«Молодая кровь»

Джон О. Килленс МОЛОДАЯ КРОВЬ

JOHN О. KILLENS

YOUNGBLOOD

Dial Press

NEW YORK, 1954

К СОВЕТСКОМУ ЧИТАТЕЛЮ

Книга молодого прогрессивного негритянского писателя Джона О. Килленса «Янгблад» («Молодая кровь») ярко освещает «негритянский вопрос» в Соединенных Штатах. Этот прекрасно написанный, потрясающий душу документ во многом объясняет ту дилемму, которая стоит в наши дни перед американским народом.

И местные власти в городах, и исполнительные органы штатов, и федеральное правительство США как прежде, так и теперь лишают негритянских граждан их законных прав; эта необъяснимая черта образа жизни южных штатов, противоречащая американской конституции, стала присуща образу жизни всей Америки. И это должно быть изменено не только в интересах негритянского народа, но и в интересах страны в целом, ради ее благополучия, ради ее будущего.

Многие люди, которые не могут лично ознакомиться с американским образом жизни, часто удивляются, что негры так пассивно относятся к своему положению.

Но, прочитав эту волнующую книгу, они узнают, что негры на Юге США мобилизуют все силы для борьбы с массовой, хорошо организованной, изощренной дискриминацией, которой их подвергают. Вся история негритянского народа насыщена фактами, свидетельствующими об его исключительной отваге; известно, что великолепное чувство долга особенно присуще женщине-негритянке, черты которой Килленс воплотил в Лори Ли Янгблад.

Я горжусь тем, что мой народ, живя в столь бесчеловечных условиях, сумел сохранить свою человечность и свои дарования. Запомним, что действие романа «Молодая кровь» относится не к дедовским Временам, а к современности: в описываемый период негр Джо Луис стал чемпионом мира по боксу, а негритянский композитор Дюк Эллингтон получил широкое признание своего таланта. Вместе со старшим поколением наша молодежь горячо реагирует на все касающееся ее судьбы — это показали, между прочим, недавние события в Битл-Роке.

Американские негры полны решимости не отставать от своих братьев и сестер, живущих в Азии и Африке, и добиться для себя теперь — а не в отдаленном будущем — действительного и полного равноправия. И миллионы людей всех цветов кожи в Соединенных Штатах и во многих других странах мира помогают приблизить наступление этого дня.

Пол Роб сон

Москва, 1 января 1959 г.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ Перед началом

Разве господь не спас Даниила?

Почему же не весь народ!

На религиозной песни негров «Разве господь не спас Даниила?».

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Лори Ли Барксдэйл родилась в Типкине, штат Джорджия, в одну минуту с веком, темной морозной ночью первого января тысяча девятисотого года. В городе звонили колокола, стреляли из пистолетов, заливались свистки, и ровно в двенадцать раздался крик новорожденной. Но кричала она недолго. Мать улыбнулась отцу, взволнованно вошедшему в дом с кухонного крыльца. Старуха — повивальная бабка сказала: «Ох, и хороша же малышка!» Мать роженицы отерла потный лоб и вздохнула: «Слава тебе господи!» А сама роженица лежала и улыбалась. Отца звали Дэйл. Он поцеловал жену в лоб, шагнул к комоду, достал пистолет, вышел на крылечко и принялся палить в темное небо, пока не занемели пальцы и не начала дрожать сильная рука. А он все заряжал и заряжал пистолет. Он-то ждал мальчика, да уж теперь все равно! Ну и потешная малышка! Красная как рак. Никогда такой не видывал..

Теперь, Дэйл Барксдэйл, придется тебе работать за двоих! Ты должен дать дочке все то, чего ты сам был лишен в жизни из-за этих крэкеров.[1] Он надул щеки, шумно вздохнул, распрямил плечи. Робкий, беспомощный, запуганный, сейчас он почувствовал себя мужественным и сильным. Среди уличного свиста, колокольного звона и трескотни выстрелов он поднимал свой пистолет и палил вверх — трах, тах, тах! Но боже милосердный, как же назвать эту славную девчушку?

Летели годы; девочка росла крепенькая, красивая, здоровая, и Дэйл с Мартой не могли на нее нарадоваться. Куда бы они ни шли, люди говорили: «Смышленая девчонка! Вся в мать!» А на Дэйла, бывало, посмотрят и скажут: «А ты-то чего задаешься? Не в тебя пошла дочка! Вылитая Марта!»—«Ну и ладно, — отвечал Дэйл, — я и тем доволен!»

Когда Лори Ли было четыре года, она без запинки продекламировала на пасхальном утреннике в церкви что-то очень длинное и притом нисколько не смущалась. Тогда-то все начали предсказывать, что она будет учительницей.

В восемь лет девочка была хороша, как персик, — вся круглая, пухленькая, только ручки худенькие да пальцы длинные и тонкие. Люди говорили Дэйлу и Марте, что их дочка счастливица: ей на роду написано стать великой музыкантшей. И Дэйл поверил. В день, когда Лори Ли исполнилось девять лет, он привез домой старое-престарое, разбитое пианино и пригласил профессора Ларкинса давать ей уроки. До чего же любила Лори Ли перебирать клавиши! Через некоторое время она начала выступать на концертах в церкви и разных других местах. Проворные пальчики бегали по клавишам, и ее игра заставляла людей смеяться, петь, восторженно ахать и вытирать украдкой слезы.

Дэйл любил своих детей — Лори и Тима, работал на них как вол. Бывало кто-нибудь скажет: — Не иначе, сдурел ты, Дэйл Барксдэйл, какой был у тебя умишко от рождения, и тот растерял! Зря надрываешься. Посидел бы, отдохнул маленько! Нынешние дети не стоят таких жертв: выйдут в люди и отвернутся от тебя — это как дважды два!

— Ладно, пускай так, — отвечал им Дэйл. — Я не жду никаких наград. Хочу только, чтоб им жилось лучше, чем мне. Чтобы получили образование и не были рабочим скотом у белых. Это и будет мне самая лучшая награда. — Дэйл как думал, так и говорил.

Лори Ли Барксдэйл исполнилось сегодня одиннадцать. За завтраком насмешница бабушка сказала:

— Ишь птичка-невеличка, скоро уж и хвост начнешь задирать!

В этот день Лори Ли одна возвращалась домой из города. Во всем округе не было среди ее ровесниц девчушки красивее, чем она, — ни чернокожей, ни белой. Лори Ли, веселая, радостная, шла вприпрыжку по Удли-лейн. Солнце, озарявшее узенький переулок, припекало ей лицо, шею и плечи. Она думала о предстоящем воскресном концерте, и в эти мысли вплетались другие — о красивом мальчике из девятого класса, который всегда ей улыбался. Лори Ли прошла половину переулка и тут заметила, что навстречу ей шагает долговязый белый, — девочке-то невдомек, зачем он подходит, а он, не дав ей опомниться, приблизился и сгреб ее в охапку. Прямо средь бела дня, господи, господи!

— Пустите меня, пустите! — Девочка боролась злобно, испуганно, с какой-то неведомой ей силой. В отчаянии озиралась по сторонам, кругом — ни души, только на мусорном баке две большие бродячие кошки.

Это был хорошо одетый пожилой мужчина с косыми карими глазами, воспаленными от пьянства. Он схватил девочку за пухлые ягодицы. Лори чуть не обезумела со страху, кровь отхлынула от сердца, дыхание сперло. Господи, спаси и помилуй! Она брыкалась, колотила его ногами в пах, но он крепко держал ее, и она никак не могла вырваться.

— Да пустите!

Он нащупал детскую грудь — это чудо, которое она совсем недавно открыла в себе, — и пребольно стиснул.

— Ну-ну, желтая сучка, ты вкусненькая, я знаю! Что прятать такое добро? — Он рванул ее юбчонку и начал неловко расстегивать брюки.

Вдруг Лори Ли услыхала чьи-то голоса:

— Черт, черномазая девчонка с огоньком!

— Да, весьма недурна!

— Эй, мистер Хилл, оставьте вы ее, где уж вам, старому кобелю!

А он сопел и дышал ей в лицо, в уши, на шею. От него разило блевотиной пьяного. Задрал ей юбку и помочился на бедра!

Лори впилась ногтями в костлявое лошадиное лицо, исцарапала до крови; прокусила зубами его руку и наконец все-таки вырвалась. Вырвалась, слава тебе, господи!

— Ах проклятая! Ах ты, черная сучка!

— Воротись сейчас же, не убегай!

Лори слышала, как хохотали белые, пока она не завернула за угол.

Всю дорогу до самого дома она бежала и плакала — через центр Белого города, через железнодорожную насыпь и поле Такера. Вот и Черный город. Только здесь она перестала плакать и, прислонившись к ели, невидящими глазами уставилась на лачуги, разбросанные по балке.

— Что с тобой, Лори Ли?

— Ничего, мисс Сузи, спасибо.

Возле дома кое-как привела себя в порядок, чтобы родные ничего не заметили, — никому на свете она этого не расскажет! Тайком вдоль забора прокралась в сарай. Хмуро посмотрела на топор. Отрубить бы себе ноги! Так бы и отсечь их начисто до самого живота! Колючая дрожь пробежала по плечам и спине. Девочка сорвала с себя платье и белье, забралась в корыто, полное воды, и принялась тереть свое юное коричневое тело стиральным порошком и едким мылом. Стояла голая в корыте и дрожала, а ноги и бедра горели как огонь. Нет, она ничего не расскажет своим, уж это твердо.

Вечером, когда куры сели на нашест и нежданно-негаданно подул освежающий ветерок, Лори примостилась на кухонном крылечке, прислушиваясь к разговору мамы с мамой Большой. Как всегда, она глядела старухе прямо в рот. Ведь мама Большая такая мастерица рассказывать.

— Вот поди же, — говорила старуха, — все эти богатые белые толкуют, что рабство было хорошее дело, что были какие-то добрые хозяева. Выдумки это, милуша! Я тебе уж миллион раз говорила. Если хозяин был хороший человек, он рабов не держал, а отпускал их на волю. Белые часто говорят, что рабы плакали, когда мистер Линкольн объявил нам свободу. И верно, плакали, милая. Еще бы не плакать! Господи! Тогда не было ни одного негра с сухими глазами. Мы все плакали от радости и кричали «Аллилуйя!» — Бабка глянула на Лори, сидевшую на ступеньке, и тихонько запела, раскачиваясь взад и вперед:

Наконец свободен, Наконец свободен. Спасибо тебе, господи, Я наконец свободен…[2]

Лори Ли слушала бабку, и ей казалось, что она возносится на большущем серебристом облаке высоко вверх — прямо к яркой багровой луне. Старуха перестала петь и, сухо засмеявшись, посмотрела на девочку.

— Господи, столько времени прошло с тех пор, моя куколка, а мы все еще не свободны!

Вдруг Лори вспомнила то, что сегодня случилось с ней в переулке, — и этого противного белого и все остальное. Словно камень лег ей на сердце, и она поспешно отвернулась, чтобы не выдать себя.

— Что с тобой, куколка? — спросила бабка.

— Ничего, мама Большая, — начала было девочка, но голос у нее сорвался, глаза заволокли слезы, она уж больше не могла таиться и разрыдалась. Начала рассказывать — сперва бессвязно, отрывочно, а потом все подряд, горячо, взволнованно, задыхаясь от гнева.

В глазах матери застыл ужас, и девочка испугалась,

— Ты только папе ничего не говори! — умоляюще воскликнула Марта. — Прошу тебя, сахарок мой, не вздумай ему рассказывать! Ведь он сразу побежит к ним, и они его убьют. Наверняка убьют!

Лори посмотрела на бабушку, которая в молодости была рабой. Старуха спокойно сидела в своей качалке, ее морщинистое лицо, обращенное к вечернему небу, было непроницаемо, глубокие темные глаза казались теперь совсем черными. Попыхивая кукурузной трубочкой, она начала говорить. Говорила сдержанно, как человек, сердце которого, закалившись в неволе, научилось ненавидеть и быть непримиримым.

— Не плачь, моя сладкая, — сказала она, поглаживая плечи девочки своими жесткими костлявыми руками. — Возненавидь их, прости меня господи, но не трать ни единой слезинки! Эти вечные слезы ведь ни черта не помогают!

Она затянулась два-три раза и, сощурившись, наблюдала за серым табачным дымом.

— Всегда так было, моя куколка! Господи, эти проклятые белые что хотят вытворяют с нашими женщинами, а мужчины наши даже сейчас пикнуть не смеют!

Лори искоса глянула на мать: какие глаза у нее— испуганные, жалкие. Мама, родная моя мамочка! Потом посмотрела на бабку, и тут сила старухи словно влилась в ее молодую кровь. Слез как не бывало — девочка поднялась c крыльца и прошла в комнату.

Еще год — рогами вперед, и вот уже тысяча девятьсот двенадцатый.

В том году к ним пришел белый и забрал пианино, несмотря на бабушкины проклятья. После этого мама целый день бродила по дому как потерянная, беспомощно качая головой, а мама Большая всячески уговаривала Лори не плакать. Папа целую неделю злился на всех, но пианино исчезло, и вернуть он его не мог. Лори хотелось умереть, но и жить тоже хотелось, и она осталась жить, потому что жить лучше, чем умереть.

В то лето она пошла работать к миссис Такер, жившей на Радклифском холме, — нянькой к ее восьмилетней дочери. Жара стояла страшная — все горело. У хозяйки Такер живот был, как бочка.

— Лори Ли-и-и!

Лори кормила девочку в большой красивой кухне и сама собиралась поесть. Что там понадобилось этой противной белой бабе? Только и слышишь: «Лори Ли, сюда! Лори Ли, туда!»

— Эй, Лори Ли-и-и!

Девочка слышит, как миссис Такер спускается по лестнице, вот она уже шлепает по коридору. Ладно, пускай сама идет сюда. Лори не будет бегать поминутно вверх и вниз на каждый ее зов. Сделай это, принеси то!

— Лори Ли, разве ты не слышишь, что я тебя зову?

Лори отвела глаза от тарелки и посмотрела прямо в лицо белой женщине, потом дерзко и презрительно — на ее огромный живот. Бледные щеки хозяйки сразу вспыхнули. Прежде она была тоненькая и миловидная, но за последнее время живот у нее отвис и безобразно торчал и под глазами появились большие темные круги.

— Нет, мэм мисс Сара, не слышала.

— Оглохла, значит. Промыть надо уши.

— Хорошо, мэм.

Взгляд хозяйки скользнул по большой кухне, на миг задержался на дочке, потом снова остановился на Лори Ли.

— Знаешь, наша Бекки, то есть Ребекка, становится уже большой девочкой, — миссис Такер перевела дух, выжидая, что Лори ей поддакнет, но та молчала, глядя в упор на хозяйку. — Так вот, ты больше не называй ее Бекки. Она теперь мисс Ребекка. — Хозяйка откашлялась.

Лори Ли посмотрела на сероглазую девчурку, доедавшую завтрак.

— Ну, уж не такая она большая, мисс Сара!

— Какая ни есть, а тебе она не Бекки. Называй ее мисс Ребекка и все. Понятно?

— Нет, мэм, ни к чему это!

Хозяйка даже охнула и задышала часто-часто. Ее большой живот вздувался и опадал, словно у старого пса, когда он спит. Ведь вот какая девчонка — нет, чтобы уступить хозяйке! А тут еще жара дьявольская!

— Это почему же ты не желаешь, Лори Ли?

— А потому, что она еще меньше меня. С какой же стати я буду называть ее мисс?

— Да ведь… ведь ты же на нее работаешь!

— Деньги-то не она мне платит! Сара Такер отерла пот со лба.

— Мы с мистером Такером так вчера решили. Ты должна теперь называть нашу красавицу, как взрослую, — мисс Ребекка. Так и знай!

На носу Лори выступили бусинки пота; она пристально глянула на неряху хозяйку, потом опустила глаза.

— Ой, до чего же вы противная! — пробормотала она.

— Что, что ты сказала? — Женщина двинулась на нее, шаркая по полу шлепанцами.

— Сказала, что вы противная. Вот что я сказала. Стану я называть такую мозглявку мисс! Как же, дожидайтесь! — Лори Ли стояла, дерзко подбоченившись, испуганная, злая, готовая на все.

— Нет, будешь! Будешь! — завизжала хозяйка и принялась трясти девочку за плечи. — Ах ты, маленькая черная паскуда!

Лори Ли рванулась было к двери, но хозяйка загородила ей дорогу.

— Вы не смеете меня трясти. Меня даже мама никогда не трогает. — Голос у Лори дрожал.

Сара Такер схватила метлу, стоявшую у стены, и ударила девочку по голове.

— Я тебя научу! Заставлю тебя называть мою дочку мисс Ребеккой! Я все расскажу мистеру Такеру!

Девочка отскочила, красная, разгоряченная. Все кружилось перед ней, как на карусели.

— Ах вы, барыня дырявая… А вашему мистеру Такеру скажите, чтобы он не гладил меня по заду. Я уж не маленькая, понимаю!:— В эту минуту Лори была способна наговорить все что угодно. Просторная нарядная кухня показалась ей тесной и душной, от хозяйки так и разило потом, и Лори хотелось вырваться на свежий воздух. — Выпустите меня отсюда! Выпустите меня!

Женщина, задыхаясь, кинулась на Лори Ли.

— Не смей так говорить про мистера Такера! — Неистово размахивая метлой, хозяйка старалась загнать Лори Ли в угол. — Не смей, черная паскуда! — И начала колотить по голове, по плечам, по ногам. — Черная паскуда!

Черная пас… Лори увернулась, зажмурилась и с силой стукнула хозяйку кулаком по животу. Миссис Такер с визгом повалилась на пол, а ее сероглазая дочка открыла свой кукольный ротик и громко заревела. Лори опрометью бросилась в прихожую, оттуда на крыльцо — и бегом домой.

Мама задала ей хорошую трепку — как это она посмела ударить в живот белую женщину, которая вот-вот должна родить? А чтобы бабка не помешала, мама потащила девочку в сарай. Все же старуха выбила дверь и, вцепившись в маму, бегала за ней по всему сараю.

— Не бей ребенка! Перестань! Ничего плохого она не сделала! Надо было убить эту злющую суку!

В тот вечер, когда все домашние были на террасе, мама Большая осталась с Лори Ли в кухне. Она сказала девочке:

— Внучка, никогда не позволяй им топтать себя В грязь. Дерись с ними всю жизнь, дерись, особенно с богатыми, с такими вот, как эти Такеры. Это они заняли теперь место наших хозяев — плантаторов, это они линчуют нас, морят голодом и заставляют подыхать на работе. И так будет и ничего не изменится, пока вы, молодые негры, не объединитесь и не образумите их. Дерись с ними, моя маковка! О господи милостивый, прости мои прегрешения!

Лори глядела на бабку, сидевшую против нее за столом, слушала, моргая глазами, и дрожь пробегала по ее детским плечам. Над керосиновой лампой кружилась ночная бабочка, и пыльца с ее крылышек осыпалась на стекло,

— Вот какие дела, моя сладкая. А на маму не обращай внимания. И еще одно скажу тебе, куколка: сколько ни плачь, сколько богу ни молись, сколько с белым ни судись, — ничего не поможет. У белого сердце каменное — его ничем не проймешь.

Тысяча девятьсот двенадцатый принес еще беду.

В середине года умерла мама, а через четыре месяца не стало и мамы Большой. Мама Большая, мама Большая, бабуся! Какой приторный, противный запах! Девочка стоит в опустевшей комнате, где на все легла печать смерти и одуряюще пахнет цветами. Но мама Большая ничего не чувствует. Она лежит в сером гробу, и ее темные, почти черные глаза глядят на девочку сквозь неплотно сомкнутые веки. И девочке чудится, что разжимаются мертвые, побелевшие уста бабушки и она слышит ее звонкий молодой голос: «Не плачь, моя сладкая! Не трать не единой слезинки!» И Лори Ли старалась сдержать слезы, старалась, как только могла, но это было ужасно трудно. А тут еще мисс Сузи обняла ее за плечи.

— Не плачь, моя красотка! Бабушка не умерла, она просто покинула нас ненадолго. Теперь она в той стране, где никто никогда не стареет.

Через два года брат Лори Ли, Тим, попал в исправительный дом за то, что. швырял камнями в белых мальчишек и разбил окно у старика Мак-Вортера. Его продержали в тюрьме целых два года, и вышел он оттуда свирепый, как бульдог. А ведь до того, как Тим попал за решетку, не было мальчика лучше и добрее его. Застенчивый, ласковый, добросердечный, цыпленка — и того не мог бы убить! Единственный мальчик во всем городе, который не привязывал ниток к крыльям майских жуков! Лори Ли никак не могла забыть то время, когда они с Тимом и сестренкой Берти гостили летом две недели в деревне у дяди Лео и тети Дженни Мэй.

Дело было в июле, ранним утром в субботу. Дядя Лео сказал:

— Что бы нам такое сообразить на завтрак? Цыпленка, что ли, зажарить? — И он стал потешно напевать на мотив церковного псалма: — Самый лучший друг — жареный цыпленок! Прославим его, прославим его, драгоценного!

Тим засмеялся:

— Так и доктора говорят!

Тим был красивый мальчуган — высокий, стройный. Все девочки были от него без ума. Дядя Лео сказал:

— Ну что ж, малый, давай мы с тобой сами приготовим сегодня завтрак. Ты убьешь цыпленка, а я его, подлеца, зажарю. Покажу нашим женщинам, как надо стряпать. Пусть не воображают, что только они смыслят в этом деле. Ступай в курятник, выбери цыпленка, какой тебе понравится, и быстренько сверни подлецу шею.

Тим ответил:

— Хорошо, дядя Лео.

Берти и Лори Ли втихомолку хихикнули: они-то знали, что Тим никогда еще в жизни не убил курицы. Тим пошел в курятник. У тети Дженни и дяди Лео были куры всех пород.

Проходит пять минут, и дядя Лео кричит:

— Ну, как ты там, готов, мальчик?

— Нет еще, дядя Лео, — отвечает Тим, а у самого голос дрожит.

— Ладно, — говорит дядя Лео, — к рождеству-то поймаешь?

Проходит еще минут пять,

— Ну как, сынок? — Я сейчас.

— Что ты, мальчик, там делаешь, уж не сам ли высиживаешь цыпленка? — Дядя Лео вышел на крыльцо. Девочки, наблюдавшие из окошка, выбежали за ним следом.

Большой жирный цыпленок вырвался из трясущихся рук Тима, и хотя мальчик погнался за ним, однако не похоже было, что он старается его поймать.

— Ну, чего ты там канителишься? Хватай негодяя и сверни ему шею!

— Слушаю, сэр.

Тим метнулся за цыпленком и загнал его в угол между плетнем и старой смоковницей. Вся земля была загажена курами, и Тим старался ступать осторожно. Уж очень брезгливый был этот Тим!

Потом, словно нехотя, он нагнулся, но цыпленок с пронзительным писком взлетел в воздух, ударившись о грудь Тима. С перепугу бедный мальчик отпрянул назад, птица опять ушла от ловца, и охота началась снова. Берти и Лори Ли покатывались со смеху.

Дядя Лео спустился с крыльца.

— Да что ты, малый, неужто цыпленка испугался?

— Нет, сэр, он… он просто как-то выскользнул у меня из рук.

Наконец Тиму удалось поймать цыпленка. Он Крепко прижал его к груди, и сердца обоих — мальчика и цыпленка — заколотились: сто миль в час наверняка!

Лори Ли перестала смеяться: ей было жаль Тима.

— Вот это молодец! — закричал дядя Лео. — Теперь сверни ему шею! Да ты не трусь! Боже милостивый, надо будет привезти тебя сюда, когда у нас колют свиней!

Лицо Тима побледнело, казалось, он готов сейчас убежать на край света, лишь бы не быть в этом курятнике. Он вытянул далеко вперед руку с несчастным цыпленком и стал описывать круги в воздухе.

— Вот так, хорошо! — крикнул дядя Лео. — Убил, готово! Кидай теперь на землю! Я знал, что ты молодец!

Тим выпустил цыпленка из рук, тот упал, подергался, как полагается, и затих. Тим, сам чуть живой от страха, оглядевшись по сторонам, нагнулся, чтобы поднять его, но тут цыпленок вдруг закудахтал, взлетел и был таков. И снова началась беготня по курятнику. Так Тиму и не пришлось убить цыпленка. Зато уж если дело касалось белых, Тим не трусил, нет! Только взглянет, бывало, на белого мальчишку и готов тут же с ним схватиться. Оттого-то он и попал в беду. Папа поощрял его ненависть к белым, но главной застрельщицей была, конечно, мама Большая. Она вечно твердила: «Не давай им спуску, Тимми! Ни вот настолечко!» Говорили, что именно из-за этого Тим и угодил в тюрьму. И что только сотворила с ним тюрьма! Боже милостивый, хороший мальчик превратился в жестокого, злого, бессердечного головореза. Выйдя оттуда, он и слушать никого не хотел.

Вернувшись домой, он начал гулять с разными непутевыми женщинами чуть не вдвое старше себя. Папа пытался образумить его, но Тим дерзко отвечал ему: «Не суйся не в свое дело!» — и втихомолку ругался. Он пропадал целыми ночами, а иногда по двое суток дома не бывал. Из-за этого они с папой воевали, и крик иной раз стоял полдня. Еще одно воспоминание Лори неразрывно было связано с Тимом. В кухне за плитой стоял деревянный ящик, однажды из него выскочила большущая крыса и нахально побежала по кухне. Тим, всегда такой брезгливый, метнулся на середину кухни и прихлопнул крысу ногой, да так, что из нее кровь брызнула и кишки вывалились. Лори Ли выбежала из кухни ни жива ни мертва. Когда она пришла в себя, Тим начал насмехаться над ней:

— С каких пор ты стала такой кривлякой и трусихой? В тюрьме это было наше любимое занятие — давить крыс. Да если бы мы не давили этих сволочей, они загрызли бы нас. Помню, как-то здоровенная крыса забралась на паренька, которого звали Желтый Джо. Он поймал ее у себя на боку, тут же раздавил, и кровь полилась ему в башмаки.

Лори лежала на постели, ее мутило, перед глазами ходили круги.

— Ступай, Тим, отсюда! Иди прочь! Видеть тебя не могу!

А Тим стоит как ни в чем не бывало да еще ухмыляется!

Спустя несколько дней Тим убежал из дому. Просто-напросто взял да убежал втихомолку. Так его больше никогда и не видели. Мамы и бабки уже не было на свете; осталось теперь трое — Лори Ли, папа и сестренка Берти.

Лори Ли окончила среднюю школу первой в классе, и на выпускном вечере ей поручили произнести речь. Взрослой, хорошенькой девушкой стала она, но как же ей не хватало мамы и бабушки! Папа клялся и божился, что он послал бы ее сразу в колледж, да вот денег нет. Зато в будущем году отправит наверняка. Пока что Лори Ли получила место учительницы у себя в городке. Все говорили, что она хорошо преподает, и ученики любили ее.

По воскресеньям взрослые парни, как мухи на сахар, слетались к дому Барксдэйлов. Кое-кто из них заглядывался на Берти, но большинство — на хорошенькую молодую учительницу. Самым настойчивым поклонником был Рэй Моррисон. Он не признавал слова «нет». Ему удалось отстранить других женихов, но сам он тоже ничего не добился. А потом в один прекрасный день Рэй собрался и ушел на войну. Говорили, что Лори Ли прогнала его из города. «Не ваше дело!»—отшучивалась она. Но все же ей было не по себе.

Джозеф (без среднего инициала) Янгблад родился в том же штате, за девяносто миль от Типкина, если считать по Центральной железной дороге, в городишке Гленвилле, где поезда не останавливались даже по требованию. Родился он в День дурака — первого апреля, да к тому же в проливной дождь, но что дураком он не был — это факт. Никакого настоящего образования он не получил — единственной его школой была Тяжелая Школа Жизни. Отец его умер, когда ему было шесть лет, а в девять лет он потерял и мать. В живых оставался только один родственник — дядя Роб, вернее, не дядя, а троюродный брат, Однажды, ясным сентябрьским утром, когда лучи солнца косыми полосами пробивались в комнату сквозь щели в деревянной крыше, одиннадцатилетний Джо сидел за завтраком, и тут дядя Роб сказал ему:

— Сынок, один бог знает, как мне горько это говорить, но дело мое дрянь, ведь я почти ничего не зарабатываю; времена настали тяжелые, и нет у меня, старого, былой прыти.

Черный мальчик спокойно посмотрел на старика, потом перевел взгляд на косо спускающуюся к самому столу светлую лесенку пыльных лучей и ничего не ответил.

Старческие глаза дяди Роба, полуприкрытые сморщенными веками, наполнились слезами, косматые пучки растительности над верхней губой задрожали.

— Поверь, я за то, чтобы ты учился, чтобы ты достиг чего-нибудь в жизни, но… но ты сам понимаешь…

— Конечно, дядя, — промолвил мальчик. Был еще очень ранний час, но жара уже давала себя чувствовать; начинался обычный день, ничем не отличающийся от остальных.

Старик несколько раз громко без нужды высморкался. Он выпячивал челюсть, морщил брови, силясь напустить на себя суровость.

— Черт возьми, парень, аппетит у тебя, как у взрослого. Ты меня просто объедаешь. Нет у меня больше возможности содержать тебя, честное слово. Здоровье мое никудышное, и долго я не протяну. Скоро начнутся занятия в школе, только учиться тебе уж больше не придется. Надо идти работать.

— Что ж, дядя Роб, я пойду работать. Вы только найдите мне место.

Дядя Роб сокрушенно чмокнул губами и покачал головой.

— Как раз вчера старик Рикерсон говорил, что хочет взять тебя. На хлопок много рук требуется. «Пора, — говорит, — твоему парню приниматься всерьез за работу. На что ему ученье?» Ну, так вот…

Кровь бросилась мальчику в лицо, и лицо выдало бы его, если бы не глаза — спокойные, как всегда.

Нет, он лучше умрет, чем опять поступит на плантацию к старому Рикерсону. Этого белого он ненавидит лютой ненавистью. Мысли летели — миля в минуту, но Джо и слова не проронил. Поздно ночью, когда городок спал мертвым сном, Джо с замирающим сердцем, крадучись, спустился с крыльца и пошел во тьме по длинной пустынной дороге, озаряемой лишь мелькающими светляками. И ни разу Джо не обернулся, не взглянул на оставшуюся позади лачугу с дырявой кровлей, где жили они до сих пор вдвоем с дядей Робом. Жаль было огорчать старика, но иначе он не мог поступить.

Джо не забыл дядю Роба. Через три недели он написал ему из Вейкросса в Джорджии и вложил в письмо немножко денег, но письмо вернулось нераспечатанным — дядя Роб умер. Мальчик присел и задумался. Теперь у него не оставалось ни одного родного человека на всем белом свете.

Он жил в Вейкроссе, от зари до зари гнул спину— и кем только не пришлось ему поработать! Одно время он даже работал у арендатора исполу, но это ему страх как не понравилось. День ото дня он мужал, раздавался в плечах, становился сильнее. Капуста, горох и свиное сало шли ему на пользу — от них наливалось тело, крепли мышцы на груди, на руках и спине. По воскресеньям он ходил в церковь, пел басом в хоре, по субботам после обеда играл в бейсбол, улыбался девушкам, и девушки улыбались ему, принимая его за взрослого парня, хотя он был еще подросток.

Когда Джо исполнилось шестнадцать лет, он пoзнакомился в бильярдной Хута с одним негром из Детройта, кучером коммивояжера. Этот негр разговаривал с ним о жизни, как со взрослым:

— Ну чем ты не осел, скажи на милость? Нет, в самом деле! — И он начал расписывать Землю обетованную — Север, где существует свобода для всех. Цветной человек там может везде получить работу и какую только захочет.

Джо сдержанно посмотрел на нового знакомого и только спросил:

— Неужели правда?

Тысячи мыслей закружились у него в голове. Неужели есть такой край, где цветной человек может поступить, куда захочет? Доведется ли ему когда-нибудь попасть туда? Боже милостивый, настанет ли для него такая минута?

— Я описал тебе все как есть, — ответил приезжий и добавил нараспев — Хочешь ехать — поезжай, а не хочешь — на меня уж не пеняй.

Джо только переспросил:

— Неужели правда?

И вот он уже строит планы, мысли летят — миля в минуту, но лицо спокойно.

Уехать на Север — вот о чем теперь мечтал Джо. Он во всем себе отказывал, копил по центу, не доверяя своей тайны ни одной душе — ведь это враки, что милостивый бог тебя не оставит! И вот однажды, в субботу днем в конце сентября, когда шла страшная мировая война, затеянная Германией (президент Вильсон обещал, что мы останемся в стороне, но Германия не давала нам покоя, ей хотелось непременно втянуть и нас в драку; и пришлось нам выступить, чтобы сохранить для мира демократию, и все люди в Америке сделались патриотами и распевали: «Эх, пошлите меня в Дикси…»), так вот, в эту субботу Джо Янгблад, рослый, широкоплечий восемнадцатилетний негр, пришел на вокзал с потрепанным чемоданчиком, в котором находились все его пожитки. Лицо и тело его горели — так они были натерты мочалкой. В кармане лежали деньги на билет до Чикаго, да еще малость была припрятана, чтобы продержаться там на первых порах.

Кассир дружелюбно посмотрел на серьезную физиономию Джо и улыбнулся.

— Ого-го, парень, заедешь в такую даль, что, пожалуй, скатишься с той стороны земли!

Джо не улыбнулся. Кассир спросил со смехом:

— Где это ты, парень, такую пропасть деньжищ сцапал, а?

Но Джо так и не улыбнулся.

И вот он уже смотрит из окна вагона на хлопковые плантации и кукурузные поля. Боже великий и милостивый! Статные ели, хижины, крытые щепой, крошечные уборные с мешковиной вместо дверей убегают назад — миля в минуту. Кружатся красные глинистые холмы, вьются проселочные дороги, проносятся городки с красивыми особняками и жалкими хибарками, станционные платформы, на которых разгуливают краснорожие крэкеры, — все остается позади, а Джо с каждой минутой ближе и ближе к своей цели; в горле комок, плечи пробирает дрожь, что-то, словно узлом, стягивает желудок. Но хорошо, хорошо! До чего хорошо! Джо откидывается на спинку сиденья, и его мало печалит, что это—«негритянский» вагон: ведь в этом вагоне он едет на Север! Его качает и подбрасывает, паровоз пыхтит и шипит, а колеса все время — тук-тук, тук-тук. Славный старик, сильный старик паровоз мчит его на Север!

Сидевший рядом с Джо какой-то толстяк вытер лицо большим красным в синюю клетку платком, выглянул из окна и сказал:

— Это уже Теннесси. Мы только что проехали Джорджию.

Джо показалось, что он даже почувствовал перемену. Значит, уж наверняка едем на Север! Он радовался, как ребенок. Ты ли это, Джо Янгблад, дурень, деревенщина? Ты в самом деле катишь прямо на Север? Но, повернувшись к толстому соседу, он только и вымолвил:

— Неужели правда?

Рядом с «негритянским» вагоном — паровоз. С него летит сажа, и вот уже лицо, глаза, шея и руки Джо покрыты толстым черным слоем. И рубашка почернела. Но это не важно! В вагоне жара, хоть на себе все выжми, но и сажа, и грязь, и жара — все это пустяки! Вот у двери своей лачуги стоит босая негритянка с ребенком на руках, оба они машут пассажирам негритянского вагона. Джо помахал им в ответ. К его глазам подступили слезы, и хоть он видел эту женщину в первый и последний раз, у него вдруг возникло такое чувство, словно это его родная мать, тетка или сестра, которых он давно потерял. Джо устал от волнения, он глубоко вздохнул, закрыл глаза, и сразу же его охватило радостное спокойствие, как бывает, когда едешь домой. Очнулся он от возгласа кондуктора:

— Веймен, Теннесси!

Поезд уже подкатывал к перрону. Джо посмотрел в окно и увидел, что к вагону направляется группа белых с винтовками и ружьями — может быть, он спит и ему это снится? Но, взглянув на соседа, Джо прочел испуг в его выпученных глазах. У всех пассажиров был встревоженный вид, и Джо понял, что это не сон. Поезд остановился, затем снова дернулся, прошел несколько футов и стал, фыркая и шипя. Белые были уже возле вагона.

Они вошли сразу с обоих концов, держа винтовки наперевес. Джо и другие негры замерли в ожидании. Командовал белыми приземистый грузный человек с военной выправкой. Рыжие усы его были закручены вверх, как руль велосипеда.

— Вот что, черномазые, собирайте свои пожитки и марш отсюда все до единого! Для каждого из вас найдется работа, — сказал он таким тоном, точно приглашал их выпить вкусного холодного лимонада.

Кто-то из негров возразил:

— Я не прошу у вас работы. Я приезжал повидаться с родными.

— Ну что ж, повидался и больше их не увидишь, парень, если только они не живут на плантации мистера Бака.

Двое белых рассмеялись. Остальные угрюмо молчали. Никто из негров не двинулся с места.

— Ладно, прощаю тебе, — примирительным тоном сказал усатый, — только уж вы, ребята, нас не злите!

Молодой негр в очках, похожий на врача, поднялся со скамьи и подошел к нему.

— Послушайте, здесь какое-то недоразумение. Я не южанин. — Он говорил вежливо, но твердо, глядя белому прямо в глаза. — Я еду домой в Чикаго.

Я учусь в колледже. — Он даже не сказал: «Прошу прощения, сэр!»

Белый посмотрел на него так, словно перед ним предстало привидение. Потом заморгал глазами и на миг отвел взгляд.

— То-то и плохо, что слишком много вас, обезьян, едет теперь на Север! Небольшая остановочка на плантации мистера Бака тебе не повредит, право слово! Все равно образование тебе ни к чему!

Джо сидел с каменным лицом, не шевелясь, но все качалось у него перед глазами. Два года жить надеждой, питаться одними кукурузными лепешками с патокой, высчитывать каждый грош, во всем себе отказывать ради этой мечты… Да разве только два года? Всю жизнь! Не раз за это время одолевали его сомнения, но сегодня, войдя в вагон, он сказал себе: «Садись и поезжай в Землю обетованную, а уж там будь что будет». Сейчас он был скорее зол, чем напуган, — хотелось стать рядом с этим хорошо одетым молодым негром и сказать что-нибудь, но что — он не знал, хотелось сделать что-нибудь, но что — он тоже не знал.

Силы-то у него хватит, вот только страшновато за этого юношу, а тот повернулся к пассажирам и сказал:

— И вы это им спустите, да? Ведь мы же в конце концов американские гражда…

Выстрел на миг оглушил Джо. Молодой негр повалился на пол между скамьями с раздробленной у локтя, залитой кровью правой рукой. Джо вскочил. Усатый смерил его взглядом.

— Понял теперь, на что я намекал? — рявкнул он, показывая винтовкой на раненого. — Пришлось пальнуть в самого молодого, здорового жеребчика. А для чего, спрашивается, было это нужно? — Он сделал знак двум своим спутникам: — Вытащите его отсюда, не то он весь вагон перемажет кровью. И совсем это не требовалось, и мистер Бак будет недоволен. Видишь, какая вредная штука для черномазых образование?

Джо стоял, как немой; бессильный бешеный гнев охватил его, он ненавидел всех негров в вагоне за бездействие и вдвое, вчетверо больше ненавидел себя за то же самое. Он задыхался от ненависти к этому белому. Под туго натянутой черной кожей волевого лица так и ходили желваки. Но взгляд был спокойный, только в уголках глаз собрались злые морщинки. Да пот, пот градом катился по всему телу. Белый смотрел на Джо, Джо — на белого. Первый раз в жизни Джо смотрел белому в глаза. Тот не выдержал и отвернулся, облизал усатый рот и ткнул Джо винтовкой:

— Ладно, к дьяволу вас всех, черномазых, выходите отсюда!

На лице Джо появилась улыбка, как всегда, когда он злился; не то хмыкнув, не то кашлянув, он взмахнул могучим кулаком, и винтовка полетела в одну сторону, а усач—в другую. Белый упал и крикнул:

— Не убивать черномазого! Мистер Бак будет недоволен. Только вздуйте его хорошенько!

Страх исчез, теперь Джо было наплевать на все и на всех, своими кулачищами он раздавал тумаки направо и налево, но его подсекли, как подсекают крепкий молодой дуб. Его били по плечам прикладами, дубасили по голове и по всему телу; он вдруг перестал чувствовать боль и ноги у него подкосились, тогда его повалили на пол, а в окна вагона вливалось солнце вместе с дымом и гарью, и какой-то негр, дурак несчастный, кричал и звал полицию.

Мало-помалу Джо начал приходить в себя. Он открыл глаза. Ночь. «Где я?» — силился он понять. Неужели на Севере? Но ведь он не в поезде, нет. И это не Север, на Севере все должно быть иначе… А здесь так привычно скрипят половицы, когда он поворачивается, и так же, как дома, светит луна, и так же рассыпаны по небу звезды. «Может, я снова у дяди Роба? Но дядя Роб давно умер. Может быть, я тоже умер?..» У него было такое ощущение, точно по нему проехала телега, плечи ныли, как больной зуб. А был бы мертвым — ничего бы не чувствовал! Лицо затекло и онемело. Он попробовал двинуть рукой, но такая боль полоснула его, что он невольно застонал. Что за черт, куда это он попал? Думать тоже было мучительно, но мысли сами лезли в голову. Где же он? Джо услышал дыхание и храп спящих, воздух был спертый от множества человеческих тел, лежавших вповалку. «Вот дьявольщина, где же я все-таки?» Луч луны, пробивавшийся сквозь навес, помог различить рядом чье-то черное лицо, справа — другое, коричневое, и еще чье-то тело в углу. Внезапно возникло смутное видение — молодой негр, который ехал учиться на Север, и тут Джо вспомнил все: поезд, белых с винтовками, юношу-студента, выстрел, окровавленную, раздробленную руку. Но что же было потом?

Что случилось? Джо лежал и силился вспомнить. Все болело. Дьявол, не случись этой истории, он был бы уже в Чикаго. Опять бог, или судьба, или как там еще говорят, хватает его за горло цепкими когтями, душит надежды и желания, ломает жизнь. Он злобно чертыхнулся — ведь все могло быть иначе! Если бы только он уехал накануне или на день позже! И надо же было случиться, чтобы эти черти выбрали именно его поезд! Что они сделали с тем студентом, который ехал в колледж? А как смело он разговаривал с ними! Где-то вдалеке заливисто прокукарекал петух, ему откликнулся другой, поближе. А вот еще и еще один вступили в разноголосый петушиный хор. Значит, скоро начнет светать. «Надо спокойно обдумать, как быть, потому что все равно ни у какого мистера Бака я не останусь. Черта с два! Надо только спокойно обдумать. Надо. Надо. Думай спокойно. Думай. Ох, больно, все болит…»

Шум за стеной прервал мысли Джо. Луч карманного фонаря проник в сарай и зашарил по лицам спящих. Джо успел закрыть глаза, прежде чем свет упал на него. Он услышал грубый голос, это явно говорил белый:

— Вот он, этот паршивец! Ну, мы его так отделаем, что от него только мокрое место останется. Есть чем угостить осла черномазого, будьте спокойны! — Белый говорил очень громко, как бы не сомневаясь, что все тут притворяются спящими. А уж вид у него — ну, прямо ковбой на картинке: черная с белым кобура на поясе, в руке блестящий револьвер.

— Эй вы, черномазые, — заорал он и пнул Джо в бок тяжелым башмаком, — поднимайтесь, обезьяны, не смотрите, что темно: уже четыре часа! — И добавил с ухмылкой: —Ну и сборище обезьян, ей-богу! А воняют, как козлы! — Он захохотал и крикнул кому-то: — Джим, сюда! Дай пожрать этим уродам. Черт, вот так образины!

На зов явился приземистый негр с мышиными глазками. Он принес фонарь, потом снова вышел и притащил котел с кукурузной похлебкой, поднос с кукурузным хлебом, нарезанным ломтями, и оловянные миски, которые швырнул на землю. Белый тем временем стоял, поигрывая электрическим фонариком: то гасил его, то зажигал снова; луч света слепил негров, и они сердито бормотали ругательства. У Джо так ныло тело, что он едва ворочался. С усилием он поднял правую руку и нащупал на голове корку запекшейся крови. И все равно он готов был поклясться, что не останется в этой распроклятой дыре.

— Слушай, черномазый, хватит валять дурака, раскрывай пасть и лопай помои. Тут не отель «Билтмор», дьявол тебе в бок! Тут работать надо!

Ежедневно, кроме воскресений, они вставали с петухами, набивали желудок похлебкой и кукурузным хлебом и под лай собак брели на хлопковые поля. Весь день не разгибали спины и кончали работу лишь тогда, когда заходило солнце и куры садились на нашест. На девятый день за обедом Джо поставил свою миску на землю, поднялся и пошел, не сказав никому ни слова. Он прошагал с милю; кончился хлопок, и потянулись волнистые ряды кукурузы, акр за акром — сплошь кукуруза. Где же, черт побери, конец плантации этого Бака? Джо все шел и шел, пока наконец не очутился перед массивными чугунными воротами.

— Эй, черная скотина, куда это ты собрался? — у ворот стоял тот самый коротышка из поезда, с усами, как руль велосипеда. И откуда только эти белые понабрали столько оружия? Ведь проклятая война не здесь, а в Европе!

— Никуда, просто прохаживаюсь, — ответил Джо.

— Может, чего ищешь?

— Да нет.

— Поворачивай черный зад, пошел работать!

— Сейчас все в твоих руках, мистер Чарли,[3] — бормотал Джо, шагая обратно, — засунул весь мир в бутылку и заткнул пробкой. Ничего, придет и мой час!

В этот вечер после работы его схватили и избили на виду у всех негров. Исполосовали спину так, что она стала похожа на кусок сырой говядины, повалили на землю и долго еще хлестали бичом. Но Джо даже не охнул. Потом его втащили в сарай и окровавленного бросили на тюфяк. Поздно, около часу ночи, когда все уже спали, Джо выполз из сарая, кое-как разогнул спину и зашагал прочь. Он шел погруженный в думы, вспоминая, как жил все эти годы.

Тяжелая жизнь. Тяжелый труд. Все, все тяжелое. Когда солнце поднялось уже высоко, он свернул с пыльной дороги и пошел лесом. Решил, что запишется добровольцем в армию, если туда принимают негров. Почему бы не пойти, что его удержит? Он сирота, у него ни кола ни двора… Ведь как здорово говорится: «Сохранить для мира демократию». Интересно знать, что для этого требуется? Джо шагал мимо кукурузных полей, мимо хлопковых и табачных плантаций, расстилающихся вправо и влево до самого горизонта, и казалось, в мире только и есть, что хлопок, кукуруза да табак. И все же, как поглядишь, до чего хорош белый свет! Джо шел, чувствуя, что слабеет от голода и ноги отказываются служить. Рубаха на нем пропиталась потом и прилипла к кровавым рубцам на спине. Надо было увести с собой всех негров с плантации Бака. Надо было поговорить с ними. Но что он мог им сказать? Мог или не мог, однако должен был попытаться убедить их… увести их с собой… Пора научиться разговаривать с людьми… Джо остановился, присел, потом вытянулся на траве во весь свой богатырский рост и заснул крепким сном до самого утра.

Когда Джо проснулся, солнце уже стояло над головой. Он сел и протер кулаками глаза, не сразу переходя от сна к бодрствованию. Каждое движение причиняло ему боль. Джо оглядел деревья, поля и траву, искрящуюся росой под ярким солнцем, пощупал свое лицо и руки, тоже влажные от росы. Ну как, пойдешь записываться в армию белых? Чтобы сохранить демократию, дать демократию всему миру? Про эту самую демократию вечно разглагольствовал старик белый, на которого он батрачил в Вейкроссе. Джо вдруг вспомнил его недобрые голубые глаза и беззубую ухмылку. «Ах ты, плешивый сукин сын! Сохранить, говоришь, в мире демократию? К дьяволу эту ерунду собачью! Хм! Хм! На меня не рассчитывайте! Я от вас никакой демократии не получил, мне сохранять нечего!» Джо поднялся и зашагал к ближайшему городу. Там, на станции, он забрался в товарный поезд и поехал назад в Джорджию, высадился в Кроссроудзе и остался в нем жить.

Лори Ли Барксдэйл встретила Джо Янгблада в начале мая 1918 года на церковном пикнике. Человек из большого города — из самого Кроссроудза! Рослый, сильный, красивый негр с добрыми спокойными глазами. В этот весенний субботний день было жарко, точно в августе. Редкие белоснежные облачка плыли на ярко-голубом небе, солнце заливало землю. Все кругом чистое, светлое, праздничное.

Впервые Лори Ли заметила Джо на бейсбольном поле. Когда подошел его черед бить, он преспокойно стал у черты, широко расставив ноги носками внутрь, и так стукнул, что мяч полетел прямо в голубое небо и, описав громадную дугу, исчез. Когда Джо не был занят в игре, он ни на что не обращал внимания и, казалось, о чем-то думал, но Лори Ли то и дело ловила на себе его взгляд, замечала его застенчивую улыбку, и это как-то будоражило ее, и она тоже украдкой поглядывала на него. К нему подходили парни из его команды, что-то спрашивали, о чем-то советовались; он отвечал короткими фразами. И в команде он держался особняком. И ростом был выше всех. «Силач», — подумала Лори Ли.

Но вот наступала его очередь, и зрители кричали до хрипоты, аплодировали ему и махали руками. А болельщики из Кроссроудза подбадривали его восклицаниями:

— Нажимай, Джо Янгблад! Дело за тобой!

— Кроссроудз непобедим — такую пищу мы едим!

Некоторые кричали:

— Типкинцы не победят — мало хлеба едят!

А то вдруг какие-нибудь его друзья начинали горланить:

Джо Янгблад нынче всем покажет класс, Джо Янгблад нынче всем покажет класс, Джо сильнее всех у нас. Только солнце спать уйдет, Только месяц взойдет… Джо Янгблад всем покажет класс.

Одним словом, этот Джо Янгблад был у всех на языке.

Лори глаз не могла от него отвести. Он был словно стройное крепкое дерево, что высится над всеми остальными деревьями. Когда она глядела на этого совсем незнакомого ей парня, сердце ее билось сильнее, наполнялось каким-то сладостным чувством. Этот парень перевернул ей всю душу. Вокруг стоял веселый говор, смеялись и играли взрослые и дети…

Под вечер началось соревнование хоров. Выиграли гости из Кроссроудза. Джо пел басом, мощным и раскатистым. А сам украдкой поглядывал на Лори Ли, и ей становилось не по себе.

Лори хоть и не собиралась в этот вечер на танцы, но все-таки решила пойти с сестрой Берти. Пусть не думают, что она зазнайка и мнит себя лучше других.

Там оказались все, и Джо Янгблад тоже. Было тесно, душно; никому не хотелось танцевать, однако все танцевали. Только не Джо. Он стоял в стороне с таким важным видом, что Лори подумала: «Воображает о себе!» Джо наблюдал за пианистом, хоть и частенько бросал взгляды на девушку, притопывая в такт музыке огромными ножищами и со смехом перекидываясь словечком то с тем, то с другим.

Уже в самый разгар вечера он набрался храбрости, подошел к ней и протянул руку, но сказать ничего не сказал. Лори поглядела ему в лицо и поспешно опустила глаза.

— Извините, но я уже обещала этот танец другому. Он сейчас ушел за лимонадом.

Джо что-то промямлил и повернулся, собираясь уйти.

В ее узких глазах блеснула веселая искорка. Носик покрылся испариной. Она удержала его за руку.

— Ладно, — сказала она, — мы с вами потанцуем, а он пускай подождет. Лимонад не испортится!

Танцевал Джо хорошо, но уж очень был неразговорчив. От него пахло кукурузной водкой, и Лори не могла понять, почему ей это не кажется противным. Они танцевали один танец за другим, потом еще и еще; болели ноги, было жарко, а они все кружились и кружились, чуть не до упаду. Лимонад она так и не пошла пить. Просто скандал!

В тускло освещенном зале шаркало по шершавому полу двести пар ног, тапер тренькал на разбитом фортепиано «бомалама, бомалама», люди танцевали, обливаясь потом. И многие дивились: посмотрите на Лори Ли, нет, вы только посмотрите на нашу мисс Лори! Кто бы подумал? Вот так так! А Лори Ли поглядывала на своего невозмутимого кавалера, томительно ощущая его объятия, его близость. Какой он громадина по сравнению с ней! Как мерно они скользят в танце. Но ведь глупо и нелепо выставлять себя на посмешище перед всеми. Что она знает об этом человеке? Только то, что он хорошо играет в бейсбол и ловко танцует! Конечно, приятно чувствовать его объятия, его силу, испытывать новое, неведомое ей до сих пор волнение… Приятно, что он рядом… совсем рядом… И какая музыка… Но все-таки — что она знает об этом молчаливом великане? Ведь он даже не сказал ей, как его зовут!

После танцев он провожал ее домой; шли по длинной пыльной дороге, обсаженной деревьями, за которыми расстилались поля, скрипела старая акация, стрекотали сверчки, поблескивали светляки. Разговор не клеился, но чувства переполняли их, они словно читали в душе друг друга. Возле крыльца Лори Ли они остановились, укрытые ночной мглой. Стало прохладнее. На дворе тявкнула собака. Молодой месяц тускло серебрился сквозь ветви смоковницы.

Лори не хотелось прощаться.

— Спасибо, Джо. Мне было очень приятно провести с вами вечер.

— Мне тоже, мисс Лори. — Большие красивые добрые глаза робко смотрят в сторону. Высокий, сильный мужчина с лицом ребенка. И такой тихоня, каких она еще не видывала.

— Только прошу, не называйте меня мисс Лори!

— Слушаю, мэм. — Он по-медвежьи переминался с ноги на ногу и мял в руке кепку, словно старшеклассник из ее школы. Бумага в подкладке новенькой кепки хрустела так, будто кто-то грыз галеты.

Лори смотрела на него, посмеиваясь, хотя смеяться ей вовсе не хотелось.

— Ну, когда вы к нам теперь снова пожалуете? — спросила она нарочито шутливым тоном и как бы вскользь.

Джо глянул на нее и поспешно отвернулся. Боже милостивый, уж, кажется, танцевали, танцевали, а ему все мало и еще танцевал бы с ней, хоть до самого утра. До чего же она хорошенькая, маленькая! Схватишь ее в охапку — и не почувствуешь, словно пушинка! А глаза-то какие — чудо! И хоть узкие и раскосые, а видят тебя всего насквозь. И какие волосы над высоким лбом — черные, густые! И ротик, будто нарисованный! Девушка-малюточка, а все же крепенькая, упругая!

Джо все крутил и мял в руках свою кепку.

— Да вот, пожалуй, приеду на пикник в будущем году.

— Ого! А не долго ли дожидаться? — Лори ни к кому никогда еще не испытывала такого чувства. Даже во рту стало сладко и на душе тепло и радостно. Но это же ничего не значит! Разве о таком парне она мечтала?

Джо скосолапился еще больше.

— К кому же мне приезжать сюда?

— Ну, конечно! — отозвалась она. — Местечко наше незавидное, народ деревенский!

— Да нет же, мэм! Не в этом дело, вы понимаете!

— Ну, тогда можете приезжать к нам! — Сказала я смутилась: сама, мол, напрашиваюсь!

— А можно, правда? Я бы с радостью! — Было видно, что он говорит от души.

— Спокойной ночи, Джо. Значит, скоро увидимся. — Она взяла послушную руку Джо и крепко пожала. А он в ответ больно стиснул ей пальцы и смущенно кашлянул.

— А нельзя ли в субботу вечерком на будущей неделе? — В его густом, бархатном голосе слышались взволнованные ноты. Что же тогда обманывает: его голос или его невозмутимый взгляд?

— Буду очень рада, — ответила Лори Ли.

Он приезжал каждую субботу, а иной раз и в воскресенье. Пришлось ему распроститься с бейсбольной командой, потому что игра бывала только по субботам. Сперва Лори не принимала его всерьез: парень неотесанный, без образования. Обыкновенный труженик. Никогда бы и не подумала, что он окажется таким настойчивым. Лори еще не знала, каков Джо Янгблад. Случалось, она вдруг машинально поправит какую-нибудь ошибку в его речи, и он мгновенно смолкнет, уйдет в себя. Мало-помалу она научилась ценить его искренность, благородство и неуемную гордость. А когда познакомилась с ним поближе и узнала, сколько горя пришлось ему хлебнуть в юности, она поняла, откуда в нем несгибаемая сила и упорство. Джо напоминал ей маму Большую. Правда, он был скупее на слова, но их роднили другие черты.

Неистовый и сильный, словно заряженный динамитом, он был, как и бабка, щедро одарен от природы, чего не заменишь никаким образованием. И прежде чем Лори Ли поняла это, она вся была во власти его обаяния. Каким-то необъяснимым образом, нежданно-негаданно он захватил ее целикам.

Порой Джо становился необычно словоохотлив, и тут уж Лори никак не могла его унять. Кровь холодела в жилах от его рассказов о пережитом. Но такую откровенность он позволял себе не часто. Отцу Лори Джо Янгблад понравился с первого взгляда. Но это вовсе не значило, что он готов был отдать ему или кому-нибудь другому свое любимое детище! Нравиться-то нравился, но чтобы стал его зятем — никогда! Дэйл Барксдэйл вообще считал, что еще не родился такой человек, который был бы достоин его дочки. Однако это не помешало Джо Янгбладу добиться своего.

Он был упрям, как джорджийский мул, и вовсе не такой уж увалень и тихоня, каким казался; нет, иногда он бывал быстрее молнии. Уж если он что задумал, то и делал. Он отнял у Дэйла дочку, гордость всего Типкина, и заставил его смириться. Свадьба состоялась в октябре, и Джо сразу же увез молодую жену в Кроссроудз. Жителям Типкина оставалось только пожимать плечами,

ГЛАВА ВТОРАЯ

Кроссроудз, Джорджия, Соединенные Штаты Америки. Огромная доска возле железнодорожной станции с надписью:

«Кроссроудз, Джорджия — перекресток всех путей в Соединенных Штатах».

А ниже подпись:

Джордж Кросс-отец.

За пределами Джорджии мало кто слышал об этом городе, хоть он и значится на карте. Там есть большой красивый вокзал, где каждый день останавливается южный экспресс «Ракета», — а это что-нибудь да значит! Кроссроудз — типичный, так сказать, промышленный городок: в нем восемь крупных заводов и множество мелких. В центре высится самое большое здание — суд и окружная тюрьма под одной крышей. Напротив — высокий белый дом, это почтамт. За углом — кинотеатр, где ежедневно, кроме воскресений, показывают первым экраном новые фильмы и для негров отведена высоко наверху вторая галерея. За три квартала от театра, на Оглеторп-стрит, уходя своими крышами высоко в небо, стоят одна против другой две гостиницы. В этой деловой части города все улицы замощены. Асфальт тянется на несколько кварталов в гору, где красуются, напоминая о гордых традициях прошлого, великолепные особняки с большими массивными колоннами и безукоризненно ухоженными участками, скорее напоминающими территорию большого университета, чем частные владения. Здесь ширь и гладь, все утопает в тени, все зелено и все манит и чарует своей недоступной красотой.

Затем бульвар Джефферсона Дэйвиса резко обрывается: асфальта больше нет. Вместо него — пыль, грязь, и красная глина Джорджии, и выбеленные домики небогатых крэкеров, как две капли воды похожие друг на друга, тянутся на полмили до самой границы с лачугами Плезант-гроува. А Плезант-гроув — это уже негритянский город. Здесь дома любых цветов, а некоторые из них давным-давно утратили свой цвет,

Янгблады поселились в Плезант-гроуве. Через десять месяцев после свадьбы у них родилась девочка. Ее назвали Дженни Ли. Кое-кто из негров с лукавой ухмылкой прикинул на пальцах, правильно ли выходят месяцы. Эта была славная, но очень худенькая малышка с огромными блестящими глазами. Джо Янгблад помалкивал, но втайне питал надежду, что вторым ребенком у них будет мальчик, и уж не такой заморыш! Через год его желание исполнилось, да только наполовину: Лори Ли родила мальчика, которого назвали Робертом в память бедного дяди Роба, но и этот малыш был крохотный и хилый, как цыпленок. Сколько намучились с ним родители, пока он окреп!

Как и большинство негров в Плезант-гроуве, Янгблады жили в домике, где была одна комната и кухня. Родители спали в комнате, Дженни Ли и Робби — в кухне: девочка — на большой железной кровати, мальчик — на соломенном тюфяке на полу. Домик был неказистый, но все же получше, чем лачуги в другом негритянском районе — Рокингем-куотерс. Кроме этих двух окраин да еще Монро-террас, где жили богатые негры, цветным гражданам нигде селиться не разрешалось. Но в Плезант-гроуве по крайней мере домики с уборными и водопроводом, а уж в Рокингем-куотерс не у всех и во дворе был нужник.

Девочка была тощенькая и быстро тянулась вверх, а брат ее долго еще оставался щуплым и болезненным коротышкой. Родные прозвали его Лилипутиком. До пяти лет он очень плохо ел, зато потом вдруг начал уплетать все подряд, без разбору. И овсяную кашу, и горох, и кукурузный хлеб, и рис, и фасоль, а уж лепешки с патокой только давай! Наестся, бывало, и обходит всех за столом: пощупайте, мол, какой у меня набитый живот! А старшенькая, Дженни Ли, как была привередливой, такой и осталась.

Джо работал на заводе от зари до зари, домой возвращался поздно вечером, и воспитание детей целиком лежало на Лори. Кроме того, она работала на белых поденно — ходила стряпать и убирать, брала на дом стирку и починку белья. И свою семью тоже надо было обстирать, и дом держать в порядке, и за детьми следить. Ответить на все их вопросы, а они вечно ее о чем-нибудь спрашивали, особенно Робби. «Мама, из чего сделана радуга? Откуда берется дождь? А мир большой? Ну, какой, например? Мама, а почему крэкеры так ненавидят негров?» Иной раз конца не было вопросам, надоедало отвечать, и Лори затягивала шутливо:

Ты не спрашивай меня, Не услышишь и вранья. Лучше принеси муки, Испечем мы пирожки.

Детей это всегда смешило.

Как-то вечером после школы Робби и Дженни Ли сидели в комнате за уроками, а Лори чинила на швейной машинке порванные штанишки Робби. В камине догорал огонь, мягкие зыбкие тени ложились на большую дубовую кровать в углу, на деревянный пол, выскобленный добела, на стол посреди комнаты, на спину Лори Ли и коричневое лицо мальчика. Робби был красивый кудрявый мальчик, довольно рослый для своих семи лет, особенно если вспомнить, каким тщедушным он родился. У него был такой же красивый рисунок рта, как у матери, и такой же, как у нее, большой широкий лоб. Робби оторвал глаза от книги, лежавшей у него на коленях, и молча смотрел, как колеблются тени у мамы на спине.

— Мама, откуда ты все так хорошо знаешь? — Ну, где там все! Далеко мне до этого!

— Нет, ты скажи откуда?

— Ну, во-первых, училась. Ведь для того и школа. А еще больше люди узнают из опыта.

— Что значит — опыт?

— Это значит — жизнь. Помнишь, у нас тут стояла круглая железная печка? Помнишь, как она накалялась, особенно зимой? Когда ты был совсем маленький, ты выскакивал голый из ванночки после купания, жался к печке и обжигал себе спинку. А потом понял, что лучше к ней не подходить. Мы-то с папой говорили тебе: «Отойди!» Но ты не слушался и понял только на собственном опыте. Я думаю, вот так люди и учатся.

— Я прочитаю все книги на свете, — сказал Робби таким серьезным тоном, что Дженни Ли засмеялась. А мальчик продолжал — Ты столько всего знаешь, мама! Расскажи нам еще что-нибудь!

— Я знаю лишь одно — что тебе и Дженни Ли надо учить уроки, не то получите опыт — ремнем!

Дженни и Робби засмеялись.

— Ну, мама, мамочка! — взмолилась Дженни Ли. Лори сделала забавную гримаску.

— Все мама да мама! Вот перестану быть мамой, назову себя Джимми-Джон!

Дети весело хохотали, и мать вместе с ними.

Фирма «Кроссмиллз инкорпорейтед» выжимала все силы из Джо Янгблада, и Джо Янгблад не упускал случая дать отпор в порядке самозащиты. Страшный это был поединок!

Джо шел двадцать второй год, когда он поступил на один из больших скипидарных заводов Кросса; от зари до зари таскал огромные бочки со скипидаром. Работал на совесть, но не терпел никаких замечаний ни от белых, ни от негров. Начальником у него был мистер Пит — препротивный старик, который целый день бездельничал, слонялся по заводскому двору да совал всюду свой нос, приставая к людям с глупыми советами и поучениями. Джо Янгблад его не выносил.

Как-то раз в жаркий июньский день мистер Пит подошел к Джо, работавшему с Джошем Рэйфилдом. Пит был высокий мужчина с большим животом, торчавшим, как у беременной бабы, которая вот-вот родит. Он долго смотрел на двух негров, ворочавших громадные бочки, потом вытер лицо цветным платком, глубоко вздохнул и снова вытер лицо.

— Что это вы, ребята, не поете? — обратился он к ним. — С песней-то дело спорее идет!

Джо и его напарник промолчали, даже не повернулись к нему. Оба были обнажены по пояс, их потные спины лоснились на солнце. Приставив ладонь щитком к глазам, белый поднял толстый нос, поглядел на небо, втянул острый, едкий запах свежего скипидара. Потом стукнул по земле массивной черной палкой.

— Ну, что же вы, ребята, не поете? — повторил он.

Джо метнул многозначительный взгляд на Джоша. Глаза напарника испуганно забегали по сторонам.

Мистер Пит поджал тонкие губы. Его водянистые глаза потемнели,

— Пение здорово помогает, придает работе темп.

Негры молчали. Их потные лица были угрюмы.

— Так бочки не поворачивают. Один из вас должен… — Муха уселась на большом угреватом носу мистера Пита. Пока он отгонял ее, он забыл, что хотел сказать. — Уф, уф!

Бочка была уже на земле, но мистер Пит не отставал. Гремучая змея—и та, кажется, не злей, чем был Джо в эту минуту. Ведь одно и то же слышишь изо дня в день, из месяца в месяц, из года в год! Он уже столько натерпелся от этого старика, что больше сил нет терпеть. Обычно Джо бывал сдержан, но, ох, как обманчива эта сдержанность — с ним лучше не связываться! Его потное лицо исказилось от гнева. Джо повернулся к Джошу и сказал гулким басом:

— Джош Рэйфилд, да ты, брат, бесстыжее, чем голозадая обезьяна. День-деньской болтаешься у всех под ногами, сам ни черта не делаешь, только командуешь да пристаешь с дурацкими советами. Если тебе не нравится моя работа, делай ее сам, черт с тобой!

Джош недоуменно посмотрел на Джо Янгблада: «Я-то здесь при чем?» Ни тот, ни другой даже не улыбнулись. Мистер Пит побагровел, словно хлебнул дрянной кукурузной водки. Он попятился; но все-таки не ушел.

А Джо продолжал:

— Так вот, я не желаю, чтобы какой-то сукин сын стоял у меня над душой, когда я занят делом. Я не раб. Скажи мне ясно, чего ты от меня требуешь, и катись ко всем чертям!

Мистер Пит кашлянул и сердито застучал по земле своей черной палкой.

— Другое дело, если бы ты работал со мной! — не унимался Джо, тыча пальцем в лицо напарника. — Но ты же сам ни черта целый день не делаешь, только суешь всюду свой толстый уродский нос!

Пит Доновэн поперхнулся и судорожно закашлялся. А Джош испуганно таращил глаза на Джо. Он не знал, что ему делать — то ли улыбаться, то ли хмуриться. Вот уж, действительно, влип в историю. И как теперь выпутаться?!

А Джо продолжал невозмутимым тоном:

— Добро бы ты учил чему-нибудь толковому! А то мелешь чепуху целый день! Первый раз вижу такого шута горохового. Сумасшедший черт!

Одутловатая физиономия Пита Доновэна пылала от ярости.

— Слышь, ты, эфиопская рожа, поаккуратнее выражайся!

Джо повернулся к белому. На его гладком черном лице играла зловещая улыбка. Но мистер Пит не понимал значения этой улыбки.

— Ах, здравствуйте, мистер Пит! — сказал Джо. — Я и не заметил, когда вы подошли. Ей-богу, не знал, что вы тут! Как же ты меня не остановил, Джош?

Джош молчал, моргая глазами.

— Смотри, черномазый! — веско проговорил мистер Пит. — Уж больно ты умный стал!

— А в чем дело, мистер Пит?

Огромный живот начальника заколыхался. Он часто и прерывисто дышал.

— Ты меня не спрашивай, в чем дело! Тоже умник нашелся, осел черномазый!

Джо поглядел на толстую физиономию мистера Пита. «Где это он уже слышал такие слова? Дурак, осел черномазый… умник, осел черномазый. Ну-ка, вспомни! Это же не первый раз тебе говорят: дурак, осел черномазый!» Джо задыхался от ярости. «Возьми себя в руки! Не заводи скандала с белыми!»

Мистер Пит невнятно забормотал:

— Вот проучить бы тебя хорошенько! — Он ударил Джо палкой по широкой потной спине и замахнулся снова.

У Джо потемнело в глазах. Не отдавая себе отчета, он схватил белого за руку и вырвал у него палку.

— Бить себя никому не позволю! Запомните это, мистер Пит! Ни за что не дамся, будь то хоть сам президент Кулидж. Лучше отойдите от греха подальше, если хотите со мной ладить!

Мистер Пит пыхтел и сопел, но не отступал, лицо его с каждой секундой все больше багровело.

— Это не я должен ладить с тобой, а ты должен ладить со мной, черная скотина!

Джо смерил белого злобным взглядом.

— Вот так бы взять вас и… — дальше он продолжал уже себе под нос: —…истоптать ногами да окунуть башкой в скипидар! — Он далеко отшвырнул палку мистера Пита. Потом повернулся и снова принялся за работу.

Мистер Пит постоял еще с минуту, желая показать, что он не очень испугался, и зашагал прочь, бормоча ругательства.

Джош Рэйфилд с ужасом посмотрел на Джо Янгблада.

— Что это с тобой сегодня, Джо? Никак ты спятил? С тех пор как я тебя знаю, не слыхал еще, чтобы ты столько всего наговорил!

— Ты, брат, еще многого не слыхал!

— Нельзя так с белыми разговаривать, Джо! Тебе это даром не пройдет.

— Послушай, убирайся-ка прочь! — рассердился Джо.

Около половины четвертого явился из конторы один из белых служащих звать Джо к управляющему,

— Джо, мистер Джефферсон тебя требует. Джош поднял голову.

— Ага!

Джо Янгблад надел свою синюю ситцевую рубаху, которая сразу же прилипла к потной спине, и пошел в контору. Он был до того зол, что у него во рту пересохло. Только бы не назвал его мистер Вилл или кто-нибудь другой черной скотиной. Ну и проклятый выдался день сегодня: если кто-нибудь еще раз обзовет его так, тому несдобровать. Пусть хоть сам мистер Вилл — он и мистера Вилла сотрет в порошок! Джо распахнул дверь кабинета и направился прямо к столу, за которым сидел мистер Вилл Джефферсон.

— Вы за мной посылали, мистер Вилл? — Злой, готовый к отпору, Джо, гордо выпрямившись, стоял перед белым. Но помни о семье, Джо! Придержи язык!

— Да, Джо, посылал. Мне доложили, что ты наскандалил.

Мистер Вилл был маленький, щуплый человечек с черными как смоль волосами и злыми серыми глазами. На лице его словно застыла улыбка, но никто никогда не верил, что эта улыбка искренняя.

Джо и бровью не повел.

Мистер Вилл порылся в бумагах, потом перевел взгляд на высокого негра,

— Мне доложили, что ты учинил скандал, Ну, что произошло, выкладывай!

— Мистер Вилл, скажите, разве я когда у вас скандалил?

— Кажется, нет. До сих пор этого за тобой не водилось.

— Хорошо я работаю?

— Насколько мне известно, да. — Мистер Вилл подался вперед на вращающемся стуле и ударил крохотными кулачками по столу. — Но как бы ты хорошо ни работал, малый, оскорблять начальство мы тебе не позволим.

Джо молчал, хотя весь так и кипел.

— Мистер Пит твой начальник, и ты обязан уважать его. Все. Разговор кончен,

Джо не шевельнулся.

— Желаешь, малый, что-нибудь добавить?

— Нет, сэр, ничего.

Хм, малый! Долго ли они еще будут называть его так? Да у него самого давно уже есть собственный малый повыше ростом, чем этот мозглявый белый недоносок!

— Ладно, Джо, черт с тобой, на этот раз прощаю тебя. Но впредь смотри! Можешь вернуться на работу, а завтра перейдешь на платформу номер три.

На следующее утро Джо явился на платформу номер три и с первого взгляда понял, каково ему тут придется. Платформа была большая, длинная и очень высокая. На ней рядами стояли огромные бочки со скипидаром, их нужно было перетаскивать на склады за двадцать пять, пятьдесят и семьдесят ярдов. Это была самая тяжелая работа на заводе.

Джо стоял и смотрел по сторонам, стараясь унять свой гнев.

К нему подошел какой-то человек.

— Это ты, Джо Янгблад? — спросил он.

— Да, сэр.

Белый осмотрел Джо с ног до головы, как осматривают лошадь. Сам-то он был с ноготок. Только голова большая и уродливая, похожая на арбуз.

— Слушай, малый, прямо тебе говорю, лодырничать у нас нельзя. Работу ты знаешь, стало быть, принимайся за дело!

Джо огляделся вокруг.

— А где мой помощник?

— Помощник? Еще чего? Такой бык, обойдешься и без помощника!

Белый посмотрел на Джо. Джо посмотрел на белого. Тот повернулся и пошел к своей будке.

Джо присел под платформой, глядя на удаляющегося уродца. Теперь он еще острее чувствовал свое одиночество и беспомощность. Нет такой силы, которая помогла бы отомстить белым! У них миллион способов уничтожить тебя, а что ты можешь сделать? Мысли Джо устремились к хорошенькой молодой жене, к детишкам — худенькой девочке с большими карими глазенками и красивому мальчугану. Эх, собраться бы и уехать куда-нибудь с семьей! Хотя люди говорят, что везде одинаково. Не знаешь, кому верить. Джо вдруг почувствовал, что нечем стало дышать, словно ему засунули кляп в рот и вокруг шеи медленно затягивают петлю.

Дети сейчас, наверно, в школе, а Лори во дворе — стирает для белых, руки по локти в пене. Джо вспомнил, что, когда она была беременна во второй раз, ей пришлось работать — гнуться над корытом чуть не до самых родов.

Принимайся, Джо, за дело. Тебе ли тягаться с мистером Чарли? Джо посмотрел на тяжелые пузатые бочки и стащил с себя рубаху. Мощные узлы мускулов заходили под кожей. От неукротимого гнева болела голова, стучало в висках. Однако нельзя же вечно злиться — от этого добра не будет. Пора уж привыкнуть к белым и ко всем их порядкам!

Джо схватил первую бочку и сразу же согнулся под ее тяжестью. О, господи боже! Прежде он говаривал: «Ладно, будет и на моей улице праздник!» Но последнее время начал сильно сомневаться, будет ли когда-нибудь праздник у таких, как он. Думал, сомневался, надеялся, верил, болел душой, трудился в поте лица, ненавидел.

Свежий запах скипидара приятно щекотал ноздри. С бочкой на спине Джо зашагал к складу.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Было около шести часов утра. Лори Ли встала в пять и хлопотала по дому. Джо только что ушел на завод — пакет с завтраком под мышкой, поцелуй Лори Ли на губах, поцелуи детей на гладкой щеке. Как всегда, поворчал на жену и дочку:

— Ох, Поцелуйка! Ох, ох, и вторая — настоящая поцелуйка! — Когда же Робби застенчиво и неловко тоже чмокнул его, Джо воскликнул: — Малыш, да ты уже почти с меня ростом! Ну, пока! До вечера. Если не можете быть хорошими, так будьте хотя бы осторожными! — И он вышел на улицу, в студеную предрассветную мглу.

Поцелуйка, Поцелуйка вторая и Робби Янгблад сидели за столом в кухне с таким серьезным видом, будто есть вчерашнюю кукурузную кашу с говяжьим салом — страсть какое важное дело. Лори запивала кашу горячим кофе. Дети пили чай. Мальчик сидел тихо, смотрел только в тарелку и ел без капризов. У девочки же глаза беспокойно бегали по сторонам: глянет на неаппетитную еду, потом на мать, потом на кучи грязного белья, разбросанного по полу, на Робби, на спящую в углу кошку Скиппи, и снова на кашу, и снова по сторонам. Лори наблюдала за девочкой, хотела было поторопить ее, да передумала.

Она посмотрела на сына особым взглядом, каким невольно всегда смотрела на него.

— Ну, мистер, когда кончите есть, разведите огонь во дворе и натаскайте воды в кадки! А вам, маленькая мисс, — Лори повернулась к Дженни Ли, — поручается вымыть посуду и привести дом в порядок.

Дженни Ли поглядела на мать, скосила глаза на Робби и, уткнувшись в тарелку, пробурчала:

— Я только и делаю, что мою грязную посуду! Девочка ничего не ела. С равнодушным видом ковыряла кашу ложкой и хлопала большими глазами, обрамленными длинными ресницами.

— Что это мамина дочка совсем не ест?

— Не хочется, — пробормотала Дженни Ли. Она глядела на комки вчерашней каши с салом, и ее мутило от одного запаха, даже капельки пота выступили на носу.

— Ну, давай, Поцелуйка вторая, ешь кашу! Будешь от нее большая и сильная. Ребрышки жиром покроются, моя куколка!

Девочка глянула на мать, сердито моргая, как всегда, когда бывала чем-нибудь недовольна.

— Мама, почему мы вечно едим эту противную твердую кашу! И даже без масла!

— Ешь, тебе полезно! Все к ребрам пристанет. Все твои косточки жирком затянутся.

Дженни Ли оттопырила губы на целую милю.

— Небось твоим Ричардсонам каша не полезна! Когда ты у них работала, ты не видела, чтоб они каждый день ели кукурузную кашу. И сала тоже там не ели, и фасоли, и всей этой гадости! А почему мы должны всегда…

Мать резким движением вытерла пот с лица.

— Ладно, мисс, больше я не желаю слушать никаких глупостей. Бери ложку и ешь! Слышишь? Многие бедные ребята рады были бы сегодня съесть тарелку такой каши. Ты должна еще бога благодарить! Девочка сердито сверкнула глазами.

— Никого я не собираюсь благодарить за эту противную кашу, вот что я тебе скажу!

— Замолчи! — крикнула мать. — Мои дети не будут командовать мной, я этого не потерплю. Живо бери ложку, ешь кашу — и больше ни слова!

Моргая ресницами, девочка начала запихивать в рот ненавистную кашу полными ложками, пока щеки не раздулись и каша не поползла по подбородку. Она ела и давилась, вытаращив глаза, и вдруг ее вырвало. Все было перепачкано — и стол, и хорошенькое ситцевое платье, которое она надела в школу. Горючие слезы катились по худеньким щекам, но Дженни Ли продолжала упорно набивать рот кашей.

— Перестань! — закричала мать. — Перестань, слышишь?

А девочка все глотала и глотала комки жирной каши, которые так же быстро вылетали на стол. Она плакала, обливалась рвотой и все-таки набивала рот, не спуская с матери глаз.

— Я сказала тебе — перестань! Сию же секунду перестань!

Дженни Ли бросила наконец ложку и сердито посмотрела на мать.

— Это ты виновата, это ты заставила меня есть! И еще говоришь мне, что я должна благодарить бога!

— Хватит, девочка, хватит, успокойся! — уговаривала ее Лори. Она смочила тряпку и вытерла дочери лицо, особенно тщательно промыла лоб, губы и подбородок, потом перед платья.

— Когда я вырасту, — ворчала Дженни Ли, — у меня в доме не будет кукурузы. Я никогда не стану заставлять своих детей есть такую кашу.

— Молчи! — прикрикнула Лори. — Последний раз тебе приказываю! — Она посмотрела на Робби, потом опять на Дженни Ли. Девочка дерзко, исподлобья следила за ней.

С улицы постучали.

— Интересно, что это за ранняя птица? — проговорил Робби, глядя в угол на кошку.

— Ты что — калека? — спросила мама. — Пойди открой и увидишь. — С тяжелым вздохом она прошла в комнату и выглянула из окна. — Кто там?

— Это я, — раздалось из-за двери.

Робби ввел в кухню Сару Вилсон, высокую костлявую сгорбленную старуху с желтоватым лицом и зелеными, как у кошки, глазами. В руках у нее была чашка.

— Доброе утро, Лори Ли; доброе утро, Старшенькая!

— Доброе утро, Сара.

— Доброе утро, мисс Сара. Гостья оглядела Дженни Ли.

— Что с тобой детка, что ты такая кислая сегодня?

Дженни Ли посмотрела на старуху, потом на мать и мрачно опустила глаза.

— Мне и самой нездоровится сегодня. Плохо спала. — Сара потерла бедро. — Ох, этот ревматизм! Доконает он меня!

— Да полно вам! — сказала мама.

— Право слово, Лори, сегодня я проснулась и даже рукой не могла пошевельнуть.

— Я вам верю, — сочувственно сказала мама, стараясь угадать, что понадобилось старухе на этот раз.

Сара уселась и оглядела кучу белья на полу.

— Пожалуй, Лори, я не буду сегодня стирать, нездоровится мне. Да и дождик вот-вот пойдет.

Лори Ли встала и подошла к белью.

— Надо приниматься поскорее за стирку, чтобы успеть до дождя. А то зарядит на целую неделю. — Она снова присела и беспокойно поглядела на старуху.

— Это самая что ни на есть погода для воспаления легких! — заговорила мисс Сара. — Если уж зима, так была бы зима! А тут не поймешь — то жарко, то холодно. — Она насупилась. — Впрочем, это дело божье. Человек тут ничего не в силах сделать. А женщина и подавно.

Наконец Лори Ли решительно поднялась.

— Извините, Сара. Мне надо браться за стирку. Не обращайте на меня внимания, сидите, сколько хотите. Можете взять в шкафу что вам надо, если только у меня это есть.

— Милочка, мне бы чашку сахару. Одну только чашечку. Я в субботу отдам. Не знаю почему, но если с утра не выпью кофе, ни за что не могу взяться.

Лори дала старухе чашку сахару, и та скоро ушла. После ее ухода Робби сказал:

— Да, такая женщина без мыла в душу влезет и выклянчит все, что ей надо.

Мать засмеялась.

— Ладно, не рассуждай, молодой человек. Ступай-ка во двор и затопи, а до мисс Сары тебе нет дела. — Она шлепнула его по заду, не по годам широкому и крепкому.

Дженни Ли, надув губы, мыла посуду. Лори присела на несколько минут просмотреть «Морнинг телеграм».

— Ну, так, — сказала она, откладывая газету, — пора начинать, не то дождь нагрянет. — Не раз в понедельник утром при мысли, что ее ждет долгий, тяжелый, томительный день, Лори чувствовала усталость, еще и не начав работу. Так было и сегодня. Она плохо спала ночью — мучили схватки в животе, ноющая боль в пояснице. Самые неприятные дни месяца. Но что проку так сидеть — белье само не выстирается! Чудес не бывает!

Когда Лори вышла во двор, под большим черным котлом уже пылал огонь, хворост трещал, и искры от него разлетались, как светляки. Лори задумчиво смотрела на пламя, озарявшее полутемный двор. Из-под дома выскользнула темно-серая ящерица и полезла на дерево. Лори взглянула на серое небо в зловещих тучах. От утренней сырости ныли руки и ноги. Вдыхая влажный воздух, Лори замочила в корыте белье и посыпала его стиральным порошком. Был понедельник, и из всех дворов Плезант-гроува поднимался дым, будто все негры жгли жертвенный огонь в честь всевышнего.

— Дети, не забудьте положить картон в ботинки. Может, пойдет дождь, когда будете возвращаться из школы.

— Хорошо, мама.

— Опять надо отдавать вашу обувь в починку.

Господи боже, не одно, так другое!

На прощание Лори, прежде чем поцеловать детей, повертела их перед собой, поправила одежду, осмотрела шею и уши.

— Ты сегодня причесывался, Робби?

— А как же!

— Где, в кухне? Ну-ка, покажи гребенку! Наконец дети ушли. Впереди был тягостный день,

как долгая пустынная дорога. Почему-то Лори чувствовала себя подавленной. Перестала тереть белье, рассеянно разглядывала свои руки. Да, теперь они совсем не те, что прежде! Когда-то пальцы были длинные, тоненькие на концах и люди говорили, что бог наградил ее талантом, что ей суждено стать музыкантшей. Профессор Ларкинс считал ее самой лучшей своей ученицей. Бывало, мама Большая сидит возле нее в своей качалке довольная-предовольная, наконец вытрет старческие глаза и скажет: «Играй, мой сахарок, моя миленькая, играй, чтобы и белые и черные косточки прыгали!» А что за руки у нее сейчас — узловатые, мозолистые, грубые, потерявшие форму; суставы безобразно торчат. Ко всему эти руки привыкли — и к стиральной доске, и к щетке, и к утюгу, и к иголке. Так и проработаешь на белых до самой смерти! Теперь уж, пожалуй, все ноты перезабыла!

Проворно работая, Лори и не заметила, как первая партия белья была выстирана. Болели суставы, тело покрылось испариной, утренняя сырость пронизывала до костей. Соленый пот капал со лба, обжигал узкие глаза, попадал в рот, и снова, как всегда, таяли в утреннем тумане мечты об иной жизни, о том, чтобы добиться чего-нибудь, стать пианисткой или учительницей. Даже мечта об отъезде из Джорджии — и та никогда не сбудется. Лори Ли вспомнила отца, его слова: «Я не хочу, чтобы мои дети были рабочим скотом у белых!» — и усмехнулась. Что у них с Джо впереди? Работа, работа и работа.

— Ау, Лори Ли, как себя чувствуешь?

Лори разогнула спину, утерла лицо подолом. Из-за изгороди выглядывала Джесси Мэй Брансон.

— Неплохо, Джесси. Что толку жаловаться? А ты как?

— Да не очень-то, милочка, хвастать нечем. Сил маловато. Видела я, что старуха чуть свет сегодня стучала к тебе. Я как раз выходила на крыльцо за газетой. Бежит с утра пораньше. Самая надоедливая баба во всем округе Кросс, честное слово!

— Ну, она всегда отдает, что бы ни взяла. Джесси Мэй повернула разговор по-другому:

— Что-то не видать, чтоб у нее топилось. Ну и баба! В понедельник замачивает белье, во вторник стирает, в среду кипятит, в четверг полощет, в пятницу вешает, в субботу снимает. А в воскресенье небось гладит, потому что в церкви я ее что-то не вижу.

Обе рассмеялись.

— Господи, до чего же злой язык у тебя, Джесси! Стыдись!

Соседка протянула через изгородь пустую чашку.

— Лори, ты не дашь ли мне чашку крупы? В субботу отдам.

Лори снова принялась за стирку, а Джесси Мэй пошла к себе заниматься тем же. Простирав белье второй раз, Лори положила его кипятить. Не успела она бросить в котел последнюю вещь, как на лицо ей упала капля. Лори повернула руку ладонью вверх. Долго ждать не пришлось — дождь. Внезапно поднялся сильный ветер, пламя под котлом заметалось, в небе угрожающе громыхнуло. Лори заторопилась. Хоть бы с первой партией разделаться и повесить в кухне, тогда бы все-таки день не пропал. Казалось, ветер нарочно согнал весь дождь к домику Лори. С соседнего двора доносился пронзительный голос Джесси Мэй. Пламя погасло — листья, мусор и клубы пыли засыпали все.

Лори Ли вошла в дом, присела к столу и невидящими глазами уставилась в газету. Кошка Скиппи выпрыгнула из-за плиты, потянулась и начала тереться о ноги хозяйки. Лори погладила мягкую черную шерстку и задумалась о детях. Робби растет не по дням, а по часам. Он нашел Скиппи на улице и принес ее домой, а как раз за несколько дней до этого к Дженни Ли в кровать прыгнула крыса и укусила ее. Лори Ли, когда оставалась одна, всегда думала о детях.

В прошлую субботу она ходила с ними за покупками на всю неделю и встретила у входа в Большую бакалею старшего дьякона баптистской церкви Плезант-гроува — мистера Дженкинса.

— Здравствуйте, Лори Ли, — сказал он, — чудесные у вас ребятишки, право слово! Девочка как персик, и мальчик, благослови его бог, похож на вас — точная копия. Вы с ним как две капли воды.

Лори улыбнулась со сдержанной гордостью.

— Спасибо вам, мистер Дженкинс. Вы и вправду считаете, что ребята у меня неплохие?

— Конечно! Такой присмотр за ними! Всем известно, что Лори Ли Янгблад без дела никогда не сидит! — Он повернулся к мальчику, косолапо стоявшему с самодельной тележкой. — Ну и вырос же ты, Лилипутик! Давно ли под стол пешком ходил, я помню! Не хотел расти — и баста! Сколько тебе уже, а?

— Восьмой, — пробормотал Робби, глядя себе под ноги. Лори знала, что ему очень хотелось бы ответить: «Десятый».

— Сколько, сколько? Боже милостивый, я не спрашиваю тебя, парень, какой номер галош ты носишь, я спрашиваю, сколько тебе лет!

Все засмеялись. Высокий худой дьякон даже прослезился от смеха.

— Ну, до свидания, Лори Ли. В церкви увидимся. Привет дьякону Янгбладу. — Он порылся у себя в карманах и дал детям по пятаку.

Кого бы она ни встречала, все хвалили ее детей, даже некоторые белые. Но растить их было нелегко!

Кошка опять потерлась о ноги хозяйки пушистой шкуркой и убежала. Лори Ли улыбнулась.

А дождь-то все сильнее и сильнее. Она глянула на потолок: там уже образовались желтые круги и начали просачиваться капли — сейчас потечет сверху. Лори поспешила подставить кастрюли и тазы, пока еще не начался потоп. Потом присела было к кухонному столу, но сразу же вскочила и пошла в комнату, где стояла швейная машина.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Разгоряченный и усталый, Джо Янгблад на миг выпрямился во весь свой гигантский рост. Солнце скрылось за большой темной тучей, и в воздухе повеяло зимним холодком. Дрожь пробежала по потной обнаженной спине Джо. Пожалуй, лучше надеть рубашку.

Джо работал уже довольно продолжительное время на платформе номер три — один, без помощника. Надсмотрщик мистер Джон был не таков, как мистер Пит. Он заставлял трудиться до седьмого пота, но сам не стоял у тебя над душой. Джо валился с ног от усталости, но продолжал таскать бочки, несмотря ни на что, калечил себя и все же держался за эту работу. У него семья, он обязан думать о семье! Ему нельзя заводить скандалы с белыми и рисковать заработком. Мест, где берут на работу негров, стало теперь меньше, чем волос у лысого.

Застегивая рубашку, Джо услышал торопливые шаги. Он обернулся и увидел мистера Пита. У Джо даже дух захватило. Пронеси господи!

Мистер Пит шел прямо к нему,

— Здорово, Джо.

— Мое почтение, мистер Пит.

— Ну, как тебе работается здесь?

— Да вроде ничего.

— А знаешь, с сегодняшнего дня я назначен начальником третьей платформы. Теперь все рабочие здесь подчиняются мне, и ты, значит, тоже.

Джо только глянул на него остекленевшим взглядом. Ни один мускул не дрогнул на его лице.

— Ну, что ты по этому поводу скажешь?

— По поводу чего, мистер Пит?

— Да вот, что я тебе сейчас сказал.

— А мне-то что? Меня же это не касается! Мистер Пит постоял с минуту, глядя на Джо и постукивая по земле своей палкой.

— Ну вот, значит, ты знаешь, что я теперь здесь начальник. Будешь от меня получать распоряжения и выполняй все без фокусов! — Он еще раз строго глянул на Джо, почесал длинный нос, повернулся и зашагал прочь.

В этот вечер Джо пошел к мистеру Виллу просить о переводе на другую платформу или на другую работу. Мистер Вилл отказал: надо уметь работать с кем прикажут.

— Кто здесь командует, малый, ты или я? Пора тебе знать, как надо вести себя с белыми людьми!

Джо брел домой усталый и злой, проклиная все и всех. Солнце давно уже зашло, и городок окутывала мгла, но было жарко, как днем. Ни малейшего ветерка. Почему это белые никак не оставят его в покое? Он ведь никого не задевает! Какого же черта они к нему пристают? «Я тружусь изо всех сил и ни в какие их дела не вмешиваюсь…» Прежде, бывало, Джо ходил грудь колесом, гордо подняв голову, а теперь едва бредет, как заморенный старик… «А много ля я прожил! Да ведь я совсем молодой!» Богатырские плечи Джо опущены, точно он всегда тащит на себе бочку со скипидаром. «Да я ведь еще молодой, и жена у меня молодая, и ребятишки маленькие. Вот соберусь в один прекрасный день и укачу отсюда!..» Но кто может поручиться, что в Нью-Йорке, или Чикаго, или Детройте окажется лучше? Не будет же он с семьей бродить по стране, как бродят звери по лесу! Джорджия не только родина белых, это и его родина!

Мистер Пит приходил каждый день, вертелся возле Джо, по своей привычке совал всюду нос, без конца советовал и поучал, но Джо ни разу не выказал недовольства. Он продолжал работать, как прежде. Болтайте, пожалуйста, мистер Пит, пока не заболит язык! Болтайте, пока язык не распухнет, мистер Чарли!

Как-то мистер Пит явился после обеда. Джо стаскивал в эту минуту рубаху, собираясь приступить к работе. Он поднялся на платформу. Белый последовал за ним. Джо остановился в выжидательной позе.

Начальник хмыкнул.

— Что это ты, Джо, такой мрачный? Никогда ничего не споешь и вообще…

Джо не знал, отвечать ему или нет.

— Почему ты никогда не улыбнешься? Никогда не покажешь свои красивые белые зубы?

— А чему мне улыбаться-то?

Джо поднял бочку. Он не хотел связываться с начальником — бог свидетель!

Мистер Пит шел за ним по пятам.

— Непонятный ты человек! Не поешь, не смеешься, даже не улыбаешься. Может, ты чем недоволен, а, скажи?

Джо тем временем поднял на плечо другую бочку и чуть не задел мистера Пита. А тот все не унимался:

— Черномазый, а как важничаешь!

Джо, будто нечаянно, сбросил бочку и отскочил, воскликнув:

— Извините!

Старик, как курица, испуганно метнулся в сторону. Бочка слегка задела его по ноге, и он заковылял прочь.

«Жаль, что не огрел тебя по голове!» — подумал Джо, облизывая губы. А вслух произнес:

— Не надо ли вам помочь, мистер Пит? Тот громко выругался и пошел дальше.

После его ухода Джо стало страшно. Он посмотрел на высокие заводские корпуса и длинные ряды низких, приземистых строений, на огромные красные трубы, дымящие в небо. Все они сбились в кучу и словно насмешливо подмигивали ему.

Поздно вечером, после работы, Джо шел через заводской двор. Дорогой он думал о мистере Пите и о белых вообще. Лучше уж не связываться с ними! Надо научиться ладить с белыми. После стольких лет пора бы, кажется, привыкнуть! Черт побери, он бы хотел наоборот — не привыкать, а бороться, но день за днем и год за годом они вырывали у него жало.

По всему двору легли черные тени. Джо до того устал, что у него ныли все мышцы. Хорошо бы уйти с этого проклятого завода и больше никогда сюда не возвращаться, не видеть никогда ни этих труб, ни платформ, ни скипидарных бочек. Но куда деться, к чему приложить силы? Тут он вспомнил о Лори Ли, о дочке и маленьком сыне, а также о том, как трудно цветному человеку найти себе работу.

Уже в полной темноте Джо свернул за угол возле старого, заброшенного сарая. Здесь-то и напала на него банда белых. Они втащили его в грязный сарай, хоть это им не сразу удалось, и били до тех пор, пока он не потерял сознание. «Мы тебя выучим, черная скотина, как вести себя с белыми людьми! Следующий раз, как увидишь белого, скорее снимай шапку, кланяйся да во весь рот улыбайся, черная обезьяна!»

Когда Джо очнулся, он чувствовал себя так, точно его истоптали слоны. И он был сейчас бедней церковной мыши — они очистили его карманы до последнего пенни. Джо не пошел домой и к управляющему на этот раз тоже не пошел. Он отправился прямо к мистеру Кроссу-сыну. Это был самый главный человек после старика, единственный наследник «Кросс миллз инкорпорейтед». Джо рассказал ему, что случилось.

Мистер Кросс-сын оглядел Джо с головы до ног своими холодными голубыми — точь-в-точь как у отца — глазами. И не посмеялся над ним. Может ли Джо назвать имена напавших на него людей? Джо ответил, что нет, было темно хоть глаз выколи, но мистер Пит, вероятно, знает, ведь это он небось подослал их! На это мистер Кросс возразил, что «вероятно» отнюдь не значит «наверное». Нужны точные факты. Затем самый важный и самый красивый человек в Кроссроудзе откинулся назад в своем вращающемся кресле и, милостиво улыбнувшись, сказал:

— Я дам этому делу ход. Если найду виновников, я их накажу. Можешь не беспокоиться, Джо. А пока, малый, забудь всю эту историю.

Джо Янгблад ответил:

— Хорошо, сэр. Благодарю вас, сэр» На том дело и кончилось.

ГЛАВА ПЯТАЯ

Был один из тех дивных дней в году, когда зима тихо, спокойно, даже незаметно переходит в лето… хотя, пожалуй, не так уж тихо, спокойно и незаметно. Выглянуло почти забытое солнышко, деревья оделись редкими зелеными листиками; целые эскадрильи птиц пролетают на север; множество ребятишек бегают босиком (а кое-кто из них и вообще никогда не носил ботинок!); разные пичуги, чьих голосов Робби не слышал всю зиму, теперь чирикают и звенят на все лады; злющий мартовский ветер, укрощенный чуть ли не за ночь, насвистывает о весне — он хоть еще холодит немного спину, но зато солнечные лучи уже припекают лицо, шею и плечи. Робби мечтательно бредет по улице — куртка расстегнута, башмаки не завязаны, из штанов торчит рубашка. Старшая сестра ушла в школу без него, потому что он одевался сегодня гораздо дольше, чем всегда.

Поздно проснулся и все никак не мог вылезти из-под одеяла, сколько его ни тормошила мама. Двадцать минут просидел в уборной, потом добрых полчаса плескался возле умывальника. «Скорей, Робби! Пошевеливайся! Опоздаешь в школу, слышишь? Ковыряешься все утро, будто сегодня праздник. Шнуруй башмаки, зачем же ты их развязываешь? Что с тобой? Пойдешь без завтрака, имей в виду!» По правде сказать, мама всегда понимала его, а вот сегодня что-то нет. Да он и сам себя не понимает.

Папа — мужчина, он тоже когда-то был мальчиком. Он-то, пожалуй, поймет.

И мисс Джозефин не понимает, хоть она самая добрая и самая красивая учительница во всей Джорджии. Когда он и четверо или пятеро других ребят ввалились в класс после звонка, она прервала урок и произнесла целую речь насчет того, как нехорошо опаздывать в школу, из-за этого дети плохо успевают, да и вообще это дурная негритянская привычка, сильно мешающая в жизни. Но она никого не наказала и не задержала после занятий; значит, в конце концов не такая уж она глупая!

На перемене ребята выбежали во двор, прыгали, вопили и неистовствовали, точно дикая, неукротимая орава, век просидевшая в тюрьме и вдруг оказавшаяся на воле. Неподалеку загорелся домик, крытый щепой, но пожарные прибыли слишком поздно; учителя сбились с ног, отгоняя ребят, которые с хохотом вертелись возле пылающего дома и пожарных машин и орали до хрипоты.

Робби прошел через двор в уборную и увидел двух своих лучших друзей — Жирного Гаса Маккея и Бенджамена Реглина. Они устроили там состязание.

— Пари, что я сумею дальше, чем ты!

— На что спорим?

— На что хочешь — на миллион триллионов. А вот и мой друг Робби Янгблад собственной персоной!

В уборной было полно школьников. Это был просто деревянный сарай с длинным стульчаком. Все места были заняты. Жирный Гас, крупный, толстый, широкоплечий мальчишка — обычно про таких говорят «поперек себя шире», — любил задаваться и корчить из себя важную персону. Когда он улыбался, было видно, что у него не хватает одного верхнего зуба, чем не могли похвастать другие ребята.

— Пусть только этот парень сойдет, и я вам докажу! — хвастался Гас— Я чемпион нашей школы. У меня больше воды, чем у всех вас, пари на что угодно!

Бен Реглин не сдавался:

— Ничего подобного! Не больше, чем у меня! Хочешь поспорим, что попаду в любую минуту с такого же расстояния?

Бен был худенький паренек с медной кожей и большими, как у девочки, глазами. Брат хорошенькой Айды Мэй и закадычный друг Робби.

Жирный Гас смотрел на тощего мальчугана, занимавшего место в дальнем конце уборной. Тот морщился, тужился чуть не до слез.

— Ох, и мучается же парень! И если он не поспешит, я все равно начну. Не моя вина, если и обмочу его. Ну, что задумался? — накинулся Гас на испуганного мальчика. — Небось ты не в Плезант-гроувской баптистской церкви! Перепутал адрес, а, малый?

Бен и Робби корчились от хохота. А Гас, как всегда, состроил серьезную мину. Он пригляделся к мальчишке и сказал:

— Незнакомый парень, новенький. Видно, из деревни. Только что приехал в город. Ты из каких мест, солнышко?

— Из Дуб… из Дублина, Джорджия.

— Дублин, Джорджия… А далеко ли от Дублина? Пари, что ты из Катись-Вон!

Мальчуган испуганно и недоумевающе смотрел на Гаса.

— Катись из города и вон из штата! — пояснил Гас.

Ребята хохотали, как сумасшедшие.

— Если он не поторопится и не сойдет, я обмочу его с головы до ног!

Робби перестал смеяться — уж очень противный запах в уборной. Так и лезет в нос.

— Не надо, Гас, ты в самом деле не вздумай! — Робби никогда не знал, шутит ли Гас или говорит серьезно.

— Ну так пусть пошевеливается! Со мной шутки плохи! — и Гас начал расстегивать штаны.

Мальчуган вытаращил глаза.

— Я сейчас, сию минуточку! — Он соскочил, едва не провалившись в отверстие, и выбежал из уборной, позабыв привести себя в порядок.

— Ну, давай! — скомандовал Гас Бену. — Ты первый. Начинай!

Робби стоял и смотрел, чувствуя, что ему становится дурно от запаха. Он старался не дышать, сколько мог, делал поспешный вдох и снова крепко сжимал рот.

Бен повернулся к Робби.

— А ты чего? Ну-ка, попробуй.

— Не хочу, — буркнул Робби, едва шевеля губами, боясь вдохнуть отвратительную вонь.

— Чего там не хочу! Ты что — боишься проиграть?

— Вовсе нет! Просто не хочу мочить сиденья. Люди же на них садятся!

Гас посмотрел на него пренебрежительно и удивленно.

— Черт! Кто это садится? Ты что — спятил? Это же орлятник!

— Не хочется мне в эту игру играть! Да мне и не нужно. — Робби стукнул ногой о землю. — Нельзя же по заказу!

Тогда и Бен сказал:

— Я тоже не хочу.

Гас отступил к стене и попал, почти не замочив стульчак, — действительно чемпион!

— Эх вы, дурачье, смотреть на вас тошно! Какие- то ломаки! Зачем только я вожусь с вами!

Он подошел к Бену и Робби.

— Идемте отсюда. Воняет черт знает как. — Он зажал пальцами нос. — Одно скажу вам, ребята: кто приходит сюда каждый день, тот никогда не простужается. И у того всю жизнь голова будет ясная.

Бен и Робби рассмеялись, но не двинулись с места.

Гас скорчил серьезную мину.

— Говорят, у белых в школе в уборной водопровод и красивые белые сиденья для их белых задниц. Шикарно!

— Ты думаешь, это правда? — спросил Бен.

— Черт, конечно. А ты что, не веришь? Белым все. А черномазым шиш!

Робби поморщился. До чего противно здесь пахнет! Лицо его покраснело, кулаки сжались.

— А тебе? — спросил он.

— А мне что? — Гас изобразил удивление. — Я же не черномазый. Я китаец. Разве ты этого не знал, парень? Я вон откуда прикатил. Вот погоди, вырою себе туннель и укачу обратно.

— Мама не позволяет говорить «черномазый», — с горячностью воскликнул Робби. — Чего же ты можешь требовать от белых, если сам так обзываешь негров?

— Он прав, — подумав, сказал Бен. — Цветной человек должен соображать, что черномазый — это ругательство.

Гас перевел глаза с Робби на Бена и потом снова на Робби без обычной спеси, даже с оттенком уважения. Упрек товарищей заставил его призадуматься — впрочем, не более чем на миг.

— Мама то да мама се, заладил: мама да мама! — презрительно сказал он, повернувшись лицом к Робби и стараясь пронзить товарища надменным взглядом. Робби так же в упор посмотрел на него.

Бен глянул на них и замурлыкал:

Не будет дождя, не будет дождя, Уж больше не будет дождя. При этакой суши не вымыть мне уши, Коль больше не будет дождя.

Гас покосился на Бена.

— Неправильно поешь, парень. Надо так, — он приложил ладони трубкой ко рту и, вихляя широким задом, запел:

Не будет дождя, не будет дождя, Уж больше не будет дождя. Что ж мне белым сказать, Как их к черту послать, Коль больше не будет дождя?

Все трое — и даже Робби, хотя его тошнило от скверного запаха, — принялись смеяться. Робби хохотал во все горло над ужимками Гаса. Но тот вдруг остановился и высокомерно посмотрел на товарищей.

Тем временем кто-то из старших ребят забрался на перегородку, заглянул в отделение для девочек и начал дразнить их. Внезапно мальчишка спрыгнул и завопил: «Мисс Остин! Мисс Остин!» Это была учительница, слывшая самой суровой и придирчивой из всех педагогов негритянской школы.

Ребята встретили это сообщение дружным смехом, визгом и воплями, а Биф Робертс закричал:

— Ничего, будьте спокойны! Сюда она не придет!

Но все сразу притихли, когда учительница стремительно шагнула через порог и принялась колотить ребят длинной тонкой тростью. Добравшись до Бифа, она исхлестала его — досталось и рукам, и ногам, и спине. Уборная мигом опустела. Мальчики бежали по двору, смеясь и крича пуще прежнего.

И вот Робби сидит в классе — локти на парте — и слушает мисс Джозефин, исподтишка поглядывая на сестру Бена Реглина, пухлую хорошенькую девочку, его однолетку, с кожей, как темный мед, с длинными черными косами. Ишь пялит глазищи, небось заметила, что он на нее смотрит! Интересно, сколько сейчас времени, скоро ли конец урока? Вообще-то Робби любит школу больше, чем другие ребята, например Жирный Гас, который вечно отлынивает от занятий и чаще не бывает в классе, чем бывает. А Робби не таков. Когда Дженни Ли впервые пошла в школу, он плакал, чтобы она взяла его с собой.

Позже, став учеником, Робби любил играть с ребятами, но среди них были такие, которые все время лезли драться, а ему этого не хотелось. Не раз приходил он домой в слезах, и мама очень расстраивалась, что сын не дает драчунам сдачи.

— Нечего бежать с ревом к матери! — говорила она. — Так бы, кажется, сама тебя отколотила, чтобы наревелся раз и навсегда. Умей за себя постоять! Я не могу ходить за тобой повсюду. И папа тоже.

Робби понимал, что мама желает ему добра, ему самому было очень стыдно: надо драться, а он плачет. Однако он снова и снова прибегал домой в слезах. И каждый раз давал себе слово, что больше это не повторится.

Но стоило кому-либо напасть на него в школе, как тут же появлялась Дженни Ли. Она бесстрашно бросалась в самую свалку, размахивая худенькими руками, как мельница крыльями. Даже если это были большие ребята. И нередко ее смелость и яростная готовность сразиться с мальчишкой старше себя заставляли огорошенного драчуна с позором отступить. Школьники говорили: «Эта Дженни Ли Янгблад не простая штучка! С ней лучше не связываться!» Другие добавляли: «А уж Робби какой трус! Сестру выставляет за себя драться!»

Однажды какой-то юнец напал на Робби возле его дома, и мама услыхала крики. Увидев, что мальчишка колотит ее сына, а тот не дает ему никакого отпора, она выбежала на улицу и закричала во весь голос: «Робби, бей его, бей, он же не больше тебя! Бей его, Робби, слышишь, бей! Не реви, а дерись! Робби никогда прежде не видел маму такой возбужденной и злой. Ему мучительно хотелось дать сдачи, он поднял руку и неловко задел плечо обидчика. А тот размахнулся изо всех сил и стал лупить Робби по лицу, по зубам, по животу. Робби отступил в кусты, окружавшие дом живой изгородью, исцарапав босые ноги. «Что ты на меня уставился? — закричала мама. — Бей его, бей как следует!»

Мальчишка изловчился и снова хватил Робби по зубам; на этот раз Робби почувствовал соленый вкус крови. Он хотел было заплакать, но удержался. Потом посмотрел на мать, встретил ее взгляд, и его охватил воинственный гнев. Слезы хлынули из глаз, но он бросился вперед и стукнул противника кулаком в челюсть — да так, что тот взвился от боли, затем ударил его в мягкий, как подушка, живот и, весь обливаясь потом, начал колотить изо всех сил. Мальчишка вырвался от него и бросился бежать.

— Теперь понял, что я тебе говорила? — спросила мама. — Запомни одно: никому не давай спуску, тогда каждый подумает, прежде чем напасть на тебя! — И добавила — Только сам не будь задирой, никогда не заводи драку первый. Но и но трусь! Слышишь? Иначе ты никогда не станешь человеком. И я и твой отец всегда умели дать отпор!

Мысли Робби прервал голос Гаса Маккея, Гас просил у мисс Джозефин разрешения пересесть к Роберту Янгбладу — он забыл дома хрестоматию. Робби хотел сказать учительнице: «Пожалуйста, не разрешайте!» Ему не жалко было учебника, а просто он знал, что Гас не даст ему слушать. И без того трудно сидеть на уроке, когда солнце врывается в окна вместе с теплым мартовским ветерком, и так хотелось бы сейчас на воздух! Но мисс Джозефин сказала:

— Ладно, Гас, только веди себя хорошо. Мы рады, что ты хоть раз заинтересовался книгой, не правда ли, Роберт?

И Роберт ворчливо согласился. Усевшись рядом, Гас заглянул в книжку и сказал, скривив губы, как ковбои в кино:

— Ох, парень, и паршивец же ты! Скажи, у всех паршивцев такие морды, как у тебя?

Робби притворился, будто не слышит. Он уже давно привык к этим поговорочкам Гаса. А сейчас подумал: «Если я паршивец, кто ж тогда ты?»

— Одно я знаю точно, — продолжал шептать Гас, — ты не умрешь собственной смертью, а сдохнешь, как собака. Врешь всём, что тебе девять лет. Не может быть, чтобы в девять лет парень был таким дылдой и таким паршивцем! — А Робби все не отвечал. С невиннейшим видом глядя на учительницу, Гас сунул руку под парту и ущипнул Робби.

Робби даже подскочил и ответил Гасу коротким ударом в бок.

— Если ты не перестанешь мешать, — прошипел он, — я скажу мисс Джозефин, чтоб она пересадила тебя назад на твое место.

Занятый этой стычкой, Робби не расслышал, что мисс Джозефин вызывает его к доске. А учительница, видя внимательные глаза Гаса, устремленные на нее с таким ангельски-безгрешным видом, объявила:

— Роберт Янгблад, останешься в классе после уроков!

Робби вытер все классные доски, вытряхнул мел из тряпок, натаскал угля, подмел класс. И все время старался представить себе, что сейчас делает Гас, хитрый дьявол. Наверно, играет где-нибудь в мяч и смеется над ним!

Кроме того, мисс Джозефин заставила его написать двадцать пять раз на доске: «Я буду внимательным в классе». И каждый раз надо было все стирать и писать сначала.

Шагая домой по пыльной улице, он дивился, как все вдруг зазеленело, ожило, переменилось; даже воздух и тот казался новым, но вместе с тем будил какие-то воспоминания. Уже появились первые бабочки и пчелки, шмели и зеленые мухи с большими противными головами, осы, кузнечики и блестящие черные жуки. Весной Робби начинал считать дни до летних каникул, считать минуты до звонка; он едва мог дождаться перемены и почти засыпал на последнем уроке, но снова веселел, как только кончались занятия. Робби сам не понимал, что с ним творится, — ведь он так любил школу!

Робби прошел по переулку, потом по Джонсон-плейс, который граничил с Белым городом, миновал поле и остановился под крутой насыпью, глядя вверх, туда, где застыли блестящие рельсы железной дороги. «Интересно, прошел ли уже курьерский «Мэри Джейн»? Хорошо если бы еще не проходил!» Робби очень любил смотреть вдаль, откуда доносилось пронзительное «Уу-иии», и наблюдать, как появляется с юга сверкающее на солнце громадное черное чудовище. «Уу-иии!» Боже милосердный! Робби любил это мгновение, когда поезд ураганом проносился мимо, ему нравилось махать рукой счастливцам пассажирам, особенно белому машинисту, который с улыбкой махал ему в ответ. «Вырасту — непременно стану машинистом!» — думал он. Ничего, что негров-машинистов не бывает, все равно он станет машинистом! Даже мама подтвердила это однажды, когда он начал донимать ее вопросами. Щурясь от солнца, Робби глядел на полотно: он забыл обо всем на свете, кроме этого скорого поезда. Это даже не скорый, а сверхскорый, если он не останавливается в таком важном, огромном городе, как Кроссроудз в Джорджии! Просвистит и промчится мимо, только его и видели! Через насыпь шла тропинка по другую сторону полотна. Робби начал рассеянно карабкаться по ней.

— Эй, черное, отродье, куда лезешь? — услышал он чей-то голос, правда смутно, потому что в голове был лишь этот дивный поезд и это «Уу-иии!»—Ты что, оглох, черномазый? Тебе говорю! — Камень, с легким свистом разрезав воздух, пролетел над головой Робби.

Робби оглянулся. Внизу стоял, злобно ухмыляясь» белый мальчишка не выше его ростом, с рыжими волосами, босой. Робби не отвечал. Мальчишка поднял другой камень. Тогда Робби сказал:

— Оставь меня в покое! Тебя же никто не трогает.

Взгляд белого мальчика был полон презрения.

— Ах, значит у тебя все-таки есть язык! — сказал он так самоуверенно, будто ему было целых тринадцать лет. Он двинулся к Робби с камнем в руке. — Ну-ка, поворачивай черный зад и беги в свой Черный город!

Робби и хотелось убежать и не хотелось. Вот были бы здесь мама и папа, или Гас, или даже Бен Реглин! Не для помощи, нет, а пусть бы только находились поблизости. Уже это одно помогло бы ему, если бы началась драка. Он оглядел с головы до ног белого мальчишку, подходившего к нему с камнем. «Мы же с ним одного роста, и силы у нас, наверно, одинаковые. Если я побегу, он трахнет меня камнем по голове. Ни за что не побегу!» — подумал он, а вслух сказал:

— Послушай, я же тебя не трогаю. Лучше оставь меня в покое! — и он показал мальчишке кулак. Тут он вспомнил, как однажды в грозу он стоял у окна и при вспышках молнии отскакивал от него, а мама тогда сказала ему: «Если молния должна в тебя ударить, она обязательно ударит. И никуда ты от нее не спрячешься. Вообще никогда не прячься. Надо быть смелым и смотреть жизни в лицо!» Робби стиснул зубы и заставил себя стоять у окна.

Рыжий мальчишка подошел почти вплотную.

— Разве ты не знаешь, что черномазым запрещается ходить по ту сторону полотна? — Белые домики Белого города были отчетливо видны за насыпью. На зеленой лужайке белые ребята играли в бейсбол.

На носу Робби выступили бусинки пота, губы задрожали.

— А ты брось свой камень и тогда попробуй назвать меня черномазым!

Мальчишка хмыкнул, отшвырнул камень, плюнул на штаны Робби и завопил:

— Черномазый, черномазый, черномазый!

Вот тут-то и началось.

Глаза Робби сузились, стали совсем щелочки, дыхание сперло, и воротник показался мальчику тесен. Он сжал правую руку в кулак и стукнул рыжего по голове. Тот ловко уклонился и ударил Робби сначала в живот, да так, что у него дух захватило, потом выпрямился и оглушил ударом по голове. Робби бросился на врага в надежде сразу разделаться с ним, но промахнулся. Мальчишка продолжал колотить его — по лицу, по зубам, по животу, по голове. Робби изнемогал от боли, ему хотелось убежать, но он этого не сделал: надо было драться во что бы то ни стало. В отчаянии он стиснул руку мальчишки и рванул его к себе, потом обхватил за пояс и начал с силой пригибать книзу, пока наконец не подмял под себя и не повалился вместе с ним. Закусив до боли нижнюю губу, он уперся локтем в щеку мальчишки и, кряхтя, прижал его изо всех сил к земле, так что голова мальчишки отпечаталась на пыльной красной глине. Рыжий вертелся, вырывался и без конца твердил: «Проклятая черная харя!» Вдруг он с бычьей силой перевернулся, обхватил Робби, и оба покатились, кувыркаясь в воздухе. В эту минуту над ними пронеслось с грохотом и пронзительным воем огромное черное чудовище, и нарядные пассажиры, высунувшись из окна, смотрели, как забавно играют двое ребят, негритенок и белый, в этом маленьком фабричном городке Кроссроудзе: сцепились и кубарем катятся с насыпи, вздымая пыль!

Они свалились под гору, и Робби опять очутился наверху.

— Я тебе покажу черную харю! — пригрозил он, тяжело отдуваясь. Испуганный, раздраженный и злой, Робби нервно кусал губы и с силой колотил рыжую голову о землю.

Вдруг сердце Робби замерло: кто-то оттащил его от рыжего и рывком поднял на ноги. Рыжий мгновенно вскочил, стукнул Робби по спине и пустился бегом в сторону бейсбольной площадки. Робби упал прямо на руки своей соседке — старухе Саре Вилсон. Ему показалось, что у него перебита спина.

Он выпрямился и посмотрел на Сару,

— Почему вы… За что…

Она грубо схватила его за руку и почти поволокла в гору.

— Постыдился бы ты! — Губы Сары Вилсон тряслись от гнева. — Затеять такую драку на улице! Вот я расскажу твоей матери, она с тебя живьем кожу сдерет!

Робби сделал попытку вырваться, но получил крепкий подзатыльник.

— Обязательно расскажу маме. Настоящий хулиган!

— Но… но это же не я начал, он первый…

— Все равно, ты не имеешь права драться с белыми ребятами!

— А мама сказала мне: дерись, кто бы к тебе ни полез.

— Врешь, мама тебя не учила драться с белыми! Ты должен знать свое место с малолетства, не то, как дважды два, попадешь в кандальную команду.

Сара спорила с Робби всю дорогу, как со взрослым, пока они не добрались до своей улицы. Робби глядел на негритянские хибарки и думал о матери. Конечно, мама будет за него, но все-таки мисс Вил-сон взрослая, а эти взрослые всегда заодно, когда дело касается ребят!

Теперь он чувствовал себя безгранично несчастным; болела шея, так крепко стукнула его Сара, и спина — в том месте, где ударил его напоследок рыжий, и при виде родного дома он уже был не в силах сдерживать свое горе: страх перед ожидающим его наказанием, боль, обида и жалость к себе переполнили его сердце, и слезы потекли по щекам.

— Нечего теперь реветь! — сказала мисс Вилсон, таща его по ветхим ступенькам крыльца.

Когда они вошли, мама стояла у гладильной доски. В комнате было угарно и пахло паленым бельем. Мама поставила утюг и подперла руками худые бока.

— Что еще за история?

— Этот молодой человек сейчас дрался, как дикий тигр. Я знала, что тебе это не понравится, Лори, и увела его оттуда. А он ругался со мной, будто я девчонка! Прямо стыд и позор, что этот ребенок вытворял. Поверишь ли: дрался с белым мальчиком! А мне в лицо сказал, что ты велишь ему драться с кем он захочет!

Мать посмотрела на Робби. Теперь он уже рыдал, не стыдясь, всхлипывал, шмыгал носом.

— Мамочка, я же к нему не приставал! Я… я шел себе спокойно, а он… а он полез драться, и назвал меня черной харей, и плюнул на меня, и… Что же, я должен был молчать? Мама, ты ведь сама меня учила…

— Вот, вот, слышишь, — перебила Сара, — и мне он то же самое твердил! Мальчишка вообразил, что он белый, теперь и валит все на тебя. Ну и ну, господи Иисусе!

Прибежала Дженни Ли и замерла на пороге. Робби искоса взглянул на сестру и поймал сочувственный взгляд ее больших карих глаз.

— Да, я ему велела давать сдачи, если его будут бить, — наконец промолвила Лори.

— Но ты же не велела ему драться с белыми ребятами! А он знаешь кого повалил на землю? Одного из маленьких рыжих Джонсов.

— Я ему не говорила, что белых трогать нельзя.

— Ну, так хоть сейчас скажи, пока еще не поздно. Вдолби ему это в голову. А то ведь парень воображает, что он белый.

— И вовсе он этого не воображает, — ответила Лори, осторожно подбирая слова, чтобы скрыть свое раздражение. — Робби прекрасно знает, что он негр. Но знает и то, что он нисколько не хуже любого белого мальчишки.

— Ну и ну! — воскликнула Сара Вилсон. — Милая моя, ты еще пожалеешь о своих словах, чтоб мне с этого места не сойти, пожалеешь!

Лори вспыхнула, она так разозлилась на соседку, что готова была запустить в нее раскаленным утюгом.

— Иначе я не могу, Сара. Я никогда не стану говорить своим детям, что белые лучше их, потому что это ложь. Ей-богу, вы это и сами знаете, так же как я!

Мисс Вилсон совсем сгорбилась и, дрожа всем своим старческим телом, попятилась к двери.

— Ну и ну! И несчастные дети все это слышат! От этого, Лори, добра не будет, как бог свят!

Старуха ушла. Робби сел в кухне обедать. Одной рукой он держал ложку, а другой поглаживал Скиппи; та мурлыкала, вертела хвостом и поглядывала на мальчика. Дженни Ли сидела на кровати и учила уроки, а Лори, орудуя утюгом, размышляла, правильно ли она поступила. Принуждала себя думать спокойно. «Верно ли я поступила? Конечно, не следовало так разговаривать с Сарой. Завтра пойду к ней и извинюсь; может быть, даже сегодня вечером. Но она не имела права вмешиваться. Лори обычно не сердилась, когда чужие люди делали замечания ее детям; но требовать, чтобы они не давали сдачи ребятам белых, — это уж слишком!

Глядя на огонь, угасающий в камине, Лори чувствовала себя усталой и старой, она думала о том, что все не так легко и просто. Вобьешь детям в голову, что они не хуже белых, научишь отвечать ударом на удар, а что с ними будет потом? Рустера Мейсена вздернули за это на виселицу, а Джо Бей Коллинса — повесили на дереве. А ее брат Тим? Эх, Тим, Тим! Никогда она не забудет, что сделала тюрьма с ее младшим братишкой. В конце концов, может быть, старуха Сара не так уж не права? Может быть, это она, Лори, направляет своих детей по неверному пути? Не учит их, как надо жить в стране, где белые — единственные хозяева, скрывает от них негритянскую заповедь: «Будь вежлив с белыми, помни свое место, снимай перед белым шапку, улыбайся, если он требует! От этого тебя не убудет, и не так уж плохи белые — цветной человек обязан знать, как вести себя с ними». Но мама Большая говорила: «Никогда не улыбайся белым, но и не плачь перед ними!» Все-таки где правда и как ей воспитывать собственных детей?

Всю жизнь Лори слышала, что, если негр забудет свое место, ему не миновать беды. Но она не может учить детей вечно пресмыкаться и, когда их бьют по одной щеке, подставлять другую, а потом бежать, как трусливые зайцы в свою нору! Лори тяжко вздохнула. «Сжалься, о господи Иисусе! Сама ведь не знаю, какой путь правильный!»

Дрожащей рукой она поставила утюг на огонь, сняла с углей другой, горячий, и вытерла лицо большой белой тряпкой. Почему-то ей пришло на память, как несколько лет назад, в субботу утром под рождество, она отправилась с детьми за покупками. Зашли в пяти- и десятицентовый магазин Вулворта, украшенный по-праздничному: всюду висели зеленые гирлянды с красными лентами. Дженни Ли жалась к матери, а Робби расшалился и бегал по магазину. Лори звала его к себе, боясь, как бы с ним чего не случилось. Всю жизнь она только об этом и думала. А для Робби наступила та пора, когда ребенок начинает понимать власть своей улыбки, капризной гримаски; ему запрещаешь что-нибудь, а он Только смеется и делает по-своему»

Лори сердилась. «Ступай сюда, Робби, хватит бегать, слышишь?» А он, склонив набок большую кудрявую головку и тараща узенькие глазенки, с озорной улыбкой кричал ей: «Мама, мамочка!» — и продолжал как шальной бегать по магазину. Иногда вообще она спускала ему — так было и в ту субботу. Он бегал по магазину, подцепив где-то белую девочку с него ростом, прелестную куколку — глазенки зеленовато-голубые, золотистые косички до плеч. С хохотом, визгом и криками дети носились между прилавками. Белые покупатели хмуро глядели на них. Лори растерялась, ощутив знакомую тревогу, ей хотелось прекратить их игру, но она не знала как. И в то же время злилась на себя: ну что особенного, если пятилетние малыши беззаботно играют вдвоем, откуда им знать, что между ними какая-то разница! Мать белой девочки наблюдала за детьми со снисходительной улыбкой.

На минуту Робби оставил свою новую подружку и подбежал к матери, запыхавшись и сверкая глазами. «Мама, это моя невеста!» — прокричал он, захлебываясь от радости, и умчался обратно, не заметив боли и растерянности на ее лице. В ту пору он всех девочек называл своими невестами.

Дети снова подбежали друг к другу и от полноты чувств обнялись и поцеловались. В одно мгновение испуг стер улыбку с лица белой женщины. Она подскочила к дочке и дернула ее так, что едва не вывернула ей руку. Оттащив девочку подальше, она нагнулась к ней и, грозя пальцем, что-то сказала. Робби неуверенно взглянул на мать и, прежде чем та успела удержать его, бросился к своей «невесте», видимо собираясь защитить ее от злой дамы. Когда он был уже почти рядом, его новая «невеста» обернулась к нему, показала язык и закричала: «Черномазый! Черномазый! Черномазый!» Мальчик остановился как вкопанный, твердо зная, что это не входит в их игру.

Лори перестала гладить и уставилась на огонь, тлеющий в камине. О боже! В то утро она явственно увидела петлю на дереве, и толпу линчевателей, и кандальную команду, и — спаси, господь! — исправительную тюрьму! Она никогда не забудет выражения лица Робби в ту минуту, когда он стоял посреди магазина, как бы захваченный врасплох, разинув рот, с немым вопросом в глазах — обиженный, недоумевающий. Потом он попятился назад, повернулся и бросился к своей маме. Он кусал дрожащие губы, в узких сердитых глазенках блестели слезы.

Лори аккуратно сложила сорочку белого господина и покачала головой. «Сжалься, Иисус Христос! — взмолилась она. — Мы растим детей для мира белых, а не знаем, как лучше их учить!»

Поздно вечером Лори рассказала все мужу — и про драку Робби с белым мальчишкой и про вмешательство старухи Вилсон. Джо сидел некоторое время, не говоря ни слова.

— По-моему, Сара Вилсон не имела права так говорить. Как ты считаешь, Джо?

— Я сам не знаю, Лори, — ответил Джо, шевеля пальцами босых ног и потирая колено. — Трудно сказать. Сейчас такое время, что не ведаешь, как растить собственных детей. Научишь их думать, что они не хуже белых… что не должны ничего им прощать…, Вроде бы это и хорошо — ведь мы с тобой хотим их сделать смелыми. А. с другой стороны… куда это приведет их? В сырую землю, вот куда! Уж я-то знаю, что говорю!

— Но, Джо, Джо, ведь мы трудимся и жертвуем всем ради того, чтобы они выросли настоящими людьми и не считали себя хуже других.

Джо раскачивался в своей качалке, измученный и усталый до крайности, — позади был тяжелый день и впереди такой же. Лори задала ему вопрос, который терзал его день и ночь: как жить в мире белых? На коленях, с согнутой спиной и с шапкой в руке? Или так, как должен жить человек, — гордо держа голову? Джо любил жену и детей, любил их горячо и нежно.

Он покачал головой.

— Все это не так просто, Лори. Совсем не так просто. И трудно сказать, какой путь правильный.

Один бог знает, до чего это трудно. Куда бы ни подул ветер, нам все равно будет плохо.

Лори со страхом, с великим страхом глядела на Джо. Прежде он всегда ходил, подняв голову, расправив плечи, большой, стройный, сильный и гордый, и таким она хотела его видеть всегда, всю жизнь; а последнее время он стал меняться, постепенно делается совершенно другим человеком. Что это значит, боже милостивый?

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Был адски жаркий августовский день — 99 градусов[4] в тени. В тени… Где она, эта тень?! Джо весь взмок от пота — влажная жара вытягивала, как сок из сосны, его исполинскую силу. Он вообще плохо переносил жару, а уж такое пекло с утра до вечера каждый день его вконец измучило! Джо опустил бочку на землю и, приставив ладонь к глазам, посмотрел на слепящее солнце. Хоть бы на минуту скрылось оно за какую-нибудь тучку! Но никаких тучек нет и в помине — небо совершенно чистое. Правда, вдали на западе погромыхивает. Только бы кондрашка не хватила — в такую убийственную жару все может случиться!

Бюро погоды обещало сегодня самое жаркое шестое августа за все время существования Кроссроудза. Джо вспомнил сводку погоды и окончательно пал духом. Будь у него напарник, как у грузчиков на других платформах, все-таки легче было бы управляться с этакой тяжестью. Джо не раз пытался переменить работу, но, уж видно, ему на роду написано таскать проклятые бочки до самой смерти!

Джо пристроил бочку на своей обнаженной ноющей спине и, спотыкаясь, пошел вперед. Это стоило ему огромных усилий. Капли пота, как букашки, ползли по спине и по всему телу. Сильные ноги дрожали. Доставив бочку на место, он отправился за следующей. Взвалил ее на спину, но не успел сделать и пяти шагов, как все поплыло перед ним. Дома закачались. С пыльной огнедышащей земли поднялись волны раскаленного воздуха. Джо испуганно заморгал, но враг уже схватил его. Джо напряженно дышал, стараясь преодолеть слабость. Перед глазами замелькали белые пятна, голова закружилась; Джо сопротивлялся, боролся, пыхтел и ворчал. «Нет, дьявол, ты меня не поймаешь сегодня… Я тебе не поддамся…» И вдруг — камень, Джо споткнулся, бочка всей тяжестью надавила на поясницу, и он почувствовал, как что-то внутри у него треснуло. «Ох, как больно! Ужас! Все. Конец. Поймал-таки меня дьявол!»

