. д.

С другой стороны, в театре, каков бы ни был сюжет пьесы, каждые пять минут происходят совещания. Можно подумать, что присутствуешь на суде. И актеры выходят со словами: «Я — такой-то… прибыл оттуда-то…» — а то еще выйдет какая-нибудь путаница. Хорошо все объяснить — что может быть разумнее.[39]

* * *

Китайцы нас терпеть не могут, еще бы, во все суем свой нос, хоть бы во что-нибудь не лезли. Вечно мы им навязываем какие-то свои штучки: то снаряды, то консервные банки, то миссионеров.

Так что на Дальнем Востоке какой только ненависти и зависти не насмотришься. И как тут делать вид, что ты ни при чем? Правда, чувствуя эту ненависть, которую ко мне непрерывно испытывали, я, пожалуй, даже сам за них расстраивался.

* * *

У китайцев способность к подражанию доведена до таких высот, следовать образцу — для них вещь настолько естественная, что даже неловко.[40]

Это пристрастие в них так укоренилось, что китайские философы практически полностью выстроили на нем свою мораль — это мораль «по образцу».

В «Книге песен» говорится:{90}

«Правитель, который всегда поступает мудро и по справедливости, увидит, что люди со всех четырех частей света станут подражать его честности. Он выполняет свой долг отца, сына, старшего и младшего брата, и НАРОД БУДЕТ ПОСТУПАТЬ ТАК ЖЕ ВСЛЕД ЗА НИМ».

И пошло-поехало! Теперь их не удержишь. Дальше все получается само собой.

Китайцев должно было бы поразить то, что европейцы не стремятся никому подражать. Я хочу сказать, что им было тут чему поразиться. Но китайцы в жизни не покажут, что они поражены.

Среди китайцев распространено мнение о том, что живопись должна заменять природу, что картины должны давать настолько точный ее образ, чтобы горожанину не надо было беспокоиться и ехать за город, — на самом деле, так у них и происходит.

Суденышки-сампаны в Кантоне пребывают в плачевном состоянии из-за нужды, но внутри всегда висит одна-две картины.

В самых распоследних китайских лачужках встречаешь картины с прекрасными горами и бескрайними горизонтами.

* * *

Один древний китайский философ даст такое наставление в добродетели, немного, впрочем, глуповатое:{91} «Если в маленьком княжестве хорошее правительство, то все люди (само собой, имеются в виду китайцы) будут туда стекаться», — и тогда его ждут сила и процветание.

Он-то знал китайцев, сам был старый китаец.

Эта мысль подтверждается и в наши дни. В Малайзии правительство надежное и стабильное. Китайцы туда стекаются. Их там два миллиона. Сингапур — китайский город. Как сказал один мой приятель: Малайзия — это китайская колония, которой управляют англичане.

На Яве всей торговлей заправляют китайцы. Даже в самых маленьких деревушках есть их лавочки.

На острове Борнео или даже Бали, где люди живут в своем кругу и никто им не нужен, несколько китайцев умудрились обосноваться и организовать свою торговлю.

Рассказывают, что однажды Конфуций с учениками повстречали одну славную женщину (я расскажу эту историю в общих чертах). Женщина рассказала им, что отец ее погиб во время наводнения, мужа растерзал тигр, брата ужалила змея, и с одним из ее сыновей тоже случилась какая-то ужасная история.

Озадаченный Конфуций спросил ее: «И после этого вы продолжаете жить в таком месте?» (Это было небольшое княжество, из которого она могла легко перебраться в другое.)

На что женщина дала истинно китайский ответ: «Правительство здесь не такое и плохое».

То есть торговля налажена, и налоги не слишком высоки.

От таких вещей остолбенеешь. Даже у Конфуция глаза вылезли на лоб.

* * *

Думают ли китайцы когда-нибудь о великом? Конечно.

Но самыми великими тружениками они оказываются в незначительных делах.

Можно подумать, что им свойственна мудрость в политике — из-за их принципа «пусть идет как идет — и все устроится» — этим принципом они руководствуются в важных (глобальных) вещах.

Но видно, что в малом они поступают как раз наоборот, и как только не ухищряются ради успеха какой-нибудь сделки — маленькой или большой, но чаще всего — маленькой.

Они разрабатывают планы, намечают этапы, заводят связи, строят козни, и так было всегда, потому что они всегда питали слабость к комбинаторству.

Для каждого существа от рождения есть вещи несомненные, принципы, которые не требуют доказательств и вокруг которых строится потом мировоззрение, — как правило, эти принципы касаются вещей далеко не заоблачных… Обычно считают, что центральная сокровенная идея Конфуция — обязательства по отношению к семье, властителю и мудрости. Хотите знать мое мнение?

Основной для него всегда была идея настолько глубинная и сокровенная, что ни он сам, ни другие китайцы ее не замечают. Это, пожалуй, мысль о том, что человек рожден для торговли.[41]

В XVIII веке один знаменитый китайский писатель ломал себе голову над такой вещью. Ему нужен был совершенно фантастический рассказ, в котором нарушались бы все законы природы. Что же он придумал? А вот что: герой, этакий Гулливер, оказывается в государстве, где торговцы стремятся продать товар по смехотворно низким ценам, а покупатели рвутся заплатить втридорога. Написав это, автор считал, что поколебал сами основы Вселенной и всех подзвездных миров.[42] Такой невероятной выдумки, считает этот китаец, больше нигде не встретишь.

* * *

В китайцах мало чувственности, и, одновременно, очень даже много. Но утонченной.

У них в древности вообще не было эротической литературы. Женщина их не волнует, а женщину не волнует мужчина. Не волнует даже в те моменты, когда все на свете волнуются. За ними ничего не следует. Никаких следов от этого не остается. Нет, им это не будоражит кровь. Все происходит ранней весной, когда зима еще не успела толком закончиться. Если есть такое желание, это может быть девочка, в которой еще сохранились детская тонкость и худоба. Никакой грязи в этом нет. В их порнографических открытках какая-то возвышенность. В музыке у них всегда есть ясное ядро, мимо которого не пройдешь. В ней нет густо замешанной европейской телесности, горячего и грубого звучания голосов, музыкальных инструментов, всех этих европейских соло, тошнотворного сентиментализма, как в Англии или в Америке, во Франции или в Вене, этого ощущения долгого поцелуя, клейкости, потери сил.

Китайская живопись — это аккуратность, никакого импрессионизма и трепета. Никакого воздуха между предметами — чистый эфир. Предметы едва намечены, они кажутся воспоминаниями. Они и есть, и в то же время их нет, словно ненавязчивые призраки, еще не вызванные к жизни сознанием. Больше всего китайцам нравятся далекие горизонты, то, чего нельзя потрогать.

Европейцу надо, чтоб можно было потрогать. Воздух у них на картинах густой. В обнаженных телах почти всегда чувствуется похоть, даже если сюжеты взяты из Библии. Жар, страсть и руки, которые тискают эти тела.

* * *

У китайцев особый дар знака. Уже в древней китайской письменности, времен печатей, не было сладострастия — ни внутреннего, ни в очертаниях, а в письменности, которая пришла ей на смену, не было больше окружностей, кривых, никаких огибающих. Освободившись от подражания, она стала абсолютно головной, худосочной, неочерчивающей (в охвате, огибании — сладострастие).

Китайский театр — единственный театр духовного.

Одни китайцы знают, что такое театральное представление. Европейцы уже давно ничего не представляют. Европейцы все показывают. Все тут, на сцене. Все в деталях, без исключения, даже вид из окна.

У китайцев же, напротив, то, что изображает равнину, деревья, лестницу, — появляется по мере надобности. Убранство сцены меняется каждые три минуты, поэтому они бы просто не успели разместить там мебель, предметы и пр. Это невероятно быстрый театр, как кино.

Они могут представить в театре куда больше предметов и пейзажей, чем мы.

Музыка подсказывает жанр происходящего или настроение.

Актер появляется на сцене в таком костюме и гриме, которые сразу дают понять, кто это. Тут не смухлюешь. Он может говорить что хочет. Мы-то знаем, как все обстоит на самом деле.

Его характер отражен у него на лице. Красное — значит, смельчак, белое с черной полосой — предатель, и размах тоже известен; если на носу небольшое белое пятнышко, это комический персонаж, и т. п.

Если нужно изобразить просторы, они глядят вдаль, а кто станет глядеть вдаль, если там не видно горизонта? Если женщине нужно сшить одежду, она тотчас принимается шить. Ее пальцы перебирают один лишь воздух, тем не менее (кто же станет шить воздух?) у зрителя возникает ощущение шитья, иголки, которую втыкают и с трудом вытаскивают с другой стороны материала, это ощущение даже сильней, чем бывает в реальности, чувствуешь холодок и все такое. Почему? Потому что актер это изображает. В нем рождается какой-то магнетизм, связанный с желанием почувствовать то, чего нет.

Когда видишь, как он с превеликой осторожностью наливает несуществующую воду из несуществующего кувшина на несуществующее полотенце, протирает им лицо и выжимает несуществующее полотенце, как это обычно и делается, тогда вода, которой не видно, но она присутствует въяве, обретает жизнь, становится своего рода галлюцинацией, и если актер уронит кувшин (которого нет), а вы сидите в первом ряду, то вы вместе с ним почувствуете, что вас обрызгало.

Бывают пьесы, полные действия, в которых перелезают через несуществующие стены по несуществующим лестницам, чтобы украсть несуществующие сундуки, и после такой пьесы выходишь вымотанный до предела.

В комических пьесах часто бывают длинные фрагменты пантомимы, которая практически ничем не перемежается.

В пантомиме — этом языке влюбленных — есть что-то изысканное, она лучше слов, естественней, значительней, в ней больше связности, непосредственности, она не так смущает, больше свежести, чем в любви, меньше преувеличения, чем в танце, больше домашнести, и можно изобразить все, никого не шокируя.

Я, например, видел, как один правитель, который путешествовал инкогнито, жестами предлагал девушке с постоялого двора разделить с ним ложе.

Она отвечала таким же образом, перечисляя, почему это невозможно.

Такие предложения всегда с трудом отделимы от чувственности. А тут, что любопытно, ее не было. Причем ни тени, хотя все продолжалось добрых четверть часа. На юношу напало что-то вроде наваждения. Всех, кто был в комнате, это забавляло. Но в этом наваждении не было ничего неприятного. Оно было не из плоти, а только едва намечалось контурами, как лица, которые иногда видишь во сне, ничего лишнего.

* * *

Китайский стиль, в особенности стиль самых древних текстов, — это что-то невероятное. Никакого развития сюжета, никакого однонаправленного линейного развития.

Вдруг — раз: споткнулись, дальше дороги нет. Древнекитайский текст всегда кажется бессвязным. Всюду какие-то обрубки. Где-то он выглядит куцым. В наших текстах, по сравнению с ним, кажется, полно изысков, а между прочим, самая богатая грамматика, самая подвижная фраза — это ведь только декорации для фрагментов мысли.

Китайская мысль, китайская фраза об этом не заботится. Она так и остается набитой — как сундук, а если предложения льются связно, то это инициатива переводчика.

От этих текстов веет безыскусным величием.

Этот невероятный стиль находишь и в философских текстах Лао-цзы и Чжуан-цзы,{92} и в воззваниях, с которыми обращался к китайцам Гао-Ди (крестьянин, ставший императором),{93} а У-Ди использовал его в послании предводителю гуннов.{94} Это стиль экономии слов.

* * *

Ничто не сравниться со стилем Лао-цзы. Лао-цзы бросает вам здоровый булыжник. И уходит. Потом бросает еще один булыжник и снова уходит; эти булыжники — фрукты, хоть и жесткие до невозможности, но, естественно, старый мудрый угрюмец не станет для вас снимать с них шкурку.

* * *

Лао-цзы знает, что говорит. Он прикасается к самым основам. Ему знаком язык бесспорного. А все-таки его не поняли. «Если Дао можно выразить словами, это не настоящее Дао».{95} Такая малость! Такое величие! Такая непостижимость!

«Как получается, что большие реки главнее горных потоков и бурных притоков?

Они умеют оставаться внизу».

«Работайте посредством бездействия.

Для бездействия нет ничего невозможного…»

Растворите свое существо и свою деятельность, и Вселенная будет вам подвластна.

Его ученики даосы уделяют больше внимания магии, чем нравственной стороне дела.

Если человек смог добиться такого растворения, для него не будет преградой ни материя, ни явления природы.

Один охотник поджег лес, чтобы вспугнуть дичь. Вдруг он увидел человека, который вышел из скалы. Потом этот человек неторопливо прошел сквозь огонь.

Охотник побежал за ним.

«— Скажите, как это вам удается проходить сквозь скалы?

— Скалы? Что это, скалы?

— И еще я видел, как вы прошли сквозь огонь.

— Огонь? А что вы называете „огонь“?»

Этот даос достиг совершенства, полностью растворился, и для него все было едино.

В другой раз он жил среди львов, и львы не замечали, что он — человек. Они не чувствовали в нем ничего чужеродного.

Вот такая гибкость приходит с пониманием Дао. Это высшая точка саморастворения, о которой мечтало столько китайцев.

* * *

У китайцев не бывает безумного вдохновения. Особенность китайских городов — грандиозные ворота. Перво-наперво нужно себя защитить. Не обязательно внутри горделивых строений, больше подходят солидные ворота, хорошо укрепленные и предназначенные, чтобы нагнать страху, да и просто пустить пыль в глаза.

У китайской империи, в отличие от всех прочих стран, есть Китайская стена. Перво-наперво нужно себя защитить.

Особенность китайских построек — их крыши. Перво-наперво нужно себя защитить.

Повсюду у них большие экраны, да еще ширмы и, естественно, запутанные лабиринты. Перво-наперво нужно себя как следует защитить.

Китаец никогда не чувствует себя непринужденно, он всегда настороже, и вид у него, будто он член тайного сообщества.

Когда без этого никак не обойтись, китайцы проявляют воинственность, но вообще-то они всегда были миролюбивым народом. «Хорошую сталь не пускают на гвозди. Стоящего молодого человека не определяйте в военные». Таково общественное мнение. Китайская система образования настолько располагает к пацифизму, что китайцы стали даже трусливы (на некоторое время) и нимало этого не стыдятся.[43]

Китайским скульпторам великолепно удавались верблюды, в том числе и на отдыхе, и лошадей они изображали очень остроумно, а вот со львами ничего не выходило. Львы у них корчат страшные рожи, но это все равно не львы. Какие-то евнухи.

Природный задор, огонь в крови и природная воинственность китайцам непонятны.

Китай — настолько миролюбивая по своей сути страна, что там полно бандитов. Если бы китайский народ не был так миролюбив, он бы взялся за оружие и навел порядок, чего бы это ни стоило. Но не тут-то было.

Крестьянина или мелкого торговца могут трижды ограбить, обездолить или даже ограбить десять раз. И все же даже после десятого раза у него останется в запасе еще немного терпения.

Вечное в Китае состояние неопределенности, ведь риску подвергаются и ваше добро, и ваша жизнь, для европейца — вещь невыносимая и тревожащая, а китайцы спокойно во всем этом варятся. Они сами игроки, но умеют быть и игрушкой.

* * *

Только в Пекине я понял иву — не плакучую иву, а чуть склоненную — самое китайское из деревьев.

В иве есть какая-то уклончивость. Листва у нее эфемерная, ее движение напоминает слияние рек. В ней скрыто больше, чем мы видим, больше, чем она показывает. Это самое нехвастливое дерево. И хотя иногда ее пробирает дрожь (непохожая на тревожный и краткий трепет берез и тополей), в ней нет воздуха, она ни к чему не привязана, без конца блуждает и плавает, чтобы, вопреки воле ветра, оставаться на месте, словно рыба в быстрой реке.

Мало-помалу ива меняет вас, каждое утро дает вам урок. И покой, который идет от ее колебаний, настолько входит в вас, что в конце концов, стоит вам открыть окно, и к глазам подступают слезы.

* * *

Есть вещи, которые кажутся сначала почти бесцветными, но китайцам в них мгновенно (а нам вовсе нескоро) открывается тайная волнующая сладость, и вот в них-то китайцы и вложили свою бесконечность, бесконечную точность и вкус.

Нефрит, отполированные и словно бы влажные камни, только без блеска, мутные и непрозрачные, слоновая кость, луна, одинокий цветок в горшке, мелкие веточки со множеством разветвлений и крохотными тонкими дрожащими листиками, далекие пейзажи, подернутые еле заметной дымкой, продырявленные и словно истерзанные камни, еле слышное вдали женское пение, водяные растения, лотосы, краткий, как звук флейты, свист жабы в тишине, пресные блюда, чуть надтреснутое яйцо, клейкие макароны, акулий плавник, моросящий дождик, сын, который, выполняя долг перед родителями, слишком буквально следует обычаям, с такой раздражающей точностью, что оторопь берет, растения всех видов, сделанные из камня, — с пухлыми цветами, венчиками, лепестками и чашелистиками, воспроизведенными с безобразным совершенством, узники, заключенные в тюрьму за инакомыслие, которых заставляли играть пьесы при дворе и принуждали выходить на сцену, все эти жестокости, прелестные и немного не от мира сего, — именно они в давние времена доставляли китайцам большое удовольствие.

* * *

Китайцы на фоне всех остальных желтокожих народов отличаются какой-то весомостью и просто — увесистостью, они даже сами с возрастом становятся немного как бочки цилиндрической формы.

Рядом с большими воротами Тяньаньмэнь в Пекине Триумфальная арка на площади Этуаль кажется невесомой и легко перемещаемой. Ванна в южном Китае — зачастую просто глиняный горшок и ничего больше (из которого маленькой кружкой черпают воду и льют на себя), это большой горшок, но такой тяжелый, что, кажется, рояль передвигался бы легче. Есть в китайцах какая-то скрюченность, будто они присели на корточки. Их скульптуры львов похожи на жаб, которые скорчили страшные рожи. Их бронзовые журавли и гуси давят на землю с человеческой тяжестью, это очеловеченные птицы, привыкшие ступать по твердой земле. Мебель у них приземистая. Фонари — толстые и пузатые, в каждом доме найдется пара таких подвешенных в воздухе бочек, которые неторопливо покачиваются.

В самых нищенских жилищах с абсолютно голыми стенами — надутый красный кувшинище, патриарх на престоле.

На японских афишах иероглифы худосочные и не связаны друг с другом. На китайских же они толстопузые, настоящие неваляшки или зады гиппопотамов, наползают друг на друга с дурацкой самоуверенностью и напоминают самые низкие и самые волнующие звуки контрабаса.

Ни в одном городе мира нет таких мощных, таких красивых, такого надежного вида ворот, как в Пекине.

* * *

Следует хорошенько усвоить, что китайцы — существа из разряда самых чувствительных. У них по-прежнему душа ребенка. Вот уже четыре тысячи лет.

Как у этого ребенка с добродушием? Да не очень. Зато он впечатлительный. При виде дрожащего листика у китайцев в душе все переворачивается, медленно плывущая рыба заставляет их чуть ли не лишаться чувств. Кто не слыхал Мэй-Ляньфаня,{96} тому не знакома волнующая, душераздирающая сладость, вкус слез, мучительная изысканность благодати.

И даже в трактатах о живописи,[44] например в трактате, озаглавленном «Слово о живописи из сада с горчичное зерно»,[45]{97} столько благоговения и поэзии, что слезы наворачиваются на глаза.

Китайцев задевает любой пустяк.

Ребенок жутко боится, что его унизят.

Кому не случалось быть в положении Рыжика?[46] Страх унижения настолько в натуре у китайцев, что формирует их культуру. Отсюда происходит их вежливость. Чтобы не унизить другого. Они унижаются сами, ради того, чтобы их не унизили.

Вежливость — средство против унижения. Они улыбаются.

Они боятся не столько потерять лицо, сколько заставить других потерять лицо. Эта чувствительность, по-настоящему болезненная, с точки зрения европейцев, придает особую окраску всей их культуре. Они с опаской и со значением относятся к тому, «что будут говорить». Они чувствуют себя так, словно за ними всегда кто-то наблюдает… «Проходя по фруктовому саду, смотри, если в нем растут яблоки, не подноси руку к штанам, а если есть дыни, не касайся обуви». У них вместо осознания себя — представление о том, как они выглядят, словно они смотрят на самих себя со стороны. В китайской армии во все времена существовал такой приказ: «А сейчас примите грозный вид!»

Даже императоры, в те времена, когда они существовали, боялись унижения. Имея дело с «дикарями» — с корейцами, они поручали своему посланнику: «Сделайте так, чтобы они не посмеялись над нами». Быть посмешищем! Китайцы, как никто другой, умеют чувствовать себя задетыми, а в их литературе, как того и следовало ожидать от вежливых и легко ранимых людей, встречаются примеры самой ужасной бесцеремонности и жестокости.

* * *

Может, это Китай меня изменил? Я всю жизнь питал склонность к тиграм. Только увижу тигра, как что-то во мне происходит, и я тут же сливаюсь с ним в одно целое.

А вчера я был в зоопарке. Видел тигра — он там недалеко от входа (красавец, а не тигр) — и понял, что этот тигр мне чужой. Я увидел, что у него вид слабоумного, захваченного навязчивой идеей. Но пути живых существ так загадочны — может быть, этому тигру все-таки открывается Мудрость. Судя по всему, он и правда чувствует себя просто замечательно.

* * *

Сегодня я, может быть, в тысячный раз смотрел, как играют дети (европейские дети). Игра ума, от которой дети, как правило, получают удовольствие раньше всего, не связана ни с рассуждениями, ни с запоминанием.

Это, наоборот, идеография.

Кладут на землю дощечку, и дощечка становится кораблем, они договариваются, что это корабль, кладут другую, поменьше, — это будет мостик или трап.

Потом, когда несколько детей условятся, случайная неровная линия — граница света и тени — становится у них берегом, и вот корабль следует вдоль этой линии, и, в согласии с тем, как они договорились об обозначениях, идет погрузка и выгрузка грузов, корабль выходит в открытое море, а если кто не в курсе, ему ни за что не догадаться, что происходит, и что тут вот корабль, а это трап, что трап сейчас поднят… и обо всех остальных обстоятельствах (немаловажных, кстати), которые у них возникают по ходу дела.

Но знаки-то — вот они, они очевидны для детей, которые об этом договорились, и им нравится как раз то, что это только знаки, а не сами вещи.

Покладистость знаков — искушение для ума, ведь с самими вещами хлопот куда больше. В нашем случае это как раз было хорошо видно. Дети играли на трапе корабля.

Любопытно, что именно эта радость от пользования знаками для китайцев на протяжении целых веков была самой главной радостью и даже ядром всего их развития.

Из сборника «Внутренние дали; Перо»{98}

Из цикла «Между центром и нигде» (пер. А. Поповой)

Магия

I

Раньше я был очень нервным. Теперь я вышел на новый путь:

Помещаю на стол яблоко. Потом помешаю себя в это яблоко. Какая безмятежность!

Кажется, что это просто. А я бился двадцать лет, и пока я хотел начать с яблока, ничего у меня не выходило. Почему? Пожалуй, мне казалось унизительным, что яблоко такое маленькое и жизнь его столь непроницаема и нетороплива. Может, в этом причина. Мысли, скрытые в глубинных слоях, редко бывают привлекательны.

Тогда я подошел к делу по-другому и слился с рекой Шельдой.

В Антверпене, где я ее наблюдал, Шельда — широкая, серьезная река, по ней каких только корабликов не плавает. Когда появляются высокобортные суда, она даже их принимает. Словом, настоящая большая река.

Я решил с ней соединиться. Провел на набережной целый день. Но меня отвлекали многочисленные и бесполезные впечатления.

И еще я помимо собственной воли временами поглядывал на женщин, а рекам это не положено, и яблокам не положено, и вообще всей остальной природе.

Так вот, Шельда и тысяча ощущений. Что тут делать? Внезапно я от них отказался и стал… нет, не скажу, что я стал рекой, ведь, если честно, дело было не совсем так. Река катит свои воды безостановочно (вот в этом большая трудность) и движется в сторону Голландии, где ее ждет море и нулевая высота над его уровнем.

Перехожу к яблоку. С ним тоже приходилось двигаться на ощупь, опытным путем — в общем, это целая история. Начинать нелегко, как и рассказывать об этом.

Но одно слово на эту тему я могу вам сказать. Это слово — терпеть.

Пока я попал в яблоко, я заледенел.

II

Едва увидав ее, я захотел ею обладать. Сначала, чтобы ее соблазнить, я повсюду раскинул равнины. Созданные моим взглядом ласковые, приветливые, надежные равнины.

Идея равнин устремилась ей навстречу, и вот, сама о том не догадываясь, она уже гуляла по ним и радовалась.

Так, войдя к ней в доверие, я ее получил.

Потом, понаслаждавшись покоем и безмятежностью, я бросил притворяться и опять извлек на свет божий свои копья, отрепья и пропасти.

Она почувствовала, что резко похолодало и во мне она совершенно ошиблась.

И ушла растерянная, осунувшись, будто ее обокрали.

III

Мне трудно поверить, что это дело обычное и со всеми бывает. Иногда я так глубоко ухожу в себя, в единый плотный шар, что, сидя на стуле, от которого меньше двух метров до лампы на моем письменном столе, я с большим трудом и далеко не сразу могу достать взглядом до этой лампы, хотя глаза у меня широко открыты.

Странное чувство охватывает меня, когда я обнаруживаю этот круг, в котором я замкнут.

Мне кажется, что даже снаряд или удар молнии не смогли бы ко мне пробиться — как будто я со всех сторон обложен матрасами.

Попросту, это ведь неплохо, когда корень всех тревог оказывается на время надежно зарыт.

В такие моменты я недвижим, как в склепе.

IV

Больной передний зуб вгонял свои иголочки далеко вверх по корню, чуть не под самый нос. Скверное ощущение!

А как же магия? Да, конечно, но тогда надо все силы согнать чуть не под самый нос. Так нарушить равновесие! И я медлил, сосредоточившись на другом — изучал, как устроена речь.

Тем временем проснулся застарелый отит, уже три года не дававший о себе знать, пошел тоненько покалывать в глубине уха.

А значит, пора решаться. Все равно намок, так ныряй в воду. Потерял равновесие — устраивайся по новой.

Итак, я отложил работу и сосредоточился. За три-четыре минуты я избавился от боли, которую причинял отит (я знал способ). Для зуба времени нужно было в два раза больше. Уж в таком дурацком он был месте — чуть не под самым носом. Наконец и с этим покончено.

Так оно всегда; удивляешься только в первый раз. Самое трудное — найти место, где болит. Потом соберешься и двигаешься в ту сторону в темноте на ощупь, пытаясь ограничить эту область (люди нервные, не в силах сконцентрироваться, ощущают боль всюду сразу), потом, по мере того как к ней приближаешься, прицеливаешься все более тщательно, ведь область эта становится меньше и меньше, в десять раз меньше булавочной головки; а вы все следите за ней неотрывно, напрягая внимание, испуская в ее сторону всю вашу радость жизни, до тех пор, пока болевая точка перед вами не исчезнет совсем. Это значит, вы правильно определили место.

Теперь остаетесь там, не прилагая особого труда. За пятью минутами усилий должны следовать часа полтора-два покоя и нечувствительности. Это для людей не слишком сильных и не слишком одаренных; таково мое собственное время.

(Из-за воспаления тканей остается чувство давления на маленьком замкнутом участке, — как после инъекции обезболивающего.)

V

Я такой слабый (а раньше было еще хуже), что если бы хоть кто-то оказался мне близок по духу, я тут же был бы им покорен, поглощен и во всем от него зависим; но я настороже: я внимательно, чуть ли не с остервенением слежу за тем, чтобы всегда оставаться собой и никем больше.

Благодаря такому порядку у меня теперь все больше и больше шансов никогда не встретить никого близкого мне по духу и продолжать свободно разгуливать по этому миру.

Больше того! Я так окреп, что бросил бы вызов самому могущественному человеку. Кто мне навяжет свою волю? Я стал таким изощренным и тренированным, что даже стоя со мной нос к носу, он бы просто меня не увидел.

Мой конёк{99}

Я вырастил себе небольшого конька. Он носится по комнате вскачь. Такое у меня развлечение.

Поначалу я тревожился. Думал, а вдруг он не вырастет. Но мое терпение было вознаграждено. Теперь мой конёк ростом выше пятидесяти трех сантиметров, а ест и переваривает — как взрослый.

Главная проблема была с Элен. Женщины вечно что-нибудь придумают. Чуть-чуть навоза — и у них портится настроение. Такие вещи их выбивают из колеи. Глядишь, они уже на себя не похожи.

«У него же такой крохотный зад, там помешается совсем немного навоза», — говорил я Элен, но она… Ладно, неважно, что о ней теперь говорить.

Меня тревожит другое: иногда с моим коньком ни с того ни с сего происходят странные превращения. Голова у него вдруг распухает, распухает — не пройдет и часу, как выгибается и вспучивается спина, разлезается клочьями и полощется, если в окно задувает ветер.

Ох! Вот наказанье!

Я думаю, а вдруг он только притворяется коньком, ведь конь, даже маленький, не должен развеваться, словно знамя, полоскаться на ветру, хоть бы и считанные секунды — все равно не должен.

Не хотел бы я, чтоб он меня одурачил, я ведь отдал ему столько сил, столько ночей не спал, защищал его от крыс, от опасностей, которые всегда тут как тут, от детских болезней.

Иногда его смущает, что он такой карлик. Он даже пугается. А как подойдет время гона, перескакивает огромными прыжками через стулья и ржет, отчаянно ржет.

Все окрестные зверюшки женского полу прислушиваются: и собаки, и куры, и кобылы, и мыши. Но ничего не происходит. «Нет, — решает каждая в свой черед, повинуясь инстинкту, — меня это не касается». Так до сих пор никто и не отозвался.

Мой конёк глядит на меня, и в глазах у него отчаяние и злоба.

Но кто тут виноват? Я, что ли?

Зверек-замкоед

Я встретил его в гостиничном коридоре, где он прохаживался с маленьким зверьком-замкоедом.

Он сажал зверька себе на локоть, и тогда зверек был доволен и съедал замок.

Потом они шли дальше, и зверек был доволен и съедал еще один замок. Потом еще и еще, и целое множество. Тот человек прогуливался с таким видом, как будто он был у себя дома, просто дом стал попросторнее. Когда он открывал очередную дверь, для него начиналась новая жизнь.

Но зверек поедал замки с такой прожорливостью, что его хозяину скоро пришлось отправиться в другое место на поиски новых взломов, — отдыхать ему было некогда.

Я не хотел заводить дружбу с этим человеком и сказал ему, что я-то, наоборот, всю жизнь предпочитаю выходить. На его лице ничего не отразилось. Просто мы с ним из разного теста, вот и все, а то бы я с ним подружился. Он мне нравился, хотя мы с ним друг другу и не подходим.

Возвращение

Я не был уверен, что мне стоит возвращаться к родителям. А если дождь пойдет — что тогда делать? — думал я. Потом вспомнил, что в моей комнате был потолок. «Ну и что же с того!» — и на всякий случай решил не возвращаться.

И напрасно они теперь зовут меня. Свистят, свистят в темноте. Напрасно они пользуются ночной тишиной, чтобы меня проняло. Все это совершенно напрасно.

Одна особа просит у меня совета

Только дожив до двадцати четырех, я стала рыбой-молотом (pez-martillo). Как по-вашему, я отстаю в развитии?

Сейчас мне двадцать семь.

Жду ответа, дело не терпит отлагательств.

Спешу сообщить вам сего месяца двадцать второго числа в 4 часа 8 минут, что один молодой морж проявляет ко мне интерес. Должна ли я разрешить ему, если однажды к вечеру обстоятельства сложатся таким образом, должна ли я ему разрешить в наступившей темноте игры с мембраной?

Отвечайте быстрее, мне скоро двадцать восемь.

Ко мне обратились, это важное дело, один император обратился ко мне с вопросом. Вопрос в том, можно ли поймать кита руками или нужен сачок. А я забыла. Отвечайте, только честно. Пошлите ответ пневматической почтой. Если сами не знаете, спросите у оркала, они все это знают. Они водятся только в Тихом океане, их там тысяч 400, и вышлите таблетки «кри» и усики «кра», генеалогию гергрей и 280 в дрейфе.

Дело срочное, срочное до невозможности. Сейчас 4.28. Кошмарный день, он с самого утра все бродит вокруг. Пора что-то решать. Скажите, убивать мне этого буйвола?

Что приснилось Мур[47]{100}

…Путешествуя, как это бывает во сне, она попадает в одно негритянское племя.

В этом племени обычай требует, чтобы сына вождя кормили грудью его мать и кормилица. Но у кормилицы оставляют только одну грудь. Другую отсекают, и на ее месте остается плоская поверхность, как у мужчины (если не считать желвака от шрама).

Путешественница, видя такое, удивляется.

А вождь ей:

«Вы замечали, конечно, это ведь все замечали, что когда ребенок сосет грудь, он без конца трогает и гладит вторую. Так у них лучше получается.

И мы отрезаем кормилице одну грудь, чтобы ребенок быстрее заговорил. И правда, отсутствие груди так его удивляет, что ему тут же удается произнести первое слово, чтобы узнать у окружающих, в чем дело.

И первое слово, которое он произносит, всегда — „абрикос“».

Воскресный день в деревне

Баретки с баритонами двинулись по благолепной дорожке.

Мардины с потамонами резвились в полях.

Выщерица, черепуга и старая медужная зарыбина-парикариделла спешили в город.

Бегегушки весело болтали с чувырлицами.

Подкатываясь то к одной компании, то к другой, Бахваловень Великолепный из семейства болванообразных встретил Заниковетку. Заниковетка улыбнулась ему, но потом смущенно потупилась.

Увы, парикариделла все мигом заметила.

Эй, Заниковетка! — закричала она.

Заниковетка испугалась и убежала.

Престарелое солнце в окружении облаков медленно пряталось за горизонт.

Чувствовался несильный, но стойкий аромат летнего вечера — он станет потом неуловимой частью воспоминаний.

Вдалеке слышались взрыды и упадания моря — за несколько мгновений они ощутимо усилились. Все пчелы уже вернулись домой. Осталось лишь несколько лисовидных комариков.

Молодежь, самая несерьезная публика в деревне, и та повернула к своим домишкам.

Деревня торчала на бугре как еще один бугорок — повыше. Густобалочная, соломистая, из множества посверкивающих зубчатых крыш, она расколола синеву — стопарусный и многопалубный блескуче-трескучий кораблик!

Разошедшаяся парикариделла и пара злобойких морщещёких старушек-трескушечниц, осклабленных на весь свет, подстерегали опозданцев.

Будущее обещало всхлипы и слезы. Должно быть, их прольет Заниковетка.

Между центром и нигде{101}

Дело было на заре выздоровления, может быть, моего — как знать? Как знать? Туман! Туман! И уязвимость, уязвимость во всем — это про нас…

«Подлые докторишки, — говорил я себе, — вы из меня выжимаете личность, а я ведь ее растил».

Дело было на пороге протяженной тоски. Осень! Осень! Усталость! Я ждал перед надписью «тошнота», я ждал, я различал вдалеке мой растянувшийся караван, который мучительно брел ко мне, застревал, увязал — пески! Пески!

Дело шло к закату, к закату тоски, закат одолевает — волоком, неумолимо. «Журавли, — говорил я себе мечтательно, — журавли, они радуются, разглядев вдалеке маяки…»

Дело было к финалу сраженья конечностей. В этот раз, — говорил я себе, — я пройду, мне мешала гордыня, но в этот раз я пройду, я уже… Невероятно просто! Как же я раньше не догадался?.. Цыпленок без затей вылупляется как новенький из беспомощной скорлупы…

Дело было во время сгущенья Большого Экрана. Я ВИДЕЛ! «Может быть, — говорил я себе, — может быть, в самом деле, вот так и можно взлететь над собой?»

Дело было в конце пути, между центром и нигде, на Эврике, там, где гнездятся пузыри…{102}

Я вам пишу из далекой страны (пер. Т. Баскаковой)

1

Здесь у нас, говорит она, солнце бывает только раз в месяц, да и то недолго. За много дней до его появления мы уже протираем глаза. Но напрасно. Время неумолимо. Солнце не придет раньше своего часа.

Накапливается уйма дел, которые нужно переделать, пока светло, и нам едва хватает времени, чтобы хоть немного посмотреть друг на друга.

Досадно, когда приходится работать в темноте, но без этого не обойтись: у нас постоянно рождаются карлики.

2

Когда идешь куда-то по равнине, продолжает она, бывает, встречаешь на своем пути огромные глыбы. Это горы, и рано или поздно начинаешь склонять перед ними колени. Идти на прямых ногах дальше бессмысленно — не выйдет, как ни старайся.

Не для того, чтобы обидеть, говорю я это. Захоти я вас обидеть, могла бы рассказать кое о чем еще.

3

Рассветы здесь серые, сетует она. Так было не всегда. Мы не знаем, кого винить.

В темноте скотина громко мычит — издает протяжные, на излете очень нежные звуки. Ее жалко, но что тут поделаешь?

Нас окружает аромат эвкалиптов: в нем благо и безмятежность, но и он не спасает от всех напастей — или вы думаете, что все-таки может спасти?

4

Добавлю еще пару слов — или, скорее, вопрос.

Скажите, в вашей стране вода тоже течет? (Не помню, упоминали ли вы об этом.) И от нее — если это и впрямь от нее — вас тоже бросает в озноб?

Люблю ли я ее? Не знаю. В ней чувствуешь себя такой одинокой, если она холодная. Когда она теплая, все совсем по-другому. Что же выходит? Не знаешь, что и думать. Скажите мне, что о ней говорят там, у вас, когда разговор идет без притворства, начистоту?

5

Я пишу вам с самого края света. Вам следует это знать. Часто деревья дрожат. Тогда мы собираем листья. На них безумно много прожилок. Но зачем? Уже ничто не связывает их с деревьями, и мы расходимся в смущении.

Разве жизнь на земле не могла бы продолжаться без ветра? Или так нужно, чтобы все дрожало — всегда, всегда?..

Еще бывает, что земля сотрясается, и, когда ты в доме, кажется, будто кто-то рассвирепел, какие-то суровые существа хотят вытрясти неведомые признания.

Мы видим только то, что видеть не так уж и важно. И все равно дрожим. Но почему?

6

Мы все здесь живем с комком в горле. Знаете, я, хоть и очень молода, когда-то была еще моложе, как и мои подруги. Вы спросите, зачем я об этом? Тут, несомненно, есть что-то ужасное.

В те времена, когда, как я уже вам говорила, мы были еще моложе, нам было страшно. Нашим замешательством воспользовались. Нам сказали: «Ну вот, пора вас хоронить. Время пришло». Правда, нас могут похоронить хоть сегодня, думали мы, — если решат, что время пришло.

И мы боялись быстро бегать: запыхавшись, налетишь с разбегу на разверстую могилу — не успеешь ни слова сказать, ни вздохнуть.

Объясните мне, в чем тут загадка?

7

В деревне, пишет она дальше, между домами вечно разгуливают львы, нимало не смущаясь. До тех пор, пока на них не обращают внимания, они тоже не обращают внимания на нас.

Но стоит какой-нибудь девчушке броситься наутек, они уж не спустят ей этого порыва. Как бы не так! Тут же ее сожрут.

Именно поэтому львы постоянно разгуливают по деревне, где им совершенно нечего делать, — ведь они зевали бы от скуки и в других местах, правда?

8

Давным-давно, признается она ему, мы не в ладах с морем.

Иногда — очень редко, — глядя на ласкающую глаз синеву, мы готовы поверить, что оно с нами помирилось. Но перемирие не бывает долгим. Это ясно и по запаху моря — оно пахнет гнилью — и по горькому вкусу.

Здесь я должна объяснить, как обстоит дело с волнами. Все это безумно сложно, но море… Я вас прошу, верьте мне. Разве мне пришло бы в голову вас обманывать? Море — не просто слово и не просто наши страхи. Оно существует, я вам клянусь; оно всегда на виду.

У кого на виду? Да у нас же. Оно приходит из дальнего далека, чтобы сутяжничать и запугивать нас.

Когда вы приедете, вы тоже его увидите и будете изумлены. И воскликнете: «Вот это да!» — потому что оно действительно ошеломляет.

Мы посмотрим на него вместе. И я уверена, что не буду больше испытывать перед ним страха. Скажите, неужели я этого так никогда и не дождусь?

9

Не могу позволить, продолжает она, чтобы вы сомневались в моих словах, не доверяли мне. Я бы хотела вернуться к разговору о море. Но меня смущает одна вещь. Ручьи текут вперед, а море — нет. Послушайте, не сердитесь на меня, клянусь, я и не думала вас обманывать! Оно в самом деле такое. Как бы сильно ни колыхалось, ему не перехлестнуть узкой полоски песка. Большое, а не может. Наверняка оно бы не прочь двинуться дальше, но — не тут-то было.

Когда-нибудь позже, может быть, оно все-таки стронется с места.

10

«Мы сейчас как никогда прежде окружены муравьями», — говорится в ее письме. Приникнув к земле, они без устали волокут волоконца. До нас им дела нет.

Ни один из них не поднимает головы.

Их общество — самое замкнутое на свете, хотя они постоянно снуют среди других. Неважно, какие у них заботы и планы… они чувствуют себя как дома… везде.

И вплоть до сегодняшнего дня ни один из них так и не поднял головы, чтобы взглянуть на нас. Они скорее предпочтут быть раздавленными.

11

И еще она пишет ему:

«Вам и не снилось, что делается на небе, такое надо увидеть самому, иначе не поверишь. Вот, например, эти… но я пока не стану их называть».

Хотя кажется, что они ужасно тяжелые и занимают чуть ли не все небо, они — при своих громадных размерах — весят не больше, чем новорожденный младенец.

Мы называем их облаками.

Это правда, что из них льется вода — но не потому, что их сжимают или толкут. Это ничего бы не дало — воды в них очень мало.

Просто они становятся все длиннее и длиннее, шире и шире, опускаются ниже и ниже, одновременно набухая, и в конце концов начинают ронять капельки воды — да, воды. И тогда промокаешь насквозь. Мы бросаемся наутек, в ярости, что позволили застигнуть себя врасплох; потому что никто не может заранее угадать, когда облака начнут выпускать свои капли; иногда они и за несколько дней не выпустят ни одной. Но сидеть дома и ждать, пока набухшие облака проплывут мимо, бессмысленно.

12

Озноб, содрогания, колыхания — преподавание этих дисциплин в здешних краях поставлено плохо. Нам неведомы истинные законы, и когда происходит нечто подобное, оно застает нас врасплох.

Тут, несомненно, дело в Ритме. (А у вас — тоже так?) Просто нужно чуть-чуть его опережать — я хочу сказать, успевать заранее, на какой-то миг раньше. Вы слышали историю о блохе в ящике комода? Слышали, конечно. Как в ней все верно подмечено, не правда ли? Даже не знаю, что вам еще сказать. Когда же мы наконец встретимся?

Стихи

Передышка в гóре (пер. А. Поповой)

Горе, мой старый трудяга, Горе, присядь, Передохни, Передохнем немного — и я, и ты, Передохни, Ты меня обнаружишь, накажешь, свое превосходство докажешь. Я пепелище твое. Мой старый театр, моя привязь и пристань, Мой погреб добра, Мое грядущее, мой горизонт, мой верный друг, В твоих раскатах, в твоих разливах, в твоих кошмарах Я растворюсь.

Девушка из Будапешта (пер. В. Козового)

В девическом влажном тумане дыхания я отыскал свое место. Я ушел, я исчез, я не тронулся с места. Руки ее невесомы. Коснешься их — будто вода. В ее взгляде увядшее тает. Одни остаются глаза. Гибкие травы, цветы молодые на лугу поднимались у нас. На груди моей легкая тяжесть — это ты на нее оперлась. Всею тяжестью ты оперлась — теперь, когда ты испарилась.

На пути к смерти (пер. В. Козового)

На пути к Смерти Мать столкнулась с ледовой глыбой-горой; Слово молвить пыталась, А слов не осталось; С ледовой, в охлопках, горой. Тут она посмотрела на нас, — я был с братом,— И прослезилась, узнав. Мы сказали ей — чушь, разумеется, дикая,— что, мол, чувствуем и сознаем. И она тогда вдруг так прелестно, такой нежной зарделась улыбкой — Вся, как девочка, в ней расцвела; Такой детской улыбкой, почти шаловливой; Потом ее скрыла Тьма.

Старость (пер. В. Козового)

Вечера! Вечера! Сколько их от единственной зорьки! Обломки, тлеющие струпья, по ветру клочки! Лег на ночь — легион залег, фатальная разруха! Старость, заводь, воспоминанья: пристанища тоски! Беспомощные снасти, неспешная разборка… Итак, ты лишний, упираться не к чему! Взашей! На дно — взашей! Свинец паденья, шлейф туманный позади… И струйка бледная несбывшегося Знания.

Скрипка (пер. А. Поповой)

У меня есть скрипка, скрипка-жирафа; играю на ней — карабкаюсь вверх, подскакиваю от хрипов ее, галопом по чутким струнам, по брюху, жадному до простецких страстей, брюху, которого никто никогда не насытит, по большому и грустному деревянному сердцу, которого никто никогда не поймет. У моей скрипки-жирафы в характере тягостный стон, полный важности, словно в туннеле, озабоченный вид, погруженность в себя, как у толстых прожорливых глубоководных рыб, но в посадке головы все-таки есть надежда на возможность взлететь стрелой — и уже никогда не упасть. В сердцах погружаюсь в пучину стонов ее, гнусавых раскатов и нежданно-негаданно извлекаю вопли паники, обиженный плач младенца, так что сам оглянусь тревожно, и нахлынет раскаянье, безнадежность, и еще что-то горькое, что нас сближает и тут же разводит.

Слушай, когда Ты придешь? (пер. А. Поповой)

Слушай, когда Ты придешь? Однажды, простерши длань над домом моим и кварталом, где я как раз дозрел до кромешной тоски, с раскатом грома рванешь меня властно и жутко — и прочь из плоти моей и заскорузлой плоти моих картинок-мыслей, дурацкой вселенной; воткнешь в меня твой пугающий зонд, страшный нож Твоего прихода, и вмиг возведешь над моими соплями Твой светлый необоримый храм, отправишь меня в вертикальный путь не человеком — снарядом, ТЫ ПРИДЕШЬ. Ты придешь, если ты есть, разобраться с кашей в моей голове, с моей клятой свободой, из Эфира явишься, да мало ли мест, может, ты у меня внутри, в потрохах, мою спичку смахнешь в Твою глубину — и прощай, Мишо. Или как? Совсем никогда? Скажи, Главный Приз, где тебя ждать?

Из цикла «Трудности» (пер. А. Поповой)

Портрет А.{103}

Зайдет речь об Атлантике, со всех сторон: Океан! «Океан»!{104} И возведут к потолку свой внутренний взгляд.

Но зародилась на земле и другая жизнь, тщедушная, жалкая, вроде крысиной: еле слышное хрум-хрум, и то не всегда различишь, шерстинки, топоток — и снова все стихло. Жизнь А. — одна из таких незначительных жизней, но и она — Океан, Океан, и к тому же в движении, а куда лежит его путь? И его «я» загадка.

* * *

Он думает, где же его жизнь: иногда ему кажется, что все еще впереди, реже — что жизнь прошла или проходит сию минуту, но впереди — все-таки больше. Он ее крутит-вертит, направляет, примеряет. Но не видит.

И все же это и есть его жизнь.

Не совсем пустота, а прозрачность, нет, не прозрачность — стрела, а еще ближе — воздух.

* * *

С возрастом он стал искать свою юность. Ведь он на нее рассчитывал. Он ее все еще ждет. А ему скоро умирать.

* * *

Другие не правы. Это уж точно. Но ему-то, ему как жить? Вечно нужно действовать прежде, чем разберешься…

* * *

До порога отрочества он был шар, герметичный и самодостаточный, своя собственная компактная и неспокойная вселенная, куда не входили ни родители, ни любовь, ни одна вещь — ни их внешний облик, ни сам факт их существования — если только эту вещь не обращали против него. Его в самом деле не любили, говорили, что он никогда не станет человеком.

Ему, определенно, было на роду написано жить в святости. Путь его уже в то время был из самых редких. Питался он, как говорится, крохами, никогда не уставал, довольствовался малым, сидел на скудном, хоть и неизменном пайке и ощущал внутри себя ход дальних составов с неизвестным грузом.

Но врачи накинулись на него с навязчивой идеей питания и естественных потребностей организма и услали в далекие края, в чужеродную толпу вонючих деревенских гаденышей и отчасти сломили. Совершенный шар прирубцевался, и цельность его ощутимо пострадала.

* * *

Отец его всегда стремился к одному — устраниться. Никогда не высовывался. Осторожность и еще раз осторожность, а нрав у него был ровный и невеселый. Порой отец испарялся — как пятно стерли. Бывали у него и жуткие, мучительные приступы раздражения, это случалось редко, как у слонов, которые годами сдерживаются, а потом впадают в ярость из-за пустяка.

* * *

Разъять его шар помогали, кроме прочего, холод и северный ветер, суровый владыка этих безукоризненно плоских земель, скользящий по ним как бритва.

Никогда не взывали в нем к радости.

* * *

В полном покое, в шаре. В полном покое, в неспешности; он вращается с силой. Инерция, сдержанность, самообладание. Та особая устойчивость, которую зачастую встречаешь у дурных привычек или болезненных состояний.

* * *

Толстые губы Будды, закрытые для хлеба и слов.

* * *

Итак, шар перестал быть совершенным.

С утратой совершенства приходит пища — пища и понимание. В семь лет он выучил алфавит и начал есть.

* * *

Его первые мысли были о сущности Бога.

Бог есть шар. Бог есть. Само собой. Он должен быть. И совершенство есть. Он и есть совершенство. Из всего сущего только его можно понять. Он есть. Еще он огромный.

* * *

Шли годы, а он не сводил глаз с внутреннего водоема.

* * *

Все, что связано с Богом, — природа. Все мимолетное — природа. Пресуществление — природа. Чудо — природа. Чудо и парение. Совершенная радость. Слияние в любви — природа. И раскрепощение душ.

* * *

Наша история — грехопадение человека. Наша история — это как потеряли из виду Бога. Наша история — как нас наказали. Крест, наши беды, наши старания, и то, как нам тяжко подниматься, наши надежды.

Вот наша история и объяснение нас.

* * *

Испанцам нужна идея греха и образ Христа-мученика, жертвы самой страшной несправедливости и жестокости, какая только возможна: не будь у них этого волнующего спутника, испанцы, народ, созданный для трагедии, не стали бы тем, что они есть; вот так и А. были необходимы понятия утраченного рая и греха.

А. — человек после грехопадения.

* * *

Все вокруг — только фасад, корка. Существует же один Бог. Но в книгах есть что-то от него.

Мир — это тайна. Очевидные вещи — тайна: камни, растения. Но, может быть, в книгах найдется объяснение, ключ.

Во всем есть жесткость: в материи, в людях; люди — жесткие и застывшие.

Книга же — гибкая, беззаботная. Не обросла коркой. Она лучится. Самая грязная, самая толстенная — лучится. Она чиста. В ней душа. Она — от Бога. Еще книга самозабвенна.

* * *

Все книги, вместе взятые, стали его жизненным опытом.

* * *

Ему не хватало сосредоточенности, и даже заинтересовавшись чем-то, он видел не слишком много, как будто сосредоточенность его была только поверхностной, не затрагивала его «я». Оно же, убаюканное, оставалось там, в глубине. Он непомерно много читал, быстро и очень плохо. Это он так сосредоточивался. Ведь его глубинная сущность еще оставалась смутной, таинственной и трудноопределимой, так что сосредоточиться — для него и значило искать в книге такую же ускользающую вселенную с неясными очертаниями. Так он читал, и от этого даже учебник арифметики или Франсуа Коппе становились чем-то вроде туманности.{105}

Он принимался читать медленно, стараясь что-то «удержать в памяти», и — ничего! Как если бы листал пустые страницы. Но можно ведь и перечитать, на этот раз — быстро. И понятно, что выходило. Он выстраивал себе другую, новую туманность. А приятное воспоминание тем временем его подбадривало.

* * *

В книгах он ищет откровений. Он пролистывает их стремительно. Вдруг — счастье, какая-то фраза… эпизод… что — не ясно, но что-то есть… И он летит туда, где это «что-то», собирает все силы, иногда разом прилепляется, как железо к магниту. Подзывает другие свои идеи: «Сюда, ближе». Какое-то время он там — в извивах, в круговоротах, в ясности, которая убеждает: «Все так и есть». Но этот срок кончается, и понемногу, не сразу, он отделяется, падает вниз, дальше и дальше, но все равно остается выше, чем был до того. Он чего-то достиг. Стал чуть больше себя прежнего.

Он всегда считал, что новая идея не просто дополнение к прежним. Нет, это — пьянящий хаос, потеря хладнокровия, чирк — ракета, потом — путь вверх.

Он нашел в книгах несколько откровений. Вот одно из них: атомы. Атомы, маленькие боги. Мир — не просто фасад или видимость. Он есть, раз есть атомы. А они есть, неисчислимые маленькие боги, они лучатся. Бесконечное движение, длящееся бесконечно.

* * *

Ох, надо разобраться с этим миром — теперь или никогда!

* * *

Годы идут…

Бесконечные цепочки атомов в мире.

Бесконечно придумывать рассуждения, объяснения.

Годы идут…

Мало-помалу он начинает выходить из себя.

Обманчивые атомы.

* * *

Необъятная и однообразная наука. Зациклился на маленьких богах. Наподобие того, как французский язык противится немецкому менталитету и вообще всему нефранцузскому…

Он движется все в одну сторону и по-прежнему затворник совершенства.

* * *

В двадцать лет его вдруг озарило. Он наконец догадался, что есть антипуть и надо попробовать зайти с другой стороны. Отправиться искать себе родную землю, исчезнуть без лишнего шума. И он уехал.

* * *

Он не изменил свою жизнь, он ее растерзал. Созерцатель, бросившись в воду, не пытается плыть, он пытается сперва постичь воду. И тонет.

(Поэтому, любители давать советы, будьте осторожны.)

* * *

Бедный А., что ты делаешь в Америке? День за днем — терпишь, терпишь. Что ты делаешь на корабле? День за днем — терпишь, терпишь. Матрос, что ты делаешь? День за днем — терпишь, терпишь. Преподаватель, что ты делаешь? День за днем. Терпишь. Терпишь — так изучи хорошенько все, что приходится терпеть, — потому что это и будет твоя жизнь. Да нет, можно не все, только самое позорное, потому что это и будет твоя жизнь.

* * *

Он не переоценивает себя. Он согласился раз и навсегда с беспощадной мыслью о своей ущербности. Это съело его последние душевные силы. Недели ему хватило. Он уменьшился до крохотных размеров.

* * *

Стыд. Об этом не кричат. Просто внутри холодеет. У А. ничего не происходит разом. Чувство вскоре вызревает, обобщается, и если это стыд, то и всем прочим чувствам больше не судьба витать в облаках.

* * *

Когда ничего не умеешь, нужно быть готовым ко всему. На это у него смелости хватает. Идея действия преследует его как невозможный для его естества рай, невероятное лекарство.

Каждое утро он себя изучает, и весь его день подчинен утренним размышлениям — что именно следует изменить, но иногда оказывается, что он ошибался, а иногда — что прогресс есть, но в мелочах.

Каждое утро ему приходится все начинать заново… вот он и размышляет. Но наступает день, и он снова без сил.

Он хотел бы действовать. Но шару нужны совершенство, округлость, покой.

* * *

И все же он непрерывно в движении. Из шара появляется мышца. И он счастлив. Он сможет ходить как все, но одна мышца — еще не ходьба. Вскоре он устает. И больше уже не двигается. Этим заканчивается каждый день.

Тысячу раз пробует пустить в ход мышцы. Это не ходьба. Он верит, что ходьба из этого родится. Он ведь только шар. Он упорно ждет. Он подстерегает движение. Он — зародыш в животе. А зародыш никогда не пойдет, никогда. Ему нужно сперва родиться, а это — совсем другое. Но он упрямится, он ведь живое существо.

* * *

Океан! Оксан! А. назначен преподавателем! Нелепость! И там, внутри, — Океан, он прячется, защищается по-океански, его оружие — многослойность, все скрыто, и ни единого движения, но при этом он никогда не остается на том же месте, что минуту назад.

* * *

А ведь он скоро умрет…

Ночь исчезновений{106}

Ночь — это не день. В ней есть особая гибкость.

Открывается у человека рот. Из него яростно вырывается язык и возвращается в водную стихию, где плавает с наслаждением, а рыбы восторгаются: каким он остался гибким. Человек его хочет догнать, у него льется кровь, вот ему-то в воде непривычно. Он не очень-то видит в воде. Нет, в воде он видит так себе.

Исчезли яйца вкрутую, приготовленные на ужин. Ищите на улице, только в теплых местах. Яйца в дыханье теленка. Вот куда они поспешают. Там им по душе. Они назначают друг другу встречи в дыханье телят.

А вот кто найдет мои ураганы? Куда подевались мои ураганы? Ураган прихватил своих жену и детишек. Закрутил и понес. Он отбывает из океанских просторов к вулкану с белым султаном, который давно его манит.

Зрачок отыскал свой сачок. Ах, вернитесь, вернитесь, сачок. Все рыдают. Снова вместе. Хотя на что воздушному шарику зрение? Ему подавай только ветер посильнее.

Рука помахала на прощание, а потом вдруг продолжила взмах и полетела. Но ей трудно искать дорогу в ночной темноте. Наткнулась на что-то. Кисть вцепилась, а локоть крутится, колышется то на восток, то на запад. А если снова повстречает свою ненаглядную, как-то она на все это посмотрит? Ну как-как? Конечно, испугается. И рука умирает, повиснув на ветке.

Компания ножей поднимается в стволе дерева, как в лифте, вылетают, и — ну втыкаться по лесу. Туда теперь только безмозглый сунется. Если кому-то из зайцев приходится выйти по делу, он горько об этом жалеет, и раны у него кровоточат.

Последней проходит электрощетка. Она высекает искры отовсюду: из деревьев и даже из зверюшек. Подумаешь, искры, поначалу даже красиво. Потом высекает длинные светящиеся нити, оборвутся нити — и с ними жизнь. Задела человека — и нет человека. Собаку — нет собаки, иву — нет ивы. Одинокие статуэтки из угля и золы, одинокие статуэтки там и сям, и ветер, подкравшись, их мало-помалу растащит.

Песнь смерти

Как только удача, удача на раскидистых крыльях, как только удача по ошибке занесла меня вместе с другими в свои радостные края, как тут же, тут же, стоило мне вздохнуть наконец спокойно, — сотни кусочков взрывчатки взметнули меня в атмосферу, а потом со всех сторон воткнулись ощетинившиеся ножи, и я вновь упал на твердую почву моей отчизны, и теперь она моя навсегда.

Как только удача, удача на соломенных крыльях, вознесла меня на мгновение над тревогами и над стоном, над всей их многотысячной сворой, и запрятала эту свору, от веку сцепившуюся в смертельной схватке, под покровом моей беспечности в пыли на высокой горе, как тут же мы устремились вниз, словно метеор, и я вновь упал на твердую почву своего прошлого, и теперь оно для меня настоящее навсегда.

И снова удача, удача на хрустящих простынях, приняла меня ласково, и стоило мне начать всем вокруг улыбаться и раздаривать все, что имел, как тут же, подхваченный снизу и сзади чем-то неясным, я качнулся, словно выкрученный винт, последовал грандиозный прыжок, и я вновь упал на твердую почву своей судьбы, и теперь она моя навсегда.

И снова удача, удача с елейным язычком, умастила мои раны, подняла меня, как вплетают чужой волос себе в косу, приняла и связала меня с собой неразрывно, но тут же, стоило мне задрожать от счастья, явилась смерть и сказала: «Время пришло. Идем». И вот смерть, теперь смерть навсегда.

«Некий Перо»{107} (пер. А. Поповой)

Безмятежная личность

Перо протянул руку за край кровати и удивился, не обнаружив стены. «Гляди-ка, — подумал он, — муравьи проели…» — и снова уснул.

Но тут в него вцепилась жена и давай трясти: «Смотри, — кричит, — бездельник! Пока ты тут спал-прохлаждался, у нас дом украли!» И точно: куда ни глянь — небо над головой как новенькое. «Что же теперь поделаешь», — думал Перо.

Чуть позже послышался грохот. На них на полном ходу мчался поезд. «Он явно очень спешит, — решил Перо, — все равно успеет быстрее нас», — и снова заснул.

Потом он проснулся от холода. Весь в крови. И куски мяса вокруг — все, что осталось от жены. «С этой кровью, — подумал он, — неприятностей не оберешься; хорошо бы, конечно, чтоб никакого поезда не было вовсе. Но раз он уже все равно проехал…» — и снова заснул.

— Итак, — произнес судья, — объясните, как вышло, что жена ваша так пострадала, ее разорвало на восемь кусков, а вы были рядом, но пальцем не шевельнули, чтобы прийти ей на помощь, и вообще не заметили, что происходит. Вот в чем загадка. В этом и кроется вся суть дела.

«В таком разрезе я уже не смогу ей помочь», — подумал Перо и снова уснул.

— Казнь состоится завтра. Обвиняемый, вам есть что сказать?

— Извините, — ответил он, — я упустил суть дела, — И снова заснул.

Как перо ходил в ресторан

Перо обедал в ресторане, когда к нему подошел метрдотель, строго его оглядел и шепнул с таинственным видом: «А ведь то, что у вас на тарелке, в меню не значится».

Перо принялся извиняться.

— Понимаете, — сказал он, — я торопился и не успел заглянуть в меню. Просто попросил наобум, чтобы мне принесли котлету, — я подумал, что котлеты, наверное, есть, а если они кончились, ресторан может без труда раздобыть их где-нибудь поблизости, — но если бы котлет не оказалось, я был готов заказать что-то другое. Официант с виду нисколько не удивился и быстро принес мне котлету, вот и все…

Естественно, я заплачу за нее сколько положено. Котлета хороша, спору нет. Сколько надо, столько и заплачу, без всяких разговоров. Если б я знал, я бы заказал другое мясное блюдо или просто яйцо, все равно, я уже не очень хочу есть. Позвольте, я заплачу прямо сейчас.

Однако метрдотель не двигается с места. Перо чувствует себя страшно неловко. Через несколько секунд он поднимает глаза… Ого! Теперь перед ним стоит уже хозяин заведения.

Перо принялся извиняться.

— Я не знал, — говорит он, — что котлет нет в меню. Я его не смотрел, потому что я очень плохо вижу, а очков у меня с собой нет, и вообще читать для меня всегда сущая мука. Я попросил первое, что пришло в голову, просто чтобы начать разговор, а не потому, что я так уж люблю котлеты. А официант, видимо, торопился и не стал предлагать ничего другого, а просто принес мне ее, ну а дальше я как-то непроизвольно начал есть и постепенно… позвольте, я заплачу прямо вам, раз вы уже здесь.

