«Шляхтич Завальня, или Беларусь в фантастичных повествованиях»

Ян Барщевский ШЛЯХТИЧ ЗАВÁЛЬНЯ или БЕЛАРУСЬ в фантастичных повествованиях

Несколько слов от автора

Среди белорусского народа ещё и ныне сохраняются отдельные предания давних времён, которые, переходя из уст в уста, стали такими же туманными, как и мифология древних народов. Жители этого края — Полоцкого, Невельского и Себежского поветов[1] — бедствуя с незапамятных времён, совсем изменились в характере; их облик всегда несёт отпечаток тоски и унылой задумчивости. В их фантазиях всё время блуждают недобрые духи, которые служат злым панам, чаровникам[2] и прочим их недругам.

Я родился там и вырос, их сетования и печальные повествования, как шум диких лесов, всегда навевали на меня сумрачные думы и с детства были моей единственной мечтой.

Некоторые из воспоминаний моей родины я описал в балладах,[3] то были напевы моего уединения. Баллады стали началом того, о чём я намеревался поведать подробнее. Это в природе человека: от песен мы переходим к повествованию о том, что нас больше всего занимает. Должны выйти шесть[4] томиков с рассказами, в которых изображены, в основном, места северной Беларуси, ибо этот уголок земли всегда пробуждает во мне самые милые воспоминания.

Я не перенимаю форм, которые использовали английские, немецкие или французские писатели; думаю, что чужеземный наряд будет не к лицу жителю Беларуси, ибо чужда ему болтливость иных народов. Форму я взял у самой природы. Сирота каждый день ропщет на свою злую судьбу, рассказывает про разные страдания, которые он вынужден терпеть на этом свете, и все его жалобы на протяжении жизни сливаются в единую повесть, хоть и не думал он сегодня о том, что станет рассказывать завтра.

Петербург, 1844, 8 сентября

Ян Барщевский

Книга первая. Очерк Северной Беларуси

Тот, кто держит путь с севера в сторону Беларуси, видит перед собой большие сёла наподобие местечек,[5] белокаменные церкви[6] и каменицы[7] имений, обширные засеянные поля, кое-где небольшие сосновые боры или берёзовые рощи. Нередко слышит он протяжную и звучную песню крестьянина, которая далеко, насколько хватает глаз, разносится по полям, или мелодию пастушьего рожка, оглашающую горы и долины. В воскресные дни, когда солнце приближается к закату, встречает он деревенских девчат в праздничных ситцевых, а иногда и в шёлковых сарафанах, их сопровождают парни-ухажёры. Распевая народные песни, водят они хороводы, а старики сидят на завалинках, рассуждая про минувшие и нынешние времена…

Но когда путник приближается к границам Себежа и Невеля, то видит вдали перед собой раздольные тёмные боры, похожие на тучи, нависшие на горизонте, меж лесов — соломенные крыши домов бедных селян. Кое-где взор его встречает торчащий меж сосен железный крест покрытой мхом часовенки, перед дверями которой на двух сосновых столбах висят два либо три колокола; поодаль разбросаны могильные кресты и камни. Редко набредёшь там на добротно построенный панский дом; не много и церквей таких, в которых были бы заметны вкус архитектора или щедрость богатого основателя; и этот угрюмый и дикий пейзаж, начинаясь от реки Ловать, простирается до берегов Двины, где кончаются Полота и Дрисса.

На всём этом пространстве узкие каменистые дороги пересекают гористые места и, огибая дикие берега озёр, скрываются в борах. В убогих деревнях и в праздничные дни, и в будни — всегда царит какая-то понурая тишина; редко послышится песня жнеца или пахаря, и по этому напеву легко можно понять его тревожные думы, ибо неурожай здесь часто обманывает надежды трудолюбивого земледельца…

В этих краях прошли мои детские годы. Здесь, расставшись со своими юными товарищами по Полоцкой академии,[8] не имея при себе иных книг, кроме нескольких латинских и греческих классиков, бродил я в приятных грёзах где-нибудь в тёмном бору или по безлюдному берегу озера; любил читать книгу природы, когда вечерней порой в вышине открываются страницы, на которых миллионами ярких звёзд написано всемогущество Божее. На земле, покрытой бесчисленными растениями и тварями, читал я о милосердии и промысле Создателя. Эта книга природы учила меня истинной поэзии, истинным чувствам лучше, чем нынешние речистые критики, которые хотят чуждые им ощущения и понятия, данные человеку от Бога, перешить, будто фрак, на свою фигуру.

Рассказы стариков о разных событиях и народные повествования, которые с незапамятных времён переходят из уст в уста, были для меня историей этой земли, отражением характера и чувств белорусов.

Ныне забросила меня судьба в далёкие края. О, как часто печальные мысли мои возвращаются с берегов Невы в те места, где отцвели лучшие годы моей жизни, где столько милых воспоминаний рисует мне память! Вспоминаю окрестности Рабщизны[9] неподалёку от Невеля, где, словно ярусы исполинских зданий, высятся поднятые природой горы, покрытые сенью вековых лесов или сияющие золотым песком на погожем солнце. Сколько там разнообразия в пейзажах, сколько восхитительных картин! Кто, будучи в этом краю, взбирался на вершину Почановской горы[10] и осматривал лежащие поодаль дикие окрестности, тот видел озёра, отражающие там и сям солнечные лучи, будто зеркала, и густые леса, дремлющие по их берегам, и убогие домишки крестьян, чернеющие кое-где на склонах гор; не встретишь здесь ни городских стен, ни башен старого замка. Там человек забывает про большой мир. Не обсуждают там прения Французской палаты по поводу отношений Египта и Турции,[11] не говорят об английском парламенте,[12] о войне с китайцами,[13] не ведают ни про железные дороги,[14] ни про удивительное изобретение Дагера.[15] И только голос пастушка, выстрел охотника в лесу, либо шум ветра, что гуляет по вершинам бора, нарушают на минуту тишину окрестностей…

Далее к Полоцку, подмывая волнами прибрежные песчаные горы, разлилось на несколько миль[16] озеро Нещердо. К югу от него — широкие луга с купами лозняка. В некоторых местах, среди камышей спешат издалека речки, скрываясь в разливе озёрных вод. По весне там — рай: будто со всех концов света собираются самые разные птицы, тысячи различных голосов — мелодичных, диких и нежных — раздаются над водою, в лугах и лесах: стон кукушки, щебет соловья, голос выпи в камышах, резкие крики уток… Эта дивная гармония, этот концерт природы переносили моё воображение в неведомый волшебный край.

* * *

И ныне эти места, где ребёнком видал я столько чудес природы, эти рощи, эти зелёные берега Нещерды рисуются в моей памяти, точно сад, увиденный во сне. Припоминаю предания этого края — о горах, деревьях, Нещерде — что ходят среди простого люда. Хоть в этих рассказах трудно доискаться полной правды, однако можно узреть некий след былых времён, ибо ещё и доныне в некоторых местах видны валы, возведенные человеческой рукою; это, без сомнения, места сражений, о которых не вспомнит ни один историк. Иногда взгляд встречает курганы, покрытые лесом. Может быть, в тени шумящих сосен покоится там какой-нибудь витязь, имя которого давно забыто. Я не раз слыхал рассказы простого народа о давних войнах, только к ним примешано столько баек и чудес, что остался лишь слабый след прошлого, без имён действующих лиц. Расскажу одно простонародное предание этих мест.

В южной части озера Нещердо есть гора, с трёх сторон омываемая водой, на той горе — маленькая бревенчатая церковь и несколько сосен. Там часто находят в песке стёртые веками серебряные монеты, стеклянные украшения, ржавые части старинного оружия. Рассказывают, на том полуостровке стоял некогда градец. Но чей он был, кто им правил, неизвестно. Тамошний люд, живший в отдалённых лесистых окраинах, долго не знал нападений врагов, которые приходили в эти края ради грабежа. Но однажды страшный великан по имени Княжа, привлечённый к берегам Нещерды надеждой на богатую добычу, осадил этот градец с большой шайкой разбойников, одолел слабую оборону, ограбил дома, перебил жителей, в церкви ободрал образа и похитил священные сосуды, саму церковь разрушил, а колокола утопил в озере и с толпой дружков обосновался в опустошённом градце. Но Господь чудесным образом возвестил кару Свою святотатцам. Колокола, затопленные на дне озера, каждодневно на восходе и закате солнца нарушали глухое молчание диких берегов Нещерды. Птицы, напуганные этим гулом, разлетелись путями небесными, а косули и лоси, дрожа от страха, попрятались в дальних борах. Ополночь в облике чёрного шара летала чума, и где она касалась стены жилища, из того дома уже никто не выходил живым, так и перемёрла вся дружина Княжи; сам он, перепугавшись, зарыл все богатства в горе и сбежал с несколькими товарищами, но недалеко за озером смерть настигла и его. Народ и теперь показывает высокий курган, который называется Княжею Могилой.[17]

* * *

Много и других преданий ходит в том краю среди простого люда; во многих из них упоминаются исторические события, иные же — более плод фантазии да меланхоличного духа, который отличает жителя этих диких и лесистых окраин; он от природы склонен к яркой мысли, а воображение его создаёт дивные образы. Некоторые из тамошних простонародных преданий я изложил в балладах, помещённых в трёх выпусках альманаха «Незабудка»,[18] а именно: «Девичий родник»[19] — он находится к северу от города Полоцка, скрытый в тени вековых лесов; «Две берёзы»[20] — неподалёку от берегов озера Шевино люди и поныне показывают их; «Курганы»,[21] а также «Русалка»,[22] взятая из песни чаровницы,[23] которая, тоскуя по своему возлюбленному, поёт:

Гусанькi, лябёдэнькi, Скiньця мне по пёрэчку, Я з вамi полечу.[24]

Иногда по воскресеньям бывают тут ярмарки; люди с ближайших деревень собираются в церковь. Там на кладбище нередко можно увидеть сцены, которые наводят тоску на душу. Вот вдова с малыми детьми у деревянного креста, стоящего на могиле её мужа, а там сирота у надгробия родителей изливают свою скорбь такими голосами, что разрывается сердце. Приблизьтесь к ним и прислушайтесь к их словам — они завидуют умершим, эти слёзные сетования тронут и каменное сердце.

После молебна все собираются где-нибудь близ корчмы; тут же появляются несколько жидков[25] с лентами, иголками и разными безделушками для украшения одежды; раздаётся узнаваемый звук белорусской дуды.[26] Прямо под открытым небом начинаются танцы; молодой хлопец и сивый дед, охмелённые горелкой, пляшут до поту, их радость часто переходит границы пристойности. А скорбевшие плачки,[27] что недавно заливались слезами над могилой мужа и отца, пляшут под звонкую мелодию дуды, припевая:

Слава тобе, Хрыстэ Цару, Что мой муж на цмэнтару,[28] I бяды позбылася, I гарэлкi напiлася.

Или так:

Калi ж тая серада прашла, Як ня еўшы на прыгон пашла, Весь дзень жала, ня лянiлася, Злому войту[30] пакланiлася; А цяпер жа нi а чом тужыць, I войт пьяный у карчме ляжыць.

Песни простого люда часто, как в словах, так и в мелодии, несут что-то меланхоличное. Даже свадебные песни, в которых молодым желают счастливой жизни, проникнуты чувством грусти, будто не доверяют они будущей судьбе в этой юдоли плача… Однако сами свадебные обряды отличаются рыцарским задором; жених, прежде чем явиться на порог родителей невесты, приучает своего коня не бояться огня и бросаться в пламя. После таких приготовлений, собравшись ехать к своей наречённой, он и его дружина надевают красные шапки, повязывают на грудь красные платки и мчатся через горы к дому, где их ожидают панна невеста и собравшиеся гости. Но перед воротами их останавливает полыхающая огнем солома, удалые кони жениха и дружины перелетают через неё, однако и тут ещё в глаза коням бросают горящие пучки соломы, не давая заехать в открытые ворота; всадники одолевают все преграды; молодой жених со склонённой головой входит в хату, садится за стол, звучит песня «Баслоў Бог вяселя iграць»,[31] молодых благословляют, и начинается свадебный пир. Во время застолья тоже происходят разные необыкновенные происшествия.

* * *

Белорусы, как и иные народы, помнят ещё некоторых своих мифических богов. Когда в поле цветёт жито, русалки с длинными распущенными волосами качаются на берёзах и поют песни. Их смех отзывается в глубине лесов и наводит страх на собирающих грибы или ягоды.[32] Лесной бог — господин диких чащоб; чтоб взор человека не смог его приметить, он в своих владениях принимает разные обличья: коли идёт лугом, уменьшается так, что его не видно в густой траве; шествуя через бор, равняется с самыми высокими соснами. Он покровитель зверей и лесных птиц. Рассказывают, что видели огромные стаи белок, которых лесной божок перегонял из одного бора в другой; он делал это, чтобы спасти их от огня, ибо предвидел, в какой стороне вспыхнет пожар.[33]

* * *

Праздник Купалы известен почти всем славянским народам. В Беларуси 23 июня,[34] после захода солнца справляют Купальню, или Свято Купалы; ночью ищут клады; самый счастливый тот, кому посчастливится сорвать цветок папоротника; взору его открыты закопанные в глубине земли сокровища, и он может взять столько золота, сколько сам захочет. Женщины вместе с молодёжью обоего пола ожидают восхода солнца возле костров из смолистых поленьев, распевая песню:

Iван да Марья, На гарэ купальня, Гдзе Iван купаўся, Бераг калыхаўся; Гдзе Марья купалась, Трава разсьцiлалась.

И иные подобные песни звучат в поле, покуда солнце не заиграет на небе.

Ночь Купалы в той части Беларуси полна необычайных событий. По мнению простого люда вся природа в эту ночь веселится. Рыбаки рассказывают, что поверхность озер покрывается серебристым, будто лунным, блеском, и хоть небо ясное и воздух тих, сияющие волны ударяют в берега, рассыпаясь брызгами, которые светятся в воздухе, будто звёзды. Это прекрасное, чарующее видение будит на заросших камышом берегах диких уток и других водных птиц, которые, привлечённые дивным свечением вод, летают туда-сюда над сияющим озером.

Деревья в лесу тоже могут переходить с одного места на другое; шумом своих ветвей они переговариваются между собой. Рассказывают, что один человек бродил такой ночью по лесу, нашёл цветок папоротника и видел не только сокровища, спрятанные в земле, но и необычайные чудеса в природе. Понимал он речь каждой твари и слышал, как дубы, пришедшие из разных мест, встав в круг, шелестом своих ветвей вели беседы, вспоминали, словно боевые ветераны, свои богатырские подвиги и давние заслуги. Липы и берёзы, собравшиеся там же, хвалились своей красой; среди них было несколько гостей из соседних парков, классически подстриженных и стройных; эти судачили о кокетстве дворовых девчат и своевольствах паничей, свидетелями которых они не раз бывали; а задумчивые сосны и ели с укором слушали эти сплетни. Видел он стоящие над речкой вербы, которые, вглядываясь в зеркало вод, спрашивали друг у дружки, какие уборы им к лицу. Эти чудеса продолжались аж до восхода солнца.

Восход солнца после такой бессонной праздничной ночи тоже бывает необыкновенным. Все люди, что веселятся в поле, кончают песни да пляски и в молчании обращают взоры к небу, будто смотрят на сцену, где в вышине, на пылающем просторе горизонта, должно явиться необычайное видение. Восходит солнце, поднимается над горами да лесами и на глазах всего люда рассыпается в небе на крохотные сверкающие звёздочки. Затем вновь сливается в единый огненный шар, окружённый множеством радужных колец, и мерцает, вращаясь вокруг своей оси. Это явление повторяется многократно — так солнце играет ежегодно 24 июня.

* * *

Кроме описанных чудес, существуют ещё травы, которые жители тех мест считают волшебными. Разрыв-трава может чудесным образом действовать на железо, она будто бы разрывает замки и сокрушает кандалы узников; если во время сенокоса найдёт на неё коса на лугу, то тут же расколется на несколько кусков. Пералёт-трава, или летучее зелье; рассказывают про неё, что обладает она способностью переноситься с места на место, её радужный цветок необыкновенно ярок и красив, а во время полёта ночною порой блестит, будто звёздочка. Счастлив тот, кто сорвёт её, не будет он знать преград в своей жизни, все его желанья будут неизменно сбываться, ибо травка эта — зелье счастья. Люди в этом мире мечтают о счастье, представляя его в разных образах. Греки и римляне поклонялись слепой Фортуне, которая, вращая вечное колесо, возносит людей под облака и вновь бросает в бездну. Белорусский же народ вообразил себе некую летучую травку, в погоне за которой не один человек сбился с пути и не вернулся в свою родную хату. И я, разыскивая её в дальних краях, покинул родную сторонку, где прошли самые лучшие дни моей жизни, и теперь в северной столице,[35] глядя на театр большого мира, читаю книгу, которая иногда смешит, а порой заставляет лить слёзы, — это книга людских сердец и характеров.

Родная земля, твои дикие горы, Рек и озёр голубые просторы, Луга и бескрайние тёмные пущи Навеки останутся в воспоминаньях В зелёном убранстве, в весеннем сиянье, Как образ волшебный, как райские кущи. Звучит в моей памяти песнь оратая, Пастушья жалейка ему подпевает. Как прежде, дударь вновь играет над брегом, И звуки дуды повторяются эхом. После тяжёлой мозольной работы В знойных полях, позабыв про заботы, В вечерней прохладе спешат все собраться Послушать рассказ седовласого старца, О славном минувшем предания древние — От поколения до поколения Они переходят, чтоб помнили люди О витязях, подвигах, правде и чуде!..

Шляхтич Завáльня

Мой дядя[36] пан Завáльня,[37] довольно состоятельный шляхтич на огороде,[38] жил в северной дикой стороне Беларуси. Его усадьба стояла в очаровательном месте; к северу, недалеко от дома, разлилось Нещердо, большое озеро, похожее на морской залив. В ветренную погоду в доме слышался шум вод, а в окно было видно, как покрытые пеною волны вновь и вновь поднимают вверх и бросают вниз рыбацкие лодки. К югу — зеленели низины, покрытые кустами лозы, и пригорки, поросшие берёзами и липами; на запад простирались широкие луга, а речка,[39] бегущая с востока, пересекала эти окрестности и вливалась в Нещерду. Весна там необычайно прекрасна, когда разольются по лугам воды, а воздух над озером и в лесах зазвенит голосами птиц, вернувшихся из тёплых краёв.

Пан Завáльня любил природу, наибольшим удовольствием для него было сажать деревья, и потому, хотя дом его и стоял на горе, уже за полверсты его невозможно было заметить, поскольку со всех сторон его скрывал лес, лишь взорам рыбаков с озера открывалось всё строение. С рождения был он наделён душой поэта и хоть сам не писал ни прозой, ни виршами, но любая сказка о разбойниках, богатырях, о чарах и чудесах чрезвычайно его занимала, и каждую ночь засыпал он не иначе, как слушая разные истории. Потому стало уже обычаем, что, покуда он не заснёт, кто-нибудь из челяди должен был рассказывать ему какую-нибудь простонародную повесть, а он слушал терпеливо, хоть бы одна и та же история повторялась несколько десятков раз. Если же приезжал к нему по какой-нибудь надобности путник либо квестарь,[40] то он принимал его как можно ласковее, потчевал, оставлял ночевать, исполнял все прихоти, одаривал, лишь бы только тот рассказал какую-нибудь байку, особенно осенью, когда ночи долгие. Самым дорогим был для него тот гость, который имел в запасе много историй, разных былей и анекдотов.

Когда я приехал к нему, он очень мне обрадовался, расспрашивал о господах, на службе у которых я провёл столько лет,[41] рассказывал о своём хозяйстве, о берёзах, липах и клёнах, которые широко простёрли свои ветви над крышей его дома. Некоторых соседей хвалил, иных же порицал за то, что они занимаются лишь собаками, лошадьми да охотой. Наконец, после долгой беседы о том, о сём, сказал мне:

— Ты человек учёный, ходил в иезуитскую школу, читал много книжек, говорил с мудрыми людьми, так, верно, должен знать много разных историй. Расскажи же мне сегодня вечером что-нибудь интересное.

Мысленно стал я припоминать, чем бы похвалиться, ведь я ничего не читал, кроме историков и классиков. История народов — не слишком занимательный предмет для того, кого не интересует театр мира и персоны, что разыгрывают в нём разные сцены. Для моего дяди единственной историей была Библия, из светских же преданий он где-то вычитал, что Александр Македонский, желая узнать о вышине неба и глубине моря, летал на грифах и спускался на дно океана,[42] такая смелость поражала и занимала дядю: надо было и мне рассказать что-нибудь в подобном стиле, потому решил я начать с «Одиссеи» Гомера, ибо в этой поэме полным полно волшебства и чудес, как и в некоторых наших простонародных повестях.

Около десяти вечера, когда деревенские жители окончили работу, дядя после молитвы идёт почивать. Уже собралась вся челядь послушать новые повести, и он сказал так:

— Ну, Янкó, расскажи-ка нам что-нибудь интересное, я буду внимательно слушать, ибо чую, что сегодня скоро не засну.

Тогда я, чтобы мои повести были более понятны слушателям, кратко поведал о самых главных греческих богах, богинях и героях, потом о золотом яблоке, о суде Париса и об осаде Трои. Все слушали с интересом и изумлением. Некоторые из челяди говорили меж собою:

— Гэтай басьнi прыпомныць не можна, дужа цяшкая.

— А было ли взаправду то, что ты рассказываешь? — после долгого молчания перебил дядя.

— Так когда-то верили язычники, ибо это было до рождения Христа. О существовании этого народа известно из истории, известно также и о его религии.

— И этому вас учат в школах иезуиты? На что ж это нужно?

— Кто учится, — отвечаю, — тот должен знать обо всём.

— Ну тогда рассказывай дальше.

И дальше я говорил без перерыва. Уже было за полночь. Домашние, расходясь, тихо повторяла меж собой:

— Нам гэтай басьнi ня выучыца, усё што-то нi па-нашэму, тут нiчаго нi прыпомнiш.

Через некоторое время я услышал мощный храп моего дяди и, обрадованный по этой причине, перекрестился и заснул.

На другой день он как рачительный хозяин встал очень рано, пока я ещё дремал, успел осмотреть всё своё маленькое имение, а вернувшись в дом, подошёл ко мне и окликнул:

— О, как вижу, ваша милость любит спать по-пански! Вставай, для простых людей это грех, и тебя назовут гультяем![43] А твоя вчерашняя история очень уж мудрёная, хоть убей, не могу вспомнить ни одного имени этих языческих богов. Ну да она не последняя, погостишь у меня до весны и за долгие зимние ночи много чего расскажешь о том да о сём.

Во время моего пребывания в дому у дяди пришлось мне в течение почти пяти недель каждую ночь убаюкивать его пересказами поэм известных греческих и латинских классиков, но больше всего понравились ему проделки Улисса из «Одиссеи» во владениях Цирцеи и на острове циклопов. Порой говорил мне:

— А что, может, когда-то давно и бывали такие огромные великаны, только удивительно, что с одним глазом на лбу. Однако, что за хитрец этот Улисс: напоил, выколол глаз, да и выехал, уцепившись за барана.

Не мог он также забыть шестой песни из Вергилия,[44] где Эней спускался в ад. Частенько повторял мне:

— Хоть он и был язычник, но какие питал благородные чувства, какую любовь к отцу — пошёл в такое опасное место. Однако странная у них вера, у нас спасённые души идут на небо, а они выдумали себе царствие небесное так глубоко под землёю. Вот чудеса!

* * *

Однажды, беседуя со мною, спросил он, давно ли я был в Полоцке?

— Без малого год не доводилось бывать в этом городе.

— Если как-нибудь поедешь туда, хорошо было бы узнать у отцов-иезуитов, как учатся мои Стась и Юзь.[45] О! нехудо быть учёным человеком! Вот! как ваша милость рассказываешь из разных книжек, того неуч и во сне не увидит! Хорошо всё знать. Будучи в Полоцке, я и моя покойная жена, вечная ей память, просили отца-префекта,[46] чтоб не жалел розог.

Розгою Дух Святый детище бити велит: Розга убо мало здравия вредит.[47]

О! это замечательные стихи, розга учит разуму и вере. Некоторые наши паничи, которых родители баловали, только и знают, что забавляться с конями и собаками, а придёт какой из них в костёл, так даже не перекрестится. Какая тут утеха родителям, только кара Божья!

* * *

Уже были первые дни ноября: я сидел у окна и в задумчивости слушал завывание осеннего ветра, шелест берёз и клёнов, которые густо поднимались над крышей дома. Вихрь крутил на дворе жёлтую листву и поднимал её ввысь. Повсюду было тихо, лишь изредка забрешет пёс, коли учует прохожего или вышедшего из лесу зверя. Мысли мои были заняты печальными грёзами. Тут входит женщина, что была у моего дяди за хозяйку, она приходилась сестрой его жене-покойнице и пребывала уже в солидных годах. Увидев, что я задумался, сказала:

— Скучно тебе у нас, пан Янкó. Человек ты молодой, а подходящей компании тебе не находится. Да, поди, уж и ночные байки эти опротивели. Но потерпи немного — как только Нещердо замёрзнет, мимо нашего фольварка[48] через озеро пройдёт санный путь. О! тогда пан Завáльня зазовет к себе много гостей, чтобы рассказывали, что кому в голову взбредёт.

* * *

Прошло несколько дней, ясными погожими ночами заискрились морозы. Озеро уснуло под покровом толстого льда, из облаков посыпал снег — и вот уже зима. Вдоль Нещерды пролегла широкая дорога, по ней идут путники, тянутся в Ригу возы, гружённые льном и пенькою, на льду показалась ватага рыбаков. Мы с дядей любили частенько ходить к тоням[49] посмотреть на богатый улов рыбы. С этого ещё и та польза была, что он, проведя весь день на морозе, быстро засыпал, и я по ночам был свободен от обязанностей рассказчика. К тому ж чаще стали бывать у нас и заезжие гости, которым дядя очень хвалил и меня, и иезуитские науки, рассказывая, что слышал от меня много новых повестей, да таких мудрёных, что и запомнить тяжко. Был и я рад гостям, поскольку кто-нибудь из них заступал моё место, а мне уж было приятней слушать, чем рассказывать.

* * *

Стоял хмурый вечер, небо было покрыто тучами, нигде ни звезды, падал густой снег. Вдруг подымается северный ветер, вокруг страшная буря и метель, окна замело снегом. За стеною, будто над могилой самой природы, завыли тоскливыми голосами вихри. За один шаг око ничего не видит, и собаки на подворье лают, кидаются, будто нападают на какого-то зверя. Выхожу из дома, прислушиваюсь, не подошла ли стая волков — в такие вьюжные ночи эти хищные звери часто ищут добычи, рыская возле деревень. Поднял заряженное ружьё, чтоб хоть отпугнуть их, если замечу сверкающие волчьи глаза. Вдруг на озере послышались крики, несколько человек перекликались между собой тревожными голосами, будто не в силах помочь друг другу в страшной беде. Я возвращаюсь в хату и говорю об этом дяде.

— Это путники, — ответил он, — метель замела снегом дорогу, они заблудились на озере и не знают, в какую сторону податься.

Говоря это, он взял зажжённую свечу и поставил на окно. Пан Завáльня имел обыкновение делать это каждую вьюжную ночь. Как и у всякого доброго христианина, жила в его сердце любовь к ближнему, кроме того он был рад гостям, желая побеседовать с ними и послушать их истории. Заблудившиеся путники, завидев с озера свет в окошке, радовались, как измученные морскими волнами мореплаватели, когда углядят издалека в ночной тьме свет портового фонаря, и съезжались все в усадьбу моего дяди, будто в придорожную корчму, чтоб обогреться и дать отдохнуть коням.

Ветер не стихал, дом окружили снежные сугробы, похожие на высокие валы. Средь шума бури послышался скрип снега под нагруженными возами, стук в запертые ворота и крик:

— Рандар! Рандар![50] Адчынi вароты; ахцi, якая мяцелiца, саўсём перазяблi, i конi прысталi, чуць цягнуць. Рандар! Рандар! Адчынi вароты!

На этот крик выходит батрак, недовольный, что приходится идти по глубокому снегу:

— Пагадзiця, адчыню, чаго вы крычыця, тут не рандар жывець, а пан Завáльня.

— Ах, паночык, — думали, что это сам хозяин, — пусцi нас пiраначаваць, ноч цёмная, нiчаго не вiдна, i дарогу так замяло, што i найцi няможно.

— А цi ўмеiце сказкi да прыкаскi?

— Да ўжо ш як-нiбуць скажым, калi толька будзе ласка панская.

Отворяются ворота, на двор заезжает несколько возов, навстречу выходит дядя и говорит:

— Ну, добре, будет вам ужин и сено для лошадей, только с уговором: кто-нибудь из вас должен рассказать мне интересную байку.

— Добре, паночык, — отвечают крестьяне, снимая шапки и кланяясь.

Вот выпрягли они и привязали к возам лошадей, положили им сена, прошли в людскую, обтрясли снег, там дали им ужин. После этого некоторые из них зашли в комнату дяди, он дал им ещё по рюмке водки, посадил путников рядом с собой и улёгся в постель с намерением, однако, слушать сказки. Собрались домашние, и я сел поблизости, с большим интересом ожидая услышать новые для меня простонародные повести.

Повесть первая. Про чернокнижника и про змея, вылупившегося из петушиного яйца

Не всякий читатель понимает белорусский язык, поэтому народные повествования, услышанные мною из уст простого люда, решил я записать, насколько смогу, в дословном переводе по-польски.

* * *

Первый путник был человек немолодой; но хоть волосы его и поседели, был он здоров и крепок. Рассказывая о своём прошлом, казалось, молодел. Немного подумав, начал он так:

— Не байку расскажу я пану, а то, что было взаправду и случилось со мной самим. Горьким бывает порой наше житьё, но если надеяться на Бога, то Бог смилуется и всё переменит к лучшему. Беда тому, кто в погоне за богатством запродаст свою душу пеклу.

Помню, во времена моей молодости был у нас пан К. Г. Злой это был пан, страх вспомнить о том, что он творил: хлопцев и девчат женил и замуж выдавал, не желая знать ни об их чувствах, ни о погубленном счастье. Ни просьбы, ни слёзы не могли смягчить его; во всём вершил свою волю, а если что — сёк людей безо всякого милосердия, конь и собака были ему дороже, чем душа христианская. Был у него лакей Карпа, злой человек; и оба они, сперва пан, а потом слуга, продали свои души дьяволу — а было это так.

Появился в нашем имении неведомо откуда некий странный человек. До сих пор помню его наружность, лицо и одеянье: невысокий, худой, всегда бледный, нос большой, похожий на клюв хищной птицы, брови густые. Взгляд у него был отчаянный как у безумца. Одежда чёрная и какая-то странная, совсем не такая, какую носят паны или попы.[51] Никто не знал, был ли он мирянин, или монах какой, с паном говорил на каком-то непонятном языке. Позже открылось, что это был чернокнижник, который учил пана делать золото и другим сатанинским штукам.

Хоть я в то время и был совсем молод, однако должен был в свой черёд отбывать в имении повинность ночного сторожа, обходить все панские постройки и стучать молотком по железной доске. И вот, как-то раз в самую полночь увидел я, что в покое пана горит огонь и он там чем-то занят с чернокнижником. Все уже заснули, на дворе стояла тишина, над крышей панского жилья сновали туда-сюда нетопыри и какие-то чёрные птицы. Сова, усевшись на крыше, то хохотала, то плакала, как дитя. Меня охватил лютый страх, но как только я перекрестился и прошептал молитву, так сразу полегчало. Почуя в себе больше смелости, решил я тихонько подойти к панскому окну и поглядеть, что они там делают. Едва я приблизился к дому, как увидал у стены такое жуткое страшидло, что страх вспомнить — это была огромная жаба ропуха. Как глянет она на меня огненным взором! Я отскочил назад и побежал прочь, как ошалелый. Остановился лишь сотни через две шагов и весь дрожал от страха. Понял я, что это чёрт в облике страшилища охранял окна моего пана, чтобы никто не подсмотрел, что за тайные дела там свершались. Я произнёс «Ангела Господня»,[52] но хоть летняя ночь была ясной и тёплой, дрожал, будто на морозе. Слава Богу, что вскоре запел петух. Огонь в покое погас, и я, уже немного успокоившись, дождался восхода солнца.

Был и другой удивительный случай. Я рубил в лесу дрова, солнце уже клонилось к вечеру. Гляжу: идут по дороге пан с чернокнижником и вдруг повернули в густой ельник. Я, по любопытству, крадусь тихонько следом и прячусь за деревом, будучи уверен, что сейчас должно свершиться какое-то чародейство. Всюду было тихо, только где-то далеко на трухлявом стволе стучал дятел. Вижу, на старом упавшем дереве сидит пан, рядом с ним стоит чернокнижник и держит за голову огромную гадюку, которая обвила своим чёрным телом его правую руку. Не ведаю, что было дальше, ибо я утёк со страху.

Третий случай был ещё страшнее. Хоть сам я того и не видел, но слыхал от надёжных людей, говорили об этом по всей округе. Ополночь наш пан, тот чёртов гость и лакей Карпа взяли в хлеву чёрного козла и отвели его на кладбище. Рассказывают, будто выкопали они из могилы покойника, чернокнижник надел на себя чамарку[53] умершего, затем убил козла и его мясом и кровью стал приносить какие-то страшные жертвы. А что там делалось той ночью, нельзя вспомнить без ужаса. Говорили, что воздух заполнили какие-то страшидлы, а жуткие звери, похожие на медведей, вепрей и волков, бегали вокруг и рычали так, что пан и Карпа со страху без чувств рухнули на землю. Не ведаю, кто привёл их в себя, но только после той страшной ночи чернокнижник пропал, и никто его больше не видел. Пан всё время кручинился, хотя было у него много золота и других богатств, каких только ни захочет. Сделался он ещё более лютым, никто ему угодить не мог, даже Карпу выгнал из имения.

* * *

Когда путник рассказывал эту историю, были слышны перешёптывания слушателей: «Вот ужэ страх, так страх, аж мароз па скуры падзiраець». А дядя отозвался такими словами:

— Верно, он сперва был фармазоном[54] или побратался с безбожниками, а человек без религии на всякое готов. Но что ж дальше?

Путник стал рассказывать дальше:

— Карпа, высланный из имения, был отдан в работники одному зажиточному хозяину. Но ему он больше мешал, чем помогал, ибо с детства жил в имении и вырос ленивым, строптивым и непослушным. До эконома[55] часто доходили жалобы, и тот переводил его из одной хаты в другую, но Карпа нигде долго не задерживался. В конце концов, он попросил эконома заступиться за него перед паном, чтоб дали ему хату и несколько десятин земли, дескать, если он сам станет хозяином, то будет более усердным. Пан согласился, и вот построили ему новую хату, отрезали лучшей земли, дали пару коней, несколько коров да другой скотины на развод. Наконец задумал Карпа жениться. Но ни одна хозяйская дочка не хотела идти за него замуж, потому что ни на Карпу, ни на его хозяйство никто надежд не возлагал — ведали все, что у него ни веры, ни Бога в сердце не было.

В той деревне, где жили когда-то мои родители, был у нас сосед Гарасим. Человек он был старательный, во всём у него был достаток, служил пану хорошо и подати платил исправно. Была у него единственная дочка, Агапка. Красивая была девчина: свежая, румяная, как спелая ягода. Бывало, как принарядится да придёт на ярмарку с лентой в косе, в красной шнуровке[56] — светится, как маков цвет, люди не могут на неё наглядеться. Каждый любил с нею поплясать, и дударь для неё играл охотней. Ах! признаюсь: и мне в ту пору она так запала в душу, что и сейчас вздыхаю, вспоминая её.

Понравилась она и Карпе, и решил он обязательно добиться её. Но, зная, что девушка его не любит, а родители не хотят себе такого зятя и сватов, присланных от него, не приняли, он, чтоб настоять на своём, идёт к пану и просит, чтобы тот приказал Агапке идти замуж непременно за него. Родители же девушки, проведав об этом, просили эконома и всю волость[57] заступиться за них, мол, Агапка ещё очень молода, не справится со всеми домашними делами, и хозяйство совсем придёт в упадок, можно ли чего хорошего от этого ожидать? По просьбе эконома и сельчан пан отложил свадьбу на другой год, а Карпе наказал, чтобы тот дал знать к этому сроку, какой прибыток получил и сколько денег заработал.

Любил и я Агапку, но о том, чтоб жениться на ней, и думать не смел. Боялся нарваться на панский гнев, да и с Карпой трудно было тягаться, он же был дворовый, водил близкую дружбу со всякими чаровниками и, если б только дознался о моём влечении к Агапке, так, верно, сотворил бы со мной что-нибудь злое. Потому я лишь скрытно в душе тосковал, просил Бога, чтоб эта невинная овечка не угодила в когти бешеного волка. Но всё случилось иначе.

Карпа, человек бессовестный и ленивый, идёт за советом к Парамону, самому страшному чаровнику в нашей околице, и рассказывает ему про своё влечение к Агапке, про условия, которые пан назначил ему исполнить за год. Словом, просит, чтобы тот открыл ему способ как можно быстрее добыть денег, а сам он готов на всё, хоть душу дьяволу запродать, лишь бы только добиться своего.

Парамон достал из сундука какие-то зёрнышки, завёрнутые в бумагу, и, передавая их Карпе, даёт такой совет:

— Коли нет у тебя чёрного петуха, так раздобудь, накорми его этим зерном, и он через несколько дней снесёт яичко, не больше голубиного. Это яйцо ты должен носить целый месяц слева под мышкой. По прошествии этого времени вылупится из него маленькая ящерка, которую надо держать при себе и каждый день кормить молоком со своей ладони. Расти она будет быстро, а по бокам у неё вырастут кожаные крылья. Через месяц она превратится в летающего змея. Будет этот змей выполнять все твои приказы. По ночам в чёрном обличии будет приносить тебе жито, пшеницу и иное зерно, а если прилетит, полыхая огнём, то значит, принёс золото и серебро. Коли хочешь стать богатым, живи с ним в дружбе, ибо если прогневишь, он может спалить тебе дом и всё твоё хозяйство.[58]

Карпа охотно исполнил этот безбожный совет. Выкормил жуткого змея, но скрыть эти чары было невозможно, ибо эта гадина не раз после захода солнца появлялась на глазах сельчан, что возвращались домой позднею порою. Однажды и я, ночуя при конях, что паслись на лугу, видел, как летело это страшидло, с шумом разбрасывая вокруг себя искры, будто раскалённое железо под молотом кузнеца, а над крышей карповой хаты рассыпалось оно на мелкие части и пропало. Небо в тот час было ясное, без единой тучки, и звёзды сияли на небосводе. «О Боже! — подумал я. — Пред Тобою нет ничего тайного. Ты будешь судиёю дел людских, но люди не помнят об этом».

Уже через несколько месяцев Карпа стал богатеем. Когда придёт на ярмарку или в какой-нибудь праздник к арендарю, так в корчму входит, подбоченясь, красная шапка набекрень, голова вздёрнута, и сдаётся, что всё ему нипочём, деньги на стол мечет горстью, велит подавать всё, что только ему заблагорассудится, угощает всех и смело кричит, мол, пан ему, как брат родной, ни в чём не отказывает, и он всё сделает, что ему только захочется, а Агапка должна почитать за счастье, раз может выйти за него замуж, ибо он за свои деньги может купить жену, какую только пожелает.

Агапка, слыша про это, заливалась слезами, ибо знала, что её выбор и желание родителей — ничто. Всё зависело от воли пана, а тот не имел ни милосердия, ни жалости. Также хорошо знала она характер и привычки Карпы. Порой слышала, как соседи говорят меж собой, что он уже побратался с Парамоном, что уж служит ему чёрт, который натаскал для него кучу денег. Не тешило юную девушку это богатство, ибо единственное сокровище, о котором она мечтала, чтобы жених её был работящим, добродетельным и набожным человеком.

Вот минул год. Карпа накупил в городе богатых подарков для пана и приехал на красивом коне напомнить про обещание. Послали за отцом девушки, приказали готовиться к свадьбе, да не медлить. Несчастный Гарасим со своей женой рыдали над судьбою дочки и молились, чтобы Бог был ей заступником. Агапка же, чтоб ещё больше не растревожить родительскую скорбь, скрывала горе, что лежало у неё на сердце. Взявши свои любимые шёлковые ленты и несколько кусков тонкого полотна, что сама ткала, пошла она в церковь и, повесив всё это перед образом Пречистой Богоматери, со стоном пала на колени и залилась слезами; и все, кто был там, тоже не могли сдержать слёз. После молебна она утёрла слёзы и вернулась к родителям со спокойствием на лице, будто утешившись.

Сострадание и любовь к девушке превозмогли во мне всякий страх. Иду к дому, где жил Гарасим. Нежданные мысли и смелые умыслы проносятся в моей голове. Решил укрыть её от тиранства и напасти где-нибудь в дальних краях. Подходя к деревне, встречаю Агапку. В одиночестве шла она по полю и со слезами на глазах пела печальным голосом простую благодарственную песню родителям за их заботу. Подхожу к ней, беру за руку, а сам в этот момент будто обезпамятел. Желая облегчить её терзания, предлагаю свою помощь:

— Агапка, ведаю я причину слёз твоих, знаю о страданиях отца и матери. Карпа, безбожный человек, подкупил пана, а выбор твой и волю твоих родителей бессовестно презрел. Послушай моего совета, коли имеешь хоть долю той привязанности ко мне, какую я чувствую к тебе и твоим родителям. На земле есть высокие горы, заросшие густым лесом; тёмные боры, что чернеют возле наших деревень, бескрайни, в их сень никогда не заглядывало человечье око, они тянутся без конца. Пойдём прочь из этих краёв, скроемся в тех диких чащах ото всех, кто нас знает. Я буду твоим защитником и проводником. Мир велик, найдём где-нибудь свой уголок, где можно укрыться. Есть на свете люди с добрым сердцем, что дают приют беглецам, которых преследует суд, а мы ж не повинны ни пред людским судом, ни перед Божьим. Заработаем где-нибудь своим трудом на кусок хлеба. Господь добр, даст нам здоровье и силы, не оставит своей заботой в тех тёмных лесах.

Когда сказал я это, слёзы затмили очи мои.

Агапка посмотрела на меня:

— Я люблю тебя, — отвечала она, — но принять совет твой не могу, ибо из-за меня пострадают родители. Пусть лучше я сама буду жертвой своего несчастия, лишь бы они были спокойны.

Сказавши это, она быстро пошла домой.

Я долго стоял на том месте, не зная, что делать. В отчаянии вернулся к своей хате. Потом, как безумный, снова побежал в поля, бродил по лесам, ни за какое дело взяться не мог, всё забросил, чуть не помер от тоски.

Объявили о помолвке.[59] Наступило воскресенье, Карпу с Агапкой венчали в церкви. Он, весёлый и чванливый, стоял гордо, волосы на голове подстрижены по-пански, на шее шёлковый платок, боты блестят, одежда из тонкого сукна, такая, какую часом пан носит. Словом, если б кто не знал, что Карпа наш брат, за полверсты ещё снял бы шапку да поклонился. Она, наоборот, переменилась вся, печальная, лицо бледное, будто у неё тяжкая сухотка,[60] слезы погасили блеск очей. И рассказывают, что свечи у молодых горели так тускло, что остальные со страхом посматривали на то, перешёптываясь между собой: «Не будет тут счастья. Житьё их затмится кручиной».

После венчанья Карпа с друзьями и молодой женой поехали на поклон к пану, а из имения — к дому родителей Агапки. Свадьбу сыграли Бог знает как. Карпа с детства был дворовым; наши деревенские обычаи уже казались ему смешными и были не по нраву. Не перескакивал он на коне через пламя горящей соломы, гости не произносили никаких ораций,[61] не пели свадебных песен. Не пригласили даже дударя, и молодёжь осталась без танцев. В общем, свадьба в доме Гарасима больше походила на похороны, и вскоре молодая пара с гостями отъехала в свою хату. Там уж Карпа при каждом случае стал хвалиться своим дворовым лоском да богатством и хотел, чтоб все перед ним угодничали. Позвал дударя, швырнул ему, будто чиновник какой, несколько сребреников и приказал играть. Хорошо заплатил также и женщинам, чтобы пели; с принуждённой вежливостью, словно панич, просил хлопцев и девчат плясать. Не было там сердечности, а вот снеди да пойла — аж с избытком. Чарки с водкой почти без перерыва переходили из рук в руки. Шум в дому, музыка играет, молодёжь пляшет; жених рассказывает про свою дворовую службу, про благосклонность, которую заслужил у пана. Одна Агапка как убитая, жалко было смотреть на неё.

На дворе хоть и темно, но погода тихая. Уж полночь, Ситко[62] на чистом небе сменило положение. Веселятся захмелевшие от питья гости. Внезапно будто молния осветила покой, и за стеною послышался какой-то странный шум. Потускнел огонь, освещавший хату, все умолкли и смотрят друг на друга. Карпа переменился в лице и, словно в забытьи, громко произнёс: «Прибыл мой гость» — и сразу же заговорил со своими приятелями о чём-то другом. Но после этого происшествия странная наступила перемена в доме; всех охватил какой-то непокой, некоторым из тех, что ещё не совсем опьянели, стали чудиться странные и страшные видения то на дворе, то в тёмных углах избы. Одному показалось, что с улицы в окно пялится какое-то обросшее волосами страшидло; другому почудилось, будто на печи сидит какой-то карла с огромной головой и чёрный как уголь; третьему привиделся тот чернокнижник, который учил пана делать золото и другим сатанинским штукам. Карпа, заметив тревогу некоторых гостей, смеётся и говорит, что это угар от крепкой водки сотворил такие чудеса, и приказывает дударю играть и петь песни. Среди шума и гомона обо всём позабыли.

Вдруг отворяются двери: входит чаровник Парамон, окидывает гостей из-под густых бровей сверкающим оком и прямо с порога молвит так:

— Поклон вам, почтенные други, пусть не покинет радость вашу весёлую компанию, а молодой паре желаю согласия, любви, богатства и всегда так же весело принимать и чествовать соседей и добрых друзей.

Карпа приветствует его и просит, чтоб садился на лавку, на лучшее место. Гости расступаются, Парамон сел за стол, опёрся спиной о стену и горделиво оглядел всех, кто стоял перед ним. Карпа подносит ему водки и закуски.

— А где ж твоя Гапуля, хозяйка молодая? Или она так занята, или, может, не узнала меня? Я постарел, а она совсем молода, ей ещё надо научиться, как жить на свете.

Карпа подвёл Агапку. Парамон посмотрел на её печальное лицо.

— Не тужи, — говорит. — Поживёшь, полюбишь, и добре будет.

Аким, крестьянин из той же волости, крепостной пана К. Г., был когда-то с Парамоном в большой вражде. Будучи в хорошем настроении, потому как нос от водки не воротил, припомнил он распри старых времён, вышел перед Парамоном, засунул руки за пояс, отставил правую ногу и, глядя ему в глаза, гаркнул:

— А! Поклон!

Няўчом[63] кошка хвост свой лiзала, Аж ёна цебе ў госьцi чэкала.[64]

Все посмотрели на Акима. Не рады, что он, захмелев от водки, осмелился шутить с Парамоном, боялись, кабы не вышло из этого какого несчастья. Все верили в силу чар Парамона, рассказывали, будто он не только может насылать на людей разные хворобы и безумие, но ежели захочет, так и целую свадьбу обратит в волков.

Парамон глянул на него с ядовитой усмешкой.

— А ты, — промолвил он с издёвкой, — подчас так ловко подкрадываешься к панским иль соседским чуланам или туда, где белят полотно, что такого гостя не только сторож не услышит, но и собака не унюхает.

— Га! Я хорошо помню, как меня обвинили в краже полотна, — отозвался Аким, — и ты ворожил на решете, называя имена всех крестьян волости.[65] Решето повернулось на моём имени и на имени Грышки-дударя. Жена эконома поверила твоим чарам, и нас тогда немилосердно высекли. А потом открылось, что эти мучения мы претерпели безвинно. Подлы твои дела, и в чародействе твоём нет никакой справедливости!

Тут откликнулся и дударь Грышка:

— Га! То и я помню. Следовало бы тебя палкой отблагодарить за твои лживые чары, да так, чтоб ты с земли не встал.

Парамон не мог снести, что его чародейство называют ложью. Глаза заискрились, покраснел весь, вскочил с лавки. Все всполошились. Карпа хватает его за шею и просит, чтобы простил их, мол, пьяные и сами не понимают, что говорят. Видя эту ссору, подбегает и Агапка, хватает его за руку, извиняется за то, что у них в доме нанесли ему такую обиду, и просит простить. Также Акиму и Грышке велит, чтоб они забыли о прошлом и помирились с ним. Карпа ставит на стол водку и умоляет, чтобы выпили друг с другом по чарке и забыли о том, что было в давности.

Чаровник немного успокоился.

— Добро, — говорит, — я помирюсь, не тревожьтесь. Не стану я прерывать пляски в вашем доме, наоборот, сделаю так, чтоб они стали ещё веселее. Пусть Грышка весело играет на дуде, а Аким пляшет, — и с хитрою усмешкой добавляет: — Ну, идите, хозяин и молодая хозяйка просят нас выпить друг с другом по чарке водки. Ещё петух не пропел: теперь самая пора повеселиться.

Карпа, Агапка и гости горячо просят Акима и Грышку, чтоб они сели за стол с Парамоном. Аким не отказался от водки, да и Грышка тоже по его примеру. Приняли они из рук Парамона по рюмке, потом ещё раз повторили.

— Мир! Мир и согласье меж нами, — кричат гости. — Столы ломятся от угощений, вдосталь и закуски, и питья, давайте ж пить, гулять да желать молодым богатства, здоровья и долгих лет.

Запели песни. Грышка надувает кожаный мех своей дуды, под музыку и пенье пляшет молодёжь. Парамон задумчиво, с насмешливой миной поглядывает то на дударя, то на Акима. Некоторое время продолжаются дружные и весёлые танцы. Но внезапно Грышка начинает бешено наигрывать казачка.[66] Гости кричат, просят, чтоб играл «Цярэшку»,[67] запевают: «Цярэшкi бiда стала, з кiм яго жына спала». Он не обращает на это внимания, никого не слушает, а всё играет и играет своё, безо всякого лада. Тут Аким выбегает на середину и начинает, как бешеный, плясать неведомо что. Все дивятся, глядя на него, не понимают, что с ним стряслось: глаза вытаращены, лицо преобразилось. Просят их, чтоб один перестал играть, а второй плясать. Ничего не помогает, никаких слов не слышат, помешались оба. Хотели удержать Акима, но тот, бормоча что-то непонятное, вырывается, снова пляшет, а дударь играет беспрерывно. Парамон глядит на них из-за стола и громко смеётся.

— Не трогайте их, — говорит, — пускай повеселятся, в другой раз не захотят задираться со всеми подряд.

Карпа просит, чтоб простил им и приказал остановиться.

— Пусть ещё погуляют, — отвечает Парамон. — Будет им наука, дабы впредь уважали и почитали людей, что умнее их.

Долго мучились дударь с Акимом от этой одури. Уже и полночь минула, и во второй раз пропел петух. Наконец, Грышку оставляют силы, выпускает он из рук дуду и, сомлевши, падает на землю. Аким качается, весь почернел, будто перед смертью. Натешившись местью, Парамон что-то прошептал, дал им воды, а когда они угомонились, взял шапку, поклонился хозяевам и пошёл домой.

Это происшествие нарушило всё веселье. Гости один за другим благодарили хозяев за радушие, желали богатства да счастливых дней и выходили за двери.

* * *

Тут пан Завáльня перебил:

— Говорят, что встарь, когда люди больше заботились о славе Божьей, таких колдунов сжигали на огне, либо топили в воде.[68] Слышишь, Янкó, что делают люди, когда побратаются с дьяволом? На свете надо быть осторожным, я в своей жизни слыхал о множестве таких зловредных чаровников, каким был Парамон.

— Может, дядюшка, делал он это с помощью каких-то ядовитых трав, может, подлил дударю и Акиму в водку белены или другого ядовитого зелья, что доводит человека до безумия?

— Не травы сотворяют такое, а сила бесовская. И плохо, что учёные люди порой не очень в это верят. Я сам знавал одного панича, который судил обо всём так, будто никогда не учил ни Катехизиса,[69] ни десяти заповедей Божьих. Но что ж дальше?

* * *

— После свадьбы Карпа зажил не по-нашему: в скором времени построил новый дом с большими окнами, завёл сад, где цвели вишни и яблони, и жильё его больше походило на шляхецкую усадьбу, чем на простую избу. Чванства ради посадил под окнами такие же цветы, как растут в панском саду, и с которых нет никакой корысти. Агапке запретил носить шнуровку и платок на голове, а наказал одеваться в ситцевые платья, что носят шляхтянки. Не хотела она менять свой наряд, знала, что все, увидя её в дворовой одежде, будут называть ленивой, но пришлось ей смириться с волей мужа и в таком уборе заниматься цветами, ведь батраков у Карпы хватало, было, кому идти с серпом на жатву. Имел Карпа деньги, имел и уважение, сам пан бывал у него в гостях, но разве ж в этом счастье? Всегда он был неспокоен в мыслях своих, ни одному батраку никогда не сказал ласкового слова, и Агапка не могла ему угодить. Её редкая улыбка казалась ему издёвкой, её кротость он называл глупостью, её скромность и молитвы, которым научила мать, были для него несносны. То прикажет, чтоб ни с одним батраком не разговаривала, то гневается, что она нерачительная. Бог знает, чего хотел. Порой ругал свою жену, что она ленивая, а сам сразу после захода солнца шёл спать и не хотел, чтобы она занималась до позднего часу какой-нибудь работой или молилась. Иногда ополночь вскакивал с постели и у дверей либо через окно говорил неведомо с кем, или выбегал за двери и незнамо где пропадал, аж покуда петух не запоёт.

Были у него приятели, которым он давал деньги и с которыми заливал свой непокой водкою; бывало, что по нескольку дней не видали его дома.

Однажды, когда челядь после дневной работы пошла спать, Агапка сидела в комнате одна и поджидала мужа. Вдруг, будто молния осветила стены, и снова стало темно. На неё нападает какая-то тревога. Будто боясь чего-то, осматривает она тёмные углы. Кот, фыркая, отскочил от дверей и, ощетинившись, застыл посреди хаты, беспокойно поблёскивая глазами. И тут заходит молодой мужчина, красиво одетый, на руке золотые перстни, подпоясан широким красным поясом. Агапка вглядывается в незнакомое лицо. Казалось оно довольно приятным — только взгляд гостя был таким пронизывающим, что становилось страшно.

— Поклон молодой госпоже, — говорит незнакомец. — Что ж ты сидишь одна, будто сирота какая? Гляжу, не припоминаешь меня, но я тебя часто видел и хорошо знаю. А где же Карпа, муженёк твой?

— Не ведаю: третий день, как его не вижу. Где-то у знакомых, а может, в город поехал. Слышала, что-то говорил об этом.

— Что ему делать в городе? Всё гуляет себе, не умеет пользоваться счастьем. Золота и серебра скопил много, да что проку? Мог бы творить чудеса, мог бы построить дом лучше, чем этот, такой, про какие старики в сказках бают, чтоб весь светился золотом и серебром, да чистым золотом крыт был. Мог бы разбить сад, где спели бы золотые да серебряные яблоки и пели райские птицы; под окном росли бы у него цветы — ярче, чем звёзды на небе. Вот этот кот, мурлыча, сказывал бы дивные старинные предания. Съехалось бы много панов поглядеть на такое диво, и зажил бы он лучше короля. Ты молодая, красивая и куда умней его, начинай же хозяйствовать сама, а я буду тебе помогать, и мы удивим весь свет.

Говоря это, он сел на лавку подле неё.

Агапка, глядя ему в глаза, спросила:

— Давно ли ты знаком с моим мужем?

— С самого детства знаю его. Я странствую по свету и служу удачливым людям. Нынче удача с тобой, тебе хочу усердно послужить.

— Кто ж ты такой, и как тебя звать?

— На что тебе знать моё имя? Я друг тебе. Согласись только на мои желанья, прими лишь услуги мои, а после и узнаешь про всё. — И, рассыпая по полу золото, глянул на Агапку и добавил: — Видишь, что могу?

— Денег мне не надо, я хочу лишь покоя душе своей, да хранит меня Пречистая Мать Сиротинская.[70]

Едва вымолвила она имя Матери Божией, как незнакомец вспыхнул огнём и пропал во мгновение ока. Агапка с пронзительным криком выбегает за двери и падает без чувств. От её крика просыпаются домашние и спешат ей на помощь. Находят в сенях — лежит как неживая, едва смогли вернуть ей дыхание. Всю ту ночь не спала Агапка, и при ней сидели домашние, тревожась за её здоровье.

Рано поутру вернулся домой Карпа. Когда ему рассказали про случившееся, он переменился в лице и долго ходил туда-сюда, встревоженный и задумчивый. Наконец, подошёл к жене и говорит:

— Что же ты натворила? Коли посеяно, так надо и жать, а иначе — людской смех и несчастье.

— Не сеяла я того злосчастного семени, — отвечает она, плача. — И лучше помереть, чем убирать такой урожай.

Он кинулся на неё с кулаками, но Агапка выскочила за дверь и спряталась, покуда не прошла его злость.

Карпа совсем забросил хозяйство и редко посылал на панщину[71] своих батраков. Эконом смотрел на это сквозь пальцы и всё ему прощал, ибо тот заявил пану, что хочет быть вольным, и обещал большие деньги, чтобы выкупить себя и землю, на которой жил.

Однажды вечером Карпа по своему обыкновению вскочил, подошёл к окну и в задумчивости сел возле него. Слышно было, что он разговаривает сам с собою. Жена просит его, чтобы успокоился, а он лишь бросил в ответ:

— Вернусь утром, — хлопнул дверью и ушёл неведомо куда.

Агапка позвала к себе женщину, ибо боялась ночевать одна. Лишь только задремала, чует, что кто-то коснулся её руки горячей ладонью. Открыла глаза и видит: стоит перед ней тот мужчина, что недавно напугал её. Одет странно, глядит на неё, а очи его горят, как две свечи, шапочка на голове и пояс, которым он подпоясан, красные как уголь или раскалённое железо. Агапка оцепенела от страха, едва смогла поднять руку, чтоб перекреститься. И он тут же исчез. Разбудила Агапка свою товарку и рассказала ей про это страшное видение. Поговорили некоторое время, а когда успокоились, снова явился перед ними этот призрак и вновь пропал, как только помянули имя Иисуса и Марии. Тогда встали они с кровати, зажгли огонь и молились, покуда петух не запел.

Ещё до восхода солнца посылает Агапка женщину к своим родителям, чтоб рассказала им об этих ужасах и попросила их навестить дочку и посоветовать, что ей делать в такой беде.

По всей волости разнёсся слух о том, что змей несколько раз пугал Агапку, являясь к ней в разных обличьях. Карпа же божился, что все эти вести лживые, что будто жена его тронулась умом, а может, дьявол и впрямь приходит к ней за какие-то её грехи.

Когда солнце уже клонилось к закату и в поле окончили работу, Гарасим со своей женой пошли проведать дочку. Агапка, как увидала их в окно, радостно выбежала навстречу, привела их в дом и со слезами рассказала о своих страданиях, о переменах в жизни мужа и о том, как змей, который ему служит, являлся ей в обличии человеческом.

— Ну вот, — отвечал Гарасим, — когда я ещё перед свадьбой сказал эконому и другим дворовым людям, что Карпа вырастил себе змея, который носит ему богатство, так те насмехались и издевались надо мной, говорили: «Глупый, дурной мужик, плетёшь невесть что». А когда дошло это до пана, так он разгневался и сказал: «Слушай, хам,[72] коли будешь повторять эти бредни, получишь сотен пять розг, и полголовы обрею, как сумасшедшему». Что ж они теперь на это скажут?

Мать, плача, говорит ей:

— Скоро с поля уберём, тогда сразу пойдём к Пречистой Богоматери Сиротинской. Уговори и мужа, чтобы шёл с нами и исповедался бы. Бог смилуется. А это вот у меня освящённые травы и церковное кадило, будешь каждый вечер окуривать покой, и, может, Пан Бог даст, всё будет хорошо.

Так сидели они, беседуя о том, о сём, а Карпы в то время в доме не было. Вот уже и сумерки, и в комнате потемнело. Ночь была тёплая, небо чистое, а воздух такой тихий, что сдаётся, волос не колыхнётся на голове. После ужина одни работники, пользуясь хорошей погодой, пошли ночевать в поле, при конях, другие же — в одрину,[73] на свежее сено. Только Агапка с родителями остались в доме и всё никак не могли закончить разговор. Было тихо, лишь то и дело потрескивал фитиль догоравшей свечи. Через некоторое время Агапка раздула огонь и бросила на яркие уголья освящённые травы. И тут вдруг сразу же за стеной раздался шум, будто поднялся яростный ветер, и яркий блеск пробежал по хате. Задрожали все.

— Это он, — испуганно вскрикнула Агапка.

Притихли и, шепча молитвы, ждали, что будет дальше. Вдруг один из стоявших у печи горшков подпрыгивает вверх, падает на пол и рассыпается на мелкие черепки. Жбан с квасом, что стоял на лавке, вскакивает на стол, со стола падает на землю и разлетается на осколки. Кот перепугался, глаза заискрились, и он, фыркая, спрятался под скамейку. Разная домашняя утварь стала летать из угла в угол.

Гарасимова жена быстро сняла с себя медный крестик, освящённый когда-то при отпущении грехов в Юховичах[74] во время Юбилея,[75] и надела на шею дочке.

— Пусть он будет тебе защитой, — сказала она. И только набожная женщина вымолвила эти слова, как мелкие, словно град, камешки стали вылетать из тёмных углов и отскакивать от стен, а из-за печи полетели камни по нескольку фунтов,[76] но родители с дочкой, призывая на помощь Пречистую Мать, невредимыми выбежали за двери.

Во дворе собралась вся челядь, все со страхом и изумлением смотрели на дом. Из окон и от стен летели разной величины камни, никто туда и приблизиться не смел. Все стояли, глядели на это диво и не ведали, что делать.

Минула полночь, запел петух, пальба вроде стихла. Однако никто так и не отважился войти в дом. Челядь ждала восхода солнца под открытым небом, а Агапка пошла с родителями к их хате.

Когда солнце было уже высоко и скотину выгнали в поле, а батраки, одни с косами, другие с сохами, вышли на работу, приезжает Карпа. Дом стоит пустой, встретил одну только женщину, которая пришла с поля, завидев, что возвращается хозяин. Спрашивает у неё, что тут творится и где жена? Та поведала ему всё, как было. Карпа перепугался, изменился в лице.

— Она сгубила меня, — закричал он и сразу же пошёл к чаровнику Парамону.

Весть о происшествии в тот же день разлетелась по всей округе. В панском имении одни поверили, что всё это сотворила сила сатанинская, другие ж смеялись и говорили, что это просто чьи-то проказы. Гарасим рассказал обо всём приходскому священнику, просил, чтобы он в тот же день приехал в усадьбу Карпы и освятил дом, в котором чёрт свил себе гнездо.

К вечеру со всей волости собрался любопытный люд, чтоб посмотреть на это диво. Пришёл эконом и с ним много молодых удальцов из имения, которые, не веря в бесовскую силу, надеялись словить какого-нибудь озорника. Несколько из них, самые смелые, отворили двери и хотели войти в хату, но едва переступили порог, как с криками кинулись назад, ибо вылетевший камень так зашиб одного из них, что тот едва очнулся. Народ, глядя на эти чудеса, стоял вдалеке от дома, а камни оттуда сыпали всё гуще.

Карпа от горя изменился весь, будто обезумел и, проклиная жену, соседей и домашних, хотел ворваться в дом, но ему не дали. Парамон, стоявший рядом, что-то шептал, но уже не мог помочь своими чарами. Пан К. Г., охваченный любопытством, тоже приехал, но, не смея приблизиться к хате, приказал окружить её и ждал, чем закончатся эти страсти.

А вот приехал и поп, облачённый в ризу, свершил святой обряд, но едва хотел подойти к стенам со святой водой, как во мгновение ока весь дом охватило пламя, и постройка быстро рухнула.

Изумлённые люди, глядя на такую месть злого духа, пожимали плечами, и все, кто сохранил ясность мысли, с тревогой покидали пепелище, где остались лишь угли и дымящиеся головешки. Поп возвращался домой опечаленный, сожалея о неразумности своей паствы. Парамон, уходя, тряс головою и ругал несчастного Карпу: «Добро дурню: як паслаў, так i выспаўся». По всей околице, в каждой хате и в панской усадьбе, ещё долго говорили об этом происшествии.

Карпа после того страшного пожара подевался неведомо куда, пропал и уж больше не навещал ни своих приятелей, ни тестя, ни жену. Разное про него думали. Одни говорили, что он связался с лиходеями, которые перегоняли краденых коней из Беларуси под Псков или в Великие Луки. Пан даже посылал за известиями арендаря, жида Хаима. Другие селяне рассказывали, что встречали Карпу безумным, и он убегал от их голоса в лес, как дикий зверь.

Прошло несколько недель. Один охотник, выслеживая уток, шёл с выжлецом[77] мимо озера. День был пасмурный, волны шумели у берега. Издали увидел он на песке у самой воды чёрную стаю воронов. Выстрелил. Вороны взлетели и скрылись в бору. Подошёл ближе и видит выброшенный водою труп, который волна еще покрывала пеною. Он сразу же сообщил в имение. Дали знать в суд. Трудно было понять, чьё это тело, но одежда и перстень на руке помогли опознать Карпу. Так он, несчастный, окончил свою жизнь. Там же на берегу, без молитвы и без попа труп зарыли в землю.

* * *

Тут путник умолк.

— Поведай же, — сказал пан Завáльня, — что стало с Агапкой?

— Агапка несколько лет жила при родителях, от тоски и пережитых ужасов здоровье её ослабло. После смерти родителей и она угасла, как свеча. Царствие ей небесное. Её добродетельная и целомудренная жизнь была примером для всех женщин нашей околицы. Хоть было это давно, но и теперь ещё там, где она со слезами поливала цветы, зеленеют вишни и яблони, и цветы те распускаются каждую весну, девчата в праздничные дни плетут из них венки и украшают ими образ Пречистой Богоматери.

— Почему ж ты не женился на ней, когда она была уже вдовою? — спросил пан Завáльня. — Ты же ещё раньше любил её, была б у тебя прекрасная жена. А хорошая жена — самое дорогое сокровище, ибо где в доме любовь и согласие, там и благословение Божие. Вот и я живу потихоньку, слава Богу, а ведь порядок в хозяйстве наводили мы вместе с моей покойницей.

— После той невесёлой свадьбы я просил пана, чтоб позволил мне пойти в чужие края, где легче добыть денег для поддержания хозяйства и для оплаты податей. Думал, что коли буду далеко, скорей забуду всё то, что долго стояло пред моими очами и наводило тоску. Несколько лет я бродил по России, около Новгорода и Старой Руссы, был даже под самым Петербургом. Трудился на самых тяжёлых работах — там, где через болота и дикие леса прокладывали дороги, копал глубокие канавы, порой весь день стоя в воде. Всё это, слава Богу, перенёс, не надорвал здоровья и вернулся домой с деньгами. Тут-то мне и рассказали об ужасной судьбе Карпы и о смерти несчастной Агапки.

— А жив ли ещё Парамон?

— Помер без исповеди, и могила его в поле без креста.

— Ну что, Янкó, как тебе понравились наши нехитрые повествования? Они правдивые, и их легче понять, чем истории про древних языческих богинь и божков, что ты мне рассказывал. Такой байки никто не запомнит, разве лишь человек учёный.

— Я люблю такие рассказы, в народной фантазии немало истинной правды.

Пока пан Завáльня говорил со мною, челядь переговаривалась меж собой: «Вот добры, дак добры, усю ночы бы ни спаў да слухаў».

— Ну, теперь будем слушать, что нам поведает твой товарищ, — сказал Завáльня, — Да чтоб случаи из твоей жизни, и чтоб были страшными и занимательными.

Повесть вторая. Лихие проделки

— Знавал и я в своей жизни человека, что был вроде Карпы и за то же поплатился. Ныне мир стал совсем испорчен, много стало людей лихих да ленивых, готовых на всякое зло, а кто им что доброе скажет — и слушать не хотят.

— И я помню лучшие времена, — сказал пан Завáльня. — Сколько в этих краях было хороших панов. Любо было посмотреть, какая скромность и безмятежность царили в храме Господнем, каждый держал в руках чётки и молитвенник, было почтение к старшим и любовь братская. А теперь в костёле[78] всё время слышишь шёпот да смех! Кажется, для того лишь и приходят люди, чтоб показать свои модные наряды. Мода и фармазония их сгубили, а через них и другие страдают.

— Мне кажется, дядюшка, что люди всегда одинаковы, и прежде, как и теперь, были злые и добрые, счастливые и несчастные.

— О нет, Янкó! Ты не видал того, что видели старики. Давние времена уж не воротятся, а грядущее будет еще, может, и похуже. Ну, подавай же нам свой рассказ, — сказал он путнику.

— Когда был я ещё совсем молодым, помню, жил в нашей деревне крестьянин Антон. Хозяйство у него было хорошее, бедности не знал, а поскольку был бездетным, то взял ребёнка неведомо от каких родителей. Его окрестили и дали имя Василь. Растил его Антон как родного. Когда парнишка подрос, то начал гонять скотину в поле, но был он большой гультяй и озорник. Вечно на него жаловались: то пустит коров на засеянное поле, то обругает кого-нибудь скверными словами, а то и камнем зашвырнёт. Идут жаловаться Антону, но тот любил приёмыша, и когда ему пеняли, он будто ничего и не слышал, потакал парнишке во всём, а тот рос и становился всё нахальней да задиристей.

Собрались однажды на панщину, было то после святого Петра.[79] Василя тоже послали на работу. Он, как обычно, стал задираться с каждым, ни про одного человека доброго слова не сказал. День был очень знойный. Войт велел положить косы и перекусить, кто чем богат, ибо подошло время пообедать и передохнуть. Усевшись на лугу в круг, говорили мы о том, о сём. Вдруг видим, как один батрак, который отошёл зачем-то от нас, стоя у рощи, машет рукой и кличет к себе:

— Скорей, скорей! Идите сюда, покажу вам диво!

Бежим все к нему, батрак показывает рукой на соседний бор:

— Поглядите, что деется!

Видим перед собой чудеса неслыханные. Идёт через бор леший, голова выше сосен, а перед ним выбегают на поле огромные стаи белок, зайцев, косуль да других зверей; по небу летят стаи тетеревов, куропаток и прочих птиц. Леший выходит из бора, уменьшается ростом и становится вроде маленького карлы. Тут же с полей и лугов взлетели бабочки и разная мошкара, покрывая окрестности, будто тёмная туча.