Он лежал, изнемогая, на солнцепеке, когда его нашли. Подняли и с шиком, в машине скорой помощи, отвезли домой. После этого он был прикован к постели целых три месяца.

Единственный белый, который навестил его за все время болезни, был мистер Кросс-сын. Сказал, чтобы Янгблады ни о чем не беспокоились, устроил Джо в негритянскую палату городской больницы и пригласил лучшего врача лечить его.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Однажды, когда Робби и Дженни Ли вернулись из школы, они услыхали от мамы, что приезжала жена мистера Кросса и спрашивала, не захочет ли Робби работать у них после занятий — носить в дом дрова и уголь, иногда подметать двор и выполнять еще кое-какие обязанности.

С тех пор как Джо придавило бочкой, Кроссы проявляли особое внимание к Янгбладам. Едва только их дочке становились малы ее платья, они тут же переходили к Дженни Ли и в маминых руках преображались — словно были на нее сшиты.

За обедом Робби поглядывал то на тарелку с фасолью, то на мать.

— Ну, молодой человек, что ты скажешь насчет этого предложения? — спросила Лори Ли.

— Да я с удовольствием! — ответил Робби.

— Я тоже так подумала и сказала, что ты, наверно, согласишься. Она велела тебе завтра днем прийти уже на работу.

Робби подумал: «Собственные деньги в кармане и маме помощь, а главное — собственные деньги в кармане!»

— Хорошо, — сказал он, снова глянув на мать. — Они живут на Оглеторп-стрит, да?

— Мама, а мне госпожа фея принесла что-нибудь? — спросила Дженни Ли.

— Госпожа фея? Ну и дерзкая же ты девчонка! Пойди погляди, что там лежит у меня на постели. В жизни не видала такого неблагодарного ребенка! Ты должна сказать спасибо миссис Кросс за ее прекрасные подарки. Она ведь вовсе не обязана…

— Я знаю, что не обязана! — ответила Дженни Ли. — И я не нуждаюсь в милостыни белых господ!

Эта вспышка дочери доставила Лори тайную радость. Господи, господи, если бы за гордость платили деньги, Янгблады были бы побогаче Вандербильдов! Она снова перевела взгляд на Робби.

— Да, Кроссы живут на Оглеторп-стрит. Их дом угловой, большой, белый. Я там работала, когда папа лежал в больнице. Миссис Кросс сказала, что ты можешь не заходить домой после школы, а прямо идти к ним. У них и пообедаешь.

— Хорошо. — Место у Кроссов казалось ему с каждой минутой все заманчивее. Только бы понравиться белой хозяйке. Пусть бы она держала его долго-долго. Да где уж там — к чему-нибудь обязательно прицепится!

Казалось, мама читает его мысли.

— Веди себя, как взрослый, — сказала она. — Старайся. Разговаривай вежливо. Не суй нос куда не надо. И боже тебя упаси что-нибудь там взять!

Они иногда нарочно подкидывают деньги, чтобы нас испытать. Белые думают, что все негры — воры.

— Хорошо, мама. — Ну, это-то просто! Если только этого она боится, то он долго прослужит у Кроссов.

— Когда хозяйка к тебе обращается, гляди ей прямо в глаза, а не в сторону. И быстро отвечай.

— Ладно.

— Миссис Кросс не чета нашим неотесанным крэкерам. Она прежде была янки. Она с Севера.

— Понимаю.

Появилась Дженни Ли, держа перед собой за плечики одно из привезенных госпожой Кросс платьев. Оно было длинное и совсем закрывало ее тощие коленки. Девочка прошлась по кухне, жеманно виляя узенькими бедрами.

— В воскресенье я буду одета шикарнее, чем сама мисс Люси! Право слово!

Робби фыркнул, мама тоже не могла удержаться от смеха. Ужимки девочки рассмешили их обоих. Робби тыкал пальцем в сестру и хохотал до того, что у него заболел живот. Налюбовавшись собой, Дженни Ли глянула на мать и брата и, как ни старалась быть серьезной, не выдержала и тоже засмеялась.

Вечером Лори рассказала Джо, что сыну предлагают место. Джо оторвал взгляд от библии.

— Очень хорошо! — сказал он и пристально посмотрел на жену. — Почему у тебя такое странное лицо? Работа ведь никому не вредит!

«Тебе-то как раз и повредила! — подумала Лори. — И душе твоей, и телу!» У Лори эта мысль не шла из головы. Работа добила Джо, как кнут добивает лошадь. Сделала его чуть ли не чужим в семье. Сломила его дух, искалечила спину. Она криво усмехнулась: да уж, работа никому не вредит!

Джо поглядел на нетопленый камин, потом снова склонился над библией.

— Не вредит, я уверен в этом. Ты небось считаешь, что твой сыночек слишком хорош, чтобы работать! А я в его годы давным-давно зарабатывал себе на хлеб. — И Джо опять углубился в священное писание — во всяком случае, так это казалось его жене. На самом же деле он не видел ни одной буквы. «Ладно, — думал он, — пусть работает после школы, меньше будет баловства! Зато когда вырастет, ни за что не позволю ему таскать бочки!» Губы Джо снова зашевелились; усилием воли он заставил себя читать святые слова в раскрытой перед ним библии.

Шагая по опавшим листьям, Робби прошел по переулку и толкнул высокую деревянную калитку. «Сейчас скрипнет», — подумал он, но калитка не скрипнула. Он оглядел двор, засыпанный листьями, и подумал: «Ишь, черт, сколько их навалило!» Несколько недель назад как-то ночью прошел дождь, и с тех пор стала желтеть трава и посыпались золотистые листья. Теперь они будут падать и падать, пока все, все деревья не станут голыми. Двор был большой, а белый дом огромный, великолепный. Робби поднялся по ступеням высокого белого крыльца и постучал в дверь. Ему отворила пожилая негритянка.

— Чего тебе, мальчик? Ах, ты, наверно, сынок Янгблада? Пришел работать, да? — У нее была темно-коричневая кожа и приветливые карие глаза.

— Да, мэм.

— Тогда входи. Присядь в кухне. Я пойду позову миссис Кросс.

— Слушаю, мэм.

Робби присел в углу, разглядывая чудесную белоснежную кухню, вдоль стен которой тянулся ярко-голубой бордюр. Здесь было все, что полагается для кухни, и даже больше: целых две плиты — одна газовая, другая угольная. На холодильнике стояли электрические часы. Внезапно у Робби перехватило горло, спазма свела желудок — ему показалось, что за ним следят. Он поспешно окинул взглядом кухню и увидел, что за дверью мелькнула и скрылась чья-то голова. Или это ему померещилось?

Робби отвернулся, а потом снова быстро взглянул на дверь, и тут он увидел белокурую девочку, повыше его ростом, смотревшую на него, как на диковинного зверя. Робби чуть не брякнул: «Чего уставилась?» Девочка показала ему язык и убежала. Робби начал листать свой учебник. Хоть бы скорее приходила миссис Кросс! А то наживешь беды из-за этой девчонки с мочальными волосами!

— Так это ты маленький Янгблад? Пришел на работу, да? — сказала, направляясь к Робби, высокая красивая женщина с такими же точно волосами, как у девочки, которую он видел. У миссис Кросс была размашистая, мужская походка, и говорила она не так, как местные крэкеры, а плавно, грудным голосом и, главное, вежливо, по-человечески.

— Да, мэм. — Робби не понравилось, что она смотрит не на него, а как бы мимо.

— Ну-ка встань, мальчик, дай поглядеть на тебя хорошенько.

Робби вскочил и заставил себя посмотреть ей в лицо, как учила его мама.

— Сколько тебе лет?

— Десять.

— Рослый какой для своих лет! Что ж, я думаю, ты нам подходишь. Нравится он тебе, Полина?

Негритянка оглядела мальчика с гордостью.

— На вид смышленый, и личико симпатичное. А уж про то, что из хорошей семьи, и говорить не приходится!

Миссис Кросс улыбнулась. Она провела Робби по дому и объяснила, в чем будет заключаться его работа. Он должен приносить уголь и дрова и каждый вечер топить огромный камин в гостиной, большущей комнате, вдвое большей, чем весь дом Янгбладов. И убирать двор.

— Ну как, справишься? — спросила миссис Кросс.

— Справлюсь, мэм. — Ему хотелось узнать, какая будет плата, но он побоялся показаться Дерзким.

— Ступай на кухню и поешь, а потом принимайся за дело. Двор можешь сегодня не подметать — уже поздно.

Вечером, когда он собрался уходить, миссис Кросс улыбнулась ему и похвалила за старание. Робби наконец набрался храбрости и спросил, сколько она будет ему платить. Хозяйка засмеялась и ответила:

— Доллар в неделю. — И добавила: — Надеюсь, мы с тобой поладим.

— Да, мэм, — заверил ее Робби.

Высокая девчонка с белыми волосами в этот день больше не показывалась.

Дома Робби долго рассказывает матери и сестре, какая у него работа.

— Мне очень нравится это место, — говорит он.

Осенний ветер задувает в комнату. Под его музыку пляшет пламя керосиновой лампы. Желтый огонь мечется по стеклу, то вспыхивая, то грозя потухнуть. Мама поправляет фитиль, чтоб не коптил, и улыбается своему мальчику. Сестра тоже не спускает с него глаз. Робби старается казаться равнодушным, но его прямо-таки распирает от гордости.

— Хм, небось воображаешь, что ты теперь взрослый! — подзадоривает Дженни Ли.

Робби искоса глядит на нее.

— Хоть и не взрослый, но и не маленький, — замечает мама.

Робби смотрит на мать. Неровный свет лампы озаряет ее лицо. Робби хорошо и уютно, счастье переполняет его душу. Разве сумел бы он сейчас рассказать, что он чувствует, что творится в его душе? Он поглядывает на сестру — она тоже гордится им, он это знает. И Робби так хочется быть хорошим, что его бросает в жар. Ласковый ветерок залетает со двора, студит капельки пота у него на лбу. Какое замечательное лицо у мамы — милое, красивое, серьезное…

— Мамочка, — говорит Робби, — если я буду хорошо работать, меня там оставят, правда? Может быть, ты тогда сможешь немножко отдохнуть, а?

Лори долго смотрит на повзрослевшего сына и, чтобы не выдать своих чувств, переводит взгляд на Дженни Ли, потом отходит от стола. О боже, боже!

А Робби вдруг вспоминает белокурую девчонку. Только бы не вышло из-за нее неприятностей!

Да, дети становились взрослыми. Кончилось их совместное купание в цинковом корыте. Впрочем, это-то уже давно кончилось. Одеваясь и раздеваясь, они старались не смотреть друг на друга. Те же человечки, что были два месяца назад и два года назад, и все-таки иные — повзрослевшие. Дженни Ли не очень-то выросла и едва ли пополнела, но что повзрослела — это несомненно. Она уже больше не щеголяла в штанах брата и не старалась походить на мальчишку. Теперь ей хотелось выглядеть модной девицей. Она нанялась смотреть за двумя белыми детьми и после школы ходила на работу, но долго там не продержалась, так как хозяйка сочла ее слишком дерзкой. Лори Ли покачала головой и улыбнулась. Она представила себе, как пигалица Дженни Ли смотрит, надув губы, на белую женщину и сердито моргает ресницами.

— О господи, это же Янгблад, только еще позанозистей! И от Барксдэйлов тоже кое-что унаследовала! Ну и дети! Вот бы мама Большая порадовалась их характерам! Уж они-то не дадут белым спуску!

Дженни Ли шла в кухню и, оглянувшись на мать, сказала со смехом:

— Хм, ты угадала. Ни один крэкер, даже самый большой богач, не посмеет командовать Янгбладами!

Робби тянулся вверх, как сахарный тростник. Рос не по дням, а по часам, мужал, здоровел. После школы ходил на работу, хозяева им были довольны. Поедал все с волчьим аппетитом — у Кроссов больше, чем дома, потому что там кормили лучше и всегда давали третье блюдо. Но если хозяйка заставала его за обедом, он почти ни к чему не прикасался. «Что это ты, мальчик, ешь, как птичка? — спрашивала она с улыбкой. — Не понимаю, чем ты только жив!» «Ох, если б она знала!»—думал Робби.

Все бы хорошо, если бы не белобрысая девчонка Бетти Джейн. Вечно лезла к нему с разными фокусами, дразнила и причиняла неприятности. Как-то раз, в пятницу, он пошел в подвал за углем. А она подкралась сзади и зажала ему глаза руками. Он испуганно охнул, стал вырываться, но она не отпускала, навалившись на него своим крепким телом, обдавая сладковатым и резким запахом детского пота. «Угадай кто?»

Наконец он вырвался и обернулся к ней. Она была только самую чуточку выше его. Крупная, полная, голубоглазая, с красными, как вишни, губами. Вечно навязывается со своей дружбой. Он не видывал еще такой отчаянной девчонки! Но она была белая, а он — чернокожий, и он не хотел терять из-за нее место и потому терпеть ее не мог.

— Что это ты какой застенчивый? — Бетти Джейн подбоченилась и, капризно надув алые губы, поглядывала на него.

— Ничуть я не застенчивый! — У Робби лоб, шея и плечи покрылись холодным потом, глаза так сузились, что их и не видать.

— Ну, не застенчивый, так трус!

— И не трус тоже! — Почему только она не уходит? Почему не отвяжется от него, не оставит в покое?

— А раз не трус, тогда давай бороться!

Он не успел увернуться, и Бетти Джейн обхватила его руками за пояс и попыталась свалить. Сильная, как мул, зато Робби — как два мула! Он не собирался валить ее на землю, но пусть и она этого не делает! Дышит ему в лицо, на шею, в самые уши. Обдает сладким, пряным запахом пота. Смущает, пугает и злит, заставляет ненавидеть ее бешеной ненавистью! Вырваться? Но ведь вырываться ему совсем неохота! Она славная и хочет дружить с ним. Если бы он только не боялся ее! Сердце его бешено колотится, потому что она рядом. Вдруг наверху послышались шаги. Робби весь похолодел. Он рванулся прочь, подхватил свое ведро, выскочил во двор и влетел на крыльцо, оставляя позади черный угольный след. И чуть не сбил с ног Полину, которая спускалась по лестнице.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Лори Ли поглядела на Робби — он только что вернулся от Кроссов — и отложила в сторону работу.

— Что с тобой, Робби?

Узкие глаза мальчика казались совсем щелочками. И весь он был какой-то странный. Он и сам понимал, что у него сейчас странный вид. Почему мама спросила, что с ним? Неужели догадалась? Он вспыхнул.

— А что? Ничего!

— Ты здоров?

— Конечно, мама. Ничего со мной не случилось! — А в голове прямо-таки карусель!

Лори пощупала лоб мальчика. Он обозлился было, но тут же ему стало стыдно.

— Как у тебя на работе?

— Все в порядке. На, возьми деньги, — поспешил Робби переменить разговор.

— Эту получку оставь себе. Оставь всю. Совсем большой ты у нас стал, Робби!

Ему очень хотелось сказать: «Нет, ты возьми их, мама, ведь тебе нужно!» И еще ему хотелось обнять и поцеловать ее, но он только сказал:

— Что ж, ладно.

Позже пришла с работы сестра: ее нанимали в этот день сидеть с одной белой девочкой. Робби внимательно посмотрел на сестру. Он вдруг заметил в ней что-то новое, чего не замечал прежде, что-то делавшее ее очень похожей на маму. Кто-то из старших мальчиков, кажется, Жирный Гас, на днях рассказывал такую историю: Адам проглотил яблоко, и оно застряло у него в горле, а женщины более жадные, и Ева проглотила сразу два, и они застряли у нее в груди. Это еще не все, но в этом тоже различие между мужчиной и женщиной, мальчиком и девочкой, мамой и папой. Только его мама ничуть не жадная, уж ее-то жадной никак не назовешь! А Дженни Ли и подавно! Но все-таки мужчина и женщина отличаются друг от друга. И даже очень.

Ночь. Робби лежит на своем тюфяке посредине кухни. Весь дом спит. Негромкий равномерный храп доносится из соседней комнаты. Это папа храпит, свиней созывает. Робби поворачивается и так напряженно вслушивается в ночную тишину, что у него начинает звенеть в ушах. А если Айда Мэй… Что будет, если Айда Мэй тоже захочет бороться с ним? Он закрывает глаза и старается заснуть — привычные ночные запахи раздражают его, Айда Мэй и Бетти Джейн… Веки Робби тяжелеют. Айда Мэй — самая красивая девчонка на свете, девчонки, девчонки, девчонки, он не собирается за ними бегать, к черту всех девчонок! Спать, спать, спать! Ляг на бок, повернись, вот так!

Настает суббота. Робби просыпается последним. Обычно он поднимается вскоре после отца, а тот встает с петухами. Мама наблюдает, как сын поднимается и сворачивает свой тюфяк.

— Подойди ко мне, Робби. Что с тобой?

Он еле волочит ноги. Губы и глаза распухли со сна, во рту кислый, противный вкус. Мама щупает его лоб, разглядывает темные круги под глазами.

— Как ты себя чувствуешь?

— Очень хорошо. — Хоть бы она оставила его в покое!

— А как ты спал?

— Как всегда. — Под ее взглядом Робби ежится. Мама улыбается:

— Знаешь что? Оденься побыстрее, умойся и сбегай в Большую бакалею. Купи мне банку пекарного порошка «Калумет», я замешу вкусные коржики на простокваше. Специально для тебя.

Возле бакалеи Робби встретил Жирного Гаса.

— Какие новости, пай-мальчик?

— Никаких, — ответил Робби, входя с Гасом в магазин.

— Эй, ребята, желаете подработать? — окликнул их из-за прилавка белый.

Робби и Гас переглянулись.

— А что мы должны делать? — поинтересовался Гас.

— Я спрашиваю: желаете подработать? — настойчиво повторил белый.

Другой белый, смеясь, показывал на Робби:

— Этот вот — точь-в-точь Джек Джонсон.[5] Мальчики остановились посреди магазина, безмолвно спрашивая друг друга, какую еще чертовщину задумали эти белые. Наконец Гас сказал:

— Ага, мы не прочь. Что мы должны делать? Улыбка исчезла с лица бакалейщика.

— Это ты мне сказал «Ага»? Нет уж, потрудись говорить: «Да, сэр»! — Потом он снова ухмыльнулся. — Ступайте сюда оба! А ты, Джо, — крикнул он через плечо приказчику, что стоял за прилавком, — похозяйничай пока с Джессом в магазине. У нас тут одно маленькое дельце!

Белые повели мальчиков на задний двор. Робби плелся сзади. Запахи бакалейных товаров лезли в нос. Было еще рано, и яркое утреннее солнце забросало весь дворик кривыми, изломанными тенями. Интересно, что затевают эти крэкеры?

Один из белых — мистер Брэд — открыл картонную коробку.

— Тут для вас сюрпризец, ребята. — Он вытащил пару боксерских перчаток. — Сейчас мы устроим бокс, и тот из вас, кто победит, получит выигрыш — пятнадцать кругленьких новеньких центов. — Он достал еще пару перчаток и кинул другому белому — мистеру Рою, сам же подошел к Робби и стал совать ему в руки свою пару. Робби отпрянул назад.

— Ты что, Джек Джонсон, никак струсил? Второй белый тем временем умасливал Гаса:

— Да что ты, толстячок, это же небольшой дружеский матч! Так легко еще ни один цветной мальчишка не зарабатывал пятнадцать центов!

Холодный пот выступил на шее Робби — Гас протягивает белому руки! Робби не хотел драться с ним. Он ничего не ответил белому, только отрицательно мотнул головой и облизал губы.

— Давай, Джек Джонсон! Из-за тебя вся война расстраивается! Смотри, твой приятель не боится! Чего ж это ты сробел?

Белый схватил Робби за руку и начал напяливать на нее перчатку.

Робби сперва сопротивлялся, а потом решил: «Черт с вами! Не обязательно же нам драться всерьез! Пусть не подумают, что я трусливее Гаса. Вообще при чем здесь трусость?»

Белый свел ребят вместе.

— Пусть победит достойный!

Толстый Гас был очень подвижной мальчишка и прыгал замечательно. Ребята сделали несколько притворных выпадов. Гас наскакивал, но ни разу не стукнул приятеля. И Роб тоже.

— Эй, начинайте драться! Хватит вальс танцевать! Валяйте кулаками! Небось не родственники!

— Если будете без конца прыгать, ребята, никто из вас не победит!

Гас мазнул Робби по подбородку. Робби ткнул Гаса под ребро. Ни тому, ни другому не было больно. Потом постепенно они разгорячились: пыхтя и фыркая, запрыгали на месте и стали наделять друг друга тумаками — то в челюсть, то в предплечье, то в бок, — правда, все еще осторожно. Робби удалось увернуться, спасая свой подбородок, зато он получил сильный удар в живот. Еще бы немного — и из него дух вон.

— Ты что? — прошипел он. — Всерьез дерешься?

— Вот это я понимаю! — заорал мистер Рой. — Держу пари на толстого! А ты, Брэд, ставь на своего Джека Джонсона!

— Ну, давай же, Джек Джонсон! Так его, правильно!

Гас два раза подряд сильно ударил Робби — то ли нечаянно, то ли нарочно. В ответ Робби стукнул его по подбородку. Теперь они дрались уже всерьез. Робби готов был зареветь, потому что Гас пребольно колотил его, и он сам пребольно колотил Гаса, а ведь они были друзья! Все-таки Робби умерил свой пыл. Ему хотелось поскорее кончить это, но как?

— Бей его, Джек Джонсон! Ставлю полдоллара — мой черномазый победит! — Монета полетела на землю, подняв пыль.

— Ай-ай-ай, отнимаешь конфетку у маленького! Не подведи, толстячок! — Вторая монета легла рядом.

Нижняя губа Робби была разбита — во рту чувствовался соленый вкус крови. Мальчику ужасно хотелось прекратить драку — почему только Гас первый не предложит? Он ненавидит белых, чтоб они все провалились сквозь землю! И Гаса он ненавидит — зачем поддался так легко на уговоры бакалейщика?

— Молодец, толстый! Вот это дело! Бей его по башке! Не жалей его, он тебе не родич, насколько мне известно!

— Ну, ну, Джек Джонсон! Бей его, дьявола, до крови!

Гас ударил Робби в грудь. Робби зашатался и упал, но тут же снова вскочил. Усталые, измученные, избитые, мальчики обливались потом, но упорно держались на ногах. Робби уже едва поднимал руки. Пыль и пот слепили глаза. Гас выбросил вперед кулак, но промахнулся и чуть не упал.

— Хватит тебе, черный кабан, валять дурака! Выдави кишки из желторожего ублюдка! Бей его до крови! Он думает, что он лучше тебя, потому что посветлее, чем ты. Мать его небось путалась с белым страховым агентом!

Гас, подпрыгивая, медленно покружился возле Робби и снова ударил его — прямо под сердце. На Робби живого места не было; боль, жара, усталость, пот одолевали его. А белые все науськивали их, как щенков. Гнев и отвращение переполняли душу Робби. Он весь кипел ненавистью к белым — будь они прокляты все до единого! И Гас с ними заодно!

У мистера Брэда глаза вылезли из орбит, нижняя губа отвисла.

— Живее, живее, обезьяньи морды! Кто первый стукнет до крови, получит добавочный пятак. Деритесь же, черт побери!

Робби зашатался от удара, который нанес ему Гас левым кулаком. Тотчас же вслед за этим Гас трахнул его наотмашь сбоку по голове. Робби опрокинулся и растянулся в пыли. Сперва он был оглушен, потом почувствовал звон в ушах. И вдруг кто-то резко тряхнул его за плечи и стал поднимать.

— Взрослые люди! Тоже придумали себе развлечение! — услыхал он голос матери. — Звали бы уж своих дружков проклятых, если вам делать нечего! Стыда у вас нет, дурачье безмозглое! Дикари! Подонки, грязная белая шваль!

Лори Ли стащила с мальчиков перчатки, чуть руки им не оторвала.

Оба белых стояли разинув рты — какой уж тут смех! У мистера Брэда был такой вид, точно его застали врасплох за непристойным занятием.

Лори одной рукой ухватила Робби, другой — Гаса и потащила их из магазина.

— Пошли отсюда, ну! — У Робби слезы лились градом. На улице Лори повернулась к Гасу: — Ступай домой! Я не поленюсь прийти к вам в Рокингем-куотерс, хоть это и далеко, и все расскажу твоей матери. Уронили вас, видно, когда вы младенцами были! Все мозги вам, дуракам, вышибли! А Робби у меня получит такое угощение, что век не забудет боксерские перчатки!

Выпучив глаза от страха, Гас смотрел на Лори. Первый раз он видел мать Робби такой сердитой. Всегда она была добрая, приветливая. Он был перепуган до смерти.

— Ступай домой! — строго скомандовала ему Лори. — И не смей нигде останавливаться!

Гас повернулся и поспешно зашагал по тенистой улице.

— А ты, мой сын, получишь дома свою порцию! Подумать только! Мать ждет его, собирается испечь ему вкусные коржики. Ждет, волнуется — мало ли что могло случиться, может, припадок какой, утром ведь плохо выглядел! А он, оказывается, дерется с Гасом Маккеем на потеху белым!

Робби чувствовал себя так худо, как еще ни разу в жизни. Все у него болело. Его мутило, в горле саднило. Чем ближе к дому, тем мрачнее становился Робби.

— Мама, я больше не буду! Я… я… больше не буду! Больше никогда, мамочка! — Он рыдал и захлебывался, обливался солеными слезами.

— Не реви на улице! Успеешь дома нареветься, когда я за тебя возьмусь! Уж это я тебе обещаю! — Лори вся кипела от ярости; впрочем, она понимала, что несправедлива к своему любимцу, и изо всех сил старалась взять себя в руки. — Когда нужно отлупить кого следует, так тебя силой не заставишь, а вот драться на потеху белым ты рад-радехонек! — Гнев, ненависть переполняли ее. Робби никогда еще не видел маму такой злой. — Стоило им сказать тебе словечко, свистнуть, пальцем поманить…

Робби, спотыкаясь, брел по пыльной дороге, вернее, мать тащила его, больно вцепившись ему в плечо. Но боль в душе его была во сто раз сильнее. Если бы только можно было забыть навсегда этот день! Будь они прокляты — эти коржики, и Жирный Гас, и порошок «Калумет», и боксерские перчатки, и белые лавочники, и все люди на свете! Вот бы сейчас умереть!

Мама втолкнула его в комнату и оттуда поволокла в кухню. Дженни Ли, вытаращив глаза, тревожно наблюдала за ними.

— Снимай все! Я с тебя сейчас шкуру спущу, как бог свят!

Дженни Ли перепугалась, пожалуй, не меньше брата.

— За что это тебя, Робби? — спросила она, не решаясь обратиться к матери: такой сердитой она ее никогда не видела.

Робби посмотрел на сестру. Его распухшие губы дрожали, лицо судорожно дергалось.

— Ступай, дочка, во двор, — сказала Лори Ли, — наломай там веток, да какие подлиннее, не то и тебе достанется!

— Мама, ты только не бей его по голому телу! Прошу тебя, мама, умоляю, не бей!

— Если ты сию же минуту не пойдешь, я и тебя голышом выдеру! — Лори метнула взгляд на Робби. — Ну-ка, раздевайся! Стаскивай все!

Дрожащими пальцами мальчик снял с себя рубашку. Долго не мог расстегнуть штаны. Сердце его бешено колотилось. Мама никогда еще не секла его голым.

Лори выглянула во двор.

— Дженни Ли, долго ты еще будешь там возиться? Неси скорее!

Девочка вернулась с прутиком.

— Я же наказывала — отломи какой подлиннее, — закричала Лори, — если не хочешь, чтоб и тебе попало! Не то я сама пойду и тогда, так и знай, засеку его до смерти!

Девочка убежала и вскоре принесла большую ветку. Лори Ли начала обрывать на ней листья, грозно поглядывая на Робби; мальчик стоял голышом посреди кухни и трясся как в лихорадке.

Лори подошла к нему с прутом.

— Ложись на пол!

Сестра зажмурила глаза, отвернулась и бросилась к двери.

Распростертый на полу, Робби казался таким жалким, несчастным, беззащитным и невинным, что, несмотря на свой гнев, Лори не в силах была его ударить. Она ведь любит его! А эти люди заставляют ее обижать своего ребенка! Будь они прокляты, белые! Лори смотрела на мальчика и чувствовала острое желание надавать ему пощечин за этот жалкий взгляд, за это — особенно заметное сейчас — сходство его с нею самой; она уже замахнулась было, но тут комок подступил у нее к горлу, сердце переполнилось жалостью, и любовь победила гнев. Лори выпустила из рук прут и подняла Робби.

— Родненький мой сыночек, маленький мой Робби! О господи, господи! Сжалься над нами, милосердный Иисус Христос!

— Мама, мама, мамочка! — с громким рыданием вырвалось из груди Дженни Ли. — Мамочка, моя любимая!

Каждую ночь Робби видел сны, которые посылал ему добрый господь бог. Какие только сны не снились ему, с тех пор как он был еще комару по колено, с тех пор как себя помнил! И в эту темную ночь под воскресенье, в тихий предутренний час, когда тишину нарушало лишь тяжелое дыхание и храп спящих, мальчик на соломенном тюфяке был уже не в Кроссроудзе, а может, даже и не в Джорджии! На широком поле сошлись две могущественные армии, вооруженные до зубов мечами, кинжалами, пистолетами. На одной стороне огромная Белая армия — злые, уродливые, подслеповатые призраки. А на другой огромная Черная армия — гордые, красивые, свирепые и храбрые воины. И мама была там, и папа, и Дженни Ли, и Бен Реглин со своей сестрой Айдой Мэй, и Жирный Гас Маккей, и многие другие. Но главное, там был он — Роберт Янгблад, сильный, бесстрашный, и он вел Черную армию к победе. Кругом трещали выстрелы, грохотали пушки, люди рубились саблями, кололи и убивали друг друга, кровь лилась рекой. То он видел себя в Кроссроудзе, то в каком-то громадном неизвестном городе, где командовал уличным боем. Мелькали лица — чужие, иногда знакомые. Он различал их совершенно отчетливо, но в следующее мгновение все перепутывалось. и белые лица, и черные — все были залиты кровью. Робби проснулся в холодном поту и, дрожа, сел на тюфяке. Силясь понять, где же он, вглядывался во мрак и мало-помалу приходил в себя. Нащупал тюфяк, услышал мирное посапывание старшей сестры, спавшей на кровати. Потом различил знакомую печку и большой кухонный стол. И тут же почувствовал облегчение, словно глотнул холодной воды. Как хорошо, что он дома, слава богу, что это был только сон! Робби старался припомнить, кто же победил в битве. Хорошо, что это был сон. Хорошо, что это был только сон! Он долго ворочался с боку на бок, почесывал зудящее тело. Почему эти белые такие подлецы? И какого черта негры все им спускают? Почему? Почему? И все думал, думал, пока в голове не затуманилось и начал одолевать сон. Робби повернулся на живот и уснул.

В воскресенье утром он пытался вспомнить, что ему снилось. Но все было так смутно, точно стена выросла между ним и его сном. А ночью это казалось настоящим и очень страшным! Робби сидел в кухне за некрашеным столом. Большой, тяжелый, топорной работы стол был выскоблен добела, так же как и пол. Аромат жареного бекона, горячей кукурузной каши и свежего кофе почти вытеснял застоявшийся с ночи резкий, затхлый запах спальни. На главном месте за столом сидел рослый чернокожий мужчина. У него добрые, спокойные глаза, волевое лицо и могучая грудь, как у буйвола. Но это обманчивое спокойствие — в нем таится скрытая сила, конгломерат тончайших и сложнейших чувств, энергия, всегда готовая к отдаче, подобно мощной стальной пружине, натянутой до предела.

Иногда Джо Янгблад читал, иногда разговаривал с женой, с детьми или с посторонними, но мысли его были где-то за миллион миль. Он часто пытался представить себе, как сложилась бы его жизнь, если бы его не ссадили белые с поезда, когда он ехал в Чикаго. Казалось, целых сто лет прошло с тех пор, но одно ему было ясно: если бы он тогда уехал, то не женился бы на Лори Ли. Разве он встретился бы с нею? А свою Лори Ли он не отдаст за миллион городов, даже таких, как Чикаго! После того как он сбежал с плантации старого Бака и поселился в Кроссроудзе, к нему и подступиться было нельзя: злился на весь мир. Однако спустя некоторое время он снова начал копить деньги для поездки на Север. Но много ли можно накопить при таком ничтожном заработке? И все же он уехал бы, конечно, если бы в то лето не познакомился с Лори Ли. Даже после женитьбы он не раз подумывал перебраться с семьей на Север. Но Рэй Моррисон уверял, что и там не лучше: белые везде одинаковы, куда бы ты ни поехал! А уж Рэй-то знает: он побывал после демобилизации во всех больших городах. Лори Ли тоже была против поездки. Она говорила: «Зачем мне уезжать на Север? Я родилась на Юге, и здесь моя родина, так же как и этих поганых белых. С какой стати я побегу отсюда? А вдруг и там окажется плохо? Куда мы тогда денемся? Не будем же мы всю жизнь кочевать с места на место!»

Лори поглядела на мужа, который пил кофе из большущей белой кружки, и улыбнулась.

— Джо, доктор не разрешил тебе больше одной чашки кофе в день. Так ты приладился пить вон из какой посудины!

В добрых глазах Джо мелькнул веселый огонек, но лицо оставалось спокойным, сосредоточенным.

— Да это же малюсенькая чашечка! — Он покачал головой. — Эх Поцелуйка, Поцелуйка ты моя!

Пил он, шумно прихлебывая, опорожнив до половины кружку, он вылил в нее кофе с блюдца и, не поднимая глаз, попросил дочь:

— Ну-ка, Поцелуйка вторая, подлей мне еще горяченького кофейку! Слишком я пересластил, да он уже и остыл.

Глядя на серьезную физиономию мужа, Лори покачала головой.

— Господи, ну и комедия с тобой, Джо Янгблад!

Дженни Ли подала отцу кофе и снова села за стол. Робби перестал есть и сказал ей:

— Ох, какой я сегодня видел страшный сон! Хочешь, расскажу?

Девочка уставилась на него.

— Что, Робби? Расскажи, чтобы все слышали!

У Джо Янгблада был глубокий бас, негромкий, но очень гулкий. Говорил он всегда спокойно, но голос его звучал, как раскаты грома в ясном летнем небе.

— Нельзя, мальчик, до солнца рассказывать сны, — сказал он, — не то, чего доброго, сбудется твой страшный сон.

Лори строго посмотрела на мужа.

— Хватит тебе глупости говорить, Джо! Зачем зря детей пугаешь!

Лицо великана Джо осветила сдержанная улыбка. Робби сидел и вспоминал свой сон. А Дженни Ли, набив рот кашей, таращила большие глаза на брата и взволнованно ждала, когда он начнет рассказывать.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Как нам мама говорила, Как нас мама научила: Режьте масло вот так! Режьте масло вот так!

— Так, так, так! — На этом и кончилась песенка, и разом кончилась игра. Разорвав круг, дети бросились в разные стороны. Дженни Ли, в хорошеньком платье до колен, подаренном белыми и перешитом мамой, устремилась к Бену Реглину и схватила его за руку. Бен даже не глянул на нее, вырвался и убежал. Наблюдавший за ними Гас Маккей Поперек Себя Шире, в заплатанном воскресном костюме, трещавшем по швам, подошел к Дженни Ли и остановился против нее, а она только моргала красивыми темными ресницами. Она догадывалась, что Гас хочет что-то ей сказать, но, видно, у него язык отнялся.

Сегодня справляли день рождения Дженни Ли и Роберта. Впервые мама решила устроить им этот праздник. Не беда, что родились они в разные дни и даже в разные месяцы!

— Давайте играть в Салли Уокер!

Двор пестрит детскими платьями — есть тут и красивые и некрасивые, и прозрачные вуалевые, и туго накрахмаленные ситцевые, и даже платья из марли — длинные, как у взрослых; на многих обноски белых, и это сразу видно. Сколько разных платьев и во дворе и в палисаднике! Зато вот одежды мальчиков никто не замечает.

Закат разметал по небу яркие краски. Легкий ветерок обдувает раскаленную землю. Во дворе смеются, резвятся и поют дети. Черные ноги, коричневые ноги, желтые ноги, ноги худенькие и ноги полные бегают и скачут по двору.

Лори Ли, обмахиваясь бумажным веером, присела на веранде возле Сары Реглин и Джесси Мэй Брансон. Сегодня она поднялась до света и переделала уйму дел: испекла большой трехслойный торт с кокосовыми орехами, сделала генеральную уборку в доме, приготовила пунш и мороженое. Успевала и за ребятами приглядывать, хоть в этом теперь вроде и нет нужды, но все же…

Во дворе закружился хоровод, и дети запели;

Отойди подальше, Дерзкая девчонка, Я тебя и слушать не хочу.

Опустив веер, Лори рассеянно прочла на нем рекламу похоронной конторы Мэншена.

— Один бог знает, — сказала она, обращаясь к Саре Реглин, — что нам с Джо не по карману такой праздник. А все-таки неграм приходится иногда отказывать себе во всем, чтобы доставить своим детям хоть немножко радости. Ведь они так быстро растут, а впереди у них такая тяжелая жизнь!

Эй, послушай-ка, милашка, Выйди замуж за меня!

— Что правда, то правда, — ответила Сара, раскачиваясь в кресле-качалке.

Выйди замуж за меня! Ведь красоточку такую В первый раз увидел я!

Джесси Мэй Брансон тряхнула головой и захохотала.

— Наказание с этим толстым Гасом, Вот пройдошливый толстяк! Вьется вокруг твоей старшенькой, глаз с нее не спускает, как коршун с курицы, а она хоть бы что! Наказание божье эти дети!

Женщины дружно засмеялись. «Грех так говорить, Джесси, как тебе не стыдно!» А сами еще пуще начали смеяться. Лори-то и раньше успела заметить: что-то происходит между ее дочкой и этими двумя ребятами — Беном и Гасом.

— Давайте играть в Салли Уокер!

— Нет, это неинтересная игра!

— Нет, давайте, давайте! — настаивал Жирный Гас, ища глазами Дженни Ли; он хотел вовлечь и ее в игру, но девочка куда-то исчезла. Гас пошел на задний двор, где дети играли в пятнашки, — ее и там не было Он вернулся к ребятам, начавшим уже играть в Салли Уокер, и забыл про Дженни Ли,

Крошка Салли Уокер На блюдечке сидит. Баловница Салли Плачет и кричит.

На разноцветном горизонте садилось солнце. Теплый ветер надувал юбчонки девочек, как паруса. Смех. Игры. Беготня. Пение. Танцы. Счастье.

Игра в Салли Уокер шла полным ходом.

— Я сижу в колодце в пять футов глубиной,

— Кого вызываешь тебя тащить?

— Мистера Роберта Янгблада!

Роберт Янгблад поцеловал пять раз Уилабелл Бракстон, ощутив при этом странное удовольствие, и сел на освободившийся стул в середине круга. Уилабелл захихикала, а Айда Мэй вспыхнула.

— Я сижу в колодце в шесть футов глубиной! — «Если я вызову Айду Мэй, все поймут, что я в нее влюблен. Но все-таки я ее вызову».

— Кого вызываешь тебя тащить?

— Айду Мэй Реглин!

Девочка потупилась, потом с милой, застенчивой улыбкой посмотрела на Робби. Она поцеловала его шесть раз подряд, и это было замечательно. Ничего подобного он еще не испытывал никогда в жизни. Теперь уже все, конечно, догадались, что он влюблен в Айду Мэй!

— Я в колодце в шесть футов глубиной!

— Кого зовешь тебя спасти?

— Мистера Роберта Янгблада!

— Еще шесть поцелуев!

Потом в колодец попал Гас. Дженни Ли знала наверняка, что сейчас пузатый вызовет ее, и почувствовала, что краснеет.

— Сколько у тебя там футов?

— Пятнадцать.

— Ого, как глубоко! — Кто-то из мальчишек даже свистнул, и все, кроме Дженни Ли, засмеялись. Лицо ее горело. Она хотела убежать, но почему-то не убежала.

— Кого вызываешь?

— Дженни Ли Янгблад!

Ребята захихикали. Дженни Ли чувствовала, что ее подталкивают к Гасу. И когда он целовал ее, все хором считали: раз, два, три… четырнадцать, пятнадцать.

Теперь на стул села Дженни Ли. К ней подошла Уилабелл Бракстон и шепнула:

— Хочешь, я сяду вместо тебя? Дженни Ли не ответила и осталась сидеть.

— Сколько футов?

Дженни Ли смотрела себе под ноги. Ей хотелось сказать «пятнадцать», но она боялась, что ее поднимут на смех.

— Говори скорей, сколько футов? — настаивали ребята, и Дженни Ли выпалила:

— Десять!

— А кто должен тебя спасать?

— Бен, Бенджамен Реглин!

А после того, как Бен «спас» ее десятком торопливых поцелуев (хоть ей показалось, что их было сто десять!), она вырвалась из круга и убежала.

Смеркалось, тени уже окутывали двор, и Лори подумала, что пора угощать детей. Сейчас она принесет лимонад и торт с зажженными свечками, свечки задуют, и торт будет разрезан на порции. Как все хорошо — праздник удался на славу, всем весело, почти никто не дрался; правда, двух ребят из тех, что постарше, застали в уборной за курением самокруток из газетной бумаги, набитой сухими листьями, но это не так уж страшно! Лори Ли пошла в кухню, открыла буфет и хотела было достать с верхней полки свой великолепный торт. Странно, почему блюдо такое легкое? Лори глянула и невольно вскрикнула: от красивого трехслойного орехового торта остались только крошки да поломанные свечки. Господи помилуй, Робби не мог этого сделать, а уж девочка и подавно! У Лори закружилась голова, ей стало дурно. Она поспешила в комнату. Теперь вся компания перекочевала туда, Робби снова попал в «колодец» и сидел на стуле, а вокруг него кольцом стояли ребята.

— Робби, иди сюда!

И лицо и тон матери такие, что мальчик понял: надо идти сию же минуту. Он вскочил со стула — тут уж не до поцелуев — и последовал за ней в кухню. Лори присела у стола. Она едва могла говорить.

— Роб… Робби, где торт?

Мальчик тупо уставился на мать и показал пальцем на полку, но вдруг увидел на столе пустое блюдо.

— Ма, мама, куда же он делся? — Только теперь Робби догадался, почему мать так странно глядит на него. — Мама, это не я! Я бы никогда этого не сделал! Клянусь богом!

— Тише ты! — прикрикнула мать. — Не смей поминать имя божие всуе!

Он замотал головой, тараща глаза:

— Но… но это же не я, мама! — Потом прищурился возмущенно и гордо. — Я бы никогда такого не сделал! Пора бы уж тебе это знать!

Лори посмотрела на сына, испытывая сильное желание ударить его по лицу, так похожему на ее собственное, больно выдрать, чтобы не притворялся невиноватым, но слезы подступили у нее к горлу, и она лишь глубоко вздохнула.

— Смилуйся над нами, господи! Беги в Большую бакалею, купи дюжину пирожных по десять центов! — приказала она мальчику.

После ухода гостей, когда все уже было прибрано и Роб и Дженни Ли улеглись спать, а Джо пришел с работы и поужинал, Лори начала рассказывать ему про детский праздник. Они сидели у себя в комнате перед нетопленым камином.

— Вот только это происшествие, Джо, а до того все шло прекрасно, — шептала Лори. — Ребята так веселились! Ужасно жаль, что тебя не было.

Потирая одна о другую босые ноги, Джо попыхивал трубкой. После тяжелого рабочего дня так хорошо и спокойно сидеть дома, разговаривать с Лори Ли. Она по-прежнему красивая и сильная, добрая, отзывчивая. Всегда понимает, как он устал. А уж начнет говорить — заслушаешься. Детский праздник, гости. Жаль, что он не мог прийти вовремя, помочь Лори, полюбоваться на детей. Ему-то никогда не приходилось справлять свой день рождения. Да, жаль, что не побывал на празднике своих ребятишек, хотя, может быть, так даже лучше: сидишь, покуриваешь трубку, слушаешь Лори, киваешь и улыбаешься, представляя себе весь этот праздник в уме. Качаешься в кресле-качалке, каждая косточка отдыхает. И слушаешь, слушаешь свою Лори. И вот медленно, медленно, медленно он начинает удаляться от нее; мысли расплываются, он уже больше не слышит ее голос — он погрузился в свои думы.

Иногда Джо Янгбладу казалось, что он прожил на свете чуть не целый век. Так много пережито, и так много сменилось холодных, бесцельно, безнадежно растраченных лет, и все позади — и тот год, когда он вышел из больницы и решил было не возвращаться на завод, но все-таки вернулся, и тот год, когда он попросил себе работу полегче, и они любезно пошли ему навстречу и вместо восьми долларов девяноста пяти центов в неделю назначили ровно половину, и он взмолился, чтобы его снова поставили на прежнее место, и они опять любезно пошли ему навстречу… Был еще год, теперь почти стершийся в памяти, когда он решил, что хватит работать на хозяина и надо завести собственное маленькое дело, ну там бакалейную лавочку, в которой будут покупать соседи, потому что он негр и его семья всегда относилась к ним по-дружески, или гладильную мастерскую, или торговлю мороженым. Но где было взять на это капитал?

Джо все чаще и чаще искал забвения в библии, словно прячась от мира в потайной глубокой пещере. И библия всегда поддерживала его, ибо в этой замечательной книге он находил, пожалуй, все, чего требовала его душа, начиная от «Иди, Моисей, к фараону и выведи из Египта мой народ» до Книги Иова. Плохо было лишь то, что приходилось каждый день покидать свое убежище и идти на завод таскать бочки. И библия библией, а время не ждет, это факт! Все менялось, всюду были перемены, перемены, перемены, только жизнь Джо и Лори Янгблад оставалась прежней, а если в ней и менялось что-нибудь, так только к худшему!

Джо знал: он и сам переменился. После больницы это был уже не тот человек. На работе стал другим, а дома и подавно. Раньше, каким бы усталым он ни был, он все же помогал жене. Играл с детьми, интересовался их занятиями, разговаривал с Лори Ли, делил с ней миллион забот по дому. Не то теперь! Правда, у него были свои тревоги, но он таил их про себя и отгораживался от всего, что тревожило Лори.

Временами — вот как сейчас, например, когда он сидел и смотрел на Лори, — былой огонь воспламенял его, как вновь обретенная религия отцов, но уже в следующий миг усталость и боль, гнетущая, мучительная боль в спине и чувство полной беспомощности овладевали им опять. И тогда он думал: хорошо бы сидеть спокойно с библией на коленях, и заснуть навеки, и больше никогда не просыпаться, чтобы не знать ни борьбы, ни боли, ни тревог — просто сложить свою ношу у реки и сказать всему земному: «Довольно!»

И все-таки в будущем году их жизнь должна измениться. Он поправит дела обязательно. Интересно, каким образом? Ничего, он что-нибудь придумает… Начиная с Нового года, со дня рождения Лори Ли… Лори Ли родилась в этот день… Лори Ли, Лори Ли… его семья… семья… Перед глазами Джо снова его комната, он вспоминает детский праздник. Детский праздник…

Джо тихонько смеется.

— Так, по-твоему, этот жирный поросенок Гас Маккей втюрился в нашу девочку?

Лори тревожно смотрит на него, потом улыбается и кивает головой.

— Знаешь, Джо, я все думаю, куда же девался мой торт. Если верить Робби, он не виноват. Кто же…

— О-о-о, мама, о-о-о!

— Что там, господи? — Лори бросается в кухню, Джо — за ней.

На постели сидит, скорчившись, Дженни Ли — ее мутит. Каждый приступ рвоты словно выворачивает внутренности. Глаза покраснели. Она едва смотрит на отца и мать. Девочка вся дрожит.

— Господи помилуй, что с тобой, маленькая?

— Мама, о-о, о-о! — Дженни Ли горестно мотает головой, глядя на Лори ввалившимися глазами. — Я нечаянно, прости меня, мамочка!

Лори Ли присаживается на кровать и обнимает дочь.

— Джо, достань английскую соль в буфете и принеси стакан воды да намочи мне тряпку — возьми ее вон там. Девочка больна, видно, что-то серьезное!

Вдруг в нос ей ударяет запах орехового торта — в рвоте на простыне она видит желтоватые волокна плохо пережеванных кокосовых орехов. Лори зажмуривается. Так это Дженни Ли съела праздничный торт! Вот уж на кого бы не подумала!

— Мама, я откусила малюсенький кусочек, а торт был такой вкусный-вкусный! — Слезы льются в три ручья по щекам девочки. — Он был такой красивый, и я нечаянно…

С тюфяка поднимается Робби, протирая сонные глаза.

— Что случилось?

— Дженни Ли заболела, ей очень плохо. Надо позвать доктора.

Мальчик ощущает запах рвоты, и его тоже начинает мутить. Замирая от страха, он вспоминает, что однажды вечером у кошки Скиппи была такая же рвота и папа тогда сказал, что это ничего, просто она ждет котят, собирается родить; а на другой день утром Робби нашел ее на крыльце мертвой.

Робби хочет скрыть от родителей свои мысли и все-таки спрашивает:

— Мама, это у нее пройдет, да?

— Что ты сказал, мальчик? — наклоняется к нему отец.

— Я ничего.

— Зачем ты лжешь? Ведь ты что-то сейчас говорил?

Робби поднимает лицо, мокрое от слез.

— Чего ты плачешь?

— Я не плачу, папа!

— Не лги. Скажи, что с тобой?

— Дженни Ли тоже умрет, как Скиппи? — Теперь уже Робби плачет, не таясь.

Отец растерянно смотрит на него.

— Да нет же, сынок, не умрет, зачем ей умирать? — Она… она… она собирается родить, да?

— Ты что, рехнулся? Перестань болтать!

— Папа, Скиппи ведь тоже так болела, а ты говорил: «Все будет хорошо, она должна родить, потому ей и плохо». А она, она… — у Робби перехватило горло, он валится на тюфяк и натягивает на голову одеяло. В мозгу неотступно возникают одни и те же картины: рвота у Скиппи и рвота у Дженни Ли, Скиппи наутро немая, застывшая; Дженни Ли и Скиппи, Скиппи и Дженни Ли. Сестра с мордочкой Скиппи и Скиппи с лицом сестры. Сестра — немая, застывшая, со струйкой зеленовато-красной крови, вытекающей изо рта. Скиппи зарыли в холодную сырую землю. Ужас! Просто ужас!

Новый приступ рвоты — тут и остатки торта, и английская соль, и еще что-то. Лицо Дженни Ли все в мелких багровых пятнах.

— Прости меня, мамочка, прости! Я хотела признаться тебе, мамочка, я хотела, честное слово!

Джо беспомощно стоит рядом.

А мама говорит:

— Ладно, доченька, забудь про это. Мама все понимает. — Она смотрит на неподвижно стоящего Джо и думает, что ее девочка всю жизнь ест, как птенчик, — лишь бы не умереть с голоду, и все через силу, и все с фокусами, и только ради матери. С пеленок ненавидит пищу бедняков — эту проклятую кукурузную кашу, фасоль, сало и капусту. Мама гладит рукой тощий живот Дженни Ли, потом вытирает мокрой тряпкой лоб и худенькое личико девочки. — Господи, спаси и помилуй нас…

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

— Дуешься на меня, да? — спросил Жирный Гас. Уроки уже кончились; они с Робби стояли на улице возле школы — большого некрасивого двухэтажного здания. Когда-то оно было белое, теперь же стало грязновато-серого цвета, а местами и вовсе почернело.

Робби посмотрел на Гаса. После драки в бакалейной лавке он с ним не разговаривал — даже когда Гас был у него в гостях. Но сейчас на него произвели впечатление заискивающий тон и умильный взгляд Гаса. Они ведь всегда дружили. Робби вспомнил, как еще малышами они играли вместе возле дома Гаса в Рокингем-куотерс. Гас вечно бегал с расстегнутыми штанишками. Мать его, бывало, выйдет на крыльцо и смотрит, как они играют. «Гас, а Гас!» — кричала она, а когда сын оборачивался на зов, показывала ему пальцем на штанишки и щелкала языком. Тогда Гас поспешно застегивался, а все мальчишки и девчонки покатывались со смеху.

Робби вспыхнул и посмотрел через дорогу: там какой-то маленький негритенок карабкался на крыльцо ветхого, облезлого домика. Потом глянул на Гаса и быстро отвел глаза.

— Ни на кого я не дуюсь! — пробурчал он.

— Ну и я тоже не дуюсь, — сказал Гас, подтягивая штаны, которые носил без пояса, — А у вас было очень весело.

— Ни на кого я не дуюсь, — повторил Робби. Он не хотел звать Гаса на свой день рождения, это мама настояла.

— Раз так, тогда давай пять! — сказал Гас, протягивая ему пухлую ладонь.

Они стояли, переглядываясь и смущенно тряся друг другу руки.

Потом, все еще смущенные, хотя немного повеселев, ребята молча пошли рядом по улице. Робби поглядывал на небо — бескрайное, ярко-голубое, на плывущие по нему редкие белые облака и думал, что такими же должны быть и снежные горы. Робби споткнулся и едва не упал, но Гас придержал его.

— Ох, и денек хорош сегодня! — сказал Робби.

— Да, хорош! — подтвердил Гас. — А у вас было очень весело, должен тебе сказать.

Они свернули на Теннесси-авеню. Гас исподтишка наблюдал за Робби, но тот и виду не подавал, что замечает это. Потом по тропке между двумя домами и через проходной двор ребята вышли на Рокингемское поле. Гас поднял с земли камень и подбросил его высоко вверх.

— Ну как, доволен ты своей новой работой? — спросил он.

— Очень.

— Все-таки это не лучше, чем разносить газеты!

— Скажешь тоже! Конечно, лучше!

— А сколько ты получаешь?

Робби замялся, пот пуговками выступил у него на носу.

— Полтора доллара, — пробормотал он. Ну зачем он лжет Гасу?

— Сколько? Сколько?

— Полтора доллара! — почти выкрикнул Робби.

— Тоже мне деньги! Я вот на газетах зарабатываю два, два пятьдесят, а когда даже три доллара!

— Но я же еще и обедаю там каждый день, — возразил Робби. — Ем сколько влезет. И все такие вкусные вещи!

— Зато и работаешь наверняка как вол?

— Да что ты! Работы там мало. Особенно сейчас.

— Рассказывай! Небось эта белая хозяйка все время стоит над душой?

— Не-ет. Ко мне вообще никто не пристает, Только вот девчонка — хозяйская дочка. Эта всегда лезет. Все хочет со мной бороться, как мальчишка.

Гас остановился и пристально посмотрел на Робби.

— Ты что, сдурел? Она же не бороться с тобой хочет. У нее вовсе не это на уме, а совсем другое! Заруби себе это на носу!

Они стояли посреди зеленого поля, серьезно глядя друг на друга, как взрослые, над ними простиралось синее небо, слабый ветерок колыхал траву.

— Что ты говоришь? Не понимаю! — сказал Робби.

— Прекрасно понимаешь! Не такой уж ты дурак, как прикидываешься!

Робби молчал, тупо уставившись на Гаса. Тот сперва улыбнулся, потом расхохотался.

— Она хочет дать тебе то, что к ней никогда уже не вернется.

Робби даже в жар бросило, и шея покрылась испариной. Он с усилием проглотил слюну.

— Ну и чудак! Мелешь сам не знаешь что!

— Ничего я не мелю, и ты сам отлично знаешь. Только притворяешься дурачком! Она хочет играть с тобой в папу-маму. — Гас сделал выразительный жест. — Вот в чем дело-то!

Робби поспешно отвел взгляд и сердито подбросил ногой камень.

— Да ты… ты спятил!

Они двинулись дальше. Робби старался не думать о Бетти Джейн, но это казалось невозможным. Он не мог преодолеть странное, непонятное чувство, охватывавшее его каждый раз, лишь только образ девочки вставал перед ним. Золотистые пряди, небрежно падающие на розовые щеки, голубые смеющиеся глаза и чертовские губы, и ноги, и колени. Он вспомнил их борьбу и… и всю ее, прильнувшую к нему. Такое странное чувство, совсем не похожее на ненависть или страх, но в общем в нем было и то и другое.

— Берегись, парень, не сделай ее брюхатой! Влипнешь в страшнейшую историю! Эти белые в одну секунду вздернут тебя на дерево — ты и ахнуть не успеешь! И не дай бог, если Айда Мэй узнает, что ты путаешься с белой девчонкой или вообще с какой-нибудь девчонкой. Берегись! Это я без шуток!

Робби молча шагал, внимая поучениям Гаса. Он весь вспотел от волнения. Никогда не поймешь, шутит ли Гас или говорит всерьез! Так или иначе, этот разговор ему неприятен. Играть в папу-маму. Не хотелось думать, что папа и мама… нет, не может быть! Вранье! Но в глубине души он чувствовал, что какая-то правда тут есть! А у Гаса вечно только это на языке: мама и папа!

Мальчики миновали проход между двумя домами и вышли на Малберри-стрит, где под тенью раскидистых шелковиц на верандах и во дворах играли голые ребятишки — чернокожие, коричневые, желтые.

Гас запел:

Мясо тушится с картошкой, Будет соуса немножко. А у нас с тобой, миленочек, Будет маленький ребеночек.

Он громко захохотал, искоса поглядывая на Робби и наслаждаясь смущением товарища. А Робби вдруг вспомнил ночь и скрип кровати в комнате родителей. Но тогда он не хотел верить! Вот он лежит на своем тюфяке в кухне, и глаза его понемногу свыкаются с окружающей его тьмой, а из комнаты доносится ритмичный скрип пружин, и прерывистое дыхание, вздохи и стоны — такие громкие, что, кажется, и мертвец из гроба встанет! Мама шепчет: «О Джо! Джо!» А кругом такая тишина, что Робби слышит, как колотится его сердце. Ему страшно, страшно! Неизъяснимая злоба охватывает сонного мальчика. Но это же ему приснилось! Черт побери папу! Да нет, это был сон, конечно, сон! Ну, так не спи, иначе может опять присниться! Проклятый папа! Проклятый папа!

Дальше мальчики пошли по тротуару мимо больших нарядных особняков богатых белых. Потом обогнули великолепный парк с надписью «Только для белых» и очутились на Пейн-стрит, возле католической церкви — самой красивой церкви в городе.

— Там у них внутри замечательно! — сказал Робби, чтобы переменить разговор.

— А ты откуда знаешь? — спросил Гас.

— Мне мисс Фэнни рассказывала. Она знает! Она ходит каждую субботу убирать церковь.

— А я уж подумал, не ты ли у нас — отец Янгблад?

Возле дома на Оглеторп-стрит Гас спросил:

— Здесь ты работаешь, да?

— Угу!

— Ну, до скорого! Гляди в оба! Я хотел сказать наоборот: не гляди на эту придурковатую девчонку, если дорожишь своей шкурой! Прощай, не горюй! — Гас зашагал прочь, но передумал и вернулся. — Мы с тобой друзья по-прежнему, правда ведь? — спросил он, заглядывая Робби в глаза,

— Конечно! — Уходил бы уж этот Гас поскорее, не приставал бы к нему больше!

Гас сплюнул на тротуар.

— Я очень жалею, что дрался с тобой в магазине.

— Я тоже. Больше они нас никогда не заставят драться!

— Вот именно! — поддакнул Гас. — Ну, будь здоров!

Робби почувствовал облегчение, глядя ему вслед. Но настроение у него было испорчено. Гас напугал его, и он злился на Гаса… впрочем, не за драку в бакалейной лавке.

Робби прошел по переулку и открыл высокую белую калитку, на миг прислушавшись, не скрипнет ли она, но здесь калитка никогда не скрипела. Посмотрел в глубь сада — какой огромный белый домина! Поворачивай назад, ступай за ворота и больше сюда ни ногой, забудь об этой работе, беги от белых, беги, пока не поздно! Но тут лицо его приняло решительное выражение — нет, черта с два! Никуда он не побежит! И вот он уже шагает вверх по широким белым ступеням.

Он пообедал, не заметив даже, что ел, — из головы не выходил разговор с Гасом. Он наколол щепок, набрал угля и все время думал о белокурой девчонке: ненавидел ее лютой ненавистью и сам не в силах был разобраться в своих чувствах. Метался, как голодная кошка. Пошел в уборную под лестницей. Окончив там дела, спустил воду, застегнулся и только собрался выйти, как вдруг увидел в дверях Бетти Джейн. Она стояла и дружески улыбалась ему. Робби мгновенно вспомнил предостережение Гаса. Горло перехватило, панический страх приковал его к полу. Черт бы вас всех побрал! Не желаю я вас бояться!

— Здравствуй, Робби!

— Здравствуй! — пробормотал он. Ему и хотелось, чтоб она ушла, и не хотелось. В крошечной каморке стало невыносимо душно.

— Ну, как прошел твой день рождения?

— Очень хорошо! — Ну чего ему бояться какой-то девчонки, будь она белая или черная? Пропади она пропадом со своей белой кожей! Теперь он глядел на нее по-иному, хотя не мог бы этого объяснить никакими словами. Да нет же, наврал все этот Гас или пошутить захотел — есть у него такая привычка! Да, боролись, ну и что же? Но все-таки почему у него было тогда такое странное чувство?

— А почему ты меня не пригласил к себе на день рождения? — обиженным тоном спросила Бетти Джейн.

Робби промолчал, только сощурился: ведь знает почему, зачем же насмехается? Он ненавидит ее. Пусть бы оставила его в покое.

Бетти Джейн подняла руки и сказала:

— Посмотри, у меня под мышками волосы. А у тебя, наверно, нет!

Робби увидел светлые коротенькие завитки, но ничего не ответил, лишь проглотил слюну.

— Это еще не все, — гордо продолжала она. — У меня и внизу волосы!

— Не надо! — умоляюще прошептал Робби. Ему хотелось повалить ее на пол, топтать ногами, но он стоял как вкопанный, не сводя с нее глаз.

Бетти Джейн приподняла свое желтое платье и, стянув розовые штанишки, обнажила пепельного цвета мысок на ослепительно белом теле. Потом быстро дернула вверх штанишки и опустила платье, потешаясь над растерявшимся мальчиком.

— Пари, что у тебя этого нет! У тебя они только на голове! — Она пыталась смеяться, но в глазах ее было смущение.

— Ступай к себе наверх! — сказал Робби. — Уходи, оставь меня в покое! — Он чувствовал, что весь вспотел.

Девочка пытливо посмотрела ему в лицо.

— Оставь ты меня в покое! — приглушенно повторил он. — Для чего ты это делаешь? Хочешь, чтобы меня выгнали с работы? — Ненависть к ней, белой и опасной, кипела в нем. Сколько он себя помнил, его всегда учили ненавидеть людей с белой кожей.

Она уже больше не смеялась, а стояла и молча глядела на него, точно с места не могла сдвинуться.

— Для чего ты это делаешь? — повторил Робби. — Хочешь мне навредить, да?

— Прости меня, Робби! Пожалуйста, прости! Она метнулась за порог и исчезла. Он стоял не шелохнувшись, прислушиваясь к ее шагам на лестнице, потом на веранде, пока не хлопнула наверху дверь. Лишь тогда, бормоча себе под нос ругательства, хмурый и сердитый, Робби поднял ведро с углем. Он весь взмок от пота. Со злобой и страхом он силился разобраться в своих чувствах, первый раз в жизни болезненно ощущая свой возраст.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

Бетти Джейн взбежала наверх — сердце бешено стучало в груди, лицо исказилось от стыда, белокурые волосы растрепались. Она остановилась на веранде и привела себя в порядок, прежде чем войти в дом. Только бы мама не догадалась! Из кухни слышались голоса мамы Руби и Полины. С деланно-беспечным видом девочка прошмыгнула мимо них и стала подниматься на второй этаж по лестнице, устланной ковровой дорожкой. Дойдя до середины, она пустилась бегом.

Очутившись в своей комнате, Бетти Джейн закрыла дверь и подошла к зеркалу. Она видит рослую, не по годам развитую девочку. Видит, как вздымается ее грудь, как налились и округлились ее плечи, шея, лицо. Она вовсе не хотела причинять Робби зло, ей и в голову не приходило, что его могут выгнать с работы. Что она наделала, какой стыд! Иногда она сама не понимает, что с ней творится, во всем ее теле происходят какие-то перемены, и это так удивительно и страшно, что подчас она не знает, куда ей деваться. Бетти Джейн отошла от зеркала и села на кровать.

Все мальчики, с которыми она учится в школе, совсем не такие, как Робби. Вот уже целый год она с мучительным любопытством приглядывается к мальчикам-подросткам — тринадцати, четырнадцати, пятнадцати лет и даже постарше. Прежде, бывало, они дрались с ней, боролись, дергали ее, толкали, старались причинить ей боль. А в последнее время каждый так и стремится ущипнуть ее, украдкой потрогать, погладить, обнять, и это пугало, злило и смущало Бетти Джейн, вызывало в ней стремление проникнуть в тайны жизни. Еще с малых лет, рыжеголовой крошкой, она жадно и без боязни стремилась познавать мир; не раз получала за это щелчки, но, всплакнув, — быстро забывала обо всем и снова становилась жизнерадостной. Рыжие кудри девочки постепенно светлели, становились золотистыми, но Бетти Джейн так и не научилась гордиться тем, что она из самой богатой семьи в Кроссроудзе, хотя отец постоянно напоминал ей об этом. С недавних пор она пристрастилась к книгам и тайком от матери читала про мужчин и женщин, и про любовь, и как это все бывает в жизни, и про Джин Гарлоу и Кларка Гейбла.[6] А также другие книги, которые мать прятала от отца, где говорилось об освобождении негров и о женском равноправии. Последнее время Бетти Джейн стала больше обращать внимания на свои наряды и локоны. А полгода назад она прибежала домой из школы, сильно напуганная событием, которое превращало ее из ребенка в девушку. Впрочем, не так уж сильно она испугалась; страх-то был — говорить нечего, но вместе с тем появилось и гордое удовлетворение; а после того, как мама побеседовала с ней, как со взрослой, она еще всплакнула и успокоилась. Теперь каждый месяц она испытывала горделивое спокойствие, хотя и не без примеси страха и какой-то болезненной тревоги.

Разумеется, она понимает, что Робби во многом отличается от ее школьных товарищей. Он цветной, чернокожий, коричневый, негр. Есть еще миллион разных прозвищ для этих людей, миллион разных слов, чтобы ругать их, высмеивать, «ставить на место». Лентяи, лежебоки, ничтожества, которые только и думают, что о белых женщинах. Но посмотрите, как много работает Полина! Разве мама когда-нибудь в жизни столько трудилась? И мама сама давно еще ей говорила, что все эти разговоры про негров — почти сплошная ложь, основанная на невежестве и предрассудках. Мама-то ведь не настоящая южанка и до сих пор не научилась быть южной госпожой. Руби — янки из Пенсильвании, а ее мать в молодости была воинствующей суфражисткой и лично знала Фредерика Дугласа и Соджернер Трузс.[7] Если папы нет поблизости, Бетти Джейн всегда называет маму по имени — Руби, и вовсе не потому, что не уважает ее, а именно потому, что очень любит. Иной раз Руби, забыв на миг о своем высоком положении Второй Женщины в Кроссроудзе (миссис Кросс младшей, как ее называли), возмущалась какой-нибудь несправедливостью и поверяла свои мятежные мысли дочери. Бетти Джейн всегда была на ее стороне.

Бетти Джейн лежит на кровати, уткнувшись в желтое с розовым узором покрывало, и смачивает его слезами. Потом садится, вытирает глаза и откидывает густую золотистую прядь. Она очень расстроена. Она ведь не хотела обидеть Робби. Хотя подумаешь, какой принц! Она не может понять, почему, когда они вместе, ей так мучительно приятна его близость. А что в этом дурного? Что? «Однако, если бы мама знала, что я даже близко к нему подошла, она бы меня из дому выгнала, исполосовала бы всю ремнем, хоть какая она там ни янки!» Бетти Джейн начинает вспоминать Питтсбург и Нью-Йорк, где она несколько раз проводила летние каникулы. Там-то, пожалуй, они с Робби могли бы дружить и никто не обращал бы на это внимания. Но какая может быть между ними дружба, если она ему не нравится? О, она ненавидит его, ненавидит всей душой за то, что у него темная кожа, и за то, что он посмел сказать: «Ступай к себе наверх! Оставь меня в покое!» Она ненавидит его за то, что он красивый, коричневый и гордый, за то, что он негр, за то, что ее ужасно тянет к нему.

— Что с тобой, детка! Бетти Джейн, что с тобой?

Бетти Джейн так задумалась, что не заметила, как в комнату вошла мать, Руби Кросс.

Бетти Джейн вскочила, испуганная, злая. Посмотрела на мать, пригладила смятое платье, откинула назад волосы. Руби подошла, села рядом, обняла ее и прижала к себе.

— Расскажи своей маме, что случилось. Девочка заставила себя ответить спокойно:

— Ничего, право же, ничего!

Руби, как всегда в разговоре со своей большой дочкой, старалась быть терпеливой и снисходительной.

— Ну нет, я вижу, с тобой что-то неладно. Расскажи мне, деточка, почему ты плачешь.

Бетти Джейн хотелось рассказать матери все без утайки, излить душу перед своим лучшим другом. Но она была смущена и растеряна и боялась, что ее и Робби ждут неприятности. Хотя на него-то ей наплевать… Нет, не наплевать! Бетти Джейн давно поняла, а сейчас особенно ясно, что мать — уже больше не та янки, какой была пять-шесть лет назад. Когда-то давно Руби спорила с людьми, приходившими к ним в гости, а после их ухода, бывало, до поздней ночи продолжала горячий спор уже с папой. Бетти Джейн прислушивалась к тому, что они говорили, а потом спрашивала об этом маму, и Руби объясняла ей, что между белыми и неграми нет никакой разницы. «Я не позволю им превратить мою девочку в невежественную южанку!» — повторяла она с полной искренностью.

Как-то ночью после ухода гостей между родителями разгорелась ссора. Папа говорил очень громко, видимо выпил на этот раз больше, чем обычно.

— Ш-ш-ш! — останавливала его Руби. — Разбудишь Бетти Джейн!

— А хоть бы и так! Пора тебе опомниться и прекратить эту ученую болтовню насчет свободы для негров! Вечно ты меня ставишь в дурацкое положение, мне это уже просто осточертело! В конце концов надо же знать меру! Я все терпел, терпел, как дурак, не знаю даже сам, откуда у меня бралось терпение!

— Да, Джордж, ты всегда отличался терпением и благородством тоже, и я не могу понять, как это ты можешь быть заодно с ними…

— Да, но сегодня уж и я не выдержал, когда Боб Миддлтон спросил тебя, позволила ли бы ты своей дочери выйти замуж за негра, а ты посмотрела на него и спокойно ответила, что это ее личное дело.

Бетти Джейн навострила уши — что-то скажет мать?

— Ты же понимаешь, Джордж, что я это сказала не всерьез! Он припер меня к стенке, и я…

Но папа перебил ее, правда, более сдержанным тоном:

— В общем Руби, мне наплевать на твои идеи о расовом равенстве и женской независимости. Ни один человек во всей Джорджии не относится к неграм лучше, чем я. Спроси любого из них, кто его лучший друг. Мне важно лишь одно, и ты обязана это понять. Все наше состояние, состояние Кроссов, все богатство отца, которое после его смерти станет нашим, зиждется на этом самом южном образе жизни. Да, тут и расовое разделение и множество предрассудков— в общем весь букет! Но запомни, что рисковать своим благополучием мы не имеем права.

Руби не ответила. А прежде как бы она его отчитала…

Сейчас Руби сидит, сжимая плечо Бетти Джейн, и говорит шепотом:

— Не бойся меня, детка! Расскажи, что с тобой случилось!

Но девочка опасливо уходит в свою скорлупу. Как могла мама догадаться, что она боится ее? Как она догадалась?

— Я же тебе говорю, ничего не случилось! — Девочке жарко, она вспотела, и к тому же у нее начинаются схватки в животе.

А мать тревожно строила догадки. Она заметила, как Бетти Джейн кралась черным ходом. Где она была, и что с ней могло случиться? Мать боялась высказать вслух свои подозрения — а вдруг все это не так? Зачем же подсказывать ребенку опасные мысли? А может быть, что-нибудь случилось на уроке музыки? Этот профессор Килгор не очень-то симпатичный преподаватель.

— Но что-то все-таки тебя расстроило, детка, — говорит Руби. — Зря ты не стала бы плакать!

— Мне нездоровится, мама. Вот и все.

Руби трогает лоб Бетти Джейн — он, пожалуй, горячее, чем обычно, но она знает: причина не в этом.

— Что, головка болит?

— Ужасно! — «А ведь правда болит!» — думает Бетти Джейн. Ей хочется пожаловаться матери и на схватки в животе.

Руби Кросс долго всматривается в лицо дочери. Как пробить эту стену, возникшую между ними? И вдруг она чувствует себя старой и усталой. Ветерок надувает розовые шторы на окнах, ласкает разгоряченные щеки. Руби встает и подходит к зеркалу, потом возвращается к кровати. Что это с ней случилось за последнее время: нервничает, волнуется из-за каждого пустяка! Пожалуй, лучше оставить на время этот разговор. Нет, нельзя, — а вдруг что-нибудь серьезное? А вдруг? Руби подозрительно осматривает девочку — ее платье, ноги, лицо, отмечает растрепанные волосы и опухшие глаза. Руби тяжело, прерывисто дышит, фантазия разыгралась без удержу — мысли мчатся, как лошади на скачках. Она видит перед собой Робби — только не мальчика, а взрослого, плечистого гиганта, огромного, черного, взлохмаченного и страшного; уродливого, обезьяноподобного слугу, взбесившегося и очень опасного.

— Дорогая моя, что он с тобой сделал? Что?

В широко раскрытых голубых глазах девочки недоумение и страх.

— Кто, мама? О ком ты говоришь? — Она держится руками за живот и хочет сказать, что у нее боли.

— Он, этот негр! — Мать нагибается, поднимает платье девочки, стягивает штанишки и, заметив на них пятнышко, чуть не падает в обморок. В висках начинает стучать, сердце бьется толчками. — Что с тобой было? Куда он побежал? Я… я виновата, я пустила в дом этого черного мерзавца!

Бетти Джейн оглядывает себя, потом смотрит на мать.

— Да никто мне ничего не сделал! Ты же знаешь, мама, что это. Так бывает каждый месяц!

Руби Кросс ловит ртом воздух. В невинных глазах дочери она читает ужас, ненависть и презрение. Ей стыдно, она понимает, что сделала глупость. Выдала себя с головой, обнажила свои нечистые мысли. Во рту у нее сразу появляется горечь.

— Прости меня, моя крошка! — Она обнимает девочку и чувствует, что та брезгливо дрожит. В этот миг Руби Кросс ненавидит и себя, и мужа, и красивого чернокожего мальчика, и белокурую дочку, и этот Юг, и то, что называют здесь честью южанки, и все, все на свете. — Прости меня, Бетти Джейн, прости, моя крошка! Мне очень, очень…

Но девочка вырывается из ее объятий, распахивает дверь и стремглав несется вниз по лестнице.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Он шел по Мидл-авеню, подкидывая ногой камешек. Половина четвертого, жара такая, хоть все на себе выжми, на улицах пыль столбом. Надо поскорее попасть к Кроссам, к Бетти Джейн, быстренько управиться с работой и бегом на бейсбол — миля в минуту. Только бы поспеть на игру, без него ребята не обойдутся. С Бетти Джейн он не виделся уже бог знает сколько времени, лишь изредка, между делом перехватит тайком ее взгляд. Она избегает его. Ну и пусть, очень хорошо, ему-то все равно, даже если он ее никогда больше не увидит.

Миссис Кросс тоже ведет себя последнее время как-то странно, но он и виду не подает, что замечает это. Иногда она смотрит на него сердито, подозрительно, а другой раз кажется такой доброй, даже чересчур ласковой. Робби никак не может понять, что у этой долговязой белой женщины на уме.

Робби вошел во двор и поднялся на крыльцо. Сегодня дел немного: принести два ведерка угля в кухню, наколоть щепок да подмести двор. Потом иди куда хочешь. Интересно, где прячется Бетти Джейн все эти дни. Да ну ее к черту! Первым делом Робби начал подметать двор, и ему показалось, что Бетти Джейн наблюдает за ним из окна второго этажа. Но он с равнодушным видом, крепко сжав губы, продолжал орудовать метлой. В горле першило, он с трудом проглатывал слюну и был словно больной, но признаться в этом даже самому себе не хотел. А вдруг в окне вовсе и не Бетти Джейн, а ее мать? Ведь она теперь следит за каждым его шагом. Да нет, никого другого там и быть не может, кроме белобрысой девчонки с нахальным лицом и бесовскими глазами.

Робби подмел двор, наколол дров, принес угля в большую великолепную кухню и остановился, озираясь. Куда это Полина запропастилась? Сегодня пятница, день получки. И миссис Кросс не видно. Получить бы деньги да поскорее удрать.

В кухню на цыпочках вошла Бетти Джейн, она была босиком и как-то странно, даже зловеще улыбалась. Руки и ноги Робби словно свинцом налились, и он замер в ожидании.

Она подошла поближе и тихо сказала:

— Здравствуй, Роб!

— Здравствуй, — хрипло ответил Робби, и сам не узнал своего голоса.

Она поглядела на него так, будто он был ее собственностью.

— Что это с тобой?

— Да ничего! — лицо и шея Робби мгновенно покрылись потом.

— Мы с тобой друзья?

— Как будто да.

— Ты мне нравишься! — она приветливо улыбалась, но морщинки на лбу выдавали тревогу. — Правда, нравишься, но ведешь ты себя как-то странно.

Робби был недоволен таким замечанием.

— Чем же, по-твоему, странно? — обиженно спросил он.

— Ну, не по-дружески. Даже не хочешь разговаривать. Как будто ты чего-то боишься.

— Ничего я не боюсь! Просто не хочу никаких неприятностей, вот и все! — Он ненавидел ее — подумать только, упрекает его в трусости, ишь какая храбрая выискалась, вечно задается, что она белая, богатая и свободная.

— Никто тебе неприятностей не делает. Я хочу дружить с тобой, ведь ты мне в самом деле нравишься!

Она стояла совсем рядом, не давая ему уйти, и он видел ее маленькую крепкую грудь, красивые голубые глаза, ясные, улыбчивые, озорные и испуганные, золотистые волосы и бело-розовое личико и… черт возьми, почему она не оставит его в покое! Вот из-за такой бело-розовой ненавистной кожи и линчуют негра. И чего она на него уставилась? Он перевел взгляд на плиту.

— Я ведь только хотела попрощаться с тобой. Мы в воскресенье уезжаем на целое лето, до первого сентября. Мама легла отдохнуть у себя наверху, а Полина ушла после обеда — кто-то там у нее заболел.

Она остановилась, ожидая, что скажет Робби, но он молчал.

— А еще я хотела поцеловать тебя на прощанье. — И не успел Робби опомниться, как Бетти Джейн крепко поцеловала его в губы, и, почувствовав, что она дрожит, Робби тоже задрожал.

На лестнице послышались шаги миссис Кросс, и оба на мгновение замерли. Девочка торопливо пожала руку Робби и метнулась через боковую дверь в столовую, а он так и остался на месте, не зная, куда деваться.

Миссис Кросс вошла в кухню своей обычной размашистой походкой, вид у нее был сонный, и Робби обрадовался — авось она не заметит, что он сам не свой от страха. Он все еще чувствовал прикосновение губ Бетти Джейн, аромат ее кожи, и чудовищный страх леденил его тело, а руки горели огнем. Он сильно сощурился, стараясь спрятать глаза, чтобы эта высокая страшная белая женщина не догадалась о его тяжкой вине. Но в чем же его вина? Ведь он-то ничего не сделал! Миссис Кросс оглядела сонными глазами кухню, потом остановила взгляд на Робби. Никогда еще она не казалась ему такой неприветливой, как в эту, минуту.

— Ну как, мальчик, управился со всеми делами?

— Да, мэм, — с трудом выговорил Робби. У него пересохло в горле.

Миссис Кросс поглядела на него сверху вниз, и под этим взглядом Робби весь сжался. Ему вдруг захотелось стать невидимкой. Он чувствовал себя, как зверек, попавший в капкан.

— Ты, очевидно, ждешь, чтобы с тобой рассчитались?

— Да, мэм. — Рассчитались? Что она подразумевает под этим?

— Можешь больше не приходить: мы уезжаем на лето и вернемся только первого сентября.

Робби молчал. Ему хотелось ответить что-нибудь, но он не мог ничего придумать. Надо бы притвориться, будто он удивлен и даже расстроен, но он не сумел.

— Ну, что ты скажешь, мальчик? Доволен ты своей работой?

— Да, мэм, очень.

Миссис Кросс опять поглядела на него, и лицо ее чуточку потеплело, она даже улыбнулась ему довольно ласково. Но она была богатая белая госпожа, и смущенный, встревоженный мальчик не мог принять это за чистую монету. Сколько он ни внушал себе, что она янки и отличается от здешних белых, сколько ни старался держаться посвободнее и подавить свой страх перед ней, ему это никак не удавалось.

— Будем рады снова видеть тебя первого сентября. Желаю тебе за лето хорошо отдохнуть.

— Благодарю вас, мэм, и вам того же.

— Благодарю вас, сэр! — передразнила она его и улыбнулась. Робби ответил ей нервной, испуганной улыбкой.

— Ну, сколько же я тебе должна? — Миссис Кросс достала из своего маленького портмоне три новенькие долларовые бумажки и подала их Робби. А следовало-то ему всего лишь один доллар!

— Так? В расчете? — спросила она.

— Да, мэм. Благодарю вас, мэм.

Она пожала ему руку и простилась с ним в громадной великолепной бело-голубой кухне.

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

Раздался свист.

Оторвавшись от книги, Робби прислушался и только сейчас заметил Дженни Ли перед зеркалом.

Свист повторился, на этот раз не пронзительный, а мягкий, заливистый. Похоже, что это Гас, а может, Бен или Бру Робинсон.

Робби в ответ тоже свистнул, стараясь сделать это поискуснее. Но у него никогда не получалось так, как у других ребят. Уж кажется, все перепробовал: и язык подвертывал к нёбу, как Гас, и закладывал два пальца в рот, прижимая язык к передним зубам, как Бру Робинсон, подражал и другим ребятам, но все-таки свистеть не научился. Робби отложил книгу и пошел к двери, взглянув на сестру, стоявшую перед зеркалом.

— Хм, — фыркнул он, подражая ей, — мимо зеркала пройти не можешь спокойно! А чего там любоваться: была обезьяной, обезьяной и останешься! Сроду не видал такой воображалы!

Она оглянулась на него с добродушным презрением.

— Хм! Много на себя берешь, малыш! Сам-то ты каков? Небось торчишь перед зеркалом почаще, чем я! Только ты хитрее.

Свистнули еще раз, резко и нетерпеливо, как показалось Робби.

Он скорчил сестре рожу и выскочил за дверь. Действительно, последнее время Дженни Ли что-то стала нос задирать. С чего бы это? Непонятно. С каких же это пор началось? Главное чудно, что ведет себя не как опытная кокетка, а скорее как озорной мальчишка… Ходит за ним по пятам — куда он, туда и она, просто стыдно перед ребятами. Лазит на деревья и заборы, режется в орлянку, запускает змеев, играет в камешки и в бабки, борется с ребятами — словом, делает то, что девчонкам делать не полагается. Точь-в-точь Бетти Джейн Кросс! Каждый раз, как заходит к ним Бен Реглин, она затевает с ним бокс или борьбу или просто лезет драться. Но бывает и наоборот, и тогда к ней уж не подступишься. Начнет кривляться, словно какая-нибудь кинозвезда. Вот и разберись поди! Надушится мамиными духами, уткнет нос в журнал «Кино», который маме дают белые на работе, или начнет говорить по-книжному, так что ни единого словечка не поймешь. И еще другие перемены в сестре подмечал Робби украдкой — перемены внешние.

— Эй, Робби, проснись! Скоро рождество! — нетерпеливо окликнул Жирный Гас рассеянно спускавшегося с крыльца товарища.

Мальчики посмотрели друг на друга, как взрослые.

— Ну, что новенького на свете? — спросил Робби самым небрежным тоном.

— Новенького? — Гас, переминаясь с ноги на ногу, насмешливо глядел на Робби, как умудренный опытом человек глядит на деревенского мальчишку. — Сам угадай!

— Что случилось?

— Кошка в луже утопилась. Робби засмеялся.

— Пошли купаться, хочешь?

— Куда?

— Давай на пруд крэкера Рейбарна.

Робби молчал, раздумывая. Он помнил наказ матери: «Запрещаю тебе даже близко подходить к этому пруду! Утонешь и крикнуть не успеешь!» Каждый год в этом пруду тонули ребята или Рейбарн подстреливал кого-нибудь из ружья. «Посмей только пойти туда, Робби, — предупреждала мама, — я с тебя шкуру спущу!»

— Что, дрейфишь? — съязвил Гас.

— Да с чего ты взял? — Робби знал манеру Гаса залезать в душу с этаким дружеским, простецким видом.

— Как это с чего? Все ясно! Дрейфишь идти на пруд, потому что мать тебе всыплет.

Робби вытер рукавом лоб.

— Ты мою мать не задевай!

— Ну, если не ее, так белых боишься — крэкера Рейбарна!

— Никого я не боюсь!

— Дома сейчас твоя мать?

— Нет, она работает у миссис Ричардсон. У них там сегодня бал.

— У белых вечно балы! Дьяволы проклятые! Ни черта не делают, только и знают веселиться.

— Мама, наверно, принесет оттуда много вкусного! — Робби повернулся к дому. — Я сейчас.

— Куда ты?

— Захвачу с собой плавки.

— С ума сошел! Какие там еще плавки? Будем плавать голышом. Чего тебе прятать? Что у тебя, верба растет между ногами? Вроде бы нет.

Робби вспыхнул.

— Ладно, я просто хотел их взять на всякий случай. — И он покорно последовал за Гасом.

— Конечно, — сказал Гас, тараща глаза, — ты мог бы пригласить с нами за компанию Дженни Ли.

Робби сделал вид, что не слышит, и зашагал по двору вдоль низко подстриженной живой изгороди.

— Готов спорить, что она отлично плавает, умеет дрыгать ногами! — И Гас блаженно заулыбался.

— Хватит чепуху молоть! — огрызнулся Робби. Они прошли по Джонсон-авеню, Эвергрин-стрит и через поле Шофилда направились к шоссе. В безоблачном небе немилосердно палило солнце, знойное марево поднималось над ярко-зеленой травой.

Возле шоссе им встретились четверо ребят: Бен Реглин, Бру Робинсон, Джонсон Живые Мощи и Сонни-Бой Блэйк.

— Вот черт! — заорал Сонни-Бой, — глядите, кого ведет Жирный Гас!

Гас засмеялся.

— Чего ты так удивился? Мы с ним, еще когда грудными были, одну соску сосали!

— Про соску мне не известно, а вот сестра у него просто красотка — это я знаю!

Все засмеялись, даже Бен Реглин. «Что правда, то правда!»

У Робби лицо так и пылало, вот еще новое дело! Ребята постарше теперь начали его дразнить сестрой и делали это как-то очень обидно.

Бен Реглин обнял Робби за плечи и зашагал с ним рядом. Он мог спросить: «Ну, как поживает твоя мать?» А Робби — ответить ему: «Очень хорошо, а твоя?» И больше никаких разговоров и никаких намеков. Но если Гас, Блэйк или Робинсон вспомнят о матерях, то уж такого наговорят, что сам черт не разберется.

Ребятам было весело — в крови буйно играло лето. На ходу они швыряли камешки в деревья и в придорожные каменные глыбы, рассказывали непристойные анекдоты и хохотали, горланили песни и время от времени по-боксерски угощали друг друга тумаками.

Потом они свернули с пыльной дороги и пошли по лесной тропинке. Летний лес был полон жизни, звуков, веселой суеты. Все птицы, какие только есть на свете, носились среди деревьев и пели, щебетали, свистели на все лады. Все земные твари, вплоть до змей, копошились в высокой густой траве, а кузнечики и цикады трещали так, что можно было оглохнуть. И все-таки этот лес показался Робби тихим задумчивым и ласковым. Пройдя с четверть мили, ребята встретили Бифа Робертса и его тощего приятеля — мулата Джерри Вилсона. Джерри был в очках.

— А вы как сюда попали? — спросил Сонни-Бой.

— Так же, как и вы. Идем купаться! — недовольно отрезал Биф, заподозрив какой-то намек,

— А может, вы тут непотребными делами занимались? — поддразнил Жирный Гас.

— Гас Маккей, я твоих глупостей слушать не желаю! — отрезал Биф. Ребята захихикали.

— Не связывайся с ним, Гас, — сказал Робби. Гас и Биф вечно были на ножах и никогда не упускали случая подраться.

— А чего он мне кулаки показывает? — огрызнулся Гас.

Ребята захохотали. Биф рванулся к Гасу. Но тот и с места не тронулся, расправил широкие плечи и стоял с угрожающим видом. Они посмотрели друг на друга. Биф был весь потный, тяжело дышал, а Гас невозмутимо улыбался.

— Ну, деритесь, чего там, ведь не родственники!

— Бросьте, ребята! Пошли купаться!

— Не учи меня! — сказал Гас. — Ну тебя к дьяволу!

— Один трусит, а другой и рад! — заорал Бру Робинсон.

Джонсон Живые Мощи захватил горсть земли и, зажав ее в кулак, встал между Гасом и Бифом, ожидая, кто подобьет этот кулак и кто кому сыпанет в глаза. Робби тащил Гаса:

— Пошли, Гас, ведь ты же меня звал купаться. Так пойдем, ну!

— Ладно! — сказал Гас. — Но скажи все-таки этому чертову мулату, чтоб он ко мне больше не лез.

Бен Реглин тянул Бифа Робертса в другую сторону, а тот, бормоча угрозы, делал вид, что отбивается от него.

Потом все отправились дальше, и ссоры как не бывало. Жирный Гас шагал рядом с Робби, насвистывая песенку: «Ты умрешь, я буду рада, мне любви твоей не надо».

Вскоре ребята вышли на поляну, окаймленную высокими — до неба — соснами, вокруг которых росли какие-то вьющиеся растения. Поляна была ограждена двойным рядом колючей проволоки. На ней в разных местах висели три большие доски с надписью;

Вход на территорию воспрещен. Поворачивай назад!

Сонни-Бой подошел поближе и плюнул на одну из досок. Джонсон Живые Мощи сделал то же самое.

— Просим прощения, господа белые, — сказал Сонни-Бой, — мы негритянские ребятишки, где уж нам читать ваши каракули! Мы только маленько поплаваем, если вы позволите, мистер Чарли! Вашу чистенькую водичку мы не испоганим!

Все засмеялись. Жирный Гас добавил:

— Пошел он к дьяволу, этот крэкер Рейбарн. Я недавно провел ночь с его миссис. Она мне не говорила: «Вход воспрещен!»

Ребята загоготали. Робби едва не захлебнулся от смеха, слезы выступили у него на глазах. Вдруг он услыхал какой-то шелест в траве и быстро огляделся по сторонам. Случалось, что Рейбарн незаметно подкрадывался со своим коротеньким дробовиком. Сонни-Бой посмотрел на Гаса и сказал:

— Эх ты, если бы его миссис предложила тебе это самое, ты бы небось даже не знал, что с ней делать. До того перепугался бы, что не знал бы, как и подступиться к ней!

— Твоя разлюбезная мамаша вчера ночью на это не жаловалась. Не говорила, что я не знаю, что делать!

Сонни-Бой смерил Гаса строгим взглядом.

— А ну, поосторожнее, сначала подумай, а потом болтай. Ты знаешь, я терпеть не могу похабщины. — Он поднял с земли камень.

— Ну и не терпи! — сказал Жирный Гас. — А вот у Луиса Армстронга[8] есть даже песенка на этот счет.

Ребята засмеялись. Сонни-Бой взглянул на Робби.

— А ты, Лилипутик, тоже любишь похабщину? Робби перестал смеяться.

— Конечно, нет, ты же знаешь.

— То-то, смотри у меня! А раз не любишь, так нечего и ржать. Подстрекательство, знаешь, хуже воровства.

Бен приподнял нижний ряд проволоки, и ребята проползли под ней. А когда пришел черед ползти ему самому, проволоку поддерживал Робби.

Робби смотрел на голубой проточный пруд, местами затянутый зеленоватой ряской, но такой прозрачный, что были даже видны большие лоснящиеся камни на дне у противоположного берега. Неизъяснимый восторг вдруг охватил Робби. Он облизал губы и с наслаждением вздохнул полной грудью. Сейчас это все принадлежит ему, и Бену, и Гасу, и Сонни-Бою, и Бру, и пусть даже Бифу. К дьяволу старого Рейбарна со всеми его рейбарнятами. Робби огляделся по сторонам и торопливо начал раздеваться.

— Кто последний, тот дурак! — крикнул он товарищам.

Жирный Гас откликнулся непристойным словом и голышом понесся за ним.

Робби прыгнул первым, глубоко нырнул, коснувшись каменистого дна, и выплыл на другой берег. Потом повернулся и поплыл назад, энергично работая руками.

— Давай наперегонки вон до той ивы! — крикнул ему Бен.

— И в дураках останешься, пари на миллион долларов!

— С этого места раз-два, начали!

Жирный Гас и Бру Робинсон кувыркались в воде и ныряли, соревнуясь, кто из них дольше продержится под водой. А на небе уже собирались тучки, и солнце то пряталось, то выглядывало снова. На мгновение лес озарялся ярким светом, и тут же тени от высоких деревьев сползали на деревья пониже и, сливаясь с ними, укутывали траву, и кусты, и пруд. Ребята плавали уже более часа, как вдруг огромная черная туча затмила солнце и в лесу сразу стало темно, будто ночью. Даже тени почти исчезли. Глухие зловещие раскаты послышались с востока.

— Ох! Ох! — застонал Сонни-Бой. Робби поглядел на небо и сказал:

— Эх ты, человечина! Чуть громыхнуло, а ты уж испугался!

Сонни-Бой и ответить не успел: молния полоснула небо, и дождь хлынул как из ведра. Мальчики с криком выскочили из воды, подхватили свою одежонку и, перебравшись кто как сумел через проволоку, пустились бежать к амбару, стоявшему шагов за пятьдесят от изгороди. Там при их появлении поднялась страшная кутерьма: все обитатели амбара заметались, разбегаясь по углам и уступая им место. Бен Реглин вытащил из кармана штанов колоду карт, и все уселись играть в «голого-преголого».

Сонни-Бой посмотрел на крышу.

— Вот проклятье, лучше бы мы остались в поле. Тут нас совсем затопит к чертовой матери.

Ребята заулыбались. Гас оторвал глаза от карт и сказал:

— Зря ворчишь. Это все же лучше, чем нужник, в котором ты живешь.

Все поглядели на потолок и начали смеяться. Сонни-Бой сердито сверкнул глазами.

— Берегись, толстозадый! Я тебя предупреждал, что шутить с тобой не буду.

Гас с притворно-добродушной улыбкой спросил:

— А как здоровье твоей мамаши, Сонни? Такая симпатичная дама, черт побери! Я бы сделал для нее все на свете. Клянусь богом!

Дружный хохот. Жирный Гас посмотрел на ребят с добродушно-невинным видом и, встретившись взглядом с Робби, подмигнул ему. Робби, мотая головой, заливался смехом.

Сонни-Бой посмотрел на Робби.

— Я и тебя, Лилипутик, предупреждал. Если ты этих шуток не любишь, так нечего и ржать!

Сверкнула молния, и почти в тот же миг раздался такой удар, точно попало во что-то рядом. Мальчики притихли, притворившись, что поглощены игрой. Только Бен Реглин задрал голову и посмотрел на крышу. Теперь потекло из всех щелей. Ребятам уже несколько раз приходилось пересаживаться.

Бен спросил, обращаясь ко всем и ни к кому!

— Что бы вы сделали, если бы получили миллион долларов?

— Ты кого это спрашиваешь?

— Да любого из вас, все равно.

Сразу никто ему не ответил, Было слышно, как барабанит дождь по крыше амбара. Из углов доносился шорох, наводя на мысль о змеях, ужах, крысах и прочих тварях,

— С миллионом долларов я бы удрал отсюда в два счета, — первым отозвался Гас. — Сказал бы:

Кроссроудз, Джорджия, целуй меня в зад!

— Еще бы, не удрать! Негр с миллионом долларов продержался бы здесь не дольше, чем снег в аду!

У маленького Джонсона была желтоватая кожа и воспаленные, всегда прищуренные глаза. Он откинул назад голову, сплюнул и посмотрел на Бена.

— Ослы вы, ей-богу! Не знаете разве, что мистер Чарли никогда не позволит негру стать миллионером? Одна болтовня! У кого все деньги спрятаны? У белых, конечно! И уж будьте уверены, они их никому не отдадут. Нашли дураков!

Бен посмотрел на Джонсона Живые Мощи.

— Я же сказал «если», Понял, парень? Если бы у тебя был миллион!

Живые Мощи снова сплюнул — он вечно плевался, подражая взрослым, жующим табак.

— Ах, если бы! — передразнил он. — Если бы собака не остановилась по нужде, она поймала бы кролика!

— А вот если бы у меня был миллион, — сказал с яростью Сонни-Бой, — я купил бы миллион винтовок и каждому встречному негру давал бы по винтовке. А потом собрал бы всех этих негров вместе и пошел с ними бить белых. Вот это было бы дело! И уж после такой работки мистер Чарли волочил бы свой зад по земле, будьте спокойны! — Он вытащил из кармана пакетик, достал оттуда папиросный окурок и закурил.

Дождь все лил и лил. Жирный Гас сказал:

— Можешь в таком случае и на меня рассчитывать наверняка. Я только об этом и мечтаю!

А Робби, прищурившись, глянул на Сонни-Боя и подумал, что тот как будто тайком подсмотрел его сон про битву негров и белых.

— А если бы я получил миллион, — сказал Робби сдавленным голосом, чувствуя холодный пот на лице, — я купил бы себе большой старинный дом, самый громадный и красивый на свете. Такой, чтобы хватило комнат для всей нашей семьи и для всех моих друзей. Я бы устроил там бассейн для плавания и площадку для баскетбола. Больше никогда бы не пустил мою маму работать. — И запнувшись, добавил: — И папу тоже. Потом купил бы фабрику и дал бы всем работу — и черным, и белым, но только начальниками сделал бы наших. И плату назначил бы всем хорошую, и не заставлял бы людей много работать.

Джонсон Живые Мощи еще раз сплюнул сквозь зубы (этому Робби тоже никак не мог научиться!) и пробурчал:

— Кончится ли когда-нибудь этот проклятый дождь?

— Черт, а мне вот хотелось бы проехаться на Север, — сказал Бен. — Я слыхал, что там очень хорошо. Куда-нибудь в Нью-Йорк, или Чикаго, или Детройт. Там, говорят, негров берут на какую угодно работу. И пускают во все кино и рестораны. Я, конечно, не очень-то этому верю, но посмотреть интересно. Самому посмотреть, собственными глазами.

Все ребята молча уставились на Бена. Капля дождя попала ему на самый кончик носа.

— У меня есть дядя и тетя в Вашингтоне, — продолжал Бен. — Вот хорошо бы к ним съездить!

Его перебил Жирный Гас:

— Брось, парень, ерунда это, вот что! Мне мистер Рэй говорил, а уж он знает такие вещи. Рэй Моррисон — негр с головой. Он говорит, что в Америке всюду, куда бы ты ни пошел, белый — это белый, а негр — это негр. И где только он не побывал!

Особенно плохо, говорит, неграм в Вашингтоне. Никакой разницы—что там, что на Миссисипи!

— Не может быть! Ведь это столица Соединенных Штатов! Там же все правительство!

— Один черт, хоть и столица! Раз Рэй говорит, значит, так. Он ведь там побывал! — Гас поглядел на ребят и убедился, что они внимательно слушают. А дождь молотил по крыше так, что, казалось, продырявит ее насквозь. — Я правду говорю; если не верите, сами спросите мистера Рэя! Один негр из Алабамы как-то утром зашел в ресторан в Вашингтоне. Здоровый был дядя и умел за себя постоять. И ничего бы не случилось, если бы не не начали.

Он был в приличном костюме и за словом в карман не лез. А это и хорошо и плохо. — Ребята уже начали посмеиваться. — Ну вот, на чем это я остановился? Значит, садится он за столик в шикарном вашингтонском ресторане, к нему подходит белый официант и спрашивает, кого он ищет. А негр ему отвечает: «Никого я не ищу, просто хочу позавтракать». Тогда этот крэкер говорит: «У нас черных обезьян не бывает». А негр ему отвечает: «Я и не прошу у тебя обезьяну. Ты мне подай вареную говядину!» Ребята хохотали, стучали голыми пятками об пол, хватались за животы, хлопали себя по ляжкам; кое-кто начал кашлять. Сонни-Бой заливался резким, пронзительным смехом, напоминавшим отдаленный собачий лай. Потом он перестал смеяться и сказал:

— Крэкер-то этот наверняка потерял штаны со страху!

Джонсон Живые Мощи, задохнувшись от смеха, долго откашливался и наконец выговорил:

— Да. Вот молодец черномазый! Жирный Гас смерил его строгим взглядом:

— Эх, парень, и не стыдно тебе говорить «черномазый»? Прямо удивляюсь, неужели ты не можешь сказать «негр»? Хоть морда у тебя желтая, но ведь это еще не значит, что ты белый!

Джонсон Живые Мощи так смутился, что не знал, куда деваться. Он посмотрел на ребят: лица у них стали серьезные; видно, обдумывали то, что сказал Гас. Робби сделалась тошно при одном воспоминании — сперва неясном, а после более отчетливом, как он с Гасом поспорил тогда в школьной уборной из-за этого слова и Гас налетел на него: «Поди ты со своей мамочкой!» А сейчас Гас, даже не глядя в его сторону, так здорово отчитывает Джонсона:

— Как же ты заставишь белых прекратить это, если сам ты, сукин сын, говоришь «черномазый»?

— Идиот тот негр, который сам себя называет черномазым! — вставил Бру Робинсон таким тоном, точно он только сейчас открыл эту истину.

— Это же самоубийство, — отозвался Робби, — и страшнее, чем зарезать кого-нибудь!

Он вытер глаза тыльной стороной ладони. Дядя Рэй рассказывал много разных историй, но эту мальчик слышал в первый раз. Робби долго еще смеялся, представляя себе негра в вашингтонском ресторане. Потом подумал, что правильно они с Гасом и Бру отчитали цветных, которые называют себя черномазыми. Это хорошо! Да, мать — самая умная из всех женщин на свете — и черных и белых! Внезапно Робби охватило необыкновенное чувство тепла и радости, какое бывает в холодный зимний день, когда наешься досыта и сядешь возле раскаленной круглой печки. Робби оглядел ребят, и все они показались ему родными, и это согрело его так, словно он проглотил много чашек горячего чаю. Вглядываясь в знакомые лица, он думал: «Вот если бы так было всегда, если бы можно было остаться товарищами на веки вечные!»

Бен Реглин глянул на Робби и покачал красивой головой:

— Черт побери, цветному человеку везде плохо, куда бы он ни сунулся!

Робби посмотрел на Бена каким-то особым взглядом, и он захотел высказать ему, да и остальным ребятам свои мысли, возникшие в эту минуту. Объяснить им, что если они останутся товарищами и тогда, когда вырастут, и если будут во всех случаях непременно стоять друг за друга, то белые даже десятифутовым багром до них не доберутся. Он только было решился заговорить, но горло его сдавила спазма, дрожь пробежала по широким плечам — а вдруг он скажет не то и ребята не станут его слушать? Ведь все-таки он среди них самый младший. Ему хотелось объяснить им, что самая наиглавнейшая вещь на свете — стоять друг за друга, но он так и не раскрыл рта.

Бру Робинсон посмотрел наверх, потом на товарищей, потом снова на дырявую крышу, приложил, руки трубкой ко рту и запел!

Если ты белый, Шагай всюду смело. Если желтая рожа, Обращенье построже. Если темным родишься, Ничего, пригодишься. Если черен, как ночь, — Убирайся прочь!

Робби глянул на Бру и хмыкнул, как это делал иногда отец.

— Ну-ка, Бру, еще раз, только ты не спеши так!

Бру посмотрел на ребят,

— Ладно, можно еще раз, но уж вы слушайте, а то я, как Шекспир, повторять не люблю!

Если ты белый, Шагай всюду смело. Если желтая рожа, Обращенье построже. Если темным родишься, Ничего, пригодишься. Если черен, как ночь, — Убирайся прочь!

Живые Мощи серьезно сказал:

— Меня не обманешь, я знаю, это не Шекспира стихи!

— Ясно, нет, — вмешался Жирный Гас. — Это Писюлькин писал. Он еще поумнее твоего Шекспира!

Ребята захихикали.

— Неважно, кто писал, — вмешался Робби, — зато это правда,

— Уж что правда, то правда! — подтвердил Бен. — Человеку с черной кожей больше всех достается. А еще больше — чернокожим женщинам.

— А знаете, — сказал Робби, — я слыхал, будто у нас в Джорджии есть такие негритянские школы — колледжи, куда не принимают девушек с темной кожей, а только мулаток, какие больше похожи на белых.

— Господи, и ты веришь, да?

— А по мне, лучше черной девчонки никого и нет, — вставил словцо Жирный Гас. — Чем темнее ягода, тем слаще сок!

— А я люблю коричневых. Ну, знаете, этаких завлекательных… — сказал Джонсон Живые Мощи,

— Это ты-то говоришь о завлекательных? Да ты же ни черта не понимаешь… Небось не знал бы, что и делать, если бы вдвоем с такой остался!

Джонсон Живые Мощи сердито глянул на Гаса.

— Черные только и думают, как бы причинить кому-нибудь зло. Черные женщины и во сне грозят кулаками.

— Интересно, твоя любезная мамаша тоже показывала кулак крэкеру из страховой компании, когда спала с ним? Отвечай, мулатская харя, канареечный сукин сын! — набросился на него Гас.

Живые Мощи вскочил на ноги и поднял увесистый камень.

— Не смей, проклятый!

— Брось камень, Джонсон! — негромко приказал Бен. — Мы же шутим. И все мы друзья.

— Да, — сказал Робби. — Все мы друзья.

— Вы его не уговаривайте! Пускай он попробует свои деревенские штучки на мне! — подмигнул Гаг. — Видно, хочет беду нажить.

Джонсон отошел, бурча себе что-то под нос, и кинул камень в угол.

Робби вдохнул пыльный воздух. Он хотел повторить то, что говорила мама, но вдруг решил, что он уже большой, как остальные ребята, и может говорить своими словами.

— Какая разница, черный ты, желтый или коричневый, — ведь все равно негр, как и мы. Чем один цвет лучше другого? И какие мы ни на есть, мы должны стоять друг за друга. — Робби тяжело перевел дух, и его нахмуренный лоб покрылся капельками холодного пота. Но он был доволен, что у него так складно получилось, и особенно приятно, что товарищи слушают с уважением.

— Верно говоришь! — поддержал его Жирный Гас.

С каждой минутой появлялась новая течь в крыше. Дождь, как видно, не скоро перестанет. А вдруг придется просидеть здесь всю ночь? Господи помилуй! Еще, чего доброго, крэкер Рейбарн поймает их!

Бен Реглин сказал:

— Интересно, какого учителя наймут на место старика Малберри.

— Нам бы только хорошего! — откликнулся Робби. — Мы с Гасом должны учиться в его классе.

— Да, хотелось бы умного! — добавил Гас. — А то этот Малберри был какой-то придурковатый. И кончил-то всего четыре класса.

— Не осуждай бедного старика, — заметил Робби. — Он старался, как только мог. А теперь он на том свете, пусть будет ему земля пухом!

— Небось и там распевает в негритянском хоре для белых, — не унимался Гас.

Все рассмеялись.

— Что старик Малберри помер, радости мало, — сказал Сонни-Бой. — Я только надеюсь, что теперь некому будет управлять хором, а значит, и нам не придется петь божественную негритянскую ерунду на радость мистеру Чарли!

Робби вспомнил, как в прошлом году важные богатые белые, а с ними и кое-кто из, белых победнее пожаловали на школьный вечер, а до этого за много недель в школе шли репетиции, репетиции, репетиции без конца. Старик Малберри был на седьмом небе от счастья. Каждый день после обеда он собирал участников хора и учил их» петь: «Улечу, улечу, улечу к Иисусу, улечу, улечу домой». И наконец наступил этот вечер, и пришли важные богатые белые с милостивыми улыбками на сытых физиономиях, и хор пел эти песни — прекрасные песни, от которых в душе творится что-то совершенно непонятное, и бело-розовые руки хлопали, и белые физиономии расплывались в улыбках. Робби видел эти притворные любезные улыбки и слышал злобное шипение и сказанные нарочно громко фразы, вроде таких: «Да, уж петь эти негритята мастера!», «Поют они так хорошо, потому что никаких забот не знают!», «На свете нет ничего лучше, чем духовное пение наших негров!» Робби казалось несправедливым, нечистым, отвратительным то, что негритянские дети распевают перед белыми, чтобы доставить им удовольствие. Мама тоже говорила, что негритянские песни — самые красивые песни на свете, но она возмущалась, когда негров, особенно детей, заставляли петь для услады белых. Мама даже как-то сказала это мистеру Малберри…

— Я слыхал, что новый учитель приедет с Севера, из Нью-Йорка,

Жирный Гас встал и зашагал по сараю, вихляя широким задом. Он несколько раз причмокнул губами и, паясничая, пропищал!

— Надеюсь, вы, молодые люди, научитесь понимать речь вашего нового учителя. Вы знаете, как азг'ва'ивают господа из Нью-Йо'ка?

Ребята засмеялись.

— Только бы не был воображалой! — сказал Бен серьезным тоном.

— Этого уж обязательно жди на пятак соображения, на доллар воображения! — заверил его Живые Мощи. — Жаль, что я не в его классе. Я бы показал парочку фокусов этому сукину сыну!

Робби закрыл глаза, стараясь представить себе будущего учителя.

— Да что вы все прицепились к этому несчастному? — возмутился он. — Вот приедет, тогда и посмотрим, какой он.

— А ну его к черту!

— Я буду у него в классе и покажу ему одну-две штучки, — сказал Биф Роберте — Не рад будет, что узнал про Кроссроудз!

— А ты-то чего смыслишь? — напустился на него Гас.

— Как чего? Я небось тоже знаю, — сказал Биф. — Я был в Нью-Йорке. Все эти негры в Гарлеме привыкли нос задирать до неба. Воображают, что они лучше нас.

— Хватит, ребята, — уговаривал Робби. — Пускай раньше приедет, тогда посмотрим. Может, он лучше всех наших прежних учителей. — «Хоть бы вправду так!»—думал он, но воображение рисовало ему усталого старика, который бежал из Нью-Йорка, потому что ему уже не под силу жизнь в большом городе.—

«А вдруг все-таки…»

Жирный Гас поднялся и сказал степенно, как взрослый:

— Я думаю, Робби Янгблад прав. Хоть ты, Биф, и побывал в разных городах, а он в десять раз умнее тебя! Я тоже считаю, что надо раньше посмотреть, а потом уже болтать: мы его так, мы его этак!

— Мой отец говорит… — начал было Биф.

— Да пошел он к черту, твой отец!

— А мне так и смотреть нечего, — побагровел Биф, — я этих гарлемских негров знаю как свои пять пальцев. Воображают, что они лучше, чем мы.

— А твоя разлюбезная мамаша не воображала, что она лучше, чем мы, когда спала со своим крэкером и после этого ты у нее вылупился?

Биф бросился на Гаса и сбил его с ног. Пыхтя и сопя, оба покатились по полу. Ребята молча и угрюмо наблюдали за ними. Джонсон юркнул в тот угол, куда он раньше кинул камень, поднял его и, заложив руку за спину, вернулся к драчунам. Гас уже сидел верхом на Бифе и колотил его головой об пол.

— Чтоб ты больше никогда не лез ко мне с кулаками, слышишь, мулатская морда, паршивый сукин сын!

— А ты не смей наговаривать на моих родителей! — кричал ему Биф.

— Захочу и буду! Буду! Кто твой папаша, спрашивается? Слуга у белых! А мать твоя…

Джонсон подскочил к Гасу с камнем в руке.

— Берегись, Гас!

Робби, краем глаза наблюдавший за Джонсоном, подскочил к нему и наподдал коленом изо всех сил. Камень полетел в одну сторону, а Живые Мощи — в другую.

— Не лезь! — задыхаясь, проговорил Робби. — Никому я не позволю приставать к Гасу!

Тут вмешались другие ребята, и Бен с Сонни-Боем принялись разнимать дерущихся.

— Эй, вы, — сказал Сонни-Бой, — если уж вам необходимо вечно драться, так шли бы, черт вас побери, в армию!

Робби, воинственно настроенный, не спускал глаз с худенького Джонсона. Тем временем ребята растащили драчунов.

— Скажите ему, чтоб он ко мне не лез! — дрожащим голосом пробормотал Биф. Казалось, он вот-вот заплачет.

Наконец все успокоились и снова сели по местам, прислушиваясь к шуму дождя, который полил еще пуще. Робби был огорчен, что вдруг пропало то теплое чувство близости, которое объединило всех ребят до этой драки. Он взглянул на товарищей. Эх, вернуть бы это настроение! Что бы им такое сказать сейчас?

— Вот в этом-то наша беда! — начал он. — Вечно мы деремся между собой, когда на самом деле надо драться с белыми!

Ребята одобрительно посмотрели на Робби. Бен Реглин кивнул головой, а Бру Робинсон поддакнул:

— Правильно говоришь! Гас повернулся к Робби, и взгляды их встретились. Робби вдруг вспомнил драку во дворе бакалейной лавки и подумал, что и тому, наверно, это же пришло на ум.

— Ведь не я начинал! — сказал Гас. — Это он первый!

— Первый! Первый! — Робби посмотрел на Гаса. — А разозлить человека, чтобы он полез драться, по-твоему, не в счет? Зачем вы вечно матерей приплетаете? — Он поперхнулся. — И чего это вы вдруг напали на нового учителя, когда никто из вас еще в глаза его не видел? Ведь он такой же негр, как и вы! Готовы драться с первым встречным, только не с мистером Чарли! — Робби показалось, что у него сейчас и голос даже переменился — стал каким-то другим, мужественным. — Давайте бросим споры и будем жить дружно и всегда стоять друг за друга. Ведь мы же товарищи, правда?

Ребята одобрительно закивали, у многих на лицах было смущение.

Внезапно дождь стал утихать. Из всех щелей брызнули солнечные лучи, и амбар вдруг осветился, будто зажглось множество электрических лампочек..

Бру Робинсон посмотрел на крышу, всю пронизанную солнцем.

— Черт, — сказал он, — и дождь и солнце вместе! Говорят, это значит, дьявол бьет свою бабу смертным боем!

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

Экстренное сообщение!

Кончина Джорджа Бенджамена Кросса-отца!

Огромные буквы во всю первую страницу «Кроссроудз морнинг телеграм».

Экстренное сообщение!

Робби Янгблад выскочил в одной ночной рубашке и глянул по сторонам, нет ли кого на улице в этот ранний час, Проклятый мальчишка-газетчик вечно закидывает газету в дальний угол веранды. Робби поднял газету и метнулся назад, довольный, что никто его не видел. Но тут взгляд его упал на газетные заголовки, и он остановился как вкопанный.

Умер Джордж Бенджамен Кросс! Вдруг послышались чьи-то шаги. Робби поспешно оглядел себя и бросился в дом. В кухне возле плиты стояла мама. Дженни Ли умывалась. Папа уже ушел на работу.

— Умер старик Кросс, — сообщил Робби, — мистер Кросс отец.

— Кто? Мистер Кросс? — переспросила мама, — Ты шутишь, Робби?

— Врешь, наверно! — воскликнула сестра.

— Ничуть я не вру, — возбужденно ответил Робби. — Умер, честное слово! Нате почитайте сами, если не верите! — Он присел к столу и разложил газету, немножко гордясь, что первый в доме узнал эту новость.

Мама и Дженни Ли подошли к Робби и заглянули в газету. Дженни Ли пожала плечами. — Что ж, все там будем!

— Замолчи! — прикрикнула мама. — Иди кончай умываться!

Она подошла к плите и попросила?

— Прочитай-ка вслух, Робби!

Робби нервно откашлялся и начал читать! «Смерть первого гражданина Кроссроудза наступила внезапно…»

— Хотишь не хотишь, а умереть надо. Правда, мама? — сказала Дженни Ли.

— Не хотишь, а хочешь, — поправила мать. — Да, девочка, рано или поздно все должны умереть.

Недовольный, что его прервали, Робби откашлялся и продолжал:

«Джордж Бенджамен Кросс-отец, основатель округа Кросс и города Кроссроудза, скончался сегодня ночью во сне».

— Что ж, семьдесят лет проскрипел, — не унималась Дженни Ли. — И так зажился на свете старик!

— Молчи, девочка! — сказала мама. — Не мешай брату.

Робби начал читать погромче о кончине первого гражданина Кроссроудза. Вся газета от начала и до конца была посвящена ему. В передовой говорилось, что мистер Кросс был одним из главных носителей традиций американского Юга. Со всех страниц приветливо смотрел мистер Кросс, сфотографированный в разные периоды его долгой и полезной для общества жизни, а также мистер Кросс-сын, его супруга и даже Бетти Джейн. Робби увидел снимок девочки и вспыхнул. Теперь она, наверно, приедет домой с лонг-айлендского курорта. На миг Робби почувствовал и себя каким-то образом причастным к этой семье, хотя ведь нет… Он отложил газету, надел штаны и вышел во двор. Дженни Ли права: в конце концов все умрут. Но когда умирает такой важный белый человек, как мистер Кросс-отец, это как-то особенно действует на тебя и заставляет призадуматься. Какие теперь будут перемены в Кроссроудзе?

Робби поглядел на небо: там всходило солнце, точно такое же, как вчера, и позавчера, и год тому назад. Вроде бы ничего не изменилось. Хоть ты и мистер Кросс, а мертвый ты не лучше, чем кошка Скиппи. Скиппи зарыли в землю, и тебя зароют. Никакой разницы. Нет, кое-какая разница все же есть: кошек не пускают в рай. Надо будет сегодня понаблюдать в городе, что там изменится из-за смерти старика Кросса.

Робби вернулся в дом, умылся, оделся и сел завтракать, рассеянно озираясь по сторонам.

— А что, мама, старик Кросс сейчас уже в раю или должен ждать, пока его похоронят?

— Почем ты знаешь, что он вообще будет в раю? — вмешалась Дженни Ли. — Господь бог тебе, что ли, это сообщил, когда ты сидел в уборной?

Робби покосился на сестру. Ну и язык же стал у этой девчонки! Какой только бес вселился в нее последнее время?

Мама поглядела на него.

— Не знаю, миленький, никто еще оттуда не возвращался и ничего не рассказывал.

— Поганый он все-таки был старик! — сказал Робби.

Мама ушла на весь день к кому-то шить, и Робби отправился бродить по городу, слушать, что говорят люди.

В парикмахерской Джезапа негры вели беседу об умершем старике Кроссе.

— Ведь вот какой был богач, а с собой ничего не унес! — сказал Букер Роберте.

— Интересно, оставил ли он что-нибудь своим слугам? — спросил Джо Джезап, на миг перестав стричь какого-то плешивого клиента. — Завещание-то уже вскрыли или нет?

— Как белый он был не такой уж плохой!

— И не такой уж хороший тоже!

— Может, теперь неграм полегче будет. Говорят, сын его — совсем другой человек. Жил на Севере и там же учился.

— Все равно, крэкер крэкером остается, где бы он ни учился! — заметил Джо Джезап.

Дик Диксон оторвал взгляд от шашечной доски.

— И дался же вам, неграм, этот Кросс! А ему-то на всех вас наплевать!

— Ну и пускай!

— Небось сейчас уже на небе свои дела устраивает, думает, сколько ему и там понадобится негритянских слуг. И он здорово рассердится на святого Петра, когда услышит, что негров туда на пушечный выстрел не подпускают.

Все засмеялись.

— Сволочи они, эти белые! — заключил Дик Диксон.

Кто-то затопал ногами.

— Брось болтать, Диксон!

Джо Джезап заметил Робби и подмигнул ему.

— Мама твоя знает, что ты здесь, малый?

— Да, сэр, — солгал Робби.

— Все-таки шел бы лучше домой, — посоветовал Джо,

Робби вышел из парикмахерской и побрел по Гарлем-авеню, потом свернул на Оглеторп-стрит. И тут остановился. Двое белых встретились возле почтамта и о чем-то заговорили. Робби подошел поближе и прислушался.

— Да, умер во сне, совершенно внезапно, — рассказывал один. — Нисколько не мучился. Говорят, разрыв сердца.

— М-да, — промычал его собеседник, коренастый мужчина. У него были такие широкие плечи, что из-за этого он казался ниже ростом.

— Я лично очень огорчен, — продолжал первый. — Молодой Кросс слишком балует негров. Теперь они совсем на голову нам сядут. Я сам видел однажды, как он здоровался за руку с негром.

— Мне-то все равно, — отозвался его собеседник. — В моем кошельке от этого ничего не меняется.

Другой недовольно посмотрел на него.

— Уж лучше бы помалкивал! Можно подумать, что ты, Оскар Джефферсон, очень любишь негров! — Вдруг он обернулся и заметил Робби. Тот сразу же отошел. — Эй, черномазый, погляди, сколько там времени на больших часах! Что-то я стал плохо видеть! — крикнул ему вслед белый.

Робби, обернувшись, злобно посмотрел на него.

— Вы это не мне сказали, я вас не слышал! — бросил он и пошел прочь.

— Что с ним, а? — удивился белый.

— Это он потому огрызнулся, что ты назвал его черномазым, — пояснил Оскар Джефферсон.

— Ну а что тут такого? Ведь он же правда черномазый! Я еще не ослеп.

Оскар Джефферсон рассмеялся.

— Ох, и невежда же ты, ох, и дурак! — сказал он, почесывая голову. — А этот мальчуган мне кого-то напоминает, ей-богу!

Старик Кросс пролежал в гробу до похорон целых пять дней, и Робби убедился, что ничего за эти дни не произошло — ни бури, ни землетрясения. Каждое утро вставало солнце и, как всегда, целый день сияло и немилосердно жгло. Только изредка налетал ветерок. Похороны были во вторник. В этот день фабрики не работали, и почти все владельцы магазинов задрапировали свои витрины черной материей в знак траура по первому гражданину Кроссроудза. На тротуарах толпился народ, глазевший на похоронную процессию, с вереницей великолепных черных автомобилей. Робби стоял на Попюлер-стрит, неподалеку от церкви. Он видел всех Кроссов, одетых в черное, когда они выходили из церкви, — молодую миссис Кросс, и ее высокого мужа, задумчиво шагающего рядом с ней, и других членов семьи, а также разных важных господ, съехавшихся со всего штата и даже из других южных штатов. В газетах писали, что на похороны собрались люди со всех концов Америки. У этих приезжих очень, очень важный вид. Робби приметил и Бетти Джейн в ту минуту, когда она садилась в один из роскошных черных автомобилей. Он едва узнал ее, такой она казалась маленькой, печальной, притихшей и жалкой — совсем не похожей на ту Бетти Джейн, рослую, дерзкую, драчливую девчонку-всезнайку, которая запечатлелась у него в памяти. Она, кажется, тоже его увидела, садясь в машину, потому что в ее глазах мелькнула веселая искорка. Потом она откинулась на плюшевые подушки автомобиля и скрылась из виду.

Неделю спустя Робби услышал, что семья Кроссов переезжает в громадное родовое поместье «Кросс», расположенное на Восточном шоссе, на краю города.

Робби едва мог дождаться начала учебного года, так ему хотелось поскорее узнать, каков-то новый учитель. Молодой он или старый? Или, может, средних лет? И Робби тревожило не то, как встретят ребята приезжего, а совсем другое. Мама однажды сказала: не влип бы новый учитель в какую-нибудь неприятность с местными белыми, потому что он ведь из Нью-Йорка, а у них там на Севере негры не привыкли молчать, когда их обижают белые. Оказывается, это факт!

ЧАСТЬ ВТОРАЯ Не найдешь здесь покоя

Я укрыться хотел за высокой горою.

Закричала гора: „Не найдешь здесь покоя!"

Из религиозной песни негров «Не найдешь здесь покоя»

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Что я буду делать в этой дыре? — думал молодой кареглазый негр, глядя в окошко грязного вагона, рывками приближавшегося к станции.

— Кроссроудз, Джорджия! Кроссроудз!

Седой кондуктор негр, шаркая больными, распухшими ногами, прошел по вагону и остановился возле молодого человека.

— Тебе выходить, сынок, — сказал он. — Желаю успешно учительствовать. В этом деле, сколько ни желай успеха, все будет мало!

Еще бы! Будто я не знаю! — подумал молодой челочек, а вслух сказал: «Благодарю вас, сэр!» Теперь, когда он прибыл на место, куда девалась вся его напускная самоуверенность! Он поднялся и достал с верхней полки чемодан. Это был красивый новенький кожаный чемодан, подарок отца, с выгравированными на крышке инициалами «Р. В. М.».

Фыркая и пыхтя, как заезженная рабочая кляча, поезд медленно подполз к перрону, и Ричард Майлз, хоть и был возбужден и встревожен, вдруг улыбнулся: он вспомнил какой-то рассказ отца, слышанный в детстве. Это было в Бруклине и, собственно говоря, не так уж давно…

Сколько Ричард себя помнил, отец всегда тянул его только вперед и только вверх. Мать любила рассказывать, как он в первый раз увидел новорожденного сына в бруклинском родильном доме,

— Он непременно будет юристом, юристом, и никем иным! — взволнованно заявил отец акушерке и лишь потом, спохватившись, спросил — Как себя чувствует моя жена? Как миссис Майлз?

Отец Ричарда родился в маленьком городке неподалеку от Бирмингама, в штате Алабама. Там он обучал детей в сельской школе за тридцать долларов в месяц. Но Чарльз Майлз мечтал стать юристом, человеком свободной профессии. Он хотел жить обеспеченно, иметь собственную крышу над головой и сохранить человеческое достоинство. Однако, когда он приехал в Нью-Йорк, ему пришлось поступить кондуктором в нью-йоркское метро да еще взять вторую работу. Так почти всю жизнь он и работал в двух местах. Он пытался было изучать право заочно и, вернувшись домой со второй службы, раскладывал книги и просиживал ночи напролет. Но из этого ничего не вышло, потому что есть предел человеческой энергии — даже такой, какой обладал Чарльз Майлз.

Когда Ричарду исполнилось семь лет, родители надумали купить дом. Неважный это был дом — старомодный каменный особнячок, запущенный еще с тех времен, когда в нем жили состоятельные белые, а позднее весь расшатанный проходившей под ним подземной железной дорогой. Вечно надо было что-то чинить, ремонтировать, приколачивать. По воскресным вечерам у Майлзов собирались негры — черные, коричневые, желтые; пили кофе с пирогом, а иногда вино домашнего приготовления и, словно революционеры, вели опасные разговоры об американском правительстве, о том, что белые захватили всю власть в стране. Больше всех разглагольствовал сам Чарльз Майлз. Ни один из гостей не был уроженцем Севера. Все они съехались в Нью-Йорк из разных штатов: из Южной Каролины, Джорджии, Миссисипи; из Тринидада, с острова Барбадоса и Из других южных городов и местечек. Чарльз Майлз никогда не упускал случая похвастать перед гостями сыном и нередко ради этого будил его среди ночи.

— Оставь ты его в покое! Дай ребенку поспать! — просила жена. Клара Джонсон Майлз была красивая, осанистая женщина, родом из Южной Каролины,

В заплатанной пижаме мальчик стоял перед взрослыми и, сердясь на отца, тер глаза кулаком.

— Ну-ка, прочти геттисбергскую речь,[9] — приказывал отец.

Дрожащий, полусонный ребенок стоял, не понимая, для чего это отцу понадобилось его мучить, и пытался припомнить первые слова речи.

— Читай, сынок! Джентльмены хотят тебя послушать. Это же недолго! А потом сразу пойдешь спать. Он читает, как взрослый, — пояснял отец гостям. — Ну-ка, Ричард Вендел, давай все до конца!

И Ричард Вендел Майлз, запинаясь, со слезами, застывшими в сонных светло-карих глазах, сердито читал на память всю эту длиннейшую речь,

— А теперь марш в постель, сынок! Ну, что я вам говорил? Ведь как все помнит! А послушали бы вы его днем!

Иногда вместе с гостями сидела и Клара — единственная женщина среди них — и слушала, что говорят мужчины о положении негров на Севере и на Юге; как славословят Фредерика Дугласа, и как одни хвалят Маркуса Гарви,[10] а другие ругают Маркуса Гарви; и как одни хвалят Букера Вашингтона,[11] а другие ругают Букера Вашингтона.

Клару это сердило, и она вымещала свой гнев на гостях — иммигрантах из Вест-Индии,

— Пустая болтовня! — говорила она, — Вы, негры, должны были бы каждый день ездить на Бедлос-айленд и целовать Статую свободы! Если здесь все так уж плохо, почему вы не возвращаетесь к себе в Вест-Индию? Вы же британские подданные! Да вы еще никогда так хорошо не жили, как сейчас!

Удивленно и обиженно глядя на Клару, гости меняли тему разговора, но через несколько минут возобновляли ее, только на этот раз ругая заодно и проклятых, злых англичан.

Когда Ричард учился в восьмом классе, он однажды принес домой табель, в котором стояло пять отличных оценок и одна хорошая. Отец посмотрел на него с гордостью, но все же покачал головой.

— Сын, ты мало стараешься! Надо бы поднажать! Как это ты мне приносишь «хорошо» по истории?

Другой раз, за обедом, в перерыве между двумя службами, Чарльз Майлз сказал, пристально глядя на сына:

— Запомни, мальчик, одно: что бы ты ни делал, делай это лучше, чем остальные. Если надо копать канаву, копай лучше всех; даже если играешь в кости, ты и в этом должен быть первым!

Когда Ричарду исполнилось тринадцать лет, Большая Ложа Гарлема[12] объявила конкурс на лучшего оратора среди негритянских школьников. Победителю была обещана годичная стипендия в высшем учебном заведении. Чарльз Майлз записал сына на конкурс. Каждый вечер, отработав в двух местах, он муштровал своего ненаглядного первенца:

— Не произноси горлом. Звук должен идти отсюда, из диафрагмы. Вот так, хорошо, повтори снова первую строку!

И так без конца, пока не вмешивалась мать:

— Отпусти бедного мальчика в постель, дай ему выспаться! Ты забыл, что ему надо утром в школу! Если ты решил себя убить, неужели нужно и его тащить с собой в могилу?

