«Полоса точного приземления»

Марк Лазаревич Галлай Полоса точного приземления

Испытательные полеты - одно из самых увлекательных, но и самых трудных дел на свете. Герой этой повести летчик-испытатель Марат Литвинов испытывает устройство, которое обещает практически закрыть понятие «нелетная погода». Поначалу трудности, с которыми сталкивается летчик, кажутся чисто техническими, пилотажными, но очень скоро выясняется, что они, как, наверное, все в нашей жизни, тесно переплетены с проблемами психологическими, нравственными, моральными. Об этом и повесть.

От автора

С повестью, которая лежит перед вами, автор, говоря откровенно, хлебнул лиха! С самого начала работы над ней все пошло как-то иначе, чем с другими, более ранними его книгами.

Те, более ранние, принадлежали жанру, который условно (и, наверное, не очень точно) принято называть художественно-документальным. Главной приметой этого жанра справедливо считается строгое следование фактам, категорическая недопустимость каких бы то ни было вымыслов и домыслов.

До поры до времени особых трудностей в связи с этим у автора не возникало. Но когда он - в этой повести - вознамерился больше углубиться в проблемы нравственные, психологические (хотя и связанные с той же жизнью в авиации), испытанный жанр оказал сопротивление. Автор не смог заставить себя написать «он почувствовал…» или «он подумал, что…» применительно к реальным - живущим или жившим - людям.

Автор долго воевал с материалом, с темой, с самим собой, а когда пыль этих сражений улеглась, не без удивления обнаружил, что перед ним лежит рукопись, в которой все события вымышленные. Схожие с когда-то где-то происходившими, но вымышленные… И технические проблемы, вокруг которых разгораются в повести страсти человеческие, тоже вымышленные: так, например, никогда не существовала фигурирующая в повести станция «Окно» - мировая авиационная техника пошла по другим путям осуществления «слепого» захода на посадку. А главное, полностью вымышленными оказались персонажи повести. Разве что Белосельского, Федько и Шумова можно отдаленно - весьма отдаленно - связать с реально существующими или существовавшими людьми.

Действие повести происходит в шестидесятые годы. Вообще говоря, точная привязка описываемых событий к определенному промежутку времени в данном случае, наверное, не так уж обязательна - речь идет прежде всего о психологии людей, которая изменяется с течением времени не очень быстро. Правда, чрезвычайно быстро изменяется техника, особенно авиационная, но не она находится в центре повествования. Шестидесятые годы показались автору, пишущему о летчиках, интересными и потому, что тогда еще. продолжали активно действовать, летать авиаторы, участвовавшие в Великой Отечественной войне и вынесшие из нее немалый профессиональный, а главное, нравственный опыт.

Закончив повесть, автор по инерции поставил было подзаголовок «документальная». Но тут же зачеркнул его, потому что… Выше как раз объяснено, почему… Однако, если бы существовал такой термин, автор охотно предпослал бы повести подзаголовок - «почти документальная».

А впрочем, раз уж написано просто «повесть», пусть так оно и остается. Тем более, что это, наверное, действительно ближе всего к тому, что в конце концов получилось на самом деле.

Глава 1

«Высота сто восемьдесят. Скорость двести девяносто», - глуховато прозвучал в наушниках голос наблюдателя.

Литвинов пошевелился - поудобнее устроился в кресле, снял с рук перчатки («кто видел пианиста, который играл бы в перчатках?») и, не глядя, бросил их на боковой пульт кабины. Кожей ладоней сразу ощутил теплоту штурвала и пронизывающую его - как живое существо - мелкую дрожь. Теперь на последнем, завершающем этапе захода на посадку вслепую пилотировать самолет требовалось с точностью ювелирной.

В кабине уютный полумрак. Стекла задернуты непроницаемыми черными шторками. Мистическим зеленоватым светом флюоресцируют стрелки и оцифровки приборов. Снаружи доносится спокойное, приглушенно-монотонное шипение работающих на средних оборотах реактивных двигателей.

- Высота сто пятьдесят. Скорость двести восемьдесят…

Самый ответственный момент. Упустишь сейчас курс или глиссаду - поправить с каждой секундой будет все труднее.

В центре приборной доски, прямо перед глазами летчика - небольшой, как у старомодного телевизора, экран. Четыре мерцающие золотистые полоски выстроились на нем правильной равнобедренной трапецией. Пока она правильная, не перекошенная, сидящая на своем законном месте у перекрестья в центре экрана, все в порядке… Смотреть! В оба глаза смотреть, чтобы не упустить малейший перекос или уход отметки и в ту же секунду мягким, точно дозированным движением штурвала и педалей пресечь отклонение в зародыше…

- Высота сто двадцать. Скорость двести восемьдесят…

Голос наблюдателя - ведущего инженера Феди Гренкова, обычно мальчишески звонкий, сейчас звучит непривычно солидно, даже немного напряженно. Федя чувствует всю меру лежащей на нем ответственности: самолет приближается к земле, а летчик в закрытой кабине ничего, кроме приборов не видит. А приборы… Самый главный прибор, «Окно», который они как раз испытывают, пока еще на положении как бы подследственного. Полное доверие ему еще только предстоит заслужить. Для того и летают.

А земля-то, родимая, рядом! Считать ворон не приходится…

Правда, пока все идет хорошо, заход точный - вот она впереди, белая бетонная полоса аэродрома. Гренков, как положено, докладывает текущие, быстро меняющиеся значения высоты и скорости полета. И на всякий случай неотрывно держит палец на красной кнопке; стоит ее нажать - и шторки кабины летчика мгновенно откроются. Подведет прибор - летчик выправит машину взрячую. Приведет ее в более или менее приемлемое положение раньше соприкосновения - назовем это так - с землей. Кстати, в случае этого самого соприкосновения первым уткнется в матушку землицу сидящий в носовой кабине наблюдатель. Хотя, конечно, в подобной ситуации одной-двумя сотыми секунды раньше или позже - более или менее безразлично. Но тем не менее…

В общем, так или иначе, наблюдателю, когда земля рядом, лучше быть начеку: палец на кнопке держать.

Самолет уверенно шел вдоль невидимой, но строго заданной линии снижения - глиссады, будто скользя на санках по воображаемому склону невидимой горы. Там, где этот склон упирался в землю, начиналась бетонированная взлетно-посадочная полоса - ВПП.

Был тот час ранних сумерек, когда небо еще совсем светлое, а на земле все уже начинает терять разноцветность, делается дымчатым, серым. На этом блекнущем фоне с каждой минутой появляется все больше золотистых точек - загорающихся на земле огоньков. Большая часть из них беспорядочно разбросана, но некоторые выстраиваются ровными пунктирными цепочками вдоль малых и больших дорог.

- Высота сто. Скорость двести семьдесят пять.

Еще полтора-два десятка напряженных секунд полета и наконец произнесенное нескрываемо довольным тоном:

- Высота тридцать. Открываю.

Шторка перед лицом Литвинова щелчком съеживается в гармошку. Стекла кабины открыты.

Широкая белая лента посадочной полосы - по курсу впереди! Вот ее кромка, метрах в двухстах перед носом.

А пунктирная линия - ось полосы - чуть-чуть левее. Метров на десять - двенадцать. Это пустяки. Легким движением штурвала Литвинов вводит самолет в змейку - и вот он уже точно на оси полосы.

Федя Гренков удовлетворенно констатирует:

- Приличный заходик, Марат Семеныч. Более чем!

- Выключить самописцы, - откликается на неделовые разговоры Феди Литвинов.

В наушниках шлемофона пропадает тихое, похожее на комариное, жужжание. Пока оно было, вроде бы, если специально не вслушиваться, не замечалось. А пропало - и сразу это чувствуется. Так нередко бывает в жизни: доходит до сознания не наличие какого-то раздражителя, а его исчезновение.

- Следующий заход, - говорит Литвинов.

Белый остроносый самолет идет, энергично разгоняясь, над взлетно-посадочной полосой. Колеса шасси уползают в свои ниши, захлопываются закрывающие их створки. Машина из неуклюже растопыренной, ощетинившейся - такой она заходит на посадку - снова превращается в гладкую, каплеобразно зализанную, всем своим видом свидетельствующую, что создана она для полета. Самолет поднимает нос и крутой горкой уходит вверх. На высоте ста метров он на мгновение замедляет подъем, - это летчик убрал закрылки, последнее, что нарушало плавность очертаний летящей машины, - и размашистой дугой разворачивается влево».

Новый заход. Уже четвертый или пятый в этом полете.

Когда началась война, Марат Литвинов только-только перешел в девятый класс. Еще накануне все его помыслы и жизненные планы определялись одним словом: каникулы. Марат в компании нескольких одноклассников собирался через недельку-полторы двинуться в турпоход, а пока предавался блаженному ничегонеделанью.

Мать уходила на службу, оставив сыну на столе завтрак: пусть мальчик понежится, очухается немного, а то очень уж он в последнее время перезанимался.

В интересах истины следует заметить, что насчет «перезанимался» мать несколько преувеличивала. Марат учился неплохо, без троек в четверти (отдельные текущие тройки и даже двойки, вскоре исправлявшиеся, не в счет), но чрезмерно тем, что называется грызть гранит науки, свою особу не утруждал.

Уже в школьные годы он не без интереса относился к авиации - читал, что попадалось, про самолеты, летчиков, дальние перелеты. Но не меньше интересовал его и флот (в довоенные годы почти столь же популярный, как авиация), и физика (пик популярности который был еще впереди), и история, особенно петровской и екатерининской эпох, притягательная сила которых дополнительно возрастала благодаря тому, что в школе их проходили лишь вскользь. Во всяком случае, об авиации как основном, главном деле своей жизни юный Литвинов в школьные годы не помышлял. Как, впрочем, не думал в таком плане и ни о чем другом. В раннем детстве его устремления были более конкретными, хотя и весьма быстро преходящими: одна за другой его манили профессии пожарного, лодочника, продавца кондитерского (конечно, кондитерского) магазина, киномеханика… Но в средних классах школы эта конкретность испарилась. Многообразие мира захлестнуло Марата.

Его отец, невысокий лысоватый крепыш (с годами Марат становился все больше похожим на него), был часовщиком, или, как неизменно говорил он сам, часовых дел мастером. К профессии отца Марат относился не то чтобы пренебрежительно - в школе ему уже успели разъяснить, что в нашей стране всякий честный труд уважаем, - но все же с заметно меньшим почтением, чем, скажем, к профессиям шахтера, комбайнера, сталевара, о которых в газетах писали почему-то существенно больше, чем о часовщиках.

Впрочем, однажды отец заставил его задуматься, заметив как бы между прочим, что часовое дело - самое главное.

- Почему? - откровенно удивился Марат.

- А потому, что, если ты что-нибудь потеряешь, можно найти. Или, скажем, поломаешь, так починить. Только время, если упущено, так уж упущено. Часовых дел мастера как раз к времени и приставлены. Помогают людям, чтоб не терять его, между пальцев не пропускать. - И Литвинов-старший, вытянув руку, пошевелили пальцами, чтобы наглядно показать, как именно может протекать через них потерянное время.

Термин «рабочие династии» тогда в ходу не был, но, наверное, Семен Михайлович был бы не прочь, чтобы сын унаследовал его профессию. Однако никогда ни впрямую, ни намеком этой темы в разговорах с Маратом не касался. Может быть, считал: успеется. И посмеивался над женой, исподволь вдохновенно, хотя и без видимого успеха расписывавшей Марату величие и очарование юриспруденции, которой она преданно служила в скромной роли машинистки райсуда. Отец говорил: «Зря стараешься, мать. Придет время, сам на свой вкус все найдет: и невесту, и дело по душе… Ну, а мы с тобой, если он захочет, конечно, поможем, посоветуем…»

Ни помочь, ни посоветовать ему не пришлось. Осенью сорок первого года Семен Михайлович ушел в ополчение. Похоронка на него пришла месяц спустя.

…Школу Марат оканчивал в сибирском городке, куда его с матерью забросила эвакуация. По утрам учился, а вечерами работал, сначала учеником слесаря, а потом слесарем в железнодорожном депо. В гулком, пустом депо было холодно. Холодно даже летом, а зимой со стен вообще изморозь не сходила. Громоздкие паровозные детали казались еще более тяжелыми, чем были на самом деле, из-за постоянного, не отпускающего ни днем, ни ночью чувства если не голода, то неполной сытости. Рабочая карточка Марата и тем более служащая матери отоваривались скупо. Вещей, которые можно было бы загнать на барахолке, в эвакуационной спешке они с собой почти не взяли - обе сибирские зимы Марат пробегал (пробегал в буквальном смысле слова, иначе замерз бы) в старом демисезонном пальтишке, кустарно утепленном заложенными под подкладку газетами: Эти газеты были первым собственным изобретением Марата, узнавшего в школе, что бумага мало теплопроводна.

Когда позже, в последний год войны, на фронте кто-нибудь в присутствии Литвинова проезжался по адресу тыловиков, которые сидят себе в уюте и безопасности, горя не знают да вокруг наших солдатских жен виражи крутят, Марат свирепел:

- Ты что, хлебнул сам-то этого райского житья?.. Ну, и не трепись о том, чего не знаешь… Солдатские жены! С тыловой кормежки дай бог как-нибудь ноги волочить, а не о солдатских женах думать… Нашу летную пятую норму они только в прекрасных снах видят. Да и то вряд ли, потому что понятия не имеют, что это такое есть, пятая норма…

Вернувшись с войны, Литвинов узнал, что далеко не всем в тылу жилось так уж беспросветно трудно. Всякое бывало. Но собственные впечатления всегда сильнее услышанного из чужих уст. Да и исключения, как известно, только подтверждают правила.

Но все это было позднее. А окончив в сорок третьем году школу, Марат неожиданно для самого себя вдруг обнаружил, что никакого другого будущего, кроме службы в авиации, себе не представляет.

Мастер его смены в депо воспринял решение Марата почти как личное оскорбление или, во всяком случае, как измену паровозоремонтному делу, в котором предсказывал Марату большое будущее.

- Просись в железнодорожные войска! - наставлял он Литвинова. - Да и вообще: жди повестки! Чего ты раньше времени в военкомат суешься?

- Там сейчас разнарядка в летную школу есть. А завтра не будет, вот и пошлют неизвестно куда, - отвечал хорошо информированный Марат.

В летную школу он поступил легко: в приемных и врачебно-летных комиссиях, столь трудно проходимых в довоенные (как впрочем, и в послевоенные) годы, прекрасно понимали, что полуголодное житье и учение пополам с работой ни глубине вынесенных из средней школы знаний, ни богатырскому здоровью поступающих особенно способствовать не могли. К тому же война требовала пилотов - потери летного состава боевой авиации были больше, чем едва ли не в любом другом роде войск: если летчик ранен хотя бы настолько, что теряет сознание, - значит, он убит…

С инструктором Марату повезло. Умный, по летным понятиям немолодой, лейтенант Охрименко усмотрел в Литвинове «перспективного» курсанта и всячески старался вложить в него максимум возможного за ускоренный (сильно ускоренный) курс обучения.

- Ты смотри, Литвинов, - говорил он. - Налет в школе ты получишь такой… Слезы, а не налет. Так, постарайся, выжми из него, что только сможешь. Думай больше про полеты. Мысленно проигрывай. Идешь, скажем, по улице и думай: делаю левый вираж… прижимаю нос… ручку влево… ногой помогаю… поддерживаю крен… чуть ручку на себя, чтоб не зарывалась… В общем, летай побольше в уме… И за ребятами смотри, кто как летает, на ус наматывай. Знаешь, не зря говорят: сто чужих посадок посмотришь, считай, одну сам сделал…

Особенно нажимал Охрименко на осмотрительность в воздухе. В полете без конца требовал, чтобы курсант показывал все самолеты, какие только были в этот момент в пределах видимости. И ругательски ругал за какую-нибудь не замеченную на фоне леса идущую низом машину:

- На фронте у тебя не Охрименко осмотрительность проверять будет, а кто? Фриц!.. Ты книжек начитался, думаешь, воздушный бой - это карусель: кто кого на пилотаже обойдет. Нет, брат, имей в виду, если уж летчик противника увидел, сбить его - дело трудное. Бывает, конечно, но редко… Я вот в госпитале отлеживался, так у всех, кто был сбитый, допытывался, как, мол, тебя сбили. И кого ни спросишь, знаешь, как отвечали? Почти все! А так: летел себе, все тихо-спокойно, никого, кроме своих, в воздухе нет, и вдруг - удар, разрывы, пламя, от машины клочья летят, только успевай выброситься!.. Понял! Варежку в полете не разевай - это на войне самое первое дело.

Однажды Литвинов, летая по кругу над аэродромом, обогнал другой самолет (по мнению Марата, излишне размазавший круг) неположенным образом - с внутренней стороны. Зорко наблюдавший с земли за своими курсантами Охрименко для начала отстранил Марата от полетов на три дня - поставил на старт махать флажками, выпускать в воздух других, завидовать. А по истечении срока наказания, прежде чем снова допустить к полетам, провел с проштрафившимся учлетом душеспасительную беседу:

- Что ж ты, Литвинов? Не ждал от тебя.

- Так ему же давно пора было третий разворот делать. А он вон куда, километров на десять упер!

- Положим, не на десять, а от силы на два… Но все равно срезать круг нельзя! Вполне свободно может столкновение получиться.

- У него же глаза есть. Видит. И столкновение ему тоже ни к чему.

- Учти, Литвинов! - Охрименко наставительно поднял палец. - Когда ты в полете, считай, что ты один умный, а все, кто кругом летают, чудаки (Охрименко употребил термин более выразительный), что ты один осторожный, а они сплошь самоубийцы. Будешь так понимать, проживешь долго и пролетаешь долго. Усвоил?

Литвинов усвоил. И действительно, пролетал с тех пор уже более двух десятков лет. И кончать летную жизнь не собирался. Охрименко, оказалось, будто в воду смотрел.

…В действующем полку сержанта Литвинова вводили в строй постепенно. Снова повезло. Впрочем, тут уж было не столько случайное везение, сколько примета времени: к сорок четвертому году ввод молодого пополнения в строй был отлажен как следует. Вскоре из ведомого Марат стал ведущим пары, а затем и командиром четверки - звена. Войну закончил старшим лейтенантом, кавалером двух боевых орденов, а главное, летчиком, прочно осознавшим себя профессионалом.

- Надо тебе, Литвинов, подумать об академии, - сказал замполит полка.

Академия? Нет, в академию Марата не тянуло. Садиться снова за парту не хотелось. Хотелось другого: летать, летать, летать… Летать в свое удовольствие. Летать, всеми фибрами души воспринимая только сам полет да не думая о «мессерах» и «фоккерах», ни о том, какая земля под тобой - своя или чужая, ни о чем-либо еще.

Владение своим «Лавочкиным-седьмым» Литвинов довел до совершенства. Пребывал от этого в состоянии полного внутреннего комфорта и, как ему самому казалось, не требовал от жизни (после такой войны - жизни!) больше ничего.

Но когда его вызвал командующий - в прошлом сам классный летчик, навсегда сохранивший неистребимую слабость душевную к настоящим мастерам пилотажа, - представил Литвинова плотному седеющему мужчине со значком депутата Верховного Совета на лацкане несколько старомодного штатского пиджака и сказал, что вот авиационной промышленности нужно несколько летчиков с отличной техникой пилотирования и боевым опытом на испытательную работу, Марата будто током ударило. Стать летчиком-испытателем! Об этом он не смел и мечтать. Летчики-испытатели - Чкалов, Байдуков, Громов, Коккинаки, Супрун - представлялись ему существами какой-то особой породы, обладателями талантов почти сверхъестественных. И вот ему, Литвинову, предлагают…

Полностью пропустив мимо ушей слова генерала о том, чтобы подумать, Марат, несколькими минутами раньше и не помышлявший о неожиданно раскрывшихся перед ним возможностях, уверенно ответил:

- Я согласен, товарищ генерал.

И посчитав, что слово «согласен» имеет несколько равнодушно-снисходительный, недостаточно эмоциональный оттенок, добавил совсем не по-военному, но со всей доступной ему силой убедительности:

- И очень хочу, товарищ генерал!

Никогда - ни до, ни после этого - не работал Марат с таким адским напряжением, как в первые годы своей испытательской службы. Разницу между просто хорошим летчиком и летчиком-испытателем он прочувствовал в полной мере на собственном горбу. Многому, очень многому пришлось ему научиться, многое постичь.

Универсальность - умение, одинаково уверенно летать на всех типах самолетов, от легкого, чуткого к малейшему движению, едва ли не к мысли летчика-истребителя до тяжелого, инертного многомоторного бомбардировщика… Самостоятельность - способность сесть в ранее не знакомый летательный аппарат и полететь на нем без обучения, переучивания, вывозных полетов с инструктором, а иногда и без предварительного инструктажа на земле (если на этой машине вообще никто еще не летал)… Ответственность - нелегкая личная, персональная ответственность не только за драгоценную, порой существующую в одном-единственном экземпляре машину, но и за справедливость своего заключения о предмете испытаний, заключения, которое дает направление - верное или ошибочное - последующей работе целых коллективов… Все это обязан был вырабатывать в себе молодой испытатель Литвинов. Правда, ему как обладателю боевого опыта присвоили сразу высокое для начинающего звание летчика-испытателя третьего класса. Но у Марата хватило ума понять: это - аванс. Причем довольно щедрый.

Незаметно прошел, нет, пролетел год. Необходимость постоянно учиться, ежедневно усваивать и осваивать что-то новое стала если не легче, то привычнее. Но тут на плечи Марата навалилась новая ноша.

- Учиться тебе надо, Марат, - сказал ему однажды старожил летно-испытательной базы ведущий инженер Калугин. - Парень ты толковый. Соображаешь. И технику понимаешь. На тебя уже материал к второму классу готовят. А там, глядишь, три-четыре серьезные машины проведешь, пойдет и о первом разговор. Но первоклассный испытатель без инженерного образования сегодня еще тянет и завтра, возможно, потянет, ну а послезавтра…

В памяти Литвинова всплыл полковой замполит («Надо подумать об академии»). В конце концов, выходило, он оказался прав.

Работать в полную силу, на все более ответственных заданиях испытателем и одновременно учиться на вечернем отделении авиационного института - несколько лет спустя он сам с трудом понимал, как удалось это вытянуть. Но - вытянул. Единственное, чего не позволял себе, это заниматься ночами. Высыпался перед полетами обязательно. Почему раза два и уходил с позором с зачета («Давайте, молодой человек, вернемся к этому кругу вопросов в другой раз»). Но дипломный проект защитил отлично. И к этому моменту уже достаточно поварился в технике, чтобы не слишком удивиться несколько своеобразному поздравлению Калугина:

- Поздравляю, Марат, поздравляю. Ну вот, теперь у тебя есть диплом и ты можешь начинать становиться инженером.

Последние месяцы перед окончанием института Литвинов действовал даже не на двух, а на трех фронтах: летал, делал дипломный проект и ухаживал за выпускницей театрального училища Валечкой Кашеваровой.

Познакомились они случайно. «Почти что на улице», - говорила потом Валя. И хотя Марат и возражал: «Ну, а чего плохого, если бы и на улице?» - в действительности знакомство произошло в помещении. Так сказать, в четырех стенах. Правда, стены эти обрамляли не чью-то квартиру и не клуб, театр, музей, а вполне прозаический приемный пункт прачечной. Приемщица сделала Марату замечание за неправильно пришитые к белью номерки и заставила их перешивать. Стоявшая тут же в очереди Валентина оперативно выдала Литвинову необходимую консультацию и даже одолжила иголку, нужную для проведения этой операции. «Первое, что я узнала о тебе, это что ты растяпа», - говорила Валя, вспоминая день их первого знакомства. «Напротив, - возражал Марат. - Ты установила, что я хозяйственный мужик. Самостоятельный. Иначе черта с два пошла бы за меня замуж…»

Жили Литвиновы хорошо, несмотря на то, что брак их, как охарактеризовали его летчики, был несколько заочный. Утром, когда Марат уезжал на аэродром, Валя еще спала. А вечером, когда она возвращалась из театра, досматривал уже третий сон Марат.

- Видят друг друга в основном по выходным, а, гляди-ка, неплохо живут. Несмотря на это, - удивился как-то коллега Литвинова Нароков.

- Несмотря? Скорее благодаря этому! - убежденно возразил старейший летчик-испытатель конструкторского бюро, в котором они работали, Петр Александрович Белосельский. - Меньше друг другу надоедают.

Впрочем, насчет выходных дело обстояло тоже не так-то просто: выходные дни у супругов Литвиновых не совпадали. В театре, где работала Валя, выходным днем был понедельник. А у Марата - воскресенье. Впрочем, тоже далеко не каждое: о вреде авралов в годы его испытательской молодости уже много говорили, чем борьба с этим нездоровым явлением в основном и ограничивалась.

Так же получалось и с отпуском: театр прерывал спектакли летом, на июль и август. А на испытательном аэродроме в это время была самая горячая пора. В отпуска летчики начинали уходить в ноябре.

Чего, однако, Марат, если только не был в отъезде, никогда не пропускал, это премьер спектаклей, в которых участвовала жена. Правда, потом, дома, когда она расспрашивала его о вынесенных из театра впечатлениях, он, галантно похвалив ее («Ты была очень хороша!»), дальше оценивал главным образом дикцию актеров: чьи слова он расслышал, а чьи нет. К последним профессионально глуховатый Марат испытывал стойкую антипатию. В результате нередко получалось, что более всего ему нравились персонажи, по замыслу драматурга и режиссера резко отрицательные.

- Ты ничего не понимаешь, - смеялась Валентина. - Это сейчас самое-самое! Говорить, не акцентируя. Как в жизни. Чтобы было естественно: если крик, так крик, а если шепот, так шепот.

- В жизни никто не шепчет сразу тысяче слушателей, - не сдавал позиций Марат.

Театр, в котором играла Валентина, занимал так называемое среднее положение - был не самым популярным, но и не из последних. И внутри труппы положение ее тоже было среднее: главных ролей ей не доставалось, но и роли на выходах («кушать подано») представляли для нее этап, сравнительно быстро пройденный. В отличие от большинства своих коллег Валя Литвинова (по сцене - Степная) к занимаемому ею месту в театре относилась в общем спокойно, да и вообще была человеком, о каких говорят: «без комплексов». Не обвиняла ни худрука, ни других актрис, ни мужа, ни сына, ни кого-либо другого в том, что не достигла в своем деле особых высот. Но делала это свое дело в охотку, с удовольствием. Считала, что место под солнцем ей досталось не.такое уж плохое. Словом, флюидов неудовлетворенности и раздражения вокруг себя ни в театре, ни дома не распространяла. Литвинов, вдоволь насмотревшийся в разных аэродромных городках сцен из семейной жизни окружающих, понимал, что это - подарок судьбы.

Поворотных пунктов своей летной биографии - в какой момент он стал из начинающего испытателя кадровым, а из кадрового маститым, - Литвинов как-то не засек.

Получив одновременно со своим другом Степаном Федько первый испытательский класс, Марат с удовольствием, но и без некоторого удивления выслушал поздравление (снова удивительное поздравление!) Белосельского:

- Рад за вас, ребята. Очень рад… Сейчас первого класса кому только не надавали! Направо и налево! Я уж градацию ввел: первоклассный первоклассный и непервоклассный первоклассный. Вы оба - первоклассные первоклассные.

Вскоре с легкой руки Генерального конструктора Дмитрия Кирилловича Ростопчина прилепился к Марату еще один лестный эпитет: везучий. Генеральный, как хорошо знали старожилы КБ, придавал этому свойству немалое значение, во всяком случае, доверяя летчикам очередные, тем более ответственные испытательские программы, откровенно его учитывал.

- Ерунда это! Бабушкины сказки! - говорил не склонный к мистике Калугин. - Во второй половине двадцатого века пора бы…

- Но ты-то сам, между прочим, норовишь работать с везучими, - поддразнивал его Белосельский.

- Я норовлю работать с хорошими! С надежными. А везучесть… Вот объясни мне, Петя, почему одному летчику всю жизнь везет, а другому всю жизнь не везет? Один из любого сложного положения вылезает да и вообще умеет в такие положения не попадать, а другой, что называется, на ровном месте умудряется влипнуть? Почему? А?

Назначение ведущим летчиком на испытания «Окна» Литвинов поначалу воспринял как нечто вроде передышки между двумя по-настоящему серьезными работами.

Широк спектр испытательских заданий! Первый вылет ранее не отрывавшегося от земли нового (иногда принципиально нового) опытного самолета - испытательный полет. И, скажем, хождение челноком вперед-назад в заданной зоне на простом, серийном, давно освоенном самолете в качестве мишени («цели») для испытуемого наземного оборудования, - тоже испытательный полет. Столь любимое журналистами «вторжение в неведомое» с обязательно сопутствующими такому вторжению «стрессовыми ситуациями» ежедневно в испытательской работе, слава богу, не требуется.

(Правда, требуется другое: постоянная, безотрывная готовность к такой ситуации, умение встретить ее по-деловому, без ахов и охов, и действовать с профессиональной точностью, так, как продиктуют обстоятельства.)

…Свежий, загоревший, отдохнувший Литвинов появился, отгуляв отпуск (отпуск летом - в кои веки раз!), на летно-испытательной базе родного КБ.

В первые десятилетия существования авиации - это время принято ностальгически называть ее «золотым веком», - в эпоху открытых кабин и умеренных высот полета летчика легко было узнать по бронзовому загару. Но техника развивалась, и ее развитие (видимо, не в одной лишь только авиации) не всегда способствовало украшению облика человеческого, в том числе и в буквальном смысле слова. Кабины стали закрытыми, большая часть полетов пошла на таких высотах, где требовалась кислородная маска. Словом, в наши дни летчики, как и представители большинства других профессий, загорают не на работе, а в отпуске. Еще один удар по авиационной романтике… Или, точнее, по тому, что принято называть авиационной романтикой.

Итак, Литвинов вернулся из отпуска.

- Привет, коллеги! - провозгласил он, едва переступив порог летной комнаты. Коллеги дружно отреагировали:

- Хорош! Как огурчик! Прямо на конкурс здоровья и красоты!..

- Лучше: веселых и находчивых…

- Обратите, братцы, внимание на экстерьер: рубашечка, галстучек, носочки… Светский лев!..

- Да! Не зря говорят: лучше плохо отдыхать, чем хорошо работать…

Все это было свое, привычное, отвечающее установившемуся стилю и традициям летной комнаты. Более того: по встрече было сразу видно, что ничего нехорошего за время отсутствия Литвинова на базе не произошло. А то ведь бывало и иначе…

- Значит, так. Твою большую машину делают. Идет по графику, - сказал начальник летно-испытательной базы Кречетов, к которому Литвинов пришел доложиться, уже успев побывать в летной комнате. По этому поводу начальник счел нужным ворчливо заметить: «Наверное, правильнее бы наоборот», - но развивать субординационную тему не стал, задал несколько салонных вопросов о погоде на Кавказе, самочувствии литвиновской родни, килограммах прибавленного Маратом за время отпуска веса (на последнее Литвинов не без основания заметил, что ему уже пора бы думать не о прибавке, а, напротив, о сбросе килограммов) и перешел к делу:

- Ну, так чем же тебя занять?

Вопрос был чисто риторический, ответа не требующий. Поэтому Литвинов ничего и не ответил, а лишь невнятно промычал нечто, что можно было истолковать и как «вам виднее» и как «готов выполнить любое…». Он знал, что новая машина, на которую его назначили ведущим летчиком-испытателем, должна появиться на аэродроме через три месяца (не исключено, что появится через шесть).

Конечно, можно было бы заполнить образовавшийся вакуум текущими отдельными заданиями, которых на испытательной базе большого КБ всегда выше головы. Это было бы не так уж плохо: вволю полетать на самолетах разных типов, размеров и назначений. Поддержать столь нужную классному испытателю универсальность (недаром так широко известно изречение одного из старейшин этой профессии, Сергея Александровича Корзинщикова: «Настоящий летчик-испытатель должен свободно летать на всем, что только может летать, и с некоторым трудом на том, что, вообще говоря, летать не может»). Да и просто удовольствия в этом много - каждый тип содержит что-то свое, притягивающее.

Но Кречетов предложил другое: заняться испытаниями станции «Окно».

- Тем более, - добавил начбазы, - эта шарманка ведь на ту твою машину, большую, предназначается. Так что, считай, сам на себя будешь работать. Ну, так как?

И этот вопрос был тоже риторическим. Традиции летно-испытательской корпорации на сей счет непререкаемы: ни от какого задания не отказываться. (Более снисходительны упомянутые традиции к тому, чтобы напрашиваться.) Правда, и руководители летных испытаний стараются, как правило, давать летчикам задания по душе. Стараются не только из хорошего отношения к летающей братии, но и исходя из соображений вполне прагматических: когда работа нравится, она и идет лучше.

- Ну, так как? - повторил Кречетов.

И Литвинов, недолго думая, согласился. Согласился, ни сном ни духом не подозревая, чем обернется для него эта работа, сколько нервных клеток (тех самых, которые, по мнению ученых, не восстанавливаются) придется ему потратить, сколько непростых - что называется, «поперек себя» - решений из-за этого «Окна» принять!

- Я об этой штуке немного слышал, - сказал Марат. - Что-то вроде телевизора? Или прибора ночного видения?

- Не совсем, - ответил начбазы. - В подробности я особенно не вникал, но понимаю так, что в приборе ночного видения ты имеешь картинку. Где дерево - там дерево. Где дом - там дом. А здесь на всем экране только условная отметка - линии, изображающие посадочную полосу. И больше ничего.

- Больше ничего и не надо, - заметил Литвинов.

- Наверное, - согласился Кречетов и уже не разговорным, а начальственно-деловым тоном заключил:

- Так, значит, и решаем. Принимай эту штуку. Действуй!

- Есть, - ответил Литвинов. - Только я хочу, пока приказ не подписан, немного с ней познакомиться. И с конструктором поговорить. Он-то знает, что ты меня ему сватаешь?

- Знает. Сказал, что будет рад. Он, Вавилов, с тобой познакомился, когда ты «Питона» вел. Он ведь там был по оборудованию.

«Питона» Литвинов помнил хорошо. Даже очень хорошо. Нелегко далась эта машина. Много раз приходилось на ней выкручиваться из трудных положений, в которые она, злодейка, залезала сама и тянула за собой испытателей. И немало пришлось поработать конструкторам, чтобы из «лютой тигры» (так ее прозвали механики) превратить «Питона» во вполне добропорядочный, смирный, не склонный к опасным номерам самолет. Кстати, когда это наконец удалось, «Питон» незамедлительно стал всеобщим любимцем - забавный психологический феномен, чем-то напоминающий особую любовь, питаемую педагогами к трудному ученику - озорнику и лодырю, которого они (или это им так кажется, что они) превратили в концентрат всех добродетелей.

«Ну, а «Окно»… - подумал Литвинов. - Конечно, испытание прибора, пусть даже «станции» - это не испытание самолета. Вряд ли тут нужен летчик высшей квалификации, такой, как Литвинов. Но для заполнения паузы годится. Даже интересно: что это у них за штука. Да и прав Кречетов: в конце концов получается работа на себя, не на чужого дядю».

Очередной заход - уже четвертый или пятый в этом полете.

В воздухе тихо. Самолет не шелохнувшись плывет над осенним красным, оранжевым, зеленым лесом, над блестящей змейкой реки. Все внизу подернуто легкой предзакатной дымкой. А дальше, если смотреть на два, три, пять километров в стороны, быстро тушуется, теряет четкость очертаний. И горизонт не столько видится, сколько угадывается.

Десятки лет пролетал Литвинов, а все никак не мог привыкнуть к открывающейся едва ли не в каждом полете красоте земли, воды, облаков. Всякий раз казалось: то, что он видит, видит впервые. И, в общем, довольно правильно казалось: беспредельно разнообразие тонов, полутонов, форм, очертаний - всего, что видит человек с воздуха.

Золотистый осенний лесок… Изгиб реки… Косо уходящее направо шоссе… Деревушка, расположившаяся почему-то не вдоль шоссе, а под углом к нему (правильнее, конечно, было бы сказать, что это шоссе пролегло не вдоль, а под углом к деревне: она, деревня, существует тут, наверное, раз в десять дольше)… Снова река - она здесь извивается для равнинной местности на редкость энергично…

Который уж раз - подсчитать невозможно - видит Марат Литвинов все это. А в привычное, неинтересное окрестности аэродрома никак не превращаются! Говорят, человек может сколь угодно долго глядеть на воду и на огонь - никогда не надоедает. Оказывается, не только на них.

С больших, многокилометровых высот, даже если земля не закрыта облаками, земных подробностей не видно. Картина раскидывается впечатляюще широкая, но - безжизненная! Факт населенности нашей планеты живыми и даже, как принято считать, разумными существами приходится принимать на веру. Или, во всяком случае опираясь лишь на доказательства косвенные, хотя и довольно убедительные, такие, например, как сделанный этими существами самолет, в котором ты летишь.

Совсем другое дело вот такой полет на четырехсотметровой высоте - высоте круга. Когда-то ее называли «высота птичьего полета». Действительно, птицы тут летают, иногда столкновения с ними даже приносят определенные неприятности…

Отсюда, с высоты круга, видна живая Земля. Люди на деревенской улице, ползущие по шоссе машины, возвращающееся с поля стадо… И яркая, разноцветная осень нашей средней полосы.

Отрываться от всего этого не хочется.

Но дело делать тоже надо.

- Затон, я ноль-четвертый. Прошу еще заход до высоты выравнивания. Прием.

- Ноль-четвертый, я Затон. Заход разрешаю, - незамедлительно ответила земля. Сегодня она говорит голосом дежурного руководителя полетов Паши Парусова - бывшего летчика, фронтовика. С Литвиновым они приятели, но сегодня Паша подчеркнуто официален и демонстрирует даже некоторую сухость в голосе. Вчера Литвинов его подковырнул. На старте была запарка - сразу два самолета запросили выруливание на старт и еще три оказались одновременно в воздухе на подходе к аэродрому. Выруливавшим Парусов велел подождать - на земле это не проблема, а вот находящихся в воздухе нужно было поочередно посадить, причем посадить без проволочки, тем более что у двух из них после выполнения задания горючего оставалось на считанные минуты. А третьим был Литвинов. Но он находился ближе всех к аэродрому. Уже шел по коробочке от второго разворота к третьему, предпоследнему перед посадкой. И тут-то слегка запарившийся в этом неожиданно (всегда, черт его побери, неожиданно!) возникшем форс-мажоре Парусов поторопил Литвинова:

- Ноль-четвертый! Давай заходи побыстрее!

На что Литвинов - иногда в нем просыпался довольно занудный педант - ехидно отпарировал:

- Затон, я ноль-четвертый, вас не понял. Что приказываете: увеличить скорость сверх положенной или срезать круг?

И то и другое всеми действующими инструкциями решительно запрещалось, хотя, конечно, если бы обстоятельства заставили всерьез, можно было бы пойти и на эти прегрешения. И скорость прибавить, а затем, уже на последней предпосадочной прямой, ее излишек погасить. И круг немного подсократить - строить маршрут захода не по прямоугольной коробочке, а по срезающей углы кривой. Все это, хотя не полагалось, не так уж было бы трудно для зрелого летчика.

Но Литвинов подходящие самолеты видел, слышал их переговоры с землей, и ему было ясно, что он без всяких фокусов и нарушений свободно успевает выполнить заход, приземлиться и даже отрулить с посадочной полосы, освободив место наступающим на пятки коллегам.

А таких команд, как «побыстрее», он не одобрял принципиально. Считал вредными и даже потенциально опасными. Хорошо, если в воздухе летчик опытный, спокойный, с устойчивой нервной системой. А более зеленого и, как говорят медики, «лабильного» пилота подобными командами недолго загнать в такое напряженное состояние, в котором проще простого что-нибудь забыть, напутать, сделать не так, как надо. (Вряд ли это справедливо только применительно к полетам.)

И случая слегка съязвить Литвинов, как мы видим, не упускал.

Последовала непродолжительная пауза, а затем:

- Ноль-четвертый, я Затон. Заходите нормально. - И после еще одной короткой паузы: - По всем правилам…

Последняя ироническая реплика явно имела целью заклеймить Марата как глубоко погрязшего в крючкотворстве формалиста и вообще поставить его на место. Так что после нее приятели были квиты.

Но сегодня Паша еще делает вид, что несколько обижен.

Щелкнув переключателем СПУ - самолетной переговорной установки, - Литвинов включился во внутреннюю связь, предупредил наблюдателя: «Закрываюсь» - и, с сожалением взглянув на расстилавшийся под самолетом пейзаж, опустил, в который уж раз, шторки стекол кабины.

Кран шасси - на выпуск. Машина вздрогнула, в ее чреве что-то загудело, и вот три мягких удара (это стойки трех ног шасси встали на замки) и три загоревшиеся на приборной доске зеленые лампочки свидетельствуют: шасси вышло.

Третий разворот… Выход на посадочную прямую… Выпуск закрылков полностью… Зажужжали включенные приборы-самописцы… А вот и посадочная полоса… То есть, конечно, не сама полоса - она закрыта от взора летчика плотной черной шторкой, - а изображающая ее картинка на экране «Окна».

«В общем, здорово, - не в первый раз подумал Литвинов. - Вроде полоса с торца. Не картинка, конечно. Не телевизор. Но контур похожий».

А в наушниках уже снова монотонный отсчет:

- Высота триста. Скорость двести девяносто…

Сели. Подрулили на стоянку. При этом Литвинов точно наехал колесами на заранее подставленные механиком колодки. Хотя, конечно, прирули он на полметра правее или левее, ничего особенного не произошло бы: механик переставил бы колодки - и все дела! Но летчики базы придавали этому значение: «Чтоб не самолет меня таскал, а я им управлял; что в воздухе, что на земле - одинаково». Чистую работу - чтобы все на сливочном масле! - на испытательном аэродроме уважали. Даже в мелочах…

Механик Лоскутов проворно приставил к самолету стремянку и взобрался на нее.

- Как матчасть, Марат Семеныч?

- Спасибо, Петрович. Все о'кей, - привычно ответил Литвинов.

- Понял. Значит, нормально, - столь же привычно перевел не жаловавший иностранщину Лоскутов, хотя Литвинов не раз пытался разъяснять ему, что слово «нормально» тоже нерусского происхождения. И даже рассказал, как однажды, в конце сороковых годов, зашел в кафе, обнаружил в меню вместо привычного кофе-гляссе напиток под названием «черный кофе с пломбиром» и как официантка, у которой были затребованы разъяснения по этому поводу, была обескуражена утверждением молодого Литвинова, что в этом состоящем из четырех слов названии только два слова - «черный» и «с» - бесспорно не заграничные. Выслушав рассказ, Лоскутов вежливо посмеялся, но все же не преминул заметить, что правильные иностранные слова, тот же кофе-гляссе, например, теперь все восстановлены, а которые не восстановлены, те, значит, неправильные. Иван Петрович явления действительности разделял на две основные категории: «правильные» и «неправильные», что, надо полагать, создавало ему определенные удобства в жизни.

Литвинов пожал механику руку, поблагодарил, как делал это всегда, за исправную работу техники в полете.

Потом отстегнул привязные ремни и вылез, неуклюже болтая надетым парашютом, по стремянке на землю.

Снял шлемофон с головы, пригладил рыжеватые, уже заметно поредевшие на макушке волосы и повернулся всей своей невысокой, плотной (через несколько лет скажут; полноватой) фигурой к ожидавшим его Главному конструктору станции Вавилову и его сотрудникам - вавиловцам.

В глазах у них светилась нетерпеливая жажда информации.

- Ну, как? - спросил выбравшегося из самолета летчика Вавилов.

- В порядке.

Это, казалось бы, не очень содержательное собеседование по неписаному аэродромному коду следовало расшифровывать примерно так:

«- Есть ли замечания по работе станции? Удалось ли полностью выполнить задание? Какие возникли соображения по дальнейшему выполнению программы?»

«- Станция работала хорошо. Задание выполнено. Можно двигаться по программе дальше».

Судя по его дальнейшим действиям, Вавилов этим кодом владел. Он повернулся к своим техникам и распорядился:

- Давайте по-быстрому. Проявить пленки. Самописцы в расшифровку. А мы - в мастерской.

Высокое наименование «мастерской» носил обычный ящик, в которых когда-то перевозили по железной дороге самолеты. В нем прорубили дверь и два окошка, поставили стол, верстак, несколько табуреток и поместили все это сооружение прямо на летном поле, рядом со стоянкой самолета, на котором испытывалось «Окно». В трехстах метрах от стоянки находились ангары, где, казалось бы, можно было устроиться гораздо комфортабельнее. Но давно известна неистребимая приверженность всех, кто имеет непосредственное отношение к летному эксперименту: чем ближе к самолету, тем лучше! Правда, Вавилов усматривал в своем самолетном ящике, то бишь мастерской, еще одно существенное преимущество:

- Телефона нет! Хочет, скажем, начальство вызвать меня на провод. Подать сюда Вавилова! А ему: нету Вавилова, находится, мол, на летном поле. Так, сказать, в самой гуще… Ладно, скажет начальство, пусть потом позвонит. А потом - это потом…

Вавилов явно был осведомлен о стародавней, но, видимо, не потерявшей актуальности рекомендации бравого солдата Швейка, согласно которой для успешного прохождения службы надлежит следовать двум основным принципам: располагаться как можно ближе к кухне и как можно дальше от начальства. Первой частью этой рекомендации Вавилов, судя по его сухопарой фигуре, несколько пренебрегал, но вторую старался соблюдать неукоснительно.

Деловые разговоры - доклады экипажа, ответы на вопросы (их с каждым полетом становилось все меньше), наметка задания на завтра - быстро закончились.

Тем временем стемнело. Надо было подниматься и идти в ангарную пристройку, где помещалась комната летчиков, чтобы заполнить полетный лист, помыться в душе, переодеться и двигаться по домам.

Но уходить из «мастерской» не хотелось.

В ней было тихо, уютно. Через открытую дверь поступал ни с чем не сравнимый, пахнущий рекой, травой, керосином, теплым металлом аэродромный воздух. Заключительная резолюция Вавилова: «Ну, что ж, хлопцы, на сегодня все» - подействовала на окружающих приятно-расслабляюще.

И начался неторопливый авиационный банк.

Трудно сказать, откуда пошло это выражение. Возможно, от картежного «метать банк». Но в авиации оно прижилось прочно и даже перешло в дочернюю область человеческой деятельности - космонавтику. Во всяком случае, автобус, стоявший в дни первых космических пусков на космодроме вблизи стартовой позиции и служивший местом всяческих обсуждений, дискуссий и просто разговоров как на служебные, так равно и неслужебные темы, был, едва появившись, сразу же окрещен «банко-бусом» - автобусом для банка.

Итак, банк в самолетном ящике разворачивался. С одной темы незаметно переходили на другую, иногда вроде бы никак не связанную с предыдущей, - сложны извивы ассоциативного мышления человеческого. И теперь уж не установить, с чего это Терлецкий - один из старейших сотрудников Вавилова, из тех, на ком держалось их конструкторское бюро, - неожиданно спросил:

- Виктор Аркадьевич, а скажи, как у тебя возникла мысль делать «Окно»? Что подтолкнуло? Ведь сверху такого задания, я знаю, поначалу не было… Да и от всего, что наша фирма до этого делала, оно вроде довольно далеко. Так сказать, не в русле…

Вавилов ответил не сразу. Казалось, будто он не слышал вопроса. И только после минутного молчания сказал:

- Если по всей форме, то дело ясное: надо повышать надежность захода на посадку в сложных метеоусловиях. Расширять понятие летной погоды. Это и для безопасности и для регулярности нужно… Государственная задача!

- Это понятно. Проходили. Ну, а что тебя, лично тебя, к этой государственной задаче подтолкнуло?

- Мысль такая проросла, конечно, постепенно. Но первый толчок получился давно… Вскоре после войны, тому назад лет пятнадцать с лишком, пришел на наш аэродром транспортный Ли-2. Командир - летчик молодой, недавно с правого сиденья на левое пересел. Хотя это мы, конечно, только потом узнали… Когда ему разрешение на приход к нам давали, погода была приличная. Во всяком случае, минимум у этого парня - сто на тысячу - имелся… А когда он на подходе объявился, вдруг такое началось: облака сели метров до двадцати, от силы тридцати! Ливень! Видимости, считай, никакой, и ветрище поперек полосы дует метров на двадцать! И на всех ближних запасных аэродромах, куда его можно бы послать, не принимают - тоже погода хуже некуда. А до дальних горючего не хватит… Такое создалось положение… Ну и стал он, сердешный, пытаться… Один раз, второй, третий… Уже четыре раза пробовал сесть, и никак не получалось! Снижается машина до ста… пятидесяти… тридцати метров - а земли все нет. А если иной раз как-то, с грехом пополам, в дожде и облачной рвани, и приоткрывалась, то толку от этого все равно было мало: посадочная полоса оказывалась не перед носом самолета, а где-то сбоку. Чтобы вывернуться на нее, требовался энергичный маневр. А для него уже не хватало высоты. Откройся полоса если не со ста, то хотя бы с восьмидесяти, даже шестидесяти метров - другое дело. А так - с тридцати-сорока - безнадежно…

Во времена, к которым относился рассказ Вавилова, так называемый слепой заход на посадку был, в общем, уже освоен, хотя все еще оставался не очень-то простым в выполнении.

О том, в каком положении находится самолет, насколько точно он идет по оси посадочной полосы, не сносит ли его вбок ветер, словом, обо всем, что в визуальном полете само собой ясно с одного взгляда, - обо всем этом в слепом полете летчик мог судить, лишь сопоставляя в уме показания доброй дюжины дрожащих, качающихся приборных стрелок. Особенно качающихся и особенно дрожащих в такую вот погоду, когда взбушевавшиеся воздушные потоки бросают самолет то вверх, то вниз,.то в сторону и беспрерывно относят, относят, относят его от единственно правильной ведущей к посадочной полосе линии пути. Когда спасительные стрелки приборов, которые с таким трудом удалось «собрать» - загнать по их законным местам, только и делают, что норовят опять расползтись в разные стороны.

Случай, о котором рассказывал Вавилов, получил в свое время широкую известность. Попавший в переделку летчик повторял попытки выйти на полосу. Один заход следовал за другим. Вот он снова появился в мутной мгле у границы аэродрома. И снова неудачно! Полоса где-то сбоку… В другое время можно было бы, раз уж не попал на полосу, сесть куда уж придется, в стороне от нее, на грунт. Но дело было в самую распутицу. Аэродром раскис. Сплошная грязь. Сядешь в нее - того и гляди перевернешься, сразу колеса завязнут! Авария!

На командно-диспетчерском пункте аэродрома стояла тяжелая тишина. Хотя народу в это похожее на капитанский мостик, тесноватое, смотрящее на все четыре стороны большими зеркальными стеклами помещение набилось полным-полно. Правда, сейчас глядеть в окна было бесполезно: за ними стояла мутная, серая хмарь.

Руководитель полетов, в прошлом сам опытный, немало хлебнувший на своем веку летчик, сидел, ссутулившись на своем вертящемся стуле и пристально, не отрываясь, смотрел на стоящий перед ним динамик, будто надеясь что-то в нем увидеть. Время от времени он подносил ко рту микрофон, словно хотел что-то передать на борт ходящего в муре над аэродромом самолета, и снова опускал его. Что он мог сказать? Чем помочь терпящему бедствие экипажу?..

Это мучительное ощущение - знать, что где-то рядом в воздухе сейчас, сию минуту ходит над тобой совершенно исправный самолет, с работающими двигателями, находящимся в добром здравии экипажем, исправной бортовой аппаратурой, а через несколько минут… Даже думать трудно о том, во что все это может превратиться через несколько минут… Чем же им все-таки можно помочь?.. Чем помочь?..

В динамике что-то щелкнуло, и раздался хрипловатый, искаженный атмосферными помехами голос командира корабля:

- Горючки на пятнадцать - двадцать минут. С этого захода буду садиться. Подготовьте там все…

Это «все», что надлежало подготовить, означало пожарную и санитарную автомашины да автокран - на случай, если после совсем уж неудачной посадки самолет придется переворачивать. Полный джентльменский аварийный набор.

- Вас понял. Будете садиться, - ответил руководитель полетов. - Все подготовлено, ждет в конце полосы.

И после короткой паузы добавил:

- Ваше решение правильное.

Молодец он был, этот руководитель полетов! Последней фразой, которой, между прочим, никто от него и не требовал, он хотел, чем мог, поддержать попавшего в трудное положение летчика, укрепить в нем уверенность в правильности своих действий - тоже далеко не последнее дело в подобных ситуациях! Хотя не мог не понимать, что случись при этой более чем сомнительной посадке что-нибудь нехорошее, чепе, и эта его одобрительная реплика займет довольно заметное место в том, что носит неприятное название «Материалы следствия».

- Ну, а чем тогда кончилось, Виктор Аркадьевич? Сели они? - спросил Вавилова кто-то из слушателей.

- Не сказал бы, что это можно назвать «сели». Скорее, трахнулись. Со скольжением, креном, словом, раком-боком. Увидели полосу в самый последний момент, конечно, да не перед собой, а в стороне. Выворачивались, чтобы попасть на нее. Итак, в довороте, колесами и ткнулись. Удивительно, как шасси выдержало!.. В общем, страшноватая получилась посадочка… Но это еще, считайте, повезло. По ходу дела должно было бы кончиться гораздо хуже. К тому, во всяком случае, шло… Я на том аэродроме был инженером по радиооборудованию, - продолжал Вавилов. - И тоже стоял в тот день там, за спиной руководителя полетов. Вот тогда-то и подумал, что нужен - обязательно нужен! - летчику такой прибор, чтобы он в него смотрел и прямо посадочную полосу видел. Как взрячую - визуально. Или хоть похоже на то, как взрячую… А не гонялся бы за всякими разными стрелочками, которые ты собираешь, а они разбегаются…

Станция «Окно», собранная и отлаженная, была привезена на аэродром и смонтирована на самолете, когда Литвинов, ничего на сей счет не ведая, еще мирно плескался в теплых черноморских водах, вкушал шашлыки, запивал их молодым вином «Псоу» и даже («Тряхнем стариной!») пытался на местной танцплощадке восстанавливать былые навыки в области как бальных, так равно и «западных» танцев. Словом, полной мерой наслаждался отпуском в летнее время, не так-то часто выпадающим на долю летчика, тем более испытателя. В этом отношении он не отличается от хлебороба, геолога или представителя любой другой профессии, традиционно числящейся «сезонной».

Поначалу, оказавшись на самолете, станция работала… Впрочем, требовалась изрядная натяжка, чтобы назвать то, что она вытворяла, работой. Но это никого не смущало. Так оно и должно было быть. Ни одно мало-мальски уважающее себя техническое устройство не снисходит до того, чтобы исправно заработать с первого включения. Говорят, правда, что такие случаи историей техники зафиксированы, но автор этой повести в своей жизни не сталкивался с ними ни разу.

Пошли всевозможные доработки, регулировки, обнаружения и устранения ошибок монтажа, а также изрядное количество не вполне парламентских оценок, высказанных создателями новой аппаратуры по ее адресу (можно считать это мистикой, шаманством, чем хотите, но давно установлено экспериментально, что техника к обращенному к ней острому слову неравнодушна). И лишь после всего этого - опять-таки в соответствии с установившимися традициями - «Окно» заработало. Сначала неуверенно, со сбоями, отказами, перегорающими предохранителями, зашкаливающимися. стрелками приборов, но с каждым днем все надежнее и лучше.

Федя Гренков с позиций своего лишь недавно начавшего формироваться жизненного опыта комментировал поведение подшефной аппаратуры с пониманием:

- Она все делает правильно. Как в жизни. Ведь у нас как бывает? Если тебе, скажем, надо на что-нибудь разрешение получить или бумагу какую-то оформить… Так вот: нет такого дела, чтобы ты всего, что нужно, с первой попытки добился. Но нет и такого дела, чтобы его невозможно было в конце концов дожать… Выходит, наша техника - в русле.

Федя явно понимал единство законов природы и общества несколько упрощенно, но, так или иначе, если говорить о станции «Окно», был прав: претензий к работе аппаратуры с каждым днем становилось все меньше, и в конце концов их больше не осталось совсем. Вернее, почти не осталось, ибо абсолютного совершенства в жизни, как известно, не бывает. Как, впрочем, не бывает и разработчиков, которые добровольно перестали бы что-то регулировать, налаживать и подчищать в своем детище, даже на заключительных этапах испытаний, когда все давно уже отрегулировано, доведено, отлажено. Один знакомый скульптор признался автору этой повести, что ему всегда стоит больших душевных усилий оторваться от уже, казалось бы, совсем готового изваяния, прекратить бесконечные попытки улучшения, которые, кстати, чаще всего оборачиваются ухудшением. Наверное, творчество всегда остается творчеством, будь оно художественное или техническое, все равно.

В тот день фамилия Литвинова в плановой таблице полетов не значилась. Тем не менее он в девять ноль-ноль появился в летной комнате, или «Комнате летчиков-испытателей», как официально значилось на маленькой табличке, прибитой к входной двери рядом с гораздо большей по размеру - «Посторонним вход запрещается» (известно, что установления запретительные традиционно занимают больше места, чем разрешительные). Правда, при этом оставалось не вполне ясным, кого на испытательном аэродроме надлежало отнести к категории посторонних, но не о том сейчас речь.

То, что называлось по традиции комнатой летчиков, на самом деле состояло из нескольких комнат. В прихожей стоял стол с телефонами, за которым восседала дежурная, почти беспрерывно кого-то куда-то вызывавшая, кому-то что-то передававшая, для кого-то что-то записывавшая, - многие линии жизни испытательного аэродрома замыкались на комнате летчиков.

Из прихожей три двери вели в уставленную узкими шкафчиками раздевалку и в две просторные комнаты, именовавшиеся «рабочей» и «комнатой отдыха». Обстановка в двух последних помещениях, в общем, соответствовала их названиям - в рабочей комнате стояло несколько столов и шкафы с технической литературой, а в комнате отдыха, оснащенной огромным зеркальным, обращенным на летное поле окном, - диваны, кресла, бильярд и шкафы с литературой художественной. В углу стоял телевизор, правда, черно-белый, цветного предстояло подождать еще несколько лет. Висели на стенах комнаты отдыха и несколько картин, по всей видимости, призванных удовлетворять эстетические потребности летчиков и утолять обуревающую их жажду прекрасного, чем способствовать наиболее эффективному отдыху. Правда, Белосельский утверждал, что эти картины принадлежат кисти не передвижников и даже не эпигонов передвижников, а эпигонов-копиистов («Вроде второй производной»), и клялся, что, попадая во время очередной командировки в гостиницу и обнаружив на стене гостиничного номера очередную, более или менее отдаленно напоминающую оригинал репродукцию «Утра в сосновом лесу», сразу теплеет душой - чувствует себя будто бы в родной летной комнате.

Разговоры в комнате летчиков велись то затихая, то разгораясь, практически непрерывно, лишь бы, как математически точно сформулировал тот же Белосельский, количество присутствующих превышало единицу. Разговоры велись всякие: веселые, серьезные, а чаще всего серьезные в веселой упаковке. Этот последний вариант, видимо, лучше всего отвечал складу характера обитателей летной комнаты.

В момент, когда вошел Литвинов, Нароков рассуждал о скрытых трудностях родной летной профессии, каковые, по его мнению, превышали трудности, традиционно приписываемые авиаторам в печати, кино и телевидении.

- Когда я учился в летной школе, - сказал он, - у нас аэродром был за городом, километрах в пятнадцати. Ездили туда на грузовиках. А по дороге было такое место: слева кладбище, а справа тюрьма - тот самый кичман, с которого - помните, Утесов пел? - бежали два уркана. А наш инструктор, Потапов была его фамилия, потом он в заграничной командировке погиб… Так вот, Потапов нам каждый раз говорил: «Смотрите, ребята! Смотрите в оба! Из авиации попасть что на кладбище, что в тюрьму - легче легкого».

- Ну уж и в тюрьму! - усомнился кто-то из слушателей.

- Вот тебе и «ну уж»! В то время за аварии судили. Взоры собеседников обратились к Белосельскому - единственному из присутствующих, кто уже летал в «то время» и успел, хотя бы с позиций совсем зеленого новичка, все же пообщаться с его славными представителями.

- Было, - нехотя подтвердил он. - На этом деле многие погорели. Даже Чкалов. За поломку. Ему год дали. Правда, просидел-то он что-то около трех недель. И выпустили. Но факт остается фактом.

- Ну, сейчас не то время.

На этом все согласились. И разговор незамедлительно перекинулся на другую тему. Летчик Аскольдов обернулся обаятельно-некрасивым, туфленосым лицом веселого фавна к Литвинову:

- Слушай, Марат, ты знаешь, какой звон до меня дошел? В смысле - слухи?

- Где? Откуда дошел? И какие слухи?

- Что значит, где? В обществе. Среди населения… Вчера я в гостях был, сколотился междусобойчик. Так там один очкарик как узнал, что я летчик-испытатель, так сразу меня за пуговицу: «А правда, есть у вас среди испытателей один такой, который одной рукой штурвал держит, а другой научные труды перелистывает?»

- Ну, и что же ты ответил?

- Я сказал, что если прямо - как отдать - нет, неправда. А в переносном смысле… Переносный каждый сам для себя, как хочет, понимает.

- Лучше бы ты ему рассказал про плакат на дороге в Америке. Ихняя ГАИ - не знаю, как она там у них называется, - установила. На плакате написано: «Если ты одной рукой управляешь машиной, а другой обнимаешь девушку, знай: то и другое ты делаешь плохо!»

Посмеялись. Отозвались с одобрением об американских дорогах. Нароков летал туда, видел собственными глазами. Более сдержанно оценили американские автомобили («Кому эти рояли нужны! В узком месте не развернешься, не припаркуешься, да и бензина жрут - не дай бог!»).

- А ты почему здесь, Марат? Тебе разве не передавали - в двенадцать быть у вавиловцев? - вдруг спохватился Белосельский.

- Знаю, Петр Саныч, спасибо. Я к двенадцати успею. А здесь мне кое-что еще сделать надо.

