«Черная беда»

Во Ивлин Черная беда

Глава 1

«Мы, Сет, император Азании, верховный вождь племени сакуйю, повелитель племени ванда и гроза морей, бакалавр искусств Оксфордского университета, взошедший на двадцать четвертом году жизни мудростью Всемогущего Господа и единой волей народа нашего на наследный престол, имеем заявить следующее…» Сет перестал диктовать и посмотрел на гавань, откуда, воспользовавшись свежим утренним ветерком, в открытое море уходил последний парусник.

— Крысы! — вырвалось у Сета. — Гнусные псы! Все бегут, все!

Его секретарь, индиец в пенсне, сидел с почтительным видом, держа блокнот в одной руке и авторучку — в другой.

— Новостей из горных районов по-прежнему никаких?

— Только непроверенные слухи, ваше величество.

— Я же распорядился, чтобы починили радиоприемник. Где Маркс? Устранить неполадки было поручено ему.

— Вчера поздно вечером Маркс бежал из города.

— Бежал из города?!

— Да, в моторной лодке вашего величества. Туда набилась целая компания: начальник станции, шеф полиции, армянский архиепископ, редактор «Курьера Азании», американский вице-консул. Все самые высокопоставленные люди.

— Удивительно, что к ним не присоединился и ты, Али.

— Мне не хватило места. И потом, когда на борту столько крупных персон, лодка может перевернуться.

— Твоя преданность будет вознаграждена. Итак, где я остановился?

— Последние шесть слов, сказанные вашим величеством в порицание беглецов, не считаются?

— Ну, конечно, нет.

— В таком случае я их вычеркиваю. Последние слова вашего величества были: «Имеем заявить следующее».

— «…имеем заявить следующее: если те из наших подданных, которые в недавнем прошлом изменили короне, в течение ближайших восьми дней вернутся к выполнению своего долга, они будут помилованы и прощены. Более того…»

Они находились в Матоди, в башне старого форта. Здесь триста лет назад португальский гарнизон в течение восьми месяцев отбивалcя от осaждaвших крeпocть apабoв. Из этoгo же окна осажденные с надеждой смотрели на море в ожидании посланного им на помощь флота, который приплыл с опозданием на десять дней.

Над входной дверью еще можно было разглядеть следы от сорванного арабами португальского герба — суеверные завоеватели не переносили идолопоклонства.

На протяжении двух столетий арабы были полновластными хозяевами на пoбepeжьe, a в гоpах, вмecтe со cвoими cтaдами, тощими, низкорослыми быками и коровами с искусно выжженным на коже клеймом и шаткой походкой, селились коренные жители — чернокожие голые людоеды из племени сакуйю. Еще дальше от побережья, за горами, находилась территория другого местного племени, ванда-галла, переселенцев с материка, которые задолго до прихода арабов поселились на севере острова и сообща обрабатывали землю. С этими двумя племенами арабы не желали иметь ничего общего, часто до побережья доносился угрожающий барабанный бой, а иногда склоны гор заволакивались дымом — это горели туземные деревни. А на берегу между тем вырос богатый город с громадными домами арабских купцов с зарешеченными окнами замысловатой формы и обитыми медью дверьми; дворами, засаженными манговыми деревьями; улицами с пряным запахом гвоздики и ананасов, такими узкими, что всякий раз, когда навстречу друг другу шли два мула, между погонщиками начиналась перебранка; базаром, где на корточках возле весов сидели менялы, тщательно взвешивая австрийские талеры, маратхские грубой чеканки золотые, испанские и португальские гинеи. Из Матоди парусные суда плыли на материк, в Тангу, Дар-эс-Салам, Малинди и Кисмайо, а им навстречу через пустыню шли с великих озер караваны груженные слоновой костью. Знатные арабы в роскошных одеждах неспешно прогуливались под руку по набережной или сплетничали в кофейнях. Ранней весной, когда с северо-востока дули муссоны, из Персидского залива в Матоди приплывали торговать люди с более светлой кожей; они говорили на чистом арабском языке, мало понятном островитянам, ведь по прошествии стольких лет в языке местных арабов появилось множество заимствований: из банту, с материка; из языков сакуйю и ванда, живших по соседству. Их семитская кровь, смешавшись с кровью рабов, стала богаче и темнее, а инстинкты болот и лесов смешались с традиционным аскетизмом пустыни.

Вместе с этими торговцами и приплыл в Матоди дед Сета, Амурат. Сын раба, негр на три четверти, крепкий, кривоногий, он мало походил на своих спутников. Воспитывался Амурат возле Барсы у несторианских монахов. Прибыв в Матоди, он продал парусник и поступил на службу к султану.

Остров переживал нелегкие времена. Возвращались белые. Выйдя из Бомбея, они закрепились в Адене. Были они и на Занзибаре, и в Судане. От мыса Доброй Надежды белые двигались на север, от Суэцкого канала — на юг. Их военные корабли бороздили воды Красного моря и Индийского океана, перехватывая невольничьи суда. Караванам из Таборы становилось с каждым годом все сложнее добираться до побережья. Торговля в Матоди почти замерла, и купцы, которые и прежде особенно себя не утруждали, теперь погрузились в полную апатию целыми днями они сидели в городе, с мрачным видом жуя кхат[1]. Содержать свои роскошные виллы на побережье им стало не по карману; сады постепенно зарастали, крыши домов начинали течь. В удаленных от города арабских поместьях стали появляться травяные хижины племени сакуйю. Однажды туземцы явились в город и с наглым видом прошлись по базару, а спустя некоторое время, всего в миле от городских стен, напали из засады на возвращавшихся в город арабов и перебили всех до одного. Поговаривали даже, что туземцы собираются устроить в городе резню. Европейцы же тем временем терпеливо ждади своего часа, готовясь ввести на острове протекторат.

Этим смутным временем и воспользовался дед Сета, который за какие-нибудь десять лет проделал путь от главнокомандующего войсками султана до императора Амурата Великого. Вооружив и возглавив племя ванда, он пошел войной на сакуйю, оттесняя их в отдаленные уголки острова, угоняя скот и сжигая деревни. Когда же сакуйю были наголову разбиты, Амурат повернул свою победоносную армию против бывших союзников, арабов, и через три года провозгласил остров независимым государством, я себя — его единоличным правителем. Остров, называвшийся на картах «Сакуйю», был переименован в Азанийскую империю, а в Дебра-Дове, в двухстах милях от побережья, на границе земель сакуйю и ванда, была заложена новая столица. Дебра-Дова была маленькой, наполовину сожженной деревушкой, в которой Амурат стоял со своим штабом перед последним сражением и которая соединялась с морским берегом лишь узкой, заросшей кустами извилистой тропкой, где мог пройти разве что опытный разведчик. Этой деревушке и предстояло стать столицей империи.

Из Матоди в Дебра-Дову решено было провести железную дорогу. За строительство одна за другой брались три европейские компании — и все безуспешно; вдоль путей были похоронены два скончавшихся от лихорадки французских инженера и сотни индийских кули. Туземцы из племени сакуйю выдирали из земли стальные рельсы, из которых получались отличные наконечники для копий; рвали — женам на украшения — телеграфные провода. По ночам на строительные площадки забредали и уносили рабочих львы; строителей жалили москиты, змеи, мухи цеце, клещи; приходилось строить мосты через быстрые горные реки, которые — это продолжалось несколько дней в году — бешеным потоком устремлялись с гор, унося с собой бревна, валуны, а иногда и людей; приходилось перекидывать железнодорожное полотно через потоки лавы, долбить камень, вести рельсы через горное плато, достигавшее порой пяти миль в ширину. В летнее время от раскаленного металла руки рабочих покрывались волдырями, а в сезон дождей оползни и лавины за несколько часов сводили на нет труд многих месяцев. И все же варварство медленно, пядь за пядью, но отступало, семена прогресса постепенно прорастали и наконец, спустя несколько лет, дали желанные всходы: Матоди и Дебра-Дову соединила узкоколейка с громким названием «Grand Chemin de Fer Imperial d'Azanie»[2]. На шестнадцатом году своего правления Амурат, в сопровождении представителей Франции, Великобритании, Италии и Соединенных Штатов, а также своей дочери, наследницы престола, и ее мужа, сел в первый поезд, следовавший по маршруту Матоди — Дебра-Дова. Император и сопровождавшие его лица путешествовали в первом вагоне, во второй, товарный, набилось человек двадцать его незаконнорожденных детей, в третьем разместились иерархи различных церквей Азании, а в четвертом сидели арабские шейхи с побережья, верховный вождь племени ванда и представлявший племя сакуйю высохший от старости одноглазый негр. Поезд был увешан флажками, перьями и цветами; всю дорогу, от моря до столицы, паровоз оглашал окрестности пронзительным свистом; вдоль путей выстроились солдаты нерегулярной армии; анархист из Берлина, еврей, бросил в поезд бомбу, которая не взорвалась; от паровозных искр то и дело вспыхивал кустарник, что привело к нескольким большим лесным пожарам; по приезде в Дебра-Дову Амурат принял поздравления, поступившие из многих цивилизованных стран, и даровал французскому подрядчику титул пэра Азанийской империи.

Поначалу местные жители часто попадали под поезд, так как не сразу могли оценить силу и мощь этого диковинного изобретения. Со временем, однако, они стали более осмотрительными, да и поезда ходили теперь гораздо реже. Амурат собственноручно составил подробное расписание скорых, пассажирских, товарных, туристических поездов; ввел билеты различной стоимости — первого класса, второго класса, обратные, дневные, экскурсионные; напечатал подробную карту острова с густой сетью железнодорожных путей, которой должна была в самом ближайшем будущем покрыться страна. Однако всем этим планам не суждено было сбыться: через некоторое время после открытия узкоколейки Амурат впал в кому и вскоре скончался, а поскольку жители Азании свято верили в бессмертие своего императора, его министры только через три года, да и то чтобы покончить с упорно ходившими слухами, рискнули сообщить народу о его смерти. В последующие годы «Grand Chemin de Fer Imperial d'Azanie», вопреки предсмертной воле императора, постепенно пришла в запустение. Когда же Сет, закончив Оксфорд, вернулся в Азанию, поезд «Матоди — Дебра-Дова» ходил только раз в неделю и состоял всего из двух вагонов: товарного, для скота, и пассажирского — грязного, разболтанного, с обитыми потертым плюшем сиденьями. Дорога в столицу занимала два дня, ночевать пассажирам приходилось в Лумо, где владелец отеля, грек по национальности, заключил с президентом железнодорожной компании обоюдовыгодный контракт. Необходимость ночевки объяснялась как недостаточно сильными паровозными фарами, так и частыми нападениями туземцев.

Ввел Амурат и другие новшества — быть может, не такие сенсационные, как железная дорога, однако не менее существенные. Он, например, объявил об отмене рабства, чем вызвал положительный отклик в европейской прессе. Закон об отмене рабства был расклеен в столице повсюду, на самых видных местах, на английском, французском и итальянском языках — чтобы его мог прочесть любой иностранец; в то же время в провинции об этом законе не знал никто, на местные языки он не переводился, в связи с чем старая система продолжала беспрепятственно действовать, зато опасность интервенции со стороны европейских держав Азании больше не угрожала. Благодаря своему несторианскому воспитанию Амурат хорошо знал, как надо вести себя с белыми. Теперь же, став императором, он провозгласил христианство официальной религией империи, предоставив вместе с тем полную свободу вероисповедания всем своим подданным, в том числе мусульманам и язычникам. Кроме того, Амурат всячески поощрял приток в страну миссионеров, и вскоре в Дебра-Дове было три епископа: англиканский, католический, несторианский и соответственно — три собора. Появились в столице и многочисленные секты: квакеры, Чешские братья, американские баптисты, мормоны и шведские лютеране, которые безбедно существовали на щедрые иностранные пожертвования. В результате в городскую казну непрерывным потоком шли деньги, да и репутация императора за границей значительно укрепилась. Однако главным козырем Амурата против посягательств европейцев на независимость Азании оставалась его десятитысячная армия, которая находилась в постоянной боевой готовности и которую обучали прусские офицеры. Поначалу, правда, духовые оркестры, военные парады и безупречная выправка марширующих гусиным шагом солдат вызывали лишь снисходительную улыбку. Но тут на острове вспыхнул международный скандал: иностранного коммивояжера зарезали в доме терпимости, на побережье. Амурат приказал повесить преступников (а заодно, для острастки, и двух-трех свидетелей, чьи показания были признаны неудовлетворительными) на площади перед англиканским собором, однако на родине убитого потребовали денежной компенсации, после чего на остров высадился десант, состоявший наполовину из европейцев, а наполовину из туземцев с материка. Амурат бросил против захватчиков регулярную армию, оттеснил их к морю и уничтожил всех до одного. Шесть взятых в плен европейских офицеров были повешены прямо на поле боя, а военный флот, с которого высадился десант, вынужден был без единого выстрела уплыть восвояси. После триумфального возвращения в столицу Амурат преподнес «белым отцам»-миссионерам серебряный алтарь «Богоматери Победительницы».

Островитяне боготворили своего императора. Сказать «Клянусь Амуратом!» и солгать считалось тягчайшим грехом. Только арабы не разделяли всеобщего восторга. Амурат жаловал им дворянство, раздавал титулы графов, виконтов и маркизов, но эти суровые, обнищавшие люди, чья родословная уходила в глубь веков, во времена Пророка, предпочитали старые имена новым. Он выдал свою дочь за внука старого султана — однако молодой человек к оказанной ему чести, а также к необходимости принять христианство отнесся без большого энтузиазма. Арабы же сочли этот брак позором. Их отцы не то что жену лошадь бы не взяли таких кровей! Зато индийцы охотно селились в Азании, постепенно прибирая к рукам торговлю и промышленность острова. Громадные особняки, где раньше жили арабы, теперь сдавались в аренду под казенные дома, гостиницы или конторы, и вскоре «арабским кварталом» стали называть в Матоди лишь несколько темных кривых улочек за базаром.

Большинство арабов предпочитало не переезжать в новую столицу, где во все стороны от императорского дворца разбегались улицы с построенными как попало, налезающими друг на друга лавками, домами миссионеров, казармами, посольствами, одноэтажными виллами и хижинами туземцев. Да и сам дворец, занимавший огромную территорию, обнесенную неровным укрепленным частоколом, отнюдь не являлся чудом архитектуры. Вокруг большого, во французском стиле, особняка — дворца как такового — расположились веенозможные пристройки, служившие кухнями, помещением для прислуги и конюшнями. Кроме того, на территории дворца находились деревянный сарай, который использовался под караульное помещение; огромных размеров крытый соломой амбар, где устраивались банкеты и светские приемы; восьмиугольная часовня с куполом и большой, обшитый деревом каменный дом — резиденция принцессы и ее двора. Между домами, нередко на самом видном месте, были в беспорядке свалены жбаны с горючим, сломанные повозки, пушки, боеприпасы; под ногами хлюпали вылитые прямо на землю помои, иногда валялась облепленная мухами туша осла или верблюда; после дождей по улицам города разливались зловонные лужи. Часто можно было видеть, как колонны скованных в цепи арестантов что-то роет — то ли ровняют землю, то ли копают яму для стока воды, — но, если не считать нескольких эвкалиптов, посаженных по кругу перед дворцом, при жизни старого императора ничего для придания городу столичного вида сделано не было.

Вместе с Амуратом в новой столице поселились многие его солдаты; вскоре к ним присоединились и некоторые туземцы — прельстившись утехами столичной жизни, они порвали с традиционным укладом и тоже подались в Дебра-Дову. Однако в большинстве своем население города было интернациональным. По мере же того, как Азания, про которую говорили, что это «страна открытых возможностей», притягивала к себе все больше и больше искателей счастья, съезжавшихся сюда со всего света, Дебра-Дова и вовсе утратила свой национальный колорит. Первыми на остров приехали индийцы и армяне, которых с каждым годом становилось все больше. За ними последовали австралийцы, евреи и греки, а спустя некоторое время в Азалию потянулись и более представительные эмигранты из цивилизованных стран: горные инженеры, старатели, плантаторы, подрядчики — все те, кто неустанно ездит по свету в поисках дешевых концессий. Некоторым из них посчастливилось, и они увезли из Азании небольшой капитал; большинству же не повезло, и они, навсегда оставшись на острове, слонялись по барам и сетовали со стаканом виски в руках на то, как несправедливо обошлась с ними страна, которой «заправляют эти черномазые».

Когда Амурат умер и объяснять его затянувшееся отсутствие придворные больше были не в состоянии, императрицей стала его дочь. Похороны Амурата явились значительным событием в истории Восточной Африки. Из Ирака отслужить заупокойную мессу прибыл несторианский патриарх, в похоронной процессии шли представители европейских держав; когда же императорские гвардейцы приложили к губам трубы и над пустым саркофагом полилась траурная мелодия, толпы туземцев ванда и сакуйю разразились истошными рыданиями и стонами, измазали себя с головы до ног мелом и углем, стали топать ногами, раскачиваться и в исступлении хлопать в лядоши, выражая таким образом глубокую скорбь по умершему повелителю.

Потом, когда скончалась и императрица, из Европы прибыл Сет — законный наследник азанийского престола.

В Матоди полдень. Море неподвижно, как на фотографии; неподвижно и пусто, только у причала несколько рыбачьих лодок. Над старым фортом безжизненно повис императорский стяг. На набережной ни души, конторы заперты, на окнах — ставни. С веранды отеля убраны столы. В тени мангового дерева, свернувшись калачиком, спят двое часовых, их винтовки лежат поодаль, в пыли.

«Его величеству королю Англии, Мы, Сет, император Азании, верховный вождь племени сакуйю, повелитель племени панда и гроза морей, бакалавр искусств Оксфордского университета, приветствуем тебя, английский король. Да будет мир дому твоему…»

Он диктовал с рассвета. На столе секретаря аккуратной стойкой были сложены письма, свидетельства о присвоении дворянских титулов, списки амнистированных, постановления о лишении гражданских и имущественных прав, приказы по армии, инструкции по работе полиции, заказы в европейские фирмы на автомобили, спецодежду, мебель, завод электроаппаратуры, а также приглашения на коронацию и официальное сообщение о государственном празднике в ознаменование победы.

— А новостей с гор по-прежнему нет. К этому часу мы могли бы уже получить донесение о победе.

Секретарь записал эти слова, затем, слегка склонив голову набок, перечитал их и косой чертой перечеркнул написанное.

— Мы бы знали, если б победа была одержана, правда, Али?

— Правда.

— Что же случилось? Почему ты мне не отвечаешь? Почему у нас нет никаких сведений?

— Откуда мне знать? Я — человек маленький, слышу только то, что говорит на базаре простой люд. Ведь вся знать покинула город. А простой люд говорит, что армия вашего величества не добилась победы, которую ожидает ваше величество.

— Болваны! Много они понимают! Я — Сет, внук Амурата. Поражение исключено. Я жил в Европе. Мне лучше знать. И потом, у меня есть Танк. Это не война Сета против Сеида, это война Прогресса против Варварства. И прогресс должен взять верх. Я видел военный парад в Олдершоте, Парижскую выставку, посещал Оксфордское дискуссионное общество. Я читал современных писателей: Шоу, Арлена[3], Пристли. Что знают обо всем этом твои базарные сплетники?! На моей стороне вся мощь Эволюции, моими союзниками являются женская эмансипация, вакцинация, вивисекция. Я — Новое время. За мной Будущее.

— Обо всем этом мне ничего не известно, — сказал Али. — Но на базаре говорят, что гвардейцы вашего величества перешли на сторону принца Сеида. Помните, я докладывал, что им уже несколько месяцев не платили жалованья?

— Они получат причитающиеся им деньги. Это говорю тебе я. Как только война кончится, им заплатят. Кроме того, я повысил их в знании. Все солдаты по моему приказу произведены в капралы. Неблагодарные свиньи. У этих придурков устаревшие представления о жизни. Ничего, скоро у нас не будет больше солдат. Только танки и аэропланы. Как сейчас принято. Я сам видел. Да, кстати. Ты передал мои распоряжения о медалях?

Али перелистал бумаги:

— Ваше величество заказывали пятьсот «Больших крестов Азании» первого класса, столько же — второго, семьсот — третьего, а также эскиз медали «Звезда Сета»: позолоченное серебро и эмаль на разноцветной ленте…

— А что с «Медалью победы»?

— Относительно «Медали победы» я никаких указаний не получал.

— В таком случае пиши.

— Приглашение королю Англии?

— Король Англии подождет. Записывай, как должна выглядеть «Медаль победы». На лицевой стороне — голова Сета, для этого можно использовать мою оксфордскую фотографию — ты же понимаешь, у меня должен быть современный вид, европейский: цилиндр, очки, стоячий воротничок, галстук. И подпись: «SETH IMPERATOR IMMORTALIS»[4]. Скромно и со вкусом. А то многие медали моего деда чересчур вычурны. На обратной стороне — женская фигура, символ Прогресса. В одной руке у нее аэроплан, в другой — какой-нибудь небольшой предмет, олицетворяющий высокий уровень современной технологии. Что это будет конкретно, пока не знаю… Подумаю… Возможно, телефон… Посмотрим. А теперь пиши:

«В ювелирный магазин „Маппин энд Уэбб“, Лондон. Мы, Сет, император Азании, верховный вождь племени сакуйю, повелитель племени ванда и гроза морей, бакалавр искусств Оксфордского университета, приветствуем Вас, мистер Маппин, и Вас, мистер Уэбб. Да будет мир вашему дому…»

Вечер. Стало прохладнее. На минарете муэдзин сзывает мусульман на молитву. «Аллах велик. Нет Бога кроме Аллаха и Мухаммед пророк Его». В часовне при доме миссионера звонят колокола. Молитва Пресвятой Богоматери: «Ecce ancilla Domini: fiat mihi secundum verbum tuum»[5]. Господин Юкумян, владелец универсального магазина и кафе «Амурат», зашел за стойку, налил себе греческой водки и разбавил ее водой.

— Я хочу знать только одно: мне за бензин заплатят?

— Поймите, господин Юкумян: я стараюсь изо всех сил. Мы же с вами друзья, и вы это знаете. Но, к сожалению, сегодня император занят. Я и сам только что освободился. Работал весь день. Сделаю все возможное, чтобы получить ваши деньги.

— Ты ведь мне многим обязан, Али.

— Знаю, господин Юкумян. И надеюсь, что в долгу не останусь. Если бы я мог просто попросить у императора ваши деньги, вы получили бы их сегодня же.

— Но эти деньги мне нужны именно сегодня. Я уезжаю.

— Уезжаете?

— Да, я уже все устроил. Ты мой друг, Али, а от друзей у меня секретов нет. — И господин Юкумян настороженно окинул глазами пустой бар. Разговор шел на сакуйю. — Неподалеку от гавани, за деревьями, возле старого сахарного завода у меня припрятана моторная лодка. Больше того, в ней есть одно свободное место. Только имей в виду, это секрет. В ближайшие две-три недели в Матоди будет неспокойно. Сет разбит — об этом все знают. Я отправляюсь на материк — у меня там брат. Но перед отъездом я бы хотел получить деньги за бензин.

— Благодарю вас за ваше предложение, господин Юкумян, но едва ли император захочет заплатить за то, что у него украли моторную лодку.

— Я тут ни при чем. Вчера вечером приходит ко мне в магазин господин Маркс и говорит, что хочет заправить бензином моторную лодку императора. Пришлось дать ему бензина на восемьдесят рупий. Господин Маркс ведь и раньше обращался ко мне, если императору нужен был бензин. Откуда я знал, что он собирается украсть у императора лодку? Неужели ты думаешь, что тогда бы я дал ему горючее?

Со свойственной людям его национальности экспрессией господин Юкумян всплеснул руками:

— Я бедный человек. Со мной нехорошо обошлись. Несправедливо. Но тебе, Али, я верю. Ты — честный человек, и ты мне многим обязан.

Верни мне мои восемьдесят рупий, и я возьму тебя с собой в Малинди к своему брату. А когда беспорядки на острове прекратятся, мы сможем вернуться сюда или поехать куда-нибудь еще — как сам пожелаешь. Ты же не хочешь, чтобы арабы перерезали тебе глотку. Я о тебе позабочусь.

— Спасибо вам за ваше предложение, господин Юкумян. Я сделаю все, что в моих силах. Больше пока ничего обещать не могу.

— Я знаю тебя, Али. И доверяю тебе как собственному отцу. Только смотри, про лодку никому ни слова, хорошо?

— Конечно, господин Юкумян. Можете не беспокоиться. Я к вам еще загляну попозже вечером.

— Вот и отлично. Спасибо тебе. Au revoir[6] и помни: о лодке — никому ни слова.

Стоило Али покинуть кафе «Амурат», как жена Юкумяна выглянула из-за занавески, за которой стояла все это время.

— Что ты выдумал? Мы не сможем взять с собой в Малинди этого индийца.

— Мне нужны мои восемьдесят рупий. И вообще, дорогая, не вмешивайся не в свое дело.

— Но ведь в лодке есть место только для нас двоих. Она и так уже перегружена. Сам знаешь.

— Да. Знаю.

— Крикор, ты что, с ума сошел? Ты хочешь, чтобы мы все утонули?

— Не волнуйся, цветок души моей. Я все улажу. Никуда Али с нами не поедет, можешь не беспокоиться. Просто я хочу получить назад свои восемьдесят рупий. Ты все уложила? Учти, мы уезжаем, как только Али принесет деньги.

— Крикор, а ты… ты меня не бросишь? Не уедешь без меня?

— Надо было бы — уехал бы. Иди укладывай вещи, женщина. Не плачь. Иди укладывай вещи. Ты поедешь в Малинди. Даю слово. Собирай вещи. Я честный человек. Честный и мирный. Сама знаешь. Но во время войны надо думать о себе и о своей семье. Да, о своей семье, слышишь? Али принесет нам деньги. Но мы его с собой в Малинди не возьмем. Поняла? А если он устроит скандал, я ударю его по голове палкой. Ну, что рот разинула? Иди собирайся.

Солнце уже село. По дороге в форт Али обратил внимание на то, как возбуждены на улицах люди. Одни бежали в сторону набережной, другие стояли перед своими домами и о чем-то взволнованно переговаривались. «Сеид», «победа», «армия» — доносилось до него. На берегу собралась большая толпа; стоя спиной к воде, люди смотрели на вздымавшиеся над городом горы. Али подошел и тоже стал всматриваться в темноту: отроги гор были усыпаны многочисленными огоньками, издали похожими на мерцающие точки. Али выбрался из толпы и зашагал в сторону старого форта. Во дворе стоял командующий охраной майор Джоав и изучал горы в полевой бинокль.

— Вы видели в горах огни, секретарь?

— Да, видел.

— Мне кажется, там стоит армия.

— Победоносная армия, майор.

— Слава Богу. Наконец мы видим собственными глазами то, чего столько времени ждали.

— Да, слава Богу. Господа следует славить и в радости и в горе, благочестиво отозвался Али — он принял христианство, когда пошел служить к Сету секретарем. — А теперь послушайте, что приказал вам император, майор. Вы должны взять с собой взвод охранников и пойти в бар «Амурат». Найдете там армянина Юкумяна, маленького толстого человечка в черной ермолке. Знаете такого? Тем лучше. Арестуете его и отведете за город — куда, не важно, лишь бы поблизости не было людей. Отведете его за город и повесите. Таков приказ императора. О выполнении приказа сообщите лично мне. Докладывать непосредственно его величеству необходимости нет. Вы все поняли?

— Я все понял, секретарь.

Наверху Сет рассматривал в рекламном каталоге радиоприемники последней марки.

— Знаешь, Али, больше всего мне нравится корпус из мореного дуба. Напомни мне завтра заказать эту модель. Новостей по-прежнему никаких?

Али молча сложил на столе бумаги и вставил пишущую машинку в футляр.

— Нет новостей?

— Есть, кое-какие новости есть, ваше величество. Судя по всему, в горах стоит армия. Горы усыпаны огнями. Если ваше величество соблаговолите выйти на улицу, вы сами все увидите. Завтра армия будет в городе, в этом сомневаться не приходится.

Сет от радости подскочил на стуле и бросился к окну:

— Это же великолепно! Ты принес мне замечательную весть, Али! Завтра же сделаю тебя виконтом. Наконец-то армия возвращается. Уже полтора месяца мы ждем не дождемся этого, верно, виконт?

— Я очень признателен вашему величеству, но ведь я не сказал, какая армия стоит в горах. Узнать это невозможно. Если это, как вы предполагаете, армия генерала Коннолли, то странно, что он не прислал к вам гонца с известием о победе.

— Да, он дал бы мне знать.

— Ваше величество, вы разгромлены и преданы. В Матоди об этом знают все, кроме вас.

Впервые с начала войны Али почувствовал, что император теряет самообладание.

— Если я разгромлен, — сказал Сет, — эти варвары знают, где меня найти.

— Ваше величество, еще не поздно бежать. Буквально час назад я совершенно случайно узнал, что у одного человека в гавани припрятана моторная лодка. Этот человек сам собирался уплыть на материк, но за хорошую цену он готов свою лодку продать. Ведь маленькому человеку спастись всегда проще, чем великому императору. За две тысячи рупий он уступит вам лодку. Он сам намекал на это. Даже цену назвал. Для спасения жизни императора это не так уж и много. Дайте мне две тысячи, ваше величество, и к полуночи лодка будет в вашем распоряжении. А утром войска Сеида войдут в город, но вы уже будете недосягаемы.

Секретарь с надеждой поднял на Сета глаза, но тот — Али это понял сразу — вновь овладел собой.

— Войска Сеида в город не войдут. Ты забываешь, у меня есть Танк. Ты несешь предательский вздор, Али. Завтра я буду принимать в городе парад победы.

— Увидим, ваше величество.

— Вот увидишь, Али.

— Послушайте, — сказал Али, — мой друг — благородный человек, он очень предан вашему величеству. Думаю, если хорошенько его попросить, он снизит цену.

— Завтра я буду принимать в городе парад победы.

— А что, если он уступит вам лодку за тысячу восемьсот рупий?

— Вопрос исчерпан.

Поняв, что дальнейшие уговоры бесполезны, Али взял со стола пишущую машинку и молча направился к выходу. За дверью послышалось поспешное шарканье голых ног — это в темном коридоре скрылся осведомитель. За последние несколько месяцев они уже успели привыкнуть к этим звукам.

Придя домой, Али налил себе виски и закурил манильскую сигару. Затем вытащил из-под кровати фибровый чемодан и начал — аккуратно, не торопясь отбирать нужные в дорогу вещи, но тут раздался стук в дверь и в комнату вишел майор Джоав.

— Добрый вечер, секретарь.

— Добрый вечер, майор. Армянин мертв?

— Мертв. Боже, как он голосил! Я вижу, вы пьете виски?

— Наливайте себе, если хотите.

— Спасибо, секретарь… В дорогу собираетесь?

— Да нет, просто вещи разбираю… На всякий случай. Сейчас ведь нужно ко всему быть готовым.

— В горах стоит армия.

— Да, говорят…

— Армия Сеида.

— Говорят и такое.

— Как вы выражаетесь, секретарь, сейчас ко всему нужно быть готовым.

— Закуривайте, майор. В Матоди, думаю, найдется немало людей, которые бы с удовольствием отсюда уехали. Ведь завтра армия уже будет здесь.

— Да, она недалеко. Но бежать из города невозможно. Все лодки исчезли, железная дорога вышла из строя, а шоссе ведет прямо в лагерь противника.

Али аккуратно сложил белый костюм и, нагнувшись над чемоданом, сказал, не подымая головы:

— Сегодня на базаре один человек говорил, будто у него есть лодка. Забыл, как его зовут. Простой человек, надо думать. Лодку он где-то за гаванью припрятал. Сегодня вечером он собирается в ней на материк. Говорят, два места в лодке свободны. Как вы считаете, майор, найдет он себе попутчиков за тысячу рупий? По пятьсот с каждого? Такую, говорят, он назначил цену.

— Цена немалая.

— Да, но человеческая жизнь стоит дороже. Так как вы думаете, майор, найдет он себе попутчиков, если у него и впрямь есть лодка?

— Может быть. Кто знает? Возможно, какой-нибудь инородец, деловой человек, смекалистый, весь капитал которого — пишущая машинка да пара костюмов, с ним и поедет. А военный — едва ли.

— А за триста рупий?

— Маловероятно. Посудите сами, что делать военному на чужбине? Да и на родине он запятнает свое имя позором.

— Но другим он, надо полагать, чинить препятствий не станет? Если уж выкладывать пятьсот рупий за лодку, можно приплатить еще сотню часовому, чтобы тот его пропустил, вы не находите?

— Как вам сказать… часовые бывают разные… Сто рупий — не такие уж большие деньги, а ведь тут речь идет о нарушении присяги…

— А двести рупий?

— Военные, как правило, люди бедные. Двести рупий для них — большие деньги… Ну-с, мне пора, надо возвращаться к солдатам. Спокойной ночи, секретарь.

— В котором часу вы сменяетесь с поста, майор?

— После полуночи. Еще, может быть, увидимся.

— Кто знает… Да, майор, вы забыли ваши бумаги.

— В самом деле? Спасибо, секретарь. И спокойной ночи. Майор пересчитал небольшую пачку денег, которую Али положил на туалетный столик. Ровно двести рупий. Он сунул деньги в карман гимнастерки и вернулся на гауптвахту.

Там, во внутреннем помещении, сидел господин Юкумян и беседовал с капитаном. Полчаса назад маленький армянин находился на волосок от гибели и еще не вполне пришел в себя: на его открытом, живом лице выступили капли пота, он был, против обыкновения, несловоохотлив, говорил едва слышным, срывающимся голосом. Про лодку он хранил упорное молчание до тех пор, пока солдаты не набросили ему на шею петлю.

— Что сказал этот подонок? — спросил он майора.

— Он пытался продать мне место в лодке за пятьсот рупий. Он знает, где спрятана лодка?

— Увы. Я по глупости все ему рассказал.

— Ничего страшного. Он дал мне двести рупий, чтобы его пропустили мои часовые. Кроме того, он угостил меня виски и манильской сигарой. Для нас Али опасности не представляет. Когда мы отправляемся в путь?

— Еще один вопрос, господа офицеры… Моя жена… Для нее теперь места в лодке не остается, поэтому про наш отъезд она не должна ничего знать. Где она была, когда вы… когда мы вышли из кафе?

— Она шумела, и пришлось ее запереть на чердаке.

— Она взломает дверь.

— Это уже наше дело.

— Очень хорошо, майор. Я ведь честный человек. Честный и мирный. Сами знаете. Для меня главное, чтобы все были довольны.

Али уложил чемодан и теперь в ожидании сидел на кровати. «Интересно, что задумал майор Джоав? — размышлял он. — Странно все-таки, что он не хочет бежать. Наверное, рассчитывает утром получить за Сета хорошие деньги».

Ночь и страх темноты. Сет лежал без сна у себя в комнате, в башне старого форта, и с унаследованным от предков ужасом перед джунглями, с тоскливым ощущением оторванности от мира мучительно вглядывался во мрак. В ночи притаились хищные звери, колдуны и призраки убитых врагов. Перед властью ночи пасовали и предки Сета, они панически пятились от нее, теряя всякие признаки индивидуальности. Они ложились по шесть-семь человек в одной хижине, от ночи их отделяли лишь намытая дождями насыпь да крытая соломой крыша, но в темноте слышно было дыхание лежавшего рядом, всего в нескольких дюймах, такого же теплого, обнаженного тела, и они из шести-семи перепуганных чернокожих превращались словно бы в одно целое, ощущали себя одним огромным существом, способным дать отпор крадущемуся где-то рядом врагу. Сет же был в одиночестве и страх преодолеть не мог, ночь застала его врасплох, навалилась на него всем своим весом, и он физически ощущал свое одиночество, незащищенность, оторванность от людей.

Непроницаемая темнота отзывалась глухим барабанным боем неизвестных завоевателей. На узких городских улочках велась какая-то потаенная и в то же время необычайно активная деятельность. Одни, прячась в подворотнях, незаметно, словно призраки, сновали взад-вперед по улицам; другие, запершись у себя в домах, лихорадочно рассовывали по укромным местам какие-то свертки, шкатулки с монетами и драгоценностями, картины и книги, позолоченные рукояти шпаг старинной работы, доставшиеся им по наследству, дешевые украшения и безделушки из Бирмингема и Бомбея, шелковые шали, духи — словом, все, что наутро, когда город подвергнется разграблению, могло попасться на глаза. Сбившихся в кучу женщин и детей либо прятали в погреба и подвалы, либо гнали в поле, за городскую стену. Вместе с ними у ворот толклись козы, овцы, ослы; испуганно кудахтали куры, мычали коровы. На полу своей спальни, с кляпом во рту, связанная по рукам и ногам, словно курица, которую собираются жарить, бессильно корчилась и выла госпожа Юкумян. Изо рта у нее текла слюна, все тело было в синяках.

Али, которого арестовали и теперь вели обратно в форт, пытался, вне себя от ярости, спорить с капитаном караульной службы:

— Вы сильно рискуете, капитан. О своем отъезде я заблаговременно поставил в известность майора.

— Никто не имеет права покидать город — приказ императора.

— Майор вам сам все объяснит.

Капитан ничего не ответил, и отряд двинулся дальше. Впереди под конвоем ковылял слуга Али с чемоданом своего хозяина на голове. Придя на гауптвахту, капитан доложил:

— Господин майор, эти два человека арестованы у южных ворот при попытке выйти из города.

— Майор, вы же меня знаете. Капитан ошибся. Скажите ему, что мне разрешено покинуть город.

— Да, я знаю вас, секретарь. Капитан, доложите об арестованных его величеству.

— Но, майор, всего час назад я дал вам двести рупий. Вы слышите, капитан, я дал ему двести рупий. Вы не имеете права так со мной обращаться. Я буду жаловаться императору.

— Придется обыскать его чемодан.

Чемодан открыли, содержимое вывалили на пол. Безделушками и предметами туалета занялись капралы, а офицеры стали с интересом рассматривать вещи более ценные. На дне чемодана были обнаружены два тяжелых, завернутых в грязную ночную рубашку предмета, которые при ближайшем рассмотрении оказались массивной золотой короной Азанийской империи и изящным скипетром слоновой кости, подаренным Амурату Президентом Французской республики. Майор Джоав и капитан некоторое время молча разглядывали находку, после чего майор ответил на вопрос, мелькнувший у них обоих:

— Нет, — сказал он, — эти вещи, мне кажется, следовало бы все же показать Сету.

— И корону, и скипетр?

— Скипетр, во всяком случае. Сбыть его все равно будет не просто. Двести рупий, — ядовито заметил майор, поворачиваясь к Али. — Думал за двести рупий улизнуть с королевскими регалиями?

Господин Юкумян, сидевший во внутреннем помещении гауптвахты и прислушивавшийся к тому, о чем говорили офицеры, пребывал в замечательном настроении: сержант угостил его сигаретой из коробки, вынесенной, впрочем, из его же магазина во время ареста; капитан дал ему бренди — жгучий, успокаивающий напиток из его же запасов, приобретенный таким же способом; виселица господину Юкумяну, по-видимому, больше не угрожала, и вот теперь, в довершение всего, был схвачен с поличным Али, попытавшийся убежать из города с королевскими регалиями. Для полного счастья господину Юкумяну не хватало разве что спокойного моря, чтобы наутро благополучно добраться до материка, однако, судя по ласковому морскому ветерку, судьба благоприятствовала ему и в этом.

Майор Джоав вкратце доложил о случившемся императору, предъявив вещественное доказательство: завернутый в грязную рубаху злополучный скипетр. Арестованный с абсолютно безразличным видом стоял перед Сетом в окружении часовых. Когда майор кончил говорить, Сет поднял на обвиняемого глаза:

— Что скажешь, Али?

До сих пор разговор шел на сакуйю, однако индиец ответил императору по-английски — он всегда обращался к своему повелителю на этом языке:

— Скажу, что очень сожалею о случившемся, ваше величество, только и всего. Эти глупые люди чуть было не сорвали план отъезда вашего величества.

— Моего отъезда?!

— Для кого же еще я приготовил лодку, ваше величество? Зачем, рискуя жизнью, я выносил на себе императорские скипетр и корону, которую, кстати говоря, ваши офицеры почему-то забыли принести с гауптвахты?

— Я не верю тебе, Али.

— И очень напрасно, ваше величество. Подумать только, выдающаяся личность, человек с европейским образованием — и уподобляетесь этим двум неучам. Разве я не доказал вам свою преданность, ваше величество? Разве мог я, жалкий индиец, надеяться обмануть коронованную особу, европейски образованного человека? Прикажите этим ничтожным людям оставить нас наедине, и я все вам объясню.

Офицеры охраны, которые с тревогой вслушивались в звуки непонятного языка, велели своим людям выйти.

— Прикажете подготовить виселицу, ваше величество? — спросил майор, когда часовые удалились.

— Да… то есть…. нет… Я скажу, когда… Отправляйтесь на гауптвахту и ждите дальнейших распоряжений, майор.

Офицеры отдали честь и покинули комнату. Когда они ушли, Али, облегченно вздохнув, сел напротив своего повелителя и стал оправдываться. Угрозу или упрек, негодование или решимость, доверие или прощение — ничего этого на смуглом юном лице императора не было: в его темных глазах застыл ужас. Али это заметил и понял, что самое худшее уже позади.

— Ваше величество, могу объяснить, почему меня задержали. Офицеры охраны арестовали меня, чтобы помешать бежать вам, ваше величество. Они намереваются получить за вас выкуп. Я точно знаю. Мне об этом сообщил один преданный нам капрал. Именно поэтому я и спрятал лодку, рассчитывая, когда все будет готово, прийти к вам, ваше величество, доложить о предательстве и увезти вас на материк.

— Ты говоришь, они хотят получить за меня выкуп? Выходит, я действительно разбит?

— Ваше величество, об этом известно всему миру. Британский генерал Коннолли перешел на сторону принца Сеида. Сейчас их армия стоит в горах. А завтра они уже будут в Матоди.

— А Танк?

— Ваше величество, конструктор Танка, выдающийся инженер господин Маркс, вчера вечером бежал, о чем я имел честь докладывать вашему величеству.

— И Коннолли туда же. Почему он меня предал? Ведь я доверял ему. Почему меня все предают? Коннолли был моим другом.

— Поставьте себя на его место, ваше величество. Выдающемуся военачальнику ничего не оставалось делать. Он мог, разумеется, победить Сеида и получить от вашего величества награду, но ведь мог и потерпеть поражение. Если же он переходит на сторону Сеида, то награду он тоже получает, зато поражение ему не грозит. Что же, по-вашему, должен был выбрать выдающийся полководец, европейски образованный человек?

— Все против меня. Никому нельзя доверять. Все — предатели.

— Все, кроме меня, ваше величество.

— Тебе я тоже не доверяю. Тебе — особенно.

— И совершенно напрасно, ваше величество. Мне вы должны верить, неужели непонятно? Если вы не поверите мне, то останетесь в одиночестве. В полном одиночестве.

— Я и так одинок. У меня никого нет.

— Если вас окружают одни предатели, то доверьтесь предателю. Доверьтесь мне. Вы должны мне довериться. Послушайте. Еще не все потеряно. О лодке теперь знаю только я один. Армянин Юкумян мертв. Вы меня поняли, ваше величество? Если вы отдадите часовым приказ пропустить меня, я пойду туда, где спрятана лодка, и через час приплыву на ней прямо к форту. А когда охрана сменится, вы спуститесь ко мне. Понимаете? Это единственная возможность спастись. Доверьтесь мне, ваше величество. Иначе вы окажетесь в полном одиночестве.

Император встал:

— Не знаю, могу ли я тебе верить. По-моему, верных людей вообще не осталось. Я всеми брошен. Но тебя я отпускаю. Живи. Всех же все равно не перевешаешь. Ступай с миром.

— Как будет угодно вашему величеству.

Сет открыл дверь — и опять, как всегда, в темноте прошмыгнул осведомитель.

— Майор!

— Ваше величество.

— Я отпускаю Али. Он может покинуть форт.

— Казнь отменяется?

— Али может покинуть форт.

— Слушаюсь, ваше величество. — Майор Джоав отдал честь. — Ваше величество правильно делает, что верит мне, — вполголоса добавил он, когда фигура Али растворилась во мраке коридора.

— Я никому не верю… Я одинок.

Император остался один. Издали с гор до него доносился едва с слышный барабанный бой. Четверть третьего. Еще почти четыре часа темноты.

И тут вдруг тишину разорвал пронзительный крик. Он шел откуда-то снизу, эхом разнесся по всему форту и смолк. Какой-то бессмысленный, ничего не выражающий крик. И опять тишина, ни шагов, ни голосов — только далекий, глухой бой тамтамов в горах.

Сет бросился к двери:

— Эй! Кто-нибудь! Что случилось? Майор! Офицер охраны! Тишина. Только привычное шарканье удаляющегося осведомителя. Гнетущая тишина. Затем тихий голос снизу:

— Ваше величество?

— Кто это?

— Майор Джоав из Королевского пехотного полка к услугам вашего величества.

— Что это было?

— Ваше величество?

— Что это был за крик?

— Произошла ошибка, ваше величество. Оснований для беспокойства нет.

— Что произошло?

— Часовой допустил ошибку. Только и всего.

— Что он сделал?

— Пустяки, это всего лишь индиец, ваше величество. Часовой неправильно понял приказ. Он будет наказан.

— Что случилось с Али? Он ранен?

— Убит, ваше величество. Ошибка часового. Виноват, что потревожил сон вашего величества.

И майор Джоав, а также капитан караульной службы и господин Юкумян в сопровождении трех тяжело нагруженных капралов вышли из форта через боковую дверь и двинулись извивающейся вдоль моря тропинкой по направлению к заброшенному сахарному заводу.

А Сет остался один.

Светало. Еле волоча ноги, господин Юкумян вошел в Матоди. На улицах было пусто. Все, кто мог, покинули город в течение ночи; те же, кто остался, притаились за заколоченными дверьми и забаррикадированными окнами. Сквозь щели в ставнях и замочные скважины несколько пар любопытных глаз с интересом наблюдали, как маленькая, поникшая фигурка проковыляла в кафе «Амурат».

Госпожа Юкумян лежала на пороге спальни. За ночь ей удалось выплюнуть кляп и доползти до двери, но это отняло у нее столько энергии, что она, не в силах больше кричать и рвать веревку, которой ее связали, впала в беспамятство, прерываемое кошмарами, мучительными приступами судороги и беготней крыс по земляному полу. Господин Юкумян, натура тонкая, не мог без отвращения смотреть на ее распухшее, грязное, покрытое кровоподтеками тело, которое в серебристо-зеленом свете подымающегося солнца и впрямь являло собой отталкивающее зрелище.

— Крикор, Крикор… Слава Богу, ты вернулся… А я уж думала, что никогда тебя не увижу… Пресвятая Мария и Иосиф… Где ты пропадал?.. Что с тобой?.. О Крикор, муж мой… Да будут благословенны Господь и Его ангелы, которые вернули мне тебя.

Господин Юкумян сел на кровать и, тяжело дыша, стал расшнуровывать высокие ботинки с эластичными задниками.

— Я устал, — сказал он. — Боже, как я устал. Кажется, лег бы и проспал целую неделю. — Он взял с полки бутылку и налил себе виски. — Это была самая жуткая ночь в моей жизни. Сначала меня чуть было не повесили. Можешь себе представить? Мне уже набросили на шею петлю. Затем повели за город, довели до сахарного завода, а что было потом, не помню; прихожу в себя — кругом никого, я лежу на берегу, вещей нет, лодки нет, этих проклятых солдат тоже нет, а на затылке у меня шишка величиной с яйцо. Пощупай.

— Не могу, Крикор, я же связана. Перережь веревку, и я тебе помогу. Бедный ты мой, бедный.

— Боже, как болит голова. Как я дошел домой, сам не знаю. И лодки у меня теперь нет. Еще вчера я мог получить за нее полторы тысячи рупий. Бедная моя голова. Полторы тысячи рупий. Ноги тоже болят. Я должен лечь в постель.

— Развяжи меня, Крикор, и я уложу тебя. Бедный ты мой.

— Не беспокойся, цветок души моей. Я сам лягу. Буду спать целую неделю.

— Крикор, развяжи меня.

— Не волнуйся, мне просто надо как следует выспаться. Господи, как все болит! — И с этими словами господин Юкумян залпом выпил виски, закинул, удовлетворенно фыркнув, ноги на кровать и повернулся к стенке.

— Крикор, пожалуйста… развяжи меня… Я ведь связана, ты разве не видишь? Я всю ночь так пролежала, мне больно…

— Полежишь еще. Сейчас у меня нет сил тобой заниматься. Только о себе и думаешь. Видишь же, я устал. Неужели непонятно?

— Но, Крикор…

— Заткнись ты.

И не прошло и минуты, как господин Юкумян, забыв о многочисленных невзгодах этой ночи, нашел утешение в глубоком, продолжительном сне.