Однако хозяин ресторана не двигается с места. Перо чувствует себя все более неловко. Он протягивает купюру и вдруг замечает рукав форменной куртки: перед ним стоит полицейский.

Перо принялся извиняться.

Вот, дескать, зашел он сюда немного передохнуть. И сию же минуту ему в ухо кричат: «Что будем есть? Заказывайте!» — «Ну… кружку пива», — мямлит он. «Еще что?» — рявкает раздраженный официант, а он, просто чтобы покончить с этим делом, без всякой задней мысли: «Давайте еще котлету».

И когда ему принесли тарелку с котлетой, он уже ни о чем таком не думал; а дальше, черт его знает, как-то само получилось…

— Слушайте, будьте любезны, уладьте, пожалуйста, это дело. Вот вам за груды.

И протягивает стофранковую купюру. Услышав удаляющиеся шаги, он уже было вздохнул спокойно. Но на этот раз перед ним вырос комиссар полиции.

Перо принялся извиняться.

Он договорился встретиться с другом. Напрасно прождал его все утро. Потом, поскольку он знал, что друг ходит со службы по этой улице, он зашел сюда и занял столик у окна; сколько придется ждать, было непонятно, а ему не хотелось выглядеть скупердяем, который боится потратиться, вот он и заказал котлету — надо же было что-то заказать. Вначале он даже не собирался ее есть. Но когда ее принесли, он машинально, совершенно не задумываясь о том, что делает, принялся за еду.

А вообще, он бы в жизни не пошел в ресторан. Он всегда ест у себя. Взял за правило. Так вышло просто по рассеянности, с кем не бывает, устал, не подумал, вот и все.

Но комиссар звонит по телефону шефу сыскной полиции: «Давайте, — говорит он, протянув трубку Перо. — Объясните все толком. Это ваш последний шанс». И полицейский грубо толкает его в бок и хихикает: «Что, скоро увидим небо в клеточку?» А в ресторан тем временем вбегают пожарные, и хозяин говорит ему: «Взгляните, какой ущерб для заведения. Просто катастрофа!» И обводит рукой зал, из которого в спешке разбежались все посетители.

Люди из Безопасности ему намекают: «Придется несладко, мы вас предупреждали. Лучше признаться сразу. Не сомневайтесь, мы не первый день на этой работе. Если дело принимает такой оборот, значит, всё серьезно».

А громила-полицейский уже чеканит ему в ухо: «Виноват, ничем не могу помочь. У меня приказ. Если не будете говорить в трубку, врежу как следует. Понятно? Признавайтесь! Я вас предупредил. Будете молчать — врежу».

Перо путешествует

Перо не сказал бы, что в путешествии к нему относились с излишним уважением. Одни на него наскакивали без предупреждения, другие спокойно вытирали руки об его пиджак. В конце концов он привык. В путешествии он предпочитает держаться скромно. Пока получается, так он и делает.

Вот перед ним злобно ставят тарелку с каким-то корнем, толстенным корнем: «Давайте, ешьте. Чего ждете?»

«Ну да, конечно, сейчас, вот и все». Он не хочет лишних проблем.

Вот ему ночью отказывают в постели: «Подумаешь! Вы же не для того приехали из такой дали, чтобы тут спать! Так что берите ваш чемодан и прочие шмотки, это время как нельзя лучше годится для прогулок…»

«Хорошо, хорошо… ничего страшного. Я же так, для смеха. Просто пошутил». И уходит в темноту.

А вот его спихнули с поезда: «Во дает! Он думает, мы три часа грели локомотив и цепляли к нему восемь вагонов для того, чтоб возить молодца во цвете лет, крепкого как огурец, который и здесь может на что-то сгодиться, зачем еще ехать куда-то, он думает, это для него рыли тоннели, взрывали тонны скал динамитом, укладывали в непогоду рельсы на сотни километров, а теперь еще и следи днем и ночью за путями, как бы кто не попортил, и все для того…»

«Хорошо, хорошо. Я понял. Я зашел в вагон просто так, посмотреть! Вот и все. Обычное любопытство. И страшно вам благодарен». И спускается на пути вместе с багажом.

Вот он в Риме просит показать ему Колизей. «Еще чего. Нет уж. Он и так уже в плохом состоянии. А то вы потом еще захотите потрогать, опереться или присесть на камни… вот так всюду и остаются одни обломки. Мы уже получили урок, тяжкий урок, так что теперь с этим покончено, ясно?»

«Хорошо, хорошо! Я просто… Я только хотел попросить открытку или фотографию, если возможно…» И он уезжает из города, так ничего и не посмотрев.

Вот на теплоходе боцман вдруг тычет в его сторону пальцем и говорит: «А этот-то что тут делает? Что у нас с дисциплиной, а? Ну-ка, по-быстрому отправьте его в трюм. Две склянки только что пробило». И, насвистывая, уходит, а Перо надрывается до конца круиза.

Но он не возражает, не жалуется. Он думает о несчастных, которые вообще лишены возможности путешествовать, в то время как он путешествует, путешествует без конца.

В апартаментах королевы

Когда Перо прибыл во дворец со своими верительными грамотами, королева ему сказала:

— Так-так. Король сейчас очень занят. Вы увидитесь с ним попозже. Если вы не возражаете, около пяти мы отправимся к нему вместе. Его величество очень любит датчан и с большим удовольствием вас примет, а пока вы можете немного пройтись со мной.

Дворец у нас такой большой, что я вечно боюсь заблудиться и вдруг оказаться рядом с кухней, а вы ведь понимаете, какой это был бы жуткий конфуз для королевы. Пойдемте вот так. Этот путь я знаю хорошо. Вот это моя спальня.

И они заходят в спальню.

— У нас остается еще добрых два часа, и вы могли бы немного мне почитать, правда, у меня тут нет ничего особо интересного. А может быть, вы в карты играете? Правда, должна вам признаться, что всегда сразу проигрываю.

Ну, вы уже, наверно, устали стоять, а сидеть вам быстро надоест, так что мы можем полежать вот на этом диване.

Но вскоре она снова поднимается.

— В этой комнате всегда кошмарная жара. Если вы поможете мне раздеться, это будет с вашей стороны очень мило. А потом мы сможем поговорить как следует. Мне так хочется расспросить вас о Дании. Кстати, это платье настолько легко снимается, не пойму, и как это я целый день остаюсь одетой. И не заметишь, а оно уже снято. Видите, стоит поднять руки вверх, и его снимет даже ребенок. Ну, я бы ему, конечно, не разрешила. Нет, я люблю детей, но во дворце и так столько сплетен, и потом, дети вечно все портят.

И Перо ее раздевает.

— Только, знаете, вы уж и сами не оставайтесь при параде. Одетый человек в спальне выглядит так чопорно, да и вообще, пока вы в таком виде, мне страшно, что вы уйдете и бросите меня одну в этом огромном дворце.

И Перо раздевается. Потом в одной рубашке ложится.

— Еще всего только четверть четвертого, — говорит королева. — Вы, правда, столько всего знаете о Дании, что смогли бы рассказывать целый час и три четверти? Нет, я не буду так много от вас требовать. Я ведь понимаю, что вам пришлось бы нелегко. Дам вам еще немного собраться с мыслями. А пока вы думаете, раз уж мы рядом, я хочу вам показать что-то очень странное. Мне интересно знать, что об этом скажет датчанин.

У меня вот здесь, на правой груди, три маленьких пятнышка. Нет, постойте, маленьких только два, третье побольше. И видите, то, что побольше, ужасно похоже на… Нет, в самом деле, любопытно, ведь правда, а на левой, представьте, ничего нет! Она совершенно белая!

Слушайте, скажите мне что-нибудь об этом, но сначала изучите все хорошенько, не торопясь…

И Перо изучает. Он прикасается, неуверенно проводит пальцами, и это исследование повергает его в дрожь, так что пальцы повторяют свой округлый путь снова и снова.

Перо размышляет.

— Я вижу, у вас возник вопрос, — говорит королева спустя несколько минут, — теперь мне ясно, что вы настоящий специалист. Вам интересно, нет ли у меня таких пятнышек где-нибудь еще. Нет, — заключает она и страшно смущается, так что вся краснеет.

— А теперь расскажите мне о Дании, только придвиньтесь близко-близко, чтобы я не отвлекалась.

Перо пододвигается, ложится с ней рядом, и теперь он уже не в состоянии ничего скрыть.

И в самом деле:

— Ну знаете, — говорит она, — я-то думала, что у вас больше почтения к королеве, но в конце концов, раз уж у вас так вышло, я не хочу, чтобы это нам помешало потом побеседовать о Дании.

И королева привлекает его к себе.

— И главное, погладьте мне бедра, а то я боюсь, что сразу отвлекусь и забуду, зачем я вообще ложилась…

Вот тут-то и входит король!

. .

Ужасные происшествия, как разнятся ваши завязки и сюжеты, печальные происшествия, и за всем этим стоит какой-то неумолимый враг.

Ночь с болгарами

— Такое дело, возвращались мы домой. Ошиблись поездом. А там была куча болгар, и они все шептались между собой не пойми о чем и ерзали без конца, ну мы и решили с ними сразу разобраться. Достали револьверы и стрельнули. По-быстрому, а то от таких не знаешь, чего ждать. Важно было успеть первыми. Они вообще-то удивились, но от этих болгар ведь не знаешь, чего и ждать.

— На следующей станции сядет много народу, — говорит начальник поезда. — Пересаживайтесь вот к ним (и он показал на трупы), чтобы все поместились в одном купе. Не вижу причин, почему бы вам с ними теперь ехать в разных.

И смотрит строго.

— Да-да, сейчас пересядем, о чем говорить. Конечно. Ради бога.

И быстренько подсаживаются к трупам и подпирают их по бокам.

Но не так-то это просто. Семь трупов и трое живых. Трое парней втискиваются между холодных тел, а «задремавшие» головы то и дело клонятся и падают им на плечи. Будто урну несешь на плече, такие холодные. Шершавые урны, чувствуешь их щекой, и жесткая щетина на них стала расти в два раза быстрее.

Вся ночь впереди. Потом на заре надо попробовать смыться. Может быть, начальник поезда уже забыл. Важно оставаться спокойными. Попытаться не привлекать его внимания. Сидеть теснехонько, как он велел. Вести себя хорошо. А утром потихонечку свалить. Перед границей поезд обычно замедляет ход. Тогда сбежать будет проще, а границу перейдем чуть подальше, лесом, с проводником.

Так они себя уговаривают не волноваться.

В поезде трупы трясет куда сильней, чем живых. Они боятся быстрой езды. Не могут ни минуты спокойно усидеть. Клонятся все ниже и ниже, норовят встрять в разговор — ну никакого терпения.

За ними нужен глаз да глаз, и отвлекаться нельзя: прижимаешь их к спинке сиденья — один по правую руку, другой — по левую, наваливаешься всем телом, но головы у них все равно постукивают.

Держать трупы надо крепко — вот что главное.

— Может, кто-нибудь из вас, месье, уступить место вон той пожилой даме?

Попробуй откажись. Перо сажает один труп к себе на колени (другой все еще прислонен к нему справа), и слева садится пожилая дама. Вот дама задремала, голова ее склоняется. Головы дамы и трупа сталкиваются! Но просыпается только первая голова и вскрикивает: вторая совсем холодная, дама в испуге.

Ей хором сообщают, что это просто в купе прохладно.

Вот, пусть сама убедится. К ней тянутся руки — тоже совсем холодные. Может, ей лучше перейти в другое, более теплое купе? Дама встает. Возвращается она с контролером. Его долг — проверить, как работает отопление. «Вы только потрогайте эти руки», — просит дама. Но все восклицают: «Чепуха, это просто от неподвижности, пальцы холодит от неподвижности, ничего тут страшного нет. Нам всем тепло. Мы даже вспотели, вот потрогайте этот лоб. Одни части тела потеют, другие мерзнут — это от неподвижности, просто от неподвижности».

— А кому холодно, — говорит Перо, — пусть обмотает голову газетой. Так будет теплее.

Остальные поняли. Раз — и у всех трупов головы обернуты газетой, шуршащие, белые. Так удобнее — теперь их сразу отличишь, несмотря на темноту. Да и дама больше не наткнется на ледяной лоб.

Между тем входит девушка. Ее багаж поставили в проходе. Она даже не пытается найти место, чтобы сесть: это скромная девушка, и ее ресницы опущены от робости и утомления. Она ни о чем не просит. И все же надо уступить ей место. Им непременно хочется уступить, и они решают, что пора избавляться от трупов — помаленьку сбагривать их куда подальше. Хотя если подумать, то лучше выкинуть их все разом, один за другим, потому что пожилую даму, может, еще и удастся обвести вокруг пальца, а когда рядом будет двое или трое посторонних, дело станет куда сложнее.

Потихоньку открывают широкое окно купе, и операция начинается. Высовываешь труп по пояс в окно, а потом выталкиваешь вон. Главное — сгибать им колени, чтобы не зацепились, а то они повисают и глухо стучат головой в окно, словно хотят войти.

Вперед! Главное — не дрейфить! Скоро можно будет снова вздохнуть спокойно. Еще один труп, и дело в шляпе. Но сквозняк тем временем разбудил даму.

И контролер, услышав шум, заходит еще раз — им движет и добросовестность, и напускная учтивость — посмотреть, нет ли внутри свободного места для девушки из коридора, хотя он отлично знает, что места нет.

— Ну конечно же есть! Конечно! — восклицают все разом.

— Невероятно, — говорит контролер, — а я был готов поклясться, что…

— Совершенно невероятно, — подтверждает и взгляд пожилой дамы, но дремота заставляет ее отложить вопросы на потом.

Вот бы еще и девушка задремала… один оставшийся труп, конечно, будет потом объяснить проще, чем пять. Только лучше бы обойтись вообще без объяснений. А то, когда отвечаешь на вопросы, легко запутаться. Со всех сторон выглядывают злодейства и нестыковки. Всегда лучше путешествовать без трупа.{108} Особенно если его уложил выстрел из револьвера, ведь труп с кровоподтеком выглядит прескверно.

Но девушка из осторожности не хочет засыпать раньше них, а ночь впереди длинная, к тому же до 4.30 утра ни одной остановки не будет, так что они решают не нервничать и, поддавшись усталости, засыпают.

И вдруг Перо обнаруживает, что времени — 4.15, будит Пона, и оба понимают: дело плохо. Думая только о том, что скоро станция, светает и все вот-вот откроется, они срочно швыряют труп в окно. С облегчением утирают со лба пот и тут нащупывают труп у себя под ногами. Выходит, выбросили не того. Как же так? Ведь голова-то у него была обернута газетой! Ладно, потом разберемся. Хватают труп и выбрасывают в темноту. Уфф!

Как хороша жизнь, как хорошо быть живым. И до чего уютное купе. Они будят своего спутника. Смотри-ка, это Д… Будят и обеих женщин: «Просыпайтесь, подъезжаем. Вот-вот будем на месте. С вами все в порядке? Удобный поезд, правда? Как вам спалось?» И они помогают пожилой даме и девушке сойти. Девушка смотрит на них и молчит. Они остаются в купе. Непонятно, что делать дальше. Как будто все закончилось.

Появляется начальник поезда и говорит:

— Давайте быстренько. Выходите вместе с вашими свидетелями.

— Но у нас нет свидетелей, — отвечают они.

— Ладно, — говорит начальник поезда. — Если вам нужен свидетель, можете рассчитывать на меня. Подождите минутку там, за углом вокзала, напротив касс. Я сейчас подойду. Вот вам пропуск. Я ненадолго. Ждите.

Они заходят за угол и дают деру.

Ну вот! А теперь жить! Наконец-то — жить!

Однажды Перо увидел{109}

Желтый сыр неспешно, как похоронный кортеж, желтый сыр неспешно, как похоронный кортеж, вращался в себе самом, подобно волчку. Скорее это даже была необъятная грудь, изношенный жернов из плоти, который, оседая, покрывал огромную площадь, судя по всему, страшно мокрую.

Слева спускалась кавалерия. Надо было видеть, как лошади вставали на дыбы, пытаясь остановиться. Неужели их гордым всадникам уже никогда не сесть в седло? Нет, никогда.

И командир махал изо всех сил руками в знак протеста, но голос его стал таким тихим, что непонятно, кто мог бы принять во внимание его приказы, — все равно, как если бы заговорило рисовое зернышко.

Наконец их засосало, и они исчезли из виду. Потом вдруг как будто что-то щелкнуло, выключилось в этой необъятной мягкой массе, и выброшенные в стороны останки спустя некоторое время сложились в длинную ленту, такую длинную, но вместе с тем плотную, что кавалеристы могли бы проскакать по ней во всю прыть. Но отряды исчезли. Различался только силуэт командира. Можно было предположить, что он все еще протестует — но голова его поникла. И тогда, словно только голова его и удерживала, он упал во весь рост. Покатился по ленте, словно легонький цилиндр — яркий и совершенно пустой внутри, и с отчетливо слышным шумом стал погружаться.

А Перо, сидя в ногах своей кровати, наблюдал это зрелище в молчаливой задумчивости…

Как у Перо болел палец

У Перо побаливал палец.

— Сходил бы ты к врачу, — сказала жена. — Бывает, чем-нибудь помажешь — и все пройдет…

И Перо пошел.

— Палец отрежем, — сказал хирург, — вот и отлично. Под наркозом это займет максимум минут шесть. Вы ведь богатый, зачем вам столько пальцев. Буду рад сделать эту крошечную операцию. Потом я покажу вам несколько моделей искусственных пальцев. Есть очень изящные. Немного дороговаты, конечно. Но это не тот случай, когда стоит экономить. Мы вам все сделаем по высшему разряду.

Перо печально взглянул на свой палец и стал извиняться:

— Доктор, это ведь указательный палец, понимаете, он часто бывает нужен. И я как раз должен написать матери. Я всегда пользуюсь указательным пальцем, когда пишу. Мать будет волноваться, если я еще потяну с письмом, так что я вернусь через несколько дней. Она у меня впечатлительная, так легко начинает волноваться.

— За чем же дело стало? — сказал хирург. — Вот вам бумага, белая и, само собой, без грифа заведения. Несколько добрых слов от вашего имени доставят ей радость.

А я пока позвоню в клинику, чтобы они там все приготовили и осталось бы только вынуть продезинфицированные инструменты. Через минуту я вернусь.

И вот он уже тут как тут.

— Все отлично, нас ждут.

— Извините, доктор, — говорит Перо, — видите, у меня дрожит рука, я ничего не могу поделать… так что…

— Так что, — говорит хирург, — вы правы, лучше вам не писать ей. Женщины такие чуткие, особенно матери. Когда речь идет об их сыновьях, им всюду мерещатся недомолвки, они сразу раздувают из мухи слона. Для них мы все еще маленькие дети. Берите вашу трость и шляпу. Машина ждет.

И вот они в операционной.

— Послушайте, доктор. На самом деле, я…

— Господи, — говорит хирург, — да что вы волнуетесь, тоже мне, проблема. Напишем это письмо вместе. Я подумаю над текстом, пока буду вас оперировать.

Он достает маску и усыпляет Перо.

«Ты мог бы все-таки поинтересоваться и моим мнением, — говорит жена Перо своему супругу.

Ты думаешь, все так просто: хочешь — отрезал палец, хочешь — новый пришил…

Мужчины с культяпками — не в моем вкусе. Еще одним пальцем меньше, и на меня не рассчитывай.

Калеки все злюки, не успеешь оглянуться, как делаются прямо садистами. А меня не для того родители холили и лелеяли, чтоб я жила с садистом. Ты-то небось решил, что мне охота с тобой нянчиться. Ошибаешься, надо было сперва думать головой…»

«Слушай, — говорит Перо, — да не волнуйся ты раньше времени. У меня еще девять пальцев осталось, а потом, может быть, у тебя характер изменится».

Уборка голов

Они собирались его только потянуть за волосы. Они не хотели ему зла. Раз — и оторвали голову. Ясно, что она плохо держалась. Иначе как бы это могло выйти. Ясно, что-то с ней было не так.

Когда она не на плечах, с ней неудобно. Надо ее отдать. Но сначала надо помыть, иначе тот, кому ее отдадут, испачкает руки. Лучше помыть. А то ведь тот, кто ее получил, ополоснет руки от крови и начнет что-то подозревать, и поглядывать так, словно ждет разъяснений.

— Ну, копались в огороде и нашли… Там и другие были… Выбрали эту, потому что она выглядела посвежей. Если нужна другая… мы можем сходить посмотреть. А пока пусть все-таки эта остается у вас…

И они выходят, а их провожает взгляд, в котором не прочтешь ни да, ни нет, застывший взгляд.

Может, пойти посмотреть у пруда? В пруду чего только не находят. Подвернулся бы утопленник, и все дела.

В пруду, кажется, можно найти все, что ни пожелаешь. Однако очень скоро они возвращаются с пустыми руками.

Где бы достать ненужные головы? Где их достать, не поднимая лишнего шума?

— У меня ведь есть двоюродный брат. Но мы с ним так похожи, одно лицо. Никто не поверит, что я эту голову случайно нашел.

— А у меня… друг Пьер. Но он сильный, он не даст ее так запросто снять.

— Ладно, посмотрим. С той так просто вышло.

С этой новой идеей они уходят и являются к Пьеру. Роняют платок. Пьер наклоняется. Со смехом тянут его за волосы назад, будто помогают подняться. Голова готова — оторвалась.

Заходит жена Пьера — злющая-презлющая… «Вот пьянчуга, опять вино разлил. Пить — и то уже разучился. Обязательно надо на пол налить. И даже подняться не в состоянии…»

И она идет искать, чем ей отмыть пол. И тут ее придерживают за волосы. Тело падает вперед. Голова остается у них в руках. Злющая голова качается на длинных волосах.

Появляется огромная собака, она громко лает. Ей дают пинка — голова падает.

Теперь у них есть три. Три — хорошее число. И потом, есть из чего выбрать. Не скажешь, что это похожие головы. Нет, тут и мужская, и женская, и собачья.

И они идут к тому, у кого уже есть одна голова, он их ждет.

Они кладут ему на колени связку голов. Он кладет мужскую голову слева, рядом с первой, а собачью и женскую голову с длинными волосами — с другой стороны. И ждет.

И смотрит на них застывшим взглядом, в котором не прочтешь ни да, ни нет.

— Ах, да! Эти мы нашли у одного друга. Дома у него лежали… Кто угодно мог их забрать. Других не было. Мы взяли то, что было. В другой раз нам повезет больше. Но нынче и на том спасибо. К счастью, голов-то хватает. Но сейчас-то уже поздно. Как их отыщешь в темноте. И еще нужно время, чтобы почистить, особенно те, что будут в грязи. Ну хорошо, попробуем… Но все-таки, не можем же мы вдвоем принести целый вагон. Понятно… Мы идем… Может, за это время уже и нападали какие-нибудь. Поищем…

И они выходят, а их провожает взгляд, в котором не прочтешь ни да, ни нет, застывший взгляд.

— Ой, беда, ну ты видишь? Нет! Слушай! Возьми мою голову. Вернешься с ней, он ее не узнает. Он на них даже не смотрит. Скажешь: «Вот смотрите, я выходил и споткнулся об это. Кажется, это голова. Я и принес. И на сегодня хватит, ведь правда?..»

— Но, старик, у меня кроме тебя — никого.

— Давай-давай, нечего сентиментальничать. Бери. Давай, тяни, тяни сильнее, ну сильнее же, давай.

— Нет. Видишь, не получается. Вот наказание. Ну давай, попробуй мою, тяни, тяни.

Но головы не поддаются. Дурные бандюжьи головушки…

Что дальше делать — непонятно, они возвращаются, снова уходят, возвращаются и уходят, а их провожает взгляд, в котором не прочтешь ни да, ни нет, застывший взгляд.

Наконец они заплутали в темноте, вот полегчало-то — и им самим, и их совести. Завтра они отправятся куда глаза глядят и будут идти, пока не собьются с ног. Попробуют устроить свою жизнь. Ох, нелегкое это дело. Ну, попробуем. Попробуем больше обо всем этом не думать, жить как раньше, как все живут…

Мать девяти детей

Перо только что приехал в Берлин и вошел в вокзал, и тут к нему привязалась женщина, предлагая провести с ней ночь.

— Умоляю вас, не уходите! Я мать девяти детей.

И она стала звать на помощь товарок, устроила переполох, вокруг собралась толпа, и явился полицейский. Узнав, в чем дело, он повернулся к Перо: «Ну, не будьте таким черствым — все-таки мать девяти детей!» И вот, подгоняя, чтоб не зевал, они его привели в омерзительную гостиницу, насквозь проеденную клопами. Поживилась сама — помоги подружке. Подружек было пять. Они быстренько опустошили ему карманы и поделили добычу.

«Смотри-ка, — подумал Перо, — а ведь меня обчистили, в первый раз со мной такая история. Вот что значит послушать полицейского».

Получив назад свой пиджак, он собрался восвояси. Но дамы страшно возмутились. «Как так? Мы ведь не воровки какие-нибудь! Да, мы на всякий случай взяли плату вперед, но за свои деньги ты, голубчик, получишь все, что положено!» И они разделись. Мать девяти детей была вся в какой-то сыпи и две других тоже.

— Они не вполне в моем вкусе, — сказал себе Перо. — Но как им дать это понять, чтоб не обидеть? — И он задумался.

А мать девяти детей говорит:

— Ох, подруженьки, готова поспорить, что он из тех пижонов, которые боятся сифилиса. А чего его бояться-то? На свете всякое бывает.

И они его взяли силой. По очереди.

Перо попытался подняться, а мать девяти детей говорит:

— Нет, голубчик, ты не спеши. Пока нет крови — какое уж тут удовольствие.

И начали все по новой.

К тому времени, как они стали одеваться, Перо был чуть жив от усталости.

— Давай, — сказали они, — пошевеливайся. Четверть первого, а за комнату заплачено до полуночи.

— Но послушайте, — сказал Перо, думая о трех сотнях марок, которые у него отобрали, — можно ведь доплатить за комнату до утра из тех денег, что вы получили.

— Нет, ну дает этот тип! Поживиться собрался за наш счет. Силен, ничего не скажешь! — И они вытащили его из кровати и спустили с лестницы.

«Смотри-ка, — подумал Перо, — будет мне потом что вспомнить».

Перо в Касабланке

Как только Перо очутился в Касабланке, он вспомнил, что ему нужно сделать множество покупок. Поэтому он оставил свой чемодан в автобусе — вернется за ним потом, когда покончит с самыми срочными делами. И поехал в отель «Атлантик».

Но не стал снимать себе номер: он вспомнил, что ему еще нужно сделать множество покупок, и решил лучше узнать адрес банка «Сосьете Женераль».

Он поехал в банк, передал свою карточку заместителю директора, тот его принял, но Перо, вместо того чтобы предъявить свой аккредитив, стал расспрашивать о достопримечательностях арабского города, о Бусбире и мавританских кофейнях, потому что нельзя же уехать из Касабланки, не посмотрев на танец живота, ничего, что танцовщицы все еврейки, а не мусульманки. Итак, он выяснил адрес, отправился в мавританскую кофейню, но когда к его столику уже подсела танцовщица, когда уже была заказана бутыль портвейна, он вдруг осознал, что все это ерунда: путешествие отнимает много сил, поэтому в первую очередь надо подкрепиться. Тут он вышел и направился к ресторану «Пивной король» в новой части города; однако, садясь за столик, он рассудил, что в путешествии наесться и утолить жажду — не главное, лучше лишний раз убедиться, что завтра все пойдет гладко, поэтому надо не прохлаждаться в ресторане, а выяснить заранее, где пришвартован корабль, на который он должен завтра садиться.

Вот это будет не зря потраченное время. И он уже было занялся поисками, когда ему пришло в голову посетить таможню. Ведь бывают дни, когда и коробка спичек не провезешь без проблем, и тот, у кого этот коробок обнаружат, неважно, в кармане, или в багаже, огребет кучу неприятностей. Но по дороге он подумал о том, как часто в Санитарной службе попадаются негодные врачи, которым ничего не стоит запретить выход в море совершенно здоровому человеку, поэтому он решил, что стоит закатать рукава и продемонстрировать, с какой легкостью он может махать веслами, несмотря на ночную прохладу. Этим он и занимался, когда полицейские, которые вечно что-то подозревают, стали его расспрашивать, выслушали ответ и уже не выпустили.

Почетный гость Дрян-Клуба{110}

Почетный гость ел медленно, методично, не произнося ни слова.

В индюшатине кишели черви, салат был вымыт в машинном масле, картошку уже кто-то ел и выплюнул. Дерево, с которого сорвали грейпфруты, выросло, похоже, в нафталиновой почве, шампиньоны отдавали железом, а паштет пах немытой подмышкой. Вино походило на марганцовку.

Перо терпеливо ел, не поднимая глаз. Из банановой грозди показалась змея и поползла в его сторону; пришлось ее из вежливости проглотить, потом он снова уткнулся в тарелку.

Хозяйка дома, желая привлечь его внимание, обнажила одну грудь. Затем она потупилась и неловко захихикала.

Перо, не поднимая глаз, продолжал есть.

— А знаете, как кормят младенцев? — спросила она, внезапно оживившись, и обнюхала его. Из вежливости он тоже ее осторожно обнюхал. И тут послышались всхлипы его соседки справа, поперхнувшейся бараньим языком, который она по глупости вздумала проглотить. Все ринулись спасать ее. Один, с невинным видом, не давал ей вдохнуть носом, другие под видом помощи сжимали горло. Так ей и не удалось выплюнуть язык, хотя она изо всех сил старалась от него избавиться.

Жизнь, которая только и ждет случая выйти из игры, неслышно улетучилась из ее тела.

— Не принимайте близко к сердцу, — сказала хозяйка дома, поблескивая в сторону Перо вытаращенными глазами. — Если доходит до глотания языка, кому-то всегда не везет. На ее месте могли оказаться вы. А могла бы и я. Поздравим друг друга. Давайте веселиться. Жалко, что дети нас сейчас не видят. Они так любят счастливые минуты.

И накинулась на него с кулаками и поцелуями.

Как Перо побывал на потолке

В минуту дурацкой рассеянности Перо ступил ногами на потолок, вместо того чтобы твердо стоять на земле.

Увы, когда он это заметил, было слишком поздно.

Его уже парализовало от резкого прилива крови, ударившей в голову, он был как молоток, упавший кверху ручкой, как — он даже не знал, как что. Он растерялся. В изумлении он смотрел на далекий пол, на кресло, прежде такое гостеприимное, оглядывал комнату, разверзнувшуюся бездной.

Как бы он хотел оказаться в бадье с водой, в волчьем капкане, в сундуке, в медном водогрее — всё лучше, чем так, ни туда ни сюда, на голом до смешного потолке, спускаться с которого равносильно самоубийству.

Беда! Вечно все беды валятся на него… и ведь столько других людей ходят себе спокойно по земле, а они, точно, ничем не лучше него.

Если б он мог по крайней мере слиться с потолком и окончить там спокойно, хоть и скоропостижно, свою печальную жизнь… Но потолки тверды, они вас только отфутболивают, вот подходящее слово.

Попал в беду — тут уж выбирать не приходится, бери что дают. Безо всякой надежды он продолжал упорствовать — потолочный крот, и наконец делегация Дрян-Клуба отправилась его разыскивать, участники задрали головы, и Перо был обнаружен.

Его сняли в молчании, вооружившись стремянкой.

Все были смущены. Перед ним извинялись. На всякий случай во всем обвинили отсутствующих организаторов. Все хвалили Перо, не утратившего самообладания, в то время как многие другие, отчаявшись, бросались в пустоту и ломали ноги, руки и еще кое-что похуже: ведь потолки в этой стране высоки, почти все они здесь со времен испанского владычества.

Перо помалкивал и в смущении отряхивал рукава.

Перо и безногие

…Напротив сидел человек, и как только Перо отводил от него взгляд, лицо того человека обрушивалось, распадалось в гримасах и подбородок бессильно отваливался.

Боже мой, — думал Перо, — боже мой, насколько же хрупко еще мирозданье в этих краях! И какая ответственность на всех нас! Надо мне поехать куда-нибудь, где лица держатся крепче и где я смогу смотреть и отводить взгляд безо всяких неприятностей.

И вообще, не понимаю, как это люди умудряются тут жить: у меня бы сердце не выдержало. И он плюхнулся в портшез. Перо прибыл на собрание безногих, которое проходило на дереве. Ему пришлось помогать все новым и новым безногим забираться на дерево, на котором их и так уже было хоть пруд пруди. А им так это нравится! Они любуются небом сквозь ветки, и на них больше не давит земное бремя. Какое облегчение!

И все же Перо, увешанный безногими, про себя сетовал на судьбу. Нет, не трудолюбивый он человек. Не чувствует жгучей тяги к труду.

«Ради доброй памяти вашего отца, купите щеночка!» И вот опять к нему пристают, завывают, будто увечные.

Устал, как устал! Неужели меня так никогда и не оставят в покое?

Цепи{111} (пер. А. Поповой) Пьеса в одном акте

Действующие лица

Д. — Девушка (Дамидия)

Ю. — Юноша

Отец — Отец юноши

Сосед

Мать девушки

Голос

Слева дом девушки: на первом этаже — дверь и окно, на втором — окно и балкон. Справа, напротив дома девушки, — дом юноши, устроен так же. Между ними улица.

Юноша сидит на привязи в комнате на первом этаже своего дома.

Сцена I

(Юноша в комнате. Он привязан за обе руки толстыми веревками.)

Ю. Может, это и странно. Может, это от гордости.

Может, это и глупый стыд, но меня огорчает, что я постоянно привязан.

(Замечает девушку. Та рассеянно на него поглядывает.)

Ю. О, какое прелестное создание!

О. как я мог бы ее полюбить!

Я уже люблю ее!

Как жаль, что я привязан.

(Она бросает на него еще один рассеянный взгляд.)

Ю. Я предвижу массу сложностей.

До этого ее взгляда жизнь моя была куда проще.

Мне кажется, я бы сделал ради нее что угодно.

Как жаль, что я привязан.

(Он уходит.)

(Девушка на огромном балконе, совсем низко над землей. Она неуверенно наигрывает на маленьком ксилофоне.)

Д. Как я несчастна. Я жутко несчастна.

Понимаете? Жутко несчастна.

(Она поворачивается к зрителям и обращается к ним сквозь слезы.)

Вы понимаете? Я сказала не «жутко довольна», а «несчастна». Если кто-то потом перепутает, я не виновата. Я сказала «жутко несчастна», правда ведь?

(Смеется сквозь слезы, потом рыдает еще сильней.)

Дай Бог, чтоб теперь все у меня пошло лучше…

(Ее мать — мы видим только руку — хватает девушку и втаскивает за штору. Девушка упирается и прежде, чем исчезнуть за шторой, оборачивается в отчаянии.)

Д. Мне не дадут рассказать. Я так и знала.

(Она исчезает и возвращается через минуту в полном умиротворении.)

Д. Я жутко несчастная, не забудьте. Жутко.

(Из дома девушки слышен звук пощечин. Девушка уходит взглянуть, в чем дело, и через минуту возвращается совершенно спокойная.)

Ю. (встревоженно). У вас кого-то бьют? Что там случилось? Это твой отец?

Д. (спокойно). Нет. (Мотает головой.)

Ю. Значит, мать?

Д. (Утвердительно кивает.)

Ю. Твоя мать бьет отца?

Д. Нет. (Мотает головой.)

Ю. Деда?

Д. Нет.

Ю. Но все же она кого-то бьет?

Д. Да. (Кивком головы.)

Ю. Может, дядю?

Д. Да. (Кивком головы.)

Ю. (возмущенно). Но ведь это возмути… (Спохватывается.) По-моему, это возмутительно. Ладно, неважно. Я тебя люблю.

(Никакой реакции со стороны девушки, как будто он сказал, что накануне шел дождь.)

Ю. (робко). Я знаю, что говорю. Мне плохо. Я тебя люблю. Стоит мне только на тебя посмотреть. И потом, когда уже не смотрю.

(Она по-прежнему не обращает на него внимания, как будто он не с ней говорил, а сморкался.)

Д. Что ты все болтаешь. Иди сюда и покажи мне дорогу к колодцу под вязом.

Ю. Не могу. Я привязан…

Д. Как привязан?

Ю. Ну вот этим.

Д. Чем «этим»?

Ю. Так хочет мой отец. Он привязывает меня двумя веревками.

Д. (спокойно). Надо твоего отца побить.

Ю. Ты сказала: «побить»? Но ведь это возмутительно. (Спохватывается.) Не сердись. Просто у нас в семье это не в обычае. Хочешь, я лучше побью брата?

Д. Слушай, ты, кажется, только что говорил о любви? Ты мне врал? Говоришь, что любишь меня, а стоит тебя о чем-то попросить, начинаешь торговаться.

(Она отворачивается.)

Ю. Ну пожалуйста! Я правда тебя люблю. Ты даже не представляешь, до чего ты мне…

Д. (перебивает его). Ты побьешь брата, когда мне захочется. (Задумчиво.) Как это вышло, что я тебя никогда не видела?

Ю. Это все отец.

Д. Опять!

Ю. Он меня держит связанным внизу в мастерской.

Д. Что?! (Тишина.) Ну так как? Побьешь ты отца, в конце-то концов? Это будет первый подарок, который ты мне сделаешь.

Скажи, ты не подаришь мне что-нибудь прямо сейчас? Какую-нибудь мелочь, ну, знаешь, на память.

Давай, поднимайся.

И живо придумай что-нибудь для Дамидии.

Ю. Для Дамидии?

Д. (страшно возмущенная). Как это?! Ты говорил со мной и не знал, что меня зовут Дамидия! Да как ты посмел?

(Юноша в полной растерянности.)

Подай мне знак, когда побьешь отца, договорились?

Иначе я это не буду считать подарком.

А сейчас пойду-ка я наведу порядок дома.

(После ее ухода пощечин становится вдвое больше, потом их звук стихает.

Девушка возвращается со спокойным и решительным видом. Резко поворачивается к залу.)

Как я несчастна!

(Невозмутимо оборачивается к юноше.)

Я не к тебе обращаюсь. Что ты в этом понимаешь?

(Снова слышится звук пощечин. Девушка уходит к себе. Сразу после ее ухода слышны оглушительные пощечины. Она возвращается с таким видом, будто задала кому-то хорошую трепку.)

Д. (успокаиваясь). Я жутко несчастна. Мне так скучно.

(Слышится предсмертный хрип и крики: «Умираю!» Девушка неторопливо удаляется и довольно быстро приходит назад — выражение лица у нее не изменилось, она молчит.)

Ю. (встревоженно). Что случилось? Кто там у вас кричит?

Д. Дядюшка.

Ю. Он что, умирает?

Д. (спокойно). Не думаю. Он отлично изображает агонию. Но обычно не умирает.

Ю. Правда? Невероятно! Наверно, твоя мать его слишком сильно избила?

Д. (нетерпеливо). О господи! Бывают же люди, из которых вопросы так и лезут.

(Тем временем до них доносятся вопли: «Нет, нет, не убивайте, умоляю, не надо, пощадите!»

Она уходит, но быстро возвращается.)

Ю. Что там такое? Объясни, что там творится?

Как твоя мать может бить старика… (осторожно) даже если это в обычаях вашей семьи?

Д. (просто). Это не мать.

Ю. Так кто же? Кто смеет?

Д. Один палач, привязанный к нашей семье. (Задумчиво.) Даже не знаю, кто его привел. Может, сам услышал. Дядюшка иногда так шумит…

Ю. Палач, привязанный к вашей семье?!

Д. Ну, подобрали беднягу на улице, он был без работы. А мы ему дали работу… в основном, символическую. Но он свое дело любит. Не то что подгонять не надо — сдерживать приходится.

Удивительно, после стольких разочарований сохранил вкус к жизни. Как молодой. По-прежнему любит убивать.

Ю. Но… но это же возмутительно! Ну и денек! Чего я только сегодня не наслушался!

А вот к нашей семье никогда не был привязан палач… (смягчаясь) по крайней мере, я такого в жизни не слышал, никогда в жизни…

Д. Опять ты про вашу семью! Только и твердишь о ней; можно подумать, ты ее родил, эту вашу семью, выносил в животе всю поголовно, включая прапрадеда и бороду от прапрадеда.

Ты всего лишь мужчина. Будь скромнее.

Кожа у тебя на животе никогда не растягивалась под тяжестью ребенка, вот и молчи.

Ю. Чтоб девушка такое говорила! Ты знаешь такие вещи… говоришь такие вещи…

Д. А как я могу их не знать?

Годовалая лисичка, и та знает, хотя ей всего год. Она знает об этом больше тебя. К тому же она не чванится. Не твердит: «В нашей семье…»

(Резко.) И вообще, молчи, лучше молчи. Если ты еще не дорос до того, чтобы побить отца, не говори со мной больше.

Это же обхохочешься: всё «наша семья» да «наша семья»!

(Она уходит.)

Ю. (в сторону). О, я люблю ее.

Она чудовище! Какая красивая!

(Решительно.) Я люблю ее. Я освобожусь от этих пут… С такой девушкой моя жизнь изменится.

Побью! Побью отца хоть десять раз, если нужно… даже деда побью! (Потрясенно.) Что я говорю? Что я говорю?

Если только она меня за это хоть немножко полюбит. Чудесная девушка, о, какая чудесная!

А я — пустое место, так бы она сказала. Но вот вопрос, как на все это посмотрит моя семья.

Придется ждать на привязи: плохое начало.

Ну-ка, мне кажется, сейчас у меня хватило бы духа встать и пойти побить отца. Хотя мои путы еще такие крепкие.

(Слышатся шаги, это идет мужчина.)

Только бы это был он. Развяжет меня, чтоб отвести вниз, и (шаги все ближе) сейчас я точно решусь…

Господи, какие у него тяжелые шаги! И какая властная походка.

Ах, как все неудачно складывается…

Если б я был, по крайней мере, уверен, что она меня полюбит.

Как я боюсь, как боюсь! Вот чувствую, что струшу.

(Входит мужчина.)

Ю. (вздрагивая и меняясь в лице). Да, Отец… Хорошо, Отец.

(Они молча спускаются по ступенькам.)

Сцена II

Действие происходит на первом этаже.

(Девушка проходит перед окном мастерской.)

Д. (сурово). Ну и чего стоят твои обещания? Я сейчас видела твоего отца, по нему не скажешь, что его недавно побили. Может, я чего-то не разглядела?

Ю. Я…

Д. Молчи. У тебя нет права голоса. И вообще, как подумаю, что ты даже не знал моего имени. (Проходит мимо.)

(Он ее зовет.)

Ю. Скажи, а как там твой дядя?

Д. С дядей все в порядке. У семейного палача отпуск до конца недели. Эх, бедняжка. Тебя интересуют только слабые. Думаю, лучше бы я с тобой вообще не заговаривала: этак сама раскисну.

Ю. Но…

Д. Хватит уже!

Жалко, что я не могу сейчас послать к тебе нашего семейного палача. У тебя в доме для него нашлось бы порядочно работы, по-моему…

Но с чего это я буду защищать твои интересы? Больно я добрая что-то. (Собирается уйти.)

Ю. О, пожалуйста, ну пожалуйста. Не уходи. Пусть будет по-твоему. Пошли ко мне семейного палача.

Д. С чего это я буду заниматься твоими делами? Я тебя вообще не знаю.

К тому же он в отпуске. С тех пор как мы знакомы, ты мне даже ничего не подарил.

(Он смущенно роется в карманах, достает массивное кольцо с драгоценным камнем и протягивает ей.)

Д. Вот как! Ты думаешь, я попрошайничаю! Видали, я, значит, попрошайка, скажите, пожалуйста…

Ю. Не сердись. Пожалуйста, не сердись. Смотри, какой красивый камень. И вообще, я бы подарил тебе все, что угодно, если б ты только захотела.

Д. (с кольцом в руке). Неплохое кольцо. Но тогда, раньше, ты его мне не подарил.

Ю. У меня ею не было. Я его только что взял у отца.

Д. (радостно). Правда? Сам взял? Силой, вывернув ему запястье?

(Он, опустив голову, бормочет: «Нет».)

Д. Так у тебя никакого чувства собственного достоинства? Я-то поверила, что ты ему хотя бы запястье свернул.

Я-то поверила. Просто дура, выходит. Держи, вот тебе твой камень. Он тусклый.

Ю. Подожди, не сердись. Я его просто забрал назад. Это мой камень. Мне его подарили. (К Д., которая уходит.) Прошу тебя, ну пожалуйста, останься.

Видишь, я поборол в себе гордость.

Ты для меня — всё. Но иногда ты меня просто убиваешь.

Если б ты знала… Но ты же не хочешь видеть.

Д. Ладно, на самом деле я сейчас не так уж тороплюсь. Но думай получше, что говоришь.

Может, это твой последний шанс высказаться.

Ты меня разочаровываешь, понятно? — сплошное разочарование. Но я тебя выслушаю еще раз… Давай, говори.

Ю. Хорошо-хорошо, только не сердись сразу, если я скажу что-то не так. (Долгая пауза.)

Д. И это ты называешь «говорить»?

Скажи, а кроме того, что ты каждый день даешь себя привязывать, ты что-то умеешь делать?

Тебе, наверно, уже лет семнадцать, ты вообще что-нибудь умеешь? Даже тараканы что-то умеют, так давай, расскажи, что умеешь ты? Ну, пошевели мозгами.

Ю. Уже год назад я был вместе с отцом на рыбалке в Долю, на озере…

Д. И рыбу ловил отец?

Ю. Нет, я сам ловил рыбу, я нырял на такую глубину, в пять раз больше роста здоровенного мужчины, и натаскал на берег рыбы, огромную кучу рыбы, целую сеть, огромную, тяжеленную…

Д. Тяжеленную как что?

Ю. В два раза тяжелее тебя, по меньшей мере. (Смеется.)

Д. Моего веса ты не знаешь. Будь поскромнее.

Сначала подними меня, а потом говори и сравнивай, если тебе хочется. Подойди-ка. У тебя что, рук нет?

(Он нерешительно, едва не лишаясь чувств, обнимает ее и поднимает над землей. Тут его охватывает невероятный восторг, правда сначала он от восторга замирает, как в столбняке.)

Д. Ты меня освободишь! Дамидия, ты меня освободишь! Я чувствую, что ты меня освободишь. Дамидия, ты словно перышко. Куча рыбы, которую я тогда вытащил, была в десять раз тяжелей тебя, ты перышко, ты даже сама не представляешь, Дамидия, у тебя такой неприступный и строгий вид, а на самом деле ты легонькая, как воздух, как радость. О, я сразу понял… я понял. (Он целует ее волосы, сияя от счастья.)

Д. (у него в объятиях поворачивается к нему лицом, сурово берет его за ухо, чтобы он тоже к ней повернулся). Ты когда-нибудь проснешься? Или только ворочаешься во сне? Словно тряпка на ветру?

(Тут она энергично высвобождается из его рук. Он смотрит на нее как в озарении.)

Д. (тут же, как будто ей стало чего-то не хватать). Хочешь, взвесь меня еще раз. Мне почудилось что-то странное.

(Он снова обнимает ее и на этот раз крепко прижимает к себе; через несколько секунд она проворно отпрыгивает.)

Д. Мне надо идти… Я слишком задержалась. И тебе, может, тоже будет о чем подумать… До встречи.

Ю. До скорого. Я порву свои путы, я их порву. Я теперь могу это тебе торжественно пообещать.

(Он с радостным криком разрывает одну из своих веревок. Девушка уходит.)

Ю. (видя, что остался в одиночестве, падает духом, и вторая веревка остается невредимой. Он не шевелится). Ее бы это рассердило? Да нет.

Она вернется, как ушла, — легкая, быстрая. Но почему ей было не подождать?

(Пытается разорвать оставшуюся веревку.)

Ого! Эта еще крепкая.

А первую-то я одним рывком порвал. Может, она перетерлась.

(Пауза. Девушка появляется снова.)

Д. (обращается к нему, не поворачивая головы в его сторону). Иди сюда. Ты же свободен, что ж ты не выходишь?

Ю. Мне жаль, но я должен тебе сказать…

Осталась еще веревка, и я не смог ее разорвать.

Д. (в сторону). Ах!

(Удивленно, разочарованно.) Но ведь другая порвалась так легко. (Задумчиво.) Может, она перетерлась.

(Громко.) И это все, что ты можешь? Все, на что ты способен, чтоб прогуляться со мной? Может, мне еще придется упрашивать, чтобы ты меня проводил?

(Она удаляется.

Долгая пауза.)

Голос (с верхнего этажа). Ты обретаешь свободу, сын мой.

Это ты послал ко мне палача? Ты обретаешь свободу, сын мой.

Это ты послал ко мне палача? Ты обретаешь свободу, сын мой. Это ты…

Ю. Хватит. Я больше не могу слышать этот голос. Я от него с ума сойду.

(Он яростно разрывает веревку, освобождается и убегает прочь. Долгая пауза. Юноша, свободный от пут, с довольным видом ест апельсин на пороге своего дома. Девушка смотрит на него радостно.)

Ю. Знаешь, на этот раз я его побил. Да, я побил его и порвал свои путы.

Д. О! Ну наконец-то.

Ю. И это все, что ты хочешь мне сказать? Знаешь, мне ведь это нелегко далось, уж поверь, и если бы это не было ради тебя…

Д. А ты не подумал мокнуть его головой в воду? Нет? Тогда дело еще не закончено.

Ю. Да нет! Ему уже хватит. Никогда бы не подумал. Он совершенно переменился. Обвинял себя в чем-то. Я его не слушал. Он разволновался, это понятно. (Смеется и жует апельсин.)

Но что с тобой такое? Ты дуешься? Рассердилась? Ты пойми, он, бедняга, так жутко расстроился от всего этого, я не мог столкнуть его в воду. В глубине души он робкий, совсем как я. Но скажи, может, дело в чем-то другом? В чем? Ну скажи, скажи!

Д. (страшно возмущена). И ты вот так ешь апельсин? Какая невоспитанность!

Отец (наблюдал за ними).

Уже снова попался!

Бедный малыш!

Странно. Он мой сын, но я не чувствую ненависти. Я даже испытываю к нему нежность.

Ох, надо мне спрятать свои чувства, это смешно. Я иногда думаю, может, наш обычай — нелепость?

Другой, наверно, подошел бы ничуть не хуже. Вот бы попробовать. Но что со мной? Какие глупые мысли. Должна быть дисциплина.

(Пауза.)

Он мог бы столкнуть меня головой в воду… А он этого не сделал. Он сильный. Только веры в себя не хватает. Мне кажется, он тоже был взволнован. Он же робкий вообще-то. Как я. Попытаюсь им заняться, не подавая виду.

(Он рассеян и задумчив, в руках у него зеленая одежда.)

Сосед. Ага! Наконец-то! С зеленой одеждой в руках!

Тебя, значит, побил сын. Ты так долго скрывал от него обычай, должно же это было когда-то закончиться. Вот оно что! С зеленой одеждой в руках. Но еще не решаешься… Вижу, вижу…

(Отец молчит.)

Сосед (рассеянно). Да ладно, не переживай.

Ты долго бил сына, бил своего отца до конца жизни, чего тебе еще надо?

Отец (в сторону). Не понимает. Ему этого не понять. Он такой же, как все.

Сосед. У некоторых дела обстоят и похуже. А у тебя ведь есть еще дядя, которого можно бить.

Это, конечно, не то что сын — молодой, свеженький, порывистый. Но надо смотреть на вещи трезво.

Отец (громко, но рассеянно, как будто обращаясь только к себе). Да, правда. Напрасно я размечтался. Это глупость — пытаться изменить обычай.

Сосед. В подвешенном состоянии оставаться плохо. Надевай зеленую одежду. Все прочие мысли от лукавого, это уж точно. Ладно. Прощай.

Отец (остается один и видит, как мимо проходят его сын с девушкой — они хоть и не обнимаются, но идут, нежно склонившись друг к другу, рука в руке, и смотрят друг другу в глаза. Отец — в сторону):

Не надо мне им показываться.

Но я рад. Мне кажется, он будет счастлив.

Решительная, прекрасная, неприступная — и как это ее взволновал такой робкий юноша?

Непонятно! А ее недавней девичьей жестокости нет и в помине. Скоро она сама забудет, какой была раньше.

За несколько дней, а то и за один они переходят в другой возраст. (Накидывает на плени зеленую куртку.)…и я тоже…

Маленькую Дамидию не узнать: у нее совершенно изменились глаза.

Даже у моей жены они не были такими ясными.

И сын тоже сильно изменился.

Потом надо будет ими заняться.

Пожалуй, мне пора. Что-то я разволновался, даже смешно.

Занавес

Драма изобретателей{112} (пер. А. Поповой) В одном акте

Сцена первая

Действие происходит во время прогулки изобретателей в аллеях сада, окружающего сумасшедший дом.

Персонажи говорят отчасти сами с собой, отчасти со всей Вселенной.

Их внешний вид: взрослые, затравленные, задумчивые.

Вдалеке видны охранники. При каждом их приближении изобретатели расходятся в стороны.

А. (с гордостью). Часто, играя в кости, я вдруг говорю себе: «Из этой костяшки я сделаю город», — и не заканчиваю партии, пока не построю город.

А дело-то, между прочим, не простое… расквартировать этих англичан в игральной кости, вместе со сквером, без которого они жить не могут, и с площадкой для гольфа, да уж, кто скажет, что это легко, пусть сам попробует. И вообще, что ж он раньше-то не спешил? Костей игральных, кажется, всюду полно.

В. (доброжелательно). Слушайте! Набейте сначала руку на блохах. Блоха-то ведь не просто маленькая и тоненькая, она еще и скачет. (Ко всем.) Ну, правда, согласитесь. Что вы так уставились, сами же не хуже меня знаете, что блоху прыжки кормят.

А. (с горячностью). Вы поселили англичан в блохе?

(Резко.) А взглянуть можно? Они целы?

В. Целы… а что им будет? Никакой в них особой хрупкости нет. Возьмите вот Манчестер, там англичан — как грязи…

С. (мягко, мечтательно). А я спроектировал город, где можно было… где была бы надежда пожить спокойно… так-то вот!

В конце концов я его и построил, и улицы в нем были такие узкие, что даже кошка протискивалась с трудом… Воры и не пытались скрыться. Они уже заранее были под колпаком, окончательно и бесповоротно. Так и застывали в ужасе, как вкопанные…

Е. (проходя мимо).…Небось, хлебнули вы горя, с вашим городом… (Остановился на минуту послушать.) Да уж. С городами вечно морока. (Уходит.)

С. (продолжает мечтательно). В театрах у меня — ни человечка.

На балконе я поставил телескопы. Зрители часами просиживали ушки на макушке… поджидая спектакль поинтереснее. А на галерее — крошечные бинокли, одни направлены на другие, приветливо так… и все смотрят, смотрят…

В. (задумчиво). Да, телескоп, пожалуй, вещь надежная.

С. (живо). Ну да! И бинокли, бинокли тоже… (Опять неторопливо, мечтательно):

…А мои изнуренные домики — в какой-нибудь сентябрьский вечер: раз! — и осядут, пораспахнув окна и двери, а печная труба вырастет, вытянется вверх, словно пестик цветка или колокольня.

…А мой город айсбергов! Айсберги с заборчиками и вкопаны так, что даже последнему моржу достается собственный огородик, паши — не хочу, опирайся всей тушей и веди свою борозду.

А киты как вывалят утром на улицы, как загромоздят все проходы, и запах от них до чего…

А. (в ярости). Киты! Еще чего! Не хочу я китов! И без них тесно. Займитесь чем-нибудь помельче. Я вот работаю с игральными костями, мучаюсь, слепну, а тут нам, видите ли, китов преподносят. Пусть сократит их в размерах. Превратит в головастиков! (Жутким голосом.) Вот! В головастиков!

В. (обращаясь к С., примирительно). Правда, понимаешь, очень уж строго за нами следят. Заберут, и глазом моргнуть не успеешь. Раз, и увезут. А мы останемся с твоими китами. Мы их не знаем. А им ведь только дай каплю воды, этим китам, и начнут нас теснить, собьют с ног, перепугают. Не очень-то это будет живописно, а, великий наш собрат и великий строитель? (Немного подумав, отечески.) А ты, может быть, сделал бы надувных китов, и, когда шпионы заявятся, проколешь — фук им в нос! И если он будет приставать (показывая на А.) — тоже: фук в нос! Киты? Какие еще киты! (Хихикая.) Были, да уплыли!

(Видят приближающихся охранников.

А., В. и С. друг другу: тсс… тсс… они замолкают и делают несколько шагов к краю сцены.)

D. (не вставая с места, плаксиво). Бездельники! Бездельники! Захватчики!

(Всхлипывает.) Я столько выстроил из бревен в своем глазу, что вот-вот зрение потеряю. (Пауза.)

…Не хватало еще, чтобы после всего, что я выстрадал, у меня отбирали мое кровное.

Сцена вторая

Участвуют: F., G., В., D.

F. (сидит в глубокой задумчивости, слова произносит медленно, чуть не по слогам). Город… Любой дурак может построить город. А я хочу построить «бежать», и пока бежится… без конца… просто бежать и все. Нет, я не предлагаю бежать двадцать пять лет без передышки — это тяжеловато. Можно, пожалуй, даже устать. Но я все это устрою. Бежать! Увидите, как это будет легко и… связно, да.

G. Тут ошибка, я не строю городов. Я изобретал снаряд, который бы долетел до Луны. И он не просто долетел, а пробил ее насквозь. Неплохо, а?

Бог-Отец. Ну нет, бежать двадцать лет подряд — это нам не годится. Не принесет это людям пользы — они и так во многом меры не знают.

В. (обращаясь к Богу-Отцу). Вам не надо было разрешать и снаряд, который долетел до Луны.

Бог-Отец. Луна ничего не почувствовала, друг мой, — я ее придержал.

D. (вбегает в панике, на глазах — слезы). Бог-Отец, умоляю, уберите этот город, который они построили у меня в животе! Прошу вас, Бог-Отец!

(Но тут приближаются охранники. Изобретатели расходятся и дожидаются, пока те отойдут, чтобы снова собраться вместе.)

Сцена третья

Участвуют Бог-Отец и Н.

Н. (самодовольно). Мой друг Можжевеловый Глаз сделал муху величиной с лошадь. На таком коньке можно далеко ускакать. Что да, то да. Но чего стоит одна мухолошадь в сравнении со ста тысячами моих изобретений, которые можно встретить по всей Вселенной, а кое-где она только из них и состоит.

Бог-Отец. Так, приведите ко мне этого типа по имени Можжевеловый Глаз. Слишком давно он уродует мое творение.

Н. Ну, не настолько уж он одарен.

Бог-Отец. Хватит! Я вас узнал. На свете не найдется двух таких бороденок. А другим будет наука. Приготовить котел в преисподней! Живо!

И на черта вам понадобилось портить столько мух? А при виде всех этих очумелых лошадей совесть не мучила? Мне-то ведь потом пришлось и учить их, и пропитание им добывать. Они же ничего на свете не умели, даже копыта правильно ставить. А кто должен искать им жеребцов? Снова я! Когда же мне дадут хоть немного отдохнуть!

(Появляются охранники. Изобретатели расходятся.)

Сцена четвертая

D. (выходит на сцену и погружается в сладостные воспоминания). Однажды я строил на Юпитере… прекрасная почва, идеальные недра… но вот незадача: женщинам вечно не нравится в чужих краях. И моя… понимаете? а впрочем, теперь все пойдет как надо. Я раздобыл немного порошка АжДва-О. (У него в ладони горстка песка.) Могу отправляться своим ходом. (Показывает на охранников.) И пусть смотрят, ничего им тут не поделать: фьюить… приветик! (К остальным.) Ну, кто со мной на Юпитер, давайте, там для всех работа найдется. Отправление сегодня днем.

(Некоторые в растерянности повторяют за ним: «Отправление днем! Отправление днем!» Приближаются охранники, изобретатели расходятся.)

F. (единственный остается сидеть, глубоко задумавшись, уставился на охранников, словно собрался их заколдовать, и кивает головой с видом полной убежденности). Ошибки быть не может. Надо просто-напросто превратить их в статуи… Только и всего.

Сцена пятая

C. (быстро встает, делает руками несколько пассов — гипнотизирует отвернувшихся охранников и сообщает остальным изобретателям). Ага! Пошло дело! Вот-вот получится, недолго осталось, они уже гладкие… затвердевают… (Тут охранники двинулись с места.)

Вот хитрюги! Успели-таки!

B. (хихикая). А что, если их превратить в трубы, ту-ту… ту-ту, в трубы от паровозов, ту-ту… ту-ту… ту-ту, ту-ту, ту-ту (изображает отходящий поезд и машет рукой, словно прощаясь). Адиос! Адиос!

D. (кротко, к В.). Брось ты их, давай лучше я уйду.

А. (который до сих пор нервно ходил взад-вперед, останавливается перед ними). Не волнуйтесь. Мои татары уже тут, неподалеку. Сегодня ровно в два часа будут здесь, даю слово. Ровно в два. (Жестом показывает, что они все сровняют с землей, и быстро уходит.) Вот и конец нашим сыщикам-прыщикам!

Бог-Отец (тоже с возмущением взирает на охранников). Что ж, грешники, закоренелые в пороке перед лицом моим, вы сами виноваты. (К изобретателям.) Отдаю их вам. (Уходит с видом судьи.)

Сцена шестая

C. (глядя вдаль). Скольких я превратил в равнины! Видите эти просторы? Всё бывшие охранники! И вот это дерево — бывший охранник. Хитрющий малый. Я его подловил, пока он спал. Нужно было просто поставить его на попа…

На эту панораму ушло порядочно охранников. Из тех, что остались, сделаю еще несколько холмов вон там (показывает точку вдалеке на горизонте). Сегодня днем… покажу вам мой край, каждую мелочь. Край, где все сделано из охранников.

Сцена седьмая

А. (возвращается на сцену со злобной миной, наклоняя голову влево-вправо, подходит к E., берет его за одно ухо, потом за другое). Пойдет! Дай мне одно! Это или это — какое хочешь. Я верну. Верну слух всем глухим. (Е. с воплем убегает. Берет за ухо С.) Подойди-ка. Дай посмотреть. Давай сюда. Я тебе его сразу верну, и оно будет шикарно обустроено. Я выстрою в твоем ухе город. Потрясный город, давай, а? Город по моему вкусу, поезда туда-сюда, метро и киты тоже — раз ты сам хотел. Да, киты. Китов — сколько душе угодно. (Возбужденно.) Воздушных китов, и ныряй, пари, бултыхайся — стартуйте, дирижабли! (С. тем временем вопит от боли в ухе, которое А. не отпускает.) Вот будет шуму! Кругом киты. Не спрячешься. А вот и они. Кто тут собрался на попятный? (Появляются охранники.)