- Ну, ну. А то я подумал, что тебе не сказали…

Петр Александрович Белосельский - испытатель предыдущего поколения - уже заканчивал свою летную деятельность. На фоне других летчиков этого самого предыдущего поколения он заметно выделялся культурой, начитанностью, широтой интересов - от античной философии до художественной (у него она действительно получалась художественной) фотографии. Всмотревшись однажды в погрузневшую с годами голову Белосельского, в его аккуратно уложенный косой пробор, серебристая седина которого контрастировала с индейско-красноватой кожей лица, в столь же аккуратную щеточку усов, в высокий лоб, пересеченный наискосок розоватым шрамом - следом одной из стародавних аварий, Литвинов подумал: «Ему не хватает пенсне. И был бы похож на этакого чеховского интеллигента, учителя, скажем. Какие когда-то в гимназиях были… Правда, цвет лица не тот. И шрам: для учителя не очень типично…»

Но что-то от учителя в Белосельском действительно было. И удивляться этому не приходилось. В авиацию он пришел с третьего курса педагогического института. Пришел по так называемому спецнабору - тоже примета тридцатых годов, - когда многие студенты, коммунисты и комсомольцы, были взяты со вторых, третьих, даже четвертых курсов не только технических, но и гуманитарных вузов и направлены в летные школы. Авиация росла и требовала людей… Часть попавших в спецнабор - в том числе и Белосельский - пошла охотно, часть - подчиняясь партийной или комсомольской дисциплине. Как и следовало ожидать, когда дело дошло до полетов, кто-то отсеялся, но большинство - и Белосельский в их числе - прижилось на новом поприще. Прижилось и составило несколько лет спустя тот самый костяк летных и командных кадров, на плечи которых легла основная тяжесть воздушных сражений Большой войны…

Федько как-то сказал:

- Твое мозговое вещество, Алексаныч, не серое. Оно какого-нибудь другого цвета.

- Ну и что? - незамедлительно ответил Белосельский. - Какой с этого толк? Вот скажи сам: часто ты видел, чтобы кого-нибудь выдвинули только за то, что он умный? Или, тем более, сняли за то, что дурак?

- Ты узкий прагматик. Это нехорошо. Относись к уму, как светская дама к ювелирным изделиям: пользы не приносят, но украшают.

- Сдаюсь. - Белосельский поднял руки. - Если светская жизнь, спорить с Лордом не берусь!..

Степана Николаевича Федько коллеги прозвали «Лордом» за неизвестно откуда взявшуюся у этого потомка разночинцев аристократическую сдержанность, корректность и органическое благородство манер - даже в мелочах. Во внешности Федько прежде всего обращал на себя внимание выступающий из-под редких волос крупный, выпуклый сократовский лоб. И, конечно, глаза - тоже выпуклые, очень выразительные. Правда, чаще всего они выражали иронию, с позиций которой Федько предпочитал взирать на окружающий мир. В независимой, трудно поддающейся внешним влияниям испытательской корпорации мнение Федько считалось неоспоримым не только в делах профессиональных - сколь ни неохотно признает летчицкий коллектив кого-то из своей среды лучшим, Федько это место на незримом пьедестале почета занимал незыблемо прочно, - но и в материях гораздо более тонких. При возникновении конфликтных ситуаций его точка зрения по кардинальному вопросу - кто прав, кто виноват, - как правило, признавалась всеми. Даже теми, кто оказывался виноват.

Словом, «Лорд»!

- А чего это ты сегодня при звезде и всех регалиях? - поинтересовался Нароков, критически осмотрев Литвинова с головы до ног.

- Да Вавилов просил. К ним сегодня новый замминистра приезжает. Который их курировать будет. Знакомиться. Так сказать, прямое начальство.

- Ну, если замминистра, то все ясно, По замминистрам ты специалист.

Последнее замечание «Лорда» было встречено всеобщим одобрением. Все помнили случившуюся несколькими годами раньше дискуссию между заместителем министра Горбовским и Маратом Литвиновым.

Шли испытания новой модификации самолета, что называется, на корню запланированной в большую серию. Вел эту работу Литвинов.

Испытания были срочные. И все сроки давно сорваны. В этом тяжкий крест летных испытаний: сроки окончания всей работы по созданию задуманной новой машины устанавливаются, естественно, в самом ее начале. А дальше последовательно идет проработка вариантов, расчеты, проектирование, выдача рабочих чертежей, изготовление «в металле», отладки и доводки на земле и лишь после всего этого наконец летные испытания. Каждый из этих этапов, говоря теоретически, может закончиться в установленный срок, может затянуться, может быть завершен досрочно. Но это - теоретически. Автор этой повести, соприкоснувшись в своей жизни с сотнями испытательных программ, наблюдал первый из перечисленных вариантов (в срок) всего несколько раз, последнего же из них (досрочно) не видел ни разу… А все задержки на промежуточных этапах, накладываясь друг на друга, и приводят к тому, что летные испытания зачастую начинаются после того, когда, согласно всем графикам и планам, должны были бы уже закончиться. Поэтому-то столь часто на испытательных аэродромах на вопрос о сроках окончания начинающейся завтра работы следует ответ: «Срок - вчера».

Именно так обстояло дело с машиной, о которой идет речь.

Ну, а когда сроки срываются, на испытательский коллектив полагается «нажимать». Одним из наиболее апробированных элементов такого нажима служит специальное прикрепление к испытаниям некоего руководящего лица. Предполагается, что это облеченное высокими полномочиями лицо поможет устранить текущие задержки, поднимет на недосягаемую высоту организацию дела и уж, во всяком случае, не позволит участникам работы терять время попусту.

При испытаниях модифицированного самолета, о котором идет речь, таким лицом был замминистра Горбовский. Он исправно приезжал каждое утро на аэродром, созывал утреннюю «пятиминутку» (более получаса она, как правило, не длилась), после чего включался в оперативное руководство.

Особенно много энергии замминистра, естественно, прикладывал к тому, чтобы как можно раньше отправить самолет в очередной полет. Непочтительные механики называли этот вид руководящей деятельности «выпихнизмом».

- В чем дело? Почему не вылетаете? - напористо спросил в одно прекрасное утро Горбовский.

- Погоды нет, Алексей Алексеич, - ответил начбазы.

- То есть как это нет? Видимость километра три, облачность с разрывами, чего еще вам надо?! - За время пребывания на аэродроме замминистра научился неплохо определять на глаз погоду, а уж метеорологической терминологией овладел просто безукоризненно,-даже такими словами, как какие-нибудь там «нимбусы» или «страто-кумулюсы», оперировал без запинки.

- Это тут, у нас. А в зоне еще дымка не разошлась. Густая. Литвинов только что туда на По-2 летал, смотрел, говорит: ничего не видно.

- Литвинов? Где он?

- Сейчас позову. - Ведущий инженер взялся за трубку телефона. - Летную комнату, пожалуйста… Наденька, дайте мне Литвинова на провод… Марат? Давай сюда, к нам. Алексей Алексеич тебя требует… Вот именно.

- Что это вы сказали: «вот именно», - насторожился Горбовский.

- Он спросил: «Что, подать сюда Ляпкина-Тяпкина?» Я подтвердил.

Конечно, со стороны ведущего такое раскрытие тайны телефонных переговоров было очевидным тактическим промахом, определившим тональность всего последующего собеседования - по принципу: «поп - свое, а черт - свое».

Поначалу Литвинов отвечал Горбовскому довольно флегматично:

- Так это здесь, Алексей Алексеич, видно, а в зоне - сплошной туман… Да и вообще сверху видимость не такая, как с земли… Бессмысленно сейчас лететь… Когда? А вот когда распогодится… Нет, не после дождичка в четверг. Гораздо раньше…

Когда же разговор, что называется, зациклился, те же вопросы и те же ответы пошли по второму, а затем и по третьему разу, Литвинов, состроив при этом особо невинное лицо, как бы между прочим заметил:

- Зачем вы меня уговариваете, Алексей Алексеич? Кому из нас виднее? Ведь моя квалификация выше вашей.

Последняя фраза привела Горбовского в смешанное состояние изумления и возмущения - таких сентенций ему от лиц, расположенных на так называемой иерархической лестнице ниже него, слышать до сего момента не приходилось.

- То есть как это - выше?! Как это понимать?..

- Так прямо и понимать… И, между прочим, проверить это несложно. Давайте поменяемся должностями. Что из этого получится? Вы на первом же взлете убьетесь. А я, наверное, недели две в вашем кабинете просижу, пока там разберутся, что в заместители министра не гожусь.

Последовала непродолжительная пауза, после чего Горбовский расхохотался. Он долго смеялся, сверкай золотыми зубами и вытирая выступившие от смеха слезы. Наконец, едва отдышавшись, радостно произнес;

- Гораздо дольше! Гораздо дольше просидишь… Полетели час спустя. Но собеседование, вошедшее в золотой фонд аэродромного фольклора под шифром «Марат меняется с Горбовским должностями», запомнилось. Умение Литвинова высказаться с перцем было его коллегам известно. Но Горбовский после этого случая в глазах аэродромной публики явно прибавил:

- Молодец он все-таки. С юмором мужик. Даже когда на него оборачивается… И гонором, видать, не заражен. Хотя оно, с другой стороны, и понятно: человек всю цепочку прошел - от цехового технолога. Да и цену себе знает - понимает, что от шутки его не убудет…

Отношения между Горбовским и Литвиновым на все последующие годы установились самые доброжелательные. Так что замечание Федько «по замминистрам ты специалист» определенную почву под собой имело.

Глава 2

Приехав в конструкторское бюро Вавилова, Литвинов обнаружил, что лихорадочная подготовка к приему высокого гостя близка к завершению. Наводился так называемый последний глянец. Уже зеркально сверкали натертые полы, со столов сотрудников были убраны (надо полагать, в ящики тех же столов) загромождавшие их папки, бумаги, пластилиновые модельки деталей и прочие предметы, в совокупности своей создававшие атмосферу того, что, в зависимости от обстоятельств, называется либо просто беспорядком, либо беспорядком рабочим, каковой свидетельствует не о неряшливости, а, напротив, об увлеченности людей делом, которое они делают.

Эпицентром предстоящего гран-приема был, без сомнения, монтажный зал конструкторского бюро. В нем были установлены натурные объекты - приборы, созданные в вавиловском коллективе за предыдущие несколько лет. Начищенные, облизанные, сверкающие хромировкой, они выглядели неожиданно нарядными - несравненно более нарядными, чем их трудяги-собратья, проходящие нормальную эксплуатацию на самолетах. Расположенные тут же таблички и красочно выполненные плакаты («А Вавилов еще жалуется: чертежников не хватает!» - подумал Литвинов) представляли полную информацию о назначении, технических данных, результатах применения, словом, обо всем, что относилось к демонстрируемому объекту.

Почти все выставленные приборы были действующими: вы нажимали кнопку или поворачивали рукоятку, и прибор реагировал - зажигались какие-то разноцветные лампочки, выскакивали яркие флажки, звякали звонки.

- Игрушки! - проворчал Литвинов, попробовав эту технику в действии.

- Игрушки-то игрушки, - пожал плечами встретивший его Терлецкий. - Но позволю себе заметить, что вы, дорогой Марат Семенович, довольно охотно сейчас в них играете. Хотя все их, слава богу, знаете. Ну, а замминистру это ведь впервой будет. Должно произвести… А кроме того, давно установлено: начальство любит игрушки. Книжку Найджела Бэлчина, английский писатель такой есть, читали? Называется «В маленькой лаборатории». Там написано, как их министр приехал во время войны в лабораторию одного ученого профессора и, знаете, чем больше всего заинтересовался? Арифмометром! И вполне понятно, почему: это вам не бумажка с расчетами, а живая вещь - крутится, щелкает, цифирки выскакивают… Нет, нет, не говорите, игрушки нам нужны! Это - наши игрушки! Они льют воду именно на ту мельницу, на которую надо.

Разобрать, когда Терлецкий говорит серьезно, а когда шутить изволит, Литвинову, как и большинству друзей и коллег Владислава Терентьевича, удавалось далеко не всегда («Разве что когда шутит, очень уж серьезное выражение лица состраивает»).

- Ну-ну, вам виднее, - пожал плечами Литвинов и двинулся далее по маршруту, продуманно уготованному для высокого гостя.

Центральное место в зале - так сказать, в качестве эпицентра в эпицентре - занимало «Окно». Конечно, совсем не такое, какое стояло у Литвинова на самолете, а блестящее, сверкающее, никелированное, к тому же с разрезами, позволяющими видеть внутреннее устройство некоторых блоков. И, разумеется, с задействованным экраном.

- Смотрите, - предложил Терлецкий. - Вася, машина прогрета? Включи… Передвигаем излучатель, и на экране…

- Спасибо, - вежливо отклонил любезное предложение Терлецкого Литвинов, - я не замминистра. И, кроме того, это уже видел. Много раз…

Но если «Окно», даже в демонстрационном варианте, особого впечатления на Литвинова не произвело, то в кабинете Главного конструктора у него, что называется, отвисла челюсть. В кабинете был сервирован по всем правилам банкетного искусства стол на десять - двенадцать… так и хотелось сказать - не человек и даже не персон, а - кувертов, так это все было здорово устроено: со стоящими на тарелках пирамидками накрахмаленных салфеток, с несколькими ножами и вилками у каждого прибора («Тут принцип пользования такой - от периферии к центру», - небрежным тоном разъяснил Терлецкий не очень эрудированному в области светского этикета Литвинову) и с уже заготовленной батареей украшенных многими звездами коньячных бутылок.

- Все по указаниям Виктора Аркадьича, - сообщил Терлецкий, с довольным видом поглядывая на Литвинова, которого наконец что-то в объятом приготовлениями КБ действительно поразило.

- Вот уж не подозревал за ним таких талантов.

- И, между прочим, напрасно. Вы обратили внимание, как меняется содержание профессии Главного конструктора? Вот хотя бы на памяти нашего поколения. Где-то в двадцатых годах он свои гениальные творения сам задумывал, сам рассчитывал, сам чертил, сам клепал, как говорится, на коленке. Ну, помогали ему два, три, четыре человека. Что от него тогда требовалось? Знания, конечно. Творческая жилка. Инженерная голова. Эрудиция. Вот, пожалуй, и все. А сейчас? Сейчас техника пошла такая, что вдвоем-втроем ее не спроектируешь и тем более не склепаешь. Конструкторские бюро многотысячные. У нас и то шестьсот человек. Так мы прибористы, агрегатчики. А в самолетных или двигательных КБ - тысячи и тысячи. Чтобы таким коллективом командовать, надо организатором быть! И лидером, как психологи выражаются, не только формальным, но и неформальным - чтобы не только он сам себя лидером считал, но чтобы и коллектив так на него смотрел. И прогнозистом он, бедолага, обязан быть: за пять лет чуять, что будет в его отрасли техники нужно, а что не нужно, что пойдет, а что отомрет, что закажут, а чего не закажут. Да и дипломатом приходится становиться, иначе ни с начальством, ни со смежниками, ни с заказчиком - ни шагу. Ну и, конечно, все, что раньше требовалось, - знания там, инженерная голова, эрудиция - это все тоже при нем осталось, никуда не делось,

Терлецкий перевел дух и добавил:

- А иначе чем вы, дорогой мой, объясните такую вещь. Были в те самые годы - двадцатые, тридцатые - отличные, талантливые конструкторы, скажем, в вашей области, самолетные. Делали они машины, и летали эти машины отлично, даже в серии шли, летчики их любили. А потом почти все эти конструкторы, за исключением единиц - их мы теперь Генеральными знаем, - отсеялись. Кто перешел на вторые, на третьи роли, а кто и совсем из конструкторского дела ушел. Почему? А вот по тому самому! Новым требованиям не соответствовали… Так что не посмеивайтесь. Принять замминистра, который завтра нашим отцом и благодетелем должен стать, это тоже дело не последнее.

- Входит в круг обязанностей Главного?

- А что вы думаете - входит. Обязательно входит.

Вновь назначенный заместитель министра Евграфов подъехал к подъезду вавиловского КБ точно - минута в минуту - в назначенное время. Вопреки традициям, за ним не тянулся хвост «сопровождающих лиц». Приехали только три или четыре работника министерства - непосредственные помощники Евграфова, а в качестве представителя высшего руководства - Лев Сергеевич Шумов, о котором, учитывая занимаемый им ныне пост, видимо, правильнее было бы уже говорить не «приехал», а «посетил».

С Шумовым Литвинова связывала давняя и прочная дружба. Когда-то молодой, совсем еще зеленый испытатель Литвинов и столь же молодой ведущий инженер Шумов летали вместе на стареньком двухместном биплане. Испытывали какое-то оборудование - набирали высоту, пикировали, снова набирали, снова пикировали. Испытание было из самых несложных, но для обоих едва ли не первым. Потому и засело в памяти. Оба любили вспоминать: «Эх, лихо мы тогда пикировали!..» Хотя пикировали нельзя сказать чтобы с предельной крутизной или с выходом на очень уж малой высоте. Да и впоследствии у обоих набралось - на земле и в воздухе - немало поводов для воспоминаний куда более острых. Но все равно ранние воспоминания содержат в себе что-то особенное… В последующие годы Литвинов не раз с удовольствием наблюдал, как спокойно, ответственно, невозмутимо ведет себя при самых сложных обстоятельствах Шумов. Дорожил его дружбой, дружбой глубоко порядочного, доброжелательного, верного своим друзьям человека. Импонировало Литвинову и то, что, делая много добра людям, Шумов не только не афишировал этого, но, напротив, прилагал все усилия к тому, чтобы его помощь оставалась анонимной.

Со временем Шумова начали выдвигать - он, как с удовлетворением сформулировал Белосельский, «пошел вверх». Выдвижение это не было молниеносным - через ступеньки Шумов не перепрыгивал. Но было неуклонным.

Так называемых «звездных часов» в жизненном пути Шумова на первый взгляд как-то не просматривалось. Просто на каждом очередном посту он, что называется, «оправдывал». Был из тех имеющихся на каждом заводе, в каждом институте, в каждом конструкторском бюро людей, у которых всегда все получается.

А «звездные часы»… Перелистав инженерную биографию Шумова чуть повнимательней, все-таки можно было найти в ней и означенные часы.

Старожилы хорошо запомнили историю, которая в свое время имела резонанс весьма широкий. Дело было довольно давно - когда Белосельский находился в самом зените своей летной славы, Федько и Литвинов числились молодыми, хотя и многообещающими, а Шумов успел зарекомендовать себя надежным ведущим инженером с задатками (пока лишь, задатками) сильного организатора. Эти-то задатки и натолкнули нескольких многоопытных министерских зубров на мысль «перевести часы» в одном довольно каверзном деле с себя на молодого, перспективного, быстро растущего (на превосходные степени зубры, остро жаждавшие выйти из игры, тут не скупились)…

Суть же дела, вокруг которого развернулся весь этот политес, была несложна. На далеком сибирском заводе сдавалась заказчику - гражданской авиации - головная серия из двадцати новых транспортных самолетов. Вернее - в том-то и дело! - не сдавалась. Должна была сдаваться, но дело застопорилось по причине, которая на первый взгляд могла показаться ерундовой: не укладывались в заданные пределы характеристики установленного на этих самолетах навигационно-штурманского оборудования. Попытки уговорить заказчика отложить доведение этого оборудования «на потом» (летали же всю жизнь без него, пролетаете еще немножко) успеха не имели. Да и самим работникам завода, предпринявшим эти попытки, было ясно, что это несерьезно. На новых, по тем временам скоростных, заоблачно высотных самолетах ориентироваться в полете по старинке, держась железных дорог, рек и прочих наземных ориентиров, или по компасу («курс и время»), или даже пеленгируясь по радиостанциям, уже не годилось. Да и вообще самолет - это единый, цельный комплекс! Вынимать из него произвольно составные части нельзя.

Словом, назревал очередной большой аврал. И по всем установившимся традициям полагалось отправить для его ликвидации команду во главе с поднаторевшим в таких делах человеком, который, проявив должную напористость и силу воли, заставит всех там, на месте, крутиться поэнергичнее, в чем-то уговорит представителей заказчика, достанет, используя свои широкие полномочия, что-нибудь нужное… Благо опыт в таких делах, слава богу, имелся.

Но конкретные персоны, чьи кандидатуры на роль подобных спасателей были наиболее вероятными, понимали, что на сей раз испытанные авральные приемы могут ре сработать. Выступать в роли «несправившегося» никому из них не хотелось. И тут в чью-то умную голову и пришла благая мысль - подставить кого-нибудь из молодежи; с них, в случае чего, и спрос будет меньше… Трудно было бы установить, кто именно произнес фамилию Шумова (хотя через несколько лет автор этой идеи сам признался бы в своем авторстве более чем охотно).

Министру предложение, видимо, понравилось: на счету Шумова к этому времени уже было несколько «заметных» работ - четко проведенных испытаний, в которых он был ведущим инженером.

Вызвав к себе Шумова, министр начал с того, что обрисовал ситуацию. Обрисовал откровенно, без умолчаний. Вскользь упомянул о последствиях срыва этого задания («Тут уж, будь покоен, всем сестрам по серьгам достанется!»). Дал понять, что не склонен выдвигать нереальные лозунги:

- Мы не говорим о всех двадцати. Сдай три, четыре, пять машин. Покажи, что задача решается. С опозданием, не в сроки - за это нас, конечно, тоже по головке не погладят, - но решается. А то получается что? Полный утык! И никакой перспективы. Понял?

- Понял, - ответил Шумов. К разговорам с министром он был тогда еще не привычен, а потому не без некоторого усилия продолжил: - Но, извините, тут, мне кажется, какое-то недоразумение. Я же самолетчик. Не специалист по оборудованию…

- Ты специалист по летным испытаниям, а значит - по всему, что есть в самолете и около него. Вот так! - возразил министр. И помолчав немного, чтобы дать Шумову возможность освоиться с неожиданным для него оборотом дел, добавил: - Знаешь, Эйнштейн говорил: «Кто делает великие открытия? Новые люди. Неопытные. Даже - не очень знающие… Потому что опытный знает: того-то и того-то сделать нельзя. А неопытный просто не знает, что нельзя… Вот он приходит - и делает».

Рассказанную министром мини-новеллу Шумов знал в несколько иной редакции, но понял, что выкручиваться сейчас не надо. Надо ехать. Пусть даже в качестве обладателя таких сомнительных качеств, как неопытность и неполнота знаний, на которые - то ли в шутку, то ли всерьез - делает ставку министр.

И неопытный Шумов, по-быстрому собрав чемоданчик, вылетел на далекий сибирский аэродром, где происходили события, еще вчера никаким боком его не касавшиеся.

Прибыв на место действия, он повел себя поначалу странно. Вопреки ожиданиям работников завода и изготовителей злополучного, упорно не поддававшегося приведению в работоспособное состояние оборудования («еще одного толкача прислали!»), он не стал, следуя установившимся традициям, созывать оперативок и пятиминуток, устраивать накачек, а равно и диспетчерских совещаний. Не стал и призывать запарившихся людей, у которых и без того и силы и нервы были на исходе, «с завтрашнего дня начать работать по-новому».

Вместо всего этого он засел за документацию - «нырнул в бумаги». Как объяснял потом сам, хотел получить ответ на главный вопрос: есть ли у всех этих неподдающихся устройств некий общий камень преткновения или на каждой машине - свои грехи. И как только понял, что последнее («свои грехи»), воспрял духом: «Если, скажем, на «семерке» не ладится с блоком индикации, в то время как на всех остальных машинах он работает, значит, нет принципиальных причин, чтобы не работать ему и на «семерке». Нет принципиальных причин! Это самое главное… И, наверное, не надо кустарно шаманить вокруг каждой машины. Надо…

Представление Шумова о том, что именно надо, выразилось в несколько странной шифровке, которую он направил в министерство на второй день после приезда. Он просил (обещана же была вся возможная помощь!) срочно направить в его распоряжение нескольких специалистов, в том числе довольно неожиданного в сложившихся обстоятельствах профиля - например… по прикладной математике.

Шли дни, а долгожданных сообщений о сдаче хотя бы одного-единственного самолета с завода не поступало… Зато поступило нечто другое. На официальном языке это другое именовалось «сигналом», а в просторечии - телегой.

«Недомыслие или саботаж?» - вопрошали авторы сигнала, подписанного несколькими работниками завода. А времена, надо сказать, были еще такие, что слово «саботаж» вполне могло быть истолковано отнюдь не как метафора…

На последовавший за этим телеграфный запрос - если не грозный, то, во всяком случае, довольно нервный, - что он делает? - Шумов ответил по существу: «Комплексный стенд и единую методику». И добавил, что попытки отладить такую сложную, качественно новую аппаратуру методами, как он выразился, холодного сапожничества ни к чему не приведут и привести не могут.

- Это кто же холодные сапожники?! - взыграли опытные министерские зубры, поднаторевшие в расшивке узких мест волевыми (впоследствии их назвали волюнтаристскими) методами.

Однако министр, может быть, в глубине души уже начавший сомневаться в безошибочности своего выбора, внешне этого никак не проявил. Он посмотрел на календарь - до истечения «сверхпоследнего» срока оставалось уже не тридцать, а двадцать дней, покачал головой, бросил туманное замечание: «На переправе лошадей не перепрягают», - и постановил: «Пусть действует, как считает нужным. Не мешайте ему».

Первый самолет был сдан - сдан чисто, без малейших натяжек на четырнадцатый день этого, прочно запомнившегося Шумову месяца. Второй - на шестнадцатый. На семнадцатый день было сдано еще два самолета… Последний, двадцатый улетел с заводского аэродрома за четыре дня до окончания месяца.

Возвращение Шумова из командировки не стало триумфальным, в сущности, по его собственной вине. Очень уж явно он дал понять, что считает не свои действия достойными особого восхищения, а действия своих предшественников достойными осуждения. Или, вернее, даже не осуждения, а, так сказать, снятия с вооружения: «Вчера так расшивать авральные ситуации было можно, а сегодня уже нельзя - не та техника, не те времена»… Жизнь показала, что он был прав. Каких-нибудь несколько лет спустя никто и представить себе не мог иного подхода к капризничающей технике. Но то через несколько лет, а в дни сдачи «той двадцатки» (под этим шифром оставшейся в анналах устной истории завода, да и за его пределами) то, как действовал Шумов, выглядело - да и было по существу - новаторством. Впрочем, сам Шумов таких слов не любил. Полагал, что в авиации так называемое (он обязательно говорил: «так называемое») новаторство - норма. «За это нам зарплата идет. Причем - основная. Без премиальных»…

Поначалу Шумов воспринимал каждое очередное продвижение по службе с естественным удовлетворением и только по присущей ему сдержанности характера внешне бурных проявлений восторга по этому поводу не выдавал. Но по прошествии некоторого времени - и соответствующего количества ступенек вверх - стал относиться к этому все более прохладно. И, наконец, настал день, когда он запротестовал. Вернее, попытался протестовать, ибо, как справедливо заметил в своих мемуарах еще маршал Шапошников, «у начальства отказываться можно только до предела, который определяет само начальство». Протесты Шумова, хотя он этот предел иногда и переходил, тем не менее терпеливо выслушивали. Но, выслушав, во внимание обычно не принимали.

В один прекрасный день он отправился в очередной отпуск. Уехал в хорошем настроении: вроде бы удачно отбившись от очередного выдвижения. Но в разгар туристической поездки в тихом, старинном русском городке его перехватили взбудораженные местные власти: поступила команда - Шумова найти и немедленно направить назад - принимать очередную новую должность. Вручая телеграмму, под которой стояла подпись, до того встречавшаяся им только в газетах, представители городского руководства не скрывали естественного в такой ситуации трепета… Словом, бегство не удалось.

Однажды в летной комнате Нароков высказал сомнение: полностью ли искренен Шумов, так упорно сопротивляясь новым, все более высоким назначениям? Нет ли в этом позы?.. Нет, Шумов был искренен вполне. Его действительно не устраивало, что на каждой очередной ступеньке этой уходящей вверх служебной лестницы он оказывался все дальше от конкретного дела, к которому был крепко привержен, - от живых самолетов, «которые летают»…

Приехав с Евграфовым к Вавилову, Шумов принял участие в осмотре КБ, держась в группе гостей, а не в соответствии со своим рангом на полшага впереди. Впрочем, на ранги (даже на свой собственный, что, как мы знаем, случается не очень часто) он вообще смотрел трезво, без придыхания, с вавиловским же КБ был хорошо знаком, бывал здесь не раз; поэтому главным экскурсантом так или иначе оставался Евграфов. К нему-то в первую очередь и обращался Вавилов, переходя от одного стенда к другому:

- Это, Василий Никифорович, идет в серии… Вот поглядите, пожалуйста, в окуляр. Теперь нажмите кнопку. Видите?.. А теперь потяните ручку…

Все шло в лучшем виде. «Игрушки» срабатывали безотказно: загорались разноцветные лампочки, выскакивали яркие флажки. События развивались, казалось бы, в точном соответствии с предсказаниями Терлецкого. Единственное, что несколько настораживало Литвинова, это выражение лица Шумова. Нет, оно, разумеется, было безукоризненно серьезным, но в глубине шумовских глаз Литвинов, хорошо зная своего друга, безошибочно читал полное веселье. Шумов явно развлекался.

А Евграфов невозмутимо выполнял все, что ему говорил Вавилов: смотрел в окуляры, нажимал кнопки, поворачивал ручки. Наконец осмотр подошел к концу, и Главный конструктор широким жестом пригласил гостей и нескольких собственных, заранее об этом предупрежденных сотрудников в кабинет.

В дополнение к тому, что Литвинов видел час назад при первом посещении этого помещения, в нем кое-что прибавилось: закуски на столе и две миловидные («И об этом подумал», - отметил про себя Марат) официантки в беленьких передничках и с кружевными наколками в виде этаких кокошничков на головах.

Но Евграфов прошел не к блистательному банкетному, а к гораздо более скромному письменному столу Главного конструктора, сел за приставленный к нему спереди маленький столик («Демократичен. Места хозяина не занимает», - снова констатировал про себя Марат) и попросил Вавилова:

- А теперь, Виктор Аркадьевич, мы с Львом Сергеевичем хотели бы посмотреть технические требования на «Окно». И сводку несогласованных отступлений. И расчеты по обоснованиям… - Замминистра много чего хотел посмотреть.

И начался дотошный технический разговор. Евграфов влезал во все детали. Раза два, когда слегка запарившийся от неожиданности Вавилов говорил:

- Ну, здесь суть дела, если не вдаваться в подробности… - Евграфов вежливо прерывал его:

- Нет уж, Виктор Аркадьевич, пожалуйста, давайте будем вдаваться…

В графике, схематически набросанном мелом на доске, гость ухватил неточность:

- Здесь точки перегиба быть не может. Она должна быть правее, где эпсилон переходит за единицу.

Замминистра оказался в курсе дела. Вполне.

Теперь Шумов, уже почти не таясь, подмигнул Литвинову. Потом, после угощения, которое все-таки состоялось, хотя и на добрых три часа позднее, чем было запланировано, Литвинов спросил Шумова:

- Что же ты не предупредил Вавилова?

- О чем?

- Сам понимаешь, о чем. О том, что Евграфов - голова.

- Ну, что он вообще «голова», и без меня известно. А что он специально к этому визиту готовился, кое-что подчитал, разные материалы затребовал, об этом я сам только по дороге сюда, уже в машине узнал… А тут - лампочки, флажочки, финтифлюшки всякие. Черт знает что такое…

Фраза «черт знает что такое» обозначала у Шумова - в зависимости от контекста - одобрение, неодобрение, восхищение, понимание, непонимание, возмущение, удивление и ряд других эмоций.

- Да! - почесал затылок Вавилов, когда гости уехали. - Тут мы, кажется, слегка маху дали. Он - инженер, этот Евграфов!

- Конечно, инженер, - заметил кто-то. - Не инженера заместителем министра не назначили бы.

- Я не про диплом. Не про корочку. Он на самом деле инженер… А мы ему всякие детские развлечения подготовили. Это все твои идеи, Владислав Терентьевич! Ты вообще обрати внимание, как много меня подводишь!..

- Ничего, Виктор Аркадьич, не огорчайся. Все обошлось… Пойми психологию начальства. Ты же ему большое удовольствие доставил. Как же!.. «Чапаева» давно смотрел? Помнишь, как Петька про Фурманова говорит: «Мы-то думали, что комиссар эге-ге, а он, оказывается, ого-го!» - и пальцами у виска шевелит?.. Евграфов сейчас едет домой и думает: они, пентюхи, считали, что я «эге-ге», а я - «ого-го». И приятно человеку… Оказался умнее нижестоящих товарищей. Не так-то часто такое удовольствие начальству выпадает.

- Ну, этим-то - что Шумову, что Евграфову - думаю, часто. Головастые мужики. Ишь ты, еще подготовился специально! Хитрец…

- В общем, помяни мое слово: теперь Евграфов будет тебя любить. Любовью брата, а может быть, еще нежней, - счел полезным закончить разговор на оптимистической ноте Терлецкий.

Назавтра с утра был назначен очередной полет с «Окном». Задание в точности повторяло предыдущие. Чтобы набрать необходимое количество экспериментальных точек, нужно было выполнить добрые полсотни заходов на посадку. Повторять из полета в полет одно и то же задание не очень интересно. В этом смысле профессия летчика-испытателя развращает - приучает к разнообразию. Однако против «нужно» не попрешь. И, подписывая в диспетчерской полетный лист, Литвинов мрачно бурчал себе под нос:

- Нужно, но нудно. Нудно, но нужно…

Впрочем, справедливости ради следует заметить, что в неважное расположение духа его привело не столько предстоящее, ставшее рутинным задание, сколько разговор с начальником летно-испытательной базы, который перехватил Литвинова в коридоре с словами:

- Вот хорошо. Здравствуй, Марат. Значит, так. У меня к тебе как раз дело. Имеешь шанс отличиться. Надо съездить на телевидение, записаться. Они там готовят передачу. Из жизни героев-летчиков. Просят кого-нибудь, кто начинал летать на заре туманной юности, а потом выпер в знаменитости…

- Я не знаменитость. Не выпер.

- Это мы с тобой понимаем, что, конечно, никакая ты не знаменитость, - охотно согласился начбазы. - А в глазах простого советского телезрителя вполне сойдешь. Вотрешь ему, многомиллионному, очки… Нет, правда, Марат, нужно это сделать. И насчет тебя, вот те крест, не моя идея. Из министерства звонили… А чего тебе так неохота?

- Я уже участвовал, имею опыт. Они делали передачу об академике Шурлыгине…

- Могучий был старик! Одна борода…

- Это точно! Так вот, я рассказал, что мог, о нем. Как встречались, какие были разговоры, как он чудил… в общем, все по делу. А потом режиссер попросил: «Расскажите - для оживления - о своих полетах, которые были по заданиям Шурлыгина». Ну, я и рассказал… А потом посмотрел передачу и за голову схватился. Что я про старика говорил, вырезали. Почти все. А мои, извиняюсь, впечатления оставили. Получилось, что я, как дорвался до телекамеры, только о себе и трепался… Наши развлекались - сил нет! Передача в десять вечера шла, так Белосельский, как она кончилась, не поленился - сразу мне отзвонил. Сказал, что не знал раньше, с какой звездой голубого экрана имеет счастье работать. Ну, а назавтра так хоть в летную комнату не входи!.. Нет, спасибо, я телевидением сыт. Больше не хочу.

- Ну, смотри сам, Марат. Только, значит, так, как отлетаешь, позвони в министерство Филимонову. Согласуй.

…Явившись на стоянку в несколько, как было сказано, подзаведенном состоянии, Литвинов надел парашют, забрался в пилотскую кабину и, едва усевшись, обнаружил, что у него прямо под носом, над верхним обрезом приборной доски водружен какой-то дополнительный прибор. В самом нужном для обзора месте!

Обзор на самолете - великое дело. Летчики очень не любят, когда его что-то ограничивает, и, напротив, всегда ценят, если с их рабочего места хорошо видно окружающее пространство, - тогда и по земле ориентироваться лучше, и приближающийся другой самолет скорее заметишь, и на посадку точнее зайдешь… Правда, в свое время, до наступления так называемой реактивной эры, летали же люди на винтомоторных истребителях, на которых летчик сидел сразу за здоровенным мотором. Так там - особенно на воине, где говорилось: «Кто первый противника заметил, тот и победил», - там, чтобы все небо глазами обшарить, приходилось целиком самолет крутить - глубокий крен влево, глубокий крен вправо, змейка… Но вот уже много лет, как обзор со всех типов самолетов - балконный. А к хорошему люди привыкают быстро. Заднего хода этот процесс не имеет.

- Что это за штуковина? Да еще в таком месте! - зловещим голосом спросил Литвинов механика.

- А это они, Марат Семеныч. Всё они, - с невинным видом ответил Лоскутов, кивая при слове «они» на живописно расположившихся у самолета инженеров вавиловского КБ.

- Марат Семенович! - Федя Гренков влез на стремянку, приставленную к самолету с правой стороны так же, как была приставлена слева стремянка Лоскутова. - Марат Семенович, нам нужно, чтобы кинокамера снимала экран и этот вот амперметр одновременно. Хотим попробовать синхронизировать колебания сигнала с колебаниями тока… Да и маленький он совсем, можно сказать, не амперметр, а амперметрик… А устанавливала Анна Степановна…

Упоминание о том, кто именно из техников по оборудованию устанавливал этот не к месту пришедшийся прибор, прямого отношения к делу не имело: техник устанавливал его там, куда ему указали. Но хитрый Федя понимал, что галантность не позволит Литвинову особенно шуметь на даму, тем более - на Анну Степановну Малинину, одного из лучших прибористов, старожила летно-испытателыюй базы, которая много лет назад, будучи еще Анечкой Бурлак, начинала свою службу на аэродроме одновременно с только что пришедшим на испытательную работу Маратом Литвиновым.

- Так уж хоть бы поправее поставили, если без него нельзя, - несколько сбавил тон Литвинов. - И вообще: сколько раз говорилось, чтоб в кабине без меня никаких новшеств! Пришли бы ко мне, нашли бы место получше. Вернее - менее похуже…

- Так вас же вчера не было.

- Здрасте! Выходит, я еще и виноват, что ваш шеф меня на свою показуху вытащил.

При упоминании «показухи» все заулыбались. Вчерашние события уже дошли до аэродрома (Белосельский утверждал, что подобные новости распространяются со скоростью, несколько меньшей, чем световая, но значительно большей, чем звуковая). Дошли, были во всех подробностях обсуждены и немало развлекли почтенное общество.

- Ну, пожалуйста, Марат Семенович, потерпите немного, - журчал ласковым тенорком Федя, уловивший смену тональности разговора. - Это же не штатный прибор. Один, от силы два полета. Как записи расшифруем, так его сразу снимем. Дело временное.

- Временное? А знаете, что по этому поводу строители говорят?

- Нет. А что?

- Они говорят: нет на свете более долговечных сооружений, чем временные. Бараки там всякие, сараюшки…

На этом инцидент был исчерпан. Дальше все пошло, как всегда: осмотр ручек, кнопок, циферблатов, всего оборудования кабины - как положено, слева направо и снизу вверх, проверка связи с наблюдателем и бортрадистом, запуск двигателей, запрос разрешения выруливать, выруливание…

Машина медленно выкатывается на взлетную полосу, проползает несколько метров вперед - чтобы носовое колесо встало прямо, и, отвесив поклон носом, останавливается, зажатая на тормозах.

Перед Литвиновым длинная, многокилометровая бетонная полоса. Светло-серые плиты четко разграничены черными швами. По оси полосы вдаль уходит нанесенный белой краской пунктир - по нему летчик во время разбега точнее ориентируется в боковых отклонениях. В той части полосы, где самолеты приземлялись, в нескольких сотнях метров от ее торца, бетон исчиркан черными штрихами резины, стиравшейся в момент касания с колесных покрышек. Эта зона - полоса точного приземления. Конец венчает дело, а посадка - завершение полета. И когда самолет заходит на посадку, все умение, опыт, внимание, можно сказать, все фибры души летчика сосредоточены на том, чтобы нулевая высота, посадочная скорость и правильное, под нужным углом и без крена, положение самолета были одновременно собраны как раз в этой зоне - полосе точного приземления. Если идти по бетонке пешком, эта полоса кажется довольно обширной. Но садящийся самолет проскакивает ее за несколько секунд. А попасть в нее нужно обязательно! Этого требует многое - от безопасности полета до его эстетики, да и репутации пилота.

Наверное, во всякой профессии, во всяком деле есть своя полоса точного приземления…

Литвинов перенес взгляд дальше вперед. Там, где-то километрах в двух, на поверхности бетона ясно виделась вода - блестящие разливы, настолько обширные, что назвать их лужами, было бы даже как-то неподходяще. Трудно поверить, но это - мираж! Обычный в жаркую погоду мираж: совершенно сухая бетонка кажется вдали покрытой водой. Иллюзия настолько полная, что после отрыва, когда оказываешься над тем местом, где виделись эти разливы, невольно бросаешь взгляд вниз: нет ли там все-таки воды. И каждый раз убеждаешься - никакой воды нет. Мираж… Оказывается, они бывают не только в пустынях, о чем нам известно с детства, а и в наших, вполне средних широтах.

- Затон, я - ноль-четвертый, прошу взлет.

- Ноль-четвертый, я - Затон, взлет разрешаю.

- Вас понял.

Литвинов щелкнул переключателем абонентского аппарата, бросил Гренкову и радисту издавна традиционное в авиации «Поехали», вывел двигатели на полную тягу и плавно отпустил машину с тормозов.

Самолет, энергично разгоняясь, побежал по взлетной полосе.

Все чаще весело постукивает амортизатор стойки переднего колеса, все быстрее мелькают бегущие навстречу бетонные плиты, все лучше слушается машина руля управления, вот она уже «дышит» - летчик всем телом чувствует, как принимают на себя вес самолета крылья, освобождая от него стойки шасси… Стрелка указателя скорости подползает к нужному делению. Летчик точным движением штурвала поднимает нос машины. Толчки и постукивания мгновенно пропадают, кажется, самолет обрадовался, очутившись в своем нормальном состоянии - состоянии полета, и ему самому хочется поскорее отойти вверх от земли, на которой, он, рожденный летать, чувствует себя только гостем.

Литвинову сразу стало хорошо и спокойно на душе.

Давно замечено: стоит летчику взлететь, оторваться от земли, как его настроение резко улучшается. Все, что приводило в неважное расположение духа, остается позади, внизу. Радость ощущения полета настолько заполняет сознание, подсознание, все, из чего складывается психика человеческая, что для так называемых отрицательных эмоций места почти не остается. Природа этого психологического феномена мало изучена. Правда, Белосельский пытался объяснить его: «Ощущаешь собственную недостигаемость для всех и вся», - но Федько резонно возражал: «С момента внедрения в авиацию радиосвязи эта недостигаемость, считай, кончилась». А радость отрыва от земли все равно не притупилась. Так и осталась эта психологическая загадка не разгадана лучшими умами летной комнаты.

Когда смотришь на управляющего самолетом опытного летчика, со стороны может показаться, что все движения его случайные, необязательные, что самолет прекрасно летит и выполняет все, что от него требуется, сам, а летчик как бы от нечего делать время от времени неторопливым движением чуть перемещает штурвал или дотрагивается до какого-нибудь тумблера или рукоятки. Хотя вполне мог бы и не дотрагиваться. Или дотрагиваться в другой момент и в иной последовательности.

Даже на таком ответственном, требующем точного пилотирования этапе полета, как заход на посадку или тем более сама посадка, хороший летчик не заставляет машину подчиниться своей воле, а как бы уговаривает ее. Легкое нажатие на тумблер триммера руля высоты, плавное приглушение двигателей, мягкое движение штурвалом на себя - и машина касается посадочной полосы. Касается будто бы сама по себе, совершенно независимо от предшествовавших этому действий летчика.

Наверное, все-таки точность далеко не последняя составляющая всякого мастерства. Недаром Станиславский любил рассказывать, как Рахманинов на вопрос, в чем состоит мастерство пианиста, отвечал: «Нужно не задевать соседние клавиши».

И вот снова Литвинов заход за заходом «пилит по кругу». Выпуск шасси и закрылков, шторки - на стекла, выход на прямую, заход по «Окну», маневр к оси полосы более или менее энергичный в зависимости от получившейся точности захода, уход на следующий круг, и так, пока хватит запаса горючего.

И создатели станции и летный экипаж уже верили в нее. То есть, конечно, верили не на все сто процентов - так в авиации не бывает. Не зря Федько напоминал: «Раз в десять лет отказывает и швейная машинка»… Но все же верили. И если в начале испытаний часто сетовали на непогоду - низкую облачность, плохую видимость, мешавшие полетам, то теперь, наоборот, стали поговаривать, что пора бы погоде помаленечку портиться, а то все солнце, малооблачно, прозрачный воздух - бабье лето в разгаре. Когда же наконец попробуем «Окно» в натурных условиях? Не для ясной же погоды оно сделано!.. Единственное, что несколько утешало, это что по незыблемым законам природы лето обязательно сменится осенью. И придет плохая погода, та самая, которую испытатели станции - вот она, диалектика! - сейчас склонны были считать самой хорошей.

Проделав необходимые послеполетные процедуры, Литвинов поднялся в летную комнату. И сразу уловил слабые флюиды если не официальности, то некоторой светской сдержанности, видит бог, не так-то часто витавшие в этом помещении.

Впрочем, сегодня на то были свои причины. Общество принимало в свою среду новых членов. Разумеется, процедура эта не отличалась такой торжественностью и мистической ритуальностью, как, скажем, прием новых собратьев в масонскую ложу, но некоторые неписаные правила соблюдались и здесь. Старожилы не набрасывались с ходу на вновь пришедших коллег с вопросами, касающимися их биографий, прошлой службы, а равно обстоятельств, предшествовавших их появлению в летной комнате испытательного аэродрома. Положительно, как с точки зрения этикета, так и по своей информативности, расценивалась тема «общие знакомые». Тема эта была гарантийной: общие знакомые находились всегда и обязательно - недаром говорится: «авиация - она тесная, все всех знают». И, между прочим, так оно и есть: действительно знают!

Новых собратьев было двое: худощавый, для летчика пожилой (это значит лет за сорок) Тюленев и молодой, улыбчивый, подвижный брюнет с цепкими карими глазами, Кедров.

В момент, когда Литвинов вошел в комнату, Тюленев хрипловато восклицал: «А Лешка как даст со всех стволов по ведущему!..» Вспоминая летчиков, с которыми вместе воевал, он называл звучные, известные далеко за пределами круга авиаторов имена. Называл по-свойски: Саша, Петя, Толик… И хотя впрямую о себе ничего не говорил, но из самой фамильярности его обращения с именами известных асов вытекал вывод и о его собственной если не принадлежности, то, во всяком случае, близости к этой славной когорте. Правда, слегка замусоленные орденские планки на его кожаной куртке свидетельствовали, что награжден он за свои боевые дела был не очень щедро. Но это само по себе еще ни о чем не говорило, награды - дело такое, тут разные обстоятельства действуют: и собственные заслуги, и удачи-неудачи, и общая ситуация (скажем, в наступлении наград больше, в обороне меньше), и, будем откровенны, взаимоотношения с начальством, да и многие другие случайности.

«Не примазывается ли он к этой компании? - подумал Литвинов, но тут же упрекнул себя за скоропалительность суждений. Несправедливости он не любил и старался (хотя нельзя сказать, чтобы всегда успешно) быть в этой нелюбви по возможности последовательным. - Зовем же и мы друг друга по именам. Ничего туг предосудительного нет. Так уж оно в авиации повелось».

Но все равно чем-то Тюленев Литвинову на первый взгляд «не пришелся». Может быть, тут оказали свое действие мятые брюки, давно не чищенные ботинки и далеко не первой свежести воротничок Тюленева - на испытательном аэродроме придавали значение внешним приметам аккуратности. Принимали почти всерьез изречение одного из знаменитых летчиков предыдущего поколения: «Сегодня ты забыл почистить ботинки - завтра забудешь выпустить шасси». Правда, было тут одно исключение: на летное обмундирование эти требования не распространялись - от него нужно было другое: чтобы было удобное, привычное, разношенное, чтобы нигде не жало, словом, чтобы в полете ничем о себе не напоминало. Отсюда и немыслимые по колеру, степени изношенности и старомодности фасона комбинезоны, куртки, перчатки, в которых испытатели садились в самолет.

Но на земле требования к складке на брюках и блеску начищенных ботинок действовали в полной мере - традиция!

Лилово-розовый цвет лица, блекло-голубые глаза и чуть-чуть подрагивающая в пальцах сигарета давали основание подозревать, что Тюленев относится к коньячку (или к водочке, или к тому и другому) без особого отвращения. Хотя как раз эти подозрения вряд ли могли сколько-нибудь заметно повлиять на отношение к нему со стороны коллег. Хорошо это или плохо, но из общественного сознания славной летной корпорации еще не выветрилась память о целой шеренге предшественников - представителей легендарного предыдущего поколения, - к которым в полной мере относилась старинная поговорка «Пьян да умен, два угодья в нем». Летай как следует, будь человеком среди людей, а уж какие ты напитки вкушаешь и в каком количестве, - это дело твое. Если, конечно, можешь пить и отвечать этим требованиям: продолжать хорошо летать и, тем более, оставаться человеком. Опыт показывал, что это удается далеко не каждому.

- А как тут у вас насчет переучивания? На другие самолеты? - поинтересовался Тюленев. - Я ведь только на истребителях, лавочкинских, а потом на транспортных - Ли-2, Ил-14 - летал.

- Переучивание? Вы. это слово здесь забудьте, - нарочито назидательным тоном ответил Нароков. - Испытатели не переучиваются, а вылетают на новых машинах. Новых для себя, а иногда вообще новых… Да и само выражение! Переучиться можно, скажем, с токаря на пекаря, с парикмахера на бухгалтера… Новые навыки, новые знания приобрести, а старые зачеркнуть. Будто их и не было… А к самолетам это неприменимо. Они ведь летают в общем-то одинаково. Только особенности - каждый свои - имеют. К этим особенностям надо приспособиться. И вся игра!.. Если уж как-то называть, то сюда скорее слово «доучивание» подошло бы.

Терминология! Сколько спорят о ней в науке, технике, искусстве! Спорят долго, страстно, но, увы, как правило, не очень результативно… И обитатели летной комнаты, как мы видим, в этом смысле исключением не были.

Тюленев прослушал назидания Нарокова без видимого интереса. Его больше занимал вопрос в практическом плане: на чем предстоит здесь летать?

Полным антиподом Тюленеву, по крайней мере внешне, казался Кедров. В недалеком прошлом инструктор высшего авиационного училища, он, попав… нет, правильнее было бы сказать не попав, а пробившись в школу летчиков-испытателей (конкурс, который ему пришлось пройти, ненамного отличался от конкурса на актерский факультет Института театрального искусства), не утерял своих инструкторских привычек. Форма сидела на нем аккуратно, и даже осанка заставляла вспомнить о многих часах строевой подготовки, без которой не обходится ни одно училище, даже летное. После окончания школы он поработал испытателем на одном из периферийных заводов каких-нибудь три - три с половиной года и уже успел заслужить весьма высокий для своего возраста и стажа второй испытательский класс.

Кедров вызывал расположение и открытым выражением лица и манерой держаться - одновременно и уважительной по отношению к компании, в которую он попал, где каждый второй «легенда», и исполненной собственного достоинства («Мы тоже не лыком шиты!»). В том, что он действительно отнюдь не лыком шит, его новые коллеги получили возможность убедиться довольно скоро.

Кедров тоже не сидел, будто воды в рот набрав, но в отличие от Тюленева выбирал темы, никак, ни прямо, ни косвенно, к нему самому, Андрею Кедрову не относящиеся. Старожилы летной комнаты уже успели сводить вновь прибывших коллег в летную столовую, которую и Тюленев и Кедррв весьма одобрили. В связи с этим Кедров и рассказал, как директор завода, на котором он до последнего времени работал, вознамерился однажды проверить, насколько прилично кормят в заводской столовой. Явился туда, уселся за свободный столик - самообслуживания тогда в ходу еще не было - и попросил официантку: «Дайте один обыкновенный общий обед». Та сразу к окошку в раздаточную и кричит: «Один общий обыкновенный обед для Ивана Харитоновича!» Замысел директора был сорван, что называется, на корню.

- Да, - сказал Белосельский, - трудно в наше время быть Гарун-аль-Рашидом. Возникают сложности с соблюдением инкогнито. Особенно если ты директор большого завода.

- Ну, у Гарун-аль-Рашида, - заметил Нароков, - тоже хозяйство было не мелкое: Багдад! И, худо-бедно, халифат в придачу! Популярность, видимо, кое-какую тоже имел. Но общепитом, надо думать, не занимался…

Обсуждение круга служебных обязанностей восточного владыки былых веков развернулось оживленное - в полном соответствий с известным законом Паркинсона, гласящим, что, чем меньше достоверного знают люди о некой проблеме, тем в большей степени считают себя компетентными в ней. В конце концов все сошлись на том, что немало препятствий стоит на пути руководящего лица, стремящегося познать истину в попечении о благе подданных. И что использовать в этом деле положительный опыт такого квалифицированного руководителя, как Гарун-аль-Рашид, тоже не так-то просто. Даже с учетом прогресса, накопившегося у человечества за дюжину веков, отделяющих нас от знаменитого багдадского калифа.

Правда, Федько позволил себе усомниться:

- А вы уверены, что человечество так уж прогрессирует? - спросил он, хитровато взглянув на собеседников.

- Говорят, да, прогрессирует, - не очень твердо ответил Аскольдов.

- Смотря в чем, - сказал Белосельский. - Наука, техника - они, конечно, развиваются. Но не в них одних ведь прогресс… Ты читал Светония, был в Риме такой писатель?

Светония Аскольдов не читал, в чем, правда, Белосельский особенно и не сомневался.

- Так вот, - продолжил он. - У Светония есть книжка «Жизнеописание двенадцати Цезарей». Почитай! Страшное дело! Две тысячи лет назад. Нет ни телефона, ни телевизора, ни самолета, ни электричества, ни водопро… впрочем, извини, водопровод уже был - сработанный рабами Рима… Но большей части материальной культуры, как мы ее сейчас понимаем, не было… А нравы человеческие, стимулы поступков, страсти - власть, деньги, женщины - ох, совсем, как в наши дни… В буржуазном, конечно, обществе, - счел нужным добавить Белосельский, дабы не быть понятым превратно.

К единому и окончательному мнению о том, прогрессирует человечество или нет, собравшиеся на сей раз не пришли. Отложили решение этого вопроса.

А Кедров старожилам понравился: компанейский парень.

Еще больше он им понравился две недели спустя.

Первые несколько полетов Кедров сделал вторым пилотом. В новой обстановке он сориентировался очень легко и тут же получил первое задание как ведущий летчик-испытатель.

С воздушных линий, на которых эксплуатировались серийные самолеты конструкции этого КБ, стали поступать сигналы…

Ох, уж эти «сигналы»!.. Почему-то, когда все хорошо, никто сигнализировать о том, что все хорошо, не рвется. Что бы взять да послать телеграмму: дорогие, мол, товарищи, великое спасибо вам за созданные в вашем КБ замечательные… и так далее! Но нет, не принято… Разве что к юбилейной дате - сколько-то там «летию»… Зато очень даже принято, если выплывет самый что ни на есть мелкий дефект, поднимать страшный шум: грозные комиссии, дополнительные испытания, обещания поставить на прикол «впредь до выяснения» все самолеты этого не вызывающего доверия и даже ставшего подозрительным типа (все время вызывал доверие и не был подозрительным!)…

На сей раз обнаружившиеся дефекты на первый взгляд не казались очень уж устрашающими. Безопасности полета они впрямую вроде бы не угрожали (хотя, с другой стороны, попробуй проведи четкую границу между тем, что в авиации влияет на безопасность полета, а что не влияет! «Мелочей в авиации нет!»). Все дело сводилось к тому, что на некоторых режимах полета вблизи потолка иногда самопроизвольно снижались («сползали») обороты и тяга двигателя. Летчик чуть трогал рычаг управления двигателей - и порядок восстанавливался. Только и всего… Но когда один из заместителей Генерального попробовал было вопросить: а что, мол, в этом опасного? - его мгновенно заставили закрыть рот встречным вопросом: «А вы включите в инструкцию, что это нормально?» Так же не имела успеха попытка перевести стрелку на двигателистов: тяга меняется у кого? У двигателей? Пусть их КБ и разбирается… На это двигателисты клятвенно заверили, что их двигатели ни при чем: вся беда во входном канале, который делали самолетчики, или в автоматике - изделии другого специального КБ. Что, впрочем, не мешает им, двигателистам, охотно принять участие в совместных…

Да, все сходилось на совместных испытаниях. Для них на испытательный аэродром уже и самолет пригнали - тот самый, на котором эта непонятно откуда взявшаяся самопроизвольная просадка тяги замечалась несколько раз.

Хуже всего было то, что в описании дефекта присутствовало коварное слово «иногда»!

Такой «гостевой» - на официальном языке именуемый блуждающим - дефект появляется в полете, когда хочет сам, но никак не тогда, когда его появления жаждут испытатели. Не раз случалось, что машина, замеченная в неблаговидном поведении, потом ведет себя так чинно и благопристойно, будто хочет сказать: «Что вы! Как вы могли подумать! Я такая послушная…» Так что для начала его еще надо поймать, этот чертов дефект!

Войдя впервые в предназначенный для него самолет, Кедров обнаружил, что три первых ряда кресел в пассажирском салоне сняты и вместо них установлены стеллажи - металлические каркасы, плотно заполненные коробками приборов-самописцев, пультами, жгутами разноцветных проводов и кабелей.

Первый полет прошел гладко. «Возмутительно гладко», как охарактеризовал его инженер по оборудованию, рассматривая ленты самописцев. Кривые на них вели себя идеально: где полагалась горизонтальная линия, была безукоризненная горизонталь, где измеряемый параметр должен был изменяться, он изменялся в точности так, как нужно, выписывая плавную, красивую кривую. Длинные бумажные ленточки шуршали в руках инженеров, извивались нарядным серпантином, но не давали ни малейшей зацепки, чтобы можно было сказать: «Смотрите-ка, братцы, тут что-то есть!»

- А был ли дефект-то? - бросил реплику Калугин, Реплика эта, хотя и произнесенная подчеркнуто несерьезным тоном («дядя шутит»), содержала в себе некий ядовитый заряд: «Вот мы тут возимся, а дефекта-то нет. Был ли он вообще-то? Не сочинили ли вы его?»

Представитель заказчика на подобные низкие инсинуации даже отвечать не стал, только мрачно взглянул на Калугина. На помощь пришел инженер-двигателист Плоткин:

- Что ты сеешь смуту, Георгий Иваныч! Ведь и у них не каждый раз тяга садилась. Не в каждом полете… Погоди, сядет и у нас. Никуда не денется. Надо только не упустить - все время писать.

- Да уж пишем-пишем. Жаль, ленточки узкие, а то можно бы ими наш новый клуб оклеить. Как обоями.

Словом, первый полет подтвердил известное положение: ничто так не омрачает безоблачную атмосферу в коллективе, как неоправдавшиеся ожидания.

- Что ж, будем летать дальше! - ничего другого постановить было невозможно. - На завтра планируем второй полет.

…Тяга «пошла» на четвертом полете.

Машину, до этого добрых минут десять летевшую, как влитая, вдруг повело влево. Летчик рефлекторно надавил ногой на правую педаль и крутанул штурвал вправо - удержал самолет от дальнейшего разворота и накренения - и, лишь после того как справился со следствием, обратил внимание на причину - стрелка указателя оборотов левого двигателя заметно ушла от положения, которое ранее занимала, будто приклеенная к циферблату.

Кедров обрадовался! Не обеспокоился, не встревожился - обрадовался. Наконец-то поплыли эти чертовы обороты!

На первый взгляд это может показаться странным, даже противоестественным, но не раз замечено: когда летчику-испытателю нужно по ходу работы поймать какое-то явление, само по себе неприятное, даже опасное: сваливание в штопор, злые вибрации, деформации конструкции - и это в конце концов удается, то первая возникающая при этом у летчика эмоция - радость, удовлетворение, ощущение выигрыша!

Через несколько секунд он будет активно выкручиваться из положения, в которое собственными стараниями себя загнал. («Выигрыш-то выигрыш, но как теперь отсюда ноги унести?..») Будет ощущать сложный сплав чувств, в котором найдется место и тревоге, и досаде, и беспокойству. Но первое движение души испытателя - если он, конечно, настоящий испытатель - такое: «Ура! Добился своего! Поймал за хвост!..»

Кедров оказался именно таким - настоящим испытателем.

Он знал, что стоит чуть-чуть, на каких-нибудь несколько сантиметров сдвинуть рычаг управления двигателем - и тяга восстановится. Это он помнил четко. Но еще лучше он помнил слова… нет, не слова - крик души инженеров, ведущих эксперимент: «Если тяга поползет, не пресекать это как можно подольше! Привезти полную запись!» Их тоже можно понять: обрабатывать-то результаты эксперимента им. Попробуй пойми что-нибудь по «хвостику» - короткой, оборванной записи, когда ничего толком и проявиться-то не успело.

И в полете, когда все началось, одна дума владела Кедровым: не прервать долгожданную просадку тяги! Дать явлению проявить себя в полной мере!.. Да и речь-то идет о нескольких секундах: сейчас тяга восстановится. Обязана восстановиться…

Но тяга не восстановилась.

Более того: она вдруг рывком упала полностью - двигатель заглох. Машину еще сильнее, с заносом потянуло влево, и от этого - новое дело! - резкий, похожий на пушечный выстрел хлопок выдал второй, правый двигатель.

«Помпаж!» - мелькнуло в голове Кедрова, и, хотя до сего дня он знал об этом малоприятном явлении только понаслышке, никаких сомнений в том, что ему надлежит делать, не ощутил.

Немедленно выключить и второй двигатель! Выключить, пока он не сгорел….

И вот тяжелая, многотонная машина осталась в пустой, холодной стратосфере без тяги.

А что она может без тяги? Только снижаться!

Высота в разреженном воздухе таяла очень быстро. К тому же, как назло, - все случайности в подобных ситуациях почему-то выстраиваются «как назло», - выключение двигателей застало самолет в дальнем конце испытательной зоны, да еще в положении носом от аэродрома. Добрых полтора километра высоты на одном только развороте как корова языком слизала!

Хотелось скорей, как можно скорей вновь запустить двигатели. Но это естественное желание следовало в себе подавить - на больших высотах запуск вряд ли удался бы. И Кедров подавил.

Действуя по апробированному в авиации принципу «Надейся на лучшее, но готовься к худшему», он планировал вниз с таким расчетом, чтобы, даже если с запуском двигателей ничего не получится, попасть на аэродром. Это не так-то просто! Тяжелая реактивная машина не спортивный планер.

В довершение всех неприятностей стало запотевать остекление кабины. Ухудшилась видимость… Не зря, видно, говорится, что беда не приходит одна!

И самое главное - двигатели не желали запускаться. Потерпев неудачу в попытках запустить один из них, Кедров давал ему отдохнуть и занимался вторым. А высота таяла, таяла, таяла…

Предпринимая очередную, уже пятую или шестую по счету попытку запуска, Кедров вдруг заметил, что, хотя он жмет на кнопку «запуск в воздухе» левого двигателя, оживают, чуть колеблются стрелки контрольных приборов правого, который в это время запуститься все равно не может, так как его рычаг управления стоит на «стоп». В голове летчика мелькнула догадка: перепутана - крест-накрест - проводка! Получалось, что он подавал топливо одному двигателю, а запускал в это время другой. (За эту догадку, пришедшую ему на ум в острой, стрессовой обстановке, молодого испытателя особенно похвалили потом коллеги.) Тут же пришло решение: сдвинуть с положения «стоп» в положение «холостой ход» рычаг одного двигателя и нажимать кнопку «запуск в воздухе» другого.