Василь, лихой человек, подбирает с земли камень, мчится туда, где леший скрылся в траве, бросает в него камнем, да как гаркнет: «Сгинь! Пропади!» Леший закричал страшным голосом, аж листва с деревьев посыпалась, поднялся из травы в облике огромной чёрной птицы и, хлопая крыльями, скрылся за лесом. Нас охватила тревога. Смотрим все на Василя, дивясь его отваге. А он, гордясь своей проделкой, едва не лопнул от смеха. Был средь нас один мудрый человек, который сказал:

— Слыхал я от стариков, что такая лихость приводит к несчастью. Выгорят тут леса и рощи, будет мор среди скотины, да и тебе, Василь, твоя лихая проделка не пройдет даром.

— Что мне до того, — ответил Василь. — Я рад, что ловко попал камнем в чертяку, пусть не прогоняет птиц и зверей из наших лесов.

Слухи об этом разошлись по всей околице; хлопцы вроде Василя, хвалили его за отвагу, и он всюду хвастал своею проделкой. Но мудрые люди, которые лучше во всём этом понимали, с укоризной слушали его похвальбу. И Антон, человек тихий, опечалился, прослышав об этом.

Другая проделка Василя была ещё страшнее; как вспомню, аж волосы дыбом встают. Однажды, также на панщине, убирали мы сено. День был ясный и безветренный; на востоке показалось облако, и вдалеке, будто из-под земли, послышался гром. Вдруг видим, несётся вихрь, похожий на столб, поднимает вверх песок и всё, что попадается ему по дороге. Крутясь, как водоворот, проходит он по полю невдалеке от нашего сенокоса. С удивлением смотрим мы на это. Но тут Василь бросает грабли, бежит на поле, подбегает к вихрю и, протягивая ему руку, кричит:

— Как поживаешь, братец?

А из клубов пыли кто-то подаёт ему чёрную, как уголь, лапу. Крутящийся столб пошёл по полю дальше. Страх охватил всех нас. Вернулся Василь, но никто не посмел ему и слова сказать. Поняли все, что он запанибрата с проклятым духом. С той поры никто с ним говорить не хотел; все его боялись, и даже те, с кем он раньше водил дружбу, избегали его.

Вся волость прослышала об этом происшествии, дошли вести и до ушей пана и эконома. Они не хотели этому верить, и когда однажды пан в имении спросил самого Василя, правда ли то, о чём говорят люди, тот, ругая всех, ответил:

— Этим дурням вечно что-нибудь чудится, им лишь бы разносить враки да сплетни.

И пан оставил его в покое.

Антон, добрый человек, всегда внушал Василю страх перед Богом, старался исправить его, заставлял ходить в церковь и молиться. Тот же смеялся надо всем этим, всё презирал и вместо богослужения шёл в корчму.

Наконец решил Василь жениться. Антон надеялся, что хорошая жена и перемена в жизни исправят его, посылал сватов не только в свою, но и в иные волости. Но всюду отказывали, ибо слава о злонравии Василя разошлась далеко.

Василь презирал всех и над всеми издевался, говорил, что давно уже сам приглядел себе невесту, которая полюбилась ему больше всех. Не хотел он, дескать, сперва про это никому говорить, но теперь объявляет всем, что любит Арынину дочку Алюту,[80] что уже во всём признался ей, и она ему обещалась.

Услыхав об этом, Антон очень опечалился и посоветовал ему отказаться от такого намерения, ибо про Арыну ходят слухи, что она злая женщина и слывёт чаровницей, а яблоко от яблони недалеко падает — может, и дочка станет такой же. Однако все уговоры были напрасны, и Василь ещё чаще стал наведываться в дом Арыны.

Видя его ухаживания за Алютой, одни соседи со смехом говорили: «Встретил равный равного, будет пара славная». Другие же хвалили — Алюта, мол, будет хорошей женой и не пойдёт по стопам матери. Были и такие, кто считал, будто любовь его не настоящая, что подлили ему что-то в поднесённое питьё, и хоть он запанибрата с дьяволом, но тут нарвался на более искусную чаровницу и сам был зачарован.

Как только ни убеждал его Антон отказаться от этого намерения. Наконец даже пригрозил, что отречётся от него, жену его в дом не примет и в обустройстве хозяйства помогать не станет.

— А я и не прошу ничьей помощи, — ответил Василь. — Всё сам найду и денег добуду. А опекун такой, как ты, может, сам когда-нибудь придёт ко мне за помощью.

Антон отправился к куму Мартину. Был это человек учтивый и словоохотливый, каждому был рад помочь советом, потому и любила его вся волость. Мартин охотно пообещал заняться этим делом и освободить молодого человека от этой привязанности. Даже дал слово, что будет дружить с ним и при каждом удобном случае отговаривать от такой женитьбы.

Когда Василь услышал от опекуна, что не получит никакой помощи, то решил искать клады, даже если б они были заклятыми и находились во власти сатанинской. В двух верстах от их деревни был возле дороги пригорок, окружённый с двух сторон еловым лесом. А на пригорке лежал большой камень, который люди называли Змиёвым Камнем.[81] Старики так про него рассказывали.

Однажды в летнюю пору, в тихую ясную ночь с севера на юг летел змей и полыхал огнём, будто нёс с собою много золота и серебра грешнику, который продал душу дьяволу. Видели это прохожие и люди, что возвращались с панщины. Внезапно небесный свод будто бы раскрылся по всему простору, разлилось яркое голубое сияние, люди упали на колени и стали молиться, а змей, поражённый лучом небесного света, оцепенел, упал на пригорок и превратился в камень. А сокровища — золото и серебро, что он нёс с собою, на том самом месте сами зарылись в землю и с той поры появлялись по ночам с разных сторон пригорка в различных обличиях. Одни видели сидящую на камне плачку, которая вытирала свои слёзы платочком, что пылал как огонь, другие, проходя поздним часом по дороге, встречали чёрных карлов, толстых, как бочка, которые плясали на пригорке; иным чудились чёрные козлы, что скакали с земли на камень, а с камня вниз; и множество других чудес.

Говорили ещё, что тому, кто осмелится ночевать у этого камня, удастся добыть тот клад. Василь был смелым и, конечно, не боялся этих ужасов, раз уж здоровался с чёртом, который ехал на вихре, как с братом.

После захода солнца, когда поля окутал вечерний сумрак, идёт он на пригорок и садится на камень. Тучи закрыли небо, темнеет в поле, всюду глухо, в лесу, что чернел перед ним, раздаётся крик совы. Василь видит каких-то странных тварей, снующих перед ним; из-под камня, шипя, выползают змеи, вокруг сплетаются в танце страшидлы с собачьими головами и козлиными ногами. Василь смело смотрит на всё это, думая, что сейчас ему откроются клады. Вдруг видит, как кто-то сворачивает с дороги и приближается к нему. Это был Мартин.

— Что ты тут делаешь? — спрашивает тот с усмешкой. — Верно, клад ищешь?

— Ну да, клад, а ты-то почто пришёл? Останавливать меня на пути к цели, вырывать из рук счастье? Стоило бы тебе башку камнем раскроить.

— Не гневайся. Я расскажу тебе про клады, что гораздо лучше этого. — И, присев возле него на камень, говорит: — Слушай, Василь, иди лучше домой. Здоровье и усердный труд — это самое дорогое сокровище для доброго человека. Плохо, коли кто ищет помощи от нечистых духов. Ты ещё молод, работай, Бог тебе поможет. Антон, опекун твой, бездетный; если будешь послушным, так всё, что у него есть, тебе оставит.

Разгневанный Василь плюнул и, ворча, ушёл.

С той поры не приходил он домой. Антон, видя всё большее его упрямство, оставил его в покое и ждал, что из этого выйдет. Знакомые приносили разные известия про Василя. Одни говорили, что попал он в компанию каких-то гультяев, занялся с ними воровством, а добытые деньги пропивает в корчме. Другие — что живёт у Арыны и учится чарам. Даже видели, как он с Алютой и Арыной ходил по лесу, по болотным трясинам и берегам озёр, собирая травку, на которой никогда не высыхает роса.[82] Третьи утверждали, будто даже слышали из-за куста, как Арына, вырвав из земли какой-то мох, рассказывала про страшную его силу.

Мартин был настойчив, обещания своего не забыл и всё время искал встречи с Василём, но не получалось. А в дом к Арыне идти не осмеливался, боялся гостеприимства чаровницы.

Однажды, в воскресенье под вечер, кто со знакомым, кто с кумом идут в корчму, чтобы там за чаркой водки побеседовать да посоветоваться о том, да о сём и весело провести время. Идёт туда и Мартин, надеясь, что, может, встретит в корчме Василя.

Там все уже за столом. Жид Йосель[83] рад гостям, наливает водки, ставит на стол и записывает мелом на стене долг, условившись, что когда придёт осень и будет новый урожай хлеба, то приедет к ним, угостит хозяина с хозяйкой водкой, а те не позабудут его любезности и не пожалеют для него разного зерна, что собрали.

Заходит Мартин. Многие рады видеть его, усаживают за стол, угощают водкою. За разговором вспомнили про Василя и его возлюбленную; одни хвалят Алюту, мол, хорошая девушка и стала бы доброй женой, коли вышла б замуж за хорошего человека, а не за Василя, который побратался с дьяволом; несколько пьяных хвалят Василя; прочие же и Василя, и Алюту, и Арыну называют самыми негодными людьми.

Когда этот спор и шум затянулись, жид Йосель, что стоял в конце стола, говорит:

— Послушайте сюда, добрые господа, вы таки неправильно себе думаете за вашего Василя. Василь, чтоб он был здоров, человек добрый и аккуратный; и когда заходит ко мне в компании, то уже платит звонкой монетой, и той монеты у него — непереводно. А Алюта — ай, да и Алюта тоже таки хорошая девушка, и одевается как чистая панёнка. А что Арына, и что я должен об ей плохое сказать? Или что она колдует, так что, она геволт с погромом устроила? Она себе колдует, чтобы гельд иметь на немного грошей, а гроши таки нужны каждому человеку! Она помогает, добрые господа, лечит травами людей этих, чтоб они были здоровы!

Во время этого разговора с громким стуком распахивается дверь, заходит Василь, голова гордо поднята, шапка сдвинута набекрень. С ним несколько друзей. Посмотрел по сторонам, увидел Мартина и нахмурил брови.

— Что скажешь за эту жизнь, Василь? — говорит Йосель. — Ай, как давно я тебя не видел, уже третий день тому. Моя Зора[84] всё думала мне, что с тобой, и вот я как раз это с добрыми людьми говорю.

— Я знаю, что люди про меня говорят, собака лает, ветер носит, плевать на них.

Он сел на лавку, облокотился о стол и крикнул:

— Дай нам водки, да самой лучшей!

— А может, Василь прикажет подать сладкой вудки? Я привёз из города, хоть она таки и очень дорого стоит.

— Давай дорогую! — И кидает на стол несколько гривенников.

Жид во мгновение ока подаёт бутылку водки и рюмку.

Сидящие за другим столом глядели на это удивлённо, некоторые косились, перешёптывались меж собой и язвительно усмехались. Максим, который пришёл в корчму раньше всех и был уже изрядно навеселе, громко засмеялся и закричал:

— Ого! Как погляжу, ты, брат Василь, должно быть богат не по-нашему, уже пьёшь панскую водку. Верно, ночевал близ Змеева Камня и нашёл там деньги, или, может, Арына, твоя будущая тёща, какими-то чарами насыпала тебе полные карманы серебра. Ну и удалец!

Василь гневно посмотрел на него.

— К тебе, — отвечает, — никто из нашей компании не обращался и на беседу не звал, так что не встревай, а то так завяжу тебе рот, что уж никогда не посмеешь болтать без толку.

— Завяжешь мне рот? Ой, ой! Глядите, научился уже у Арыны чаровать, умеет рты завязывать! Ой, ой! Смотри, как бы тебе не охрометь, как твоя будущая тёща. Слыхал, почему она на левую ногу припадает?

— Молчи, коль с тобою не хотят говорить.

— Не хотят говорить, так будут слушать. А я расскажу всем! Послушайте! Расскажу вам, почему Арына хромая. Это ей Грышка отплатил. Он сам говорил мне по секрету. Однажды вечером, после захода солнца, возвращался он с косой домой с поля и услышал голос чаровницы, которая кликала коров, называя каждую по цвету её шерсти. В вечерней тиши слышно было, как по деревням коровы отзывались мычаньем; заревели так же и в его хлеву. Он перепугался, что придётся распрощаться с молоком, и побежал туда, откуда слышался голос, чтоб узнать, кто та чаровница. Подкрадывается огородами и что ж видит? Арына, сидя на плетне с распущенными волосами, диким пением творит чары.

«Быть беде, — подумал он про себя. — Надо ей как-нибудь помешать». Бежит он домой и кладёт над воротами хлева освящённые травы и восковую свечку. Только отошёл на несколько шагов, как видит, прилетает сорока, раскидывает травы и клюёт свечку. Грышка[85] бежит в хату, хватает карабин, набитый мелкой дробью. Стреляет — посыпались перья, но сорока всё же улетела прочь.

На другой день прослышал он, что Арына ранена в левую ногу и лежит больная в постели. Понял всё и думает себе: «Мой подарок». Однако боялся мести, и не напрасно — вскорости Арына завязала на него залом[86] в жите. Но залом тот Грышка спалил на осиновых дровах, и чаровница сама едва не померла.

* * *

Василь в гневе схватил бутылку, кинул её в Максима и попал прямо в грудь. Подскочили они друг к другу, и началась драка.

На счастье, из соседнего имения ехал на лошади эконом и, услыхав пронзительный крик арендаря, повернул к корчме. Йосель выбежал навстречу эконому.

— Ай, люди добрые, насмерть убили! У меня в корчме и такой геволт! Что эти пьяницы натворили!

Соскочил эконом с лошади, бросился в толпу, стал грозить, что завтра за пьянство всех самым строгим образом накажут, и каждый из них заплатит за причинённый ущерб. И гам тотчас же утих.

Эконом выгнал их из корчмы и приказал идти по своим домам. Так все и разошлись в разные стороны, грозя отомстить друг другу.

Йосель рассказал эконому как и что было, и про причину ссоры, однако, Василя ни в чём не винил.

— Надо поговорить об этом с панами. Несут дурни бред, сами не знают о чём, обижают понапрасну бедную вдову и девушку, которая вообще ни в чём не виновата, болтают про какие-то Арынины чары. Я прежде про это не расспрашивал, да только знаю, что она травами многим людям помогает. Вот недавно сам видел, как в имении панне Терезе вылечила лишай на лице. Правда, кидая в холодную воду какие-то камешки, она что-то нашёптывала, и холодная вода вдруг вскипела, как на огне; потом велела мыть этой водою лицо, и панна Тереза вскоре выздоровела. Такие чары не только никому не вредят, но, наоборот, для всех полезны.

— Таки правильно пан эконом сказали, и пусть так пан и скажет его мосци и её мосци, чем мне слушать своими ушами, как добрых людей обижают. Ай, была у меня добрая сладкая вудка, и ведь бутылку разбили, пьяницы, и вудку вылили. Зора, подавай ещё сладкой вудки, пусть всё пополам полетит! — так подай её доброму пану эконому и принеси маринату на закуску. И я таки могу уже Вам сказать, что у меня есть знатная маринованная щука.

Эконом выпил водки, закусил, успокоил арендаря, что ему за всё будет заплачено, сел на лошадь и уехал.

На утро в имение приходит заплаканная Арына и рассказывает панам, что злые люди повсюду говорят про неё, будто напускает она чары, чтоб вредить другим, заплетает заломы и отбирает молоко у коров. Клялась, что никогда ничего подобного не делала, всегда старалась людям услужить — в недугах и в разных припадках лечила их травами, сила которых известна только ей. И эта неприязненность к ней распространилась по всей околице. Про Василя, которого вырастил Антон, тоже говорят, будто и он побратался с дьяволом. Но и это тоже явный вымысел. Правда, Василь — человек молодой да лихой, ибо ещё не испытал несчастья в жизни, но со временем переменится, остепенится и станет более работящим. Он хочет жениться на моей дочке, но и её, сиротку, люди стараются обидеть, злое про неё говорят.

— Слыхал я про Василя, — ответил пан, — что он, бывает, не слушается своего опекуна, и якобы встречался с вихрем и здоровался с ним, будто со своим братом. Поступать так не годится, жить надо по-божески. Скажи Василю, пусть не занимается глупостями, пусть ходит в церковь и трудится. Ну, иди ж домой и будь спокойна, я для дочки твоей справлю свадьбу в имении. Говорила мне про неё экономова жена, и от других слыхал, что девушка она хорошая и работящая.

В тот же день велел пан позвать Антона и приказал Василю просить прощенья у своего опекуна. Антону же наказал, чтоб не препятствовал женитьбе, а помог молодым, ибо оба они сироты. Сам же обещал выделить им самой лучшей земли и дать скотину на развод.

— Но, верно, пан слышал о том, что люди говорят, будто Арына чаровница, — осмелился возразить Антон. — Некоторые жалуются, что она выдаивает коров и иные вредные дела творит, иногда оборачивается сорокой и летает повсюду, это многие видели.

— Не слушай этих сплетен. Арына добрая женщина, а Алюта, дочка её, девушка работящая, будет хорошей женой и доброй хозяйкой. Не беспокойся, я ручаюсь, что будешь доволен.

— Панская воля, — говорит Антон. Он нахмурился и, почесав в затылке, пошёл домой.

Через несколько дней попросили приходского священника объявить о помолвке, а вскорости — и свадьба. Собралась в имении вся волость. Видать, не потому, что радовались за молодожёнов, а знали, что будет сытное угощение и водки вволю. Не было там деревенских свадебных обрядов, как обычно делается в селениях, но перед венчанием молодые, прося благословения, упали в ноги сперва своим панам, потом Антону и Арыне, и после венчания поступили так же. Алюта была красиво одета, пани подарила ей какие-то серьги, которые при свете огня горели как искры, на ней была красная шнуровка с золотыми галунами и алые ленты. Когда она села за стол и расплели ей чёрную косу, из чёрных очей по белому её лицу покатились слёзы. Все глядели на неё с нежностью. А потом женщины запели свадебную песню, что обычно поют сиротам, которые выходят замуж. Все плакали, даже те, что раньше злое про неё говорили. Эта песня так полюбилась мне, что и теперь её помню.

Свадебная песня сироте

Ах, знаць, знаць па вяселiку, Што ня бацюшка аддаёць, Двор вялiкiй, а збор ня вялiкiй; Нет у мяне радзинушкi, Ой, сашлю-пашлю серу зязюльку[87] Па радзiнушку. Зязюлька ляцiць, Радзiна едзець. Ах, паслала б я саловеньку, Да салавушка атказываець; Ах, паслала б я зязюльку Па своего татульку, Да за родненькiм бацьком Серая зязюлька не прылетаець, А татулька адмаўляець: «Рад бы я ўстацi К своему дзiцяцi I парадушку дацi; Грабавые доскi Сцiснулi ножкi, Да не магу я ўстацi». Сырая земля Дзверцы залегла I акошечка засланiла, Маяго бацюшку На вяселiка ня пусьцiла.

Признаюсь, что и я не мог сдержать слёз, видя перед собою Алюту и слушая эту песню. Она ведь и впрямь была сиротою, ибо, кроме старой матери, другой родни не имела. Эту семью пан привёз издалёка, раньше они жили далеко, где-то за Двиной, и отец Алюты помер сразу же, как они приехали в наш край.

Собравшиеся гости гуляли, пили друг с другом, веселились, заиграла дуда. Песни и танцы не прекращались всю ночь, но никаких беспорядков не было, ибо паны и эконом приглядывали за весёлым собранием.

После этого празднества пан и Антон хорошо одарили молодых. С самого начала хозяйствования у Василя уже было всё, что нужно: нескольких коней, коров и другого скота, новые и удобные постройки да несколько десятин плодородной земли.

* * *

— Но интересно, — перебил пан Завáльня, — исправила ли его Алюта? Ведь есть же присказка: кто женится, тот переменится.

— Нет, паночек, люди говорят, что жеребёнок коль родится с лысиной, так с той же лысиной и волки съедят.

— Вот чудеса творятся на свете! Рассказывай же дальше.

— В своём хозяйстве Василь был очень неудачлив, хотя некоторое время и казалось, что исправился. Но вот чудеса! Настигали его беды одна за другою. Выгонят пастухи скотину за деревню в поле, выбежит из лесу волк, схватит барана; а когда соберут стадо, то увидят, что это был баран Василя. Было так не единожды, и волк каждый раз будто специально выбирал только ту животину, что принадлежала Василю. Ходят гуси по полю, выскочит лиса и передушит их — гуси были Василёвы. Его корова раз заблудилась возле озера, провалилась в болото, покуда прибежали на подмогу, уже утонула. И эти нескончаемые беды довели его почти до полной нищеты.

Однажды загорелся бор, сбежалась вся волость, но ничего не могли поделать — пламя, словно волна на озере, разошлось по всему бору, забушевало в кронах деревьев, охватило густые лапы елей и сосен, а дым, как густой туман, затмил всё небо и землю, да так, что едва можно было дышать. Бегая по лесу и сбивая вениками пламя, попалили мы на себе одежду, но спасти уже было ничего нельзя. Неподалёку стоял дом Василя, искра залетела на гумно, и у него сгорел весь хлеб. В то время по всей волости в один голос говорили, что это месть лешего, которого Василь когда-то зашиб камнем, когда тот перегонял зверей и птиц из одного леса в другой; один старик ещё тогда предсказывал ему пожары и мор на скотину.

В таком несчастье Василь ещё чаще стал наведываться в корчму. Жена его и тёща трудились день и ночь, старались отучить его от дурной привычки.

Он снова вернулся к лихим и безбожным своим проделкам. Однажды Антон, Мартин и другие из тех, кто искренне желали ему добра, пришли к нему вечером и убеждали, чтоб он терпеливо сносил несчастья, мол, когда-нибудь Бог всё переменит к лучшему. В это время наползла туча и на улице поднялась буря. Василь задумчиво сидел у окна, за стеною завыл ветер, а он, будто в забытьи, произнёс:

— Брат мой, завывая, пронёсся мимо моей хаты, полетел гулять в широких полях и густых лесах. Скоро и я поспешу за ним вослед.

Услыхав его слова, все перепугались, а жена начала плакать. Когда Антон стал пенять ему, что он снова возвращается к безбожным проделкам, тот хлопнул со злостью дверью и вышел из хаты.

Однажды под вечер идёт Василь в корчму и встречает там своих старых товарищей, с которыми гулял когда-то, и вновь начинают они пьянствовать. Василь, когда уже сильно выпил, говорит им:

— Заела меня нужда, но скоро вновь разбогатею. Пришла мне в голову хорошая мысль: пойду ночевать к Змееву Камню, поклонюсь дьяволу, авось не пожалеет он мне денег!

Когда ж начали над ним смеяться, дескать, никогда он не отважится переночевать там, а был уже поздний час, он схватил шапку:

— Вот докажу, что не боюсь ужасов!

Бросил в корчме товарищей и пошёл на пригорок к Змееву Камню. И оттуда уже домой не вернулся.

Проходят дни, недели, месяцы — нет Василя. Жалеют его знакомые, плачут жена с тёщею. Нет никаких известий, то ли жив он, то ли помер.

Разные ходили между людьми слухи и домыслы; одни говорили, что недалеко от Великих Лук и Пскова бродит он в борах с бандой разбойников; другие утверждали, будто леший заводил его по лесам; некоторые из тех, кто ходили по грибы, слышали голос Василя и хохот лешего. Разные были толки, но Василь сгинул навсегда.

Старая Арына, глядя на слёзы своей Алюты, потеряла здоровье и вскорости легла во гроб. Алюта и теперь ещё живёт в панском имении — ни вдова, ни замужняя.

* * *

— Вот они, плоды пьянства и лиходейских проделок, — сказал пан Завáльня. — Был у него добрый опекун и хорошие паны, которые помогали ему. Жил бы себе спокойно. Надо ж было заводить ссору с лешим, искать заклятые клады, здороваться с вихрем в поле да ещё называть его братом. Видишь, Янкó, каким осторожным должен быть молодой человек. Всегда, прежде чем что-то делать, следует подумать.

— Не понимаю, дядюшка, в чём он тут провинился, коли назвал вихрь братом? Вот и нынче ночь вьюжная, ветер воет, бьёт снегом в окна — если б я сказал ему: «Лети, братец, на север, может, вскоре и я за тобою поспешу», — какой в этом грех?

— Называй братом только такого, каков ты сам. А о вихре простой люд говорит, что это дьявол ездит по полю и порой творит зло.[88]

Когда пан Завáльня говорил это, проезжий глядел на Янкá и кивал головой, мол, человек молодой, не веришь, ибо сам не испытал такого.

— Ну, теперь пусть нам третий путник расскажет, что бывало когда-то на свете. Готовы слушать.

Повесть третья. Корона змеи

— У моих панов был ловчий, Сямёном звали; дом его стоял недалеко от имения, панщину он не отбывал, а вся его повинность была обходить леса, ходить с паном на охоту да добывать дичь, когда, прикажут из имения — если там ожидают гостей или перед каким большим праздником.

Однажды приходит к нему эконом, стучит в окно и кричит:

— Сямён! Пан сказал, чтоб ты к воскресенью непременно принёс пару глухарей, две пары тетеревов и несколько куропаток, так не ленись, бери ружьё, моего выжлеца да иди на охоту.

Пришлось поспешать, ведь была уже среда. Взял Сямён ружьё, зашёл в имение и с выжлецом отправился бродить по лесу. В несчастливый час вышел он на охоту; ходил весь день, но видел лишь дятлов, что стучали на сухих соснах. Ночевал в лесу, прозяб весь, ибо была уже осень. На другой день ещё до восхода солнца опять пошёл бродить по бору. Но напрасный труд — даже издали не видел птиц, которых искал, лишь ветер шумел в деревьях. Изголодавшийся пёс сбежал к своему хозяину, и ловчий, измученный и опечаленный, поворотил домой, не зная что делать.

По дороге присел он на колоду передохнуть и думает: «Быть беде; паны не поверят, что я старался изо всех сил; верно, заподозрят меня в лености; поклонился бы хоть злому духу, лишь бы только помог он мне на этот раз».

Едва так подумал, откуда ни возьмись появился большой чёрный пёс, сел перед ним и уставился страшными глазами. Сямён зовёт его к себе, но пёс не трогается с места, а только глядит, как бешеный. Охватила ловчего тревога, дрожь пробежала по телу. И тут видит — выходит из чащи человек, уже в преклонных годах, волосы сбиты в колтуны, висят густые брови, лицо сморщенное, будто от солнца и ветра, одежда длинная, до пят. Садится на колоду возле охотника и говорит такие слова:

— Вижу, торба твоя пуста и лицо хмурое; верно, охота не удалась?

— Два дня ходил по лесу, измучился совсем, и голодный пёс удрал от меня; даже выстрелить ни разу не удалось. Куда ж подевались все птицы? Приказано мне к воскресенью принести дичи, да где ж её взять? Ох, быть беде!

— Не тужи, — говорит незнакомец, — послушай моего совета, я помогу тебе: завтра 14 сентября,[89] так иди сегодня вечером на Лосиную гору, дороги тебе туда будет на целую ночь, ибо сам ведаешь, что эта гора отсюда неблизко, стоит она средь тёмных лесов. Подойдёшь к ней как раз на восходе солнца и увидишь, что склоны её покрыты змеями. Не пугайся, они не повредят тебе;[90] между ними встретишь Змеиного короля. Расстели перед ним белый платок, встань на колени и поклонись; он сбросит тебе на платок свою Золотую Корону и со всеми своими змеями отправится в зимние жилища. Послушай ещё один совет: идя ночью на Лосиную гору, не бойся ничего и ничему не удивляйся, иначе напрасны будут все твои труды.

Коли будет у тебя змеиная корона, то чёрный пёс, которого ты видишь перед собой, всегда, как только пойдёшь на охоту, встретит тебя в лесу и будет тебе проводником, и каждый раз настреляешь столько дичи, сколько захочешь. Главное — никогда в жизни не бойся ничего и ничему не удивляйся, ибо если дрогнешь сердцем или духом, будешь несчастлив, избегай сердечных чувств.

Сказавши это, он скрылся в чаще, и пёс побежал за ним.

Сямён проводил незнакомца взглядом и долго стоял, задумавшись, потом пошёл домой, взял белый платок и с ружьём за плечами направился к Лосиной горе. Когда зашёл в дикие боры, уже опустился вечерний сумрак, всё темней становилось среди густых сосен и елей. А он идёт всё дальше и дальше в глубь лесов. Вокруг становилось всё темнее и темнее, вот уже и ночь. Глянул вверх, но сквозь ветви деревьев увидел на небе лишь несколько звёзд. Был он в тот час единственным человеком в лесном безлюдье, вокруг слышались лишь крики сов и филинов, да топот напуганного зверя в чаще. Но ему было не впервой бродить ночью по лесу, и дорога его не страшила.

В самую полночь окружили его жуткие страшидлы. Видит, как приближается к нему на задних лапах огромный медведь, рычит и уже хочет напасть; а вот стая волков — ощетинились, сверкают глазами и скалят окровавленные пасти. Он смело идёт среди хищных зверей. Загородил ему дорогу великан, что был выше леса, и, вырвав огромную сосну, грозит ею, будто копьём. Однако Сямён отважно идёт своей дорогой мимо всего этого.

Из-за облака показался месяц. И тут вдруг чудится ловчему, что выходит он из леса и будто бы видит вдалеке дворец, сверкающий золотом и серебром; идёт он к этим сказочным палатам через волшебный сад, где будто весна и лето сошлись вместе — прекрасные цветы соседствуют со спеющими плодами. На дереве печальным голосом отзывается кукушка; засвистал соловей в кустах; послышались дивные голоса дроздов и скворцов, и сдаётся Сямёну, что он понимает их весёлые песни. Окружили его дéвицы с венками на головах, танцуют и манят к себе. Но он проходит мимо всех этих чудес, не удивляясь и не обращая ни на что внимания.

Исчезли волшебные видения; подул осенний ветер; и увидел Сямён на востоке алеющее небо. Скоро взойдёт солнце, надо спешить к Лосиной горе.

Подходит он к назначенному месту и видит множество змей. Громко шипя, расползались они с его дороги. А вот уже и солнце начинает подыматься. Встречает Сямён такую огромную змею, какую никогда не видел. Та ползёт гордо, а на голове у неё сверкает золото. Сямён расстелил перед нею белый платок и упал на колени. Змея скинула с головы корону на платок и поползла дальше, а за ней и остальные змеи — и вскоре все скрылись за горой. Сямён радостно разглядывал золотое сокровище, что походило на два блестящих листика, сросшихся концами.

Едва ловчий спустился с горы, как встречает его большой чёрный пёс, что сопровождал вчера незнакомца, заглядывает в глаза и будто говорит, чтоб шёл за ним. Пошёл он за проводником, тот остановился и взглядом показывает на дерево, а на нём глухари. Выстрелил Сямён и убил нескольких птиц. И вот уже несёт он домой глухарей, тетеревов и куропаток, а когда до хаты было рукой подать, пёс остался в поле, некоторое время провожал охотника взглядом, а потом пропал с глаз.

Паны хвалили ловчего за усердие и меткую стрельбу, а дворовые с экономом дивились его удаче — эвон, без собаки, а смог добыть столько дичи.

С той поры стал Сямён самым славным охотником. Чёрный пёс каждый раз встречал его, как только он входил в лес, и бил он столько разной дичи, что не только хватало для имения, но ещё и на продажу оставалось.

По всей околице разнёсся слух, что Сямён — чаровник, что будто люди, рубившие в лесу дрова, видели при нём какого-то чёрного пса, который домой с ним не возвращался. Аким, что когда-то дружил с ним, подкрался однажды тихонько под окно его хаты, хотел разведать, что тот делает. Слышит, будто хозяин разговаривает с кем-то; заглянул в окно и видит, что Сямён ласкает чёрного пса — того, что всегда встречал его в лесу. Пёс глянул в окно кровавым оком и пропал, а Аким утёк со страху.

Вот уже несколько лет вся волость судачила о том, что Сямёну стрелять помогает дьявол, которого тот взял к себе в услужение, но паны лишь смеялись над этими слухами и не верили. Сам пан, бывая с ним на охоте, чёрного пса хоть и не видал, однако заметил, что дикие птицы сами летели к ловчему, и тот никогда не промахивался.

Жила в деревне неподалёку Марыся, пригожая и молодая девушка, дочка набожных родителей. Многим она нравилась, и Сямён положил на неё глаз. Надеясь на своё богатство да на панскую ласку, он был уверен, что Марыся достанется ему.

Однажды, когда шёл он на охоту, то увидел Марысю. На голове у неё был венок, и цветы так ей шли, что выглядела она весьма пригожей. Неподалёку от своей нивы собирала она землянику. Сямён подошёл к ней и попросил ягод. Не отказала ему девушка. Спрашивает ловчий, нравится ли он ей?

— Люди говорят, что ты чаруешь, — отвечает Марыся, — а я боюсь чаровников.

— О, нет, Марыся, ни на кого я чар не напускал и не знаю этого скверного ремесла.

— Коли это правда, то есть у меня на шее крестик, освящённый во время Юбилея, он несёт в себе отпущение.[91] Поцелуй же мой крестик.

— Охотно, — отвечает Сямён.

И едва поцеловал он крестик, как из травы подняла голову огромная змея, будто хотела посмотреть на Марысю. Испугалась девушка, закричала. Сямён схватил камень и бросил в змею. Та зашипела и скрылась в траве. И тут вдруг появился чёрный пёс, залаял и пропал. Марыся, едва живая от страха, задрожала. Сямён проводил её домой и оттуда вновь пошёл на охоту. Только уже не встретил его в лесу чёрный пёс.

Увидел он тетерева, выстрелил, но вместо птицы на землю упал гнилой пень. Испугался Сямён, возвратился домой, а в хате видит — множество змей. Шипя, ползут они под лавку и под печь. Заглянул в сундук, достал Корону Змеи, а она уже не золотая — всего лишь два пожухлых берёзовых листика. Остолбенел ловчий, и не знает чего делать.

Долго ещё преследовали змеи несчастного Сямёна. Не только в доме не давали ему покоя, но и в гостях. Не раз, когда бывал он у соседей, в присутствии других людей появлялась перед ним неведомо откуда змея.

* * *

Третий путник ещё продолжал свой рассказ, когда кто-то стал стучать в ворота, залаяли собаки. Выбежал батрак и, вернувшись, сообщает, что приехал пан Мроговский.[92] Пан Завáльня соскочил с постели, стал поспешно одеваться, чтобы встретить гостя.

— Не позволишь ли мне переночевать, пан Завáльня? — сказал Мроговский. — В такую вьюгу у тебя, пан, единственное прибежище. И эти тоже, — добавил он, взглянув на проезжих, — укрылись от бури и, верно, рассказывают пану сказки.

Селяне и батраки один за другим вышли в людскую.

— Я помешал, но зато со мной человек, который всех их заменит. Мой кучер Якуш любит рассказывать всякие авантюры хоть всю ночь; пусть только коней выпряжет. Ах, прозяб я весь!

Пан Завáльня сразу же приказал своей родственнице приготовить что-нибудь на ужин.

— А что, пан асессор,[93] не угодно ли водочки? Может она немного согреет. Пан, верно, едет в Полоцк забрать сына, ведь уже скоро Рождество; это хорошо, пусть отдохнёт от трудов и повидается с родными.

— А ты, пан, сынков своих, Стася и Юзя, будешь забирать домой?

— Надо, надо. Послезавтра собираюсь посылать за ними.

— Доверься мне, я их прихвачу с собой.

— Буду очень благодарен, коли пан сделает такую милость.

Потом пан Мроговский обратился ко мне и попросил, чтобы я приехал к нему на Рождество и остался на несколько дней, мол, будет у него много молодых гостей, с которыми приятно будет провести время.

Вскоре подали ужин. Мой дядя, беседуя с гостем, не жалел для меня похвал:

— Племянник мой, Янкó, видать, времени у иезуитов попусту не терял, много интересного из разных книжек рассказывает.

— А любит ли он слушать наши белорусские сказки?

— Вот тут сейчас несколько проезжих селян рассказывали, что выпало им в жизни увидеть или услыхать, так я заприметил, что Янкó лишь на них и смотрел и слушал с большим вниманием. Он любит слушать рассказы, но, правда, и истории были интересные — о чарах, да о людях, что побратались с проклятым духом.

— Вот и мой кучер Якуш много чего видал и слыхал в своей жизни. Как начнёт рассказывать — Бог ведает, откуда что у него берётся, а уж что до волколаков, так с первого взгляда их узнаёт. Вот только что перед этой бурей встречаем мы по пути двух волков, они стояли близ дороги. Я беру карабин и хочу выстрелить. Якуш повернулся ко мне и кричит: «Не стреляй, пан, ведь у них души человечьи. Коли пан убьёт такого, то душа его отправится в пекло, не искупивши грехов. А за это и пан ответит перед Богом».

Не успел он ещё договорить, как волки убежали.

После ужина позвали Якуша.

— Ну, Якуш, — сказал Мроговский, — за то, что хозяин был добр и пустил на ночлег в такую лютую бурю, расскажи нам что-нибудь про волколаков, только гляди, говори правду.

Повесть четвёртая. Волколак

— Не всё нам выпадает повидать в жизни, но я расскажу о том, что слыхивал от моего соседа про несчастного человека, которого чаровник превратил в волка и который много лет мучился, бродя по лесам.

В одной деревне недалеко от города Невеля жил селянин; мои соседи хорошо его знали, да и другие про него помнят. Звали его Марка; удивительная выпала ему жизнь; никогда не видели его весёлым, всегда он был хмур и встревожен, будто что-то потерял; любое общество было ему не по душе. Когда люди шли на ярмарку погулять, поплясать или в свободные от работы дни собирались повеселиться в корчме, то он всегда либо оставался дома один, либо бродил где-нибудь в поле, грустный и задумчивый.

Кое-кто допытывался у него, что тому причиной, и Марка всегда отвечал:

— Много я страдал, ничто меня уже на свете не занимает. Умер я для мира.

Сосед мой был с ним в тесной дружбе, и тот однажды рассказал ему про свою жизнь:

— Были времена, когда и я был весел; ни одна забава, ни одна ярмарка не проходили без меня; в голове у меня были лишь игры да пляски; но так продолжалось недолго. Познакомился я с Алёною. Пригожая была девушка, дочка богатых родителей. Нравилась она мне больше всех иных девчат, которых я знал; старался я почаще видеться с нею, бывать в доме её родителей, показывая каждый раз мою симпатию к ней. Она проявляла ко мне взаимность и это стало причиной моего несчастья.

Многие добивались руки Алёны, а всех их превосходил Илья. Он обо всём в деревне выведывал и докладывал пану, за что снискал его милость. Пан ему всегда больше дозволял, чем другим; в любую пору имел он право ловить рыбу в панских озёрах, задёшево покупал скот и с прибытком продавал другим; его часто посылали в город за разными покупками для имения, и при каждом удобном случае он откладывал что-нибудь в свой карман. И так, жульничая в торговле и обкрадывая пана, сделался он богатеем; было у него много приятелей и в имении его ценили, ибо пан считал его самым верным слугою, любил и верил ему больше, чем остальным.

И вот, будучи уверенным в себе, заслал он к Алёне сватов, но те вернулись ни с чем, ибо открылась девушка родителям, что не хочет идти за него замуж.

Илья, получив такой ответ, говорит:

— Не Алёнина воля, а панская. Что не захотела сделать по просьбе, сделает по указу.

Пошёл он в имение и добился своего — приказали Алёне идти за него замуж.

Соседи, которые знали про мою любовь к Алёне, встречали меня глумливым смехом, издевались над моей непонятливостью, безрассудной любовью и отвагой, с которой хотел я всех, даже богатеев, обойти и добиться руки Алёны. И не раз, выведенный из терпения их едкими шутками, отвечал я, что недолго Илья будет пользоваться расположением пана, а деньги, скопленные обманом да воровством, будут не в корысть, и Алёна была б более счастлива, кабы вышла замуж за человека хоть и бедного, но доброго.

Прослышал Илья, что про него такое говорят, и пообещал отомстить, как только выпадет случай.

Приближался день свадьбы; родители Алёны, зная про мою любовь к их дочке, сказали мне, что волю панскую переменить невозможно, хоть она и несправедливая и немилосердная; просили, чтобы смирился я с судьбой, оставался им другом и пришёл на свадьбу. Хоть и неохотно, но согласился я на это.

Свадьба была шумная, гостей больше, чем на ярмарке — молодожёны оба богаты. Собрался люд со всей околицы, в нескольких местах под открытым небом пели и плясали, играла музыка. Алёна была богато одета, все её поздравляли, желая счастья и вечной радости. Сам пан приехал на свадебный пир. Илья угощал его; пан беседовал с ним, прогуливаясь между веселящимися гостями. Молодожён приметил меня в толпе гостей; я стоял опечаленный, ибо меня тут не только ничего не радовало, а наоборот, всё это веселье наводило тоску; он глянул на меня со злобной усмешкой и пошёл с паном дальше.

Через некоторое время подходит ко мне дударь Арцём, человек уже в пожилом возрасте, и говорит:

— Что загрустил? Выпей со мною водки и будешь веселиться, как и прочие, — взял меня за руку и тянет к столу, где стояли полные бутылки и закуски. Не отказался я от его любезности. Выпили мы по две рюмки водки. И тут кто-то незнакомый, глядя на меня сбоку, произнёс с усмешкою:

— Ну теперь-то он попляшет!

Арцём сразу оставил меня, взял свою дуду и начал играть, а на меня напала ещё большая тоска.

Не много прошло времени, как подходит ко мне мой сосед и, глядя мне в глаза, говорит:

— Что с тобой? Почему твой взгляд такой страшный, будто у зверя какого?

Другой добавил:

— А и вправду — у него глаза светятся, как у волка.

И остальные, что стояли рядом, повторяли то же и со страхом глядели на меня.

Не знаю, что сделалось со мною, я весь задрожал. Казалось, что эти люди желали мне зла.

Алёна, стоя неподалёку, разговаривала с матерью; посмотрела она на меня и от страха закричала:

— Ах, что с ним деется! Глянь, мама, какие страшные у него глаза, пусть бы шёл себе домой.

Услышал я эти слова Алёны, и меня будто громом ударило; потемнело в глазах, я будто обезумел; бросаю пир и, не зная, куда податься, бегу по дороге. Навстречу мне женщина ведёт за руку маленького ребёнка.

— Ах, не гляди на моё дитя! — кричит она мне. — Ты погубишь его своим страшным взором!

Убегаю от перепуганной женщины и несусь домой. Подбежал к своей хате, собака моя не узнаёт меня. Хочу успокоить её, что-то сказать ей, но не могу и слова вымолвить, лишь стон, похожий на вой, вырвался у меня из груди. Меня охватил страшный ужас. Батрак моего соседа посмотрел на меня с удивлением.

— Что с тобой? — говорит. — Твоё лицо и руки обросли шерстью!

Посмотрел я на себя, обезумев, бросаю свой дом и бегу в поле. Скот, что пасётся там, убегает от меня, собаки кидаются, и я скорее прячусь в лесу.

Бегу через боры, дикие дебри и, обессилев, падаю в тени густых елей; тут, оглядев себя, вижу, что руки и ноги мои уже превратились в волчьи лапы; хочу заплакать над своим горем, но лишь страшный вой вырывается из моей груди.

Бродил я по горам и лесам в обличии страшного зверя. Мысли и чувства мои остались человечьими, я помнил о прошлом и, раздумывая о своём нынешнем состоянии, мучил себя лютым отчаянием, не зная, будет ли когда-нибудь конец этому несчастью. Искал в кустах птичьи гнёзда, ловил зайцев и других мелких зверей, это и была моя пища. К человеческому жилью не подходил, ибо знал, что все люди мне враги и всегда будут рады прервать мою жизнь. Однако и вред им причинять я не хотел.

Не раз в воскресные дни слышал я из ближнего леса звон церковных колоколов и воем молил Бога, чтоб смиловался над моей судьбой. Много раз тёмной ночью хотел я подойти к церкви, но собаки, выбегая из деревни, отгоняли меня, а иногда слыхал даже крики людей и выстрелы. Тогда бежал что есть мочи в лес, чтоб укрыться от напасти. Каждое утро я приветствовал солнце своим воем и просил у неба пропитания на новый день.

Осенней порой холодными ночами и во время проливных дождей прятался я, дрожа, где-нибудь под густой елью; шум ветра погружал меня в печальные воспоминания о былом. Зимой часто по нескольку дней оставался я без еды. Измученный голодом, терпя страшный холод, бродил я по полям, лишь бы найти хоть что-нибудь съестное. Отдых мой всегда был краток, и во сне мне неизменно грезилось былое — родительский дом, товарищи моей юности и соседи, с которыми жил в дружбе; то минувшее время, когда впервые ощутил я любовь к Алёне, наши игры и беседы, её весёлый взгляд, её высокая фигура в богатом наряде, цветы на её голове. Всё это видел я во сне, будто наяву. Порой я видел её встревоженной — она убегала от меня, либо со страшным испугом гнала меня прочь от себя, как когда-то на свадьбе, когда подговорённый Арцём напоил меня зачарованной водкой. И после такого жуткого сна я вскакивал, весь дрожа.

Несколько лет провёл я в таком горестном состоянии. Во мне начала нарастать ненависть к людям. Я думал про их лицемерие, несправедливость и злобу к своим собратьям. Решил я вредить им во всём, как они при каждом удобном случае вредят друг другу, лишь бы только иметь какую-либо корысть. Нападал на их скот и домашнюю птицу, когда только можно было, и истреблял подчистую.

Однажды, помню как сейчас, была весна, зеленел лес, дни стояли ясные и тёплые. Я крался краем леса к деревне, где жил Арцём. Вижу: на пригорке ходят пастухи возле скотины, Арцём пашет поле, а неподалёку от кустов маленькая девочка пасёт гусей. Он подзывает её к себе, называя Ганкою, и посылает домой, но девчонка вскоре вернулась и снова пошла к гусям.

Я понял, что это его дочка. Пока смотрел я из чащи на неё и отца, запылал во мне гнев мести. Арцём, негодный человек, довёл меня до такого состояния, что влачу я несносное существование в обличии страшного волка. Пусть же и он поплачет над утратой своего дитя! Выскакиваю из леса, хватаю девчонку. На дочкин крик бежит отец и в отчаянии зовёт на помощь. Слышу голоса пастухов. Собаки напали на меня, рвут зубами до крови. Но ничто не могло меня остановить. Быстро скрываюсь в бору, уношу свою добычу всё дальше и дальше в лесную глушь; и там, откуда она уже не сможет найти дорогу домой, бросаю её. Девочка долго лежала без памяти, а когда пришла в себя, стала кричать отчаянным голосом, блуждая по лесу. Её стенания и плач без толку тонули среди густых сосен и елей, и я, тешась своей местью, покинул её в лесных дебрях.

Ушёл от того места, где осталась эта несчастная жертва моей злости. Только не долго тешила меня эта месть. Когда миновал мой гнев, пришла мысль, что Ганка, бедное дитя, страдает без вины. Захотел я вернуться за нею, но нигде не смог её найти; глухо было в лесу, и голоса её уж было не слыхать.

Напала на меня несносная тоска; понял я, что месть не способна облегчить страданий. Куда бы ни направился, всюду меня преследовали отцовское отчаяние, плач похищенной дочки и казалось, будто собаки повсюду гонятся за мною и ранят до крови своими зубами. Бежал я из одного леса в другой, но нигде не мог найти покоя; сон совсем оставил меня, ибо и в часы отдыха всегда звучал в моих мыслях отчаянный голос отца, плач дочки, и собаки рвали моё тело.

Однажды увидел я нескольких селян, с которыми когда-то был знаком. Укрывшись от полуденного зноя, сидели они в тени деревьев, а неподалёку паслись выпряженные из возов кони. Подкрадываюсь я к ним и, затаившись в кустах, слушаю, о чём они беседуют между собой. И слышу, как один из них говорит про меня:

— Где же теперь бродит Марка в обличии волка? Жалко этого человека, сколько лет уже минуло, как приключилось с ним несчастье. Вот если б он набрёл на чаровницу Аксинью! Говорят, она легко превращает людей в животных и снова возвращает им прежний облик. Не знаю, где она живёт, но слыхал, что недалеко от этих гор и лесов.

Обрадовала меня такая новость; решил обойти все леса и горы этого края, лишь бы только найти жилище Аксиньи. Несколько ночей и несколько дней бродил я без отдыха по диким борам. С вершин высоких гор осматривал безлюдные места, надеясь, что где-то там сокрыт её одинокий приют.

Однажды ранним тихим утром выбегаю из леса на поляну. Вижу на траве кошку, шея и лапки белые, спинка в светлую и тёмно-серую полоску, глазки шустрые; прыгает она и ловит лапками бабочек на цветах. Долго глядел я из кустов на её озорные игры и прыжки. Наконец захотелось мне схватить её, бросаюсь… но она легко, словно ветер, отскочила от кустов и бежит на пригорок. Догоняю, и уже вот-вот хочу схватить, а она оборачивается сорокой и летит над самой землёй. Преследую её дальше и вдруг вижу одинокий домик. Сорока села на крышу и снова превратилась в кошку. Смотрю — повсюду множество кошек различных мастей: кошки на крыше, кошки на окнах, кошки во дворе, везде кошки.

Понял я, что тут жилище чаровницы Аксиньи. Долго стоял и думал, идти ли к ней? В волчьем обличии она меня не примет, надо встретиться с нею где-нибудь на подходе, покорно упасть в ноги и умолять смилостивиться над моею судьбой. Спрятался я среди сухих веток и стал ждать удачного момента.

Солнце скрылось за леса и горы; край дремучего бора уже покрыл вечерний сумрак, а неподалёку на воде озера, окружённого густым лозняком, ещё играли отблески света. Вижу — все кошки, из дома, с крыши, со двора бегут на луг, срывают зубами какую-то травку, тут же превращаются в девушек и рассыпаются между кустами. Одни поют песни, пляшут, другие собирают цветы и плетут венки. Бегу и я на этот луг. Нахожу ту травку, цвела она мелкими голубыми цветочками; как только сорвал её и проглотил, сразу же вижу себя в человеческом облике. В несказанной радости вступаю в круг ветреных русалок, бегаю с ними, пляшу, веселюсь, совсем забываю про своё несчастье.

Эти игры и радость продолжались допоздна. Умолкли все птицы в лесу, слышны были лишь крики неясытей. Прилетела сова и, сидя на крыше дома чаровницы, сверкала глазами, хохотала и плакала, будто дитя. Тут вдруг лес зашумел, вода в озере начала плескать о берег,[94] русалки закричали: «Полночь! Полночь!», и тут же все превратились в кошек и побежали на Аксиньин двор. Одни вскарабкались на крышу, другие через окно запрыгнули в хату. А я, снова в облике волка, побежал в лес, лёг под густой елью и стал размышлять об этом происшествии, жалея, что так ненадолго превратился в человека. Решил остаться тут и хоть на короткое время забыть о своём несчастье.

На другой день дождался вечера, и снова кошки превратились в девчат, а я — в человека. Я играл с ними, время бежало весело. Тут одна из зачарованных девушек, неприязненно глядя на меня, сказала:

— Мне он не нравится.

— Почему не нравлюсь? — спрашиваю, подходя к ней.

— Потому что видела, как ты превращаешься в волка, а я волков ненавижу, ибо волк — причина моего несчастья.

— Как это могло случиться? — спрашиваю я у неё.

— Когда я ещё жила с родителями, пасла однажды в поле гусей, а волк схватил меня и утащил в дальние лесные дебри, бросил там, а сам пропал. Блуждала я по бору, плакала и звала на помощь, не зная, в какую сторону идти. Вскоре на мой жалобный голос прилетела Аксинья в обличии чёрной птицы, обернулась женщиной и, взяв меня за руку, сказала:

— Ты не выйдешь из этой лесной глуши. Нападут на тебя дикие звери и разорвут. Пойдём лучше ко мне домой, у меня жить весело, каждый вечер пляски да песни. Ты ж молодая девушка и, видать, любишь поплясать?

Не хотела я сперва её слушать, но, подумав, что в этих диких лесах никто мне не поможет, наконец, согласилась на её предложение. Не ведаю, каким чародейским способом очутилась я в жилище этой чаровницы. О, проклятый волколак! Почему ж ты сразу не разорвал меня в лесу? Лучше умереть, чем быть весь день зверем и лишь на минуту забывать о страданиях.

Слушая сетования Ганки, я весь задрожал и тут же превратился в волка. И отозвались в памяти отчаянье отца, плач несчастной девочки, и собаки вновь стали рвать моё тело. Кидаюсь в лес, бегу всю ночь без отдыха, нигде не могу скрыться от ужасного воспоминания и преследования тех страшных собак.

Нестерпимой стала моя жизнь, нигде не нахожу покоя, в отчаянии бегаю по горам и лесам; уже потерял надежду, что когда-нибудь хоть на минуту избавлюсь от страданий.

Бродя без отдыха, пробегал как-то через поле, где у дороги в тени берёзы обедали крестьяне. Вижу — по дороге едет поп. Подходит он к своим прихожанам, заводит долгую беседу о разных религиозных предметах и учит, чтоб жили они меж собой в согласии и дружбе, прощали друг другу обиды и никогда не помышляли о мести, ибо месть более всего противна религии и не мила Богу. Она низводит человека до звериного состояния, а добронравие и смирение помогают снискать милосердие Господнее.

Укрывшись в густых кустах, я слышал каждое слово попа и решил отныне не только не вредить людям, но наоборот стараться им служить и помогать в чём только смогу. Может быть, и надо мною Бог смилостивится, ведь душа же моя бессмертна. С этими мыслями оставил я попа и пахарей.

Прошло несколько дней. Бродя по лесу, думал я про себя — что могу сделать доброго в ненавидимом всеми волчьем обличии? Едва подойду к человеческому жилью, как все кричат на меня и травят собаками, так что приходится поскорей убегать в лес.

Однако ж не отказался я от своего намерения, несколько раз отгонял лис, что подкрадывались к гусям или индюкам, которых оставляли в поле без присмотра; когда завидел медведя неподалёку от стада, то выбежал из леса первым, чтобы отогнать скот от опасного места и предупредить пастухов. Не раз отбирал у волка барана, которого тот уволакивал из стада какой-нибудь бедной вдовы. Ведя такую жизнь, я немного успокоил свои мысли, мог уже заснуть, хоть и не надолго; во сне прекрасные грёзы напоминали мне о минувшем, когда был я ещё человеком.

Было это в погожий день августа, когда на полях дозревал урожай. Бродил я неподалёку от своих родных мест и увидел из чащи Алёну. Она жала хлеб на своей ниве, а на краю поля лежал на снопах и спал маленький мальчик. С умилением смотрел я на эту картину, радовался, что Алёна счастлива, спокойно живёт со своей семьёю, Бог благословил их хозяйство, и на их поле был обильный урожай жита. Покуда я любовался ими, с другого края выскакивает волк, хватает мальчика. На крик ребёнка бросается мать.

— Спасите дитятко моё! — кричит она и падает без памяти.

Я догоняю волка, отбираю не пораненное ещё дитя и отношу матери. Соседи, что прибежали на помощь, дивились всему этому, а я убежал в лес.

Некое приятное чувство и необычайный покой наполнили меня после этого случая. Я лёг под деревом и заснул в сладких грёзах. Снилось мне, будто я человек, и вновь вернулись часы цветущей юности, и было мне так легко, что переносился я с места на место, будто птица. Вижу перед собой сад — такой прекрасный, какого в жизни не встречал. В роще множество певчих птиц, а перья у них красивее и ярче, чем наши весенние цветы. Тут и там струятся ручьи с чистой водой; одни деревья усыпаны душистыми цветами, на других спеют плоды. На пригорке я завидел бокалы огромных, необычайной величины, лилий, которые разливали сладкий аромат. Только хотел сорвать несколько цветов, как предо мной появилась Ганка в белой, как лилия, одежде и говорит мне:

— Не рви мои цветы. Я сажала эти лилии на своей могиле и поливала их своими слезами.

И, сказавши так, исчезла.

Из сада вновь переношусь я в какие-то дикие дебри; брожу среди столетних сосен, едва нахожу стёжку, которая выводит меня к какой-то высокой горе. Хочу подняться на вершину, оглядеть окрестности, посмотреть оттуда на деревню, в которой стоял дом, где когда-то жили мои родители. Но гору со всех сторон окружали пропасти, которые не давали мне подойти к ней. И тут встречаю я великана. Он берёт меня за руку, велит идти за ним, выводит из леса на какое-то огромное поле, где перекрещиваются две дороги, и на них я вижу множество путников, которые едут либо идут пешими. Поднимаемся мы на пригорок, где была могила с деревянным крестом, а неподалёку торчала воткнутая в землю лопата. Великан велит мне раскопать могилу и достать оттуда мертвеца! Охваченный страхом, выполняю все приказы незнакомца, достаю из песка огромный скелет.

— Это будет твоё тело, — говорит мне великан. — И должен ты рыдать в нём, покуда не призовут тебя к новой жизни…

Весь дрожа от ужаса, просил я отпустить меня, но великан со страшной силой ударил меня, и я упал на огромную грудь скелета и вместе с ним рухнул в яму. Борясь со смертью, я проснулся.

Вижу — вернулся ко мне человеческий облик. Одежда на мне та самая, которую я надел когда-то, собираясь на свадьбу Алёны. Не поверилось, что всё это происходит наяву, боялся пошевелиться, чтоб не исчез этот сладкий сон. Долго приходил я в себя, потом поднял очи к небу и возблагодарил Бога за чудо избавления от моего ужаса.

С несказанной радостью поднялся я с земли. Казалось, что все деревья и птицы поздравляют меня с новой жизнью. О, как сладко вкусить милосердие Божие! И как ужасна судьба того человека, который подобен зверю.[95]

* * *

Когда Якуш закончил рассказ, петух запел уже во второй раз. Пан Мроговский вынул из кармана старинные часы в виде сплюснутого шара, посмотрел на циферблат.

— Ого, — говорит, — уже час по полуночи. А что, пан хозяин, не время ли уже почивать? Всех авантюр Якуша не переслушаешь, у него их в запасе хоть на целый месяц, да к тому ж ещё любит поговорить и готов не спать до самого рассвета.

— Большое спасибо, пан асессор, что доставил мне такое удовольствие. Скажу пану откровенно, что такие истории никогда мне не приедаются, особенно если кто умеет их хорошо рассказывать. Якуш, должно быть, человек очень толковый, и какая у него необычайная память — ни одной мелочи из жизни этого несчастного Марки не пропустил. Но уж пан асессор завтра от меня рано не уедет, ибо как пан сам изволит слышать, ветер ещё воет за стеною, и кто ведает, может, эта вьюга продлится до утра.

— Днём буря не страшна, как-нибудь найдём дорогу. Доброй ночи, пан хозяин.

Якуш пошёл в людскую, пан Мроговский лёг в постель, что была уж давно ему постелена. Я, пожелавши дяде и гостю доброй ночи, пошёл спать в другую комнату. Потушили огонь; всюду тихо; только ветер выл за стеною и пел сверчок в подпечьи…

Конец первой книги

Книга вторая. Воспоминания о посещении родного края

Земля, на которой человек провёл свою цветущую юность, где среди разговоров и веселья встречал истинную чистосердечность и душевную открытость приветливых и добрых друзей, учителей и молодых товарищей… В памяти того, кто живёт на чужбине, эта земля всегда предстаёт в самых восхитительных красках. Кажется, что там ещё не миновал тот золотой век, когда человек не знал, что такое горе и страдания; и реки там из молока и мёда. Кто ж в дальних краях не вздыхает по своим родным местам? Там живут наши желанья и мысли; туда хотел бы я вновь улететь на крыльях!..

Некогда и я спешил с севера на берега Двины, чтобы увидеть те места, образы которых всегда хранил в глубине души. Едва приближался к тем краям, как казалось мне, что дубы и сосны кланялись, приветствуя давно знакомого гостя. Горы и сверкавшие издалека озёра напоминали мне о минувшем. Вот шумит быстротечная река Дрисса, спешит к Двине через густые леса и песчаные боры: хорошо её помню; на том берегу было некогда кострище, сейчас оно уже заросло травой; время стёрло с лица земли ту памятку, но она осталась в моей душе. Она напоминает мне тот год, когда жители этих краёв прятались в лесах от бури Наполеоновской войны.

Вечер был погожий, на западе румянились облака. На песчаном берегу Дриссы готовили ужин; горели сухие сосновые дрова; в тихой воде отражалось пламя. Знакомые и соседи, собравшись в круг, сидели у костра, говорили о вступлении французской армии в Полоцк,[96] о стычках в разных местах Белой Руси; то радость, то печаль, то надежда слышались в их беседе. Меня тем временем занимала серебристая рыбка, что подскакивала над чистою водой, крики птиц в бору и белка, которая, взобравшись на дерево и перескакивая с ветки на ветку, манила меня в лесную чащу. Когда я погнался за этим зверьком, неожиданно вдалеке за бором, где румянился закат, раздался будто гром. Грохотало безостановочно и гулко, словно из-под земли. Удивлённый, бегу я к старшим и спрашиваю, что это значит? Верно, надвигается буря?

Мой отец прервал молчание и молвил:

— Это буря в Клястицах,[97] на Петербургской дороге; из дальних стран пришла она сюда, сея свинцовым градом; но напрасно стремится она на север: встретят её там сильные ветра и морозы.

На лицах у всех была заметна тревога. Испуганные женщины со слезами на глазах шептали молитвы, им думалось, что там каждый залп посылает на тот свет несколько десятков человек. Они дрожали, будто перед Страшным Судом, и вся эта бессонная ночь прошла в разговорах. Старики вспоминали минувшее, задумывались о будущем; какая-то надежда теплилась в их мыслях. Я ж на крыльях хотел бы лететь туда, чтоб увидеть тот театр войны и смелых воинов.

* * *

А вот неподалёку и те чудесные картины заросших гор и долин, в которых серебряные струи вод блестят на солнце словно зеркало. Оттон![98] ты теперь далеко в чужих краях. Вспоминаешь ли ты о красоте отчизны, являются ли тебе в грёзах наши прогулки, мечты, беседы? Тут, пленённые великолепием природы, в каждом уголке мы зрели богов древних римлян и греков; тут была наша Новая Аркадия. Возле тех ручьёв наяды украшали свои волосы водяными лилиями, на лугах танцевали нимфы, а в зарослях бродили козлоногие сатиры. О, счастливые фантазии цветущей юности, когда земля — рай, и повсюду чудеса. Образ Античной Греции и вся её древность возрождались в наших мечтах и беседах. Помнишь, та гора была Олимпом, пристанищем муз и Аполлона; тот украшенный цветами простор мы назвали Темпейской долиной; а там — Фермопилы, где в битве с огромным войском персов погиб с небольшой горсткой воинов царь Спарты Леонид. В этот уголок земли мы хотели перенести все чудеса земного шара.

Помнишь ли тот дивный закат солнца, который видели мы когда-то, навещая эти околицы? Как великолепен и восхитителен был вид неба! Полоса густых туч растянулась над горизонтом, их пламенеющие края горели рубиновым огнём; из облаков лился, подобно водопаду, алый солнечный свет, и, будто на образáх, золотые лучи, разделённые тенями, стремились ввысь. Нас пленила эта прекрасная картина, а тучи всё сгущались, и наконец свет исчез; огонь молнии пробежал по небу, и на западе прокатилось эхо грома. Пастух, посмотрев на небо, сказал: «Будет рябиновая ночь![99]» — и заспешил со своим стадом к деревне. А мы укрылись от бури в доме, который славился добротой и радушием хозяина.

О, какой страх наводит такая рябиновая ночь на люд белорусский! В ту пору, когда в поле поспевает труд пахаря, она, как самый страшный враг, грозит уничтожить все его надежды. Земледелец встречает её, вознося очи к небу, с молитвой на устах под отзвуки церковных колоколов.

Тревожно в доме у нашего хозяина; кошек и собак выгоняют, ибо злой дух, согласно вере местных жителей, убегая от молний, обычно прячется в этих животных; бросают на угли освящённые травы и после каждой молнии с замиранием сердца повторяют молитвы.

Ночной сумрак, тучи затмили небо и землю; молнии, как огненные змеи, сновали одна за другой среди чёрных волн облаков. Раскаты грома сотрясали дом, дождь с градом бил в окна, вихри выли за стеною. Минула полночь, но о сне никто и не помышлял; вся семья, собравшись в круг, посылала небу молитвы. Алина стояла рядом с матерью, лицо у неё было белым, как лилия; с надеждой и душевным спокойствием, как ангел-утешитель, напоминала девушка родителям о воле и милосердии Божьем.

Оттон! Помнишь ли ту ночь? Ты в тот час не слышал ни воя ветра, ни раскатов грома — глаза твои и мысли заняты были одной Алиною; в душе стояла ясная погода, ибо сиянье очей Алины встречало твой взор и проникало в сердце. Эта ночь была для тебя светлой мечтою. Теперь, вдалеке от родимой земли, встречаешь ли ты ещё эти дивные очи в печальной думе либо во сне? Но, ах! время всё разрушает!

Несколько звёзд показалось на небе; ветер уносил остатки туч к лесам и горам; утренняя заря зарумянила небо. Взошло солнце; на некоторых домах стали видны сорванные крыши; на полях колосья, напитанные водою, полегли на землю; ручьи нанесли на луга песок со взгорков; высокие сосны и вязы лежали на земле, будто греческие герои после славной битвы при Фермопилах. Всюду страшные следы оставила буря.

* * *

Встречаю столетний дуб. Он выстоял, победил непогоду и вихри, рябиновые ночи не одолели старого богатыря! Ещё распустит зелёные ветви, приглашая пилигрима отдохнуть в своей прохладной тени. Он свидетель давнего прошлого, помнит прадедов. И правнуков наших в жаркое лето укроет от солнечного зноя.

В праздничные дни тут собираются селяне со всей околицы; я видывал их забавы; они выносят из домов столы, и старики, усевшись за водкой, говорят о минувшем житье, о соседях, о панах и о политой пóтом пашне, что скупо вознаграждает тяжкий труд. Дударь в тени дуба надувает кожаный мех; молодёжь пускается в ухаживания, кружится кольцо танцоров. Тут встретишь солдата, который, тронутый их гостеприимством, забудет о своей далёкой родине, захочет поплясать, выберет весёлым оком какую-нибудь красавицу, и в этот час он счастливейший из людей.

Недалеко от этих мест, над рекою Дриссой, стоит имение Краснополь,[100] окружённое со всех сторон лесом. Там есть места, где, говорят, жил когда-то, ещё в языческие времена, князь Бой.[101] Слыл он на Белой Руси могучим богатырём и властвовал надо всем людом из этих диких краёв на берегах Дриссы. Его любимой забавою было охотиться с луком и стрелами в борах, бить лосей и других диких зверей. Была у него пара верных гончих псов; одного из них звали Стаўры, другого — Гаўры. Были они необычайно сильные и смышлёные; самый страшный медведь при встрече с ними не мог устоять; его сразу же разрывали, словно борзые зайца. Если Бой на ловитве отделялся от своих товарищей и его окружали разбойники, то он разгонял и убивал их, выпуская своих могучих собак. Не раз, когда случалось ему заблудиться в далёких лесах, псы, идя впереди, выводили его на дорогу и провожали до самого дома.

Много раз эти псы спасали господина от опасности и были самой любимой забавой в его жизни. Потому приказал он своим подданным, чтоб почитали их, как самых важных среди тех, кто состоял при его особе. А когда от старости псы один за другим пали, то за заслуги были им назначены поминальные дни. Народ собирался на то место, где покоились их кости, приносил питьё и еду. Пир продолжался до поздней ночи. Остатки угощения и кости кидали в огонь, повторяя имена обоих гончих: «Стаўры! Гаўры!», и призывали их тени с того света.

И теперь ещё в народе в некоторых крестьянских домах этот праздник потаённо справляют раз в год, перед Зелёными святками.[102] Хозяин берёт понемногу от разных кушаний, наклоняется под стол и трижды повторяет:

— Стаўры, Гаўры, гам, прiхадзiце к нам!

Я слыхал, что иногда на зов являлись огромные чёрные псы и сразу же исчезали. Может, это кому-то почудилось, может, то проделки злых духов, а может, просто фантазия белорусского народа, которому всегда мерещатся чары и духи в разнообразных обличиях, и у каждого из них свои обязанности: духи водяные,[103] земные,[104] домовые,[105] хранители лесов[106] и кладов.[107]

Полоцк

Проезжаю боры и на широкой равнине вижу город Полоцк. Костёл св. Стефана[108] и собор св. Софии[109] на Замковой горе[110] стоят в тумане, и кажется, своими башнями достигают облаков; их исполинские здания высятся над городом и всеми окрестностями. При взгляде на эту картину в мыслях моих вновь ожили образы прошлого; к сердцу подступила грусть, и со слезами на глазах направился я навстречу этим высоким зданиям.

Погрузившись в печальные воспоминания, подхожу к городу. Сады Спаса[111] напоминают мне давние майские прогулки, театр среди густых лип под открытым небом; там впервые юношеское воображение под заботливым оком наставников училось познавать Творца этого мира, Его заботу о каждом создании, и восхищаться красотою неба и земли.

Недалеко от Полоты стоит каменный костёл св. Ксаверия;[112] тут же кладбище, где покоится прах благочестивых монахов иезуитского ордена, светской молодёжи и старцев, с которыми я когда-то был знаком, кому был товарищем и другом. Невыразимое чувство навеяла на меня эта картина, казалось, будто душа моя зрит их в образах ангелов, что грядут к небу. Усердно прочёл я молитвы и долго стоял в задумчивости, глядя на это святое место. Давние времена, давняя жизнь, давние обычаи и богослужения живо представали в моих воспоминаниях. О, счастливые! Они видели лучшие времена, спят в родной земле, а я? к каким приплыл я берегам, где найду покой после этого бурного странствия?

За Полотою, на широкой равнине солнечный свет, словно зеркало, отражает небольшое оконце воды, это Воловье озеро. Говорят, что когда-то оно было внутри самого города, и до установления христианской веры на его берегу стояли святилища Перуна и Бабы Яги,[113] но ныне от этой древности не осталось никаких следов.

На окраинах Полоцка тамошние жители о каждом уголке могут рассказать какое-нибудь историческое предание. На другой стороне Двины, за несколько вёрст отсюда, стоит маленький костёл св. Казимира.[114] На этом месте, как рассказывают, святой явился перед войском своих соотечественников и перевёл их через быстрые воды реки.[115] И до сего дня показывают в том месте, под Струнью,[116] песчаный подводный вал, где проходило войско.[117] Церковь Бориса и Глеба была будто бы построена чудесным образом самими святыми.[118] Над самой Двиной, на крутом берегу, в красивом месте стоит Экимань,[119] имение панов Беликовичей;[120] весь город Полоцк видно оттуда как будто в чудесной панораме, а весенней порой, когда разливаются воды, у подножья горы слышны музыка и песни со стругов,[121] что плывут в Ригу. Немало старинных преданий хранит эта местность в народных повествованиях.