(Декламирует.) И тут он, не раздумывая, бросился во чрево кита. (Кидается на охранников, его хватают, но он рвется вперед с каждым новым выкриком.)

И тут он скрепя сердце ринулся во чрево кита. (Чуть отступает и опять бросается на охранников — ярость придает ему силу.)

…

И тут он, закрыв глаза, бросился во чрево кита!

…

И тут, отбрасывая горы безжизненных тел… (Но его уводят.)

С. (который не двинулся с места и считал охранников, неторопливо о чем-то размышляет). Еще семь ив посадить! Завтра и приступим… А может, семь рощ… или сделаем семь… холмов, да, решено, семь холмов, так будет верней.

Занавес

Скоро ты станешь отцом{113} (пер. А. Поповой)

Кого от известия, что он станет отцом, не бросало в ледяной нот, за которым следом идет ледяное бешенство, а потом уж — смутная радость и вместе с ней — отвращенье и ненависть к этим червячкам, надо же, только и ждут, как бы появиться на свет, зацепиться в этом мире, где с таким трудом, в напряженье, едва дыша, уже бродим мы.

Кто не чувствовал, как зашаталась на нем малюсенькая, ничтожная — а все же корона, не ощутил, как к бесчисленным путам, которыми мы и так уже связаны, добавляется новая и прочнейшая якорная цепь?

Эта цепь превратится вскоре в сотню цепей, и останется уже навсегда, и пойдет тянуть вас, как сотня буксиров, причем в разные стороны сразу.

А женщина между тем, хотя ей уже заранее не по себе и голова у нее идет кругом, ждет не дождется первых коварных пинков этого мягкотелого злодея, а только дождется — застынет как вкопанная, извинится перед теми, кто рядом, отвернется, задрожит с головы до пят, и станет ей страшно, невероятно страшно.

Но червячок не отступает и вслепую движется к цели, уродливый, как дальние предки обезьяны, склизкий, как восемь осьминогов, — и берегитесь, если только его легкие наполнятся воздухом в нужный момент, после всех мучений женщины, до которых ему ни малейшего дела, поскольку он занят только собой (он ведь уже человек, и ему предстоит стать человеком еще и в другом смысле — в свой черед обрасти всеми путами, которыми он сейчас оплетает своих истерзанных родителей), берегитесь, если он минует преграду, проломится наружу и перед ним откроются жизнь и свежий воздух.

Ну погоди, пузырь, чреватый несчастьями! Дорвался и орешь! Орешь, отыскал-таки верный путь изводить ближних, терзая их уши.

Тысячи дней и ночей вас поджидают, когда придется терпеть бесконечные муки по воле этого жуткого существа, надутого, как бешеный огурец, а оно к тому же еще и замышляет на вас походить, готовится мало-помалу и когда-нибудь неожиданно тронет вас родственной ноткой.

Последние, самые страшные путы этим и держатся, и от этого вам не отделаться уже никогда, если только не явится на помощь спасительная, открывающая глаза злость и не проявит на свеженьком личике зачатки гримас ненавистной тещи, враз излечив вас от гнета родственных чувств.

Но не будем спешить: я покамест приходился отцом всего лишь комку плоти у женщины в животе, и можно было надеяться, что он явит миру лицо не раньше, чем месяцев через шесть.

Однако со мной дела уже обстояли непросто.

Едва присутствие плода было неоспоримо зафиксировано по тем признакам, которые врачи обычно обнаруживают в животе, в точности в том месте, где и следовало опасаться его появления, тотчас же я из осторожности избрал себе местом жительства уголок, где регулярно сыпались бомбы, поблизости от заводов Рено. Нужно было и мне обзавестись козырями, я в них сильно нуждался. Я отбыл на место, как только оформил пропуск.

Тотчас же выяснилось, что женщина и плод, которых предполагалось взять с собой, не приедут, так что не возьмусь утверждать, что хорошо все продумал: попросту оказалось, что места хватит лишь на меня одного, но все же я полагал, что принял какие-то меры и что судьба, воля случая, если бы только она простиралась на такие солидные расстояния, могла бы… бесспорно могла бы… но расстояние было 980 километров. Небрежность летчика, что б там ни говорили, так далеко не заходит.

Как бы там ни было, я вновь ощущал покой и гармонию с окружающим миром, особенно в те минуты, когда Ударяли орудия ПВО, располагавшиеся в пятидесяти шагах от меня, и оконные стекла дрожали так, что вот-вот должны были вылететь, и еще когда я слышал тяжеленное плюханье бомб, вонзавшихся в землю или в разного рода препятствия, которые мгновенно разлетались на куски.

И тем не менее приблизительно в паре сотен лье от этого места в безмятежности развивался плод. Его мать была несколько выбита из колеи. Ведь он, в конце концов, сидел у нее в животе. Однако у меня в голове тоже, и еще как.

Временами ее тошнило. Нас обоих тошнило.

Так прошло несколько месяцев, кончилась война, и природа в обычной своей слепоте устроила так, что этот крикун, которому я, очевидно, приходился отцом, созрел в утробе, родился и впервые вдохнул воздух нашей планетки.

И представьте себе, уже в три года этот уродик вовсю требовал внимания. Надо было убираться подобру-поздорову, и побыстрей, единственный способ.

Горе тем, кому его светлость давала понять, что нуждается в них.

Вы делались его жертвой, его требовательное бессилие связывало вас сотней обязанностей, и роль удобного и безропотного посредника между ним и миром присуждалась вам без обсуждений и без всякой возможности отвертеться.

При всем при том, с его точки зрения, особой ценности вы не представляли.

Для ребенка отец куда менее интересен, чем лошадь. Лучшее, что может сделать «папочка», — как раз прикинуться четвероногим, иногда он об этом догадывается и покорно играет в «лошадки».

Но только не слишком часто, ведь эта роль утомляет и того, кто играет ее, и самого зрителя, который изо всех сил рвется к реальной жизни, а вас терпит все с большим и большим трудом.

И надо снова становиться отцом и управлять, управлять ребенком, управлять своим голосом, управлять своим взглядом, управлять его матерью, управлять всем ходом событий. И в эту минуту за окном внезапно пробегает здоровенная псина, и ребенок сосредотачивается на ней, ощущая в себе порывы к четвероногости, приятное разрастание своего существа, и уже не думает о вашем существовании, попросту нахально забывает о нем.

В любом случае, на вас обрушиваются заботы, вы считаете деньги, и я — я тоже считал деньги, и дела обстояли плачевно, потому что, как за них ни возьмись, они все равно обстоят плачевно, и денег не хватает, и всегда будет не хватать, и всегда не хватало.

Это в порядке вещей, и я не первый, кто считал деньги и видел, что дела обстоят плачевно. Но именно из-за денег, которые мне постоянно приходилось считать ради этого кошмарного ребенка, я и решил его отослать. Я хотел отправить его в деревню. Не обошлось и без возражений. Потому что, если бы не было возражений, можно было бы понаделать целую кучу детей, учитывая, насколько простое это дело.

В ожидании подходящего места в деревне мы поместили его к кузине моей жены, кузина не представляла собой ничего особенного, а муж ее был скульптор — такой же скульптор, как я — папа римский.

Но сад у них был почти как парк, такой же большой, а очень желательно, чтобы ребенок орал в чужом саду, даже если это сад отвратного скульптора.

А скульптор в качестве модели для эскизов держал в яме медведя.

Если честно, я не подумал об этом. Не скажешь, что это мудро, но я не подумал.

И так случилось (нет, ну правда… я в самом деле об этом не подумал), случилось, что однажды ребеночек ползал, ковылял — это была его первая в нашем мире большая прогулка — и добрался (подумать, как он был рад!), добрался до ямы и обнаружил медведя. Какой смешной дядя, такой пушистый! и медвежьи злобные умные глазки тоже его увидели, и он вытянул мохнатую лапу с когтями, ужасно длинными когтями, и схватил моего ребенка, которому он показался забавным, и придушил его.

Для матери это было ужасное горе, она не могла не убиваться, вспоминая об этом, и все в мире казалось ей мрачным и бессмысленным. А я? Ну что я? Надо же, чтобы впутался в дело этот чертов медведь?

Может, когда-нибудь мне и удалось бы привыкнуть, что я отец?

Из сборника «Испытания, заклинания: 1940–1944»{114}

Цепочка человечков (пер. А. Поповой)

В конце долгой болезни, после большого упадка сил, я встретился с цепочкой человечков.

Мне бы их выгнать, но я сам тогда еле держался на ногах… И они прошли сквозь меня: у меня-то рост оставался прежним, а они — малюсенькие, и мне стало ужасно не по себе… Иногда они просто стояли передо мной, но и тогда мне было не легче: я знал, что скоро они снова пройдут сквозь меня, что ткани моего тела им не помеха — словно косяк сардин, неторопливо пересекающий северные моря.

Продвигались они, как правило, напряженно, будто в области повышенного давления.

Не могу утверждать, что они наносили какой-то ущерб. Но после них оставался неуловимый след, и он был мне отвратителен.

Мне бы привыкнуть, но кто же, узнав, что у него в зубе дырка, будет дальше жевать как ни в чем не бывало? А у меня был затронут не просто зуб, а все тело.

Иногда внутри у меня вытвердевал стержень, и я думал: «Вот теперь давайте, приходите. Посмотрим, удастся ли вам пройти… и если вы решите пробивать себе путь, я вам выставлю преграду».

В такие моменты они исчезали из виду. Однако мои силы улетучивались вместе с кофеином, и я снова ощущал свою пустотелость, я был со всех сторон до безобразия открыт для цепочки человечков, всегда готовых пройти сквозь меня. Для них это не составляло никакого труда, а на меня они вообще не обращали внимания.

И все же я погрузился в глубокий сон, а потом вновь обретенное подобие здоровья позволило мне после долгого уединения принять нескольких посетителей. Я глядел на них с удивлением.

Пока я молча, откинувшись на подушки, рассматривал знакомых, застывших в благопристойном проявлении сочувствия, я заметил, что у них тоже есть цепочки человечков (человечки, впрочем, были мягче и гибче моих), и посетители мои иногда ими обменивались, не придавая этому никакого значения.

Я же был так слаб, что моих человечков никто не мог ни отобрать, ни обменять на своих.

Поменять их, может, было бы и неплохо — и для здоровья полезно, и развлечение (я сужу по другим, которые, казалось, были рады поменяться человечками). Но получалось так, что мои оставались при мне и не могли ни уйти от меня, ни найти себе спутников или замену.

Вот так обстояли мои дела, и радоваться тут было нечему: я чувствовал себя в своем теле, как в огромном монастыре.

Тем временем прошли годы, здоровье ко мне вернулось, потом — еще годы, потом — война, нужда, и я был снова подавлен, а мои человечки стали такими крохотными и нечеткими, что их кто угодно мог согнать с места, а кое-кому удавалось даже похитить их у меня, что они и делали с нахальством сильных.

Глядя на все это, я осознавал, как далеко зашел в своем отчаянье. От самоубийства меня удерживал даже не страх смерти, а просто неспособность на что-то решиться.

Тем временем прошло еще много лет, война кончилась, ко мне вернулись память и силы, и тут я обнаружил, что обзавелся семьей, пятью детьми, и у меня теперь нет своего угла, где бы я мог бы приткнуться с моей цепочкой человечков.

Так они и пропали, а я-то думал, что связан с ними на веки вечные.

Алфавит (пер. А. Поповой)

Когда на меня повеяло холодом подступающей смерти, я присмотрелся ко всему живому — в последний раз.

От смертельного прикосновения этого леденящего взгляда всё, кроме самого главного, исчезало.

Но я продолжал тасовать мир живых существ, пытаясь найти что-то, что устоит перед Смертью.

А они съеживались, съеживались и наконец так уменьшились, что стали напоминать алфавит, только он годился и для другого мира, для любого другого мира.

Так я перестал бояться, что у меня отнимут всю вселенную, в которой я жил.

Эта схватка меня укрепила, и я, цел и невредим, рассматривал алфавит, когда кровь удовлетворенно хлынула в мои артериолы и вены, и я начал медленно отползать от обрыва собственной жизни.

Те, кто ко мне приходил (пер. А. Поповой)

Я не сказал бы, что те, кто ко мне приходил, и вправду были ко мне, ну да ладно… а если кто-то считает, что это к нему, — пусть объявится.

Они приходили ко мне, полагаясь на мою безучастность, и оставляли ненужные части тела. Отрезанные руки, голый торс, а вот покачивается, откинулась назад, голова из мертвых ветвей, или топорщатся три-четыре гребня перьев над горделивым лбом, или тот же тающий в воздухе лоб развевается, будто шарф; у этих дарителей рук да ног душа нараспашку, наивность, лица цветут, взгляды — как чаша, и все же они стараются не бросаться в глаза, как цветочки полевые, неразличимые среди тысяч собратьев.

Так они приходили, а чаще других приходил он — единственный, Король-мозгоглаз, с расщепленным пером, Король, что умеет сдерживать оползни в человечьих делах. Миролюбивый Король с колодезным пузом. Король с пальмовой ветвью.

Я искал попутчика, а нашел Короля. Вжились и вжались друг в друга, и взгляд его — маяк в полушариях моей жизни.

Ну, а ты, ты подходишь все ближе, и глаз у тебя — как просунутая в окно голова, ты кто? Подглядываешь, сдерживая и дыхание, и чувства, прячешь руки, которые рассказали бы слишком много, а глаз у тебя — как бык, что просовывает рога сквозь колючую изгородь соседского луга. Какой нежданный тропизм повернул тебя к ближнему твоему? Ищешь кого-то? Или уже нашел? А может, ошибся адресом?

Худосочные, непригодные для жизни, опустошенные поиском, люди из ниоткуда — вот моего поля ягоды.

Точеные князьки-гордецы колют глаз своей независимостью… Князья Падучей… И вот Князь — ведь он все еще Князь… Вот князь одноокий судья (другой судья, господин копья пока не пришел, его ждут). Вот князь одноокий судья, и молния блистает в руке его, и молния венчает главу.

Порой у него на лбу видна струйка крови. Или это собственный ад его истязает?

Князь-громовержец презрел злословье, выполнил уговор — проник в сиянии молний в промерзший воздух жалкой коморки, в которой я даже и не хозяин. Пальцы его — яркий свет, пробегают, словно ударная волна динамита, когда он взорвется в расщелинах скал, где только что яростно рыскал. Быстролетный князь, втиснутый в свой зигзаг. Августейший князь, разбитый трепетом сотрясений. Князь — слияние пламени и человека.

Письмо (пер. В. Козового)

Я пишу вам из некогда ясной страны. Я пишу из страны тумана и мрака. Мы живем — живем долгие годы — на Башне с приспущенным флагом. О лето! Отравленное! И неизменно все тот же день: день, который врезался в память…

Выловленная рыба, пока есть силы, мечтает о влаге. Пока есть силы — это ли не естественно? На самой вершине горы тебя вдруг настигает копье. После чего вся жизнь сразу меняется. Одно мгновение вышибает храмовые врата.

Мы советуемся. Мы больше не понимаем. Любой из нас понимает не больше соседа. Один обезумел. Другой растерян. Все обескуражены. Спокойствие вымерло. Минута мудрости стала короче минутной догадки. Скажите: если в лицо трижды вонзится стрела, сможет ли кто выглядеть как ни в чем не бывало?

Смерть унесла одних. Тюрьма, изгнание, голод, нищета унесли других. Нас пронзили свирепые копья озноба; нас пронзили затем низость и вероломство.

Кто на нашей земле впивает еще всей душой поцелуй радости?

Вино в твоей крови — поэма. Женщина в твоем сердце — поэма. Небо сольется с землей — поэма, но поэма, которую мы услышали, оледенила наш ум.

Наша песнь в тисках нестерпимого горя замерла на устах. Прервался искусства нефритовый след. Лишь облака несутся — облака в форме скал, облака в форме пчел, — и мы проносимся, как облака, раздуваемые пустыми стихиями боли.

Мы прокляли день. Он хрипит. Мы прокляли ночь, которую осаждают заботы. Тысячи голосов — чтоб увязнуть. Ни одного — чтобы опереться. Наша кожа больше не в силах выносить мертвенность наших лиц.

Случившееся огромно. Ночь тоже огромна, но как может она помочь? Тысячи полночных звезд не освещают и одной постели. Те, кто знал, больше не знают. Поезд несется — они трясутся, колесо — они катятся.

«Сохранить себя в своем собственном?» Где там! На острове галдящих попугаев нет места для уединенного дома. Коварство в злосчастье сделалось явным. Чистое утратило чистоту. В нем заговорило упрямство, злопамятство. Одни выдают себя своей визгливостью. Другие — своей уклончивостью. Но величье ничем себя не выдает.

Притаившийся пыл, отреченье от истины, немота плит, вопль безоружной жертвы — это единство ледяного покоя и жгучего трепета стало нашим единством, а путь заблудшего пса — нашим путем.

Мы не узнали себя в безмолвии, мы не узнали себя ни в криках, ни в наших пещерах, ни в жестах чужестранцев. Природа вокруг безучастна, и небо смотрит на нас отрешенно.

Мы посмотрелись в зеркало смерти. Мы посмотрелись в зеркало обесчещенной клятвы, льющейся крови, обезглавленного порыва, в нечистое зеркало унижений.

Мы вернулись к изумрудным истокам.

Песнь в лабиринте (Фрагмент) (Перевод В. Козового)

Она пришла, жестокая эпоха, жестокостью превосходящая жестокий человеческий удел.

Она пришла, Эпоха.

Я обращу их дома в груды щебня, сказал голос.

Я обращу их корабли, блуждающие вдали от земли, в молниеносно тонущие глыбы.

Я обращу их семьи в затравленные своры.

Я обращу их сокровища в то, во что моль обращает меха, оставляя лишь хрупкий призрак, который рассыпается в прах при первом прикосновенье.

Я обращу их счастье в изгаженную губку, которой место — среди отбросов, и все их давние надежды, расплющенные, как труп клопа, кошмаром выстелят и ночи их, и дни.

Я заставлю смерть парить буквально и реально, и горе тому, над кем зашумят ее крылья.

Я опрокину их богов чудовищным пинком, и, роясь в их обломках, они увидят других богов, которых прежде перед собой не замечали, и эта новая утрата добавит к их печали иную, пострашней.

* * *

Угрюмый, угрюмый год!

Угрюмый, как вдруг затопленный окоп.

Угрюмый, как дот, замеченный внезапно, и слишком поздно, слишком поздно, — с амбразурой, напоминающей сощуренный зловеще глаз, но то, что она мечет, впивается куда похлеще.

Угрюмый, как крейсер без воздушного прикрытья, в ночи, в прожекторах врага, в то время, как в небе раздается гул, знакомый каждому, покамест еще слабый, но нарастающий с ужасной быстротой, и крейсер уходит стороной, выписывая зигзаги, точно запутавшаяся, неловкая фраза, потерявшая нить рассказа.

Угрюмый… и нет ему конца.

В компании чудищ (пер. Т. Баскаковой)

Мне рано (еще в юности) стало понятно: я родился, чтобы жить среди чудищ.

Они долго оставались ужасными, но потом ужасными быть перестали — их прежняя чудовищная злобность мало-помалу поблекла. В конце концов они порастратили агрессивность, и я зажил среди них спокойно.

Тогда-то и начали исподволь подрастать другие чудища, которых я не ждал, — и вот в один прекрасный день все они явились передо мной, агрессивные и ужасные (а зачем бы, по-вашему, им заявляться ко мне, оставаясь праздными и ручными?); но, зачернив собою весь горизонт, они через какое-то время опять-таки поблекли, и дальше я жил среди них со спокойным сердцем — это было прекрасно, особенно по сравнению с возможным отвратительным, чуть ли не смертельным исходом.

Хотя они и были на первых порах нелепыми, гадкими и отталкивающими, но со временем обрели такую расплывчатость очертаний, что чуть ли не сливались с природой.

Произвел эту перемену возраст. Ну да. Вы спросите, где доказательства того, что в таком состоянии они безвредны? Очень просто. У них больше нет глаз. Они лишились органов обнаружения, и теперь их лица, пусть и чудовищные, их головы и тела мешают мне ничуть не больше, чем те конусы, сферы, цилиндры и другие фигуры, которые природа воплощает в скалах, камешках и во многих других своих творениях.

Отдел чудищ (пер. Т. Баскаковой)

После третьего рецидива болезни я увидел внутренним зрением мой липкий, складчатый мозг; я как бы воочию наблюдал все его отделы и центры, среди которых почти не осталось функционирующих, и ждал, что вот-вот увижу, как там накапливается гной или образуется опухоль.

Я искал хоть один пока еще здоровый отдел и действительно обнаружил такой: он обнажился, потому что другие сморщились. Он активно работал — опасная активность, ибо, как выяснилось, то был отдел чудищ. Чем дольше я на него смотрел, тем больше в этом убеждался.

Значит, именно отдел чудищ, обычно угнетенный и пассивный, теперь, когда отказали все другие, вдруг стал для них мощной поддержкой и сохранял мне жизнь: сплав моей собственной жизни с жизнью чудищ. А ведь я всегда, сколько себя помню, прилагал отчаянные усилия, чтобы держать их в узде!

Наверное, то были последние попытки моего естества спастись, выжить. Обо всем чудовищном, в чем я тогда обрел опору (и какой ценой!), даже не смею говорить. Кто бы поверил, что я до такой степени дорожу жизнью?

Так я и выкарабкивался: от одних чудищ к другим, от гусениц — к гигантским личинкам, цепляясь за каждую из этих тварей…

Большая бесформенная рука (пер. Т. Баскаковой)

Часто мне кажется, что по предметам, на которые я смотрю, скользит большая бесформенная рука.

По предметам, даже по памятникам и фасадам многоэтажных домов, — выглядит это так, будто она хочет все разрушить. На самом деле она нащупывает себе путь, только и всего.

Вот что подсказывают мне мои уже давние наблюдения: она нащупывает себе путь. К тому же неуверенно.

Настоящего веса в ней нет: чтобы попасть туда, где она появляется, ей нужно раз за разом проникать сквозь толстые стены, которые бы должны от ее ударов развалиться на кирпичики, но, насколько я знаю, никаких заметных разрушений после нее не остается. Потому-то я и не особенно беспокоюсь — во всяком случае, не больше, чем архитекторы — они ведь, как многие меня уверяют, практически не принимают ее в расчет.

Старый стервятник (пер. Т. Баскаковой)

Старый стервятник — вот кто не дает мне покоя.

И всегда-то он взгромоздится на что-нибудь неподалеку! Знает, где меня искать.

Бывает, он вдруг покажется на голове друга или в лице незнакомца, который пытается примерить себе его круглый глаз, его неподкупный взгляд и даже клюв — он и клюв пытается нацепить, хотя человеческая физиономия совершенно не приспособлена для такого рода украшений.

Но вот он устроился и теперь старается, чтобы я его узнал. Тут уж и мое лицо каменеет, и я спешу покинуть этих ненадежных друзей — людишек, которые мнят себя чем-то и, больше того, кем-то, хотя даже не научились сохранять лицо.

Из сборника «Жизнь в складках»{115}

Из цикла «Свобода действий» (пер. А. Поповой)

Мешочные процедуры

Плевать я хотел на свою жизнь. У меня с ней ничего общего. Кто же не достоин большего, чем собственная жизнь?

Все началось, когда я был маленьким. Был один надоедливый взрослый.

Как ему отомстить? Я его засунул в мешок. Там мне его запросто удалось поколотить. Он кричал, но я его не слушал. Не было в нем ничего интересного.

Этот свой детский прием я на всякий случай сохранил. Возможность активных действий, которую приобретаешь, став взрослым, и которая простирается не слишком далеко, доверия у меня не вызывала.

Кому прописан постельный режим, тому стула не предлагают.

Что до того приема, я его и впрямь сохранил и до сегодняшнего дня держал в секрете. Так оно надежнее.

Было все же одно неудобство: благодаря этому приему я невозможных людей выношу слишком легко.

Я-то знаю, что их ждет мешок. Это придает мне удивительное спокойствие.

Я не мешаю развиваться нелепым ситуациям, не тороплю пожирателей моей жизни.

Радость, которую я испытал бы, выставив их за дверь на самом деле, когда приходит время действовать, уступает место несравненно большему наслаждению — вскорости подержать их в мешке. В мешке, где я избиваю их нещадно и безнаказанно, распалившись так, что мог бы вывести из строя десяток крепких мужиков, методично сменяющих друг друга.

Без этою маленького изобретения как бы я умудрился вынести мою унылую жизнь, часто — в бедности, вечно среди чужих острых локтей?

Как бы я смог протянуть десятки лет, пройти через столько разочарований, вытерпеть стольких больших и малых начальников, две войны, две долгие оккупации — под властью вооружившейся нации, уверенной, что кегли сбиты, под властью других неисчислимых врагов.

Мой чудный прием меня спас. По правде сказать, дело было плохо, но я устоял перед безнадежностью, которая чуть было не подмяла меня с головой. Всех тупиц, зануд и даже одну мегеру, от которой уже бы сто раз мог отделаться, я берег для мешочных процедур.

Удовлетворение желаний

Я в жизни никому не причинял зла. Только мечтал об этом. Но больше у меня такого желания нет. Я его удовлетворил.

В жизни ничего не удается сделать так, как хочется. Выпала вам удача прикончить разом пятерых своих врагов — все равно у вас с ними еще будет куча хлопот. И главное — все хлопоты из-за того, что они мертвы, а вы-то столько сил потратили, чтоб их убить. Потом, в любом смертоубийстве всегда найдутся какие-нибудь огрехи, а моим способом можно убить и два раза, и двадцать, да сколько угодно. Один и тот же человек подставляет мне свою ненавистную башку снова и снова, и я колочу по ней, вгоняя в плечи, пока ему не придет конец, а если, когда дело сделано и покойник остыл, какая-то мелочь мне не нравится, я тут же подниму его на ноги и прикончу заново, внеся все необходимые поправки.

Вот почему в реальной жизни я, по всеобщему мнению, никому не причиняю зла, даже врагам.

Я их берегу для моего спектакля, чтобы аккуратно, в намеренном бесстрастии (без которого не бывает искусства), после стольких повторов и поправок, сколько мне нужно, наконец с ними разделаться.

Я вообще очень мало кому давал повод на себя жаловаться, разве что человек очень уж нагло вставал мне поперек пути. Но и это еще не все…

Мое сердце, которое я время от времени очищаю от накопившейся злобы, открыто добру, прямо хоть доверяй мне часами нянчить маленьких девочек. Ничего страшного с ними бы, уж конечно, не случилось. И кто знает… Может, им даже было бы жалко со мной расставаться?

Погреб с колбасами

Люблю помахать мешалкой.

Схватишь какого-нибудь маршала и — вот тебе! — измесишь его так, что у него сразу половину мозгов отшибет и нос расквасится, чтоб не хвастался своим нюхом, а там и руками займемся — и нечего будет приставлять к фуражке, даже если вся армия, как один, выстроится отдать ему честь.

Так месишь его и месишь, а он все меньше, меньше, и вот — просто колбаска, теперь ему и рта не раскрыть.

Но одних маршалов мне мало. У меня в погребе порядочно колбас, которые раньше были важными людьми, для меня, казалось бы, недосягаемыми.

Но мой безошибочный инстинкт, зовущий к победе, оказался сильнее всех трудностей.

И если вокруг этой публики по-прежнему продолжается шумиха, я тут, честное слово, не виноват. Размалывать их дальше уже было просто некуда. Меня уверяют, что некоторые из них до сих пор в деле. Газеты печатают их речи. Неужели правда? Как это может быть? Они ведь упакованы. А все прочее — остаточные явления, в природе такое бывает, какая-то загадочная последовательность отражений и испарений, значение которых не стоит преувеличивать. Правда же, не стоит.

Они лежат себе спокойно в моем погребе и ни гу-гу.

Человекометалка

Еще у меня есть моя человекометалка. Отбрасывает людей далеко, даже очень. Главное — знать к ним подход.

Вообще-то, достаточно далеко их отбросить трудно. Честно говоря, достаточно далеко никогда не отбросишь. Они возвращаются к вам лет через сорок, когда вы соберетесь наконец-то пожить спокойно, а спокойно-то на самом деле им: они никуда не спешат, возвращаются неторопливо, как будто вышли на пять минут, чтобы вскоре вернуться.

На вертел

Одних — в металку, других — на вертел… естественный процесс. Того и гляди, останешься без стула. Гости угощаются. Нужны свободные места. Приходят новые гости. Куда девать старых? Ну куда их денешь? На вертел.

Так их теснят со стула на стул, с одного места на другое, и вот они перед камином. Чуть подтолкнуть, и — опля — на вертел!

Абсолютно естественный процесс. Чего-чего, а естественности тут — хоть отбавляй.

Вот поэтому они и не сопротивляются. Подхватят их ненавязчиво, но крепко-накрепко, и вот они уже скользят к жаркому проему. Сопротивляться им просто в голову не приходит. Они мирятся с происходящим, соглашаясь с его очевидной логикой.

Полезные инструменты: домашний гром

Можно и не истреблять всех детей в округе, есть более мирное средство — устроить непрерывный гром в той квартире или комнате, откуда несутся грозящие вашему покою вопли.

Тут нужны серьезные грохотальные мощности (можно кое-что заимствовать из наблюдения за большими оркестрами). Но если уж дело пошло, дальше все получится само собой, причем может длиться долго — и через этот звуковой заслон не пробьется уже никакой крик. Лучше обойтись без фанфар, ведь от медных, даже воображаемых, может заболеть голова. А тогда, спрашивается, зачем было стараться?

С помощью грома, если он хорошо управляется, можно вынести часа полтора по соседству с детишками, их забавами и воплями. Дольше уже тяжело.

Лучше просто переехать.

Кстати, держитесь подальше от школ. Школы даже через двадцать лет еще будоражат воспоминания.

Пулемет пощечин

Как вы можете догадаться, пулемет пощечин я изобрел для использования в семейном быту. Я изобрел его без предварительных размышлений. Просто злость вдруг слетела с моей ладони, словно перчатка ветра,{116} словно две, три, четыре, десять перчаток в одно дуновение ринулись со страшной скоростью с кончиков моих пальцев и устремились к цели — злосчастной физиономии, на которую и не замедлили обрушиться.

Такое многократное извержение моей ладони меня удивило. Это в самом деле была не одна пощечина и не парочка. А я ведь по натуре человек сдержанный и срываюсь, только когда разозлюсь до ужаса.

Настоящий вулкан пощечин, с камнепадами и тряской, хотя рука моя в это время оставалась абсолютно неподвижной.

В этот день я приобщился к магии.

Человек наблюдательный мог бы кое-что заметить. С моих пальцев брызнуло что-то вроде электрического разряда, который накопился и исчез в одну секунду.

Честно говоря, кузина, поднявшая меня на смех, как раз успела открыть дверь и выйти, когда я внезапно осознал тяжесть оскорбления и с некоторой задержкой ответил ей градом пощечин, которые самым натуральным образом соскользнули с моей ладони.

Так я открыл пулемет пощечин, назовем это так — более точное название придумать трудно.

С тех пор, только появится эта нахалка, пощечины, как осы, несутся с моей ладони в ее сторону.

Это открытие стоило того, чтобы выслушать ее гнусные нападки. Вот почему я советую временами проявлять терпимость в семейной жизни.

Свобода действий

Я больше не путешествую. Да и что интересного в поездках?

Не то это. С поездками вечно что-то не то.

Я и сам могу себе устроить эти их дальние страны.

А то, с их подходом к делу, всегда получается куча лишнего.

Столько сил потратили без толку: нью-йоркцы — на свои небоскребы, которые ничего не стоит облететь, китайцы — на пагоды и на всю свою хваленую культуру. А я вот завел Китай у себя во дворе. Так проще наблюдать. И они не пытаются меня надувать, как сделали бы там, у себя, под защитой своей ксенофобской пропаганды. У меня они тихонько занимаются своим делом. Деньги им платят — и хорошо. Больше им ничего и не надо, только плати. Так им удается растить свое многочисленное потомство… если я оставляю им время. Но и без денег им это все равно удается, тогда потомство может стать еще более многочисленным — от нищеты и покорности судьбе. Приходится даже меры принимать.

В Тироль или в Швейцарию тоже пусть едут другие, а то еще забастуют на обратном пути железнодорожники и пилоты, и сиди там у них, как таракан под ботинком.

Не такой я дурак!

Я ставлю горы где мне вздумается, когда захочу, — в том месте, где случай или тайная душевная склонность пробуждают во мне жажду гор — в столице, забитой домами, автомобилями и пешеходами, которые привыкли к одной лишь ходьбе по горизонтали да приторному воздуху равнин.

Я их ставлю прямо там (не где-нибудь сбоку), в самом средоточии кирпича и известняка, и домам приходится потесниться.

Кстати, эти мои горы — вулканы, поэтому они всегда готовы в два счета выплюнуть новую вершину. Так и появляются горы, растолкав целые кварталы домов, надо сказать, страшенных, чтобы освободить себе место, которого они вполне заслуживают. Теперь они будут здесь.

А иначе разве я стал бы дальше жить в этом непроницаемом городе? Хоть кто-нибудь разве стал бы жить в нем дальше?

Ни за что.

Без этого вторжения вулканов жизнь в большом городе стала бы вскоре абсолютно невыносимой.

Предупреждение молодоженам

Стоит забыть, что собой представляют люди, как начинаешь желать им добра. Поэтому, наверное, и советуют иногда побыть в одиночестве, собраться с мыслями.

Кто не избалован женским обществом, мечтает о ласках. Есть женщина, он ее ласкать ласкает, но мечтает отколотить. Вот и пусть колотит… лишь бы она об этом не догадывалась.

Хотя еще лучше ее убить. После этого все пойдет как по маслу. Почувствуете себя бодрее, будто выкурили трубку, хорошую такую трубочку. Кстати, вы и ее приободрите, а заодно станете ей милее, как только она обнаружит, что вы не так озабочены, стали живее, дружелюбнее, все так и будет, вариантов нет. Но возможно, время от времени надо будет убивать ее снова. Мир в семье того стоит.

Теперь вы знаете, что делать. Хватит уже топтаться на месте…

Кстати, она и сама вас убивает, может быть с самого первого дня, что вы провели вместе. Женщине впечатлительной, склонной к нервозности без этого буквально никак.

Советы и ответ тому, кто просил совета

«Нужно ли пришпиливать детей булавками?» — написал мне Ж. О.{117} Нет, не буду я отвечать на этот коварный вопрос. Не нравится мне все это, и даже если бы речь шла просто о бабочке, я бы не стал отвечать, пусть она даже порхает с каким-то особенным нахальством, этаким: «вот захочу — прилечу», и пусть ее расписные крылышки — шедевр прикладного искусства для простушек и пошляков, нет, даже про бабочку из меня ничего не вытянешь.

Дети же — гордость нации. Будущая гордость. И они кричат, это вполне естественно. Крик — словно море со своими приливами и отливами, им ведь, как бы они ни злились, надо иногда набрать воздуха, но тут же они снова рвутся донести до вас, как им плохо. Крик — как порыв к свету, они надеются, что смогут выразить свою боль и избавиться от нее.

Они плохие актеры, но это — их творчество. Увы, все происходит в вашем присутствии. Смешное творчество. Но еще не время им сообщать об их досадном провале. Спустя несколько лет эти неудачники наконец поумнеют, откажутся от самовыражения и займутся механикой или сельским хозяйством. Но печально, что сейчас они упорствуют.

Еще Ж. О. мне пишет: «Я их закапываю. Хорошо ли это? В огромную песчаную дюну я их забрасываю. И оттуда — ни звука, ни вздоха, и остаток дня — тишина как в церкви. Хорошо ли это?»

Нет, не буду я отвечать этому человеку. Наверное, война расстроила его нервы.

Я его прощаю, но пусть задумается.

Возможно, не все будут так терпимы.

Из цикла «Явления»

Созвездие боли (пер. О. Кустовой)

Привычка, что привязывает меня к собственному телу, неожиданно исчезла, и пространство (пространство моего тела?) стало растягиваться. Потом оно превратилось в круг, и я начал в него проваливаться. Сначала я летел вниз. Потом вверх. Я был ничем, и меня носило в разные стороны. Меня не было, было лишь движение. Туда, сюда, в одну пропасть за другой. И бесконечные толчки. Резкие, они шли издалека, очень издалека, отовсюду.

Увернуться невозможно. Я попал в созвездие боли.

Исчезающая птица (пер. А. Поповой)

Она является днем, в самой белизне дня. Птица.

Взмах крыла — взлетела. Еще один — растворилась.

Взмах крыла — появилась вновь.

Села. И вот — ее уже нет. Взмах — и растворилась в белом пространстве.

Такая вот у меня знакомая птица, птица, которая поселилась в небе моего небольшого двора. Поселилась? Какое там…

Но я не двигаюсь с места, я гляжу на нее, завороженный и тем, как она появилась, и тем, как исчезла.

Откачивает силы (пер. А. Поповой)

Вдруг ночью словно насосом откачивает все силы, где-то в груди, в самом сердце, и этот насос ничего не вливает в вас, а только отбирает, отбирает, оставляя на грани обморока, на грани беспредметного ужаса, на грани «уже ничего не осталось».

В одну секунду, в десятую долю секунды, появляется дрожь в коленях, как при горячке в сорок три с половиной градуса.

Но никакой горячки нет (хотя лучше бы уж была — какая-никакая, а все же компания), горячки нет. Ничего. И это «ничего» вот-вот сменится страшным событием, которое приближается, я его жду, оно зовет меня в тишине и не может откладываться бесконечно…

Со статуей (пер. А. Поповой)

В свободную минуту я учу ходить одну статую. Так вот, если принять во внимание ее затянувшуюся неподвижность, задачка непростая. И ей непросто. И мне. Нас ведь с ней многое разделяет, как не понять. Не такой я дурак, чтоб этого не понять.

Но не могут же в игре выпадать одни козыри. А значит, приступим!

Важно, чтобы ей удался первый шаг. Первый шаг для нее — все. Уж я-то знаю. Даже слишком хорошо знаю. Потому и волнуюсь. Вот же я и стараюсь, раз так. Стараюсь, как никогда еще не старался.

Устраиваюсь с ней рядом, строго параллельно, как и она, приподнимаю ногу, негнущуюся, словно воткнутый в землю кол.

Но что-то, увы, вечно не так. Нога не так, не тот выгиб, поза или подход — чего-то всегда не хватает, и долгожданное начало никак не удается.

Из-за этого я и сам почти разучился ходить, совсем одеревенел, хотя весь на взводе, тело — как околдованное, пугает меня и больше уже никуда не ведет.

Исполнена (пер. А. Поповой)

Исполненная мной Исполнена собой. Бесчисленных полотен тайных пожеланий. Исполнена. Исполнена изломов. Исполнена ночей. Исполнена изломов незаметных, моих дежурств. Исполнена дождей. Исполненная сколов и осколков, скоплений всех осколков. И важней — исполненная крика, да, и крика. Задушенная, сплошь Замедленная дрожь.

Незавершенные (пер. А. Поповой)

Лицо такое, что ни слов ни снов, ни да ни нет не говорит. Страшилка. Призрак. Лицо, которое к чему-то клонит, идет, проходит, неспешно в нашу сторону раскрылось… Потеряно лицо.

Меряя шагами (пер. О. Кустовой)

Меряя Шагами шаги, Меряя деньгами убитые лица и ошалевших птиц, Меряя шагами горящие города, Меряя деньгами пути потерянные. Ветра, вод и запахов воспоминания, Шагами собачью жизнь Меряя, меряя.

У городских врат (пер. О. Кустовой)

В душевном стеснении стоял я перед городскими вратами.

Тысячи и тысячи мясников с поднятыми ножами ждали, когда доберется до них первое дитя.

Кучера на фиакрах (сколько их грохотало по камням мостовой) везли к ним эти юные создания.

Колеса грохотали. Какое множество, просто множество фиакров! Однако ни один из них не добрался до городских врат.

Думаю, они проваливались под землю.

Этот город представлял собой множество колодцев.

Между небом и землей (пер. О. Кустовой)

Когда я не страдаю, находясь между страданием закончившимся и страданием не начавшимся, я живу так, как будто не жил прежде. Вместо того чтобы ощущать себя индивидом из плоти и крови, с мускулами и внутренними органами, с памятью и планами на будущее, я вижу себя — настолько слабо и неопределенно мое чувство жизни — крохотным одноклеточным, висящим на нитке между небом и землей, колеблемым всеми ветрами, в бесконечном пространстве, — да и в таком себе я не уверен.

Тахави (пер. А. Поповой)

Тахави идет в Пустоту. Тахави ненавидит Пустоту. Пустота для Тахави — ужас. Но Пустота пришла за Тахави.

Этот Бескрайний Покров Тахави не отодвинул. Он не смог отодвинуть Бескрайний покров.

В десять лет ему было шестьдесят. Родители казались ему детьми. В пять лет он блуждал во мраке времен.

Потерял себя в муравье. Потерял в листке. Потерялся в похороненном детстве.

Тахави не нашел себе хлеба. Тахави не нашел отца. Тахави не находит себе отца в человечьих слезах.

Тахави не согласен. Получивши, не сохранил. Не в дверь, так в окно. Тахави отказался.

Призвав волю, сокрытую в дыхании, призвав мысли, в которых дыхания нет, призвав своих духов, Тахави отказался.

И вечно (пер. А. Поповой)

И вечно меч пронзающий насквозь пчелиный рой дорвавшийся до глаз проказа и вечно развороченная грудь и вечно заживо закопан И вечно треснувший ковчег рука бессильна как ресничка которой надо справиться с рекой и вечно подступающая ночь пространство пусто но таит засаду и вечно те же удила и вечно заживо закопан и вечно рухнувший балкон. И защемленный нерв в глубинах сердца не даст себя забыть и птица-баобаб клюет твой мозг навстречу — смерч или душа живая и вечно это встреча в непогоду и вечно жизнь на грани помраченья и вечно клетки, тело, а за ним далекий горизонт, неуловим…

Старость Поллагора (пер. А. Поповой)

Хотел бы я знать, почему я всегда иду следом за лошадью, которую сам же веду под уздцы.

С возрастом, говорит Поллагор, я стал похож на поле, где разыгралась битва, то ли битва столетней давности, то ли вчерашняя, я стал похож на поле многочисленных битв.

Погибшие, которые так до конца и не погибли, слоняются в тишине или отдыхают. Можно подумать, они больше не чувствуют тяги к победам.

Но внезапно они оживают, поверженные встают и во всеоружии несутся в атаку. Им встретился призрак противника из былых времен, который и сам, в потрясении, лихорадочно устремляется вперед, готовится к бою, вынуждая мое застигнутое врасплох сердце участить содрогания грудной клетки и всего моего нахмуренного, с неохотой оживающего естества.

Не мешая друг другу, ведут они каждый «свое» сражение и не видят ни былых, ни грядущих битв, герои которых бродят в покое и безвестности, пока в свой черед не встретят знакомого недруга, не ощетинятся мгновенно и не бросятся безудержно в бой.

Вот так, говорит Поллагор, я и состарился, пока все это копилось.

Я переполнен уже отшумевшими битвами и отбиваю время все новых и новых поединков, словно часы с боем, а сам мечтаю остаться в стороне.

Так, безжизненно, я живу, словно замок, захваченный полтергейстом, приют навязчивых идей, не занимающих меня больше, хотя они всё еще бушуют и складываются заново в лихорадочной перетасовке, которую я не в силах обуздать.

Мудрость не наступила, говорит Поллагор. Слова идут все труднее, но мудрость не наступила.

Моя наблюдательность словно стрелка сейсмографа — за всю жизнь успела очертить меня, но не оставила контура, ощупала меня, но ничего нового не вылепила.{118}

На заре старости перед равниной Смерти, говорит Поллагор, снова и снова я отправляюсь искать ту маленькую загородку моего детства, из гордости моей возведенную, в те времена, когда с деревянным мечом и бесполезным щитом бродил я между мрачными скалами взрослых.

Маленькая загородка, которую я устроил, думая, что все устроил как надо, думая, что устроил чудо и в неприступную крепость себя поместил. Малюсенькая, до невозможности прочная загородка, построенная для обороны.

И не единственная.

Сколько я их сложил во времена моего бешеного сопротивления, в годы моего страха.

Теперь мне нужно их все отыскать под слоем живых волокон.

В моей увядшей жизни остался теперь один только сачок, и он жадно ловит потоки, которые еще расходуются впустую, а дело рук маленького строителя-смельчака обречено на слом ради старого скряги, цепляющегося за свою жизнь.

Оставьте меня, говорит Поллагор, я устал от колосьев раздора. Мое время вышло. Оставьте. Моя кровь утратила вязкость. Во всем существе моем идет разбор каменной кладки.

Демонтаж начался после смерти человека, с которым я жил. Человек этот был женщиной, то есть мог проникать во все закоулки души.

Она рухнула в Смерть. Внезапно. Безо всякого уговора.

Вдаль от берега отступило море.

И открылись просторы песка, просторы и пучины, и явилась тьма, которая спугнула мою привычную, тоже густую тьму, ту, что давно уже укрывала меня от невыносимого чужого света.

Я выпустил срочно несколько ракет, но тьма поглотила их безо всякого для себя ущерба, и упали бесполезные ракеты, высветив лишь горстку пыли, и исчезли без следа, без звука, вдали от почерневшего лица пиротехника.

Он явился с дождями, мой напарник, о котором говорят, что он у всякого стоит за спиной.

Он явился с дождями в тоске и все еще не обсох.

Потом я пробовал начинать сначала. Я причаливал к новым берегам. Но сколько ни вытаскивал его из этой тоски — ничего не вышло. Теперь я устал. Силы мои, последние силы… От его промокших одежд — или уже моих? — познабливает. Пора возвращаться домой.

Портрет мэйдостранцев{119} (Фрагменты) (пер. А. Поповой)

Между прочим, как всякая мэйдостранка, она только и думает, как бы попасть во Дворец конфетти.

* * *

И пока он на нее смотрит, зарождается ребенок души.

* * *

Безлюдный простор. Столь же безлюдный замок. Горделивый, но безлюдный. И болтает его ребенка на ветру, под дождем.

Почему? Потому что довезти ребенка к себе живым он не сможет. Или просто не знает, с чего начать. И болтает его ребенка на ветру, под дождем. Так он и прозябает в нужде. Безотрадно.

И оба они от этого страдают. Но ничего им с этим не поделать, хотя надо бы, еще как.

Теперь о Ю. Л. Вот как он обращается со своим. Его-то ребенок не так далеко. Шагах в десяти от силы. Но и тут все идет не лучше. Еле-еле он в ту сторону взглянет. Раз в сто лет расстарается на «у-тю-тю». И весь разговор. Других отношений у них нет. Не очень-то это обнадеживает. Да уж, не очень-то обнадеживает одно «у-тю-тю», да и то через силу. Невелика поддержка. Но хоть что-то, все же хоть что-то.

У мэйдостранцев есть и другие способы мучить своих детей души. Надо бы рассказать об этом. Счастливых детей души почти не бывает.

* * *

Могут ли быть живым существом тридцать четыре сплетенных копья? Могут, это и есть мэйдостранец. Измученный мэйдостранец, он уже и не знает, куда ему деться, как собою управить, как сохранить лицо, он теперь только и может, что оставаться собой, мэйдостранцем.

В нем разрушили «я».

Но он не сдается. Копьями, которые должны были его защитить от множества врагов, он сначала проткнул свое собственное тело.

И все-таки он не сдается.

* * *

Мечтая, они принимают форму шаров, волнуясь — форму лиан.

Она льнет к стене, хотя этой стены никому не увидеть, — создание, сплетенное из длинной бечевки. Обвившейся вокруг себя же самой.

Это и все. Это и есть мэйдостранка.

Она ждет, слегка сникнув, правда гораздо меньше, чем любой другой шнур такой же длины, который бы ничто не держало.

Она ждет.

Пускай теперь дни и годы проходят. Она ждет.

* * *

Сверхъестественная гибкость — источник всех радостей мэйдостранцев. С ней же связаны все их расстройства.

Пара с возу упавших тюфяков, кусок проволоки, жадно впитывающая, почти уже напитавшаяся губка, и тут же — другая, сухая как лист, пар на холодном стекле, светящийся след — присмотритесь повнимательней, присмотритесь. Может быть, увидите мэйдостранца. Может, все это и есть мэйдостранцы… захваченные врасплох, издерганные, раздутые и задубевшие от разных переживаний…

* * *

Приближается стадо, похожее на неторопливо друг за другом бредущих слонов, они весят сколько положено, но в то же время — нисколько. Что бы им с такой тяжестью делать? Как бы они ее стали таскать? Их массивность, их грузная поступь — это просто выбранный ими способ сбежать от своей легковесности, которая их временами пугает.

И движется вереница огромных воздушных шаров, которые сами себя пытаются обмануть.

* * *

На длинных изящных изогнутых ногах — высокая грациозная мэйдостранка.

Мечта о победном беге, душа нараспашку для горестей и обещаний, душа — и все.

И она бросается отчаянно в пространство, которое глотает ее безо всякого интереса.

* * *

Сотни нитей, и по ним пробегает судорогами электрическая дрожь, эта нечеткая сетка — встревоженное лицо мэйдостранца, который пытается спокойно смотреть на окрестный уверенный мир.

Так он отвечает миру, как звонок откликается дребезжанием.

И все время его сотрясают импульсы, удары, и снова импульсы, и снова удары, и так — без конца, он мечтает, чтобы настал выходной, настоящий выходной, которого еще ни разу не случалось.

* * *

Вот он проносится, как снаряд. Скорость, за которой не поспеть глазу. Что с ним станется? Домчится и разорвется в клочки, в пух и прах, будьте уверены. Да нет, он еще не сдвинулся с места.

Он сдвинулся с места только шагом души.

* * *

Сегодня после полудня мэйдостранки отдыхают. Они поднимаются на деревья. Не по ветвям, а с древесными соками.

Временную определенность форм, которая накопилась у них от смертельной усталости, они утратят среди сучков и листьев, замшелостей и стебельков.

Пьянящее восхождение, мягкое — как мыло проникает в слой грязи. По травинкам — стремительно, в старых осинах — неторопливо. Ласково — по цветам. Под чуть различимое, но уверенное причмокивание бабочкиных хоботков они замирают без движения.

Потом по корням опускаются в землю-сестричку, в которой столько всего, умей только взять.

И радость, радость накатывает, словно паника, радость, как под одеялом.

Потом нужно вернуть на землю маленьких мэйдостранчиков, которые потерялись и голову потеряли среди деревьев, не в силах от них оторваться.

Угрожать им или, хуже того, унижать. Тогда они спускаются, их без труда снимают и ведут прочь, напитанных древесными соками и обидой.

* * *

Обледенели его веревочки-нервы, обледенели.

Их здешний маршрут недолог, издерган стремлениями, ржавыми зазубринами на пути обратно в холод Небытия.

Голова трещит, старятся кости. А плоть, ну кто теперь говорит о плоти? Кто станет на нее полагаться?

А он живет.

Крутятся стрелки, время замирает. Нутро трагедии, это здесь.

И бежать никуда не нужно, это здесь…

Потеет мрамор, вечер погружается в сумерки.

А он живет…

* * *

Нет, эта играет не шутки ради. Играет, чтобы держаться, чтобы сдержаться и выдержать.

Луной вцепляется в небо, луной срывается вниз.

Она ставит на шарик против вола и проигрывает верблюда.

Наверно, ошибка? Да нет, какие ошибки в порочном круге.

Все не на шутку. Не до шуток. Собралась, как могла, с силами, чтобы страдать и держаться.

Лоханка слез полна до краев.

* * *

Вот мэйдостранец вспыхнул, как ракета. Вот он унесся, как ракета.

Спокойно, он вернется.

Может, и не с такой скоростью, но вернется — по зову нитей, которые удерживают капсюль.

* * *

Она поет, потому что не хочет выть. Поет из гордости. Но надо уметь расслышать. Такая у нее песня, стон в глубине тишины.

* * *

Чесотка вспышек разъедает ноющий череп. Это мэйдостранец. Раскат боли. Разбег улепетывания. Воздух ему причиняет боль, и он мечется в отчаянии. Не сможет ли кто-то ему помочь?

Нет!

* * *

Медные небеса над ним нависают.{120} Сахарный город насмехается. Что тут сделаешь? Ему не расплавить город. Не продырявить медь.

Откажись, маленький мэйдостранец.

Откажись, не то потеряешь все…

* * *

Он нравится, и все же…

Он спит наяву, устав от тяжких трудов. Его путь — круговой горизонт и дырявая башня звездного неба.

Он нравится. Его горизонт, оставаясь в тени, возвеличивает других мэйдостранцев, и они восклицают: «Что происходит? Да что же происходит-то?..» и чувствуют что-то странное, чувствуют, что увеличиваются при его приближении.

А он все равно спит наяву, устав от тяжких трудов…

* * *

Опасность! Надо бежать. Бежать. Срочно.

Он не побежит. Его повелитель справа не позволяет ему.

Но надо бежать. Не согласен его повелитель справа. Его устрашитель слева мечется в судорогах, изводится, орет. Бесполезно, не согласен его повелитель справа. И умирает мэйдостранец, хотя в единстве с собой он бы мог спастись.

Кончена жизнь. Ничего не осталось. Только и можно, если уж очень хочется, написать рассказик.

* * *

Хоть они и так с превеликой легкостью растягиваются и плавно переходят из одной формы в другую, эти волоконца, человекообразные приматы, мечтают о еще большей легкости, стремительности, лишь бы только перемена была ненадолго, и чтобы они были уверены, что смогут вернуться в прежнее состояние. Вот почему мэйдостранцы с радостью, как зачарованные, движутся туда, где им обещают расширить горизонты, наполнить жизнь, а потом, вдохновившись, устремляются в другие места, где им обещано что-то подобное.

* * *

Потоки притяжения, заражения, потоки застарелых страданий, горькая карамель прошлого, медленно растущие сталагмиты, эти потоки — его способ ходьбы, его способ постижения, эти губчатые конечности растут у него из головы и пронизаны тысячами маленьких поперечных потоков, они тянутся к земле, изливаются, как от крови лопающиеся артериолы, да нет же, это не кровь, это кровь воспоминаний из пробитой души, из хрупкой рубки управления, что колотится в клубке пакли, покрасневшая вода из вены памяти, она течет бесцельно, но вовсе не беспричинно, течет по своим вездесущим кишочкам; и в них малюсенькие бессчетные проколы.

Мэйдостранец взрывается. В нем взрываются тысячи капилляров его убеждений. Вновь и вновь он падает, расшибается, изливается в новые сумерки, новые пруды.

Какой трудный способ ходить…

* * *

Вот оно, лицо, закованное в цепи.

Череда звеньев вцепилась в глаза, обвивает шею, свисает, оттягивает, терзает тяжестью звеньев, и от этого еще непосильней тяжесть неволи.

Длинная тень, которую это лицо отбрасывает, скажет о многом.

Время! Ох уж это время! Все это время, которое у тебя есть — которое у тебя было…

* * *

Большой-пребольшой мэйдостранец, но не очень-то и большой в итоге, для такой головы. Мэйдостранец с обожженным лицом.

Что ж тебя так опалило, уголек?

Это было вчера? Нет, сегодня. Одно сегодня за другим.

И она зла на весь мир.

А что ей еще остается — такой обугленной?

* * *

Бычий Будда своей букашки…

Нижний мир размышляет в нем, не распутывая своих изгибов, и щиплет мэйдостранец невидимую траву страданий, каждое на своем месте.

Он возвышается над? Да нет, просто до него никто не дорос.

* * *

Из воздушной вагонетки или с какого-то неизвестного островка, затерянного в ионосфере, спрыгнула кучка мэйдостранцев, они голые, у некоторых — парашюты, другие держатся за какие-то веревочки или за плавучую кочку, а третьи и вовсе ни за что не держатся.

Они летят наискось (может быть, их слегка сносит в сторону), легонькие, откинули назад свои нити-волокна и опустили расслабленные ладони по швам.

Падать так падать, они падают послушно, их чуть сносит ветром.

Нет, они не волнуются, опускаются спокойно-преспокойно, как следует расправив конечности. Без всякой задней мысли. А какой смысл нервничать раньше времени?

У них еще будет на это несколько секунд перед ударом.

* * *

Профили в форме упреков, в форме обманутых девичьих грез, вот какие бывают у них профили.

Еще и выгнулись вдобавок, выгнулись в печали, но не плачут.

Они против грубости, но и против плача. Против.

Мэйдостранцы их едва замечают.

* * *

Если их одолевают заботы, они начинают копаться в себе, выходит яма, тоннель, пустота, яма все растет, а в ней — ничего, и сами они уже почти в нее провалились.

Если им приходится выбирать из двух зол, и надо решать, которое предпочесть, если любое возможное решение неприятно и грозит породить новые трудности, заранее не известные, если они не могут отдать предпочтение ни одному из решений, и проблема не перестает их терзать, они переходят к действию — заползают все глубже в себя, так что образуется пустота между ними и мучившим их вопросом, хотя он все равно продолжает их мучить, болезненная пустота, рядом с которой ни для чего больше нет места, — пространство небытия.

* * *

У него из носа выросло нечто вроде изогнутого копья. Оно появилось только что. Это их балансир.

Мэйдостранцам почти всегда нужны балансиры, хотя, само собой, они часто ужасно мешают и при ходьбе, и на бегу; да и при встречах.

Частенько бывает, что мэйдостранец замирает как вкопанный, хотя нет никакой причины замирать, просто его балансир запутался в балках, столбах или балкончиках какого-нибудь дома, или свой балансир перепутался с чужим, и владельцы не могут сдвинуться с места — может быть, ждут смерти, или надеются, что их вызволит какой-нибудь громила, возьмет и среди прочих небезопасных происшествий учинит наконец такое Происшествие, которое их освободит.

Чтоб избежать таких сплетений балансиров, они больше любят ходить гуськом, а не поодиночке и не гурьбой.

* * *

Молодой мэйдостранец собирается в складки, расправляется, тушуется как только может, откидывается назад, будто лассо. Но страшная ожившая башня пугает его, нависая над ним, как грядущий обвал небоскреба над сводом малюсенькой беседки…

Но страшная башня… вся в эту минуту как ватная…

* * *

Камень души. Нет против него никакого средства. Ничего не помогает. Не обойти, не объехать. Ничего не помогает.

Они споткнутся на нем, если продолжат путь, а ведь это просто ветер, слиянье ветров.

* * *

Так он скачет вдоль грязной реки верхом на крепком коньке, надеясь добраться до грязного моря, чтобы оно взяло то, что время взять. Ищет взглядом лиман, ему кажется, что уже виднеются первые буйки, предвестники бескрайнего разлива, и скоро он обретет свободу, которую дает мрак.

* * *

Выскальзывает мышь, грызет палец старой перчатки. «Что ты там делаешь, мышь?» «Завтра я буду орлом», — отвечает мышь, и вот уже окрестные мэйдостранцы разбегаются в ужасе. Властный клюв растет быстро. Теперь надо скорее спасаться.

* * *

Он превращается в водопады, в расселины, в пламя. Так превращаться, меняясь и переливаясь, — и значит быть мэйдостранцем.

Ради чего?

По крайней мере, это не раны. И живет себе мэйдостранец. Лучше уж отражения, игры света и тени, чем страдания и раздумья. Лучше уж водопады.

* * *

О, совиные спальни неутихающего дыхания. Приходят сюда изнуренные мэйдостранцы по дорожке, что ведет от женского к воровскому, от рожденья к гнили, от радости к глинозему, от воздуха к азоту.

Здесь для них все кончается. Что тут еще сказать.

* * *

Лапы, что повергают его в бегство на край света, не мохнатые, в них нет костей, они не соединены с крепким округлым тазом.

Они как ластик, как набегающая тоска.

Роса с луговой травы на них не оседает.

Лапы, что повергают в бегство мэйдостранцев, — это не те лапы, которые помогли бы хищнику догнать жертву, когда она уже близко и так забавно подскакивает от ужаса… когда наконец догонишь.

Нет, не такие это лапы.

* * *

Вот некоторые места, где живут мэйдостранцы, по правде говоря, странные это места; странно, что они соглашаются там жить…

* * *

Надо сказать, главным образом они живут в концлагерях.

Они бы могли и не жить там, в этих концлагерях. Но мэйдостранцы тревожатся, как бы сложилась их жизнь в другом месте. Они боятся, что будут потом тосковать. Их избивают, тиранят и мучают. Но они боятся, что будут потом тосковать.

* * *

Вот равнина пошла отчаянно холмиться-выгибаться перед мэйдостранцем, и он застывает в оцепенении, бросив работу, которой, между прочим, был полностью поглощен, все бросив ради рокового влечения.

Все, что было в нем гибким, напрягается, разбухает.

Возможно, это не так опасно, как может показаться.

* * *

Веревка в башне, он обкручивается веревкой. Готово! Понимает, что вышла ошибка. Обкручивается башней. Понимает, что вышла ошибка. Она поддается, обвивается. Надо ее выпрямить. У него в гостях три обезьяны, он радушно принимает их в башне. Обезьяны суетятся, и прием выходит небезупречным. Тем не менее башня на месте, надо подняться, спуститься, снова подняться с двумя обезьянами на руках и с третьей, которая вцепилась ему в волосы. Но мэйдостранец гораздо рассеянней обезьян. Мэйдостранец всегда думает о чем-то постороннем.

Это хрупкое создание думает о еще большей хрупкости, о том, как взбрыкнет в последний раз всеми своими волокнами, и спустя не такое уж и долгое время все будет так, словно его никогда и не было.

А пока нужны новые башни. Чтобы дальше видеть.

Чтобы совсем уже издали начинать волноваться.

* * *

Старый дворец с длинными коридорами, где разгуливают куры или высунется из-за угла ослиная голова. Такой вот старый дворец. И больше тысячи мэйдостранцев в нем живут, правда, больше тысячи.

Повсюду запустение. Все неухоженные. Всем чего-нибудь не хватает. Крыша прохудилась. Единственное их общее достояние, за которое они все держатся и ни за что не бросят, — четыре плохонькие веревки.

Без веревок, пусть и во дворце, им было бы не по себе. О том, чтобы выйти наружу без веревок, и речи быть не может. Это привело бы их в ужас. Они и так в ужасе, хоть и держат веревку в руках: а вдруг порвется! Вот она и рвется. И сразу всей толпой бросаются связывать разорванные куски, запутываются, падают, злятся.

У них полно других веревок. Но другими они боялись бы по ошибке удавиться.