И двигатели - сначала один, а за ним и другой - запустились!

Догадка оказалась верной.

К аэродрому Кедров подошел чинно-спокойно - это тоже традиция: чем острее складывалась обстановка в полете, тем аккуратнее, педантично выполняя все правила, возвращаться домой. И докладывать по возможности без излишних эмоций, размахивания руками и выпучивания глаз.

В летной комнате, как всегда после очередного «случая», состоялся неофициальный разбор - никак, не менее придирчивый, чем разбор официальный в комиссии, специально назначенной для расследования происшествия.

- Прямо со старта очки набирает, - одобрил тяготевший к спортивной терминологии Нароков.

Аскольдов высказался в том смысле, что Кедров - молоток!

- Отлично сработал, - сказал про Кедрова Литвинов. - Все сделал правильно. А главное - сообразил, в чем причина. Не переживаниями занимался, а на приборы смотрел.

- Смотреть мало, - заметил Федько. - Нужно смотреть и видеть. Это не одно и то же…

- Справедливо, - согласился Белосельский. - Помните, была до войны такая книжка - «Ваши крылья» Ассена Джорданова. Отличная книжка. Так вот, Джорданов говорил, что самый главный прибор на борту самолета - это голова летчика.

С этим согласились все. Кто же станет недооценивать собственную голову?

Глава 3

Литвинова вызвал к себе «Шеф» - Генеральный конструктор.

Отправляясь к нему, Марат ожидал, что разговор пойдет о самолете, за испытание которого ему предстояло вскоре - уже через считанные месяцы - приниматься.

Поэтому, приехав с аэродрома в город, он, прежде чем подняться к Шефу, зашел к ведущему конструктору самолета («Нет ли каких-нибудь очередных новых решений и перерешений? Как формируется программа испытаний? Когда будут отлажены моделирующие стенды?»). Затем завернул в опытно-сборочный цех, где в стапелях уже угадывался скелет фюзеляжа будущей машины. Словом, подготовился к тому, чтобы не дать Генеральному возможности упрекнуть ведущего летчика за приблизительность сведений о новой машине по состоянию на сегодняшний день и час.

К разговору с Шефом приходилось каждый раз готовиться. Готовиться всерьез. Никакой приблизительности, разных там «в общем», «в основных чертах», «ориентировочно» старик не терпел.

Как-то, направляясь из КБ на аэродром, он взял с собой нескольких инженеров. Он вообще всякую поездку продолжительностью более получаса - впрочем, относительно этой величины не все были единодушны, некоторые работники КБ считали, что тут вместо тридцати минут уместнее считать пять, - всякую такую поездку использовал. Иногда читал последние авиационные журналы, тут же на полях карандашом отмечая, кому следует ознакомиться с той или иной статьей, - Литвинов да и другие испытатели не раз получали от референта Генерального фотокопии предназначенных им материалов. Бывало, Шеф использовал поездку для спокойного - телефона в машине у него тогда еще не было - разговора с кем-то из сотрудников. И вот однажды Генеральный взял с собой в числе прочих инженера, ответственного за установку на очередной самолет нового, ранее в практике КБ не применявшегося радиооборудования.

На вопрос Шефа, изучил ли его собеседник это оборудование, тот бодро ответил, что, мол, да, имеет о нем общее представление. В курсе дела.

Генеральный конструктор, сидевший по своей привычке рядом с шофером, повернулся, надел очки, будто для того, чтобы лучше рассмотреть человека, так удивительно высказавшегося, и ледяным («Он его отработал специально для выговоров») голосом изрек:

- Это я могу быть в курсе дела и иметь общее представление. Я! А вы обязаны знать. Знать все - до последнего винтика и последней гаечки. Вернемся к этому разговору через неделю… - И, обернувшись к шоферу: - Иван Иванович, мы конечную станцию метро еще не проехали? Придержи машину, голубчик. Высадим молодого человека. Ему скорее в КБ нужно - заниматься, технику изучать.

И высадил. А ровно через неделю действительно «вернулся к этому разговору». Впрочем, последнее никого не удивило: хотя Шеф обычно ничего - по крайней мере на людях - не записывал, рассчитывать на то, что он забудет поручение, которое кому-то дал, или назначенный разговор, не приходилось.

Немудрено, что и Литвинов постарался предстать пред очи требовательного начальства во всеоружии. Тем более что, как ему казалось, в числе любимцев Генерального он не был. Шеф доверял ему ответственные работы, считался с его мнением (в той мере, в какой вообще был способен считаться с чьим бы то ни было мнением, кроме своего собственного), но человеческой теплоты со стороны старика Литвинов не ощущал.

Началось это скорее всего в тот день, когда любивший ошарашить собеседника неожиданным, резко выпадающим из темы предыдущей беседы вопросом, Шеф вдруг спросил Марата:

- А как вы считаете, правильно мы называем самолеты?

К тому, правильно или неправильно называть летательные аппараты по первым буквам фамилии конструктора, Литвинов вместе с Федько и Белосельским возвращался не раз. И они единодушно пришли к выводу, что нет, неправильно это: получается, что характер творческого труда коллективный, а именование плодов этого труда - индивидуальное. Вроде того, как в концерте говорили бы, что симфонию исполняет не оркестр под управлением дирижера такого-то, а просто он сам - лично дирижер такой-то. Да и нигде такого порядка нет - ни в судостроении, ни в автомобилестроении, ни в станкостроении, словом, ни в одном деле, где при всем огромном влиянии, которое оказывает на ход работы руководитель, лидер творческого коллектива, создает новые ценности все-таки весь этот коллектив.

Мнение на сей счет у Литвинова было твердо сформировавшееся, а потому он, сколь ни неожиданно прозвучал вопрос, ответил на него без секунды промедления:

- Считаю, неправильно.

И хотел было свой ответ аргументировать, но Генеральный слушать не стал. Пробурчал нечто среднее между «угу» и «гм-гм» и повернулся к кому-то из присутствующих с чем-то, снова лежащим в русле предыдущего разговора.

- Зря ты так ему рубанул, - сказал потом Литвинову начальник летно-испытательной базы. - Сказал бы что-нибудь подипломатичнее: не знаю, как-то не задумывался об этом… Ты что, ждешь, за такой ответ он тебя очень нежно любить будет?

- Любить не любить, а уважать будет, - буркнул Литвинов, хотя сам чувствовал себя слегка не в своей тарелке: к ухудшению взаимоотношений с начальством мало кто из нас, хотя бы в глубине души, равнодушен.

Правда, справедливость требует сказать, что Генеральный, если и затаил обиду, внешне никак этого не проявлял. Да и вряд ли был для него ответ Литвинова очень уж неожиданным: в людях старик разбирался и кто что о чем думает, в общем, себе представлял.

- Его не интересовало, что ты думаешь. Интересовало, как ответишь, - прокомментировал впоследствии весь этот краткий, но выразительный диалог мудрый Федько. - А вообще-то понять, что у него на уме, дело непростое. Дипломат!..

…За две минуты до назначенного времени Литвинов появился в приемной Генерального конструктора - «предбаннике», как именовалось (не в одном лишь КБ Ростопчина) это помещение, видимо, в предположении, что сама баня ожидает посетителя дальше, в кабинете Шефа. Так оно, впрочем, часто и бывало.

- Вы сегодня особенно хорошо выглядите, Машенька! - заявил Литвинов секретарше. Не зря называл его Белосельский дамским угодником. Впрочем, в данном случае заподозрить в словах Марата грубую лесть особых оснований не было: Машенька действительно выглядела мило.

Старинные напольные часы со сверкающими латунными гирями и маятником натужно захрипели и начали свой задумчивый бой.

- Доложите, Машенька, самому, что я тут, - попросил Марат.

Ростопчин сидел за своим необъятным письменным столом без пиджака. Полноту плеч подчеркивали плотно обжимающие их узкие лямки подтяжек. Раскрытый над полуспущенным галстуком ворот рубашки открывал дряблые складки кожи на шее. «Стареет», - с неожиданным для себя самого острым сожалением подумал Литвинов.

Прогнозы, с которыми он шел сюда, не подтвердились. Оказалось, что Генерального сегодня интересуют не предстоящие испытания новой машины («Об этом позднее»), а «Окно».

- После захода по «Окну» какой требуется маневр, чтобы выйти на полосу и сесть? - спрашивал Генеральный. Взять быка за рога - ухватиться в любой проблеме за самое главное, ключевое - это он умел!

- Стабильна ли величина этого маневра?.. Ну, в среднем на сколько успешных заходов приходится такой, что нужно уходить на второй круг?.. А при каком отклонении вы считаете заход удачным, приемлемым?.. Хотя бы примерно…

Вопросов было много. Составляя себе мнение о чем-то, Шеф любил докапываться до всех деталей. Даже ежедневные - с утра - обходы конструкторского бюро он строил не так, чтобы успеть обежать во главе почтительной свиты все залы, а подолгу сидел у чертежных станков - кульманов двух, трех, от силы четырех конструкторов. Вникал в чертеж, иногда что-то подправлял, по-детски радовался, когда после его поправок разрабатываемый узел начинал «играть». Еще больше радовался, когда конструктору удавалось отстоять свой собственный вариант, аргументированно переспорить Генерального.

- Лучше я с человеком поговорю раз в год, но подробно, конкретно, не на бегу. И ему и мне полезнее… Вы в Третьяковку как ходите? Чтобы все залы рысью обежать или чтобы одного, двух художников как следует посмотреть?.. Вот я в Ленинграде когда бываю, всегда в Эрмитаж хожу. Обязательно наверх, к импрессионистам, - это всегда, а потом на второй этаж, к одному художнику. Только одному. В прошлый раз к Рембрандту ходил… Что? Там искусство? А у нас что, по-вашему, не искусство?!

Выспросив Литвинова, Шеф немного помолчал, вытащил из кармана какую-то пилюлю, проглотил ее, запил водой из покрытого салфеткой стакана и неторопливо, веско заговорил:

- Мы на «Окно» очень рассчитываем. Закладываем его в новую машину, хотим сделать ее всепогодной. Хотя бы почти всепогодной. Но на ней очень уж лихих кренов у земли позволять себе не придется. От силы градусов десять. Значит, если заход такой, что потребуется крен побольше, то, ничего не поделаешь, считай: не состоялось. Уходи на второй круг. А сколько их можно сделать, вторых кругов? Да и горючего лишний расход… Значит. «Окно» обязано обеспечить нам точный заход. Такой, чтобы уход на второй круг был как исключение… Обеспечит?.. Как там у вас с ним получается?

Литвинов с достоинством («Как это - чтобы у меня, у Литвинова, да что-то не получалось!») подтвердил:

- Получается нормально. И на большой машине вроде бы должно обеспечить… Точнее цифры покажут. Статистики порядочно набрали. Сейчас обрабатывают.

- Цифры мне дадут. Цифры - вещь хорошая, но неисчерпывающая… А много вам там еще летать по программе осталось?

- Да в общем-то немного: полетов шесть в реальных условиях - при низкой облачности.

- Ну, за низкой облачностью дело не станет. Осень…

Дело стало как раз за низкой облачностью.

Все еще держалось бабье лето. Тихое, ясное, солнечное. С золотыми березами, легкими, быстро тающими в воздухе утренними туманами, медленно ползущими по голубому небу, будто расчесанными невидимым гребнем, легкими, перистыми облаками. Такая осень бывает только в нашей средней полосе; ни в Крыму, ни на Кавказе, ни в каких других прославленных в мире курортных местах ничего подобного не увидишь.

Люди ходили с открытыми головами, в легких пальто и радовались, радовались подарку, преподнесенному им природой.

Радовались все, кроме создателей и испытателей «Окна».

Каждое утро Вавилов, едва проснувшись, выскакивал на балкон и, увидев, что погода, как и вчера, хорошая (то есть для него - плохая), поворачивался с надеждой к барометру, постукивал по нему пальцем: вдруг давление начало падать? Но нет, вопреки предсказаниям метеорологов, обещавших приближение мощного циклона, стрелка барометра отмечала такое же, как и во все предыдущие дни, достаточно высокое количество миллиметров ртутного столба (эпоха гектопаскалей, быстро проскочившая десять лет спустя, тогда еще не наступила).

Паша Парусов, явно впадая в нездоровый мистицизм, рекомендовал Литвинову:

- А вы попробуйте господа бога обмануть. Напишите в задании, будто вам ясная погода требуется. Назавтра будет дождь, туман, облака по крышам… Гарантийно!

В летной комнате проблема обсуждалась без прямого расчета на склонность сил небесных действовать людям назло. Претензии летчиков были обращены ко вполне земным персонам: синоптикам, вернее, к представляемой ими науке - метеорологии.

- Как раньше они загибали, так и теперь, ничего не изменилось! - возмущался Аскольдов.

- Ну, как это: ничего не изменилось, - вступился за справедливость Нароков. - Сейчас гораздо точнее предсказывают, то есть, извиняюсь, прогнозируют, чем раньше. И предупреждения о всяких там пакостях - когда туман наползает, или шквалистый ветер, или понижение облачности - всегда вовремя дают. Но тут, понимаешь, растущие потребности опережают…

- Опять эти растущие!.. Ты присмотрись лучше, как они, твои синоптики, работают, - проворчал Литвинов. - В оттачивании формулировок совершенствуются! Напишут что-нибудь вроде: «переменная облачность с длительными прояснениями, возможны осадки» - и любая погода годится: безоблачно - считай длительное прояснение, ливень - возможные осадки. Так и так прогноз оправдался.

- Это все так, - заступился за бедных метеорологов Федько. - Но возьмите самого лучшего синоптика - не может он прыгнуть выше уровня своей науки! Представьте себе, скажем, в двадцатых годах пришли к Бору, Резерфорду, Иоффе, Курчатову, заказали атомную бомбу. Сделали бы? Ни в коем случае: вся наука не дошла. Против этого не попрешь…

В конечном счете метеорологов амнистировали.

А погода продолжала стоять - один день лучше другого.

В КБ у Вавилова развернулся, как сформулировал Терлецкий, аврал местного значения.

Ростопчин, переговорив с Литвиновым и другими участниками испытаний, затребовал предварительное заключение по «Окну».

Составление «художественной части» было поручено Терлецкому, летную оценку (тоже предварительную) писал Литвинов. А сам Вавилов прочно засел в просторной комнате, где девушки-техники обрабатывали результаты летного эксперимента, - Федя Гренков говорил об этом помещении с легким придыханием и называл его «цветником».

Как всегда, экспериментальные точки поначалу не желали выстраиваться в мало-мальски плавную кривую и, нанесенные на миллиметровку, являли собой картину, напоминающую то ли звездное небо (так полагали натуры поэтические), то ли оспины на рябом лице (мнение натур более земных).

Экспериментальные точки! Если, как принято говорить, факты - это хлеб ученого, то экспериментальные точки - крупинки муки, из которой этот хлеб выпекается. Точки требуют уважения! Каждую из них, а особенно «выпадающую», можно сколько угодно проверять, хоть десять раз пересчитывать, добиваясь, чтобы она легла на место. Но если уж она не ложится, так не ложится. «Уговаривать можно - насиловать нельзя!» - говорил Терлецкий, чем вызывал легкое смущение у населения «цветника».

В общем, мороки с этими точками иногда выше головы! Но как раз обработка полетов с «Окном» особых сюрпризов не преподносила. Все шло гладко…

КБ Вавилова уже добрую неделю жило под знаком этого неожиданно потребовавшегося предварительного заключения. Только приятель Феди Гренкова инженер Картужный ворчал:

- Ну что они с ним носятся! Ах, предварительное заключение! Ох, предварительное заключение! А чего в нем особенно хорошего-то? Разве что засчитывают его потом…

Но Федя понимал, чем вызывалась вся эта тирада вообще и заключавшая ее загадочная фраза - в частности. Жизненный путь Картужного складывался не без зигзагов. В ранней молодости, еще до армии, случалось и так, что по драчливости характера вступал он, выражаясь деликатно, в конфликтные отношения с законом. Поэтому слова «предварительное заключение» ассоциировались у него отнюдь не только с десятком сброшюрованных листков бумаги, на которых отрывки машинописного текста перемежались рядами цифр, а на последней странице в две колонки шли многочисленные подписи («Ответственностью полезно делиться! И пощедрее», - комментировал обилие подписей Терлецкий).

Вернувшись из армии, Картужный поступил на работу, начал учиться в вечернем техникуме, словом, зажил в точном соответствии с тем, что показывают в адресованных молодежи фильмах нравственно-воспитательного (или, если хотите, перевоспитательного) характера. Но хороших манер не приобрел. Более того, сохранил опасную привычку открытым текстом сообщать собеседникам, что он о них думает. Эффект таких сообщений немало усугублялся спокойным, деловым тоном, которым он говорил что-нибудь вроде: «Я считаю, что вы непорядочный человек. Я вас не уважаю».

Однажды Картужный высказался не только устно. Сильно повздорив с Главным конструктором, предшественником Вавилова, он задержался на работе, позаимствовал в малярке кисть и баночку с краской, после чего отправился к помещению отдела найма и увольнения. Рядом с дверью, ведущей в отдел, висела доска «Предприятию требуются» с целым столбиком перечисляемых нужных КБ специалистов: конструкторов, технологов, прецизионных механиков и так далее, вплоть до представителей таких определяющих и в то же время остродефицитных профессий, как вахтеры и уборщицы. И как раз под замыкавшими этот перечень уборщицами Картужный приписал таким же шрифтом: «Главный конструктор». Чем дал понять, что считает данную штатную единицу в настоящий момент вакантной.

Скандал был крупный. Наверное, никогда и нигде доска объявлений отдела найма и увольнения не становилась объектом такого количества индивидуальных и коллективных, посещений, как на следующее утро, в течение получаса, пока начертанные Картужным крамольные слова не были замазаны, закрашены, затерты!

Герой происшествия не вылетел с работы только благодаря заступничеству старожилов КБ…

Впрочем, и само это заступничество было вызвано не одной только симпатией к Толе Картужному. Многое в линии поведения Главного конструктора, что называется, не вызывало в коллективе понимания. Он сам это чувствовал, хотя называл несколько иначе - оппозицией (давно замечено, что одно и то же явление называется по-разному в зависимости от того, с какой стороны на него смотреть: сверху или снизу).

Претензии к Главному были разные. В том числе, говоря откровенно, и не очень принципиальные, вызванные просто человеческой антипатией.

Федю Гренкова, например, сильно развлекала манера Главного конструктора, претендовавшего на репутацию рафинированного интеллигента и обращавшегося ко всем сотрудникам без исключения только на «вы», не отступать от этого правила и тогда, когда он означенных сотрудников материл.

«…вашу мать!» - это словосочетание приводило Федю в полный восторг.

- Хамство в интеллигентной упаковке! - комментировал он. - И от этого еще больше видно, что - хамство.

Более спокойно воспринимал персону Главного конструктора Терлецкий. Он исходил из бесспорной концепции: руководителей не выбирают - их назначают. И в разъяснение того, кто назначает, воздымал указующий перст в направлении к потолку. Недаром, мол, даже в Библии написано, что всякая власть - от бога. Более конструктивный подход к этому вопросу, полагал Терлецкий, состоит в том, чтобы все в личности Главного конструктора, даже присущие ему недостатки, обращалось на пользу обществу.

- Вот, например, - делился он опытом с коллегами. - Мы знаем, наш дорогой начальник не терпит, когда у страниц загнуты уголки. Всегда расправляет. В книге, в журнале… И, между прочим, во всех материалах на работе… Грех это не использовать. Я, когда ему отчет на утверждение даю, всегда там несколько уголков загибаю. А потом получаю отчет обратно и сразу вижу: расправлены уголки, значит, он отчет читал, не расправлены - подмахнул не глядя.

- Ну, и что же это вам дает? - пожал плечами Гренков. - Читал - не читал… Утвердил, и ладно.

- Не скажи! Как это: не дает! Дает информацию. А она - великая сила.

Дня за два до начертания Картужным его непочтительной приписки на доске объявлений отдела кадров в кабинет Главного конструктора пришел Вавилов, в то время секретарь партийной организации КБ. Тема разговора была старая и, как полагал Вавилов, наболевшая. В течение последнего года из КБ ушли, один за другим, несколько инженеров теоретического отдела. Сегодня Вавилову сказали, что подал заявление об уходе очередной теоретик. С этим он и пришел.

- Ну и скатертью дорога! - безапелляционно сказал Главный. - Хочет уходить, пусть убирается. Значит, нет в нем настоящего фирменного патриотизма. А знаете, говорят: кто не патриот своего предприятия, тот не может быть патриотом своей страны. Вот так. Слышали?

- Слышал, - с невинным видом вставил находившийся здесь же, в кабинете, Терлецкий. - Только в немножко другой редакции: «Что хорошо для «Роллс-Ройс», то хорошо для Британии».

- Ну, это вы бросьте! Не занимайтесь демагогией. И не передергивайте, - счел полезным отмежеваться от выдвинутых Терлецким аналогий Главный. - И вообще что-то очень уж вы оба за этих беглецов заступаетесь. Не собираетесь ли тоже лыжи навострить? - попробовал он перевести разговор на шутливую волну.

- Нет, - ответил, не принимая предложенного тона, Вавилов. - Не собираюсь. Лично я никуда не уйду. И Владислав Терентьевич, насколько я понимаю, тоже. Даже если увольнять будете, судиться стану… Но не во мне дело. А в том, чтобы понять тех, кто уходит, не пришивать им всякие грехи: не патриоты, мол, нашей фирмы. Тут надо еще подумать: где причина, где следствие…

- Причина! Причина! Ясно, какая причина. Шкурники они. Ищут, где лучше.

- Шкурники? - снова вступил в разговор Терлецкий. - А вы знаете, Оршанский, когда переходил от нас к Кустодиеву, в заработке потерял. Рублей тридцать… Не очень типично для шкурника.

- Ну хорошо. Чего вы от меня конкретно хотите? - Было очевидно, что, не будь Вавилов секретарем партийной организации, Главный не стал бы продолжать этот не нравящийся ему разговор.

- Нужно понять причины, почему они уходят! А причины довольно ясные. Их, теоретиков наших, в течение многих лет обижали. Подчеркивали их второсортность, что ли… Они терпели, терпели, а в конце концов и сами начали таким ощущением проникаться, что они в нашем КБ - пасынки.

- Все-таки, повторяю, что вы конкретно рекомендуете? - начал раздражаться Главный. - Устроить им специальный режим, как в санатории? Няню каждому из них взять?

- Зачем няню. Попробуйте относиться к ним, как ко всем. Как относитесь к конструкторам, как к технологам. Не хуже и не лучше - как ко всем. Нормальный человек - патриот своего предприятия. Он к тому месту, где работает, привязан. Оно для него родное. Чтобы его от этого родного места отвадить, надо специально постараться… А вы, честное слово, постарались…

- Вы так говорите, будто на этих теоретиках все наше КБ держится. Вроде мы без них совсем пропадем!

- Не пропадем, конечно… Но что-то потеряем… А зачем нам терять? От каждого работника есть польза. И, между прочим, если мы собираемся что-то принципиально новое делать, без теоретических проработок не обойтись.

Но Главный конструктор на принципиально новое не замахивался. Его вполне устраивало продвижение в направлении, которое он называл традиционным, а Вавилов, Терлецкий и их единомышленники - рутинным (вот оно снова - разные наименования одного и того же явления, в зависимости от его оценки - положительной или отрицательной).

Вопрос о группе теоретиков был далеко не единственным, по которому Главный конструктор не пользовался поддержкой коллектива. Споры, а иногда и конфликты возникали все чаще и чаще. Некоторые из них выплескивались и за пределы КБ.

Кончилось все это тем, что Главный получил новое назначение, а на его место был выдвинут Вавилов. Это главным образом и выручило Картужного.

- А куда девали вашего Главного? - поинтересовался Калугин, встретив Терлецкого, которого знал еще по работе в комитете комсомола института, где они оба когда-то учились, правда, на разных факультетах: Калугин на самолетостроительном, а Терлецкий на радиотехническом.

- Выдвинули.

- Вверх или вниз?

- Как тебе сказать… Пожалуй, вбок. Есть такой способ. Кабинет у него теперь по метражу примерно такой же, как был. Секретарша… - Терлецкий сделал обеими руками округлые движения у своего туловища, показав этим бесспорные достоинства новой секретарши их бывшего шефа. - И «Волга» такая же, как была, черная. Только ведает он вопросами, которые… как бы это сказать… которые пощупать нельзя. У них результаты - не металл. И не, скажем, решения, которые потом в металл обратятся… А так: сотрясение воздусей… Понятно? - Терлецкий для ясности поводил перед собой в пространстве рукой.

Да, Калугину было понятно. Такое выдвижение - вбок - он даже одобрил: «С учетом личности выдвигаемой персоны…» И вообще: хорошо, когда задача может быть решена несколькими способами. Это иногда бывает очень удобно.

…Предварительное заключение готовилось полным ходом.

- В понедельник представим на утверждение, - обещал, отвечая на очередной звонок «сверху», Вавилов. - Самое позднее, во вторник.

В ясное (все еще упорно ясное!) воскресное утро Литвинов ехал по загородному шоссе. Как всегда в выходной день, движения на дорогах было мало, грузовые машины почти совсем не попадались, да и легковые встречались редко. Ехать было легко и бесхлопотно - ни тебе обгонов, ни разъездов со встречными. Справа по ходу, за невысокими холмами, чувствовалась река - оттуда через открытые боковые стекла слегка тянуло влагой. Негустые рощицы и поляны по обеим сторонам дороги тогда, в середине шестидесятых годов, еще не отступили под натиском строек расширяющегося города (сегодня в этих местах большие жилые массивы).

Ровно работал мотор, шипел под шинами асфальт, казалось бы, все работало на спокойное, умиротворенное настроение. Но на душе у Литвинова было не очень-то спокойно. Он ехал в больницу, навестить залегшего там Шумова.

Вообще говоря, о том, что Шумов собирается в больницу, Литвинов знал и раньше. Но речь поначалу шла об обследовании.

- Медики - люди любопытные, - разъяснял положение дел сам Лев Сергеевич. - Интересуются, что у меня внутри. Как дети, когда игрушки распатронивают.

Однако уже самые первые шаги предпринятого обследования вызвали в семье Шумова и у его друзей немалое беспокойство. Что-то у него в желудке нашли нехорошее: то ли язву, то ли полип, то ли что-нибудь еще… Толком врачи ничего не говорили («Вот закончим обследование, тогда…»), но явно приучали Шумова к мысли, что, возможно, придется ставить вопрос об операции. И чем туманнее, неопределеннее высказывались служители Эскулапа, тем тревожнее это звучало, - хотя каждому разумному человеку (а Литвинову нравилось считать себя разумным человеком) было ясно, что действительно не могли же врачи произнести что-нибудь более или менее внятное, пока нет результатов обследования.

По дороге Литвинов думал о том, что несладко сейчас должно быть Шумову. Живет он там, бедняга, в своей комфортабельной отдельной палате наедине со всякими вряд ли очень веселыми мыслями, счет времени ведет от одного блистающего именами медицинских светил консилиума до следующего, глотает чуть ли не ежедневно разные кишки - одна другой противнее, подвергается всевозможным другим, отнюдь не более приятным процедурам («С севера и с юга», - как он сам разъяснил Марату по телефону). И ждет… Ждет если не приговора в юридическом смысле этого слова, то чего-то весьма к этому близкого.

«Да, - подумал Марат, - это, пожалуй, покрепче, чем какой-нибудь случай в воздухе! Там быстрее: раз, раз - и готово! А главное, больше от себя самого зависит; такого пассивного ожидания нет… Это, наверное, закон: человеку не нравится зависеть от судьбы; он хочет зависеть от себя. По крайней мере нормальный, активный человек. Такой, как Лева».

Больница занимала обширную территорию. Литвинов добрых минут пять ехал вдоль ее белой, сложенной из прессованных плит ограды, пока добрался до проходной. Оставив машину на асфальтированной площадке и выстояв короткую очередь в бюро пропусков («Интересно, зачем тут пропускная система? Что здесь - полигон? Или оборонный завод?»), Литвинов направился к корпусу, в котором лежал Шумов.

Больница относилась к категории «литерных». Отдельные, комфортабельные палаты. Мебель, больше похожая на гостиничную, чем на больничную. Внимательный, хорошо оттренированный персонал. Широкий, тоже мало похожий на больничный, выбор блюд, которым, правда, Шумов особенно свободно пользоваться из-за своих желудочных хвороб не мог. Тенистый парк, настолько просторный, что, гуляя по нему и редко встречая людей, трудно было поверить в четырехзначное число больных, одновременно лечащихся в этом медицинском учреждении. Словом, все вокруг должно было вызывать у обитателей больницы одни лишь положительные эмоции.

Все - кроме пустяка: самих приведших их сюда болезней…

Шумов ждал Литвинова на скамейке перед входом в корпус. Пакет с фруктами («3ачем ты это тащил! Тут кормят - дай бог!») оставил в раздевалке и предложил не идти в палату, а лучше отправиться погулять.

Гуляли долго. Вышли к пруду. Потом углубились в парк, дальние уголки которого - где кончался асфальт, скамейки, светильники и прочие приметы цивилизации - были, в сущности, уже не парком, а настоящим лесом. Посидели на каких-то пеньках…

По дороге в больницу Марат с непривычной для него тревожной неуверенностью все возвращался мыслью к тому, как он будет говорить с Шумовым. Строить из себя этакого бодрячка («Пустяки! Чего тут беспокоиться? Заживет само - в лучшем виде!») было - как всякая фальшь - противно, а главное, бессмысленно: не тот Шумов человек, чтобы проглотить такую дешевую наживку. Вывалить на больного друга всю свою тревогу, все беспокойство за него - еще хуже. Таких посетителей за версту подпускать нельзя! Вообще не говорить о хворобах Шумова, обойти совсем эту болевую точку тоже не годится - кто поверит, что данная тема Литвинова не интересует… Так ничего по дороге и не придумалось.

А встретились, увидели друг друга, и разговор - простой и естественный - пошел сам собой. Шумов вел себя в точности так же, как всегда. Ни малейшего налета трагизма в его облике не просматривалось. На вопрос Марата: «Ну, как там твои животные дела, Лева?» - ответил точно, исчерпывающе, но без излишнего многословия, своим обычным, спокойным, деловым тоном - будто говорил о некой научной задаче, достаточно важной, но прямо его, Шумова, не касавшейся, которая в ближайшем будущем должна быть решена и, без сомнения, будет решена… Хотя, конечно, предсказать, какой в итоге получится ответ, пока трудно…

- Они со мной завели разговор об операции. Издалека завели. Ну, я им сразу сказал, что в принципе сторонник кардинальных решений. Так что на операцию согласен. Без колебаний согласен… А то все эти пилюли, вливания, втирания… Вот во вторник, послезавтра, будет консилиум - седьмой, я им теперь счет веду. Приедет Богоявленский. Мне кажется, они потому так и волынили, что его ждали - он где-то за границей был, не то в Италии, не то в Испании…

На этом информацию о себе Шумов закончил. Закрыл вопрос.

Гораздо более заинтересованно он заговорил о делах Литвинова:

- Ну, а как там твое «Окно»? Получается?

«Опять об «Окне»! - подумал Марат. - Что они с Ростопчиным, сговорились, что ли!» - и ответил, небрежно пожав плечами:

- Конечно. Чему там не получаться-то!..

Шумов улыбнулся. В молодые годы он не раз поругивал (по мнению Марата, «пилил») друга за, как он называл, петушиную самоуверенность. Но время шло. Чем дальше, тем яснее становилось, что переделать характер Литвинова - дело безнадежное. К тому же, с другой стороны, жизнь давала все больше подтверждений тому, что для уверенности в себе - петушиной уж там или не петушиной - у Литвинова основания были. И немалые.

…Постепенно Марат убеждался, что Шумов не просто демонстрирует внешнее спокойствие, скрывая переживания, связанные, вероятно, с предстоящей операцией, да и вообще со всей этой невыясненной, может быть, такой грозной, что и подумать страшно, болезнью. Нет, он действительно не углублялся, не позволял себе углубляться в раздумья о ней, а думал о самых разных делах - и об оставленной на время (конечно же, на время!) работе, и о проблемах своих друзей, и о просьбах разных, порой совсем далеких от него людей, которые добирались до него даже в больнице и которым он старался не отказывать в помощи. Шумов оставался Шумовым.

Поговорили об общих знакомых. Как всегда, Шумов высказывал свое мнение о людях в форме коротких, казалось бы, очень частных, не всегда даже сразу понятных замечаний.

Об одном конструкторе сказал!

- У него дома висит портрет Хемингуэя.

- А ты что, был у него?

- Нет, не был. Но уверен: Хемингуэй там есть.

- Откуда ты знаешь?.. И, между прочим, если и есть, что в этом плохого.

- Плохого, конечно, ничего… Хочешь повесить у себя портрет любимого писателя - вешай на здоровье… Вот только немного странно: почему это у всех как на подбор именно он любимый. Ты много видел в знакомых домах портретов Толстого или Чехова? А Бабеля? Паустовского? Бальзака? Голсуорси?.. Нет! Оказывается, все как один, стройными рядами, любят Хемингуэя… И добро бы взаправду любили. А то ведь просто по моде живут. Портрет Хэма - это модно! Это сейчас носят… Черт знает что такое!..

Временами Литвинов почти забывал, что разговор, который они вели с Шумовым, чем-то не совсем обычный. Что тяжкий топор занесен над головой его друга. Нет, обреченностью в поведении Шумова и не пахло.

Простились, когда уже смеркалось.

- Ты во вторник, после консилиума, все-таки позвони мне. Что они скажут.

- Позвоню…

…И вот Литвинов возвращается в город по тому же, теперь уже совсем пустынному шоссе. Редко расставленные, похожие на огромные торшеры дорожные светильники вырывают из темноты круглые тарелки белого асфальта. Изредка мигнет, переключая фары на ближний свет, встречная машина. Днем было не по-осеннему тепло, но после захода солнца похолодало…

«Какие они все-таки разные - жизненные ситуации, в которых проявляется мужество человеческое!» - подумал Марат,

Вокруг Тюленева постепенно начало складываться общественное мнение. Мнение, нельзя сказать, чтобы очень уж положительное.

Старожилам летной комнаты стали слегка надоедать его рассказы о том, как воевали он и его друзья - известные асы, фигурировавшие в его изложении как «Саши», «Бори» и «Жоры». Даже сдержанный Федько высказался однажды по поводу устных новелл Тюленева:

- Это для вечера воспоминаний в жэке. А если уж Федько!..

Не улучшила отношения к Тюленеву и его быстро выявившаяся забывчивость - назовем это так - в денежных делах. Одалживал деньги он обычно не без театральности: зазвав очередную жертву за шкаф в раздевалке и глядя ей в глаза, проникновенным голосом произносил:

- Никому другому я бы не сказал, а тебе скажу: очень меня приперло… - После чего следовало краткое изложение неожиданно возникших обстоятельств, повлекших за собой непредвиденные расходы: болезнь жены, отсутствие осенней обуви у дочки, кража бумажника с деньгами у оказавшегося проездом в Москве однополчанина и тому подобное. Каждое из этих обстоятельств, взятое в отдельности, выглядело чрезвычайно убедительно и вызывало желание незамедлительно броситься на помощь попавшему в затруднительное положение человеку. Затем Тюленев скромно называл сумму и либо тут же получал ее, либо, если у его собеседника не было с собой денег или нужная сумма оказывалась достаточно внушительной, ему говорили: «Завтра принесу». И приносили - на этот счет в авиации традиции прочные: товарищу нужно - кровь из носу, а достань!

Но когда приходил назначенный самим Тюленевым срок возвращения долга, он реагировал на это… то есть попросту никак не реагировал. Глядел невинными глазами на выручившего его человека, благо те же авиационные традиции предписывали о долгах по возможности не напоминать: не отдает человек денег, когда обещал, значит, нет у него; будут деньги - отдаст. И, надо сказать, почти всегда так оно и получалось. Во всяком случае, на испытательном аэродроме в лице Тюленева возникло первое исключение из правил.

- Не в тугриках дело. Хрен с ними, - заметил Аскольдов, когда выяснилось, что в своих финансовых контактах с Тюленевым едва ли не все обитатели летной комнаты оказались в одинаковом положении. - Хорошему человеку я бы и без отдачи дал. От другого тошнит: не люблю, когда из меня дурака делают.

И все же было решено («Суд, посовещавшись на месте…» - сказал по этому поводу Литвинов) пока Тюленева не трогать: «Он у нас недавно; еще ничего не заработал - на одной зарплате сидит. Вот получит первые летные, тогда…»

Но еще не дождавшись первых летных, Тюленев влип в историю, хотя, в общем, довольно мелкую, но тем не менее неприятную.

В одно прекрасное утро его вызвал к себе начальник летно-испытательной базы. Явившись по вызову, Тюленев обнаружил в кабинете, кроме его владельца, еще и главного бухгалтера и старшего метеоролога. Причина, по которой образовался этот несколько неожиданный по составу триумвират, выяснилась незамедлительно.

- Скажите, Митрофан Кондратьевич, это ваша подпись? - спросил начальник базы, протягивая Тюленеву лист бумаги, оказавшийся при ближайшем рассмотрении актом на списание шести литров спирта, израсходованного тремя днями раньше для ликвидации обледенения винтов на самолете, пилотируемом летчиком-испытателем М. К. Тюленевым, в чем последний и расписался размашистой, украшенной затейливыми завитушками подписью.

После не очень внятного «угу» Тюленева, справедливо истолкованного присутствующими как подтверждение подлинности его подписи, дознание продолжилось:

- Посмотрим полетный лист. Так, вы взлетели в двенадцать двадцать и сели… сейчас… вот: посадка в семнадцать сорок пять. Все это время над нами было чистое голубое небо. Откуда же обледенение?

- Так мы же по маршруту ходили. За Горький, - попытался выкрутиться Тюленев.

- За Горький? Николай Игнатьевич, - обратился начальник базы к метеорологу. - Покажите, пожалуйста, синоптическую карту. Какая была погода по маршруту?

Предусмотрительно оказавшаяся здесь же карта была развернута. Нанесенные на нее размашистые кривые изобар неопровержимо свидетельствовали, что гребень высокого давления - отрог мощного антициклона, уже который день неподвижно стоявшего над центральными районами европейской части страны, - был развернут на восток, как раз в сторону Горького. И таинственные синоптические значки, испещрявшие карту, столь же неопровержимо гласили: почти по всему маршруту того злополучного полета было безоблачно; лишь местами по небу тянулась легкая перистая облачность, да и та на таких высотах, куда старомодному транспортному самолету, на котором летал Тюленев, добраться было заведомо невозможно.

- Ну так как же? - нарушил начальник базы возникшее молчание.

Припертый к стенке, Тюленев не стал больше сопротивляться («Раскололся», - констатировал потом Аскольдов), но тут же попробовал было свалить грех на бортмеханика:

- Я ему говорил: неудобно. А он: у нас это принято, все так делают.

Увы, справедливость требовала признать, что в последних словах Митрофана содержалась изрядная доля истины. Все не все, но были экипажи, которые, летая на винтомоторных самолетах, оборудованных спиртовыми противообледенительными системами, грешили списыванием прекрасной влаги, якоб.ы израсходованной на борьбу с коварной коркой нарастающего льда, в пользу технического состава. Но делали это не так откровенно - уж во всяком случае, не при абсолютно безоблачной погоде (хотя с точки зрения этической эта деталь - грубо или деликатно - вряд ли существенна). Начальник базы вцепился в очень уж очевидную «приписку» Тюленева скорее всего потому, что давно прицеливался поймать за руку кого-нибудь из чрезмерно активных борцов с обледенением, дабы на его примере преподать должный урок всем прочим, за руку не схваченным нарушителям.

В конце концов Тюленев отделался легким испугом. Ему сделали устное внушение. Акт просто порвали - будто его и не было. Однако позаботились о том, чтобы история эта не осталась в секрете, чем и достигли запланированного педагогического эффекта.

Но репутация Тюленева оказалась слегка подмоченной - не столько даже из-за злополучного липового акта, сколько из-за предпринятой им с перепуга попытки подставить вместо себя под удар бортмеханика. Все понимали, что именно бортмеханик был инициатором всего дела и что он же после полета делил «сэкономленную» драгоценную влагу, никак не обидев при этом и самого себя, словом, что ссылка на него не была высосана из пальца. И тем не менее, полагала аэродромная общественность, командир, что бы ни произошло на борту, прятаться за спину подчиненных не должен! Напротив, обязан в случае чего собой их прикрыть.

Все это, вместе взятое: небезукоризненная щепетильность Тюленева в денежных вопросах, некристальное поведение в эпизоде со списанным спиртом, чрезмерная размашистость его военных воспоминаний, - повлекло за собой, кроме всего прочего, и то, что коллеги усомнились в стопроцентной достоверности этих воспоминаний.

- Ох, чую я, брешет наш Митрофан! Как сивый мерин брешет, - покачал головой Аскольдов.

И никто ему не возразил.

К самолетной стоянке подъехал аэродромный микроавтобус. Экипаж с парашютами на плечах вылез из него и направился к самолету. Механик Лоскутов, как всегда, сделал несколько шагов навстречу Литвинову - доложить о готовности машины. Но на этот раз в отличие от обычного механик встречал командира корабля, держа в руках какие-то бумажки и небольшую фанерку. И после привычного доклада: «Все в порядке, Марат Семенович, машина готова. Двигатели опробованы. Заправка полная» - добавил: «А теперь вам надо в этом документике расписаться. Так сказать, автограф оставить. Семь раз. Что вы шасси осмотрели. И приемник воздушных давлений. И все прочее… И что машину у меня приняли».

Несколько ошарашенный Литвинов взял в руки изготовленный типографским способом листок.

- Зачем? Кому это надо? - спросил он. - Я расписался в полетном листе. И если сажусь в самолет и лечу на нем, значит, я его принял. Могу, если требуется, в этом расписаться - что принял. Но семь раз!.. Может быть, мне еще за каждый прибор, что я его показания проверил, расписываться? Так их в кабине не семь, а, наверное, семьдесят семь… Нет, ты скажи: кому это надо?

- Не знаю, - пожал плечами Лоскутов. - Мне-то уж ни с какой стороны не надо. Наверное, там кому-нибудь… - И, кивнув головой куда-то в сторону ангаров, где предположительно могли находиться авторы вновь изобретенной бумаги, механик высказал несколько дополнительных соображений относительно того, какое применение данного документа было бы, по его, механика, мнению, гораздо более рациональным и достойным.

- Ладно, Петрович, потом разберемся, - решил Литвинов. - А пока давай, где тут нужно семь раз… Не задерживать же вылет!

Видимо, Лоскутов предвидел подобный оборот дела, потому что тут же подсунул Литвинову фанерку, предусмотрительно заготовленную с учетом отсутствия на самолетной стоянке письменного стола, положил на фанерку злополучный бланк - сначала одной стороной, потом другой - и, тыкая пальцем, от чего на бумаге оставались масляные дактилоскопические отпечатки, указал последовательно все семь мест, где требовалась подпись командира экипажа.

Дальше все пошло обычным порядком: осмотр машины, залезание в кабину и так далее - до взлета включительно.

В тот же день Литвинов вместе с Белосельским и Федько, так же столкнувшимися с новой формой предполетного приема самолета от технического состава, отправились к начальнику базы, как сказал Белосельский, «с вербальной нотой».

Начальник базы при виде столь представительной делегации быстро сообразил, чему, как говорится, обязан. Тем более что Литвинов держал в руках чистый бланк «Листка готовности», как официально назывался спорный документ.

- Для чего эта штука нужна? - спросили летчики.

- Ну, для порядка… Значит, так… Совершенствование документации… И чтобы в случае чего ответственность… - Начальник базы был явно захвачен врасплох.

- Брось, Мартыныч, не крути! - решительно сказал Федько. - От ответственности летчик, если и захочет, отвертеться не сможет. Его ответственность прямая. Головой… А вот насчет «в случае чего», так такой случай скорей и приключится, если летчика перед полетом всякой ерундой загружать… Чтоб в кабину уже взмыленный садился… Кабинетное изобретение этот твой «Листок готовности», вот что!.. И бюрократизм!

- А как же иначе? - попробовал отшутиться начальник базы. - Где мы с вами служим? В конструкторском бюро. А раз в бюро, значит, мы и есть - кто? - бюрократы. Как математики говорят, по определению.

- Ох, Мартыныч! Я вижу, ты, оказывается, волюнтарист! - не без удовольствия ввернул только-только вошедшее в моду словцо Белосельский, - Ну, а если без смеха?

- Если без смеха, то бумага в нашем деле сейчас нужна. Нужнее, чем раньше. Расширяемся очень. Много нового народу приходит. Очень разного… Вот, когда мы с тобой, Петр Алексаныч, - обратился начальник к Белосельскому, - в авиацию пришли, эти сопляки, Марат и Степа, тогда еще без штанов ходили, на кого в то время расчет был? На летчиков «божьей милостью»! На механика «золотые руки»! В общем, на личность, на талант. Персонально. А сейчас авиация огромная. Требует управления, организации, системы. В военной авиации это давно поняли - еще с Алксниса пошло. Жизнь заставила. А сейчас, значит так, и до нас докатилось. По тем же причинам… Так что в принципе направление верное.

- Военная авиация! О военной авиации не говори, там.из бумажки фетиша не делали… - заметил Литвинов. - На войне основой основ был устный приказ. Война бюрократизма не терпела… А ты говоришь: верное направление!.. По нему, хоть сто раз верному, тоже идти лучше, извини меня, с умом… Да и просто, если хочешь, незаконно это - навешивать на людей ответственность за то, чего они фактически проверить не могут.

- Законно… Незаконно… Тебе бы, Марат, я вижу, не испытателем, а юристом быть, - поморщился начбазы.

- Ты не первый. Мать как раз этого хотела. Очень перед адвокатами благоговела. Все речи их дома пересказывала. Так что я ее надежд не оправдал… Ну ладно, вернемся к этому твоему листку - как его? - готовности. Ты согласен, что летчика перед полетом надо сколько можно разгружать, а не загружать?

- Вот с этим готов согласиться, - капитулировал наконец начальник.

- Ну вот и хорошо. Значит, Глеб Мартынович, можно сказать летчикам, чтоб эту ксиву не подписывали?

- Нет, пожалуйста, пока никому ничего не говорите.

- Но почему же? Ведь ты только что согласился - не на пользу эта бумага!

- Да, похоже, так. Но нельзя решение, даже неудачное, этак сразу, сломя голову, бросаться отменять.

- Если неудачное, то чем скорее, тем лучше.

- А вот и не всегда. Еще Наполеон говорил: Ordre et contre-ordre - d #233;sordre! По-французски вы как? Не очень? Напрасно, красивый язык. Так вот, это означает по смыслу: приказывать и тут же отменять приказ - беспорядок разводить. Вам нравятся начальники, про которых говорят: кто у него из кабинета последним вышел, тот там начальнику свое мнение и оставил? Не нравятся? То-то… Всякую ошибку устранять приходится аккуратно! Чтобы не получилось: лекарство опаснее болезни… Вот хотя бы этот листок. Его мне люди подготовили. Работники… Кто именно? Ну, это не существенно.

- Я, кажется, догадываюсь, с чьей подачи, - сказал Федько. - Это…

- Догадывайся, Степа, на здоровье. Не смею препятствовать… Но, кто бы это ни был, мы с ним советовались, обсуждали, словом, действовали коллегиально. И если я единолично, через голову тех, с кем вместе приказы готовлю, просто так отменять буду, они через месяц откажутся со мной работать. Скажут: мы пришли с проектом - он согласился, пришли летчики против проекта - он снова согласился. Флюгер какой-то… Но не беспокойтесь, я же сказал, отменим, - подвел итог собеседования Кречетов.

После выхода высокой делегации из начальственного кабинета мнения ее членов разделились.

- Все-таки социал-соглашатель он, - сказал Литвинов. - Как раньше говорили…

- Не очень-то соглашатель, - возразил Федько. - В чем-то с нами согласился, а в чем-то своей линии держался. И, между прочим, обосновал ее. Технология руководства! - не без уважительности добавил он.

- Не бывает такой линии, чтобы ее нельзя было бы как-то обосновать, - философски заметил Белосельский. - Но этот «Листок готовности» он отменит. Что и требовалось доказать. Давайте будем прагматиками.

В принципе ни Федько, ни Литвинов это субъективно-идеалистическое учение - прагматизм - не разделяли. Но в данном частном случае считать себя прагматиками согласились.

Наконец пришла долгожданная погода!

В смысле - очень плохая.

Наверное, во всем огромном, многомиллионном городе одна лишь только маленькая группка людей, занимавшихся испытаниями «Окна», встретила запоздавший в этом году поворот природы в сторону настоящей осени с таким одобрением.

Накануне первого полета с «Окном» в естественных условиях - заходов на посадку из плотной, стелющейся низко над землей облачности - Литвинов весь вечер то и дело выглядывал в окно: не улучшается ли, боже упаси, погода. Но нет, погода не менялась: сплошная облачность с нижней кромкой где-то на пятидесяти - семидесяти метрах, мелкий, моросящийся дождик, словом, все, как надо.

В такой вечер хорошо сидеть дома.

Валентина, как обычно, была занята в спектакле.

- Сыграем? - спросил Марат, кивнув на коробку с шахматами. Баталии за шахматной доской с сыном давно утратили всякий спортивный интерес: парень превзошел в этом искусстве отца и обыгрывал его, по формулировке самого Литвинова, бессовестно. Еще несколько лет назад, когда успехи Литвинова-младшего едва обозначились, Марат заикнулся было о том, чтобы отвести сына в районный Дом пионеров, где, судя по восторженной заметке в газете, клубом шахматистов руководит сам…

- Да я уже там был, - усмехнулся сын.

- Ну и что?

- Завернули.

- То есть как это - завернули?

- Очень просто. То есть коленкой, конечно, не поддали. Но сказали, что я неперспективный.

«Вот так! - подумал Литвинов. - Уже неперспективный. Так и проходит жизнь человеческая в том, что непрерывно отваливаются нереализованные возможности. В восемь лет поздно учиться балету, в десять - скрипке, в двенадцать - плаванию. В профессиональном плане, конечно. Если для души, то пожалуйста… Ну, а в сорок? Что еще светит человеку в сорок?»

Проиграв сыну в резвом темпе четыре партии подряд и вдоволь с ним наговорившись, Марат лег спать - завтра работать. Вернулся было мыслями к предстоящему долгожданному полету («Вроде дело с «Окном» идет к концу»), но тут же заснул. Он всегда засыпал быстро. И охотно объяснял, почему: «Понимаете, чистая совесть…» Тюленев, услышав впервые это объяснение, даже допытывался у Белосельского, всерьез это Литвинов говорит или шутит. И утвердился в том, что шутит, лишь после торжественного заявления Петра Александровича: «Неужели Литвинов похож на человека, способного шутить над святыми вещами?!»

Вылетев, Литвинов через несколько секунд после отрыва от бетонки оказался в облаках. Шасси и закрылки убирал уже в слепом полете, не отрывая глаз больше, чем на одну-две секунды, от пилотажных приборов. Включил антиобледенители: «Вроде бы не должно быть льда - температура плюсовая. Но уж вреда от включенных антиобледенителей никакого»… В облаках было тихо, не болтало. Хорошо сбалансированная машина устойчиво держала режим полета.

Когда летишь в редкой, рваной облачности, перед носом самолета беспрестанно мелькают и, облизнув борта, уносятся куда-то назад влажные, серые клочья. Но в плотных облаках - таких, какие окружали в тот день самолет Литвинова, - за остеклением стоит сплошная монотонная масса; даже своя собственная скорость в ней не ощущается: кажется, будто машина зависла неподвижно в этой непроницаемо-серой мгле, и только чуть подрагивающие зеленовато-фосфорные стрелки приборов подтверждают: нет, не висишь на месте, движешься вперед, да еще с приличной скоростью!

Но вот стрелка радиокомпаса, настроенного на дальнюю приводную станцию своего аэродрома, подползла к двумстам семидесяти градусам. Траверз. Пора строить заход на посадку, первый заход по «Окну» в настоящих реальных условиях, тех самых, для которых этот прибор сделан. Дождались наконец!..

Перед вылетом Федя Гренков проявлял некоторую избыточную суетливость, заметив которую, Литвинов спросил:

- Чего это вы сегодня такой?

- Какой это такой, Марат Семенович?

- Ну, подогретый, что ли.

- Еще бы! Самый главный этап! Конечно, мне волнительно.

- Не употребляйте, Федя, пожалуйста, этого дурацкого слова! Такого в русском языке нет. Услышал бы Белосельский, он бы вас съел. Это актерский жаргон. А вы, слава богу, на подмостках, кажется, не блистаете… Полет же у нас с вами сегодня нормальный. Между прочим, и задание в точности такое, какое мы уже раз тридцать делали. Только метеоусловия другие.

Говоря так, Марат несколько кривил душой. Из педагогических соображений. Не хотел, чтобы все, кто готовил машину и приборы к полету и кто готовился к нему сам, делали это с налетом этакой эйфории - блаженно-радужного состояния духа, весьма способствующего тому, чтобы что-то забыть, недосмотреть, не включить.

- Празднования, ликования и битье в барабаны и тимпаны - это все дела послеполетные, - говорил он.

Но, конечно, в глубине души, той самой, которой он, как было сказано, несколько кривил, и у ведущего летчика-испытателя шевелились какие-то плохо поддающиеся полному заглушению эмоции. Что говорить! Через полчаса судьба «Окна», с которым он успел сжиться и в которое вложил немало труда, будет решена окончательно. Да, трудновато, даже перед самим собой трудновато делать вид, что этот полет ничем не особенный. Перед самим собой, пожалуй, еще труднее, чем перед другими.

…Шасси и закрылки выпущены. «Окно» включено. Самолет, судя по приборам, плавно вписывается в «четвертый», последний перед посадкой, разворот. Вот он уже на глиссаде снижения. Сейчас по оживающему экрану станции промелькнут похожие на искорки бегущие черточки, и появится ставшая привычной картинка: золотистая трапеция, изображающая посадочную полосу, видимую с ее торца.

И картинка появилась.

Но, бог ты мой, какая картинка! Золотистые черточки, составлявшие трапецию - если, конечно, возникшую на экране фигуру позволительно было называть трапецией, - не выстраивались, как в предыдущих полетах, в мерцающие четкие прямые, а изгибались, искривлялись, дергались, будто в каком-то странном, экзотическом танце. К тому же вся эта черт знает что вытворяющая отметка не сидела прочно на месте, а плавала - то резкими рывками, то с ленивой неторопливостью - чуть ли не по всему экрану. Хотя самолет шел - Литвинов лишний раз взглянул на пилотажные приборы - строго по прямой.

- Марат Семенович, - спросил с надеждой в голосе Федя Гренков. - Что у вас на экране?

- Наверное, то же, что у вас, - уныло ответил Литвинов. - Как говорится: в вихре вальса все плывет… - И через несколько секунд с несколько вымученным оптимизмом добавил:

- Попробую ее, заразу, как-нибудь осереднять…

И он занялся «осереднением» - пустился в поте лица своего (и не только лица: его рубашка быстро прилипла к взмокшим лопаткам, но летчик этого не замечал) гоняться за непрерывно менявшей свое положение на экране и свои очертания картинкой. Казалось, она сознательно издевается над ним, подмигивает, кривляется… Вспомнились зеркала «комнаты смеха» в парке культуры. Много лет назад Литвинов пришел в парк со своим тогда еще совсем маленьким сыном. Парень, естественно, не желал упустить ни одной из раскрывавшихся перед ним блистательных возможностей. Катались на карусели, на пони, несколько раз ели мороженое, стреляли в тире - все вызывало у мальчика полный восторг. И только войдя в «комнату смеха», он нахмурился и потащил отца к выходу: «Люди не такие некрасивые», - сказал он. Литвинов тогда посмеялся («Не знал я, что ты у нас эстет!»).

А сейчас, глядя на будто нарочно дразнящую его (конечно же, дразнящую!) отметку на экране «Окна», вспомнил «комнату смеха». Но на сей раз поведение подлой отметки задевало отнюдь не эстетические, а значительно более деловые струны его души. Какая уж тут эстетика!..

Самолет успел пройти добрых полпути от разворота до точки посадки, а трапеция на экране (Литвинов по привычке называл это трапецией) не только не успокаивалась, но бесновалась все больше и больше.

«Что же делать? Ведь надо выходить на полосу. На полосу выходить!» - с нарастающей тревогой подумал Марат.

Он упорно пытался осереднять показания прибора (до чего же здорово это удавалось в предыдущих полетах!). И сам видел, что плохо, очень плохо это получается. Но что еще оставалось делать!

Последние доклады Гренкова («Что-то звенящее сегодня у него в голосе. Заело парня… Хотя меня-то разве не заело?»):

- Высота восемьдесят. Скорость двести семьдесят…

- Высота шестьдесят. Скорость двести шестьдесят пять…

- Высота восемьдесят. Скорость двести семьдесят…

И вот на высоте где-то около сорока метров - непривычно низко, со старыми, серийными системами захода при такой низкой облачности садиться и не пытались - самолет вышел из облаков.

- Интересно, где полоса?

Марат почти одновременно сам увидел ее и услышал голос Гренкова:

- Марат Семенович! Полоса слева.

Она действительно была слева. Метрах в пятидесяти. В общем-то, недалеко. Но довернуться на нее уже не получалось. Не хватало высоты - земля в считанных метрах под колесами шасси. Близок локоть, да не укусишь!

- Уходим на второй круг.

Полные обороты двигателям, шасси - на уборку, легкое движение штурвалом на себя - и самолет, будто обрадовавшись возможности удалиться от этой странной буро-зеленой земли, такой не похожей на привычную бетонную полосу, на которую его всегда выводил летчик, охотно нырнул снова в серую влагу облаков.

- Делаем второй заход, - недовольно буркнул Литвинов по радио в ответ на чисто риторическое («будто сами не видим!») восклицание руководителя полетов: вы, мол, братцы, вышли правее посадочной полосы.

Второй заход… Он, в общем, ничем не отличался от первого. Так же бесчинствовала картинка-отметка, столь же безуспешными оставались попытки летчика как-то осереднить показания прибора, и выскочили из облаков так же в стороне от полосы. На этот раз - слева.

В сознании Литвинова еще не уложилось с полной ясностью значение происходящего. Но он чувствовал: дело плохо! Казалось бы, так прочно засела в их головах уверенность: с «Окном» порядок - и вот: нате вам!

«Впрочем, - ухватился мысленно за соблазнительную лазейку Марат, - не исключено, что это просто случайный дефект. Может же в конце концов отказать любая техника! Даже обязана когда-то отказывать…»

- Как там параметры станции? В норме? - с надеждой спросил он уже вслух у Феди Гренкова и, не ожидая ответа наблюдателя, сам осмотрел контрольные приборы «Окна», находившиеся в его кабине, в том числе и торчащий над приборной доской дополнительный амперметр, который, конечно же, никто после обещанных «двух-трех полетиков» снять не удосужился. Нет, показания всех доступных взору летчика приборов - в норме. То же самое несколько секунд спустя доложил и наблюдатель.

«Да… неважные дела», - подумал Литвинов. Но, подумав, тут же отогнал от себя эти мысли, отправил их куда-то в запасники подсознания. Это тоже входит в ремесло летчика-испытателя - умение прогнать или, вернее, не прогнать, а спрятать «на потом» все, что не требует немедленного решения, и таким образом освободить в голове место для размышлений, в данную минуту более актуальных.

Именно такая - более чем актуальная - проблема вставала сейчас перед Литвиновым в полный рост: чтобы разбираться в причинах неудовлетворительной работы «Окна» - случайность это или не случайность, - для начала нужно было вернуться на землю. Произвести посадку… А это превратилось в задачу не такую уж простую. Во всяком случае, первые два захода такой возможности не представляли. Правда, по запасу горючего можно было уверенно рассчитывать еще на три, а то и на четыре захода. Но, оценив сложившееся положение дел, Литвинов решил, не искушая чрезмерно судьбу, садиться с первого же захода, который получится мало-мальски для этого приемлемым. Иначе недолго и до красной сигнальной лампочки («Горючего - на 15 минут!») доиграться, а если и тогда заход снова получится «не туда» - что прикажете делать?

Очередной, третий, заход Литвинов выполнял со всем старанием, на какое только был способен. Всматривался в плавание электронной отметки по экрану, тщетно пытаясь уловить в этом плавании какое-то подобие закономерности.

Да, давно не бывало у Литвинова, чтоб он так взмок в полете!

В памяти - нельзя сказать, чтобы очень кстати - всплыл рассказ Вавилова о случае, натолкнувшем его на создание «Окна». Все похоже: и низкая, опустившаяся почти до самой земли облачность и неудачные - одна за другой - попытки зайти на посадку. Различие разве только в том, что тогда экипаж, что называется, влип, события захватили его врасплох, а сейчас… сейчас происходит то, к чему сами стремились, активно, изо всех сил стремились… Да еще, пожалуй, в том, что тогда за штурвалом сидел молодой, едва ли не впервые попавший в такую переделку летчик, а сейчас - опытный испытатель. Десять лет как в первом классе числится! С него, конечно, и спрос другой.

Но долой эти непрошеные аналогии! Не до них… Все внимание - отметке. Только ей, проклятой!

Снова монотонный отсчет: высота… скорость…

Шестьдесят… пятьдесят… сорок метров - на какую-то секунду все вокруг темнеет; это отражение земли, верная примета того, что облачность кончается, - и самолет вырывается из туч.

И снова - в стороне от полосы!

Даже, пожалуй, еще дальше, чем в предыдущих заходах.

- Так всегда бывает, когда чересчур стараешься! - говорит себе Литвинов. И следующий, четвертый, скорее всего предпоследний, заход делает не то чтобы небрежно (какая уж тут небрежность!), а стараясь управлять самолетом как бы более вяло, без чрезмерной поспешности реагируя на каждую очередную ужимку электронной отметки.

То ли от этого, то ли просто по случайности, но заход получается чуть-чуть более удачным. То есть, конечно, по тем критериям, которые сложились в предыдущих полетах, и этот заход следовало бы безоговорочно оценить как неудовлетворительный. Вчистую забраковать. Но, как известно, меняются обстоятельства - меняются и наши критерии оценок. Рассчитывать на то, что следующий заход - по запасу горючего последний! - получится лучше, особых оснований не было.

И Литвинов принимает решение:

- Садимся!

Прежде чем он успел произнести это слово, его руки и ноги сами начали действовать - в подобных случаях четкую границу между действиями сознательными, подсознательными, рефлекторными - какие там бывают еще? - провести трудно.