Какие перемены встретил я в городе по прошествии восемнадцати лет![122] Только древние валы по-прежнему зеленели травой, и две реки, что сливаются здесь, текли по тем же руслам. В нескольких местах закопчённые дымом и лежащие в руинах каменные дома напоминали о пожарах, которые не раз опустошали этот город. Погружённый в думы, ходил я по улицам, будто никому не знакомый чужеземец. Пробили часы на башне некогда иезуитского костёла,[123] и этот звук отозвался в моей душе, будто приветствие верного друга. Этот голос знаком мне с детских лет — когда-то он отсчитывал время учёбы и отдыха, будил на восходе солнца и призывал к новым трудам. Даже теперь, казалось, он повторял своим гулом: fugit irreparabile tempus.[124]

Голос костёльных колоколов тоже взволновал мои чувства, возродил в памяти всё минувшее. Оттон, ты помнишь тот громкий звонок, что собирал нас когда-то на занятия светскими и религиозными науками и на ежедневную молитву в храме Господнем? Он умолк навсегда и отзывается лишь в сердце да в памяти нашей.

Весна юности — самое лучшее время в жизни человека, когда, раскрывая цветок своего мышления, в буйном воображении видит он великое будущее, лелеет великие надежды, не помышляя о том, что есть на свете вихри и страшные бури, которые часто сокрушают все людские замыслы. Эта пора расцвета на удивление очаровательна. Бывают часы, когда человек переносится в своих чувствах к неким необычайным райским утехам, и так бывает именно тогда, когда юноши, свободные от работы, возвращаются по домам, размышляя о науках, учителях и товарищах.

Приближается Пасха; с каким чувством, с какой верой все исполняют религиозные обязанности! Пост, подготовка к пасхальной исповеди — какое наслаждение и покой приносят они душе! В Великий четверг[125] каждый класс со своим учителем посещает тюрьмы и больницы, раздают всюду, где возможно, некоторую сумму денег на милостыню убогим. Лишь человека с каменным сердцем такой пример не научил бы любви к ближнему!

В иезуитских школах каникулы обычно начинались с первого августа; учеников после сдачи экзаменов переводили в следующие классы; имена отличников печатали в книжечках для поощрения к дальнейшим успехам в науках. В тот день город Полоцк, казалось, становился столицей всей Белой Руси; шум и грохот экипажей отзывался по всему городу. Съезжались обыватели: одни — на торжества в день св. Игнатия Лойолы,[126] другие — чтобы поблагодарить тех, кто заботливо присматривал за их детьми, иные — чтоб побывать на представлении, которое ученики Полоцкой академии обычно готовили к этому моменту. Со всех сторон прибывали купцы и выгодно сбывали свои товары.

Перед Рождеством тоже были экзамены и состязания между учениками начальных классов, на которых они перед собранием родителей, опекунов и учителей задавали друг другу вопросы по латинской грамматике. На столе перед ними были разложены награды для отличившихся. Состязания всегда начинались такими памятными словами:

— Domine emule a quo incipiemus?

— A signo Sancti Crucis.

— Quid est signum Sancti Crucis?

— Est munimentum corporis et animæ.

— Faciamus signum Sancti Crucis:

— Faciamus.[127]

Тут все преклоняют колена, а после молитвы начинаются диспуты и демонстрация знаний.[128]

Оттон! вспомни те счастливые времена, вспомни друзей своей юности, товарищей, учителей, которые столько говорили нам о вере, о Боге, об обязанностях христианина и о науках; мир в те времена казался нам раем, ибо в людях, окружавших нас, мы видели только приветливых, чистосердечных и преданных друзей. Ныне ж мы прочли книгу, в которой описаны странствия по долине несчастий; пришла осень, и вызрел плод горечи!.. Часто мысленно повторяю эти стихи:

Помню, колокольчик своим звоном громким Созывал товарищей юных на учёбу. Не знакомо было сердце с горем горьким, Не знали мы ни мира, ни судьбы невзгоды. Годы миновали, всё переменилось, Словно сновиденье, счастье где-то скрылось, Звуки колокольца в небе растворились, Лишь в воспоминаньях они сохранились. Как и все, плыву я по людскому морю, Но не за богатством странствую я там, Не гонюсь за славой мелкою, пустою, Просто каждый должен плыть по тем волнам!..

* * *

Примечание издателя:

«Когда я правил корректуру этой страницы, меня невольно охватили чувства. Думы мои, окрылённые воспоминаниями, устремились к прозрачным водам Полоты. Помню великолепные башни города, который могу назвать родным; скромную черепичную кровлю святого для меня здания, его длинные коридоры и мерцание ламп в обширном костёле, и хвалебные псалмы,[129] раздающиеся под его пёстрыми сводами, и протяжные звуки органа, что наполняют сердце благоговением перед Богом. Помню площадь, заполненную людьми во время трогательной процессии с изображением Святого Младенца,[130] и знакомое звучание прекрасной музыки труб с костёльного крыльца. Помню наших добрых учителей и дорогих соучеников, высокий вал и мост над неторопливой рекою, и ровную песчаную дорогу, идущую среди золотых колосьев, мимо одинокого верстового столба к далёкому Спасу, и невинные игры на зелёном лугу, и зной яркого солнца, и прохладу густого бора, и лазурное небо, и чистоту души, неопытной, беспечной — счастливой! Там, там колыбель моей юности.»

Рыбак Роцька[131]

У цiхым балоце чэрцi родзюцца.

Пословица белорусского народа

Мой дядя посмотрел в окно на озеро и, обращаясь ко мне, сказал:

— Что бы это значило? Почему Роцька до сих пор не привозит рыбы? Канун Рождества не за горами. Может, пан Мороговский, возвращаясь из Полоцка, останется у меня на кутью,[132] а может, и ещё кто-нибудь из соседей наведается.

— Наверное, ему не повезло. Помнится, рыбаки жаловались, что в эти дни не было улова, вот и его надежда обманула.

— О, нет! Ты, Янкó, не знаешь этого рыбака, он в своём ремесле человек необычайный, никогда не возвращается домой с пустыми руками, знает все подводные убежища; кажется, будто сквозь лёд видит, где прячутся лещи, щуки и прочая рыба. Осенью, когда небо закроют чёрные тучи и зашумит ветер, я с тревогою смотрю в окно, как он на озере закидывает сети. Буря поднимает покрытые пеной волны, он, будто нырок,[133] то появится на поверхности в рыбацкой лодке, то исчезает среди шумных волн, а над ним летают белые крачки.[134] И в такую бурю он не раз привозил мне рыбу и возвращался домой, хотя живёт на острове,[135] который отсюда так далеко, что в ясный день едва разглядишь.

— Какой смелый, и не случалось с ним несчастий?

— И сам никогда не попадал в беду, да ещё и не раз во время бури спасал тонущих, что были менее умелыми в этом ремесле. О нём такие чудеса рассказывают, что и поверить трудно. Будто Роцька, зная, что одна рыба лучше ловится во время непогоды, а другая в тихий и ясный день, вызывает на озере ветер и будоражит воду, а когда это не нужно — отсылает ветер прочь, возвращает ясный день и по спокойной воде, наполнив лодку рыбой, распевая песни, поворачивает к дому. По этой-то причине некоторые и думают, что он чаровник.

— А может, делает он это с помощью нечистых духов? Ведь ты же, дядя, веришь, что есть на свете чаровники.

— Этому-то я верю. Но Роцька человек хороший, так люди говорят. Чаровники же, что знаются со злым духом, вредят людям, а я не слыхал, чтобы он обижал кого-нибудь. По воскресеньям ходит в костёл и старательно молится, ведь он крепостной отцов-иезуитов.[136]

Пока мы так беседовали, на дворе залаял пёс, дядя глянул в окно.

— Вот, — говорит, — о ком говорили, тот и сам пожаловал, дождался я наконец, Роцька везёт рыбу.

Заходит Роцька. Мешок из старой сети, который он нёс в руках, был насквозь пропитан водой и так задубел на морозе, что могло показаться, будто сплетён он из железной проволоки, в нём поблёскивала серебряная чешуя свежей рыбы. Роста он был небольшого, лицо бледное и сухое, тёмно-русые волосы в беспорядке и будто слиплись от воды: мне он в этот момент казался похожим на Тритона, который вынырнул из моря на колеснице с Нептуном или Амфитритой и вот-вот затрубит в раковину. Он поклонился и высыпал рыбу на пол.

— Давно ждал, — сказал Завáльня. — Всё смотрел в окно, начал уже отчаиваться, думал, что и тебе пришёл черёд сетовать на беду.

— Слава Богу, до сих пор труд мой ещё не бывал напрасен. Но сейчас ведь время такое — всюду потребуют рыбы, должен и туда, и сюда доставить добрым панам и соседям.

— А зимой, — сказал я, — призываешь ли ты ветер взбаламучивать озеро, чтоб лучше рыба ловилась? Говорят, что ветер и волны слушаются тебя, будто вадзянiка.[137]

Он посмотрел на меня с усмешкой:

— Ветер и бурю наводят мои посланцы, белые крачки, но сейчас их нет — улетели далеко за море. Не, панич, не верь всему, что люди говорят — наши паны, отцы-иезуиты, не тому нас учат, чтобы мы призывали на помощь злых духов. Кто трудится, тому и Бог помогает. Никаких секретов, которые могут обременить совесть, я знать не хочу.

Мой дядя, прерывая разговор, промолвил:

— Янкó — человек ещё молодой, современный, не верит ни в какие чары, а только подшучивает над тобой.

Потом приказал собрать рыбу с пола, заплатил рыбаку, сколько положено, усадил на лавку, принёс водки и хлеба на закуску.

Выпив водки и закусив, Роцька, посмотрев на меня, сказал:

— Молодые люди не видали и не слыхали, что делается на свете, потому и не верят. Я много рассказал бы про это, да время не позволяет, солнце низко, пора ехать домой.

Дядя обрадовался, что рыбак может рассказать какую-то историю, наливает ему ещё рюмку водки и говорит:

— Расскажи нам что-нибудь интересное, что сам пережил, либо слыхал от стариков, ведь нынче небо ясное и ветра нет, не заблудишься. Да хоть бы даже метель дорогу снегом замела, тебе каждый куст лозы на берегу или густой тростник укажет дорогу, ты ж с детских лет на этом озере каждый уголок знаешь.

Роцька уже слегка захмелел, лицо его просветлело, и на нём появился слабый румянец.

— Хорошо, расскажу пану, как в наших краях из-за чар и проделок вредных людей расплодились злые духи.

— Разве злые духи, — сказал я, — могут плодиться, как звери?

— Могут, ибо злость людская им — наилучшая пища. В наших краях старики помнят счастливую жизнь, когда было ещё много почтительных, старательных и работящих людей; в те времена, говорят, каждый хозяин имел вдосталь земли, всегда были урожаи, хватало хлеба и корма для скотины. В озёрах и речках было такое обилие рыбы, что мальчишки, забавляясь у воды с самой простой снастью, ловили столько, что едва могли дотащить до дома. Панов было мало, да и те набожные, и жили они где-то далеко за Двиной. Теперь же каждый панчик, имея несколько убогих хат, покупает дорогие кареты и богатые наряды, выдумывает способы, как добыть деньги — продаёт скот и последний хлеб, доводит бедный люд до того, что тот должен каждую весну кормиться горьким бобовником.[138] Желая иметь больше дохода с озёр, каждый год зимою приводят осташей;[139] говорят, будто бы эти рыбаки посылают под лёд злого духа, и тот загоняет рыбу им в сети; вот они-то и опустошили у нас все озёра, научили нашу молодёжь безбожным делам, чарам, бесстыдным песням; напрасны были предостережения ксёндзов и стариков. По этой-то причине и развелось у нас столько злых духов, что несколько раз появлялись они пред множеством народа, чего раньше в наших краях никогда не бывало.

Расскажу пану про диво, которое видели на озере Россоно,[140] это, как пану известно, не очень далеко от нашего Нещерда, не более тридцати вёрст. Так вот, рассказал мне об этом один из тамошних жителей, тоже крепостной отцов-иезуитов. Однажды весенней порой возвращались крестьяне с сохами с панщины, солнце ещё не село, но перед воскресеньем эконом отпустил их раньше, чем обычно. Вечер был тихий, небо ясное, на высоких берёзах в нескольких местах печально куковали кукушки, в вышине пели жаворонки, в кустах щебетали соловьи. Молодые, едучи на лошадях, говорили о своих приключениях, а старики о хозяйстве. И тут вдруг слышат музыку — кто-то за лесом играл на дуде и пел так громко, что эхо разносилось по всей околице, а песню эту все они знали.

Пацiраў я дуду, iх-вох, На паповым лугу, iх-вох, А ня дудка была, iх-вох, Вiсялуха была, iх-вох, Вiсялiла мяне, iх-вох, На чужой старане, iх-вох.

Миновали лес, подъезжают к озеру Россоно. Вода тихая да чистая, как хрусталь, такая, что все деревья отражаются в ней, будто нарисованные. Но чудеса неслыханные! на спокойной воде — дьявол, чёрный, как уголь, руки длиннющие, голова огромная, сидит на самой середине озера, поджав ноги, играет на дуде и поёт жутким голосом. Все перепугались и, читая молитвы, берегом поспешили домой. Солнце уже закатилось, а они ещё долго слышали за собою звуки дуды и ужасную песню чёрта.

Да и у нас по соседству, недалеко от деревни Голубово,[141] пан часто видит маленькое водяное окошко, окружённое со всех сторон болотом. В летнюю пору не один смельчак хотел подойти к этому озерцу — идёт, как по разостланному полотну, и вдруг исчезает в бездне, что скрывается под покровом мха. Охотник, слыша крики водяных курочек и разных уток, смотрит на это место с сожалением и издалека, ибо подойти туда никак невозможно. Про то озерцо меж людей ходит такое предание.

Когда-то это было большое и рыбное озеро, а неподалёку на пригорке стояла деревня с придорожной корчмою. Каждую зиму осташи ловили там рыбу. Случилось так, что в один год владелец того имения отказал им и позволил ловить рыбу своим крестьянам. Эти рыбаки, трудясь несколько дней, только даром потратили время, ибо каждый раз находили в сетях лишь по нескольку рыбёшек. Посоветовались и решили закинуть невод в самую полночь, может, выпадет удача.

Было это во время праздника Рождества. Крестьяне с ближайших околиц собрались в корчму на игрища, ибо прежде, в счастливые времена, в наших краях эти забавы продолжались, как я ещё помню, каждый вечер аж до Трёх королей.[142]

Так вот, когда была уже самая полночь, небо затянули тучи и ветер подул с полей. В корчме звучали музыка и песни, молодёжь плясала, а старики сидели за столом с чарками и рассказывали о разных случаях, что кому придёт на память. Тут заходит рыбак, весь засыпан снегом, а полы и рукава шубы обледеневшие.

— Братья, оставьте пляски да песни, — говорит, — поспешим на озеро, нам там столько лещей попалось, что не стало сил вытянуть. Помогите нам, всех отблагодарим за труды.

Едва он это произнёс, как кто-то на печи в тёмном углу застонал жутким голосом:

— Ах! Ах! Беда какая!

И тут страшное чудище вылетело за дверь; всех собравшихся проняло страхом; одни, читая молитвы, компаниями по нескольку человек пошли своими дорогами по домам, другие же с рыбаком поспешили на озеро. Но было уже поздно, ибо чёрт сделал своё дело — вытянули невод, а он весь будто ножом изрезан, и в нём ни рыбёшки.

Стоят люди, задумались, поняли, в чём дело. Тут один из них говорит:

— Не одолеет нас злой дух. Послушайте моего совета. Утром починим как следует сети, попросим попа, пусть освятит воду и невод, а потом с Божьей помощью закинем поглубже, и чёрту больше не удастся такую штуку выкинуть.

Недалеко от этого озера на горе стоял крытый соломой дом рыбака. Ночью, когда семья уже спала, хозяин вязал сети и за работой размышлял о страшном случае, который произошёл с ними на озере. Близ его жилища шумел лес, за стеною выл ветер. Жуткая вьюга вскоре намела возле дома высокие сугробы и засыпала окна снегом. Вдруг чёрный пёс, что лежал у ног хозяина, зарычал, будто увидел перед собой злого духа, и рыбака охватила какая-то непонятная тревога. Слышит, стучит кто-то в окно и кричит:

— Сосед! Сосед! Смилуйся! Дай мне свой возок, беда в моём доме, должен я деток своих отвезти недалеко, только до жилища свата.

— В такую бурю, — сказал рыбак, — когда и собаку жаль за порог выгнать, ты хочешь куда-то ехать с детьми? Заходи в хату, обогрейся, переночуй, утром всё сделаешь.

— Не могу я откладывать на утро, буря мне не страшна. Только смилуйся, не откажи. Верну твой возок до восхода солнца и отблагодарю, как смогу.

— Ну, бери, ежели такое спешное дело.

Открыл рыбак окно, выглянул во двор, но уже не увидел ни соседа, ни возка, лишь ветер воет и гонит по двору позёмку. Удивился он, что тот так быстро запряг коня и пропал с глаз.

Сидя на лавке, некоторое время размышлял, что за несчастье вдруг приключилось у соседа, что тот в самую полночь и в такую жуткую вьюгу должен выехать со своими детьми? И дивился, что тот отъехал на возке быстрее, чем он успел открыть окно. Так размышляя, погасил огонь, лёг на лавку и уснул.

Краток был сон рыбака, ибо ему и во сне чудилось, будто видит богатый улов рыбы, который во мгновение ока исчезает из порванной сети в глубине озера. Вскочил он с лавки, разбудил жену и приказал разогреть ему еду, чтоб после завтрака поспешить к своим товарищам и вместе с ними на озеро.

Выходит на двор, видит свой возок — весь обледенелый, а посередине лежит огромный лещ. Глядит удивлённый рыбак и не понимает, что всё это значит. Зовёт жену, домашних и рассказывает им, как в полночь во время вьюги сосед выпросил у него возок, чтоб перевезти своих детей к свату. Удивились все, но никто так и не понял, что к чему.

На восходе солнца собрались рыбаки, приехал отец плебан,[143] окропил святой водой невод и озеро. С ближних деревень собрался народ, все с любопытством ждали, чем всё закончится. Захватили подо льдом большое пространство, тянут невод, и уже сеть лежит на льду, но в ней ни рыбёшки. Стоят все растерянные и молчат. И тут один рыбак из толпы рассказал, как был обманут злым духом, одолжил ему возок, на котором тот, верно, трудясь всю ночь, перевёз всю рыбу в какое-то другое место. Что ж делать, забрали невод и пошли по домам.

С той поры ни один рыбак не закидывал сети на том озере. Много позже, заброшенное людьми, всё оно заросло водяной травой, затянулось навеки покровом зелёного мха, и теперь лишь вдалеке блестит небольшое водяное оконце.[144]

— А не слыхивал ли ты чего-нибудь, — спрашивает Завáльня, — о том глухом озере, которое окружено со всех сторон тёмным лесом? Оно неподалёку от той речки, что течёт из Нещерды и впадает в Дриссу. Говорят, будто даже в самую хорошую погоду в том озере никогда не видно ни солнца, ни облаков небесных, ни звёзд, ни месяца. Вода в нём всегда мутная, а ночью там можно увидеть всякие страсти. Рассказывал мне один ловчий, который однажды охотился на глухарей и заночевал там, будто видел, как над берегом сновали какие-то страшидлы, а из водяных пузырей возникали какие-то длинные фигуры, похожие на огромных кукол, и на огненных крыльях летали над водой. Но лишь только в дальней деревне запел петух, все эти привидения превратились в туман.

— О! Хорошо знаю это озеро, — ответил Роцька, — и слыхал о нём разные дивные истории, там и теперь страшно. Женщины, что иногда толпою собирают вблизи тех берегов грибы либо ягоды, стараются пораньше вернуться домой, лишь бы вечер не застал их в лесу, ибо после захода солнца слышны там какие-то дикие голоса, смех и стоны. Расскажу пану чудеса неслыханные, что случились на самом деле.

Недалеко отсюда, на западном берегу Нещерды, на горе, где и теперь ещё стоит имение, жил в давние времена пан З., очень богатый. Все эти дикие леса, аж до самых берегов Дриссы, принадлежали ему. То глухое озеро в тёмных лесах начало уже зарастать травой, никогда в нём лодка не плавала, ни один рыбак не осмеливался закинуть там сети.

Зимой пану З. пришло на ум попытать счастья на том озере, и вот приказал он позвать старейшего рыбака и говорит ему:

— Соберёшь утром людей, везите невод на глухое озеро и закидывайте поглубже. Там с незапамятных времён не ловили, потому должно быть изобилие разной рыбы.

— Нельзя, — отвечал рыбак. — Хоть я никогда и не закидывал там сети, но слыхал, что во многих местах на дне лежат коряги, так можно запросто испортить весь невод.

— Откуда там коряги, коли на том озере никогда не рос лес? Не верь в эти бредни, утром непременно закинешь невод.

— Тогда прикажи, пан, наперёд позвать попа, — говорит рыбак, — чтоб освятил невод и озеро, ибо всем известно, что там уже давно завелись злые духи.

— Да нешто ты их когда-нибудь там видел, что плетёшь невесть что?

— Спроси, пан, тамошних жителей, каждый ведает, какие там бывают чудеса ночной порою — страшидлы снуют по берегу, из-под воды слышатся стоны и смех чертей, после захода солнца оттуда самый смелый человек убежит.

— И слушать не хочу ваши дурацкие суеверия. Утром чтобы непременно ловили там рыбу.

— Не освятивши воду? — спрашивает рыбак.

— Нет в том нужды.

Перепуганный рыбак почесал в затылке и медленно пошёл в деревню. Объявляет своим товарищам панскую волю; собравшись в круг, допоздна говорили про это, боясь, как бы не приключилось какого несчастья. Но раз приказано, надо исполнять.

На другой день приехали рыбаки на Глухое озеро и вышли с неводом на самую серёдку. Вокруг тёмный лес, густые ели и сосны гнулись под тяжестью снега, казалось, будто белые каменные стены окружают это место. Тут ветер летом никогда не колебал вод, а в зимнюю пору не кружил снег. День был хмурый, вокруг стояла тишина, рыбаки сняли шапки, прочли молитву, выбрали место, где пробивать полынью, и начали работать.

Расчистили прорубь и стали уже тянуть невод, как вдруг подо льдом послышались шуршание, шипение и какой-то дикий писк, будто там тысячи гадов грызлись между собой. Охватила рыбаков тревога, задрожали от страха, однако, ободрённые своей многочисленностью, не выпустили из рук невода, тянут, придавая друг другу отваги. Думают, что, может, попалась им куча вьюнов. А как вытащили из воды весь невод, страшно вспомнить! Полны сети маленьких дьяволят. Что за жуткие чудища были среди них! Были там похожие на раков, покрытых чёрной шерстью, иные — как пауки размером с кота, другие страшидлы вроде щенков с длиннющими ногами. Невозможно описать вид всех этих чудищ. Крысы, ящерки, нетопыри, кроты ползали по льду, корчились на снегу с ужасным визжанием, шипением и писком. Поняли рыбаки, что нарвались на гнездо чертей. Не в силах глядеть на эти ужасы, бросили они невод, а сами сбежали с озера.

— А осташи ловили когда-нибудь в этом озере?

— И предки не помнили, чтобы кто-нибудь ловил там рыбу.

— Тогда кто ж поселил туда злых духов?

— Пан знает органиста из Россон? Добрый и разумный человек, он часто рассказывает нам дивные вещи из святых книг, как Бог сотворил когда-то этот мир. Однажды был ярмарочный день, пригласил он нас к себе, сел с нами за стол. Выпили мы по рюмке водки, и в разговоре о том, о сём сказал он нам слова, исполненные правды, и я их не забуду. Сказал он так: «Велик грех Адама, что послушал он Еву, отведал яблоко с запретного древа. За это Бог проклял землю. Но ещё больше грех Каина, что убил брата своего». О! Как много развелось каинов, которые убивают своих братьев. В тех диких лесах у Глухого озера было много злодеев. Их туда собрал пан с разных концов света. Говорят, что были там люди из таких краёв, где будто бы ездят не на конях, а на собаках, и не было у них в сердце ни веры, ни Бога, ни любви к ближнему. Долго скрывались они возле этого озера, потому дьяволы и поселились там.

— Но и пан З. был человек негодный, натворил, сумасброд, бед из-за своей глупости. Однако паны крепко ответят перед Богом, ибо не имеют веры; надо было попросить попа освятить невод и воду в озере, и не было б того страха, и труды не оказались бы напрасными.

— Учат нас священники и добрые люди, но их слова — как об стенку горох, потому-то Бог и не благословляет, и времена всё горше.

— А в нашем озере Нещерде, — сказал я, прерывая его речи, — плодятся ли злые духи? Не попадался ли тебе в сети какой-нибудь из них?

— Что ты, панич, говоришь? Упаси нас Бог от этого. Я всегда, выходя из дому и перед тем, как начать работу, крещусь и читаю молитву, так нас учили наши паны иезуиты. А к тому ж на нашем озере, хоть кое-где осташи и ловили, и с помощью злого духа немало рыбы извели, но всё ж чёрт не может здесь хозяйничать, ибо на берегах Нещерды стоит несколько церквей. Весеннею порой на восходе солнца в тихую погоду не раз доводилось мне закидывать сети, так видел, как церкви и кресты повсюду отражаются в воде; а когда в праздничные дни зазвонят на обедню, так звон колоколов слышен по всему озеру, люди, что плывут в челнах, крестятся и читают молитвы. У нас ещё, слава Богу, почитают святую веру, а чёрт от креста и молитвы убегает.

— Это правда, — сказал дядя. — Крестьяне вашей волости очень отличаются от прочих.[145] Я не раз, едучи в Полоцк, останавливал лошадей и слушал, как женщины и мужики, работая в поле, пели песню:

О! Спасiцелю наш Пане, Едынэ сэрца кохане, Ручкi, очкi ў небо ўзносiм, Одпушчэня грахоў просiм.[146]

Такое усердие растрогает человека до слёз; но ах! долго ли это продлится? Зло расползается всё шире, и люди, которые знают, что делается на свете, не ждут добра.

Роцька вздохнул, глянул в окно, взял шапку и мешок, в котором принёс рыбу.

— Спешишь домой, но ещё ж не поздно, — сказал Завáльня.

— Поставлены у меня сети и шнуры, надо посмотреть, может, Пан Бог что и послал — вечер уже близко.

— Если что поймаешь — принеси мне ещё рыбы. Живу у дороги, люди, слава Богу, ко мне заезжают.

— Коли только Бог благословит мой труд, не забуду про пана.

Промолвив это, он поклонился и пошёл.

— Люблю этого рыбака, — сказал дядя, — почтительный и работящий. Стоит лишь побывать на его острове и оглядеться, сразу видать, что живёт там человек хозяйственный и усердный. Его домик, хоть и не очень просторный, да и крыт соломой, стоит на горе в красивом месте, рядом маленький фруктовый сад, есть свои яблони и вишни. Вокруг жилища повсюду порядок и чистота. Есть у него несколько лошадей, коров и овец. Поле удобрено, будто сад, на лугах сочная трава. А неподалёку густая берёзовая роща. Летней порою в тихую погоду я несколько раз плавал на лодке к нему на остров. Он был рад, жена его, очень гостеприимная женщина, потчевала меня, поставила на стол превосходных лещей, в тот же день пойманных и вкусно приготовленных.

— Счастливый человек. У него там ещё золотой век не минул. Ни с кем не делит поле, волки и медведи не нападают на скот.

— Лишь то плохо, что в назначенные дни должен отбывать панщину, посылать работника в челне и переправлять лошадей через озеро, больше, чем за четверть версты.

Кузнечиха Авгинья

Пока мы беседовали, в комнату вошла панна Малгожата,[147] что была за хозяйку у моего дяди.

— Ах, ах! — заахала она, — что деется на свете!

Дядя глянул на неё с удивлением:

— В чём дело? Что там случилось?

— Пришла жена кузнеца Авгинья; какие она чудеса рассказала, вспомнишь, так страх берёт.

— Проси её сюда, пускай и нам расскажет, интересно послушать, что там за чудеса на свете.

Заходит Авгинья. Была эта женщина с живым характером, словоохотливая и кума всей околицы.

— Про какие ты там чудеса рассказывала панне Малгожате, что она пришла к нам сюда со стонами да с тревогой на лице?

— Ах, паночек! Ещё какие чудеса, страх вспомнить. Сегодня только лишь приготовила я обед и закрыла печь, как заходит в хату убогий старичок, седой, как лунь. Сел на лавку, прочёл молитву. Поставила ему на стол миску капусты. Когда отобедал, спрашиваю:

— Из каких краёв привёл Пан Бог старинушку?

— Из далёких, — отвечает.

— А что слыхать на свете?

— Новости очень плохие, — говорит. — У одного богатого человека случилось чудо неслыханное. Сын его едва родился, сразу сел и закричал громким голосом: «Дайте мне есть!» Перепугались все, однако ж отрезали ему половину хлеба, а он тотчас проглотил его, вскочил с места и кинулся к двери. Там стояла кадка, полная воды. Он запрыгнул в неё и нырнул. Все кинулись спасать, а вытащили оттуда рыбину. Положили её на стол и долго разглядывали в задумчивости. Сбегали за попом. Тот сразу приехал и лишь только перекрестил эту рыбину, как она вновь превратилась в младенца. Окрестил его поп. Сын растёт, но всегда холодный, будто рыба. Старые люди говорят, что когда он просил есть, то не хлеб ему надо было давать, а камень, ибо теперь будет неурожай и голод. И плохо, коли он вырастет холодный, как рыба, а сохрани Бог, если ещё умным станет, много бед натворит.

— И ты веришь этому? — спросил дядя. — То, верно, где-то отливали колокола, а чтоб были они звонче, разнесли такие враки по свету. Разве ж может дитя превратиться в рыбу и расти холодным как покойник?

— Да какие там колокола, пан? У нас повсюду в церквях колокола ещё целые. Медные колокола бьются не так легко, как горшки.

— Янкó, ты веришь таким историям? — спросил дядя, обращаясь ко мне.

— Мне сдаётся, дядюшка, что такие фантазии создаются людьми от печали и тяжких страданий.

— Может, и так. Расскажи нам, Авгинья, что ещё слышно.

— Варька Плаксуниха померла.

— Вечная память. Это не новость: люди рождаются и помирают.

— Но померла всё ж по-христиански. Исповедовалась и причастилась. Слава Богу, в Полоцке она переменилась.

— Разве это была великая грешница?

— О! Я обо всём знаю. Как жила её мать! Да и она сама, уж пусть Пан Бог не помянёт ей грехов, имела родимое пятно на губе, которое много ей навредило.

— Ты должна знать об этом доподлинно, ведь тебе всё рассказывают открыто.

— Я во всей этой околице крещу детей, тут всюду мои кумы, все меня любят, каждая рада со мной поговорить, потому я и знаю обо всём — кто что делает да как живёт. Мать Плаксунихи была известной чаровницей. Неужто пан про это не знает?

— Ничего не знаю. Расскажи мне про мать и дочку.

Повесть пятая. Родимое пятно на губе

— Мать этой Варьки звалась Пракседой. Жила она в корчме за рекою Дриссой неподалёку от Краснопольского имения. Её муж вёл хозяйство в одном небольшом панском фольварке. Дела у неё шли неплохо, хоть та корчма стояла не при большой дороге и наведывались в неё очень редко, однако Пракседа в скором времени накопила денег, жила весело, часто покупала новые платья и всегда была красиво одета.

Соседи подозревали, что Пракседа в соседних деревнях отбирает у коров молоко, ибо у неё самой скотины было очень мало, а она продавала в городе масло и сыр. И вот по всей околице расходятся слухи, будто она в полночь вешала на стену белый рушник[148] и, подставив ведро, доила его с двух концов. Молоко из того рушника лилось в посуду, и она быстро наполняла все крынки.

Наконец, несколько хозяев задумали застать её за этим делом и обвинить перед паном. Вот около полуночи запрягают они лошадь и едут к Пракседе, думая, что подловят её во время чародейства. Корчма была от их деревни вёрст за шесть. Но что за чудеса? Хоть дорогу знали так, что казалось, каждый из них с закрытыми глазами мог бы дойти, плутали они до рассвета и сами не знали, в какую сторону забрели. При свете же белого дня увидали, что всю ночь кружили вокруг корчмы, а найти её не могли. Измучив лошадь и сами не выспавшись, повернули домой.

Чтобы всё-таки добиться своего, условились в другой раз приехать к Пракседе до захода солнца. Так и сделали, купили там водки, посидели некоторое время за рюмкой и улеглись на лавках спать, как будто пьяные. Однако каждый поглядывал из-под руки, дабы не упустить, что корчмарка станет делать, когда настанет полночь. Огонь был потушен, но в корчме было не очень темно, ибо в самое окно в то время светила полная луна. Им казалось, что прошло уже много времени, и, услыхав голос петуха в сарае, решили, что полночь уже миновала, и они напрасно ждали. Один встал, вышел за дверь и видит диво — огромный петух на высоких, как у журавля, ногах, в немецкой одежде и шапке сидит на приставной лестнице и поёт. Перепугавшись, вернулся крестьянин в корчму и рассказал обо всём своим товарищам. Зажгли они огонь, крестясь, вышли из корчмы, запрягли лошадь и поспешили поскорее домой. Около своей деревни встретили батраков, которые, только что поужинав, шли в поле ночевать при конях. Те показали им на алые облака на западе и сказали, что до полуночи ещё далеко.

Хоть и во второй раз не удалось поймать Пракседу на деле, когда она отбирает молоко у соседских коров, всё ж пошли мужики к пану и рассказали обо всём, что с ними произошло, и про чёрта, который, сидя на лестнице, пел, как петух. Однако пан, эконом и дворовые из имения не поверили им, да ещё и высмеяли. Так Пракседа продолжала жить себе спокойно и заниматься своим негодным ремеслом.

Родилась у неё дочка, при крещении дали ей имя — Варька. Пракседа, как люди говорят, ни разу не перекрестила своё дитя — ни когда укладывала спать, ни беря на руки из колыбели. А ещё рассказывают, о чём без страха и вспомнить нельзя, будто многие, кто ночевал в корчме, видели, что когда Пракседа крепко спала, какой-то чёрный карла с огромной головою качал маленькую Варьку и часто заглядывал ей в глаза.

Девочка росла и год от года становилась всё краше. На губе у неё было родимое пятно, но это, как говорили все молодые паничи, не только не портило её, но, наоборот, делало прелестнее. И чем больше родинку хвалили, тем скорей она росла, да так, что уже кое-кто стал говорить матери, как бы это не испортило девушке лицо? Но Пракседа на такие речи внимания не обращала, и родинка эта довела молодых людей до беды.

Когда Варьке было уже шестнадцать лет, проезжал как-то вечером на коне мимо корчмы какой-то молодой панич. Никто не ведал, кто он был и откуда. Говорили, что лицо его всегда было бледным, нос длинный и острый, волосы чёрные, будто перья ворона, и жёсткие, как щетина, а взгляд такой колючий, что тяжко было выдержать, глядя ему в глаза.

Понравилась ему Варька, и он часто заезжал в эту корчму, а Пракседа радовалась и надеялась выдать свою дочку за шляхтича.

Через некоторое время родинка на губе Варьки начала расти ещё быстрее, а люди в деревне шептались меж собой, мол это, должно быть, оттого, что тот панич, который там часто бывал, поцеловал её.

Вот уж Варьке восемнадцать лет. Хоть родинка на губе уже и была велика, но пока не портила её. Девушка всё ещё нравилась парням из имения, и любила, чтобы её окружала толпа ухажёров, но всеми ими она пренебрегала, ибо мать убедила её, что замуж она выйдет лучше, чем иная шляхтянка.

Расскажу пану, что из этого однажды вышло. Любил Варьку один молодой человек, который исполнял у пана обязанности лакея и ловчего. Звали его Михась. Прослышал он, что дударь Ахрем насмехается над его любимой — рассказывает всем, будто Варьку поцеловал злой дух, потому что она никогда не крестится, и из-за этого, мол, и родинка на губе у неё так выросла.

Обидели ловчего такие разговоры, задевающие честь его возлюбленной, и стал он искать случая, чтоб отомстить Ахрему и тем заслужить признательность матери и дочки.

В воскресный день в корчме у Пракседы собралась молодёжь. Среди них оказались несколько лакеев, пришёл из имения и ловчий. Одни посматривали на дочь корчмарки, восхищались её красой, иные — шептались меж собой и с издёвкой называли паненкой. Появился и дударь Ахрем. Его поприветствовали, усадили на лавку, угостили водкою. Он в хорошем настроении начал играть и петь. Было там несколько соседок из ближней деревни. Варьку и других девчат хлопцы стали приглашать на пляску.

Неожиданно во время этой весёлой забавы горшок, что стоял высоко на печи, вдруг безо всякой причины упал на пол посреди корчмы и разбился. Засвистели пустые бутылки на столе, будто кто-то подул им в горлышки, и в каждом углу в этот момент что-нибудь упало на землю.

— От ваших плясок вся корчма трясётся, — сказала Пракседа, собирая с пола разную мелочь, которая попадала со шкафа.

Тут вдруг с печи на пол соскочил огромный кот. Увидев это, все перестали плясать, а кот во мгновение ока пропал.

Дударь Ахрем прервал молчание:

— Не бойтесь, пляшите, это панич шалит, тот, что часто бывает здесь в гостях.

Пракседа гневно глянула на Ахрема, что-то шепнула ловчему и пошла в маленькую комнатку, которая была отделена перегородкой.

Не обращая на это внимания, Ахрем снова начал играть и петь, но Михась выбил дуду у него из рук и сказал так:

— Праўдiвы[149] дудар, губы тоўсты, а галава пустая.

Разгневанный дударь глянул на него с презрением:

— А ты, — говорит, — праўдзiвый панскiй лакей, сам нiскiй, лоб слiскiй, нос плоскiй, толька што тарэлкi лiзаць.

Ловчий хотел дать ему в морду, но Ахрем перехватил руку. В ссору вмешались остальные гости, оттащили Михася, уверяя его, что дударь, одурманенный водкою, сказал то, о чём после, когда хмель выйдет из головы, сам будет жалеть. Но Пракседа пригрозила, что это ему не пройдёт безнаказанно, заплатит он когда-нибудь за дочкину обиду.

Дударю все советовали молчать, ибо долго препираться опасно, а всего лучше шёл бы он домой. Послушался Ахрем, взял дуду под мышку, шапку сдвинул набок, запел песню и вышел за дверь. Остальные задержались там допоздна, стараясь успокоить Пракседин гнев и Варькину кручину.

Около полуночи гости один за другим стали расходиться из корчмы, и каждый по дороге слышал, что в густом лесу кто-то непрерывно играет на дуде. Все дивились, не зная, что бы это значило? С чего это, да и с кем забрёл Ахрем в дикую чащобу?

Ночь была тихая и погожая, голос дуды был слышен далеко, эхо отзывалось по всей околице, и потому в деревнях не смолкал собачий лай. Хозяева выходили из хат, думали да гадали: то ли леший заманил дударя в чащобу, то ли с ним гуляют несколько пьяных, позабыв, что завтра понедельник и надо рано вставать на работу.

Когда на востоке начало светать, сторожа, которые ночевали неподалёку при конях, слыша, что музыка в лесу не стихает, решили пойти на звук дуды и посмотреть, что там делается. Зашли они в тёмную еловую чащу и видят: сидит на трухлявой колоде Ахрем, играет на дуде и даже не слышит, что они подошли к нему. Один из сторожей тронул его за плечо и говорит: «Во имя Отца и Сына! Что с тобой случилось? Для кого ты играешь в этом лесу всю ночь?» Едва сказал он это, дуда выпала из рук Ахрема, и сам он будто весь одеревенел, лицо почернело, слова вымолвить не может.

Взяли они его под руки, вывели из леса, посадили на коня и отвезли домой. Долго хворал дударь, а потом рассказывал про этот случай так.

Дескать, когда вышел он из корчмы и, напевая, возвращался домой, встретился ему на дороге кто-то, как будто знакомый, а по голосу и виду очень похожий на его кума, и так с ним заговорил:

— Откуда и куда идёшь, Ахрем?

— Был в корчме Пракседы, а теперь возвращаюсь домой.

— Так рано идёшь домой? Неужто тебе там было невесело? И Варька тебе уже не нравится? Статная девушка, а родинка на губе красит её больше, чем жемчуг богатую пани.

— Ах, кум, несёшь ты всякий вздор! Какой-то панич выдумал, что родинка красивая, а другие повторяют. Вот увидишь, что будет потом — она вырастет и так испортит ей лицо, что никто тогда и глянуть не захочет.

— Ай, кум, какой ты чудной! Откуда ты знаешь, что родинка испортит ей лицо?

— Сказал бы я тебе, да боюсь. Ловчий Михась, который любит её, — бешеный человек, хотел меня бить за сказанную правду, и Пракседа так налетела, что пришлось убегать из корчмы.

— Какую ж ты им правду сказал?

— Не говори только, кум, никому. Сказал я, что её дьявол поцеловал.

— Ха-ха-ха! Экий ты чудак!

Беседуя так, дошли они до деревни. В доме у кума горел огонёк и было полно гостей. Кум заводит дударя в хату, там много хлопцев и красиво одетых девчат, в косах у них широкие ленты разных цветов, на шнуровках блестят серебряные и золотые галуны; лица круглые, румяные, брови чёрные, глаза огненные. Ахрем с удивлением смотрит на них. Кум пригласил его сесть на лавку, угостил водкою, дал на закуску блинов. Окружили дударя девушки, улыбаясь и ласково глядя в глаза, просили, чтоб сыграл им какой-нибудь весёлый танец. Отказать невозможно. Ахрем стал забористо играть и притопывать ногой, а вокруг кружилось кольцо танцоров. Играл всю ночь напролёт, а ему казалось, что не больше часа. Но когда сторож тронул его за плечо и произнёс имя Отца и Сына, дом, кум и все гости во мгновение ока исчезли, и он тотчас увидел, что сидит в лесу на гнилой колоде. От усталости, ведь целую ночь дул в дуду, да от страху одеревенел он весь.

Понял Ахрем, что эту штуку с ним учинили по указке ловчего Михася, и решил отомстить. Нашёл какого-то человека, что умел чаровать не меньше Пракседы, и упросил его, чтобы тот вредил Михасю на охоте; и в самом деле, ловчий с той поры, завидев зверя даже всего в нескольких шагах, всегда промахивался. Поэтому над ним стали смеяться, и у панов потерял он милость.

* * *

— И чем же кончилась эта их взаимная ненависть? — спросил Завáльня.

— Большой бедой. Михась, мстительный человек, возвращаясь однажды с охоты с пустой торбой, встретил Ахрема, началась меж ними ссора, и он прострелил дударю правую ногу. Тот едва не помер от этой раны.

Вскоре после этой мести ловчий захворал, совсем ослабел, весь почернел, как труп. В имении доктор каждый день давал ему лекарства, но это не помогло — помер. А люди по-разному судили о том. Одни говорили, что была у него тяжкая сухотка, другие рассказывали, будто подлили ему что-то в питьё. На том свете Бог рассудит.

— Какое это небрежение, — сказал дядя, — что паны не хотят заботиться, чтоб их крепостные были набожными и жили в согласии, как братья. Ответят они перед Паном Богом! Как же можно было допустить охотника и дударя до взаимной ненависти и такой лютой мести? Ну, Авгинья, рассказывай дальше, что случилось с Варькой.

— Того панича, о котором я говорила, что заезжал в корчму Пракседы, больше не видели, да так и не доведались, кто он и откуда. Иные ж, которые хвалили красоту девушки и восхищались родимым пятном, что было у неё на губе, совсем перестали ходить к ней, и всё из-за взаимной ненависти дударя с ловчим. Родинка через несколько лет сделалась так велика, что уже начала её портить.

Соседи болтали меж собой: теперь Варька не выйдет замуж, останется стареть при матери, кто её возьмёт? Не такая уж она пригожая, какой была когда-то, и дурная слава о ней далеко разошлась по свету. Даже при самой Варьке, насмехаясь над ней, повторяли: «Жди, панна, шляхтича, приедет свататься к тебе в шикарном экипаже». Девушка, слыша такие едкие речи, всегда печалилась и тайком заливалась слезами.

Однажды в зимнюю пору полоцкий мещанин Якуб Плаксун, человек богатый (может, пан и знает его деревянный дом над самой Полотою, где стоит каменный столб со статуей святого Яна на верхушке). Да, так вот, ездил он по деревням, скупал лён, и случилось ему быть в том краю, где жила Пракседа. Несколько дней он прожил в корчме, увидел Варьку и та ему очень понравилась. Посватался он, и ни дочка, ни мать ему не отказали, ибо человек он был молодой, с добрым характером, имел собственный дом, да ещё и вольный, не крепостной.

Плаксун, получив согласие, поехал в имение, сообщил панам о своём намерении и отдал назначенные за выкуп девушки деньги. Паны охотно согласились, а дворовые, с издёвкой поглядывая на купца, говорили меж собой: «Подходящее у него прозвище, после свадьбы горько заплачет и будет тогда взаправду Плаксун. Чудной человек — женится на дочке злой бабы, а у той ещё и родимое пятно на губе, которое ничем не смоешь, оно и сейчас очень её портит».

Вскоре эта весть уже гремела по всей околице. С удивлением рассказывал сосед соседу об этом необычайном случае. Пошли разные пересуды да домыслы, но почти все держались того мнения, что добыла Пракседа этакое счастье дочке силой своих чар — наверное, поднесла мещанину с питьём что-то такое, от чего разгорелась в нём страсть к девушке. Некоторые, завидуя Варькиному счастью, очень плохо отзывались о ней при её наречённом, пророча большую беду. Но тот так её полюбил, что ничему не хотел верить.

Приехал Плаксун в Полоцк и, не откладывая свои намерения в долгий ящик, пошёл в монастырь к иезуитам. Исповедовал его ксёндз Буда,[150] которого он уважал больше всех и с которым советовался в каждом важном деле.

— Как поживаешь, Якуб? — спросил ксёндз. — Давно тебя не видел, верно, уезжал из города по торговым делам?

— Зимою трудимся ради весны, чтобы было, чем нагружать струги, как Двина освободится ото льда.

— То правда, — промолвил ксёндз Буда. — Так, значит, закупил льна? Ты же его чаще всего возишь в Ригу. Не думаю, чтоб на этот товар была высокая цена. Слыхал я от отца-прокуратора,[151] что в Альбрехтово[152] и в иных наших имениях Полоцкого повета лён вырос очень хороший.

— Слава Богу. Думаю, что в этом году за такой товар и платить будут хорошо. Но вот! Ещё поведаю святому отцу: искал товар, нашёл и жену. Купил и то, и другое.

— Поздравляю! Так ты уже женат?

— Нет, добродий, только обручён. Она крепостная, и я заплатил деньги, чтобы выкупить её. Очень полюбилась мне эта девушка, спокойный и кроткий у неё нрав.

— Поздравляю, — говорит ксёндз. — Спокойный и кроткий характер — это большое достоинство женщины. А что была крепостная, так это ни ей, ни тебе никакого оскорбления не делает. Не высокое рождение облагораживает человека, а честная и добродетельная жизнь.

— Должен признаться святому отцу, — сказал Плаксун, — беспокоит меня, что много у неё недругов. Бог знает, почему говорят, якобы мать у неё чаровница, и дочка тоже со злым духом дружбу водит. Можно ли, отче, верить этим бредням? Я в корчме у её матери, Пракседы, жил целую неделю и ничего подобного не заметил.

— То правда, — сказал ксёндз, — что люди норовят побить грешников камнями, не думая о том, что сказал Христос: «Пусть кинет камень тот, кто без греха». Но нельзя и утверждать, будто на свете не бывает колдовства. Однако тому, кто взывает к Богу, нечего бояться. Перед венчанием помолитесь с наречённой и исповедуйтесь. Я тебя благословляю и препоручаю Божьей опеке. Вот, возьми два медальона с изображением Божьей Матери, они освящёны и сопровождаются отпущением.[153] Один — тебе, другой — твоей будущей жене. Живите с Богом, и Бог вас не покинет.

Плаксун, получив благословение от своего исповедника, приказал пошить для своей невесты шёлковое платье, накупил ей дорогих платков и лент, нанял городских музыкантов, пригласил много своих знакомых и друзей. С богатыми дарами и с многочисленными друзьями приехал он в дом наречённой.

Мать, отец, которого паны освободили от работы на день свадьбы, и дочка встретили его с несказанной радостью. Плаксун поднёс Варьке богатые подарки и медальон, которым благословил её ксёндз Буда. Приняла девушка всё это с благодарностью, ибо искренне оценила его любовь.

На другой день молодые перед венчанием выполнили, как надлежит, всё, что советовал ксёндз. Началась шумная свадьба. Пришли несколько хозяев из соседних деревень, дворовых паны тоже отпустили, собрались на праздник и другие любопытные с ближайшей округи. Все задумчиво посматривали на Варьку. Богато одета, лицо пригожее, а родинка на губе сделалась такой маленькой, что была едва заметна.

Заиграла музыка, молодёжь пляшет, за здоровье молодожёнов пьют вино, желают им богатства, счастья и долгих лет.

Шумные забавы не прекращались допоздна. Ночь была тихая, на чистом небе светили звёзды. Вдруг около полуночи услыхали гости громкое щёлканье кнута. Глянули в окно и видят: остановилась возле корчмы карета с шестёркой чёрных коней, на козлах кучер, а на запятках лакеи в богатых ливреях. Выбежали Плаксун и Пракседа с мужем, и тут же на глазах всех собравшихся карета, кони и лакеи исчезли. Плаксун с тестем вернулись в корчму удивлённые, Пракседа же — встревоженная и бледная, как покойница. И тут все гости увидели, что в окно пялится какое-то страшидло. Всех гостей охватил жуткий ужас. Бедная Варька едва не лишилась чувств, побледнела, вся дрожит.

Муж утешает её:

— Успокойся, Бог нас не выдаст.

И, повернувшись к гостям, просит, чтоб веселились и не обращали внимания на эти чудеса и страхи. Но тут за стеной завыла лютая буря, задрожал весь дом, вихрь сорвал с корчмы крышу. И не о веселье все думали в тот час, а читали молитвы. Гости из соседних деревень, как только начало светать, пошли по домам, а Плаксун с женою, тёщей и приятелями выехал в Полоцк.

Покинутая, без крыши, корчма и сейчас стоит пустая. Пракседа, отпущенная панами, жила при своей дочке и, говорят, совсем переменилась, стала набожной, каждый день слушала святую обедню, соблюдала посты, исполняла все религиозные обязанности и там же, в доме Плаксуна, окончила житьё.

А вот теперь прослышала я, что и Варька умерла. Ах! в Полоцке её все любили. Она была необычайно кроткая, с добрым сердцем, ни один убогий не ушёл из её дома без помощи и утешения. Родимое пятно, которое было у неё на губе, совсем исчезло, и говорят, была она красивая, как ангел.

* * *

— Но, паночек, — сказала кузнечиха, — болтаю и не замечаю, что уж стемнело. Придётся домой в позднюю пору возвращаться.

— Нынче вечер тихий и ясный. Нечего бояться, — ответил Завáльня. — А к тому же и до дома твоего не больше одной версты.

— Есть у меня просьба. Пан помогает людям, так, может, и мне сегодня не откажет.

— Помогать ближним — долг каждого человека, но лишь тогда, когда есть возможность.

— Близится Рождество, а так случилось, что не осталось у меня ни зерна жита. Будь добр, пан, удели хоть несколько гарнцев.[154] Придёт весна, понадобятся хозяевам лемехи и другой железный инструмент, мой муж всё скуёт, и будет, чем заплатить пану. Или в другой надобности отслужим.

— Охотно. Твой муж — человек хороший и старательный. Панна Малгожата! прикажи, милостивая пани, дать Авгинье четверик[155] жита, гарнец ячневой крупы и гарнец гороха. Это вам на кутью.

Кузнечиха поклонилась дяде и пошла с панной Малгожатой в кладовую.

Слепой Францишек

Темно на дворе, небо усеяно звёздами, недвижно стоят засыпанные снегом деревья, лишь мороз иногда трещит за стеною. Мой дядя, будто поджидая кого-то, посмотрел в окно и, обращаясь ко мне, сказал:

— Хорошая погода. Сдаётся, что гостей у нас сегодня не будет, так ты, Янкó, вспомни что-нибудь из своих мудрёных рассказов. Нынче ночь длинная, можно выспаться, пока займётся заря.

Подали ужин. Ещё сидя за столом, я уже думал, перебирая в памяти разные события древней истории; выбирал чудесные случаи, что могли бы прийтись по вкусу дяде.

После ужина, отправляясь отдыхать, он, как обычно, прочёл вечерние молитвы и, ложась в постель, спросил:

— О каких же богах и богинях будешь мне сегодня рассказывать?

— Расскажу, дядюшка, об основании города Рима.

— Не о том ли Риме, в котором живёт наш святой Отец? О! Это должен быть хороший и интересный рассказ.

— О том самом.

— Тогда рассказывай, буду слушать со вниманием.

Сперва я рассказал, что римляне происходят от троянского народа. Потом, начав от Проки, царя альбанцев, поведал про Амулия и Нумитора, про Рею Сильвию,[156] о том, что она, будучи весталкой, родила от бога войны Марса двух детей-близнецов: Ромула и Рема, о том, как этих близнецов положили в корзину, и как плыли они по реке Тибр, а когда вода выбросила их на берег, то, услышав плач младенцев, прибежала волчица и кормила их из своих сосцов, будто собственных детёнышей.

Дядя мой дивился, что волчица проявила такое милосердие и сочувствие к детям, и сказал, прерывая рассказ:

— И в древние времена должны были быть волколаки. Верно, эта волчица сперва была женщиной и имела человеческую душу, иначе откуда бы в ней взялись такая любовь и сострадание? А может, и Бог милосердный сотворил чудо ради невинных детей.

Я рассказывал дальше, как близнецов нашёл Фаустул,[157] как они выросли среди пастухов, а потом построили Рим на том самом месте, где река выбросила их на берег.

Во время этого рассказа залаяли собаки, и кто-то начал стучать в ворота. Прибежал батрак и сообщил, что приехал слепой Францишек.

Дядя мой тотчас же поднялся с постели и только зажёг свет, как заходит Францишек, правой рукой держась за проводника, а левою постукивая перед собой посохом, чтоб не зацепиться за что-нибудь.

— Слава Иисусу Христу, — сказал слепец, переступая порог. — А дома ли пан Завáльня?

— Дома, дома, — ответил дядя. Он с большой радостью приветствовал Францишека, сам снял с него тяжёлую зимнюю одежду, пригласил присесть. Потом приказал выпрячь лошадь, дать ей овса, а человека, который привёз слепого, напоить водкой и накормить. Также послал к панне Малгожате, чтоб поскорей приготовила гостю ужин.

— В каких краях ты был? Ведь уж больше полугода не видались. Знакомые не раз вспоминали тебя, всё говорили: «Где теперь скитается наш Францишек? Куда-то далеко заехал. Пусть ему всюду встречаются добрые, ласковые люди, и чтоб не довелось изведать бед в дальнем путешествии!».

— Всю Беларусь объехал и часть Инфлянтов.[158] Встречал и сердечный приём, и высокомерные речи, отзывчивые сердца и каменные.

— Инфлянты — край счастливый. Земля лучше родит, чем у нас. Там, говорят, и паны богаче, строят справные дворцы, а титулами по большей части всё бароны да графы.

— Я слепой, не видал их пышных дворцов. Знаю только, что там богатые паны не любят говорить с бедными людьми. А убогий и за всю свою жизнь слова от них не услышит.

— Ах! как это тяжко, когда человек бывает вынужден просить помощи у тех, кто не понимает, что есть на свете страдание.

— Но я уж больше не поеду далеко, — сказал Францишек. — Слава Богу, есть у меня благодетели и в этих краях. Вот пан Б. даровал мне островок в своём имении на озере Ребло.[159] Там у меня домик, сад и маленькое хозяйство. Мне этого довольно. Там и кости мои найдут покой.

— А! Знаю то озеро, бывал когда-то и на том острове, — сказал Завáльня. — и тогда ещё видел, что стоит там домик на пригорке. Вокруг шумели сосны и волны на озере, и хоть пейзаж там вокруг угрюмый, однако мне очень понравился.

— Хвалят те места, но меня, слепого, это не тешит. Шум лесов и вод наводит на меня скорбные мысли.

Долго ещё мой дядя беседовал с Францишеком. Наконец подали ужин. Он подвёл слепца к столу и, сев рядом с ним, старался, чтобы гость ни в чём не испытывал недостатка.

После ужина он приказал принести в комнату кровать и поставить возле своей постели. Потом взял меня за руку, подвёл к слепцу, рассказал ему, что я окончил школу у отцов-иезуитов, похвалил истории, которые я ему рассказывал, только, мол, трудные имена у языческих богов, никак их не запомнить. Наконец, попросил Францишека, чтобы и он рассказал что-нибудь из того, что сам слышал.

— Недолгой будет моя повесть, зато интересной, — сказал слепец. — Про дивную женщину, которую видали в разных концах Беларуси. Расскажу так, как слыхал от многих людей, которые говорили мне, что видели её вблизи.

Повесть шестая. Плачка

— Женщина та необычайно прекрасна. Одежда её бела, как снег, на голове чёрный убор, и чёрный платок накинут на плечи. Лицо хоть и смуглое от солнца и ветра, но красиво и приятно, очи исполнены чувства, и в них всегда стоят слёзы. Чаще всего она является в домах, где уже никто не живёт, в пустых церквях и на руинах. Видели её также под деревьями или посреди поля. После захода солнца она сидит на камне, сетует жалобным голосом и заливается слезами. Говорят, те, кто подходили к ней, слышали такие слова: «Некому доверить тайну сердца моего!».

Когда я ехал из Полоцка, один корчмарь рассказал мне, что невдалеке от дороги, за берёзовой рощей стоит пустой дом. Возле него остался лишь небольшой вишнёвый сад. Жил там когда-то крестьянин, которого паны выслали вместе со всей роднёй куда-то далеко, отобрав у него в имение несколько коров и лошадей, что принадлежали ему.

Как-то мимо того дома проходил убогий слепец, которого вёл маленький парнишка. Услышав печальное пение, они подумали, что там кто-нибудь живёт, и пошли туда просить милостыню. Заходят в хату, слепой запевает песню: «О, Спасiцелю, наш Пане».

— Дом без дверей и окон, никто тут не живёт, — сказал парнишка слепому. — Даром только с дороги свернули.

Но тут посреди хаты появилась облачённая в траур женщина с печальным лицом и сказала им:

— Молитесь! Всюду есть Бог, который будет вам опорой.

Бросила слепому в шапку горсть серебряных монет и сразу исчезла.

Этот убогий ходил потом от дома к дому и показывал эти деньги, на которых с одной стороны были изображения королей, а с другой — Погоня.[160]

Невдалеке от дороги, когда едешь в Витебск, стоит пустая часовня. Там после захода солнца видели, как она плакала, сидя на пороге, и её печальный голос был слышен издалека.

Среди людей разное думали про эту плачку. Одни тревожились, что это видение — предвестие какого-то большого несчастья, войны, морового поветрия либо голода во всём крае.[161] По деревням старые люди говорили меж собой об этой женщине, всегда предсказывая что-нибудь недоброе. Некоторые ж из молодых думали совсем иначе — доказывали, что там, где покажется та плачка, в земле, верно, зарыт клад.[162] И вся околица повторяла эти домыслы.

На краю той деревни жил убогий человек, который некогда обошёл весь свет. Вернувшись к своей родне, жил только милостыней. Он часто повторял им всем:

— Братья! Слёзы и жалобы этого призрака предрекают вам не золото и серебро. Эта женщина плачет на пороге того храма, который вы позабыли. Вы помышляете лишь о богатстве, а ждут вас бедствия и нужда.

Однажды, посмеявшись над словами этого старика, порешили: когда все будут спать, идти на то место, вырыть там яму и добыть деньги из земли.

Старая часовня стояла за четыре версты от деревни. И вот несколько молодых селян, прихватив с собой потребный для поиска кладов инструмент, поспешили туда, чтоб начать работу до того, как запоёт петух.

Пришли к часовне. Мрачный вид этого места наводил на них тревогу и страх. Невдалеке шумел густой еловый лес, откуда-то доносился тоскливый голос совы, и месяц очень редко показывался из-за чёрных туч. Часовня стояла на пригорке в тени нескольких берёз, будто могильный памятник.

Трудились всю ночь. В нескольких местах выкопали глубокие ямы, но нашли в земле только сопревшие доски и черепа. Поняли, что когда-то было тут кладбище, хоть сверху и не видно было уже никаких знаков, кроме нескольких торчащих из земли поросших мхом камней.

Летней порой ночи коротки, вот уже на востоке занялась заря. Все труды оказались напрасными. Засыпали они ямы и пошли домой.

Всходило солнце, в полях запел жаворонок, и мгла в воздухе уже исчезала. Видят, перед ними, невдалеке от дороги возле кустов лещины стоит плачка, обратившись лицом к востоку. В её руках развевается по ветру яркая лента, трепещет в воздухе, словно молния. Едва один из них произнёс — «Пошли скорее к ней!» — видение сразу исчезло.

На том месте, где стояла плачка, на ветке висело огромное осиное гнездо. Осы, что влетали и вылетали из этого гнезда, освещённые лучами восходящего солнца, сновали в воздухе, будто золотые искры.

— Послушайте моего совета, — сказал один из них, — давайте обвяжем осиное гнездо платком и пойдём, разбудим этого старого деда. Скажем, что выкопали из земли возле часовни клад и часть принесли ему. А когда он встанет с постели, кинем осиное гнездо ему в окно. Пусть побесится старый!

Все согласились на эту проделку. Разбудили деда, кинули в хату осиное гнездо, а сами, смеясь, быстро убежали.

Чудо неслыханное! Старик увидел пред собой рассыпанное по полу золото.[163] Рассказывают, что пока он удивлённо смотрел на это, явилась пред ним женщина, та самая, которую видели плачущей на пороге старой часовни, и сказала:

— Возьми часть этого сокровища себе, а остальное раздай убогим. Бог заботится о моих страдающих детях.

Сказавши это, она сразу исчезла.

* * *

В Инфлянтах же был такой случай. В имении пана М. находятся руины какого-то древнего замка. Говорят, что в незапамятные времена стоял там город, потому как вода, стекая с гор, иногда размывает песок и обнажает фундаменты каменных домов. Там часто находят стеклянные или ржавые железные предметы, что в давности служили для украшения, части оружия, а изредка медные или серебряные монеты, что веками лежали в земле.

К тем руинам каждый вечер после захода солнца приходила плачка, она вешала на развалины того замка венки из полевых цветов, садилась на камень, и, ломая руки, заливалась слезами. Многие, слыша издалека её сетования, возвращались домой опечаленными и рассказывали об этом остальным.

Были и такие, кто, слыша причитания удивительной женщины, из любопытства подходили к ней в вечернем сумраке и из слов, которые услыхали, сумели понять лишь то, что какая-то несчастная мать плачет по своим детям. Но только хотели подойти поближе и спросить, кто она и что за беда с нею приключилась, как уже больше не видели её, и голос её не слышался до следующего вечера.

Никто не понимал, что это значит. Смутные догадки ходили по околице. Всюду говорили о ней, будто о дивной комете, что появляется на небе в виде огненной метлы. Хотели разузнать, где она живёт и откуда приходит, да всё напрасно. Будто некий дух нисходила она на землю, а потом исчезала в воздухе.

Говорят, что и сам пан М. не перечил этим дивным рассказам, ибо и он тоже однажды встретил её, возвращаясь поздней порою домой, и слышал, как она плакала на руинах замка. Было это для него непонятно, однако, поразмыслив, он поверил тем людям, что всю жизнь думают лишь о корысти и хотят, чтоб непостижимый дух открывал им золото да серебро, показывал клады, сокрытые в земле. И вот позвал он к себе эконома и дал ему такое распоряжение:

— Завтра соберёшь людей, и пусть начинают работать на руинах замка; там в земле должен быть клад. Этот странный и непонятный призрак, верно, хочет показать нам какие-то сокровища, которые вознаградят нас за труды и потраченное время, иначе его появление не объяснить.

— Я тоже слышал слова той плачки. Она оплакивает смерть каких-то несчастных детей, а про клады, спрятанные в земле, и не вспоминала. Эта тайна, которая нам недоступна. Мне сдаётся, тут какое-то предостережение и пророчество.

— Ты прямо как неясыть или сова, что пугает людей тоскливыми пророчествами. Я ничему такому не верю и не желаю изучать тайны этого привидения. Давно я собирался раскопать руины. Может, найдём там старинные предметы, для этого не жаль потрудиться. А коли правы те, кто думает, будто в обличии плачки является клад, так и это неплохо. Что бы там ни было, завтра всё сделать, как я сказал.

— А если этот клад проклят, если он во власти злых духов? Он ведь тогда не дастся в руки и будет опускаться всё глубже и глубже в землю. Ведь только время потратим, а коли и дастся он нам, то будет больше беды, чем добра. Слыхал я, что достали как-то из земли заклятые сокровища, так тем, кто взял из них хоть одну монетку, какая-то болезнь скрутила обе руки.

— Стыдно слушать. Плетёшь чушь, словно глупый мужик. Для меня ни одна монета лишней не будет.

— А отчего же тогда умные да богатые паны мучаются от тоски и болезней?

— Довольно. Соберёшь утром людей и отведёшь на руины замка. Я сам приеду и покажу, откуда начинать копать.

Эконом был из застенковой шляхты,[164] хозяин хороший, но верил в то же, во что и простой народ. Пожал он плечами и пошёл выполнять панский приказ.

На самом восходе солнца на руинах замка, ожидая распоряжений, уже стояла толпа работников. Когда приехал пан М., то приказал копать глубокую яму на том самом месте, где всегда видели сидящую на камне плачку.

Яма была не глубже полутора локтей,[165] когда нашли каменный склеп. Чтоб отрыть со всех сторон засыпанные землёю стены, раскопали и вокруг. Работники трудились там несколько дней, отдыхали мало, лишь в полуденный зной. Наконец нашли железные двери. С обеих сторон этого склепа были маленькие оконца, на которых ещё крепко держались проржавевшие железные решётки.

Когда выломали двери и открыли склеп, куда несколько веков не проникал солнечный луч, то там было глухо, будто в могиле. Зашли с огнём, на всех напала тревога. Видят: и посреди склепа, и возле стен — повсюду в разных позах лежат скелеты. Кости рук и ног закованы в тяжёлые железные цепи. Онемели люди, глядя на этот ужас.

— Снимите кандалы с этих скелетов, — сказал пан М., — и отвезите ко мне. Нужно сохранить эти памятники минувших веков.

Отвезли кандалы пану. Он, показывая их своим гостям и соседям, хвастался, что нашёл в земле такие древние предметы, хотя по виду они были совсем похожи на нынешние.

Кости покойников люди собрали и погребли на ближайшем кладбище в одной могиле, пригласили попа и после богослужения поставили большой деревянный крест.

Говорят, что в тот вечер явилась плачка в своём обычном скорбном уборе, положила на могилу цветы и, встав на колени перед крестом, заливаясь слезами, читала молитвы. Люди видели её, но никто не подошёл к ней. Глядя издалека, они читали «Вечный покой»[166] за души умерших.

Ещё несколько вечеров Плачка молилась и посыпала могилу цветами. Но теперь её уже там больше не видят.

* * *

На берегу Полоты, в пяти верстах от города, где эта река минует боры и через широкие поля приближается к Двине, тоже явилась та самая плачка. Видели её на пригорке, на заходе солнца, сидела она на камне, который лежал там в тени раскидистых берёз. Видели её крестьяне, идучи по домам после дневной работы, и путники, которые возвращались вечерней порой из города.

Разошлась весть про это чудесное явление. Люди, как и везде, по-разному судили об этом случае, но большинство держалось мысли, что там лежат зарытые в земле сокровища.

В Полоцке некоторые говорили, что окрестности города и в давние времена постоянно были театром войн. Сохранилось предание, что когда-то в этих местах потерпело поражение некое войско. Опасаясь, как бы их казна не досталась неприятелю, всё золото и серебро ратники зарыли на том пригорке и положили сверху большой камень, чтоб указывал место на тот случай, если кто-нибудь из них вернётся отыскать спрятанный клад. Но прошли века, а камень лежал на том же месте, а под ним нетронутые сокровища.

Слыша такие разговоры, несколько парней, что жили в Полоцке, уговорились пойти ночью на тот пригорок, вырыть клад и поделить поровну. Взяли необходимый инструмент и, когда все спали, вышли за город.

Ночь была погожая, небо усеяно звёздами, и полная луна светила в вышине. Шли тихо и осторожно, чтобы ни с кем не повстречаться по дороге. Минули костёл святого Ксаверия, где покоится прах монахов и обывателей этого края. Услышав голоса перекликающихся у Спаса сторожей, они свернули с дороги и долго шли берегом реки до назначенного места.

Пришли на пригорок, нашли большой камень. Половина его была в земле, а верхняя часть покрыта сухим мхом. Камень окопали по кругу, общими силами сдвинули с места и стали вбивать глубоко в землю железный штырь. Вдруг тот звякнул так, будто ударил своим острым концом в какую-то металлическую пластину. И впрямь тут клад — стали рыть землю.

Трудились долго, часто пробовали землю штырём. Клад был неглубоко, но земля несколько раз осыпалась со всех сторон и заваливала яму. Некоторое время парни стояли удивлённые, им казалось, что заклятые сокровища сами закапываются в песок, не желая даваться им в руки.

Покуда совещались, что делать, с востока набежали чёрные тучи, затянули всё небо, и луна скрылась в густых облаках. Стало так темно, что они едва могли видеть друг друга. Заморосил дождик.

— Сейчас песок немного промочит, и работа пойдёт быстрее, — сказал один из парней. — Давайте не терять время понапрасну.

И, подбадривая друг друга, все вместе начали копать. Яму вырыли длинную и широкую, такую, что уже так просто не осыплется.

Лопаты лязгнули о какую-то металлическую пластину.

— Котёл! Котёл с деньгами! — закричали все радостно, но, когда окопали вокруг и хотели поднять его из земли, увидели, что это не котёл, а тяжёлый железный панцирь. Он покрывал грудь скелета, сбоку от которого лежал меч, а на черепе — железный шишак. Стоят парни, задумались, видя, каким дивным образом обманула их судьба.

Тут один самый смелый говорит:

— Давайте бросим этот скелет, а доспехи возьмём себе. Пусть хоть они будут памятью о наших ночных трудах.

Только собрались это сделать, как вдруг пригорок осветила молния. Видят: стоит огромный великан в железных доспехах, держа над их головами сверкающий меч. Ужас пронзил сердца, землю потряс удар грома. А великан произнёс такие слова:

— Никчёмные! Злату и сребру предались вы всеми мыслями своими! Помышляя лишь о богатстве, вы оскорбили прах богатыря, который со славою окончил тут жизнь свою. Воссияет заря воскресения мёртвых, и падёт на вас позор пред лицом всего мира!

В тучах прогремел гром, и великан пропал с глаз.

Страх потряс парней до глубины души, долго стояли они онемевшие, словно ночные призраки. В свете молнии снова увидели перед собой засыпанную песком яму, и показалось им, будто земля на этом месте нетронутая.