Через несколько часов он был разбужен барабанным боем и ревом труб — в Матоди входила победоносная армия. Под окном печатали шаг воины Прогресса и Новой эры. Господин Юкумян вскочил с кровати, протер глаза и прильнул к щели в ставне.

— Господи, помилуй! — воскликнул он. — Значит, Сет все-таки победил! — И, захихикав, добавил: — А майор Джоав и капитан остались в дураках!

Лежа на полу, госпожа Юкумян кротко смотрела на него своими грустными темными глазами.

— Лежи тихо, женщина, — сказал он, ткнув ее по-дружески ногой в шерстяном носке. — Потерпи еще немного, и я тебя развяжу. — И господин Юкумян улегся на кровать, уткнулся носом в подушку и, несколько раз фыркнув и повертевшись, вновь погрузился в сон.

Зрелище было великолепное. Первым, в серых изорванных полевых гимнастерках, выступал духовой оркестр императорской гвардии:

Бог с войском ангелов сбираются на сечь, Дабы вражды людской течение пресечь; В воздух взвился Господень тяжкий острый меч И правды час настал.

За оркестром, подымая тучи пыли, маршировала пехота: мозолистые, голые ступни, изношенные мундиры, спущенные гетры, фуражки набекрень, на плечах винтовки «ли-энфилд» с примкнутыми штыками, курчавые головы, черные как смоль лица, черная лоснящаяся кожа под расстегнутыми гимнастерками, набитые добычей карманы. Между гвардейцами и нерегулярными войсками, в окружении штабных офицеров, верхом на высоком сером муле ехал генерал Коннолли коренастый ирландец лет сорока пяти, который на своем веку понюхал пороху: прежде чем защищать цвета Азанийской империи, он воевал на стороне «чернопегих»[7], служил в южноафриканской полиции, а потом в егерских войсках по охране Кенийского национального заповедника. В то утро, впрочем, Коннолли больше напоминал сбившегося с пути путешественника, чем главнокомандующего вступающей в город армии: из-под кавалерийских усов торчал заросший густой рыжей щетиной подбородок; бриджи были так изодраны, что превратились в шорты, а вместо мундира и фуражки на нем были рубашка с открытым воротом и белый, видавший виды тропический шлем, которые совершенно не вязались с полевым биноклем, планшетом, саблей и кобурой на ремне. Коннолли курил трубку, набитую крепчайшим местным табаком.

Следом шли туземцы из племен ванда и сакуйю. В горах они следовали за регулярной армией нестройной толпой, как придется, теперь же двигались небольшими группами, по пять-десять человек, держась за стремена своих вождей, и гнали перед собой гусей и коз, украденных с окрестных ферм. Иногда они присаживались на корточки передохнуть, а потом вскакивали и бегом догоняли остальных. У вождей были свои оркестры: верхом на мулах, колотя что есть силы по огромным деревянным либо обтянутым воловьей шкурой барабанам, ехали барабанщики, им отзывались дувшие в длинные шестифутовые трубы волынщики. То там, то здесь над толпой возникал, покачиваясь, верблюд. Оружие у туземцев было самое разнообразное: старинные ружья с пустыми, а также туго набитыми патронташами; короткие охотничьи копья, мечи и ножи; устрашающих размеров копье племени ванда длиной не меньше семи футов; за одним вождем раб нес пулемет, на который было наброшено бархатное покрывало; некоторые туземцы были вооружены короткими луками и допотопными палицами из дерева и железа.

Туземцы племени сакуйю носили пышные прически, их грудь и руки были для красоты — изрезаны шрамами самой причудливой формы; у туземцев ванда передние зубы были остро заточены, а волосы заплетены в маленькие грязные, похожие на крысиные хвостики косички. В соответствии с чудовищным обычаем этих племен, всякий, кто мог, увешивал себя отрубленными руками и ногами убитых врагов.

После того как все это огромное войско, обрушившись на Матоди, просочилось через городские ворота, оно, словно вода из сгнившего шланга, брызнуло в разные стороны, разлилось по всему городу реками и ручьями. Люди, скот и птица, выбиваясь из основного потока, рассыпались по улицам и переулкам, устремились в тупики и за ограды домов. Посреди несущейся толпы стояли, продолжая бить в барабаны и дуть в трубы, одинокие музыканты; некоторые туземцы, отделившись от основной массы, танцевали группами в проходах между домами; двери винных лавок были сорваны, и вскоре разыгравшееся на улицах города празднество приобрело несколько неожиданный, мрачноватый колорит: опьяневшие воины, дабы продемонстрировать, на что они способны в бою, набрасывались с ножами и дубинками на своих бывших товарищей и жестоко с ними расправлялись.

— Черт, — вырвалось у Коннолли, — поскорей бы сбыть с рук всю эту команду! Неужели его люди действительно дали деру? В этой проклятой стране все возможно.

На улицах не было ни души. Только испуганные глаза наблюдали в щели между ставнями, как медленно растекается по городу армия победителей. На главной площади генерал остановил гвардейцев, а также тех туземцев, которые еще подчинялись дисциплине; и когда те, жуя сахарный тростник, с хрустом грызя орехи и полируя зубы короткими щепками, уселись на корточки, он, не слезая с мула и перекрывая шум пировавшей на соседней улице солдатни, обратился к своим доблестным воинам с традиционной речью:

— Гвардейцы! Вожди и туземцы Азанийской империи! Выслушайте меня. Вы — герои. Вы отважно сражались за своего императора. Бойня удалась на славу. За это вас будут чтить ваши дети и дети ваших детей. В лагере прошел слух, что император уплыл на большую землю. Я не знаю, правда ли это, но если он действительно уехал, то только для того, чтобы привезти вам с большой земли награду. Но что может быть лучшей наградой для солдата, чем смерть его врага?!

— Гвардейцы! Вожди и туземцы Азанийской империи! Война окончена, и теперь вы имеете право на отдых и развлечение. Вы можете делать все что хотите, кроме двух вещей: во-первых, вам нельзя трогать белых людей, грабить их дома, брать их скот, добро и женщин; и, во-вторых, — разжигать огонь на улицах и в домах. Тот, кто нарушит эти приказы, будет убит. У меня все. Да здравствует император!

— Гуляйте, ребята, — добавил он по-английски. — Сегодня ваш день. Развлекайтесь вволю. А мне первым делом надо бы почистить перышки да заморить червячка.

Генерал подъехал к отелю «Азания». Здание было погружено во мрак, ставни наглухо закрыты, двери заколочены. Двум денщикам главнокомандующего объединенными усилиями удалось взломать дверь, и Коннолли проник внутрь. Даже в лучшие времена, когда в Матоди из Европы дважды в месяц приплывал пароход и европейские туристы веселой гурьбой бродили по городу, у «Азании» был угрюмый, неприветливый вид. Сегодня же генерал Коннолли, который в одиночестве прошелся по пустым, нежилым комнатам, почувствовал себя здесь заживо погребенным. За прошедшую ночь все, что только можно было вынести из комнат и снять со стен, было снято, вынесено и тщательно куда-то припрятано. По счастью, единственная имевшаяся в наличии ванна сохранилась, и Коннолли решил незамедлительно ею воспользоваться, приказав своим денщикам накачать воды и распаковать чемоданы. Спустя час генерал вышел из ванной в весьма мрачном настроении, однако чистый, бритый и вполне прилично одетый. Из отеля Коннолли отправился в форт, где на башне в неподвижном воздухе тряпкой повис императорский флаг. Жители домов, расположенных за крепостной стеной, также не подавали никаких признаков жизни: никто его не приветствовал, никто не оказывал сопротивления. По улицам, прижимаясь к стенам, крались мародеры, а прямо перед ним из сточной канавы внезапно выпрыгнул какой-то перепуганный индиец и, точно заяц, перебежав дорогу, скрылся. Только в доме миссионера генералу удалось кое-что разузнать про императора. Когда Коннолли подъехал к миссии «белых отцов», он увидел в дверях канадского священника, здоровенного детину с окладистой бородой малинового цвета, в белой сутане и широкополой соломенной шляпе, который, схватив за волосы бригадного старшину императорской гвардии, тряс его изо всех сил. Заметив приближение генерала, преподобный отец, продолжая одной рукой крепко держать старшину за черные вихры, а другой вынув изо рта манильскую сигару, радушно помахал Коннолли и сказал:

— Привет, генерал. С победой вас. Заставили вы нас тут поволноваться, ничего не скажешь. Этот тип случаем не из вашей армии?

— Да, вроде бы. Что он натворил?

— И не спрашивайте. Возвращаюсь после мессы, а этот мерзавец уплетает мой завтрак. — Последовал страшный удар, и бригадный старшина приземлился на другой стороне улицы. — Еще раз увижу, что кто-то из ваших ребят околачивается возле миссии, — шкуру спущу. Когда войска входят в город, всегда творится черт знает что. Помню, во время восстания герцога Джапета эти негодяи забрались в инфекционную больницу и насмерть перепугали медсестер.

— Скажите, преподобный отец, правда ли, что император сбежал?

— Не знаю. Во всяком случае, люди его сбежали. Вчера вечером ко мне приходил армянский архиепископ. Этот старый жулик пытался уговорить меня уплыть вместе с ним на материк на моторной лодке. Я сказал ему: пусть лучше мне перережут горло на суше, но по морю на этой посудине плыть отказываюсь. Держу пари, что, пока он доплыл до места, его вывернуло наизнанку.

— А где может быть сейчас император, не в курсе?

— В форте, где ж еще. На днях, по крайней мере, был там. Этот мальчишка по дурости воззвания писал — по всему городу висят. Мне до вашего Сета дела нет, у меня своих забот хватает. А вашим людоедам передайте, чтобы они к миссии на пушечный выстрел не подходили, а то они у меня попляшут! У меня здесь много наших людей прячется, и я их в обиду не дам, учтите. Всего наилучшего, генерал.

Коннолли двинулся дальше. У крепостных ворот часового не было. Двор был пуст, если не считать лежавшего ничком на земле Али. Веревка, на которой он был повешен, по-прежнему плотно облегала его шею. Коннолли поддел труп носком сапога, перевернул его на спину, но лицо секретаря так распухло и посинело, что он его не узнал.

— Выходит, его императорское величество все-таки смылся под покровом ночи!

Заглянув на опустевшую гауптвахту и в комнаты нижнего этажа, генерал по винтовой каменной лестнице поднялся в комнату Сета, где, раскинувшись на походной койке, в шелковой пижаме в горошек, совсем недавно приобретенной на площади Вандом, крепко спал, совершенно измучившись после злоключений предыдущей ночи, юный император Азании.

Лежа в постели, Сет не пожелал выслушивать подробный отчет о победоносной кампании; он довольствовался лишь сообщением о том, что победа одержана, после чего главнокомандующий был отпущен, а сам император, выдержке которого можно было позавидовать, тщательным образом совершил свой туалет и только тогда, облачившись в безупречно отутюженный мундир Императорского конногвардейского полка, сбежал вниз и, не скрывая своей радости, крепко пожал генералу руку.

— Вот видите, Коннолли, — вскричал он, — я оказался прав, я же знал, что поражение нам не грозит.

— Не скажите, пару раз мы были чертовски близки к нему, — отозвался Коннолли.

— Вздор, голубчик. Ведь мы — это Прогресс и Новая эра. Наше дело правое, как вы не понимаете? Мир принадлежит нам, это наш мир, ибо мы с вами — люди сегодняшнего дня. А Сеид с его бандой головорезов — люди вчерашнего дня. Вандалы. Темные варвары. Паутина на чердаке, гнилое полено, еле слышный шепот на дне глубокого колодца — вот что они такое! А мы — это Свет, Скорость, Сила, Сталь и Пар, Молодость; мы — это настоящее и будущее человечества. Неужели непонятно? Наша нынешняя победа была одержана пять столетий назад, совсем на других полях сражений. — Молодой человек совершенно преобразился: сверкая глазами и откинув назад голову, он упивался собственными словами. Что же касается генерала, то он, в отличие от чернокожего императора, долгое время хранил молчание, а затем, постучав трубкой о подошву своего кавалерийского сапога, полез в карман за кисетом.

— Не знаю, Сет, может, вы и правы, только я свою победу одержал не пять столетий назад, а позавчера и пользовался при этом самым допотопным оружием: ложью и острым копьем.

— А как же мой Танк? Разве победой мы обязаны не ему?

— Танку?! Этой консервной банке Маркса?! Не смешите меня. Этот ваш танк ни к черту не годится. Я же говорил, что вы бросаете деньги на ветер, а вы меня не слушали. Его бы в Дебра-Дове в качестве военного мемориала на площади поставить — там ему самое место, только ведь он туда не доедет. Поймите, в такой машине в тропическую жару невозможно находиться. Через пять миль танк раскаляется докрасна. Двое греков чуть заживо в нем, бедняги, не сгорели. В конце концов, правда, мы нашли этому танку применение — устроили в нем камеру пыток. Ничем другим этих черномазых ублюдков не проймешь. Хорошо вам рассуждать о Прогрессе да о Новой эре, когда война уже кончилась и все самое худшее позади, но, если хотите знать, на той неделе вы были на волосок от гибели. Знаете, что этот пройдоха Сеид придумал? Раздобыл где-то вашу оксфордскую фотографию, где вы в шапочке и в мантии, размножил ее и раздал гвардейцам из миссионерской школы, заявив, что с англиканской церковью вы порвали и подались в ислам. Ну, а гвардейцы уши развесили и стали каждую ночь сотнями переходить на сторону противника. Тут даже я приуныл, вижу, дело — табак. И тут приходит мне в голову идея. Вы же знаете, что значит Амурат для этих туземцев. Созвал я вождей сакуйю и ванда на совет и сообщил им, что Амурат вовсе не умер (они, впрочем, в этом и не сомневались), а уплыл за море пообщаться с духами своих предков и назад вернулся в вашем обличье. Вожди так и обомлели, когда услышали. Видели бы вы их рожи. После этого они начали Сеида ругать на чем свет стоит, рвались даже с ним расправиться, я их насилу удержал. Вскоре эта история распространилась в лагере противника, и через два дня на нашу сторону перешло несколько тысяч сеидовских ребят — вдвое больше, чем мы потеряли на истории с фотографиями, да вдобавок — настоящие бойцы, не чета этим разодетым миссионерским выкормышам. Три дня я их с трудом удерживал — так они в бой рвались. Мы стояли в горах, на самом верху, а Сеид разбойничал в долине, жег деревни, думая нас дымом с гор выкурить. Массовое дезертирство его, конечно, беспокоило. На третий день посылаю я вниз полроты своих гвардейцев с духовым оркестром и целым стадом мулов и приказываю солдатам, чтобы они, когда дойдут до перевала Укака, погромче шумели. Гвардейцы, сами понимаете, рады стараться. Сеид, как я и предполагал, попался на эту удочку: решил, что вся моя армия перешла в наступление, и стал ее окружать. Тут-то я и бросил ему в тыл туземцев. Господи! Такой резни я в жизни не видал. Мои ребята, благослови их Бог, порезвились вволю. Некоторые, кстати, еще до сих пор с гор не спустились — охотятся за этими бедолагами.

— А сам узурпатор сдался?

— Да, Сеид сдался, куда ж он денется. Но, понимаете, Сет, надеюсь, вы не будете в претензии… Сеид сдался и…

— …бежал — вы это хотите сказать?

— Нет, вовсе нет. Видите ли, он сдался туземцам из племени ванда… а они… вы же сами знаете, что они собой представляют.

— Вы имеете в виду, что его…

— Да, увы… Я бы этого, естественно, никогда не допустил, но мне сообщили слишком поздно.

— Как же они посмели съесть его?! Ведь он как-никак мой отец… Это такое… такое варварство.

— Я знал, Сет, что вы будете недовольны. Мне очень жаль. Вожди племени наказаны: я посадил их в танк на двенадцать часов.

— Я вижу, туземцев еще совершенно не коснулась современная цивилизация. Им необходимо образование. Со временем мы должны будем, когда жизнь войдет в нормальную колею, открыть для них школы и университет.

— То-то и оно, Сет. Туземцы не виноваты. Им просто не хватает культуры. В этом все дело.

— Возможно, имеет смысл обучать их по программе Монтессори, задумчиво проговорил Сет. — Да, они не виноваты… — Он вновь воодушевился: — Коннолли, я сделаю вас герцогом.

— Спасибо, Сет. Мне-то это без разницы, а вот моя Черномазая с ума от счастья сойдет.

— Коннолли?

— Да?

— Не кажется ли вам, что герцогине стоило бы подыскать другое имя? Видите ли, на мою коронацию, по всей вероятности, из Европы съедутся многие знаменитости. Нам бы хотелось покончить с расизмом — насколько это возможно, разумеется. Имя, которое вы дали миссис Коннолли, вполне приемлемо, когда вы остаетесь с ней наедине, однако на людях оно выглядит… несколько неестественно, тем самым вы как бы даете понять, что у вас с женой разный цвет кожи…

— Что ж, вы правы, Сет. Буду стараться в обществе так ее больше не называть. Хотя для меня она все равно остается Черномазой, тут уж ничего не попишешь. Да, кстати, что случилось с Али?

— С Али? А, вспомнил. Вчера вечером он был убит майором Джоавом. Не забыть бы заказать себе новую корону.

Глава 2

— Котик-ротик-обормотик.

— Это ты не сама придумала.

— Верно. Как ты догадался?

— Это же из книжки. Я ее тоже читал. Ее все в посольстве читали.

— Подумаешь, уж и процитировать нельзя — надоело говорить одно и то же. Хочется чего-то нового.

Теперь Уильям и Пруденс лежали рядом, на спине, в надвинутых на глаза одинаковых соломенных шляпах — тропическое солнце пекло нещадно. Они забрались на самую вершину подымавшихся над Дебра-Довой гор; здесь, на высоте восьми тысяч футов, было немного прохладнее. У них за спиной, за живой изгородью из высоких кактусов, находился несторианский храм с соломенной крышей. У дверей храма, подставив обжигающим солнечным лучам голый живот, безмятежно глядя в небеса и не обращая ни малейшего внимания на мух, которые облепили ему все личико, лежал младший сын священника. Под ними, среди синеющих внизу эвкалиптов, виднелись железные крыши Дебра-Довы. Поодаль посольский конюх сторожил пони.

— Уильям, любимый, у тебя на шее какая-то гадость. Ой, это муха, нет, целых две.

— Сгони их, я тебе разрешаю.

— Боюсь — а вдруг укусят: здешние мухи ужасно больно кусаются.

— Черт!

— Все, улетели. Надо же, две сразу.

— Никуда они не улетели, я чувствую, как они по мне ходят.

— Это не мухи, милый, это я. Я тебя ласкаю, а ты даже не посмотришь в мою сторону. Я придумала новый способ целоваться. Ресницами.

— Открыла Америку! Я этот способ давно знаю. Называется «поцелуй бабочки».

— Не хочешь — не надо. Я думала, тебе приятно будет.

— Мне очень приятно, дорогая, разве я что-нибудь говорю? Просто я сказал, что этот способ отнюдь не нов.

— А по-моему, тебе не понравилось.

— Да нет, просто мне показалось, что меня укусила муха.

— Господи, как обидно, что кроме тебя, здесь не с кем больше заниматься любовью.

— Какой у тебя неестественный голос.

— Это я пластинке подражаю. Неестественный голос — совсем другое. Вот послушай.

— Ты почему-то заговорила с американским акцентом.

— А хочешь, изображу тебе «голос, дрожащий от страсти»?

— Нет.

— О Боже, как с вами, мужчинами, скучно. — Пруденс села и закурила. — И вообще, ты какой-то изнеженный. В тебе нет ничего мужского. Не люблю тебя.

— Просто ты еще слишком молода и не способна вызывать сильные чувства. Дай и мне сигарету.

— Так и знала, что попросишь. Между прочим, эта сигарета последняя. Причем не только у меня, но и во всей Дебра-Дове. Сегодня утром я стащила ее из спальни Неполномочного.

— Черт, когда же наконец кончится эта идиотская война? Посылок не было уже полтора месяца. Шампунь кончился, новых детективов нет, и вот теперь сигареты. Оставишь докурить?

— Без шампуня ты у меня совсем облысеешь. Ладно, так и быть, оставлю.

— Какая ты лапочка, Пруденс. А я уж думал, пожалеешь.

— Вот такая я лапочка.

— Дай я тебя поцелую.

— Нет, попробуй новым способом — ресницами.

— Так?

— Изумительно. Еще…

Через некоторое время они опять сели на пони и поехали обратно в посольство.

— Боюсь, у меня теперь будет подергиваться веко, — прервал молчание Уильям.

— Из-за чего, любимый?

— Из-за «поцелуя бабочки». Я встречал таких людей. Жуткое зрелище. Теперь я понимаю, откуда это у них. Знаешь историю про человека, которого судили за то, что он подмигивал девицам на улице? Вызывают его в суд, а он и судье подмигивает — это, мол, болезнь у меня такая. Судья поверил и его отпустил, а он с тех пор так и подмигивает, остановиться не может.

— Одного у тебя не отнимешь, Уильям, — сказала Пруденс. — Анекдотов ты знаешь много. За что я тебя и люблю.

Официальные отношения с Дебра-Довой поддерживали три великие державы: Великобритания, Франция и Соединенные Штаты. В дипломатической иерархии пост посла в Азании котировался невысоко. Американский посол мистер Шонбаум, дуайен дипломатического корпуса, сделал карьеру сравнительно недавно. Впрочем, он и гражданином страны, которую теперь представлял, стал лишь в зрелом возрасте, в связи с падением валютного курса в странах Центральной Европы. С десяти до сорока лет он вел весьма активную жизнь, подвизаясь то журналистом, то инженером-электриком, то агентом по продаже недвижимости; служил Шонбаум и в акционерном обществе, был и управляющим отеля, и судовым маклером, и театральным антрепренером. Когда же началась мировая война, он ретировался сначала в Соединенные Штаты, а затем, когда Америка тоже вступила в войну, переехал в Мексику. Вскоре после заключения мира Шонбаум получил американское гражданство и надумал, разнообразия ради, попробовать себя в политике, а поскольку он был одним из тех, кто субсидировал с успехом закончившуюся президентскую кампанию, новая администрация предложила ему на выбор несколько весьма престижных государственных постов, среди которых назначение послом в Дебра-Дову было, безусловно, наименее почетным и прибыльным. Однако для него, человека с европейскими корнями профессия дипломата обладала каким-то особым очарованием, которое не смогли развеять ни годы, ни богатый жизненный опыт; к тому же в деньгах он уже не нуждался, климат в Дебра-Дове считался здоровым, а окружающая обстановка экзотической. В результате мистер Шонбаум принял предложение стать американским послом в Азании и не пожалел об этом — последние восемь лет он пользовался популярностью и уважением, которых бы вряд ли достиг на родине.

Французский посол мсье Байон был франкмасоном.

По общему мнению, дипломатическая карьера сэра Самсона Кортни, чрезвычайного и полномочного посла его величества, человека исключительного личного обаяния и широкого кругозора, не задалась не с столько из-за его бездарности, сколько из-за нерадивости. Совсем еще с молодым человеком он подавал большие надежды: учился блестяще, и имел связи, и немалые, в министерстве иностранных дел. Однако с самого начала стало ясно, что возложенных на него надежд сэр Самсон не оправдает. Поехав в Пекин третьим секретарем посольства, Кортни почему-то вдруг с увлечением принялся, забросив дела, мастерить из картона модель Летнего дворца; будучи переведенным в Вашингтон, он столь же неожиданно увлекся велосипедным спортом, целыми днями где-то пропадал и возвращался грязный, но совершенно счастливый оттого, что побил какой-нибудь рекорд скорости или расстояния; вызванный этим увлечением скандал достиг своей кульминации, когда имя сэра Самсона обнаружилось в списке участников международных соревнований по велосипедным гонкам на длинные дистанции. Тогда родственники из министерства иностранных дел, не теряя зря времени, перевели его в Копенгаген, а пока молодой человек, по пути из Америки в Данию, находился в Лондоне, подыскали ему выгодную партию и женили на дочке министра, видного либерала. Решающий удар по его карьере был нанесен позже, в Швеции; присутствующие на званых обедах и раньше обращали внимание на то, что Кортни не принимает участия в беседе, если она ведется на иностранных языках; теперь же вдруг открылась страшная правда: оказалось, что даже по-французски он не в состоянии связать и двух слов; в отличие от дипломатов старой школы, которые, забыв иностранное слово, умели незаметно повернуть разговор в нужное им русло, сэр Самсон пускался в рискованную импровизацию или же, чтобы его поняли, сбивался на «пиджин-инглиш». Надо отдать должное его родственникам — они поддержали его и тут: отозвали в Лондон и устроили работать в министерство иностранных дел. Наконец, когда самому сэру Самсону стукнуло пятьдесят, а его дочери — тринадцать, он был возведен в звание кавалера ордена Святого Михаила и Святого Георгия и направлен послом в Азанию. Назначение это привело его в совершеннейший восторг; сэр Самсон был бы искренне удивлен, если б узнал, что в дипломатических кругах считается неудачником и за глаза зовется «неполномочным послом» или для краткости «Неполномочным».

Британское посольство, находившееся в семи милях от столицы, представляло собой миниатюрный, утопающий в зелени городок за глухим забором, охранявшийся отрядом индийской кавалерии. В посольстве имелась телеграфная связь с Аденом и телефонная — с Дебра-Довой. Телефон хоть и плохо, но работал, а вот дорога в город никуда не годилась. Большую часть года из-за разливающихся рек, завалов, оползней, поваленных ветром деревьев и притаившихся в засаде бандитов ею невозможно было пользоваться. По этому поводу предшественник сэра Самсона неоднократно обращался с протестами в правительство Азании, в результате чего несколько бродяг, по подозрению в разбое, были повешены, дорога же осталась такой, как была переписка посла с властями между тем продолжалась, и ее прекращение можно, пожалуй, считать самым крупным успехом в дипломатической карьере сэра Самсона. Воодушевившись новым назначением и стремясь к собственному комфорту, Неполномочный впервые в жизни с головой окунулся в проблемы общественного благоустройства. Внимательно изучив подшивку писем и документов, связанных с ремонтом дороги, сэр Самсон уже через неделю после вручения верительных грамот вновь поднял эту тему во время аудиенции у принца-консорта. Затем в течение нескольких месяцев королевский дворец, британское посольство, министерство иностранных дел и министерство труда (в то время должности гофмейстера двора, министра иностранных дел и министра труда совмещал один человек — несторианский митрополит) обменивались дипломатическими нотами, пока наконец, вернувшись как-то утром с прогулки верхом, Пруденс не сообщила отцу, что видела на дороге в Дебра-Дову караван мулов, груду камней и три группы закованных в цепи каторжников. Но тут сэра Самсона поджидало разочарование. Дело в том, что коммерческий атташе американского посольства в свободное от работы время подвизался в качестве торгового агента по продаже тракторов, сельскохозяйственной техники и паровых котлов. По его совету, каторжников с дороги убрали, и императрица вместе со своими приближенными остановила выбор на паровом катке. Она всегда питала слабость к иллюстрированным каталогам и после многодневных консультаций со специалистами выписала себе из Америки молотилку, сенокосилку и механическую пилу. Что же касается парового катка, то она никак не могла выбрать нужную модель; митрополит, которому американский атташе предложил делить выручку пополам, рекомендовал великолепный каток под названием «Монарх Пенсильвании», а принц-консорт, который платил за подобное расточительство из собственного кармана, возглавлял группу лиц, высказывавшихся в пользу «Лилипута из Кентукки» модели более скромной. Тем временем приглашенные на обед в британское посольство были по-прежнему вынуждены ехать из города верхом на мулах, в сопровождении вооруженного охранника и мальчика с фонарем. Когда же все решили, что выбор между «монархом» и «лилипутом» будет наконец сделан, императрица внезапно скончалась, а начавшаяся сразу после ее смерти гражданская война развеяла всякую надежду на скорое улучшение дел в дорожном строительстве. Неполномочный держался стойко, но в глубине души очень переживал неудачу. Он отдал ремонту дороги слишком много сил, принимал все происходившее близко к сердцу, а потому испытывал теперь обиду и разочарование. Груда камней на обочине служила ему постоянным укором, это был памятник его единственному — и неудачному — опыту государственной деятельности.

В результате обитатели посольского городка были вынуждены вести замкнутое и размеренное существование. Леди Кортни посвятила себя садоводству. Из Лондона с каждой посылкой ей начали приходить мешки с семенами и вырезки из журналов — и вскоре вокруг здания посольства разросся роскошный английский сад с сиренью и лавандой, бирючиной и самшитом, садовыми дорожками и крокетными лужайками, декоративными каменными горками и диким кустарником, цветочным бордюром, увитыми вьющейся розой беседками, водяными лилиями и лабиринтами еще не хоженых тропок.

Уильям Бленд, почетный атташе, был холост и жил в одном доме с семейством Кортни. Остальные сотрудники британской миссии имели семьи и жили отдельно. У второго секретаря была собственная площадка для часового гольфа, у консула — два теннисных корта. Второй секретарь и консул были на «ты», ни на минуту не расставались, слоняясь из одного дома в другой, и были посвящены в мельчайшие подробности семейной жизни друг друга. В отличие от них капитан Уолш, советник по восточным делам, вел более независимый образ жизни. Он был нелюдим, постоянно страдал приступами малярии и, по слухам, дурно обращался с женой. Вместе с тем капитана уважали: он единственный знал сакуйю и часто во время споров между слугами использовался в качестве арбитра.

Британская колония в Дебра-Дове была невелика и в основном состояла из людей, доверия не внушавших. Это были управляющий банка с женой, которая, как говорили, была наполовину индианкой; два мелких банковских служащих; торговец кожами, именовавший себя «Президентом торговой ассоциации Азании»; механик на железной дороге, женатый одновременно на двух азанийках и не скрывавший этого; англиканский епископ Дебра-Довы, окруженный постоянно сменяющими друг друга канониками и викариями; управляющий Восточной телеграфной компании и генерал Коннолли. Общение между всеми этими людьми и сотрудниками посольства ограничивалось теперь лишь рождественским завтраком, на который получали приглашение наиболее уважаемые представители английской колонии, да ежегодным чаепитием в саду по случаю дня рождения короля, куда приглашались все британские подданные без исключения, от грузинского князя, владельца ночного клуба «Попугай», до миссионера из секты мормонов. Работники британского посольства всегда держались обособленно, и объяснялось это отчасти плохой дорогой, а отчасти глубоко укоренившимся нежеланием общаться с людьми второго сорта. Когда леди Кортни впервые приехала в Дебра-Дову, она попыталась было нарушить эту традицию, заявив, что англичан в Азании слишком мало, а потому все условности — вздор и придавать им значение не следует. Коннолли дважды обедал в посольстве, и его дружба с послом, которая уже пустила корни, наверняка бы со временем расцвела, если бы в один прекрасный день леди Кортни не заявилась без предупреждения к генералу домой. В тот день она завтракала с императрицей и, по пути в посольство, зашла к Коннолли пригласить его на партию в крокет. Часовые у входа отдали честь, одетый с иголочки слуга распахнул перед леди Кортни дверь, но тут путь ей преградила невысокого роста негритянка в длинном, до полу красном платье, которая, неизвестно откуда взявшись, решительно шагнула гостье навстречу:

— Я — Черномазая, — без всяких обиняков представилась она. — Что вам надо в моем доме?

— А я — леди Кортни. Приехала повидать генерала Коннолли.

— Генерал сегодня пьян и женщинами не интересуется.

С этого дня Коннолли не звали даже на рождественский завтрак. Недоразумения подобного рода, хоть и не всегда столь драматичные, возникали и с другими членами английской колонии Дебра-Довы, пока наконец, через шесть лет после приезда в Азанию сэра Самсона, единственным человеком, которого иногда приглашали поиграть в крокет на посольской лужайке, не остался англиканский епископ. Впрочем, в последнее время визиты в посольство его преосвященства также особенно не поощрялись. Немолодой уже человек, он был не в силах за один день проделать путь в посольство и обратно, а потому приглашение на обед означало, что епископ останется ночевать, а наутро, перед отъездом обратно в город, — еще и завтракать. Главное же, Неполномочного, который постепенно утратил вспыхнувший было интерес к происходящему в стране, раздражали и утомляли подобные светские мероприятия. Епископ любил порассуждать о политике, о стоящих перед страной проблемах, о благосостоянии народа, образовании и финансах. Он мог часами говорить о местных законах и обычаях и о том, какие партии существуют сейчас при дворе. Вдобавок у него была довольно развязная — с точки зрения Неполномочного привычка называть по имени членов королевской семьи и губернаторов, которых сам сэр Самсон по забывчивости называл не иначе, как «старый негр, который ужасно любит анисовую водку», или «эта, как ее, которая, по словам Пруденс, похожа на тетю Сару», или «этот, в очках, с золотыми зубами».

Ко всему прочему, в крокет епископ играл из рук вон плохо и составить конкуренцию дипломатам не мог.

И все же, когда, опоздав на двадцать минут к столу, Пруденс и Уильям вернулись с прогулки домой, они обнаружили за столом епископа.

— А я уже решила, что вас убили! — воскликнула леди Кортни. — Вот бы мсье Байон обрадовался. Он ведь вечно шипит, чтобы, пока не кончилась гражданская война, я не выпускала вас за ворота. Звонил сегодня утром, спрашивал, какие мы предприняли меры для укрепления посольства. Мадам Байон набила мешки песком и обложила ими все окна. Байон сказал, что последний патрон он хранит для мадам Байон.

— В городе все находятся в состоянии жуткой паники, — сказал епископ. — Столько всяких слухов. Скажите, сэр Самсон, только откровенно: нам угрожает резня или нет?

— Каждый Божий день мы едим на обед консервированную спаржу… сказал Неполномочный. — Почему, непонятно… Простите, вы спрашиваете, будет ли резня? Трудно сказать. Я, признаться, об этом всерьез не думал… Да, пожалуй, будет. Ведь если эти молодцы вобьют себе что-нибудь в голову, их уж ничем не остановишь. И все-таки, мне кажется, все уладится. Волноваться не стоит… Надо бы нам спаржу самим выращивать. Все лучше, чем с утра до ночи копаться в этом идиотском саду. А то каждый день консервированная спаржа — как будто на корабле плывешь.

— Я приехал к вам сегодня еще и потому, что надеялся узнать какие-нибудь новости, — сказал епископ после того, как леди Кортни и сэр Самсон в течение нескольких минут выясняли сравнительные достоинства тюльпанов и спаржи. — Мне бы очень хотелось вернуться в город с хорошей вестью… Вы себе не представляете, как все удручены… Уже много недель полное отсутствие новостей, одни слухи. Здесь-то вы, по крайней мере, в курсе событий.

— Новости, говорите? — отозвался Неполномочный. — Что ж, кое-какие новости действительно есть. Когда вы были у нас последний раз? Я не говорил вам, что Анстрадеры решили записать Дэвида в Аппингемскую школу? Очень, по-моему, правильное решение. А сестра Перси Легга — та самая, помните, что гостила у них здесь в прошлом году, — выходит замуж. У Бетти Анстрадер на днях понесла пони, и она, бедняжка, крепко расшиблась. Я всегда говорил, что на этой лошади детям ездить нельзя. Что еще рассказать епископу, дорогая?

— У Леггов сломался холодильник, и они смогут теперь починить его только после окончания войны. Бедный капитан Уолш опять слег с малярией. Пруденс на днях начала писать новый роман… Надеюсь, это не тайна, детка?

— Конечно, тайна. И потом, никакой это не роман. Это «Панорама жизни». У меня тоже есть новость, причем совершенно потрясающая: сегодня утром Перси набрал, играя в багатель, тысячу двести восемьдесят очков.

— Не может быть, — удивился сэр Самсон. — В самом деле?

— Так ведь это на бильярдном столе в канцелярии! — сказал Уильям. Это не считается. Мы все набираем там массу очков. Там же лузы кривые. Я считаю, что мой рекорд — тысяча сто шестьдесят пять очков, которые я набрал у Анстрадеров, — не побит до сих пор.

— А о гражданской войне вам что-нибудь известно? — спросил епископ после того, как посол, леди Кортни, Пруденс и Уильям в течение нескольких минут обсуждали недостатки бильярдного стола в канцелярии.

— Боюсь, что нет. Во всяком случае, ничего конкретного припомнить сейчас не могу, — сказал Неполномочный. — Ведь всем этим занимался у меня Уолш, а у него сейчас лихорадка. Вот поправится — тогда, возможно, что-нибудь и узнаем. Он у нас единственный в курсе местных событий… А впрочем, на днях, кажется, приходили какие-то телеграммы. Скажите, Уильям, в них было что-нибудь о войне?

— Трудно сказать, сэр. Дело в том, что мы опять потеряли шифровальный код.

— Ах, этот Уильям! Вечно он все теряет. Что бы вы сказали, епископ, если б у вас был такой капеллан? Как только код найдется, медленно прочтите телеграммы, слышите? Может быть, на них надо было ответить.

— Обязательно, сэр.

— И еще, Уильям… Пожалуйста, исправьте лузы на бильярдном столе в канцелярии. Какой смысл играть, если лузы кривые?

— Неполномочный был за обедом в ударе, черт возьми! — сказал Уильям, когда они с Пруденс остались наедине. — Проходу мне не давал. Сначала взъелся на меня из-за шифровального кода, а потом пристал с бильярдным столом. Что я ему сделал?

— Любимый, как ты не понимаешь, это он хотел епископу пустить пыль в глаза. Сейчас, наверно, самому стыдно стало.

— Непонятно только, почему ради этого епископа надо было из меня дурака делать?

— Милый, ну не сердись. Я же не виновата, что у меня отец солдафон. Знаешь, я придумала много новых способов целоваться. Давай попробуем?

Когда пришли Анстрадеры и Легги, сели пить чай с бутербродами с огурцом и паштетом, горячими булочками, печеньем с тмином.

— Как себя чувствует Бетти? Она сильно ударилась?

— Да, тряхнуло ее здорово, бедную. Но Артур, представьте, хочет, чтобы она, как только сможет, опять начала ездить верхом. Он опасается, как бы у нее не закрепилась боязнь лошадей.

— Неужели она снова сядет на Красотку?

— Нет, конечно. Мы надеемся, что Перси отдаст ей на время своего Непоседу. Красотка ей пока что не по силам.

— Еще чаю, епископ? Как дела в миссии?

— О Боже, какой голый сад. Просто сердце разрывается. А ведь в это время он бывает особенно хорош. Мешок с львиным зевом куда-то запропастился.

— Никак эта война не кончится! Я уже полтора месяца жду, когда мне пришлют из Англии шерсть, чтобы довязать кофточку ребенку. Остались одни рукава. Как вы думаете, очень будет нелепый вид, если я свяжу рукава из другой шерсти?

— Отчего же, по-моему, это даже мило.

— Еще чаю, епископ? Я бы хотела, чтобы как-нибудь вы поподробнее рассказали о детской школе.

— Я нашел шифровальный код, сэр.

— Правда? И где ж он был?

— В верхнем ящике комода. На прошлой неделе я расшифровывал телеграммы, лежа в постели.

— Великолепно. Но впредь будьте внимательнее — вы же знаете, какое значение придают в министерстве таким вещам.

— Бедный мсье Байон. Все пытается вызвать из Алжира аэроплан.

— По словам миссис Шонбаум, у нас кончаются запасы, потому что французское посольство скупает все, что только можно, и забивает товарами подвалы.

— Может, тогда они и мой джем купят? В этом году он все равно не получился.

— Еще чаю, епископ? Я хотела бы поговорить с вами о конфирмации Давида. Что-то последнее время он совсем от рук отбился, иногда такое сказанет, что страшно делается.

— Может быть, вам удастся прочесть телеграмму? Я, честно говоря, ничего не понимаю. Какой-то странный шифр. Лd2 Фс8.

— Это не шифр, а запись шахматных ходов. Перси ведь играет по переписке в шахматы с Беббитом из министерства. Он как раз искал эту бумажку.

— Бедная миссис Уолш. Выглядит хуже некуда. Этот климат не для нее.

— В Аппингеме Давиду будет очень хорошо, я в этом ни секунды не сомневаюсь.

— Еще чаю, епископ? Вы наверняка устали с дороги.

В шестидесяти милях к югу, на перевале Укака, кровожадные головорезы из племени сакуйю, прячась за скалы, выслеживали и добивали последних беглецов из армии Сеида, а следом за ними из пещер, где люди жили с незапамятных времен, выползали старухи и, подкравшись к трупам, раздевали их.

После чая зашел консул и позвал Пруденс и Уильяма поиграть в теннис.

— К сожалению, мячи старые, никуда не годятся, — посетовал он. — Уже два месяца ждем новых. Проклятая война.

Когда стемнело и играть дальше стало невозможно, Пруденс и Уильям зашли к Леггам выпить по коктейлю, засиделись, и, чтобы успеть переодеться к ужину, обратно пришлось бежать бегом. Вернувшись, они бросили жребий, кому идти в ванную первому. Пруденс выиграла, но первым принял ванну все-таки Уильям, который к тому же израсходовал всю ароматическую соль, и к столу молодые люди пришли с большим опозданием. Епископ, как и ожидалось, решил остаться ночевать. После ужина в холле разожгли камин — в горах вечерами было холодно, сэр Самсон взялся за вязание, а леди Кортни и епископ вместе с Анстрадером и Леггом сели играть в бридж.

В посольстве в бридж играли мирно, без ссор.

— Пойду-ка я с маленькой червы.

— Это бескозырная игра — надеюсь, вы меня поняли.

— Сколько можно жульничать.

— Это я жульничаю?!

— Послушай, у тебя что, не было другого хода?

— А что ты назначил?

— Черву.

— Тогда пойду с двойки червей.

— То-то же.

— Проклятье! Забыл, что у нас некозырная игра. Тогда «пас».

— Нет. Боюсь, на Визире придется ездить с мундштуком. У него очень отяжелела челюсть.

— Нет. Ваш ход, епископ. Стальной мундштук тут не поможет.

— Надо же быть таким тупицей! Хуже ты пойти не мог?

— Ты же сам хотел, чтобы я показал масть. Скажите конюхам, чтобы они, перед тем как седлать, мочили мундштук водой. Тогда все будет нормально,

Пруденс поставила пластинку. Уильям лежал на ковре перед камином и курил одну из последних остававшихся в наличии сигар.

— Черт возьми, — сказал он, — когда же наконец придут новые пластинки?

— Эй, Пруденс, взгляни, как получается. Сейчас начну вязать рукава.

— Потрясающе, папа.

— Мне это занятие ужасно нравится…

— Симпатичная мелодия. Что, разве сейчас мой ход?

— Перси, не отвлекайся от игры.

— Прошу прощения, но эту взятку я беру в любом случае.

— Она и так наша.

— В самом деле? Пруденс, переверни пластинку. Послушаем «Крошку Сару».

— Перси, твой ход, сколько можно повторять? Что ты задумался? Бей козырем.

— Легко сказать «бей козырем». А если у меня нет козырей? Хорошие слова: «…хлестала виски — кончила пургеном».

В это время во французском посольстве, находившемся в нескольких милях от английского, посол и первый секретарь обсуждали очередной рапорт о действиях англичан, который каждый вечер доставлял им дворецкий сэра Самсона.

— Епископ Гудчайлд опять там.

— Клерикалы.

— Через него они поддерживают связь с городом. Этот сэр Кортни старая лиса.

— Сведения подтвердились: они даже не пытались укрепить здание посольства.

— Стало быть, действуют в ином направлении. Сэр Кортни финансировал Сета.

— Я в этом не сомневаюсь.

— Думаю, неустойчивость цен — его рук дело.

— Они разработали новый шифр. Вот копия сегодняшней телеграммы. Мне этот код ничего не говорит. И вчера был такой же.

— Лd2 Фс8. Да, шифр необычный. Придется вам сегодня ночью поломать над ним голову. Пьер вам поможет.

— Я нисколько не удивлюсь, если окажется, что сэр Самсон работает на итальянцев.

— Очень может быть. Охрана выставлена?

— Да, часовые получили приказ стрелять без предупреждения.

— Сигнал тревоги отлажен?

— Все в полном порядке.

— Отлично. В таком случае спокойной ночи.

Мсье Байон поднялся по лестнице в спальню. Войдя в комнату, он первым делом проверил металлические ставни и дверной замок. Затем подошел к кровати, на которой спала его супруга, и осмотрел москитную сетку. После этого посол полил окно и дверь жидкостью от мух, прополоскал горло антисептическим средством и разделся, сняв с себя все, кроме шерстяного пояса. Потом облачился в пижаму, проверил револьвер и положил его на стул у кровати, рядом с часами, электрическим фонариком и бутылкой минеральной воды «Витель». Второй револьвер он спрятал под подушку, после чего на цыпочках подошел к окну и негромко позвал:

— Сержант.

Внизу в темноте щелкнули каблуки.

— Ваше превосходительство?

— Все в порядке?

— Все в порядке, ваше превосходительство.

Мягко ступая, мсье Байон пересек комнату и потушил верхний свет, предварительно включив маленький ночник, осветивший спальню призрачным бледно-голубым сиянием. Затем осторожно приподнял москитную сетку, посветил на нее фонариком и, убедившись, что насекомых нет, и слегка фыркнув, улегся в постель. Прежде чем погрузиться в сон, он машинально сунул руку под подушку и нащупал там маленький шершавый орех — талисман на счастье.

В одиннадцать часов утра епископ наконец отбыл, и жизнь в посольстве пошла своим чередом. Леди Кортни отправилась в сарай за рассадой, сэр Самсон заперся в ванной, Уильям, Легг и Анстрадер сели в канцелярии играть в покер, а Пруденс принялась за третью главу «Панорамы жизни». «Секс, — выводила она крупными, неровными буквами, — это крик Души, стремящейся к Совершенству». Написала, перечитала написанное, зачеркнула «Души» и сверху надписала «Духа», затем после «Духа» вставила «мужчины», слово «мужчина» заменила на «мужское начало», а «мужское начало» — на «человечество». Вынула чистый лист бумаги и переписала все предложение, а потом взялась за письмо: «Уильям, любимый. За завтраком, когда все еще пребывали в полусне, ты был такой хорошенький, что мне захотелось тебя ущипнуть, но я не стала. Почему ты сразу ушел? Сказал „расшифровывать телеграммы“. Тебя же никто не просил. Наверно, из-за епископа. Милый, он уехал, поэтому возвращайся, и тогда я тебе кое-что покажу. „Панорама жизни“ сегодня идет со скрипом. Получается слишком литературно и непонятно. Короче, не пишется. Зло берет. Пруденс». Она аккуратно сложила письмо, вложила его в треугольную шляпу, надписала: «Достопочтенному Уильяму Бленду, Аttache Ноnoraire, Legation de Grande Bretagne»[8] и послала мальчика отнести письмо в канцелярию, велев ему дождаться ответа. «Прости, дорогая, сегодня ужасно занят, увидимся за обедом», — набросал Уильям и прикупил к двум королям еще два.

Пруденс в сердцах бросила ручку на стол и вышла из дома посмотреть, как ее мать пропалывает клумбы с астрами.

Накануне Пруденс и Уильям оставили в ванной надутого резинового змея, и теперь он привлек внимание сэра Самсона. Неполномочный сел в ванну, бросил змея в воду, поймал его ногами, схватил за хвост и, вспенив воду, стал возить его взад-вперед, изображая корабль в бурном море. Потом сел змею на голову, и тот, хвостом вперед, выпрыгнул у него между ног на поверхность воды; после этого сэр Самсон выпустил из змея немного воздуха, и по воде пошли пузыри. С таких развлечений обычно начинался день посла, и его настроение во многом зависело от того, хорошо ли он наигрался утром. Вскоре сэр Самсон мысленно погрузился в далекую эпоху плейстоцена: «На подернутые дымкой утреннего тумана скалы из пенящихся волн, резвясь и плескаясь, выбираются целые стада морских чудовищ… О пятый счастливый день сотворения мира, — думал Неполномочный, — о ты, сияющее, совсем еще молодое солнце, только недавно отлученное от груди твоей матери, тьмы; о земная твердь, над которой подымаются густые испарения болот… о киты и динозавры, резвящиеся в океанских волнах…»

Стук в дверь.

— Приехал Уокер, сэр, — раздался снаружи голос Уильяма. — Вы можете его принять?

Горькое разочарование.

Сэр Самсон вынужден был вернуться в двадцатый век, в состарившийся, переполненный людьми мир. Он сидел в остывшей ванне, а рядом лежала резиновая игрушка…

— Уокер? Первый раз слышу.

— Вы знаете его, сэр. Это секретарь американского посольства.

— Ах да, вспомнил. Другого времени для визитов он найти не мог? Что этому типу надо? Если он опять приехал за машинкой для разметки теннисного корта, скажите ему, что она у нас сломалась.

— Нет, сэр, Уокер привез последние новости о войне. Наконец-то, кажется, произошла решающая битва.

— Правда? Ну и слава Богу. И кто же победил?

— Уокер сказал, но я забыл.