Левая рука двинула вперед рычаги управления двигателями, правая чуть-чуть подобрала штурвал на себя и энергично крутанула его влево, левая нога нажала на педаль. От этого самолет прекратил снижение и резко вошел в левый разворот на высоте каких-нибудь пятнадцати - двадцати метров от земли. Точнее было бы сказать, что на этой высоте находился фюзеляж, а от конца левого крыла до земли оставалось от силы восемь - десять метров…

Нельзя закладывать такие лихие развороты у самой земли! По всем летным правилам и законам - тем самым, о которых говорят, что они писаны не чернилами, а кровью, - нельзя!.. Но тут уж было не до правил и законов. Возникла та самая, редкая даже в испытательных полетах ситуация, в которой соблюдать правила опаснее, чем пренебречь ими.

Две-три секунды в развороте, машину быстро несет вбок к плоскости посадочной полосы, энергичная перекладка в такой же глубокий разворот вправо - и почти сразу же выход из крена. Змейка выполнена. Самолет - над осью полосы. Плавно убираются обороты. Штурвал на себя. Еще чуть-чуть… Приземление! Мягкое, почти бесшумное - как всегда.

Правда, посадка получилась с «промазом» - колеса коснулись бетона на добрых метров триста за пределами полосы точного приземления. Сказалось прибавление оборотов двигателей, на которое Литвинов вынужден был пойти, чтобы, выполняя эту, ни в какие правила не влезающую, глубокую змейку, удержать машину на той же, и без того ничтожно малой, но хотя бы больше не уменьшающейся высоте. Впрочем, сейчас никто на получившийся «промаз» внимания не обратит. Испытательный аэродром - длинный, многокилометровый, и привычка садиться в пределах полосы точного приземления давно стала для летчиков этого аэродрома скорее элементом эстетики, приметой красоты полета, чем практической необходимостью. Слава богу, что сели! Сели при высоте облачности ниже всех пределов и к тому же при отказе (конечно же, отказе!) прибора, специально призванного такую посадку обеспечить!

Самолет, постепенно замедляя бег, еще катился по бетонке, когда Федя Гренков, обычно на посадке до самого конца пробега дисциплинированно молчавший, тепло сказал:

- Спасибо, Марат Семенович. Отлично сработано! Нормально!

- Так все-таки как же: отлично или нормально? - улыбнулся Литвинов. Выкрутившегося из трудного положения летчика почти всегда охватывает этакая игристая шампанская смесь бодрости, самоуверенности и веселья. Сегодня все основания для такого настроения у Литвинова, видит бог, были.

- Так это же одно и то же, - компетентно разъяснил Федя.

Дальнейшего развития эта интересная тема не получила. Самолет уже подруливал к стоянке. Предстоял разбор полета. Полета, так грубо не оправдавшего возлагаемых на него ожиданий. Радостное настроение, вызванное тем, как все-таки удалась эта непростая посадка, быстро таяло.

Отказ. Конечно же отказ! Какая-то неисправность… Одна из тех двух сформулированных еще академиком Акселем Ивановичем Бергом неисправностей, какие только и возможны во всей электронике, радиотехнике, радиолокации и родственных им отраслях: «Отсутствие контакта там, где он нужен, или наличие контакта там, где он не нужен…» Третьего не дано… Сейчас прозвоним станцию, и все выяснится… Досадно, конечно, что вдруг взбрыкнуло наше «Окно» в самый, что называется, неподходящий момент. Да и за экипаж все на земле изрядно попереживали - крепко попали ребята в переделку! - но, молодец летчик, все окончилось благополучно… Разберемся, устраним дефект - в следующем полете все будет в самом лучшем виде. Все хорошо, что хорошо кончается.

Именно с таким настроением набросились вавиловские инженеры на «Окно» сразу после того, как в мастерской закончился краткий - очень краткий - разбор этого нелегкого полета.

Самолет, окруженный переносными рамами с контрольными приборами, опутанный множеством разноцветных проводов, зияющий дырами на местах снятых лючков, производил какое-то очень нелетное впечатление. С трудом верилось, что полчаса назад эта машина, стройная и обтекаемая, легко скользила в воздухе.

- Ну, как там? Нашли что-нибудь? - нетерпеливо спросил Вавилов у своих копошившихся на самолете инженеров.

- Нет, Виктор Аркадьевич, пока не нашли. Все параметры вроде в норме.

- Ладно. Смотрите спокойно, не суетитесь. Чтобы не вроде, а точно так. На завтра заявку не даем… На.разъемы обратите внимание! Может, они в полете от тряски…

Прощаясь с Вавиловым, Литвинов усмехнулся:

- Хорошо, что у Феди второй экран стоит.

- Почему?

- А иначе вы обязательно спросили бы, не показалось ли мне. У нас ведь так: если летчик выдает замечания, а на земле получается, что вроде бы все в порядке, первый вопрос: «А тебе не показалось?»

- Ладно, ладно, будет вам! - усмехнулся Вавилов. - Утро вечера мудренее. Завтра будет полная ясность - что там случилось. Какая техника без дефектов! У вас дома телевизор есть? И что, всегда исправно работает? То-то!.. В общем, не переживайте. Наладим, и послезавтра полетите.

Реакция Главного конструктора успокаивала. Дефект так дефект…

Глава 4

- Слушай, Петр Алексаныч, - сказал Федько Белосельскому. - Имею разговор. Кажется, это называется: личный. Антр ну и тет а тет. Ты не против?

- Отчего же против? Слушаю тебя.

- Только давай так: если я, по-твоему, не в свое дело лезу, ты сразу скажи. Тогда на том и остановимся.

- Да ладно. Говори.

Как видно, без особой охоты вступал Белосельский в этот разговор. Догадывался, о чем пойдет речь.

За многие годы испытательной работы бывало у Петра Александровича всякое: удачи и неудачи, досадные поломки и вытащенные из, казалось бы, безвыходных положений драгоценные опытные машины, периоды взлета и периоды застоя, награды и взыскания. Постепенно складывалась его репутация - прочная репутация смелого, умелого, по-настоящему, а не только по цифре на книжечке пилотского свидетельства, первоклассного летчика, которому можно поручить «любое задание на любой машине».

Придя на испытательную работу, Белосельский застал в полном расцвете славную корпорацию летчиков-испытателей довоенного поколения. Испытателей, в свою очередь, вступивших в строй в двадцатых годах, когда персона летчика - «гусара неба» - была окружена ореолом сверхчеловеческого героизма (что, если вспомнить, на чем они тогда летали - да еще без парашютов, - было в значительной степени обоснованно), когда единственным источником мастерства пилотирования считали не выучку, не знания, не, тем более, техническую и общую культуру, а один лишь богом данный «летный талант», когда организованность, дисциплина, порядок рассматривались как категории, если не прямо летной работе противопоказанные, то, во всяком случае, не обязательные.

Известен рассказ о видном ученом-физике, - кажется, Максе Планке, - которого спросили, как это удается физикам каждый раз полностью перестраиваться на совершенно новые взгляды, концепции, новое понимание самого устройства мира, столь часто приходящие в их отрасли науки на смену старым. Ученый ответил:

- А они и не перестраиваются. Просто очередное поколение физиков вымирает, и ему на смену приходит следующее, для которого все эти новые взгляды - первые в их жизни, изначальные, а значит, совершенно естественные.

К летчикам-испытателям этот рассказ в полной мере вряд ли применим. Но все же… Поколения испытателей сменяются быстро, заканчивающий свою деятельность испытатель обычно видит своих «летных внуков» - учеников своих учеников - уже полностью вошедшими встрой. И если говорить не о физической гибели (хотя и такая судьба не минует какую-то часть работников этой профессии), а просто об уходе с арены профессиональной деятельности, то каждое поколение летчиков-испытателей может с горькой уверенностью сказать, что через десять лет мало что от него останется.

И все же испытатели, умеющие принять новое в своем деле и коренным образом перестроиться - так, как требует это новое, - встречаются. Хотя, говоря откровенно, не очень-то часто. К их числу принадлежал и Белосельский. Когда на авансцену в испытательной работе вышли летчики с инженерным образованием, он как-то очень органично и легко - многим это показалось неожиданным - оказался в одном строю с ними.

На счету Белосельского были испытательные работы высшего класса, прочно вошедшие в историю авиации. Словом, за плечами этого человека была биография.

Тем труднее было Федько начать разговор с ним.

- Знаешь, другому я не стал бы говорить, - помолчав, все-таки начал он.

- Предисловие, как у Тюленева, когда он прицеливается стрельнуть десятку, - заметил Белосельский. - Давай по делу.

- По делу вот что. На тебя начинают косо посматривать…

- Интересно. Кто же и почему начинает? - спросил Белосельский. Спросил скорее рефлекторно, подчиняясь привычке быстрого на реакцию спорщика. Но сам хорошо понимал - кто и, главное, почему.

В последнее время - уже больше года - у него пошли нелады со здоровьем. Стал некрепким - каким-то пунктирным - сон. Заныли старые - вроде бы давно притаившиеся - травмы. Начала побаливать голова, поначалу только на земле, но затем, случалось, и в полете. Он начал контрабандно лечиться - в платной поликлинике, потому что обращение к своей родной авиационной медицине было небезопасно: могло отлиться на очередной врачебно-летной экспертной комиссии… Поначалу лечение вроде бы помогло. Но ненадолго.

А потом поперло вверх давление. Настолько, что аэродромный врач, проводивший предполетный медосмотр вылетающих экипажей, крякал, качал головой, а в один прекрасный день, нахмурясь, сказал:

- Нет, Петр Александрович, не могу вас выпустить. Смотрите сами, какое у вас давление - сто шестьдесят!

- Ну и что? - попробовал повоевать за свои права Белосельский. - У Калугина сто пятьдесят, а вы его выпускаете. Десять миллиметров разницы. Это же в пределах точности вашей машинки!

- Калугин - инженер, - не уступал врач. - Ему самолетом не управлять. А главное, я же не вообще по цифрам смотрю, а с вашей нормой сравниваю. В динамике. У Калугина его полтораста уже пять лет держатся. Как штык! А у вас, вот смотрите по журналу, еще год назад сколько было?.. Сто двадцать… Сто двадцать пять… Сто пятнадцать… Снова сто двадцать… Нет, Петр Александрович, не уговаривайте. Поймите: не могу!

Незримо висящий над каждым достигшим средних лет летчиком призрак списания с летной работы, казалось, материализовался в облике этого невысокого, с уютной лысинкой и близорукими глазами за круглыми очками (вчера еще он казался таким симпатичным) доктора.

Полет был сорван: без летчика не полетишь. Задание перенесли на завтра. Такого в биографии Белосельского, чтобы он оказался причиной срыва назначенного полета, еще не случалось!

Добрая сотня людей, готовивших самолет, двигатели, оборудование, приборы-самописцы принялась трудиться «в обратную сторону»: зачехлять, снимать, заглушать, законтривать… С грустью смотрел Белосельский через широкое зеркальное окно комнаты летчиков на эти процедуры.

Вернувшись после работы домой, он никак не отреагировал на беспорядок на своем письменном столе - брошенную раскрытую книгу и рассыпанные карандаши, которым положено было находиться в стоящем тут же палехском деревянном бокале.

Жена Белосельского - веселая, легкая характером киевлянка, когда-то увезенная (она говорила: умыкнутая) лейтенантом Петей Белосельским из родного города, - встревожилась. Согласно всем правилам великий (по ее же формулировке: занудный) аккуратист, ее муж в подобных обстоятельствах должен был бы развернуто высказаться на тему о возмутительном беспорядке, царящем в доме.

Но Белосельский только равнодушно спросил:

- Что, Валя приходила?

Племянница Валя действительно приходила, и не требовалось талантов Шерлока Холмса, чтобы связать книгу и карандаши с ее посещением дома Белосельских. Друзья этого дома долго удивлялись, как это уживаются такие разные люди: до педантичности аккуратный, предпочитающий любым развлечениям книгу Белосельский - и живая, подвижная, очень контактная, точно разбирающаяся в людях, хотя нельзя сказать, чтобы чрезмерно начитанная, Олеся Васильевна! Однако уживались.

- Чего ты во мне нашел? - спросила как-то мужа Олеся Васильевна, прожив с ним первые несколько лет (женщины любят задавать этот вопрос, при том, однако, непременном условии, что твердо уверены в ответе: что-то нашел!).

- Ты меня понимаешь, - ответил Белосельский.

И сегодня эта его уверенность подтвердилась. Едва увидев непривычно вялую реакцию мужа на зримые последствия посещения племянницы, Олеся Васильевна всполошилась:

- Что с тобой, Петенька? Что-нибудь на работе? Случилось что? Кто-нибудь…

- Все в порядке. Все целы. Не тревожься, - ответил Белосельский. - Давай будем ужинать.

К завтрашнему полету он решил подготовиться так, чтобы быть в самой лучшей форме. Вечером долго гулял по бульвару. Перед сном принял успокаивающий теплый душ. Утром проделал зарядку по полной программе. На работу приехал загодя, чтобы не торопиться, не посматривать по дороге нервно на часы. Словом, сделал все, что только мог.

Но, когда дело дошло до медицинского осмотра и Белосельский, скинув с плеча кожаную куртку и засучив рукав, подставил руку врачу, чтобы тот надел на нее манжетку аппарата Ривароччи, он сразу почувствовал быстро нарастающую тупую тяжесть в затылке - верный предвестник увеличивающегося кровяного давления.

Посмотрев на ртуть в изогнутой U-образной трубке прибора, врач, на всякий случай, сделал повторный замер, а потом снял с руки летчика манжет, огорченно - Белосельского любили - посмотрел на него и развел руками:

- Все то же самое, Петр Александрович. Как вчера. Те же цифры.

Увидев вконец подавленное выражение лица Белосельского, доктор добавил:

- Может быть, вам в отпуск сходить?

- Был уже. Два месяца. Недавно вернулся.

- Ну тогда, возможно, в госпитале полежать? Там вас за милую душу наладят, до полного ажура доведут. Мало ли какое недомогание может к человеку пристать! Это ведь, как говорится, ремонту поддается…

Доктору очень хотелось вывести Белосельского из мрачного расположения духа.

Чем обернется это недомогание через какой-нибудь год с небольшим, никто - даже врач - ожидать не мог.

А пока Белосельский, чрезвычайно дороживший своей репутацией надежного летчика, с горечью, почти с отчаянием видел, как быстро сменяется эта согревающая душу репутация на диаметрально противоположную. На редкость - как бы это поделикатнее сказать - динамичным бывает порой общественное мнение.

И нечего Белосельскому было возразить, когда Федько продолжил:

- Кто? Да все! От Генерального, для него же всякая задержка - нож острый, до ученика моториста, ему расчехлять, а потом снова зачехлять, - это все равно как каторжнику: сначала яму вырыть, а потом засыпать; бессмысленный труд - хуже нет наказания…

- Так что же я, по-твоему, должен делать?

- Не знаю, Алексаныч. Не знаю… Но уж, во всяком случае, не тянуть резину. Не бодать каменную стенку головой. Не пытаться делать то, чего ты делать не в силах.

- Иначе говоря списываться? Уходить с летной работы? Рано это мне. В неполных-то сорок девять! Вот Володя… - Белосельский назвал фамилию своего старого друга, летчика знаменитого, как вне летной корпорации, так и, что случается не так уж часто, внутри ее. - Володя лет на пять меня старше, а летает! И в ус себе не дует.

- Володя - другое дело. Он из портовых грузчиков. Здоровущий. Ему сто лет сносу не будет. Не бери пример исключительный.

- Ладно. Не буду… А мне, неисключительному, выходит, списываться? Так?..

- Возьми пока отпуск по болезни. Пообследуйся. Может быть, наладится… Хотя, вообще-то говоря, ты ведь уже четвертый десяток лет летаешь.

- Да при чем тут сколько лет?.. Очень уж противная эта позиция: бывший летчик! Так сказать, экс… Посмотри на наших бывших - не вдохновляющее зрелище… Возьми хотя бы… - Белосельский назвал летчика, успевшего немало полетать, причем полетать очень неплохо. Списан с летной работы он был в самом, что называется, цветущем возрасте по болезни - язва желудка. Правда, со стороны казалось, что он здоров, как бык: бронзово загорелый, без малейших признаков язвенной истощенности, но и не излишне полный, с твердой воинской походкой («Смолоду учили: полный отмах - от пряжки до отказа!»), он производил впечатление, кратко сформулированное аэродромными дамами:

- Орел! Нет, правда же, настоящий орел!

Не упускал «орел» случая и выпить: глушил водочку так, будто располагал не одним больным желудком, а двумя здоровыми.

Но - не летал…

- А что? - заметил Федько. - Он прав. Вернее, те правы, кто его списал. Не сам же он на это напросился… Лучше вот так, в расцвете сил, уйти. Как Нароков говорит, оставить ринг непобитым, чем тянуть до предела. И за пределы… И все равно летать хуже, чем раньше. Хуже, чем от тебя ждут!.. Это, наверное, самое главное: чем от тебя ждут!.. Всем наплевать, как ты летал тридцать лет - интересуются, как ты летаешь сегодня. Сегодня!.. Хрупкая эта штука, наша репутация, Алексаныч. Зарабатываешь ее горбом многие годы, а спустить можешь в один момент…

- Ладно, - резюмировал Белосельский. - Попробую подлечиться. А насчет того, чтобы работу бросить… Противоестественно это самому так вопрос ставить! На самоубийство похоже. А самоубийство - грех великий, по любому вероисповеданию грех… Поговорю с Мартынычем, пусть на «девятку» мне дублера назначит, чтобы, в случае чего, меня подменял. Ты как сейчас, загружен? Не возьмешься?

- А почему обязательно я?

- Хочется кого-нибудь понадежнее… А потом: «Лучше ты, чем кто-нибудь другой», как сказал француз, застав жену в постели со своим лучшим другом.

Эта не бог весть какого класса острота порадовала Федько. Острит - значит держится. Или по крайней мере хотя бы остается самим собой. Тоже существенно!

Федько назначили дублером на «девятку», но - удивительное дело, - как только Белосельский почувствовал, что его нездоровье, буде таковое случится, к срыву полета не приведет, давление у него почти утихомирилось. Во всяком случае, воспользоваться услугами дублера пришлось всего раза два.

- Видать, психогенное оно, ваше давленьице, Петр Александрович. В чистом виде психогенное, - приговаривал доктор, записывая в журнал разрешение на очередной полет.

Однако позднее комментировал Литвинову ход дел значительно менее оптимистично:

- В этом тоже хорошего мало, в психогенном. Подразболтана, значит, у него сосудистая система, если так легко на все реагирует. Раньше-то ведь не было этого!.. Посмотрим, посмотрим…

Назавтра после трудного полета с неработающим (или, если хотите, работающим так, что им было невозможно пользоваться) «Окном» Литвинов пришел на стоянку. И увидел ту же картину, которую оставил вчера: зияющий снятыми люками и раскрытыми створками, опутанный проводами контрольной аппаратуры, окруженный стремянками, как строящийся дом лесами, - в таком виде уныло стоял самолет. Даже народу вокруг него стало вроде бы меньше, чем было накануне: только два или три техника с безнадежно скучными лицами делали, явно далеко уже не в первый раз, какие-то контрольные замеры.

Весь мозговой трест вавиловского КБ набился в тесную мастерскую. Когда Литвинов вошел и поздоровался, ему ответили непривычно хмуро.

- Ну, что же все-таки нашли? - спросил Марат. Он почувствовал, что появился не очень вовремя, но ретироваться, не сказав ни слова, было бы совсем уж неудобно.

- В том-то и дело, Марат Семенович, что ничего не нашли. Ничего. Понимаете, станция исправна. Все в норме! Ни к чему не придерешься, - раздраженно ответил Маслов, инженер вавиловского КБ, редко покидавший конструкторский зал, но сейчас тоже приехавший на аэродром. Одно это свидетельствовало о том, что положение признано серьезным и дана команда «свистать всех наверх».

- Спокойно, спокойно, Григорий Анатольевич! - поморщился Вавилов. - Рановато капитулируете. Давайте сначала посмотрим станцию еще раз.

- А что ее смотреть? Смотрели. Всю прозвонили, Виктор Аркадьевич! Параметры-то в норме! Куда от этого денешься?

- В норме тоже может быть по-разному. По центру допуска или ближе к границе. А границы эти мы же сами и назначали, ручаться за них трудно, - поддержал Главного конструктора Терлецкий.

- Так работала же станция при этих допусках в лучшем виде! Значит, годятся они. Практика показала. Которая критерий истины, согласно диамату. Помните? Учили? - не сдавался Маслов.

- Помню, помню, - сказал Вавилов. - И все-таки давайте не будем раньше времени впадать в пессимизм. Лучше попробуем еще подрегулировать. Чтобы все параметры поближе к середке допустимых диапазонов загнать.

И, заключая обсуждение, добавил:

- Ничего другого пока не придумывается. Однако той меди в голосе, которая звучала в словах

Главного конструктора вчера и столь успокоительно подействовала на Литвинова, сегодня уже что-то не прослушивалось.

На то, чтобы «загнать параметры поближе к середке», ушло еще два дня. К их исходу Федя Гренков пришел к Литвинову в летную комнату с чистым бланком полетного задания в руках:

- Давайте составим задание, Марат Семенович. Виктор Аркадьевич сказал: попробуем слетать еще разок.

Правда, как тут же выяснилось, употребленное Федей слово «составим» представляло собой явную гиперболу - новое задание ни на йоту не отличалось от предыдущего, с которого его, не мудрствуя лукаво, прямо и списали.

Неожиданная задержка возникла, когда полетный лист, украшенный всеми положенными подписями и визами, понесли на утверждение начальнику базы. Кречетов повертел его в руках, почесал затылок и, явно сожалея, что полетный лист как документ сугубо оперативный в стол - дабы «отлежался» - не сунешь, начал с того, что вызвал Литвинова:

- Тебе, что, так сильно понравилось у самой земли, да еще в муре, номера откалывать?

- Какое там понравилось! - недовольно ответил Марат. - Но слетать еще раз, наверное, надо, Глеб Мартыныч. Ничего другого не придумаешь: на земле больше делать с «Окном» нечего. Не закрывать же разработку?

- Что ты! Что ты, закрывать! - замахал руками начальник базы. - Об этом и речи быть не может. Генеральный по какому поводу ни позвонит, всегда о твоем «Окне» спросит: как, мол, там идут дела? Большую ставку на него делает.

- Вот видишь… Утверди, Мартыныч, лист, завтра с утречка и слетаем. Вдруг наладится эта их техника.

- Вдруг! Вдруг, знаешь, что бывает?

Литвинов кивнул головой, дав этим понять, что да, знает, с народным фольклором знаком, и Кречетов взял уже было в руку перо, но, повертев его над лежащим на столе полетным листом, положил снова.

- А где виза методсовета? - спросил он.

- Так не требуется же! - не выдержал до того с трудом сохранявший молчание Гренков. - Программу и методику всю в целом на методсовете утвердили. А чтобы каждый полет, это нигде не написано.

- И все-то вы, Федя, знаете. Информированы. Хотите, покажу вам положение о методическом совете? Там, между прочим, черным по белому написано: начальник летно-испытательной организации получает консультацию методсовета во всех случаях, когда считает необходимым для обеспечения безопасности полетов. Считает необходимым! А я сегодня как раз считаю, - решительно закончил Кречетов.

Методический совет! В него входили летчики-испытатели, ведущие инженеры, аэродинамики, прочнисты, считавшиеся в КБ самыми опытными и грамотными. Существовал он всего несколько лет. Но и за это короткое время успел доказать, что существует не зря.

Правда, критически настроенный ко всяким нововведениям, Аскольдов утверждал, что этот коллегиально-консультативный («Придумали же, мать честная, словечки!..») орган полезен главным образом начальнику базы: снимает с него изрядную долю ответственности во всех мало-мальски сомнительных случаях. Но Александр Филиппович ворчал напрасно: рекомендации методсовета не раз предотвращали неприятности, порой весьма серьезные.

Собрался методсовет оперативно, через час после разговора Литвинова и Гренкова с Кречетовым («Вместо обеда», - комментировали эту оперативность собравшиеся).

Прочитали задание. Послушали Гренкова, изложившего высокому собранию, как он выразился, предысторию вопроса.

- Ну, так что же будем решать? - спросил после непродолжительного общего молчания председательствовавший Белосельский.

Члены методсовета поежились.

- Не нравится мне это задание. Не вижу причин, почему оно покажет что-то другое, чем прошлый полет, - заметил Федько.

- Полет! Не полет - цирк сплошной! - сказал Аскольдов. - А ты сам, Марат, как считаешь?

Литвинов пожал плечами:

- Трудный вопрос. Мне этот цирк - конечно же, цирк, - сами понимаете, не шибко понравился… Но я просто другого выхода не вижу. В станции копаться больше смысла нет: они ничего криминального не нашли. Подрегулировали для очистки совести, хотя сами в это не очень верят… Что же остается, закрыть работу?..

- Ну уж закрыть! - усомнился один из ведущих инженеров. - Скажем так: приостановить. Впредь до…

- Невелика разница, - ответил Марат, несколько погрешив против истины, потому что разница между «закрыть» и «приостановить», конечно, велика. Но потом добавил гораздо более резонно:

- Тут все-таки нужна полная уверенность. Так что, наверное, слетать надо.

Члены совета снова задумались.

- Хорошо. Предположим, мы повторный полет санкционируем. Что можно сделать, так сказать, в уменьшение риска? - спросил Кречетов, которого сами слова «закрыть работу» заставили слегка вздрогнуть: он мгновенно представил себе, как будет встречена такая инициатива «наверху».

- Можно, кроме вашего «Окна», обычные радиоприводы включить, - предложил Нароков. - Ведь вопрос о чистоте эксперимента - по «Окну» выполнен заход или с помощью чего-то другого, - насколько я понимаю, сейчас снимается… Временно… А чтобы попасть на полосу, приводы все-таки помогут… И с локатора пусть подсказывают…

Больше никаких полезных идей в «уменьшение риска» высказано не было. И методсовет скрепя свое коллективное сердце постановил: считать в виде исключения возможным…

И вот вновь повторяется привычная процедура: выруливание, взлет… Опять самолет, оторвавшись от земли, уходит в облачность… Заход вслепую по кругу… Включение «Окна»…

Литвинов поймал себя на совершенно не свойственном его характеру ощущении: ожидании чуда.

Но чуда не произошло. Оно вообще случается в жизни существенно реже, чем хотелось бы.

Отметка на экране вела себя ничуть не лучше, чем в предыдущем полете: издевательски извивалась, изгибалась (Литвинов потом сказал: «Чуть ли не рожи строила!»), а главное, плавала. Плавала по всему экрану. Все, как в прошлый раз!

И опять один за другим пошли заходы, завершавшиеся выходом в стороне от полосы. Опять приходилось Литвинову энергичной змейкой над самой землей выводить самолет на линию посадки. Неожиданно для себя он обнаружил, что начинает втягиваться: более уверенно выкручивает машину, более четко ощущает величину зазора - пять, четыре, три метра - между концом опущенного в довороте крыла и землей, тратит на всю эту операцию меньше энергии. К концу полета уже не чувствовал себя таким выжатым лимоном, как.в прошлый раз. И даже саму посадку не стал приурочивать к тому заходу, который случайно получится более или менее приличным, а уверенно (или, если угодно, нахально) отложил на последний - по запасу горючего - заход. Не сомневался, что, как бы далеко в стороне от полосы его ни вынесло из облачности, сядет! Сделает змейку поэнергичнее - и сядет. Так оно и получилось.

- Вы, Марат Семенович, я вижу, приспособились, - с одобрением отметил после посадки Федя Гренков.

- А что же нам с вами остается? - ответил Литвинов, которому подобные заявления всегда были, что называется, маслом по сердцу, а сейчас, когда у него - у него, Литвинова! - что-то в полете получалось не совсем так, как хотелось бы, тем более.

Никогда, даже в ранней молодости, не жаждал Марат того, что именуется «всенародной известностью» - чтобы девушки на улицах узнавали его в лицо и возбужденно шептались за спиной: «Гляди, гляди, кто идет!» Такая слава, полагал Литвинов да и большинство его товарищей, приличествует более киноактеру, чем человеку технической специальности.

Но чем Марат был действительно грешен, это стремлением к полному, безоговорочному профессиональному авторитету в кругу коллег! К тому, чтобы считалось: «Литвинов слетал, дал заключение - значит всё: как он сказал, так и есть»… Тоже, конечно, форма тщеславия. Или, если хотите, честолюбия - ведь различие между этими двумя понятиями в глазах окружающих определяется прежде всего тем, насколько возвышенными представляются им устремления обладателя этих черт характера. Дама хвастает общественным положением и финансовыми возможностями своего благоверного - тщеславие. Спортсмен выворачивается наизнанку, чтобы получить обязательно золотую, а не серебряную медаль, - честолюбие. Строгих научных критериев для классификации этих сугубо нравственных категорий пока, к сожалению (а может быть, к счастью), не разработано.

Повторный полет при очень низкой облачности оказался небесполезным хотя бы тем, что снял - по крайней мере в глазах Литвинова - сомнения в безопасности связанного с этим «цирка». Или если и не снял полностью, то, во всяком случае, сильно смягчил.

Но главная проблема - работоспособность «Окна»! - менее острой отнюдь не стала: ведь предназначалось это устройство для самолета, на котором, как справедливо заметил Кречетов, «таких сумасшедших фортелей, у самой земли откалывать никто не будет».

На стоянке подрулившую машину встретили довольно хмуро. Все видели, как далеко в стороне от полосы завершался каждый заход и какими номерами - глубокими кренами в обе стороны у самой земли - ознаменовалось окончание всего полета. Традиционное «Ну, как?», обращенное к прилетевшему экипажу, было сказано исключительно по привычке. Ничего нового этот полет явно не принес.

Тем не менее сели в мастерской. Помолчали. Кто-то не очень уверенным голосом сказал:

- Хорошо, что хоть дефект стабильный. А то, бывает, раз проявится, а потом ищи его, ищи…

Спорить с автором этого замечания не приходилось. Такой, однажды мелькнувший, а потом вроде бы не повторяющийся дефект - штука противная. В самом деле, как отнестись к нему? Плюнуть и забыть? Случайность, мол. А он потом возьмет и повторится. Да еще, по известному закону максимальной пакости, в самый что ни на есть неподходящий момент! Бывало такое, наверное, в жизни у каждого испытателя. Бывало и у Литвинова:

Но на сей раз места для сомнений не оставалось: дефект существовал! Правда, от этого никому особенно легче не было.

Как с этим дефектом бороться, никто сказать не мог. Даже каких-либо предположений приунывшие создатели и испытатели «Окна» не высказывали. Хотя Вавилов предложил голосом, если не бодрым, то по крайней мере деловым:

- Ну, так я слушаю. У кого есть соображения?

- Что ж, еще смотреть, копаться в станции? - не без яда спросил своим скрипучим голосом Маслов; высказанное им после предыдущего полета мнение о бессмысленности этого занятия, увы, подтвердилось.

- Ни к чему, - пожал плечами Гренков. - Уже копались. Станция в норме. В полной кондиции. Во всяком случае, в такой же кондиции, в какой была раньше. По всем параметрам.

- Что же, - спросил Картужный. - Получается, тут не дефект, а принципиальный порок станции? Выходит, «Окно» работает исправно во всех случаях, кроме тех, когда оно нужно?

Эта жестокая мысль, конечно, приходила в голову не одному Картужному, но все ее старательно от себя гнали, чересчур многое рушилось, если с ней согласиться.

В мастерской стало тихо.

- Предположение очень уж… кардинальное. Не хочется его принимать, пока не исчерпали все прочие, - нарушил молчание Терлецкий.

- Какие это прочие? Что-то не слышу я их, - пожал плечами Маслов.

- Насколько я понимаю, - осторожно начал Литвинов, - сейчас главная задача - разобраться, изменилось что-то в станции или все дело в том, что в плотной облачности она работает… - Марат мгновение помялся и деликатно закончил: - Работает иначе…

- Верно. Так давайте слетаем еще раз, когда облака на глиссаде захода будут повыше, - предложил Гренков. - Попробуем ее снова вне облачности.

- Это что же! Ждали-ждали плохой погоды - теперь будем снова ждать хорошей? Безоблачной! Этак мы все на свете прождем! - поднял голос Маслов.

- Видимо, все же так, - заключил Вавилов. - Ничего другого не остается… Хотя, конечно, если у кого-нибудь возникнет какая-то идея… Пусть на первый взгляд самая экстравагантная! Выслушаем с открытыми ушами. В порядке мозговой атаки… А пока, значит, так: станцию держать в полной готовности. Ничего в ней не разбирать, не регулировать. Зачехлить под пломбу. Заготовить заявку на полет по предыдущему заданию: заходы вне облаков… И безоблачной погоды нам ждать не нужно; вполне подойдет, если будет нижняя кромка метрах на двухстах - трехстах.

- Даже на ста, - вставил Литвинов. Очень уж хотелось ему произнести хоть что-нибудь такое, что шло бы окружающим не против шерсти.

Далеко не впервые сталкивался он во время летных испытаний с проблемами. Сложными иногда до головоломности. Всякие недоборы скорости или высоты полета, перегревы двигателей, недостатки устойчивости и управляемости и мало ли что ещё, бывало, выявлялось в новом летательном аппарате. Разбираться в этом - прямое дело летчика-испытателя. И когда речь шла о самолете, его системах, силовой установке, Литвинов чувствовал себя полноценным и полноправным участником обсуждений, сколь угодно горячих и темпераментных. Но с «Окном» дело обстояло иначе. В электронике Литвинов был не очень силен. Понимал, что надо бы подзаняться, почитать литературу, войти, как говорится, в курс. Но всегда не хватало времени, одно задание налезало на другое, и благие намерения Марата (которыми, как известно, вымощена дорога в ад) так и оставались нереализованными. В порядке самобичевания он как-то поделился переживаниями по поводу собственной радиоэлектронно-локационной малограмотности с Белосельским, на что тот ответил нравоучительно:

- Видишь, Марат, это ход времени. Двадцать лет назад летчики вашего поколения удивлялись: как это старики испытывают самолеты, а сами аэродинамики не знают! И даже принцип под это подводят: машину, говорят, нужно не знать, а собственным задом чувствовать!.. А вот теперь снова смена поколений. И молодые удивляются: как это можно - работать и не разбираться досконально во всей этой электронике. Да еще в каких-нибудь лазерах-мазерах…

- Лазеры - тоже электроника.

- Тем более. Но не в этом дело… Приходится тянуться! Трудно это в наши годы. Даже в твои, а уж в мои-то - и говорить нечего. Но все равно надо! Или, будь любезен, освобождай территорию! Другой, как дипломаты говорят, альтернативы нет.

Освобождать территорию Марату не хотелось. Скорее - раз уж нет другой альтернативы - он был согласен тянуться.

По дороге домой, в город, попутчиком Литвинова оказался Плоткин. Марат любил его общество, ценил нестандартность мышления и не так-то часто встречающиеся у умных людей терпимость и добродушие.

Плоткин был специалистом по теории двигателей. Но так уж сложились извивы его биографии, что к моменту первого знакомства с Маратом он пребывал в не очень научной должности представителя от двигателе-строительного КБ при КБ самолетостроительном.

Среди эпитетов, традиционно прилагаемых к слову «интеллигенция», почему-то нередко фигурирует - «безрукая». Плоткин такое мнение своей персоной опровергал вполне наглядным образом: бодро лазал по самолетным крыльям, забирался в двигатели, уверенно орудовал ключами, отвертками, пассатижами, - и могучие, многотонной тяги двигатели его слушались; отрегулированные и отлаженные Плоткиным, они работали исправно. Неудивительно, что когда где-то что-то не ладилось с изделиями представляемой им фирмы, Плоткина приглашали на консультацию. Хотя он сам к этой боковой линии своего служения авиации относился не без иронии, считал, что «без варягов лучше», и любил рассказывать, как один его бывший сослуживец, видный сотрудник солидной научно-исследовательской организации, удаляясь с очередной фирмы, которую консультировал, применял такую формулу прощания: «Желаю вам поскорее оправиться от нанесенной нами помощи».

- Вы чем-то озабочены, Марат Семенович? - спросил Плоткин, едва они с Литвиновым выехали с территории аэродрома и поехали по жирно блестевшей мокрой асфальтовой дороге, извивавшейся в старом хвойном лесу.

- Эта вот фауна очень уж раздражает, - попробовал отшутиться Литвинов, показывая на изображавшую двух медведей гипсовую, выкрашенную в ядовито-коричневый цвет скульптуру, мимо которой они проезжали. - Это надо же! Такой лес! Мне хвойный лес, знаете, чем нравится? У него красота ровная. Он круглый год зеленый… И такую пошлость, как эти медведи, в него воткнуть! Варварство!

- Вы, я вижу, ищете во всем гармонию, - улыбнулся Плоткин.

- Если о природе речь, то, наверное, да… Вот наша средняя полоса. Конечно, Крым, Кавказ - побывать там приятно. Но за душу так не берет. Меня, во всяком случае. А у нас пройдешь по лесу, выйдешь на опушку, увидишь поле, какую-нибудь там речку, за речкой пригорок, вдалеке еще лесок - и как-то сразу очень дома себя почувствуешь. Наверное, это сила первых впечатлений в жизни, с детства заложено.

- Наверное, - согласился Плоткин. И вернулся к исходной позиции: - Вы чем-то озабочены?

Еще бы Литвинову не быть озабоченным! Он рассказал о неожиданно - неожиданно не только для него, но и для создателей «Окна» - возникших неприятностях. Так хорошо все шло. Были, конечно, какие-то «бобы» и «бобики» (эти наименования технических неисправностей соответственно более и менее значительных, пришли с космодрома), не без этого. Но в целом… Уже предварительное заключение написали. В самых розовых тонах. И будто сглазили! Нате вам! На самом последнем этапе…

- А к вам, лично к вам, есть претензии? - осторожно поинтересовался Плоткин.

- Какие же ко мне претензии? - пожал плечами Марат. - Я все делаю. Стараюсь… Скорее у меня к ним должны быть претензии: выяснять у самой земли, что полоса где-то в стороне, и выворачиваться на нее раком-боком, это, знаете, не лучшее упражнение в утренней зарядке. Нет, какие тут ко мне претензии?

- Будут, - уверенно сказал Плоткин. - Когда никаких других надежд не останется, прорежутся. Поверьте моему опыту… Что? Какие именно? Этого не знаю. Но будут.

Пройдет не так уж много времени, и Литвинов упрекнет Плоткина: «Ох, накаркали вы мне! Как в воду смотрели…» Но то через месяц. А пока разговор перешел на другую тему. Только накануне вернувшийся из командировки Плоткин рассказывал:

- Такая, понимаете ли, неприятная командировка. У них на заводе «восьмерка» идет - вашего КБ изделие; опытный экземпляр, если не ошибаюсь, Нароков испытывал. И с нашим двигателем - мы с него уже после опытной машины ограничения сняли… Пошла, значит, у них серия. И, как положено, головную машину - на контрольные испытания. Выпустили в первый полет - летчик Крупняк летал, знаете его?

- Знаю. Хороший летчик. Грамотный. Надежный.

- Надежный? Так слушайте: этот ваш надежный Крупняк в первом же полете вернулся с задания, прошел над стартом и на радостях такой номер отмочил! Представляете, перевернулся вверх колесами - будто на истребителе! - и так, на спине, вдоль всего аэродрома и прочесал…

- Ну и что? Разве ваш двигатель перевернутого полета боится?

- Это смотря сколько времени. Десять секунд не боится.

- А сколько там было?

- Кто засекал? Одни говорят - секунд семь, другие - все двадцать… Но через два дня двигатель выходит из строя: гонит стружку… Заводские к нам с рекламацией: давайте-ка, братцы, разбирайтесь, чего это ваш двигатель скис! Хотят часы на нас перевести. А то их за задержку испытаний греют…

- Ох, дипломатия какая-то! - поморщился Литвинов, объединявший этим термином все деяния человеческие, в которых безупречная форма прикрывала не столь кристально чистое содержание. - Не пойму только, отчего на самом-то деле двигатель полетел. Слабоват он после снятия ограничений, что ли?

- Вряд ли. Скорее, причина какая-нибудь случайная… Надо разобраться. Время требуется… Ну и, конечно, чтобы, пока мы разбираемся, нам ничего на нашу шею не навесили. А то, знаете, как у нас бывает: вместо технического решения - волевое. Оно ведь быстрее, и думать меньше надо… Наш замглавного, когда меня отправлял, так и сказал: «Это, Яков Абрамович, на сегодня твоя главная задача - упредить такой ход событий. Об этом и заботься!»

- А кто об этом не заботится?! Это как сынишка моих друзей. Сейчас он уже взрослый - хороший парень, врач. Так в детстве, когда ему годочка два-три было, мать его утром будит, еще никаких указаний не дает, ничего противного делать - зубы, скажем, чистить или шею мыть - еще не заставляет, а он, только глаза раскроет и сразу: «Не буду! Не хочу!» - так сказать, как программное заявление, в упреждение возможных неприятностей. Нормальная психология человеческая… Ну так как же, удалось это вам?

- Не сразу. Разные были голоса… С противниками я более или менее справлялся. Труднее иногда бывало с союзниками. Один из них, так сказать, в защиту моей фирмы предложил сразу, не мудрствуя лукаво, все на летчика списать: «Еще бы двигатель не повредился! Они там с ним высший пилотаж откалывают, на отрицательных перегрузках ходят. Он на это не рассчитан» …Я этот спасательный круг не подхватил. Хотя, конечно, начисто отрицать такой вариант не мог… Стоял на своем: не знаю, гадать не умею, дайте время - разберемся. Плоткин помолчал и добавил:

- Крупняка собираются в классе понизить.

Снижение в классе! Горбом достается летчику-испытателю каждая из этих пяти ступенек, характеризующих его мастерство, знания, опыт, не раз подтвержденное умение выходить из сложных и опасных ситуаций в полете! Не бесплатно, очень не бесплатно получает испытатель очередной класс. И тут каждый шаг назад - тяжелая травма!

- Хоть бы подождали, пока выяснится, при чем тут этот чертов полет вверх колесами или ни при чем!

- Да скорее всего ни при чем. Крупняка за сам факт прижимают - выполнил неположенную фигуру. Этим и грешен. В общем, за недисциплинированность… Что, не одобряете?

- Как вам сказать.. В данном случае не очень. Многовато хотят Крупняку навесить. Не по содеянному… Когда-то - еще до войны - Владимир Коккинаки на ильюшинском дальнем бомбардировщике ДБ-3 петли крутил. Что ж, его тоже надо было в классе снижать?

- Анархист вы все-таки, Марат Семенович, как я погляжу! - улыбнулся Плоткин. - Что ж вы, выходит, вообще дисциплину не признаете?

- Признаю, признаю, не беспокойтесь… Хотя категория она непростая - дисциплина. Очень уж разная бывает… А она, я считаю, должна внутри человека сидеть, изнутри им управлять, а не от нажима снаружи.

- Эх, дорогой мой! Вашими бы устами… А человек слаб. Чаще всего дисциплина у него в нутре как раз от этого, как вы говорите, нажима снаружи и поселяется. И хорошо еще, если смолоду…

За разговором время в пути прошло незаметно.

Машина пересекла окружную автомобильную дорогу и въехала в город. Литвинов, державший на шоссе скорость девяносто - сто километров в час, нехотя сбросил ее до шестидесяти и в который уж раз заново удивился тому, насколько сильна в человеке привычка, пусть совсем свежая, едва успевшая родиться: проедешь каких-нибудь полчаса со скоростью сто, и уже кажется, что на скорости шестьдесят еле ползешь! Не случайно тонкие знатоки водительской психологии - бдительные инспектора ГАИ - засекают грешников-водителей, превышающих разрешенную скорость, чаще всего именно на въезде в город… Наверное, вообще в жизни так: если какие-то обстоятельства вынуждают человека изменить ритм своего существования, особенно в сторону торможения, это поначалу ощущается наиболее остро. Смена темпа - перестройка всех регуляторов: и физиологических и, главное, психологических.

«Не оттого ли, - подумал Литвинов, - пока человек работает, он тянет себе и тянет, а выйдет на пенсию - и, глядишь, через год-два и сковырнулся! Ритм сбил».

Его мысли прервал Плоткин:

- Марат Семенович, высадите меня тут, у метро. Спасибо за доставку. Чаевые - за мной… А насчет всех этих чудес с «Окном» подумайте. Как говорят адвокаты, составьте план защиты. На вас насядут. Клянусь здоровьем, насядут! И, возможно, довольно скоро.

Глава 5

Назавтра вопреки всем предсказаниям погода стояла отличнейшая: высокая облачность с разрывами и прекрасная видимость. Все как надо.

С утра Литвинов успел сделать короткий, двадцатиминутный, контрольный полет на скоростном истребителе после проведенных на нем очередных регламентных работ. Марат любил такие «однополетные» задания. Они вносили разнообразие в его летную жизнь. Тем более сейчас, когда он, кажется, довольно прочно завяз на тяжелых машинах, проветриться на легком, вертком, маневренном самолете - отвести душу - было особенно приятно. Да и, кстати, небесполезно для поддержания того самого универсализма, без которого, по убеждению Литвинова, невозможно представить себе настоящего испытателя высшего класса. Испытателя, способного выполнить любое задание на любом летательном аппарате. Литвинов, как и большинство его коллег, летал на истребителях, бомбардировщиках, штурмовиках, пассажирских самолетах, вертолетах, планерах… Не приходилось ему - как-то так уж сложилось - летать только на гидросамолетах, о чем он сожалел чрезвычайно: пробел в образовании!

Взлетев, Литвинов осмотрелся. Облачность была многобалльная, с разрывами, из которых шли вниз и упирались в землю наклонные столбы солнечного света. Это было похоже на комнату, в окна которой врываются прямые лучи солнца. В каждом таком луче проявляются, обретают видимость малейшие пылинки, беспорядочно плавающие - вверх, вниз, в стороны. Воздух оказывается совсем не пустым. Какая-то живая жизнь беспрестанно копошится в нем.

Точно такие же, только несравненно большие по размерам, яркие солнечные столбы видит летчик в полете под разорванной облачностью. По контрасту с ними остальное, затененное пространство кажется мрачновато-сумрачным. А сами освещенные столбы представляются такими материально плотными, что, влетая в них, подсознательно ждешь какого-то толчка или торможения, хотя прекрасно понимаешь, что ничего подобного быть не может.

Литвинов вышел наверх, за облачность, и придирчиво проверил работу двигателя на всех режимах. Сделав это основное дело, он минут десять покрутил фигуры произвольного пилотажа, переходя от переворота через крыло к петле, от петли к иммельману, от иммельмана к двойной бочке - слитно, в темпе, без секунды прямолинейного полета между фигурами.

Первые несколько фигур получились вяловатыми: высший пилотаж, как и полет вслепую, и стрельба в воздухе да и, наверное, любая филигранно точная работа, требует систематической тренировки. А Литвинов не крутил фигур давненько и несколько «заржавел». Но очень скоро старые навыки проснулись, фигуры стали получаться такими, как надо: четкими, чистыми, энергичными. На каждом глубоком вираже, как только замыкался полный круг, машину энергично встряхивало. Это означало, что она попала точно в собственную струю - в невидимый кольцевой жгут возмущенного пролетевшим самолетом воздуха. Верный признак того, что вираж выполнен безукоризненно.

- Нет, похоже, не разучился! - не без самодовольства подумал Литвинов.

Мало что так придает бодрости и так улучшает настроение летчика, как высший пилотаж: тут и счастливое сознание своего владения машиной, свободы своего обращения с ней и просто чисто физическое удовольствие от быстрого передвижения в пространстве по этаким замысловатым, лихим траекториям.

Приземлившись и зарулив на стоянку, Литвинов сообщил ожидавшим его механикам, что все в порядке, техника работает исправно, можно пускать машину на какие ей там назначены задания. Потом в диспетчерской записал то же самое в полетный лист и направился в преотличнейшем настроении к стоянке «своего» самолета. Федя Гренков заканчивал положенные предполетные контрольные замеры. Через четверть часа они уже были в воздухе.

- Затон, я - ноль-четвертый. Подтвердите готовность к работе. Прошу заходы на посадку согласно заданию.

- Ноль-четвертый, я - Затон. Работу разрешаю. Наземный излучатель включен. Давайте!

И Литвинов принялся «давать». Пройдя по коробочке вокруг аэродрома, он вывел машину на прямую, носом к посадочной полосе. И вдруг понял, как желает - всеми фибрами души желает, - чтобы станция и на этот раз фокусничала! Чтобы электронная отметка и вне облачности дергалась, плавала, извивалась, как было в последних двух полетах! Это означало бы, что в станции все-таки что-то изменилось. Что дело не во внешних условиях, не в том, что в облака влезли, а в каком-то дефекте, которого просто не удалось пока выловить. Надо, значит, искать еще получше. А ничего принципиального, если так, слава богу, нет!..

Самолет снижается. Все ближе полоса.

А на экране - ровная, чуть мерцающая четкая трапеция. «Окно» работает! Работает так же исправно, как и раньше - до этих, будь им неладно, заходов в плотной, низкой облачности.

Нет, не суждено было сбыться надеждам Литвинова. Да и не одного его, конечно! Множество людей, до Главного конструктора Вавилова и Генерального конструктора Ростопчина включительно, с нетерпением ожидали результатов этого полета. Едва самолет завершил первый заход и белой торпедой пронесся над бетонкой, уходя на повторный, как земля запросила: «Ну, что?»

- Ничего хорошего - все хорошо, - мрачно ответил Литвинов, почти предвосхитив заключительные слова песни, прозвучавшей много лет спустя: «Хорошо-то хорошо, да ничего хорошего!» И хотя его ответ с позиций формальной логики отличался некоторой противоречивостью, на земле его поняли. Поняли хотя бы по тону, которым он был произнесен.

После посадки Литвинов подтвердил:

- Да, работает. В точности, как прежде. Замечаний нет. - И, не дожидаясь разбора полета (чего уж тут разбирать!), направился со стоянки к ангарам. Хорошего настроения как не бывало. Задало же это вредное «Окно» загадку! Действительно получается: во всех случаях, кроме тех, когда нужно…

Постоянными посетителями летной столовой не раз принималось окончательное и сверхтвердое решение: никаких разговоров на служебные темы за обедом! Мешает пищеварению и не способствует общему развитию. Выдвигалась даже идея: каждого затронувшего за столом тему, так или иначе связанную с работой, штрафовать! Но ничего из этих благих затей не вышло. И говорить на служебные темы во время обеда продолжали, и штрафовать никого не штрафовали по причине полной бессмысленности этой акции: грешили против принятого решения практически все, вследствие чего никакого педагогически полезного перераспределения финансов между виноватыми и безвинными взимание штрафов повлечь за собой не могло.

- Что же ты будешь предлагать? - спросил за обедом Литвинова Нароков.

- А чего ему предлагать, во все дырки затычкой лезть? - вмешался Аскольдов. - Пусть разработчики думают. Их дело. Он свое сделал.

- Не в том вопрос, чье дело, - с досадой сказал Литвинов. - Если бы я знал, что предложить! Рад был бы… Только я не знаю. Ума не приложу. А у вас есть идеи, братцы?

Но братцы промолчали. Помочь ничем не могли. Федько с Белосельским переглянулись и с сочувствием посмотрели на Литвинова: «Что-то растерян Марат. Даже свой победный тон утерял».

После обеда дежурная летной комнаты встретила Литвинова сообщением:

- Марат Семенович, приходили от Вавилова, просили вам передать, чтобы вы к ним зашли. В мастерскую.

В вавиловском самолетном ящике, то бишь в мастерской, Литвинов снова обнаружил полный синклит: Главный конструктор, все его заместители, несколько ведущих специалистов КБ. Обращало на себя внимание и то обстоятельство, что, войдя в мастерскую, Литвинов не застал вавиловцев в обычном состоянии бурного обсуждения очередной животрепещущей проблемы. Никаких дебатов не происходило. Все молча ждали. Ждали, по всей видимости, его, Литвинова.

Вавилову было явно нелегко начать разговор. Наверное, поэтому он сначала издал несколько неопределенных «гм, гм» и лишь после этого сказал:

- Мы, прямо скажу, в затруднении, Марат Семенович. Похоже, что зацепка не в случайном дефекте, а в чем-то более хитром. В чем именно? Будем искать… А к вам просьба: давайте пока продолжим полеты. Может быть, вы в воздухе что-то такое заметите, чего на земле не увидать. Бывает же так…

- Вообще-то бывает, - ответил Марат. - Но в данном случае… Вряд ли я особенно много для вас нанаблюдаю… Вы бы посмотрели, как ваша отметка…

- Вот уже ваша!

- Ну хорошо, наша. Не видели вы, как наша отметка плавает, как дергается?

- Почему не видели? Видели. Все пленки по нескольку раз прокрутили. Так что не думайте, мы в курсе. Не меньше вас, - повернул к Марату свое плоское лицо Маслов.

- Меньше! Гораздо меньше, - начал понемногу заводиться Литвинов. - Вы только пленки крутили, а я это в живом полете видел. Видел изнутри… Летчик-то обязан на отметку не просто смотреть, а на каждое ее движение реагировать! Или не реагировать, на это тоже нужно решение принять. Иногда оно даже труднее: принять решение не обращать внимания…

- А нет ли зацепки в том, - спросил Маслов, - что вот я смотрю пленки и вижу: в некоторых заходах отклонение получалось действительно неприемлемое, но в некоторых более или менее ничего.

- Так случайно! Случайно же это, Григорий Анатольевич, - прижал руку к сердцу Литвинов. - Знаете, говорят, если обезьяну посадить за пишущую машинку и заставить по клавишам лупить, то вероятность того, что она таким манером «Анну Каренину» отстучит, не равна нулю. Но почему-то никто всерьез такую вероятность не принимает.

- Это все-таки другой случай, - стоял на своем Маслов. - «Окно», конечно, посложнее пишущей машинки, но зато и мы с вами, извините, уже, наверное, добрый миллион лет как не обезьяны. К тому же от нас требуется не роман написать, а вывести самолет на посадку. По станции «Окно». И с таким отклонением, чтобы потребовалась минимальная корректировка. Только и всего.

- Только и всего, - невесело улыбнулся Литвинов.

- Да, Марат Семенович, пожалуйста, поработаем еще, - снова вступил в разговор Вавилов. - Я звонил синоптикам, они обещают серию циклонов, низкую облачность, в общем, то, что нам надо. Тренируйтесь! И наблюдайте…

Редко к чему приступал Литвинов с такой неохотой, как к этим, как назвал Вавилов, тренировкам. С неохотой и с весьма слабой надеждой, что эти попытки приведут к мало-мальски заметным результатам. Или хотя бы к тому, что он сможет добавить что-либо существенное к уже сказанному им о работе станции.

По просьбе Литвинова Федя Гренков контрабандно прокрутил Федько, Белосельскому, Нарокову и присоединившемуся к ним по собственной инициативе Кедрову кинопленки, на которых был заснят экран «Окна», сначала в заходах вне облачности, а затем внутри нее. Последний вариант одобрения у зрителей не вызвал.

- С такой индикацией можно быть уверенным, разве что находишься где-то в нашей губернии, - резюмировал общее мнение Белосельский.

И все-таки каждый день, когда плотная, темная облачность нависала над самыми крышами ангаров - а это по осеннему времени происходило часто, - самолет Литвинова в отличие от всех других, в такую погоду тихо мокнущих под чехлами на своих стоянках машин, выруливал на полосу, взлетал и уходил, шурша двигателями, в облака. Через десять - двенадцать минут он вылезал из муры где-то над краем летного поля - увы, на изрядном удалении от оси посадочной полосы, - проходил несколько сот метров над аэродромом и вновь исчезал в темно-серой, влажной массе облаков, чтобы через десяток минут опять возникнуть с другой стороны летного поля.

Выполнение этих полетов поставило руководителей летно-испытательной базы, кроме всего прочего, и перед лицом проблемы формального характера. По всем действовавшим нормам летать на скоростном самолете при таких метеорологических условиях не полагалось. А чтобы быть вполне точным: прямо запрещалось. И если три-четыре подобных полета начальник базы, заручившись рекомендацией методического совета, еще мог скрепя сердце взять на себя, то ввести такие номера в систему - это было чересчур. Чересчур и для формальных прав, присвоенных его должности, и для его осторожного характера, воспитанного изрядным количеством обрушившихся на него за долгие годы службы проявлений как праведного, так, бывало, и не вполне праведного начальственного гнева.

Решил вопрос Генеральный конструктор.

- Литвинов на это дело как смотрит? - спросил он.

- Литвинов согласен. Не возражает. Только просит, чтобы ему было официально разрешено летать в любую погоду по собственному усмотрению.

Проницательный Генеральный улыбнулся: такое, выходящее за все нормы летной работы разрешение было, кроме всего прочего, лестно для летчика. К подобным вещам Литвинов был неравнодушен, и Генеральный это знал. Сам человек не без слабостей, он легко улавливал их в других.

- Хорошо. А кто это официальное разрешение может дать? - спросил Генеральный.

- Только министр. Он утверждал положение. Он может санкционировать и исключения.

Генеральный взял трубку телефона прямой связи - «вертушки», и через две минуты вопрос был решен.

- А бумага? - забеспокоился начальник базы. - Нужна бумага! Иначе мало ли что…

- Бумага будет завтра. Обещал прислать.

И Литвинов продолжал летать «в любых…» теперь уже на вполне законном основании. С «бумагой».

Всякая экзотика рано или поздно приедается, обретает черты обыденного. Вскоре заметно поредела, а затем и вовсе сошла на нет кучка аборигенов испытательного аэродрома, поначалу исправно выезжавших к посадочной полосе, чтобы понаблюдать, как «Марат откалывает номера». Да и сам Литвинов к этим номерам как-то незаметно для себя вскоре приспособился. Только заметил как-то:

- Набирали статистику положительную - теперь набираем отрицательную.

С каждым полетом уверенность экипажа в бесперспективности собственных усилий все более укреплялась.

- Если бы среднее отклонение от полета к полету хоть понемножку уменьшалось! - утомленно сказал как-то Литвинов Феде Гренкову. - Имело бы смысл стараться. А то все получается одно и то же. И как тут чего-то добиться, я лично себе не представляю. Как говорится, из ничего только ничего и высосешь!

Литвинов брился опасной бритвой. Вернее, семью бритвами - каждая на свой день недели, - привезенными много лет назад из Германии. От длительного употребления они сточились, стали совсем узкими, ясно было, что век их подходит к концу, но момент покупки новой бритвы Марат всячески оттягивал. Он вообще не любил новшеств в своем устоявшемся быту. Избегал их не менее старательно, чем, напротив, искал новшеств в работе.

Бреясь, он обычно обдумывал предстоящий день. Правда, повлиять на распорядок этого дня - чем, как и когда заняться - он почти не мог. Летные испытания, как, впрочем, едва ли не всякая работа в технике, - дело коллективное, каждый, кто в ней участвует, вынужден вписываться в общий ритм. Но Марату нравилось заранее представлять себе, что именно этот общий ритм ему предпишет. «Мы не пожарные. По тревоге не выезжаем», - не раз говорил он. Хотя вообще-то случалось всякое, иногда приходилось и по тревоге…

Но сегодня мысли Литвинова вертелись не вокруг предстоящего дня. Никак не выходил из головы Бело-сельский. С каждым днем он выглядел, нельзя даже сказать, чтобы хуже, а как-то… как-то тусклее. Даже цитаты из прочитанного стал реже преподносить… А главное, все только собирался подлечиться. Собирался…

Федько, посоветовавшись с Маратом, пошел на крайний шаг: поговорил с Олесей. И, оказалось, ничего нового ей не сказал.

- Я все вижу, - тихо, не в своей обычной экспрессивной манере ответила Олеся. - И пробовала говорить с ним… Но он тянет. Говорит, рассосется… А нажимать на Петю, вы же его знаете, только портить. Упрется и потом уж сам себя не сдвинет!.. Нет, Степушка, я могу помочь одним: плечо подставить. Всю жизнь я на него, как на каменную стенку, опиралась. Теперь, видать, моя очередь… Иначе не жена ему буду. А так - соседка по квартире…

Федько рассказал об этом нелегком для обоих собеседников и, в общем, ничем не окончившемся разговоре Литвинову. И сегодня, бреясь, Марат не мог оторваться мыслями от сверлящего вопроса: «Что тут можно предпринять? Не смотреть же сложа руки!..»

В один прекрасный день на аэродроме появился гость. То есть, вообще говоря, гостями фирма была хорошо обеспечена всегда - редкий день проходил без того, чтобы десятки людей не приезжали о чем-то договориться, с кем-то посовещаться, что-то посмотреть, что-то показать… Но этот гость был особенно дорог, прежде всего обитателям комнаты летчиков. Дмитрий Никитович Широкий в годы войны завоевал - в буквальном смысле слова завоевал! - всесоюзную известность как один из самых результативных летчиков-истребителей в нашей авиации. Известность, которая держалась не только на количестве сбитых им вражеских самолетов (хотя это количество само по себе выглядело более чем убедительно), но и на том, что он как-то умудрялся не просто сбивать, а сбивать именно те самолеты противника, которые было особенно нужно сбить, и как раз тогда, когда особенно нужно!

Одним из первых он понял, что, сколь ни эффектна победа над фашистским истребителем, победа в лихом, маневренном, изобилующем головоломными фигурами, похожем на рыцарский турнир бою, но основную ударную силу авиации противника составляют бомбардировщики. А потому уничтожить бомбардировщик или по крайней мере не дать ему прицельно ударить по нашим войскам - первая задача истребителя. Более важная даже, чем счет побед. Поняв же это, начал соответственно и строить - именно строить, навязывая свою волю врагу! - собственные воздушные бои, а затем и бои эскадрильи, которой еще в звании младшего лейтенанта стал командовать: уклоняясь от боя с истребителями сопровождения, связав их по возможности минимальной группой наших истребителей, старался прежде всего ударить основными силами по бомбардировщикам. Правда, расправившись с бомбардировщиками, не упускал того, чтобы, если подвертывалась возможность, так сказать, вернуться и к вопросу об истребителях, навалиться затем и на них.

А когда появился у противника новый, очень сильно вооруженный истребитель «Фокке-Вульф-190», о непобедимости которого заранее убежденно говорили сбитые фашистские летчики, не кто иной, как Широкий, первым на своем фронте сбил машину этого типа, да еще к тому же пилотируемую известным гитлеровским асом. Сбил и, приземлившись, уверенно сказал: «Аэроплан, слов нет, сильный. Но воевать с ним можно. Если точненько по нему дать, нормально падает». И тут же высказал несколько практических рекомендаций, как лучше всего вести воздушный бой с «фокке-вульфом». Ореол непобедимости с этой, вообще говоря, действительно сильной машины был снят.