Бросили на пригорке и штырь, и лопаты; забыли, какая дорога ведёт в город; бежали прямо через луга да засеянные поля, и казалось им, что тот великан с мечом в руке долго гнался за ними.

На рассвете вернулись в город. Все обессиленные, с бледными лицами, будто измученные тяжкой хворобой. Со страхом вспоминали произошедшее, рассказывали другим, но не все им поверили.

После этого случая плачку видели в разных местах в окрестностях города. На кладбище, посреди которого стоит каменный костёл святого Ксаверия, ходила она, ломая руки, от одной могилы к другой, иногда молча стояла у надгробий, будто каменная статуя. Многие из тех, что проходили ночной порою мимо этих мест, убегали в испуге, будто от упыря, и рассказывали другим об этом диве.

Видели её и у костёла святого Казимира. Сидела она перед дверьми этого храма от заката аж до восхода солнца. Не раз плакала, сидя на камне, а то и в поле или на берегу Двины. Но её плач и сетования мало кому трогали сердце. Мало было таких, что, подняв очи к небу, взывали к милосердию Божьему. Одни не обращали внимания, другие мечтали о кладах.

* * *

— Как мне думается, — сказал Завáльня, — это предостережение для людей, чтоб исправили свои нравы. Но, увы, люди ныне стали такие разумные, что каждая вещь им и так понятна, ни в какие чудеса не верят, клады им подавай, чтоб, не трудясь, иметь всё, что придёт в голову. За золото продадут всё, что наши отцы ценили дороже жизни.

— А всё же было б неплохо отыскать клад, — сказал я. — Богатый человек может сделать немало добра.

— Богатый человек может сделать много добра, это правда, — сказал дядя. — Но пусть он сперва научится познавать и любить то, что есть добро. Тогда Бог и сделает его достойным распорядителем сокровищ земных, как того старого человека, которому в окно кинули осиное гнездо, и оно на его глазах превратилось в золотые монеты. Люди гонятся за богатством не для того, чтоб делать ближним добро, а чтобы вообще ничего не делать либо, что ещё хуже, чтоб вредить. Но что же дальше?

* * *

— Когда некоторые наши богатые и учёные паны, — продолжил Францишек, — путешествуют в дорогих экипажах, либо во время охоты с гончими псами проезжают по горам и густым лесным чащам, эта плачка часто встречает их в образе сироты в убогой крестьянской одежде. В молчаньи обращает она к ним голубые, залитые слезами очи, будто моля их о милости, но никто из этих панов не обращает на неё внимания.

Неподалёку от озера Ребло, где на острове стоит ныне мой домик, если пану Завáльне известны те края, верно, видел он Почановскую гору,[167] она там выше всех остальных гор. Склоны её поросли лесом, а на самой вершине есть ровное и гладкое место. Про эту гору среди людей ходят разные рассказы. Говорят, что когда-то там стоял монастырь и была церковь. И хоть не видно теперь никаких знаков, рассказывают, будто из-под земли там порой слышатся пение и звон колоколов.

Иные говорят, что однажды на вершине этой горы, ночью, в своём скорбном уборе, упав на колени, поднимая руки и очи к звёздам, со слезами молилась плачка. Перед нею открылось небо, в вышине разлился ярчайший солнечный свет, в лесах и на полях проснулись все птицы и звери, и из слёз этой женщины возник родник живой воды.

С той поры тот, кто впервые придёт на вершину Почановской горы, не слыхав раньше об этом чуде, найдёт родник чистейшей воды, недалеко от которого стоит печальная сирота в крестьянской одежде. Коли напьётся он из этого родника и поймёт, кто такая эта сирота, то станет пророком, все тайны мира увидит он с вершины этой горы.

Поднимались люди на гору. Были среди них такие, что видели родник и печальную сироту, однако пренебрегли простой водой и отвернулись от деревенской девчонки. Прослышав потом от других про эти чудеса, поднимались на гору во второй раз, но уже не встречали никого, и места, где был тот родник, найти не могли.

— Неужто та самая плачка, которую видели в окрестностях Полоцка и в других уголках Беларуси, является в образе крестьянской сироты?

— Точно, та самая, — сказал слепой Францишек, — но спесивые и корыстные люди не поняли, кто она, хотя по всему краю является она в облике плачки и деревенской сироты.

— Ты, Янкó, человек учёный, а понимаешь ли, кто была та плачка?

— Чудо можно постичь сердцем, а не наукой.[168]

Мы ещё некоторое время говорили о плачке, а потом запел петух.

— Заполночь уже, — сказал слепой Францишек. — Дозволь, пан Завáльня, отдохнуть страннику.

— Большое спасибо, — сказал дядя, — чудесная повесть.

Он потушил огонь, а я удалился в свою комнату и грезил о плачке, покуда петух не запел во второй раз.

Сын Бури

На мглистом небе вставало солнце; сильный мороз разрисовал окна ледяными узорами. В печи горели берёзовые дрова. Завáльня и слепой Францишек сидели у огня, беседуя о знакомых соседях, о богатых и бедных, о скитальцах, что бродят по свету, о счастливом и горемычном житье, о предзнаменованиях и непонятных чудесах.

— Зимою, — сказал Завáльня, — заезжают сюда люди, и лишь в эту пору выпадает случай, чтоб кто-нибудь рассказал мне, что творится на свете, а весной и летом живу тут, как отшельник. Вижу вокруг только воды да тёмные леса, лишь иногда охотничий рожок и выстрелы доносят весть о приближении гостей. Выходят сюда на отдых из лесов местные паничи с компаниями охотников, но от них не услышишь такого, что могло бы занять мысли. Их разговоры лишь о породах собак и коней.

— Я всю свою жизнь провёл в скитаниях, встречал людей с разными понятиями и чувствами. Будучи слепым, я не вижу их лиц, и в моём воображении они предстают в виде неких страшных или дивных духов. Их разговоры, всплывая в моей памяти, напоминают, какими разными путями ведёт нас Провидение по жизни к вечности, где чаем мы отдыха, утешения и вознаграждения.

— Речи людей, терпящих страдания, доходят до сердца и надолго остаются в памяти. И как скучны те паны, что проводят всю свою жизнь среди весёлых забав и рассказывают анекдоты, желая показать свой разум и потешить других!

— Как-то в дороге встретил я пилигрима. Не ведаю, кто он был и откуда, называл он себя Сыном Бури. Из разговора с ним я понял, что испытал он в жизни немало страданий, но не грехи волновали и преследовали его думы, а иное понимание счастья.

— Рассказал ли он о своей жизни? Какой странный человек! Называл себя Сыном Бури.

— Он говорил со мною несколько часов.

— Должно быть, в самом деле, интересный был разговор?

— Расскажу, как было. Застигла меня в дороге буря, хлынул дождь, поднялся сильный ветер. Мой проводник, не заметив нигде поблизости ни корчмы, ни деревни, погнал коня к густому лесу, чтоб укрыться от ливня хотя бы под ветвями деревьев. Вокруг шумел лес, пошёл дождь с градом, раскаты грома наводили тревогу. Накрыв голову плащом, я читал молитвы под кровом густой ели.

— Неподалёку от нас кто-то идёт, — сказал мой товарищ. — Странствует он пешком, на нём бурка, на плече посох с узелком, смотрит в небо. Сдаётся мне, что гром и молнии не страшат его, а забавляют. Лицо его опалено солнцем, но бледное, будто он измучен долгой дорогой.

— Может, это какой-то чужеземец идёт через Беларусь дальше на север.

— С бурки течёт вода, но он будто не обращает на это внимания. Идёт неторопливо по дороге в нашу сторону.

— Верно, такая буря для него не впервой, — сказал я. — Привык к невзгодам.

Пилигрим, услыхав мои слова, отозвался:

— Не первая для меня эта буря, и к невзгодам я привык. И ещё более скажу: люблю слушать шум ветра, люблю смотреть на волны чёрных туч и на пожары молний.

Подошёл ко мне и говорит:

— Справа от этих лесов видел я на горе каменный дворец. Не знаешь ли, чьё это имение?

— Я не местный житель, да к тому же слепой. Все эти пейзажи сокрыты от меня.

— Так ты слепой. Живёшь на свете, не видя его. Горька такая жизнь!

— Что ж делать, Бог послал мне это несчастье, остаётся терпеливо сносить его.

— Так ты умеешь терпеть? О! Тогда ты счастливый. Я так не могу, хоть странствую по всему свету один, без проводника.

— И что ж погнало тебя в дальний путь?

— Такова моя судьба. О! Если б ты имел глаза, следы страданий на моём лице многое поведали бы тебе обо мне.

— Из каких ты краёв и как зовут тебя?

— Из далёких краёв, а имя моё Сын Бури.

— Странное имя!

— Нет тут ничего странного. В пышном дворце, окружённый множеством слуг и льстецов, живёт сын счастья. Он светел и холоден, как слиток золота, с презрением взирает он на своих подданных, которые должны, словно пчёлы, для его выгоды и утехи собирать на лугах мёд. В халупе под соломенной крышей, живёт сын страдания, для него мир покрыт непроглядной мглою, всем существом он привязан к тому клочку земли, что кормит его и одевает. Я — сын родителей, которых преследовали буря и непокой. Мой отец не смог разорвать железных кандалов, которые несколько лет сковывали его руки и ноги. Нескончаемые слёзы и жалобы матери моей, когда был я ещё в её утробе, отпечатались на всей моей натуре. Я родился с отметиной несчастья на челе.

— Ты похож на ту плачку, — сказал я, — о которой я слыхал, что она недавно являлась в разных местах, заламывая руки и заливаясь слезами.

— Слыхал ты, да не видел её, ибо лишён глаз.

— И те, что видели её, не поняли и до сих пор не ведают, кто она и откуда.

— Не поняли, — сказал он, — ибо никто о ней не думал. Ах! Как быстро минуло то время, когда я знал лишь цветущие поля и рощи, что окружали убогий домик моих родителей. Любил в одиночестве бродить по горам и лесам, каждое деревце и цветок пробуждали во мне милые мечтания. О, прекрасная богиня! ты встретилась мне тогда в платье всех цветов радуги с венком на голове, с высоких гор показала ты мне далёкий мир, над которым под облаками парили орлы. С того часа этот чудесный образ занял все мои мысли и чаяния. Решил я лететь далеко и высоко и посмотреть, что творится на свете. Но, ах! ты исчезла с моих глаз, и я скитаюсь по воле бури!

— И кто ж была та Богиня, про которую ты вспомнил сейчас?

— Та самая, которую ты называешь плачкою.

— Так ты её знаешь?

— Я бывал в дальних странах, среди чужого народа её печальный голос всё время звучал в моих ушах. Переплывал моря, и шумные волны не могли заглушить её грустной песни. Всюду она была моей единственной мечтой… Но, вот уже ветер разогнал тучи. Прощайте. До захода солнца я буду далеко.

Он пошёл — но его странное имя и печальный рассказ так запали мне в голову, что несколько ночей, вспоминая дивный характер этого человека, я не мог заснуть.

— И ты никогда больше его не встречал?

— Даже не слыхал, чтобы кто-нибудь вспоминал о нём.

— Бедняга! будет скитаться по всему свету и всюду терпеть страдания. Почему ж он не обратится к Богу? Провидение воскрешает надежду. Бог утолил бы его печаль.

Буря

Пока дядя со слепым Францишеком беседовали, вспоминая разные случаи из своей жизни, наступил вечер. В декабре день короток, после обеда прошло не так много времени, а в комнате уже потемнело, и за стеной вдруг послышался шум ветра.

— Погода меняется, — сказал дядя, глядя в окно. — На небе густые облака, не видать ни одной звезды, и месяц теперь поздно всходит; ночь будет тёмная, ветер, видать, северный, ибо мороз ничуть не ослаб.

Буря всё усиливалась; ветер поднял снег в воздух; беспросветная мгла и ночная тьма покрыли всю землю, у дверей и окон быстро намело высокие сугробы.

— Сейчас люди возвращаются с Полоцкой ярмарки, — сказал дядя. — На озере уже, верно, замело дорогу.

Говоря это, он поставил на окно свечу.

Тут на дворе начали лаять собаки. Дядя надел шубу и сам пошёл послушать, не раздадутся ли голоса путников, заплутавших на озере. Но быстро вернулся, говоря:

— Надо сделать иначе, а то буря подняла в воздух столько снега, что огонь в окне едва виден.

Сказав это, он зажёг в фонаре свечу и вдвоём с батраком накрепко привязал его к высокой жерди возле самых ворот.

Вернувшись в комнату, сказал он Францишеку:

— Моё жилище как порт на морском берегу; должен я в каждую бурю спасать от беды заплутавших путников.

Когда произнёс он эти слова, панна Малгожата, что тоже была в комнате, не могла больше скрывать своего гнева, давно накопившегося на всех этих гостей, которые Бог знает откуда съезжаются на ночлег, вводят хозяев в неслыханные расходы и беспокоят по ночам.

— Собирается тут целая ярмарка, — сердито сказала она, — уже невозможно спокойно заснуть. Всё здоровье истратила.

— Ты, милостивая пани, гневаешься, ибо ничего не понимаешь, — ответил дядя. — А может, пан Мороговский с детьми в дороге? Такая буря! Не дай Бог, случится какое-нибудь несчастье.

— Я сама слышала, что Мороговский обещал приехать на самую кутью, а это только завтра будет. Сегодня он ночует недалеко от Полоцка.

— Это, милостивая пани, не твоя забота. Я лучше знаю.

— Не моя забота? Так ведь мне ж приходится думать, чтобы был напечён хлеб и обед приготовлен, чтоб было чем накормить толпу этих бурлаков,[169] бредни которых ты так любишь слушать. Скоро сами по миру пойдём.

— Ты, милостивая пани, не знаешь ни веры, ни любви к ближнему, — сказал дядя с гневом. — Жалеешь для людей хлеба, забывая о том, что всё, что у нас есть — от Бога, и за дары земные приобретаем мы спокойную совесть и надежду на доброе будущее. На тот свет мы с собой ничего не заберём, и тяжко грешат алчные, что не верят в Провидение Господнее.

Панна Малгожата вышла из комнаты. Мой дядя обратился к слепому Францишеку:

— Слышишь, пан Францишек, как порой люди жалеют чужого, а своё им, наверно, вообще дороже жизни. Им кажется, что они никогда не умрут; на целую вечность хотят обеспечить себя на этой земле. Не так думали мои родители, царствие им небесное. Помню, когда мне было ещё не больше восемнадцати лет, мой отец купил в Полоцке сукна, локоть стоил тогда пять злотых,[170] приказал пошить мне капот,[171] дал пояс и сказал такие слова: «Иди по свету, ищи свою судьбу, твои предки не оставили нам имения, и нам нечего оставить тебе в наследство. Благославляю тебя, зарабатывай на кусок хлеба и будь добрым человеком: Провидение Божие тебя не покинет. Люби ближних и живи в согласии с людьми. А коли встретятся тебе в жизни горести, сноси их терпеливо. Станешь служить, будь верным и трудолюбивым, всегда помни пословицу: как постелешь, так и выспишься. Коли милосердный Бог даст тебе хорошую судьбу и сделает распорядителем своих земных даров, не жалей их для ближних, помни, что милостивые помилованы будут и унаследуют царствие небесное[172]».

Потом, увидав слёзы на глазах моей матери, сказал:

— Ты не плачь, милостивая пани, он в молодости потерпит, и будет счастлив.

Приняв благословение и всегда держа в памяти отцовский наказ, с узелком за плечами и с посохом в руке оставил я родительский дом. Перво-наперво направился к комиссару[173] князей Огинских просить протекции. Тот принял меня на службу, приказал приучать руку к письму и учиться регистратуре. И я в скором времени понял весь этот порядок, своей старательностью всегда старался заслужить хорошую репутацию. С интересом слушал разговоры о хозяйстве и, когда уже почувствовал, что и этим могу заняться, попросил пана комиссара, чтоб через его инстанцию получить место эконома в каком-нибудь княжеском фольварке.

— Ты ещё молод, — сказал комиссар. — Чтоб вести хозяйство в имении, одного старания мало, нужно иметь побольше опыта, хорошо знать свойства земли, где какое зерно посеять, знать время, когда сеять горох, пшеницу, ячмень или овёс, а что трудней всего: предвидеть перемену погоды, когда настанет час сенокоса. О! тут хозяину надо показать разум, чтоб скошенная трава не сгнила на лугах.

— Добродий, — говорю я, — ведь каждый же хозяин учился на практике, а коли не хватит мне прозорливости в каких-нибудь трудных делах, спрошу совета у людей, которые старше и опытней.

— Хорошо, пан Завáльня, — сказал комиссар. — Поговорю об этом с князем, только смотри, чтоб мне не пришлось краснеть за тебя.

— С Божьей помощью оправдаю рекомендацию пана комиссара.

Вскоре мне дали место эконома в имении Могильно.[174] Назначили мне тридцать талеров[175] годовой пенсии, позволили держать пару лошадей специально для разъездов по деревням, и я приступил к своим обязанностям с великим усердием, чтобы оправдать рекомендацию пана комиссара и заслужить хорошую репутацию и благосклонность у князя.

Милосердный Бог благословил мои труды, заботы и старания. Наступило лето; на полях всё уродилось хорошо, жито выросло такое густое и буйное, что когда человек шёл по дороге через ржаное поле, то едва можно было увидеть его шапку. На пшеницу, овёс и ячмень любо было глянуть. Всюду колосья качались на ветру, будто волны на озере.

Однажды, когда солнце уже клонилось к вечеру, был я на лугу, где работники проворно сгребали сено. Я хотел, чтобы ничего не оставалось на завтра, ибо над лесом показались тучи, и вдалеке слышался гром. В это время князь на коне возвращался с охоты через имение Могильно и тешился, видя всюду на полях хороший урожай. Он подъехал к работникам, и слышу я — зовёт меня к себе:

— Пан Завáльня! Пан Завáльня, подойди, милостивый пан, ко мне!

Я, как мог быстрее, подбежал к нему.

— Очень меня всё радует, — сказал князь. — Ты старательный и хороший хозяин; любо посмотреть — в этом имении урожай намного лучше, чем в остальных.

— Милость Божья, ясновельможный князь, — отвечаю, — лето тёплое, и дождик довольно часто орошал землю. Надеюсь, и обмолот не подведёт, жито отцвело хорошо.

— Это правда, что лето хорошее, но при этом вижу и большую старательность. Спасибо, спасибо, пан Завáльня.

Сказавши это, князь поехал дальше, а я вернулся к работникам.

Через несколько дней после того случая комиссар поздравил меня, ибо князь приказал прибавить к моей пенсии ещё десять талеров. С тех пор, получая ежегодно сорок талеров, я мог жить спокойно и родителям своим помогать, покуда Бог позволил им жить на этом свете.

Князь был господином старосветским, набожным и добродетельным, царствие ему небесное, я всегда молюсь за его душу. Для слуг своих он был отцом; бедных и несчастных утешал и помогал им.[176]

Прослужив лет пятнадцать у такого благородного и доброго пана, я взял в аренду маленький фольварочек. Не жалел людям хлеба, мои ворота были открыты для соседей и путников; женился и купил этот клочок земли и домик, в котором теперь живу.

Пока дядя рассказывал о своей жизни, на дворе залаяли собаки, кто-то громко постучал в ворота и закричал:

— Гаспадар, гаспадар, атчынi вароты, пусьцi нас хоць пагрэцца, саўсем прастылi, баранi Бог, гэткая бурная ноч.

Батрак отворил, и, скрипя на морозе, заехало несколько возов. Спросили, кто тут живёт?

— Пан Завáльня, — ответил работник.

В людскую вошли несколько проезжих, дядя послал меня, чтобы я позвал к нему панну Малгожату; когда та пришла, сказал ей:

— Не гневайся, милостивая пани, на путников. А если бы кого-нибудь из нас застала в дороге такая буря? Никому не хочется погибать на озере, постарались бы как можно скорей добраться до тёплой хаты. Жизнь каждому дорога; человек, как может, спасается от беды; и крепко ответит перед Паном Богом тот, кто закрывает двери пред несчастным. Дай, милостивая пани, им поужинать, не беспокойся чересчур о будущем. Хлеб насущный посылает нам Провидение Божье.

Сказав это, он и сам пошёл в людскую.

Прошло полчаса. Дядя возвратился, беседуя с одним из путников. Тот был в старом сюртуке из некогда доброго зелёного сукна, голова стрижена коротко, густые бакенбарды и усы. Выражение его лица и весь облик говорили, что он не простой крестьянин, а долго служил в имении.

— И что за причина, — сказал дядя, — такого дальнего путешествия? Это ж не шутка, объехать все углы Инфлянтов и Курляндии.[177]

— Пан знает эту простую пословицу, — сказал путник, — за дурнай галавой i нагам не упакой. Вот точь-в-точь такова и моя теперешняя поездка. Пришёл в голову моему пану прожект завести суконную фабрику; думал, что таким способом добудет золотые горы. Отговаривали его соседи, которые хорошо понимали в этом деле: «Не с фабрик надо начинать белорусским помещикам, чтоб улучшить свою жизнь, а с земли, ибо сельское хозяйство у нас приносит больше дохода. Надо стараться заводить скотину, удобрять поля, расширять сенокосы. И крепостных своих вести к лучшим моральным устоям, чтоб любили родину свою. Не притеснять, не присваивать себе их собственность, меньше строить кабаков и стараться держать в запасе побольше хлеба».

От этих советов не было никакого толку, пан заложил в банке бóльшую часть имения, накупил машин, затратив на это огромные деньги, привёз иноземца-фабриканта, часть крепостных послал в столицу учиться наукам, потребным в этом ремесле, а других — зарабатывать деньги на поддержание фабрики. Тем временем в хозяйстве везде — большущие убытки, крестьяне дошли до ужасающей нищеты. Я сам часто слышал, как в поле пели песню, что была знаком полного отчаянья:

Ня будзем жыцi, Пойдзiм блудзiцi; Слецця[178] худые, Паны лiхiе Кароў пабралi, У двор загналi, Нет хлеба, солi, Нет шчасьця, долi, Поля пусьцеiць, И не чым сеiць, Ня будзiм жыцi, Пойдзiм блудзiцi.

И в самом деле, за один лишь год почти треть крепостных бросили свои хаты и пошли бродить по свету.

Понял пан свою ошибку, ибо и фабрика его, не будучи ещё как следует устроена, начала уже приходить в упадок; не хватало денег на закупку шерсти, на привоз заграничной краски, на выплату пенсии фабриканту, все надежды пошли прахом.

Тут дошла весть от людей, которые ездили с товарами в Ригу, что они встречали там некоторых крепостных из нашей волости и говорили с ними. Пан сей же час послал меня, чтоб я с помощью тамошних властей вернул их обратно.

Органист из Россон

Во время этого разговора неожиданно открылась дверь, и зашёл весь обсыпанный снегом органист из Россон; едва ступил на порог, воскликнул зычным голосом:

— Laudetur Jezus Christus.[179] Поздравляю с наступающим Рождеством! — и положил на стол свёрток разноцветных облаток.[180]

— А! Большое, большое спасибо! — сказал дядя. — Ждал пана Анджея и уже думать начал, что в этом году он, может забыл, где живёт Завáльня.

— Как можно забыть про пана Завáльню, особенно в такую жуткую бурю, когда завидишь яркий фонарь на воротах, за которыми добрый и любезный хозяин заботится о жизни путников.

— В то лишь время и гости у меня, когда Нещердо покроется льдом, но зато весной и летом живу, будто отшельник какой, окружённый водой и лесом.

Органист обратился к слепому Францишеку:

— О, давно уж не виделись, житель всего света, а о Россонах уже совсем забыл? У нас до сих пор вспоминают, как ты когда-то пел на хорах во время Юбилея. Кто пел по книжечке, а пан Францишек все песни по памяти. Ну, когда ж ты нас навестишь?

— Живу я теперь очень далеко.

— Но всё же ты живёшь там, где встречаешь ласковых и истинно любящих друзей, а таких у тебя много по всей Беларуси.

— Теперь по милости пана Б. есть у меня свой домик на острове, посреди озера Ребло. Там намереваюсь положить конец своим скитаниям, покуда Пан Бог позволит мне жить.

— Знаю пана Б., благородный человек. Имение его у самого озера Ребло на Рабщизне. Я когда-то там бывал, неблизко отсюда, вёрст шестьдесят будет. Однако, как меня дрожь пробирает, весь прозяб, такой сильный ветер и мороз, что мочи нет.

— Выпьем водки, пан Анджей, — сказал дядя, — а там и горячий ужин на стол подадут, вот и согреешься.

— А хорошо б водочки, ибо люди говорят, что напиток этот в жаркое лето холодит, а во время зимних морозов и ветров греет.

После водки и закуски повеселевший органист сказал:

— У пана Завáльни сегодня гости, стало быть, и новые рассказы.

— Каждый человек встречает в своей жизни что-нибудь нежданное, вот каждому и есть, о чём поведать.

— И Янкó, философ[181] иезуитской академии, уже должен был рассказать немало историй. Я слыхал, что когда он был ещё в школе, то очень любил читать книжки.

— Его истории мудрёные. Рассказывает мне о каких-то языческих народах, что жили Бог знает в какие стародавние времена; имена у них такие трудные, что уже на другой день забываю.

— Я тоже ходил в школу к иезуитам, Альвар[182] до сих пор знаю наизусть. Переводил речи Цицерона, и ещё помню стих из «de arte poetica»[183] Горация: «omne tulit punctum qui miscuit utile dulci».[184] Но когда я увидел, что всё это vanitas vanitatis,[185] не захотел углубляться в дальнейшие премудрости; к чему философствовать, лучше верить в простоте сердца. Так начал я учиться музыке, и теперь, слава Богу, имею место при костёле и всем доволен.

— Однако ж теперь очередь пана Анджея рассказать нам что-нибудь.

— А не поздно ли? Который сейчас час?

— У меня нет часов, — сказал дядя, — но знаю, что до полуночи ещё далеко.

— У меня дома есть часы, подарок отца-прокуратора; когда они бьют, появляется кукушка и кукует столько раз, сколько часов пробило. Один проезжий ночевал у меня и, услышав бой часов и голос кукушки, рассказал мне повесть про несчастного молодого человека и огненных духов.

Повесть седьмая. Огненные духи

Все сели рядом с органистом, в комнате установилось молчание, только за стеной шумела буря. Рассказ свой он начал так:

— Один молодой человек по имени Альберт, хорошо воспитанный и одарённый от природы приятной внешностью, получил в наследство от родителей несколько тысяч талеров. Не знал он ещё, что потратить деньги легко, а добыть трудно; не берёг того, что имел, любил игры да забавы и вдруг неожиданно для себя увидал, что шкатулка его стала, как тело без души, а приятели, которых раньше было много, исчезли.

Мальвина, его возлюбленная, родилась и выросла в городе, знала свет и была согласна с общим мнением женщин, что сердце можно отдать тому, к кому помимо воли растёт любовь, но руку — лишь такому, у кого золото и почёт обеспечат благополучную жизнь.

Мальвина любила Альберта, любила беседовать с ним допоздна. Во время приятных разговоров быстро пролетал вечер, и часы часто били на стене, отсчитывая время, а серая кукушка печально куковала из открывающейся дверцы.

— Печальный голос кукушки наводит на меня невесёлые мысли, — сказал однажды Альберт. — Кажется, он говорит моему сердцу, что и весна имеет свои горечи, что время летит быстро, незаметно проходит молодость, а в осеннюю пору своей жизни человек на всё смотрит холодно. Мальвина! Давай пользоваться временем, покуда чувства наши ещё молоды, а веселье приятно.

— Весна, лето и осень человеческой жизни приносят свои радости тогда, — ответила Мальвина, — когда человек не знает бедности и имеет всё, что пожелает.

— Неужто счастье в богатстве?

— Без него и любовь стынет.

— Ты, как я погляжу, любишь деньги? — сказал Альберт.

— Кто ж не любит то, без чего не прожить?

Услыхав эти слова, Альберт долго сидел, задумавшись. Наконец, взял шапку и собрался уходить.

— Что ж ты сегодня так спешишь домой? — спросила Мальвина.

— Я человек небогатый, надо думать, как жить на свете.

— Раньше надо было начинать.

— Недаром голос кукушки наводил на меня тоску, это было предзнаменование.

И сказав это, он сразу вышел.

Вернувшись домой, Альберт бросился на постель, но не мог заснуть. Мир предстал в его мыслях совсем иначе, чем прежде. Понял он, наконец, что подлинная дружба и истинная любовь редко встречаются на свете. Где же у людей сердце? Все живут рассудком, только и заботятся, чтоб опередить друг друга в погоне за пустой славой и роскошной жизнью, а сами рассуждают о вере и любви к ближнему, обманывая всех вокруг и самих себя.

Эти мысли страшно разъярили Альберта; возненавидел он всех прежних знакомых и приятелей, стал презирать любовь, и душу его наполнили зависть и злоба.

На другой день, охваченный страшными мыслями, бродил он в одиночестве по полю. Наконец зашёл в густой лес; блуждая в тени высоких елей, пришёл в отчаянье от тяжкой печали.

— О! Если б появился сейчас злой дух, — сказал он сам себе, — дающий людям богатство, который помог бы мне, хоть ненадолго, я бы ему поклонился.

Едва он это произнёс, видит, сидит перед ним кто-то на гнилой колоде под деревом — огромного роста, нос длинный, острый, лицо худое, румяное, борода и волосы на голове рыжего цвета, одежда хоть и выцветшая, однако ещё отсвечивала красною краской. С тревогой глядя на него, Альберт застыл в молчании.

— Вижу твою печаль, — сказал незнакомец, — и готов тебе помочь. Чего требуешь?

— Лучшей жизни. Я страдаю от нужды, и приятели предали меня.

— Поклонись тьме, и дух огня будет служить тебе, вернёт тебе золото и друзей. Будь хитёр и прозорлив, ибо слабость характера погубит тебя.

— Что я должен сделать, чтобы дух служил мне?

— Слушай и сразу же исполняй мой совет. Извлеки каплю крови из своего пальца.

Альберт добыл из пальца кровь.

— Одна единственная капля эта, — сказал незнакомец, — может наполнить ядом гадюку. Теперь возьми с собой эту кровь и, выходя из леса, поднимись на гору: там ползает змея, которая хотела ужалить ребёнка, но, потревоженная криком матери, утратила яд и теперь, презираемая всеми остальными змеями, скитается одна. Узнать её легко:[186] жёлтый хвост означает, что сила её ослабла. Дай ей проглотить каплю твоей крови, и она сразу обретёт яд и наберётся сил, а потом иди за ней, она даст тебе свою мудрость и богатство, в каждой искре огня будешь ты видеть духа, а слугой твоим будет Нiкiтрон,[187] он будет появляться из огня на каждый твой зов.

Сказавши это, незнакомец встал, пошёл в лесную чащу и пропал с глаз.

Альберт через дикие боры пошёл в ту сторону, куда ему указал незнакомец. Когда уже наступил полдень, вышел он из-под лесной сени и поднялся на вершину песчаной горы. Там встретил он огромную змею с жёлтым хвостом, которая, увидев приближающегося человека, не имела сил уползти, а только приподняла голову и смотрела на него огненным взором. Альберт на берёзовом листочке поднёс ей каплю своей крови; змея проглотила, и тут же жёлтый цвет её хвоста стал исчезать, а через полчаса она и совсем ожила.

Исцелённая змея поползла с горы, извиваясь среди кустов и вереска, всё дальше и дальше в лес, а Альберт быстрым шагом шёл за нею.

Когда на западе погасло солнце и наступили сумерки, увидел он меж деревьев огромный дворец, в каждом окне которого сиял свет. Змея, быстро извиваясь по ступеням, направилась в большой зал, а за нею и Альберт; столы там были заставлены едой и вином, слышались звуки волшебной музыки, зеркала и картины на стенах в дорогих золотых рамах. Долго дивился Альберт на загадочные чудеса, разглядывал изысканную отделку дворца. Вдруг послышался голос, который пригласил его сесть за стол, есть и пить всё, что было для него приготовлено. После ужина перед ним появилась змея, держа во рту золотую монету. Она высоко подняла голову, чтоб отдать монету гостю. Альберт взял: на дукате[188] с одной стороны было отчеканено пламя, а с другой — корона и изображение змеи.

Он задумчиво разглядывал монету, и тут снова послышался голос: «Покуда хранишь этот дукат, будет у тебя столько золота, сколько захочешь».

Змея исчезла, и он остался в зале один; вспомнил слова незнакомца, которого встретил в лесу, и, глядя на огонёк свечи, что стояла на столе, позвал:

— Нiкiтрон!

Пламя свечи стало подниматься вверх, всё выше и выше, и вдруг из огня возникла высокая, лёгкая, колеблющаяся человеческая фигурка, спрыгнула на пол, и вот уже встал перед ним человек в алой одежде.

— Что прикажешь исполнить? — спросил дух.

— Хочу в сей же момент вернуться домой.

Альберт летел по воздуху над горами и лесами и в несколько минут был уже у себя в комнате.

Вернувшись домой, он вынул из кармана золотую монету, которую получил от змеи, и, кладя её в шкатулку, едва подумал: «Вот бы была она полна золота» — и тут же шкатулка наполнилась дукатами. Обрадовался он, глядя на этакое сокровище, сперва даже не верил, что видит всё это наяву, долго стоял, вперив взгляд в золото, и боялся, как бы оно вдруг не исчезло.

Видят соседи невероятные чудеса: Альберт покупает самые дорогие зеркала, часы, дом его сверкает золотом и серебром; кони, шикарные экипажи, лакеи в богатых ливреях, будто у него имение в несколько тысяч душ; приглашает к себе гостей, даёт балы; самых дорогих вин у него — будто неиссякаемый источник.

Мальвина, прослышав об этой внезапной перемене судьбы друга, удивилась, как и все остальные, откуда взял он такие огромные деньги. Долго надеялась, что он, может, когда-нибудь наведается к ней, но прошло несколько месяцев — не приезжает; уже забыл её, напрасно ждать! В его душе теперь осталось лишь высокомерие.

Пришла осень, вечера стали долгими. Альберт, утомлённый развлечениями, в которых проводил всё своё время с толпой льстецов, решил остаться дома один. В печи горели сухие берёзовые дрова, часы на столе играли мелодию, за стеною шумел осенний ветер. Он сел перед огнём и, глядя на пламя, погрузился в мечты, размышлял о своём прошлом, о неблагодарности и предательстве приятелей, которые когда-то бросили его, увидев, что он оказался в беде и отчаянии.

Переходя от одной думы к другой, вспомнил он о Мальвине. В его памяти живо предстали приятные беседы с нею, которые продолжались до поздней ночи, и тот последний вечер, когда голос кукушки из часов стал началом разговора, который привёл его в невыносимое отчаянье. Эти воспоминания пробудили в его сердце остатки забытой любви, и его охватило желание непременно её увидеть.

Уже было решил ехать к ней, но на короткое время задумался:

— О! нет! — говорит. — Она любит богатство, а раз я теперь богат, то я — владыка её чувств. Не унижу я себя сегодня так, как когда-то; швырну ей щедрый подарок, и она сама тут же явится в мой дом.

Сказав это, позвал, глядя на пламя:

— Никитрон!

Берёзовые поленья стрельнули, будто из пистолета, из печи вылетел уголёк, закрутился на полу, начал расти, подниматься вверх всё выше и выше, превращаться в человеческую фигуру, и вот стоит перед ним огромный мавр.

— Слушаю приказа, — сказал он, глядя на Альберта огненным взором.

— Не хочу видеть тебя в таком чёрном и страшном обличии, — ответил Альберт. — Возвращайся в огонь, омойся в белом пламени и явись ко мне с белым лицом, с кротким взглядом и в облике статного молодого человека.

Мавр, как клуб дыма, бросился в печь; через пару минут оттуда вылетел огонёк, из которого мгновенно возник юноша и встал, ожидая приказа.

— Пока я напишу Мальвине письмо, ты должен принести мне сюда брильянтовые серьги, брильянтовые браслеты и головной убор из рубинов и алмазов.

Лишь сказал он это, дух, словно молния, вылетел в окно, и Альберт ещё не успел дописать письмо, как уж все те драгоценности лежали перед ним на столе, а рядом стоял дух в облике юноши.

Альберт запечатал письмо и приказал отдать его вместе с драгоценностями Мальвине; послал лошадей и свой экипаж, чтобы она срочно приехала.

В одиночестве прохаживаясь по комнате, размышлял он, с какой радостью Мальвина примет подарки, с каким чувством поприветствует его после такой долгой разлуки. Знал он, что если женщина видит молодого человека, которому улыбнулось счастье, в богатом наряде, в пышных салонах, то ставит его выше других людей; в это время он в её глазах становится кумиром.

Мальвина сидела в своей комнате с соседкой, которая пришла в этот вечер, и беседовала с нею о разных чудесных случаях, произошедших с людьми. Наконец начали обсуждать Альберта, откуда добыл он такие огромные деньги, ибо об этом ходили разные слухи. Одни говорили, что ездил он куда-то далеко и выиграл в карты целые миллионы, другие — что будто бы выкопал из земли богатый клад, иные же — что научился незнамо где чернокнижничеству и разбогател с помощью злого духа. Но всё это были домыслы.

Мальвина также рассказала своей приятельнице, как часто он раньше навещал её, непрестанно повторял о своей искренней любви; вспоминала и тот последний вечер, когда хладнокровно доказывала ему, что без денег любовь стынет, как он разгневался, сразу вышел из комнаты и больше не вернулся.

Во время этой беседы слышат: какой-то огромный экипаж остановился у крыльца. Вскочили обе, видят: карета с лакеем на запятках. Появляется незнакомый молодой человек, отдаёт письмо и богатые подарки. Мальвина посмотрела в глаза посланца, и какая-то смутная тревога проникла в её сердце. Хотела сказать ему несколько слов, но не успела оглянуться, а его, неведомо как, уже не было в комнате.

Удивлённо смотрит она на блеск дорогих брильянтов; таких огромных богатств и во сне никогда не видала; сорвала с письма печать, глядит, писано рукой Альберта; дрожа, дочитала письмо до конца и была потрясна: не знает, что делать.

— Альберт прислал мне подарки, — сказала она своей приятельнице. — Пишет, чтоб я в этом экипаже немедленно приехала к нему; не знаю, как мне поступить в этом случае?

— Без сомнения надо немедленно ехать.

— Но не потеряю ли я его уважение из-за такого смелого поступка?

— Он не думал об этом, посылая за тобой коней и приглашая приехать.

— Как он переменился! Раньше, когда он навещал меня, то каждое его слово было проникнуто робостью, а теперь такой надменный!

— Прислал богатые подарки, так уж имеет право быть надменным. Но ведь в высшем свете, если кто извлекает пользу из знакомства с богатым паном, то это не задевает его чести.

— Тогда я еду.

— И чем скорее, тем лучше, ибо, если он потеряет терпение, то его настроение переменится, и он встретит тебя сердитым взглядом.

Мальвина поспешно принялась за свои туалеты, надела своё самое лучшее платье; приятельница причесала ей волосы, постаравшись, чтобы ей всё было к лицу. Надела Мальвина на себя брильянты, присланные Альбертом, и села в коляску. Ехали полчаса и вот уже на месте.

В передней встретил её Альберт, пригласил в гостиную; всё там было обставлено со вкусом, везде изобилие богатств. Удивилась Мальвина такой неожиданной перемене его судьбы. Альберт в её глазах сделался совсем иным. Его осанка и лицо приобрели дивное величие, в его речах она ощутила необычайный разум и остроумие.

На столах тут же появились дорогие фрукты и конфитюры; он просит её выбирать всё, что по вкусу, и по ходу дела рассказывает, как в нём пробудилось желание непременно увидеть её сегодня.

Каждое слово любимого звучало для неё как приговор.

— Вспоминала ли ты обо мне хоть иногда, — спросил Альберт, — с той поры, как мы последний раз виделись с тобою?

— Как же не вспоминать, коли во всех домах каждый день идут разговоры о счастье Альберта?

— И что же говорят?

— Всяк судит по-разному, но ничего наверняка.

— Пусть люди поломают головы; я ж скажу только одно: разбогател, не обижая ближнего.

— Да и я не слыхала, чтоб кто-нибудь был обижен Альбертом.

Сидя вдвоём в комнате, они беседовали, вспоминая всё то, что было между ними прежде. Часы на стене заиграли мелодию, и уже пробило полночь.

— Не хочешь ли, Мальвина, — спросил Альберт, — посмотреть мой домашний театр?

— Кто ж будет играть в твоём театре, когда нас только двое?

— Есть у меня актёры, запертые в шкатулке, сейчас они появятся перед тобою.

— А не будет ли чего-нибудь страшного? Сжалься, не пугай меня, сейчас ведь самая полночь.

— Неужели ты думаешь, что я настолько жесток, что могу шутить над твоим испугом? Не будет никакого страха, ты лишь узришь чудеса, которые будут тебе непонятны.

Сказавши это, он взял агатовый кремень и огниво. Стоя рядом с нею, начал высекать огонь. Неслыханные чудеса видит Мальвина: искры, падающие на пол, превращаются в огоньки, а из этих огоньков появляются маленькие человечки; кудрявые волосы на их головках пламенеют, словно хлопок или лён, охваченные огнём; глазки, как искорки, мигают красным светом, а за плечами у них прозрачные крылышки, как у бабочек. Одни летали под потолком, выделывая разные фигуры, другие проказничали на столах, диванах, на полу, возле люстр и картин, изображая зверьков, птичек и насекомых.

— Ах! Довольно, довольно уже! — закричала Мальвина. — Не могу больше смотреть на эти ужасы. Мне становится тревожно.

— Пугливое создание! Неужели в их облике есть что-то страшное? Это ж купидоны, которых ты, наверное, не раз видела на изображениях прекрасной Венеры.

— Ах, Альберт! У них на головах пламя и смотрят они так ужасно!.. Кровь стынет в жилах.

Альберт махнул рукою и всё исчезло, будто это было во сне. Испуганная Мальвина долго ещё не могла успокоиться. Он же посмеивался над её боязливостью. Когда испуг прошёл, а шутки кончились, они стали беседовать, переходя в разговоре от одной темы к другой, покуда на небе не занялась заря.

Мальвина, вернувшись домой, не могла забыть о происшедшем. Рассказала она обо всём по секрету своей приятельнице и решили они, что в облике тех человечков являлись злые духи, а Альберт — чернокнижник, и богатство своё добыл чернокнижничеством.

Этот секрет, переходя из уст в уста, уже в скором времени стал известен в городах и весях, и всюду об этом говорили со страхом.

Старики наказывали молодым да неопытным, чтоб избегали знакомства и дружбы с Альбертом. Непристойные забавы и разговоры, избыток вина в его доме всё больше подтачивали моральные и телесные силы всех тех, кто собирался у него, чтобы вместе проводить время в постыдных утехах.

Прошёл год, минул второй. Альберт сорил деньгами, всё делалось по его воле; поток развлечений не ослабевал. Мальвина хоть и не сомневалась в его связях со злым духом, но покорялась его желаниям.

Однажды Альберт с компанией бездельников забавлялся до полуночи за картами и вином. Хозяин и гости были в весёлом настроении. В шутливом разговоре один из них спросил:

— А правда ли, Альберт, что ты чернокнижник, как утверждают некоторые? Вызови перед нами духа, мы его ещё никогда не видели.

— Я знаю, — ответил Альберт, — кто разнёс обо мне такие слухи. Но сегодня не хочу ничего скрывать от вас и сейчас всё вам покажу.

Глянул на огонёк свечи и позвал:

— Никитрон!

С тревогой собравшиеся смотрели на внезапное чудо: пламя свечи взметнулось под самый потолок и вдруг в воздухе появилось прозрачное колеблющееся существо; опустилось на пол и, приняв облик юноши, стало ожидать приказаний Альберта.

— Поспеши поскорее к Мальвине и проси её ко мне.

Дух вылетел в окно; прошло не более получаса, как в комнату вошла Мальвина, бледная от испуга, и произнесла дрожащим голосом:

— Зачем, Альберт, пригласил ты меня сюда? Хочешь меня одну выставить на посмешище перед компанией твоих собутыльников?

— Ты будешь не одна.

Он посмотрел на картины, на которых были изображены мифологические нимфы, и произнёс:

— Вот тебе подружки!

Едва он сказал это, как нагие нимфы, покинув полотна на стене, в облике живых женщин стали прогуливаться по комнате.

Все стояли в молчании, со страхом глядя на эти чудеса. Перепуганная Мальвина закричала истошным голосом и без чувств упала на пол.

— Никитрон! — позвал Альберт. Появился дух, и Альберт приказал ему отнести Мальвину к ней домой, где она через несколько минут очнулась от беспамятства, лёжа на своей постели в собственной комнате, с дрожью вспоминая жуткое видение.

Соседям, товарищам и всем знакомым уже давно было известно, что Альберт — страшный чернокнижник. Родители, старшие родственники и друзья всячески удерживали молодёжь от знакомства и общения с ним. Люди набожные старались разными способами спасти его от этого безумия и направить к добродетельной и благочестивой жизни.

Но все советы и наказы были напрасны. Роскошный дом Альберта прослыл местом сборищ безбожной и распутной молодёжи, а сам он всё больше и больше становился несдержан в недостойных желаниях и поступках; любовь к ближнему считал вздором, обманывал, совращал и бесчестил слабый пол из разных сословий. Золото у него не переводилось, а перед золотом всё — ничто, и это ему нравилось. Льстецы и греховодники-приятели рукоплескали ему, но со стороны родителей, мужей и добродетельных людей на него сыпались страшные проклятия.

Прошло несколько лет; от постоянных излишеств Альберт стал чувствовать слабость во всём теле. Роскошь, которую он пил полной чашей, потеряла прежний вкус, и неожиданно начал он всюду встречать невыносимую горечь. Тревога и тоска прокрались в его раззолоченный салон.

Как-то раз, услыхав звон церковных колоколов, один из приятелей сказал ему, что это звонят по умершему. Он изменился в лице, стал взволнованно ходить по комнате и ещё долго не произносил ни слова.

Однажды, задрожав, отскочил от окна, когда увидел людей в чёрном трауре, что с факелами в руках шли перед повозкой, на которой стоял гроб.

А когда услышал, что один из тех, что вчера ещё развлекались с ним, уже не живёт на свете, задрожал весь.

Тревога и меланхолия ежедневно отягощали его мысли, сборище льстецов наводило тоску, прекрасный пол потерял в его глазах всю свою прелесть, а в Мальвине он нашёл тысячи изъянов и больше не хотел её видеть.

Однажды одинокий и задумчивый бродил он по полям, зашёл в густой лес и вдруг увидел сидящего на колоде человека с рыжими волосами и в красной одежде. Узнал его, это был тот самый незнакомец, который учил Альберта, как добыть золото и повелевать духом.

— Что ж это значит? Снова чем-то недоволен? — спросил рыжий человек.

— Ни в чём не нахожу радости, какая-то тревога затмила мои мысли.

— Может, Мальвина изменила тебе?

— Мальвина испытывает страсть лишь к богатству; любовь её мне ни к чему.

— У тебя есть золотая монета, на ней всепобеждающее яркое пламя.

— Но покоя купить не могу.

— Огненный дух исполняет все твои приказы.

— Но и он не может принести покоя.

— Не умеешь ты пользоваться счастьем, а ведь я говорил — будь хитёр и прозорлив, ибо слабость характера погубит тебя. Уже не греет тебя ни золотое пламя, ни огненный дух, ни взор любимой.

— Мне всё опостылело, я хочу стать бесчувственным, бесстрастным, как труп, и холодным, как глыба льда.

— Тогда слушай мой последний совет: собери всех своих друзей и, пока на башне не пробьёт полночь, иди на кладбище; на могилах увидишь язычки холодного пламени, пригласи их к себе на пир.

Сказавши это, незнакомец отошёл на несколько шагов и исчез.

Вернувшись домой, Альберт решил немедленно исполнить то, что ему посоветовал в лесу тот странный рыжий человек. У него было несколько гостей. Оставив их в доме, он поспешил на кладбище. Ночь была тихая и тёмная, деревянные кресты и дикие камни, поставленные тут и там, едва можно было разглядеть; на могилах светились язычки пламени, похожие на догорающие свечи.

— Хладные духи! — воскликнул Альберт. — Приглашаю вас сегодня к себе, прошу вашей помощи, хочу быть похожим на вас и взирать на мир бесстрастно.

Едва он это произнёс, как появились перед ним призраки белых великанов в дивных и страшных обличиях. Они кланялись, показывая, что готовы охотно исполнить его желание.

В доме у Альберта шум, в освещённом салоне слышались весёлые разговоры. Вернулся хозяин, бледный, на лице тревога.

— Что с тобой творится, Альберт? Почему такой печальный? Что тебя так взволновало? О чём горюешь? Сори деньгами, что дала тебе фортуна, хоть сто лет, всё равно не сможешь их истратить, — такими словами один за другим приветствовали его гости.

— Кто из нас будет так долго жить? — ответил Альберт. — Не остановит человек заката солнца, чтоб продлить день, и не призовёт веселье, когда оно бежало прочь.

— Что толку говорить о грустном? Кто знает, какое будущее нас ждёт? Давайте пользоваться сегодняшним днём, — сказал один из гостей. — Выпей с нами, мрачные мысли вмиг исчезнут.

— Vinum cor laetificat![189] — сказал другой. — К чему думать о том, что будет потом?

Вино и пунш несите! Веселье в дом впустите! Душой своей клянуся — Сегодня всласть упьюся![190]

— Я ожидаю гостей, — сказал Альберт. — Они впервые навещают мой дом.

— Откуда и каких гостей ты ждёшь?

— Увидите — узнаете.

— Тогда постарайся принять их с весёлой улыбкой, а не мрачным, как сейчас. Выпьем за здоровье хозяина!

Пенится вино в бокалах; гремят приветственные крики:

— Да здравствует Альберт!

Разгорячённые крепкими напитками, они похвалялись друг перед другом, кто может больше выпить; шум и хохот весёлых гостей разносились по всем покоям. Сам хозяин, увлечённый весёлой компанией, не один раз осушил бокал крепкого вина. Но напиток мало подействовал на него; минутное забвение дало отдых мыслям, и вновь тоска вернулась терзать его душу.

Полночь. На далёкой башне бьёт двенадцать. Прозвонили часы и в углу бального зала. Едва они доиграли мелодию, как неожиданно погасли восковые свечи, одна лишь лампа светила, но так тускло, будто через густой туман. В углах и посреди салона появились жуткие монстры; огромные существа в белом, глаза их пылали, как огонь, лица были изъедены пятнами гангрены. Почерневшие скелеты опирались истлевшими руками о мебель. Хмель вмиг выветрился, перепуганные гости с криками бежали из дома, некоторые, лишившись чувств, попадали на пол. Немой и бледный Альберт смотрел на эти страшидла; дрожь пробежала по телу, и в этот момент ощутил он, что в грудь к нему проникла смертная стужа, и все его члены застыли от холода.

Исчезли страшные монстры; очнулись перепуганные гости, но не вернулось тепло, чтобы согреть Альберта; весь он был холоден, как слиток золота.

После этого жил он ещё несколько лет, но уже ничто не могло его отогреть. Весной и даже в летний зной по всем его жилам пробегал мороз, руки и ноги были всегда словно оледеневшие. Рассказывают, если кто садился рядом с ним поговорить о чём-нибудь, то сразу чувствовал, что из уст его исходит такой холод, что нельзя было выдержать и несколько минут.

В ночную пору появлялись перед ним те страшные привидения, которых он приглашал к себе из могил, и часто слышал он некие странные голоса, звавшие его по имени: «Альберт! Альберт!», да не только во мраке ночи, но и средь бела дня. Спрашивал он у людей, которые иногда его навещали, не слышит ли кто-нибудь из них голосá, что зовут его? Все с удивлением отвечали, что не слышат никакого зова.

Опытные в своей науке медики, привезённые из дальних стран, собравшись на совет, прописывали ему разнообразные лекарства, но заботы и искусство докторов не могли ему помочь.

— Наконец-то чернокнижника и развратителя настигла кара Божья, — повторяли старики.

А среди простого люда по деревням и местечкам ходили слухи, что Альберта за безбожную жизнь мучат все Трясцы[191] разом, не давая ему ни минуты покоя.

Чаще всего он пребывал в одиночестве; навсегда прошли балы и шумные пиры; редкий гость навещал его, да и тот, утомлённый холодным разговором, старался поскорее оставить его дом. Все его покинули, лишь слуга являлся по зову пана.

Был пасмурный день, шумел ветер, солнце тускло светило сквозь облака; в доме Альберта царила тишина, будто в монастыре. Слышались голоса воронов, большая стая которых кружила в небе над крышей его дома. В вечернем сумраке чернели окна, будто завешанные трауром; долго не появлялся за стеклом огонёк свечи. Поутру нашли его труп; скончался он, сидя в кресле. Руки и ноги его были окоченевшие, будто от сильного зимнего мороза.

* * *

— А что стало с Мальвиной, его возлюбленной? — спросил Завáльня.

— Были у неё деньги и брильянты, поэтому легко нашла себе мужа; часы с кукушкой не наводили на неё печальных мыслей. Потом уехала она в столицу и среди шума высшего света забыла о минувшем и об Альберте.

— Смерть людей, что ищут счастья только на этом свете, а о загробной жизни не заботятся, всегда такова, — сказал дядя. — Как ужасен конец несчастного Альберта!

Органист поднялся и произнёс, глядя в окно:

— Несколько звёзд уже светятся на небе, и ветер утих; утром будет ясная погода; прежде чем вернуться домой, мне надо ещё кое-куда заехать. Ты уж, пан Завáльня, дозволь путнику идти почивать, я завтра должен ранёхонько встать.

Постели гостям уже были готовы, после молитвы потушили огонь, и я, размышляя о несчастном Альберте, заснул.

Канун Рождества

Я проснулся и, всё ещё лёжа в постели, вспоминал рассказы слепого Францишека и органиста про Плачку, Сына Бури и Огненных Духов. Все эти чудеса представали в моих мыслях в прекрасных, печальных и страшных картинах. Тут дядя открывает дверь и, глядя на меня, говорит:

— Вставай, Янкó, не привыкай лениться; зимние ночи длинные, можно выспаться; все путники выехали ещё до рассвета; теперь лишь паны спят всё утро; за них другие думают и трудятся. Помни, что ты человек бедный, должен сам служить, потому избегай таких привычек.

Сказав это, он надел шубу, вышел во двор, наказал батракам раскидать снежные сугробы, которые намело под окнами и у стен кладовой.

Я тотчас поднялся. В доме было тихо и сумрачно; свет едва пробивался сквозь окно, покрытое льдом и засыпанное снегом. Вхожу в людскую, там на лавке сидит слепой Францишек, а панна Малгожата готовит всё необходимое для кутьи и рассказывает ему о своём хозяйстве, о курах разных пород, которых она разводила, о большущем петухе на длинных ногах, который был таким неуклюжим, что обыкновенный маленький петушок побеждал его и не раз ранил до крови; о гусях, за которыми всегда внимательно присматривала летом, но не могла уберечь от беды по причине частых набегов лис. Рассказывает, как однажды на озере охотник одним выстрелом убил нескольких домашних уток, думая, что это дикие, и с той поры за ними нужен глаз да глаз, чтоб далеко от дома не отплывали.

Пока они беседовали, в окно постучал дядя и сказал:

— Видно издалека: по озеру кто-то едет. Сдаётся, это пан Мороговский с детьми возвращается из Полоцка. Прикажи кому-нибудь, милостивая пани, поскорей навести порядок в комнате; до сих пор ещё пол не метён.

Резвые лошади свернули с большой дороги, сани въехали на берег озера и вот уж гости у ворот. Дядя встречает их: в санях сидел пан Мороговский, рядом с ним — трое детей, укутанных медвежьей шубой и обвязанных платками так, что были видны только глаза. Из дома выбежала панна Малгожата и детей унесли в дом.

На завтрак было подано подогретое пиво. Школяры, почувствовав тепло, зашумели, как пчёлы в улье. Каждый рассказывал о своей учёбе, о товарищах, учителях, о разных школьных событиях и происшествиях. Слепой Францишек подсел к их компании, и они по секрету стали читать ему свои стихи, которые выучили на память, чтоб поздравить отца.

Передо мной они хвалились наградами, которые им дали за экзамены; достали из сундучка разных размеров образки работы Клаубера,[192] крестики и медные медальки. Рассказали много выученного из Альвара и немало перевели с латыни из священной истории.

Пан Мороговский подтвердил отцу, что отец-префект и учителя похвалили Стася и Юзя за прилежание в учёбе и за хорошее поведение и наградили их; дядя радовался этому, обещал пошить им новые капоты и дать денег на разные школьные надобности.

Долго тянулся разговор про Красную[193] полоцкую ярмарку. Мороговский рассказывал о ценах на рожь, овёс и ячмень, о домашней птице, что привозят туда со всех сторон; о стоимости льна, пеньки и о купцах из других городов с платками, сукном, шёлковыми и хлопковыми тканями да прочими товарами для нарядов; про знакомых помещиков, которые приехали по делам и чтоб купить нужные в хозяйстве вещи.

В разговорах прошёл целый день; солнце скрылось за лесом, наступили вечерние сумерки. Несколько соседей, что жили возле озера Нещерды, были приглашены на кутью и приехали к моему дяде с жёнами и детьми. На небе показалась первая звезда. Посреди комнаты поставили длинный стол, устлали его сеном и накрыли белой скатертью. На стол подали постную пищу, мёд и отборную рыбу. Завáльня разломил облатку[194] с паном Мороговским, а потом по очереди с каждым гостем. Стал рассказывать, как когда-то князь Огинский, добрый и ласковый пан, приглашал к себе на такой вечер каждого из соседей, не взирая на то, беден тот или богат, был бы только шляхтич да честный человек. С какой любезностью принимал он гостей, с каждым говорил сердечно и открыто, развлекал его рассказами о разных стародавних историях.

Мороговский вспомнил, как свято в прежние времена во всех домах нашего повета хранили обряды предков. Нынче нравы уже не те, некоторые паны изменили старым традициям и обычаям, за это Бог и не благословляет, и времена приходят всё горше и горше.

Во время разговора некоторые гости, сидя за столом, подсовывали руки под скатерть, выбирали наудачу из сена самые длинные стебли и, показывая их друг другу, загадывали, высокий ли лён уродится на полях, а паннам предсказывали скорое замужество. Искали под сеном зёрна ржи, пшеницы или ещё какие-нибудь, ибо если их случайно найти на столе под сеном, то это к большому урожаю.

После ужина, глядя на чистое небо, усеянное звёздами, и на огненные дорожки падающих метеоритов, предрекали хорошую весну и изобилие плодов следующей осенью.

* * *

О! сладкие воспоминания о праздниках и обычаях родной земли. Как недолгое счастье, как прекрасный сон и как вера предков — на вечные времена останутся они в памяти и всегда будут самым приятным предметом одиноких раздумий; по ним, как изгнанница из рая, тоскует истомившаяся душа.

Конец второй книги

Книга третья. Раздумья отшельника

От заката до восхода солнца сидел я на берегу Финского залива, любуясь прекрасной картиной майских ночей. Звёзд было не видать, белый свет заливал небесный свод и морской простор. Майские ночи чужого края! лишь вы внимали грустным и печальным песням моим, когда тут, на берегу залива, погружённый в мысли, вспоминал я горы и леса родимой земли.

Горят золотым огнём купола храмов столицы; какая тишина царит в воздухе! Пробили часы на башне, их звучный гул достигает дальних окраин города. По спокойной воде плывёт лодка, слышу весёлые песни матросов; в пышных садах звучит музыка, допоздна шумят весёлые танцы и ещё не разошлись гуляющие под покровом парковых деревьев.

Майские ночи родимой стороны! милей мне было встречать закат солнца на берегу Нещерды, не сравнить мне самую виртуозную музыку с нежным и восхитительным пением соловьёв и тоскливым голосом кукушек. Дикие леса, вы куда милее пышных парков! шум ваших ветвей погружал меня в раздумья о неразгаданных тайнах природы, что скрываются в тени ваших столетних деревьев. В народных повествованиях прозревал я искренние чувства и глубокую истину, слышались в них мудрость и молитвы всего народа, и они милее мне во сто крат, чем пустые разговоры в раззолоченных салонах.

Море! Я читал стихи, что слагали о тебе поэты, тихие или бурные воды твои сравнивал с родными озёрами, которые сверкают среди заросших берегов, как хрусталь, или шумят, потревоженные ветром. Когда я был ещё совсем юным и неискушённым, то представлял всех людей добрыми и справедливыми и смотрел в будущее с надеждой. Находясь в безопасном порту, безмятежно мечтал я в те времена о грозовом небе и о высоких океанских волнах.

Море! В твоих глубинах воображал я себе иной мир, счастливый и чудесный, о котором слышал столько преданий из уст простых людей. Там когда-то обитала дочь великого Океана, необычайно прекрасная дева Анна; была она королевой духов, незримые силы земли и моря тотчас исполняли все её приказы. Чудо доброты! она оценила благородство полюбившегося ей юноши, который спустился в морскую пучину и предстал пред великим Океаном, чтоб отслужить ему за возвращение своего отца на родную землю. Но он был всего лишь слабый человек и не мог выполнить повеления властителя морей, и тогда Анна, спасая возлюбленного, отдала духам приказ, и за одну ночь возник дворец из кораллов и драгоценных жемчугов. Оценил Океан достоинства и ум человека и в награду отдал ему в жёны свою дочь Анну.[195]

Море! Ныне я уже не то думаю о тебе. Ты подобно слепой фортуне — то обогащаешь людей, то бросаешь их в бездонные глубины. Когда несчастный мореплаватель, занесённый волнами далеко от родной земли, гибнет в одиночестве на берегу пустынного острова от тоски либо от голода, не пробудится жалость в твоём холодном лоне. Даже в ясную погоду не дремлют на дне твоём ненасытные чудовища с отверстыми пастями, наблюдая за теми, кто путешествует по спокойной глади вод. О море! ты похоже на мир людей, по которому человек странствует разными дорогами жизни.

Скоро сменится погода, с востока подул ветер. Над водою белеет поднятый парус. О люди высшего света! взгляните на небо из ваших высоких и пышных дворцов! Над морем и над городом нависли густые облака, и в вышине из них возникают дивные видения, будто кто-то возводит в воздухе величественную твердыню. Её окружают валы и стены, возносятся высокие башни и дома, а неподалёку становятся в боевой порядок конные рыцари исполинского роста. Но через несколько минут видны лишь торчащие руины, а всё войско превратилось в клубы дыма, и огненная молния, словно змея, промелькнула среди туч.

О люди высшего света! взгляните на небо из ваших высоких и пышных дворцов, постарайтесь постичь знамения в изменчивых очертаниях облаков, что испокон веку плывут пред вашими глазами — Божья рука предостерегает, что нет на земле ничего вечного. Дворцы ваши превратятся в руины, сила, богатство, гордость и слава рассеются и исчезнут, как лёгкий туман в воздухе.

Весна! Как быстролётна твоя улыбка, недолговечны и дуновение лёгкого ветерка, и яркие краски садов. Влажные туманы затмят небесный простор, улетят за море птицы, поднимется ветер и понесёт жёлтую листву по кладбищам, рассыпая её у подножья величественных памятников и безмолвных статуй, что стоят на могилах знаменитых людей. Когда-то фортуна усыпала дорогу их жизни цветами из рога изобилия, а ныне ветер заносит песком хладный мрамор, и имена их исчезают в пустынях забвения, ибо за всю свою жизнь не увенчали они главы свои короною правды.

О правда! ты посланница неба в эту юдоль терпения, ты ангел-хранитель и наставница в странствии жизни, освещай нас своими лучами, когда истинную веру — драгоценнейшее сокровище наших отцов, наичистейший свет небес — хотят затмить туманы спеси, лжи и изощрённой мудрости философов.

Когда природа дремлет под снегом и воет северный ветер, в окнах дворцов долгими и тёмными зимними ночами горят тысячи огней, не стихает весёлый гомон обитателей столицы. В ту пору люблю я в одиночестве погружаться в раздумья, мысли мои летят вдаль, к родимым пенатам, зовут из могил почтенных старцев, я вижу их веселье, слышу разговоры о счастливых временах, о золотом веке, когда человек пахал своё поле, возводил дом для себя и для чад своих. В те времена урожаи были лучше, пахарь, трудясь в поле, напевал весёлые песни, в лесах обитало множество лосей и диких коз, и охотник без труда находил зверя, а рыбак уверенно закидывал в воду сеть.

Но когда люди размежевали железной цепью поля и леса, когда каждый захотел стать богатым паном, носить дорогую одежду и ездить в роскошных экипажах, всё изменилось на свете. Бедных начали притеснять всё больше, и разгневанный Бог не благословил труд человека. Упали урожаи, медвяная роса,[196] что была для скотины страшным ядом, не раз выпадая перед восходом солнца на травы, наносила большой урон.

И теперь ещё старики, рассказывая молодым о давних временах, вспоминают удивительные знамения, что появлялись на небе, когда на берегах Балтийского моря отряды шведов сошлись с великим войском северного Цезаря.[197] Под оружием победителей содрогались Нарва и прочие крепости,[198] зарево страшных пожаров, плывя в облаках от берегов моря, не раз по ночам заливало кровью небо надо всей Беларусью. Народ с дрожью смотрел вверх, где в дымящихся кровавых тучах, сражались полки конных и пеших великанов, и не раз это видение длилось на небе до восхода солнца.

Часто вспоминают они и Лебедлiвый год, когда во время той Шведской войны по всей Беларуси свирепствовали голод и моровое поветрие. Земля тогда стояла без снега, пригорки, лишённые травы, напоминали бесплодные скалы, северный ветер, проносясь над голыми полями, будто над песчаной степью, сметал сухую землю и губил своим дыханьем посевы ржи, от сильных морозов трескалась земля, гибла рыба в озёрах, скованных необычайно толстым льдом.

Пришла весна, зазеленели деревья и луга, но сердце крестьянина пронзила тяжкая печаль — поля были покрыты лебедой, колосья ржи торчали в нескольких саженях[199] друг от друга, на берега озёр волны выбрасывали множество дохлой рыбы. Голод и моровое поветрие распространились по всему краю.

В деревнях в полночь под окнами некоторых домов происходили необычайные и страшные чудеса — спящих будил громкий детский крик, но если кто-нибудь выходил из хаты, чтобы забрать ребёнка в дом, то никого на дворе не находил и плача больше не слыхал, лишь выли на соседних дворах собаки. Такие случаи повторялись часто и приводили всех в крайнее отчаяние.

«Кара Божья за тяжкие грехи», — стонал народ, и люди каждый день заливались слезами перед образом Пречистой Богоматери.

С благодарностью и умилением вспоминают старики в рассказах своих и о вас, великие души! Были вы благодетелями для крепостных, соседей и несчастных земляков ваших. В час неурожая щедрой рукою давали помощь бедным крестьянам, вдовам и сиротам; народ, гонимый жестокой судьбою и несправедливостью, вы поддерживали мудрым советом, воскрешали надежду в сердцах, напоминая о всемогуществе и милосердии Божьем. Никто не ушёл без утешения из вашего дома, и обогретый нищий, покидая ваш порог, с успокоением в сердце благословлял небеса. Не искали вы награды на этом свете за добродетель свою, не искали пустой славы, за которой бесталанные люди гонятся, как дети за игрушкой: вознаграждение ваше, слава ваша — пред лицом Господа.[200]

Отцы мои святые! Нет на могилах ваших Ни пышных монументов, ни мраморных надгробий. Лишь тень берёз плакучих, ковёр листвы опавшей, Замшелый дикий камень иль старый крест сосновый. Отцы мои святые! Господним повеленьем Прибудет ангел правды к отчаявшимся детям Поведать о вас миру; младое поколенье Про добродетель вспомнит, и век златой засветит. Когда придёт день судный, весь мир пронзит тревога, Труба пробудит мёртвых и задрожит земля, Вы встанете в сиянье пред милостивым Богом — Большая ждёт вас слава, великая хвала!

Гости в доме Завáльни

Накануне Нового года мой дядя со слепым Францишеком и двумя соседями вспоминали минувшие времена, говорили об урожаях и о бедствиях, что испытал этот край, когда посеянный хлеб пропал в поле и скотина перемёрла от заразы; обсуждали, как улучшить пашни и сенокосы, как завести хорошее стадо, о выгоде, которую может получить от этого рачительный хозяин, и как прививать садовые деревья. До полудня и после обеда, только и говорили, что об этом. Наконец, дядя сказал гостям:

— На другой день после Рождества я гостил у пана Мороговского, много там было господ, которых я видел впервые, да только разговоры их меня не увлекли. Бог знает, о чём они там болтали, переходя с одного предмета на другой, говорили о собаках и лошадях, об удачах и неудачах в карточной игре, ругали и хвалили своих приятелей, перешли, наконец, к Библии. Тут уж и впрямь показали, что они за птицы — болтали о том, в чём ничего не разумеют, да может, даже и не читали. Пан Мороговский не выдержал и попросил их, чтоб не подавали дурного примера молодёжи и женщинам. Куда приятней мне посвятить сегодняшний день беседе с добрыми соседями; разговор наш не оскорбит Бога.

— Это всё мудрствования нынешней молодёжи, — подтвердил пан Сивоха.[201] — Ещё ляжет мороз на молодую крапиву. Опомнятся, как коснётся их во гневе десница Господняя.

— Я заметил, — сказал дядя, — что Янкó во время того разговора сидел молча и смотрел на них со стороны, не желая вообще вмешиваться в эти споры.

— Я, дядюшка, помню слова, что слышал от своего учителя — люди впадают в неверие не оттого, что видят в вере какие-либо недостатки, а потому, что, имея неповоротливый разум и притуплённые распутной жизнью чувства, не способны ни ощущать, ни любить, ни понимать истину религии. Потому я и молчал, ибо что толку спорить с людьми, понятия и познания которых столь ограниченны.

— Это правда. Они не понимают, что означает быть добрым человеком, а думают лишь о заслугах и гербах своих предков. Но почему ж вместе с гербами не унаследовали они стародавних добродетелей, а ведь в старину почитали веру, и Бог благословлял жизнь.

Стась, прерывая разговор, спросил отца:

— А кто сегодня будет рассказывать истории?

— Твоя очередь, — сказал тот, улыбнувшись.

— Я, папа, расскажу о Твардовском.[202]

— Хорошо, расскажи о нём, мы все будем слушать.

— О! Я много слыхал о Твардовском, — заметил пан Лотышевич.[203] — Это был великий чернокнижник, но может, Стась расскажет о нём что-нибудь новое?

Твардовский и ученик

— Хозяин, у которого мы живём,[204] — сказал Стась, — рассказал нам, что Твардовский ходил в школу в Полоцке. Учился он хорошо, да только не слушался учителей, тайком читал запрещённые книжки и так дошёл до того, что совсем не боялся смертных грехов. Наконец выучился чернокнижничеству и продал свою душу злому духу, а профессоры и отец-префект ничего об этом не знали и сделали его директором[205] над несколькими студентами начальных классов.