* * *

Здесь — город стен. А как же крыши? Нету крыш. А дома? Нету домов. Здесь — город стен. Вы повсюду встречаете мэйдостранцев с картами в руках, они пытаются выбраться наружу. Но никогда не выбираются.

Из-за рождаемости (да еще и мумии мертвецов занимают все больше места между стен), так вот, из-за рождаемости народу все больше. Нужно строить новые стены между теми, что уже есть.

Мэйдостранцы между стен ведут долгие беседы о Том, как все было бы без стен, без границ, без конца и даже без начала.

* * *

Им хочется беседовать с пролетающими вдалеке орлами и грифами, и они сооружают из надежного материала огромные деревья, намного выше любых других деревьев, достойные, как им кажется, того, чтобы даже птицы обратили на них внимание и поняли, как мэйдостранцы и птицы на самом деле похожи.

Но птицы не поддались на эту уловку, кроме разве пары горсточек воробьев, которые бы свили гнездо хоть на острие копья, только бы поблизости были мэйдостранцы, а значит, и пища, и всякая безопасная суета.

Порой появляется стая перелетных птиц, заморских странниц, они присаживаются на самые верхние ветви посудачить на пару минут и улетают, совсем не ища знакомства с разочарованными мэйдостранцами, которые, впрочем, никогда не разочаровываются окончательно и продолжают ждать.

* * *

Они усаживаются в подъемные стволы, которые их везут на открытую террасу. У них много подъемных стволов.{121} Они работают бесшумно. И террас у них много. Но это всегда — только террасы, и рано или поздно приходится спускаться за всем, что нужно для жизни.

А потом — быстрее наверх.

Самое трудное — найти стволы, которые поднимают. Не всегда удается найти свой собственный. Тогда нетерпеливый мэйдостранец идет к другому, который уже заставил работать какой-нибудь ствол побольше, и берет с собой толпу желающих.

Наверху он взимает с них плату в криках. Поэтому то с той, то с другой террасы, какая побольше, доносится кошмарный галдеж. Впрочем, почти любая терраса раскрепощает крик.

* * *

На каждой крыше всегда найдется мэйдостранец. На каждом уступе найдутся мэйдостранцы.

Они не могут оставаться внизу. Им там не нравится.

Едва подрастут, устремляются к высотам, к бесполезным высотам.

* * *

Чего ждет этот мэйдостранец на огромном голом камне? Он ждет завихрений. В завихрениях для них — вся радость, они свиваются в исступлении, и чем сильнее возбудятся, тем больше у них будет потомство.

А поодаль ждут другие мэйдостранцы, легкие нити, которым хочется свиться с другими нитями, ждут родственную душу, такую же раздерганную, из тех, что клочьями носит ветер, а те, в свою очередь, ждут дуновения, чтоб подхватило, взметнуло и принесло к другим одиноким или к большому войску мэйдостранских «воздушных сил».

Иногда им выпадает удача встретиться с водорослями души. Отношения между ними загадочны, но они есть.

Встряски и шквальные порывы — такие опасности подстерегают в воздухе. Но в них же и радость. Как не увлечься возвышенной мэйдостранской круговертью?

Но она, как видно, не бесконечна.

И правда, с неба все время падают мэйдостранцы. Это почти уже вошло в привычку. Разве что их близкие обращают внимание. А некоторые только и смотрят вверх — любуются падениями.

* * *

Крылья без головы, без птиц, свободные от всякого тела, одни лишь крылья летят навстречу солнцу и небу, которое еще не засияло, но борется изо всех сил за сияние, пробивают свой путь в эмпиреях, словно снаряд долгожданного блаженства.

Тишина. Взлетают.

То, о чем мэйдостранцы так долго мечтали, наконец удалось. Теперь они там.

Из сборника «Пассажи: 1937–1963»{122} (пер. А. Поповой)

Игра со звуками

… Когда ничего не движется, движется время, время, ни вверх, ни вниз, время, по мне, со мной, и во мне, через меня, минует во мне пролёт за пролётом, а я извожусь и жду. Время. Время. Я себя через Время прослушиваю. Ощупываю себя. Я долблю себя Временем. Соблазняюсь и раздражаюсь… Плету себя. Поднимаю. Переношу. И долблю себя Временем… Птица-дятел. Я птица-дятел. Птица-дятел.

* * *

Что я делаю? Я зову. Я зову. Я зову. Я не знаю, кого я зову. Тот, кого я зову, не знает. Это кто-то слабый, наголову разбитый. Это кто-то гордый, он все равно не разбит. Я зову. Я зову кого-то оттуда, этот кто-то затерян вдали, в совершенно другом мире. (Значит, вся моя твердость вранье?) Я зову. Я сел за чистейший из инструментов, не сравнить с моим голосом глуховатым. За певучий инструмент, который меня не судит, который за мной не следит, я отбросил всякий стыд и зову, я зову, я зову из далекой могилы прошедшего детства оно, как и прежде, дуется, сжавшись в комок, из далекой пустыни моих нынешних дней, я зову, я зову. Этот зов меня самого удивляет. Я зову, хотя, может быть, уже поздно. Просто, чтобы мой потолок обвалился, может быть, и так, но главное — я зову.

Из сборника «Лицом к засовам»{123}

Из цикла «Поэзия — сила»{124} (пер. А. Поповой)

За дело, я здесь

Толкнул твою дверь и вошел За дело, я здесь Внутри И тебе помогу Покинутости — конец Проблемам — конец Отбросим проблемы — разорванные веревки Кошмар, который загнал тебя в угол, исчез Подставляю плечо Ты вместе со мной сделаешь первый шаг По лестнице бесконечной Которая тебя понесет Которая тебя вознесет Поможет прийти к себе Я тебя успокою Раскину в тебе скатерти мирной жизни Пригрею ребенка твоей мечты Взмах Взмах пальмовых листьев и прочь хоровод тревожных видений Взмах и где твоя снежная бледность Взмах у твоего очага… в нем заново вспыхнет пламя За дело, я здесь Твоим мыслям-стремлениям легче дышать Твои мысли о беде поредели Моя сила уже вошла в твое тело …и лицо у тебя посвежело, морщины ушли Болезнь к тебе уже не найдет дороги Лихорадка отступилась Покой гулких сводов Покой цветущего луга В тебе снова наступит покой Я мчусь к тебе на помощь, как целый полк Груз слетает с твоих утомленных плеч Словно облачко дыма с вулкана И злобные лица вокруг Змеиные глазки, любители чужих неудач Тебя уже не увидят Их больше нет. Спасательная команда Работает в тайных глубинах Как подводное теченье Как громкая песнь Эта песнь тебя обнимает Эта песнь тебя поднимает В этой песни журчит миллион ручейков Эту песнь питает усмиренная Ниагара Эта песнь все целиком для тебя. Никаких больше тисков Никаких черных теней Никаких страхов Не осталось даже следа Ничем таким и не пахнет Где раньше болело, теперь — бинты Где раньше было раздроблено — все срослось Где было заражение — новая кровь Где были засовы, теперь океан открытый Океан, где ты плывешь и его собой наполняешь, Безупречный, словно яйцо из слоновой кости. Я умыл лицо твоей будущей жизни.

Из цикла «Ломти знания»{125} (пер. О. Кустовой)

Случается, что у директора зоопарка родится сын с ластами вместо ног. Конечно, как всякое несчастье, это — полная неожиданность.

И тем временем, пока ребенка доставляют на Крайний Север, надеясь, что там он окажется в более подходящей среде, семья, и так облеченная некой таинственностью, просто исчезает в ней. Кто может похвалиться тем, что действительно узнал семью директора зоопарка?

* * *

Сколь менее презренны были бы люди, не носи они все на себе лица.

* * *

В восемь лет я все еще хотел, чтобы меня считали растением.

* * *

Не все лошади, обретя вместо хвоста кнут, стали бы кучерами.

* * *

С точки зрения собаки Нью-Йорк должен быть пониже.

* * *

Суметь подобрать духи к собственным утратам.

* * *

Запятые теряются между домов, поэтому их так трудно читать и так утомительно одолевать улицы.

Фразы городов бесконечны, но они завораживают. И из деревень дезертируют некогда отважные землепашцы: им самим теперь хочется разобраться в восхитительно запутанном тексте, о котором все только и говорят — в него так мучительно вчитываться, да и возможно ли вчитаться?

И однако они стараются это сделать, упрямые трудяги, шагая без передышки, впитывая на ходу испарения сточных труб и проказу с фасадов вместо скрытого смысла. С рассудком, затуманенным нищетой и усталостью, блуждают эти люди перед витринами и прилавками, подчас забывая о цели поисков, но никогда — о самих поисках… Так исчезают деревни.

* * *

Все прекрасно, сказал палач. У несчастья цветущий вид.

* * *

Когда петух начнет нестись, заговорит курица.

* * *

Человеческий слух беззащитен. Судя по всему, соседей не предполагалось.

* * *

Ноги не доказывают существование лица, они доказывают существование пляжа.

* * *

Шнурок на ботинке посла рвется лишь перед Их Королевскими величествами.

* * *

Молчаливый в горах, болтлив на равнине.

* * *

Мыло грязь не созерцает.

* * *

Приклеиться может все, даже ветер.

* * *

По его мнению, ночь недостаточно черна. Для него она должна быть беспросветна.

* * *

Комедию для листьев не играют перед деревьями.

* * *

Каждый век служит свою мессу. Чего же ждет этот, чтобы отслужить свою перед громадным алтарем отвращения?

* * *

Кто сможет побрить бритву, уластит ластик.

* * *

Деревья равнодушны к бреду птиц.

* * *

Не дело крокодила кричать: «Осторожно, крокодил!»

* * *

Скрывающий свое безумие умрет немым.

* * *

Дыня пульсировала как сердце.

* * *

Это час ветряных мельниц: их крылья вращает тоска.

* * *

Фаллос в этом веке стал теоретиком.

* * *

Это ложь, даже если правда.

* * *

Страх сразу переходит на ты. Не разговоришься.

* * *

Караваны нуждаются в уважении.

* * *

Нет доказательств, что блоха, живущая на мыши, боится кошки.

* * *

Попади в вены тигра бычья кровь, какие кошмары будут его мучить.

* * *

Изгнавший своего беса докучает своими ангелами.

* * *

Не будь долгов в бедности, было бы слишком одиноко, говорит бедняк в мудрости своей.

* * *

Мухи в паучьей школе не учатся.

* * *

Оставляя след, наносишь рану.

* * *

Зачем въезжать на белом коне, если не собираешься лгать?

* * *

Для безумца ходики тикают иначе.

* * *

Веревке не услышать повешенного.

* * *

Если голова не кружится, карусель не поможет.

* * *

Даже глухие переговариваются.

* * *

Когда глаза не боятся, руки не делают.

* * *

Леса дышат не дыша.

* * *

Запой лист, как будет обескуражена птица.

* * *

Чувствительное сердце слишком страдает, чтобы любить.

* * *

Пусть женятся, когда научатся вместе ткать.

* * *

Ум, чтобы понять, должен узнать грязь. Но прежде, чем запачкаться, он должен быть ранен.

Печалью воздается.

* * *

Дело в том, что присутствие других людей не делает нас гуманнее. Чем больше на земле людей, тем больше ожесточения.

* * *

Нет короля без его отражения.

* * *

На гербах не гравируется людская скромность.

* * *

У микроба нет времени рассмотреть биолога.

* * *

Не стоит гордиться. Когда дышишь, уже идешь на уступку. А за одной уступкой идут под ручку другие. Вот и еще одна. Не надо больше, хватит.

Из цикла «Прощание Анимааруа»{126} (пер. О. Кустовой)

Прощание Анимааруа

Я шел среди дремоты противоположных миров: сто дорог, но один конец и одно начало.

Так я и путешествовал. Мир пребывал в обломках путей.

Отец и даже слишком. Двенадцать сыновей. Система усложняется. Я схожу с коня. Надо пересаживаться на осла.

Мне в праздник темно. Голый лед чужих слов. В розарии корчусь от боли, но в цистерне мне, как нигде, хорошо.

Пустоты в голове, лицо во тьме, душа иссякла. Сто пунктов зла на один добра, и памяти закрытый клапан, но я гуляю с божком домашним.

Нога моя сочится и гниет: все мои беды от Времени. Я пошел по дурной дорожке, она сужается. Меня поджидают драконы Большой реки. Но тот, кто умеет найти свою жемчужину в мутной воде, всегда выберется из омута.

Научился, забыл. Меня научили узнавать десять вражеских столбов. Перестал различать. Заканчиваю, став перевозчиком покоя.

Перестал смотреть на дорогу с рухнувшими арками мостов. Я совершил путешествие через толщу ила и теперь у цели. Я не спущусь мостить пути. Я у цели, и это звонят мои колокола в подворотне у противника-великана.

Не печальтесь. Все теснее круги летучих мышей, но мои канаты тянутся вдаль. Я успел это сделать. Я поймал момент. Сто раз терял я свою жизнь.

Довольно. Чтобы завтра отправиться через миры, у меня на руках паспорт.

Невозможное возвращение

…и меня постоянно удерживали, и я не мог вернуться к себе на родину. Тянули за полы пальто, висели на складках.

…и меня постоянно удерживали. Жители этой страны были малы. Жители этой страны были глухи.

Надо было стоять в очередях. Нельзя было ошибиться очередью. Надо было миновать свободный проход, оказаться в нужной части своей распавшейся очереди, среди нескончаемых частей других очередей, которые встречались, пересекались, огибали друг друга.

Жителей этой страны было много, чрезвычайно много. Им не было места, им не было дела, покоя им тоже не было. Нескончаемый поток жителей питал все эти очереди.

Надо было, не покидая своего места, отправить вперед весточку. Надо было заранее послать вестника. Он должен был быть послан заранее, чтобы, выйдя из своей очереди в определенный час, в надлежащем месте, которые следовало предвидеть загодя, оказаться перед тем же самым местом, которое занимали раньше.

Жители этой страны были хитры, жители этой страны были расчетливы. Жители этой страны были безбороды.

Надо было внимательно следить за объявлениями, новыми объявлениями, за их сменой. Надо было внимательно выслушивать директивы, следить за их изменениями и за возвращением к прежним директивам. Надо было терпеть. Сдерживаться. Соглашаться. Уметь начинать сначала. И не выказывать пылкости.

…и меня постоянно удерживали вдали от родины. Жители этой страны были замкнуты. Они не были созданы для вопросов. Вопросы проходили над ними, как над стеной.

…и меня постоянно удерживали, не позволяли мне вернуться на родину. Я болел, у меня болела грудь, где большой не спадавший парус влек меня к чудесной подруге, самой тайной, к той, которую нельзя назвать, к той, которую нельзя миновать, к той, что не могла путешествовать, к той, подле которой никогда до конца не испить прохлады.

Жители этой страны были упрямы, им были неведомы страсти. Чтобы понять жителя этой страны, нужно было жить в этой стране. Печален был воздух. Резок свет, мокра земля, глубока скука. Собаки не лаяли, потому что не до лая в теснине.

…и меня постоянно удерживали, мне откладывали возвращение. Из-за деталей. Детали удерживали другие детали, другие детали держали меня из-за своих деталей.

Жители этой страны были низенькими, как их окна, в их жизни не было эха. В любой час пили они снадобья для больных.

Меня удерживали, меня держали в боли, вдали от родины, где ждала меня водопадная дева, тонкая, как ветка, крепкая, как дуб, сложная, как Китай, похожая на лезвие, на луч, что пронизывает лодки, вот какая была эта дева, ангел светлых пропастей.

Жители этой страны были корректны. Они не были плохи. Уклончивы — не поймать. Но и не уклониться.

Очереди продвигались вперед. Очереди не кончались. Корабль не двигался, он не двинется с места, он не сможет уйти в море со мной.

Набережная, уставшая от морского волнения, была темной и влажной…

Из книги «Убогое чудо»{127}

I. Предисловие

Это исследование. Посредством слов, знаков, рисунков. Мескалин — предмет исследования.

Здесь воспроизведены тридцать две страницы записей — они выбраны из ста пятидесяти, которые я исписал в состоянии абсолютного внутреннего потрясения, — но тем, кто умеет читать, уже эти страницы расскажут больше, чем любое о-писание.

О рисунках — а рисовать я начал вскоре после третьего эксперимента — могу сказать, что они родились из того колебательного движения, которое сохраняется еще много дней спустя, и происходит автоматически, вслепую, но в точности воспроизводит мои видения, возвращает меня к ним.

Полностью воспроизвести в печатном виде мою рукопись оказалось невозможным, ведь она передавала напрямую и одновременно и сам предмет исследования с его ритмами, формами и хаотичностью, и мою внутреннюю защиту, и то, как она рушилась, — для такой книги преодоление полиграфического барьера было большой проблемой. Пришлось все переписать. В изначальном тексте было больше наглядности, чем читабельности, это был и текст и рисунок сразу, и его оказалось недостаточно.

Рваные фразы, с силой пущенные вдоль и поперек страниц, полные разлетевшихся, выпотрошенных, раздерганных слогов, бросались вперед, опадали и гибли. Их обрывки, вернувшись к жизни, снова пускались в путь, разбегались и вспыхивали. Буквы в них заканчивались струйками дыма или терялись в зигзагах. А новые, тоже несвязные, продолжали свой тревожный рассказ, как попавшие в непонятную передрягу птицы, которым невидимые ножницы на лету режут крылья.

Иногда слова на ходу срастались. Например, «растерзательно» приходило мне на ум снова и снова, за ним столько всего стояло, и я никак не мог отделаться от этого слова. Еще без конца повторялось: «Кракатоа!», «Кракатоа!», «Кракатоа!», а иногда самое обычное слово, скажем «хрусталь», являлось двадцать раз кряду и одно-одинешенько обращало ко мне пространную речь, как посланец другого мира, и мне не удавалось ни добавить к нему даже самую малость, ни дополнить его каким-то другим словом. Оно одно заменяло мне всё и вся, как если бы я оказался на острове после кораблекрушения: в нем был и бурный океан, откуда оно только что явилось и на который так неоспоримо походило в глазах жертвы крушения, а оно ведь и само было жертвой крушения и в одиночестве боролось с распадом.

Я продвигался сквозь маслобойню огней, сотрясаемый вспышками, в опьянении, в запале и ни разу не оглянулся.

Как рассказать об этом? Нужна была беспокойная речь, которой я не владел, составленная из неожиданностей, чепуховин и описаний вместе, из крутых поворотов и их последствий, стиль нужен был непредсказуемый, как макаки и виадуки.

Поля этой книги, на которых больше кратких заметок, чем заголовков, рассказывают, хоть и очень неполно, о характерном для мескалина явлении наложения, о котором необходимо упомянуть, иначе наш рассказ уйдет совсем в сторону. Никаких других ухищрений я не использовал. Их потребовалось бы слишком много. Непреодолимые трудности порождает и невероятная скорость, с которой появляются, трансформируются и исчезают видения, и их множественность — внутри каждого видения кишмя кишат другие, — а еще то, что они раскрываются, словно веер или зонтичные растения, и порождают автономные, независимые и параллельные последовательности новых видений (что-то вроде кинотеатра с семью экранами), прибавьте сюда еще их безэмоциональное устройство и бессмысленный, а то и механический вид: шквалы изображений, шквалы «да» и «нет», шквалы застывших движений.

К тому же я не был беспристрастен, не стану отпираться. Я и мескалин чаще вступали в схватку, чем действовали заодно. Я был потрясен и разбит, но не поддавался.

Весь его спектакль — дешевка. Да и вообще, достаточно было открыть глаза, чтобы не видеть больше этой глупой феерии. Мескалин — один из шести алкалоидов, получаемых из пейота, — как оказалось, лишен гармонии и смахивает на робота. Он умеет не так уж и много.

А я, между прочим, ожидал, что приду в восторг. Я доверчиво двинулся ему навстречу. В тот день мои клетки перемешало, перетрясло, они были порушены и бились в конвульсиях. Их пытались приласкать, а выходило одно мучение. От меня требовалась полная покорность. Чтобы получать удовольствие от наркотика, нужно любить подчиняться. Для меня тут было слишком много «обязаловки».

Ведь это из моих кошмарных встрясок он строил свой спектакль. Я был его фейерверком и ненавидел своего пиротехника, даже после того, как убеждался, что пиротехник — я сам. Меня всего перетрясало, сгоняло в складки. В изумлении я разглядывал какое-то броуновское движение, метания восприятия.

Я не мог сосредоточиться и уже устал от рассредоточенности, устал смотреть в этот микроскоп. Что в нем такого уж сверхъестественного? Так недалеко уходишь от всегдашнего человеческого. Скорее, чувствуешь себя пойманным, узником в мастерской мозга.

Что тут говорить об удовольствии? Это было неприятно.

После того как отпустит ужас первого часа, следствие встречи с ядом лицом к лицу, когда боишься, как бы не свалиться в обморок, что и случается с некоторыми, хотя таких и немного, так вот, когда ужас отпустит, можно позволить себя увлечь какому-то течению, напоминающему счастье. Поверил ли я ему? Не могу утверждать обратного. И все же в моем дневнике, в записях, сделанных на протяжении всех этих невероятных часов, больше пятидесяти раз встречаются с трудом, неверной рукой выведенные слова: Нестерпимо, невыносимо.

Такова плата за вход в этот рай (!)

Март 1955

II. С мескалином (Фрагменты)

Крайняя неловкость, тревога, внутренняя торжественность. Мир отступает от меня, возникает дистанция, она растет. (В темной комнате после приема 3/4 ампулы, содержащей 0,1 г мескалина)[48] Каждое слово стало нагруженным, слишком нагруженным, чтобы его теперь можно было произнести, слова переполнились, слова — гнезда, а огонь в камине остался единственным живым существом поблизости, обрел значимость, приковал внимание к себе и к своим странным движениям… Ожидание, которое с каждой минутой становится все более напряженным, все более настороженным, невыразимым и невыносимым… как долго я еще смогу его выносить?

………………………………..

Издалека, вроде легкого посвистывания ветра в штагах — предвещающий бурю озноб, озноб без участия тела, не на коже, абстрактный озноб, озноб в мастерской мозга, в области, которая не может сотрясаться от озноба.(озноб озноб подрагивание) От чего же она в таком случае сотрясается?

………………………

Как будто что-то раскрылось, раскрылось и велело собраться, (Что-то может произойти, целая уйма вещей может произойти.) и впереди какой-то мир, и что-то может произойти, множество вещей может произойти, и целое скопище возможностей, они так и кишат, возможности — как мурашки, и человек, шаги которого я смутно различаю рядом, может позвонить в дверь, войти, зажечь огонь, подняться на крышу, с криком кинуться с крыши вниз. (Поразительное кишение возможностей, каждая из которых жаждет реализоваться, спешит, неотвратимо наступает.) Может произойти все, что угодно, от меня ничего не зависит, и ни одному из возможных действий я бы не отдал предпочтения. Тем не менее я ничуть не взволнован всем этим. Важно здесь это «может», громадная волна возможностей, которых и так уже не счесть, а становится еще больше.

(Ни звук радиоприемника, ни пластинка, ни слова, ни музыка не производят на нас никакого действия. Одна лишь реальность дает толчок и куда-то ведет.) (может МОЖЕТ может)

И вдруг… хотя сначала, как авангард, появляется слово, слово-эстафета, слово, запущенное вперед моим языковым центром, который встревожился раньше меня, как обезьяны раньше человека чувствуют начало землетрясения, сначала — слово «ослепительно», и за ним — будто нож, сотни ножей, сотни кос, сверкающих на свету, оправленных вспышками, гигантских, такие могли бы скосить целые леса, эти косы рассекают пространство сверху вниз гигантскими взмахами, стремительно, и я должен внутренне им вторить, мучительно, в таком же невыносимом темпе, на таких же невозможных высотах, а потом сразу — в таких же глубочайших безднах, и взмахи все непомернее, все расшатанней, до безумия… когда же это кончится? если вообще кончится…

(Начало внутренних видений.

Ножи, длинные, как траектории. Сверкающие ножи стремительно полосуют пустоту.

Мученик непомерных взмахов.

Взмахи болезненные, как будто клетки моего тела (если только их собственные содрогания сами не вызывали этих взмахов) должны были вторить этим кошмарным скоростям, вырываясь за грань своей растяжимости.)

Кончилось. Вот и кончилось.

(…)

И выходит «Белое». Абсолютно белое. Белее всякой возможной белизны. Белое времен белого совершенства. Белое — без компромиссов, без исключений, тотальное искоренение всего небелого. Белое до безумия, до отчаяния, вопящая белизна. (Появляется белизна — до рези в глазах, ослепительная, как поток расплавленной стали из мартеновской печи. Не может ли белизна сработать детонатором… Так, значит, белый цвет существует. Отныне — жить только в сверкании вспышек.) Исступленная, остервенелая — избиение сетчатки. Безжалостный электрический белый цвет, неумолимый, убийственный. Белое в белых вспышках. Бог белизны. Да нет, не бог — обезьяна-ревун. (Только бы клеточки моего тела не разорвало.) Закончилось белое. Я понимаю, что еще долго буду видеть в белом цвете что-то запредельное.

……………………

На тропическом океанском берегу, в тысячах отблесков серебристого света неразличимой луны, у взбудораженных раскачивающихся вод, непрерывно меняясь…

(Океан, где нет ни соли, ни йода, ни запаха, ни бриза, ни освежающих дуновений, — океан для оптиков.

Истерзан отблесками.

Во мне море волнуется.

Пытка колыханием.

Волнения в пустоте.)

Среди бесшумных колебаний волн, подрагиваний сияющей скатерти, торопливых приливов-отливов, терзающих пятна света, в разрывах сияющих петель, полос и арок, между затмений и новых приливов света, среди танцующих вспышек, где все изменяет форму или вовсе ее теряет, сминается, расправляется, чтобы еще раз перестроиться у меня на глазах, вместе со мной и во мне, утонувшем, стиснутом невыносимо, и тысячи раз мой покой нарушают языки раскачавшейся бесконечности, (Пытка переменчивостью, непостоянством, пытка щекоткой переливов.) захваченной синусоидами, скопищем льющихся линий, непомерных, в тысячах складок, я сразу и был и не был, я подхвачен, потерян, я теперь всюду, где только можно. Тысячи тысяч шорохов — от тысяч разрывов во мне.

(…)

Слышу в коридоре шаги вернувшейся домработницы. (Разъединение) Надо же! Интересно, что ей нужно? И постучит ли она в дверь? Надеюсь, нет. В этот момент я вижу свой кулак, с силой выброшенный в направлении двери — поспешно, пятнадцать, двадцать раз подряд — кулак на конце вытянутой руки, длинной-предлинной, длинней не бывает, трехметровой руки, щуплой и неузнаваемой, как и мой малюсенький детский кулачок. Поразительное зрелище. Разозлился? Но я не чувствую никакой злости. Оно сожгло во мне чувство. Оно завладело даже не динамической — кинетической стороной злости, а само ощущение злости полностью спрятало. Такой вот странный механизм. Исключает осознание чувства — давая ему выразиться. Наблюдаешь, как посторонний, безуспешное механическое действо, задаваясь вопросом, не глупо ли объяснять этот несуразный фильм злостью, о существовании которой тебе и самому неизвестно и которая в крайнем случае сводится к пожеланию: «Только бы не открыли дверь!»

* * *

Во мне какая-то спешка. Дело срочное.[49]

Мне нужно. Мне нужно что угодно, только быстро. (Феномен размыканий и перемены тока, как если бы выключатель попал в руки безумца.) Мне нужно уйти. Нужно освободиться от всего этого. Мне нужно начать с нуля. Нужно выйти. Но выйти не через выход. Мне нужно выйти многократно, нужен веер выходов. Выход без конца, идеальный выход — такой, чтобы, выйдя, тут же начать выходить снова.

Мне нужно встать. Нет, мне нужно лечь, нет, нужно встать сейчас же, нет, теперь нужно лечь, надо вставать, я должен позвонить, нет, не буду звонить. Да, сейчас позвоню. Нет, решено, звонить не буду. Да-да, позвоню. Нет, лягу. И так десять, двадцать, пятьдесят раз за несколько минут я принимаю решение, потом противоположное, возвращаюсь к первому, бросаюсь ко второму, снова отдаю предпочтение первому — полностью, с жаром, я одержим, это как идея крестового похода, и вот мгновение спустя теряю к нему интерес — полное безразличие, абсолютная беспечность.

И тут уже не скажешь, как раньше, с картинками, что я не подчиняюсь, что мне понятен механизм (а он такой же). (Опять переключатель: ток то идет, то его нет.) Двадцать раз я был готов встать и позвонить по телефону и столько же раз оставлял эту затею, полностью к ней охладев. Я встал на рельсы «туда и обратно». Дали ток — выключили, дали — выключили. И так столько раз, сколько «оно» пожелает: я буду наготове — и тут же абсолютно расслаблен, спокоен и безмятежен, и все это за одну секунду. (А может, и за полсекунды или даже за треть.)

* * *

Снова спешка. Жуткая спешка. Невыносимая. Спешка устраивает спектакль, короткий, со множеством повторов. Меск. способен только на комические номера: я вижу огромный ресторан. (На столиках и вокруг них — множество кристаллов. Глаз радуется — значит, очередной кристалл.) Этажи, этажи, и на каждом балкончике едят (да, да, там балкончики, и к тому же украшенные колоннами!), тысячи столов, тысячи посетителей, толпа официантов в голубых курточках. Что за чушь! Разносят еду. Уносят. Опять разносят. Уносят. Только принесли заказанное блюдо — уносят тарелку. Принесли тарелку — уносят блюдо. Уже слишком быстро даже для комического номера — похоже на обезумевший метроном. Но до переменного тока пока не дотягивает. Еще одна деталь: посетители напоминают манекены, и официанты тоже. Никакой мелочи, на которой останавливается взгляд. Никаких особенностей в движениях.

Как это объяснить? Этот спектакль, хоть и абсолютно дурацкий, демонстрирует действие необычного механизма. Надо сказать, что мескалин вызывает очень сильные приступы голода — они появляются и секунду спустя исчезают — вспышки голода. (Вспышки голода.) А мескалин «изображает» и тут же «прокручивает» ощущения и идеи — без всякого побуждения с вашей стороны и даже без осознанного желания. (Меск. вызывает острые желания, которые возникают и исчезают в одно мгновение.) Глупейший комический номер с рестораном — результат безупречного функционирования этого механизма.

Что еще в том спектакле: то, чего я терпеть не могу, — все напоказ. Роскошные туалеты, радость вкусно поесть. И разгульная атмосфера, и балкончики, все в ярких радостных красках — ничего не упущено.

Остановилось.

Несколько раз подряд остановилось. Какие-то цветные равнины.

Еще остановка.

Ну теперь, уж точно, все закончилось.

Но закончилось только что-то одно, закончились толчки. Прекратилась чистка на клеточном уровне. Сейчас начнется щекотка. А что делать клеткам, они ведь не умеют отвечать на щекотку щекоткой?

Мне предстояло это узнать. Я не ожидал ничего подобного.

Сначала — долгий период пустоты, потом — что-то вроде отдыха после битвы (или это шла подготовка к моей капитуляции?), быстрые движения все еще длились, куда менее резкие, уже совсем не болезненные, и все же они еще властвовали надо мной… вскоре мне представилась возможность в этом убедиться.

Безо всякой причины, (Цирк на сетчатке,) вот разве только — и этого уже было достаточно — я удивился, что не слышу никакой музыки (внутри себя), хотя всякие посторонние шумы и даже отдаленные звуки духового оркестра проникали в меня со всех сторон, и вот, вслед за набором оттенков голубого цвета, я вижу человек пятьдесят трубачей нелепейшего вида (в мишурном раю.) со вскинутыми трубами, они выряжены в голубые и розовые[50] одежды, названия которых я не знаю и знать не хочу, совершенно опереточные, трубачи принимаются играть или по крайней мере делать вид, что устраивают концерт, — с невероятной скоростью, и слушателей у них — примерно с половину Орлеана, (Тщедушные, ажурные формы с пустотой внутри.) эти тоже в пресмешных костюмах, ярких, как галстуки, и еще, пусть меня повесят, сели там не было нависших друг над другом в сорок рядов балконов (для полного счастья украшенных нелепо вытянутыми колоннами). И все это, само собой, в цвет девичьих ленточек и детских сладостей… Полная тошниловка. (Памятники иной цивилизации.)

(…)

Чувствительный кончик языка в зените наслаждения, как если бы этот кончик языка вдруг превратился в жирного надутого розового бегемота, переполненного наслаждением, да не в одного, а в сотню пузатых увесистых бегемотов и десять тысяч огромных свиней, которых сосут подросшие уже поросята, прижавшись к их толстым бокам, и если всех их согнать в кучу, отчего зенит наслаждения длится, преумножается многократно, так вот, этот кончик языка непременно должен быть розовым, розовым, розовым, идиотски, маниакально, ангельски розовым, (Снова розовый меня осаждает и облизывает.) таким, что хоть волком вой, если только ты в душе не проститутка и тебя не прельщает вялое удовольствие этому розовому уступить, — словом, я видел розовый цвет, был в розовом по самые уши. (Цвет-«прилипала».) Розовый осаждал меня, облизывал, хотел, чтобы я с ним слился. Но я не поддавался. Мне было стыдно.

* * *

У многих, кто употребляет пейот, возможно, от непривычки к фантазиям, не бывает видений, или бывают, но не настолько явственные, чтобы вызывать интерес, и они предпочитают оставаться с открытыми глазами, чтобы любоваться совершенно новым радужным и словно колышущимся обликом знакомых предметов, иногда — самых блеклых, потому что именно они преображаются сильнее всех и обретают волшебные оттенки. (Что видно с открытыми глазами. Цвета, видимые очень слабому внутреннему зрению, в сочетании с теми, что возникают в восприятии, отсюда — изысканные тона.)

Я же в густом сумраке, с задернутыми шторами и прикрытыми ставнями не замечал в окружающих предметах особой перемены, кроме тою, что не мог сконцентрировать на них взгляд. Расстояние от меня до обоев на стенах, в частности, до стены напротив, не было постоянным. (Изменение расстояний.) Стена колебалась: то ли быть от меня в трех метрах, то ли — в трех с половиной. Никак не могла выбрать. Тем не менее я не придавал этому большого значения — то ли потому, что схожие ощущения у меня были при сильном жаре, то ли потому, что это вообще было малоприятно, и я сидел с закрытыми глазами, интересуясь только видениями.

И все-таки приходится встать, чтобы подложить в огонь полено. Мне показалось, что я сделал это с диким грохотом, и я извинился перед товарищами за то, что устроил такое землетрясение. Они в ответ засмеялись так понимающе и непринужденно, что было ясно: их слух, обостренный мескалином, как и мой, зафиксировал тот же невообразимый шум. Я прошел в соседнюю комнату, где меня ослепил яркий свет. Добравшись наконец до ванной, я включил там свет и остолбенел, увидев в тазике… человеческого зародыша. Дожили! Вот это номер! Я был поражен. Правда, сюда недавно заходила одна женщина, я с ней почти не знаком, но она казалась такой скромницей. Невероятно! Не могу прийти в себя. Кажется, она пробыла тут довольно долго — теперь я припоминаю, но все же такая порядочная женщина. Наверняка это несчастный случай. Следствие эмоционального потрясения, шока от приема наркотика. Я стоял и смотрел как зачарованный, не двигаясь. По натуре я не очень склонен к решительным действиям. Ладно, надо посмотреть, полностью ли вышел зародыш. Если нет, то она, бедняжка, продолжает мучиться. И ей придется вернуться. Так вот почему она вдруг так разволновалась. Но с ним надо что-то делать. И вот я с отвращением прикасаюсь к мягкой синюшной головке клейкого окровавленного существа. Ну, дела!.. Так он вышел весь или не весь?.. Наконец, чтобы покончить с этим, я беру стоящую в углу палочку и начинаю резкими движениями ворочать туда-сюда маленькое тельце… оно разъезжается и распадается на части. Ого! — я стою, сраженный, будто стал свидетелем еще одного происшествия. И все же несуществующий зародыш был еще тут — отвратительный, посиневший, окровавленный, и хотя тона были выбраны нежные, почти радужные, я их не оценил. Нет, я был ошеломлен. Но я же все понял, когда разворошил его! Конечно, только тот факт, что несколькими минутами раньше он со всей очевидностью был тут, не отменился оттого, что я обнаружил тряпки или размокшую бумагу, хоть это и случилось как нельзя кстати. Я все еще был в подавленном состоянии. Хорошо, допустим, с этим зародышем все выяснилось, но я смутно чувствовал, что если в ванне, в раковине или в цветочной вазе обнаружится еще зародыш или что-нибудь похуже, дело может и не разрешиться так радостно и неожиданно. Мысль не такая дурацкая, как мне тогда показалось. Почувствовав, что я не могу противостоять галлюцинациям и предпочитаю обойтись без них, я быстро вернулся в темную гостиную, где моему внутреннему взору являлись и снова явятся странные цветные картины, но никаких зародышей, ничего на них похожего, ничего действительно страшного. (Побег от галлюцинаций.) Здесь-то меня ничего не пугало. Чем это объяснить? Трудно сказать. Может, имея дело с реальным миром, где обитают женщины, домашние зверушки, черепахи наконец, я боюсь последствий. Я человек непрактичный и боюсь всего, что может обернуться материальной реальностью, потребовать быстрых рациональных действий, боюсь быть захваченным врасплох. Кстати, это проявилось, можно даже сказать «материализовалось», в эпизоде с зародышем, который, как ни крути, не был настоящей галлюцинацией, ведь он возник не из пустоты, а все-таки научил меня большему, чем десятки прочитанных на эту тему страниц. Я понял, как галлюцинация приковывает к себе человека и он не в силах оторваться. А то, что зародыш появился не из пустоты, так ведь это всегда так бывает. На любой поверхности, самой гладкой, достаточно неровностей, чтобы там мог расположиться воображаемый предмет. В любом воздухе достаточно подвижных пылинок, чтобы поддержать и закрепить возникшую иллюзию.

Раньше я с каким-то трепетом относился к людям, у которых бывают видения. Теперь с этим покончено. Да, эти люди видят, но в каком состоянии? (Являйся им видения, когда они спокойны, это было бы и правда потрясающе, но ведь об этом и речи нет.)

Все сдвинулось, колеблется и грозит воплотиться в реальность, таково зрение и душа человека, когда он — в измененном состоянии… или побывал в нем раньше.

Прошло примерно три недели со времени последнего приема мескалина, когда я как-то вечером решил почитать перед сном труд Керси о галлюцинациях.{128} Неловкое движение — и книжка, которую я хотел бросить на диван, упала на пол, открылась, и передо мной мелькнула прекрасная цветная фотография на вклейке. Я поспешил снова взять книгу в руки и взглянуть еще раз на эти чудесные цвета, выяснить, с чьей картины сделана мельком виденная мной репродукция, которую я теперь непременно узнал бы среди любых других. Листаю книгу. Репродукции нет. Трясу: вдруг в книгу попал посторонний листок. Ничего. Беру ее и просматриваю страницу за страницей, а наутро проверяю еще раз сам и прошу посмотреть другого человека: ничегошеньки.

На слово «галлюцинация» я и ответил галлюцинацией.

Я увидел его на обложке, и механизм заработал. И тут же слово материализовалось. А я-то не догадался и понапрасну разыскивал прекрасную и абсолютно реальную — реальнее некуда — цветную репродукцию, якобы притаившуюся между серых страниц книги, которая сама и вызвала ее к жизни.

(…)

V. Опыт безумия (Фрагменты)

…был еще и четвертый раз. Из-за ошибки в расчете я проглотил дозу в шесть раз больше той, которой мне было бы достаточно. (Опять мескалин. Спустя шесть месяцев я принял шесть ампул, то есть 0,6 г, и убогое чудо стало жутким.) Понял я это не сразу. Закрыв глаза, я разглядывал внутри себя, как на экране или на приборном табло, цвета и линии мескалина, на этот раз — совершенно запредельные, следил, как они возникают перед моим внутренним взором и как мельтешат, по-прежнему меня потрясая, картинки. (Картинки) И вдруг все исчезло. (Разом все исчезает.) Я больше ничего не видел. Открытая до поры до времени дверь только что захлопнулась — разом, без единого звука.

Что это? Что происходит? Главный штаб схвачен за шиворот и потерял свое войско из виду. Беззащитней, чем пробка, скачущая по бурной воде, уязвимей мальчонки, идущего навстречу колонне танков, готовых к атаке.

Волны мескалинового океана схлестнулись надо мной и смели, завертели меня, как мелкую гальку: те же наплывы, которые раньше были в моих видениях, теперь распоряжаются мной самим. Не прошло и десяти секунд, как все было кончено. Я пропал.

Но не будем спешить. Пытка должна длиться часами. А она еще и не начиналась… Сейчас половина второго. И я еще не знаю, что мне предстоит великое испытание рассудка.

Я простодушно, словно турист, наблюдаю первые изменения. Спокойно наблюдаю за странным внутренним волнением, которое мне уже знакомо, я его узнаю. (А тем временем без моего ведома готовится спуск в преисподнюю) Замечаю начало раздерганности, которая, похоже, скоро навалится, ощущение лошадиных губ, а в окне, на котором неплотно задернуты занавески, как будто полощутся огромные ослепительно белые простыни.

В груди у меня готовится глубокий вдох, прелюдия к другому виду «внимания».

Линии, все больше и больше линий, и я не знаю, на самом ли деле я их вижу, хотя они уже стали отчетливыми, тонкими (но тогда я бы их почувствовал?), я уже начинаю их видеть (какие они в этот раз редкие!), а изгибы, какие размашистые изгибы! Я замечаю, что временами они исчезают, и снова обращаю внимание на их размах, невероятный при такой тонкости, и я уже знаю, что белый цвет, который я вижу, вскоре приобретет легкий фиолетовый отлив, хотя пока я не вижу ничего, кроме светло-серого, длиннейших светло-серых паутинок, которые высоко-высоко, ритмично и неустанно шагают через пустоту.

Просто огромный размах у этих излучин, а линии такие тоненькие, и все же они могли бы перешагнуть через несколько домов сразу. Никогда еще такого не видел. Хочется позвонить Б. и рассказать ему об этом потрясающем спектакле. Нет, пожалуй, не стоит — боюсь отвлекаться надолго в такой важный момент. (Размышления отдаляются) И тогда эта мысль про звонок, посетившая меня от силы пару десятков секунд назад, начинает отдаляться стремительно и ощутимо и наполняться особой важностью, словно последний пассажир, которого видишь на перроне, покидая родной город, когда поезд тронулся и его уже не остановишь и ничего не изменишь. Такое нарастающее отдаление. Она (моя мысль) все еще туг, как эхо, словно ко мне из противоположного конца огромного пустого собора (собора времени?) вернулся даже не звук, а отголосок человеческого присутствия. Так в тишине «отзывается» идея, она уже далеко, но огромный собор ее возвращает. Странно, но меня радует, что я один знаю об этой своей мысли — в общем-то ерундовой, но, отражаясь, она обрела размах и величие.[51]

Во мне движутся огромные буквы Z (полоски-колебания-зигзаги?). Потом — то ли надломленные S, то ли их половинки — неполные О, словно скорлупки от гигантских яиц, как будто их пытался нарисовать ребенок, но у него так ничего и не вышло.

Эти яйцеобразные или S-образные формы начинают путаться у меня в голове, как будто они одной природы.

Я снова превратился в траекторию, траекторию во времени. Вот, значит, что это была за колея, наполненная какой-то легко текучей жидкостью — именно по ней я двигаюсь от 51-й секунды к 52-й и к 53-й, а потом к 54-й. Таков мой маршрут вперед.

Забыв о мире удовольствий своего тела и обо всем, что еще час назад непрерывно его наполняло, я теперь чувствую только то, что впереди. Стал добычей.

Временами я натыкаюсь на грандиозный перекресток раздражения, на терассу невыносимых ветров ума и начинаю записывать, почти не догадываясь, что делаю, не раздумывая, погрузившись в процесс воспроизведения, я пишу слова, весьма важные, хотя я их в этот момент и не понимаю: «Это много! Слишком много! Вы даете мне слишком много!»

Линии следуют одна за другой почти безостановочно. Проскальзывают лица, контуры лиц (чаше в профиль), застывают колеблющиеся очертания, вытягиваются, скручиваются, словно лица летчиков, на которых обрушилось высокое давление и смяло им щеки и лоб, как будто они из каучука. (Вытягиваются лица) Но мои-то — почти одномерные, не такие страшные, просто забавные и все. Одно в них неприятно — их размер, они размером со скалу, (лица среди скал) и вместе с линиями-синусоидами, которые их уносят, они как будто еще продолжают расти.

И кроме этих причудливых лиц, что посмеиваются, расплываясь (хотя, может, это какой-то знак, а я его не понимаю), кроме них — ничего.

Лица — единственные суда, которые плавают в этих непомерных волнах, причем плавают не по волнам, а в них самих.

Какие же они все-таки огромные! Они невероятно увеличены, но от увеличения нисколько не меняется забавное выражение этих лиц, украшенных жемчужинками нежнейшего серебристо-серого, иногда — голубоватого — цвет удивительно контрастирует с самими бесконечными линиями.

На мгновение они оставляют меня в покое. Что-то непонятное спускается с головокружительной высоты, подобно водостоку, но ненадолго, и снова — линии, линии, проклятые линии меня раздирают.

А голова моя все явственней теряет чувствительность, становится картонной, я тру ее под шалью и самой шалью, тру машинально и злобно, — единственный живой участок моего существа, все, что у меня осталось, отечество, которое все меньше и меньше.

А линии, те линии, что меня раздирают, кажется, еще выросли. Я едва сдерживаюсь, чтобы не потянуться за сахаром: его используют как противоядие. И все же, почти машинально, съедаю несколько долек апельсина. Что-то подозрительное в этих растущих линиях, которые становятся скалами, бесконечно удлиняют лица, но я пока занят записью и не успеваю осознать, что происходит.

А линии все удлиняются, их уже не зарисовать, даже приблизительно: никакой бумаги не хватит. Я бросаю это занятие, кладу карандаш, отодвигаю бумагу и собираюсь заняться другим делом.

Мне говорили о видениях в хрустале. (Но тут я, наверно, тоже недопонял и воображал, что смогу перенести в хрусталь видения, которые возникают у меня в голове.) И вот я взял шар, который заранее положил поближе к себе, покрутил его в руке, потом еще, как мне запомнилось, с таким же недоумением, с каким ребенок берет новый предмет, не зная, как им пользоваться, да и стоит ли, и уже готов положить его на место. Так я и собирался сделать, подержав его безрезультатно в разных положениях и ничего не увидев, кроме собственных пальцев, увеличенных рефракцией, и тут… Я ПОШЕЛ НА ДНО.

Это было внезапное погружение. (Погружение) Закрыв глаза, я пытался вернуть видения, но тщетно: я и сам знал, что с ними покончено. Меня отключили от сети. Я затерялся в потрясающих глубинах и больше не шевелился. Несколько секунд я провел в оцепенении. А потом бессчетные волны мескалинового океана обрушились на меня и завертели. И завертели, завертели, завертели, завертели, завертели. Этому не будет конца, никогда не будет. Я остался один на один с вибрацией разрушения, для которой нет ни окраин, ни закутков, я — человек-мишень, и мне уже не вернуться в свои пенаты.(Во власти вибрации разрушения)

Что же я сделал? Погружаясь, я, видимо, слился с собой, в самой своей глубине, совпал с самим собой,[52] перестал быть зрителем-наблюдателем, а вернулся сам к себе, и вот тут прямо на нас обрушился смерч.

Может быть, хрустальный шар только ускорил мое поражение. Я в любом случае был бы повержен. А вдруг нет? Этого я никогда не узнаю.

Тем временем к предметам внешнего мира явственно вернулись их природные цвета. Оптическое возбуждение как будто бы спало.[53] Все возвращалось к нормальному состоянию — кроме меня самого.

У меня нет слов, чтобы описать, насколько это было ужасно, ужасно по самой сути, и, пытаясь выразить, что я пережил, я чувствую себя обманщиком.

Там, где ты — не что иное, как твое собственное «я», именно там и разворачивалось действие. (То, что прочесывает душу) Сотни силовых линий с безумной скоростью прочесывали мое «я», которому никогда еще не удавалось восстанавливаться так быстро, и стоило ему восстановиться, как его выскребал, будто граблями, новый строй линий, а там еще и еще. (Неужели это теперь на всю жизнь, неужели процесс начался, и все потому, что мне случилось оказаться на пути, где бродит это?)

Раз — вспышка: я вспомнил характерный растрепанный вид безумцев: он у них не просто от ветра, не просто из-за беспорядочного блуждания рук или от небрежности — это настоятельная внутренняя необходимость передать, хотя бы так, стремительное дьявольское прочесывание-перечесывание их бесконечно истерзанного, заезженного, исполосованного «я».

Так вот, меня по-прежнему, так же безостановочно, с той же нечеловеческой скоростью, атаковала и сверлила эта бурильная установка, прокладывающая себе путь сквозь все самое личное, через саму суть моего существа.

Это было не человечьих рук дело, я попал в какую-то исступленную механическую взбивалку, она же и мешально-трепально-дробильная установка, я был как металл на заводе, как вода в турбине, как ветер в кузнечных мехах, как зернышко в автомолотилке, как железо под неустанным напором стальных фрез, вырезающих шестерню. Но я-то хотел следить за происходящим!

Вьюрок, угодивший в вихревой след от винтов четырехмоторного лайнера, муравей, припечатанный разрушительным потоком сточных вод, никто и звать никак.

Напряжение за гранью мыслимых напряжений — вот эта битва, и я, чудесным образом превзойдя себя, сражался, как никогда раньше, но был побежден этим несоизмеримым со мной по мощи дробильным процессом.

Самое ужасное, что я был всего лишь линией. В обычной жизни каждый из нас сфера — сфера, обозревающая панорамы. Проводить в каждом замке минуту-другую, без конца двигаться из замка в замок, — такова жизнь человека, даже самого бедного, жизнь психически здорового человека.

А тут — просто линия. Тысячекратно разорванная линия. (Когда ты всего лишь линия) Если б я сделался вдруг ремешком кнута разозленного извозчика — это уже был бы отдых. Но на жалость рассчитывать не приходится. Линейное ускоренное движение, в которое я превратился, ни перед чем не отступало, не боялось никакой трепки-кромсания, хотело себя изменить, и уже почти изменилось, но тут на него эта сила несется как метеор… Это было ужасно, потому что я не сдавался.

Ощущал ли я волнение? Я не мог позволить себе даже волноваться. Обычно волнение действует на ритм и силу сердцебиений, на ход воздуха в легких — так вот, ничего такого не происходило. Я понял это через десять дней, когда увидел в кино трагедию, в которой, впрочем, не было ничего экстраординарного, и почувствовал, как волнение «зашевелилось у меня в груди». В мои кошмарные дни я позабыл и этот путь, и это облегчение.

Превратиться в линию было кошмаром, но вот что оказалось еще более неожиданным и необычным, если такое возможно. Я весь должен был пройти через эту линию. И через ее чудовищные сотрясения.

Метафизика в плену у механики. (Метафизика в плену у механики.)

Одним и тем же путем надлежало пройти мне, моей мысли и этим колебаниям.

Я был всего лишь мыслью, нет, мысль не превратилась в меня, не разрослась до меня — наоборот, я сам сжался до одной мысли.

Вот тут-то и начались разрушительные колебания, которые «отрицали» эту мысль и, в два счета ее раскромсав, полностью уничтожили.

Мысли яростно, безнадежно сопротивлялись. (им здорово досталось, это было так, будто меня довели до размеров микроба) Но были сломлены все до одной. Времени потребовалось немного. Бацилла под действием излучения солей радия поняла бы, о чем речь, а человеку такие ощущения незнакомы. Он от них защищен.

Глубину происходящего мне вряд ли удастся передать, ведь мысли составляют нашу суть, и они так уязвимы, ими так просто завладеть и развалить их. Пока не пройдешь подобное испытание, трудно поверить, что они так уязвимы.

Ну да, идею можно исхлестать и растворить. Так и происходило непрестанно. Разрушение в двадцать раз шустрее меня.

Волны, умеющие разбивать мысли, шли без конца.

Они обрушивались на мысль с невообразимой жестокостью. Мысль несколько раз мелькала вся в лохмотьях, а потом, раздерганная на нитки до неузнаваемости, погибала.

Можно подумать, мой разум начал проводить уж не знаю какое электричество, и по нему, сочтя его подходящим путем, внезапно пошли токи, убивающие мысль. Мы с молнией — теперь одна компания. (электричество, убивающее мысль)

Невозможно выбраться из русла этого жуткого потока. У него один лишь путь — через самый центр моего существа, он был почти всем, вибрирующий гребень, а я — козявочка без единого шанса в этой неустанной бешеной трепке. Слоевище водоросли ламинарии, а его без конца раскачивают бурные морские волны, — просто на отдыхе, по сравнению с тем, что испытывал я. А мне — мне отдыха не полагалось, ни единой секунды.

Ужасно, даже хуже — за гранью ужасного! Но я тем не менее не чувствовал ужаса. У бойца на линии огня — другие дела. Я сражался без устали. Я не мог позволить себе ужасаться. На это мне не давали передышки.

Кроме того, я хорошо понимал, что не стоило сопротивляться так, как это делал я — всем своим «я», самыми дорогими своими идеями, и адский механизм их высмеивал, дробил, с каждым разом мне было все больнее, у меня ничего не оставалось, дела мои катились к черту. Надо было бы сменить пластинку, позволить моим войскам самим выпутываться.

Безумен тот смельчак, который сам выходит навстречу этому разрушительному явлению, вместо того чтобы положиться на свои внутренние системы.

Но в такой сложный момент расслабиться трудно. К тому же у вас нет и пяти секунд покоя на то, чтобы «повести себя иначе».

Дурацких и незначительных идеек вполне бы хватило на то, чтобы, как им было суждено, влиться в это механическое движение мыслей и за короткое время погибнуть в тяжких муках. Я же, особенно поначалу, выдавал самые надежные свои мысли, которые всегда служили мне опорой, и они были в два счета разломаны, сбиты с осей, стали смешнее смешного, отброшены в невообразимую даль, обращены в ничто. Но я, хоть уже и понял действие этой дьявольской машины, упорно продолжал скармливать ей все, что у меня было лучшего, самого дорогого, самого анримишовского (не слушая советов, которые сам же себе давал), как человек, у которого руку затягивает вращательным движением в приводные механизмы конвейера, и как бы он ни старался, его тащит к опасной точке, где рука в мгновение ока будет сломана.

Все, что вы предложите мескалиновой шизофрении, будет размолото. Поэтому не предлагайте самого себя. И не предлагайте никаких жизненно важных идей, потому что им не выжить.

Предлагайте незначительное, картинки, расхожие идейки.

Иначе превратитесь в необитаемый остров, и дом ваш, несомый этим жутким потоком, станет для вас посмешищем.

(…)

Из послесловия к «Убогому чуду»

(…)

У любителей одномерных оценок может теперь возникнуть соблазн считать все мои книги текстами наркомана. Жаль. На самом деле я из тех, кто пьет только воду. Ничего спиртного. Никаких возбуждающих средств. Годами — ни капли кофе, чая или табака. Лишь изредка — вино, и то понемногу. Всю жизнь я разрешаю себе что бы то ни было лишь понемногу. Позволю — и откажусь. И главное здесь — отказаться. Усталость — вот мой наркотик, если хотите знать.

Забыл кое-что. Двадцать пять или больше лет назад я семь или восемь раз пробовал эфир,{129} один раз — лауданум и дважды — ужасающие спиртные напитки.

Дополнение (1968–1971)

I

Я попробовал мескалин в том возрасте, когда у меня уже накопилось множество способов защиты, так что я не слишком волновался в ожидании встречи с ним.

Результаты меня изумили. Распространяясь во мне, без малейшего ко мне интереса, он вышвыривает меня из привычной ниши, ставит с ног на голову. Со свистом теряю свой возраст, вообще любой возраст. Нежданная и более чем ощутимая потеря. Все перетряхивается сумасшедшим образом. Все или — почти все, потому что в то же время во мне уже успела поселиться какая-то новая непохожая пристальность — она наблюдает, раздумывает, как бы со стороны, но все же это бесспорно я, глядящий на себя извне, я неизменный, обитающий по соседству со мной же — истязаемым, раздерганным, прерывистым.

И все-таки чудовищный водоворот встрясок у меня в голове, составленный из вылетающих пулеметными очередями «да-нет», «нет-да», остается вполне реальным, молниеносным, яростным, иррациональным. Мыслящие частицы проносятся и возвращаются неузнаваемыми. Ассоциации все причудливее. И до невероятности стремительно возникают планы, которые где-то у меня хранились, а я об этом не знал, — вдруг обнаруживаю бесконечное множество четких разрозненных удивительных путей, по которым мог бы двинуться поезд моей жизни, и тут же его перенаправляют, и так — каждую секунду. Одновременно я попадаю в лавину цветных картинок, внезапно дико замельтешивших у меня в голове безо всякой логики, — из-за этого и под действием других мелких, но болезненных встрясок, о которых умолчу, — я начинаю потихоньку расставаться с мечтательностью, одни обрывки остались и от моей тяги к беспечности и врожденной апатии, которая теперь уже никогда не восстановится полностью.

Странное дело! Я стал деятельным. Внимательным к тому, что творится вокруг, я принимаю реальность такой, как она есть, не пытаясь изменить или вообразить ее иной, более для себя интересной.

Дни, годы уйдут на то, чтобы выявить и попытаться понять то, что я испытываю, то, что мною движет.

Первый текст об этом — всего лишь первое столкновение, впереди другие стадии, осознание чего-то совершенно иного.

Все события, происходившие в моей жизни до этого момента, даже самые серьезные и трагические, не изменяли моего «я»: оно всегда оставалось на одном и том же уровне.

А на этот раз — нет. То, что происходит со мной сейчас, происходит на другом уровне, но тем не менее попадает прямо в цель, как ни странно.

В юности и даже позже я пребывал в убеждении, что до конца жизни со мной уже не произойдет ничего нового.

И вот — новое произошло. Событие, бесспорно превосходящее все, что было мне известно до того, грандиозное во всех отношениях, и все же — мне по плечу: оно сжимается в размерах, чтобы стать мне по росту.

С самого начала все или почти все перехлестывает через край — в сверхчеловеческое, к превращению, перевоплощению, порой чувствуешь себя близким к божественности (божественность — это ведь один из способов видеть мир), порой приближаешься к дьявольщине, временами — к безумию.

Сверхъестественного, о котором я так мечтал, теперь я получил сколько угодно и в самых разных видах.

Оптические явления — лишь часть новоявленной взбудораженной вселенной, в которую я попал, с которой мне теперь нужно справляться, и лучше бы сразу — по-умному, а она уже подступает со всех сторон, проникает внутрь.

Тому, что все вокруг стало выглядеть иначе, а особенно — видениям, можно порадоваться. Можно часами упиваться ими или их изучать. Следовать по пути от образа к мысли. Наблюдать разлад, ошибочные перескоки мысли, сбои мыслительного аппарата, приведенного в беспорядок, изучать иллюзии человека — обладателя этого хрупкого аппарата. Вычленять внезапные яростные толчки к сумасшествию,[54] к бессмысленным смертельно опасным поступкам. Можно уловить, как устроена вселенная безумия, почувствовать ее структуру.

«Проявитель ментального»[55] проявляет все закоулки, недоразумения, свойственные разуму, делает наконец возможным не только догадываться о них, но и видеть их воочию.

Приближаешься к границам. Один раз — к какой-то одной границе, затем — к следующей, потом — все к новым и к новым.

Мескалин доставляет вас туда безо всяких усилий и переводит за границу. Преодоленное расстояние — в подарок. Легкость этого скачка потрясает.

Вас, может быть, уже заносило в эти края, уже хотелось узнать, что делается поблизости к ним и за гранью, а тут вы разом оказываетесь прямо в точке назначения. В точности — за гранью доступного для вас прежде.

Уже ощутив, этому не сразу придаешь значение, оставляешь на потом, не берешь в расчет, а может — и вовсе не замечаешь.[56]

Дело в том, что в той части сознания, где раньше шла работа, теперь — мертвая тишина.

Тишина, а ведь только что там царило такое оживление.

Псевдородина больше не отвечает. Зона особого внимания переместилась вовне.

Приходит особое ощущение общности, многих общностей, чувствуешь, что и сам представляешь собой объединение, и в то же время являешься частью другого целого.[57]

Приобщение к бесконечному. Всё взаимосвязано, всё и все, взаимообмен, единение.

Единение, докуда хватает глаз.

Объединяются в том числе и безумные идеи, безумно привлекательные, до смешного прилипчивые идеи, обещающие грандиозную всеохватность.

Радость общности вопреки всему, несмотря ни на какие препятствия, и чем больше препятствий (чем дальше единение выходит за границы реальности и здравого смысла), тем привлекательнее идея и сильней искушение.[58]

Эта утопия, радость утопического единения за гранью истинного и ложного увлекает совершенно по-новому, будоражит и торжествует.

Углубляется ощущение пространства. А самым насыщенным ощущаешь пространство, в котором ничего не содержится.

Это чувство общности достигает такого размаха, что так называемый «реальный» мир приходит потом как одна из вариаций единого мира.[59]

(…)

III

Почему многие молодые люди, увлеченные психоделиками, почувствовали такой интерес к Индии?

Не зная и не стремясь изучить ее язык, не имея внятного представления о ее религиях и не занимаясь ими, эти беглецы с Запада почувствовали себя там дома, в гармонии с окружающим, их отрешенность там не казалась чужеродной.

Индуизм — чуть ли не единственная крупная религия, в которой наркотическим веществам отводится важное место. (Еще и теперь, если вы предложите жрецу или служителю в храме гашиш, он сочтет это подношение естественным и куда более ценным, чем пища, обходиться без которой считается нормальным.)

Сома[60] с ее способностью обращать людей в богов описана в Ведах.{130}

Сотни религиозных предписаний, окружающих эту тему, могут привести в замешательство. Индуистские ритуалы вообще сложны и изобилуют деталями.

Словесные формулы, подготовительные обряды, приглашение священников, выбор места, строительство хижины, подготовка телег для перевозки, освящение дорожной колеи, углубление под столб, укладка веток, переноска огня, ритуальные прикосновения, «освобождение голоса», приготовление сладостей, подготовка посуды, установка воды для омовений, освящение, окропление… и множество других ритуалов занимают важное место между утренней и вечерней выжимками.

Из всей бесконечной церемонии, ход которой описан в деталях, меньше всего внимания уделено самому опьянению. Но в молитвах говорится о нем и о связанных с ним опасностях: «Не устрашай меня, — заклинают его, — не тронь сердца моего своими искрами». Говорится и о просветлении, которое приходит вслед за опьянением. «Мы выпили сому, — гласит последняя фраза, — мы стали бессмертными.[61] Мы видели свет, мы обрели богов».