Точно так же уже в самом конце войны Широкий умудрился одним из первых сбить реактивный, представлявший в то время самую что ни на есть новинку «Мессершмитт-262». Именно умудрился, потому что максимальная скорость реактивного «мессершмитта» была больше, чем истребителя, на котором воевал Широкий.

Но по этому поводу Дмитрий Никитович сам дал необходимые разъяснения:

- Ну и что ж, что больше! Война не гонки на скорость… Тут главное дело - кто кого первым заметит. Понял?.. Я его увидел - он ниже меня метров на семьсот - восемьсот шел. Похоже, на своей крейсерской скорости. Конечно, его крейсерская - это, можно сказать, почти что моя максимальная. Но я превышение использовал. Понял? Все в кабине - от себя: полный газ, полные обороты, ручку на пикирование - и пошел валиться на него. С разгоном… Он заметил - поздно! Тоже, конечно, полные обороты дал - черный шлейф за собой пустил. Но двигатели-то у него не приемистые, пока раскочегарятся, да пока машина его - тяжелая ведь она - в разгон пойдет! Метров до двухсот мы сблизились и вроде бы замерли. Ну я, конечно, не стал ждать, когда он уходить начнет, прицелился поаккуратнее - и дал! Гляжу: горит. Концы! Тут и летчик выбросился…

Так, в который уж раз, было доказано, что в конечном счете воюют не самолеты, а сидящие в них люди.

Часто повторяемое словечко «понял», а особенно иллюстрирующие ситуацию, как всегда у летчиков, размашистые жесты обеими руками придавали рассказу Широкого особую наглядность.

…Приехав на испытательный аэродром и отсидев положенное время на совещании, куда был приглашен, Широкий, конечно, завернул к коллегам, в комнату летчиков, где его уже ждали все свободные от полетов испытатели.

Он появился в дверях - веселый, улыбающийся, сверкая двумя Золотыми Звездами и пятью рядами орденских планок на кителе, плотно сидевшем на его начавшей слегка раздаваться фигуре, поздоровался со своими старыми знакомыми - Белосельским, Федько, Литвиновым, Нароковым, потом огляделся вокруг и увидел Тюленева:

- Митроша! Здорово! И ты здесь? Испытатель?

- А как же. Тебе, Митяй, технику готовим, - с достоинством ответил Тюленев.

Они обнялись. Поцеловались троекратно. И завели хоть и короткий, но совершенно обязательный при встрече однополчан разговор, в котором едва ли не каждая фраза обоих собеседников традиционно начинается со слов: «А помнишь?..»

Обитатели летной комнаты почувствовали себя слегка ошарашенными. Не принимать очень уж всерьез рассказы Тюленева о его ратных подвигах и особенно о близких дружеских отношениях с носителями громких авиационных имен стало в этой компании привычным. И вдруг выясняется: все правда! И воевал Митрофан, как охотно подтвердил Широкий, в общем, хорошо. Наградами не то чтобы совсем уж обойден, но и не очень щедро отмечен по разным причинам, в основном вполне земного характера. Не прочь, оказывается, бывал несколько превысить положенную за ужином стограммовую норму, что ему, как правило, легко удавалось ввиду особо добрых отношений сразу с двумя официантками летной столовой. Вот эта-то склонность к превышению привычных норм - как по количеству принятых граммов, так и особенно по числу прирученных официанток, - не могла не привести к некоторым конфликтам… А воевал Митрофан хорошо. В числе самых результативных асов, правда, не был, но ведомым считался надежным. Да и на собственном счету сбитых имел. И со всеми этими «Сашами, Петями, Толиками», как он называл знаменитых асов своего полка, как, впрочем, и с «Митяем» Широким, действительно был в отношениях самых дружеских.

Персона Тюленева в глазах его сослуживцев сразу не то чтобы выросла, но как бы обрела новые очертания. Очевидные слабости его характера, вернее, манеры поведения, конечно, никуда не делись. Но перестали заслонять многое другое, начиная хотя бы с боевого прошлого, которое в авиации цену имеет, и немалую.

- Не пойму! - сказал Аскольдов после того, как Широкий распрощался, а Тюленев отправился проводить его до машины. - На кой это Митрофану приспичило так павлиний хвост распускать?

- А он его в общем-то и не распускал, - сказал Нароков. - Это нам казалось, что павлиний хвост. На самом деле он просто рассказывал… Многовато, конечно, рассказывал. Повода не упускал. Да и без повода иногда тоже…

- Я думаю, тут дело в том, - заметил Белосельский, - что война для него была - звездный час. Весь запас душевных сил, какие у него были, он на войну и израсходовал. В мирное время себя не очень нашел. Так и жил дальше - задом наперед.

- Как это - задом наперед?

- А, знаешь, будто человек сел на лошадь лицом к хвосту. Лошадь его везет, конечно, вперед. Только он-то смотрит все время назад.

- Да… Немножко мы по отношению к Митрофану оказались не того… - сказал Аскольдов.

- Что, совесть заела? - улыбнулся Нароков.

- Да как тебе сказать… - замялся Аскольдов. Признавать прилюдно за собой такие тонкие движения души, как угрызения совести, он не любил, Стеснялся.

- Тут, наверное, не столько факт нарушения законов Сашу тревожит, сколько калибр грехопадения. Очень уж он мелковат, этот калибр, - пришел на помощь Аскольдову Белосельский.

- Понимаю. Ему бы сейфы государственного банка обчистить, вот был бы подходящий калибр. Ограбление века! - принял предложенную гипотезу Нароков.

На том разговор и закончился.

Но отношение к Тюленеву как-то сдвинулось. Два дня спустя Литвинов вошел в летную комнату и обнаружил там Нарокова, сидящего за столом рядом с Тюленевым. Перед ним лежал полетный лист - предстоящее Тюленеву новое задание, и Нароков неторопливо продолжал, видимо, давно начатый разбор.

- На семи тысячах вам нужно что? Площадку с оборотами девяносто пять процентов. Так. Посмотрим график… Это при сегодняшней температуре получится по прибору что-нибудь пятьсот двадцать - пятьсот тридцать… Вот вы, пока будете с девяти тысяч снижаться, эту скорость и установите. Или, даже лучше, чуть побольше: перебор на площадке быстрее погасится, чем разгонится недобор… И обороты девяносто пять установи не на семи, а что-нибудь на семи триста: триста метров у тебя на просадку уйдут…

Визит Широкого явно пошел Тюленеву на пользу. Нароков сам не заметил, как в ходе разговора перешел с Митрофаном на «ты».

Трудно назвать порождение рук человеческих, которое прогрессировало бы быстрее авиации. Из года в год самолеты летают все быстрее, все выше, делаются все неразборчивее к погоде. Казалось бы, от этого должна повышаться степень риска, особенно в испытательных полетах. Но, к счастью, на деле так не получается. Прогрессирует не только авиационная техника, но и авиационная наука - люди знают об еще не поднявшемся в воздух самолете сегодня гораздо больше, чем знали вчера. И методика самих летных испытаний делается все надежнее. И моделирование… Да и сами испытатели не лыком шиты, умеют выходить без потерь из сложных положений… Словом, сейчас летное происшествие на испытательном аэродроме - гость, гораздо более редкий, чем на страницах романов «из жизни летчиков-испытателей».

Ну, а уж в самом крайнем случае на помощь приходят катапультируемые кресла. В минуту жизни трудную, когда спасти самолет и людей вместе с ним явно невозможно, приходится спасать людей без самолета. Поворот красного рычага - и кресло, увлекаемое силой вделанных в него ракет, вылетает вместе с сидящим в нем человеком из самолета. Грохот! Пламя! Дым! Удар! И тут же второй удар - о воздух, который при больших скоростях полета делается каменно жестким… Слов нет, удовольствие существенно ниже среднего! Ведь, если называть вещи своими именами, только что человеком выстрелили! Но тут уж не до жиру, быть бы живу. Живу в полном, совершенно буквальном значении этого слова…

На летной базе КБ Ростопчина ничего такого экстраординарного уже больше года не происходило. Чему все были, конечно, только рады, потому что стремление к риску ради риска тоже присуще испытателям разве что в книжках и кинофильмах. В реальной действительности умный испытатель (а бестолковые на этой работе удерживаются редко) всю свою профессиональную жизнь именно на то и настроен, чтобы и задание обязательно выполнить, все необходимые данные получить, и домой вернуться в целом виде на целом самолете. На вопрос одного дотошного интервьюера, ощущает ли он притягательную силу риска, Белосельский, проявив неплохую испытательскую реакцию, мгновенно ответил:

- Ощущаю… Когда играю в преферанс, - на чем интервью и закончилось.

…Авария Аскольдова выглядела странно. Впрочем, этим она не отличалась от подавляющего большинства аварий, во всяком случае, на первом этапе их расследования. Летное происшествие, всем с самого начала абсолютно ясное, встречается нечасто.

Аскольдов гнал площадки на нескольких высотах при разных режимах работы двигателей. Простейшее задание, серийный самолет, никаких оснований для беспокойства… Выйдя на очередную высоту, Аскольдов отрегулировал обороты двигателей, подождал, пока установится режим полета, убедился, что стрелки указателя скорости и высотомера устойчиво подрагивают возле одних и тех же делений циферблатов, нажал кнопку внутрисамолетной связи и коротко бросил оператору: «Режим».

Тот включил самописцы - пошла площадка. Прогнать ее так, чтобы получить на лентах приборов-самописцев четкие, будто по линейке проведенные линии, тоже надо уметь. Правда, при этом ни решительности, ни особых знаний, ни умения верно отреагировать на неожиданно возникшие обстоятельства, ни каких-либо других, традиционно приписываемых испытателям высоких качеств, не требуется. Но требуется, оказывается, другое: терпение, аккуратность, тщательность. Не зря, наверное, любил говорить склонный к афористике Белосельский: «Сложность нашей профессии в том, чтобы в летчике-испытателе сидел бухгалтер и гусар одновременно». На площадках бухгалтерская составляющая испытательского облика, бесспорно, превалирует над гусарской.

Стрелка секундомера прошла шесть раз по кругу. Аскольдов скомандовал: «Конец режима», - прибрал обороты двигателей и, сверившись с планшетом («Где там у нас следующая площадка?.. Ага: на пяти тысячах…»), ввел самолет в крутой разворот со снижением. Снижаясь, он привычно обшарил взором приборную доску и, еще не отдав себе отчета в том, какой прибор привлек к себе его внимание, вздрогнул. В кабине самолета десятки приборов. И давно замечено, что все их нормальные, правильные показания летчик как-то не отмечает в своем сознании. Спроси его о них после полета, скажет: «Нормально» - и все! Если, конечно, по заданию не требовалось их специально зафиксировать… Другое дело, если какой-нибудь прибор показывает что-нибудь не то, что надо! Тут уж летчик их обязательно заметит - и осознает!

Так было и на этот раз: Аскольдова внутри что-то кольнуло, когда его взгляд пробегал по керосиномеру. Горючего оставалось где-то на самом донышке баков!.. Почему? Ведь перед началом только что завершившегося режима в них была добрая половина полной заправки!.. Куда оно могло деваться?!

Первая мысль: врет керосиномер… Скорее всего, так… Но так оно или не так, а продолжать полет, полагаясь на эту гипотезу, означало бы идти на безрассудный риск. И Аскольдов решительно довернул к направлению на аэродром. Попросил руководителя полетов обеспечить ему посадку с ходу, без круга.

Но до аэродрома оставалось минут десять лета. А стрелка.керосиномера резко шла к нулю.

- Сейчас она дойдет, - сказал себе Аскольдов, - и тут-то мы увидим, врет керосиномер или…

…«Тяга обоих двигателей пропала одновременно», - писал он потом в донесении. А в воздухе, как только это случилось, глянул на лежавшие внизу сплошные леса и резко скомандовал оператору:

- Катапультируйся!

- Что? Как? - растерянно переспросил оператор. - Катапультируйся немедленно! - рявкнул Аскольдов.

В то же мгновение в кабину летчика ворвался рев обтекающего самолет воздушного потока, Аскольдову больно заложило уши - это оператор сбросил крышку своей кабины. И сразу после этого за спиной Аскольдова раздался оглушительный выстрел, самолет вздрогнул, как от попадания зенитного снаряда, - оператор катапультировался.

- Ну, Саша, давай! - сказал себе Аскольдов, прижался к спинке кресла, напряг мускулы всего тела - и потянул красную рукоятку, торчащую с правой стороны у чашки сидения.

Когда над головой летчика, громко хлопнув, раскрылся основной парашют, вытянул его из кресла и бережно, неторопливо понес к земле, он подумал: «Хорошая все-таки, штука - парашют! Спасибо Леонардо да Винчи за идею. Толковый был старик!»

…Итак, авария. К счастью, не катастрофа.

А раз авария, значит - аварийная комиссия.

Из летчиков в нее включили почему-то сразу двоих: Федько и Литвинова - по каковому поводу оба ворчали. Каждый считал, что было бы вполне достаточно в комиссии и одного летчика, причем, конечно, лучше не его самого, а уважаемого коллегу. Участие в работе аварийной комиссии - далеко не самое обожаемое летчиками из всех выпадающих на их долю многообразных служебных поручений. Наверное, тут наиболее неприятная сторона дела состоит в том, что оказываешься как бы в положении судьи по отношению к своему товарищу. Да еще понимаешь при этом, что судьба переменчива, полную гарантию от ее превратностей дает, как утверждал Остап Бендер, только страховой полис, который в практике летных испытаний распространения как-то не получил, а потому ни один летчик никак не гарантирован от того, что завтра сам окажется в таком же положении подсудимого. Нет, противное, очень противное это дело - заседать в аварийной комиссии.

Степан и Марат сидели за столом и хмуро взирали на лежащий перед ними испещренный цифрами лист бумаги.

- Вот, поглядите, - сказал заместитель Генерального конструктора, назначенный председателем аварийной комиссии. - Тут подсчитано, какие должны были бы быть расходы горючего, чтобы двигатели сожрали его полностью за фактическое время полета Аскольдова. Получились значения, скажем прямо, высокие. Но нельзя сказать, чтобы нереальные. Топливную аппаратуру ведь перед полетом заново регулировали. Вполне могла она дать такие расходы - их ведь в полете как раз и проверяли. Для того и летали… Вот так.

- Ну и что же из этого следует? - спросил Литвинов. Он, конечно, прекрасно понял - что. Но иногда.счи-тал полезным выглядеть наивнее, чем был на самом деле.

- Очень просто, - охотно разъяснил председатель. - Аскольдов не ожидал такого повышенного расхода горючего и на керосиномер особенно не смотрел. А когда посмотрел, - было уже поздно.

- Гипотеза, - сказал Федько.

- В каком смысле? - насторожился председатель.

- В прямом. Гипотеза, - повторил Федько.

- Точно: гипотеза, - поддержал Калугин. - Значит, нужно ее доказать. А пока не доказали, извиняюсь…

- Как докажешь! - развел руками председатель. - Топливные агрегаты побиты. На контрольные замеры их не поставишь… И другого ничего не придумаешь…

- Конечно. Если ничего не придумаешь, значит, виноват летчик, - обозлился Литвинов. - Раньше говорили: стрелочник. Так это на железной дороге. А у нас, в воздушной стихии, вместо стрелочника - летчик.

- Зачем вы так, Марат Семенович! - слегка повысил голос заместитель Генерального конструктора. - Не надо!.. А если вы не согласны с моей, как Степан Николаевич сказал, гипотезой, то выдвигайте свою… Георгий Иванович, - обратился он к Калугину. - Вы что молчите. Как, по-вашему, мог летчик допустить ошибку или нет?

Ошибка летчика!..

Говорят, сапер ошибается один раз. Про летчиков так не скажешь - каждый из них, если он умеет говорить, хотя бы сам с собой, до конца откровенно, знает и помнит свои ошибки. Старается учитывать старую истину: «Умный отличается от дурака не тем, что не делает ошибок, а тем, что их не повторяет».

И все-таки ошибка ошибке рознь. Они поддаются некоторой классификации. Например, на грубые и мелкие. На простительные и непростительные… В спокойной, ничем не осложненной обстановке, на исправной машине, выполняя простое, до мелочей проработанное на земле задание, просто так - за здорово живешь - взять да прозевать, что горючее расходуется быстрее обычного… Нет, поверить в такую ошибку летчика трудно!

- Вряд ли, - хмуро ответил на вопрос председателя аварийной комиссии Калугин.

- В общем, так, - решительно сказал Федько. - Причину, я считаю, мы пока не нашли. Надо копаться дальше. Чтоб были железные доказательства. А если только потому, что мы ничего другого не придумали, кто-нибудь захочет всех собак на Аскольдова вешать, то, говорю заранее, мы с Литвиновым будем особое мнение писать.

- Ну хорошо, - предложил надежное, не раз выручавшее аварийные комиссии средство председатель. - Давайте напишем, что с полной достоверностью установить причину не удалось, но предположительно…

- Что значит: предположительно? Капать на репутацию человека нельзя и предположительно… В общем, вот так: особое мнение!

Особое мнение!

С этими словами у Литвинова были связаны свои личные, очень прочно засевшие в душе воспоминания. Засевшие несмотря на то, что с тех пор прошел без малого десяток лет.

В испытательном отряде, которым он командовал, случилась катастрофа - событие, как было сказано, редкое, но всегда тягостное. Погиб общий любимец - отличный испытатель, заслуженный боевой летчик, а главное, добрый, веселый, очень компанейский человек Миша Карасев.

Его гибель подавляла еще тем, что выглядела совершенно загадочной. Да, в сущности, такой и была. Лишь много лет спустя удалось разобраться в природе погубивших Мишу вибраций. А пока, по горячим следам, как положено, назначили аварийную комиссию. Среди лежащих перед ней на столе бумаг как-то по-особому смотрелся полетный лист с сиротливо белой, незаполненной оборотной стороной - «выполнение задания». Графики, расчеты, донесения всех опрошенных свидетелей, заключения экспертов… И все же ничего, ровным счетом ничего высокая комиссия установить не могла. Центральный, самый важный пункт аварийного акта - причина происшествия - приходилось оставить незаполненным. Вернее, заполненным внешне безразличной, но по сути дела глубоко трагичной фразой: «Ввиду полного разрушения самолета установить причину происшествия не представилось возможным». На этом дело вроде бы и приходилось закрыть.

Но то ли председатель комиссии, то ли обладатель чьей-то направлявшей его действия руки сочли, что если уж не установлена причина, то хорошо бы, чтобы обрел содержание хотя бы пункт: «виновник происшествия». Правда, если следовать здравому смыслу, то какой может быть виновник, если нет причины! Но здравый смысл, как известно, зачастую бывает не очень защищен перед напором таких несравненно более мощных категорий, как «есть мнение…» или, тем более, «получено указание»…

Закончив (или решив, что закончила, что, в общем, одно и то же) свои дела на аэродроме, комиссия с аэродрома удалилась, как компетентно разъяснил Белосельский, «в коридоры власти».

Прошло еще несколько дней, и до ушей Литвинова дошел первый сигнал тревоги. Позвонил его старый сослуживец, в прошлом ведущий инженер по летным испытаниям их аэродрома, перешедший затем на работу в министерство. («Ездить ближе. И к здоровью не так цепляются…»).

- Слушай, Марат! - сказал он в своей обычной неторопливой манере, по-волжски окая. - Ты знаешь, что аварийной комиссии дана команда, чтобы был виновник? И что они катят бочку на тебя?.. Не знаешь? Ну так имей это в виду…

Повлиять на ход событий Литвинов так или иначе не мог. Но потом долго вспоминал этот звонок - первую руку друга из числа многих, протянутых ему в последующие месяцы. Потому и не воспринял Марат эти месяцы в одном лишь сплошном черном цвете. Не было бы счастья, да несчастье помогло - он увидел, как стараются и Шумов, и Калугин, и Белосельский, и Федько помочь ему кто чем может: советом, информацией, попыткой прямого содействия, просто добрым словом участия… Оснований для разочарования в человечестве у попавшего в переделку Литвинова не возникло.

Ожидавшие его служебные неприятности Литвинова задевали мало. Летчик остается летчиком - это самое главное. Во время войны в аналогичных ситуациях помогала утешительная поговорка: «Меньше взвода не дадут, дальше фронта не пошлют». Оргвыводы? Черт с ними, с оргвыводами! Перебьемся…

Душу его точило другое: получается, что он виновник гибели своего товарища. У Миши же остались родители, жена, дочка. Они могут поверить. Скажут: вот кто убил нашего сына, мужа, папу…

Велика ответственность аварийных комиссий! Прежде всего это, конечно, ответственность за то, чтобы разобраться до конца, в чем причина беды, ответственность за неповторение… Но есть и еще одна сторона дела: моральное состояние людей, признанных - особенно признанных неосновательно - виновниками несчастья. Им ведь жить дальше! А многим из них - и летать! Правда, можно рассчитывать на то, что у авиатора психика устойчивая, все выдержит, но и на это уповать беспредельно вряд ли стоит.

Уехав с аэродрома, аварийная комиссия выдала свое заключение не через два-три дня, как обычно бывало в таких случаях, а лишь спустя добрых две недели. Причина этой проволочки хотя и не сыграла никакой роли в последующих злоключениях Литвинова, тем не менее вспоминалась им всю жизнь с теплым чувством: «Есть люди на свете!..»

Оказалось, что двое из пяти членов аварийной комиссии уперлись. Решительно отказались взвалить ответственность за катастрофу, причины которой остались неустановленными, на Литвинова. Строптивых членов комиссии долго, в разных кабинетах, на разных этажах уламывали - на это и ушли те самые две недели - ив конце концов махнули рукой: «Пусть пишут особое мнение».

Так оно и появилось, это памятное Марату особое мнение…

А аварийный акт, точнее, его пункт, касающийся виновника происшествия, был принят не очень убедительным большинством в один голос: три против двух. Нароков заметил, что на соревнованиях по боксу такой расклад судейских мнений обычно вызывает бурную реакцию зала: топот, крики, свист… Но дело происходило не на соревнованиях по боксу.

Литвинова и его друзей заинтересовало, кто же эти два упрямца, противопоставившие свою нелицеприятную точку зрения безличному, но могущественному: «Есть мнение…»? И не изменившие ее, несмотря на все уговоры.

- Практического значения не имеет. Но интересно, - сказал Белосельский. - Всегда интересно знать, кто есть кто.

Начали перебирать членов комиссии.

Председатель отпал сразу, автоматически: особое мнение с его стороны означало бы спор с самим собой. Нелогично!

Второй член комиссии - аэродинамик «братского» КБ - был в этом смысле абсолютно вне подозрений:

- Ему вылезти с особым мнением нравственное кредо не позволит, - сказал Белосельский.

- Вернее, безнравственное, - уточнил Федько. Возражений не последовало. Аэродинамика знали. Третий член комиссии, работник министерства, в прошлом однокашник Литвинова по учебному заведению, где они вместе отгрызали первые куски гранита авиационной науки, тоже вроде бы не подходил: штатный сотрудник аппарата, ему сопротивляться начальству - все равно, что против ветра плевать.

Четвертый член комиссии - ученый, видный специалист по летным испытаниям - сам только-только вышел из полосы неприятностей. Кто-то откопал какие-то вызывающие сомнения места в его анкете. Выплывала неясная фигура не то раскулаченного дяди, не то застрявшей на оккупированной территории тети. Так или иначе ему сейчас привлекать к себе внимание особой строптивостью никак не следовало. Литвинов это понимал и положа руку на сердце никаких претензий к четвертому члену комиссии не предъявлял.

Еще меньше претензий за послушное следование мнению председателя комиссии можно было бы предъявить пятому ее члену. Его биография складывалась нелегко. Долгие годы провел он вдалеке от коллектива, в котором начинал свое служение авиации, быстро рос, выдвигался, казалось бы, процветал… Вернулся к родным пенатам в середине пятидесятых годов, и между его возвращением и назначением в эту чертову аварийную комиссию прошло времени - всего ничего. Были все основания полагать, что если пройденные житейские университеты чему-то его и научили, то никак не упорному отстаиванию собственной, независимой точки зрения.

Итак, в каждом из пятерых заподозрить автора особого мнения было трудно. А ведь подписали его! Даже не один человек, а двое. Существовало же это особое мнение! Откуда-то оно взялось. Мистика какая-то!

- Нет тайного, которое не стало бы явным. Выяснится, - уверенно сказал Белосельский.

- Это точно. Прорежется, - подтвердил тогда еще совсем молодой, только что пришедший в коллектив испытательного аэродрома Аскольдов.

И действительно, прошло время, и все выяснилось.

Особое мнение написали четвертый и пятый члены комиссии!

Написали, несмотря на то, что именно им это было особенно трудно. В который уж раз подтвердилась старая истина, что порядочность человеческая - великая сила. И если она в человеке есть, то никакие соображения выгоды, спокойствия, даже собственной безопасности преодолеть ее не могут.

…Помнил Марат этот непростой, но поучительный кусок своей жизни, как и следовало ожидать, прочно. И не только помнил, но охотно поминал его вслух - в разных аудиториях и при любых, мало-мальски подходящих для этого обстоятельствах. Перестал поминать - сразу и окончательно - после того, как на чьем-то дне рождения одна из украшавших общество милых дам, слегка подвыпив, высказалась:

- А вы, Марат, оказывается, даже тоста произнести не можете, чтобы не вспомнить, как вас обижали… Бедненький… Пожалейте меня, люди!..

Вот этого - чтобы его жалели - Марат не терпел! Милой подвыпившей даме ответил шуткой, вроде бы приняв и ее высказывания за шутливые. Но о периоде своих неприятностей больше не вспоминал публично никогда. Отрезал.

Однако слова «особое мнение», казалось бы, вполне бюрократические, уместные более всего, в разного рода актах, протоколах и заключениях, эти слова с той поры всегда и неизменно ассоциировались у него с честностью, смелостью, человеческим благородством.

- В общем, вот так: особое мнение! - сказал, как отрубил, Федько.

Никаких «предположительных» причин аварии ни он, ни Литвинов вешать на Аскольдова не хотели. Требовали железных доказательств.

И такие доказательства нашлись.

Нашлись в виде обнаружившегося среди обломков машины массивного, похожего на большого краба, исполнительного механизма системы аварийного слива горючего. Положение частей этого механизма не оставляло сомнений: механизм сработал, открыл сливные краны, и керосин из баков за какую-нибудь минуту выдуло наружу. Остатка горючего в небольшом расходном баке для возвращения из дальнего угла испытательной зоны на родной аэродром оказалось недостаточно. Все прояснилось, все стало на свои места.

Настроившиеся в пользу концепции «виноват летчик» члены комиссии попробовали было вести арьергардные бои.

- Где доказано, что механизм слива сработал самопроизвольно? - упрямо спросил один из них. - Не исключено, что летчик ошибочно…

- Не проходит, - охладил его председатель комиссии, хотя и сам ощущавший некоторую досаду оттого, как неожиданно повернулось дело (кто из нас радуется, оказавшись неправым?). - Никак не проходит. На тумблере управления сливом в кабине летчика цела контровка… Не мог же он сорвать ее, включить тумблер на слив, а потом вернуть его на место и снова законтрить!

- Не единственное доказательство, - резко добавил Федько. - Александр Филиппович - честный человек. Темнить не стал бы.

- Ну, это как раз доказательство довольно такое… - Член комиссии, выдвигавший гипотезу о возможных ошибочных действиях летчика, пошевелил в воздухе пальцами, что должно было обозначать шаткость доводов Федько. - Когда припирает, уж с кем-кем, а со своей совестью человек всегда как-нибудь договорится… Но хорошо, пусть слив пошел самопроизвольно. Возникает тогда другой вопрос: как летчик этого не заметил? Увидел бы он сразу, что стрелка керосиномера ползет быстрее обычного, прекратил бы площадку, повернул бы сразу к аэродрому…

- Это когда же заметил? - ядовито вежливо осведомился Литвинов. - Во время площадки? Если вы попробуете представить себе, как выполняется этот режим… - Федько потом утверждал, что Марат произнес последнюю фразу в точно такой тональности, в которой читают знаменитую крыловскую басню: «Когда бы вверх могла поднять ты…» Доводя свою мысль до конца, Литвинов подробно, в манере лектора-популяризатора, разъяснил, как распределяется объем внимания летчика при выполнении испытательных режимов и с какими временными интервалами удается ему осматривать в это время все многообразное приборное оборудование кабины…

Вопрос о вине Аскольдова отпал.

Правда, одновременно всплыл другой вопрос: о причине самопроизвольного слива топлива. Этим тоже, пока докопались, занимались не день и не два. Но в конце концов, разумеется, докопались.

Генеральный конструктор, которому ежедневно докладывали о ходе работы аварийной комиссии, был доволен. Хуже нет, чем авария по неустановленной причине! Но все же счел нужным проворчать:

- Уж, конечно, наши хваленые асы за дружка горой! Ладно, на сей раз совпало. А вообще-то, чтобы объективно подойти, это не по их части.

Федько, когда ему передали реплику Генерального (любители переноса информации имеются в изобилии в любом коллективе), пожал плечами:

- Объективно!.. У прокурора своя объективность, у адвоката своя.

- Ага! Значит, признаете: вели себя, как адвокаты! - поддразнил Степана Николаевича оказавшийся при этом разговоре в комнате летчиков руководитель полетов Парусов.

- Прокуроров там без нас хватало.

Глава 6

Низкая осенняя облачность с дождями, изредка перемежавшаяся одним-двумя днями хорошей погоды, перешла в низкую облачность с мокрым снегом, уже ничем не перемежавшуюся. В мало-мальски густом снеге «Окно» вело себя почти так же, как в плотной облачности - электронная отметка искажалась, гримасничала и плавала, плавала, плавала…

Марат продолжал попытки приноровиться к этому противному явлению, приспособиться к нему. Но сам в такую возможность уже мало верил. Летал с необычным для себя равнодушием: «Пустой номер…» Хотя к одному из составляющих элементов этого номера - выкручиванию энергичной змейкой у самой земли к оказавшейся где-то в стороне посадочной полосе - привык и даже внутренне перестал считать эту операцию «цирком».

На очередном послеполетном разборе в мастерской - они стали очень короткими, эти разборы: ничего нового полеты уже давно не приносили - Маслов насупился и вдруг обратился к Литвинову:

- А может быть, Марат Семенович, тут дело не техническое, а, так сказать, психологическое? Отвлекают мысли о том, что… ну, в общем, что страшновато получается. От этого и точность снижается… Не то чтобы мандраже, но что-то в таком роде… А?

- Вы что, Григорий Анатольевич! - вскипел Федя Гренков. - Кому вы это говорите! Сказать Литвинову, что он боится! Литвинову! Да знаете ли вы…

- Постойте, Федя, - сказал Литвинов. - Не кипятитесь. Каждому нормальному человеку бывает страшно, если обстоятельства складываются по-страшному. Бывало и мне… Но только в данном случае вы, Григорий Анатольевич, ошибаетесь. Видите ли, выйти на полосу точно или с небольшой ошибкой - это ведь гораздо безопаснее, чем выйти в стороне и в последний момент, когда высоты уже нет, выворачиваться наизнанку… Так что соображения собственной безопасности тут как раз к тому и толкают, чтобы как можно раньше и точнее понять, что там ваша отметка показывает. Всем бы приятнее, и риску, раз уж вы о нем заговорили, меньше…

Гренков еще некоторое время повозмущался и постепенно затих. А Литвинов подумал: «Неважные у нас все-таки дела, если пошли в ход такие гипотезы…» На Маслова обиделся. Хотя постарался виду не подать… В течение многих лет Марат привык, что его только хвалили. Привык быть «любимым сыном» общества. И уж тем более не выслушивать подозрений в малодушии!..

А тут…

Несколько дней спустя Литвинову позвонил Вавилов. Позвонил не на аэродром, а вечером, домой - видимо, желая придать всему последующему неофициальный, доверительный характер.

- Заезжайте ко мне в КБ, Марат Семенович. Есть желание поговорить… Нет, отменять ничего не нужно…

Можно и попозже. Я в восемнадцать ноль-ноль с работы не ухожу… Очень хорошо. Значит, завтра, как отлетаетесь, приезжайте. Буду ждать.

И вот Литвинов сидит в кабинете Вавилова. За окном сумерки. Уютно светит настольная лампа под зеленым абажуром.

- Чай или кофе?

- Пожалуйста, если можно, чай… Вавилов немного помолчал и сказал:

- Мы в трудном положении, Марат Семенович. Еще помолчал и повторил:

- В очень трудном… Сейчас ясно, что некоторая нестабильность отметки…

- Виктор Аркадьевич! Побойтесь бога! - не смог удержаться Литвинов. - Нестабильность! Да это вообще нельзя назвать отметкой!.. Вы меня простите, но, я вижу, вы тоже этой склонностью заразились - всякие неприятные вещи называть поделикатнее. Это от спортивных комментаторов пошло. Но с ними хоть беда невелика: люди научились переводить с их языка. Скажет комментатор: «Спортсмену изменили нервы», и вы понимаете: значит, съездил кому-то по физиономии. А если «игрок нарушил спортивный режим», это надо понимать: напился, как свинья. И у нас в авиации эта деликатность привилась. Вместо слова «вибрация» - если она хоть капельку поменьше разрушающей - изобрели псевдоним: зуд. Или для помпажа - опять-таки, если от него двигатель, спасибо ему, не развалился, - совсем уж небывалое слово придумали: бубнение… В том смысле, что, мол, бубнит что-то в двигателе… Так и ваша нестабильность.

Вавилов выслушал это отступление от начатого разговора с явным нетерпением. Но Литвинова не перебивал. И лишь дождавшись конца тирады своего собеседника, продолжил:

- Хорошо. Не будем спорить о словах… Мы надеялись, что справимся с отметкой быстро, общеизвестными способами. Но пока эти общеизвестные что-то слабо помогают… Дефекты в станции искать бессмысленно. Их нет. А что же есть? Есть… Как бы это сказать поточнее… Есть особенности работы станции как технического устройства. Специфика, если хотите… С ней бороться - дело совсем иного масштаба… Мы, конечно, поиски продолжаем. Расширяем, так сказать, фронт наступления. И результаты, сомнений нет, получим… Но сказать точно, когда это будет, сами понимаете… А сроки между тем поджимают. Станция нужна. Ее ждут… Уже на выходе транспортная машина, между прочим, - ваша машина, на которую наша станция пойдет. Должна пойти. А сейчас все дело в сроках! Что придет раньше: готовность станции к установке на самолет или готовность самолета принять станцию…

- Но чем я-то могу тут помочь? - спросил Литвинов.

- Можете! Постарайтесь хоть как-то приноровиться к поведению отметки. Останавливать испытания нельзя! У нас теперь уже не недели, а дни на счету! Постарайтесь! Это очень нужно.

Первое, что едва не соскочило с языка Литвинова в ответ на слова Главного конструктора, было безответственное: «Постараюсь». Такой ответ его в конечном счете ни к чему не обязывал - постараюсь, мол, а что уж получится, там видно будет. Но от такого ответа Марат удержался. К Вавилову он относился с уважением и симпатией. Производила впечатление и сама непривычная для всех, знавших Главного конструктора, просительная интонация, в которой тот повел этот нелегкий разговор. Да и профессиональная этика кадрового испытателя не позволяла Литвинову кривить душой. И он не покривил. Хотя и облек свой ответ в ту самую обтекаемо-мягкую форму, о которой сам только что отзывался столь едко.

- Понимаете, Виктор Аркадьевич, я уже старался. Очень старался. Поверьте!.. Но ничего не получается. Я все пытаюсь усмотреть в том, как отметка плавает, какую-то закономерность - уловить не то, где она сейчас, в данный момент, находится, а где должна, где будет через секунду… И не могу этого уловить… Не выходит… И потом: допустим, что я чего-то, худо-бедно, добьюсь. Так ведь все равно мое слово не последнее. А заказчики?

- Об этом, не думайте. Пока дело до их летчиков дойдет, мы из станции конфетку сделаем! Пальчики оближете!.. А сейчас, повторяю, вопрос в сроках. Только в них!.. Надо, чтобы, когда Ростопчин скажет: «Давайте вашу станцию. Устанавливайте на корабль», - мы бы ответили: «Вот она. Извольте…». Чтоб ваш корабль под удар не поставить.

- Ну, уж корабль-то в любом случае под ударом не будет! - Раздражаясь, Марат несколько утерял вкус к особой деликатности обращения с собеседником. - Разрабатываются же и другие устройства. Пусть не такие наглядные… Я знаю, в КБ Барханова делают систему директорной индикации. На фирме Маврича работают…

- Знаю, - поморщился Вавилов. - Делают. Работают. Но - другие фирмы… Согласен с вами: не будет нашей станции - будет другое устройство. Правда, придется на готовом самолете что-то менять, ломать, переставлять, это всегда морока… Да и в принципе наше «Окно» лучше.

- В принципе, слов нет, лучше. Действительно, будто полосу перед собой видишь… Но это - в принципе. Или в хорошую погоду, когда полоса и так видна. Вы извините, Виктор Аркадьевич, меня за прямоту. Но ведь все, что вы мне говорите, я сам тысячу раз думал и передумал.

- Хорошо. Тогда я скажу вам то, о чем вы думать не могли… Когда я выступил с предложением сделать «Окно» - ведь эту работу мы по своей инициативе затеяли, сами на свою голову напросились, - так вот, когда мы с этим делом вылезли, руководству идея сразу понравилась. Особенно заказчики за нее ухватились - у них ведь и министр и его основные заместители - все летчики, сразу поняли, что наша индикация даст. И инженерная психология поддержала. Словом, идею приняли… Но тут же засомневались: потянет ли наше КБ такое задание. Оно ведь действительно по нашему профилю новое, да и независимо от этого не простое, конечно. Тут еще Маврич - вот вы его вспоминали сейчас - масла в огонь подлил. Я бы, говорит, за станцию с такой индикацией не взялся… Словом, получилось, что мы нахально на себя такую задачу взвалили, от которой сам Маврич - можно сказать, патриарх нашего дела - уклонился… А насчет других разработок вы правы. Самолет, конечно, без системы слепого захода не останется. На нем крест не поставят… Боюсь другого: как бы, если вовремя не успеем, на нашей фирме крест не поставили!..

- Ну, что вы! Из-за одной неудавшейся разработки?! Или тем более только запоздавшей! Да где же это видано!.. Назовите мне конструкторское бюро, у которого все шло бы в серию, ни одна разработка на палку бы не легла. Нет такого КБ. И не может быть - как в любом творческом деле.

- Назвать фирмы, которые прикрывали из-за одной неудачи, я могу. И такие, которые без всяких неудач прикрывали - даже испытания очередной удачной машины на полдороге.прекращали - тоже могу… Но не о том сейчас речь, что бывает, а чего не бывает. У нас все бывает… Я о нашей фирме - что ее судьба от «Окна» зависит - не просто так, для красного словца, сказал. Есть сигналы… Мы сейчас все на одну карту поставили. И если будет она бита… Я с вами, Марат Семенович, разговариваю откровенно, как на духу. Хочу, чтобы вы полностью поняли ситуацию. И надеюсь… - Вавилов поднес палец к губам.

- Это - будьте спокойны. Через меня не протекает.

…Судьба КБ! Судьба большого, талантливого - из тех, про которые говорят: на нем желуди растут - коллектива!

Сколько раз жизнь показывала Литвинову всю меру ответственности, лежащей на плечах летчика-испытателя! Вернее, целого букета ответственностей: за жизнь доверившегося ему экипажа, за сохранность драгоценной испытуемой машины, за правильность своих заключений, в которых и направление (верное или ошибочное) ближайших шагов развития авиации, и снова жизни человеческие, множество жизней людей, которые будут испытанную технику эксплуатировать в будущем. Или, напротив, не будут, лишатся нужной, полезной в мирной жизни или в бою машины, напрасно забракованной из-за того, что ее оценщики - в первую голову снова он, летчик-испытатель, - не разглядели из-за деревьев леса, не сумели разделаться с частностями, мешавшими развернуться основному, главному, прогрессивному, что было заложено в «зарубленной» машине…

И вот, оказывается, еще одна грань этой и без того многогранной ответственности - ответственность за судьбу целого творческого коллектива. Не многовато ли для одного человека!..

Раздумья Литвинова прервал вопрос Главного конструктора:

- Скажите, Марат Семенович, а как вы посмотрели бы на то, чтобы организовать облет «Окна»? Как говорится, ум хорошо, а два лучше. Ну, а, скажем, четыре ума - совсем здорово… Пусть ваши летчики полетают, вдруг какая-нибудь идея у кого-то возникнет. Что называется: посетит… Вы не против?

- Нет, что вы, Виктор Аркадьевич. Конечно, не против. Тем более у нас ведь и в программе облет предусмотрен. Правда, в самом конце, но… - Марат не договорил, однако собеседник его понял: похоже, что этот самый конец - конец испытаний «Окна» - по крайней мере в нынешнем его варианте уже, увы, где-то недалеко. Не такой, какого всем хотелось бы, но, так или иначе, конец…

Впрочем, против предложения Вавилова об облете Литвинов действительно ничего не имел. Более того: принял его с чувством неожиданного облегчения.

Он не сомневался, что облет только подкрепит его точку зрения. Очень уж много раз в течение многих лет убеждался, что его заключения всегда и неизменно подтверждаются.

К своей репутации железного диагноста Литвинов давно привык. Нельзя сказать, чтобы он не ценил ее. Но, как все привычное, эта лестная репутация уже давно своего обладателя согревала, но не восхищала. Воспринималась скорее как прочный фундамент под ногами, чем как лавровый венок на голове.

Словом, реакция Марата на слова Вавилова была вполне искренней. Если и присутствовала в ней тень какого-то невысказанного дополнительного ощущения, то одного лишь только сочувствия. Сочувствия Вавилову и тем, кто стоял за его спиной: Терлецкому, Гренкову, многим другим, пусть менее знакомым и симпатичным Литвинову людям. Даже обидевшему его Маслову. Получалось, что и их судьба зависела от «Окна», а значит, и от без вины виноватого в этом деле Литвинова.

Дело было снова за погодой. Теперь для облета нужна была не такая предельно дрянная, при которой летал по этому заданию в последнее время сам Литвинов, но все же такая, чтобы хоть часть захода на посадку проходила в облаках. Нужна была нижняя кромка метрах в ста пятидесяти - двухстах от земли…

А жизнь испытательного аэродрома шла…

- Ну, как дела? - спросил Федько вернувшегося из полета Кедрова.

- Нормально… Вот только пожарные сигнализаторы прямо осточертели! Натыкали их куда надо и куда не надо, - они и срабатывают без толку, то один, то другой. Только режим начнешь - красная лампочка! Пока разберешься - температуры повсюду нормальные, кормовой наблюдатель дыма ниоткуда не видит, словом, все в порядке, - режима уж, конечно, нет. Начинай сначала. Надоело… Я термоизвещатели выключил, и дальше все пошло спокойно.

- Как это выключил? - удивился Федько.

- А так. Очень просто. Взял и выключил. Общим тумблером.

- Да ты что! Разве можно это делать! Лучше пусть они сто раз зря сработают, чем один раз не отсигналят, когда надо. Тем более двигатель форсированный. Мало ли что там может…

Кедров пожал плечами. Спорить с Федько он не хотел: в его армейском прошлом это именовалось «вступать в пререкания» или - совсем уж нехорошо - «противопоставлять…». Но про себя считал старших летчиков немного перестраховщиками: «Они место под солнцем имеют. Завоевали. Им теперь лишь бы старую репутацию не растерять. А мне…»

Освоившись в новой для себя обстановке испытательного аэродрома, Кедров быстро почувствовал, что имеет все данные стать здесь далеко не последним. И что начинать нужно именно с этого - показать, что он не только не хуже, но в чем-то и сильнее старожилов. А в том, что он сильнее, Кедров был внутренне убежден. И не только потому, что моложе…

- Бывает комплекс неполноценности, - сказал как-то наблюдательный Нароков. - Но у Кедрова, мне кажется, комплекс сверхполноценности. Тоже не сахар.

Может крупно подвести. Вот так получилось… - И он рассказал, как подобный «комплекс сверхполноценности» подвел на последних соревнованиях одного молодого, одаренного боксера: «Зарвался…». Нароков имел звание судьи всесоюзной категории и в том бою как раз был рефери на ринге.

Разговор о термоизвещателях закончил Литвинов: - С неработающей пожарной сигнализацией можно продолжать полет, если идешь на боевое задание. На войне. И ни в каком другом случае. Так, между прочим, и в инструкции написано.

Кормовой наблюдатель записывал в планшет показания приборов. Впрочем, их было немного. Главная задача кормового наблюдателя, ради которой его, специалиста по авиационным двигателям, и посадили в кабину, расположенную позади оперения, в самом хвосте самолета, была простая: наблюдать за теми частями двигателей, которые из носовых кабин не видны, - выхлопными соплами и задними створками. Сейчас он пребывал в прекрасном, даже несколько повышенном настроении, среди причин которого не на последнем месте находилось то обстоятельство, что он, кажется, начал привыкать к полету в этой странной позиции - задом наперед!

Он был хорошим инженером, этот наблюдатель. Но в полета»х участвовал сравнительно редко. И уж совсем непривычен был к кабине кормового стрелка. Там и болтает побольше. А главное - это положение лицом назад! Даже в пригородной электричке не все пассажиры любят сидеть так. На самолете же, в этой кабине, перед косом только широкое бронестекло, а за ним - убегающая из-под ног пустота!.. Если, конечно, пустота может откуда-то прибегать и куда-то убегать… Короче говоря, в первых полетах по этому заданию кормовой наблюдатель ощущал то, что авиационные медики деликатно называют вестибулярным дискомфортом. Попросту говоря - его слегка мутило. И вот сегодня он, кажется, впервые может сказать себе, что никаких неприятностей не ощущает. Похоже, привык! Мир прекрасен!

Он неторопливо записал все, что требовалось, в планшет. Потом его внимание привлек выплывший из-под крыла слева («То есть это от меня слева, а по ходу полета это справа», - мысленно поправился он) город на берегу реки. В этом городе он бывал, а потому начал с интересом разыскивать и находящийся где-то в центре - вот он! - старинный собор, и разветвленные пути железнодорожной станции, и белевшую пролысину городского стадиона, и городской театр, построенный в двадцатых годах в удивительном стиле, названия которого наблюдатель не знал («Кубизм, что ли…»).

Он еще продолжал разглядывать медленно уплывавший город, когда вдруг почувствовал какое-то внезапно возникшее и быстро нарастающее беспокойство. До сознания оно еще не доходило, но подсознание настойчиво подсказывало: что-то не так!.. Прошло еще несколько секунд, и, хотя голова кормового наблюдателя была повернута влево, в поле бокового, периферийного зрения его правого глаза замелькало что-то такое, чего раньше не было.

Быстро обернувшись, наблюдатель ахнул. Из левого - по ходу полета левого - двигателя черным шлейфом залил дым, а там, откуда этот шлейф вырастал, - у выходного сопла двигателя - один за другим, как рыжие плевки, каждые две-три секунды появлялись выбросы пламени.

- Пожар! Горим! - закричал кормовой наблюдатель, от возбуждения забыв нажать тангенту внутрисамолетной связи, от чего его возглас никем, кроме него самого, естественно, услышан не был. Поняв свою ошибку, он поспешно повторил то же тревожное сообщение, на этот раз по всем правилам обращения с техникой.

- Не кричите, - спокойно ответил Кедров (иммунитет ко всему, хотя бы отдаленно напоминающему панику, у этого человека был непробиваемый). - Скажите толком,-где и что горит.

Но произнося эти слова главным образом в целях воспитательных - для поддержания на борту спокойной, деловой атмосферы, - Кедров уже сам знал, что и где горит. Быстро оглянувшись, он обнаружил, что в обширном входном отверстии левого двигателя, обычно выглядящем густо затененной, черной, как бездонный колодец, впадиной, сейчас играют мрачные бордовые отблески.

Выключенные пожарные сигнализаторы отомстили за себя! Пожар был обнаружен с запозданием.

…Все, что делал летчик дальше, было безукоризненно. Перекрытая подача топлива в горящий двигатель, выход на скорость, при которой эффективнее всего работает система пожаротушения, приведение этой системы в действие - все это было проделано быстро, четко, в правильной последовательности. Одновременно самолет крутым разворотом был направлен носом домой, к аэродрому. И это тоже было правильно: чем скорее пристроить горящую машину на землю, тем лучше: пожар-то времени тоже не теряет!

Кедров сообщил руководителю полетов, что на борту пожар, и сразу же получил ответ:

- Ноль-двенадцатый, я - Затон. Посадку с ходу разрешаю! Разрешаю! Полоса для вас свободна. Заходи спокойно…

Все другие находящиеся в воздухе машины были направлены в зоны ожидания. Разговоры по радио прекращены. Пожарный и санитарный автомобили с работающими моторами уже стояли в конце полосы, невдалеке от того места, где предположительно должен был остановиться на посадке после пробега горящий самолет.

Но он уже не был горящим, когда приземлился. Кедрову удалось еще в воздухе сбить пламя и погасить пожар, пустив в ход систему гашения. И посадил он машину четко, спокойно, точно у посадочных знаков.

Причину пожара быстро нашли: подтекало горючее из почти невидимой трещинки в одном из соединений. Дурацкий мелкий дефект! Вернее - еще одно доказательство старой истины, что мелких дефектов в авиации не бывает…

Кедров снова чувствовал себя победителем. Победителем, которых, как известно, не судят.

- Что? Победителей не судят? - спросил Белосельский. - С каких это пор? Очень даже судят! Особенно если он такие обстоятельства победил, которых, если по-умному подойти, вообще не должно было бы быть… Читал «Русскую пшеницу» Юрия Черниченко? Мудрое сочинение! Весьма! Рекомендую всячески. Так вот, он там пишет, кроме всего прочего, что по его наблюдениям кулундинец - житель Кулунды значит, - лучше обучен преодолению трудностей, чем умению не создавать их… Вот и ты, получается, у нас как бы кулундинец. Тебе же говорили: нельзя пожарные сигнализаторы выключать. Со всех сторон нельзя: и формально права не имеешь, и по делу они - штука полезная.

- То есть как это - выключать пожарные сигнализаторы?! - встрепенулся проводивший разбор Кречетов. - Вы что, их выключали?

- Ну и что? - резко ответил Кедров. Он шел на разбор, чувствуя себя если не героем, то, во всяком случае, тем, что называется - большой молодец. Ожидал слов одобрения, похвал и уже приготовился к тому, чтобы встретить их подобающим образом: скромно, с достойной сдержанностью. И вдруг - критика. Почти обвинение.

- Ну и что? - повторил он. - Что ж, вы думаете, сигнализаторы помогли бы, хоть сто раз их включи? Им же доверия все равно не было. Как тому парню - помните? - который много раз кричал «Волки! Волки!» из баловства, чтоб людей попугать. А когда взаправду волки появились, он закричал, а ему никто не поверил… Так и тут, если бы загорелся, в который уж раз, сигнализатор, каждый бы на моем месте сначала осмотрелся, приказал кормовому выхлоп поглядеть, а уж потом начал бы пожар тушить… И, между прочим, именно так все у нас и получилось: увидели пожар - начали действовать…

- Но, дорогой мой, ведь увидели, когда уж разгорелось, - терпеливо настаивал Белосельский. - А по сигнализатору пораньше спохватились бы.

- На сколько? На пять секунд? На десять? На двадцать?

- Не знаю. Думаю, побольше… А если и на двадцать или на десять,, то пожар - это пожар: каждая секунда дорого стоит.

И все-таки поговорка о победителях, которых не судят, видимо, оставалась в силе. Кедрова умеренно пожурили на летном разборе, а дальше, чем в более высокие сферы, со ступеньки на ступеньку, переходило обсуждение происшествия, тем в более благоприятных для Кедрова тонах оно протекало. В самом деле: люди целы и невредимы, самолет посажен без царапинки, сам объект испытания - форсированный двигатель, на который возлагались большие надежды, - оказывается, ни в малейшей степени не скомпрометирован. Чего же еще желать? Все основания для хорошего настроения. (В каждом из нас, будь мы до мозга костей современны, сидит что-то от того восточного владыки древности, который гонца, принесшего добрую весть, награждал, а принесшего весть дурную - казнил…) Дело окончилось тем, что Кедров получил благодарность в приказе и двухмесячный оклад «за умелые и хладнокровные действия в аварийной обстановке». Что, в общем, соответствовало действительности - особенно после того, как такая обстановка, по чьей бы то ни было вине, так или иначе возникла.

Но сразу после разбора официального последовал еще один, на сей раз неофициальный. «Гамбургский счет» - называл его Белосельский. Иногда этот разбор бывал и пожестче официального. Особенно если герой дня не проявлял должного понимания того, что ему пришлось выслушать. Так было и на сей раз. Нет, вслух Кедров ни словом не возражал, но выражение его лица!..

Первым прокомментировал выражение его лица Аскольдов:

- Ты, похоже, на нас облокотился…

- Зачем!.. Но, извините, Александр Филиппович, машина-то у меня цела, - спокойно ответил Кедров.

Сказано это было с упором на «у меня». Аскольдов потемнел лицом.

- Ниже пояса, - тоном спортивного комментатора констатировал Нароков.

- Так не надо, - веско сказал Федько. - Не надо так!

- Видите ли, мой молодой друг! - обратился к Кедрову на «вы» (признак тревожный!) Белосельский. - Видите ли, тут ведь дело в принципе, а не только в том, цела машина или не цела. Вы смотрели фильм «Процесс о трех миллионах»? Хотя, что я спрашиваю! Вас же на свете не было… Прекрасный фильм. С Кторовым, с Ильинским. Постановка Протазанова… Так вот, там в конце картины Ильинский говорит воришке, который у него перчатки спереть норовил: «Важны не перчатки. Важен священный принцип собственности!» Поняли? Принцип!

- Нет, Алексаныч. Ильинский в конце фильма это только повторяет, - уточнил Нароков. - А в начале, когда Ильинский… То есть вор Тапиока, которого Ильинский играет, сам у какого-то буржуя перчатки вытащил, вот тогда этот буржуй ему и говорит, про принцип. А Тапиока потом…

Белосельский не стал возвращать разговор к исходной теме. Все, что он хотел сказать, было сказано. Имеющий уши да слышит.

Глава 7

Решено было, что летчиков, назначенных в облет «Окна», Литвинов сначала провезет в носовой, штурманской кабине, до сего момента прочно оккупированной Федей Гренковым. Там, на втором, дублирующем, экране, можно было увидеть в точности то же самое, что на экране летчика.

А после такого ознакомления каждый из участников облета пересядет за штурвал, в положенную ему по штату пилотскую кабину и, оставив Литвинова на земле, далее будет действовать самостоятельно.

Первым в ознакомительный облет пошел Белосельский.

Устраиваясь в носовой кабине, он ворчал: вот, мол, дожил - не сам летит, а возить его будут! Катать! И вообще: что это за кабина, в которой нет ни ручки, ни штурвала, ни педалей!… Ворчание это было адресовано в основном публике, в данный момент представленной Лоскутовым и Гренковым. Свои вариации Белосельский исполнял чисто механически, голова его в это время была занята другим. Он осматривался в кабине - хотя и действительно бесштурвальной, но достаточно насыщенной всяким другим оборудованием, мысленно выделял из этого оборудования то, что относилось к «Окну», проигрывал свои действия в предстоящем полете («Вот общий тумблер питания… Центровка отметки… Регулировка яркости…»)

И вот Литвинов с Белосельским выруливают на старт. Аэродром уже покрыт снегом. Расчищены только взлетно-посадочная и рулежные полосы да приангарная площадка. На одной из полос, при сегодняшнем направлении ветра бездействующей, работает могучий снегоочиститель; он всасывает в себя снег и широким белым веером отбрасывает его в сторону, за пределы бетонки…

Летом аэродром с воздуха - это светло-серый, почти белый косой крест взлетно-посадочных полос на зеленом фоне. А зимой тот же крест кажется темно-серым - по контрасту с белизной поля, на котором он лежит. Но то - с воздуха. А пока Литвинов и Белосельский еще только рулят на старт. Ветер дует поперек рулежной полосы, и по ней, будто струйками, метет легкий снежок. Холодные кабины, в которые летчики усаживались четверть часа назад, быстро прогреваются - от компрессоров двигателей идет теплый воздух. Великое дело - рабочий комфорт! Действительно рабочий: когда тепло, обретают подвижность пальцы в тонких перчатках (толстые не годятся: сунешься к одной кнопке, а ткнешь заодно соседнюю!), исчезает скованность замерзших рук и ног. Даже стрелки приборов будто оживают. Была, видно, своя правда в словах одного из знаменитых полярных исследователей, кажется, Амундсена, что человек может привыкнуть ко всему, кроме холода…

Литвинов вспомнил открытые кабины самолетов, уже сходивших со сцены, но все же еще существовавших, когда он начинал свою жизнь в авиации. Утомительно тяжелые меховые комбинезоны. Унты из собачьего меха. Кожаный шлем и теплый подшлемник под ним. Маска на лице. Огромные - и все же ограничивающие поле обзора - летные очки; их резинка противно давит на затылок, но ослабить ее нельзя, чуть-чуть высунешься из-за козырька кабины - и плотный, очень вещественный поток встречного воздуха мгновенно сорвет очки. Спеленутый всем этим одеянием, летчик каждое движение рукой или ногой делал, преодолевая сопротивление собственного туалета…

А когда приходилось облачаться подобным образом летом, при полетах на большие высоты (восемь, девять, десять километров представлялись в то время большими высотами), на земле, пока усядешься в самолет, семь потов сойдет. И пока первые две-три тысячи метров наберешь, вся спина - в липком поту. На больших высотах это ощущение сменялось другим, вряд ли более приятным: влага на спине становилась холодной. А после выполнения задания, на снижении, те же очаровательные ощущения повторялись в обратном порядке… Оборотная сторона романтики!.. Впрочем, такие категории, как романтичность и ее менее возвышенные собратья - престижность и даже модность профессии, - весьма нестабильны. В последнем авиаторы имели возможность убедиться уже довольно давно. Вслед за ними - физики. Потом - биологи. Кто на очереди? Международники? Или, может быть, космонавты?..

…Подрулив к взлетной полосе, Литвинов запросил командный пункт:

- Затон. Я - ноль-четвертый. Прошу на полосу.

- Ноль-четвертый, подождите. Заходит ноль-семнадцатый… - ответил руководитель полетов и тут же для верности, ибо непринятая команда в подобной ситуации может обернуться большой бедой - история авиации знает случаи, когда садящийся самолет налетал на рулящего, со всеми вытекающими отсюда печальными последствиями, - добавил: - Как поняли, четвертый?

- Затон, четвертый понял. На 1юлосу запрещается. Жду разрешения…

- Ноль-четвертый, поняли правильно. Ждите… Ноль-семнадцатый, посадку подтверждаю. Заходите.

Литвинов посмотрел направо. Там, в легкой морозной дымке, если пристально в нее вглядеться, а главное, заранее знать, что и где искать, можно было увидеть… нет, даже не увидеть, а почувствовать что-то вроде чуть темнеющего на дымчатом фоне размытого пятнышка. Очень быстро это пятнышко росло, превращаясь в идущий на посадку, ощетинившийся выпущенными закрылками, шасси, воздушными тормозами самолет. Еще несколько секунд - и похожий на белую стрелу истребитель, высоко, будто поднятый на дыбы конь, задрав острый нос, четким движением переломил траекторию снижения, выровнялся, осторожно тронул колесами бетон и, резко чиркнув резиной, побежал по полосе. За его хвостом лениво закачался тормозной парашют.

«Красивая все-таки машина - самолет! - подумал Литвинов. - Удивительно красивая».

Но тут в наушниках его шлемофона раздался голос руководителя полетов:

- Ноль-четвертый. Выруливание на полосу и взлет разрешаю.

- Вас понял. Выруливаю.

Марат отпустил тормоза, чуть прибавил обороты двигателям, и машина, весело свистя, выползла на взлетную полосу.

Дымка, постепенно уплотняясь, переходила в облачность где-то между двумястами пятьюдесятью и тремястами метрами. Первые два захода Литвинов построил на двухстах, под дымкой. Индикация станции Белосельскому понравилась:

- Очень хорошо! Действительно - будто в окно смотришь.

В третьем заходе Марат набрал четыреста метров, построил заход в облаках, вышел на посадочную прямую и спросил Белосельского:

- Ну, а сейчас как, Алексаныч?

- Да… - протянул после некоторой паузы Белосельский.

Через полминуты они, снижаясь, вышли из облачности, и Петр Александрович мог сравнить, что представляла собой отметка в облаках и вне их. Так сказать, в контрасте.

В тот же день Литвинов провез в штурманской кабине всех назначенных в облет «Окна» летчиков.

Вечером, просматривая заполненные полетные листы, Маслов - теперь он аккуратно приезжал к каждому полету - старался выудить какие-то оставляющие надежду нюансы.

- Вот Белосельский и Нароков написали все-таки по-разному, - обрадовался он.

Но его исследовательский пыл незамедлительно охладил Кречетов:

- Если Нароков пишет «пользоваться невозможно», а Белосельский, как там у него?.. вот: «Сколько-нибудь надежной информации при полете в облачности по отметке получить не удалось», а Аскольдов скажет что-нибудь вроде: «Ни хрена, братцы, ваше кино не стоит», - так это, дорогой Григорий Анатольевич, одно и то же… Но все равно облет до конца доведем. Вдруг какая-нибудь лазейка откроется.

Склонностью к шараханью из стороны в сторону и чересчур оперативному пересмотру принятых решений начальник базы, как мы знаем, не грешил. К тому же ему, человеку по природе незлому, не хотелось так уж сразу жестоко отсекать у своего собеседника всякие надежды. Хотя у него самого этих надежд уже оставалось немного - своим летчикам он привык верить.

Замминистра Евграфов назначил совещание, в повестке дня которого фигурировал один-единственный пункт: «Положение с объектом «О». Получив телефонограмму, Вавилов заперся в кабинете («Меня ни для кого нет»), чтобы собраться с мыслями: коль скоро вызывают пред светлые очи руководства, нужно прежде всего для самого себя понять, с чем пред означенные очи выйдешь. Выработать такую-то стратегию… Действительно - положение!.. Сформулирована повестка дня вполне точно. Но от этого не легче. Неважное пока с объектом «О» положение…

Просидев в малоплодотворном одиночестве около часа, Вавилов пригласил к себе Терлецкого:

- Вот так, Слава. Завтра - на ковер. Положение с объектом «О». Тебе уже передавали?

- Передавали, - вздохнул Терлецкий. - Да! Заело нас с этой работой. Не задалась… Но твои идеи - что ты про новую станцию говорил, - это здорово! Просто здорово!.. Скажешь об этом завтра?

- Не заикнусь, - твердо сказал Вавилов. - Ты же, Слава, головастый мужик. Так оторвись на минуту от наших внутренних дел. Тут сейчас не.одна чистая техника. Что, думаешь, я не понимаю, что кардинальное решение вопроса в новой станции - новой структуре, новых частотах? Теперь оно ясно; слава богу, опыта поднабрались. Только это, как немцы говорят, футурум-цвай - отдаленное будущее.