Твардовский в свободное от наук время иногда развлекал вверенных ему учеников, показывая им разные диковинные вещи. Однажды погода была ясная и тихая, студенты в комнате из открытого окна пускали в воздух мыльные пузыри. Твардовский, стоя рядом, сказал:

— Смотрите! На ваших пузырях по воздуху летают чёртики.

И вправду, они увидели, что на прозрачных мыльных пузырях сидели какие-то уродцы наподобие крылатых купидончиков, глазки крохотные, светлые. Корчили они забавные рожицы и поглядывали на ребят. Один студент испугался и закричал: «Иисус, Мария!», и видение тут же исчезло. Ни отец-префект, ни профессоры ничего про это не узнали.

Был среди них студент Гугон, которого Твардовский любил больше остальных. На загородных прогулках разговаривал чаще всего с ним, и если Гугон хотел что-нибудь купить и просил денег, никогда ему не отказывал, всегда хвалил его, будто тот учился лучше остальных.

После девяти часов вечера, когда студенты ложились спать, Твардовский обычно уходил из дома и до полуночи развлекался где-нибудь в городе у своих знакомых, а отдельную комнату, где он иногда занимался один, замыкал на ключ. Никто из товарищей не знал, какие у него там были книжки, и даже Гугону не позволял он заходить туда одному.

Как-то раз он вышел из дома и позабыл вынуть ключ из замка, оставив дверь незапертой; около десяти все пошли спать, Гугон же не гасил огонь и сидел один. На башне иезуитского костёла уже пробило полночь, а Твардовский всё не возвращался. Тут Гугон заметил, что в замке торчит ключ, а дверь открыта. Вошёл он в комнату и увидел на столе большую книгу в старинном кожаном переплёте. Заглянув в неё, он удивился, ибо впервые в жизни встретил белые буквы на чёрной бумаге. Едва он прочёл полстраницы, как появился перед ним пузатый карла, глаза светятся белым огнём, лицо чёрное, как уголь.

— Зачем ты меня вызывал? — спросил злой дух, глядя на Гугона, а тот онемел от ужаса и не мог ничего ответить. Разгневанный бес ударил его и убил на месте, а сам исчез.[206]

После полуночи Твардовский вернулся домой и нашёл в комнате мёртвое тело своего приятеля, а на столе лежала раскрытая книга. Он всё понял и тут же вызвал к себе беса.

— Зачем ты убил несчастного мальчика? — с гневом спросил чернокнижник.

— Для того, — ответил злой дух, — чтобы он не раскрыл твою тайну всем, кому о ней знать не положено.

— Коли так, надо было сделать иначе, ведь ни ты, ни я не сможем его оживить. Теперь меня покарают как убийцу. Надо как-то скрыть это злодеяние — полезай в его тело, будешь вместо души, покуда не придёт час его смерти.

Как только он это сказал, дьявол залез в мёртвое тело, и Гугон ожил, но был уже совсем другим — глаза сверкали, но этот блеск был неприятным, а черты лица у него хоть и остались прежними, но появилось в них что-то отталкивающее.

Когда он пришёл в школу, профессоры и одноклассники заметили в нём какую-то перемену, но никто не мог понять, в чём причина.

Во время богослужения вёл он себя нескромно, смешил других, а во время мессы, когда ксёндз подносил Святые Дары, не мог переносить этого и выбегал из костёла, прикладывая к носу платок, будто останавливал кровь.

Ни наставления, ни наказания не помогали, и его выгнали из школы. Он навсегда сделался врагом для всех иезуитов — писал на ксёндзов пасквили, восставал с философствованиями против святой религии, всех, кто вступал с ним в разговор, старался развратить. Потом он ушёл из Полоцка и скрылся незнамо где.

* * *

— Браво, Стась, — сказал пан Сивоха. — Рассказ короткий, но занимательный. Верно, кое-кто из наших молодых паничей и теперь ещё в беседах повторяет слова того дьявола, что был в теле Гугона.

— Вот тебе и наука, Стась, — сказал дядя, — что надо избегать знакомств со злыми людьми. Гугона погубила дружба с Твардовским, и бес получил обширное поле для распространения зла.

— О! Если бы этот пан Гугон, — сказал Лотышевич, — за время своего пребывания на земле стал судьёю, секретарём или иным каким чиновником, что б творилось на свете?

Во время этой беседы панна Малгожата принесла из людской письмо и сказала:

— Пришёл Якуш. Вот письмо от пана Мороговского.

Дядя прочёл и, передавая мне, сказал:

— Пан Мороговский очень расположен к тебе, просит, чтобы ты навестил его; можешь ехать туда завтра после святой мессы и погостить у него несколько дней. Да пусть Якуш зайдёт сюда. Это человек словоохотливый, мне очень понравился его рассказ про волколака.

Когда тот зашёл в комнату, дядя приказал подать ему водки и закуски, а сам заговорил о гостях, которых видел в доме пана Мороговского. Самым странным моему дяде показался один из них — длинноволосый, худой, усатый пан Чубкевич, который всё время бубнил о знатности своих предков, о своих намерениях относительно женитьбы, дескать, поскольку дела его в критическом состоянии, то надо ему непременно искать жену, которая имела бы, по крайней мере, хоть двести душ приданого.

Услышав про Чубкевича, Якуш состроил презрительную мину и сказал, кивая головой:

— Пусть бы этот Чубкевич сперва подумал, чего стоит его собственная душа. Продавал молодых парней и девушек Бог знает каким людям, не внимая слезам бедных матерей — мучил людей в своё удовольствие, уж ответит он перед Паном Богом. Пусть бы искал себе белую сороку, славная была бы ему пара. Удивляюсь, что наш пан, который заботится о своих крепостных, как отец о детях, приглашает его к себе.

— Расскажи мне, — сказал дядя, — что это за белая сорока, о которой ты вспоминал?

— А, уж лучше поведаю пану про белую сороку, чем говорить про Чубкевича, суди его Бог.

Повесть восьмая. Белая Сорока

— Вы, панове, знаете окружённое тёмным лесом озеро Язно, где граничат три повета: Полоцкий, Себежский и Невельский. Недалеко от того озера было большое имение, и жил в нём пан, которого и сейчас, вспоминая, называют Скоморохой, и были у него крепостные во всех трёх поветах.

Так вот этот пан Скомороха был очень беспокойного нрава, спесивый и жадный, к соседям ездил только с претензиями. Деньги у него были, и он постоянно вёл тяжбы в судах, притеснял бедняков, вдов и сирот. Жизнь его крепостных была сущим адом.

Дом его редко кто навещал. При нём завсегда находился большой чёрный пёс. Слуги заходили в его покои лишь тогда, когда он свистом давал знать, что кто-то из них ему понадобился.

Однажды Скомороха был, как обычно, один в своей комнате, смотрелся в зеркало, подкручивал усы и внимательно приглядывался к своему широкому лицу, которое, говорят, было похоже на полную луну. Потом сел в кресло, закурил трубку и погрузился в раздумья, а рядом с ним на полу спал чёрный пёс.

Пока он перебирал в мыслях разные способы, как бы увеличить свои владения, опустился вечер, наступили сумерки. Неожиданно над его жильём сгустились тучи, за стеною зашумел ветер и хлынул дождь. Стало темно, лишь тускло светились окна.

Едва Скомороха очнулся от своих дум, как комнату осветила молния, и увидал он, что в углу возле двери стоит какая-то странная и страшная фигура. Испугавшись, он вскрикнул, стал звать к себе слуг, но гром и шум ветра заглушили крики, никто не услышал и не прибежал на зов пана.

Высокая худая фигура приблизилась к нему.

— Не кричи, — произнес незнакомец. — Никто не услышит твой голос, и пёс твой чёрный спит крепким сном.

— Кто ты и как сюда попал?

— Подожди немного и обо всём узнаешь, — говоря это, гость высек огонь и зажёг свечу, что стояла на столе перед зеркалом.

При свете пан Скомороха увидел странное существо: человек на тоненьких ногах, худой, глаза круглые, лицо сухое и острое, похожее на птицу. Пан закричал дрожащим голосом:

— Какое гнусное лицо! Я вижу — ты злой дух!

— Не кричи, я такой же, как и ты. И могу сделать для тебя немало доброго.

— Зачем ты пришёл, да так тихо, что пёс не услышал?

— Слышишь шум бури? Я спрятался тут от ливня и молний, а пёс твой сейчас спит беспробудным сном и будет спать, покуда я его не разбужу.

— Но скажи же, кто ты?

— Сядь в своё кресло, успокойся хоть на минуту, и я расскажу тебе обо всём. Днём я сплю, а после захода солнца брожу по свету и выведываю, о чём люди думают, о чём говорят, что едят и пьют. Знаю секретный способ, с помощью которого можно насылать крепкий сон на собак и сторожей. Подслушиваю, о чём говорит простолюдин, выведываю мысли панов. Глаз мой остёр, а слух такой чуткий, что за самой толстой каменной стеной могу разобрать шёпот. По чертам лица распознаю характеры людей, подначиваю их к беседам и запоминаю всё, что они скажут. Проникаю сквозь маленькую щёлочку, и дверь не скрипнет, когда отмыкаю её.

Скомороха свистнул, призывая к себе людей, и пнул ногой пса.

— Зря свистишь, никто не услышит. Шумит ветер, льёт дождь, уснули слуги твои, и пса не разбудишь.

— С какой же целью ты бродишь по свету? Зачем тебе всё это выведывать?

— Я — посланец Белой Сороки. Узнал я, что мысли твои достойны похвалы, а замыслы превосходны.

— А кто та белая сорока, о которой ты говоришь? — спросил встревоженный хозяин.

— О! Белая Сорока мудростью весь свет изумляет, лицо её — чудо красоты, станом стройная, высокая, одеянье её из дорогих брильянтов и жемчугов, живёт во дворце, какого ты и в глаза не видывал. Склоняются пред нею богатые паны и мудрые головы, духи по мановению её руки добывают сокровища из глубин земли и морской пучины, приручила она даже диких медведей, и те, словно верные псы, всегда готовы служить ей. Словом, она самая могущественная из всех чернокнижников. Когда она хочет видеть тех, к кому благоволит, то облачается в перья белой птицы, награждает их, делает богатыми и счастливыми.

Бледный Скомороха, глядя на посланца, только и смог произнести:

— Чудные и непонятные речи говоришь ты мне.

— Завтра в эту же пору я снова буду у тебя, и Белая Сорока прилетит отдохнуть под крышей твоего дома. Постарайся принять её хорошо да будь благоразумен в разговоре; пусть слуги около полуночи не заходят в твои покои, первый визит этой пани должен остаться в тайне.

Он открыл окно и, посмотрев вверх, добавил:

— Тучи разошлись, только ветер шумит. Думаю, стрелы молний не настигнут меня по дороге, не пройдёт и получаса, как уже буду говорить о тебе с Белой Сорокой.

Сказав это, он выскочил в окно. Хозяин увидел только, будто какой-то чёрный зверь пробежал по двору. Исчез страшный гость.

Долго стоял Скомороха посреди комнаты, будто статуя, какая-то тревога овладела его мыслями, и по телу пробегала дрожь: что означает это видение? или ему это всё почудилось? а может, злой дух хочет впутать его в какую-то беду? На стене пробили часы, он посмотрел на них и увидел, что уже полночь. Свистнул. Пёс проснулся, встопорщил шерсть, глаза его загорелись огнём, и он, ворча, забегал по комнате. Прибежали слуги и, стоя у дверей, ожидали приказа пана.

— Полчаса назад, не больше, я звал вас к себе, но ни один не явился. Что это значит? Что глаза щурите на свету? Спали? Мало вам ночи, гультяи?

— Не ведаю, пан, что это значит, но на нас напала какая-то тоска, — ответил первый слуга. — Мы долго сидели молча, не могли друг другу слова сказать. Потом почувствовали в себе необычайную тяжесть, глаза сами собой закрылись, и мы все помимо воли разом заснули.

Скомороха некоторое время стоял задумавшись, потом спросил:

— Вам что-нибудь снилось?

— У меня был странный сон, — ответил первый слуга. — Видел покойного старого пана, будто переходил с ним какую-то пустынь, где было множество страшных змей. Они всё время преграждали пану дорогу, будто хотели ужалить. Он, погружённый в скорбь, не говоря мне ни слова, шёл всё дальше и дальше между каких-то скал. Потом я видел места, совсем не похожие на наши края, и какие-то руины. На западе в чёрных тучах гасло солнце, и шумели опавшие деревья в лесах. Недалеко от дороги я увидел жутких зверей и закричал: «Пан, давай вернёмся домой! Нас застанет тёмная ночь, а дорога опасна!» — «О! долгая и страшная будет ночь, — ответил он мне, плача. — Не скоро звон и утренняя молитва восславят восход солнца; этих зверей я не боюсь, но тебя они могут сожрать, потому не отходи от меня». Тут эти жуткие страшидла кинулись на нас. Я перепугался и лишился чувств, а теперь вот очнулся и всё ещё дрожу от страха.

— А мне, — сказал другой слуга, — казалось, что я ходил возле какой-то реки. Вода в ней была мутная, а по обоим берегам торчали камни, по виду похожие на каких-то сидящих людей в длинных грязных одеждах. Потом мне встретился человек — высоченный, пузатый, широкоплечий, глаза страшные. Хотел я от него убежать, да не мог сдвинуться с места, словно ноги мои были закованы в кандалы. Он подошёл ко мне и ударил так сильно, что я отлетел почти на самую середину реки. Вода понесла меня, я кричал, звал на помощь, но на мои крики только торчащие камни отвечали жутким смехом, и гул их насмешек разносился над берегами. Потом увидел вдалеке своего отца, возносящего руки к небу, и мать, изнемогающую от горя, ибо они не могли помочь мне. Затем снова неожиданная перемена: стою я над какой-то бездною, и там меня снова встретил тот страшный человек. Он толкнул меня в бездонную пропасть, и я тут же проснулся в жутком страхе.

— Мне снилась буря, — начал третий слуга. — Она срывала крыши с домов, а по ветру летел какой-то бес, и опустился он прямо перед крыльцом…

— Довольно, довольно уже наслушался я этих глупостей; шум ветра и сырой воздух навели на вас тяжесть и сонливость, а горячая кровь пробудила в головах странные нескончаемые грёзы; идите к себе и ложитесь спать.

Оставшись снова в одиночестве, Скомороха стал беспокойно ходить по комнате. Странные мысли мелькали в его голове, страшное привидение всё время стояло перед глазами. Он вздрагивал, вспоминая его мерзкую фигуру, но золото он любил так, что хотел иметь его как можно больше, хоть бы и из рук сатаны, да и красота Белой Сороки всё время представала в его растревоженном воображении. Хотел он поскорее увидеть её и попасть в число её друзей.

В одиночестве он то мерил комнату быстрыми шагами, то, погрузившись в мысли, стоял как статуя. Брался читать книгу, но сразу бросал её и гладил своего пса. Чаял успокоить утомлённые мысли сном, но тут же вскакивал с постели, зажигал свечу и думал всё о том же. Только перед восходом солнца задремал ненадолго, но даже в этом беспокойном сне виделся ему посланец Белой Сороки.

Наступило тихое утро. Солнце уже поднялось высоко. На пригорках паслись стада, пахари трудились в поле. Пан Скомороха, лёжа на кровати, размышлял о странном вчерашнем происшествии, словно о вещем сновидении. Наконец он свистнул. Прибежал слуга и ждал приказа.

— Поспешайте, чтоб сегодня все покои были прибраны самым тщательным образом. Вымыть полы, стены и потолок хорошо осмотреть, чтобы не было пыли и паутины; как следует отполировать мебель и бронзу, смотрите, чтоб стёкла на люстре сверкали ярко; картины, рамы и стёкла в окнах старательно вымыть, чтобы были как новые. Скажи также эконому, чтоб вокруг усадьбы тоже был порядок.

— Пан сегодня ожидает каких-то важных гостей? — спросил удивлённый слуга.

— Не твоя забота знать, кого ожидаю, выполняй, что сказано. Иди и этот мой приказ передай остальным.

Сказав это, пан Скомороха вышел в парк, долго ходил в задумчивости в сени лип, потом свистнул, позвал к себе пса и пошёл в поле. Бродил там и сям и всё никак не мог дождаться вечера. Тем временем слуги обсуждали, что за нежданная перемена случилась с их паном, рассказывали друг другу страшные сны, что видели во время вчерашней бури. За разговорами работа в покоях шла своим чередом, и ещё до захода солнца мебель, бронза и люстры, отмытые и отполированные, были как новые.

Вот уж сгустился в воздухе вечерний сумрак. Скомороха приказал слугам увести пса, и чтоб ни один из них не смел входить к нему, пока он не позовёт. В одиночестве прохаживаясь по комнате, курил трубку, потом открыл окно: всюду стояла тишина, в небе уже светилось несколько звёзд. Зажёг свечу, поставил на стол и вдруг увидал вчерашнего гостя. Тот стоял в углу на своих тонких ногах, глаза блестели, как две искры, и жуткая усмешка пробегала по его мерзкому лицу. Скомороха, испугавшись от неожиданности, отскочил на несколько шагов и сказал:

— Не могу смотреть на тебя без отвращенья, твоё лицо ужасно.

— Слабая у тебя выдержка; ничего, когда познакомимся ближе, на всё станешь глядеть без неприязни да страха и научишься из всего извлекать пользу. Ты хорошо подготовился к приёму гостьи, сейчас она прилетит сюда.

Только произнёс это, как в окно влетает сорока, но куда больше и красивее других сорок, перья на ней были белые, как снег, глаза чёрные. Прервав свой стремительный полёт, опустилась на стол. Удивлённый хозяин смотрит на оживлённые и стремительные движения прекрасной птицы. Слетела на пол, и во мгновение ока стоит посреди комнаты женщина — чудо красоты, ростом высокая, лицо румяное, большие, полные очарования очи, на голове и по всему платью сияют жемчуга и искрятся драгоценные камни. Скомороха остолбенел, слова не смеет вымолвить. Она ж прервала молчание такими словами:

— Когда летела, то видела прекрасные горы и леса этого края, тут очень много озёр. Как вижу, у здешних жителей ни в чём нет недостатка.

— Так, пани, — тихим голосом ответил хозяин, поклонившись. — Наши края природа одарила всем, что только нужно для жизни.

— Я давно собиралась побывать тут, познакомиться с этим краем и его жителями. Надеюсь, что найду здесь гостеприимных друзей.

— Многие из тутошних помещиков будут почитать за счастье увидеть пани.

— А как живут здешние крепостные?

— И они счастливы. На лугах и пригорках трава растёт обильно, можно разводить прекрасные стада.

Белая Сорока села в кресло, а пан Скомороха подле неё. Долго описывал ей окрестности, что лежат на берегах Дриссы и Двины; рассказывал, что за соседи живут в этой округе, какие доходы собирают с имений, и кто из них наиболее уважаем. Рассказывал, как торгуют с Ригой, когда весенней порою разливаются реки, и какая от того выгода жителям этого края. Беседа их тянулась без перерыва до полуночи.

— Я ещё наведаюсь в твой край, и ты познакомишь меня со своими добрыми соседями. А сейчас должна я спешить домой, уже полночь, а дорога дальняя.

Сказав это, поклонилась хозяину, во мгновение ока обернулась Белой Сорокой и вылетела в окно.

Скомороха долго стоял удивлённый и смотрел туда, где она скрылась в ночной мгле. Вернувшись к креслу, на котором сидела красавица, увидал посреди комнаты её посланца. Тот, держа в руках большой мешок золота, произнёс:

— Белая Сорока передаёт тебе этот подарок, чтобы ты сам был ей верен и нашёл других, что тоже были бы ей преданы. Она снова посетит твой дом, когда тут уже будет несколько твоих соседей, по-настоящему доброжелательных к ней.

Сказав это, он выскочил в окно и исчез.

Снова пан ходил по комнате в одиночестве. Дивные мечты проносились в его голове. Богатый наряд и необычайная красота Белой Сороки живо рисовались в его воображении; не мог он ни на минуту забыть о ней, сон бежал от беспокойных мыслей. Не успел сомкнуть глаз, а уж всё вокруг пробудилось и солнце стояло высоко.

Свистнул. На зов пана вошёл слуга, и чёрный пёс, поскуливая, прибежал в комнату. Погладив собаку, Скомороха обратился к слуге:

— А что, может, и сегодня вас мучили ужасные сны?

— Ах, пан! Непонятная тоска напала на нас и этой ночью, — ответил слуга. — У всех нас сон был короткий и тревожный. Сторожа рассказывают, что слышали ночью, как по деревням выли собаки, мычала скотина, и видели, как с севера, полыхая огнём и рассыпая искры, летел змей, верно, нёс золото для какой-то пропащей души, что побраталась с дьяволом. А эконом сказал, что некоторые видели женщину, которая плакала на кладбище, да так, что её голос наводил на всех тревогу и печаль.

Скомороха, слегка изменившись в лице и задумавшись, несколько раз быстро прошёл по комнате.

— Не повторяй мне больше эту чушь, — сказал он. — Вы всё время болтаете о каких-то чудесах и пророчествах, как суеверные бабы; каждая вещь вас пугает и лишает покоя. Скажи, чтоб запрягали лошадей, хочу сегодня съездить к пану Л. и к пану С., а может, и других соседей проведаю.

Переезжая из усадьбы в усадьбу, он повсюду увлечённо описывал красоту, богатство, разум и щедрость Белой Сороки. С удивлением все слушали эти рассказы и разное о них думали. Некоторые доказывали, что тут кроется какое-то предательство, за которое всех ждут большие несчастья. Другие радовались и просили пана Скомороху, чтобы порекомендовал их Белой Сороке, если она ещё раз наведается к нему в дом, и с нетерпением ожидали дня, когда смогут её увидеть.

Вот приехали к Скоморохе гости, все они были из числа усердных почитателей Сороки, хотя ещё не имели случая видеть её. Слугам заходить в покои запретили, чтоб не слышали секретных разговоров своих панов. На столе стояли бокалы, наполненные чудесным вином. Весёлый Скомороха, сидя за столом, рассказывал о своей давешней беседе с Белой Сорокой. Вдохновенно и с запалом говорил о её уме и красоте, убеждая, что в жизни не видел, даже на самых лучших и дорогих картинах таких благородных и восхитительных черт лица, как у неё.

Часы пробили полночь. Ночь была ясная, тихая, луна светила в открытое окно.

Хозяин вновь наполнил бокалы вином и воскликнул:

— Выпьем за здоровье пани, что всё это время была главным предметом нашей приятной беседы.

Едва он это произнёс, как стремительно, словно молния, влетает в окно Белая Сорока и садится на стол посреди наполненных бокалов. Все, поражённые этим, вскочили с мест и смотрят на неё. В комнате воцарилось молчание. Сделав несколько быстрых движений на столе, она посмотрела на гостей, потом легко, как ветер, слетела на пол, и никто не успел и глазом моргнуть, как видят перед собой женщину необычайной красоты, всю в жемчугах и брильянтах.

— Издалека спешила я к вам, — сказала она. — Надеялась найти тут добрых друзей. Не ошиблась я в своих ожиданиях: вижу, в этом обществе все люди с добрым сердцем. Я сумею оценить ваши чаяния и буду усердно думать о вашем счастье.

— Так, пани, — сказал хозяин. — Ваше имя всё это время неизменно звучало в наших устах. Все, кого пани видит пред собою, наивернейшие ваши поклонники и самые преданные слуги до гробовой доски.

Затем Белая Сорока села в кресло, ласково говорила с каждым гостем, расспрашивала о хозяйстве и о доходах с имений, сопровождая их речи своими суждениями и советами.

В разговорах время бежало быстро, наконец, хозяин взял со стола полный бокал и воскликнул:

— Выпьем за здоровье нашей госпожи.

И все гости с полными бокалами в руках крикнули разом:

— Да здравствует Белая Сорока!

И единым духом выпили до дна.

Она встала с кресла, поблагодарила всех собравшихся, отведала вина и поставила бокал на стол. Так почти вся ночь прошла за разговорами и тостами.

На небе уже занялась заря, зарумянились облака, предвещая восход солнца. Гостья поблагодарила хозяина за любезность, а всех остальных за добрые и приветливые пожелания, обернулась Белой Сорокой и вылетела в окно.

Говорят, что она таким образом посещала по ночам всех тех, с кем познакомилась в доме пана Скоморохи, и всюду за её здоровье лилось вино и звучали приветственные возгласы.

В скором времени начали исполняться предчувствия простого народа. Эта страшная чаровница тайком разослала во все стороны зловредных людей, чтоб они пакостили бедным крестьянам. Расскажу панам случай, который в то время произошёл недалеко отсюда в деревне Клишково,[207] там до сих пор все про это помнят.

Все дойные коровы вдруг сразу начали сохнуть, и у них совсем пропало молоко: явно, чары. По всем околицам слышались жалобы и сетования, но откуда пошло это зло, узнать было невозможно. Случайно один сторож из деревни Клишково, возвращаясь домой на самом восходе солнца, увидел, как из хаты одной женщины, которой пан построил в той деревне новый дом с большими окнами, вылетела сорока, белая, как снег. Рассказал он об этом остальным. Заподозрили, что там живёт чаровница, и начали следить разными способами, чтобы вывести её злодеяния на чистую воду.

Наконец по счастливому случаю всё открылось само собой. В ночь на Купалу та чаровница, укрывшись в диком лесу, собирала в ладонь росу и призывала злых духов, чтобы те собирали со всей округи молоко и сливали в её посуду. А нанятая за несколько дней перед этим женщина, не зная о намерениях своей хозяйки, перемыла все глиняные кувшины и деревянные бадейки и оставила их сохнуть, перевернув вверх дном. Злые духи, не заметив этого, всю ночь носили молоко и выливали на пол, а на восходе солнца вся деревня увидела, что из-под дома чаровницы течёт глубокая молочная река. Не миновать бы ей смерти, но она, как только узнала об этом, тут же обернулась птицей и улетела куда-то далеко.

В то время было много заломов во ржи, потом появились какие-то зверьки, настолько прыткие и юркие, что убить их было невозможно, и они стригли овец на скотных дворах, а медведи повсюду разоряли ульи и губили пчёл.

Ещё более дивную вещь скажу панам: по округе сновали такие стаи волколаков, что страшно было выйти в поле.

— Почему ты называешь их волколаками? — спросил дядя. — А может, это были обыкновенные волки, что набежали из соседних лесов, спасаясь от пожаров? Так и медведи, и иные звери переходят из одних мест в другие.

— Я хорошо знаю, — ответил Якуш, — что это были волколаки, ведь рассказывают, что загривки у некоторых из них были белые, чёрные и других цветов.

— А отчего такая разница?

— А оттого, что они на самом деле люди, превращённые в зверей; какого цвета раньше носили платки на шее, такая шерсть на загривках у них и выросла после превращения в волков.

— Дивные вещи ты рассказываешь!

— Но правдивые; горестные были времена, весь народ страдал, вой волколаков разрывал сердца.

— Что ж потом случилось с паном Скоморохой и другими друзьями Белой Сороки?

— Белая Сорока, слыша проклятия и сетования народа и узнав от дьяволов, что охотники подкарауливают её с заряженными ружьями, улетела далеко и больше в наших краях не появлялась. Но зло, которое она навела, расползлось повсюду. Друзья, что пили вино за её здоровье, пьют слёзы несчастного народа; пан Скомороха уехал из этих мест, и говорят, будто он во дворце Белой Сороки, приняв обличье страшного медведя, охранял её бессчётные сокровища.

Тут Якуш закончил свой рассказ о Белой Сороке и взялся за шапку.

— Куда спешишь? — спросил дядя. — Или пан приказал тебе вернуться непременно сегодня?

— Пан позволил мне зайти в корчму на игрища, повидаться со знакомыми, повеселиться. Но завтра до рассвета, пока в усадьбе ещё не проснулись, непременно надо быть дома. Солнце уже низко, скоро темнеть начнёт.

— Кланяйся от меня пану и скажи, что Янкó завтра после святой мессы обязательно будет у него.

Повесть девятая. Страждущий дух

Во время разговора Завáльни с гостями слепой Францишек сидел молча, а когда Якуш рассказывал свою повесть, погрузился в какие-то печальные мысли; но по лицу можно было заметить, что это повествование сильно тронуло его чувства. Дядя, чтобы прервать его молчание, сказал:

— Пан Францишек всё молчит, и сдаётся мне, что-то его опечалило?

— Веселье моё окончилось ещё в детские годы, когда день сокрылся от меня; среди нескончаемой ночи всё время слышу я жалобы несчастных людей: чужие страдания больно ранят сердце того, кто сам их познал.

— А, Бог милостив, всему когда-нибудь наступает конец. Янкó, скажи, чтоб нам подали водки и закуски, уже время подкрепиться. Наш век короткий, напьёмся водки.

Выпив и закусив, дядя сказал гостям:

— Слава Богу, через несколько часов настанет Новый год, милосердый Бог дозволил нам встретить его в добром здравии. Покуда петух пропоёт полночь и минет последний час старого года, пан Францишек расскажет нам что-нибудь из того, что он слышал на свете, ибо в своей жизни он встречал много разных людей и помнит все разговоры с ними, а потом придёт черёд пана Сивохи.

— Мои повести вряд ли могут всем понравиться, ибо помню я только печальные.

— Таковы уж повести нашего края, — сказал Сивоха. — Мой рассказ тоже не рассмешит слушателей. Пусть пан Францишек начинает, а я тем временем, может, что-нибудь припомню.

— Хорошо, раз уж такова воля хозяина и гостей, — сказал слепой. — Несколько лет тому назад направлялся я из Полоцка в Невель; выехав из города, вскоре оказался среди леса. Над головой шумели деревья, конь мой шёл медленно, словно тянул по песчаным пригоркам нагруженный воз. Я сидел, раздумывая о том, о сём, а товарищ мой шёл пешком. Прерывая мои раздумья, он сказал:

— Проехали двадцать пять вёрст, уже недалеко деревня Бобовики,[208] там есть корчма. Надо, чтобы конь немного отдохнул; потом ещё несколько вёрст, и будет река[209] и хорошее пастбище; если как следует накормим коня, то сможем ехать всю ночь, а то солнечный зной переносить тяжело, да и коня он изнуряет.

Я охотно согласился с его советом.

Приехали в деревню; мой товарищ хлопотал возле воза, а я, сидя в корчме, слушал разговоры и разные суждения тамошних крестьян о каком-то незнакомом человеке. Потом завязался между ними спор: одни доказывали, что он, гонимый судьбой либо обиженный людьми, вынужден скитаться по свету; другие ж называли его бездельником и зловредным человеком, с которым и встретиться-то страшно. И спорили они так запальчиво, что аж до драки дошло.

— Уж которую неделю, — сказал один из них, — он появляется в разных сторонах нашей околицы. Рассказывают, будто заходит он к тем, кто его знает, недолго гостит у них и снова уходит, чтоб бродить по горам и лесам. Он спокойный и добрый, говорят даже, что некоторые видели, как, встретив убогих, он делился с ними куском хлеба или отдавал им последние деньги.

— Видать, он совсем помешался, раз последний кусок хлеба или последние деньги отдаёт другим, не думая о завтрашнем дне; порядочный человек прежде всего должен обеспечить себя; жизнь прожить — не поле перейти, и потому пусть каждый думает о себе. Что это за жизнь — не иметь своей норы, чтоб укрыться от дождя и ветра, — такой человек не заслуживает и доброго слова.

Третий обратился ко мне:

— Как вижу, едешь в Невель; будь осторожен, чтоб не набрести на беду, в наших лесах проезжим подчас небезопасно, да и про того незнакомца Бог знает, что и думать.

— Я не боюсь, — отвечаю, — сокровищ с собой не везу.

— Коли так, то счастливой дороги!

И вся компания, продолжая спорить, вышла из корчмы.

Вскоре после этого пришёл мой товарищ и говорит:

— Коня запряг, поехали дальше; лучше отдохнём возле реки, где много травы и воды.

Сказав это, он помог мне дойти до телеги.

Когда мы были уже на назначенном для выпаса месте, и телега наша стояла на берегу реки, товарищ мой повёл коня туда, где заметил траву погуще, а я остался сидеть под деревом. День клонился к вечеру, кукушка надо мной повторила несколько раз свою печальную жалобу, а неподалёку в кустах соловей не прекращал своей нежной, прекрасной песни; в одиночестве погрузился я в приятные воспоминания.

— Добрый вечер, — сказал кто-то рядом, прерывая мои раздумья.

— Добрый вечер, — отвечаю, — какая тишь повсюду, и как прелестно поют соловьи.

— Но тебе, я вижу, доступна лишь половина этой красоты, ибо хоть и слышишь ты пенье птиц, но не зришь ни небесной синевы, ни весеннего убранства гор и лесов.

— Давно уж скитаюсь по свету, не видя его.

— Худо не видеть света, но худо также иметь острый глаз и зреть самые дальние дали.

— Человек не может видеть и слышать дальше, чем ему позволила природа.

— А веришь ли, что есть на свете чудеса? Я не только вижу и слышу дальше всех, но и могу принимать разные обличья.

— Не понимаю, как человек может менять облик.

— Не видишь меня, потому и не понимаешь.

— Кто ж ты такой? живёшь где-то поблизости? или тоже странствуешь?

— Я — страждущий дух; странствую к вечности быстрей, нежели прочие.

— Твою душу тяготит какое-то беспокойство?

— Да, беспокойство души. Страдальцу трудно быть спокойным; хворый мечется на ложе, чтобы хоть немного унять боль, — так и я, чтоб получить облегчение, то и дело принимаю разные обличия. Расскажу тебе про страшный мой грех: когда исчезли все мои надежды, а душа погрузилась в печаль, вообразил я, будто летучую травку,[210] что приносит покой и счастье, можно найти лишь на кладбищах. Мечтая о ней и разыскивая её цветок, порой до поздней ночи бродил я, словно упырь, меж могил. Размышляя о духах, я позавидовал их счастью и покою — согрешил, ах! и, может, именно тот грех отравил кровь мою, расстроил нервы, потряс всю мою сущность. Тяжкая немочь поразила тело, а слух обострился, и глаза мои сделались подобны очам духа. Вижу и слышу далеко — ужасный это недуг! не в силах переносить его, принимаю разные обличия, но ни в одном из них не нахожу облегчения.

— Что же ты слышал и видел на свете, — говорю я, — что так мучит твою душу?

— Видел диких чудовищ, которые рвали детей и женщин. Внимая воплям этих несчастных, высокие скалы не стронулись с места, а лишь эхом повторили несколько раз стоны страдающих жертв и смолкли. Глядя на эту жуткую сцену, я сам был чудовищем, я проклинал звёзды, которые безучастно смотрели с неба на всё это, и тучи, что не разразились стрелами молний.

Ещё скажу тебе: люди-великаны смотрят на всех свысока, будто на ничтожных карликов, мечтают о славе, но дрожат перед любым ненастьем, даже по широкой дороге идут со страхом и осторожностью, боясь ступить на колючие тернии. Я встречал их, видел мелкие души в великих телах. Вся сущность моя была потрясена! Не знаю, как, но смотрел я на этих великанов сверху вниз и презирал их величие.

Однажды в полдень во время сильного зноя присел я на траве у дороги, чтоб отдохнуть в тени берёзы. По дороге шёл один лукавый, ещё издали почуял я в нём ядовитую кровь, и потому не удалось ему застать меня врасплох, хоть приблизиться ко мне он пытался в обличии змеи, прячась среди кустов и травы. Но он обманулся, ибо и я уже обернулся змеёю: посмотрел он мне в глаза, но не смог выдержать моего взгляда, попятился в кусты и скрылся в чаще леса.

Долгий вышел бы рассказ, если бы я перечислил тебе все обличья, которые неохотно и с болью вынужден был я принимать, бродя по деревням, городам и местечкам. Когда в богатых домах горел свет, кипели танцы, раздавался весёлый смех и шла по кругу чаша, а под соломенной крышей нищий голодный крестьянин поднимал к небу полные слёз глаза, я в облике зверя прятался от проливного дождя под ветвями густой ели, слушая, как ветер шумел в густом лесу.

Видя эти перемены в моей натуре, некоторые меня не понимали, называли беспокойным и диким.

Тсс… слышишь голоса? Кричат: «Волк! Волк!» Они заметили меня — я в облике волка — сейчас начнут стрелять. Прощай! Я спрячусь в чаще леса и навсегда покину эти края.

Там, где он забежал в лес, послышался шелест ветвей, а я сидел и думал о его рассказе, как о чудесном сне. Пришёл мой товарищ и сказал:

— Солнце уже низко, время запрягать коня. Поехали дальше.

— Ты не видел возле меня кого-нибудь? — спрашиваю я.

— Тут не видно никого, — ответил он, — только вдалеке кто-то быстро пробежал через пригорок, не знаю: то ли зверь, то ли человек.

* * *

— Это, верно, тот самый незнакомец, — сказал Завáльня, — из-за которого был спор и драка в корчме.

— Наверно, он. В самом деле, страждущий дух. Всю ночь в пути не мог я ни на минуту забыть о нём и, размышляя, всё время видел его пред собой в разных обличиях. Вспоминал спор, что слышал в корчме, ругань и разные домыслы об этом незнакомце. Людское злословие всегда таково! иного похвалами возносят до небес, другого топят, называя бездельником и негодным человеком. Один лишь Бог справедливый судья людям; придёт последний день мира сего, и тогда станет видно, кто как жил на свете и почему принимал разные обличья.

— Рассказ пана Францишека, — сказал Лотышевич, — наводит печаль; упаси Боже иметь такое острое зрение и слух. Ведь тогда бы человек, умеющий сострадать, никогда не смог быть спокоен и счастлив.

— У него все рассказы такие, — сказал дядя. — Помню, поведал он мне про одного человека, который называл себя сыном бури, скитался по свету и нигде не мог найти покоя.

Вечер перед Новым Годом

Облака, словно туман, закрывали небо, возле дома моего дяди застыли в молчании клёны и берёзы, заснеженные ели были похожи на белые столбы, в воздухе сгущался вечерний сумрак, а в комнате на столе горела свеча. Дядя, слепой Францишек, пан Сивоха и пан Лотышевич от рассказов перешли к разговорам о счастливой и несчастной жизни своих знакомых и соседей.

— Вот прожили мы, слава Богу, и ещё один год, — сказал Завáльня. — Я родился и вырос в этих местах, не странствовал в дальних краях, однако немало повидал в жизни; сколько перемен пережил! сколько разных превратностей помню! Если б восстал из гроба кто-нибудь из дедов наших, то, увидев нынешние обычаи, не узнал бы своей родины. Ему бы показалось, что он воскрес в какой-то чужой стране, — до каких же времён доживут мои дети? Расходов на воспитание я не жалею, делаю, что могу, но когда выйдут они в мир из-под ока отца и учителей, пусть уж Бог не оставит их своей заботой и охранит их души от злых и безбожных людей.

— Ах, пан Завáльня, — сказал Сивоха, — мы сами виноваты, что дьяволы размножились в наших краях; причина всему глупость шляхты, жадность и распри панов; не буду долго об этом рассуждать, история эта всем известна, до сих пор ещё не забыли эти вирши:

Кошка Цялiцу забiла, Жук, Жаба Кошку судзiла; А же справа была кепска То прэнесьлi да Вiтебска.

А в Витебске что сделали? Кошка был на стороне панов, которые были ненасытны до богатства и хотели получить ещё больше. Кошка, защищённый их протекциями, не прекратил своих дел, а ещё больше погряз во вредительстве. Телица умер за правду, и о нём всегда вспоминают как о добром человеке.

— Вечно у нас так, — сказал пан Лотышевич, — за Двиною в Ушачах собрались на совет.[211]

— Ну довольно уже об этом говорить; когда я слышу такое, меня охватывает скорбь. Вспоминая минувшие печали, дойдём, наконец, до того, что встретим Новый год со слезами.

Во время этой беседы в людской запел петух.

— Браво, браво! — воскликнул Завáльня. — Не нужно плакать, скоро наступят перемены, вечер едва начался, а уж и петух запел. Это знак, что поднимается ветер и с озера кто-нибудь пожалует к нам. Подождём; был бы только добрый человек, в большей компании будем встречать Новый год.

Сказав это, зажёг он по своему обычаю свечу, поставил на окно и добавил:

— Знак, что хозяин дома и приглашает всех к себе.

Сивоха посмотрел в окно.

— Да, погода скоро переменится, — сказал он. — Ни одной звезды на небе, и я заметил, что в летнюю пору, если петух пропоёт на заходе солнца, то уже назавтра с утра посылай косарей — обязательно будет дождь, а по мокрой траве и тупая коса хорошо косит.

— Опытный хозяин должен замечать любую мелочь, — сказал Лотышевич. — Если в конце декабря и в начале января часто бывают бури и выпадают глубокие снега, то летом на лугах трава густая, а на ниве уродятся буйные хлеба. Нынешняя зима должна радовать хозяина, ибо мороз и северный ветер не тронут под глубоким снегом рожь и пшеницу.

— А у меня летом панна Малгожата узнаёт о перемене погоды, глядя на скотину, когда та возвращается с поля. Ежели первой идёт чёрная корова, то непременно будет буря, а если белая — обязательно ясная погода.

Во время этого разговора в комнату зашла панна Малгожата и, увидав свечу на окне, спросила:

— А это ещё что значит? Ночь тихая, путники на озере не заплутают.

— Милостивая пани не слышала, что недавно несколько раз пропел петух? Может, ветер неожиданно заметёт дорогу и так завьюжит, что за пять шагов ничего перед собой не увидишь. У нас бывали несчастные случаи, когда на озере находили замёрзших людей, которых уже никак нельзя было вернуть к жизни.

— Чудной человек! Раз сам любит проводить время с холопами, то думает, будто это и гостям приятно.

Сказав это, она вышла, хлопнув дверью.

— Вот женщина, — произнёс дядя, — что деется в её голове. Уж видно, такова их натура; каждая рада побахвалиться своим титулом. А по-моему, благороден тот человек, который, живя на этом свете, исполняет все веления Божьи.

— Знавал я и мужчин со слабой душою, — сказал слепой, — что хвастали знатностью своих предков, а сами вели такую грязную жизнь, что были недостойны людьми называться.

— Что-то разговор наш отклонился слишком далеко; пан Сивоха недавно обещал нам что-то рассказать.

— Помню своё обещание, — сказал пан Сивоха и начал повествование.

Повесть десятая. Волосы, кричащие на голове

— В Витебске встретил я на улице доктора из нашего повета, пана М. Случилось так, что оба мы приехали в город по своим делам. После беседы о том, о сём, доктор говорит:

— А где ты будешь обедать?

— Да где Пан Бог позволит, — отвечаю. — За деньги в городе везде легко найдёшь обед.

— Пойдём в трактир Карлисона, там всегда подают отменные блюда.

— А не дороговато ли будет для шляхтича?

— Не дороже, чем у других; а если и будет стоить чуть больше, так зато и повкуснее: не след экономить на себе.

Я согласился. Заходим в большой зал — там уже было несколько господ, ели, курили трубки, смешили друг друга, выставляя напоказ изъяны и странности своих знакомых; издевались над всеми подряд, не щадя ни женщин, ни стариков.

Сидя за столом, с удивлением смотрел я, как эти вертопрахи старались щегольнуть своим остроумием, хохотали во всё горло и, подходя к зеркалу, оглядывали себя с головы до ног.

— Неплохо иногда побывать в трактире, — сказал доктор. — Тут люди смелее снимают с себя маски, и можно доподлинно увидеть, кто каков.

Едва он это произнёс, заходит высокий человек, волосы густые, взъерошенные, глаза беспокойные, лицо полное, бледное, будто в нём разлилась желчь и вода. Все посмотрели на него. Он сел на диван и, схватившись за голову, застонал:

— Нет им покоя.

Потом попросил подать стакан рома, выпил половину и, будто задумавшись, сидел несколько минут молча; потом встал и оглядел себя в зеркале, положил руку на голову и говорит:

— О! теперь хотя бы не шевелятся и замолкли ненадолго.

Все с удивлением смотрели на него, а мой товарищ сказал:

— Ты, как видно, нездоров, может, страдаешь от головной боли? Не думаю, чтобы ром мог помочь — лишь ещё больше себе навредишь.

— Я не просил у тебя совета.

— Я доктор, это моя обязанность.

— Доктор, а болезни моей не знаешь. Скажи мне лучше, какая смерть самая лёгкая? Нет у меня надежды на выздоровление, хочу умереть.

— Моя наука призвана продлевать жизнь человека, а не открывать пути к смерти. Смерть сама придёт к нам.

— Смерть сама придёт к нам, это правда, но кто об этом не знает?

— Да, эта правда всем известна, но не все о ней думают.

— Кому жизнь мила; но тем, кто мучается так, как я, не о чем жалеть на свете.

— Так что за боли мучат тебя?

— Волосы, волосы отравили жизнь мою!

Когда он это говорил, со стороны, где сидела компания веселящихся приятелей, послышался смех и донеслись слова:

— О! А не режь волóс, не порти кос!

— Нечего было их отрезать; без них и взаимные чувства рвутся.

— Ишь, надоели ему волосы — отхватил ножницами, а они при свете месяца ожили.

— Славно волосы те пели, да не мог он их ценить.

— Глядите, глядите, ему на голову светит солнце, и волосы шевелятся, как живые.

Услыхав эти остроты, бедняга гневно посмотрел на насмешников, ничего не говоря, вскочил с места и пошёл в их сторону.

Те паны сразу похватали шапки. Выходя, один из них произнёс:

— Бывай здоров, пан Генрик! Пей больше рому, и всё будет хорошо!

— Вот до чего дожил, — сказал Генрик, обернувшись к доктору. — Стал я посмешищем для бесчувственных людей, смешно им чужое несчастье. Всюду, где только их ни встречу, стараются увеличить мои страдания и издеваются над горестями, выпавшими на мою долю.

— Очень уж чувствительные у тебя нервы, — сказал доктор, — коль обижаешься на легкомысленных людей. Я, сидя тут и слушая, как лихо, не жалея колких слов, поносили они всех своих городских знакомых, ясно понял, что это за люди.

— Когда-то я был совсем другим, равнодушно слушал и смех и стоны, ничто не беспокоило мои нервы — волосы, волосы разрушили всю мою сущность!

Замолчал, будто прислушивался к чему-то и вдруг, показывая на свои волосы, воскликнул:

— Вот, один запел и остальные зашевелились… скоро закричат все вместе. Вы не видите, что делается на моей голове!

Он схватил стакан, чтобы выпить остатки рома.

— Послушай моего совета, — сказал доктор. — Прикажи подать воды и сахара; смешай их с ромом, по крайней мере, будет меньше вреда. Но я советовал бы тебе совсем отказаться от такого лечения.

Тот взял стакан, встал перед зеркалом, пощупал рукою волосы, пожал плечами, потом повернулся к доктору, посмотрел на него тревожным взглядом и говорит:

— Откажусь, если найдёшь способ лучше; но первый твой совет не отвергну.

Сказав это, он попросил подать воды и выпил стакан пунша.

— Расскажи мне о своей жизни; если бы я знал, с чего начались твои страдания, может, придумал бы способ, как прекратить их.

— Может, отыщешь способ вернуть прошлое?

— Прошлое учит нас, как пользоваться настоящим.

— Моя болезнь новая; ни простые люди инстинктивным путём, ни наука медиков не открыли лекарства, чтоб её вылечить. Однако вижу, что ты искренне хочешь помочь мне в беде; потому расскажу тебе о тех бедах, что довелось мне пережить.

У родителей я был один. Детство моё текло беззаботно, мне ни в чём не отказывали, слуги исполняли все мои приказы, домашний учитель преподавал мне основы французского языка самым лёгким способом — чтоб я, занимаясь один час, не утомился и не заглушал в себе весёлых мыслей, которые в светском обществе ценят больше глубоких познаний в высоких науках.

Когда мне было лет пятнадцать, отец отправил меня в Ригу на один год, чтобы я изучал там немецкий и французский языки у лучших учителей, да чтоб приобрёл хороший вкус в тех предметах, что окажутся мне полезными среди людей, о которых идёт молва в светских салонах.

Денег он мне оставил более, чем достаточно, и я лишь собирал цветы весёлой жизни. Никто мне в ту пору не напоминал, что время уходит безвозвратно, здоровье человека ненадёжно и, к несчастью, переменчиво, а веселье счастливых лет быстролётно, как мечта.

Когда вернулся я из города домой, то с утра до вечера был занят лишь охотой. Мой отец не жалел расходов на охотников, борзых и гончих собак. Мне было позволено держать столько людей для услуг, сколько захочу; были у меня красивые лошади и модные экипажи.

Через несколько лет был я избран от местных помещиков на должность в том же повете.[212] В городе я нашёл множество приятелей; в моём доме часто были шумные и весёлые пиры, порой гости мои за вином или за карточным столом встречали восход солнца.

Прошло четыре года; родители мои ушли в лучший мир, а я, вернувшись домой с намерением заняться хозяйством, нашёл своё наследное имение в долгах. Съехались ко мне кредиторы отца и с угрозами напоминали о займах, суд требовал невыплаченные подати по имуществу за несколько лет. Я почувствовал опасность и тогда впервые задумался о страшном будущем.

— Тебе надо жениться, — сказал мне мой сосед. — Панна Амелия, дочь комиссара, который сейчас управляет имениями пана Г., девушка красивая, хорошо воспитанная, к тому же я слыхал, что за ней дают приданое больше десяти тысяч рублей серебром. Отец её сколотил порядочный капитал, исполняя должность комиссара и доверенного лица, а что он не в родстве с тутошними ясновельможными панами, которые делают, что хотят во время выборов местных чиновников,[213] так ты на это не смотри. В твоих обстоятельствах нужны деньги, а не фамильные связи, которые, по моему мнению, всё равно тебе не пригодятся.

Вижу, что совет моего соседа — истинная правда; понравился мне его выбор, и попросил я его о помощи. Десяти тысяч рублей серебром, а хоть бы даже немного меньше, было бы достаточно, чтоб спасти моё имение от долгового бремени. А к тому ж о высоких достоинствах дочки пана комиссара я и раньше слыхал от многих господ. И вот, не откладывая дела в долгий ящик, поехали мы вдвоём в дом её родителей.

Увидев Амелию в первый раз, я понял, что о её чудесных достоинствах говорили правду: стан такой стройный, что с неё можно было бы написать прекрасную картину, в лице сказывался кроткий характер, в голубых очах отражалась тихая меланхолия и какая-то прекрасная мечтательность. Беседуя с нею о будущем и об изменчивом счастье на этом свете, понял я, что воспитана она в смирении, верит в предчувствия и в неразгаданные тайны природы. Сосед мой открыто рассказал её матери и отцу о состоянии моих дел и обо всех нуждах моего имения. Родители и дочка ответили мне согласием. После свадьбы я чувствовал себя счастливейшим из людей — и жену привёл в дом, и выплатил все долги.

Ах! почему я не верил предчувствиям! Доктор, согласен ли ты, что чуткая человеческая душа способна услышать в тихом голосе ангела гораздо больше, чем то, что доступно мудрости, приобретённой наукой и опытом?

— Я тоже заметил это, — ответил доктор, — но такой инстинкт встречается не у всех людей.

— Отчего же не хотел я верить чуткому сердцу Амелии?

— Так что же случилось, и чем всё это кончилось?

— На протяжении трёх лет мы оба были счастливы, и хотя по причине несходства некоторых наших мнений между нами иногда случались споры, однако всё всегда заканчивалось спокойно. Амелия, видя моё упрямство, вскоре находила иную тему для беседы, лишь бы только избежать разлада.

Как-то весной стоял погожий вечер, и мы вышли на прогулку в ближайший лес. Вокруг слышалось пение птиц. По пути Амелия часто умолкала и будто впадала в какие-то печальные думы.

— Вижу, — сказал я, — что томит тебя какое-то предчувствие, ибо ты что-то всё грустишь и то и дело прерываешь беседу.

— Правда, напала на меня какая-то тоска, сама не знаю почему.

— Песни соловьёв и кукушек действуют на твои нервы.

— Может быть, — ответила она тихим голосом.

Во время разговора вижу я, как с левой стороны, идя через лес узенькой тропкой, приближается к нам какой-то сгорбленный старец в чёрной одежде. Лицо бледное, яркие глаза светились из-под густых бровей, за плечами висела корзина, накрытая старою чёрною сермягой. Мне стало интересно, кто этот странный человек и откуда идёт. Когда он подошёл поближе, я спросил:

— Кто ты, дедушка, и откуда путь держишь?

Он, снимая с головы старую рваную шляпу и низко кланяясь, ответил:

— Живу, где придётся, ищу милостивых ко мне благодетелей и вечно воюю с суевериями и выдумками людскими.

Этот его ответ пробудил во мне желание продолжить разговор.

— С чего же, — спрашиваю, — началась эта война с суевериями и людскими выдумками?

— Всё из-за того, что люди не понимали ни меня, ни своей выгоды. Я обошёл весь свет, знаю все человеческие нужды, раскрыл самые сокровенные тайны природы, хотел принести облегчение жителям этого неурожайного и убогого края, но они вместо благодарности осыпали меня проклятиями, нигде не давая мне покоя и приюта.

— Что же ты делал, — говорю, — жителям нашей земли?

— Хотел сделать добро, но из-за доброты своей дважды должен был спасаться от преследования. Не могу забыть, хоть уже прошло двадцать и ещё сколько-то лет: научился я искусству получения золота, хотел усовершенствовать свой способ и открыть его тутошним жителям. У пана ***, богатого человека, неподалёку от Полоцка было имение и дом в городе, где он жил. Там он отвёл мне маленький уголок для занятий и совершенствования моей науки. Но со мной приключился ужасный случай: уходя, я оставил дверь незапертой, а на столе в бумажных пакетиках у меня лежали белые порошки, необходимые для многих вещей в моей науке. Жена пана ***, зайдя в мою комнатку, взяла один пакетик с порошком, думая, что это лекарство. У неё болела голова, и она приказала подать стакан воды, высыпала туда порошок, выпила и сразу же умерла. Преследуемый судом, невиновный, вынужден я был бежать и искать приюта в ином месте.

Поселился у пана *** и хотел посвятить его в великие тайны. В полночь на кладбище было испытание, но этот пан и его слуга, который был нужен для помощи, оба, не имея сил выдержать испытание великим делом, лишились чувств. Опасаясь преследования, оставил я их лежать на кладбище — бежал, никогда уж не показывался в тех местах и на веки вечные зарёкся открывать миру свои секреты.

* * *

Тут, прерывая рассказ пана Сивохи, Завáльня сказал:

— Помню, недавно один проезжий рассказывал мне о чернокнижнике, который учил пана *** делать золото, а слуга его, Карпа, носил под мышкой яйцо, снесённое петухом, и вырастил змея; должно быть, это тот самый чернокнижник. Рассказывай же скорее дальше, всё это очень интересно.

— Генрик, видя, что мы с доктором внимательно слушаем историю его жизни и не обращаем внимания на трактирную прислугу, что, стоя поблизости, смеялась и болтала о чём-то, продолжил, не вставая с места, свой рассказ:

* * *

— А что там у тебя в корзине под сермягой? — спросил я.

— Кролики, — ответил он. — Несу их с собой, и если какой-нибудь милостивый пан пожалует мне где-нибудь пустующий дом, то буду их там выращивать. Они быстро расплодятся, и вскорости у меня будет, чем прокормиться в моём несчастном положении.

— Открой корзину и покажи нам своих кроликов.

Едва открыл он корзину, как Амелия отшатнулась и в ужасе закричала:

— Ах, ах! какие жуткие нетопыри! закрой, закрой их скорее, смотреть не могу на эти страшидла!

Я посмотрел на неё с удивлением, ибо и в самом деле видел маленьких чёрных кроликов, а старец, бросив на неё быстрый взгляд, сказал:

— Приглядись, пани, получше; это маленькие чёрные кролики, просто они ещё пока не выросли.

И, взяв одного из них за уши, вынул из корзины.

— Ах, ах! какой страшный нетопырь! сделай милость, не показывай, спрячь его в корзину, не хочу и не могу я смотреть на эту мерзость.

Думая, что причина этого нелепого страха — какой-то странный каприз и упрямство Амелии, я приказал старцу, чтоб шёл переночевать в фольварк, а утром ему будет выделено какое-нибудь обиталище. Он поклонился и пошёл прямо в имение.

Домой с прогулки возвращались молча. Амелия была очень взволнована, бледная, со слезами на глазах. Я смотрел на неё с удивлением и гадал, почему она перечила столь очевидной правде? Я же своими глазами видел маленьких кроликов. Наконец, прервав молчание, говорю:

— Так что ж, Амелия? и теперь ещё будешь доказывать, что у этого старца в корзине были нетопыри? Странный каприз пришёл тебе в голову, издеваться над старым человеком и обвинять его во лжи.

— Не хотела я, — отвечает, — обижать его, но как же мне не верить своим глазам.

— Жаль, что ты огорчила бедного старца. По его разговору можно понять, что этот человек от природы одарён большим умом, образованный, да только несчастливый.

— Взгляд и лицо у него страшные… Зачем было его останавливать, пусть бы шёл себе дальше.

— Удивляет меня сегодня твой странный характер. Я остановил его не на короткое время; дам бедняге приют, будет жить у меня в имении, покуда сам захочет.

Амелия не сказала на это ни слова. Спор наш окончился, и мы молча вернулись домой.

Неподалёку от имения, над рекой, стоял одинокий домик, окружённый тёмным еловым лесом. Ещё во времена моего отца жил в нём со своей семьёю один крепостной, которого позднее я переселил в ближайшую деревню, а поле, что он пахал, присоединил к землям своего имения. На следующий день я проснулся рано и привёл старца в пустующий дом, чтобы был у него на склоне лет свой приют. Он поблагодарил меня и выпустил посреди хаты из корзины своих кроликов.

Жил он одиноко; временами бродил по полю либо в тени лесов; по ночам не спал, появлялся в разных местах в чёрной одежде, будто страшное привидение. Крестьяне, встречая его при свете месяца, боялись подходить, убегали, как от упыря, и по всей округе о нём ходили странные слухи. Рассказывали, будто в полночь над крышей его дома видели большую стаю нетопырей, а на его зов к нему прилетали совы и вóроны.

Слыша эти выдумки простого народа, я только смеялся. Потом полюбил навещать одинокое пристанище старца, порой беседовал с ним по нескольку часов; осенней порою слушал, как шумели над крышей его хаты старые ели, смотрел на его лицо, на котором всегда присутствовала весёлая усмешка. Под его окошком на песчаном пригорке среди сосен жил большой выводок чёрных кроликов, которые то прятались под землёй, то вновь выскакивали из своих нор. Глядя на всё это, я чувствовал в себе какие-то перемены, и душа моя погружалась во мрачные думы.

Амелия не хотела его видеть и не любила, если кто-нибудь вспоминал о нём; я, наоборот, с удовольствием беседовал с ним, и через несколько месяцев он получил надо мной такую власть, что я верил всему, что бы он мне ни сказал.

Однажды в конце сентября перед самым закатом солнца захожу в хату старца; за стеной выл осенний ветер, он, опершись на руки, смотрел на своих кроликов, которых было полным полно и в доме, и на дворе. Заметив меня, он встал с места и сказал:

— Странно, за всё то время, что живу в имении пана, обойдя все тутошние места, видел я в лесах разные деревья, а вот дубов поблизости совсем нет; лишь за несколько вёрст отсюда нашёл два столетних дерева этой породы, а вокруг молодые деревца, которые, я думаю, выросли из желудей, что раскидал там ветер.

— Я совсем не замечал этого, — отвечаю. — Для хозяйственных нужд у нас хватает и иной древесины.

— Для использования хороши вяз и берёза, но что может быть прекраснее, чем видеть дубовую рощу? Эти деревья растут веками, и я советовал бы пану, прямо сейчас, осенью, приказать выкопать их и посадить на пригорке, который виднеется позади пруда в парке, и на котором сейчас не растёт ни одного дерева.

— Много лет придётся ждать, покуда они вырастут большие, и, верно, не доведётся мне увидеть на том пригорке высоких раскидистых дубов, ведь жизнь человеческая очень коротка.

Он сурово посмотрел на меня, так, что дрожь пробежала по телу, и, будто издеваясь, повторил мои слова:

— Жизнь человеческая очень коротка… Но к чему думать об этом? Пан ещё молод, у него хорошее здоровье, лет сто будешь жить на этой земле и в сени тех дубов веселиться с приятелями. Отбрось все печальные мысли, ты — пан, и всё должно служить для твоей пользы.

Я послушался его совета. На другой день приказал садовнику идти к старцу, который живёт над рекой возле елового леса, чтобы тот показал молодые дубки, которые надо перенести в парк и посадить на пригорке.

Садовник, услышав мой приказ, испугался, побледнел и сказал изменившимся голосом:

— Откуда пану пришли эти мысли? Дубы не цветут, и от плодов их нет никакой пользы; для украшения парков больше подходят липы, их и стоило бы посадить на том пригорке.

— Я твоего совета не просил, — сказал я. — Слушай, что приказано, и исполняй.

— От стариков я слыхал, что тот, кто сеет жёлуди или сажает дубы, и года не проживёт.[214]

— Если ты ещё раз, — говорю, — повторишь мне эти глупости, то прикажу дать тебе пятьсот розг. Иди, делай, что велено.

Садовник, боясь дальше говорить со мной, вышел опечаленный и искал случая просить мою жену, чтоб она уговорила меня отказаться от моего намерения.

Вечернею порой, когда я на некоторое время покинул дом, он сам не свой зашёл в комнату к Амелии, со слезами на глазах упал ей в ноги и всё рассказал.

Когда я вернулся, Амелия встретила меня с улыбкой и сказала:

— Генрик, с чего ты решил сажать в парке дубы? Я не вижу в этом ни надобности, ни красоты. Бедный садовник пришёл ко мне страшно опечаленный, сказал, что от их пересадки наступит большое несчастье, ибо это дерево забирает силы у того, кто за ним ухаживает, а от этого укорачивается жизнь. Знаю я, что суеверия происходят от непросвещённости, но разве имеем мы право жестоко обращаться с людьми за то, что им не было дано должного образования? Надо употреблять более мягкие способы, чтоб отучить их от глупых суеверий, ведь чинить несправедливость ближним своим великий грех.

— Как вижу, — сказал я, гневно взглянув на неё, — ты такая же, как садовник; собралась защищать глупость, но напрасной будет твоя протекция.

— Верно, тот ужасный старец дал тебе этот совет; ну так поручи ему самому занять место садовника, пусть сделает всё это собственными руками, ибо всё равно целыми днями ничем не занимается, лишь бродит по полям и лесам.

— Люди мои. Как мне пожелалось, так и должно быть.

Когда я это сказал, из глаз Амелии ручьём потекли слёзы, и она сразу ушла в другую комнату.

Садовник, видя, что его надежда не оправдалась, привёз из леса молодые дубки и посадил их на назначенном месте. После этого он был всё время грустным; напрасно остальные убеждали его, что дубы не имеют никакого влияния на здоровье человека, он всё сох, силы его покинули и следующей весной, едва только те деревца покрылись листвою, он печально окончил свою жизнь.

После смерти садовника, когда я рассказал старцу о простоте этого человека, о его предрассудках и слабости характера, — тот глянул на меня, наморщил лоб, будто в знак презрения, и сказал:

— Тем лучше, о чём тут жалеть? У тебя вдосталь глупых людей — что с того, что потерял одного?

Другое злодейство этого старца ещё больше нарушило согласие и мир между мною и женой. Собрался я строить новый деревянный дом, но на фундамент не хватало кирпича. Желая восполнить недостачу, вышел я в поле и, гуляя там, выбирал подходящее место для кирпичной мастерской. Он же, встретив меня, указал на кладбище и на старую часовню, что стояла на виду недалеко от имения, да говорит:

— На каком неподходящем месте устроили это кладбище! Из окна панского дома всегда видны деревянные кресты и часовня, что за отвратительный пейзаж! Приедут к пану соседи, средь них немало молодых да весёлых людей, а эти кресты и часовня всё время перед глазами — они каждого могут довести до скорбных мыслей и меланхолии. Я бы посоветовал пану назначить крестьянам место для кладбища где-нибудь подальше за лесом, чтоб человеческое око не так часто его видело; кирпич от часовни можно пустить на фундамент, а на этом месте посеять овёс, чтоб и следа не было, что тут гниют зарытые кости умерших людей.

Я похвалил прогрессивные взгляды старца и его умение познавать характеры людей и тайны природы. И вот приказал немедленно снести деревянные кресты, собрать камни, что стоят на могилах, в кучу, разрушить часовню, а кирпич свезти в имение.

Напрасно мои крепостные, собравшись со всех деревень, просили, чтобы я не уничтожал часовню и не трогал того места, где покоится прах их родителей и прочей родни; напрасно противился отец-плебан, стараясь доказать, что я беру на свою совесть великий грех; напрасно старшие соседи в глаза попрекали меня, что отступаю от обычаев предков. Наконец Амелия, увидев, что все просьбы и уговоры оказались напрасны, тяжело огорчилась и сказала:

— Генрик, ведь эта часовня и кладбище были на этом самом месте ещё при жизни отца твоего и деда. На них эти кресты и могилы не наводили печальных мыслей, не раз они там на восходе и заходе солнца, преклонив колени, усердно молились за своих умерших крестьян. Так заведено во всём нашем крае, что кладбище устраивают на виду либо возле дороги, чтобы люди, встречая взглядом кресты и могилы, молились за души умерших. Верно, это тот злой старец дал тебе безбожный совет, но помни, Генрик, что Бог будет судить все наши дела.

— Не твоё дело! — ответил я в гневе. — Я знаю, что делаю; старец, которого ты называешь злым, смеётся над вашей глупостью; очень уж вы беспокоитесь о тех, кого уже давным-давно нет на этом свете.

И так я настоял на своём. Через два дня от кладбища не осталось и следа, а кирпич от часовни пустили на фундамент нового дома, в который через пару месяцев я и переселился.

С той поры я начал замечать, что характер Амелии всё больше меняется. Её глаза и лицо всегда были затуманены печалью; говорила, что в новом доме ей являлись привидения, снились страшные сны, а в полночь иногда слышала какие-то стоны. Утром и вечером она по нескольку часов молилась, преклонив колени, и так изменилась лицом, что те, кто знал её раньше, теперь едва узнавали, хотя прошло всего несколько недель.

Когда я рассказал старцу о страданиях моей жены, он глянул на меня, кивнул головой и говорит:

— Как плохо ты, пан, ещё знаешь, что такое женщина! всё это не более чем упрямство да злоба из-за того, что не может она править мужем и делать всё по своей воле. Открыл бы я пану один секрет, что мне удалось разгадать, да пусть уж лучше он навечно останется тайной моей души, ибо и так уже кое-кто поговаривает, будто именно я виновник разлада в вашей семье.

— Сделай милость, расскажи мне о нём, — говорю я. — Кого ж это может касаться больше, чем мужа?

— Я многим обязан пану, облагодетельствовал он меня, дал этот приют старику. Я встретил в жизни немало превратностей, прошёл через все испытания, научился хладнокровно смотреть на мир и постигать все тайны людских дум и поступков. Открою пану этот секрет, о котором знаю уже несколько месяцев, никому о нём я ещё не говорил — у жены пана на голове живые волосы.

— Никогда ещё я не слыхал о таких чудесах, — говорю я. — Не пойму, что это значит?

— Тогда расскажу всё по порядку, как я об этом узнал. Помню, как-то раз съехались в имение гости. День был тихий и ясный, вышли все тогда из дома и, пользуясь хорошей погодой, гуляли по полю. С паном шли двое пожилых господ, и были вы весьма заняты каким-то разговором, а жена пана шла впереди, в кругу молодых людей. Те во время беседы постоянно поглядывали на её косу. Когда подошли к роще, я, укрывшись за деревом, заинтересовался и решил присмотреться, почему это их взгляды прикованы к её волосам? Мой глаз зоркий, видит далеко, и я заметил, что при свете солнца волосы жены пана шевелились — и в косе и на всей голове. О! за этим делом, пан, нужен глаз да глаз, ибо есть на свете чудеса и чары; молодёжь на неё заглядывается и не понимает, что за сила разожгла в их сердцах чувства и беспокойство.

— Разве ж может такое быть? — спросил я с удивлением.

— Дело несомненное! Расскажу пану, как можно убедиться в истинности моих слов. Мало того, что у неё живые волосы, среди них на её голове есть один волосок, который после захода солнца, когда сумрак накрывает землю, кричит всю ночь аж до самого утра, и потому она может заснуть лишь на короткое время, часто просыпается, а по вечерам стонет и плачет. Когда она пойдёт в ту комнату, где обычно преклоняет колени и молится, ты, пан, тихонько подойди к ней и хорошенько прислушайся. А ещё лучше постарайся прислушаться в час ночной тиши, когда тот волос поёт громче всего.

Я был необычайно удивлён и встревожен; решил не спать всю ночь, лишь бы только узнать правду. Вечером, когда Амелия зажгла свечу и пошла в маленькую комнатку помолиться, я подошёл на цыпочках к приоткрытой двери, напряг ухо и услыхал писк, такой тонкий, будто комар, зудя, летает вокруг головы и ищет, где бы укусить. Слушал несколько минут, не двигаясь с места, потом так же тихо отошёл, не дожидаясь, пока она закончит свои молитвы.

После полуночи не ложился спать, а сидел в отдельной комнате за столом, раскладывая карты, будто хотел карточным гаданием узнать, исполнятся ли мои замыслы и желания. После полуночи, когда все заснули и везде стало тихо, я погасил свечу, захожу в спальню, словно ночной страх; окно в ней было наполовину закрыто. Амелия, постанывая во сне, лежала на кровати, лунный свет сквозь окно падал к её ногам, а в головах слышался писк, будто муха попала в паутину. Дрожь пробежала по моему телу. «Вот теперь узнал всю правду!» — подумал я и всю ночь ни на минуту не сомкнул глаз. На другой день рано утром пришёл к старцу и всё ему рассказал.

— Теперь веришь, пан, что я говорил правду? — спросил старец, — Но это ещё не всё; надо употребить способ, чтобы эти живые волосы не притягивали к себе глаза молодых людей. Прикажи, пан, своей жене отрезать косу и ночью, пока петух не пропоёт, принеси её мне, а я позабочусь, чтобы ты ещё раз увидел чудеса своими собственными глазами.

Не знала Амелия и даже не подозревала о нашем уговоре и о моих ужасных замыслах. Встретив меня, сказала спокойным голосом:

— Что с тобою, Генрик? Отчего провёл ты эту ночь без сна? Допоздна сам с собой играл в карты, а на рассвете тебя уже не было дома.

— Не спал ночью и утром убежал из дома, ибо твои волосы, что кричат на голове, не давали мне покоя.

— Не понимаю я твоих слов и вообще впервые слышу про кричащие волосы.

— Шевеление твоих волос всем гостям понравилось.

— Скажи, Генрик, яснее, — говорит она, — не умею я такие загадки разгадывать.

— Скажу и яснее: хочу, чтоб ты остригла волосы; замужней женщине пристойней ходить с покрытой головой.

— Странный каприз пришёл тебе в голову.

— Может, и странный, но справедливый, — отвечаю. — Не хочу, чтобы ты хвалилась своею чудесной косой, которая чародейской силою притягивает к себе чужие глаза; так что будь добра, если хочешь видеть меня спокойным, прикажи обрезать себе волосы.