Как правило, молодой человек попадает в Индию неподготовленным, имея за плечами лишь опыт измененных внутренних состояний, полученный благодаря галлюциногенам, и в тамошней атмосфере или в выбранной наугад священной книге он обнаруживает что-то смутно близкое. Так он получает толчок, испытывает подъем, обретает способ ощущать вокруг себя бесконечность, которая с ним говорит и многое ему открывает, являясь напрямую, без посредников. Индус стремится увидеть божественное во всем, независимо от того, употребляет он наркотики или нет, и это отношение странным образом напоминает западному юноше нечто уже знакомое, только здесь оно вошло в реальную жизнь и даже почти общепринято.

В Упанишадах и Пуранах, в великих эпосах, например в Махабхарате, как только текст выходит за рамки исторических событий — то же стремление к неосуществимому и так же священное переступает границы, отведенные ему в жизни.

И не один лишь пантеизм[62] (который нельзя свести к многобожию, даже если допустить любое многообразие богов) берет начало от этого порыва, безграничного стремления все обожествлять. Есть и еще нечто, к чему можно подступиться в отдельных редких состояниях… это — ощущение Духа во всем.

Чувство не-раздвоенности, так или иначе знакомое каждому, кто экспериментировал с психоделиками, снова и снова обнаруживается во многих индийских книгах, не только в их поэтике, но и в героике — в таких гимнах, как Упанишады, не-раздвоенность с восторженным воодушевлением торжествует над раздвоенностью, стирает различия и неоднородность.

Гимн для этого самая подходящая форма, рядом с которой христианские литании с их боязнью противоречий, такой близкой нам всем, — выглядят неказисто.

Гимны во имя возбуждения, исступления, гимны, призванные победить, преодолеть и отринуть противостояние.

В великих литературных памятниках индуизма можно обнаружить не только стремление к слиянию, к объединению, но и еще одно довольно сильное стремление, которое может показаться абсурдным, — стремление представить схожими самые отдаленные, разнородные вещи. Это тоже напоминает человеку, испытавшему действие наркотиков, что-то знакомое — владевшее им желание связать самое далекое — с самым близким, самое чуждое — с самым родным, объединить их в одно целое, в единую общность — или в весьма неожиданные пары.

Мания объединения проявляется еще и в натянутых сближениях, в которых теряется логика, смысл и чувство меры, — они подошли бы скорее теологам, а не поэтам.

В Упанишадах, например, проявляется безумная, необузданная страсть к аналогиям.

Параллели, настолько выходящие из ряда вон, что становится неловко, выстраивание запредельной системы сближений, нагроможденные сравнения — все это воспринимаешь как пытку.

Если это — казуистика, игра, то такая игра, в которой почва уходит из-под ног, теряются привычные ориентиры.

Странная выходит встреча.

И не могла ли эта страсть к преувеличениям, этот запал максимализма, это сумасшедшее многословие сыграть свою роль в создании индусских космогоний, которые завораживают своими циклами из 311 040 миллиардов человеческих лет и поглощением мира Брахмой.{131} У западного человека такая непомерность вызывает ощутимый дискомфорт.

Немаловажно, что хотя этот набор преувеличений сначала считали бессмыслицей или порождением дьявола, потом — поэзией, потом — бредом, и неизменно — чем-то иррациональным, тем не менее из всех вариантов сотворения мира, придуманных людьми (на смену мелочной смехотворной иудео-вавилонской космогонии) индуистская легенда по своим масштабам наиболее соответствует представлениям современной науки о космосе — его необъятных пространствах, звездном времени, скоплениях галактик. Индийский взгляд не потребует расширения, в отличие от многих других. Что дало повод одной индусской знаменитости сказать: «Индуизм — одна из самых подходящих на Земле религий для восприятия как нынешним сознанием, так и сознанием потомков».

У этой религии есть и много других свойств, которые ее выделяют и открывают для обновления (с тех пор, как она отказалась от большинства своих богов, ставших не нужными). Что это за свойства?

Во-первых, это религия прометеевская.[63] Она исходит из победы человека над тайными силами. И не только при помощи йоги.

Здесь в большинстве священных книг встречаешь человека, равного богам, аскета, искателя скрытых человеческих возможностей.

В этом и состоит индийский ответ наркотикам.

Если наркотики открывают путь, помогают различить нечто, то они — всего лишь один из этапов. Хотя бы и будоражащий, даже сверхъестественный.

Наркотики — переориентация сознания. Первый этап изменений.

Следующий этап — аскетизм.

То, что далось как подарок, без усилий или даже в результате ухода от них, нужно обрести заново, приложить усилия и, отказавшись от легкости и простоты, встать на путь трансцендентального.

IV

Почему я прекратил принимать мескалин?

На него нельзя положиться. Нельзя управлять ситуацией по своему усмотрению.

Тогда, может быть, другие, менее сильные средства? Но они и менее интересны.

С годами мне удалось куда-то продвинуться. Я знал, я теперь ближе к важным состояниям, к тем, что того стоят, могу лучше совладать с ними (и с собой), но не наверняка, без гарантии, так, от случая к случаю… всполохами.

За невообразимо прекрасными состояниями, за вроде бы окончательными, необратимыми переменами внезапно открывалось невидимое до поры, но присутствовавшее незримо, самое скверное, нежеланное, а то и вовсе — хаос, странности, нелепицы, которые ты уже считал пройденным этапом.

Первые трудно удержать, вернуться к ним, зато вторые никак не отвадить, не изжить.

Может быть, принимать их (эти средства) один-два раза каждые года четыре, чтобы узнать, какие произошли изменения, было бы и неплохо.

Но я отказываюсь и от этого.

Скажем так: я не слишком подхожу для такой зависимости.[64]

Приложение

Поэт всегда любит впервые, ему даровано чудо увидеть дерево в первый раз.

Восхищенный поэт путает свою жизнь с жизнью дерева и теряется в пространствах.

Будущее поэзии{132} (пер. О. Кустовой)

С начала этого конгресса здесь прозвучало множество советов писателям: им бы стоило обратить свой взгляд к социальным проблемам, подумать о последствиях произнесенного ими слова, осознать свою ответственность, не говоря уже о прочих призывах, которые обычно слышишь на проповеди.

Однако такой взгляд на человека и художника в нем, как на единое целое, где художник и человек отвечают друг за друга или художник подчиняется человеку, — такой взгляд уместен, если речь идет о журналисте или эссеисте, к писателю он уже не очень применим и уж совсем не годится для поэта.

Поэт не обязан быть безупречным человеком и готовить по своему вкусу совершенные кулинарные чудеса для всего человеческого рода.

Поэт не раздумывает над тем, как приготовить эти яства, внимательно и строго следя за процессом, чтобы затем предложить их для всеобщего блага.

Поэт не пускается в подобные предприятия, да и пожелай он этого, результаты будут ничтожными. Хорошая поэзия не часто занимается благотворительностью, да и на политических собраниях она редкая гостья. Если человек стал пылким коммунистом, то из этого не следует, что обращение затронет поэта, самую его поэтическую сущность. Пример: Поль Элюар — ярый марксист, но стихи его, насколько вам известно, сотканы из снов и на редкость изощренны. Аналогичный пример: поэт фашист, чьи пламенные, неистовые речи посвящены почти исключительно величию его страны{133} и чьи стихи, однако, рождаясь в классической и безмятежной духовной атмосфере, остаются прекрасными и не затронутыми политикой. Третий пример: Луи Арагон, когда-то разочарованный буржуа и большой поэт, стал активным коммунистом, как никто преданным делу партии, и посредственным поэтом, чьи боевые стихи потеряли всякое поэтическое достоинство.

Впрочем, все эти примеры не столь важны, названным поэтам нетрудно противопоставить других, о чьей талантливости можно, вероятно, поспорить. Само явление, о котором я говорю, уже давно всех поражает, и в первую очередь самих поэтов.

Нет, поэт не может сделать достоянием поэзии то, что захочет. Ни воля, ни желание тут вообще ни при чем. Поэт не хозяин самому себе.

Точно так же едва ли в наших силах сделать явь сном, а день — ночью.

Недостаточно насмотреться на лошадей днем, чтобы они наверняка приснились тебе ночью, недостаточно упрямо захотеть увидеть их во сне, чтобы так и случилось. Нет проверенного средства, чтобы вызвать появление во сне кого бы то ни было. Здесь мало захотеть или знать, как это можно сделать.

В точности так же обстоит дело с поэтическим вдохновением.

Та политическая или социальная проблема, которая волнует и интересует человека в его обыденном существовании, загадочным образом, если можно так выразиться, теряет, оказавшись в зоне поэтического, весь свой накал, всю свою жизнеспособность, чувственное наполнение, всякое человеческое значение. Эта проблема не для этой зоны, жизненные соки перестают питать ее, или, правильнее, эти глубины — не для нее.

В поэзии важнее почувствовать, как дрожит капля воды, падающая на землю, и рассказать об этом, чем выработать наилучшую программу социальной взаимопомощи.

Эта капля воды окажет на читателя большее духовное воздействие, чем наиблагороднейшие призывы к высоким сердечным порывам, и сделает его человечнее, чем все человеколюбивые строфы.

Это и есть ПОЭТИЧЕСКОЕ ПРЕОБРАЖЕНИЕ.

Поэт показывает свой гуманизм лишь одному ему ведомым способом, который зачастую и негуманен (негуманность его внешняя и преходящая). Но даже будучи антисоциальным, асоциальным, поэт может быть социальным.

Чтобы не вступать в споры о поэтах, имена которых у всех на слуху, я предпочту привести в пример художника, работающего в жанре далеко не столь чистом, как Поэзия, художника, вызывающего единодушную симпатию, — Чарли Чаплина. Он создал образ бродяги Шарло, человека явно аморального. Шарло ставит подножки полицейским, если они встречаются у него на пути, награждает их тумаками, он издевается над любой властью, не работает, а если и начинает, то у него все валится из рук, он надувает хозяина, не испытывает никакого уважения к чужим женам, он даже может украсть при случае, он — социальное ничтожество, и вместе с тем, по воздействию этого образа, по тому, скольких людей этот Шарло смог примирить с жизнью, его можно назвать одним из благодетелей нашего времени.

Ни в своем творчестве, ни в жизни Бодлер, Лотреамон, Рембо не предстают персонажами, которых педагог мог бы поставить в пример, почему же для нас их имена значат столь много и сами они в каком-то смысле являются нашими благодетелями?

Конечно уж не из-за их взглядов на мораль, а из-за того, что они выразили новое сознание, новые жизненные устремления.

Поэтому не с проповедниками добра и зла нужно их сравнивать, а с тем первым человеком, который изобрел огонь. Было это добром или злом? Не знаю. Это стало новой точкой отсчета для человечества. Череда новых точек отсчета создает цивилизацию. К этому-то и стремится поэт, к новому пути, к победе над инерцией — своей собственной, инерцией времени, над вечным оцепенением реакционеров.

Поэзия не столько разновидность обучения или даже колдовства, обольщения, сколько одна из заклинательных форм мышления. Благодаря своей компенсаторной функции поэзия вырывает человека из удушливой атмосферы, позволяя ему свободно вздохнуть. Измученной душе поэзия возвращает мир. Поэтому поэзия социальна, но механизм ее социальности сложнее, чем это представляют себе, и не столь очевиден.

Кажется, ненароком я ответил на вопрос: «Куда идет поэзия?» Цель — делать необитаемое обитаемым и душное воздушным.

Если говорить о грядущей поэзии конкретнее, то это поиски секрета поэтического состояния, самой поэтической субстанции.

Уходя от классического стиха, от строфы, от концевой рифмы и рифмы внутренней, даже от ритма, отказываясь от всего, она ищет зону поэтического внутри человека, ищет ту область, которая некогда, возможно, была областью легенд и частью территории религии. (Только частью. Мой друг, поэт Жюль Сюпервьель, только что высказал аналогичную мысль.)

Возросшая уверенность, проистекающая от уверенности, которую вселяет наука в общем, и, в частности, из-за прогресса в психопатологии, психоанализе, этнографии, возможно, даже в парапсихологии и неооккультизме, все более и более обстоятельные знания о связи мозга и разума, мозга и желез секреции, мозга и крови, разума и нервов, все более и более совершенное и подтвержденное опытами изучение речевых расстройств, синестезии, образов, подсознания и сознания может подтолкнуть любопытство поэта к желанию потрогать все это изнутри, привить вкус ко все более и более рискованным вторжениям в области вторичных состояний, опасных для него самого.

С другой стороны, изменения в частной и общественной жизни, которые становятся все более и более быстрыми из-за развития техники и вторжения науки в самое что ни на есть человеческое, могут заставить поэта параллельно с этим создать новое видение.

Таково, на мой взгляд, ближайшее будущее Поэзии.

Но какой-нибудь поэт (и он уже, возможно, родился) перевернет, конечно, эту новую поэзию. И это будет прекрасно.

Потому что настоящая Поэзия противостоит Поэзии, противостоит Поэзии предыдущего времени, не из ненависти, конечно, хотя она временами и принимает наивно такую форму, но потому, что она призвана служить двойной цели, состоящей, во-первых, в том, чтобы нести огонь, новые жизненные устремления, новое осмысление времени, а во-вторых, вырвать человека из привычной, скучной, ставшей удушливой атмосферы.

Роль поэта и заключается в том, чтобы первым почувствовать эту атмосферу, найти то окно, что надо распахнуть, а точнее — вскрыть абсцесс в подсознательном.

Возможно, поэтому и говорится: «Поэт — это великий целитель», таков, впрочем, и комик. Поэтому-то и проявляет себя вторая тенденция в поэзии, которую я назвал заклинательной. Поэт изгоняет морок предыдущего времени, его литературы, и, частично, морок времени настоящего.

Обе эти тенденции, впрочем, сплетаются в единый порыв к будущему.

В начале пути поэт одинок, он один отправляется исследовать новое. Его подлинная социальная миссия заявит о себе позже, когда человечество, даже против своей воли, примет поэта в свое лоно.

Происходит это столь естественно, что иногда задним числом, и по простодушию, начинают думать, будто он-то и задал тон предшествующей эпохе.

Таким образом, всегда будет современным тот поэт, которому хватило мужества не стать таковым слишком рано.

Поиски в современной поэзии{134} (пер. О. Кустовой)

Начиная сегодня эту лекцию, посвященную поэзии, я не уверен, имеет ли моя речь право на существование. Поэзия не жалует публичных речей, в которых столько же эрудиции, авторитетности материала, сколько и педантизма, и просто пустых слов, — нет в них только поэзии.

Говорить о поэзии есть нечто прямо противоположное ей по духу. Вот в чем затруднение. Но было высказано любезное предположение, что раз уж я пишу стихи, то мне есть что сказать на сей счет. Я, таким образом, должен был приняться за работу — ну вот, для вас и для меня настало время встречи.

Если в поэзии за тридцать лет произошли большие изменения, то во взглядах на нее — еще большие. Одни считают, что к поэзии можно найти подход, другие, что к ней теперь почти и не подступиться.

Поэзия больше не искусство писать стихи, она стала разновидностью священного и превратилась в некую религию. Я не преувеличиваю. В наше время любое движение склоняется к религии, а, например, коммунизм и фашизм просто готовят нам новую религиозную войну. Причина, возможно, заключается в этой силе, которая некогда побуждала человека веровать в освещенные религией ценности, а теперь увлекает его к чисто человеческим ценностям, политическим, социальным, индивидуальным, которые не дают ему чувства религиозной экзальтации одновременно с чувством личного удовлетворения. Впрочем, эти речи не обязательно речи действа. Один тот факт, что человечество в течение тысяч лет кому-нибудь да молилось — если действительно функция создаст орган, — сделал практически невозможным делом потерю религиозности, без ощущения сильного внутреннего беспокойства и резкого обострения желаний. Человек начинает воссоздавать божественное, всеми возможными средствами.

В результате всяких общественных изменений современная поэзия стала претендовать на место религии. Андре Бретон, человек наиболее последовательно выражающий подобные убеждения (новое предисловие к «Манифесту сюрреализма»),{135} противопоставляет — это его собственные слова — противопоставляет по всем статьям божественной благодати лучи благодати поэтической, то есть сюрреалистической.{136}

Нынче в критике поэзии стали звучать ноты, которые никогда ранее не были для нее характерны. Откройте наугад один из тех поэтических журналов, что рождаются во Франции каждые полгода: несмотря на свои невеликие размеры, он просто пышет яростью, самодовольством, раздражением. Если забыть, о чем говорится, а следить лишь за интонацией, то вполне можно представить себе, что речь идет о деятельности некой религиозной секты. О поэзии высказываются как о священнодействии, о человеке, пишущем стихи, как о священнике. В журналах этих разглагольствуют лишь о миссии поэта, состоящей в духовном возрождении и искуплении, и вещают в них ex cathedra.

«Язык был дан человеку для сюрреалистического использования», — заявляет один критик,{137} другие же говорят о магическом, «вертигралистском»,{138} или Бог знает о чем еще. Цель их — обратить в свою веру.

В одном таком журнальчике, рассыпающемся на отдельные листки и названном «Корреспонденция»,{139} содержатся, главным образом, советы тому или другому поэту и предложения поменять свою жизнь, понять ее смысл или противоречия и внести в нее звучание настоящей поэзии.{140} Издатели журнала в это верили. К 1928 году журнал взбудоражил немало поэтов.

Приблизительно в это же время глава сюрреалистов вступает в коммунистическую партию и на вопрос, что он считает нужным сделать для улучшения положения рабочего класса, предлагает целый план вечерних лекций для рабочих, чтобы причастить их языку и сюрреалистической поэзии. Вот она, вера…

Но это еще не все. Журнал «Гран жё», созданный лет пять-шесть назад, собрал вокруг себя довольно много молодых людей: Ролана де Реневиля, Рене Домаля, Жильбер-Леконта, Монни де Булли{141} и еще полдюжины человек, связанных между собой тайным символом веры, настоящим посвящением, они образовали некое масонское братство, организацию с полумагическими-полупоэтическими целями. По своей атмосфере то скромное помещение, где собиралась эта группа, напоминало ризницу. Журнал выносил приговоры и предавал анафеме без права на апелляцию (группа нападала тогда как на «новых» поэтов, в частности на сюрреалистов, так и на «древних»).

Незачем и говорить, что для этой группы хорошие стихи сами по себе не имели значения, а их представления о поэзии далеко опередили общепринятые. Однако о ком бы из критиков современной поэзии ни шла сегодня речь, все они говорят о поэзии с такой серьезностью, которая и в сравнение не идет с тем, как принято было о ней говорить раньше. Они верят, что поэзия хранит такие же тайны, как наука и философия, и что она не развлечение, не область литературы, не дом прозы, «стоящий напротив».

Конечно, рядом с поэзией, обращенной к глубинам, существуют и стихи прямо противоположной направленности, я говорю о стихотворной акробатике или же просто о мастерской версификации. Этот второй способ воспринимать поэзию будет существовать всегда, и спрос на такую поэзию тоже требует удовлетворения. Наука не уничтожает религию, религия не отменяет магию, а магия — иллюзионистов. Последний пример особенно типичен для почти скандального сосуществования двух форм в поэзии, близких, если судить по внешнему виду и уважению публики, но очень далеких друг от друга по своему происхождению. Иллюзионист, который благодаря игре зеркал создает у публики впечатление, что он разрезал пополам женщину, и гипнотизер, который действительно погружает подопытного в каталепсию и принимается читать его мысли, оба эти экспериментатора так же отличаются друг от друга, как физик, работающий в лаборатории, от уличного шарлатана. Иллюзионист и гипнотизер появляются на одной и той же сцене, в одном и том же театре, с интервалом в несколько дней, а иногда и часов, и публика равно рукоплещет им, правда, надеюсь, — разная.

Так что же такое поэзия? Мы этого не знаем. Судя по определениям, границы предмета четко очерчены, мы же в этом совсем не уверены. И хотя через наши руки, если можно так выразиться, прошло не меньше стихотворений, чем в лучшие литературные эпохи, с каждым днем мы все меньше понимаем, что такое поэзия, она становится для нас прежде всего методом исследования. В этом смысле наше поведение, наши действия сопоставимы с методами многих наук, которые обращаются с миром и вещами, электричеством, нервной системой и наследственностью, болезнями, внутренней секрецией, скорее с ловкостью, чем со знанием дела.

Удивительно, что определение суперрационализма, данное Башляром,{142} применимо к любому современному поэтическому опыту: «Это движение мысли, рвущей с вековым способом мышления, — мысль, отказавшаяся от редукции, ставшая полностью индуктивной и экстенсивной, предмет которой, вместо того чтобы определять самоё себя, лишь воссоздает себя до бесконечности. Мысль эта остается свободной от любой связи, которую ранее принимали за единственно существующую и окончательную. Мысль влюблена в свое собственное движение».

На мгновение отвлечемся от столь наивного определения поэзии. Она разлита в природе, ее находят в человеческом и в чуждом человеку, в красоте и в уродстве, в домах и строительных лесах, в руинах, в стариках и юношах, в кораблях и в их останках после кораблекрушения, в парусниках, — то есть всюду, и иногда, — в стихах. Не стоит и пояснять, что с ней происходит то же самое, что с разными цветами радуги, которых, по известному замечанию, в реальности не существует: «маки красны только у нас в мозгу». И только у нас в мозгу руины поэтичны.

И так как поэзия предстает перед нами в распыленном виде, скажем, в состоянии эманации, то совсем недавно мы видели много попыток, предпринятых с серьезностью настоящих ученых и в согласии с новыми веяниями, собрать рассеянное и спрятанное в руинах. Поэты старались воспеть сердцевины поэзии на непогрешимых и почти научных путях.

В прежние времена поэты также занимались поисками, но их интересовали такие малоценные и внешние элементы стиха, как рифма; история поэзии — это чаще всего лишь рассказ о попытках профессионалов, именуемых поэтами, с помощью разных комбинаций добраться до поэзии, которой они не заслуживали. Великая поэзия всегда является достоянием тех, кто искал большего, чем поэзия и, тех, кто укротил человеческую натуру или же возобладал над ней, — ученых и мистиков.

Однако пока посмотрим, какими были поиски в области поэзии в последнее время и как по-разному они велись. Решив более не упорствовать в совершенствовании поэтической техники, поэты оставили классический стих, строфу, концевую рифму, внутреннюю рифму, ритм и обратились к наиболее дряблой поэтической форме — к стихотворению в прозе. И хотя речь шла лишь о внешних изменениях, выявились и изменения точки зрения.

Поэты пришли к выводу, что воля играет роковую роль в поэзии, что, например, в XVII–XVIII веках самые поэтические фрагменты можно найти отнюдь не в стихах. Утверждая, что воля в поэзии губительна, поскольку она — средоточие консерватизма, ограничений и антипоэтичности, поэты решили ее упразднить вместе с критическим вниманием и композиционными усилиями; а после того, как всякая проверка разумом будет изгнана из писания стихов, мы прямиком попадем в поэтическое царство, куда нас прежде не пускали заботы о социальном и формальном в поэзии. (Данное рассуждение не исключает и существование иного толкования происшедшего.)

Этот опыт автоматического письма (которое на самом деле псевдоавтоматическое, потому что пишущий все же находится в сознании) представляет собой Колумбово яйцо сюрреализма. Достаточно начать писать быстрее, так, чтобы перо не поспевало за мыслью и не могло организовать ее, избегая, насколько это возможно, делать паузы или же уменьшать скорость письма, и вам неизбежно придется обращаться к чудесам бессознательного, которое, вполне возможно, представляет собой обиталище поэзии. «Пусть вам принесут, чем писать, — заявляет учитель сюрреализма,{143} — устройтесь в таком месте, где не будете испытывать неудобства, и ваша мысль сможет сосредоточиться на самой себе. Погрузитесь, насколько можете, в самое пассивное состояние, или же — в наиболее восприимчивое. Начинайте быстро писать, не выбирая при этом темы, достаточно быстро, чтобы не останавливаться и не впасть в искушение перечитать написанное. Первая фраза придет сама собой, поскольку известно, что в каждую секунду в нашем сознании присутствует некая чуждая ему фраза, которая только и ждет, как бы выйти наружу. Когда речь заходит о следующей фразе, то высказаться по этому поводу достаточно сложно, в ее рождении бесспорно принимает участие как наше сознание, так и бессознательное, если только допустить, что написание первой строки может повлечь за собой хоть минимальное понимание. Впрочем, это не ваша забота… Пишите сколько хотите. Доверьтесь неисчерпаемости шепотов».

Этот опыт автоматического письма, опробованный на ком угодно — поэте, машинистке, светской даме, медицинской сестре, служащем, творит чудеса. Многие решили, что вот она, поэзия. Опыт настолько вдохновил Бретона, что он даже стал говорить о «коммунизме в области гениальности».{144} Это — его собственные слова. Достаточно лишь прибегнуть к разработанному методу. Бретон решил, что дверь в поэзию широко распахнута перед всеми, и не в переносном смысле. Он поверил в это, а вместе с ним и многие другие. Результатом этой веры стали тысячи страниц сюрреалистической писанины. Я видел в резиденции сюрреалистов на улице Гренель кипы подобных опытов, которые не умещались в ящиках (а это было в самом начале их деятельности). Поскольку я попросил разрешения опубликовать некоторые из этих произведений, передо мной водрузили на стол десятки килограммов этих рукописей и предложили: «Публикуйте что хотите» ведь они нисколько не сомневались, что все — восхитительно. Все и было восхитительно, но поэзии там было всего ничего, да и та задыхалась между этими страницами и нескончаемой скукой. Теперь эти тексты нечитаемы. В автоматическом письме не было поэзии, но оно представляло собой удивительную возможность легко установить отношения с подсознательным, получить доступ к огромной территории, на которой можно было играть как захочется, не соблюдая правил, не испытывая стыда, не страдая от ограниченности и даже от отсутствия мысли. Все были захвачены экзальтацией, ликованием человека, открывшего для себя свойства наркотика, а вернее — ликованием внезапно разбогатевшего бедняка. Но это невыразимое ощущение свободы, которое давалось таким способом письма, не передавалось читателю… Его надо было познавать в самом себе. И то, что казалось восхитительным, удивительным еще лет десять назад, сегодня кажется настолько лишенным поэзии и пустым, что я не смог найти ни одного хорошего текста, который был бы примером исключительно автоматического письма, чтобы прочесть его вам.

Если эти опыты оказались неудачными в области серийного производства стихов, то для того, кто ставил их честно, они дали психоаналитические документы первостепенной важности. Ни слова, ни образы ни в коей мере не являются случайностью. Все обосновано. Ничто не рождается из пустоты.

Пьер Робен пишет в «Поэзии и знании»: «Стоит лишь тексту уйти из-под опеки разума, и даже по мере того, как он появляется в сознании, если только он лишен какой бы то ни было предумышленности, то и оказывается в ином подчинении, которое лишь надо определить. В области духовного ничего не происходит спонтанно, как и в области материального. Физика и психоанализ это установили» (скорее, им кажется, что установили).

Другие поиски поэтического сконцентрировались на языке. Возникает ощущение, что эти авторы обвиняют язык в том, что он является плохим передатчиком поэзии и всей сложности внутреннего мира. Слова якобы изъязвлены прозой, стерты, поскольку служат разменной монетой для, посмею сказать, социальных нужд.

Джойс, Фарг, Пере, Мишо, Эжен Жоля и франко-американская группа восстали против слова.{145}

Джеймс Джойс — наиболее изобретательный среди этих авторов. Он придумал тысячи слов, или, вернее, он их составил, слова преподавателя и лингвиста. Для этих целей были использованы ирландский язык, французский, английский, латынь, немецкий. Богатство, нюансировка, цвет и даже значение этого сочиненного языка были столь обширны, что профессорам — лингвистам и филологам, как, например, профессору Курциусу, потребовалось целых три года, чтобы его изучить и составить толковый и этимологический словарь. Когда я спросил у Курциуса, не без симпатии и иронии, не устал ли он, проведя три года за ученой расшифровкой «Улисса»,{146} этого шедевра Джойса, он заявил, имея в виду книгу: «Красивая работа!»

Во Франции Фарг и Мишо выковывают слова непосредственные и выразительные, опираясь на интуицию, а не на этимологию.

Фарг мало употреблял выдуманных слов, четыре-пять на страницу; создавая единую ткань вместе с техническими терминами или аргоцизмами, они служат для того, чтобы наполнить жизнью описания, огрубить их и выделить, в общем, — для оркестровки. Вот один такой фрагмент из описания, данного Фаргом доисторическим временам:{147}

«Атмосфера, литосфера, Гульф, Моропиат, мыс Горн пюкразийской прелести, известняковые глыбы с вершинами как парашюты-приземпуты, лавоисты, застывшие тяжелыми складками монашьих клобуков, гранитные слоны, сгорбленные и черные, как бретонцы на похоронах… Лианы из жидкого огня хлестали по свежеиспеченной плоти.

Дождь при 360 градусах поливал сентиментальные скалы, страдания которых в наше скверное время были сравнимы с конвульсиями омаров, приготовленных по-американски, и с форелью, сваренной в пряном соусе, сохранившей от этой варки кошмар бороки и фильпиторвы. Высоко над скалами разворачивались военные действия насекомых. Ихтиозавр и плезиозавр разлеглись во сне, как старые стенодробительные машины вдоль рек с жирными полибийскими разводами».

И наконец, в Америке Гертруда Стайн стала использовать элементы фраз как фразы музыкальные,{148} составляя из них фуги, сонаты, симфонии.

Сюрреалисты потерпели неудачу в своих экспериментах с автоматическим письмом и поэтической записью снов — еще одно царство чудесного, куда их неодолимо влекло, — но вовсе не отказались от поисков обиталища поэзии и от попыток создания поэтического. Они зашли с другой стороны и стали экспериментировать непосредственно с предметами.{149}

«Весь пафос сегодняшней интеллектуальной жизни, — утверждает Андре Бретон в последнем номере „Кайе д'Ар“, — заключается в этой воле к самовыражению, которая не знает отдыха и для которой остановиться, чтобы оценить свои завоевания, значило бы отказаться от себя самой…»

«Главное — продолжать экспериментировать. А мысль со своей фосфоресцирующей повязкой на глазах непременно придет потом».

Сюрреалисты смешивают, соединяют или перепутывают предметы друг с другом, не интересуясь их функциями, полезностью или значением, так что их уже не употребить в дело, но они будят воображение, потому что символизируют некие смутные устремления, или вытесненные желания, или проявления либидо. Множество светских дам принялись мастерить подобные предметы, в ход пошло все — от улиток до лаковых лодочек, губная помада, перья и прочее.

«Мы хотим, — говорит Элюар, — воссоздать физический облик Поэзии».

Большая выставка подобных предметов прошла в этом году в Лондоне{150} с большим успехом.

Вернемся теперь немного назад. Возможно, что когда я говорил о псевдоавтоматическом письме и свободных словах, вам захотелось мне возразить. Но я прежде всего имел в виду работу над словом. Подсознание молчит, слово его едва задевает. Здесь роль поэта пассивна. Отсюда, наверное, и скука, которую навевают эти тексты, в самой своей сути лишенные силы и жизни. Нельзя ли продвинуться дальше, грубо ворваться в подсознание, в запретную зону, в те опасные состояния, куда аскетов и мистиков, колдунов и прорицателей, ясновидящих и даже сумасшедших погружал страх, умерщвление плоти и физиологические срывы и откуда они приносили нам — в те моменты, когда мистический или псевдомистический экстаз вырывал их из самих себя, — самую сердцевину поэзии.

Это легко сказать, но тут, возможно, требуется не только поэтический дар.

Между тем мы видим, как поэты, обращаясь за помощью к современным работам по психопатологии, стремятся к поискам самих себя, к интроспекции, к тому, что я назвал бы властью над собственной душой, верней, над своим внутренним миром: измененными состояниями, деперсонализацией, псевдогаллюцинациями и обычными галлюцинациями, бесконечными расстройствами синестезией; для познания этого мира некоторые поэты ставят эксперименты на самих себе.

Поэзия в данном случае перестает быть, как это часто говорят, инструментом познания, она скорее становится инструментом зрения, глазом, свидетелем опыта.

Самый крупный из писателей, которые экспериментировали с паранормальными состояниями сознания, это, видимо, Франц Кафка,{151} чешский автор, которого уже перевели и о котором писали в журнале «Сюр».{152} Выражение «влезть в чужую шкуру», столь фальшиво звучащее в большинстве случаев у людей, которые его употребляют, оказалось совершенно естественным в его устах, он лучше всех представляет то, что можно назвать познанием через взаимное проникновение, он влезает в чужую шкуру до галлюцинаций, до того, что перестает быть Кафкой. Он считает, что становится тем или другим предметом, и все они почти всегда ужасающи. Многие из вас читали его «Превращение», где он принимает вид гигантского черного панцирного насекомого и не может более встать с постели. Вот начало повествования:

«Проснувшись однажды утром после беспокойного сна, Грегор Замза обнаружил, что он у себя в постели превратился в страшное насекомое. Лежа на панцирно-твердой спине, он видел, стоило ему приподнять голову, свой коричневый, выпуклый, разделенный дугообразными чешуйками живот, на верхушке которого еле держалось готовое вот-вот окончательно сползти одеяло. Его многочисленные, убого тонкие по сравнению с остальным телом ножки беспомощно копошились у него перед глазами.

Что со мной случилось? — подумал он…»[65]

Это невозможное, выглядящее совершенно абсурдно повествование любой писатель бросил бы после нескольких абзацев; Кафка же продолжает его, а вернее, свидетельствует о происшедшем таким образом, будто он действительно превратился в насекомое, которое в конце концов издохнет в несказанных муках через десяток дней.

Точно так же рассказ ведется в «Норе», где автор представляет себе, что забился под землю, превратившись в животное, которому он не дает имени, поскольку знает его изнутри. «Я обзавелся норой, и, кажется, получилось удачно. Снаружи видно только большое отверстие, но оно в действительности никуда не ведет (…) Примерно в тысяче шагов от этого отверстия лежит прикрытый слоем мха настоящий вход в подземелье, он защищен так, как только можно защитить что-либо на свете, хотя, конечно, кто-нибудь может случайно наступить на мох и на этом месте провалиться, тогда мое жилье будет обнаружено, и тот, кто захочет, — правда, тут нужны определенные, довольно редкие способности, — сможет в него проникнуть и навсегда все погубить. Это я знаю, и даже сейчас, когда моя жизнь достигла своего зенита, у меня не бывает ни одного вполне спокойного часа; там, в этой точке, среди темного мха, я смертен, и в моих снах я частенько вижу, как вокруг нее что-то вынюхивает чья-то похотливая морда. Я бы мог, скажут мне, засыпать входное отверстие сверху тонким и плотным слоем земли, а затем более рыхлым, чтобы было нетрудно в любую минуту снова раскопать выход. Но это-то и невозможно; именно осторожность требует, чтобы для меня всегда был открыт путь к бегству и чтобы я рисковал жизнью — а это, увы, бывает очень часто».[66]

Конечно, это прозаические тексты, но в них очень плотная поэтическая основа. В конце жизни Кафка начал писать стихотворения в прозе, вот одно из них, которое при внешней незатейливости свидетельствует о совершенно особенном настрое души автора:

«Мимолетность жизни»

«Мой дед обычно говаривал: „Удивительно, как мимолетна жизнь. В моей памяти она до такой степени сконденсирована, что я с трудом понимаю, как может какой-нибудь молодой человек решиться отправиться верхом в соседнюю деревню, не боясь — я не говорю сейчас о несчастных случаях, — что не успеет вернуться домой после такой простой прогулки, что его жизнь окажется короче этой прогулки…“»

Конечно, к этим так называемым опасным состояниям можно относиться настороженно. Однако не стоит забывать, что в конце жизни у самого Кафки появляется в отношении подобных состояний весьма заметный юмор, и юмор этот препятствует тому, чтобы подобные состояния завладели вами; если вы начинаете, если можно так выразиться, «играть в сумасшествие», то лишь для того, чтобы войти в контакт с собственными глубинами (понять их можно, лишь рискнув) и познать, как вы управляетесь. Таким образом, целью подобных предприятий становится гигиена души, а не безумие, именно поэтому психоаналитик доктор Алленди называет поэтов «великими психотерапевтами».{153}

Эта гигиена души, которой нам столь не хватает, по мнению восточных мудрецов, и которая между тем представляет собой одно из определений буддизма, ведет нас к мудрости и магии.

Возможно, вам покажется, господа, что требовать от поэта подобных экспериментов над самим собой — это чересчур, не говоря уж о том, чтобы требовать большего. Можно также предоставить поэта его собственной судьбе, перестать заниматься им и отказать ему в любой попытке прикоснуться к поэзии. Таких случаев сколько угодно. Кайуа написал: «Поэт не имеет права на независимость».{154}

И в этих словах много правды, хотя относятся они скорее к научной поэзии. Поэзия не гарантирует величия, она его сопровождает, это его опознавательный знак. Без поэзии нет совершенного величия.

И поныне часто цитируют восьмой параграф из Сен-Мартена,{155} которого именуют неизвестным философом: «Писать стихи следует лишь после того, как сотворишь чудо, ибо иного предмета для восхваления у стихов быть не должно».

Наконец есть один, новый поэтический журнал, который пренебрежительно относится к поэтам в буквальном смысле слова, публикует лишь мистиков или мыслителей,{156} в произведениях которых поэзия действительно достигает самых возвышенных форм, приближается к вершинам. У тех, кто сумел вырваться из самого себя, благодаря внешним, божественным силам или благодаря упражнениями в аскетизме, у тех, кто достиг высшей степени смирения или милосердия произведения, лишенные даже ритма или изысканного подбора слов и образов, имеют совершенно незаурядное звучание.

Читайте Библию, Упанишады, Магомета, Кабира, тибетского мистика Миларепу, Лао-цзы{157} — и вы услышите поэзию, даже там, где речь идет о самых земных вещах.

Дамы и господа, несмотря на все те тенденции в поэзии, о которых я говорил, не нужно думать, что она принадлежит лишь исследователям, высоколобым, психологам или же созерцателям.

Некоторые поэты лишь опосредованно использует современные достижения. Эти поэты обладают (по крайней мере, временами) даром невинности, доверия к жизни, к сиюминутному, к тому странному положению, что занимает человек на Земле. «Если не обратитесь и не будете как дети, не войдете в Царство Небесное».{158} Эти евангельские строки здесь, в области поэтического, как нигде кстати.

Мир для поэта находится в вечном рождении, чувство делает его «совершенно новеньким» или же — на удивление вечным. Поэт всегда любит впервые, ему даровано чудо увидеть дерево в первый раз. Восхищенный поэт путает свою жизнь с жизнью дерева и теряется в пространствах. Нет ничего ясного, и все прозрачно, и необходимо все тут же познать.

Любому настоящему поэту, даже если он на какое-то время становится экспериментатором и аналитиком, ведомо это редкое переживание: ты вдруг и совершенно отрываешься от человечества и попадаешь в мир, который никому ничего не должен. В стихах, что я сейчас прочту, Поль Элюар и Жюль Сюпервьель выразили его вечную нетронутость и его миражи, «поэтический элизий».

Любовь поэзия[67]

Ей непривычно расставлять капканы Она в свою глядится красоту Как просто и как просто соблазниться Представьте, что глаза ее как цепи Представьте, что ее опора — я Представьте, что она сама себя Прихлопнула сачком из легкой ласки Светает я тебя люблю всей ночью в венах Всю ночь я на тебя смотрел Мне обо всем осталось догадаться, Я верю сумеркам они дают мне власть Тебя укутать И растормошить и волю к жизни Хоть сам я в неподвижности застыл{159} Они дают мне власть тебя открыть Освободить и снова потерять При свете дня невидимое пламя Уйдешь — а там за дверью виден свет Уйдешь — а там за дверью виден я И надо бы чтобы одной улыбке Годились все на свете имена Поль Элюар{160}

Упряжка-время

Когда к моим дверям придет упряжка-время, Я напою коней, стараясь не смотреть, Ведь это не вода, а кровь моя струится, А кони скосят глаз и фыркнут благодарно, И мне на них глядеть все горше, я устал, Я слаб, я одинок, мне до смерти тоскливо, В глазах темно, и столько надо сил, Чтоб дотянуть до дня, когда упряжка Прискачет вновь и вновь поить коней.

Стволы

Что за сила Тополь под луной? Птица в ветках Под крыло сошлёт Голову — И близко и далёко. Птица, тополь, ну какая сила В спутанном союзе Листьев, перьев, Чтобы изменить свою судьбу? Тишина стоит, И круг забвенья Охраняет их, Пока не встанут Солнце, память. А наутро птица Клювом обрывает сон, как нитку. Дерево же расстилает тень, Без которой невозможен день. Жюль Сюпервьель «Тяготения»{161}

Я показал вам несколько способов войти в поэтическое пространство, но существуют еще тысячи других. Поэзия должна не столько слушать себя, сколько создавать. Каждому следует найти свою поэзию. Я приглашаю вас начать поиски — возможно, у вас получится, — и, как говорится в пасторских наставлениях: пусть Благодать снизойдет на вас.

Деревья тропиков{162} (Пер. О. Кустовой)

Я не знаю, какой нрав у дуба. Но я знаю, как он себя ведет и как ведут себя бук, осина и вяз и все их собратья из европейских лесов. Знаю я, как они себя ведут, это-то видно, и мне они не нравятся. Особенно я не люблю буков: целые леса их росли в сорока минутах ходьбы от моего дома, и все детство меня тошнило от них. Бук — как огромный сундук, который ненадолго извергает из своих недр облако листочков, вскоре они опадут, а он с важностью застынет. Засох? Вовсе нет, просто притворяется, этакий скупец. Бук рождается взрослым, бывает, что ему за две сотни лет никак не умереть.

Когда подует сильный ветер, можно услышать, как с самой верхушки бука доносится шепоток, который никак не вяжется с этим огромным негнущимся столбом.

У тропического дерева совсем другой нрав.

Во-первых, оно торопится. А торопливое дерево — уже почти человек, не так ли? С каждым днем оно меняется, вырастает на локоть.

И всегда живое, сменяют друг друга времена года или нет. Живое? Нет, набухшее жизнью, готовое лопнуть от постоянного напряжения, излиться.

Почки огромные, как лягушки, полновесные и сочащиеся, липнут к подмышкам листьев, стоит тем начать желтеть — не пройдет и нескольких часов, как деревья выплюнут наружу гигантские зеленые пластинки, плотные, иногда глянцевые.

Листья получаются развесистые, как уши огромной зверюги, солнце разжигает в них жажду, ускоряет все органические процессы, выгоняет сок, спешит, а неиссякаемый прилив стремительно поднимается от плодородной почвы по бесконечному стволу, и дерево разрастается, разрастается, так что кажется, ему самому непонятно, как быть, как остановиться, куда еще сунуться.

Корни, как гигантские питоны, выползают из земли, выгибаются, переплетаются, там сожмутся, тут разбегутся, и вот они уже в двадцати метрах над тобой, среди ветвей, их занесло туда невесть как, и через мгновение они снова двинутся в путь.

С этой высоты они снова тянутся к жизни своими коричневыми кончиками, волосатыми, толстыми и невосприимчивыми, но по-своему внимательными. Щупальца-корни прилепляются к ветке, чтобы самим стать веткой, или спускаются, снова погружаются в чернеющий гумос, чтобы чуть дальше родилось еще одно дерево, то есть это же самое тысячествольное, двести метров в обхвате дерево, которое без конца выбрасывает в стороны свои хмельные древесные руки.

О, баньян, патриарх обеих Индий! Дерево, предвестившее Шиву! Дерево матапало с американского экватора{163} в съехавшей набок короне из несущихся в вихре листьев, чудовищные канело с гигантскими белыми цветами,{164} тропические деревья, вулканы растительного мира!

Деревья по самой природе своей театральные, помпезные — из-за однозначного, упорного сверх всякой меры разрастания.

Дерево-богохульник. Дерево после транса. Дерево-пугало.

Дерево-крик с кишками наружу, кишками жалоб.

Дерево-копье, дерево-спрут, дерево-не-подступись.

Оплывшее дерево-бутылка.

Хлебное дерево, якорное дерево, дерево-амфора, дерево дочерей Лота.

Дерево с листями-плавниками, дерево с ластами.

Дерево, обвешанное гантелями, колотушками, вилками.

Дерево-амеба.

Благородное дерево, проповедующее людям о деяниях сверхчеловеческих…

Что скажешь об их цветах? Что скажешь о плодах, которые висят прямо на стволе, или торчат сверху, или, как огромные мешки, на сгибах веток?

Что скажешь о пестиках, об огромных тычинках, которые решительно выпирают, ясно давая понять, что такое цветок и на что он больше всего похож, так что даже последняя дуреха догадается и наконец перестанет вздыхать: «Как мило! Какая прелесть!»

Что скажешь о поперечных лианах, прыгающих с ветки на ветку, будто они обезьяны, а не растения, они стискивают, душат лес в бескрайних перепутанных объятиях, из которых вдобавок вырываются, виснут вниз или тянутся наверх эпифиты, мхи, гигантские папоротники, орхидеи, паразитические растения в бесконечном взаимопроникновении…

А ниже, неся на себе все, став невидимкой под этой ношей, разубранное следами распада и гниения, великое многобородое дерево леса, дед-патриарх, обративший терпение в пафос, царит, не сдаваясь, среди невыразимого упадка.

В этом лесу нет пейзажа, он слишком густ для этого. Дерево нужно лицезреть отдельно, видеть его движение. Дерево само — движение. И вот какое.

Рисунки Мишо из разных книг

Мы приводим несколько рисунков Мишо из книги «Деревья тропиков» (1942):

«Алфавит», «Цепочка человечков», «Те, кто пришли ко мне», «Перо» — первые три рисунка были впервые напечатаны в сборнике «Заклинания» (1943), а последний — в брошюре «Отдел чудищ» (1944). Фрагменты текстов, которые сопоставлены рисункам, были выбраны впоследствии издателем и другом Мишо, Рене Вертеле, для книги «Картины и рисунки» (1946). Мишо не протестовал против такого сопоставления текстов и рисунков, а где-то и уточнил связи между ними: о последнем рисунке из «Отдела чудищ» он написал Бертеле, что это «скорее Перо».

Следующий рисунок был помещен на последней странице книги «Картины и рисунки» без комментариев. Он, по всей видимости, имеет отношение к тексту «Мой конёк» («Внутренние дали; Перо»). См. также примечание к «Моему коньку».

Алфавит

«Когда на меня повеяло холодом подступающей смерти, я присмотрелся ко всему живому — в последний раз. От смертельного прикосновения этою леденящего взгляда всё, кроме самого главного, исчезало. Но я продолжал тасовать мир живых существ, пытаясь найти что-то, что устоит перед Смертью».

Цепочка человечков

«В конце долгой болезни, после большого упадка сил, я встретился с цепочкой человечков. Я бы их выгнал, но сам-то я был слабее дыхания… И они прошли через меня, ведь я был по-прежнему своего роста, а они — малюсенькие, и мне стало ужасно не по себе…»

Те, кто ко мне приходил

«…а ты, ты подходишь все ближе, и глазу тебя — как просунутая в окно голова, ты кто?»

Перо

«Перо не сказал бы, что к нему относились с излишним уважением. Одни на него наскакивали без предупреждения, другие спокойно вытирали руки об его пиджак. В конце концов, он привык».

Мой конёк

«Я думаю, а вдруг он только притворяется коньком, ведь конёк, даже маленький, не должен развеваться, словно знамя, полоскаться на ветру, хоть бы и считанные секунды — всё равно не должен».

Посвящение Леон-Полю Фаргу{165}

Все остальные рисунки взяты из книги «Убогое чудо» (1956).

Убогое чудо

Рисунок из книги

Убогое чудо

Рисунок из книги

Убогое чудо

Рисунок из книги

Убогое чудо

Рисунок из книги

Алина Попова «Анри Мишо — вечно в скверном настроении»?[68]

I. Кто это такой?

Чего только о нем не прочтешь. Мишо — самый таинственный художник нашего времени, Мишо, чтобы дать отдых нервам, часами стучал в тамтам (что, кстати, не преувеличение). Мишо — затворник и мизантроп (и тут же автор вспоминает, как Мишо заходил к нему в гости и к себе приглашал, а в общении был сердечен и прост, что страшно всех удивляло, ему ведь полагалось быть отшельником)… Еще в 1929 году (Мишо было 30 лет) один критик не без иронии начал статью о нем так: «Остальное доскажут другие; он же говорит только о главном. А то ведь никому до сих пор и в голову не приходило поговорить о главном. У кого нет времени на пустяки — у Мишо. Кто не любит людей искусства — Мишо. Кто сообщает об этом без экивоков и отправляет к чертям финтифлюшки — все он, Мишо». Но это еще сказано с симпатией. Ранние его тексты кое-кто и вовсе называл «сумасшедшей прозой» и «оскорблением для литературы». И что же теперь? В 1999 году французская Национальная библиотека отметила столетие со дня рождения Мишо огромной ретроспективой — 350 поэтических и художественных работ, полторы сотни картин. А сколько у него было выставок по всему свету — между прочим, одна из них прошла в 1997 году в Москве. В академической серии издательства «Галлимар» «Библиотека Плеяды» выпущены 2 тома полного собрания сочинений Мишо. (Скоро выйдет и заключительный третий том.) Старшеклассники читают Мишо в коллеже, а французский «Словарь литературных приемов»[69] цитирует его больше девяноста раз. Мечтал о свободе от всех литературных наработок прошлого и вот сам попал в учебники…

II. Некоторые называют это поэзией…

Молодой Мишо считал, что стихов не пишет. «По ошибке иногда к поэтам причисляют и Анри Мишо. Виной тому его „Басни о происхождении“ длиной в восемь строк. Если б он мог уместить их в 6 слов, то непременно так бы и сделал. Если в них и есть поэзия, то в минимальном объеме, который найдется в любом человечески достоверном тексте. Мишо — эссеист» — так он сам себя описал в одном раннем очерке, посвященном литературному пейзажу Бельгии. К традиционной поэзии он смолоду относился неважно: в первой его книге «Кто я был» читаем: «Когда человек облекся в александрийский стих, ему стоит больших трудов вернуться „на гражданку“».

«Один из парадоксов Мишо в том, что он тратил гигантские усилия, чтобы расстроить музыку, — говорится в одной беседе о нем в журнале „Магазин литтерэр“. — Он был против гармонии, против александрийского стиха, против всех эстетических традиций, отсюда его ожесточенность, и именно это делает его последователем, можно даже сказать, учеником Рембо».[70]«Неизвестно, что это: стихи или проза, словесные игры или философские рассуждения. Да и зачем это выяснять?» — так охарактеризовал в 1924 году писатель Марсель Арлан недавно опубликованные «Басни о происхождении» — один из первых напечатанных текстов Мишо. Нам с вами, наверно, тоже незачем причислять написанное им к тому или иному жанру. «Литературные жанры — враги, которые бьют по вам без промаха, если сами вы с первого выстрела по ним промахнетесь», — утверждал Мишо. Впоследствии почти все его книги в издательстве «Галлимар», например, выходили в серии «поэзия». В 1949 году, после опубликования в «Галлимаре» его «Жизни в складках», Мишо интересовался в письме к главе издательства Жану Полану, какой шутник поместил на обложку его книги пояснение: «стихи». Еще об одном своем тексте он как-то написал (в письме к поэту Жюлю Сюпервьелю): «По-моему, это статья, точнее, я хотел, чтобы это было статьей (для одного медицинского журнала)… Только когда я увидел в гранках, что текст набран курсивом, я понял, что его приняли за стихи. Ну что ж, так тому и быть».

У него есть книга о путешествиях «Дикарь в Азии» (1933). Писатель и критик Бернар Ноэль в статье, написанной семьдесят лет спустя о ранних стихах Мишо, окрестил автора «дикарем в поэзии». И правда, вот каким вырисовывается в его первом сборнике «Кто я был» поиск сути поэзии:

Абар! Абар! Абабар! Нога отвалилась! Рука пополам! Кровь захлестала! Буль-буль, В его животе в кастрюльке спрятан большой секрет, Все злючки в округе рыдают в платочки — Вот ведь, ну надо же, вот ведь… Посмотрим на вас! Да, и мы тоже, мы тоже ищем Большой Секрет. («Большая Битва»)

Имея в виду это стихотворение, тот же Бернар Ноэль в предисловии к сборнику «Кто я был» заметил: «Читатель может отбросить изысканные манеры: наконец-то ему встретился автор, который не приукрашивает поиски Большого Секрета». Литератор и журналист Жан Маке как-то сказал о Мишо: «Он из тех, кто мешает жить. Кто его читает, заваливается на экзаменах».

III. С чего все началось. Бунт и поиски себя

А началось все с того, что сам Мишо в 1919 году просто не пошел на экзамен в Брюссельском университете, где за год до того начал учиться медицине. Впрочем, конечно, началось все куда раньше: «В восемь лет я еще мечтал, чтоб меня признали растением»,[71] — и даже еще раньше. Вот как он опишет свои первые семь лет жизни: «Безразличие. Отсутствие аппетита. Сопротивление. Нет интереса ни к чему. Не привлекают ни жизнь, ни игры, ни развлечения, ни какие бы то ни было перемены».[72] «Всегда чувствовал себя чужим в семье. (…) С тех пор как я научился говорить, мне хотелось объявить, что я — подкидыш, по крайней мере не родной сын своих родителей, однако, судя по всему, ничего такого не было».[73] В семь лет родители отправили болезненного и замкнутого мальчика в пансион в деревушку Путте-Грасхайде на севере Бельгии; семья (родители и старший брат) осталась в Брюсселе. В пансионе Анри пробыл четыре года. Контакта с соучениками — детьми мелких брюссельских буржуа и небогатых фламандских крестьян — похоже, не получилось, вокруг звучала неродная фламандская речь, которую, впрочем, он быстро освоил. (Намюр, где родился Анри Мишо, и Брюссель, куда через год переселилась его семья, расположены в южной части Бельгии, где говорят по-французски, на севере же — по-фламандски.) Потом — возвращение в Брюссель, учеба в коллеже Сен-Мишель у иезуитов. Поэт Норж, соученик Мишо по коллежу, вспоминает, что Анри не разделял их с друзьями увлечения литературой — его интересовали насекомые, орнитология и китайские иероглифы. Между пятнадцатью и шестнадцатью годами Анри Мишо увлекается мистической литературой и житиями святых и хочет уйти в монастырь бенедиктинцев, но его останавливает запрет отца. Кажется, дошло даже до попытки самоубийства. Анри занимается музыкой и латынью. Звание бакалавра получено, но дальнейшая учеба откладывается, так как университет в Брюсселе закрыт из-за немецкой оккупации — идет Первая мировая война, — зато Анри запоем читает, книги самые разные: тут и средневековые мистики, и Толстой с Достоевским, и труды по анатомии, естественным наукам и парапсихологии. Когда в 1919 году Брюссельский университет открылся вновь, Мишо записался на естественнонаучный факультет, чтобы изучать медицину, проучился на подготовительном отделении год из положенных двух, разочаровался, бросил университет, нанялся матросом и ушел в плаванье — сначала в Северную Америку, потом в Южную. Первое сочинение на французском Мишо написал в коллеже. Вот как он вспоминает об этом в «Некоторых сведениях…» (в этом тексте о себе говорится в третьем лице): «Потрясение для него. Чего только нет у него в голове! Потрясение даже для его учителя, который советует ему заняться литературой». Тем не менее только в 1922 году (ему 23), когда его плаванья кончились (флот сокращался, и наняться на корабль стало невозможно), он наткнулся на «Песни Мальдорора» Лотреамона и ощутил потребность писать. Через много лет, в 1946-м, уже став известным поэтом, он скажет о Лотреамоне: «Я стал писать благодаря ему. До того мне не очень-то хотелось, да я бы и все равно не решился. Когда я прочел „Песни Мальдорора“ и узнал, что можно записать и напечатать самое невероятное, что у вас на уме, я понял, что есть место и для меня».[74]

Почему такой важной фигурой стал для Мишо именно Лотреамон? В их судьбах много общего. Когда Изидор Дюкасс, взявший себе псевдоним «граф Лотреамон», принялся за «Песни Мальдорора», ему недавно исполнилось двадцать. В детстве у него, как и у Мишо, были — учеба вдали от дома, замкнутость, слабое здоровье, чтение взахлеб. И, что, видимо, главное, протест против того, что его окружало, против чужих книг и навязываемых ими мыслей: «Скучно их читать. Никакой свободы перемещения. Приглашают идти вслед за кем-то. Дорога намечена, она одна-единственная»,[75] — жалуется Мишо в книге статей «Пассажи». Лотреамон расквитался с предшественниками в «Песнях Мальдорора» и «Стихотворениях», пародируя и переиначивая литературных «предков», отталкиваясь от всей истории литературы. «Мы дети слишком многих матерей» — напишет потом Мишо в послесловии к «Некоему Перо». Но псевдонима, в отличие от Изидора Дюкасса, не возьмет[76] — «продолжает подписываться своим банальным именем, которое ненавидит и которого стыдится, похожим на этикетку с надписью „второй сорт“», — сообщает о себе Мишо. (В Намюре, где он родился, его фамилия — одна из самых распространенных.) От юношеского отрицания, которого не суждено было перерасти умершему в 24 года Лотреамону, Мишо уйдет в другие просторы, во «Внутренние дали» и «Чужие края» (так называются два его сборника) — а граница между этими территориями, по его определению, и есть человек. Но это потом. А сначала в текстах молодого Мишо многое напоминало о Лотреамоне. Тут и любовь к зоологическим и медицинским терминам, и стилистическое сходство, и просто развитие некоторых лотреамоновских тем. Пример можно найти в примечаниях к сборнику «Кто я был». Интересно, что до того, как Мишо увлекся Лотреамоном, самое сильное влияние на него оказали авторы-мистики. «Я любил без ограничений и объяснений двух человек: Лотреамона и Эрнеста Элло. И еще Христа, если говорить откровенно», — писал он в эссе «Феномен Лотреамона». Вот неожиданное сочетание: Изидор Дюкасс, противопоставивший Мальдорора, а через него и себя, Создателю, — рядом с ультракатолическим писателем Эрнестом Элло. О последнем Мишо писал так: «Он меня оживлял, и ради него я отворачивался от любых других авторов, которых нам полагалось изучать». Благодаря ему Мишо в пятнадцать лет открыл для себя Иоанна Рейсбрука и Анжелу из Фолиньо, которых Элло блестяще, по мнению сегодняшних исследователей, перевел. Анри зачитывался житиями святых — «о самых удивительных путях, совершенно не похожих на жизнь обычного человека»[77] — еще одно следствие увлечения Эрнестом Элло: все началось с его книги жизнеописаний «Лики святых».

Не меньшее значение для Мишо имел еще один источник — научная литература. Бельгийский писатель и поэт Франц Элленс писал о молодом Мишо в начале их знакомства: «Его любимое чтение, а может быть и единственное, — книги по медицине, психологии и естественным наукам». Мишо интересовался работами Фрейда и свои соображения по этому поводу высказал в раннем эссе «Размышления не безотносительно к Фрейду». 24-летний Мишо соглашался, что Фрейд — автор новой идеи, но при этом довольно едко критиковал психоанализ и массовый к нему интерес, а закончил эссе так: «Фрейд увидел лишь малую часть. Я же надеюсь показать другую, основную часть в своей следующей работе: „Сны, игры, литература и помешательство“». По свидетельству специалистов, этой книги Мишо не написал, и никаких следов работы над ней тоже не сохранилось.

Были и другие авторы, которых Мишо называл для себя важными в разные моменты жизни. Тут и Толстой с Достоевским, и писатели круга «Молодой Бельгии» (Морис Метерлинк, Макс Валлер, Шарль Ван Лерберг и др.), а еще — Гомер, Шекспир, Паскаль и Сен-Симон. «Всей жизни как раз достаточно, — заметил Мишо, отвечая на вопросы Р. Брешона, — чтобы догадаться, что ты ни в чем не оригинален и никогда не был, да и не мог быть, что никто не оригинален, что каждый сбит из обломков чужой мебели, чужого хлама, перешедшего от стольких старых владельцев». И еще: «Я не задерживаюсь надолго на авторах, которые мне понравились. Жизнь это процесс питания. Без конца что-то поедаешь… и тут же проедаешь. Нам нравится яблоко, но мы его съедаем. Так и человек или творение его рук оказываются для нас израсходованы: мало-помалу отходишь в сторону по каким-то своим надобностям, увлекаемый своим собственным течением».[78]

Первые писательские эксперименты Мишо. «Франц Элленс, потом Полан видят в них что-то, другие не видят ничего», — напишет он 37 лет спустя. В 1922 году в брюссельском авангардном литературном журнале «Диск Вер» («Зеленый Диск»), который возглавлял Франц Элленс, появилось первое философско-психологическое эссе Мишо «Случай кругового безумия», потом очерки о прочитанных книгах и другие тексты. Мишо в то время работал репетитором в коллеже бельгийского городка Шимэй и писал Элленсу, который первым обратил внимание на необычность его дарования и во многом ему помогал, что готов на все, лишь бы как можно быстрее перебраться в Париж: «Я не знаю там ни единой живой души, но даже если мне придется работать шофером, — а это единственное ремесло, которым я владею хорошо, — меня и это не испугает. Я пережил немало приключений, мне ничего не страшно: как-то раз я ничего не ел 9 дней, однажды работал 18 часов подряд, но мне так нужны книги, возбуждение извне, кино, театр, музыка». Дела с финансами в передовом журнале «Диск Вер» обстояли так себе, и по традиции авторы оплачивали свои публикации сами. Так и Мишо выкраивал из своей скудной зарплаты воспитателя деньги, чтобы оплатить типографские расходы журнала по напечатанию его текстов. При активном участии Мишо (в 1923 году он вошел в редколлегию «Диск Вер») выпускается несколько тематических номеров, посвященных Чарли Чаплину, Фрейду и психоанализу, Лотреамону, самоубийству, сновидениям. Журнал «Диск Вер», выходивший периодически, хотя и нерегулярно, с 1922 по 1925 год, а потом (отдельными номерами и с многолетними перерывами) с 1929 по 1955 год, и сегодня многими воспринимается как важный этап в литературной жизни Бельгии и Франции. Поклонники журнала организовали интернетовский сайт с полным списком публикаций журнала до 1941 года, а специальные номера, которые были перечислены выше, приведены там полностью. Из списка публикаций узнаешь, что кроме французских и бельгийских авторов в «Диск Вер» печатались и наши соотечественники: в 1921 году в журнале были опубликованы стихи Маяковского и Цветаевой, в 1922 году — тексты Чехова и Эренбурга, в 1923 году — Горького и Зощенко. Главный редактор «Диск Вер» Франц Элленс имел представление о русской литературе. Вместе с женой Марией Милославской — дочерью русского врача — он перевел «Исповедь хулигана» Есенина, который бывал у них в доме вместе с Айседорой Дункан. Элленс общался с Горьким и Эренбургом, который, например, в 1925 году перевел и опубликовал по-русски роман Элленса «Басс-Бассина-Булу». В журнале «Диск Вер» был напечатан обзор Эренбурга «Русская литература в 1922 году», в переводе той же Марии Милославской — Мишо, передавая ей привет в письмах к Элленсу, называет ее «Маруся». А в 1938-м, когда Нора Галь — она потом переводила Элленса на русский — написала для тогдашней «Интернациональной литературы» (будущей «Иностранки») статью о творчестве этого бельгийского писателя, он взял да и прислал в редакцию журнала письмо с благодарностью за вдумчивое чтение — может статься, они с женой читали русские журналы. Среди первых опубликованных Мишо текстов были отзывы о романах Элленса, в которых ему нравилась простота и лаконичность стиля. По отзывам о книгах, которые молодой Мишо писал для журнала «Диск Вер», видно, что он с самого начала был против того, чтобы «воспринимать литературу с механической, технической, внешней стороны», против «чисто словесных выкрутасов». Франц Элленс тоже писал о Мишо. «Может быть, критики еще некоторое время и не станут проявлять к нему внимания, — предсказывал он в 1929 году, — но будьте уверены, он их мучает, тревожит и не дает им спать спокойно. Настанет день, и каждый из них захочет в этом признаться, и некоторые пожалеют, что не они были первыми».