— Не важно. Он сам мне все расскажет. Передайте ему, что я скоро спущусь. Дайте ему клюшку, пусть покамест поиграет в часовой гольф. И дайте знать на кухне, что Уокер остается обедать.

Через полчаса сэр Самсон спустился вниз и протянул Уокеру руку:

— Рад вас видеть, голубчик. Простите, что не сразу вас принял утром, знаете ли, всегда столько дел. Надеюсь, вы не скучали? По-моему, Уильям, сейчас самое время выпить по коктейлю.

— Посол подумал, что вас заинтересуют новости о сражении. Вчера мы связались по телеграфу с Матоди. Вечером пытались вам дозвониться, но не смогли.

— Ничего удивительного, после ужина я всегда отключаю телефон. Надо же когда-нибудь и отдохнуть, верно?

— Пока, разумеется, мы еще не знаем всех подробностей.

— Разумеется. Но Уильям сказал, что война кончилась, — и это самое главное. Я лично очень этому рад. Слишком уж долго она продолжалась. Масса из-за нее неудобств. Интересно, и кто же победил?

— Сет.

— Вот как? Сет, говорите. Очень рад. Он ведь был… минуточку… дайте вспомнить… Сет… Сет…

— Сын покойной императрицы.

— Ну да, конечно, теперь вспомнил. Скажите, а что с самой императрицей?

— Она в прошлом году умерла.

— Очень за нее рад. Женщине ее возраста перенести все эти катаклизмы было бы нелегко. А как зовут ее мужа? Он что, тоже умер?

— Сеид? О нем пока нет никаких известий. Думаю, что больше мы его не увидим.

— Жаль. Славный был человек. Мне он всегда нравился. Кстати, кто-то из них, кажется, учился в Англии?

— Да, Сет.

— В самом деле? Значит, он говорит по-английски?

— Свободно.

— Бедный Байон. А он-то старался, учил сакуйю. А вот и Уильям с коктейлями.

— Боюсь, что сегодня коктейль не получился, сэр. У нас кончилось бренди.

— Ничего, скоро опять все появится. За обедом обязательно поделитесь вашими новостями, Уокер. Я слышал, ожеребилась кобыла миссис Шонбаум. Любопытно, как это вам удается? Наши, например, лошади потомства не дают, как мы ни бьемся. По-моему, местные конюхи ни черта не смыслят в породах лошадей.

До французского посольства тоже дошли известия о победе Сета.

— Что ж, — сказал мсье Байон, — выходит, англичане и итальянцы взяли верх. Но игра еще не кончена. Старого Байона не так-то просто перехитрить. Вся борьба еще впереди. Разумеется, сэр Самсон будет стремиться не упустить достигнутого.

В это же время Неполномочный говорил:

— Все решает климат. Я ни разу не слышал, чтобы кто-нибудь в здешних широтах выращивал спаржу. А с другой стороны, почему бы и не попробовать? Горох же мы тут имеем — и преотличный.

Глава 3

Спустя два дня в европейской прессе появилось сообщение о битве на горном перевале Укака. На миллионы лондонцев, развернувших в тот вечер газеты, сообщение это не произвело ровным счетом никакого впечатления.

«Что-нибудь интересное, дорогой?»

«Нет, дорогая, ничего интересного».

«Азания? Это, кажется, в Африке, да?»

«Спроси Лил, она же в школе учится, а не я».

«Лил, где находится Азания?»

«Не знаю, папа».

«И чему вас только учат?»

«Сплошные черномазые».

«Эта Азания недавно попалась мне в кроссворде: „Независимое островное государство“. Ты бы, наверно, решила, что это Турция».

«Азания? А я думала, это название парохода».

«Неужели ты не помнишь этого черномазого красавчика в Бейллиоле?»

«Сбегай принеси атлас, детка… Да, в папином кабинете, за журнальным столиком — он всегда там стоит».

«В Восточной Африке стало вроде бы поспокойнее. Наконец-то в этой Азании взялись за ум».

«Ты хочешь посмотреть вечернюю газету? Там ничего нет».

На Флит-стрит, в редакциях ежедневных газет:

— Ренделл, в Азании творятся любопытные вещи. Оказывается, их новый царек учился в Оксфорде. Посмотрите, может, получится статья?

«Его величество и по совместительству бакалавр искусств… отстукивал на машинке Ренделл. — Выпускник Бейллиола среди людоедов… Отчаянная попытка бывшего студента Оксфорда завладеть троном… варварское великолепие… кровожадные орды… слоновая кость… верблюды… Восток идет навстречу Западу…»

«Сандерс, в нашем лондонском выпуске надо бы разнести эту статью об Азании».

«В утренней газете есть что-нибудь интересное?»

«Нет, дорогая, ничего особенного».

Во второй половине дня, зайдя в клуб по дороге к леди Метроленд, чтобы получить деньги по фальшивому чеку, Бэзил Сил просмотрел колониальную и зарубежную хронику в «Таймс».

Последние четыре дня Бэзил, как он сам выражался, прожигал жизнь. Час назад он проснулся на диване в совершенно неизвестной ему квартире. Играл патефон. В кресле, у газового камина, сидела женщина в халате и рожком для обуви ела из консервной банки сардины. Глядясь в зеркальце, стоящее на каминной полке, брился мужчина в рубашке с засученными рукавами.

— Проснулся… теперь проваливай, — сказал Бэзилу мужчина.

— А я уж решила, что ты помер, — сказала женщина.

— Не пойму, как я здесь оказался, — сказал Бэзил.

— А я не пойму, как бы выставить тебя отсюда.

— Господи, как мне Лондон осточертел!

— У меня была с собой шляпа?

— Лучше бы у тебя ее не было.

— Почему?

— Господи, уйди ты наконец.

И Бэзил, спустившись по обитой потертым линолеумом лестнице и выйдя через боковую дверь какого-то магазина, очутился на Кингз-роуд в Челси.

В клубной гостиной у камина сидел очень старый джентльмен и пил чай с горячими булочками. Бэзил присел рядом и раскрыл «Таймс»:

— Про Азанию читали?

К такому вопросу старый джентльмен был явно не готов.

— Н-нет… в общем, нет.

— Сет победил.

— В самом деле? Знаете, сказать по правде, я не очень внимательно слежу за событиями в Азании.

— А зря. Там сейчас очень интересно.

— Не сомневаюсь.

— Кто бы мог подумать, что этим кончится, а?

— Нельзя сказать, чтобы я всерьез об этом думал.

— Ведь в сущности борьба шла между арабами и обращенными в христианство туземцами из племени сакуйю.

— Вот как?

— По-видимому, наша ошибка состояла в том, что мы недооценили престиж королевской династии.

— Гм…

— Откровенно говоря, мне и раньше казалось, что старая императрица узурпировала власть.

— Вас, я вижу, молодой человек, всерьез занимают события в Азании. Но поймите, мне о них ничего не известно, а расширять кругозор в моем возрасте пожалуй что поздновато.

С этими словами старый джентльмен отвернулся от Бэзила и погрузился в чтение.

— Ни один из двух номеров не отвечает, сэр, — доложил, войдя в комнату, слуга.

— Лондон вам не осточертел?

— А?

— Лондон, говорю, вам не осточертел?

— Нет, я всю жизнь здесь прожил. Мне Лондон никогда не надоест. Помните: «Если надоел Лондон, значит, надоела жизнь»?[9]

— Какой вздор, — сказал Бэзил.

— Я на время уезжаю, — сообщил он портье, выходя из клуба.

— Очень хорошо, сэр. Как прикажете поступить с корреспонденцией?

— Сжечь.

— Очень хорошо, сэр. — Мистер Сил оставался для него загадкой. Портье ведь прекрасно помнил отца мистера Сила, почетного члена клуба. Совсем другой человек был. Всегда подтянут, одет с иголочки, на голове — цилиндр, орхидея в петлице. Член парламента от консервативной партии. На протяжении двадцати лет — бессменный парламентский партийный организатор. Кто бы мог предположить, что у него вырастет такой сын, как мистер Сил? «На неопределенный срок выехал из города. Корреспонденцию не пересылать», пометил портье в своем гроссбухе против имени Бэзила. В это время из гостиной вышел старый джентльмен:

— Артур, этот молодой человек — член клуба?

— Мистер Сил, сэр? О да, сэр.

— Как, ты говоришь, его зовут?

— Мистер Бэзил Сил.

— Бэзил Сил, да? Бэзил Сил. Уж не сын ли это Кристофера Сила?

— Да, сэр.

— В самом деле? Бедный Сил. Грустно, ничего не скажешь. Кто бы мог подумать? Чтобы у Сила — и такой… — И старый джентльмен зашаркал обратно в гостиную к жарко натопленному камину и горячим булочкам. На душе у него было легко и спокойно — как бывает у стариков, когда они раздумывают о неудачах своих сверстников.

Бэзил пересек Пиккадилли и поднялся по Керзон-стрит. У леди Метроленд был прием с коктейлями.

— Бэзил, — сказала она, — зачем ты пришел? Я ведь тебя не звала.

— Знаю. Я совершенно случайно услышал, что у вас прием, и пришел узнать, нет ли здесь моей сестры.

— Барбары? Она обещала быть. Какой у тебя жуткий вид.

— Грязный?

— Да.

— Небритый?

— Да.

— Естественно, я же только что встал. Еще дома не был. — Бэзил огляделся по сторонам. — Я смотрю, народ все тот же. Друзей у вас, Марго, как видно, не прибавилось.

— Говорят, ты отказался участвовать в выборах?

— В общем, да. Это лишено всякого смысла. Я так и сказал премьер-министру. Тарифную реформу я защищать не стану. Премьер имел возможность отложить обсуждение законопроекта, но оппозиция рвала и метала, и я решил, что с меня хватит. К тому же хочу за границу съездить. Что-то я в Англии засиделся.

— Коктейль, сэр?

— Нет, принеси мне рюмку перно и стакан воды. Что? Перно нет? Тогда виски. Не сюда — в кабинет. Мне надо позвонить. Я сейчас вернусь, Марго.

«Господи, и что я нашла в этом мальчишке?» — подумала леди Метроленд.

— Какой симпатичный, — сказала одна девица другой, посмотрев вслед Бэзилу.

— Где?

— Только что вышел.

— Ты имеешь в виду Бэзила Сила?

— Бэзила Сила?

— Одет черт знает как, небрит.

— Да. Расскажи мне про него.

— Дорогая, он очарователен… Это брат Барбары Сотхилл. Последнее время ему здорово не везет. Сил выставил свою кандидатуру в парламент от какого-то северного округа, и отец говорил, что на следующих выборах он обязательно победит. Анджела Лайн оплачивала его расходы на предвыборную кампанию, но что-то у них, как видно, сорвалось, а Анджела, сама знаешь, денег попусту тратить не станет. Мне-то всегда казалось, что Бэзил ей не пара. Уж очень они разные…

— А щетина ему идет.

Обсуждали Бэзила и другие гости:

— Главная беда Бэзила в том, что он — зануда. Ладно бы только хамил, а ведь он еще и поучить любит. Как-то раз меня посадили рядом с ним на одном званом обеде, и он, поверишь ли, весь вечер об индийских диалектах рассуждал. Ну что тут сказать? Потом я навела справки, и выяснилось, что он и сам в этих диалектах абсолютно ничего не смыслит.

— Чем он только не занимался…

— Именно. А все почему? Потому что зануда. Вечно он участвует во всяких там революциях, заговорах, убийствах… Ну что тут сказать? Бедняжка Анджела совершенно на нем помешалась. Вчера я была у нее, и она весь вечер только и говорила о том скандале, который Бэзил учинил в своем окружном комитете. Да и на приеме, устроенном местными консерваторами, он тоже вел себя не лучшим образом. А потом он, Аластер Трампингтон и Питер Пастмастер загуляли: пили, расплачивались фальшивыми чеками и даже попали в автомобильную аварию, за что одного из них арестовали… Впрочем, вам и без меня известно, что такое попойки Бэзила. И ладно бы еще в Лондоне — а то ведь в провинции. Вы же знаете эти провинциальные городки. Как бы то ни было, пришлось ему свою кандидатуру снять. Все бы ничего, только бедняжка Анджела по-прежнему к нему неравнодушна.

— И что же с ним теперь будет?..

— Спросите меня что-нибудь полегче. Барбара божится, что больше для него ничего делать не станет.

— А мне, признаться, ваш Бэзил порядком надоел, — вступил в разговор еще один гость. — То он меня не замечает, а то читает длиннейшие лекции о положении в Азии. Поразительно, что Марго его к себе приглашает, — ведь Питеру больше всех от него достается.

В это время в гостиную вернулся Бэзил. Держа в руке стакан виски и откинув назад голову, он с наглым видом смотрел на гостей. Сутулый, с тяжелым подбородком, темные спутанные волосы лезут на лоб, под презрительно прищуренными серыми глазами мешки, надменный, по-детски капризный рот, на щеке шрам.

— Боже, как хорош, — шепнула одна из девиц. Бэзил обвел взглядом комнату:

— С кем бы мне хотелось увидеться, Марго, так это с Рексом Мономарком. Он здесь?

— Да, в том конце гостиной, кажется. Но, Бэзил, я категорически запрещаю тебе дразнить его.

— Хорошо, не буду.

Лорд Мономарк, газетный король, стоял в противоположном конце комнаты и рассуждал о диете. Вокруг него, то и дело исчезая в клубах сигарного дыма, мелькали мужские и женские лица его свиты: три броско одетые красавицы с изысканно-неправильными чертами лица, не спускавшие глаз со своего патрона; два потасканных светских льва вульгарного вида, громко сопевших от натуги, и с иголочки одетый, вертлявый пожилой секретарь с розовой плешью и тусклым, затуманенным взором, какой бывает у моряков и секретарей великих мира сего и вызван недостатком сна.

— Последние восемь месяцев я ем на обед только две сырые луковицы и тарелку овсянки, — говорил лорд Мономарк. — И должен сказать, чувствую себя на пять с плюсом — и физически, и интеллектуально, и морально.

Лорд Мономарк со свитой держался в стороне от остальных гостей. Он вообще крайне редко и неохотно соглашался покидать свои многочисленные особняки и появляться в свете. Несколько близких друзей, которых он удостаивал этой чести, должны были, если хотели его видеть, выполнять поставленные им жесткие условия: представлять лорду новых знакомых можно было, только предварительно заручившись его согласием; политиков надлежало держать от него на почтительном расстоянии; всех тех, кого он к себе приблизил, следовало приглашать вместе с ним; вдобавок хозяин дома обязан был готовить специальные блюда — в зависимости от того, какой диете в данный момент отдавал предпочтение лорд Мономарк. На таких условиях он время от времени появлялся в обществе; играя роль непереодетого Гаруна аль-Рашида, он наблюдал за прихотью моды, а иногда, потакая собственному капризу, выбирал в этом призрачном мире какую-нибудь приглянувшуюся ему тень и, вдохнув в нее жизнь, переносил в свой мир, мир реальных ценностей. Остальные гости тем временем скользили мимо, словно не замечая его присутствия, стараясь всем своим видом показать, что нисколько на его общество не претендуют.

— Моя б воля, — говорил лорд Мономарк, — я бы обязал всю страну сесть на эту диету. По моему распоряжению была составлена и распространена по всем редакциям бумага, рекомендующая эту систему питания. Мы, не задумываясь, тратим на обед фунт и шесть шиллингов, а то и целых два фунта ежедневно, а ведь это составляет восемь-девять фунтов в неделю.

— Рекс, вы просто великолепны.

— Прочтите эту бумагу леди Эвримен, Сандерс.

— «Лорд Мономарк настоятельно рекомендует всем сотрудникам редакции воспользоваться преимуществами тщательно составленной диеты…»

— Как удачно, что я нашел вас, Рекс, — вмешался в разговор Бэзил. Вы вот рассуждаете о луковицах и овсянке, а Гриффенбах, когда я был в Вене три года назад, эту диету раскритиковал. Но я, собственно, хотел с вами поговорить не об этом.

— Это вы. Сил? Какими судьбами? Вы, по-моему, мне некоторое время назад писали. О чем мне писал мистер Сил, Сандерс?

— Об Афганистане.

— Да, верно. Я передал ваше письмо одному из своих главных редакторов. Надеюсь, он вам все объяснил?

В свое время, когда Бэзил был еще совсем юн и подавал надежды, лорд Мономарк им заинтересовался и пригласил его в круиз по Средиземному морю на своей яхте. Сначала Бэзил отказался, однако затем, когда лорд Мономарк с друзьями уже уплыл, передумал и дал телеграмму, что он присоединится ко всей компании в Барселоне. Целых два дня, изнывая от жары, лорд Мономарк прождал Бэзила в Барселоне, но так его и не дождался. Когда же, после возвращения из круиза, он встретился с Бэзилом в Лондоне, тот довольно сбивчиво принялся объяснять своему покровителю, что очень хотел поехать, но буквально в последний момент не смог. Впрочем, подобных историй у Бэзила набралось немало, отчего, собственно, и пострадала его репутация.

— Видите ли, Рекс, — сказал он, — меня интересует ваше отношение к Сету.

— К Сету? — Лорд Мономарк бросил на Сандерса вопросительный взгляд. Каково мое отношение к Сету?

— К Сету?

— На мой взгляд, в Азании сейчас складывается очень любопытная ситуация. Вы же читали сообщения из Укаки. Из газет, впрочем, ничего понять нельзя. Я хочу иметь информацию из первых рук. Возможно, я отправлюсь туда в самое ближайшее время. Вот мне и пришло в голову, что вы могли бы использовать меня в одной из ваших газет, например в «Эксцессе», в качестве специального корреспондента в Азании.

И тут только лорда Мономарка, который с полным недоумением слушал эту длинную речь, осенило: да этот молодой человек просто ищет работу.

— К сожалению, — сказал он, — сам я такими мелочами не занимаюсь. Вам надо обратиться к одному из моих редакторов. Но сомневаюсь, чтобы сейчас кто-нибудь из них согласился взять в штат нового сотрудника.

— В таком случае я сошлюсь на вас.

— Нет, нет, оказывать протекцию не в моих правилах. Обратитесь в газету обычным порядком.

— Ладно, дам вам знать, если из этого что-нибудь получится. А заодно, если найду, пришлю вам статью Гриффенбаха о луковицах и овсянке. А вот и моя сестра. Простите, мне надо с ней поговорить. До моего отъезда, надеюсь, еще увидимся.

Барбара Сотхилл уже не относилась к своему брату с тем обожанием, которое наложило отпечаток на первые двадцать лет ее жизни.

— Бэзил, — сказала она, — что ты вытворяешь? Сегодня я завтракала у мамы. Она ужасно на тебя зла. Ты, оказывается, обещал быть на ее званом обеде, и она до сих пор не знает, придешь ты или нет, — тебя ведь всю ночь дома не было. Ты же знаешь, если тебя не будет, ей придется для пары приглашать еще одного мужчину.

— Я загулял. Начали мы у Лотти Крамп. Что было потом — забыл, помню только, что Аллана избили какие-то подонки.

— Кроме того, мама узнала про скандал, который ты устроил в окружном комитете.

— Подумаешь! Я все равно собирался отказаться от участия в выборах. Сейчас стать членом парламента — не фокус. Лучше в Азанию съезжу.

— В Азанию? Что ты там будешь делать?

— Рекс Мономарк хочет, чтобы я ехал специальным корреспондентом «Эксцесса», но, по-моему, будет лучше, если я смогу принадлежать самому себе. Единственное, что мне нужно, — это деньги. Как ты думаешь, мамаша подкинет мне пять сотен?

— Уверена, что нет.

— Ничего, на ней свет клином не сошелся. Если честно, мне сейчас в Англии лучше не оставаться. Неудачная полоса. А ты меня, конечно, не ссудишь?

— Бэзил, ты же прекрасно знаешь, что для этого мне придется просить у Фредди, а он прошлый раз пришел в бешенство.

— Не понимаю, кстати, почему. У него же денег куры не клюют.

— Да, но ты бы мог быть с ним повежливей — хотя бы на людях.

— Ну, разумеется, ведь твой супруг полагает, что, одалживая мне несколько фунтов, он совершает великий подвиг…

В бытность сэра Кристофера парламентским партийным организатором леди Сил вела светскую жизнь. Теперь же, когда сама она овдовела, дочь Барбара удачно вышла замуж, а сыновья разъехались, она давала не больше четырех-пяти званых обедов в год, да и те — строго придерживаясь этикета. Леди Метроленд, дама довольно богатая, имела обыкновение, когда уставала, вызвать в пять часов вечера своего дворецкого и заявить ему как бы между прочим: «Сегодня я дома. К обеду будет человек двадцать», после чего садилась к телефону и приглашала на вечер гостей, повторяя всем одну и ту же фразу: «Нет, вы просто обязаны все отменить и приехать — мне так одиноко, я такая несчастная». Иное дело леди Сил, которая еще за месяц до званого обеда рассылала гостям пригласительные билеты с тиснением, спустя неделю подыскивала отказавшимся замену по резервному списку; когда же приходили открытки, извещавшие, что приглашение с благодарностью принято, она начинала волноваться, как бы не перепутали именные карточки возле кувертов, посылала к сестре за поваром, к дочери — за лакеями, а утром, в день обеда, без устали бегала по всему дому на Лаундз-сквер, лихорадочно расставляя в вазах цветы. Затем, в половине шестого, удостоверившись, что все идет по плану, леди Сил удалялась вздремнуть к себе в спальню; будить ее с блюдцем овощного пюре и чашкой китайского чая через два часа приходила горничная; в ванну выливалась ложечка нашатырного спирта, на щеки наносился тонкий слой румян, на шею и за уши брызгалась лаванда; еще полчаса она проводила перед зеркалом, надевая, пока ее причесывали, драгоценности; последнее совещание с дворецким — и обворожительная улыбка в гостиной, предназначавшаяся всем тем, кто опоздал не больше, чем на двадцать минут. Начинался обед с суфле из омаров и седла барашка, а на десерт неизменно подавали шоколадное мороженое и какие-то особые, разложенные на позолоченных блюдах конфеты, которые леди Сил уже лет двадцать покупала у одного французского кондитера, чье имя она иногда под большим секретом сообщала подругам.

Бэзил пришел одним из первых. На ступеньках перед входом был расстелен ковер, дверь, вопреки обыкновению, открылась незамедлительно. Холл был полон — хризантем и лакеев.

— Привет! У ее светлости прием? А я-то совсем забыл. Пойду переоденусь.

— Фрэнк не смог найти ваш фрак, мистер Бэзил. Мне кажется, вы не привезли его, когда вернулись из последней поездки. И, по-моему, ее светлость не ждала вас к обеду.

— Меня кто-нибудь спрашивал?

— Да, два человека, сэр.

— Кредиторы?

— Не могу знать, сэр. Я сказал им, что мы не располагаем сведениями о вашем местопребывании.

— Правильно сделал.

— Миссис Лайн звонила пятнадцать раз, сэр. Передать ничего не просила.

— Если будут меня спрашивать, скажешь, что я уехал в Азанию.

— Сэр?

— В Азанию.

— За границу?

— Да, если угодно.

— Прошу меня извинить, мистер Бэзил…

Это приехали герцог и герцогиня Стейлские.

— Так вы сегодня с нами не обедаете? — сказала Бэзилу герцогиня. Еще бы. Занятая теперь молодежь пошла. На развлечения времени не остается. В вашем избирательном округе, я слышала, дела идут хорошо. — Герцогиня обо всем узнавала с опозданием. Когда они стали подыматься по лестнице, герцог сказал:

— Смышленый парень. Впрочем, еще вопрос, выйдет ли из него толк.

Пройдя в маленький темный кабинет, находившийся рядом с входной дверью, Бэзил позвонил Трампингтонам:

— Соня? Какие у вас с Аластером планы на вечер?

— Мы дома. Бэзил, что ты сделал с Аластером? Я на тебя ужасно злюсь. Он ведь еле жив.

— Да, гульнули мы здорово. Можно прийти к вам обедать?

— Приходи. Мы лежим в постели.

Приехав на Монтегю-сквер, Бэзил поднялся в спальню. Соня и Аластер лежали на широкой низкой кровати, а между ними стояла доска для игры в трик-трак. У каждого на столике у изголовья стояло по телефонному аппарату и по бокалу шампанского с портером, а в ногах резвились бультерьер и чау-чау. В комнате были еще какие-то люди: один крутил ручку патефона, другой читал, а третий стоял перед Сониным туалетным столиком и красил губы ее помадой.

— Ужасно обидно по вечерам сидеть дома, — сказала Соня. — Но из-за кредиторов мы боимся нос на улицу высунуть.

— О каком обеде может идти речь, когда по комнате бегают эти проклятые твари, — сказал Аластер.

— С таким брюзгой, как ты, лежать в постели одно удовольствие! Какой нехороший! Обозвал тебя тварью, да? — Первая фраза предназначалась Аластеру, а вторая — чау-чау. — О Боже, она опять сделала лужу!

— Эти люди будут с нами обедать? — поинтересовался Аластер.

— Нет, мы приглашали только одного.

— Кого?

— Бэзила.

— А остальные? Они что, тоже останутся?

— Очень надеюсь, что нет.

— К сожалению, нам придется остаться, — сказали не знакомые Бэзилу молодые люди. — Уже поздно идти куда-нибудь еще.

— Какая грязная у тебя кровать, Соня, — сказал Бэзил.

— Знаю. Это все из-за собаки Аластера. Можно подумать, что ты очень чистый.

— Тебе Лондон не осточертел?

— Не вполне понимаю, почему бы этим людям не пообедать внизу? — сказал Аластер.

— Нам будет только лучше, — откликнулись они.

— Кто это такие?

— Одного мы подобрали вчера вечером. А другой живет у нас уже несколько дней.

— Почему, собственно, я должен кормить этих болванов?

— Если бы нам было куда пойти, мы бы вас не стеснили.

— Позвони, милый, пусть несут обед. Я забыла, что мы будем есть, но, кажется, что-то вкусное. Я сама заказывала.

На обед были рыба, жареные почки и тосты с сыром. Бэзил сидел между Соней и Аластером на кровати, держа тарелку на коленях. Соня бросила почку собакам, и между ними началась драка.

— Фу! — сказал Аластер. — Кусок в рот не лезет.

— Как поживают внизу наши гости? — спросила Соня горничную, когда та вошла в комнату с подносом.

— Они требуют шампанского.

— Пусть пьют. Оно ведь все равно никуда не годится.

— Шампанское превосходное, — сказал Аластер.

— Не знаю, лично мне оно показалось отвратительным. Бэзил, дорогой, расскажи о себе.

— Я еду в Азанию.

— Ты так говоришь, как будто я знаю, где это. Это далеко?

— Да.

— Там интересно?

— Да.

— Ой, Аластер, давай тоже поедем?

— Черт побери, опять эти проклятые собаки все опрокинули.

— Господи, какой ты скучный.

После ужина стали играть в «садовника»:

«Я садовником родился, не на шутку рассердился, все цветы мне надоели, кроме… розы».

«Я».

«Что такое?»

«Влюблена».

«В кого?»

«В гладиолус».

Бэзил ушел рано, чтобы успеть перед сном поговорить с матерью.

— До свидания, дорогой. Пиши мне. Только мы, наверно, скоро отсюда переедем.

— Вы не могли бы одолжить мне пятерку? — обратился к Бэзилу один из неизвестных молодых людей. — У меня свидание в «Кафе де Пари».

— Нет, попросите лучше у Сони.

— Я и так все время беру у нее в долг. Сколько можно!

Во время обеда леди Сил подошла к своему старому другу сэру Джозефу Маннерингу, взяла его за локоть и шепнула:

— Не уходите вместе со всеми, Джо. Мне надо с вами поговорить.

Когда последние гости ушли, Джо Маннеринг, заложив руки за фалды фрака, подошел к камину с выражением мудрости, такта, сочувствия, многоопытности и довольства на лице. Играя необременительную и в то же время почетную роль друга семьи, этот старый олух был призван усложнять большинство щекотливых ситуаций, возникающих в жизни его круга.

— Обед был бесподобен, Цинтия. Просто бесподобен. Иногда мне кажется, что ваш дом — единственный в Лондоне, где одинаково безупречны и бордо, и компания. Но вы ведь, кажется, хотели со мной посоветоваться? Уж не о Барбаре ли?

— Нет, Барбара тут ни при чем. А что, у девочки разве неприятности?

— Да нет, что вы. Так, ерунда, прошел тут кое-какой слушок… Я рад, что вас это не волнует. Признавайтесь, наверняка Бэзил опять что-нибудь натворил?

— Вы угадали, Джо. Ума не приложу, что с ним делать. Скажите все-таки, что с Барбарой?

— Говорю же, пустяки. Не обо всем сразу. Я тоже слышал, что у Бэзила опять что-то стряслось. В принципе ведь он парень неплохой. Дайте срок, перебесится.

— Я иногда в этом сильно сомневаюсь.

— Полно, Цинтия, вы просто перенервничали. Расскажите-ка лучше все по порядку.

И леди Сил, путаясь и сбиваясь, начала свое горькое повествование: «…если б его отец был жив… все деньги, которые оставила ему тетя, потратил на эту идиотскую экспедицию в Афганистан… я назначила ему очень приличное содержание… делаю для него все, что могу, и даже больше… сколько раз оплачивала его долги… никакой благодарности… никакой силы воли… пора бы уже повзрослеть — в этом году, слава Богу, двадцать восемь стукнуло… отец в его годы… сэр Уильям, по доброте, пристроил его в Бразильский банк, место — лучше не придумаешь, да и работа такая интересная… ни разу не ходил на службу… неразборчив, дружит Бог знает с кем: Соня Трампингтон, Питер Пастмастер, еще какие-то темные личности… его связь с миссис Лайн тоже не вызывает у меня большого энтузиазма — впрочем, в ней вроде бы ничего плохого нет, поначалу я даже надеялась, что она приведет его в чувство… решил выдвинуть свою кандидатуру в парламент… его отец… в своем избирательном округе вел себя самым непотребным образом… премьер-министр… Центральный совет… Соня Трампингтон швырнула этим в мэра… на приеме, устроенном местными консерваторами… одного из них даже арестовали… терпение мое лопнуло, Джо…. я твердо решила, больше я ради него пальцем не пошевелю; почему, собственно, Бэзил имеет все, а Тони — ничего… где же справедливость?.. пусть сначала женится и остепенится… если б его отец был жив… такой, как он, и в Кении был бы не у дел», закончила она с тяжелым вздохом.

Сэр Джозеф выслушал этот рассказ с выражением мудрости, такта, сочувствия, многоопытности и довольства на лице, в нужные моменты важно кивал, что-то понимающе бурчал себе под нос и, наконец, заговорил:

— Дорогая Цинтия. Признаться, я не представлял себе, что все настолько плохо. Как же тяжело вам приходится и как мужественно вы держитесь! Но впадать в отчаяние не стоит. Поверьте, даже эта весьма неприятная история может пойти ему во благо. Возможно даже, в жизни вашего мальчика она станет поворотным пунктом. Эта история многому научила его. Я не удивлюсь, если окажется, что дома он не ночевал потому, что ему было стыдно взглянуть вам в глаза. Знаете, по-моему, будет лучше, если я сам с ним переговорю. Когда он объявится, посылайте его ко мне. Мы пойдем с ним в клуб обедать и поговорим с глазу на глаз. По-мужски. Быть может, к моим советам он и прислушается. Мне кажется, он когда-то начинал изучать право? Вот и давайте снова определим его на юридический факультет. Держите его при себе. Не давайте ему много денег. Пусть зовет своих друзей домой — не станет же он приглашать к вам в дом невесть кого! Мы поменяем ему окружение. Я же помню, вы сами говорили, что за все лето он ни разу не был на балу. А значит, у него не было возможности познакомиться с хорошей девушкой нашего круга. И потом, пусть идет работать. У парня ведь есть голова на плечах, и рано или поздно работа его увлечет. А когда вы убедитесь, что он взялся за ум, снимите ему квартирку в «Линкольнз инн». Пусть видит, что вы ему доверяете. И я уверен, он оправдает…

Почти полчаса они строили планы относительно будущего Бэзила, воздавая должное той силе воли, которую молодой человек проявит на пути нравственного перерождения.

— Джо, как вы мне помогли! — сказала, наконец, леди Сил. — Что б я без вас делала?

— Дорогая Цинтия, одно из преимуществ преклонного возраста состоит в том, что в этом возрасте старая дружба обретает новую силу и красоту.

— Я никогда не забуду этот вечер, Джо.

Старикан нырнул в такси и покатил в клуб «Сент-Джеймс», а леди Сил стала медленно подыматься по лестнице к себе в спальню — оба под большим впечатлением от зажигательной детской игры «А что, если?..», в которую они только что с таким энтузиазмом играли, сидя у камина. Леди Сил сняла платье, опустилась в кресло у огня и позвонила в стоявший на каминной доске колокольчик.

— Дай мне стакан молока, Брэдшо. Я ложусь.

Горничная сняла кувшин с молоком с каминной решетки, где он стоял, чтобы молоко не остыло, и, ловко придержав серебряной ложечкой пенку, налила горячее молоко в стакан. Затем принесла шкатулку с драгоценностями, и в нее — медленно, одно за другим — попадали снятые с пальцев кольца, браслет, ожерелье, серьги. После этого горничная стала вынимать шпильки из волос хозяйки, а леди Сил, держа стакан обеими руками, начала неторопливо пить горячее молоко.

— Можешь сегодня долго мне волосы не расчесывать. Я устала.

— Надеюсь, обед прошел с успехом, миледи?

— Думаю, да. Безусловно. Капитан Кратуэлл, правда, ужасно глуп, но слава Богу, что он пришел, — я ведь позвала его в последний момент.

— Младшая дочь ее светлости впервые на званом обеде?

— Кажется, впервые. Выглядела она превосходно. Щебетала без умолку.

Леди Сил пила горячее молоко, погрузившись в благостные раздумья, которые вызвал в ней сэр Джозеф. Она представляла себе, как Бэзил утром спешит на работу — на первых порах на автобусе, а потом, когда на деле докажет, что образумился, — в двухместном автомобиле. Одет он будет неброско, но элегантно, а в руке будет держать портфель или кожаную сумку. Перед обедом, как правило, он будет просматривать бумаги. Обедать они будут вместе, а после обеда — ходить в театр или в кино. Аппетит у него к вечеру разыграется не на шутку — ведь днем он будет завтракать на скорую руку, в каком-нибудь недорогом кафе возле работы. Время от времени она, чтобы ему не было скучно, будет звать гостей, человек семь-восемь: умных, респектабельных молодых людей его возраста и хорошеньких благовоспитанных девушек. Летом он будет ходить два раза в неделю на танцы и рано возвращаться домой…

— Брэдшо, где ложечка? Надо снять пенку…

…Потом, уже позже, она будет приезжать к нему в «Линкольнз инн» пить чай. Когда она войдет, он снимет с кресла груду книг, чтобы дать ей сесть. «Я привезла тебе зеркало». — «Ой, мама, огромное тебе спасибо». — «Сегодня утром я заметила его в витрине „Елены Рубинштейн“ и решила, что ты повесишь его над камином. А то без зеркала в комнате мрачновато. Только оно с маленькой трещинкой, но это не беда». — «Спасибо, я сейчас же его повешу». — «Оно у меня в машине, дорогой. Пусть Эндрюс сбегает»…

Стук в дверь.

— Даже в такое время нет покоя. Брэдшо, посмотри, кто там.

— Мистер Бэзил, миледи.

— О Боже!

Вошел Бэзил. На стряпчего из «Линкольнз инн» он был настолько не похож, что леди Сил с трудом его узнала.

— Брэдшо, я позову тебя через две минуты… Прости, Бэзил, но сейчас я не смогу уделить тебе время. Нам надо серьезно поговорить, но я ужасно устала. Где ты был?

— Лучше не спрашивай.

— Мог бы предупредить, что не придешь обедать. Я же на тебя рассчитывала.

— Извини, надо было съездить к Аластеру с Соней. Обед удался?

— В общем, да. Пришлось вместо тебя срочно приглашать безотказного Тоби Кратуэлла. Кто бы еще согласился прийти в последний момент? Прошу тебя, не верти в руках драгоценности. Закрой шкатулку, будь добр.

— К твоему сведению, я бросил политику. Тебе, это, известно?

— Да, меня вся эта история ужасно огорчила — огорчила и возмутила. Но сейчас у меня нет сил это обсуждать — я очень устала. Я уже обо всем договорилась: на днях ты завтракаешь в клубе с сэром Джозефом Маннерингом, и он тебе все объяснит. Мы познакомим тебя с новыми, приличными девушками, а потом подыщем тебе зеркало… что я говорю, квартиру в «Линкольнз инн». Ну что? Доволен? Только, пожалуйста, сейчас ни о чем меня не спрашивай.

— Я, собственно, пришел сказать, что уезжаю в Азанию.

— Нет, нет, милый, ты что-то путаешь. На днях ты завтракаешь с Джо в «Странниках».

— И мне понадобятся деньги.

— Это решенный вопрос.

— Пойми ты, мне осточертел Лондон. Мне осточертела политика. Я хочу уехать. Причем именно в Азанию. В свое время, когда я еще учился в Оксфорде, я как-то завтракал с их императором. Забавный малый. Дело в том, продолжал Бэзил, ковыряя в трубке изящными золотыми маникюрными ножницами, которые он взял с туалетного столика, — что каждый год на земном шаре есть всего одно место, куда действительно стоит поехать, где происходят любопытные вещи. Вся штука в том, чтобы найти это место и вовремя туда попасть.

— Бэзил, милый, не ковыряй в трубке ножницами.

— История одновременно во всех странах не делается. В Азании сейчас потрясающе интересно. Короче, завтра я туда отправляюсь. До Марселя самолетом, а дальше — морем. Но на поездку мне нужно как минимум пятьсот фунтов. Барбара мне эту сумму предлагала, но я решил, что проще всего потратить на путешествие свое годовое содержание. Возможно, пока меня не будет, придется оплатить кое-какие мои долги… Вот я и подумал, не сделать ли тебя своим поверенным…

— Мой мальчик, ты несешь какой-то вздор. После встречи с сэром Джозефом ты сам все поймешь. Завтра же утром мы с тобой ему позвоним. А пока пойди хорошенько выспись. У тебя неважный вид.

— На худой конец попробую обойтись и тремястами фунтов.

— Ну, будет, будет. Я уже позвала Брэдшо. Завтра утром ты и думать забудешь про эту свою Азанию. Спокойной ночи, детка. Слуги уже поднялись к себе. Не забудь выключить внизу свет, ладно?

Когда Бэзил вышел, леди Сил разделась и наконец-то опустилась на свою роскошную постель. А Брэдшо тем временем бесшумно плавала по комнате, выполняя свои последние дневные обязанности: отнесла халат, белье и чулки леди Сил к себе в комнатку, навела порядок на туалетном столике, задвинула ящики комода, протерла ваткой маникюрные ножницы, приоткрыла на четыре дюйма окна, взяла совок, набросала в камин мелкого угля, подняла каминную решетку, поставила на столик у кровати бутылку «Виши» и стакан, после чего, прихватив поднос с кувшином молока, подошла к двери и замерла на пороге, держа свободную руку на выключателе.

— Что-нибудь еще, миледи?

— Нет, Брэдшо. Все в порядке. Утром я позвоню. Спокойной ночи.

— Спокойной ночи, миледи.

Бэзил спустился в холл к телефону и позвонил миссис Лайн. В трубке раздался тихий, слегка раздраженный голос:

— Алло. Кто это?

— Бэзил. Пауза.

— Алло! Как дела, Анджела? Это я, Бэзил.

— Я узнала тебя, милый. Я молчу потому, что не знаю, что сказать… Я только что вернулась… Ужасно было скучно… Я тебе сегодня звонила… Никак не могла тебя застать.

— У тебя какой-то странный голос.

— Правда? Да… Почему ты позвонил? Ведь уже поздно.

— Я сейчас приеду.

— Ты с ума сошел.

— Я хотел попрощаться — я уезжаю.

— Что ж, правильно делаешь.

— Ты хочешь меня видеть?

— С одним условием, милый, — если ты будешь со мной ласков. Последнее время я что-то совсем скисла. Ты будешь со мной ласков, обещаешь? Если нет, я этого просто не перенесу.

Через час они лежали рядом на спине и курили. Ее нога касалась под одеялом его ноги.

— Может, хватит про этот остров? — наконец перебила его Анджела. Давай поговорим о чем-нибудь другом… Мне ведь будет плохо, когда ты уедешь.

— Поскорей бы!

— Я знаю, — сказала Анджела. — Я не обольщаюсь.

— Ты — фантастическая девушка, Анджела.

— Тебе уже пора…. Знаешь что?

— Пока нет.

— Я дам тебе денег.

— Хорошая мысль.

— Понимаешь, когда ты позвонил, я сразу догадалась, что тебе нужны деньги. Правда, сегодня ты был со мной по-настоящему ласков, хотя и надоедал с этим своим островом. Когда ты положил трубку, я подумала, что было бы хорошо, если бы хоть сегодня ты не просил у меня взаймы. Раньше ведь, честно говоря, я любила тебя подразнить. Ты не замечал? Должна же я была доставить себе удовольствие, и, по-моему, иногда мне удавалось вывести из равновесия даже такого, как ты. Я любила наблюдать, как ты юлишь, как ходишь вокруг да около. Видела, как бегают у тебя глаза… Надо же мне было хоть как-то поднять себе настроение, согласись? От тебя ведь не дождешься. Но в этот раз мне хотелось, чтобы ты не волновался, чтобы был со мной ласков. И сегодня мне было хорошо. Пока ты ехал ко мне, я выписала чек на твое имя… Он на туалетном столике. Сумма вполне приличная…

— Ты фантастическая девушка, Анджела.

— Когда ты едешь?

— Завтра.

— Я буду скучать без тебя. Счастливого пути. Без двадцати десять утра леди Сил позвонила в колокольчик. Брэдшо раздвинула занавески, закрыла окна, а затем принесла апельсиновый сок, письма и газеты.

— Спасибо, Брэдшо. Я прекрасно спала. Проснулась всего один раз, но тут же заснула опять. Дождь?

— Увы, миледи.

— Мне необходимо сейчас же поговорить с мистером Бэзилом.

— Мистер Бэзил уже уехал.

— Так рано? Не сказал куда?

— Сказал, миледи, но я забыла. Куда-то в Африку, кажется.

— Какая досада, он был мне сегодня очень нужен.

В одиннадцать часов от сэра Джозефа Маннеринга принесли корзину цветов, в полдень леди Сил отправилась на заседание комиссии и только через четыре дня обнаружила пропажу браслета с изумрудом — однако к тому времени Бэзил был уже далеко.

Кройдон, Ле-Бурже, Лион, Марсель; серенький, ветреный день; по окнам хлещет, растекаясь тонкими струйками, нескончаемый мелкий дождик; к вечеру гул пропеллера стихает; под ногами пропитанный влагой дерн; всю дорогу, от аэродрома до гавани, сильно пахнет влажным кустарником; на набережной ряды побитых ветром пакгаузов, мальчишка-вьетнамец драит палубу; угрюмый стюард: «Отплываем только завтра… распределением кают занимается сommissaire[10]… сейчас он на берегу… когда вернется — неизвестно… багаж оставить негде… багажное отделение закрыто, ключ у соmmissairе… попробуй оставь его на палубе — украдут… спасибо (прячет двадцать франков в карман)… можете положить чемоданы в одну из кают, там их никто не возьмет… да, ключ у меня… конечно, присмотрю, не беспокойтесь»; обед в Верденском ресторане; Бэзил наедине с бутылкой отличного бургундского.

На следующий день после полудня немецкий трофейный пароход, старая, уродливая посудина, наконец отплыл; с утра до ночи в баре на палубе играют на скрипке и на пианино два маленьких человечка в пальто из альпака; второй завтрак — в двенадцать, обед — в семь; красное алжирское вино; на десерт — сморщенные, в крапинку яблоки; в маленькую кают-компанию набились дети; в курительной комнате играют в карты французские колониальные чиновники и плантаторы. Большие пароходы в Матоди не останавливаются. За обеденным столом Бэзил говорит не закрывая рта на безупречном французском языке, по вечерам ухаживает за мулаткой с Мадагаскара; вскоре, однако, и мулатка, и пароход ему надоедают, за обедом он сидит с надутым видом и читает книжку, жалуется капитану, что газетам нельзя верить, часами валяется на койке у себя в каюте, дымит манильской сигарой и пялится на трубы под потолком.

Из Порт-Саида он отправил Соне несколько неприличных открыток, за бесценок продал индийскому ювелиру материнский браслет, познакомился в баре «Истерн иксчейндж» с инженером из Уэльса, на глазах у изумленного египетского полицейского с ним подрался и на следующее утро, заметно повеселевший, вернулся на пароход за несколько секунд до поднятия трапа.

На Суэцком канале — штиль; мулатка с Мадагаскара изнемогает от любви. Красное море; на нижней палубе неподвижно, словно трупы, лежат вповалку пассажиры третьего класса; надрываются неугомонные скрипка и пианино; в плескающемся на дне стакана лимонном соке плавает грязный кубик льда; Бэзил лежит на койке и с угрюмым видом курит сигару за сигарой, не обращая внимания на страдания соседа по каюте. Джибути; иллюминаторы задраены, чтобы внутрь не попадала пыль; на пароход по трапу взбегают кули с корзинами угля; на улицах, натирая зубы ивовыми прутьями, злобно скалятся туземцы; во французском универмаге у прилавка стоит богатая абиссинка в зеленой вуали; возле почты на акацию с хитрым видом забралась черная обезьяна. Бэзил познакомился с буром из Южной Африки; пообедав прямо на мостовой перед отелем, они поехали в кабриолете в сомалийский квартал, где в грязной, залитой тусклым светом хижине Бэзил принялся рассуждать о финансах различных стран, пока бур не уснул, повалившись на плетеную кушетку, а четыре танцовщицы не забились в угол и не начали, жестикулируя, точно шимпанзе, о чем-то с негодованием шептаться.

Пароход отплывал в Азанию в полночь. Три ряда далеких огней отражались в черной неподвижной воде; из темноты до берега доносились звуки скрипки и пианино, которые время от времени заглушались прерывистым воем возвещавшей об отплытии корабельной сирены. Бэзил сидел на корме маленькой лодки, опустив одну руку в воду; когда лодка уже подплывала к пароходу, лодочник перестал грести, поднял весла и стал уговаривать Бэзила купить у него корзину лайма; некоторое время они препирались на ломаном французском, а затем весла снова зашлепали по воде. На носу корабля раскачивался фонарь; Бэзил взбежал на палубу и спустился в каюту; его сосед уже спал и, когда зажегся свет, сердито повернулся к стенке; иллюминатор не открывался весь день, и в каюте нечем было дышать; Бэзил закурил сигару, лег и раскрыл книгу. Вскоре старенький пароход стало покачивать, а когда он вышел из бухты в открытый океан-легонько подбрасывать на волнах. Бэзил выключил свет и, счастливый, закурил очередную сигару.

В Лондоне леди Метроленд устраивала прием.

— Теперь никто не приглашает нас в гости, кроме Марго. Может, правда, только она одна и устраивает приемы, — сказала Соня.

— Идешь на званый обед в надежде встретиться с новыми, интересными людьми, а встречаешь старых, скучных знакомых, с которыми можно было бы и по телефону поговорить.

— Непонятно, почему нет Бэзила. У Марго он всегда бывает.

— А разве он не уехал за границу?

— По-моему, нет. Ты что, забыла, на днях он у нас обедал.

— Правда? Когда?

— Дорогая, не могу же я все помнить… Вон стоит Анджела, спроси ее, она наверняка знает.

— Анджела, Бэзил уехал?

— Да, в какую-то невероятно экзотическую страну.

— Дорогая, так ты, наверно, на седьмом небе от счастья?

— Да как тебе сказать…

Бэзил проснулся от лязга падающей якорной цепи и, как был, в пижаме вышел на палубу. Все небо переливалось зелеными и серебряными бликами рассвета. Развалившись на скамьях и шезлонгах и укрывшись чем попало, спали пассажиры. Между ними, открывая люки, бегали босоногие матросы; младший офицер что-то кричал с мостика людям на лебедке. К пароходу уже подплыли принять груз два лихтера, а вокруг них сновало с десяток груженных фруктами лодок.

Вдалеке, на расстоянии примерно четверти мили, выступала из воды набережная Матоди; над белыми и мшистыми крышами домов возвышались минарет, португальский форт, миссионерская церковь, несколько самых крупных городских магазинов, отель «Император Амурат»; за городом и по обеим его сторонам вдоль побережья тянулись луга и зеленые плантации, а у самой воды раскинулись пальмовые рощи. Над городом высоко в небо уходили еще окутанные предутренним туманом крутые отроги гор Сакуйю, где через перевал Укака вилась дорога в Дебра-Дову.

К облокотившемуся на поручни Бэзилу подошел интендант:

— Вы здесь сходите, мистер Сил?

— Да.