- Не такое уж отдаленное. Я думаю, годик-полтора…

- Годик сейчас ни у Евграфова, ни у Ростопчина не пройдет. Пойми, Слава, нам нужно, чтобы большая машина Ростопчина пошла в воздух с нашей станцией! Иначе - выпадем из тележки! Это для нашего КБ вопрос жизни и смерти!.. Пусть станции - нынешней - запишут на испытаниях большой машины тысячу замечаний. Пусть склоняют нас на всех этажах и всех перекрестках. Перетерпим!.. А к моменту, когда все эти замечания будут сформулированы, собраны, записаны и утверждены, мы новую станцию - на стол. Извините, мол, первый блин немного комом, зато теперь, извольте… Но для этого надо, чтобы с самого начала у Ростопчина стояла наша аппаратура! Вернее, чтобы не стояла какая-нибудь другая!..

- Что ж ты хочешь новую станцию втихую?..

- Втихую не получится. Хозяйство у нас плановое… Но все, что можно сделать внутренними ресурсами, нужно сделать. А наверх с предложениями по новой станции выходить как можно позже. Желательно тогда… тогда, когда нынешняя будет уже стоять на машине Ростопчина. Какая есть, - но чтобы стояла!

- Да… - протянул Терлецкий. - Времена! В общем-то горим…

- Пока еще не горим! И не должны сгореть! - напористо возразил Вавилов.

- Ну, если хочешь, тлеем… Эх, хорошо раньше было! Приборы простые - и подход к ним простой. Получилось - в серию. Не получилось - на полку. Какой-то процент отсева - норма…

- Ладно, Слава, не читай мне лекцию… ох, некстати Евграфов это вдруг затеял!

- Его можно понять. Он за нас в ответе.

- Некстати момент выбрал. Чуть бы попозже…

- Это, Витя, логика студента накануне экзамена: одних суток не хватает.

- Ладно, чья бы логика… Скажи лучше, как с анализом предложений? Есть что-нибудь стоящее?

- По будущей станции или по нынешней?

- По нынешней, прежде всего по нынешней. Нам сейчас не до высоких принципов. Надо хватать все, что мало-мальски улучшит дело. Не успеваем лечить болезнь, будем давить симптомы. Хоть косметикой… Так что по нынешней.

- С этим небогато. Но кое-какие идеи прорезаются - и у корифеев наших, и, знаешь, это меня как-то особенно порадовало, у молодых… Есть интересные. Даже, я бы сказал, красивые. Но они все больше для той, будущей, пригодятся… И что еще меня немного смутило, это что почти все предложения - на дядю…

- То есть как это: на дядю?

- А так. Антенщики советуют улучшить параметры блока индикации, индикаторщики кивают на приемные устройства… И так далее. По принципу соринки в чужом глазу… А впрочем, может быть, так и нужно… Как это у Есенина? Лицом к лицу лица не увидать…

- У Есенина не к тому… Эх, нам бы недельку-другую!..

- Похоже, не дадут.

- Уже не дали. Завтра докладывать… А надо бы хоть что-то на стол выложить… «Мы надеемся, есть некоторые идеи, предпринимаем мозговую атаку» - это все у Евграфова не пройдет. Я его уже знаю. Скажет: не вижу конкретной программы.

- Не вижу конкретной программы, - сказал замминистра Евграфов. - Что именно вы предлагаете в станции изменить? В какие сроки? Какая нужна помощь? Ваше «надеемся изыскать возможности» никого не устраивает.

В просторном, как большинство министерских апартаментов, кабинете Евграфова народу набилось полно. Хозяин кабинета сидел за своим письменным столом. За другим, длинным столом, стоящим впритык к письменному, уселись Вавилов, Терлецкий, Маслов, сотрудники министерства, представители самолетного КБ, выступавшего в данном случае - сложны извивы межфирменных связей - по отношению к КБ Вавилова в роли заказчика. На стульях вдоль стен расположились специалисты, готовые, каждый в своей области, в любой момент выдать потребовавшуюся справку. Стенографисток не было, но один из министерских вел что-то вроде протокола совещания.

Вавилов сделал краткое сообщение, а закончив его и услышав именно ту реакцию замминистра, которую накануне с буквальной точностью сам предсказал, пожал плечами:

- На эти вопросы, Василий Никифорович, мы ответить не готовы. Если бы вы спросили мое мнение, собирать наше сегодняшнее совещание или нет, я бы посоветовал сделать это через неделю…

- Очень уж легко вы бросаетесь неделями, - вставил один из сотрудников министерства, уловивший неудовольствие Евграфова и рассудивший, что если маленько клюнуть Вавилова, то это ему, сотруднику министерства, зачтется на пользу. Но, как тут же выяснилось, не очень угадал. Евграфов поморщился и сказал:

- Дело не в неделе. Неделя сейчас погоды не сделает… Хотелось бы понять другое. Вот вы сейчас рассчитываете через неделю иметь возможность что-то определенное сказать. Прекрасно. Значит, если бы вы неделю назад начали думать в этом направлении, то смогли бы сказать нам это что-то уже сегодня? Так ведь?.. Но тогда возникает вопрос: почему это не сделано? Что помешало?

Воцарилось молчание. Выждав с полминуты, Евграфов продолжил:

- Сказать вам, что мешало? Пожалуйста! Вы были внутренне настроены ,на то, что летчики приспособятся, сумеют в конце концов заходить на посадку со станцией в том виде, в каком есть. И не перестроились. До сегодняшнего дня…

Это было не совсем так. Но и не очень далеко от истины. Поэтому Вавилов не стал уточнять - до сегодняшнего или до вчерашнего. Или позавчерашнего. Замминистра тем временем продолжал:

- Не стройте всех расчетов на этом! Насколько я знаю, пока облет ничего нового не дает. Между прочим, стоит ли его и продолжать, этот облет? Не получается ли, что только керосин зря жжем? Да пустые надежды в душу Главного конструктора вселяем… Давайте на этом облет закроем! А?

- Нет, Василий Никифорович! Ваши указания мы учтем. Но с облетом давайте не будем шарахаться.

- Что значит шарахаться? - нахмурился Евграфов.

- Значит то, что мы не из пальца высосали программу облета: по три полета каждому летчику, не считая ознакомительного в штурманской кабине. И вы ее сами, между прочим, утвердили. Так уж доведем до конца… Нам, к тому же, в любом случае полезно, чтобы со станцией познакомились несколько летчиков…

- Ну, как знаете. Настаивать не буду, - сказал после короткого раздумья Евграфов. - Но вот на чем буду настаивать, это на том, чтобы не варились вы без конца в своем соку! Прекратите кустарничать. Привлеките науку: указания институтам я дам. Сегодня же. Неужели вам надо напоминать: государственное дело делаете!.. Вот так. И держите меня в курсе. Не прячьтесь… Ладно, на сегодня - все. Спасибо, товарищи.

Все поднялись. Заговорили. Кабинет наполнился разноголосым шумом.

Сидевший до того, сообразно своему рангу, у стенки Картужный подошел к Вавилову и, взяв его за рукав, поделился:

- Есть одна идея, Виктор Аркадьевич. Конечно, это пока в плане лихорадочного бреда, но послушайте…

На беду, слух у Евграфова оказался тоньше, чем полагал Картужный. Уловив в общем шуме его слова, замминистра повернулся к Вавилову и самым холодным тоном, на какой был способен, отрезал:

- Если в плане бреда, да еще лихорадочного, не советую вам, Виктор Аркадьевич, на такие идеи ориентироваться. Поищите небредовые…

Тот факт, что Евграфов, обычно восприимчивый к шутке, сделал вид, будто не понимает жаргонного выражения, пришедшего в инженерную среду из мира искусства, свидетельствовал о крайне плохом настроении замминистра. Да и откуда после такого совещания могло бы у него взяться хорошее!

Тюленев гулял.

Это было едва ли не главной сенсацией наступившего декабря. Как всегда, в это хлопотливое время подбивались бабки, обрубались хвосты, подписывались висящие отчеты. Белосельский охарактеризовал господствующую на испытательном аэродроме атмосферу так: «Конец месяца, конец квартала, конец года, конец света…» И если в том, что касается конца света, он в интересах художественности образа несколько преувеличил, то во всем остальном был безусловно прав.

Как и все в нашей жизни, эти «концы» возымели последствия как неприятные, так и приятные. Первых (опять-таки как чаще всего случается в жизни) было больше: суета, шум, выплывшие на свет божий недоделки и недоработки, напоминания о невыполненных обязательствах. А к числу последствий приятных относилось то, что подбивание бабок финансового характера влекло за собой выплату летных за все законченные работы.

Получил наконец мало-мальски солидные летные и Тюленев.

Первое, что ему захотелось сделать, это расплатиться наконец с долгами. Но не напрасно говорил кто-то из великих циников прошлого (кажется, Талейран), что первого движения души следует всячески опасаться, ибо оно обычно - самое благородное.

Не установлено, знаком ли был Тюленев с высказываниями знаменитого французского дипломата, но первое движение души он успешно подавил. Зато следующее ее движение - по оценке коллег тоже весьма благородное - в полной мере реализовал. Состояло это второе движение в том, чтобы пригласить всех летчиков базы в ближайшую пятницу (к приятной новинке - двум выходным в неделю - уже привыкли) отужинать в знаменитом кавказском ресторане.

В отдельном кабинете было в меру, не до рези в глазах, светло. От облицованных мрамором стен исходила приятная прохлада. Из общего зала доносились звуки кавказского оркестра - в самом зале эти звуки представляли реальную угрозу для барабанных перепонок стоически терпеливых посетителей, в кабинет же доходили, утеряв большую часть своих оглушительных децибелов, однако сохранив в полной мере присущую им минорную мелодичность.

- Хорошо! - выразил, потирая руки, общее мнение Нароков.

Заказывая угощение, Тюленев проявил незаурядную кулинарную эрудицию. В ответ на, увы, довольно часто повторявшиеся заявления официанта вроде: «Гребешков, извините, не имеется» или: «Шашлык только из свининки-с», он на секунду умолкал, сосредоточенно сморщив лоб, после чего тут же выдвигал какой-нибудь другой не менее привлекательный вариант.

- Всякое дело надо делать квалифицированно! - сказал, наблюдая за вдохновенно действующим Митрофаном, Белосельский.

И тут же самокритично поделился с коллегами собственным афронтом, который претерпел на ниве исследования гастрономических проблем:

- Я мальчишкой, когда мушкетеров читал, запомнил, что однажды Портос заказал себе фрикасе из цыплят. Черт его знает, почему въелась в меня эта фраза. Что за фрикасе такое?.. Потом всю жизнь прожил, а фрикасе для меня - жгучая тайна… А года четыре назад прилетел в Берлин. Сделал там все дела - у их «Интерфлюга» по нашей пассажирской «шестерке» вопросы возникли. Гуляю по Берлину. С сорок пятого года не был! Что-то узнаю, чего-то не узнаю. И вот занесло меня на Унтер-ден-Линден, рядом с оперой, в ресторанчик. Разворачиваю меню - батюшки: кюхельхен фрикасе! Фрикасе из цыплят, значит! То самое!.. Тычу в него пальцем. Битте, говорю, гебен зи мир это ваше фрикасе.

Через несколько минут - официанты там попроворнее наших - приносят мне фрикасе. И что же оказывается! Нормальное куриное рагу!..

- Что, невкусное?

- Вкусное. Очень вкусное. Но, понимаете, таинственность рухнула. Мистики больше нет… В общем, я в ту минуту понял, что чего-то лишился… Все-таки это не всегда хорошо, когда спадают покровы: то, что открывается под ними, как-то…

- Хуже?

- Прозаичнее.

- Это верно, - сказал Федько. - Название для еды - великое дело. От него много зависит. Вот мы с Маратом, когда, помните, эпопея с «четверками» шла, жили на казарменном положении и решили как-то вечером варить рисовый суп. Налили в кастрюлю воды, вскипятили, вывалили в нее консервы «мясо с рисом» - по тем временам деликатес - и стали ждать, чтоб сварилось. Пока ждали, Марат меня заговорил…

- Это ты меня заговорил, - улыбнулся вспомнивший эту историю Литвинов.

- Ладно, будем считать, оба заговорили друг друга. Но только, когда трехнулись, вспомнили о нашем супе, он весь уже выкипел. Катастрофа? Никак нет! Мы переименовали суп в плов - и разделались с ним в лучшем виде. Как суп он уже не проходил, но как плов - отвечал всем кондициям… Нет, это точно: все зависит от названия! В еде, во всяком случае.

- Почему же только в еде? - заметил Нароков. - Такое и в высоком искусстве бывает. Помните, в кукольном театре, у Образцова, шел спектакль «Обыкновенный концерт»? Во, какой спектакль! Первый класс! Но кто-то на него обиделся. Так они, умницы, переименовали спектакль в «Необыкновенный концерт» - и все в порядке! Играют себе свой концерт…

- А те, кто обижался? Перестали?

- У них спроси. Перестали или не перестали, но прицепиться-то не к чему. Ясно сказано: необыкновенный…

…Пиршество затянулось допоздна. Ели, не смущаясь тем, что принято называть отдельными недостатками в ассортименте и качестве яств. Когда Аскольдов заметил, что все-таки снижается класс этого некогда первосортного ресторана и что лет десять назад ни за что не подали бы здесь такое жесткое мясо, Федько заглушил глас критики безапелляционной, хотя, возможно, и не безукоризненно справедливой по существу репликой: «Это не мясо, а зубы у тебя хуже, чем десять лет назад».

Впрочем, главная притягательная сила подобного пиршества состояла не в гастрономических наслаждениях, хотя и к ним ни малейшего отвращения никто из собравшихся не испытывал. Главное заключалось в том, чтобы поговорить по душам. Так было и на этот раз.

Белосельский рассказал, как был в прошлое воскресенье с дочкой своей племянницы в цирке:

- Здорово работают. Особенно одна артистка - прямо узлом завязывалась. Называется: человек-каучук.

- Человек-каучук? - переспросил Федько. - Не такая уж редкость! Сколько их, таких человеков-каучуков, вокруг ходит! Взять хотя бы… - Степан назвал имя, хорошо знакомое собеседникам. Обладатель этого имени славился своей ловкостью, сочетавшейся с крайней неразборчивостью в средствах.

- Все до поры, до времени, - убежденно сказал с высоты своего житейского опыта Белосельский. - Слетит. Обязательно слетит. Вопрос времени.

- Не уверен, - усомнился Литвинов. - За то, что он непорядочный человек? За это не.гонят.

- Не за это, а потому что, - разъяснил Белосельский. - Потому что непорядочный, на какой-нибудь непорядочности и погорит. Скорее всего даже не на служебном, так сказать, поприще, а на чем-нибудь вроде… вроде сокрытия доходов при уплате членских взносов.

Такой вариант был единодушно расценен как вполне вероятный.

- И зачем только этакие люди живут? - задумчиво спросил Аскольдов. - Небо коптят!

- Могу по этому вопросу процитировать Михаила Таля, - ответил Федько. - Его в каком-то интервью спросили: «Какие люди нужны человечеству?» Ждали, конечно, чтобы сказал: энергичные, мол, образованные, деловитые, и так далее. А он ответил: «Подозреваю, что хорошие». Потом подумал и добавил: «Плохие, впрочем, тоже. Для контраста».

С Талем тоже согласились. С той лишь поправкой, что необходимый контраст вполне мог бы быть обеспечен значительно меньшим количеством плохих людей, чем их пока имеется в наличии.

Вскоре компания, как почти всегда в подобных случаях, разбилась на группы по два-три человека. В каждой шел свой разговор:

…- Что ж получается? Просто за стаж очередной класс дали? Так сказать, за бороду!

- Только не за бороду. Она сейчас, наоборот, примета молодости.

…- Стимул, говоришь? А ты, между прочим, знаешь, что это такое - стимул?.. Не знаешь? Ну так слушай, пополняй свою незрелую эрудицию. Древние римляне называли стимулом такую палку с острым концом, которой волов погоняли. Вот так.

…- Летчик-инженер! Теперь вопроса нет. А помнишь, наши старики острили: «Как эту черточку между словами «летчик» и «инженер» понимать? Как дефис или минус?» И если минус, то в смысле «летчик минус инженер» или «инженер минус летчик». Даже такой умный мужик, как Лунев…

…- Это еще у Чехова рекомендуется: и опрокидонт ее, мамочку!

…- Так изо дня в день и ходил к нему в приемную. Две недели подряд. В конце концов принял он меня, я ему и сказал: «Пятнадцать суток из жизни. Как за мелкое хулиганство».

…- А что - первый вылет! Это раньше он самым острым делом во всей программе был. А сегодня такой самолет построить, чтобы он не полетел, просто невозможно. Наука не позволит.

…- Я ее, честное слово, с ходу не узнал. Да они же сами виноваты! Сами все делают, чтобы выглядеть одинаково, как одна. Уж если пошла мода на какую-нибудь «колдунью», так будь спокоен, через месяц - кругом одни колдуньи. Или очки темные. За ними вообще ничего не разглядишь! А она: «Он сделал вид, будто…»

…- Любил пошуметь! Ох, любил. Как даст кулаком по столу, аж стекло вдребезги. Все время меняли. Плексигласа тогда не было, он бы, наверное, выдержал.

- Ну, с плексигласом или без плексигласа, сейчас дядю с такими замашками быстренько попросили бы.

…- Только метод проб и ошибок! Единственный. Самый надежный. В сущности, человечество никаким другим и не пользуется. Многие века.

- Согласен, что он самый-самый. Но, знаешь, при одном условии: чтобы число ошибок не очень приближалось к числу проб.

Разговор о пробах и ошибках привлек к себе общее внимание и снова объединил разбившуюся было на группки компанию.

Однако время было уже позднее. Пора и по домам. И хозяин стола - довольный, веселый, чувствующий себя очень в своей тарелке, Тюленев - заказал прощальную бутылку шампанского.

Предполагалось, что, получив наконец летные, Тюленев вспомнит о старых долгах. Но он, если и вспомнил о них, то никак не давал понять об этом окружающим.

А когда еще неделю спустя кто-то из летчиков мягко - Тюленев теперь так или иначе воспринимался как «свой» и приставать к нему с ножом к горлу никто бы не решился - мягко завел с ним разговор на эту тему, выяснилось, что денег у Митрофана снова нет. Все, что было, он просадил с коллегами тем вечером в ресторане.

Реакция летчиков на это известие была единодушная: ситуация их сильно развеселила.

- Во дает Митрофан! - восхищался Аскольдов. - Опять без гроша! Это надо же!..

- Но, ребята, если подумать, то он все нам отдал, - постарался восстановить справедливость Нароков. - Ведь мы всей оравой за ним поперлись и в общем-то сами его летные прокутили. Сами - никто другой!

- Да и вообще, я так скажу, - поддержал общее настроение Федько. - Если бы он долги просто замотал, это было бы не очень… Не обожаю, кто всегда к себе гребет. Ну а раз он легко чужое берет и так же легко свое отдает, выходит, это не жмотство, а просто такой взгляд на собственность. Со временем все так относиться будут…

О невозвращенных долгах все, не сговариваясь, решили больше вопроса не поднимать. Забыть. Будто их и не было. Вечеру в ресторане задним числом присвоили эпиграф: «Гуляем на свои». А Тюленева, с легкой руки Федько, постановили именовать «человеком из будущего», возведя его тем самым в ранг чего-то вроде местной достопримечательности, каковые в каждом уважающем себя коллективе в цене.

Отличился Лоскутов.

Далеко не впервые за годы его работы на испытательном аэродроме. Но очень уж здорово отличился!

Он готовил к очередному полету свой самолет - облет «Окна» упорно, хотя уже без особых надежд на успех, продолжался, - когда по рулежной дорожке мимо стоянки прорулил на старт реактивный истребитель.

По привычке профессионального механика Лоскутов поднял глаза на прокатившийся рядом самолет, на несколько секунд замер и вдруг, спрыгнув мимо стремянки на землю, опрометью бросился к соседней машине, которую готовили к полету и радиотехник как раз проверял внешнюю связь.

- Со стартом говоришь? - прокричал Лоскутов в лицо несколько ошалевшему от столь неожиданного вторжения радиотехнику. И узнав, что нет, не со стартом, энергично скомандовал: - Переключайся по-быстрому на старт! Пусть завернут «двадцать третьего», который к ним рулит! Его выпускать нельзя!

Радиотехник попытался слабо протестовать: «Чья команда? Кто распорядился?», но Лоскутов в голос заорал:

- Ты что, угробить его хочешь? Времени нет распоряжения получать! - и добавил несколько универсально понятных в наших широтах слов, которые заколебавшийся было радиотехник признал вполне приемлемыми в качестве заменителя любых команд и распоряжений. Он тут же нажал кнопку канала связи со стартом и, бессознательно имитируя интонации Лоскутова, передал:

- Затон, я - борт «семнадцатого»! Задержите «двадцать третьего»! Не выпускайте!

Руководитель полетов свое дело знал. Поэтому он сначала дал команду уже подрулившему к взлетной полосе «двадцать третьему»: «Ждите!» - и лишь после этого занялся уточнением того, чья же это команда вернуть назад самолет, выруливший для взлета в полном соответствии с плановой таблицей, лежащей у него, руководителя полетов, на столе. На это радиотехник сколько-нибудь вразумительных объяснений выдать поначалу не мог. Позднее он объяснял, что причиной некоторого его замешательства было отсутствие у Лоскутова персонального радиопозывного, а фамилии называть в переговорах по радио возбраняется. Но все же в ответ на настойчивые требования руководителя полетов назвать источник полученного распоряжения в конце концов радиотехник выдавил:

- Иван Петрович! Иван Петрович говорит: нельзя его выпускать!

- Какой еще там Иван Пет… - начал было гневную тираду руководитель полетов и осекся. Старожилы аэродрома знали друг друга давно, и всякий из них понимал, что Лоскутов - а руководитель полетов быстро сообразил, кто такой этот таинственный Иван Петрович, - что Лоскутов зря поднимать шум не станет.

Сам же Лоскутов, пока «двадцать третий» рулил обратно, вдруг засомневался: не зря ли он забил тревогу? Великий будет конфуз, если зря! Задержан вылет, напрасно сожжено сколько-то горючего, в эфире звону полно, - а ну как окажется, что все это напрасно!..

Но когда самолет, возвращаясь со старта, поравнялся с ним, Иван Петрович утвердился в своем ощущении: с двигателем у этого аэроплана что-то неладно. К его обычному свистяще-шипящему голосу примешивалось некое еле слышное незаконное дополнительное треньканье.

- Что ты в нем услышал? - пожал плечами механик прирулившего на стоянку, самолета. - Дает нормальный звук. И по приборам все в норме…

Двигатель погоняли на месте. Один раз. Другой. И только при третьей гонке подозрительный звук усилился настолько, что стал слышен не только Лоскутову, но и недоверчивому механику, хозяину этой машины и инженеру по эксплуатации, и приглашенному в качестве нелицеприятного консультанта Плоткину.

- Тебе, Иван Петрович, надо дирижером работать, - одобрил Лоскутова Плоткин. - С таким слухом ты бы сразу определил, какой инструмент где сфальшивил. Так бы и сказал: третья скрипка в сто сорок четвертом такте взяла на полтона ниже. Или что-нибудь в таком роде…

- Так не попадешь же туда, Яков Абрамыч! - усомнился в реальности своей переквалификации в дирижеры Лоскутов. - Там же вакансий мало. Рука нужна. В смысле блат. Придется уж мне так технарем и трубить. До самой пенсии.

В двигателе покопались и довольно быстро нашли дефект. В полете это могло бы обернуться немалыми неприятностями - в лучшем случае отказом двигателя. А если не повезет, то и пожаром.

Генеральный конструктор подписал приказ, в котором Лоскутову «за проявленную бдительность и глубокое знание техники» объявлялась благодарность с выдачей премии в размере месячного оклада. Приказ этот общественностью аэродрома был воспринят с полным одобрением. Хотя Белосельский и выразил сожаление по поводу того, что в числе проявленных Иваном Петровичем качеств не была упомянута интуиция.

Подписывая приказ, Генеральный бросил неопределенное:

- Ох, уж этот Лоскутов.

Впрочем, старожилы аэродрома знали случай, после которого Генеральный так запомнил Ивана Петровича.

Авиационные механики - корпорация особая. Уникальная. В них сочетается хорошая уверенность знающего свое дело мастера, техническая культура (без нее в современной авиации не проживешь), традиционно развитое чувство юмора и - ответственность! Умение взять на себя всю полноту ответственности за сложную технику, которую они, механики, выпускают в воздух.

Посмотришь на представителя этой профессии - не на каждого, разумеется, а на того, которого уважительно называют: «Настоящий технарь!» - и видишь: это - личность!

Немудрено, что и авиационные механики, в свою очередь, к людям требовательны. Завоевать у них авторитет не так-то просто. Особенно нетерпимы они к невежеству, тем более в сочетании (как свидетельствует опыт, весьма частом) с заносчивостью.

На любом аэродроме о «своих» представителях этой высокопрестижной категории работников из поколения в поколение передается немало занимательных новелл. За буквальную достоверность каждой из них поручиться трудно, однако сам факт их живучести о чем-то свидетельствует. Что называется «было или не было, а народ говорит». Не в одной из подобных новелл фигурировал в качестве центрального персонажа и Лоскутов.

Мы застали его уже многоопытным и, так сказать, маститым, но он был совсем еще молод, когда оказался в числе механиков, обслуживающих самолеты опытной серии, которую изготовили на одном из периферийных заводов, а собирали, регулировали и облетывали на том самом испытательном аэродроме, где происходит действие нашей повести. И вот в один прекрасный день на линейке готовых к облету самолетов появилась группа гостей, судя по всему, достаточно влиятельных, чтобы стоило постараться показать им товар лицом. Сопровождал гостей представитель завода - дородный, видный собой мужчина, не отличавшийся, однако, как вскоре выяснилось, сколько-нибудь глубокими познаниями в области авиационной техники (все работники завода, отличавшиеся такими познаниями, были в это время выше головы заняты не столько демонстрацией, сколько изготовлением своей продукции). Подойдя к стоящему крайним самолету Лоскутова, видный мужчина неторопливо воздел длань и, ткнув пальцем в трубку приемника воздушных давлений (от которого работают указатель скорости, высотомер и некоторые другие приборы), красивым, звучным баритоном вопросил:

- Какой калибр?

Никто не успел и рта раскрыть, дабы со всей возможной деликатностью разъяснить, что эта штука, в которую товарищ ткнули пальцем, - не ствол оружия, а трубка ПВД, как в полной мере оценивший очарование ситуации Лоскутов, не моргнув глазом, громко и четко - как положено докладывать начальству - рявкнул:

- Двенадцать и семь!

- Мощное оружие! - удовлетворенно заключил видный мужчина. И проследовал вместе с гостями дальше. Правда, один из гостей, посмотрев на Лоскутова, укоризненно покачал головой. Но улыбку - в данных условиях несколько антипедагогическую - не сдержал.

А Лоскутов обрел прочную репутацию человека, которому класть палец в рот категорически не рекомендовалось. Так что «Ох, уж этот Лоскутов» в устах Ростопчина прозвучало не без определенных оснований. Свои старые кадры Генеральный конструктор знал.

…Велика притягательность профессии авиационного механика! Свидетельство тому - хотя бы такая примета престижности, как не раз отмеченное очевидное стремление иных ловких молодых людей примазаться к этой профессии. Работает такой деятель, скажем, сантехником или электриком в ангарных пристройках - дело, конечно, тоже нужное, полезное, уважаемое, но к полетам, да и вообще к живому самолету, тем более проходящему испытания, непосредственного отношения не имеющее. К самолету он - наш герой - и пальцем не прикасается, но знакомым девицам и вообще легковерным людям обоего пола гордо представляется: «Я - авиационный механик». И в общем, он прав, этот ловкий молодой человек. Не в хлестаковщине своей, конечно, но в том, как точно выбрал, куда свои хлестаковские устремления направить.

…Авиационные механики!.. Сколько неубившихся летчиков, неразбитых машин, не задушенных в колыбели драгоценных идей обязаны им - механикам! Их тяжкому труду, виртуозному владению своим ремеслом, ответственному, по-настоящему государственному отношению к своему долгу. Спасибо им. И низкий поклон!

Глава 8

В дверях комнаты летчиков появилась Малинина. Нашла глазами Литвинова:

- Марат, можно вас на минуту?

И когда он подошел, спросила:

- Где мы могли бы поговорить?

Место для разговора нашлось легко - в раздевалке никого не было. За узкими личными шкафчиками летчиков стоял рейчатый деревянный диван. На него и уселись.

Рассказывала Аня взволнованно, сбивчиво. В эпопее, которую она выкладывала Марату, фигурировали две жены Аскольдова - бывшая и нынешняя, которая, теперь уже тоже бывшая, потому что Саша от нее уходит. Вынужден уйти. А если по-формальному, то она даже не успела стать его второй женой, хотя живут они вместе уже второй год, потому что он не мог с ней зарегистрироваться, потому что не был разведен с первой женой, потому что его не разводили, потому что… В Анином рассказе слова «потому что» повторялись неоднократно, но ситуация и без того была достаточно понятной и нельзя сказать, чтобы такой уж редко встречающейся в жизни.

- Посторонних это не касается, - додумал вслух Марат.

- Не касается? - невесело переспросила Малинина. - Это вы так считаете.

- А вы?

- Не знаю. Большинство людей, наверное, смотрит так же… Но есть еще меньшинство. Довольно активное.

И все-то они знают: что хорошо, что плохо, что положено, что не положено…

- Это бывает, - согласился Литвинов. - А еще они очень любят говорить от имени народа: народ считает… народ это поймет… народ этого не поймет… Забавно даже.

- Как сказать! - Малинина помолчала и таинственно сообщила:

- Был звонок!

- Кто звонил? - быстро спросил Литвинов.

- Инструктор. Не знаю, как его фамилия. Да и неважно это, кто именно.

- Очень важно! - И заметив, что такое событие, как «звонок», Аня считает едва ли не непоправимым, зло добавил: - Что-то очень уж мы все исполнительные!.. А что было дальше?

- Дальше было вот что. Сашу вызвали и поставили вопрос так: он возвращается в семью - в смысле первую, бывшую семью - или будет поставлен вопрос, чтобы его на новую машину, которая давно на него записана, не назначать, а то и вообще из нашего КБ убрать и даже с испытательной работы…

- Ерунда! Пугают! - уверенно отрезал Литвинов. - Не те времена. Но теперь я понимаю, чего это Саша такой ходит, как в воду опущенный. Вроде бы после той нервотрепки с этой аварией дурацкой оттаял немного и вдруг опять нахохлился. А оно, выходит, вот в чем дело!.. Надо бы с нашим секретарем парткома поговорить, он умница, все понимает. И постоять на том, что считает правильным, умеет. Да вот беда: в отпуске он. А замещает его человек… - Марат несколько замялся, подыскивая достаточно лояльную формулировку, и, не найдя лучшей, повторил: - Очень уж насквозь исполнительный.

Литвинов не спрашивал у Малининой, откуда у нее столь подробная информация о деле, находящемся еще в, так сказать, кулуарной стадии своего развития. Он легко восстановил мысленно эту цепочку: Аскольдов рассказал, как перед ним ставится вопрос, жене. А жена, в свою очередь, не удержалась от того, чтобы не поделиться со своей давней подругой - Аней Малининой. Линия прослеживалась четко.

- Марат, вы не подумайте только, что я за Лидку стараюсь… То есть, конечно, мне ее жалко. Очень. И Сашу жалко. Сколько на него свалилось. Сначала еще там, с Валентиной, неурядицы. А потом… Только их жизнь с Лидой наладилась, так эта авария! Он ее так пережил! Так пережил!.. И теперь вот снова… Но, честное слово, Марат, тут во мне не одна жалость! Возмутительно это, вот что! Как это можно: управлять личной жизнью людей! Должно же быть что-то святое!.. Помогите, Маратик, милый! Вмешайтесь! Или хоть посоветуйте что-нибудь.

- Не знаю, Анечка, с какой стороны тут нужно взяться. Подумаю…

Думал над возникшей проблемой Литвинов, конечно, не один, а с привлечением лучших умов летной комнаты. И результатом этих раздумий было решение: двигаться в райком, прямо к Гранаткину, первому секретарю.

- В таких делах надо сразу забирать повыше, - тоном большого знатока всех ходов и выходов заметил Белосельский.

Олег Архипович Гранаткин был для летчиков, как, впрочем, и для всех остальных работников испытательной базы, тем, что называется - свой человек. Начинал молодым инженером, на подхвате у Калугина. Но быстро обрел самостоятельность, провел как ведущий инженер несколько испытаний - все более и более серьезных. Словом, встал на ноги. И еще быстрее выдвигался на комсомольской, а затем и на партийной работе. Его выбирали охотно - не столько даже прислушиваясь к рекомендациям сверху, сколько «от себя». Ценили вкус Олега к общественной работе - он делал ее охотно, легко, даже самого слова «нагрузка» применительно к комсомольским поручениям не любил («Знаешь, брат, если это для тебя нагрузка…»). И еще, что по справедливости отметило строгое общественное мнение, это не так уж часто встречающееся у так называемых неосвобожденных активистов полное отсутствие каких бы то ни было скидок, которые Олег допускал бы по отношению к себе как к работнику. Свои штатные обязанности («За что зарплата идет») выполнял уж во всяком случае не хуже других. Всего несколько лет спустя он стал первым секретарем райкома партии городка, в котором располагалась испытательная база.

- Как тебе на новом месте, Олег? - спросил однажды Гранаткина его бывший шеф Калугин. - Должность-то такая: на перекрестке. Трудновато, поди? Новый круг вопросов и вообще…

- Слов нет, трудновато! - откровенно ответил Гранаткин. - Но, знаете, я не сразу понял, в чем главная трудность. Оказалось, не в том, чтобы новое, более широкое охватить, а в том, чтобы от более мелкого оторваться. Приходится не только что-то заново в руки брать, но и обязательно что-то из рук выпускать. Оно - выпустить из рук - звучит вроде бы ругательно. Но тут гипнозу - что как звучит - поддаваться нельзя… Вот сам себя на каждом шагу за руку и хватаешь: не лезь в это дело!.. Мы ведь привыкли - вы сами, я помню, учили - во все вникать. Ив заслугу ставили, что вникаем…

- Неожиданно! - оценил соображения Гранаткина Калугин. - Но убедительно.

…- Пойдем к Гранаткину, - согласился Литвинов. - Вперед выставим Калугина, его Гранаткин слушает. По инерции… И пойдем. Тем более, несколько вопросов к Гранаткину набирается, не только Аскольдов. Аэроклуб наш. Жилье для молодых летчиков…

- Грубейшая тактическая ошибка! - Федько скривился, будто от острой зубной боли. - Грубейшая! К руководящему лицу надо идти - как? - Он поднял указательный палец, что обычно делал, когда хотел подчеркнуть особую значительность произносимого, и после предназначенной для той же цели паузы медленно, раздельно сказал:

- Идти надо только с одной просьбой! Единственной!.. Нужно поставить его перед выбором: либо удовлетворить, либо отказать. Чтоб третьего не дано. А заявишься с несколькими просьбами, так выберут самую незначительную, удовлетворят ее - и будет считаться, что, мол, разобрались и сделали, что возможно. Никто не сможет сказать, что, вот, пришли испытатели, а им от ворот поворот… Нет уж, хотим помочь Саше, так давайте ничего больше к этому делу не привязывать.

Идти к Гранаткину было решено целой делегацией - старейшие летчики базы, с которыми секретарь райкома не раз летал, плюс Калугин - его бывший наставник.

- Это вам не «Листок готовности» зарубить! - сказал Федько, вспомнив посещение летчиками Кречетова с «вербальной нотой» по поводу непомерно раздувшейся предполетной документации. - Тут кулак надо собрать бронебойный. - И он для полной ясности показал собственный, весьма увесистый кулак.

Когда делегация вошла в кабинет Гранаткина, он уже был в курсе того, что с недавней поры стало называться «делом Аскольдова».

Пока к человеку есть какие-то претензии, за что-то его критикуют, в чем-то с ним не соглашаются, - это пустяки. Но если заведено «дело» - пусть не в виде более или менее толстой папки с документами, но стало это слово употребляться в разговорах, - держи ухо востро! Само собой «дело» не рассасывается!

Когда накануне Калугин позвонил Гранаткину и попросил принять его вместе с Белосельским, Федько, Литвиновым и Нароковым, Гр.анаткин ответил, что, разумеется, рад будет видеть, как он выразился, «цвет нашей испытательной авиации», но осведомился - чему обязан? И, без сомнения, подготовился. Однако встретил посетителей (или, как он выразился, гостей) в кабинете один - без адъютантов «для справок», - поскольку они, посетители, хотели встретиться для откровенной беседы именно с ним, первым секретарем, а не с какой бы то ни было наспех сколоченной комиссией, хотя бы и под его председательством.

Поздоровались. Расселись. И после нескольких вступительных замечаний, из которых следовало, что все присутствующие находятся в прекрасной форме, выглядят гораздо моложе своих лет и бесспорно являются обладателями значительного количества пороха, еще сохранившегося у них в пороховницах, приступили к делу.

Высказались Белосельский - как старейшина летчиков базы и Калугин - как человек, предположительно имеющий наибольшее влияние на Гранаткина. Остальные поддержали их отдельными репликами.

Выслушав, Гранаткин задумался.

- Не знаю, что вам ответить, - начал он после долгой паузы. - Согласен, вопросы эти разные. Ставить их в зависимость один от другого нельзя. Но, к сожалению, сам Аскольдов, видимо, так не считает. Он с такой постановкой согласился. Вчера вечером он заявил, что возвращается в семью…

Сообщение Гранаткина произвело впечатление разорвавшейся бомбы. Получалось, что вся эта экспедиция в райком была на корню бессмысленной. Человек, за. которого и вместе с которым они собирались бороться, оказывается, сам уже капитулировал.

Первым пришел в себя Калугин.

- Нет, Олег Архипович, - решительно сказал он. - Это еще ни о чем не говорит. Вернее, только о том говорит, что Александр Филиппович чересчур уверовал в незыблемость правила: «бьют - кайся!». Ему сказали: либо так, либо этак, - он и не усомнился, правомерно ли вообще так вопрос-то ставить. Тоже одна из бед наших!.. Но он пусть не усомнился, а мы усомнились. И ты, извини меня, усомниться обязан. Вот так.

- Верно, - поддержал Калугина Федько. - Нужно это дело как-то поправлять.

- Как поправлять? - слабо улыбнулся Гранаткин. - Передать Аскольдову указание, чтобы не возвращался к бывшей… то есть к законной… нет, конечно же, к бывшей жене?

- Нет. Передать ему, что никаких указаний свыше на этот счет нет и быть не может! - твердо продолжал Федько. - Что это его личное дело. А вопрос о назначении на новую машину будет решаться сам по себе. Кстати, то, что он до сих пор по всей форме не решен, тоже непорядок. Ведь давно пора. Сначала расследование аварии задерживало, теперь… А ведь он летает! Каждый день летает. На испытания. Нельзя, чтобы над ним топор висел.

Гранаткин кивнул, взял карандаш и сделал пометку в настольном календаре.

- Извините, Олег Архипович, если я вторгаюсь в сферы, мне неподведомственные, - сказал Белосельский. - Но каким образом вся эта странная проблема оказалась предметом разбирательства здесь? - И он сделал жест в сторону двери, ведущей из кабинета первого секретаря в коридор.

- Могу ответить. К нам поступило письмо.

- Письмо? Чье? - выдохнули одновременно Федько и Литвинов.

- Неизвестно. Оно не подписано.

- Анонимка, значит, - брезгливо констатировал Федько.

- А известно ли вам, уважаемый Олег Архипович, - подчеркнуто вежливо снова вступил в разговор Белосельский, - что царь Петр Великий… между прочим, по свидетельству истории, вполне приличный был администратор. Как пишется в характеристиках, занимаемой должности соответствовал вполне… Так вот: царь Петр - цитирую, с вашего позволения, на память, но за смысл ручаюсь - включил в Свод законов Российской империи такую статью: «Безымянное письмо или пасквиль кто получит, то отправляет в полицию для отыскания сочинителя, а буде таковой найден не будет, то письмо передается палачу для сожжения».

Гранаткин рассмеялся:

- Здорово! И, знаете, наверное, справедливо.

- Более чем справедливо, - дожимал Белосельский. - Целесообразно! Простой расчет показывает. Если анонимки уничтожать, не читая, произойдут, конечно, некоторые, скажем так, потери в поступающей информации. Это минус. Но зато нравственный климат общества получит такой выигрыш, что в этом плюсе тот минус просто утонет! Уверяю вас.

- Нравственный климат… Что-то очень уж начинаем мы этим словом бросаться. Без конца: нравственное, нравственность… Вам не кажется, что этому слову начинает грозить девальвация? - заметил Гранаткин.

- Не знаю, - покачал головой Белосельский. - Думаю, вряд ли грозит. Ведь почему это слово сейчас так понадобилось? Потому что мы много лет его мало употребляли. А о качествах человеческих говорили только как о социальных.

- Что ж, по-вашему, нравственность не социальна?

- Социальна, социальна, - вмешался Литвинов. - Но с анонимками согласуется плохо.

- В каком смысле: с анонимками? С их писанием или с их чтением? - поинтересовался Гранаткин.

- Скажем так: особенно с писанием… А должность палача, согласно петровскому Своду законов, я бы на вашем месте, Олег Архипович, ввел. Специально для анонимок.

- Нет, палача, пожалуй, все-таки не надо, - задумчиво сказал Федько. - А то он начнет с анонимок, а потом… Ну, а относительно Аскольдова, я понимаю так, мы договорились?

- Договорились, Степан Николаевич. Считайте: вопроса больше нет.

Выйдя из подъезда, летчики и Калугин остановились в уютном заснеженном садике перед зданием райкома.

- Да! - задумчиво сказал Нароков. - Не ждал я этого от Сашки. Что он так беспринципно себя поведет. Отдаст любовь за карьеру!

- Об этом с ходу судить трудно, - заметил Федько. - Мне кажется, тут дело такое: не карьера с любовью лбами столкнулись, а одна любовь с другой… К Лиде и к своей работе… Чтобы летать…

- Как хотите, это не поступок мужчины, - поморщился Белосельский, которого сообщение Гранаткина все-таки изрядно задело.

- Ладно, в этом он сам разберется. Думаю, никуда он от Лиды не уйдет. Другое дело, что и с ней ему после такого вольта будет непросто… А от нас требуется одно: о чем узнали - не трепаться!

- Верно, - поддержал Федько Литвинов. - Но мы, кажется, угадали точно, когда двинулись к Гранаткину. Все-таки правильный он мужик. Не забурел.

Давно ожидавшееся назначение Аскольдова ведущим летчиком на новую, еще пока только начинавшую воплощаться в металле машину последовало через три дня.

- Вопрос, значит, закрыт. Что и требовалось доказать, - деловито заключил Нароков.

Идея, высказанная Картужным «в плане лихорадочного бреда», поначалу именно такой - вполне бредовой - всем и показалась. Точнее, почти всем. Нашлись и у нее сторонники, в том числе Терлецкий, а также теоретический отдел почти в полном составе. Тот самый теоретический отдел, который Вавилов, едва придя к руководству КБ, спас от полного разгона, а в дальнейшем укрепил как вновь приглашенными специалистами, так и бывшими беглецами, охотно вернувшимися к родным пенатам.

Эта поначалу довольно абстрактная идея начинала постепенно трансформироваться в контуры некоего логического фильтра, в который предполагалось заводить накапливающиеся по мере захода данные о режиме полета самолета и о всех изменениях этого режима - курса, продольного угла, крена. Ведь посадочная полоса, ясное дело, остается прочно на своем месте, никуда не девается. Следовательно, все изменения положения отметки на экране могут проистекать исключительно от изменения положения самого самолета. Проектируемый фильтр и должен был, повинуясь этой логике, разделять все перемещения отметки на «законные», соответствующие движениям самолета, и «незаконные», каковые и пресекать на корню… Конечно, в этом состояла лишь главная, определяющая идея УФК - «умного фильтра Картужного», как прозвала новый блок увлеченно разрабатывающая его инженерная команда. Попутно загнали в. него и еще некоторые средства приручения непокорной отметки. Пренебрегать не приходилось ничем.

Вавилов подписал график проведения лабораторных испытаний, выдачи чертежей, изготовления деталей, сборки, передачи на лабораторные испытания и всех прочих этапов создания спасительного блока. График - верный признак осуществления идеи. График - это всегда хорошо!

На оперативных (как же иначе, если - график!) совещаниях у Вавилова Картужный сидел уже не на стуле у стены, а за центральным столом. Все или, во всяком случае, почти все разговоры вертелись вокруг «его» блока. И когда возникали - а их возникало немало - какие-то сложности, неувязки, словом, явления, которые Терлецкий объединял общим наименованием «утык в патронник», взоры присутствующих обращались в почти одинаковой степени к Вавилову и к Картужному. «Толя пошел в гору», - констатировали сослуживцы - кто не без доли зависти, кто с некоторым сомнением в длительности этой благоприятной для Картужного тенденции, но большинство с явным удовольствием: к Картужному относились хорошо. Тем более, что самого Толю внешние приметы роста его авторитета занимали мало. Он с головой погрузился в свой магический блок, можно сказать, утонул в нем.

А облет «Окна» все тянулся. Каждый раз, когда позволяла погода (вернее, выдавалась нужная для этого задания непогода), то один, то другой из назначенных летчиков садился в подготовленную Лоскутовым и его мотористами машину, взлетал и начинал ходить по большому кругу. На последний заход включались обычные радиоприводные средства, чтобы, пользуясь ими и «Окном» одновременно, летчик мог бы выйти на полосу с более или менее приемлемой точностью.

Мнение летчиков оставалось практически неизменным. Раздавались голоса, что облет вполне можно было бы прекратить. Но поскольку это предложение уже обсуждалось и Евграфов продолжение облета санкционировал, «передокладывать» (существует такое, очень нелюбимое чиновным, да и не только чиновным людом понятие) никому не хотелось. Программа облета, как выразился Федя Гренков, была обречена на доведение до конца.

Соблюдая твердо установившуюся традицию, хорошо рисовавший Нароков (по формулировке Белосельского: «первая кисть аэродрома») готовил новогоднюю стенгазету. Строго говоря, это была даже не стенгазета - с разрисованным заголовком, передовой статьей и прочими приметами сходства с большой прессой, - а просто лист ватмана, на котором Нароков и все желающие, пусть менее искушенные в высоком изобразительном искусстве, рисовали, кто что хотел. Разумеется, в основном это были карикатуры. Творческие неудачи, постигавшие некоторых художников (в каком виде искусства есть гарантия от творческих неудач?), без особых переживаний заклеивались, а на образовавшихся заплатах рисовалось что-то заново. Достойное место занимали в этой стенгазете фотомонтажи и просто фотографии. Лучшей в предыдущей, выпущенной год назад стенгазете была единогласно признана фотография, присланная коллегам из Кисловодска пребывавшим в это время в отпуске Литвиновым.

Кисловодск зимой особенно хорош. Легкий морозец с утра и к вечеру, теплое солнце днем, свежий прохладный воздух - все, что требовалось для отдыха телесного, было налицо. Несколько хуже обстояло дело с отдыхом душевным. Компания как-то не подобралась. Книги в библиотеке санатория четко делились на те, которые читать не хотелось, и те, на которые была очередь, заведомо более длинная, чем санаторный месяц (в отличие от месяца астрономического длящийся, как известно, двадцать четыре дня). Играть в карты - сидеть в душном, прокуренном помещении долгие часы - тоже не хотелось. В предыдущем отпуске Литвинов примкнул было к преферансистам, но игра у него не ладилась, ему не везло, и он все время проигрывал (отдыхавший там же хороший человек латышский писатель Визбул Берце сказал в связи с этим про Марата, что он «долгоиграющий проигрыватель»). Делить одиночество с бутылкой коньяка Марат как-то не привык. Словом, было скучновато… Единственное, что оставалось, - это бродить. Малое седло, Большое седло, туристская тропа - все было многократно исхожено. В поисках новых маршрутов Литвинов однажды спустился с возвышенности, где располагался его санаторий, вниз, в город. Забрел на базар. И в восхищении остановился перед, как он, не найдя более подходящего определения, мысленно назвал, установкой рыночного фотографа. Установка эта представляла собой натянутый на раму холст высотой приблизительно в два и шириной в три метра. На холсте снизу был изображен видимый как бы с высоты птичьего полета Кисловодск: здание нарзанных ванн, вокзал, парк. Слева в углу - две вершины Эльбруса. В самом верху холста клубились пышные, похожие на взбитые сливки, округлые облака. А всю середину холста занимало изображение летящего самолета - старомодного, явно срисованного с какой-нибудь открытки двадцатых годов. Из фюзеляжа самолета по пояс - так что козырек кабины защищал от встречного ветра разве что его живот - высовывалась фигура летчика, держащего в руках почему-то совершенно автомобильный руль. Летчик был одет в соответствующее одеяние, на голове его красовался здоровенный шлем с поднятыми на лоб очками, а в том месте, где полагалось быть лицу, имелась овальная прорезь. Любой желающий мог за умеренную (правда, оказавшуюся при ближайшем рассмотрении не такой уж умеренной) плату зайти с тыльной стороны холста, просунуть голову в эту прорезь и сфотографироваться в столь шикарном летно-подъемном виде.

Хозяином установки оказался веселый полный старик грузин, осведомившийся, когда Литвинов изъявил желание вступить в число клиентов его фирмы: «Как, дорогой, сниматься будешь: летчиком или джигитом?»

Оказалось, что техника тут использовалась до дна; обратная сторона холста тоже была разрисована; на ней лихо гарцевал на горячем коне всадник в черкеске с газырями, сдвинутой набекрень шапке-кубанке и с устрашающе длинным кинжалом на поясе. Клиенту таким образом предоставлялась возможность по собственному желанию выбирать между двумя славными родами войск: авиацией и кавалерией.

Марат, как и следовало ожидать, остался верен авиации.

Назавтра он отправился на базар за отпечатками. Подумал, что сейчас, едва ли не впервые после своего появления в Кисловодске, идет куда-то не просто так, а по делу.

Фотограф встретил его широкой профессиональной улыбкой, отработанным движением развернул веер готовых фотографий и мажорно произнес:

- Смотри, дорогой, как прекрасно получился. Настоящий летчик! - чем привел Литвинова в полный восторг: всю жизнь, особенно в молодые годы, он не то чтобы огорчался, но и не был в особом восторге от своей, очень уж «нелетной» внешности: невысокого роста, редкой шевелюры, пухловатого лица, отнюдь не железно-волевой челюсти… И вот, наконец, полное признание! Истина восторжествовала! И глашатаем ее выступил этот симпатичный сангвиник, вызывающий ассоциации с легендарными тифлисскими кинто…

Дело было во второй половине декабря, и, получив фотографии, одну из них Литвинов послал к себе на работу, адресовав «всем летчикам» и написав на обороте: «Видите, джентльмены, вы, судя по сводкам погоды, сидите на земле, а я даже в отпуске летаю!..»

Эта фотография была помещена Нароковым на почетном месте, в самом центре его стенгазеты в качестве «гвоздя» номера…

В текущем году такого «гвоздя» под рукой не оказалось, но тем не менее газета имела успех. Высокую, как принято писать в газетных отчетах о вернисажах художественных выставок, оценку зрителей получил рисунок, на котором был изображен Литвинов, а за ним целый теряющийся вдали хвост его коллег в полном летном облачении, поочередно заглядывающих в окно («Окно»!), дабы узреть открывающийся за этим окном вид. А открывалось там только одно: здоровенная рука со сложенными в фигу пальцами.

- Смешно… - сказал, посмотрев на рисунок, Федько.

Но почему-то осталась неясна интонация, с которой он произнес это слово: то ли сомнение, то ли вопрос… Чего, однако, в ней определенно не было, так это восхищения.

Январь выдался гнилой.

Как, впрочем, и вся зима. Вместо прочно вошедших в народную (статистически самую надежную) метеорологию рождественских, крещенских, сретенских морозов природа, по крайней мере в наших широтах, выдала не более как легкие намеки на них.

Ожидаемого январского - между слякотным декабрем и вьюжным февралем - оживления летной работы не получилось.

Впрочем, для программы облета «Окна» погода установилась как раз подходящая: плотная облачность, начинающаяся в ста пятидесяти - двухстах метрах от земли. Достаточно низкая, чтобы выполняющий облет летчик мог в полной мере прочувствовать, что и как показывает экран «Окна» в заходе на посадку. Но в то же время достаточно высокая, чтобы не заставлять его после каждого не очень удачного захода (а они почти все получались не блестящие) выкручиваться у самой земли в сторону оказавшейся где-то сбоку посадочной полосы. По программе облета оставалось еще несколько полетов, однако особого интереса это в вавиловском КБ уже не вызывало: у летчиков вскользь спрашивали: «У вас что-нибудь есть?» - и, услышав, что ничего нового нет, переходили к подробному разбору хода дел с усовершенствованием станции по идее Картужного.

А дела эти, увы, вдруг затормозились. Возникли непредвиденные трудности. Впрочем, по поводу такой формулировки Терлецкий пожал плечами:

- Что значит - непредвиденные? Они непредвиденные только в том смысле, что мы заранее не знали, какие именно трудности возникнут. Только в этом смысле, ни в каком другом!.. А что вообще где-то что-то затрет, было ясно с самого начала. Иначе не бывает - это норма.

Конечно, если происходящее укладывается в норму, это утешительно. Но никаких проблем само по себе, как известно, не решает.

Лабораторные испытания не давали тех результатов, которых от них ждали. Вновь созданные блоки вели себя, по мнению разработчиков, капризно и возмутительно (на сухом языке техники это называлось: нестабильно и вне пределов заданных характеристик).

Учить их уму-разуму (на том же техническом языке: дорабатывать) требовало времени, которого в распоряжении создателей «Окна» уже не оставалось: все сроки горели синим пламенем!

Вавилову позвонил Генеральный конструктор Ростопчин:

- В общем, так, На первом экземпляре нашего корабля мы, видно, начнем летать без твоей станции, Виктор Аркадьевич. Все места под нее оставим и начнем летать. По программе она все равно в первых полетах включаться не должна. Хотя мы, откровенно говоря, хотели бы ее задействовать пораньше: это нам погодные возможности для всех испытаний в целом расширило бы. Но что ж поделаешь, не задалось, так не задалось… Но на второй экземпляр, если не выдашь свою станцию, не обессудь, планируем втыкать другое оборудование. Иначе, извини, погорим все вместе…

Вавилов ничего не ответил. Но всем своим существом почувствовал: запахло катастрофой. Не такой разработкой было «Окно», которую можно было бы по-тихому закрыть без более чем серьезных последствий для КБ. Словом, катастрофа! Та самая, которую он отдаленно предвидел.

И сенсацией - полной сенсацией! - прозвучало в этой обстановке неожиданное заявление летчика-испытателя Кедрова:

- Мне кажется, к «Окну» можно все-таки приноровиться.

- К «Окну» можно приноровиться, - сказал Кедров. - Все-таки что-то эта отметка дает. Не могу объяснить, но, мне кажется, есть какая-то разница между тем, когда она по делу отклоняется, а когда - по дурости.

Гренков, которому Кедров, выбравшись из кабины своего предпоследнего по программе полета, сделал, как бы между прочим, это заявление, ощутил противоречивые эмоции. С одной стороны, брошенная летчиком фраза решительно не стыковалась с тем, что утверждали все участники облета, а до сегодня - и сам Кедров. Но с другой стороны - ох, как хотелось ухватиться обеими руками за эту неожиданно блеснувшую тень надежды! Пусть самой призрачной! Тем более, что перспективы доработки станции по идеям Картужного, если не рухнули окончательно, то, во всяком случае, характер того, что называется «завтра будет готово», явно утеряли.

И все же Федя, многому за время этой работы научившийся, осторожно переспросил:

- Можно приноровиться? А чего ж ты сам говорил: нет, нельзя?

- Не уверен был. И старики наши сразу все в один голос сказали: ничего не получится… Да я и сам долго ничего ухватить не мог. Болтается отметка без толку по экрану - и все. А сейчас почувствовал… интуитивно…

- Интуитивно? - вежливо поинтересовался стоящий рядом Лоскутов. - Как тот алкаш, который в научный институт поступал? Ему говорят: «Прекрасно. Анкета у вас в порядке. Все хорошо. Но мы институт научный, нужно вашу теоретическую подготовочку проверить. Вот, скажите, будьте любезны, сколько это будет: ноль целых пять десятых плюс одна вторая?» А он отвечает: «Теоретически обосновать не могу, но интуитивно чувствую: получается - литр». Тоже интуитивно… - Неожиданный приступ острословия Лоскутова объяснялся просто. Ему предстояло сдавать самолет другому механику, а самому приниматься за гораздо более интересную работу, на новой опытной машине. Той самой, на которую ведущим летчиком был назначен Литвинов. Внутренне Лоскутов на это уже настроился, и вдруг - на тебе! Просматривается еще задержка! И снова скорее всего без толку.

- Подожди, Иван Петрович, - оттеснил Лоскутова Гренков, решивший отнестись к словам Кедрова если и не с полным доверием, то все ж: с твердым намерением от этого неожиданно мелькнувшего шанса просто так не отмахиваться. - Скажи, Андрей, а что тебе нужно, чтобы… - Федя не сразу подобрал нужное слово, но Кедров, не дожидаясь его, уверенно ответил:

- Еще полетать. Потренироваться.

…Летчики восприняли сенсационное заявление Кедрова сдержанно. Более чем сдержанно…

- Да! Вольт неожиданный, - пожал плечами Аскольдов.

- До чего же хочется человеку выдвинуться! На пьедестал почета, - оценил ситуацию Нароков.

- Подожди! - призвал к справедливости Федько. - Что хочет выдвинуться, в этом еще ничего такого нет. Мы-то ведь все выдвинулись - и ничего, хуже от этого не стали.

- Ну, это кто как, - неопределенно заметил Белосельский. - Кое-кто и стал похуже.

- А Кедров, - продолжал свое Федько, - не тем ли он нас так завел, что с собственным мнением вышел? А?

- Не рановато ли ему с собственным-то вылезать? - поинтересовался Нароков.

- Между прочим, - возразил Белосельский, - это еще древние римляне знали: не важно - кем сказано, важно - что сказано.

- Ладно вам, римляне, - примирительно заметил Федько. - О чем спорим-то? Высказал человек предположение, хочет его проверить. Где криминал?

- Где? Против большинства идет! Вот где, - не сдавал позиций Нароков.

- Эх, Миша! - вздохнул Белосельский. - Если бы большинство всегда было право!.. Да ты и сам знаешь, случалось ведь в тех же облетах: все говорят одно, только один другое, а потом, глядишь, этот один и оказывается прав. Помнишь, Марат на облете первой «четверки»…

Этот случай все помнили. Не знал о нем только Тюленев, но ему тут же красочно изложили: все летчики, полетавшие на «четверке», сходились в том, что с поперечной устойчивостью у нее не в порядке. Только все полагали, что ее - устойчивости - недостаточно, один Литвинов утверждал, что, напротив, она в избытке. Последующие эксперименты показали, что Марат был прав.

- Ну, это все-таки исключение, - заметил Аскольдов.

- Да, вряд ли оно повторится, - поддержал его Нароков. - Но если он окажется прав! Красиво мы все будем выглядеть…

- В каком смысле прав? - спросил Белосельский. - Что приспособится в конце концов к этой станции? Ну, тогда еще надо будет разобраться, почему у него получается, а у нас всех нет.

- Да хотя бы потому, что он до этого сделает полетов вагон и маленькую тележку, а другие, кроме Марата, конечно, по три, только в облете. А мы после облета ведь что можем сказать? Только одно: мол, с ходу не получается, - ответил Федько. - Да и вообще, чего нам раньше времени думать, что будет, если…

- Нет, что ни говорите, а Андрей против всех попер, чтобы свое «я» показать. Больше не для чего, - вернулся к исходному пункту разговора Нароков.

- Чего уж там! Ясное дело: выпендривается, - поддержал его Аскольдов.

- Не пикируйте на него, ребята, - продолжал ратовать за объективность Федько. - Может же в конце концов так быть: летал человек, летал, вникал в суть дела…

- Накапливал информацию, - подмигнул Аскольдов.

- Да, если хочешь, накапливал информацию, - согласился Белосельский. - Теперь без этого словечка ни шагу… И в один прекрасный момент понял, что раньше ошибался. Или еще не понял, а только заподозрил. Что ж, прикажешь в себе держать? Вот это-то как раз и было бы непорядочно. А так - только спасибо ему надо сказать. Даже если, в конце концов ничего не получится… За одну хватку спасибо…

- Вот уж это точно: насчет хватки у него в порядке, - оставил за собой последнее слово Нароков.

Литвинов к надеждам, высказанным Кедровым, отнесся спокойно. Разумеется, бывало - и не раз - в его. летной жизни, когда что-то у него не получалось. Или получалось плохо. Кто от этого застрахован? Так что к возможным неудачам, хотя, естественно, никакой радости они не приносили, он был привычен. Но был привычен и к тому, что если уж у него, Литвинова, что-то не получилось, то не получится и ни у кого другого.

А молодой задор Кедрова, его нескрываемое желание не считаться ни с какими авторитетами были Литвинову даже симпатичны. Напоминали собственную летную молодость.

Центр тяжести надежд и чаяний всех, кто был непосредственно связан с судьбой «Окна», вновь переместился… или, если не переместился, то как бы сдвинулся с перспектив доработки станции к тому, чтобы в крайнем случае работать с ней и с такой, какая есть.

Зашедший однажды вечером к Литвинову Шумов, уже уходя, в передней как бы между прочим спросил:

- Как ты думаешь, получится что-нибудь у этого вашего юного дарования - Кедрова?

Марат пожал плечами: время, мол, покажет.

Таков уж, видно, его - времени - удел: показывать.

И оно показало.

Глава 9

У Кедрова начало что-то получаться! Его упорство было вознаграждено по достоинству. Он все-таки приспособился понимать электронную отметку «Окна»! Стал понемногу разбираться, на какое ее движение стоит реагировать, а какое оставлять без внимания!

Не сразу, не рывком, но от полета к полету результаты стали понемногу улучшаться. Все больше и больше становилось таких заходов, после которых, чтобы попасть на полосу, приходилось делать лишь совсем небольшую змейку. Такие удачные заходы еще не составляли большинства, но подогревали жаркую надежду на то, что вот-вот можно будет сказать: «Да! Вопрос решен!.. Или, во всяком случае, будет решен в ближайшее время!..»

Дело двигалось нелегко. По принципу «два шага вперед, шаг назад». Но двигалось!