— Теперь понимаю, — сказала Амелия, — речь идёт о твоём покое.

Позвала служанку, приказала, чтобы та отрезала ей косу, и, заливаясь слезами, вышла в другую комнату.

Перед самой полночью, взяв с собой косу Амелии, отправился я к одинокому жилищу старца. Он не спал, я видел, что в окне горел огонёк. Вошёл в дом: он сидел возле стола, опершись на руку, будто погрузился в какие-то мысли. В углах копошились чёрные кролики, их глаза пылали рубиновым огнём. Он поднялся с места и обратился ко мне:

— Ну что, пан, сделал, как я советовал?

— Сделал всё как надо, волосы жены у меня с собой.

Проговорив это, я достал из кармана косу и положил перед ним на стол.

— Ну вот, скоро, пан, увидишь чудеса.

Сказав так, он взял большую деревянную миску, налил воды и часть волос из косы положил в эту посуду. Некоторое время он стоял, пристально глядя на волосы; огонь на столе горел тускло, будто догорал, из-за чёрных облаков выглянул месяц, кинув через окно бледный луч. Неожиданно поднялся ветер, шум леса за окном нарушил тишину. Посмотрел я на старца — мне показалось, что его губы, бледные, как у покойника, шевелились, будто он что-то шептал: меня охватила тревога, по телу пробежала дрожь. Наконец он сказал мне:

— Подойди сюда и глянь, что творится.

Смотрю в миску и вижу чудо! Волосы, как живые, извиваясь в разные стороны, будто пиявки, двигались в воде. Задумавшись, я долго глядел на них. Наконец он вынес из дома миску с мокрыми волосами и остаток косы и всё это бросил в реку. И показалось мне, будто вижу я в свете месяца, что все они, извиваясь, плавают по водной глади.

— Теперь, пан, будь спокоен, — сказал мне старец после этого страшного испытания. — Больше эти волосы не будут тайною силой притягивать к себе глаза твоих гостей.

После этого моего страшного поступка Амелия долго плакала украдкой, и здоровье её с каждым днём стало убывать. По ночам она не могла уснуть, лишь только закрывала глаза, сразу чудились ей какие-то поднявшиеся из гробов привидения.

Однажды перед заходом солнца произошёл страшный случай. Амелия сидела в парке одна, но когда начали сгущаться сумерки, на траву легла роса, а воздух стал холодным и влажным, вернулась в свою комнату. Едва ступила на порог, как закричала истошным голосом и упала, словно мёртвая. Сбежались все, подняли её, в лице ни кровинки; уложили на кровать и едва смогли вернуть ей дыхание.

Когда она пришла в себя, то рассказала, что увидела тогда пред собой того чёрного старца в жутком обличии: кровавым огнём светились его очи, в руке он держал большой нож и грозил ей смертью.

Увидев, до какой степени нарушено её здоровье и ослаблены нервы, почуял я, наконец, жалость в сердце и послал скорее за доктором.

Каждый день в город бегали посланцы с рецептами, употребили все средства медицины, чтоб вернуть ей силы. Прошло несколько дней, лекарства были бесполезны, улучшения здоровья они не принесли, а лишь еще больше ослабили да добавили мучений.

Родители, узнав об опасной болезни своей дочери, приехали навестить её. Она захотела продолжать лечение в родительском доме, и доктор посоветовал то же, надеялся, что может тогда к ней вернётся покой, и лекарства будут лучше действовать.

Я согласился с этим, и Амелия с отцом и матерью уехала из моего дома, обещая вернуться, как только поправит здоровье.

А через три дня я получил письмо с чёрной печатью. Пробежав его глазами, увидел слова: «Амелия закончила свою печальную жизнь вчера в пятом часу пополудни».

Едва я прочёл это, как вдруг волосы на моей голове зашевелились и начали страшно кричать. Жуткий ужас охватил меня. Наконец я увидел, до какого несчастья довёл меня тот злобный старец. Схватил заряженный пистолет и побежал с намерением пристрелить его на месте… едва открыл дверь, как из пустого дома вылетела огромная стая нетопырей. Со страшным писком начали они метаться в воздухе над крышей хаты и вокруг деревьев, а старца и его кроликов уже и в помине не было.

Покинул я свой дом, страшно было в нём жить, страшно было выйти в поле и видеть луга, пригорки и леса, ибо повсюду появлялась пред моими глазами чёрная, как у сатаны, фигура ужасного старца.

* * *

— Вот, доктор, исповедь моей жизни.

Немного помолчав, он положил руки на голову и, глядя в зеркало, сказал:

— И сейчас волосы шевелятся и кричат. Ну что, знаешь ли ты способ помочь мне в беде?

Доктор, стараясь утешить его, пригласил к себе, дал свой адрес, и вскоре мы вышли из трактира, а тот остался. Через два дня я уехал из Витебска и больше не видел этого человека.

— Ужасный старец! — сказал Завáльня. — Не тот ли это чёрт, которому Твардовский приказал оживить тело Гугона? Является теперь в разных концах света, чтобы вредить роду людскому.

— Страшную историю рассказал пан Сивоха! Но у меня нет такой хорошей памяти, — сказал Лотышевич. — Много слыхал я разных рассказов, но что сегодня услышу, то утром забуду.

Цыган Базыль

Пока мы беседовали и каждый высказывал свои мысли о тех рассказах, что прозвучали этим вечером, за стеной среди деревьев, которые окружали дом, начал шуметь ветер. Дядя посмотрел на свечу, что догорала на окне, и сказал:

— Недаром петух пропел сразу после захода солнца; вот погода уже и меняется, подул ветер, и теперь самое главное, чтоб огонь в окне горел ярко.

Он поднялся, заменил свечу и обратился ко мне:

— Янкó, попроси панну Малгожату, чтобы зашла к нам. Странная это женщина! случается у меня, как и сегодня, что гости рассказывают прекраснейшие истории. Я слушаю, будто прикован к месту, а она не имеет к этому никакого интереса, да ещё и гневается, не хочет заходить в комнату во время рассказов, доказывая, что не только рассказывать, но и слушать про дьяволов и чары — грех.

Когда пришла панна Малгожата, дядя сказал:

— Милостивая пани всё одна, да одна, не хотела послушать чудесную историю, которой сейчас так прекрасно позабавил нас пан Сивоха. Он видел в Витебске человека, у которого были кричащие волосы.

— Вот вечно все истории у вас такие! И кто ж поверит, что волосы на голове могут кричать?

— Хорошо, пусть так. Милостивая пани не хочет верить, но попросим об одной вещи: прикажи принести нам доброй водки, мёду да приготовить клюквы. За палёнкой[215] распрощаемся со старым годом и встретим новый, а теперь это питьё будет ещё приятнее, ведь мороз крепчает и ветер дует с севера.

На дворе завывал ветер, на столе горела водка. Завáльня старался как следует приготовить напиток и добавить всех необходимых приправ в меру. Пан Лотышевич был занят беседою со слепым Францишеком. Стоя возле пана Сивохи, Стась и Юзь рассказывали о своих школьных товарищах, о майских прогулках в поле и о студенческом театре. Я, глядя на голубой огонь горящей водки, вспоминал разные истории, которые слышал в дядином доме, а больше остальных мне грезился рассказ органиста Анджея про огненных духов. Казалось, из этого пламени на зов сразу бы выскочил Никитрон.

Вдруг открылась дверь, и в комнату вошёл мужчина, которого я видел впервые. Высок ростом, лицо смуглое, волосы чёрные, а глаза, как два уголька; одежда короткая, как у казака, за поясом с левой стороны плётка.

— Припадаю к ногам пана хозяина-добродия! — сказал он мощным голосом.

— А! Как поживаешь, пан Базыль! Из каких краёв Пан Бог тебя привёл?

— Далеко ездил, добродий! А сейчас был в имении у отцов-доминиканцев, возле Горбачева.[216] Ехал через озеро, замёрз совсем, мороз крепкий и ветер пробирает насквозь. Увидел огонёк в окне дома пана и поскорее поспешил сюда, к ближайшему месту, где можно обогреться.

— А может, потому, — сказал Сивоха, — что конь уже дальше бежать не может?

— О, нет! Мой конь пробежал бы ещё мили четыре.

— Хорошо, хорошо сделал, что приехал ко мне, будем вместе встречать Новый год.

— И ведь сейчас самое время для ворожбы и предсказаний, — сказал Сивоха. — Так скажи всем нам, кого какая судьба ожидает в наступающем году?

— Зачем ворожить! Кому какую судьбу Бог назначил, такая и будет. Мне, цыгану, ездить из одного края в другой, либо жить в поле под шатром, а пану управлять хозяйством дома.

— А много ли в этом году сбыл старых коней и выторговал молодых?

— В этих краях и паны не хуже цыган! Разбираются в конях, не дадут обмануть.

— Скажи мне, Базыль, — сказал дядя, — почему ты не обзаведёшься хозяйством? Спокойней бы жил на свете.

— Так жили наши предки; наверное, они прикладывали к голове жáбер-траву, узнали будущее, презрели суету, да и нам оставили свои склонности.

— А что это за трава, — спросил я его. — В наших местах она растёт, или только где-то в дальних краях?

— Он расскажет об этой траве потом, — прервал меня дядя, — а сейчас пусть обогреется. Садись, пан Базыль, а может, ты ещё и не ужинал?

— Об ужине, добродий, ещё не думали ни я, ни мой конь.

— Конь голодать не будет; есть у меня и сено, есть, слава Богу, и хлеб, чтобы накормить путника, — сказал дядя и тут же приказал принести гостю ужин.

Цыган, сидя за столом, ел с хорошим аппетитом. Когда согрелся и утолил голод, начал рассказывать о минувшем, хвалил доброту и лёгкую руку одних своих знакомых, у которых некогда покупал хороших коней и имел с этого большую выгоду. Жаловался и ругал себя, что легко верил другим, и оттого имел убытки в торговле, не раз обманывался в своих надеждах и отступался от важных замыслов, не имея возможности быть на конских ярмарках в Бешенковичах[217] и Освее.[218]

Хвалил некоторые места в Беларуси, а особенно берега Дриссы и Двины, где он летом на изобильных пастбищах растил хороших коней и жил там часто под шатром до поздней осени. Рассказывал о своём зимнем жилище и о жилищах других цыган, о том, как они, зная разные секреты и имея власть над огнём, раскладывают большой костёр под соломенной крышей, и пламя солому не трогает.

Тем временем палёнка была уже готова. Завáльня наполнил стаканы, подвёл к столу слепого Францишека, поставил перед ним горячий напиток и остальных гостей пригласил подсаживаться поближе. Каждый из них, отведав, хвалил вкус и цвет палёнки, которая в свете огня сверкала, как тёмный рубин. Тут же началась беседа о цене и качестве местных напитков и заграничных вин.

— Как неразумно, — сказал пан Сивоха, — привозить из Риги араки[219] и заграничные вина, в которые, как я слышал, немцы для вкуса добавляют не совсем полезные для человеческого здоровья приправы, да ещё и платить за это приходится дорого! Лучше потратить деньги на что-нибудь другое. У нас есть свои напитки, замечательные на вкус и полезные, как например, эта палёнка! Ослабевшему человеку можно выпить стаканчик — не повредит, а лишь укрепит его; от лихорадки, от простуды, да и зимой в дороге — лучшее лекарство!

— Правда, добродий, — сказал Базыль, держа в руке наполовину выпитый стакан и глядя в миску. — Бедное наше цыганское житьё! Когда в морозную зиму ищем приюта в пустых постройках, где нет ни печи, ни потолка, а только стены, да и в них ветер свищет сквозь щели, когда жена жмётся к костру и дети пищат, поворачиваясь к огню то одним, то другим боком, — эх, если б дать тогда жене и детям по стакану такой палёнки, забыли бы о холоде, им бы и зимой соловьи пели, словно тёплой весною.

— Это чистая правда, — сказал пан Лотышевич. — А что ж тогда говорить о нашем мартовском пиве и о мёде-тройняке! В прошлом году перед Рождеством поехал я в город за покупками для разных домашних нужд. В дороге застигла меня ужасная буря, в Полоцке остановился у жида в холодной комнате, видать, там и застудился. На другой день голова у меня разболелась, дрожал всем телом, однако, не имея времени сидеть на месте, прошёлся по городу, купил всё, что было необходимо, а потом мне ещё нужно было побывать в монастыре у отцов-иезуитов. Там в коридоре встретил меня отец Попе,[220] которому был поручен надзор за винным погребом, где в огромных бочках хранят знатный старый мёд. Посмотрев на меня, он сказал:

— Что это ты изменился в лице и так растревожен? Должно быть, нездоров?

— Нездоров, — отвечаю. — Сперва долго ехал во время жуткого ненастья, а потом ещё ночевал в холоде у жида, — вот и простудился.

— Я вылечу, — сказал он и завёл меня в винный погреб. Там налил большой кубок тройняку. Едва я выпил, сразу почувствовал, что по всему телу разлилось тепло, выступил пот, и простуда прошла.

— Отличное лекарство! — сказал Завáльня. — Но недавно Базыль поминал о какой-то дивной жáбер-траве, которую прикладывают к голове. Тут, должно быть, что-то интересное, просим рассказать, будем слушать, не жалея времени. А действие пива и мёда уже давно всем известно.

— О! Жáбер-трава способна на многие чудеса, и действие её удивительно. Перед нею теряет силу огонь, око человека иначе смотрит на мир и видит будущее.

Сказав это, начал он свою повесть.

Повесть одиннадцатая. Жáбер-трава[221]

— Жил некогда в этих краях бывалый цыган Шилко, который знал силу духов, что имеют влияние на здоровье людей, лечил больных, разгадывал тайны судьбы, предсказывал будущее, ворожил на разные случаи и никогда не ошибался, а потому и старики, и молодые отовсюду приходили к нему за советом.

Однажды вечером, пока его родня, что разбрелась по округе, ещё не собралась под шатром, он в одиночестве раскладывал разные сухие травы, что помогают животным и людям. Пока он был занят своей работой, к нему подошёл молодой человек по имени Адольф и сказал:

— Как поживаешь, Шилко! Пришёл к тебе узнать, какая судьба меня ожидает, каково будущее Альмы и что она обо мне думает?

Шилко взял руку Адольфа, нахмурил лоб, несколько минут молча глядел на ладонь, кивал головою и пожимал плечами. Наконец посмотрел ему в глаза и промолвил:

— Не спрашивай, пан, ни о судьбе Альмы, ни о своём будущем.

— Но я желаю знать, почему бы нет? Хочу поскорее сорвать пелену с глаз.

— Коли так, то приложи к голове жáбер-траву, и тогда спадёт с твоих очей сотканный из прекрасных цветов покров, что закрывает будущее в молодые годы.

— Где же найти мне эту траву?

— Много в тебе любопытства, но найдётся ли столько отваги? — спросил Шилко.

— Скажи, где она растёт, пойду к ней хоть в полночь, хоть среди диких зверей.

— Иди туда, где видишь с левой стороны две песчаные горы, а внизу, во мшистой низине растут небольшие берёзы и кусты вербы. Берег озера порос густым тростником, а в том месте, где начинается открытая вода, увидишь вбитый кол — он торчит из воды, будто мачта. Рыбаки сделали этот знак на озере, чтоб поблизости от него никто не ловил рыбу, ибо если закинуть в этом месте сеть, то она всегда оказывается, словно ножом изрезанной.

Там в глубине торчат огромные острые камни, а среди них, яркая, как звезда, светится под водой жáбер-трава. Дух Фарон[222] устроил там себе жилище, полюбилась ему эта трава. В час, когда погода тихая и на небе светит ясное полуденное солнце, он в одиночестве сидит в глубине, опершись правою рукой на камень, смотрит на ясную жáбер-траву и засыпает в чарующих видениях грядущего.

На закате солнца этот дух накрывает жáбер-траву густой сетью растений, которые там, наподобие хмеля, сплелись вокруг камней, чтоб проплывающие мимо рыбы и потревоженная вода не колебали её листья. Сам же выныривает из озера, на водяных туманах выплывает в поле, осматривает долины и прилески.

Поутру, если облака не закроют солнце, вода будет спокойная, будто стекло. В час самого зноя не теряй времени, вступи в озеро и иди под водой к жилищу духа Фарона; он будет спать, опершись на камень, а перед ним увидишь светящуюся на солнце жáбер-траву. Сорви листик, но не возвращайся назад, ибо нужно перейти всё озеро. На другом берегу, приложи жáбер-траву к голове, и вскоре увидишь чудеса и узнаешь будущее.

— Разве я рыба, — спросил Адольф, — чтобы быть под водой так долго и перейти всё озеро?

— Держи вот это во рту и ничего плохого с тобой не случится.

Говоря это, Шилко дал ему кусочек коры какого-то дерева.

Вот самый полдень. Адольф заходил всё дальше от берега, погружаясь в воду, наконец, скрылся под нею совсем. Проходя по владениям немых и холодных тварей, он встречал удивительные стоглавые, стоногие и прозрачные существа, которые просыпались от дрёмы, поднимали вверх свои лапы и снова засыпали на дне. Когда приблизился к обиталищу духа, то увидел жáбер-траву. Её листья сверкали ярким светом, как хрусталь на солнце, а дух Фарон, покрытый зеленью, словно огромный куст водных растений, спал, опершись на камень. Над ним и над жáбер-травою сновали тысячи водяных созданий неописуемого вида. Адольф сорвал листик и, не прервав сна духа, покинул это место и пошёл дальше.

Вынырнув из воды, вдохнул свежего воздуха, вышел на другой берег озера, передохнул на зелёном лугу и, приложив к голове холодный листик жáбер-травы, сразу ощутил в себе перемены, а поля и горы к его изумлению на глазах приобрели совсем иной вид.

Там, где на пригорке, среди берёз стояла каменная церковка, от деревьев остались лишь торчащие из земли пни, а храм оказался в руинах, без дверей и крыши. Где была деревня — теперь пустошь, остались лишь две старые груши, которые он недавно видел посреди сада. На поле неподалёку от него когда-то колосилась буйная рожь — теперь та нива заросла дикой травою, будто на этой земле пахарь не трудился несколько лет.

Тревога проникла в его сердце; отошёл Адольф от озера и отправился дальше оглядеть окрестности, по которым он всего несколько дней назад проходил с ружьём за плечами, и всюду видел большие перемены. Забрёл далеко, забыл, какая дорога ведёт к дому, а солнце уже было низко. Идя быстрым шагом, смотрел, не встретится ли где-нибудь человеческое жильё, чтоб отдохнуть, переночевать да разузнать, что это за места, в какие края он забрёл.

Когда день уже угасал, а на долины легла густая мгла, Адольф подошёл к совсем незнакомой деревне. Возле одного дома звучала музыка, скрипач и дударь играли весёлый танец, а несколько молодых людей плясали под открытым небом. Адольф, остановившись поблизости, смотрел на танцоров. И тут он услыхал, как несколько пожилых незнакомых людей говорили меж собою:

— Как не стыдно им плясать? — сказал первый. — Сейчас такие печальные времена! всюду нужда.

— Думаешь, они способны на какие-нибудь чувства? — отозвался другой. — Говорят порой хорошо, а поступают совсем иначе, не помнят о каре Божьей.

Встреча эта так поразила Адольфа, что он не смог им слова сказать. Покинул это место, прошёл мимо всех домов и заночевал в корчме на краю деревни.

На восходе солнца он собрался в путь, рассказал хозяину, где живёт, и спросил его, какой дорогой ему лучше возвращаться домой. Но тот ответил ему:

— Первый раз слышу про такие места. Должно быть, пан живёт где-то далеко отсюда.

Удивлённый Адольф стал расспрашивать других жителей деревни, но ото всех слышал такой же ответ. Тогда он собрался в дальнюю дорогу, купил еды на несколько дней и с узелком на плече пошёл дальше, держа путь к югу.

Погода начала меняться. В небе загрохотало, и Адольф увидел позади себя чёрные тучи, поднялся ветер. Вблизи дороги жилья было не видать, и он поспешил в гущу деревьев, чтобы хоть под покровом ветвистых елей укрыться от ливня.

Там он увидел какого-то старца. Тот сидел на трухлявом пне, над ним шумели сосны, а на челе его ветер развевал белые волосы. Подошёл ближе и хорошенько присмотревшись, узнал цыгана Шилко. Старик поднялся и, поклонившись, сказал:

— День добрый, пан Адольф!

— Ах! Это ты, Шилко! Едва узнал тебя. Что это значит? Почему ты такой постаревший? Мы ж всего несколько дней, как виделись, тогда у тебя ещё не было седины в голове, а сейчас твои волосы белые, как молоко.

— Нет, пан Адольф, не несколько дней. С тех пор, как ты меня видел, прошло уже больше десяти лет. Скажи же, панич, куда идёшь?

— Не знаю, в какой стороне мой дом, где я сейчас, куда ведёт эта дорога. И небо прячется за тучами, и буря бушует над головой.

— Не скоро настанет такая хорошая погода, какая была в тот час, когда я рассказывал тебе про жáбер-траву и про обиталище духа Фарона. Дом пана далеко, знакомые и приятели уже редко вспоминают имя Адольфа, думают, что ты давно распрощался с этим светом.

— Скажи же мне, Шилко, какой дорогой вернуться мне домой?

— Проходя через этот дикий лес, встретишь три дороги. С левой и с правой стороны широкие тракты, а между ними узкая, заросшая травой, тропинка, что идёт через каменистое поле и тёмные боры. Не бойся, пан, идти по этой узкой стёжке, оставь широкие дороги, что будут слева и справа. Расскажу тебе, что встречают люди, которые едут и идут туда, желая совершать своё странствие с удобством.

С левой стороны чудесные картины чаруют глаз. Пригорки покрыты восхитительной зеленью, на деревьях спеют сладкие плоды, луга усеяны душистыми цветами; озёра спокойные и ясные, словно зеркала, в их водах отражаются облака и деревья, что растут на берегах; журчат чистые, как хрусталь, ручейки, а в прекрасных рощах шелестит на прохладном ветру листва.

Но на лугах и в рощах гуляют там русалки, на головах красивые венки из васильков, у них коралловые уста и ясные очи, длинные волосы спадают на плечи. Они приветливо встречают путников. Одни из них легкомысленны, всегда веселы, поют и пляшут, зовут к себе, смешат игривым разговором, заманивают в тёмные леса, заблудившись в которых, несчастный путник никогда не выйдет на дорогу. Другие печальные, в глазах тоска, слова исполнены чувств, нежные их песни ранят сердце, подобно стреле, и погружают мысли в печаль. Доведя своими чарами до отчаяния, они убегают прочь.

С правой же стороны — высокие горы. На этих горах величественные замки, в них много золота и серебра, хозяева этих громад презирают тех, кто беден и терпит страдания, но и сами мучаются, ибо в полночь в их салонах танцуют скелеты, поражая их лютым страхом и гася весь блеск величия.

Ну, прощай, пан, не могу я быть тебе попутчиком, ибо идём мы в разные стороны.

Сказав это, Шилко закинул за плечи узелок и пошёл неторопливым шагом.

Адольф зашёл в лес: день был пасмурный, ветер шумел в густых ветвях. Задумчиво вспоминал он минувшее, которое казалось ему вчерашним днём. Потом достал листик жáбер-травы, который нёс с собой завёрнутым в бумагу, и подивился непостижимой силе этого зелья. Увидев, до чего довело его желание знать будущее, пожалел он, что отважился идти в подводный край к жилищу духа Фарона. Спрятал снова свой листик, вздохнул и пошёл дальше.

Пришёл на то место, о котором говорил Шилко, и, оставив справа и слева две широкие дороги, пошёл узкой стёжкою через каменистые поля и тёмные боры.

Шёл он один, не с кем было и словом перемолвиться. Редкий человек осмелится идти через те места. Видно было только, как дикий зверь в испуге прячется в чаще, слышны лишь стук дятлов на сухих соснах да крики соек.

Настал вечер, небо потемнело. Измученный долгой дорогой, Адольф прилёг на взгорке и, положив голову на камень, заснул. Сон был крепкий, но недолгий; едва засияла на небе заря, поспешил, чтобы где-нибудь найти человеческое жильё и переночевать под крышей.

Идучи дальше, поднялся на гору, но и оттуда нигде не увидел людей, только невдалеке за берёзовой рощей поднимался дым, густой, словно туман. Едва подошёл он к тому месту, как вышла из рощи какая-то женщина, высокого роста, в белом платье, с лицом, залитым слезами, и с мечом в руке; остановилась она возле дороги.

…………………………………………………………………………………………………

…………………………………………………………………………………………………[223]

* * *

Запел петух.

— Вот теперь уже не на перемену погоды, — сказал дядя. — Самая полночь. Пришёл Новый год, встречаем гостя. Какими новостями порадует он нас?

Сказав это, он налил в стаканы палёнки и все выпили, желая друг другу счастья в доме, здоровья и богатых урожаев на полях будущим летом.

Пан Лотышевич, выпив до дна, поставил стакан на стол и сказал:

— Мы не знаем, что будет, одно лишь ясно, с каждым годом нас, стариков, становится всё меньше. Только бы Бог хранил молодое поколение, чтобы не отступали от добродетели и не забывали традиции и обычаи предков своих!

— Ай, пан Лотышевич своими разговорами о смерти портит нам хорошее настроение. Так не годится, — сказал Базыль. — Даже на меня напала тоска, и сдаётся, что будто и не пил ничего. Зачем говорить сейчас о таких вещах? Я цыган, кроме лошади у меня ничего нет, а всё ж таки не хотел бы ехать на тот свет.

Сказав это, он налил себе ещё стакан и выпил, пожелав всем здоровья и весёлого настроения.

— Базыль, как я заметил, — сказал Сивоха, — человек чувствительный, его трогает каждое слово, но, помнится, он ещё не закончил своего рассказа.

— Да, не закончил я ещё свой рассказ, может, когда-нибудь закончу.

Дядя снова наполнил стаканы и, подавая слепому Францишеку, сказал:

— Пан Францишек всё время задумчивый и печальный. Выпей с нами, и положимся на Бога!

— Желаю вам и детям вашим счастья. Пусть небо благословит всех добрых людей да пошлёт нам урожай и счастливые годы!

Сияние на небе

Неожиданно в окно ударил яркий свет, осветило комнату. Все умолкли, напуганные таким нежданным чудом, потом выбежали из дома, подумав, что где-то по соседству пожар. И увидели, что по небу наподобие огромной реки разлилось такое яркое сияние, что глаза слепило. Поля, леса и горы, покрытые снегом и освещённые пылающим небом, имели дивный и захватывающий вид. На горизонте лежали тучи, расцвеченные алым огнём, казалось, будто там тонут в пожарах исполинские здания и высокие башни. Долго мы стояли и в молчании смотрели на эту дивную и страшную небесную картину; наконец, сияние огненной реки начало тускнеть и таять в воздухе; погасли тучи, и ночная тьма снова покрыла небо и землю.

Вернулись в дом.

— Дай Боже, — сказал дядя, — чтоб это предзнаменование оказалось благоприятным для нас. На моём веку третий раз случилось мне видеть подобное диво, и всегда в тот год, когда на небе были такие пожары, случались какие-нибудь негаданные события.

— Я знавал старика, который помнил Лебедлiвый год, — сказал пан Лотышевич. — Он часто рассказывал про дивные видения, которые сам наблюдал на небе. В воздухе тогда горели замки, и в пламени сражались войска. Страшные бедствия настали тогда для всех. Кроме травы людям нечего было есть; однако ж через год Бог смилостивился над их тяжкой долей, и кладовые повсюду наполнились рожью.

— Бедность в нашем краю дело не новое, — отозвался Сивоха. — Придёт весна, и редкий крестьянин, садясь за стол, положит пред собою хлеб и будет иметь, чем засеять поле. И эта извечная недоля до того запала всем в память, что всё непонятное у нас всегда — предзнаменование несчастья. Нужно быть более бережливыми и рачительными. Кто трудится и просит Бога, тот и сам живёт, не зная нищеты, и людям помогает.

Слепой Францишек вздохнул и произнёс:

— Мы встречаем и проводим каждый год с одной и той же песней. Этот свет для нас лишь странствие, и небеса часто напоминают нам об этом. Летом, когда я слышу гром, который сотрясает всю землю, то думаю о всемогуществе Творца и о Его милосердии. Да будет на всё воля Его! Наше будущее в Его длани.

— Когда-то я слыхал такое повествование,[224] — сказал Сивоха. — Однажды летнею порой после захода солнца перед воскресным днём ночь была тихая и погожая. Крестьяне после дневных трудов допоздна беседовали о своём хозяйстве. Одни батраки погнали коней на луг в ночное, другие пели в поле песни, возвращаясь с панщины. Вдруг в небесной вышине возникло дивное видение; на всём просторе небо будто бы раскрылось и среди этого света показались ангелы, их одеяния были белее снега, а головы окружены лучами, что были ярче солнца. Все упали ниц, и тем, кто усердно молился, Бог ниспослал такие щедрые милости и земные дары, что они всю жизнь не знали нужды.[225]

— Слыхал и я эту историю, — сказал Завáльня. — По моему мнению, для искренней и усердной молитвы небо всегда открыто. Но куда подевался Базыль? Он ещё не закончил своего рассказа.

Все огляделись, но Базыля в комнате уже не увидели.

— Верно, сон его одолел, — сказал Сивоха. — Я давно заметил, что он едва сидел и то и дело начинал клевать носом. Но, пан хозяин, время бы и нам уже отдыхать. Завтра не целый день спать, нужно быть на святой мессе.

— И всё ж рассказ о жáбер-траве не закончен, — сказав это, дядя вышел и приказал приготовить гостям постели.

Огонь потушен. Все спали крепким сном.

Конец третьей книги

Книга четвёртая. Попутчик

Природа повсюду дивна, красива и многообразна; бури чередуются с солнечной весенней погодой; удивлённый пилигрим взирает на сумрачные, весёлые и дикие пейзажи гор и лесов, встречает людей, которые, понимая его мысли и чувства, рады разделить с ним бремя тяжкой кручины. Повсюду есть счастье и недоля; повсюду непостижимое Провидение ведёт нас по дорогам жизни. Отчего ж человек всегда вздыхает по своей родной земле, как дитя по матери?

Такие мысли одолевали меня, когда в одиночестве держал я путь через поля и тёмные леса — далеко на чужбине. Приближался полдень, на небе ни облачка, день был тихий, зной всё усиливался. Утомлённый дорогой и горячим солнцем, присел я возле тракта в тени нескольких берёз. Невдалеке журчал ручеёк с чистой водой, а лёгкие дуновения ветерка, пролетавшего над полем, приносили приятную прохладу. Погрузившись в мечты, я вспоминал разные превратности минувших лет и не заметил, как ко мне кто-то подошёл. Был он высокого роста, котомка за плечами, лицо сухое, почерневшее от солнца и ветра, измученное трудной дорогой.

— Хорошо ли тут отдыхается, в тени берёз у источника живой воды? — спросил он.

— Тяжело идти в такую жару, — ответил я. — А до деревни иль до какой-нибудь австерии[226] может ещё далеко.

— Лучше всего идти, когда солнце начнёт клониться к закату и леса огласятся песнями соловьёв, а сейчас повсюду тихо, ведь и птицам докучает солнечный зной.

— В какие края послал Пан Бог? — спросил я у незнакомца.

— Далеко, туда, — показал он рукою.

— Будешь мне попутчиком, я иду в ту же сторону.

— Охотно. Но я припоминаю, что мы когда-то виделись, кажется на берегах Двины, может, мы земляки?

— Может быть, ибо там прошли самые счастливые дни моей жизни.

— Я Северин, — сказал странник. — Печаль и время изменили черты моего лица, и весёлые мысли навсегда распрощались со мною, сегодня я уже не тот. Таковы уж превратности, что встречаем мы в жизни нашей!

— Теперь припоминаю, ты ведь был когда-то душою весёлых компаний.

— Покуда не глянул вокруг себя, но когда увидел и постиг всё, пошёл скитаться по свету и нигде не могу найти покоя.

— Дороги нашей жизни, — произнёс я, — словно пути ужасных снов.

— И трудно дождаться рассвета, который пробудил бы от этих страшных кошмаров.

— Давно ли ты, — спросил я, — видел родные горы и леса?

— Недавно, — ответил он, — наведался в тот край. Горы стоят на своём месте, а леса разрослись ещё больше; много! много перемен! Мрачное время, неурожайные годы дают себя знать, исчезли весёлые забавы крестьян, и в поле не услышишь песни пахаря или пастуха. Только плачка на кладбище печальным голосом трогает чувства тех, кто проходит мимо.

— Когда-то были лучшие времена. Любо было видеть их наряды и забавы во время праздника или на свадьбе.

— Помнишь ли — спросил Северин, — деревню на берегу реки Оболь?[227] Помнишь, как богатый крестьянин Лукаш выдавал там дочку замуж? В то время нам обоим было интересно посмотреть на народные забавы и послушать их свадебные песни. Гостям там всего хватало, было много и еды, и напитков. Помнишь эту песню?

— Наехала гасцей, Поўный двор, поўный двор. Выбiрай, Марынка, Каторый твой, каторый твой. — Да што ў сiнiм, На каню сiвым, То сват мой. А што ў атласе, Ў жоўтым паясе, — То дзевiр мой. Пышна убраный, А конь быланый, — То свёкiр мой. Конь вараненькiй, Сам маладзенькiй, — То мiлый мой.

Сами слова этой песни правдиво рисовали достаток минувших времён, были у них когда-то шёлковые платки, одежда из доброго сукна, красивые пояса, рослые и упитанные кони, было всё для красоты и удобства, были они счастливы. А ныне куда ни глянешь, тоска гложет сердце; дом Лукаша стоит пустой, без дверей и окон, одичали вишни, засохли яблони, которые он сам когда-то прививал, сад без хозяйского присмотра порос дикой травою. Река Оболь не изменила своего русла, в тех же берегах спешит к Двине, но уста людей давно уже оставила улыбка, на бледных и сумрачных лицах отражаются печальные мысли. Я спрашивал — где те старцы, что славились в этих краях добротой и учтивостью? Их двери всегда были открыты для соседей и странников, в их домах звучали весёлые песни; никогда не отказывали они в помощи беднякам, вдовам и сиротам. Их уж нет, остались одни воспоминания.

— Много тот край, — сказал я, — испытал разных перемен счастья и несчастья. Чёрные тучи исчезнут, и вместо тёмной бури Бог пошлёт весну, придёт изобилие и на наши поля и луга.

— Много правды в народных преданиях, — сказал Северин. — Помню, в Полоцком повете слышал я беседу нескольких крестьян о зарытых в земле кладах. Один из них рассказал историю, которая очень подходит к нашему теперешнему разговору. Вот она.

В Ситнянских лесах[228] недалеко от реки Страдань[229] есть горы, которые выглядят так, будто насыпаны они людским трудом. Говорят, там стоял когда-то градец, разрушенный врагами; а через несколько веков на том месте было имение, и жил в нём пан по имени Доминик, люди его до сих пор помнят. Там, на горе, недалеко от имения провалилась земля. Узнав об этом необычном случае, сразу же доложили пану. Тот приказал измерить глубину провала, но даже самая длинная жердь не достала до дна этой пропасти. «Там должны быть большие сокровища, — сказал пан. — Надо кого-нибудь послать в этот подземный тайник, пусть спустится туда на верёвке с фонарём в руках и осмотрит эти тёмные подземелья». Но когда пан увидел, что все объяты страхом и никто не хочет по доброй воле выполнить его приказ, то послал туда одного их своих крепостных, пригрозив, что коли не послушается, то пропадёт и на земле.

Пришлось тому выполнять панскую волю. Когда очутился он на самом дне ямы с фонарём в руках, увидал открытые двери и свод на столбах. Всюду царила гробовая тишина; со страхом пошёл он через пустые залы и, наконец, оказался в огромном покое. На стенах висело оружие и разные украшения, которые в свете фонаря горели серебряным и золотым блеском. За столом в кресле, опершись головой на правую руку, спала женщина. Длинные волосы беспорядочно падали на её плечи, на бледном лице были видны несколько слезинок, чёрное одеяние было знаком тяжкой скорби. У ног её спали огромные и страшные медведи, а кругом в раскрытых железных сундуках были видны бесчисленные сокровища.

Покуда он испуганно смотрел на всё это, женщина проснулась и произнесла:

— Ты ищешь сокровища в этом подземелье? Жадность ваша нигде не даёт мне покоя.

Едва она это промолвила, ужасные звери проснулись, их страшные глаза горели, топорщилась шерсть на спинах.

— Помилуй, пани, — воскликнул испуганный бедняга. — Я не хочу сокровищ, суровая воля пана послала меня в это подземелье. Я должен был выполнять приказ, иначе пропал бы за непослушание.

Женщина успокоила огромных зверей, очи её наполнились слезами, и сказала она печальным голосом:

— О, несчастные! Ещё не изгнали вы из сердца своего спеси и жестокости. Погиб бы ты смертью на этом месте, если б пришёл по своей воле. Прощаю тебя, иди и скажи злым людям — не принесут им счастья сокровища, если милосердие не смягчит сердца их, эти земные дары обогащают лишь тех, кто в другом человеке видит ближнего своего и брата.

* * *

Так, отдыхая в тени деревьев, долго говорили мы о переменчивости судьбы, о том, как когда-то Бог благословил труд предков, на полях были обильные урожаи, а на пригорках паслись многочисленные стада, как потом нищета и голод расползлись по всему краю, о нынешних неурожаях и о страданиях народа, о старцах, что отправились в вечность, и о тех, что ищут счастья на далёкой чужбине.

Солнце клонилось к закату. Северин встал, собрался в дальний путь и сказал:

— Ну, пошли дальше. До захода солнца буду тебе попутчиком, а там дойдём до места, где расходятся две дороги, они нас и разлучат.

Проходя лесами и полями, Северин рассказывал мне о восточных и южных странах, какие прекрасные пейзажи встречал в тех дальних краях, какие большие стада пасутся в степях и в горах, как земля, не требуя от земледельца тяжкого труда, каждый год одаряет его обильным урожаем, и о выгодах тамошних жителей.

За разговором время пролетело быстро, и мы увидели перед собой кладбище, часовню, деревянные кресты и две дороги: одна вела в густой лес, а другая шла дальше через поля и горы.

— Тут и конец нашего совместного пути и нашей беседы, — сказал Северин. Присев на могильный камень, он посмотрел в небо и погрузился в грустные думы. Мои мысли тоже охватила тяжкая тоска. В это время оба мы походили на печальные могильные памятники.

На западе за рубиновыми облаками садилось солнце, небо было погожее; воды реки сверкали вдалеке словно зеркало; воздух такой тихий, что был слышен шелест крыл уток, которые летели в вышине на ночлег на дальнее озеро; в роще зазвенели песни лесных птиц, недалеко в кустах чудным голосом защебетал соловей.

— Как искренне вся природа радуется весне и тихой погоде, — сказал Северин. — А человеку не дано истинной радости. Богатые кручинятся на закате солнца, что вся жизнь их пройдёт, словно один день, солнце скроется от них уже навсегда, и смерть прервёт утехи и весёлые забавы. Бедные печалятся, когда солнце восходит и прерывает их сон, обещая взамен лишь новые мучения и тяжёлую работу. Тот же, кто заглянул в тайны человеческой жизни, постиг и осмыслил желания и чувства людей, тот стал болен разумом, странствует по свету, потупив взор, и не видит звезды надежды. Путь его всюду устлан терниями, и на рассвете, и на закате солнца видит он пред собой лишь могилы.

Вот и подошёл к концу день, на долины опустился туман, и сумрак окутал землю. Тут и конец нашего короткого пути, тут и конец нашей беседе. Сегодня простимся не так, как когда-то, расстаёмся у могилы, увидимся после смерти.

Сказав это, он пожал мне руку, пошёл скорым шагом и вскоре скрылся в роще, которая, как чёрная туча, скрывала горизонт.

Ещё некоторое время я молча постоял в одиночестве над могилой, словно статуя, и пошёл дальше один с тяжкой тоскою в душе.

В печали

Всё в тучах хмурых небо черно, словно омут, Блестнёт звезда и снова исчезнет надолго, Поля, леса и горы в тенях ночных тонут, Не спится мне, и в памяти горе не смолкло. Друзья! когда-то были счастливые годы, Сегодня мы бредём по тернистой дороге. О, сколько нас в скитаниях терпят невзгоды, Нося в душе кровавую рану тревоги! Печальная судьба ждёт того человека, Что в разум сильных мира легко проникает; Он помыслы свои и желанья от века Скрывает, как змею, что его отравляет. Весь мир пред ним подобен бесплодной пустыне, Ни оку, ни душе найти отдых в ней негде; Измученное сердце от горестей стынет, Бессонна его ночь, день приносит лишь беды.

Надежда

Заслон облаков на ночном небосводе Редеет, просвет на востоке маячит; И вижу звезду я, что в тучах восходит, Среди других звёзд всех красивей и ярче. Измученный бурей моряк в океане, Когда зрит звезду, то плывёт без тревоги; В песчаной пустыне вожак каравана, На небо взглянув, не страшится дороги. Звезда! к тебе путник свой взор обращает, Когда его сердце объято тоскою, Когда его мысли печаль омрачает, Иль буря в дороге застигнет порою. Напрасно о счастье ум хладный мечтает, И в тысячах слуг у владык нет потребы; Ведь правый судьбу свою Богу вверяет, Чьей волею звёзды сияют на небе.

Бог

Заря занялася над дремлющим бором, И тучи алеют огнём на востоке; В лесу слышен звон соловьиного хора, Над озером кружит журавль одинокий. Господь! всё живое Тебя прославляет, По воле Твоей расцветает природа; По воле Твоей птица к тёплому краю Летит, когда осень несёт непогоду. Твоей добротой все создания живы, Повсюду — и в жаркой, бесплодной пустыне, И там, где лишь скалы стоят молчаливо, Опека Твоя никого не покинет. Скиталец, израненный терньем глубоко, Укушенным быть ядовитой змеёю Не бойся — всё видит Господнее око, И ангел Всевышнего рядом с тобою.

Совет

Был сумрачный день в середине марта, на дворе падал мокрый снег. В доме дядя беседовал с рыбаком Роцькой о ловле рыбы, о хозяйстве да о заботах бедных крестьян, которым нечем было засеять поля, снег на которых вот-вот растает. Я же во время их разговора думал об отъезде в чужие края, где совсем другой мир, где горы и леса прекраснее, цветущие луга краше, урожаи на полях богаче, а люди стократ счастливее. Я весь отдался этим мыслям, но дядя прервал моё молчание:

— Янкó долго гостил у пана Мороговского, побывал и в домах других наших добрых соседей, полюбил их гостеприимство, подружился с некоторыми молодыми людьми и будто навсегда с ними распрощался; всё время мрачный, задумчивый и нынешней весной хочет покинуть нас, думает, что где-то там, в дальних краях богатство льётся рекой.

— Я не ищу богатства, — отвечаю, — а хотел бы познакомиться с мыслями и жизнью людей в иных местах. В мои молодые годы нужно ещё поучиться, набраться опыта да повидать свет.

— Увидишь, узнаешь и поймёшь, что даже там, где земля щедрей одаряет пахаря, где леса цветут, как рай земной, люди всё такие же. Счастье лишь там, где человек живёт так, как Бог заповедовал — трудится, избегает алчности, не забывает ближних и надеется на Провидение. В нашем краю долгая и переменчивая зима, временами мокрая, а порой морозная и вьюжная; в долинах вода, а на пригорках северный ветер губит пшеницу и рожь, однако ж, усердие и труд всё перетрут. Когда я приобрёл этот фольварк, земля тут напоминала дикую пустошь, однако я не отчаялся, старался всё улучшить, прокопал канавы, осушил низины и вырастил на том месте красивую берёзовую рощу. Есть у меня хорошие сенокосы, потому я завёл скотину, а теперь, слава Богу, и поля родят. Паны, у которых есть крепостные, тратят деньги на экипажи, наряды и карты, но когда в весеннюю пору им чего-либо недостаёт, то частенько в нужде обращаются к шляхтичу Завáльне. Кто трудится и надеется на Бога, может и здесь быть счастливым и спокойным.

— Я это хорошо знаю, дядюшка, но, живя в этом краю, не слышу и не вижу, что творится на свете, будто глаза мои завязаны. Тосклива такая жизнь.

— Вот, что означает наука. Уже беспокоен, желаешь узнать ещё больше и витаешь мыслями где-то вдали, хочешь повидать большой мир, и потому тесно тебе тут с нами, стремишься, как птица, вырваться из клетки.

Роцька молчал и внимательно слушал наш разговор. Наконец, посмотрев на меня, сказал:

— Наши предки не завидовали богатеям, что жили где-то там, в дальних краях, им было достаточно еды и одежды, что они добывали своим трудом, а ныне жадность привела злых духов, чтоб добывали деньги из-под земли и из-под воды, отсюда и тяжёлые годы, и тяжкое житьё.

— Роцьке, — сказал я, — вечно мерещатся злые духи, а между тем сам он их не видел.

— Неужто людям не верить? — ответил рыбак. — Панич, верно, не слыхал, что случилось на Ситненском озере,[230] а ведь про то многие рассказывали.

— Не слыхал, а что там было?

— Тогда я расскажу. Возле того озера с одной стороны деревня Ситно и дорога, что ведёт из Полоцка в Невель, а с другой стороны густой и тёмный еловый лес. Однажды летом в тихую погоду, когда солнце зашло и на небе показались звёзды, работники, вернувшись с поля, ещё хлопотали у домов, как вдруг услышали, что за озером, в тёмной лесной чаще возле самого берега кто-то поёт, да так громко и страшно, что в воздух поднялись стаи перепуганных уток, звери, выгнанные из леса, бежали по полям и пригоркам, а собаки выли, будто перед большой бедою. Жителей этой деревни охватила тревога и проняла дрожь, ибо они ясно услышали слова той песни:

I Сiтна маё, I Глубокая маё, I Скобрыя маё, I Шэвiна маё, I Язна маё, I Нешчыдра маё, I Нявёдра маё, I Невельское маё. Як маё, дак маё i ўсё маё.[231]

Много дней эта песня повторялась с вечера до самой полуночи, и в ней перечислялись не только все окрестные озёра, но и реки. Однако пойти туда, чтоб узнать, кто это так ужасно поёт, все боялись. Наконец самый смелый из рыбаков отважился, взял дубовую палку, несколько камней и вечером, лишь только послышалась песня, подкрался и из-за дерева увидел, что кто-то, одеждой и лицом очень похожий на осташа, с широкой бородой и круглым лицом, подпоясанный кожаным фартуком, сидел на гнилом пне и орал во всё горло. Рыбак подумал, что это и впрямь осташ справляет свои чародейские обряды.

— Не смей захапывать наши озёра и реки! — крикнул он и со всей силы швырнул в чаровника камень, попав тому прямо в бок.

— Ах, ах! Сломал мне ребро! — завопил чёрт и бросился в воду.

Всколыхнулось всё озеро, и волны начали плескать о берег. Рыбак побледнел и задрожал от страха. Но и чёрт с той поры уже больше никогда не пел, присваивая себе наши озёра и реки.

— О! — воскликнул дядя. — Если б так можно было покарать всех злых духов, что вредят людям!

— Чёрт испугался камня, — сказал Роцька, — а молнии с неба для него намного страшнее. А потому, панич, не покидай нашу сторону, настанут лучшие времена и жить будет лучше среди своих.

— Времена меняются, меняются и люди, — сказал дядя. — Прежде наша молодёжь не знала и знать не хотела, что там творится в дальних краях, все жили спокойно и счастливо. А теперь на этих умников нападает какая-то тоска. Едва закончит учёбу, как ему уже скучно, бросает родные поля, пускается в дальние странствия, думая, что на чужбине ветер сможет развеять его беспокойные думы. Есть у меня сыновья, и им, верно, этот мой домик будет тесен, поля, возделанные моими трудами, и эти рощи не удовлетворят их желаний; однако, не буду препятствовать их намерениям, лишь бы только Бог укрепил их сердца любовью к обычаям предков.

— Прежде те осташи никому и не снились, а теперь скоро заберут у нас и землю, и воду, так что и нам надо будет бежать куда-нибудь подальше, — сказав это, Роцька вздохнул, взял шапку и сеть, в которой принёс рыбу.

— Спешишь домой? Ведь ещё не так поздно, — сказал дядя.

— Солнце уже зашло, небо хмурое, ночь будет тёмная, надо поспешать.

— Сейчас Великий пост, если наловишь рыбы, не забывай обо мне.

Путники

Когда было уже совсем темно, поднялся и зашумел за стеной сильный ветер, падал мокрый снег.

— Несчастный тот путник, — сказал дядя, — которого такая вьюжная ночь застала посреди озера. Дорога сейчас трудная, да и её можно потерять, заблудившись в такой темноте.

Промолвив это, он поставил на окно зажжённую свечу, но увидев, что мокрый снег залепил стекло и всё окно белое, будто замурованное, позвал батрака и сказал ему:

— Зажги свечу в фонаре, подвесь его на длинную жердь и покрепче, чтоб не сорвал ветер, привяжи у ворот. Выходи из дома почаще и, если услышишь голоса заблудившихся путников, сразу скажи мне. Ночь тёмная и вьюжная, легко может приключиться беда.

Когда батрак привязал фонарь, Завáльня надел шубу и сам вышел из дома проследить, чтоб всё было сделано быстро и как следует.

Через час на дворе начали лаять собаки, и хотя вокруг дома выл ветер и шумели густые деревья, однако можно было услышать голоса путников, их крики долго повторялись всё на одном месте на самом берегу озера, будто их там задержало какое-то несчастье. Дядя послал батраков на подмогу. Оказалось, что вода, стекавшая с горы недалеко от санного пути, подмыла болотистый берег озера, и первая лошадь с тяжёлым возом, сбившись с дороги, зашла на это место и провалилась в воду, да так, что пришлось долго трудиться, чтоб вытащить её на берег.

После этого на двор заехали возы, покрытые снегом. Выпрягли лошадей, в дом вошли несколько путников. Дядя, чтобы согреть их и подкрепить, налил каждому по изрядной рюмке водки и приказал подать ужин; с уговором, однако, чтоб каждый из них рассказал какую-нибудь байку или случай из своей жизни.

После ужина дядя уселся на кровати, я возле него, а батраки расселись на лавке. Один из путников был уже в пожилом возрасте, лицо его было бледным, но в крепком и стройном теле была видна физическая и моральная сила. Начал он свой рассказ так.

Повесть двенадцатая. Столетний старец и чёрный гость

— В молодости я знал старика, который жил по соседству с домом моих родителей, звали его Гораськó.[232] Был он по-настоящему старосветский человек, теперь в нашем крае таких людей уже не встретишь. Прошло лет двадцать, как он умер, но жизнь и смерть его были такие удивительные и так запали в мою память, что кажется, будто я всё это видел лишь вчера.

Жена и вся его семья уже давно отправились в вечную жизнь, один лишь внук был его помощником в ежедневных трудах на поле. Нанятая женщина готовила обед и приглядывала за единственной коровой, которую даже не нужно было далеко гонять, ей хватало травы и возле их одинокого дома, что стоял на горе и находился за версту от нашей деревни, за полем.

Старец хорошо помнил времена своей молодости. По праздникам или вечерами, когда пахари и косари возвращались с полей, он приходил к нам и, сидя на завалинке, рассказывал, как жили в старину наши предки. Рассказывал просто, без вымыслов и всяких пышных подробностей о том, что посевные поля и стада овец удовлетворяли все их нужды, не завидовали они жителям дальних краёв, не ходили туда добывать богатство, ибо не имели в том надобности, и без того были счастливы и спокойны.

В восемьдесят лет он всё ещё был неутомим в работе, с сохой на пашне и с косой на лугу обгонял молодых. Силы был необычайной — когда ловил на озере рыбу, а хорошего улова не было, то, не желая напрасно трудиться, клал сети в чёлн и, неся его на плечах, переходил со всеми своими снастями на другое озеро. С такой силой и мощным здоровьем встретил сотый год своей жизни и был ещё крепок, как вековой дуб, покрытый зелёной листвою.

Пришла хмурая осень. Долгими и тёмными вечерами вся наша семья, собравшись в круг, при свете лучины занималась теми работами, что положены в это время года. Мой отец плёл сети, женщины пряли, а я гнул обручи для разной домашней посуды. Во время работы начался разговор про старого Гораськá.

— С чего бы это, — сказал мой отец, — Гораськó так давно к нам не наведывался? Хороший старик, когда беседую с ним, время летит быстро и приятно. О! как бы я хотел, чтоб он зашёл сейчас к нам, тогда скорее минул бы этот долгий осенний вечер.

Едва произнёс он это, видим, диво небывалое, — дверь не отворяли, а Гораськó стоит посреди хаты. И как же он вошёл? С тревогой все мы смотрим на него, а он стоит молча и неподвижно, лицо его печально и есть в нём что-то непонятное, вся фигура его казалась лёгкою и была будто выше, чем обычно. Постепенно начал он становиться всё легче и тоньше и наконец растаял в воздухе. У всех нас работа попадала из рук, дрожь пробежала по телу, глядим друг на друга, не понимая, что всё это значит. Наконец отец мой прервал молчание такими словами:

— Надо будет завтра узнать, что творится в доме у Гораськá, здоров ли он? Это видение предсказывает что-то плохое.

Только отец вымолвил это, как зашёл в хату сосед, дом которого стоял на другой стороне улицы, и рассказал такой случай.

Этим же вечером были у него гости. Рассевшись по лавкам, они беседовали с хозяевами о том, о сём. Наконец начался разговор о некоторых рассказах Гораськá, как он вспоминал свою молодость, старых панов и прежнее житьё. Вдруг дверь отворилась, будто распахнул её сильный ветер, соседский сын подбежал к порогу и только хотел закрыть, как появился Гораськó, никому не поклонился, тихо, словно тень, подошёл к столу и снова вернулся в сени. Дверь напротив, в другую комнату, тоже отворилась и он зашёл туда. Все удивились, не ведая, что всё это значит, взяли зажжённую лучину, чтоб посветить, ибо было уж темно, но не нашли там ни души. Встревожились все, женщины и дети боялись выйти за двери.

После этого рассказа ещё несколько человек пришли к моему отцу и тоже поведали чудеса про старого Гораськá, который тем же образом появлялся во многих домах. Кое-кто видел его и среди белого дня, сидел он на завалинке печальный и задумчивый, но едва приближались к тому месту, уже никого не находили.

— Завтра воскресный день, свободный от работ, — сказал сосед. — После обедни пойдём все вместе и разузнаем о здоровье Гораськá. Столетний старик хоть на вид сильный да крепкий, однако в такие годы случается лёгкая и скорая перемена.

На следующий день перед самым полуднем мой отец, я и иные люди из нашей деревни собрались, чтобы идти к дому Гораськá. Едва наладились за дверь, как заходит его внук и говорит:

— Дед послал меня просить всех вас, чтоб вы сегодня сделали милость проведать его.

— Как он поживает? Всё ли у него хорошо? — спросил мой отец. — Соскучились уже все, давно не слышали его рассказов, даже беспокоиться начали, здоров ли он.

— Здоров. Только теперь всё больше молчит, задумчив стал и в последнее время был занят работой.

— Что ж он там делал? — спросил сосед. — И на кого работал?

— На себя работал.

— Что же он всё-таки делал?

— Увидите, если сделаете милость проведать его.

— Ну, чего ж долго говорить, пойдём, — сказал мой отец. — Там обо всём и узнаем.

И мы вышли за дверь. Заходим в дом Гораськá и видим — посреди хаты на двух скамейках стоит новый дубовый гроб. В комнате всё прибрано, подметено и лавки чисто вымыты. На старце новая полотняная одежда и весь он был белый, будто лебедь. Встретив нас на пороге, он сказал:

— Прошу, прошу в мою хату. Пригласил вас сегодня к себе, чтобы показать вам дом вечности, который построил для себя своими руками. Вскоре думаю перебраться в это вечное жилище.

— О! Ты, старинушка, ещё крепок, — сказал мой отец, — может, сперва ещё побываешь на похоронах у кого-нибудь из нас.

— Молодой может умереть, а старик — должен. Но пока подождём об этом говорить. Садитесь, дорогие гости, рад буду провести с вами в милой беседе несколько часов.

Сказав это, он пригласил всех нас сесть вокруг стола. Внук принёс водки, а женщина-служанка поставила перед нами разное угощение. Гораськó, сев рядом с нами, просил нас есть и пить, но сам ни к еде, ни к питью не притронулся.

— Что это значит, дедушка, — спросил один из гостей, выпив рюмку водки, — что ты вчера из дома не выходил, а люди тебя повсюду видели?

— Ты был и у меня в доме, — сказал отец. — Я, дети и жена, все мы хорошо видели, как твоя фигура возникла посреди комнаты и снова исчезла.

— Ты заходил и ко мне в хату. Не поклонился ни гостям, ни хозяевам, а потом быстро вышел в сени и на другой половине скрылся в тёмной комнате, а там тебя мы и с огнём не смогли сыскать.

Гораськó тревожно глянул на гостей, лицо его покрыла тень печали, и после недолгого размышления сказал он так:

— Строя себе этот дом, я думал про вас, и душа моя вас посещала. Вспоминал я прошлое, и дух мой летал по тем местам, где я родился, вырос, ходил дорогами жизни, познал счастье и горе, весёлые и печальные годы, но всё это прошло, как короткий сон.

— Но, верно, старосветским людям и не снилось, — сказал мой отец, — то, до чего мы сейчас дожили? Раньше паны любили заниматься хозяйством, и всё было лучше, чем теперь.

— Многим панам смотрел я в очи, — ответил старик, — угадывал их мысли, выполнял приказы, угождал всяким их прихотям. За мою службу, слава Богу, мне верили и доверяли. Эти деревни паны когда-то несколько раз перепродавали. Много тут было хозяев, и каждый заправлял по-своему, но их порядки были ещё сносными. Когда же имение Казулино[233] после смерти своих родителей получил в наследство пан З., то все мы узнали, что значит беда. Хотел он удивить соседей своею роскошью, привозил из дальних стран цветы и фруктовые деревья, уход за которыми обходился очень дорого, ездил в богатых экипажах, держал множество слуг, а порядка в доме не было. Собирались у него гости, пили дорогие вина, и каждый год расходы его были больше, чем доход от имения. Так и начались несправедливости, притеснения и поборы.

«Плохо всё это кончится», — говорили пану З. сведущие люди, но он не слушал добрых советов, на него больше действовали уговоры всяких бесстыдников, которые старались попользоваться его несмышлёностью.

В то самое время появился в нашем имении неведомо откуда странный человек. Я забыл его имя, но лицо вижу как сейчас — худой, всегда бледный, нос длинный, брови густые, взгляд как у помешанного, одежда у него была чёрная, длинная и какая-то странная. В жизни не приходилось мне никого в таком наряде видеть. И этот гость всё время неотступно, словно тень, был с паном З., хвалил его поступки, дескать, он пирует и веселится, как и положено настоящему пану, происходящему от знатных предков, обещал показать ему какие-то чудеса и открыть неисчерпаемый источник сокровищ, болтал про всякие дива, что творятся где-то на краю света, насмехался над нашими обычаями и обрядами, что остались нам от дедов. Среди панов были такие, кто хвалил его взгляды, а слуги и крепостные проклинали его и презрительно называли чёрным гостем.

Прошёл год, прошёл другой, становилось всё хуже и хуже. Крепостные дошли до полной нищеты, оставили хаты и бродили по свету, ища себе пропитания; да и в панском доме поселилась беда; соседи и знакомые объезжали наше имение стороной. Чёрный гость приходил лишь иногда, советовал продавать людей и таким способом добывать деньги. Послушался пан его совета, много молодёжи вывез в дальние края, но не разбогател даже от этого, а гость тот чёрный вскоре пропал.

Кредиторы через суд требовали свои деньги, а власти — неуплаченные за несколько лет подати. Суд описал имение, передал усадьбу в распоряжение назначенному опекуну, а пану З. позволено было иметь при себе лишь несколько человек для услуг. В числе этих слуг оказался тогда и я. Мы жили в дальнем фольварке, пан вёл одинокую жизнь. Через несколько месяцев заметил я в нём странные перемены. Иногда он часами сидел молча на одном месте, часто задумывался, потом вдруг, будто в отчаянии, хватался за голову и говорил сам с собой, шагая по комнате, не спал от захода до восхода солнца.

Однажды в самую полночь услышал я голос пана и увидал огонь в окне, подумал, что требует кого-нибудь из нас. Зашёл в комнату, а пан говорит сам с собой, да так громко, будто спорит с кем-то. Удивлённый, я долго смотрел на него, а он меня не замечал. Наконец я говорю:

— Услышал голос пана и подумал, что зовёшь кого-то из нас, а пан, оказывается, был один и говорил сам с собою.

Он глянул на меня тревожным оком и сказал, показывая рукой на стену:

— Один? А это кто?

Вижу, на стене тень, похожая на человека, нос длинный, волосы взъерошенные, по её виду я сразу узнал чёрного гостя. Охватил меня жуткий страх, дрожь пробежала по телу, стою на месте, будто окаменел, а тень та двинулась по стене к двери и исчезла.

— Ушёл. Не даёт он мне покоя, — сказал пан, — а ты иди себе, нечего тебе тут делать.

Я вышел оттуда встревоженный, мне казалось, что та страшная тень стоит передо мною, и я всю ночь не мог заснуть. А когда рассказал другим про этого жуткого призрака, то никто мне не поверил, все смеялись и говорили, что я испугался собственной тени, но я был уверен, что это не так и не мог забыть этого случая.

Прошло несколько недель. Пан всё время был печален и беспокоен. Однажды вечером он сказал мне:

— Сегодня я чувствую себя нездоровым. Сразу после ужина приходи, будешь ночевать тут, может, случится какая надобность. А то у себя ты крепко заснёшь и не услышишь мой голос.

Я постелил себе на полу, потушил огонь. Ночь была тихая и ясная, светил месяц, пан никак не мог заснуть, всё вздыхал, вставал, садился и снова ложился. Долго я слышал каждое его движение, но только заснул, как громкий голос разбудил меня. Вскакиваю и вижу — пан, сидя на постели, громко говорит будто сам с собою, но я его слов разобрать не мог. Полная луна светила в самое окно, бледный свет разливался по всему покою, и видно было хорошо. Вдруг замечаю ужасную тень похожую на человека. Она стояла, повернувшись лицом к окну, прямо напротив кровати и двигалась по стене, словно живая. Нос длинный, волосы взъерошенные, я вновь узнал чёрного гостя. Охватил меня страшный ужас и я, как безумный, вскочил с места и закричал:

— Пан, прикажи зажечь огонь!

— К чему зажигать огонь? — спросил пан. — Сейчас ещё только полночь.

— Я боюсь этой жуткой тени, — отвечаю.

— Она меня преследует, а не тебя.

Сказав это, он встал с кровати и прошёлся по комнате, а мне приказал не двигаться с места. Тут запел петух. Тень двинулась по стене к двери и исчезла. Пан присел и сидел неподвижно, как камень. Я лёг на своё место и смотрел на него, дрожь пробегала у меня по телу, и до самого восхода солнца я уже не мог уснуть.

Однажды эта страшная тень явилась на стене в самый полдень, при свете ясного солнца. В тот момент я заметил на лице у пана страшную перемену, он был бледен, словно покойник, и, бегая по комнате, бормотал какие-то непонятные слова. Я перепугался и едва смог промолвить:

— Прикажи, пан, позвать попа, чтоб прочитал молитвы и окропил стены святой водой. Должно быть, этот дом долго стоял пустой, вот нечистый дух здесь и поселился. Или какой-то чернокнижник вызвал его сюда, чтоб он не только по ночам, но и днём не давал нам покоя.

Пан с издёвкою глянул на меня и сказал:

— Дом старый, может уже не раз его кропили святой водою. Не болтай о том, чего не понимаешь.

Однажды, когда солнце уже клонилось к закату, пан воротился с прогулки печальный, зашёл в комнату, сел и обхватил голову руками.

— Верно, у пана сильно болит голова? — спросил я.

— Уже с давних пор чувствую такой несносный шум в голове, — ответил он, — что места себе не нахожу.

— Я бы открыл пану способ, как избавиться от этого, да не знаю, послушает ли пан моего совета.

— Говори, если есть что дельное.

— Рассказывают, что когда не даёт покоя шум в голове, лучший способ — это постоять у самой звонницы, послушать церковные колокола, когда звонят на обедню, потом зайти в храм, встать перед алтарём на колени, усердно помолиться и отстоять службу. Этим способом много кто вылечился от несносного шума в голове, советовал бы и пану сделать так.[234]

Он посмотрел на меня, на его болезненном лице появилась едкая усмешка.

— Этот способ мог бы помочь только тебе, а меня музыка церковных колоколов не вылечит.

* * *

— За свою жизнь на этом свете много я видел несчастий и страшных чудес, — сказал старик, — но это самое жуткое. Не перенёс пан этих ужасов, окончил жизнь, изведясь от непрерывной муки.

Сказав это, он преклонил колени перед образом Богоматери и стал тихо молиться, а все гости в глубоком молчании смотрели на него.

Настал вечер, солнце скрылось за лесом. Гораськó, закончив молитву, посмотрел в окно. На всём небе светила единственная вечерняя звезда. Он некоторое время следил за нею. По лицу прокатилась слеза. Наконец, повернувшись к гостям, он произнёс:

— Быстро летит время в разговорах с добрыми друзьями. Так и вся наша жизнь проходит. Когда-то в молодые годы любил я встречать взором эту вечернюю звезду, у неё искал в печали надежду и утешение.

Он зажёг восковую свечу, поставил её возле гроба и продолжил так:

— Построил себе домик без дверей и без окон. В нём спокойно отдохну, сон мой не прервёт ни печаль, ни тревога, ни заботы. Уповаю на Бога.

Сказав это, поставил гроб на пол и хотел лечь в него.

— Что! что делаешь! — закричал один из гостей, хватая его за руку. — Ещё здоровый и полный сил загодя в гроб ложишься. Оставь, придёт время, сами тебя туда положим.

— Всё равно ты уж больше не вырастешь, — сказал мой отец. — Мы уж увидели, что ты можешь там удобно разместиться. Не печаль нас напоминанием, что когда-нибудь мы потеряем тебя. Давай лучше поговорим про то, что было в прежние времена.

— Хочу отдохнуть после работы. Уже ночь, звёзды горят на небе, — сказав это, он лёг в гроб.

Стоя вокруг, смотрели мы на него и вдруг увидели, как смертельная бледность легла на лицо его, и глаза закрылись.

— Хватит, хватит этой примерки, вставай, — сказал мой отец, взяв его за руку.

— Вставай, вставай, Гораськó! — кричали гости.

Хотели поднять его из гроба, но увидали, что он уже заснул вечным сном. Все побледнели и долго стояли вокруг гроба будто в оцепенении.

* * *

— Удивительный старец, — сказал Завáльня, — Знал о последнем часе своей жизни, а прощаясь с этим светом, пригласил к себе в гости знакомых и при них в полном самообладании перешёл в своё вечное жилище. Верно, он всю жизнь помнил о смерти, за это в старости милостивый Бог и дал ему знать о часе своего суда и милосердия. А вот тот чёрный гость, что преследовал пана, уже третий раз появляется в наших повествованиях. Не спит злой дух, старается повсюду вредить людям и всегда водит дружбу с теми, кто забывает о ближних своих. То кара Божья.

Ну, теперь послушаем, что поведает твой товарищ.

Повесть тринадцатая. Чаровник от природы и кот Варгин

— Встарь бывали всякие чудеса, — сказал другой путник. — Слыхивал и я от стариков про необычайных людей. Про одного из таких помню лучше всего, о нём и поведаю пану.

Жил в наших краях один простой крестьянин, звался он Томаш. Про него говорили, будто родился уже с зубами, а когда вырос, то хоть и не учился чаровать, но знал все секреты чаровников. Злой дух не мог от него укрыться. Под любой личиной, под каждой наружностью он всегда его видел и узнавал. Для всех людей он был другом, знал какие-то секретные слова, которыми одолевал злого духа, помогая страждущим и несчастным людям. Измученные тяжкой болезнью паны, когда наука докторов и дорогие лекарства не приносили им облегчения, посылали за Томашем, и тот всегда неким тайным словом быстро возвращал им здоровье и покой. Расскажу про несколько таких случаев.

Однажды пан Н. вернулся из города и привёз домой кота. Где и как он его достал, про то я не слышал, знаю только, что кот этот был необычный. Когда пан принёс его в комнату и посадил на пол, все домашние собрались вокруг и с удивлением смотрели на кота, который важно похаживал по покою, подходил, мурлыча, к каждому и со всеми был так ласков, будто вырос в этом доме.

Пан Н. обратился к жене:

— Смотри, Антося, что за редкостный кот, какой здоровенный, как блестит его шерсть, весь чёрный, как уголь, а как искрятся глаза! Да это прямо кошачий король Варгин.[235] Привёз я его как величайшую редкость.

Кот вскочил на стол, пани погладила его рукой, он прикрыл глаза, выгнул дугой чёрную спинку и, мурлыча, важно прошёлся по столу, и пани взяла его на руки. Красивый и ласковый кот всем пришёлся по душе и зажил лучше некуда — пил самое свежее молоко, спал на мягкой постели. На зов «Варгин!» бежал к пани, забавлял её, и все в доме его любили.

Прошёл месяц, прошёл другой, счастливый кот вёл себя хорошо, был фаворитом всего дома и в самом деле жил, как кошачий король. Но через несколько месяцев все начали замечать у пани какую-то перемену, у неё появились какие-то странные капризы, никто в доме не мог понять, чего она хочет. Стала занудной, беспокойной, сварливой, наказывала без вины горничных и слуг, ругала соседок, кричала на мужа, во всём имении один лишь кот был хороший и счастливый.

«Что бы это значило? — думал пан Н. — Такая нежданная перемена у Антоси».

Посоветовался со стариками и сведущими людьми. Все сошлись на том, что пани, должно быть, больна, ибо часто плачет, жалуется, хватается за голову, будто испытывает сильную боль, и падает на кровать. Больной никто не мог угодить, лишь кот спокойно сидел и мурлыкал возле неё.

— Должно быть, у неё спазмы, — сказал пан. — Надо пригласить доктора.

Приехал доктор, послал за лекарствами, лекарства дорогие, расходы большие, а пользы нет. Задумался доктор, не может понять, что это за хвороба. Тогда пан Н. пригласил на совет ещё нескольких. Собрались они, поговорили между собой, назначили другой способ лечения, но и это не помогло, ибо никто из них не мог распознать причину мучений больной.

Когда уж доктора со всей своею наукой не только не дали облегчения, но больная стала ещё слабее и беспокойней, знакомые и соседи посоветовали послать за Томашем.

— Томаш, — сказали они, — родился с зубами, у него природный дар, лечит силою слов. Нужно верить в тайны и чудеса, хоть и не постиг их ещё человеческий разум.

Дал себя уговорить пан Н. и послал за чаровником.