— В таком случае вы — единственный. Мы отплываем в полдень.

— Я уже готов, мне только одеться.

— Вы в Азанию надолго?

— Возможно.

— По делу? Говорят, страна интересная.

Однако на этот раз Бэзил был не склонен просвещать своего собеседника и, буркнув: «Нет, на отдых», возвратился в каюту, оделся и собрал вещи. Его сосед посмотрел на часы, выругался и повернулся к стене; проснувшись, он обнаружил пропажу крема для бритья, комнатных туфель и отличного тропического шлема, который он всего несколько дней назад приобрел в Порт-Саиде.

Глава 4

Конечная станция Grand Chemin de Fer d'Azanie находилась в миле от Матоди. К ней вела широкая, совершенно разбитая дорога, с обеих сторон обсаженная акациями, между которыми были развешены разноцветные флажки. Посреди дороги, на покрытой рытвинами и выбоинами красной земле лежал на боку заржавевший грузовик, который пытались оттащить в сторону скованные цепью каторжники. Грузовик валялся здесь уже полгода после того, как шофер-араб на большой скорости врезался на нем в идущее навстречу стадо. В настоящее время шофер за отказ оплатить стоимость ремонта отбывал срок в городской тюрьме. Автопокрышки были изъедены белыми муравьями, многие детали разворованы на починку других машин, а между задними колесами, отгородившись от мира сложнейшим сооружением из лохмотьев, листового железа, грязи и травы, устроилась жить семья туземцев.

Под машиной туземцы нашли себе пристанище еще в то спокойное время, когда император был в горах. Теперь же он вернулся и отдал приказ оттащить грузовик на обочину, чтобы освободить дорогу на станцию. С возвращением Сета Матоди наводнили солдаты и государственные чиновники, и уже три недели город бурлил, стены домов были оклеены прокламациями, по улицам маршировали войска, играла музыка, на городской площади вешали пленных — покоя не было ни днем, ни ночью. В арабском клубе росло возмущение новым режимом.

Махмуд аль-Хали ибн-Саид, болезненный отпрыск старейшего в Матоди арабского рода, сидел в окружении своих соотечественников и с мрачным видом жевал кхат. Сквозь зарешеченные ставни в комнату пробивалось солнце, бросавшее узорчатый свет на потертые ковры и диваны; у кальяна не хватало двух янтарных мундштуков, у стоявшего в углу кресла-качалки сломалась спинка, на старинном, сандалового дерева столе треснула крышка и отошла фанеровка. Только эти несколько человек, шесть стариков и двое изнеженных юнцов, один из которых вдобавок страдал эпилепсией, и остались от исконного населения Матоди — все арабские конники давным-давно полегли в бою. Разговор в клубе шел о том, что сейчас в городе нет места истинным аристократам, уже не расскажешь на улице забавную историю, не постоишь на набережной, во всех подробностях обсуждая цену земельного участка или чистокровного жеребца; теперь не то что постоять — пройти нельзя: столько понаехало чернокожих, индусов, этих грязных, необрезанных, неверных рабов; в судах заседают выскочки и мошенники, с которыми невозможно иметь дело… евреи скупают землю…. налоги… беззастенчивая наглость во всем… никакого уважения к досугу… повсюду развесили эти идиотские флажки, освобождают улицы, куда-то тащат разбитые машины, пользуясь тем, что их владельцы не могут этому помешать… Сегодня вышел указ, запрещающий одеваться в арабское платье. Неужели теперь придется, точно каким-то клеркам, ходить в пиджаках, брюках и тропических шлемах?.. И это при том, какие бешеные деньги берут сейчас портные… Нет, все это специально подстроено, не иначе… Такое впечатление, что живешь в английской колонии.

С самого утра с ведущей на станцию дороги доносились крик, ругань надсмотрщиков, удары палок — это город готовился к пуску первого с начала войны поезда «Матоди-Дебра-Дова», который должен был отойти во второй половине дня.

Пустить поезд оказалось делом непростым. Накануне сражения на перевале Укака начальник станции и все его подчиненные, наиболее крупные чиновники железной дороги, сбежали на материк. Правда, через неделю после победы Сета все они, один за другим, каждый по-своему объясняя причину бегства, вернулись обратно. Немало времени ушло и на ремонт железнодорожных путей, которые враждующие армии серьезно повредили в нескольких местах; не хватало также дров для топки паровоза и проволоки для телеграфных линий, отчего возникали наибольшие сложности, — не успевали с материка привезти дерево и проволоку, как солдаты из расформированной армии генерала Коннолли крали их на украшения своим женщинам. Наконец, когда все трудности остались позади, было решено подождать с пуском поезда до прибытия почтового парохода из Европы — того самого, на котором плыл в Азанию Бэзил Сил. Таким образом, Сил прибыл в Матоди в тот самый день, на который было намечено триумфальное возвращение Сета в Дебра-Дову.

Вся церемония была тщательно продумана самим императором, что и отразилось в специальном приказе, развешенном по всему городу на сакуйю, арабском и французском языках наряду с множеством других постановлений, знаменующих наступление Прогресса и Новой Эры.

Отъезд императора в Дебра-Дову

1) Император отправляется на железнодорожный вокзал в Матоди в 14:30 (8:30 по мусульманскому времени) в сопровождении личной свиты, а также главнокомандующего и его штаба, В почетный караул встанет первый батальон императорской лейб-гвардии. Всем военным, независимо от званий, надлежит быть в полной парадной форме (офицерам — в сапогах); гражданским лицам — в пиджаках, с орденами в петлицах; боевых патронов войскам не раздавать.

2) У входа на вокзал императора встретит начальник станции, который проводит Его величество в вагон. В помещение вокзала, а также на перрон публика не допускается, за исключением (в порядке очередности): дипломатического корпуса, несторианского митрополита Матоди, викария апостольской церкви, старейшины мормонов, офицеров Его императорского величества, директоров железнодорожной компании Grand Chemin de Fer d'Azanie, высшей знати Азанийской империи, представителей прессы. Ни один человек, независимо от его положения, не будет допущен на перрон, если он неряшливо одет или находится в состоянии алкогольного опьянения.

3) Публике разрешается стоять вдоль дороги на станцию, по пути следования торжественного кортежа. Полиции надлежит внимательно следить, чтобы встречающие не пустили в ход огнестрельное оружие.

4) Продажа спиртных напитков запрещается с полуночи до отправления императорского поезда.

5) Один вагон поезда предназначается для пассажиров, следующих в Дебра-Дову по частным делам. За билетами обращаться к начальнику станции. Ни один пассажир не будет допущен на перрон после 14:00.

6) Всякое нарушение вышеизложенных правил будет караться тюремным заключением сроком до десяти лет либо конфискацией имущества и поражением в правах, либо — и тюремным заключением, и конфискацией имущества одновременно.

Это объявление Бэзил прочел на вокзале, куда он приехал на извозчике прямо с набережной. Он пошел в кассу и купил билет первого класса до Дебра-Довы, который обошелся ему в двести рупий.

— Пожалуйста, зарезервируйте мне место в сегодняшнем поезде.

— Это невозможно. Билеты продаются только в один вагон. Все места зарезервированы уже несколько дней назад.

— А когда будет следующий поезд?

— Кто знает? Возможно, через неделю. Ведь паровоз должен вернуться обратно. Он у нас один — все остальные сломаны, а механик занят танком.

— Позовите начальника станции.

— Я начальник станции.

— Послушайте, мне совершенно необходимо попасть в Дебра-Дову именно сегодня.

— В таком случае вам надо было закомпостировать ваш билет заранее. Поймите, мсье, вы не в Европе.

Бэзил двинулся было к выходу, но тут увидел маленького человечка, который, соскочив с груды чемоданов, засеменил в его сторону. Он был в полушерстяном костюме и в ермолке, с живыми глазами, круглым сальным желтоватым лицом и чаплиновскими усиками.

— Хелло! Вы англичанин? Вам что-то нужно?

— Мне нужно попасть в Дебра-Дову.

— O'кей, могу устроить.

— Буду вам очень благодарен.

— Почту за честь. Знаете, кто я? Вот, смотрите. — И человечек протянул Бэзилу визитную карточку, на которой значилось: «М. Krikor Youkoumian, Grand Hotel et Bar Amurath Matodi, Grande Hotel Cafe Epicerie, et Bibliotheque Empereur Seyid Debre Dowa. Touts les renseig nements»[11]. Имя «Сеид» было замазано красными чернилами и сверху подписано «Сет».

— Оставьте карточку у себя, — сказал господин Юкумян. — Вы едете в Дебра-Дову. Со мной едете. Я все устрою. Как ваше имя, сэр?

— Сил.

— Послушайте меня, мистер Сил. Вы хотите ехать в Дебра-Дову. У меня есть два места. Вы платите мне двести рупий, и я пересаживаю госпожу Юкумян в товарный вагон. Договорились?

— Нет, двести рупий я вам не заплачу.

— Послушайте меня внимательно, мистер Сил. Я все устрою. Вы же не знаете этой страны. Гиблое место. Если не попадете на поезд, будете сидеть в Матоди одну, две, три, может, шесть недель. Тогда придется платить больше. Я англичан уважаю. Настоящие джентльмены. Давайте так: вы мне даете сто пятьдесят рупий, и госпожа Юкумян едет в телятнике. Вы не понимаете, что такое ехать в телятнике вместе с мулами. Это мулы генерала. Злые, как черти. Весь день будут бить ее копытами. И воздуха в телятнике нет. Вонь, микробы. Она может задохнуться, ее могут затоптать мулы. А ведь она хорошая жена, работящая, любящая. Не будь вы англичанином, я бы меньше чем за пятьсот рупий никогда бы не пересадил госпожу Юкумян в товарный вагон. Ну что, договорились?

— Договорились, — сказал Бэзил. — По-моему, вы хороший малый.

— Послушайте, дайте мне деньги сейчас, хорошо? А я поведу вас в свое кафе. Тут вам не Лондон — кафе маленькое, грязное, но бренди у меня отличное. Сам его только в воскресенье настаивал.

В два часа пополудни Бэзил и господин Юкумян заняли свои места в поезде и стали ждать прибытия императора. В вагоне, кроме них, было еще шесть пассажиров: один грек, который сразу же предложил купить у него апельсины и вскоре уснул; четыре индийца, которые жарким шепотом жаловались друг другу на то, что их здесь за людей не считают, и азанийский аристократ с супругой, которые молча и почти непрерывно жевали завернутый в газету пирог с бараниной. Личные вещи господина Юкумяна поместились в одном небольшом чемодане, однако у него было еще несколько корзин с товаром, которым он собирался торговать в Дебра-Дове и который теперь, за незначительную мзду, удалось пристроить в почтовый вагон. Что же касается госпожи Юкумян, то она тихо всхлипывала, забившись в угол телятника и прижимая к груди банку вишневого варенья, которую, чтобы компенсировать отсутствие удобств, подарил ей муж. В нескольких футах от нес из темноты время от времени раздавались тревожное мычанье, храп и хруст соломы под копытами.

Освободить вокзал от зевак, несмотря на приказ императора, полиции нс удавалось. Над железной оградой то и дело появлялись курчавые головы, по которым полицейские, человек двадцать — тридцать, с остервенением колотили бамбуковыми дубинками. Немало зрителей залезло и на крышу вокзала. Индиец, продававший представителям Международного пресс-агентства открытки с экзотическими видами Азании, теперь поспешно фотографировал местных знаменитостей, которые, кстати, также не до конца выполнили приказ императора: митрополит, например, был так пьян, что не держался на ногах и, качаясь, виснул на руке своего капеллана; корреспондент «Courier d'Azanie»[12] явился на вокзал в расстегнутой рубахе, продавленном тропическом шлеме и парусиновых туфлях; грек, агент по погрузке и отправке судов, он же вице-консул Великобритании, Нидерландов, Швеции, Португалии и Латвии, приступил к выполнению своих обязанностей, напялив плащ поверх пижамы и еще толком не проснувшись; директор банка, наполовину индиец, по совместительству — вице-консул Советской России, Франции и Италии, еще спал у себя дома, а один из главных коммерсантов страны, представитель других великих держав, человек загадочного происхождения, вообще находился в настоящее время на материке, занимаясь отправкой из Александрии в Матоди долгожданной партии гашиша. Несколько сановников, облачившись в национальные костюмы, уселись в кружок на расстеленном прямо на перроне ковре и завели, почесывая голые пятки, пространный разговор о женщинах. Две козы и несколько небольших индеек, принадлежавших начальнику станции, были, по случаю праздника, выпущены из женской уборной, где их обыкновенно держали, и теперь, копаясь в отбросах, разбрелись по всему перрону.

Только через час после назначенного времени барабаны и дудки гвардейцев возвестили о прибытии императора, задержавшегося в пути из-за сломанного грузовика, который, несмотря на все усилия, так и не удалось сдвинуть с места. Прежде чем императорский кортеж вновь двинулся в путь, губернатор, которому надлежало освободить дорогу, был поколочен дубинками и разжалован из виконта в баронеты. Императору же пришлось выйти из машины и продолжать путешествие верхом на муле, за которым, с императорскими чемоданами на голове, шли человек десять тут же мобилизованных зевак.

На вокзал император прибыл в скверном расположении духа, накричал на начальника станции и на обоих вице-консулов, не обратил никакого внимания на местную аристократию, в том числе и на подвыпившего епископа, а фотокорреспонденту лишь кисло улыбнулся в объектив. Гвардейцы взяли на караул, незаконно проникшие на крышу зрители устроили нестройную овацию, и император, в сопровождении генерала Коннолли и свиты, направился к предназначенному для него вагону. Начальник станции с фуражкой в руке стоял по стойке «смирно» в ожидании дальнейших распоряжений.

— Его величество дал сигнал к отправлению.

Начальник станции махнул фуражкой машинисту, гвардейцы вновь взяли на караул. Грянул национальный гимн. Две дочери директора железной дороги бросили лепестки роз на ступеньки императорского вагона. Паровоз засвистел, Сет продолжал улыбаться… но ничего не произошло. Доиграв куплет до конца, оркестр смолк; солдаты с нерешительным видом переминались с ноги на ногу; в наступившей тишине митрополит продолжал отбивать рукой какую-то одному ему известную мелодию; среди озадаченных зрителей, то появляясь, то вновь исчезая, важно разгуливали козы и индейки. И тут, когда все замерло, паровоз вдруг дернулся, тряхнул весь состав, от тендера до товарных вагонов с мулами, и, к неописуемому восторгу сидящих на крыше чернокожих, уехал.

— Император не давал указаний задерживать отправление поезда.

— Этого я не учел, — сказал начальник станции. — Наш единственный паровоз ушел, а поезд остался. Теперь мне несдобровать.

Но Сет никак не отреагировал на случившееся. Пассажиры стали выходить на платформу, закуривали, шутили. Сет старался в их сторону не смотреть. Он был оскорблен до глубины души: его опозорили в момент величайшего триумфа; планы, которые он с таким увлечением строил, рухнули в одночасье; нерадивость служащих железной дороги компрометировала его в глазах всего мира, подрывала его авторитет. Проходя мимо императорского вагона, Бэзил мельком увидел в окне мрачное, но весьма решительное лицо чернокожего в белом тропическом шлеме. «У меня никудышный народ, — размышлял между тем император. — Я отдаю приказы, которые не выполняются. Я сродни великому музыканту, у которого нет инструмента. На пути моего кортежа валялась разбитая машина… императорский поезд без паровоза… козы на платформе…. Эти люди неисправимы. Митрополит пьян. Старые болваны хихикали, когда ушел паровоз… Мне нужен образованный, современный человек… представитель Прогресса, Новой Эры». И тут Бэзил снова прошел мимо, на этот раз беседуя с генералом Коннолли.

В это время паровоз, под улюлюканье толпы, пыхтя, подкатил задним ходом к перрону.

Рабочие побежали чинить сцепку.

Наконец поезд тронулся.

Бэзил пребывал в отличном настроении — с генералом он сразу же нашел общий язык и на вокзале в Дебра-Дове получил приглашение:

«Заходи — гостем будешь».

Поезд доставил в Дебра-Дову не только императора Азании, но и почту из Европы. В английском посольстве по этому поводу царило всеобщее ликование. Все собрались в столовой и стали рыться в мешках с корреспонденцией, раздавая посылки, сличая почерк на конвертах; письма читали, заглядывая друг другу через плечо… «Наконец-то Флора объявилась». — «Мейбл, дашь потом прочесть письмо от Энтони?» — «Вот следующая страница». — «Кто-нибудь хочет прочесть письмо Джеку от Сибил?» — «Я хочу, но я еще не дочитала письмо Мейбл от Агнес». — «У Уильяма огромные долги. Пришел счет на восемьдесят два фунта от его портного». — «И еще один счет на двенадцать фунтов из книжного магазина».

— От кого это письмо, Пруденс? Что-то я не узнаю почерк…

— Полно официальных бумаг, — пожаловался сэр Самсон. — У меня сейчас нет времени этим заниматься. Питер, сделайте одолжение, просмотрите их на досуге.

— Боюсь, сэр, в ближайшие дни не получится. У нас сейчас из-за этой джимкханы[13] и так работы невпроворот.

— Да, да, конечно, голубчик, я понимаю. Всему свое время. Никогда не надо делать два дела одновременно. Насколько я могу судить, отвечать на эти бумаги особой необходимости нет, да и потом, кто знает, когда еще будет оказия?.. Смотрите-ка, а вот что-то действительно любопытное. Ничего не понимаю… «Перепишите это письмо девять раз и разошлите девяти вашим знакомым. Желаем удачи…» Странная идея.

— Папа, пожалуйста, не так громко. Я хочу послушать новые пластинки.

— Нет, Пруденс, ты только подумай. Все это дело затеял какой-то американский офицер во Франции. Если это письмо не разослать и цепочка порвется, беды не миновать, а если разослать — наоборот, улыбнется счастье. Тут написано, что одна женщина потеряла мужа, зато другая выиграла в рулетку целое состояние — и все из-за этого письма… Чудеса, да и только…

Пруденс поставила пластинку. Каждый из присутствующих не мог отделаться от мысли, что теперь предстоит слушать эту мелодию день за днем, неделю за неделей, до тех пор, пока из Европы не придет очередная почта. Слушать везде: у себя в коттеджах, на территории посольства… даже во время редких, кратковременных выездов слова этих песенок будут преследовать их, звучать в ушах… А пока открывались новые письма, распечатывались пакеты с газетами.

— Что это у тебя?

— Дорогая, еще одна совершенно невероятная вещь. Смотри. Это про Великую Пирамиду. Понимаешь, все это «космическая аллегория». Связано с «Категорией вытеснения». Вот послушай: «Общая длина двух Галерей Рока составляет ровно 153 дюйма; 153 — это символическое число Божьего Избранника в мистическом законе о пятидесяти трех Великих Рыбах». Надо будет в этом разобраться. Чертовски интересно! Ума не приложу, кто бы мог послать мне такое. А впрочем, какая разница.

Дошла очередь до газет и журналов. Одиннадцать номеров «Панча», одиннадцать «Грэфикс», пятьдесят девять номеров «Таймс», два «Вога», а также «Нью-Иоркеры», «Уик-энд-ревьюз», «Сент-Джеймс-газетт», «Хорсиз энд хаундз» и «Ориентал стадиз». Были в посылке также библиотечные детективы, сигары, кристаллы для приготовления содовой.

— В следующий раз, когда придет почта, надо будет устроить новогоднюю елку.

Вместе с пустыми конвертами и обертками в камине сожгли несколько депеш из министерства иностранных дел.

— По всей видимости, внутри Пирамиды находится тайник, где хранится Тройной Покров Древнеегипетского пророчества… восточная стена олицетворяет собой Перемирие в Хаосе…

— Завтра в «Попугае» торжественный прием. Пришло приглашение. Пойдем, папа?

— «Четыре известняковые глыбы символизируют Окончательный Крах в 1936 году…»

— Папа!

— Что? Прости. Да, конечно, пойдем. А то я уже несколько недель никуда не выезжал. Засиделся…

— Да, чуть не забыл, — сказал Уильям, — сегодня у нас был посетитель.

— Епископ?

— Нет, я его вижу впервые. Он записал свое имя. Бэзил Сил.

— Что ему надо? Вам это имя что-нибудь говорит?

— Да, имя знакомое. Не помню только откуда.

— Вы считаете, надо пригласить его погостить у нас? Писем он с собой не привез?

— Нет.

— И слава Богу. Ладно, позовем его как-нибудь обедать. Думаю, что он и сам по такой жаре не станет к нам часто ездить.

— Господи, — сказала Пруденс. — Наконец-то новый человек. Об этом можно было только мечтать. Может, хотя бы он научит нас играть в трик-трак.

В тот же вечер мсье Байон получил весьма неутешительный рапорт: «Мистер Бэзил Сил, британский политик, путешествующий по частным делам, прибыл в Дебра-Дову и остановился в доме господина Юкумяна. Связь с посольством всячески скрывает. Сегодня вечером нанес послу неофициальный визит. Его приезд, разумеется, неожиданным не является. Видели, как он беседовал с генералом Коннолли, новоявленным герцогом Укакским».

— Что-то не нравится мне этот мистер Сил. Эта старая лиса сэр Кортни затеял опасную игру. Но старый Байон себя в обиду не даст.

По своему размаху и веселью бал-маскарад в ознаменование Победы превзошел самые смелые ожидания устроителей. На нем были широко представлены все слои азанийского общества: двор и дипломатический корпус, армия и правительство, церковь, деловые круги, местная аристократия, лица неопределенной национальности.

Из Европы в самом широком ассортименте были заблаговременно выписаны фальшивые носы, бумажные колпаки, хлопушки и маски — однако спрос значительно превышал предложение. По танцевальной площадке в непрерывном хороводе кружились фески и тюрбаны, мужчины были в мантиях и белых пиджаках, в мундирах и во фраках с длинными фалдами; женщины — на все вкусы и всех цветов — были разодеты по предпоследней моде и демонстрировали необъятных размеров фальшивые бриллианты и аляповатые украшения из чистого золота. На балу присутствовали городская куртизанка «мадам Фифи» — Фатим Бей — и ее нынешний покровитель, министр внутенних дел виконт Боз; несторианский патриарх со своим любимым дьяконом; герцог и герцогиня Укакские; распорядитель, князь Федор Крононин, элегантный джентльмен, который, стоя в дверях, с угрюмым видом приветствовал запаздывающих гостей; Бэзил Сил и господин Юкумян, потративший весь день на то, чтобы приглашенные на бал не испытывали недостатка в шампанском. У стены за длинным столом разместились сотрудники английского посольства в полном составе.

— Дорогой, послу не пристало надевать фальшивый нос.

— А почему бы и нет? По-моему, это очень забавно.

— Если хочешь моего мнения, тебе вообще не стоило ехать на этот бал.

— Но ведь мсье Байон поехал.

— Да, но вид у него, если ты обратил внимание, совсем невеселый.

— Как ты думаешь, может, вручить ему одно из тех писем, которые я должен был размножить и разослать?

— А что, это идея.

— Представляю, как он удивится.

— Папа, кто этот молодой человек? Он англичанин, сразу видно.

Бэзил подошел к столику генерала Коннолли.

— Привет, старина. Присаживайся. Познакомься, это моя Черномазая.

— Очень приятно. — Маленькая негритянка отложила хлопушку, с важным видом кивнула головой и протянула Бэзилу руку: — Только теперь я не Черномазая, а герцогиня Укакская.

— Рожа у нее — страшней не бывает, — сказал Коннолли. — Но сама бабенка — что надо.

Черномазая густо покраснела и, польщенная, ослепительно улыбнулась. Сегодня она была на вершине счастья: муж наконец-то вернулся с войны да еще взял ее с собой в общество, где сплошь белые дамы… и все это в один день…

— Видите, — спросил мсье Байон своего первого секретаря, — вон того человека, рядом с Коннолли? Вы установили за ним слежку?

— Разумеется. Мои люди не спускают с него глаз.

— Вы дали указания официанту подслушивать разговоры англичан?

— Да, но официант только что вызывал меня в гардероб: он не понимает, о чем идет разговор у них за столом. Сэр Самсон все время говорит о размерах какой-то Великой Пирамиды.

— Очередная уловка, я в этом ни секунды не сомневаюсь.

Император дал понять, что намеревается почтить бал-маскарад своим присутствием, и в конце зала была сооружена специальная ложа из позолоченного картона, окруженная кадками с пальмами и развешенными по стенам национальными флагами. Император приехал вскоре после полуночи. По знаку князя Федора, оркестр перестал играть танцевальную музыку и грянул азанийский гимн. Танцующие расступились, сидящие за столиками начали поспешно вставать, роняя бокалы и гремя ножами и вилками. Все присутствующие, за исключением разве что сэра Самсона, который по рассеянности остался в маске, стали незаметно, смущаясь, поправлять галстуки и снимать бумажные колпаки. Наконец, в окружении гвардейцев, одетых в обшитые тесьмой мундиры, в зал, торжественно ступая по натертому паркету и не глядя по сторонам, вошел император — черный фрак, белые лайковые перчатки, белоснежная, туго накрахмаленная сорочка, крохотные жемчужные запонки и черное, как вакса, лицо.

— Разоделся, как на свадьбу, — процедила леди Кортни.

Князь Федор скользнул вперед, провел императора в ложу и усадил за стол. Император сидел в одиночестве, а свита разместилась у него за спиной. Устроившись, Сет едва заметно кивнул князю Федору, и оркестр вновь заиграл танцевальную музыку.

Некоторое время Сет с безразличным видом наблюдал, как гости вновь начинают веселиться, однако затем, через посредство одного из своих приближенных, пригласил на танец жену американского посла. Остальные пары отошли в сторону, Сет с важным видом вывел свою даму на середину зала, сделал с ней два круга, отвел ее обратно за столик, галантно поклонился и, не проронив ни слова, вернулся в свою в ложу.

— Между прочим, он отлично танцует, — сообщила миссис Шонбаум. Интересно, что бы сказали в Америке, если б видели, что я танцую с цветным.

— Вот бы он маму пригласил! — сказала Пруденс. — Может, попробовать его соблазнить? Или он интересуется только замужними женщинами, как ты думаешь?

Бал продолжался.

Метрдотель с обеспокоенным видом подошел к князю Федору:

— Ваше высочество, гости недовольны шампанским.

— Кто именно?

— Французы.

— Скажешь им, что оно идет в полцены.

— …Ваше высочество, продолжают поступать жалобы на шампанское.

— От кого теперь?

— От герцога Укакского.

— Унеси бутылку на кухню, долей в нее стакан самогона и принеси обратно.

— …Ваше высочество, министр внутренних дел требует вина, а когда я приношу, выливает его своей даме на колени. Может, его не обслуживать?

— Я тебе дам «не обслуживать»! Разноси вино и не задавай идиотских вопросов.

За английским столом начали играть в «чепуху», записывая слова прямо на меню. Получалось довольно смешно: «Влюбленный герцог Укакский… Поджидал пьяную мадам Байон… Во дворце, в туалете… Он сказал ей: „Floreat Azania“…»

— Папа, если ты будешь так громко смеяться, нам придется прекратить игру.

— Господи, как смешно…

— Мам, к нам заезжал тот самый молодой человек, который сидит сейчас рядом с Коннолли?

— Кажется, да. Надо будет как-нибудь его позвать. Может, на рождественский завтрак, если он еще будет здесь… А впрочем, у него и без нас уже знакомых хватает.

— Это все твой снобизм, мама! Не забудь, Коннолли ведь теперь герцог. Пожалуйста, давай всегда будем звать этого молодого человека, хорошо? На все обеды и завтраки…

— Пытаюсь встретиться с императором глазами, — сказал Бэзил. — Хотя вряд ли он меня помнит.

— Сейчас, когда война кончилась, он, я смотрю, здорово нос дерет. Ничего, еще поглядим, что он запоет, когда начнут приходить счета. Вот сейчас выпивка — первый сорт, не то что в прошлый раз. За этим Федором глаз да глаз нужен.

— Хорошо было бы попасть к императору на прием.

— Послушай, старик, ты что, сюда дела, что ли, делать пришел? Дался тебе этот император! Я уже полгода с ним нянчусь, он у меня в печенках сидит, император твой. Забудь ты про него. Плесни-ка лучше Черномазой шампанского, да и себя не забывай. Все император да император — как будто, черт побери, других тем нет!

— Мсье Жан, я только что узнал одну ужасную новость, — сказал второй секретарь французского посольства.

— Рассказывайте, — сказал первый секретарь.

— Язык не поворачивается. Это затрагивает честь супруги посла.

— Невероятно. Немедленно рассказывайте. Это ваш долг перед Францией.

— Да, вы правы, долг перед Францией… под воздействием спиртного она назначила свидание герцогу Укакскому. Он — ее возлюбленный.

— Кто бы мог подумать? Где?

— Во дворце, в туалете.

— Но во дворце нет туалета.

— Мне удалось перехватить письмо, адресованное сэру Самсону Кортни. Сложенный лист бумаги. Шпионское донесение — по всему видно. Не исключено, что этот листок был запечен в хлебе.

— Неслыханно. От посла мы эту информацию утаим. Установим за ними слежку. И никому ни слова. Такие сведения лучше не разглашать. Бедный мсье Байон. Он верил ей. Мы должны помешать этому.

— Ради Франции.

— Ради Франции и ради мсье Байона.

— …Я никогда не замечал, что мадам Байон так плохо пьет…

Карнавал возобновился. Что только не водружалось на головы всех цветов и оттенков — черные, как вакса, белые, как бумага, коричневые и «кровь с молоком»: колпаки фригийские и клоунские — из тех, что надеваются в виде наказания нерадивым ученикам; жокейские фуражки, наполеоновские треуголки, шапки, шляпки и шляпы, в которых ходят пьеро и арлекины, почтальоны и горцы, матушка Хаббард и маленькая мисс Маффет[14]. В маски из раскрашенного картона, словно клинок в ножны, вкладывались любых размеров и антропологических типов носы: семитские — с горбинкой; нордические — маленькие, курносые, усыпанные веснушками; широкие, с огромными ноздрями носы туземцев с материка, из затопленных болотами деревень; красные, мясистые носы алкоголиков и отвратительные провалившиеся носы сифилитиков. Танцующие то и дело наступали на разбросанные по полу ленты из цветной бумаги, между столами летали разноцветные мячики. Один из них, брошенный мадам Фифи, едва не угодил в королевскую ложу, что привело министра внутренних дел в неописуемый восторг. Князь Федор с тревогой смотрел по сторонам — гости разошлись не на шутку. Поскорей бы император уехал — «инцидент» мог возникнуть в любую минуту.

Но Сет неподвижно сидел среди пальм и гирлянд и, глубоко задумавшись, вертел в пальцах ножку бокала. Изредка он исподлобья быстрым взглядом окидывал зал. У него за спиной нетерпеливо переминались с ноги на ногу приближенные — им тоже хотелось поскорее пуститься в пляс. Если бы его величество сейчас уехал почивать, они бы еще успели вернуться, пока праздник не кончился…

— Смотри, старик, все гуляют, веселятся, только твой дружок-император надутый сидит. Ехал бы лучше домой, остолоп черномазый, не портил бы настроения.

— Не могу понять, отчего Сет не танцует. Чем-то он, видно, расстроен.

Но император уезжать не собирался. Сегодня был его день. День победы. В этом зале собрались сливки столичного общества. Вон, словно взрослый на детском празднике, заливается счастливым смехом английский посол. Вон министр внутренних дел — ведет себя совершенно недопустимо. А вон главнокомандующий азанийскими вооруженными силами разговаривает с Бэзилом Силом. Сет узнал Сила, как только вошел в зал ресторана и первый раз суровым взглядом окинул собравшихся. Увидев его, Сет, могущественный император, празднующий победу своего оружия в своей столице, почему-то вдруг испытал робость. Последний раз они встречались без малого три года назад… Шел мелкий дождик, слуга пересек двор колледжа с грязными тарелками на подносе, в воротах, облокотившись на велосипеды, стояли несколько старшекурсников в твидовых костюмах. В своем колледже Сет держался в тени, его ставили на одну доску с выпускниками государственных школ или какими-нибудь бенгальцами или сиамцами — как и они, он был представителем далекой страны; как и их, его привела в Оксфорд похвальная тяга к знаниям. Бэзил же пользовался репутацией одного из самых блестящих оксфордцев. В тех редких случаях, когда сердобольные сокурсники приглашали Сета на чай или кофе, разговор неизменно заходил о Силе, имя которого упоминалось с благоговейным ужасом. Сил проигрывал баснословные суммы в покер; его завтраки кончались за полночь, а обеды длились до рассвета и заканчивались скандалом; из Лондона на роскошных автомобилях к нему приезжали юные красавицы; на выходные он уезжал без спроса и возвращался в колледж глубокой ночью, перелезая через каменную стену; он объездил всю Европу, свободно говорил на шести языках, называл оксфордских профессоров по именам и запросто обсуждал с ними их научные труды.

Сет познакомился с Силом на завтраке у главы колледжа. Бэзил заговорил с ним о топографии Азании, о несторианской церкви, о диалектах сакуйю, об отличительных свойствах находящихся в Дебра-Дове дипломатов, а спустя два дня пригласил его на ленч, где были два пэра, президент Оксфордского дискуссионного общества, издатель только что созданной студенческой газеты и молодой профессор. За ленчем Сет сидел молча и, как завороженный, слушал, а затем, спустя еще несколько дней, после долгих переговоров со своим слугой, пригласил Сила к себе. Бэзил принял приглашение, однако в последний момент под каким-то предлогом отказался. На этом их отношения и кончились. За эти три года Сет стал императором, но Бэзил остался для него олицетворением той блестящей европейской культуры, к которой он так стремился. И вот теперь этот человек каким-то непостижимым образом очутился в Азании и сидит за одним столиком с четой Коннолли. Интересно, о чем он думает? Если бы только министр внутренних дел был потрезвее…

Метрдотель опять подошел к князю Федору:

— Ваше высочество, в ресторан рвется какой-то человек. По-моему, его пускать нельзя.

— Хорошо, я сейчас посмотрю.

Князь Федор двинулся было к выходу, но запоздавший гость уже стоял в дверях.

Это был громадный негр в полном праздничном облачении: на голове у него красовалась косматая шапка из львиной гривы, на плечи была наброшена бесформенная меховая накидка. Красная атласная юбка, медные браслеты на запястьях, ожерелье из львиных клыков. На боку висела длинная сабля с инкрустированным эфесом, а могучая грудь была опоясана двумя патронташами с медными патронами. Глазки у него были маленькие, налитые кровью, а щеки и подбородок заросли густой черной щетиной. За его спиной сгрудились, слегка пошатываясь, шестеро рабов, вооруженных допотопными ружьями.

Перед князем Федором стоял могущественный феодал, граф Нгумо, владелец раскинувшихся на пятьсот квадратных миль и заросших непроходимыми джунглями горных земель. На протяжении всей гражданской войны он упорно пытался созвать под свои знамена соплеменников, однако сражение при Укаке завершилось раньше, чем набор в его армию, что и позволило ему сохранить нейтралитет. Когда война кончилась, он, оставив армию в горах и взяв с собой лишь несколько сот воинов личной охраны, спустился в долину, дабы воздать должное победителю. Победу Сета Нгумо праздновал уже не первый день, что не могло не сказаться даже на его богатырском здоровье.

Князь Федор преградил ему путь:

— Все столики заняты. Я очень сожалею, но свободных мест в ресторане нет.

— Дашь мне стол, джина и женщин, — тупо прищурившись, сказал граф. А моим людям, которые на улице, — сырой верблюжатины.

— Но все столы заняты.

— Не беспокойся, мои рабы место найдут, это им пара пустяков.

Оркестр смолк, и в переполненном ресторане наступила мертвая тишина. Из-под масок и бумажных колпаков выглядывали перепуганные лица.

— Живо под стол, Черномазая, — сказал Коннолли. — Сейчас начнется заварушка.

Упитанная спина господина Юкумяна исчезла за ведущей на кухню дверью.

— Что тут происходит? — раздался голос английского посла. По-моему, кто-то чем-то недоволен.

Но тут бычий взгляд графа, скользнув по перепуганным лицам, упал на сидевшего среди пальм и флагов императора. Его рука легла на выложенный драгоценными камнями эфес сабли, и в тот же миг десятки рук в разных концах зала потянулись к пистолетам и бутылкам. Сверкнул дамасский клинок — и, издав громоподобный рев, граф рухнул перед императором на колени.

Сет встал и, как того требовал местный обычай, сложил на груди руки:

— Мир дому твоему, граф.

Вассал поднялся с блестящего паркета, после чего, к огромному облегчению князя Федора, император со свитой удалились.

— Я сяду за тот стол, — сказал Нгумо, показывая пальцем на опустевшую ложу.

И через несколько минут могущественный феодал как ни в чем не бывало уже сидел в императорской ложе, пил прямо из бутылки джин господина Юкумяна, попыхивал огромной манильской сигарой и миролюбиво подмигивал танцующим дамам.

Поджидая императора, шофер заснул и проснулся далеко не сразу. Небо было усыпано звездами, холодный, пропитанный пылью воздух благоухал травами. За эвкалиптами, вокруг костра расположились воины Нгумо, от горящего помета тянуло вонючим дымком, из темноты раздавался глухой барабанный бой. Сет опустился на сиденье, и автомобиль двинулся к черневшим впереди зданиям дворца.

«Неисправимые варвары, — думал Сет. — Уверен, английские лорды не ведут себя так в присутствии своего короля. Даже самые преданные мне офицеры — негодяи и шуты. Мне нужен человек, которому я мог бы доверять… прогрессивный, культурный человек…»

Прошло полтора месяца. Победоносная армия постепенно разоружалась и уходила в горы, разбившись на сотни беспорядочных отрядов; впереди брели женщины и скот, а сзади, груженные будильниками и прочим украденным на базаре разнообразным товаром, шли воины: борцы за дело Прогресса и Новой Эры возвращались домой по своим деревням.

Матоди опустел, и городские улицы вновь погрузились в привычную тишину. Кокосовые орехи, гвоздичное масло, плоды манго и кхат; «Аллах велик», «Славься, пресвятая Матерь Божья»; старухи погоняют упрямых ослов; пирожные на подносах черны от мух; ученики миссионерской школы хором читают катехизис; на закате дня по набережной, как встарь, ходят взад-вперед прокаженные, разносчики и знатные арабы под старыми зонтами. В разбитом грузовике, лежащем на боку неподалеку от станции, вновь поселилась, отгородившись, как и раньше, грязью, хворостом, лохмотьями и сплющенными канистрами, безропотная семья местных жителей.

В маленькой гавани у причала стоят два почтовых парохода из Марселя и еще три, что зашли в Матоди на положенные шесть часов по пути с Мадагаскара и из Индокитая. Из Матоди в Дебра-Дову уже четыре раза, пыхтя, проходил поезд; за окном вагона пальмовые рощи сменяются покрытыми лавой полями, поля — бушем, буш — предгорьем; на скудных пастбищах пасутся тощие коровы; мелкие борозды в сухой земле; азанийцы в белых рубахах пашут деревянным плугом неподатливую землю; из-за пальм и кактусов торчат конусообразные соломенные крыши; в чистом небе, словно нарисованный, вьется дым от костров.

Из миссий из-под железных крыш слышны туземные гимны; в мрачных несторианских храмах звучит древняя литургия; тонзура и тюрбан; барабанный бой и перезвон бесчисленных колоколов из потемневшего серебра. А за горами, на низком берегу, там, где живут туземцы ванда, где джунгли тянутся до самого моря и куда никогда не пристают корабли, царят другие обычаи, совершаются иные, более древние и таинственные обряды. По лесам разбегаются погруженные во мрак заросшие дорожки, запретные тропы, где часовых заменяет неприметная на вид, сплетенная из травы гирлянда, которую как бы невзначай повесили между стволами соседних деревьев. Там, в глухой чаще, стучат в барабаны, творят заклинания и танцуют одетые в маски туземцы — там прячутся тайна и смерть.

Фанфары и трубы, барабанная дробь. Через весь бульвар Амурата, от левантийского кафе до индийской аптеки, протянулось трехцветное полотнище; под ним в своем «ситроене» на закладку Императорского института гигиены проехал Сет; по главной улице прошел, подымая пыль, духовой оркестр императорской гвардии.

Глава 5

К югу от дворца, между кухнями и забором, находился большой пустырь, где обычно забивали быков для званых обедов. Теперь там стояла небольшая виселица, которой пользовались лишь в тех случаях, когда следовало наказать кого-то из нерадивых придворных. Этим ясным солнечным утром на пустыре никого не было, если не считать небольшой группы чернокожих, которые с озабоченным видом собирались возле Управления однолетнего плана, да одинокой дворняги, которая грызла свой собственный хвост, лежа в тени, отбрасываемой двумя повешенными, что лицом к лицу, на высоте десяти футов вращались под перекладиной-один вполоборота на восток, другой — на запад.

Министерство модернизации разместилось в часовне покойной императрицы — круглом здании с крышей из рифленого железа и бетонными стенами, увешанными красочными плакатами, где европейские и американские фирмы рекламировали станки, модные туалеты, туризм. Возле этих плакатов вечно толпился народ, а сегодня к зевакам, которые, как обычно, стояли, тупо уставившись на рекламу, присоединились еще пять-шесть солидного вида людей в синих хлопчатобумажных плащах, надевавшихся в Дебра-Дове по случаю траура. Родственники двух преступников, казненных за казнокрадство и клятвопреступление, они пришли к виселице, чтобы, по обычаю, подергать повешенных за пятки, и, потрясенные, остановились возле плакатов, знаменующих собой начало Прогресса и Новой Эры.

На двери висела табличка на арабском, сакуйю и французском языках:

МИНИСТЕРСТВО МОДЕРНИЗАЦИИ

Верховный комиссар и генеральный инспектор

БЭЗИЛ СИЛ

Финансовый директор

КРИКОР ЮКУМЯН

Внутри еще стоял едва различимый запах ладана и оплывающих свечей; в остальном же бывшая часовня стала совершенно неузнаваемой. Перегородка разделяла ее на две неравные части; в большей находился кабинет Бэзила, где не было ничего, кроме нескольких стульев и заваленного бумагами и картами письменного стола с телефоном. На меньшей же половине, которую занимал господин Юкумян, было несравненно колоритнее: вся его финансовая деятельность ограничивалась двумя-тремя тонкими тетрадками, исписанными цифрами и какими-то каракулями, зато личность финансового директора в полной мере проявлялась во всей обстановке — и в старом красном плюшевом диване, который он облюбовал себе в одном из дворцовых покоев; и в разбросанных по углам предметах туалета; и в висящих на стене парижских фотографиях, а также в объедках на эмалированной тарелке, в дезодоранте, окурках, плевательнице и маленькой спиртовке, на которой в медной кастрюльке постоянно варился кофе. Господин Юкумян имел обыкновение, приходя в кабинет, снимать обувь; поэтому если у окна стояли высокие кожаные ботинки с эластичными задниками, это означало, что финансовый директор находится на своем рабочем месте.

В вестибюле, в ожидании вызова, собирались туземцы-рассыльные, без чьих услуг Министерство модернизации пока что обойтись не могло.

Ровно в девять утра Бэзил и господин Юкумян уже сидели за своими письменными столами. Учрежденное всего месяц назад по указу императора Министерство модернизации уже развило бурную деятельность. Правда, насколько деятельность эта была эффективной, могли судить пока лишь те немногие, кто был вхож в круглое, увешанное рекламными объявлениями здание. Задача министерства, как говорилось в императорском указе, состояла в том, чтобы «способствовать внедрению прогрессивных веяний в жизнь Азанийской империи», что, по существу, давало министерству неограниченное право вмешиваться во все происходящее в стране. Пробежав глазами сложенную на столе корреспонденцию и мельком взглянув на сегодняшнее расписание, Бэзил вынужден был признать, что любой другой на его месте и на месте господина Юкумяна счел бы, что он свои силы переоценил. Сегодня Бэзилу предстояло изучить ответы восьми вице-королей из провинций на анкету, касающуюся экономических ресурсов и состава населения вверенных им территорий; присланные ответы отличались льстивой витиеватостью формы и полным отсутствием содержания. Сегодня предстояло также ознакомиться с поступившими от европейских золотоискателей заявками на концессии, с запросами туристических бюро относительно перспективы охоты на хищников, серфинга и альпинизма; с ходатайствами о назначении на государственную службу, с многочиcленными протестами от миссий и посольств, со сметами на строительство жилых зданий, с законопроектом о судейской этике — все эти бумаги шли прямиком к Бэзилу. Министры двора его величества не только не видели в Бэзиле своего соперника, но чистосердечно верили в то, что этот англичанин послан им с небес, ведь он, не покушаясь на их доходы и титулы, совершенно освободил их от работы. На всех бумагах стоял штамп «В Министерство модернизации» — уже через несколько дней после создания министерства и министр внутренних дел, и гофмейстер двора, и верховный судья, и мэр города, и даже сам Сет одним движением каучукового кружка перекладывали решение всех вопросов на бэзила. Только несторианский патриарх и главнокомандующий вооруженными силами не воспользовались услугами нового министерства и по старинке продолжали — пусть медленно, пусть нерадиво, зато собственноручно — управлять подотчетными им ведомствами.

Накануне Сил допоздна просидел с императором над новым уголовным кодексом, однако количество дел, которыми ему предстояло заняться, отнюдь не повергло его в уныние.

— Юкумян!

— Вы звали, мистер Сил? — Финансовый директор неслышными шагами вошел в комнату.

— Коннолли наотрез отказывается приобретать сапоги.

— Наотрез отказывается?! Но, мистер Сил, он должен приобрести сапоги. Я купил их в Кейптауне. Они придут следующим пароходом. Понимаете, купил по собственной инициативе. На собственные средства. Что мне прикажете делать с тысячью пар сапог, если Коннолли их не возьмет?

— Надо было подождать.

— Подождать?! А что будет, когда выйдет приказ, что гвардия должна быть в сапогах, а? Что будет, скажите? Какой-нибудь негодяй захочет на этом заработать, пойдет к императору и скажет, что достанет сапоги дешевле, чем Юкумян. И что я тогда, спрашивается, делать буду? По мне эти черномазые могли бы и дальше босиком ходить, я не против. Нет, мистер Сил, так дела не делаются. Я ведь все рассчитал: в один прекрасный день выйдет приказ всем гвардейцам надеть сапоги. Приказ приказом, а сапог-то нет. В этой вонючей дыре разве можно купить столько сапог? Одни обещают достать их за три недели, другие — за месяц, третьи — за полтора, и так дальше. А тут прихожу я и говорю: «У меня есть сапоги. Сколько вам пар надо? Тысячу? Пожалуйста. Устроим». Вот как делаются дела. И что же говорит генерал?

Бэзил молча протянул ему резкое, до неприличия короткое письмо — ответ Коннолли на вежливое, тщательно продуманное послание Бэзила, которое начиналось словами: «Министр модернизации рад засвидетельствовать свое почтение Главнокомандующему императорской армии и, в соответствии с полномочиями, каковыми наделил его императорский указ, настоятельно рекомендует…»

На вырванном из записной книжки клочке линованной бумаги карандашом было нацарапано следующее: «Пусть министр вместе со своей модернизацией катится к чертовой матери. В сапогах мои люди и шагу ступить не смогут. Советую в следующий раз вместо сапог всучить Сету цилиндры и трости. Герцог».

— Цилиндры, говорите? — переспросил, ненадолго задумавшись, господин Юкумян. — Это можно.

— Ты не понял — это генерал так шутит.

— Шутит?! Он, значит, шутит, а я — оставайся с тысячью пар кожаных сапог на руках, так? Ха, ха, ха. Хороши шутки. Да во всей стране не найдется сотни человек, которые бы носили сапоги. И потом, такие сапоги никто не купит. Они же армейские. Вы меня поняли?

— Не волнуйся, — успокоил его Бэзил. — Мы найдем им применение. В крайнем случае продадим духовенству. — Он снова, нахмурившись, перечитал записку генерала, подколол ее к остальной корреспонденции и бросил на армянина свой обычный дерзкий, угрюмый и в то же время наивный взгляд. Мне кажется, — добавил он, — Коннолли зарывается. Надо бы его проучить.

— Говорят, у генерала роман с мадам Байон.

— Не верю.

— И напрасно. Мне об этом под большим секретом рассказал парикмахер, который бреет все французское посольство. В городе об этом только и разговоров. Даже госпожа Юкумян слышала. А все потому, — господин Юкумян самодовольному улыбнулся, — что мадам Байон пьет. С этого у них с Коннолли все и началось.

Через четверть часа Бэзил в господин Юкумян занялись более важными делами.

Утром в Министерстве модернизации, как всегда, кипела работа.