— Клара, но ведь я желаю ему добра! — В маленьких глазках отца сквозила глубокая обида: «Не понимают! Придираются!»

Зима в том году была суровая, и жить в доме Майлзов было все равно что на улице. Подземная железная дорога так расшатала дом, что ветер беспрепятственно разгуливал по комнатам. Примерно за неделю до конкурса Чарльз Майлз, придя с работы и усевшись ужинать, поглядел на сына, читавшего в углу кухни. Усталые глаза отца повеселели.

— Ну, как дела, мой Ричи?

Стараясь скрыть раздражение, мальчик оторвался от книги.

— Все в порядке, отец. — Но вдруг у него запершило в горле, и он кашлянул.

— Что с тобой, Ричард? Это ты сейчас кашлял?

— Да, я.

Отец бросил вилку и выскочил из-за стола.

— Господи, не может быть! Ты болен, сын?

— Да нет, все в порядке. Только немножко саднит в горле.

Его тотчас начали лечить, уложили в постель и отменили в этот день тренировку. Но на другой день отец сидел у постели мальчика и репетировал с ним его речь, и на третий день тоже. На четвертый он спросил Ричарда, как тот себя чувствует.

— Гораздо лучше, — ответил мальчик.

— Ты правду говоришь? — обрадованно переспросил Майлз и поднял больного сына с постели. Целый час мальчик повторял речь, пока, наконец, у него не закружилась голова. Майлз почувствовал на себе негодующий взгляд жены; он обернулся к ней и не заметил, как Ричард соскользнул со стула на пол.

— Господи помилуй! Что с тобой, сынок? — закричал он, подскакивая к мальчику.

— Как ты думаешь, что? — набросилась на него Клара. — Осел сумасшедший, ты, видно, решил доконать ребенка! Тебе этот проклятый конкурс дороже, чем собственный сын!

Чарльз побежал за доктором, но тот явился лишь на следующее утро. Он нашел у мальчика сильную инфлюэнцу, велел больному лежать в постели и три раза в день принимать лекарства. Когда доктор ушел, Клара сказала мужу:

— Я рада, что доктор застал тебя дома и ты сам слышал, что он говорил. Мне бы ты не поверил. Теперь тебе ясно, я думаю, что ни о каком конкурсе не может быть речи!

Чарльз просительно посмотрел на жену — мол, пойми же меня!

— Ты так говоришь, Клара, будто он мне чужой, Никто на свете не любит Ричарда так, как я!

— Ладно, не будем торговаться, кто любит его больше, а кто меньше. Но, я думаю, тебе понятно, что ни в каких конкурсах ему теперь участвовать нельзя. Надеюсь, хоть это ты соображаешь своей дубовой башкой?

Чарльз опаздывал на работу. Он уже собрался уходить, но с порога оглянулся и пробурчал;

— Доктор вовсе не говорил, что ему нельзя участвовать!

В ту ночь Ричард почти не спал. Его бросало то в жар, то в холод, голова болела, как гнилой зуб, и казалось, что она весит миллион тонн. Нос заложило, и мальчик тяжело дышал ртом. А горло было так воспалено, будто его исцарапали битым стеклом, Болела грудь и правый бок. Ричард то и дело просыпался, а раз даже подумал, что задыхается, и стал судорожно ловить воздух. Из соседней комнаты прибежала мать. Вдруг мальчик услышал легкий храп, повернув голову, он увидел возле своей постели спящего отца: тот как сидел на стуле, так и уснул, а во рту торчала давно потухшая сигара. Слабая улыбка появилась на воспаленных губах Ричарда,

К утру жар спал и мальчик начал потеть — так сильно он еще никогда не потел, просто исходил потом. Он сбросил с себя все одеяла. Как приятно было ощущать наконец прохладу! К вечеру отец измерил температуру. Оказалось — нормальная.

— Как ты себя чувствуешь, сын? Конкурс был назначен на этот вечер.

— Гораздо лучше, папа.

— Очень рад, сын, очень, очень рад! — Прошло еще четверть часа. — Ну как, лучше тебе, Ричард Вендел? — Отец пощупал его лоб.

— Да, папа, гораздо лучше.

— Господи, что ты никак от ребенка не отвяжешься? — вмешалась мать.

— Ладно, Клара, будет тебе! — Отец вытащил свои дешевенькие карманные часы и нервно покосился на циферблат.

— Отроду не видывала такого человека, как ты! — Клара неторопливо вышла из комнаты и поднялась наверх к младшим дочкам, оставив мужа со своим любимцем сыном.

Отец не терял ни минуты. С ласковыми уговорами он поднял мальчика с постели, бесшумно собрал вещи, одел его в воскресный синий костюм и, выйдя с ним на заснеженную темную улицу, повез в метро до Гарлема.

Было уже далеко за полночь, когда они вернулись домой, но в окне первого этажа еще горел свет, и Ричард почувствовал, что рука отца крепко сжала его плечо. Высокая, статная женщина встретила их у дверей. Она схватила мальчика в объятия, и взгляд ее, обращенный на мужа, обычно добрый, сейчас горел ненавистью. Но она ничего не сказала. Как двухлетнего, раздела Ричарда, дала ему лекарство и уложила в постель.

— Как жаль, Клара, что тебя там не было! Он показал себя замечательно, великолепно! Я никогда еще не испытывал такой гордости! Мой сын будет великим человеком…

— Твой сын! Твой сын! — воскликнула мать. — Тебя послушать, так мне он — никто! Что такое мать, подумаешь! Если тебе дать волю, ты наверняка загубишь его! А уж сегодня-то постарался особенно? Пустоголовый, помешанный старый осел!

— Но ему дали премию, премию! Первую премию! Понимаешь ты или нет?

Она гневно посмотрела на него и погрозила ему пальцем, губы ее дрожали.

— Если с мальчиком что случится, я отдам тебя под суд за убийство, клянусь богом!

Ночью Ричарду стало хуже. Наутро пришел врач, он взглянул на мальчика и обратился к родителям:

— Что у вас произошло? Что вы сделали с вашим сыном?

Отец и мать молчали. Врач закатал рукава, как мастеровой, склонился над постелью и больше часа возился с больным. Окончив осмотр, он заявил:

— Так вот, господа Майлзы, теперь ваш мальчик болен уже серьезно. У него воспаление легких, да еще двухстороннее. Если не будете строго следовать моим предписаниям, вы потеряете сына.

Чарльз так и охнул:

— Господи! — Когда доктор ушел, он разрыдался, как ребенок. — Это я во всем виноват, Клара! Господи, сжалься надо мной! Я недостоин такого прекрасного сына!

Ни в этот день, ни в последующие две недели Чарльз Майлз не ходил на работу. Он неотлучно дежурил у постели сына, лежавшего при смерти. Он ругал себя самыми последними словами, плакал и молился богу, хотя и был неверующий. Не подпускал к Ричарду никого, кроме доктора. Постепенно он выходил сына. Но когда после двухнедельного перерыва Чарльз пошел на службу, оказалось, что он уволен и с этой работы и со второй тоже. И пока он искал себе другую, банк, в котором был заложен его дом, отнял у него крышу над головой. Несколько месяцев спустя Ричард случайно слышал, как отец говорил матери: «Лучше потерять дом, миллион домов, чем потерять такого замечательного сына!» А мать только хмыкнула.

На следующее лето отец заставил его учиться музыке и пению. В музыке успехи Ричарда были далеко не блестящие, но его голосом преподаватель был доволен. Зимой он уже пел в церковном хоре и в школьном певческом кружке.

Через год отец устроился конторщиком в большой оптовый магазин в Бронксе и по-прежнему работал ночным сторожем в Бруклине. Когда мальчики и девочки в школе заводили разговор о том, кем работают их отцы, Ричард с особой гордостью заявлял, что его отец служит в конторе. Значит, отец что-то собой представляет, и это было приятно, потому что некоторые белые ребята вечно хвастались кто отцом-доктором, кто отцом-адвокатом, а негритянским детям не больно-то хотелось рассказывать, чем зарабатывают на жизнь их родители. Не такой уж почет служить у белых господ шофером или лакеем, кухаркой или горничной! Но его-то, Ричарда, отец работает головой, пишет!

Однажды после занятий мальчик вдруг, ни с того ни с сего, решил съездить к отцу на работу. Он не Пошел домой, а сел в метро и отправился в далекий Бронкс. Войдя в магазин, Ричард был поражен: какая громадина, как светло, какой высокий потолок! Мальчик робко прошел по залу, стараясь не привлекать к себе внимания. За письменным столом сидел важного вида белый; отца он пока не видел. Может быть, он попал не в тот магазин? Нет, вроде тот. Так где же отец? Возможно, он работает в одной из этих комнат, на дверях которых прибиты дощечки «Не входить». Придется спросить у кого-нибудь из белых. Ричард собрался с духом и подошел к белому, сидевшему за письменным столом! Тот взглянул на мальчика без неприязни.

— Не будете ли вы любезны сказать, где мне найти мистера Майлза, мистера Чарльза Генри Майлза?

Белый посмотрел на Ричарда сквозь очки в роговой оправе и почесал розоватую лысину.

— Мистер Майлз, мистер Майлз… А, знаю… Пройди вон в ту дверь и ступай по коридору в самый конец!

Ричард открыл массивную дверь, и ему сразу показалось, что он попал совсем в другое место. Здесь было темно, мрачно и тесно от тюков, наваленных до самого потолка. Сердце мальчика тревожно заныло, и под ложечкой засосало.

Отца здесь не было, но Ричард услышал чей-то крик. «Эй, Чарли, малый, долго ли я буду ждать, пока ты притащишь этот паршивый тюк?» Значит, здесь есть еще какой-то Чарли. Ричард не видел, на кого орет этот белый великан, во всяком случае — не на его отца. Но тут показался отец: маленький черный человечек в рабочем комбинезоне, несущий на спине тюк вдвое больше его самого. Он ступал носками врозь — Ричард сразу узнал его по походке. Мальчика даже бросило в жар, словно его лихорадка схватила, слезы выступили на глазах и покатились по щекам. Он так и застыл на месте, не в силах отвести взгляд от щуплой фигурки, согнувшейся в три погибели под тяжестью громадной ноши. Он стоял и смотрел, как маленький негр подошел к белому, сбросил тюк у его ног и, тяжело отдуваясь, утер потное лицо. «Мой отец! Мой отец! Мой отец!» Он слышал, как белый сказал:

— Оттащи-ка эту штуку подальше, Чарли, вон туда!

Отец согнулся и снова подставил плечо, а белый протянул руку и ущипнул его. Ущипнул отца! Отца!

Чарльз Майлз резко выпрямился и посмотрел в лицо белому.

— Ты чего это, Чарли? Провались я на месте, если я когда-нибудь встречал такого идиотского малого, как ты!

Белому было смешно. А отцу — нет. Он смотрел на белого, и его маленькие карие глаза горели гневом.

— Не смейте! Не смейте больше никогда тая делать! Не то я схвачу первое, что попадется под руку и размозжу вам череп! Еще один случай, и я заявлю мистеру Янгу! К черту эту работу! Сил нет терпеть!

— Ну что ты раскипятился, Чарли? — как из тумана, донесся до Ричарда голос белого.

Ричард проскользнул обратно в зал, он весь трясся от стыда и волнения, но где-то в глубине души постепенно нарастала гордость, она искала себе выхода, рвалась наружу стремительно и яростно, и слезы, горячие и соленые, текли у него по щекам. Очутившись на улице, где царила весна, мальчик вытер глаза и улыбнулся понимающей улыбкой, почти физически ощущая, что становится взрослым. Теперь-то он знает, чего стоит его отцу быть таким отцом, и ему стало стыдно, что до сих пор он не ценил его, как это следовало. Удивительно все-таки, почему же отец обманывал семью, говорил, что работает в конторе, и еще интересно: знает ли мама правду? Но среди всех одолевавших Ричарда чувств главным было чувство гордости и любви к отцу; и хоть он только что плакал, как ребенок, в какой-то мере это был уже взрослый человек, познавший жизнь. Через неделю Ричи нашел себе вечернюю работу в бакалейной лавке, недалеко от дома.

Ричард окончил среднюю школу вторым в классе. Чарльз Майлз похлопал сына по спине.

— Ничего, сынок, я знаю, что на самом деле ты первый! Они отняли у тебя первое место только потому, что ты — Ричард Вендел Майлз, негр.

Ричард посмотрел на него.

— Ладно уж тебе, папа!

Отец настаивал, чтобы он пошел сразу в колледж, но Ричарду хотелось прежде поработать, накопить немного денег, а уж потом продолжать учение.

— Нет, у тебя не должно быть никакой другой мысли, кроме как о колледже! Не думай ни о каком заработке! Успеешь еще наработаться, когда закончишь образование. А сейчас куда тебя возьмут и сколько, думаешь, тебе будут платить?

Мальчик поглядел на отца, сидевшего напротив него за столом.

— Я просто не могу себе позволить жить легкой жизнью, когда ты работаешь на меня, как каторжный!

— Ну, знаешь, сын, учиться в колледже так же трудно, как и ходить каждый день на работу! Умственный труд куда сложнее и ответственнее, чем физический. Пойми, сын, ведь ради этого я всю жизнь гнул спину! Кстати, у нас есть чем платить за первый год: деньги лежат на книжке. Помнишь премию от того конкурса?

Юноша уставился в тарелку, потом глянул на мать и сестер. Он знал, что никто его не поддержит. Все они заодно: образование, мол, нынче необходимо каждому, а уж негру и подавно! Он должен хорошо подготовиться, чтобы не прозевать свою судьбу — ведь судьба стучится к человеку лишь один раз!

Ричард устало зажмурился: старая песня! И, между прочим, отец сам себе противоречит! То он говорит: «Негру нигде в Америке не дают ходу. Нет у него никаких возможностей!» А через минуту заявляет: «У кого есть божий дар, тот выйдет в люди. Он должен только быть хорошо подготовленным!» Ричард понимал, что отец заставит его поступить в колледж и будет тянуть его вперед и вверх до тех пор, пока он, Ричард, решительно не воспротивится тому, чтобы его тянули вверх, вперед или в какую бы то ни было сторону…

Колледж был в конце концов не так уж плох.

В колледже он усвоил: пей, но не напивайся допьяна; знай все, что требуется, по части женщин; будь учтив, слушай речи молодых негров о том, — что не существует ни бога, ни загробной жизни; постоянно делай вид, будто ты забыл, что ты негр и обучаешься в негритянском учебном заведении. Колледж олицетворял товарищество, идеализм и индивидуализм; усиленные занятия — не то что прежде, книги, книги, горы книг; либеральные воззрения и радикальные воззрения, модные термины «реакционер» и «консерватор», театр Говарда и последние новинки джаза. Что еще входило в понятие «колледж»? Великолепная обширная территория, утопающая в зелени. Юноши и девушки. И черт знает сколько всякой всячины. Это была настоящая жизнь, но она не казалась настоящей, по крайней мере первое время. Какой-то огромный клубок утонченной лжи…

— Добивайся своей цели, сын! Не забывай этого! — наставлял Ричарда отец. — Как бы ни захватила тебя университетская жизнь, помни в первую очередь о своей цели! Это очень важная вещь!

Однако, прежде чем добиваться цели, надо было определить ее самому себе, а это оказалось не так-то просто. Для чего, собственно, он здесь? Неужели лишь для того, чтобы подготовиться в нужный момент «схватить быка за рога»? Нет, должны быть еще какие-то побуждения, кроме тех, о которых говорили все эти бесчисленные будущие «бакалавры наук»: «Я решил заняться медицинской лавочкой. Сделаюсь знаменитым доктором, буду зашибать деньгу!» Кто называл медицинскую лавочку, кто — адвокатскую лавочку, кто — педагогическую лавочку, а кто — поповскую лавочку. Последняя была известна также как «рай небесный», но некоторые парни называли ее еще и «рай земной». И все одно: лавочка, лавочка, лавочка…

Ректор университета говорил студентам, собравшимся в университетской церкви, своим красивым бархатным басом:

— Юноши и девушки, на вашу долю выпало счастье обучаться в этих древних стенах. На вас лежит очень серьезная ответственность по отношению к себе и к вашим семьям, а превыше всего — к вашему народу!

Эти слова нашли горячий отклик в душе Ричарда; он оглянулся вокруг и увидел множество серьезных, озабоченных и циничных лиц студентов. Он вспомнил отца и почувствовал себя чужим в этой среде, но в то же время и частью этой среды. Сколько жертв потребовалось от его семьи и от семей других студентов, чтобы все они могли учиться здесь. Сколько миллионов тони белья было перестирано у белых, сколько перенесено тяжелой клади, сколько тысяч этажей изъезжено в кабинах лифтов…

Голос ректора вернул Ричарда под своды церкви:

— Вы должны приготовиться к тому, чтобы служить своему народу!

Отец приезжал к нему из Нью-Йорка на воскресенье всякий раз, когда мог себе это позволить, часто даже, когда не мог. Однажды он явился во время весенней сессии и предложил Ричарду позаниматься с ним перед экзаменами. Ричард был рад, что его соседа по комнате не оказалось дома в эту минуту.

— Ну нет, спасибо! — ответил он отцу.

Они негромко заспорили, но Ричард был непоколебим.

— Нянчить меня больше не надо, — сказал он, — я уже вышел из пеленок. Прошу это запомнить!

Чарльз Майлз посмотрел на сына такими глазами, будто видел его первым раз в жизни.

На втором курсе у Ричарда появился другой сосед по комнате — Рэндольф Уэйнрайт. Рэнди — сын железнодорожника из Чикаго — был настоящий всезнайка. Он вовлек Ричарда в разные студенческие организации в стенах университета и за его пределами. Студенты звали его Рэнди-радикал и еще — Ричардова старушка. За «старушку» Ричард сердился еще на прежнего соседа, который частенько называл его «своей старушкой». А тот отшучивался:

— Ну что тут особенного! В общежитии всегда так называют того, кто заботится о своем соседе, следит и присматривает за ним, вроде как старушка. Так ведь? Ох, беда с вами, новичками, обидчивые черти!

Рэнди Уэйнрайт внушал Ричи разные радикальные идеи насчет профсоюзов, рабочего класса и негритянского вопроса. Ричи казалось, что этот юноша разбирается во всем лучше, чем те люди, которые, бывало, собирались у его отца. Рэнди подсовывал ему книги, о которых он прежде и не слыхивал, — некоторые были опасные; Ричард и не знал, что такие существуют, например: «Из рабских оков» Букера Вашингтона, «Повествование Фредерика Дугласа», «Реконструкция Юга» Уильяма Дюбуа, «Капитал» Карла Маркса, произведения Картера Вудсока и множество других. Однажды Рэнди вошел в комнату и, присев на койку Ричарда, поглядел, что тот читает.,

— Это самая что ни на есть левая литература! Берегись, старушка! Не заметишь, как перейдешь к действиям! — Он похлопал Ричарда по спине, прекрасно зная, что того это раздражает.

Вскоре после этого Рэнди пытался уговорить Ричарда пойти с ним на Ю-стрит, помочь группе негров пикетировать одну аптеку. Ричард отказался: он очень занят всю эту неделю. Рэнди улыбнулся, отвесил поклон и ушел, а Ричард остался, смутно чувствуя, что он в чем-то не прав.

На следующий день Рэнди спросил:

— Ну, старушка, а как сегодня?

Ричард снова ответил, что он занят; действительно, работы было много. Рэнди подошел к столу, порылся среди кучи книг и, вытащив одну, полистал ее.

— Вот слушай, — сказал он, — что пишет здесь великий человек, Фредерик Дуглас: «Без борьбы нет прогресса. Тот, кто заявляет, что любит свободу, но в то же время пренебрегает агитационной работой, принадлежит к тому роду людей, которые хотят, не сея зерна, собрать готовый урожай. Они хотят, чтобы дождь был без грома и молний. Они хотят, чтобы в океане не грохотали волны». Понял, о чем я говорю? — Рэнди протянул Ричарду объемистый том. — Вам, интеллигентам, только бы вечно читать и ничего не делать!

На следующий вечер Ричард, терзаемый страхами и сомнениями, без зова отправился в пикет. Впрочем, думал он, разок можно пойти, вреда не будет, у него это в привычку не войдет. И никто из знакомых не увидит его среди пикетчиков. А попробовать в жизни все нужно!

Был конец ноября, к вечеру сильно похолодало. С утра в этот день валил снег, а «Комитет борьбы за справедливое трудоустройство негров» организовал бойкот фирмы, владеющей сетью аптек, которая отказывалась принимать негров фармацевтов и продавцов на работу даже в негритянских районах города. Здесь возле аптеки и увидел Ричард впервые Хэнк Сондерс. Она расхаживала с большим плакатом, на котором было написано: «Не покупайте там, где вас не берут на работу!» А у Ричарда в руках был другой плакат с текстом; «Эта аптека проводит антинегритянскую политику. Не заходите в нее!»

— Ох, устал я! — пожаловался Ричард этой маленькой худенькой темнокожей девушке с большими карими глазами. Хотелось поговорить с кем-нибудь, чтобы скрыть свое волнение.

— Да вы же только явились, когда же вы успели устать? — спросила она.

Они разошлись в разные стороны вдоль фасада аптеки, потом оба повернулись и снова зашагали друг другу навстречу. Низенький толстый аптекарь стоял под заснеженным навесом и следил за пикетчиками.

— Давно вы здесь? — спросил ее Ричард.

— Да примерно с часу дня. Вот как я провожу свой единственный свободный день! — И, заметив недоумение Ричарда, девушка рассмеялась.

А он подумал: «Она вот не боится участвовать в пикете! Чего же мне-то бояться?» Когда они поравнялись в следующий раз, Ричард спросил, где она работает.

— В большом ресторане в центре, — ответила девушка. — А вы?

Ответить Ричард не успел — она уже была далеко. Когда сошлись снова, он поинтересовался, как ее зовут.

— А вам-то зачем это знать, вы что — сыщик? Они опять разошлись, и опять встретились. Она сказала, что ее имя Хэнриетта Сондерс, а друзья зовут просто Хэнк. Потом она спросила:

— А вы кто такой? Где работаете? Расскажите мне о себе!

Около девяти вечера их сменила другая пара — негр и белая женщина. Хэнк предложила зайти куда-нибудь выпить по чашке кофе. В ожидании, пока им подадут, они сидели за столиком друг против друга.

— Пощупайте, какие у меня холодные руки! — сказала она.

Ричард взял ее онемевшие от стужи ладони, долго держал их в своих руках, и оба почувствовали, как ток горячей крови разливается у них по рукам и по телу.

В следующий раз Ричард встретил Хэнк среди пикетчиков у входа в большой кинотеатр, где демонстрировался фильм «Рождение нации», признанный антинегритянским. После демонстрации протеста все студенты и остальная молодежь отправились шумной гурьбой в закусочную на Ю-стрит пить кофе. Ричард сел рядом с Хэнк. Рэнди поглядел на них и сказал:

— Что тут у тебя, старушка, заварилось с Хэнк? Уж она-то выбьет из тебя твои буржуазные идейки, будь уверен! Стоит ей только за тебя взяться!

Все со смехом посмотрели на Ричарда. А он покосился на Хэнк и снова принялся за молоко с содовой. Хэнк же, нисколько не смутившись, улыбнулась Рэндольфу. Тот все не унимался:

— Не понимаю, чем ты ее взял! Я-то уж сколько времени к ней подъезжаю, а все без толку!

Все опять засмеялись. Хэнк посмотрела на Ричарда.

— Не обижайтесь на нашего маленького Карла Маркса! Вы ведь уже узнали его характер? Он ваш сосед по комнате, правда?

Ричи кивнул ей и подмигнул Рэндольфу.

— Да, ей палец в рот не клади!

Вечером, провожая Хэнк домой, он засунул ее озябшую руку к себе в карман пальто и накрыл своей рукой. В ответ она сжала пальцы Ричи, и сразу же тепло разлилось по всему его телу.

Когда она остановилась на пороге своей крошечной комнатушки, Ричи вдохнул сыроватый воздух полутемного коридора и, прошептав: «Хэнк», — неловко обнял ее и попытался войти в комнату. Но она оттолкнула его и сказала с усмешкой:

— Ну, ну, не увлекайтесь! Не надо все делать по команде вашей старушки!

— Что такое? Не понимаю!

Ее рассмешил обиженный вид Ричарда.

— Нечего дуться! — сказала она свойственным ей резковатым тоном. — Не будьте таким мрачным! Мало ли на что вас подстрекает ваш товарищ, вы вовсе не обязаны слушаться!

— Но Хэнк…

— Ладно, — остановила она его. — Забудем это!

— Хэнк, послушайте! Мне наплевать на то, что говорит Рэнди или что скажут другие. Вы мне нравитесь, вот и все! — Он хотел сказать: «Я люблю вас», — но побоялся, что слова покажутся ей пошлыми и она все равно не поверит. Не дожидаясь ответа, он привлек Хэнк к себе, почувствовал ее дыхание, нашел губами ее губы — твердые и крепко сжатые, но ставшие мягкими и податливыми от его поцелуя. Девушка обняла его на мгновение, затем ее хрупкая фигурка отстранилась от него.

— Довольно! — пробормотала она. — Спокойной ночи!

Рэнди поднял глаза от книги и с минуту молча наблюдал за товарищем, потом, откашлявшись, спросил:

— Ну как твои дела с Хэнк?

— Какие дела?

— Небось знаешь, о чем речь! — насмешливо сказал Рэнди. — Как подвигается ваш замечательный роман?

Ричард в это время стоял в другом конце комнаты.

— О, насчет этого можешь не беспокоиться! — Он любил Рэнди Уэйнрайта больше других товарищей, но иной раз этот Рэнди раздражал его.

— Что ты, старушка, я вовсе не беспокоюсь! Наоборот, я безумно счастлив за вас! По-моему, вы прекрасная пара. Вот только сомневаюсь, что твой отец согласится с моим мнением,

— Ему-то какое дело?

— Твой отец, бесспорно, замечательный человек, необыкновенная личность! У него больше достоинств, чем у рождественского гуся. Я просто влюблен в твоего отца. Это от него ты, наверно, унаследовал столько хорошего. Но у него насчет тебя свои планы, и Хэнк в эти планы не входит.

Ричард кинул рассеянный взгляд на товарища и протестующе сказал:

— Да ты сам не знаешь, что говоришь!

В эту секунду ему представилась Хэнк: Хэнк с нежным лицом и железной волей; Хэнк, задорная, худенькая, хрупкая; Хэнк, слабая телом и сильная духом.

Понравится ли она его отцу? Ричард вспомнил последнюю встречу с родителями. Отец сказал ему так:

«Ричард Вендел, сын, я хочу, чтобы ты стал независимым человеком. Ты будешь адвокатом, ты ведь всегда этого желал! Наметь себе сейчас твердо жизненный путь и не отступай от него ни на шаг!»

«Оставь ты мальчика в покое, Чарли! — вмешалась мать. — Есть такие вопросы, которые он должен решать сам! Неужели ты думаешь, что он не в состоянии это сделать?»

Рэнди пропустил мимо ушей возражения друга и продолжал:

— У твоего отца ума на пятерых бы хватило, но он все еще в плену всяких буржуазных иллюзий. Ему кажется, что если негр получил хоть маленькое образование, то он непременно должен разбогатеть и жить лучше, чем остальные негры. — Рэнди улыбнулся, заметив иронический взгляд Ричарда. — И в тебе еще много сидит таких иллюзий, моя старушка!

Ричард посмотрел на свои ботинки.

— Но какое отношение все это имеет к Хэнк?

— А такое, что твой старик никому на свете не позволит помешать тебе сделаться адвокатом, будь то Хэнк или кто-нибудь еще. По его расчетам, женщины могут войти в твою жизнь этак лет через пять, шесть, а то и семь. Ох, дядя, ты у нас будешь важным-преважным негром!

Кровь бросилась в лицо Ричарду, он вскочил с койки и выбежал из комнаты. В эту минуту он ненавидел и Рэнди с его ухмылкой мальчишки-всезнайки, и буржуазные иллюзии, и жизнь, которая измотала отца, и собственную свою нерешительность, и все на свете.

С террасы Меридиэн-парка была видна вся административная часть города, расположенная внизу. Отсюда открывался великолепный вид на Вашингтон. Сверкающий купол здания конгресса, за ним широкая аллея, ведущая к обелиску Вашингтона, далее памятник Линкольну. Можно было неторопливо обозревать эту прекрасную картину, и можно было охватить ее взглядом за полсекунды. Ричард почувствовал дрожь во всем теле, но вечерний холод был здесь ни при чем.

Он обнял Хэнк и крепко прижал ее к себе, не отрывая глаз от расстилавшейся панорамы.

— Замечательный город, Хэнк! Чистый, красивый!

— Раньше я тоже думала, что он красивый, — печально отозвалась девушка.

— А что, разве нет? В самом деле очень красивый город! Нью-Йорк с ним не сравнится!

— Это все показная красота.

— В каком смысле показная? — растерянно спросил Ричард.

— Моя мать всегда говорила, что красота лишь тогда хороша, когда она и внутренняя и внешняя, а не только напоказ. Если мерить маминой меркой, то Вашингтон самый уродливый, самый грязный город на этом растреклятом свете.

Но об этом ему не хотелось думать. И вообще ни о чем не думать, а только любоваться этой, пусть внешней, красотой и, позабыв, что ты — негр, чувствовать себя обыкновенным американцем, таким, как большинство американцев, и наслаждаться, как каждый из них, мирной, спокойной, белоснежной красотой этого города. Но Хэнк ни за что не даст забыться — непременно вспомнит про негритянский вопрос! Как это только ей не надоест?!

— Лицемерный, двуличный город! — продолжала Хэнк. — Как продажная тварь с крашеной мордой: расфуфыренная, а сама страшна как смертный грех, Ричард крепче обнял ее за талию.

— О Хэнк, не будем сейчас говорить об этом!

— Ладно, Ричи, но я, как подумаю, всегда ужасно злюсь. Эта страна родилась с ложью на устах: «Все люди созданы равными!» Но сам Джордж Вашингтон имел рабов и… и даже такой человек, как Томас Джефферсон!

Оба притихли. Ричард прекрасно понимал Хэнк и вполне разделял ее мнение. На днях он вместе с Рэнди был на открытии бейсбольного сезона на стадионе Гриффите и видел, как президент Гувер бросил первый мяч и обе команды — нью-йоркская и вашингтонская— прошли парадным маршем в сопровождении официальных лиц к центру поля, где был поднят флаг. И когда весь народ поднялся и запел «Звездное знамя»,[13] Ричард тщетно старался заставить себя почувствовать то, что чувствовали, наверно, в эту минуту все собравшиеся там белые.

Ричард мечтательно уставился на памятник Линкольну мили за две от них и сказал неосторожно:

— В субботу я водил родителей туда, к этому памятнику. Мы прошли по дорожке от памятника через Японский сад к Белому дому, а оттуда к конгрессу и дальше.

— А почему ты меня не пригласил? — спросила Хэнк. — Ты же знал, что я в субботу не работаю, Я тебе это говорила еще в среду.

Сознание своей вины и лицемерия, собственного двуличия и показной добродетели заставило его вспыхнуть и нахмуриться.

— Не знаю почему. Забыл, вероятно, что ты мне это говорила, — солгал он.

Они вышли из кинотеатра Линкольна на Ю-стрит и, молча, прижавшись друг к другу, пошли по улице.

— Зайдем ко мне выпить кофе, — предложила Хэнк. Они бывали вместе на диспутах, на вечеринках, в кино, в пикетах и два раза в Меридиэн-парке, но у нее Ричард не был еще дальше порога. Комната Хэнк служила ей и спальней, и гостиной, и кухней. Ванная была общая, в конце коридора. Хэнк надела фартук и подошла к плите.

— Достань в холодильнике содовой и налей нам выпить, — попросила она. — Виски вот в этом шкафчике. А я пока все приготовлю.

— О, значит у нас будет пир! Ты пригласила еще кого-нибудь?

Ричард рассматривал портрет Фредерика Дугласа, потом перешел к высокой самодельной книжной полке, снизу доверху уставленной книгами.

— Чудак-парень! Разве не знаешь, что третий — лишний?

Поужинав, они сидели друг против друга, и каждый смотрел в свой стакан. Наконец, набравшись храбрости, Ричард поднял голову и взглянул на Хэнк.

— А я и не знал, что ты девушка пьющая! — сказал он шутливо.

Хэнк улыбнулась.

— Только в особых случаях! — и добавила: — Ты про меня еще многого не знаешь. Обо мне можно на-писать целую книгу! Вот возьму и напишу!

Ричард засмеялся и налил себе еще виски, чувствуя, что уже захмелел с непривычки. Он любовался Хэнк, она казалась ему красавицей, хотя черты лица у нее были самые обыкновенные. Вот разве что глаза — большие, карие, выразительные, дерзкие! Хэнк выглядела маленькой, слабой, беспомощной, но на самом деле была твердой, как скала, волевой и решительной, а временами более опытной в житейских делах, чем даже Рэнди Уэйнрайт.

Хэнк поднялась, завела патефон, и Ричард услышал вкрадчивую, чувственную музыку Дюка Эллингтона. Хэнк шагнула к нему и театральным тоном предложила:

— Потанцуем, сэр?

Держа ее в объятиях, Ричард испытывал мучительно-сладостное чувство, но у него из головы не выходил недавний разговор с Рэнди о ней, об отце и о карьере, которая ему предстоит. Да ну его к черту, этого Рэнди!

— Ты девушка эмансипированная? — спросил он ее на ушко.

Хэнк рассмеялась:

— Где уж! Ведь я в колледже не училась!

— Хватит дразнить! — сказал он сердито. Музыка окончилась, и Хэнк пошла менять пластинку. Танцуя, она спросила, что Ричард собирается делать после того, как окончит колледж. Тот замялся, снова вспомнив Рэнди и отца, но потом ответил, что окончательно еще не решил, хотя отец желает, чтоб он занялся юриспруденцией.

— Вот чудесно! — воскликнула Хэнк. — Значит, будешь еще долго учиться! Очень хорошо!

Потом они танцевали уже молча. Ричард не знал, о чем говорить. Да и зачем слова, когда так хорошо скользить под музыку, держа ее в своих объятиях? Хэнк заглянула ему в лицо и сказала:

— А я окончила Школу Жизни. Мне мои знания очень дорого обошлись! Я многое ненавижу такой бешеной ненавистью, что иногда мне самой делается страшно. Мой отец был линчеван в Южной Каролине за то, что он сохранял человеческое достоинство, а мою мать погубила тяжелая работа у белых. И я ненавижу их всех и все их порядки, и буду бороться за лучшую жизнь, пока не умру. Я не такая эмансипированная девица, Ричи, как ваши симпатичные студенточки! Меня душит ярость и злоба, иногда мне кажется, что я даже себя не люблю. — Голос ее осекся, и Ричард с опаской подумал, как бы она сейчас не заплакала, хотя и знал, что это не в ее характере.

Они стояли обнявшись посредине комнаты, не замечая, что патефон больше не играет. Ричард почувствовал огромную, безграничную жалость к Хэнк, и ему захотелось стать всем для этой девушки, ненавидеть то, что ненавидит она, и бороться вместе с ней против всего, что ей ненавистно, и ему было стыдно за свою обеспеченную жизнь и за свой разговор с Рэнди, но вместе с тем его беспокоило какое-то неясное обязательство по отношению к отцу. Он еще крепче обнял девушку и заметил, что она дрожит. О Хэнк, Хэнк, Хэнк!

Ему хотелось утешить ее, и в то же время его охватил сладостный жар, мучительное, неведомое доселе желание. Он прижался губами к ее губам, но в их поцелуе была какая-то спокойная ласка, охладившая обоих, особенно Хэнк. Она отстранилась, подошла к патефону и, приподняв иглу, сменила пластинку. Ричард шагнул было к ней, но Хэнк метнулась в сторону и села.

— Хватит, довольно! Лучше забудем обо всем, — она закурила папироску и два раза глубоко затянулась.

— Забудем — о чем?

Она отмахнула рукой дым и потупилась.

— Ну, забыть о том, как я задумала провести вдвоем нынешний вечер, и завлекла тебя сюда, и отняла у тебя столько времени, а ты попался в сети и начал говорить о любви, чуть ли не о любви навеки! Не надо лгать! Это же самая древнейшая наука на свете, и совсем не нужен колледж, чтобы ее усвоить!

Ричард покраснел, подумав, что, наверно, у него сейчас преглупый вид. Но он знал, что она вовсе не так груба, как старается показать.

— Не понимаю, Хэнк, о чем ты говоришь. Я никогда не собирался тебя обманывать. Ведь я же до сих пор не говорил тебе о своей любви!

— Значит, и теперь не надо! Думаешь, я согласилась бы спать с тобой, если бы ты мне не сказал о своей любви и… главное, правдиво? За кого ты меня все-таки принимаешь? Ты думаешь, что если ты студент, а я ничтожная официантка, так можно от меня всего добиться? — Она отмахнула рукой дым от папиросы.

Ричард посмотрел сквозь облачко дыма на сосредоточенное коричневое личико девушки и подумал: ну зачем она такая прямолинейная? Жаль, что она не похожа на слабых, утонченных, мечтательных женщин из романов и кинокартин — словом, на выдуманных женщин. Он не знал, что ответить ей, и вместе с тем мучительно желал ее — здесь, сейчас. Впервые в жизни он испытывал такое нестерпимое желание.

— Хэнк, я просто не знаю, что и сказать тебе, Я… я…

— Вот и не говори ничего! Забудь—и точка! — Она встала и потянула его за руки. — Что ж это напрасно играет такая красивая музыка? Хотя, — она засмеялась, тряхнув головой, — лучше нам, пожалуй, не танцевать! Сегодня это опасно! Давай посидим, поболтаем! — Она поглядела на него. — Итак, твой отец хочет сделать из тебя адвоката. Что ж, я — за это. Да, сэр, на все сто процентов. Ты будешь прекрасным адвокатом, у тебя такой блестящий ум, ты умеешь так красиво говорить и так всем нравишься… — И пошла, и пошла — вместо патефонной пластинки, которую Ричард тем временем снял с диска. — Рэнди мне рассказывал, какой ты талантливый, но я и без него это знала. Каждому понятно, милый, что из тебя получится замечательный адвокат.

— Хэнк, ну, Хэнк!

— И ясно, что для такого, как ты, женщина, да еще необразованная, будет помехой. Ведь невежественная негритянка — это камень на шее у цветного человека! — Хэнк расхохоталась, глядя на его мрачное лицо.

— Да ну тебя к черту, Хэнк, сейчас же перестань!

— Вот ты какой, Ричи, сразу начинаешь кипятиться. Совсем не понимаешь шуток!

— Хэнк, а ты не думала о том, что тебе нужно и дальше учиться? Почему бы тебе не поступить в колледж? У тебя ведь нет никаких семейных обязательств — ты никого не кормишь и не содержишь.

— Милый мой, я уже покончила с учением. Денег у меня для этого нет, а стипендию так, ни с того ни с сего, никто негритянке не даст. А обязательства у меня есть на работе, только не подумай, что перед хозяином! Он-то, конечно, воображает, что мы все его рабы, словно на плантации. Но мы ему готовим такой сюрприз, какого он и не ждет. Покажем ему, где раки зимуют! У нас организуется профсоюз — пятьдесят негров, почти одни женщины. Пока тайно, потихоньку, и для него это будет как гром с ясного неба. Этим занимаюсь я, и это для меня так же важно, как для тебя твой колледж. — Она выпила виски до последней капли, вскочила с места и опять завела патефон. — Может, все-таки потанцуем?

Ее худенькая фигурка тяжело повисла на нем, она то и дело спотыкалась, сбивалась с такта и бормотала:

— Ох, милый, извини!

А у Ричарда дико, бешено колотилось сердце, какая-то сила распирала его и подчиняла себе все: разум, заученную мораль. Он болезненно ощущал у своей груди ее маленькие груди — мягкие и вместе с тем упругие — и слышал, словно издалека: «Извини меня, милый, наверно, я пьяна».

Музыка окончилась, и Хэнк, спотыкаясь, повела его к тахте, и они долго, долго сидели молча, Хэнк прижалась к нему и положила ему голову на плечо. Ричард привлек ее к себе, и она словно утонула в его объятиях. Это наполнило его невообразимым счастьем, он нагнулся к ней и впился в ее губы долгим поцелуем, а рука, обретая смелость, заскользила по мягкому, упругому девичьему телу. Хэнк вся затрепетала от прикосновения этой нежной неопытной руки, и Ричарда охватила дрожь.

— Люблю тебя, люблю! — повторял он самозабвенно.

— Ричи! Ричи! — со стоном вырвалось у Хэнк, и она оттолкнула его — Не надо, милый!

А ему в этот миг хотелось лишь одного: держать ее в объятиях, целовать, прижимать к своему бурно бьющемуся сердцу. Вот так, как только что. Молча. Без единого слова. Чтобы была только любовь, любовь, любовь…

Но она вырвалась из его объятий и заглянула ему в лицо:

— Ричи, я для тебя что-нибудь значу?

— Все, все на свете!

— Не говори так, Ричи!

— Но почему же? Почему? Это же правда, правда!

— Нет, милый, это тебе сейчас кажется. Твоя жизнь — это университет, юридический факультет, карьера адвоката. Твой отец, твое будущее… А я буду лишь помех…

Он прервал ее взволнованный шепот поцелуем,

— Правда — это ты, моя любимая! Ты для меня все на свете! Ты, одна только ты!

И, терзая ее губы поцелуями, то грубыми и неловкими, то нежными и ласковыми, он верил, что говорит чистую правду, что все действительно так. И он хотел, чтобы она принадлежала ему сейчас, немедленно, сию минуту…

Но Хэнк вскочила на ноги и попятилась от него, испуганно качая головой.

— Нет, нет, Ричи! Давай успокоимся и будем благоразумны. — Она опять присела на тахту, и Ричард увидел, как слезинка потекла по ее щеке. Он знал, что она сдерживает океан слез. О, пусть бы она дала себе волю и выплакалась хоть раз!

— А я разве не благоразумен? — обиженно ответил он. — Тебе бы быть такой и хоть чуточку человечнее! — Он снова привлек Хэнк к себе и заключил в объятия. И тут она вдруг ожила, пламя, сжигавшее Ричарда, охватило и ее.

— Люблю тебя, Ричи, ненаглядный мой!

На улице гудели автомобили, дул ветер, накрапывал дождь, а в комнате была любовь. А потом, усталые, обессиленные, они заснули в объятиях друг друга.

На следующий день было воскресенье. Рэнди Уэйнрайт уже успел позавтракать и, войдя в комнату в общежитии, увидел, что Ричард сидит на своей постели. Рэнди повернулся к нему спиной и запел:

Где ты, старушка, ночь пропадала, Где ты, старушка, платье измяла?

Он повторял это до тех пор, пока Ричард не вскочил на ноги.

— Черт побери, Рэнди, ты что, меня за ребенка принимаешь? Я в твои дела не лезу, так и ты в мои не суйся!

Рэнди подошел и посмотрел ему в глаза.

— Послушай, старушка, для меня лично и еще для многих людей в этом городе имя Хэнк очень много значит. Особенно для женщин, работающих с ней в ресторане. Поэтому советую тебе относиться к ней с уважением, а не так, как принято у нашего брата. Сам знаешь, что ребята в общежитии болтают о женщинах, как они им лгут, смеются над ними: эта дура набитая, та дура набитая… А с Хэнк ты так не смей, я этого не допущу…..

— У меня в отношении Хэнк самые серьезные намерения, — сказал Ричард. — Так что, Рэнди, можешь не беспокоиться!

В одну из суббот на исходе мая Чарльз Генри Майлз познакомился с Хэнк Сондерс. За обедом он держал себя очень вежливо, был любезен и предупредителен. После обеда все втроем: он, Ричард и Хэнк — пошли в кино на Ю-стрит.

— Твое общежитие ведь близко, — сказал Чарльз Майлз сыну, когда, проводив Хэнк до дому, они остались одни. — Давай пройдемся пешком. Вечер-то какой замечательный!

— Ладно, — ответил Ричард, догадываясь, что предстоит разговор.

— Хэнриетта — очень милая девушка. Очень, очень симпатичная молодая особа, — начал отец.

— По-моему, тоже.

— Она живет с семьей?

— Нет, да у нее, собственно говоря, и нет никого. Она одинокая.

— Жаль ее, — заметил отец. Ричард промолчал.

— Она тоже учится в университете? — продолжал допрос отец.

— Нет.

— А где же — в педагогическом училище?

— Нет, отец, она нигде не учится.

Они свернули на залитую неоновыми огнями Ю-стрит, полную автомашин и пешеходов — белых и негров.

— О, понимаю, — сказал негромко Чарльз. — Значит, служит в каком-нибудь правительственном учреждении?

Сын остановился и посмотрел на него.

— Что ты, отец, ходишь вокруг да около? Давай уж лучше начистоту. Я готов тебе все о ней рассказать. Она кончила среднюю школу, а дальше учиться у нее не было средств. Она работает в ресторане в центре, трудится как проклятая целый день, но она в пятьдесят раз лучше, чем все эти девицы из университета, у которых только один интерес в жизни — как бы отбелить свою кожу. — Ричард так волновался, что не мог говорить. — Отец, она замечательный человек! В ней нет ни капли эгоизма, она добрая, она умница. Никакой колледж не научит тому, чему я от нее научился.

Глаза отца растерянно забегали.

— Понимаю, — пробормотал он, идя дальше рядом с Ричардом. — Да ты не волнуйся, сын! — До самой Джорджия-авеню шагали молча, потом отец заговорил: — Все равно, Ричард, тебе рано думать о женщинах, у тебя еще вся жизнь впереди. А теперь надо запасаться знаниями, и пусть никакая сила тебе не мешает. Никакая решительно. А уж когда будут у тебя знания, никто их не отнимет. Профессия — это

главное… Профессия… Вот станешь адвокатом, тогда самое время будет интересоваться женщинами. Выберешь любую, себе подстать. Такую, какая способна подняться по общественной лестнице вместе с тобой. А пока, Ричард Вендел, ты должен быть осторожен. Держи себя все время в руках! Бывают такие обманщицы женщины!

Пот заливал глаза Ричарда, он шел, как слепой.

— Ты не прав, отец, когда так говоришь про Хэнк! Перестань! Ты сам не знаешь, что выдумываешь, и я не хочу слышать ни одного слова!

— Но послушай, Ричард…

— Отец, я не собираюсь тебя обижать. И сердиться на тебя не хочу, так что давай прекратим разговор о Хэнк!

— Ладно, ладно, Ричи. Только еще раз напоминаю: будь осторожен.

— Отец, ты женился на маме, когда вы оба были очень молоды. И что: ты жалеешь об этом? Скажи, жалеешь? Она тебя не обманывала. А ведь тоже не училась в колледже!

— Я тебе одно говорю, сын: раньше добейся своей цели. Закончи образование. Получи профессию, создай себе независимое положение, обеспечь постоянный заработок. Я не хотел тебе говорить, но у нас уже больше нет нашего киоска, пришлось закрыть его. Мы потеряли все, что у нас было. Думал не огорчать тебя, но я очутился на улице и приходится снова идти внаймы к белым. Помогать им наживаться.

Ричард боялся глянуть отцу в глаза. Он вспомнил, как его гордый отец бросил службу и открыл маленький кондитерский киоск за квартал от метро.

— С того дня, когда я еще юношей приехал сюда на Север, — продолжал Генри Майлз, — я все время боролся за то, чтобы добиться хоть мало-мальски обеспеченной жизни. И вот сейчас это так же далеко от меня, как тогда. Это… это просто несбыточная фантазия… А ведь я еще не старик, но я устал, сын, а мать больна. У нас обоих нет уже больше никаких сил.

Ричард посмотрел в затуманенные отцовские глаза, чувствуя, как его самого начинают душить слезы. Он украдкой отвернулся, вытер глаза, потом обнял отца и повел его в общежитие.

Осенью Ричард не вернулся в университет. Он поступил в Нью-Йоркский городской колледж. Отец заявил, что ему не по средствам содержать сына в другом городе, но Ричард понимал, что не это главная причина. Хотя Ричард не любил писать письма, но Хэнк он писал аккуратно, по крайней мере весь первый семестр. Однако когда он втянулся в многообразную жизнь колледжа, у него появилось столько всяких дел, что едва хватало времени на занятия, а уж о письмах и говорить нечего. Он поступил на работу в гостиницу, стал членом профсоюза. Отец возражал — ему казалось, что служба мешает занятиям сына. Но Ричард настоял на своем. По ночам в гостинице бывало столько дел, что, не успев отдохнуть, Ричард утром засыпал в аудитории. Но это не ослабило его воли. Теперь на длинные письма Хэнк он иногда отвечал открыткой; кончилось тем, что она тоже стала присылать ему открытки. Один раз Ричард съездил в Вашингтон и пробыл там субботу и воскресенье; он заметил, что Хэнк очень плохо выглядит — похудела, начала кашлять. Рэнди Уэйнрайт пожаловался ему, что Хэнк совсем себя не бережет, страшно много работает, оттого и хворает, и что она никого не признает, кроме Ричарда Майлза. Из-за этой поездки отец устроил Ричарду невероятный скандал.

После их встречи переписка ненадолго оживилась. Но Ричарда так увлекали в колледже все эти либералы и радикалы, негры и белые, что он не находил свободной минутки. Вечно его куда-нибудь выбирали: то членом одной комиссии, то председателем другой. Иногда его выбирали только потому, что надо было выбрать негра, но от такого избрания для видимости он отказывался.

Переписка с Хэнк опять пошла на убыль, а потом и вовсе прекратилась.

Ричард пел соло баритоном в хоровом кружке. Отец заставил его также вступить в дискуссионный клуб, и он делал там замечательные успехи, превратился в заправского оратора, говорил грудным голосом, как его учили. И Ричарда наперебой приглашали выступать в разных местах. Он стал членом многих организаций.

В это время все интересовались негритянским вопросом.

Как-то под воскресенье, уже совершенно отчаявшись, Хэнк подавила свою гордость и поехала к Ричарду в Нью-Йорк. Для этого ей пришлось занять у кого-то деньги. Но Ричарда она не застала; он был в Корнеле на студенческой конференции. После этого Хэнк ни разу не написала Ричарду, а отец скрыл от него, что она была в Нью-Йорке и звонила по телефону с Пенсильванского вокзала. Больше они никогда не виделись.

И вот теперь Ричард Майлз оставил далеко позади отчий дом. С новеньким кожаным чемоданом в руке он спускается по ступенькам платформы и шагает через отгороженную часть вокзала, где написано: «Для негров». Со всех сторон на него устремлены любопытные взгляды: новое лицо и важная персона, сразу видно, что северянин. Ричард слышит громкий шепот: «Хочешь, поспорим, что это новый учитель из Нью-Йорка!» Что ж, по крайней мере его здесь ждут!

Ричард выходит на привокзальную площадь и беспокойно оглядывает Кроссроудз. От страха — спазмы в желудке, глаза нервно щурятся в свете ослепительного сентябрьского солнца. Ричард замечает огромную доску возле станции. На ней слова:

«Кроссроудз—перекресток всех путей в Соединенных Штатах».

А ниже подпись:

Джордж Кросс-сын.

До Ричарда доносится шипение паровоза и медленный перестук колес. Это отходит от станции, направляясь дальше на юг, поезд, который доставил его сюда. Отец предлагал ему купить сразу обратный билет, но он отказался. Сейчас он за сотни, сотни миль от родного дома. И он снова задает себе вопрос: «Что я буду делать в этой дыре?»

ГЛАВА ВТОРАЯ

Лето миновало. Начинался учебный год. Прощай, запретное купание на пруду крэкера Рейбарна, прощай, бейсбол, рэтбол, прогулки по лесам! Когда уж теперь ходить собирать дикую смородину и лесной виноград и носить их в город на продажу белым или день-деньской болтаться с Жирным Гасом возле его дома в Рокингем-куотерсе! Ох, какая это страшная окраина—хуже нет места во всем Кроссроудзе: жалкие, низенькие, убогие хибарки, по большей части не-перегороженные, лишь в редких случаях разделенные на комнату и кухню. И стоят они или впритык, или вдали одна от другой, зарывшись по окна в грязную землю. На днях Робби был там; они с Гасом сидели во дворе, позади уборной, и украдкой курили сухие древесные листья. Гас покрутил головой и сказал:

— Чтоб мне сдохнуть, если этот Рокингем не самая проклятая яма на свете!

Робби уже успел выкурить две цигарки. Он чувствовал себя взрослым — этаким важным, настоящим мужчиной, и он одурел от курева и запаха уборной. Наверное, потому-то он и сказал с внезапной яростью:

— Чего же твоя семья торчит в такой проклятой яме? Переехали бы В Плезант-гроув! — Заметив обиду в глазах Гаса, он тут же пожалел, зачем это сказал.

— Интересно, — тихо и язвительно спросил Гас, — почему это ваша семейка торчит в Плезант-гроуве? Небось тоже не от хорошей жизни? Переехали бы лучше жить на Кроссбрэнч-Хайтс, рядышком с белыми богачами!

Потом они пошли в уборную, и Гас взгромоздился на стульчак.

— Вот парень, — сказал он, приплясывая над сиденьем, — научись ходить такой походочкой, если хочешь нравиться женскому полу, как я, например, нравлюсь! — Гас был толст, точно боров, но прыгал легче кузнечика. Вдруг он оступился и попал ногой в отверстие. Он так заорал, что наверняка было слышно в суде мистера Кросса. Сразу примчалась миссис Лулабелл. Она помогла Гасу выбраться из ямы и потащила мыть; в самом деле, вид у него был неприглядный — с него текло, и он орал благим матом. Мать раздела его догола, посадила в корыто и принялась тереть стиральным мылом и бельевой содой. Робби смеялся до слез, у него даже живот заболел от хохота. Да, теперь все это побоку — начинается учебный год!

Когда ребята первый раз после каникул вошли в класс, навстречу им поднялся новый учитель из Нью-Йорка, он шагнул вперед, держа руки в карманах и нервно вглядываясь в детские лица. Вид у него был напряженный, испуганный, словно он попал к диким тиграм.

Но Робби почему-то сразу почувствовал к нему расположение. Ему захотелось подойти к учителю и шепнуть: «Не бойтесь! Мы вас не укусим. Вам не придется от нас убегать. Ведь там, где вы жили, небось ребята такие же, как и мы!» Молодой учитель смущенно моргал глазами. Робби ждал, что он скажет. Мальчик посмотрел на парту, а когда снова взглянул на учителя, то увидел у него на лице широкую, приветливую улыбку. «Ну, значит, все пойдет хорошо!» — подумал он.

Новый учитель сильно волновался. Он потер подбородок, потом сунул руку обратно в карман и наконец заговорил. У него оказался необычайно красивый голос: звучный, приятный, внушительный, какой и должен быть у северянина.

— Ребята, я хочу сделать вам одно признание. Говорят, правдивые признания полезны для души. Ну так вот, открою вам свою тайну: я первый раз в жизни пришел в класс как учитель. Но мне кажется, это для всех нас очень интересно. И я питаю надежду, что все здесь чему-то научатся, в том числе и ваш учитель.

Ребята заерзали на своих местах, послышался смех.

Робби краем глаза следил за товарищами и заметил презрительную гримасу на лице Бифа Робертса. «Ладно, пускай кривляется! Этот учитель еще покажет ему! Готов спорить, что покажет!»

— Если вам будет непонятно что-нибудь, прошу вас, пожалуйста, сразу же поднимайте руку. Я также хочу предупредить вас, что вы имеете право высказывать свое мнение по любому вопросу.

Ричард Майлз обвел учеников тревожным взглядом. Не показались ли им его слова чересчур напыщенными? Еще, чего доброго, подумают, что он дурак! Ему хотелось поскорее завоевать их любовь. Между тем он уже замечал то ли враждебность, то ли недоверие к себе со стороны некоторых ребят.

Вдруг отворилась дверь, и, еще не видя, кто вошел, Ричард почувствовал, как всполошились ученики. На пороге класса бочком стоял директор школы — негр мистер Блэйк, с сияющей физиономией пропуская вперед двух белых. Первый был высокий мужчина, похожий на состоятельного коммерсанта. Второй — низенький толстяк с багровым лицом, неряшливо одетый, чем-то похожий на измятую перину. Высокий шагнул к учителю.

— Я мистер Джонсон, заведующий отделом народного образования округа Кросс. А это мистер Джеффрис, один из моих помощников, ведающий негритянскими школами. С ним вам придется частенько встречаться, Майлз, имейте в виду!

Оба белых улыбались с притворным дружелюбием. Ричард Майлз посмотрел на них в упор, стараясь угадать, чего от него ждут. Как ему поступить сейчас — протянуть ли им руку и сказать: «Очень приятно»? Но ведь белые не подают руки неграм, а уж в этих-то местах наверняка! Ричард хотел начать знакомство по всем правилам: ответить улыбкой на их приветствие, но лицо отказывалось повиноваться. В классе стояла тишина — ребята, затаив дыхание, ждали.

Важный мистер Джонсон откашлялся и сказал:

— Ну вот. Мы зашли сюда между прочим, поглядеть, как вы тут входите в роль. И поприветствовать вас, так сказать, в наших рядах.

Его помощник громко фыркнул.

— Понравится вам у нас, как вы думаете? — продолжал мистер Джонсон. — Здесь ведь все совсем не так, как у вас на Севере.

— Я думаю, понравится. — Что бы такое сказать этим важным джентльменам? — Майлз обернулся и поглядел на учеников. — Наш класс выйдет на первое место в Кроссроудзе. — И дернул его черт за язык! Надо же было ляпнуть такую чепуху! Лицо мистера Джонсона побагровело.

— Прекрасно! — сказал он, стараясь скрыть раздражение. — Ну да, я всегда говорю: негры и белые могут между собой ладить почти во всех случаях. Нужно только понимать, как себя вести.

Майлзу вдруг показалось, что воротник стал ему тесен. Вероятно, и по лицу сейчас можно угадать мои чувства, подумал он. Он смерил мистера Джонсона ледяным взглядом, и тот поспешно воззрился на потолок, мигая бесцветными глазами.

— Это все должны понимать, — заметил Майлз.

Джеффрис засмеялся, как бы подзадоривая Ричарда: «Ну, учитель, засмейся и ты, покажи нам свои зубы! Чего ж ты не смеешься, что это у тебя такой постный вид?»

Мистер Джонсон заговорил театральным шепотом, с тем расчетом, чтобы его слышали ученики:

— Вы должны быть все время начеку, Майлз. По временам эти молодцы совсем отбиваются от рук, становятся как бешеные!

Ричард Майлз с недоумением посмотрел на белого. Он чувствовал, что притихшие ребята напряженно ждут его ответа. Не лучше ли притвориться, будто он не расслышал слов мистера Джонсона? Вашингтон далеко, до Нью-Йорка тоже не миллион миль! А здесь ведь Юг! И все же, дерзко подняв брови, Ричард с вызовом уставился на белого.

— Неужели они хуже остальных ребят в вашем городе?

Директор школы мистер Блэйк беспокойно засуетился, покашливая и вежливо улыбаясь.

— Нашему новому преподавателю предстоит еще процесс акклиматизации! — сказал он.

Мистер Джонсон искоса посмотрел на него, потом снова на Майлза. Он был сейчас красный как рак.

— Советую вам, Блэйк, побеседовать с ним. Просветить его насчет местных порядков!

— Непременно, сэр. Он будет молодцом. Ему надо только пообвыкнуть — вот и все.

Они ушли. Ушли, а Ричард стоял перед классом, стараясь побороть гнев и овладеть собой. Да, видимо, глупая это была затея — приехать сюда учительствовать. Он не сумеет молчать, никак не сумеет. Надо было послушаться отца. Все бы ничего, если бы не приходилось иметь дело с белыми. Однако нельзя быть таким вспыльчивым, необходимо умерить свою горячность. Ричард сунул руки в карманы, оглядел учеников и заставил себя улыбнуться. Почти весь класс улыбнулся ему в ответ.

Занятия кончились, ребята пошли по домам, а солнце затеяло игру в прятки с темно-серыми тучами.

— Вот это я понимаю, учитель с характером! — сказал Жирный Гас. — Видали, как он разговаривал с этими крэкерами? Не дал им к…ть себе на голову! — Он бросил лукавый взгляд на девочек. — Прошу прощения, Айда Мэй! Ей-богу, я тебя не заметил. И тебя, Уилабелл, тоже.

— Ух, ненавижу твои штучки! — воскликнула Уилабелл.

Робби покосился на Айду Мэй, шагавшую рядом с ними по пыльной дороге, потом посмотрел на Гаса.

— Еще бы! — сказал он. — Мистер Майлз здорово обрезал этих крэкеров, неслыханное дело! Негр ведь, а как смотрел на белых!

— И наш класс будет самым лучшим во всем ихнем проклятом округе, — сказал Гас. — Мы должны помочь мистеру Майлзу этого добиться. Слышите? Я — за него!

— Много ты ему поможешь! — заметил Биф. — Не умеешь слово «есть» написать без ошибки!

— Ишь ты какой умник нашелся! — вскипел Гас. — Балда, дармоед! Ведь пришлось нарочно устроить пожар в школе, чтобы вытурить твою толстую задницу из первой группы! Прошу прощения, Айда Мэй!

— Я могу сказать одно, — вмешалась Айда Мэй. — Учитель просто прелесть! У него чудный голос — глубокий, звучный, романтичный. И сразу видно, что он очень умный человек.

— Вот именно, прелесть! — передразнил ее Робби, презрительно кривя губы. — Прелесть! Хм!

— Ну, мистер Майлз не единственный. Могу тебе признаться, я знаю еще одного такого человека, — сказала Уилабелл, поглядывая на Робби и улыбаясь ему своей особенной улыбкой.

Биф Роберте подбросил камень ногой в новеньком башмаке, подняв столб красной пыли.

— Барахло! Не понимаю, чем он вам так понравился? Надо бы, чтобы кто-нибудь вправил ему мозги!

— То есть как это? — удивился Робби.

— А так. Мой папа видел его в первый день, когда он приехал сюда. Папа взял у него интервью для негритянской страницы. (Отец Бифа был редактором негритянской страницы местной газеты.) Папа сказал мне, а сегодня даже еще раз повторил: «Этот негр чересчур широко шагает, как бы штаны не разорвал!» Вот вам, зря я не болтаю!

Гас посмотрел на Бифа.

— Только этим и занимаешься, рыжий ты сукин сын!

Биф надулся, провел рукой по своей густой рыжей шевелюре и сжал кулак.

— Нет, я дело говорю. Ты меня слышал, небось не глухой! Разве вы сами не видите, что этот учитель разыгрывает из себя белого! Лучше бы о деле думал! Все они такие, эти негры там на Севере. Я же вам рассказывал…

— Он прав, — вмешался кто-то из ребят. — Северные негры считают себя лучше нас.

Все остановились посреди пыльной дороги. Солнце выглянуло На минутку и снова скрылось. Гас влип босой ножищей в свежую кучу лошадиных яблок — золотистую, дымящуюся, пахнущую конюшней. Аида Мэй Реглин поспешно отвернулась. Робби чуть не стошнило, хоть он и старался скрыть свое отвращение, — ведь знает же Гас, что он этого не выносит!

А Гас ногой подбросил навоз в сторону Бифа, одетого в новенький костюм, и сказал:

— Ну и ну! Уж если кто воображает себя белым, так это ты, желтомордый сукин сын! Я помню, сколько ты пробыл в Нью-Йорке, даже подметок там не успел замочить! А домой вернулся и стал нос задирать до небес, а уж говорил до того мудрено, что никто ни слова не мог понять!

— Не смей кидаться навозом, ты! — Биф запрыгал, как боксер.

Ребята сразу расступились в стороны, расчищая место для драки. Послышался смех.

Загребая ногами кучи навоза, Гас двинулся к Бифу.

— Не смей, слышишь! — Биф повернулся и пустился наутек, издали крича Гасу: — Я тебе покажу, проклятый! Я тебе устрою хорошую жизнь, чего бы мне это ни стоило!

— Ничего ты мне не устроишь! — орал ему вслед Гас. — Господь бог сам обо мне позаботился, когда я родился. Уж лучшей жизни быть не может!

Ребята смеялись.

— Не связывайся с ним, Гас!

Робби Янгблад сидит в классе, а мысли его далеко. Да, правда, мистер Майлз преподает по-новому. В Кроссроудзе так никто еще не обучал ребят! Слыханное ли дело, чтобы учитель позволял ученикам задавать вопросы, да еще и возражать ему. Другие учителя ни пикнуть тебе не дадут, ни пошевелиться: то не смей, это не смей… А мистер Майлз, наоборот, каждому внушает: у тебя, мол, самого котелок варит, и твои мыслишки тоже чего-то стоят, хоть ты еще школьник! И потом, он учит тому, чему никто до сих пор не учил ребят в этом городе, например негритянской истории. Боже милостивый, каких только подвигов не совершали негры! Это, право, интереснее даже, чем кино. Начинаешь чувствовать, что твой народ еще в далекие времена представлял собой какую-то силу. Пусть Биф и еще кое-кто говорят, что молодой учитель дурак, ничего не знает и выдумал из своей головы про Гарриэт Табмэн[14] и про разных других негров, — для Робби мистер Ричард Майлз — самый передовой, самый умный и самый лучший учитель на свете. «Даже лучше, чем мисс Джозефин!» — виновато думает Робби, чувствуя себя изменником по отношению к ней.

— А теперь давайте вернемся к нашей вчерашней беседе — к истории негритянского народа. — Мистер Майлз говорит, почти не раскрывая рта. Слова будто соскальзывают с его губ, однако звучат ясно, как воскресный колокол. Робби рад, что Айда Мэй стала внимательнее на уроках мистера Майлза, чем бывала прежде на уроках других учителей. Теперь она не так часто поглядывает на Робби, и он даже чуточку ревнует: ведь как-никак Айда Мэй считается его зазнобой. Ладно уж, пускай!

На уроках Айда Мэй глаз не сводит с мистера Майлза, вертится за партой, теребит свои кудри, которые с некоторых пор перестала заплетать в косички. Когда же молодой учитель, окинув взглядом класс, останавливается на ней, девочка испуганно потупляет глаза.

— Белые не хотят, — продолжает между тем мистер Майлз, — чтобы мы знали историю своего народа. Понимаете, ребята, им важно убедить нас, что наш народ, проживший в Америке триста лет, не имеет ровно никаких заслуг. И если мы им поверим, то откуда возьмется у нас надежда проявить себя чем-нибудь в будущем? Вы сами знаете, как они о нас отзываются. — Его глубокий грудной голос вдруг стал визгливым, как у этих красномордых хамов южан, которые вечно плюются табачной жвачкой. — Негр — ничтожество, всегда был ничтожеством и всегда ничтожеством останется!

Ученики невесело засмеялись, понимая, что мистер Майлз хочет не только посмешить их, но и возбудить в них гнев. Биф Робертс вытащил из кармана тоненькую круглую резинку, нацепил на нее скрепку для бумаг и, соорудив что-то вроде рогатки, натянул ее на угол парты. Потом с хитрым выражением на круглой веснушчатой физиономии Биф приподнялся и быстро уселся обратно на скамейку. Поглядывая на ребят и стараясь привлечь к себе внимание, он зажал нос пальцами и показал на паренька, сидящего рядом. Кое-кто захихикал.

Мистер Майлз сделал паузу и оглядел учеников. Вдруг мимо него пулей пролетела скрепка и, едва не угодив ему в лоб, стукнулась о доску. Учитель, как будто ничего не замечая, продолжал:

— Америка создана кровью и потом наших отцов и дедов…

— А матерей вы не считаете? — подал реплику Гас Маккей.

Кто-то свистнул, кто-то засмеялся.

Мистер Майлз рассказывал про Гарриэт Табмэн, Фредерика Дугласа, Ната Тернера и других знаменитых негров, а Робби, прежде и представления не имевший об этих людях, прищурив узкие глаза и раскрыв рот, жадно слушал учителя, и теплое чувство поднималось в его душе. Он ясно видел перед собой маленькую чернокожую женщину Гарриэт Табмэн, которая смело боролась со злыми рабовладельцами — огромными, отвратительными чудовищами, уродливыми жестокими злодеями — и всегда умудрялась перехитрить их, совершая одну за другой поездки на Юг и уводя за собой сотни негров на Север, на свободу. За ее голову была объявлена награда. Вот это женщина! Робби так и видел ее перед собой, только лицо у нее почему-то мамино. Он также рисовал себе эту «тайную дорогу» — длинный, сверкающий, чудесный черный поезд, и на нем Гарриэт Табмэн и Лори Ли Янгблад. Впрочем, Робби понимал, что это была совсем иная «дорога».

Внезапно поднимает руку Биф Робертс.

— А мой папа говорит, что почти все негры растяпы и бездельники. Папа говорит: их бы всех перестрелять, да патронов жалко, — заявляет Биф.

Лицо учителя сразу меняется. Он слышит сдержанный смех во всех углах класса, видит циничную ухмылку на лице Бифа.

— А ты сам как думаешь? — спрашивает он. — Неужели все негры, которых ты знаешь, такие уж лентяи и дураки?

— Не знаю, сэр, но так говорит папа, а я не собираюсь с ним спорить.

Робби поднимает руку, он болезненно ощущает, как бешено колотится его сердце, от волнения пот выступает на лбу и на шее.

— Мой папа очень много работает, и мама тоже. Она вечно трудится… Моя мама — точь-в-точь как Гарриэт Табмэн. Уж она никакому крэкеру на свете не позволит оскорбить себя! — Величайшая гордость за мать нарастает в душе Робби, даже во рту становится как-то приятно.

Вечером Робби спрашивает мать;

— Мама, ты что-нибудь знаешь про Гарриэт Табмэн и про «тайную дорогу»?

— Да, кое-что знаю, но очень мало, ведь об этом почти ничего не написано. Гарриэт была замечательная женщина. А про «тайную дорогу» мне рассказывала бабушка, упокой господи ее душу!

— Мистер Майлз все-все знает про «тайную дорогу» и про Гарриэт Табмэн, — возбужденно говорит Робби. Но почему это мистер Майлз знает больше, чем мама? Ведь мама тоже умница. Робби готов доказать всякому, что его мама умница.

Лори Ли смеется.

— Ох, и редкостная же старуха была твоя прабабушка! Сколько она рассказывала о временах рабства. Бывало так: соберутся рабы у кого-нибудь в хижине на моление и заодно чтоб обсудить, как бороться с плантатором. А белый надсмотрщик залезет под дом и подслушивает, что говорят рабы. Как-то вечером один из них забрался под дом, а бабушка приготовила горшок кипятку, села на пол и, пока негры распевали «Спустись, желанная колесница», вылила весь кипяток в щель над тем местом, где растянулся этот негодяй. Тот заорал благим матом и так завертелся под полом, что чуть всю хижину не своротил. Потом вылез и бросился со всех ног через поле, как дикий кролик.

Мама рассказывала и сама смеялась до слез. Робби и Дженни Ли тоже от души хохотали.

— После этого надсмотрщик исчез на целую неделю, а когда он снова появился, бабушка его спрашивает: «Что это вас не было видно последнее время, мистер Джош?» Крэкер краснел и бледнел от злости, потом ушел и всю дорогу ругался себе под нос.

Нахохотавшись досыта, Робби сказал:

— А мистер Майлз все знает про Гарриэт Табмэн.

Мама улыбнулась:

— Я вижу, у твоего учителя в самом деле умная голова!

В эту ночь, когда дневная духота сменилась прохладой, Робби видел во сне «тайную дорогу». Местами поезд выходил на поверхность, забирал негров: и снова исчезал под землей. Он мчался под горами и долинами, под лесами и реками и на всем своем пути подбирал пассажиров. Лори Ли Янгблад была кондуктором, а Роберт Янгблад — машинистом. Это был длинный красивый черный поезд, похожий на курьерский «Мэри Джейн», только еще длиннее, чернее и гораздо красивее. На каждой остановке в него садилось все больше и больше негров, потому что каждый стремился к этой самой Свободе.

И Свобода казалась чем-то большим, черным и прекрасным, большим, черным и необыкновенно прекрасным. Но все-таки где она, Свобода? Какая она, Свобода? Как она выглядит? У Свободы черное лицо, и у Свободы белое лицо. Свобода — это жар и холод в груди, мужество во взоре. Ласковое прохладное утро ранней весной, когда медленно, незаметно восходит солнце и вдруг, совершенно внезапно ослепительный взрыв света, распускаются деревья, вся земля покрывается ярчайшей первой зеленью и начинает громко петь: поют птицы, кузнечики, сверчки, даже червяки и те поют, и разом оживает весь божий мир. Свобода — это доктор, адвокат, человек, который чистит курятник, и Робби Янгблад — машинист то на «Мэри Джейн», то на южном курьерском «Ракета», и Робби Янгблад — продавец в Большой бакалее (а рядом с ним Жирный Гас). Свобода — это рабочий, это труженик, такой, как отец, с широкими плечами, с высоко поднятой головой. Свобода — это мать и мистер Майлз. Свобода — это ты сам, и Свобода наказывает подлых крэкеров, и Свобода — это Свобода…

На следующий день после занятий Робби выждал, пока разошлись все ребята, и лишь тогда подошел к учителю и спросил:

— Где бы мне раздобыть что-нибудь по истории негритянского народа? В книжном магазине Бардена таких книг не бывает. Они даже никогда не слыхали, что у негров есть история.

Молодой учитель улыбнулся.

— Ну, откуда им слышать! Я тебе завтра принесу одну книжку, если только ты мне пообещаешь аккуратно с ней обращаться.

Учитель принес Робби книгу, которую написал негр—Картер Дж. Вудсон.[15] Негр—и написал книгу! Робби читал ее дома, как только выпадала свободная минута. А, когда вечером он ложился спать, мама, думая, что он заснул, брала эту книгу и долго читала, пока ее в конце концов не одолевал сон. И хотя мама всегда клала книгу на то место, где ее оставлял Робби, мальчик знал, что мама читает ее, потому что иногда он не спал, а только притворялся спящим.

— Эй, Лори Ли, как поживаешь?

— Ничего, Кари Белл. Похвастаться, правда, нечем, но и жаловаться не приходится.

— Правильно говоришь, роднуша, золотые слова!

Лори остановилась на пыльном тротуаре, поджидая, когда Кари Белл Уатсон спустится с крыльца. Она посмотрела на небо, похожее на темно-серое одеяло, местами расцвеченное голубыми пятнами. Прямо над головой, как тяжелая драпировка, повисла большая черная туча с разорванными краями.

— Ну и погодка! — сказала Лори Ли. — Не знаешь прямо, чего и ждать. Хоть бы это бюро погоды что-нибудь решило.

Соседка навалилась на деревянную изгородь палисадника. Это была рослая, грузная женщина, и Лори всегда боялась, что в один прекрасный день Кари Белл повалит свою загородку.

— Да, погодка никудышная, но бюро погоды в этом не виновато, не оно ее делает. Тут уж сам господь бог распоряжается.

Лори рассмеялась.

— Скажи мне, детка, — продолжала Кари Белл, — что ты думаешь об этом новом учителе из Нью-Йорка?

Лори поглядела на круглое одутловатое лицо великанши.

— А вы знаете, Робби как раз у него в классе…

— Да уж я об этом слышала. Нечего сказать! Минутная пауза, настороженное молчание. Лори видела: соседке не терпится услышать, что она скажет.

— Робби он очень нравится. Мальчик прямо без ума от него. Раньше мне казалось, что Робби любит Джозефин Роллинс, но теперь я вижу, он совсем помешался на новом учителе.

— А говорят, что в нем нет ничего особенного. Такой же задавака, как все эти северные негры. Воображает, что он лучше нас.

— Вот уж не знаю. Я все никак не соберусь зайти к нему. Знаете, он сказал детям, что приглашает всех родителей приходить в школу, и в любое время. Пускай, говорит, посидят в классе, посмотрят, послушают. Я буду очень рад. Может быть, они мне дадут какой-нибудь хороший совет. Он даже прислал нам записку с приглашением. Чем же это плохо?

— А я слыхала, он очень красивый, потому и задается.

Лори рассмеялась.

— И про это тоже не могу сказать. Я знаю одно: что он хороший, как Джон Браун.[16] И очень интересно преподает. Дети у него узнают то, о чем прежде понятия не имели. Все ребята полюбили его. Третьего дня Робби что-то у меня выпрашивал и даже пригрозил, что убежит из дому и будет жить у мистера Майлза. Он просто влюблен в него, только о нем и говорит. Я иногда даже начинаю немножко ревновать, ей-богу!

Кари Белл была явно разочарована, но она была не из тех, кто легко отступает. Она выпрямилась и подбоченилась (бока у нее были вдвое шире, чем у Лори Ли), освободившись от такого груза, изгородь словно облегченно вздохнула.

— Что ты, дитя мое! — воскликнула Кари Белл. — Я, наоборот, слыхала, что это какой-то пустомеля! Всему городу известно, что он просил учеников высказывать обо всем свое мнение. И сам им признался, что ничего не смыслит в преподавании. Несчастные дети останутся недоучками. Ты слыхала что-нибудь подобное?

— Вот что я вам скажу, Кари Белл: нельзя верить всему, что болтают. Вы ведь знаете, как люди любят трепать языком, особенно в наших местах. Об Иисусе Христе тоже болтали, и распяли его, и гвоздями приколотили, а ведь, что и говорить, он был самый хороший человек на земле!

— Не греши, Лори Ли!

Лори подняла свою черную кошелку из поддельной кожи.

— Ну, Кари Белл, мне надо идти.

— Ладно, милуша. Передай привет твоему Джо. Будь здорова.

— Спасибо, Кари Белл. И вашему супругу от меня привет.

Лори, не оглядываясь, зашагала по пыльной улице, хотя знала, что соседка стоит и смотрит ей вслед и будет смотреть, пока она не завернет за угол. В душе Лори вовсе не ощущала той уверенности, какую высказала в беседе. Ее мучила тревога: не попал бы новый учитель в беду; кому-то следовало бы сходить к нему и объяснить, как надо вести себя на Юге, рассказать, каким образом негры здесь уживаются с белыми. Но, господи, не ей же учить этого умного, образованного негра! Куда там, если она не знает даже, как наставлять собственных детей! Лори нервничала и злилась, чувствуя свое полное бессилие. Неужели и другие негры в городе так же дурно отзываются о мистере Майлзе? — думала она.

Ночью Ричард Майлз лежит на кровати в своей комнате, откинув одеяло, — ему жарко, хотя, впрочем, никакой жары нет. Так, так, так. Вот и очутился ты, Ричард Вендел Майлз, на далеком Юге, в Кроссроудзе, в штате Джорджия, на перекрестке всех путей в Соединенных Штатах. «Уехал в Дикси, уехал далеко…» Ричард прислушивается к непривычным звукам за окном: стараясь перекричать друг друга, надрываются лягушки, цикады, сверчки и еще какие-то существа, названия которых Ричарду совершенно неведомы. Но все же это какой-то успокоительный шум, совсем не похожий на грохот бруклинской подземки, сотрясавшей их дом до основания. Ричард всматривается в смутно белеющий потолок и вспоминает Бруклин, до которого отсюда, от этой чистой маленькой комнатушки в Кроссроудзе, сотни и сотни миль, а временами думается — чуть ли не миллион… Кроссроудз оказался совсем не таким, каким Ричард представлял его себе, когда ехал сюда. Словно он сел на поезд и очутился за границей, в совершенно чужой, далекой стране. Он здесь уже более месяца, но до сих пор никак не может привыкнуть.

Все было бы хорошо, если бы не донимали белые. Пусть бы они оставили его в покое, он бы тоже забыл о них. Ученики почти все замечательные ребята. Конечно, среди них есть и угрюмые, и недоверчивые, и даже чуточку циничные, но дурных от природы, кажется, нет, разве только Биф Робертс Да еще, пожалуй, один-два мальчика. Большинство же относится к нему хорошо, и он к ним тоже. Особенно привязался он к Айде Мэй Реглин, Робби Янгбладу, Гасу Маккею, Букеру Джефферсону и… кто там еще? Интересно знать, читает ли в самом деле Робби Янгблад книгу, которую он ему дал? Он готов и дальше давать этому мальчику книги.

Белые… Все-таки есть же, наверное, хоть один-два порядочных человека среди них в таком большом городе. Должны быть! Ну а как насчет взрослых негров? Что они думают о нем? Нужно познакомиться с ними, наведываться к ним почаще. Только вчера он встретил на улице священника Ледбеттера. Пастор подошел к нему, пожал ему руку, похвалил за доброе дело и выразил надежду, что учитель останется жить в Кроссроудзе. Разговаривал он очень дружелюбно, и Ричард почувствовал угрызения совести, что с тех пор, как приехал, ни разу не удосужился заглянуть к нему в церковь. Прощаясь, пастор пригласил Ричарда побывать в церкви.

— На вас это не накладывает никаких религиозных обязательств, — предупредил он, — если вы этого опасаетесь. Мы с вами, профессор, занимаемся одним делом. Я тоже стараюсь учить по мере сил. Учу людей, как надо жить в этом громадном, необъятном мире, который подарил нам господь.

Легкий прохладный ветерок залетел в комнату, надул парусами белые занавески на окнах, овеял худое обнаженное тело Ричарда, пощекотал короткие черные волоски на руках, на груди и на ногах. Что-то сейчас поделывает Рэнди Уэйнрайт, Рэнди-радикал? Жив ли, умер ли — ничего не известно. Смерть… Смерть… Вашингтон… Хэнриетта Сондерс… Его первое участие в пикете… Меридиэн-парк… Вашингтон… Город показной красоты, показной красоты… Хэнк… Хэнк… Неужели правда, что она умерла? Даже и сейчас Ричард не мог поверить, что она мертва, зарыта в сырую землю. Мертво ее хрупкое тело, мертва ее красота, ее душевное величие, ее боевой дух, ее доброта, ее ум, ее любовь. Никогда он не увидит Хэнк, не услышит ее голоса, не узнает ее любви. Любовь! Ни черта он не понимал тогда в любви! Не ценил он Хэнк Сондерс, иначе не бросил бы ее умирать в Вашингтоне, в этом городе, который она ненавидела сильнее, чем Миссисипи.

Хэнк не обращала внимания на роковые признаки болезни — такой уж у нее был характер! Работала, когда ей необходимо было лечиться. Работала день и ночь, пока наконец не свалилась. Только тогда ее отвезли в больницу, но было поздно. Она доживала последние дни. Она умерла в ту весну, когда Ричард кончил колледж. Рэнди прислал Ричарду язвительное письмо, извещая его о смерти Хэнк; в заключение он пожелал ему блестящей юридической карьеры. Ричард дал отцу прочесть письмо. На этот раз проняло и старика — он заплакал и признался Ричарду, что Хэнк приезжала к нему в Нью-Йорк, но он в тот день был в Корнеле на конференции. Вот тогда-то Ричард и утратил интерес к юридической карьере, хотя он еще в полной мере этого не сознавал. Это был момент, когда папин вундеркинд почувствовал себя зрелым человеком. Это был момент, когда отец утратил власть над своим любимым чадом. Может быть, потому он сейчас в Кроссроудзе. Может быть, это Хэнк послала его сюда,

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Лори Ли устремила узкие раскосые глаза с припухшими веками на камин, где стояли старенькие часы, подаренные ей белыми. Большая стрелка показывала десять, малая — три.

Господи! С минуты на минуту должны вернуться дети! Что преподнесут они ей сегодня? Вчера Робби разбил до крови большой палец на ноге. Лори гладит белье горячим утюгом и вытирает лицо большой чистой тряпкой. Стирка на белых. А постирать для себя некогда. Работа, работа, и днем и ночью работа! До него тяжело жить, но она готова стирать на белых до самой смерти, если это обеспечит лучшее будущее ее детям.

Утюги греются на раскаленных углях, тревожные отсветы пламени, озаряя время от времени лицо хозяйки, падают на большую кровать, на стол посреди комнаты, на дощатый пол, потерявший цвет от частого мытья, даже на книжную полку, которую Лори и Робби с величайшим старанием сколотили и покрасили. В комнате очень чисто, чуточку пахнет угаром, из кухни тянет жареным: там на плите стоит колбаса с рисом — любимое кушанье детей… Вдруг — шаги на крыльце.

— Мама! Мама! — кричит во весь голос Дженни Ли.

Лори слышит, как скрипят ветхие ступеньки, слышит крик дочери: «Мама, Робби… Мама!» — и лицо, ее искажается от страха. Рука, в которой она держит утюг, бессильно повисает.

Распахивается дверь, и худенькая девчушка бросается к матери. Большие темные глаза широко раскрыты, веки распухли от слез. Слезы размыли на ее щеках пыль и грязь Джорджии. Она силится что-то сказать, но ее душат рыдания.

— Господи, что случилось? Где ты была?

— Робби… забрали в полицию… Он подрался с белыми мальчишками…

Вот и все, что удалось ей понять. Платье девочки разорвано. Черные вьющиеся косички расплелись, растрепались, словно сам дьявол таскал Дженни Ли за волосы. Девочка шмыгала носом, всхлипывала, худенькие щеки надувались, как пузыри.

Лицо Лори спокойно, голос тоже.

— Сядь, возьми себя в руки! А теперь расскажи, моя маковка, что случилось.

— Мама… ох, мама… Робби… белые… мама, мама! Девочка снова разразилась слезами.

Лори поставила утюг на огонь, побежала в кухню, принесла стакан воды, отпила, но, сразу опомнившись, подала его дочери. Дженни Ли глотнула и поставила стакан на гладильную доску.

— Ну а теперь спокойно рассказывай по порядку.

Дженни Ли, судорожно задыхаясь, как в предсмертной агонии, прошептала:

— Робби забрали в полицию!

— Кто? О ком ты говоришь? — Лори Ли по-прежнему пыталась казаться спокойной.

— Дылда полисмен Скинни Мак-Гуайр. Ты его знаешь, мама. Он велел мне пойти за тобой. Они увели Робби в… — опять соленые слезы полились в три ручья по лицу девочки, стекая с кончика носа, попадая ей в рот.

Лори старалась изо всех сил сохранить спокойствие. Она взяла тряпку, которой держала утюг, и вытерла девочке лицо, заставила ее высморкаться.

— Перестань, дочка. Ты же никогда не была плаксой! Вот так. А теперь рассказывай. За что арестовали брата?

— За то, что он бросился на белых мальчишек, вот за что!

Да, скорее курицу выпотрошишь, чем у этой девочки что-нибудь узнаешь!

— На каких белых мальчишек? И почему он бросился на них?

— А потому, что они бросились на меня. Это они начали, я их не трогала! Я шла по переулку. Ты не думай, я им тоже спуску не дала. Только их было много!

— А Робби где был? Разве вы не вместе шли? — Удивительно, как эта девочка умеет тянуть!

— Нет, его не было. Наш класс отпустили раньше, и я пошла одна. А эти белые мальчишки вчетвером напали на меня и повалили на землю. Я хотела дать одному по морде, но их же было много! Они полезли мне под платье и так кричали, прямо ужас! — Девочка всхлипывала, терла кулаками огромные глаза, худенькая грудь судорожно вздымалась. — Знаешь, что они кричали: «Черномазая лахудра, черномазая ла…»

Девочка рассказывала, захлебываясь слезами, понять ее было очень трудно. Она плакала, всхлипывала, задыхалась. А Лори, закусив губу и моргая ресницами, с горечью вспоминала другой случай, в другом городе и в другом переулке, и пьяного белого, и маму Большую, и ее слова: «О господи, эти проклятые белые что хотят вытворяют с нашими женщинами, а мужчины наши даже сейчас пикнуть не смеют!» Глядя на свою дочь, Лори едва сдерживалась, чтобы не крикнуть: «Господи, нет, нет! Не может быть!» Но мать должна владеть собой, и она сказала успокоительно:

— Ладно, девочка, хватит!

Она взяла Дженни Ли на руки и перенесла на кровать, подняла платье и осмотрела ее. На худеньких бедрах и в паху увидела царапины. Штанишки были порваны.

Лори обмыла дрожащую девочку и смазала йодом царапины.

— Ну вот, миленькая, теперь все в порядке. Все в порядке, ничего страшного, моя рыбка! И плакать больше не надо. Лучше расскажи маме, что было с братом? — Она поглаживала бедра девочки легкими, осторожными движениями.

Сквозь рыдания Дженни Ли рассказывала: —…Вдруг подбежал Робби и начал колотить этих мальчишек, и я ему помогала. Откуда ни возьмись, подошел Скинни Мак-Гуайр и схватил нас с Робби, а белым позволил уйти. Их он не арестовал, мамочка! «Конечно, нет, — почти спокойно подумала Лори Ли, — белых-то он не арестует! Этого нечего и ждать!» Она сняла с девочки обувь и накрыла ее одеялом до самого подбородка.

— Вот так хорошо, моя доченька!

Быстро, но без суеты, Лори начала собираться. Уже одетая, сняла с огня утюг и, держа его в руке, прошлась по комнате, не отдавая себе отчета, зачем это делает. Вздохнула и прошептала: «Господи, спаси и помилуй!» Потом сняла все утюги с огня и поставила их на решетку. Убрала гладильную доску, лежавшую на спинках двух стульев, приставила ее к стене. Еще раз подошла к кровати и поцеловала потный лоб Дженни Ли, весь в тревожных морщинках.

— Ну вот, моя маковка, теперь я пойду в суд за твоим братом. А ты полежи, отдохни. Если почувствуешь себя лучше до нашего прихода, пообедай. Слышишь? Мы с Робби мигом вернемся.

— А мне нельзя пойти с тобой, мама?

— Нет, детка, ты полежи на маминой постели, отдохни!

— Нет, я с тобой, мама! Не оставляй меня одну! Пожалуйста! Ну, пожалуйста! — Губы Дженни Ли дрожали. В широко раскрытых глазах застыл страх. И опять из них хлынули соленые слезы.

Лори судорожно ловила ртом воздух: ей показалось, что она задыхается. Господи! Никогда ее дети не были плаксами! Это одно из качеств, которое Лори сумела воспитать в них, переняв его от бабки.

— Поверь мне, детка, все будет хорошо. Ты у себя дома. Никто не посмеет тебя здесь тронуть. Лежи спокойно, а когда захочешь есть, разогрей себе обед. Угадай, что я вам приготовила? Разве не замечаешь, как вкусно пахнет колбаса с рисом?

Тут только Лори почуяла, что пахнет горелым. О господи! Она метнулась в кухню, сорвала с плиты дымящуюся кастрюлю с рисом, но сразу же уронила ее, обжегшись так, точно сунула пальцы в огонь. Лори замахала руками, послюнила пальцы, потом схватила тряпку и перенесла кастрюлю на стол. Острыми, невыносимо колючими иголками боль побежала от пальцев по рукам. Сгорело почти полкастрюли риса. Задыхаясь и судорожно кашляя, со слезящимися от дыма глазами, Лори распахнула дверь на крыльцо. В пролете виднелось солнце — мутное, желтое, слепящее. Все, что накопилось у Лори в душе, рвалось наружу с сокрушительной силой, словно из глубокой пучины океана; бушуя, искало себе выход, стиснуло грудь, сдавило горло, исказило лицо, обожгло узкие глаза под тяжелыми веками. Чаша переполнилась. Лори опустилась на табурет перед кухонным столом, уронила голову на руки. Плечи ее тряслись, ноги дрожали, и она дала наконец волю слезам.

Лори сошла с автобуса и перебежала площадь Джефферсона Дэйвиса. Солнце скрылось, легкий ветерок нес по тротуару мусор и обрывки газет, пыль попадала в глаза, и это раздражало Лори. Наконец, вся трепеща, она остановилась перед зданием суда. Устрашающая белая громада — целых десять этажей. Негры называли это учреждение «судом мистера Кросса». На фронтоне был высечен из камня красивыми крупными буквами девиз: «Правосудие для всех». Лори вытерла запорошенные пылью глаза и поднялась на мраморное крыльцо. С самым спокойным видом шла она меж величественных колонн, хотя вся дрожала от волнения. Она шла, гордо подняв голову, левое плечо — чуть пониже правого, как всегда, когда очень торопилась. В длинном мраморном коридоре на первом этаже ей попался полисмен; он сказал, где найти Мак-Гуайра.

— Благодарю вас, сэр.

Полисмен сделал вид, что не слышит ее слов. Но Лори чувствовала, что он глядит ей вслед, мысленно раздевая ее. Лори вспыхнула от гнева — не первый раз она замечает такой взгляд. Многие белые мужчины нагло рассматривали ее… Скинни Мак-Гуайр, Скинни Мак-Гуайр. Про него говорят, что он не так уж плохо относится к неграм по сравнению с другими полицейскими. Может быть… Все может быть, бог милостив. Приближаясь к комнате № 12, Лори вспомнила своего брата Тима. Как его скрутила тогда тюрьма! Точно подменили там мальчика. Где-то он теперь, жив ли? Ничего она о нем не знает… Исправительная тюрьма… Робби… В горле у нее перехватило, лицо словно окаменело. «Отец небесный, молю тебя, не допусти! Не дай им засадить его в тюрьму!» Вот наконец комната № 12. «Прошу тебя, боже, не допусти этого, спаси моего Робби, милосердный господь!» Лори дышит глубоко, стараясь успокоить биение сердца, подавить охвативший ее страх. Нельзя входить к ним с таким испуганным видом. Пусть они не подозревают, что она боится. Лори вытерла лицо, еще раз глубоко вздохнула и постучала в дверь.

— А-а, Лори, привет! — довольно милостиво встретил ее Скинни Мак-Гуайр.

— Как поживаете, мистер Мак-Гуайр?

В другом конце комнаты за письменным столом сидел какой-то мужчина в сером костюме и мягкой широкополой шляпе. Он поднял голову и посмотрел на Лори. Мак-Гуайр, постукивая по полу правой ногой, чесал кончик своего длинного носа, напоминавшего птичий клюв. Казалось, что у этого человека совсем нет плеч и что руки у него соединяются прямо с шеей. Весь он был какой-то тощий, хлипкий, худосочный: лицо, волосы, нос, уши, туловище, ноги.

Он ковырнул в носу, смахнул что-то на пол и, смущенно поглядев на Лори, сказал заученным тоном:

— Мы задержали твоего сына за то, что он дрался с белыми ребятами, с малышами, которые шли домой из школы. Понимаешь? Это очень серьезное преступление. Если бы его родителями были другие люди, а не ты с Джо, он бы так легко не отделался. Но вы очень порядочные негры, и мы не хотим, чтобы ваш малый серьезно влип. Сейчас я приведу его сюда. — Зеленовато-голубые глаза Мак-Гуайра блуждали по комнате, избегая смотреть на Лори.

— Благодарю вас, сэр, — ответила Лори, стараясь посдержаннее выражать свою признательность. Она понимала, что полисмен хотел сказать не «порядочные негры», а что-то другое, ей это было неприятно, но все-таки она обрадовалась. Господи боже, поневоле обрадуешься! Хорошо еще, что мальчика задержал Скинни, а не какой-нибудь изверг-полисмен из тех, кто любит сажать негров в тюрьму и избивать их. Пока Скинни ходил за ее сыном, Лори стояла потупившись. С тяжелым чувством она ощущала на себе взгляд другого белого, точно нож вонзался ей в спину.

Наконец Скинни Мак-Гуайр ввел в комнату Робби. У мальчика был гордый, воинственный вид. Лори с трудом сдержала улыбку — до чего же сын похож на нее! Говорят, когда мальчик похож на мать — это к счастью. Хорошо, если бы так, но что-то ей не верится! Вот он стоит — почти с нее ростом! Будет высокий и сильный, как отец. У него и походка отцовская: так же загребает носками. Робби, увидев мать, сразу повеселел, даже глаза расширились. Если мама здесь, значит ничего страшного с ним не случится. Лори прочла это в его глазах, увидела по его губам, поняла по всему его виду и сама повеселела. — Ты знаешь, что надо делать, — смутно услышала она голос Скинни, вернувший ее в реальный мир полицейского участка. Лори оглянулась и увидела, как полисмен достает из-за двери что-то вроде кнута и протягивает ей. Лори так и застыла на месте — у нее словно отнялся язык, и все тело стало деревянным. — Ты знаешь, что надо делать, — повторил Мак-Гуайр. — И это еще будет очень легкое наказание. Любого негритянского мальчишку засадили бы за такие дела. Я не вру. В исправительном доме их полным-полно!

Да, она знает, она догадалась, чего от нее хотят. Ей предлагается выбор: или это, или исправительный дом. Господи Иисусе! Пусть она собственноручно перебьет ребенку ноги, вышибет ему мозги. Она видела, какое было лицо у Робби, когда Скинни протягивал ей плетку! Мальчик ничуть не сомневался, что мать отвергнет требование полицейских. Он дерзко прищурился, скривил рот и, гордо закинув голову, широко расставил ноги носками внутрь. Стоял, как будто это его не касалось. Бог свидетель, она и в руки не взяла бы плетку, если бы не боялась за него! Человек в шляпе хмыкнул. Лори еще раз взглянула на Робби и закусила губу. Нет, будь что будет, она не станет сечь своего сына перед белыми! Но тут же опять вспомнился Тим и исправительный дом — мерзкие, отвратительные, грязные серые бараки, набитые почти одними негритянскими ребятами, отданными во власть белых, люто ненавидящих негров. Ужас, пережитый ею еще в детстве, когда она ездила из Типкина в тюрьму округа Кросс навещать брата, вновь охватил ее душу. Ей представились жирный красномордый начальник тюрьмы с презрительным взглядом, и его жуликоватый помощник, и свирепые надзиратели, и все прочие.

Берясь за плетку, Лори заметила испуг и растерянность на лице Робби, у нее появилось такое чувство, словно ей в сердце вонзили кинжал и повернули его там. Плетка была треххвостая, сделанная, очевидно, из ремня для правки бритв, — жуткая плетка! Лори вздрогнула, ноги у нее подкосились. Стыд и гордость отступили перед жалким, унизительным страхом. Обернувшись к полисмену, она хотела отдать ему плетку.

— Может быть, вы разрешите мне, сэр, мистер Мак-Гуайр, отвести его домой и там высечь?

Скинни боялся глянуть на несчастную женщину. Он посмотрел на свои громадные ноги, потом покосился на штатского.

— Ты же знаешь, Лори, что это не полагается. Лучше меня знаешь.

— Но я даю вам слово, мистер Мак-Гуайр, что всыплю ему как следует. Задам ему хорошую порку, когда вернемся домой. Прошу вас, сэр, разрешите! — Хоть бы мальчик оглох на минуту, не слышал бы, как она унижается. Это все равно, что встать на колени перед белыми или раздеться догола на площади Джефферсона Дэйвиса… — Прошу вас, сэр, мистер Мак-Гуайр! Я задам ему такую порку, что он не забудет до смерти. С живого кожу сдеру…

Полисмен за письменным столом долго откашливался и что-то сердито бормотал. Лицо Скинни залилось краской. Его обычно визгливый голос вдруг стал грубым:

— Женщина, если бы я не вмешался, ты бы сейчас умоляла о том, чтобы его не засадили в тюрьму. Черт побери, в конце-то концов он же дрался с белыми ребятами!

Лори вытерла лицо рукавом и повернулась к сыну, который стоял, в оцепенении уставившись на выбоину в цементном полу. Скинни смущенно сказал:

— Прикажи ему снять куртку!

— Снимай куртку, Робби! — скомандовала Лори, избегая смотреть на сына.

— Мама, ведь ты даже не знаешь, в чем дело! Ты же не знаешь, за что меня сюда привели! — Мальчик и не собирался раздеваться.

— Нет, сын, я знаю. Дженни Ли мне все рассказала. Ну, снимай же куртку! — Она старалась не смотреть на Робби.

— Мама, я ни в чем не виноват. Эти белые мальчишки были…

— Знаю, Робби. Знаю. И все-таки прошу тебя, сними куртку. — Неужели Робби не поймет и не поможет ей? И без того тяжко, когда у тебя над душой стоят белые. Хоть бы поскорее покончить с этим.

Мальчик недоуменно вглядывался в растерянное лицо матери. Она никогда еще не вела себя так, как сейчас. Перед ним была чужая, незнакомая женщина, только лицо у нее мамино. Мама всегда его учила: «Не будь задирой! Сам не смей заводить Драк, но если придется драться, то уж не трусь! От жизни не спрячешься». И еще: «Ты не хуже, чем любой из белых, даже наверняка лучше многих!» И все же эта женщина — его мать, и ей он доверял больше всех, ее любил в тысячу раз сильнее, чем кого бы то ни было на свете. Робби перестал сопротивляться. Стиснув зубы, проглотив ком в горле, он начал расстегивать куртку. Губы его беззвучно шевелились, руки тряслись. Внутри словно что-то оборвалось, им овладел панический страх, который надо было во что бы то ни стало скрыть от этих людей.

В маленькой комнате вдруг стало нестерпимо душно. Пот пополз по телу Лори. Пусть бы лучше ее выпороли белые, чем самой пороть своего ребенка! Но лицо Лори было бесстрастным, когда она взмахнула плеткой. Белый в штатском закурил сигару и выпускал кольца дыма — миля в минуту. Лори показалось, что это дымит не одна, а целая сотня сигар. Она отвернулась и тут же почувствовала, что взгляды белых нацелились на нее, словно заряженные пистолеты. Рука ее вдруг стала как чужая. А Робби весь напрягся, точно струна. Первый удар — на его спине три рубца, но он даже не пикнул — только вздрогнул. Лори снова замахнулась — до чего же ей хотелось этой самой плеткой исхлестать белых, бить их до тех пор, пока из них дух вон! Если бы белые очутились сейчас в ее власти, она с легким сердцем засекла бы их всех до единого.

Хлысь! — на спине еще три красных следа. Робби не заплакал, снова вздрогнул и повернулся на бок. Хлысь! Хлысь! На какой-то миг Лори показалось, что сечет не она, а кто-то другой, она же только наблюдает за женщиной, похожей на нее, следит за каждым взмахом плетки, видит, как эта чужая истязает ее сына, и не может помешать обезумевшей женщине-зверю. Все видит, но сама бессильна, парализована. И даже крикнуть не в состоянии.

Глаза Робби совсем сузились, сжатые губы кривились, на каждый удар он отзывался стоном. Лори представился Джо, ворочающий на заводе бочки со скипидаром, и вдруг ее охватило злобное презрение к нему. Ему-то все просто. Знай таскай на спине бочки, а она вот сечет сына на глазах белых за то, что он хотел защитить сестру от своры маленьких поганых крэкеров, которые пытались обесчестить ее!

Как будто издалека донесся голос полисмена в штатском:

— Ишь упрямый бесенок! Черт черномазый! Дубленая кожа!

«Хотя бы крикнул, что ему больно, — подумала Лори, — а то смотрит дерзко, как взрослый!»

Хлысь! Плетка, словно шипящая змея, впилась в тело мальчика, из рубцов проступила кровь и потекла по спине. У Лори подкосились ноги, она вся задрожала. Теперь в широко раскрытых глазах мальчика была мольба: «Довольно!» Пот градом катился по лбу Лори и, смешиваясь со слезами, слепил глаза. Она машинально хлестала плеткой, не соображая даже, что делает. Так же точно могла бы она хлестать ствол засохшего дерева. Рука устала. Лори вдруг показалось, что она в каком-то глубоком, глубоком колодце и держится за его края кончиками пальцев. Хлысь! На пальцах волдыри, руки онемели… еще мгновение, и она полетит вниз, в этот бездонный колодец… Держаться больше нет сил… Да она и не хочет держаться…

Лори повернулась к белым, бессильно опустив руки, взглядом умоляя их позволить ей прекратить экзекуцию. Гневно сжатые губы дрогнули:

— Хватит! Хватит уже! Позвольте кончить. Один из белых — она не поняла, кто именно, теперь она уже ничего не понимала! — запротестовал:

— Да он еще и боли-то не почувствовал! Он даже ни разу не крикнул! В исправительном полным-полно таких молодцов! Так что ты уж отлупи как следует своего упрямого дьяволенка, если не хочешь, чтобы он туда попал!

Собственная рука показалась Лори каменной глыбой, когда она увидела струи крови на спине у Робби и алые пятна на своем платье. Это же ее кровь, она пускает кровь из собственной плоти. Белая пелена застлала все перед ее глазами. Белые стены комнаты надвинулись на нее. В белом воздухе растворились фигуры полицейских. Пол, столы, вешалка — все стало похоже на белый хлопок и обступало ее со всех сторон. Сигарный дым превратился в огромное ядовитое белое облако. На миг даже мальчик, распростертый перед ней, стал белым, и белая кровь текла по его спине.

Робби завыл, как щенок, которого медленно, изощренно мучают. Будто откуда-то издалека увидела она сына, дергавшегося на полу, как умирающее животное, услыхала его голос:

— Мама, не бей меня больше! Я сделаю все, что ты велишь! Умоляю тебя! Не бей меня больше! Не убивай меня, мама! Мама!

Лори попыталась было замахнуться еще раз, но вдруг у нее не стало ни сил, ни воли. Она посмотрела на полисмена Мак-Гуайра.

— Ладно, Лори, хватит! — сказал он. — Я думаю, что этот урок мальчишка должен запомнить.

Лори отдала ему окровавленную плетку и потянулась за курткой Робби. Все в ней точно умерло. Было только одно желание: поскорее выбраться отсюда. Сигарный дым в белой комнате душил ее.

Как щелканье бича, прорезал воздух голос второго полисмена:

— Нет, прежде возьми с него слово, что он никогда не будет драться с белыми ребятами! — Большой рот растянулся в ухмылке, сверкнули золотые зубы.

Лори осторожно просунула левую руку Робби в рукав и, не застегивая куртку, поволокла его к двери.

Белый повысил голос:.

— Я кому говорю? Скажи ей, пусть заставит его дать слово, что он больше не будет драться с белыми ребятами!

Ухмылка еще шире. В зубах — новая сигара.

Лори, не останавливаясь, вела мальчика к выходу. Теперь эти люди были от нее за миллион миль.

— Черт побери, Скинни! Скажи ей, пусть заставит его дать слово, что он больше не будет драться с белыми ребятами!

Скинни покраснел как рак, его тощая физиономия вытянулась.

— Постой, Лори, не уходи! — крикнул он.

Лори уже открывала дверь. Она обернулась, чувствуя, как задрожал Робби. Во рту у нее было так горько, точно она проглотила куриную желчь.

— Прикажи своему парню дать слово, что он не будет больше драться с белыми ребятами! — повелительно сказал Скинни.

С трудом поднимая отяжелевшие веки, она тупо глянула на полисмена.

— Сами прикажите! Я больше ничего не могу. Человек с золотой улыбкой и стальными глазами сдвинул на затылок шляпу, встал с кресла и присел на край письменного стола.

— Ты что, одурел, Скинни? Разрешаешь черномазой бабе так разговаривать! — И он нервно почесал в паху, как мальчишка.

Длинное лицо Скинни стало совсем багровым и покрылось потом.

— Слушай, женщина, — сказал он, — не лезь на рожон! Пусть малый повторит то, что я говорю. Черт побери, неужели тебе хочется упечь его в исправительный дом?

Лори обернулась к Робби и сказала чужим голосом:

— Ну же, Робби, говори!

Мальчик молча потупился.

— Ради бога, сынок, скажи им, скажи!

Не поднимая головы, он чуть слышно пробормотал:

— Не буду драться… с бел… мальч…

Было тихо. Дым окутывал комнату. Белый в штатском настаивал:

— Хлестни его еще разок плеткой и заставь сказать!

Лори пустыми глазами посмотрела на него, потом на Скинни.

— Я больше не могу. Надоела мне эта история! Ничего больше не стану делать! — Просительные ноты исчезли. Она смело посмотрела в глаза полисмену и, взяв Робби за руку, вышла. Закрывая дверь, она слышала, как Скинни сказал:

— В самом деле, мистер Пол, хватит с нее! Полисмен в штатском, все еще почесываясь, расхохотался, словно смотрел веселую кинокомедию.

— Ничего себе блюститель закона! Вот черт, оказывается, ты у нас, Скинни, защитник черномазых.

Скинни сердито втянул щеки.

— Ладно, мистер Пол! Можно разными способами обуздывать негров! Всяк по-своему добивается цели!

Лори и Робби понуро спускались с лестницы, ничего не замечая вокруг. Краем глаза Лори взглянула на сына и положила руку на его кудрявую голову. Робби резко отстранился.

Навстречу им шел высокий мужчина. Сам мистер Джордж поднимался по беломраморным ступеням своего великолепного здания. Первый человек в городе, мало сказать — в городе, первый человек во всем округе Кросс! Окончил Гарвардский университет, изъездил всю Европу, а теперь получил в наследство от отца целый город! Джордж Кросс-сын был не чета своим белым согражданам. Сразу бросалось в глаза, что это не какой-нибудь захолустный обыватель, — расправив широкие плечи, он важно шагал своими длинными ногами с видом человека, у которого очень много неотложных дел. Этот белокурый гигант с квадратной челюстью и светлыми глазами мог себе позволить изредка удостаивать благосклонным взглядом простых людей — и даже негров. Речь его тоже отличалась от речи местных жителей. Он пользовался репутацией хорошего человека, хотя все знали, что не дай бог в чем-нибудь ему перечить.

— Здравствуй, Лори! — сказал он, снисходительно улыбаясь, всем своим видом как бы говоря: «Я важная птица, кому хочу, тому и улыбаюсь!» И, не задерживаясь, пошел дальше.

Лори видела его и словно не видела, а потому не сразу сообразила, что это приветствие относится к ней, и не ответила важному человеку. И только когда он прошел мимо, Лори обернулась. «Надо остановить его, — подумала она, — рассказать ему, что сейчас было. Может, он примет какие-нибудь меры. Некоторые негры говорят, что мистер Кросс не такой, как все крэкеры. Он может быть суров не только с неграми, но и со своими! И он не воротит лица от негра, когда встречает его на улице, а главное — ведь Робби ходит работать в его дом после занятий!» Однако слова не шли с языка, Лори никак не могла выговорить его имя. И все же, когда она, терзаемая сомнениями, смотрела ему вслед, она услышала собственный голос: «Мистер Джордж! Мистер Джордж!»

Важный человек обернулся и сказал вопросительно «Да?» тем тоном, каким говорят люди, пожившие некоторое время на Севере. Он остановился, милостиво улыбаясь. Лори поспешила подняться к нему, таща за руку упирающегося сына, а мистер Джордж Бенджамен Кросс ждал ее, озаренный лучами вечернего солнца, вырвавшимися из-за темных туч. Солнечные пятна легли на белые мраморные ступени

— Ну, что скажешь?

— Мистер Джордж, извините… я… я хочу, чтобы вы знали, как обошлись со мной и с моим мальчиком здесь… в вашем суде, — заикаясь сказала она и рассердилась на себя за то, что струсила перед важным человеком. Совсем не похоже на нее!

— Это суд не мой, Лори, а твой. Здесь народ — хозяин, это народный суд! — И мистер Кросс одарил ее своей миллиондолларовой улыбкой.

— Ладно, вы мне этого не рассказывайте! — вспылила Лори. — Если бы это был наш суд, они бы так не посмели обойтись с нами.

Мистер Кросс нетерпеливо переступил с ноги на ногу.

— А что ты натворила? Вернее, конечно, твой парень, — он посмотрел на Робби. — Ну-ка, мальчик, признайся, что ты натворил?

— Ничего он не натворил! Вот это-то и обидно. Решительно ничего. Вы ведь знаете, мистер Кросс, он у меня хороший мальчик!

Мистер Кросс улыбнулся еще шире. «Как же, как же, — говорила его улыбка, — негры никогда не бывают ни в чем виноваты!» И Лори пожалела, что обратилась к нему, но все-таки настойчиво повторила:

— Нет, Робби ничего дурного не сделал. Какие-то белые напали на мою дочку, а он стал защищать сестру.

— Постой, значит, он дрался с белыми ребятами…

— …А Скинни Мак-Гуайр потащил его в полицию, послал за мной и заставил меня высечь ребенка до крови.

Мистер Джордж поглядел на темные тучи и голубые просветы в небе, улыбнулся и, прищурившись, подмигнул Лори и Робби.

— Гм… Гм… Что ж, я уверен, что от этого ему, кроме пользы, ничего не будет!

— Да вы бы посмотрели, какие у него раны на спине! — сдержанно возразила Лори, но в голосе ее слышались гнев и глубокая обида.

— И все же, Лори, на твоем месте я не стал бы так огорчаться из-за этого. Меньше будет шалить. А раны заживут. Правда, малыш?

Малыш не ответил. Он стоял, упрямо глядя себе под ноги.

На башне суда пробило шесть. Мистер Кросс кинул взгляд на свои ручные часы.

— Прошу прощения, — сказал он, — меня ждут. Заходи как-нибудь, Лори!

И с этими словами он удалился — красивый, представительный с сияющей улыбкой.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Когда они очутились на тротуаре, Робби вырвался от матери и засунул обе руки в карманы.

— Робби, сыночек мой, я должна была это сделать. Другого выхода не было. Иначе тебя засадили бы в исправительный дом, как твоего дядю Тима, а я этого не пережила бы, ей-богу. Пойми меня, Робби, сын! Ведь страшнее места, чем этот исправительный, не бывает! — Ее распухшие глаза с мольбой устремились на мальчика.

Близился вечер, но солнце все еще прокалывало багрово-серые тучи своими серебряными стрелами. Ветер швырял в лицо пыль и мусор. Робби ничего не ответил матери, даже головы к ней не повернул. Он лишь глубже засунул руки в карманы и шагал рядом, глядя на выбоины в тротуаре.

Так же молча они ехали в автобусе, долго петлявшем и кружившем по центру города. С той минуты, как они вышли из суда, Робби не промолвил ни слова. Уж, кажется, она все растолковала ему, но он держал себя так, словно мать говорила с ним на незнакомом языке. Сейчас они ехали через Белый город. Лори Ли наблюдала за мальчиком, пока ей стало невмоготу видеть это ожесточенное юное лицо, мешки под узкими глазами, сердито выпяченные губы, по-стариковски нахмуренный высокий лоб. Лори с досадой Отвернулась и принялась смотреть на бесконечные ряды белых домиков, как две капли воды похожих один на другой.

Какой-то негр с густыми усами, сидевший напротив, долго глядел на мальчика, потом обратился к Лори:

— Что с ним, мэм?

— Ничего, — ответила Лори Ли, чувствуя, что ее душат слезы. — Теперь уже все хорошо. — Она погладила затылок Робби и его широкие, сильные плечи. Мальчик передернулся и сердито забился в угол.

Когда они доехали до своей улицы, ветер уже успел нагнать мелкий сеющий дождик, но ни мать, ни сын не заметили его. В последний раз выглянуло солнце, и сетка дождя стала серебряной. Лори и Робби вошли во двор, и тень от темного некрашеного домика укрыла их.

Дженни Ли просияла, увидев, что мать, как и обещала, привела Робби домой. Нежно повторяя «Робби, Робби!», она подбежала к брату, и все страхи, пережитые за несколько часов в одиночестве, вылились в трепетных поцелуях, которыми она покрыла его лицо. А он стоял, как истукан, опустив руки, широко раскрыв невидящие глаза.

Лори хрипло спросила:

— Ты ужинала? — Голос ее был похож на надтреснутую граммофонную пластинку.

— Да, мама. Но я не была голодна. Все очень вкусно, — поспешила добавить Дженни Ли. — А что подгорело, я выбросила.

Лори стащила с Робби куртку, и у Дженни Ли вырвался стон. Полуоткрыв рот, она изумленно смотрела на брата. Лори молча обмывала спину мальчика.

— Мама, это они? Это они его так, да? Успели, прежде чем ты пришла?

Опять начинается пытка! Лори вдруг померещилось, что перед ней не Дженни Ли, а полисмен, и он сует ей в руки плетку и приказывает: «Снимай куртку с сына!» Как бы Лори хотела ответить дочери: «Да, это они!» Господи, если бы можно было так ответить!

— Нет, дочка, это я сама, — проговорила Лори.

— Нет, не может быть! Это их работа, я знаю! Лори глубоко вздохнула.

— Представь себе, что не они, а я сама! Дженни Ли, не веря своим глазам, посмотрела на кровавые рубцы вдоль всей спины Робби.

— Как? Ты… ты это сама сделала? Значит, и ты нас ненавидишь? — Из глаз Дженни Ли хлынули слезы, и она выбежала из комнаты.

Кончив обмывать мальчику спину, Лори дала ему чистую рубашку. Высокий, почти с нее ростом, Робби стоял, скосолапившись, опустив голову, и узкие глаза его горели ненавистью. Лори злилась на него за то, что он никак не хотел понять ее. Но в то же время ей хотелось прижать его к груди и всей силой своей любви заставить забыть то, что случилось. Она оглядела его с головы до ног и невольно улыбнулась: вспомнила, как на днях шла с Робби по Эппл-стрит и встретила парикмахера Джо Джезапа. «Сколько тебе лет?» — спросил он Робби. «Одиннадцать», — ответил тот. Парикмахер отступил на шаг и с любопытством оглядел мальчика. «Ишь ты какой, — воскликнул он, — тебе стукнет сто одиннадцать, а ты все будешь твердить одиннадцать!»

А сейчас Робби стоит перед ней, насупившись, словно во всем обвиняет мать. Новый приступ злобы охватил Лори — разве не посвятила она детям всю свою жизнь, разве не молит она бога послать им лучшую долю, чем та, которая досталась ей! В эту минуту она почти ненавидела мальчика, готова была избить его, чтобы он наконец понял ее. «Господи боже, покарай белых! Мало того, что они обращаются с неграми, как во времена рабства, они еще натравливают на нас наших же детей!»

Лори подошла к столу, сняла стекло с лампы. Над Кроссроудзом спускалась ночь, тихонько прокрадываясь в комнату. Лори подышала на стекло, протерла его изнутри и снаружи тряпкой. Обернувшись, она поймала на себе взгляд Робби, он глядел на нее с недоумением и упреком. На миг их взгляды встретились, и оба поспешили отвести глаза. Как объяснить все это детям? Да и найдется ли объяснение?

— Пойдем, — сказала она мальчику, — давай поужинаем.

В кухне все еще пахло горелым. Лори видела, что Робби с трудом жует колбасу с рисом, словно это солома. Ей самой еда не шла в горло.

— Почему ты не ешь, сын?

— Не хочется.

Дженни Ли сидела поодаль на своей кровати, на коленях у нее была раскрыта книга, и она как будто читала ее. Но мать чувствовала, что девочка настороженно прислушивается.

— Как так не хочется? Ты ведь сегодня ничего не ел! А я это нарочно для тебя готовила. И колбаса вовсе не пригорела, деточка. Твое любимое кушанье…

— Да не хочу я, — буркнул Робби и, сорвавшись с места, выбежал из кухни.

Лори подошла к двери. Робби лежал на кровати, уткнувшись лицом в одеяло. Он плакал, потому что ему вдруг стало страшно и все показалось таким непрочным, ненадежным. Он оплакивал свою любовь и уважение к матери, свою преданность ей, которые она выбила из него плеткой… Он был зол и чувствовал себя одиноким: его предали, покинули, разлюбили, и он теперь несчастный сирота. Плечи его вздрагивали от рыданий. Мама оказалась изменницей! Мама, мама, мама! Мама оказалась изменницей! Одеяло намокло от горячих соленых слез, Робби не старался их сдерживать.

Мать понимала, что творилось у него в душе. Пускай выплачется, пускай — он у себя дома. И он может теперь не щадить ее, все равно между ними все кончено. Она подошла к нему и нежно провела рукой по его волосам. Он тряхнул головой и метнулся в сторону, точно она коснулась его не рукой, а раскаленным железом.

Лори присела на качалку возле камина. Дождь барабанил по окну, по крыше. «В такую погоду только спать! Зарядил на всю ночь, может быть, я сумею заснуть!» Нервными рывками она раскачивалась взад и вперед.

— Робби, подойди ко мне! И ты тоже, Дженни Ли!

Девочка вошла в комнату. Робби даже не шевельнулся.

— Ну чего тебе? — наконец проворчал он после того, как мать позвала несколько раз.

Однако она не потерпит от него дерзости, даже не посчитается с тем, что он сегодня перенес.

— Подойдешь, тогда узнаешь, — сказала она. — Я хочу поговорить с вами обоими.

Робби неторопливо приблизился. Он и Дженни Ли сели на пол возле матери. Лори не знала, как начать. У нее было такое ощущение, словно она блуждает в потемках в незнакомом доме, неуклюже и опасливо спотыкаясь на каждом шагу.

— Так вот, Робби… э… и ты, Дженни Ли, оба вы не понимаете… не понимаете того, что случилось. Вы… вы… — Лори заикается, это совсем не похоже на нее.

— Но как ты могла это сделать, мама? — вырвалось у Робби. Прежде он никогда не перебивал мать!

Лори поглядела через его голову на холодный камин. Потом встала и, подойдя к столу, прибавила огня в лампе. Ночь вытесняла день изо всех углов, но еще не совсем стемнело, и свет керосиновой лампы растворялся в серых сумерках. Лампа начала коптить, и, снова подправив фитиль, Лори села в качалку. Нервно качнулась раза два взад и вперед и наконец заговорила:

— Ну, как бы вам сказать, чтобы вы лучше поняли… Дело вот в чем: повсюду в Америке, а на Юге особенно, белые считают себя лучше негров. Вы сами это знаете. Белые засунули весь мир к себе в карман и держат крепко. И они будут попирать чернокожего человека, пока он терпит. Но бороться с ними открытым путем у нас нет никакой возможности.

Дети сидели с каменными лицами.

— А что же я сделал плохого, мама?

Дети вели себя с ней, как белые судьи с подсудимым негром! Но господи, это же не суд, а ее собственный дом! Все-таки Лори говорила спокойно, старалась заставить детей понять ее.

— Не в том дело, хорошо или плохо ты поступил.

Тут вот что…

— Нет, ты не виляй, ты скажи, плохо я поступил? — Детское лицо хмуро и сурово. Никаких уступок!

— С точки зрения белых — да!

Дженни Ли с нескрываемым презрением посмотрела на мать. Она заморгала ресницами и прищурилась, в точности как брат.

— Значит, ты бы хотела, чтобы белые мальчишки изнасиловали меня!

Лори открыла рот, шевельнула губами, но не могла сказать ни слова. Да это прямо нож в сердце! Она закрыла глаза… Господи, господи, господи! Явственно представился тот пьяный белый на Удли-лейн, и она вся затрепетала, словно дерево на ветру. Огромные кошки на мусорном баке… Мама и мама Большая на крыльце домика в Типкине в тот вечер, много-много лет назад… Обе они давно на том свете… Господи, господи, господи! Неужели она могла захотеть, чтобы ее старшенькую изнасиловали белые ребята? Она, Лори Янгблад, мать?!

Робби, по-прежнему сурово глядя на Лори, спросил:

— Я хочу знать, как ты могла высечь меня? Почему ты это сделала?

— А потому, что иначе тебя посадили бы в исправительный дом. От плетки следы заживут, а от тюрьмы — никогда. Я тебе уже это говорила, Робби, — устало ответила она, и в тоне ее слышалось: «Вот и все. Запомни это раз и навсегда».

Мальчик задумался. Исправительный дом… Тюрьма… Он достаточно наслышался о ней, знает, что это жуткое место, где особенно плохо приходится негритянским детям. Он слышал много и про дядю Тима. Но как ни старался он, уже после ухода из полиции, представить себе ужасы исправительного дома, все казалось ему не столь ужасным, как то, что мать выпорола его до крови, чтобы доставить удовольствие белым. Но мама это сделала поневоле! Ты же понимаешь. Так-то так, но можно ли теперь жить, если мама была для него всем — его силой, любовью, утешением, гордостью, источником знаний, высшей властью. И обида, и боль, и кровь — все это полбеды; но позор, мучительный позор во сто раз тяжелее, чем любая боль на свете!

Теперь все для него стало непонятным, и прежде всего— мама. Как будто его выгнали из родного дома— живи, мол, как знаешь! Никто, никто тебя не любит, и никому нет до тебя дела, можешь хоть сдохнуть! Он крепко закусил губы, сомкнул веки. Лори вздрогнула, как от холода. Не перебивая мать, Робби терпеливо выслушал ее, потом сказал:

— Терпеть не могу я белых. Ненавижу я их всех до единого! Всех бы их отправил в ад и посадил там на цепь! — И, не глядя на мать, он выбежал в кухню.

— Робби, вернись! — крикнула ему вдогонку Лори. Она хотела сказать сыну, что нельзя ненавидеть всех белых, потому что ведь не все они одинаковые. Пусть у него останется хоть какая-то вера в людей! Она хотела внушить ему также, что ненависть очень дурное чувство, и добавить еще кое-какие истины, которым всю жизнь учила ее христианская религия. Но ничего не сказала, ибо в эту минуту она сама не меньше Робби ненавидела весь род человеческий и, пожалуй, даже самого господа бога. Чувствуя, что у нее стучит в висках и от боли раскалывается голова, она проводила глазами Дженни Ли, убежавшую в кухню вслед за братом.

Вскоре вернулся с завода Джо Янгблад. Он был весь в поту и, как всегда, разбит и измучен после возни с тяжелыми бочками; глаза смотрели тупо и безжизненно — не то что прежде, нижняя губа отвисла. И сам он и вся его одежда пропахли скипидаром и проклятым заводом. Казалось, ничто в доме его не интересует. Он дьявольски устал за день. Лори принесла ему чистую смену и подала ужин.

— Уфф! — Джо грузно уселся за стол. Лори наблюдала, как он, пыхтя и сопя, в молчании работает челюстями, как напрягаются у него мускулы рта и горла и даже широкие плечи. Еда должна доставлять удовольствие, а он трудится даже за едой! Джо посмотрел на Лори и слегка улыбнулся.

— Очень вкусно! — сказал он своим гулким басом. — Знаешь, чего хочется, когда поешь? Добавки!

— Вот только подгорело у меня чуть-чуть. — Лори улыбнулась вымученной улыбкой. Прежде она как-то не замечала, что Джо чавкает за едой, но последнее время ее это стало раздражать.

— Пустяки! Так даже вкуснее. От чего не умрешь, от того потолстеешь наверняка!

Лори снова улыбнулась. Дети в другой комнате. Если она промолчит, они тоже ничего не расскажут, потому что с некоторых пор они отдалились от него. Помнят, конечно, что это отец, но и только. Лучше, пожалуй, скрыть от него сегодняшнее происшествие. Не хочется говорить об этом и переживать все снова, Сегодня не стоит. А завтра вечером она расскажет… может быть.

Позже, когда дети уже спали, она сидела рядом с Джо у камина, слушала, как лениво барабанит сонный дождик, как цокают капли в тазах и кастрюлях, расставленных по дому, смотрела на человека, которого впервые увидела много лет назад на церковном пикнике в Типкине, и вдруг табачный дым напомнил ей комнату в полиции (хотя там пахло сигарами), и ярость вспыхнула в ее сердце за то, что он так безмятежно курит трубку и читает свою библию. Лицо его было спокойно, полные красивые губы шевелились, едва поспевая за глазами, он мерно дышал и время от времени посасывал трубку. А ведь у Джо Янгблада вполне хватило бы сил отколотить любого белого в Джорджии!

Лори смотрела на бормочущего Джо, на его трубку и библию и злилась за то, что он решительно ничего не заметил. Пришел, умылся, переоделся, поужинал, поковырял в зубах соломинкой, выдолбил перочинным ножиком зерна из своей любимой кукурузы, достал трубку, надел шлепанцы, сделанные из старых башмаков, и уселся читать библию.

Лори была в такой ярости, что больше не могла молчать, — да и чего ради будет она таиться от мужа? Почему он избавлен от всех забот? Вот сидит, отдыхает, весь углубился в чтение. Черт возьми, хоть у него и тяжелая работа, но все-таки он беспечно живет! «Полно тебе, — говорил ей внутренний голос, — Джо Янгблад не беспечно живет! Какое там!»

— Сегодня у меня был ужасный день, Джо, — начала Лори, стараясь владеть собой.

Его глаза на миг оторвались от библии.

— Я же тебе говорил, моя милая, поменьше работай. За день всех дел не переделаешь! — Джо не любил, когда ему мешали читать библию.

И Лори отлично это знала. Оттого-то еще сильнее рассердилась.

— Я совсем не о том, Джо! Робби забрали в… в полицию. А меня вызвали, заставили выпороть его у них на глазах. Пороть, пороть, пороть… пока… пока… — Ее лицо помрачнело, горло перехватило, голос пропал.

Джо слышал и как будто не слышал, что она говорила. Он поднял голову, бросил на нее тревожный взгляд и снова начал читать библию. У него мучительно болели ноги, сильно ныла перебитая поясница. Он посмотрел на потолок, неторопливо затянулся своей старой пахучей трубкой и сказал, почти не меняя выражения лица:

— Я всегда тебе говорю, Лори Ли, и, помнишь, вчера только прочел тебе в священном писании: «Ты накажешь его розгою и спасешь душу его от преисподней!»

Лори онемела. Словно Джо вылил на нее ушат холодной воды. Ей вдруг захотелось пнуть его ногой, избить, обругать, плюнуть на его библию, непременно причинить ему боль, даже крикнуть: «Черномазый господский слуга!» Но когда наконец она смогла говорить, то сказала только:

— Мне что-то нездоровится, Джо. Я, пожалуй, лягу сегодня пораньше.

Лори поднялась с качалки, и с полминуты Джо ветревоженно смотрел на нее.

— Что с тобой, Лори? — спросил он. — Может, поела чего несвежего?.

Лори не ответила и вообще не стала с ним спорить, ведь в душе она знала, что Джо совсем не черствый человек и искренно любит ее и детей.

Было уже далеко за полночь. Дождь перестал, но с потолка все еще текло, и слышно было, как дробно падают капли в кастрюли и тазы. Тьма царила в доме Янгбладов. Тьма, наполненная тяжелым дыханием и храпом людей, спящих с открытым ртом. Привычный спертый запах спальни. На камине громко, назойливо тикали часы. Лунный луч словно разрезал пополам рваную бумажную штору на окне и тусклой серебристой полосой упал на постель, освещая лицо Лори и часть стены. Одинокий и неугомонный сверчок верещал за окном.

Лори не спалось. Она смотрела на храпевшего рядом с ней Джо, вглядывалась в его лицо. «Ты накажешь его розгою и спасешь душу его от преисподней!». Нет, он не сказал бы этого, если бы узнал всю историю. Конечно, не сказал бы! И все-таки Лори отчаянно злилась на него. Хотелось разбить это красивое лицо в кровь, чтобы оно стало таким же, как исполосованная спина Робби, — ну ее, эту красоту!

Лори присела на кровати, вглядываясь в темноту. Ее лицо и шея были влажными от пота. Это не часы и не сверчок — это у нее в мозгу стучит! Она, должно быть, уснула, и ей все привиделось: суд, белые полицейские и белые мальчишки, напавшие на дочку… кровь у Робби на спине и у нее на платье… усмехающийся мистер Кросс… На самом деле ничего не было. Это сон… сон… сон… «Господи, если бы это был сон!» Она снова легла подле Джо. «Хороши твои чувства, твоя любовь к детям, Лори Янгблад! Ну и мать! Плохая, плохая, никудышная… Никакой гордости… дядя Том! Испугалась белых… Белому стоило сказать одно слово, а ты и запрыгала, как послушный щенок! Ты недостойна таких хороших, милых детей… Так-то ты их учишь жить в мире белых!»