В 1924-м или в конце 1923 года Мишо переехал в Париж. Франц Элленс познакомил его с Жаном Поланом, который в 1925 году возглавил солидный парижский литературный журнал «Нувель Ревю Франсэз» («НРФ»). Полан рано оценил тексты Мишо и опубликовал их в журнале «НРФ», а потом в издательстве «НРФ» (впоследствии — «Галлимар»[79]) стали выходить книги Мишо. Журнал «НРФ» с момента основания зарекомендовал себя как серьезное издание, прибежище чистой литературы. В 1927 году там было опубликовано стихотворение Мишо «Большая битва», всего 14 строчек: «Он чорк его хлюпом оземь/ И чвак и курдык и чумесит до самых почилок…». Рассказывают, что после этого некоторые читатели отказались от подписки. Молодой Мишо, несмотря на свою крайнюю независимость и категоричность в суждениях, очень прислушивался к мнению Полана. Представление о том, что для Мишо значил Полан и журнал «НРФ», даст такой случай, рассказанный писателем Дени де Ружмоном:

«На верхней площадке лестницы, соединяющей этажи издательства „Галлимар“, — Анри Мишо. Он меня останавливает:

— Скажите, у вас ведь тоже колотится сердце на этой лестничной площадке, перед тем, как вы заходите к Полану?

— Ну, — отвечаю я, — понимаете, я ведь бываю здесь почти каждый день, мой кабинет этажом ниже, нет, честно говоря, нет…

— А мне вот, — говорит он, — если однажды я не почувствую сердцебиения перед тем, как переступить его порог, будет за себя стыдно…»

В Париже, и, видимо, тоже благодаря Элленсу, Мишо познакомился с поэтом и писателем Жюлем Сюпервьелем. Робер Брешон, автор первой биографической книги о Мишо,[80] цитирует его слова о том, что Сюпервьель оказал на него большое влияние, потому что он увидел наконец «сложившегося человека, который сделался поэтом», и этот живой пример помог Мишо примириться со «многими составляющими этого мира», от которого он сам оставался в стороне. Сюпервьель поддерживал Мишо и морально и материально, что было немаловажно, поскольку тому приходилось перебиваться самыми разными заработками: сразу после приезда в Париж он работал в одном издательстве корректором и курьером — развозил книги на велосипеде. Мишо часто гостил в доме у Сюпервьеля, как в Париже, так и других местах, где в разное время жила его семья: в Пике на юго-западе Франции, на средиземноморском острове Пор-Кро и в Уругвае. Мишо некоторое время был секретарем Сюпервьеля и репетитором его дочери. Сюпервьелю посвящен раздел «Загадки» в книге «Кто я был» — это первый сборник Мишо, который вышел в 1927 году и который Мишо никогда не позволял перепечатывать — только несколько текстов оттуда вошли в составленное им самим в 1944 году избранное «Простор внутри». Исследователи настаивают на том, что хотя Мишо и отмежевался от своих ранних текстов, в них уже слышен его будущий ни на кого не похожий голос и вырисовывается набор важных для него тем. В наш сборник мы включили «Загадки» и еще несколько «опальных», похороненных автором текстов из «Кто я был», хотя самому Анри Мишо это бы, вероятно, не понравилось.

IV. Норовит пуститься в бега… Путешествия, слава

В одном из автобиографических текстов Мишо, с которых начинается эта книга, он говорит о себе: «Норовит пуститься в бега».[81] Он всю жизнь начинал что-то новое. Так начались у него и путешествия — чтобы «вытравить из себя родину, любые привязанности и то, что его связывает, хоть и против воли, с греческой, римской или немецкой культурой, так же как и бельгийские привычки». В 1930 году в Брюсселе погибают родители Мишо. Анри возвращается к своему настоящему имени (Henri, с «i» на конце, вместо английского «Непгу»), он продает ту часть родительского дома, что перешла к нему по наследству, старшему брату, а полученные деньги дают Анри возможность путешествовать. Первое длинное путешествие, которому Мишо посвятил свой второй сборник «Эквадор», состоялось еще в 1927 году, когда он по приглашению друга, поэта Альфредо Ганготена, провел год в Южной Америке. В «Эквадоре» — дневнике этого первого путешествия — возникает мотив, который будет потом появляться во всех книгах Мишо о путешествиях, и реальных, и воображаемых, — приглядываться к чужому, чтобы лучше понять свое, близкое. Возвращаясь из Эквадора в Европу, Мишо осуществляет рискованное предприятие — спускается в пироге по Амазонке и ее притоку, Напо:

Амазонка не похожа на Напо, Напо медленно течет к Амазонке, Очень медленно, Скованный Приток, Невеселый. Амазонка не похожа на Напо, И над ней неизменно гуляет ветер, Ветер, ветер! Я сам из страны, где ветер. Там у нас даже нищим положен ветер, Воздух там несобран, он прыскает — вот и ветер. Там всегда его хоть отбавляй, он нам нужен как воздух — ветер! Если ты там вырос, Если тебя годами тер в пылких ладонях ветер … Я не думал, что так уж люблю свой край Разве только ветер… Вот ветер…

«Страна, где ветер» — вероятно, равнина вокруг Намюра. Эти чуть ли не ностальгические строки — взгляд из далеких и непохожих краев в сторону Бельгии, из которой он уехал навсегда, о которой писал, что «почти всегда чувствовал себя в Бельгии скверно, хотя сам бельгиец и по отцу и по матери», из которой отправлялся в далекие путешествия, «чтобы вытравить из себя родину… вытравить бельгийские привычки». Впечатления детства: «Бельгийцы были первыми человеческими существами, за которых мне стало стыдно…» А вот о пансионе, куда он попал в семь лет: «Вокруг были вонючие крестьянские детишки, и я не понимал ни их грубости и бесчувствия, ни их языка — они говорили по-фламандски — я его выучил, он стал моим вторым языком, на котором я говорил как на французском, если не лучше, — с тех пор я его забыл, но часто думаю на фламандском, по крайней мере мысли у меня не всегда напрямую облекаются во французские слова». Как-то Мишо сказал, что в юности подумывал писать по-фламандски. В коротеньком автобиографическом эссе «Кто это такой?» (1939) он определит себя так: «бельгиец, из Парижа». Бельгийское подданство стало для Мишо причиной немалых трудностей во время оккупации Франции во Вторую мировую войну: иностранцам не разрешалось свободно перемещаться по территории страны, и Мишо пришлось с октября 1940-го до июля 1943 года прожить в изоляции маленьком городке Лаванду на юге Франции. Только в 1954 году, уже будучи известным поэтом и художником, он получит французское гражданство.

Вернемся в 1930 год. После смерти родителей Мишо побывал в Турции, Италии, Северной Африке и наконец поехал в Азию — появилась книга «Дикарь в Азии». В 1936 году вышел его первый текст о воображаемых краях «Путешествие в Великогарабанию». Об этой книге, хотя и не только о ней, рассуждал Андре Жид в лекции «Открываем Анри Мишо», текст которой был опубликован в 1941 году. Лекция, намеченная на 21 июня 1941 года, не состоялась. Причиной тому стал не Мишо, а сам Андре Жид, к тому времени — давно знаменитый писатель. Организация «Легион ветеранов» («Légion des anciens combattants», имеются в виду ветераны Первой мировой войны), созданная Петэном и сотрудничавшая с правительством Виши, объявляла Жида «имморалистом» (название одного из его романов) и обвиняла в поражении Франции в войне — и его лекцию запретили. Правда, в конце концов разрешение все-таки было получено, но тут писатель уже сам отказался от публичного выступления, чтобы «не способствовать разобщению французов» в нелегкий для страны момент. В письме к Валери в августе 1941 года А. Жид пишет, что ему помешали произнести невиннейшую из лекций, видя в нем «приверженца наслаждений», который в трудный час должен замолчать и скрыться. Брижитт Уври-Виаль, автор книги «Анри Мишо — кто вы?», считает, что маститый писатель Андре Жид был признателен молодому автору — Мишо — за свободу, которую чувствовал в его текстах, а сам со своей известностью уже не мог себе позволить. Текст несостоявшейся лекции Жида «Открываем Анри Мишо», выпущенный отдельной брошюрой, вызвал интерес читателей, и после этого о Мишо заговорили уже многие.

Некоторые исследователи утверждают, правда, что «настоящая слава» пришла к Мишо лишь после того, как в середине пятидесятых появились его книги об экспериментах с психоделиками. Хотел ли сам Мишо «настоящей славы», сказать трудно. Категорически отказывался от интервью. Пытался скрыть от публики лицо — первые фотографии появились в газетах вопреки его воле. В 1946 году в беседе с корреспонденткой журнала «Минерва» (один из трех-четырех раз за всю жизнь, когда он согласился на подобие интервью) Мишо говорит: «Я иногда задаюсь вопросом, какое действие оказывают мои книги на читателей, которые к ним небезразличны. Трудно сказать точно. Мне неловко идти в „Нувель Ревю Франсэз“ и спрашивать досье отзывов в прессе — выяснять, что думают критики и какова моя аудитория. Она, конечно, небольшая, но, думаю, довольно постоянная». Потом, когда аудитория уже явно расширилась, он отказался издаваться в солидной академической серии «Библиотека Плеяды» — не хотел «выставлять напоказ» свои тексты, собранные вместе, заранее опасаясь тиражирования, как он писал, «своего личного дела, в котором окажешься запертым — одно из самых гнусных ощущений, которые мне доводилось испытывать, я с ним я боролся всю жизнь. Отбрасывать, сокращать, а не собирать вместе — вот каким будет мой идеал». Не соглашался он, впрочем, и на массовый общедоступный карманный формат. Причины своего нежелания объяснял так: «ко мне нужно прийти», «меня надо заслужить». На первый взгляд это кажется рисовкой, но потом понимаешь: общедоступные многотиражные издания — составляющая литературной моды, а Мишо со своей уже сложившейся репутацией и рискованными экспериментами с наркотиками имел все шансы заделаться этаким «гуру» для массового употребления, «культовым автором», и его самого такая перспектива, как видно, приводила в ужас. В 1965 году ему присудили Национальную премию Франции по литературе. Мишо от нее отказался и потом всегда отказывался от всех литературных премий, например, в 1982 году — от премии Антонио Фельтринелли, присужденной ему итальянской Академией наук. Отношение к литературным наградам у него было сложным: он смолоду страдал от безденежья, бедность не позволяла ему удовлетворить страстную тягу к путешествиям, к тому же, как свидетельствуют его письма, он не без трепета относился к своим книгам, не мог дождаться их публикации, боялся, что кто-то похитит его идеи раньше, чем книги придут к читателю… Несмотря на это, литературная «сцена» и участие в «литературных событиях» были для него категорически неприемлемы. Вот как он сам сформулировал свое отношение к премиям в одном письме, которое, между прочим, опубликовал в литературном журнале «Комба» («Битва»): «Я бы еще извинил некое собрание, которое, посовещавшись тайно в темном подвальчике, направило бы мне, не указывая от кого, значительную сумму в знак одобрения. Можно было бы приложить хвалебное письмо — коротенькое, но дающее простор воображению…» Кто-то счел позицию Мишо кокетством, друзья же видели здесь один из парадоксов его натуры: он отказывался от наград, но в то же время отнюдь не безразлично относился к похвалам, если только в его глазах они выглядели подлинными — например, к частным или вообще анонимным отзывам… Вероятно, его отказ от «медиатизации» — протест против публикации фотографий — и отношение к премиям объяснялись желанием защитить свой покой, а также сохранить ауру, которую создают загадочность и сдержанность.

V. Поэт стал художником

Анри Мишо получил признание не только как поэт, но и как художник. До 26 лет он, как сам пишет, «ненавидел живопись и вообще рисование как занятие». В 26 открыл для себя Пауля Клее, Макса Эрнста, Джорджо де Кирико и начал рисовать — сначала акварелью и тушью. Одна из причин, из-за которых он взял в руки кисть, — недоверие к громоздкой махине языка, к накопленным за века литературным приемам, стилистическим нормам, словом, к тому множеству рамок, за которые не положено выходить пишущему. У художника ограничений меньше: система образов не настолько разработана и кодифицирована, художника не опутывает такая тесная сеть ожиданий, привычек и правил. Мишо-художник начинает с жутковатых лиц, придумывает знаки, алфавиты, пятна. Особая, более поздняя часть графики Мишо — рисунки, связанные с мескалиновыми опытами. В 1936 году он начал использовать гуашь. В этом же году вышла его книга («Между центром и нигде») — первая, которую он иллюстрировал собственными рисунками. В 1938 году в галерее Пьер была устроена первая выставка его гуашей. На афише значилось: «Поэт стал художником». Владелец одной из галерей, где выставлялись его работы, говорил Мишо, что тот — «большой художник, вот только жаль, что еще и писатель. Это сильно вредит вашим картинам». Мишо огорчался и спорил. После 1954 года его выставки организуются не только в Париже, но и в Нью-Йорке, Сиэтле, Брюсселе, Лондоне, Франкфурте, Венеции, Стокгольме, Турине, Риме и Мюнхене, а в некоторых из этих городов они устраивались и не один раз. Первая крупная ретроспектива Мишо прошла в 1964 году в Амстердаме. Затем последовали большие экспозиции в Лондоне, Париже и Нью-Йорке. Конечно, отношение к работам Мишо, которые удивляют даже на фоне нефигуративного искусства XX века, было и остается разным. Кто-то — как правило, это люди, имеющие отношение к художественному миру, — ценит его картины как самостоятельные произведения искусства. Кто-то считает, что, хотя его рисунки и не являются прямыми иллюстрациями к его текстам, но воспринимать их нужно вместе, как целое, как взаимодополняющие вещи. Например, Мишель Бютор в книге о Мишо «Бесстрашный сейсмограф»[82] пишет: «Живопись — средство продвинуть вперед язык, а язык — средство достичь успехов в живописи. Только во взаимосвязи между ними можно распутать некоторые узлы».

А вот как сам Мишо объяснял, чего он ищет в живописи:

«Честертон, которого не удовлетворяли сельские пейзажи и коровы на этих пейзажах, сказал: „А вот мне бы хотелось написать душу коровы“.

Существует некий внутренний облик, фантом, который надо бы научиться изображать, а не нос, или глаза, или волосы — не то, что снаружи… и часто бывает не важнее подметок.

…

Получается, что если бы я любил всякие, „-измы“ и хотел стать вождем нескольких индивидов, я бы основал в живописи школу под названием „Фантомизм“.

Еще я рисую цвета этого фантома. Так, например, розовыми могут быть не только скулы или губы, но и то место, где в человеке средоточие огня».

Похоже, что именно об искусстве такого рода писал в своем дневнике известный французский собиратель живописи, друг Пикассо и многих других художников, Жан Планк: «Нет ни уродливого, ни прекрасного. Их не существует. Есть только загадка, магия, и ужасное может отражать эти вещи ничуть не хуже прекрасного. Только если полностью довериться инстинкту и не вмешивать в дело разум, возможно выразить то, что заключено у нас внутри, по-настоящему внутри…»

Об этом же писал Мишо в 1954 году в эссе «Приключения линий», посвященном одному из его любимых художников — Паулю Клее: «Чтобы проникнуть в его полотна, причем разом… достаточно быть избранным, сохранить в себе сознание того, что мы живем в мире загадок, а значит, и общаться с этим миром лучше всего тоже загадками».

К сожалению, мы не можем воспроизвести в этой книге работы Мишо-художника во всем их разнообразии: акварели, гуаши, литографии, растушевки… Цветные репродукции нескольких его картин вошли в книгу «Анри Мишо: поэзия, живопись» (М., 1997), выпущенную к его московской выставке.

VI. «…Сюрреализм? Может, это название и приживется, но уж больно оно хвастливое…»

«Есть две реальности: одна из них — панорама вокруг вашей головы, другая — панорама в самой голове. И два реализма: описание панорамы вокруг головы („Капитан Фракасс“ Теофиля Готье или „Флора“ Буассье) — и панорамы внутри головы („Мелузина“ и „Фантастическая реальность“ Франца Элленса, „Растворимая рыба“ Андре Бретона). Первое — экстрареализм, второе — интрореализм». Такое, кажется, довольно наглядное использование терминов предлагал молодой Анри Мишо в эссе «Сюрреализм», цитата в заглавии взята из него же.

Мишо был современником сюрреалистов и с интересом следил за их поисками. Приехав в Париж и уже будучи членом редколлегии журнала «Диск Вер», он от имени журнала заводит знакомство с Бретоном, Арагоном, Элюаром, Витраком и Паскалем Пиа и приглашает их к сотрудничеству в «Диск Вер». В 1924 году по инициативе Мишо готовится тематический номер «Диск Вер», посвященный самоубийству, — чуть раньше выходит номер журнала «Сюрреалистическая революция» на эту же тему. Сюрреалисты помещают в своем номере о самоубийстве анонс соответствующего тематического номера «Диск Вер», подчеркивая, что эта идея возникла у «Диск Вер» одновременно и независимо, а не заимствована у них. Любовь к Лотреамону, интерес к работам Фрейда, к сновидениям сближали Мишо с сюрреалистами — но он не «примыкал» к сюрреалистическому движению, вообще никогда не присягал ми одной идеологии и не участвовал ни в каких манифестациях. В 1951 году Мишо отвечает отказом на предложение включить его тексты в англоязычную антологию поэтов-сюрреалистов, он пишет составителю Фрэнсису Кармоди: «Я никогда не принадлежал к группе сюрреалистов и не участвовал в сюрреалистическом движении. Я не имею никакого отношения к их деятельности, к их манифестам и журналам. Они никогда не считали меня членом своей группы и не упоминали обо мне в этом качестве. Обе стороны — и они, и я, — старательно избегали сближений, впрочем и враждебности друг к другу не испытывали». Отношение Мишо к самому ярому идеологу сюрреализма — Андре Бретону — было неоднозначным. Во время поездки на конгресс Пен-клубов в Буэнос-Айресе в 1936 году в докладе «Поиски в современной поэзии» Мишо настойчиво критиковал сюрреалистов, жонглируя цитатами из нескольких текстов Бретона. Судя по всему, он был хорошо знаком с «программными» выступлениями сюрреалистов. Бретон, видимо, тоже относился к Мишо с любопытством. Первоначально он планировал включить Мишо в свою «Антологию черного юмора» (1940), правда, потом передумал — вычеркнул из «Антологии» Мишо, Ярослава Гашека, Поля Элюара и себя самого. В 1924 году — Мишо только что переехал в Париж и познакомился с сюрреалистами — «Диск Вер» печатает его эссе «Сюрреализм» — отклик на только что опубликованные Бретоном «Манифест сюрреализма» и книгу «Растворимая рыба». Любопытно отношение Мишо к методу автоматического письма, предложенному сюрреалистами. Бретон в «Манифесте» советует: «Устроившись в каком-нибудь уголке, где вашей мысли будет легче всего сосредоточиться на себе самой, велите принести, чем писать. Расслабьтесь, насколько это в ваших силах…»[83] Мишо комментирует: «Мало что выходит у человека труднее, чем расслабление. Нормальному человеку, чтобы расслабить руку, нужно больше часа. Ему говорят: „Расслабьте руку“, а рука остается в напряжении. У нас внутри всегда что-то происходит. За одной моей знакомой замечено, что как-то, оставшись одна, она кокетничала с лестницей. Кокетство не дает себе отдыха. (…) Бретон не следит за тем, что он пишет… Но карандаш писателя сам следит за этим вместо хозяина». Рецензия Мишо заканчивается так: «Сплав автоматизма с умышленным, с внешней реальностью. Если сюрреалистические тексты потом дорабатывать, должны получиться, наверно, чудесные произведения».

Примером такого «неавтоматического сюрреализма» сам Мишо считал свои «Загадки» (сб. «Кто я был»), У французских читателей ассоциацию с сюрреализмом вызывают и некоторые другие его тексты. Читателю, выросшему в России, возможно, более очевидной и удивительной покажется близость текстов Мишо и Даниила Хармса.

VII. Приятно бить по морде человека…

Мишо, конечно, Хармса не читал и вообще не знал о его существовании. Хармс о существовании Мишо — тоже. Тексты Мишо были впервые опубликованы на русском языке в 1967 году. Французские читатели познакомились с Хармсом в 70-е годы. Так что все совпадения здесь — из области «странных сближений». Первым об этом написал как раз переводчик Хармса на французский язык, швейцарский литературовед Жан-Филипп Жаккар в статье «Daniil Harms dans le contexte de la littérature de l'absurde russe et européenne» («Даниил Хармс в контексте русской и европейской литературы абсурда»).[84]

Герой текста Мишо «Мои занятия» (сб. «Мои владения») признается: «Редко бывает, что я кого-то увижу и не отлуплю. Другие предпочитают внутренний монолог. Я не такой. По мне так лучше отлупить». Одна из миниатюр Хармса начинается так: «Когда я вижу человека, мне хочется ударить его по морде. Так приятно бить по морде человека».[85] Продолжение в обоих случаях кровожадное: Мишо заталкивает останки своей жертвы в стакан, выплескивает на пол и просит, чтобы ему принесли стакан почище (дело происходит в ресторане), Хармс плещет «кипятком гостю в морду». Это совпадение — одно из многих.[86] Вот начало сборника «Тьма шевелится»: «Но до чего приятно шибануть по кунице. Ну а после ее надо гвоздями прибить к пианино. Надо, сомнений быть не может. Потом уходим. Можно еще прибить ее к вазе. Только сложно. Ваза не выдержит. Вот ведь загвоздка. А жаль». Хармса тоже вдохновляет сочетание гвоздей, зверюшек и фортепиано — в миниатюре «Однажды Петя Гвоздиков…» читаем: «Петя пошел в прихожую, выбрал в коробочке несколько гвоздей, которые были подлиннее, и стал думать, куда бы их забить. Если была бы кошка, то, конечно, было бы интересно прибить кошку гвоздем за ухо к двери, а хвостом к порогу. Но кошки не было. Петя увидел рояль. И вот от скуки Петя подошел и вбил три гвоздя в крышку рояля» (1936). При этом и Анри Мишо и Даниил Хармс — большие любители музыки, один играл на рояле, другой — на фисгармонии. И как их героев объединяет желание шарахнуть молотком по роялю (хотя сами авторы относились к музыкальным инструментам не без почтения), так обоих поэтов в жизни, похоже, роднило то, что они пасовали перед агрессией окружающих и зачастую чувствовали себя как Перо — незадачливый персонаж Мишо — или как Семенов у Хармса. Герои хармсовских миниатюр «Григорьев и Семенов», «У Колкова заболела рука», «Я подавился бараньей костью» на удивление напоминают Перо. Макс Мильнер, автор книги «Воображение и наркотики: от Томаса де Квинси до Анри Мишо»,[87] пишет о Мишо, что тот «устами „некоего Перо“ говорит о неприспособленности к жизни, которая для него ценнее всякой приспособленности».

Любопытно почитать вместе «Как Перо ходил в ресторан» Мишо и «Петя входит в ресторан…» Хармса — тут совпадение чуть ли не буквальное, интересно, кстати, что общего могло быть между ресторанами в СССР и во Франции в 1930-х годах? Правда, по свидетельству Мишо, Перо появился на свет не в Париже, а в Турции — это был отклик на житейские сложности, подстерегавшие французского поэта в этой стране… Поэзия драки, в которую Мишо со смаком погружается в тексте «Век героев» (Сб. «Тьма шевелится»), вызывает в памяти «Историю дерущихся» Хармса. Вот у Мишо:

«Великан Барабо по ходу игры оттяпал ухо своему брату Пумапи.

Пумапи не сказал ни слова, но будто бы в шутку ухватил Барабо за нос и носа как не бывало.

Тогда Барабо нагнулся, повыдергал Пумапи пальцы на ногах и для начала притворился, что собирается ими жонглировать, но потом быстро спрятал их за спину.

Пумапи удивился. (…)

Но чтоб не тянуть с ответом, он отхватил Барабо одну ягодицу. (…)

…Барабо стрелой ринулся вперед, на Пумапи, вывихнул ему руку, уцепился за другую, вывихнул и ее тоже и так искусно рухнул на невезучего Пумапи, что перебил тому обе ноги.

И вот Пумапи и Барабо лежат рядышком, оба одинаково усталые и замученные болью, и безрезультатно пытаются друг дружку задушить».

А вот у Хармса:

«Алексей Алексеевич подмял под себя Андрея Карловича и, набив ему морду, отпустил его.

Андрей Карлович, бледный от бешенства, кинулся на Алексея Алексеевича и ударил его по зубам.

Алексей Алексеевич, не ожидая такого быстрого нападения, повалился на пол, а Андрей Карлович сел на него верхом, вынул у себя изо рта вставную челюсть и так обработал ею Алексея Алексеевича, что Алексей Алексеевич поднялся с полу с совершенно искалеченным лицом и рваной ноздрей. Держась руками за лицо, Алексей Алексеевич убежал».

Совпадения-сближения можно перечислять без конца, и трудно отказать себе в этом удовольствии. Тем не менее оставлю читателю радость разыскивать их самостоятельно и приведу только один последний пример — знаменитую хармсовскую нелюбовь к детям:

«Травить детей — это жестоко. Но что-нибудь ведь надо же с ними делать», — пишет он, а в другом месте уточняет: «О детях я точно знаю, что их не надо вовсе пеленать, их надо уничтожать. Для этого я бы устроил в городе центральную яму и бросал бы туда детей». О чем же тем временем раздумывает во Франции Анри Мишо? «Нужно ли пришпиливать детей булавками?» — пишет мне Ж. О. (…) Еще Ж. О. мне пишет: «Я их закапываю. Хорошо ли это?» И подхватывает в другом тексте: «Можно и не истреблять всех детей в округе, есть более мирное средство — устроить непрерывный гром в той квартире или комнате, откуда несутся нарушающие покой вопли». Такие вот у них родственные души.

А вообще, они оба, конечно, только делали вид, что дурачатся. На самом деле они пытались разобраться. «Я — человек, который хочет понять, что такое жизнь», — наивно сообщает Мишо. И вот еще: «Я хотел зарисовать чувство существования и течение времени. Вроде того, как щупают себе пульс» (сб. «Пассажи»). Но ведь как раз этим и занимается герой Хармса: «Вот например: раз, два, три! Ничего не произошло! Вот я запечатлел момент, в котором ничего не произошло».

Это, понятно, игра, но повторим уже процитированную здесь мысль Мишо: в загадочном мире, в котором мы живем, многое можно понять и описать только с помощью загадок да игр.

VIII. Во что играл Анри Мишо?

Мишо, как уже говорилось, стучал в тамтам (один или в присутствии посетителей), а потом купил себе пианино и часами импровизировал. К нему обратились с просьбой написать вступление к «Музыкальной энциклопедии». (Она вышла в издательстве «Fasquelle» в 1958 г.) Предисловие Мишо начинается так:

«Ребенок так долго играет со всем, что подвернется под руку, с песком, с водой, — вопрос, много ли в нем останется потом от этой способности к игре?

Взрослое зрелое млекопитающее не играет или почти не играет. Человек же — существо, которое развивается медленно, игра проникает в его жизнь постепенно, и если времени окажется достаточно, чтобы она заняла важное место, превратилась в способ жить не по общим правилам, то человек ищет и порой находит среди прочих взрослых занятий место по-новому устроенным играм.

…И есть такая вещь — музыка».

В этом же предисловии Мишо говорит о музыке так:

«Это — искусство воспевать божественное, и для этого не требуется ни веры в Бога, ни принадлежности к какой-нибудь религии, ни следования догмам, не требуется даже знать, действительно ли это именно гимн или просто стремление присоединить свой голос к общему „божественно“».

О взаимосвязи искусства и религии Мишо писал не раз. Много интересных наблюдений на эту тему в «Дикаре в Индии». Вот строчки из письма, написанного им в молодости из Эквадора Жану Полану: «Я вот уже несколько недель занят небольшим эссе о необходимости и практике святости — о взгляде на религию как на искусство, индивидуальное творчество, и еще о магии… обо всем этом я, кажется, кое-что узнал и собираюсь заняться этим плотнее» (1928 г.).

Много лет спустя писатель Андре Пьер де Мандиарг в номере «Эрнских Тетрадей», посвященном Мишо, напишет:

«Иногда прочтешь какую-нибудь его возвышенную строфу, какой-нибудь текст с интонацией притчи, — и остановишься в изумлении от этого писателя, единственного в наши дни, в применении к кому можно употребить слово „религия“ и не бояться, что это прозвучит смехотворно».[88]

Что представляли собой для Мишо религия, божественность, святость? В пятнадцать лет он читал средневековых мистиков и жития святых и мечтал уйти в монастырь. В двадцать три восхищался богоборцем-Лотреамоном. В тридцать ругал небожителей за то, что не выполнили просьбу, с которой он к ним обращался:

Эй вы, наверху, лентяи, вы — боги, архангелы, праведники и феи, философы и братья по духу (…) одно только небольшое чудо — вот все, что нам было нужно… («Любовь»)

В тридцать шесть констатировал:

Да, я верю в Бога! Но он, как видно, не в курсе!

(«Против!»)

В тридцать девять спрашивал: «Слушай, когда Ты придешь?» и сам себе отвечал:

Ты придешь, если ты есть, разобраться с кашей в моей голове, с моей клятой свободой, из Эфира явишься, да мало ли мест, может, ты у меня внутри, в потрохах, мою спичку смахнешь в Твою глубину — и прощай, Мишо. («Слушай, когда Ты придешь?»)

В пятьдесят восемь он напишет:

«Нечто невероятное, неосуществимое, о чем я мечтал с самого детства и был абсолютно уверен, что уж этого-то мне никогда не увидеть, нечто небывалое, недосягаемое, невозможно прекрасное, несравненное, запретное для меня — свершилось.

Я ВИДЕЛ ТЫСЯЧИ БОГОВ. Я получил изумительный подарок. Они явились мне, неверующему (не знающему веры, которую я мог бы принять)».

(«Бурлящая бесконечность»)

Что произошло? Откуда взялся этот изумительный подарок? «Бурлящая бесконечность» (1957) — вторая у Мишо книга-исследование человеческой психики через воздействие на нее галлюциногенных веществ, исследование пути, о котором сам Мишо незадолго до того, в 1956 году написал книгу «Убогое чудо», а Олдос Хаксли чуть раньше — эссе «Двери восприятия» (1954) и «Рай и Ад» (1956). Путь этот Мишо охарактеризовал так:

«Если наркотики открывают путь, помогают различить нечто, то они — всего лишь один из этапов. Хотя бы и будоражащий, даже сверхъестественный.

Наркотики — переориентация сознания. Первый этап манипулирования.

Следующий этап — аскетизм:

То, что далось как подарок, без усилий или даже в результате ухода от них, нужно обрести заново, приложить усилия и, отказавшись от легкости и простоты, встать на путь трансцендентального».

(«Убогое чудо»)

IX. Книги о воздействии галлюциногенов

Наркотики со своим раем нам уже наскучили.

Дали бы они нам лучше немного знаний.

Век у нас не для рая.

Этот эпиграф, которым Мишо открывает свою книгу «Познание через пучины», напоминает об «Искусственном рае» Бодлера. Описание ощущений от приема наркотиков во Франции узаконено литературной традицией. Ей отдали дань Альфред де Мюссе (который перевел на французский «Исповедь английского курильщика опиума» Де Квинси), Бальзак, Теофиль Готье, Бодлер, Рембо, Альфред Жарри, Антонен Арто. Для Анри Мишо, о чем он и заявляет в эпиграфе, который мы процитировали, наркотик — не способ убежать от трудностей жизни, а метод исследования. Ради этого он обращается к измененным состояниям сознания, к измененному состоянию психики, даже делает шаг навстречу возможному безумию. В сущности, Мишо познает разные вещи одним и тем же способом — пытается лучше понять близкое через далекое: он знакомится с чужими краями, чтобы лучше понять свой собственный, изучает безумие, чтобы лучше разобраться, как работает «нормальная» психика. Вот как он пишет об этом в последней из своих четырех книг, посвященных опытам с наркотиками, «Великое испытание рассудка»: «Я хотел рассекретить „нормальность“ — неизвестную, неведомую, невероятную и бескрайнюю „нормальность“. Ненормальное помогло мне с ней познакомиться. Ведь даже зауряднейший из людей в минуту самой полной расслабленности осуществляет громадное число операций, причем не подозревая об этом, не обращая на это никакого внимания, для него это рутинные операции, в них его интересует лишь результат, а не механизм их действия, совершенно, между прочим, удивительный — в отличие от мыслей этого же человека, которыми он так дорожит и которые частенько оказываются самыми посредственными, банальными и недостойными того неординарного аппарата, который выдает их наружу и с ними работает».

Впрочем, пойдем по порядку. Речь идет о систематических исследованиях действия наркотиков на психику и организм человека в целом, об опытах, которые проводились под наблюдением врачей и описывались настолько подробно, насколько требовала от автора научная добросовестность, и настолько точно, насколько позволял ему писательский опыт. Мишо стремится очертить изменения в восприятии времени, пространства, цвета, звуков, всего окружающего мира — изменения, которые провоцируются этими веществами. А поскольку он говорит о совершенно новых для себя ощущениях, то ищет для них и новый язык. С первых страниц становится ясно, что о «пропаганде наркотиков» тут речь не идет.

«Это те же проблемы и трудности, с которыми сталкивается душевнобольной: человек, испытавший на себе агрессию мескалина, изнутри ощутивший, как в нем сперва проявляется в зачатке, а потом растет со скоростью метеора ощущение психического нездоровья, человек, вдруг утративший тысячу разных навыков, наблюдавший театральные выверты разума, после которых все изменяется, человек, которому в виде исключения довелось увидеть свое собственное поражение, развал, распад, — теперь-то он знает… Он будто бы второй раз родился на свет».

«Автор этого текста за последние пять лет испытал на себе большинство разрушителей сознания и личности, коими и являются наркотики-галлюциногены: лизергиновую кислоту, псилоцибин, раз двадцать — мескалин, сам по себе или в сочетании с чем-то еще, в разных дозах, и не для того, чтобы получить удовольствие с помощью этих веществ, а в основном — чтобы застать их врасплох, выведать тайны, кроющиеся где-то поблизости».

Это из книги «Познание через пучины».

А вот еще предостережение из «Великого испытания рассудка»:

«Тем, кто использует эти вещества, чтобы предаваться коллективному разгулу и раскрепощению, советую дальше не читать и не думать, что они найдут здесь что-то для себя. Мы говорим на разных языках. Мы приходим к разным результатам. Тот, кто не в состоянии контролировать свои действия, удержать все это на уровне собственной психики, в данном случае ошибся адресом».

Всего Мишо написал четыре книги о наркотиках, посвятив этим исследованиям около десяти лет жизни.

Первая из них — «Убогое чудо» («Misérable miracle») вышла 1956 году, и речь в ней шла об опытах с мескалином, Мишо начал сравнивать его действие с действием других наркотиков и обратился к теме «экспериментального безумия». Речь идет о моделировании измененных состояний психики с помощью некоторых наркотиков. Это направление, по-видимому, не развивается современной психиатрией, но такие попытки делались. Цель этих исследований — научиться лечить душевную болезнь или хотя бы правильно обращаться с душевнобольными, узнав из опыта, что с ними происходит, какие ощущения они испытывают.

«Бурлящая бесконечность» («Infini turbulent»), появившаяся в 1957 году, углубляет тему опытов с мескалином и сравнения его действия с действием других наркотиков.

В книге «Познание через пучины» («Connaissance par les gouffres») (1960) Мишо не только сравнивает воздействие разных наркотиков и определяет их «характер», но и описывает, как функционирует измененная психика, анализирует несколько случаев безумия. Он сопоставляет собственные наблюдения и сведения, почерпнутые из психиатрической литературы.

В 1966 году он публикует последнюю большую книгу, посвященную этой теме, — «Великое испытание рассудка» («Les grandes épreuves de l'esprit»).

Мишель Бютор замечает: «Медики могут многое почерпнуть из этих книг, и не только потому, что мы имеем здесь дело с описаниями, выполненными человеком, который пишет гораздо лучше, чем обычные специалисты в этой области, и, следовательно, мы можем лучше понять, что происходит, но также и потому, что Мишо знакомит нас с размышлениями об этике в медицине и в обращении с душевнобольными, о жалости, но прежде всего об уважении, которое мы обязаны проявлять к этим заключенным в больницы людям, при том, что некоторые из них дошли до предела возможного на земле горя».

Со временем все четыре книги стали довольно популярны среди читателей. Достаточно сказать, что, по свидетельству Реймона Беллура, известного исследователя творчества Мишо, одна из них, «Познание через пучины», спустя несколько лет после публикации значилась в списке книг, которые журнал «Elle» рекомендовал своим читательницам взять с собой в отпуск. Так что по-своему правы некоторые исследователи творчества Мишо, которые заключают, что настоящая известность пришла к нему только после публикации книг об опытах с мескалином. Но интерес этот пришел не сразу. Первая книга — «Убогое чудо», опубликованная сначала в небольшом издательстве «Editions du Rocher» в Монако, не вызвала никакою ажиотажа. В том же 1956 году Жан Полан предложил Мишо опубликовать свои мескалиновые впечатления в «Галлимаре». Мишо в ответ пишет: «Принимаю твое предложение, но учти, что мескалин относится к группе В. Наверное, с моей книгой обошлось без неприятностей только из-за ее резко антимескалинового настроя (который с тех пор изменился), а также из-за высокой иены и, наконец, из-за полного провала, который ее встретил: не продано и 250 экземпляров».

Прошли годы, и все изменилось. Поколение битников причислило Мишо к своим кумирам. Вот как вспоминает о своих парижских встречах с Мишо один из культовых американских поэтов того времени Ален Гинзберг:

Первая встреча (1958 год). «На улице Жи-ле-Кер, где я тогда поселился, я написал Мишо вежливое письмо, в котором говорилось, что молодой поэт из Америки с большим опытом в области галлюциногенов хотел бы обменяться с ним впечатлениями. (Мишо был первый известный поэт из тех, с кем мне довелось встретиться, который действительно знал толк в „уважительном“ обращении с этими наркотиками — в те годы все молодые американские поэты, во Франции неизвестные, усердно исследовали области сознания, работу которых катализируют пейот, гашиш и мескалин, но в Соединенных Штатах не было никого из старшего поколения, с чьим опытом мы могли бы сопоставить свои эксперименты.)

Мишо имел репутацию закоренелого отшельника, и я был удивлен, получив ответ, где говорилось, что в такой-то день после полудня он зайдет ко мне, а еще больше я был удивлен, когда пожилой человек с острым взглядом вошел в мой грязный гостиничный номер как раз в тот момент, когда я мыл ноги в раковине.

Он сел на кровать. Я описал ему обычные эксперименты с пейотом, которые последние десять лет практикуют в Соединенных Штатах, и мне кажется, он был приятно удивлен тем, что обнаружил на этой планете неизвестных попутчиков».

Потом разговор шел об Арто и о том, каких молодых французских поэтов Мишо считает интересными — он советовал Гинзбергу почитать Ива Бонфуа.

Они виделись еще два раза во время других поездок Гинзберга в Париж. Вот последняя встреча.

«Возвращаясь из Индии, я снова оказался в Париже в 1965 году и вдвоем с Грегори Корсо шел к Анри Мишо, чтобы оставить ему записку. Нам не удавалось с ним встретиться несколько дней, пока однажды, когда мы возвращались с бульвара Сен-Жермен, Грегори не заметил Мишо, переходящего улицу Сен-Жак. Мой приятель заорал (как подросток из нью-йорской банды в Нижнем Ист-Сайде орет старому еврею-колбаснику): „Эй! Анри!“

Анри перешел на нашу сторону улицы. „Вы получили мою записку?“ — „Нет, а вы мою?“ — „Я вам назначил встречу на завтра“. Мы втроем болтали, стоя вокруг фонаря, — еще одна неожиданная встреча на этой планете, и тут Мишо краем глаза заметил посреди улицы броско одетую молодую женщину — туристку или журналистку, которая навела на нас фотоаппарат. Он отвернулся и прикрыл лицо. Меня в те времена мало кто знал, но я все равно вообразил, что нас узнали, и размечтался, какой был бы подарок судьбы, если бы эту случайную встречу запечатлели для вечности. „Дорогой поэт Гинзберг, — наивно сказал Мишо, — это, вероятно, вас хотят сфотографировать, а я отойду“. Я был смущен, я испугался, а вдруг он решит, что мы караулили его на улице с фотографами, и вот подстерегли, а дальше нас уже ждет самолет, чтобы умчаться в Штаты вместе с фотографиями-трофеями — для журнала „Лайф“ или еще какого-то варианта Вечности. Я хотел сказать ему: „Нет же, по-моему… мне кажется, что это они как раз вас хотят сфотографировать“. Но я был слишком смущен и пристыжен, чтобы произнести хоть слово. Тем временем та дама что-то нам говорила. Неужели правда просила посмотреть в ее сторону и улыбнуться?

„Будьте любезны, господа, вы не могли бы отойти? Я хочу сфотографировать вон те ворота у вас за спиной“.

„Нет, нет, — сказал Мишо. — Прошу вас, господин Гинзберг, вы должны быть на этом фото один“, — он не расслышал или не понял и все еще старался отмежеваться от моих малопривлекательных прожектов.

„Господа, будьте любезны, отойдите от ворот, чтобы я могла их сфотографировать“, — повторила дама. Лицо Мишо озарила радость и осознание абсурдности положения — в этом лице появилось что-то совершенно китайское, и мы пошли дальше, склонившись друг к другу и указывая руками дорогу, словно милые чаплинские герои.

А между тем в моем распоряжении не только не было самолета, но и пойти мне было особенно некуда, и практически не на что было поесть. Вернувшись на землю, Мишо с отцовской щедростью подарил мне несколько тысяч франков, которые я со стыдом принял. Мы договорились встретиться на следующий день, чтобы вместе пообедать».

Во время их предыдущей встречи в 1961 году Мишо, по словам Гинзберга, сказал, что его все меньше и меньше интересуют видения тех, кто принимает наркотики, и все больше — то, как они доносят до нас свой опыт и чем занимаются потом.[89]

Это, вероятно, важная фраза для понимания того, чего на самом деле Мишо хотел от наркотиков. Мишо-экспериментатор, наверное, интересовался всем процессом, но Мишо-писатель в первую очередь ставил себе цель — и непростую — передать ощущения, с которыми «нормальное» сознание не сталкивается, а в «нормальном» языке нет ютовых средств, чтобы их описать. Переводить эти тексты трудно: они как стихи, потому что слова стоят на непривычных местах и употребляются в непривычных смыслах, образуя непривычные фразы. Главное в них, наверное, — скорость, скорость слова, которое стремится поспеть за сознанием и ощущением. Старый сюжет, о котором Мишо задумывался еще во времена интереса к сюрреализму. «Я был речью, которая старалась поспеть за мыслью. Дружки той мысли следили за гонкой. Ни один не желал на меня делать ставку, а было их там шестьсот тысяч, и все смотрели в мою сторону и смеялись» (из цикла «Загадки»). Может быть, для того, чтобы помочь речи поспеть за мыслью, он и обратился к мескалину — ускоряющему в человеке все.

Пробовал он пользоваться не только речью и рисунками. В 1964 году Мишо вместе с режиссером научно-популярных фильмов Эриком Дювивье сняли короткометражный фильм «Images du monde visionnaire» («Образы из мира видений»), в котором они хотели передать видения, спровоцированные двумя психотропными веществами. Фильм, в который Мишо вложил массу сил, получился, как говорят, плоским и не потрясал воображение — знатоки винят в этом режиссера, не обладавшего большой фантазией. После этого опыта Мишо больше не экспериментировал с кино.

Вообще же он успел очень много всего перепробовать, исследовать, написать за свою жизнь. Мы не публикуем в этой книге ничего из его поздних произведений. Один из новаторских проектов Мишо — комментарии к рисункам душевнобольных — включен в книгу-каталог московской выставки 1997 года. Были у него и размышления о том, почему в некоторых местах дают о себе знать сверхъестественные силы — скажем, полтергейст. Были и очень симпатичные маленькие пьесы — «Столкновения» (1981) — исключительно для чтения про себя, «актеров просят не беспокоиться». (За полвека до того Мишо написал две пьесы, «Драма изобретателей» и «Цепи», театральные постановки которых его сильно разочаровали, — после них он отказывался от любого сценического воплощения своих текстов, сделав исключение только для студенческого театра и нескольких постановок… в театре кукол.) Кто-то может с иронией отнестись к подобному разнообразию интересов. Современники не всегда с восторгом принимали поиски Мишо. Например, Франсис Понж когда-то упрекал его в эклектичности, в неумении выбрать между музыкой, кино и живописью.

В этом весь Мишо. «Норовит пуститься в бега…»

19 октября 1984 года его не стало. «Либерасьон» объявила о кончине «юмориста и моралиста» Анри Мишо. Странные определения.

Впрочем, сам он просил не спешить с выводами:

«Если кому-то в будущие времена удастся войти в контакт с тем, что от меня останется, пусть проведет опыт — возможно, я еще на что-нибудь пригожусь. Попробуйте.

Не зачисляйте меня в покойники только потому, что в газетах напишут, что меня больше нет. Я буду вести себя скромнее, чем сейчас. Так нужно. Я надеюсь на тебя, читатель, который однажды прочтет меня, на тебя, читательница. Не бросай меня одного среди мертвых, словно солдата на войне, которому больше не пишут писем. Выбери меня среди других, мне будет беспокойно, но я буду очень ждать. Говори со мной, прошу тебя, я в тебя верю».[90]

X. Кто окружал Анри Мишо

Возможно, в этой статье непропорционально мало — по сравнению с рассказом о начале писательской судьбы Мишо — говорится о его зрелых годах, образе жизни, друзьях и привязанностях. Мы восполним этот пробел лишь частично.

Распространенное мнение о нелюдимости Мишо, которое всплывает, например, в воспоминаниях Гинзберга, как явствует из этих же, да и других воспоминаний, не вполне соответствовало действительности.

Тем не менее, по свидетельству автора одной из книг о Мишо, Брижитт Уври-Виаль, человек он был требовательный и трудный в общении и обществу писателей предпочитал компанию этнологов, ученых и психиатров — а книги из этих областей знания составляли его любимое чтение. Он мало «выходил в свет», разве что отправлялся на какой-нибудь концерт восточной музыки или на очередной индийский или научно-популярный фильм.

При этом, хотя Мишо и не примыкал ни к каким группам, он вовсе не был отшельником: дружил со многими литераторами и художниками. Вот некоторые из его друзей и постоянных адресатов его писем, о которых мы еще не упоминали: Клод Каэн — фотограф-сюрреалистка, автор первой известной фотографии Мишо (это был фотомонтаж, где один Мишо выглядывал из-за плеча другого), издатель Жак-Оливье Фуркад, издательница и литератор Адриенна Моннье, основательница многих благотворительных организаций и покровительница писателей Алина Майриш де Сент-Юбер. В конце войны он подружился с художником Жаном Дюбюффе, и тот нарисовал в своей по тем временам немного хулиганской манере десяток портретов Мишо и Перо («Мишо — японский актер», «Г-н Перо — штаны в складках» и др.). Мишо очень симпатизировал Жаку Преверу, и, говорят, именно Мишо уговорил его не бросать поэзию, когда Превер в 1939 году переживал творческий кризис. В альманахе «Эрнские тетради» («Les cahiers de l'Herne»), посвященном Мишо, напечатан маленький рассказ Превера «Встреча» — об одной встрече с Мишо. О том, как однажды летним солнечным днем Жак Превер встретил Анри Мишо, который шел по набережной с особенной взволнованной улыбкой. Они пошли дальше вместе и беседовали, «как Плотник и Морж у Кэрролла», о самых разных вещах: «О солнце и о безднах, о довоенных наркотиках, о тогдашних торговцах кокаином, о картинах… и о старых-престарых друзьях. / Но не говорили ни о женщинах, ни о любви. / Хотя, может быть, несколько минут назад именно любовь светилась в улыбке Мишо. / Тайная любовь. / В его книгах она изо всех сил прячется, но тому, кто любит и умеет читать, она попадется на глаза — тихонько».

Мишо нечасто писал о любви. Но в этих его стихах звучит иногда такая беззащитность и простота, что делается не по себе. Как будто их написал не известный нам Мишо, а какой-то другой человек. Мы не будем разбирать личную жизнь Анри Мишо, хотя у его исследователей, как и у исследователей творчества каждого поэта, множество гипотез о том, какими привязанностями и отношениями навеяно то или иное стихотворение. В 1943 году он женился на Мари-Луизе Фердьер — она занималась историей искусств и училась у известного французского искусствоведа Анри Фосийона. Мишо познакомился с ней, когда она еще была замужем за Гастоном Фердьером, врачом-психиатром, сотрудником Жака Лакана, одного из основателей французской школы психоанализа. Семейная жизнь дала повод для нескольких жестоких и резких текстов, опубликованных по горячим следам. Позже Мишо не включал их ни в какие свои сборники, но сейчас при публикации полного собрания сочинений они представлены широкой публике, и по ним всякий может догадаться, что отношения супругов были непростыми. В 1948 году Мари-Луиза погибла в результате несчастного случая. После ее смерти Мишо написал пронзительную и трагическую поэму «Мы всё еще вдвоем», которую вначале опубликовал, а потом изъял из продажи — из-за ее слишком личного звучания. В ответ на письмо с соболезнованиями, которое послал ему Андре Жид, Мишо написал: «Я теперь многое узнал о страданиях и привязанности, и еще о любви, которую я, может быть, недостаточно ценил».

Имя Анри Мишо пока известно немногим российским читателям. Имена двух писателей, с которыми его сталкивала судьба, хорошо знакомы нашим соотечественникам. Он встречался с Владимиром Набоковым, а возможно, и общался с ним по поводу публикации в журнале «Мезюр» (в редколлегию которого Мишо вошел в 1936 г.) рассказа «Мадемуазель О». Этот рассказ Набокова, написанный вначале на французском, впоследствии был переведен автором на русский и стал частью автобиографической книги «Память, говори». Существует фотография, сделанная в 1937 г., на которой Мишо и Набоков сидят рядышком на заседании редколлегии «Мезюр».

С журнала «Мезюр» началось и заочное знакомство Мишо с Хорхе Луисом Борхесом, тоже автором журнала. Потом они встретятся в Буэнос-Айресе, куда Мишо приедет по приглашению аргентинского Пен-клуба. Вот как вспоминает об этих встречах Борхес:

«Мне он запомнился улыбчивым и безмятежным человеком, весьма проницательным, часто ироничным. (…) Он не следует никаким поветриям нашего времени. Он настороженно относится к Парижу, к литературным группировкам, к модным веяниям и, само собой, к культу Пабло Пикассо. С той же бесстрастностью и настороженностью он смотрит и на восточную философию».[91]

«Сколько мы проговорили с Анри Мишо такое уже множество лет назад на улицах и в кафе Буэнос-Айреса, правда, об этих разговорах у меня сохранились только смутные воспоминания — словно позабытая многозвучная музыка, немеркнущая радость. Я тогда перевел его „Дикаря в Азии“, и надеюсь, что не предал — в смысле итальянского каламбура[92] — эту пронзительную книгу, которую не назовешь ни восхвалением, ни выпадом, она — и то, и другое одновременно и еще многое сверх того.

Чуть позже произошел комичный эпизод. Мишо позволял себе кое-какие шутки в адрес древних и прославленных культур, вроде индийской или китайской, и у нас это никого не шокировало. Но зато когда он не совсем серьезно отнесся к нашей стране, нашлось множество людей, которые обвинили его в неблагодарности и оскорбительных выходках. Такие искажения перспективы забавляют.[93]

И по ту, и по эту сторону логики (все равно ведь фраза — это метафора) книге „Мои владения“ по-прежнему нет равных в современной литературе — в ней заложен почти необъяснимый заряд тревоги, неотвратимости и подавленности».[94]

Интересно, что именно о сборнике «Мои владения» вскоре после его опубликования один анонимный критик отзывался таким образом: «Это похоже на произведение сумасшедшего, или, по крайней мере, чертовски удачная имитация».

XI. Мишо на русском языке

Заслуга представления Анри Мишо читателям в России принадлежит переводчику и поэту Вадиму Козовому. Его первые переводы Мишо были опубликованы в 1967 году, он был знаком с Мишо, дружил с ним, они вместе обсуждали сделанные переводы. «…Каковы бы ни были недоразумения и даже ссоры, поэтическая дружба (и сотрудничество — если учесть пятнадцать-двадцать точнейших по интонации, ему обязанных переводных строк) оставалась неколебимой», — писал Вадим Козовой в своей вступительной статье к книге «Анри Мишо: поэзия, живопись», вышедшей к московской выставке 1997 года, которую он же организовал, для чего потребовалось, по его собственному выражению «почти идиотическое бескорыстие многолетних усилий, трудов и мук». А начиналась эта выставка с идеи представить зрителям литографии, которые Анри Мишо сделал к французскому переводу книги Вадима Козового «Прочь от холма». В результате было выставлено несколько значительных работ Мишо и вышла упомянутая книга. Первая книга на русском, полностью посвященная Мишо. Интересна история нескольких переводов, в нее вошедших. Стихотворений в ней не так уж много, около десятка. С 1973 года, когда вышел сборник «Из современной французской поэзии: Раймон Кено, Анри Мишо, Жан Тардье, Рене Шар», новых стихотворений Мишо не публиковалось. Была, говорят, одна газетная публикация — и все. Почему Вадим Козовой отказал себе в удовольствии напечатать в книге 1997 года побольше новых переводов? — не понимала я. Ему самому этот вопрос уже не задашь: несколько лет назад его не стало. Я положила рядом два сборника, сравнила переводы и, кажется, поняла, в чем дело. Десяток ранее опубликованных стихотворений был полностью переработан переводчиком. То, что было сделано им в 1973 году, его не устраивало. «Все, что помещено в этой книге — и тексты самого Мишо, и работы о нем, — не более чем вехи для тех, кого хочется заинтересовать и привлечь. Еще, несомненно, появятся другие русские переводы Мишо, удачнее моих, которые я печатал с 1967 года и за которые — пусть не все — мне приходится теперь краснеть. Скажу лишь, что Мишо с его уникальной речевой стихией — один из тех, кто труднее всего поддается переложению на другой язык» — так отозвался о своем труде Вадим Козовой. Переводчики нынешней книги тоже в полной мере осознали трудность, а порой и невозможность переложения текстов Мишо. Все, чего мы хотели, — это сделать загадочного и далекого Мишо чуть ближе и понятнее, познакомив читателя с теми из его текстов, которые показались нам самим близкими и симпатичными или резкими и запоминающимися. Возможно, потом эти переводы тоже удастся доработать и переработать. Сейчас же хочется, чтобы имя Анри Мишо вышло из тени, стало вызывать какие-то ассоциации, чтобы наши читатели запомнили Перо, порадовались «Свободе действий», обратили внимание на непривычные пронзительные стихи Анри Мишо, на его смелые и весьма разнообразные эксперименты над самим собой. Нам, видимо, в свою очередь, придется краснеть за свою работу. Борис Дубин, тоже переводивший Анри Мишо, в рецензии на книгу-каталог выставки 1997 года анализировал причины столь тяжелого пути этого поэта к русскому читателю: «…во Франции, в Европе, вообще на Западе (при том, что и эхо поэтического слова, кажется, слабело, и поэзия в целом, говорят, мельчала, и ажиотаж вокруг многих предшественников и современников Мишо в литературе — Валери и Сен-Жон Перса, Элюара и Арагона, Кокто и даже Шара — заметно стихал), нешумная известность и непогрешимый авторитет Анри Мишо год за годом росли. Что же мешало нашим здешним переводчикам, прославленной „школе советского поэтического перевода“? Малозаметный для самих себя — групповой, уже практически анонимный — литературный конформизм, накатанные, индивидуально почти неощутимые привычки мысли, ходы слова. „Школа“ ведь и возникла на переводах „высокой классики“ и при любой возможности охотно в них уходила (…) Тут было на что опереться в собственно литературном смысле: старые отечественные образцы, языковая и стиховая норма, апробированные ресурсы выразительности — словари диалектизмов и просторечий… Плюс наработанные, „твердые“ типы поэтики — пластическая живописность, этакая возрожденческая или парнасская „чеканность“; разрешенные в сатире лихой гротеск и „соленое“ словцо; как бы „прямое“, а на деле вполне шаблонное эмоциональное переживание в лирике… Современность с ее „открытой“ жанровой природой текста, раздвоением, зыбкостью, а то и полным исчезновением привычного „образа автора“, борьбой против какого бы то ни было „готового“ языка, постоянной провокацией читателя, ставкой на обострение авторских с ним взаимоотношений, призывом, что ни говори, к довольно некомфортному испытанию непривычных, зачастую нестерпимых пределов опыта, мысли, воображения — все это по большей части оставалось за пределами общепринятой литературной оптики».[95] Привожу длинную цитату не для того, чтобы кинуть камень в уважаемых предшественников, а потому что это размышление, как мне кажется, объясняет природу каких-то разрывов или пробелов в нашем читательском опыте — которые хотелось бы преодолеть, в частности, с помощью этой книги.

Алина Попова

Примечания

1

Область на севере Бельгии.(Примеч. перев.)

(обратно)

2

Моя вина, виноват (лат.). (Примеч. перев.)

(обратно)

3

Самообладание (англ.). (Примеч. перев.)

(обратно)

4

Имперский банк (англ.). Крупнейший банк в Индии в период между 1921 и 1955 гг. Находился под английским управлением. (Примеч. перев.)

(обратно)

5

Исключение составляет буддизм, но он уже давно ушел из Индии.{166} Слишком чистая для них религия. (Здесь и далее, кроме особо оговоренных случаев, примечания автора.)

(обратно)

6

С их точки зрения, у человека не две руки. У него их восемь, шестнадцать, двадцать, он весь просто утыкан руками.

Какие открытки продают в Индии? Все одного типа — открытки, изображающие человека с точки зрения магических сил. Сияющие окружности на лбу, вокруг пупка, на половых органах… цветы, да разнообразие способностей — вот каким они видят человека.

(обратно)

7

Выше сердца! Ободряющий призыв (лат.). (Примеч. перев.)

(обратно)

8

Само собой, наше деление на три или четыре части не больше соответствует реальности. «Одушевленные существа и неодушевленные, горячее и холодное, подверженные морской болезни и не подверженные». Несмотря на то что физические, естественные науки доказали нам, что все не так просто, несмотря на то, что мы это знаем, мы продолжаем разделять на две части, хоть нам и приходится дополнять наше деление послесловиями и уточнениями, вроде: «это так, и все же…», «существуют еще и…».

Индиец сразу видит предмет во всей полноте.

И если у него не найдется 34 составляющих, на которые раскладывается какой-то вопрос, он изобретет вдобавок 10–15 штук, которых ему не хватало.

Как и европеец, который, еще ничего не зная о каком-то деле, сразу начинает выделять в нем три части.

(обратно)

9

Знак в нотном письме, обозначающий продление ноты иди паузы. (Примеч. перев.)

(обратно)

10

Я внимательно прочел описание свадьбы Рамы и Ситы.{167} Наверно, в этом есть блеск, но какая претензия!

(обратно)

11

Я сохранил несколько открыток с видами храмов, которые я видел, и тамошних статуй.

Лица у них прекрасные, созерцательные и лучатся удовольствием.

Тела же и огромного размера половые органы соединены в самых разных положениях, причем не забыт и онанизм.

(обратно)

12

Поздн. примеч. Это впечатление тоже достаточно наивно. Ведь то, что я видел, были не просто два разных человека, но и определенная ситуация — и на ее примере можно было прочувствовать и понять, что именно в давние времена давало повод к ненависти, нападениям и убийствам.

(обратно)

13

В силу самого факта (лат.). (Примеч. перев.)

(обратно)

14

По виду.

(обратно)

15

Поздн. примеч. Это своебразие с тех пор, видимо, сгладилось. Встречи с кинематографистами и с фильмами из других стран их существенно изменили.

(обратно)

16

Сперма приводит индуса в состояние мистического ликования. Она для него символизирует соитие с его богинями (см. «Атхарва Веда», книга VIII, гимн IX).

(обратно)

17

Тем не менее как только они идут работать, их репутация испорчена. И поделом им, надо полагать.

(обратно)

18

Индуистская доктрина утверждает, что бесполезно помогать кому-то материально, что помогать нужно по-настоящему, то есть в духовной сфере, а это куда сложнее. Дхан Гопал Мукержи определил больницу таким образом: это устойчивый оплот разочарования, где люди замедляют движение своих душ к совершенству, творя добро.

(обратно)

19

В самом захудалом театрике с отвратительными слащавыми декорациями имеется пара прожекторов, чтобы поддельные бриллианты и стекляшки получше сверкали.

Уберите из индийской литературы восхваления, грубую лесть — и все произведения немедленно сократятся на треть.

(обратно)

20

Поздн. примеч. Я имел в виду фильмы того времени (1930), очень показательные, хотя в них и не было ничего, кроме богов и брахманов на службе у богов и раджей.

(обратно)

21

Поздн. примеч. Известно, что покорный человек естественным образом притягивает к себе человека, которому нравится подчинять, командовать.

Очень покорный человек рано или поздно привлечет к себе или даже породит рядом с собой деспота. Они образуют пару.