— Послушайте, мистер. Говорю вам, как обстоит дело. Мы должны защищать интересы его величества. Вы меня поняли? Вы считаете, что в горах Нгумо есть большие залежи олова. Такого же мнения придерживаемся и мы. Такого же мнения придерживаются и другие компании. Думаете, вы один хотите концессий? Только сегодня ко мне с аналогичной просьбой приходили два джентльмена. «Устрой, говорят, — нам концессии». А я им говорю, что концессии мы можем предоставить только той компании, которой доверяем. Послушайте, а почему бы вам не включить в совет директоров кого-нибудь, кто пользуется в стране репутацией хорошего финансиста? Кому доверяет его величество?.. Вы меня поняли?.. И чтобы у него тоже были свои акции… Такой человек защищал бы интересы его величества и интересы компании… Вы меня поняли?

— Ваша идея мне нравится, господин Юкумян, но ведь найти такого человека совсем не просто. Мне, например, в данный момент никто в голову не приходит.

— Неужели не приходит? А вы подумайте.

— Разве что вы сами, господин Юкумян… Признаться, вашу кандидатуру я не рассматривал. Вы же такой занятой человек.

— Послушайте, мистер, для интересного дела я всегда найду время, можете не сомневаться…

За перегородкой Бэзил беседовал с американским коммерческим атташе:

— Вот какая ситуация, Уокер. Я… император хочет потратить в этом году четверть миллиона на строительство дорог. Налогами таких денег не соберешь, поэтому я намереваюсь, чтобы накопить нужную сумму, выпустить акции. Вы, насколько мне известно, представляете здесь две компании, нефтяную «Космополитен ойл траст» и автомобильную «Стетсон карз». Каждая миля азанийского асфальта обеспечит вам пятьсот лишних машин в год, а уж сколько галлонов нефти — и не подсчитать. Если ваши компании согласятся приобрести мои акции, я готов предоставить им монополию на десять лет…

Следующим посетителем был редактор «Courier d'Azanie». На вид — как, впрочем, и по сути — мсье Бертран был человеком незначительным. Его «Курьер» выходил раз в неделю на одном листке небольшого формата. Своих немногочисленных подписчиков, которых в Матоди и в Дебра-Дове было меньше тысячи, газета знакомила с событиями в стране (дипломатические приемы, официальные встречи, дворцовые циркуляры, программы кинотеатров), а также с теми сообщениями из-за рубежа, которые передавались по местному радио. Впрочем, на газету мсье Бертран тратил всего один день в неделю, а остальное время выпускал меню, пригласительные билеты, свадебные и похоронные объявления, работал в местном отделении европейского агентства новостей, корреспондентом которого он по совместительству являлся, а также торговал канцелярскими товарами в своем маленьком офисе. В Министерство модернизации мсье Бертран пришел по приглашению Бэзила, надеясь получить выгодный заказ на фасонную почтовую бумагу.

— Доброе утро, мсье Бертран. Спасибо, что пришли. Давайте, если не возражаете, сразу же перейдем к делу. Я хочу купить вашу продукцию.

— Разумеется, мсье Сил. У меня есть очень хорошего качества кремовая конторская бумага, а также глянцевая, с лазоревым оттенком, которая стоит чуть дороже. Полагаю, вы хотите, чтобы на бумаге был выбит гриф вашего министерства?

— Боюсь, вы меня не поняли. Я имел в виду не бумагу, а газету. «Курьер Азании».

По лицу мсье Бертрана видно было, что он разочарован и даже обижен. Неужели ради того, чтобы приобрести номер газеты, нужно было вызывать к себе ее владельца и главного редактора? Не слишком ли много этот молодой человек на себя берет? Непростительная наглость.

— Я поставлю в известность своего секретаря. Вы желаете подписаться на год?

— Нет, нет, речь не об этом. Я хочу приобрести вашу газету — стать ее владельцем. Сколько вы за нее просите?

Только теперь мсье Бертран наконец понял, чего от него хотят.

— Нет, это исключается. «Курьер» я продавать не собираюсь.

— Полно, газета же большой выгоды вам не приносит, а я готов заплатить за нее хорошие деньги.

— Дело не в деньгах, мсье, а в престиже — как вы не понимаете? — со всей серьезностью заявил мсье Бертран. — Видите ли, владелец и редактор «Курьера» — это человек с определенным положением. Два раза в год мы с мадам Бертран обедаем во французском посольстве, раз в год нас приглашают на прием в английское посольство, мы бываем при дворе и в поло-клубе. А ведь это немало. Если же я буду просто печатником Бертраном, никто в мою сторону даже не посмотрит. Мадам Бертран мне этого не простит.

— Понятно, — сказал Бэзил. «Человек с определенным положением» в Дебра-Дове… Скромные притязания, ничего не скажешь. Нехорошо лишать мсье Бертрана его положения… — Понятно. А как вы смотрите на то, чтобы остаться редактором и номинальным владельцем? Меня бы это вполне устроило. Дело в том, что мне хочется расширить рамки вашей газеты. Я хочу, чтобы в «Курьере» публиковались передовицы, политические обзоры… Слушайте… — И в течение четверти часа Бэзил делился с мсье Бертраном своими обширными издательскими планами: шесть страниц вместо двух… реклама европейских фирм и правительственных служб, которая будет покрывать возросшую стоимость издания… большой тираж… статьи на сакуйю и на арабском… продуманная поддержка политики правительства… Из кабинета Бэзила мсье Бертран вышел совершенно сбитый с толку; в одной руке он держал чек на круглую сумму, а в другой — набросанный Бэзилом план передовицы, где прогнозировались изменения в уголовном кодексе… исправительные колонии должны были прийти на смену тюрьмам… Странные темы для «Курьера»!

В одиннадцать часов с протестом против учреждения государственной лотереи пришел англиканский епископ.

В четверть двенадцатого, чтобы обсудить возможности строительства дороги из Дебра-Довы в английское посольство, пришел, по поручению сэра Самсона Кортни, Уильям. Уильям и Бэзил друг друга не взлюбили.

В половине двенадцатого пришел гофмейстер двора. На следующей неделе предстоял банкет в честь вождей племени ванда, и гофмейстер пришел обсудить с Бэзилом меню. Сырую говядину Сет запретил.

— Чем же тогда кормить?

— Сырой говядиной, — ответил Бэзил. — Только назовите это блюдо «бифштексом по-татарски».

— А это не противоречит современным веяниям?

— Нисколько.

В полдень Бэзил отправился к императору.

Жара для горных районов стояла небывалая. Крыша дворца раскалилась докрасна. Поднявшийся ветерок обсыпал пылью раскачивающиеся под перекладиной тела повешенных придворных и подхватил несколько листков бумаги, которые валялись на земле, свернувшись от жары, словно осенние листья.

Полузакрыв глаза, Бэзил, не торопясь, поднялся по ступенькам к главному входу.

Солдаты вскочили и неловко отдали честь. Капитан быстрым шагом последовал за Бэзилом и дернул его за рукав.

— Доброе утро, капитан.

— Доброе утро, ваше превосходительство. Вы к императору?

— Да, как обычно.

— У меня к вам маленькая просьба, ваше превосходительство… Дело в том, что один из повешенных — мой двоюродный брат.

— Да?

— Место, которое он занимал, еще свободно. Эта должность всегда была за нашей семьей… Мой дядя подал прошение его величеству…

— Хорошо, хорошо, я замолвлю за него слово.

— Как раз этого-то и не следует делать. Мой дядя — дурной человек, ваше превосходительство. Это он отравил моего отца. Я в этом уверен. Он домогался моей матери. Было бы очень несправедливо, если б эта должность досталась ему. У меня ведь есть младший брат — человек исключительно способный и преданный императору…

— Очень хорошо, капитан. Я сделаю все, что смогу.

— Да хранит вас Бог, ваше превосходительство.

Кабинет императора был завален европейскими газетами и каталогами. Сет, вооружившись линейкой и карандашом, чертил план реконструкции Дебра-Довы.

— Входите, Сил. Вот видите, город перестраиваю. Боюсь, что англиканским собором придется пожертвовать. Как, впрочем, и всем южным кварталом. Смотрите, вот площадь Сета, а от нее во все стороны будут расходиться бульвары. Вот этот бульвар я назову именем Бэзила Сила.

— Спасибо, Сет.

— А этот — Коннолли авеню.

— Да, кстати, я как раз хотел поговорить с вами о генерале. — И Сил, опустившись на стул, начал издалека, прощупывая почву: — Лично я против Коннолли ничего не имею. Я знаю, вам он нравится, да он и в самом деле настоящий солдат, по-солдатски груб и невоздержан на язык. Но не кажется ли вам. Сет, что он недостаточно современен?

— Да, во время войны он отказался использовать наш Танк.

— Вот видите. Коннолли вообще противник прогресса. Он хочет, чтобы армия подчинялась ему одному. А тут возникла проблема сапог. Вы, наверно, не в курсе, но министерство, рассмотрев этот вопрос, рекомендовало Коннолли обуть своих людей в сапоги. Ведь от этого боеспособность армии увеличится вдвое. Половина всех больных, как вам известно, выбывает из строя из-за нематодоза. Я уж не говорю о престиже. В Европе нет ни одного гвардейского полка, где солдаты ходили бы босиком. Вы же сами видели британских гвардейцев возле Букингемского дворца. До тех пор, пока вы не обуете свою армию в сапоги, Европа не будет вас уважать.

— Да, да, разумеется. Мои солдаты будут в сапогах в самое ближайшее время.

— Я был уверен, что вы со мной согласитесь. А вот Коннолли, к сожалению, решительно против. Нашему министерству армия не подчиняется приказ по войскам может отдать либо генерал, либо вы — как верховный главнокомандующий.

— Распоряжусь сегодня же. Армия должна быть в сапогах, тут не может быть двух мнений. Теперь, если увижу солдата босиком, — повешу.

— Прекрасно. Я знал, Сет, что вы нас поддержите. Вообще, надо сказать, — задумчиво заметил Бэзил, — что пятьдесят лет назад нам было бы гораздо труднее модернизировать страну. Тогда бы нам пришлось вводить конституционную монархию, двухпалатную законодательную систему, пропорциональное представительство, избирательное право для женщин, независимый суд, свободу печати, референдумы…

— Что все это значит? — спросил император.

— Какая разница, все эти понятия уже устарели. После этого они занялись неотложными делами.

— Английское посольство опять жалуется на дорогу.

— Они давно уже жалуются. Надоели. И потом, в моем плане реконструкции предусмотрены только четыре дороги из города: на север, юг, запад и восток. Что ж мне теперь, из-за них весь план менять?

— Но посол настроен очень решительно.

— Ладно, поговорим об этом как-нибудь в другой раз… хотя нет, знаете, что я сделаю? Назову-ка бульвар его именем. Тогда он успокоится.

И император, взяв резинку, стер с плана города имя Коннолли и на его месте написал: «Бульвар сэра Самсона Кортни».

— Надо бы метро построить, — сказал Сет. — Как вы полагаете, оно окупится?

— Нет.

— Этого я и боялся. Ничего, когда-нибудь будет у нас и метро. Можете сказать сэру Самсону, что, когда мы построим метро, у него будет своя, личная станция «Английское посольство». Да, чуть не забыл, я получил письмо из Общества защиты животных. Они хотят прислать сюда комиссию, чтобы выяснить, не слишком ли туземцы жестоко обходятся с хищниками, когда на них охотятся. Как вы, например, находите: жестоко охотиться на львов с копьями?

— Нет.

— По-моему, тоже. Вот это письмо. От леди Милдред Порч. Вы ее знаете?

— Слышал. Старая балаболка.

— Что такое «балаболка»? Оратор?

— Да, вроде того.

— Так вот, она возвращается в Англию из Южной Африки и хотела бы на неделю заехать в Азанию. Пускай приезжает?

— Не уверен.

— Пускай приезжает… И последнее. В газетах мне все время попадается какое-то современное словосочетание «противозачаточные средства». Что это такое?

Бэзил объяснил.

— Мне они нужны. И в большом количестве. Позаботьтесь об этом. Наверно, указ о введении противозачаточных средств издавать не стоит, правда? Лучше использовать пропаганду. Можно было бы даже в целях пропаганды устроить небольшой праздник…

Отказ императора отремонтировать дорогу в посольство сэр Самсон воспринял со свойственным ему хладнокровием:

— Так, так… Не думаю, чтобы юный Сет долго продержался на троне. Скоро наверняка опять будет революция. Я слышал, что он по уши в долгах. Будем надеяться, что новое правительство, каким бы оно ни было, пойдет нам навстречу. И знаешь, Пруденс, ты будешь надо мной смеяться, но я очень тронут тем, что молодой человек назвал бульвар моим именем. Мне этот Сет всегда нравился. Как знать, когда-нибудь Дебра-Дова, возможно, превратится в огромный европейский город. Представляешь, подъезжает лет эдак через сто к магазину такси, выходит чернокожий водитель и спрашивает продавца: «Дом номер сто по Самсона Кортни — не подскажете?», а сам думает: кто такой этот Самсон Кортни? Ну, как, скажем…

— Как бульвар Виктора Гюго, папа.

— Вот именно, или Сент-Джеймсская площадь.

К сожалению, проблему сапог решить так же легко не удалось. Вечером того самого дня, когда вышел закон о сапогах, Бэзил и господин Юкумян сидели в министерстве и совещались, как быть со строительством новой гостиницы при дворце. Дело в том, что император, заинтересовавшись фотографиями в каком-то немецком архитектурном журнале, заявил, что здание гостиницы следует строить из стали, а в окнах должны быть стекла, пропускающие ультрафиолетовые лучи. Все утро Бэзил убил, тщетно пытаясь втолковать помазаннику, что стиль этот для тропиков совершенно непригоден, и сейчас вместе с финансовым директором обдумывал, как воплотить в жизнь сумасбродные планы императора, как вдруг дверь распахнулась, и в комнату ввалился герцог Укакский.

— Проваливай, Юкумян, — сказал он. — Хочу поговорить с твоим шефом наедине.

— Конечно, генерал. Ухожу. Разговаривайте — я не в обиде.

— Что за вздор! Господин Юкумян — финансовый директор министерства, и я бы хотел, чтобы он при нашем разговоре присутствовал.

— Кто? Я, мистер Сил? Мне нечего сказать генералу.

— Прошу вас остаться.

— Живо, — сказал герцог, замахнувшись.

— Извините, джентльмены, — сказал господин Юкумян и юркнул за перегородку.

Коннолли повел со счетом «один-ноль».

— Я смотрю, даже у этого армяшки хватило ума сапоги снять. «Два-ноль» в пользу Коннолли.

Но вскоре Бэзил наверстал упущенное.

— Прости, что выставил этого типа, Сил, — начал генерал. — От него воняет, как от кучи дерьма. Давай потолкуем. Что это ты начудил с сапогами?

— Приказ его величества, по-моему, обсуждению не подлежит.

— «Обсуждению не подлежит»! Ишь как загнул! Брось ты мне мозги пудрить. Послушай, мне на всю эту вашу модернизацию плевать с высокой колокольни. Да и не мое это дело. Можешь, если хочешь, заставить этих черномазых придурков хоть кроссворды разгадывать — мне до фонаря! Но своим людям морочить голову я вам не дам. Да ты мне всю армию покалечишь, если заставишь солдат в сапоги влезть. Послушай, нам с тобой делить нечего. Я в этой дыре не первый день живу и знаю, чем такие, как Юкумян, промышляют. В Дебра-Дове спокон веку норовили всучить правительству всякую дрянь. Пойми, я же не против, чтоб и ты на этом деле руки нагрел. Давай так: я своим людям строго-настрого запрещу обуваться, всю партию сапог мы сплавим туземцам, ты получишь компенсацию, приказ забудется — и все останутся довольны. Ну? По рукам?

Бэзил надолго задумался, но размышлял он о вещах куда более значительных, чем сапоги. Похлопывая стеком по колену, генерал небрежно сидел на краю стола с выражением радушия и неподдельного желания дружить. «Почему я отношусь к нему свысока? — думал Бэзил. — Из-за какого-то атавистического чувства кастовости или инстинкта превосходства? А может, потому, что он задел мое достоинство, выставив Юкумяна, который пулей вылетел из комнаты, стуча по полу босыми пятками?»

— Свою точку зрения вам следовало бы высказать раньше, — сказал он генералу. — Записка же ваша выдержана в таком тоне, что дальнейшие разговоры на эту тему лишены всякого смысла. На следующей неделе сапоги будут выписаны и переданы в хозяйственную часть министерства обороны.

— Сосунок паршивый, — сказал Коннолли, направляясь к двери. Когда генерал открыл дверь, господин Юкумян поспешно отскочил от замочной скважины. Но Коннолли, не оборачиваясь, прошел мимо и покинул министерство.

— Мистер Сил, зачем вам с ним ссориться? Хотите, я догоню его и все улажу? А, мистер Сил?

— Только этого еще не хватало. Давай-ка лучше займемся программой праздника противозачаточных средств.

— Ох, мистер Сил, мистер Сил. И зачем вы только с ним ссоритесь? Ссорой ведь ничего не добьешься.

Сведения о размолвке распространились по городу с быстротою молнии. Это была новость номер один. Десятка два шпионов при императорском дворе разнесли ее по всем посольствам и коммерческим бюро. Гонцы поставили в известность графа Нгумо; Черномазая поделилась случившимся со своей парикмахершей; клерк евразийского банка все выложил своему директору, а директор банка — епископу; господин Юкумян, стоя за стойкой «Императора Сета», пересказал завсегдатаям кафе всю историю в лицах; Коннолли, страшно сквернословя, известил об этом в «Попугае» князя Федора; министр внутренних дел, все переврав и давясь от смеха, потешил этим анекдотом девушек из лучшего maison de societe[15] города. Уже вечером того же дня в Деб-ра-Дове не было ни одного обеденного стола, где бы ссора не обсуждалась во всех подробностях.

— Жаль, — заметил сэр Самсон Кортни. — Теперь этот Сил будет приезжать в посольство еще чаще. Прости, Пруденс, в принципе он парень неплохой, но, если честно, говорить мне с ним особенно не о чем… что его только не интересует… любит порассуждать о политике… Тоже мне, нашли из-за чего ссориться! Носил бы себе сапоги, если ему так хочется.

— Дело обстояло не совсем так, папа.

— Может, я что-то и перепутал — какая разница…

— Ха! Ха! — сказал мсье Байон. — Такого поворота событий сэр Самсон наверняка не ожидал. Каково ему плести свою паутину, а? Где тонко — там и рвется. Коннолли теперь — наш человек.

— Увы, он словно ослеп, этот трогательный, доверчивый муж, — сказал первый секретарь посольства на ухо второму.

— Союз «Сил-Кортни» и их марионеточный император потеряли доверие армии. Мы должны объединить наши усилия.

На следующее утро в жизни Черномазой произошло чрезвычайное событие. Она стояла во дворе своего дома, стирала генералу носки (Черномазая не могла допустить, чтобы одежды ее супруга касалась другая женщина), жевала орех и сплевывала темный сок в мыльную пену, как вдруг к дому подъехал улан в ало-зеленом кителе французского посольства и, спешившись, спросил:

— Ее светлость герцогиня Укакская?

Черномазая задрала платье, чтобы его не запачкать, и вытерла руки о панталоны:

— Это я, — сказала она.

Улан отдал честь, вручил ей большой конверт, снова отдал честь, вскочил в седло и ускакал.

Оставшись одна, герцогиня присела на корточки и с любопытством стала рассматривать конверт: она повертела его во все стороны, поднесла к уху и, настороженно повернув голову набок, встряхнула. Потом встала, пошла в дом, на цыпочках поднялась к себе в спальню и, воровато осмотревшись, сунула конверт под циновку.

В течение часа Черномазая трижды бросала стирку и бежала в дом посмотреть, цело ли ее сокровище. Когда же в полдень приехал обедать генерал, она с затаенным страхом вручила ему письмо.

— Смотри-ка, Черномазая, мадам Байон приглашает нас завтра на обед во французское посольство.

— Ты пойдешь?

— Говорю же, нас позвали вдвоем, старушка. Приглашение адресовано тебе. Ну, что скажешь?

— Господи, я буду обедать с мадам Байон! Вот это да!

Герцогиня не могла скрыть своего возбуждения, она откинула назад голову, закатила глаза и, мыча от удовольствия, принялась, как безумная, прыгать по комнате.

— Молодец, старик, ничего не скажешь! — заметил герцог, а позднее, когда приглашение было с благодарностью принято и бравый старшина императорской гвардии отвез ответ в посольство, когда Коннолли ответил на многочисленные вопросы, касающиеся обращения с ножом, вилкой, бокалом и перчатками, и герцогиня побежала в магазин господина Юкумяна за лентой, золотой тесьмой и искусственными пионами себе на платье, — он отправился обратно в казармы, преисполнившись к французам самых теплых чувств и повторяя: — Молодец, старик. Это ведь первый человек, который за все восемь лет, что я здесь, удосужился позвать в гости мою Черномазую. А моя-то обрадовалась! Вся трясется от счастья, разрази ее гром!

С приближением обеда Черномазая окончательно потеряла покой и так надоела супругу бесконечными вопросами об этикете, что генералу пришлось дать ей увесистую затрещину и запереть на несколько часов в буфет, прежде чем она обрела столь необходимую для дипломатических приемов сдержанность. Обед, на котором присутствовали все сотрудники французского посольства, герцог и герцогиня Укакские, президент железнодорожной компании с женой и дочерьми, а также министр внутренних дел лорд Боз, прошел с огромным успехом. Черномазую, в соответствии с ее титулом, посадили рядом с мсье Байоном, который говорил с ней по-английски, всячески превознося боевые заслуги ее супруга, его влиятельность и благоразумие. Если манеры Черномазой и были в чем-то небезупречны, то поведение министра внутренних дел было поистине вызывающим. Он жаловался, что его плохо кормят, слишком много пил, щипал сидящих по обе стороны от него дам, прикарманил дюжину сигар и приглянувшуюся ему серебряную перечницу, а потом, когда гости перешли в гостиную, рвался танцевать в одиночестве под патефон, пока, наконец, рабы насильно не посадили его в машину и не отвезли к мадам Фифи, о прелестях которой он во всеуслышание распространялся весь вечер, не упустив случая блеснуть анатомическими подробностями, которые, по счастью, большинству собравшихся остались непонятны.

Когда все вина были перепробованы, сладкое шампанское, поданное на десерт, выпито и мужчины остались одни за столом (министр внутренних дел порывался последовать за дамами и был с трудом остановлен), мсье Байон приказал подать бутылку спирта, подсел к генералу, наполнил его бокал и завел с ним весьма нелицеприятный разговор об императоре и нынешнем режиме.

В гостиной тем временем дамы обступили свою новую знакомую, и не прошло и часа, как некоторые из них, в том числе и мадам Байон, опустив титул, стали запросто называть герцогиню Черномазой. Они приглашали ее в гости, звали посмотреть их сад и познакомиться с их детьми, предлагали научить играть в теннис и в пикет, порекомендовали ей армянского портного и индийскую гадалку, вызвались дать выкройки своих пижам, всерьез уговаривали предохраняться, а главное — пригласили войти в специальную комиссию по подготовке к празднику противозачаточных средств. Иными словами, чета Коннолли в тот вечер совершенно офранцузилась.

Спустя десять дней в Дебра-Дову привезли сапоги; соблюсти необходимые формальности ничего не стоило, поскольку соответствующие службы находились теперь под контролем Министерства модернизации. Господин Юкумян сам составил заявление на собственное имя от Министерства обороны; он же написал бумагу из Министерства обороны в отдел по снабжению, заверил ее в казначействе, поставил на ней вторую подпись, выписал чек на свое имя и, заручившись поддержкой акцизного и таможенного управления, добился скидки на пошлину под предлогом того, что ввозимый товар является «государственным заказом». Вся процедура заняла от силы десять минут. А уже через несколько часов тысячу пар сапог свалили на площади перед казармами, где их тут же разобрали солдаты, которые весь день рассматривали сапоги с неподдельным, хотя и настороженным интересом.

В тот же вечер в честь доставки сапог был устроен праздник. На огне дымились солдатские котелки, туземцы отбивали руками нескончаемую барабанную дробь, в незабываемом ритме шаркали по земле голые ступни, тысячи темнокожих что-то напевали и раскачивались, сидя на корточках и сверкая в темноте зубами.

Когда Коннолли возвращался в казармы после обеда во французском посольстве, праздник еще продолжался.

— Какого черта они сегодня веселятся? — спросил он часового. — Разве сегодня какой-то праздник?

— Да, сегодня большой день, ваше превосходительство, — ответил часовой. — Очень большой день. День сапог.

Когда Бэзил, далеко за полночь, сидел у себя в кабинете и сочинял уголовный кодекс, до него донеслось пение.

— Что там в казармах? — спросил он слугу.

— Сапоги.

— Нравятся?

— Еще как.

«То-то Конноли разозлится», — подумал он и на следующий день, повстречав у входа во дворец генерала, не удержался и сказал:

— Вот видите, Коннолли, сапоги пришлись вашим людям по вкусу.

— Не то слово.

— Надеюсь, пока никто не охромел?

— Нет, никто не охромел, — отозвался генерал и, перегнувшись в седле, с ласковой улыбкой добавил: — А вот брюхо у некоторых разболелось. Я как раз собираюсь написать докладную в отдел по снабжению. Там ведь, кажется, наш друг Юкумян сидит? Понимаешь, мой адъютант повел себя как последний дурак: он по неопытности решил, что сапоги — это продовольственный паек. Вчера вечером мои ребята сожрали всю партию без остатка.

В горле першит от пыли, на ветру шелестят листья эвкалиптов. Пруденс сидит у окна и пишет «Панораму жизни». За окном раскинулась высохшая лужайка для крокета: между воротцами видна примятая порыжевшая трава, сзади, на клумбах — несколько увядших стеблей. Пруденс рисовала на полях какие-то каракули и думала о любви.

Стояла — как всегда перед сезоном дождей — засуха, когда скот приходилось пасти далеко в горах, за многие мили от обычных пастбищ, а пастухи, отталкивая друг друга, жадно приникали к заросшим кустарником лужицам питьевой воды; когда в город в поисках воды заходили львы, которые степенно шли по улицам под визг перепуганной детворы; когда, по выражению леди Кортни, «на цветочный бордюр было страшно смотреть».

«Просто поразительно, насколько дух человека не соответствует состоянию природы! — выводила Пруденс своим размашистым школьным почерком. — Когда земля пробуждается от сна, когда бегут ручьи, лопаются почки, когда спариваются птицы и резвятся ягнята — тогда мысли человека заняты спортом и садоводством, живописью и домашним театром. Зато теперь, в сезон засухи, когда кажется, что природа навечно похоронена под холодной землей, — только и думаешь о любви». Она покусала перо и, перечитав написанное, исправила «холодную землю» на «раскаленную почву». «Что-то тут не то», — подумала она и пошла к леди Кортни, которая, с лейкой в руке, насупившись, разглядывала увядший розовый куст.

— Мам, как скоро у птиц рождаются детеныши?

— Не детеныши, а птенцы, — поправила ее мать и пошла поливать поникшую от жары азалию.

— Надоела мне эта «Панорама жизни», — сказала, вернувшись к себе, Пруденс и набросала на полях мужской профиль, который, судя по тяжелому подбородку и растрепанным волосам, принадлежал не Уильяму, как это было еще полтора месяца назад, а Бэзилу Силу. «Как же нужно хотеть мужчину, подумалось ей, — чтобы заниматься любовью с Уильямом!»

— Завтракать! — раздался под окном голос матери. — Я, как обычно, немного опоздаю. Иди, развлеки отца.

Но когда леди Кортни через несколько минут вошла в столовую, муж, дочь и Уильям хранили гнетущее молчание.

— Опять консервированная спаржа, — вздохнул сэр Самсон. — И письмо от епископа.

— Неужели он приедет обедать?

— Слава Богу, нет. Насколько я понял, Сет почему-то хочет снести англиканский собор. Интересно, а чем, собственно говоря, я тут могу помочь? Можно подумать, что я всесилен. Здание, кстати, жутко уродливое. Пруденс, вы бы с Уильямом поехали после обеда прокатиться на пони, а то они у вас что-то совсем застоялись.

— Сегодня так душно, — сказала Пруденс.

— Сегодня столько дел, — сказал Уильям.

— Как хотите, — сказал сэр Самсон Кортни. — Они что, поссорились? — спросил он у жены, когда они остались вдвоем. — А то раньше — водой не разольешь!

— Я уже давно хочу с тобой поговорить, Сэм. Все руки не доходят последнее время я ужасно волновалась из-за львиного зева. Знаешь, мне кажется, Пруденс не в своей тарелке. По-моему, девушке ее возраста здешний климат не показан. Может, отправить ее на несколько месяцев в Англию, как ты полагаешь? Харриет поселила бы ее у себя, на Белгрейв-плейс. Девочка ходила бы в гости, общалась со своими сверстниками. Что ты на это скажешь?

— Думаю, ты права. Эта ее «Панорама», над которой она корпит днями и ночами… Только напиши Харриет сама, а то у меня дел по горло. Надо подумать, что сказать епископу…

Но на следующий день Пруденс и Уильям все же поехали кататься на пони. У Пруденс было назначено свидание с Бэзилом.

— Послушай, Уильям, из города ты поедешь по улице, которая проходит за баптистской школой и еврейскими скотобойнями. Потом — мимо тюрьмы для смертников и инфекционной больницы.

— Хорошенький же ты мне придумала маршрут!

— Не злись, милый. Иначе ведь тебя могут увидеть. Когда минуешь арабское кладбище, можешь ехать куда хочешь. Жди меня в пять часов возле дома Юкумяна.

— Отличная меня ожидает прогулка! На двух пони. Попробуй удержи Забияку!

— Не выдумывай, Уильям. Ты же прекрасно сам знаешь, что Забияка тебя слушается. Кроме тебя, я бы никому ее не доверила. Не могу ведь я оставить Забияку перед домом Юкумяна — это же неприлично, пойми!

— А, по-твоему, прилично заставлять меня целый день таскаться по жаре на двух лошадях, пока ты будешь лежать в постели с этим типом, который, ко всему прочему, перебежал мне дорогу?

— Уильям, не сердись. Никто тебе дорогу не перебегал, не сочиняй. Наверняка за полгода я тебе до смерти надоела.

— Уж ему-то ты точно надоешь. И очень скоро.

— Скотина.

Бэзил по-прежнему жил в большой комнате над магазином господина Юкумяна. На задний двор, заваленный ржавым железом и мусором, выходила веранда, на которую со двора можно было подняться по внешней лестнице. Пруденс прошла через магазин, вышла во двор и поднялась по лестнице. От табачного дыма в комнате нечем было дышать. Бэзил, в рубашке с засученными рукавами, сидел в шезлонге и курил манильскую сигару. Когда Пруденс вошла, он встал ей навстречу, запер за ней дверь и бросил окурок в наполненную водой сидячую эмалированную ванну. Окурок зашипел, погас и, постепенно размокая, стал плавать в мыльной воде. В комнате стоял полумрак. На доски пола и на старые пыльные циновки сквозь щели в ставнях падал солнечный свет. Пруденс неловко остановилась посреди комнаты с шляпкой в руке. Оба молчали. Пруденс заговорила первой:

— Ты мог бы побриться. — И добавила: — Помоги мне снять сапоги.

Во дворе госпожа Юкумян громким голосом отчитывала козу. Полоска света из окна медленно передвигалась по полу. От размокшего окурка вода в ванне постепенно потемнела.

Стук в дверь.

— Господи! — воскликнула Пруденс. — Неужели это уже Уильям?

— Мистер Сил! Мистер Сил!

— В чем дело? Я отдыхаю.

— Вставайте, — раздался за дверью голос господина Юкумяна. — Вас по всему городу ищут. Даже после обеда поспать не дадут!

— Что им надо?

— Император хочет немедленно вас видеть. У него очередная идея. Очень современная и очень важная. Какая-то шведская стенка, будь она неладна!

Бэзил поспешил во дворец и нашел своего повелителя в состоянии крайнего возбуждения:

— Я тут читаю одну немецкую книгу. Мы немедленно должны издать декрет… повсеместные занятия физкультурой… Все население, каждое утро понимаете? Нам необходимы рекомендации из Европы. Свяжитесь со специалистами. Пятнадцатиминутная утренняя гимнастика. И пение хором. Это очень важно. От этого зависит здоровье нации. Я об этом уже давно думаю. Почему в Европе нет холеры? Потому что там поют хором и занимаются утренней гимнастикой… И бубонной чумы тоже нет… И проказы…

Вернувшись в посольство, Пруденс вновь открыла «Панораму жизни» и начала писать: «Влюбленная женщина…»

— Женщина, — сказал мистер Юкумян. — Вот что надо Сету, чтобы он успокоился. Всюду сует свой нос. Послушайте меня, мистер Сил, если мы подыщем Сету женщину, наша модернизация пойдет как по маслу.

— На худой конец есть Фифи.

— Нет, мистер Сил, она ходила к нему, когда он был еще маленьким мальчиком. Вы не беспокойтесь. Я все устрою. В лучшем виде.

С тех пор как император ознакомился с книгами, присланными ему из Европы с последней почтой, его вмешательство в работу министерства становилось несноснее день ото дня. Хуже всего было то, что подготовка праздника противозачаточных средств отнимала немало сил и нервов, причем император, несмотря на постоянно поступающие протесты, продолжал проявлять к празднику повышенный интерес. Площадка, которая должна была образоваться на месте снесенного англиканского собора, уже была, по его приказу, названа площадью Мэри Стопс[16].

— То ли еще будет, когда он изучит психоанализ, — мрачно заметил Бэзил, живо представив себе бульвар Крафта-Эббинга[17], авеню Эдипа и скатофиликов[18].

— Если в самое ближайшее время мы не найдем ему женщину, он изучит все современные науки, — сказал господин Юкумян. — Вот очередное письмо от наместника папы. Если заранее не заказать эти штуки из Каира, весь праздник пойдет насмарку. Но учтите, противозачаточные средства — не сапоги, съесть их нельзя, придется по назначению использовать.

Противников праздника набралось немало, и настроены они были весьма решительно. Возглавил оппозицию граф Нгумо, у которого имелось сорок семь братьев и сестер (правда, большинством из них, когда граф унаследовал титул, пришлось пожертвовать) и который был отцом более шестидесяти сыновей и бессчетного числа дочерей. Потомство было его гордостью и постоянным предметом хвастовства; достаточно сказать, что у себя при дворе граф специально держал семерых менестрелей, которые, когда Нгумо собирал друзей, пели застольные песни на эту тему. Находясь в расцвете сил и имея на своем счету столь громкие победы, он ощущал себя в преддверии праздника израненным воином в окружении пацифистов, его репутации был нанесен тяжкий удар, его блестящие заслуги замалчивались самым злостным образом. Нововведения императора подрывали основы существования земельной аристократии, и граф выразил общее мнение, когда, под одобрительное мычание своих соратников, пригрозил кастрировать всякого, кто посмеет в его владениях воспользоваться этими новомодными и нечестивыми приспособлениями.

Что же касается более утонченного столичного общества, которое объединилось вокруг виконта Боза и состояло из чернокожих космополитов, придворных, младших отпрысков знатных семейств и нескольких представителей загнивающей арабской интеллигенции, то оно, хотя и не было настроено столь агрессивно, как земельная аристократия, в принципе также выступало в поддержку Нгумо; столичная знать вяло обсуждала проблему контроля над рождаемостью в салоне мадам Фифи и в большинстве своем придерживалась той просвещенной точки зрения, что, разумеется, подобные «меры» всегда были им известны, однако рекламировать их нецелесообразно — в лучшем случае противозачаточные средства будут применяться средним классом. Так или иначе, мнение этих людей никогда не пользовалось популярностью среди простого населения, а потому их достаточно лояльная позиция едва ли могла склонить общественное мнение на сторону императора.

Церковь же не скрывала своего резко отрицательного отношения к противозачаточным средствам. Никто не мог обвинить несторианского патриарха в религиозном фанатизме (напротив, в карьере его преосвященства бывали случаи, когда с трудом удавалось избежать большого скандала), однако жизнелюбие сочеталось у него с безупречным служением Богу: человеческие слабости у патриарха могли быть, но теологические — никогда. Всякий раз, когда возникал богословский спор и требовалось его веское слово, патриарх с готовностью забывал про удовольствия и непреклонно отстаивал религию предков. Был случай, когда митрополит из Матоди объявил себя четвертой ипостасью Святой Троицы; в другой раз один приходский священник неверно истолковал богочеловеческую природу Христа; в провинции Мхомала распространилась нелепейшая ересь, будто у пророка Исаии были крылья и он жил на дереве; в Попо во время посвящения местного священника в сан епископа несколько человек было принесено в жертву — по всем этим, а также по многим другим вопросам патриарх неизменно стоял на строго ортодоксальной позиции.

Когда же возникла проблема контроля над рождаемостью, его преосвященство вполне недвусмысленно дал своей пастве понять, какого ей следует придерживаться мнения. В качестве главы господствующей Церкви он созвал совет, на котором присутствовали верховный раввин, старейшина мормонов, а также представители всех имевшихся в империи вероисповеданий за исключением англиканского епископа, приславшего вежливый отказ, где говорилось, что, поскольку его прихожане — в основном англичане, которые знакомы, причем не понаслышке, с этой проблемой, а потому едва ли будут недовольны новой политикой императора, в его участии необходимости нет, однако он желает его преосвященству всяческих успехов на поприще защиты института семьи и очень просит за него помолиться. Епископ также писал, что с прогрессистами, которые угрожают снести англиканский собор, у него свои счеты и ему бы не хотелось переключаться на совсем другое дело, сколь бы благородным оно ему ни казалось.

После окончания совета патриарх составил энциклику, выдержанную в цветистом, высокопарном стиле, и разослал ее во все концы острова. Будь господствующая Церковь более влиятельной, праздник бы определенно не состоялся, однако, как уже говорилось, христианизация страны была еще настолько далека до своего завершения, что большая часть населения империи сохраняла, причем нередко совершенно открыто, свои старые вульгарные верования, в результате чего прогрессивную политику Сета поддержали, как это ни странно, жители деревень, туземцы.

Привлечь местных жителей удалось главным образом благодаря рекламе. В самые тяжелые дни, когда Сету казалось, что предрассудки его народа преодолеть невозможно, и даже Бэзил склонялся к тому, чтобы праздник отложить, среди книг, которые ежемесячно приходили императору из Европы, Сет обнаружил набор на редкость зажигательных советских плакатов. Поначалу казалось, что перепечатать их не удастся: в типографии «Курьера» копировальных станков не было. Сет уже подумывал о том, не использовать ли рабов для тиражирования его эскиза, но тут господин Юкумян вспомнил, что несколько лет назад один предприимчивый филантроп завещал ввести литографирование в программу американской баптистской школы. Как выяснилось, литографский станок, несмотря на все старания нерадивых учеников, уцелел. Господин Юкумян купил его у пастора и перепродал — с немалой выгодой для себя — отделу изящных искусств Министерства модернизации. Затем в армянской колонии Дебра-Довы — опять же не без помощи господина Юкумяна — был найден художник, который согласился сделать плакат по эскизу Сета. Плакат этот, предназначавшийся для неграмотных туземцев и превозносивший неоспоримые преимущества контроля над рождаемостью, получился большим, красочным и явился самым значительным достижением нового министерства. Господин Юкумян ходил в героях. Плакат расклеили по всей столице, он висел во всех нужниках по пути следования поезда «Матоди-Дебра-Дова», в особняках вице-королей и в хижинах туземных вождей, в тюрьмах и казармах, на виселицах и на деревьях джу-джу, под которыми творились заклинания. И где бы этот плакат ни висел, вокруг него всегда толпилась кучка любопытных, совершенно сбитых с толку азанийцев.

На плакате было два рисунка — один слева, другой справа. На левом рисунке изображалась старая, полуразвалившаяся хижина, забитая больными детьми разного возраста: тут были и увечные, и обезображенные, и слепые, и прыщавые, и полоумные; возле пустой миски сидел на корточках преждевременно состарившийся многодетный отец; в дверях, дробя мотыгой жалкую кучку зерна, стояла высохшая и согбенная от деторождения мать. Дом на правом рисунке, по контрасту, был светлый и просторный; в комнате за столом сидела молодая мать и с аппетитом уплетала громадный кусок сырого мяса, рядом, покуривая кальян (который по-прежнему считался в стране признаком сытой, досужей жизни), расположился ее муж, а между ними, с газетой на коленях, сидел их единственный, пышущий здоровьем ребенок. Между этими двумя домами было во всех подробностях изображено ультрасовременное противозачаточное приспособление, под которым стояла подпись на сакуйю: А КАКОЙ ДОМ ВЫБИРАЕТЕ ВЫ?

Интерес этот плакат вызвал необычайный. Повсюду, во всех самых отдаленных уголках острова, азанийцы задумчиво качали своими курчавыми головами, тыкали в плакат черными пальцами и что-то лопотали, прищелкивая языком и скаля белые зубы. Смысл красивых новых картинок был понятен абсолютно всем:

«Видишь, справа — богатый человек, трубку курит, прямо как вождь. Но жена у него плохой, сидит мясо ест. И муж тоже плохой — только один сын имеет.

Видишь, слева — бедный человек, есть нечего. Но жена у него очень хороший, работает хорошо. И муж тоже хороший, одиннадцать детей имеет, один совсем сумасшедший — святой, значит. А посередине императорское джу-джу; захочет — будешь ты хороший человек, бедный человек, одиннадцать детей иметь будешь».

В результате, несмотря на протесты земельной аристократии и Церкви, туземцы начали со всей страны стекаться в город на праздник, с нетерпением ожидая, что благодаря новому колдовству они обретут невиданную потенцию и плодовитость.

«В очередной раз, — писал Бэзил в передовице „Курьера“, — простой народ империи отверг притязания предвзятого и корыстного меньшинства и единодушно откликнулся на призыв своего императора следовать по пути Прогресса и Новой Эры».

Спрос на «джу-джу императора» был столь велик, что за несколько дней до праздника господин Юкумян был вынужден срочно телеграфировать в Каир, чтобы прислали очередную партию противозачаточных средств.

Тем временем несторианский патриарх стал частым гостем французского посольства.

— Теперь с нами армия, с нами Церковь, — сказал мсье Байон. Осталось только подыскать подходящую кандидатуру на королевский трон.

— Если хочешь знать мое мнение, — сказал как-то утром Бэзил вскоре после распространения плакатов, — самое трудное в нашей работе — это преданность короне.

— Господи, мистер Сил, что это вы такое говорите? За такие слова и отравить ведь могут. Что он на этот раз выдумал?

— Вот, полюбуйся. — И Бэзил вручил господину Юкумяну только что пришедшую из дворца бумагу: «Прошу ознакомиться и принять необходимые меры. Мною решено упразднить следующее:

Смертную казнь

Брак

Язык сакуйю и все местные диалекты

Детскую смертность

Тотемизм

Варварскую жестокость

Заклад земельных участков

Эмиграцию

Пожалуйста, займитесь всем этим. А также организуйте систему резервуаров для снабжения города водой и набросайте план экзаменационных программ для приема в корпорацию общественного обслуживания. Предлагаю в качестве обязательного языка ввести эсперанто. Сет».

— А все потому, что он читает книги, мистер Сил. Пока вы не найдете ему женщину, он вас в покое не оставит, и не надейтесь. Хоть бы пил, что ли…

Как вскоре выяснилось, заслуги министерства в деле контроля над рождаемостью возымели весьма неприятные последствия. Если раньше у Бэзила и мистера Юкумяна были основания сетовать на упрямство и прямолинейность своего повелителя, то теперь они страдали от противоположной крайности его характера. Казалось, фантазия Сета в момент наивысшего успеха уподобилась вулканическому озеру, которое, внезапно вздыбившись из-за извержения невидимых подземных вулканов, потемнело, закипело и вышло из берегов, растекаясь тысячью бурных потоков. Серьезный, довольно робкий молодой человек внезапно сделался капризным и импульсивным; в голове у него бурлили идеи, выходившие наружу в виде громких слов, теорий и обрывков знаний, плохо понятых и самым фантастическим образом истолкованных.

— Если император свихнется, нам с тобой не поздоровится.

— Господи, мистер Сил, вы говорите ужасно опасные вещи.

Во второй половине дня Бэзил отправился во дворец обсудить новые планы императора.

— А-а, вы по поводу списка? Кажется, я послал вам его сегодня утром? Но тут обсуждать нечего, все вопросы я предоставляю решать вашему министерству в рабочем порядке. Только, пожалуйста, поскорее… Сегодня я вызвал вас совсем по другому поводу. Речь идет о нашем музее.

— Музее?!

— Именно, должен же у нас быть свой музей. Я тут набросал кое-какой план. Самая серьезная проблема — это помещение, ведь музей необходимо открыть до приезда комиссии от Общества защиты животных. Комиссия будет здесь в начале следующего месяца. Времени на строительство специального здания у нас, стало быть, нет. Лучше всего было бы конфисковать под музей один из городских дворцов. Дворцы Нгумо или Боза вполне подходят — их и перестраивать, по существу, не придется. Но этот вопрос решит министерство. На первом этаже будет отдел естественной истории. Вы соберете всю флору и фауну империи: львов, бабочек, птичьи яйца, образцы деревьев и так далее. Эти экспонаты займут весь первый этаж. Я где-то прочел о вентиляции, — с серьезным видом добавил Сет. — Это очень важно. Воздух в стендах необходимо регулярно обновлять: примерный расход воздуха — один кубический метр в час, иначе экспонаты будут портиться. Обязательно самым внимательным образом за этим проследите. На втором этаже разместятся антропологический и исторический отделы: народное творчество, изделия португальцев и арабов, небольшая библиотека. А в главном зале будут выставлены реликвии королевской семьи. У меня в спальне под кроватью хранятся в сундуке медали Амурата, а также мои собственные вещи: фотографии, мундиры, оксфордские шапочка и мантия, макет Эйфелевой башни, который я привез из Парижа. Я также готов пожертвовать музею образцы своего почерка. Словом, музей должен получиться очень интересный.

В течение нескольких дней господин Юкумян занимался сбором экспонатов. По городу прошел слух, что Министерство модернизации покупает у населения вещи, представляющие историческую ценность, и вскоре работа министерства была фактически парализована, ибо у входа в здание и вдутри толпились люди с разным цветом кожи, которые торговали медными горшками и бусами из резного ореха, змеями в корзинах и обезьянами в клетках, сукном из коры и японским хлопком, ритуальными чашами, выкраденными из церкви несторианскими дьячками; дубинками из дерева и железа, безыскусными домашними божками; потемневшими от солнца человеческими скальпами, сорочками новорожденных, пуповиной, чудодейственными осколками метеорита, амулетами, чтобы отвести от верблюдов дурной глаз; масонским фартуком мсье Байона, который украл у него дворецкий, и даже гигантских размеров каменным фаллосом, вывезенным из храма на трех мулах. Господин Юкумян бойко торговался и покупал почти все, что ему предлагали, после чего перепродавал купленное Министерству изящных искусств, директором которого Бэзил его назначил. Однако когда во время следующей аудиенции Бэзил доложил императору о проделанной работе, тот лишь вяло кивнул и, сняв колпачок с авторучки, чтобы подписать приказ, лишающий графа Нгумо его городской резиденции, заговорил о чудесах астрономии:

— Вы представляете себе размеры звезд? Оказывается, они огромны. Я прочел в одной книге, что расстояние от Земли до звезд столь велико, что у человека от этих цифр голова идет кругом. Я не знал этого выражения «голова идет кругом». Я должен немедленно создать Институт астрономических исследований. Мне нужны профессора. Телеграфируйте в Европу. Раздобудьте мне первоклассных профессоров. Самых лучших.

Но на следующий день он увлекся эктогенезом.

— Я прочел здесь, — сказал он, похлопав рукой по тому теоретической биологии, — что деторождения теперь больше не будет. Яйцо оплодотворяется в лаборатории, а затем плод выращивается в бутылках. Великолепная идея. Достаньте мне несколько таких бутылок… Чтобы у всех головы шли кругом.

Даже говоря на интересующую его тему, Сет часто отвлекался и задавал совершенно неожиданные вопросы: «Сколько стоит автожир?», или «Объясните мне, пожалуйста, что же такое все-таки сюрреализм?», или «Вы убеждены в невиновности Дрейфуса?», а затем, не дожидаясь ответа, вновь принимался строить далеко идущие планы…

Эти дни господин Юкумян летал, как на крыльях: в приобретении музейных экспонатов он нашел себе дело, в котором у него уже был немалый опыт. Имея на руках приказ о выселении без возмещения убытков, он вел бесконечные переговоры с графом Нгумо и виконтом Бозом; он покупал и перепродавал, торговался, завышал и занижал цены, ел и спал на антиквариате сомнительной ценности. Что же касается Бэзила, то усталость от борьбы во имя Прогресса начинала сказываться. Единственной отдушиной в его суматошной жизни были короткие верховые прогулки с Пруденс по выжженным горным тропкам да тайные свидания, которые могли прерваться в любой момент, если Сету почему-то придет в голову вызвать его во дворец.