Лори вертелась с боку на бок возле спящего мужа. Если бы уснуть! Может быть, утром, когда она проснется, все это окажется сном. Тяжелый храп Джо сливался с стрекотанием сверчка, с тиканием часов, хлюпанием капель, подчеркивая суровую, жестокую действительность. В ушах звучали слова полисмена в штатском: «Упрямый черномазый бесенок! Кожа-то словно дубленая!» Ее рука, как каменная глыба… лицо Робби… кровь повсюду… Мыслимо ли было так унизиться, покрыть себя таким позором перед белыми и перед собственным ребенком? Позволить им так надругаться над своим материнским достоинством? Господи! Господи! Видеть, как бьется в нервном припадке ее Робби, как молит о пощаде, забыв свою гордость! Робби… Робби… Робби… Не удивительно, что она не сумела ничего толком объяснить детям! «Господи Иисусе Христе, клянусь никогда больше этого не делать! Убей меня бог, если я нарушу клятву! Ведь есть же, наверно, другие способы бороться с этим злом! Пусть уж лучше они сами засекут моих детей до смерти, чем я подниму на них еще хоть раз руку! Никогда, никогда… Господи, никогда!»

Джо Янгблада разбудил тихий плач его беспокойной жены. Он сонно повернулся к ней и крепко обнял сильными руками.

— Почему тебе не спится? Что с тобой, Лори?

— Ничего. Прости, я не хотела будить тебя. Теперь уже все в порядке.

Он лежал, чувствуя рядом ее гибкое тело, упругую грудь, прижавшуюся к его широкой безволосой груди. Он понимал, что далеко не все в порядке, что он предал ее и детей… «Ты накажешь его розгою и спасешь душу его…» В безмолвном отчаянии он искал какие-то слова, которые могли бы успокоить и разуверить ее, простые слова, из которых она поняла бы, что он чувствует. Но он был слишком утомлен, мысли расплывались в сонном мозгу, как клочья тумана на утренней заре. И донимала вечно болевшая спина, — совсем ведь не шутка ворочать день-деньской эти проклятые бочки!

Лори тяжело и взволнованно дышала. Ей казалось, что близость этого мускулистого тела вольет в нее силу и бодрость. Она раскаивалась, что не рассказала ему подробно о происшествии в суде, — ведь если бы он знал это, то, наверное, отнесся бы иначе.

Как хорошо в его сильных объятиях! Хоть бы он сказал ей что-нибудь, хоть одно словечко, самое коротенькое — дал бы ей понять, что он разделяет с ней трудности их жизни. Она хотела принадлежать ему и физически и духовно… Хотела, чтобы слились воедино их любовь, их сила, их воля, чтобы они, понимая друг друга, стали одним неделимым целым. Лори лежала в объятиях Джо, тяжело дыша, точно взбиралась на крутую гору, потом вдруг замерла. От него пахло кофе, табаком, и он храпел, храпел, как свинья.

Джо, Джо! Бедный Джо Янгблад!

Лори гневно высвободилась из его объятий, крепких даже во сне, и встала. Ощупью пробралась в кухню и примостилась на кровати возле дочки.

Дженни Ли всегда спала непробудным сном до утра. Но Робби просыпался от малейшего шума. И сейчас, лежа на полу, он услышал, что мать приглушенно плачет, так горько, как никогда еще не плакала. Робби напряженно вглядывался в темноту, горло его сжала спазма. Ему хотелось подойти к матери, спросить, почему она плачет, но он был слишком подавлен и расстроен сегодняшней сценой в полиции. Он был зол на мать, ненавидел ее, хотя в глубине души любил ее, жалел ее, хотел утешить, и пусть бы она тоже утешила его. Он повернулся на живот и укрылся с головой, но даже под одеялом слышал ее рыдания.

ГЛАВА ПЯТАЯ

Прозвенел звонок, занятия окончились, и мистер Майлз попросил Роберта Янгблада задержаться в классе на несколько минут. Все ребята ушли, только Робби, понурившись, сидел за партой. Вдруг он поднял глаза и увидел в дверях Айду Мэй, которая почему-то еще вертелась в коридоре. Учитель подошел поближе и посмотрел в ту же сторону, куда смотрел Робби.

— Вы хотите войти, мисс Реглин? — спросил он> но девочка бросилась бежать по коридору.

— Что случилось, Роберт? — спросил учитель.

— Ничего не случилось.

— Скажи, мы с тобой друзья?

— Да сэр, мне кажется, друзья.

— А друзья, когда разговаривают, не прячут глаз. Они смотрят прямо в лицо. И не ведут себя так, как будто боятся друг друга. — Робби молчал, уставившись в пол. — Разве это хорошо, Робби? — В первый раз мистер Майлз назвал его не Роберт, а Робби.

— Нет, сэр, не хорошо. — Робби посмотрел в глаза учителю, стараясь выдержать его взгляд. Он хотел, чтобы мистер Майлз всегда оставался его другом. Ему так нужен друг — настоящий, честный друг, неспособный на предательство. — Я ни на что не жалуюсь, мистер Майлз, ничего у меня не случилось. — Робби вдруг почувствовал мучительное желание рассказать учителю всю правду. Он открыл было рот, но не сумел выдавить из себя ни слова. Именно мистеру Майлзу он не мог пожаловаться: ведь совсем недавно он с такой гордостью говорил в классе, что его мать похожа на Гарриэт Табмэн, она никакому белому не позволит себя унизить, и Робби знал, что мистер Майлз тоже гордится ею, так разве он может теперь рассказать ему правду?!

Но мистер Майлз продолжал настаивать: нет, все-таки что-то у Робби неладно, у него расстроенный вид, он невнимателен на уроках. Может быть, дома какие-нибудь неприятности? В этот миг Робби представилось лицо мамы. А ведь стоило бы наказать ее! Пусть бы мистер Майлз и другие люди узнали всю историю! Нет, он не смеет… Робби насупился, к глазам подступили слезы. Ему захотелось спрятаться, чтобы учитель не заметил, что он плачет.

— Мистер Майлз, мне нужно идти. Честное слово, меня ждут! — и, бросив на парте книги, Робби выскочил из класса и, весь в слезах, помчался по коридору. — Убегу, убегу из дому! — машинально твердил он, пока не очутился на лужайке перед школой. — Убегу из дому! — И вдруг, поняв смысл этих слов, почувствовал смертельный страх.

Айда Мэй побежала за ним следом и стукнула его под колено сумкой, так что он чуть не упал.

— Что с тобой творится, Робби? — Девочка остановилась перед ним, лицо ее было серьезно.

Робби сердито сверкнул глазами и потупился. Он увидел ее ноги — стройные, округлые, затянутые в черные носки до колен. Ведь она считается его подружкой, а человек ничего не должен скрывать от своей подружки! К тому же Айда Мэй гораздо умнее, чем остальные девчонки. Так думал Робби и все же пробурчал:

— Ничего со мной не творится!

Айда Мэй прикусила надутые губки и подбоченилась, как взрослая.

— Роберт Янгблад, ты меня не проведешь! Ты что-то скрываешь, я знаю!

«Расскажи ей правду, ведь она твоя подружка!» Робби посмотрел на пепельно-серую землю, потом снова на милое взволнованное лицо девочки. Прохладный ветерок освежал его разгоряченные щеки, и вдруг он почувствовал, как ему сейчас необходимы чье-то сострадание, утешение, понимание, любовь, ласка. «Подойди к Айде Мэй! Обними ее, и пусть она тоже тебя обнимет! Расскажи ей все!» На миг дрожь пробежала по телу Робби, но он овладел собой. Расставив ноги и по привычке скосолапившись, он принудил себя ответить:

— Ладно, некогда мне тут с тобой болтовней заниматься. Мне нужно идти.

— Ты куда сейчас?

— Это тебя не касается. Занимайся своими делами, а в мои не лезь!

Айда Мэй удивленно раскрыла глаза: — Робби Янгблад, чего это ты так нос задираешь, а? Ей-богу, не понимаю!

Она резко повернулась и пустилась догонять своих подруг. Поравнявшись с ними, она еще раз оглянулась, и в ее красивых глазах он прочел укор. Робби долго следил за ней взглядом, и ему очень хотелось крикнуть ей, чтобы она вернулась. Потом он посмотрел по сторонам. Что ж, раз решил у бежать, значит, беги. Но куда? Он только сейчас подумал об этом. «А, черт, не все ли равно? Пойду куда глаза глядят. Может, в Атланту, или в Саванну, или даже в Нью-Йорк. Мистер Майлз оттуда родом. В Нью-Йорке меня не будут считать рабом или собакой! Там чернокожий тоже человек! Если бы была надежда стать таким, как мистер Майлз, тогда прямой смысл поехать в Нью-Йорк. Хотя, впрочем, безразлично, куда ехать, — лишь бы убраться отсюда! Да, мама еще пожалеет, еще поплачет о нем!»

Мысль о том, что мама будет огорчаться и плакать, вызвала у него странное чувство, и бегство показалось не таким уж заманчивым. Робби поглядел на большие темные тучи, закрывшие солнце, и зашагал по Плезантгроув-авеню. Было сыро и холодно. Что ж, очень жаль, если мама будет плакать. Сама виновата! Когда-нибудь он приедет сюда уже взрослым, навезет подарков, и родные будут рады видеть его. Пусть посмеют тогда белые угрожать ему. Да Ну их к дьяволу — никогда он сюда не вернется!

Робби прошел Грин-стрит, пересек Дэйвис-стрит, чувствуя, что ноги его подкашиваются от усталости. Миновал пустое сейчас бейсбольное поле, где играл в команде «Черные носки». Он все еще не представлял себе, куда он направится. Просто убежит из Дому, чтоб насолить маме. Он шагал через Белый Город, и краснолицые крэкеры со своих крылечек глядели на него, как на бродячего пса. В палисадниках и во дворах играли их дети. А Робби шел все дальше и дальше, и в голодном желудке у него урчало по-собачьи…

Спускались сумерки, когда он шел через Белый город, а когда добрался до квартала богачей, была уже полная темень. Отсюда Робби спустился в деловую часть Кроссроудза, под горой, совершенно безлюдную и затихшую до утра.

Даже звук собственных шагов — Робби шлепал босиком — пугал его. Кто-то шел ему навстречу, и он нырнул в нишу между двумя витринами магазина. Прохожий удалился, насвистывая песенку, и Робби пожалел, что не умеет так свистеть. Трепеща от страха, он свернул с главной улицы и пошел переулком, держась середины мостовой, не глядя ни по сторонам, ни себе под ноги, а только прямо вперед. Мимо него шныряли большущие крысы, безраздельно хозяйничавшие здесь в этот час. Они рылись в мусорных ящиках и помойных ведрах, пищали и безбоязненно бегали по переулку. Робби так и подмывало пуститься бегом, но он продолжал идти ровным шагом, даже попытался было насвистывать какой-то мотив. Вдруг раздался пронзительный крик, похожий на плач младенца, и огромная белая кошка метнулась ему под ноги. Робби подпрыгнул и стремглав помчался из переулка на пустырь, за которым находилась сортировочная станция. Потом опять зашагал неторопливо, пересек площадь и вошел в депо.

Теперь он знает, как будет действовать: спрячется в товарный поезд и поедет куда-нибудь далеко, на самый край света. Ехать зайцем—дело нехитрое! Вот так приезжал сюда брат Жирного Раса на похороны их бабушки. А ехал-то он от самого Огайо, из города Кливленда! Может статься, что и Робби докатит так до Нью-Йорка. Мальчик прокрался мимо маленькой старой будки с тускло освещенным крохотным оконцем, похожей на уборную и стоявшей посреди путей. Робби заметил поодаль от нее несколько товарных вагонов и направился к ним. Один из них был открыт, но сколько Робби ни заставлял себя забраться туда, он никак не мог победить страх. Мало ли что может случиться, если он полезет внутрь! Он видел перед собой огромную черную пропасть, готовую разверзнуться и поглотить его. Глаза мальчика разъедал соленый пот. Любая чертовщина может быть там; он войдет, а его — хвать! «Да нет там ничего!» — успокаивал он себя. Разгоряченное тело дрожало от холодного ветра. Если собрался убежать, так уж нечего пугаться каждого пустяка! Наконец он все-таки подошел к двери, ухватился за порог, подтянулся на руках, подпрыгнул и, мокрый от пота, затаив дыхание, перебросил ноги в вагон. Сердце его так бешено колотилось, что казалось, вот-вот лопнет. Некоторое время он лежал, боясь пошевельнуться. Нервное напряжение, усталость, страх, голод, одиночество и ненависть к белым, ненависть к матери и любовь к ней — все слилось в нем в один бурный поток, который ширился, искал себе выхода и наконец прорвался наружу. Робби плакал, пока не заснул.

Солнце заглянуло в открытую дверь вагона и ярко осветило усталое детское лицо. Ресницы дрогнули. Робби слегка шевельнулся и поднял руку, прикрывая глаза от света. Узкие глаза приоткрылись, закрылись и открылись снова. Робби сделал попытку встать, но от слабости ноги его подкосились, и он упал. В желудке громко урчало, как у собаки. Робби с трудом поднялся и оглядел пустой вагон. Где это он? Вспомнилась мама. Да ведь он убежал от мамы! Во рту было горько и сухо, ему показалось, что пахнет раздавленными клопами. Лицо словно одеревенело.

Еле-еле ступая затекшими ногами, Робби подошел к двери и спрыгнул на землю. Было туманное раннее утро. Он осмотрелся вокруг. Уходи подобру-поздорову, пока тебя не сцапали белые! А эти вагоны, наверно, никуда и не отправят! Он шел и шел, а солнце поднималось все выше. Город просыпался и начинал жить своей обычной жизнью. Процокала подковами лошадь, запряженная в повозку молочника. Робби видел, как торопливо шагает молочник по асфальтовым и гравийным дорожкам между домами, расставляя бутылки с молоком на крылечках богатых белых, как снуют мальчишки-газетчики, разносящие по домам «Морнинг телеграм», и спешат на работу люди, главным образом женщины-негритянки, чтобы не опоздать в дома богачей и успеть все приготовить к моменту пробуждения своих белых хозяев. Робби прятался от этих женщин, боясь, что его могут узнать.

Наконец он остановился, расправил плечи и, потянулся всем телом. Мышцы ног больно свело, мальчик несколько раз помахал то одной, то другой ногой, чтобы размяться, и пошел дальше. Но куда идти? Что делать дальше?

«А вот что: взберусь на насыпь за Белым городом, захвачу для себя целый товарный. Там и сесть легче!» Робби видел, как это проделывали бродяги. Но как же стать бродягой? Он ничего не знает об этом. Да очень просто, черт возьми! Он же не собирается вечно быть бродягой! Только бы доехать бесплатно до места, только бы выбраться из Кроссроудза! И Робби быстро зашагал через Рокингемское поле и переулок Дрейтона к железной дороге. Здесь возле насыпи сидело несколько негров. Робби, опустив глаза, подошел к ним.

— Эй, янг блад,[17] чего тебе здесь надо?

Робби замер. Откуда эти люди знают его фамилию? Наверно, мама ищет его и уже успела здесь побывать! Он растерянно посмотрел на незнакомых людей.

— Моя фамилия не Янгблад!

— А нам какое дело до фамилии! — возразил говоривший. — Ты для нас все равно янг блад. Уж раз не старая кровь, так значит молодая кровь!

Все они сидели полукругом, и говоривший — тощий, длинноногий негр — в центре. На нем был заплатанный комбинезон и старая рабочая куртка. Он оглядел Робби черными, как угли, глазами.

— Чего ты здесь ищешь? Потерял что-нибудь?

— Нет, сэр, ничего не терял.

— Так что же тебе надо? Твоих товарищей здесь нет, правда?

Робби струхнул, но постарался ответить, как человек, видавший виды:

— Да то же, что и вам: сесть на товарный и у ехать.

— Убирайся отсюда, чтобы я тебя не видел! Поворачивай зад и беги домой, пока я тебя не огрел как следует!

Робби посмотрел в сердитые темные глаза негра и понял, что тот не шутит.

— У меня нет дома, — ответил Робби. — Я не живу в этом городе. Я здесь случайно, как и вы.

— Оставь мальчишку в покое, Скотти! — сказал кто-то.

— И не стыдно тебе, малый, среди бела дня лгать людям прямо в лицо?

— Зачем мне лгать вам, мистер? Вы же не отец мне! — Робби заставил себя выдержать его взгляд. Остальные негры неодобрительно фыркнули.

Скотти оглядел Робби с головы до ног.

— Да ты, оказывается, еще и дерзкий, а, Молодая кровь?

Робби промолчал. Интересно, нарочно ли этот человек называет его так. Может быть, он в самом деле знает, что его фамилия Янгблад?

— Ладно, ладно, — проворчал Скотти. — Меня это, правда, не касается. Присаживайся, отдохни маленько. Тут все свои. Но только имей в виду: для того, кто любит распускать нюни, бродячая жизнь не годится. Она вообще ни для кого не годится.

Робби присел на красную глину рядом с ним. Он слушал хвастливые россказни бродяг. Каждый старался перещеголять других. Возле Скотти сидел толстяк с черной-пречерной кожей и очень сердитыми глазами. Он все время посматривал на Робби. Бродяги называли его Худенький.

— Куда путь держишь, Молодая кровь? — спросил Худенький, рисуя круг на пыльной земле.

— В Нью-Йорк.

Негр сурово посмотрел на мальчика, потом тихо засмеялся.

— Я тебя понимаю, Молодая кровь. Я вот сам собираюсь распрощаться с Джорджией. Я этот Юг и видеть больше не хочу: ни весь, ни по частям, ни даже на картинке!

Все засмеялись.

— Что это ты, Худенький, так озлобился на Юг? Но Худенький не смеялся.

— Нет, это не я озлобился на Юг, а Юг озлобился на меня! Я вот только что приехал из Миссисипи — последний южный город, где я побывал. Мы его называли Веселый Миссисипи. Ну и место! Когда негр идет там по главной улице и издали видит белого, он должен в ту же секунду исчезнуть и уж дальше идти по задворкам. А еще у них так: посредине каждого квартала стоит большой мусорный бак, вот если негр увидит что-нибудь смешное, ему нельзя открыто смеяться, он должен подбежать к тому баку и спрятать в него голову.

Некоторые слушатели засмеялись:

— Ври побольше!

— Ничуть я не вру! — с горячностью сказал толстяк. — А то еще так, знаете: у них в одном районе, где живут богатые, висит большая доска с надписью: «Белая шваль, прочитай и проходи быстро! Негр, прочитай и поворачивай задницу!»

И Робби и все негры смеялись, но сам рассказчик даже не улыбнулся. Вглядываясь в его одутловатое лицо, Робби старался понять, шутит ли он или говорит всерьез.

Скотти тоже улыбался, но глаза его были печальны.

— Помнится мне такой случай, — заговорил он. — Я проезжал Типкин — это здесь в Джорджии, миль за сто отсюда. Зашел в одну лавчонку на окраине и спросил коробку табаку «Принц Альберт». «Чего тебе, малый?»—спрашивает лавочник. Я повторяю: «Коробку табаку «Принц Альберт». А он мне: «Черномазый, ты должен говорить «Мистер принц Альберт!»

Все опять засмеялись, но как-то вяло, невесело. Робби это удивило: ведь когда люди смеются от всего сердца, у них и лицо и глаза должны быть веселые.

Робби с беспокойством замечал на себе взгляд Скотти. «Чего он на меня уставился? Что, думает, я маленький?»

— Так, значит, ты едешь в Нью-Йорк…

Робби не ответил.

— Я с тобой разговариваю, Молодая кровь!

— А я вам уже сказал, дяденька, что еду в Нью-Йорк.

— Но знаешь ли ты, что Нью-Йорк не лучше, чем Джорджия или Миссисипи?

— Правда, не лучше! — подтвердил кто-то. Скотти посмотрел на Робби и расхохотался.

— Да, но я вам скажу другое: нынешняя негритянская молодежь не станет терпеть того, что мы, старики, терпели. Молодые изменят весь этот порядок или… И белые, как ни крути хвостом, должны будут согласиться. Точно говорю вам. А ты как считаешь, Молодая кровь, прав старик или нет?

Робби вспыхнул:

— Какой же вы старик? — запротестовал он, глядя на моложавого бродягу.

— Достаточно стар, чтобы быть умнее! — сухо усмехнулся тот.

Было уже поздно, и школьники расходились по домам. Робби прятался за спины бродяг, чтобы никто из ребят его не заметил, и ему страстно хотелось опять быть школьником и так же, как они, идти сейчас домой. Ну да к черту все это! Он уезжает в Нью-Йорк, а драгоценный Кроссроудз может провалиться сквозь землю!

Солнце клонилось к западу. Порывистый ветер дул по полю Шофилда, неся пыль и мусор, кружа в воздухе золотистые листья. Вдруг туча закрыла солнце, и сразу стало прохладно. Один из негров предложил:

— Давайте соберем бумагу и хворост, зажжем Костер. Что-то холодно становится.

Худенький поглядел на говорившего.

— Да ты никак спятил, парень! Не хватает еще, чтобы все крэкеры сюда сбежались! Полиция тебя поймает и так исколошматит, что от твоей башки одни черепки останутся! Это же сволочной город! Поверь, я знаю!

— Мы тут все равно долго не просидим, — сказал Скотти. — Через несколько минут наш поезд. — Он посмотрел на Робби. — А ты сумеешь на ходу прыгнуть в вагон, Молодая кровь?

— Конечно, — поспешил заверить его Робби. — Что тут особенного?

— Да, но помни: он не остановится, прыгать нужно на ходу!

— Ничего, прыгну.

— Ну, тогда прекрасно, Молодая кровь, а все-таки будь осторожен? — и Скотти дружески подмигнул мальчику.

Минут через десять послышался гудок паровоза, Робби посмотрел в сторону города и увидел клубы дыма, стелющегося над землей, и у него как-то странно резануло в желудке и всего точно жаром обдало. Негры вскочили, подхватили свои узелки и направились к широкой тропинке, ведущей на насыпь. Скотти шагал рядом с Робби, и мальчик был ему за это благодарен. Вскоре послышалось тяжелое пыхтение, воздух наполнился дымом и гарью, и Робби уже чуял по запаху, что поезд близко. Из-за поворота показался черный паровоз, за ним — красные товарные вагоны. У Робби внутри словно что-то оборвалось, и такой объял его панический страх, что захотелось бежать со всех ног отсюда, от этого поезда, от дыма и гари, бежать без передышки до самого дома. Да, но куда бежать? Теперь у него ведь нет дома!

В этот миг Робби почувствовал, что костлявая рука Скотти сжимает ему плечо, и, подняв голову, он взглянул на его худое лицо. В черных глазах бродяги ему почудились участие и ласка.

— Трусить нечего, Молодая кровь! — сказал Скотти. — Поезд здесь еле ползет. Становись поближе ко мне и, как увидишь, что я прыгнул, прыгай тоже. Хватайся за поручни, а там уж я тебя втащу.

Робби не успел поблагодарить. Поезд был уже близко, и, как только паровоз прогромыхал над их головами, бродяги стали карабкаться цепью на насыпь и, достигнув верха, побежали вдоль состава. Робби бежал рядом со Скотти, и сердце его отстукивало сто миль в час. Поезд шел сейчас в гору на небольшой скорости. Увидев первый открытый вагон, все стали прыгать в него. Робби тоже собрался прыгнуть, но вдруг зацепился за ногу Скотти и упал, а тот, ничего не заметив, вскочил в вагон. Когда Робби поднял голову, он услыхал сквозь перестук колес, набиравших уже скорость, крик Скотти:

— Беги домой к своей мамочке! Ведь он же полз как черепаха! Вот растяпа, не сумел прыгнуть!

Падая, Робби до крови исцарапал себе колени о гравий, насыпанный вдоль полотна. Глаза его застилали слезы. Не нарочно ли подставил ему ножку этот Скотти?

Робби встал, огляделся и начал спускаться с насыпи, не соображая, куда бредет. Одно он знал наверняка: не домой… только не домой… Нет у него ни единого Друга на свете. Издалека донесся протяжный одинокий гудок паровоза, и Робби подумал, что Скотти мог бы стать его другом, но он теперь далеко, поезд мчит его на Север, и больше они уже никогда, никогда не встретятся. Мистер Майлз был его друг. А, к черту мистера Майлза! Нет у него ни единого друга на всем белом свете!

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Он долго шел, не разбирая дороги, точно лунатик. Потом вдруг остановился и посмотрел: а куда Же привели его ноги? Он стоял возле большого двухэтажного деревянного дома. В палисаднике у входа росла громадная финиковая слива, с краю на тротуаре высился старый дуб. Робби узнал это место, хотя не мог понять, почему он очутился именно здесь, возле дома мистера Майлза. Должно быть, он пришел сюда не случайно. Ведь мистер Майлз его друг!

Было темно и холодно. Робби стоял, скрытый тенью раскидистого дуба, и смотрел на большой дом, не осмеливаясь войти во двор, подняться по лестнице и постучать в дверь к учителю. Лучше не ходить. Ведь тогда мистер Майлз узнает, что мама вовсе не такая хорошая и сильная духом женщина, как Робби ее расписывал; или же решит, что он — страшный лгун, и, пожалуй, не даст ему денег на поездку в Нью-Йорк! А вернее всего, мистер Майлз отведет его домой к матери. Робби стоял и все смотрел на большой некрасивый дом, весь покрытый узором дрожащих теней от деревьев; голод, боль, жалость к самому себе, тоска и одиночество овладели им с такой силой, что он просто не знал, куда деваться. В верхнем этаже дома зажегся свет, и Робби спрятался за дуб. Он стоял в своем укрытии до тех пор, пока не почувствовал, что слабеет, голова закружилась, как на карусели, ноги подкосились, и, чтобы не упасть, Робби оперся о ствол дерева. Перед глазами то появлялась, то исчезала мама, — впрочем, это была не мама, а какая-то незнакомая женщина. Она стояла в полицейском участке с плеткой в руке. Потом он увидел папу и сестру, мистера Майлза, Айду Мэй, Бетти Джейн и снова маму — маму с добрым лицом, маму со злым лицом, маму с лицом белой женщины… Он протянул руки и ухватился за дерево, но колени его подогнулись, точно сам великий бог бокса Джек Джонсон стукнул его кулаком, и Робби повалился навзничь.

Сколько прошло времени, Робби не знал, только вдруг он, как сквозь сон, услышал, что кто-то зовет его по имени, и этот голос был удивительно знаком. Потом кто-то тащил его по узкой высокой белой лестнице, но он спотыкался и не мог идти; тогда этот человек поднял его и понес. Потом вымыл ему лицо и руки, повел в большую чистую кухню и посадил за стол. Робби глотал что-то теплое, сначала ощущая боль в пустом желудке, а потом приятное успокоение, — так бывает, когда придешь с мороза и выпьешь чашку горячего молока. Робби смотрел в светло-карие глаза человека с Севера, вслушивался в его красивую звучную речь, так не похожую на говор жителей Джорджии.

— Ну как, сыт?

— Как я попал сюда? Почему я здесь? Я же не хотел идти к вам, мистер Майлз! Я не хотел вас беспокоить…

— И ты ничуть меня не побеспокоил. А пришел ты сюда, потому что нуждался в друге и знал, что я твой друг. Я рад твоему приходу. Помнишь вчерашний разговор в школе? Ведь мы с тобой договорились, что мы друзья!

Вчера… Вчера… Вчера казалось очень далеким… Это было до того, как он убежал из дому, до этой ночи в товарном вагоне, темной и страшной, до встречи с бродягами на поле Шофилда — со Скотти и тем толстяком; до того, как он упал на насыпи, до того, как почувствовал невыносимые муки голода… Вчерашний день кончился в ту минуту, когда Айда Мэй покинула его на школьном дворе… Со вчерашнего дня прошел целый век.

Робби поглядел на приветливое лицо учителя.

— Да, сэр, но…

— Ну как, сыт теперь? — опять спросил учитель.

— Да сэр, спасибо.

— Тут еще много осталось. Ешь, пожалуйста, не стесняйся!

— Я не стесняюсь, сэр. — Робби уткнулся в тарелку, заметив, что учитель смотрит на него, качает головой и что-то гневно бормочет. Он поднял глаза, но снова потупил их, встретившись со взглядом учителя. Он любит этого человека! Мальчик нахмурился, глаза его влажно блеснули, хоть он силился держаться, как взрослый. «Только бы не зареветь здесь! Ну постарайся, постарайся пожалуйста!»

Робби хотел что-то сказать учителю, объяснить ему, почему он плачет, но не мог и слова вымолвить.

— Не надо, не говори, Робби! Кончай есть! Я все знаю. Я уже беседовал с твоей матерью. Час тому назад я был у нее.

Робби посмотрел на учителя, его узкие глаза расширились, ресницы задрожали; и, будто читая его мысли, мистер Майлз отрицательно покачал головой и сказал:

— Нет, твоя мать — замечательный человек. Превосходная женщина!

— Благодарю вас, сэр. Но если мать замечательный человек, как же могла она так поступить?

— Меня благодарить нечего — я говорю сущую правду. Ты сам это знаешь, лучше чем кто-либо. Она действительно такая, как ты рассказывал, и у нее еще много других достоинств.

— Но она… она…

— Знаю. Ну и что ж? Она сделала то, что считала наилучшим для тебя. Какой у нее был выбор?

— Но… но…

— И все-таки она настоящий борец, — возразил учитель и вдруг вспомнил о другом замечательном борце — молодой негритянке Хэнк Сондерс. Он поспешно отвернулся. Образ Хэнк, воинственной Хэнк с большими темными дерзкими глазами, взволновал его душу. Хэнк умерла, Хэнк больше нет на свете. — Я сейчас вернусь, — пробормотал он и вышел из комнаты.

Потом Ричард повел мальчика домой.

— Не пойду я туда! И маму видеть больше не хочу! — Но мальчик был слишком измучен и слаб, слишком больно побит и слишком молод к тому же, чтобы оказать серьезное сопротивление своему учителю и другу Ричарду Майлзу.

Роб вошел в дом и увидел маму. Лицо у нее было похоже на печеную картошку, но сразу просияло, как только он переступил порог. Она бросилась к нему, крепко прижала к груди и с плачем осыпала поцелуями.

— Робби! Сыночек мой! Робби! Иисус Христос, милосердный бог!

Но он ничем не выдал своих чувств. Он стоял, руки в карманах, раскрыв узкие глаза, крепко стиснув зубы. Пускай помучается, пускай! Так ей и надо!

Отец — высокий, плечистый — прислонился к камину. Спокойно глядя на учителя, он с достоинством сказал:

— Благодарю вас, сэр. Робби у нас хороший мальчик.

А долговязая сестра в заплатанной ночной сорочке выбежала из кухни и, разинув рот, недоуменно таращила глаза.

Мать обнимала мальчика, взволнованно тормошила его, приговаривая:

— Сынок мой… Сыночек… Больше никогда не убегай из дому… Ведь мы тебя любим, мы все так тебя любим!

Робби ни слова.

Потом она оглядела его с головы до ног.

— Натерпелся небось, сыночек! Господи Иисусе, что с тобой было?

Робби ни слова. Лори оглянулась.

— Присядьте, пожалуйста, сэр, — сказала она учителю. — Извините, я отлучусь на минутку. Ну-ка, Дженни Ли, поскорей разведи огонь и согрей воду в котелке!

Мама повела Робби в кухню и затворила за собой дверь. Бережно раздев его, она осмотрела его раны, которые сама же нанесла, и не могла удержаться от слез. Робби тоже готов был разрыдаться, но он ни в коем случае не хотел плакать при матери. Лори начала осторожно мыть его.

Робби стоял в корыте совершенно голый. Лори осторожно намылила его широкую юношескую грудь. «Что, болит здесь?» — Она мыла его, терла, ощущая что-то новое в остром запахе потного, изможденного детского тела, и все время не сводила глаз с сына, а он сердито корчился под этим взглядом. Она думала, как бы ни разбередить раны, глубокие раны — следы ремня. Твоя работа, Лори Ли! Твоя и больше ничья! Ты это наделала, ты!

Робби позволил ей мыть себя, потому что сейчас был не в силах сопротивляться, а горячая мыльная вода и нежное прикосновение материнских рук успокоительно действовали на его усталое тело. Но это вовсе не значит, что он простил, ничего подобного! Пускай мистер Майлз и называет ее замечательной или как там еще, для него она та самая женщина, которая секла его до крови в угоду белым! Он ненавидел себя за то, что позволил ей мыть себя. Хотя, конечно, пришлось поневоле.

Он выхватил из ее рук мочалку и повернулся к ней спиной.

— Пусти! Я сам домоюсь!

Когда с мытьем было покончено, Лори вытерла сына большим белым полотенцем, прижгла раны перекисью водорода и уложила его в постель Дженни Ли.

Потом она вернулась в комнату и села в качалку. Теперь она успокоилась и может наконец поговорить с этим симпатичным молодым человеком из Нью-Йорка, которого, по всему видно, Робби любит больше всех.

— Робби — очень хороший мальчик, — начала Лори.

— Конечно! — подтвердил учитель. — Мало сказать — хороший!

— А вас как он обожает! Иногда я даже ревную, честное слово! — и Лори улыбнулась жалкой улыбкой.

Учитель тоже улыбнулся и посмотрел на огонь. Чувствуя, что родители Робби ждут от него каких-то объяснений, он покраснел и сказал:

— Робби пришел ко мне… он пришел потому, что задумал убежать из дому, но ему это не удалось. Он был ужасно обижен, подавлен случившимся и не знал, куда ему деться. А чтобы осуществить побег, он еще слишком мал. Ему хотелось вернуться домой, но из-за гордости он не пошел прямым путем, а избрал окольный. Он ведь и сейчас не объяснит вам толком, почему он явился именно ко мне, но я думаю, потому, что в душе он знал, знал бесспорно, что я отведу его домой.

— Вы так думаете? — еле слышно, как бы про себя, вымолвила Лори. Она взглянула на Джо, потом опять на Ричарда Майлза. — Да, вы, пожалуй, правы. Да. Конечно, ему хотелось вернуться домой.

Джо Янгблад тяжело вздохнул и откашлялся. Учитель испуганно поглядел на него. Лори заговорила шепотом:

— Он хотел вернуться ко мне, и к отцу, и к сестренке. Он хотел домой, но гордость не позволяла ему. Он у меня гордый и чуточку упрямый. Это потому, что у него честный характер. — Лори несколько раз качнулась, потом, обернувшись к учителю, сказала — Это я во всем виновата, мистер Майлз! Я и больше никто! Выгнала его из дому. Унизила его. Бог мне этого не простит!

— Нет, миссис Янгблад, вы не виноваты, вы не должны…

— Пойдите-ка, пойдите и сами убедитесь, какие у него рубцы. Тогда сразу поймете, чья это вина, ведь никто другой, я сама избила его до крови! А он всегда так верил в меня, господи боже!

— Понимаю, миссис Янгблад, однако вы не виноваты. И Роберт это отлично понимает. Хоть у него сейчас все спуталось в голове, но он чувствует, что не вы виноваты. Уж если кого винить, так только тех, кто действительно повинен. — Всегда веселое открытое лицо мистера Майлза омрачилось. — Белых. Крэкеров. Образ жизни южных штатов. — Он посмотрел на Янгбладов и вспомнил собственных родителей. На миг его воображению представился отец — маленький человек согнулся в три погибели под тяжестью громадного тюка, а рослый белый стоит и щиплет его. Как рано состарились его отец и мать! Ричард Майлз нахмурился. — А знаете, — сказал он, — я теперь понимаю, что это ведь — американский образ жизни в целом — и Севера и Юга одинаково. Вас заставляют сечь вашего ребенка, чтобы вы своими руками выбили из него свободолюбивый дух, который сами воспитали в нем. Вот чего они хотят!

— Да, — почти спокойно отозвалась Лори, — вы правы. Вы попали в самую точку. Но я на коленях поклялась отцу небесному, что никогда больше, никогда этого не буду делать! — Она смотрела на учителя таким взглядом, точно ждала от него ответа на все мучившие ее вопросы. Щеки ее горели от волнения. Вот если бы Джо когда-нибудь поговорил с ней так тепло, по-хорошему, показал бы, что в нем жив еще былой дух… что он понимает…

Лампа на столе горела слабым желтым светом. Лори вскочила, поправила фитиль и снова села на место. Она долго наблюдала, как кружит над лампой пепельно-серая ночная бабочка. Потом глянула в упор на молодого учителя и спросила:

— Но мы-то что можем сделать? Скажите, ради бога, что могут сделать негры-бедняки?

— Мы должны бороться, а не давать им спуску! — ответил учитель, постукивая тонкой рукой по краю стола. Он почувствовал, что слова его прозвучали неубедительно и, вероятно, весь разговор кажется этой красивой женщине и ее рослому молчаливому мужу смешным.

Она так странно посмотрела на него, что Ричард воспринял ее взгляд как презрительный — мол, оторванный от жизни схоласт, хоть и ученый человек!

— Бороться! — негромко повторила Лори, больше всего боясь обидеть этого северянина, такого умного и образованного, хоть еще и очень молодого. — Бороться! Помилуйте, мистер Майлз, да мы только и делаем, что боремся! Я вот борюсь с самой колыбели, а что толку-то? Приказать нам: боритесь, — задумчиво протянула она. — Это все равно, что приказать нам: ешьте!

— Конечно, в одиночку ничего не получится, — сказал Ричард, силясь подавить волнение. — Бороться надо только коллективно, сообща. А в одиночку все равно не будет толку!

Джо Янгблад глянул на свои большие ноги, и ему стало нестерпимо стыдно. Каждый знает, что Лори Ли всегда готова бороться; к кому же тогда, если не к нему, обращены слова учителя? Джо вдруг вспомнил, как третьего дня вечером они с Лори сидели вот тут, на этом самом месте, и она рассказывала ему о том, что было в суде мистера Кросса, а он, дурья голова, темный, забитый человек, взял да и ляпнул: «Ты накажешь его розгою и спасешь душу его от преисподней!» Небось Лори считает, что муженек — настоящий дядя Том! Но все-таки какое право у этого учителя так унижать его перед женой?! Ему-то легко говорить о борьбе. Тоже сравнил; Нью-Йорк и Кроссроудз!

А Ричард Майлз чувствовал, что далеко не все еще сказал. По долгу своей профессии он считал, что должен учить, но в то же время ему не хотелось, чтобы беседа с Янгбладами носила отвлеченный, академический характер.

— Рассмотрим эту проблему с позиций будущего… — Эх, опять не то сказал, что хотел!

Гулкий бас Джо прервал учителя:

— Мистер Майлз, я знаю, вы умный человек, и многое из того, что вы сейчас говорили, святая правда. Спасибо вам за все, что вы сделали для нас и для нашего мальчика. Но и я хотел бы вам кое-что сказать. Я тоже боролся, да еще тогда, когда вас и на свете-то не было, но каждый раз, когда я сопротивляюсь, меня валят с ног и бьют до полусмерти. Пусть вам Лори скажет — я никогда не молчал перед крэкерами. Но… но… мне не везет. Эти скипидарные бочки с каждым днем пригибают меня все ниже к земле, а посмей только воспротивиться, тебя тут же собьют с ног и начнут топтать сапогами. Поди вот поспорь с ними! — Джо сказал гораздо больше, чем намеревался, но ему мучительно хотелось, чтобы мистер Майлз понял его, и он отвечал сейчас не только учителю, но и своей жене. — Это все красивые слова про борьбу! Я сам стою за борьбу, только цветной человек никогда не победит! Конечно, — упрямо продолжал он, покрываясь от раздражения испариной, — всем известно, что негры не могут сплотиться. Вот ты их, кажется, собрал вместе и думаешь, что они все с тобой заодно, но стоит лишь белому гаркнуть, и они врассыпную, как зайцы. Уж мне ли этого не знать! — Джо хоть и не совсем верил в справедливость своих слов, но за долгие годы у него накопилось столько сомнений и горьких обид, что захотелось наконец излить перед кем-нибудь душу и услышать, какой же выход предлагает этот умный молодой учитель.

Узкие глаза Лори возбужденно блеснули.

— Неправда, Джо! Мы почти и не пытались объединиться!

— Мистер Янгблад, мы обязаны держаться сплоченно, — сказал учитель. — Это для нас единственный способ чего-то добиться. — Он посмотрел на темное спокойное лицо великана. — Разумеется, среди негров найдутся и дяди Томы, и перебежчики. Они всегда были — еще и во времена рабства. Если бы все действовали заодно, мы бы их комариный писк и слушать не стали.

Джо посмотрел на учителя, потом на камин и кашлянул.

— Для меня совершенно бесспорно также то, — продолжал учитель, — что негритянский народ ничего не достигнет, если будет бороться один. Они перебьют всех нас по очереди. И другой бесспорный факт: никто не преподнесет нам свободу на серебряном блюде!

Джо Янгблад улыбнулся доброй улыбкой и кивнул:

— Вы правы, мистер Майлз. Все это так. Надо бороться с ними на каждом шагу. Никто и не спорит с вами.

Джо откинулся на спинку стула, поднял глаза к закопченному потолку и долго рассматривал круглое ржавое пятно, размытое дождями. Из самых далеких уголков памяти вставали эпизоды его жизни — и давние, и недавние. Он видел себя одиннадцатилетним ребенком, покидавшим хижину дяди Роба, открытую всем ветрам… С тех пор как он ушел тогда ночью по длинной пустынной темной дороге — нет, даже и раньше, — он знал лишь одно: борись, борись, борись!.. И всегда в одиночку, и всегда и повсюду — борись!.. Вспомнил поездку в Чикаго, Веймен, Теннесси, плантацию мистера Бака… Изверга-белого с закрученными усами… Борись, борись!.. Кроссроудз, Джорджия. Скипидарные бочки, которые, как бич плантатора, искалечили его спину, согнули пополам; придира-надсмотрщик, никогда не оставляющий его в покое; мошенник-кассир, каждую неделю присваивающий часть его жалованья, — а протестовать не смей!.. И в промежутке между этими годами — бейсбол, баптистская церковь Плезант-гроува и церковный хор… Лори Ли Барксдэйл… Лори Ли Барксдэйл… Лори Ли Барксдэйл-Янгблад, и любовь, и счастье, и совместная жизнь, и семья, и дети. Но рядом скипидарный завод и злой надсмотрщик, — и борьба продолжается независимо от того, желает этого или нет Джо Янгблад, хотя дома — семья и счастье… Где-то на этом отрезке времени он начал сдавать, словно старая, заезженная кляча, и боевой дух покидал его, подобно тому как капля за каплей вытекает сок из надрубленной сосны. Все же в конце каждого дня он знал, что у него есть Лори, Дженни Ли и Робби. И был спокоен.

Джо пыхтел своей кукурузной трубкой, не замечая, что она потухла. От черной горькой табачной слюны защипало язык и поднялся такой кашель с икотой, что на глазах выступили слезы.

— Извините меня, друзья! — сказал он и пошел в кухню выпить воды. Вернувшись, глянул на Лори и вдруг почувствовал, хоть, может быть, и безотчетно, что его прежнему спокойствию наступил конец, иначе он может потерять семью. Эта мысль вызвала в нем такой панический страх, что его бросило в жар и холод, и огромным усилием воли он попытался подавить дрожь. Он должен бороться за них… Белые добрались и до этого уголка его жизни и начали вести под него подкоп. Боже милосердный! Значит, он должен драться!

— Да, сэр, ваша правда, — неожиданно для самого себя тихо проговорил Джо. — Надо бороться, бороться, не переставая! — И затем, качнув головой, закончил уже полным голосом, прозвучавшим как гром — Мы должны бороться! — «Но кто это мы? — мысленно спросил он себя. — Мы — это все мы! Учитель прав. Все должны подняться на борьбу!» Он посмотрел на Ричарда. — Да, мы должны сплотиться и раз навсегда дать белым отпор!

Ричард Майлз кивнул и поглядел на Джо и на его жену, потом себе под ноги, на ничем не застеленный пол. Он хотел еще что-то сказать, но подумал, не слишком ли он разговорился для первого раза. Не сочтут ли они его самоуверенным выскочкой? Хотя какая уж тут самоуверенность!

— Мы не так одиноки в нашей борьбе, — откашлявшись, сказал он. — У нас есть друзья во всей стране — и негры и белые: Национальная ассоциация содействия прогрессу цветного населения… — И подумал вслух — Нам бы тоже не помешало иметь отделение в этом городке.

— Интересно, где, по-вашему, эти белые друзья? — спросил Джо.

— В профессиональных союзах… Белые рабочие и кое-кто из лучшей прогрессивной белой интеллигенции.

На лицах Джо и Лори Ричард Майлз прочел недоверие.

— Я бы от души желала, чтоб это было так, как вы говорите, — горько усмехнулась Лори. — Только, право, не знаю, куда все наши добрые белые друзья попрятались, прости меня господи!

А муж ее добавил:

— Уж кто-кто, а я бы рад был посмотреть на этих белых друзей! Должно быть, им стыдно, оттого и не кажутся мне на глаза! Я лежал как пласт целых три месяца, и за все время только один из них приходил меня проведать — это был богатый белый, мистер Кросс сын. Он единственный протянул мне руку, когда я больше всего нуждался в друзьях. Может, у вас там в Нью-Йорке по-другому, но здесь в Джорджии белая беднота — это самый заклятый враг негров. Профессиональные союзы! Да здешние белые не пустят меня и на порог своего профсоюза! Белые рабочие, хм! Да любой человек вам скажет, что негра линчуют не богачи, а самая голытьба! Если это мои друзья, так у них довольно странная манера выказывать свою дружбу! Нет уж, пусть мои друзья перестанут прятаться по кустам, я хочу увидеть их лицо. Ей-богу, я готов ждать этого великого события сколько придется!

В топке давно все прогорело. На каминной доске громко тикали большие некрасивые часы. Ричард Майлз встал. В голове у него уже роились планы насчет отделения ассоциации в Кроссроудзе. Найдутся ли здесь среди белых друзья? Он слышал, как за дверью беспокойно вертелся на кровати мальчик. Хотелось еще поговорить, но было уже поздно. Ричард подумал, что Янгбладу нужно рано на работу и что вряд ли он и его жена спали прошлой ночью, а теперь, наверно, хотят остаться вдвоем и потолковать между собой. Он попрощался с ними, и они благодарили его и приглашали приходить, и он знал, что они приглашают его затем, чтобы продолжить беседу о неграх и белых и еще многое обсудить вместе. И Ричард пообещал им, что придет. Очень скоро.

После ухода учителя Джо и Лори сидели еще некоторое время, глядя на холодный камин и на остывшую золу. Пора было спать, но не хотелось ложиться. Джо все попыхивал своей старой пахучей трубкой. Наконец он заговорил:

— Да, у этого северянина-учителя умная голова, ничего не скажешь! Толковый человек! В самом деле, наш народ должен сплотиться. Это истинная правда! — Джо встал. Ему отчаянно хотелось подойти к Лори, хотелось, чтобы она тоже встала и подошла к нему. А она все сидела в качалке и смотрела на мужа. Он шагнул к ней.

— Прежде всего, Джо, — сказала Лори, — ты и я должны сплотиться, а не жить, как до сих пор!

— Я знаю, Лори… Я понял, что не выполнял своего…

Резкий крик Робби прервал его:

— Мама, не бей! Мама, прошу тебя! Господи, мама!

Лори бросилась в кухню, Джо — за ней. Робби лежал на спине, широко раскрыв глаза, лицо его было искажено страхом и болью. Он перекатился на живот, продолжая кричать:

— Мама, прошу тебя, не убивай меня! Лори легонько погладила его по голове.

— Все хорошо, Робби. Все хорошо. Ты теперь Дома! Теперь все у нас будет хорошо.

Нежная ласка матери успокоила мальчика. Лори накрыла его до подбородка, подоткнула одеяло со всех сторон и поцеловала в лоб. Джо стоял, понурившись, растерянно наблюдая за ней, бессильно опустив большие руки.

Лори перевела взгляд на мужа. В его добрых, спокойных глазах сквозило глубокое страдание. Но злоба на него и гнев переполняли Лори — она-то хотела, чтобы на всем трудном жизненном пути он был с ней рядом, по-настоящему рядом! И не в силах больше таить обиду, она с горечью прошептала:

— А ты мне советуешь спасать его душу от преисподней! — но не нашла в себе смелости сказать это вслух и решила уйти в комнату. Проходя мимо Джо, она слышала, как он шепчет: «Лори Ли! Лори Ли!» И это все, что он может ей сказать? И ему не стыдно? Не стыдно? Она ждала от него куда более значительных слов, чем «Лори Ли!» Она принесла из комнаты ночную сорочку и, переодеваясь в кухне, вспомнила слова учителя. С кем она борется? Со своим мужем, вместо того чтобы бороться с белыми… На муже срывает злобу… «Все это так, но сегодня я не могу иначе! Господи, не могу! Не могу забыть это «…спасешь душу его от преисподней!» И это бормотание: «Лори Ли! Лори Ли!»

Она стояла посреди кухни возле тюфяка, на котором спала сегодня ее дочка. Ступай к Джо, сейчас, сию минуту! Он теперь понял, он ждет тебя, ждет, ждет… Сердце ее разрывалось от горя. Откуда-то дуло — струйки холодного воздуха шевелили сорочку, студили горячее тело. Лори смотрела на сына, укрытого одеялом, и думала, что муж ждет ее, но не могла заставить себя пойти к нему. Она сердито мотнула головой и примостилась на кровати подле своего сына.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

В субботу, около двух часов дня, Джо стоял за жалованьем в специальной очереди для негров и думал о Лори. Он посматривал на ярко-голубое ноябрьское небо, щурясь от живительных лучей солнца, льющихся на землю из-за высоких некрасивых корпусов завода № 3. Вдруг Джо вспомнил о кассире-белом — этот маленький морщинистый человек постоянно обсчитывал его, когда выдавал ему деньги. И сразу ненавистны стали огромные кирпичные корпуса завода, серые, белые и красные, страшные как смертный грех, отбрасывающие бесформенные тени, и эти гигантские красные трубы, день-деньской коптящие небо! Джо опять сощурился — до чего же они безобразны при таком ярком солнце и голубом небе! Да и солнце почему-то палит вовсю, когда на дворе стоит ноябрь. Пусть сдохнет тот, кто способен украсть у бедного негра гроши, заработанные тяжким трудом, пусть он провалится в ад и пусть там его заставят работать в кандальной команде! Прямехонько туда отправится кассир, если попробует сегодня свои штучки. Джо чуть не вслух уговаривал сам себя: «Смотри, нынче не отступи! Смотри, не отступи!»

«Лори Ли… Лори Ли…» Черт возьми, последнее время, куда бы он ни шел, что бы ни делал, только о ней и думает. Буквально каждую минуту. Началось это с проклятой истории в суде мистера Кросса, вернее, с того вечера, когда учитель привел Робби домой. Не раз потом Джо упрекал себя: «Хорошим ты оказался ей помощником!» Джо не мог забыть, какое было у Лори лицо, когда он ляпнул: «Ты накажешь его розгою и спасешь его душу…» — и как она поглядела на него в ту ночь, когда Робби вернулся, и сказала: «Прежде всего, Джо, мы сами должны сплотиться, ты и я!» Боже милосердный! Джо Янгблад, у. тебя же самая красивая, самая умная, самая толковая, самая смелая жена во всем городе! Лучшей жены не сыщешь во всем округе — ни среди белых, ни среди цветных! Тебе привалило счастье, но ты недостоин его, потому что до сих пор не научился ценить такую жену, как Лори. Ты не мужчина, а тряпка, хоть и силач, ты и за день не соберешься с духом сделать то, что она решится сделать за одну минуту!

«Ну, берегись, кассир, не вздумай по привычке и сегодня надуть меня, сегодня это не пройдет, даже если у тебя запрятано пятьдесят револьверов под полкой!» Стоявшие в очереди рабочие разговаривали и пересмеивались между собой, ворчали и кого-то поругивали, но Джо слышал все как в тумане, не разбирая слов, — он никак не мог выбросить из головы мерзавца-кассира, и то и дело в эти мысли вплетались мысли о Лори, о детях и о доме, о том, как они живут и как могли бы жить и что он должен сделать, чтобы семья жила лучше…

Приближаясь к клетушке кассира, Джо почувствовал, что его бросило в жар. Он стиснул зубы. Нет, сегодня этому дятлу носатому фокус не удастся, не удастся, как бог свят!

Из очереди раздался громкий голос Рэя Моррисона:

— Эй, Джо Янгблад, что это ты такой беспокойный сегодня? Никто на твои деньги не зарится — все целы будут. Не рвись вперед! Небось как получишь деньги, так рысью домой, а там хозяйка мигом опустошит твои карманы, только и всего!

Джо промолчал. Негры смеялись, некоторые из белых тоже, машинально усмехнулся и Джо — он все думал о том, как кассир каждый раз ухитрялся его обмануть. Но сегодня это не удастся. Пусть только попробует!

Лори Ли, Лори Ли… После происшествия в суде Джо стал куда внимательнее к своей семье. В прошлую субботу после ужина он сказал Робби:

— Давай-ка, сын, возьмемся с тобой вдвоем за дело. Ты чисти обувь, а я начну гладить воскресные брюки. Ладно? Я на них, проклятых такую складку отутюжу, что пальцы обрежешь!

Мальчик удивился, но сразу же весело ответил:

— Ладно, а я так начищу башмаки, что рожа в них, как в зеркале будет видна.

Джо улыбнулся, какое-то доселе неведомое приятное чувство наполнило его душу.

— Что я слышу, сын? Что это за слово «рожа»?

— Но это же верно, папа! Увидишь, как начищу!

— Ну, значит, молодчина, действуй! Пускай наши женщины возятся в кухне, а мы с тобой все выгладим да вычистим. Чтобы завтра утром не было никакой суеты, когда начнем собираться в церковь.

Последнее время Джо начал расспрашивать детей об их занятиях в школе и других делах, вообще проявлять к ним интерес. А позавчера даже вымыл посуду после ужина. Лори посмотрела, улыбнулась и пощупала его лоб: «Что с тобой, муженек? Не заболел ли?»

Внезапно мысли Джо прервал другой негр, Джек Линвуд, тоже любивший побалагурить.

— Наш старик Джо помчится домой с получкой, будто за ним черти гонятся, а старуха его сразу полезет к нему в карман. Он ей скажет: «Постой, жена, нельзя!» А она ему: «Что нельзя, почему нельзя, миленький?» И все до последнего цента выгребет!

Вся очередь загоготала, но Джо было не до смеху: он чувствовал, как напряжен сейчас каждый мускул его тела. Вот еще на один шаг он ближе к окну кассира. Каждую неделю этот белый обсчитывает его — то на полдоллара, то на семьдесят пять центов. А иной раз пренахально заграбастает целый доллар! Джо, бывало, заворчит, а у белого всегда един ответ: «Ступай, не задерживайся, малый, не мешай работать. Я никогда не ошибаюсь!» — Иногда Джо промолчит, чувствуя, что кассир лишает его смелости, высасывает все его мужество, как если бы к нему присосалась гигантская пиявка и пила из него кровь. А иногда Джо вообще не считал полученных денег до прихода домой. Но жене он ничего не рассказывал. Как бы она отнеслась к этому, если бы вдруг узнала? На миг ему представилась Лори — ее лицо, все еще красивое, узкие глаза под тяжелыми веками, сильное, гибкое, молодое тело. Сейчас она Дома; наверно, чем-нибудь занята. Она всегда занята, ее работу никогда и не переделать. Но он будет ей помогать, обязательно будет! Спустя несколько дней после истории в полиции он заговорил с ней, стараясь объяснить, как ему стыдно и как он жалеет о той глупой фразе, и что отныне все пойдет иначе, ведь теперь он многое понял… Но он не сумел высказать то, что чувствовал, потому что ему было трудно найти нужные слова.

Еще один шаг, и он будет у окошка кассы. Джо весь покрылся холодной испариной. Он молил бога, чтобы кассир не обсчитал его сегодня, не утаил ни одного цента, потому что сегодня он не смолчит, не смолчит — это точно! И тогда неизвестно, чем все может кончиться! Джо горько усмехнулся, вспомнив нового учителя, на которого Робби и Лори прямо-таки молятся. Болтает разную чепуху, что у негров есть друзья среди белых! Хотя учитель-то, конечно, молодец. Он хочет сделать людям добро—умница парень, только он еще не знает, что такое белые-южане!

Теперь перед Джо только один человек. Джо не ищет никаких скандалов с белыми. Ей-богу, он хочет прожить спокойно до старости, не причиняя горя жене и детям, но все-таки он не позволит какому-то кассиру, да и вообще никому вырывать у них кусок изо рта. Нет, он не станет больше терпеть! Пускай на стороне мистера Мака все: и суд, и присяжные, и полиция. Он ведь может застрелить Джо, как собаку, и его даже одну ночь не продержат в участке! Джо еще ни разу в жизни не слыхал, чтобы какого-нибудь белого казнили за убийство негра.

Вот он уже возле самого окна. Маленький седой человек улыбается ему и начинает отсчитывать деньги.

— Как поживаешь, Джо?

— Очень хорошо, мистер Мак, — бормочет Джо. «Господи, не допусти, чтобы он меня обсчитал сегодня! Вразуми его, Иисус Христос!»

Джо следовало девять долларов тридцать пять центов. Кассир отсчитал деньги одной мелочью и подвинул к нему кучку монет по пять, десять и двадцать пять центов. Джо весь накалился, как шестизарядный револьвер, но втайне еще надеялся, что отсчитано правильно. Может быть, лучше подождать и пересчитать дома? Да и зачем считать? Мистер Мак умеет считать получше, чем он, — за столько лет наловчился. Что толку проверять его? И вдруг Джо мысленно увидел Лори — со всех сторон на него глядели ее узкие глаза под тяжелыми веками.

— Да все правильно, все правильно, — сказал кассир, но Джо невозмутимо стоял возле окошка и, стиснув зубы, медленно пересчитывал деньги; только руки у него слегка дрожали. Он пересчитал дважды, и оба раза выходило восемь долларов пятьдесят центов.

Джо облизал нижнюю губу, кашлянул, косолапо уперся носками в землю и пригнулся к окошку.

— Мистер Мак, вы ошиблись. Тот глянул на Джо и отвел глаза.

— Ступай, малый, ступай! — сказал он. — Распишись в ведомости и уходи! Некогда мне с тобой разговаривать. Я должен всем выдать жалованье.

Все рабочие — и негры, и белые — смолкли, прислушиваясь. Тишина звенела у Джо в ушах.

— Я понимаю, сэр, и все-таки вы ошиблись. Мне с вас следует еще восемьдесят пять центов. Больше я у вас ничего не прошу. — «Ступай домой, Джо! Не спорь с белым! Дались тебе эти несчастные восемьдесят пять центов!» Но Джо не двигался с места. Что-то не пускало его.

— Уходи, малый! — повторил мистер Мак. — Слышишь, что я говорю, проваливай! Не задерживай очередь!

Большие уродливые заводские корпуса вдруг покачнулись и надвинулись на Джо.

— Я уйду, сэр, — сказал он, — но как же насчет моих восьмидесяти пяти центов? Я ради них крепко потрудился!

Белые и негры столпились вокруг Джо и слушали. Физиономия мистера Мака из красной стала багрово-фиолетовой. Он был зол, как собака, а Джо Янгблад — еще злей.

— Что ты сочиняешь, черномазый? Что ж я, мошенник, по-твоему? — рявкнул кассир.

Джо был весь в поту, словно на нем пахали. Он знал, что у кассира под полкой револьвер.

— Я вас никак не обзывал, мистер Мак, — ответил он. — Я только хочу получить свои деньги. Я крепко потрудился ради них, и я намерен их получить!

Белый растерянно заморгал.

Джо пододвинул к нему всю кучку монет.

— Вот тут все, что вы мне дали. Пересчитайте сами! — Пот слепил глаза Джо. Он машинально улыбнулся. Это была опасная улыбка, и мистер Мак понял ее значение и почуял недоброе. А Джо сейчас было море по колено. Он готов был вытащить краснолицего человечка из кассы, взять его за шиворот и волочить по всему двору. И мистер Мак понял это.

Уши кассира горели пуще, чем лицо, когда он пересчитывал деньги.

— Да, правда, правда, — бормотал он. — Чудеса! Даже сам не понимаю, как это вышло! — Он посмотрел на Джо, осклабился, показав свои желтые, гнилые зубы, и додал ему, что следовало.

С бесстрастным видом Джо пересчитал деньги и расписался в ведомости, делая отчаянное усилие, чтобы не тряслась рука.

Мистер Мак еще раз ухмыльнулся.

— Ну, вот и все в порядке. Только впредь будь вежливей, когда разговариваешь с белыми людьми! А теперь ступай, пока я не вышел из терпения!

Повернувшись, Джо очутился лицом к лицу с Рэем Моррисоном, который давно уже стоял настороже возле него. Оба отошли от кассы, и тут же из очереди выступили два других негра — Джек Линвуд и Чарли Раундтри. Все четверо молча направились к воротам, а белые рабочие наблюдали за ними. Джо шел в середине, плечом к плечу с товарищами. Всем своим телом — руками, ногами, лицом он ощущал их близость. И сила их будто вливалась в Джо Янгблада. Вдруг какой-то белый рабочий, стоявший в отдельной очереди, дружески окликнул его:

— Здорово, Джо!

Джо это ясно слышал, и сердце его дрогнуло, но он не оглянулся. Мало ли есть Джо среди негров и среди белых! Он даже головы не повернул, шагая к воротам вместе с Джеком, Чарли и Рэем.

Первым нарушил молчание Рэй Моррисон.

— Ты правильно поступил, Джо, — сказал он. — Хватит спускать этим чертовым крэкерам!

— Еще бы не хватит! — ворчливо отозвался Джо. Возбуждение медленно покидало его, как воздух из проколотой автомобильной шины, но страх держался еще крепко.

Они дошли до ворот. Джо растроганно посмотрел на товарищей, на глазах блеснули слезы.

— Чего это вы потащились за мной? Мне няньки не нужны! Бегите назад, получайте деньги, а не то еще кассу закроют!

Товарищи посмотрели на Джо, потом друг на друга и повернули обратно.

Джо Янгблад вышел за ворота. Ноги несли его легко, хотя спина казалась голой, открытой, незащищенной. Было страшно, но и радостно; так радуется человек, проявивший мужество. Дома он все расскажет Лори, и ей тоже станет страшно, но и радостно. Наверняка радостно!

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Джо прошел через весь город — от района красивых, утопающих в зелени аристократических особняков до Гарлем-авеню. Он шел, расправив широкие, сильные плечи, былой своей походкой, какая запомнилась его жене, шел, улыбаясь своим мыслям, но то и дело нервно оглядываясь назад. Когда он вспоминал, как Рэй, Джек и Чарли вышли из очереди, чтобы проводить его до ворот, у него от радости сердце готово было выскочить из груди. Ведь для этого нужна смелость — черт знает, какая смелость! Хоть бы им удалось получить жалованье без неприятностей!

Шагайте, дети, вместе, вам уставать нельзя. Это была любимая песня Джо еще в то время, когда он участвовал в певческом кружке. В Земле обетованной вас ждет великий сход. Ох, бывало, как двинет он своим басищем — семафором не остановишь! Интересно, кто из белых крикнул ему: «Здорово, Джо!», когда он отходил от кассы? По голосу вроде бы Оскар Джефферсон. Но неужели он мог поздороваться с ним, Джо Янгбладом? Да нет, почудилось верно, померещилось… Вот уж что не померещилось — так это Рэй Моррисон, Чарли Раундтри и Джек Линвуд. Это было точно.

Шагайте, дети, вместе… Да, если бы все негры шагали всегда вместе… если бы… если бы… Джо услышал позади себя гулкие шаги. Челюсти его сжались, тело словно свинцом налилось, собственная спина показалась невероятно широкой. Инстинкт самозащиты заставил его сжаться насколько возможно, но походки Джо не изменил и продолжал идти тем же размеренным шагом, хоть самого так и подмывало броситься за угол. На улице было очень чисто, тихо и безлюдно, как в воскресенье. Солнце ослепительно сияло прямо над головой, точно ему не жаль было прибавить несколько лучей, лишь бы осветить поярче бедного Джо Янгблада.

Шаги приближались, и Джо, боясь оглянуться, старался угадать, кто идет за ним следом; ему казалось, что, если он обернется, обязательно случится беда. Сжав кулаки и обливаясь потом, Джо продолжал идти все так же неторопливо. Сколько их там позади — один, двое или трое? Шел и ждал, шел и ждал. Улица тянулась, словно длинная пустынная дорога, и чем дальше Джо шел, тем длиннее она казалась. Потом шаги сзади стали глуше и наконец стихли. Джо приостановился и, глянув через плечо, увидел двух белых, которые, оживленно беседуя, поднимались на крыльцо нарядного красного особняка. «Да им же на меня наплевать в высшей степени! На что я им?» Он даже улыбнулся, разом почувствовав облегчение, словно его обдуло осенним ветерком. «Ну-ка, длинные ноги, скорей, скорей несите Джо Янгблада на Гарлем-авеню!» Он вдруг ощутил потребность быть среди своих — такую огромную потребность, что прибавил шагу. Хотелось пуститься бегом, но он сдерживался: разве можно негру бежать по улице, где живут белые! По меньшей мере недостойно!

Джо радостно вздохнул, когда свернул наконец на Гарлем-авеню, единственную мощеную улицу во всем квартале. Это был центр негритянского района — с гостиницей «Шик», бильярдной Толстого Джека, парикмахерской Джезапа и закусочной «Гарлем». Здесь находились также вторая бильярдная — «Южная», похоронная контора Дженкинса, кино «Новый Ленокс», киоски чистильщиков обуви, газетные киоски и тому подобные заведения. Негры уверенно расхаживали по этой улице, как если бы она была их собственной. «Ты уже дома, Джо, здесь они тебя не схватят!»

— Эй, долговязый праведник! — окликнула его Бесси Браун.

Эта женщина всегда приставала к Джо, если он шел без Лори, делая вид, что заигрывает с ним. А может быть, он и вправду ей нравился. Одно Джо не мог не признать: смазливая бабенка. Просто красотка эта негритянка!

— Привет, Бесси Мэй! — Повеселевший Джо одарил ее одной из своих особых улыбок. — Ну, что скажешь хорошенького?

— Это я жду, чтобы ты мне сказал! — Бесси Мэй уперлась руками в стройные округлые бедра и рассмеялась. — Ну и ну, господи! Просто не верится, что мистер Янгблад умеет так мило улыбаться и другой какой-нибудь женщине, а не только своей Лори Ли! Или ты, может, обознался?

— Прочь с дороги, женщина! — шутливо, ей в тон, ответил Джо. — Я принес сюда голову на плаху к Джо Джезапу. Ну-ка, поберегись!

— Ладно, долговязый праведник! Приходи, когда взгрустнется! — Она кокетливо засеменила по тротуару, а Джо вошел в парикмахерскую, невольно улыбаясь и качая головой. Говорят, что эта Бесси — бабенка плохого поведения: путается даже с белыми. Но уж что хорошенькая — так это факт!

В парикмахерской была большая очередь. В субботу всегда труднее постричься, чем посреди недели: в этот день на Гарлем-авеню не протолкнешься. Джо справился у парикмахера, сколько придется ждать, и присел, потом поднялся и вышел на крыльцо. На улице с каждой минутой становилось все больше народу. Негры съезжались в большой город со всего округа. Ехали со всех сторон — с севера, юга, востока и запада, на телегах и грузовиках, в допотопных фордиках и в старых легковых машинах других систем. Все чисто вымытые и празднично разодетые — в новеньких комбинезонах, а кто даже в пиджаке и брюках из одинаковой материи! И люди будут прибывать до самого вечера. Где-то в отдалении громко играл граммофон. «Приходи, мой милый, каждый вечер или получай отставку навсегда… Поцелуй меня мой милый…» Негры ехали в город по делам и за покупками, побывать в кино и на танцах, в общем дать себе волю и погулять в свое удовольствие. На Гарлем-авеню кипела жизнь.

«Ну и много же нашего брата, господи!» — подумал Джо Янгблад.

Настала его очередь, он отошел от двери и, вытянув длинные ноги, уселся в кресле, которое парикмахер специально откинул для него.

— Ты, по-моему, голубчик, все еще растешь! — сказал Джо Джезап. — Каждый раз, когда ты садишься в кресло, мне сдается, ты еще маленько подрос. Будь я на месте Лори Ли, я бы морил тебя голодом.

— Будь ты на месте Лори Ли, я и сам не захотел бы у тебя есть! — Джо отдыхал в кресле, рассеянно слушая шутки и прибаутки, которыми сыпал парикмахер. Наконец это ему наскучило, и он сказал — Хватит болтать, братец Джезап, стриги живее. Ты знаешь, как меня стричь.

Джо едва не заснул под равномерное щелканье ножниц. С соседнего кресла поднялся красивый круглолицый деревенский парень в новеньком, только что из магазина комбинезоне. Джо наблюдал, как этот расфранченный малый расплатился с парикмахером, а потом долго и пристально разглядывал себя в зеркало. Налюбовавшись собой, он поднял руки и потянулся всем своим стройным телом. «Фу ты! — негромко воскликнул он. — Я бы гаркнул во все горло, да мал ваш городишко!» Он еще оглядел парикмахерскую и вышел. Севший на его место человек покачал головой и посмотрел ему вслед.

— Вот черт, — сказал он. — Привези деревенщину в город, а он все равно как был дикарем, так дикарем и останется! Этот малый небось из эдакой глухомани, что никогда не слышал даже паровозного свистка. Вот и побежал сейчас на железную дорогу поглазеть, какой такой поезд. Попадется крэкерам в лапы, они ему покажут поезд!

Вокруг загоготали. Джо тоже посмеялся, но прежде поглядел на Джезапа. Воздух был спертый, как обычно, когда в помещении скапливается много народу, а тут еще противный запах жидкости для волос и дым от пузатой печки; Джо ловил обрывки разговоров, долетавшие со всех сторон; оглядывал группу людей, наблюдавших, как два негра играли возле печки в шашки. На печке кипела вода в кастрюле, над ней густо клубился пар.

— Господи, спаси и помилуй, как ты думаешь, братец Джезап, долго еще белые будут ездить на нас? — спросил Джо.

Джо Джезап посмотрел на Джо Янгблада, сплюнул табачную жвачку в старую плевательницу и сказал:

— Братец Янгблад, эти белые не слезут с нашей шеи, пока мы все не соберемся вместе и сами не скинем их к чертовой бабушке!

— Что правда, то правда! — согласился Джо Янгблад.

Подняв ножницы высоко над головой Джо, парикмахер еще раз сплюнул жвачку. Лицо его приняло озабоченное выражение.

— Я думаю, братец Янгблад, мистер Чарли будет вечно ездить на нас, если мы не объединимся и не перестанем жить так, что одна группка здесь, другая— там, а на самом деле никто ни черта для народа не делает, и почти все наши богачи лижут зад мистеру Чарли. Мы…

Один из игроков оторвался от шашечной доски.

— Вот, вот, потолкуй с ними, братец Джезап. Я уже не решаюсь!

Вошел еще один посетитель.

— Правильно, учи их уму-разуму, братец Джезап! — насмешливо крикнул он.

Джо Янгблад закрыл глаза и сочувственно вздохнул, соглашаясь в душе с Джо Джезапом, хотя уже жалел, что завел этот разговор — теперь стрижка затянется до вечера. Стоит что-нибудь сказать Джо Джезапу насчет белых и негров, как его и не уймешь! А Джо Янгбладу хочется скорее попасть домой, к своей семье. Надо, чтобы все были как один — это правда! То же говорил и учитель с Севера. Шагайте, дети, вместе… Сам он чертовски устал вечно работать, и ждать, и шагать в одиночку… Если бы все те, кто сейчас толпится на Гарлем-авеню, и все негры в Кроссроудзе дружно выступили и показали свою силу, сразу бы дело переменилось… Несмотря на усталость и волнение, Джо был счастлив, и ему хотелось домой, к своим; но Джезап все болтал без умолку.

— Ладно, братец Джезап, тут тебе не церковь, чтобы проповедовать! Кончай стричь! — сказал Джо. — Вон какую собрал очередь!

Когда парикмахер наконец отпустил его, Джо направился в закусочную «Гарлем». Там он купил две бутылки «Бево» — самого крепкого напитка из всех, какие разрешалось продавать в Кроссроудзе, — и еще две бутылки содовой под названием «Попробуй меня!»— для детей. Отсюда он заглянул еще в рыбную лавку и купил два фунта кефали и лишь потом пошел домой. В понедельник утром надо платить за квартиру, пора было также покупать уголь на зиму, и Джо чувствовал угрызения совести, что легкомысленно тратит деньги, когда впереди такие расходы. Но ему хотелось отпраздновать вместе с родными свою победу над кассиром — пусть и они порадуются с ним заодно. Он хотел быть частью своей семьи и чтобы в семье царило единство. Чем ближе был его дом, тем быстрее он шел — чуть не бежал, как мальчишка. Дойдя до угла, он замедлил шаг, на душе у него стало спокойно и легко.

Джо вошел в дом и направился в кухню:

— Ну-ка, ну-ка, смотрите, что я принес! Кто первый прибежит поцеловать красавца-мужчину?

Дженни Ли бросилась к нему на шею.

— Уф, уф, Псцелуйка вторая, — запыхтел Джо и посадил ее к себе на плечо, а на другое — вошедшего со двора Робби. Лори он предложил повиснуть на шее.

Лори рассмеялась, глаза ее сияли от счастья. Она подошла и поцеловала его.

— Осторожно, Робби, у папы больная спина! — сказала она. — Ты уже почти с него ростом!

Джо против обыкновения не сел курить в ожидании обеда. Он взял рыбу, вышел во двор и там почистил и выпотрошил ее.

— Я сам буду готовить сегодня, — заявил он. — Покажу вам, друзья, что такое настоящая жареная рыба!

Лори Ли месила тесто для кукурузных лепешек, дивясь, что это случилось с Джо. Может, хозяин прибавил ему жалованье? Нет, тут что-то другое. Лори заметила в нем перемену еще до сегодняшнего дня. Он стал больше похож на того Джо, какого она знала до замужества. Чем это объяснить? Может быть, старается что-то скрыть? Что же — другую женщину? Кровь бросилась ей в лицо — стыдно и унизительно подозревать Джо; сколько она знает его, этого никогда не бывало. Стыдно! Она положила ложку на стол, вытерла руки о передник и пошла в комнату, чтобы успокоиться немножко — ей хотелось плакать от счастья. Вот такое счастье всегда должно быть в семье!

Джо Янгблад сидел за столом на главном месте; чавкая, уплетал жареную рыбу с капустой и кукурузные лепешки, запивал их «Бево», и наблюдал, с каким удовольствием все семейство обедает. Он глотнул из бутылки, причмокнув от наслаждения; в кухне вкусно пахло жареной рыбой, и Джо решил, что сейчас самое время рассказать, как он дал кассиру по рукам, как он, чернокожий, дал отпор мистеру Чарли! Ему хотелось похвастаться перед своими — не то, чтобы похвастаться, просто он гордился своим поступком, и пусть бы они тоже гордились им. Пусть Лори знает, какой у нее муж! Пусть дети знают, какой у них отец! Как бы описать все это им? С чего начать? Он был не мастер рассказывать, а хотелось передать все как было, точь-в-точь. Надо и Рэя Моррисона упомянуть и отдать должное другим неграм. И не забыть Оскара Джефферсона; да, и его не забыть! Он начал восстанавливать в памяти весь эпизод и снова увидел себя в очереди на солнцепеке среди уродливых заводских зданий, и маленького человечка, сидевшего в кассе, и вдруг замер, как в ту минуту, когда вспомнил, что мистер Мак всегда держал под полкой револьвер, а следовательно, он, Джо, был на волосок от смерти. Трудно даже представить себе, как расправились бы с его семьей, если бы он затеял драку с белым кассиром; и сейчас, сидя дома за столом, Джо думал, что это, пожалуй, еще не конец истории. Возможно, белые в эту самую минуту замышляют убить его. Панический страх мгновенно вытеснил всю радость, плечи Джо обдало жаром, холодный пот бусинками выступил на лбу, весь он задрожал мелкой дрожью.

— Что с тобой, Джо? — спросила Лори Ли, тревожно глядя на него.

— Ничего, — ответил он, принужденно улыбаясь, хотя знал, что ее не обманешь. Он снова приложился к горлышку бутылки. Теперь напиток показался ему невкусным — одна горечь, вообще все уже было испорчено. Но как-то надо убедить ее, что ничего не случилось. Джо ужасно не хотелось омрачать радостное настроение Лори и детей. Уж лучше пока не рассказывать про стычку с кассиром. Может быть, потом как-нибудь, когда опасность минует. Да, да, потом. Он заставил себя улыбнуться,

— Ну, Роб, нравится тебе жареная рыба моего приготовления?

В последнее время он называл сына Робом вместо Робби, и мальчику было приятно, что отец считает его взрослым.

— Такой кефали, папа, я еще в жизни не ел. Ты самый лучший повар во всем Кроссроудзе!

Джо рассмеялся:

— Ну, это уж ты перехватил, сын! Я думаю, твоя мать в любую минуту даст мне фору. Я хоть и не самый лучший повар, но все же мастер стряпать. Что, разве не так? — Шутил, а сам все думал о мистере Маке и револьвере под полкой. Будет ли он еще жив в этот час через неделю или даже завтра?

После обеда Джо вымыл посуду, погладил воскресные брюки — свои и сына. Лори никак не могла понять, что с ним произошло.

Вечерело, и холодок заползал в комнату. Джо предложил:

— Знаешь что, Роб, тащи-ка сюда дрова и щепки. Давай затопим. Что-то у нас холодновато.

— Правильно, папа. Сейчас принесу и сам затоплю.

Они сидели у камина, им было тепло и хорошо. Острый смолистый дымок от горящих поленьев, пляшущие тени вокруг очага, пахучий табак в трубке, счастье на лицах родных. Джо положил свою жесткую руку на голову дочери и нежно провел по ее волосам, таким же густым и черным, как у Лори. «Господи, господи, господи, красавцы вы мои дорогие, никому не позволю вас обидеть — ни белым, ни черным». Джо вытянул ноги, откинулся в своей качалке, закрыл глаза. Если бы это мгновение длилось вечно! Если у него в семье всегда будут мир, любовь и доверие, тогда ему и белые не страшны! Не открывая глаз, он знал, что Робби смотрит на него, угадывал, что Лори встревожена, и чувствовал, что Дженни Ли вертится под его рукой. Но когда он снял руку, она попросила:

— Почеши мне немножко вот здесь! Что-то чешется!

— Надо вымыть головку, дочка! Уж не зверьки ли там у тебя завелись, а?

Все засмеялись и не сразу услышали, что стучат в дверь. Джо вскочил было и опять сел.

— Ты чего всполошился, Джо? — спросила Лори Ли, заметив, что лоб у него покрылся потом и лицо сразу изменилось.

— Я пойду открою, папа, — сказал Робби, поднимаясь с места.

— Нет, сын, я сам. Нет, нет, ты сиди! — И Джо пошел к двери. Лори и дети смотрели ему вслед.

— Кто там? — закричал Джо своим гулким басом.

— Свои, кто же еще! — ответили из-за двери и застучали еще сильнее. — Открывай, не то дверь выломаю!

Джо поспешно открыл и увидел Рэя Моррисона.

— Так нельзя, друг любезный, — сказал шутливо Джо, — это, знаешь, лучший способ не дожить до старости!

Гость удивился:

— Чего ты, братец, а? Небось решил, что это ОН за тобой явился?

— Здравствуй, Рэй, разбойник, — сказала Лори. — Неужели ты не знаешь, что не полагается так барабанить в двери по ночам? Ступай, Робби, принеси из кухни стул для дяди Рэя. — В доме Янгбладов все называли Рэя Моррисона дядей.

— Лори Ли Барксдэйл-Янгблад — самый прекрасный персик в Джорджии! Твой муж даже не знает, какой он счастливец! Слышишь, Джо, что я говорю?

Все уселись у камина, мужчины друг против друга.

— Если бы ты знал, Джо, какой у тебя был вид, когда ты открывал мне дверь, — сказал Рэй и вдруг, что-то вспомнив, ткнул пальцем в Джо и захохотал, а тот, глядя на него, тоже засмеялся. Оба безудержно хохотали, а Лори и дети удивленно глядели на них, не понимая, что их рассмешило.

— Ну чего вы смеетесь? — спросил Робби. — Что за штука такая смешная?

Джо и Рэй посмотрели на него и еще пуще захохотали. Когда они наконец успокоились, Рэй сказал:

— Извините, друзья. Конечно, невежливо смеяться, когда никто не понимает, над чем смеются. Вы ведь не знаете, что сегодня случилось… — И заметив, что Джо, покачав головой, подмигнул ему, Рэй прикусил язык. Так ему и не пришлось рассказать о столкновении с кассиром.

— Что же ты замолчал, Рэй? — спросила Лори. Рэй глянул на потолок:

— Фу ты, из головы вылетело, что хотел сказать. Должно быть, ничего важного.

— Ты начал говорить о том, что сегодня случилось…

Рэй лишь покачал головой:

— Не помню, честное слово.

Конечно, обмануть Лори было нельзя, но она решила больше не приставать к нему. Она посмотрела на детей.

— Ну, ребята, пора. Ступайте в кухню, наливайте воду и начинайте мыться. Робби, иди первый. А ты, Дженни Ли, побудешь здесь!

— Пусть она сначала, мама! Лори строго взглянула на него.

— Я что сказала?

— Ладно, мама, — подчинился Робби.

Как всегда в субботу, дети вымылись в большом жестяном корыте, потом еще посидели в комнате, пока мама не приказала им идти спать. Они помолились и, перецеловав взрослых, пожелали им спокойной ночи.

Дядя Рэй сказал:

— Желаю вам спокойно спать, клопов к себе не подпускать!

Дети засмеялись:

— Постараемся!

Когда они ушли в кухню, Лори Ли откинулась на спинку стула и спросила:

— Ну как, Рэй, вспомнил, что ты собирался рассказать?

Лицо гостя оставалось непроницаемым.

— Что именно? — Рэй покосился на Джо.

— Ну небось знаешь. Ты было начал, а потом притворился, что не помнишь.

Рэй покачал головой.

— Ведь вот начисто вылетело из головы! Сижу и никак не вспомню. Да это, право, пустяки, как перед богом говорю.

Спокойный вид Рэя Моррисона все же и на этот раз не убедил Лори, но она перестала расспрашивать. Рэй еще посидел, поговорил о том о сем и собрался уходить.

— Почему ты так торопишься? — спросила Лори.

— Почему тороплюсь? Да я уж с каких пор у вас сижу! Мне еще хочется прогуляться — ведь суббота сегодня, а завтра утром в церковь.

— Рэй Моррисон, стыдись, бессовестный, говорить неправду накануне святого дня. Ты уж столько времени не был в церкви, что забыл, как там и дверь-то открывается!

Гость улыбнулся.

— В ближайшее воскресенье обязательно соберусь. Вот увидишь. А что, пойду, может мне и в самом деле повезет.

— Молиться надо, Рэй!

— Что толку молиться? Сколько ни молись, от белых добра не дождешься! Вот в чем загвоздка! Помнится мне, есть такой рассказ: один человек собрался в путь, а идти ему надо было густым лесом, где водились громадные злые медведи. Ну, парень, конечно, боялся. А священник ему и говорит: «Как увидишь медведя, становись на колени и читай молитву, тогда он тебя не тронет». Ну вот, в чаще леса парень увидел громадного старого медведя. Он сразу бух на колени и давай молиться. А медведь как ударит его лапой по заду, а парень как покатится кувырком, так и катился до самого дома. После священник ему говорит: «Вижу, ты жив и здоров, значит, послушал меня и молился». А верующий брат отвечает: «Знаете, ваше преподобие, молиться-то, может быть, хорошо в церкви, а в лесу, среди медведей, ни черта это не помогает».

Лори и Джо смеялись до упаду, но Рэй даже не улыбнулся.

— Язык-то у тебя без костей! — сказала Лори, не желая поощрять зубоскальство над религией, хотя в душе отчасти разделяла его скептическое отношение к церкви.

Рэй кивнул на Джо и засмеялся.

— Пусть тебе дьякон Янгблад расскажет, что он думает насчет молитвы и наших белых. Белый человек— все равно, что полярный медведь! Вот заведу себе ружьецо…

Джо вышел проводить Рэя и закрыл за собой дверь. Ночь была темная, пасмурная — ни луны, ни звезд, сырость и холод пронизывали до костей. Джо спустился во двор вместе с гостем и, положив ему руку на плечо, задержал его.

— Я не хотел, чтобы Лори знала про историю с Маком, — сказал он.

— Я так и понял, но почему?

— Не хотел волновать ее, она бы испугалась.

— Нет, не испугалась бы. Ты за нее не бойся. Твоя жена никому спуску не даст — ни белому, ни черному. Она действительно смелая женщина.

Шея Джо вдруг покрылась испариной, несмотря на холод.

— Так-то так, но все равно расстраивать ее я не хочу. Ты понимаешь…

— И нисколько она не расстроится, наоборот, гордиться тобой будет. Ну, это уж твое дело. А мое дело — пойти отпраздновать субботу. Увидимся в церкви! — И Рэй пошел со двора.

— Погоди минутку! — крикнул Джо, и Рэй обернулся.

— Я… я хочу поблагодарить тебя и ребят за то, что поддержали меня сегодня.

— Да ну, чепуха! — ответил Рэй и зашагал по темной улице.

Джо смотрел ему вслед, пока он не миновал единственный фонарь, тускло горевший на углу, и не скрылся во мгле. Джо хотел позвать его обратно — о многом надо было еще поговорить: и о том, что хорошо бы всегда так стоять друг за друга, и о том, что занимало сейчас его мысли, — не слышал ли Рэй, как белый сказал: «Здорово, Джо!» — и не Оскар ли Джефферсон это был, а если Оскар, то что бы это могло значить?

Когда Джо вернулся в дом, Лори молча взглянула на него. Пошла в кухню, проверила, спят ли дети, Услышав, как скрипнула дверь, Робби заворочался. Он уже засыпал, и ему чудилось, что потолок падает на него, хоть он и знал, что этого не может быть. В сонном мозгу вставали события дня — он видел мать, отца, старшую сестру, Рэя Моррисона, мистера Майлза и Айду Мэй, и суд мистера Кросса, и Скотти, которого давно уже след простыл, и рыбу, приготовленную папой. Счастливое успокоение овладело мальчиком, сон все больше и больше тяжелил веки, в комнате стоял ночной холодок, пахло спальней и кухней, пахло жареной рыбой — когда рыба съедена, не так уж приятно после нее пахнет. Клубок сонных мыслей мальчика разорвал гулкий бас отца:

— Сил нет терпеть, как этот проклятый кассир вечно меня обжуливает!

Вглядываясь во тьму, Робби присел на тюфяке и, словно заяц, навострил уши. Мама что-то ответила, но он не разобрал, что именно.

— Как получка, так непременно обжулит меня!

— И не стыдно ему, ведь грех, господи! — сказала мама.

Робби это отчетливо слышал, приложив ухо к замочной скважине и боязливо всматриваясь в темный угол, где на кровати неясно вырисовывался силуэт спящей сестры.

— Я до того взбесился, что готов был на все. Если бы он не отдал мне этих денег, сегодня в городе было бы два покойника, а то и больше, — я бы не стерпел, что бы там ни было…

Робби видел в скважину отцовские ноги, отблески пламени, мать, сидевшую в качалке.

— Теперь остерегайся этого кассира, Джо! Он тебе житья не даст.

Взволнованный Робби широко раскрыл глаза и весь насторожился; сон куда-то пропал.

— С тех самых пор, как я родился, белые мне житья не дают, — говорил отец. — Горше жизни не бывает. Плюют в глаза и говорят божья роса! Осточертело мне это! После того как ты и Робби были в полиции, я решил, что не стану больше терпеть ни от одного белого. Жив останусь или нет, но я должен быть человеком!

Мамина качалка ходуном заходила.

— Ты прав, Джо. И знай — я за тобой в огонь и в воду. Но все же будь осторожен!

Никогда еще отец не говорил так много.

— Господи, господи, — воскликнул он, — ты там настрадалась в полиции, а я пришел и ляпнул: «Ты накажешь его розгами и спасешь душу его от преисподней!» Да меня за это из дому надо было выгнать! Я потом только об этом и думал целый день, а спать не мог целую неделю!

Отец стоял спиной к камину, заложив руки назад. Мама поднялась и подошла к нему.

— Давай забудем об этом, Джо! Отец хмыкнул.

— Знаешь, — сказал он, — на меня прямо как свежим ветром подуло, когда наши негры — Рэй, Чарли и балагур Джек вышли меня защитить. Тут нужна была смелость, ведь их-то дело сторона. У них могли быть всякие неприятности из-за этого. Весь век буду их помнить.

— Когда негр попадает в беду из-за белого, это всех нас касается. Конечно же, они молодцы, тут действительно нужна смелость. Вот так и надо всегда поддерживать друг друга. Об этом говорил и учитель нашего Робби.

Отец сказал:

— И еще случилась одна странная штука. Очень странная. Когда мы шли к воротам, кто-то из белых рабочих крикнул: «Здорово, Джо!» Я могу побожиться, что это мне крикнули. И по голосу будто Оскар Джефферсон. Тут я вспомнил, как учитель говорил нам, что среди белых у нас есть друзья. Конечно, в очереди было немало и других Джо, не один только Джо Янгблад. А все-таки я призадумался.

Мама сказала.

— Оскар Джефферсон неплохой человек.

С мальчика уже окончательно слетел сон — в голосе матери он слышал счастливые взволнованные нотки.

Папа нагнулся и поцеловал маму в губы, а Робби почувствовал, будто это его поцеловали, и смутился, что подглядывает за родителями.

— Да ну, — сказал папа, — а этот неплохой человек может человека сделать?

Робби невольно улыбнулся, глаза его оживились, повеселели, гордость за отца охватила его — папа, папа, папа, — он выпрямился и пошел спать. Лег на тюфяк, но сна не было. Робби глядел в потолок и размышлял о папе и маме, о дяде Рэе и других папиных товарищах, и об Оскаре Джефферсоне, но больше всего — о папе. Вот если бы мама стала опять такой, какой была прежде, а папа был бы всегда таким, как сейчас… Всю ночь — мысли, мысли, мысли… Но вот, наконец его одолевает сон, склеивает веки, темный потолок спускается ниже, ниже… Повернись на живот. Спи…

А Джо и Лори Ли все еще сидели в своих качалках. Огонь в камине угасал, в комнате мирно сгущались тени. Джо хотел подбросить полено, пока еще тлели угли, но боялся нарушить блаженную тишину. Он посмотрел на Лори и шумно вздохнул. Лори улыбнулась ему, и Джо, ответив улыбкой, встал и подложил полено в камин. Они долго сидели, наблюдая, как медленно разгоралось оно среди черных головешек и вдруг вспыхнуло ярким, великолепным пламенем.

Лори прищурилась и глянула на часы.

— Господи боже мой, времени-то сколько! Пора мыться.

Она согрела воду, принесла корыто и поставила его возле кровати. Когда она начала раздеваться, Джо повернулся к ней спиной. Он слышал плеск воды, слышал, как она натиралась мочалкой, и ясно представлял себе—вот она моет руки, грудь… Ему вдруг стало душно, он почувствовал почти неведомый прежде лихорадочный жар. У Лори было крепкое, юное, прекрасное тело, и Джо словно видел его погруженным в воду. Он слышал, как Лори вышла из корыта — наверно, взяла полотенце и сейчас вытирается. Потом Лори накинула халатик и села расчесывать свои длинные пышные черные волосы.

Джо подошел к жене и запустил ручищу в эти чудесные, уже тронутые серебром пряди, рассыпавшиеся по плечам и спине.

— Лори, Лори, Лори… Лори моя, Лори… Она взглянула на него и лукаво улыбнулась. — Отойди, Джо, веди себя прилично!

— Это значит — отойди и мойся, да? — засмеялся Джо.

Улыбаясь ей, Джо взял корыто, на цыпочках прошел через кухню и вылил воду во двор, вернулся в комнату, поставил корыто на пол и приготовился мыться. Лори лежала в постели лицом к стене, пока он мылся возле камина. Как всегда, он шумно плескался, его исполинское тело едва вмещалось в жестяное корыто, казавшееся теперь до смешного маленьким.

Кончив мыться и надев ночную рубаху, Джо выплеснул воду с кухонного крыльца, задул огонь в лампе и, еще не освоившись в темноте, подошел к кровати, на которой, лицом к стене, мерно дышала его жена, будто в самом деле спала. Джо опустился на колени и прочел молитву. Затем откинул одеяло, лег и, полежав с минуту, протянул к ней руки. Лори повернулась и скользнула к нему в объятия, и он ощутил такой жар, какого давно уже не испытывал.

Какая сила в этом исполинском теле! Да, это был ее Джо, Джо Янгблад. Он долго где-то странствовал и наконец вернулся к ней. Сегодня ночью, сегодня ночью — боже великий и милостивый! И в этой кромешной тьме они пустились в странствие вдвоем. Все было, как много лет назад, но еще прекраснее, чем когда-то. Вместе душой и телом, телом и душой, исполненные мира… Вместе, вдвоем, исполненные любви…

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ Праздник

Вот однажды утром, это будет скоро,

Закачает землю, зашатает горы,

И потонут войска фараона.

Из религиозной песни негров

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Из всех белых в Кроссроудзе Оскар Джефферсон был самый странный. Джо Янгблад никак не мог понять, что это за человек. И с виду белый, и говорит, как белый, а иногда ведет себя совсем не так, как другие белые. Недели через две после столкновения с кассиром Джо встретил Оскара у заводских ворот. Оскар сказал:

— Здорово, Джо! — И Джо мгновенно признал в нем человека, окликнувшего его тогда из очереди.

— Здорово, Оскар!

Они пошли рядом по улице, запруженной белыми и неграми, спешившими домой. Целый квартал прошагали молча, и тысячи мыслей теснились в голове Джо Янгблада. Наконец Оскар заговорил:

— Какая-то непонятная нынче зима.

Джо поглядел по сторонам, потом на хмурое небо.

— Да, действительно.

Прошло еще недели две с половиной, и, снова встретившись возле проходной, они обменялись дружескими приветствиями и вышли вместе на улицу. Опять Оскар долго молчал, а потом заметил:

— Этот кассир, мистер Мак Тэрнер, — надсмотрщик у нас на участке. Ох и фрукт! Важничает, словно он сам Вильям Харт.[18]

Осторожно взвешивая слова, Джо спросил:

— Да что вы, неужели?

— С ним невозможно мирно жить, — продолжал Оскар, — мы с ним вечно деремся, как кошка с собакой! Этот человек хуже гремучей змеи, но я ему не даю садиться себе на голову!

— М-да, интересно, — вымолвил Джо Янгблад. Вот и весь разговор. Белые поглядывали на них со злобой, негры — с подозрением.

Занятный человек был этот Джефферсон, не совсем похожий на белых, а все-таки самый настоящий белый. Он родился и вырос в южной части Джорджии. Родился в очень жаркую августовскую ночь на огромной плантации старика Уилкокса в графстве Уилкокс, и всю ту ночь напролет где-то выла собака. Мальчик часто слышал, как отец, смеясь, рассказывал, что этот вой перепугал суеверную бабку Оскара. Растрепанная старуха бормотала беззубым ртом: «Это обязательно к покойнику!» Падала на колени, шептала молитвы, вставала и снова прислушивалась к вою. «Ступай, найди эту собаку, Джон, и пристрели ее!»—сказала она Джону Джефферсону, своему сыну. Но тот лишь посмотрел на мать и покачал головой. Старуха сунула в рот кусок табачной жвачки: «Пойди, сын! Возьми ружье! Я еще не помню случая, чтобы обошлось без покойника, когда так воет собака!»

Оскар появился на свет около четырех часов утра — славный крепыш, толстый, как поросенок, и врач заверил, что мать новорожденного будет жить. Джон Джефферсон принялся благодарить его и, слыша отдаленный вой собаки, думал: «Ну и сумасшедшая же дура моя мамаша!» В тот же день вечером, часов в одиннадцать, когда младенец кричал на руках у матери, бабушка Джефферсон, обессиленная хлопотами, присела на свою качалку с усталой улыбкой на морщинистом лице и заснула… заснула и больше уже не проснулась. «Сама же на себя беду и накликала!» — заключал свой рассказ Джон Джефферсон.

Оскар ненавидел отца чуть ли не с пеленок. Но мать свою — Марту Джефферсон, милую, всегда грустную женщину — любил всей душой. Он был тихий, мечтательный подросток с беспокойными глазами, особенно тревожен бывал его взгляд при разговоре с отцом. А тот, еще когда Оскар был маленьким, предсказывал матери: «Увидишь, бродягой будет и никогда ничего не наживет!» На что мать отвечала: «Оставь нашего Осси в покое! Не понимаешь ты его! Что-то я не вижу твоих богатств! Если ты что и нажил, так только для своего хозяина, для Чарли Уилкокса. Ты у него считаешься одним из старших служащих, а чем ты можешь похвастать, кроме этой старой хижины — трех клетушек, набитых рухлядью?»

Даже когда Оскар подрос, он не хотел работать в поле, как его братья, уклонялся под всякими предлогами. Однажды Оскар сбежал с работы в Истерн-форк со своим ровесником и лучшим другом негром Джимом. Обоим было тогда по четырнадцать лет. Стояла безоблачная погода, какая бывает в конце сентября: ослепительное небо, адская жара. Накупавшись досыта, мальчики вылезли на берег загорать. У Оскара было смутное предчувствие, что отец явится сюда и захватит их на месте преступления, но страх растворялся в ощущении тепла, счастья и любви ко всему миру. Теперь уже немного оставалось впереди погожих деньков, когда можно купаться; значит, пользуйся вовсю. Оскар взглянул на свое тело, казавшееся после купания бескровным, как у покойника. Он белый человек. Мальчик повернулся на бок и беспокойно принялся разглядывать Джима, все его длинное гладкое тело шоколадного цвета с короткими черными завитками в потаенных местах: удивительно, сколько разных оттенков коричневого у этой кожи! Джим был славный малый, только очень уж дерзкий, пожалуй, самый дерзкий негр на всей плантации.

— Если мой старик застанет нас здесь, — засмеялся Оскар, — он и с тебя и с меня шкуру спустит!

— Дурак он, твой старик, — насмешливо отозвался Джим. — Если бы мозг был из взрывчатки, у твоего старика ее не хватило бы взорвать собственный клювик!

Оскар почувствовал, что краснеет.

— Ну, ты, полегче выражайся! — слабо запротестовал Оскар. Он чувствовал, что его долг — поставить негритянского мальчишку на место, но это было неискренне: он сам ненавидел своего отца и не мог не признать, что Джон Джефферсон—дурак первостатейный. Все-таки Джим — цветной и не имеет права так непочтительно отзываться о белом человеке. Обязательно надо его осадить. Но как это сделать? В открытой и честной драке Джим положит его на обе лопатки. Лучше перевести разговор на что-нибудь другое. Притвориться, будто забыл. Оскар присел на темно-зеленой траве, жмурясь от нещадного солнца, и вдруг выпалил:

— За такие слова о моем папе надо было бы так отколотить тебя, чтобы от тебя мокрое место осталось!

— Ошибаешься, Осси, — со смехом ответил Джим, — мелешь ерунду. Кулаками от меня, приятель, ничего не добьешься. А полезешь драться, я только стану злее и так вздую, что от тебя мокрое место останется.

Он тихо засмеялся, и краска прилила к лицу Оскара.

— Ох, стоит мне задрать ногу да наподдать тебе, — нехотя выговорил он. Пусть не думает, что он трус или уж очень любит негров!

— Только посмей! — сказал Джим. — Так до смерти и будут называть тебя Джефферсон Деревянная нога! Хоть в Нью-Йорк тогда езжай, и там тебе не помогут! Всю жизнь будешь покупать один ботинок. Оторву ногу до самого зада! — Джим присел и тихо засмеялся, точно ему было очень весело. Вот какой дерзкий дьявол был этот Джим — вечно он смеялся, все ему было нипочем. Но Оскар решил, что не даст спуску чернокожему.

— Поцелуй вот сюда! — крикнул он, повернувшись к Джиму задом и сам презирая себя за это.

— Ну уж нет! Вот трахнуть — это я могу! — почти беззлобно ответил Джим и снова захохотал. — Джефферсон Деревянная нога, ха-ха-ха, хе-хе-хе! Деревянная нога!

Оскар прыгнул на стройного обнаженного Джима.

— Не смей так меня называть! — Он придавил Джиму грудь и стал колотить его головой оземь. — Ах ты, нахальная обезьяна! — Оскар ненавидел свою белую кожу — это из-за нее он полез драться с Джимом, хотя ему хотелось только одного: лежать на бережку под ослепительным сентябрьским солнцем и быть в дружбе со всем миром, и прежде всего с Джимом. Джим всегда был его лучшим товарищем. Он научил Оскара плавать, охотиться и еще многому другому.

Джим брыкался, и Оскар то взлетал вверх, то падал, и не успел он опомниться, как Джим уже тащил его в реку. Холодная вода обожгла разгоряченное потное тело Оскара так, что даже дух захватило. Он пошел было ко дну, но сделал усилие и выкарабкался на берег. Джим стоял в выжидательной позе — высокий, черный, совершенно голый. Черт, почему он не хочет признать, что белые лучше негров? Оскар снова кинулся на Джима, и они дрались, катаясь по траве, как дураки, а солнце щедро изливало на них свой свет и тепло. Два потных горячих тела сцепились в ожесточенной драке, но как ни силен был Оскар, Джиму удалось спихнуть его снова в реку. Оскар выскочил и с бранью кинулся на Джима, драка возобновилась, и он снова полетел в воду.

Когда Джим в последний раз повалил его, оба были уже обессилены и тяжело, прерывисто дышали.

— Слушай, ты, проклятая душа, — сказал Джим, — я бы должен был тебя убить! Еще раз попробуй на мне свои идиотские штучки, и я тебя прикончу, как бог свят. Разве не правда, что твой папаша дурак? Дурак, конечно, и ты не лучше! Я-то думал, что у тебя есть хоть капелька разума, но оказывается, все вы одинаковы. Слушай, черт тебя подери, ты ничуть не лучше меня, понимаешь?

Возмущенный Оскар старался делать вид, что не слышит, но слова Джима назойливо лезли в уши.

— Ведь то, что у тебя кожа белая и вы живете в трех комнатах, а мы в одной, еще не доказывает, что ты лучше меня. Если хочешь знать, я умнее тебя и бить себя не позволю. Я негр, а вы белые бедняки, белая шваль, так нечего тебе и задаваться!

За ужином отец смотрел на Оскара злыми глазами, но ничего не сказал. Потом он ушел куда-то. Марта спросила младшего сына:

— Опять набедокурил, Осси? Я видела, как отец на тебя поглядывал.

Мальчик ответил: «Нет, ничего», но все-таки рассказал ей правду, он любил мать. И она его тоже.

— Я-то сразу заметила, что ты купался: у тебя были волосы курчавые, когда ты пришел домой. С кем ты ходил?

— Ни с кем. Один.

— Осси, прошу тебя, держись подальше от Джима Килгроу. Это испорченный, дерзкий мальчишка, он обязательно втянет тебя в беду. Ведь он только прикидывается хорошим, а ты веришь.

Незаметно вернулся Джон Джефферсон.

— Так вот где ты был! Опять шлялся с этим паршивцем Джимом! Вот я тебе задам такую порку, что ты до самой смерти не захочешь связываться с черномазыми! — Он сорвал с себя пояс и загнал мальчика в угол. Осси весь дрожал — на этот раз он не позволит отцу избить себя! Достаточно он натерпелся! И сам смертельно испугался собственной решимости.

— Папа, не бей меня! — выговорил он с трудом. Отец словно обезумел. Он злобно хлестнул сына тем концом ремня, на котором была пряжка, потом бросил пояс на пол и, схватив мальчика за плечи, стукнул его головой об стену.

— Не смей меня бить, черт возьми!

А отец колотил его кулаком по голове.

— Не будет мерзавец-сын так со мной разговаривать, не позволю я этого! Лучше собственными руками его задушу!

Марта подбежала к ним.

— Отпусти его! — Она вцепилась в мужа, но он оттолкнул маленькую женщину с такой силой, что она отлетела в другой конец комнаты.

— Я и тобой займусь! — визжал отец. — Поганая шлюха, негритянская заступница! — Он швырнул сына на пол возле печи, а Оскар укусил до крови его руку. Он так впился в нее зубами, что самому стало больно. Отец ругнулся и схватил полено.

— Только ударь моего ребенка! — пронзительно закричала Марта. — Вот стрельну в твою башку, и все мозги разлетятся, если только они у тебя есть!

Джон Джефферсон оставил мальчика и подошел к Марте.

— Отдай мне ружье, Марта, и успокойся! Что это ты разволновалась! — заскулил он.

Оскар бесшумно подполз к двери. Джон вырвал из рук жены ружье и метнулся было к мальчику, но Осси уже выскочил во двор и бежал в поле, окутанное вечерней мглой. Мать кричала ему вдогонку: «Беги, Осси, беги!» — но он это и сам понимал. Он мчался по пшеничному полю, потом по хлопковому и ни разу не перевел дух, пока уже в полной темноте не достиг негритянской деревни.

Вот и хижина Килгроу. Оскар обошел ее сбоку. Сердце его бешено колотилось. Почему он прибежал сюда, в негритянскую деревню? Почему именно к Джиму Килгроу? Если бы он не пошел купаться с этим дерзким негром, не было бы никаких неприятностей. Но все равно, у них с отцом нелады, и Джим тут ни при чем. Оскар видел в окошко, что в хижине горит лампа, слышал, что там ходят. Вспомнилось, как сегодня днем черный Джим, голышом, навалившись на него всей своей тяжестью, яростно Шептал ему на ухо: «Убью тебя, проклятая душа!» Перепуганный, злой, растерянный, Оскар не хотел бы стучать в эту дверь, но больше ему некуда было Идти. Это единственное место, где отец не подумает искать его. Ему и в голову не придет, что кто-нибудь из его семьи может побежать за помощью к черномазым. Оскар робко постучал.

— Кто там?

Он постучал еще раз. Послышались шаги, дверь-открылась, и на пороге выросла высокая, долговязая фигура отца Джима.

— Кто это?

— Это… это я, Оскар… Большой Джим — это я, Оскар Джефферсон, — тяжело дыша ответил мальчик.

— Кто, говоришь?

— Вы меня знаете, Большой Джим! Я Оскар Джефферсон, сын мистера Джона Джефферсона. — Сказал и пожалел, потому что все негры на плантации ненавидели Джона Джефферсона больше, чем любого из белых.

— Чего тебе, белый мальчик, здесь понадобилось, да еще ночью?

Оскар ответил, что ему очень нужно повидать Маленького Джима.

Большой Джим сказал:

— Ступай-ка ты туда, откуда пришел, а нас, цветных, оставь в покое!

Оскар стоял, глядя из темноты на высокого худого негра, не зная, как объяснить ему, что он пришел не со злым умыслом, а как друг. И сердце его радостно подпрыгнуло, когда он услыхал из комнаты голос Джима:

— Ладно, па, я сейчас выйду, узнаю, что ему надо.

— Не смей выходить в этакую темень! Погоди, я возьму ружье.

— Не надо, па. Я его знаю. Он хоть и белый, но не страшный.

Джим показался из-за спины отца и нырнул в темноту.

— Чего тебе надо? — спросил он, дерзко глядя на Оскара, как всегда, когда разговаривал с белыми. — Что, тебе сегодня еще мало от меня досталось? — Он тихонько засмеялся. — Здесь ты, парень, на моей делянке. В этом месте твоя белая кожа тебя не спасет!

Оскар посмотрел через голову Джима на открытую дверь, где стоял Большой Джим и поблескивало ружье. Черт побери этих Килгроу! Почему они не ведут себя так, как полагается неграм вести себя с белыми? Ведь они даже не мулаты! Просто чернокожие— большие и гадкие. Да пошли они к черту! Он не станет просить у них помощи. Оскар повернулся и зашагал прочь.

— Погоди минутку, Осси! Все-таки зачем ты пришел? — Оскар остановился и с тяжело бьющимся сердцем посмотрел на Джима. А тот подошел к нему, тихо посмеиваясь, как всегда, когда ему было совсем не до смеха. — Что случилось, мальчик? — Он разговаривал с Оскаром таким тоном, будто он — белый, а Оскар — негр.

— Джим, Маленький Джим, Джим, — забормотал Оскар, — у нас дома была сейчас страшная драка. Мой па чуть не убил меня.

— Вечно лезешь драться. Видно, тебе так и хочется прослыть первым храбрецом!

Оскар не рассердился на Джима за его снисходительный тон, потому что почувствовал за ним нечто совершенно иное.

— Он напустился на меня за то, что я сегодня ходил с тобой купаться. — Оскар как будто забыл о своих ранах, пока говорил с Джимом, а сейчас снова почувствовал мучительную боль — стучало в висках, до головы и дотронуться было нельзя. — Погляди, как он мне голову расшиб! Наверно, убить меня хотел. — Джим стоял, не двигаясь с места. — Ты только погляди! — умолял Оскар.

Джим протянул руку и нащупал возле виска сгусток запекшейся крови.

— Ну чего же ты от меня хочешь? Что я, доктор, или полицейский, или еще кто-нибудь?

Оскар по голосу заметил, что Маленький Джим смягчился.

— Я думал, может, вы мне дадите немножко перекиси, скипидара или какого-нибудь другого средства и позволите сегодня переночевать у вас.

— Что ж ты не пошел к своим могущественным белым друз… — Джим умолк и пристально поглядел на Оскара. — Погоди, я поговорю с отцом. — И он пошел к крылечку.

Оскар ждал, стараясь уловить, о чем спорят шепотом Маленький Джим и его отец, томясь от тревоги, усталости, боли, не зная, что ему делать. И, тронутый их сочувствием, облегченно вздохнул, когда Джим, отойдя от отца, сказал ворчливым, незнакомым голосом:

— Ладно, Осей, заходи, что-нибудь сейчас придумаем

— Нет, погоди минутку, сын. Постой с ним немножко, — сказал Большой Джим. — Я пойду поговорю с мамой. Она хозяйка!

Оскару запомнились серьезные черные лица людей, которые хотели ему верить, но не могли, и нежные черные руки, смазавшие его раны, и густой горячий суп, успокоивший его, словно лекарство, и прохладная, беззвучная ночная тишина, когда он лежал на полу рядом с Маленьким Джимом. Ему удавалось забыться на десять-пятнадцать минут, а иногда на полчаса, но, проснувшись, он не мог понять, спал ли он или это ему казалось. Глаза его привыкли к темноте, и он даже различал коричневое армейское одеяло, разделявшее комнату на две половины: в одной спал он с Джимом и остальные ребята, в другой — Большой Джим и Мэйми Килгроу. Хоть бы заснуть! Или пусть проснулся бы Джим и можно было поговорить! В голове проносились миллионы мыслей. Все сегодняшнее казалось сном, а не явью: разве ему не снится, что он лежит рядом с неграми, дышит одним с ними воздухом, — он, белый человек, сын мистера Джона Джефферсона!

Оскар вспомнил, что однажды, когда он был еще совсем маленький, отец за обедом добродушно рассказал, как он только что пробил дырку в черепе одному нахальному черномазому, и мать спросила, зачем он убил его.

— Как зачем? — отвечал отец. — Только позволь кому-нибудь из этих черных скотов нагрубить белому человеку, мигом все выйдут из повиновения!

Один из старших братьев Оскара, Джон второй, сказал:

— Почему бы не сделать так: пойти и перебить всех черномазых и разом покончить с ними?

— Что? — расхохотался отец. — Хорошенькое Вдело! Тогда вся плантация за одну неделю развалится к дьяволу. Неужели ты думаешь, что можно заставить белую шантрапу работать так, как работают негры? Никогда! Вот поэтому и надо для примера наказать одного-двух черномазых, чтобы другим лодырям было неповадно. — Отец протянул руку и ласково потрепал Джона Второго по голове.

Оскар повернулся на бок, вглядываясь в фигуру Джима, лежавшего рядом с ним на полу. Джим, не просыпаясь, перекатился в его сторону, и Оскар почувствовал теплое дыхание чернокожего мальчика на своем белом лице.

Джим приоткрыл глаза и уставился на Оскара.

— В чем дело? Почему ты не спишь? Оскар вдохнул ночной воздух.

— Твоя семья очень хорошо отнеслась ко мне. — Пустяки. Наши ко всем хорошо относятся, — возразил Джим.

— Ну все-таки, пустили к себе в дом, приняли так, хотя я… Приняли, как сына… Я никогда этого Не забуду… — что-то сдавило Оскару горло.

Голос Джима вдруг потеплел:

— Слушай, Оскар Джефферсон, все это пустяки. Мои родители — христиане. Папа по-христиански относится к людям, и мама тоже. Но белому человеку он не верит — ни живому, ни мертвому, хотя, если какой-нибудь белый захочет сделать первый шаг, па будет только доволен. Но даже если бы папа и поверил белому, — в голосе Джима опять послышались суровые, резкие нотки, — он бы все равно держал ружье наготове.

Оскар слушал, стараясь запомнить слова Джима,

— Я вас отблагодарю за это когда-нибудь, увидишь!

— Не надо, Осси. Не в этом дело. Не надо нас благодарить. Довольно будет и того, что ты лишний раз подумаешь, прежде чем обозвать цветного человека черномазым, и зарубишь себе на носу, что белая раса ничуть не лучше черной. — Он говорил сердито и запальчиво, точно Осси собирался с ним драться. — Никогда не прячь руки в карманы, когда видишь, что линчуют негра! Словом, будь человеком, а не подлым, тупым крэкером! Оскар глотнул слюну.

— Мы товарищи, правда? Скажи, Джим, разве мы не можем быть с тобой товарищами?

— Я готов, пожалуйста, только знай: я такой же; как мой отец. Я держу ружье наготове. — Маленький Джим тихонько засмеялся, как всегда, когда ему было не до смеха.

Под утро Оскар Джефферсон проснулся. Спал он часа три или четыре подряд. Еще не начало светать, а из-за дома и с крыши — со всех сторон неслись громкие звуки пробуждающегося дня. Чирикали птицы, стрекотали сверчки и цикады, каждый по-своему приветствовал утро. Тявкали собаки, кудахтали куры, где-то вдали кричали петухи. Оскар и забыл о том, что бывает такой предрассветный концерт. Он словно впервые слышал его и дивился: как же так — ведь каждое утро до него доносились эти звуки, а он был глух. Сейчас все это казалось ему дивным рождественским гимном, и он не мог понять, что люди спят и не слышат его. Оскар посмотрел на Джима и угрюмо усмехнулся в темноте. Потом, пошатываясь, встал, захватил свои башмаки, вышел на крыльцо и, обувшись, спустился во двор за нуждой. Утренний воздух ласкал его усталое тело, проникал в легкие. Он смотрел на небо и глубоко, неторопливо вдыхал в себя прохладу, зелень, свежесть, новизну и чистоту зарождающегося дня.

Потом Оскар вернулся и с порога заглянул в комнату. Кто-то там зашевелился, и он поспешно отступил от двери, на цыпочках обогнул хижину и направился домой. Ему хотелось подождать, пока Джим и его родные встанут, чтобы еще раз поблагодарить их, но он боялся, что они будут настойчиво звать его к столу, а им и самим-то вряд ли хватает пищи.

Он еще придет к ним и поблагодарит их. Он будет приходить часто-часто, если они позволят. Оскар шагал на восток, к своему дому, где ждал его отец; и оттуда, с востока, ему навстречу занимался новый день. Из-за пушистого хлопкового одеяла, из-за серо-синей пелены злаков вставало золотисто-желтое, огненно-красное солнце. Оскар думал об отце, ожидающем его, и о Килгроу с ружьями наготове. И Оскар был уже мужчина — вернее подросток, но он быстро становился мужчиной, как его отец; будь проклят его отец!

После ночи, которую Оскар провел у негров, они с отцом заключили нечто вроде перемирия, и отец больше не пытался его бить. Одним из условий было, что Оскар не должен якшаться с мальчишкой Килгроу, и отец с утра до вечера следил за ним. Оскар встречался с Джимом лишь тайком. Вечером, в темноте, он уходил к неграм в деревню. Иногда они сидели с Джимом на заднем крылечке и болтали о всякой всячине. Иногда ссорились по пустякам, а бывало, что у них доходило и до драки — все из-за негритянского вопроса; о чем бы они ни говорили, вечно вставал между ними этот вопрос. И Джим ничуть не уступал, словно нарочно искал повод для ссоры.

Как-то поздно вечером они сидели по обыкновению на крыльце. Оскар был в прекрасном настроении. «А хорошая у Джима семья, — думал он, — хоть все они и дерзкие, как черти». И вообще сегодня все казалось ему хорошим. Он покосился на Джима, потом долго сидел, глядя во мрак.

— А знаешь, — сказал он Джиму, — про твоего старика говорят: Большой Джим — самый сильный малый на плантации Уилкокса. По-моему, это правда.

Некоторое время Джим молчал, наблюдая россыпь звезд в вечернем небе. Потом он заговорил, голос его был спокоен, но чувствовалось — весь он напрягся как струна.

— Знаешь, парень, ты мне сейчас напомнил историю, которую на днях мне рассказывали про одного негра из Вейкросса. — Джим сплюнул табачную. жижу. — Этот негр… рослый такой дядя, громадина негр… идет он как-то по улице по, своим делам. К нему подходит какой-то крэкер и спрашивает: «Эй, малый, куда идешь?» А негр посмотрел на него и говорит: «Мистер Белый, скажите мне, пожалуйста, сэр, вот что: каким же еще верзилой должен быть человек, чтоб его называли мужчиной?»

Вот и все, что сказал Джим. Он сидел и молчал, время от времени сплевывая табачную жвачку, а Оскар не понимал, в чем тут соль, и чувствовал себя дурак дураком. Он старался найти в рассказе скрытый смысл, столь ясный, по-видимому, для самого Джима, и не знал, засмеяться ли ему или пропустить это мимо ушей. А потом подумал: ведь он же белый, а Джим черный, и черт побери его нахальную черную душу!

Однажды, работая в поле, Оскар наступил на гвоздь и заковылял домой, чтобы смазать чем-нибудь рану. Там он застал Чарли Уилкокса, который, словно у себя дома, сидел, смеялся и разговаривал с мамой. Чарли был дюжий, седой безобразный старик со злющими серыми глазами и черными как смоль бровями. Он смотрел на Оскара, как на дохлого мышонка, которого притащила кошка. А мать, взглянув на мальчика, виновато покраснела: «Почему ты так рано, Осси?» В ответ он что-то сердито пробормотал и, прихрамывая, прошел в соседнюю комнату поискать перекись водорода. Мать поспешила за ним, обмыла ему ногу, сделала перевязку, и сердце его почти растаяло от ее нежных прикосновений, а когда все было кончено, она прижгла поцелуем его нахмуренный лоб, но он был так зол, что готов был ударить ее по лицу, по милому грустному лицу. Какой-то внутренний голос нашептывал ему, что мать предала его своей веселой болтовней с Чарли Уилкоксом. Хозяин был еще злее, чем его отец, и про него ходила дурная молва, что он волочится за женщинами — ему все равно: цветные ли, белые ли, замужние или незамужние…

После этого Оскар с неделю не разговаривал с матерью. В конце концов как-то вечером она первая подкралась к нему во дворе, словно девушка к своему юному возлюбленному.

— Что с тобой, Оскар? Дуешься и капризничаешь, как малое дитя!

— Да ничего, — отмахнулся он.

— Нет, тут что-то есть, — настаивала мать. — Изо всей семьи только мы с тобой и дружим, я тебя всегда считала своим лучшим другом. А сейчас мы почти не разговариваем. — Они стояли, окутанные мглой, и пререкались, как дети. Мать сказала ему, чтобы он не слушал всякую болтовню на плантации.

— Между мной и Чарли Уилкоксом ничего нет и никогда не будет. Я бы этого пса даже к себе на елку не повесила.

Оскар сразу почувствовал огромное облегчение.

— Но… но… но мама, зачем же он приходит к нам, когда папы нет дома?

— Я не могу ему запретить. Он хозяин плантации.

— Если па узнает, беды не миновать! — гневно промолвил Оскар, испытывая какую-то гордость за отца.

Мать обняла его и крепко прижала к себе, как в былые дни.

— А ты думаешь, твой па еще не знает? — сухо усмехнулась она и, видя, что он даже рот разинул от удивления, добавила — Твой па — управляющий Уилкокса, и он всегда будет главным маршалом дьявола, что бы ни случилось с его женой или с кем-нибудь из родных. — Мать нежно поцеловала Оскара в щеку и поспешила обратно в дом.

А он остался стоять на прежнем месте, и страшный смысл слов матери все глубже проникал в его сознание. За одно Оскар всегда уважал своего отца: он был мужчиной, хоть и противным, жестоким, невежественным, но, господи, все-таки мужчиной! А настоящий мужчина никому не позволит путаться с его женой, будь это хозяин или кто бы то ни было. Таков закон Юга — и он касался даже управляющего! Оскар миллион раз слышал, как отец орал, что черные обезьяны то да черные обезьяны сё, и что они опасны — эти черные обезьяны — для белых южанок, и что необходимо защищать наших белых жен и дочерей, наших жен и дочерей; он столько раз повторял слова: южные белые женщины, южные белые женщины, южные белые женщины, — что Оскар совсем было уверовал в незыблемость хоть этого принципа Джона Джефферсона.

Как-то вечером Оскар возвращался домой с работы. Солнце садилось. Собиралась гроза, поднялся ужасный ветер. Оскар устал, от голода урчало в желудке. Из головы не шли мысли о маме и Чарли Уилкоксе. Давно уже она так не прихорашивалась, как последнее время, и не глядела так дерзко и пренебрежительно на отца, когда они вечером сидели за ужином. Видно, она вообразила, что молодеет, а не стареет, как на самом деле. Ему не хотелось, чтобы мать превратилась в безобразную старуху, но и нельзя же, чтобы она вела себя, как девчонка! Чем ближе Оскар подходил к дому, тем тревожнее становилось у него на душе. Он взошел на крыльцо, скрипя ногами по песку, который вместе с землей и мусором надул сюда ветер. Заглянул в дом через открытую дверь, и сердце у него екнуло.

— Ма! — позвал он вполголоса, но не получил ответа и окликнул ее погромче.

Он прошел по пыльным, грязным комнатам, потом спустился во двор, заглянул в курятник и сарай, оттуда побежал к соседям. В двухкомнатной лачуге рядом с ними жили Мак-Вортёры. Старый Мак был вдвое старше своей хорошенькой жены; мать Оскара иногда заходила к ним поболтать с Лилли Мак-Вор-тер. Приближаясь к дому соседей, Оскар на миг забыл о матери: думы о ней вытеснил образ Лилли Энн, смазливой светлоглазой женщины, похожей на девочку. Она любила дразнить ребят, особенно Оскара. Он представил себе ее задорное лицо, и его бросило в жар от неосознанного болезненного желания. Он жадно глотнул пыльный предгрозовой воздух. Ему всегда было противно находиться возле Лилли Энн, но вместе с тем и как-то приятно. Он подошел к полуоткрытой двери и постучал. Из дома никто не отозвался. Он постучал снова — никого. Тогда Оскар крикнул:

— Мисс Лилли Энн, мисс Лилли Энн!

— Ступай сюда, сынок, — донесся откуда-то из-за дома голос молодой женщины.

— Это я, мисс Лилли Энн…

— Знаю, что ты. Иди-ка сюда!

Кровь Оскара закипела, когда он услышал ее голос. Он обогнул дом.

— Где вы, мисс Лилли Энн?

— Здесь. Иди сюда! — Ветер дул в его сторону, и Оскар понял, откуда слышится голос. Ноги его приросли к земле, он хотел что-то сказать, но слова застряли в горле.

— Ступай сюда, говори, что тебе надо! — Голос доносился из уборной, и Оскар шагнул туда, точно подчиняясь какой-то тайной силе.

— Вы не видели мою мать? — спросил он, подойдя к деревянной будке, — от мисс Лилли Энн его отделяло лишь полотнище мешковины.

— Не слышу, что ты спрашиваешь.

— Я спрашиваю: вы не видели мою мать? — крикнул Оскар. В этот миг ветер подул с особой яростью, словно нарочно рванув мешковину, она взлетела и затрепыхалась, как флаг, и перед обомлевшим Оскаром мелькнули белые бедра, пухлый зад и панталоны, спущенные ниже колен. Один миг он стоял, как завороженный, не в силах отвести взгляд и убежать. А она — хоть бы что! Но тут мешковина опустилась на место, и Оскар попятился. — Извините, мисс Лилли Энн, я…

— Чего извиняться? Что за беда? Если ты никогда этого не видел, так все равно не поймешь. — Мальчик пустился бежать, а по ветру до него доносился ее искусственный смех. — Так вот теперь знай, да помалкивай! — кричала она сквозь смех.

Оскар кинулся к другим соседям, обошел всех, но никто не видел его матери. Когда он вернулся домой, на столе горела лампа — отец и братья уже пришли с работы.

— Что-то матери нет, Осси. — Голос отца, обычно визгливый, сейчас звучал хрипло.

— Да, я знаю.

— Что ты знаешь?

— Да я уже был здесь. И сейчас все кругом исходил, искал ее. — Братья и отец уставились на него, будто он был повинен в исчезновении матери.

— Ну и как, узнал, где она? — спросил отец.

— Нет, сэр. Я… я… я… я всех спрашивал, но никто не знает.

— Куда-то, наверное, ушла, — сказал Джон Второй. Отец поглядел на него странным взглядом.

— И даже ужин не приготовила! — заметил Джесс. Он был на год старше Оскара.

Отец кашлянул.

— Что ж, так мы ничего не дознаемся, если будем сидеть на месте. Давайте, ребята…

В эту минуту послышался какой-то шум возле дома. Все кинулись к окну и застыли, разинув рты, при виде высокого негра с белой женщиной на руках. Наконец па воскликнул:

— Ах ты, черный сукин сын!

Оскар сразу увидел, что этот «черный сукин сын» — Маленький Джим, а белая женщина — его мать. Отец выскочил за дверь, но Маленький Джим быстро положил маму на крыльцо и, спрыгнув со ступенек, исчез в густеющих сумерках.

— Держите его, держите! Хватайте, не то убежит! — орал отец. Он остановился на крыльце, глянул на жену и кинулся в комнату. — Где мое ружье? — Потом вернулся, поднял Марту на руки, внес в дом и уложил на кровать. Она была вся в крови и в царапинах и как-то странно, по-щенячьи выла. Открыв глаза, она огляделась и подозвала Оскара.

— Что случилось? — спросил отец.

— Я, кажется, сломала ногу, — пробормотала она.

— Что случилось? — настойчиво повторил Джон Джефферсон.

Мать закрыла глаза, Осси услышал слово «изнасиловали», и душа у него сразу ушла в пятки: отец уже вытаскивал из-под матраца пистолет. «Ах он, черный сукин сын!» У Оскара было такое чувство, точно его стукнули поленом по животу. Он видел испуганные глаза матери, ее израненное, окровавленное лицо, трясущиеся губы и вдруг чуть ли не с радостью подумал, что виноват во всем этот «черный сукин сын», и теперь нечего и сомневаться, что все черномазые одинаковы, и незачем ему терпеть оскорбления от дерзких черных обезьян. Его охватило чувство торжества, что он освободился на всю жизнь от какого-то ненавистного долга. Но за жалким лицом матери он вдруг увидел Маленького Джима — тощего, высокого, черного, где-то прячущегося сейчас в грозовой темени. И Оскар не знал, смеяться ему или плакать.

Отец снова прошипел:

— Ах он, черный сукин сын!

Мать открыла глаза и присела на постели.

— Кто? О ком ты говоришь? Куда ты собрался, Джон? — Она с тревогой смотрела на мужа.

— Пойду искать этого черномазого. Куда же мне еще идти? А ты тут, Оскар, пригляди за мамой. Я думаю, ты управишься.

— Да это не он. Не он совсем! Это Чарли Уилкокс.

— Чарли Уилкокс! — воскликнул отец. — Чарли Уилкокс! Подумай, женщина, что ты говоришь!

— Да, Чарли Уилкокс, — злобно сказала мать. — Он пришел сюда и сказал мне, что Осси ранен в Истерн-форке, его нельзя трогать с места и мальчик зовет меня. Чарли Уилкокс посадил меня в свою машину и увез.

Отец так и застыл, уставившись на нее. Во взгляде его было изумление, недоверие, почти ненависть,

— Понимаешь ли ты, женщина, что говоришь?

— Он… он повез меня в сторону Истерн-форка, а потом свернул в лес и набросился на меня, но я… но я стала отбиваться, а он, как сумасшедший, он… он… он… повалил меня и начал колотить. Я вскочила и побежала, но за что-то зацепилась и не то сломала, не то вывихнула ногу. Никак уж не могла встать, шевельнуться не могла…

В эту минуту вернулись в дом старшие братья.

— Сбежал черный дьявол!

— Что-то он не похож был на Чарли Уилкокса, — сказал отец, — скорее — на Джима Килгроу, и я убью его, как собаку, если он попадется мне сегодня в руки!

Джон! — взмолилась мама. — Выслушай меня, Джон! Если бы не Джим, я бы до сих пор валялась в лесу. Он подошел ко мне, поднял и принес на руках домой. Ты должен сказать ему спасибо!

— Как, черные руки несли тебя от самого леса, да?

— Но, Джон…

— Когда я с ним разделаюсь, он уж никогда не коснется белой женщины своими погаными черными руками!

— Но, Джон, Джон, ведь он же мне помог! Помог! А что ты собираешься делать с Чарли Уилкоксом?

Гнев Джона Джефферсона начал остывать. Он напряженно думал.

— Не верю я, что это был Чарли Уилкокс. Просто ты стараешься выгородить черномазого. Я всегда знал, что ты на нем помешана. — Он оглядел сыновей, собравшихся в комнате. — Пошли, ребята, на охоту за черной обезьяной! Джон Второй, ступай к Брэйди, скажи им, чтобы встретили нас у Перекрестка, потом забеги к Джеку Гибсу, вызови и его с ребятами! Дэн, ты знаешь, где лежат остальные ружья. Иди достань! А ты, Джесс, сходи к Маку, скажи, чтоб шел сюда поскорей. Все на охоту! — А Осей он приказал. — Ты, малый, оставайся с матерью. Больше ты ни на что не годишься!

Было темно, хоть глаз выколи. Когда все ушли, мать подозвала Оскара и начала рассказывать ему, как Джим боялся нести ее, но она упросила его, в ужасе, что ей придется ночевать в лесу, и теперь она одна во всем виновата.