У Кедрова пробовали допытываться, в чем сущность нащупанного им метода. Как пользуется он этой, по-прежнему плавающей, искажающейся, нестабильной отметкой?

Кедров отвечал коротко:

- Чувствую…

- Ох, темнишь, подруга! - сказал Аскольдов. Сказал просто так, скорее для подначки, чем по действительно возникшему подозрению. И сам удивился неожиданно резкой реакции Кедрова:

- А чего мне темнить! С чего ты взял, что я темню! Докажи, если так уверен!..

- Бог с тобой. Чего мне доказывать. Я все это дело, если хочешь знать, глубоко имею в виду… Ну, не темнишь так не темнишь. Мне-то ведь это, в общем, до лампочки.

Закончив как только мог миролюбиво возникший мини-диспут, Аскольдов тем не менее подумал: «Определенно темнит. Иначе так бы не взъелся». И, между прочим, подумав так, ошибся. Кедров и вправду не мог даже сам себе объяснить, как извлекает правильную информацию из того, что видит на экране «Окна», заходя на посадку в облаках. Как отделяет злаки от плевел - верное в движениях электронной отметки от самопроизвольного.

А вспышка, от которой Кедров не удержался в ответ на невинную реплику Аскольдова, как раз тем и вызывалась, что ответить мало-мальски внятно он был действительно не в состоянии. И в то же время, неглупый человек, понимал - не мог не понимать, - что без этого ответа все его достижения останутся где-то в области черной магии: эффектно, интересно, но по делу мало что дает. Завтра этот вопрос обязательно встанет во весь рост. Завтра… А пока главное состояло в том, чтобы ему самому, Андрею Кедрову, научиться уверенно выходить на посадку. Иногда это удавалось - гораздо чаще, чем можно было бы объяснить случайностью, но все же еще далеко не гарантийно. Или хотя бы с такой степенью вероятности, чтобы можно было бы сказать: не попал с первого захода, так уж с повторного попаду обязательно.

Нет, до этого он еще не дошел. Однако всеми фибрами души чувствовал - приближается! Почти в руках жар-птица!

И его уверенность передавалась окружающим. Как-то само собой получилось, что едва ли не каждое утро начиналось в вавиловском КБ с вопроса: как там дела у Кедрова? Переделка же станции пошла, как сварливо заметил Картужный, «тонкой струей». Главная ставка уже явно делалась не на нее. Основное и дублирующее направления поменялись местами.

Чутко ориентирующийся плановый отдел вавиловского КБ уже не пускал заявки группы Картужного вне всякой очереди. А когда Картужный попробовал было качать права, начальник планового отдела - седой, спокойный человек с тремя рядами орденских планок на пиджаке - доверительно положил ему руку на плечо и неторопливо разъяснил:

- Толя! Не спешите зачислять нас в бюрократы, ретрограды и прочие нехорошие категории. Врач, когда выписывает рецепт, если положение больного угрожающее, делает на рецепте пометку «cito» - значит: срочно! Но это только, если вправду нужно срочно. Иначе, подумайте сами, что получится, начни врачи делать такую пометку на всех рецептах без разбора! Аптеки зашьются. А рецепты по-настоящему срочные, от которых жизнь и смерть зависит, затеряются в общей массе. Ведь возможности аптек не безграничны… Как, между прочим, и нашего производства и лабораторного комплекса. А у нас сейчас перспективные работы пошли… Понятно?

- Понятно. Все понятно. Только за одним исключением: наша станция, вы считаете, сейчас не в угрожаемом положении?

- Как вам сказать… во всяком случае, в менее угрожаемом, чем была месяц назад. Тогда считалось, что работать с ней совершенно невозможно.

- А сейчас?

- Сейчас Виктор Аркадьевич возлагает большие надежды на Кедрова.

- Он что, так вам и сказал: все надежды на Кедрова, а станцию оставим, какая есть? Махнем на нее рукой? Прямо сказал?

- Нет, прямо не сказал. Но если плановик будет всегда ждать постановок всех точек над «i», то это будет уже не плановик, а, извините, скоросшиватель, в который указания начальства подшиваются. Нам ведь и среди этих указаний приходится лавировать! Производство у нас, Толя, не ахти какое… Усиливается, конечно, но - это уж закон! - возможности всегда отстают от потребностей.

- Это, выходит, закон? Всеобщий закон в природе и обществе?

- Так широко судить не берусь, - добродушно усмехнулся начальник планового отдела. - Не философ. Хотя подозреваю, что да, всеобщий. Но в нашем производстве и лабораторном хозяйстве он действует - это уж точно. В полной мере…

Так Картужный и отправился восвояси, несколько расширив имевшиеся у него познания в области философии и фармакопеи, но никак не преуспев в деле, сейчас для него гораздо более важном, - проталкивании своих заявок. Это было тем досаднее, что сам он ощущал в это время примерно то же, что и Кедров: успеха еще нет, но он совсем близко, где-то за ближайшим поворотом. Еще одно усилие - и будет в руках!

Однако - и тут начиналось различие в положении Картужного и Кедрова - эта их интуитивная уверенность обладала, видимо, различной степенью заразительности. В то, что Кедров близок к цели, большинство работников вавиловского КБ охотно верили. Может быть, потому, что работу летчика представляли себе лишь в общих чертах, а - так уж устроен человек - всякая трудность в чужом деле кажется легче преодолимой, чем трудность собственная, досконально во всех своих нюансах на собственном горбу прочувствованная.

Маслов все препятствия, в которых увязала доработка «Окна», понимал досконально. И конца им не видел.

- Не надо себя обманывать, - хмуро сказал он Терлецкому. - Ничего из этого рая не выйдет. Как было, так и будет… Вот разве что Кедров…

- Рановато сдаетесь, уважаемый Григорий Анатольевич, позволю себе заметить. - Изысканная светскость выражений Терлецкого свидетельствовала о том, что он всерьез обозлился. - Есть план работ. Утвержденный Главным конструктором. Какие основания сворачивать его раньше времени, пока все возможности не исчерпаны?.. Наконец, зачем травмировать людей, которые в это дело душу вкладывают? Так прямо и дать им сапогом по морде: валите вы с вашими идеями…

- Травмировать, травмировать! - со всей иронией, на какую был способен, повторил Маслов. - Надо не о чьих-то трепетных душевных переживаниях, а о деле думать! Интеллигенция гнилая!..

- Вот, вот! Гнилая… Этот вопрос, дорогой мой, имеет свою историю. И своих пророков. Кто только насчет интеллигенции не проезжался! Вот однажды Геббельс…

- Владислав Терентьич! Побойся бога! Не шей мне дело! - взмолился Маслов.

- Ладно. Не буду, - успокоил его Терлецкий. - Но, помнишь, в «Золотом теленке»? - Маслов, не ответив на вопрос прямо, ограничился неопределенным, но энергичным движением головы, каковое следовало понимать в том смысле, что «Золотой теленок» - его настольная книга.

- В «Золотом теленке», - продолжал Терлецкий, - когда Варвара Лоханкина уходила от своего мужа Васисуалия, он объявил в знак протеста голодовку, так она обозвала его интеллигентом. Понимала это как ругательство в чистом виде… Теперь иначе. Числиться интеллигентом, учти на будущее, стало не обидно. Даже почетно! Усвоил?

Маслов в знак полной капитуляции поднял руки, но Терлецкий, уже несколько остывший, все же счел нужным добавить:

- Наш бывший с тобой шеф, не к ночи будь помянут, очень не любил, когда при нем кого-нибудь одобряли за интеллигентность. А почему? Задумывался?.. Очень просто: представь себе, что при лысом человеке расхваливают чью-нибудь роскошную шевелюру. Или при толстяке, который как квашня расползся, говорят: ах, какая прекрасная, стройная у такого-то фигура. Уразумел?.. Не всякий способен высоко ценить то, чего ему самому не досталось. Между прочим, это тоже к вопросу об интеллигентности.

Как нередко случается в спорах, его участники быстро ушли довольно далеко от предмета, с которого начались разногласия. Впрочем, чем бы дискуссия между Масловым и Терлецким ни закончилась, прямого влияния на ход излечения «Окна» от присущих ему пороков это оказать не могло.

Что говорить, затерло! Крепко затерло.

Кедров ходил с нескрываемо довольным, сдержанно-горделивым выражением лица. «Скакаша и играша», как выразился по этому поводу Нароков. Впрочем, Андрея по-человечески легко было понять. Он чувствовал себя победителем. Да и в действительности был им. Причем победу получил не подарком из чьих-то рук, а добыл себе сам! Вдвойне сладка такая победа… Лишь два обстоятельства несколько омрачали… вернее, даже не омрачали, но привносили легкую тень озабоченности в его торжество. Первое состояло в том, что нечаянно задел Аскольдов: Андрей по-прежнему не мог сколько-нибудь внятно сформулировать какие-то правила, которым надлежало следовать, чтобы более или менее успешно пользоваться станцией, несмотря на все бесчинства отметки.

Второе тревожившее Кедрова обстоятельство вытекало из первого. Если он не может даже сам для себя сформулировать рекомендации по работе с «Окном», то как обучить этому других летчиков?

Раскинув мозгами, Кедров в конце концов нашел сильный, хотя и не очень простой по выполнению ход.

Переступив через свое отношение к «ученым очкарикам», - не то, чтобы впрямую неуважительное, но содержащее в себе элемент некоторого сдержанного «сверху вниз», - Кедров отправился в вавиловское КБ и по совету ставшего его верным сторонником Маслова обратился в теоретический отдел. Его просьба звучала на первый взгляд неожиданно. «Расшифруйте меня!» - попросил он. И пояснил свою мысль:

- Понимаете, у нас есть кинозаписи экрана. И есть записи моих движений штурвалом и педалями управления. Записи эти привязаны друг к другу, синхронизированы. Значит, можно посмотреть, на какие движения отметки я не реагирую, а на какие реагирую и как. Должны же быть здесь какие-то закономерности. Если бы их не было, никогда ничего не получилось бы. А раз иногда получается, значит, что-то есть… Конечно, надо брать только хорошие заходы, удачные. Но их за последнее время все-таки поднабралось… Сделайте! А?

Теоретики заинтересовались; «Умный, что ни говори, мужик! Да и задача сама по себе вправду интересная. Как бы обратная: не от теоретического анализа к рекомендациям, а от успешной практики - задним ходом - к теории вопроса. Интересно. Попробуем!»

Кедров сильно рассчитывал, что это «попробуем» не останется безрезультатным. Однако, следуя испытанному правилу - на бога (в каковом качестве в данном случае выступал теоретический отдел КБ) надейся, а сам не плошай! - в свою очередь, лихорадочно пытался разобраться в собственных действиях, разложить их по полочкам. Классическая рекомендация «познать самого себя» обрела для него полную актуальность.

На собственном опыте Кедров убеждался: как бы здорово, даже блестяще ни справлялся летчик-испытатель со своим основным делом в воздухе, на этом его работа далеко не кончается. И быстро получил подтверждение этой истины: Вавилов, все последние недели разговаривавший с Кедровым не иначе, как благодарно восхищенным тоном (еще бы! Человек вытаскивает станцию, да и, в сущности, все КБ из такой глубокой ямы!), вдруг требовательно и даже с легким оттенком неудовольствия заявил ему:

- Андрей Прокофьевич! А где ваша инструкция? Не вижу инструкции летчику! Что? Нет ее? То есть как это нет! Давно пора, чтоб была! Поторопитесь!

Главный конструктор славился эрудицией. Он действительно знал очень многое. Но, как всякий смертный, не все на свете. И среди того, чего он не знал, было и то, что иногда сделать что-то собственными руками бывает проще, чем объяснить словами, как ты это сделал… Впрочем, если бы этого порога не существовало, то, наверное, исчезло бы искусство. Исчезла бы уникальность таланта. Немыслимо представить себе, скажем, Родена, составившего такую инструкцию, что, следуя ей, десятки, сотни, сколько угодно других скульпторов научились бы ваять в точности, как Роден… Немыслимо и отвратительно! Продукция - назовем ее условно так - художника, писателя, композитора обязана быть уникальной…

Но существует немало и таких видов творческой (по-настоящему творческой!) деятельности человека, продукция которой, напротив, имеет смысл и право на существование только в том случае, если будет не уникальной, а повторимой, воспроизводимой. В этом ее красота, ее очарование! Можно приводить много примеров такой деятельности. Работа летчика-испытателя - один из них.

Никогда раньше в своей жизни не попадал Литвинов в такое положение. Никогда так не скребли кошки у него на душе!

Он привык быть любимцем. Любимцем коллег, любимцем сослуживцев, в какой-то степени любимцем начальства (хотя и себе самому вряд ли признался бы, что испытывает от последнего определенное удовольствие). Даже отдельные не очень приятные страницы его биографии - та же знаменитая аварийная комиссия, например, - эту привычку не очень нарушали: дело было в непростые времена, когда не одному Литвинову ни за что ни про что приходилось несладко. Да и его личная репутация летчика пресловутой комиссией опорочена не была.

Другое дело сейчас.

Сейчас он - Литвинов - фактически забраковал технику, которую испытывал. Сказал, что сколько-нибудь надежно работать с ней невозможно. Сказал не легкомысленно, не с кондачка, а ответственно, много раз проверив и перепроверив собственное мнение, прежде чем высказать его. И высказал с полной уверенностью, что это заключение, как все заключения Литвинова, справедливо. Более того: непререкаемо.

И вот находится летчик - молодой, по опыту и знаниям явно не идущий с ним, Литвиновым, ни в какое сравнение, который доказывает обратное. Доказывает не только, что способен сделать в воздухе что-то такое, чего не удалось Литвинову (это Марат скрепя сердце еще как-нибудь перенес бы), но что выводы Литвинова о непригодности станции в таком виде, в каком она есть, ошибочны! Это было обиднее всего! Прямо в голове не укладывалось.

А все, что плохо укладывается в голове, владелец этой важной принадлежности организма обычно стремится проверить.

Когда Кедров собрался в очередной полет, Марат, не говоря никому ни слова, вышел из летной комнаты, спустился вниз, сел в машину и поехал по обрамляющей аэродром дорожке. Ехал, не торопясь, по большой дуге. Сделал неожиданное наблюдение: стоит чуть отъехать от ангаров и стоянок, как аэродром обретает нетронуто природный вид - снежное поле, рядом лесок, не очень пугающиеся автомобиля вороны, они лениво, как бы нехотя, делая одолжение, отлетают на несколько шагов в сторону, снова садятся на снег и спокойно провожают взглядом это странное, приглушенно жужжащее существо.

«А ведь взлетают и садятся точно против ветра! Как самолеты. Будто инструкции прорабатывали. Кто, интересно, их учил? Или это у них в генах сидит?..» - подумал Марат.

Недалеко от того места, где объездная дорожка вливалась в начало взлетно-посадочной полосы, Марат остановился. Аэродром лежал перед ним, будто погрузившийся - как оно и положено всему в природе - в зимнюю спячку. Шел легкий снежок. Низко - казалось, над самой головой - ползли темно-серые облака. Никто в такую погоду не летал…

Никто, кроме Кедрова. Для него эта погода была самая рабочая.

«Вот я уже говорю: для него…» - поймал себя на мысли Литвинов.

Чтобы отвлечься, он включил приемник. По «Маяку» передавали бодрые песни о космосе - после первых космических полетов успело пройти совсем немного времени. «Весна космической эры», - писали газеты. Летчики-испытатели, наверное, лучше многих других понимали смысл выражения (тоже широко применявшегося в прессе) - вторжение в неведомое. Относились поэтому к делам космическим с полным уважением. Хотя и видели некоторые излишества в освещении этих дел. «Не так бы громко…» - высказал однажды пожелание Белосельский. Умеет же этот Белосельский!

Размышления Литвинова прервал пронзительно высокий свист работающих на малых оборотах двигателей. Кедров выруливал на взлетную полосу. С полминуты он простоял на старте, затем свист перешел в оглушительный рев, самолет двинулся с места и, быстро разгоняясь, побежал по полосе.

«Хорошо смотрится! - подумал Марат. - Давно не видел взлет этой машины со стороны…»

И снова поймал себя: «Говорю не моей, а этой машины; а главное - со стороны… Что ж, со стороны, так со стороны».

И Марат стал смотреть со стороны.

Первый заход получился у Кедрова не очень удачным - он выскочил из низко нависших туч метрах в двухстах в стороне от полосы.

- Ну, так и я могу, - пробормотал Литвинов, не без удивления почувствовав, что этот неудавшийся заход его никак не порадовал. Оказывается, ставить крест на «Окне» ему очень не хотелось. Настолько, что это чувство вопреки тому, что предсказали бы многие знатоки душ человеческих, успешно конкурирует и с его профессиональной позицией и даже с уязвленным самолюбием.

Впрочем, уязвленное самолюбие в полной мере дало о себе знать сразу после того, как во втором заходе Кедров вышел на полосу вполне прилично.

Неплохо получился и третий заход.

Правда, четвертый снова не удался… Но в целом процент приемлемых выходов на полосу был слишком высок, чтобы это можно было посчитать случайным.

«Что-то этот пройдоха Кедров тут нашел… Ничего не попишешь… Вопрос решен в честном соревновании. Как сказал бы Нароков, по очкам… Надо выходить из игры. Делать шаг в сторону», - резюмировал создавшееся положение Марат, проезжая по объездной дороге назад, к ангарам.

Снег пошел сильнее, залеплял ветровое стекло. Работающие дворники еле поспевали очищать его. В радиоприемнике началась передача «Маяк» - о спорте»: «Очередную неудачу потерпела популярная команда…»

Он выключил приемник: «Еще о чужих неудачах слушать… Своих хватает!..»

И Марат отстранился. Сделал тот самый шаг в сторону. Внешне это выразилось в том, что он, ни с кем не согласовывая (есть такой термин: согласовывать; это, в общем, почти то же самое, что испрашивать разрешения, но с оттенком несколько большей независимости испрашивающего) - ни с кем не согласовывая, перестал участвовать в совещаниях по «Окну», хотя формально как никем не освобожденный ведущий летчик-испытатель этого объекта должен был бы на них присутствовать. И с некоторой непоследовательностью почувствовал себя задетым, когда увидел, что никто особенно и не пытается его на эти совещания ни в КБ, ни в мастерской на аэродроме тянуть - будто вовсе и не заметили его отсутствия.

Белосельский, которому Марат вроде бы с усмешкой поведал об этом обстоятельстве, отреагировал на него поначалу тоже без излишнего драматизма:

- Значит, ты не достиг наивысшего веса в обществе. Знатоки светского этикета в давние времена, знаешь, как говорили? Если твое присутствие на каком-нибудь приеме начинает замечаться, это первая ступень признания. Высшая ступень - это, когда начинает замечаться твое отсутствие. Ты, Маратик, я вижу, претендуешь на высшую ступень признания в нашем светском обществе.

- Ни на что я не претендую, - махнул рукой Литвинов..

- Самолюбие? - добродушно спросил Белосельский. - Плюнь на это. Невозможно везде быть лучшим.

И после небольшой паузы грустно добавил:

- Везде невозможно… И всегда невозможно. Приходит момент, когда…

Он снова замолчал. Литвинов посмотрел на Петра Александровича и как-то вдруг заметил: Белосельский сдал. Вроде бы и не похудел, и не побледнел, и морщин у него не прибавилось, а сдал. Что-то новое появилось в его облике. Похоже было, что жадный к восприятию всего происходящего, всем интересующийся Белосельский теперь смотрит больше в глубь самого себя. Экономит движения, экономит силы физические и моральные… Марату вспомнились слова, с горечью сказанные Степаном Федько: «Алексаныч сейчас - как стеклянный сосуд, который знает, что в нем есть трещина»… Конечно, Белосельский не летал - медики не выпускали, и это противоестественное для летчика состояние заметно усугубляло его душевный дискомфорт. Со всех сторон ему советовали, не откладывая, ложиться на капитальное обследование в больницу, но он откладывал, тянул: вдруг наладится «само»… Разумеется, само собой ничто не налаживалось. Кречетову уже кто-то сказал: непорядок, мол, числится человек испытателем, а в общем, ни то ни се; если здоров, пусть летает, если же нездоров, пусть лечится… Но начальник базы с неожиданной для него резкостью отбрил автора этих, в общем, не лишенных оснований соображений: «Непорядок? Белосельский уже давно и с большим запасом заработал себе право на непорядок. Давить на него я не буду. И другим не дам».

Перехватив взгляд Литвинова, Белосельский нахмурился и вернулся к начавшемуся разговору:

- Правда, Марат, не давай играть в себе самолюбию. Тем более, что ведь Андрей действительно молодец. Всем нам фитиль вставил.

- Молодец он большой, спору нет. Интуиция у него - я такой ни у кого не встречал. И реакция мгновенная… Но я не о Кедрове. Дай ему бог здоровья… Я о станции. О ее доводке. Вернее, о недоводке. Нельзя человека заставлять наизнанку выворачиваться. Или на такую реакцию, какая у Андрея прорезалась, рассчитывать. Надо технику до ума доводить.

- Старо. Общеизвестные истины вещаешь. Но это вообще.

- А в частности?

- В частности, сейчас твоим оконщикам не до принципов. Они рады бы лучше станцию беспринципно протащить, чем с соблюдением всех принципов по первому разряду похоронить… И не до твоих им переживаний. Знаешь, когда большое дело под ударом - то ли выйдет, то ли нет - эти самые… душевные флюиды и всякие личные переживания не котируются… Что в них толку? Тлен и суета сует. Плюнуть и растереть. Мелочи все это…

- Конечно, мелочи, - согласился Литвинов. - Только человека мелочи больше всего и заедают. Вот старик Силантьев рассказывал: в войну сбили его. Помнишь?

Белосельский развел руками: еще бы не помнить!

- Так вот. Сбили. Циркулировал он по лесам. Неприятностей вагон! Есть нечего… Кругом засады, патрули - эсэсовцы, каратели, полицаи… Имеются поблизости партизаны или нет, и если имеются, то где их искать, неизвестно… Словом, полный набор удовольствий… А что ему больше всего запомнилось? Знаешь? Мошкара! Представь: мошкара. Ее там столько было, что, он рассказывал, рукой по шее проведешь - и полная жменя. Кусают, жалят… Какие там патрули! От патрулей отстреляться можно и в лес поглубже рвануть. Они от просек отрываться очень не любили… А от мошкары нигде спасения нет. В глухой чаще даже хуже… Очень мне эта история запомнилась. Получается: комариный укус человеку больнее удара… А все эти разговоры вокруг станции… чего я там не видел? Моя точка зрения им известна, добавить к ней ничего не могу, по внешней видимости факты не в мою пользу: нашелся человек, который с «Окном» вроде бы управляется. - Нельзя сказать, чтобы очень последовательно вернулся Литвинов от комариной темы к вопросу, с которого начался разговор.

И закончил весьма категорично:

- Для чего я там нужен?! Для мебели?.. По существу-то, ведь ведущий летчик не я… Ноги моей больше там не будет.

Начальник базы вызвал к себе Федько и Литвинова.

- Вот что, братцы, - сказал он, - собирайтесь-ка вы, значит, так, в командировку. Засиделись. Как там в песне: дан приказ ему на запад…

- Нам в другую сторону, - догадался Федько. Правда, пустить в ход всю присущую ему сообразительность для этого не потребовалось. Для него эта командировка была давно запланирована. На одном из периферийных заводов шла большой серией машина, первый опытный экземпляр которой испытывал он, Федько. Сейчас за заводе сделали модификацию этой машины. Испытания подошли к концу, дело дошло до облета, и, естественно, что одним из летчиков облета заранее предполагался крестный отец исходной модели.

Но участие в облете Литвинова выглядело экспромтом.

- А я-то тут при чем? - удивился он, но тут же поправился. - То есть вообще-то как прикажешь. Я всегда готов.

- Он у нас, как юный пионер, - уточнил ситуацию Федько.

- Ну и прекрасно, - бодро резюмировал Кречетов. - Значит, так, выписывайте командировки, хватайте в кассе авансы, чемоданы в зубы - и по коням. Митрофан вас доставит на «Аннушке». Сейчас я дам команду насчет заявки… - И он потянулся к трубке внутреннего телефона.

- С чего он вдруг меня? - пожал плечами Литвинов, выйдя из кабинета начбазы.

- Понятия не имею, - разделил недоумение Марата Степан, несколько покривив душой, так как понятие на сей счет имел, причем вполне исчерпывающее. Не далее, как накануне вечером, после разговора с Литвиновым, Белосельский сказал ему:

- Мечется Марат. Плохо он, оказывается, тренирован на неудачи… Надо бы его куда-нибудь хоть на несколько деньков спровадить. Для восстановления равновесия и слива избыточной желчи.

Федько высказал идею подключить Литвинова к предполагаемому облету:

- Он, кстати, и в облете опытной машины был… Опасливо оглядевшись, Белосельский позвонил Кречетову:

- Глеб Мартыныч, можно, мы со Степой сейчас к тебе зайдем? Имеем тему для интимного разговора… Есть. Идем.

И заговорщики отправились к начальству, А назавтра начальник базы вызвал к себе…

Итак, Федько и Литвинов летели в командировку.

Повез их Тюленев на знаменитом биплане Ан-2. Эта тихоходная, выглядевшая среди гладких, лаконичных монопланов этаким пришельцем из прошедших десятилетий машина была в действительности непревзойденным образцом того, что называется - соответствовать своему назначению. Вернее, многим назначениям, потому что этот самолет успешно работал и как пассажирский на местных линиях, и как транспортный, и сельскохозяйственный, и санитарный, и арктический - и повсюду отличался надежностью, безопасностью, неприхотливостью к любым условиям. Ан-2 в авиации любили. И, как большинство таких любимых летной братией машин, наградили множеством прозвищ. «Антон», «Аннушка» - самые распространенные из них… Но высокой скоростью этот самолет, как было сказано, не блистал (что, впрочем, и было сознательно заложено в него при создании), по каковой причине лететь предстояло не меньше чем часа четыре, а если со встречным ветерком, то и все пять.

В громыхающем, как большая пустая консервная банка, фюзеляже было холодно. Устроившись на тянущихся вдоль бортов откидных металлических скамейках, летчики - правда, сейчас их уместнее было бы назвать пассажирами - молчали.

Пролетели уже около половины пути, когда из своей кабины, поручив механику вести простую в управлении машину («Ей только не мешать - сама летит»), вылез Тюленев.

- А мы где, в какой гостинице остановимся? - спросил он.

- Пристроят куда-нибудь, - ответил Федько. - На улице не оставят.

- Знаете, - заметил по этому поводу умудренный обширным командировочным опытом Литвинов, - тут есть свои закономерности. Все зависит от того, кто кому нужен: командированный местным начальникам или местные начальники командированному. Если последнее, скажем, когда заявится какой-нибудь толкач, то ему приходится обо всем - гостинице, транспорте, еде - думать самому. Ну, а если, как сегодня, мы, например, нужны дорогим хозяевам, беспокоиться нечего. Особенно вначале.

- Почему вначале? - спросил Тюленев.

- Очень просто, - ответил Литвинов. - Вот ты, Митрофан, в какое кино ходишь?

- Не знаю… В разные… Чаще всего в «Андромеду». Я же рядом живу.

- Прекрасно! Так вот вспомни, какой в нее, в твою «Андромеду» вход? Мрамор. Колонны. Шибко художественная реклама. Люминесцентные светильники. Дубовые двери. Словом, полный шикмодерн! Это все, пока надо тебя в кино завлечь и твои деньги, во славу финплана, отнять… А выход? Какой там выход? Задний двор. Обледенелые ступеньки. Лестница без перил. Темно. Холодно. Помойка аромат дает…

- Помойки там нет, - вставил объективный Тюленев.

- Ладно, помойку убираем. Хватит и без нее. Но, в общем, ясно: больше ты не нужен. Свою функцию как зрительская единица и билетопокупатель выполнил и особенно ухаживать за тобой уж нечего… То же и в командировке. Если ты хозяевам требуешься, то машина, чтобы тебя привезти с аэродрома или с вокзала в гостиницу, всегда есть, а чтобы потом отвезти из гостиницы на аэродром или на вокзал, машины почти всегда нет: шофер обедает или уехал заправляться, или диспетчер не распорядился… Человек, чтобы встретить тебя, тоже обязательно находится, а чтобы проводить - всё, извините!.. И местный шеф - директор или главный конструктор - поначалу общения с тобой прямо жаждет, а когда ты все отлетал, на разборе доложил и бумагу подписал, после этого товарищ начальник заняты…

- Ох, Марат, я вижу: кто-то тебя в этом смысле сильно обидел, - заметил Федько. - Иначе с чего бы такая развернутая теория.

- Да нет. Никто не обидел. Просто так: ума холодных наблюдений. Изучал проблему.

- Вообще-то оно так. Проблема, - согласился Федько. - Да и когда вселился, тоже нельзя считать, что вопроса больше нет. Могут еще, как говорится, попросить. В смысле - вытурить… Ты, Митрофан, наверное, не знаешь. Несколько лет назад поехали инженеры нашей фирмы, муж и жена Спасские - Марат с ними дружит - на майские дни в Крым. Оба - специалисты первый класс, лауреаты, причем не за что-нибудь, а за авиационную технику, эта деталь существенная. Так вот, взяли они себе отгульные дни, приплюсовали к майским праздникам, и получилось у них недели полторы. Прилетели в Ялту, поселились в гостинице и пустились отдыхать. Солнце, море, глициния цветет, не жизнь - все двадцать четыре удовольствия. И вот в один прекрасный день возвращаются с прогулки, а их вещи - в комнате администратора, номер занят. Извините, говорят, вынуждены вас попросить… Оказалось, пришел теплоход с западногерманскими туристами. И наших лауреатов-победителей, как раз к Дню Победы… Вот так!

- Да! - покачал головой Тюленев. - Новелла! Но сегодня-то не беспокойтесь. Заводу вот так (тут Митрофан провел ребром ладони по горлу) нужно, чтобы облет по первому классу прошел. Начальство вас с хлебом-солью ждет… Ну, а если не начальство, так уж Труханов сам встретит по-царски. Ему во здравие Степана Николаевича по-настоящему надо бы каждый день по молебну заказывать…

Замечание Тюленева о молебне было отнюдь не беспочвенным.

Когда модификация, на облет которой направляли свои стопы Литвинов и Федько, была изготовлена и нужно было приступать к ее испытаниям в полете, возникла ситуация, в центре которой неожиданно оказался не кто иной, как Федько.

Поначалу предполагалось, что испытания будет проводить старший летчик-испытатель завода Труханов. Об этом был уже подготовлен и приказ. Но вдруг, в самый последний момент, в чью-то осторожную голову забрела мысль: не лучше ли, чтобы для пущей надежности начал испытания - хотя бы первый вылет выполнил - летчик-испытатель КБ. Тот самый, который вел исходную для модификации машину, когда она была еще опытной. А этим испытателем был Федько. Конечно, такое решение для заводского летчика - тяжкая обида. Тут и его профессиональное достоинство задето, да и законного (причем немалого) заработка человек лишается. Словом, с какой стороны ни смотри, а оплеуху ему уготовили изрядную.

На коллегии, где в числе прочих стоял и вопрос об этих испытаниях, вызванного на сей предмет Федько спросили:

- Как вы: готовы к этой работе?

- Готов, конечно. Только уверен, что Труханов прекрасно сам справится.

Заявление прозвучало неожиданно. Чтобы летчик-испытатель уклонялся от работы, вроде бы во всех отношениях привлекательной, - это было что-то новое. Возникла нечастая на заседаниях коллегии пауза… Потом кто-то из сидевших вдоль стены подпустил с места реплику:

- А вы ручаетесь, что у него все будет в порядке?

- Что значит, ручаюсь? Полностью, не на девяносто девять, а на сто процентов я и за себя не могу поручиться. Это, знаете, дело вероятностное. Случайные процессы работают… Скажу иначе: ручаюсь, что у Труханова вероятность какой-нибудь накладки не больше, чем у меня.

Высказывание Федько было встречено большинством присутствующих не с полным пониманием. Но председательствовавший на коллегии министр с соображениями Федько согласился. Испытания модифицированной машины, включая первый вылет, были поручены Труханову.

Когда действия человека диктуются самыми естественными побуждениями - стремлением к справедливости, элементарной порядочностью или нежеланием зря кого-то обидеть, - в окружающих почему-то нередко разгорается желание подвергнуть эти действия глубокому исследованию - на предмет наличия или отсутствия (первое желательнее) в них некой невидимой миру корыстной или в чем-то другом неблаговидной подоплеки.

Странное поведение Федько дало пищу для гипотез.

- Наверное, здесь у него, если его туда пошлют, другая, более калорийная работа улыбнется, - высказал, выходя из зала заседаний, предположение один из сидевших у стенки.

- А может быть, аэродром тамошний ему не нравится: ведь полоса там раза в два короче, чем на его родном. И препятствий вокруг полно… - подбросил собственную гипотезу второй.

На его беду эти слова услышал Кречетов.

- Значит, так. Если кому-то там аэродрома хватает, то Федько тем более хватит, - сухо, не глядя на сконфузившегося автора гипотезы, бросил он. - Напрягите воображение и допустите: есть на свете люди, которые в автобусе не прут к выходу по ногам других пассажиров.

Когда задевали его летчиков, Кречетов, при всей своей обычной обтекаемой сдержанности, этого без внимания не оставлял. Услышав однажды, как он лихо отбрил такого обидчика, Белосельский почти нежно сказал: «А ведь где-то в тебе, Глебушка, сидит тигр!» Однако тут же счел необходимым комплимент несколько притушить, добавив: «Правда, глубоко сидит. На свет вылезает редко…»

Встречали гостей на заводском аэродроме, как и предсказывал Тюленев, почти что хлебом-солью. К подрулившему на стоянку Ан-2 дружно двинулись директор, главный инженер, секретарь парткома и, конечно, все заводские летчики в полном составе. Правда, присутствие летчиков относилось уже не к протокольной части встречи: испытательская корпорация - тесная, а Литвинова и особенно Федько на всех испытательных аэродромах знали и любили.

Заводские механики помогли по-быстрому зачехлить и укрепить Ан-2 на штопорах. Четверых гостей хозяева разобрали по машинам и повезли в гостиницу, где - опять-таки в соответствии с предсказаниями Тюленева - их ждали номера.

Назавтра Марат со Степаном явились в ангар посмотреть самолет, который им предстояло облетывать. С первого взгляда было видно, как резко отличается он от исходной серийной модели. Все было другое: и размеры, и конфигурация, и внутреннее оборудование.

- Значит, надо понимать: это называется - модификация? - невинным тоном осведомился Федько.

- Не все ли вам равно, Степан Николаевич, как это называется. Вы лучше скажите: нравится машина или нет? - дипломатично перевел разговор в другую плоскость директор завода.

Впрочем, суть дела особых комментариев не требовала: разрешение на мелкую модификацию выдается на одном уровне, на модификацию коренную - на другом, более высоком, а на такую, что от исходной машины остается, как говорят конструкторы, номер на борту да баранка штурвала в кабине, - требуются санкции таких этажей, выйти на которые не так-то просто. Поэтому и зафиксировала история случаи… или лучше скажем так: отдельные, нетипичные случаи, когда разрешение выдавалось на какие-то мелкие изменения конструкции, а по ходу разработки изменения росли, одно тянуло за собой другое, тут же само собой напрашивалось третье… Именно с таким - повторяю, нетипичным - случаем и столкнулись на сей раз наши летчики. Первоначально на заводе действительно собирались установить на свою машину только новое, более современное и совершенное оборудование. Но оно имело несколько большие габариты, чем старое, пришлось делать вставку - удлинять фюзеляж. И вес нового оборудования (тогда старый, добрый, привычный вес еще не переименовали в массу) оказался посолиднее; чтобы не нарушать центровку, пришлось перемещать крыло… Так оно одно за другим и пошло. А удобная вывеска «модификация» сохранилась. Менять ее ни малейшего желания ни у кого не было.

На вопрос директора - как нравится машина, Федько дипломатично ответил:

- Вот слетаем…

Слетали они назавтра - весь первый день ушел на изучение описаний, инструкций, схем, чертежей: как ее ни называй, а по существу-то машина новая.

Сам по себе самостоятельный вылет на новой для себя машине без провозных для квалифицированного испытателя не проблема. Имея за плечами несколько десятков типов облетанных летательных аппаратов, он понимает, что каждой черточкой своего нрава эта новая машина будет похожа на что-то, ранее встречавшееся. А у Федько с Литвиновым в активе были не десятки, а больше сотни типов самолетов, на которых каждый из них полетал.

Но что действительно требует от летчика на каждой новой машине большого внимания и тщательной подготовки - это оборудование. Кабина современного самолета плотно - один к одному - забита приборами, ручками, кнопками, тумблерами. И тут, если что-нибудь перепутать, включить не то, что надо, или не тогда, когда надо, или просто забыть, упустить, из виду, не обратить внимания, - это может обойтись очень и очень недешево…

Летчики долго обживались в кабине.

Слезли на землю, когда стало уже темнеть и механики начали разворачивать самолетные чехлы, недвусмысленно намекая, что пора бы, мол, и честь знать!

Литвинов любил эту сторону своей работы. Конечно, она доставляла меньше радости и удовольствия, чем сам полет, но была и в ней своя изюминка. Знакомясь с расчетами, рассматривая графики продувок, даже просто разглядывая стоящий на земле самолет, Марат все время прицеливался к одному: каков он в полете, что за характер у него, какие особенности? А потом, полетав на этом самолете, снова возвращался к тому, что угадал заранее, а чего не угадал. И искал последнему - чего не угадал - объяснений: где ошибся, чего не учел в своих прогнозах, на что не обратил должного внимания, а что, напротив, переоценил. Называл это: пустить в ход линию обратной связи. И, проделав такую процедуру на десятках летательных аппаратов, на которых вылетал, научился предугадывать их пилотажные свойства почти безошибочно. Летчики не раз обсуждали это умение Марата.

- Силен, черт! - сказал как-то восхищенный Аскольдов. - Прямо мистика какая-то.

- Ничего не мистика, - возразил реалистически мыслящий и не склонный к вере в потусторонние явления Нароков. - Просто интуиция… - И, подумав, добавил: - Но та самая, которая дочь информации.

Вечером отправились в гости. Пригласил к себе Труханов. Литвинов попробовал было уклониться:

- Завтра же с утра работать. Надо бы выспаться… Но Tpyxaнов настоял:

- Так мы ж недолго. Часика два - и по домам… Я уже позвал кое-кого. А Таисия моя чего-то напекла…

Последний довод решил дело. Пренебречь стараниями гостеприимной хозяйки - это было бы непростительно.

- Будем джентльменами, - сказал Степан.

- Будем. Ничего другого не остается, - согласился Марат.

Труханов жил в заводском доме, в пятнадцати минутах ходу от проходной. Мог бы получить квартиру в центре города, но, несмотря на нажим со стороны жены, периодически то усиливающийся, то временно затихавший и никогда не прекращающийся полностью, никуда далеко отрываться от завода не хотел.

Комнаты, увиденные гостями, казалось, принадлежали разным квартирам. Одна, большая, служившая, по-видимому, одновременно и столовой, и спальней, и «приемной», была плотно уставлена разного рода пуфиками, диванчиками, креслицами, на которых возлежало множество вышитых подушек. На всех горизонтальных площадках - буфете, этажерке, комоде - лежали столь же щедро вышитые салфетки со стоящими на них фарфоровыми статуэтками. С развешанных по стенам картинок глядели маркизы в напудренных париках, пастухи, пастушки и почему-то морда здоровенного добродушного сенбернара, которого обнимала за шею крохотная девчушка с розовым («Под цвет обоев», - подумал Литвинов) бантом на белокурой головке. С большого абажура свисали пышные разноцветные кисти. Телевизор - представитель иного, технического шика - выглядел, несмотря на покрывающую и его расшитую салфетку, телом несколько инородным.

Зато соседняя комната, принадлежавшая хозяину дома, отражала другие вкусы, а также, как заподозрили гости, его ответную реакцию на стиль большой комнаты. Здесь стоял только стол, два стула, узкая солдатская койка, несколько полок с книгами да небольшой верстачок со слесарными и столярными инструментами. Даже такой непременной принадлежности комнаты летчика, как модели самолетов, и той не было. Впрочем, последнее обстоятельство объяснялось скорее всего тем, что Труханову до первого из юбилеев, к которым обычно приурочиваются подношения моделей, оставалось еще годиков пять. Так что в этом отношении у него все было впереди.

Кроме хозяев - Труханова и его жены, миловидной полной блондинки со сложно организованной, похожей на буддийскую пагоду прической, - в большой комнате сидели тесть Труханова - костистый старик, старший мастер большого сборочного конвейера, его друг - цеховой бухгалтер да два летчика-испытателя, шапочно знакомые Федько и Литвинову и отличающиеся забавной контрастностью своих шевелюр: у одного голова была наголо брита, а другой оказался счастливым обладателем густой черной шапки волос. Все - свои, заводские.

Труханову и другим заводским летчикам полетать завтра никак не светило. Календарь показывал начало второй декады, а завод, хоть и выполнял план исправно, но, как и многие его собратья, львиную долю продукции сдавал в последние дни месяца: двадцать девятого, тридцатого, тридцать первого числа. А иногда, вопреки структуре принятого в цивилизованном мире календаря, даже тридцать второго, а то и тридцать третьего. Эти малопривычные нашему слуху числа имели вполне реальное объяснение: в первые дни следующего месяца «досдавалась» продукция предыдущего… С этим боролись. Разрабатывали прекрасные планы перехода на равномерный, ритмичный выпуск. Чего-то в этом направлении вроде бы уже добились.

- Добились, добились, - проворчал критически настроенный тесть хозяина дома. - Пока только того добились, что аврал чуть раньше начинается: не двадцать седьмого, а двадцать второго. Или двадцать третьего.

- Раньше начинается, значит, ровнее проходит. Не такой острый пик имеет, - оптимистично заметил бритоголовый летчик.

- Острый, не острый… Работать разучились, вот в чем дело! Посмотришь на работничков наших нынешних - вроде никому ничего не надо, лишь бы время худо-бедно до звонка протянуть. И вообще - порядка нет… Вот раньше - работали. Взять хотя бы в войну. Станков не хватало, сырья, энергии - всего не хватало. Людей толком ни накормить, ни одеть, ни согреть - ничего этого не могли. В первую зиму, только эвакуировались, в общежитии одна койка на двоих была: один работает, другой спит. Но ответственности хватало. Каждый свою ответственность понимал. Личную. Люди жили работой. И уж порядок был - будьте покойны!

- А ты немного не… как бы сказать, не идеализируешь то время? - спросил бухгалтер. - Это ведь наше, возрастное: что было в молодости, то и прекрасно. Ностальгия.

- Ничуть не идеализирую. Иначе войну бы не выиграли. А вот этим самым и взяли: ответственностью, а главное дело - порядком. Железным порядком.

- Извините, - вступил в дискуссию Федько, - мне кажется, что очень уж тосковать по прошлым порядкам все-таки не стоит… Даже если производство взять. Слов нет, продукцию давали, фронт обеспечивали. Но таких требований к этой продукции, как сейчас, и в мыслях не держали. Долговечность, скажем. Кому она была нужна, если все равно тот же штурмовик в среднем, пока его собьют, двадцать пять, тридцать, от силы полсотни вылетов только и успевал сделать… Или качество. Смотрели так: работает, воевать может - и ладно. Конечно, если что-нибудь совсем исключительное случалось… Вот, например, когда на Курской дуге у наших истребителей на скорости обшивка с крыла стала слетать. Тут, понятно, тревогу забили, навалились, пресекли. Но если не такой катастрофический случай брать, то на качество смотрели… скажем так: совсем иначе, чем сейчас жизнь заставляет. Многие проблемы просто вообще не ставились - не доросли мы тогда до них.

- Что ж, хотите сказать, мы сегодня так уж здорово работаем?

- Нет, не хочу. Но и такую точку зрения, что, мол, раньше все было лучше, не понимаю… И еще: помню что почем - какими средствами ваш порядок достигался. Двадцать минут опоздания - под суд! И перейти на другую работу не моги… Не говоря уж о других, назовем их так, приметах времени…

- А что ж хорошего - на работу опаздывать? Или с места на место за длинным рублем летать?

- Ну, положим, особенно длинные рубли тогда найти было трудно. Да и цена им была никакая… Я о другом. О средствах.

- Знаете, говорят: цель оправдывает средства! - улыбнулся бухгалтер.

- Это иезуиты говорили. Они нам не учителя. Для меня, с вашего разрешения, убедительнее другая цитата. Не ручаюсь, что слово в слово, но смысл такой: цель, для достижения которой нужны неправые средства, не есть правая цель.

- Кто же это так сказал? - поинтересовался тесть Труханова.

Но не успел Федько ответить, как его опередила хозяйка дома:

- Маркс.

«Эге! - подумал Степан. - Да у тебя, матушка, оказывается, не только пуфики да салфеточки в голове!» Но хозяйка тут же вернулась к выполнению своих, прямых функций:

- Кушайте, кушайте! Марат Семеныч, попробуйте холодца. Папа, передайте Марату Семеновичу холодец. Степан Николаевич, возьмите еще салата…

- Все равно, - упрямо повторил тесть Труханова. - Чтоб заставить людей работать, нужно… - и он, крепко сжав кулак, показал, как именно следует обращаться с людьми, дабы они трудились исправно. - Иначе ничего не получится. Не будет порядка.

- Почему же? Есть и другие способы, - спокойно возразил Федько.

- Какие это другие? Агитация?

- Всякие. И агитация, между прочим, тоже, если умная. Но только не палка! С этим делом - хватит. Устали.

- А без этого, - старик снова показал кулак, - ничего не получится. Не вылезем.

- Да вы, я вижу, пессимист, - усмехнулся Литвинов.

- А пессимистом быть совсем неплохо, - заметил бухгалтер. - Ему живется легче, чем оптимисту. Спокойнее. С чего я взял? Извольте. Оптимист считает, что, когда все хорошо, это - норма, так оно и должно быть. А когда плохо - безобразие, возмутительное отклонение от нормы. Поэтому, когда все хорошо, он это воспринимает без особых восторгов: а как же, мол, иначе! Если же случается что-нибудь плохое, страшно расстраивается. Ну а пессимист, наоборот, считает, что плохое - норма, и относится, следовательно, к нему спокойно, без паники, а хорошее - подарок судьбы, счастливая выпадающая точка, и всячески по этому поводу радуется. Вот и получается, что оптимист живет то в серых буднях, то в неприятностях, а пессимист - то в серых буднях, то в радостях. Кому лучше? В среднем?

- Есть же все-таки и объективные оценки. Во всем. Независимо от того, кто как что воспринимает, - не принял выслушанную концепцию летчик, обладатель пышной шевелюры.

- Наверное, есть, - пожал плечами бухгалтер. - Но мне это безразлично. Для меня, да и для вас, наверное, жизнь такова, какой мы ее ощущаем.

- Э-э, да вы, оказывается, субъективный идеалист, - дал высказываниям бухгалтера принципиальную оценку Труханов. - Вроде епископа Беркли. Будем вас за это прорабатывать.

- Будем, будем обязательно! - радостно поддержал Труханова бритоголовый летчик. - Что-что, а эту работу - прорабатывать - мы любим!..

В одиннадцатом часу, когда все обязательные здравицы - за каждого из дорогих гостей («Цвет нашей корпорации»), за процветание сего гостеприимного дома, за хозяйку («Очаровательными руками которой изготовлены эти райские яства») - были провозглашены и активно поддержаны, Федько и Литвинов извинились («Завтра - работать»), поблагодарили хозяев и откланялись. Предложение Труханова подбросить их до гостиницы на машине отклонили:

- Спасибо, не стоит. Рядом же. И нам пройтись на сон грядущий - одно удовольствие.

Идти по морозцу было действительно хорошо. Миновав строй неотличимых друг от друга пятиэтажек («Это надо же было так назвать - соцгород! Интересно представляют себе строители социализм», - заметил Федько), друзья вышли на широкое асфальтированное шоссе, тускло освещенное фонарями, мертвенный свет которых почему-то называется дневным. В одну сторону шоссе вело к заводу, в другую - к городу, куда Федько с Литвиновым и направились.

- Ох, консервативен человек! - вздохнул, вспомнив недавний спор, Федько.

- А эта Таисия не так проста, как кажется, - сказал Литвинов. - Как она: высунулась - и сразу снова за свои вышивочки да салфеточки спряталась… А оказывается, даже, видишь ты, Маркса читала!

- Не ручаюсь. Скорее, просто эту фразу где-то слышала, - усомнился Федько.

- Даже если слышала, то запомнила. А главное, оценила!.. Вот тебе и фифа!.. Нет, что ни говори, а получается, что дурной вкус - грех не самый смертный.

- Дурной вкус? А что это такое - дурной вкус? Не такой, как у тебя? - улыбнулся Степан.

- Конечно, - согласился Марат. - Если о вкусах, то других критериев нет…

- А как ты думаешь, - спросил Литвинов. - Неужели в сферах власть предержащих не знали, какую машину тут на самом деле отгрохали как модификацию?

- Вряд ли не знали. Не могли не знать. Каналов информации хватает.

- А почему не пресекли? - допытывался Марат.

- Не знаю, не задумывался. А по-твоему, почему?

- Главное, конечно, что такая машина действительно нужна. Серийная пока не устарела, но вот-вот устареет; зачем этого ждать. И раз заявлена модификация, значит, от старой машины побольше возьмут. Тоже полезно… Но это все - от головы. А я думаю, было что-то еще и от души… Правда, Степа, я думаю, затея с этой модификацией вызвала наверху симпатию. Просто по-человечески вызвала… Ведь у нас сколько оптимизма! Прямо беда. Попробуй заставить любого директора что-нибудь на себя сверх плана взять. Или в новое дело влезть. Это же приходится прессом вдавливать. Если только не для космоса или для ВДНХ… Послушай нашего Генерального или Кречетова… У них этот оптимизм вот где, - Марат потрогал рукой затылок, - сидит. Между прочим, я вавиловской фирме сто грехов могу за это простить: сами на трудное задание напросились, по своей инициативе, никто их, вроде, и не просил… Вот и здешний завод - сам на себя мороку нагнал и ответственность. Ведь, представь, случись, что модификация не получится, не даст расчетных данных, тогда ведь всех заводских лидеров - за ушко да на солнышко! Сразу, будь спокоен, вспомнят, что эта модификация - не модификация. А они этого не убоялись. Молодцы, Вызывают симпатию.

- У тебя или у высшего начальства?

- Знаешь, Степа, я думаю: у нас обоих…

Зафиксировав этот, далеко не частый в его биографии случай полного совпадения собственных эмоций с эмоциями вышестоящих лиц, Литвинов умолк.

Свернув с серебристо заиндевевшего бульвара на главную улицу города, друзья увидели на темном - спать здесь ложились рано - здании гостиницы неоновую надпись: «ЮОСЬ», что, с учетом негорящих букв, надлежало понимать как «Юность».

- Вот мы и вернулись в свою юность, Степа, - сказал Марат.

- Если бы! - вздохнул Степан.

Облет прошел гладко.

Первым ушел в воздух Федько. Пробыл в воздухе полчаса. Больше, чтобы разобраться в машине, ему не требовалось. Чисто, элегантно приземлившись, сразу, ни на что не отвлекаясь, сел писать летную оценку. Машина Степану понравилась. Устойчивость, управляемость, все пилотажные качества - все было в порядке. Новое оборудование, как и ожидалось, расширило круг задач, который можно было на новом самолете решать. Мелкие замечания - вроде того, что неудобно пользоваться ручкой открытия форточки фонаря кабины или что сигнальную лампочку тридцатиминутного остатка топлива логичнее было бы расположить в непосредственной близости от прибора-топливомера, показания которого она, в сущности, дублирует, - такие и им подобные замечания только подчеркивали, что никаких более серьезных претензий предъявлять машине не приходится.

Пока Федько писал, машину осмотрели, дозаправили и выпустили в полет Литвинова.

Обследовав самолет на всех положенных режимах, он доложил по радио: «Задание закончил» - и получил разрешение идти на посадку. «Хорошо тут летать!» - подумал он. - На сотни километров вокруг всего три аэродрома. Трасса Аэрофлота, и та в стороне проходит. В воздухе пусто. Не то, что у нас дома».

Марат не впервые летал в этих краях. И теперь под уютное шипение работающих на пониженных оборотах двигателей он с удовольствием осматривался. Крутой изгиб широкой заснеженной реки,, множество буксиров и барж, вмерзших в лед у ее берегов. А сами берега и уходящая, насколько хватало глаз, за ними местность - очень разные. Правый по течению берег, в полном соответствии с известным со школьных лет законом Бэра подмытый рекой, - высокий, обрывистый. Рассмотреть это с высоты, правда, удавалось с трудом, но что было прекрасно видно, - это почти сплошные густые, черные леса, покрывавшие все правобережье бассейна величественной реки. А за ее низким, плоским (опять-таки, как предписывает закон Бэра) левым берегом тянулись открытые, просторные, тоже белые, но какого-то другого, чем река, чуть кремового оттенка поля с тонкими извивающимися ниточками дорог, россыпь построек в населенных пунктах, сгущающаяся дымка над городом («Достается все-таки от городов этой самой окружающей среде!» - в который уж раз подумал Литвинов)… Красиво! Даже как-то досадно, что подавляющую часть времени существования рода человеческого люди не видели своей Земли сверху, откуда она прекраснее всего! Глупые птицы видели, а человек - царь природы - нет!..

Самолет спускался. Все заметнее сужались горизонты обзора, но зато тем больше выступало невидимых с высоты деталей. Нитки дорог оказались не пустыми - по ним, как мелкие букашки, ползли автомашины. Над коробочками строений проявились сероватые хвостики дымков. Даже на белоснежной поверхности реки обнаружились темные точки - переходящие по льду с одного берега на другой люди.

Но вот высоты осталось уже всего километра полтора, аэродром под носом, и Литвинов, оторвавшись от лицезрения окружающего мира, переключился на категории более деловые: вход в круг, шасси, закрылки… Приземлился, зарулил на стоянку и сразу попал в окружение ожидавших его заводских. Имея компетентное и вполне благоприятное суждение своего летчика - Труханова, - они не ожидали от облета каких-либо неприятностей. А когда с утра слетал и похвалил машину Федько, совсем уж успокоились на сей счет. Но у Литвинова была репутация летчика въедливого, к тому же особо специализировавшегося на устойчивости и управляемости. Как бы не взбрело ему какое-нибудь «но» в голову!.. Но нет, не взбрело. И когда он подрулил на стоянку, поставил машину на тормоза, открыл фонарь кабины, выключил двигатели и весело улыбнулся встречавшим, то получил в ответ полную порцию широких ответных улыбок. Таков уж удел летчика-испытателя, его работа - это тот самый конец, который, как известно, венчает дело…

Вечером Федько и Литвинов мирно дремали в креслах пассажирского салона «Ил-восемнадцатого», уносившего их домой. Проснувшись, отдали должное содержимому пакета, который им вручили при прощании провожавшие «Маленький ужин. Чтоб не скучать в дороге».

- Что-то отвык я от такого сервиса! - вздохнул Литвинов, принимаясь за ножку жареной курицы.

- Да. Не наш родной - ненавязчивый… - согласился Федько. И вдруг впервые за дни, проведенные в командировке, вернулся к делам родной испытательной базы. Вернее, к делам своего друга:

- Ну, так как же ты, Марат? Пойдешь завтра к вавиловцам?

Степан не сказал, для чего Марату следовало - или не следовало - идти к вавиловцам. Это было и без того ясно.

- Смысла нет, - не сразу ответил Литвинов. - Очень уж их всех Кедров обнадежил. Что ни говори, это же факт: получается у него! И, как на грех, с доработками станции дело застопорилось. Скорее всего это утык временный, нашли бы они выход, если бы, как говорится, не было другого выхода. Но другой, они полагают, есть. К тому же более простой: ничего в машине не менять. Большой соблазн… А я все-таки считаю… продолжаю считать: не годится в таком виде эта машинка… Даже если у Кедрова что-то получится. Хотя это еще, как Санька Аскольдов говорит, не железный факт, что получится…

- Ну и что же, вот иди и выскажи им все это.

- Я высказывал… Но, знаешь, говорил - и чувствовал, что только воздух сотрясаю. Слушают - и не слышат. Веса мои слова в сложившейся обстановке не имеют… Ну, а я больше ничего к тому, что сказал, добавить не могу. И повторять одно и то же смысла не вижу,

- И ты решил благородно ретироваться.

- А что?.. Между прочим, заметь: никто на последних совещаниях меня особенно и не искал; чудно провели без меня. Не заплакали.

Федько неопределенно похмыкал, после чего произнес, казалось бы, не очень информативное:

- Ну, ну, ладно.

Однако друзья Степана давно знали, что в его устах эти слова вполне информативны и означают несогласие, к сожалению, пока не подкрепленное достаточно вескими доводами, способными неопровержимо доказать его обоснованность. И еще это означало, что теперь Федько будет таковые доводы дотошно выискивать, чтобы, найдя их, вернуться - хоть через год - к обсуждаемому вопросу.

А иногда - правда, очень редко - бывало и так, что Степан вдруг делал странное заявление: «А ты ведь тогда был прав… Я разобрался». Его собеседник с трудом вспоминал тему спора и удивленно говорил: «Но ты же мне и не возражал. Похмыкал себе что-то под нос, и все». На что следовал ответ: «Не важно, возражал или не возражал. Важно, что считал: ты не прав. А ты был прав». Неправоту, безразлично высказанную или не высказанную, Лорд себе не спускал. Другим - тоже не всегда. Но себе - никогда.

Полчаса спустя самолет, пробив облачность, вышел на многоцветные огни полосы подходов гражданского аэропорта - даже в боковых иллюминаторах пассажирского салона заиграли багровые отблески этих огней, - приземлился и подрулил к алюминиево-стеклянному зданию порта.

- Вот и ладно, - сказал Федько и признался: - Не люблю летать пассажиром.

- Что, беспокоишься? - удивился Литвинов. - Зря, эти аэрофлотские ребята летают надежно. Статистика в их пользу. Во всяком случае, летать с ними куда надежнее, чем, скажем, ехать из города в город на автомашине: сам ни в кого не воткнешься, так в тебя какой-нибудь пьяный дурак вмажет.

- Да нет, за свою драгоценную я не беспокоюсь. Совсем другое дело. У меня, когда лечу пассажиром, все время ощущение, что я бы все делал немного не так: иначе развернулся бы, иначе в круг вошел…

- А ты, я вижу, придира.

- Есть немножко. А что: нельзя?

- Можно, можно. Не беспокойся. Даже похвально.

- То-то же!..

И вдруг Литвинов вне всякой связи с предыдущим задумчиво сказал:

- Интересно, какие неприятности меня ждут?..

- С чего ты взял, что они тебя ждут? - спросил Федько. - Совершенно это не обязательно!

- Обязательно, Степа. Почти с железной закономерностью обязательно. После отпуска, после командировки - всегда! Я к этому уже, в общем, привык… Весь вопрос в том, какие неприятности. Желательно, чтоб не очень крепкие…

Глава 10

Почему-то всякий недуг обостряется чаще всего ночью.

То ли действуют тут законы суточного биологического цикла - снизивший активность, приготовившийся ко сну организм слабее сопротивляется атакующей его хворобе. То ли резко падает поток поступающей извне информации, и от этого человек начинает пристальнее прислушиваться к самому себе и замечает многое, что в дневной суете осталось бы вне его внимания. То ли еще по каким-нибудь причинам, но факт остается фактом: ночь, а особенно предутренние часы, - самое время для обострений всяческих болезней.

Белосельский с вечера чувствовал себя неважно. Сердце, правда, не болело, но ему, как определил сам Петр Александрович, было тесновато в сердечной сумке. Снотворных он не любил: «Привыкнешь, и будешь потом не хозяином, а рабом этих паршивых таблеток». Поэтому, вместо того чтобы глотать лекарства, он перед сном побродил полчаса по бульвару. Вернувшись домой, поплескался под тепловатым душем, лег в постель и сразу потушил свет, - принял все меры, чтобы побыстрее заснуть.

Проснулся он, когда уже начинался сероватый рассвет. Предшествовал пробуждению неприятный, странный сон: Белосельскому снилось, что он на арене цирка, участвует в чемпионате по французской борьбе. Это было действительно странно: принято считать, что сновидения отражают, пусть в сколь угодно деформированном виде, только то, что человек пережил наяву. А Белосельский никогда - и в далекой юности - борьбой даже как зритель не увлекался. И вот тем не менее - такой сон… Дальше события в этом сне развивались для Петра Александровича совсем уж неблагоприятно: его соперник - грузный, гораздо более тяжелый («Мы же в разных весовых категориях!» - подосадовал во сне Белосельский), потный волосатый брюнет - одержал победу, положил Белосельского на обе лопатки. Это было обидно - всякое поражение обидно! Но, кроме того, и больно, потому что победитель под крики возбужденной публики всем своим весом навалился Петру Александровичу на грудь и вроде бы не собирался слезать. «Чего смотрит арбитр!» - возмутился во сне Белосельский - и проснулся.

Арена цирка, публика, противник - все это мгновенно исчезло. Но не исчезла острая, давящая, мешающая вздохнуть боль. Вообще-то боль Белосельский переносил сравнительно спокойно - приучил себя к этому, лечась от изрядного количества травм, выпавших в жизни на его долю. Но тут самым противным была не сама боль, а то, что стало трудно дышать.

По дороге в госпиталь Белосельский несколько раз терял сознание. Это было даже чем-то приятно: он проваливался куда-то, где не было боли и ничто не мешало ни вдоху, ни выдоху.

Вынырнув - уже на госпитальной койке - в очередной раз из небытия, он услышал, как один из окруживших его людей в белых халатах и таких же шапочках сказал:

- Инфаркт… Типичный… Мария Петровна! Капельницу!..

Начитавшийся за последние месяцы медицинской литературы, Белосельский успел подумать: «Инфаркт? Не похоже. Ошибаются медики. При инфаркте полагается, чтобы больного охватывал непреодолимый страх. А меня не охватывает…» - и снова провалился в бессознание.

…Когда дня три спустя к больному стали осторожно пускать посетителей («Минут пятнадцать, не больше! А то, знаете, мы его только-только откачали…»), сразу же к нему заявились Федько и Литвинов. Они недавно вернулись из командировки, и первая новость, встретившая их дома, была: у Белосельского инфаркт.

- Вот и неприятность! - констатировал Марат. - И нельзя сказать, чтобы мелкая!..

Белосельский, чувствуя себя в своей одноместной палате в некотором роде хозяином, счел необходимым развлечь гостей демонстрацией окружавшей его медицинской техники:

- Это все тут называется - интенсивная терапия. Не какая-нибудь - интенсивная! Вот установка веселящего газа. Вроде наркоза… А это - в металлической коробке - инструменты кипятят, на случай если грудную клетку вскрывать, прямой массаж сердца делать…

- Ничего себе терапия! - хмыкнул Федько. - Прямой массаж. Это надо же!..