— Иногда мне кажется, что этот проклятый император травит тебя каким-то медленным ядом. Он же на все способен, — сказала Пруденс. Выглядишь ты чудовищно.

— Ты не поверишь, но мне не хватает Коннолли. Общаться с Сетом и Юкумяном — не самое большое удовольствие.

— А со мной? — спросила Пруденс. — Про меня ты забыл?

— Ты — фантастическая девушка, Пруденс. Как говорит Сет, «первый класс». Но если бы ты знала, как я устал!

Неподалеку посольский конюх с мрачным видом разгонял хлыстом целую армию муравьев, а по камням и глинистому склону высохшего ручья беспокойно били копытами пони.

Прошло еще два дня, и на Министерство модернизации обрушился самый страшный удар. В то утро в министерстве, как всегда, кипела работа: господин Юкумян беседовал с каким-то арабом с побережья, который уверял его, что располагает «очень старыми, очень подлинными» португальскими рукописями, а Бэзил, с трубкой в зубах, изучал последнее постановление императора: «Высшей знати предписывается в обязательном порядке носить перчатки и соломенные шляпы», — как вдруг с совершенно незапланированным и крайне нежелательным визитом явился некто мистер Джеггер, подрядчик, отвечающий за снос англиканского собора. Это был приземистый добродушный британец, который после ряда неудач в Кейптауне, Момбасе, Дар-эс-Саламе и Адене добрался до Дебра-Довы, где и осел, беря мелкие подряды в гавани и на железной дороге. Протиснувшись между предметами старины, которых в кабинете Бэзила с каждым днем становилось все больше, и сняв со стула клетку с болезненно нахохлившимся ястребом, Джеггер сел, в нерешительности оглядываясь по сторонам.

— Со мной эти фокусы не пройдут, мистер Сил, — с вызовом сказал он. — Говорю вам об этом совершенно прямо и готов то же самое повторить кому угодно — хотя бы даже самому императору!

— Мистер Джеггер, — веско возразил Бэзил, — вы не первый день живете в этой стране и должны понимать, что говорите опрометчивые вещи. За такое ведь и отравить могут. У вас неприятности?

— Вот мои неприятности. — И Джеггер, порывшись в нагрудном кармане, откуда торчали карандаши и складные линейки, вытащил листок бумаги и положил его на стол рядом с выложенным мозаикой портретом покойной императрицы последним приобретением директора Министерства изящных искусств. — Что это такое, а? Что это такое, я вас спрашиваю?

— В самом деле, что это? — переспросил Бэзил и, взяв со стола листок, внимательно его рассмотрел.

По размеру, форме и на ощупь листок напоминал английский пятифунтовый банкнот, с обеих сторон разрисованный красной и зеленой краской. Чего тут только не было: и азанийский орел, и карта империи, и солдат в форме императорской гвардии, и аэроплан, и традиционная фигура с рогом изобилия. Однако на самом видном месте красовался медальный профиль Сета в цилиндре и во фраке. Посредине вычурным шрифтом было выведено ПЯТЬ ФУНТОВ, а сверху протянулась еще одна надпись: ИМПЕРАТОРСКИЙ БАНК АЗАНИИ, под которой была воспроизведена личная подпись Сета.

В столице и на побережье торговля велась на индийские рупии, хотя имели хождение также восточноафриканские шиллинги, французские и бельгийские колониальные франки, талеры Марии Терезии; в глубине же острова вместо рупий и франков расплачивались каменной солью и патронами.

— Это что-то новое, — сказал Бэзил. — Интересно, в курсе ли казначейство? Господин Юкумян, можно вас на минутку?

Директор министерства изящных искусств и Верховный казначей вышел из-за перегородки, на ногах у него были черные бумажные носки, а в руках он держал только что приобретенный макет парусника.

— Нет, мистер Сил, — заверил верховного комиссара господин Юкумян, я такое в первый раз вижу. Откуда у джентльмена эти бумажки?

— Этими бумажками император только что расплатился со мной за неделю работы. Тут у меня их целая пачка. Объясните мне, что означает «Императорский банк Азании»? Сколько живу в этой стране — никогда ничего подобного не видел. Что-то тут нечисто. Вы думаете, так просто ломать этот собор, мистер Сил? Такой работы врагу не пожелаешь. Шутка ли, цельный гранит из Абердина! Одна кафедра проповедника весит семь с половиной тонн. Сегодня утром, когда купель на грузовик грузили, двое моих ребят покалечились. Одного — в лепешку расквасило. А император еще фальшивые деньги мне всучить норовит. Да какое он имеет право…

— Заверяю вас, мистер Джеггер, — с достоинством сказал Бэзил, — что впредь вы можете полагаться на исключительное благородство и честность его величества. Что же касается этого казуса, то я непременно наведу справки.

— Надеюсь, вы на меня не в обиде, — уходя, сказал Джеггер.

Бэзил, повернувшись к окну, проводил подрядчика глазами, а потом встал и сдернул со старинной раковины свой тропический шлем.

— Что этот черномазый псих теперь выдумал? — воскликнул он и побежал во дворец.

— Ох, мистер Сил, ваш язык не доведет вас до добра, — крикнул господин Юкумян ему вдогонку.

Император принял Бэзила с исключительным радушием.

— Входите, входите, — сказал он, вставая ему навстречу. — Хорошо, что пришли. Не знаю, как быть с Nacktkultur[19]. Четыре недели я убил на то, чтобы провести в жизнь закон, предписывающий государственным чиновникам обязательное ношение брюк, а теперь вот вычитал, что, оказывается, более современно вообще ходить без штанов.

— Сет, что означает «Императорский банк Азании»?

Император немного смутился:

— Я так и думал, Сил, что вы зададите мне… Понимаете, собственно говоря, никакой это не банк… Это я сам… Сейчас покажу.

Сет подвел Бэзила к высокому, занимавшему полстены шкафу и открыл его. Все десять полок были забиты какими-то пачками, издали похожими на обыкновенную писчую бумагу.

— Что это такое?

— Здесь почти три миллиона фунтов, — с гордостью сказал император. Маленький сюрприз. Мне это в Европе сделали.

— Но ведь это невозможно.

— Возможно, очень даже возможно. Все было очень просто. Например, на этой полке сложена бумага для тысячефунтовых банкнотов. Теперь, когда печатная форма готова, можно напечатать сколько угодно бумажных денег — и стоить это будет совсем недорого. Понимаете, дел у меня невпроворот, а вот рупий не хватает. Вот я и решил… Не сердитесь, Сил. Хотите, я вам тоже дам… — И Сет сунул Бэзилу в руку пачку пятерок. — И господину Юкумяну передайте. По-моему, я неплохо получился, а? Не знал, как лучше — в цилиндре или без. А на пятидесятифунтовых банкнотах я в короне.

Бэзил попробовал было возражать, но вскоре понял, что спорить бесполезно.

— Я знал, что вы меня поймете, — сказал император. — Это ведь так просто. Кончится эта бумага — пошлем за следующей. А завтра вы мне дадите совет, как быть с Nacktkultur, хорошо?

Из дворца Бэзил вернулся ужасно усталый.

— Остается только надеяться, что во дворце вспыхнет пожар и все эти фальшивые деньги сгорят.

— Надо как можно быстрее поменять их, — сказал господин Юкумян. — Я знаю одного китайца, он до того глуп, что возьмет их у нас. А если хотите, Министерство изящных искусств может приобрести эти деньги по номинальной цене для исторического отдела.

В тот день Бэзил окончательно разуверился в нерушимости Однолетнего плана.

Глава 6

Леди Милдред Порч — своему мужу.

Борт парохода «Президент Карно»

Матоди

8 марта

Дорогой Стенли,

пишу тебе перед выходом на берег. Это письмо будет опущено в Марселе, и ты получишь его, насколько я понимаю, числа семнадцатого, не позже. Как я уже писала тебе из Дурбана, мы с Сарой решили на обратном пути побывать в Азании. Английский пароход здесь не останавливается, поэтому в Адене нам пришлось пересесть на французский. Грязь жуткая, команда — хуже некуда. До меня дошли весьма неблагоприятные сведения о том, как охотятся в Азании. Я слышала, что туземцы выкапывают глубокие ямы, куда падают бедные звери; часто в этих капканах животных держат по нескольку дней без еды и питья (представь, каково это им в тропическую жару!), а затем безжалостно, зверски убивают. Конечно, я понимаю, с этих бедных, невежественных людей спрос невелик, но ведь юный император, говорят, человек вполне просвещенный, прекрасно образованный, и я уверена, что он сделает все возможное, чтобы этих несчастных животных убивали — если их вообще следует убивать, в чем лично я сильно сомневаюсь — более гуманными методами. В Азании мы намереваемся провести недели две. Вкладываю в письмо чек на домашние расходы. В своем последнем письме ты пишешь, что пришел огромный счет за отопление, — пожалуйста, следи, чтобы прислуга в мое отсутствие не тратила уголь понапрасну. В это время года в первой половине дня совершенно не обязательно топить камин в столовой.

Любящая тебя

Милдред

Из дневника леди Милдред Порч:

8 марта

12:45 — сошли на берег. Матоди. Все непривычно, гадкий запах. Состояние мулов и собак чудовищное, детей — тоже. Несмотря на радиограмму, английский консул нас не встретил. Какой-то вполне цивилизованный туземец отвел нас к себе в контору. Дала туземцу «на чай» пять анн. Консул никакой не англичанин. Скорее грек. Очень нелюбезен (вероятно, пьет). Не может (или не хочет) сказать, когда отходит поезд в Дебра-Дову и можно ли купить билеты в спальный вагон. Дали телеграмму в посольство. Отель «Амурат». Не отель, а форменный кабак. Повсюду пьяные. Пожаловались. Мой номер большой, с видом на море, как будто бы довольно чистый. У Сары опять головная боль. Жалуется, что ее номер выходит на улицу. Я: «Что вы, вполне уютная комнатка».

9 марта

Про поезд ничего не слышно. Сара недовольна комнатой. Видела миссионера-католика. Бестолковый. Типично южное отношение к животным. Американские баптисты: бестолковые мещане, к тому же не говорят ни слова на местном наречии. Посольство молчит. Дали вторую телеграмму.

10 марта

Поезда нет. Опять телеграфировали в посольство. Бестолковый ответ. Сегодня кормили собачек на рыночной площади. Дети пытались отобрать у собачек пищу. Прожорливые паршивцы. У Сары никак не проходит голова.

11 марта

Сегодня управляющий отелем неожиданно объявил, что поезд отходит в полдень. Вероятно, все это время поезд был здесь. Сара ужасно медленно собирается. Принесли счет — грабеж средь бела дня. Посреди дороги на станцию — сломанный грузовик. Там живут туземцы. И две козы. На вид козы здоровы, но жить бок о бок с туземцами им вредно. Последние четверть мили до вокзала пришлось идти пешком. Боялись опоздать. Пришли за пять минут до отхода. Билеты есть — спального вагона нет. Оч. жарко, оч. устали. Поезд отошел только в три. Вечером сошли в Лумо — здесь, по-видимому, придется ночевать. Приняли душ, переоделись. Постельное белье доверия не внушает. Слава Богу, что не забыли купить в Дурбане дезинфицирующие порошки! Рассказ управляющего отелем, француза, о местных нравах. Любопытно. Оказывается, прошлым летом здесь была настоящая гражданская война. Читай наши газеты после этого! Новый император оч. энергичен. Его советник — англичанин Сил. Не родственник ли это Цинтии Сил? Кажется, управляющий не очень-то доверяет правительству. Туземцы, говорит, абсолютные дикари, но работорговля, если я правильно поняла, запрещена.

12 марта

Всю ночь не сомкнула глаз. Искусана вся. Чудовищный счет. А я-то думала, управляющий — приличный человек. Объяснил, что плохо со снабжением. Жулик. Поезд отошел в семь утра. Сара чуть не опоздала. В вагоне два туземца. На вид вполне цивилизованные, но оч. неуютно: нет коридора и рано выехали. Утомительная дорога. Выжженная земля. В Дебра-Дове — только под вечер. И на том спасибо.

Когда леди Милдред Порч и мисс Сара Тин сошли с поезда на вокзале в Дебра-Дове, их вполне можно было принять за сестер — так сблизили их общность интересов и постоянные совместные путешествия. Леди Милдред была довольно полной, а мисс Тин — довольно худой. В остальном же дамы были неразличимы: широкополые клеенчатые шляпы цвета хаки, прочные, ноские платья, чулки, туфли на толстой подошве, дымчатые очки, упрямые подбородки. Обе крепко сжимали в руках, дабы спасти от посягательств многочисленных портье, одинаковые кожаные чемоданчики с одинаковым содержимым: письменными принадлежностями, моющими средствами, дезинфицирующими средствами, средствами против насекомых, книгами, паспортом, аккредитивом.

— Леди Милдред Порч? Мисс Тин? — приветливо сказал Уильям, протолкавшись к вагону. — Здравствуйте! Очень рад, что вы благополучно добрались. Я из посольства. К сожалению, посол не смог приехать сам. Он очень занят и попросил меня встретить вас. У вас есть багаж? Я на машине могу отвезти вас в отель.

— В отель? Но я думала, мы остановимся в посольстве. Я же дала из Дурбана телеграмму.

— Да, да, посол просил меня разъяснить вам ситуацию. Дело в том, что посольство находится за городом. Дорога плохая. Добираться до Дебра-Довы и обратно — целая история. Поэтому посол счел, что в городе вам будет гораздо удобнее. Ближе к животным и все прочее. В то же время посол надеется, что, если только у вас будет время, вы как-нибудь заглянете к нам на чашку чая.

Во взглядах, которыми обменялись леди Милдред и мисс Тин, Уильям прочел хорошо знакомое ему ущемленное национальное достоинство — у всех соотечественников, которых он встречал в Дебра-Дове, делалось точно такое же выражение лица.

— Значит, так, — сказал он. — Сейчас я пойду поищу ваш багаж, а то его по дороге и украсть могли — здесь это бывает. Заодно и посольскую почту заберу. В Азании ведь «экспресс-доставки» нет. Если в поезде не едут европейцы, то за почту отвечает охрана. Мы хотели дать вам телеграмму, чтобы вы сами присмотрели за корреспонденцией, а потом решили, что у вас и своего багажа хватает.

Когда Уильям погрузил в свой маленький двухместный автомобиль мешки с посольской почтой и обеих дам, выяснилось, что места для багажа не хватает.

— Уж вы простите, — сказал Уильям, — но, боюсь, нам придется оставить этот чемодан на вокзале. Из отеля тут же приедут и его заберут, вы не беспокойтесь.

— Скажите честно, молодой человек, вы приехали на вокзал за нами или за вашей почтой?

— Даже не знаю, что вам ответить, — сказал Уильям. — Ну, поехали. И забитый до отказа автомобильчик, запрыгав по ухабам, покатил в город.

— И здесь мы будем жить?! — поинтересовалась мисс Тин, когда машина подъехала к Grand Cafe et Hotel Restaurant de l'Empereur Seth.

— Да, вид у этой гостиницы довольно затрапезный, — признал Уильям, но по части комфорта ей нет равных.

Они вошли в темный коридор, спугнув при этом индейку со всем ее выводком.

— Эй, кто-нибудь! — позвал Уильям и позвонил в лежавший на стойке администратора колокольчик.

— Иду! — раздался голос сверху. — Одну минуточку. — И в приемную, на ходу застегивая брюки, спустился господин Юкумян. — А, мистер Бленд. Здравствуйте, сэр, как поживаете? Сегодня днем я получил письмо посла насчет дороги, но ответить мне ему, к сожалению, нечего. Император сейчас очень занят…

— Эти дамы будут у вас жить. Дамы очень знатные — поэтому, пожалуйста, поселите их со всеми удобствами.

— Все устроим в лучшем виде, — заверил Уильяма господин Юкумян.

— Уверен, что вам здесь понравится, — сказал Уильям. — И надеемся увидеть вас в самое ближайшее время у нас в посольстве.

— Одну минуточку, молодой человек. Я хотела бы задать вам несколько вопросов.

— Все устроим в лучшем виде, — повторил господин Юкумян.

— Да, по всем вопросам обращайтесь к господину Юкумяну. Он гораздо лучше меня все здесь знает. А я поеду, а то в посольстве, наверно, почты уже заждались.

— Наглый щенок, — сказала леди Милдред, когда машина уехала. — Когда вернусь, обязательно сообщу о нем в министерство иностранных дел. А Стенли сделает запрос в парламенте.

В английском посольстве день почты. Сэр Самсон и леди Кортни, Пруденс и Уильям, мистер и миссис Легг, мистер и миссис Анстрадер сидят у камина и разбирают почту. На полу разбросаны счета, продукты, письма родственников, официальные депеши, пластинки, газеты.

— Угадайте, с кем сегодня я столкнулся на вокзале. Помните двух грымз из Общества защиты животных, которые засыпали нас телеграммами?

— Только их нам не хватало. И куда же вы их пристроили?

— Забросил к Юкумяну. Они, разумеется, хотели жить здесь.

— Не дай Бог! Надеюсь, они скоро уедут. Надо будет, наверно, позвать их как-нибудь к чаю, как вы считаете?

— Да, я сказал, что вы будете рады их видеть.

— Ну, это вы, положим, погорячились.

— По-моему, они не восприняли мои слова всерьез.

— Будем надеяться.

12 марта (продолжение)

В Дебра-Дову приехали только к вечеру. Нас встретил невоспитанный хам из посольства — оставил на вокзале чемодан Сары. Привез в жуткий отель. Владелец — армянин, впрочем, оч. предупредителен. Сам поменял нам фунты на местные деньги, так что в банк идти не пришлось. На банкнотах портрет императора в цилиндре и во фраке — вид, надо сказать, довольно нелепый. После обеда приходил мистер Сил. Он — сын Цинтии. Молод, вид измученный, держится развязно. Оч. устали и рано легли.

В тот вечер на стол мсье Байона лег рапорт следующего содержания: «Сегодня прибыли две англичанки весьма подозрительного вида. Встречены на вокзале мистером Блендом. Отвезены к Юкумяну».

— За ними следят?

— Постоянно.

— Багаж?

— Один чемодан остался на вокзале. Мы его обыскали, однако ничего подозрительного не обнаружили. Все свои бумаги они держат в маленьких кожаных чемоданчиках, с которыми никогда не расстаются.

— Ушлые бестии — сразу видно, Сэр Самсон подтягивает резервы.

13 марта, воскресенье

О чемодане Сары ни слуху ни духу. Сегодня ходили в англиканский собор, но, оказывается, его сносят. Служба в гостиной епископского дома. Бедные прихожане. Оч. глупая проповедь. Разговор с епископом о защите животных. Никакого толку. Старый прохвост. Были во дворце — расписались в книге посетителей. Сара слегла. Город переполнен — похоже, идет подготовка к какому-то местному празднику. Спросила об этом епископа, но он не знает. Вид при этом смущенный. Спросила господина Юкумяна. Либо он не понял вопроса, либо я не поняла, что он мне ответил. Уточнять не стала. По-английски он говорит неважно, зато услужлив.

14 марта

Жуткая ночь. В сетке москиты, в постели оч. большие рыжие клопы. Встала чуть свет, долго гуляла в горах. Встретила странного вида караван: барабаны, копья и т. д. Чемодан Сары как сквозь землю провалился.

На небольшую кавалькаду, незаметно выехавшую в тот день из города, обратила внимание не только леди Милдред. Впрочем, слово «незаметно» в данном случае едва ли уместно, ведь отряд состоял из полутора десятков рабов, которые бежали впереди; за рабами следовала вереница вьючных мулов, за мулами скакали, по двое в ряд, двадцать всадников с копьями наперевес, за всадниками маршировала рота императорских гвардейцев, а замыкал шествие оркестр — оркестранты ехали верхом, дули в длинные восьмифутовые трубы и били в барабаны из дерева и воловьей кожи. В середине процессии, верхом на муле, на бархатной, шитой серебром попоне, восседала тучная фигура, замотанная в шелковую шаль: это был граф Нгумо, он путешествовал инкогнито по делу чрезвычайной важности.

— Нгумо сегодня покинул город. Интересно знать, с какой целью.

— Думаю, графу просто все осточертело, мистер Сил. Я ведь в субботу забрал под музей его дом. Едет, наверное, в свои родовые поместья.

— Какие к черту родовые поместья! В городе по-прежнему стоят лагерем пятьсот человек его личной охраны. К тому же он поехал по дороге на Попо, а его поместья находятся в противоположном направлении.

— Черт с ним, мистер Сил. Лишь бы не было никакой заварушки.

О причине отъезда графа в столице знали только трое: мсье Байон, генерал Коннолли и несторианский патриарх. В субботу вечером они обедали во французском посольстве, и после обеда, когда мадам Байон и Черномазая перешли в гостиную поговорить о шляпках и женских болезнях, а в узких бокалах запенилось шампанское, патриарх с торжественным видом посвятил присутствующих в государственную тайну.

— Это произошло еще во времена недоброй памяти Горгия, моего предшественника, — начал его преосвященство, — и сообщили мне об этом лишь после моего рукоположения, да и то под таким большим секретом, что только глубокая личная обида побуждает меня вам эту тайну раскрыть. Речь идет о бедном малютке Ахоне. Я говорю «бедный малютка», хотя сейчас ему, если только он еще жив, никак не меньше девяноста лет — меня, во всяком случае, он гораздо старше. Как вам известно, Ахон был сыном Амурата Великого, и принято считать, что его, когда он охотился с мужем своей сестры в горах Нгумо, загрызла львица. Так вот, господа, все это ложь. На самом же деле по приказу его сестры и патриарха Горгия несчастного юношу напоили, отвезли в монастырь святого Марка Евангелиста и там заточили.

— Да это же крайне важно! — вскричал мсье Байон. — Он еще жив?

— Кто знает? Откровенно говоря, сам я в монастыре святого Марка Евангелиста никогда не был. Настоятель, увы, впал в ересь, согласно которой души, попадая в ад, женятся и производят на свет леших. Хуже всего то, что он упорствует в своем заблуждении: недавно я отправил туда епископа Попского, чтобы тот его образумил, но этого доброго человека забросали из-за монастырской ограды камнями.

— А они отпустят пленника, если приказ об освобождении подпишете вы?

— Мне тяжко признаваться в своем бессилии, господа, но боюсь, что нет. Тут без денег никак не обойтись.

— Пусть настоятель назовет свою цену. Ахон должен быть здесь, в столице. Тогда мы сможем нанести удар.

Вновь наполнились бокалы с шампанским, и, прежде чем перейти в гостиную, мсье Байон напомнил своим гостям о серьезности создавшегося положения:

— Господа, сегодня важнейший вечер в истории Восточной Африки. Будущее этой страны, а возможно, и наша с вами жизнь, целиком зависят от того, сумеем ли мы сохранить в строжайшей тайне назначенную на понедельник экспедицию графа Нгумо.

Как только гости ушли, мсье Байон собрал своих подчиненных и сообщил им о последних событиях, которые еще до рассвета были переданы в Париж. По дороге домой Коннолли прямо в машине сообщил обо всем Черномазой:

— Но учти, детка, это пока тайна, поэтому, смотри, держи свой длинный язык за зубами!

14 марта (продолжение)

Дезинфицирующие таблетки, естественно, испортились — пошла в магазин при гостинице купить другие. Встретила местную герцогиню — говорит по-английски. Обещала помочь насчет клопов. Пошла к ней домой за клопомором ее собственного изготовления. Угостила меня чаем с печеньем. Оч. интересный разговор. Оказывается, император завладел троном незаконно. Засадил своего старого дядю за решетку. Сейчас его поехали освобождать. Оч. романтично надо надеяться только, что и новый император проявит такую же гуманность к животным.

15 марта

Ночь прошла лучше. Клопомор герцогини действует оч. хорошо, только запах жуткий. Получили приглашение на обед во дворце, кот. состоится сегодня вечером. Приглашение приняла, хотя могли бы потрудиться послать его заранее. Решила — так будет лучше для нас обеих. Если чемодан Сары не найдется, ей будет не в чем пойти.

Впервые после восшествия Сета на престол во дворце принимали гостей из Европы. По этому поводу министр модернизации был утром вызван к императору для составления приглашений и меню.

— Общество в основном будет азанийское. Я хочу, чтобы англичанки убедились, как мы благовоспитанны. Не знаю только, звать ли виконта Боза? Что скажете? Он не напьется?.. А еще я хотел посоветоваться с вами насчет меню. Я где-то вычитал, что теперь блюда называются «витаминами». Вот, взгляните, как я составил меню. Будет хороший, современный, европейский обед. Что скажете?

Бэзил взглянул на список блюд. Еще месяц назад он мог бы внести ряд исправлений. Но теперь ему все надоело.

— Прекрасно, Сет. Продолжайте в том же духе.

— Вот видите, — с гордостью сказал император, — мы, азанийцы, уже кое-что умеем. Скоро сможем обходиться без Министерства модернизации. Нет, нет, не поймите меня превратно, Бэзил. Вы-то всегда будете моим другом и советчиком.

И список блюд первого званого обеда при дворе императора Сета отправился в типографию «Курьера», откуда вернулся в виде толстой пачки меню: золотое тиснение, шелковые ленты цвета азанийского национального флага, а сверху посередине выбита золотая корона.

15 марта

Банкет в честь Общества защиты животных

(Великобритания)

Меню:

Витамин А

Сардины в банке

Витамин Б

Жареная говядина

Витамин В

Жареные молочные поросята

Витамин Г

Горячая баранина с луком

Витамин Д

Индейка со специями

Витамин Е

Сладкий пудинг

Витамин Ж

Кофе

Витамин 3

Варенье

— Это так по-английски, — пояснил Сет. — В знак уважения к вашей великой империи.

В восемь часов вечера леди Милдред и мисс Тин прибыли во дворец. Электростанция в тот вечер работала, и над парадным входом, будто на Рождество, протянулась гирлянда разноцветных лампочек. На ступеньках был расстелен кусок до блеска вымытого линолеума, и, когда подъехало такси, десятка полтора слуг бросились к машине, чтобы проводить почетных гостей в вестибюль. Одеты слуги были по-разному: одни — в военную форму, обшитую золотыми галунами, которые были либо подобраны ими в пустых комодах, либо украдены у заезжих дипломатов; другие — в народные костюмы из полосатого шелка. Когда дамы вышли из машины, выстроившийся на ступеньках взвод бравых гвардейцев испугал их своим зычным приветствием.

В этот момент возникла некоторая заминка, поскольку таксист наотрез отказался брать новенький фунтовый банкнот, которым попыталась расплатиться с ним леди Милдред. Но тут на помощь почтенной даме пришел капитан гвардейцев. Звеня шпорами, он сбежал с крыльца и прекратил возникший было спор, арестовав шофера, после чего скупым, но красноречивым жестом дал понять, что очень сожалеет о случившему и, будь его воля, повесил бы смутьяна на месте.

Главный зал был ярко освещен, почти все представители высшего света Азанийской империи были уже в сборе. Одним из первых декретов новой власти явилось обязательное ношение европейских вечерних туалетов, и сегодня такая возможность представилась столичной публике впервые. В разных концах зала маячили понурые фигуры государственных сановников, которых господин Юкумян в изобилии обеспечил фраками, белыми перчатками, крахмальными сорочками и эмалевыми запонками; лишь у нескольких мужчин отсутствовали туфли и носки; непривычная одежда придавала внешнему виду гостей горделивую непреклонность. Что же касается дам, то они по большей части остановили свой выбор на довольно рискованных, густо-зеленых и фиолетовых туалетах, украшенных блестками и страусовыми перьями. Виконтесса Боз была в новом, только что прибывшем из Каира платье с голой спиной, а также во всех фамильных драгоценностях; на курчавой головке герцогини Мхомалы красовалась трехфунтовая диадема из золота и гранатов; баронесса Батулле демонстрировала гостям холеные плечи и спину — искусно татуированные и щедро изрисованные.

На фоне всего этого великолепия почетные гостьи смотрелись довольно скромно. Гофмейстер двора провел англичанок по залу, представляя их собравшимся на французском языке, на котором он изъяснялся немногим лучше леди Милдред.

В толпе сновали, разнося на подносах бренди, двое рабов. От бренди англичанки наотрез отказались, что привело гофмейстера в некоторое недоумение — может быть, дамы предпочитают виски? Если так, то это можно организовать. Или пиво?

— Mon bon homme, — одернула его леди Милдред, — il vous faut comprendre que nous ne buvons rien de tout, jamais[20]; после чего ее и мисс Тин сразу же зауважали: внешний вид обеих дам оставлял желать лучшего, это верно, зато они, по-видимому, знали что-то такое, о чем азанийцы и не догадывались. «С такой женщиной хорошо вместе путешествовать», — подумал гофмейстер и учтиво осведомился, берут ли в Англии лошадей или верблюдов в приданое.

Тут, однако, разговор прекратился, ибо в зал из дальней двери вошел император и сел на трон, неприметно стоявший на возвышении. Дворцовый этикет находился еще в стадии формирования, и поэтому, когда монарх опустился на трон, в зале воцарилась напряженная тишина — никто не знал, как себя вести. Но вот Сет что-то шепнул своему конюшему, который направился к почетным гостьям и подвел их к императору. Дамы сделали реверанс и отступили в сторону, наблюдая за тем, как мимо трона, в строгом соответствии с табелью о рангах, прошествовали остальные приглашенные. Многие отвешивали по-восточному низкие поклоны, поднося руку сначала ко лбу, а потом к груди, а некоторые гости, причем обоего пола, в подражание англичанкам, тоже делали реверанс. Один убеленный сединами вельможа, приверженец старинных обычаев, повалился перед троном на пол и начал посыпать голову пеплом. Когда же все, каждый на свой лад, приветствовали императора, Сет встал и направился к накрытому столу, а гости бросились за ним и стали, без особых церемоний работая локтями, занимать места. Леди Милдред и мисс Тин посадили по обеим сторонам от императора, и вскоре все начали с невероятной скоростью есть и пить.

15 марта (продолжение)

Обед во дворце. Оч. невкусно. Сплошное мясо — жирное, переперченное. Ела через силу — исключительно из вежливости. Сара к еде не притронулась. Император засыпал меня вопросами, на некоторые я ответить не смогла: «Сколько костюмов у английского короля?», «Он принимает ванну до завтрака или после? А что считается более культурным?», «В каком магазине лучше всего купить артезианский колодец?», и т. д. Сара весь вечер промолчала. Я рассказывала императору про совместное обучение и школьную дисциплину. Слушал с большим интересом.

Соседом, сидевшим справа от леди Милдред, оказался тот самый вельможа, который по старинке распластался перед троном в гостиной. Со стороны казалось, что он поглощен едой, на самом же деле старик лихорадочно повторял заученные им еще с утра английские фразы. Наконец, набравшись смелости и подняв от тарелки свое огромное бородатое лицо, он выпалил:

— Сколько мул ты имел? Сколько сын? Сколько дочь? Сколько брат? Сколько сестра? Мой отец пал в бою.

Леди Милдред бросила на него испуганный взгляд. В седой бороде старика застряли куски мяса.

— Что, простите? — переспросила она.

Но вельможа свое дело сделал. Он счел, что и так сказано больше, чем в таких случаях полагается, и, по правде говоря, сам был несколько ошарашен беглостью сымпровизированной английской речи, а потому, нервно улыбнувшись леди Милдред, вновь принялся за еду и больше уже к своей соседке не обращался.

— Из этих двух белых женщин ты бы какую взял?

— Толстую. Но они обе страшные.

— Да. Наверно, английские джентльмены очень тоскуют, когда женятся на английских дамах.

Наконец, когда с витаминами было покончено, виконт Боз поднялся произнести тост за здоровье почетных гостей. Его речь была встречена громкими аплодисментами и переведена на английский язык придворным переводчиком:

«Ваше величество, дамы и господа. Сегодня на мою долю выпали большая честь и огромное удовольствие приветствовать в нашем городе с распростертыми объятиями братской любви леди Милдред Порч и мисс Тин, двух дам, известных во всей европейской державе своей беззаветной борьбой в защиту человека от животных. Мы, азанийцы, — независимая и древняя нация, однако и нам есть чему поучиться у наших северных и западных белых братьев. Мы тоже, в свою очередь, стараемся, как можем, защитить человека от животных… — Тут министр внутренних дел отвлекся и во всех подробностях описал, как он недавно отделал топором дикого кабана. — …Однако по пути прогресса мы следуем за великими нациями Запада и Севера, и прежде всего за их достойными представительницами, которые сегодня здесь присутствуют. Дамы и господа, давайте же будем современными, давайте же, все как один, подымемся на защиту человека от животных. Ведь именно к этому призывают нас наши гостьи, провозвестницы Прогресса и Новой Эры. Разрешите мне в заключение поднять этот бокал за здоровье леди Милдред Порч и мисс Тин и пожелать им долгих лет жизни и многодетности».

Все выпили стоя. Соседи Боза поздравляли его с замечательной речью. Необходимости в ответном тосте, судя по всему, не было, в противном случае почтенной леди Милдред, которая обычно за словом в карман не лезла, на сей раз пришлось бы очень нелегко. Что же касается Сета, то он, похоже, не слышал слов министра. Император сидел молча, погрузившись в глубокие раздумья. Леди Милдред попыталась было завести с Сетом разговор: «Речь очень трогательная, но, мне кажется, он неверно понял смысл нашего визита. Было бы интересно увидеть всех этих людей не во дворце, а у себя дома… Прошу вас, расскажите мне про каждого из гостей в отдельности… Они что, больше не носят национальные костюмы?..» — но получала лишь весьма расплывчатые ответы.

— Мне было очень интересно узнать про вашего дядю Ахона, — сказала она напоследок. Император рассеянно кивнул. — Надеюсь, его наконец-то вызволят из монастыря. Ведь монастырская жизнь бессмысленна, согласитесь? Это же чистый эгоизм — целыми днями только и думать о собственной душе. Мне кажется, граф, или кто он там, очень правильно поступил, что за ним поехал.

Но Сет и эти слова пропустил мимо ушей.

16 марта

После приема во дворце долго не могла заснуть. Пыталась дозвониться в посольство. Никто не брал трубку. Попыталась встретиться с мистером Силом. Сказал, что оч. занят. Чемодана Сары по-прежнему нет. Носит мои вещи. Вчера вечером попробовала поддеть императора — безрезультатно. Гуляла по городу. На улицах оч. много народу, и никто не работает. Судя по всему, что-то произошло с бумажными деньгами. Видела, как какой-то человек бил верблюда. К сожалению, полиции поблизости не было. Мне начинает казаться, что я трачу здесь время попусту.

Хотя монастырь святого Марка Евангелиста и был последнее время заражен ересью, он по-прежнему оставался центром духовной жизни Азании. В незапамятные времена именно здесь несторианские миссионеры из Месопотамии построили церковь; именно здесь, когда Амурат Великий объявил христианство государственной религией, были впервые возрождены несторианские догмы и рукоположено местное духовенство. В соответствии с давней, подкрепленной убедительными доказательствами традицией, протекавшая через монастырские земли речушка считалась потоком Кедроном, который, как полагали, тек под землей из Палестины и исцелял кожные болезни и сильные ожоги. Здесь же, наряду с прочими реликвиями более сомнительного свойства, хранились камень Давида, вонзившийся в лоб Голиафа (валун чудовищных размеров), листок с Бесплодной смоковницы, ребро, из которого Бог создал Еву, и деревянный крест, который несколько лет тому назад совершенно неожиданно упал с неба во время трапезы на Страстную пятницу. Однако как архитектурный памятник монастырь решительно ничем не выделялся: аркады и галереи отсутствовали, не было здесь ни библиотеки, ни балюстрад, ни здания капитула, ни трапезной с крестовыми сводами — вокруг большой глиняной хижины стояло несколько хижин поменьше, а единственным каменным зданием во всем монастыре была церковь святого Марка, построенная Амуратом Великим. Правда, смотрелась эта церковь превосходно: она стояла на высоком откосе, и из нее открывался сказочной красоты вид на земли ванда, раскинувшиеся на многие мили вокруг, и на Кедрон, что извивался серебряной змейкой вдали и, рассыпаясь тысячью переливающихся брызг, обрушивался водопадом в Изол, который лениво нес свои мутные воды в пяти тысячах футов ниже монастыря.

Среди полей возвышались огромные скалы вулканической породы, а на склонах гор темнели таинственные пещеры, откуда по ночам вылезали гиены; они раскапывали трупы, которые принято было свозить сюда со всей империи, чтобы мертвецы ожидали Страшного суда здесь, на святой земле.

Нгумо не терял времени даром. Дорога шла долиной, покрытой бурой, скользкой травой, где, туземцы сакуйю пасли скот. Сначала караван двигался по утоптанной, ведущей в королевские северные вотчины дороге. Навстречу брели мулы, которых гнали на рынок; Нгумо приветствовали путники; держась необычно большими группами, они торопились в столицу в предвкушении Большого праздника, о котором последние несколько недель ходили самые невероятные слухи, наводнявшие рынки, деревни, джунгли; о предстоящем Празднике судачили, сидя у костров, оповещали друг друга, стуча по гнилым стволам деревьев на болотах; слухи эти, можно сказать, носились в воздухе и улавливались каким-то животным инстинктом — люди чувствовали, что затевается нечто грандиозное.

В дальнейшем, однако, караван свернул в открытое поле, и только груды камней, по которым можно было перебраться через реки, да изредка попадавшиеся на пути деревянные штольни свидетельствовали о том, что Нгумо не сбился с пути. Первую ночь путешественники провели среди пастухов. Простые люди признали в Нгумо крупного вельможу и привели ему своих детей, чтобы тот, на счастье, дотронулся до них рукой.

— Мы слышали, в большом городе перемены.

— Да, некоторые перемены есть.

К вечеру следующего дня они добрались до маленького городка. Местный вождь был заранее оповещен об их появлении. Он вышел Нгумо навстречу и, рухнув ничком на землю, посыпал голову пеплом.

— Мир дому твоему.

— Ты пришел из большого города, где произошли перемены. Что тебе нужно на моей земле?

— Я желаю твоему народу добра. Людям низкого происхождения не пристало болтать о том, что делают люди высокого происхождения.

Путешественники легли спать в хижине вождя и рядом с ней, а наутро он принес им меда, яиц, жареного цыпленка, темного пива в кувшине и корзину лепешек; Нгумо же расплатился с ним брикетами соли, и караван вновь тронулся в путь.

Третью ночь они спали под открытым небом — прошел слух, что где-то поблизости находится сторожевой отряд императора. Вечером четвертого дня они приблизились к монастырю святого Марка Евангелиста.

С вершины холма их заметил монах и выстрелил из мушкета, распугав целую стаю бабуинов, которые поспешно скрылись в скалах. В нижней церкви ударил, сзывая монахов, колокол. У ограды гостей встретил настоятель. В руках у него был желтый зонтик от солнца, а на носу — очки в железной оправе. Рядом с настоятелем, отгоняя от него мух веником из конского волоса, стоял маленького роста дьякон.

Почтительный поклон и благословение. Граф вручает настоятелю рекомендательное письмо от патриарха, и тот, не открывая письма, прячет его в складки сутаны — проявлять любопытство к такого рода бумагам считается неприличным. Официальный прием в тускло освещенной хижине; граф сидит на стуле, поспешно прикрытом ковром. Вокруг, со сложенными на груди руками, расположился монастырский синклит. Настоятель вскрывает рекомендательное письмо, сплевывает и читает его вслух под одобрительное мычание окружающих. В письме ни слова о деле — сплошные приветствия и титулы. Посещение часовни у Бесплодной смоковницы; граф трижды целует косяк ведущей в часовню двери, касается лбом алтарных ступеней и жертвует на часовню мешочек с серебром. Обед в покоях настоятеля: овощное рагу в деревянных мисках, в одной — рагу из жареных бананов, в другой — из бобов; кислое пиво в глиняных кувшинах и коричневых чашках — и это все: несториане постятся часто. Витиеватые пожелания доброй ночи. Графу тем временем разбили в монастырской ограде палатку, вокруг нее на корточках расселась охрана, солдаты разожгли костер, к ним присоединились два-три монаха, и вскоре все вместе, и солдаты, и монахи, запели — и не религиозную, а мирскую заунывную песню. В палатке полумрак — горит только одна маленькая лампа с плавающим фитилем, Граф сидит на ковре на корточках и ждет, когда придет настоятель — а он обязательно должен ночью прийти, граф в этом не сомневается. Вскоре в прорези палатки действительно появляется большой белый тюрбан и косматая борода прелата. Великие люди садятся на корточки друг против друга, по обеим сторонам от лампы. Неподалеку, у костра слышится пение охраны, за частоколом воют гиены, со стороны скал доносится и множество других звуков — на охоту вышли звери. Обмен любезностями:

«Мы в нашем небольшом монастыре наслышаны о громкой славе великого графа… о его удали в бою и в постели… о тысяче врагов, павших от его руки… о львах, пронзенных его копьем… о его бесчисленном потомстве…»

«Вся жизнь до встречи с настоятелем была прожита зря… его знания и святость… его несгибаемая преданность вере… его целомудрие… его аскетизм…»

Незаметно, используя самые тонкие ухищрения, собеседники постепенно переходят к делу. Преследовал ли граф своим визитом какую-то практическую цель, помимо желания доставить всем огромную радость своим присутствием?

Что может быть более важной целью, чем давнее стремление нанести визит настоятелю и побывать в славной часовне Бесплодной смоковницы? Впрочем, одно дело у него действительно есть. Совершенно незначительное дельце, о котором, раз уж он здесь, может, и стоило бы упомянуть — если, разумеется, настоятель не против.

Каждое слово графа подобно драгоценному камню, цена которого исчислению не поддается. Какое же у графа дело?

— Это старая история… еще во времена недоброй памяти его преосвященства Горгия… в монастырь был заточен юноша… сейчас он старик… об этом знают только самые высокопоставленные… если, конечно, он еще жив…

— О граф, вы заговорили о том, чего уши мои не слышат, а глаза не видят. Есть вещи, говорить о которых не пристало.

— Настоятель, нет ничего тайного, что не стало бы явным. Час этой тайны настал.

— Что может знать простой монах о делах государственной важности? Да, теперь я вспоминаю, до меня и впрямь доходили слухи, будто во времена недоброй памяти его преосвященства Горгия в монастырь заточили какого-то юношу.

— И он еще жив?

— Монахи монастыря святого Марка Евангелиста умеют хранить свои сокровища.

После этого столь важного сообщения хозяин и гость некоторое время сидели молча, затем настоятель встал и в самых высокопарных выражениях пожелал графу спокойной ночи. Оба чувствовали, что сказано и так слишком много. Ведь следовало соблюдать приличия.

Переговоры возобновились на следующее утро после службы и продолжались большую часть дня. Перед тем как разойтись на ночь, графу и настоятелю удалось достичь договоренности об устранении разногласий на материальной основе. На следующее утро вопрос о цене был решен, и Ахон, сын Амурата, законный монарх Азании, верховный вождь племени сакуйю, повелитель племени ванда и гроза морей, был выпущен на свободу.

Событие это произошло без всяких церемоний. После сытного завтрака, состоявшего из вареного козьего мяса, сыра, маслин, копченой баранины, гуся и меда (в тот день как раз был мясоед, ведь несториане постятся редко), граф и настоятель, в сопровождении всего нескольких рабов, вышли из монастыря и, поднявшись на небольшой холм, остановились у входа в маленькую пещеру.

— Мы подождем здесь. Там нехороший запах.

В пещеру вошел слуга с фонарем и молотком, из глубины послышалось несколько приглушенных слов, а затем скала вздрогнула от тяжелых ударов. Через пять минут слуга вернулся, ведя Ахона за надетую ему на ногу цепь. Наследник престола был совершенно наг, на его худые, сутулые плечи спадали сальные белые волосы, а маленькое, сморщенное личико с запавшим, беззубым ртом заросло длинной седой бородой. Он был слеп и передвигался с большим трудом.

Граф открыл было рот, чтобы засвидетельствовать принцу свое почтение и поздравить его с освобождением, но передумал и, повернувшись к настоятелю, сказал:

— Он не сможет ехать верхом.

— Да вряд ли.

Пришлось задержаться еще на день, пока сколачивали носилки, и, наконец, на пятое утро караван двинулся в обратный путь. Ахона, закутанного — от любопытных глаз — с головой, несли на носилках четыре раба. Часть времени он спал, а проснувшись, что-то еле слышно мурлыкал себе под нос; когда же носилки дергались или накренялись, он начинал тихо постанывать от страха. На восьмой день, когда караван под покровом темноты, выбирая боковые улочки и уединенные аллеи, вошел в столицу, граф сдал драгоценный груз патриарху и поспешил во французское посольство доложить мсье Байону об успешном выполнении своей миссии.

Тем временем леди Милдред начинала терять терпение. Никто не желал с ней считаться, пойти ей навстречу. Начать с того, что этот юнец из посольства повел себя самым бессовестным образом. В посольство она безрезультатно звонила дважды в день, утром и после обеда; но однажды, когда она уже совершенно отчаялась, госпожа Юкумян объявила ей, что дозвонилась. Впрочем, разговор абсолютно ничего не дал. Сначала к телефону подошел дворецкий, какой-то бестолковый туземец («пьет, не иначе», — решила леди Милдред), а затем в трубке послышался приятный, ленивый мужской голос.

— Это говорит леди Милдред Порч. Попросите, пожалуйста, посла.

— Боюсь, что это невозможно. Может быть, я могу вам чем-нибудь помочь?

— А кто вы такой?

— Уильям.

— А, так это вы. Вы-то мне и нужны. Я хотел спросить у вас про багаж Сары Тин.

— Каких сардин?

— Мисс Сара Тин. Ответственный секретарь международного отдела Лиги защиты четвероногих друзей. Она потеряла свой багаж.

— Да?

Последовала длинная пауза. Леди Милдред слышала, как на другом конце провода играл патефон.

— Алло! Алло!.. Вы меня слышите?

— Здешние телефоны вечно разъединяются, — раздался в трубке мягкий, ленивый голос Уильяма, после чего послышался щелчок, и танцевальная музыка смолкла.

— Алло!.. Алло! — Леди Милдред встряхнула трубку, но Уильям пропал. Я убеждена, что он сам положил трубку, — сказала леди Милдред Саре. — Но ведь этого не докажешь.

С деньгами тоже не повезло. Азанийские банкноты, на которые она по приезде обменяла двадцать фунтов, оказались совершенно никудышными. Даже господин Юкумян, который, собственно, и обменял ей эти деньги, ничем помочь не мог, заметив как-то, что это «вопрос политический»; сам же он принимал только английские фунты, которыми англичанки расплачивались с ним за отель и на которые мисс Тин почти ежедневно покупала у него в магазине различные предметы туалета.

Беспокоило леди Милдред и то, что император по-прежнему совершенно не интересовался защитой животных. Банкет не только не стал прелюдией к практическим совместным действиям, но, очевидно, задумывался как прощальный. Все ее попытки добиться аудиенции при дворе заканчивались неудачей. Временами ее охватывало полное отчаяние: по всей стране безжалостно ловят и зверски убивают ее четвероногих друзей, а она не в состоянии ничем им помочь. Ночами леди Милдред лежала без сна, ее преследовали умоляющие, смотрящие с укоризной, влажные, как у щенков, глаза умирающих львов и протяжный жалобный стон попавших в силки бабуинов. Она утратила столь свойственную ей уверенность в себе, ее мучила совесть: какое имеет право она, предавшая мандрилов и гиен, кабанов и дикобразов, жаловаться на то, что господин Юкумян взял с нее лишние деньги за комнату или куда-то задевал ее выстиранное белье.

— Милдред, мне очень не нравится ваш вид. По-моему, эта страна не для вас.

— Да, Сара, вы правы. Мне тоже кажется, что эта страна не для меня. Пожалуйста, давайте поскорей отсюда уедем. Мне не нравится здешний народ, их лица, да вообще все. И потом, мы с вами оказались совершенно не у дел.

— Бэзил, мама хочет отправить меня домой, в Англию.

— Плохо.

— Ты правда так думаешь, милый? Знаешь, Бэзил, мне тоже совсем не хочется ехать.

— Боюсь, как бы нам всем не пришлось в ближайшее время отсюда сматываться. Скоро тут будет небезопасно… Только вот в Англию возвращаться не хочется… Может, поедем куда-нибудь еще?

— Любимый, не будем загадывать… Но что бы ни было, мы ведь обязательно увидимся, обещаешь?

— Ты фантастическая девушка, Пруденс. Так бы и съел тебя.

— Вот и съешь… делай со мной что хочешь.

Сквозь ставни пробивается полоска солнечного света; внизу под окнами мальчишка-туземец колотит молотком по мотору разбитого автомобиля.

— Мадам Байон и всех остальных женщин я отправляю на побережье. Впрочем, не думаю, чтобы начались серьезные беспорядки. Все произойдет тихо, без единого выстрела. Но мне будет спокойнее, если дамы уедут. С ними поедет мсье Флоро. Ему предстоит также выполнить очень ответственное задание взорвать мост через Лумо. Это совершенно необходимо, так как Сет держит в Матоди три полка, которые могут не перейти на нашу сторону. Поезд отходит накануне праздника. Полагаю, что за несколько часов до отхода поезда следовало бы известить о государственном перевороте мистера и миссис Шонбаум. Нам международный конфликт ни к чему. А англичане пусть заботятся о себе сами.