— Джим — славный мальчик. Боже милостивый, Осси, что нам делать, скажи?

Оскар глядел на мать и думал о Джиме, который где-то под проливным дождем прячется от белых охотников, вышедших на облаву с фонарями, ружьями и собаками. А она еще спрашивает, что они могут сделать. Да ничего!

Мать велела ему бежать к неграм в Низину напрямик, через речку вброд, и предупредить Джима, чтоб он скрылся, и пусть семья его тоже скроется. И пусть он им передаст, что, когда придет шериф, она скажет всю правду.

— Только ты ему растолкуй, Оскар, что если они поймают его сегодня, то тут уж никакой шериф не поможет!

— Но, ма, как же я тебя оставлю одну? Па велел мне сидеть возле тебя!

— По-моему, нога не сломана, — сказала мать, — а только вывихнута. А твоему па это все равно, даже если бы я обе ноги сломала! Для него сейчас главное — поймать негра. Так что отправляйся! — Она силилась изобразить улыбку на своем израненном лице.

Глаза Осси наполнились слезами, он наклонился, поцеловал мать в щеку и выскочил из дому. Ветром надуло дикий ливень. Ветер сбивал с ног, бушевала гроза, хлестал дождь, и мальчик едва не утонул, упав в реку, когда переходил ее вброд, но все же он выбрался и побежал дальше. Внезапно ему вспомнилась Лилли Энн с обнаженными бедрами. Что это ему сейчас приходит такое в голову? Он бежал и бежал, почти до самого дома Килгроу, и только там пошел шагом, стараясь отдышаться. Он был мокрый насквозь, и одежда его прилипла к телу. А вдруг отец со всей компанией уже здесь? Что тогда делать? Отец или кто-нибудь из братьев могут нечаянно подстрелить его. Он обошел стороной жилище Килгроу, некоторое время крался задними дворами и, подойдя к дому, спрятался в кустах. Дом был погружен во тьму. Оскар долго озирался по сторонам и, убедившись, что никто его не опередил, вылез из-за кустов и вошел во двор. И вдруг раздался ружейный выстрел, и з-з-з-з-з— над ухом Оскара, мягко просвистела пуля. Мальчик припал к земле и пополз назад в кусты.

— Это я, я, не стреляйте! Я ваш Друг! — Он лежал под проливным дождем, размышляя о том, что только сумасшедший мог сунуться сюда сейчас: белый — один-одинешенек в негритянской деревне и даже безоружный! А Килгроу погасили свет и сидят дома с ружьями наготове, форменным образом наготове. А тут еще ливень и ветер проклятый, и он промок до костей, продрог так, что зуб на зуб не попадает, и те же люди, которым он хотел помочь, могут в любую минуту укокошить его.

— Кто там? — крикнул Большой Джим. — Скорее отвечай!

— Это я, Большой Джим! Я, Осси Джефферсон!

— Черт возьми, мальчик, какой дьявол тебя занес сюда в такую непогоду?

Осси выбрался из-за кустов и пошел было к дому.

— Стоп! Ни шагу, малый! Не то еще раз выстрелю! Ты один или с кем-нибудь?

Оскар приостановился.

— Что вы, что вы! Я один, всю дорогу бежал под дождем, чтобы предупредить Маленького Джима.

— Ты с пистолетом?

— Да что вы, Большой Джим! Ничего у меня нет, клянусь богом!

— Тогда заходи в дом, укройся от дождя, если ты правду говоришь, и не волнуйся так!

Оскар вошел в хижину, Джима там не было. Его родные прикинулись, будто и знать ничего не знают, но Оскар видел, что Килгроу лгут и понимают, что он это видит. Маленький Джим побывал уже дома и теперь скрылся, как догадывался Оскар.

Вернувшись домой, Оскар застал там миссис Лил-ли Энн, которая уже позаботилась о больной; маме стало лучше, но она не спала.

— Ну что, опередил ты их? — спросила мама.

— Да, мама, и успел уйти вовремя. Я все передал, как ты велела.

Мать забросала его вопросами, и, сидя возле нее, Оскар все время чувствовал, что Лилли Энн не спускает с него смеющихся глаз, и он не мог избавиться от мысли о той позорной тайне, которая соединяла их теперь. Ма велела ему пойти переодеться. «Не то простудишься и умрешь!» — добавила она. Оскар пошел на кухню и только было начал раздеваться, как появилась Лилли Энн и, смеясь, сказала ему, что он сейчас точь-в-точь как сойка на току. Глядя на нее, Оскар попытался улыбнуться. А она принялась возиться у плиты, требуя, чтобы он скорее раздевался, не то схватит, чего доброго, воспаление легких. Оскар ответил, что подождет, пока она выйдет из кухни.

— Вот еще! — расхохоталась Лилли Энн. — Подумаешь, какой стеснительный! Я тебя, малыша, знаю еще с пеленок. Да я и не смотрю в твою сторону! Я тут грею воду, тебе помыться. — И скользнула мимо Оскара, ущипнув его за щеку. — Ладно, молодой человек! Можешь теперь раздеваться, я ухожу. Пойду взгляну, как там наша Марта. Позови меня, когда вода согреется. Я приду и вымою тебя по всем правилам. — Усмехаясь, она вышла из кухни. — Ну и ну, господи Иисусе!

Оскар ни слова не сказал в ответ. Лицо его горело, кровь горячей волной заструилась по жилам.

Всю ночь Оскар почти не сомкнул глаз. Он лежал и думал, что вот сейчас отец, братья и соседи устроили облаву на негра в самую бурю, хотя, правда, она уже немного поутихла. Он представлял себе, как они там с собаками, с ружьями и фонарями охотятся по Деревне, пугая насмерть жителей Низины. Интересно, а где Маленький Джим? Прячется, наверно» в темноте, как загнанный зверь, а может, они давно поймали его, может, даже нет на свете такого человека, как Маленький Джим, а есть только длинное худое тело, оно валяется в луже крови или висит на дереве, продырявленное пулями! И вдруг Оскар явственно услышал дерзкий выкрик Маленького Джима: «Посмей только еще раз назвать цветного человека черномазым!» Нет, он никогда не выговорит это слово! Никогда! Никогда! Он помнит так же хорошо и то, что сказал ему Джим о линчевании в ту ночь. Но что он может сделать? Как спасти его? Оскар весь дрожал мелкой дрожью.

В конце концов он все-таки заснул, а проснувшись под утро, услыхал голоса рядом в комнате и во дворе. Рычали собаки. Рычали люди: «Мы его, черного дьявола, из-под земли достанем!», «Можешь, Марта, не беспокоиться! Издохнуть мне на этом месте, если я его не отыщу!»

Чуть свет явился шериф, и его беседа с Мартой продолжалась очень долго; он все старался ее убедить, чтобы она дала другие показания, но так и не добился. Осси гордился матерью, такой гордости за нее он еще не ощущал ни разу в жизни, но он также чувствовал гнев и отвращение — он ненавидел отца, шерифа Хайнса, Чарли Уилкокса, который, кстати, до сих пор не показывался, и остальных людей, толпившихся вокруг кровати и мучивших ее уже столько времени, требовавших, чтоб она солгала, будто Джим пытался изнасиловать ее. Оскару не хотелось идти на работу, но он пошел лишь ради того, чтобы быть в стороне от этой шайки, вставшей под главенство шерифа. Он не в силах был оставаться дома и смотреть на муки матери. Когда в обед он вернулся домой, они все еще были там. Оскар вошел в спальню. Мать поглядела на него незнакомым, блуждающим взглядом. Оскар подошел к постели, обнял мать, и она разрыдалась. Тогда он гневно обратился к шерифу, его помощнику и Джону Джефферсону:

— Что вы никак от нее не отвяжетесь?

— Потише, сынок, — вкрадчиво сказал шериф Хайнс. — Мы хотим действовать по правилам. Твоя мама немножко взволнована и не совсем хорошо помнит, что с ней было; вот мы и стараемся освежить ей память.

Мать билась на руках Оскара.

— Она вам сказала, как было дело. Сказала вам всю правду. Уходите отсюда, дайте ей отдохнуть!

Шериф посмотрел на Оскара, потом на Джона Джефферсона и снова на Оскара. У него были холодные, жесткие глаза.

— Слушай, сынок, мы тут все белые люди, и у нас не должно быть разногласий. Наша цель — найти черномазого и передать его в руки закона. Или, может, ты негролюб, а, мальчик?

Оскар вскочил с постели матери, закричал:

— Я вас не боюсь! Ступайте к дьяволу. А мою мать оставьте в покое!

— Ладно, сынок. Успокойся! — Шериф Хайнс подергал свои седые усы и кинул взгляд на Джона Джефферсона. — Нам бы поесть чего-нибудь. Я голоден, как волк.

Все пошли в кухню и сели за обед, который приготовила Лилли Энн; Осси поел и опять ушел в поле, понимая, что они вернутся и снова будут приставать к матери, а он не властен им помешать. И действительно, после обеда они терзали мать по очереди — сперва шериф, потом Джон Джефферсон, потом опять шериф. Как раз в ту минуту, когда шериф заходил к ней вторично, Джон выглянул в окно и увидел Оскара, бегущего к дому. За работой Оскар ни на минуту не переставал думать, любить и ненавидеть так неистово, что разболелась голова; и он бросил все и побежал домой. Он влетел в спальню и кинулся К шерифу с криком:

— Оставьте ее в покое, черт вас подери! Оставьте ее в покое! Я вам давно сказал, отвяжитесь от нее! Она вам рассказала правду! — Он выгнал шерифа из комнаты, но отец и остальные бросились на него и потащили в сарай, связали и заперли там.

К Марте пришел священник. Он положил руку на голову женщины и, преклонив колени, молился, Чтобы господь бог простил ее грешную душу. Потом Долго стоял у изголовья и смотрел на нее.

— Покайся, грешница! — торжественно говорил он. — Покайся! И я буду молить господа, чтобы он очистил твою душу. — Священник был рослый, красивый мужчина, пугавший своим зычным голосом.

— Я рассказала истинную правду, видит бог, что я не лгу. Это был Чарли Уилкокс. Чарли Уилкокс…

Священник сурово посмотрел на Марту.

— Есть только одна правда, — сказал он, — а именно, что каждый черномазый дьявол всегда жаждет изнасиловать белую женщину. И господь желает, чтобы ты помогла положить этому конец. Если ты. не раскаешься и не скажешь правды, ты попадешь в ад, на вечные муки. Открой нам правду, и в воскресенье в церкви я помолюсь за твою душу, чтобы господь тебя простил. Но если ты не откроешься богу и мне, я буду молить его, чтобы он послал тебя прямо в пасть сатаны.

Марта смотрела на священника. О, как ненавидела она их всех: и своего мужа, и шерифа Хайнса, и старика Мака, и его преподобие Поултри! И в то же время она трепетала от страха: ведь этот представитель господа властен отправить ее в ад! Она отвернулась к стене.

— Уходите отсюда — слабым голосом прошептала она. — Не хочу видеть никого из вас!

Но они не переставали мучить ее, и под конец она уже ничего не видела, кроме этих злых белых лиц со звериным оскалом. Джон Джефферсон, его преподобие Поултри, шериф Хайнс и мистер Мак — все стояли перед ней, орали и рычали на нее. Потом появился еще Чарли Уилкокс. Увидев его, Марта закричала:

— Вот он! Он самый!

Чарли Уилкокс покачал громадной безобразной головой.

— Да, это на нее тяжело, повлияло! — сказал он. — Мне кажется, она теряет рассудок. — Он сделал знак шерифу и Джону Джефферсону, приглашая их в кухню. Поговорив там с ними, он ушел. А они снова взялись за нее. Хоть бы Джим успел скрыться подальше, думала с надеждой Марта, долго ей не устоять! Нет, она не поддастся! «Где мой Осси?» Она не поддастся! Ей казалось, что они терзают ее уже много, много, много часов и много, много дней; в голове все помутилось. Возможно, они и правы… возможно, это был действительно Маленький Джим… Священник откашлялся. Джон обошел кругом постель, присел возле жены, схватил ее за плечи я тряхнул изо всех сил.

— Слушай, чертовка! — зашипел он. — Имей в виду, если ты не признаешься, его преподобие Поултри расскажет всему приходу, что ты уже давно путалась с этим негром, и он испросит у бога для тебя наказание в аду. А доктор Роскоу заявит, что ты умалишенная, и не первый день как свихнулась.

— Джон, Джон, умоляю тебя, Джон! Господи, спаси и помилуй! — Она плакала, плакала навзрыд и трясла головой, как сумасшедшая, а Джон поднял тяжелую руку и ударил ее несколько раз по щекам.

— Если ты, проклятая тварь, сейчас же не признаешься, шериф заберет тебя в Милледжвилль, и ты на всю жизнь останешься в сумасшедшем доме. А черного мы все равно поймаем и расправимся с ним, так что уж лучше говори нам правду. — Он тряс Марту до тех пор, пока она совсем не обессилела.

Она упала навзничь, потом повернулась и, уткнув бескровное лицо в простыню, плакала, плакала, плакала.

Осси кое-как распутал стягивавшие его веревки, схватил топор и, выбив дверь сарая, с топором в руках побежал к дому, где слышался смех шерифа и голоса людей. Миновав толпившихся во дворе мужчин, Осси влетел в комнату матери.

— Что с тобой, ма?

— А ты почему с топором?

— Нет, что случилось, ма?

Мать посмотрела на него, и он сразу понял, что ее били. Он видел, какая она измученная, запуганная, больная, обессиленная.

— Ничего не случилось. Просто я созналась, и они оставили меня в покое. Они поймают сегодня этого негра, если он еще не сбежал с плантации. А про Чарли Уилкокса я выдумала, чтобы спасти этого черного дьявола Джима. Знала, что он твой любимчик. Вот тебе впредь наука — не якшаться-с черномазыми!

Мать и сын смотрели друг на друга, и он знал, что она лжет, видел это по ее глазам, по вяло опущенным уголкам рта. Они заставили ее солгать, и вот она смотрит на него почти спокойно. Этот тупой, безжизненный взгляд делал мать неузнаваемой.

А мать все болтала:

— …нашло на меня внезапно, будто Христос побеседовал со мной: «Марта Мэй Джефферсон, ты должна помогать белым братьям… Ты должна воспротивиться дьяволу, сказать правду. Ты должна помочь мужчинам защищать драгоценность, дарованную богом белым женщинам…»

Оскар взял топор и изо всех сил вогнал его в доску двери. Он уже не думал о несправедливом отношении к Маленькому Джиму. Он глядел на свою мать и кипел от негодования: до чего же они ее довели, заставили-таки заплясать под свою дудку! Мать он ненавидит, а отца, Чарли Уилкокса, шерифа Хайнса и всех остальных презирает всеми силами своей души!

Оскар шагнул прочь от постели матери, все еще лепетавшей что-то. Он прошел в кухню, сел за стол и принялся за еду, даже не разбирая, что у него на тарелке. Обычно он не съедал и половины той порции, какую проглотил сейчас. Отряд уже собирался уходить, и то и дело с улицы кричали и поторапливали Оскара: «Кончай скорей, малый, не отставай от компании!» «Будем ждать тебя у Перекрестка!» «Господи боже, все еще заправляешься?» «Ешь столько, будто ты шпалы таскал!» Наконец все ушли, а Оскар так и остался сидеть за кухонным столом. Стемнело, но он не зажигал лампу. Спустя некоторое время он встал, надел куртку, рабочие башмаки и шагнул было в комнату матери, но передумал. Теперь он потерял все, все решительно. Нет у него больше матери! Он вышел из дому и направился по дороге к Перекрестку. Кто-то тихо окликнул его. Ему почудилось, что это мать, но он продолжал идти, не останавливаясь; его позвали еще раз, и, обернувшись, он увидел стройную фигурку Лилли Энн — лицо ее смутно белело в ночном мраке. И Оскар подошел к ней, отчетливо сознавая, почему она его зовет и почему он подходит. Он становится мужчиной, его тянет сила мужского желания, это должно произойти сегодня: к черту всех — и мать, и Маленького Джима, и Большого Джима, и отца, и Чарли Уилкокса, и всю их шайку! Все равно он ничем не может помочь! Так что дай бог здоровья доброй Лилли Энн Мак-Вор-тер… А помочь Маленькому Джиму он ничем не может, ничем… ничем…

Втащив Оскара в свою хижину, Лилли Энн тут же торопливо разделась у него на глазах и подошла к нему.

— Раздевайся, быстро, ну! — вполголоса приказала она.

— А вдруг мистер Мак?..

— К дьяволу мистера Мака, — заявила Лилли Энн. — Он теперь охотится за черномазым! — Она начала лихорадочно расстегивать на нем одежду, и они легли в кровать, и с ним произошло наконец то, что не раз ему снилось; он даже подумал, не сон ли это и сейчас… А потом Лилли Энн, припав к нему, вдруг расплакалась и давай проклинать всех мужчин на свете, а больше всего Вилла Мак-Вортера. Оскар, замирая от блаженства, лежал рядом с ней: теперь он взрослый и готов расправиться с отцом в любую минуту; но, почувствовав себя мужчиной, он счел необходимым как-то заступиться за мужчин.

— Вы не должны были бы так говорить про своего мужа, — заметил он грубым голосом.

— А ты не должен был бы валяться в постели с замужней женщиной, — сказала она ему в тон.

Оскар искал в уме, что бы ей такое ответить. Он знал, что пора вставать с чужой кровати и уходить от чужой жены, пока его здесь не застигли, но ему так хотелось остаться и лежать под теплым одеялом, зарывшись в белые простыни, ощущать рядом с собой ее тело и нежиться, отдыхая после впервые изведанного приступа страсти. Если бы можно было никогда отсюда не уходить!

Лилли Энн тем временем перестала плакать и сердито нашептывала ему:

— Мак считает меня только кухаркой и шлюхой. А сам мне в деды годится! От него ни радости никакой, ни удовольствия. Потешится две-три минутки и валится сразу спать.

Оскар слушал и проникался жалостью к ней. И хоть не совсем понимал ее жалобы, но чувствовал, что он мужчина получше, чем старик Мак, а может, даже лучше, чем отец и те, кто сейчас в темноте рыщет по следу Джима… Маленький Джим… Маленький Джим… А вдруг его уже поймали?.. Вдруг уже вздернули на веревке и продырявили пулями?.. А он валяется в кровати с чужой женой! Но все-таки, может, и не поймали. Оскар спрыгнул с постели и начал одеваться.

— Ты точь-в-точь такой же, как все мужчины, — воскликнула она. — Получил, что хотел, и готов бежать. Небось тоже спешишь поохотиться на черномазого?

— А почему бы и нет? — спросил он, и в голосе его прозвучал сарказм. — Должны же мы, мужчины, защищать честь белых женщин!

Он ушел и даже не оглянулся, хотя знал, что она в одной рубашке стоит на пороге и смотрит ему вслед. Шагая во мраке, он ощущал вкус ее поцелуев, запах ее тела — плевать ему, если он оставил ей что-нибудь на память. Он шел по темной дороге, не думая о том, куда же он идет. Все равно куда-нибудь придет… А вдруг им не удалось поймать Маленького Джима… Возле Перекрестка он заметил какую-то фигуру, идущую ему навстречу с винтовкой на плече и фонарем в руках. Человек этот слегка прихрамывал, и по походке Оскар узнал старика Мак-Вортера. Его словно жаром обдало.

— Ты откуда, сынок? — спросил мистер Мак. — Как же это тебя с нами не было? Я думал, ты будешь самым застрельщиком. Ведь ты у матери первый любимчик! Славная она была женщина. — Он говорил это так, словно матери уже не было на свете, словно она умерла.

— Я был другим занят, — ответил Осей. — Пришлось повозиться с мамой. Кто-то должен оставаться дома и заботиться о наших женщинах! — едко добавил он. — А вы почему же отстали от компании? — Что если мистер Мак проведал о его шашнях с Лилли Энн?

— А потому, что все кончено.

— Как кончено? — спросил Осей, и сердце у него неистово забилось.

— Да вот так, сбежал черномазый. Ищи, свищи!

— Сбежал? — сердце заколотилось так, что казалось, вот вот выпрыгнет из груди. Он явственно слышал его стук.

— М-да. Кто-то рассказывал, что видел его на Главной Уилкокской дороге. Но ты не беспокойся, мы свое дело сделали. — Мак Вортер смачно сплюнул. — Мы подожгли дом и уничтожили всех Килгроу. Правда, одного из твоих братцев царапнула по ноге пуля, да ты не бойся, ничего серьезного! Ох, мальчик, что это была за картинка! Кто-нибудь из них выбежит из дому, а мы его сразу хлоп, как ворону! Перестреляли всех до единого. Вот это я понимаю: око за око, зуб за зуб!

— Да ведь мою мать никто же не убивал… — начал было Осси, но голос его осекся. «Полно, так ли это?» И вдруг, поглядев на старого Мака, которого знал всю свою жизнь — столько же, сколько Большого Джима и Маленького Джима, он порадовался, что жена Мака изменила ему. И он подумал о хижине Килгроу, сожженной дотла, и о семье, которая жила в ней, и о ночи, проведенной там, и о своей беседе до утра с Маленьким Джимом, и теперь он знал, что делают с неграми, которые держат ружья наготове. Это он подвел Маленького Джима, и Большого Джима, и Мэйми, и он не лучше, чем все остальные крэкеры. Но что мог он сделать? Чем помочь? А мать-то, мать какова! Он почувствовал, что его мутит. Не надо бы есть так много, сейчас его стошнит прямо перед мистером Маком, На глазах выступили слезы. Пойти в деревню и убить отца — вот что должен он сделать. Он отвернулся от старика.

— Ну, мне пора, — сказал он.

— Ты их там найдешь, они пьют маисовую водку и любуются пожаром.

Но когда Оскар добрался до Перекрестка, он пошел не по дороге в Низину, а по той, которая уводила в сторону от плантации.

С той ночи, когда Оскар брел один по Главной Уилкокской дороге, прошло много лет, но ни разу за все время он не встретил никого из родных мест; ему казалось, что он уже все забыл. Но вот однажды в субботу он увидел Джо Янгблада в очереди у кассы. Он и раньше встречал Джо, но не обращал на него внимания, а тут, услышав, как этот негр разговаривает с кассиром, он вспомнил Большого Джима. И сразу все воспоминания прошлого, которые он гнал от себя, нахлынули на Оскара: ночь, проведенная у негров, разговор До утра с Маленьким Джимом… Гордые Килгроу с ружьями наготове. Особенно явственно видел Оскар отца — будь он проклят в аду! — и бедняжку мать. Оскару было известно, что мистер Мак держит при себе револьвер, и он испугался за Джо. Сам того не желая, он очутился на стороне чернокожего человека в его борьбе против белого. Мистер Мак был надсмотрщиком на том участке, где работал Оскар, и придирался к нему каждый божий день, напоминая Оскару ненавистного отца, хоть внешне и не был похож на Джона Джефферсона. Может быть, все хозяйские подручные чем-то похожи на управляющего плантацией Уилкокса? Впрочем, Оскар немного жалел, что тогда, в очереди, дал волю чувствам, — ведь из-за того случая он получил среди некоторых рабочих кличку негролюба.

За эти годы Оскар обзавелся семьей — женой и тремя ребятишками, он стал добропорядочным тружеником, богобоязненным баптистом. В отношении же негров он был таким, как все. И тем не менее теперь он часто вспоминал плантацию, любимую мать, ненавистного отца и глупых братьев; не раз гадал, что сталось с Маленьким Джимом. До сих пор ему казалось, что он забыл ту ночь, когда лежал в постели с Лилли Энн Мак-Вортер, а братья и отец сожгли дом Килгроу и перестреляли всю семью, но теперь Оскар понял, что никогда ему не избавиться от гнетущего чувства собственной вины.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Роб останется после уроков и спросит об этом у самого мистера Майлза. Вот и все. Прошло уже много времени с тех пор, как мама высекла его в участке. Теперь он повзрослел, понимает, почему мама так поступила, и он делает вид, будто их отношения с мамой остались прежними. Он хотел бы забыть навеки этот день в суде мистера Кросса, но это было невозможно.

Несколько дней назад, когда он стоял во время перемены на школьном дворе и думал о маме, к нему подошли Биф Роберте и Джонсон Живые Мощи.

— Вот ты все носишься со своим учителем, — пренебрежительно прищурился Джонсон, — мистер Майлз то, мистер Майлз это! А между прочим ничуть он не лучше других людей. Такой же негр, как был старик Малберри!

— Не советую тебе вести такие разговоры при любимчике учителя! Он всем запрещает говорить о профессоре Майлзе из города Нью-Йорка, — процедил Биф.

Роб стоял, переводя взгляд с одного на другого. Был холодный январский понедельник, и школьники носились по двору, стараясь согреться. Галдели, смеялись, затевали драки…

Биф сказал:

— Если твой профессор так не любит белых, почему же он взялся устраивать вечер песни?

Роба всего передернуло.

— Вы это вранье про мистера Майлза бросьте!

— А зачем бы мистер Блэйк стал врать? Он вчера у нас обедал и рассказывал моему отцу.

Роб невольно сжал кулаки.

— Все это вы врете! Ведь не было же никакого вечера песни с тех пор, как мистер Майлз приехал?

— А в этом году будет обязательно. Если ты мне не веришь, почитай в воскресенье «Негритянскую страницу». Там все будет написано, и каждый прочтет.

— Твой папаша — чертов дядя Том! А мистер Майлз — не дядя Том! — крикнул Роб и отошел от них. Но мальчишки неотступно следовали за ним по всему двору, пока Роб не накинулся на Бифа, считая его застрельщиком:

— Ну чего вы привязались ко мне? Подраться, что ли, захотели? Что ж, я готов. Пожалуйста! — Он показал кулак, и Биф с Джонсоном предпочли оставить его в покое.

С этого понедельника Роб не переставал думать о празднике песни. Эта мысль не покидала его и дома и даже во сне. Но ведь то, что говорят мальчишки, неправда! А вдруг правда? Ведь недаром же он всюду об этом слышит! Сегодня четверг, и он больше не желает ходить и мучиться сомнениями. Он останется после занятий и спросит у самого мистера Майлза.

Прозвенел последний звонок, оторвавший Роба от его раздумий. Он сидел на своей парте, рассеянно наблюдая, как ребята собирают учебники и уходят. Потом он задержал взгляд на Аиде Мэй Реглин, выходящей вместе с остальными в коридор.

Наконец класс опустел. Мистер Майлз подошел к Робу, сел верхом на соседнюю парту и улыбнулся.

— Ну, выкладывай, Роберт Янгблад, что у тебя на уме?

Вид у мистера Майлза был самый дружелюбный. Роб глянул ему в лицо и отвернулся, затем нервно кашлянул.

— Ну, как поживают твои родители? — спросил мистер Майлз.

— Спасибо, хорошо. — Роб не будет ходить вокруг да около, он спросит прямо, чтобы сразу покончить с этим делом. К тому же, ведь они с мистером Майлзом друзья, так нечего и мямлить!

— Что тебя тревожит? Что-нибудь важное?

— Да, сэр. — Роб заговорил тише, чтобы не слыхали школьники — мальчик и девочка, вытиравшие доски в другом конце класса. — Я вот слышу, кругом говорят, что у нас в этом году опять будет вечер духовного пения.

— А что же плохого в духовном пении?

— Знаю, что ничего плохого, — запальчиво сказал Роб. Вот манера у этого мистера Майлза глядеть тебе прямо в рот, будто ты говоришь что-то необыкновенно важное!

— Ну а если так, то что тебя мучит? — спросил учитель.

— Я не против того, чтобы петь эти песни, — упрямо сказал Роб. — Я лишь против того, чтобы петь их для белых, которые приходят на наши вечера издеваться над нами. Вот о чем я говорю! Тратить столько времени на подготовку и репетиции ради кучки белых богачей!

Мистер Майлз по-прежнему улыбался, но в его тоне послышалось незнакомое Робу легкое раздражение.

— Что же, я тут ничего не могу поделать. И на твоем месте не стал бы принимать это близко к сердцу.

— А вы считаете, что это правильно? — спросил Роб, горько разочарованный. — Вы считаете, что правильно выступать перед белыми, как дяди Томы?

— Я тебе этого не сказал. Я только говорю, что я ничего не могу поделать. А чего бы ты хотел от меня? — Ричард Майлз любил этого мальчика, как сына, вернее, как младшего брата.

— Я слыхал, что вы назначены главным.

Это было его первое разногласие с мистером Майлзом; Робу стало жарко, и спазма свела желудок. Он вдруг вспомнил, что во дворе его ждет не дождется Айда Мэй; ребята-старшеклассники, наверное, к ней пристают… А она все-таки ждет его.

— Ну, хорошо, допустим, что это так. Если я откажусь, назначат другого учителя. А как бы ты хотел, чтобы я поступил? — В голосе мистера Майлза Робу послышались какие-то новые, жесткие нотки.

— Ну и пускай другого назначают, — настаивал Роб, — только не вас! Потому что это будет удар для всех в городе. Все думают — вы единственный цветной в округе Кросс, который никогда, ни в каком случае не согласится быть дядей Томом у белых!

— А что, разве негры в вашем городе не любят вечера песни? — спросил учитель. Директор, мистер Блэйк, говорил ему, что негры любят петь духовные песни перед белыми. «Беда с вами, Майлз, — сказал он, — что вы не понимаете психологию нашей южной негритянской бедноты!»

— Конечно, не любят! — воскликнул Роб. — Особенно школьники! За что, вы думаете, мы не любили мистера Малберри? Вы бы видели этих белых в зале: сидят, ухмыляются, будто смотрят на обезьян в цирке.

Майлз глянул на Робба, подумал о Бруклине за сотни миль отсюда и вдруг увидел умершую Хэнк Сондерс, а потом Лори и Джо Янгблада. Он вгляделся пристально в лицо сидящего перед ним мальчика: до чего же он становится красив, будет первым красавцем в округе Кросс; большой, не по годам серьезный, растет во всех смыслах. И постепенно избавляется от своей застенчивости.

— Пока мы сами помогаем белым считать нас обезьянами, так и будет это продолжаться. Никак не пойму вас, мистер Майлз, никогда бы не поверил, что вы согласитесь этим заниматься! Я вовсе не против духовных песен, но я против того, как нас заставляют их петь белые! Неужели вы не понимаете, что я хочу сказать?

— Конечно, понимаю!

— Тогда, пожалуйста, мистер Майлз, откажитесь от этого дела. Ведь вас столько людей считают для себя образцом!

— Я подумаю, как лучше поступить, — неуверенно сказал Ричард, отлично сознавая, что ничего не сумеет изменить. Если он откажется, как того хочет роб, его не оставят здесь на будущий год. Он сможет уволиться по собственному желанию и вернуться домой в Бруклин, а если сам этого не сделает, его все равно уволят.

Мальчик не стал ждать больше ни секунды. В ответе Майлза он почуял другое: «Обещаю тебе, что этот вечер песни не состоится». И он сказал:

— Ну так, сэр. Я пошел.

Ричард Майлз хотел вернуть Роба и признаться ему, что сам не знает, как ему быть, но раздумал. Он выждал, пока дежурные кончили убирать класс, и лишь потом вышел на улицу, вскочил в автобус и поехал в центр. Через площадь прошел к почтамту. До сих пор он никак не мог привыкнуть к Кроссроудзу и, казалось, никогда не привыкнет. Все здесь расхаживали так, точно уже находились за жемчужными вратами, где улицы вымощены золотом, а реки текут медом и жизнь такая мирная, приятная и красивая, что беспокоиться не о чем и спешить некуда — ни цветным, ни белым. Так называемые культурные южане разговаривали вполголоса, неторопливо и нестерпимо сладко. «У нас между неграми и белыми отношения изумительные!» Последнее слово повисало в воздухе мягко и как бы вопросительно. Даже Ричард по временам начинал верить, что отношения эти добрые, мирные и что в самом деле нет недовольства и никаких трений между теми и другими.

Окончив свои дела на почте, Ричард пошел обратно той же дорогой через площадь. На углу стояли Двое белых. Они враждебно поглядели на него, а один из них с презрением сказал, чтобы Ричард слышал: «Из Нью-Йорка…» В Плезант-гроуве он всегда чувствовал себя спокойно, потому что был там среди своих. Но стоило ему попасть в центр города по какому-нибудь делу, и он сразу же оказывался в чужой стране, ибо чувствовал, что под маской благодушия, вежливости и миролюбия притаилась гигантская змея, готовая с молниеносной быстротой броситься и смертельно ужалить. Под покровом любезных фраз: «Как поживаете, мистер Джемисон?» и «Как поживаете, Джозефус?» — тонкий слух Ричарда Майлза улавливал рев бури, поднимающейся среди мира и покоя.

Он сел в автобус и поехал обратно в негритянский район. Автобус покатил по бульвару Джефферсона Дэйвиса, мимо старинных особняков белых богачей. Прекрасный город, если судить по этому великолепному бульвару! Дальше потянулись ряды выбеленных домиков, населенных более скромными белыми жителями. Внешне Кроссроудз производил впечатление самого спокойного города на свете. По границе Плезант-гроува проходила улица Монро-террас, где жили негры побогаче. С тех пор как Майлз приехал сюда, ее успели даже замостить. Во всех домах было проведено электричество, имелись телефоны и ванные комнаты с настоящими ваннами. Здесь жили все три негритянских врача и оба дантиста, несколько почтальонов и учителей и один проводник спальных вагонов. Посредине квартала высился двухэтажный кирпичный дом с гаражом, принадлежавший редактору «Негритянской страницы» местной «Морнинг телеграм» Вильяму Робертсу — отцу Бифа. Когда Ричард Майлз только приехал в город, большинство негров с этой улицы уши ему прожужжали о том, какой колоссальный прогресс осуществлен на Юге, особенно же в Кроссроудзе. Смышленому негру надо только хорошо подготовиться и наилучшим образом применить свои знания.

Ричард сошел с автобуса и направился в самый конец улицы, где жил пастор Ледбеттер. Ему нравился пастор, как, впрочем, и почти все остальные жители Монро-террас, хотя по временам они раздражали его преувеличенным восхвалением прогресса среди негритянского населения Юга, и особенно Кроссроудза, и своими панегириками либерализму образованных и богатых белых. В беседах с Ричардом это каждый раз подчеркивалось с особым упорством, словно эти люди старались оправдаться перед ним за то, что родились на Юге и живут на Юге, И Ричард постоянно испытывал неловкость, будто он разоблачил ненадежность их положения и показал им всю эфемерность их успехов.

«Я чужой в этой среде, — думал Ричард, — выпытывающий тайны их жизни, а они стараются показывать мне лишь ее светлую сторону».

Он сидел в маленькой гостиной Ледбеттера, как нельзя лучше отражающей характер самого пастора. Все здесь было скромно, уютно и как-то по-особому приветливо. И всюду — книги, книги.

— Вот так сюрприз! — воскликнул Ледбеттер, входя в комнату. — Мой ученый столичный друг!

Этот пастор чем-то напоминал Ричарду отца. Тоже низкорослый чернокожий человек с маленькими глазками, в которых, правда, не было отцовской нервозности: глаза Ледбеттера смотрели всегда спокойно и уверенно.

— Как поживаете, ваше преподобие? — Ричард никак не мог понять, почему Ледбеттер живет в таком захолустье, как Кроссроудз, когда он, с его умом и энергией, мог бы получить крупный приход в большом городе.

Пастор сел напротив Ричарда, поглядывая на гостя, а тот поглядывал на него. Пастор улыбнулся.

— Ну, что у вас сегодня? Подбираете материал для своей книги?

— Для какой книги?

— Я все старался сообразить, почему это вы, такой блестящий молодой человек, теряете время в наших краях, и пришел к заключению, что вы, по всей вероятности, собираете материалы для книги о неграх Джорджии. Если это так, то на Монро-террас вы действительно теряете время. Вам надо бывать в Рокингем-куотерсе, встречаться с рабочим людом Плезант-гроува и с молодежью, которую вы видите каждый день в своей школе. Это они с помощью господа бога добьются настоящих перемен! А мы что, мы тут на Монро-террас боимся собственной тени! — Он заметил вопросительный взгляд гостя и рассмеялся, точно вспомнил какой-то потешный эпизод. — Вот так, почтеннейший!

— Но почему? Ведь можно подумать — здесь народ более образованный…

— Почему? Почему? Да потому, что мы трусы! Боимся лишиться той капли обеспеченности, которую получили от белых в виде милости. Один преподает в школе, которая входит в систему народного образования белых. Другой разносит почту из почтовой конторы белых. Третий пишет для цветного населения в газете белых. Мы живем на мощеной улице. У нас хорошие квартиры с красивой мебелью. Мы медики, мы коммерсанты. Иногда мне кажется, что мы боимся негров из Рокингем-куотерса даже больше, чем белых. — Пастор нервно вскочил с места, и у Ричарда сердце сжалось, так он в эту секунду напомнил ему отца. Но Ледбеттер тут же снова сел и принял спокойный вид.

— Смотрите, даже само расположение Монро-террас говорит о многом. Наша улица занимает два квартала. На западе она граничит с Белым городом, на юге — с неграми, на севере примыкает к району белых богачей. Мы как раз посередине. А вы знаете, что значит быть посередине! — Он засмеялся, хлопнув себя руками по колену. — Вот так, сэр! Вы знаете…

— Но вы же… — начал было Ричард.

— Я единственный на этой улице человек, который хоть в какой то мере независим. Меня поддерживают люди с южной границы Монро-террас. Негр-священник находится в лучшем положении, чем любой негритянский интеллигент в Соединенных Штатах: он может более свободно служить своему народу. Мы отчитываемся перед двумя силами: перед своей паствой и перед всемогущим господом, а не перед белыми. Я всегда говорю нашим священникам, что они не должны бояться белых, они не имеют перед ними никаких обязательств, решительно никаких, — у них есть лишь обязательства перед богом и перед негритянским народом. — Ледбеттер заметил, что начал горячиться, виновато улыбнулся и продолжал потише. — Ладно, вы ведь не проповедь пришли сюда слушать. Если бы вам нравились мои проповеди, вы бы почаще заходили ко мне в церковь.

Помолчали. Ричард Майлз откашлялся.

— Мне хотелось побеседовать с вами относительно негритянских духовных песнопений и вечера песни.

— А в чем дело?

— Детям это не нравится. Им не нравится распевать религиозные песни перед белыми.

— Сын мой, негритянские религиозные песни совсем не так уж плохи. Это одни из самых прекрасных песен, когда-либо созданных человеком, и их сочиняли отнюдь не для услады белых, смею вас заверить.

— Это мне известно, — кивнул Ричард.

— Я понимаю, что наша модная публика, живущая на Монро-террас, стыдится своих религиозных песен, — сказал пастор. — Тут есть такие, которые стыдятся вообще всего негритянского. Что бы мы ни изобрели, что бы мы ни делали, им все кажется чепухой. Послушать их, так им и джаз плох — они выше этого, и духовные песни тоже для них пустой звук. Но молодежь надо воспитать так, чтобы она гордилась своими духовными песнями. И вы…

— Ваше преподобие, мы же не против духовных песен! Нам только не нравится, что заставляют петь их на вечерах. Мы хотим петь их по своему желанию. А не ради развлечения кучки белых, которые думают, что перед ними какие-то обезьяны. — Ричарду померещилось возбужденное лицо Роба Янгблада, в памяти возникли его злые слова.

— Неважно, что думают белые, — возразил пастор, — лишь бы мы сами понимали смысл и значение духовных песен; почему это мы вечно должны заботиться о том, что у белых на уме?

Ричард уставился в пол, застланный ковром. Может быть, он борется с ветряными мельницами? Может быть, они с Робом неправы?

— Видите ли, — сказал он, — видите ли, сами-то негры предпочли бы обойтись без вечера песни. Но этого требуют белые… отдел народного образования. Я был у мистера Блэйка, он говорит, что такие вечера устраивались до моего приезда ежегодно и отдел народного образования желает возобновить этот обычай. И никаких «если» и никаких «но». Мистер Блэйк говорит, что не он решает этот вопрос, хотя и сам он не видит тут никакого вреда.

Маленький священник пошел к письменному столу и вернулся, держа в руке увесистый том.

— Сын мой, вот книга. Вот книга. Это самая дорогая для меня книга после библии. Я ее считаю второй после священной библии. — Это была «Жизнь и эпоха Фредерика Дугласа».[19] — Я прочел эту книгу ни больше ни меньше, как девять раз, от корки до корки. Ровно девять раз, и прочитаю еще столько же, если милостивый господь продлит мои годы. Эта книга — одно из величайших доказательств равенства людей и высоты человеческого духа. — Он взмахнул книгой. — Здесь увековечено право каждого человека на свободу. — Вдруг, со смехом прервав свою речь, он спросил, обращаясь к самому себе — Черт возьми, ваше преподобие, какое отношение это имеет к вечеру песни?

— Я эту книгу тоже читал, — сказал Ричард Майлз. Некоторое время они молчали. Священник весь ушел в свои думы, словно слушал голоса из иного мира.

— Фредерик Дуглас не стыдился негритянских духовных песен, — сказал он наконец, — и не стыдился негритянской религии; зато он ни в грош не ставил лицемерную религию белых.

— Никто и не стыдится религиозных песен. Ведь не сами же песни вызывают протест у детей. Просто они желают петь их при иных обстоятельствах.

Священник Ледбеттер держал тяжелую книгу на коленях, нервно поглаживая переплет ладонью. Heожиданно он хлопнул себя другой рукой по колену.

— Дети правы, — сказал он, словно размышляя вслух, — дети правы!

«Конечно правы!» — подумал Ричард.

Священник вскочил точно ужаленный, и снова Ричард с болезненной остротой вспомнил отца в далеком Бруклине. Потом Ледбеттер опять сел на свое место.

— Что ж, давайте исполним желание детей, — сказал он. — Устроим именно такой вечер песни, какой нам нужен. Настоящий вечер песни. Проведем его так, чтобы он навеки остался у белых в памяти. Пусть пожалеют, что им захотелось этих песен. Понятно? В наших религиозных песнях и не пахнет дядей Томом! Это же самые что ни на есть боевые песни, какие только известны людям. Мы расскажем, как они создавались. Постройте свою программу вокруг истории религиозных песен.

Ричард долго глядел на священника. Поняв смысл его предложения, он на миг онемел.

Между тем пастор Ледбеттер продолжал:

— Вы знаете, сын мой, как надо это сделать. Например, расскажите им настоящий смысл песни «Спустись, желанная колесница!» Расскажите им, сын мой, все, что вы знаете о «тайной дороге»! Я рад, что руководителем назначили вас. Лучше вас никого и не найти. — Священник вдруг глянул на свои большие карманные часы. — Прошу меня извинить за невежливость, но я должен ненадолго отлучиться. У меня в церкви назначена важная встреча.

— Вы подали очень хорошую мысль, — сказал Ричард Майлз с дрожью в голосе, — просто замечательную мысль!

Священник вдруг заговорил, как на кафедре, — голос его стал глубже, звучнее, богаче интонациями.

— Сын мой, вы слышите пение? Из глубины прошлого слышите вы голоса? Моего отца и вашего Деда? Они вселяют в нас гордость, что мы родились неграми! Боже великий и милостивый! Вот эти слова:

Веточки зеленые до земли склонились, У бедного грешника ноги подкосились. Труба прозвучала в душе моей, Недолго мне жить на земле. Улечу, улечу, Улечу к Иисусу, Улечу, улечу домой. Недолго мне жить на земле.

— Улечу к Иисусу! — повторил пастор. — Сын мой, вам должно быть понятно, что чернокожий раб не надеялся в Джорджии на Иисуса, он знал, что Иисус далеко на небе. Для него Иисус был за линией Мэйсона и Диксона.[20] — Он усмехнулся. — Господи, ведь Иисусом называли свободу! Скажите, на какое число назначен ваш вечер песни?

— На последнюю пятницу февраля.

— Ну, впереди еще уйма времени! Извините, сей-. час я должен расстаться с вами. Приходите ко мне на будущей неделе, когда вы все уже продумаете и вам самому все будет ясно.

— Да, сэр.

Они пожали друг другу руки и направились к двери. Ричард вышел на крыльцо. Землю уже окутывали сумерки. Пастор крикнул негромко ему вслед:

— Не разговаривайте ни с кем на эту тему. Иначе мистеру Чарли к утру все будет известно.

Спускаясь по ступенькам, Ричард слышал смех Ледбеттера. В этот момент душа его была исполнена гордости за негритянских священников, и за негритянскую религию, и за всех негров, где бы они ни жили и какого бы цвета ни была у них кожа; и он с теплым чувством думал о своем народе, шагающем по станицам истории во главе с Фредериком Дугласом и Гарриэт Табмэн, и о своем народе в Плезант-гроуве, в Рокингем-куотерсе, в жалких хижинах и в парикмахерской Джо Джезапа, и о своем народе вдали отсюда — в Нью-Йорке, где он родился и где живет его отец, и даже о тех, кто обитает на Монро-террас и… он любил свой народ и гордился, гордился, гордился своим народом…

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Выйдя от священника, Ричард не стал дожидаться автобуса, а отправился домой пешком. Сумерки быстро сгущались, пронизывающий ветер метался по улицам. Смелый замысел пастора постепенно захватывал Ричарда. Ведь вот какая возможность, какая возможность! Как ему самому не пришла в голову эта мысль? Он-то представлял себе вечер песни лишь в тех рамках, как было заведено белыми, значит, либо соглашайся, либо уходи с работы! А есть, оказывается, и третье, правильное решение, надо было только поискать! И хотя Ричард был убежден, что религия держит разум в плену, он подумал, что из всех людей, которых он знает, священник Ледбеттер способен, пожалуй, на самые смелые идеи.

На следующий вечер Ричард сидел у себя в комнате и размышлял, чувствуя настоятельную необходимость поделиться с кем-нибудь своими мыслями. Сколько тут было разных «но» и «если»! А что если он только распалит вражду между белыми и цветными? Он не мог дольше оставаться наедине с собой и строить планы, — а вдруг эта идея не так уж хороша, как ему кажется, и есть люди, которые будут судить об этом иначе, чем священник?

Ричард собрал все свои заметки и надел пальто. Он пойдет к Янгбладам, расскажет им о своем замысле и послушает их мнение. Надо полагать, мистер Чарли ничего не узнает от Янгбладов.

Был мглистый холодный вечер. Когда Ричард вошел к Янгбладам, вся семья сидела у камина, и он приметил, что они и удивились и обрадовались, увидев его.

— Я уж думал, что вы никогда к нам не придете! — с улыбкой сказал ему Джо. — Право, я решил, что вы и знаться не хотите с такими неграми, как мы!

— Я ведь очень занят, я уж давно собирался к вам зайти, да все откладывал. Сами понимаете, как это бывает, — смущенно ответил Ричард, чувствуя, что Роб пристально смотрит на него.

— Вы знаете, мы всегда вам рады, — сказала миссис Янгблад.

Джо подал Ричарду стул, и тот сел возле них, поглядев сперва на своего ученика, потом на его сестру. Вспыхнув так, что всем это бросилось в глаза, Дженни Ли одернула на коленях платье. Учитель смущенно улыбнулся.

Джо Янгблад взял кочергу и разгреб угли в камине.

— Прохладно на дворе сегодня, правда?

— Да-а, — отозвался Ричард, — мало сказать прохладно, просто холодно!

— Чтоб кровь не стыла, в такую погоду, полезно иногда глотнуть горькой! — Джо лукаво улыбнулся. — Есть у нас что-нибудь подходящее, миссис Янгблад? Вроде лекарства от змеиных укусов?

Роб громко рассмеялся, и остальные тоже.

— К сожалению, сейчас такого лекарства у нас нет, — ответила Лори Ли. — Но я могу приготовить кофе. Это тоже немного помогает. — Она поднялась с качалки.

— Да вы не хлопочите, миссис Янгблад! Право, не стоит беспокоиться!

— Какое ж это беспокойство, мистер Майлз? Минутное дело!

— Сиди на месте, Лори! Я займусь кофе. А ты поговори с учителем. Он пришел не для того, чтобы со мной, дураком, разговаривать. — С этими словами Джо удалился в кухню. Лори Ли с неподдельным изумлением посмотрела ему вслед. Ей вспомнился вечер, когда мистер Майлз привел домой Роба, и их разговор, затянувшийся тогда за полночь. Она невольно покачала головой и улыбнулась учителю.

А тот сидел, уставившись на затухающее пламя в камине. Потом взглянул на Роба:

— Ты подготовился к контрольной по истории?

— Да, сэр.

Дженни Ли на миг храбро заглянула мистеру Майлзу в глаза:

— Послушать его, мистер Майлз, так он единственный ваш защитник в классе! Он только и бредит негритянской историей! — И опять она вспыхнула. Потом вскочила и побежала на кухню к отцу. Учитель и мать засмеялись.

— Уж насочиняет, наврет! — возмутился Роб. Взрослые пили кофе, а дети — чай, и все ели хлеб

с домашним вареньем и мирно, сидя возле камина, беседовали. Дженни Ли пристально разглядывала прожженный пол и то и дело украдкой посматривала на красивого молодого учителя, дивясь, до чего складно он говорит! Роб же вертелся так, словно его кусали муравьи. В камине потрескивал огонь, отбрасывая тени.

Откашлявшись и запинаясь от волнения, Джо рассказал Ричарду Майлзу про свой недавний конфликт с кассиром, как негры окружили его и как один белый сказал тогда «Здорово» и с тех пор несколько раз выходил с ним вместе с завода и вроде бы дружелюбно разговаривал.

— Да, сэр, — с улыбкой заключил Джо, хлопая себя по крепким бедрам;— я многое передумал насчет того, что вы говорили нам в тот вечер, и сказал себе: «Наверно, профессор Майлз — один из главных пророков, посланных на землю всемогущим господом!» — Джо громко рассмеялся, Ричард и остальные вторили ему. Потом все умолкли.

Тут уж Роб никак не мог удержаться. — Мистер Майлз, а что вы решили насчет вечера песни? — спросил он. Родители с удивлением посмотрели на мальчика.

— А что ты скажешь, если я тебе отвечу, что он все-таки состоится?

— То есть как, в самом деле?

— Совершенно точно.

— И вы будете главным?

— И даже собираюсь просить тебя принять участие. Что ты на это ответишь? — Мистер Майлз улыбнулся, заметив гнев на лице мальчика, а тот еще больше рассердился.

— Меня? — закричал он. — Не соглашусь за миллион долларов! Да я и петь-то не умею!

— По-моему, все люди получат удовольствие от этого вечера — я имею в виду цветных, конечно. После того как ты со мной говорил, я был у пастора Ледбеттера и обсудил с ним это; он считает, что мы должны устроить вечер песни, но только такой, какой доставит гордость неграм. Чтобы для белых это послужило уроком.

— То есть не петь религиозных песен?

— Наоборот, петь очень много религиозных песен, но с большим пояснительным текстом.

— Вы и священника Ледбеттера подбили на эту затею? — сердито спросил Роб.

— Что ты, ни в коей мере! Это была его идея. Погоди минутку. Выслушай меня. Мы расскажем о значении и истории религиозных песен. Пусть все знают — и белые, и цветные, — как создавались негритянские религиозные песни. — Ричард поглядел на всех и начал рассказывать, как рождались негритянские песни за работой на плантациях рабовладельцев, в хижинах невольников и всюду, где только была у негров возможность собраться вместе, перекинуться словом, нередко под самым носом у хозяина. Он изложил Янгбладам общие черты задуманной им программы, и по мере того, как он говорил, для него самого все становилось яснее. По лицам слушателей он старался угадать, какое впечатление произвел его рассказ. Когда он кончил, в комнате воцарилась такая напряженная тишина, что сердце Ричарда сжалось от тревоги, а треск горящих в камине дров напомнил ему пистолетные выстрелы.

Джо поглядел на Лори и кашлянул.

— Вот уж никогда не знал, что религиозные песни имеют такой смысл, как вы нам сейчас рассказали!

Лори раскачивалась в качалке, ее узкие глаза были почти закрыты, лицо выражало глубокое раздумье.

— Такой вечер нам нужно было устроить давным-давно. Это та религия, которая необходима цветному человеку повсюду, — наконец вымолвила она.

— Не истолкуйте мой вопрос неправильно, профессор Майлз, — сказал Джо. — Я за ваше предложение, что называется, руками и ногами, но скажите, откуда вы знаете, что религиозные песни имеют именно такой смысл?

— Я изучал негритянскую историю — читал книги Фредерика Дугласа, Поля Лоуренса Данбара и Картера Вудсона, то же самое мне говорил и пастор Ледбеттер. Да это видно же из самих песен! Почти все религиозные песни времен рабства имели двоякий смысл. Рабы были не дураки! Они понимали, как бы им плохо пришлось, если бы они осмелились открыто выражать свои мысли.

«— Если бы эти песни не имели двоякого смысла, — заметила Лори, — никто бы не позволил их петь!

— Вот, — сказал Ричард Майлз, — вы только вслушайтесь в эти слова! — И он, сперва немного смущаясь, запел красивым баритоном:

Спустись, желанная колесница, Чтоб меня унести домой, Спустись, желанная колесница, Чтоб меня унести домой.

К нему присоединился мощный бас Джо, а затем и сопрано Лори:

Если дойдете раньше меня, Скажите друзьям, чтоб ждали меня…

Не успели они втроем кончить первый куплет, как в хор влились и детские голоса.

— Вы знаете, что это за «дом» имелся в виду? — спросил Ричард Майлз, когда песня кончилась. — Думаете, только небо? Нет, Север и свобода от рабства!

— Вот чудеса! — сказал Джо. — Сколько раз мне приходилось петь эту песню, а никогда она так не нравилась мне, как сейчас.

— И мне тоже, — подхватила Лори, вспомнив покойную маму Большую.

Они спели хором еще несколько религиозных песен, в том числе и любимую Джо Янгблада — «Шагайте, дети, вместе». Настроение у всех было приподнятое. Джо встал, отвернулся, украдкой вытер глаза и высморкался.

— Никак продуло меня, что ли! Неплохо бы сейчас пропустить рюмочку, а?

Лори Ли кивнула и улыбнулась учителю.

— Вы, кажется, сказали, что пастор Ледбеттер тоже собирается принять участие?

— Обязательно. Это же его идея! — И Ричард. подумал, что неплохо бы привлечь священника участвовать не только в разработке программы, но и в самом вечере.

— Это будет хорошо, очень даже хорошо.

Роб был настолько возбужден, что с трудом мог выговорить:

— А…а что вы хотите мне поручить? Ведь я не пою, у меня голос не для хора—разве что свиней сзывать!

— Для тебя у нас будет особая задача, — ответил ему Ричард Майлз, — читать текст перед каждым номером. Мы тебя назначим ведущим. Ты будешь рассказывать историю песни. Мы втроем — священник Ледбеттер, ты и я — составим текст.

Роб даже рот разинул.

— Я?

— Разве вы не боитесь, что выйдет неприятность с белыми? — встревожилась Лори.

— А меня вы примете в хор? — спросила Дженни Ли. — Я ведь неплохо пою. Правда, мама? Я могла и в прошлом году участвовать, просто сама не захотела.

— Скажите, мистер Майлз, не выйдет никакой неприятности с белыми? — настойчиво повторила свой вопрос Лори.

— Ох, как мне хочется участвовать в этом вечере! — не унималась Дженни Ли.

— Помолчи, девочка! — остановила ее мать, покосившись на учителя. — Откуда ты у нас такая невоспитанная?

Ричард заглянул в ее глаза и заметил в них тревогу.

— Я надеюсь, миссис Янгблад, что мы избежим неприятностей. Но, как местные жители, вы должны лучше меня знать ответ на этот вопрос.

— Крэкерам стыдно будет, если им это не понравится! — сказала Дженни Ли, моргая длинными ресницами. — Ну как, принимаете вы меня в хор? Я ведь хорошо пою!

— Там соберется столько негров, что уж будет безразлично, понравится ли это крэкерам или нет, — сказал Джо.

Лори тревожно посмотрела на Роба, потом на учителя.

— Ну а после вечера что случится с вами, мистер Майлз? А с Робом, вашим ведущим?

— О ведущем можешь не беспокоиться! — прервал ее Роб.

— Нет, я все думаю о последствиях. Белые вам этого не спустят. Робу они непременно устроят какую-нибудь гадость, а вам предложат убраться из города. Еще скажете спасибо, если останетесь целы…

— Я уж думал об этом и тем не менее решил, что если даже меня и вышлют отсюда, все равно стоит устроить такой вечер, — сказал Ричард, хотя ему вовсе не хотелось покидать Кроссроудз.

— Но мы не допустим этого! — воскликнула Дженни Ли.

Джо Янгблад поднялся с места и снова помешал угли в камине. Потом задумчиво уставился в потолок. Он вспомнил последнее посещение учителя, как они сидели тут, в этой комнате, и какое у них было тогда настроение, и что говорилось про единство негров, и что сказала тогда Лори Ли. С тех пор он много думал об этом. Он откашлялся и обвел всех взглядом. — Мне кажется, если негры решат стоять друг за друга, тогда нам нечего и беспокоиться о том, что сделают белые.

Лори Ли посмотрела на Джо.

— Ты прав, Джо. И все-таки… Нет, ты прав, конечно. Особенно если пастор Ледбеттер собирается тоже принять участие. Если все прихожане и все члены ложи поддержат нас, белые ничего не сделают. Белые никогда не лезут на рожон, если они не уверены, что их во сто раз больше, чем нас. Но уж если они начнут заваруху, то мы, ей-богу, докончим!

— И мы им не позволим уволить мистера Майлза! — заявила Дженни Ли.

— А коли так, то ты будешь петь в хоре, девочка, — сказал мистер Майлз. — Можешь не сомневаться!

Все рассмеялись.

Робу казалось, что сейчас у него грудь разорвется от волнения. Он подошел к мистеру Майлзу и протянул ему руку.

— Я так и знал, мистер Майлз, что вы что-нибудь придумаете. Имейте в виду, наша семья полностью, на все сто процентов поддержит вас.

Ричард схватил руку мальчика и стиснул с такой силой, что сам смутился. И тут же поднялся и стал прощаться, размышляя, как бы намекнуть им, чтобы они держали план вечера в тайне. Он не знал, как этo лучше сказать — вдруг заподозрят его в недоверии? Он пожал всем руки и, уже выходя, заметил:

— Кроме священника Ледбеттера и меня, вы пока единственные знаете об этом плане.

Лори улыбнулась.

— Не бойтесь, мы не разболтаем. Начни только болтать, сразу же дойдет до мистера Чарли.

Хозяева рассмеялись, и Ричард Майлз тоже.

Он вышел от Янгбладов в отличном расположении духа и, хотя было уже поздно и ночь выдалась холодная, пошел пешком на Монро-террас, где жила Джозефин Роллинс. У него было такое чувство, словно он побывал в кругу своих родных. Они у него в далеком Бруклине, поэтому он так ценит поддержку Янгбладов.

Джозефин Ролликс была для Ричарда не просто знакомой. Они нравились друг другу. Усевшись напротив Джозефин в ее маленькой чистенькой гостиной, Ричард поделился с ней своими планами относительно вечера. Она уже, видимо, собралась ложиться спать: из-под светло-голубого халатика виднелся подол ночной рубашки, глаза у нее были совсем сонные, веки отяжелели. Когда Ричард ей все рассказал, Джозефин заявила, что он затевает ужасное дело. Белые в Кроссроудзе не так уж плохо относятся к неграм, не сравнить с иными местами на Юге. Спор с Джозефин затянулся почти до утра.

Ричард всячески пытался унять свой гнев, но он сердился на Джозефин куда больше, чем на кого-либо другого, потому что она ему нравилась. Она твердила, что мистер Блэйк все равно не допустит того, что Ричард задумал, а он отвечал ей, что мистеру Блэйку и не нужно ничего знать заранее. Вообще никто не должен ничего знать, даже ребята — участники хора. Ричард и Джозефин все сильнее злились друг на друга, пряча это, однако, за вежливыми фразами. Но когда Джозефин заявила, что северяне приносят им больше вреда, чем пользы, Ричард осведомился, действительно ли она верит, что негры на Юге счастливы и довольны своей жизнью. Тут Джозефин вскочила и напомнила, что уже очень поздно; спасибо ему за доверие, но расхлебывать потом этот скандал она не желает.

— Я, как всегда, буду аккомпанировать и на вечере и на репетициях. Я не побегу доносить белым, можете не беспокоиться! Но вы у меня не были, и я ничего не знаю!

Она избегала его взгляда. Всегда мелодичный голос Джозефин звучал сейчас хрипло, казался незнакомым. Она проводила Ричарда до дверей и, прощаясь, остановилась у порога. От фонарика под потолком на ее милое темное лицо ложились зыбкие тени.

Прошло еще два или три дня, прежде чем репетиции развернулись полным ходом, а затем ежедневно в два часа все участники хора, радостно настроенные, спешили из класса в зал на спевку. Когда они собрались там в первый раз, мистер Майлз заверил их, что это будет самый лучший концерт в истории Плезант-гроувской школы и даже всего Кроссроудза. Негры будут гордиться своим концертом, поэтому он просит ребят готовиться как можно старательнее. Джозефин Роллинс аккомпанировала на рояле и помогала разучивать песни. Казалось, будто ничего и не произошло между нею и Ричардом. Может быть, он и не был у нее в тот вечер, может быть, ему это только приснилось?

Накануне праздника все участники построились парами и прошествовали на репетицию в центр, к залу городской ратуши, где должен был состояться концерт. Разные чувства одолевали ребят — и гордость, и счастье, и желание пошалить, когда они шли через Белый город и по бульвару Джефферсона Дэйвиса, мимо великолепных особняков белых богачей. Репетировали в большом зале. Ричард Майлз сумел внушить почти всем, что они должны гордиться своим участием в вечере. Священник Ледбеттер объявлял каждый день с церковной кафедры о предстоящем событии и даже поместил специальное извещение в своем еженедельном бюллетене. Он говорил после проповеди:

— Ваши дети готовятся петь не для наших белых друзей, хотя мы будем очень рады их посещению. Они готовятся петь для нас самих. Господу великому слава! Они будут петь во имя наших отцов и дедов, во имя прошлых поколений и во имя будущих! Приходите же в пятницу вечером, братья и сестры! Приходите сами и приводите с собой всех, кто захочет принять участие в этом большом празднике!

После генеральной репетиции Ричард Майлз уходил из ратуши вместе с Джозефин Роллинс. Ребят он отпустил, а сам остался с ней заканчивать последние приготовления. Нервы Джозефин были возбуждены до предела, но она старалась это скрыть. Когда они спускались вместе по мраморным ступеням ратуши, сна искоса взглянула на Ричарда и быстро отвела глаза.

— Ну, профессор, как будто все в порядке. Кажется, все готово, чтобы ввести вашу паству чрез Жемчужные врата? — спросила она с усмешкой.

Ее замечание вызвало у Ричарда вспышку ярости. За эти недели, пока шли репетиции, она ни разу не обмолвилась по поводу программы, которую увлеченно составлял он с пастором и Робом. Не намекнула ни словом, ни взглядом, ни взмахом ресниц. Она оставалась неизменно деликатной, милой и услужливой в течение всей подготовки к вечеру. Сейчас Ричарду было не до шуток, и легкомысленный тон Джозефин казался ему вовсе неуместным. Он думал о том, как воспримут завтра дети его сообщение о специальной части программы. Его мучила тревога, как отнесется к ней публика, особенно белые.

— Мне думается, все сделано, — ответил он и, попрощавшись с Джозефин, быстро зашагал прочь.

Ричард еще не дошел до дому, как начался дождь. Он лил не переставая до семи часов утра. Темное небо было обложено свинцовыми тучами. Когда Ричард уже собрался идти в школу, позвонил по телефону пастор Ледбеттер.

— Ну как, мой просвещенный интеллектуальный борец, молились ли вы сегодня утром на коленях? — шутливо задал он вопрос, который задавал своим прихожанам в церкви.

— Нет еще, сэр, нет. Мне казалось, что это больше по вашей части! — ответил Ричард в том же шутливом тоне, стараясь не выдать снедавшей его тревоги. — У вас в этих делах куда больше опыта, чем у меня!

— Да, тут уж придется, пожалуй, долгонько простоять на коленях, потому что среди белых есть весьма несимпатичные господа, и погода на дворе тоже прескверная!

Священник повесил трубку, а у Ричарда в ушах долго еще звучал его раскатистый смех, как бы смывавший тревожное настроение этого утра.

Около половины третьего выглянуло солнце и оставалось на небе весь день. Концерт был назначен на восемь тридцать. Но Ричард приказал участникам собраться к семи. Когда он подходил к ратуше, у входа уже толпились люди — цветные и белые, хотя, конечно, цветных было больше, главным образом деревенских. Совсем как в обычный субботний съезд в Кроссроудзе. По обочинам дороги стояли телеги и грузовики, слышались говор и смех, как на пикнике, Пробираясь сквозь толпу, Ричард заметил устремленные на него враждебные взгляды белой голытьбы. Кто-то сказал:

— Вот он, профессор. Он главный на вечере. — Этот вот — профессор Майлз?

— Из Нью-Йорка…

— А где же его преподобие Ледбеттер?

Когда Ричард прошел за кулисы, там уже собралось несколько ребят, в том числе и Роб Янгблад.

— Как себя чувствуешь, Роберт? Мальчик посмотрел учителю прямо в лицо.

— Я готов! — сказал он.

Ребята собирались до половины восьмого; без четверти восемь почти все были на месте. Ричард Майлз построил их рядами. Когда он начал говорить, стало так тихо, что, казалось, было слышно колебание воздуха. Хоть бы дети не волновались так, как он.

Ричард поблагодарил участников за их сотрудничество и за то доверие, которое они оказали ему и мисс Роллинс.

— Я знаю, как большинство из вас относится к таким вечерам и к пению негритянских песен перед богатыми белыми, которые приходят просто потешиться над нами. Мы вам обещали, что нынешний концерт будет организован по-иному, и вы приняли наши слова на веру, хотя в то время мы еще не могли раскрыть перед вами свой замысел. А сейчас мы можем это сделать.

Ричард глядел на ребят, темноглазых и светлоглазых, на их милые лица, обращенные к нему, — черные, темно-коричневые и светло-коричневые, спокойные и взволнованные.

— Сегодня мы не только будем петь наши замечательные духовные песни, но и расскажем историю и значение этих песен, большинство которых родилось в ту пору, когда наши предки боролись против бесчеловечного рабства. Негритянские религиозные песни — это вовсе не песни дяди Тома, и мы это сегодня докажем! Белые получат хороший урок. Сегодня мы все выступаем в роли учителей. Это будет урок истории и в то же время — исторический вечер. Читать текст поручено Роберту Янгбладу.

По рядам пронесся шепот, и Ричард испуганно подумал, что может быть, ребята его не поняли.

— Вы отлично показали себя во время репетиций. Надеюсь, что, помня о благородной цели—о Свободе, которой нам не удалось пока завоевать, вы еще больше постараетесь. Есть ли у кого-нибудь вопросы?

Он обвел взглядом взволнованных ребят. У него дрогнуло сердце, когда он услышал голос Бифа Робертса, стоящего в последнем ряду.

— Я знать ничего не знаю про смысл этих песен и как там они объясняются, мистер Майлз! Я знаю только одно: выйдет страшнейший скандал с белыми.

— Но почему? Мы ведь расскажем правду! — возразил Ричард. — А правда никогда никому не вредит, если, конечно, люди не чувствуют за собой вины!

— Не знаю, мистер Майлз! Я знаю только, что незачем лезть на скандал с белыми!

«Этого следовало ожидать, — подумал Ричард Майлз. — Малый может нам все испортить, если захочет». До сих пор все его тревоги и предчувствия относились к белым и их подголоскам из числа взрослых негров, что же касается ребят, то за них он был спокоен.

— Не знаю, как остальные, — продолжал Биф Роберте, — но я вовсе не хочу неприятностей, не хочу, чтобы меня выгнали из школы и отправили в исправительный дом. Что мы понимаем? Мы дети и ни в чем не разбираемся. Вы не должны втягивать нас в эту историю. Не знаю, как другие ребята, но я отказываюсь.

На лицах детей отразились испуг и смятение. «Столько приготовлений и труда, — подумал Ричард Майлз, — столько недель репетиций, бесконечных обсуждений и забот, а главное труда…»

И вдруг вперед выбежала Дженни Ли Янгблад и повернулась к Бифу.

— Ну и уходи! — крикнула она. — Никто, кроме тебя, не боится крэкеров! Все в городе знают, что ваша семейка — дяди Томы, от папаши до самых маленьких. Мистер Майлз столько времени учился, как возвысить наш народ, а ты хочешь затоптать нас в грязь! Ступай отсюда, если боишься крэкеров! Кто еще боится, уходи с ним вместе! А я вот не отступлю!

На минуту воцарилась мучительная тишина, а потом Ричард услышал: «Я тоже!», «Я тоже!» — и ему захотелось подойти к этой глазастой девчонке, подхватить ее на руки и крепко обнять. А она стояла, окруженная ребятами, сердито надув губы.

— Никто и не боится! — буркнул Биф Робертс. Ричард Майлз спросил, нет ли у кого вопросов.

Ребята перешептывались, но вслух никто ничего не сказал.

— Может быть, еще кто-нибудь откажется?

— Мистер Майлз, я остаюсь, — сказал Роб Янгблад. — Я не испугался белых.

— Я тоже! — заявил Бру Робинсон.

— И я!

— И я!

— А ты, Робертс?

— Я же сказал: никто не боится! — упрямо повторил Биф Робертс.

Ричард Майлз почувствовал, что его даже пот прошиб.

— Ну, спасибо, — сказал он. — Кажется, теперь всё. Отдохните пока, а ровно з четверть девятого по звонку прошу занять места. Желаю вам успеха, благослови вас бог! — с величайшей сердечностью заключил он.

Ричард то и дело поглядывал из-за занавеса. Вначале зал заполнялся медленно, но после восьми публика нахлынула. За пять минут до начала все места были заняты, только в передних рядах справа, отведенных для белых и огороженных канатом, оставалось несколько свободных кресел. Ричард видел, как прошли вперед мэр города и заведующий отделом народного образования. Заняли свои места почти все участники хора, кроме пяти-шести не явившихся, но и без них можно было начинать. Правда, отсутствовала Уилабелл Бракстон, у которой был самый красивый альт. Ричард стоял лицом к занавесу, гадая, как отнесутся мэр и заведующий отделом народного образования к его программе, и вдруг почувствовал, что кто-то толкнул его в бок. Он испуганно отпрянул назад и, обернувшись, увидел Джозефин Роллинс.

— Будьте совершенно спокойны! — сказала она, улыбаясь. — Наши здесь, стоят во всех проходах. Дети Фредерика и Гарриэт, понимаете?

Он нервно усмехнулся.

— Когда вы собираетесь начинать? — спросила Джозефин. — По восточному стандартному времени[21] или по негритянскому времени?[22]

Взглянув на ее доброе лицо, он внезапно почувствовал огромное облегчение и от души рассмеялся.

— Сегодня такой вечер, что негритянское время выбросим за окошко, прости господи! — сказал он с комической гримасой. Оба рассмеялись.

На сцену вбежала, задыхаясь, Уилабелл Бракстон, рассыпаясь в извинениях за то, что опоздала. Ричард сказал «Ладно!» и в нескольких словах разъяснил ей, что идет по программе.

Из-за противоположной кулисы к ним подошел мистер Блэйк.

— Ну как, все готово? — спросил он, скрывая волнение обычной широкой улыбкой.

— Да, да, мистер Блэйк! — ответил Ричард, взглянув на Джозефин Роллинс. — Наши почти все явились вовремя, и публика тоже. Постараемся начать без опоздания.

— Прекрасно! — воскликнул директор. — Я уверен, что концерт сойдет отлично при таких руководителях, как вы и мисс Роллинс! — Он одарил мисс Роллинс улыбкой и откашлялся.

«Пожалуй, сейчас самый момент ему сказать»— подумал Ричард и начал:

— Мне кажется, вы одобрите то, что на сей раз наша программа составлена несколько необычно. Мы намерены дополнить песни краткими историческими комментариями.

— Историческими комментариями? — с испуганным лицом переспросил директор. «Что еще за исторические комментарии? Ладно, вреда от этого не будет!»— мысленно успокоил он себя. — Хорошо. Только вам следовало предупредить меня заранее. Впрочем, я думаю, сойдет…

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Ровно в восемь тридцать занавес раздвинулся, и дети встали со своих скамеек. На сцену вышел Ричард Майлз с Джозефин Роллинс, и постепенно зал затих. Мисс Роллинс села за рояль и начала играть американский национальный гимн. Все поднялись и запели первый куплет:

О скажи, видишь ты в ранний утренний час…

В зале еще продолжали стоять, когда из-за кулис появился священник Ледбеттер. Он простер руки вверх и призвал благословение божие на аудиторию:

— Мы собрались, о господи, воздать должное чернокожим мужчинам и женщинам и исполнить негритянские религиозные пески, которые наши предки подарили этой великой стране во дни рабства египетского.

Наконец замерли последние возгласы «Аминь!» В огромном великолепном зале погасли почти все огни, и Роберт Янгблад, сидевший слева от хора, встал с горделивым достоинством и, волнуясь, шагнул на середину сцены. Он был одет по-праздничному — в темно-синий костюм. Он посмотрел в зал, перед ним мелькнули лица матери, отца, Айды Мэй Реглин, Жирного Гаса и еще тысяча других — белых и черных, темно-коричневых и светло-коричневых. Роб кашлянул, поглядел невидящими глазами на лист бумаги, который держал перед собой, открыл рот и попытался заговорить, но не мог. Лицо мальчика покрылось капельками пота. Он облизал губы, сделал еще попытку и, услышав собственный голос, по крайней мере на миг поборол страх.

— По словам Фредерика Дугласа, самого величайшего из американцев настоящего и прошлого, негритянские религиозные песни были музыкой — красивой, глубокой, богатой мелодиями, выражавшей мольбу и жалобу людей, чьи души горели неукротимым гневом. Каждый звук этих песен был обвинительным приговором рабству и мольбой, обращенной к богу, избавить народ от оков. Так зародились негритянские религиозные песни. — Детский голос дрогнул. Роб прочистил горло. — И такова песня «Никто не знает, как тяжко мне», которая будет сейчас исполнена нашим хором.

Роб повернулся и, шатаясь, пошел к своему месту. Сердце его громко стучало. Мисс Роллинс сыграла первые аккорды. И вот уже вступают певцы — альт Уилабелл Бракстон… сопрано… тенора… Голос Дженни Ли и голоса ребят, старающихся петь баритоном и басом… Все девочки — в белых платьях, мальчики — в белых рубашках и темных брюках. Замечательно…

Никто не знает, как тяжко мне. Никто, лишь один Иисус. Никто не знает, как тяжко мне. Слава! Аллилуйя! То упаду, то поднимусь, Господи, боже мой, То до земли почти согнусь, Господи, боже мой!

Кончив песню, исполнители сели, и мистер Майлз тоже, а Роб опять вышел на середину сцены. Возгласы «Аминь!» и «Да, господи!» явственно раздавались в зале, и Робу передалось настроение публики. Взоры всех были устремлены на него. Он стал говорить громче:

— В те мрачные времена, когда в стране существовало рабство, негритянский народ был настолько угнетен, что не мог уже более терпеть. Негры хотели быть свободными и пользовались малейшей возможностью, чтобы вырваться из оков и бежать. Вместе со своими белыми и чернокожими друзьями на Севере они организовали «тайную дорогу», которая шла от самого Дикси до Канады, и слагали религиозные песни про эту дорогу, слив в них воедино свою веру в бога и свое непреклонное решение добиться свободы. И они пели эти песни при хозяевах-рабовладельцах. Одна из таких прекрасных песен — «Спустись, желанная колесница».

Спустись, желанная колесница, Чтоб меня унести домой. Спустись, желанная колесница, Чтоб меня унести домой. Я гляжу за Иордань, и что я там вижу? Чтоб меня унести домой, Ангелов войско мчится за мной, Чтоб меня унести домой.

Голоса певцов перестали дрожать и звучали чисто, как воскресный колокол. Роб был захвачен содержанием и мелодией этой песни и настроением, царившим в зале. Кто-то возглашал «Аминь», кто-то всхлипывал. Совершенно забыв свой страх, Роб, косолапо ступая, вышел на авансцену.

— Чтоб меня унести домой… — повторил он. — Домой — это означало на небо. Но и не только на небо. Домой — это означало также — на Север, в страну обетованную. Уйти от рабских оков, уйти от бича надсмотрщика, уйти от нечеловеческой жестокости. — До Роба долетали из зала голоса его соплеменников: «Господу слава! Отец небесный!», «Да… да… да…» — И при первой же возможности попасть на этот «поезд славы», — договорил Роб, — чернокожий невольник «летел тайком к Иисусу».

Роб услышал голоса Дженни Ли и Уилабелл, потом грянул хор; и песня вздымалась и падала, как перекаты волн невидимого океана, и нежная, печальная мелодия переворачивала душу, и он пламенно любил свой народ.

Господь меня зовет, Громом небесным зовет. Труба прозвучала в душе моей, Недолго мне жить на земле. Улечу тайком, улечу тайком, Улечу тайком к Иисусу. Улечу тайком, улечу домой, Недолго мне жить на земле.

Рассказав содержание следующей песни, Роб вернулся на свое место, еле сдерживая слезы при звуках голоса Бру Робинсона, который запевал:

Разве господь не спас Даниила? Почему же не весь народ?

Потом он снова направился к рампе, и дрожь пробежала по его спине, когда он услышал в зале плач и заметил, что двое мужчин в проходе успокаивают плачущую женщину.

— В мрачную пору рабства мужчин и женщин продавали, как скот. С аукциона. Но вот Авраам Линкольн подписал прокламацию об освобождении негров, и тогда родилась новая песня:

Больше не станут на рынке меня продавать. Больше не станут, не станут. Больше не станут на рынке меня продавать… Тысяч уж нет в живых. Больше не станут мне горстку зерна кидать… Больше не станут мне кожу бичом сдирать… Тысяч уж нет в живых.

Затем был объявлен антракт.

— Молодец, мой мальчик! — воскликнула Лори. Робу хотелось обнять и поцеловать маму, но он этого не сделал, потому что не совсем еще забыл обиду.

Сара Реглин подошла к Уилабелл Бракстон и сказала:

— Маковка моя, у тебя же ангельский голосок! Ричард Майлз почти ни с кем не разговаривал.

Взволнованные голоса певцов и воодушевление в зале придали ему небывалую силу и мужество. Но он видел также сердитые лица белых гостей и заметил еще в начале концерта, что некоторые белые уходят, в антракте же они покидали зал группами, и это явно грозило бедой. А тут еще присутствуют заведующий отделом народного образования и мэр города! Они стояли с Беном Блэйком в углу зала и что-то ему говорили, и Ричарду было нетрудно догадаться, о чем именно они говорят. Мистер Блэйк, кипя от негодования, поднялся на сцену.

— Почему меня заранее не поставили в известность? — грубо закричал он.

— Не хотелось обременять вас мелочами, — спокойно ответил Ричард Майлз. — Я был уверен, что вам понравится.

— Понравится? Да как это может понравиться? Да это… это… это оскорбление граждан Кроссроудза!

Вот что это такое! — кричал директор. Потом он все-таки снизил тон, боясь, что его могут услышать. — Я заходил к вам достаточно часто, регулярно присутствовал на репетициях. Но я не видел…

Он замолк, так как в этот момент подошла Лори Ли Янгблад.

— Разрешите поздравить вас всех троих. Мистер Блэйк, такого прекрасного вечера у нас еще никогда не было. Я это говорю вовсе не потому, что в нем участвуют Роб и Дженни Ли. Представляю себе вашу гордость! Все говорят, что такого еще не бывало! — Она не стала ждать ответа директора. А тот повернулся к Ричарду Майлзу и Джозефин Роллинс.

— Так вот, — сказал он вполголоса, — во втором отделении никаких комментариев! Пусть просто поют песни.

— Но публике это нравится! Публика не поймет, отчего вдруг такая перемена, — возразил Ричард с деланным спокойствием.

— Вы что думаете, молодой человек, мы здесь играем в детские игры? — взорвался директор. — Известно ли вам, что там сидит мистер Джонсон и с ним вместе мэр города? Вы думаете, это все игрушки? Отставить комментарии! — Его глаза с отчаянием молили Ричарда об этой уступке. — Ишь какой у вас самодовольный вид праведника!

В эту минуту Ричард Майлз отнюдь не чувствовал себя ни самодовольным, ни праведником. «Хоть бы Джозефин сказала что-нибудь! Впрочем, лучше не надо, страшно, что она скажет!»

— В таком случае я вынужден буду сообщить публике в начале отделения, что вы сочли сопроводительную часть неуместной, — сказал Ричард директору.

— И не посмейте! Вы что собираетесь со мной сделать, Майлз? — Мистер Блэйк повернулся к Джозефин. — Мисс Роллинс, возглавьте вы вторую часть концерта! Вы знаете, как это делается. Пусть ученики просто поют наши старинные религиозные песни.

Внезапно спазма свела желудок Ричарда, весь он покрылся холодным потом. Он не смел взглянуть на Джозефин. Со страхом ждал, что она скажет, и чуть не остолбенел, услышав ее невозмутимый ответ:

— А мне, мистер Блэйк, очень нравится такая форма концерта. Я тоже принимала участие в составлении программы. Все ведь говорится правдиво и честно, не оскорбляя христианской религии. Пожалуй, это самое приятное событие из всех, какие случались у нас в Кроссроудзе.

Через сцену к ним шли две негритянки, лица их так и сияли. Но тут прозвенел звонок, возвещавший конец антракта, и мистер Блэйк поспешил за кулисы, угрожающе бормоча, что теперь будут два вакантных учительских места и кое-кто пожалеет, что посмел противоречить Бену Блэйку.

— Вы не должны были этого говорить, — заметил Ричард, обращаясь к Джозефин. — Зачем вы на себя наклеветали?

— Ричард Майлз! За кого вы меня принимаете? — гневно спросила она.

— Но вы слышали, что он сказал! Вы можете потерять место.

— Ну так что же? А вы разве не потеряете?

Он взглянул на ее милое лицо, которое, казалось, сейчас приобрело какую-то новую, смелую красоту, и все терзавшие его сомнения и страхи сразу потонули в волнах неизъяснимого счастья. Он чуть не выпалил: «Я люблю вас, Джозефин!» Но сдержался и сказал лишь:

— Спасибо!

— Не за что! — ответила Джозефин.

Второй звонок резко и нетерпеливо призывал к началу.

Дети уже сидели на местах. Раздвинулся занавес, и гул в зале мало-помалу затих. Роберт Янгблад продекламировал «О черные неизвестные барды» Джеймса Уэлдона Джонсона. Потом Кари Лу Джексон запела в сопровождении хора:

Я порой, как дитя без матери… Далеко, далеко от дома…

Из зала неслись взволнованные возгласы, там уже рыдали без стеснения, а хор пел и пел, точно хор ангелов в дивном негритянском раю. Это было необыкновенно красиво, это было замечательно!

Башмаки, башмаки, Божьи дети все обуты в башмаки. Попадем с тобой на небо и наденем башмаки И пойдем гулять по раю в башмаках.

Вслед за этой песней исполнили другую: «И тогда я сложу свою тяжкую ношу».

Концерт близился к концу, и каждый раз, вставая, чтобы объявить следующий номер, Роб испытывал все больший подъем. Он старался не смотреть в зал. Там он успел увидеть почти всех своих друзей и знакомых. Он даже оглядел ряды белых и приметил среди них очень важных особ, которые наверняка не ждали такого сюрприза. Кое-кто из белых ушел во время антракта. Но многие остались. Остались даже некоторые крэкеры из простых. У Роба давно уже перестали дрожать колени, голос больше не срывался. Звук собственного голоса, текст, который он читал, воодушевляли мальчика.

— И был на свете великий белый человек, которого звали Джон Браун. Это был благочестивый человек, он всей душой ненавидел рабство и отдал свою жизнь в Харперс-Ферри за то, чтобы чернокожие мужчины и женщины обрели свободу. Белые стояли рядом с неграми, умирали вместе с ними. У Джона Брауна был друг — маленькая чернокожая женщина с великой душой — Гарриэт Табмэн. Гарриэт Табмэн удалось перехитрить изверга-рабовладельца и бежать от него. Но, перейдя Иордань и став свободной, она на этом не успокоилась. Она не могла сидеть сложа руки, пока не будет свободен весь народ. И она снова и снова возвращалась на Юг, возвращалась в землю Египетскую и выводила детей Израиля на свободу. За это ее прозвали Моисеем. Следующая песня, исполняемая нашим школьным хором, носит название: «Иди, Моисей!»

Роб не знал, смеяться ему или плакать, когда из первого ряда донесся голос матери Жирного Гаса:

— Что-то, черт возьми, больно долго собирается этот Моисей, никак не дойдет до нас! Надо ему, дьяволу, встать с колен, выпрямить спину и начать драться!

Израиль в плену египетском был. — Отпусти мой народ на волю! Томился он так, что не стало сил. — Отпусти мой народ на волю! Ступай, Моисей, в Египет ступай, Вели старику фараону Отпустить мой народ на волю!

Последняя песня, исполненная хором, потрясла всех в зале. Люди плакали, подпевали вполголоса, притопывали в такт, кричали «Аминь!» Царило такое возбуждение, что оно передалось юным певцам, подняло их ввысь и понесло к вечерней звезде и на реку Иордань, и они пели так, как никогда еще не пели. Роб пришел в замешательство, увидев на лице молодого учителя слезы.

О свобода, О свобода, О свобода надо мной! Чем в неволе жить постылой, Лучше мертвым лечь в могилу И свободным полететь К господу домой.

Ричард Майлз повернулся к слушателям и жестом призвал их встать, с тревогой думая о белых, которые группами и целыми партиями покинули зал во время антракта, и о тех, кто еще сидел здесь с весьма свирепым видом. Такие могут начать потасовку в любую минуту, у них, вероятно, есть при себе оружие, и если что случится, то все по его — Ричарда Майлза — вине. Он обвел глазами ряды своих соплеменников и увидел Лори Янгблад, и ее мужа, и сотни черных и коричневых лиц, и ему вспомнились слова Лори, сказанные в тот вечер, когда он пришел к ним поговорить насчет праздника песни, что белые не лезут на рожон, если знают, что их меньше, чем негров. «Уж если они начнут заваруху, то мы, ей-богу, докончим!» Ричард чувствовал, как он духовно вырос за этот вечер и какую силу придает ему единство с народом, и он простер руки, и Джозефин Роллинс заиграла Негритянский национальный гимн, и все в зале, кроме нескольких белых, запели:

Мы песню подхватим, друзья, Пусть небо звенит и земля Гармонией гордой свободы. Пусть светлая радость поет, И эхо с далеких высот Нам вторит, как моря бурлящие воды. Песню веры, в страданьях окрепшей, споем, Песню светлой надежды, рожденной сегодня, споем. Верность нашу храня солнцу нового дня, Дружно пойдем вперед, победа нас вдаль зовет.

Затем вышел вперед священник Ледбеттер, молитвенно сложив руки, и все — даже белые — склонили головы:

— Благодарим тебя, отец небесный, за этот великий сход черных и белых граждан, детей царя небесного. Мы питаем надежду, что все они прониклись духом негритянских религиозных песен, духом миролюбия и доброй воли по отношению ко всем людям, безразлично, какова ни была бы их национальность и какую бы они религию ни исповедовали. Великий отец, мы смеем гордиться своими песнями, ибо они из числа самых замечательных песен, которые когда-либо пели люди во имя сына твоего Иисуса Христа. Но, милосердный господь, пусть знает мир, что мы, твои черные сыны и дочери, еще не пели никогда так, как запоем в один из грядущих дней, в то великое светлое утро, когда мы все перейдем Иордань-реку, когда все люди на земле станут воистину братьями перед лицом бога и человека! Тогда мы споем такую песню, какой вовек еще не пели! Споем так, как вовек еще никто не пел…

Когда все кончилось и в зале вспыхнули яркие огни, многие устремились на сцену, начались поздравления, рукопожатия, объятия и поцелуи. Мистер Блэйк очутился вместе с остальными, не зная, как ему поступить: для него было ясно, что вся аудитория в полном восторге от сегодняшнего концерта.

Дженни Ли, не стесняясь, подбежала к мистеру Майлзу, обхватила его за шею и поцеловала прямо в губы, вызвав смех взрослых.

— Мистер Майлз, мистер Майлз! Все было просто замечательно!

И вдруг люди притихли. Через сцену направлялись к мистеру Майлзу две женские фигуры. Это были миссис Кросс и ее дочь. На виду у всех высокая красивая женщина с золотистыми волосами подала молодому учителю руку.

— Поздравляю, мистер Майлз! Это было великолепно! Я за всю свою жизнь не испытывала ничего более волнующего! — сказала она так, что всем было слышно. Рослая дочка богача стояла рядом с матерью, и ее обычно бледно-розовое лицо сейчас алело, как цветущая роза. Миссис Кросс поинтересовалась, где Роб Янгблад, но тот куда-то запропастился. После их ухода на сцене опять воцарился праздник, пока не появилась еще одна пара белых — высокий, очень худой некрасивый мужчина с широким розовым лбом и приветливой улыбкой, а позади, смущенно прячась за его спину, широкоплечий блондин.

— Добрый вечер, профессор! — обратился к Ричарду высокий, растягивая слова, хотя речь его казалась более культурной, чем речь местных белых. — Разрешите представиться: доктор Райли. А это доктор Крамп. Мы из университета. Мы получили огромнейшее удовольствие от вашего концерта. Для нас все услышанное было воистину откровением.

— Очень вам благодарен! — ответил Ричард, от неожиданности не находя других слов. Высокий тепло пожал ему руку. Рука второго показалась Ричарду вялой. Оба врача, красные и смущенные, постояли еще минуту среди негров. Наконец Ричард Майлз проговорил — Что ж, мы очень рады, что вам понравился наш концерт.

— О да, очень! — воскликнул доктор Райли. Он и его спутник, улыбаясь, стали прощаться.

Роб покинул сцену вместе с учителем и мисс Роллинс. В зале все еще смеялись и разговаривали негры, осталось и несколько белых. К учителю подошел Джо Янгблад, пожал ему руку и в сопровождении еще двух негров повел его к выходу. Впереди, в проходе, стояла группа белых. «Пускай себе злятся на здоровье!» — подумал Ричард. Один из белых, широкоплечий, коренастый, отделился от своих и направился к ним навстречу. У Ричарда замерло сердце, но он продолжал шагать в центре группы, будто ничего ему не угрожало. В зале вдруг стало очень тихо.

Заложив руки в карманы, белый в выжидательной позе остановился шагах в пяти от них. По его лицу нельзя было угадать, что он намеревается делать. А Ричард Майлз, Джозефин Роллинс и все Янгблады с Ли Паттерсоном и Клайдом Уотерсом продолжали идти вперед. Поравнявшись с белым, они остановились.

Лицо крэкера покраснело. Он поглядел Ричарду Майлзу в глаза и сказал хрипло, растягивая слова:

— Какой интересный был у вас концерт. Мне все очень, очень понравилось!

— Спасибо! — вымолвил Ричард, когда к нему вернулась способность говорить.

Обратившись к Янгбладу, белый приветствовал его словами:

— Доброго здоровья, Джо!

— Доброго здоровья! — ответил тот.

— В самом деле, очень интересный был концерт, — повторил белый и шагнул к своим, которые еще больше помрачнели, а один из них, плюнув на мраморный пол, процедил:

— Проклятые черномазые задаваки!..

Ричард вместе со всеми направился к выходу. На улице Джо сказал ему:

— Вот это и есть тот самый Оскар Джефферсон. Помните, я вам рассказывал о нем? Не правда ли, очень странный крэкер?

Ричард не успел ответить. С высокой беломраморной лестницы он вдруг заметил, что внизу, возле ступенек, собралась группа белых, и вид у них был явно зловещий. Они ждали его, он знал это наверняка.

Ричарду показалось, что студеный ночной воздух пронизал его насквозь, а потом сразу стало тепло и даже жарко. Но его спутники ни на секунду не проявили замешательства. И сам Ричард облегченно вздохнул, увидав, что большая группа негров, темных и светлых, отрезая белых, поднимается к ним навстречу. Когда они уже очутились близко, Джо спустился на ступеньку ниже и что-то шепнул двум подошедшим неграм. Один из них был Рэй Моррисон. Все они безмолвно окружили плотным кольцом Ричарда и его спутников и свели их на тротуар мимо толпившихся вокруг белых. Джо Янгблад ласково зашептал Ричарду:

— Сегодня их шабаш не состоится, потому что мы держимся крепко. Уж если они что-нибудь начнут, то мы, ей-богу, закончим!

Их провели к машине священника Ледбеттера. [Лори, Дженни Ли, Роб, Джозефин, Ричард и Джо — все уселись в нее. Сам пастор сидел за рулем. Когда они отъезжали, Ричард Майлз слышал стук заводимого мотора — значит, за ними следом двинулась другая машина.

Гулкий бас Джо прервал мысли Ричарда.

— Можете не бояться! Это члены Ложи Фредерика Дугласа номер пятьсот шесть. Нас голыми руками не возьмешь!

Ричард Майлз рассмеялся. Они ехали по спящим улицам к дому Янгбладов, где еще перед вечером Лори Ли приготовила угощение — сандвичи и лимонад.

ГЛАВА ПЯТАЯ

Войдя к Янгбладам, все сразу же уселись за стол. Со смехом и разговорами ели сандвичи, запивая их лимонадом.

— Скажу вам вот что, — говорил священник Ледбеттер, — такой вечер в нашем Кроссроудзе я бы не пропустил ни за какие блага мира. Уверен, что господь у себя на небе улыбался, когда смотрел сегодня на жителей Кроссроудза. Наш народ должен знать правду, и правда принесет ему свободу.

— Вы заметили, какие лица были у некоторых крэкеров? — сказала Лори.

— А вы слышали, что заявила миссис Лулабелл? — спросил Роб. — Я думал, я лопну, когда она бухнула, что Моисей слишком долго собирается!

Пастор Ледбеттер долго хохотал, остальные тоже.

— Я и сам это слышал, — подтвердил пастор. — А также и то, что сестрица Лулабелл употребила такое словцо, которое запрещено в воскресной школе. Но я не испугался, что нам может достаться от белых. Я знал, что наши в воинственном настроении, полны боевого духа. Наши люди были готовы. Если бы мой друг из Нью-Йорка подал им сигнал, они бы двинулись в Атланту, к губернатору.

— Вернее, если бы вы подали им такой сигнал! — поправил его Ричард Майлз. У него было очень хорошо на душе, и он не сводил глаз с Джозефин Роллинс, так же как Дженни Ли не сводила глаз с него.

Священник сказал:

— Я заметил, Бен Блэйк разговаривал с вами на сцене. Мне показалось, что у этого цветного гражданина был очень испуганный вид.

— Да, уж вид у него был такой, словно он ждал беды с минуту на минуту! — вставила Дженни Ли.

— Помолчала бы ты, выскочка! — прикрикнула мама, и все рассмеялись.

Священник с отцовской нежностью поглядел на молодого учителя из Нью-Йорка.

— Этот негр может вам очень сильно повредить, Ричард. Он опаснее, чем целая куча крэкеров.

— Что вам говорил этот прислужник белых? — поинтересовалась Лори Ли.

— Да ничего важного, — ответил Ричард.

— Ничего важного! — передразнила Джозефин. — Ни больше ни меньше, как то, что оба мы останемся без места.

— Ну он просто погорячился, — сказал Ричард, любуясь молодой учительницей.

— Уж что погорячился, так это верно! Но к тому жe Блэйк предатель! И ядовит, как гремучая змея! Я его хорошо изучила.

— У нас тоже найдется, что ему сказать, правда, мама? — возбужденно спросил Роб. Он был полон впечатлений от сегодняшнего вечера, любви ко всем людям, особенно к своей матери. — Ведь правда, ваше преподобие?

— Слушайте, — промолвил священник, — если Бен Блэйк заявил, что собирается уволить вас, нам нужно подготовиться. Пожалуй, следует повидаться с этим джентльменом с утра пораньше в понедельник. Что вы на это скажете, сестрица Янгблад, и вы, брат Янгблад?

— Я того же мнения, — ответила Лори. — Но почему надо ждать до понедельника?

Джо поглядел на Лори и кивнул.

— Правда, лучше бы завтра.

— Мне кажется, понедельник тоже не за горами. А я постараюсь повлиять на этого еретика воскресной проповедью. Он будет в церкви. Он всегда приходит. А мы тем временем соберем побольше народу. Не забудьте пригласить с собой туда сестрицу Лулабелл. Она даст ему жару! — Пастор со смехом хлопнул себя по коленям.

Он собрался уходить и, прощаясь, уговаривал Ричарда и Джозефин не тревожиться.

— Им не уничтожить нашу силу и нашу цель и не победить негритянскую церковь. Завтра, бог даст, встретимся, сестрица Лори, и обдумаем, кого нам включить в делегацию.

— Хорошо, ваше преподобие. Он оглядел всех.

— Как это поется? «Я уйду, но вас прошу меня не осуждать!» Спокойной ночи!

Все рассмеялись.

Когда священник Ледбеттер ушел и дети легли спать, Джо сказал:

— Как не стыдно — он такой замечательный человек, а мы даже не предложили ему глоточка доброй старой микстуры от кашля!

И опять все засмеялись. Джо пошел в кухню и принес оттуда немного маисовой водки и бутылку смородинной наливки домашнего приготовления. Продолжая беседовать, выпили по стаканчику, и тут Ричарду Майлзу вспомнилась его семья в далеком Бруклине… Очень-очень они далеко, а впрочем, не так-то, может быть, и далеко… Было совсем поздно, холодно и темно, когда Ричард и Джозефин ушли от Янгбладов. Редкие фонари тускло освещали улицы негритянского района. Молодые люди шли, тесно прижавшись друг к другу, и болтали о всякой всячине.

— Да, это был замечательный вечер, — сказала Джозефин. — Сколько буду жить, столько буду помнить.

— Да, замечательный! — подтвердил Ричард и подумал: «Такой нежный голос и кроткое лицо, а ведь какая мужественная!»

Было холодно и очень темно, и все-таки Ричард заметил, что Джозефин протягивает ему руку, и он сжал ее в своей руке. И хотя они не промолвили ни слова, в этот короткий миг было сказано все.

Вдруг сзади на пыльной мостовой послышался шум приближающегося автомобиля, и Ричард только сейчас заметил, какая кругом зловещая тишина. Казалось, все в мире погружено в сон, кроме него и Джозефин, да еще этого автомобиля. Не доехав нескольких ярдов, водитель поймал их в сноп света передних фар и на полном газу проскочил мимо. Сердце Ричарда громко стучало. Отъехав немного вперед, машина остановилась, потом начала задним ходом двигаться к ним. Ричард почувствовал, как ногти девушки впились ему в ладонь. Сидевший за рулем окликнул их, и по грубому местному говору можно было безошибочно узнать белого.

— Как твоя фамилия, малый?

«Держи себя в руках, а потребуется, так будь даже вежлив, как мистер Блэйк, с этими белыми дикарями! Ведь жить-то хочется! Но разве это возможно—унижаться, особенно после такого вечера, как сегодня, да еще когда рядом Джозефин Роллинс?»

— Да это же тот черномазый чистильщик, что служит у старого Бэйкерфилда! — сказал полисмен, сидевший рядом с водителем, и захохотал.

Ричард почувствовал, как вздрогнула Джозефин и еще сильнее впилась ему ногтями в ладонь.

— Что это вы, черномазые, шляетесь по улицам в такой поздний час? — спросил полисмен за рулем. — Ну чего молчишь, малый? Язык проглотил, что ли? Может, собрались обворовать кого?

Ричард вообразил, что сейчас его потащут куда-нибудь на пустырь и застрелят, как собаку, из пистолета. И бог знает, что они могут сделать с Джозефин! А ведь он обязан о ней тоже подумать! Но прикинуться смиренным он не мог.

В душе клокотала злоба, не находившая себе выхода, — злоба и на себя и на белых. Нужно было это предвидеть! В такой час на тихой пустынной улице они могут сделать что угодно с ним и с Джозефин. Но он не превратится в дядю Тома, даже если от этого зависит его жизнь. Зависит, конечно! Но не терять же достоинство, особенно на глазах у Джозефин Роллинс! Однако жить-то хочется!

— Ишь как испугался черномазый! Язык присох! — со смехом сказал полисмен, сидевший справа.

— Испугался или такой уж нахал! — водитель посветил Ричарду в лицо фонариком. — Ну говори, черномазый!

Тут выступила вперед Джозефин, оттесняя Ричарда от белых.

— Мы идем домой с работы, господа полисмены. Я ухаживаю за судьей Холлидеем, он живет там на горе. Сегодня ночью ему было очень плохо, поэтому я так поздно задержалась, и мужу пришлось прийти за мной.

— А ты чего раскрыла пасть? Помалкивай, когда тебя не спрашивают! — оборвал ее водитель.

— Слушаю, сэр. Я не хотела у него засиживаться, но он меня не отпускал, он сказал: ничего, все будет в порядке.

Белый снова наставил фонарик на Ричарда.

— Как ты сказал тебя зовут, черномазый?

— Его зовут Зек Джонсон, а меня Мэйбл, и мы никому не делаем зла. Мы простые труженики.

— А по-моему, никакой он не Зек Джонсон! — возразил полисмен. — Он скорее похож на того черномазого учителя из Нью-Йорка, который сегодня устраивал вечер песни.

— Да что вы, сэр! Хотя правда, я тоже слыхала, некоторые считают, что они похожи. Но Зек никогда учителем не был, он и понятия об этом не имеет. Он простой труженик, бедный негр.

Белый направил фонарик на Джозефин, оскорбительно высвечивая ее фигуру. Его спутник посоветовал:

— Ладно, не связывайся, раз она — шоколадка судьи Холлидея. Старый хрыч не любит баловства!

Но полисмен продолжал забавляться, переводя луч света то на Джозефин, то на Ричарда.

— Ладно, черномазые, на этот раз отпускаем вас. Но вы того… поаккуратнее!

Затрещал мотор, и машина медленно покатила по пыльной улице, урча, как большая черная кошка. Ричард и Джозефин смотрели ей вслед, пока она не пропала в темноте, потом безмолвно пошли дальше по ночной улице. Говорить, казалось, не о чем. У Ричарда было такое чувство, будто эти полисмены и сама Джозефин кастрировали его.

Свернули на Монро-террас и все так же в молчании дошли до дома, где жила Джозефин. У самой двери она вдруг повернулась и прильнула к Ричарду. Он почувствовал на своих щеках ее горячие слезы и страстно обнял девушку, хотя в эту минуту и ненавидел ее за примиренческое отношение к белым.

— Как вы могли? — гневно прошептал он, отлично зная, что она ответит, и все же вымещая на ней свою ярость. Уж не думает ли она, что он ей скажет: «Благодарю вас, дорогая, за спасение моей жизни».

Джозефин пыталась оправдаться, но не могла произнести ни слова.

— Почему вы помешали им арестовать меня, или пристрелить, или еще что-нибудь сделать? Все было бы лучше, чем так! — Он не хотел обижать ее, но какая-то внутренняя сила толкала его на это.

— Полноте, Ричард! — укоризненно сказала Джозефин. — Вы же понимаете, что иначе я никак не могла поступить.

— Вы меня заставили превратиться в подлейшего дядю Тома, и сами вели себя таким же образом.

— Вот уж ничего подобного! — рассердилась Джозефин. — Если вам так хотелось доказать свое мужество, что же вы молчали? Я вам рот не затыкала! — Она испуганно глянула ему в глаза, поняв, что больно уколола его.

Даже сейчас Ричарду хотелось обнять ее и поцелуями стереть размолвку между ними; да, собственно говоря, это была и не размолвка, и тем не менее он сердито стал спускаться с крыльца.

— Ричард! — вырвалось у нее. Он протянул к ней руки.

— Дорогой мой, не будем ссориться!

Он держал ее в объятиях, целовал влажные губы, милое лицо и темные глаза, чувствуя на своих губах ее соленые слезы.

— Я вовсе не хочу ссориться, Джозефин! Видит бог, никогда не хотел.

Она снова потянулась к нему, поцеловала его и, глубоко вздохнув, промолвила:

— Я и понятия не имела, что это будет так, что может быть так…

Он хотел сказать ей: «Я люблю вас, Джозефин!»— только это и больше ничего, но не мог выговорить, ибо внезапно вспомнил Хэнк Сондерс — о, как легко и правдиво слетели эти слова с его уст в тот вечер в ее комнатушке на Ю-стрит в Вашингтоне! Бог знает, как давно это было! И Хэнк больше нет в живых, а Джозефин здесь, рядом, живая, мягкая, теплая, упругая, влекущая.

— Джозефин, дорогая моя, я… я…

— Уже очень поздно, Ричард, — сказала она. — Вам пора уходить. Только будьте осторожны, постарайтесь как можно скорей попасть домой.

— Джозефин, я…

— Эти полисмены, может быть, подкарауливают где-нибудь вас. Кто их знает!

Он вздохнул.

— Ладно, ладно. Обо мне не тревожьтесь! Я сейчас прямо домой.

Она вгляделась в темную улицу.

— Я бы с радостью оставила вас у себя. Вы могли бы лечь в гостиной на диване. И мама бы не возражала. Но если вас кто-нибудь заметит утром, когда бы будете уходить, то уж соседям надолго хватит пищи для разговоров. Вы знаете, как это водится в таком городке!

— Да, я знаю, — отозвался он негромко, — мне лучше уйти.

Он снова обнял ее и поцеловал, и Джозефин заглянула в его печальные глаза.

— Милый мой, если вы собираетесь прожить здесь некоторый срок, вы должны научиться драться с этими белыми и оставаться целым. Учитесь этому у нас, потому что у нас достаточно большой опыт, поверьте! Вы должны понять, что иной раз полезнее показать пятки, чем открытую грудь.

— Да, я, видно, еще многого не понял, — сказал он, крепче обнимая страстно прильнувшую к нему Джозефин.

— Я готова была бы так простоять с вами всю ночь, — сказала она. — Но сегодня как раз такой случай, когда показать пятки полезнее. Старайтесь как можно скорее попасть домой.

Они поцеловались, но Ричард никак не уходил, все целовал ее, пока она не открыла дверь и не вошла в дом. На пороге Джозефин улыбнулась и проговорила:

— С первой минуты, как вы приехали к нам в город, мистер Ричард Майлз, вы только и делаете, что баламутите людям души!

Ричард рассмеялся.

— Ну уж эту-то душу я не мог баламутить, пока она сама не пожелала! — Он последний раз поцеловал ее и, уже спускаясь с крыльца, услышал испуганный голос миссис Роллинс:

— Это ты, Джозефин? Где ты пропадаешь по ночам?

Ричард улыбнулся и, застегнув пальто, сбежал на тротуар. Обернувшись, он увидел, что в гостиной зажгли свет и Джозефин стоит в дверях и машет ему рукой.

О чем только не передумал он в эту ночь, когда шел по темной улице, — и о Джозефин, и о вечере песни, и о пасторе Ледбеттере, и о Янгбладах, и о публике на вечере песни, и о членах Ложи Дугласа, и о самых разных людях. Вспомнились и некоторые белые: миссис Кросс с дочерью, и те двое врачей из университета, и тот рабочий, который подошел к ним. А какой милой была Джозефин! Боже, какой она была милой! Может быть, он любит ее… А может быть, и она его тоже…

В субботу, после обеда, Лори Ли направилась к пастору Ледбеттеру, а с ней вместе Кари Белл Уатсон, Рэй Моррисон с матерью, мисс Сэйди, Лулабелл Маккей и еще несколько человек. С теми, кого Лори не успела повидать в субботу, она и Джо потолковали в воскресенье в церкви. Большинство выразило согласие прийти в школу в понедельник рано утром.

— Не лучше ли подождать, что будет дальше. А вдруг им ничего не сделают? — высказала предположение Кари Белл.

Но Лулабелл Маккей возразила:

— Нет, я приду чуть свет и буду ждать на школьном крыльце.

В воскресенье утром Янгблады сидели за завтраком. Все уже поели, только Дженни Ли, как всегда, давилась кашей и беконом. Джо Янгблад занимал главное место. На миг он оторвал глаза от газеты.

— Ешь побыстрее, дочка! Все у тебя остынет, если будешь так ковыряться!

— Хорошо, папа.

Отец снова взялся за газету и открыл «Негритянскую страницу».

— Интересно, что пишет «Блэк диспетч» о вечере песни.

Дженни Ли перестала есть. Все уставилась на Джо.

— Ну и гадина! — воскликнул он.

— Читай, папа! Читай вслух!

Джо Янгблад крякнул и начал читать передовую на «Негритянской странице»: «Устроители концерта, состоявшегося в пятницу, почти добились своей цели — уничтожить дружеские отношения, существующие в Кроссроудзе между неграми и белыми. Кроссроудз — один из самых либеральных городов в нашем великом штате Джорджия. Мы не утверждаем, что все обстоит полностью так, как нам хотелось бы, однако постепенно, общими усилиями мы добились значительного сдвига… Негритянская страница «Морнинг телеграм» не пытается доказать, как это делают некоторые, что национальная проблема касается только тех, кто родился и вырос на Юге. Мы, как всегда, заявляем, что она существует во всей Америке. Но это вовсе не значит, что какие-то приезжие из Нью-Йорка люди могут за один день разобраться во всем и найти лучшее решение, чем мы, прожившие здесь всю жизнь. И мы говорим молодому смутьяну из Нью-Йорка: концерт, состоявшийся в пятницу, — не способ решения наших проблем! Это не путь к прогрессу, он не сулит мира и согласия между белой и черной расами».

Лори покачала головой:

— Стыд и позор!

Джо усмехнулся и сказал:

— А я все думаю об Оскаре Джефферсоне. Чудак этот белый! Когда я увидел Оскара в пятницу после концерта и посмотрел на его красную шею, я подумал: «Вот сейчас мистер Майлз узнает, какие нам друзья белые бедняки». Но это какой-то особенный белый, я просто в толк не возьму, что он за человек. Ведь не больше образован, чем я, а уж что не богат, так это точно: горшка нет суп сварить!

В понедельник утром мистер Блэйк вызвал Джозефин Роллинс к себе. Когда она явилась и села в кресло, Блэйк вышел из-за письменного стола, приблизился к ней и отечески обнял за плечи.

— Вы можете ни о чем не беспокоиться! — сказал он ей.

— Как ни о чем?

— Решительно ни о чем, моя милая! Ваше место остается за вами, работайте спокойно. Я немного погорячился в тот вечер — вот и все.

— Я очень рада, мистер Блэйк.

— Да, я был зол и погорячился. Вы понимаете. Ведь понимаете, правда?

— Да, сэр. Кажется, понимаю.

— Я знаю, вы не имели никакого касательства к составлению этой радикальной программы. Вас тогда просто взволновала прекрасная трогательная музыка, и потому вы сказали, что принимали участие в подготовке конферанса. Очевидно, тут сыграло роль какое-то неправильное представление о долге по отношению к мистеру Майлзу. Так ведь, Джозефин? — Она передернула плечами, и он отнял руку.

— Не совсем так, мистер Блэйк. Мне было все известно.

— Тогда почему же вы, моя милая, не пришли и не рассказали мне об этом заранее? В конце концов, ведь я директор, и вы со мной гораздо дольше знакомы, чем с этим… как его называют, профессором. Меня вы знаете почти всю свою жизнь.

— Я не думала, что это нужно, — ответила Джозефин. Подлый маневр Блэйка вызвал в ней отвращение. Но она сдержалась и не вспылила. Ей хотелось выведать, какие у него планы.

— Ну что бы там ни было, вы за свое место можете не беспокоиться. Я вас отстою. Я могу сказать, что вы совершили ошибку, но теперь поняли и раскаялись.

«Придержи язык, — мысленно сказала она себе, — и сохранишь место! Глупо терять должность только потому, что Ричард Майлз потеряет свою!» Надо быть благоразумнее, у нее мать с больным сердцем. Кроме того, если она что и скроет от директора и от белых, это Ричарду Майлзу не повредит, а уж остальным-то неграм и подавно. В том, что она сохранит свое место, нет никакого предательства, надо только придержать язык. Так думала Джозефин, а сказала совсем другое:

— Я не считаю, что совершила ошибку, мистер Блэйк. По-моему, вечер песни был прекрасным поводом для наших целей. И мое мнение не изменилось с прошлой пятницы.

— Ну хорошо, допустим, но зачем кричать об этом на весь свет? Милая моя, вы вправе иметь собственное мнение. Мы живем, как вам известно, в свободной стране. Вы только помалкивайте об этом, и тогда я сумею выгородить вас. Очень жаль, что я не могу сказать того же в отношении профессора Майлза.

«Дура я! — подумала она сердито. — Сентиментальная дура! Нашла перед кем высказаться!» — И Джозефин гневно взглянула на директора.

— Я отвечаю за это наравне с ним, мистер Блэйк. Если уволят мистера Майлза, я тоже уйду. Я отвечаю так же, как и он.

— Глупая, сумасшедшая девчонка! — рассердился мистер Блэйк. — Ума ни на грош!

— Мистер Блэйк, уж разрешите каждому иметь свое мнение! — И с этими словами Джозефин вышла из кабинета.

Директор сердито вернулся на свое место за письменным столом; он тяжело дышал, лоб блестел от пота. «Чертова дуреха, маленькая слабовольная дуреха!» Джозефин была его любимицей среди учителей, и она знала это. Он всегда покровительствовал ей, кроме того, искал с ней дружбы и вне школы, особенно же после внезапной смерти своей супруги. Он может предложить ей больше благ, чем этот молодой выскочка из Нью-Йорка. Директор встал, прошел в соседний класс и велел одному из учеников позвать к нему профессора Майлза. Ричард явился минут через десять.

— Вы посылали за мной, мистер Блэйк? — спросил он.

Не успел Майлз сесть, как мистер Блэйк нервно поднялся.

— Нечего прикидываться невинным, мистер Майлз! Вы великолепно знаете, почему я послал за вами. С первого дня, как вы начали у нас работать, вы стремитесь разрушить все то, что я здесь создал.

— Но, мистер Блэйк… — начал было Ричард. Он никогда еще не видел, чтобы директор до такой степени терял самообладание.

— Я этого не потерплю, — перебил директор. — Говорю вам прямо, я не разрешу подрывать свой авторитет и нарушать атмосферу доброй воли, которую с таким трудом и столько лет я старался создать.

— Я вовсе не пытался подрывать ваш авторитет или нарушать атмосферу доброй воли. Не понимаю, мистер Блэйк, о чем вы говорите.

Директор снизил тон:

— Поставьте себя на мое место, мистер Майлз! Я родился и вырос в Джорджии. И знаю белых получше, чем вы. Такие люди, как мистер Робертс из газеты, я и некоторые другие, много потрудились и сумели создать те хорошие, здоровые отношения между цветным и белым населением, какие существуют в настоящее время в Кроссроудзе. Во всем штате нигде нет таких хороших отношений. Мы не кричим и не скандалим, как это хотелось бы некоторым людям, но добиваемся своего исподволь и без барабанной трескотни.

Ричард молча слушал, дивясь про себя, что же хорошего сделали когда-либо Блэйк и Робертс.

— Мы сейчас добиваемся постройки новой школы для Плезант-гроува, кирпичного здания. И казалось, что дело улажено. Но после этого вечера все может измениться. Мэр и мистер Джонсон уж так меня отчитывали эти два дня! А с ними шутки плохи!

— Мистер Блэйк, вечер песни не мог вам повредить, уверяю вас; наоборот, только поможет. Чем больше давления вы окажете на белых, тем полезнее это будет для негров.

— Майлз, вы не знаете этих южан! Каждый из них хочет чувствовать себя этаким великодушным белым отцом. Только когда они в таком настроении, можно от них чего-нибудь добиться.

— Кротостью и смирением, покоряясь во всем воле господа! Как вы можете, мистер Блэйк! В том-то и беда с вами, южанами. Мы не должны больше взывать к милости! Мы должны требовать того, что по праву наше. Мы содействовали благосостоянию Америки не меньше, чем другие народы. И мы никогда ничего не получим по-настоящему, если не будем за это драться.

— Мистер Майлз, вы еще молоды. — Голос мистера Блэйка звучал не враждебно. — Когда-то я держался таких же взглядов, что и вы, но это оказалось ни к чему. А потом я переменил тактику, и нам удалось кое-чего добиться в своем городе. В Кроссроудзе теперь зародилось то, что можно назвать эрой дружбы. Ни единого линчевания в округе Кросс за весь прошлый год…

Слушая директора, Ричард Майлз впервые понял, что этот человек развивает перед ним философию, в которую он, по-видимому, искренне верит. Ни единого линчевания в округе Кросс за весь прошлый год. Он подумал о случае с Робом в суде мистера Кросса. Ни единого линчевания в Кроссроудзе!

— А мне кажется, мистер Блэйк, что публика осталась довольна нашим концертом. Негры, конечно. И даже кое-кто из белых. Чем вы это можете объяснить в таком случае? — Ни единого линчевания в Кроссроудзе. И Ричард с яростью вспомнил, как ночью после концерта эти белые джентльмены, представители закона, линчевали его, лишив мужества и человеческого достоинства на глазах у Джозефин. Именно такому линчеванию подвергались изо дня в день все негры в Джорджии. Самому страшному виду линчевания!

— Вы мне не рассказывайте о здешних неграх в Джорджии! — сердито возразил мистер Блэйк. — Про них правильно вчера сказал Билл Роберте: «Негры — это корзинка, полная крабов. Набросайте в нее крабов, и они там так и останутся на неделю, потому что, как только один из них полезет наверх, все остальные начнут карабкаться за ним и утянут его обратно на дно».

Ричард Майлз почувствовал, как в нем поднимается гнев. Он не хотел грубить мистеру Блэйку — ведь директор старше его по возрасту, более опытен и лучше, чем он, знает Юг. Да и вообще все не так-то просто… И, в конце концов, мистер Блэйк — директор и должен держать ответ за все перед белым начальством. Конечно, ему, Ричарду, куда проще проявлять воинственный дух, чем Бенджамену Блэйку.

— Я просто не знаю, мистер Блэйк, о чем вы говорите. В нашем концерте не было ничего такого, что можно истолковать так, будто мы тянем кого-то вниз. А по поводу вашей притчи должен вам сказать, что люди все-таки отличаются от крабов. Те, кто, так сказать, на дне, вовсе не пытаются тянуть вниз тех, кто уже наверху. Беда не в них. Беда в тех, кто, добравшись до середины и видя простертые за помощью миллионы черных рук, хватает дубинку и бьет по этим рукам. Но главный наш враг — это те, кто швырнул нас на дно и зорко следит, чтобы мы оттуда не вылезли. Это они линчуют нас ежедневно! Они линчуют нас расизмом, изоляцией в школах. Они линчуют нас негритянским гетто—Плезант-гроувом и Рокингемом. Линчуют наш дух и человеческое достоинство. Линчуют наших детей. Меня! Вас! Вы мне не рассказывайте сказок, что в Кроссроудзе нет линчевания! — Ричард взглянул на усталое лицо директора и умолк.

— Вы, Майлз, воображаете, что вы самый умный негр на свете, правда?

Ричард промолчал.

— Воображаете себя очень умным, правда, Майлз? — повторил директор. — Вам мало, что вы испортили мои отношения с белыми, вы хотите еще поссорить меня с неграми. Я уже восемнадцать лет считаюсь лидером негритянской общины, столпом негритянской церкви…

— Полноте, мистер Блэйк, никто вас ни с кем не ссорит!

— Как же нет, когда наверняка вы все эти дни сговаривались за моей спиной! Собирали делегацию, чтоб схватить меня за горло сегодня спозаранку. Я только успел прийти, как на меня так и ринулись миссис Янгблад, и миссис Маккей, и пастор Ледбеттер, и еще какие-то люди. Вы, гарлемские негры, думаете, что вы единственные умники на свете. Но имейте в виду, Майлз, ваш замысел не удастся. Слишком много я здесь потрудился, чтобы позволить так легко все уничтожить! — Лицо мистера Блэйка лоснилось от пота. Он размахивал руками и грозил пальцем. — Вы у меня будете по струнке ходить, иначе, предупреждаю вас, Ричард Майлз, по-честному, вам плохо придется, и никакие делегации вам не помогут!

Ричард сидел и слушал. Он хотел объяснить директору, что вовсе не старался ничего разрушать. Он старался строить. Единственное, что он действительно хотел разрушить, — это миф о превосходстве белых. Директор опять сел в кресло и, словно в трансе, уставился на Ричарда Майлза.

— Извините, мистер Блэйк, — сказал Ричард, — я должен идти на урок.

Директор не откликнулся.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Когда Роб впервые услышал слово «кризис», оно было для него непонятным и загадочным. Стоило кому-нибудь произнести его, как лица у всех становились тревожными, гневными. И не только лица негров, но и белых. Кризис. Что это такое? Что означает слово «кризис»? Теперь ухо Роба привыкло к нему. Сколько лет он его слышит? Кризис. Взрослые всегда хмурились, произнося это слово. Они толковали о кризисе, сидя у камина в зимнюю стужу. В какую бы лавку — мясную или бакалейную — Роб ни заходил, всюду шептались о кризисе. Это было новое словечко, раньше люди не знали его. Роб начинал понимать, что оно означает что-то ужасное. В городе появился профсоюз, сперва действовавший незаметно; члены его заводили разговоры с рабочими и старались вербовать их — разумеется, только белых. С наступлением кризиса все кругом переменилось, и люди тоже — они обеднели, озлобились, стали раздражительными, несговорчивыми. И все-таки кое-что осталось, как было, даже люди…

Несмотря на разговоры о кризисе, «трудных временах» и прочем, в мае был устроен грандиозный пикник для воскресных школ, какого еще никто не помнил, и все — и стар, и млад — повеселились на славу. В этот день рано утром во всех негритянских церквах города собрались дети в лучших своих летних нарядах и оттуда на экскурсионных автобусах с пением проехали через весь Кроссроудз за город, к реке, где был назначен пикник. И было столько шума, беготни, игр и шалостей и такой все нагуляли себе аппетит, что многим начало мерещиться, будто бублики сами катятся к ним. Играли в бейсбол настоящим твердым мячом, устраивали состязания, и все мальчишки и девчонки веселились напропалую. Около часу дня дети потянулись к длинным столам с едой, расставленным в тени деревьев, и по флагу каждый узнавал стол своей воскресной школы — баптистской общины «Дружба», баптистской церкви Плезант-гроува, молельни протестантских сектантов и других; а то и флага не надо: увидишь знакомое лицо у стола и сразу догадываешься, куда тебе садиться. Чего там только не было: и разные сандвичи, и жареные куры, и картофельный салат, и кексы, и мороженое, и целые бочки холодного, как лед, лимонада — пей вволю! А после пиршества опять начали играть, бегать, шуметь и втихомолку ухаживать. Девочки были какие-то особенно хорошенькие в этот день, но лучше всех Аида Мэй. Взрослые стали собираться часов с двух, не считая устроителей пикника, которые явились с самого утра, в одно время с детьми. Взрослые тащили огромные корзины с едой. Они расстелили одеяла и скатерти на зеленой траве и начали выкладывать горы всякой снеди. Часа в четыре они пошли сзывать своих детей обедать. Роб Янгблад, как всегда, не нуждался в уговорах. И он и сестра сидели на траве вместе с родителями и уплетали с таким аппетитом, словно с прошлогоднего пикника у них ничего и во рту не было. Мама с папой и другие взрослые веселились, не отставая от детей. Пели хором, как в церкви:

Вот однажды утром, это будет скоро, Закачает землю, зашатает горы, И потонут войска фараона. О Мария, не плачь, не плачь, О Мария, не плачь, не горюй, О Мария, не плачь, не горюй. И потонут войска фараона. Не плачь же, Мария, не плачь…

За этой песней следовало множество других. А потом мама переходила от группы к группе, шутливо поддразнивала детей и болтала со взрослыми, главным образом с женщинами, а затем она привела мисс Лулабелл и угостила ее жареной курицей и картофельным салатом собственного приготовления. А мужчины, насытившись, затеяли игру в бейсбол, но папа сорвал ее, когда в свою четвертую подачу загнал мяч прямо в реку и нечем стало играть. Однако даже на пикнике взрослые толковали о кризисе, отпускали мрачные шутки и невесело смеялись. И все-таки кризис не помешал пикнику. Да что в самом деле! Кризис был и раньше, есть и теперь и небось потом тоже никуда не денется!

Чем сильнее углублялся кризис, тем злее становились белые, впрочем не все., В последних числах мая, перед самым окончанием школьного года, доктор Райли, преподаватель медицинского факультета, пригласил мистера Майлза и его хор к себе в университет. Пошли все ребята; там собралось немало белых — студентов и преподавателей. Роб снова читал текст, и всем этим образованным белым был преподан полезный урок по негритянской истории. Вначале певцы, заметив кое-где враждебные лица, волновались, но потом успокоились, и в общем все сошло прекрасно. А в середине августа, в воскресенье, хор почти в полном составе ездил на грузовой машине в Гленвилль и там под руководством мисс Джозефин Роллинс дал концерт на большом церковном празднике. Угощение было на славу: всю ночь жарились бараны целыми тушами, столы ломились Вот жареных кур и картофельного салата, были соблюдены все старинные религиозные обряды негров с проповедями и завываниями; от многих верующих изрядно разило маисовой водкой, и настроение у всех было замечательное.

И вот уже уходит лето, на смену ему спешит осень, но кризис как был в этом году и в прошлом, так, видимо, останется и на будущий год. И Роб Янгблад ненавидит профсоюз. Пусть мистер Майлз говорит, что хочет, но Роб ненавидит профсоюз за то, что туда не принимают папу, Рэя Моррисона и других рабочих-негров. Это профсоюз специально для белых, и Роб собирается откровенно высказать мистеру Майлзу свое мнение о таком профсоюзе, как только учитель вернется к началу учебного года из Нью-Йорка.

В эту осень профсоюз объявил стачку, и спустя неделю после того, как она началась, «Кросс миллз» поместила в «Морнинг телеграм» объявление, в котором сваливала вину за стачку на левый профсоюз янки и на рабочих, введенных в заблуждение, и приглашала всех физически здоровых цветных тружеников доказать свою преданность и не покидать их испытанного друга — Джорджа Кросса-сына. Компания делает все возможное для рабочих, но «тяжелые времена» царят повсюду, и когда по всей Америке столько народу без работы, безответственный бунтарский профсоюз имел наглость подстрекать к забастовке, которая лишь увеличила число незанятых людей. Все безработные могут явиться в контору завода. «Кросс миллз инкорпорейтед» готова предоставить место каждому, без всякой дискриминации. Любой, кто желает работать, безусловно будет принят, независимо от цвета кожи. В первую очередь — негры, которых все равно профсоюз отказывается принимать в члены.

Это было зрелище, какого Кроссроудз еще не видывал! Белые рабочие собирались у заводских ворот, молча, угрюмо неся над головами плакаты, некоторые кричали и ругались. А цветные рабочие каждое утро и каждый вечер безмолвно проходили мимо них в ворота и из ворот; грузовики компании разъезжали по окрестностям и привозили на завод новых рабочих, главным образом негров. Белые осыпали их бранью и проклятиями, ругали штрейкбрехерами, сукиными детьми и еще чьими-то, только не божьими! Негры раздражались, злились, и атмосфера была так накалена, что можно было ждать столкновения в любой день, любой час, любую минуту.

Джо зашел вместе с Робом к мистеру Майлзу поговорить о создавшемся положении, и было решено созвать негритянских рабочих на митинг, на котором выступят Майлз и Ледбеттер.

В зал Ложи Фредерика Дугласа № 506 пришло свыше двухсот негров, и беспорядок был невероятный. Священника выбрали единогласно председателем собрания, а Джо Янгблада — его помощником для поддержания порядка. До поздней ночи все горячились и спорили, раза два чуть не дошло до драки. Джо Янгблад заявил:

— Может быть только одно решение — продолжать работать. Скандалов не заводите, но если уж что начнется, сплотимся и постоим друг за друга! Пускай крэкеры обзывают вас как хотят, не обращайте внимания! Не трогайте крэкеров, пока они сами вас не тронут!

Рэй Моррисон крикнул:

— А ну их всех к дьяволу! Пускай только начнут, мы закончим!

Бибб Маккей, отец Гаса, изголодавшийся за время долгой безработицы, сказал:

— Пусть только кто-нибудь из них попробует отнять у меня работу — охнуть не успеет, как отправится к богу в рай!

Некоторые негры закричали «Аминь!», а один сказал:

— Ишь, куда загнул старина Маккей! Так я и поверил, что в рай! Этот дьявол крышу в аду проломит, когда будет падать!

В зале поднялся смех.

Пастор Ледбеттер сказал в своей речи, что штрейкбрехерство — нехорошее дело. Штрейкбрехерство натравливает рабочих друг на друга, и богу это неугодно. Подобные деяния всегда приводят к войне и насилию, чего спаситель тоже не любит.

— Но у негров нет выбора. Белые не хотят принимать вас в свою организацию, а хозяин дает вам работу и платит за нее. И никто из них нам не друг, так что вы уж постарайтесь хоть теперь извлечь для себя какую-нибудь пользу! Работайте, пока вас держат, и ведите себя спокойно, мирно, пока это будет возможно. И да благословит вас бог!

Ричард Майлз заявил, что поддерживает пастора и остальных почти полностью.

— Но, — сказал он, — подумайте также и о том, что произойдет, когда забастовка кончится. Многие негры будут уволены, а белых возьмут обратно на прежние места и на прежних условиях, и, кроме Джорджа Кросса, никто ничего не выиграет!

Кто-то из членов ложи крикнул:

— Вам-то откуда все это известно?

Затем вскочил Бибб Маккей и начал жестикулировать и орать, как негритянский проповедник:

— Ну и пускай нас тогда увольняют. Зато сейчас поработаем! Поработаем, сколько возможно! Пускай белые себе бастуют, пока ад не замерзнет! Дурак дураком будет негр, если откажется от случая заработать своим детям на рубашку. Я согласен быть штрейкбрехером! А тому проклятому белому, который попытается встать на моем пути, я башку раскрою!

После собрания Джо, Ричард Майлз, Роб, пастор Ледбеттер и еще несколько человек стояли на улице возле входа и разговаривали. К ним подошел Принс Робинсон, отец Бру.

— Как вы считаете, профессор, что нам следует делать? — спросил он.

Беседа затянулась за полночь; сперва никто не хотел соглашаться с Ричардом, даже Роб, Джо и пастор возражали ему. А он спорил с ними и, хоть кто-то назвал его дядей Томом, стоял на своем: то же самое творится по всей стране. Негров нанимают штрейкбрехерами, а как только грязная работа сделана — их гонят вон. А потом белые и негры начинают еще сильнее ненавидеть друг друга. На это Хэк Доусон заметил:

— Ну и ладно, пускай нас белые голодранцы ненавидят! Не они нас хлебом кормят!