Один из индусских типов — податливый, терпеливый, апатичный, предпочитающий ни во что не вмешиваться, и даже если действует, отстраняется от собственных действий (В «Бхагавад-Гите» есть роскошные примеры), так вот, этот распространенный в Индии тип неизбежно встретит человека противоположного типа, который будет его использовать. Для начала определит его в низшую и скромную касту и обяжет в ней оставаться… и тот согласится.

Будет земледельцем и бедняком (а таковы 4/5 населения Индии) и останется им много веков.

Бессилие, особенно предельное бессилие, порождает властителей: раджей, брахманов, земиндаров, заимодавцев, ростовщиков. Предельная терпимость порождает предельное корыстолюбие. Увы, беспомощность им даже в радость: они в бездействии смотрят, как крысы и птицы уничтожают зерна, без которых им самим скоро придется туго и которые они могли бы с легкостью и без больших затрат защитить.

Не только бедняки, но и любой невнимательный человек, любой, кто не обороняется, в Индии порождает вокруг себя паразитов, бесчисленных паразитов, связанных с ним религиозными, семейными, общественными отношениями.

Давление этого порочного круга усугубляется еще и хроническим голодом, он длится месяцами и превращает людей в скелеты, голод — наркотик бедняков, худший из наркотиков — как и все наркотики, усиливает внушаемость, доверчивость, и этим гнусно пользуются святоши-паразиты, которые наживаются на религиозных чувствах.

(обратно)

22

Поздн. примеч. Плохой пример. Миларепа был тибетец. Позднее он учился у Марпы.{168} Трудно сказать, пользовался ли он индийскими заклинаниями.

(обратно)

23

«Самоуправление Индии». (Примеч. перев.)

(обратно)

24

Говядина (англ.). (Примеч. перев.)

(обратно)

25

Поздн. примеч. Как я ошибся!

(обратно)

26

Поздн. примеч. Еще одно ошибочное предсказание.{169} Эта революция еще впереди. Она произойдет. Однажды грянет взрыв, и он будет сильнее и ужаснее, чем мог бы, как раз из-за того, что долго откладывался.

Не у одних европейцев вызывает возмущение и ужас это нагромождение проявлений неравенства, кошмарных несправедливостей, зрелище жестокости, бесчувствия, развращенности, прикрытых искусным лицемерием, — хотя хитрецы, присваивающие религиозные ценности и земные богатства, называют все это, естественно, другими словами.

Есть и индийцы, которые обличают эту систему и объявляют ее чудовищной — на свой страх и риск, один из них — индийский эмигрант B. C. Найпол, принадлежащий к касте брахманов, который, вернувшись домой в 1963 г., возмущенно назвал свою родину «An Area of Darkness» — таково было заглавие его книги («Зона тьмы») (англ.).

(обратно)

27

Неквалифицированный рабочий (англ.).

(обратно)

28

Поздн. примеч. За время жизни одного поколения под влиянием политики, экономики и изменения системы классов в обществе «человек с улицы» в Китае изменился. И «моего» человека, которого видел не только я, но и множество путешественников и живших здесь иностранцев, уже не встретишь… если только не соскребешь верхний слой. А можно еще отправиться в китайский город или китайский квартал за границей, например в Бангкоке, — там они все те же, ходят по тем же улицам и, ничего не зная о новых веяниях, по-прежнему соответствуют старым описаниям.

Сколько гостей из «братских делегаций», которые принимают с цветами, улыбками и безудержными проявлениями дружбы, остерегаются и не придают всему этому значения, как и те, кто недавно в ужасе смотрел на дикие выходки хунвэйбинов.

Мне же, после того как я был неприятно удивлен и извлек из этого урок, нравится думать, что как бы там ни было и к чему бы Китай ни стремился, он всегда будет меняться.

Он обновляется. И нужно радоваться тому, что его не узнать, и тому, что мы каждый раз видим новый Китай, всегда неожиданный и всегда невероятный.

(обратно)

29

«The evolution of Chinese writing», Owen, p.8, fig. I.

(обратно)

30

Мы приводим практически подстрочник фрагмента стихотворения Ли Бо в переводе с французского, чтобы сохранить образы, которым дальше дает толкование Мишо. Вот как этот фрагмент звучит в переводе А. Гитовича: «В струящейся воде /Осенняя луна. / На южном озере / Покой и тишина./И лотос хочет мне/ Сказать о чем-то грустном, / Чтоб грустью и моя/Душа была полна» (Ли Бо. Нефритовые скалы СПб.: Кристалл, 2000). (Примеч. перев.)

(обратно)

31

«Дух китайской поэзии» (англ.). (Примеч. перев.)

(обратно)

32

Китайцы всегда мечтали о «всеобщем согласии» — то есть чтобы земля и небо «были в состоянии совершенного покоя», а каждое существо «полностью реализовало себя».

Интриган, желающий вызвать народный гнев, говорил: «Император утратил „гармонию с небом“». Услышав это, потрясенные крестьяне и знать, весь народ вместе хватался за оружие… и император лишался трона.

(обратно)

33

Это удивительно: возвращаешься туда сегодня, и в тех же городах, где ог тебя все разбегались, видишь уверенные лица, люди не отстраняются — они улыбчивы, открыты и дружелюбны.

(обратно)

34

«The Chinese idea of the second self». E. T. S. Werner.

(обратно)

35

Поздн. примеч. В самый разгар войны, когда в провинциях бушуют восстания, не кто иной, как сам Чан Кайши издает сборничек полезных предписаний и правил вежливости и этикета… В Китае эта книга явно не будет последней в своем роде.

(обратно)

36

Поздн. примеч. До сих пор в Китае инакомыслящих, крупных диссидентов, уклонистов, а также прочих «подозрительных личностей» и предателей отправляют не в тюрьму или в ссылку, не казнят, а водят по Пекину или другому городу с табличкой на груди, а на табличке крупными буквами написано: «глупец»; так их оскорбляют, выводят на улицу для публичного осмеяния — потеря лица.

Это первое из их серьезных наказаний.

Кто-то спросит: а что же самокритика? Но может быть, самокритика — всего лишь способ стыдить себя самому, чтобы защититься от чувства стыда, которое вам навязывают другие и которое вытерпеть труднее?

Вот и классические китайские нормы вежливости обязывают в первую очередь принизить себя самому до последней крайности.

(обратно)

37

Так было по многих провинциях при разных императорах, несмотря на авторитет императорской власти, — а маоистская революция покончила с этим положением дел, как и со многими другими вещами, которые уже вошли в обычай.

(обратно)

38

Считается, что китайцев так много потому, что у них много детей. А может, все наоборот? Они предпочитают общество, множество людей сразу — отдельной личности и панораму — отдельному предмету.

(обратно)

39

Поздн. примеч. Китайцев до скончания веков будет восхищать разумность.

Очарование разумности, убеждение, что все устроено разумно.

Мао Цзедун, который перевернул весь Китай и за несколько лет полностью переделал тысячелетнее общество, который выдвигал самые дерзкие проекты, иногда невыполнимые, — и они выполнялись, и другие, вообще бессмысленные по своей дерзости, вроде того случая, когда он хотел ввести маленькие «деревенские доменные печи» и выплавлять сталь — не слушая возражений специалистов; Мао Цзедун, который учредил деревни нового типа — с общими спальнями, где не полагалось семейной жизни; этот самый человек, изобретатель знаменитого «большого скачка», человек, которого ничто не пугало, отступал перед парадоксом, перед блеском, красноречием, романтикой. Его маленькие книжечки написаны просто, простыми фразами, чтобы получилось разумно, прежде всего — разумно…

(обратно)

40

Они без всякого обучения безошибочно копируют парижскую одежду. В Пекинском музее выставлены тысячи растений из камня, самых разных оттенков, цветы в горшках, воспроизведенные так точно, что не отличишь. Китайцы предпочитают их настоящим цветам. Еще они копируют ракушки и камни. Делают бронзовую лаву. И украшают свои сады искусственным шлаком из бетона.

(обратно)

41

У китайцев что угодно может стать предметом сделки: оскорбление, армия, город, чувство и даже собственная смерть. У них смену веры можно оплатить наручными часами, а смерть — гробом (но гробом хорошего дерева: бывало, что какой-нибудь кули соглашался, чтобы его казнили вместо более богатых осужденных). Первым португальцам-католикам, которые стремились обратить язычников в свою веру, китайцы предлагали окрестить двенадцать сотен человек за одну пушку. Хорошая мортира оценивалась в три тысячи.

(обратно)

42

Я замечаю вместе с Джайлсом, что Герберт Спенсер тоже думал об этом,{170} в точности об этом же. Философ, между прочим. Но философ из нации лавочников, я, по сути, больше лавочник, чем философ, подобно тому как охотничья собака не столько охотничья, сколько собака.

(обратно)

43

В трудный момент они вновь становятся солдатами… ко всеобщему удивлению.

(обратно)

44

Многие другие трактаты (скажем, о разведении шелковичных червей, о музыке, о хиромантии… даже о военном деле) также исполнены собственной природной поэзии, это их способ изложения.

(обратно)

45

Французский перевод: Raphael Petrucci. Ed. Laurens. Paris, 1918.

(обратно)

46

Мальчик, герой повести французского писателя Жюля Ренара (1864–1910) «Рыжик» («Poil de carotte») (1894), которого травили и унижали домашние. (Примеч. перев.)

(обратно)

47

Мур — псевдоним Сюзанны Малерб, которой и приснился сон, приведенный здесь со всей возможной точностью.

(обратно)

48

В печатном издании эти пометки расположены на полях, в начале или в середине абзаца. По возможности они вставлены в текст после тех фраз, рядом с которыми они находятся. Прим. верстальщика.

(обратно)

49

А что, если ввести этот «ускоритель» медлительным животным — вроде хамелеона, ленивца или выходящего из спячки сурка?

(обратно)

50

Считается, что видеть разные цвета, думая о музыке, — это восхитительно. Наверно, так и есть, если бы только это давалось в придачу. Однако первое, что замечаешь и на что досадуешь, — то, что больше не получается воскрешать в памяти сами звуки. Цепь замкнулась. По какой причине? Один центр подавляет другой, расположенный по соседству? Чрезмерное внимание к одной стороне (зрительной) не позволяет обратить внимание на другую (акустическую)?

Это закон, который я замечал в жизни, а в случае мескалина он проявляется наглядно: чтобы что-то открылось, что-то должно закрыться.

Новое открытие автоматически вызывает закрытие другой стороны… Для чувствительности к одной стороне необходима нечувствительность к другой. Это то, что так трудно дается графологам.

Какая чушь — представлять себе всестороннего человека, равно продвинутого во всем, выдающегося, заметного сразу во всех своих проявлениях!

(обратно)

51

Была здесь, хоть я ее и не ощущал, какая-то гордость (!) за то, что я — единственный свидетель этого невероятно величественною зрелища.

(обратно)

52

Что значит это «совпал»? Всю жизнь я пытаюсь (исследования ради) подобраться к самому себе как можно ближе, но не до совпадения, я не отпускаю вожжи, не приношу себя в дар.

Хочу, чтобы оставался какой-то зазор, он служит заодно и полосой безопасности.

Может показаться, что это чересчур: чтобы просто быть самим собой, от меня требуется какой-то дар. Но это так. Ложный нарциссизм: сам с собою не в ногу, сам себе не хозяин. И я не один такой.

На свете полным-полно людей вроде меня. Они не приносят себя в дар.

Иметь веру — не означает быть убежденным в существовании некоего божества, в отличие от тех, кто в этом факте сомневается. Вера — стремление дарить, потребность принести дар кому-то, кто бесконечно выше тебя. Ведь и любовь — не есть убежденность в существовании безупречно красивой женщины. Любить — приносить себя в дар, нуждаться в этом, и даже самому немужественному мужчине может нестерпимо хотеться принести этот дар. Даже нарциссизм возможен только при условии, что приносишь дар — себе самому. И тут тоже, что любопытно, нужна вера (вера в себя).

Так вот, оставляю мои «летучие ассоциации, ассоциации по соседству или внезапному капризу», я только что, благодаря магии шара, вернул себя, отдал себя — себе, как будто возвратился к моей истинной правде-единству-отечеству, вернул себе свое имя, и все это — в худший момент моей жизни. Ужасный циклон подхватил нас: так глупо и так неразрывно объединившихся меня и меня, и с той минуты вместо того, чтобы наблюдать за ударами, я получал их сам.

(обратно)

53

Несмотря на весьма сильное расширение зрачков, которое, должно быть, сохранялось без изменений еще несколько часов.

(обратно)

54

Бежать — не то же самое, что быстро идти (как быстро не иди, ходьба все равно не станет бегом), галоп — не то же самое, что рысь, а совершенно другой способ передвижения со своими особенностями, вот так же, если у вас бывают невероятные идеи, проблемы, фрустрация, комплексы — это не значит, что вы безумны; безумие — совершенно другой способ передвижения со своими особенностями, другое состояние, в котором фрустрация, проблемы и комплексы, не представлявшие никакой опасности, становятся крайне опасными и могут развиться в болезнь почти мгновенно — как колибациллы, микробы-сапрофиты, которые до определенного момента безвредны, но могут неожиданно создать в человеческом теле патогенную среду.

(обратно)

55

Очень точное определение, которое без упоминания имени его автора использует для обозначения психотропных веществ этого типа профессор Джулиан Хаксли.{171}

(обратно)

56

Возможность, данная природой истерическим темпераментам (моему же — нет). Без областей пониженной чувствительности нет и сверхчувствительных зон. Но и в них за определенной гранью ничего не ощущается. Желания, стремления при переходе через определенный уровень обращаются в ничто. От медитации или молитвы пользы в таких случая не больше, чем от пластыря на деревянной ноге. Чтобы что-то произошло, надо сначала перейти на другой уровень, преодолеть порог.

(обратно)

57

Сам я, раздражаясь по тысяче поводов, отвлекаясь на массу любопытных деталей, да и вообще сторонник неповиновения, — сначала ничего такого не испытал. А может быть, и не принял. С удивлением я констатировал, что в этой книге нет почти ни слова о чувстве общности. Речь о нем пойдет в следующих.

(обратно)

58

Уильям Джеймс писал о веществах более слабых, доступных в его время: «Опьянение — великий стимулятор способности к приятию».{172} Даже если в состоянии опьянения проявляется враждебность, агрессивность, оно объединяет, причем по-новому, объединяет невероятно.

(обратно)

59

Хоть наркоманов и считают отребьем и не верят в то, что они приобретают какой-то новый опыт (по крайней мере, они не могут выразить его словами), но сами они воспринимают остальных, в том числе ученых и великих людей, как зашоренных.

(обратно)

60

«L'Agnistoma»: la description de la forme normale du sacrifice de soma dans le culte védique. V. Henry, W. Galand. Ernest Leroux, editeur. Paris, 1906–1907. 520 стр. В 2-х томах.

(«Агнистома»: описание обычной формы жертвоприношения сомы в ведическом культе.)

В Индии, когда божество совершает молитву, в дело идут и наркотики…

(обратно)

61

Бессмертие — лишь но вторую очередь идея. Прежде всего это ощущение.

Путь от обозначенного срока к бесконечности не так долог, как кажется.

Пока человек не задумывается на эту тему, он ощущает себя вечным.

Но тут приходит врач и находит у него рак, и вот оно — крушение, крушение идеи, которая, как оказалось, вовсе и не была идеей.

Человеку нужно срочно — за несколько недель или дней — смириться с тем, что бессмертие кончилось. Его сознание не знает, как быть.

Рассуждения о краткости жизни, объективное знание о ее конечности — все это он невольно относил к другим людям. Для нею же, напротив, время было нескончаемым. Эту информацию ему непрерывно посылало его тело. Наркотик не изобретает вечность. Он помогает обрести ее вновь, но уже как нечто отдельное, глобальное, единственное, и погружает вас в нее. Как такое может не нравиться? Это бесподобно.

Несколько минут — и вы дрейфуете в бессмертии.

Это состояние некоторым кажется напоминанием о внутриутробной жизни.

Такой уровень сознания и внимательности в не сформировавшемся еще существе!

Может, и правда? Наверно, так и ощущает себя зародыш.

(обратно)

62

Стало модно воспринимать пантеизм как монотеизм плюс политеизм: единственный Бог для посвященных, и дополнительные божества для мелких людишек (мелких — в интеллектуальном и в социальном масштабах, а также по месту в кастовой иерархии) — им ведь нужна дополнительная опора. Такой взгляд неверен.

(обратно)

63

В противоположность западным религиям семитского происхождения, основанным на модели Отец-Сын.

В иудаизме Бог — всемогущий отец. «Бог сил».{173} Бог, у которого есть возлюбленный сын, богоизбранный народ. Правоверный должен остерегаться. Это бог, которого нужно бояться, умолять и который у человека, вечного грешника, будет неизменно вызывать чувство вины.

В магометанстве — Аллах. Перво-наперво признавать Его. Проявлять покорность.

В христианстве — та же модель Отец-Сын. Вдобавок есть сын Бога, его воплощение, и именно сына нужно возлюбить, именно он выступает заступником людей. Можно еще себя с ним отождествлять, а женщины могут отдавать ему, божественному жениху, свою любовь.

Культ Девы Марии, романтизирующий отношения сына с матерью, где сын навсегда остается сыном.

В Средние века (феодальная модель) воздают почести Господу, как своему синьору и господину. Верность. Защищают честь (!) владыки-сюзерена. Римская церковь прежде всего требует послушания.

Ни одна из этих моделей не выглядит особо привлекательной для современного человека, который отвергает все, что напоминает об отце, хочет полагаться только на себя самого, испробовать свои собственные возможности.

(обратно)

64

Фармацевтическая зависимость от мескалина, гашиша и галлюциногенов, которую и зависимостью-то можно назвать с натяжкой, не идет ни в какое сравнение с настоящей и очень серьезной зависимостью, вызываемой героином и другими подобными наркотиками, которых я не принимал, и не только по этой причине.

(обратно)

65

Перевод С. Апта.

(обратно)

66

Перевод В. Станевич.

(обратно)

67

Здесь и далее стихи в переводе А. Поповой.

(обратно)

68

Так отреагировал на одну из первых книг Мишо французский писатель Поль Низан (1905–1949) в статье в журнале «Европа» в 1933 г.: «Он вечно пребывает в скверном настроении, которое обрушивает на все подряд, на все страны, накидывается на самые устоявшиеся истины. (…) Может, и не стоит никуда ездить, если из кругосветных путешествий привозишь только злость и еще раз злость, которая была в тебе уже до отъезда» (цит. по В. Ouvry-Vial. Henri Michaux: qui êtes-vous. Lyon, La Manufacture, 1989. P. 100).

(обратно)

69

Bernard Dupriez. Gradus. Dictionnaire des procédés littéraires. Union générale d'éditions. Paris, 1980.

(обратно)

70

«Vahe Godel dialoguant avec Michel Butor, Jean-Charles Gateau et Jean Starobinski: Gong et ouate» // Magazine littèraire. juin 1985, № 220.

(обратно)

71

Из цикла «Ломти знания», сб. «Лицом к засовам».

(обратно)

72

«Некоторые сведения о пятидесяти девяти годах жизни».

(обратно)

73

Ответы Мишо на вопросы Рене Бертеле, составителя и автора статьи к томику «Анри Мишо: о нем, стихи, библиография» из серии «Сегодняшние поэты» (Henri Michaux. Une étude, un choix de poèmes et une bibliographie. P. Seghers, Coll. «Poètes d'aujourd'hui», № 5, 1946). Вопросы и ответы в первоначальном виде опубликованы в Собрании сочинений Мишо в серии «Библиотека Плеяды», т. I (Henri Michaux. (Euvres complètes. Vol. I. Gallimard, Bibliothèque de la Pléiade, 1998).

(обратно)

74

Из ответов на вопросы Ренс Бертеле. Ibid.

(обратно)

75

Цит. по Les cahiers de I'Herne: Henri Michaux (sous dir. de R. Bellour), éd. de l'Herne, 1966, p. 161.

(обратно)

76

Первые свои тексты Мишо подписывал все же измененным именем: заменил последнюю букву имени «Henri» на «у» — получилось английское «Генри».

(обратно)

77

«Некоторые сведения о пятидесяти девяти годах жизни».

(обратно)

78

Цит. по R. Bellour. Introduction // Henri Michaux. Qui je fus précédé de Les Rêves et la Jambe, Fables des origines. Paris, Galiimard, 1998. P. 37.

(обратно)

79

В 1911 г. Андре Жид, Жан Шлюмберже и Гастон Галлимар создали на базе журнала «НРФ» издательство. Сначала оно тоже называлось «НРФ», но в 1913 г. его единственным владельцем стал Г. Галлимар, и в конце 20-х гг. издательство было переименовано в «Галлимар».

(обратно)

80

Robert Brechon. Henri Micliaux. Paris, Gallimard, 1959.

(обратно)

81

Из автобиографического текста «Кто это такой?».

(обратно)

82

Michel Butor. Lc Sismographe Aventureux. Paris, Ed. de la Différence, 1999.

(обратно)

83

Андре Бретон. Манифест сюрреализма (перев. Л. Андреева и Г. Косикова) // «Называть вещи своими именами. Программные выступления мастеров западноевропейской литературы XX века». М.: Прогресс, 1986.

(обратно)

84

На русский язык переведена его книга: Ж.-Ф. Жаккар. Даниил Хармс и конец русского авангарда. СПб.: Академический проект, 1995.

(обратно)

85

Даниил Хармс. О явлениях и существованиях. СПб.: Азбука, 2000. С. 196.

(обратно)

86

Некоторые из совпадений взяты из дипломной работы студентки французского университетского колледжа в Санкт-Петербурге Нелли Козловой «Место личности в мире у Анри Мишо и Даниила Хармса» (на фр. языке).

(обратно)

87

Max Milner. L'imaginaire des drogues. De Thomas De Quinecy à Henri Michaux. Paris, Gallimard, 2000.

(обратно)

88

Les cahiers de l'Herne: Henri Michaux (sous dir. de R. Bellour), éd. de l'Herne, 1966.

(обратно)

89

Рассказ Алена Гинзберга об Анри Мишо (перев. на фр. Пьера Альена) опубликован в том же альманахе «Les cahiers de l'Herne».

(обратно)

90

Henri Michaux. Oeuvres complètes. Т. I. Gallimard, Bibliothèque de la Pléiade, 1998. P. 179.

(обратно)

91

Henri Michaux. (Euvres complètes. Tome I. Gallimard, Bibliothèque de la Pléiade, 1998. P. CVI.

(обратно)

92

Имеется в виду игра слов: «traduttore — traditore» (переводчик — предатель).

(обратно)

93

Вероятно, Борхес имеет в виду реакцию аргентинцев на эссе Мишо «Об одном народе и одном человеке», написанное по следам его поездки в эту страну. Подробнее об этом см. в примечаниях к «Дикарю в Азии».

(обратно)

94

В альманахе «Les cahiers de l'Herne» приводится в переводе на французский Жана де Мильре.

(обратно)

95

Рецензия Б. Дубина опубликована в интернетовском «Русском журнале» () в 1998 г.

(обратно)

Комментарии А. Поповой

При работе над этой книгой неоценимым источником информации стали первые два тома «Полного собрания сочинений» Анри Мишо, выпущенные издательством «Галлимар» в серии «Библиотека Плеяды» (составители и авторы комментариев — Раймон Беллур и Изе Тран).

1

Книгу открывают рисунки Анри Мишо из цикла «Движения». Впервые опубликованы в 1951 г. в издательстве «Галлимар». В книгу «Движения» («Mouvements») 1951 г. вошли: одноименное стихотворение, цикл рисунков и авторское послесловие.

(обратно)

2

Этот автобиографический текст впервые опубликован в сборнике «Картины» («Peintures»), изд-во «GLM», 1939.

(обратно)

3

Мишо рисует, как ни странно, на черном фоне, на непроницаемом черном фоне… — Незадолго до появления сборника «Картины», где опубликован текст «Кто это такой?», Мишо начинает экспериментировать с гуашью и акварелью на черном фоне. Не у всех его картин фон черный: попадаются цветные акварели, гуаши, рисунки тушью и растушевки — на белом, но есть и множество картин, а позже — литографий — на черном фоне.

(обратно)

4

«Некоторые сведения…» — единственная автобиография Мишо, впервые опубликована в книге Робера Брешона «Анри Мишо» в 1959 г. (Robert Brechon. Henri Michaux. Paris, Gallimard, 1959.) Отсылая Брешону окончательный вариант этого текста, Мишо пишет: «Конец неприятному занятию — оглядываться назад и резюмировать прошлое для идиотов или людей, которые могут оказаться идиотами. Вот текст. Никаких дополнений к нему не будет. Осталось только уточнить кое-какие даты». Тем не менее некоторые даты в этом тексте так и останутся указанными неточно: даже дата смерти родителей сдвинута на год. Исследователи предполагают, что необходимость точного отчета о своей жизни и временные рамки как таковые стесняли Мишо, и он предпочел сам внести в них легкую сумятицу. Три четверти «Некоторых сведений…» посвящено жизни автора до того момента, как он начал писать. Дополнять эту автобиографию Мишо отказался — а ему предлагали это сделать, например, для нового издания книги Робера Брешона, — поэтому во многих книгах, посвященных Мишо, вместе с «Некоторыми сведениями…» публикуют хронологию событий его жизни и публикаций: ведь в этом тексте Мишо вообще не упоминает ни одной своей книги. Это единственный автобиографический текст, написанный Мишо по заказу, хотя, конечно, многие его произведения могут считаться в разной мере автобиографическими: «Портрет А.», «Некий Перо», «Скоро ты станешь отцом». Возможно, прочитав нашу книгу, читатель сам дополнит для себя этот список.

(обратно)

5

Отец из Арденн. Мать из Валлонии. — Для Мишо важна принадлежность к арденнцам. Переводчик и друг Мишо В. Козовой так вспоминал об одном разговоре с ним, где затрагивалась эта тема: «„Мы, арденнцы, порода особая“, — сказал однажды (то есть и не бельгиец, и не француз, а сказано с явным намеком на Рембо… на его ли „разрыв“ и „уход“?). И добавил: „Нас понять трудно“. Или: „Меня, я думаю, понимают человек шесть“». (Из предисловия В. Козового к каталогу выставки в Москве в 1997 г. «Анри Мишо. Поэзия. Живопись».)

(обратно)

6

Учеба у иезуитов. — Мишо учился в иезуитском коллеже Сен-Мишель в Брюсселе.

(обратно)

7

…найти близких себе людей — они разбросаны по миру — свою истинную родню, даже не совсем родню, а тех, кто, может быть, «знает» (Элло, Рейсбрук, Толстой, Достоевский)… — Элло, Эрнст (1828–1885) — французский философ и эссеист, обратившийся в XIX в. к религиозному и мистическому наследию прошлого. В своей первой книге «Ренан, Германия и атеизм» он полемизировал с Эрнестом Ренаном и, по свидетельству современников, начисто его разгромил, хотя Ренана французы читают по сей день, а Элло забыли. В книге «Человек» Элло отвергает признанный в его время философский метод, выдвинутый Декартом, противопоставляя ему философские и геологические принципы Писания.

Рейсбрук — Иоанн Рейсбрук Удивительный (Ван Рейсбрук Иоханнес; 1293–1381) — фламандский писатель-мистик. Основал августинский монастырь в Грунендале. В 1908 г. причислен к лику святых. Цель его работ состояла в том, чтобы объяснить, как и в какой степени человек может достичь единения с Богом. Наиболее значимые из них: «Царство возлюбленных Божиих», «Книга о Высшей Истине», «Красота духовного брака».

(обратно)

8

Еще всякие чудные необычные книги и «Молодую Бельгию» с ее странным языком. — Литературный журнал «Молодая Бельгия» («Jeune Belgique») основан в 1881 г. и выходил до 1897 г. Занимает важное место в истории бельгийской литературы. В журнале начинали свой творческий путь многие известные бельгийские авторы: Морис Метерлинк, Макс Валлер, Шарль Ван Лерберг, Макс Эльскамп.

(обратно)

9

Готовится к вступительным. Не пошел на экзамен. Оставляет мысли о медицине. — Мишо проучился год в Брюссельском университете — первый год из двух лет подготовительных курсов, с которых начиналось изучение медицины в Бельгии. На экзамен в конце года не явился. В книге Р. Брешона приводятся соображения самого Мишо по этому поводу: «Я бы не смог учиться медицине, при всем моем интересе к ней. Учиться — значит, что-то принимать как данность, и, главное, принимать на веру то, что ты принимаешь. Я был далек от этого».

(обратно)

10

Прочел «Мальдорора». — «Песни Мальдорора» (1870) — сочинение графа де Лотреамона (наст. имя Изидор Дюкасс; 1846–1870). В начале XX в. Лотреамон был заново открыт сюрреалистами, которые объявили его своим предшественником. Андре Бретон писал, что книга «Песни Мальдорора» — «бесповоротный конец света».

(обратно)

11

Первые страницы. Франц Элленс, потом Полан видят в них что-то, другие не видят ничего… — Элленс, Франц (наст, имя Фредерик Ван Эрманжан; 1881–1972) — бельгийский франкоязычный писатель, автор фантастических рассказов и нескольких романов. На русском языке публиковались его рассказы — в сб. «Рассказы бельгийских писателей» (М., 1968) и в журнале «Вокруг света» № 2 за 1969 г. Элленс первым оценил оригинальность творчества Мишо и опубликовал его первые тексты в журнале «Диск Вер» («Disque Vert»). Подробнее об их отношениях см. в послесловии.

Полан, Жан (1884–1968) — французский писатель и критик, с 1925 г. — главный редактор парижского литературного журнала «Нувель Ревю Франсэз» («Nouvelle Revue Française»). Опубликовал в этом журнале одно из стихотворений молодого Мишо и способствовал установлению отношений между ним и издательством «Галлимар». Стал другом Мишо и долгие годы состоял с ним в переписке.

(обратно)

12

Продолжает подписываться своим банальным именем, которое ненавидит. — «Мишо» — распространенная на юге Бельгии фамилия; по свидетельству французских комментаторов, в Намюре, где родился поэт, она значится на множестве вывесок, попадается на глаза буквально на каждом углу.

(обратно)

13

Путешествие в Эквадор на год по приглашению Ганготены. — Альфредо Ганготена (1904–1944) — поэт, приехал учиться во Францию в Горную школу из Эквадора, выпустил на французском языке сборники «Возникновение гор» и «Отсутствие». Мишо и Ганготена познакомились и подружились в Париже в 1925 г., и Ганготена, выходец из богатой семьи, пригласил Мишо провести год в Эквадоре. Это путешествие было предпринято друзьями вместе, и в 1929 г. вышел «Эквадор» — путевой дневник, который семья Альфредо Ганготена и многие его соотечественники сочли оскорбительным, а как воспринял его сам Ганготена, исследователям неизвестно. В Эквадоре Ганготена продолжал писать по-французски и по-испански, он страдал гемофилией, и проблемы со здоровьем сильно осложняли его жизнь. В 1936 г. приехал во Францию с дипломатической миссией, но из-за болезни вынужден был срочно вернуться на родину, где вскоре умер.

(обратно)

14

Первые одиннадцать басен опубликованы в 1923 г. в журнале «Диск Вер». В том же году в издательстве «Диск Вер» вышла брошюра «Басни о происхождении» («Fables des origines»). В это время во Франции входит в моду африканское искусство — большой успех имели Выставка прикладного искусства 1925 г. и Колониальная выставка 1931 г. Среди текстов-предшественников «Басен о происхождении» можно назвать «Негритянскую антологию» (1921) — сборник африканских легенд, составленный Блезом Сандраром. Кроме того, в 1921 г. в том же журнале «Диск Вер» был опубликован цикл «африканских» стихотворений Сандрара «Большие фетиши». Еще один текст-предшественник — роман старшего друга Мишо Франца Элленса «Басс-Бассина-Булу» (1922).

(обратно)

15

Сборник «Кто я был» («Qui je fus») впервые опубликован в издательстве «Нувель Ревю Франсэз» («НРФ») в 1927 г. Это первая книга Мишо, выпущенная солидным издателем. Большинство текстов из сборника ранее публиковались в журналах. Составление авторского договора Мишо с издательством заняло немало времени, обсуждались разные детали, в частности в договор был включен пункт о том, что издательству «НРФ» будет принадлежать эксклюзивное право на издание будущих прозаических произведений Мишо (романов и рассказов) — эти права распространялись на восемь книг. (То есть любое свое крупное произведение Мишо должен был в первую очередь предложить этому издательству, а уже потом, в случае отказа, мог обратиться в другие.) При этом за ним сохранялось право издавать в других издательствах малотиражные сборники стихов. В результате практически все крупные сборники Мишо издавались в «Галлимаре» — так в начале 30-х гг. стало называться издательство «НРФ», которое к тому времени полностью принадлежало Гастону Галлимару. Для молодою автора такой интерес солидного издательства и пункт в договоре об эксклюзивном праве, видимо, должны были выглядеть заманчиво, но Мишо, как следует из его подчас резких писем к издателю, был недоволен непредсказуемыми и всегда затянутыми сроками издания книг — что было характерной особенностью такого крупного издательства, как «Галлимар». Поэтому многие свои небольшие сборники он издавал в маленьких и более оперативных издательствах. Это усложняло отношения между ним и «Галлимаром», потому что зачастую определить жанр произведений Мишо было трудно, и на какие из его книг распространяется вышеописанный пункт договора, каждая сторона понимала по-своему.

После 1936 г. некоторые книги Мишо выходят с его собственными иллюстрациями. Это были, как правило, небольшие сборники стихов, и печатались они в маленьких издательствах, которые занимались дорогими иллюстрированными малотиражными изданиями и художественными альбомами.

(обратно)

16

Цикл посвящен поэту Жюлю Сюпервьелю (1884–1960) — старшему другу, который многое значил для Мишо и во многом ему помогал. См. о нем также в послесловии. Первоначальное название — «Стихи о чудесах». В 1924 г. Мишо писал Францу Элленсу о «Загадках»: «Наконец решился их прочитать нескольким друзьям, которые выслушали с энтузиазмом. Даже говорили, что надо бы их положить на музыку, и все мне твердили, что вот она — „истинная поэзия“».

(обратно)

17

По ночам пруды поднимаются… — ср. у Даниила Хармса: «Платоном Ильичом хранились длинные списки о деталях летания больших и мелких холмов. Особенно отличался от всех других взлетов взлет Капустинского холма. Как известно, Капустинский холм взлетел ночью, часов в 5, выворотив с корнем кедр. От места взлета к небу холм поднимался не по серповидному пути, как все прочие холмы, а по примой линии, сделав маленькие колебания лить на высоте 15–16 километров. И ветер, дующий в холм, пролетал сквозь него, не сгоняя его с пути, будто холм кремниевых пород потерял свойство непроницаемости. Сквозь холм, например, пролетела галка. Пролетела как сквозь облако. Об этом утверждают несколько свидетелей. Это противоречило законам летающих холмов, но факт оставался фактом, и Платон Ильич занес его в список деталей Капустинского холма». Д. Хармс «Одна муха ударила в лоб…»//О явлениях и существованиях. СПб.: Азбука, 2000. С. 252. О близости некоторых текстов Мишо и Хармса см. также в послесловии.

(обратно)

18

Мне не удается отдохнуть, моя жизнь — сплошной бессонница… — В тексте слышится перекличка с сильно вдохновлявшим Мишо в юности Логреамоном. Ср. «Песни Мальдорора», песнь пятая, строфа 3: «Я же не смыкаю глаз вот уже три с лишним десятка лет. С самого недоброй памяти дня моего рождении и воспылал неукротимой ненавистью ко всем лежакам, приспособленным для усыпления. Я выбрал этот жребий сам, здесь нет ничьей вины» (перев. Н. Мавлевич).

(обратно)

19

Это стихотворение (ориг. назв. «Glu et Gli») существует в двух вариантах: когда Мишо в 1944 г. включал его в свое избранное — сб. «Простор внутри» («L'espace du dedans»), он сократил текст почти наполовину. Мы приводим этот сокращенный вариант.

Это и следующее стихотворение цитируются во французских школьных учебниках и включаются в антологии как пример использования неологизмов и звукоподражания в поэзии.

(обратно)

20

Эрман, Рене-Мари (1887–1936) — французский писатель-романист, поэт и критик, сотрудничал в журнале «Диск Вер» — в первом журнале, где стали печатать Анри Мишо. После переезда в Париж в начале 20-х гг. Мишо бывал у Эрмана, но причины, по которым ему посвящена именно «Большая битва», исследователям не вполне ясны. Это тем более интересно, что зачастую Мишо, готовя для книжных публикаций вещи, ранее напечатанные в журналах, снимал или менял свои посвящения, — а с этим вышло наоборот: оно было добавлено при включении стихотворения в сборник «Кто я был». Французские комментаторы предполагают, что на Мишо произвели впечатление рассказы, написанные Эрманом о железнодорожниках (Эрман сам одно время работал на железной дороге), и его стихи, в которых звучал простонародный язык и сказывались анархические настроения.

Публикация «Большой битвы» в журнале «НРФ» (№ 164, 1 мая 1927 г.) возмутила некоторых читателей до такой степени, что они отказались от подписки. Тридцать шесть лет спустя пародия на это стихотворение войдет в «Апокрифическую антологию французской поэзии» (Anthologie (apocryphe) de la poésie française. Poche-Club 14, 1963).

(обратно)

21

Книга «Эквадор» («Ecuador»), впервые опубликованная в издательстве «НРФ» в 1929 г., представляет собой путевой дневник, который Анри Мишо вел во время путешествия по этой стране, начавшегося в 1927 г. и продлившегося один год.

(обратно)

22

Сборник «Мои владения» («Mes propriétés») впервые опубликован в издательстве «Fourcade» в 1929 г.

(обратно)

23

«Я — это добрый путь, который примет любого». — Ср. Евангелие от Иоанна 14:6 «Я есмь путь и истина и жизнь; никто не приходит к Отцу, как только через Меня».

(обратно)

24

Отправляемся в город Кито с именем колким, как нож. — Кито — столица Эквадора, игра слов с французским «куто» (нож).

(обратно)

25

…философы и братья по духу, которых я так любил, — Рейсбрук и Лотреамон. — См. примеч. к «Некоторым сведениям о пятидесяти девяти годах жизни».

(обратно)

26

Сборник «Дикарь в Азии» («Un barbare en Asie») впервые опубликован в издательстве «Галимар» в 1933 г.

Мишо не слишком волновала политкорректность. Через пять лет после «Дикаря в Азии», он публикует эссе «Об одном народе и одном человеке», навеянное поездкой в Аргентину по приглашению Пен-клуба в Буэнос-Айресе, где он прочитал несколько лекций и познакомился с Борхесом (между прочим, именно Борхес был первым переводчиком «Дикаря в Азии» — книга вышла на испанском в 1941 г.). А за эссе «Об одном народе и одном человеке», полное резковатых наблюдений и неосторожных выпадов, на Мишо в Аргентине обиделись. Когда в 1939 г. он второй раз приехал в Латинскую Америку, ему пришлось ограничиться Бразилией: аргентинские власти отказали ему в праве на въезд в страну. Как шутливо заметил в одном письме его друг Жан Полан, в Аргентине «Мишо грозил суд Линча». (Что, как видим, не помешало изданию там его «Дикаря».) Наверное, народы, о которых Мишо пишет в «Дикаре в Азии», тоже могли бы на него обидеться и проявить свое неудовольствие похожим образом, но этого не произошло, например в Индии он впоследствии побывал еще дважды. Малоприятные заключения в отношении целых народов были в те времена в моде: в связи с эссе Мишо «Об одном народе и одном человеке» многие вспоминали Германа фон Кайзерлинга, автора нашумевшей во Франции в 30-е гг. книги «Спектральный анализ Европы» (Hermann von Keyserling, «Das Spectrum Europas», Heidelberg, Kampmann, 1928 — книга переведена на французский в 1930 г.). Кайзерлинг написал об аргентинцах нечто похожее на заключения Мишо, и к тому же, о чем радостно упоминает сам Мишо, дал портрет бельгийцев, начисто лишенный положительных черт. В письме к своей доброй знакомой из Аргентины Анжелике Окампо Мишо резюмирует (а речь в письме шла как раз об упомянутом выше эссе и полемике вокруг него): «Как бы это ни прозвучало неосторожно в 1938 г., я заявляю, что мне плевать на народы в целом — я всегда дружил только с людьми, которые держатся особняком». По утверждению французских комментаторов, «Дикарь в Азии» из всех книг Мишо пользовался наибольшим успехом у критиков и публики, и успех этот пришел быстрее, чем ко всем другим его книгам.

Сборник состоит из восьми разделов: «Дикарь в Индии», «Гималайская железная дорога», «Южная Индия», «Дикарь на Цейлоне», «Естественная история», «Дикарь в Китае», «Дикарь в Японии», «Дикарь у малайцев». Как следует из названия, Мишо ощущает себя, европейца, — дикарем в сравнении с более утонченными народами, о которых он рассказывает, но это не мешает ему отпускать в их адрес массу колких замечаний. Книга переиздается в 1945 г., а потом — в 1967-м, уже с авторскими дополнениями и новым предисловием, в котором Мишо извиняется за свою книгу, написанную 34 года назад, — не зря же он несколько лет запрещал ее переиздавать и переводить. Кроме того, хоть автор и говорит в новом предисловии, что устаревший теперь текст книги сопротивляется попыткам что-то менять, тем не менее в 1967 г. «Дикарь в Азии» выходит с существенными изменениями. Сохранилась записка, в которой один из влиятельных сотрудников издательства «Галлимар» и друг Мишо предупреждает наборщиков об огромном числе поправок, которые тот внес в текст «Дикаря», и сообщает Гастону Галлимару, что в конце концов пришлось «зайти к нему /Мишо/ домой и все у него отобрать».

(обратно)

27

«Управляйте империей так, как вы стали бы готовить маленькую рыбку». — Мишо цитирует начало гл. 60 из «Дао дэ цзин» (Книги о Пути и Силе) Лао-цзы (о нем см. подробнее прим. к «Дикарю в Китае»), Мишо, как это с ним часто бывает, несколько видоизменяет цитируемый фрагмент (по сравнению с французскими переводами «Дао дэ цзин»), В одном из русских переводов это место звучит так: «Управление большим царством напоминает приготовление блюда из мелких рыб» («Древнекитайская философия» в 2-х т. Т. 1. М., 1973. Перев. Ян Хин-шуна). Как сказано в примечаниях к этому изданию, «приготовление блюда из мелких рыб требует от повара спокойствия и осторожности».

(обратно)

28

Кабиру было сто двадцать лет, и когда он собрался умирать… — Кабир (ок. 1440 — ок. 1518) — поэт, основатель индийской литературы. По всей видимости, Кабир не умел писать, его песни передавались из уст в уста и были записаны позднее. Согласно легенде, Кабир прожил 119 лет.

(обратно)

29

Калькутта — самый набитый город вселенной. — Калькутта — самый большой город Индии, население на сегодняшний день около 12 млн человек.

(обратно)

30

Они породнились с коровой… — Корову, священное животное, в Индии почтительно называют «матерью коровой». Важность коровы подчеркивается и своеобразным описанием трех миров из древнеиндийского эпоса: низший из них — мир людей (манушья-лока), следующий — мир богов (дева-лока), высший же — коровий мир (го-лока).

(обратно)

31

Возможно, они были гнусными преступниками и убили брахмана… — Брахманы — высшая каста в Индии.

(обратно)

32

В Чхандогья-упанишаде об одном тексте… говорится… — Чхандогья-упанишада — один из древнейших памятников ведической литературы. В этой Упанишаде, в частности, дается философская концепция атмана (души) и ее связи с Брахманом (первоосновой всего сущего).

(обратно)

33

…в Серампоре я попросил одного бабу… — «Бабу» (господин) — уважительное обращение, используемое в Северной Индии, а в колониальные времена так называли клерков и вообще индийцев, говорящих по-английски, получивших английское образование.

(обратно)

34

…индуисты-новаторы пользуются успехом в Америке и приобрели последователей в Бостоне и в Чикаго, где они соседствуют с… Пелманом. — Институт Пелмана по научным методикам тренировки памяти основан в Лондоне в 1898 г., начал масштабную обучающую деятельность с 1920-х гг. Предлагает своим слушателям программы, нацеленные на «концентрацию мышления, повышение веры в себя, оптимизма и личного обаяния».

(обратно)

35

Культ Вивекананды, умершего несколько лет назад. — Вивекананда (наст, имя Нарендранатх Датт; 1862–1902) — индийский мыслитель, общественный деятель и духовный наставник, развил и распространял во всем мире, в особенности на Западе, учение своего учителя — Рамакришны. После его смерти Вивекананда основал «Миссию Рамакришны» в Белуре на берегу Ганга, недалеко от Калькутты.

(обратно)

36

Не так давно великий аскет Рамакришна… — Рамакришна (наст, имя Гададхар Чаттерджи, 1834–1886) — философ-мистик и религиозный реформатор, проповедник всечеловеческой религии. Был жрецом в храме богини Кали, которой поклонялся как матери мира. Потом вел аскетическую жизнь в лесу в течение 12 лет, затем обратился в мусульманство и сообщал о том, что ему являлся пророк Магомет, впоследствии пережил такой же опыт с христианством. Освоил тантрический буддизм, йогу и другие религиозные техники и пришел к выводу о единстве всех религий. Считался инкарнацией бога Вишну. Основанный им храм в Калькутте посещали последователи индуизма, мусульманства и христианства.

(обратно)

37

Святая Анжела из Фолиньо (1248–1309). — До сорокалетнего возраста жила в миру. В 1291 г. вступила в братство терциариев св. Франциска Ассизского и посвятила себя аскезе, покаянию и мистицизму. Эрнест Элло перевел ее «Книгу видений и наставлений блаженной Анжелы из Фолиньо».

(обратно)

38

Святая Людвина из Схидама (1380–1433). — Всю жизнь была прикована к постели из-за травмы в пятнадцатилетнем возрасте. Терпела ужасные физические страдания. Известна благодаря своим видениям.

(обратно)

39

Святой Иосиф из Купертино (1603–1663). — Монах-францисканец, прославился своей способностью к левитации, прозван «Ослом», отличался, как утверждают, недостатком интеллекта и способностью к мистическому экстазу.

(обратно)

40

У критика из газеты «Temps»… — Наиболее влиятельная из французских ежедневных газет (1861–1942), место которой после Второй мировой войны заняла «Monde».

(обратно)

41

Дрона только что умер… — Дрона — один из героев «Махабхараты», учитель воинского искусства, убитый в сражении кауравов и пандавов, в котором с обеих сторон участвовали его ученики.

(обратно)

42

…легкость, с которой индусы переходят к душеспасительному, проповедническому тону… к тону провозвестников-редемптористов. — Редемптористы, или Конгрегация святейшего Искупителя — католический монашеский орден, основанный в XVIII в. для проповеди Евангелия самым бедным и одиноким людям.

(обратно)

43

Гаутама хоть и склонен к созерцанию, все же описывает свое первое просветление таким образом (…) Чуть позже (в главах «Дигха и Маджхима-никая») он опровергает… — Мишо цитирует «Трипитаку» («Три корзины»), каноническое собрание текстов школ классического буддизма, которое начали собирать в эпоху Будды (по современной датировке — V в. до н. э.). Первые утверждения взяты из «Виная-питаки» («Корзины дисциплинарных правил»), потом Мишо упоминает главы из второй части — «Сутра-питака» («Корзина наставлений»).

(обратно)

44

Калидаса — (около IV в.) индийский поэт и драматург классической эпохи санскритской литературы. Калидаса известен на Западе прежде всего своей пьесой «Шакунтала», полной изысканных переживаний, лирических и описательных вставок.

(обратно)

45

Даже если вы ничего не видели, кроме Алькасара в Гранаде… — Вероятно, Мишо имеет в виду знаменитый дворец Алькасар в Севилье, в Гранаде же находится не менее знаменитый дворец Альгамбра — тоже образец мавританского стиля в архитектуре, и оба этих дворца славятся своими садами.

(обратно)

46

Собор Парижской Богоматери… стоило бы спихнуть в Сену… как и все-все прочие памятники, кроме, может быть, Храма Неба и нескольких деревянных пагод. — Храм Неба — один из крупнейших исторических памятников Китая, находится в Пекине. Крыши его главных построек покрыты синими глазурными черепицами под цвет неба. Возведен в 1420 г. В первых изданиях «Дикаря» (1933 и 1945 гг.) эта фраза звучала иначе: Мишо предлагал спихнуть в Сену все, «кроме Пантеона и нескольких деревянных пагод».

(обратно)

47

…чтобы та, которую столь горько оплакивал Великий Могол Шах-Джахан, могла вкусить вечерней прохлады… — Шах-Джахан (1592–1666) — правитель Могольской империи в 1627–1658 гг. построил мавзолей Тадж-Махал в городе Агра в память о своей умершей жене.

(обратно)

48

Потом он стирает свое дхоти — мужская одежда в Южной и Юго-Восточной Азии — прямоугольный кусок материи, который накручивают на бедра.

(обратно)

49

Раджи и брахманы воспитали из тысяч индийцев слуг, и они уже тысячи лет обучены приниженности и слепой покорности. — В Индии до сих пор действует система каст, закрепленная в «Законах Ману» (кодекс, сложившийся, предположительно, между II в. до н. э. и II в. н. э.). Люди разделяются по рождению на четыре основные группы: брахманы (священники и учителя — высшая каста), кшатрии (воины), вайшья (торговцы и земледельцы) и шудры (ремесленники и слуги). Есть еще парии — «неприкасаемые» — низшая каста, не имеющая права на образование, на чтение и даже слушание любых священных текстов, на брак с представителями других каст, даже тень неприкасаемого, упавшая на члена другой касты, «оскверняла» его и требовала немедленного омовения.

(обратно)

50

«Только князья и очень богатые люди пользуются Королевским Якути!» — именно таким образом в индийской газете «The Tribune» в 1924 г. рекламировался «целительный нектар, полученный из лечебных компонентов растений, который увеличивает мужскую силу, исправляет проблемы с мочеиспусканием» и, наконец, просто «делает мужчину мужчиной». Средство рекомендовалось в особенности «тем, кто хочет укрепить нервную систему, оздоровить тело, освежить память и выставить заслон слабоумию».

(обратно)

51

Фрески из Сигерии — место археологических раскопок в центре Шри-Ланки, недалеко от Коломбо, там находилась королевская крепость, залы которой украшали фрески V века.

(обратно)

52

Дхан Гопал, вернувшись из Америки, спрашивает, как обстоят дела у его брата… — Дхан Гопал Мукержи (1890–1936) — бенгальский писатель, писавший на английском и живший в США. Брат лидера бенгальских националистов Жаду Гопала Мукержи.

(обратно)

53

Достопочтенный Нагасена, какими качествами должен обладать ученик? (Вопрос царя Милинды). — Имеется в виду знаменитый буддийский философский текст «Вопросы Милинды» («Милинда-паньха»), в котором буддийский монах Нагасена беседует с греко-индийским царем Милиндой (Менандром) (жил в первой половине II в. до н. э.).

(обратно)

54

Все алфавиты состоят из букв, заполняющих какую-то площадку: либо отрывистыми штрихами (как в китайском), либо обводящими линиями (иврит, санскрит, мексиканский и пр.)… — Что имел в виду Мишо, говоря о «мексиканском алфавите», остается неясным. Видимо, не испанский, которым пользуется нынешнее население Мексики. У ацтеков же буквенной азбуки не было — они пользовались картиночно-слоговым письмом.

(обратно)

55

Еще и сегодня один гуркх (это потомки монголов, живущие на Северо-Востоке Бенгалии) подчиняет себе десятерых бенгальцев… — Гуркхи — ряд народов (кхасы, гурунги, магары и др.), живших в Гималаях на территории княжества Горкх и составивших ядро современного населения Непала.

(обратно)

56

…в прежние времена индусы использовали шантры, магические заклинания… — Вероятно, имеются в виду мантры — стихи или ритуальные формулы. Есть еще шастры — так в Древней Индии называли сборники заповедей или философских заключений, например ведические тексты разбивают на три группы: «шрути-шастры» — «писания, которые должны быть услышаны», «смрити-шастра» — «писания, которые необходимо помнить» и «ньяйа-шастра» — «писания философских заключений».

(обратно)

57

…согласны ли они принять лакх рупий… — Лакх составляет сто тысяч рупий.

(обратно)

58

…где еще найдешь в мире царя, который бы, как Ашока, был потрясен из-за того, что устроил какую-то ничтожную войну… — Ашока (III в. до н. э.) был царем государства Магадха. Он пошел войной против могущественного государства Калинга, победил в войне и распространил свои владения на всю территорию Индии. Однако победа далась ему такой ценой, что его замучили угрызения совести, он принял буддизм и повелел выбить в камне по всей империи написанный простонародным языком указ, где говорилось о его раскаянии и стремлении «заменить владычество принуждения и насилия торжеством закона».

(обратно)

59

В одной из лучших пьес Калидасы — если только я не путаю с пьесой «Малати Мадхава», написанной Бхавабхути… — Бхавабхути (VIII в.) — главный последователь Калидасы (около IV в.), написал три знаменитые драмы на санскрите, самая известная из которых — «Малати Мадхава».

(обратно)

60

В Индии на сегодняшний день множество лингамов… — Лингам — фаллический символ, знак репродуктивной роли Шивы, главный предмет культа в храмах шиваистов.

(обратно)

61

Один западный философ, побывав в этих краях, ощутил внезапную тягу к пантеизму… — Комментаторы «Библиотеки Плеяды» предполагают, что речь идет о Германе фон Кайзерлинге и его книге «Путевой дневник философа» — Hermann von Keyserling, «Das Reisetagebuch eines Philosophen» (2 vol.), O. Reichl Darmstadt, 1919. (На французский книга переведена в 1929 г.) О нем же см. общее примечание к «Дикарю в Азии».

(обратно)

62

Если бы этому писателю довелось побывать на берегах рек Мараньон или Напо, что в верховьях Амазонки… — Мараньон и Напо — реки в Эквадоре, где Мишо провел год по приглашению своего друга поэта Альфредо Ганготена.

(обратно)

63

Некоторые местные народности, причем из самых древних, как, например, санталы… — Народ группы мунда в Индии, живут в основном в штатах Бихар и Западная Бенгалия.

(обратно)

64

…не набоб, не заминдар… — Во времена мусульманского правления в Индии набобами назывались правители или важные чины при дворе правителей-моголов. Заминдар (от перс. заминдар — землевладелец) — в государствах средневековой Индии обычно землевладелец-феодал. После английского завоевания Индии (XVIII в.) заминдарами стали называть феодалов, утвержденных в правах собственников, которые были уполномочены собирать земельный налог.

(обратно)

65

Ранассанри Найкер из Эрода создает в Мадрасе ассоциацию самоуважения. — «Движение за самоуважение» основал в 1926 г. Е. В. Рамасами Найкар, известный как Перияр («великий старший»). Характеризовалось антипатией к брахманизму и к доминирующему положению брахманов. Открыто призывало индийцев обращаться в буддизм.

(обратно)

66

Стоит им появиться со своим злосчастным шнурком на животе… — Брахманы носят специальный пояс — священную тройную нить, которая является символом и напоминанием о тройственности Брахмана.

(обратно)

67

Во Франции одного почти что всенародно известного поэта приглашают рассуждать обо всем на свете… — Комментаторы «Плеяды» отмечают, что Мишо имеет в виду Поля Валери, со многими высказываниями которого он полемизирует в «Дикаре в Азии».

(обратно)

68

Лицо Тагора в шестьдесят лет — прекрасно… — Рабиндранат Тагор (1861–1941) — знаменитый индийский поэт, получивший в 1913 г. Нобелевскую премию.

(обратно)

69

Про маруариев пословица говорит… — Маруарии — одна из народностей Индии, изначально жили на территории Раджастхана, теперь по всей Индии, преимущественно в городах, занимаются торговлей.

(обратно)

70

…играли пьесу знаменитого реформатора общества, может, это был Раманан или сам Кабир… — Возможно, имеется в виду Рамананда (1400–1470), наставник Кабира. Он стоял у истоков одной из сект вишнуитов и основал в Бенаресе религиозную секту, открытую для членов всех каст, равно как и для мусульман. Кабир, уже упоминавшийся нами поэт, мусульманин по рождению, был вначале последователем Рамананды, потом обратился к культу единого бога, которому поклонялись под именем Аллаха или Рамы. Он мечтал уничтожить границы между религиями и между кастами.

(обратно)

71

Арджуна — и человек, и бог… — Арджуна — один из героев «Махабхараты».

(обратно)

72

Поэтому и шакты (молитвы) не уступают в фамильярности самой приземленной прозе… — Возможно, имеются в виду мантры или шастры (см. выше). Шакты — одна из тантрических школ, поклоняющаяся божеству Шакти.

(обратно)

73

…что за боги изображены на гопурамах… — Гопурам — надвратная башня в ограде храмов на юге Индии. Их украшали скульптурами героев эпосов, божествами, сценами из легенд.

(обратно)

74

Если вы прочтете «Хинд сварадж» — книгу, написанную Ганди… — «Хинд сварадж» — «Самоуправление Индии» (1908). Лев Толстой, которым Ганди восхищался и с которым состоял в переписке, писал ему: «Я прочел Вашу книгу с величайшим интересом, так как я думаю, что вопрос, который Вы в ней обсуждаете, — пассивное сопротивление, — вопрос величайшей важности не только для Индии, но и для всего человечества». Цит. по статье М. Т. Степанянц «Махатма Ганди — апостол ненасилия XX века» ().

(обратно)

75

…парнишка, который орет-надрывается во всю глотку: «Матэн! Энтран!»… — Имеются в виду французские газеты «Matin» и «L'Intransigeant».

(обратно)

76

Цитата из одного китайского философа, которую приводит Конфуций, и можно себе представить, как она его порадовала… — Французские исследователи считают, что Мишо цитирует «Изречения» Конфуция. В русском переводе похожего высказывания нет. Видимо, это связано как с расхождениями в переводах, так и с определенной вольностью цитирования, свойственной Мишо.

Конфуций, или Кун-цзы (551–479 до н. э.) — китайский философ, основатель конфуцианства и один из самых значительных персонажей китайской истории. Источником наиболее достоверной информации о его жизни и взглядах принято считать «Изречения» («Лунь Юй») — запись высказываний Конфуция, сделанную после его смерти одним или несколькими учениками. В учении Конфуция важное место занимало выполнение каждым человеком своих обязанностей перед государством.

(обратно)

77

В мандаринском наречии — один из диалектов китайского, на нем говорят более 70 % населения, послужил основой для современного государственного языка.

(обратно)

78

Пришлось дожидаться американцев Уолта Уитмена и автора «Уолдена». — Имеется в виду книга Генри Дэвида Торо «Уолден, или Жизнь в лесу» (1854).

(обратно)

79

Один китайский философ заявляет без обиняков: «Старика, который не научился умереть, я назову бездельником». — Мишо, по всей видимости, цитирует «Изречения» Конфуция (Гл.14: 43). В русском переводе этот фрагмент звучит так: «Кто в детстве не был кроток и послушен старшим, достигнув зрелости, не сделал ничего, что можно передать потомкам, и в старости все продолжает жить, не умирает, тот разбойник» (Конфуций. «Изречения». М., 1994. Перев. И. И. Семененко).

(обратно)

80

Например, Ли Бо говорит внешне простые вещи, скажем, вот такую (а это треть стихотворения)… — Ли Бо (701–762) один из самых знаменитых китайских поэтов. Стихотворение, цитируемое Мишо, можно найти в сборнике Ли Бо «Нефритовые скалы» (СПб.: «Кристалл», 2000) в переводе А. Гитовича («Струящиеся воды») и в переводе Ю. Щуцкого («Чистые воды»).

(обратно)

81

В образе синевы содержится намек на рубку дров (сведения из «Spirit of Chinese Poetry» V. W. W. S. Purcell)… — Виктор Перселл — английский китаевед.

(обратно)

82

…это они придумали джиу-джитсу… — Джиу-джитсу (дзю-дзюцу) — японское боевое искусство, родиной которого является Китай.

(обратно)

83

…за восемьсот лет до Конфуция — в «исторических книгах»… — Вероятно, имеется в виду «Канон исторических писаний», один из знаменитейших памятников китайской литературы — сборник записей преданий, мифов, исторических событий, поучений сановникам и т. д. Охватывает период с XXIV по VIII в. до н. э.

(обратно)

84

…гусеница уничтожает паренхиму листка черешни… — Паренхима — основная ткань (растений или живых существ).

(обратно)

85

…китайцы хвастаются тем, что изобрели диаболо… — Игра с диаболо — подкидывание катушки на веревочке — происходит от китайских народных спортивных игр.

(обратно)

86

…когда Мэн-цзы объявил, что война и все с ней связанное — ниже достоинства империи… — Мэн-цзы, или Менций (ок. 371–289 до н. э.) — китайский мудрец, последователь Конфуция.

(обратно)

87

…малаец в состоянии амока рядом с ним просто душка… — Амок — внезапно возникающее расстройство психики, описанное преимущественно у аборигенов Малайского архипелага, может вызываться воздействием галлюциногенов или эпилепсией.

(обратно)

88

Сунь Ят-Сен очень точно заметил: «По сути, в политике Китай ничему не может научиться у Европы». — Сунь Ят-Сен (1866–1925) — китайский политик, виднейший из деятелей Синьхайской революции 1911 г.

(обратно)

89

Один из самых знаменитых и непредсказуемых тиранов в мире Цинь Шихуанди… — Цинь Шихуанди (259–210 до н. э.) — император, впервые объединивший Китайскую империю и основавший династию Цинь. Во время его правления была возведена большая часть Великой Китайской стены.

(обратно)

90

В «Книге песен» говорится… — «Песни», или «Ши Цзин», — один из древнейших литературных памятников Китая (сформировался в X–VI в. до н. э.), собрание речей, клятв и приказов древних царей и их советников. Последователи Конфуция рассматривали его как воплощение идей о моральном поведении и управлении государством.

(обратно)

91

Один древний китайский философ дает такое наставление в добродетели, немного, впрочем, глуповатое… — Предположительно, Мишо цитирует «Изречения» Конфуция.

(обратно)

92

Этот невероятный стиль находишь и в философских текстах Лао-цзы и Чжуан-цзы… — Лао-цзы (ок. 570-ок. 480 до н. э.) — легендарный китайский философ (годы жизни и сам факт его существования окончательно не установлены), основатель даосизма, согласно легенде — учитель Конфуция. Мишо с большим интересом читал «Дао дэ цзин» («Книгу о Пути и Силе») — философский трактат, автором которого считают Лао-цзы и в котором в поэтической форме изложены принципы даосизма. Вместе со своим другом художником Зао Ву-ки Мишо планировал заново перевести «Дао дэ цзин» на французский, но этот замысел не осуществился. Первый французский перевод трактата был сделан в начале XIX в. Но удовлетворения имеющимися версиями «Дао дэ цзин» во Франции до сих пор нет: с 1979 по 1998 г. было издано, как минимум, пять современных французских переводов. Мы не отстаем: в России за тот же период опубликовано не меньше семи переводов трактата.