— В армии брожение, генерал?

— Сегодня на заседании штаба я сообщил о прибытии в Дебра-Дову принца Ахона. Армия выполнит свой долг. Вчера солдатам заплатили жалованье новыми купюрами.

— Как принц, ваше преосвященство?

— Не хуже.

— Он доволен?

— Кто знает? Большую часть дня принц спит. Он не разговаривает. Все время словно бы что-то ищет. На полу, под ногами. Наверно — цель. Он к ней привык. А вот аппетит у него хороший.

— Мистер Сил, послезавтра я поеду в Матоди. Надо там кое-что устроить. А вы не поедете?

— На этой неделе — нет, Юкумян. Хочу дождаться праздника. Посмотреть, что будет с беднягой Сетом.

— Мистер Сил, послушайтесь моего совета, поезжайте в Матоди. Я такое слышал, такое слышал… Не хотите же вы попасть в заварушку, правда?

— До меня тоже доходят разные слухи. Нет, я, пожалуй, все-таки останусь и посмотрю, чем это кончится.

— Ужасно неразумно с вашей стороны.

Советник по восточным делам не часто беспокоил Неполномочного своими визитами, однако на этот раз он пришел к нему сразу после обеда. В гостиной играли в лото «Зоопарк».

— Заходите, Уолш. Рад вас видеть. Разрешите наш спор: Пруденс уверяет, что жираф ржет, как лошадь. Это верно?

Когда игра закончилась и сэр Самсон с советником остались одни, Уолш сказал:

— Вот что, сэр. Не знаю, насколько внимательно вы следите за событиями в стране, но я счел своим долгом довести до вашего сведения, что во вторник, в день Праздника противозачаточных средств, в городе могут вспыхнуть беспорядки.

— Беспорядки? Естественно. Вообще вся эта затея не вызывает у меня ничего, кроме отвращения. Мы на этот праздник не идем.

— Откровенно говоря, я и сам толком не знаю, какого рода беспорядки могут иметь место. Мне известно одно: в городе что-то происходит. Только сегодня вечером до меня дошли сведения, что французы и американцы в понедельник отбывают на побережье. Я подумал, что необходимо дать вам об этом знать.

— Подумаешь, очередная туземная драчка, только и всего! Последняя гражданская война была точно такой же. Байон все время боялся, что на него нападут. Нет, по мне, пусть уж лучше меня бомбят здесь, чем кусают москиты на побережье. Как бы то ни было, голубчик, спасибо за информацию.

— А вы не будете возражать, сэр, если мы с женой тоже поедем на побережье?

— Сделайте одолжение. Только рад буду. Заодно и почту отвезете. Счастливого пути. Хотя, если говорить честно, я вам не завидую.

Утром накануне праздника Бэзил, как всегда, отправился в министерство. Войдя в кабинет, он увидел, что господин Юкумян запихивает в холщовый саквояж некоторые не слишком тяжелые и наиболее ценные музейные экспонаты.

— У меня они, если что случится, будут в безопасности, — пояснил финансовый директор. — В одиннадцать у меня поезд. Еле билет достал. На побережье едут многие умные люди. Вы бы тоже поехали, мистер Сил. Я все устрою в лучшем виде.

— Ты говоришь «если что случится». А что, собственно, должно случиться?

— Ничего не знаю, мистер Сил. Я ведь вопросов не задаю. Я про себя так решил: если начнется заварушка, лучше быть на берегу. В воскресенье во всех городских церквах читали проповеди против контроля над рождаемостью. Мне об этом госпожа Юкумян рассказала — она женщина набожная, в церковь каждый день ходит. Но, думаю, дело не только в противозачаточных средствах. Думаю, генерал Коннолли что-то знает. Поедемте со мной на побережье, а, мистер Сил? Нет?

Работы в это утро почему-то не оказалось: не было ни писем, на которые Бэзил обязан был отвечать, ни записок из дворца — складывалось лось впечатление, что в Министерстве модернизации внезапно пропала необходимость. Бэзил вышел из своего кабинета, запер дверь, ключ положил в карман и отправился во дворец. При виде Бэзила стоявшие у ворот офицеры охраны перешли на шепот.

Сет стоял у письменного стола в элегантном сером костюме и в штиблетах мышиного цвета и изучал план реконструкции столицы.

— На бульваре Сета прекращена работа. Джеггер распустил рабочих. Почему?

— Потому что ему уже три недели не платят. Новые банкноты ему не нравятся.

— Предатель. Я его расстреляю. Уже час назад я послал за Коннолли. Где он?

— Многие европейцы уехали сегодняшним поездом на побережье. Впрочем, думаю, Коннолли среди них не было.

— Европейцы уезжают? Что ж, их дело. Город полон моими людьми. Я сам видел их с башни в полевой бинокль. Весь день они прибывают в столицу по четырем дорогам… Но работа должна продолжаться. Англиканский собор, например, уже давно надо было снести. И его не будет — даже если для этого мне самому придется разбирать его по кирпичику голыми руками! Вы же видите, на его месте будет проходить Северная магистраль. Вот она на плане прямая, как штык…

— Сет, по городу ходят слухи. Говорят, завтра могут быть волнения.

— У меня волнения каждый день. И завтрашний ничем не отличается от любого другого.

В тот вечер леди Милдред и мисс Тин увидели очень странное зрелище. Они пили чай у епископа и в отель возвращались пешком, длинной дорогой, чтобы подышать воздухом — вечер выдался великолепный. Проходя мимо англиканского собора, они обратили внимание на молодого человека в сером костюме, который, в полном одиночестве, отбивал гранитную кладку на арке западного нефа. Трудился он, в отличие от азанийских рабочих, не покладая рук.

— Как он похож на императора!

— Не смешите меня, Сара.

Предоставив молодому человеку в серой паре столь же энергично трудиться и дальше, дамы вернулись в отель, где с отъездом Юкумянов хозяйство совершенно разладилось.

— Только мы с таким трудом приучили их к своим вкусам… пожаловалась леди Милдред.

Наутро дамы проснулись очень рано. Их разбудил шум под окнами: переругивались и шаркали ногами люди, стучали копытами мулы и пони, сигналили машины. Леди Милдред открыла ставни и выглянула на оживленную улицу. Подошла к окну и мисс Тин,

— Я звоню уже двадцать минут. Похоже, в отеле нет ни души. Она не ошиблась — прислуга ушла накануне вечером, после обеда, и не вернулась. По счастью, у леди Милдред нашлись печенье, бульонные кубики и спиртовка, без которой она за границу ездить не отваживалась. Пока дамы завтракали наверху печеньем с горячим бульоном, а солнце, такое же жгучее и ослепительное, как и в любой другой, менее памятный день, медленно вставало над городом, толпа на улице все прибывала, с каждой минутой становясь все больше и многоцветнее. Пыль подымалась из-под ног и, переливаясь на солнце, повисала в воздухе.

— Императору повезло с погодой. Это тебе не английские праздники под проливным дождем? Помните слет девочек-скаутов: когда вдруг пошел жуткий град? Кажется, это тоже было в августе, да? Как девчонки ревели, никогда не забуду!

Праздничная процессия должна была пройти мимо отеля «Император Сет», поэтому витрины выходивших на улицу магазинов были предусмотрительно заколочены, а некоторые жильцы соорудили у себя под окнами нечто вроде трибун и балконов, откуда можно было наблюдать за шествием. Несколько недель назад, когда впервые стало известно о празднике, господин Юкумян всячески разрекламировал эти трибуны и балконы и даже взялся продавать на них билеты, однако планам этим, как и многим другим, ввиду предстоящих волнений не суждено было сбыться. Тем не менее сегодня, памятуя о посулах господина Юкумяна, в отель заявились два-три индийца, грек и четверо азанийцев в праздничных нарядах. Войдя, они осмотрели опустевший вестибюль, заглянули в ресторан, поднялись по лестнице и в конце концов добрались до комнат, где жили англичанки. Закаленные тяжелой, полной невзгод и несправедливостей жизнью, индийцы не обратили на протесты англичанок никакого внимания, пододвинули кровать к окну, уселись поудобнее и стали терпеливо ждать, грызя орехи и выплевывая на пол скорлупу. Последовав их примеру, остальные непрошеные гости заняли места у других окон, причем грек любезно предложил мисс Тин сесть рядом с ним, а ее отказ воспринял с явным недоумением. Тем временем две азанийки, разгуливая по комнате и весело щебеча, с живым любопытством рылись в комоде и с интересом разглядывали предметы, стоявшие на умывальнике и на туалетном столике.

— Какая наглость! К сожалению, сейчас мы бессильны им помешать. Остается надеяться, что сэр Самсон заявит официальный протест.

— Мы здесь больше оставаться не можем. И на улицу выходить не можем тоже. Остается одно — подняться на крышу.

И отважные дамы, запасшись циновками, подушками, зонтиками от солнца, двумя романами легкого содержания, фотоаппаратами и остатками печенья, поспешно вскарабкались по приставной лестнице на чердак, открыли люк и, жмурясь от солнца, выбрались на крышу. Леди Милдред передала сумку с провизией мисс Тин, а затем последовала за ней. Запереть люк сверху, к сожалению, было нельзя, но зато на жестяной кровле лежали — чтобы ее не сорвало ветром — огромные валуны. Один из них дамы совместными усилиями подтащили к люку, вкатили на него, после чего, съехав по горячей жести к низкому бетонному парапету, стали устраиваться. Здесь им не грозила опасность, и вскоре они немного перевели дух и успокоились.

— Отсюда очень хорошо видно, Сара. А с этими туземцами успеем разделаться и завтра.

С крыши весь город, действительно, был как на ладони. Их взгляду открылись неровные крыши дворцовых зданий в тени высоких синих эвкалиптов; перед дворцом возвышалась еще до конца не достроенная королевская ложа, откуда император должен был наблюдать за праздничным шествием; вокруг трибуны, прибивая многоцветные флаги, раскладывая ковры и расставляя вдоль дорожки кадки с пальмами и папоротником, семенили маленькие черные фигурки. Отсюда дамы видели, как разветвляется главная улица, один ее конец шел к казармам, а другой — в христианский район города. В небо уходили купола и шпили католической, православной, армянской, англиканской, несторианской церквей, американо-баптистского и мормонского молельных домов; видны были минареты мечети, синагога и плоская белая крыша индуистского Храма змеи. Мисс Тин сделала несколько снимков.

— Не тратьте всю пленку, Сара. Сегодня предстоит еще много интересного.

Солнце стояло уже высоко, и рифленая металлическая крыша раскалилась докрасна. Обе дамы откинулись на подушки, прикрылись зелеными зонтами, пригрелись и сами не заметили, как задремали.

Начало праздничного шествия было намечено на одиннадцать утра, однако шел уже первый час дня, когда леди Милдред, внезапно пробудившись от сна и фыркнув, сказала подруге:

— Сара, по-моему, начинается.

Дамы привстали и перегнулись через парапет, испытав при этом легкое головокружение, — жара и в самом деле стояла непереносимая. Из нарастающего гула толпы вырывались характерные для местных женщин утробные выкрики. Возле королевской ложи, в четверти мили от отеля, возникло какое-то движение.

— Наверно, император приехал.

Со стороны трибуны легким галопом проскакали десятка полтора улан, загонявших людей в переулки и во дворы, однако стоило им проехать, как толпа вновь выплескивалась на улицу.

— Процессия двинется от вокзала. Смотрите, идут!

В запрудившей улицу толпе вновь поднялось волнение, но оказалось, что это опять были уланы — теперь они возвращались во дворец.

— Боюсь, что это будет продолжаться весь день, — подала голос мисс Тин. — Представляете, как мы проголодаемся.

— Верно, я уже об этом думала. Попробую спуститься вниз и поискать чего-нибудь съестного.

— Не вздумайте, Милдред. Эти нелюди способны на все.

— Ерунда! Не сидеть же здесь целый день с четырьмя сухими печеньями.

И леди Милдред, сдвинув камень, подняла крышку люка и медленно, осторожно спустилась по лестнице. Дверь в ее комнату была открыта, и, проходя мимо, она заметила, что у окна собралось уже довольно много народу. Она спустилась на первый этаж, прошла через ресторан и открыла еще одну дверь; за ней, судя по исходившим оттуда резким запахам, к которым за последние несколько недель леди Милдред уже успела привыкнуть, находилась кухня. Стоило ей приоткрыть дверь в кладовую, как оттуда с угрожающим гудением вылетела целая туча мух. На полках стояли неприкрытые тарелки с какой-то жуткой стряпней. Леди Милдред отшатнулась было, но, взяв себя в руки, стала шарить по полкам глазами. В глиняном кувшине она обнаружила маслины, рядом лежал большой кусок черствого, как камень, хлеба. Прихватив маслины и хлеб и набрав полную грудь воздуха, леди Милдред пустилась в обратный путь.

— Сара, откройте немедленно! — Раздался стук отодвигаемого камня. Зачем же вы закрыли люк? Только о себе и думаете. А если бы за мной гнались?

— Простите, Милдред. Вы совершенно правы, но вас так долго не было, что я, признаться, струсила. Знаете, дорогая, вы пропустили столько интересного.

— Что именно?

— Всего и не расскажешь. Смотрите сами.

Пришедшие в совершенное неистовство люди с громкими возгласами обступили отряд полицейских, которые, выстроившись клином и отгоняя народ бамбуковыми палками, вели сквозь толпу какого-то пожилого арестанта.

— Так, кажется, одевается местное духовенство. Что мог натворить этот бедный старик?

— Да все что угодно. Я перестала верить этим церковникам после того, как викарий… мы его так любили, он был капелланом Лиги защиты четвероногих друзей и с таким чувством говорил о них, а потом…

— Глядите, наконец-то появилась процессия!

Духовой оркестр императорской гвардии грянул азанийский гимн, и в его величественных звуках потонул возникший было конфликт. Азанийцы любили духовой оркестр и мгновенно забыли про арест своего патриарха. За гвардейцами следовали виконт и виконтесса Боз, которые, в конце концов дали согласие на участие в празднике в качестве почетных гостей. Следом, в новеньких фартучках, по четыре в ряд, шествовали девочки из приютской школы имени Амурата, учрежденной покойной императрицей для детей-сирот, чьи родители, высокопоставленные государственные деятели, стали жертвой преступного заговора. Школьницы не без труда несли громадное знамя, на изготовление которого ушло немало уроков кройки и шитья. На знамени колыхалась вышитая шелком надпись: ЖЕНЩИНАМ БУДУЩЕГО — ПУСТЫЕ КОЛЫБЕЛИ. С громкой песней бедные сиротки медленно прошествовали под балконом.

— Умно и красиво, — похвалила мисс Тин. — Боже, Милдред, какой черствый хлеб! Им гвозди забивать можно.

— Попробуйте лучше маслины. Они превосходны.

— Никогда не любила маслин. Нет, вы только посмотрите!

Вдали показался первый открытый автомобиль с установленным на нем помостом. Поначалу была предпринята попытка привлечь к празднику придворных дам; некоторые из них дрогнули, однако азанийское высшее общество еще не настолько опустилось, чтобы разрешить светским дамам выставлять себя на всеобщее обозрение из чистой благотворительности; пришлось с этой идеей расстаться и вместо жен и дочерей крупных государственных сановников прибегнуть к услугам заурядных актрис. На первом автомобиле, запряженном несколькими волами, разыгрывалась композиция на тему: место женщин в современном мире. Под навесом из разноцветной бумажной ткани на помосте восседала мадам Фифи — Фатим Бей; в одной руке она держала охотничий хлыст — символ досуга, а в другой газету, олицетворявшую образование; вокруг мадам Фифи застыли в соблазнительных позах местные красотки с пишущими машинками, теннисными ракетками, мотоциклетными очками, телефонами, туристским снаряжением и другими предметами современного обихода, выписанными из Европы по иллюстрированным каталогам. Над автомобилем развевался оранжево-зеленый флаг с вышитым на нем броским лозунгом: ЧЕРЕЗ СТЕРИЛЬНОСТЬ — К КУЛЬТУРЕ.

Вся эта остроумная затея была встречена бурей аплодисментов. В конце улицы показался следующий автомобиль, над черными макушками поплыл еще один красочный транспарант.

Но тут вдруг движение почему-то застопорилось, в гуле толпы послышались какие-то новые нотки.

— Несчастный случай?! Надеюсь, бедные волы не пострадали?! Что-то, по-видимому, стряслось в голове процессии; с балкона видно было, как из переулков выбегают какие-то люди и, продираясь сквозь толпу, пытаются остановить шествие, повернуть его вспять. Духовой оркестр сбился и замер на полуноте, а оркестранты бросились врассыпную, прикрываясь тромбонами и литаврами.

— Дайте мне ваш фотоаппарат, Сара! Скорей же! Понятия не имею, что там происходит, но я должна это сфотографировать. Черт возьми, вечно это солнце не там где надо!

— Поставьте поменьше выдержку.

— Господи, только бы на этот раз фотографии получились! А то в Кейптауне я сняла такую интересную пленку, а этот идиот на пароходе ее засветил.

Разогнав духовой оркестр, налетчики взялись за бедных сироток из приютской школы имени Амурата. Малютки и подавно не смогли оказать сопротивления вооруженным дубинками угрюмым молодым людям; как впоследствии выяснилось, это были молодчики из общества «Несторианское католическое действие». Этим атлетически сложенным юным христианам давно уже не терпелось расправиться с радикалами и евреями — главными инициаторами преобразований в стране.

Знамя с вышитой шелком надписью исчезло из виду, а сиротки в новеньких фартучках, нырнув в толпу, пустились наутек.

Затем нападению подвергся первый автомобиль, который в этот момент находился прямо под окнами «Императора Сета». При первых же признаках опасности композиция распалась, и красотки в страхе сгрудились на краю помоста; теперь же, побросав предметы современного обихода, они с визгом спрыгнули с фургона и разбежались в разные стороны. На опустевший помост забрались молодчики из «Несторианского католического действия», и их предводитель обратился к толпе с зажигательной речью. Когда он, широко расставив руки и разинув в демократическом запале рот, повернулся в сторону англичанок, леди Милдред, вне себя от восторга, тут же его сфотографировала.

Если не считать нескольких оркестрантов, которые еще пытались отбиваться трубами и барабанными палочками, никто христианским молодчикам сопротивления не оказывал. Но тут толпа разделилась на два враждующих лагеря, начались потасовки, и группа туземцев, пришедших в столицу из северных районов острова и воспринявших случившееся как очередной праздничный дивертисмент, попыталась взять автомобиль штурмом, в результате чего вокруг него вскоре завязалось нечто вроде детской игры в «хозяина крепости». Несторианского оратора стащили с помоста, а на его месте вырос здоровенный туземец в львиной шкуре, который немедленно принялся танцевать джигу. Только волы стояли совершенно неподвижно, терпеливо ожидая, пока прекратятся беспорядки.

— У меня кончилась пленка, Сара! Вставьте новую, поскорей же! И что только думает полиция?!

В это время власти наконец-то дали о себе знать.

Со стороны королевской ложи загремели ружейные выстрелы. Пуля чиркнула по парапету и, отколов кусок бетона, просвистела у англичанок над головой. Еще один залп — и что-то ударило в железную крышу, всего в нескольких ярдах от того места, где они сидели. Леди Милдред, не вполне понимая, что происходит, подняла с крыши кусочек горячего свинца неправильной формы. Внизу послышались душераздирающие крики, а затем стук копыт по мостовой. Не сказав друг другу ни слова, леди Милдред и мисс Тин, как по команде, пригнули головы и упали ничком на крышу.

Парапет был низкий, и англичанкам пришлось растянуться во весь рост, в крайне неудобных позах. Леди Милдред протянула было руку за подушкой, но тут же ее отдернула — третий залп словно бы предупреждал ее о том, что следует быть настороже. После этого воцарилась гнетущая тишина — еще более пугающая, чем крики и выстрелы.

— Сара, это была пуля, — с благоговейным ужасом прошептала леди Милдред.

— Знаю. Давайте-ка лучше помолчим, а то опять начнется стрельба.

Ровно двадцать минут (по часам мисс Тин) дамы неподвижно пролежали на крыше, уткнувшись носами в тусклое, раскаленное железо. Вдруг леди Милдред перевернулась на бок.

— В чем дело, Милдред?

— Левая нога затекла. Не могу больше терпеть — пусть лучше застрелят!

Тут леди Милдред почему-то вспомнились военные игры девочек-скаутов под Эппингом, и она, не удержавшись, сняла с головы свой тропический шлем и подняла его над крышей на вытянутой руке. Однако выстрела не последовало. Над полем боя по-прежнему стояла мертвая тишина. И тогда, набравшись смелости, леди Милдред медленно, с осторожностью приподняла голову.

— Поберегите себя! Умоляю, Милдред! Снайперы! Но все было тихо. Выждав минуту-другую, леди Милдред села и осмотрелась. На улице не было ни души. В жарком, неподвижном воздухе безжизненно повисли флаги. На мостовой покрытое пылью, растоптанное тысячью ног, но бросавшее вызов небесам своим дерзким лозунгом ЖЕНЩИНАМ БУДУЩЕГО — ПУСТЫЕ КОЛЫБЕЛИ валялось знамя приютской школы имени Амурата. Еще одно смятое оранжево-зеленое знамя лежало в канаве, призывая опустевшую улицу к СТЕРИЛЬНОСТИ — другие слова разобрать было невозможно.

— Мне кажется, худшее уже позади.

Дамы сели, расправили затекшие ноги, стряхнули с одежды пыль, поправили сбившиеся головные уборы и наконец-то вздохнули полной грудью. Леди Милдред взяла фотоаппарат и перемотала пленку. Мисс Тин встряхнула подушки и стала искать, что бы поесть, но маслины были сухие и сморщенные, а хлеб такой черствый, что его невозможно было разгрызть, к тому же на зубах скрипел песок.

— Ну, что будем делать? Я ужасно хочу пить. И, по-моему, опять начинается головная боль.

Внизу, по улице, чеканя шаг, прошли войска.

— Смотри-ка, они опять здесь.

Дамы снова спрятали головы. До них донесся глухой стук прикладов, какая-то команда и топот ног по мостовой. Они снова выглянули из-за парапета.

— Да, ушли еще не все. Но вроде бы все спокойно. На противоположной стороне улицы вокруг пулемета сидели на корточках гвардейцы.

— Пойду поищу что-нибудь попить.

Они отвалили камень, открыли люк и спустились вниз. Тишина. Зрителей в их комнатах уже не было. Оба этажа опустели.

— Интересно, где у них хранится минеральная вода? Они вошли в бар. Спиртного сколько угодно, а вот воды нет. На кухне, в углу они обнаружили не меньше дюжины бутылок с этикетками различных сортов минеральной воды. Тут были и «Эвьен», и «Сент-Галмье», и «Виши», и «Малверн» — но все до одной пустые. До отъезда господин Юкумян по мере необходимости наполнял эти бутылки из вонючего колодца на заднем дворе.

— Я должна попить, я просто умираю от жажды. Пойду на улицу.

— Милдред!

— Будь что будет.

И леди Милдред, миновав тускло освещенный вестибюль, вышла на улицу. Сидевший у пулемета офицер вскочил и замахал ей руками, чтобы она вернулась, но леди Милдред решительно двинулась через дорогу, показывая жестами, что настроена вполне миролюбиво. Офицер что-то быстро и громко сказал ей сначала на сакуйю, а потом по-арабски. Леди Милдред отвечала по-английски и по-французски:

— Taisez-vous, officier. Je desire de l'eau. Ou peut on trouver ca, c'il vous plait[21].

Солдат показал ей на отель, а потом — на пулемет.

— Я британская подданная. Я — британская подданная. Понятно? Господи, неужели никто из вас не знает ни слова по-английски?

Солдаты хмыкнули и дружно закивали, показывая ей пальцами на отель.

— Ничего не вышло. Они нас не выпустят. Придется ждать.

— Вы как хотите, Милдред, а я выпью вина.

— Я — тоже. Давайте только отнесем бутылку на крышу. Это здесь единственное безопасное место.

Вооружившись бутылкой бренди из запасов господина Юкумяна, они снова забрались на крышу.

— Боже, какое крепкое…

— Зато головная боль утихнет.

Вечерело. Пылающее солнце стало опускаться за горы. Англичанки сидели на железной крыше и хлестали неразбавленное бренди.

Вскоре на улице опять возникло движение. К сидевшим вокруг пулемета солдатам подъехал верхом на муле офицер и что-то им прокричал. Солдаты вскочили, взвалили пулемет на плечи, построились и, чеканя шаг, направились в сторону дворца. Мимо отеля прошел еще один патруль. С крыши было видно, как на дворцовую площадь со всех сторон стекаются войска.

— Гвардия возвращается во дворец. Значит, беспорядки прекратились. Но, честно говоря, идти никуда не хочется… я такая сонная…

Когда солдаты ушли, из укрытий стали выходить мирные жители, их маленькие фигурки сновали внизу. Появилась, оглашая улицу пьяными криками, банда христиан-мародеров.

— По-моему, они идут сюда.

На первом этаже в баре зазвенело разбитое стекло, раздался грубый, пьяный смех. Еще несколько подвыпивших азанийцев сорвали ставни в мануфактурной лавке напротив и вскоре вышли оттуда, завернувшись в длинную пеструю материю. Но англичанки ничего этого уже не видели: измученные жарой и выпавшими на их долю переживаниями, сморенные бренди господина Юкумяна, они крепко уснули.

Когда они проснулись, шел уже восьмой час. Солнце село, резко похолодало. Мисс Тин поежилась и чихнула.

— Голова просто раскалывается. Очень хочется есть, — сообщила она. А пить — еще сильней, чем раньше.

Дома были погружены во мрак. В темноте виднелась только полоска света, что пробивалась из дверей бара напротив, да тусклое зарево над крышами южного района, где находились склады индийских и армянских купцов.

— Это не закат, Сара. Это пожар.

— Что ж нам делать? Не сидеть же здесь всю ночь! Снизу раздался нестройный хор голосов — это пели несколько подгулявших азанийцев, которые, покачиваясь и обняв друг друга за плечи, медленно шли по улице. Двое размахивали факелами и фонарями. Им навстречу из бара вывалилась пьяная компания. Началась драка. Один фонарь упал на мостовую и вспыхнул желтым пламенем. Вскоре дерущиеся разошлись, оставив за собой посреди улицы лужицу горящего масла.

— Нет, о том, чтобы спуститься вниз, не может быть и речи. Прошло два часа. Время тянулось медленно, зарево над крышами то исчезало, то подымалось; невдалеке вновь началась перестрелка. Осажденные дамы сидели в темноте и дрожали от холода. Вдруг внизу показались автомобильные фары. К отелю подъехала машина. Ее тут же обступили пьяные из бара. Снизу донеслось несколько слов на сакуйо, а затем кто-то, лениво растягивая слова, на чистом английском языке произнес:

— Похоже, наших старушек здесь нет. Эти ребята уверяют, что никого не видели.

— Уж не изнасиловали ли их? — сказал второй голос.

— Об этом можно было бы только мечтать. Давайте съездим в миссию?

— Стойте! — во весь голос крикнула леди Милдред. — Эй! Стойте! Хлопнула дверца, вновь заработал мотор.

— Стойте! — закричала мисс Тин. — Мы здесь, наверху! И тут леди Милдред проявила сообразительность, которая бы сделала честь любой девочке-скауту. Она схватила за горлышко недопитую бутылку бренди и швырнула ее вниз. Из окна машины высунулась голова Уильяма, который отпустил не нуждавшееся в переводе ругательство на сакуйю, в ответ на что с крыши, вслед за бутылкой коньяка, полетела подушка.

— Там, кажется, кто-то есть. Пожалуйста, Перси, подымитесь наверх, посмотрите, кто это там бутылками бросается, а я машину посторожу.

Второй секретарь посольства с опаской вошел в отель и прямо на лестнице столкнулся с обеими дамами.

— Наконец-то! — сказала мисс Тин. — Что б мы без вас делали!

— Спасибо на добром слове, — пробормотал секретарь, несколько ошарашенный столь радушным приемом. — Мы ведь, собственно, только заехали удостовериться, что у вас все нормально… По поручению посла… Узнать, не напугали ли вас…

— «Все нормально»?! Да у нас в жизни не было страшнее дня!

— Ну, ну, не преувеличивайте. До нас в посольстве дошел слух, что в городе были кое-какие беспорядки, однако сейчас вам уже ничто не грозит. На улице, если не считать нескольких пьяниц, — полная тишина. Впрочем, если вам что-то понадобится, обязательно дайте нам знать.

— Молодой человек, уж не намереваетесь ли вы оставить нас здесь на всю ночь?

— Видите ли… не сочтите нас негостеприимными, но мы в безвыходном положении. Посольство забито до отказа. Сегодня, причем совершенно неожиданно, приехал епископ, а потом еще несколько коммерсантов, которые почему-то побоялись остаться в городе. Мне крайне неловко, но… вы, надеюсь, сами понимаете…

— А вам известно, что в городе пожар?

— Да, горит здорово. Мы ведь проезжали совсем близко. Даже из посольства видно зарево.

— Молодой человек, мы с мисс Тин едем с вами.

— Но, послушайте, я же, кажется…

— Сара, залезайте в машину. А я пойду соберу кое-какие вещи. Продолжая препираться, они вышли на улицу. Уильям и Анстрадер обменялись полными отчаяния взглядами. «Убедитесь, что эти старые зануды в безопасности, проинструктировал их сэр Самсон, — но ни под каким видом не вздумайте везти их сюда. Здесь и так уже яблоку негде упасть». (Последняя фраза предназначалась епископу, который, сидя в гостиной, мирно играл с Пруденс в подкидного.)

Леди Милдред сомневалась, что мисс Тин способна удержать дипломатов, если те вдруг решат уехать без них, а потому собрала лишь самое необходимое, после чего, перекинув ночные рубашки через плечо и держа в руках туалетные принадлежности, опять, буквально через минуту, спустилась вниз и, удовлетворенно фыркнув, втиснулась на заднее сиденье.

— Скажите, — не без восхищения спросил ее Уильям, разворачиваясь, вы всегда бросаете в машину бутылки, если хотите, чтобы вас подвезли?

На следующее утро сэр Самсон Кортни проснулся в отвратительном настроении, которое становилось все хуже и хуже по мере того, как, неторопливо совершая туалет, он во всех подробностях вспоминал, что творилось в посольстве накануне вечером.

«Раньше ничего подобного не бывало, — размышлял он по дороге в ванную. — Эти болваны, по всей вероятности, просто не понимают, что посольство это не общежитие. Как прикажете исполнять свои обязанности, когда дом до отказа набит непрошеными гостями?»

Первым приехал епископ, который привез с собой двух дрожащих от страха викариев и совершенно идиотскую историю о том, что в стране будто бы очередная революция и в городе стреляют. Подумаешь, революция! Азания — это вам не Барчестер[22]. А еще называют себя миссионерами! Миссионер должен быть готов к испытаниям. Трусы! Сэр Самсон в сердцах рванул кран и пустил воду. А когда обед уже подходил к концу, заявились управляющий банком и этот коротышка Джеггер. Первый раз его вижу. И опять — только и разговоров, что про убийства, грабежи, пожары. Пришлось начинать обед сначала, в результате утка перестоялась и была совершенно несъедобной. И все бы еще ничего, но тут его собственная супруга, поддавшись общей панике, возьми да и спроси про этих старух. «А что, разве леди Милдред и мисс Тин не уехали вместе со всеми на побережье? Не надо ли им чем-нибудь помочь?» Посол попробовал было перевести разговор на другую тему, но, в конце концов, вняв уговорам собравшихся, разрешил Уильяму и Перси сесть в машину и съездить в отель узнать, все ли там в порядке. Им ведь было ясно сказано: только узнать, все ли в порядке. А эти олухи взяли и привезли старух сюда. Таким образом, под его крышей фактически собралась сейчас вся английская колония Дебра-Довы. «Пусть сегодня же выметаются, — решил, намыливая подбородок, посол. — Все до одного. Свалились на мою голову!»

В конечном счете удалось разместить всех гостей. Епископ спал в здании посольства, оба викария — у Анстрадеров, которые с готовностью забрали детей к себе в спальню; леди Милдред и мисс Тин — у Леггов, а управляющий банком и мистер Джеггер — в пустовавшем коттедже Уолшей. Когда сэр Самсон спустился к завтраку, все уже собрались на крокетной площадке и что-то оживленно обсуждали, перебивая друг друга.

«…ужасно болит спина… я ведь в седле держусь плоховато…» «Бедный мистер Рейт…» — «Чувствуется рука Церкви. Священники уже давно настраивали народ против контроля за рождаемостью. Полиции стало известно, что будет предпринята попытка остановить праздничную процессию, поэтому перед самым началом праздника был арестован патриарх…» — «Войска очистили улицы… стреляли только в воздух… никто не пострадал…» — «Пуля пролетела в нескольких дюймах от моей головы. Представляете, буквально в нескольких дюймах…» — «Сет вернулся во дворец, как только стало очевидно, что праздник сорван. Вы бы его видели — злой, как черт…» — «Сил уехал вместе с ним…» — «…когда лошадь подымалась в гору, было еще ничего. Хуже, когда она сбегала вниз… Такое ощущение, что летишь по воздуху…» «Бедный мистер Рейт…» — «После этого войска стянули к дворцу. Мы с Джеггером были совсем близко и все видели. На дворцовой площади собралась вся армия, и когда люди поняли, что стрельба прекратилась, они начали, по шесть-семь человек, выходить из переулков и тоже двинулись на площадь, смешиваясь с солдатами. Было это примерно в половине шестого…» «…Из-за того, что бриджи у меня никудышные, я стер себе все колени…» «Бедный мистер Рейт…» — «Все думали, что Сет появится снова. Даже королевскую ложу убирать не стали. Сама-то ложа — дешевка, главное, что на возвышении. Все стоят, глаз с ложи не сводят. И вдруг на нее подымается но не император, а патриарх, которого мятежники освободили из тюрьмы, а вслед за ним — Коннолли, старый Нгумо и кое-кто из придворных. Тут толпа стала бурно приветствовать патриарха и Нгумо, а солдаты, увидев Коннолли, закричали „ура“ и начали снова палить в воздух. Минут пятнадцать на площади невообразимый рев стоял…» — «…И еще две ссадины на нижней части голени — от шпор…» — «Бедный мистер Рейт…» — «А потом произошло самое неожиданное. Патриарх произнес речь, которую, впрочем, из-за шума почти никто не слышал. Он объявил, что Сет низложен и что сегодня состоится коронация нового монарха, сына Амурата, Ахона, который, как выяснилось, еще жив, хотя все думали, что он уже лет пятьдесят назад умер. Стоявшие рядом с ложей стали кричать „Да здравствует Ахон!“, и толпа их поддержала, а почему — никто, наверно, и сам не знал. Вот тут и начался настоящий праздник. А христиане тем временем громили индийские и еврейские кварталы — взламывали магазины, поджигали дома. Тогда-то мы с Джеггером и решили бежать из города…» — «…горячая попалась лошадка, ничего не скажешь…» «Бедный, бедный мистер Рейт».

— А они все о том же, — подумал вслух сэр Самсон, услышав доносившиеся с лужайки голоса. — На отсутствие аппетита они пожаловаться не могут, — кисло добавил он, заметив, что гости подъели почти весь кеджери[23].

— А что с Бэзилом Силом? — спросила Пруденс.

— Бежал вместе с Сетом, надо полагать, — откликнулся управляющий банком. — А уж куда — не знаю.

Тут появилась леди Кортни. Она была в резиновых сапогах, с тачкой и лопатой. Императоры приходят и уходят, а вот пруд с водяными лилиями никто вместо нее перекапывать не станет.

— Доброе утро, — сказала она. — Надеюсь, после вчерашнего вы все выспались и с аппетитом позавтракали. К сожалению, у нас здесь форменный сумасшедший дом. Пруденс, детка, ты не поможешь мне перекопать пруд? Мистер Рейт, вы, должно быть, ужасно устали от езды верхом? Будьте же благоразумны, постарайтесь сегодня себя особенно не утруждать. Епископ покажет вам наш сад. Возьмите шезлонги. Они на веранде. Леди Милдред и мисс Тин, как вы? Надеюсь, моя горничная обеспечила вас всем необходимым? Прошу вас, пожалуйста, будьте как дома. Вы случайно не играете в крокет, мистер Джеггер?

Неполномочный допил вторую чашку кофе, набил трубку, раскурил ее и, чтобы избежать светской беседы на лужайке, через задний двор поплелся в канцелярию. Хотя бы здесь сохранилась нормальная обстановка. В канцелярии Анстрадер, Легг и Уильям резались в бридж.

— Простите, что помешал, друзья. Я только хотел узнать, известно ли кому-нибудь из вас про очередную революцию?

— Толком ничего не известно, сэр. Не хотите к нам присоединиться?

— Нет, большое спасибо. Пойду поговорю с епископом о его соборе. Тогда, может, и письмо сочинять не придется. Ничего, теперь, когда Сет свергнут, все будет хорошо. Придется, наверно, писать о перевороте рапорт. Никто, впрочем, не станет этот рапорт читать. И все-таки было бы хорошо, если б кто-то из вас при случае наведался в город и выяснил, что же там произошло на самом деле.

— Делать нам больше нечего, — сказал Уильям, когда посол вышел. Черт, какие у «болвана» слабые карты! Через час посол явился снова:

— Знаете, только что пришло приглашение на коронацию. Боюсь, придется поехать кому-то из вас. Без парадной формы ведь нельзя, а моя ужасно мне жмет под мышками. Уильям, голубчик, съездили бы вы вместо меня, а?

Несторианский собор, как, впрочем, и весь город, был построен совсем недавно, однако из-за спертого воздуха и царившего внутри мрака от него веяло стариной. Это было восьмиугольное здание с куполообразной крышей и галереей вокруг алтаря. Стены собора были расписаны примитивными изображениями святых и ангелов, а также батальными сценами из Ветхого Завета и портретами Амурата Великого, едва различимыми в слабом свете полутора десятков закрепленных на стенах свечей. В этот день в соборе с самого рассвета пели три хора. До коронации должен был состояться длиннейший церковный обряд, состоящий из псалмов, пророчеств и многословных очистительных молитв. Под аккомпанемент дьяконов, которые несильно били в барабаны и серебряный гонг, три престарелых причетника читали по свиткам Третью Книгу Моисееву. Роль церкви в стране значительно возросла, и духовенство не желало жертвовать ни одной минутой торжественного молебна.

Тем временем перед боковым приделом расстелили ковер, поставили кресла и натянули навес, под которым после торжественной службы должен был, по ритуалу, давать клятву верности новый император. Все ведущие к несторианскому храму улицы были забиты полицией, а соборная площадь оцеплена гвардейцами. Ровно в одиннадцать утра прибыл мсье Байон и опустился в одно из кресел, отведенных дипломатическому корпусу. В отсутствие американского посла, уехавшего из столицы на побережье, мсье Байон занимал пост дуайена. Местная знать была уже в полном сборе. Герцог Укакский сел рядом с графом Нгумо.

— Где Ахон?

— В алтаре, со священниками.

— Как он?

— Ночь прошла спокойно. Мне кажется, ему неудобно в мантии. Наконец обряд кончился и началась торжественная служба; молитву за закрытыми дверьми читал, в соответствии со сложнейшим несторианским ритуалом, сам патриарх. Из темноты доносилось торжественное песнопение дьяконов да позванивание серебряного колокольчика, оповещавшие собравшихся, что молебен идет своим чередом. Мсье Байон сидел как на иголках; его, убежденного атеиста, вся эта процедура начинала немножко раздражать. В это время появился Уильям, в треугольной шляпе и в костюме с золотыми нашивками. Нашивки очень ему шли. Он вежливо улыбнулся мсье Байону и сел рядом.

— Что, уже началось?

Мсье Байон важно кивнул головой, не проронив ни слова.

Через некоторое время дуайен дипломатического корпуса вновь заерзал в своем позолоченном кресле — на этот раз по причине, никакого отношения к атеизму не имеющей.

Уильям теребил в руке перчатки, потом скинул шляпу и с тоской устремил взор под расписанный фресками купол. В какой-то момент, забывшись, он достал из кармана портсигар, вынул сигарету, постучал ею о носок ботинка и уже собирался закурить, но поймал на себе взгляд мсье Байона и поспешно спрятал сигарету в карман.

Наконец молебен подошел к концу, двери собора распахнулись, трубачи на ступеньках затрубили в фанфары, и застывший на площади духовой оркестр заиграл национальный гимн. На пороге показалась процессия. Впереди шел хор дьяконов, за ними следовали священники, епископы, патриарх, и, наконец, под парчовым балдахином, который с четырех сторон держали на высоких шестах четверо вельмож, появился путающийся в длинной мантии император. По тому, как он держался, неясно было, отдавал ли он себе отчет в том, что происходило. Помазанник, по-видимому, не привыкший к шелковой мантии и драгоценностям, то и дело с раздражением поводил плечами, чесался и все время, беспокойно оглядываясь, подымал правую ногу и встряхивал ею, отсутствие на лодыжке цепи, вероятно, очень его смущало. Святое миро, которым он только что был помазан на царство, стекало у него по носу и капало с седой бороды на землю. На каждом шагу император спотыкался и останавливался как вкопанный, двигаясь дальше только после того, как один из сопровождавших его вельмож почтительно подталкивал его в бок. Следуя за монархом, мсье Байон, Уильям и представители местной аристократии направились в сторону помоста, воздвигнутого на соборной площади для торжественной церемонии.

Появление императора и его свиты толпа встретила восторженными криками. Ахона подвели к сооруженному на помосте трону и стали, одну за другой, вручать ему королевские регалии. Держа в руке королевскую шпагу, патриарх обратился к монарху со следующими словами:

— Ахон, я вручаю тебе эту шпагу Азанийской империи. Поклянись, что будешь сражаться во имя Справедливости и Веры, в защиту своего народа, во славу нации!

Император что-то пробурчал, и шпага на пестрой перевязи под грохот аплодисментов была опущена ему на колени, а его безжизненная рука положена на эфес.

Следующей регалией была золотая шпора.

— Ахон, я вручаю тебе эту шпору. Поклянись, что будешь ездить верхом во имя Справедливости и Веры, в защиту своего народа, во славу нации!

Император тихонько заскулил и отвернулся, а граф Нгумо тем временем прицепил шпору к его правой ноге, привыкшей к более тяжкому грузу. Народ на площади взвыл от восторга.

Наконец дошла очередь до короны.

— Ахон, я вручаю тебе эту корону. Поклянись, что будешь носить ее во имя Справедливости и Веры, в защиту своего народа, во славу нации!

Император ничего не ответил, и патриарх двинулся к нему, держа на вытянутых руках массивную золотую тиару Амурата Великого. С величайшей осторожностью он водрузил ее на сморщенный лоб, но тут убеленная сединами голова Ахона под весом короны упала на грудь, а сама корона вновь оказалась в руках у патриарха.

Придворные и священнослужители столпились вокруг старика, и вдруг до стоявших перед помостом людей донесся испуганный, приглушенный шепот. Чувствуя, что что-то произошло, народ затих и подался вперед.

— Вот те на! — воскликнул мсье Байон. — Удивительное невезение! Кто бы мог подумать…

Ахон был мертв.

— Гм, — изрек сэр Самсон, когда, немного опоздав ко второму завтраку, из города с рассказом о коронации вернулся Уильям. — Хотел бы я знать, что они еще выдумают? Придется, значит, снова сажать Сета на трон. Стоило огород городить. Только голову нам морочат! Теперь наш рапорт в министерство иностранных дел покажется сущим бредом. Может, имеет смысл вообще об этой истории помалкивать?

— Кстати, — сказал Уильям, — в городе идут разговоры, будто железнодорожный мост через Лумо разрушен и поезда в Матоди еще долго ходить не будут.

— Час от часу не легче.

За обеденным столом собралась вся английская колония. Епископ и викарии, управляющий банком и мистер Джеггер, леди Милдред и мисс Тин, перебивая друг друга, засыпали Уильяма вопросами. Пожар потушен? Магазины еще грабят? Городская жизнь входит в нормальную колею? Введены ли в город войска? Где Сет? Где Сил? Где Боз?

— Оставьте Уильяма в покое, — вступилась Пруденс. — Посмотрите лучше, как ему идет костюм с нашивками.

— Если мост, как вы говорите, разрушен, — не унималась леди Милдред, — Как же тогда добраться до Матоди?

— Никак. Только на верблюде.

— Вы что же, хотите сказать, что нам придется сидеть здесь, пока мост не починят?

— Только не здесь, — не выдержал сэр Самсон. — Не здесь.

— Какое безобразие! — вырвалось у мисс Тин. Наконец, не дождавшись кофе, посол вышел из-за стола.

— Дела, дела, — бодрым голосом пояснил он. — Боюсь, до вечера я буду занят, поэтому, на всякий случай, хочу с вами попрощаться. Когда я освобожусь, вы все, надо думать, уже разъедетесь.

И он вышел из столовой, оставив своих гостей в полном оцепенении.

Вскоре они, все семеро, собрались в глубине сада обсудить создавшееся положение.

— Откровенно говоря, — сказал епископ, — со стороны посла, по-моему, в высшей степени необдуманно, более того, опрометчиво отправлять нас обратно, не дождавшись более обнадеживающих сведений о положении в городе.

— Мы — британские подданные, — заявила леди Милдред, — и имеем полное право искать защиты под британским флагом. Вы как хотите, а я остаюсь в посольстве независимо от того, нравится это сэру Самсону или нет.

— Я — тоже, — сказал мистер Джеггер.

Еще немного посовещавшись, они отправили к послу епископа, чтобы тот сообщил хозяину дома об их решении. Епископ застал Неполномочного мирно дремлющим в гамаке, в тени манговых деревьев.

— Вы ставите меня в очень сложное положение, — сказал посол, узнав от епископа, что гости уезжать не собираются. — Очень жаль, что все так получилось. Я-то уверен, что в городе вам было бы уютнее, чем здесь, и так же спокойно, но, раз вы хотите остаться, милости прошу, живите в посольстве до тех пор, пока страсти не улягутся.

К вечеру, когда леди Кортни удалось найти всем занятие (одни пошли в бильярдную, другие решили поиграть в лото, третьи — в карты или в крокет, а четвертые сели рассматривать альбомы с фотографиями), к семи непрошеным гостям прибавился еще один — в пыльном азанийском национальном костюме, с винтовкой в руке. Войдя в гостиную, восьмой гость прислонил винтовку к камину и только тогда подошел поздороваться с леди Кортни.

— Господи! — воскликнула она. — И вы тоже будете у нас жить?

— Только переночую, — заверил ее Бэзил. — Завтра рано утром я должен двигаться дальше. Куда можно поставить верблюдов?

— Верблюдов?! На верблюде к нам, кажется, еще никто не приезжал. Сколько же их у вас?

— Десять. Я путешествую под видом местного купца. Верблюды стоят на улице, с погонщиками. Надеюсь, их устроят на ночь. Мерзкие, надо сказать, твари, эти верблюды. У вас не найдется для меня стаканчика виски?

— Конечно, конечно. Дворецкий сейчас принесет. Может, попросить Уильяма дать вам рубашку и брюки?

— Нет, благодарю, я останусь в этом балахоне. Надо привыкать, ведь в европейском платье меня непременно сцапают. Вчера чуть было не подстрелили. Две пули выпустили.

Гости оставили свои занятия и обступили вновь прибывшего.

— Что в столице?

— Хуже некуда. Солдаты смекнули, что их обвели вокруг пальца, и сидят по казармам. Коннолли со своим штабом отправился на поиски Сета. Патриарх прячется где-то в городе. Люди Нгумо сцепились с полицией, и пока что дать им отпор не удается. Они врываются в питейные заведения, которые Коннолли еще вчера позакрывал. С наступлением темноты опять начнутся налеты на магазины.

— Вот видите! — сказала леди Милдред. — А посол еще хотел, чтобы мы сегодня же вернулись в город.

— Здесь, по-моему, тоже небезопасно. Сейчас, например, одна из банд грабит американское посольство. Байон распорядился, чтобы за ним с материка выслали самолет. Не сегодня-завтра бандиты могут заявиться сюда, и непохоже, чтобы ваша охрана с ними справилась.

— А куда направляетесь вы?

— За Сетом и Бозом. Мы договорились встретиться на ферме Боза, на границе земель ванда — это отсюда дней пять езды. Еще не все потеряно: если Сет не наделает глупостей, можно будет попытаться вернуть ему власть. Но в любом случае без крови тут не обойдется.