- Иногда, выходит, надо. Но мне такие страсти, слава богу, ни к чему. У меня - в легкой форме… Мне вот только, видите, капельное вливание назначили.

Действительно, у постели Белосельского стоял высокий штатив, в укрепленной на нем системе банок, пузырьков и трубок булькала какая-то, внешне ничем не отличающаяся от обыкновенной воды жидкость, а вылезающая из всей этой системы резиновая трубка заканчивалась иглой, воткнутой больному в вену и прибинтованной - чтобы не выскочила - к руке.

Белосельский передохнул немного и продолжил:

- Теперь я попробовал, как это происходит: умирать. То есть вроде бы умереть, а потом вернуться…

- Это ты, брат, много раз пробовал, - возразил Федько. - Чего-чего, а этого в твоей биографии хватало.

- Я не о том. Там совсем другое: все, правда, шло к тому, чтобы помереть, но сам-то организм не угасал. Напротив, в полную силу действовал, чтобы выкрутиться. И выкручивался… А здесь - иначе.

- А как?

- Больше всего похоже, будто засыпаешь. И тоже, как когда засыпаешь, самый момент отключения сознания не фиксируется… Только потом, когда обратно вылезаешь, только тогда и отдаешь себе отчет: побывал там!..

- Ну, и как оно там? - полюбопытствовал Литвинов.

- А никак. Ничего нет. Провал и никаких ощущений… Знаете, говорят, будто там какой-то тоннель длинный, а в конце что-то светится и человеку кажется: летит он вдоль этого тоннеля… Так вот, это все байки… Ничего там нет. Пусто.

- Если пусто, значит, неинтересно. И, пожалуйста, Алексаныч, больше туда не ходи. Смысла нет. Посещай зрелища более завлекательные, - посоветовали друзья.

Белосельский пообещал, что именно так и постарается поступать, как только обретет несколько большую свободу в планировании собственных действий, и показал на шланг, привязывавший его к капельнице:

- Сейчас-то я пока на коротком поводке…

О том, что Белосельский идет на поправку, казалось бы, свидетельствовало все, начиная с объективных показаний ежедневно снимаемых кардиограмм и кончая расположением духа самого Белосельского: спокойным, слегка ироничным по отношению к медицине, медикам и прежде всего к самому себе («Это надо же было так оскандалиться!»). Ото дня ко дню ему делалось лучше. «Еще денек-другой, и, если дела так и дальше пойдут, будем с вами, Петр Александрович, садиться, ножки с кроватки спускать», - обещал доктор, сразу понравившийся Белосельскому своей интеллигентностью, спокойной доброжелательностью и внушающей доверие манерой размышлять при пациенте вслух, а не вещать наподобие жреца истины, слабому разуму непосвященных заведомо недоступные.

«Если так и дальше пойдут…»

Но дальше дела пошли не так. Совсем не так! Не зря, видно, сделал эту оговорку опытный доктор.

Инфаркт, как это бывает при сердечных заболеваниях, дал через полторы недели второй пик. Снова проснулся Белосельский к исходу ночи от ощущения тяжелого и какого-то ребристо-колючего груза на сердце, успел протянуть руку к звонку, нажать на кнопку, но прибежавшая дежурная сестра застала его уже без сознания - Петр Александрович опять провалился в спокойное, легкое небытие.

Провалился почти привычно - в который уж раз! Но, в отличие от всех предыдущих провалов, больше из него не вынырнул…

Там и остался.

Много, очень много народа пришло на похороны. Почетный караул, венки, ленты, ордена на красных подушечках, - все, как всегда в подобных грустных случаях. И речи такие же, как всегда. Конечно, кто-то произнес обязательную фразу о том, как хорошо было бы, если бы все добрые слова о своих заслугах покойный выслушал при жизни. Позднее другой выступавший высказал ту же справедливую, хотя и несколько потертую от неумеренного употребления мысль - он читал свою речь по бумажке и, хоть и запнулся на секунду, обнаружив, что повторяется, но оторваться от написанного текста не решился; так и дочитал свою бумажку до конца.

- Трудно передать, какое благотворное влияние оказывал Петр Александрович на улучшение нравственной атмосферы в нашем коллективе! - сказал еще один оратор.

- А что: было чего улучшать? - буркнул стоявший рядом с Литвиновым инженер из братского конструкторского бюро.

Марат ничего не ответил. Он думал о другом: как много сегодня говорят о человеческом облике покойного, о том, каков он был с людьми и среди людей, что ценил, против чего воевал… О том, что Белосельский - выдающийся летчик-испытатель, упоминалось вскользь, как нечто само собой разумеющееся.

«И это правильно, - решил Марат. - Ведь приходит в жизнь человек. И уходит из жизни прежде и раньше всего прочего человек. Какие бы ни были у него заслуги и как бы высоко он ни поднялся в деле, в котором служил людям… Опять-таки: людям…»

Возвращаясь с похорон, Марат вспоминал свой разговор с Белосельским. Трудный, непросто доставшийся им обоим разговор. Чуть больше двух недель прошло, а кажется - годы… «Чем он тогда закончился, наш разговор? Я сказал: ноги моей больше на их совещаниях не будет…»

Он явился на ближайшее совещание по «Окну».

Вошел в кабинет Вавилова, остановился на секунду в дверях, сделал общий поклон и уселся как ни в чем не бывало на один из заранее расставленных стульев - не за центральный стол, но и не в ряд у стенки. Показал этим, что хотя смотрит на ход событий трезво и в основных участниках работы больше себя числить возможным не считает, но и не для исполнения роли статиста сюда пришел.

Усевшись, Литвинов осмотрелся. Тот же, давно знакомый ему кабинет, почти все те же, хорошо известные лица. Но все выглядит сегодня как-то иначе, непривычно. «Неудача. Вот что, оказывается, окрашивает все в серый цвет», - усмехнулся про себя Марат, но тут же одернул себя: «Ерунда! Никакой я не неудачник. Просто есть люди еще поудачливее меня…»

Решение принять участие, более того: если потребуется, дать бой на этом совещании, далось Литвинову после тяжких, долгих раздумий. Он понимал: придется пройти через многое обидное. И слушать его, конечно, будут совсем не так, как обычно, как он привык, выступая в течение многих лет только победителем. Придется полную порцию отрицательных эмоций хлебнуть - это уж точно! Изрядную порцию… И не доказано, что взамен чего-нибудь добьешься. Скорее всего - ничего…

Но менять решение Марат не собирался. Не только по давней летной привычке: лучше твердо провести в жизнь более или менее приемлемое решение, чем бросаться от одного к другому в поисках самого лучшего. Нет, не только этот, многократно оправдавший себя принцип давил колебания в душе Марата. Были у него на то и основания более веские…

Появление Литвинова вызвало легкое оживление. Федя Гренков посмотрел на него с чем-то вроде сожаления: «Зачем ему здесь сидеть, только нервы себе трепать? Все ведь не так пошло, как он говорил…» Маслов, напротив, приход Литвинова внутренне одобрил: «Молодец! Правильно: раз уж ошибся, должен выслушать, когда ему об этом в глаза скажут, не прятаться…» Терлецкий подумал с тревогой и сочувствием: «Ох, неспроста он явился! Не для того же, конечно, чтобы просто так совещание отсидеть и домой уйти. Не таков этот товарищ!..»

Из маленькой двери, отделявшей кабинет Главного конструктора от так называемой комнаты отдыха, вышли Вавилов, Евграфов, Шумов и Генеральный конструктор Ростопчин.

«Не собираются ли они закрывать вопрос?..» - подумал Литвинов, увидев, сколь представительным оказалось совещание, на которое он шел как на буднично-очередное.

Подспудно мелькнула мысль: ох, как хорошо было бы, если бы то, что он собирается сказать, сказал кто-нибудь другой!.. Но рассчитывать на это, трезво рассуждая, не приходилось. У летчиков облета маловато опыта работы со станцией - что они могут сказать, кроме первых, общих впечатлений! Они и морального-то права не имеют на чем-то настаивать… Кедров увлечен своей удачей… Нет, назвать вещи своими именами придется, кажется, ему, Литвинову… Впрочем, посмотрим, как будут разворачиваться события. А вдруг?!..

Открывший совещание Евграфов предоставил слово Вавилову.

Главный конструктор несколько секунд помолчал - нелегко ему было начать, - но тут же взял себя в руки и заговорил. Докладывал он точно, объективно, без обтекаемых умолчаний. Марат больше смотрел в сумрачно решительное лицо Вавилова, чем вслушивался в его доклад, основную идею которого в основных чертах представлял.

- Встретились технические трудности… Известные средства результатов не дали… Рекомендации научных институтов сводятся к тому, что требуются принципиально новые решения, новые подходы… Мы в КБ пришли к тому же выводу. Предварительно, вопрос проработали, выходим… - Вавилов полуобернулся к Шумову и Евграфову. - …Уже вышли с предложениями по новой станции, просим дать нам такое задание…

- Когда она будет? - спросил Ростопчин. - Ваша новая.

Вавилов пожал плечами и хотел было ответить, но его упредил Евграфов:

- Это предмет отдельного разговора, Дмитрий Кириллович. К нему ни мы, ни, насколько я понимаю, КБ не готовы. Их предложение поступило в министерство два дня назад. И отношения к нашей сегодняшней повестке дня…

- Извините, Василий Никифорович, имеет, - не удержался от того, чтобы перебить замминистра, Вавилов. - Новая разработка будет опираться на плечи нынешней, с учетом всего, чему эта нынешняя нас научила…

- Так это же норма всякой конструкторской деятельности! - сказал Евграфов. - Не вас нам, Виктор Аркадьевич, учить, но, повторяю, это норма: выпущенный объект вводится в эксплуатацию, следующий проектируется и изготовляется, а будущий уже в головах авторов… Но мы собрались не для того. Ждем, что вы осветите нам положение дел с той станцией, которая уже есть. Положение дел с «Окном»… Вынужден напомнить, что опытный экземпляр большой машины Дмитрия Кирилловича на выходе. Идет подготовка к серии. Значит, пора думать о серийном выпуске всего оборудования, заложенного в самолет. Готово для запуска в серию «Окно»? Или нет?

- Еще недавно я вынужден был бы ответить на ваш вопрос отрицательно. Складывалось впечатление, что работать со станцией не получается. Но сейчас наметилась многообещающая, я бы сказал, весьма многообещающая перспектива. Выяснилось, что выйти на посадку, ориентируясь по отметке на экране нашей станции, можно!.. Трудно… Сложно… Пока с несколько большим процентом вынужденного ухода на второй круг, чем хотелось бы… Но можно! И тут, конечно, большая заслуга Андрея Прокофьевича.

Все обернулись к Кедрову.

- Вы можете гарантировать выход на полосу, если не с первого, то хотя бы со второго захода? - резко спросил Ростопчин.

Кедров на секунду замялся. Каких-нибудь четыре-пять месяцев назад тогдашний Кедров бодро ответил бы: «Сделаем!» или нечто в подобном роде. Но ничто так не поднимает человека, как ответственность. Сегодня в кабинете Вавилова встал, чтобы ответить на заданный ему вопрос, уже другой Кедров, который выдавать векселя, не обеспеченные банковским вкладом, позволить себе не мог.

- Видите ли… - начал он.

Но тут, не дожидаясь его ответа, Евграфов снова обратился к Вавилову:

- На это, значит, ваш основной расчет?

- В перспективе… - начал Вавилов.

- К перспективе вернемся позднее… А сегодня? На это?

- В общем, да.

- Вот смотрите, Виктор Аркадьевич. В свое время вы призывали меня не шарахаться…

(«Запомнил!» - подумал Вавилов.)

- …а сейчас, что сами делаете? Сначала рассчитывали, что сумеете улучшить поведение отметки техническими средствами. Потом - что летчики приспособятся. Потом - на реализацию предложений товарища… товарища Картужного, так ведь? Сейчас - снова на летчиков. Бросаетесь из стороны в сторону. Употребляя вашу терминологию, - шарахаетесь… Не похоже на вас, Виктор Аркадьевич. У меня о вас было мнение как о человеке более твердой линии. Принципиальной.

Последнее замечание Евграфова Вавилова явно задело.

- Нет, Василий Никифорович, - жестко ответил он. - Твердая и принципиальная линия у нас есть! Она в том, что мы боремся за станцию! Всеми силами. Используя каждую возможность… Как на фронте во время наступления: где обозначился успех, туда и…

- Ну, вы-то сейчас, извините, не в наступлении. Скорее в обороне, - вполголоса заметил Ростопчин.

- Дмитрий Кириллович! - с укоризной сказал Евграфов.

- Извините, - повторил Ростопчин. - Но где же все-таки, вы считаете, у вас сегодня наметился успех?

- Я уже сказал, - ответил Вавилов. - Андрей Прокофьевич нащупал приемы работы со станцией в ее нынешнем виде. Нащупал еще, конечно, не полностью. В основном - интуитивно. Сейчас они расшифровываются нашим теоретическим отделом.

- Теоретическим отделом? - удивленно поднял брови Евграфов. - А он тут при чем? Есть тут кто-нибудь из этого, вашего теоретического отдела?

Со стула у самой двери кабинета поднялся сутулый, худощавый, похожий на поседевшего ворона человек и неожиданным в столь неспортивном организме глубоким басом прогудел:

- С вашего разрешения, я. Заместитель начальника отдела… Мы анализируем записи полетов Андрея Прокофьевича. По его инициативе, между прочим. Начинают просматриваться некоторые закономерности. Формализовать их, наверное, будет довольно трудно… Работа еще в самом начале.

Как ни далеки были мысли Литвинова от такого подхода к делу, но не оценить его по достоинству он не мог. («Здорово! Выразить интуицию формулами! Поверить алгеброй гармонию, так сказать… Молодцы! И, конечно, Кедров молодец, если это вправду его идея… Из него вообще будет толк. Наносное отлетит, останется главное: отлично летает, напорист, и вот еще, ко всему прочему, оказывается, котелок у него варит».)

Однако Евграфов был склонен к более конкретному подходу:

- Опять перспективы, - проворчал он. - Итак, вы настаиваете, чтобы ориентироваться на то, что летчики сумеют…

- Должны! - твердо сказал Вавилов. - В летной работе много нелегкого. И в плотном строю летать трудно, и фигуры высшего пилотажа чисто крутить, и сажать самолет - этим, между прочим, каждый полет завершается - тоже трудно. Медики установили: на посадке современного самолета у летчика пульс и кровяное давление в полтора раза возрастают!.. И ничего: осваивают это дело. Придется им научиться и нашей отметкой пользоваться. Кедров показал: это в пределах возможностей человеческих.

- Так, - сказал, помолчав, Евграфов. - А технические возможности укротить эту вашу отметку, значит, исчерпаны?

- Да, - ответил Вавилов.

- Как сказать! - вырвалось у Терлецкого, но, перехватив укоризненный взгляд Главного конструктора, продолжать он не стал. Однако его реплику успел услышать Евграфов.

- Кажется, у товарища Терлецкого другое мнение?

- Мнение КБ выражаю я, - сказал Вавилов. - А все идеи относительно того, чтобы, как вы говорите, укротить отметку, к сожалению, как рождались так и умирали. Одни при первом же рассмотрении, другие до лабораторных стендов доходили, - но все умирали. Этого Владислав Терентьевич опровергать не станет.

Терлецкий действительно опровергать не стал. Продолжал сидеть на своем месте с непроницаемым лицом, не выражавшим ни согласия с точкой зрения Главного конструктора, ни намерения поспорить с ней.

Но Толя Картужный столь тонким нюансам внутрифирменной лояльности обучен не был. Он глубоко вздохнул, чтобы набрать в легкие воздуха для пламенной речи, но в этот момент встал Литвинов.

- Разрешите сказать несколько слов, - спокойно (это было заранее запланировано: если уж говорить, только так - подчеркнуто спокойно) попросил он.

- Пожалуйста, - если и удивившись выходу Литвинова на авансцену, то никак не проявив этого внешне, сказал в наступившей тишине Евграфов. - Слушаем вас.

И Литвинов начал:

- Тот факт, что Андрей Прокофьевич Кедров сумел так заметно поднять процент удачных заходов, свидетельствует о его большом летном мастерстве и вселяет определенные надежды. Это направление, конечно, надо разрабатывать… Но пока действительно получается: перспективы есть - гарантий нет…

Начав заранее продуманными, немного книжными оборотами свою речь, Литвинов смотрел на Евграфова, Вавилова, Шумова, Ростопчина, разместившихся у письменного стола Главного конструктора, но боковым зрением видел всю комнату. И сразу же заметил появившиеся иронические усмешки, - те самые, которых он ожидал. Вернее даже не усмешки, а этакие легкие деформации - чуть приподнятые брови, немного поджатые губы, слегка прищуренные глаза, - долженствовавшие выражать ироническую реакцию их обладателей… Никогда в жизни не слушали его до этого дня так. И никогда в жизни не было у него так тошно на душе! «Что ж, - подумал он, - все нормально. На то и шел. Иначе не могло быть. Реакция естественная: «У уважаемого товарища не получилось, вот он и катит телегу на собрата, у которого получилось».

- В принципе, я уже не раз это говорил, считаю что вообще правильная основная линия, если хотите, стратегия - это приспосабливать технику к человеку, - продолжил тем же размеренным тоном Литвинов. - Не наоборот!

- Позвольте, Марат Семенович, - недовольно перебил Вавилов. - Извините, не вы это открыли. Истина азбучная. Конечно. Это направление основное. Но не единственное!.. И, между прочим, когда летчик или любой другой оператор изучает новое техническое устройство, тренируется в работе с ним, что же это такое, как не приспособление к технике?

- Верно. Я ведь и сказал: правильная основная линия… Но всему есть пределы… Хорошо, Кедров добился, вернее близок к тому, чтобы добиться, работая с «Окном», удовлетворительных результатов. Честь ему и хвала за это. Если вы обратили внимание, с этого я и начал… Ну, а дальше? Неужели можно игнорировать тот факт, что из всего нашего, как вы знаете, достаточно сильного коллектива летчиков это удалось одному ему? Вряд ли наши летчики, и в том числе, извините, я, грешный, слабее в пилотировании, чем те командиры кораблей, которым «Окно» предназначается… Мы в цирке видим, как артист ходит под куполом по проволоке. Убеждаемся: это в пределах тех самых возможностей человеческих, о которых здесь упоминалось с такой надеждой. Здорово! Но никому не придет в голову использовать проволоку в горно-стрелковых войсках как штатное устройство для перехода через пропасти. Цирковой артист может, а от обычного солдата этого требовать нельзя…

Бросив беглый взгляд вокруг себя, Литвинов обнаружил, что слушают его внимательно. Иронические мины если не пропали, то стали как бы менее откровенными. Даже Кедров, видимо, несколько польщенный сравнением с артистом цирка, утвердительно покачивает головой. Ободренный этим, Марат продолжил:

- Сказать летчикам «вы должны» проще всего. Но надо же иметь в виду, кроме наших летчиков, еще и летчиков заказчика. У них свои проблемы. Заставлять их воевать с нашей отметкой, даже если бы была надежда на успех, нельзя. Не пойдут они на это.

- Вот именно! - как всегда негромко сказал до того молча слушавший Шумов.

- Поэтому я вынужден высказать свое мнение, - закончил Марат. - В нынешнем виде станция не годится.

Воцарилось тяжелое молчание. Вавилов хотел было что-то сказать, но только развел руками.

- Что же вы предлагаете? - спросил Евграфов.

- К сожалению, ничего, как говорится, конструктивного. Понимаю, что в этом слабость моей позиции. И все же, повторяю: в таком виде, как сейчас, станция неработоспособна. Предъявлять ее заказчику бессмысленно… И если возможности улучшить поведение отметки исчерпаны…

- Ну, это еще не доказано, - снова не удержался Терлецкий.

…Дебаты продолжались. Евграфов заставил высказаться Терлецкого, Картужного, «теоретика», снова Вавилова, снова Терлецкого. И, закрывая совещание, подвел итог:

- Что ж, приходится согласиться с тем, что пока станция не… - Он явно хотел сказать «не годится», но счел нужным прибегнуть к формулировке менее жесткой: - …не готова к использованию даже на первом опытном экземпляре новой машины Дмитрия Кирилловича… Товарища Кедрова мы попросим полеты продолжать. Еще поработать с теоретическим отделом, имея в виду изыскание такой методики - если она существует, конечно, - чтобы это было не хождение по проволоке: цирковых номеров нам действительно не надо… Но главное, в полную силу - в полную, Виктор Аркадьевич! - продолжать работы по усовершенствованию станции. Продолжать, имея в виду, что это единственная или, во всяком случае, наиболее реальная возможность для станции выжить… Дипломатию вашу я понимаю…

Тут Вавилов сделал было протестующий жест, но Евграфов движением руки остановил его и продолжил:

- …понимаю и, если хотите знать, не осуждаю.

- Мы все заинтересованы в существовании вашего КБ, - неожиданно, вроде бы не на тему, но в действительности очень по существу вставил Шумов.

- Но из слов ваших же сотрудников, - сказал в заключение Евграфов, - мы видим, что неиспробованные пути еще есть. Испробуйте их! Если понадобится, все. О сроках думать поздно. Но… вы все-таки о них думайте! И еще: положа руку на сердце, нет ли кое у кого в вашем КБ такого настроения, чтобы больше с этой станцией не возиться? Надоело!.. Или, возможно, не надоело даже, а - есть, есть у конструкторов такая слабость! - впереди вырисовывается совсем новая станция, по всем статьям лучше нынешней. Вот ей, будущей, и отдать все свои помыслы… Что, не так?.. Ладно, пусть не так… Но, во всяком случае, сегодня вы нас не убедили - ни в том, что все возможности доработки станции исчерпаны, ни тем более в том, что можно ее в таком виде сплавить - извините за формулировку, но ведь действительно: сплавить - летчикам. Тут с товарищем Литвиновым не согласиться трудно… Если вам в чем-то нужна помощь, напишите сейчас же, после совещания. Все возможное постараемся дать… Но сделать то, что я сказал, - тут вопрос, по-моему, ясен - действительно надо! Мысли не допускаю, что такой коллектив, такие умы, - Евграфов обвел рукой кабинет, - не сумеют справиться с этакой вот маленькой электронной отметкой.

И замминистра, обменявшись взглядами с одобрительно кивнувшим головой Шумовым, сделал вилку из большого и указательного пальцев руки - показал, какая она совсем крохотная, эта отметка, неблаговидное поведение которой необходимо решительно пресечь.

Марат смотрел на усталого, будто он час с лишним, пока продолжалось это совещание, не в кабинете сидел, а тяжелые бревна таскал, Вавилова, и думал: «Да, не одного года жизни будет стоить ему эта станция! И ведь начал-то он разработку, на свою голову, по собственной инициативе, из самых что ни на есть гуманных побуждений. Верно говорят: ни одно доброе дело не остается безнаказанным!.. Надо бы Главным конструкторам молоко за вредность выдавать…»

- Поедем со мной, - сказал Шумов Литвинову, когда совещание закончилось, все встали со своих мест, перемешались, заговорили.

- Так я же на машине. Оставить ее здесь?

- Не надо. Давай поедем на твоей, а мою отпустим… Хотя постой, мне же сегодня, через два часа… Ладно. Поедем на твоей, а моя пойдет следом. Потом я пересяду.

Вышли из здания КБ. На широкой асфальтированной площадке нашли голубую «Волгу» Литвинова. Сели. Поехали.

- Куда следуем? - тоном разбитного таксиста спросил Литвинов, щелкнув - будто включая счетчик - под приборной доской пальцами.

- Давай, шеф, на Ленинские, - ответил, принимая условия игры, как бывалый пассажир, Шумов.

Они оба любили это место - над крутым склоном берега Москвы-реки на Ленинских горах, не раз вместе там гуляли. Причем больше всего нравилась им не огражденная гранитным парапетом специально сделанная смотровая площадка, вечно забитая, как выразился однажды Марат, подражая радио и телекомментаторам, «москвичами и гостями столицы», а открытый склон, чуть в стороне от площадки, рядом с лыжным трамплином. Под ногами как в огромной чаше лежала вся Москва, недавно отстроенные Лужники (теперь уже с трудом вспоминается, что раньше здесь был не мощный спортивный комплекс, а задворки города), золотые купола Новодевичьего монастыря, справа - двухэтажный, горизонтальный внизу и наклонный сверху метромост, за ним - ажурная Шуховская башня, вдали острая игла Останкинской телебашни, почти теряющиеся в дымке Кремлевские соборы… И крыши, крыши, крыши… Дома, дома… Громадный город! Столица!..

По дороге говорили мало. Марат чувствовал себя выжатым лимоном («Такой же выжатый и такой же кислый», - подумал он, когда ему самому пришло в голову это сравнение). Недавний подъем душевных сил сменился вялостью, апатией… Шумов понимал - он всегда понимал! - состояние Марата и тоже говорил мало. И все - не о том. Поинтересовался, сколько километров набегала литвиновская машина, какие были дефекты, посетовал на качество продукции нашей автомобильной промышленности («Моторы и ходовую часть научились делать, но мелочи - всякие там ручки, кнопки, антенны - без конца летят!»). Высказал свое, впрочем, отнюдь не оригинальное мнение о нашем автомобильном сервисе. Время от времени оглядывался: «Как там мой? Едет?» Но оснований для опасений не возникало - большая черная машина с центральной желтой фарой перед радиатором и с вертикально торчащим над крышей штырем радиотелефона шла вплотную, будто приклеенная, за ними. Ездить водитель Шумова умел…

По дуге Воробьевского шоссе ехали молча. И только когда прибыли на место, вышли из автомобиля, постояли минуту-другую, любуясь давно знакомой и все-таки каждый раз открывающей что-то новое панорамой Москвы, Шумов положил руку Литвинову на плечо и тихо сказал:

- Молодец!

- Чем же? - спросил, усмехнувшись, Марат.

- Тем, что через себя переступил… Представляю, каково тебе было снова в эту кашу лезть…

Литвинов уже открыл было рот, чтобы вернуться в свой привычный облик непробиваемого оптимиста и бодро произнести что-нибудь вроде: «А чего там! От меня все, эти психологические нюансы отскакивают…», но неожиданно для самого себя сказал совсем другое:

- Да, Лева, особого наслаждения от этого я, прямо скажем, не испытал… Но очень уж нужно было! Иначе такой камень…

Он дотронулся рукой до той пуговицы своего двубортного кожаного пальто, под которой предположительно остался бы лежать упомянутый им камень, и продолжил:

- Я все надеялся, что кто-то другой все это скажет. Обойдется без меня… Но совещание вроде бы уже к концу идет… И вдруг подумал, что лучше меня положение вещей вряд ли кто представляет…

- Ну, не такие уж мы все бестолковые, - усмехнулся Шумов. - Идея спихнуть станцию, какая есть, так и так не прошла бы.

- Не в том дело. Какие бы ни были толковые, а полетал-то с этой штукой больше всех - я. Выходит, с меня первый спрос! На сегодняшний день, во всяком случае… Перед этим весь мой личный гонор… Понял?

- Как-нибудь! - ответил Шумов. - Как в кабинет к Вавилову вошел - так по твоей физиономии сразу понял.

- А что, какая была физиономия?

- Ну, такая… Вроде бы - готовность к восхождению на костер.

- Усматриваешь во мне сходство с Жанной д'Арк?

- Точно. Только без коня. И без лат.

На этом разбор мотивов действий Литвинова и закончился. И без того в такой развернутый самоанализ Марат ударился едва ли не впервые в жизни.

В сгустившейся зимней дымке появились светлые точки загоревшихся огней. Зажглись мощные светильники на мачтах вокруг Большой спортивной арены в Лужниках.

Литвинов и Шумов стояли молча. Думали о чем-то своем.

А может быть, - об одном и том же. У старых друзей это случается…

Глава 11

Прошла зима, весна, наступило лето - в тот год необычно жаркое. Откуда-то с юго-запада навалился на город мощный, сухой, прогретый до тридцати с лишним градусов антициклон. Люди парились, стояли в очередях за квасом и прохладительными напитками, дружно негодовали на синоптиков, с бесстрастностью жрецов вещавших, что «в ближайшие дни изменений погоды не предвидится», туалеты лиц обоего пола и любого возраста достигли почти пляжного уровня. Жара!.. Нигде, даже за городом, не было от нее спасения.

Первый вылет нового большого транспортного самолета - того самого, к испытаниям которого давно готовился Литвинов, - был назначен на семь часов утра. Все-таки хоть немного попрохладнее. От этого и людям полегче и двигатели полную тягу выдадут.

Огромная машина стояла на рулежной полосе метрах в сорока от взлетной. Когда-то, когда конструкторское бюро Олега Константиновича Антонова впервые выпустило самолет с очень емким, непривычно раздутым фюзеляжем, аэродромные остряки нарекли его «пузатым». Сегодня такие машины строят во всем мире и именуют соответственно более изящно: широкофюзеляжными. Старая истина: непривычное забавно - привычное красиво.

С длинного, раскинувшегося на добрую полусотню метров, крыла на узких, как заточенные ножи, пилонах свисало шесть похожих на здоровенные бочки двигателей.

Все части самолета - крыло, фюзеляж, хвостовое оперение - были настолько гармоничны, что издали он не казался таким уж огромным. Но стоило подъехать к нему поближе, убедиться, что, скажем, каждое колесо шасси превосходит по высоте легковую автомашину, - и истинные размеры самолета («Неужели эта громада поднимется в воздух?!») делались очевидными. Так грандиозность горы видится яснее всего у ее подножия.

Целый месяц множество людей готовили самолет к первому полету: измеряли его, центровали, нивелировали, проверяли работу электрической, гидравлической и прочих систем, гоняли на разных режимах двигатели, тарировали приборы… Это было похоже на подготовку к старту космической ракеты: сначала она облеплена множеством копошащихся на фермах обслуживания людей, потом их делается все меньше - сделавшие свое дело уходят со стартовой позиции, и, наконец, за полчаса до назначенного времени старта уходит с площадки в бункер последняя маленькая группа руководителей пуска. И ракета с укрепленным на ее верхушке космическим кораблем остается одна - в белом инее на охлажденных боках, в облаках вырывающегося из дренажных клапанов кислорода. Техника готова к работе - людей рядом не видно.

Примерно то же самое, - правда, без инея и паров кислорода - происходило с готовящимся к первому вылету самолетом. Вчера, накануне вылета, к нему допускался уже только штатный технический экипаж. Вчера же Аня Малинина проверила герметичность всех систем воздушных приборов и сделала запись об этом на листе готовности самолета. Двигатели были тщательно осмотрены, после чего бортовой инженер самолета в присутствии специально приглашенного для такого случая Плоткина поочередно - «в последний раз» - отгонял их. На втором двигателе придирчивый Плоткин нашел чуть великоватыми обороты холостого хода.

- Можно, конечно, и так, - сказал он. - Но лучше…

- Будем делать как лучше. Давай, Яша, подрегулируй, - решительно постановил ведущий инженер Калугин.

Подрегулировали. Больше на машине делать было нечего. Все пребывало в полном ажуре.

…Литвинов и весь летный экипаж приехали на аэродром заранее. Приехали на микроавтобусе, который послал за ними начальник базы («Нечего вам сегодня на своих «Антилопах-Гну» баранку крутить!»).

В воротах аэродрома - проверка пропусков. Процедура обязательная, хотя проверяющий давно знал всех пассажиров подъехавшего автомобиля в лицо. Пока предъявлялись пропуска, Литвинов и его спутники прошли нечто вроде незапланированного теста «на настроение».

Когда наступила жара, на площадке у въезда на аэродром появилась Массивная, похожая на бегемота цистерна, на крутых боках которой красивой славянской вязью было выведено слово «Квас». Несколько дней продажа кваса шла полным ходом, но очень скоро к крану, из какового полагалось истекать прохладной влаге, оказалась приколотой бумажка: «Квасу нет». Какой-то остряк приписал к этим обескураживающим словам дополнение: «…и неизвестно». Спорить с остряком не приходилось - было действительно неизвестно.

Обнаружив, что и цистерна и надпись на кране - на месте, никуда не делись, экипаж дружно рассмеялся. Когда по сложившимся обстоятельствам можно либо возмутиться, либо посмеяться, выбор той или иной из этих одинаково адекватных реакций как раз и свидетельствует о том, в каком настроении пребывает человек.

Впрочем, иначе и быть не могло. Для хорошего, более того - праздничного настроения у экипажа новой - через час она будет в воздухе - машины имелись все основания.

Прошли медосмотр. Вопреки распространенному представлению эта процедура - медосмотр - исключений не знает. И чем серьезнее предстоящий полет, и чем значительнее персона вылетающего (хоть маршал авиации!), тем придирчивее подходит к ней аэродромный врач, ставящий свою подпись под весьма ответственным, хотя и довольно малогабаритным документом - справкой: «По состоянию здоровья имярек к полету допускается»… Но сегодня день начинался хорошо - и все шло хорошо. Медосмотр тоже прошел гладко: ничье здоровье сомнений у врачей не вызвало.

Неторопливо оделись. Литвинов еще раз посмотрел заготовленный еще накануне планшет, убедился, что задание, профиль полета, основные режимы - все в голове. Хоть и будет в полете этот планшет в любой момент под рукой, но лучше бегло заглядывать в него, узнавая знакомое, чем читать, как впервые увиденное. Позвал второго летчика:

- Андрей, давай еще раз вместе пройдемся по заданию.

Да, вторым летчиком на испытание новой машины был назначен Кедров. За несколько месяцев до вылета, перед тем как запускать проект приказа о назначении экипажа «по кругу» - на все положенные визы, подписи, согласования и утверждения (автографов на подобных документах набирается обычно несколько десятков: предполагается, что это повышает персональную ответственность), - начальник базы пригласил Литвинова.

- Слушай, Марат, - спросил он подчеркнуто неофициальным, почти небрежным тоном, будто собираясь выяснить мнение Литвинова о новом фильме или показанном накануне по телевидению футбольном матче, - как ты посмотрел бы, если посадить тебе вторым пилотом Кедрова?

- Не возражаю. Даже приветствую, - без задержки ответил Литвинов.

- Понимаешь, он хорошо летает, технику понимает, молодой, перспективный. Ему опыт серьезных испытаний на новых машинах нужно получать… - развивал свою мысль Кречетов.

- Что ты заваливаешь меня аргументами? Я же ясно сказал: приветствую.

- Видишь ли, я… мы думали, что после всех перипетий с «Окном» между вами… что-то вроде… вроде черной кошки.

Относительно черной кошки, пробежавшей или, напротив, не пробежавшей между ним и Кедровым, Марат не сказал ничего. Не подтвердил и не опроверг. Пожал плечами и повторил:

- Ничего против не имею. Он летает хорошо. Как пилот надежен. А все прочее несущественно.

- Мы считаем, что все эти его выключенные пожарные сигнализаторы - дело прошлое. Издержки роста.

- Наверное… Да и не столь это важно: решения-то в случае чего буду принимать я… И вообще: кончай этот бой с тенью. Я же сказал, не возражаю!

Литвинов не знал, что начбазы, которого долгая жизнь в этой должности научила быть, кроме всего прочего, еще и немножко психологом, в ответе Марата на свое предложение почти не сомневался. А потому еще до разговора с ним вызвал к себе Кедрова - обладателя характера более сложного или, во всяком случае, менее им, начальником базы, изученного.

- Есть, Андрей, такое мнение: назначить вас на большой корабль. Как вы?

Кедров с достойной сдержанностью поблагодарил за доверие и выразил готовность приложить все силы, дабы это доверие оправдать.

Разговор разворачивался, говоря языком дипломатической хроники, в духе взаимного понимания и доброжелательности, пока не выяснилось, что это самое взаимное понимание было все-таки не до конца полным. Кедров поначалу понял слова Кречетова в том смысле, что ему предлагают быть ведущим летчиком-испытателем - командиром нового корабля.

Когда же стало ясно, что ему уготована роль второго пилота, Андрей ответил не сразу. Возникла долгая пауза, после которой Кедров, осторожно подбирая выражения, дал понять, что по справедливости и вообще со всех точек зрения правильнее было бы назначить командиром корабля его, Кедрова:

- Вы извините меня, Глеб Мартынович, не сочтите за нескромность, но ведь в том, что на борту этого самолета стоит «Окно»… То есть, иначе говоря, что весь самолет получился такой, какой был задуман…

Но Кедров еще не знал, что Кречетов в совершенстве владел искусством прятаться, когда полагал это полезным для дела (а иногда и для себя лично), в обличье этакого бесхитростно-добродушного рождественского деда.

- Конечно, родной! - всплеснул он руками. - Нет вопроса. Твоя заслуга… Хотя, в общем-то, самолет так или иначе был бы. Стояло бы на нем не «Окно», так что-нибудь другое. Без оборудования не остался бы… Да и сейчас стоит на нем не «Окно», а «Окно-2». Можно сказать, та же станция, но и - другая… Куда поприличней первого варианта… Спасибо Литвинову - дожал он всех с этим делом. И вавиловские ребята молодцы - влили, как говорится, новое вино в старые мехи! А сейчас вообще такую станцию готовят! Пальчики оближешь!.. Но разговор у нас с тобой не о том… Назначение на работу, это, дорогой мой, значит так, не премия, не орден, не награда. Тут ведь чистая целесообразность действует - не справедливость. Хотя и по справедливости, если разобраться, тоже…

Умел, очень умел начбазы говорить жесткие вещи ласковым тоном. Тем более ласковым, чем жёстче они бывали по существу.

Но разговор с Кедровым закончил все же по-доброму обнадеживающе:

- А ведущим летчиком на опытных машинах ты будешь, не сомневайся. И не раз. От кого-кого, а от тебя это не уйдет. Могу гарантировать, рука у меня легкая.

Едва успели Литвинов, Кедров и подсевшие к ним ведущий инженер и штурман пройтись последний раз по предстоящему заданию, как в комнату летчиков вошел Генеральный конструктор, как всегда, с обширной свитой. Обычно резковатый в обращении, требовательный - Федько говорил про него: напорный, - сейчас Генеральный источал спокойное добродушие. «Ведь нервничает же! Не может не нервничать, - подумал Марат. - А хочет создать ненервозную атмосферу. Тоже, наверное, технология руководства - опять она…»

- Так что ж, если ни у кого вопросов нет, утвердим задание, - сказал Генеральный конструктор, вынимая из нагрудного кармана большой синий карандаш, предназначавшийся, как заметили наблюдательные сотрудники КБ, специально для положительных резолюций.

Вопросов ни у кого не было - и размашистая роспись пересекла левый верхний угол полетного листа.

Кречетов сказал экипажу, что говорил с метеорологами. Погода - ясная, почти безветренная - в ближайшие час-два не изменится.

Больше делать в комнате летчиков было нечего.

- Пошли, братцы, - сказал Литвинов.

Самолет на взлетной полосе. Из-под его носа уходит далеко вперед - в самый конец многокилометровой бетонки - белая пунктирная осевая линия. Штурвал и педали чуть-чуть подрагивают - на них передаются импульсы от шести работающих на холостом ходу двигателей. Последние минуты, нет - десятки секунд перед взлетом.

Литвинов и Кедров в последний раз осматривают приборы, рычаги, кнопки - все оборудование, которым до предела забита просторная кабина: «Так: закрылки и предкрылки во взлетном положении, триммера в нейтрали, демпферы включены, давление в гидросистемах нормальное…»

Бортинженер Лоскутов докладывает: «Все, как положено».

Литвинов нажимает кнопку радиосвязи:

- Затон, я ноль-четвертый. Прошу взлет. И командный пункт отвечает:

- Ноль-четвертый, взлет вам разрешаю. Отвечает голосом Степана Федько. По традиции этого КБ на первых вылетах новых самолетов микрофон руководителя полетов берет в руки кто-нибудь из ведущих испытателей. Считается, что в случае возникновения обстоятельств, деликатно именуемых нештатными, такой руководитель быстрее, без промежуточных инстанций, выдаст наилучшие рекомендации, а порой - и прямые команды.

Марат не думал, что ему, какая бы ни возникла ситуация, может потребоваться консультация («Как-нибудь разберемся сами»), но голос Лорда в наушниках был сам по себе приятен - вроде рукопожатия друга на счастье.

Тем не менее ответил он, как положено:

- Понял вас, Затон. Взлетаю.

Плавно выводятся на режим полной тяги двигатели. Теперь самолет уже не подрагивает, а вовсю дрожит напряженной, нетерпеливой дрожью.

Отпущены стояночные тормоза - и машина энергично, так что всех сидящих в ней инерция плотно прижимает к спинкам кресел, устремляется вперед. С каждой секундой все быстрее мелькают уходящие… нет, теперь уже убегающие под самолет плиты бетонки.

Литвинов осторожно, мягким движением поднимает нос - прекращается постукивание носовой тележки… Еще две-три секунды, и машина легко всплывает - отделяется от земли.

Летчики дают ей набрать полсотни метров в том же углу, в каком ее застал отрыв, - лучше раньше времени не менять ее положения в пространстве. Мало ли какие особенности могут быть у этой незнакомки. Пока еще, конечно, незнакомки.

Хотя, если вдуматься, не такой уж по всем статьям незнакомки. Прошли времена, когда летчик, вылетая на новом самолете, совершал, как любили писать журналисты, «прыжок в неизвестность». Хотя писали, в общем, правильно… В двадцать четвертом году, поднимая в воздух первый отечественный истребитель оригинальной конструкции, летчик-испытатель Арцеулов не мог предполагать, что сразу после отрыва его самолет, не слушаясь рулей, неуправляемо взмоет вверх, а затем рухнет на землю. Да и в последующие годы первые вылеты новых самолетов не раз преподносили сюрпризы, весьма и весьма неприятные. Но чем дальше, тем таких сюрпризов становилось меньше: наука не стояла на месте. Особенно в последнее время, когда появились и мгновенно распространились моделирующие стенды. «Полетав» на таких стендах, летчик знал об еще не поднявшемся в воздух аппарате если не все, то, безусловно, самое главное. Ни о каких прыжках в неизвестность речи давно нет.

И все-таки: первый вылет - это первый вылет!

Именно он переводит машину в новое качество: из стоящей на земле в летающую, уже побывавшую там, в небе, где ей и предназначено жить своей трудовой жизнью.

…Метрах на пятидесяти Литвинов командует бортинженеру: «Номинал», и почти сразу после этого: «Ноль-восемь номинала» - пустая, ничем не загруженная машина быстро разгоняется.

Напряжение в кабине спадает. Или если и не совсем спадает, то теряет свою остроту. Действительно, все пока идет хорошо. Литвинов пробует поработать рулем высоты - слегка поднять нос самолета, потом снова прижать его. Самолет послушно, мягко реагирует на это. Так же плавными, эластичными кренами отвечает он на вращение штурвала влево и вправо.

…Высота - четыре километра. Литвинов делает змейки, развороты, меняет скорость, прощупывает машину на всех разрешенных в первом полете режимах. Вообще-то их не так уж много, этих режимов: самолет пока плотно обложен ограничениями - и по скорости и по перегрузке, и по кренам… Но все-таки представить себе, что он такое есть, - можно… Попробовав хотя бы предварительно разобраться в этом, Литвинов передает управление Кедрову, чтобы тот тоже прочувствовал самолет. Кедров охотно берет, нет - хватает в руки штурвал, делает несколько плавных эволюций и удивляется: «Совсем нет ощущения, что он такой здоровенный! Будто двухмоторной машиной управляешь!»

Лоскутов встает со своего места («Марат Семеныч, пригляди за моим пультом») и отправляется назад, в фюзеляж, похожий размерами на приличный кинозал, чтобы поглядеть из иллюминаторов на крыло и работающие двигатели. Правда, судя по показаниям приборов, там все в норме, но приборы приборами, а свой глаз - это всегда неплохо. Чтобы «приглядеть» за пультом бортинженера, Литвинову приходится вывернуться в своем кресле почти на сто восемьдесят градусов, да и все равно не очень хорошо видны в глуби затененной кабины все бесчисленные стрелочки и лампочки этого пульта. Но ни одна из красных лампочек, сигнализирующих о каких-то беспорядках, не загорается. А тут возвращается на свое место бортинженер:

- Все нормально. Потеков нет. Ничего не трясется, даже в корме.

Посмотреть со стороны - в кабине экипажа обычная работа. Такая же, как в любом полете. Летчики посматривают на приборы, вслушиваются в поведение машины, время от времени делают какие-то заметки в планшетах. Мягко пошевеливаются в их руках штурвалы. Штурман возится с многосложным навигационным оборудованием, - ему нужно и о нем начинать мнение составлять, и своего главного дела не упустить: всегда знать местонахождение самолета, в любой момент быть готовым мгновенно ответить на вопрос командира: «Штурман! Курс домой?» Бортинженер следит за пультом, сплошь - один к одному - забитым циферблатами и сигнальными лампочками; тоже что-то записывает; иногда касается рычагов управления двигателями - подравнивает обороты.

Словом, вроде бы все происходит, как всегда.

Но нет, совсем не как всегда!

Экипаж - весь во власти неповторимой атмосферы события! События, не так-то часто выпадающего на долю испытателя и, конечно же, заполняющего его душу целиком. И только многолетняя профессиональная выучка помогает летчику загнать все душевные переживания куда-то в глубь сознания, чтобы высвободить его - сознание - для дела, которое сегодня нужно делать особенно внимательно, четко и - как бы ни понравилась с первого взгляда машина - настороженно. Вернее, тем настороженнее, чем больше нравится машина. За чрезмерное доверие к себе техника, бывает, наказывает еще более жестоко, чем за недостаточное. С ней, особенно с новорожденной, ухо надо держать востро!

…А машина действительно чем дальше, тем больше нравилась летчикам. Самолеты - как люди: бывает, только познакомишься с человеком, а кажется, будто знаешь его уже много лет, а с другим, наоборот, сколько ни общаешься, все никак понять не можешь, что там у него внутри…

Постепенно, ступеньками по восемь - десять километров в час, Литвинов наращивает скорость. Четыреста, четыреста десять… Четыреста двадцать… С каждой такой ступенькой нарастает шум шестерки мощных двигателей и обтекающего фюзеляж воздушного потока, все более чутко отвечает самолет на малейшее, еле заметное движение рулей, все плотнее сидит он в воздухе.

Вот и скорость четыреста восемьдесят. Больше сегодня нельзя. Так по заданию. Наращивать скорость до максимальной и сверхмаксимальной предстоит, из полета в полет дальше.

Кедров по команде Литвинова прибирает обороты двигателей, и, отвечая на это, самолет медленно тормозится.

- Хороший аэроплан. Бесхитростный. И сговорчивый, - высказывается, может быть, несколько преждевременно, но уверенно привыкший верить своей выработанной годами испытательной работы интуиции Литвинов. Как почти все испытатели, он имеет склонность к тому, чтобы оценивать летательные аппараты в тех же выражениях, что и характеры людей: - Сговорчивый и вроде некаверзный… Такие машины Белосельский называет солдатскими…

И тут же осекается. Нет, не называет их больше Белосельский ни солдатскими, ни какими-либо другими!.. Называл…

Впрочем, разбираться во всех извивах нрава новорожденного самолета еще только предстояло. Впереди были многие месяцы заводских, так сказать, дома, на летной базе своего конструкторского бюро, а затем государственных испытаний. Да и потом, если машина начнет строиться серийно, на первых порах нормальной эксплуатации ухо, как учит многолетний авиационный опыт, придется держать востро! Бывает ведь, что вдруг вылезет во вроде бы уже досконально испытанной машине какой-нибудь затаившийся дефект, тем более коварный, чем дольше он таился.

И если о человеке говорят, что познать его нрав до конца можно, только съев с ним пуд соли, то самолет, честное слово, зачастую обнаруживает отнюдь не большее стремление этак сразу взять да выложить для всеобщего сведения секреты своего характера.

…Но все эти проблемы пока еще где-то в достаточно отдаленном будущем. Сейчас на очереди задача более близкая - готовиться к тому, чтобы благополучно закончить так удачно начавшийся первый полет - вернуться домой и приземлиться.

- Никита Никитич, - спросил Литвинов у штурмана, - на какой скорости мы оторвались?

- На двухстах восьмидесяти.

- Так… Добавим сорок. Получается триста двадцать… Наши аэродинамики то же самое записали: заходить на скорости триста двадцать. Редкий случай: мнения ученых совпали. История это оценит… Сейчас попробуем его в режиме захода. Шасси - к выпуску!

Рукоятка шасси переброшена из нейтрали в положение «Выпуск», погасли красные лампочки на табло, самолет вздрогнул, послышался глухой гул - это раскрылись створки вместительных ниш, из которых медленно, солидно поползли наружу многоколесные стойки шасси: носовая и обе главных. Дойдя до места, стойки с четким стуком встали, одна за другой, на замки. На табло загорелись зеленые лампочки.

- Ша #769;сси выпущены. Сигнализация - зеленая, - доложил Лоскутов.

- Не ша #769;сси, а шасси #769;. Слово французского происхождения, значит, ударение на последнем слоге… И не выпущены, а выпущено. Оно одно на самолете. Стойки, колеса, подкосы - все это вместе шасси, - поправил штурман. - Не коверкай русский язык, Иван Петрович.

- При чем русский, когда сами говорите: французский! И, между прочим, и директор, и инспектор, и конструктор тоже французского происхождения, а не говорим же мы: директо #769;р, инспекто #769;р, конструкто #769;р, - возразил бортинженер.

Сам факт возникновения этой филологической экспресс-дискуссии свидетельствовал о том, что на борту - порядок. Была бы какая-нибудь неполадка или хотя бы подозрение на нее, и, конечно, никто правильным произношением слова «шасси» не поинтересовался бы. Отметив про себя это приятное обстоятельство, Литвинов тем не менее вернулся к проблемам, требовавшим внимания в более оперативном плане:

- Ладно, потом доспорите. Тоже мне, лингвисты, вопросы языкознания их заедают!.. Андрей, выпустим механизацию. В два приема. Сначала во взлетное положение. Давай!

Пошла на выпуск механизация крыла. От возросшей подъемной силы самолет потянуло вверх - летчики называют это вспуханием.

Литвинов подобрал обороты двигателей, чтобы установилась скорость снижения пять метров в секунду - такая же, какая будет в заходе на посадку.

С самолета сопровождения, идущего на параллельном курсе слева, видно, как огромная машина полого заскользила вниз, ощерившись закрылками, предкрылками, щитками, наподобие прицеливающейся сесть хищной птицы. Впрочем, это сходство было не только внешним: металлическая птица занималась сейчас именно тем же самым - заблаговременно, вдали от земли прицеливалась, как будет садиться.

Понемногу, малыми порциями, переходя от одной скорости к другой, на двадцать - тридцать километров в час меньшей, летчики пробовали поведение самолета: как слушается рулей, не появляется ли какая-нибудь тряска, по-прежнему ли плотно сидит в воздухе?.. Нет, кажется, все в порядке. Конечно, с уменьшением, скорости приходилось действовать штурвалом и педалями все более размашисто, но это было в порядке вещей. И запасов рулей хватало: до их полных отклонений оставалось еще далеко.

Пробу на каждой очередной скорости летчики заканчивали тем, что мягким движением штурвала на себя гасили снижение - так же, как это предстояло сделать перед самой землей на посадке. И тут машина слушалась безукоризненно.

По мере того как уменьшалась скорость, менялось что-то в самом ощущении полета.. Тише шуршал обтекающий кабину экипажа воздух, мягче покачивался в такт дыханиям воздуха самолет.

Так, в несколько ступенек, дошли до скорости триста двадцать. Ничего существенно нового она не принесла… Штурвал - на себя, стрелка прибора-вариометра с отметки «снижение 5 метров в секунду» поднимается к отметке «ноль», в течение нескольких секунд самолет летит, медленно тормозясь, по горизонтали… Когда-то это называлось: «посадка на облако» - даже если никакого облака поблизости не было.

- Ну что ж, можно считать: сели, - комментирует результат проделанной имитации посадки штурман.

- Не кажи гоп. Считать, что сели, будем, когда сядем, - ворчит Лоскутов. Разумеется, он - человек передового мировоззрения. Не суеверен, ни в бога, ни в черта, ни в такие категории, как «сглазить», не верит. Но все-таки…

- Сядем, сядем… - обещает Литвинов, прибавляя двигателям оборотов, чтобы вновь выйти в область средних, не очень близких к минимально допустимым, скоростей. - Убрать механизацию и шасси.

Запросили разрешения командного пункта и пошли со снижением к аэродрому.

- «Окно» будем включать? - спросил штурман.

- «Окно»? По заданию не записано. Там сказано: основные пилотажно-навигационные…

- А оно разве не основное? - осторожно осведомился Кедров.

- При такой погоде, пожалуй, все-таки нет.

- Тогда, выходит, мы и авиагоризонты не должны были включать. По погоде они тоже не нужны…

Очень не хотелось Литвинову сейчас, пока первый вылет опытной машины еще не закончен, вступать в дискуссии, тем более на тему об «Окне», да еще не с кем-нибудь, а с Кедровым!.. Но его избавил от такой необходимости Лоскутов:

- А оно не задействовано, ваше «Окно». Обесточено… Вы что, забыли?.. Большие потребители будем к электросистеме по одному с третьего полета подключать. Так по программе.

Вопрос с повестки дня был снят.

Но мысли Литвинова, до того занятые только выполнением задания, выпавшего сегодня на его долю («Это же за всю жизнь считанные разы бывает: первый вылет на опытной машине, да еще такой!»), обратились к «Окну».

Литвинов посмотрел на приборную доску.

Вот он, экран «Окна»! Все-таки установили эту станцию на том самом воздушном судне, для которого она предназначалась! Установили на первом же опытном экземпляре - установят, видимо, и на всех последующих.

Правда, нынешнее «Окно-2» - это уже не то «Окно». Идеи Картужного все-таки удалось реализовать. Всякая по-настоящему хорошая идея обладает свойством размножаться почкованием: обязательно порождает новые хорошие идеи. Одна за другой пошли плодотворные предложения и от расправившего плечи, в прошлом опального теоретического отдела КБ, и от опытного, изобретательного Терлецкого, и даже от большого скептика, но и великого мастера экономных, лаконичных конструктивных решений Маслова, и, разумеется, от самого Вавилова, который всегда с удовольствием отрывался от того, что именовал «дипломатиш-политиш», чтобы заняться своим основным делом. «Должен же Главный конструктор хоть иногда быть действительно конструктором!» - повторял он. И в месяцы, последовавшие за совещанием, которые Терлецкий постановил «впредь именовать поворотно-историческим», Главный конструктор «Окна», что называется, в охотку поработал за кульманом.

Конечно, довести поведение электронной отметки до полного идеала, как и следовало ожидать, не удалось. Облака - субстанция материальная. Словом, картинка и на экране станции «Окно-2» тоже вела себя в облаках не идеально: искажалась, плавала, дергалась, но несравненно меньше, чем было на первой станции. День и ночь!.. Конечно, хотелось бы лучшего, но в этом отношении все надежды возлагались на «ту», будущую, совсем новую станцию. А пока, так или иначе, работать было можно. Марат сам полетал с «Окном-2» и убедился: да, можно! Да и другие летчики, повторно (Аскольдов сказал: «по-новой») привлеченные к облету, кто быстрее, кто медленнее, но приспосабливались.

Летчики приспосабливались. За это Литвинов не мог не воздать должное Кедрову. С помощью теоретиков вавиловского КБ он в конце концов сформулировал приемы работы с «Окном», которые вполне пригодились и для «Окна-2». Научил им других летчиков. И пусть работать и с новым «Окном» приходилось изрядно - ничто на свете бесплатно не дается. В полном соответствии с проклятием, наложенным в свое время господом богом на Адама и всех его сколь угодно дальних потомков, летчики, заходя на посадку в облаках при помощи «Окна» (даже «Окна-2»!), работали в поте лица своего. И вылезали из кабины, выжатые до дна. Но сажали самолет там, где надо, - в полосе точного приземления!

…Литвинов посмотрел на экран «Окна». Сколько нервных клеток - побольше, чем на иные полные испытания опытного самолета, - ухлопал он на эту, будь она неладна, станцию.

Самолет спустился в слои воздуха, уже успевшие прогреться. Стало слегка побалтывать. В боковые форточки кабины было видно, как упруго, ритмично - будто лебединые крылья - колеблются плоскости вместе с подвешенными под ними бочками двигателей… Как это все-таки красиво - самолет в воздухе!

Земля разрешила проход над стартом. До аэродрома - белых полос на свежей, изумрудно-зеленой, еще не успевшей выгореть траве - километров пятнадцать.

- Пройдем с ветерком? - оживился Кедров.

- Никак нет. Пока без ветерка, - разочаровал его Литвинов. - Обжали машину до четырехсот восьмидесяти, значит, пройдем на четырехстах пятидесяти.

Марат знал настораживающую статистику летных происшествий при разного рода показах, демонстрациях, празднествах. Почему-то на них всякие неприятности случаются чаще, чем даже в самых серьезных испытательных полетах. Объяснить это трудно, но факт остается фактом. Может быть, дело тут отчасти в том, что вся атмосфера показа - сколько людей смотрит! - подталкивает летчика на то, чтобы сделать все по самому верхнему пределу. А иногда - и на то, чтобы этот предел превзойти. Но ведь верхний предел потому и называется верхним…

«А Кедров, видать, еще горяч. Все-таки его еще учить и учить! Пока повзрослеет… - подумал Литвинов, уловив в себе что-то вроде греховного удовлетворения от констатации этого обстоятельства. - Но силен! Ничего не скажешь. Испытатель будет классный… Правильно в общем-то Лорд сказал…»

Когда страсти вокруг станции «Окно» поутихли - другие дела, другие события, недостатка в которых на испытательном аэродроме не бывает, потеснили их, - Аскольдов, сидя в летной комнате, неожиданно вернулся к старой теме:

- Выходит, с этой вавиловской станцией Марат оказался все-таки прав.

- Как смотреть, - заметил Нароков. - Если в том смысле, что без доработки станция, какая сначала была, не годилась, прав… Железно прав… Но если шире - в смысле общего подхода к таким проблемам, - был свой резон и у его… - Нароков чуть запнулся, - у его оппонентов.

- В чем же резон?

- А в том, что если не одну такую ситуацию взять, а, скажем, сто, двести, триста… Их ведь летные испытания все время подкидывают… Так вот, если их все взять, то, наверное, в нашем деле, как в спорте, не очень рассудочный, а такой вот атакующий, оптимистический, даже, если хочешь, нахрапистый подход, чтобы через не могу прорваться к выигрышу, даст больший процент удач.

- Но и неудач тоже, - заметил Федько.

- Допускаю. Но в целом должен получиться выигрыш. В масштабе отрасли. На испытаниях, конечно. Боже упаси - в нормальной эксплуатации!.. Как считаешь, Лорд?

- Я считаю, - веско сказал Федько, - я считаю прежде всего, что Марат был прав! По существу… И на совещании том сработал как надо. Перешагнул через себя… И общее мнение повернул. Хотя, конечно, к этому моменту и условия сложились… Ведь тот же Вавилов, да и все другие, целиком ставку на Кедрова не потому сделали, что очень им это нравилось. Не так уж они просты… У них тогда других вариантов перед собой не было. Оставалось либо на станции крест ставить, либо на кедровскую линию надеяться: как-нибудь, даст бог, осилят летчики. Или - или!.. А прорезались новые идеи, показали свою жизнеспособность, - они сразу…

- Не сказал бы, что очень сразу. Эти идеи и Картужному, и Терлецкому, и теоретикам лбами прошибать пришлось… И Шумов поддержал - артиллерия резерва Главного командования!

- Я и говорю: показали жизнеспособность. Прошибание лбами сюда входит. И Шумов поддержал - когда? Когда стало, что поддерживать… Так что тут сама жизнь заставила. Ход событий. А не заставила бы сейчас, обязательно заставила бы потом. Покупатели станцию в сыром виде не приняли бы. Будь спокоен: завернули бы! Если король голый, так рано или поздно кто-то обязательно скажет, что голый…

Федько немного помолчал и продолжил:

- Но этот кто-то должен найтись. А то, если каждый будет ждать: другой скажет, а мне лично это не обязательно… Да и вообще, раньше - всегда лучше, чем позже. Так что, хоть жизнь и сама заставила, но она всегда это чьими-то руками делает. В данном случае - руками Марата.

Против роли исполнителя предначертаний самой жизни Литвинов не возражал. Тем более что Федько закончил непривычно для него развернутые умопостроения теми же словами, какие незадолго до того произнес Шумов:

- А в общем, что говорить: молодец!

- Тут спору нет. Старый конь борозды не испортит! - поддержал его Нароков…

«Старый конь!..» - вспомнил этот разговор Литвинов… Не такой уж безукоризненно ровной получилась борозда, пропаханная им, «старым конем», за долгие месяцы испытаний этого чертова «Окна»! Но в конечном счете он ее все-таки выправил. Как надо. Хотя не сразу… Этот гордый уход в сторону - не лучшее из воспоминаний!.. Не зря говорил Белосельский: «Метод проб и ошибок…» А в общем, что сделано, то сделано. Заднего хода тут нет. Остается одно: учтем на будущее…

А это будущее уже наступило. Оно только и делает, что непрерывно, каждую минуту, каждую секунду нашей жизни наступает. То, что прошло, остается позади. Остается, добавив багажа воспоминаний - и горьковатых и согревающих. И опыта - единственной вещи на свете, не имеющей заменителей.

Метод проб и ошибок… Единственно надежный… Лишь бы число ошибок не очень приближалось к числу проб - это условие Белосельский тоже никогда не забывал упомянуть…

Вот и граница аэродрома. Высота - двести. Скорость - четыреста пятьдесят.

Чуть тронув штурвал, Литвинов направил самолет точно вдоль взлетно-посадочной полосы. Выглянув через выпуклое остекление кабины за борт, он посмотрел вниз. На краю летного поля разноцветными коробочками пестрело добрых два десятка автомашин. А проплывавшие чуть сбоку крыши ангаров были полны забравшихся на них людей. Вылет новой машины! Еще бы не выйти посмотреть на него! Сколько бы народу тут ни собралось, посторонних-то среди них нет.

Самолет, приглушенно шурша турбинами, проплыл над аэродромом, развернулся, блеснул на солнце широко разнесенными белыми стрелами крыльев, и пошел, постепенно гася скорость, по «коробочке» вокруг аэродрома.

- Приехали, - сказав радист.

- Не кажи гоп! Надо еще сесть! - повторил Лоскутов.

- Выпустить шасси. Приготовиться к посадке, - сказал Литвинов. Для него шли те самые минуты, ради которых есть смысл летчику жить на белом свете.

This file was created

with BookDesigner program

bookdesigner@the-ebook.org

06.07.2010

Оглавление

От автора

Глава 1

Глава 2

Глава 3

Глава 4

Глава 5

Глава 6

Глава 7

Глава 8

Глава 9

Глава 10

Глава 11

Реклама на сайте