Но прежде чем разойтись по домам, все признали, что вреда не будет, если послать несколько человек в профсоюз прощупать почву, авось удастся договориться о принятии негров.

На следующее утро, и то лишь потому, что к Майлзу все питали особое доверие, делегаты отправились в правление профсоюза. Их приход ошеломил крэкеров, они глядели на негров, как на привидения. Красные надменные лица выражали злобу и презрение. А негры хоть и нервничали, но держались со спокойным достоинством — растерялись и струсили только один или двое.

— Вы зачем сюда явились, ребята? — спросил рослый крэкер с темными волосами. Ненависть и страх царили в комнате.

Негры молчали. Они поглядывали на Ричарда и пастора. Сначала заговорил пастор, потом Ричард, объяснивший белым цель своего прихода.

— Что же, предложение толковое, я полностью его поддерживаю! Вреда никому не будет! — сказал Оскар Джефферсон. Двое белых одобрительно кивнули. Но какой-то хилый очкастый крэкер заявил, что он не пошел бы в пикет с черномазыми, даже если бы от этого зависела жизнь его матери. Тут вскочил еще какой-то белый, вытащил пистолет и нацелился в негров.

— Если вы, обезьяны, моментально не уберетесь отсюда, я за себя не ручаюсь! Тоже еще, захотелось социального равенства!

Очутившись на улице, пастор Ледбеттер сказал.

— Ну вот, дорогие братья, хоть и прискорбен сей факт, но боюсь, что такова истина: Юг не созрел еще для профсоюзного движения, как не созрел он еще и для царствия божия!

Остальные негры лишь покачали головами. Но Ричард Майлз с горячностью возразил:

— Ко всему Югу это не относится. Негры-то вполне готовы. Это только бедняки-крэкеры, невежды проклятые, учатся делать первые шаги — прошу прощения, ваше преподобие.

Пастор укоризненно посмотрел на Ричарда.

Примерно через неделю, во вторник утром, Джо, Рэй, Бибб Маккей, Хэк Доусон и несколько других негров подходили к главным воротам завода. Вдруг двое белых крикнули им:

— Эй, ребята, убирайтесь прочь отсюда! Никакой работы сегодня не будет!

Но Джо и все негры взялись под руки и, не обращая внимания, пошли вперед, глядя перед собой.

— Вы что, оглохли? Мы бастуем. Работы сегодня не будет.

Пот градом лился с Янгблада. Негры, точно не слыша, продолжали идти к воротам. А белых становилось все больше — шестеро, семеро, и подходили еще. Они преградили неграм путь, не пуская их дальше.

— Послушайте, ребята! Неужели вы не знаете, что мы бастуем?

— Негры не бастуют! — сказал Джо сквозь зубы.

— А с этой минуты будете бастовать!

— Черт, пошли на работу! — сказал Рэй Моррисон и двинулся вперед.

Огромный белый детина толкнул Джо, крикнув:

— Ах ты, черный кабан, сукин сын!

Но Джо стукнул этого белого так, что тот рухнул на колени, а Рэй с яростью ударил его ногой в подбородок. По земле тусклыми жемчужинами рассыпались зубы. Остальные белые мгновенно отпрянули назад, потом кто-то закричал:

— Сволочи черномазые! Сволочи черномазые! Сволочи!

Сбежались остальные забастовщики. Джо, Рэй и несколько других, кулаками расчищая себе путь, добрались до ворот, и здесь под градом палочных ударов, сыпавшихся на его голову и плечи, окровавленный Джо вдруг заметил невдалеке Оскара Джефферсона и услышал, что какой-то белый кричит: «Давай, Оскар! Чего рот разинул? Перебьем этих чертей!» Но Оскар попятился, гневно мотнув головой, и Джо увидел, что его белый друг повернулся и бросился бежать в сторону, навстречу солнцу, бурно и безжалостно встающему над землей в это раннее сентябрьское утро. Теперь белых было гораздо больше, чем негров, и они наступали со всех сторон. Двое негров пустились наутек. Джо увидел, как один белый подбирается к нему с узким ножом, похожим на кинжал. «Конец!» — мелькнуло у Джо в мозгу. Быстро метнувшись в сторону, он своим мощным кулаком ударил белого прямо в челюсть и услышал какой-то треск, но белые зажимали негров в кольцо, и неизвестно, чем бы кончилось, если бы в этот момент не подъехали две машины с полицией и не разогнали забастовщиков. Джо Янгблад не мог опомниться от удивления, что полиция так неожиданно стала на сторону цветных рабочих. С этого дня полиция всегда дежурила у ворот, чтобы негры могли беспрепятственно проходить утром на завод и вечером с завода.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Он не уходил и все глядел в ее огромные прекрасные глаза, перебрасывая обе сумки с книгами из одной руки в другую. Было уже начало ноября, осеннее время, но лето нынче затянулось, и золотистые листья только теперь стали падать; их сгребали в кучи во дворах и палисадниках, отовсюду тянуло гарью и поднимались клубы серого дыма — это жгли листья, жгли лето в сердцах, чтобы оно скорее забылось.

Роб и Айда Мэй стояли возле ее дома. Девушка взглянула на серьезное лицо Роба и отвела глаза. В будущем июне они закончат учение, потому что в школе для негров десятый класс — последний. А в школах для белых учатся как полагается — полных двенадцать лет.

— Я заходил к вам вчера, — заметил Роб, будто вскользь, — и видел твою маму. Она жгла листья перед домом.

Айда Мэй мило улыбнулась своей особенной улыбкой, стараясь смотреть в сторону.

— Да, я знаю, — ответила она, — мама говорила мне, когда я пришла.

— Хм, — промычал Роб. — Мне известно, где ты была. Доподлинно известно! Но я ничего не сказал твоей матери.

— И вовсе не твое дело докладывать моей матери!

— А ты не задирай нос! — сказал Роб. — Я знаю, что тебя привез домой Биф Роберте в своей старой развалюхе.

— Совсем это не развалюха! — возразила Аида Мэй, улыбаясь одними глазами, — она знала, что это всегда действует на Роба. — А самый что ни на есть новенький автомобиль, если вам угодно знать.

— Он всем хвастался в школе, что повез тебя не прямо домой, а вы еще катались по шоссе.

— Так вот знай, что у него чудесная огромнейшая машина и он очень хорошо ее водит.

— Но ведь машина-то не его!

— Ну и что ж? Хоть она и не на его деньги куплена, но отец позволяет ему брать ее, когда он захочет.

— Он всем рассказывает, что отбил тебя у меня, что ты уже больше не моя.

— Ты мне не отец, и он тоже. Папа мой умер бог знает когда. У меня есть только мама — миссис Сара Мэй Реглин.

У Роба даже во рту пересохло. Как она может, улыбаться ему и нарочно быть такой жестокой? Бессердечная женщина — вот и все.

— Ну, если ты ко мне так относишься, то можешь ехать с Бифом до самого Мэйкона и обратно. Пожалуйста! Мне все равно, раз уж ты помешалась на автомобилях! — сказал он, подавая Айде Мэй сумку с книгами.

— Хм, терпеть не могу эту твою манеру, — ответила она, забирая у него свою сумку. — Я знаю, что тебе все равно. Тебе бы только бегать за этой белобрысой девчонкой Кроссов. Вот о чем ты мечтаешь! И насчет Уилабелл Бракстон я все знаю. Если ты воображаешь, что на тебе свет клином сошелся, то сильно ошибаешься, мистер Янгблад.

В глазах Айды Мэй светилась тревога; точно так — Роб запомнил это — она смотрела на него тогда, на школьном дворе, в день его побега из дому— сколько месяцев или лет прошло с тех пор?.. «Будь моей подругой, будь моей невестой, — хотел сказать ей Роб, — не езди больше кататься с Бифом Робертсом, уж кто-кто, только пусть не он встает между нами!» Но Роб не сумел сказать это, а сказал совсем другое:

— Если так, то можешь ехать даже в Нью-Йорк! — Ему хотелось, чтобы она ответила: «Роб Янгблад, я люблю тебя и буду тебя любить вечно, и никакой самоновейший бьюик мне не нужен».

Но Аиде Мэй тоже трудно было выразить свои чувства. Она лишь сделала безразличную гримаску, от которой у Роба вся душа перевернулась.

— Терпеть не могу эту твою манеру, — повторила она. — Не твое дело указывать, куда мне ехать! Мистер Роберте говорит, что в любую минуту, когда я захочу покататься, мне достаточно только свистнуть. Вот, заруби себе это на носу, да покрепче!

Она повернулась и высокомерно пошла к крыльцу, а у Роба сжалось сердце. «Узнал ее на свою беду!» — подумал он, давая себе клятву заставить ее раскаяться. Роб направился к автобусной остановке, решив, что всю жизнь будет ненавидеть женщин. Но как же ненавидеть их, когда они так ему нравятся? Ничего, он приучит себя быть женоненавистником!

Он сел в автобус. В прошлом году мистер Майлз привез себе с Севера восьмицилиндровый форд; он попросит мистера Майлза научить его водить машину, я тогда он будет брать ее и катать кого захочет. Мистер Майлз, наверно, разрешит ему. Он еще покажет Айде Мэй! Ведь он нарочно не ходил в Рокингем-куотерс, чтобы не встречаться там с Уилабелл Бракстон. А работая у Кроссов, избегал Бетти Джейн по разным причинам, но главным образом потому, что хотел быть верным Айде Мэй… Сейчас, сидя на задней скамейке автобуса, отведенной для негров, уверенный в собственной правоте, он старался убедить себя самого, что это главная, единственная причина его нежелания встречаться с Бетти Джейн.

Когда Роб подъехал к имению Кроссов, солнце уже закатилось и земля окуталась вечерней иглой. Роб торопливо подмел двор и сгреб листья в кучи. Эта работа, вызывала в нем чувство беспомощности: осыпаются листья, и всюду их горы, и сколько ни сожжешь, а все новые и новые летят на землю… Вдруг капля дождя упала ему на щеку. Надо поторапливаться! Кончив сгребать листья, Роб поджег их и стоял, наслаждаясь острым запахом дыма от костра, который всегда так любил. Роб знал, что откуда-то из больших окон дома за ним наблюдают. Он злился на Аиду Мэй, хотя ведь безразлично, сколько раз она ездила кататься с Бифом. Надо спешить, вон какие тучи на небе, сейчас хлынет дождь. Он уже чувствовал приближение дождя. Видел его на дальних подступах, точно полчище гигантских шмелей у западных ворот огромного зеленого сада. Роб спустился в подвал и ожесточенно начал выбрасывать оттуда дрова, потом нарубил щепок и пошел наверх, в большую гостиную топить камин. Бетти Джейн нигде не было видно. Хорошо бы и не видеть ее и чтобы она тоже его не увидела. Когда он кончил топить и спускался вниз по черной лестнице, дождь лил как из ведра, грозя пробить насквозь крышу, и гасил костры во всех дворах Кроссроудза, где горели желтые опавшие листья. Сегодня пятница, день получки, завтра в школе занятий нет и Роб не увидит Айду Мэй. По пятницам он обычно заходил в кухню и там дожидался, пока миссис Кросс заплатит ему; но сейчас он был так поглощен мыслями об Айде Мэй Реглин, Бетти Джейн Кросс, Уилабелл Бракстон и вообще о женщинах, что позабыл о получке и, не задерживаясь на первом этаже, сбежал вниз и остановился под кухонной галереей, вдыхая влажный воздух, насыщенный запахом мокрой листвы. «Черт побери всех этих женщин… кроме мамы, конечно!»

— Здравствуй, Роб!

Он быстро обернулся, хотя знал и без того, что Бетти Джейн приветливо улыбается и осматривает его с головы до ног, как будто он ее собственность.

— А, здравствуй! — ответил он небрежно, а у самого дух захватило от волнения.

Бетти Джейн шагнула к нему, и Робу захотелось убежать — пусть прямо под ливень, лишь бы быть от нее подальше, но он упрямо твердил себе, что ничуть ее не боится.

Их разделяло всего лишь несколько дюймов, и Роб невольно сознавал, что она девушка, а он юноша, что они женщина и мужчина.

— Как ты вырос, Роб Янгблад! Прямо удивительно! Я помню, когда ты первый раз пришел к нам работать, я была выше тебя, а теперь ты меня вон насколько перегнал. Ты теперь можешь откусить мне макушку! — Она поглядела на его хмурое лицо и улыбнулась. — Ну и дождик, а?

— Божья воля! — ворчливо отозвался Роб.

— Я тоже считаю, что это воля милостивого бога! — сказала она, подражая интонациям негров, и засмеялась. Это была насмешка над ним и над его народом, неприятная для Роба, и он почувствовал к ней острую ненависть.

— Честное слово, такого серьезного мальчишки, как ты, я в жизни еще не встречала, — сказала Бетти Джейн. — Никогда даже не улыбнешься! Неужели ты шуток не понимаешь?

— Между белыми и неграми не бывает шуток, — огрызнулся Роб. — Какие могут быть у нас с тобой

шутки, черт побери? — Эх, хорошо, что он выругался! Впрочем, никакой настоящей радости ему это не доставило.

Голубые глаза тревожно глядели на него, белое личико нахмурилось. Хоть бы не пялила так свои гляделки!

— Роб, ведь я не такая, как другие белые. У меня нет таких мыслей, как у них. И чувства совсем другие!

Он хотел раз и навсегда осадить ее. Оскорбить как-нибудь так, чтобы она это почувствовала.

— Для меня крэкер — всегда крэкер. Особенно крэкер из Джорджии! — заключил он многозначительно.

— Я не крэкер, — сердито возразила она. — Я не из крэкеров, ты это знаешь!

— Ничего я не знаю! — возразил он так язвительно, словно плюнул ей прямо в лицо. — Ты крэкер, и мать и отец твои — крэкеры, и их матери и отцы, и весь ваш род! — Роб говорил и побаивался, но в то же время трепетал от радости, что высказал ей все это.

Искоса взглянув на Бетти Джейн, он заметил, что у нее выкатилась слезинка и потекла по щеке. Ну и штучки эти белые! То хотела заставить его смеяться, то вдруг хочет разжалобить до слез!

— Я не такая, как они! — повторила Бетти Джейн. — У меня совсем другие чувства!

Он захохотал.

— Правда, ты не такая, как они. Ты — мисс Энн,[23] гордость и любимица мистера Чарли. Ты дочка самого главного крэкера! — Он смотрел на нее и, позабыв, что льет дождь и время позднее, и позабыв о том, где он находится и какой опасности себя подвергает, продолжал смеяться, и его презрительный смех гулко раздавался под сводами. Вдруг сверху послышались шаги: кто-то в самом деле спускался по черной лестнице. Роб мигом затих, дерзкая ухмылка исчезла с его лица.

Бетти Джейн быстро повернулась и побежала к парадному крыльцу, а Роб так и застыл на месте — куда ему бежать, разве только под дождь, который теперь хлестал пуще прежнего. Однако шаги приближались и надо было что-то предпринять. Но даже в этот миг он не хотел убегать, он предпочитал остаться и встретить лицом к лицу любого, кто сюда придет. Ведь ничего дурного он не совершил! И все же он невольно выскочил во двор и помчался как сумасшедший под ливнем к домику слуг, пылая ненавистью ко всем белым и ко всему, что с ними связано. Он ворвался в коридор первого этажа и вбежал в комнату, где обычно ждал Джима Брэтфорда, шофера-негра, который отвозил его домой в плохую погоду. Тяжело, прерывисто дыша, он захлопнул дверь и, как был, в мокрой одежде, кинулся на постель Джима, чихая и шмыгая носом. Сырость пронизывала его до костей. Злой, испуганный, продрогший, Роб чувствовал, что его душат слезы. Но он взрослый и ни за что не заплачет, он рад, что так здорово «отбрил» мисс Энн. Он не заплачет, он не заплачет! Но злоба, и страх, и озноб сразу охватили его, и, уступая непреодолимой силе, плечи Роба задрожали, лицо перекосилось, к глазам подступили слезы, и хоть он был большой, взрослый, а все же заплакал.

Вдруг в коридоре раздались шаги, и, быстро вскочив, он начал вытирать лицо. Его гибкое тело разом стало как деревянное. Да не бойся ты! Это Джим Брэтфорд или еще кто-нибудь из слуг! Шаги замерли у порога, и Роб затаил дыхание. Стук в дверь и голос: «Роб! Роб!»

У Роба даже сердце остановилось в первый миг, но когда он узнал этот голос, то вздохнул всей грудью и почувствовал огромное облегчение. Дверь распахнулась, Бетти Джейн скользнула в комнату и прикрыла за собой дверь. Она стояла мокрая и такая бледная, точно дождь смыл все краски, весь румянец с ее лица. Она подошла к нему, оставляя на полу лужицы от плаща. Роб глядел на нее как зачарованный.

В ту секунду, когда она окликнула его за дверью, ему показалось, что это голос ее матери, но, увидев девочку, он почти обрадовался, точно потерянному и вновь обретенному другу. Но тут ужасная мысль пронзила его мозг: он наедине с белой, и не просто с какой-нибудь белой, а с дочкой самого мистера Кросса, — именно за таких и линчуют негров.

— Какого дьявола тебе здесь понадобилось? — пробурчал он. — Убирайся вон!

Она скинула с себя плащ и бросила его на стул, потом провела рукой по белокурым волосам, стряхивая с мокрых кудрей воду.

— Роб, Роб Янгблад, скажи, за что ты меня ненавидишь?

— А ты как думаешь? Тебе хотелось бы, чтоб я любил тебя? — Он боялся оставаться с ней в комнате и, кроме того, продрог до костей; вот бы сейчас раздеться и юркнуть под одеяло Джима Брэтфорда! Пусть только она уйдет, пусть оставит его в покое! — Знаешь что, — закончил Роб, — чем дальше ты будешь от меня держаться, тем больше я тебя буду любить.

— Но почему? Почему же?

— Почему, почему? — передразнил он. — Потому, что ты белая, черт тебя подери, вот почему!

Бетти Джейн подошла к нему, будто не слыхала этих слов, и расстегнула его куртку.

— Ты же мокрый насквозь, Роб Янгблад! Простудишься и заболеешь, если не побережешься! — Она стащила с него куртку и, пощупав рубашку, расстегнула ее.

— Мама велела Полине покормить тебя ужином и сказать, чтобы ты подождал ее. Она приедет из города и заплатит тебе, а потом Джим отвезет тебя домой, — говорила она, стягивая с Роба рубашку, точно это было для нее самое привычное дело, и от ее прикосновения мальчика жаром обдало.

Бетти Джейн оглядела Роба, обнаженного до пояса. Он чуть не дрожал от страха, ненавидя ее за этот свой, страх, но еще сильнее ненавидя себя.

— Да не бойся ты меня, Роб!

Она стащила с постели одеяло Джима, накинула его Робу на плечи, и ему сразу стало теплее. А что если бы Айда Мэй увидела его сейчас? Что подумали бы мама, и папа, и Дженни Ли? К дьяволу Айду Мэй, и Бифа Робертса с его громадным бьюиком… Роб стоял, не спуская глаз с Бетти Джейн. А она вытерла свои светлые волосы, пригладила их щеткой Джима и, подойдя к Робу, посмотрела на него с такой печальной улыбкой, что сразу перестала казаться ему самоуверенной.

— Ну как вы себя чувствуете теперь, мистер Янгблад, получше? — Она постаралась плотнее закутать его в одеяло, обдав нежным ароматом своих волос, смешанным со сладким запахом теплого, влажного тела. Роб увидел прекрасные испуганные глаза, почувствовал ее близость — ее грудь касалась его груди, и он был юношей, который стремительно превращался в мужчину, а она была девушкой, которая с трепетом становилась женщиной, и сколько он ни твердил себе, что ненавидит ее, что она втягивает его в беду, что они находятся в имении Кросса, в самом сердце Джорджии, и что он чернокожий, а она белая, да еще дочь богача, — в ту минуту все это потеряло значение. В ту минуту главным оказалось другое: то, что она была девушкой, а он — юношей, и он притянул ее к себе, сжал в объятиях и неловко, неумело прижался губами к ее влажным розовым губам; обомлев, она зашаталась, и они оба чуть не упали на пол. Еще в этот момент Роб слышал предостерегающий внутренний голос, точно вспыхнул белый сигнал опасности; но было поздно — мужчина в нем взял верх: его неопытная рука скользнула по ее телу, открывая неведомые чудеса, и он услышал приглушенный вздох: «Роб! Роб! Роб!» Руки Бетти Джейн обвились вокруг его шеи — и тут дверь с треском распахнулась, мгновенно возвращая их к действительности. Роб отскочил от Бетти Джейн, перехватив взгляд миссис Кросс, полный ужаса. Ее волосы были мокры, с них стекала на пол вода. Она, как безумная, посмотрела сперва на Роба, потом на свою дочь, попыталась было что-то сказать, но не могла выговорить ни слова. Роб с перепугу так и застыл на месте. Он явственно ощущал петлю линчевателей на своей шее, сейчас она затянется и задушит его.

Он с трудом проглотил горькую слюну.

— Ты… ты… ты… — прохрипела миссис Кросс, схватила кочергу и с бешенством ударила Роба по плечу.

— Мама! Не надо! — закричала Бетти Джейн, но Роб уже метнулся за дверь и помчался по коридору, а оттуда — под холодный проливной дождь.

Ледяные струи стегали его разгоряченное, дрожащее от страха тело, когда он бежал мимо большого белого дома, по длинной аллее, обсаженной гигантскими деревьями, с которых сыпались мокрые листья. А дождь по милости бога лил еще сильнее, чем прежде…

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Казалось, он сто лет бежал к воротам под струями косого дождя, усиливавшегося с каждой минутой. Роб навалился всем телом на тяжелые чугунные ворота, но они не поддавались. Он толкал и толкал их изо всех сил, сопел, кряхтел и громко ругался, а дождь хлестал ему прямо в лицо, слепя глаза, и он плакал от бессильной злобы. И вдруг он понял: ворота заперты!

Роб поглядел сквозь пелену дождя на высокую белую решетку и снова чертыхнулся. Потом, хватаясь руками за узорчатый чугун, начал карабкаться вверх. Ноги его осторожно, с цепкостью рук, нащупывали мокрый скользкий металл. Скорее бы уже очутиться на той стороне! Роб чувствовал себя незащищенным, будто стоял на открытом поле, а десять тысяч крэкеров целились из винтовок ему в спину. Когда почти вся десятифутовая высота была преодолена, Роб вдруг поскользнулся одной ногой, за ней сорвалась вторая, и он повис на. руках, делая отчаянные усилия, чтобы не упасть. Наконец он все-таки дополз до верху и, перебросив ноги на другую сторону, чертыхнулся, зажмурил глаза и прыгнул вниз, угодив в жидкую липкую грязь по самые щиколотки и обрызгавшись до головы. С громкой бранью Роб вытащил ноги из грязи и пошел.

Сквозь шум дождя его обостренный слух уловил зловещее шуршание приближавшегося сзади автомобиля. Скоро по обочинам шоссе зашарил свет мощных фар и протянулся впереди Роба, и тут его охватил такой бешеный страх, что он прыгнул в канаву, едва не утонув в ледяной воде; все же он сумел каким-то образом выпрямиться и встать на колени. Чуть высунув из канавы голову, Роб смотрел на дорогу. Автомобиль с белым человеком за рулем промчался мимо.

Роб выбрался из своего убежища и побрел по шоссе. Он весь вымок, продрог, был зол, и ему хотелось плакать. Значит, все-таки он не мужчина, а мальчишка! Но, господи помилуй, кому же охота умирать? И он виноват во всей этой истории не больше, чем Бетти Джейн. Она-то, конечно, больше! Но и он совершил ошибку — а ведь сколько Жирный Гас предупреждал его! Хорошо еще, что на улице дождь, хоть люди-то не увидят! Он миновал районы белых; вот уже и дом Айды Мэй, и Робу захотелось войти туда — там он найдет себе убежище: ведь все считают Аиду Мэй его «невестой», а Бен — его приятель, и миссис Сара — лучший друг мамы. Он заметил в окнах свет и, глядя на них, остановился под дождем; но нет, он туда не пойдет, как он может рассказать Айде Мэй про то, что случилось? К тому же она теперь любит другого! Избегая улиц, Роб крался от дома Реглинов глухими переулками. Но вот задворки кончились, теперь надо пройти еще три квартала по грязной улице, чтобы добраться до дому. А дома уже в сборе вся семья, топится камин, на столе ужин. И вдруг Роб успокоился, будто у дома были руки и он протягивал их к нему; дом звал его к себе голосами матери, отца и Дженни Ли. Там его не дадут в обиду! Только бы добраться до дому, только бы добраться! Дождь немного поутих, авось скоро перестанет. Квартала за полтора от дома у Роба мелькнула мысль, что, возможно, это не такое уж безопасное место, как ему кажется. Куда, как не домой, явятся они первым делом? Роб остановился. Он хотел видеть маму, папу и Дженни Ли, но, может, ему это не суждено, если крэкеры поймают его. Как холодно, как его знобит, но теперь уже недалеко до дому. Скорее бы увидеть мать! Вряд ли белые так быстро успели явиться сюда. Ладно, будь что будет, он должен попасть до-мой! Утопая в грязи, Роб прошел один квартал по Первой авеню, потом свернул вправо, на Мэйкон-стрит, прошел еще квартала два и, дав таким образом крюк, нырнул в чей-то палисадник — он даже не разобрал чей, обежал дом и, прыгая через изгороди, задними дворами добрался до участка миссис Драфтон, граничащего с их домом. Роб припал к щели в заборе, внимательно оглядел свой двор и, никого там не обнаружив, перелез через забор и направился к кухонному крыльцу. Сердце колотилось так, словно хотело выскочить, и предвещало самое плохое. Но, если Робу удастся благополучно перейти двор и открыть дверь в кухню, он будет спасен!

Когда Роб вырвался от хозяйки и помчался по коридору домика для прислуги, миссис Кросс кинулась за ним вдогонку, но на крыльце остановилась, швырнув кочергой в убегающего под проливным дождем мальчика. Потом она повернулась и пошла в комнату, где оставила дочь. Бетти Джейн пластом лежала на постели Джима Брэдфорда, уткнувшись в простыню. Миссис Кросс направилась в коридор и хотела позвонить в полицию. Она подняла было телефонную трубку, но тут же бросила ее на рычаг. Стояла и не могла ничего сообразить — в голове был сплошной сумбур.

Она вернулась в комнату, подбежала к кровати и, рывком посадив Бетти Джейн, сердито затрясла ее за плечи.

— Так вот оно что! Вот что здесь творилось все время! Едва только шестнадцать исполнилось, а она уже в кровати с мальчишкой, да еще с черномазым!

Бетти Джейн поглядела на мать. Она никогда еще не видела ее в таком состоянии и была ужасно напугана: очевидно, она совершила тягчайший грех. Но неужели это в самом деле грех? По бледным щекам потекли слезы, сердце громко билось.

— Мне очень жаль, Руби! Прости, мне очень жаль!

— Жаль? И больше ничего? Это все, что ты можешь сказать? — И мать в исступлении начала бить Бетти Джейн по лицу, так что белокурая голова девочки бессильно закачалась. — Отец говорил, что ты слишком рано стала взрослой! Сколько времени это длится? Отвечай, сколько времени?

— Это было в первый раз, Руби, — сквозь рыдания выговорила Бетти Джейн, тряся головой, — клянусь богом, первый раз!

Но мать продолжала хлестать ее по щекам. Охваченная паническим страхом, к которому примешивались раскаяние и стыд, девочка почти не чувствовала боли. Она, выдержала бы любую порку, если бы только можно было исправить содеянное.

— Ах ты, развратная девчонка! Развратная девчонка! Сколько времени это длится? Отец твой знал, что говорил! Понимаешь ли, что ты наделала? — Мать трясла Бетти Джейн так, что та моталась из стороны в сторону, словно тряпичная кукла. Мать вглядывалась в это лицо, похожее на ее собственное, сейчас жалкое и испуганное, и ей хотелось так отодрать девочку, чтобы та запомнила на всю жизнь и боялась даже подходить к мужчинам. Постепенно миссис Кросс пришла в себя и попыталась осмыслить происшедшее. «Вызвать полицию… вызвать полицию… позвонить Джорджу…»

— Дитя мое! Дитя мое! Это я во всем виновата, я одна виновата! — Что делать, куда кинуться, она не знала. Голова у нее шла кругом, несмотря на все старания быть спокойной. — Твой отец был прав, он все время это говорил, но мне не верилось! — «Возьми себя в руки! Вспомни, что ты — миссис Кросс! А голова-то кружится, кружится! Все-таки опомнись, успокойся, поразмысли спокойно!» Но как могло это случиться? Ведь не добровольно же решила сойтись ее дочь с этим черным, нет! Видимо, он хотел ее изнасиловать и, может быть, не в первый раз. Может быть, Бетти Джейн уже беременна, косит у себя под сердцем черномазого младенца! — Миссис Кросс затрясла головой, как сумасшедшая. Машинально она потирала спину и плечи дочери, и девочка покачивалась в такт ее движениям.

— Он хотел изнасиловать мою крошку, и он за это заплатит, он хотел изнасиловать моего ребенка, и он заплатит!

Бетти Джейн слышала причитания матери как бы издалека, но вдруг до нее явственно донеслось слово «изнасиловать», и смысл его понемногу дошел до ее сознания.

Мать уже опомнилась и начала кое-что соображать. Изнасилование! Изнасилование! Проклятое слово, но когда она расправится с Робом Янгбладом, у него навсегда пропадет к этому охота. Она скажет Джорджу, что он был прав в отношении черномазых. Правы и все остальные — она им это скажет. Она будет следовать традициям Юга, потому что теперь все поняла. Но в то же время она знала, что это не так-то просто. Она ничего не посмеет рассказать Джорджу. Их отношения и без того натянуты. Он ее же сочтет виноватой, выгонит из дому, опозорит, и что тогда делать, куда деваться? Нет, Джорджу нельзя рассказывать, во всяком случае не теперь, не теперь. И полицию тоже нельзя звать; иначе будет посрамлена вся династия Кроссов. Белая шваль — та может срамить себя, ей терять нечего, но здесь дело касается всемогущих Кроссов!

Она подняла со стула плащ Бетти Джейн и накинула его на плечи дочери.

— Пойдем, детка, домой!

Бетти Джейн последовала за ней, как лунатик. Оступаясь в лужи, они побежали под дождем к дому, и черным ходом, чтобы никто не заметил, мать потащила Бетти Джейн наверх и там вымыла ее с головы до ног.

— Он хотел тебя изнасиловать…

— Да нет же, Руби, нет!

Мать надела на нее ночную рубашку и уложила в постель.

— Никому не рассказывай об этом! Слышишь, никому! Лола принесет тебе сюда ужин, если ты голодна. Скажем всем, что у тебя заболела голова.

Бетти Джейн лежала, мучительно раздумывая о том, что произошло у нее с Робом в комнате Джима Брэдфорда; все это дурно, гадко, грешно, и ей очень стыдно. Но почему же дурно, когда у нее такое приятное, сладостное чувство, как будто она испытала что-то божественное? Словно огонь струился в ней — наверно, это и есть любовь. И вслух Бетти Джейн сказала: «Нет, Роб не стал бы меня насиловать! Не стал бы!» От страха она опять заплакала. Сейчас ей так нужна мать, но мать не приласкает ее, потому что она отказывается сказать, что Роб пытался изнасиловать ее. Но ведь у нее язык не повернется это сказать! Теперь она поняла, что мать мало чем отличается от отца: оба они крэкеры, — она ненавидит всех крэкеров, и отца и мать в том числе. «А Роба Янгблада я люблю», — твердила себе Бетти Джейн.

Миссис Кросс, спустившись вниз, приняла аспирин от головной боли. Что же теперь делать? Хорошо бы очутиться где-нибудь за тысячу миль от Джорджии, от этого проклятого имения, не видеть никогда этот Юг, даже не слышать о нем. Позабыв прислать Бетти Джейн ужин, она накинула пальто, вывела из гаража большой черный паккард, за рулем которого обычно сидел Джим Брэтфорд, и поехала в город под косым ливнем, сама еще хорошенько не зная, куда ей направиться.

Робу показалось, что от забора до дома целая миля, и всякий шорох заставлял его настораживаться: не загремят ли выстрелы? От страха его бросало то в жар, то в холод. Он весь покрылся потом. Все-таки он одолел двор — целый миллион миль, — поднялся на крыльцо и уже с порога услышал голос матери. Мама! Мама! Мама! Он прикрыл за собой кухонную дверь и шагнул было в комнату, как вдруг до него долетел другой голос — голос миссис Кросс. Что такое она говорит? Роб остановился как вкопанный, глотая воздух, насыщенный запахом вареной говядины. К горлу подступила тошнота, сердце бешено забилось. Оставляя за собой мокрый след, Роб подкрался на цыпочках к двери, но она неожиданно распахнулась, и Роба заметили.

— Робби! Роб! — позвала мама. На миг ему почудилось, что к нему со всех сторон тянутся руки белых. Сейчас они его схватят. Он отпрянул назад.

Где же они? Почему там в комнате только мама, папа, Дженни Ли и миссис Кросс?

— Не убегай, сын! — сказал отец. — Ты дома.

— Видите, — воскликнула миссис Кросс, — он хотел убежать. Разве это не доказательство, что он сознает свою вину?

— Ничуть, — ответила мама, — это только доказательство того, что он умен и знает, что справедливости от вас, белых, нечего и ждать. Что бы вы мне ни говорили, я все равно не поверю, будто мой мальчик изнасиловал вашу дочь! — Она посмотрела на перепуганного Роба, стоявшего в кухне. — Закрой дверь, сын, скинь все мокрое, вытрись как следует полотенцем и переоденься. Возьми себе ужин.

— Я никого не насиловал, мама! — выговорил наконец Роб.

— Я в этом уверена, сынок. Не беспокойся.

— Уж не собираешься ли ты отрицать, что я застала тебя с моей дочерью в комнате шофера? Миссис Кросс поглядела на Роба, как на бешеную собаку, и в ее недобрых голубых глазах вспыхнула ненависть.

— Я вам сказал, что я ее не насиловал. И еще раз это повторяю. — От страха, сырости и холода его трясла лихорадка.

— Затвори дверь, Роб, и переоденься! — приказала мать.

Она и белая дама стояли лицом к лицу. Дама была на голову выше матери. Дженни Ли не отходила от двери, Джо облокотился о камин. Извинившись, он вышел из комнаты в кухню к сыну и закрыл за собой дверь.

Лори оглядела гостью с головы до ног. Ну чем эта высохшая пожилая женщина с растрепанными волосами отличается от простых, невежественных крэкеров?

— А я-то думала, вы совсем другая! — сказала она. — Потому что вы с Севера. Я думала, что вы умная женщина. Но вы нисколько не лучше, чем все они. Наоборот, даже хуже.

— Но это же моя дочь! — воскликнула миссис Кросс. — Моя дочь! Как вы это не понимаете?

— А он мой сын. И если ваша распущенная дочка заявляет, что мой сын ее изнасиловал, я отвечаю: это ложь!

— Уж если кто кого и насиловал, — вмешалась Дженни Ли, — то скорее она его.

Миссис Кросс поглядела на стоящую перед ней невысокую негритянку и на рослую девочку у двери. Что за люди эти Янгблады? Неужели они не поднимают, что если ее дочь оказалась в интимных отношениях с их сыном, то лишь потому, что это было насилие? Она не сумела внушить это Бетти Джейн, но полагала, что негров Янгбладов убедить легче. Она думала, что Лори Ли падет к ее ногам, умоляя помиловать сына.

Холодный страх тисками сжал сердце Лори, но она подавила слезы и пристально оглядела богатую даму, стараясь догадаться, чего та добивается от нее. Лори хотела спросить, а что делала девочка в комнате шофера, но промолчала.

— Вы должны благодарить меня! — сказала миссис Кросс. — Ваше счастье, что это была я, а не кто-нибудь из простых. Здесь бы уже собралась толпа и его вздернули бы на дерево.

— Я за все привыкла благодарить бога! — возразила Лори. В уме она лихорадочно сопоставляла факты. Почему эта белая дама не пошла сразу в полицию, а явилась к ним? Наверняка не из дружественных чувств! А вдруг полиция уже на улице возле дома, только ждет от миссис Кросс сигнала? Нет, вряд ли…

— Он опасный парень, — продолжала миссис Кросс. — И надо наказать его за это преступление. Но я хочу одного: чтобы вы сами его убрали и обезвредили.

— Убрали? Куда?

— В исправительный дом. Исправительный! Услышав это слово, Лори вся затрепетала. Сразу вспомнился Тим, и ее охватил бешеный гнев. Пот капал с дрожащих губ. Отдать Роба в исправительный… — Но за что?

— За изнасилование моей дочери. Только так это можно назвать, и мне достаточно произнести одно слово, чтобы его линчевали или посадили на электрический стул. Но вы не должны говорить властям о настоящей причине. Достаточно, если вы подпишете документ, что он дурной, непослушный парень и вы просите изолировать его. Я это подтвержу и приму меры, чтобы так и было сделано. А как все обстояло на самом деле — никто никогда не узнает.

«Так вот оно что!» — подумала Лори. В полицию не сообщили и не сообщат, если она согласится отправить своего сына в исправительный. В исправительный! Решай, решай быстро! Но ведь отправить в исправительный — это почти то же, что отправить на электрический стул? Исправительный! Тим! Исправительный! Все устроится потихоньку, мальчика не казнят, и его жизнь будет спасена.

— Даже не подумаю этого сделать! — сказала Лори.

— Другого выбора у вас нет, — настаивала богатая дама. — Мне достаточно потребовать его ареста за изнасилование, и тогда его жизнь ломаного гроша не будет стоить.

Сердце Лори билось все сильнее и сильнее. Злоба и страх душили ее, она могла бы убить эту белую женщину на месте. Но она начала смутно догадываться о причинах визита миссис Кросс и решила заставить гостью открыть свои карты любым путем. У нее действительно нет выбора. Исправительный дом — это не выбор!

— Ступайте заставьте арестовать его! Зачем же тогда было приходить ко мне? Почему вы не сделали это сразу? Не из любви же ко мне и к моему сыну! Вы мне только скажите: что делала эта распущенная девчонка с Робом во флигеле для слуг? Он ее туда не тащил. Ну скажите, что она там делала?

— Вы не смеете намекать!

— Вы хотите, чтобы все было шито-крыто, верно я вас понимаю? Скверная вы женщина! И еще ждете, чтобы я вам помогла в этом.

— Вы не смеете меня так называть, вы… — миссис Кросс подняла руку, словно собираясь ударить Лори.

— Только троньте меня, и больше вам никогда не захочется ударить другую негритянку.

— Уж что верно, то верно, — подтвердила Дженни Ли.

— Да вы самая последняя из крэкеров, вы хуже, чем белая шваль! — не унималась Лори. — Вы приезжаете к нам с Севера, посмотришь на вас — умные, порядочные…

Лицо и губы миссис Кросс побелели, как мука.

— Не смейте так говорить! Я могу уничтожить вашего сына; разве вы не знаете, что такое изнасилование? Вы же негры! Черномазые! Черномазые!

В комнату вошли Роб и Джо.

— Изнасилование… черномазые… черномазые… — повторила Лори. — Вот так же говорят все ваши! Но вы еще хуже их, потому что вы больше понимаете. Вы сознательно продаете тело и душу ради того, чтобы жить в самом большом и богатом доме, носить самые лучшие наряды и считаться первой женщиной в Кроссроудзе. — Злоба и горечь бурлили в ней и выплескивались, как вода из кипящего котла. — Я негритянка, но из нас двух я свободна, а вы рабыня, понимаете? Красивая белая рабыня мистера Кросса. Рабыня, которую может купить любой белый в Джорджии.

— Вы забываетесь!

— Нет, это вы забываетесь! Двуликий дьявол! Я знаю, чего вы хотите. Вам известно, что мой мальчик не виноват. Белые мужчины лишили вас чувства собственного достоинства, у вас не осталось его ни капли. А сейчас вы готовы пожертвовать достоинством всех негритянских бедняков в Соединенных Штатах. На ваших белоснежных руках кровь всех загубленных, линчеванных негров. И вам хочется крови моего мальчика. Если вы думаете, что я вам буду в этом помощницей, вы глубоко ошибаетесь!

Лори тяжело перевела дух. Хорошо, что Джо стоит опять у камина, а Дженни Ли и Роб — у двери. Она видела, как побледнела и задрожала миссис Кросс.

Белая женщина была совершенно растеряна, она казалась старой и далеко не такой красивой и важной, как обычно. Ноги ее подкашивались, и она шаталась, словно Лори ее избила. Ища опоры, она опустилась в качалку Джо.

— С меня хватит, — пробормотала она. — Больше я с вами не разговариваю. Я еду прямо в полицию.

Лори стояла рядом. Страх держал ее крепко, сердце билось так, что было трудно дышать, но она и не думала отступать.

— Ни в какую полицию вы не поедете! И разглашать такую историю не станете. Вот почему вы изволили явиться к нам. Хотите, чтобы никто не знал об этом. Так я вас понимаю.

Миссис Кросс посмотрела на Лори и на всех остальных, и вдруг лицо ее стало совсем старым, она попыталась было подняться, но лишь глубже погрузилась в кресло, попыталась было что-то сказать, но не могла выдавить из себя ни слова и разрыдалась, как ребенок.

Лори наблюдала за ней и женским сердцем жалела ее. Ее тянуло подойти и успокоить миссис Кросс, но она помнила, зачем пришла сюда эта богатая белая женщина, и даже бровью не повела, не шелохнулась. «Нет, она прежде всего белая, а потом уже женщина, — подумала Лори. — Позор на ее голову!»

А миссис Кросс все не могла успокоиться. Громко плача, она хотела подняться. Попыталась еще раз, но соскользнула с кресла и пластом повалилась на пол возле камина. Супруга мистера Джорджа Кросса лежала на полу, раскинув ноги и захлебываясь слезами.

Джо наклонился к ней.

— Не касайся белой женщины черными руками! — тихо вскрикнула Лори. — Пусть хоть в огонь падает, ты к ней не прикасайся! И ты не смей, Роб!

Лори смотрела на бившуюся в истерике женщину; сердце напоминало ей, что миссис Кросс тоже женщина, но разум твердил другое. Она обернулась к Дженни Ли. «Ну-ка, дочка!» Вдвоем, пыхтя от усилий, они начали поднимать ее с пола. Джо с Робом беспомощно наблюдали за ними. Наконец миссис Кросс уложили в постель Лори, укрыли одеялом, заставили выпить воды, и она лежала, пока не пришла в себя.

Когда миссис Кросс уехала, Лори заперла за ней дверь и прошла в кухню. Вся дрожа, она остановилась у стола, потом села, закрыла лицо руками и дала волю слезам. Наплакавшись, вытерла подолом платья лицо и глаза и позвала:

— Роб, пойди сюда!

Он вошел в кухню и остановился возле матери. Она посмотрела на сына. Ростом он был чуть не вдвое выше ее, но лицо по-прежнему оставалось детским, глаза и рот точь-в-точь как у нее самой; он глядел на мать невинно и испуганно, как всегда, когда знал, что она на него сердится. Лори поднялась, заглянула в его добрые узкие глаза и, размахнувшись, дала ему пощечину. Она не хотела бить его, но все же била и хлестала с исступлением, а он в испуге пятился.

— Всего только пятнадцать лет, а уже так распустился! — кричала Лори.

Роб не знал, куда деваться от стыда.

— Да что ты, мама!

— Пятнадцать лет — и так распустился! И с кем, главное, связался: с белой девчонкой! С белой! — Она понизила голос. — Тебе что, жить надоело, сын? Ради этого мы с папой трудимся, не жалея сил?

Она загнала мальчика в угол — в глазах его были страх, обида и боль. И такой высоченный парень — чуть ли не вдвое выше ее — позволил бить себя, пока у нее не заболели руки и не излился весь гнев. Тогда она сжала растерянного сына в объятиях и, плача, стала осыпать поцелуями. А он вспомнил, как смело она разговаривала с богатой белой дамой, как здорово утерла ей нос, и почувствовал огромную гордость за нее. И мама показалась ему самой нежной женщиной на свете, и он любил ее еще сильнее, чем прежде.

Лори подала Робу ужин и присела к столу, наблюдая за ним, но он почти ничего не ел.

— Я знаю, сын, ты не изнасиловал белую девчонку. Этого не было, я знаю. Но белые не станут разбираться, было или не было. Для них это все равно. Ни на грош разницы. До сих пор мне казалось, что ты малый с головой. Так послушай, Роб: держись подальше от белых девчонок. Даже близко не подходи к ним. Америка — это страна белого человека, и он мигом убьет тебя за один взгляд на его женщин. Это старая-престарая история.

— Зачем ты мне это говоришь, мама? Я и сам знаю.

— По твоим поступкам что-то не видно!

Лори и Джо рассказывали детям о повадках белых до глубокой ночи. Поразмыслив, решили, что миссис Кросс не пойдет жаловаться ни в полицию, ни в другие места, но все же полной уверенности у них не было и рисковать казалось опасным. Около двух часов ночи мама и Дженни Ли с помощью самого Роба сложили его вещи в чемодан и все приготовили к отъезду, а Джо пошел к мистеру Майлзу, разбудил его и, рассказав все, что случилось, попросил отвезти сына в Типкин.

Итак, в ночь на субботу, в начале четвертого, Роб с мистером Майлзом на его форде помчались по Южному шоссе в Типкин. Роб совсем не спал и всю дорогу разговаривал с учителем. Когда до Типкина оставалось только полчаса езды, учитель заметил вскользь, что после окончания школы Роб может, если захочет, поехать с ним на лето в Нью-Йорк; в эту минуту поднялось солнце и залило восток своим радостным светом.

Около трех с половиной недель прожил Роб в Типкине с дедушкой Дэйлом и тетей Берти. Потом он получил от матери письмо, в которое был вложен железнодорожный билет до Кроссроудза. Мама разузнала у Полины — поварихи Кроссов, что у Бетти Джейн был страшный скандал с матерью, девочка заявила, что Роб ни в чем не виноват, не отступилась от своих слов, и ее отправили на Север, к родственникам миссис Кросс. Видимо, все обошлось благополучно — так по крайней мере надеялись Янгблады.

Весной Роб кончил среднюю школу — вместе с Айдой Мэй. На выпускных экзаменах она заняла первое место, Роб — четвертое. На следующий день после выпуска Ричард Майлз и Джозефин Роллинс, прихватив с собой Роба, отправились в Южную Каролину и в городке Эйкенсе зарегистрировали свой брак. А через три дня, еще до рассвета, Роб отправился в машине мистера Майлза в Нью-Йорк отдыхать вместе с ними.

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ Начало

Чем в неволе жить постылой,

Лучше мертвым лечь в могилу

И свободным полететь

К господу домой.

Из религиозной песни негров «О свобода»

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Накануне отъезда в Нью-Йорк Роб долго не ложился спать; вся семья с веселыми разговорами помогала ему собираться в дорогу. Мама, как-то странно глядя на Рo6a, сказала:

— Мальчик мой, ты осенью вернешься, да? Небось думаешь — теперь стал самостоятельным! Поживешь немножко на Севере и забудешь про нас, бедных негров в Джорджии!

Роб посмотрел маме в глаза и понял, что это одна из ее «серьезных» шуток.

— Не беспокойся, мама, я вернусь в начале осени.

Когда все собрались вокруг машины Ричарда Майлза, мама поцеловала Роба и, крепко обняв его, взволнованно сказала:

— Если Север тебе понравится, Роб, если там тебе будет по душе и ты захочешь остаться, ни в коем случае не возвращайся сюда! Если там в самом деле неграм лучше, то не возвращайся. Не надо! Мы поймем.

Роб поспешно отвернулся в сторону, желая скрыть от нее, от Дженни Ли и папы невольные слезы. Он вспомнил рассказ о том, как папа в молодости, задолго до его рождения, собрался уехать на Север, а попал на плантацию мистера Бака,

В первый же день в Нью-Йорке, вернее, в первый час, отец Ричарда Майлза совсем заговорил Роба:

— Как это ты решил расстаться с любимым губернатором Джорджии? Очень рад тебе… Я много о тебе слышал… Что ж, поживи у нас на Севере, найди себе хорошую работу. Поступи в колледж, Получи профессию… А тогда будешь преподавать в государственной школе.

Они прибыли в Нью-Йорк в субботу утром. Миссис Майлз сразу же усадила их завтракать. Сначала Ричард подтрунивал над отцом, потом встал из-за стола, подошел к нему и поцеловал старика в лысину.

— Не все сразу, отец! За один час обо всем не переговоришь. Роб пробудет здесь по крайней мере два-три месяца. А сейчас мы очень устали с дороги.

— Ладно, сын. Ладно, Ричард. Это я от радости, что ты дома.

Однако в конце лета Роб вернулся домой вместе с Ричардом Майлзом и Джозефин. Он вернулся из Нью-Йорка в Кроссроудз, потому что в Нью-Йорке обрел Новую Большую Надежду. Роб стоял в толпе и видел нового боксера Джо Луиса — негра. Он видел там негров и белых, дружно работающих вместе, а не враждующих меж собой. Он вступил там в профсоюз. А вернулся в Кроссроудз потому, что испытал в Нью-Йорке Большое Разочарование. Он побывал в Гарлеме, видел там и гневные черные лица, и улыбающиеся мужественные лица, и тощие, голодные лица; длинные очереди за куском бесплатного хлеба, уличные митинги националистов, и уличные митинги коммунистов, и дома-мышеловки, и дома, которые могут в одну минуту сгореть. Он слышал проклятия на родном южном диалекте и на диалекте вест-индских негров. Пока Роб не попал в Гарлем, у него было наивное представление, что в Нью-Йорке негры свободны. Он вернулся домой потому, что там, куда он поступил работать, началась крупная забастовка, и, хотя негры и белые держались вместе и к ним примкнули даже иммигранты из Пуэрто-Рико, забастовка была проиграна — слишком много оказалось голодных дьяволов, готовых работать штрейкбрехерами. Как только забастовка была подавлена, Роба уволили. Потеряв работу, он вернулся домой, ибо в Нью-Йорке наступили тяжелые времена. А в Кроссроудзе жить куда дешевле, и там находилась его семья.

Была еще одна причина, из-за которой Роб вернулся домой: он унаследовал свой характер от Лори Янгблад — и от Джо, конечно, но больше всего от Лори. «Если молния должна ударить в тебя, сын, от нее не убежишь. Надо быть смелым и смотреть жизни в лицо!» И еще: «Джорджия такая же родина тебе, как и этим белым». Кроме всего прочего, в Кроссроудзе у Роба оставались друзья — Гас Маккей, Бен Реглин, Бру Робинсон, Ричард Майлз и любимая девушка — Айда Мэй Реглин.

Вернувшись из Нью-Йорка, Роб обошел весь город в поисках работы. На заводах никого не нанимали, и Джо не хотел пускать сына на завод. Джо с ненавистью думал о заводе — страшно тяжело там работать, а теперь еще тяжелее, чем прежде. Нигде не нанимали рабочих, а только увольняли.

Сам Джо больше не работал на заводе. Его уволили вскоре после забастовки, когда белых стачечников приняли обратно, точь-в-точь как предсказывал Ричард Майлз. Выдавая ему в последний раз жалованье вместе с розовым увольнительным листком, мистер Мак сказал:

— Нет, нет, Джо, ты не думай, что тебя увольняют в связи с забастовкой. Причина другая: тяжелые времена!

С тех пор у Джо не было постоянного места. Поработает тут неделю, там месяц, ни от чего не отказываясь. Но в душе он затаил злобу.

В воскресенье, через неделю после приезда, Роб прочел объявление, что одному магазину в центре города требуется экспедитор — молодой негр. С вечера Роб искупался и наутро, встав спозаранку в одно время с отцом, еще раз вымылся, надел свой воскресный костюм с ярким галстуком и за полтора часа до открытия был уже у дверей магазина — пятый в очереди. Когда первые четверо были отвергнуты, вошел Роб. Он был очень взволнован) но держался с обычным достоинством. Белый, сидевший за письменным столом, осмотрел его с головы до ног, как осматривают лошадь. — Чего тебе, мальчик?

— Я пришел по вашему объявлению.

— Ты нам не подходишь.

— Но я могу быть экспедитором. Я окончил среднюю школ в этом городе.

— Не могу поверить, что ты ищешь работу! — с издевкой сказал белый. — Такой расфуфыренный, важный черномазый, что можно подумать, будто ты пришел не наниматься ко мне, а скорее меня нанимать! — Белый посмотрел в сторону и кивнул следующему пареньку. А Робу захотелось загнать слово «черномазый» обратно в глотку этому белому.

Когда Роб выходил из магазина, кляня в душе и белого, и Джорджию, и весь Юг, он забыл на миг, что Гарлем тоже не такой, как ему казалось, что и в Нью-Йорке не везде принимают негров, и есть там рестораны и гостиницы, куда им воспрещен вход; но в этот миг Роб помнил только одно: что Нью-Йорк — это Север, и Нью-Йорк не то, что Кроссроудз в Джорджии. Там Юнион-сквер, метро, речные трамваи, статуя Свободы, высоченные здания, крыши которых упираются в облака. Там цветные люди не обязаны сидеть на задних скамейках, там Джо Луис Бароу — величайший чемпион по боксу после Джека Джонсона! Там президент Рузвельт! Почему только он не остался на Севере и не попытал там счастья? Будь они прокляты, эти джорджийские крэкеры!

Роб исходил вдоль и поперек весь город в поисках работы и везде встречал таких же неустроенных людей. Казалось, что все на свете безработные. Роб не мог сидеть дома и видеть, как мать изнуряет себя стиркой на белых. Изредка, в те часы, когда он не искал работы, он заглядывал в Рокингем к Гасу. Тот по-прежнему разносил «Телеграм», а также «Питтсбург-курьер» и какую-то еще газету. Однажды при встрече Гас сказал Робу:

— Ей-богу, наших бедняков-негров ничем не проймешь. Ведь такая голытьба, что у иного нет даже ночного горшка, а гляди — каждый день найдет несколько монет, чтобы сыграть в кости. Ну и народ же наши негры!

Родной город показался Робу чужим, когда он вернулся из Нью-Йорка. За три месяца он словно уменьшился вдвое. Прежде Роб и не подозревал, какая это провинциальная дыра — одноэтажные и двухэтажные дома в деловой части, грязные, немощеные улицы в населенных районах, кроме тех, где жили богатые белые, да еще Монро-террас. И жители — негры и белые — были не похожи на северян: вялые, медлительные, неэнергичные. Однажды Роб ехал в автобусе, и ему бросилось в глаза, как медленно он подходит к остановке и как пассажиры, не торопясь сойти, продолжают заниматься разговорами. Только когда автобус остановился, каждый начал собирать свои свертки и сумки. Роб вспомнил кипучую нью-йоркскую жизнь — там мчатся поезда метро и надземной железной дороги, снуют во все стороны такси и торопятся пешеходы, точно у всех важные дела; везде и повсюду — темп, темп, темп. Роб покачал головой. Даже мама и папа какие-то другие, можно сказать — деревенские. И хорошенькая Аида Мэй Реглин тоже…

Айду Мэй он видел очень редко. Она преподавала в сельской школе и приезжала в Кроссроудз лишь на воскресенье. Обычно в субботу вечером они сидели рядышком в гамаке на веранде, возле которой рос развесистый старый дуб. Мать Айды Мэй в это время что-нибудь делала по хозяйству или уходила — когда в церковь, когда в гости. Бен тоже не оставался дома — либо был на танцах, либо пропадал у какой-нибудь девушки.

Роб расспрашивал Айду Мэй о ее школе, а она его — о жизни в Нью-Йорке.

— Я уж решила, что ты забыл нас всех, — сказала она, — небось бегал с нью-йоркскими девчонками!

— Больше мне делать было нечего! — ответил он, посмеиваясь. Но про себя подумал, что и Айда Мэй какая-то деревенская, да, именно деревенская, хотя до сих пор он этого не замечал. У нее премилый говор — медленный, певучий, как у всех южанок. А в Нью-Йорке девушки говорят быстро, по-деловому, и они куда острее на язык. Но все-таки Аида Мэй — самая прелестная девушка на свете, у нее и красота, и доброта, и ум, и все качества.

— Ты видел Уилабелл с тех пор, как вернулся?

— Нет, — ответил он с некоторым смущением. — Как она живет-поживает?

— Кажется, хорошо. Работает горничной в отеле «Оглеторп».

Весь вечер они сидели, держась за руки, и болтали о том о сем или просто молчали. Было уже поздно, и миссис Сара намекнула на это еще полчаса назад.

— Спокойной ночи, Роб, — сказала она, подойдя к двери. — Пора моим костям и отдых дать. Рано утром надо в церковь идти. Ты-то небось привык полуночничать там, в большом городе!

— Нет, миссис Сара, спокойной ночи, миссис Сара.

А когда она удалилась, Роб со смехом схватил руку Айды Мэй и крепко стиснул, и сразу же точно жар разлился по его телу, он осмелел, обнял девушку за плечи и неловко притянул к себе. Он так хорошо знал ее лицо, что даже в полуночной тьме, казалось, отчетливо видел ее черты. Эти большие карие, иногда казавшиеся черными, вопросительно раскрытые глаза, этот рот, будто нарисованный художником, этот мягкий, округлый подбородок. Айда Мэй была так мучительно хороша, что у Роба замерло сердце. Он жадно прильнул губами к ее губам, она рванулись было от него, но в следующий миг закинула руки ему за шею, разжала губы и ответила на поцелуй. Оба прерывисто дышали, точно взбирались на крутую гору, и Роб с новым, незнакомым чувством прижимал К груди трепещущую девушку.

— Айда Мэй! Айда Мэй! — повторял он громким шепотом.

— Уже поздно, Роб. Иди-ка лучше домой, не то мама опять появится и прогонит тебя.

Они встали с гамака.

— Никто твоей мамы не боится! — натянуто смеясь, сказал Роб.

— И Бен в любую минуту может вернуться. — Ну и что ж, пусть приходит!

— Ты не знаешь, какой стал Бен. Вообразил последнее время, будто он мне вместо отца. Ты даже себе не представляешь, какой он теперь!

Роб привлек Айду Мэй, снова поцеловал ее и так крепко обнял, что ей стало больно. Он чувствовал себя взрослым, и он любил Айду Мэй…

— А знаешь, — сказал он, — я обожаю учительниц!

— Я помню, как ты обожал Джозефин Роллинс! — Нет, я говорю о той, что сейчас здесь!

— Да замолчи ты, Роб! — сказала Айда Мэй. — Хочешь, скажу тебе, как меня называют в школе старшие ребята? Мисс Сладкая — вот как.

— Хм, — отозвался Роб, — как-нибудь я приеду к вам и погляжу, что у вас делается. Но они не ошиблись, твои ребята, назвали тебя правильно. Надо отдать им справедливость.

Роб и в темноте заметил, что она сделала милую гримаску.

— Правда, Роб, уже становится поздно. Мама будет ворчать.

— Ладно, ухожу, — они снова обнялись. Ее губы ждали поцелуя, и Роб весь дрожал.

— Спокойной ночи, Роб.

— Спокойной ночи, милая. Спокойной ночи, мисс Сладкая!

В эту ночь он долго вертелся с боку на бок на своем тюфяке. Ноги вылезали из-под одеяла — уж очень длинный вырос? Он должен найти себе работу. Нельзя сидеть на шее у родителей. Дженни Ли получила место прислуги у белых, и отцу время от времени перепадает заработок… Как-никак, все работают, кроме него. Черт побери, это же безобразие! Он уже взрослый, успел пожить и поработать в Нью-Йорке, а сейчас вынужден спать на полу в одной комнате с сестрой. Хорош жених! Айда Мэй и думать о нем не захочет, раз у него даже не хватает ума найти себе работу!

День за днем он ходил и ходил попусту до полного изнеможения и все-таки снова отправлялся на поиски. Каждое утро мама просматривала объявления в газете и везде и всех опрашивала, нет ли какой работы для сына; дошло до того, что она чуть не извинялась перед ним, когда заговаривала о работе. И Роб по ее указанию шел во все места, иногда пропадал до позднего вечера, а придя домой, говорил:

— Сегодня опять не повезло. Белому хозяину не понравилась моя физиономия.

— Ничего, сын, сегодня не повезло, зато повезет завтра, — отвечала мама.

— Завтра! Завтра! — передразнивал он мать. — Ты небось думаешь мне приятно так болтаться? Может быть, ты думаешь, что я даже и не ищу работу?

— Вовсе я этого не думаю, сын, ты ведь знаешь. Я понимаю, что ты ищешь работу. Но где ее найти? Везде говорят: «Тяжелые времена!»

Лори подходила к Робу и обнимала его своими нежными руками, и он снова чувствовал себя ребенком, вспоминал более счастливые годы своей жизни и думал: для маминой любви не помеха то, что он не может найти себе работу. Ему тоже хотелось обнять ее, он оттаивал от ее ласки, но он ведь уже не маленький, он мужчина, совершенно взрослый шестнадцатилетний человек. И Роб отстранял мать: «Не надо, мама!» — и выходил на улицу, хлопнув дверью.

В субботу вечером Роб и Айда Мэй опять сидели в гамаке на веранде. Оба были в хорошем настроении, и Роб целовал ее нежные, упругие, прелестные губы.

— Ну как вы поживаете, мисс Сладкая? — С ней по крайней мере он был всегда счастлив. Всю неделю он ждал субботы и встречи с Айдой Мэй.

— Благодарю вас, мистер Янгблад, очень хорошо. Он заглянул в ее смеющиеся глаза. Хорошо, если бы суббота была ежедневно и он мог бы каждый вечер так сидеть с ней! Ради этого он согласен весь день ходить по городу искать работу. В больших карих глазах Айды Мэй появились золотистые искорки, и Роб догадался, что за старым дубом выплыла луна.

— Я собираюсь переменить твою фамилию, мисс Сладкая. И долго ждать не придется. Станешь миссис Янгблад, если не возражаешь, как только я найду себе работу.

— Я за мистера Янгблада спокойна, — засмеявшись, ответила она. — Уж кто-кто, а он настойчивый. Хорошо сказал на днях мистер Блэйк, когда приезжал к нам в школу: «Если человек действительно хочет найти работу, он всегда ее найдет. А для большинства людей кризис только предлог, чтобы бездельничать».

Вместо радости Роб вдруг почувствовал леденящий холод в душе. Его руки, обнимавшие Айду Мэй, стали чугунными. Он попытался улыбнуться, что-то сказать ей, но не сумел. Не нашлось никаких слов.

Айда Мэй удивилась:

— Что с тобой, Роб? Я же ничего дурного не подразумевала!

— А что ты подразумевала? — спросил он хрипло.

— Я хотела… Я хотела сказать, что если бы была работа, ты бы ее получил.

— Но сказала совсем не то!

— Я нечаянно: думала одно, а сказала другое. Не будем ссориться, Роб!

Ему и самому не хотелось с ней ссориться. Уж этого ему меньше всего хотелось. Но он подумал, что за последнее время видел сотни людей, бесцельно бродивших по улицам, толпившихся у ворот фабрик и заводов, стоявших в бесконечных очередях за куском бесплатного хлеба; надежда и отчаяние были написаны на их худых голодных лицах — и белых и черных. Среди безработных он встречал многих семейных людей — и Оскара Джефферсона в их числе — и молодежь Кроссроудза; и он вспомнил таких же несчастных северян в огромном городе Нью-Йорке.

— Нет, ты думаешь то же, что и мистер Блэйк, — сказал он, — то же самое. Ты думаешь, все мы только ходим и делаем вид, будто ищем работу. Просто-напросто толпа бездельников.

— О нет, Роб! — воскликнула она. — Ты же знаешь, что я совсем так не думаю.

— Ладно, забудем этот разговор, — сказал он.

Они перестали говорить о работе и сидели, перебрасываясь незначительными фразами, пока не стало поздно и на веранде не появилась миссис Сара. А еще через несколько минут они попрощались, Роб поцеловал Айду Мэй и ушел, оставив ее на веранде, Однако против обыкновения он не оглянулся, подумав, что, пока не найдет работу, сюда не вернется, а может, вообще никогда не вернется.

Мало-помалу Роб стал избегать мать, отца и даже Дженни Ли. Ему казалось, что втихомолку они осуждают его. Часто он намеренно не приходил домой, пока все не улягутся и не заснут. Только мама все равно никогда не спала. Вскоре он завел привычку уходить из дому чуть свет и возвращаться поздней ночью. А случалось, что и вообще не шел домой — околачивался всю ночь в биллиардных и игорных домах. Роб был высоченный парень, ростом в шесть футов, и никто бы не подумал, что ему всего-навсего шестнадцать лет, — вот только детское выражение лица выдавало его годы. Он по-прежнему оставался точной копией Лори.

Джо Янгблад сильно тревожился за сына и однажды в субботу вечером отправился к дьякону Дженкинсу, который служил старшим коридорным в отеле «Оглеторп». Он рассказал Дженкинсу, что Роб никак не подыщет себе работу, и тот обещал помочь, хоть и не наверняка — уж очень нынче тяжелое время.

— Мы только что приняли Жирного Гаса Маккея ночным дежурным. Если бы я знал, что твой Лилипутик ищет места, я бы, конечно, скорее помог ему.

Недели через две он все-таки устроил Роба в гостиницу. Старик Боб Морис тащил огромный чемодан, больше себя самого, с ним случился сердечный припадок на работе, и он умер.

Главный портье белый сказал Робу, когда тот явился на работу в первый раз:

— Запомни, малый, работать в отеле «Оглеторп» великая честь. Самые знатные люди Джорджии останавливаются у нас. А иногда и очень важные особы, известные всей стране.

Стоя навытяжку перед красиво одетым белым, Роб чувствовал себя неловко в обезьяньем наряде коридорного.

— Мы требуем величайшей услужливости от наших коридорных и от всего персонала. Вежливость — наш девиз, наш главный девиз. Служащие гостиницы должны думать только о том, как бы наилучшим образом обслужить приезжих. Понимаешь?

— Да, сэр.

— Ты знаешь Лероя? — закончил портье. — Вот он тебя всему и научит.

Роб удивленно посмотрел на белого.

— Лерой? Кто такой Лерой?

— Это наш старший коридорный, — объяснил белый, и тут только Роб догадался, что Лерой, старший коридорный отеля «Оглеторп», и есть мистер Дженкинс, главный дьякон баптистской церкви Плезант-гроува, у которого Джо Янгблад уже много лет состоит в помощниках. Роб никогда еще не слышал, чтобы кто-нибудь называл дьякона Дженкинса просто по имени.

Дьякон Дженкинс водил его по гостинице, наверно, целый час, и все показывал ему и разъяснял. На работе ему никогда и присесть не удавалось — оттого у него болели ноги, будто он ходил по раскаленным углям.

— Все, что от тебя требуется, Лилипутик, — это угождать приезжим и быть вежливым. Ты сумеешь. А если появятся какие-нибудь затруднения, тут же иди ко мне. Я тебя знал еще тогда, когда ты сам себя не знал. Я обещал твоей матери понаблюдать за тобой и свое слово сдержу. — Дженкинс был одним из очень немногих людей в городе, которые все еще называли Роба Лилипутиком.

В первый день Роб совсем сбился с ног, бегая с поручениями то в один, то в другой шикарный номер. Он решил, что «Оглеторп» — самая громадная и роскошная гостиница в Америке. Неужели в Нью-Йорке они еще великолепнее? Каждый раз, когда Роб спускался в вестибюль, дежурный тут же посылал его опять наверх. Целый день он только и слышал от белых: малый, принеси то; малый, принеси это; возьми вещи, малый; скорее, малый, долго ли мне ждать тебя! Все малый да малый, целый день — малый. А он в ответ: «Да, сэр! Нет, сэр! Благодарю вас, сэр!» Малый! Какой он им малый? Он уже давно вышел из детского возраста.

Было половина четвертого, Роб успел уже набегаться и изрядно попотеть, поднимая и таская тяжелые чемоданы, и вдоволь накланяться, повторяя: «Да, сэр». Ноги его так устали и болели, что он с трудом волочил их по мягким толстым коврам. Еще утром он дивился — до чего же они роскошные, мягкие и пушистые, а теперь ему казалось, будто они тянут его вниз и прилипают к ногам не меньше, чем красная глина Джорджии. Роб сошел в вестибюль и только собрался было пожаловаться на усталость, как дежурный велел ему спешно нести графин воды со льдом в номер 831.

— Мистер Бэдкок не такой гад, как другие крэкеры. Если даст не чай, так уж не пятачок! Он богач! — сказал Элмо Томас. — Обслужишь его первоклассно, он отблагодарит тебя, отвалит кучу денег. А не постараешься — даст коленом под зад.

Весь потный, Роб бросился к служебному лифту с графином в руках. Мистер Бэдкок представлялся ему толстым, здоровенным капризным крэкером, но он обслужит мистера Бэдкока первоклассно; может, тот и вправду отвалит ему кучу денег.

— Ты, малый, ни минуты не теряешь сегодня, — сказал Робу лифтер. — Небось зарабатываешь миллион долларов. Даже завидно становится, вот был бы я молодой!

Роб сошел на восьмом этаже и быстро зашагал по коридору, поглядывая на двери. Вот номер 805, 806, 807… 815, 816. Наверно, там за углом, в конце коридора. Роб хотел попасть туда поскорее. В первый раз выпал случай хорошо получить на чай. И уж он постарается. Подходя к концу коридора, Роб оглядел графин, желая удостовериться, что и лед и вода еще там, и вдруг с огорчением сообразил, что надо было прихватить пару стаканов. Он остановился. А вдруг в номере нет стаканов? Вдруг такое невезение? Об этом надо было подумать внизу, в вестибюле, но Элмо сразу сунул ему в руки графин и отдал распоряжение такой скороговоркой, что Роб понял только одно: или он получит чаевые от мистера Бэдкока, или пинок в зад, если не поторопится. Но что бы ни было, возвращаться поздно. Когда белый богач, такой, как, например, мистер Бэдкок, требует воды, ему давай ее поскорей! Роб повернул по коридору. Пошли номера 822, 823, 824, 825. Хоть бы там оказались стаканы, иначе он попадет в дурацкое положение! Вот и 830; Роб повернулся к противоположной двери с нечетной стороны. Черт побери этого мистера Бэдкока! Он не боится никаких белых, даже самых богатых. Он постучал в дверь. Хоть бы там оказались стаканы!

Тощий, долговязый, бедно одетый белый открыл дверь.

— Чего тебе надо, малый?

— Я принес вам воды со льдом, мистер Бэдкок, сэр. — Самым противным в этой работе казалось ему то, что надо было говорить каждому «сэр» и «мэм», кланяться, унижаться и слышать ненавистное слово «малый».

— Бэдкок? — переспросил белый. — Никакой я не Бэдкок. И я не требовал воды.

— Но это же восемьсот тридцать первый? — с отчаянием вырвалось у Роба. Он даже забыл сказать: «Простите, сэр».

— Вовсе не восемьсот тридцать первый, а восемьсот двадцать девятый! Ты, наверно, малый, под мухой или чуточку тронулся! Ты что, неграмотный?

— Да… то есть нет, сэр. Извините, сэр. — Роб едва не упал на плюшевый ковер, заметив на раскрытой двери цифру 829. Какой черт попутал его?

Белый посмотрел на Роба так, точно перед ним был величайший идиот на свете, и ухмыльнулся.

— Ну раз уж ты, малый, притащил сюда графин, давай, я возьму. Сейчас недурно выпить водички со льдом.

— Нет, сэр, — с ужасом замотал головой Роб. — Я должен найти мистера Бэдкока. Он ждет этой воды.

— Ждет, так сходишь и принесешь ему еще, — сказал белый. — Ты меня потревожил, так можешь по меньшей мере отдать за это мне воду. — Он протянул руку за графином, но Роб поспешно отстранился. Он и белый были почти одного роста.

— Извините, я не могу, — сказал Роб. — Если я сейчас не попаду к мистеру Бэдкоку, он поднимет такой шум, что из-за него я потеряю работу.

Белый оглядел Роба с головы до ног.

— Мистер Бэдкок, говоришь, — произнес он добродушно. — Раз так, то уж ладно, малый. Тащи скорее к нему свою воду. Действительно, фамилия такая,[24] что, видно, подстать этому мистеру! Начнет на тебя шипеть, как змея.

Роб метнулся назад, пристально всматриваясь в цифры на дверях. На самой крайней двери напротив — восемьсот тридцатый номер, а на той, к которой он сейчас подходил, с нечетной стороны- восемьсот двадцать девятый. Это — восьмой, самый верхний этаж. Роба прошиб пот; как быть, куда податься? Он начал припоминать, что говорил ему Элмо внизу, в вестибюле. Возможно, он перепутал: Элмо послал его в восемьсот тридцатый, а не в восемьсот тридцать первый. Ну да, конечно, ведь ясно, что в этом здании нет восемьсот тридцать первого номера! Роб постучал.

— Кто там? — спросил женский голос.

Роб испугался этого голоса, множество белых сигналов опасности вспыхнуло в мозгу, и он попятился от двери. С порога на него глядела белая женщина в небрежно накинутом прозрачном халате. Ха-: лат был распахнут, и виднелось голое тело. Роб даже не разобрал, блондинка она, брюнетка или рыжая; он знал лишь одно: она белая, такая, из-за которых линчуют негров.

— Мне нужен мистер Бэдкок, — хрипло сказал Роб.

— Никакого мистера Бэдкока здесь нет, — ответила блондинка, внимательно оглядывая его, точно жеребца.

— Мистер Бэдкок звонил по телефону и велел принести воды со льдом в восемьсот тридцатый номер, — упрямо сказал Роб, покрываясь потом. Женщина так глядела на него, что ему захотелось выплеснуть ей в лицо воду и стукнуть по голове графином.

— Здесь никого с такой фамилией не было и нет.

— Кто там, Ливония? — раздался мужской голос, очевидно из ванной комнаты.

Она не двинулась с места, только глянула через плечо.

— Никого, миленький!

Роб повернулся и побежал назад по коридору, расплескивая воду, сердце его бешено стучало, точно за ним гналась толпа линчевателей с веревкой. Впереди открылась какая-то дверь, и Роб заставил себя пойти шагом. Дойдя до поворота, он снова пустился бегом к служебному лифту.

— Да не усердствуй так! — сказал ему лифтер. — Не лезь ты из кожи! На этой работе не разбогатеешь! — Он стоял в кабине лифта, не захлопывая двери, и смотрел на Роба;

— Поедемте! — попросил Роб. — Я ужасно тороплюсь!

— Говорю тебе, не усердствуй! — повторил лифтер. — Нечего бегать с высунутым языком ради этих крэкеров!

Роб на миг зажмурился — ему послышались шаги по коридору, шаги белого человека.

— Черт, поехали!

Дверь лифта медленно захлопнулась.

— Ладно, ладно, мистер Жадина! Но ругать меня не смей, я этого не позволю. — Лифт начал опускаться, и Робу казалось, что гостиница проваливается вниз, а земля несется ей навстречу — миллион миль в час. И вдруг в памяти Роба всплыла огромная неоновая вывеска, которую он видел тысячу раз на крыше этого здания: Отель «О г л е т о р п», а пониже гигантскими буквами: Двести десять номеров, каждый с ванной комнатой. На каждом этаже по тридцать номеров — все окнами на улицу.[25] Теперь уже не страх, а ярость охватила Роба. Забыв о белой женщине с восьмого этажа, он сосредоточил всю свою ненависть на чернокожем человеке, который посмеялся над ним и теперь поджидал его в вестибюле. Элмо Томас! Это он выдумал проклятого мистера Бэдкока из несуществующего восемьсот тридцать первого номера!

Когда лифт остановился на первом этаже, лифтер сердито дернул дверь, продолжая что-то ворчать: себе под нос.

— Извините, мистер, — сказал Роб. — Я вовсе не хотел вас обидеть. Я там наверху едва не влип в историю с белыми. Вот я и хотел поскорее убраться оттуда.

— Почему же ты не сказал мне об этом сразу? — недовольно спросил лифтер.

Подойдя к дежурному посту, Роб стал искать Элмо Томаса, но один из коридорных сказал ему, что Элмо уже отработал смену.

— Сегодня у него короткий день. У каждого из нас есть такой день раз в неделю. Он пришел сегодня в восемь, а ушел в четыре, потом в восемь вечера вернется и отработает до двенадцати. Это так сделали, чтобы каждый, кто в дневной смене, был все-таки свободен хоть четыре часа в неделю. В этой гостинице хорошо относятся к служащим, — добавил Хэк Доусон. — Раз в двадцать пять лет даже надбавку дают. А мне, к сожалению, до этого срока не хватает года! — Хэк рассмеялся, глядя на растерянного Роба.

Слушая его, Роб на миг перестал злиться, а тут еще подошли двое белых с огромными чемоданами, и Хэк схватил один, а Роб — другой. И опять все завертелось по-прежнему. Уже отходя от Роба, Хэк ухмыльнулся и спросил:

— Ну как, отвалил тебе мистер Бэдкок кучу денег на чай? Как он там в своем восемьсот тридцать первом?

Когда Роб кончил работу в восемь часов вечера и спустился в подвал, где находилась раздевалка для негров, там уже собрались все коридорные дневной смены, поджидая его.

— Ну, как поживает мистер Бэдкок из восемьсот тридцать первого? — полюбопытствовал Бру Робинсон. — Сволочной дядя — так мне показалось, когда я с ним в прошлом году познакомился.

Роб ничего не ответил и начал стаскивать с себя форму.

— Я вспоминаю, как я первый раз обслуживал этого старика Бэдкока двадцать четыре года назад, — зубоскалил Хэк Доусон. — Вот уж идиот, так идиот. Поверь, дал мне на чай стодолларовую бумажку. Только беда: доллары-то были конфедерации.[26]

Слушатели хохотали, топая ногами от удовольствия.

Элмо Томас подмигнул Робу.

— Эй, вы, оставьте моего дружка в покое! — сказал он и, быстро выйдя из раздевалки, поспешил наверх.

— Как тебя звать, сынок? — спросил лифтер.

— Роб Янгблад.

Старик зашнуровал башмаки и выпрямил спину.

— Как бы вам, ребята, не пришлось раскаяться. Лучше оставьте в покое Янгблада. Я сегодня понял, какой это порох, когда вез его с восьмого этажа. Боялся, что он меня поколотит в лифте.

Раздался смех. Роб посмотрел на старика и тоже улыбнулся.

Бру Робинсон подошел к скамейке, на которой сидел Роб.

— Элмо и ребята ничего дурного не замышляли, — сказал он. — Здесь каждого новичка так разыгрывают. А ты, брат, плюнь и разотри!

Роб посмотрел на Бру, потом на остальных и подумал — хорош он, наверно, был там, на восьмом этаже, когда разыскивал мистера Бэдкока в несуществующем номере, вспомнил, как он волновался и дрожал, как испугался той белой женщины, по имени Ливония, и эта затея совсем не показалась ему смешной, но все-таки он не удержался от смеха.

— Ступай ты к дьяволу, чтоб глаза мои тебя не видели! — сказал он Бру Робинсону и продолжал одеваться, не обращая внимания на болтовню ребят. Они неторопливо собирались, отдыхая после двенадцатичасовой смены.

— Сколько заработал чаевых сегодня, Янгблад? Роб замялся.

— Доллар двадцать пять, — пробормотал он. На самом деле у него было девяносто пять центов. Он только что подсчитывал в вестибюле.

— Доллар двадцать пять! Ишь ты! — воскликнул кто-то.

— Небось попали к тебе сегодня одни только важные гады из Джорджии! — заметил Бру Робинсон. — Вот чего я терпеть не могу — надеяться на эти чаевые, чтобы заработать себе на хлеб. Вечно ждать чьих-то подачек. И зависеть от того, понравится ли крэкеру, как ты ему улыбнулся.

— Типичный негр! Всегда недоволен! — сказал Хэк Доусон. — Разве ты забыл, что, кроме чаевых, ты и от хозяина получаешь целых три доллара каждые две недели. Сколько же тебе еще надо?

Все так и покатились со смеху. Эллис Джорден — пожилой «малый» поинтересовался:

— Бру, где же твой сменщик? До сих пор не пришел. Ты знаешь, кого я имею в виду: закадычного дружка Талмеджа.[27]

В этот момент в раздевалку вбежал Гас, и Бру Робинсон воскликнул:

— Эй, берегитесь все! Грядет он, наш единственный, только с маленьким опозданием!

— Вот именно, — сказал Жирный Гас, стаскивая куртку и подбегая к шкафчику. Роб молча наблюдал за ним.

Гас снял с себя одежду и остался в одном белье.

— Ну, что новенького сообщил тебе губернатор? — спросил Эллис Джорден.

— Не задерживайте толстозадого! — подмигнув Гасу, заметил Бру Робинсон. — Сам Талмедж ему не поможет, если мистер Огл даст ему ума с заднего двора. — Между собой негры называли владельца гостиницы мистером Оглом, хотя фамилия его была Отис Холлоуэй.

— Мистер Огл не боится меня, и будь я проклят, если я его боюсь! — заявил Жирный Гас, посмотрев на Бру. Потом он перевел взгляд на Роба и сначала даже не узнал его.

— Вот это здорово! — воскликнул он, вытаращив глаза от удивления и подбегая к Робу. — А ты здесь за каким чертом?

Роб посмотрел на Гаса и улыбнулся. Теперь Гас вовсе не был жирным — вырос, куда и жир девался! Но и худым его не назовешь. Плотный, коренастый парень.

— А ты как думаешь, за каким? За тем же, что и ты.

— Вот это здорово! — повторил Гас. — И ты, значит, здесь работаешь? Вот так фокус! — Гас повернулся к остальным коридорным. — Имейте в виду, это мой самый лучший друг. Чтоб никто не смел его задевать! Если вы сами не начнете заварухи, все будет спокойно.

— А я-то думал, что твой самый лучший друг — Юджин Талмедж, — пошутил Эллис.

— Да, да, я и забыл вам кое-что рассказать об этом малом из Атланты! — дурачился Гас.

Негры, смеясь, окружили его.

— Ты бы лучше поторапливался! — посоветовал ему Роб.

— Ладно уж, — сказал Гас, — пускай радуются, что я вообще пришел! — Он начал доставать из шкафчика форму, не переставая зубоскалить. — Ну так вот, старику Юджину надоело, что Роб Янгблад и разные негры в Нью-Йорке, в Чикаго и других местах вечно жалуются на него, мол, он сукин сын, и в Джорджии вообще плохо обращаются с цветными. Так вот, старик Юджин арендовал себе радиостанцию на час, чтобы транслировать на всю Америку, нет, не только на Америку — на весь мир…

Негры засмеялись, опасливо косясь на дверь. Жирный Гас на минуту перестал одеваться.

— Ну вот, — продолжал он, — Талмедж отправился в какую-то лесную глухомань, в болота, как это называется — Вонючая Нелли, что ли… штат Джорджия…

— Это хорошо — Вонючая Нелли! — расхохотался Эллис, и все вторили ему.

— Ну вот, Юджин разыскал там одного старого бедняка негра, связал его и привез с собой в Атланту. Объяснил этому негру, что он должен подойти к микрофону и рассказать всему миру, чтобы услыхал президент Рузвельт и весь народ, конечно, как хорошо обращаются с неграми в штате Джорджия. А когда он кончит говорить, его, мол, развяжут и посадят за стол и накормят так, чтоб он наелся, как никогда еще не наедался, и напоят так, как никогда он еще не напивался. Ну вот, привезли старика на радиостанцию, диктор представил его публике, а он, бедняга, стоит перед микрофоном — как воды в рот набрал. Ему шепчут, шепчут, шепчут, подсказывают, чтоб он начал говорить, как ему хорошо живется. А один из губернаторских прихвостней схватил его руки и давай крутить. Тут уж наконец бедный негр поневоле раскрыл рот. И знаете, что он крикнул в микрофон? «Спасите!»

Все хохотали, пристукивая ногами от удовольствия, а Роб так смеялся, что даже живот заболел.

— Ох, парень, больно ты строг к своему приятелю Талмеджу! — сказал Эллис.

Дверь раздевалки открылась, и смех сразу стих. Вошел дьякон Дженкинс.

— Гас, беги скорей в вестибюль! Ты уж и так опоздал на четверть часа. Не хочешь работать — скажи прямо.

— Ладно, не волнуйтесь, — ответил Гас. — Не успеет кошка лизнуть свой хвостик, я уже буду наверху.

Дьякон Дженкинс буркнул что-то себе под нос. Дождавшись, пока Гас оденется, он вышел вслед за ним из раздевалки, но задержался на пороге и сказал Робу:

— Подожди меня здесь, Лилипутик. Я сейчас вернусь.

— Слушаюсь, дьякон Дженкинс.

— Старик Лерой слишком придирается к Гасу, — заметил Бру Робинсон, когда закрылась дверь.

— Такая уж у него работа, — возразил Вилл Тернер.

Дверь раздевалки снова распахнулась, и вошел невысокого роста белый.

— Ну как, ребята, поживаете? — дружелюбно спросил он. — Все в порядке сегодня?

— Все отлично, мистер Бэйкер, — ответил за всех Вилл Тернер.

Рой Бэйкер был шеф-поваром в дневную смену.

Мистер Бэйкер обвел глазами раздевалку и остановил взгляд на Робе, и тому вдруг стало трудно дышать.

— Ты новичок, малый, да?

Роб промямлил какую-то фразу и принялся шарить в своем шкафчике, будто что-то потерял. Этак всю жизнь будешь малым, никогда мужчиной не станешь!

— Значит, это ты ездил на Север, в Нью-Йорк, да? Небось всем уже успел рассказать?

Роб не ответил. У него было такое ощущение, будто он попал в раскаленную печь.

— Говорят, там негры запросто ходят по улицам с белыми женщинами и всякое такое. Это правда, малый?

Дрожащей рукой Роб запер свой шкафчик.

— Да ты что, немой? Расскажи нам, как там в Нью-Йорке! — добродушным тоном сказал белый.

Роб опять ничего не ответил. Он шагнул мимо белого и вышел из комнаты. Все коридорные потянулись за ним. Один только Вилл Тернер сказал:

— Спокойной ночи, мистер Бэйкер! Кто-то ведь должен был это сказать!

— Пока, ребята! Как-нибудь все-таки соберемся вместе и потолкуем про Нью-Йорк!

ГЛАВА ВТОРАЯ

Целые две недели Роб сновал по этажам, таскал чемоданы, улыбался и говорил: «Да, сэр», «Да, мэм», отзывался на кличку «малый», а иногда слышал и забористое словечко по своему адресу и никак не мог привыкнуть ко всему этому. Болела спина, ноги ныли так, как ноет больной зуб. После работы уже ни на что не оставалось ни времени, ни сил. Даже с Айдой Мэй некогда было повидаться. Впрочем, Роб не знал, хочет ли она его видеть.

Была суббота, он только что получил свое первое жалованье — три доллара за полмесяца — да в кармане было доллара на два чаевых, по понятиям негров, просто богатство! Роб спустился в раздевалку.

— У нашего Янгблада денег куры не клюют! — заявил Эллис Джорден, когда вошел Роб. Ребята посмотрели на Роба и засмеялись. Теперь все его называли Янгбладом, даже Жирный Гас.

— Что ты собираешься делать с этакой кучей денег? Найдется, куда спустить? Завел себе бабенку? — спросил Элмо Томас, подмигивая ребятам.

— Вздор мелешь, парень! — сказал Эллис Джорден. — Ты и представить себе не можешь, сколько баб у Янгблада.

— Да уж как бабам к нему не льнуть, когда он при таких деньгах!

— Я вижу, ребята, — балагурил Эллис, — вы не понимаете, что за парень наш Янгблад. Он не станет связываться с женщинами, на которых надо тратить деньги. Он увивается только за светскими дамами.

— Женщина женщиной останется, будь она светская или несветская, — возразил ему Элмо. — И каждая из них любит тебя за до-ре-ми, особенно цветная! И никаких чувств у них нет. Уж я знаю, о чем говорю.

У Роба все еще ныли ноги, он зашнуровывал башмаки и, прислушиваясь к атому разговору, подумал о своих родителях, сколько им приходится трудиться и как они любят друг друга, не помышляя о до-ре-ми. Потом он вспомнил мать Гаса. Ему хотелось заступиться за всех женщин вообще и за негритянок в особенности. Злоба распирала его, но он стеснялся, потому что здесь все были старше его. Нет, надо одернуть Элмо!

— Неужели миссис Джози любит твоего отца только за это, за до-ре-ми?

— Ох, ох, — запыхтел Эллис Джорден, — Янгблад выпустил свои коготки! Элмо не задевал твоих родных, Янгблад!

— И я его родных не задеваю! — запальчиво сказал Роб. — Я хочу, чтобы меня правильно поняли.

— Янгблад вообще не болтает лишнего, — вставил Жирный Гас. — Смею вас заверить!

— Я никогда не болтаю лишнего о матерях и сестрах моих приятелей, — сказал Роб. — Но меня просто бесит ваша привычка сплетничать о женщинах. Ну вот, например, твоя мать, Элмо. Что, она только гонится за до-ре-ми? Ну отвечай, так это или нет?

— Моя мать не в счет. Я не говорю о таких. Я говорю об этих сор-временных женщинах. Таких, как мама, теперь больше не встретишь!

Но Роб не отступал:

— Вот сейчас в Кроссроудзе среди цветных большинство женщин работают, это они приносят в дом бекон, и именно благодаря им, а не мужчинам семьи кое-как перебиваются.

— Ты прав, — сказал Жирный Гас.

— Да ведь я не о таких женщинах говорю, — защищался Элмо. — Я говорю о сор-временных женщинах, сор-временных, понимаешь?

— Ну нет, дядя, ты говорил о женщинах вообще. И даже сказал, что негритянки будто бы еще хуже других.

— Ничего ты не понимаешь, Янгблад. Ты слишком молод. У тебя еще нет опыта.

— У кого еще нет опыта? — воскликнул Гас и с хитрецой поглядел на Роба. — Никто из вас и понятия не имеет, сколько хорошеньких женщин сходит с ума по Янгбладу! Всякого сорта. Если в Нью-Йорке его так же любили, как у нас в Джорджии, так он там небось как сыр в масле катался.

Опять поднялся хохот, однако на Роба теперь смотрели иначе, уважительнее.

— Ишь собака этот Янгблад, — сказал Эллис. — Ему везде везет!

Роб почувствовал, что лицо у него так и пылает.

— Все это выдумки, вранье, вы Гаса не слушайте! Я вам еще раз говорю: если мы сами не будем уважать своих женщин, кто же еще будет уважать их? Не местные же крэкеры, правда?

— Правильно, втолкуй этим бездельникам! — сказал Гас. — Да если бы не моя мать, я даже не знаю, что стало бы с нашей семьей! — И Гас вышел из раздевалки — ему полагалось быть наверху еще десять минут назад, но он тут же вернулся. — Янгблад, учись у меня, веди себя прилично! Смотри как бы они тебя сегодня не сбили с пути истинного Если не можешь быть хорошим, будь хотя бы осторожным! Как сказал один проповедник своим прихожанам: «Не берите в пример мои дела, а берите в пример мои слова!» — Гас помахал толстой рукой и прикрыл за собой дверь.

— Ох, и шальной же этот Гас! Эллис Джорден спросил:

— Скажи, Янгблад, этот крэкер приставал к тебе последнее время?

— Последнее время нет, — ответил Роб. Раза три в неделю Роб где-нибудь да сталкивался с Роем Бэйкером: то этот белый заходил в раздевалку после смены, то встречал Роба в одном из коридоров первого этажа, то ловил его в кухне и почти неизменно заводил разговор на одну и ту же тему, а остальные повара белые с любопытством прислушивались.

— Говорят, там в Нью-Йорке цветные ребята гуляют с белыми женщинами. Правда ли это, мальчик? Расскажи, расскажи-ка нам, мальчик!

Роб всегда отмалчивался, но каждый раз, когда белый приставал к нему, он чувствовал, что тот шпионит за ним, залезает К нему в душу. Может, этот Рой Бэйкер что-нибудь проведал о нем и Бетти Джейн и играет с ним, как кошка с мышкой?

— Берегись этого крэкера, — предостерег его Вилл Тернер, — от него добра не жди! Неспроста он к тебе привязался.

— Пусть поцелует в зад, — изрек Эллис. — Ты лучше скажи нам, Янгблад, что ты собираешься делать? Куда ты нас пригласишь? Сегодня за тобой угощение.

— Никуда я не собираюсь вас приглашать! Всю неделю ребята подзадоривали Роба, предупреждая, что после первой получки он должен всех их сводить куда-нибудь и поставить им самое малое по одному стаканчику. Каждый новичок должен был угощать из своей первой получки.

— Уж сегодня Янгблад блеснет! — ликовал Бру Робинсон.

— Мы тебе покажем, куда нас вести! — заявил Эллис Джорден.

Переодевшись, все они вышли из раздевалки и степенно, гуськом, прошагали мимо белого сторожа. Роб не сразу заметил, что там стоят еще двое белых, смеются и разговаривают со сторожем. По голосу Роб узнал Роя Бэйкера. Белый повернулся к нему.

— А, Нью-Йорк, мое почтение! — ухмыляясь., сказал он. — Расскажешь ли ты наконец нам об этом?

— Брось ты, Рой! Оставь парня в покое! — сказал другой белый. Роб узнал и его: это был Оскар Джефферсон.

Когда они уже прошли мимо белых, Роб услышал, как Рой сердито огрызнулся:

— Пошел ты к дьяволу, Оскар! Чего суешься? Имей в виду, хоть ты мне и зять, но я не позволю тебе учить меня, как разговаривать с черномазыми!

Роб с товарищами шли по двору гостиницы.

— Этот крэкер почему-то тебя крепко невзлюбил, — сказал Эллис.

— Ну я, кажется, долго этого терпеть не стану, — отозвался Роб. — Не сегодня-завтра попадется он мне под горячую руку — и тогда прощайся с жизнью, Янгблад! Боюсь, что я забуду, какого цвета у него кожа!

— А ты, брат, не горячись из-за этого крэкера, — уговаривал Роба Вилл Тернер. — Ведь он только того и добивается.

— Черт с ними, с крэкерами! — сказал Эллис. — Мы идем сейчас к мисс Бесси Мэй. Веди нас, Янгблад!

Роб шел за товарищами. Они пересекли Вашингтон-стрит и продолжали идти задворками до самой Гарлем-авеню, потом свернули в переулок и, пройдя с полквартала, очутились возле тускло освещенной лачуги. Эллис Джорден постучал в дверь.

— Кто там? — откликнулся женский голос.

— Открой и увидишь! — сказал Эллис. Дверь сперва чуть-чуть приоткрылась, потом распахнулась настежь. Они вошли.

— Как это я сама не догадалась, кто пришел, — сказала женщина. — Просто из головы вылетело, что сегодня получка на плантации мистера Огла.

— Не вспоминай мистера Огла! — сказал Эллис, поглаживая ее по спине. — Предадим его забвению на время!

Чернокожая Бесси была красавицей. Когда она улыбалась своей чарующей улыбкой, ее добрые глаза тоже смеялись и в тускло освещенной комнате, казалось, становилось светлее.

— Слушай, ты воли рукам не давай! — сказала она Эллису беззлобно, но решительно.

— А что я такого сделал? — возразил Эллис, но трогать ее поостерегся.

Гости стояли вокруг стола, глядя на зажженную керосиновую лампу. В открытое окно задувал ветерок.

— Ну, какой будет заказ, ребята? — спросила Бесси Мэй, подмигнув Янгбладу.

— Все зависит от Янгблада, — ответил Эллис. — Сегодня он у нас распорядитель.

— Кстати, — сказал Элмо, — вы еще не знакомы с мистером Янгбладом из Нью-Йорка?

— Нет, откуда же, ведь нас никто не познакомил! — Она улыбнулась Робу.

— Мистер Янгблад, познакомьтесь с мисс Бесси Мэй Браун, самой хорошенькой женщиной в городе.

— Очень рада, — сказала она, глядя с улыбкой ему в лицо и пожимая руку. — Уж не сынок ли Джо Янгблада? Ну конечно! Вылитая мать!

— Да, мэм.

— Только, пожалуйста, не называй меня так! Уж не настолько я старше тебя, зато ты вон какой — в пять раз выше меня ростом. Неужели, по-твоему, я старуха?

— Нет, мэм. Конечно, нет!

— Ну тогда ладно, херувимчик, Да, ты поразительно похож на Лори Ли Янгблад. Вот почему ты такой красавчик!

— Наш Янгблад пройдоха, — сказал Бру Робинсон. — Так и старается очаровать даму!

— Ему и стараться-то не надо! — заметил Эллис. — Она и без того уже очарована. Слушай, Бесси Мэй, притащи-ка нам пинту. Платить будет Янгблад.

— К вашим услугам, — крикнула Бесси Мэй, направляясь в соседнюю комнату. Роб наблюдал за ней. Да, походка у нее никак уж не старческая!

— Она сейчас принесет нам бутылочку «Гарлемской молнии», три «П». Знаешь, Янгблад, что это обозначает? Поташ, перец и политура. На них настоено.

Бесси Мэй принесла молочную бутылку с бесцветной жидкостью. Она поставила ее посредине стола, опять вышла и подала поднос, на котором стоял кувшин с холодной водой и шесть стопок.

— Вот, ребята, угощайтесь. За все полдоллара. Это вам по знакомству.

Роб смущенно полез в карман и, вытащив доллар, заплатил и получил сдачу. Все налили себе и стояли с такими сосредоточенными лицами, будто пришли причащаться в церковь. Роб наблюдал за товарищами — они вглядывались в свои стопки, наполненные бесцветной жидкостью, словно там таилось некое предсказание. Первый раз в жизни Роб очутился в питейном заведении. Он посмотрел на Бесси Мэй и по ее улыбке понял, что неуместно сидеть здесь с таким постным видом.

— Что ж, херувимчик, — сказала она, пододвигая к нему бутылку, — наливай и себе. Мы все ждем, чтоб ты отведал этого зелья.

Дрожащей рукой Роб налил себе немного виски, и все сразу подняли стопки. Бру провозгласил: «Ну. за Янгблада!» — и ребята выпили. Виски оказалось совсем не таким, как Роб себе представлял: в горле резануло, словно он проглотил битое стекло, огонь заструился по жалам и опалил желудок. Из глаз потекли слезы, внутри все горело, но он все-таки выпил свою порцию. Потом схватил кувшин с водой и налил стопку доверху.

Элмо показал на него пальцем и захохотал:

— Наш старик Янгблад поджег сам себя, а теперь начал заливать пожар. Пить не умеешь — позор!

Все дружно засмеялись.

— Скажу вам, ребята, от такого паршивого виски начнешь родной матери хамить, — воскликнул Эллис.

Приятели пододвинули стулья к столу и расселись. Роб опять налил себе стопку и делал вид, что пьет со всеми вместе.

— Принеси-ка нам, Бесси Мэй, еще пинту! — приказал Эллис Джорден. — За мой счет. Не каждый день удается выпить с такими образованными людьми из Нью-Йорка!

— Еще бы! Что я, не понимаю? — Метнув взгляд на Роба, Бесси Мэй улыбнулась и вышла. Походка у нее была легкая, грациозная. Смотреть на нее было истинным удовольствием.

Эллис Джорден одобрительно фыркнул. — Вот это быстрота и безотказная служба, правда, Янгблад?

Женщина принесла другую бутылку. Ребята пили, смеялись и разговаривали.

— Янгблад-то, смотрите, дурака валяет, прикидывается, что пьет, — сказал Эллис, — а сам не хлебнет ни капли. Вон у него еще стопка нетронутая.

— Оставь его в покое! — прикрикнула Бесси Мэй.

— Ему не нравится эта дрянь, что ты продаешь. В Нью-Йорке такой не торгуют. Там только запечатанные бутылочки. Правда, Янгблад? С тех пор, как мистер Рузвельт стал президентом, там продают только фабричное виски. Вот бы его президентом к к нам в Джорджию!

— Погоди, скоро Джорджия тоже войдет в Соединенные Штаты! — сказал Бру Робинсон.

Эллис Джорден поглядел через стол на Роба.

— Ну скажи, Янгблад, доволен ты своей работой?

— Ничего, доволен, — ответил ему Роб. От выпитого виски становилось жарко, казалось, что в комнате нечем дышать. А от табачного дыма слезились глаза. Роб вспомнил Айду Мэй и пожалел, что ее здесь нет. Но разве можно привести Айду Мэй в такое место?!

Хэк Доусон, глотнув виски, уставился на Янгблада:

— Три доллара за полмесяца! Пусть кто-нибудь посмеет сказать, что мистер Огл не благодетель для своих чернокожих детей!

— А ну, Янгблад, допивай и налей себе еще. Не будь свиньей! — подзадоривал Эллис.

— Перестаньте спаивать младенца, — урезонивала Бесси Мэй.

— Двенадцать часов в день. Семь дней в неделю, — продолжал Хэк Доусон, хлебнув еще виски. — Раз в неделю можешь уйти в четыре, но изволь вернуться к восьми и отработать до двенадцати. Мистер Огл — душа человек. Это вам каждый скажет. Симпатичный дядя, хоть и скуповат. Он и сам себя хвалит.

Роб поглядел на приятелей. Бру Робинсона он знал с тех пор, как начал себя помнить. Потом он посмотрел на Бесси Мэй и еще раз поочередно на всех. Неужели и через десять, пятнадцать, двадцать лет они с Бру и Гасом будут ходить по таким трущобам, лакать дрянное виски и заниматься болтовней о мистере Огле и вообще обо всякой чепухе? Роб даже вздрогнул. Нет, он не намерен работать в отеле «Оглеторп» всю свою жизнь! Он пойдет учиться в колледж, как только представится случай. Он уже советовался с Ричардом Майлзом и доктором Райли. Они обещали ему помочь, у них есть друзья в Вашингтоне, Ричмонде, Нью-Йорке и других городах. Летом в Нью-Йорке Роб познакомился с одним из друзей Ричарда — негром, известным адвокатом, который часто выступал на политических процессах в защиту гражданских прав. На Роба этот человек произвел огромное впечатление, он часто вспоминал его. Если Робу удастся поступить в колледж, он тоже станет адвокатом и будет бороться на Юге за гражданские права. Видит бог, как это здесь необходимо! Он кончит юридический факультет, вернется домой, женится на Айде Мэй и с нею вместе будет служить своему народу.

Послышался стук, и все мигом притихли. Бесси Мэй подошла к двери и, выяснив, кто пришел, впустила в комнату двух мужчин в рабочей одежде, пошепталась с ними и повела в каморку, а через несколько минут выпроводила их из дому.

На столе стояла третья пинта. Эллис пил и болтал, болтал и пил и, будучи уже изрядно навеселе, разглагольствовал громче обычного:

— Янгблад, виски—это враг человечества. Слушай, не приучайся пить. Не пей ничего спиртного — ни виски, ни вина, ни кукурузной водки! Пьянство — самая скверная шутка на свете. Даже «Бево» не пей!

— Хватит, Эллис Джорден, вздор молоть! Разболтался, как дурак! — уговаривала Бесси Мэй.

Вдруг Хэк Доусон снял башмаки.

— Вот так все бьешь и бьешь ноги! — сказал он. — Держу пари, что я отмахал не меньше миллиона миль по клоповнику старика Огла.

— Это не клоповник, — поправил Бру Робинсон, — это джорджийский змеиный заповедник! Скупердяи жильцы дадут тебе пятак на чай, но зато уж погоняют в свое удовольствие! Ну и змеи!

— Пей, Янгблад, черт тебя подери! — вдруг заорал Эллис.

— Не спаивайте младенца!

Хэк Доусон покачал головой. Он вытянул ноги и, поглядев на них, сказал, обращаясь к Робу:

— Ох, иногда они так разболятся, что просто ступить страшно, хоть плачь. Пусть меня считают злодеем, но от такой боли схватишь ногой пистолет. Поднял бы ногу и выстрелил, повернулся бы в другую сторону — и хлоп, хлоп… Всех бы их перестрелял, до единого. Шутка ли — работать семь дней в неделю по двенадцать часов!

Каким усталым выглядел Хэк Доусон! Роб перевел взгляд на Бру Робинсона и вдруг вспомнил детство, вспомнил, как однажды он с ребятами купался в пруду Рейбарна, а потом все укрылись от дождя в сарае, и какое тогда у них возникло чувство товарищества и стремление держаться вместе, и как после сильного дождя засияло солнце. Вспомнил, как Ричард Майлз постоянно твердил, что самое главное для негров—это единство, иначе нельзя бороться с крэкерами. Отец и мать тоже так считали, и если бы все работники гостиницы объединились, удалось бы добиться кое-каких перемен. А Эллис Джорден кричал Робу:

— Мальчик, никогда не смей пить виски, слышишь, что я говорю? У меня был сынок твоих лет или годика на два постарше. Ты ведь помнишь Бабера, правда? Хороший был парнишка, прилежно учился. Спроси любого учителя в школе, каждый это подтвердит. Бабер хотел стать врачом. Ради этого и убежал из дому. А врачом так и не стал, разве что поступил в колледж на небесах! В позапрошлом году в нашем городе был проездом один человек, и мы от него узнали, что Бабера убили в товарном поезде. Железнодорожный шпик забил его до смерти.

Хэк Доусон горестно засмеялся:

— Спятил ты, дядя! Даже если есть на том свете колледжи, негров туда не пускают. Пора бы тебе это знать!

Бру Робинсон усмехнулся:

— Стыдись, Хэк, такое говорить! По-твоему, стало быть, цветной человек и на том свете мучается?

— А тебе, Янгблад, я вижу, работа в гостинице по душе, — сказал Хэк Доусон. — Рад трудиться восемьдесят четыре часа в неделю, ведь шутка ли, какие деньжищи за то отваливают! Мне кажется, вашингтонские законы против того, что делает мистер Огл. Рузвельт издал такие законы, я знаю наверняка. Мистер Огл воображает, что все негры — стадо баранов и он может делать с ними, что ему угодно.

— Только ли воображает? — спросил Эллис Джорден. — Ты не шутишь?

— Ничего, настанет время, Джорджия тоже войдет в Соединенные Штаты! — сказал Бру Робинсон.

— Джорджия? Как бы не так! Никогда она не согласится войти в Соединенные Штаты! — возразил Эллис.

Роб подумал о профсоюзе, в котором состоял почти три месяца, когда жил в Нью-Йорке. Он оглядел сосредоточенные лица товарищей и сказал:

— Что нам нужно, ребята, в гостинице, так это профсоюз. Тогда мистер Огл призадумается. Бьюсь об заклад.

Вилл Тернер уже клевал носом. А тут мгновенно проснулся.

— Профсоюз? Да ты рехнулся, Янгблад! Попробуй заговорить в гостинице о каком-то проклятом профсоюзе, мистер Огл тебе даст коленом под зад, мигом вылетишь и опомниться не успеешь!

— Ему незачем знать об этом, пока мы все не организуем. А тогда уже будет поздно. Нам только надо держаться всем вместе!

— Эх, дядя, тут тебе не Нью-Йорк! Здешние негры никогда не будут держаться вместе. Растолкуй ему это, Эллис. Растолкуй, слышишь?

Эллис качнул головой:

— Не пей виски, не пей вина, не пей этой дряни, ни… ничего не пей! Слышишь, Янгблад, что я говорю? Я тебя вздую по мягкому месту, если увижу, что пьешь. Сам я ни капли в рот не беру, спроси кого хочешь.

— Что вы мелете, мистер Джорден? — рассердилась Бесси Мэй. — У меня приличное заведение, вы разве не знаете? Я требую уважения к себе и к Янгбладу!

Бру Робинсон рассмеялся:

— Действительно, наш Джорден от роду капли в рот не брал. Уж молчал бы, ей-богу!

— А почему вы думаете, что негры не будут держаться вместе? — наступал на них Роб. — Вы разве когда-нибудь пытались организовать профсоюз в гостинице?

— Брось, что эти негры понимают в профсоюзных делах? — сказал с усмешкой Вилл Тернер.

— Ничего, поймут! Можешь не сомневаться! Вот вы все постоянно брюзжите насчет условий работы в гостинице; то вам не так и это не так, а ведь никогда ничего не переменится, если вы все вместе не дадите отпор. По доброте сердечной хозяин вам ничего не уступит. Он смотрит, сколько вы способны потянуть, столько на вас и нагружает.

Бесси Мэй нагнулась к Робу и легонько погладила его большие ладони.

— Советую вам прислушаться к тому, что говорит младенец, — сказала она. — Прислушайтесь хорошенько, парень-то побывал в Нью-Йорке! Он небось поумнее всех вас, вместе взятых. Вы хоть и старше, а вам учиться надо у Янгблада!

— Я и сам не против профсоюза, но как же быть с белыми? — спросил Хэк Доусон. — Ведь они не захотят вступить с нами в профсоюз. Это тебе не Нью-Йорк.

— А не захотят, так пускай тогда идут к дьяволу! — воскликнул Роб, чувствуя, что виски ударило ему в голову. — Им же стыдно будет!

— Так-то так, но без них не обойдешься!

— Я обойдусь! — забормотал Эллис. — Я могу всю жизнь прожить без крэкеров. Я даже содовых крэкеров[28] в рот никогда не беру.

— Это будет вроде того заводского профсоюза, который организовали здесь несколько лет назад, — сказал Хэк Доусон. — Только наоборот. Туда не принимали негров, а когда белые забастовали, хозяин Кросс набрал негров, чтобы сорвать стачку, а когда сорвал ее, то негров выгнал. И белые не получили никакой надбавки. И кто, ты думаешь, выиграл? Ты спроси своего отца, Янгблад, он знает.

— Не вижу, какое это имеет отношение к профсоюзу в гостинице, — сказал Бру Робинсон.

— Не видишь? Ого! Еще какое! Ни один белый не вступит в наш профсоюз, даже если мы его организуем. А когда мы начнем чего-то требовать от хозяина, белые станут на его сторону, а не на нашу… Тут мы и сядем в лужу. Теперь понял?

Сквозь табачный дым и винные испарения Роб видел усталые глаза Хэка Доусона, его высокий лоб и ранние залысины. Конечно, он прав! Но все-таки ведь условия работы отвратительны, так было и раньше, и лучше не станет, если все дружно не решат их изменить. Только, конечно, время сейчас неподходящее: работу найти трудно, и если кого уволят, то вряд ли этот человек скоро устроится на другое место.

— Завтра я увижу Лероя, то есть дьякона Дженкинса, — сказал Роб, — и спрошу его мнение насчет этого. Нам необходимо что-то предпринять.

— Кого, кого спросишь? Дьякона Дженкинса Лероя? Ох, парень, с таким же успехом можешь пойти к хозяину и спросить: «Мистер Огл, как вы думаете, стоит нам, неграм, организовать профсоюз»

Роб наконец справился со своей второй стопкой, но его мутило от виски, духоты и табачного дыма.

— То есть как? — удивился он. — Неужели мистер Огл и дьякон Дженкинс — одно и то же?

— Слушай, дьякон любимчик мистера игла. Лозяин платит ему четыре пятьдесят за две недели, отпускает его по воскресеньям в церковь и на молитвенные собрания по будням. Что же еще надо нашему Лерою?

Роб промолчал. Сказать было нечего. Он всегда уважал дьякона. Ему казалось, что дьякон Дженкинс неспособен ни на какой дурной поступок. В мозгу вдруг всплыло одно воспоминание детства: дьякон встречал их по субботам возле Большой бакалеи и всегда подшучивал над его ростом. И всегда давал ему и сестренке по пятаку. Вспомнил, как дьякон держал себя в церкви — гордо, с достоинством. И Роб сказал сердито:

— Дьякон Дженкинс вовсе не дядя Том. Никто меня в этом не убедит. Я его знаю всю жизнь. Хэк Доусон покачал головой, но возражать не стал.

— Ну, час уже поздний сказал Ноб, поднимаясь. — Мне пора домой.

— Погоди минутку, Янгблад, пойдем сейчас все вместе, — сказал Эллис. — Вот только допьем эту бутылку.

Бесси Мэй поглядела на Роба и сказала:

— Ты мне напоминаешь того боксера, который выступает в Детройте и в Нью-Йорке. Тебя там никто не принимал за Джо Луиса?

— Брось дразнить ребенка! — вмешался Хэк Доусон.

— А ты помалкивай! — огрызнулась Бесси Мэй. — Просто ревнуешь, вот и все. Скажи мне, пряничек медовый, ты там видел этого Джо Луиса? Ничего на свете мне так не хочется, как поглядеть на него, а потом и помереть готова. Поглядеть, как он нокаутирует какого-нибудь белого.

— Я на стадионе не был, — ответил Роб, — слишком дорогие билеты.

— Как ты думаешь, будет он чемпионом тяжелого веса? — спросила Бесси Мэй.

— Он считается самым лучшим среди тяжеловесов, — сказал Роб.

Когда все уходили, Бесси Мэй уже в дверях нежно поцеловала Янгблада в щеку и посмотрела с улыбкой на его серьезную физиономию.

— Запомни раз и навсегда, херувимчик, что тебе нечего делать в Гарлемском переулке. Это не место для таких славных мальчиков, как ты. В другой раз придешь, так легко от меня не отделаешься. Конец тебе будет!

Он ничего не ответил; все со смехом высыпали на улицу, и только один Роб не смеялся.

Недели мчались галопом, словно дикие кони, хотя дни в гостинице казались бесконечными и каждый — длиннее предыдущего. Роб больше не был в заведении Бесси Мэй — он дал себе слово никогда туда не ходить. В понедельник вечером, спустя два дня после попойки у Бесси Мэй, он шел домой с работы вместе с Дженкинсом, и тот сам заговорил с ним:

— Я слыхал, Лилипутик, ты третьего дня ходил с ребятами к Бесси Мэй. Ведь я же знал, что они тебя туда потащат после первой получки, но я просто забыл предупредить тебя.

Старик сказал это совсем тихо. Роб отмолчался. Дженкинс снова начал:

— Ребята в гостинице сами по себе неплохие. Но для тебя это не компания, ты должен понимать. Я обещал твоей матери приглядывать за тобой. Потому-то я сейчас и завел разговор.

В этот октябрьский вечер было ветрено, но и деревья, и трава на бульваре Джефферсона Дэйвиса были еще зеленые.

— Я вас не понимаю, дьякон Дженкинс…

— Отлично понимаешь, Лилипутик! Они славные ребята, но, как бы тебе это сказать, они из низов. Нет у них такого образования, как у тебя. И в церковь они не ходят. Знают только работу да выпивку. А кое-кто из них повадился чуть не каждый вечер заглядывать к Бесси Мэй. Без рюмочки обойтись не могут.

Роб почувствовал, что в нем поднимается злоба на Дженкинса, хотя он всегда уважал дьякона. Неужели Хэк Доусон сказал правду позавчера?

— Но вы должны понять, дьякон Дженкинс, что у них нет времени ходить в церковь, — возразил он. — Ведь все работают по двенадцать часов каждый божий день! — Именно это обстоятельство было ненавистно Робу больше всего: никуда не пойдешь, ничего для себя не сделаешь. Домой попадаешь почти в девять часов, а там, пока соберешься пойти развлечься — уже поздно. Хоть бы давали один день в неделю, ну хоть бы полдня!

— Ладно, Лилипутик, мой долг перед твоей мамой — предупредить тебя: наши — ребята неплохие, но тебе они не товарищи. Все они пьянчужки!

Работа сильно изнуряла Роба. Он так уставал, что не мог ничего делать, когда приходил домой. Поболтает с родными, чаще всего с мамой, немного почитает— и его уже клонит ко сну. С тех пор как он начал работать, он почти не видел ни Ричарда Майлза, ни Айду Мэй, но вспоминал ее и днем и ночью. Как-то в четверг он неотступно думал о ней весь день, а вечером по дороге домой зашел к Реглиным и попросил мисс Сару передать Аиде Мэй, что он собирается к ней в субботу вечером. И в пятницу, и в субботу, и на работе, и дома Роб не переставал думать об Айде Мэй и никак не мог дождаться конца дня, Кончив работу, он побежал переодеваться. Остальные ребята разошлись, им-то ведь не надо было так тщательно мыться, они с работы — прямо домой. Роб уже выходил из раздевалки, как вдруг явился дьякон Дженкинс и сказал, что заболела мать Хэка Доусона и тот не выйдет на работу — кроме него, некому остаться с матерью. Дьякон попросил Роба поработать за Хэка четыре часа. Роб смертельно устал, и ему отчаянно хотелось повидать Айду Мэй — он так мечтал об этой встрече, но, подумав о Хэке и его матери и о том, что больше некому его заменить, он не посмел отказаться.

Потом, как-то в пятницу, Роб проснулся чуть свет с мыслями о мисс Сладкой. Она снилась ему всю ночь — это был какой-то необыкновенный, фантастический сон. Он должен повидать ее, условиться о встречах, а на работе — будь что будет! Но как это сделать? До него доходили слухи, что Биф Робертс продолжает ухаживать за ней, часто звонит по телефону из Говардского университета. Но слышал он и кое-что другое, и это было в десять раз хуже, — намеки на мистера Бенджамена Блэйка, директора плезант-гроувской школы.

В это утро Роб вышел из дому раньше обычного, он хотел зайти к Ричарду Майлзу и попросить у него на вечер автомобиль. Ричард согласился. Теперь осталось только договориться с кем-нибудь, чтобы его подменили до двенадцати ночи. Сегодня был его «короткий» день, но к восьми он должен возвратиться, если не найдет себе подмены.

Коридорные собрались в раздевалке до начала работы и, услышав его просьбу, переглянулись. Элмо Томас решил подразнить Роба:

— Ого, наш Янгблад собрался основательно поухаживать сегодня вечером!

— Не задирай его! — сказал Эллис Джорден. — Я за тебя поработаю, Янгблад. Не беспокойся! — В этот день не вышел Хэк Доусон. У него снова заболела мать и прихворнула жена.

Роб не помнил еще, чтобы от восьми до четырех так тянулось время. Наконец в четыре он ушел из вестибюля и помчался в раздевалку, быстро вымылся, переоделся в свой песочный воскресный костюм и поспешил на улицу. Он вскочил в автобус и доехал до Монро-террас, где жили Ричард с Джозефин в ее доме. Роб вывел машину и помчался с такой бешеной скоростью по Джорджия-авеню до Кросс-Кантрироуд, словно его преследовала какая-то сила. Он любил водить машину, гнать ее на самой высшей скорости, когда стремительно вырастает впереди и несется навстречу дорога. Надо непременно застать Айду Мэй в школе, пока она не уехала домой, — он все продумал. Они поедут в Мэйкон — в кино или на танцы. Словом, куда им захочется. Вот-то Айда Мэй удивится, когда он приедет! От Кроссроудза до деревни было полчаса езды, но Роб домчался за восемнадцать минут. На школьном дворе он выскочил из машины, хлопнув дверцей. Ужас как хочется видеть мисс Сладкую, ужас, ужас! Он чуть не кинулся бежать, но усилием воли заставил себя идти ровным шагом. Он прошел через всю школу — деревянное здание, в котором был только один класс, но не встретил нигде ни души. На заднем дворике за школой попался какой-то человек в комбинезоне с мотыгой в руках. Он-то и сказал Робу, что учительница ушла домой.

Не возвращаясь к машине, Роб пошел, куда ему показали, и лишь у самой калитки заметил чей-то большой зеленый бьюик. Он приоткрыл калитку и увидел мистера Блэйка, сидевшего на веранде деревянного домика, сплошь увитой от перил до толевой крыши густой зеленью ползучего винограда. Роб сделал несколько шагов и вдруг остановился, словно Джо Луис пригвоздил его к месту своим кулаком. От стыда и бессильной ярости его бросило в жар. Если бы удалось вернуться и улизнуть, чтобы ни одна душа не узнала, что он был здесь! В первый раз Роб утратил самонадеянность и усомнился в своих правах на Айду Мэй. И страшнее всего было подозрение, что она ему изменяет. Мистер Блэйк может предложить ей все на свете, а чем располагает он, коридорный из гостиницы? Мистер Блэйк заерзал на своем месте, откашлялся, и Роб, поняв, что тот заметил его, направился к веранде.

Мистер Блэйк встал и протянул Робу руку.

— Как поживаешь, Роберт?

— Очень хорошо, мистер Блэйк. А как ваше здоровье?

— Благодарю, не смею жаловаться, — ответил директор, нервно косясь на дверь. Роб был на целую голову выше мистера Блэйка. Они глядели друг на друга, прислушиваясь к шагам за стеной.

Дверь отворилась, и на пороге показалась Айда Мэй с чемоданчиком в руке. Она улыбалась чарующей улыбкой, именно так, как грезилось Робу вчера ночью. Но эта улыбка мигом исчезла, и у Роба упало сердце. Лицо Айды Мэй стало озабоченным и сердитым; мелкие капельки пота заблестели над верхней губой. Она поставила на пол свой чемоданчик.

— Здравствуй, Роб, — наконец вымолвила она, а он за этим приветствием услышал недосказанное: «Какого черта ты сюда явился?»

— Здравствуй, Айда Мэй, — ответил он. Целую минуту, показавшуюся часом, все молчали. Что это она глядит на него, словно на зверя какого-то? Испугалась, что ли? Мистер Блэйк несколько раз кашлянул, и Роб понял, что ему надо как-то объяснить, почему он попал сюда.

— Я взял у мистера Майлза машину и ездил в одно место неподалеку отсюда. Вот и решил завернуть к тебе, — сказал он, чувствуя, что ему становится нестерпимо жарко. — Помнишь, я тебе обещал?

— Я очень рада, что ты приехал, — ответила Айда Мэй, но по ее глазам было видно, что никакой радости она не испытывает.

— Я думал, подвезу тебя до дома, но… но… — он весь вспотел. Ну может ли он, бедняк коридорный, соперничать с таким человеком, как мистер Блэйк, — почтенным, преуспевающим директором школы? Но неужели она увлеклась Блэйком? Возможно ли это? Да он в отцы ей годится, если не в деды, — этакий хитрый, жирный дядя Том! Разумеется, он образован, занимает высокое положение; при таком покровительстве Аиде Мэй незачем работать в деревенской школе. Уж наверняка он переведет ее в город на следующее полугодие!

Айда Мэй натянуто улыбнулась и посмотрела на мистера Блэйка. У Роба екнуло сердце, когда она протянула директору чемоданчик и попросила отнести его в машину и подождать там, а тот беспрекословно повиновался, точно был ее учеником. Мысли, одна другой нелепее, завертелись в мозгу Янгблада.

— Сядем на минутку в гамак, Роб, — пригласила Айда Мэй.

— Слушаю, мисс Сладкая. — Он попытался улыбнуться.

Они сели, и гамак протяжно заскрипел. В эту минуту Айда Мэй была так близка и так мучительно недосягаема, и, может быть, поэтому свежий осенний ветерок, обдувавший веранду, вдруг показался Робу нестерпимо знойным. Роб свирепо глядел куда-то в пространство, чувствуя, однако, что она тревожно посматривает на него большими карими глазами. И все-таки он молчал.

— Я уж думала, что ты не выберешься в нашу скромную деревенскую школу, — сказала Аида Мэй.

— У безработного, который ищет места, нет свободного времени, а у коридорного и подавно! Зато важный старый директор всегда найдет время, особенно если у него есть громадный автомобиль, — с усилием проговорил Роб.

Айда Мэй поднялась, и он заметил, что глаза ее гневно сверкают. А ведь он не хотел ее рассердить!

— Не смей так говорить, Роб Янгблад! Как, по-твоему, я должна поступать? Сидеть дома и ждать, пока красавец сердцеед из Нью-Йорка надумает осчастливить бедную девчонку своим посещением? Ты считаешь, что женщине больше ничего не надо, как только сидеть и ждать своего повелителя? Ты воображаешь, что мужчина может собраться и поехать гулять по белу свету, а женщина должна сидеть сложа руки и ждать его? Терпеть не могу тебя за это! — заключила она.

Роб вспомнил, что то же самое она сказала ему в тот день, когда он, проводив ее домой из школы, стоял с ней возле крыльца. Но теперь другое дело, совсем другое, он понимал это, потому что оба стали взрослыми — она была учительницей, а он коридорным в гостинице. А Робу хотелось, чтобы все оставалось по-прежнему, и на миг он забыл о старике мистере Блэйке, ожидавшем на улице подле своего большого зеленого бьюика, забыл, что Айда Мэй — деревенская учительница и что деревенские жители любят подглядывать за учителями, особенно же за учительницами. Он забыл о времени и о том, где находится и что на улице люди; помнил только, что они сейчас здесь вдвоем — Роб Янгблад и Айда Мэй Реглин — и никого между ними нет, как и раньше; и ему захотелось обнять ее и сказать ей, что он любит ее и будет вечно любить и пусть исчезнут все недоразумения и обиды, накопившиеся у обоих. Он протянул руки и, не дав ей опомниться, сжал в объятиях, жадно ища губами ее губы. Но она отстранилась от него, и в тот же миг Роб смутно услышал голос мистера Блэйка: «Мисс Реглин! Мисс Реглин!»— и голос Айды Мэй: «Роб Янгблад, да ты с ума сошел!» Сухой лист, кружась, слетел с дерева и упал между ними.

— Прости меня, Айда Мэй, мне очень жаль! Право, очень жаль!

Она отступила, взглянула на Роба, и ему показалось, что она сейчас расплачется; он и сам с трудом удерживался от слез.

Айда Мэй покачала головой.

— Мне тоже жаль, Роб. Честное слово, очень жаль. До свидания, Роб! — Она быстро повернулась и побежала по ступенькам вниз.

Роб даже не успел ответить ей. Он видел, как она стремительно прошла по дорожке за калитку и села в большую зеленую машину рядом с директором. Взревел мотор, машина развернулась и покатила к Кроссроудзу. Роб не двинулся с места, пока она не скрылась из виду. И только потом он прошел, как во сне, через двор к автомобилю Ричарда. Он не поехал в Кроссроудз, а с бешеной скоростью погнал машину в сторону Мэйкона. Вдали слева багрянцем и золотом горел закат. Каким же дураком он оказался перед Айдой Мэй, да еще при мистере Блэйке, и главное — сам виноват, она-то ни при чем! Но все-таки как она может якшаться с таким жирным старым дядей Томом, как этот директор? Должно быть, она уверена, что Роб так на всю жизнь и останется коридорным и будет угождать всем, словно раб. Плохо же она его знает! Он поступит в колледж, возможно, даже в будущем году. Мистер Майлз хлопочет насчет стипендии для него, и доктор Райли тоже старается — что-нибудь да выйдет. Он станет юристом; юристом по вопросам труда или по гражданскому праву. А между Айдой Мэй и мистером Блэйком, может быть, и нет ничего серьезного. До самого позднего вечера Роб кружил на автомобиле по окрестностям, под дождем осыпающейся листвы. Он замедлил ход, собираясь свернуть на дорогу, ведущую на чью-то обширную плантацию, но передумал, резко затормозил и, сделав поворот, поехал в сторону Кроссроудза. Не лучше ли вернуть машину мистеру Майлзу и пойти на работу? Но, видя впереди огни родного городка (который еще несколько месяцев назад казался ему чуть ли не столицей!), Роб снова начал думать об Айде Мэй и Бенджамене Блэйке, и гнев против Айды Мэй, мисс Сладкой, разрастался в нем все сильнее и сильнее. А вдруг мистер Блэйк тоже так ее называет, когда они остаются наедине? Роб так злился на мистера Блэйка, что ехал, почти не замечая дороги. Ведь она юная девушка, совсем ребенок, а он, пользуясь своим положением в городе, вводит ее в соблазн и отнимает у Роба Янгблада!

В черте города Роб повел машину на меньшей скорости. Если пойти сейчас на работу, размышлял он, придется сочинить ребятам какой-то рассказ, почему он вернулся. Где же он проведет этот вечер? Айда Мэй, мисс Сладкая, времени не теряет, о нет! Он вспомнил, как отзывались некоторые ребята из гостиницы о женщинах. Что ж, может быть, они и правы! Но куда же ему все-таки деться?

Пойти в кино? Но тогда зачем ему автомобиль? Да это и неинтересно: там идет фильм о ковбоях. Роб был необычайно возбужден, он буквально задыхался, когда выехал на Гарлем-авеню. Надо отомстить Айде Мэй.

Свернув в длинный темный переулок, он остановил машину и вышел возле домика Бесси Мэй. Потоптался на крыльце, не решаясь постучать. Громкое биение сердца отдавалось в висках. «Подумаешь, ехал мимо, зашел поболтать», — убеждал он себя. Во всяком случае, Бесси Мэй моложе, чем мистер Блэйк, куда моложе! Сейчас все его доводы основывались лишь на сравнении Бесси Мэй с Блэйком. Роб постучал в дверь, и вдруг у него мелькнула мысль, что здесь могут быть ребята из гостиницы, но эта мысль исчезла, уступив место паническому страху, что через минуту он окажется наедине с хорошенькой мисс Бесси Мэй Браун.

— Кто там?

На миг Роб потерял голос.

— Янгблад, — тихо ответил он.

— Кто, не слышу?

— Янгблад. — Что она, оглохла? Дверь приоткрылась.

— О, — сказала Бесси Мэй, — херувимчик, мистер Янгблад из Нью-Йорка! Джо Луис второй. Милости просим, входите!

Она заперла дверь, взяла его под руку и провела в тускло освещенную комнату, прямо к столу.

— Что вам угодно, мой красавчик?

— Да ничего. Просто я зашел проведать вас— «Дурак!» — обругал он себя.

— Вот и прекрасно! — воскликнула она. — Я так рада, миленький, что ты пришел! Прошлый раз ты платил, а сегодня я все беру на себя. Приказывай и получишь.

Роб стоял, высокий, молчаливый, глядя на нее и стыдясь, что он пришел сюда, — но уж теперь ничего не поделаешь. Она рассмеялась:

— Что с тобой, миленький? Кто-нибудь обидел и расстроил моего ребенка, потому он и пришел к маме?

Роб почувствовал себя просто мальчишкой, да еще глупым, и в этот миг возненавидел Бесси Мэй.

— Я хочу… выпить, — сказал он.

— Пожалуйста, миленький. Пей за мамин счет! Она принесла бутылку коричневого виски и поставила на стол.

— Это я держу для самых особых случаев, — объяснила она. — Своих гостей я «Гарлемской молнией» не угощаю. — Бесси Мэй и Роб сели друг против друга за маленький столик, и Роб смотрел на Бесси Мэй, на ее добрые, чуть сонные глаза, и думал об Айде Мэй: где она, что сейчас делает? Вот-то был бы ей сюрприз, если бы она знала, куда он попал! И сама же во всем виновата. Нет, не виновата, нет. Роб быстро хмелел, голова кружилась, как на карусели. Но с хмелем пришла и храбрость. Он покажет мисс Сладкой! Он глядел на Бесси Мэй, и она казалась ему все красивее и привлекательнее. Он уже не опускал глаз, как прежде, когда она смотрела на него. Он отомстит мисс Сладкой!

Бесси Мэй понимающе улыбнулась.

— Что с тобой, деточка?

— Вы сами знаете что! — ответил Роб. Он встал, обошел вокруг стола, потянул ее за руки и поднял с места. Потом начал целовать ее, и в первый момент она не сопротивлялась.