От этих слов по лицам присутствующих пробежала судорога. Но тут вмешалась леди Кортни:

— Мистер Сил, — с укоризной сказала она, — что-то вы нас совсем запугали. Я уверена, что все совсем не так плохо, как вы изображаете. Это же одни разговоры. Пойдите-ка лучше пропустите стаканчик и поговорите с Пруденс, а это грязное ружье отнесите в прихожую — в гостиной ему не место.

— Бэзил, что с нами будет? Неужели ты завтра уедешь, и мы больше никогда не увидимся?

— Не беспокойся, Пруденс. Все будет в порядке. Мы обязательно увидимся. Я тебе обещаю.

— Но ты же сам говоришь, что ситуация — хуже некуда.

— Ерунда, это я специально сгустил краски, чтобы старух припугнуть.

— Бэзил, ты меня обманываешь.

— Думаю, за вами пошлют самолет в Хормаксар. Уолш ведь в Матоди, а он — малый не промах. Когда он узнает, что произошло, то немедленно свяжется с Аденом и обо всем договорится. Все будет нормально, вот увидишь.

— Но ведь я волнуюсь не за себя, а за тебя.

— Волноваться вообще не стоит — глупое занятие. Слезами, говорят, горю не поможешь.

— А тебе этот балахон ужасно идет…

За обедом Бэзил говорил без умолку, повергая собравшихся в ужас разнообразными историями о жестокостях туземцев. Некоторые истории он выдумывал сам, а некоторые ему рассказывал в пору их дружбы Коннолли. «…постригли ее наголо и намазали голову маслом. Белые муравьи въедались в череп… на фермах внутри страны до сих пор еще можно встретить старых, слепых европейцев, которые трудятся бок о бок с рабами; это военнопленные, про которых после заключения мира, разумеется, напрочь забыли… по-арабски „сакуйю“ значит „беспощадный“… напившись, они теряют рассудок. В таком состоянии они могут находиться по нескольку дней, без устали громя все, что попадется им под руку. Если они будут знать наверняка, что здесь есть спиртное, то долгая дорога их не смутит. Позвольте еще стаканчик виски?»

Когда за столом остались одни мужчины, посол сказал:

— Не знаю, голубчик, правда ли то, о чем вы нам рассказывали, но мне кажется, при дамах вы могли бы всего этого не говорить. Даже если опасность и существует, в чем лично я сильно сомневаюсь, женщины об этом знать не должны.

— Да, перепугались они не на шутку, — усмехнулся Бэзил. — Джеггер, передайте мне, пожалуйста, графин. Итак, сэр, как вы намереваетесь держать оборону?

— «Держать оборону»?!

— Именно. Если все, как и накануне, будут ночевать в разных коттеджах, мы и оглянуться не успеем, как бандиты перережут нам глотки. Территория посольства слишком велика. Пусть сегодня все спят в главном здании, организуйте смену часовых и выставьте пикеты конной охраны на дороге в город, в полумиле от посольства, чтобы успеть, в случае приближения банды, дать сигнал тревоги. Ступайте, переговорите с женщинами, а я все сам организую.

Сэр Самсон не нашелся что ответить. День выдался не из легких. Форменный сумасшедший дом. Безумцы и хамы. Пусть делают что хотят, а он пойдет к себе в кабинет выкурить в одиночестве сигару.

Командование взял на себя Бэзил. Через полчаса в гостиной появились Анстрадеры, которые несли завернутых в одеяла детей и скудные запасы огнестрельного оружия.

— Допускаю, что необходимо быть начеку, — сказала леди Кортни, — но, боюсь, вместе всем нам будет ужасно неудобно.

Все попытки убедить детей, что ничего необычного не происходит, оказались безуспешными — вскоре они собрались в холле и стали, истошно крича, изображать агонию «итальянской тети», в череп которой въедаются термиты.

— Нам рассказал об этом дядя, завернутый в простыню, — объяснили они. — Представляешь, мамочка, как тете было больно. Взрослые без дела бродили по дому.

— Мы не можем чем-нибудь помочь?

— Можете. Посчитайте патроны и разложите их на равные кучки… Неплохо было бы и бинты приготовить… Легг, надо бы закрепить петли на этой ставне, а то они совсем разболтались. Не принесете отвертку?

Часов в десять вечера неожиданно выяснилось, что прислуга (туземцы, согнанные в посольство из окрестных деревень) потихоньку сбежала; остались только погонщики верблюдов, которые пришли вместе с Бэзилом. На кухне они нашли мясо, потушили его и наелись так, что не могли сдвинуться с места:

— Все остальные домой пошел. Резать головы не хочет. Они очень нехороший. Мы хороший — здесь будем жить.

Когда о дезертирстве прислуги стало известно, в гостиной наступило всеобщее уныние. Сэр Самсон выразил чувства присутствующих, когда, с раздражением отодвинувшись от стола, заметил:

— Дело дрянь, раз сегодня вечером у меня даже нет настроения сыграть в нарды.

Но, вопреки ожиданиям, ночь прошла спокойно. Мужчины, сменяя друг друга каждые три часа, охраняли территорию. Каждый спал, положив рядом с собой оружие: револьвер, винтовку, дробовик или обыкновенный секач. Приглушенный шепот в комнатах наверху, шуршание халатов, постукивание домашних туфель и громкие вскрики младшего сына Анстрадеров, которому снились кошмары, свидетельствовали о том, что женщины спали немногим больше мужчин. На рассвете, бледные, с красными глазами, все снова собрались в гостиной. Английская горничная леди Кортни и индиец-дворецкий отправились на кухню и, переступая через спящих погонщиков, с трудом пробрались к плите сварить кофе. Настроение немного поднялось, все снова, перестав шептаться, заговорили, впервые за последние десять часов, нормальными голосами, стали даже позевывать.

— Одна ночь позади, — сказал Бэзил. — Впрочем, реальная опасность будет вам угрожать, когда в городе подойдут к концу запасы продовольствия.

Все снова впали в уныние.

Выйдя на лужайку, они увидели, что над городом стелется дым.

— Пожар-то до сих пор не потушили!

— Ой, смотрите! — воскликнул Анстрадер, глядя на него. — Это ж тучи.

— Позвольте, сезон дождей должен начаться только через неделю…

— По-разному бывает.

— Действительно, тучи, — сказал Бэзил. — Я так и знал, что в эти дни должны начаться дожди. В Кении дождь пошел на прошлой неделе. Да, теперь мост через Лумо нескоро починят.

— Значит, сегодня надо сажать луковицы, — спохватилась леди Кортни. — Наконец будет хоть какое-то осмысленное занятие. А то только и делаем, что простыни на бинты рвем да мешки песком набиваем. Жаль, что вы не предупредили меня раньше, мистер Сил.

— На вашем месте, — сказал Бэзил, — я бы не луковицы сажал, а проверил наличие продовольствия и установил строгий рацион. Боюсь, мои ребята за вчерашний вечер съели ваш недельный запас.

Все разошлись кто куда, каждый пытался заняться полезным делом, но вскоре послышался какой-то странный звук, и все, что-то крича наперебой, снова сбежались на лужайку. К посольству, рокоча, приближался аэроплан.

— Это наверняка Байон, — сказал Бэзил. — Удирает на материк. Но аэроплан взял курс на посольство; снизившись, он стал делать над лужайкой круги, отчего из конюшни послышалось громкое ржанье обезумевших от страха пони. Уже видна была голова пилота, который выглядывал из кабины, и вскоре с самолета упал завернутый в английский флаг сверток, после чего аэроплан вновь поднялся в небо и улетел в сторону побережья. Дети Анстрадеров, оглашая окрестности торжествующими воплями, понеслись в сад и, прибежав обратно, вручили сверток послу. В записке карандашом, подписанной командиром аденской эскадрильи, говорилось следующее: «Высылаю два транспортно-десантных самолета и три бомбардировщика. Будьте готовы эвакуироваться через час после получения этой записки. Ничего, кроме официальной переписки и личных вещей, взять на борт не смогу».

— Это дело рук Уолша. Толковый малый — я всегда говорил. Не понимаю только, к чему такая спешка?

Через час на лужайке перед главным зданием выросла целая гора из баулов и чемоданов.

— «Официальная переписка»! Знать бы еще, где она, эта переписка! Уильям, поищите, голубчик. Сомневаюсь, правда, чтобы там нашлось что-то ценное.

— Лошадей придется вывести из конюшни. Пусть себе пасутся… Будем надеяться, что с ними ничего не случится.

— Закройте все двери, а ключи спрячьте. А впрочем, какая разница!

— Папа, зачем ты набрал столько фотографий?

— Как быть с паспортами?

За неимением своих вещей, приехавшие из города помогали упаковывать чужие.

— Первый раз в жизни лечу. Я слышал, что в самолете многим становится нехорошо.

— Бедный мистер Рейт.

Оставшись не у дел, Бэзил стоял в стороне и, опершись на ствол своего ружья, молча наблюдал за сборами. С ружьем, в длинном белом балахоне, он был похож на часового.

Пруденс подошла к нему, и они направились в угол сада, за рододендроны. На ней был лихо сдвинутый набок красный берет.

— Бэзил, милый, брось ты этого идиотского императора! Поедем лучше с нами.

— Не могу.

— Пожалуйста!

— Нет, Пруденс, не могу. Не беспокойся, все будет в порядке. Мы еще встретимся. Где, не знаю, но встретимся.

Появившиеся на горизонте тучи заволокли все небо.

— Когда улетаешь на самолете, то кажется, что расстаешься как-то особенно надолго. Понимаешь, что я хочу сказать?

— Понимаю.

— Пруденс! Пруденс! — За кустами рододендронов послышался голос леди Кортни. — Зачем тебе столько шляп?

— Твой балахон как-то странно пахнет. — Пруденс прижалась к Бэзилу всем телом.

— Он достался мне от туземца-сакуйю, который украл у какого-то индийца фрак.

— Пруденс!

— Да, мама, иду!.. Бэзил, любимый, это выше моих сил… И с этими словами она убежала помочь матери извлечь из коробок ненужные шляпы.

Очень скоро, гораздо раньше, чем их ждали, в небе, над вершинами гор, в строго боевом порядке появились пять самолетов, они снизились и сели на территории посольства. Из кабин вышли офицеры британских ВВС и, быстрым шагом подойдя к сэру Самсону, отдали ему честь. Столь почтительное обращение с Неполномочным несколько удивило его домочадцев, а также гостей и подчиненных.

— Мы должны подняться в воздух как можно скорее, сэр. Приближается гроза.

Началась посадка. Все держались спокойно, без паники. Кавалеристы из охраны, а также индиец-дворецкий сели в первый транспортно-десантный самолет; дети, священнослужители и работники посольства — во второй, а Джеггера, Уильяма и Пруденс рассадили по кабинам трех бомбардировщиков. Когда самолеты уже должны были взлететь, Пруденс, спохватившись, выпрыгнула из кабины и стремглав, придерживая красный берет, бросилась обратно в здание посольства и вскоре, задыхаясь от быстрого бега, вернулась с кипой бумаг в руке.

— Чуть не забыла «Панораму жизни»!

Взревели двигатели, самолеты рванулись вперед, оторвались от земли, набрали высоту и, сверкнув в воздухе, исчезли из виду. Наступила тишина. Все произошло меньше чем за двадцать минут.

Бэзил повернулся и пошел искать своих верблюдов.

Пруденс, согнувшись, сидела за спиной пилота, придерживая обеими руками берет. Ветер свистел в ушах, внизу возник и неторопливо проплыл беспорядочно раскинувшийся, окутанный дымом город, потом потянулись пастбища, усыпанные маленькими коровами и домиками; пастбища сменились зелеными долинами и джунглями. Она покидала Дебра-Дову навсегда и не жалела об этом.

«Как бы то ни было, — размышляла Пруденс, — мне нужны новые идеи для моей „Панорамы“». Она попробовала представить себе свою новую жизнь, о которой совсем недавно, сидя у нее на постели, говорила с ней мать, когда приходила пожелать ей спокойной ночи. Дом тети Харриет на Белгрейв-плейс. Званые обеды, подруги, танцы, молодые люди. Уик-энды в загородных особняках, теннис, охота. Словом, столичная светская жизнь, о которой она знает пока только из книг. Надо будет возобновить знакомство со школьными подругами. «Мне даже нечем будет перед ними похвастаться — они ведь еще такие юные, такие невинные». Английский холод, туман, дождь; в серых сумерках очертания голых деревьев и поднятых коверкотовых воротников, по которым стекают капли дождя… Лондонские улицы, закрываются магазины, люди спешат в метро с вечерними газетами под мышкой… Пусто. Поздний вечер. Она идет после танцев, мужчины в похожих на средневековые плащах поливают из шлангов горбатые мостовые… Юная англичанка вновь обретала родину…

Но тут аэроплан почему-то вдруг начал снижаться, и Пруденс поневоле перенеслась мыслями в настоящее. Летчик, повернувшись, что-то ей прокричал, но ветер отнес его слова. Бомбардировщики летели треугольником, и их самолет находился в нижнем левом углу. Пруденс увидела, как из кабины летящего впереди самолета к ним повернулось лицо в защитных очках — пилот, видно, заметил, что их бомбардировщик отстает и снижается, но летчик, с которым летела Пруденс, сделал ему знак лететь дальше. Навстречу им неслись зеленые кроны деревьев; самолет лег на крыло и стал кружить над джунглями, выискивая место для посадки.

— Держитесь крепче и не волнуйтесь! — донеслись до нее слова пилота. Среди деревьев и кустов внезапно открылась поляна. Самолет сделал еще один круг и, сев на поляну, накренился, чуть было не перевернулся, но выпрямился и стал как вкопанный буквально в нескольких футах от огромного дерева.

— Как в аптеке, — заметил пилот.

— Что-то случилось?

— Ничего особенного. Двигатель забарахлил. Сейчас поправим, это пара пустяков. Можете даже не выходить из кабины. Мы их еще до Адена догоним.

Во второй половине дня на город обрушился невиданной силы тропический ливень. Под напором нескончаемых потоков воды тлеющие городские склады зашипели, покрылись клубами пара, и лизавшие стены языки пламени исчезли в черных подтеках грязи. По улице растекались огромные лужи; вода стремительно неслась по сточным канавам, забивая мусором немногие попадавшиеся на пути водостоки. Дождь оглушительно барабанил по железным крышам. Насквозь промокшие бунтовщики прятались в подворотни, солдаты бросали свои посты и сбегались в казармы, где отвратительно пахло мокрой материей. Флаги и транспаранты, вывешенные в честь Праздника противозачаточных средств, намокли и, безжизненно повиснув, обмотались вокруг столбов, а некоторые настолько отяжелели от воды, что сорвались с флагштоков и лежали теперь в грязи на мостовой. Разоренный город погрузился во мрак.

Бэзил спускался в низину шесть дней, совершенно потеряв счет времени. Каждый день, в течение девяти часов из двадцати четырех, лил непрекращающийся дождь, и определить время по солнцу было невозможно; часто караван шел по ночам, напрасно пытаясь наверстать то, что было упущено в дневное время.

На второй день путешествия погонщики перехватили и привели Бэзилу гонца, который на конце расщепленной палки нес промокшее от дождя письмо.

— Великий вождь не потерпит, чтобы грабили его посланцев.

— Бывает время, когда приходится терпеть, — возразил Бэзил, снимая с палки письмо.

Он прочел следующее:

«Графу Нгумо от виконта Боза, министра внутренних дел Азанийской империи. Виконт Боз приветствует Вас. Мир Вашему дому. От своего имени и от имени моей семьи приветствую также Ахона, которого некоторые именуют императором Азании, верховным вождем племени сакуйю, повелителем племени ванда, грозой морей. Да будут продлены дни его, да будет многочисленным потомство его! Я, Боз, не последний человек в империи, нахожусь сейчас в Гулу, на болотах ванда. Со мной вместе находится Сет, которого некоторые именуют императором. Говорю это Вам, чтобы Ахон знал, что я — его верный подданный. Я боюсь за здоровье Сета и хочу, чтобы Ваша милость научили меня, как избавить его от страданий. Боз».

— Пойдешь вперед, — приказал Бэзил гонцу, — и скажешь твоему господину виконту Бозу, что Ахон мертв.

— Как же я могу вернуться к своему господину, потеряв письмо, которое он мне вручил? Мне что же, жизнь не дорога?

— Делай что тебе говорят. Твоя жизнь — ничто в сравнении с жизнью императора.

В тот же день два верблюда, переходя через быструю полноводную реку, оступились, их унесло течением, и они разбились о валуны. На третью ночь сбежали еще пятеро. Погонщики взбунтовались: сначала они требовали денег, а затем наотрез отказались продолжать путь на любых условиях. Последние два дня Бэзил ехал к назначенному месту в полном одиночестве, его верблюд спотыкался на каждом шагу и еле передвигал ноги.

На залитых дождем улочках Матоди царила полная неразбериха. Майор Уолш, секретари французского посольства и мистер Шонбаум каждый день передавали в Европу противоречивые сведения. Сначала они телеграфировали, что Сет умер, а Ахон стал императором, затем — что умер Ахон, а императором остался Сет.

— Мадам Байон наверняка знает, где скрывается генерал Коннолли.

— Увы, мсье Жан, она отказывается говорить.

— Вы подозреваете, что ей известно еще что-то?

— Супруга мсье Байона вне подозрений.

Когда дождь ненадолго прекращался, чиновники и солдаты без всякого дела разбредались по своим конторам и казармам — у них не было ни денег, ни инструкций, ни вестей из столицы. В бухту, для защиты своих соотечественников, вошли и стали на якорь четыре миноносца под четырьмя национальными флагами. Мэр города втайне готовился бежать на материк. Господин Юкумян, стоя за стойкой бара в отеле «Амурат», настаивал крепкие напитки и очень нервничал.

— Нет, вы мне скажите, что может быть глупее этих войн? Ведь в результате у нас нет ни императора, ни железной дороги, а в Дебра-Дове эти паршивые черномазые разворовали все мое имущество. Не пройдет и недели, как цивилизованные страны начнут бомбардировку. Вот увидите!

В сумрачной тишине арабского клуба шесть самых старых и почетных его членов мирно жевали кхат и рассуждали о том, какая ошибка была допущена в давнем судебном процессе.

В покрытой грязью и жидким пеплом Дебра-Дове брошенные на произвол судьбы азанийцы, оставив дела, сидели по домам, с головой погрязнув в домашних склоках. Многие из тех, кто еще недавно подался из деревни в город, теперь возвращались обратно; другие нашли приют в покоях опустевшего дворца и ждали, что же будет дальше.

В Адене, гуляя в скалах, сэр Самсон и леди Кортни с нетерпением ждали известий о пропавшем самолете. Их поселили в резиденции посла, окружив столь необходимыми в их положении заботой и вниманием и отвадив назойливых репортеров и переживающих за них соотечественников. Леди Милдред и мисс Тин отправили в Саутгемптон первым же пароходом. Мистер Джеггер готовился покинуть европейский квартал, который не пришелся ему по вкусу. Сэр Самсон и леди Кортни в одиночестве бродили среди скал и ждали вестей. Воздушные патрули вылетели в Азанию, несколько раз на бреющем полете пролетели над непроницаемыми джунглями в том месте, где последний раз видели самолет Пруденс, возвратились обратно, заправились, вновь вылетели на остров, однако за неделю поисков так ничего и не обнаружили. Командование обсудило дальнейший план действий и забрасывать в джунгли поисковую партию сочло нецелесообразным.

Бэзил добрался до лагеря Сета в Гулу после полудня, когда дождь прекратился. Люди императора заняли там небольшую деревушку. Человек десять солдат в рваной форме сидели на корточках на просеке и молча точили прутьями зубы.

Верблюд опустился на колени, и Бэзил спешился. При виде его никто из часовых даже не приподнялся, никто не вышел ему навстречу из глиняных хижин. Сидящие на корточках люди молча смотрели мимо него на подымающийся над лесом пар.

— Где император? — спросил Бэзил, однако ответа на свой вопрос не получил.

— Где Боз?

— В большом доме. Он сейчас отдыхает.

И они показали пальцами на хижину вождя, стоявшую в стороне и отличавшуюся от остальных большими размерами и узкой верандой с глиняным полом и навесом из пальмовых листьев.

— А почему в большом доме нет императора?

Часовые промолчали. Вместо ответа они обнажили зубы и с отсутствующим видом уставились на лес, где в клубящемся над землей пару с ветки на ветку перепрыгивали, поднимая фонтаны брызг, несколько обезьян.

Бэзил подошел к хижине вождя. В хижине не было окон, и, войдя внутрь, он ничего не увидел. Правда, слышно было, как кто-то тяжело дышит в углу. Когда же глаза Бэзила постепенно привыкли к темноте, он разглядел нехитрую обстановку, походное снаряжение и остатки пищи на столе. А еще — спящего Боза. Государственный муж лежал на спине, на мешковине, укрывшись кучей тряпья и выставив в потолок свою черную, как смоль, курчавую бороду. На животе у него лежало ружье, заляпанные грязью бриджи были тесны, а потому застегнуты только на нижние пуговицы; бриджи эти Бэзил сразу же узнал — в них ездил верхом император. У изголовья Боза сидела туземка из племени ванда.

— Господин все время спит. Уже несколько дней. Проснется, отхлебнет из квадратной бутылки — и засыпает снова.

— Позовешь меня, когда он проснется. Бэзил вновь подошел к сидевшим на просеке неразговорчивым часовым:

— Покажите мне дом, где я могу поспать.

Они показали ему на пустую хижину, но провожать не пошли. Вода все еще капала через соломенную крышу, на глиняном полу образовалась грязная лужа. Бэзил выбрал место посуше, лег и стал ждать, когда проснется Боз.

За ним пришли, когда уже стемнело. Часовые разожгли костер, но совсем небольшой — они знали, что в полночь снова пойдет дождь и костер все равно потухнет. В хижине вождя горел свет: на столе стояла отличная лампа на медной подставке с фитилем под стеклом. Боз вынул два стакана и две бутылки виски.

— Где Сет?

— Ушел.

— Куда?

— Откуда мне знать. Пей, я тебе налил.

— Я послал к нему гонца с известием о смерти Ахона.

— Сет ушел раньше, чем появился гонец.

— А гонец где?

— Гонец мертв: он принес плохие вести. Прибавь света, плохо сидеть в темноте.

Боз залпом осушил свой стакан и наполнил его снова. Наступила пауза.

Боз нарушил молчание первым:

— Сет мертв.

— Я так и думал. От чего он умер?

— От болезни джунглей. У него распухли руки и ноги. Он закатил глаза и умер. Так многие умирают. Опять помолчали.

— Итак, у нас теперь нет императора. Жаль, что твой гонец не пришел днем раньше. Я повесил его за то, что он опоздал,

— Боз, болезнь джунглей не зависит от хороших или плохих вестей.

— Ты прав. Сет умер иначе. Покончил с собой. Он поднес ствол ружья ко рту и большим пальцем ноги спустил курок. Вот как умер Сет.

— Что-то на него не похоже.

— Почему же? Многие кончают с собой. Я часто слышал о таких случаях. Его тело лежит в соседнем доме. Солдаты не хотят его хоронить. Говорят, его надо отнести в Мошу, к туземцам ванда, чтобы они похоронили его по своему обряду. Сет ведь был их вождем.

— Завтра мы так и поступим.

Сидевшие у костра часовые, как всегда, запели. Раздался барабанный бой. В чаще пропитанного влагой леса охотились, держась подальше от огня, хищные звери.

— Пойду посмотрю на Сета.

— Сейчас женщины зашивают его тело в мешок из звериных шкур. Таков обычай. В мешок кладут также зерно и какие-то специи. Только женщины знают какие. Я слышал, что иногда, если удается, в мешок с покойником зашивают львиную лапу.

— Пойдем посмотрим на него.

— Это не принято.

— Я возьму лампу.

— Не оставляй меня в темноте. Я пойду с тобой.

Миновав поющих у костра часовых, они подошли к соседней хижине; в ней при свете небольшой лампы четыре-пять женщин сшивали мешок. Рядом, на полу, под одеялом, лежал труп Сета. У входа пьяный Боз прислонился к дверному косяку, а Бэзил, с лампой в руке, решительно переступил порог. Самая старшая из женщин попыталась преградить ему путь, но он ее оттолкнул и подошел к мертвому императору.

Сет лежал, повернув голову набок, приоткрыв рот и равнодушно смотря перед собой пустыми глазами. На нем был наглухо застегнутый гвардейский мундир с надорванными, испачканными грязью эполетами. Пулевой раны видно не было. Бэзил натянул одеяло на голову покойного и вернулся к министру.

— Император не застрелился.

— Нет?

— Нет. Раны не видать.

— А разве я сказал, что он застрелился? Ты ошибся. Он принял яд… Такое случается со многими великими людьми… Один здешний колдун дал ему какую-то жидкость, и, отчаявшись, Сет ее выпил… целую чашку… вон в той хижине. Я был с ним. Выпив, он скривился и сказал, что жидкость ужасно горькая. А потом замер на месте и стоял так до тех пор, пока у него не подогнулись колени. Упав, он некоторое время катался по полу, ему нечем было дышать. А потом выбросил вперед ноги и выпятил грудь. Так и лежал до вчерашнего дня, тело только вчера обмякло. Вот как он умер… Гонец пришел слишком поздно.

Предоставив женщинам заниматься своим делом, они вышли из дома. Боз нетвердым шагом вернулся в хижину вождя, к своей бутылке виски, а Бэзил, проводив его, пошел к себе.

От дерева отделилась чья-то тень и двинулась ему навстречу:

— Боз все никак не протрезвеет.

— Да. А вы кто?

— Майор Джоав из Королевского пехотного полка к вашим услугам.

— Слушаю вас, майор.

— Он пьет без просыпу с того самого дня, как умер император.

— Боз?

— Да.

— Вы видели, как умер император?

— Я всего лишь солдат, и мне не пристало вмешиваться в высокую политику. Я раб, который остался без своего повелителя.

— Даже если повелитель мертв, раб обязан выполнить перед ним свой долг.

— Я вас правильно понял?

— Завтра мы отнесем тело Сета в Мошу, где его похоронят по обряду предков. Как император и честный человек он должен воссоединиться с великим Амуратом. Подумай сам, может ли он без стыда встретиться со своим отцом, если его рабы пренебрегают своим долгом, когда его тело еще не предано земле?

— Я вас понял.

После полуночи пошел дождь. Сидевшие у огня часовые отнесли тлеющую головню в одну из хижин и разожгли костер там. Крупные дождевые капли с шипением падали на разбросанные угли, из желтых угли делались красными, а из красных — черными.

По соломенным крышам гулко стучал дождь, а когда он усиливался, в ушах стоял сплошной, расплывающийся гул.

Перекрывая бульканье и журчанье воды, невдалеке раздался душераздирающий женский крик, который, прокатившись по деревне, вновь утонул в шуме дождя.

— Это майор Джоав из Королевского пехотного полка. Разрешите доложить: Боз мертв.

— Мир дому твоему.

Наутро тело императора понесли в Мошу. Бэзил ехал верхом, возглавляя процессию, остальные шли пешком. Зашитое в шкуры тело подвязали к шесту, который несли на плечах два гвардейца. Дважды они оступались, и их ноша падала в жидкую грязь. Бэзил послал к вождю гонца: «Собирай людей, забивай лучших коров и готовься к погребальному пиру в соответствии с обычаями твоего племени. Я везу тебе верховного вождя».

Но в Мошу Бэзила уже ждали: туземцы вышли встретить траурную процессию и с почестями проводили ее до места. Колдуны из окрестных деревень танцевали в грязи перед верблюдом Бэзила, нарядившись по торжественному случаю в шкуры леопарда, змеиную кожу, в ожерелья из львиных клыков, высохших жаб и летучих мышей, а также в устрашающие маски из дерева и раскрашенной кожи. Женщины, следуя местному обычаю, намазали волосы охрой и глиной.

Мошу, считавшийся королевской резиденцией, торговым и административным центром земель ванда, был окружен рвом и обнесен высоким крепостным валом. Работорговцы-арабы, поселившиеся в этих местах еще в прошлом веке, построили двухэтажные квадратные дома без окон, с плоскими крышами и каменными стенами, покрытыми известью и красной глиной. Впрочем, были здесь и круглые туземные хижины с глиняными стенами и соломенными крышами. Население города состояло в основном из кузнецов, ювелиров, кожевников, которые обслуживали разбросанное по джунглям местное население. Жили здесь и вполне преуспевающие купцы, в чьих амбарах хранились зерно, растительное масло, специи и соль, а также индийцы, торговавшие скобяными изделиями и цветными хлопчатобумажными тканями из Европы и Японии.

Из сухих дров и соломы на рыночной площади был сложен погребальный костер в шесть футов высотой. Вокруг уже собралась большая толпа, а поодаль соорудили импровизированную кухню с огромными котлами, поставленными на потрескивающие под их тяжестью доски. Тут же стояли закупоренные глиной кувшины с брагой из кокосового сока, в которых в нужный момент пробивались отверстия.

Похоронный обряд начался во второй половине дня. Вокруг погребального костра, потрясая амулетами и магическими брелоками, покачивая бедрами и издавая дикие крики, танцевали колдуны. В руках у них были короткие ножи, которыми они, подпрыгивая, царапали себе грудь. Зашитое в шкуры тело Сета привязали к стоявшему в центре костра столбу и полили бензином из канистры.

— У нас принято, чтобы хвалебную речь в честь мертвеца говорил самый главный.

Бэзил кивнул, и его голова отделилась от курчавых голов сидевших по кругу вождей. Похоронная речь, которую он произнес, была не более искренней, чем любые другие похоронные речи в честь усопших монархов. Сказано было именно то, что требовалось.

— Вожди и соплеменники, — бегло заговорил Бэзил на языке ванда, которым он почти в совершенстве овладел за время своего пребывания в Азании. — Мир вам. Я принес вам тело вашего повелителя, который отправился в иной мир, где ему предстоит встреча с великим Амуратом, со всеми его славными предками. Давайте же помянем Сета. Это был великий император, и перед ним преклонялись народы всего мира. На его собственном острове, среди племен сакуйю и арабов, а также за морем, на материке, и еще дальше, на холодном севере одно имя Сета внушало всем священный ужас. Сеид восстал против него и пал. То же стало и с Ахоном. Они ушли из этого мира до него, дабы подготовить ему в царстве мертвых достойное место среди его предков. От руки Сета пали тысячи людей. Слова его были подобны грому в горах. Женщины Азании, плачьте, ибо возлюбленный ваш император вырван из ваших объятий. Его мужская сила была неистощима, а его потомство — столь многочисленно, что не поддается подсчету. Его мужской жезл был величиной с пальму. Воины Азании, плачьте — с ним вы не знали поражений. Сет мертв. Мертв самый отважный и самый хитроумный, самый справедливый и самый жестокий человек на земле.

Барды подхватили фразы из похоронной речи и начали распевать их. В толпе, с факелами в руках, показались колдуны, и вскоре к небу рванулось пламя погребального костра. Сидевшие на корточках туземцы запели и стали раскачиваться взад-вперед. Мешковина, в которую был зашит труп, затрещала, словно свежая сосна, надулась и вспыхнула, погребальные одежды из шкур лопнули, и в гудящем пламени на мгновение возник пылающий труп императора. Но тут сверху упало несколько горящих поленьев, и Сет исчез из виду.

Солнце село, костер стал догорать, и пришлось снова полить его бензином. Когда же огонь вспыхнул с новой силой, многие туземцы присоединились к танцевавшим вокруг костра колдунам. Став в круг и обхватив друг друга за пояс, они начали шаркать ногами, втягивать голову в плечи, судорожно откидывать назад голову и выть наподобие диких зверей.

Тогда старейшины дали знак приступить к пиру.

Толпа распалась на отдельные группы, каждая обступила свой котел. Бэзил и майор Джоав сели вместе с вождями. Они ели лепешки и разваренное мясо, варившееся с перцем и ароматическими корнями. Каждый по очереди опускал в котел руку и выуживал оттуда кусок покрупнее. Из рук в руки переходила бадья с брагой, пока по лицам участников погребального пира не побежали крупные капли пота.

После трапезы танцы возобновились, только теперь туземцы танцевали быстрее, исступленнее. Не желая отстать от колдунов, они начали бить себя охотничьими ножами по груди и рукам; по их темной коже бежали, смешиваясь, светлые ручейки крови и пота. Время от времени кто-то из них падал ничком и, тяжело дыша, лежал без движения либо катался по земле в нервной судороге. Теперь танцевали не только мужчины, но и женщины; они образовали вокруг костра еще один круг, но двигались в противоположном направлении; опьянев от браги, они в экстазе топали ногами. Но вот круги соединились, и мужчины и женщины, взявшись за руки и вскидывая ноги, стали танцевать вместе.

Бэзилу стало жарко, и он отошел от костра. От спиртного и несмолкаемой музыки в голове у него гудело. В темноте, по углам рыночной площади, что-то бормоча, валялись прямо на земле, по одному и по двое, смуглые фигуры. Стоявшая рядом пожилая женщина молча подпрыгивала на месте, а потом вдруг выбросила вверх руки и опрокинулась навзничь. Глухо били барабаны, в ночное небо, рассыпаясь дождем искр, неудержимо рвалось пламя.

Вождь Мошу по-прежнему сидел возле котлов с едой, прижимая к груди бадью с брагой. На нем был белый азанийский балахон, залитый соусом и спиртным. Опустив гладко выбритую голову, он приник к бадье, потом неуверенным движением протянул ее Бэзилу. Бэзил отказался; вождь тупо уставился на него и снова предложил ему выпить, а затем, сделав еще один глоток, кивнул и, достав из-за пазухи какую-то вещь, надел ее себе на лысую голову.

— Смотри, — проговорил он. — Красивая…

Это был ярко-красный берет. С трудом преодолевая охватившее его пьяное оцепенение, Бэзил присмотрелся и вспомнил: в лихо надвинутом набекрень красном берете Пруденс стремглав бежала по посольской лужайке, держа под мышкой «Панораму жизни». Бэзил грубо потряс старика за плечо:

— Где ты взял этот берет?

— Красивая…

— Где ты его взял, тебя спрашивают?!

— Красивая шляпа. Она была на голове у белой женщины. Той, что прилетела на большой птице. Вот как белая женщина эту шляпу носила… — И, тихонько захихикав, старик боком напялил ярко-красный берет на свою блестящую лысину.

— А сама белая женщина где?

Но сознание уже покидало вождя. Он еще раз повторил «Красивая…» и закатил невидящие глаза. Бэзил встряхнул его изо всех сил:

— Говори, старый дурень! Где белая женщина?

Вождь пробормотал что-то нечленораздельное и покачнулся; на какую-то долю секунды сознание вновь к нему возвратилось. Он приподнял голову:

— Где белая женщина? Да здесь, где ж еще. — И он похлопал себя по туго набитому животу. — Мы ведь с тобой ее только что съели. С тобой и с другими вождями…

И, повалившись ничком на землю, он громко захрапел.

А туземцы продолжали без устали кружить вокруг костра; по голым телам, переливаясь в огненных бликах, разбегались ручейки охры, крови и пота; высоко над головами у колдунов раскачивались перья, подрагивали, в унисон танцу, леопардовые шкуры и змеиная кожа, позванивали амулеты и бусы, львиные клыки, жабы и летучие мыши. Неутомимые пальцы выбивали барабанную дробь, в темноте выгибались и вздрагивали лоснящиеся от пота спины.

Вскоре после полуночи опять пошел дождь.

Глава 8

— Подойди ты, а то я даже встать не могу, — сказал Аластер, когда раздался телефонный звонок.

Соня встала, подошла к подоконнику, на котором стоял телефон, и сняла трубку:

— Алло. Кто говорит?.. Бэзил, ты?! Вернулся?! Где ты?

— У Барбары. Хотел к вам сейчас приехать…

— Ну, конечно, приезжай, милый. А как ты узнал, что мы переехали?

— По телефонной книге. Как тебе новая квартира?

— Кошмар. Сам увидишь. Аластер решил, что она обойдется нам дешевле, чем предыдущая, но не тут-то было. И потом, нас совершенно невозможно найти: имей в виду, наша дверь — красная, а рядом — вход в какую-то подозрительного вида аптеку.

— Выезжаю.

Через десять минут Бэзил уже звонил в красную дверь. Открыла ему сама Соня:

— Теперь у нас нет прислуги. Что-то мы совсем обнищали. Ты давно вернулся?

— Вчера вечером. Что новенького?

— Ничего особенного. Все кругом обеднели и поглупели. Ты ведь пропадал больше года. Что у Барбары?

— Фредди еще не знает, что я вернулся, поэтому я и решил сегодня пообедать в городе. Барбара должна его подготовить. Мамаша, оказывается, за что-то на меня дуется. Как Анджела?

— У нее все по-прежнему. Только она одна и не обеднела. Марго заперла дом и на всю зиму укатила в Америку. В твое отсутствие были всеобщие выборы и кризис — из-за какого-то золотого стандарта, если не ошибаюсь.

— Да, знаю. Даже не верится, что я вернулся. Забавно.

— Без тебя было очень скучно. Пока ты там в тропиках развлекался, все стали такие важные, зазнались — ужас просто. Между прочим, Аластер однажды вычитал в газете про твою Азанию. Забыла, что именно. Вроде бы у вас там началась революция, а у посла дочка пропала. Впрочем, ты наверняка в курсе.

— Да.

— Не понимаю, что ты нашел в этих революциях? У нас, кстати, тоже поговаривали, что будет революция, но обошлось. Ты, наверное, всей страной управлял?

— В общем, да.

— И, разумеется, влюбился без памяти?

— Да.

— И плел дворцовые интриги, резал глотки придворным?

— Да.

— И пировал с людоедами?.. Милый, давай ты не будешь обо всем этом рассказывать, хорошо? Я понимаю, это должно быть ужасно интересно, но, сам посуди, какой смысл рассказывать о своих приключениях мне, домоседке?

— Правильно, — поддакнул Аластер, который неподвижно сидел в кресле. — А то он нас с тобой заговорит.

— Милый, а может, ты напишешь книгу? Мы бы тогда ее купили и держали на видном месте — а ты бы думал, что мы ее читаем… Чем же ты теперь собираешься заняться?

— Никаких планов у меня нет. Хочется немного отдохнуть от варварства. Какое-то время поживу в Лондоне или в Берлине, а там посмотрим.

— Вот и отлично. Оставайся лучше в Лондоне. Повеселимся от души — как в старые времена.

— Нет, спасибо, я уже повеселился… Боюсь, ваши попойки покажутся мне теперь немного пресноватыми, особенно после Мошу… это городок такой в джунглях…

— Бэзил! Давай договоримся раз и навсегда. Ты нам о своем путешествии не рассказываешь, ясно?

До десяти вечера они играли в «садовника», а потом Аластер вдруг спохватился:

— Мы ведь не обедали?

— Верно, — сказала Соня. — Пошли.

И они отправились в новый, только что открывшийся коктейль-клуб и заказали по кружке легкого пива и по сандвичу с печенкой. Аластер где-то слышал, что этот коктейль-клуб довольно дешевый, но выяснилось, что он дорогой, и даже очень.

Из клуба Бэзил поехал к Анджеле Лайн.

— Знаешь, — сказала Соня Аластеру, раздеваясь, — в глубине души я побаиваюсь, как бы Бэзил тоже не начал зазнаваться.

В Матоди вечер. По набережной неспешно гуляют под руку два знатных араба.

В гавани, среди парусников и других, больших и малых судов стоят на якоре два новеньких военных катера — один английский, другой французский: недавно, по решению Лиги Наций, Азания объявлена франко-британским протекторатом.

— Глядите, они все время чистят медь.

— Да, такой катер, должно быть, больших денег стоит. Они строят новую таможню.

— А также полицейский участок, инфекционную больницу и европейский клуб.

— В горах много новых коттеджей.

— Строится большое поле для спортивных игр.

— Раз в неделю они моют водой улицы. Они водят детей в школу и колют им в руку яд. Дети потом очень болеют.

— Они могут посадить человека в тюрьму только за то, что он слишком тяжело навьючил верблюда.

— Директор почты — француз. Он раздражен и вечно куда-то торопится. Они прокладывают шоссе из Матоди в Дебра-Дову, а железную дорогу собираются разобрать.

— Господин Юкумян купил рельсы и старые паровозы. Надеется продать их в Эритрею.

— Во времена Сета жилось лучше. Культура, воспитание были тогда в цене — не то что нынче.

Поднявшийся на башню мечети муэдзин повернулся на север, в сторону Мекки, и начал сзывать мусульман на молитву. Арабы благоговейно замолчали и остановились. «Аллах велик… нет Бога кроме Аллаха и Мухаммед пророк Его…»

Мимо промчался двухместный автомобиль. За рулем сидел окружной судья мистер Реппингтон, рядом с ним — миссис Реппингтон.

— Приемистая машинка, ничего не скажешь. Молитва Пресвятой Богоматери в миссионерской церкви. «…gratia plena: dominus tecum; Benedicta tu in mulieribus…»[24].

Автомобиль выехал из города и стал подыматься в горы.

— Господи, как на свежем воздухе-то хорошо!

— Жуткая дорога. Все никак ее не закончат. Не повредить бы заднюю ось.

— Я обещала Бредертонам, что мы заедем к ним на коктейль.

— Хорошо, только долго сидеть мы не сможем, ведь сегодня обед у Леппериджей.

В миле от города, вдоль дороги стояли шесть одинаковых коттеджей с верандой, садиком и почтовым ящиком на садовой калитке. Машина остановилась возле второго коттеджа. Бредертоны сидели на веранде.

— Добрый вечер, миссис Реппингтон. Вам коктейль?

— Да, если можно.

— А вам, Реппингтон?

— Джин с содовой.

Бредертон работал в санитарной инспекции и зарабатывал меньше Реппингтона, однако в этом году он должен был сдавать экзамен по арабскому языку и в случае успеха рассчитывал на повышение зарплаты.

— Как прошел день?

— Как обычно. Колесил по городу и штрафовал туземцев за состояние их конур. А как дела в форте?

— Неплохо. Сегодня, кстати, слушалось дело, о котором я вам говорил. Помните, я рассказывал про туземца, который устроил себе дом из обломков старого, валявшегося посреди дороги грузовика?

— Помню, конечно. И кто же выиграл?

— Туземец. Оба пункта обвинения, выдвинутые против него арабом, бывшим шофером этого грузовика, мы признали неправомочными. На туземца подавал жалобу и департамент труда — бедняга, видите ли, своим домом мешал транспорту. Придется им теперь строить новую дорогу, в объезд старой. Вообще эти азанийцы что-то совсем обнаглели. И лягушатники, кстати, тоже.

— Хорошо, что вы их проучили.

— Именно. И потом, пусть туземцы знают, что британское правосудие их в обиду не даст. А то с этими лягушатниками каши не сваришь… Ой, уже поздно. Нам пора. Старушка, поехали. Вы сегодня у Леппериджей случайно не обедаете?

— Нет.

Бредертоны были не вхожи к Леппериджам. Леппериджа перевели из Индии в Азанию руководить набором солдат, и в Матоди он считался большим человеком. Бредертона он называл не иначе как «специалистом по отхожим местам».

Реппингтоны заехали домой (их коттедж был пятый по счету) переодеться к обеду, жена надела черное кружевное платье, муж — вечерний белый пиджак, и ровно в 8:15, как было обещано, они переступили порог дома Леппериджей. Обед состоял из пяти блюд, в основном приготовленных из консервов, а посреди стола стояла пиала с водой, в которой плавали бутоны цветов. На обед была приглашена еще одна пара, мистер и миссис Грейнджер; Грейнджер был чиновником эмиграционной службы.

— Из-за этого Коннолли мы сегодня просто голову себе сломали, рассказывал он. — Понимаете, строго говоря, он имеет все основания получить азанийское гражданство. При императоре, кажется, он был большой шишкой. Командовал армией. Даже получил, если не ошибаюсь, титул герцога. Но всем будет спокойнее, если он отсюда уберется.

— Куда подальше.

— Дремучий тип. Говорят, в свое время у него была интрижка с женой французского посла. Поэтому-то французы и хотят поскорей от него избавиться.

— Ясное дело. Вообще, если хотите знать, этим лягушатникам время от времени надо идти навстречу. В мелочах, разумеется. Это выгодно.

— Вдобавок он еще женат на черномазой. То есть я хочу сказать…

— Понятно.

— В конце концов, думаю, мы от него избавимся. Вышлем как неблагонадежного, и все тут. Ведь во время революции он потерял все свои сбережения.

— А как же быть с его… женщиной?

— Это уж не наше дело — главное, поскорей выставить его отсюда. Кстати, я слышал, они очень друг к другу привязаны. Да, ему будет нелегко. Не много найдется стран, которые захотят принять его у себя. Впрочем, в Абиссинии он, может, и устроится. Теперь в Азании другие порядки.

— Вот именно.

— Должен вам сказать, миссис Лепперидж, что салат из консервированных фруктов просто объедение.

— Кушайте на здоровье. Эти фрукты я купила в магазине Юкумяна.

— Этот чертенок Юкумян свое дело знает. Мне он здорово помог: достает новобранцам сапоги. Между прочим, он сам подал мне эту идею. Если, говорит, рекруты босиком ходить будут, то наверняка грибок подцепят.

— Молодец.

— Еще бы.

В Матоди ночь. По набережной прогуливаются английский и французский патруль. В португальском форте крутят пластинку Гилберта и Салливена.

Три малютки-школьницы, Красотки и разбойницы, Веселятся от души Чудо как хороши! Чудо как хороши!

Над морем несется песенка, вода тихо плещется о каменный парапет. Британские полицейские быстрым шагом идут по извилистым улочкам туземного квартала. Всех собак давным-давно выловили и безболезненно уничтожили. Улицы совершенно пустынны, лишь иногда мимо полицейских проскальзывает закутанная фигура с фонарем. За глухими стенами арабских домов — никаких признаков жизни.

У реки в ветках ивы синичка поет:

«Ой беда! Ой беда! Ой беда!» Я сказал ей: «Пичужка, тебе не везет, Раз поешь: „Ой беда! Ой беда!“».

Господин Юкумян вежливо выпроваживает последнего посетителя и закрывает ставни кафе.

— Ничего не поделаешь, — говорит он. — Новые порядки. После десяти тридцати употреблять спиртное не разрешается. Мне скандалы ни к чему.

«Ослабела умом ты? — я ей закричал. Червячок, может, в маленьком клюве застрял?» Но головкой поникшей птенец покачал: «Ой беда! Ой беда! Ой беда!».

Звуки песенки плывут над погруженным во тьму городом. Тихо, едва слышно плещется у парапета вода.

Сентябрь 1931 — май 1932.

Примечания

1

Кхат (или кат) — листья африканского кустарника, который жуют для получения наркотического эффекта. (Здесь и далее — прим. перев.)

(обратно)

2

Большая железная дорога Азанийской империи (франц.).

(обратно)

3

Майкл Арлен (1895–1956) — английский писатель, автор модного в свое время романа «Зеленая шляпа» (1924).

(обратно)

4

Сет, бессмертный император (лат.).

(обратно)

5

«Се, раба Господня; да будет Мне по слову твоему» (лат.).

(обратно)

6

До свидания (франц.).

(обратно)

7

Английские карательные войска в Ирландии во время освободительной войны ирландцев против англичан (1919–1921).

(обратно)

8

Почетному атташе, посольство Великобритании (франц.).

(обратно)

9

Хрестоматийное высказывание известного английского критика и лексикографа Сэмюэла Джонсона (1709–1784).

(обратно)

10

 Здесь: чиновник морского министерства (франц.)

(обратно)

11

«Мсье Крикор Юкумян. Гранд-отель и бар „Амурат“ в Матоди; Гранд-отель-кафе-магазин и библиотека императора Сеида в Дебра-Дове. Любые услуги» (франц.).

(обратно)

12

«Курьер Азании» (франц.).

(обратно)

13

Спортивные соревнования (инд. англ.).

(обратно)

14

Персонажи шуточных английских песенок.

(обратно)

15

Публичный дом (франц.)

(обратно)

16

Мэри Стопс (1880–1958) — английская исследовательница, сторонница контроля над рождаемостью.

(обратно)

17

Рихард фон Крафт-Эббинг (1840–1902) — немецкий психоневролог.

(обратно)

18

Скатофилия — патологическое влечение к манипуляции каловыми массами.

(обратно)

19

Культура обнаженного тела (нем.).

(обратно)

20

К вашему сведению, голубчик, мы ничего и никогда не пьем (франц.).

(обратно)

21

Помолчите, офицер. Я хочу пить. Скажите, пожалуйста, где можно достать воды? (франц.).

(обратно)

22

Имеется в виду английский провинциальный, городок Барчестер — место действия романа Антони Троллопа (1815–1882) «Барчестерские башни» (1957).

(обратно)

23

Кеджери — индийское блюдо из риса, овощей и яиц.

(обратно)

24

«…полная благодати, с тобой Господь; благословенна ты между женами…» (лат.)

(обратно)

Оглавление

Глава 1

Глава 2

Глава 3

Глава 4

Глава 5

Глава 6

Глава 8

Реклама на сайте