Пани лежала на постели, возле неё сидела поручица,[236] что приехала в то время проведать больную, служанки стояли у дверей, ежеминутно ожидая приказа, а чёрный кот, мурлыча, сидел рядом. Зашёл пан с Томашем, кот глянул на чаровника огненным оком, встопорщил спину, фыркнул и запрыгнул под кровать.

Томаш, устремив глаза на больную и шепча свои тайные слова, подошёл к ней. Пани, увидав его, гневно вскочила с постели и только раскрыла рот, чтобы что-то сказать, как из её уст вылетел рой ос и разлетелся по всей комнате. Они кусались и путались в волосах у всех, кто оказался поблизости. Кот, жутко воя, бегал по столам, кидался на окна и стены, наконец, спрятался за печку и, сидя там, пронзительно мяукал. Всех охватила тревога, пани упала на постель. Чаровник открыл двери, и все эти ядовитые насекомые тут же исчезли.

— Пускай тепеть хворая немного отдохнёт, — сказал Томаш. — Через несколько часов будет совсем здорова.

— Скажи, Томаш, отчего начались эти страшные муки моей жены? Откуда и как завелись у неё в голове эти ядовитые насекомые? Доктора не могли распознать её болезнь.

— В этом нет ничего дивного, — ответил Томаш. — Пани любила забавляться[237] с котом, и он своим нечистым урчанием расплодил у неё в голове, как в гнезде, ядовитых ос.

— Кот? Варгин? — удивился пан. — Да может ли такое быть? Такой красивый, такой ласковый зверёк, все его любили, ни в чём ему не отказывали.

— Советую пану быть осторожнее. Коты, особенно чёрные, могут отравить жизнь, — сказав это, Томаш взял шапку и вышел из комнаты.

— Повесить кота! — закричал пан Н., и эти слова, полные гнева, всех перепугали. — Позвать сюда кого-нибудь, пусть вытащит кота из-за печи. Повесить его!

— Как не стыдно, — сказала пани поручица, — верить чаровнику, который всех нас тут обманул своим шарлатанством. Да не может такого быть, чтоб из-за этого кота в голове развелись ядовитые осы. Не чини, пан, такой жестокости, я заберу его с собой. Кот редкий, и в моём доме он, наверное, никому не принесёт такой болезни.

— Повесить кота немедленно! — кричал пан Н. в гневе.

Зашёл в комнату слуга, стал искать за печкою кота, но того там уже не было. Пан со слугой оглядели все углы, смотрели под столами и под кроватью, искали за мебелью, но нигде не смогли найти Варгина. Двери и окна были закрыты, как он мог сбежать? Все застыли в удивлении, а кот исчез, словно проклятый дух.

Пани была уже здорова и спокойна. По всей округе с удивлением говорили об этом случае. Доктора ничему этому не верили и смеялись над людской простотой; но народ верил в силу слов Томаша, к нему шли за советом и всегда получали облегчение в страданиях. Поручица очень хотела взять Варгина в свой дом и очень жалела, что не знала, где несчастный прячется от несправедливого преследования.

Однажды, когда у неё в доме гостили несколько соседок, она рассказывала им про кота Варгина.

— Я не видела ничего прекраснее, чем этот необыкновенный зверёк. Чёрный, как уголь, шерсть лоснится, гладкая, мягкая, словно аксамит,[238] хвост пушистый, как у соболя, глаза, полные огня, горят, будто свечи, сам большущий. О! Если б я могла где-нибудь раздобыть такого кота, не пожалела бы денег за такую редкость.

Во время этого разговора вбежала Зося, старшая дочка пани поручицы, и закричала:

— Ах! мама! какой огромный кот сидит в передней.

Открыли дверь и увидели в тёмном углу чёрного кота, а глаза у него горят, как свечки. Хозяйка сразу узнала Варгина и только позвала: «Варгин!», как он встал и, урча, подошёл к ней. Она взяла его на руки, принесла в комнату и пустила на пол. Варгин важно прошёлся по комнате, а дети и гости, стоя вокруг, смотрели на необычайного кота с удивлением и хвалили его.

— Ты, Зося, будешь заботиться, чтобы Варгин всегда был накормлен и ухожен, — сказала поручица. — Как же я рада, что он появился в моём доме. Не случится с ним здесь несчастья, какое он недавно испытал в доме пана Н. Разве ж возможно, чтобы такой чудесный кот отравлял жизнь и заражал людей своим урчанием?

Несколько недель Варгин был счастливейшим из котов, его поили самым лучшим молоком, все его любили, а больше всех — дети. Они бросали коту мячик, а тот ловко ловил его лапами, бегал с детьми по комнате, прыгал по креслам, столам и диванам, гулял по саду, забавлял их, лазая по деревьям. После игр и прогулок он валялся на траве в тени густых лип; а когда возвращался в комнату, его встречала Зося, брала на руки, гладила белою ручкой, и не раз счастливый Варгин, урча, засыпал у неё на коленях.

Но потом все заметили странные перемены. Дети, прежде спокойные, теперь стали залезать на столы, на комоды, корчить страшные рожи, порой жмурить глаза, будто совы, боящиеся света, а порой глядели, как страшилища какие-то, кривлялись, прыгали в окна, бегали к воде, всех ругали. Зося совсем изменилась, то сердилась на всех, сидела грустная, жаловалась на людей и на весь свет, то вдруг ни с того, ни с сего веселилась, танцевала одна, кружилась по комнате и плела всякий вздор; сделалась ветреной, капризной, никто ей угодить не мог.

Однажды, когда пани поручица беседовала с гостями, а дети играли на полу, Зося прошла несколько раз по комнате и села в углу, грустная и печальная, а Варгин развалился в кресле и урчал, зажмурив глаза.

— Странные перемены вижу я в твоём доме, — сказала пани поручице приятельница. — Дети, и даже твоя старшая дочка, непохожи на самих себя. Слыхала я про чёрного кота, будто он отравляет жизнь. Не Варгин ли это причиняет им болезнь? В таком несчастии, как говорят люди, доктора бессильны. Позови к себе Томаша, он один может помочь.

Едва произнесла она это, кот Варгин взревел не кошачьим голосом, выпрыгнул в окно и тут же исчез.

Поручица побледнела, и всех гостей охватил страх. Открылись глаза матери, поняла она свою ошибку и её бедственные последствия. Сразу же послала за Томашем экипаж, просила, чтоб поспешил и спас её от несчастья.

Приехал Томаш. Мать рассказала ему о беде, что пришла в её дом. Чаровник посмотрел на панну и детей, пожал плечами и сказал:

— Будь, пани, спокойна, хоть дети уже заражены, но время пока не упущено, ещё не трудно выгнать из их голов тех тварей, что завелись от урчания чёрного кота.

Сказав это, он приказал поставить всех детей посреди комнаты, а сам, подойдя к ним, прошептал тайные слова.

Всех, кто смотрел на это, охватил страх — из детей сыпались какие-то мелкие страшные и странные зверьки, наподобие маленьких жаб и мышей, они ползали по комнате и искали укрытия в щелях, их пронзительный писк был несносен для людского уха. А из головы панны Софии вылетали бабочки разных цветов и размеров, они сновали под потолком, а мать, глядя на это, дрожала от страха и едва не лишилась чувств. Томаш, видя её терзания, махнул рукой, и бабочки вместе с остальными тварями разом исчезли.

Наконец Томаш, чтоб ещё больше успокоить взволнованную мать, заверил её, что к детям эта страшная хвороба больше не вернётся, если она не забудет этого случая и будет следить, чтобы они избегали подобных забав. Когда после этого чародейства дети ушли в свою комнату, а Томаш взял шапку, чтобы идти домой, приехал пан судья Дедемуха, человек богатый и, говорят, умный, ибо все соседи и знакомые всегда просили у него совета в судебных делах. Пан судья зашёл в комнату, поздоровался с хозяйкой, глянул на Томаша и сказал:

— А почто здесь этот чаровник?

Пани поручица рассказала про беду, что приключилась в её доме из-за чёрного кота. Дедемуха смеялся до упада, слушая про эти чудеса, и сказал, обращаясь к Томашу:

— Хорош же ты, шарлатан. Не раз слыхал я про твои чары. Берегись, как бы не приключилось с тобой за это какого зла.

— Я зла никому не сделал, — ответил Томаш.

— Людей обманываешь.

Гости и хозяйка, защищая Томаша, доказывали, что в тех непостижимых чудесах, что они видели собственными глазами, не было никакого обмана.

— А где же всё-таки этот Варгин? — спросил судья. — Хотелось бы посмотреть на него. Это, должно быть, необычный зверь. Может, пани поручица позволит мне взять его себе, коли не желает, чтоб этот кот, натворивший столько бед, будто враг какой, оставался у неё в доме? Я люблю подобные редкости. Слыхал я в сказках, будто где-то в волшебных садах коты рассказывали байки и разные старинные предания, приезжали туда богатые паны и князья, чтоб послушать их и посмотреть на эти чудеса. И этот кот у меня не меньше удивил бы весь свет, сотворяя своим урчаньем разноцветных бабочек, мошек и разных зверьков. Из дальних краёв приезжали бы ко мне посмотреть на это чудо.

— Охотно отдала б его пану судье, да он удрал через окно.

— Ах! какая жалость, — сказал Дедемуха и спросил у Томаша: — А можешь ли ты словить его какими-нибудь чарами и доставить мне?

— Можешь, пан, взять его с собою хоть сейчас.

Только сказал это Томаш, как вдруг появился кот Варгин. Все замолчали и с удивлением смотрели на него. Тот стоял возле печи, топорщил выгнутую дугой спину, пушистый хвост, словно гадюка, извивался по полу, а глаза горели, как два раскалённых угля.

— К нему страшно подойти, — сказал судья. — Видно, с ним жестоко обошлись, раз он так сердится. Однако какой огромный котище.

— Пусть теперь пан берёт его смело, только потом будь осторожен.

Судья Дедемуха приказал своему слуге отнести кота в экипаж, а сам, немного поговорив, распрощался с пани поручицей. Томаш тоже поспешил домой.

Прошло немного времени. По всему повету стали рассказывать странные вещи про перемены в жизни пана судьи. Что с ним стряслось? Надоел всем, всех подозревал, что советуют ему плохое, желают ему зла, хотят погубить его, замышляют какую-то страшную измену. Каждый вечер осматривал он оружие, заряжал ружья и пистолеты, по ночам не спал, будто боялся нападения. Гнев его был беспределен, жестоко наказывал слуг, и часто безо всякой вины; во всём его доме не было живой души, что могла бы быть в безопасности и покое. Лишь кот Варгин, неотлучный друг, сидя возле него, сверкал глазами и постоянным урчанием забавлял пана. Да мало того, взбрело пану судье в голову, будто все имения в Полоцком и Невельском поветах принадлежали когда-то его фамилии. Замучил помещиков, таская их в суд, похвалялся знатностью рода Дедемух, рассказывал, в какой роскоши жили некогда его предки — хорошо пили, славно ели, жили пышно, как настоящие паны.

Однажды в усадьбу пана Дедемухи приехали по какому-то делу несколько чиновников. Не знаю, о чём шла у них беседа, но только говорят, что пан судья был в тот час весел, принял всех любезно. За разговорами да шутками один из гостей посмотрел на сидящего в кресле кота Варгина, и сказал:

— Так это ж тот самый кот, который когда-то жил в доме пана Н. и у пани поручицы, и там будто бы от его урчания завелись в головах осы, бабочки и разные зверьки. Учёные доктора не могли оказать помощь, а Томаш, прошептав какие-то секретные слова, вылечил всех.

Пан судья чуть не лопнул со смеху:

— Ха-ха-ха! Разве можно верить таким бредням?! Уж несколько месяцев этот кот постоянно со мною, а я вполне здоров и ни одно насекомое моей голове не докучает.

— А между тем, пан судья, не кот ли посоветовал вам начать дело об имении ротмистра Ц.? — пошутил другой гость. — Мне сдаётся, что оно закончится ничем, ибо я не вижу в иске пана никаких оснований.

— Этот кот не учился праву, — ответил судья. — Я сам знаю, что делаю.

— Я никогда не видел того Томаша, — сказал другой гость, — а о нём рассказывают удивительные вещи. Нельзя ли позвать его сюда, ведь он живёт где-то неподалёку? Пускай бы пошептал свои чародейские слова, может, и мы бы увидели какие-нибудь чудеса.

— Верно, хотите узнать, — сказал, посмеиваясь, судья, — есть ли у меня в голове какая-нибудь мошкара? Чтоб удовлетворить ваше любопытство, сейчас пошлю за ним, пусть приходит и лечит меня самого, увидим, сумеет ли он обмануть нас своими нашёптываниями.

Когда судья приказал посыльному идти за Томашем, кот фыркнул, спрыгнул с кресла и, сидя под столом, диким и беспокойным урчанием стал показывать свой гнев. Его глаза горели огнём, шерсть на спине и хвосте топорщилась, казалось, будто он увидел перед собой врага.

— Варгин боится Томаша, — сказал один из гостей. — Едва вспомнили о нём, а кот уже места себе не находит.

Судья взял кота на руки, посадил рядом с собой, гладил, чтобы успокоить его гнев, но глаза у кота всё равно горели и топорщилась шерсть на спине и на хвосте.

Небо закрыли облака, а землю покрыл вечерний сумрак. В доме пана судьи горел огонь и не прекращались разговоры и споры о разных судебных делах. Хозяин запальчиво доказывал истинную законность всех своих судебных исков, твердил, что должен обязательно добиться своего, что не пожалеет никаких расходов, чтоб завладеть имениями своих врагов, а их самих пустит по миру.

Внезапно случилось неслыханное диво — все увидели, что кот вдруг вырос до размеров пса и завыл жутким собачьим голосом. Хозяин и гости встревожились и словно окаменели, с перепугу не могли и слова вымолвить.

Отворилась дверь, вошёл Томаш. Кот вскочил с пола и так стремительно сиганул в окно, что выломанная рама упала за стеною, стёкла разлетелись мелкими осколками, а сам он исчез в ночной тьме.

Томаш подошёл к хозяину, и пока тот как безумный смотрел на него, начал произносить чародейные слова. И тут все увидели ещё более страшные вещи — из всех отверстий головы пана судьи вылетали пузыри, наподобие мыльных, и, лопаясь под потолком, превращались в жутких страшилищ. Летали крылатые змейки, огненные дракончики, над головами сновали какие-то чудища, похожие на истлевшие скелеты, из них падали на пол кости и черепа. Все гости, охваченные ужасом, сами были похожи на трупы, восставшие из гробов. Наконец Томаш махнул рукою, все змеи, драконы и скелеты исчезли, а сам он вышел за двери, оставив хозяина и гостей онемевшими от страха.

Через выломанное окно ветер колебал пламя свечей на столах, где-то в дальнем курятнике запел петух, и часы пробили полночь. Хозяин и гости после долгого молчания, наконец, пришли в себя. Они своими глазами видели чудеса, при воспоминании о которых их бросало в дрожь. Теперь поверили они, что врождённая сила Томаша каким-то непостижимым образом заставляет духов повиноваться. Судья Дедемуха, зарыдав, признался, что все его претензии и иски были несправедливыми, и поклялся, что будет стараться жить в согласии и дружбе со всеми соседями и уж больше не станет вводить своих ближних в ненужные расходы.

Томаш много помогал в несчастьях и простым крестьянам. Невозможно даже рассказать обо всём. Жаль только очень, что он покинул нашу сторонку и отправился в дальние края.

* * *

— А что за причина, — спросил Завáльня, — что он оставил друзей и свой родной край?

— Разные ходили об этом пересуды. Говорят, будто некоторые паны и учёные лекари доказывали всем, что слова — это ветер, который не может ни помочь, ни навредить, что все болезни человека они уже исследовали, изучили, и от любой из них в аптеках продают верные лекарства, что вредоносных котов на свете не бывает, что Томаш, пользуясь людской простотой, всех обманул, показывая чудеса. Наконец дошло до того, что его начали открыто преследовать, поэтому он ушёл и скрылся от своих врагов.

Другие же доказывали, что будто даже друзья его согласились с мнением учёных голов и кричали: «Не слова нам нужны, а дела! Покажи нам цветы и травы, дающие здоровье, мы сами соберём их и будем лечиться».

Томаш знал действие каждого зелья и потому уступил их желаниям; по лугам, болотам, берегам рек и озёр собирал разные травы и учил узнавать, какая из них ядовитая, а какая полезна для здоровья, рассказывал, где какая трава растёт, как и при какой надобности её использовать. Так однажды в мае месяце, когда вся природа веселится, а в полях, в небе и в рощах поют птицы, Томаш, исполняя желание своих друзей, в задумчивости бродил по горам да лугам и собирал цветы и травы. На самом заходе солнца в долине среди лёгкого, прозрачного тумана увидел он русалку чудной красоты, на голове у неё был сплетённый из цветов венок, в волосах сверкали капли росы, платье, белое как снег, было усыпано разными цветами. Напевая чарующим голосом, она поманила Томаша к себе, он пошёл за нею и больше не вернулся домой.

— А появлялся ли ещё где-нибудь тот вредоносный кот Варгин? — спросил дядя.

— Он появляется и теперь. Недавно в нашем имении, когда панич с людьми зашли в полночь во флигель, то в передней увидели огромного чёрного кота. Двери и окна были закрыты, и все удивились, как он туда попал. Когда захотели его поймать и выкинуть из комнаты, кот, убегая от них, не произвёл ни шороха, но, словно лёгкий ветер, перелетал через столы, шкафы и диваны, нигде надолго не задерживаясь. Наконец сел в углу и, когда его окружили и собирались схватить, исчез во мгновение ока. Всех охватил страх и пробрала дрожь.

Иногда ночью во время бури, когда за стеной воет ветер, можно услышать ужасное мяуканье этого кота, и тогда на душу ложится тяжкая тоска. Порой в полночь видят его горящие глаза, похожие на две свечи, и тревога пронзает сердце. Но не все верят в эти страхи. Только простой народ молится, прося Бога, чтобы избавил их от злого духа.

— Буря на дворе, — сказал дядя, — за стеной шумит ветер, все дороги заметает снегом, утром очень рано не поедете, да и незачем вам спешить, хлеб и сено, слава Богу, у меня есть, стало быть, мы можем ещё некоторое время поговорить, покуда петух запоёт. Что ж расскажет нам теперь третий ваш товарищ?

Повесть четырнадцатая. Чудесный посох

Третий путник был ещё молод, усы и борода у него были короткие и мягкие; цвет лица указывал на хорошее здоровье и крепкую память. Начал он так:

— Я ещё не встретил в жизни ничего такого, что стоило бы общего внимания, но слыхал несколько сказок, которые рассказывают у нас долгими зимними вечерами, одну из них, про чудесный посох, расскажу пану.

Некогда у богатого человека служил молодой, работящий и почтительный батрак, звался он Олешкó.[239] Был он усердным, послушным и старался во всём угодить своему хозяину. Года три прослужил он безо всяких нареканий. На четвёртый год за все свои труды получил он только три талера и пошёл искать другой службы, раздумывая по дороге:

«Как трудно жить на свете бедному человеку. О! если б у меня были деньги, сколько бы я добра на свете делал. Есть люди, измученные старостью и увечьями, которые, и работая, не могут заработать себе ни гроша, ни куска хлеба. Я б обеспечил их, чтоб могли они спокойно жить до самой смерти».

Едва он так подумал, как увидел нищего. Этот калека, без руки, измотанный дальней дорогой и голодом, просил подаяния. Олешкó достал талер, отдал убогому и пошёл дальше.

Прошёл ещё немного и увидел слепого, поводырём которому служил десятилетний мальчик. Тот молит смилостивиться над его ужасным увечьем. Олешкó достал второй талер и отдал слепцу.

Идёт дальше, увидел ещё одного старца, тот был совсем сгорбленный, борода и волосы на голове белые, как снег. Опершись на посох, он дрожащим голосом просил милостыню. Олешкó вынул последний талер и сказал, отдавая нищему:

— Бери последнюю мою монету. Сегодня она мне не нужна, а какая судьба ждёт меня завтра, ещё не знаю.

— Не тревожься о завтрашнем дне, — ответил убогий. — Отдаю тебе этот посох, что служит мне в старости. Когда будет тебе что-нибудь нужно, подними к небу тот конец посоха, которым опираешься о землю, и сразу исполнится любой твой приказ.

Сказав это, он отдал посох, а сам исчез во мгновение ока.

Олешкó долго стоял, задумавшись, размышлял об удивительном видении в облике убогого старца, о таинственной силе посоха, который держал в руке, потом, погружённый в эти раздумья, пошёл дальше.

Видит перед собою лес, затянутый дымом, будто густым туманом. Подходит ближе, смотрит — страшный пожар, пламя под порывами ветра распространяется по всему бору, охватывает ветви высоких сосен. Лоси и дикие козы, спасаясь от огня, кидаются в воду и плывут на другую сторону озера, крестьяне в отчаянии безуспешно пытаются унять стремительное пламя, которое уже тянется к засеянным полям и грозит ужасным опустошением.

Олешкó вспомнил о словах старца и поднял конец посоха к небу. И тут же пожар утих, будто залитый водою. Только чёрные клубы дыма поднимались ввысь. Люди удивлённо смотрели на это, а Олешкó пошёл дальше.

Неожиданно день помрачнел, солнце скрылось в густых облаках, из-за гор появилась страшная туча и вскоре закрыла бóльшую часть неба. В вышине беспрерывно блистали молнии, поднялся ветер, один за другим гремели раскаты грома, скотина побежала с поля, всех крестьян охватил страх.

Олешкó поднял посох к небу — и вмиг ветер разнёс клубы чёрных туч в разные стороны, и буря не причинила никакого вреда.

Когда долгий солнечный зной выжигал в поле труд земледельцев, на лугах и в долинах сохла трава, Олешкó чудесным посохом вызывал из дальних краёв тучи и обильный дождь оживлял посевы и травы.

Многим бедным и несчастным помог он этим чудесным способом, и люди благодарили Провидение.

Наконец Олешкó пошёл в далёкие края, где за лесами, за водами и за горами лежит обширная страна, на которую страшный чернокнижник наслал злых духов и превратил всю её в ужасную пустыню.

Несколько дней и недель шёл Олешкó с посохом в руках всё дальше и дальше, мимо сёл и городов, миновал обширные пустые поля, которых с давних времён не касалась соха пахаря, и пришёл на место, где узкая и заросшая травой дорога скрывалась в тёмных лесах. Там он увидел огромного великана. Самые высокие берёзы своими вершинами едва доставали до его широких плеч. Он одной рукою вырывал из земли столетние дубы и, перенеся их на новое место, снова сажал в землю.

Едва завидев странника, он грозно закричал:

— Почто ты забрёл в эти тёмные леса? Сгинешь, как ничтожный червяк.

— Я не так труслив, как ты думаешь, — ответил Олешкó и поднял конец посоха к небу.

Зашумел лес, и в мгновение ока огромные деревья упали, вырванные из земли, будто по ним прошла страшная буря. Сам великан, поражённый непонятною силой, повалился, словно столетний дуб, и покорно запросил пощады.

— Кто ты и что за службу исполняешь в этой глухой пустоши? — спросил Олешкó.

— Тут недалеко граница державы Великого Чернокнижника, — сказал великан. — Я Дубыня, слуга его, охраняю эти тёмные леса, а теперь хочу служить тебе.

— Встань и охраняй леса, но не нападай на путников, а всячески помогай им.

Сказав это, Олешкó пошёл дальше.

Идёт через тёмные боры, видит перед собой лишь шумящие на ветру сосны, а над собою небо, встречается ему только дикий зверь, да порой издалека доносится крик филина. Когда прошёл он тёмные пустоши, перед ним неожиданно открылась обширная долина, посреди которой текла широкая река, оба её берега заросли густым тростником. Множество ручьёв сбегалось со всех сторон и, журча, вливалось в её русло. На высоком берегу сидел великан, подобный огромной скале. На голове его росли такие жёсткие волосы, что ветер не мог колыхнуть их. Из-под носа торчали в обе стороны длиннющие усы, он забрасывал их на самую середину реки, процеживал через них воду и вытаскивал огромных рыб, которыми и кормился. Едва это чудище увидало Олешкó, как заорало:

— Почто ты сюда забрёл? Ни рыбачья лодка, ни дикий зверь не переплывали вóды этой реки. Лишь птицы могут безнаказанно перелетать на ту сторону. Сгинешь тут из-за своей глупой смелости.

— Не боюсь я твоих угроз, — ответил Олешкó и поднял к небу посох.

Забурлили воды, и река, будто падая с высоких гор, стала смывать берега своим стремительным течением. Повалился великан, как скала, подмытая водой, и покорно попросил пощады.

— Кто ты? И почему, живя здесь один, запрещаешь остальным проходить тут? — спросил Олешкó.

— Неподалеку отсюда граница державы Великого Чернокнижника. Я Пруд, слуга его, охраняю эти воды, чтобы никто не переплывал через них, а теперь хочу служить тебе.

— Встань, можешь ловить в реке рыбу, но не нападай на путников, не запрещай переплывать через эти воды, а попавшим в беду помогай, коли надо будет. А теперь покажи, где тут можно перейти на другой берег реки.

Когда он сказал это, река успокоилась, а Пруд забросил свой ус в воду аж до другого берега, и Олешкó прошёл по этому усу, будто по плавучему мосту на другую сторону, поднялся на высокий берег и направился дальше.

Недолго шёл он, завидел перед собой вершины высоких гор, что поднимались над землёй, будто чёрные тучи перед рябиновой ночью. Подошёл ближе и увидел великана, который был сильнее и страшнее Дубыни и Пруда. Он собирал горы и скалы в одно место и, укладывая их одну на другую, возводил стену, что уже была выше облаков. Увидев путника, он закричал страшным голосом, подобным грому, так, что содрогнулось всё вокруг:

— Куда идёшь, несчастный? Не пролетят через это место ни орлы, ни соколы, даже самые высокие облака не пройдут дальше. Сгинешь, как ничтожный червяк.

— Не боюсь я твоих угроз, — ответил Олешкó и поднял посох к небу.

Обрушились скалы и горы, содрогнулась земля. Перепуганный великан упал на землю и попросил пощады.

— Кто ты? На кого трудишься, таская на плечах эти скалы и горы? Для чего понадобилась эта стена, что выше облаков?

— Я Горыня,[240] слуга Великого Чернокнижника. Тут граница его державы. Он не любит, когда летают птицы, не любит тучи и ветер, хочет потушить на небе солнце и звёзды, чтобы погрузить всё во тьму, но тебе даёт могущество само небо, ты сильнее, чем он, и потому хочу бросить эту тяжкую работу, служить тебе и идти туда, куда ты мне прикажешь.

— Идём со мной в державу Великого Чернокнижника, будь мне там проводником.

И вот видит Олешкó пред собой печальный край, где вся природа словно оцепенела, нигде не встретить ни зверя, ни человека. На горах возвышались руины старинных замков, а в долинах торчали чьи-то окаменевшие фигуры, похожие на нищих, погружённых в печальные мысли, кое-где в туманной дали виднелись на пригорках плакучие берёзы, а над затхлой водой угрюмые вербы. В некоторых местах росли чёрные леса, но ни одна птица в них не пела, лишь вóроны летали повсюду.

Чёрные птицы собрались вместе, и их огромная стая висела над лесом, словно хмурая туча. Тёмный туман по всему простору отступал всё дальше и дальше, и из него в воздухе появлялись удивительные и страшные фигуры, будто войско на конях плыло в воздухе и, как дым, исчезало вдали.

— Что это за воздушные призраки? — спросил Олешкó.

— Это силы Великого Чернокнижника, которые слабеют от ветра, что гуляет по свету.

— Что это за безмолвные камни, которые торчат здесь и издалека похожи на окаменевших людей?

— То жители этой земли, а плакучие берёзы и вербы над водою — их жёны, матери и сёстры. Силою своего посоха ты можешь вернуть им прежнее состояние.

Олешкó поднял посох к небу, повеял ласковый ветерок, небо распогодилось, в воздухе разлился весенний свет, зашумел лес, посвежевшие деревья оделись в прекрасную зелень. Неожиданно в воздухе и в чащах зазвенели песни птиц; люди, превращённые в камни, стоящие на поле, поднимали руки и очи к небу; плакучие берёзы и вербы на берегах превратились в прекрасных женщин и пошли гулять по цветущим лугам. Зажурчали чистые ручьи, реки и озёра заблестели, как зеркала; деревни и замки наполнились людьми, и скоро весь тот край зацвёл счастьем и изобилием.

Олешкó остался там навсегда, женился на красивой и богатой княжне. Шумная свадьба состоялась во дворце, который сиял золотом и серебром, собралось множество князей, графов и других знатных гостей. Несколько дней и ночей гремела музыка, и я там был, мёд, вино пил и весело гулял.

— Хорошая история, — сказал Завáльня. — За три талера, пожертвованные убогим, целый край избавил от беды и сам стал счастлив.

Но ещё не полночь, может, что расскажет нам и четвёртый ваш товарищ?

Домашние заботы

— Рад бы рассказывать пану всякие байки и старинные истории хоть до восхода солнца, если б на душе было спокойней. Не прошлое, а будущее тяготит мне сердце, да так, что только этим мысли мои и заняты, тяжко говорить о чём-нибудь другом.

— Должно быть, ждёшь какой-то напасти, раз так сильно томишься? — спросил дядя.

— Уже март месяц; близится весна, эта пора года в нашем краю не всех радует, а иных так тревожит, что и по ночам не даёт покоя.

— Весеннею порой многие хозяева беспокоятся о том, что близится время работ, а засеять поле нечем. Верно, и твои заботы о семенах?

— У нас беда одна не ходит, порой нападают они на человека с разных сторон, так что работа из рук валится и нет надежды когда-нибудь отдохнуть от тяжких трудов. Один мой сын, прожив всю зиму в городе, заработал десять рублей серебром. На эти деньги, будучи нынче в Полоцке, я купил семян. Слава Богу, есть, чем засеять поле. Но кто будет пахать ниву? Кто пойдёт на панщину? В моей хате могут работать трое мужиков, однако каждый год всю тяжесть хозяйства мне приходится нести на себе, ибо сыновей моих посылают в дальние края зарабатывать деньги, от которых дом наш не имеет никакой корысти. Не знаю, смогу ли в этом году сам работать, ведь здоровье моё всё хуже, сил становится всё меньше, а чтоб нанять работника, на то нет денег.

— Не знаю, откуда эта жадность завелась в наших краях, — сказал дядя. — Жаждут великих прибылей, а тратят всё равно больше. Я всегда всем повторяю, что земля, одна лишь земля может удовлетворить все наши потребности. Именно о ней должны мы ежедневно заботиться, должны стараться улучшать её. Надо брать пример с наших крепких хозяев, которые с хлева да с поля получают неисчерпаемый доход, живут хорошо и людям помогают. Прежде не было обычая посылать людей в дальние края зарабатывать деньги, ибо у каждого пана в шкатулке водились дукаты, да и крестьяне видывали больше талеров, платили подати, всего у них было вдосталь, и жили все спокойно.

— Так и наш старый пан часто повторял, царство ему небесное, вся волость его забыть не может. Знал он про каждого хозяина в своём имении, как кто трудится, у кого какие заботы, радел о судьбе своих крепостных, всегда думал, как улучшить их жизнь. В те времена по весне никто не беспокоился о семенах, у каждого их было столько, сколько нужно.

Во время этого разговора на дворе послышался лай собак, и кто-то громко постучал в ворота. Дядя сразу послал батрака отворить.

Органист Анджей

Открылась дверь, в комнату вошёл Анджей, весь покрытый мокрым снегом. Отряхнул шапку и одежду и воскликнул:

— Слава Иисусу Христу, покой дому сему.

— Во веки веков, аминь. И сказавшему то же, — отозвался дядя. — На дворе, пан Анджей, как видно, покоя-то нет.

— Боже сохрани, что там делается — дождь, снег, ветер, метель! Пока ехал через лес, ещё было полбеды, а как выехал в поле, потерял дорогу и наверняка пропал бы, если б не заметил фонарь, что горит над воротами пана Завáльни. Увидев этот свет, возблагодарил Бога, что уже близко гавань, где можно укрыться от бури.

— Я благодарен, что не забываешь обо мне, — сказал дядя. — Тает зимняя дорога, и скоро придёт время, когда буду жить тут как отшельник, редко кто навестит меня.

Во время этого разговора путники и домашние все вместе пошли в людскую.

— Я прервал развлечение, верно, эти путники рассказывали пану Завáльне разные интересные истории?

— Пусть уж отдыхают, — ответил дядя. — На дворе ветер так шумит, что и пение петуха не услышишь, может уже и полночь.

— Они, должно быть, ехали по озеру? Думаю, лёд ещё крепкий. Я сейчас возвращаюсь домой и утром ехать думаю через Нещерду.

— Лучше кружной дорогой. Хоть и дальше будет, но безопаснее, ибо на берег озера выехать уже трудно. Одна лошадь у них провалилась в воду, едва вытащили её общими силами. Однако путнику нужно согреться и подкрепиться. Янкó, попроси панну Малгожату, чтоб приготовила гостю ужин. У меня есть знатная рыба, сегодня рыбак Роцька принёс, добрый человек, не забывает меня.

— Я слыхал об этом рыбаке, будто он необычайный чаровник. В народе об этом ходит такая история.

Недалеко от Городецкой горы,[241] где в озеро впадает речка, Роцька часто перед заходом солнца закидывал сети, и всегда у него был обильный улов, возвращался он домой с полным челноком рыбы. Один рыбак, что жил неподалёку, позавидовал его счастью и обвинил Роцьку, дескать, тот ловит рыбу в чужой части озера, и запретил ему плавать поблизости от того берега. Роцька ж пригрозил, мол, накажет завистника так, что тот не только никакой корысти от тех вод иметь не будет, но ещё увидит такое страшилище, что на всю жизнь запомнит. Всё так и случилось. Рыбак тот после захода солнца в тихую и безоблачную погоду выплыл на озеро и закинул сеть. Потом стал тянуть её из воды, а она тяжёлая, рыбак обрадовался, подумал, что поймал большущую стаю лещей, и тут увидел в сетях ужасных страшилищ с огромными головами, да с горящими глазами. Уж они пищали, визжали, били по воде кожаными крыльями, а некоторые взлетели в воздух и стали носиться над его головой. Задрожал он весь, волосы на голове встали дыбом, закричал, как сумасшедший. Верно, выпал бы из лодки и утоп, но соседи, услышав его пронзительный крик, поспешили ему на помощь.

— Не верь, пан Анджей, этим сплетням, это очевидная ложь. Роцька добрый и набожный человек, у меня на то есть верные доказательства, он новой сетью не начнёт ловить рыбу, покуда ксёндз не окропит её святою водой, по праздникам всегда бывает в костёле — в Горбачеве либо в Россонах. Когда свершалось Юбилейное богослужение, Роцька вёл себя самым примерным образом и был на святой исповеди. А кроме того, всем известно, как он не любит осташей, которые используют в своём ремесле безбожные чары.

Потом дядя рассказал о том, как осташи спознались со злыми духами и обо всём, что слыхал про них от Роцьки. Прежде чем они закончили беседу, стол был накрыт и еда подана.

Отужинав, Анджей сказал:

— Чтоб отблагодарить хозяина за гостеприимство, хорошо было б рассказать перед сном что-нибудь интересное, но сейчас что-то ничего мне на память не приходит. Потому подарю пану книжку, что интереснее и полезнее любого рассказа. Это виленский календарь на нынешний, тысяча восемьсот семнадцатый год. Тут можно прочесть много разумных вещей, полезных и интересных. Тут есть советы хозяину, разъясняются всякие секреты, о которых, верно, пан Завáльня ещё не знает. Например, способы, как защитить капусту от червей, как белить полотно, как растить домашнюю птицу и как делать уксус, как улучшить разные фруктовые деревья. Кроме того, есть тут загадки, анекдоты и рассказы.

— Премного благодарен. Хозяину такая вещь очень нужна. Там пишут и о сменах погоды и ненастья, хоть и не всегда правдиво, и всё же иногда советы календаря очень помогают управлять хозяйством в отношении сенокоса и жатвы. Но расскажи мне, пан Анджей, что означают эти фигурки — бык, лев, рак, панна, весы, близнецы? Всегда встречаю их в календарях, но не понимаю, для чего они тут нужны.

— Это планеты на небе, под которыми рождаются люди и которые влияют на их жизнь. А впрочем, точно не знаю, все школы не кончал, а по небу ещё не странствовал. Янкó должен знать об этом лучше.

— В этом году будет затмение солнца,[242] — сказал дядя, читая календарь дальше.

— Затмение солнца люди предсказывать научились, — ответил Анджей, — но не могут предсказать то затмение, что погрузит их сердца в скорбь.

— У тебя есть какие-нибудь плохие вести? — спросил дядя.

— Очень невесёлую вещь услышал от отца-прокуратора. Печальная весть, но должен рассказать о ней пану Завáльне. Дай Бог, чтобы она не оправдалась, — произнёс Анджей и сказал ему что-то по секрету.

Вижу, на лице дяди отразилась печаль, беседа прервалась, и он долго сидел, погрузившись в мысли.[243] Наконец сказал:

— Уже время спать, может, приснится что-нибудь получше. Уже, верно, полночь миновала.

В комнату принесли кровать, Анджей, утомлённый трудной дорогой, быстро уснул. Дядя дольше, чем обычно, читал вечерние молитвы и потушил огонь лишь перед рассветом, когда петух запел во второй раз.

Отъезд

Уже весна, повеял тёплый ветер, пригревали яркие солнечные лучи. На Нещерде начал таять лёд, день ото дня он становился всё темнее. Пусто на всём озере, лишь в воздухе летали белые крачки. С гор побежали ручьи, зашумела разлившаяся река, вода покрыла прибрежные луга и леса. Высокие берёзы и кусты вербы по всему простору отражались, словно в чистом хрустале. Над горами пели жаворонки, а вдалеке слышались крики журавлей.

В конце месяца апреля земля расцветилась зелёными красками. Уже пастух выгнал деревенское стадо в поле, уже пахарь работал до захода солнца. Среди ясного дня горы и леса радовали глаз прекрасным своим видом, по вечерам в рощах звенел птичий хор и звучали волшебные песни соловьёв, ночами по берегам Нещерды над тихими водами горели костры рыбаков, в густом тростнике слышались крики уток и водяных курочек.

Среди веселья природы, среди хорошей погоды я был печален, мои мысли омрачила грусть. Прощаясь с родимой весенней землёю, я навещал поля и рощи, будущее представало в моих мыслях как далёкая, дикая и страшная пустыня, где мне могут встретиться пропасти, звери и гады.

Когда солнце клонилось к вечеру, дядя, возвращаясь с поля, позвал меня к себе и сказал:

— Что ты такой мрачный и задумчивый?

— Думаю о дороге, — отвечаю.

— Когда ж ты собираешься покинуть наш край?

— Хотел бы завтра; уже твёрдо решил, так пусть же всё исполнится скорее, кроме того, ясная весенняя погода больше всего подходит для путешествия.

— Не стану удерживать, коль это твоё последнее слово. Будет тебе завтра конь и припасов, сколько надо на дальнюю дорогу, но сперва, прежде чем совсем уедешь из этого края, побывай у пана Мороговского, у пана Сивохи и у слепого Францишека. Едешь в ту сторону, и от дороги далеко отъезжать не придётся. Они любят тебя и от всего сердца желают счастья.

Рано утром, когда всё уже было приготовлено к отъезду, дядя сказал мне:

— Янкó! Я повторю тебе завет, который когда-то сам услышал от своего отца. Иди в мир, ищи свою судьбу, люби Бога, ближнего своего и правду. Провидение тебя не покинет. Станешь служить, будь верным и трудолюбивым, если встретишь в жизни неудачу, сноси терпеливо, в беде не отчаивайся, помни, что на земле нет ничего вечного, лишь на небе с сотворения мира светят те же звёзды и то же солнце.

Коли где-нибудь далеко отсюда встретишь людей, что счастливее нас, повидаешь деревни и города, где всегда звучат весёлые песни и музыка, а земля похожа на роскошный сад и каждый год обильно вознаграждает труд земледельцев, не забывай о страданиях своих земляков, пусть твои обращения к Богу единятся с их молитвами о ниспослании счастливой судьбы. Может, когда-нибудь и наши дикие боры и леса огласятся весельем, Бог велик и милосерден.

Через много лет, если, может, когда-нибудь навестишь этот край, уж, верно, не увидишь тех стариков, с которыми столько раз беседовал в моём доме. Да и меня уже на свете не будет. Может, кто-нибудь покажет тебе мою могилу. Будь здоров и помни эти мои слова.

Через час уже скрылся от меня высокий лес, что окружал жилище моего дяди, скрылись ясные воды и заросшие берега озера Нещерды.

Конец

Попович Янкó, или Беларусь в первой половине XIX века

Во всяком краю есть свои местные легенды, свои особенные волшебные сказки и истории. С незапамятных времён бабушки по вечерам рассказывают эти предания своим внукам, и они передаются из поколения в поколение, постепенно изменяясь, но неизменно сохраняя неповторимый аромат родной земли. Дети, повзрослев, чаще всего забывают о сказках, как о старых игрушках, лишь немногие продолжают охотно слушать их. И всё же нет-нет да найдётся человек, который начнёт эти сказки записывать, обрабатывать, переосмыслять, а порой сочинять новые. Такой человек сам становится сказочником, и образ его родного края, созданный народной фантазией и обогащённый талантом автора, делается достоянием большой литературы. Так появились миргородские сказки Николая Васильевича Гоголя, уральские сказы Павла Петровича Бажова и множество других, к сожалению, гораздо менее известных произведений. Для Беларуси таким сказочником стал Ян Барщевский.[244]

Немногочисленные биографические сведения об этом писателе, оставленные современниками и описанные в его собственных произведениях, часто противоречат друг другу, потому изложенная ниже последовательность событий его жизни представляет собой попытку составления наименее противоречивой компиляции и не может претендовать на абсолютную историческую достоверность, как, впрочем, и остальные подобные попытки. Годы жизни Барщевского пришлись на первую половину XIX века. Конец предыдущего столетия принёс на его Родину большие перемены. В результате разделов Речи Посполитой в 1772, 1793 и 1795 годах линия соперничества двух христианских миров вновь сместилась к западу, а белорусские земли вошли в состав Российской Империи. Это повлекло за собой неизбежные преобразования в обществе. Для крепостных крестьян они выразились прежде всего во введении рекрутской повинности, для населения городов и многих местечек — в отмене магдебургского права, для крупных магнатов — в ограничении их беспредельного самовластия. Коснулись они также и шляхетского сословия в целом.

Белорусская шляхта в те времена была весьма многочисленной и составляла по разным оценкам от 7 до 8 % населения края, а в некоторых местностях — до 15 %. Далеко не у каждого шляхтича было поместье. Так называемые подпанки владели лишь небольшим хозяйством с одним-двумя крестьянскими дворами. Чуть более состоятельные из них могли арендовать у богатых помещиков фольварк или деревеньку. Большинство же шляхтичей имели лишь маленький клочок земли, который сами же и обрабатывали, жили они большими группами в так называемых застенках — селениях, обведённых стеной (то есть, забором), либо по два-три семейства в кутах (углах) — крохотных селеньицах, разбросанных по лесной глуши. Многие представители застенковой, или иначе — околичной, шляхты шли в услужение к богатым панам. Тем не менее, все шляхтичи были лично свободными, не платили налогов, обладали правом голоса на местных сеймиках, формально были равны между собой, и всячески подчёркивали своё положение — если какой-нибудь «лаптюжный» шляхтич вывозил на телеге навоз удобрять поле, то рядом с вилами втыкал дедовскую саблю, дабы каждый встречный видел, что перед ним не простой мужик. Такое количество новых дворян, большая часть которых по уровню состоятельности мало отличались от крестьянства, но пользовались всеми сословными привилегиями, было проблемой для империи, поэтому уже во время ревизии 1772–1774 годов значительная часть малоимущих шляхтичей были записаны крестьянами, обложены подушной податью и рекрутской повинностью. Остальные же должны были документально подтвердить своё благородное происхождение, а если не могли этого сделать, то их записывали вольными хлебопашцами, государственными крестьянами либо мещанами. Собрать необходимые документы удавалось далеко не всем, рассмотрения и пересмотры дел продолжались годами, потому так называемый шляхетский разбор растянулся на несколько десятилетий и завершился только во второй половине XIX века.

Преобразования, затронувшие духовенство, были поначалу не столь ярко выраженными. Конфессиональная структура края была непростой, находилась в постоянном движении и являлась, по сути, одним из аспектов давней борьбы двух культур. К концу XVII века польская культура на белорусских землях значительно потеснила народную и за счёт распространения в высших кругах общества заняла лидирующее положение. Делопроизводство велось на польском языке и латыни, на них же было основано образование, в результате чего более или менее состоятельная шляхта интенсивно полонизировалась (ополячивалась). В немалой степени этому способствовала деятельность католических монашеских орденов — доминиканцев, бернардинцев, пиаров, тринитариев, кармелитов, миссионеров, францисканцев и капуцинов, но наибольшее влияние оказали иезуиты, которые организовали в городах сеть учебных заведений — коллегиумов и сосредоточили в своих руках почти всё среднее и высшее образование. Коллегиумы были созданы в Вильне, Гродно, Лиде, Новогрудке, Несвиже, Минске, Пинске, Орше, Мстиславле, Могилёве, Витебске и Полоцке. В них обучалась значительная часть шляхетской молодёжи — только в Полоцком коллегиуме в разные годы одновременно числилось от 200 до 500 студентов, причём денег за обучение не брали, а дети бедной шляхты зачастую даже пользовались бесплатным жильём и питанием. Так или иначе, к моменту присоединения белорусских земель к Российской Империи среди состоятельной шляхты преобладали римо-католики.

Народная же культура оказалась на положении второстепенной и была распространена преимущественно в низших слоях общества. Соответственно, большинство крестьян, а также часть мещан и наиболее бедных шляхтичей (всего около 75 % населения) были униатами (унитами), то есть, принадлежали к Греко-католической (Греко-унитской) Церкви. Уния была подписана в 1596 году на Брестском соборе. Православными иерархами Речи Посполитой она рассматривалась как компромисс между сохранением основных греческих обрядов и традиций, с одной стороны, и признанием власти папы, с другой. Принявшие унию попы продолжали вести богослужение на славянском языке, не потеряли права состоять в браке, но после Замойского собора 1720 года при произнесении той части символа веры, где говорится о происхождении Святого Духа, должны были прибавлять «и от Сына», а в молитвах упоминать папу. Процесс перехода православного населения в унию длился долго и зачастую сопровождался разнообразными насильственными действиями. К концу XIX столетия в православии остались лишь 6–7 % населения края. Но даже принимая унию, простой народ продолжал называть свою веру русской и чётко отличал её от польской (латинской) веры.

Со стороны радикальных католических кругов уния виделась как несовершенство Католической Церкви, как зло, которое необходимо терпеть ради устранения большего зла — неподчинения «схизматиков» Риму. И с точки зрения ультрамонтантов Униатская Церковь в перспективе должна была стать промежуточной ступенью при переходе к римо-католицизму. Постепенно в униатских храмах начали устранять иконостасы, принуждать священников брить бороды, выводить из употребления их домашнее одеяние. На ключевые посты вплоть до митрополитского часто назначали бывших римо-католиков, принявших униатство при постриге.

Простые же униатские попы, хотя и происходили в основном из шляхты, зачастую не имели возможности получить надлежащее духовное образование. Семинарий не было, и поповичей в большинстве случаев обучали их отцы. Считалось, что науки им не нужны, вполне достаточно уметь только исполнять обряды, поскольку их паства — тёмная и холопская.

* * *

Ян Барщевский родился в деревне Мураги возле большого озера Нещердо. На современной политической карте оно располагается в северной части Республики Беларусь, у самой границы с Российской Федерацией, но в те времена это был географический центр Витебской губернии, поскольку в её состав входили Невельский и Себежский уезды, ныне относящиеся к Псковской области, а также так называемые Инфлянты — Динабургский, Режицкий и Люцынский уезды, теперь принадлежащие Латвии. Благодаря большому количеству лесных озёр, весь этот край издавна назывался Поозерьем и вместе с Могилёвской губернией образовывал ту территорию, с которой до середины XIX века отождествлялось понятие «Белая Русь». Остальные земли, входящие в современную Республику Беларусь, в те времена называли Чёрной Русью или Литвой, и расширение понятия «Беларусь» на эти территории произошло лишь во второй половине XIX века.

Когда именно Ян Барщевский появился на свет, точно не установлено. Первый биограф писателя Ромуальд Подберезский называет 1794 год,[245] однако приводит некоторые подробности, позволяющие вычислить более раннюю дату — 1790 год, которую повторяет в некрологе[246] Юлиан Бартошевич. Похоронная же запись[247] даёт возможность предположить, что Барщевский родился в 1796 или даже в 1797 году, и с точки зрения дальнейших событий его жизни именно эта датировка представляется наиболее правдоподобной.

Отец будущего писателя[248] был небогатым униатским священником и служил в местной церкви. По-видимому, его род имел шляхетское происхождение, но, подобно многим другим дворянским семействам, не принявшим католичества, был вытеснен в духовное сословие ещё до раздела Речи Посполитой, как это произошло, например, с Достоевскими. Во всяком случае, известно, что в конце XVIII — начале XIX веков в окрестностях Мурагов жили как шляхтичи Барщевские, так и попы-униаты той же фамилии. Правда, установить, состояли они в родстве или нет, теперь уже сложно. Как бы то ни было, сам Ян Барщевский не был официально признан дворянином, о чём свидетельствует его похоронная запись.

Будущее поповичей в те времена во многом предопределялось их происхождением. Для того, чтобы продолжить дело родителя, было необходимо приобрести у епархиального начальства специальную грамоту — так называемый консенс, затем послужить у какого-нибудь пана и получить от него рекомендацию (презенту), без которой униатский архиерей не имел права рукоположить молодого человека во священники, потом заплатить экзаменатору за свидетельство о способности. После рукоположения надо было ещё купить грамоту о посвящении в сан, а также инсталлационную грамоту, позволяющую пожизненно управлять приходом. Расходы на приобретение всех этих документов были весьма высоки, и многие поповичи выбирали иную дорогу — шли на службу к помещикам, исполняя должности писарей, экономов или комиссаров в их имениях, либо поступали учениками в палестру (адвокатуру).

Видимо, именно такой жизненный путь определил Яну отец, когда отправил его учиться в Полоцкий иезуитский коллегиум. Детей туда принимали в десятилетнем возрасте, и они обучались в течение шести лет. Желающие вступить в орден могли продолжить обучение в духовной школе — сперва в течение трёх лет на курсе философии, а затем на четырёхлетнем теологическом курсе. Учебный год в коллегиуме длился с 15 сентября по 15 июля с перерывом на рождественские каникулы. Образование, которое давали иезуиты, по тем временам было весьма неплохим, дети изучали латынь и древнегреческий, античную литературу и поэтику, красноречие и стилистику, арифметику и геометрию, физику и астрономию, историю и географию, священное писание, а также музыку. Кроме того, ученики занимались фехтованием, верховой ездой, плаванием, гимнастикой, рисованием, бальными танцами, участвовали в театральных постановках.

Уже в годы учёбы проявился поэтический талант будущего писателя. Ян слагал стихи не только на латыни и польском, но и на белорусском языке. В 1809 году он написал стихотворение «Дзеванька», позже ставшее народной песней. В нём поэт обращается с увещеваниями к легкомысленной дворовой девушке, которая завлекает «як пташак у сецi» то одного парня, то другого, и мало задумывается о будущем. Как свидетельствует Подберезский, музой Барщевского в те годы была некая панна Максимович,[249] в которую он был влюблён, но, по-видимому, безответно, поскольку в тот же период им была написана несохранившаяся поэма «Пояс Венеры», в которой автор сетовал на то, что нет уж ныне на свете настоящей любви.

В январе 1812 года по указу Александра I Полоцкий коллегиум был преобразован в академию с предоставлением статуса университета, её выпускники могли получать степени кандидата и магистра свободных наук и философии, а также доктора права и богословия. Ян Барщевский учился на литературном отделении факультета свободных наук. В числе преподаваемых там дисциплин значились всеобщая история, древняя история, стихосложение, красноречие, рисование и музыка.

Обучение в академии на полгода было прервано нашествием Наполеона, все иезуиты были эвакуированы в Вологду, а большинство студентов, спасаясь от войны, разъехались по домам. После занятия Полоцка 14 июля 1812 года маршал Удино предпринял наступление в северном направлении. В эту опасную пору Ян вместе с роднёй и односельчанами укрывался на лесистом берегу реки Дриссы и слышал оттуда канонаду во время сражения при Клястицах 19 июля. После поражения в этой битве французы были отброшены назад, к Полоцку. Путь на Санкт-Петербург им был отрезан, но похозяйничать в окрестных деревнях они успели. К этому периоду относится поэма «Рабункi мужыкоў»,[250] в которой Барщевский описал события, произошедшие неподалёку от его родной деревни. Один из отрядов наполеоновских фуражиров и провиантмейстеров, мародёрствовавших вдоль себежской дороги, явился в имение Шнитовки, принадлежавшее пану Малиновскому. Опустошив панские амбары, французы собрали крестьян и предложили присоединиться к грабежу. Те поддались на провокацию, но едва со стороны Клястиц послышался шум битвы, солдаты ушли, а мужики, оставшиеся сами себе хозяевами, напились и передрались. Конец беспорядку положил прибывший на место урядник. Все эти события описываются в поэме с лёгкой иронией, действительность же была куда более драматична — лакей пана Малиновского Минка, озоровавший больше других, был повешен.

Занятия в академии возобновились лишь 27 декабря.[251] После французского нашествия край был опустошён, и тем студентам, у которых не было обеспеченных родственников, приходилось трудно. Чтобы как-то свести концы с концами, Ян подрабатывал домашним учителем, а во время каникул путешествовал по родной земле. Юноша был желанным гостем и в крестьянских хатах, и в домах бедной шляхты, и в семействах своих богатых соучеников. Стихи Барщевского нравились землякам, передавались из уст в уста и становились народными. Поэта часто одаривали меркой пшеницы, гречки или гороха. Это было существенным подспорьем в его небогатой жизни и позволяло продолжать обучение. Сохранилось ещё одно стихотворение Барщевского на белорусском языке — «Гарэлiца», написанное от лица мужичка-пьяницы.

Академия, помимо того, что давала хорошее образование, накладывала определённый отпечаток на мировоззрение студентов. В частности, иезуиты учили, что дети попов являются незаконнорожденными, поскольку по каноническому праву священники должны быть безбрачны. Потому поповичи, обучающиеся в академии, во избежание насмешек сверстников, часто скрывали своё происхождение и переходили в римо-католицизм. Видимо, так же случилось и с молодым Яном. Его дальний родственник архиепископ Минский Антоний Зубко в своих воспоминаниях[252] отмечает, что Ян никогда ни одним словом не намекал, что отец его был униатским священником, а называл его шляхтичем из околицы Мураговской.

Окончив академию и получив аттестат кандидата, Барщевский собрался поступать в Виленский университет. Однако на это были необходимы средства, а по дороге в Вильню ему встретился один из знакомых белорусских помещиков,[253] который предложил молодому человеку стать гувернёром у своих детей. Ян согласился, но вскоре перешёл на службу к другому хозяину, князю R.[254] О подробностях этого периода жизни писателя известные источники умалчивают, а сам он, давая хронологическую привязку событиям, описанным в «Шляхтиче Завáльне», по-видимому, вводит читателя в заблуждение: Янкó приезжает к пану Завáльне осенью 1816 года, кроме того, вскользь отмечается, что к этому моменту он без малого год, как не был в Полоцке. Между тем, известно, что на самом деле осенью 1816 года Барщевский ещё находился в Полоцкой академии, о чём свидетельствует в своих воспоминаниях его соученик Фома Массальский.[255]

Возможно, причиной сокрытия правды была служба у князя R. С другой же стороны, не исключено, что вся эта таинственность каким-то образом связана с событиями вокруг иезуитов. В 1814 году папа Пий VII официально восстановил общество Иисуса. Орден, с 1773 года находившийся под церковным запретом и продолжавший существовать лишь благодаря покровительству России, оказался в новой политической ситуации. Если до этого иезуиты были естественными союзниками императоров и оказывали значительную помощь в укреплении государственной власти на белорусских и литовских землях, то теперь их ориентация вновь была направлена на Рим. В результате отношения иезуитов с российскими властями стали быстро ухудшаться, и в 1820 году они были изгнаны за пределы империи, вся их собственность конфискована, а коллегиумы закрыты. Закрыта была и alma mater Барщевского — Полоцкая академия.

Как бы то ни было, в 1826 или 1827 году жизнь Барщевского круто меняется, он отправляется в Санкт-Петербург. В столице в то время жило немало выходцев из Беларуси. Среди них был и старый приятель Барщевского по Полоцкой академии Гауденций Шепелевич, он жил в столице с 1820 года и служил в департаменте духовных дел иностранных исповеданий в чине коллежского секретаря. Государственному аппарату империи были нужны образованные молодые люди, и при наличии рекомендаций их охотно принимали на младшие должности в департаменты различных министерств. Выпускники Полоцкой иезуитской академии при поступлении на государственную службу получали чин коллежского регистратора, и многие из них делали блестящую карьеру, как, например, Константин Степанович Сербинович, который, начав службу в коллегии иностранных дел, позднее перешёл в министерство народного просвещения, а потом в Синод, дослужившись до чина тайного советника. Барщевский же оказался в морском ведомстве, и по служебным надобностям успел побывать в Англии, во Франции и Финляндии. Однако карьера не заладилась, через некоторое время он вернулся в Санкт-Петербург и оставил службу. Обосновавшись в столице, Барщевский стал давать частные уроки латыни и греческого языка, некоторое время он даже преподавал в государственных образовательных учреждениях. Ремесло домашнего учителя позволяло ему жить, хотя и не роскошно, но в достатке, и оставляло довольно времени на любимые занятия. Культурная жизнь столицы была весьма активной, в России шёл золотой век литературы, и не только русской — польскоязычная часть петербургского общества зачитывалась произведениями Игнатия Красицкого, Юлиана Немцевича, Михаила Грабовского, Антония Мальчевского, Фомы Массальского и Адама Мицкевича, действовали литературные общества и салоны, издавались журналы, поддерживались связи с Варшавой и Вильней.

Барщевский долгое время не был заметен на этом фоне как автор, однако прослыл знатоком античной литературы. Он был вхож в дома многих любителей изящной словесности, занимавших видное положение в обществе: полковника генерального штаба Людвига Штюрмера, будущего католического митрополита Игнатия Головинского, графа Генрика Жевуского[256] и многих других. Водил он знакомства и со студенческой молодёжью, приехавшей учиться в университет из Беларуси, Литвы и Польши. Особенное впечатление на Барщевского произвело знакомство с Адамом Мицкевичем, состоявшееся, по всей видимости, в период с 1827 по 1829 год, когда тот приезжал в Санкт-Петербург и жил в городе по нескольку месяцев. По свидетельству современников, Великий Литвин благосклонно отнёсся к стихам уже не молодого, но всё ещё начинающего поэта, похвалил их и даже соизволил поправить некоторые собственной рукою.

* * *

Между тем, за время пребывания Барщевского в столице на его Родине произошло много нового. На белорусских землях не затихало соперничество западного христианства с восточным, русской культуры с польской, российской имперской идеи с речьпосполитской, в него всё активнее стали вовлекаться низшие классы общества. Ультрамонтантские круги принимали меры для обращения крестьян-униатов в римо-католицизм и при содействии полонизированной шляхты стали назначать латинских ксёндзов на места, освобождавшиеся после смерти униатских попов. Со стороны же российских властей была оказана поддержка униатам: для поповичей начали открывать семинарии, было отменено право ктиторства, согласно которому рукоположение во священники могло производиться лишь по разрешению местного пана. Всё это вело к тому, что в среде униатского духовенства постепенно стала приобретать популярность идея воссоединения с Православной Церковью.

Идея возрождения Речи Посполитой в границах 1772 года, постоянно порождавшая освободительные восстания в Польше, имела стороников и среди белорусской полонизированной шляхты. Её активно пропагандировали такие организации, как Общество филоматов, Литовский совет польского Патриотического общества, с нею соглашалось и Южное общество декабристов. Вслед за неудачной попыткой государственного переворота в декабре 1825 года, на который польские патриоты возлагали большие надежды, в 1830 году последовало восстание в Варшаве, распространившееся на Литву и приведшее к волнениям в западной части Беларуси. Однако восстание не встретило активной народной поддержки — если шляхтичи вспоминали старую песню «Пойдзем жыва да Касьцюшки, рубаць будзем маскалюшки», то крестьяне говорили иное: «Трасца паберы нашых жаўнеры!». Эти события привели к тому, что доверие властей к ополяченной шляхте было утрачено, и после подавления восстания был взят курс на последовательную деполонизацию белорусских земель. Уже в 1831 году в Беларуси был отменён Статут Великого княжества Литовского, активизировались действия по шляхетскому разбору, много шляхтичей, участвовавших в восстании, были сосланы в Сибирь или переселены в другие губернии. Начались увольнения чиновников-поляков, всё делопроизводство было переведено с польского на русский язык. В мае 1832 года был закрыт Виленский университет, главный центр вольномыслия в Литве, а в остальных учебных заведениях с 1836 года перестали преподавать польский язык в качестве отдельного предмета. Поддержку со стороны властей получили те греко-католические иерархи, которые желали воссоединения с Православной Церковью, в результате чего в 1839 году на Полоцком соборе уния была ликвидирована, а униатов стали переводить в православие, часто допуская при этом насильственные действия. Наконец, в 1840 году последовало предписание именовать Литву и Беларусь в официальных документах Западным краем.

Все эти события не могли не волновать Барщевского — по сути дела на его глазах происходило постепенное, но неуклонное разрушение всего того мироздания, частицей которого он ощущал себя с юношеских лет. Судьбы многих его друзей и знакомых оказались исковерканы. Так его старый друг Гауденций Шепелевич, который с 1830 года преподавал латынь в Витебской гимназии, был обвинён в распространении среди учеников стихов антиправительственного содержания, в 1834 году он был уволен со службы и поселился в оставшемся от родителей небольшом имении Рудня, в 20 верстах к северу от Невеля.

По-видимому, именно с этим событием была связана первая поездка Барщевского на Родину. Вероятно, он решил навестить друга, поддержать его, а заодно пройти по местам, где пролетели его детские годы. Беларусь, по его собственному утверждению, писатель не видел 17 лет, а Полоцк — все 18. Пожары и эпидемия холеры сильно изменили город за это время, в здании иезуитской академии теперь располагался кадетский корпус, и во всём городе почти не осталось людей, которые помнили прежнего Янкá. Но в Рудне его ожидал тёплый приём. Вместе с Гауденцием жила его сестра Юлия Корсак.[257] Встреча с нею оказала большое влияние на жизнь Барщевского и на его творчество. Судя по сохранившимся письмам, он был много лет влюблён в Юлию, но она, храня память о муже, не могла ответить ему полной взаимностью и позволила называть себя лишь только сестрою.

С тех пор Барщевский стал бывать в Беларуси ежегодно. Столичная жизнь с её шумными компаниями и нерадивыми учениками, высокомудрыми дискуссиями и мелочными страстями тяготила его, всей душой он стремился на берега Дриссы, Полоты и Двины. Отправляясь туда весной или в начале лета, бродил он по родному краю с посохом в руке, спускался по рекам вместе с плотогонами, слушал сказки и песни простого народа, гостил и в домах бедной шляхты, и во дворцах богатых магнатов. Как отмечают биографы, в своих странствиях он «обошёл всю Беларусь».[258] Всюду он носил с собою тетрадь, в которую записывал свои стихи и народные предания, а в Санкт-Петербург возвращался лишь к осени.

* * *

Начиная с 1836 года, в Санкт-Петербургский университет стало поступать всё больше молодых людей, приехавших из Польши, Украины и Беларуси. Государству для реорганизации системы образования в Западном крае были необходимы учителя, хорошо знающие русский язык, и готовить их было решено в столице. Среди них было немало одарённых поэтов. Собравшись вместе, они в 1839 году начали издавать ежемесячный рукописный сборник своих произведений, который назывался «Pamiętnik uniwiersiteckiego pożycia». Видимо, первый опыт оказался удачным, поскольку чуть позднее родилась идея создания печатного литературного ежегодника. Инициаторами нового издания были Винцент Давид и Станислав-Август Ляхович, но поскольку студентам запрещалось заниматься коммерческой деятельностью, то возглавить это предприятие они попросили Яна Барщевского. Альманах решили назвать «Незабудкой». Любопытно, что было выбрано именно слово «niezabudka», а не польское «niezapominajka», вероятно, так подчёркивалась белорусская ориентация издания. В связи с этим примечательно также, что название родной деревни Барщевского — Мураги — этимологически возводится к латышскому «muragas, mauragas», что как раз и означает «незабудка».[259] Кто знает, не зашифровал ли поэт в заголовке журнала имя своей малой Родины?

Первый выпуск альманаха вышел из печати в 1840 году, в нём было помещено пять произведений Барщевского. Три из них, пожалуй, могли бы послужить образчиками альбомной лирики, а баллада «Фантазия» и стихотворение «Материнский наказ» были выдержаны в стиле романтизма. В этом же номере Барщевский планировал разместить большую стихотворную повесть о нашествии татар, но цензура не дозволила её к печати, и полностью это произведение до сих пор не найдено.

Затраты на издание альманаха Барщевский покрыл из собственных средств и за счёт подписки. Проект оказался довольно успешным — уже на первый выпуск журнала подписались 295 человек, среди них писатель Казимир Буйницкий, драматург Винцент Дунин-Марцинкевич, композитор Антон Абрамович, журналист Ромуальд Подберезский, издатель Иван Фёдорович Эйнерлинг. Критика также восприняла новое издание достаточно приязненно, хотя и без особого восторга — любителям изящной словестности было понятно, что оно предназначено в первую очередь для публикации работ тех поэтов, которые делают в литературе лишь первые шаги.

Важным событием в жизни авторов «Незабудки» стало знакомство с Тарасом Григорьевичем Шевченко, которое состоялось в 1839 году. В период своего пребывания в Санкт-Петербурге Кобзарь Украины встречался с выходцами из Беларуси, интересовался их стихами и белорусскими народными песнями. В разговорах с молодыми авторами Шевчеко убеждал, что в литературных произведениях необходимо шире использовать фольклорный элемент и уделять больше внимания народному творчеству. Вероятно, из всех собеседников Тараса Григорьевича именно Барщевскому была особенно близка эта идея, и именно в его творчестве она получила наиболее яркое воплощение.

Белорус по происхождению, поляк по образованию, российский подданный, сын униатского священника, перешедший в католичество, выходец из бедной шляхты, не получивший официального утверждения в российском дворянстве, Барщевский был истинный разночинец — вся его жизнь протекала на границе раздела социальных, конфессиональных и этнических слоёв российского общества, и он легко общался как с крепостными крестьянами, так и с представителями аристократических фамилий, как с убелёнными сединами священнослужителями, так и со студенческой молодёжью, как с польскими патриотами, так и с русскими интеллигентами. Однако, сам себя он всё же, видимо, позиционировал как представителя польской культуры, хотя в то же время ощущал свою принадлежность к белорусскому народу — не польскому, не литовскому, а именно белорусскому. И эта двойственность порождала в нём стремление сроднить простых людей с полонизированной верхушкой, убедить магнатов и богатую шляхту проникнуться нуждами крепостного крестьянства, полюбить свой собственный народ и вернуть утраченную связь с ним.

Уже во втором выпуске «Незабудки» среди семи стихотворений Барщевского были помещены две баллады, созданные на основе народных преданий, записанных автором на Родине — «Русалка-искусительница» и «Девичий родник», а в стихотворении «Почановская гора» описывалось одно из красивейших мест в окрестностях Невеля. Чуть позднее, в 1843 году, были опубликованы и ранние белорусскоязычные стихотворения Барщевского «Дзеванька» и «Гарэлiца», правда, вышли они без указания автора и не в «Незабудке», а в журнале «Rocznik literacki», который издавал Ромуальд Подберезский.

В 1841 году Винцент Давид окончил университет и вернулся в Варшаву, переложив на Барщевского теперь уже не только издательские хлопоты, но и обязанности редактора. «Незабудка» стала постоянной заботой Барщевского: зимой он собирал материал, редактировал его, вёл переговоры с цензорами, а летом ездил по Беларуси, собирая средства на издание. Продолжал он давать и частные уроки, поскольку количество подписчиков на журнал уменьшилось, и издание не приносило значительной прибыли.

В последующих выпусках ежегодника были напечатаны почти четыре десятка стихотворений Барщевского. Нейтрально настроенные современники оценивали их художественность довольно скептически, недоброжелатели же откровенно называли их «вершидлами».[260] Однако баллады, основанные на народных легендах, вызвали у публики интерес. В 1842–1844 годах их было опубликовано восемь: «Две берёзы», «Отчаяние», «Курганы», «Клятва», «Портрет», «Заросшее озеро», «Рыбак» и «Месть». Многие критики отметили, что было бы неплохо изложить предания, на которых они основаны, в чистом виде, без искусственных красивостей, присущих романтической поэзии. Видимо, именно эти замечания постепенно убедили Барщевского закончить с «Незабудкой» и приступить к главному труду его жизни, тем более, что проба пера в прозе у него уже состоялась — ещё в 1841 году он работал над несохранившейся повестью «Пан Тузальский», в 1842 году по заказу Подберезского написал «Очерк Северной Беларуси», кроме того, в последнем номере «Незабудки» была напечатана первая часть повести Барщевского «Деревянный старичок и мадам Инсекта».

Работу над «Шляхтичем Завáльней» Барщевский начал, по-видимому, в 1842 или в 1843 году. О первых набросках упоминает в своих письмах Игнатий Головинский, он даже пересказывает завязку сюжета. В 1844 году отдельные главы книги были напечатаны в журналах «Rocznik literacki» и «Athenaeum», и в этом же году увидел свет первый том книги. Её редактором и издателем стал соученик Барщевского по Полоцкой иезуитской академии Иван Фёдорович Эйнерлинг. В качестве предисловия в ней была помещена большая статья Ромуальда Подберезского «Беларусь и Ян Барщевский», в которой её автор дал широкий и, по-видимому, первый в истории обзор белорусской литературы XVIII — начала XIX века, а также привёл немало сведений о биографии Барщевского, хотя и в весьма приукрашенном виде. На следующий год появились второй и третий тома книги, после чего сотрудничество с Эйнерлингом по какой-то причине распалось — завершающий том Барщевский издавал в 1846 году самостоятельно и в авторской редакции.

В этот же период Барщевский принял участие в организации нового литературного альманаха «Gwiazda» и даже передал в него два своих стихотворения. Но годы постепенно брали своё, хотелось отдыха от столичного шума, да и здоровье, видимо, было не то, что прежде, и потому Барщевский охотно воспользовался приглашением супруги своего давнего знакомого, графа Генрика Жевуского, Юлии, которая отправлялась на лето в своё имение на Волынь, и составил ей компанию. Произошло это в 1846 или 1847 году. Поселившись в усадьбе Жевуских неподалёку от Чуднова, Барщевский познакомился со многими местными любителями литературы, среди которых были врач Генрик Кёлер и Константин Пиотровский, польский поэт и переводчик. Довелось ему также побывать в Сологубовке, имении писателя Александра Грозы, который впоследствии описал этот визит в повести «Нежданный гость». Барщевский часто гостил у своих новых знакомых, всюду его принимали радушно, и к концу лета он решил уже больше не возвращаться в столицу. Видимо поэтому вторую часть повести «Деревянный старичок и мадам Инсекта» писатель передал Казимиру Буйницкому, и тот опубликовал её в 1847 году в своём журнале «Rubon», который издавал в Вильне.