Чжуан-цзы (ок. 369 — ок. 286 до н. э.) — последователь Лао-цзы, один из основателей даосизма. В философии даосизма, в отличие от конфуцианства, на первый план выдвигаются не интересы государства, а поиск каждым человеком своего дао через недеяние.

(обратно)

93

…и в воззваниях, с которыми обращался к китайцам Гао-Ди (крестьянин, ставший императором)… — Император Гао-Ди, основатель династии Хань, был простонародного происхождения. Правил до 195 г. до н. э. и был одним из самых популярных императоров в Китае.

(обратно)

94

У-Ди использовал его в послании предводителю гуннов… — У-Ди (156–87 до н. э.) — император-воин, расширил границы империи, оттеснив постоянно нападавшие на Китай могущественные племена гуннов.

(обратно)

95

Если Дао можно выразить словами, это не настоящее Дао. — В русском переводе «Дао дэ цзин» фрагментам, которые приводит Мишо, можно сопоставить следующие: «Дао, которое может быть выражено словами, не есть постоянное дао» (гл. 1). «Когда дао находится в мире, /все сущее вливается в него/, подобно тому как горные ручьи текут к рекам и морям» (гл. 32). «Нет ничего такого, что бы не делало недеяние» (гл. 48). («Древнекитайская философия» в 2-х т. Т. 1. М., 1973. Перев. с кит. Ян Хиншуна.)

(обратно)

96

Кто не слыхал Мэй Ляньфаня… — Мэй Ляньфань (1894–1961) — самый знаменитый певец Пекинской оперы в первой половине XX в. Исполнял женские партии; выступал до весьма преклонного возраста.

(обратно)

97

…в трактате, озаглавленном «Слово о живописи из сада с горчичное зерно» — трактат о живописи (1679), который пользуется большой популярностью в Китае начиная с XVII в. и по сегодняшний день. В нем собраны вместе основные принципы китайской живописи. Русский перевод: «Слово о живописи из Сада с горчичное зерно». М., 2001. Перев. и коммент. Е. В. Завадской.

(обратно)

98

Сборник «Внутренние дали; Перо» («Plume précédé de Lointain intérieur») впервые опубликован в издательстве «Галлимар» в 1938 г. На обложках французских книжек часто видишь в качестве заглавия список названий входящих в них текстов, скажем, томик Ионеско называется: «„Лысая певица“ и „Урок“». Название, которое Мишо дал этому сборнику, выбрано по такому же принципу, хотя и не совсем, потому что отдельного текста или сборника «Внутренние дали» не существует, да и «Перо» — тоже: в 1930 г. вышел сборник «Некий Перо» с одиннадцатью рассказами, не все из которых попали в цикл «Некий Перо» в книге 1938 г. Но не будем придираться к автору и требовать от него занудного буквализма — просто договоримся, что первая часть этой книги носит подзаголовок «Внутренние дали», а вторая — «Перо». В оглавлении сборника Мишо это деление не отражено — и в нашем тоже.

В нашем сборнике к «Внутренним далям» относятся тексты из цикла «Между центром и нигде», «Я вам пишу из далекой страны» и часть раздела «Стихи», а к «Перо» — все рассказы о «Некоем Перо» и кое-что из цикла «Трудности».

(обратно)

99

Этот конь-огонь, пылающая лошадка, появляется у Мишо не один раз. В 1934 г. журнал «НРФ» публикует цикл из десяти его маленьких текстов, озаглавленный «Рисунки с комментариями». (Сами рисунки не публиковались.) Впоследствии Мишо добавил к этому циклу такое пояснение: «Я обнаружил в ящике стола карандашные рисунки, сделанные несколько месяцев назад, и они меня так удивили, словно передо мной разыгрывалось какое-то новое действо, никогда раньше не виденное, а скорее просто не понятое сразу…» Про один из рисунков в этом цикле говорится: «Это был бы огонь, если б это не был уже — конь, это был бы хороший конь, не будь он в огне (…) Мне повезло, повезло, что я его нарисовал. Иначе никогда бы мне не видать ничего подобного. Совсем крохотный конёк, понимаете, воплощенный образ коня (…) Вот такой у меня конёк, которого никому никогда не оседлать». В 1936 г. в брошюре «Между центром и нигде» был напечатан текст «Мой конёк» (к которому и относится этот комментарий), а сам рисунок помещен на обложку брошюры. Это была первая книга Мишо с его собственными иллюстрациями. В книге «Картины и рисунки» (1946) этот рисунок был напечатан еще раз, на последней странице, и на этот раз — вовсе без комментария. Вы найдете этого конька в конце нашей книги среди других рисунков Мишо.

(обратно)

100

Марсель Мур (наст. имя Сюзанна Малерб; 1892–1972) — художница-график, иллюстратор книг и журналов, подруга Клод Каэн (1894–1954), выдающейся сюрреалистки-фотографа, которая всю жизнь дружила с Анри Мишо. Клод Каэн — автор первых известных фотопортретов Мишо. В письме от 8 марта 1930 г. Мишо сообщает ей: «А еще я записал тот знаменитый сон вашей подруги о сыне негритянского царя. Но я им недоволен. Когда она мне его рассказала, он был красивее. Если смогу его переписать, сразу ей пошлю».

(обратно)

101

Цикл «Между центром и нигде» («Entre centre et absence») был опубликован отдельной брошюрой в маленьком издательстве «Editions Henri Matarasso» в 1936 г. и снабжен семью авторскими рисунками. Это был первый сборник Мишо, иллюстрированный им самим. С тех пор многие его сборники выходили с авторскими иллюстрациями. Лишь один раз Мишо пошел на сотрудничество с другим художником — сюрреалистом Роберто Матта. В книге «Дежурства на мишенях» («Vigies sur cibles») тексты Мишо соседствовали с раскрашенными гравюрами Матта.

(обратно)

102

…между центром и нигде, на Эврике, там, где гнездятся пузыри… — У Эдгара По, которого Мишо очень любил, есть поэма в прозе «Эврика» — произведение из полутора сотен страниц, посвященное устройству космоса. В «Эврике» По цитирует «Мысли» Паскаля, где тот сравнивает всю природу и вселенную со сферой, «у которой центр — повсюду, а периферия — нигде».

(обратно)

103

Впервые опубликован в 1929 г. в журнале «Коммерс» («Commerce») под заголовком «Сын макроцефала (Портрет)». В окончательном названии текста проявляется вкус Мишо к алфавитам и к именованию героев одной буквой — так в пьесе «Драма изобретателей» герои обозначаются латинскими буквами от А. до Н. Для «Портрета А.» взята, по-видимому, просто первая буква алфавита — имя Анри во французском написании (Henri) с ней напрямую не связано.

Текст автобиографичен, по крайней мере в нем упомянут ряд фактов из жизни Анри Мишо и чувствуется перекличка с «Некоторыми сведениями о пятидесяти девяти годах жизни».

Мишо много работал над «Портретом А.». Посылая текст Жану Полану, чтобы узнать его мнение, Мишо пишет: «Скажите, ну разве не естественно приходить в бешенство, когда после того, как уже написал три книги, пишешь нисколько не легче, чем в самом начале, и так же колеблешься насчет того, о чем стоит сказать, а что лучше оставить за кадром. „Сын“ был написан за неделю. Но я его правлю уже шесть месяцев, и хотя я твердо решил не трогать в нем ни слова, очевидно, что мог бы: изрядная часть меня только и мечтает, как бы его переделать».

(обратно)

104

Зайдет речь об Атлантике, со всех сторон: Океан! «Океан»! — ср. со строфой об Океане (песнь 1, строфа 9) из «Песней Мальдорора» Лотреамона. Каждый новый абзац в ней начинается обращением «О древний океан…» и заканчивается: «Привет тебе, о древний Океан!»

(обратно)

105

…даже учебник арифметики или Франсуа Коппе становились чем-то вроде туманности… — Франсуа Коппе (1842–1908) — французский поэт, писавший о несчастных бедняках и вызывающий у современного француза мысль о скучных стихах.

(обратно)

106

Первоначально «Ночь исчезновений», «Уборка голов» (потом — в сб. «Некий Перо») и третий текст, который мы в свою книгу не включили, были объединены в цикл «Три ночи (сценарии кошмаров)» — под таким заголовком они были впервые опубликованы в журнале «НРФ» в 1930 г.

(обратно)

107

Пять рассказов под заголовком «Некий Перо» («Un certain Plume») были впервые опубликованы в журнале «Commerce» в 1930 г., потом к ним добавились еще шесть, и все вместе они вошли в сборник «Некий Перо», вышедший в том же 1930 г. в «Editions du Carrefour», а в 1938 г. рассказы о Перо вошли в книгу «Внутренние дали; Перо».

Имя героя цикла наводит на мысль о легкости — «как перышко» и о том, что герой имеет отношение к литературе. Мишо рассказал одному из исследователей его творчества, что имя это навеяно рассказом Эдгара По, которого он очень любил, — «The system of Dr. Tarr and Professor Fether» — в русском переводе он называется «Система доктора Смоля и профессора Перро» (перев. С. Маркиша // Э. А. По. «Полное собрание рассказов». М.: «Наука», 1970).

Перо — наверно, самый яркий и запоминающийся из немногочисленных персонажей Мишо, явный родственник Чарли (для французских зрителей — Шарло) — героя чаплинских фильмов. Перо родился во время путешествия Мишо в Турцию: «С его помощью я посмеиваюсь над своими горестями, — признавался Мишо, — Перо умер в тот же день, как я вернулся из Турции, где он увидел свет». Умер, да не совсем. Многие читатели и друзья Мишо отождествляли автора с его персонажем и даже называли самого Мишо этим именем. Одна богатая и образованная дама, которая поддерживала многих писателей и философов и дружила с Мишо, писала в своем дневнике: «Жду визита Перо» или (в письме к общему другу): «Мой бедный Перо женился». Художник Жан Дюбюффе нарисовал несколько портретов Мишо в образе Перо, а на брошюре Мишо «Скоро ты станешь отцом», которая вышла в 1943 г., в качестве автора тоже значился «Некий Перо».

(обратно)

108

Всегда лучше путешествовать без трупа… — Эта фраза взята в качестве эпиграфа к знаменитому фильму Джима Джармуша «Мертвец». В одной из версий русского перевода фильма фраза звучит так: «Желательно не путешествовать с мертвецом». Автор эпиграфа в этом переводе назван «Генри Мишо».

(обратно)

109

В первом печатном варианте этого текста в журнале «Commerce» (1930) Мишо поставил к нему такой эпиграф: «В этих видениях — не ангелы и не Бог, и не демоны, по-видимому, тоже. Может быть, в них то, что вынашивает в утробе важнейшая ночь, та ночь, что проливает свет на ночи и дни, ночь тех, кому день ничего не приносит». «Потом, — пишет Дж. К. Саймон в статье „Перо и что он увидел“,(John Kenneth Simon „Plume, sa vision“ // „Les cahiers de l'Herne: Henri Michaux“ sous dir. de R. Bellour, éd. de l'Herne, 1966. P. 283.) — Мишо решил, что ночь даст о себе знать сама. Темнота лучше говорит сама за себя, а ясность стиля не оставляет тайне места. Многоточия в конце вполне достаточно». И эпиграф был снят. По мнению Дж. К. Саймона, описанное в рассказе видение — это сон, приснившийся Перо, который он обдумывает после пробуждения.

Напрашивается вывод о связи «Однажды Перо увидел» с рассказом Эдгара По «Низвержение в Мальстрем». То, что видит во сне Перо, очень похоже на описание водоворота из рассказа По. Не забыта и закономерность, замеченная героем «Низвержения в Мальстрем»: цилиндрические тела втягиваются в водоворот последними. («Покатился по ленте, словно легонький цилиндр — яркий и совершенно пустой внутри, и с отчетливо слышным шумом стал погружаться».)

(обратно)

110

«Почетный гость Дрян-Клуба» и «Как Перо побывал на потолке» — этих двух рассказов (как и рассказов «Перо в Касабланке» и «Перо и безногие») не было в сборнике 1930 г. Они добавлены в издание 1938 г. и, по свидетельству комментаторов, написаны под впечатлением поездки в Буэнос-Айрес в 1936 г. на международный конгресс Пен-клубов, куда Мишо был приглашен в качестве почетного гостя.

(обратно)

111

Пьеса «Цепи» («Chaînes») впервые опубликована в сб. «Внутренние дали; Перо» (1938). Написана в 1937 г.

После первых постановок двух своих пьес в 30-х гг. Мишо противился всем попыткам играть их в театре. Однако его отношение к постановке «Цепей» было менее категоричным, чем к попыткам сыграть «Драму изобретателей». В 1968 г. в ответ на просьбу польского поэта М. Ежевски он разрешил постановку «Цепей», но при условии, что пьеса будет играться «в студенческом театре в порядке эксперимента». Интересно, что «Цепи» были как минимум два раза представлены в форме кукольного спектакля — против кукольной постановки Мишо не возражал.

(обратно)

112

«Драма изобретателей» («Le Drame des Constructeurs») — первая пьеса Мишо. Впервые опубликована в журнале «Бифюр» («Bifur») в 1930 г. При жизни Мишо «Драма изобретателей» игралась только дважды: в 1937 г. — в Париже в театре «Трином» и в 1941 г. — в Марселе.

Издательница и критик Адриенна Моннье писала о первой постановке 1937 г.: «(Театр) „Трином“ был чем-то вроде факультатива по литературе коллежа Людовика Великого (…). Как же эти школьнички расправится с Мишо? Но вышло так, что это он с ними расправился. Так-то, шутники, вы нарвались на шутника похлеще вас. В результате „Драма изобретателей“, действие которой происходит в сумасшедшем доме, была сыграна потрясающе убедительно. Полное сумасшествие. Киты из пьесы ожили и бросались на нас, как поезд из кинофильма. Моя соседка (мать одного из актеров) сказала мне, что Мишо приходил смотреть на репетиции. „И что он им говорил?“ — спросила я. „Ни слова, ни разу“».

(обратно)

113

В 1943 г. текст «Скоро ты станешь отцом» («Tu vas être père») был напечатан в форме брошюры без указания издателя и даты издания, без имени автора. Напечатал ее друг Мишо, писатель, скульптор и художник Пьер Беттанкур (род. в 1917) на собственном печатном станке, с помощью которого он с 1939 по 1956 г. выпустил ряд малотиражных книг с редким художественным оформлением, в том числе книги Франсиса Понжа, Жана Полана, Антонена Арто, Жана Дюбюффе. Единственное упоминание об авторе брошюры — надпись «Некий Перо» на титульном листе. Шла война. Будучи гражданином Бельгии, Мишо не имел права во время оккупации приезжать в Париж и вообще перемещаться по стране, а вынужден был жить на юге Франции, в городке Лаванду. Комментаторы считают, что Мишо не поставил своего имени на брошюре из осторожности, связанной с военным временем. Брошюра была отпечатана тиражом 300 экземпляров и продавалась в Париже тайно. Тем не менее на сборнике «Заклинания», вышедшем в том же году, имя Мишо значилось. Возможно, дело все-таки в тексте, который хоть и не прямо автобиографичен, но свидетельствует о чувствах, которые мучили самого автора. Впоследствии он не включал «Скоро ты станешь отцом» ни в один сборник, — этот текст был вновь напечатан только в 1966 г. в номере антологии «Эрнские тетради» («Cahier de l'Herne»), посвященном Мишо.

(обратно)

114

Сборник «Испытания, заклинания» («Epreuves, exorcismes») впервые опубликован в издательстве «Галлимар» в 1945 г. В предисловии к сборнику Мишо объясняет свой выбор слова «exorcisme» (заклинание): так во французском языке назывались молитвы, при помощи которых католическая церковь изгоняла бесов из одержимых. Вот как комментирует это название Мишель Бютор: «Мишо пишет о том, как в нас формируется бес и как поэзия или работа духа позволяют нам держаться подальше от этой второй личности, которая порой срывается с цепи и хочет нас поработить, а с помощью поэзии даже удается вести с ней конструктивный диалог. Мишо рассматривает войну и политику в целом как одержимость бесом. (…) у многих людей происходит раздвоение личности, и властвовать стремится худшая ее часть, которую обычно презирают, усмиряют и скрывают, — она может воплотиться в некоторых вождях государств, устроиться в душе уважаемого человека, и к власти тогда приходит злой лидер — генерал, партсекретарь, фюрер, дуче».

(обратно)

115

Сборник «Жизнь в складках» («La vie dans les plis») впервые опубликован издательством «Галлимар» в 1949 г. Цикл «Свобода действий» («Liberté d'action») — в 1945 г., «Явления» («Apparitions») — в 1946-м, «Портрет мэйдостранцсв» («Portrait des Meidosems») — в 1948-м, «Старость Поллагора» («Vieillesse de Pollagoras») — непосредственно в сборнике «Жизнь в складках». Понятие складки проходит через все творчество Мишо. Интересные рассуждения о том, как это понятие отражается в разных искусствах, можно найти у французского философа Жиля Делёза. В книге «Складка. Лейбниц и барокко» (Жиль Делёз. «Складка. Лейбниц и барокко» [Общ. ред. и послесл. В. А. Подороги; Перев. с фр. Б. М. Скуратова].— М.: Логос, 1997.) он исследует образ складки в философии Лейбница, у Малларме — в сонете «В память о бельгийских друзьях», где туман прошлого спадает складка за складкой, у Пруста, Мишо и композитора-авангардиста Пьера Булеза (у которою есть импровизация «Складка за складкой» памяти Малларме и музыка на стихи Мишо).

Мишо в книге «В стране магии» объясняет: «Любой ребенок, будь он сыном начальника или больного, труженика, дурака или мага, всегда рождается с двадцатью двумя складками. Их нужно расправить». Делёз возводит этот образ к философии Лейбница, который сравнивает человеческую душу с барочной часовней, где наблюдатель, находящийся внутри, не видит источников света, — вот так и душа, по Лейбницу, полна неосвещенных складок.

Сборник «Жизнь в складках» как бы расколот надвое трагическим событием в жизни Мишо: зимой 1948 г. в результате несчастного случая погибла от многочисленных ожогов его жена Мари-Луиза. Два цикла: «Портрет мэйдостранцев» и «Старость Поллагора», написанные после ее гибели, отличаются по тональности от остальных текстов сборника.

(обратно)

116

Словно перчатка ветра. — Провансальская легенда рассказывает о том, как город Ньон страдал от страшной засухи и его жители пришли просить Сезара, архиепископа Арльского, о помощи. Сезар набрал в перчатку морской ветер, найденный им в окрестностях Арля, и принес в Ньон. Жители не поверили, что он принес им семена ветра, и тогда он швырнул перчатку с ветром в раскаленную солнцем скалу. Камень раскололся, а из глубин земли поднялся свежий ветерок, который спас умирающих от засухи и с тех пор не переставая дует в тех местах.

(обратно)

117

«Нужно ли пришпиливать детей булавками?» — пишет мне Ж. О. — По свидетельству Брижитт Уври-Виаль, написавшей биографическую книгу «Анри Мишо — кто вы?», Ж. О., в уста которого Мишо вкладывает эти детоненавистнические идеи, — его близкий друг, издатель Жак-Оливье Фуркад.

(обратно)

118

Моя наблюдательность, словно стрелка сейсмографа, — за всю жизнь успела очертить меня, но не оставила контура, ощупала меня, но ничего нового не вылепила… — Ср. со строками из «Манифеста сюрреализма», написанного в 1924 г. А. Бретоном, к которому А. Мишо относился не слишком хорошо, но внимательно следил за тем, что гот писал: «…мы, люди, не занимающиеся никакой фильтрацией, ставшие глухими приемниками множества звуков, доносящихся до нас, словно эхо, люди, превратившиеся в скромные регистрирующие аппараты, отнюдь не завороженные теми линиями, которые они вычерчивают…» Андре Бретон «Манифест сюрреализма» (перев. Л. Андреева и Г. Косикова) // «Называть вещи своими именами. Программные выступления мастеров западноевропейской литературы XX века». М.: Прогресс, 1986.

(обратно)

119

Цикл впервые опубликован в 1948 г. в издательстве «Le Point du Jour» с двенадцатью литографиями Мишо — его первый опыт работы в этой технике.

Название героев цикла — мэйдостранцы и мэйдостранки (в оригинале — «meidosems» и «meidosemmes») многократно объяснялось и толковалось исследователями творчества Мишо. Многие толкования сходятся на том, что в этом неологизме присутствует греческое слово «эйдос», означающее «суть», и слово «сем» — элементарное смысловое звено в лингвистике, «М» — как инициал Мишо и одновременно его погибшей жены Мари-Луизы. Комментаторы «Библиотеки Плеяды» обратили внимание также на звучащее в окончании слова «meidosem» — французское «aime», люблю. Эти толкования интересны, но мало что добавляют к сказанному в самом цикле. Для понимания текста может пригодиться догадка комментаторов «Плеяды» о связи «ребенка души», зарождающегося от взгляда, — с библейским непорочным зачатием, а Бога-Отца — с мэйдостранцами, которые скверно обращаются со своими детьми души.

(обратно)

120

Медные небеса над ним нависают… — Ср. «И небеса твои, которые над головою твоею, сделаются медью, и земля под тобою железом» (Второзаконие 28:23).

(обратно)

121

Они усаживаются в подъемные стволы, которые их везут на открытую террасу. У них много подъемных стволов… — Этот образ, как и исчезающий горизонт, о котором говорилось выше, только на первый взгляд кажется чистой игрой воображения. В нескольких странах, которые посетил Мишо (в Эквадоре, Бразилии, Индии), растут фикусы-душители, обвивающие ствол другого дерева и со временем убивающие его. Так получается свитый из корней полый цилиндр, по которому легко взбираться изнутри, и во многих местах, где растут такие деревья, местные жители и туристы поднимаются таким образом до самой верхней точки внутри ствола. Ср.: «Компании ножей поднимается в стволе дерева, как в лифте…» («Ночь исчезновений»).

(обратно)

122

Сборник статей и эссе «Пассажи» («Passages») впервые опубликован в издательстве «Галлимар» в 1963 г.

(обратно)

123

Сборник «Лицом к засовам» («Face aux verrous») опубликован в издательстве «Галлимар» в 1954 г.

До последнего момента Мишо собирался назвать сборник «Удары в ловушке». О какой ловушке и о каких засовах идет речь? Как считают некоторые исследователи, просто об опасности повторения. Именно этот сборник стал последним в цепочке больших смешанных сборников стихотворений и прозы, которые Мишо публиковал с 1927 г. Вскоре после этой книги произойдет неожиданный поворот в его творчестве — изучение действия галлюциногенов. Но в момент выхода «Лицом к засовам» этого нового этапа еще ничто не предвещает. Критики встретили книгу по-разному, и некоторые заговорили о самоповторении Мишо, о том, что он попал в ловушку своего собственного мира. Сам Мишо затрагивает эту тему уже в предыдущей своей большой книге — в «Жизни в складках» звучат слова старца Поллагора: «Я переполнен уже отшумевшими битвами…».

(обратно)

124

Цикл «Поэзия — сила» («Poesie pour pouvoir»), состоящий из трех стихотворений, авторского рисунка и линогравюр Мишеля Тапие, впервые издан отдельной книгой в 1949 г. усилиями владельца художественной галереи и издателя Рене Друэна. Некоторая часть тиража (составившего 46 экземпляров) была снабжена деревянными переплетами, и в них были забиты настоящие гвозди. Этот цикл Мишо, в котором собраны тексты, обладающие, по мнению участников проекта, особой, даже магической силой и эффективностью, привлек не только художника-экспериментатора Мишеля Тапие. Впоследствии цикл «Поэзия — сила» положил на музыку композитор-авангардист Пьер Булез.

(обратно)

125

Цикл «Ломти знания» («Tranches de savoir») впервые опубликован в издательстве «Les pas perdus» в сборнике «Ломти знания и секрет политической ситуации» в 1950 г.

Этот цикл, в который вошли сто семьдесят четыре афоризма, исследователи считают главным в сборнике «Липом к засовам». «Ломти знания» — первый, но не последний опыт Мишо в этом жанре: в 1981 г. вышла новая книга афоризмов «Угловые опоры» («Poteaux d'angle»).

Посылая журнальную публикацию фрагмента из «Ломтей знания» одному из друзей, Мишо в сопроводительной записке заметил: «Это, кажется, не то августейшее знание, от которого текут слюнки у мамаш».

Другому другу, врачу психиатру, он послал книгу с таким посвящением: «С хорошими пословицами и безумец излечится от безумия».

(обратно)

126

Текст «Прощание Анимааруа», давший название одноименному циклу, впервые опубликован в журнале «La Nouvelle NRF», № 9, сент. 1953. «Невозможное возвращение» — впервые в сборнике «Лицом к засовам».

(обратно)

127

Книга «Убогое чудо» («Miserable miracle») впервые опубликована в 1956 г. в маленьком издательстве «Editions du Rocher» в Монако. Она снабжена авторскими предисловием и послесловием, организованными как последовательный прозаический текст, второе пересмотренное издание 1971 г. включает также «Дополнение», из которого мы приводим выдержки. Основной текст книги состоит из пяти частей: «Предисловие», «С мескалином», «Повадки мескалина», «Индийская конопля (Параллели между двумя галлюциногенами)», «Опыт безумия», причем в книге нет оглавления, где были бы перечислены эти части и поздние дополнения. Как сказано в другой книге Мишо о мескалине «Бурлящая бесконечность», он описывает свои наблюдения «беспорядочно, неожиданность за неожиданностью — как все и было» и хочет, чтобы то, что явилось сюрпризом для него самого, было столь же неожиданно и для его читателя.

Текст книги устроен так: часть страницы — развернутый ретроспективный рассказ о проведенных опытах, и параллельно, по внешней стороне страницы, узкая колонка — заметки, сделанные непосредственно во время опыта. (Есть и третья составляющая — сноски внизу страницы — в которых Мишо анализирует свои наблюдения и отпускает массу любопытных замечаний.) Мишель Бютор охарактеризовал заметки, которые Мишо делал во время опытов, так: «Эти тексты — примой репортаж с места событий — расположены симметрично относительно центра колонки и сильно напоминают его же рисунки, сделанные хоть и не во время самих опытов, но сразу после, пока в руке еще сохранилось возбуждение, вызванное мескалином. Тема и основной рабочий инструмент этих весьма многочисленных рисунков — линии, изображающая размашистые колебания, вроде энцефалограммы или осциллограммы музыки. Мишо в этот период пишет довольно отрешенные стихотворения, в которых стремится передать чувства, испытанные во время опытов». Некоторые из этих текстов он располагает на бумаге по тому же принципу симметричной траектории колебательною движения.

Вот еще одно наблюдение Бютора — оно относится ко всем «мескалиновым» книгам Мишо сразу: «Медики могут многое почерпнуть из этих книг, и не только потому, что мы имеем здесь дело с описаниями, выполненными человеком, который пишет гораздо лучше, чем обычные специалисты в этой области, и, следовательно, дает нам возможность лучше понять, что происходит, но также и потому, что Мишо знакомит нас со своими размышлениями о морали в медицине и в обращении с душевнобольными, о жалости, но прежде всего об уважении, которое мы обязаны проявлять к этим заключенным в больницы людям, ведь некоторые из них дошли до предела возможного на земле горя».

В «Убогом чуде» больше двухсот страниц, а мы приводим лишь небольшие фрагменты из этой книги, ни в коем случае не претендуя на то, чтобы резюмировать все наблюдения и выводы, которые в ней содержатся. Надеемся, что читатель получит представление об авторском стиле и методе исследования — причем не только о том, какие аспекты действия наркотиков на организм интересовали Анри Мишо, но и о том, как он изучает себя самого. Простые многоточия в тексте — авторские, а пропуски в русском тексте по сравнению с французским мы обозначаем знаком (…).

(обратно)

128

…труд Керси о галлюцинациях… — Имеется в виду книга Пьера Керси (Pierre Querey, «L'Hallucination», Alcan, 1930), в которой он пишет о галлюцинациях, рассматривая сначала опыт философов и мистиков, а потом — результаты клинических исследований. В книге есть глава о пейоте.

(обратно)

129

Двадцать пять или больше лет назад я семь или восемь раз попробовал эфир. — Опыты с эфиром упоминались уже в сборнике «Эквадор» (1929), а потом в сб. «Тьма шевелится» (1935).

В более поздней книге «Познание через пучины» (1960) Мишо дополняет список исследованных им наркотиков: «Автор настоящего текста за последние пять лет попробовал большинство веществ, разрушающих мозг и личность человека, в том числе галлюциногены, ЛСД, псилоцибин, раз двадцать — мескалин, несколько десятков раз — гашиш в разных дозах, в чистом виде и в смесях — я не задавался целью получить с помощью этих веществ удовольствие, прежде всего я хотел застать их врасплох, выведать их тайны».

(обратно)

130

Сома с ее способностью обращать людей в богов описана в Ведах… — Процитируем одну из сносок Мишо к книге «Бурлящая бесконечность»: «В „Ригведе“, первой из священных книг индусов, содержится, кроме всего прочего, сто восемь гимнов Соме — напитку, который получали из исчезнувшего в наши дни растения, действие этого напитка больше всего напоминает действие мескалина. Священнослужители пользовались им для приобщения к божественному, и сам Индра, по их словам, употреблял сому, чтобы поддерживать свою божественную сущность».

(обратно)

131

…завораживают своими циклами из 311 040 миллиардов человеческих лет и поглощением мира Брахмой… — Брахма в индуистской мифологии — высшее божество, творец Вселенной, им управляется все живое и весь миропорядок. Его жизнь длиннее жизни всех прочих богов, она определяет хронологические рамки Вселенной. Брахма живет 100 «своих» лет, равных 311 040 миллиардам лет человеческих. День Брахмы, равный сроку существования мира, состоит из тысячи больших веков (махаюга), каждый из которых равен 4 320 000 человеческих лет. После окончания каждой махаюги огонь, вырывающийся со дна океана, разрушает Вселенную, а потом Брахма воссоздает ее вновь.

(обратно)

132

В сентябре 1936 г. Мишо приезжает в Буэнос-Айрес на международный конгресс Пен-клубов. Он не вошел в состав бельгийской делегации, а приглашен в качестве почетного гостя Пен-клуба Буэнос-Айреса, хотя до последнего момента собирались пригласить Андре Моруа. Сработал интерес, который творчество Мишо вызывало у вице-президента конгресса — основательницы передового аргентинского литературного журнала «Sur» Виктории Окампо. Мишо выступает на конгрессе с речью «Будущее поэзии», его выступление следует за выступлением его старшего друга, поэта Жюля Сюпервьеля. Судя по отчету о конгрессе, помещенному в аргентинской газете «Nacion», за выступлением Мишо последовали вежливые аплодисменты, но оно не вызвало никакой полемики и вопросов оратору не задавали. Отрицание моральной, общественной и воспитательной миссии поэзии, на котором настаивает Мишо в своей речи, любопытным образом смыкается с позицией довольно несимпатичного ему Поля Валери, который в лекции «Вийон и Верлен» (прочитанной в Париже через 4 месяца после конгресса) утверждает, что «поэт — не слишком-то общественное существо», а «уважение к закону кончается на пороге логова, в котором рождаются стихи». (Поль Валери. Рождение Венеры. СПб.: Азбука, 2000. С. 215.) Об отношении Мишо к Валери см. «Дикарь в Индии»: «Во Франции одного уже почти всенародно известного поэта приглашают рассуждать обо всем на свете…» и примечание к этому фрагменту. Выступление Мишо на конгрессе Пен-клубов было его единственным публичным выступлением в рамках официального мероприятия такого ранга. За ним последовало выступление на вечере, организованном журналом «Sur», — «Поиски в современной поэзии». Сам Мишо так описывает этот свой опыт публичных выступлений: «Позор: я делал доклады. На первом — безумный мандраж, но что забавно — через 30 минут я почувствовал себя так уверенно, что раздавал удары направо и налево. Будь у меня больше 50 минут времени, я бы их вообще обхамил. Еще меня подмывало жонглировать графином с водой. Но голос сел, а подставлять свои мысли под пытку вульгаризации… Вот черт!» (из письма Жану Полану, 1936 г.).

Другим откликом Мишо на участие в конгрессе исследователи считают рассказ «Почетный гость Дрян-Клуба» (см. цикл «Некий Перо»).

(обратно)

133

Аналогичный пример: поэт-фашист, чьи пламенные неистовые речи посвящены почти исключительно величию его страны… — Французские комментаторы считают, что речь идет о Габриэле Д'Аннунцио (1863–1938). Этот итальянский писатель, поэт и драматург принял участие в Первой мировой войне, стал национальным героем, а затем активно поддержал правительство Муссолини.

(обратно)

134

Текст доклада, прочитанного 23 сентября 1936 г. на вечере, организованном журналом «Sur», был Опубликован в том же журнале в октябре 1936 г. по-испански. Французский оригинал доклада не сохранился. В полном собрании сочинений Мишо в серии «Библиотека Плеяды» текст доклада приводится в переводе на французский, а мы, соответственно, публикуем результат троекратного перевода. Мы пошли на это, учитывая программный характер доклада и его уникальность.

В этом выступлении Мишо приводит множество цитат из разных авторов — французские комментаторы добросовестно пытались сверить каждую цитату с первоисточником и во многих случаях обнаружили, что хотя тезис Мишо и соответствует общему настрою указанного автора или какой-то из его книг, но в точности такой фразы в них найти не удается. Мы не будем комментировать все подобные случаи, заметим просто, что Мишо довольно точно резюмировал прочитанное, но дословно выверенных цитат у него не встретишь. Возможно, сыграли свою роль и погрешности, возникшие при многократном переводе этого текста.

(обратно)

135

«Андре Бретон (…) (новое предисловие к „Манифесту сюрреализма“)…» — Бретон, Андре (1896–1966) — французский писатель, один из основателей и главный идеолог сюрреализма. Бретон — автор обоих «Манифестов сюрреализма» (1924 и 1930), которые переиздавались, соответственно, первый — в 1929 г., а второй — в 1946-м.

Об отношениях Бретона и Мишо см. послесловие (VI).

(обратно)

136

Андре Бретон (…) (новое предисловие к «Манифесту сюрреализма») противопоставляет (…) по всем статьям божественной благодати лучи благодати поэтической, то есть сюрреалистической. — Мишо здесь достаточно вольно цитирует последнюю фразу «Предисловия к переизданию „Манифеста сюрреализма“» 1929 г., в которой, однако, сам Бретон слова «поэзия» не употребляет. Но именно о поэзии идет речь и в манифесте, и в поэтическом сборнике Бретона «Растворимая рыба» (1924), рецензию на который Мишо написал во времена сотрудничества в журнале «Диск Вер».

(обратно)

137

«Язык был дан человеку для сюрреалистического использования», — заявляет один критик — цитата из «Манифеста сюрреализма» А. Бретона 1924 г. Текст опубликован на русском языке: Андре Бретон. Манифест сюрреализма // «Называть вещи своими именами. Программные выступления мастеров западноевропейской литературы XX века». М.: Прогресс, 1986.

(обратно)

138

…другие же говорят о магическом, «вертигралистском»… — См. о «вертикальной поэзии» приводимое ниже примечание к этой же странице (…советы тому или другому поэту).

(обратно)

139

В одном таком журнальчике, рассыпающемся на отдельные листки и названном «Корреспонденция»… — Журнал «Correspondance» издавали в Брюсселе Камиль Гёманс (друг Мишо со времени совместной учебы в брюссельском коллеже Сен-Мишель), Марсель Леконт и Поль Нуже, журнал просуществовал два года (1924–1926). Речь идет о двадцати двух пронумерованных разноцветных листках, отпечатанных тиражом по меньшей мере в сто экземпляров и распространяемых бесплатно. Каждый номер представлял собой обращение к одному или нескольким писателям (адресатами стали: А. Бретон, Ж. Полан, А. Жид и др.). Намеренно неуважительные, не признающие авторитетов тексты, публиковавшиеся в журнале, некоторые исследователи считают образчиком брюссельской разновидности сюрреализма. Номера журнала переизданы одной книгой в 1993 г. Мишо, по мнению исследователей, с интересом относился к журналу и одобрял его радикальный настрой, но считал его все же недостаточно радикальным и чересчур экзальтированным — возможно, из-за этого журнал удостоился у него иронического отзыва.

(обратно)

140

…советы тому или другому поэту и предложения (…) поменять свою жизнь (…) и внести в нее звучание настоящей поэзии. — Французские комментаторы предполагают, что здесь либо из-за погрешности перевода, либо из-за оплошности самого Мишо слово «настоящей» (veritable) вкралось вместо слова «вертикальной» (vertical). В 1948 г. журнал «Transition» берет себе новый подзаголовок: «Вертикаль. Ежегодник романтико-мистического вознесения» — возможно, это название связано с какими-то идеями о «вертикальной речи», о которых Мишо слышал уже в 1936 г.

(обратно)

141

Журнал «Гран жё», созданный лет пять-шесть назад, собрал вокруг себя довольно много молодых людей: Ролана де Реневиля, Рене Домаля, Жильбер-Леконта, Монни де Булли. — Журнал «Grand Jeu» («Большая игра») — основан Рене Домалем, Роже Жильбер-Леконтом и Роже Вайаном в 1928 г. Журнал объявил о своих антидогматических устремлениях и восславил бунт и отрицание, призывая «подвергать сомнению всё и всегда». Сначала группа «Гран жё» считала себя близкой к сюрреалистам, но потом их пути разошлись, не в последнюю очередь из-за того, что сюрреалисты (по крайней мере, Андре Бретон) воевали с любыми упоминаниями Бога, а в «Гран жё» настаивали на употреблении этого слова: «Поскольку нам случается обозначать словом „Бог“ абсолютную реальность и мы не желаем отказываться от этого слова на том основании, что кто-то его использовал неудачно, то запомните следующее: Бог — есть предельное состояние всякого сознания, то есть Сознание, мыслящее себя самостоятельно, без помощи индивида, или, если хотите, в отсутствие всякого конкретного объекта» (Манифест Р. Домаля и Р. Жильбер-Леконта, опубликованный во II номере «Гран жё» весной 1929 г.).

Роллан де Реневиль, Андре (1903–1962) — французский эссеист и критик, регулярно писавший о Мишо, друг Рене Домаля, в 1930-е гг. был близок к журналу «Гермес», который в течение двух лет возглавлял Мишо.

Домаль, Рене (1908–1944) — известный французский писатель и поэт, прошел путь or сюрреализма к мистическому аскетизму. На русском языке вышла его книга «Гора Аналог».

Жильбер-Леконт, Роже (1907–1943) — французский литератор, его стихи и проза опубликованы, в основном, посмертно, в них присутствуют визионерские мотивы, исследователи усматривают в его произведениях влияние Антонена Арто.

Де Булли, Монни (1904–1968) — французский литератор, род. в Белграде, был близок к сюрреалистам, в 1928 г. вместе с Артюром Адамовым основал группу «Дисконтинюите» (букв. «Прерывистость»).

Чтобы больше узнать о «Гран жё» и познакомиться со стихами Р. Домаля и Р. Жильбер-Леконта, см. антологию «Поэзия французского сюрреализма». СПб.: Амфора, 2003.

(обратно)

142

Башляр, Гастон (1884–1962) — французский философ, основатель исторической эпистемологии и психоанализа научного знания, занимался также анализом поэтического воображения — этой теме посвящена его книга «Вода и грезы (L'Eau et les Rêves): Опыт о воображении материи». М.: Изд-во гуманитар. лит., 1998.

(обратно)

143

«Пусть вам принесут, чем писать», — заявляет учитель сюрреализма… — пассаж из «Манифеста сюрреализма» А. Бретона (1924 г.) — начало главы «Тайны магического сюрреалистического искусства».

(обратно)

144

Опыт настолько вдохновил Бретона, что он даже стал говорить о «коммунизме в области гениальности». — По свидетельству французских комментаторов, речь идет о коллективной брошюре сюрреалистов 1925 г. «Сюрреализм — это коммунизм гениальности?», в названии которой имеется в виду общедоступность и повсеместная распространенность гениальности.

(обратно)

145

Джойс, Фарг, Пере, Мишо, Эжен Жоля и франко-американская группа восстали против слова… — По свидетельству французских комментаторов, это упоминание о Джойсе у Мишо единственное, хотя он, вероятно, был знаком с творчеством ирландского писателя: ближайшие друзья Мишо Жак-Оливье Фуркад и Сильвия Бич были главными пропагандистами Джойса во Франции. С. Бич впервые опубликовала «Улисса», после того, как цензура запретила публикацию этой книги в Англии.

Фарг, Леон-Поль (1876–1947) — французский поэт. В этом же выступлении Мишо еще раз говорит о себе и Фарге как о единомышленниках, что для него редкость, — как правило, он отмежевывался от современных ему авторов.

Пере, Бенжамен (1899–1959) — французский поэт, неутомимый полемист и революционер, один из лидеров сюрреалистического движения. Название одного из его сборников стихов выбрала своим именем упоминаемая выше группа «Гран жё». Подробный рассказ о нем и его стихи см. в антологии «Поэзия французского сюрреализма».

Жоля, Эжен — американец французского происхождения, основавший в 1927 г. в Париже журнал на английском языке «Transition» («Превращение»), где публиковались тексты Гертруды Стайн, Самюэля Беккета, Дилана Томаса, Джеймса Джойса и многих других литературных новаторов, в том числе французских сюрреалистов и немецких экспрессионистов. Журнал объявлял о своей ориентации на «Революцию в слове».

И хотя дальше Мишо упоминает «Улисса», но характеристика «восстание против слова», по свидетельству французских комментаторов, относится скорее к «Поминкам по Финнегану»: отрывки из этого романа периодически публиковались в «Transition» незадолго до данного выступления Мишо.

Говоря о «франко-американской группе», Мишо, возможно, имеет в виду участников подборки «Эксперименты по изменению языка», опубликованной в «Transition» в 1935 г. (№ 23), в которую, в частности, вошли тексты Мишо (один из них — «Воскресный день в деревне», см. сб. «Внутренние дали; Перо»).

(обратно)

146

Когда я спросил у Курииуса, не без симпатии и иронии, не устал ли он, проведя три года за ученой расшифровкой «Улисса»… — Курциус, Эрнст Роберт (1886–1956) — немецкий специалист по французской литературе, переводчик Андре Жида на немецкий. Очень рано заинтересовался творчеством Джойса и написал о нем ряд статей.

(обратно)

147

Вот один такой фрагмент из описания, данного Фаргом доисторическим временам… — Цитата взята из текста Л.-П. Фарга «Экскурсия в доисторические времена», который был опубликован в журнале «Mesures» в 1936 г. Фарг переделал свой текст для последующих публикаций, но Мишо цитирует его по журнальному варианту.

(обратно)

148

…в Америке Гертруда Стайн стала использовать элементы фраз как фразы музыкальные… — Из переписки Мишо известно, что он с интересом читал произведения Гертруды Стайн. Отрывки из «Автобиографии Алисы Б. Токлас» публиковались в журнале «Transition» в 1934 г. в одном номере с текстами Мишо.

(обратно)

149

Они зашли с другой стороны и стали экспериментировать непосредственно с предметами… — Сюрреалистов интересовали разные необычные предметы. В парижском Музее современного искусства (Центр Жоржа Помпиду) выставлены вещи из кабинета Андре Бретона, более 200 предметов. Там представлены все категории предметов, выделенные сюрреалистами при подготовке выставки сюрреалистических предметов, которая прошла в Париже в мае 1936 г. (за три месяца до этого выступления Мишо): картины и сюрреалистические предметы, объекты природного происхождения (камни, корни), находки, предметы народного быта, магические орудия, произведения примитивных искусств, фетиши и маски из Африки и Океании.

(обратно)

150

Большая выставка подобных предметов прошла в этом году в Лондоне… — В Лондоне в июне — июле 1936 г. проходила международная сюрреалистическая выставка.

(обратно)

151

Самый крупный из писателей, которые экспериментировали с паранормальными состояниями сознания, это, видимо, Франц Кафка… — Кафка чрезвычайно интересовал А. Мишо. Он постоянно упоминает об этом писателе в своих письмах. На вопросы о нем своего первого биографа, Робера Брешона, Мишо отвечает: «Это один из людей, за которых хочется поблагодарить человеческий род, нам повезло, что он родился на свет. Но он появился поздновато, и я уже не мог подпасть под его влияние».

(обратно)

152

…Франц Кафка, чешский автор, которого уже перевели и о котором писали в журнале «Сюр»… — Напомним, что этот доклад Мишо был сделан на вечере, организованном аргентинским авангардным журналом «Сюр».

(обратно)

153

…именно поэтому психоаналитик доктор Алленди называет поэтов «великими психотерапевтами»… — Алленди, Рене (1889–1942) — французский врач и психоаналитик, один из основоположников психоанализа во Франции. У него проходили курс анализа некоторые известные писатели, например Анаис Нин. По свидетельству французских комментаторов, в «Эссе о выздоровлении» (1934) Алленди говорит нечто похожее на фразу, которую приписывает ему Мишо, хотя именно такой формулировки там нет. Как минимум одна статья д-ра Алленди публиковалась в журнале «Диск Вер» — в номере, посвященном психоанализу. Мишо, член редколлегии журнала, принимал активное участие в подготовке этого номера.

(обратно)

154

…Кайуа написал: «Поэт не имеет права на независимость…» — Кайуа, Роже (1913–1978) — французский писатель и антрополог, автор эссе о мифах и обществе. Французские комментаторы нашли у него утверждение, на которое ссылается Мишо, правда, Кайуа писал, что права на независимость нет у поэзии (а не у поэта, как в варианте Мишо).

(обратно)

155

И поныне часто цитируют восьмой параграф из Сен-Мартена… — Де Сен-Мартен, Луи-Клод (1743–1803) — французский философ-мистик. Французские комментаторы не обнаружили в его произведениях такого высказывания.

(обратно)

156

…есть один новый поэтический журнал, который пренебрежительно относится к поэтам в буквальном смысле слова, публикует лишь мистиков и мыслителей… — По свидетельству французских комментаторов, здесь, скорее всего, имеется в виду журнал «Hermes» («Гермес»), в редколлегию которого Мишо вошел в январе 1936 г., а с 1937 по 1939 г. занимал в нем должность главного редактора. В редколлегию «Гермеса» входили уже упомянутые Камиль Гёманс и Андре Роллан де Реневиль.

(обратно)

157

Читайте Библию, Упаншиады, Магомета, Кабира, тибетского мистика Миларепу, Лао-цзы… — см. примеч. к «Дикарю в Индии» и «Дикарю в Китае».

(обратно)

158

…если не обратитесь и не будете как дети, не войдете в Царство Небесное. — Евангелие от Матфея 18:3.

(обратно)

159

…хоть сам я в неподвижности застыл… — В юности Поль Элюар проходил курс санаторного лечения от тяжелой болезни и должен был какое-то время оставаться в неподвижности. Биографы отмечают, что это был поворотный момент в его жизни, так как из-за вынужденной неподвижности и невозможности продолжать учебу молодой человек посвящал свое время поэзии и раздумьям, что и определило его судьбу. Примерно в это время он знакомится с Еленой Дмитриевной Дьяконовой (Гала), которая через несколько лет станет его женой.

Можно предположить (хоть и без уверенности), что этот период в жизни Элюара представлял особый интерес для Мишо — он сам тратил массу сил, чтобы преодолеть ограничения, навязанные ему слабым здоровьем. Один известный поэт и критик, общавшийся с Мишо, признавался, что первый серьезный разговор между ними завязался, когда он пожаловался Мишо на свои болезни. «Мое тело представляло для него больший интерес, чем я сам», — резюмирует этот автор.

В продолжение темы заметим, что один из сборников стихов Элюара назывался «Столица боли» (1926) («Capilale de la douleur»), а в текстах Мишо фигурирует «Князь боли» («Prince de la douleur»), «Князья Падучей» («Princes de Haut mal»), и даже если это просто совпадение, то оно указывает на некоторую близость двух поэтов.

(обратно)

160

Поль Элюар «Любовь поэзия». — Французские комментаторы отмечают, что Мишо всегда выделял Элюара среди остальных поэтов-сюрреалистов и относился к нему с большим уважением — не то что к Бретону и Арагону. Мишо в поэзии Элюара отталкивали традиционализм и ангажированность — в докладе он называет Элюара «ярым марксистом», — но привлекали лиризм и тонкость. Мишо и Элюар неоднократно посылали друг другу свои книги.

Строки Элюара, процитированные Мишо, на самом деле представляют собой три отдельных стихотворения из сборника «Любовь поэзия» (1929), причем у Элюара они идут далеко не подряд — соответственно XI, XX и XXIX.

(обратно)

161

Жюль Сюпервьель «Упряжка-время», «Стволы». — К Жюлю Сюпервьелю Мишо всегда относился с уважением и теплотой. О нем см. также в послесловии. Его стихотворения, процитированные в докладе Мишо, взяты: первое из сборника «Неизвестные друзья» (1934), а второе — из книги «Тяготения» (1925).

(обратно)

162

Книга «Деревья тропиков» («Arbres de Tropiques») опубликована в издательстве «Gallimard» в 1942 г. Небольшой текст в ней сопровождается восемнадцатью рисунками.

Тропические деревья привлекли внимание Мишо и снискали его симпатию еще во время его первого большого путешествия, — в «Эквадоре» (1929) читаем: «Здесь я нашел кое-что для себя. Деревья Тропиков, вид у них чуть наивный, чуть глуповатый, огромные листья, это — мои деревья!»

Мишо очень дорожил идеей «Деревьев»: он предложил книгу двум издательствам, но в первом случае помешали непростые отношения с издателем и военное время (Мишо как иностранному подданному было тогда предписано оставаться в городке Лаванду на юго-западе Франции, и книга, изданная под его именем, грозила вызвать интерес военной цензуры), второй же проект — в «Галлимаре» — осуществился. В обоих случаях Мишо в какой-то момент, желая ускорить принятие решения, предлагал участвовать деньгами в издании книги или выкупить экземпляры, чтобы поддержать издателя в случае, если книга будет плохо продаваться. В результате «Галлимар» заключил с ним контракт на обычных условиях — без финансового участия автора.

Мы полностью приводим текст «Деревьев», за которым следуют несколько иллюстраций из этой книги.

(обратно)

163

О, баньян, патриарх обеих Индий! (…) Дерево матапало с американского экватора… — Матапало — испанское название фикусов-душителей, которые умертвляют другие деревья, обхватывая и стягивая их ствол своим собственным. Баньян — индийское название того же растения, в Индии они считаются священными деревьями, потому что, по преданию, под одним из них как-то медитировал Будда.

(обратно)

164

…чудовищные канело с гигантскими голубыми цветами… — Согласно ботаническим справочникам, канело, или дримис винтера (родина — Бразилия) достигает 8–10 м в высоту, у него крупные желто-зеленые листья и соцветия мелких белых звездообразных цветов.

(обратно)

165

«Посвящение Леон-Полю Фаргу» — Леон-Поль Фарг (1876–1947) — французский поэт. Об отношениях между Мишо и Фаргом исследователям практически ничего не известно, но в докладе «Будущее поэзии» (1936) Мишо, говоря о словотворчестве, упоминал Фарга и себя как близких по духу экспериментаторов.

Это первый из опубликованных рисунков Анри Мишо. Он был напечатан в журнале «Feuilles libres» (Свободные листки) в июне 1927 г.

(обратно)

166

…Исключение составляет буддизм, но он уже давно ушел из Индии. — Буддизм, зародившийся в Индии, в начале нашей эры перемещался из Индии на Восток (то есть в направлении сегодняшних Цейлона и Юго-Восточной Азии) и на Север (то есть в Тибет и Китай). После периода расцвета ок. V в. н. э. буддизм в Индии начинает уступать место брахманизму и в конце XII в. окончательно уходит из этой страны.

(обратно)

167

Я внимательно прочел описание свадьбы Рамы и Ситы… — Рама и его супруга Сита — герои поэмы «Рамаяна» (IV в. н. э.)

(обратно)

168

Миларепа был тибетец. Позднее он учился у Марпы… — Миларепа (1040–1123) — знаменитый тибетский монах. Он занимался магией, перед тем как примкнуть к школе Марпы (1012–1097), известного наставника тантрического буддизма. Миларепа рано остался без отца, а его дядя по отцовской линии лишил его наследства после того, как мать Миларепы отказалась выйти за него замуж. Она подтолкнула сына к занятиям магией для того, чтобы отомстить обидчику. Миларепа обучился колдовству тибетских священников, но сам пришел в ужас от своих новых умений и примкнул к школе Марпы. Для Мишо Миларепа был очень важной фигурой, наравне с Элло и Рейсбруком.

(обратно)

169

Я убежден, что когда индусы пробудут у власти десяток лет, система каст исчезнет (поздн. прим. Еще одно ошибочное предсказание). — В 1967 г., когда Мишо пишет новое предисловие к «Дикарю в Азии» и снабжает книгу новыми примечаниями, Индия уже двадцать лет как обрела независимость. Система каст сохраняется и по сей день.

(обратно)

170

Я замечаю вместе с Джайлсом, что Герберт Спенсер тоже думал об этом… — Герберт А. Джайлс (1845–1935) — крупный английский китаист, занимал пост британского консула в Китае, опубликовал ряд работ о китайском языке, литературе и религиях. Герберт Спенсер (1820–1903) — известный английский философ, теоретик идеологии прогресса и этноцентризма, не слишком почитаемый сегодня в Европе.

(обратно)

171

Очень точное определение, которое без упоминания имени его автора использует для обозначения психотропных веществ этого типа профессор Джулиан Хаксли. — По свидетельству французских комментаторов, Мишо здесь любопытным образом объединяет английского биолога-неодарвиниста Джулиана Хаксли (1887–1975), который вообще не занимался изучением наркотиков, и его брата — писателя Олдоса Хаксли (1894–1963), автора эссе «Двери восприятия» (1954). В действительности же выражение «проявитель ментального» или «ментальный реактив», по мнению комментаторов, взято у Александра Руйе, книгу которого (Alexandre Rouhier «La plante qui fait les yeux émerveillés: le peyotl / (Echinocactus Williamsii Lem)», Editions G. Doin & Cie, 1927) Мишо читал с большим интересом.

(обратно)

172

Уильям Джеймс писал о веществах более слабых, доступных в его время: «Опьянение — великий стимулятор способности к приятию». — Найти это утверждение в работах Уильяма Джеймса французским комментаторам не удалось, но оно соответствует по духу взглядам этого американского философа и психолога, которые были, вероятно, близки Мишо. Уильям Джеймс (1842–1910), основатель философии прагматизма, автор нескольких фундаментальных трудов по психологии, интересовался, кроме всего прочего, воздействием на организм алкоголя и наркотиков, а также пограничными областями сознания. Однажды он провел над собой эксперимент, подобный опытам Мишо, — использовал действие на организм закиси азота, чтобы исследовать другие состояния сознания, кроме его обыденной формы.

(обратно)

173

В иудаизме Бог — всемогущий отец. «Бог сил». — Мишо использует здесь выражение из Ветхого Завета, см., например, Псалтирь 79:5: «Господи, Боже сил! доколе будешь гневен к молитвам народа Твоего?»

(обратно)

Оглавление

Рисунки Анри Мишо из цикла «Движение»{1}

Кто это такой?{2} . (перевод А. Поповой)

Некоторые сведения о пятидесяти девяти годах жизни{4} . (перевод А. Поповой)

Из книги . «Басни о происхождении»{14} . (пер. А. Поповой)

  Бог и мир

  Божий промысл

  Одежда — это уловка

  Происхождение огня

  Происхождение огня

  Происхождение татуировки

  Происхождение людоедства

  Выкидыш

  Польза огня

Из книги . «Кто я был»{15} . (перевод А. Поповой)

  Из цикла «Загадки»{16}

  Детские убеждения

  Вроде советов по гигиене души

  Брык и бряк{19}

  Большая битва

Из книги . «Эквадор»{21} . (перевод А. Поповой)

  Тошнит или это смерть пришла?

Из сборника . «Мои владения»{22}

  Мои занятия . (пер. А. Поповой)

  Простота . (пер. В. Козового)

  Лень . (пер. В. Козового)

  Осторожный человек . (пер. А. Поповой)

  Колдовство . (пер. А. Поповой)

  Мол . (пер. А. Поповой)

  Просмотр . (пер. А. Поповой)

  Невеличка . (пер. А. Поповой)

  По правде . (пер. А. Поповой)

  Несите прочь . (пер. В. Козового)

  Каждый день потеря крови . (пер. А. Поповой)

  Любовь . (пер. А. Поповой)

  Я — гонг . (пер. А. Поповой)

  Боже мой . (пер. А. Поповой)

Из книги . «Дикарь в Азии»{26} . (перевод А. Поповой)

  Предисловие

  Новое предисловие

  Дикарь в Индии

  Дикарь в Китае

Из сборника . «Внутренние дали; Перо»{98}

  Из цикла «Между центром и нигде» . (пер. А. Поповой)

    Магия

    Мой конёк{99}

    Зверек-замкоед

    Возвращение

    Одна особа просит у меня совета

    Что приснилось Мур[47]{100}

    Воскресный день в деревне

    Между центром и нигде{101}

  Я вам пишу из далекой страны . (пер. Т. Баскаковой)

  Стихи

    Передышка в гóре . (пер. А. Поповой)

    Девушка из Будапешта . (пер. В. Козового)

    На пути к смерти . (пер. В. Козового)

    Старость . (пер. В. Козового)

    Скрипка . (пер. А. Поповой)

    Слушай, когда Ты придешь? . (пер. А. Поповой)

  Из цикла «Трудности» . (пер. А. Поповой)

    Портрет А.{103}

    Ночь исчезновений{106}

    Песнь смерти

  «Некий Перо»{107} . (пер. А. Поповой)

    Безмятежная личность

    Как перо ходил в ресторан

    Перо путешествует

    В апартаментах королевы

    Ночь с болгарами

    Однажды Перо увидел{109}

    Как у Перо болел палец

    Уборка голов

    Мать девяти детей

    Перо в Касабланке

    Почетный гость Дрян-Клуба{110}

    Как Перо побывал на потолке

    Перо и безногие

  Цепи{111} . (пер. А. Поповой) . Пьеса в одном акте

  Драма изобретателей{112} . (пер. А. Поповой) . В одном акте

Скоро ты станешь отцом{113} . (пер. А. Поповой)

Из сборника . «Испытания, заклинания: 1940–1944»{114}

  Цепочка человечков . (пер. А. Поповой)

  Алфавит . (пер. А. Поповой)

  Те, кто ко мне приходил . (пер. А. Поповой)

  Письмо . (пер. В. Козового)

  Песнь в лабиринте . (Фрагмент) . (Перевод В. Козового)

  В компании чудищ . (пер. Т. Баскаковой)

  Отдел чудищ . (пер. Т. Баскаковой)

  Большая бесформенная рука . (пер. Т. Баскаковой)

  Старый стервятник . (пер. Т. Баскаковой)

Из сборника . «Жизнь в складках»{115}

  Из цикла «Свобода действий» . (пер. А. Поповой)

    Мешочные процедуры

    Удовлетворение желаний

    Погреб с колбасами

    Человекометалка

    На вертел

    Полезные инструменты: домашний гром

    Пулемет пощечин

    Свобода действий

    Предупреждение молодоженам

    Советы и ответ тому, кто просил совета

  Из цикла «Явления»

    Созвездие боли . (пер. О. Кустовой)

    Исчезающая птица . (пер. А. Поповой)

    Откачивает силы . (пер. А. Поповой)

    Со статуей . (пер. А. Поповой)

    Исполнена . (пер. А. Поповой)

    Незавершенные . (пер. А. Поповой)

    Меряя шагами . (пер. О. Кустовой)

    У городских врат . (пер. О. Кустовой)

    Между небом и землей . (пер. О. Кустовой)

    Тахави . (пер. А. Поповой)

    И вечно . (пер. А. Поповой)

  Старость Поллагора . (пер. А. Поповой)

  Портрет мэйдостранцев{119} . (Фрагменты) . (пер. А. Поповой)

Из сборника . «Пассажи: 1937–1963»{122} . (пер. А. Поповой)

  Игра со звуками

Из сборника . «Лицом к засовам»{123}

  Из цикла «Поэзия — сила»{124} . (пер. А. Поповой)

    За дело, я здесь

  Из цикла «Ломти знания»{125} . (пер. О. Кустовой)

  Из цикла «Прощание Анимааруа»{126} . (пер. О. Кустовой)

    Прощание Анимааруа

    Невозможное возвращение

Из книги . «Убогое чудо»{127}

  I. Предисловие

  II. С мескалином . (Фрагменты)

  V. Опыт безумия . (Фрагменты)

  Из послесловия к «Убогому чуду»

  Дополнение (1968–1971)

    I

    III

    IV

Приложение

  Будущее поэзии{132} . (пер. О. Кустовой)

  Поиски в современной поэзии{134} . (пер. О. Кустовой)

  Любовь поэзия[67]

  Упряжка-время

  Стволы

  Деревья тропиков{162} . (Пер. О. Кустовой)

  Рисунки Мишо из разных книг

Алина Попова . «Анри Мишо — вечно в скверном настроении»?[68]

  I. Кто это такой?

  II. Некоторые называют это поэзией…

  III. С чего все началось. Бунт и поиски себя

  IV. Норовит пуститься в бега… . Путешествия, слава

  V. Поэт стал художником

  VI. «…Сюрреализм? Может, это название и приживется, но уж больно оно хвастливое…»

  VII. Приятно бить по морде человека…

  VIII. Во что играл Анри Мишо?

  IX. Книги о воздействии галлюциногенов

  X. Кто окружал Анри Мишо

  XI. Мишо на русском языке . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

1

2

3

4

5

6

7

8

9

10

11

12

13

14

15

16

17

18

19

20

21

22

23

24

25

26

27

28

29

30

31

32

33

34

35

36

37

38

39

40

41

42

43

44

45

46

47

48

49

50

51

52

53

54

55

56

57

58

59

60

61

62

63

64

65

66

67

68

69

70

71

72

73

74

75

76

77

78

79

80

81

82

83

84

85

86

87

88

89

90

91

92

93

94

95

96

97

98

99

100

101

102

103

104

105

106

107

108

109

110

111

112

113

114

115

116

117

118

119

120

121

122

123

124

125

126

127

128

129

130

131

132

133

134

135

136

137

138

139

140

141

142

143

144

145

146

147

148

149

150

151

152

153

154

155

156

157

158

159

160

161

162

163

164

165

166

167

168

169

170

171

172

173

Реклама на сайте