Затем Бесси Мэй порывисто отстранилась.

— Пора тебе, детка, уходить! — сказала она.

— Уходить? — хрипло переспросил Роб. — Зачем уходить? Я только пришел! — Он обнял ее, бормоча что-то о любви, но Бесси Мэй опять вырвалась из его объятий, и нестерпимый стыд охватил Роба: ну зачем он делает себя посмешищем?

Она обошла стол и остановилась в другом конце.

— И тебе не совестно, — сказала она, дразня его понимающей улыбкой. — Болтаешь о любви, когда я тебе в матери гожусь! Что тебе сейчас нужно — так это стакан холодной воды со льдом. Видно, тебя доняла какая-нибудь белая девчонка у вас в гостинице, вот ты и разгорячился и прибежал к маме. Нет, дитятко, сегодня мама не грабит колыбель.

Роб стоял и смотрел, как она наливает ему воду.

— Я ушел из гостиницы в четыре часа. У меня сегодня свободный вечер.

— Ну что же еще могло случиться? Значит, твоя подружка дала тебе отставку. У тебя, наверно, капризная хорошенькая подружка, такая, что жизни боится. Прогнала тебя, вот ты сразу и помчался к маме! — Глядя на его серьезное лицо, она засмеялась. — Успокойся, миленький, выпей холодной водички, на вот, мама налила тебе.

Он удивленно поглядел на нее. Черт возьми, откуда ей все это известно?

— Я вам не нравлюсь, — сказал он.

— Что ты, деточка! Мне кажется, что ты самый хорошенький, самый милый мальчик во всем Кроссроудзе и к тому же самый умный.

— Тогда в чем же дело? Почему…

— Потому что тебе не нужно со мной связываться. Ты хочешь чего-то добиться в жизни. Я слишком уважаю твоих родителей, чтобы тебя завлекать. Пока я еще не краду младенцев из колыбелей. Дела мои не так уж плохи.

Вот теперь Роб готов был уйти — она отрезвила его окончательно. Впрочем, готов и не готов…

— Я взрослый, — сказал он. Ну к чему он сказал это? Попрощался бы и ушел!

— Я могла бы прикинуться дурочкой, — сказала Бесси Мэй, — сделать вид, что влюбилась в тебя, и втянуть тебя в какую-нибудь сомнительную историю, но это погубило бы нас обоих. Да ты и сам далеко не зайдешь. Потому что у тебя настоящий характер. Я это хорошо понимаю. Поняла еще несколько лет назад, когда увидела тебя на вечере песни и услышала твое выступление. В тебе что-то есть. Ты в гостинице долго не останешься, разве только временно, на самый короткий срок.

Роб взял стакан и выпил воду залпом. Он хотел уйти, но не знал, как это сделать. Она подошла к нему, взяла его под руку и повела к двери. Уже у самого выхода он повернулся к ней, и лицо его горело от нестерпимого стыда.

— Дьякон Дженкинс спорил со мной на что угодно, — сказала Бесси Мэй, — что ты больше ко мне не придешь, правда, спорил только так, а в заклад ничего не выставил — он же не игрок! А я ему сказала: «Ни черта вы не понимаете!»

— Как? Дьякон Дженкинс?

— Ты только, детка, не подумай о нем плохого, он сюда не ходит. Я встретила его на Гарлем-авеню недели две назад. Можешь не беспокоиться, я не расскажу ему, что ты был у меня, никому не расскажу. Да это никого и не касается, кроме нас с тобой.

Она встала на цыпочки и поцеловала его в губы.

— Больше не смей приходить к маме, слышишь, маленький? Потому что — чем черт не шутит, — в другой раз мама может и не устоять! — Она рассмеялась. — Маме следовало бы положить шалуна к себе на колени и выпороть его так, чтобы он запомнил на всю жизнь.

Роб хотел что-то ответить, но слова застряли в горле.

— Шутки в сторону, Янгблад. Какие бы у тебя ни были неприятности с твоей подружкой, ты делу не поможешь, если будешь ходить в этот переулок. Так и знай! Твой отец знает это. Я его никогда не видела здесь, в Гарлемском переулке.

Роб пристально поглядел ей в лицо, в ее добрые, честные, умные глаза, и ему захотелось сказать «Спасибо!» Но он буркнул «Спокойной ночи!» и выскочил за дверь. Холодный ночной воздух хлестнул его влажное горячее тело, как кнут. Ему было ужасно стыдно, и он раскаивался, что пришел сюда. Впрочем, если и раскаивался, то не очень.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Роб спустился в раздевалку, довольный, что рабочий день закончился. Сегодня был один из самых тяжелых для него дней; вообще работать становилось все труднее и труднее, а хозяин был все злей и злей. И все-таки газеты настойчиво твердили, что положение в стране улучшается, во всяком случае должно улучшиться, хотя за стенами гостиницы царили Тяжелые времена и всем было известно, что кризис продолжается. Сегодня утром Роба послали в триста пятнадцатый номер отметить уезжающих постояльцев, которые вызывали именно его — коридорного номер семь. Это был номер Роба. Но когда он явился, мистера Оукли там не оказалось. Дверь открыла его супруга, она была в трусиках и бюстгальтере, но, разговаривая с Робом, держалась так свободно, как будто была одета. Ее муж, мистер Роберт Ли Оукли Третий, был председателем Средне-Джорджийской компании по страхованию жизни — самой большой страховой фирмы во всей южной и центральной Джорджии. Все знали, что это очень важная фигура.

Миссис Оукли спросила: «Чего тебе, мальчик?», — глядя на него невидящими глазами, а Роб смотрел куда-то в сторону, как будто бы ее тут совсем и не было. Так частенько случалось в гостинице — белые женщины выходили к нему в одном белье или просто в чем мать родила. Один из коридорных сказал Робу: «Ничего, привыкнешь, парень!» Но Роб до сих пор не привык и думал, что никогда не привыкнет.

Миссис Оукли неторопливо оглядела его сверху донизу, методично раздевая своими светло-зелеными глазами.

— Мистер Оукли посылал за мной, — сердито ответил Роб. Какая чертовщина в голове у этих богатых белых женщин? Кажется, весь мир у них в кармане, а между тем все, кого он встречает здесь в гостинице, выглядят бедными, ничтожными, по-волчьи голодными, расфуфыренными шлюхами. У них нет даже десятой доли того достоинства, какое присуще Бесси Мэй!

— К сожалению, мистер Оукли только что вышел, — сказала его жена. — Можешь зайти и обождать. Он сейчас вернется. — Она подняла руки, широко зевнула и как-то по-собачьи потянулась всем своим молодым розовым телом.

Он поспешно отступил за дверь.

— Нет, мэм, я приду еще раз, когда он вернется. У меня очень много работы! — И он зашагал прочь, прежде чем она успела возразить.

Когда вернулся мистер Оукли и снова потребовал его, Роб не пошел. Он объяснил Хэку Доусону, почему не хочет идти, и тот отправился вместо него.

— Они за тобой охотятся, Янгблад, потому что ты молод и красив. А такому, как я, старику с больными ногами, бояться нечего! — Хэку Доусону было всего-навсего сорок лет.

Иногда Роб вспоминал миссис Кросс, такой, какой видел ее в последний раз у себя дома — растерянной, беспомощной под огнем ярости Лори; вспоминал, как она упала в кресло, а потом на пол возле камина. Неужели все это было в самом деле? Чтобы миссис Кросс, супруга мистера Джорджа Кросса… Ведь Кроссы — самые важные люди в городе… Вспоминал Роб и Бетти Джейн. Никогда он ее не забудет, она стала частицей его жизни. Правда, о ней он мог мечтать только тайно, но все-таки… Где она? Что делает? Что произошло между ней и матерью, когда он убежал из комнаты шофера? Белые женщины, белые южанки. Существуют два правила, которых придерживаются все крэкеры: «Держи негра в повиновении» и «Оберегай белых женщин». По мнению многих негров, именно белые женщины были причиной угнетения негров. И даже он сам начинал склоняться к этой мысли. Хотя чаще он ее отвергал.

В этот день, около четырех часов, всех коридорных созвали в кабинет управляющего. Он восседал за письменным столом, а восемь коридорных стояли перед ним навытяжку. В кабинете были стулья, и Роб хотел было сесть, дать отдых усталым ногам, но, заметив, что никто не садится, остался стоять.

— Ребята, я слышал, будто вы чем-то недовольны, — начал управляющий. Это был здоровенный мужчина, ему бы скорее пристало пахать землю. Красивый синий костюм, казалось, стеснял его движения. Серые кошачьи глаза блуждали по лицам служащих.

— Если вы чем-то недовольны, если вам что-нибудь здесь не нравится, прямо скажите об этом. Мы не хотим держать служащих, которые вечно дуются и чем-то недовольны.

Мистер Бьюсси сделал паузу и оглядел всех, но никто не клюнул на эту приманку.

— Ну как, ребята, будете говорить или предпочитаете таиться от меня?

Роб ждал, что кто-нибудь заговорит. В раздевалке они вечно ворчали то по одному, то по другому поводу. Вот сейчас бы им и высказаться! Но все словно воды в рот набрали. От возмущения Роба даже в жар кинуло. Все они старше его и работают здесь дольше, чем он. Какого же дьявола они молчат? Серые глаза управляющего скользили по лицам, вызывая людей на разговор.

— Ну, ребята, говорите, — повторил белый. — Бояться тут нечего!

Роб Янгблад не боялся, однако его прошиб пот. Черт побери этих ребят! Неужели они хотят, чтобы он заговорил первым?

— Сэр… — начал было он, но в тот же миг Эллис Джорден больно наступил ему на ногу, словно пригвоздил к полу.

Мистер Бьюсси взглянул на Янгблада.

— Ты что-то хотел сказать, малый?

— Нет, сэр. — Роб ненавидел и этого белого и самого себя.

— Но кто-то вот из вас сейчас заговорил. Кто же, ну?

— Нет, сэр, — сказал Роб. — Это я кашлянул, вот и все.

Управляющий еще раз оглядел коридорных.

— Ну что ж, ладно. В таком случае сейчас вам кое-что скажет Лерой. Слушайте его внимательно! Янгблад словно оцепенел, когда дьякон Дженкинс вышел вперед. Его морщинистое лицо сейчас вытянулось, как кожа на барабане, и он совсем не был похож на гордого, самоуверенного главу баптистской церкви Плезант-гроува.

— Подойди сюда, Лерой! Подойди ко мне, чтобы всем было хорошо слышно! — Дьякон зашел за стол. Он вытащил из кармана листок бумаги, сначала поглядел на коридорных, затем, не торопясь, заглянул в свой листок.

— Ребята, мне поручено довести до вашего сведения о некоторых изменениях в правилах внутреннего распорядка.

Роб потупился. Потом посмотрел на дьякона и закрыл глаза. У него было сильное желание повернуться и выйти из кабинета.

— «Пункт первый, — начал читать Лерой, — отменяются перерывы в сменах. Каждый коридорный должен работать ежедневно по двенадцать часов подряд».

Роб глубоко дышал, словно желая дать выход клокотавшей в нем ненависти к мистеру Бьюсси. У него было такое ощущение, будто этот белый приказал Лерою снять штаны на глазах у всех.

— «Пункт второй. В случае, если кому-нибудь из коридорных необходимо будет уйти на час-два, он не имеет права, как прежде, самостоятельно находить себе подмену. Отныне он обязан обратиться по этому вопросу к старшему коридорному или к самому управляющему.

Пункт третий. В последнее время замечено много опозданий. Отныне за каждое опоздание свыше пятнадцати минут будет вычитаться из жалованья пятьдесят центов.

Пункт четвертый. Воспрещаются сборища в помещении раздевальни. По окончании работы каждый должен быстро переодеться и покинуть гостиницу».

Дьякон Дженкинс кончил читать. Пот лился градом по его лицу. Он поглядел на своих подчиненных, особо задержав взгляд на Робе, потом покосился на управляющего. Роб наблюдал за ним, и ему хотелось плакать. Он ненавидел дьякона за то, что тог согласился выступить в подобной роли, но вместе с тем и жалел его. Он сам не мог толком разобраться в своих чувствах.

— Очень хорошо, Лерой. Большое спасибо. Ну как, ребята, есть у кого-нибудь вопросы?

В кабинете громко звенела тишина.

— Ладно, ребята. Идите работайте. И запомните, что мы требуем от каждого нашего служащего, чтобы он свято выполнял все правила внутреннего распорядка отеля «Оглеторп». У нас самый вышколенный персонал во всей Джорджии, мы этим очень гордимся и надеемся, черт побери, что таким он и будет постоянно. И мы не потерпим, чтобы наши служащие агитировали кого-то и брюзжали, как шайка коммунистов. Если у тебя что на уме, будь мужчиной, приходи и говори открыто — мне или Лерою.

«То ребята, то вдруг мужчины, — подумал Роб. — «Малый… малый., малый… день и ночь только и слышишь «малый», сколько бы лет этому «малому» ни было и кем бы он ни работал!»

— Ну так, все идите трудиться! — приказал мистер Быосси.

Янгблад дерзко ухмыльнулся.

Все вышли из кабинета насупившись, но ворчать начали лишь тогда, когда оказались на почтительном расстоянии. Роб был так сердит, что не желал никого слушать.

Ровно в восемь он покинул свой пост в главном вестибюле. Ему хотелось поскорее уйти из гостиницы. За несколько минут до восьми прибыло двое постояльцев, и коридорный, сменивший Роба, пошел провожать одного из них в номер, а другой остался в вестибюле, чтобы записаться в книге для приезжих. Кроме Роба, направлявшегося к лестнице в раздевалку, других коридорных не было.

— Эй, черномазый, — заорал белый, — ступай сюда, бери мои вещи! — Одет он был, как миллионер, возле него стояло множество чемоданов, которые внес сюда шофер такси.

Роб уже спускался вниз, делая вид, что ничего не слышит.

— Эй, черномазый, ступай сюда, бери чемоданы! Что-нибудь неладно с этим черномазым? — обратился он к портье.

Тот выскочил из-за барьера.

— Минуточку, сэр! — и побежал за Робом. — Эй, малый! Янгблад! — кричал он, догоняя Роба на лестнице.

Роб обернулся и посмотрел ему прямо в лицо. В узких прищуренных глазах, злобно смотревших на белого, была угроза.

— Что с тобой, малый?

— Ничего.

Портье был местный житель, молодой белокурый человек, почти одного роста с Робом.

— Ты что, не слышишь, постоялец зовет? В чем дело, оглох, что ли?

— Никто меня не звал, ничего я не слышал. Моя фамилия Янгблад.

— Да не мог ты не слышать!

— Нет, говорю вам. Никто меня не звал.

— Придется тебе промыть хорошенько уши. Ступай, малый, обслужи приезжего.

— Моя смена уже давно кончилась.

— Ничего с тобой не случится, Янгблад! Сейчас только пять минут девятого. Иди обслужи мистера Кейтона. Он щедро дает на чай. Гас, мерзавец, до сих пор не явился. А как домой придешь, не забудь, малый, промыть уши!

Роб, разъяренный до последней степени, вернулся к столу портье. Обливаясь потом, он перетащил в номер все четыре чемодана, потом выполнил еще несколько приказаний важного приезжего, осыпавшего его при этом бранью, и, когда все закончил, получил на чай десять центов. Робу очень хотелось бросить монетку в лицо богатому гостю, но он этого не сделал, а оставил ее на полу за дверью.

Бывают же такие окаянные дни! Слава богу, этот наконец отработан. Сейчас Роб пойдет в раздевалку, ни с кем не станет разговаривать, переоденется и поспешит домой. Однако когда он спустился вниз, все коридорные находились еще там.

— Где ты был, Янгблад? Вот жадина, старается загрести все деньги!

Роб не откликнулся, даже не поглядел на Элмо. Он подошел к своему шкафчику и начал стаскивать куртку. Все остальные коридорные успели уже переодеться.

— Мы ждем тебя, Янгблад, — сказал Эллис Джорден.

— А зачем я вам нужен?

— Хотим кое о чем с тобой поговорить.

— Поговорить? Да что толку? Вы все в раздевалке только болтаете, а перед мистером Чарли стоите, как немые.

— Ну, здесь мы разговаривать не будем. Подождем, пока выйдем на улицу.

— Ну и ждите, если вам угодно, — ответил Янгблад. — Я вам не запрещаю.

Все столпились у дверей. В эту минуту в раздевалку вошел Рой Бэйкер.

— Здорово, ребята!

— Добрый вечер, мистер Рой, — ответил Вилл Тернер за всех, — Как ваше здоровье?

— Прекрасно, благодарю, — Белый медленно оглядел всех и остановил взгляд на Янгбладе. — Вот он, мой дружок! — Тишина показалась Робу оглушительной, а вода, капавшая рядом, в уборной, — пистолетными выстрелами.

Роб, нагнувшись, шнуровал ботинки и видел, как движутся к нему длинные ноги белого.

— Так нам с тобой, мальчик, еще ни разу и не довелось потолковать о Нью-Йорке. Ты всегда такой надутый — почему, мальчик? А мне очень интересно с тобой поговорить, ведь для меня все это новость!

Роб даже головы не поднял. Белый стоял над ним, глядя сверху вниз. Его лицо, и шея, и даже уши покраснели. Атмосфера в раздевалке становилась угрожающей.

— Мистер Рой, Янгбладу сегодня нездоровится, — вмешался Вилл Тернер. — У него страшно болит голова.

Кто-то из негров кашлянул, как показалось Робу, ужасно громко.

— Да ну? — усомнился мистер Рой. — Ладно, если даже и так, от беседы ему хуже не станет. Я подозреваю, что она у него вечно болит, никогда не слышу, чтоб он разговаривал. Ты что, малый, язык проглотил? — Он скрутил папиросу, сплюнул прилипший к губам табак Робу под ноги, и тот почувствовал, как пот букашками пополз у него по спине. Белые женщины… Белые женщины… Рой Бэйкер целился в него этими словами, точно двустволкой.

— Пари, что у тебя здорово работал язык, когда ты разгуливал по Нью-Йорку. Все-таки скажи, малый, неужели правда то, что болтают? Неужели цветные ходят там с белыми женщинами и так далее в таком духе?

Роб встал на ноги и посмотрел на него в упор. Вот так бы трахнуть кулаком по этой красной роже! Все сегодняшние события и события предыдущих дней вдруг камнем навалились на Роба, а тут еще этот вопрос, который Рой Бэйкер в миллионный раз задает ему. Роб чувствовал, что сейчас сорвется. Его узкие темные глаза встретились с серыми глазами повара. Тот переступил с ноги на ногу и заморгал ресницами.

— Что ты все артачишься, парень? Брось! Ты мне только скажи, правда ли, что цветные на Севере гуляют с белыми женщинами и так далее и тому подобное?

Минута тишины, бесконечная минута.

— Да, и так далее и тому подобное! — буркнул Роб, передразнивая белого, и вышел из раздевалки. Все остальные негры последовали за ним.

Не оглядываясь, они быстро прошли мимо сторожа и очутились на темной улице. Здесь Роб обернулся к товарищам:

— Ну-с, о чем вы желали поговорить со мной?

— Уф-уф, — запыхтел Эллис. — У нас тут небольшое дельце.

— Куда ж вы хотите пойти?

— Давайте пойдем к Бесси Мэй, — сказал Элмо. — Она ведь влюбилась в нашего Янгблада.

Роб почувствовал, как вспыхнуло его лицо. Но сейчас ему было не до шуток.

— А что, если ко мне домой? — предложил он.

— Отличная мысль, Янгблад, — обрадовался Эллис, — если, конечно, Твоя мать нас не выставит.

До самого Плезант-гроува они шли пешком, разговаривали и шутили. Однако никому не было весело.

— Да, наш Янгблад здорово отбрил белого! Господи, жаль только, что Жирный Гас этого не слышал.

— Лучше бы Жирный Гас вовремя приходил на работу!

— Этот крэкер точит на тебя зубы! — сказал Вилл Тернер. — Так что гляди в оба!

— Ну и он пускай тоже глядит в оба! — сказал Роб, отнюдь не чувствуя себя таким храбрым, каким хотел показаться. Он и виду не подал, что боится. Хотя здесь, на улице, вспоминая эту стычку, он весь дрожал от страха. И чем больше раздумывал, тем страшнее ему становилось. В любую минуту может случиться беда. И тогда туго придется всем — и папе, и сестре, и даже маме! Нельзя так горячиться. Ведь каждое утро надо ходить в гостиницу на работу! Ну ладно, сейчас-то нечего бояться: сейчас с ним товарищи.

Когда он привел их домой, начались шумные приветствия: «Как поживаете, мисс Лори? Как поживаете, Джо? Как ты, Дженни Ли?» — «Отлично, очень рады вам!» — отвечали Янгблады. Потом Роб сказал матери, что товарищи хотели бы потолковать между собой об условиях работы в гостинице. Не возражает ли она? Пока Роб говорил с матерью, Бру Робинсон не сводил глаз с Дженни Ли.

— Милости просим, располагайтесь, как дома! — ответила Лори Ли. — Где вам удобнее, здесь или на кухне?

Роб ответил:

— На кухне. Мы там сядем вокруг стола.

— Милости просим, — повторила мать и пошла за стульями.

— Ты садись, мама! — сказал Роб. — Мы сами возьмем.

— Придется принести парочку ящиков со двора, — заметил Джо.

Наконец гости разместились вокруг громоздкого, выскобленного добела кухонного стола — кто на стуле, кто на ящике, а Роб примостился на козлах, где обычно мать гладила белье. Сидели и молча переглядывались. Эллис вытащил папиросу.

— Янгблад, спроси-ка мать, можно закурить?

— Можно, пожалуйста. Курите сколько угодно, — ответил Роб.

Эллис закурил. Его рука дрожала.

— Ну-с, Янгблад, так вот, дела в гостинице — дрянь и лучше не будут.

— Наоборот, все хуже и хуже, — дополнил Бру Робинсон.

— Да-а, — протянул Эллис, поглядев сквозь дым на Бру, а потом на Роба. — Да-а, например, сегодняшний вызов к управляющему. Каждому понятно, что они закручивают гайки. Вот мы и решили, что надо нам собраться и поразмыслить насчет того, как от них защититься. Вы все, наверно, знаете, что в гостинице «Роберт Ли» коридорным урезали жалованье с трех долларов до двух.

«Роберт Ли» была другая большая гостиница в городе, правда поменьше, чем «Оглеторп». Вилл Тернер сказал:

— Видать, у наших-то хозяев дела не такие плачевные. Наше жалованье еще не тронули.

Хэк Доусон рассмеялся:

— Вилл, ты прямо хозяйский верный пес!

— Никакой я не верный пес! Но факты фактами! — оправдывался Вилл Тернер.

Роб устроился поудобнее на гладильной доске.

— Я видел, Янгблад, как ты кипел в кабинете управляющего, — сказал Эллис. — Но ты понял, почему я наступил тебе на ногу? Потому что не стоило открывать крэкеру свои карты. Первому, кто осмелился бы высказаться, отрубили бы голову.

— Но все-таки старайся не наступать людям на ноги, Эллис, — сказал Бру Робинсон. — За два проступка негр способен убить тебя на месте: если наступишь ему на ногу или тронешь его жратву!

Все захохотали, не удержался и Роб.

— По-моему, мало толку трепать вот так языком, а перед начальством помалкивать, — сказал Роб.

— Согласен, что толку мало. Только дело тут в другом, Янгблад. Прежде чем разговаривать с хозяином, мы должны собраться вместе и решить, что мы ему скажем. Я не боюсь никакого Бьюсси, но в дураках тоже не желаю остаться.

Роб кивнул. У него все еще болели пальцы на ноге, которые ему отдавил своей ножищей Эллис Джорден.

— Ты меня понимаешь, правда, Янгблад?

— Конечно, — ответил Роб. — Вы пришли к выводу, что нам нужен профсоюз.

— У нашего Янгблада только и на уме, что профсоюз, — заметил Элмо.

— Если хочешь остаться живым, не заговаривай в гостинице о профсоюзе! — посоветовал Вилл Тернер.

— Да ну вас, молчите! — запротестовал Хэк Доусон. — Дайте Янгбладу сказать! Он уже состоял в профсоюзе на Севере, у него есть опыт.

Роб оглядел людей, сидящих за столом. По возрасту почти все они годились ему в отцы, кроме Бру Робинсона да еще Элмо.

— Опыт мой невелик, — сказал он. — Но одно я твердо усвоил, а именно: цветной человек ничего не добьется, если будет действовать в одиночку. Никакой рабочий не добьется, а уж цветной-то и подавно. Но если все рабочие сплотятся и будут стойкими, то хозяевам придется задуматься. Мы хотим сокращения рабочего дня. Мы хотим работать с перерывом в сменах. Мы хотим, чтобы нам больше платили. И ничего мы не добьемся, если не будем действовать все заодно. И если в той гостинице урезали плату, а там все смолчали, то мистер Огл пожелает выкинуть такой же номер с нами. Это верно, как то, что на небе рай. Он держит гостиницу не для своего удовольствия и не для вашего.

— А у тебя, Янгблад, котелок варит! — сказал Бру Робинсон. — Ей-богу, варит!

— Мистер Огл не позволит нам организовать союз, — сказал Вилл Тернер. — И негры никогда не сплотятся. Вы мне не рассказывайте — уж кто-кто, а я наших джорджийских негров знаю.

— Не обращай на него внимания, Янгблад, — заметил Хэк, — договаривай!

— Ты мне рот не затыкай! Я имею такое же право говорить, как и все, — обиделся Вилл.

— Имеешь, конечно, — сказал Хэк, — но говоришь-то ты всегда без толку. Продолжай, Янгблад!

— Если мы организуем всех негров в гостинице — всех официантов, горничных и лифтеров, что хозяин сможет сделать? Всех-то сразу он не уволит!

— А почему не уволит? Что ему помешает? — спросил Хэк. — У белых достаточно власти, чтобы делать, что им угодно.

Эллис Джорден засмеялся:

— А у этого и власть, и кожа белая-пребелая! Все рассмеялись.

— Да, на негра он никак не похож — ни кожей, ни рожей, ни повадками, — заключил Бру Робинсон.

— Вот-вот, а я что говорю! — поддакнул Вилл.

— Хоть он и властен во всем, хоть он и белый, а все равно одному ему не разорваться в такой гостинице, — сказал Роб. — Пойми, парень, если бы все негры в гостинице сплотились, мистер Огл потерял бы штаны со страху. Белые боятся нас, когда мы действуем все заодно. Ты ведь никогда не видел, чтобы белый в одиночку начал приставать к большой компании негров! Самое главное, чего они боятся, это нашего сплочения.

— Толково говоришь, Янгблад! — воскликнул Бру Робинсон.

— Да, — согласился Хэк, — но ты забываешь одно: в гостинице есть еще белые служащие — повара, буфетчицы, конторщики. Ты же знаешь, они, к нам не присоединятся. И хозяин их использует, чтобы дать нам по зубам. Я это на своем веку видывал, Янгблад. Помнишь, я тебе рассказывал?

Роб вздохнул:

— Надо подумать, как вовлечь и белых. Может, кое-кто из них и пойдет с нами. — Роб доказывал, а сам, однако, не очень-то верил своим словам. — Но если мы начнем действовать исподволь и вовлечем пока всех своих и хозяину не подадим вида, будто что-то затеваем, то, возможно, к нам присоединятся негры из других трех гостиниц, особенно из «Роберта Ли».

— Наш Янгблад собирается основать профсоюз для всего мира, — сказал Бру.

— Но никто к нему не пойдет! — подхватил Вилл. — Негры знать ничего не знают о профсоюзах. Они и понятия не имеют, как это можно быть всем заодно!

Разговор затянулся далеко за полночь, временами переходя в горячий спор, и все-таки люди ничего не решили. Говорили и говорили без конца, отвлекаясь на другие темы, например: кто лучший президент— Рузвельт или Авраам Линкольн? А кончили спором о том, кто самый лучший боксер — Джек Джонсон, Джек Демпси или юный Джо Луис? Сошлись, впрочем, на одном: выяснить, как негры в гостинице относятся к профсоюзу, но только тайком и чтобы не узнал Лерой.

В ближайшие несколько дней было столько работы, что Роб не мог улучить ни одной свободной минуты; кроме того, он все ждал какой-нибудь неприятности от Роя Бэйкера. Роб нервничал и вздрагивал, как кошка, когда бегал по коридорам или бывал в раздевалке, а в кухню он всячески старался не заглядывать. К счастью, в гостинице он нигде не встречал Бэйкера, а вечером всегда шел домой с товарищами. Но в пятницу Роб задержался после смены, обслуживая одного приезжего, и только в половине девятого спустился вниз. Все работавшие в дневной смене уже ушли. Роб прошел по двору мимо сторожа, и ему показалось, что за ним кто-то идет. Он услышал торопливые шаги сзади — вот они ближе, ближе, человек почти настигает его. Побежать, что ли? Но белый может выстрелить ему в спину! А вдруг это не белый, а кто-нибудь из своих? Да нет, свои-то давно разошлись! Не замедляя шага, Роб быстро оглянулся, и взгляд его мгновенно запечатлел белое лицо. Роба словно жаром обдало. Сейчас этот белый догонит его и схватит, пока он еще не вышел на улицу; страх объял Роба, но бежать уже не было сил. С утра до вечера на ногах, что ни день, то погоняют сильнее и требуют все больше, а откажись только, наймут другого мальчика на твое место; вот ты и носишься бегом, бегом, без отдыха и передышки.

— Эй, Янгблад, Янгблад!

Сердце Роба затрепыхалось, и, резко повернувшись, он оказался лицом к лицу с белым.

— Что вам от меня надо? — Хотя белый был рядом, Роб не сразу мог сообразить, кто же это.

— Здравствуй, Янгблад. Постой минутку, мне надо сказать тебе кое-что.

— Здравствуйте, мистер Джефферсон. — Неизвестно почему, Роб почувствовал некоторое облегчение. Какого еще черта надо от него этому чудаку крэкеру?

Окутанные вечерним сумраком, они стояли друг против друга. Роб был на целую голову выше этого плотного, коренастого белого.

— Что вам угодно, мистер Джефферсон? Оскар Джефферсон огляделся по сторонам.

— Может, пойдем и по дороге поговорим?

— Пожалуйста. — И сразу множество недоуменных вопросов возникло у Роба в уме.

Обойдя задворками здание гостиницы, они вышли на улицу, пересекли ее и нырнули в темный переулок. Наконец белый заговорил:

— Советую тебе, Янгблад, держаться настороже.

— Как вас понимать, мистер Джефферсон, что значит настороже?

— Кое у кого в гостинице на тебя зуб.

— Правда? У кого же это? У кого именно?

— У Роя Байкера, например, но сейчас не о нем речь. Я имею в виду и хозяина, и мистера Бьюсси, ну, этого, как его, управляющего…

У Роба застучало в висках. В голове закружились тревожные мысли. Что нужно от него Оскару Джефферсону?

— За что это мистер Бэйкер мог невзлюбить меня? Я ему никогда не делал ничего дурного. Не понимаю, почему он так настроен против меня. Я всегда работаю на совесть. Это и Лерой подтвердит.

— Тут не в работе дело, — сказал Оскар. — Что касается Роя Байкера, то он болван и вечно болваном останется. Мне это известно, мы с ним зятья. Но вот мистер Бьюсси — это другой фрукт.

— А что мистер Бьюсси?

— Мистер Бьюсси разнюхал, что ты мутишь цветных ребят в гостинице. Что ты заводишь разговоры насчет организации профсоюза.

Роб молча шел рядом, не зная, что сказать. Вот черт! Как мистер Бьюсси разнюхал про его разговоры с ребятами насчет профсоюза? И откуда мистер Джефферсон это знает? Роб покосился на Оскара. Ему всегда казалось, что Оскар Джефферсон доброжелательный крэкер. Какая чепуха — доброжелательный крэкер! Это в Нью-Йорке Роб стал таким дураком!

— Мало ли какие глупости приходится мистеру Бьюсси слышать от людей! — сумел наконец выговорить Роб.

Они дошли до конца переулка. Здесь он упирался в Черри-стрит, и оба, пожилой белый и молодой негр, взвесив это обстоятельство, разом остановились и повернулись друг к другу.

— Вот и все. Я только хотел, чтобы ты это знал, — сказал Оскар, — потому что теперь они будут за тобой следить, как коршун за курицей.

Роб видел дружески-озабоченное выражение на лице Оскара Джефферсона.

— Вот вам лишнее доказательство того, как люди любят наговаривать всякую чушь на человека и создавать неправильное представление о нем, — сказал Роб.

— Ладно, я только хотел, чтобы ты это знал, — повторил Оскар. — А тебе это знать не вредно.

Роб всматривался в лицо Оскара, и ему так хотелось верить этому белому человеку. Его дружелюбный вид и глаза, казалось, говорили: «Верь мне!» Но разве мог он поверить белому в Кроссроудзе?!

— Благодарю вас, мистер Джефферсон, — сказал он.

— Не стоит благодарности, Янгблад. Мне кажется, я сделал лишь то, что обязан был сделать. — Белый поглядел на свою руку и медленно протянул ее Робу. А Роб стоял и смотрел на руку белого. В первый раз в жизни с ним происходит такая невероятнейшая история, да нет — это сон на яву: он стоит и разговаривает с белым человеком в переулке Оглеторп… И где? В Джорджии…

Он долго не спускал глаз с краснолицего крэкера. Может быть, Оскар как раз тот человек, которого он ищет? Тогда, на собрании у себя дома, он так легко разглагольствовал насчет того, чтобы создать единый профсоюз вместе с белыми. Может быть, с этого Оскара Джефферсона и начать сейчас? Надо было намекнуть ему, когда они шли по переулку. А теперь как ты заговоришь с белым человеком о каком-то профсоюзе на людной Черри-стрит, где полно белых, которые пялят на тебя глаза? Да и вообще нельзя верить Оскару Джефферсону, хоть он и сказал тогда на заводском дворе папе: «Здорово, Джо!» Хоть он и похвалил однажды вечер песни. Хоть он и прикрикнул на Роя Бэйкера: «Оставь малого в покое». Все равно он белый человек и живет в Джорджии. Все равно он крэкер и ему нельзя верить. Роб хотел довериться этому простому, с виду дружелюбному белому человеку, но что-то мешало ему. В неловком молчании они продолжали стоять друг против друга, и белые прохожие таращили на них глаза. Роб пожал белую руку Оскара своей дрожащей коричневой рукой и со словами: «Спокойной ночи, мистер Джефферсон!» — повернулся и зашагал по Черри-стрит, обругав себя трусливой курицей.

На следующий день, в субботу, Оскар шел по Малберри-стрит, где обычно можно было встретить бедноту: рабочих, их жен и детей и фермеров, целыми партиями съезжавшихся из окрестностей. Оскар любил в эти свободные два часа, в субботу после обеда, прогуливаться по Малберри-стрит среди таких же, как он. Тут были лавки для рабочего люда, с окнами, сплошь залепленными объявлениями о субботней распродаже в кредит; у дверей на веревках висели новенькие рабочие комбинезоны, толстые куртки и грубые тяжелые башмаки с высоким верхом; всюду стоял резкий запах теплого конского навоза, валявшегося на мостовой вдоль обочин… Оскар вглядывался в тощие, голодные лица встречных, у него и самого такое же лицо, и сам он такой же, как и они, всегда был таким и вечно таким останется. Он шел по улице, озираясь по сторонам, пристально вглядываясь в лица белых бедняков. «Все мы белая шваль, — обычно говорила его ма отцу, — кроме одного, только Чарли Уилкокса!» Белая шваль, белая шваль. Оскар терпеть не мог эту кличку, чувствуя, однако, что это так, истинно так. Он трудится чуть ли не с колыбели, а все по-прежнему «белая шваль», а черномазые все по-прежнему черномазые… Нет, не черномазые, а негры…

Оскар вспомнил, как, узнав однажды, что в ратуше состоится вечер песни, он решил непременно пойти туда. Он сидел в зале, слушал пение цветных детей и речь мальчика Янгблада. Если этот паренек и походил на Джима, так только ростом, но Оскара сразу обступили воспоминания. У него возникло такое чувство, будто он обрел новую веру, его душили слезы, из груди рвались рыдания.

Спустя недели две, в воскресенье, у Оскара обедал священник. Ох и сколько же он мог сожрать! После обеда этот жирный большой человек сидел за столом, то и дело рыгая и прося извинения. Оскар долго и внимательно вглядывался в его физиономию.

— Ваше преподобие, мистер Кулпепер, скажите, а что цветные, то есть черномазые, тоже попадают в рай? — Оскар отвел глаза, чувствуя, что краснеет. Ответ священника он знал заранее.

Пастор Кулпепер снова рыгнул, а один из сыновей Оскара хихикнул. Пастор вытер рот тыльной стороной ладони.

— Виноват, друзья. По-моему, брат Джефферсон, некоторых черных пустят в райские врата.

— Почему же тогда мы не пускаем их к себе в церковь?

Священник возвел очи к закопченному потолку и откашлялся, потом оглядел всех за столом.

— Знаете ли, брат Джефферсон, я вам отвечу словами священного писания. Одни люди рождены быть лесорубами и водоносами — это именно черномазые. Они предназначены для того, чтобы служить белому человеку. Потому-то господь и сделал их чернокожими. Так сказано в библии. Понятно вам?

Оскар посмотрел на серьезную физиономию священника и покачал головой. Пастор Кулпепер был милосердный, богобоязненный христианин. Это единодушно признавали все.

Погруженный в свои думы, Оскар дошел до перекрестка Малберри и Черри-стрит. На середине мостовой он вдруг вздрогнул от оглушительного рева автомобильного клаксона и вовремя отпрянул назад, сердито глянув влево.

Мистер Мак гудел и гудел своим клаксоном так, словно он был хозяин этой улицы. Он со смехом помахал Оскару рукой.

— Черт тебя побери, парень, если бы ты так вот прыгнул тогда в сторонку, тебя бы не выгнали!

Оскар лишился места на заводе месяцев через шесть после того, как окончилась забастовка. Однажды он выполнял какую-то тяжелую работу и был весь в поту, как взмыленный конь. В это время мистер Мак подошел к нему и хлопнул его по заду. Оскар резко повернулся и одним ударом сбил Мака с ног да еще крепко выругался. Тогда-то он и потерял место. Придя в этот вечер домой, Оскар долго смотрел на своих ободранных ребятишек, потом на жену и, наскоро поужинав, ушел в лес и там в одиночестве заплакал, как ребенок…

Он долго, упорно искал работу, но не мог ничего найти. Дети были голодны, жена больна, и нечем было заплатить за квартиру. В полном отчаянии Оскар отправился к Рою Бэйкеру просить о помощи. Они с зятем никогда не дружили. Рой работал шеф-поваром в гостинице и считал себя ужасно важной персоной, близко к себе никого не подпускал. Оскару надоело каждый день зря обивать пороги в поисках работы; дети его совсем отощали, и жена стала еще больше прихварывать. Подавив свою гордость, Оскар пошел к зятю на поклон, и тот устроил его на работу в отель «Оглеторп».

Белая шваль, белая шваль… Куда ни глянь на Малберри-стрит, всюду беднота, белая шваль. Оскар подумал о своем любимце, старшем сыне — тоже Оскаре. Ему единственному он рассказал когда-то о своей жизни на плантации, о детстве и о Маленьком Джиме. Оскар младший казался куда взрослее своих семнадцати лет благодаря мрачному выражению тощего обветренного лица. Каждый день Оскар младший исхаживал много миль по городу в поисках работы, которой так до сих пор и не нашел. Типичный бедняк, белая шваль, иначе малого и не назовешь! И что бы ни говорил священник Кулпепер, подкреплявший свои слова изречениями из священного писания, Оскару Джефферсону никогда не прислуживали никакие негры, хоть он белый, как всякий белый. Даже у самого пастора Кулпепера не было никаких негритянских слуг — он работал на том же заводе, где прежде служил Оскар.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Время шло, хозяин все туже натягивал вожжи. Роб, Бру, Эллис, Гас и Хэк беседовали кое с кем из служащих насчет союза. Некоторые испугались, и не на шутку — как будто им предложили средь бела дня выйти на Оглеторп-стрит или на бульвар Джефферсона Дэйвиса и отвесить ни с того ни с сего какому-нибудь крэкеру пощечину; тем не менее заинтересовались все, даже те, кто трусил. Большинство считало, что еще не время — успеется, мол, лучше подождем. Осторожнее, раз дело касается крэкеров! Вилл Тернер уговаривал: «Куда нам спешить? Мы пока еще получаем на доллар больше, чем ребята в «Роберте Ли». Пускай они прежде откроют нам свои карты!» А вот Уилабелл заявила, что она готова вступить в союз в любой момент. И Робу не терпелось, он не хотел ждать. А все-таки пришлось.

Гас теперь работал в дневной смене. Каждое утро, около половины восьмого, он приходил к дому Янгблада и насвистывал, как бывало в детстве, дк-ди-ди-ди-ди-ди-ди-ди — на мотив песенки «Я люблю свою малютку». На работу шли вместе. Роб не мог понять, зачем Гас делает такой большой крюк из Рокингема лишь ради того, чтобы ходить вместе на работу — ведь ему гораздо ближе до гостиницы, если идти через центр. Гадать пришлось недолго. Дженни Ли ходила на работу в одно время с ними, и пять-шесть кварталов им было по пути. Чуть ли не на третий день Гас перестал разговаривать с Робом. Дальше так и пошло: Гас скажет ему «Доброе утро», а потом тараторит без умолку с сестрой до самой Оранж-стрит, где Дженни Ли поворачивала направо, а ребята шагали прямо по бульвару Джефферсона Дэйвиса. Скоро об этом проведали все негры в гостинице и начали отпускать разные шуточки в адрес Гаса, а заодно и Янгблада.

— Не мудрено, что наш Гас так дружит с Янгбладом, хитрюга-парень! — говаривал Элмо.

Опять наступила весна, и, вставая по утрам, Роб слышал, как поет она вокруг дома, во весь голос возвещая свой приход. Птицы собирались на север и щебетали о том, что прощаются с югом, сверчки, цикады и прочие божьи твари ожили, земля и деревья покрывались ярчайшей зеленью; весна дышала ароматом распускающихся цветов и влагой утренних поцелуев росы. Роб видел, что весна околдовала и Гаса и Дженни Ли, видел по тому, как они разговаривали, как смеялись и заглядывали друг другу в глаза, идя каждое утро вместе в город, и по тому, как Гас, несмотря на усталость, забегал к ним вечером после работы, говоря, что будто бы случайно оказался поблизости.

В самом себе Роб тоже ощущал весну. Как ни бывал он утомлен за день, он подолгу не мог заснуть — все думал об Айде Мэй, и утром, при пробуждении, первая мысль была тоже о ней; и даже во время работы мечты о ней не покидали его. Как-то в субботу Роб проснулся очень рано — около половины шестого, в голове была она — мисс Сладкая, а в сердце — весна, все его существо было заполнено мисс Сладкой и весной. Роб вертелся с боку на бок, вытягивая свои длинные ноги на полу, но, как ни старался, заснуть больше не мог. Он поднялся, надел штаны и башмаки и на цыпочках вышел во двор. Посмотрел на небо, на восток, где загорался свет нового дня, нового, еще невиданного. Солнце, похожее на сверкающее красное блюдо, поднималось из гряды розовых и желтых облаков, и казалось, что оно пляшет и кричит: «Аллилуйя! Как ты собираешься назвать новорожденного? Нельзя же просто так — суббота!» Роб поднял вверх руки и потянулся, весь трепеща от весенних звуков. Он видел весну, ощущал ее вкус, слышал ее аромат. Он вернулся в кухню, скатал свой тюфяк, вымылся, быстро позавтракал и собрался уходить, наказав передать Гасу, что ушел пораньше, так как нужно еще до работы справиться с какими-то делами.

— Так рано у тебя дела? — улыбаясь, поддразнила его Дженни Ли.

— Да. И срочные! — ответил Роб.

— Ранней птице червяк достается, правда, детка? — заметила мама.

— Уж кто наверняка ранняя птица, так это наш Жирный Гас! — сказал Роб. — И мне известна одна особа, которая любит ранних птиц.

— Если я угадаю, как ее зовут, ты мне свистнешь? — спросила мама.

— Э, нет! — засмеялся Роб. — Ты меня в эту историю не втягивай! Да я и свистеть-то не умею. Вот Гас — тот уж посвистит! — Роб поцеловал мать, похлопал Дженни Ли по щеке и выскочил на улицу, полную радостной музыки весеннего утра.

Ноги быстро помчали его к дому, где жили Бен Реглин и миссис Сара Реглин, а хорошенькая мисс Айда Мэй Реглин-Сладкая проводила субботу и воскресенье. Роб подошел к дому, постучал в дверь и стал ждать, чувствуя, как в груди колотится сердце. Он надеялся, что ему откроет сама Аида Мэй. Так и случилось—дверь открыла она. Девушка казалась удивленной, и в первый миг Роб замер от испуга, но потом увидел, как лицо ее осветила прелестная улыбка; улыбались ее глаза, губы — все, все улыбалось в ней.

— Вот так сюрприз! Ты совсем не хочешь больше нас знать!

Робу ее слова показались райским пением.

— Доброе утро, Айда Мэй. Как поживаешь? Как твоя мама и Бен?

— Очень хорошо, Роб, спасибо. У нас все в порядке. А ты прямо пышешь здоровьем. Как твои родные?

— Да ничего, не жалуются. Я вроде самый неудачливый.

Айда Мэй засмеялась. Она была сама весна. Робу хотелось тут же обнять ее и привлечь к себе.

— Может, зайдешь позавтракать? — спросила Аида Мэй. — Мы с мамой сегодня лентяйки. Только накрываем на стол, А Бен давным-давно ушел искать работу.

— Нет, спасибо, Айда Мэй. У меня нет ни минутки лишней. Спешу в гостиницу. Я забежал узнать, свободна ли ты сегодня вечером. — Он тяжело перевел дух и весь напрягся.

— К сожалению, я уже условилась, я приглашена, — ответила Айда Мэй. — Собираюсь на концерт в Мэйкон.

— Хочешь, я возьму машину у мистера Майлза и поеду с тобой? — предложил Роб. — Как ты на этот счет, а? Я ведь люблю концерты. — В его голосе была мольба, в глазах — отчаяние.

Айда Мэй участливо заглянула ему в лицо,

— Но, Роб, я уже обещала.

— О!

— Очень жаль, Роб. Я ведь не знала, что ты придешь.

Он ответил, принужденно улыбаясь:

— Ну ничего, мисс Сладкая. Может быть, поедем в другой раз. Передай привет твоей маме и Бену! — Затем повернулся и, пройдя несколько шагов, стал спускаться по ступенькам. Сейчас он не замечал ни зеленого плюща, обвивающего веранду от перил до крыши, ни сладкого аромата жимолости, ни первых весенних цветов в палисаднике — роз и распускающихся лилий. Весна для него умерла, не успев даже родиться.

— Роб, Роб!

Он поспешно обернулся. Зовет или это ему послышалось?

— А завтра вечером ты занят, Роб?

— Ты знаешь, Айда Мэй, что я работаю до восьми.

— Ну, как только кончишь работать, приходи. Если мистер Майлз даст машину, поедем покатаемся, в общем что-нибудь придумаем. А после ты меня отвезешь в школу.

Роб вернулся на веранду, схватил Айду Мэй за руки и, просияв, заглянул ей в глаза.

— Хорошо, мисс Сладкая, я буду у тебя завтра вечером. — С башни ратуши в центре города донесся музыкальный бой часов. «Без четверти восемь, — подумал Роб. — Сейчас надо бежать, иначе не поспею на работу».

Вечером Роб отправился к Ричарду Майлзу проведать его и попросить на воскресенье машину, но оказалось, что Ричард уехал до понедельника в Атланту.

В воскресенье была чудесная, ясная погода, такая, какая и должна быть в воскресный день. Роб работал с лихорадочным волнением, то и дело поглядывая на большие часы в вестибюле. Только бы не очутиться где-нибудь на верхнем этаже, когда пробьет восемь, потому что он откажется работать даже лишнюю минуту, кто бы там его ни заставлял. Он только что проводил в номер приезжего и, вернувшись на свой пост, взглянул на часы: четверть второго! А ему-то казалось, что уже по крайней мере шесть. Остается еще почти семь часов до конца работы. Около половины третьего он побежал в раздевалку, решив, что уже наверняка восемь. Ему так не терпелось уйти из гостиницы к Аиде Мэй, что даже ноги заныли, во рту пересохло и начало стучать в висках. Нет, он больше не может ждать! Роб нашел Лероя и пожаловался, что у него ужасная головная боль и, видимо, жар; он не в силах больше работать и просит отпустить его. Лерой ответил: «Попробую что-нибудь устроить» — и, когда Роб вернулся к нему через несколько минут, сказал: «Ладно, иди. Передай матери — пусть хорошенько тебя полечит».

Лерой никогда еще не встречал такого необыкновенного больного, как этот. Старик покачал головой и усмехнулся про себя, увидев, как Роб в тот же миг резво помчался по коридору и вниз. Наспех помывшись, он начал переодеваться, и его темное лицо сияло такой радостью, точно всякую боль рукой сняло.

Он явился к Айде Мэй в начале четвертого вместо половины девятого, но она была уже одета и ждала его.

Они пошли рядом по Главному шоссе; направо и налево тянулся лес, и в нем царила весна. Роб был теперь высокий, красивый темнокожий юноша, уже испытавший труд, лицом очень похожий на мать: те же узкие, пристально глядящие глаза, обрамленные длинными черными ресницами, резко очерченный нос и нервные губы. Айда Мэй — стройная, с низкой талией — была тоже довольно высока ростом — пять футов шесть дюймов; глаза ее, большие, темные, беспокойные, не изменились с детства, и красивый изгиб рта, нос и кругленький подбородок оставались такими же, какими запомнились Робу с ранних лет.

Еще когда они малышами учились вместе в первом, втором и третьем классах, Роб по-своему любил ее. «Щенячья любовь», — говорили взрослые. Роб вспоминал, как хорошела Айда Мэй с годами и как рано начали ухаживать за ней старшие ребята, а он безмолвно страдал от мучительной ревности. Он вспоминал свой побег из дому, вернее, попытку убежать, и как тогда Айда Мэй просила его поделиться с ней своим горем, но он ничего не хотел ей говорить из гордости и из любви к матери. Он вспоминал, как обычно после занятий провожал Айду Мэй домой и нес ее книги; но особенно ясно запомнился ему тот день, когда он получил от нее письмо, касающееся Бетти Джейн Кросс.

Они остановились, Роб пристально посмотрел на ее выразительное коричневое лицо, заглянул в глаза и взял обе ее руки в свои.

— Давай свернем с дороги, войдем в мой лес. В это время года там особенно красиво.

— Сомневаюсь, удобно ли это, Роб. Ты знаешь, как любят сплетничать про учительниц. Нам приходится следить за каждым своим шагом. Тем более в деревне. Ты себе даже не представляешь.

— Нет, Айда Мэй, представляю. И просто иной раз удивляюсь: черт возьми, почему это люди такие злые и такие отсталые?

Она иронически усмехнулась:

— Мир жесток к неграм и негритянкам. Роб стиснул ее руку.

— Ну как, мисс Сладкая, хочешь погулять в собственном лесу Янгблада?

Оба смотрели на лес, одетый пышной яркой зеленью.

— Я хотела бы погулять в твоём лесу, Роб, но…

— Ну так пойдем, и не тревожься! — сказал он. — Никто ничего не узнает. Мои лесные друзья никому не разболтают.

Она рассмеялась.

— Что ж, пойдем.

Они гуляли и разговаривали, потом, умолкнув, прислушивались к лесным звукам. Все здесь заросло буйной зеленой травой, кругом высились, сверкая изумрудной листвой, старые и молодые деревья и совсем юная поросль; повсюду пестрели полевые цветы, пели птицы, назойливо стрекотали сверчки и кузнечики и всякие невидимые твари под ногами. Высоко на тополе трудолюбивая, как пчелка, малиновка вила себе гнездо; птица пересмешник оглашала лес причудливыми звуками; две белочки играли друг с другом в прятки. Роб и Айда Мэй были так очарованы красотой леса, что позабыли обо всем. Счастливое, пьянящее чувство свободы охватило Айду Мэй. Они вышли на маленькую полянку, расчищенную кем-то, по всей вероятности для пикника, и тут остановились под елью.

— Присядем, мисс Сладкая, и отдохнем немножко. Я велел моим слугам расчистить это местечко специально для нас.

— Благодарю вас, мистер Янгблад! Поверьте, я очень ценю ваше гостеприимство!

Они сели, потом Айда Мэй легла навзничь, уставившись взглядом в бездонное небо, синевшее сквозь игольчатые глянцевитые ветки. Казалось, она спит — так спокойно вздымалась и опадала округлая грудь под желтой кофточкой. Роб подумал, что лицо и руки Айды Мэй очень потемнели — теперь у них такой теплый густо-коричневый оттенок.

— О Роб! Как чудесно в твоем лесу! Как тут все красиво, зелено, а воздух-то какой! Просто наслаждение дышать!

Деревья, одетые густой сверкающей зеленью, застыли в знойной истоме, не качались ветки, не шелестела листва, все замерло, словно в ожидании неведомого.

Роб сидел возле Айды Мэй и глядел ей в лицо. Глаза девушки искрились от счастья и ощущения свободы.

— Ну, ты рада, что пришла сюда? — спросил он хрипло.

— О Роб! — могла только ответить Айда Мэй и, отыскав его руку, крепко сжала в своей, а Роб порывисто обнял ее и стал осыпать то грубыми, то нежными поцелуями ее мягкие, красиво изогнутые губы, глаза, нос, щеки и уши и, чувствуя, как дрожит она, задрожал и сам. Когда на миг он отпустил ее, она подняла руки, обхватила его за шею и сама прильнула губами к его губам.

— Почему ты так долго не приходил, Роб?

— Сам не знаю. Наверно, я сумасшедший.

— Уехал в Нью-Йорк, в этот огромный город, и за все время, что там был, прислал мне только два или три коротеньких письмеца. Я уж решила, что ты влюбился в какую-нибудь тамошнюю девицу.

Он так яростно замотал головой, будто хотел сбросить ее с плеч. Но ни слова не мог выговорить.

— А потом вернулся, зашел раза два и пропал. Я уж думала, может, ты подружился с Уилабелл Бракстон. Она ведь у вас работает.

— Гостиница большая, — сказал Роб, — я почти никогда ее там не встречаю. А если бы даже и встречал, все равно бы…

— Почему же ты так долго пропадал, Роб?

— Да после того, как я свалял дурака у тебя в школе, мне казалось, что ты и видеть меня больше не захочешь. К тому же все говорили, что за тобой ухаживает мистер Блэйк.

Она поглядела на Роба, засмеялась и покачала головой.

— Ох и разозлил ты меня тогда в деревне! Но у тебя был такой беспомощный, детский вид, когда ты остался на веранде. Ну совсем, совсем младенческий!

— Ходят слухи, что тебе нравится мистер Блэйк, — вырвалось у Роба невольно.

Кокетливо сложив пухлые губки, она хотела было ответить, а Роб, представив себе в этот миг комичную фигуру мистера Блэйка — старого, плешивого, жиреющего, со страхом глядел на нее, ожидая, что она скажет.

— Как ты могла, Айда Мэй? — выдохнул он и снова пылко прижал губы к ее губам, поцелуем пытаясь заглушить слова, которые боялся услышать,

Роб обнимал девушку, чувствуя, как ее сладостное дыхание освежает его разгоряченное лицо, как легко дышит ее грудь, прильнувшая к его груди.

— Неужели ты поверил глупой болтовне? — спросила Айда Мэй.

— Я так ревновал, что не знал, чему и верить, — И все-таки поверил, да?

— Я не верил, моя любимая, пока не поехал в ту пятницу за тобой в деревню. А после этого я уже не знал, что правда, а что нет…

— Послушай, Роб, Бен Блэйк мне в отцы годится. И вообще разве может такой человек понравиться! Но он хорошо ко мне относится, а в тот раз пообещал приехать за мной и отвезти меня в город, и он тебя опередил. Как, по-твоему, я должна была поступить — прогнать его, да? Но ведь ты сам знаешь, с людьми надо быть вежливым!

Роб промолчал. Если бы только она знала, как глупо он вел себя в тот вечер… в Гарлемском переулке!

— Я люблю тебя, Айда Мэй! — Вот и все, что мог вымолвить Роб.

Айда Мэй продолжала:

— Он меня кое-куда приглашал несколько раз. Вчера, например, я ездила с ним в Мэйкон на концерт. Но это ровно ничего не значит!

Роб повторил сдавленным шепотом;

— Я люблю тебя, Айда Мэй!

— Правда, Роб? Любишь?

— Да, да, да, и ты это знаешь! — Он пытался найти какие-то красивые, яркие слова, чтобы выразить всю силу и полноту своей любви, но, так и не найдя, лишь повторил: — Люблю тебя, дорогая!

Она улыбнулась и ответила:

— И я тебя тоже. Мне кажется, я тебя люблю сколько себя помню, всю жизнь.

Она положила голову на колени Роба, и он смотрел в ее счастливые глаза и думал о том, как красиво складывает она губы, когда говорит «люблю», и еще никогда не испытанный восторг, огромное счастье и любовь к Айде Мэй переполнили его душу. Он наклонился и нежно поцеловал ее в губы, и глупые слезы из его глаз закапали ей на лицо. И Айда Мэй целовала его глаза, пока не исчезли на них слезы, но зато они стали влажными от поцелуев.

— Сколько раз я собиралась сказать тебе о своей любви, еще когда мы учились в школе, но я знала, что девушке это не полагается: парень первый должен объясниться. И я всегда хотела с тобой дружить. Я понимала, что это глупый запрет, и все же не признавалась тебе, скорее потому, что думала: очень я ему нужна! Ведь все девчонки по тебе с ума сходили. Даже та белая девчонка Кроссов.

При одном упоминании о Кроссах Роб весь сжался от бессильного гнева. Он огляделся вокруг, и ему почудилось, что деревья подслушивают и надвигаются на них и что это вовсе не деревья, а рослые крэкеры в куклуксклановских балахонах. Роб засмеялся нервным смехом.

— Брось ты эти глупости! Никакие другие девчонки мною не интересовались!

— Хм, так я и поверила! А Уилабелл Бракстон? Она до сих пор влюблена в тебя.

Потом Роб рассказывал Айде Мэй о своей поездке в Нью-Йорк, как он был там членом профсоюза, как работал в ресторане. Описал небоскребы, подземную дорогу и красивые кинотеатры, куда пускают и негров. Они не заметили, что начало смеркаться и лес окутался тенью. Время летело удивительно быстро. Потом заговорили о работе в школе. Айда Мэй сказала, что если останется там на следующий год, то будет преподавать негритянскую историю, как мистер Майлз. Роб прервал ее поцелуем. Потом Роб узнал, что Айда Мэй собирается устроить вечер религиозных песен по той же программе, какая была у них тогда в школе. У нее есть ученик, Гарольд, рослый для своих лет паренек, очень напоминающий Роба, и хотя она не признает любимчиков в школе, все же чувствует особую симпатию к этому ребенку. Роб снова поцеловал ее.

— Мне никогда не нравились учителя, которые покровительствуют любимчикам, — шутливо сказал он. — Ты у меня смотри на этот счет!

В свою очередь Роб рассказал Айде Мэй о работе в гостинице, как там за день набегаешься, натрудишься, сколько раз повторишь «Да, мэм!» и «Да, сэр!» Но он умолчал о белых женщинах, которые выходили к нему полуодетыми, а иногда и вовсе голышом. Несколько раз он собирался рассказать ей о них, но удержался. А вот о беседах с ребятами по поводу профсоюза и об Оскаре Джефферсоне — этого он не утаил от нее.

— Ох, милый, ты только будь поосторожнее! — заволновалась Айда Мэй, испуганно глядя на Роба,

— Но мы должны что-то предпринять, — ответил он. — А если будем сидеть да ждать, нам же будет хуже. Старый Огл знает, что ему все сойдет с рук, потому что он белый, и достаточно важная птица, и достаточная дрянь вообще. На него только одно может повлиять — это если мы, цветные служащие, все вместе окажем ему сопротивление. Надо, чтобы хозяин знал, сколько ты согласен потянуть, тогда он не посмеет на тебя наваливать лишнее.

На западе садилось солнце, и лес тонул в мягких сумерках, а Роб ничего не видел, кроме любви и весны в глазах Айды Мэй, ничего не слышал, ни одного лесного звука, кроме музыки ее голоса. Оба тяжело и прерывисто дышали. Мышцы Роба напряглись, сердце сладостно замирало, лихорадочная дрожь волнами проходила по телу. Роб склонился над ней, они поцеловались, и он начал гладить мягкое девичье тело. Но чем нежнее было прикосновение его неловких рук, тем неприступнее становилась Айда Мэй.

— Не надо, Роб, не надо! — воскликнула она и отвернулась.

Роб не хотел оскорбить ее, но страсть оказалась сильнее разума; пусть Айда Мэй будет сейчас женщиной, а не учительницей. Чувствуя инстинктивно, что она отстраняется от него, Роб, сам того не желая, повернул ее к себе лицом, схватил в объятия и впился губами в ее губы; еще мгновение Айда Мэй пыталась сопротивляться, бормоча: «О господи!» Но вдруг, ослабев, она прильнула к нему гибким шелковистым телом и крепко обвила его руками, словно для того, чтобы никогда уже больше не разлучаться с ним, и их дыхание слилось, и любовь была неистовая, и любовь была нежная, и от любви было больно, и от любви было сладко, потому что эта была молодая любовь… А тени, сгущаясь, спешили укутать лес Янгблада темной пеленой…

Айда Мэй покоилась в объятиях Роба, и он был так несказанно счастлив, что ему хотелось кричать от радости. И он был поражен, когда услышал рыдания и почувствовал на своей щеке ее горячие соленые слезы.

— Что с тобой, любимая? Ты плачешь?

Она отрицательно покачала головой и вытерла слезы об его рубашку.

— Да что же с тобой, скажи? — Роб был в таком упоении, что не мог даже представить себе, почему она плачет.

— Ничего, — ответила Айда Мэй, пряча лицо.

— Айда Мэй, солнышко, скажи, что тебя расстроило?

— Вдруг что-нибудь случится? А вдруг? — прошептала она.

— Но что может случиться?

— Ну как же, Роб, а вдруг — ребенок? — Она порывисто села. — Как мне тогда быть, я умру, кажется, со страху!

Роб обнял ее опять.

— Не плачь, дорогая, не бойся, я тебя не оставлю, ты не одна; нас ведь теперь двое. — Он стал целовать ее губы и глаза, большие, карие, мокрые от слез.

Айда Мэй покачала головой.

— Ну зачем же плакать, дорогая?

Не ответив, она снова вытерла лицо о его рубашку.

— Скажи мне толком, Айда Мэй, что с тобой?

— Если что-нибудь случится, Роб, одну меня будут осуждать. Весь город будет винить только меня, потому что я женщина. Меня мигом выгонят с работы. — Она оттолкнула Роба и сердито глянула на его смущенное лицо: он, он во всем виноват!

Роб не знал, что и сказать. Ведь вот только что оба они были беспредельно счастливы, и вдруг такая перемена! Но Роб понимал, что Айда Мэй говорит правду. Он вспомнил маленькую Терезу Гейнз, и у него заныло сердце. Это была самая славная, самая тихая девчушка у них в школе. Сидела всегда на уроках с таким невинным, робким видом, как дитя малое, и вдруг словно бомба разорвалась — весь город стал поносить ее на все лады, заговорил о ней как о величайшей преступнице. И такая она, и сякая, и развратная, и бессовестная — и все потому, что бедная маленькая Тереза оказалась беременной. Ее выгнали из школы, и любой и каждый позорил ее, как только мог. Но никто ни единым словом не осудил Джонсона Живые Мощи, который обесчестил ее и с перепугу удрал из города, спрятавшись в товарном вагоне. Роб слышал, как старуха Сара сказала по этому поводу маме:

— Вот какие они, теперешние потаскушки, готовы перед каждым задирать подол!

Ох, и напустилась же на нее мама:

— А Джонсон что? О нем вы помалкиваете?

— Он бы не посмел, если бы она не завлекала его! — возразила старуха.

— О господи, нашли простачка! — возмутилась мама. — Вы еще, чего доброго, Сара, скажете, что крошка Тереза лишила его невинности! Вот бедняга парень!

В тот же вечер мама пошла к Терезе и отчитала ее отца за то, что он хотел выгнать дочь из дому, да так отчитала, что тому стало стыдно. Вернувшись домой, она сказала Робу и Дженни Ли:

— У женщин совсем не райская жизнь в этом мире. Поймите это вы оба, особенно ты, Роб. Никогда не покушайся на женскую честь, сын! А уж если совершишь нечаянно грех, будь мужественным и бери ответственность на себя. Куда теперь деться бедной маленькой Терезе? Мальчишка побаловался и бросил ее — мучайся, мол, одна. И никто помочь ей не хочет, даже бог и тот не внемлет.

Джо попыхивал своей пахучей трубкой и пристально глядел на сына.

— Роб, на всем божьем свете нет человека лучше, чем наша мама, ты это сам знаешь. И мама — женщина. Так вот, если ты завтра или когда-нибудь вздумаешь обидеть женщину, потому что у мужчин больше прав, вспомни о своей маме. Женщины… женщины… женщины… Господи спаси и помилуй!

А они — Роб и сестра — только кивали…

Айда Мэй села в сторонку и опять заплакала, глаза ее были полны страха. Нет, никогда он не заставит Айду Мэй страдать из-за него. Никогда, никогда! Он притянул ее к себе и сказал каким-то чужим, хриплым голосом:

— Ничего не случится, Айда Мэй! Ничего не случится! Мы же рано или поздно поженимся. А если даже что-нибудь случится, тогда мы это сделаем раньше, а не позже.

— Но мы ведь еще так молоды, Роб! — возразила она.

Айда Мэй словно читала его мысли. Он тоже подумал, что они еще слишком молоды, чтобы помышлять о детях. Ведь он мечтает о колледже, о том, чтобы стать адвокатом. Роб принужденно засмеялся.

— Мы достаточно взрослые, чтобы отдавать себе отчет в своих поступках — сказал он. — Если мы настолько взрослые, чтобы завести ребенка, то уж будем настолько взрослыми, чтобы создать семью!

Роб старался найти какие-то слова, чтобы успокоить ее. Сегодня она была такой милой, такой прелестной, просто необыкновенной! Ему не хотелось, чтобы счастливый день в лесу Янгблада так печально кончился. Он мучительно размышлял, как бы ее утешить. Но в мозгу вертелась только одна фраза, и только ее он и мог выговорить:

— Я люблю тебя, радость моя, ты же знаешь, что я тебя люблю!

А девушка именно это и хотела слышать, хотела, чтобы он повторял это без конца, потому что она всем сердцем любила Роба.

ГЛАВА ПЯТАЯ

Когда Роб на следующий день пришел на работу, все товарищи начали подтрунивать над его головной болью. Элмо сказал:

— Наш Янгблад, наверно, побывал у самого лучшего врача в городе. Посмотреть на него сегодня, так он здоров как бык!

— Знаем мы этого врача! Он лечит от всех болезней, правда, Янгблад? — ухмыльнулся Эллис. — Ты такой довольный, как обезьяна, когда она грызет земляные орешки.

Примерно через час Роба вызвали к управляющему. Он сразу вспомнил, что недавно вечером на улице Оскар Джефферсон предупреждал его. Наверно, мистер Бьюсси собирается его уволить. Иначе зачем бы он стал вызывать к себе? Роб вошел в кабинет и выжидательно остановился. Управляющий, одетый очень небрежно, сидел за письменным столом, уткнув нос в бумаги. Он даже не поднял головы, хотя знал отлично, что Янгблад здесь. Роб это понял. Только спустя несколько минут мистер Бьюсси глянул на Роба, но тут же снова занялся своими бумагами, затем протянул руку к телефонной трубке. Роб вспыхнул от гнева, страх мгновенно исчез. Он сел на стул. К дьяволу мистера Бьюсси! Раз болят ноги, он будет сидеть.

Прошло еще довольно много времени, пока белый посмотрел на Роба опять, но посмотрел так, будто не знал, кто это и зачем пришел. Он хотел взглядом заставить Роба встать, но Роб даже не шевельнулся.

Наконец мистер Бьюсси заговорил:

— Подойди сюда, Янгблад! Я не хочу кричать, чтобы все нас слышали.

Роб поднялся, шагнул к управляющему и застыл в ожидании — высокий, злой, опасный.

— Доволен ты своей работой, Янгблад?

— Вполне, мистер Бьюсси.

— Есть у тебя какие-нибудь жалобы?

Робу хотелось ответить, что у него миллион жалоб, но он вспомнил замечание Эллиса о том, что в одиночку бесполезно жаловаться: выгонят—и все. Что в этом толку? Через пятнадцать минут какой-нибудь бедняк негр с радостью займет его место.

— Нет, сэр, — сказал Роб.

— Ты не лжешь, малый? — Нет, сэр.

— Говорят, что в нашем городе появился неизвестный негр, который разъезжает повсюду в новеньком паккарде. Ты знаешь что-нибудь о нем?

— Нет, сэр.

— А другие говорят, что это не негр, а высокая, красивая негритянка, — все толкуют по-разному. Ты в самом деле не знаешь и не слышал ничего?

Чего этот крэкер добивается? Какой-то негр, автомобиль…

— Нет, сэр, я ничего не знаю. Первый раз слышу.

— По-моему, это кто-то из профсоюзных вымогателей. А ты как думаешь?

— Знать ничего не знаю, мистер Бьюсси.

— Вот-вот, самое лучшее тебе и не знать ничего! Если цветной человек не хочет попасть в беду, он должен держаться подальше от таких дел. Эти профсоюзные вымогатели, болтающие о социальном равенстве и дружбе с белыми женщинами, опаснее всего для цветного человека, особенно в Джорджии!

Роб промолчал. Он был зол и боялся выдать свой гнев.

— Но я слышал кое-что и похуже, — продолжал управляющий. — Слышал, что ты тоже собираешься вступить в профсоюз.

Роб смотрел в упор на белого и даже бровью не повел:

— Да что вы?

— Да, да, так мне сказали. Дело твое, Янгблад, но пойми, что ничего путного из этого не выйдет, только деньги у тебя вытянут. — Он стукнул по столу большим красным кулаком. — Чтобы получить у нас место или сохранить его за собой, ты не должен был никому платить ни цента, ни даже полцента! А профсоюз — это просто грабеж средь бела дня, и он тебе не нужен! И как бы за него ни распиналось НИБТ,[29] я у себя никакого профсоюза не потерплю!

Роб невозмутимо глядел на мистера Бьюсси. Он еле удерживался от смеха.

— Никакого профсоюза в нашей гостинице не будет, Янгблад. Категорически заявляю. Выкинь из головы всякие нью-йоркские бредни. Можешь передать всем. А если мы поймаем этого неизвестного негра, то так его отделаем, что он до самой смерти будет вспоминать Кроссроудз в Джорджии. Ты меня понял, Янгблад?

— Да, мистер Бьюсси.

Вечером, когда после работы все собрались в раздевалке, Роб рассказал об этом товарищам. Лица их помрачнели.

— Странно, что он тебя выбрал. Почему ему надо было все это говорить тебе, Янгблад? Ты же здесь самый младший! — сказал Эллис Джорден. Коридорные озадаченно переглянулись.

— А я откуда знаю! — отозвался Янгблад.

— Значит, надо быть осторожнее, — изрек Вилл Тернер. — Бросим на время эту профсоюзную волынку!

— То есть как это бросим? — накинулся на него Гас. — Мы еще и не начинали!

— Ничего и не начнем, если будем бояться мистера Огла!

— Если мы решили объединиться и организовать профсоюз, то ни мистер Бьюсси, ни мистер Огл и никто другой нам не указчики, — сказал Янгблад.

— Все-таки я не понимаю, Янгблад, почему он выбрал именно тебя. Не иначе, кто-то из белых накляузничал ему. — Эллис Джорден оглядел хмурые, встревоженные лица негров, уже успевших переодеться и толпившихся у дверей. — Хуже гремучей змеи тот сукин сын, который доносит белому.

Бру Робинсон откашлялся.

— Что правда, то правда.

Вилл Тернер вытер потный нахмуренный лоб, Хэк Доусон скривил губы:

— Черт проклятый!

У всех был очень озабоченный вид.

В этот вечер Роб зашел к Ричарду Майлзу, и до поздней ночи они проговорили о делах в гостинице и плачевном положении негров, ухудшающемся с каждым днем. Ричард сказал Робу, что он в воскресенье собирается поехать в Атланту на собрание Ассоциации содействия прогрессу цветного населения. Кажется, в Атланте есть профсоюз, который, может быть, захочет присоединить к себе группу работников гостиницы, он обещает зайти туда и поговорить об этом. Ричард приготовил лимонад. Они сидели в крошечной гостиной, пили лимонад и ели коржики, испеченные Джозефин, беседовали о профсоюзах, об Ассоциации, о жизни на Юге. Роб смущенно поглядывал на Джозефин, на ее слегка округлившуюся талию, — она была уже на третьем или на четвертом месяце беременности. Он вспомнил Айду Мэй и прошлое воскресенье в лесу Янгблада. Боже милостивый, хоть бы ничего не случилось! А все-таки это было необыкновенно! Такого необыкновенного дня он не помнит в своей жизни.

— Когда же мы организуем отделение Ассоциации у нас в городе? — спросил Роб. Он переводил взгляд с Ричарда на Джозефин, вспоминая, что когда-то оба они были его учителями и даже не знали друг друга: были мисс Роллинс и мистер Майлз… А теперь и сам Роб стал работником, взрослым мужчиной.

— Мы как раз хлопочем о создании отделения, — ответила ему Джозефин.

— Так вы скажите мне, когда у вас все будет готово, — попросил Роб. — Я ведь могу привлечь товарищей по работе.

— Узнаешь в свое время, не беспокойся, — заверил его Ричард.

Ричард рассказал Робу, что он уже несколько раз встречался с доктором Райли и другими белыми преподавателями из университета и они разговаривали о создании отделения Ассоциации в Кроссроудзе и что доктор Райли даже пригласил Ричарда к себе на обед.

— Этот белый довольно симпатичный человек, — с улыбкой заметил Ричард.

Роб вспомнил, как его отец отзывался об Оскаре Джефферсоне, и громко засмеялся. Ричард продолжал:

— Отец доктора Райли был миссионером. Когда-то Американская ассоциация миссионеров прислала его сюда из Вермонта преподавать в Талледедже. Мне кажется, доктор Райли считает своим долгом идти по стопам отца. Я сказал ему, что неграм не нужны миссионеры. Скорее нужно просвещать белых дикарей, потому что это самые темные, самые невежественные, некультурные люди на свете.

— Ну, положим, так прямо вы ему не сказали! — усмехнулся Роб, поглядев на Джозефин.

— Сказал, уверяю тебя! — подтвердила Джозефин, и все трое расхохотались.

— А все-таки он славный человек, — серьезно сказал Ричард. — Он любит пофилософствовать, и мы с Джозефин всегда стараемся вовлечь его в спор. Сам напрашивается, вот мы и даем ему жару!

Роб поздно ушел от Майлзов. На душе у него стало легче, но он по-прежнему недоумевал, как это мистер Бьюсси пронюхал, что он застрельщик профсоюзного движения. Проходя мимо окна, он заглянул в него, увидел Джозефин и Ричарда, сидящих рядышком на тахте, и подумал: «Как расцвела и похорошела мисс Джозефин! Хорошо, что они поженились!» Да и в Майлзе чувствовалось нечто новое, он стал тверже, как будто закаленнее, и речь у него теперь иная — то ли Майлз обучился местному говору, то ли сам Роб привык к его северному акценту. Потом он подумал о себе, об Айде Мэй, о женитьбе, о будущих детях, о колледже и о том, что станет юристом, но тут же вспомнил товарищей и всю остальную дорогу ломал себе голову — кто же из них провокатор?

Воскресный номер «Морнинг телеграм» поместил огромную крикливую статью об антиамериканских влияниях янки, проникших в город и возбуждающих рабочих, главным образом негров. В статье говорилось, что в Кроссроудзе всегда были мирные, дружеские отношения между неграми и белыми, и так все должно оставаться, и Кроссроудз не потерпит никакой агитации со стороны кучки профсоюзных вымогателей. Если в городе будут обнаружены какие-нибудь иностранцы, с ними разделаются по доброй старой традиции Юга. Роба ошеломила эта статья: ни он, ни его товарищи не понимали, в чем дело.

На следующее утро Роб обслуживал нового постояльца, с виду человека богатого, и замучился, выполняя бесчисленные приказания приезжего и его элегантной молодой жены.

— Малый, отнеси эти костюмы в гладильную, а вот эти вещи миссис Пиви — в прачечную! Принеси мне льду и содовой, да поживее действуй!

А когда Роб обегал чуть ли не весь свет для этой четы, мистер Пиви, красивый плечистый великан, наверняка богач, напоминавший собой мистера Кросса, протянул Робу четвертак и без зазрения совести потребовал у него пятнадцать центов сдачи.

Пот градом лил с Роба — шутка ли, полтора часа такой беготни! Он засунул руки в карманы и, поглядывая на белого, начал греметь медяками и серебряными монетками, потом перевел глаза на хорошенькую миссис Пиви и снова на ее супруга.

— У меня нет сдачи, мистер Пиви. — А ты хорошо поискал, малый?

— Да, сэр.

— Рональд, пусть он берет весь четвертак! Уж от этого ты не обеднеешь. А мальчик, кажется, симпатичный. Мы его заставили изрядна побегать, он заслужил четвертак. — Ее сонные глаза рассеянно смотрели на Роба.

— Сейчас не такое время, чтобы по стольку отваливать на чай. Есть у него сдача, врет он!

— Да оставь ты ему четвертак, Рональд! Он славный парень!

Роб смотрел на белых, и ему казалось, что это семейная сценка из голливудского фильма. В нем бушевала злоба, пот слепил глаза. Он вернул белому четвертак.

— Не надо, мистер Пиви, времена тяжелые, я понимаю, что вам это не по карману. Я не хочу, чтобы ваша семья пострадала из-за каких-то паршивых десяти центов. — Роб стремительно повернулся на каблуках и выскочил из номера, оставив белых в недоумении.

На следующий день в гостинице всем снизили жалованье на доллар. Среди служащих пошел ропот, они ворчали и гневно переглядывались, ругая хозяев втихомолку — вслух ругать боялись, люди не доверяли друг другу. Даже некоторые белые проявляли недовольство. Вечером в раздевалке стояла тишина. Хэк Доусон осторожно огляделся по сторонам.

— Ну что же будем делать, Янгблад? Ты-то нас предупреждал, что это случится.

Роб посмотрел на Хэка. Все коридорные, затаив дыхание, боязливо глядели на Роба, ожидая, что он ответит. А он пожалел, что так молод — ведь все они и старше и опытнее его; и тут он подумал о своем будущем, об Айде Мэй, о колледже и профессии юриста, и почему-то вспомнилась статья из воскресной газеты. Ну что он может сказать этим людям?

— Вы меня не спрашивайте, — ответил он с непонятной для себя самого злобой. — Вы все здесь работаете куда дольше, чем я.

— Так-то так, Янгблад, но надо же что-то делать, черт побери!

Гас оглядел их всех.

— Янгблад давным-давно сказал вам, дуракам, что делать: договориться между собой и организовать профсоюз. А вы хотели подождать да посмотреть, что будет. Мне кажется, теперь вы уже насмотрелись, ну и дьявол с вами!

— И все-таки даже сейчас мы получаем больше, чем работники из «Роберта Ли», — заметил Вилл Тернер. — Поверьте, могло быть куда хуже! Вы помните, что было написано в воскресной газете, а ведь эти люди не шутят!

— Теперь я и вовсе не сведу концы с концами! — пожаловался Хэк. — Столько ртов надо прокормить, а чаевых с каждым днем все меньше. Иной гад прикинется таким бедняком, что хочется сунуть руку в собственный карман и дать ему на чай, когда притащишь его чемодан в номер.

Роб невольно улыбнулся. Он вспомнил мистера и миссис Пиви, которых обслуживал в это утро.

Бру Робинсон посмотрел поочередно на Роба, на Гаса и наконец на Вилла.

— А вот наш Вилл никогда не подаст голос за профсоюз, уж слишком он боится белых.

— И вовсе я не боюсь! — обиделся Вилл.

— О нет, Вилл не боится белых! — воскликнул Гас. — Он даже в уборную не пойдет, если мистер Чарли запретит ему. Так и будет ходить с полными штанами. Но он ни чуточки не боится, ни-ни!

Коридорные невесело засмеялись.

— Ну-ну, поосторожнее, Гас Маккей! Я не потерплю дерзостей от черномазого молокососа.

— Ох, — сказал Гас, глядя на Вилла с недоброй усмешкой. — Я вас понимаю, мистер Тернер, вы не позволите такому черномазому молокососу, как я, обмарать вас. Это разрешается только мистеру Чарли; пускай гадит в свое удовольствие! Кстати, извините, пожалуйста, сэр, но у моей матери черномазых молокососов не было, может быть, это у вашей были?

— Будь ты проклят, я сказал тебе: прекрати! — Вилл вскинул над головой деревянную табуретку и шагнул к Гасу. Лицо его покрылось потом, руки тряслись. Гас вскочил, настороженно выжидая.

— Ну, ну, полегче, Вилл! И ты утихомирься, Гас!

— Нечего с ним разговаривать, — кипел Гас. — И нечего такому втолковывать, что быть дядей Томом сволочное дело! К черту этого дурака!

— Вот, видали? — орал Вилл. — Видали? И я должен это терпеть? Да я тебя сейчас сокрушу! — Он взмахнул табуреткой, но Гас пригнулся, и его едва задело по плечу. Тогда он бросился на Вилла и ударил его раз в живот, раз в челюсть, и табурет полетел в дальний угол раздевалки. Тут подскочил Роб и стал разнимать Гаса и Вилла, которые фыркали, как разгоряченные кони.

— Пусти, будь ты проклят! — Но Бру Робинсон крепко держал Вилла, а Роб — Гаса.

— Вот так всегда у нас получается, — заметил Роб. — Деремся со своими, вместо того чтобы драться с мистером Чарли.

Гас пытался вырваться из рук Роба.

— Пусти меня, Янгблад! Серьезно говорю, черт побери! Этот дядя Том хотел стукнуть меня по голове табуретом! Я убью его, честное слово!

Роб оттащил Гаса в угол раздевалки.

— Видите? — сказал он сердито, обращаясь ко всем. — Видите, как мы бросаемся друг на друга, вместо того чтобы драться с кем следует? Мистер Чарли может делать с нами все, что ему угодно, мы лишь поворчим втихомолку — на том и кончим. А мистеру Оглу это только на руку, он и рад до смерти. Валяйте убивайте друг друга! — Роб повернулся и вышел из раздевалки.

Дома ему сказали, что заходил Ричард Майлз и просил Роба прийти к нему. Роб был так разозлен и подавлен событиями в гостинице, что не хотел никого видеть, даже Ричарда. Все же он пошел к нему.

Ричард Майлз познакомил Роба с человеком, которого звали Джим Коллинс; лет ему было, пожалуй, столько, сколько отцу Роба, да и роста он был такого же, только Джо Янгблад казался грузнее. Коллинс был высокий, статный, его глубоко запавшие глаза пристально смотрели на собеседника, словно пронизывая насквозь. Этот серьезный, внимательный взгляд и теплое рукопожатие, когда Ричард знакомил их, произвели на Роба впечатление.

— Мистер Коллинс — профсоюзный организатор, — пояснил Ричард.

Роб еще раз быстро окинул взглядом этого человека. От волнения у него застучало в висках. Потом посмотрел на Ричарда, уж не ослышался ли он… Неужели? Профсоюзный организатор?

Ричард Майлз засмеялся:

— Да, да, Роб, я сказал верно: профсоюзный организатор. Ты, может быть, знаешь каких-нибудь работников, которые хотят войти в профсоюзную организацию?

— Еще бы!

Они сели и начали беседовать, и Роб глаз не спускал с Джима Коллинса: такое славное лицо, такие волевые глаза. Профсоюзный организатор! И где? В Кроссроудзе, в штате Джорджия! Роба даже дрожь пробрала.

— Люди, которых я имею в виду, работают в гостинице, — запинаясь, пояснил Роб.

— Неизвестно, есть ли такой профсоюз работников гостиниц, который пожелал бы принять цветных, — сказал Джим Коллинс. — Я по крайней мере такого не знаю. Наш профсоюз заинтересован главным образом в заводских рабочих.

— О! — Роб был явно разочарован!

— Но мы можем, конечно, помочь, если есть такой коллектив, который добивается вступления в профсоюз, но не находит подходящей организации.

— Не сказал бы, что все так уж добиваются.

— Но работа-то у них тяжелая? — спросил Джим, дружелюбно улыбаясь,

— Да, сэр.

— А хозяин злой?

— Как гремучая змея!

— О, ну, значит, тогда он платит им особо большое жалованье! — заключил Джим.

— Нет, сэр, ничего этого нет. Прежде он платил три пятьдесят за полмесяца, а теперь взял да скостил по доллару. Вот и приходится рассчитывать в основном на чаевые, а чаевые-то не те, что были. Только и слышишь от постояльцев, как им стало тяжело жить.

Ричард и Джозефин с интересом слушали беседу Джима с Робом.

— Если у вас так плохо, так уж, кажется, кто-кто, а ваши должны стремиться в профсоюз, — заметила Джозефин.

— Некоторые просто боятся, — пояснил Роб, — боятся потерять работу, боятся, что при нынешнем положении другого ничего не найдут.

— М-да, — сказал Джим, — конечно, они считают, что, как ни плохо им в вашей гостинице, в других местах еще хуже. А кроме того, они ведь не представляют себе, что такое профсоюз.

— Некоторые готовы вступить, — сказал Роб, дивясь, как это Джим Коллинс, который и в глаза не видал ребят из гостиницы, все про них знает. — Некоторые уже заявили, что они готовы.

— Сколько работников в вашей гостинице? — спросил Джим.

— Точно не скажу, но человек семьдесят пять, а то и сто будет. — Роб посмотрел на высокого худощавого негра, сидевшего против него, потом оглядел комнату. Нет, это не сон, вот сидят Джозефин с Ричардом, а ему все не верится, что в Кроссроудзе, в Джорджии, он может разговаривать с представителем профсоюза — негром-организатором.

— А сколько у вас цветных?

— Не знаю наверняка, но побольше половины будет.

— А нет ли среди белых желающих вступить в профсоюз?

— Право, не знаю. — И тут же Роб вспомнил Оскара Джефферсона и встречу с ним на улице, и как вел себя Оскар у кассы, и как он вел себя на вечере песни и потом в помещении профсоюза. — Есть один порядочный человек среди них, так мне кажется. Но я еще в нем хорошенько не разобрался. Может быть, он и заинтересуется, но кто их знает, этих джорджийских белых! — Роб обернулся к Ричарду Майлзу — Вы знаете, кого я имею в виду? Оскара Джефферсона, того, что подошел к вам в зале после нашего концерта.

— Да, он вроде бы симпатичный человек, — заметил Ричард. — Таких мы как раз ищем,

Джим Коллинс перебил его вопросом:

— Оскар Джефферсон? Оскар Джефферсон? — Глубокая складка залегла у него меж бровей. — Вы сказали: Оскар Джефферсон?

— Да, сэр, — ответил Роб. — А что? Джим улыбнулся.

— Да так, ничего. Просто подумал, не родственничек ли это старого Томаса Джефферсона[30] или Джефферсона Дэйвиса.[31]

Роб посмотрел на Джима, потом на Майлзов и рассмеялся.

Заговорили на другую тему — об Ассоциации содействия прогрессу цветного населения, и Джозефин рассказала, что она участвует в подготовке программы для двух воскресных вечеров в театре Линкольна; они решили организовать отделение Ассоциации в Кроссроудзе. Беседовали и о многом другом: о докторе Райли, о Джо и Лори Янгбладах, вспомнили губернатора Талмеджа и, конечно, Франклина Делано Рузвельта, причем все единодушно согласились, что он довольно хороший президент.

Хозяева подали угощение — кофе и булочки с корицей, разговор продолжался. Джим Коллинс был приятный собеседник, держал он себя просто, непринужденно, и начинало казаться, что разговариваешь с родным человеком. Когда он бывал в ударе, он мог говорить без умолку, заставляя слушателей забывать обо всем на свете, но сам тоже умел слушать и любил послушать других.

Под конец он сказал Робу, что собирается ехать в южную часть Джорджии, а у них в городе намерен пробыть не больше двух дней. Не может ли Роб прийти сюда, к Ричарду, завтра и привести с собой ребят?

— Но только немного, — предупредил он, — ну там четверых или пятерых, из тех, кому действительно можно довериться.

— Хорошо, — сказал Роб, — приведу.

— А как насчет Оскара Джефферсона? — напомнил Ричард.

— Приведи, если этот крэкер нам друг, — сказал Джим. — Посмотрим, из чего он сделан.

— Привести его? — удивился Роб. — Как друга? Что-то я не очень на него полагаюсь.

— А на негров ты на всех полагаешься? — спросил Джим.

— Что вы, далеко не так!

Роб подумал, что и управляющему донес на него кто-то из цветных, кто именно — неизвестно, но что это был свой, он не сомневался.

— Все равно, если он захочет прийти, приведи его, — сказал Джим. — Ничего опасного в этом нет. Всегда найдется кто-нибудь, чтоб наушничать хозяевам, даже если на сто миль вокруг не будет белого человека.

— Да, да, приведи! — поддержал Ричард. — Может быть, у нас действительно что-нибудь выйдет.

На другой день Роб привел пятерых: Бру Робинсона, Гаса Маккея, Хэка Доусона, Эллиса Джордена и Уилабелл Бракстон. Все познакомились с Джимом Коллинсом и уселись, посматривая на него. Завязался веселый, непринужденный разговор. В начале десятого раздался звонок. Неловкая тишина воцарилась в комнате, все недоуменно переглядывались. Ричард Майлз пошел отворять и ввел в комнату Оскара. Бру Робинсон даже рот разинул от удивления. Остальные служащие гостиницы тоже удивленно уставились на белого. А Ричард сказал таким тоном, словно ничего необычайного не произошло:

— Заходите, пожалуйста, и присаживайтесь.

Он представил Оскара, все церемонно поклонились, кроме Роба, который пожал ему руку. Роб поглядел на Гаса и чутьем понял, что тот спрашивает: «Это еще что за чертовщина такая?»

Последним подошел знакомиться с Оскаром Джим. Он сидел в углу в глубоком кресле, и Оскар сначала не заметил его.

— Знакомьтесь: мистер Оскар Джефферсон — мистер Джим Коллинс, — сказал Ричард.

И тут все увидели, как вспыхнуло лицо и даже шея Оскара. Он стоял, остолбенев, не в силах поднять свою красноватую руку, чтобы пожать протянутую ему черную руку.

— Джим Коллинс? Джим… Коллинс?

Голос профсоюзного организатора прозвучал приглушенно:

— Как там плантация старика Уилкокса, а, малый?

Оскар схватил руку негра.

— Маленький Джим! — забормотал он. — Маленький Джим! Маленький Джим!

Все изумленно смотрели на них. В Кроссроудзе такого занятного зрелища никто еще не видывал.

— Гляди, на сколько я тебя перерос! — сказал Джим. — Какой же я Маленький Джим, скажи?

Тут Оскар Джефферсон начал хохотать и никак не мог остановиться. Он хохотал до слез, и лицо его стало совсем багровым. Он поглядел на всех и вытер глаза ладонью.

— Простите меня, друзья, — сказал он. — Мы с этим малым бог знает с каких пор не виделись.

— С малым? Опять? — поднял брови Джим Коллинс.

— Да нет, с мистером Кил… то есть с мистером Коллинсом.

— Ну, так-то лучше, — сказал Джим и обернулся к остальным. — Давайте, что ли, приступим к делу.

Началась беседа. Джим забрасывал коридорных вопросами, но все отвечали как-то смущенно и бестолково, подозрительно косясь на Оскара Джефферсона. Казалось, от такого разговора проку будет мало.

Тогда Джим сказал:

— Да вы не бойтесь Оскара! Он человек хороший. Я его знаю еще с тех пор, когда он был комару по колено. По-моему, он с нами. А если нет, так потом пожалеет!

Гас обрадовался, когда услышал, что Джим давно знаком с Оскаром, и остальные ребята из гостиницы тоже, потому что все они успели проникнуться огромным доверием к этому рослому негру. Им и самим хотелось держаться свободнее с Оскаром, но преодолеть смущение было не так-то легко.

Видя это, Джим сказал: «Извините, я на минуточку!»— и увлек Оскара в угол. Что он там говорил, они не слышали, но лицо Оскара становилось все пунцовее, а Джим, положив ему на плечо руку, продолжал негромко в чем-то убеждать его, и наконец Оскар ушел. Только тогда у всех развязались языки. Джим сообщил, что, насколько ему известно, в этой местности не существует профсоюза служащих гостиниц — значит, придется его организовать. Он посоветовал напечатать на ротаторе бланки заявлений и постараться завербовать как можно больше служащих, но действовать осторожно, предварительно прощупав каждого. И только когда запишется много народу, можно созвать всех вместе.

— Это нелегкая задача, — предупредил Джим. — Организовать профсоюз вообще дело трудное, особенно в Джорджии, — заключил он свою речь. — Но невозможного здесь нет. Помните только: раз уж вы взялись, то стойте друг за друга горой, что бы ни случилось. Я вижу, Янгблад, у вас тут всего лишь одна женщина, — он улыбнулся Уилабелл. — Советую вам поскорее вовлечь женщин, они всегда костяк организации. Поверьте моему опыту!

Затем он добавил, чтобы они попытались привлечь по мере возможности несколько белых. Он повторил, что знает Оскара Джефферсона с детства, тогда он был честным и порядочным малым. Тут Джим заметил сомнение и растерянность на лицах негров.

Он сделал паузу и обвел всех взглядом.

— В чем дело? — спросил он. — Может быть, вы знаете про Оскара что-нибудь такое, что мне неизвестно?

Никто не ответил.

— Я спрашиваю, может быть, вы знаете про Оскара такое, чего не знаю я?

— Мы знаем только одно: что он крэкер, — заявил Жирный Гас. — Но это-то и вы знаете. Уж за цветного его никак не примешь!

— Но вместе с тем он и рабочий, — сказал Джим Коллинс. — Не забывайте этого!

— В первую очередь крэкер, а потом уж рабочий! — возразил Эллис. — Готов спорить, что и он этого не забывает… Они никогда этого не забывают. — Эллис опустил глаза под пронизывающим взглядом Джима Коллинса и обрушился на Роба: — Удивляюсь тебе, Янгблад: нашел кого звать сюда — крэкера! Мы никогда ничего не добьемся, если будем связываться с крэкерами. Белому нельзя верить, кем бы он ни был, что бы ни говорил, а уж особенно здесь, в Джорджии!

— Ты прав, — сказал Хэк Доусон. — И все-таки мы должны привлечь на свою сторону белых, которые работают с нами в гостинице. Иначе дело наше будет дрянь.

— Видимо, все-таки он заинтересован, а то бы не пришел, — заметил Ричард Майлз.

Джим Коллинс слушал, не вмешиваясь.

— А может, даже чересчур заинтересован? Ну его к чертовой матери! — воскликнул Эллис.

— Нужно, чтобы и белые присоединились к нам, — возразил ему Роб. — Хэк верно сказал. А если есть в нашем городе хоть один крэкер, заслуживающий капельку доверия, так это Оскар. — И Роб рассказал о случае с отцом на заводе, у кассы, а также о том, как Оскар вел себя после вечера песни и в профсоюзе белых, и о своем разговоре с ним две недели назад на улице. — Испытаем его, тогда и будем говорить, — закончил Роб.

— Пожалуй, — согласился Гас. — Терять-то нам особенно нечего.

— Что ж, ладно, — сказал Эллис, — но помните, я вас предупреждал.

— А по-моему, — вмешалась Уилабелл, — чем больше народу запишется, тем лучше. Если мы не привлечем крэкеров к борьбе против мистера Огла, тогда он привлечет их на свою сторону и натравит на нас.

— Правильно, сестричка, — поддержал Джим Коллинс. — Это святая истина!

— Я знал, что ты не станешь противоречить Робу Янгбладу, — зашептал девушке Гас. — Если бы он велел прыгать с крыши гостиницы, ты бы его и в этом поддержала.

— Хм, ты прав, Янгблад всех убедит и поведет за собой хоть на край света, — отозвалась Уилабелл.

— Итак, давайте договоримся, — сказал Джим Коллинс. — Завтра вечером у меня назначена встреча с Оскаром. Я его заставлю быть со мной совершенно откровенным. Пожалуй, стоит и тебе прийти, Янгблад, и вам, сестрица… сестрица…

— Уилабелл Бракстон.

— И вам, сестрица Уилабелл. Выясним, надежный ли он человек, и если надежный, то поручим ему подумать, сколько белых он может вовлечь.

— Хорошо, я приду.

— А я все-таки стою на своем — в наш союз белых пускать не надо, — сказал кто-то.

Однако большинство согласилось с Джимом Коллинсом, и даже Эллис, Гас и Хэк сдались. Сидели еще долго, и казалось, все хотели одного — чтобы этот вечер никогда не кончился и можно было говорить обо всем на свете, не думая о том, что уже поздно. Но всему бывает конец, и Джим Коллинс попрощался с друзьями, пожелав им удачи. Он никого из них больше не увидит, кроме Уилабелл и Роба.

На другой день снова встретились с Оскаром Джефферсоном на квартире Ричарда Майлза, и все держались с ним, как с равным, особенно Джим Коллинс. Он разговаривал с Оскаром так, словно тот был негр. Оскар сказал, что нескольких белых он сумеет завербовать, но сколько именно — он не знает. Вербовать белых нелегкое дело.

— Хм, а цветных рабочих, думаешь, легче будет вовлечь? — возразил Джим. — С любыми рабочими это трудно!

— Знаю, — согласился Оскар, — но с белыми особенно!

— Это почему же? — спросил Джим. — Им что, меньше нужен профсоюз, чем другим людям?

— Думаю, что не меньше.

— Так в чем же дело? Разве ваш хозяин сделал их своими пайщиками?

Роб, Уилабелл, Ричард и Джозефин сидели и слушали, словно завороженные; им даже было жаль бедного симпатичного крэкера, и они поражались смелости этого худощавого высокого негра,

— Что и говорить, белым тоже нужен профсоюз, — краснея, подтвердил Оскар.

— В чем же тогда загвоздка? Неужели они глупее негров?

— Сам не знаю, в чем! — Оскар рассердился, в нем вдруг заговорил белый человек.

— Ты, брат, не злись на меня, — мягко сказал Джим. — Но вот хотел бы я знать, скоро ли белые бедняки дадут наконец по рукам таким типам, как Талмедж, или старик Уилкокс, или этот ваш хозяин гостиницы, которые все только втирают им очки? — Он долго и пристально смотрел на Оскара. — Ну ладно, Оскар, ты в этом не виноват. Зато уж постарайся, черт побери, сделать все, что в твоих силах, вовлеки как можно больше белых в общий профсоюз. И пусть они не думают, что делают цветным великое одолжение. Им же, дьяволам, это пойдет на пользу. Прошу прощения у дам!

— Я сделаю все, что смогу, — пообещал Оскар.

— Вот и хорошо, очень хорошо! — воскликнул Джим. — И держи тесную связь с Янгбладом, и с сестрицей Уилабелл, и со всеми остальными. — Он улыбнулся и вытянул свои длинные ноги, дрожащие от усталости. — Неплохо было бы сейчас глотнуть доброй маисовой, какую в старину гнали на плантации Чарли Уилкокса.

Джим оглядел всех, потом подошел к тахте и, присев рядом с Оскаром, крепко обнял его за плечи. Роб заметил, как яркая краска залила щеки белого,

— Мы с Оскаром давным-давно разрешили спор о неграх и белых, — сказал он. — Не так ли, Оскар? Ох, часто думал я и гадал: где ты, что поделываешь? Много, много раз вспоминал тебя!

Все засиделись до того, что, когда начали расходиться, на улице уже не было автобусов, и Роб пешком пошел провожать Уилабелл в Рокингем. Всю дорогу обсуждали, как создать профсоюз и вовлечь всех служащих гостиницы, потом заговорили об Оскаре Джефферсоне, дивясь, что за человек он: явно бедняк и явно белый — ни по обличью, ни по разговору за негра его не примешь.

— Сама не знаю, как понять его, хоть тут лоб себе расшиби, — сказала Уилабелл. — С виду обыкновенный крэкер, как все, а ведь не старается показать, что он лучше нас. Нет, тут есть какая-то хитрость!

— Ну, не думаю, Уилабелл. Мне кажется, он чистосердечный человек. Просто он умнее других белых. Потому и ведет себя как человек, а не как крэкер.

Уилабелл рассмеялась.

— Пожалуй, ты прав.

— А этот Джим Коллинс прямо хватает быка за рога! Изумительный человек! Первый раз такого вижу, — сказал Роб.

С вершины Мэдисон-Хилл был виден раскинувшийся внизу Рокингем, погруженный во тьму, — только в нескольких домах светились точки, похожие на светляков с испорченными мигалочками. Стали спускаться в балку и, прыгая через канавы, Роб каждый раз подавал Уилабелл руку, хоть и знал, что она может обойтись без его помощи, пожалуй, даже лучше, потому что больше, чем он, привыкла здесь ходить. И когда Роб прикасался к Уилабелл, он чувствовал, что ее тело напряжено и вся она взволнована. Он это угадывал — сама она ни словом, ни движением себя не выдавала. Он всегда знал, как относится к нему хорошенькая мисс Уилабелл Бракстон.

Потом, когда они шли по темной улице Рокин-гема мимо покосившихся черных хижин, окутанных зыбкими тенями, Роб вспомнил тот день, когда он пришел к Уилабелл, а Жирный Гас нарочно оставил их вдвоем, и какое чувство было тогда у них друг к другу. Возле дома Уилабелл они постояли немножко в крошечном палисаднике; в темноте он различил несколько чахлых кустиков цветов, посаженных ею под окнами.

Они поднялись на крыльцо. Ступеньки так заскрипели, что и мертвый бы услышал, а уж ее-то мать и подавно, и чем бесшумнее старался ступать Роб, тем сильнее скрипели доски. У самой двери Уилабелл повернулась к Робу и заглянула ему в лицо. Оба чувствовали себя неловко и молчали. Желтый свет луны озарял ее славные черные глаза, доброе лицо. Роб заметил, как дрожал ее голос, когда она наконец заговорила:

— Я ни за что не забуду этого мистера Джима Коллинса. И об Оскаре Джефферсоне тоже стоит подумать. Я очень рада, что ты меня пригласил туда.

— И я рад, что ты пришла, — сказал Роб. — Теперь ты сама, своими ушами слышала, как надо создавать профсоюз.

И снова замолчали. Кругом стояла тишина. Только из комнаты доносился негромкий храп миссис Бракстон.

— Благодарю вас, мистер Янгблад, за то, что проводили меня до дому.

— Да ну, подумаешь, Уилабелл!

— Ты, кажется, первый раз в жизни проводил меня сегодня домой.

— Кажется, да, — сказал Роб, припоминая, сколько же раз провожал он из школы Айду Мэй и нес ее книги; потом сообразил, что уже очень поздно — далеко за полночь, а завтра рано утром оба должны предстать перед мистером Оглом. Какие все-таки славные, добрые глаза у Уилабелл Бракстон и как сердечно она относится к нему; но все-таки он любит Айду Мэй Реглин!

И он сказал своим хрипловатым баском:

— Нам предстоит громадная работа, если мы хотим создать профсоюз.

— Что правда, то правда, Роб! Он взял ее руку и крепко пожал:

— Спокойной ночи, Уилабелл.

— Спокойной ночи, Янгблад.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Старшая сестра охорашивается перед зеркалом, прежде чем уйти из дому.

Мама собирается весь день гладить выстиранное ею чужое белье.

Роб бегло просматривает газету.

Отец ушел из дому чуть свет, мурлыча свою любимую песенку «Шагайте, дети, вместе».

Раздается оглушительный свист Гаса Маккея. Он уже шесть лет насвистывает одно и то же, а вот Роб так и не научился свистеть.

Дженни Ли и Роб целуют маму, прощаясь с ней до вечера.

— Как ты думаешь, победит он сегодня или нет? — спрашивает мама.

— Уж, конечно, не упустит такого случая! Он этого дятла так вздует, что тот своих не узнает!

— Ну, вряд ли, — говорит мама, — все-таки ему предстоит драться с здоровенным крэкером!

— Неважно, — смеется Роб. — Они такие от бога, Джо Луис не сам же их выбирает.

Джо Луис был в его глазах героем — рослый, сильный, способный нокаутировать любого белого противника. Каждый раз, когда Роб слышал или читал имя этого боксера, он испытывал величайшую гордость, словно это был его близкий родственник. С улицы снова слышится свист Жирного Гаса. Всего только половина восьмого и август на исходе, а уже с утра духота немыслимая!

— Как поживаете, мисс Янгблад? — осведомился Гас с шутливым поклоном. — А вы, мистер Янгблад? Как ваше здоровьице, добрые господа, в это прекрасное солнечное летнее утро?

Дженни Ли ответила как всегда:

— Отлично, мистер Маккей. А как ваше самочувствие?

По дороге они болтали, почти не обращаясь к Робу. На углу Оранж-стрит, где обычно Дженни Ли покидала их, Гас сказал ей:

— Я зайду за тобой сегодня вечером, Дженни Ли, пойдем к Сэйди слушать репортаж с ринга.

— Хорошо, Гас, я пойду с удовольствием.

Гас отвесил ей поклон, как настоящий южный джентльмен.

— Значит, до вечера, мисс Янгблад?

— Значит, так, мистер Маккей.

Первые пять кварталов, пока Гас любезничал с Дженни Ли, шли не спеша, а теперь ребята прибавили шагу.

— А ты куда пойдешь слушать радио? — спросил Гас. — Может, тоже с нами к Сэйди?

— Нет, я вечером работаю. Мистер Оукли собирает у себя гостей по случаю — этого матча. Он просил, чтобы я их обслуживал, специально потребовал коридорного номер семь.

— Он богатый крэкер! Ты там здорово подзаработаешь. Только берегись, они чертовски разозлятся, когда Джо Луис положит их белого на обе лопатки. Будут злые да еще пьяные — как бы тебе там туго не пришлось!

— Ох, мне бы сейчас подзаработать! — заметил Роб, подумав, что отец его всю жизнь трудился, еще тогда, когда Роба и в помине не было, а теперь вот уже два или три месяца ходит без работы.

— Надеюсь, что Джо все-таки победит, — подумав, сказал он, — хотя говорят, что этот белый на шестьдесят фунтов тяжелее его и силен как бык.

— Ну и что? Зато Джо умный. Он свое возьмет и кулаками и хитростью. Победит его обязательно! Как только Джо выходит на ринг драться с крэкером, он вспоминает все зло, которое белые причинили неграм. Вспоминает и линчевания, и изоляцию, и Ку-клукс-клан и думает, какие негры добрые, если столько времени терпят, и от злости он начинает лупить изо всех сил. И для него безразлично, какого роста этот белый — чем он громаднее, тем лучше его тузить! Вот увидишь, сегодня Джо так его уложит, что он целую неделю не встанет!

Роб посмотрел на Гаса и вдруг остановился, заливаясь громким смехом. Прохожие удивленно поглядывали на них. А Роб все хохотал и хохотал — теперь уже над серьезной миной Гаса. Роба всегда бесило, когда он читал на спортивной странице местной «Телеграм» и даже в атлантских газетах, что Джо Луис действительно силач, но грубоват, не умен и не знает приемов. А Роб, напротив, находил, что Джо и силен и знает приемы, что он спокоен и вдумчив и хоть, правда, необразован, но далеко не дурак — природная сметка у него отличная.

— Мистер Коллинс правильно сказал про белых: иногда надо дать им хорошую взбучку, иначе они ничему не научатся.

— Еще бы!

Последнее время у Роба бывало с утра хорошее, бодрое настроение, пока он не приходил в гостиницу. Казалось, что это большое великолепное здание протягивает к нему свои лапы, хватает его и поглощает, так же как и других служащих. Все работали с отчаянным напряжением, словно бдительное око мистера Огла преследовало их из глубины коридоров, со стен и с картин на стенах, и даже у толстых пушистых ковров были глаза и уши. С организацией профсоюза дело пока далеко не пошло: все служащие смертельно боялись потерять работу. Записалось несколько человек, а большинство воздерживалось. В это утро в уборной для негров Роб встретил Билла Бринсона, который мыл там руки. Билл Бринсон был негр среднего роста, со светло-карими глазами, на несколько лет старше Янгблада. Этот парень не давал никому спуску, даже белым. Его недавно перевели из ночной смены в дневную. Сунув руку в карман, Роб нащупал профсоюзный бланк и подошел к Биллу. Он всегда носил бланки с собой.

— Ну, что хорошего, Билл?

— Да ничего, Янгблад. А ты что хорошего знаешь?

— Да тоже ничего хорошего, — негромко ответил Роб. — Знаю лишь, что работать все тяжелее, а хозяин все злее. Вот это я хорошо знаю.

— Да уж, конечно, не врешь, — согласился Билл. — Наш мистер Огл подлец из подлецов! Гоняет нас день-деньской, как каторжных. Ты думаешь, зачем я сюда пришел? Просто передохнуть.

— А как ты относишься к тому, что нам снизили плату? — спросил Роб.

— Как отношусь! Безобразие это! Он и так платил нам шиш. Видно, греха не боится!

— Кое-кто из ребят собирается принять меры, — сказал Роб.

— Какие тут примешь меры? — сказал Билл, посматривая то на умывальник, то на Янгблада. — Получай, что дают, или катись! Он тебе сразу скажет: «Не хочешь работать — найдутся другие, будут счастливы занять твое место».

— А все-таки некоторые из нас решили объединиться и действовать сообща. Это не то что в одиночку. Будем протестовать против снижения платы, против этих ужасных смен, потребуем выходной день и еще кое-что.

Билл недоверчиво усмехнулся.

— Ты с ума сошел! Ни черта никто не добьется! — Скрывая смущение, он сердито нахмурился.

— Ну а ты сам как, против? — спросил Роб.

— Против чего? — Билл машинально все намыливал и намыливал руки.

— Против того, чтобы Собраться всем вместе и решить, как лучше действовать? Вместе — понимаешь такое слово?

— И вовсе я не против, — сказал Билл явно неохотно. Он вытер руки, растерянно глядя на Роба. Ему хотелось и поскорее улизнуть от Янгблада и в то же время задержаться и послушать, что тот ему скажет.

Роб глядел на Билла, а сам нащупывал бланки в кармане. Он догадывался, что творится сейчас в голове товарища, какие сомнения и страхи терзают его, но ведь Бринсон хороший парень и напугать его не так-то легко, это всем известно. Момент как раз подходящий — вытащить из кармана бланк и сунуть ему в руки. И все-таки Роб колебался — ему уже надоело слушать, как смущенно бормочут и извиняются ребята, стоит только завести речь о профсоюзе. От этого ему самому становится не по себе.

Роб откашлялся.

— Я так и думал, что ты будешь за это. — Он нерешительно вынул руку из кармана и снова кашлянул. — Тут народ стал подумывать о том, чтобы учредить профсоюз. Похоже, что только так и можно заставить мистера Огла пойти на уступки.

— Профсоюз? — переспросил Билл, тревожно поглядывая на дверь, как будто сюда вот-вот явится не то мистер Огл, не то сам дьявол. — Какой еще профсоюз?

— Профсоюз как профсоюз! Что тут спрашивать? Будто ты не знаешь! Профсоюз, который объединит всех нас и будет защищать наши интересы перед хозяином. При профсоюзе хозяин не может выгнать каждого поодиночке, потому что мы тогда все — одно целое.

— На словах здорово получается! — с опаской заметил Билл.

— Ну как, ты за? — спросил Янгблад.

Билл глянул на Янгблада, потом на дверь и опять на Янгблада.

— Конечно. Но сейчас мне надо бежать. Я здесь уже давно. Как бы за мной не пришли сюда.

Роб не хотел сейчас наседать на Билла, но он вынудил себя.

— Вот смотри, — сказал он и, вытащив из кармана бланк, подал его Биллу.

Билл поглядел на бланк так, будто в руке Янгблада была гремучая змея.

— Что это?

— Бланк. Бланк профсоюза. Ты должен только написать на нем свою фамилию, и это будет означать, что ты за организацию профсоюза в нашей гостинице. А когда мы получим много таких подписей, мы соберемся вместе и учредим профсоюз.

— А кто это все затеял?

— Мы сами. А ты что думал? — спросил Роб.

— Сам знаешь что! А может, это все гангстеры-вымогатели?

Робу очень хотелось ответить: «Я один из организаторов. Неужели, по-твоему, я похож на вымогателя?» Но он сказал:

— Да что ты, их и близко от нас нет! Мы знать никого не знаем, кроме тех, кто работает в гостинице. Это все мы сами.

— А в «Телеграм» было сказано…

— «Телеграм» не святое писание! — возразил Роб.

— Это-то я понимаю, — сказал Билл. — Однако нет дыма без огня.

— Ну сообрази сам, — с жаром заговорил Роб, — ведь можно сказать, что «Телеграм» состоит в одном профсоюзе с мистером Оглом и другими белыми богачами и они специально объединились, чтобы отбить у нас охоту организовать профсоюз.

— Сколько человек уже записалось?

— Довольно много, — солгал Роб, чувствуя, что краснеет.

— Ну, запиши всех остальных, а потом подойдешь ко мне и я тоже запишусь.

— Если бы каждый стал ждать, пока другой запишется, — веско сказал Роб, — тогда никто бы не записался.

Билл сконфуженно улыбнулся.

— Ну, давай сюда этот проклятый бланк. Где ты научился так здорово уговаривать?

Роб подал ему бланк и сказал, добродушно рассмеявшись:

— Черт бы тебя побрал! Такой толковый и находчивый парень, как ты, должен помочь нам завербовать еще членов. Мы на тебя рассчитываем!

Билл улыбнулся Робу и посмотрел на этот диковинный бланк.

— Я должен немножко подумать, Янгблад. Не могу я очертя голову записываться. А сейчас мне надо на работу. Ведь с каких пор я уже здесь!

— Давай, Билл, подпишись! — и Роб протянул карандаш, который все время носил 6 собой, но тот не взял.

— Подпишусь обязательно. Только не торопи меня, Янгблад. Я хочу еще подумать. Ты же знаешь, что я подпишусь. Я обязан это сделать. — Он положил бланк в карман и вышел.

Поглядев ему вслед, Роб облегченно вздохнул. Кажется, удачно… Но подпишется ли Билл Бринсон на самом деле? Надо бы понастойчивее уговаривать его, чтоб он тут же и подписался. Так же, как Билл, вели себя и остальные люди в гостинице, а кое-кто и похуже. Словно ты к ним в карман залезаешь.

После отъезда Джима Коллинса несколько человек вместе с Ричардом, Джозефин и священником Ледбеттером собрались в церкви обсудить форму бланка. Было много разных предложений, о которых долго спорили. Потом Ричард напечатал сам восковку, и ее размножили на церковном ротаторе. Первые несколько дней Роб, горя энтузиазмом, пытался вербовать людей, иногда даже не очень осмотрительно. Он словно обрел новую религию и хотел, чтобы доброе семя, посеянное Джимом Коллинсом, дало ростки и пошло на пользу людям. Но вскоре вопросы негров, их сомнения и страхи и два-три гневных отказа в такой форме: «Пошел прочь, не желаю я слушать никаких твоих разговоров! Ты что, хочешь беду на меня накликать?» — поумерили пыл Роба, и настроение у него то поднималось, то падало, как лифт в гостинице. По временам ему казалось, что вряд ли удастся эта затея — сплотить негров. Однако он не отступал.

Сегодня Янгблад старался беречь силы — впереди был еще долгий рабочий день, а после получасового перерыва, с восьми вечера, ему предстояло обслуживать неизвестно до какого часа гостей мистера Оукли. Но «беречь силы» не удавалось: Лерой не давал передохнуть ни минутки, вечно грозя: «Не хочешь работать — найдем другого!» И вот Роб носился как угорелый, улыбался, твердил: «Да, сэр», «Да, мэм», смотря невидящими глазами на белых женщин в костюме Евы, ругался, пыхтел, таскал чемоданы, выгадывал редкие минутки, чтобы шепнуть кому-нибудь несколько слов о профсоюзе, делал приветливое лицо, повторяя: «Да, сэр», «Да, мэм», а под нос себе бормотал проклятия, бегал и обливался потом весь день напролет.

Около четырех часов, поднимаясь наверх в один из коридоров, Роб встретил Билла; тот молча вручил Робу профсоюзный бланк и, не останавливаясь, поспешил дальше по ковровой дорожке. Роб сунул этот бланк в карман, где у него лежали другие чистые бланки. Опять неудача! Что ж, может быть, он заблуждается, может быть, профсоюз в самом деле повредит ребятам в гостинице? Может быть, надо спокойно относиться ко всему — ждать, надеяться и молиться? Но при мистере Огле, черт побери, все равно спокойно жить не будешь! В бессильном негодовании Роб проводил взглядом Билла Бринсона, исчезнувшего за поворотом коридора. «Подпишусь обязательно», — сказал давеча этот парень, сказал явно только для того, чтобы отвязаться.

В половине восьмого Роб решил, что, пожалуй, не стоит переодеваться и выходить на улицу на какие-то полчаса. Но все-таки вышел и был рад этому. После долгого рабочего дня в убийственной жаре гостиницы Робу показалось, что на воздухе дышится легче, чем в помещении, хотя даже в этот поздний час на улице невыносимо парило. Роб пошел по Гарлем-авеню и выпил в киоске стакан газированной воды. На ходу с кем-то здоровался, с кем-то остановился перекинуться словом, но путь держал на окраину, чтобы хоть несколько минут побыть в одиночестве и поразмыслить о своих делах. Долго ли придется ему работать в гостинице? Потом подумал об Айде Мэй, и о женитьбе, и еще о том, что, возможно, через год в эту пору он будет где-нибудь на Севере — ведь он решил поступить в колледж, стать юристом и посвятить себя защите гражданских прав. А как же товарищи по работе, профсоюз? Но они ведь не хотят никакого профсоюза; а его самого, по всей вероятности, скоро уволят! Недавно Роб выписал из Вашингтона справочник по американскому трудовому законодательству. Он прочел его от корки до корки, изучил все параграфы, написанные высокопарным слогом, и уяснил совершенно точно, что увольнение работника нанимателем за профсоюзную деятельность является противозаконным. Но для него не было секретом, что важные крэкеры в Джорджии плевать хотели на законодательство, трудовое или какое бы то ни было, особенно когда дело касалось прав негров. Мысли Роба вдруг нарушил бой часов на здании суда: восемь! Он уже на полсекунды опоздал на работу! Роб повернул обратно и бросился бегом по Гарлем-авеню. Потом, тяжело отдуваясь, прошел быстрым шагом несколько кварталов и, чувствуя, как устали ноги, подумал: «К черту все, что я за дурак — бежать на работу! Когда приду, тогда и приду, а если будут недовольны, тоже беда невелика!»

Придя в гостиницу, Роб сразу же направился в номер мистера Оукли. Ему отворила дверь миссис Оукли и велела войти. Роб вошел и начал заниматься приготовлением к вечеру, тревожно думая: «Куда к черту делся мистер Оукли?» У молоденькой миссис Оукли было записано на листке бумаги с миллион поручений для Роба. Он сбегал за вином, притащил горы льда и огромное количество бутылок содовой воды. От беготни у Роба пересохло в горле, и, улучив минутку, когда миссис Оукли отвернулась, он налил себе стакан содовой и выпил. Потом спустился на кухню и проверил, приготовлены ли закуски. Воротившись в номер, он помог миссис Оукли передвинуть мебель, вернее, передвигал-то он один, а она с опасным для Роба дружелюбием милым голоском отдавала распоряжения, расхаживая по номеру в прозрачном халатике, надетом поверх очень тонкого чехла; она то и дело невзначай опиралась на его плечо, соображая, как повернуть кресло или кушетку, тревожа Роба ароматом дорогих духов. Роб старался быть поменьше возле нее и в ожидании, пока соберутся гости или вернется ее супруг, пользовался любым поводом, чтобы отлучиться из номера.

— Ну, все в порядке. Можешь теперь отдохнуть. Пo-моему, у нас все готово, — сказала миссис Оукли, когда Роб закончил все дела в кухне.

— Благодарю вас, миссис Оукли, — ответил он. — Я пойду вниз, передохну немножко. Как только придет мистер Оукли и соберутся гости, кликните, пожалуйста, по телефону коридорного номер семь.

Женщина поглядела на его озабоченное лицо.

— Для чего такая канитель? Сиди здесь и отдыхай на здоровье!

— Нет, мэм, мне необходимо отлучиться на минутку. Я кое-что оставил внизу и только сейчас вспомнил. — До чего же противно вести себя угодливой обезьяной, дядей Томом! Ведь он же мужчина!

— Ты вспомнил! — протянула она насмешливо. — Ну и что же? А я вот тоже сейчас вспомнила, что ты на полчаса опоздал, хотя ты обязан находиться здесь с восьми часов до самого конца. Такое было, кажется, условие. Поэтому займись-ка делом, налей два бокала виски с содовой, а я пойду надену платье, и не смей уходить! У меня есть для тебя поручения.

Миссис Оукли ушла в спальню, а Роб направился в буфетную, наполнил бокалы, принес их в гостиную и, поставив на столик для коктейлей, удалился, решив посидеть в буфетной, пока его не позовут.

Миссис Оукли, одетая в длинное платье из модного нью-йоркского магазина, стояла посреди гостиной, держа в руках бокалы. Один бокал она подала Робу.

— Пей, Номер Семь! — сказала она. — Виски тебя подбодрит, а тебе как раз не хватает бодрости. Впереди еще целая ночь — наработаешься!

Роб взял бокал и пошел было в буфетную.

— Что ж ты, Номер Семь, ничего не скажешь? Роб повернулся к ней, чувствуя жар во всем теле.

— Я вас не понимаю, — пробормотал он.

— Как это не понимаешь? Я тебя угощаю, а ты берешь бокал и уходишь. Что это такое? Разве это вежливо? Ну, что нужно сказать?

— Благодарю вас, мэм, — промямлил он, испытывая огромное, но унизительное облегчение.

— На здоровье, сэр, мистер Седьмой Номер! — Она рассмеялась. — Зачем ты уходишь в буфетную? Здесь тебя никто не укусит. Присаживайся, мистер Седьмой Номер. Садись!

Сигналы опасности зазвучали у Роба в мозгу на все лады. Впервые у него возникло одно подозрение, и он смертельно испугался: а вдруг никаких гостей здесь вовсе и не будет? А вдруг все это штучки миссис Оукли, которая просто ссылается на своего супруга? Что если мистер Оукли уехал из города? Да нет, обязательно будут гости! Это уж он дал излишнюю волю своей фантазии! Роб посмотрел на зеленоглазую миссис Оукли — всего неделю назад она была брюнеткой, еще раньше — рыжей, теперь же стала блондинкой, но она всегда блистательна, как кинозвезда Голливуда.

Роб промямлил:

— Извините, мэм, мне еще нужно сбегать в кухню, там осталось кое-что доделать. — До чего же ему надоело вечно увиливать и хитрить, как клоун смешить белых дурацкими объяснениями своих поступков, поддерживая в них убеждение, что они существа высшего порядка! Роб глотнул виски, опустился на мягкий диван и разом почувствовал, как ломит все тело — устал, устал, устал! К чертовой матери всех белых!

Приподняв до колен свою длинную юбку, миссис Оукли присела в кресло напротив и начала разглядывать Янгблада, а он разглядывал ее; на миг он забыл, как опасно для него оставаться наедине с женой белого богача в номере гостиницы. Он дерзко посмотрел ей в глаза, окинул взглядом ее юную, подвижную фигурку в тесно облегающем платье, сверкающие белизной голые колени и ноги. Он смотрел на нее равнодушно, и его разбирал смех: она-то небось воображает, что он весь горит от страсти к ней!

— Как тебя зовут, Номер Семь? — спросила она.

— Так и зовут: Номер Семь.

— Нет, я спрашиваю о твоем настоящем имени.

Он едва не брякнул: «У цветных людей настоящих имен не бывает, у нас только прозвища», — но передумал и ответил:

— Джесси Джеймс.

— Джесси Джеймс! — повторила она с коротким смешком. — Джесси Джеймс! Пари, что ты такой же разбойник, как твой тезка! У вашего народа всегда такие романтические имена.

Он уставился на нее. Джесси Джеймс! Романтические имена! Ни черта она не знает о его народе!

Она глядела на него и улыбалась с деланной скромностью.

— О чем задумался, Джесси Джеймс?

— Ни о чем, миссис Оукли.

— Пари, что я догадываюсь!

Он не спускал с нее глаз, недоумевая, почему это все белые женщины в Соединенных Штатах думают, что каждый негр только и мечтает о том, как бы залезть к ним в постель и тискать их белые телеса. Хмель слегка кружил ему голову. Роб встал, поглядел на нее и чуть было не крикнул: «Ах ты, белая шлюха, лгунья проклятая! Ну тебя к чертям собачьим, не нужна ты мне вовсе!» Но вместо этого он пробормотал:

— Я вернусь, когда соберутся гости.

И, не дав ей возразить, он распахнул дверь и выскочил в коридор. Но далеко уйти он не успел, потому что тут же был замечен рослым, красивым мистером Оукли, направлявшимся к себе в номер с какими-то людьми.

— Не ты ли нам сегодня прислуживаешь, малый? — спросил он.

— Да, сэр, — ответил Янгблад. — Я тот человек, которого вы требовали.

— Так куда же ты уходишь?

— Мне надо спуститься на минутку вниз.

— Некогда сейчас спускаться! Ступай назад! — приказал белый.

Янгблад вернулся в номер вместе с мистером Оукли и его гостями, и сразу же началась попойка. Роб разнес бокалы, наполненные виски с содовой; все принялись весело болтать, потом завели патефон, тут прибыли еще гости — мужчины и женщины, и все опять выпили.

— Эй, малый! Куда этот малый запропастился?

Роб был в буфетной, но притворился, что не слышит. К нему подошел мистер Оукли.

— Разве ты не слышал, малый, что я тебя зову?

— Нет, сэр.

— Как тебя зовут?

— Янгблад.

— Где закуска, Янгблад? Ведь на столе ничего нет!

— Все готово. Я должен сходить на кухню.

— Никуда не ходи! Позвони по телефону, чтобы принесли, и побыстрее накрывай!

Официант принес закуски и помог Робу расставить их на столе. Все жадно набросились на еду и питье, и пошло у них веселье, и смех, и разговоры, и непристойные выкрики под рев патефона.

А звуки кружатся, кружатся, кружатся, И вот оркестр уже здесь. Уа, уа, уа, уа, у-а.

Убедившись, что никто не следит за ним, Роб глотнул в буфетной виски и закусил чем-то, а потом вернулся в гостиную и, став спиной к окну, принялся наблюдать, как веселятся белые господа, словно писатель, собирающий материал для будущей книги.

— Эй, а про бокс мы и забыли! — воскликнул кто-то.

— Черт с ним, с боксом! — крикнул другой. — Давайте лучше веселиться. Тебе что, драки захотелось? Дерись со мной, ну!

Это был круглый, толстый человечек. Когда он смеялся, все его тело содрогалось.

— Пари, что победит черномазый! — закричала какая-то женщина.

— Ну нет, Костелли распнет черномазого!

Роб исподтишка, стараясь не показывать виду, наблюдал за ними, словно эти тупые невежды собрались ему на потеху. Он вспомнил, как однажды Ричард сказал доктору Райли, что неизвестно еще, кто дикари — негры или белые. А ведь эти люди считаются лучше негров, неизмеримо выше их, и даже многие его соплеменники верят этому. Так вот каковы важные, богатые крэкеры! Роб удалился в буфетную.

— Янгблад, эй, Янгблад, ступай сюда, — позвал его мистер Оукли. — Включи-ка чертово радио, настрой на бокс. Уже одиннадцатый час.

Роб включил радиоприемник. Матч уже начался.

— Знаешь, малый, ты похож на Джо Луиса, — сказал Робу один из гостей.

— Определенно! — подтвердила его соседка. — Точь-в-точь! Он вылитый Джо Луис!

Роб снова стал у окна. Хоть немного помолчали бы! Дали бы ему послушать репортаж, если самим неинтересно!

— Внимание, любители спорта, внимание! Начинается третий раунд! В предыдущих двух раундах Костелли проявил себя очень хорошо. Он поспевает буквально всюду, несмотря на свою полноту. Луис наносит короткий удар левой. Костелли отвечает левым и правым, еще раз левым…

Гости старались перекричать радио:

— Бей его, Костелли! Аи да мальчик! Я знал, что ты сумеешь!

— А я все же ставлю на черномазого! Кто со мной держит пари?

— Идет середина четвертого раунда. Леди и джентльмены, кроме болельщиков Костелли, никто не ожидал, что это продлится так долго, но Костелли силен как бык, а Луис напуган, потому что Костелли бьет его левым и правым в живот, снова правым в челюсть; теперь он теснит коричневого бомбардира к канатам. Луис выглядит усталым, очень усталым.

За окном слышались восторженные крики на Оглеторп-стрит, где стояла толпа белых перед репродуктором на стене «Морнинг телеграм». Но Роб нисколько не опасался, что Джо Луис будет побежден. Просто он дает болельщикам побольше сильных ощущений за их деньги. Роб за него спокоен: Джо побьет этого белого Костелли, побьет, побьет в свое время.

В номере мистера Оукли становилось все шумнее, и, глядя на гостей и хозяев и прислушиваясь к ним, Янгблад думал: «Какие странные люди — словно свалились с другой планеты!» А может быть, и он сам кажется им пришельцем с другой планеты — ведь вот он знает их характеры и повадки, а они о нем не знают ничего решительно. Роб заметил, что одна дама в синем платье нетвердыми шагами направляется к нему. Он весь насторожился, а она подошла и прямо навалилась на него. Грива черных волос упала ей на глаза.

— Я за Джо Луиса! Я за Джо Луиса! — залепетала она, — А ты ужасно похож на него. Ну копия! Ты…

Маленький тщедушный человечек подошел к ней и потянул ее назад к своим.

— Он тяжело виснет на Луисе — это его тактика, леди и джентльмены, в продолжение всего матча: утомить противника. Он теснит Луиса в угол. Теперь Луис в опасности!

Гости повскакали с мест и забегали по комнате. С улицы неслись торжествующие крики, и Янгблад начинал тревожиться.

— Костелли позабыл всякую осторожность. Он стремится добить противника, и коричневому бомбардиру из Детройта сейчас угрожает серьезная опасность — его ноги подкашиваются! Левый! Правый! Еще левый! И еще правый! Он на земле!

На улице раздался мощный рев — казалось, у здания «Телеграм» собрались все белые жители Кроссроудза. У Роба дрогнуло сердце и на лбу вздулись жилы. Шум с улицы заглушал голос в репродукторе, и все белые в комнате словно с ума посходили.

— Он пытается встать! Он пытается встать! Но не может! Он не в состоянии! Он упал ничком, а Луис стоит в дальнем углу с бесстрастным лицом.

Внезапно и на улице и в комнате стало тихо. Роб вздрогнул, услыхав шум пострашнее со стороны Гарлем-авеню — продолжительный, нарастающий с каждой секундой.

— Пять, шесть, семь, восемь, девять, десять!

Роб чуть не заплакал от радости.

— Все кончено, друзья! У коричневого бомбардира сегодня опять удача. Джо Луис с выиграл матч, снова выиграл нокаутом через минуту пятьдесят семь секунд после начала седьмого раунда…

Кто-то выключил радиоприемник.

— Вот черномазая сволочь! Опять выиграл!

— Ладно, черт с ним, ты мне должен пятьдесят долларов. Давай деньги!

Белая женщина снова шагнула к Робу.

— До чего же ты, мальчик, похож на него, ей-богу!

—  Ступай назад, жена! — прикрикнул на нее маленький человек.

Роб преисполнился великой гордости оттого, что его сравнили с Джо Луисом, хоть и знал, что не похож на него, — разве что оба они высокого роста, оба негры и оба темнокожие.                                   

— Джек Демпси одной рукой побил бы этого черномазого, — заявил высокий брюнет, метнув злобный взгляд на Янгблада.

—  Нечего рассказывать про Джека Демпси, отдавай мне пятьдесят долларов! Слышишь?

—  Не понимаю, Джил, как вы можете держать пари на черномазого против белого, — заметил шатен с рыжими усами. — Клянусь богом, это противоестественно!

— Я с вами согласна, — поддержала его рыжеволосая женщина.

Во всех концах гостиной раздавались бранные слова и непристойные выкрики возбужденных, пьяных гостей, комната была полна табачного дыма и винных испарений. А под окнами, на улице, было тихо, как на кладбище, и только с Гарлем-авеню слышался неумолкающий гул.

—  Он прав, Джил. Как может белый человек ставить на черномазого, который дерется с белым!

—  Очень просто. Там, где пахнет деньгами, все можно! — раздался не очень уверенный ответ.

—  Можно, конечно, если этот белый — сукин сын и покровительствует неграм.

—  Заткни глотку, Нэд Лампкин! Со мной так нельзя разговаривать!

—  Матч окончился! — закричала миссис Оукли. — Давайте теперь веселиться! Роберт Ли, заставь их прекратить спор!

Да, матч окончился, и Янгблад думал о том, как сейчас торжествуют все негры Джорджии, а может быть, и всей Америки. Ему хотелось бежать из гостиницы к своим, на Гарлем-авеню, но он должен был оставаться здесь до конца. Он чувствовал, что это сборище белых ненавидит негров, а избыток виски еще подогревает эту ненависть: некоторые гости, пьяные вдрызг, глядели на него так, точно перед ними стоял сам Джо Луис.

—  Вот вы бились об заклад, что черномазый побьет белого. А ведь теперь, если быстро не найдут какого-нибудь белого, который мог бы поколотит» черномазую скотину Луиса, вся их порода поднимет голову. Ни в коем случае нельзя допускать, чтобы черномазые брали верх над белыми!

—  Плати пятьдесят долларов — и точка. Больше мне ничего от тебя не надо.

Высокий брюнет отсчитал пять десятидолларовых бумажек человеку, которого звали Джил. Он сердито оглядел дымную комнату, и его темные глаза остановились на Янгбладе.

—  Ступай сюда, малый!

Янгблад весь напрягся и замер, притворившись, будто не слышит.

—  Эй, ты, малый, подойди! Слышишь, черт?

—  Нэд, оставь его в покое!

—  Малый, разве ты не слышишь, что тебя зовет белый человек? — закричал другой крэкер, еле ворочая языком.

—  Вот вам и результат! — сказал гость, проигравший пари. — Этот мальчишка уже вышел из повиновения, и только потому, что Джо Луис победил. Эй, ты, дьяволенок, ступай сюда сию минуту! Пока еще ты обслуживаешь нас, верно? У вас всегда так на вечерах, Роберт Ли Оукли?

Вдруг с улицы послышался рев сирены. По Оглеторп-стрит в сторону Гарлем-авеню пронеслась полицейская машина.

—  Подойди, Янг… Янгблад. Спроси джентльмена, что он желает!

Янгблад подошел к хозяину, стиснув кулаки так, что пальцы заломило.

—  Что вам угодно, мистер Оукли? 

— Этот джентльмен зовет тебя. Вероятно, он желает еще льда или виски.

Янгблад повернулся лицом к брюнету, и оба в упор посмотрели друг на друга. В комнате нависла тишина. Кто-то из пьянчуг тревожно закашлялся.

—  Как тебе, малый, понравился этот матч?

—  Вам угодно, сэр, еще содовой? Или, может быть, принести льду?

—  Да пропади ты пропадом, не хочу я содовой! Я хочу, чтобы ты ответил на мой вопрос.

—  На какой вопрос?

— Как тебе понравился матч? Ты слышал, что я спросил?

—  Очень понравился.

—  А разве не жаль тебе, что черномазый победил белого человека?

Холодный пот прошиб Роба. Он глядел только на говорившего, но ему казалось, что он видит сейчас всех.

—  Я не понимаю, о чем вы говорите, — ответил он белому. — Мне показалось, что вы имели в виду матч между Луисом и Костелли.

—  Вот именно, малый. Я спрашиваю, тебе не жаль, когда белого человека бьют?

Янгблад почувствовал, что в затылке у него бешено застучало.

—  Оставьте его в покое, Нэд! Вы потеряли свои пятьдесят долларов в честной игре, — сказала миссис Оукли. — Черт возьми, начнем же наконец веселиться!

—  Итак, малый, тебе не жаль, что белый человек побит?

—  Нет, сэр, я не знаю, какого цвета кожа у Костелли. А Джо Луис — мой любимый боксер.

—  И мой. Джо Луис — коричневый бомбардир — ик-ик-ик! А ты похож на него как две капли воды. Изз-звиняюсь, я пьян…

Роб не спускал глаз с крэкера. А тот поднялся на ноги, подошел к нему и прямо впился в него взглядом. На Роба пахнуло виски. 

— Хочешь доказать, что ты умный? А Нэда Лампкина выставить дурнем, да? Вот я стукну тебя сейчас по заду!

Роб промолчал.

—  Хочешь, стукну по заду? — Отвяжитесь вы от парня!

—  Стукни, Нэд, стукни его, проклятого! — завизжала рыжая женщина. Научи его, как себя вести!

—  Хочешь, зажму тебя между колен и отстегаю прямо по заду?

— Заставь его снять штаны! — вопила рыжая.

—  Нет, сэр, мне кажется, это неприлично, — проговорил Роб.

У белого дрогнули колени.

—  Знаешь, что надо с тобой сделать? Поставить тебя раком, чтобы каждый подошел и стукнул по черной заднице! Вот что!

—  Давайте, давайте, Нэд! Погодите, я только надену свои туфли на каблучках! Эй, кто видел мои туфли?

—  Нет, сэр, вы заблуждаетесь. Никто сегодня не посмеет ударить Роба Янгблада!

—  Наподдай ему, Нэд! Этот черномазый весь вечер на меня глаза пялит!

Пьяный бросился на Янгблада. Тот ловко увернулся от удара. Потом он нашел хозяина и сказал:

—  Мистер Оукли, мне придется уйти. Уплатить можете сейчас или завтра, как вам угодно. Мне все равно.

Хриплый голос подвыпившей хозяйки перекрыл все голоса в комнате:

—  Убирайтесь к черту отсюда, Нэд Лампкин! Вы всегда стараетесь испортить всем удовольствие. Убирайтесь к дьяволу! И не смейте больше сюда приходить!

Нэд Лампкин выпрямился и нетвердыми шагами приблизился снова к Янгбладу.

—  Что с вами, Сузи Мэй? Я-то хотел пошутить, развлечь компанию.

—  Убирайтесь отсюда! 

Роб поспешил отойти в сторону. А Нэд не отставал от миссис Оукли:

—  Что это с вами, Сузи Мэй? У вас прямо страсть к черномазым!

Миссис Оукли влепила ему здоровую пощечину, и треск раздался такой, будто лопнул надутый воздухом бумажный мешок. Ошеломленный гость повалился на диван.

—  Проклятая шлюха, так и тянется к черномазым!

Миссис Оукли резко повернулась к мужу.

—  Роберт Оукли, долго ты будешь терпеть, как этот пьянчуга оскорбляет твою жену? Дай ему под зад коленом и выкинь отсюда!

Янгблад наблюдал эту сцену, как завороженный, почти забыв об угрожавшей ему самому опасности. И чуть не расхохотался, когда пьяный мистер Оукли подтащил пьяного Нэда Лампкина к двери, предупредительно открытой кем-то, и вытолкнул гостя в коридор, а тот плашмя повалился на пол, после чего мистер Оукли с силой захлопнул дверь.

Наблюдая из угла за белыми господами, за этими богатыми белыми господами, Роб вдруг сунул руку в карман и рассеянно вытащил профсоюзный бланк, который вернул ему Билл Бринсон. Роб поглядел на него и, к удивлению своему, увидел на нем три подписи, в том числе и Бринсона.

Мистер Оукли направился было к жене, но передумал и подошел к Янгбладу, а тот стоял, широко улыбаясь, словно сыграл с белыми какую-то замечательную шутку и теперь радовался этому.

—  Вот что, малый, — сказал мистер Оукли нарочито громко, чтобы все слышали. — В следующий раз не будь таким дерзким, когда прислуживаешь белым, и пусть тебе не задурманивает голову этот проклятый Джо Луис.

Янгблад посмотрел на хозяина, и опять чувство юмора чуть его не подвело. Ему пришлось сделать большое усилие, чтобы сохранить серьезный вид. Джо Луис — Билл Бринсон — Джо Луис… Роб ушел в буфетную. А веселье продолжалось. Время от времени Роб заходил в гостиную, приносил лед и содовую, открывал все новые и новые бутылки виски, и гости все больше пьянели и становились все крикливее и противнее и уже приставали к чужим женам. В одном углу шла оживленная игра на деньги. Дважды начиналась драка за честь южных женщин, и дважды растрепанная брюнетка, спотыкаясь, шла в буфетную искать своего Джо Луиса, а тщедушный крэкер бежал за нею и тащил ее обратно в гостиную.

—  Если ты не перестанешь бегать в буфетную, — пригрозил он, — я поколочу этого черномазого, чтобы он не приставал к тебе.

Вечеринка кончилась около половины третьего. Большинство гостей, уходя, оставило Янгбладу чаевые на подносе. Роб не мог сразу уйти — надо было еще все убрать. Пьяная миссис Оукли ходила за ним по пятам, пытаясь помочь ему, но то и дело хваталась за него, чтобы не упасть.

— Уже поздно, Сузи Мэй, — сказал мистер Оукли, — иди в спальню, ложись.

—  Нет, сэр-р-р, нет, сэр-р-р, я должна помочь Джесси Джеймсу привести все в порядок. Ему тоже надо домой, в постельку.

Физиономия мистера Оукли, и без того красная от виски, побагровела еще сильнее. Его карие глаза следили за каждым движением жены.

—  Ступай, говорю тебе, Сузи Мэй! Иди в спальню, ложись, будь умницей! Он не нуждается в твоей помощи.

—  Нет, сэр-р, Джесси Джеймс нуждается, и очень даже…

Пьяная женщина действовала Янгбладу на нервы, а они и так весь вечер были натянуты как струна, да и весь он был словно острая бритва. «Пропади ты пропадом, — думал он, — не ходи за мной следом!» Ему бы только кончить уборку, получить свои деньги да удрать отсюда.

Роб нагнулся, подбирая окурки с толстого ковра, и только было выпрямился, как миссис Оукли пошатнулась и, чтобы не упасть, вцепилась в него обеими руками. Роб так и застыл на месте.

— Шпашибо, Джесси Джеймс, большое шпашибо. Мистер Оукли чуть не прыжком перескочил всю гостиную и крепко схватил жену.

—  Ладно, Янгбдад, получай деньги и уходи. Можно и завтра тут прибрать. — Он жестом указал на кучку бумажек на подносе, потом полез в карман и дал ему двадцать долларов от себя.

—  Слушаю, сэр. — Янгблад взял у белого человека деньги, затем подошел к подносу, собрал все, что там было, и ушел, буркнув: — Спокойной ночи.

Он знал, что на Гарлем-авеню есть такие заведения, которые не закрываются всю ночь, и, дойдя до этого квартала, удивился, что везде темным-темно. Ни одного фонаря, не видать ни души, и все наглухо закрыто. Роб пошел по темной улице, и сердце у него тревожно забилось — что за чертовщина могла тут произойти? На середине квартала кто-то окликнул его:

—  Эй, человек, ступай прочь с этой улицы!

У Роба душа ушла в пятки, и он чуть не бросился бегом.

—  Поди-ка сюда на минутку. Не бойся, я не кусаюсь. Я не белый.

Роб попытался разглядеть во тьме фигуру, укрывшуюся в подъезде, потом опасливо подошел и остановился шагах в пяти.

—  Кто вы? — спросил он.

—  Да ты не трусь, это я, Лари Мак-Грудер! Ты меня знаешь, Янгблад, я живу над парикмахерской. Ну, тот самый, который чистит ботинки.

Роб ступил в подъезд и очутился рядом с горбатым негром.

—  Надо было вам, дядя, сразу сказать, кто вы! — со смехом упрекнул его Роб.

Тот засмеялся.

—  А ты что делаешь в такой поздний час на улице?

—  Да гости были у одного постояльца в гостинице. А почему на улицах людей не видно? И почему это «Спортивная жизнь» и другой трактир закрыты?

— Да ты что, разве ничего не слышал? После матча, когда Джо Луис побил этого Костелли, здесь побывали крэкеры и хотели разгромить всю Гарлем-авеню, но молодые негры так с ними дрались и так им отвечали, что будь здоров! Потом какие-то негры захотели сесть в автобус, который шел в Плезант-гроув, но шофер их не впустил, так они взяли и перевернули автобус вверх колесами. Вся городская полиция была здесь, очистила улицы, а все заведения, какие есть, закрыла. Всех людей до единого разогнала по домам. А через полчаса погасили фонари. Ну и сволочи же эти крэкеры! Я сейчас вышел подышать маленько свежим воздухом. Ох, поверь мне, не любят они, когда цветному человеку удается чего-то добиться. А для меня этот Джо Луис один из самых великих людей на свете!

Роб глядел на горбуна, и мысли вихрем кружились у него в голове.                                    

А горбун словно читал их.

— Янгблад, тебе ведь надо идти пешком в такую даль одному! Переночуй-ка лучше у меня! Правда, у меня не бог весть как просторно, но один из нас может спать на полу.

Роб горько усмехнулся. Он всю жизнь спал на полу. Он уже решил, что на деньги, заработанные сегодня, обязательно купит себе кровать. Все эти годы он спит на кухне с сестрой. Теперь там будут стоять две кровати. Роб еще раз посмотрел на горбуна и быстро принял решение:

— Нет, спасибо, мистер Мак-Грудер. Я все-таки, пожалуй, пойду домой. Большое спасибо за приглашение.

И он зашагал в одиночестве по темному ночному городу на свою далекую окраину. Надо идти закоулками, чтобы не угодить в лапы белым и полиции, и держаться подальше от полицейских автомобилей, но он не хочет нигде ночевать, кроме родного дома. Шагая в прохладной предутренней мгле, он с гордостью думал о силаче Джо Луисе, и дрожь пробирала его спину и плечи. Должно быть, белые в самом деле боятся Джо, потому что каждый раз, когда он дерется на ринге, он доказывает, что белая раса ни сколько не лучше черной или какой-нибудь другой. Пусть бы только дали всем одинаковые возможности! Роб еще раз прошел позади гостиницы «Оглеторп» и, нырнув в переулок, почему-то вспомнил Оскара Джефферсона. Интересно знать, что он делал сегодня и что он думает о силаче Джо Луисе? Да, Билл Бринсон… Оскар Джефферсон… силач Джо Луис…

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

В этот понедельник утро было точно такое же, как всегда. Жаркое, солнечное, безветренное — самое обыкновенное утро в конце августа. Оно ничем не отличалось от обычного августовского утра, — разве только тем, что отец завтракал со всеми, а не один, как бывало, когда он чуть свет уходил на работу или — последнее время — на поиски работы. Джо оглядел свое семейство. Роб почти с него ростом — семнадцать лет, а уже трудится, как взрослый. Умная голова, красавец! Джо теперь часто думал, как бы послать сына в колледж учиться на юриста. В Кроссроудзе нет ни одного юриста негра, а цветным людям очень нужен хороший защитник из своих. А уж Роб сумеет послужить своему народу, будет отличным адвокатом! Но где там мечтать о колледже, если отец семейства безработный! Рядом с Робом сидит старшая сестра. Когда-то Джо называл ее Крохотулей и Поцелуйкой. Просто не верится, что ей уже восемнадцать. Обидно, столько он и Лори потрудились на своем веку, а никакой специальности ей не дали, и дочери ничего не оставалось делать, как поступить прислугой к белым и работать от зари до зари за жалкие гроши.

Если он найдет себе постоянную работу, авось удастся все-таки хоть понемножку откладывать, чтобы послать дочку в Форсайт, в педагогическое училище, как она мечтает. Да, но сначала надо еще найти постоянную работу, а эти безумные фантазии пока забыть. Он поглядел на Лори, и, хотя седины у нее поприбавилось, она казалась ему даже красивее, чем в молодые годы; и он любил ее, как юноша свою первую возлюбленную.

—  Говорят, сын, ты стал женихом? — обратился он к Робу.

—  Что ж, пусть говорят, — отозвался Роб.

— Айда Мэй славная девушка, — сказал Джо серьезным тоном. — Очень славная девушка! — И, обернувшись к Дженни Ли, спросил: — А что это я слышал про тебя и про жирного малого Маккея, а, старшенькая?

—  Он тоже славный молодой человек, — ответила Дженни Ли. — Очень славный молодой человек!

Мама засмеялась.

— Ну-ка, Дженни Ли, расскажи о нем отцу!

Джо поглядел на жену и улыбнулся.

— А вы как поживаете, госпожа председательница? — Его добрые глаза сияли горделивым счастьем. На прошлой неделе в Лодж-Холле было первое собрание Ассоциации содействия прогрессу цветного населения; там собрались все негры — и рабочие, и учителя, и врачи, — пришло и несколько белых. Очень удачное было собрание — пели, слушали речи, потом угощались в буфете. Выступающие говорили о налоге на избирателей и об избирательном праве негров: потом о линчевании, и кто-то вспомнил юношей из Скотсборо[32]*. Лори Ли произнесла речь по поводу «джимкроуизма» в школьном образовании — о том, как калечат цветных детей негритянские школы. «Это же стыд и позор, просто безобразие! Таких школ быть не должно! Мы обязаны добиться этого!» Потом приступили к выборам организационного комитета, который повел бы для начала работу местного отделения, и все стали поглядывать друг на друга, пока кто-то наконец не высказался за избрание временным председателем Ричарда Майлза. Но тот отклонил свою кандидатуру и предложил вместо себя Лори Ли Янгблад, и тогда, хоть и смущаясь, но в душе преисполнившись гордости, Джо вскочил и горячо поддержал это предложение, и многие братья и сестры одобрительно застучали ногами, провозглашая «аминь». Ричард Майлз был избран временным секретарем, а членами комитета — Айда Мэй Реглин, приехавшая с летних курсов из Форсайта специально ради этого собрания, доктор Джемисон и доктор Райли из университета, который привел с собой на собрание еще двух белых преподавателей. Объявили запись в члены и всем выдали на месте членские билеты.

Лори глянула на Джо и со смехом покачала головой.

—  Ох, и человек же ты! Видел, сколько там народу, так не стыдно ли было тебе выскакивать и первому подавать голос за свою жену! Господи помилуй!

—  А почему это стыдно? — удивился Джо. — Я поступил так, как думал.

Джо опять лукаво посмотрел на сына.

—  Как подвигается у вас организация профсоюза? Думаешь, вам удастся объединить ваших негров или вы будете болтать об этом еще пять-шесть лет?

Роб посмотрел на отца. Он давно уже не видел его в таком отличном расположении духа.

—  Дела идут у нас успешно. Мы уже собрали довольно много народу. Я сам завербовал одиннадцать человек, и Гас нескольких, и Хэк, и Эллис, и Бру, и Билл Бринсон тоже. А у Уилабелл подписались все женщины и кое-кто из мужчин. Даже Оскар Джефферсон сдал нам на днях четыре заявления. Все от белых. Одно — от его сына.

—  Господи, как хорошо! Просто замечательно! Гляди, да у вас целое движение!

—  Я вам рассказывал, что нас приглашал на днях Ричард Майлз. Он собрал у себя дома человек пятнадцать. Он беседовал с нами, как организовать профсоюз в гостинице. Потом высказал свое мнение и священник Ледбеттер. 

— Я же говорю — молодцы?

—  Мы собираемся на той неделе, во вторник, созвать весь наш народ в церковь и оформить там профсоюз; посмотрим, сколько человек запишется. Мистер Огл не успеет брыкнуться, как мы его оседлаем.

—  А знаешь, сын, я рад, что и Оскар Джефферсон с вами. Да, если вам удастся все организовать, это вдохновит и заводских рабочих, и если бы мне повезло найти работенку, я бы тогда вместе с Рэем Моррисоном и Джеком Линвудом начал делать то же, что и вы. — Он оглядел жену и детей сияющими глазами. — Я теперь уже хорошо понял, что цветные люди ничего не добьются, пока не сплотится по-настоящему. Ох, если вам удастся организовать профсоюз в Кроссроудзе, да еще вместе с белыми, тогда вас никто не победит и про вас будет написано в истории, это как дважды два!

—  Насчет истории мне неизвестно, а вот насчет профсоюза — это точно. Потому что он нам нужен до зарезу!

—  А я о чем говорю? — сказал Джо. — Когда-то мне казалось, что жизнь наша безнадежна, что это уже конец. Но теперь я знаю, что это лишь начало. Надо только шагать вместе!

Шагайте, дети, вместе, вам уставать нельзя! В Земле обетованной вас ждет великий сход.

—  Все разговоры да разговорчики! — насмешливо воскликнула Дженни Ли, но ее большие карие глаза красноречиво говорили о том, что воодушевление отца передалось и ей.

—  Вот посмотрим, сколько вы завербуете членов в свою ассоциацию, — сказал Роб, обращаясь главным образом к отцу. — А уж за наш профсоюз можете не беспокоиться!

—  Так и ты не горюй, что мул ослепнет! — сказала ему Лори, и папа со старшей сестрой засмеялись.

— Ладно, посмотрим, госпожа председательница! Когда дети ушли на работу, Джо с полчаса еще слонялся по дому, набираясь решимости не ходить сегодня обивать пороги фабрик. Почему-то у него было в это утро хорошее настроение, и он не хотел портить его, толкаясь в толпе озлобленных белых, слыша привычный ответ конторщика: «К сожалению, малый, никакой работы сегодня нет». Зря только протаскаешь больные ноги да собьешь башмаки! И все же около половины девятого он вышел во двор, поцеловал на прощание Лори и отправился на поиски работы, как делал это каждое утро, потому что он был Джо Янгблад.

В этот знойный понедельник он первым делом пошел на свой старый завод и сразу же получил работу. Не на прежнем месте и не у старого своего начальника, но делать предстояло то же самое, что и тогда. Теперь его начальником будет мистер Мак, белый, который по субботам выдавал неграм жалованье в отдельной кассе. Джо любил его, как гремучую змею.

Ночью было очень душно, и в девять часов утра термометр уже показывал 99 градусов, но Джо Янгблад от счастья даже не чувствовал жары. Он получил место! Он снова будет работать! Кризис, стало быть, кончился!

Джо сразу же направился к платформе № 11. Посмотрел на громадные бочки со скипидаром, окинул взглядом низенькие белые домики и большие белые здания с высокими красными трубами, вдохнул запах свежего скипидара — все это было приятно и знакомо, как вкусная домашняя еда. И бочки казались совсем не тяжелыми — он уже позабыл, как трудна эта работа и что ведь из-за нее он едва не отправился на тот свет.

Джо Янгблад стоял, сияя от радости. Возможно, теперь удастся отправить Дженни Ли в педагогическое училище в Форсайт, а Роба — в колледж учиться на юриста, — пусть сбудется его желание. Безумные, несбыточные мечты средь бела дня! Вдруг Джо услышал чьи-то тихие шаги и обернулся.

Щуплый, невзрачный человечек подошел к нему. Джо ждал, что он скажет.

— Доброе утро, Джо. 

— Здравствуйте, мистер Мак.

—  Ну, поздравляю тебя с возвращением на работу. Имей в виду, начальником здесь я.

—  Да, сэр! — Джо приветливо улыбнулся.

—  И знай, что мы не потерпим от тебя никаких фокусов. Слишком много народу толчется за оградой и молит о работе.

Не переставая улыбаться, Джо ответил:

— Можете не беспокоиться, мистер Мак. Я буду работать старательно, как всегда. Не всем вашем заводе не найдется более старательного человека, чем Джо Янгблад.

—  Это мне известно, малый. Потому-то мы и наняли тебя снова. Я не о том говорю.

— О чем же тогда? — Джо хотел с первой минуты расположить к себе мистера Мака — он должен удержаться на этом месте во что бы то ни стало. Он уже попробовал, какова на вкус безработица: горька, словно желчь в куриной печенке, хватит с него!

Белый задрал голову и пристально посмотрел на Джо, стараясь разгадать его мысли.

—  Ты меня прекрасно понимаешь. Я хочу сказать, что важничать мы тебе не позволим. Ясно?

—  Да, мистер Мак. Вполне ясно, сэр.

Белый так и сверлил его взглядом — в ответе Джо Янгблада ему чудился какой-то скрытый смысл.

—  Ладно, малый, — сказал он наконец. — Приступай к работе. Что делать — ты сам знаешь.

—  Да, сэр, — Джо и мысли не допускал, что какой-то плюгавый старикашка может испортить ему настроение.

Тем не менее всю неделю, изо дня в день, мистер Мак донимал его разными придирками, а Джо отвечал на все с неизменной улыбкой: «Да, сэр» и «Нет, сэр», ставя этим мистера Мака в довольно глупое положение. Дошло до того, что мистер Мак уже не мог спокойно видеть эту улыбку и все же продолжал, дурья голова, придираться. Но Джо твердо внушил себе, что он должен держаться за эту работу. Только дома, по вечерам, Джо становился самим собой, и они с Лори Ли вели себя словно молодая влюбленная пара.

Быстро промелькнула первая неделя на заводе, и не успел Джо оглянуться, как наступила суббота. И вот он уже стоит в знакомой негритянской очереди в кассу, а солнце жалит из-за крыши соседнего дома так, точно злится на него за что-то. Но Джо и внимания на него не обращает — он весь ушел в думы о своей семье: о Лори, о Дженни Ли, о Робе, о том, что хорошо бы сделать им подарки и обрадовать их.

Шагайте, дети, вместе, вам уставать нельзя!

Вот бы купить Лори новое праздничное платье, а Дженни Ли — туфли, и мальчику тоже какую-нибудь вещицу. А для дома — граммофон, чтобы всем было весело. Ну и глупости же лезут в голову, просто потеха! Разве хватит его получки на такие вещи? Спасибо еще, если он сможет заплатить за квартиру и, в лучшем случае, купить Лори хорошенький носовой платок.

Очередь медленно продвигалась к кассе. Впереди Джо стоял Джек Линвуд.

—  Денек сегодня на радость! — сказал он, поворачиваясь к Джо.

—  Кому, думаешь, на радость? — спросил Джо.

—  Народу, кому же!

—  О, народ — это великая сила! — рассмеялся Джо. — И когда-нибудь он победит.

—  В конце-то концов победит непременно, — подтвердил Джек.

—  Черт возьми, надеюсь, не так уже долго осталось нам ждать.

—  Мы победим, когда зайдет луна и воссияет солнце…

—  Но солнце никогда не воссияет, если мы не поможем ему. Ведь это же бессовестно — во всем надеяться на бога. У него и так хлопот достаточно!

—  Ох, придержи язык, Джо Янгблад! — Джек огляделся по сторонам и засмеялся.

— А что, разве не так? — стоял на своем Джо. — И святое писание то же самое говорит. Оно говорит: господь помогает тем, кто сам себе помогает. Так вот, нам будет стыдно, если мы не сплотимся и не поможем себе сами.

—  Вот это правильно!

—  А если правильно, почему же тогда я не видел тебя вчера вечером на сходке Ассоциации содействия прогрессу цветного населения?

—  Не смог, брат, хотел пойти, да не смог, — на лице Джека появилась виноватая улыбка.

—  Ну, раз все-таки хотел, то я согласен записать тебя в члены, как только получишь у кассира деньги. Только ты смотри не удирай от меня.

—  Помилуй, Джо, ты же меня знаешь!

—  В том-то и дело, что знаю! — расхохотался Джо.

И вот он уже перед кассиром мистером Маком, своим начальником, и слышит:

—  А, Джо, здорово!

—  Добрый день, мистер Мак. Оба улыбаются.

—  Давненько не видали мы тебя в этой очереди. Небось рад, что опять здесь, а?

—  Еще бы, сэр! — И, видя, как осклабился кассир, Джо вдруг вспомнил другую очередь, и другую субботу, и мистера Мака, и себя самого, и сразу солнце, сияющее из-за высоких некрасивых заводских корпусов, начинает казаться ему огненной печью. Джо силится сохранить улыбку, но она как-то сама сползает с лица. А мистер Мак отсчитывает ему деньги и по-прежнему улыбается.

—  Молодец! — говорит он. — Вел себя всю неделю, как полагается. — Он просовывает деньги в окошко кассы, и Джо мгновенно соображает, что опять случилось то, чего он так боялся: вся его получка состоит из мелких монет — по пять, десять и двадцать пять центов. Так ему ни разу не платили после той памятной субботы.

Можно и не пересчитывать — и без того понятно! Но все произошло так быстро и так потрясло его своей внезапностью, что Джо не успел сказать себе: «Стоп, не делай этого!» Мистер Мак уже давным- давно не пытался надувать его. Всю неделю Джо твердил себе, что должен любой ценой удержаться на работе, а вот теперь, черт возьми, вспомнил об этом, и о Лори, и о детях слишком поздно. Дрожащими пальцами он пересчитывал деньги и уже не в силах был остановиться.

—  Чего застрял, Джо? Будь же благоразумным, иди, куда тебе надо. Мне некогда.

Итак, мистер Мак давал ему возможность достойно ретироваться; но Джо отверг ее и продолжал считать свои деньги. Лицо мистера Мака с каждой секундой становилось багровее.

Достаточно было посчитать один раз, чтоб убедиться: мистер Мак недодал ему полтора доллара!

—  Мистер Мак, отдайте мне мои деньги! — Джо так разозлился, что не подумал о том, какая ему грозит беда; на лице его появилась та самая опасная улыбка.

—  Если ты, черномазый, не уйдешь сию же минуту, тебя вынесут отсюда мертвым, черная задница!

—  Мистер Мак, я не позволю ни вам и никому на свете отнимать у меня то, что я заработал тяжелым трудом!

Джо вспомнил о револьвере мистера Мака, когда увидел, что белый сует руку под полку. Рука сразу же вынырнула и метнулась вверх, сжимая револьвер, сверкающий, как сосновые иголки, и в этот миг Джо понял: жребий брошен. С быстротою молнии он размахнулся и так двинул белого кулаком в висок, что тот повалился набок и револьвер отлетел далеко в сторону. Джо слышал, как стукнулась голова Мака о цементный пол кассы, и сразу словно вспыхнул пожар. Кто-то крикнул: «Джо, в чем дело?» Наверно, это Джек Линвуд. Джо повернулся и побежал, оставив на стойке свои деньги. Но не отбежал он и пяти шагов, как из окошка кассы «для белых» заговорил револьвер — раз, раз! И с продырявленной в двух местах спиной Джо грохнулся ничком на землю на глазах у всех — белых и негров. Все произошло так внезапно, что никто не успел не только двинуться или вмешаться, но даже крикнуть. Джек Линвуд опустился на колени, осторожно повернул Джо и заглянул в его добрые темные глаза.

Из окошка кассы для белых истошным голосом вопил Лэм Дэйвис, все еще сжимая в руке револьвер:

—  Я должен был, я должен был стрелять! В порядке самозащиты! Он взбесился. Он убил Мака, он и меня убил бы!

Из очереди выбежал Рэй Моррисон.

—  Господи боже, Джо Янгблад!

Другие негры тоже бросили свою очередь и столпились вокруг раненого.

—  Эй, вы, тащите его отсюда! — орал Лэм Дэйвис, размахивая огромным револьвером. — А ну, тащите живей!

Рэй перевел взгляд с Джо на Дэйвиса. И все негры с яростью уставились на белого, словно готовы были растерзать его. Тем временем несколько белых уже вошли в негритянскую кассу и вывели оттуда мистера Мака.

— Расходитесь, черномазые, по домам! Закрываем вашу кассу. Получите деньги как-нибудь на будущей неделе. Марш отсюда все до единого!

—  Он дышит! Он еще дышит! — воскликнул Рэй Моррисон.

Негры вынесли Джо за ворота и послали за машиной. Кто-то побежал предупредить Лори. Как только подошла машина, Джо уложили в нее и повезли в городскую больницу. Но там отказались его принять.

—  Мы уже слышали, что случилось, — сказали в больнице. — Забирайте его отсюда немедленно!

Никакие уговоры и мольбы не помогли. Ответ был один: в негритянской палате места для Джо Янгблада нет. Пришлось везти его домой через Белый город, и по дороге белые — взрослые и дети — забрасывали машину камнями и выбили два стекла. Когда они подъехали к дому, там уже собралась толпа негров, запрудив улицу и палисадник. Все стояли и смотрели на окна. Джо, истекающего кровью, подняли на руки и понесли по ветхим ступенькам в дом. Кто-то из толпы сказал:

— Она побежала в больницу, думала, он там.

К счастью, Лори от волнения забыла запереть входную дверь. Джо внесли в комнату и положили на кровать. Почти следом вбежала с плачем и криками Дженни Ли:

—  Что с моим папочкой? Что с моим папочкой? Рэй растерянно посмотрел на нее и с усилием выговорил:

—  Его хотел убить один крэкер.

Дженни Ли остановилась поодаль, боясь взглянуть.

—  Но он не умер? Дядя Рэй, он не умер, нет?

—  Нет, детка, твой папа жив. Останься с ним, а я побегу за доктором Джемисоном.

Лори пришла через несколько минут, она не плакала, пока не увидала Джо, безжизненно вытянувшегося на постели.

—  Джо! Джо! О господи, спаситель, сжалься над нами! — Она ринулась к нему, обхватила за шею, обливая слезами его темное спокойное лицо, добрые глаза с остановившимся взглядом. — Джо! Джо!

Она почувствовала, как рука Дженни Ли твердо легла ей на плечо.

—  Не плачь, мама! Нельзя так падать духом! Нам сейчас нужны все силы, чтобы спасти папу.

Лори покачала головой и, обернувшись, поглядела на Дженни Ли. Чтобы успокоить мать, девушка старалась овладеть собой.

—  Кто-нибудь пошел за доктором? — спросила Лори.

—  Да, мама. Дядя Рэй побежал к доктору Джемисону.

Роб узнал о несчастье с отцом от Гаса, когда, проводив нового приезжего в номер, спустился в вестибюль. Роб разыскал Лероя и попросил разрешения уйти с работы.

—  Конечно, иди, мой мальчик, — сказал Лерой. — Я понимаю, каково тебе сейчас! Кончится смена — я тоже приду. Что же это? Господи, господи!

Роб вышел служебным ходом и, очутившись на улице, пустился бегом. Скорей, скорей, на Гарлем- авеню, там, может быть, он найдет негритянское такси — одно из двух, имеющихся в городе. Но на Гарлем-авеню было почти так же пусто, как в ту ночь, когда победил Джо Луис. Негры, которые еще не успели уехать, торопливо садились в машины.

—  Эй, Янгблад, беги скорее сюда! — окликнул Роба женский голос из одной машины.

Роб подошел; там уже было полно негров.

—  Давай залезай, херувимчик! — сказала женщина. — Можешь сесть ко мне на колени, а хочешь — я сяду к тебе. Не стесняйся. Сейчас не время разводить церемонии!

Роб забрался в машину. Бесси Мэй села к нему на колени, и они быстро поехали. Другие машины отъезжали, тоже переполненные неграми.

—  Как папа, Янгблад? — спросила Бесси Мэй.

—  Я сам не знаю. Вот еду домой, чтобы узнать. — Он боялся думать об этом, боялся говорить.

Водитель объезжал главные магистрали, петлял по боковым улицам, где было поменьше людей, так как белые с ружьями, пистолетами и палками собирались группами и ходили по городу, выкрикивая проклятия неграм.

—  Сегодня в нашем городке будет жарко! — сказала Бесси Мэй. — Полиция уже была на Гарлем-авеню и разогнала всех негров от мала до велика. Все там закрыто. Полисмены сказали: «Начинается заваруха, мы хотим предупредить беспорядки».

Бесси была единственной женщиной в машине. Ее выслушали в полном молчании, никто не отозвался ни словом. В это время машина проезжала по краю Белого города, и белые мальчишки с проклятиями бежали сзади и бросали в нее большие камни.

—  Славные, симпатичные люди! — снова нарушила Бесси Мэй мрачную тишину. Кто-то из мужчин громко выругался. Бесси Мэй обернулась к Робу: — Ничего, увидишь, миленький, папа твой выживет. Негр силен. Его нелегко убить! Особенно такого человека, как твой отец. Если бы не выносливость негритянского народа, он давно был бы уничтожен! 

Вот наконец и Плезант-гроув, свой, негритянский город! Несмотря на жару, люди в домах наглухо закрывали окна, спускали шторы, готовясь к сильной буре. Машина повернула на Мидл-авеню — теперь Роб был уже близко от своего дома. Сердце у него отчаянно забилось, челюсти сжались; он старался отогнать страшную мысль, ко никак не мог. А вдруг папы уже нет на свете? Умер… умер… умер… Еще сегодня утром папа казался ему олицетворением здоровья, а сейчас — кто знает, может быть, его уже нет в живых! Убит проклятым белым. Вечно эти проклятые белые обманывают, обкрадывают, убивают цветных людей. Роб смотрел на черные и коричневые лица негров, сидевших вокруг. Не сон ли это? И тут же понял, что нет. И во сне не могли бы присниться такие мрачные лица, какие были у сидящих с ним в машине людей, и у прохожих на Мидл-авеню, и у тех, что поспешно закрывали окна в своих домах, несмотря на зной августовского дня.

Возле дома Янгбладов толпился народ — возбужденный, негодующий. Роб боялся глянуть на дверь — а вдруг у косяка уже прибит черный креп? Он пробормотал своим спутникам «До свидания», и они попытались заверить его, что ничего серьезного нет, но Роб понимал, что все знают, насколько это серьезно. Понурив голову, Роб пробрался сквозь толпу, заполнявшую улицу и палисадник, поднялся на крыльцо и распахнул дверь. Он увидел доктора Джемисона, склонившегося над неподвижным телом отца, и рядом помогавшую ему Дженни Ли. Глаза сестры были широко открыты, губы сжаты. Невольно Роб стал искать глазами маму. Ощущая тяжелое биение своего сердца, он на цыпочках подошел к кровати. Доктор выпрямился.

—  Как… — начал было Роб, но голос его осекся. Доктор — круглолицый негр среднего роста — посмотрел на него из-под нахмуренных бровей.

—  Борьба предстоит тяжелая, Роб. Все зависит от бога и от самого Джо Янгблада. Но мы с тобой знаем, Джо Янгблад выполнит все, что от него требуется. Он борец, всегда был борцом. 

— Да, сэр, — только и сумел выдавить из себя Роб.

Доктор Джемисон производил впечатление человека, знающего свое дело.

—  Можешь побыть возле него минутку, — сказал он, глядя на Роба, — но отец тебя не видит. Он еще без сознания.

Роб кивнул и подошел к кровати, на которой лежал отец, похожий на мертвеца. Роб смотрел на могучее неподвижное тело, на темные, спокойные, обращенные к нему, но невидящие глаза. Глядя на лицо Джо, казалось, что он отдыхает, нельзя было подметить следов борьбы, о которой говорил доктор, но Роб знал: папа борется изо всех сил. Ему захотелось громко крикнуть: «Борись! Борись! Постарайся еще немного!» Но тут Дженни Ли, как-то странно повзрослевшая сейчас, обняла его за плечи и отвела в сторону. Роб глянул ей в лицо — оно дышало сдержанной силой, которой младший брат прежде никогда в ней не замечал.

—  Где мама? — шепотом спросил он.

Дженни Ли кивком указала на кухню. Оттуда послышался голос матери:

—  Кто это там, Дженни Ли? Кто там пришел? Мой сын, да? Сын мой, господи! Сжалься, господи, над нами!

Роб закусил губу и вошел в кухню, где на постели Дженни Ли лежала мама. Возле нее сидела мать Айды Мэй и, обмахивая Лори веером, пыталась успокоить ее. У плиты возилась миссис Лулабелл. Роб подошел к матери.

—  Вот и дитя мое! Вот он! Подойди ко мне, Робби! Подойди, мой дорогой! Я этого не переживу! Твой папа! Твой папа никогда никому не делал зла, одно только добро! Я этого не переживу! Господи, сохрани его для нас! Иисус Христос, спаси ему жизнь! Ведь он самый замечательный человек на свете!

Робу хотелось подойти к ней, обнять ее, утешить, ободрить, как и подобает мужчине. Попросив мисс Сару подвинуться, он присел на кровать, обнял Лори, посмотрел на ее лицо, на заплаканные, полные скорби и страха глаза; и вдруг Роб понял, что мать уже не молода и напрасно ему казалось, что молодость ее вечна, и он с трудом удержался от слез — нельзя плакать на виду у всех! Мужчина должен быть скуп на слезы! Но разве можно не плакать, когда в комнате рядом дорогой тебе человек борется со смертью? Роб опять посмотрел на мать, горе переполнило его, к горлу подступил комок, лицо исказилось, и, стиснув зубы, он отвернулся и выбежал из кухни во двор.

Взрослый, высокий юноша стоял, уткнувшись лицом в забор, и плакал, как ребенок.

— Поплачь, деточка, поплачь! Это не стыдно! — Роб вытер лицо рукавом и обернулся. Миссис Лулабелл, худая, высокая и сильная, протянула ему большое белое полотенце.

—  Бывает так, деточка, что и плакать нужны силы! Одни сильные люди плачут, другие нет. А у мамы твоей не слабый характер! И сестра твоя—смотри какая! Сразу взялась за дело. Доктор сказал, что кто-нибудь из женщин должен ему помогать, и она тут же вскочила — я, мол, взрослая! И правда…

Она что-то еще говорила, но Роб не слышал что, а только чувствовал ее силу, доброту и сердечность. Он вытер лицо полотенцем и вернулся в дом к рыдающей матери, снова обнял ее и стал целовать заплаканные глаза.

—  Сыночек… Роб… Робби! Папа твой… папа…

—  Мама, доктор сказал, что есть надежда, если он будет бороться. А ты знаешь, что папа наш — борец. И нечего тебе заранее оплакивать его — всем известно, что ты самая сильная женщина во всей Джорджии! А кроме того, ты же не хочешь, чтобы папа услышал твой плач. Ему и так тяжко!

Роб заставил мать улыбнуться, потом, взяв полотенце, которое дала ему миссис Лулабелл, вытер ей лицо. Мать спросила:

—  А где старшенькая?

— Там, в комнате, помогает доктору. Я и не догадывался, что она у нас первоклассная сестра милосердия. Но если ты сейчас же не возьмешь себя в руки, то нам придется ухаживать не за одним больным, а за двумя.

Лори попыталась встать с постели.

—  Посиди, мамочка, — уговаривал Роб. — Постарайся успокоиться!

—  Я уже хорошо себя чувствую, Роб. Как я могу успокоиться, когда папа лежит при смерти? Я должна быть возле него! — Она поднялась с постели и пошла в комнату вместе с Робом.

Трое Янгбладов молча наблюдали за доктором, в то время как четвертый Янгблад, не видя, что делается вокруг, лежал пластом на своем брачном ложе. Лицо Лори вновь стало спокойным и решительным; слез как не бывало.

И вдруг — тяжелые, страшные шаги на крыльце. Все в комнате замерли. Бам! Бам! Бам! «Отворите именем закона!» Ужас сковал всех, даже Дженни Ли. Не успел никто сделать и шагу, как дверь распахнулась и предстал сам закон в виде шестерых дюжих красномордых полисменов в синей форме, вооруженных и свирепых. Один из них был Скинни Мак-Гуайр.

Они остановились, целясь из револьверов в людей, окружавших постель.

—  Мы хотим поговорить с черномазым Янгбладом, которого зовут Джо, — сказал старший, в чине лейтенанта. — На улице у нас автомобиль с отрядом полиции, так что вы оставьте ваши штучки.

Лори и Дженни Ли подались было к полисменам, но Роб оттолкнул их и выступил вперед.

—  В чем дело? Что вам нужно? — обратился он к лейтенанту.

—  Ты тоже из этой семьи? — спросил лейтенант.

—  Так точно.

—  Кем тебе этот Джо Янгблад приходится? — Он мой отец.

—  Вот мы хотим взять его с собой и маленечко потолковать с ним.

—  Взять его с собой?

—  Ну да! — невозмутимо подтвердил лейтенант. — Взять в тюрьму и там задать несколько вопросов.

Роб пристально посмотрел на безмятежную веснушчатую физиономию, словно желая удостовериться, что белый говорит всерьез.

— Отец при смерти, а вы собираетесь везти его в тюрьму!

Тут вмешался доктор.

—  Лейтенант, мистера Янгблада нельзя трогать с места. Он до сих пор не пришел в сознание.

—  Что значит нельзя? И кто ты такой?

—  Я врач, доктор Джемисон, я…

— Правда, лейтенант, он доктор, — вмешался Скинни Мак-Гуайр. — Я его знаю. Здорово, док!

—  Ты мне скажи, что значит нельзя? — настойчиво повторил лейтенант.

— Это значит, лейтенант, что мистера Янгблада нельзя везти, иначе он умрет. Он до сих пор без сознания. — Беда с этим Джемисоном: он учился на Севере и все не может избавиться от тамошних привычек, хоть и давно вернулся в Джорджию. Уж слишком у него правильная речь и слишком независимо разговаривает он с белыми!

Лейтенант и бровью не повел.

—  Ничего, док, мы сумеем привести его в чувство!

—  Тронуть его с места — значит подписать ему смертный приговор. Он скончается по дороге в тюрьму. Его сейчас нельзя никуда брать.

—  Все равно возьмем, док!

—  Возьмете только через мой труп и через трупы моих детей! — отчеканила Лори.

—  Ай-ай, тетенька, как вы невежливо разговариваете! Мы ведь можем всех вас сгрести в кучу и тоже забрать за сопротивление закону!

—  Лейтенант, не теряйте вы с ними времени! — посоветовал один из полисменов. — Тоже еще, с фасоном черномазые! Забирайте их всех — и баста!

Лейтенант смерил взглядом Лори. Скинни Мак-Гуайр откашлялся.

— Можно вас на два слова, лейтенант? — сказал он. Они отошли вдвоем в угол и о чем-то; заспорили злым шепотом, а тем временем один из полисменов, здоровенный детина с переломанным носом, так нахально уставился на Дженни Ли, что ей захотелось плюнуть ему в физиономию.

Потом лейтенант вернулся и спросил доктора: — Так, по-вашему, док, он умрет, если мы повезем его?

—  Я в этом не сомневаюсь, сэр.

—  А что, если мы с ним побеседуем здесь?

—  Но это невозможно, он ведь без сознания! Лейтенант оглядел всех Янгбладов.

—  Ладно, док. На этот раз я согласен поверить вам, но мы вернемся за ним, так что уж поскорее привести его в чувство!

—  Я делаю все, что в моих силах, для того чтобы привести его в чувство.

Лейтенант ухмыльнулся:

— Вот, док, попотеешь, как негр, спасая ему жизнь, а он, может, и спасибо не скажет. Ведь как только он придет в себя, его тут же отдадут под суд за нанесение увечий с целью убийства!

Один из полисменов, размахивая револьвером, громко захохотал. Он все еще смеялся, когда они выходили, но, очутившись на крыльце, сразу умолк.

Роб подошел к наружной двери и увидел своих — негров, все еще толпившихся на улице и зорко охранявших дом № 346 на Мидл-авеню, где лежал, борясь со смертью, Джо Янгблад. После ухода полиции в комнате на некоторое время воцарилась тишина — каждый был погружен в свои думы. Лори смотрела на спокойное черное лицо Джо. Неужели он покинет ее и никогда не вернется? Неужели он умрет? Смерть уже не раз отнимала у нее любимых людей — сперва маму, потом маму Большую. Но Джо не должен умереть! Она вспомнила угрозу белого лейтенанта вернуться и забрать Джо в тюрьму. Ей вдруг стали мерещиться белые; они окружили ее, целая свора обступила ее кольцом—сейчас она начнет кричать. Лори взглянула на доктора и знаком пригласила всех пройти за нею на кухню.

—  Садитесь! — сдержанно сказала она. 

Все сели вокруг большого стола, вопросительно глядя на нее.

—  Вы верите, что они приедут и заберут Джо в тюрьму?

—  Это так же верно, как то, что утром взойдет солнце! — отозвалась Дженни Ли.

Мать искоса взглянула на дочь. — А я в этом не уверена, родненькая! Кто его знает, может, и не взойдет! — Она долго смотрела на Дженни Ли, потом обвела взглядом доктора, Роба и двух женщин, сидевших на кровати. — Они ведь вернутся, правда?

—  Да, вернутся! — сказал Роб. — Можешь не сомневаться!

—  Я тоже так думаю, миссис Янгблад, — подтвердил доктор.

—  Вернутся, это так же точно, как то, что нас ждет в раю счастье! — заключила миссис Лулабелл.

Словно размышляя вслух, Лори заговорила:

—  Они вернутся и на этот раз поволокут его в тюрьму, даже если он будет без сознания, а может, здесь начнут допрашивать. Так или иначе, они применят силу, а Джо этого сейчас не перенесет. Верно, доктор?

—  Да, мэм, — подтвердил Джемисон. Серьезные глаза врача глядели на Лори так, словно этот человек увидел в ней неожиданно что-то новое.

—  Значит, мы должны увезти его куда-то до их возвращения, — сказала Лори с таким видом, как если бы все уже было обсуждено до малейших подробностей и при общем согласии. — Мы тихонько, осторожно перевезем его. Очень, очень осторожно.

—  Но куда, мама? — спросила Дженни Ли.

—  Можно в Рокингем-куотерс, деточка, — вмешалась Лулабелл. — Держу пари, что они его там не найдут, пока мы сами этого не захотим. Он там будет как у Христа за пазухой, прости, господи, меня, грешную!

Лори посмотрела на доктора. Он закрыл глаза на миг. Заметно было, что он колеблется. 

— Если взять мою машину… — заговорил было он.

—  Нет, вам, доктор, лучше в этом не участвовать. Эта шваль может отнять у вас право на практику.

—  Почему? Ведь я же врач, а он — мой больной! Я отвечаю за…

—  Нет, доктор, за это мы будем отвечать. Разрешите уж нам самим.

—  Я могу попросить машину у Ричарда Майлза, — предложил Роб.

—  Правильно, — подтвердила мать. — И мы перевезем его туда, когда стемнеет. У ночи меньше глаз, чем у дня.

—  Я только знаю, что вам надо чего-нибудь поесть, — сказала Лулабелл.

Лори поглядела в ту сторону, где за дверью лежал Джо, потом перевела взгляд на Лулабелл и печально улыбнулась.

—  О господи, Лулабелл, мне сейчас никакая пища в горло не пойдет. Я ее не проглочу. Накормите доктора и детей и сами поешьте с Сарой.

Весь день приходили люди; осторожно постучав в дверь, они осведомлялись о состоянии Джо и предлагали свои услуги; некоторых из них Лори даже не знала. Потом пришли Рэй Моррисон и Ричард Майлз.

Лори провела их на кухню и посмотрела на Ричарда Майлза, как на близкого, родного человека — брата или сына, желая спросить, где он был и почему так долго не приходил.

Ричард заглянул в ее запавшие глаза.

—  Я был бы здесь уже давно, — объяснил он, — но я ведь уезжал и услыхал об этом только в Атланте. Я тут же повернул обратно и помчался в Кроссроудз.

—  Благослови вас бог, Ричард! — сказала Лори; лицо ее опять нахмурилось, и она едва удержалась от слез. Она обняла одной рукой Ричарда, а другой Рэя. Роб стоял и смотрел на всех троих, потом подошел к матери и поцеловал ее в щеку. 

Под покровом ночи Джо бережно вынесли из дому и уложили в машину Ричарда. Доктор Джемисон ехал позади в своей машине- Но больного сильно трясло — дорога была ухабистая, каменистая, а зажигать фары боялись. Лулабелл заранее отправилась подготовить место, и когда они прибыли в Рокингем-куотерс, Джо поместили у Уилабелл Бракстон. Сама Уилабелл с матерью переселилась к кому-то, предоставив свой домик Янгбладам.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Это была тревожная, напряженная ночь для всего Кроссроудза. Душная и тревожная. До самого вечера сотни злых, возбужденных белых толпились в центре города; многие, страшно перепуганные, стояли на Черри-стрит, на бульваре Джефферсона Дэйвиса, на Оглеторп-стрит, перед входом в почтамт и возле здания суда округа Кросс.

Радио, ежечасно транслировавшее последние известия о войне в Европе и о страшной опасности, которую представляли Гитлер и фашисты, каждый раз заканчивало передачу сообщением об ужасном местном происшествии: на заводе № 9 взбесился здоровенный, гигантского роста чернокожий, но нашелся смельчак, отлично владеющий оружием, кассир Лэмюэл Дэйвис, который пристрелил этого негра, как бешеного зверя. И далее:

«Дорогие граждане, атмосфера накалена, чрезвычайно накалена, поэтому не выпускайте ваших жен и детей на улицу. Предупреждаем вас. Мэр и полиция дали слово предотвратить большое кровопролитие, но справедливо возмущенные граждане исполнены воинственного духа, и один только бог знает, что происходит в Плезант-гроуве и Рокингем-куотерсе. Вся полиция округа Кросс приведена в полную готовность. Граждане, слушайте наши дальнейшие сообщения по станции Даблю-си-эм-ай, говорит ваша станция Даблю-си-эм-ай, принадлежащая корпорации «Кросс миллз», Кроссроудз, Джорджия, округ Кросс…»

Не прошло и часа после происшествия, как, словно по сигналу набатного колокола, все белые жители города и окрестностей были призваны к действию. Одни открыто расхаживали с оружием, другие прятали пистолеты по карманам, третьи вооружились ножами и палками. Злоба, ненависть, страх, тревога и растерянность были видны на их лицах. Солнце жгло и белых горожан в новеньких рабочих комбинезонах, и загорелых фермеров, как всегда по субботам, ехавших в город на телегах и грузовиках, и коммерсантов в добротных пиджачных парах. Повсюду слышались хохот, ругательства и сердитые возгласы: «Пойдемте притащим этого черномазого!», «Какого черномазого?», «Где он?», «Что тут случилось?», «Черномазый с цепи сорвался!», «Покажем ему, дьявол его забери!»

Какой-то белый мальчуган, стоявший в сквере напротив суда со своей седовласой беззубой бабушкой, нетерпеливо спрашивал:

—  Бабушка, что случилось? Эти люди идут на войну, да, бабушка? А где мой папа?

—  Черная обезьяна! — гаркнула старуха. — Черная обезьяна!

На бледном личике ребенка отразились недоумение и испуг.

Когда стемнело, Гарлем-авеню заполнили мужчины, женщины и подростки в белых балахонах и масках. Они били стекла в магазинах, орали, улюлюкали и бесчинствовали, выламывали двери торговых заведений, закрытых владельцами-неграми еще днем; врывались в парикмахерские и закусочные, бильярдные и рестораны, валили на пол парикмахерские кресла, били зеркала, опрокидывали столы и прилавки — в общем развлекались по-своему, пока не явилась полиция и не начала их увещевать: 

— Ладно, ребята, представление окончено! Айда по домам!

Полиция окружила громил и погнала с Гарлем-авеню.

—  Если бы вы покрепче держали в руках всех этих остолопов негров, — внушал полисмену какой-то человек в белом балахоне, — тогда бы не было у нас таких неприятностей!

—  Ладно, Отис, но сейчас все-таки уходите, — добродушно возражал полисмен. — Что бы вы там ни делали, не попадайтесь на глаза полиции. С нас требуют, и мы требуем.

Тревога царила в этот вечер и в Рокингем-куотерсе. Было так жарко, что одежда прилипала к телу. Никто из взрослых даже не помышлял о сне, плакали младенцы, взбудоражены были дети. Люди собирались группами на всех перекрестках и везде с возмущением обсуждали одно и то же.

Элвуд Дэйли стоял на крыльце своего дома, перекинув через плечо двустволку.

—  Не мешало бы пойти в Белый город и укокошить там парочку крэкеров.

—  Верно, черт побери, — отозвался Сэм Биллингс. — Погоди, я сейчас вернусь.

Рэй Моррисон с Гасом Маккеем обходили дом за домом, вызывая мужчин. В темноте люди бежали во двор Гаса, прихватив кто ружье, кто револьвер, кто нож. Явились без зова женщины и даже дети.

Рэй Моррисон сказал:

—  Вполне вероятно, что сегодня ночью белые придут сюда за Джо. Мы должны быть наготове.

—  Я-то и сейчас готов! — крикнул кто-то из толпы.

—  Они уже побывали на Гарлем-авеню и устроили там погром, — продолжал Рэй. — А если они хотят нажить беду и заявятся сюда, уж мы их уважим! На этот раз будем действовать заодно. Верно я говорю или нет?

Все согласно закивали, хотя до этого нетерпеливо ворчали и ругались. Тут и там искрились в темноте светляки, назойливо гудели и кусали комары. 

— Только не связываться с полицией! — послышался чей-то голос. — Одно дело — крэкеры, другое — полиция.

—  Интересно, какая разница? — полюбопытствовал Рэй.

—  Никакой, — вмешался Гас. — Крэкер всегда будет крэкером, какую бы форму он ни напялил.

—  Ну, так как? Будем действовать заодно или нет? — настойчиво повторил свой вопрос Рэй.

—  Будем! Будем!

—  Ты правильно говоришь!

—  Мне бы хоть один рыжий дьявол попался в руки! А потом и умереть не жалко!

—  Кто не принес с собой ничего, бегите по домам, тащите ружья, пистолеты — словом, что у кого есть. Да побыстрее! Нельзя терять ни минуты. Откуда мы знаем, что у этих белых на уме!

—  Мне незачем идти домой. Я свой револьвер прихватил еще днем.

—  И я тоже, будь они прокляты!                       

—  Я готов драться!

Люди разбежались по домам, и всюду в поселке начались поиски оружия — в шкафах и ящиках, под тюфяками и в других потаенных местах. Когда все снова сошлись, Гас отобрал четверых мужчин и занял с ними пост возле дома Уилабелл Бракстон, где лежал Джо Янгблад и находились его родные; остальных Рэй распределил по всему поселку, особенно же сильную охрану направил туда, где поселок почти соприкасался с Белым городом.

—  Пускай теперь приходят, дьяволы! Пускай! Мы готовы!

В домике, где лежал отец, Дженни Ли, сняв со стола керосиновую лампу, светила доктору, который осматривал больного. Доктор поднял голову.

—  Спасибо, мисс Янгблад. Можете поставить лампу обратно на стол.

С минуту он расхаживал по комнате, и Дженни Ли взволнованно следила за ним, потом он направился в кухню, где вокруг большого стола сидели Роб и Лори, Ричард, Уилабелл и Лулабелл. 

Лори и Роб посмотрели на врача.

—  Ну как он? — спросил за всех Ричард Майлз. От влажного зноя одежда прилипала к телу. Все

сидели, обливаясь потом.

—  Он… — начал было доктор, но тут к дому с шумом подъехал автомобиль. Воцарилась неестественная тишина. Даже пламя керосиновой лампы перестало мигать, словно тоже затаило дыхание.

За дверью раздался голос одного из стражей:

—  Кто там?

—  Священник Ледбеттер.

—  А, пожалуйста, проходите!

Никто не поднялся из-за стола. Священник прошел на крыльцо, оттуда в комнату и, постояв там несколько минут, открыл дверь в кухню.

— Я так рада, так рада, ваше преподобие, что вы пришли! — сказала Лори, кивая ему. — Господи, помилуй наши души!

—  Господу хвала, сестрица Янгблад! Милосердному господу хвала! — Он поклонился сидящим за столом. — Где же еще быть мне в такой час, если не здесь!

Он опустился на колени и прочел молитву, и все наклонили головы, только Лори Ли от волнения не могла даже нагнуться. Кончив молитву, он присел за стол, а доктор встал и снова нервно зашагал по комнате.

—  Ну как он, брат Джемисон? — спросил священник. — Как дьякон Янгблад?

Врач замялся, оглядев встревоженных людей, сидевших за столом.

—  Скажите нам правду! — попросила Лори. — Мы должны знать правду!

—  Затрудняюсь вам ответить. У него две пулевые раны; одна не так уж серьезна, но другая где-то в грудной клетке, и это может быть очень, очень опасно для жизни. Наружная потеря крови у него невелика, но я подозреваю обильное внутреннее кровотечение. Вероятно, отсюда у него нарастающая слабость, и поэтому он не приходит в сознание. 

— Но что это значит, доктор? В каком состоянии мой муж?

—  Я должен съездить к себе за прибором для переливания крови, — сказал доктор, посмотрев на Лори. — И попытаюсь достать у кого-нибудь переносный рентген. Ему необходима операция. — Он перевел взгляд на священника. — Бог знает, что там у него.

Из-за стола поднялся Ричард Майлз.

—  Что ж, поедемте, доктор Джемисон.

—  Я хотел в своей машине, — сказал доктор.

—  Нет, вашу машину, доктор, они наверняка выслеживают. Поедемте лучше в моей. Вы скажете мне, куда ехать.

Тронулись в пыльной мгле. Было очень жарко. По обеим сторонам дороги светляки то и дело зажигали и тушили свои фонарики. Отчаянно стрекотали цикады. На краю поселка, где вооруженные винтовками и револьверами негры прятались в канавах и за деревьями, точно война уже началась, Ричард Майлз выключил фары.

Осторожно ведя машину, Ричард въехал в Плезант-гроув, погруженный в полнейший мрак — нигде ни единого огонька. Наконец добрались до Монро-террас и остановились. возле дома доктора. Джемисон вышел.

—  Не помочь ли вам?

—  Нет, спасибо, я и один справлюсь — аппарат легкий. Вы только не выключайте мотор! — и доктор нервно засмеялся.

Чувствуя, как напряжен у него сейчас каждый нерв, Ричард откинулся на спинку сиденья и потянулся всем телом, вглядываясь в душную, беззвучную тьму. Он думал о Янгбладах, о том, как сроднился с ними за последнее время — Джо стал для него все равно что отец или брат. Вдалеке показался автомобиль; направляемый фарами сноп света шарил вдоль стен домов. Ричард сполз с сиденья и замер на коленях, слыша собственное дыхание. Только бы доктор не вышел сейчас из дому! Потом свет скользнул поверх его машины, и Ричард, затаив дух, приник к коврику, но автомобиль уже миновал его. Снова сев за руль, Ричард смотрел, пока автомобиль не скрылся. Вышел доктор, держа в каждой руке по чемоданчику, и направился к машине.

—  А теперь куда, доктор?

— За рентгеновским аппаратом. Надо посмотреть, что там у Джо внутри. Аппарат есть у Дэйвиса, но дома ли Дэйвис, я не знаю. Сегодня я его весь день не видал. — Доктор закурил папиросу и глубоко затянулся.

—  Так что ж, по-вашему, во всем городе не найдется ни одного белого врача, обладающего хоть каплей человечности?

—  Помимо человечности, нужно еще и немножко смелости, — заметил доктор. — В такое время любой белый, становясь на нашу сторону, очень серьезно рискует. Заедем к доктору Блэкстону. Попытка не пытка. Сверните на Чеснат-стрит!

Дверь ему открыл сам доктор Блэкстон.

—  Что вам нужно, Джемисон? — спросил он. — Войдите в дом!

Это был грузный квадратный человек с мучнисто-бледной физиономией и почти голым черепом. Оба врача остановились лицом к лицу в прихожей.

—  К вам просьба, доктор Блэкстон. Одолжите мне ваш рентгеновский аппарат.

Доктор отрицательно замотал головой. — Я его никогда никому не давал, Джемисон, и дать не могу.

—  Но, доктор Блэкстон, человек умирает. Совершенно необходимо сделать просвечивание.

—  Кто это умирает? Как фамилия больного? — Свет висячей электрической лампочки отражался на лысине Блэкстона.

—  Джо Янгблад. — И доктор Джемисон тут же пожалел, что это имя сорвалось у него с языка. Но усталость и отчаяние лишили его обычной осмотрительности— он был точно пьяный.

—  Я так и подумал, — сказал Блэкстон. — Нет, уважаемый! Если бы я даже и согласился дать вам свой аппарат, то, во всяком случае, не для него. 

Доктор Джемисон посмотрел в светло-карие глаза Блэкстона. Он был утомлен, расстроен неудачей и ужасно сердит. Сердит на себя за то, что выдал Джо, сердит на своего коллегу.

—  Но почему, доктор Блэкстон, почему? Ведь это же человек, жизнь которого в опасности, а вы врач!

—  Джемисон, если вы сейчас уйдете, я готов забыть про этот разговор, — сказал Блэкстон. — Вы здесь не были, и я вас не видел. Это только потому, что мне нравится ваша смелость! — На лице и на лысине доктора Блэкстона поблескивали капельки пота.

—  А рентген?

—  Нет! — закричал Блэкстон. — Уходите! Уходите отсюда! И благодарите бога, что я не сообщу о вас куда следует, а то вы лишитесь права на практику в Джорджии.

Доктор Джемисон ушел с горьким чувством в душе — ведь Блэкстон считался наиболее отзывчивым из всех белых врачей в городе, особенно когда дело касалось негров. Все же он побывал еще у двух белых врачей, но получил отказ. Садясь в четвертый раз в машину, он подумал, что пора возвращаться к больному, хотя бы и без аппарата.

—  Может быть, его уже нет в живых, а я тут мечусь в темноте, как дурак, стараясь разжалобить этих южных медиков!

Ричарду Майлзу представилось спокойное лицо Джо с такими хорошими темными глазами, и собственное бессилие что-либо сделать сейчас показалось ему невыносимым. Вдруг, уже в полном отчаянии, он вспомнил про доктора Райли.

—  Минуточку, я знаю одного человека. Попытаем счастье еще разок!

Машина проползла без огней через западную часть города к университету и остановилась возле домика, в котором жил Райли.

— Вот так сюрприз! — воскликнул долговязый доктор Райли, вежливо приглашая Майлза и Джемисона в комнату. Не дожидаясь приглашения сесть, Ричард сказал:

—  Я, пожалуй, приступлю прямо к делу, доктор Райли. Ведь вы, наверно, догадываетесь, что мы к вам не в гости.

Розовощекий Райли кашлянул и испуганно улыбнулся. Ричард продолжал:

—  Нам нужен ваш переносный рентгеновский аппарат, чтобы спасти человеку жизнь. Этот человек — Джо Янгблад. Он отец того одаренного юноши, который, по вашему мнению, далеко пойдет. Вы, кажется, знакомы с доктором Джемисоном. — Ричард кивнул на своего спутника.

—  Да, да, конечно. Прошу вас, джентльмены, присесть.

Сейчас Ричарду еще больше, чем в день знакомства, бросилось в глаза сходство Райли с молодым Линкольном. Только в его гарвардской речи чувствовался мягкий, изысканный акцент южанина.

— Благодарю вас, доктор, но мы очень спешим, — сказал Ричард. — Нам бы только получить аппарат и поскорее вернуться обратно. Ведь он на волосок от смерти.

—  Видите ли, профессор, я поставил себе за правило никогда никому этот аппарат не давать. Я не могу: ведь он не мой собственный, а принадлежит университету. — Белый явно нервничал; его некрасивое, но симпатичное лицо с большими голубыми глазами выражало тревогу.

— Вот и хорошо, доктор, — спокойно сказал Ричард, — мы понимаем. Вы поедете с нами вместе и проделаете все сами. Так или иначе, доктору Джемисону нужна помощь другого врача.

Доктор Райли оглядел комнату так, словно ожидал увидеть здесь еще кого-то, потом подошел к столу и взял трубку, но не закурил.

—  Никак не могу, профессор. Я крайне занят. Мне предстоит завтра выступать в Атланте; я как раз готовил речь, когда вы пришли. — Его широкий лоб покрылся потом. Казалось, голова у него пухнет от яростного раздумья.

Ричард присел было, но тут же поднялся.

—  Речь идет о жизни человека, доктор. Чертовски хорошего человека. Вы мне про выступление в Атланте не рассказывайте! Я и сам собирался там выступить. Ваш долг поехать с нами. Медицинская профессия требует присяги. И каждый врач ее дает.

—  Вам известна моя позиция в расовом вопросе, профессор. Я с вами во всем безоговорочно согласен. Дело не в этом!

—  Нет, именно в этом, доктор! И я хочу, чтобы вы поняли свою вину. Джо был линчеван вашими соплеменниками, и теперь ваш долг поехать в Рокингем-куотерс.

Райли вытаращил на Ричарда свои голубые глаза. В его негромком голосе появились сердитые нотки:

—  И все-таки я не могу этого сделать. Это невозможно. Я лишусь места в университете. — Его охватило раздражение, свойственное белым, когда им противоречат, и он старался это скрыть.

— Вы лишитесь места! А Джо Янгблад лишится жизни! А что, вы думаете, будет с доктором Джемисоном? Он может лишиться права на врачебную практику! — Ричард понимал, что это запрещеный удар ниже пояса, но перед ним неотступно стояло доброе, спокойное лицо Джо. Если у Родерика Райли есть какое-нибудь слабое место, он должен его нащупать. — Между прочим, — сказал он, поворачиваясь к своему спутнику, — да будет вам известно, Джемисон, что доктор Райли не какой-нибудь заурядный белый. Нет! Его отец был знаменитым христианским миссионером, а сам он еще более просвещенный и смелый человек, чем его отец.

Доктор Райли плотнее завернулся в свою домашнюю куртку и сердито шагнул к двери.

—  Слушайте, Майлз, я не желаю больше терпеть ваши оскорбления. Ей-богу, я не позволю собой командовать!

Но Ричард, не двигаясь с места, заговорил еще громче. 

— Только подумать, доктор Джемисон, что этот человек собирается произнести завтра смелую, умную речь на конференции по межрасовому сотрудничеству. Он будет выступать в негритянской церкви по вопросу о том, как улучшить отношения между белыми и неграми. Вот бы мне съездить в Атланту, выступить там и прогнать его с трибуны!

Доктор Райли повернулся. Лицо его стало пунцовым. Он поглядел сперва на Джемисона, потом на Майлза.

—  Это нечестно с вашей стороны, Майлз. Вы знаете, что случится, если я…

—  Да, знаю. Пусть это нечестно с моей стороны, но те белые тоже поступили нечестно с Джо. Вы не так нужны в Атланте завтра, как нужны сегодня в Кроссроудзе.

—  Но, черт возьми, Майлз, я…

—  Райли, вы разумный человек с благородной душой. Сейчас поставлена на карту не только жизнь Джо Янгблада, но и ваша совесть. Вы ведь не такой, как вся эта городская чернь. Я знаю, вы не такой! И я требую, чтобы вы подчинились велению вашей совести.

Доктор Райли посмотрел на Джемисона и на Ричарда.

—  Ладно, забирайте аппарат!

—  Спасибо, доктор, но и вы нужны нам, не только аппарат!

—  Понимаю, — еле слышно произнес Райли.

—  Я знал, доктор, что вы согласитесь, — сказал Ричард, облегченно вздохнув.

Проехав через весь темный, пустынный город и добравшись до Рокингема, врачи поспешили к больному. Осмотрев его, они вышли в кухню и доктор Джемисон сказал, обращаясь ко всем:

—  Джо необходимо перелить кровь, большое количество крови. Я прошу вас найти желающих дать ему свою кровь. Это нужно срочно.

Все торопливо разошлись, а доктор с помощью Дженни Ли начал готовиться к проверке группы крови и к переливанию. Разложили на столе инструменты, передвинули койку из другого конца комнаты вплотную к кровати Джо.

Вскоре выстроилась очередь доноров. Ричард Майлз стоял первым. У него оказалась та же группа крови, что у Джо, как и еще у троих из двадцати человек.

Около часа ночи в глазах Джо засветилась жизнь, он оглядел комнату и сделал попытку шевельнуться, узнал Дженни Ли, улыбнулся ей и взглядом спросил: «Где мама и Роб?» В эту минуту вошла Лори и, увидев, что глаза Джо повеселели и он порывается заговорить, она вдруг загорелась страстной надеждой. Нет, не плакать надо сейчас, нет!.. Лори видела, что он борется, чувствовала это так, словно сама была на его месте. И вдруг — опять слепой взгляд, глаза тускнеют, сознание меркнет…

Роб наблюдал, как слабеет с каждой минутой большой и сильный мужчина, и этот мужчина был его отец, был его друг и больше того — он был Человек, он был Джо Янгблад! Роб чувствовал, что бессилен помочь ему: ни он, ни Дженни Ли, ни мама не могут даже дать отцу кровь, и это еще усугубляло его душевную боль.

Всю ночь приходили люди, они казались Робу братьями и сестрами, особенно те, кто работал с ним вместе, — Эллис, Бру. Даже Элмо вдруг стал ему родным.

Врачи, сделав рентгеновский снимок, обнаружили пули и очаги кровоизлияний и начали подготовку к операции. Доктор Джемисон велел Дженни Ли пойти отдохнуть, но та наотрез отказалась. Она держала лампу, когда требовалось посветить, подавала во время операции все, что ей приказывали, хотя были минуты, когда она ничего не видела из-за слез, и все-таки не уходила от постели. Врачи трудились с отчаянным упорством. В комнате — духота, ни малейшего ветерка, запах лекарств, мухи, комары, светляки… А они копаются у папы внутри, и кровь, кровь, кровь, алая кровь повсюду, кровь ее папы, — неужели он выживет после такой потери крови?! Папа, папочка! Доктора обливаются потом, как рабочие. Неужели он выживет? О господи, господи! Дженни Ли напряженно отдувается, чувствуя страшную горечь во рту… Как кружится голова… Но она должна выстоять… должна выстоять… Она не смеет покинуть его… И она проглатывает горькую желчь — она должна выстоять…

Оскар Джефферсон никак не мог заснуть. «Немыслимо спать в этакую дьявольскую жарищу!» — повторял он себе. Однако Джесси Белл спала, и из соседней комнаты доносился храп сыновей. С той минуты, как Оскар услышал в гостинице о несчастье Янгбладов, он не мог уже думать ни о чем другом. В мозгу теснились лица Джо Янгблада, Джима Коллинса, Маленького Джима, Роба Янгблада, мистера Мака. Весь день, стоя у плиты, он не переставал думать о Джо Янгбладе, а вокруг него все служащие без конца говорили о том, что, мол, черные обезьяны совсем от рук отбились, и Рой Бэйкер бросал на Оскара такие взгляды, будто он повинен во всем случившемся.

Такой жаркой ночи Оскар и не запомнит. Воздух в комнате спертый — тяжелый, кислый запах спальни; рядом с ним ровно дышит Джесси Белл, за стеной громко храпят сыновья. Оскар поминутно ворочается с боку на бок, ощущая в затылке тупую назойливую боль. Память о Маленьком Джиме мучает его совесть, образы Роба Янгблада, Джо Янгблада, сына Оскара и мистера Мака окружают со всех сторон.

Отец… Чарли Уилкокс… Плантация, погубившая мать и всю семью Килгроу. Вспомнился вечер, когда произошла драка с отцом и он побежал к неграм в Низину и мать Маленького Джима смазала его раны, накормила и положила спать вместе со своим сыном; в памяти всплыл ночной разговор с Джимом и оба Джима — Большой и Маленький — с ружьями наготове. Потом Оскар вспомнил, как несколько недель, тому назад встретил Джима на квартире учителя и как ребята из гостиницы боялись слово молвить при нем, потому что он белый. И Джим сказал ему, отведя его в сторону: «Оскар, они бы очень хотели тебе верить, ужасно хотели бы, но сейчас они еще не могут. Прежде докажи им, что у тебя добрые намерения. Убеди их в этом. Для них ты всего-навсего один из крэкеров. А вдруг ты подослан следить за ними?» Джим горестно улыбнулся Оскару. «Знаешь, какие они? Помнишь, я еще в детстве тебе говорил: если ты проявишь себя человеком по отношению к негру, он всячески постарается ответить тебе тем же, но все-таки ружье у него будет наготове!» Оскар встал с постели, босиком прошел в каморку, где спали сыновья, — и храп их показался ему особенно громким, — оттуда на крыльцо; зачерпнул из ведра ковшиком воду и жадно выпил. Холодная вода несколько освежила его; Оскар вернулся в комнату и снова лег, но заснуть никак не мог. Два выстрела в спину с очень близкой дистанции… Может быть, Джо Янгблада уже нет в живых. По радио вчера передали, что мистер Мак вне опасности — вот проклятый сукин сын! Мистер Мак и Джо, Джо и мистер Мак, белые и черные, черные и белые… Пускай ему не рассказывают басни о том, что случилось в очереди, — он-то знает правду, как если бы сам все видел собственными глазами! Ведь видел же он когда-то, как мистер Мак хотел обжулить Джо Янгблада! Оскар снова встал, оделся и вышел во двор. Посмотрел на небо — яркая полная луна уже уплывала к горизонту. Интересно, который час? Он белый человек и вовсе не обязан беспокоиться о цветных. Он, Оскар Джефферсон, белый, а Янгблады чернокожие; зато мистер Мак и мистер Лэм белые, такие же, как он. Вчера вечером, когда стемнело, люди с ружьями, винтовками и толстыми дубинками пришли звать его с собой. Ему кричали: «Пойдем с нами, Оскар, проучим хорошенько кое-кого из черномазых!» А потом: «Ишь какой защитник негров нашелся!» Но Оскар не пошел. Он стоял в палисаднике и смотрел вслед этим людям, уходившим, словно на пикник, со смехом и веселой болтовней. Оскар вспомнил тот далекий день в своей молодости, когда соседи так же звали его на облаву на негров, а он не пошел. Мать! Маленький Джим! То были такие же молодчики, как эти; и братья и отец находились вместе с ними… Уж и натворили они дел в ту ночь — уничтожили все семейство Килгроу, всех, кроме Маленького Джима… Оскар не сразу заметил, что два его сына выскользнули из дому и присоединились к веселой компании — он их увидел, когда они уже были далеко на дороге.

—  Сонни, Джим, назад сию же минуту! — закричал он и, когда мальчики вернулись, предупредил: — Если вы сегодня хоть шаг сделаете из дому, клянусь, я убью вас!

А старший, Оскар, скромно стоявший возле изгороди, подошел к отцу и сказал:

—  Я-то не пошел бы с ними, па. Мне и говорить об этом не надо. Зачем я стану ловить бедных негров? Они мне ничего плохого не сделали!

Оскар оглядел темный дворик и подумал, что скоро начнет светать. Пора идти, если решил. В Кроссроудзе стояла такая безмятежная тишина, что просто не верилось, будто здесь могло стрястись ужасное событие и назревает что-то еще более страшное. Такая тишина, что слышен был малейший шорох в курятнике. Ну, пора! Оскар выглянул из-за угла дома на улицу.

—  Па, ты куда?

Оскар обернулся и в предрассветной мгле разглядел старшего сына, стоявшего в одних трусах. Этот мальчик всегда как-то больше льнул к отцу, чем остальные сыновья. В детстве, бывало, куда он, туда и маленький Оскар. Словом, папин сын. Только с ним отец и говорил откровенно.

—  Не спится мне, сын. Пойду пройдусь.

—  А можно мне с тобой?

—  Ну зачем же? Я только пройдусь — и домой. Скоро приду обратно.

—  И я с тобой, па!

Во мраке смутно белела фигура полуодетого семнадцатилетнего юноши. Оскар поглядел на сына и сказал:

— Ладно, тогда поскорей надевай штаны. — И какого дьявола парень проснулся? Плохо спит — отцовская черта. Он вообще копия отца, все это признают.

Они зашагали по пыльной дороге в сторону Рокингема. Оба молчали, но они и без слов понимали друг друга. Сын был ростом с отца и такой же широкоплечий, только потоньше в талии.

—  Куда мы идем, па? — спросил он наконец.

—  В Рокингем.

—  За…зачем?

—  Искать Джо Янгблада.

Юноша остановился как вкопанный и с изумлением поглядел на отца.

—  Нет, что ты, сын, не по такому делу! Не по такому, конечно! Мы просто узнаем, не нужна ли наша помощь.

—  А почему же у тебя пистолет торчит из кармана?

—  А потому, что неизвестно, сын, какая помощь им понадобится! Надо быть готовыми. — В памяти всплыла фраза про ружья наготове.

—  А что, если нас встретит кто-нибудь из белых?

—  Не знаю, сын. Не могу тебе сказать. Тогда посмотрим. Заранее что загадывать!

—  О! — протянул юноша, и они пошли дальше в брезжущем свете дня. Возле дороги еще мерцали, как ночью, светляки, но в городе уже кудахтали куры, заливались лаем собаки.

— Вот слушай и рассуди, сын, — заговорил Оскар. — Злее змеи, чем старый Мак Тернер, нигде не сыщешь, хоть весь лес обыщи. Нет, все же есть, пожалуй, еще один такой — Лэм Дэйвис. А вот лучше людей, чем Янгблады, не найдешь на всем божьем свете — ни среди белых, ни среди цветных. Слушай дальше. Когда я работал на заводе, Мак Тернер просто изводил меня: то не так да это не так. Он меня и прогнал оттуда. Какой же я был бы идиот, если бы пошел с этой белой шантрапой, с этой бандой олухов выслеживать Джо Янгблада за то, что он не дал Маку украсть у него трудовые гроши! — О! — протянул еще раз сын.

—  Никакой мне не друг этот проклятый Мак Тернер, и плевать я хотел на то, что у него белая кожа! — злобно проворчал отец, словно сын возражал ему, хотя на самом деле он спорил с самим собой, и юноша это понимал.

Так они шагали вместе по дороге в этот предутренний час, и Оскар хотел, чтоб сын понял, почему он считает своим долгом не просто уклониться, как тогда, в детстве, от участия в облаве на негра, затеянной белыми бедняками, не просто убежать прочь, как тогда убежал от заводских ворот во время забастовки, а сделать нечто иное, большее. Теперь он стал зрелым человеком, и сознание его тоже стало зрелым. Но выразить все это словами Оскар не умел, он даже самому себе не мог это толком объяснить. Предутренние звуки наполняли воздух. «Только бы не встретить белых по дороге!» — неотступно думал Оскар. Он вспомнил о тех двух работниках гостиницы, которые, как и он, подписали заявление в профсоюз, и порадовался, что их не было среди этих одурманенных горожан, гурьбой валивших мимо его дома вчера вечером. Возможно, они примкнули к другой такой же компании, но, слава богу, хоть он их не видал! Оскар краем глаза поглядел на решительное лицо своего сына. Он уже, наверное, сто раз рассказывал мальчику про свою встречу с Джимом Килгроу на квартире цветного учителя.

Наконец сын первый нарушил молчание.

—  Вот уж и Рокингем виден, — сказал он сиплым, срывающимся голосом.

— Да, правда, — отозвался Оскар.

Люди в Рокингеме бодрствовали всю ночь — они залегли в канавах, стояли за деревьями, прятались на террасах, и взоры всех были устремлены на восток, откуда явилась к ним беда и могла явиться снова. Все вглядывались в редеющую тьму, туда, где начинался рассвет и уже розовела заря.

Этой ночью они так упорно вглядывались в темную дорогу, что почти научились видеть в темноте. Но когда пришла беда, в этом не оказалось надобности. Внезапно свет факелов прорезал мрак, и отчетливо стали видны фигуры куклуксклановцев в белых балахонах и крэкеров в рабочей одежде с ружьями в руках. Никто из негров не стал терять времени и не побежал советоваться с Рэем Моррисоном или с Гасом Маккеем: усталые люди были взвинчены до предела, и пальцы машинально ощупывали курок. И не успели еще белые приблизиться, как, разрывая ночную тишину, грянули выстрелы. Зацокали пули, поднимая пыль. Мгновенно рассеялась толпа на дороге, люди с факелами и в белых балахонах кинулись назад, взметая столбы пыли. Долго еще лаяли им вслед винтовки, даже когда они исчезли из виду. С тех пор прошло часа четыре, но никто не сомкнул глаз ни на минуту: хмурые, наэлектризованные, все ждали нового налета. Но было тихо. Теперь уже скоро утро.

—  Посмотри, кто там на дороге? — крикнул дозорному Рэй Моррисон с крыльца одной из хижин. — Идет кто-нибудь или мне кажется? — Рэй спустился в палисадник. Все разом встрепенулись и начали вглядываться в пыльную дорогу, уводившую к горизонту, где скоро должно было показаться солнце. Но из тумана вынырнуло не солнце, а две какие-то фигуры.

—  По-моему, белые!

Элвуд Дэйли присел на краю канавы и долгое время старательно целился.

—  Можно, Рэй, я их сейчас возьму на мушку? Выпустить в них заряд, а, ребята? Кто за это?

—  Погоди минутку, Элвуд! Пускай раньше подойдут. Мне хочется поглядеть, какие это сумасшедшие крэкеры решились прийти сюда вдвоем, когда здесь целый полк злющих-презлющих негров! Послушаем сначала, что они нам скажут. 

— Отправим их к сатане в ад — и точка! Они-то нас никогда не слушают!

—  Что верно, то верно! Небось задумали какой-нибудь подвох!

—  Позволь мне, Рэй, хоть кусочек откусить. Я же не всю свинью, только кусочек!

—  Валяй, мне что! Хотя погоди минутку, вон там Янгблад. Что случилось, Роб?

—  Дядя Рэй, папе нужна еще кровь. И срочно. — Рэй посмотрел на Роба, потом на обступивших их людей.

—  Слышите, что Роб говорит? Джо нужна еще кровь.

—  У меня не та группа. Доктор уже смотрел.

—  И у меня не та!

—  И у меня тоже!

У всех был такой удрученный, виноватый вид, будто они нарочно выбрали себе неподходящую группу крови.

—  Нас уже всех проверяли, Роб, — сказал Рэй. — Каково состояние Джо?

—  Неважное, дядя Рэй. Ему необходима еще кровь.

—  Господи, я бы с радостью дал свою! Роб повернул к дому.

—  Я сейчас приду. Может, мне еще удастся кого-нибудь найти, — крикнул ему Рэй.

—  Эй, вы, белые люди! Какого черта вам здесь надо? — заорал Элвуд Дэйли.

Белые остановились. Старший из них сказал:

—  Нам ничего не надо. Мы хотим найти Джо Янгблада.

—  Поворачивайте назад, в свой Белый город, не то мы вам покажем Джо Янгблада!

—  Мы пришли ему помочь. Это кто, не его ли сын сейчас здесь был? — спросил белый. — Эй, Янгблад, Янгблад!

Но Роб не слышал. В этот момент он был поглощен одной мыслью — где бы достать кровь для отца. Он уже свернул с дороги и был довольно далеко. 

— Это же Янгблад, да? — краснея, с отчаянием допытывался Оскар. — Разве не он?

—  Сами видите—не отзывается!

—  Да не нужна этим черномазым помощь! — буркнул белый помоложе. — Пошли домой!

Элвуд сказал, целясь в них из ружья:

—  Вот так отправить бы вас обоих к чертовой матери на тот свет! Пальнуть в башку, чтоб все мозги разлетелись! Могу только уважить — в лоб, чтоб видели свою смерть, а не как вы Джо Янгблада — в спину!

—  Хватит тебе о справедливости толковать! Стреляй и кончено! — скомандовал Рэй Моррисон. — Белые с Джо не церемонились!

Элвуд нацелился прямо в лоб Оскару. Тот побледнел, как полотно. С другого конца поселка к ним шел человек с пистолетом. Заметив белых, он припустил во всю прыть.

—  Двух крэкеров поймали, двух крэкеров! — Он подбежал, задыхаясь, и остановился как вкопанный, изумленно тараща глаза: — Оскар Джефферсон!

—  Эллис Джорден! — закричал Оскар.

—  Вы за каким чертом сюда явились?

Все глазели на пришельцев, словно на бородатую женщину в цирке. Оскар вспомнил, что он белый и что для них, наверно, его появление здесь — потеха, и ом весь залился краской. К черту этих нахальных негров! Он нащупал дрожащей рукой пистолет в заднем кармане. Но тут же подумал, что мистер Мак — белый, а Джо Янгблад, и Роб, и Джим — как там теперь его новая фамилия? — чернокожие, и вспомнил, что Джим сказал ему: «Прежде докажи им, Оскар, что у тебя добрые намерения… Убеди их в этом… А вдруг ты подослан следить за ними?» Оскару стало даже жарко, и он почувствовал неловкость перед сыном.

—  Мы-то шли сюда помочь, но, вижу, мы тут не нужны!                                                                

— Не трогай пистолет, не то мы тебя сделаем покойником, никому уж тогда помогать не сможешь! Ты его знаешь, Эллис?

— Еще бы не знать Оскара Джефферсона! Он же работает у нас в гостинице! Довольно симпатичный крэкер. Ты с ним тоже знаком, а, Рэй?

—  Я ни с какими крэкерами не знаюсь. Мне известно только, что его зовут Оскар Джефферсон.

—  Как Джо? — спросил Оскар.

—  Плох! — ответил Эллис. — Сейчас опять переливали кровь.

—  А где он? — спросил Оскар.

—  Вам зачем это знать?

—  Не говори, Эллис! Не рассказывай ничего белым!

Оскар вспыхнул. Он хотел повернуться и уйти, но боялся, что Элвуд может в него выстрелить.

Рэй презрительно смерил взглядом обоих Джефферсонов.

—  А почему бы вам, господа белые, не дать свою кровь? Слышали, что человек сейчас говорил: ему нужно сделать переливание.

Все уставились на белых. Оскара бросало то в жар, то в холод. Он смотрел прямо перед собой, но краешком глаза заметил, что сын его побледнел. Идя сюда, в Рокингем, он не представлял себе ясно, чем они смогут помочь неграм. «Придем — увидим на месте», — думал он. Но, конечно, ему и в голову не приходило, что понадобится дать свою кровь. Разве можно мешать кровь белого человека с кровью негра?

— Да никому эти крэкеры и не собираются помогать! — сказал Элвуд. — Опять они с какими-нибудь фокусами. Беду себе ищут!

—  Ну, так как же вы на этот счет, а, господа белые? — спросил Рэй. — Или соглашайтесь, или проваливайте.

—  Мы согласны дать свою кровь, — сказал Оскар с дрожью в голосе, — если врач позволит.

—  А что, кровь белых отличается от крови цветных? — смущенным тоном спросил Элвуд.

—  Кровь — это кровь, — сказал Рэй. — Неужели ты не понимаешь?

—  Гляди за ними в оба! Я им все же не верю! — А чего нам бояться, их же только двое! 

В сопровождении четырех негров Оскар с сыном безмолвно и быстро прошли к дому Уилабелл. Рэй поднялся на крыльцо и ввел их за собой в комнату. Рядом с Джо на койке лежал Ричард Майлз — от него переливали больному кровь. Джо снова пришел в сознание и, пытаясь заговорить, что-то невнятно бормотал. Итак, двое белых оказались в негритянском доме среди негров, желающих пожертвовать свою кровь.

— Док, эти люди хотят предложить свою кровь, — сказал Рэй, обращаясь к доктору Джемисону.

Тот пристально посмотрел на белых.

—  А это можно, док? — спросил Оскар. — Может белая кровь смешаться с цветной?

Врач переглянулся со своим коллегой. Из кухни вышла Лори. Ричард Майлз присел на койке.

—  Такого понятия, как белая кровь и черная кровь, не существует, — объяснил доктор Райли. — Кровь у всех людей красная. Разница только в группах. А кровь не знает цветных барьеров.

Оскар лизнул языком губы.

—  Я готов для проверки. А ты? — обернулся он к сыну.

У того на миг даже голос пропал, он поперхнулся и наконец, весь трепеща, ответил чуть слышно:

—  И я готов.

—  Постойте в сторонке, мы вас позовем, — сказал доктор Джемисон, стараясь говорить спокойно. — Тут еще двое перед вами.

Когда дошла очередь до них, первым проверили Оскара. Он стоял навытяжку, губы его слегка дрожали, лицо то краснело, то бледнело. Сын его вышел вперед, стиснул зубы и лишь слегка поморщился, когда врач проколол ему палец и взял из него немного крови. Потом кровь проверили на стеклянных пластинках, и доктор Джемисон, покачав головой, сказал Оскару:

—  Нет, ваша кровь не подходит.

Тот даже не сумел скрыть радость. Сын мельком взглянул на Оскара и, высунув кончик языка, внимательно наблюдал, как исследуется на стеклышке капля его крови.

—  А вот ваша кровь подходит, молодой человек, — заявил врач, взглянув на юношу. Тот весь побелел, а врач деловито спросил — Вы готовы, молодой человек?

Юноша стоял как вкопанный, глазами вопрошая отца: «Что же мне делать? Что мне делать? Ты меня. втянул в эту историю!» Но по глазам отца понял, что решать придется самому. Впервые в жизни он почувствовал себя взрослым в полном смысле этого слова.

И Оскар-сын, бледный как полотно, медленно вышел вперед, его положили на койку рядом с большим черным человеком. Добрые глаза Джо слабо улыбнулись. Ресницы дрогнули, и губы шевельнулись, пытаясь что-то произнести. Кровь белого юноши потекла в вену Джо Янгблада. Румянец начал постепенно возвращаться к Оскару. Когда переливание окончилось, он вскочил было на ноги, но голова его закружилась, ноги подкосились, и он снова прилег, чтобы прийти в себя. Потом, когда он уже поднялся с койки, к нему подошла Лори и, пожав обе его руки, сказала: «Да благословит вас бог!» Так она говорила всем, кто отдавал ее мужу свою кровь. Все вели себя так, будто ничего особенного не произошло, только доктор Райли обнял обоих Джефферсонов, как найденных братьев. Смущенный Оскар вышел с сыном на кухню, и сыну дали напиться из общего деревянного ковшика.

Во дворе к ним подошел Роб и пожал обоим руки. Гас Маккей сказал:

—  Здорово, Оскар!

Они перемолвились несколькими словами, но Роб не спускал глаз с кухонной двери, все время неотступно думая об отце. Подходили другие люди и тоже заговаривали с Джефферсонами, и ощущение неловкости постепенно сглаживалось; скоро уже и Гас, и Билл Бринсон, и Элмо Томас, и Уилабелл держали себя просто, не смущаюсь.

— Черт! — тихо сказал Элмо. — Если мистер Огл желает, чтоб его жильцы были обслужены, ему, кажется, придется перевезти сюда свою гостиницу!

Гас, сдержанно улыбаясь, сказал Оскару:

— Вы оба мне очень нравитесь. Вы теперь наши друзья. Думаю, что недалеко то время, когда будет еще много таких, как вы!

Младший Джефферсон покраснел.

Вскоре Оскар заявил, что им пора уходить — обоим надо сегодня утром на работу. Они пожали всем неграм руки, прошли в комнату и там распрощались с остальными, а потом пустились в обратный путь по пыльной дороге навстречу солнцу. В голове оставались еще сомнения и путаница, но вместе с тем появилось ощущение чего-то нового, светлого, и отец и сын стали как-то ближе друг другу. Негры, толпившиеся во дворе Уилабелл, смотрели им вслед, пока они не исчезли из виду. Гас покачал головой.

—  Молодцы! Мне они нравятся. Надеюсь, что они и потом не будут трусить.

Постепенно разошлись все, кому надо было идти на работу. Часа через четыре, когда было уже около девяти, ясное воскресное утро омрачила свинцовая туча, появившаяся на горизонте; сверкнула молния, басовито зарокотал гром. Роб в это время стоял с друзьями во дворе под смоковницей, хмурый, встревоженный. Он чувствовал себя то взрослым мужчиной, то мальчишкой. И вдруг из дома раздался такой вопль, что было слышно во всем Рокингеме; сердце Роба дрогнуло, внутри все перевернулось. Вопль повторился, потом еще и еще раз; Роб хотел бежать, но не мог оторвать ноги от земли. Все пошли, а он остался. Вопли то замирали, то усиливались, и Роб плакал, не замечая ни людей, ни собственных слез.

—  О господи! Роб! Роб! Папа скончался! Папа скончался! Господи помилуй!

Роб вытер глаза и направился к дому. Он взошел на крыльцо и через кухню, полную плачущих, прошел в комнату, где лежал умерший.

—  Роб! Робби! Роб! Нет больше нашего папочки! Нет его больше! 

Крича и плача, Дженни Ли рухнула на пол. Доктора бережно подняли ее и уложили на койку. Роб заставил себя посмотреть на кровать, где лежал, укрытый белой простыней, мертвый великан. Неправда, не может этого быть! Роб поискал глазами мать и увидел ее с другой стороны, у изголовья — ее коричневое лицо казалось теперь пепельным. Но это же неправда, папа не умер! Рядом с мамой, обнимая ее, стояла Айда Мэй. С тех пор как случилось несчастье с отцом, Роб видел ее в первый раз.

Он подошел к ним и обнял обеих. Айда Мэй тихо рыдала.

—  О Роб, Роб! — сказала она, целуя его в щеку. — Я не могла раньше сюда попасть. Я выехала из Форсайта, как только узнала.

Роб чувствовал, что у матери подкашиваются ноги.

—  Все кончено, сын, все теперь кончено! — услыхал он мамин шепот, исполненный безнадежности.

Роб молчал, он не мог говорить. И вдруг он отчетливо услышал голос отца: «Это лишь начало!» Когда это было? В прошлый понедельник за завтраком.

Вдвоем с Айдой Мэй Роб увел мать в кухню, посадил на стул, и Айда Мэй начала обмахивать ее бумажным веером. Роб нежно погладил мамины плечи и пошел опять в комнату. Он приподнял простыню и долго смотрел сквозь слезы на спокойное черное лицо и добрые улыбчивые глаза, еще никем не закрытые. Как сквозь туман, до него донесся бархатный голос священника Ледбеттера:

—  Бог дал, бог и взял. Да будет благословенно имя божие!

В кухне причитала мать:

— Нет, Иисус Христос, нет! Я этого не переживу! Я не могу, я не могу!.

Потом Роб слышал, как доктор Джемисон говорил шепотом своему коллеге:

—  Это же черт знает что, доктор Райли! Он мог бы выжить. Он бы не умер, если бы его сразу приняли в городскую больницу! 

Белый врач лишь печально покачал головой.

В кухню вошел священник Ледбеттер и присел за стол рядом с Лори, устремившей невидящий взгляд куда-то в пространство. Вокруг сидели Айда Мэй, Ричард и Роб с красными от слез глазами.

—  Благослови господь вас и ваших близких, сестрица Янгблад. Мне пора. Надо подготовиться к службе.

Все тревожно посмотрели на маленького священника. Одна только Лори казалась безучастной.

— Вы все-таки будете служить сегодня в церкви? — спросил Ричард. — Разве вы не боитесь крэкеров?

Священник молитвенно поднял глаза. С востока доносились раскаты грома. Потом он посмотрел на маленькую группу.

—  Я откажусь лишь в том случае, если господь ударит в церковь молнией и предаст ее огню. Если же ничего этого не произойдет, наше молитвенное собрание состоится, как и всегда, в воскресенье утром. Всевышний не дал мне никаких других наказов.

Никто не стал ему возражать.

—  Ну, я ухожу, — сказал священник. — Благослови всех вас господь! Я приду вечером.

Лори подняла на него взгляд.

—  Будьте осторожны, ваше преподобие!

—  Погодите минутку, пастор Ледбеттер! — сказал Ричард и, быстро выйдя с ним из кухни, велел нескольким мужчинам проводить священника до дому. Этот разговор происходил на улице возле машины Ледбеттера.

—  Нет, друзья, — твердо возразил священник. — Я вам очень благодарен, но сегодня я отдаю себя под покровительство милосердного бога.

—  И все-таки вреда не будет, если вас проводят люди, — настаивал Ричард.

Священник посмотрел на Ричарда, затем на встревоженные лица остальных и задумался.

— Ну ладно, брат Майлз. Я согласен. Наш народ с незапамятных времен относился трезво к религии. Негры всегда придерживались принципа: на бога надейся, а сам не плошай!

Приехав домой, он позвонил по телефону всем священникам города и просил их рассказать в сегодняшней проповеди о Джо Янгбладе. У себя в Плезант-гроуве он говорил своей пастве о богобоязненном человеке Джозефе Янгбладе, великом, бесстрашном черном солдате армии христовой, убитом во цвете лет фарисеями. «Аминь!» — ответили прихожане. Именем бога он призывал всех явиться на панихиду в Плезант-гроувскую церковь и привести с собой побольше народу. «День похорон мы еще не знаем, — сказал он, — но это будет сообщено». Пусть все придут, даже если потребуется уйти с работы на несколько часов раньше.

Солнце ярко освещало цветные витражи и лик Христов на всех стенах. Люди обмахивали бумажными веерами черные, коричневые и желтые лица, стучали ногами и вытирали глаза. Ведь только неделю назад, в воскресенье, Джо Янгблад сидел вот здесь, на этом месте, со своей семьей! Все скорбно качали головами, потом один из сидевших в первом ряду что-то крикнул, раздались возгласы и из других рядов. И все прихожане хором воскликнули: «Аминь!»

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Похороны Джо Янгблада были назначены на среду в четыре часа дня, и на них съехались люди со всего округа, со всего штата, главным образом негры, но среди них были и белые. Уже с половины третьего на церковном дворе начался сбор, а через час и церковь, и помещение воскресной школы, и двор, и улица — все было запружено народом. Солнце сияло в этот день с утра до самого вечера.

Около четверти пятого прибыл большой серый катафалк. За ним шла семья покойного. Перед катафалком в черном автомобиле ехали шесть человек, которым предстояло нести гроб, а следом двигалось много других машин — и больших и малых. Шестеро мужчин подняли на руки длинный серый гроб и стали подниматься с ним по ступеням церкви. За гробом шел Роб, ведя под руки мать и Айду Мэй. Все были в черном. Далее следовали Дженни Ли с Гасом Маккеем, родственники из Типкина — Дэйл Барксдэйл с тетей Берти, кузен Лори Ли Марк, приехавший на похороны из Детройта; Ричард Майлз и Джозефин, Лулабелл Маккей, Сара Мэй Реглин с сыном, Уилабелл Бракстон, Элла Мэй Бракстон и прочие родственники и друзья. Роб все видел как во сне, он никак не мог примириться с мыслью о смерти отца. С той минуты, как случилось несчастье, он все время находился в каком-то оцепенении.

В воскресенье утром в домик Уилабелл явились люди из похоронного бюро, и он вместе с Ричардом Майлзом вел с ними переговоры. Вдруг в комнату вошла мама и сказала тихим, ровным голосом:

—  Ну, будем собираться. Отвезем его домой!

—  А не лучше ли, мисс Лори, взять тело к нам в похоронный зал? — спросил мистер Мэншен.

—  Я хочу, чтобы вы перевезли его на Мидл-авеню, — заявила мама тихо, но твердо.

—  Но, мисс Лори…

—  Если вы этого не сделаете, то мы это сделаем сами, — так же тихо сказала мама. — Я хочу, чтобы он был дома, там, где ему полагается быть. — Она говорила о папе, словно о живом.

—  Слушаю, мэм.

Джо перевезли домой, там и забальзамировали; и уже с вечера начали приходить люди. Два дня они шли непрерывным потоком — весь понедельник и вторник, и каждый предлагал свои услуги: «Вы только скажите, что надо!» И каждый желал взглянуть на покойника и выразить свое соболезнование и гнев. Принесли цветы и телеграммы от комитета дьяконов Плезант-гроувской баптистской церкви, от рабочего клуба, от Ложи Дугласа, от Джорджийского отделения Ассоциации содействия прогрессу цветного населения и от ее местного филиала. Прислали громадные букеты цветов Кросс-сын с супругой, служащие гостиницы «Оглеторп» и доктор Райли из университета.

Оказалось, что в субботу ночью куклуксклановцы зажгли крест возле дома Янгбладов, но соседи потушили огонь и разбросали крест.

В понедельник вечером пришли Оскар с сыном и тоже принесли цветы. Уходя, они сказали Робу и Гасу, что будут на похоронах. Гас вышел с ними на улицу и, проводив полквартала, остановился. Остановились и они, ожидая, что он скажет.

—  Простите, Оскар, — заговорил Гас, — но, по-моему, ни вам, ни вашему сыну не следует приходить на похороны.

—  Это почему же?

—  Как бы это объяснить? Вам вовсе не нужно никому ничего доказывать тем, что вы будете на похоронах.

Оскар отогнал рукой жужжащего комара. Влажный раскаленный воздух липкой тяжестью давил лицо и шею.

—  Мы и не стараемся никому ничего доказывать! — возразил его сын.

—  Ну, я не так, может, выразился, — сказал Гас. — Но, понимаете, другое было бы дело, если бы там собралось много белых… — он замялся. — Черт побери, Оскар, мы ведь хотим, чтобы вы привели к нам в профсоюз побольше белых рабочих, а если вы пойдете на похороны, тогда уже вам ни к кому из них не подступиться!

Оба белых молча глядели на него.

—  Ну, спокойной ночи! — произнес наконец Гас. — Вы все-таки продумайте мой совет!

Он вернулся и рассказал о своем разговоре Робу. И тут оба вспомнили, что на следующий день назначено профсоюзное собрание. Гас посоветовал отложить его; они с Бру вдвоем обойдут всех и сообщат, что собрание переносится на другое число.

— Как насчет будущего вторника? — спросил он.

Роб начал прикидывать в уме, но раздумывал не слишком долго. Он оглядел дворик, где метались светляки; скамейка, на которой они сидели, пахла мылом и сыростью. «Как только не стыдно думать о каком-то собрании, когда там, в комнате, лежит папа?» И вдруг в его памяти возник живой отец, сидевший за завтраком всего лишь неделю тому назад. Вспомнилось, как отец относился к профсоюзу. «Шагайте, дети, вместе!» Пожалуй, стоит посоветоваться об этом с мамой, но нет, он сам теперь мужчина, с каждым часом чувствует себя взрослее и пламенно, неукротимо жаждет стать таким, каким был отец.

—  Нет, Гас, не следует откладывать собрание! Ты с Бру — и Билл вам поможет — обойдите всех и предупредите, что собрание обязательно состоится. Всех предупредите, чтобы явились. Пусть только чужим ничего не болтают!

Пришлось поспорить с Гасом, но в конце концов тот сказал:

—  Ладно. Только ты можешь не приходить. Мы все до мелочи обеспечим без тебя.

…И вот они сидят в битком набитой церкви. Жарко так, что дышать нечем. Все обмахиваются. И певчие в белых одеждах тихо, проникновенно поют:

Слышишь, слышишь звон печальный, погребальный звон плывет — Это колокол небесный в царство божие зовет. Аллилуйя, аллилуйя, славу господу поет. В той обители блаженной счастье вечное найдем, Лишь сияющую реку мы с тобою перейдем. Слышишь, колокол протяжный в царство божие зовет…

Замирают мягкие трогательные звуки. Кругом мелькают белые платки. Место Роба рядом с мамой, он должен быть сейчас ее верной опорой. Пальцы матери впиваются в его плечо. Обманывать себя больше невозможно: да, это папа лежит в длинном сером гробу, усыпанном цветами.

Вчера вечером Лори, кажется, впервые поняла, что Джо умер. Она прошла к нему в комнату, полную скорбного, приторного запаха цветов и смерти, подняла крышку гроба, посмотрела на своего любимого, и тут только до ее сознания дошла мысль, что это их последняя ночь вместе. До сих пор она не думала о нем как о покойнике, а скорее как о живом человеке, уезжающем завтра в долгое, бесконечное путешествие, из которого он уже не вернется. Сейчас в памяти встали те годы, которые она прожила с ним вместе, и хоть это были трудные годы, они были также и счастливые годы! Никогда больше не услышит она его добродушного заразительного смеха и гулких басовых раскатов его голоса; он уже не назовет ее Поцелуйкой и не споет свою любимую песню «Шагайте, дети, вместе!», а горше всего то, что они уже никогда не будут шагать вместе, не будут шагать вместе никогда, никогда… И это «никогда, никогда, никогда» вдруг так схватило Лори за сердце и так его перевернуло, что боль казалась невыносимой, и она разбудила весь дом своими рыданиями.

—  О господи! Господи! Последняя ночь с тобой, Джо! Последняя ночь! Я хочу уйти с тобой, Джо! Я хочу уйти с тобой! Господи, сжалься! Не оставляй меня одну!

Роб и Лулабелл успокаивали ее, как могли.

—  Дорогая моя, Джо умер! — говорила Лулабелл. — Лори, Джо умер. Он бы не позволил тебе так убиваться. Приляг, родненькая, постарайся отдохнуть. Будь умницей!

—  Хорошо, хорошо, Лулабелл. Я сейчас лягу.

Но вдруг она еще что-то вспомнила и, метнувшись в комнату, выбежала оттуда с самым большим из всех букетов. Роб и Лулабелл, ничего не понимая, наблюдали за ней, а она выскочила на крыльцо и швырнула в грязь роскошные дорогие цветы миссис Кросс.

—  Они убили моего Джо! Они, лицемерные дьяволы, убили моего Джо, и у них еще хватило наглости прислать ему эти цветы! Мы не желаем их цветов! Не надо нам их! Не надо!

—  Возьми себя в руки, Лори! Ну хотя бы ради меня, милуша! — молила ее Лулабелл.

—  Джо, я хочу уйти с тобой! Смилуйся надо мной, господи! Не оставляй меня одну!

— Они и тебя хотели убить! — сказала Лори Робу. — Не нужны нам их цветы! Я буду лежать тихо, Лулабелл… — Но, поглядев на Роба, она опять запричитала: — О Роб! О Роб, дорогой! Нет больше отца у моих детей!

Прибежала Дженни Ли, которую увела ночевать к себе соседка Джесси Мэй.

Слово берет Достопочтенный Главный канцлер Джорджийской Ложи Фредерика Дугласа:

—  Джозеф Янгблад, член Ложи с момента ее основания…

Затем выходит на возвышение Уилабелл в белом платье и поет:

И когда ты дойдешь до конца пути, Все Он поймет и труд твой похвалит…

Сердце Роба разрывалось от горя, он смутно представлял себе, где он и что с ним творится; он сам дивился, почему это мысли его блуждают и никак не сосредоточатся на похоронах отца. Ведь это же похороны отца! Почему-то вспомнился вечер, когда Джо Луис одержал победу над Костелли, Гарлем-авеню после матча, разговор с Ларри Мак-Грудером, который жил в комнатке над парикмахерской. В понедельник ночью, когда папа уже умер и снова воцарились мир и спокойствие между двумя расами — белой и черной, — маленький горбун вернулся к себе в свою каморку над парикмахерской, и около трех часов утра к нему ворвалась целая свора крэкеров. Они потащили его в лес, избили там и бросили, решив, что он умер; но, к счастью, горбун остался жив.

Мисс Салли Раундтри, председатель комитета женщин-дьяконисс, начинает читать некролог:

— Джозеф Янгблад родился в 1898 году в Гленвилле, Джорджия… Всегда был одним из самых верных прихожан церкви… Избран дьяконом… женат был на Лори Ли Барксдэйл из Типкина, Джорджия… жил с ней в брачном союзе до самой смерти… двое преданных детей… Джозеф Янгблад и Лори Ли жили в полном согласии…

Роб видел, что мама не перестает вытирать обильно льющиеся слезы. Папа умер! Папа умер! Он должен быть силен духом и поддерживать маму!

Заиграл орган, и хор запел, все тише и тише, один лишь куплет, и люди в церкви подпевали едва слышно:

О свобода, о свобода, О свобода надо мной! Чем в неволе жить постылой, Лучше мертвым лечь в могилу И свободным улететь К господу домой…

Потом от имени Ассоциации содействия прогрессу цветного населения выступила Джозефин Роллинс — она была уже на сносях. Роб сидел между матерью и Айдой Мэй и обнимал маму за плечи, чувствуя, что это придает ей силы и что вся длительная панихида тоже является для нее источником силы.

— Ассоциация содействия прогрессу цветного населения дает перед богом клятву бороться за принципы, которым посвятил свою жизнь Джозеф Янгблад и за которые он умер… Под руководством его подруги жизни Лори Ли Янгблад и других таких же людей мы объединим негров Кроссроудза и всей Джорджии… сотни и тысячи негров… и честно мыслящих белых…

Теперь мать уже не плакала. Она обрела силу духа, и эта сила каким-то таинственным образом передавалась Робу. А ведь это он должен был помочь ей стать сильнее духом!

Потом зачитывали телеграммы из разных городов Америки, и казалось, что все люди во всем мире знают о смерти Джо Янгблада.

Как сквозь туман, Роб видел священника Ледбеттера, медленно идущего к кафедре под тихое пение хора: «Приди ко мне… уж вечер наступил». Священник Ледбеттер раскрыл священное писание, и взгляд Роба снова устремился на длинный серый гроб, усыпанный цветами. Многое вспомнил он в эти мгновения: и работу отца на заводе, и тот несчастный случай, когда он сломал спину, и игру в мяч С папой на пустыре, и добрые, ласковые папины глаза, и его слова: «Сын, твоя мать самая замечательная женщина на всем белом свете», — и папу в очереди за деньгами, мужественно давшего отпор белому, и беседу с ним в прошлый понедельник за завтраком о профсоюзе, и еще многое, многое другое… Сколько же народу из гостиницы пришло на похороны, бросив работу! И мистер Огл не сумел их удержать…

Позавчера, после того, как ушел Гас, Роб долго думал о профсоюзном собрании, и мысль, в которой переплетались профсоюз и папа, не покидала его даже в постели, не давая сомкнуть ни на минуту глаза. На следующий день, помогая делать приготовления к похоронам, он по-прежнему неотступно думал об этом и дивился самому себе, как можно сейчас думать о чем-нибудь ином, кроме папиной смерти. Но уже прошлой ночью он твердо решил, что посвятит себя организации профсоюза, потому что таково было желание папы; и Дженни Ли, с которой он поделился своими мыслями, поддержала его, и Роб пожалел, что не рассказал это сразу и маме, но ничего, он успеет сказать ей потом. На профсоюзное собрание Роб немного опоздал, а когда он появился, все сразу стихли. Робу показалось, что почти все собрались там, то есть почти все негры, кроме Лероя, Вилла и двух-трех трусов, конечно; даже Оскар пришел с сыном и привел еще нескольких белых.

Было много шуму и споров, но обсудили все до самых мелочей. Почти каждый пожелал что-нибудь сказать.

—  На первых порах надо быть очень осторожными. Хозяин-то не возрадуется!

—  Пускай сам на себя пеняет! Мы организуем союз не для его выгоды!

— А все-таки осторожность необходима. Правильно говоришь!

И все дали клятву, как заговорщики. Священник Ледбеттер произносил слова этой клятвы, а участники собрания повторяли за ним. В члены профсоюза записались все, кроме двух или трех человек, которые попросили дать им немного времени поразмыслить. Председателем выбрали самого юного из присутствующих — Янгблада, казначеем — Хэка Доусона, Уилабелл — секретарем, а Оскара и Гаса — членами исполнительного комитета. Роб испытывал странное чувство: ему казалось, что он видит папино улыбающееся лицо, слышит раскаты его смеха и его песню «Шагайте, дети, вместе». Да, они создадут крепкий профсоюз и вовлекут в него всех!

Но папа мертв! Папа мертв, и Роб хоронит его! Роб влажными глазами поглядел на алтарь и услышал слова, произносимые пастором Ледбеттером:

—  Читаю по святому евангелию от Иоанна одиннадцатую главу, двадцать пятый стих: «Иисус сказал ей: «Я есмь воскресение и жизнь: верующий в Меня, если и умрет, оживет». — Он медленно закрыл библию.

—  Да, если и умрет, оживет… оживет. Дьякон Янгблад перешел в иной мир, где царит покой и время остановилось, но хоть он умер, он будет жить. Он будет жить в сердцах любящих родных, его будет помнить баптистская церковь Плезант-гроува, церковный совет увековечит его память. Джозеф Янгблад живет во всех нас. Его дух живет в Ложе Фредерика Дугласа. Его дух живет в Ассоциации содействия прогрессу цветного населения. Его дух живет повсюду, где только собираются вместе мужчины и женщины, чтобы служить нашему богу и спасителю Иисусу Христу и святому делу свободы…

—  Аминь! Аминь!

—  Господи, помилуй душу Джо Янгблада!

—  Боже мой!

— Братья и сестры, я говорю вам, а сердце мое исполнено печали, ибо дьякон Янгблад был мне братом и другом в полном смысле этого слова, я говорю всем вам, особенно же его убитой горем семье, что сейчас не время для слез. Но все же мы оплакиваем его, прости нас, отец небесный, потому что мы только слабые люди, живущие на твоей щедрой земле, и ум наш не может постигнуть твою бесконечную мудрость. Нам не понять, о боже милостивый, почему наш брат и отважный воин армии христовой пал от руки врага посреди бела дня в тот момент, когда битва только начинается. Но пойте хвалу господу, люди всей земли, настал день радости и славословий господу, и новых откровений, и новых упований, ибо кто из нас, здесь присутствующих, скажет, что Джо Янгблад умер напрасно? Кто скажет, что он не завещал нам свою силу, твердость духа и решительность, которые помогут нам сплотить всех богобоязненных, свободолюбивых людей Кроссроудза и всей Джорджии? Может быть, поэтому бог отозвал его, может быть, это его цель. Неисповедимы пути господни, да будет свято его имя! Джозеф Янгблад ушел от нас петь в небесном хоре вместе с Джоном Брауном, Гарриэт Табмэн, Фредериком Дугласом, Саджернер Трузс и Авраамом Линкольном, но правда, за которую он боролся, шагает по земле! Спи, возлюбленный брат, спи спокойно, брат Янгблад, отдыхай, отдыхай! Клянемся тебе, что мы продолжим твое дело до того великого утра, когда камень, который отвергли строители, сделается главою угла… Спи, брат Янгблад! Хоть ты и мертв, но ты будешь жить, ты будешь жить!

Из глаз Роба незаметно катились слезы, но это не были слезы скорби. Выступления разных людей об его отце, особенно же речь священника Ледбеттера, чувства и настроения всех его соплеменников, сидевших в жаре и духоте вдоль стен и стоявших в проходах, и внизу в воскресной школе, и на церковном дворе, и лица людей на вчерашнем собрании, и — главное — лицо матери, которое он видел сейчас перед собой, и человек в гробу, и Гарриэт Табмэн, и Джон Браун, и Фредерик Дуглас — все это вместе подняло Роба на какую-то новую, высшую ступень, внушило ему твердую уверенность, что отец пожертвовал жизнью не даром… И все же Роб плакал… Послышались звуки органа: это мисс Ханна заиграла «Ближе, господи, к тебе». Но Роб не хотел слушать скорбные песни. Надо, чтобы играли торжественные!

Бли-же, господи, к тебе, Бли-же к тебе, Бли-же, господи, к тебе, Бли-же к тебе…

С гроба сняли крышку, чтобы все могли попрощаться с усопшим. Роб встал, поддерживая плачущую мать и Айду Мэй; на миг колени его дрогнули, но мама крепче сжала ему руку, и он, подходя к гробу, заставил себя преодолеть слабость. С минуту они смотрели на спокойное лицо Джо, на глаза, сомкнутые навеки. Казалось, они улыбаются, эти глаза, как всегда при жизни, казалось, отец не мертв, а спит. Мысль, что родные смотрят на него последний раз, была для Роба невыносимой. Роб почувствовал, как задрожали плечи матери — ее исстрадавшееся сердце не выдержало, и она громко зарыдала:

—  Господи, господи, сжалься! Нет больше моего Джо, святой боже, нет больше моего Джо!

—  Мама, мамочка! — нежно сказал Роб и больше ничего не мог выговорить — его самого душили слезы.

Подошла Дженни Ли с Гасом Маккеем. Она долго и пристально смотрела на отца, потом вытерла глаза и в последний раз взглянула на него. — Нет больше нашего папы!

И семья отошла, уступая место другим. И влажная жара, и тяжелый приторный аромат цветов, и замирающие голоса певчих: «Невредим в руках Иисуса, невредим на его груди», и люди, рыдающие кругом… и гнев почти на всех лицах…

Процессия двинулась к кладбищу Линкольна: более тысячи человек следовали за гробом, а за ними тянулась целая вереница автомобилей. Через центр, по бульвару. Джефферсона Дэйвиса, тихо и торжественно шли участники похорон…

Солнце палило, как в полдень. С тротуаров и из окон контор белые наблюдали за процессией, всматривались в гневные, дышащие угрозой, потные лица негров, — Зря разрешили им проходить через город — только задерживают движение, — сказал какой-то важного вида белый другому белому.

—  Да, орава опасная! И боже мой, сколько их тут! Умрешь со страху, честное слово!

—  Они как солдаты, идущие на войну, — заметила одна дама высокому джентльмену в дорогом летнем костюме.

—  Очень сожалею, что мне довелось видеть это зрелище, — отозвался джентльмен. — Такой бессонницы, как у меня, пожалуй, никто на свете не знает. Сегодня ночью мне будет мерещиться топот черных ног, шагающих через всю Джорджию.

—  Эх, жаль, что я не прихватил с собой ружье, — сказал еще кто-то. — Сразу бы эти черные птицы разлетелись!

—  Да, не сообразили! — ответил собеседник и сокрушенно покачал головой.

И так на всем пути процессию встречали белые с ужасом и тревогой на лицах, а негры шагали медленно, по четверо в ряд и взгляд их был суров, и ряды их росли, ибо к ним все время присоединялись все новые и новые люди — мужчины, женщины и дети.

Пожилой коренастый белый мужчина в поварской одежде незаметно выскользнул из кухни гостиницы «Оглеторп» и прошел мимо сторожа во двор.

—  Я сейчас вернусь, — сказал он.

С сильно бьющимся сердцем он вышел на улицу, повернул вправо на Черри-стрит, оттуда на бульвар Джефферсона Дэйвиса и, пробравшись на край тротуара, как был, в колпаке и куртке, простоял там неподвижно, пока вся процессия не миновала его. Ударили часы на башне суда, белый вытер глаза и посмотрел на них. Половина седьмого, значит уже три четверти часа прошло, как он убежал из кухни; и он опрометью кинулся назад в гостиницу.

Толпа людей вокруг могилы… И «Прах праху, тлен тлену…»

Лори видела, как Джо опустили в землю. «Все кончено», — подумала она, озираясь на Роба, и сказала это вслух:

—  Все кончено, сын. Теперь всему конец.

Но вот она озирается вокруг и видит все эти лица — знакомые и незнакомые… черные, коричневые, светлые, и на всех лицах гнев… И она чувствует общность сил, ибо это ее народ, и она разделяет его гнев. Она смотрит на Роба, потом находит глазами Дженни Ли, и вдруг ей вспоминается тот понедельник, и Джо Янгблад за завтраком, и его слова: «Когда-то мне казалось, что жизнь наша безнадежна, что это уже конец, но теперь я знаю, что это лишь начало! Шагайте, дети, вместе!»

Рука Роба крепче сжимает ее плечо. Роб Янгблад, и Дженни Ли Янгблад, и Джо! Джо! Джо! А там дальше Ричард Майлз, Рэй Моррисон, Аида Мэй, Лулабелл с Гасом, Уилабелл с матерью, Эллис Джорден, Лерой Дженкинс, Бенджамен Реглин, Хэк Доусон и еще много, много народу… своего народу… а там с краю — доктор Райли и сын Оскара Джефферсона.

—  Нет, это только начало, — шепчет она.

—  Что ты сказала, мама? — Роб теперь кажется взрослым, он так возмужал за эти дни.

Подходит священник Ледбеттер и обнимает вдову.

—  Не падайте духом, сестра Янгблад. Вы вырастили двух самых прекрасных детей во всей Джорджии. Чудесного юношу и чудесную девушку! И Ричард Майлз — он ведь тоже у вас как сын. И посмотрите вокруг, на ваших братьев и сестер — их тысячи! Господи, все они готовы драться, и мы еще заставим виновных ответить за все. Придет день расплаты здесь, в Джорджии, и мы поможем господу богу приблизить этот день!

И разные люди окружают Янгбладов — чужие и друзья, жмут руки, обнимают, целуют, и это придает им силы. А на западе садится солнце, и скоро появится луна, но луна зайдет, и завтра снова воссияет солнце.

Джон О. Килленс

МОЛОДАЯ КРОВЬ

Редактор В. Г. Сергеева

Художник Г.А.Щетинин.

Художественный редактор В. Я. Быкова

Технический редактор Зотова Н.В. Корректор К. И. Иванова

Сдано в производство 20/XI 1958 г. Подписано к печати 24/II 1959 г.

Бумага 84Х1081/32~9Д бум. л. 29,9 печ. л. Уч. — иэд. л. 27,7 Изд. № 12/3775 Цена 15 р. 35 к. Зак. 2496

* * *

Издательство иностранной литературы

Москва, Ново-Алексеевская, 52.

* * *

Первая Образцовая типография имени А. А. Жданова Московского городского совнархоза. Москва. Ж-54. Валовая, 28.

Примечания

1

Так на юге США негры называют белых. Эта кличка возникла еще во времена рабства. — Здесь и далее примечания переводчика.

(обратно)

2

Все стихотворные переводы выполнены И. Левидовой.

(обратно)

3

Так негры на юге США называют белых.

(обратно)

4

99 градусов по Фаренгейту — около 37 градусов по Цельсию.

(обратно)

5

Известный американский боксер негр.

(обратно)

6

Популярные американские киноартисты.

(обратно)

7

Известные деятели негритянского освободительного движения XIX века.

(обратно)

8

Известный эстрадный артист в Америке.

(обратно)

9

Речь президента Авраама Линкольна во время гражданской войны Севера и Юга по поводу победы северян при Геттисберге в июле 1863 года, в ней заявлялось об освобождении и равноправии негров.

(обратно)

10

Идеолог националистически настроенной негритянской мелкой буржуазии; возглавил реакционное движение негров в США под лозунгом: «Назад в Африку!»

(обратно)

11

Негритянский буржуазный общественный деятель, выступавший против борьбы своего народа за равноправие.

(обратно)

12

Негритянское религиозно-просветительное общество.

(обратно)

13

Национальный гимн США.

(обратно)

14

Известная деятельница негритянского освободительного движения.

(обратно)

15

Известный негритянский историк, основатель Ассоциации по изучению жизни и истории негритянского народа.

(обратно)

16

Американский фермер, пламенный аболиционист, казненный в Виргинии за организацию негритянского восстания. Воспет неграми в сказаниях и песнях.

(обратно)

17

Янг блад (young blood)в переводе на русский «молодая кровь».

(обратно)

18

Известный американский киноактер.

(обратно)

19

Автобиография политического вождя негритянского народа Фредерика Дугласа.

(обратно)

20

Линия Мэйсона и Диксона известна в истории Соединенных Штатов как граница между северными, свободными штагами и южными, рабовладельческими.

(обратно)

21

Стандартное меридиональное время, принятое в восточной и юго-восточной частях США.

(обратно)

22

Известная американская шутка, что негры имеют обыкновение опаздывать.

(обратно)

23

Кличка, которую негры дали белым женщинам на Юге.

(обратно)

24

Бэдкок (bad cock) — гадкий петух (англ.).

(обратно)

25

В американских гостиницах жилые номера начинаются не ниже второго этажа; первая цифра соответствует этажу, например: 30-й на 8-м этаже — № 830.

(обратно)

26

Шутка по поводу денег, выпущенных конфедерацией южных мятежных штатов во время гражданской войны в Америке и обесцененных после поражения Юга.

(обратно)

27

Юджин Талмедж — губернатор Джорджии в описываемый период, яро ненавидевший негров.

(обратно)

28

Игра слов: крэкер — сухие галеты из белой муки и пре-врительная кличка белых, данная им неграми.

(обратно)

29

Негритянское исследовательское бюро по вопросам труда.

(обратно)

30

Томас Джефферсон — президент США в 1801–1809 годах. Автор «Декларации независимости».

(обратно)

31

Джефферсон Дэйвис (1808–1889) — реакционный политический деятель, идеолог рабовладельцев, президент конфедерации южных штатов, отколовшихся от США.

(обратно)

32

Процесс девяти негритянских юношей в 1931 году, приговоренных к казни по ложному обвинению, но спасенных от смерти благодаря общественному протесту, в котором активно участвовала компартия Америки.

(обратно)

Оглавление

К СОВЕТСКОМУ ЧИТАТЕЛЮ

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ Перед началом

  ГЛАВА ПЕРВАЯ

  ГЛАВА ВТОРАЯ

  ГЛАВА ТРЕТЬЯ

  ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

  ГЛАВА ПЯТАЯ

  ГЛАВА ШЕСТАЯ

  ГЛАВА СЕДЬМАЯ

  ГЛАВА ВОСЬМАЯ

  ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

  ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

  ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

  ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

  ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

  ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

ЧАСТЬ ВТОРАЯ Не найдешь здесь покоя

  ГЛАВА ПЕРВАЯ

  ГЛАВА ВТОРАЯ

  ГЛАВА ТРЕТЬЯ

  ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

  ГЛАВА ПЯТАЯ

  ГЛАВА ШЕСТАЯ

  ГЛАВА СЕДЬМАЯ

  ГЛАВА ВОСЬМАЯ

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ Праздник

  ГЛАВА ПЕРВАЯ

  ГЛАВА ВТОРАЯ

  ГЛАВА ТРЕТЬЯ

  ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

  ГЛАВА ПЯТАЯ

  ГЛАВА ШЕСТАЯ

  ГЛАВА СЕДЬМАЯ

  ГЛАВА ВОСЬМАЯ

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ Начало

  ГЛАВА ПЕРВАЯ

  ГЛАВА ВТОРАЯ

  ГЛАВА ТРЕТЬЯ

  ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

  ГЛАВА ПЯТАЯ

  ГЛАВА ШЕСТАЯ

  ГЛАВА СЕДЬМАЯ

  ГЛАВА ВОСЬМАЯ

  ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Реклама на сайте