В 1848 году Барщевский совершил кратковременную поездку в Одессу, после чего вернулся в Чуднов. В 1849 году в Киеве вышел его сборник «Проза и стихи»,[261] в который были включены поэма «Жизнь сироты», повесть «Душа не в своём теле» и ряд последних стихотворений.

Умер Барщевский от чахотки на руках у своих друзей — графини Юлии Жевуской и врача Генрика Кёлера — 28 февраля[262]1851 года и был похоронен на кладбище при чудновском костёле.

* * *

Главным произведением Барщевского заслуженно считается «Шляхтич Завáльня», благодаря именно этому труду его имя осталось в литературе. Книга представляет собой единый цикл коротких рассказов, объединённых обрамляющим повествованием и общей фигурой слушателя. Такая композиция была традиционной со времён Возрождения. Подобным образом построены и «Декамерон» Джованни Боккаччо, и «Кентерберийские рассказы» Джеффри Чосера, и «Сказки 1001 ночи». Так же выглядели и многие произведения русской литературы первой половины XIX века, например, «Вечер на Хопре» Михаила Николаевича Загоскина. Сходство «Шляхтича» с последней книгой бросается в глаза с первых же строк, в них даже есть общий персонаж — чернокнижник Твардовский, а пан Завáльня является прямо-таки литературным двойником персонажа Загоскина — Ивана Алексеевича Асанова.

Однако за внешней схожестью скрывается глубокое внутреннее отличие. «Шляхтич Завáльня» является не просто сборником святочных рассказов, шляхетских гавенд и народных сказок, написанных для развлечения скучающей, пресыщенной повседневной обыденностью публики. Эта книга, если можно так выразиться, не сумма отдельных составляющих её повествований, а их интеграл — из разрозненной мозаики постепенно складывается целостная картина жизни края. Читатель видит все слои общества: крепостных крестьян и городских купцов, небогатых шляхтичей и крупных магнатов, униатских попов и монахов-иезуитов, убогих нищих и гордых чиновников, бродячих цыган и евреев-корчмарей. Их жизнь, их нужды и чаяния показаны ярко и достоверно, хотя и с вполне предсказуемой точки зрения — вся книга буквально пронизана ощущением социальной и культурной катастрофы, постигшей полонизированную католическую верхушку белорусского общества, мучительной ностальгией по уходящей эпохе, острой тревогой за будущее и болью за судьбу близких по духу людей. Такие персонажи книги, как Оттон, Северин, Страждущий Дух и Сын Бури, по-видимому, навеяны воспоминаниями о тех друзьях юности писателя, которые находились в ссылке, эмиграции либо скрывались под чужими именами, ведь многие белорусские шляхтичи участвовали в Отечественной войне на стороне французов или в восстании 1830–1831 годов, а после поражения были вынуждены оставить родные дома. Хотя Барщевский и состоял в дружеских отношениях с консерваторами и активными сторонниками российских властей, как например граф Генрик Жевуский, противоположная сторона также была ему небезразлична. С особым почтением писатель отзывается о своих учителях — иезуитах, им он посвящает благоговейное стихотворение во вступительной главе к третьему тому книги.

Первопричиной всех бед Родины писателя выступает воплощённый в теле чернокнижника Гугона дьявол, который совращает панов, пробуждает в них алчность и гордыню, убеждает отступать от обычаев предков и склоняет к безверию. Через господские грехи страдают и простые люди — бесстыдно обираемые своими хозяевами, они впадают в нищету, многие вынуждены выполнять безбожные панские приказы, а кое-кто из них и сам охотно начинает творить зло своим ближним.

Единственной защитницей людей от козней дьявола является небесная покровительница Беларуси — Богородица, которая предстаёт в книге Барщевского в образе плачки — прекрасной женщины в скорбном уборе, которую люди видят в заброшенных церквях и на забытых могилах по всей Беларуси. Стоит человеку в минуту опасности обратиться к ней за помощью, и нечистый тут же вынужден отступить, как это происходит, например, в первой из сказок цикла, когда Агапка изгоняет змея-искусителя, произнеся имя Богоматери Сиротинской. Горе лишь в том, что люди забывают веру в Бога и, даже когда встречают Пречистую лицом к лицу, не способны распознать, кто стоит перед ними. Недалёкие парни принимают её за привидение, которое указывает на зарытый в земле клад, а спесивые паны брезгливо отворачиваются, думая, что это нищая сирота, просящая подаяния. И лишь немногие — те, что немало повидали в жизни, сохранили веру и обычаи предков, остались чисты душой — понимают, кто она такая.

На протяжении всей книги чернокнижник ведёт с плачкой упорную борьбу за человеческие души, но узнать об этом противостоянии люди могут лишь по косвенным признакам. Судя по тому, что жизнь народа год от года становится всё горше, перевес часто оказывается на стороне нечистого. От отчаяния автора и его персонажей удерживает только вера в Бога и надежда на то, что Он всё переменит к лучшему — именно в этом заключается центральная мысль произведения, и наиболее явно она выражается в стихотворном триптихе «В печали», «Надежда» и «Бог», помещённом во вступительной главе четвёртого тома.

Такая пассивная позиция и регионалистическая ориентация Барщевского отвечали чаяниям речьпосполитских кругов в гораздо меньшей степени, нежели, например, валленродизм и литвинизм Мицкевича. Вероятно, поэтому «Шляхтич Завáльня» так и не занял существенного места в польской литературе — в течение полутора веков он не был переиздан ни разу. С другой стороны, язык, на котором он был написан, оказался преградой для русской интеллигенции, а ведь она могла бы воспринять это произведение с интересом не меньшим, чем повести Гоголя или рассказы Загоскина. Известно, что перевод отдельных повествований книги на русский язык был задуман Львом Александровичем Кавелиным, в 1846 году он даже опубликовал вводную главу «Очерк Северной Белоруссии» в газете «Иллюстрация», но по каким-то причинам проект этот остался нереализованным. Таким образом, читательской аудиторией Барщевского стал сравнительно узкий круг представителей дворянства Беларуси, родившихся в белорусской среде, но получивших воспитание в польском католическом окружении и с трудом понимавших «хлопский» язык. Владимир Короткевич в своём романе «Каласы пад сярпом тваiм» сказал об этом так: «Было шкада, што ён піша па-польску, устаўляючы ў кнігу беларускія дыялогі. У сваёй мове ён мог бы стаць вялікім. У чужой — толькі вышэй за сярэдняга». Поэтому неудивительно, что книгу Барщевского ожидало долгое забвение, и знали о ней лишь литературоведы.

О «Шляхтиче Завáльне» вспомнили в 1916 году: Ян Станкевич перевёл на белорусский язык несколько глав и опубликовал их в виленской газете «Гоман». Год спустя две из них вышли отдельными книжечками. Чуть позднее Данила Василевский в одной из своих статей[263] поставил вопрос о необходимости подготовки и издания белорусского перевода всех сочинений Барщевского, однако в постреволюционном литературоведении начало преобладать мнение о реакционном характере творчества писателя. Например, Максим Горецкий отмечал, что Барщевсий, дескать, «да сялянскага пытання адносiўся безыдэйна, не так, як таго вымагалi ад яго сапраўдныя заданнi народнага пiсьменнiка».[264] По этой ли причине или ввиду личности переводчика, но обе брошюры, выпущенные Станкевичем, согласно печально известному приказу Главлита БССР № 33 от 3 июня 1937 года в числе прочих книг вредного содержания подлежали изъятию из библиотек и учебных заведений республики.[265]

Следующий всплеск интереса к книге возник только полвека спустя, заново открыл её для белорусских читателей Владимир Короткевич. В 1964 году он писал Янке Брылю: «Цi не час рэабiлiтаваць Яна Баршчэўскага? Дзiвосны пiсьменнiк, стылiст, Беларусь пяшчотна любiць, дыялогi — па-беларуску, стыль, побыт, фантазiя, народны характар — усе чыста беларускiя. А што, калi мы перагаворым з Броўкам ды „Шляхцiца Завальню“ перакладзем, араматным такiм, дабротным старым стылем. Бо ў вершы „Рабункi мужыкоў“ — ну нiчога рэакцыйнага няма. А кнiгу нiхто дастаць не можа, каб упэўнiцца: бiблiяграфiчная рэдкасць. Каб ты ведаў, якi сiмпатычны чалавек, патрыёт, талент, дэмакрат! Падумай, да рэвалюцыi ганялi за дэмакратызм, пасля — за ўяўную рэакцыйнасць. А гэта проста беларускi Гогаль… А як рассунуцца межы лiтаратуры!.. Янка, давай зробiм. Я i iлюстрацыi зраблю, бо нiхто з нашых мастакоў побыту, i гарнiтураў, i духу эпохi не разумее. Мы з табой людзi грэшныя, бо ад жыцця. Але шмат нам грахоў даруецца, калi вернём забыты цень. Несправядлiва забыты. Падумай над гэтым. Згадзiся. Напiшы. Баязлiвасць толькi наша трымае такога чалавека ў забыццi…».[266] В 1971 году сказки «Пра чакнакнiжнiка i зьмяю, што вывелася з яйка, знесенага пеўнем» в переводе М. Горецкого и «Белая сарока» в переводе В. Рагойши были включены в хрестоматию «Беларуская лiтаратура XIX ст.», а в 1977 году в сборнике «Пачынальнiкi» были представлены три вводные главы («Колькi слоў ад аўтара», «Нарыс Паўночнай Беларусi», «Шляхцiц Завáльня») в переводе Г. В. Киселёва. В 1981 году за перевод книги взялся Владимир Мархель, но свой труд так и не закончил. Полный же белорусский перевод «Шляхтича Завáльни», выполненный Н. В. Хаустовичем, был опубликован лишь в 1990 году. В это издание также вошли переводы повестей Барщевского «Драўляны Дзядок i кабета Iнсекта» и «Душа не ў сваiм целе». Сборник был переиздан в 1996 и 2005 годах. А в 1998 году в серии «Беларускi кнiгазбор» вышел том «Ян Баршчэўскi. Выбраныя творы», куда, помимо упомянутых произведений, вошли также переводы пьесы «Жыццё сiраты», стихов и писем писателя, выполненные Р. Бородулиным, К. Цвиркой, В. Мархелем, В. Дубовкой и Н. Хаустовичем. В 2003 году был напечатан сборник стихов Барщевского «Лiсты да Юлii» в переводе А. Конопельки, а в 2004 году — сборник писем в переводе В. Тараневского.

Благодаря этим публикациям, в настоящее время в Беларуси произведения Барщевского дошли до широких кругов читателей, «Шляхтича Завáльню» проходят в школах, в 1991 году в Гомельском областном драматическом театре по мотивам книги была поставлена пьеса Сергея Ковалёва «Звар’яцелы Альберт», в 1993 году по одной из сказок книги — «Огненные духи» — в Витебском кукольном театре «Лялька» был поставлен спектакль «Загубленная душа, или наказание грешника» (режиссёр — Олег Жюгжда, художник-постановщик — Алесь Сидоров), в 1994 году на киностудии «Беларусьфильм» была снята картина «Шляхтич Завáльня, или Беларусь в фантастических рассказах» (режиссёр — Виктор Туров, в ролях — Влaдимиp Гocтюхин, Бopиc Heвзopoв, Дoнaтac Бaниoниc и др.), а с 2003 года в Минском театре им. Я. Купалы идёт моноспектакль «Беларусь у фантастычных апавяданнях» (режиссёр — Владимир Савицкий, в роли Завáльни — Геннадий Овсянников). О самом Барщевском снят документальный фильм «Летуценнiк» (авторы сценария Фёдор и Егор Коневы, режиссёр Михаил Якжен); на Родине писателя в деревне Мураги в 1997 году на средства профессора Мечислава Яцкевича установлен памятник.

Интересно, что даже англоязычный мир имеет возможность познакомиться с творчеством Барщевского, поскольку в 1996 году перевод одной из сказок — «The Head Full of Screaming Hair» — был включен в сборник «The Dedalus Book of Polish Fantasy». Думается, что и в России давно пришла пора вспомнить об этом незаурядном писателе и прочесть его произведения, ведь именно в Санкт-Петербурге прошла бóльшая часть его творческой жизни, сохранился даже дом, в котором он жил. Этот дом и сейчас стоит на Канонерской улице № 11 (до 1858 года — № 14).

Санкт-Петербург, 11 мая 2008

Д. О. Виноходов

Дополнительно

Форзац 1

Форзац 2

Примечания

1

Повет — уезд. В XIX в. Невель и Себеж с прилегающими окрестностями входили в состав Витебской губернии. Последняя вместе с Могилёвской губернией образовывали ту территорию, с которой (до середины XIX в.) отождествлялось понятие «Белая Русь» (в отличие от Чёрной Руси, или Литвы, под которой понимали Минскую и Гродненскую губернии). — Здесь и далее примечания переводчика (если не указано обратное).

(обратно)

2

Чаровник — колдун, кудесник.

(обратно)

3

В альманахе «Незабудка» («Niezabudka») было опубликовано двенадцать баллад Барщевского: «Фантазия», «Русалка-искусительница», «Девичий родник», «Две берёзы», «Отчаяние», «Курганы», «Клятва», «Портрет», «Заросшее озеро», «Рыбак», «Нина» и «Месть».

(обратно)

4

По-видимому, изначально Барщевский планировал разделить книгу на шесть томов, но это решение было изменено, вероятно, еще до выхода из печати I тома, поскольку на его обложке указано, что завершающим будет четвёртый том.

(обратно)

5

Местечко — большое селение, находящееся в собственности помещика, монастыря или церкви.

(обратно)

6

По всему тексту книги Барщевский обозначает церкви словом «kościoł». Поскольку в русском языке костёлами называют лишь римо-католические храмы, но не греко-католические (униатские) и не православные, в переводе нам пришлось проводить различие между этими типами храмов, хотя не всегда однозначно ясно, о каком из них идёт речь.

(обратно)

7

Так тамошний люд называет каменные дома в имениях. — Прим. авт.

(обратно)

8

Имеется в виду Полоцкая иезуитская академия. Создана в 1812 г. на базе иезуитского коллегиума, имела статус университета. При поступлении на государственную службу её выпускники получали чин 14-го класса. Барщевский окончил литературное отделение факультета свободных наук академии после 1816 г. и получил степень кандидата академии.

(обратно)

9

«В Невельском уезде имеются горы, которые жители называют Рабщизною, где некогда укрывались разбойники и распространяли страх и ужас на окрестные места» (Без-Корнилович М. О. «Исторические сведения о примечательнейших местах в Белоруссии», СПб, 1855). В этих местах, в 20 км к северу от Невеля, располагалось имение Рудня, принадлежавшее школьному другу Барщевского Гауденцию Шепелевичу, куда писатель часто приезжал из Санкт-Петербурга.

(обратно)

10

Стихотворение под этим названием помещено в «Незабудке» за 1841 г. — Прим. авт. Почановская гора находится у д. Починки (которая не сохранилась) в трёх км к востоку от оз. Ребло (ныне — Ребельское оз.) — Прим. перев.

(обратно)

11

Имеются в виду турецко-египетские войны 1831–1833 и 1839–1840 гг., в которых Франция поддерживала Египет.

(обратно)

12

В 1832 г. в Великобритании была проведена парламентская реформа, направленная на расширение избирательных прав, после чего (в 30–40-е годы XIX в.) широкое распространение получило движение чартистов, которые боролись за дальнейшую демократизацию парламентской системы.

(обратно)

13

Имеется в виду англо-китайская война 1840–1842 гг. (первая «опиумная» война).

(обратно)

14

Первая железная дорога в России (между Санкт-Петербургом и Павловском) была построена в 1837 г., после чего началось интенсивное железнодорожное строительство. В Северной Беларуси железнодорожное движение было начато в 1866 г. (по Риго-Орловской железной дороге).

(обратно)

15

Имеется в виду изобретение фотографии (дагеротипии) французским художником Луи Дагером (1839 г.).

(обратно)

16

Миля — в России миля равнялась семи вёрстам (7,4676 км). Длина озера Нещердо составляет 12 км, это одно из самых больших озёр Полоцкого края.

(обратно)

17

Несмотря на то, что это предание достаточно туманно, исторические события, лежащие в его основе, а также имена действующих лиц проследить можно. После взятия Иваном Грозным Полоцка в 1563 г. воевода Фёдор Васильевич Шереметев на одном из полуостровов восточного берега Нещерды построил крепость Несцерда. Войска Стефана Батория под предводительством полоцкого воеводы Николая Дорогостайского взяли её штурмом 13 декабря 1579 г. и сожгли, сопротивлявшихся россиян перебили, прочих жителей с жёнами и детьми увели в плен. Возможно, рассказанная Барщевским легенда основана на этих исторических событиях. Обе эти истории приведены в книге М. О. Без-Корниловича «Исторические сведения о примечательнейших местах в Белоруссии», СПб, 1855.

(обратно)

18

На самом деле баллады Барщевского были напечатаны в первых четырёх выпусках «Незабудки» (альманах издавался ежегодно с 1840 по 1844 г.). Упоминание автором лишь трёх из них обусловлено тем, что «Очерк Северной Беларуси» вначале был издан как самостоятельное произведение в 1843 г. в журнале «Литературный ежегодник» («Rocznik Literacki»), ещё до появления четвёртой «Незабудки», и впоследствии включён в книгу «Шляхтич Завáльня» без изменений.

(обратно)

19

Баллада «Zdrój Dziewicy» с подзаголовком «z podań nad Dźwiną» была опубликована в альманахе «Niezabudka» в 1841 г. В ней рассказывается о том, как чаровник, явившись на деревенскую свадьбу, превратил дударя в медведя, остальных мужиков — в волков, а женщин — в птиц. С тех пор невеста Алина в облике кукушки ищет своего жениха. Из её слёз выросла трава кукушкины слёзки и возник родник, который люди стали называть Девичим.

(обратно)

20

Баллада «Dwie Brzozy» с подзаголовком «z podań gminnych» была опубликована в альманахе «Niezabudka» в 1842 г. В ней повествуется, как двое влюблённых — Ясь и Марыля превратились в две берёзы. С тех пор девушки из окрестных деревень в Купальскую ночь вешают на их сплетённые ветви венки из иван-да-марьи.

(обратно)

21

Баллада «Kurhany» была опубликована в альманахе «Niezabudka» в 1842 г. В ней рассказывается о том, как смелый и дерзкий парень решил подшутить над недавно умершим безбожником-иноземцем — пробраться ночью в костёл, где стоит гроб, и отрезать у покойника ус. Но едва он собрался сделать это, как мертвец встал, и на его зов из окрестных курганов поднялись скелеты похороненных там в старые времена крестоносцев. Лишь наступление рассвета спасает юношу от страшной смерти.

(обратно)

22

Баллада «Rusalka zwodnica» («Русалка-искусительница») с подзаголовком «z podań gminnych» была опубликована в альманахе «Niezabudka» в 1841 г. В ней повествуется о том, как молодой панич встречает русалку, которая обрекает его на вечное блуждание по лесам за то, что он изменил своей невесте.

(обратно)

23

Чаровница — волшебница, колдунья, ворожея. Во втором значении — красавица, прелестница.

(обратно)

24

Здесь и далее курсивом выделены стихотворения и фразы на белорусском языке (Барщевский писал их латиницей). Также курсивом выделены латинские слова и фразы.

(обратно)

25

В первой половине XIX в. этноним «жид» (от др. — евр. jeh-ūdi — хвала Богу) не имел неуважительного, презрительного или бранного оттенка.

(обратно)

26

Дуда — белорусский народный музыкальный инструмент, напоминающий волынку. Представляет собою мешок (мех), сделанный из шкуры барсука, телёнка или козлёнка, либо из пропитанной дёгтем кожи, с несколькими деревянными трубками. Одна из трубок (соска), снабжённая клапаном (залогом), предназначена для наполнения меха воздухом. Игровые трубки, внутрь которых вставлены пищики из птичьего пера, служат для извлечения звука. Первая из них (пирабор) имеет длину 8 вершков и снабжена шестью отверстиями сверху и одним снизу. Две другие игровые трубки (гуки) длиной 1 аршин и 3/4 аршина дают по одному нижнему звуку, соответственно, октаву и квинту нижнего звука пирабора. Более сложно устроенные модели дуды имели до шести гуков. В Северной Беларуси дуда известна с XVI в. (Подробнее см. Никифоровский Н. Я. Очерки Витебской Белоруссии. II. Дудар и музыка. М., 1892.)

(обратно)

27

Плачка — плакальщица, плачевница.

(обратно)

28

Цмэнтар (польск. cmentarz) — кладбище.

(обратно)

29

Прыгон — барщина.

(обратно)

30

Войт — деревенский староста или десятник на полевых работах.

(обратно)

31

Благослови, Боже, сватовство, свадебное застолье. — Прим. авт.

(обратно)

32

Русалками становятся маленькие девочки, умершие не крещёнными, они живут в реках и озёрах, но появляются также в рощах и качаются на ветвях деревьев. Завидев прохожего, они заманивают его, говоря: «Хадзi к нам на арэлi (качели), будзiм калыхацца». Если же кто поддастся на эту уловку, русалки защекочут его насмерть. Единственное средство спастись от них — показать им что-нибудь железное, и русалки тотчас убегают. Подробнее см. «Живописная Россия», т. III, 1882.

(обратно)

33

Белорусы уверяют, что рост лешего зависит от высоты деревьев, вблизи которых он находится. У каждого лешего свой участок, который он сторожит и обходит. Иногда между лешими происходят ссоры и драки. Подробнее см. «Живописная Россия», т. III, 1882.

(обратно)

34

Иван Купала (Купалле) происходит от языческого празднования летнего солнцеворота, справляется накануне рождества Иоанна Предтечи. В XIX в. и католики, и униаты, и православные отмечали этот праздник в один и тот же день (с 23 на 24 июня по старому стилю), поскольку на территории Российской Империи Католическая Церковь вела исчисление дат по Юлианскому календарю. В настоящее время православные отмечают этот праздник по новому стилю — в ночь с 6 на 7 июля, а католики — в ночь с 23 на 24 июня.

(обратно)

35

Барщевский постоянно проживал в Санкт-Петербурге, по-видимому, с 1826 г., а окончательно оставил город в 1846 или 1847 г.

(обратно)

36

В оригинале использовано слово «stryj», то есть, дядя со стороны отца.

(обратно)

37

Этимология этой фамилии не совсем ясна. У нынешних местных жителей существует такое предположение: «А ці ведаеце, чаму таго дзядзьку клікалі Завальнем? Таму, што ён адно ляжаў на печы, анічога не рабіў, толькі казкі слухаў. То пра яго і казалі: ляжыць як завала» (см. «Крыўскі кішэнны слоўнік Пятра Васючэнкі» // ARCHE «Пачатак», 2004, № 3). Однако, неподалёку от деревни Мураги, где родился Барщевский, находится урочище Завальня (в словаре В. Даля указывается, что впалое, логоватое место называли завалистым). Возможно, именно этот топоним послужил писателю в качестве имени для главного персонажа.

(обратно)

38

Шляхтич на огороде — ироничное обозначение мелкопоместного шляхтича, происходящее из польской пословицы «szlachcic na zagrodzie równy wojewodzie» («шляхтич на огороде равный воеводе» — см. например, роман Ф. В. Булгарина «Иван Иванович Выжигин»; здесь «огород» или «загрода» — небольшой огороженный земельный участок с усадьбой), подразумевавшей существовавшее в Речи Посполитой равенство всех шляхтичей между собой, независимо от имущественного положения. Небогатые шляхтичи, или подпанки, владели небольшими участками земли да одним-двумя крестьянскими дворами, а у некоторых из них, как и у персонажа данной книги, крепостных не было вовсе.

(обратно)

39

Речка Сережица.

(обратно)

40

Квестарь — сборщик милостыни для католического или униатского монастыря.

(обратно)

41

После окончания Полоцкой иезуитской академии Барщевский несколько лет служил гувернером в домах богатых землевладельцев, одним из которых, предположительно, являлся князь Радзивилл.

(обратно)

42

По-видимому, речь идёт о повести «Александрия». Авторство этого произведения, написанного во II–III вв. по Р.Х., ложно приписывается племяннику Аристотеля Калисфену. На Руси перевод «Александрии» появился в XI–XII вв. и в XIII в. вошёл в состав «Еллинского и Римского летописца» и «Иудейского хронографа». В XV в. из Сербии на Русь попала новая редакция «Александрии», отличающаяся большей живостью и лирической окрашенностью изложения. «Сербская» редакция была весьма популярна и широко распространилась в списках, которые порой значительно отличались друг от друга. Белорусские и украинские списки «Александрии» имеют ряд существенных отличий вследствие влияния «Historiadeprœliis» (латинского перевода одной из ранних рецензий Псевдо-Каллисфена), пришедшей из Польши.

(обратно)

43

Гультяй — лентяй, лодырь, праздный, гулящий человек.

(обратно)

44

Имеется в виду поэма Вергилия «Энеида».

(обратно)

45

Юзь — Юзеф, Иосиф.

(обратно)

46

Префект (от лат. praefectus — начальник) — монах, возглавлявший учебное заведение.

(обратно)

47

Первые строки назидательного стихотворения XVI–XVII вв. «Похвала розге».

(обратно)

48

Фольварк (польск. folwark, из нем. Vorwerk) — небольшое панское хозяйство, усадьба, хутор.

(обратно)

49

Тоня — в данном случае — участок водоёма, выбранный для ловли рыбы.

(обратно)

50

Рандар (арендарь) — в данном случае — корчмарь-арендатор.

(обратно)

51

Во всём произведении Барщевский обозначает священников словом «ksiądz», в русском же языке ксёндзами называют лишь польских католических священников, но не греко-католических (униатских) и не православных попов. Поэтому в переводе нам пришлось проводить различие между священнослужителями этих конфессий, хотя не всегда однозначно ясно, о каком из них идёт речь.

(обратно)

52

Католическая молитва («Аngelus»), которая использовалась и униатами на народном языке.

(обратно)

53

Чамарка — казакин, мужская верхняя одежда в виде кафтана со сборками сзади.

(обратно)

54

Фармазон — (фр. franc-macon) безбожник, вольнодумец, масон.

(обратно)

55

Эконом — управляющий панским имением.

(обратно)

56

Шнуровка — женская верхняя одежда в виде безрукавки, которую зашнуровывают спереди.

(обратно)

57

Волость — несколько сёл, принадлежащих одному помещику.

(обратно)

58

В чернорусском поверии «Летучий змей» этот способ излагается сходным образом: «Петух, проживший десять лет, сносит маленькое яичко. Добрый человек оставил бы его без внимания, а злые люди, знакомые с нечистой силою, носят такое яичко под мышкою. Через шесть недель из него вырождается цыплёнок, растёт не по дням, а по часам, и скоро перерождается в летучего змея.

Он улетает к чёрту, чтоб научиться всем сатанинским проделкам; после возвращается к своему хозяину или хозяйке. Днём вылетает в трубу, носится над селением незаметно, высматривая, что у кого есть; а ночью отправляется на добычу, крадёт деньги, хлеб, что попадётся, и в самую полночь приносит к своему хозяину; но тогда каждый может его видеть: если несёт золото, то летит весь огненный, если серебро — белый, медь — жёлтый, а если несёт рожь или пшеницу, то становится тёмным, как туча. Прилетев к трубе своего дома, змей исчезает. В это время он вползает в трубу, отдаёт добычу, а сам принимается есть, обыкновенно яичницу» (Боричевский И. П. «Повести и предания народов славянского племени», ч. 2, СПб, 1841).

Далее в этой легенде рассказывается, как у одной бабы жил такой змей. Прибывший на постой москаль (т. е. солдат) подменил яичницу на табак, разведённый гнилою водой, и змей в отместку сжёг избу, а душу хозяйки утащил к сатане.

(обратно)

59

О предстоящем венчании священник оповещал паству заблаговременно, после службы.

(обратно)

60

Сухотка — чахотка, туберкулёз.

(обратно)

61

Орации — напыщенные поздравительные речи, которые было принято произносить на белорусских свадьбах, особенно у крестьян из иезуитских владений. «Орации двух родов: одни говорятся перед свадьбой, когда старший сват или посажённый отец приносит от жениха подарки. Другие во время свадьбы, среди общего веселья наикрасноречивейший (т. е. считающий себя таким) из целого собрания влезает на скамью или стул, что у них называется стоўб, как профессор на кафедру и, держа в руках два свежеиспечённые калача, говорит длинную, нравственную речь новобрачным, забавляя донельзя общество сколь возможно остроумными выходками и уморительными шутками и ужимками, выделываемыми при пособии рук и калачей» (Друцкий-Подберезский Р. Белорусская свадьба // «Иллюстрация», 1848, т. 6, № 1).

(обратно)

62

Ситко — звёздное скопление Плеяды в созвездии Тельца. «Сiтко (плеяды) гэто тыя сьвiечкi, якiя гараць на небе там, куды зьбiраюцца праведныя душы людзей. Тут анёлы атсеваюць праведныя душы ат грыэшных.» (Сержпутоўскi А. К. Прымхi i забабоны беларусаў-палешукоў. Минск, 1930).

(обратно)

63

Няўчом — вот почему.

(обратно)

64

Чэкаць (чакаць) — ждать, поджидать.

(обратно)

65

Этот метод ворожбы заключался в следующем. Решето подвешивали на верёвочке, и после произнесения заклинания называли имена подозреваемых. Если при упоминании кого-нибудь из них решето поворачивалось или качалось, то человека считали виновным.

(обратно)

66

Казачок — народный сольный мужской танец.

(обратно)

67

«Цярэшка» — старинная народная игра «Женитьба Терёшки», шуточная свадьба.

(обратно)

68

Сожжение людей, обвинённых в колдовстве, на землях Речи Посполитой в XVIII в. было широко распространено. Закон, запрещавший судам рассматривать дела о колдовстве, был принят сеймом лишь в 1776 г. (к этому времени Северная Беларусь уже находилась в составе Российской Империи).

(обратно)

69

Катехизис — книга, излагающая основы христианской веры.

(обратно)

70

Имеется в виду чудодейственная икона Богоматери в Рождество-Богородицкой церкви села Сиротино (в 50 км к юго-востоку от Полоцка). Церковь была построена Карлом Гребницким в 1698 г.

(обратно)

71

Панщина — барщина.

(обратно)

72

Среди шляхты существовало представление, согласно которому мужики происходят от Хама и являются «проклятым отродьем», в то время как «шляхта свой род ведёт от Иафета» (Боричевский И. П. «Повести и предания народов славянского племени», ч. 2, СПб, 1841).

(обратно)

73

Одрина — сарай, сеновал.

(обратно)

74

Юховичи — деревня в 15 км к северо-западу от Россон.

(обратно)

75

Юбилей — юбилейный год в Католической Церкви. Юбилеи отмечались с 1300 г. сперва каждые 50 лет, затем каждые 33 года, а с 1475 г. — каждые 25 лет. В 1800 г. юбилей не проводился.

(обратно)

76

Фунт — единица веса, равная 409,5 г.

(обратно)

77

Выжлец — гончий кобель.

(обратно)

78

Костёл — название католического храма в регионах с преобладанием польского населения или культуры. Среди белорусских шляхтичей преобладали католики, по-видимому, к этому же вероисповеданию принадлежал и пан Завáльня. Единственный костёл в окрестностях фольварка Завáльни находился в д. Горбачево.

(обратно)

79

Т. е. после 12 июля (29 июня по старому стилю).

(обратно)

80

Елена. — Прим. авт.

(обратно)

81

Возможно, речь идёт о Змеевом камне, который находится недалеко от западного берега Лукомского озера, в полутора км от д. Гоголевка. Длина камня составляет 10 м, толщина 3–4 м. Существует легенда, связанная с этим камнем, но она значительно отличается от той, что приведена у Барщевского (Змеёв камень. // Романов Е. Р. Белорусский сборник. Вып. 4. Витебск, 1891).

(обратно)

82

Трава росiчка, растёт на кочках и используется против чар. — Прим. авт. (Росiчка — росянка. — Прим. перев.)

(обратно)

83

Йосель — Иосиф.

(обратно)

84

Зора — Зорафель.

(обратно)

85

В оригинале, по-видимому, ошибка: вместо имени «Грышка» указано «Максим».

(обратно)

86

Залом — скрученный пучок колосьев, на порчу или на пагубу хозяина нивы. Отвести беду можно, если вырвать залом с корнем и сжечь.

(обратно)

87

Зязюлька — кукушка.

(обратно)

88

Эта сказка о дьяволе, ездящем на вихре, напоминает мазовецкое предание «Дьявольский танец». Его герой Яцек бросил в вихрь освящённый нож и попал в беса, которого заставил потом починить в своём доме крышу, а также принести золота, водки и мяса. Но вскоре Яцек умер, и соседи видели, как за его душою приходила нечистая сила. Крёстный же Яцека сказал так: «Если б не брал от чёрта денег, да выстрелил в него серебряною пуговицею, жил бы себе как все добрые люди, и не погубил бы души» (Боричевский И. П. «Повести и предания народов славянского племени», ч. 1, СПб., 1840).

(обратно)

89

14 сентября (27 сентября по новому стилю), праздник Воздвижение. Согласно народным повериям, змеи в этот день отправляются на зимовье. Этот день считался опасным для похода в лес из-за буйства нечисти.

(обратно)

90

Считалось, что, начиная с Воздвижения, змеи не кусаются, потому что если змея ужалит человека, то земля её не примет на зиму.

(обратно)

91

Считалось, что освящённые во время особо торжественных церковных праздников предметы при их благочестивом употреблении приносят бóльшие духовные плоды. При этом, разумеется, речь идёт не об отпущении грехов, но лишь об облегчении их последствий (индульгенция).

(обратно)

92

Начиная со второй книги фамилия этого персонажа пишется «Мороговский». Происходит она, по-видимому, от названия родной деревни Барщевского — Мураги, что находится на северном берегу оз. Нещердо.

(обратно)

93

Асессор — младший член губернского правления.

(обратно)

94

Среди белорусского народа, особенно в северных поветах, распространено поверье, что ровно в полночь, как запоёт петух, лес начинает шуметь, а вода в озёрах взбаламучивается. — Прим. авт.

(обратно)

95

Легенды о волколаках были широко распространены в Беларуси. Характерной их особенностью являлось то, что в них люди становились оборотнями не по своей собственной воле, а по злому умыслу чаровников или ведьм. Иногда колдун мог превратить в волколаков сразу несколько человек, например, всех, кто собрался на свадебный пир (данный сюжет был использован Яном Барщевским в балладе «Девичий родник», опубликованной в «Незабудке» за 1841 г.).

Оказавшись в новом обличии, оборотни тяжко страдали. Некоторые из них озлоблялись и начинали творить зло. Например, Иван из сказки «Волколака», приведённой в сборнике И. П. Тарнавы-Боричевского, рассказывает односельчанам: «С той поры, остервенелый, я бросался на всех, кого только встречал, и кровь жертв моих осталась на мне» (Боричевский И. П. «Повести и предания народов славянского племени», ч. 1, СПб, 1840). Но многие совершали и добрые дела, как, например, герой сказки «Волколаки» (записанной в 1838 г. в Минской губернии), спасший зимой от холода младенца и через четыре года после этого проснувшийся человеком (Боричевский И. П. «Повести и предания народов славянского племени», ч. 2, СПб, 1841).

История Марки во многих деталях напоминает сказку «Оборотень», приведённую в сборнике И. П. Тарнавы-Боричевского. В ней ведьма тоже превращает парня в волка. «В беспамятстве, он стал бегать по лесу; набежав на лужу, увидел, что и сам весь превратился в волка, только торчали кое-где лоскутки одежды, ещё не обхваченной волчьей шкурой.

Несчастный поспешил к своим волам; но они, испугавшись зверя, побежали стремглав. Хотел остановить их знакомым голосом; но, вместо людской речи, завыл, как воют волки в глухую полночь, рыща за добычей.

Оборотень не лишился человеческой природы: влекомый неведомою силой, он блуждал в окрестностях родного села. Напрасно усиливался привыкнуть к волчьей жизни: сырое мясо было отвратительно. Оставалось живиться возле пастухов и жнецов; он пугал их, отвлекал в сторону, а между тем поедал их хлеб и другие припасы.

Так протекло несколько лет. Однажды, растянувшись на мураве, он заснул крепко, и как же изумился по пробуждении, не видя у себя ни хвоста, ни волчьих лап, сделавшись опять человеком!» (Боричевский И. П. «Повести и предания народов славянского племени», ч. 1, СПб, 1840). Далее рассказывается, как он вернулся в родную деревню, но знакомых и родных уже не встретил. Однако не предался отчаянию, в поте лица зарабатывал насущный хлеб и рассказывал людям о своей судьбе.

(обратно)

96

14 июля 1812 г. 25-тысячный корпус французской армии, называвшийся «адскими легионами», под командованием маршала Н. Ш. Удино без боя вошёл в Полоцк и стал продвигаться по дороге на Себеж.

(обратно)

97

Местечко в 26 верстах от Полоцка, где состоялась памятная битва на Белой Руси с французами, в которой прогиб генерал Кульнев. — Прим. авт. Войска Удино вошли в Клястицы (деревня в 44 км к северу от Полоцка) утром 18 июля 1812 г. Со стороны Кохановичей им наперерез двигался корпус генерала П. Х. Витгенштейна, дабы преградить французам путь на Санкт-Петербург. Авангард русских войск под командованием генерал-майора Я. П. Кульнева на рассвете того же дня переправился через р. Свольну и атаковал врага около двух часов пополудни, к вечеру подошли основные силы русских и в 3 часа ночи возобновили наступление. После долгого и ожесточённого боя Удино 19 июля 1812 г. отступил по направлению к Полоцку. Отряд Кульнева неотступно преследовал неприятеля, но за р. Дриссой столкнулся с основными силами французов и был вынужден отступить обратно на правый берег реки. Во время переправы у д. Сивошино (деревня в 25 км к северо-западу от Полоцка — указанное Барщевским расстояние соответствует именно этому месту) 20 июля 1812 г. Кульнев был смертельно ранен. — Прим. перев.

(обратно)

98

По-видимому, Барщевский обращается к одному из друзей юности.

(обратно)

99

Рябиновая ночь — грозовая ночь, что обычно случается в конце лета. Считалось, что такая гроза необходима для того, чтобы на рябине поспели ягоды.

(обратно)

100

Имение панов Снарских. — Прим. авт. Ныне — деревня Краснополье в Россонском районе в 45 км к северо-востоку от Полоцка и в 30 км к юго-востоку от Россон. — Прим. перев.

(обратно)

101

Бой — мифический князь, родоначальник белорусов.

(обратно)

102

Зелёные святки — Троица. Языческий праздник, о котором идёт речь, называется Стаўроўскiя дзяды.

(обратно)

103

Вадзянiк. — Прим. авт.

(обратно)

104

Хляўнiк, который мучит скотину. — Прим. авт.

(обратно)

105

Дамавiк. — Прим. авт.

(обратно)

106

Лесьнiк. — Прим. авт.

(обратно)

107

Сатана, Праклатый — хранитель заклятых сокровищ. — Прим. авт.

(обратно)

108

Когда-то иезуитский. — Прим. авт. Построен в 1738 г., в 1830 г. передан Православной Церкви и переименован в Свято-Николаевский собор. В 1964 г. был взорван, после чего на его месте построен 9-этажный жилой дом. — Прим. перев.

(обратно)

109

Когда-то базилианский, основанный древним родом Гребницких, герба Остоя. — Прим. авт. На самом деле Полоцкий Софийский собор построен Всеславом Брячиславичем Полоцким между 1044 и 1066 гг. и, наряду с Софией Киевской (1037) и Софией Новгородской (1050), был одним из крупнейших центров православия на Руси. В XVI в. оказался в руках униатов (орден базилиан, или братство св. Василия Великого, был униатским). Во время Северной войны в 1710 г. в результате взрыва порохового склада, устроенного в подвале, был почти полностью разрушен. Перестроен в 1738–1750 гг. по заказу полоцкого униатского архиепископа Флориана Гребницкого архитектором И. К. Глаубицем по канону католической базилики. После ликвидации унии в 1839 г. возвращён Православной Церкви. На гербе Остоя изображался обнажённый меч, рукояткою, в виде креста, кверху; с одной стороны меча — первая четверть луны, с другой — последняя. — Прим. перев.

(обратно)

110

Замковая гора — высокий холм в месте впадения Полоты в Западную Двину, на котором располагался Верхний замок.

(обратно)

111

Спасо-Ефросиньевский монастырь на правом берегу Полоты в северных предместьях города. Стефан Баторий после захвата Полоцка в 1579 г. передал монастырь иезуитам, которые устроили в нём свою резиденцию. Возвращён православным в 1832 г.

(обратно)

112

Франциск Ксаверий (Франсиско Хавьер или Франсуа Ксавье) (1506–1552) миссионер и сооснователь ордена иезуитов. Полоцкий костёл Гроба Господня и св. Ксаверия был построен в 1786 г. и находился на полпути между городом и Спасским монастырём, не сохранился.

(обратно)

113

В народе до сих пор ещё повторяют стишок про эту Бабу Ягу:

Баба Яга, Косьцяная нага. На ступе едзець, Тоўкачом поганяець, Мятлой сьляды замятаець. [Прим. авт.] (обратно)

114

Казимир (1458–1484) — литовский княжич и польский королевич из династии Ягеллонов, святой покровитель Литвы и Польши. Полоцкий костёл св. Казимира не сохранился.

(обратно)

115

В 1518 г. московские войска под предводительством Василия и Ивана Шуйских подступили к Полоцку. На помощь осаждённым шло литовское войско во главе с полоцким воеводой Альбрехтом Гаштольдом. Согласно легенде, путь через Двину литовскому войску указал внезапно появившийся юноша на белом коне, в этом юноше люди узнали св. Казимира.

(обратно)

116

Струнь — предместье Полоцка к юго-востоку от города, где находилась летняя резиденция униатских архиепископов.

(обратно)

117

Этот брод находился между деревнями Казимирово и Слобода, при впадении в Двину Насилицкой речки. В 1980-е годы при расчистке ложа реки песчаный вал был срыт.

(обратно)

118

Церковь XII в. Находилась в Бельчицком Борисо-Глебском монастыре. Не сохранилась.

(обратно)

119

Экимань — предместье к западу от города, на левом берегу Двины, название деревни происходит от старинной церкви свв. Иоакима и Анны, которая когда-то располагалась там.

(обратно)

120

Барщевский бывал в Экимани в гостях у Людвига Беликовича, маршалка (предводителя дворянства) Полоцкого повета.

(обратно)

121

Струг — речное гребное и парусное судно. Двинский струг мог перевозить до 10 тыс. пудов груза.

(обратно)

122

Полоцкую академию Барщевский окончил после 1816 г., следовательно, данная поездка в Полоцк могла состояться не ранее 1835 г.

(обратно)

123

Имеется в виду костёл св. Стефана.

(обратно)

124

Fugit irreparabile tempus (лат.) — бежит невозвратное время.

(обратно)

125

Великий Четверг — четверг на Страстной неделе.

(обратно)

126

Игнатий Лойола (1491–1556) — основатель ордена иезуитов. Причислен к лику святых в 1622 г., день памяти приходится на 31 июля.

(обратно)

127

В переводе с лат.:

— Сударь, с чего начнём состязание?

— Со знаменья Святого Креста.

— Что есть знаменье Святого Креста?

— Ограждение тела и души.

— Сотворим знаменье Святого Креста.

— Сотворим.

(обратно)

128

В это самое время в конвикте воспитанники тоже ставили комедии, которые играли на французском языке, а иногда и на латыни — из произведений отца Порэ. — Прим. издателя. Издателем первых трёх книг «Шляхтича Завáльни» был Иван Фёдорович Эйнерлинг, воспитывавшийся в конвикте (пансионе) при Полоцкой иезуитской академии. Шарль Ле Порэ (1675–1741) — французский иезуит, автор ряда пьес, написанных на латыни: «Эдип и Меропа», «Брут», «Агапит» и др. — Прим. перев.

(обратно)

129

Laudes (хвалы) — хвалебные библейские песни и псалмы, которые поют после утренней мессы.

(обратно)

130

В Католической Церкви на Рождество принято выносить фигурку новорождённого Иисуса и укладывать её в ясли.

(обратно)

131

Роцька — Родион.

(обратно)

132

Кутья — рождественский сочельник (канун Рождества). Также — каша из ячменя, пшеницы или риса с изюмом, подаваемая к столу в канун Рождества и на поминках.

(обратно)

133

Нырок (нырковая утка) — водоплавающая птица семейства утиных.

(обратно)

134

Крачка — птица семейства чаек.

(обратно)

135

Ныне — Лютьковский остров.

(обратно)

136

Иезуитский орден был одним из крупнейших землевладельцев в Беларуси. На 1820 г. ему принадлежало около 10 тысяч крепостных.

(обратно)

137

Вадзянiк — злой дух, что живёт в воде. — Прим. авт.

(обратно)

138

Бобовник, или белокрыльник болотный — травянистое растение с сочным и богатым крахмалом стеблем, которое использовали на корм скоту. Добытый по весне и высушенный бобовник толкли, мололи и из получившейся муки пекли хлеб. Также бобовником называли вахту трёхлистную, употреблявшуюся сходным образом.

(обратно)

139

Осташи — рыбаки с окраин города Осташкова. — Прим. авт. Осташков — город в Тверской обл. возле оз. Селигер. Жители тех краёв издавна считаются умелыми рыболовами. — Прим. перев.

(обратно)

140

Озеро возле Россон.

(обратно)

141

Голубово — деревня в 4 км к востоку от фольварка Завáльни.

(обратно)

142

Праздник Трёх королей посвящён королям-магам Мельхиору, Каспару и Бальтазару, которые пришли с дарами в Вифлеем поклониться младенцу Христу. Отмечается 6 января и завершает новогодние праздники.

(обратно)

143

Плебан — приходский священник.

(обратно)

144

Это предание было изложено Барщевским в балладе «Заросшее озеро», опубликованной в четвёртом выпуске «Незабудки» (1843 г.), но её действие происходит в окрестностях Невеля, к западу от города.

(обратно)

145

Очевидно, речь идёт о волости на северо-западном берегу Нещерды, где преобладало католическое население.

(обратно)

146

Четверостишие из духовной песни «О мой Боже, веру Табе», предположительно сочинённой иезуитами (Rypiński A. Białoruś. — Paryż, 1840. — Str. 38) в конце XVIII в. (Карский Е. Ф. Белорусы. Т. III, ч. 2. — Петроград, 1921. — С. 151) и получившей широкое распространение среди белорусского народа. Полный её текст можно найти в сборнике: Krótkie zebranie nauki chrześciańskiey dla wieśniakow mówiących językiem polsko-ruskim wyznania Rzymsko-Katolickiego. — Wilno, 1835.

(обратно)

147

Малгожата — польский вариант имени Маргарита. Судя по тому, что её называют «панна», а не «пани», она оставалась незамужней.

(обратно)

148

Рушник — полотенце.

(обратно)

149

Праўдiвы (праўдзiвы) — настоящий, истинный.

(обратно)

150

По-видимому, речь идёт о Николае Будько (1780–1856). Родился он в д. Будоболь (возле села Оболь на р. Оболь в 38 км к юго-востоку от Полоцка), в орден иезуитов вступил в 1798 г., с 1800 г. преподавал в Полоцком коллегиуме, а с 1815 г. — в Петербургском иезуитском институте, умер в Тернополе.

(обратно)

151

Прокуратор — в данном случае — управляющий монастырским имением.

(обратно)

152

Альбрехтово — имение иезуитов в 4 км к югу от Россон.

(обратно)

153

См. прим. 91.

(обратно)

154

Гарнец — мера объёма сыпучих веществ. Казённый гарнец составлял 1/8 четверика или 3,28 л.

(обратно)

155

Четверик — мера объёма сыпучих веществ. Казённый четверик соответствовал 1/8 четверти, 8 гарнцам или 26,239 л. Однако в Витебской губернии использовалась и иная мера — старый (польский) четверик, который в разных местах губернии составлял 9, 10 или 16 гарнцев.

(обратно)

156

Янкó пересказывал историю, изложенную в книге Тита Ливия «История от основания Рима». Согласно ей, родоначальником римлян является Эней, который приплыл в Лаций после падения Трои. После смерти Проки из рода Сильвиев, царя города Альба Лонга, его младший сын Амулий лишил старшего брата Нумитора власти, убил его сына, а его дочь Рею сделал одной из жриц богини Весты, которые были обязаны в течение 30 лет блюсти обет целомудрия.

(обратно)

157

Фаустул — пастух, нашедший Ромула и Рема.

(обратно)

158

Инфлянты — польское название Лифляндии. В XIX в. — Динабургский, Режицкий и Люцинский поветы Витебской губернии, населённые преимущественно латышами, ныне территория Латвии.

(обратно)

159

Ребло (Реблио, Ребле, ныне — Ребельское озеро) — озеро в Пустошкинском р-не Псковской обл. в 19 км к востоку от Пустошки.

(обратно)

160

Погоня — герб Великого княжества Литовского. Монеты с изображением польских королей и Погоней чеканились на Виленском монетном дворе при Сигизмунде I, Сигизмунде II, Сигизмунде III и Владиславе IV.

(обратно)

161

Такое истолкование явления плачки можно видеть, например, в рассказе «Пóшасць и памŏрак» (Сержпутовский А. К. «Сказки и рассказы белорусов-полешуков: Материалы к изучению творчества белорусов и их говора», СПб, 1911).

(обратно)

162

Вероятно, данное предположение связано с поверием, изложенным, в частности, в чернорусской легенде «Появление кладов»: «Под землёю есть заклятые клады. Кто закопал их, тот и наложил зарок — навсегда ли оставаться там, или на известное время. В последнем случае, по истечении назначенного срока, им не лежится под землёю, и, если никто не отыщет, сами просятся, чтоб их взяли, и выходят на дорогу в виде людей. Деньги золотые являются человеком в жёлтом платье, серебряные — в белом, а медные — в коричневом» (Боричевский И. П. «Повести и предания народов славянского племени», ч. 2, СПб, 1841).

(обратно)

163

Подобная история приводится в рассказе «Нашоў грошы» (Сержпутовский А. К. «Сказки и рассказы белорусов-полешуков: Материалы к изучению творчества белорусов и их говора», СПб, 1911). Парни в ночь на Купалу искали цветок папоротника, но нашли только дохлую собаку. Раздосадованные, они решили подбросить её в окно старику, который их отговаривал. Как только они это сделали, оказалось, что то была не собака, а сумка с деньгами.

(обратно)

164

Застенковая, или околичная, шляхта — бывшие беспоместные дворяне, жившие в застенках (маленьких селениях, окружённых стеной, т. е. плотным забором, а также в кутах, т. е. однодворках). В некоторых областях Беларуси в начале XIX в. составляли до 15 % населения.

(обратно)

165

Локоть — мера длины, не имевшая строго определённой величины и составлявшая в различных местах Витебской губернии от 9 до 14 вершков (40–60 см).

(обратно)

166

«Вечный покой» — краткая молитва за усопших («Requiem aeternam»).

(обратно)

167

См. прим. 10.

(обратно)

168

В современном белорусском литературоведении образ плачки, проходящий сквозь всю книгу Барщевского, принято расшифровывать как саму Беларусь, оплакивающую своих детей, белорусов (см., например: Хаўстовiч М. В. «На парозе забытае святынi: Творчасць Яна Баршчэўскага», Мн., 2002). Между тем, в белорусском фольклоре этот образ однозначно интерпретирован как Богородица. Например, в рассказе «Поп и пустэльник» говорится следующее: «адна маладзица пашла ў лес па грыбы, ци моо рваць ягады да й сустрєла там такое дзиво, што й не разсказаць. Идзе гэто ена й бачыць, аж седзиць на камени вельми гожая маладзица. Ена трымае на ланé снŏп буйнаго жыта да так плачэ, што аж заливаетца. Маладзица папытала, чаго ена плачэ, а тая й каже — як жэ мне не плакаць, кали я ведаю, што будзе велики ураджай, але не будзе каму его спашываць. — Спалохаласа тая маладзица да й пытае, што рабиць? — Малецеса — каже гожая маладзица, — малецеса, як умееце. И я буду за вас малитца. — И зникла. Пышла тая маладзица да гасподы да й разсказвае, якое ена бачыла дзиво. Дагадалиса людзи, што гэто была Божая Маци» (Сержпутовский А. К. «Сказки и рассказы белорусов-полешуков: Материалы к изучению творчества белорусов и их говора», СПб, 1911). Интересно, что записана эта история в 1883 г. в д. Чудин Слуцкого уезда от рассказчика Дудара, при этом сам рассказчик, которому в это время было уже «больш капы [т. е. шестидесяти] гадоў», слышал её от своего деда, когда «ещэ без парток бегаў».

(обратно)

169

Бурлак — в данном случае — крестьянин, идущий на чужбину на заработки.

(обратно)

170

Злотый — денежная единица Речи Посполитой, равная 30 грошам. В Российской Империи соответствовала 15 копейкам.

(обратно)

171

Капот — долгополый кафтан.

(обратно)

172

Аллюзия на Нагорную Проповедь (Матф. 5).

(обратно)

173

Комиссар — управляющий имениями богатого землевладельца. Ему подчинялись экономы отдельных имений.

(обратно)

174

Могильно — деревня на берегу оз. Могильно в 17 км к западу от Пустошки (ныне — Псковская обл.).

(обратно)

175

Талер — денежная единица Речи Посполитой, равная 8 злотым или 240 грошам.

(обратно)

176

По всей видимости, в рассказе Завáльни речь идёт о Михаиле Казимире Огинском (1731–1801), гетмане Великого княжества Литовского, который прославился строительством канала, носящего его имя, между реками Щарой (приток Немана) и Ясельдой (приток Припяти), соединившего бассейны Балтийского и Чёрного морей. Владел обширными имениями в Беларуси, главная его резиденция находилась в Слониме. О том, как Огинский помогал своим крепостным, можно судить, в частности, по свидетельству Гаврилы Романовича Державина, которого Павел I в 1800 г. послал в Белорусскую губернию с инспекцией по поводу начавшегося там голода. В «Записках из известных всем произшестиев и подлинных дел» тот сообщает: «Державин, приехав в Белоруссию, самолично дознал великий недостаток у поселян в хлебе или, лучше, самый сильный голод, что питались почти все пареною травою, с пересыпкою самым малым количеством муки или круп. В отвращении чего, разведав, у кого у богатых владельцев в запасных магазинах есть хлеб, на основании [указа] Петра Великого 1722 г., [велел] взять заимообразно и раздать бедным, с тем чтоб, при приближающейся жатве, немедленно такое же количество возвратить тем, у кого что взято. А между [тем], проезжая деревни г. Огинского, под Витебском находящиеся, зашёл в избы крестьянские, и увидев, что они едят пареную траву и так тощи и бледны, как мёртвые, призвал прикащика и спросил, для чего крестьяне доведены до такого жалостного состояния, что им не ссужают хлеба. Он, вместо ответа, показал мне повеление господина, в котором повелевалось непременно с них собрать, вместо подвод в Ригу, всякий год посылаемых, по два рубли серебром. „Вот“, сказал при том, „ежели бы и нашлись у кого какие денжонки на покупку пропитания, то исполнить должны сию господскую повинность“. Усмотря таковое немилосердное сдирство, послал тотчас в губернское правление предложение, приказал сию деревню графа Огинского взять в опеку по силе данного ему именного повеления. Услыша таковую строгость, дворянство возбудилось от дремучки или, лучше сказать, от жестокого равнодушия к человечеству: употребило все способы к прокормлению крестьян, достав хлеба от соседних губерний» (Державин Г. Р. Сочинения. Т. VI. — СПб, 1876).

(обратно)

177

Курляндия — Курляндская губерния, ныне часть Латвии.

(обратно)

178

Слецце — плоды, овощи.

(обратно)

179

Laudetur Jezus Christus (лат.) — «Слава Иисусу Христу» — приветствие при встрече, распространённое среди католиков.

(обратно)

180

Здесь имеются в виду рождественские облатки — пресные хлебцы прямоугольной формы.

(обратно)

181

То есть, выпускник факультета философии.

(обратно)

182

Альвар — учебник грамматики латинского языка («De institutione grammatica libri tres», впервые опубликован в 1572 г.), написан португальским иезуитом Мануэлем Альваресом (1526–1582). Переведён на польский язык в 1705 г. («Grammatica Alvari Latino-Polonica»), неоднократно переиздавался, в том числе, в Вильне и в Полоцке.

(обратно)

183

De arte poetica (лат.) — буквально — «О науке поэзии». Правильно это сочинение Горация называется «Ars poetica» — «Наука поэзии».

(обратно)

184

Omne tulit punctum qui miscuit utile dulci (лат.) — Общего одобрения достигнет тот, кто соединил приятное с полезным (Гораций. Наука поэзии. 343–344).

(обратно)

185

Vanitas vanitatis (искаж. лат.) — суета сует. Правильно — Vanitas vanitatum (Еккл. 12. 8). По-видимому, Барщевский, превосходно знавший латынь, намеренно вкладывает искажённые латинские фразы в уста персонажа, желающего показать свою учёность.

(обратно)

186

В народе существует поверие, что у змеи, утратившей яд, хвост становится жёлтым, и её не принимают к себе другие змеи. — Прим. авт.

(обратно)

187

Нiкiтрон — один из числа восьми злых духов, имена которых: Ярон, Iрон, Кiтрон, Нiкiтрон, Фарон, Фаразон, Лiдон, Столiдон. Они причиняют людям болезни, потому в Беларуси все эти имена пишут с крестиками на хлебе, и хлеб этот дают хворому, чтобы изгнать из его тела одного из вышеупомянутых духов, который там поселился. Полагают, что это суеверие пришло от цыган, которых белорусский народ обычно считает чаровниками. — Прим. авт.

(обратно)

188

Дукат — золотая монета, чеканившаяся в ряде стран Западной Европы.

(обратно)

189

Vinum cor laetificat (лат.) — вино веселит сердце.

(обратно)

190

Четверостишие из стихотворения Францишека Дионисия Князьнина (1750–1807) «Anakreontyk do Xięcia Adama Czartoryskiego, generałowicza Podolskiego» (Kniaznin F. D. Dzieła. T. I. — Warszawa, 1828).

(обратно)

191

Трясца, или лихорадка; народ белорусский представляет эти болезни в виде неких злых существ или духов, что зовут людей по имени, чаще всего весной; кто отзовётся, тот захворает. Иногда их видят в облике женщин и насчитывают девять сестёр. — Прим. авт.

(обратно)

192

Клаубер Игнатий Себастиан (1754–1817) — известный гравёр, с 1796 г. жил в России.

(обратно)

193

Так называется полоцкая ярмарка, которая устраивается перед Рождеством. — Прим. авт. Ромуальд Подберезский полагает, что она названа так из-за покрасневших на морозе носов посетителей (Podbereski R. Białoruś i Jan Barszczewski. // Barszczewski J. Szlachcic Zawalnia czyli Białoruś w fantastycznych opowiadaniach, t. I, Petersburg, 1844). — Прим. перев.

(обратно)

194

В сочельник такие облатки благословляли, разламывали во время рождествеской трапезы и обменивались половинками, сопровождая обмен добрыми пожеланиями.

(обратно)

195

Изложение народного предания об Анне, дочери Океана. — Прим. авт.

(обратно)

196

Медвяная роса (падь) — сладкие выделения на листьях растений, появляющиеся в результате жизнедеятельности тли и червецов. Также медвяной росой называют одну из стадий заболевания злаков спорыньёй.

(обратно)

197

Имеется в виду Петр I Великий.

(обратно)

198

Речь идёт о Северной войне (1700–1721). В данном случае, по-видимому, имеется в виду не поражение русских войск под Нарвой 19 ноября 1700 г., а взятие этой крепости в 1704 г. Прочие крепости, взятые на этом этапе войны, — Нотебург (Шлиссельбург) (1702 г.), Ниеншанц (1703 г.), Дерпт и Ивангород (1704 г.).

(обратно)

199

Сажень — мера длины, равная 3 аршинам или 2,134 м.

(обратно)

200

По-видимому, здесь автор обращается к иезуитам, которые действительно оказывали помощь голодающим.

(обратно)

201

Сивохи (Сивохо) — многочисленный шляхетский (впоследствии — мещанский) род, владевший землями в Полоцком повете.

(обратно)

202

Твардовский — герой польской легенды XVI в., записанной врачом и историографом Сигизмунда III Иоахимом Посселем в его «Historia rerum Polonicarum et Pruthenicarum ab anno 1388 ad annum 1623», краковский чернокнижник, продавший душу дьяволу. Персонаж литературных произведений многих славянских писателей и поэтов (М. Н. Загоскин, А. Мицкевич, Ю. И. Крашевский, П. П. Гулак-Артемовский и др.).

(обратно)

203

Фамилия персонажа, по-видимому, образована от названия д. Латыши, что находится в 6 км к югу от фольварка Завáльни.

(обратно)

204

Студенты Полоцкой иезуитской академии жили либо в пансионе (конвикте), либо в домах местных жителей.

(обратно)

205

Директор (лат. director < dirigere — направлять), здесь — студент, руководящий учениками младших классов.

(обратно)

206

В чернорусской легенде «Чёрная книга» сообщается следующее: «Со времён незапамятных остались на земле чёрные книги. Листы в них чёрные, а что написано — лукавый один знает.

Есть в чёрных книгах места, которые лишь станешь читать, тотчас являются черти под разными видами […]; тут нужно не испугаться и потребовать чего-нибудь — хоть бы и птичьего молока. Уж такова сила чёрной книги, что нечистая сила должна всё исполнить. Но беда, если человек струсит и промолчит: черти подумают, что он хотел только посмеяться над ними, и тотчас замучат. […]

Говорят, иметь её не беда, нужно только не поддаваться чёрту, и пусть его работает, что прикажут; но дело в том, что нельзя книжку бросить так, как хлам — не знаешь, кому попадётся в руки: станет читать дитя, — нечистая сила либо замучит его, либо сделает своею жертвою; а достанется злому человеку — и того горше: какой беды не причинит он ближнему!» (Боричевский И. П. «Повести и предания народов славянского племени», ч. 2, СПб, 1841).

(обратно)

207

Клишково (Клешково) — деревня недалеко от Мурагов, на северном берегу озера Нещердо. Ныне не существует.

(обратно)

208

Бобовики — деревня в 25 км к северо-востоку от Полоцка.

(обратно)

209

Река Страдань.

(обратно)

210

Пералёт-трава (см. главу «Очерк Северной Беларуси»).

(обратно)

211

К сожалению, установить, какое именно происшествие имеется в виду, пока не удалось, можно лишь предположить, что оно произошло в период с 1796 г. (создание Белорусской губернии, центром которой стал Витебск) до момента действия повествования данной книги (конец 1816 г.). Однако известно, что Кошки — многочисленный шляхетский род, представители которого владели, в частности, несколькими деревнями в окрестностях Ушачей (Липовец, в 2 км к югу от Ушачей, а также Черевечье и Узречье). Телицы — шляхетский род, владевший деревней Волче в 2 км к северо-востоку от Ушачей. Жуки — шляхетский род, владевший, в частности, местечком Гомель в 18 км к югу от Полоцка, в 16 км к северо-востоку от Ушачей. Жабы — графский род, владевший землями в окрестностях Полоцка, в частности, некоторое время и местечком Ушачи (в 35 км к югу от Полоцка). Между тем, читателям, на которых ориентировался Барщевский, по всей видимости, было вполне ясно, о чём идёт речь.

(обратно)

212

До 1831 г. в Витебской и Могилёвской губерниях продолжал действовать Статут Великого княжества Литовского, согласно которому местная власть избиралась представителями шляхты на поветовых сеймиках.

(обратно)

213

О злоупотреблениях на сеймиках писал, например, Ф. В. Булгарин в романе «Иван Иванович Выжигин»: «В старину богатый помещик привозил с собою, на нескольких телегах, бедных, но буйных и вооружённых шляхтичей, заставлял их выбирать себя и своих приятелей в разные звания, бить и рубить своих противников. Это называлось „золотою вольностью“».

(обратно)

214

В некоторых местах Беларуси у простого народа существует поверие, что тот, кто посадит дуб или посеет жёлуди, сокращает свою жизнь, так как его сила переходит к растущим дубам, которые он посадил и за которыми ухаживал. — Прим. авт.

(обратно)

215

Палёнка — белорусское название напитка, который готовят из горящей водки, клюквы и мёда. — Прим. авт.

(обратно)

216

Горбачево — деревня в 6 км к северо-западу от фольварка Завáльни.

(обратно)

217

Бешенковичи — местечко в 60 км к юго-востоку от Полоцка. Ярмарка там проходила с 29 июня по 24 июля.

(обратно)

218

Освея — местечко в 70 км к северо-западу от Полоцка. Ярмарку в ней проводили 29 июня, и славилась она, в основном, лошадьми.

(обратно)

219

Арак — крепкий спиртной напиток, изготавливаемый в Южной Азии из риса или сока кокосовой либо финиковой пальм.

(обратно)

220

По-видимому, имеется в виду коадьютор (монах, не рукоположенный в священники) ордена иезуитов Игнатий Попп (родился в 1773 г., вступил в братство в 1803 г.).

(обратно)

221

Согласно цыганским преданиям, растёт в глубине воды, спасает от пожаров и помогает предсказывать будущее. — Прим. авт. Название этой травы может быть связано с местными наименованиями таких растений, как пикульник (жабер, жабрэй, зябер), ряска (жабур, жабер, жабор), незабудка болотная (жабернiк) и водокрас (жабнiк, жабер). — Прим. перев.

(обратно)

222

Один из восьми духов, что причиняют людям болезни. — Прим. авт. См. прим. 187. — Прим. перев.

(обратно)

223

По-видимому, эти две строки были исключены из текста книги цензором либо в процессе корректуры.

(обратно)

224

Из народных преданий. — Прим. авт.

(обратно)

225

Существует сербское предание «Отверстое небо»: «Ночью перед Богоявлением отверзается небо. Нужно только не спать, дождаться святой минуты, и тогда чего бы человек ни попросил, — всё получит. Но не все могут видеть селения горние. Кого ослепил грех, где тому увидеть отверстое небо!» (Боричевский И. П. «Повести и предания народов славянского племени», ч. 2, СПб, 1841).

(обратно)

226

Австерия — гостиница или трактир.

(обратно)

227

Оболь — правый приток Западной Двины, берёт начало в оз. Езерище, впадает в Двину в 35 км выше Полоцка.

(обратно)

228

Леса в окрестностях деревни Ситно в 30–40 км к северо-востоку от Полоцка.

(обратно)

229

Река Страдань — приток Полоты.

(обратно)

230

Ситненское озеро — ныне озеро Ситно в 44 км к северо-востоку от Полоцка.

(обратно)

231

Помимо уже упоминавшихся озёр Ситно и Нещердо (здесь — Нешчыдра) перечислены некоторые из озёр быв. Витебской губернии: Глубокое — в окрестностях Нещерды есть несколько озёр с таким названием; Скоброе — в 20 км к северо-востоку от Полоцка; Шевино — в 10 км к северо-востоку от Россон; Язно — в 18 км к северо-востоку от Россон (ныне — в Псковской обл.); Невёдро — в 36 км к северо-востоку от Россон (ныне — в Псковской обл.); Невельское — к югу от Невеля (ныне — в Псковской обл.).

(обратно)

232

Гораськó — Герасим.

(обратно)

233

Казулино — деревня в 8 км к востоку от фольварка Завáльни.

(обратно)

234

В Беларуси среди народа и теперь ещё употребляется этот способ лечения от шума и прочих болезней головы. — Прим. авт.

(обратно)

235

В Беларуси существует короткая сказка, в которой король котов зовётся Варгiн, король петухов — Будзiмiр, а король мышей — Поднор. — Прим. авт.

(обратно)

236

Поручица — жена либо вдова поручика.

(обратно)

237

В народе Беларуси существует поверие, что от урчания кошек в голове заводятся насекомые. — Прим. авт.

(обратно)

238

Аксамит — бархат.

(обратно)

239

Олешкó — Алексей.

(обратно)

240

Дубыня, Пруд и Горыня — богатыри, оставшиеся в памяти народа с языческих времён и упоминающиеся в некоторых сказках наряду с Бабой Ягой, Купалой, Чуром и другими божествами. — Прим. авт.

(обратно)

241

Городецкая гора — по-видимому, имеется в виду гора, что находится на мысе восточного берега Нещерды, где когда-то стояла крепость Несцерда.

(обратно)

242

В 1817 г. солнечное затмение произошло 4 мая (16 мая по Григорианскому календарю).

(обратно)

243

В 1814 г. орден иезуитов (закрытый в 1773 г., но продолживший своё существование в России) был официально восстановлен папой, вследствие чего отношение к нему в России изменилось. В 1815 г. была упразднена коллегия иезуитов в Санкт-Петербурге, орден начали постепенно вытеснять, а в 1820 г. все иезуиты были высланы за границу. Возможно, весть, принесённая Анджеем Завáльне, была каким-то образом связана с этим процессом.

(обратно)

244

Нередко его фамилию ошибочно пишут через «о».

(обратно)

245

Podbereski R. Białoruś i Jan Barszczewski. // Barszczewski Jan. Szlachcic Zawalnia czyli Białoruś w fantastycznych opowiadaniach. [Tomik pierwszy] — Petersburg, 1844. — Str. XXIV.

(обратно)

246

J[ulian] B[artoszewich]. Jan Barszczewski. // Dziennik Warszawski. — 1851. — № 22. — Str. 4; 1851. — № 24.— Str. 4–6.

(обратно)

247

Табачнiк Б. Ян Баршчэўскi на Валынi. // Лiтаратура i мастацтва. — 1981. — № 15 (3061), 10 крас. — С. 14–15.

(обратно)

248

Геннадий Александрович Кохановский в своих работах называет имя отца писателя — Францишек (Каханоўскi Г. А. Ян Баршчэўскi // Памяць: Гiсторыка-дакументальная хронiка Расонскага раёна. — Мн.: Беларуская энцыклапедыя, 1994. — С. 43–45), однако откуда им взяты эти сведения, остаётся невыясненным.

(обратно)

249

Максимовичи — древний, но небогатый шляхетский род из Полоцкого повета.

(обратно)

250

Иначе — «Бунт мужиков против эконома» или «Размова хлопаў». Данное стихотворение в течение многих лет передавалось из уст в уста, и потому существует несколько его вариантов, значительно отличающихся друг от друга и дошедших до нас лишь в отрывках.

(обратно)

251

8 января 1813 года по новому стилю.

(обратно)

252

[Зубко А.] Архиепископ Антоний. О греко-унитской церкви в западном крае // Русский вестник. — 1864. — Т. 53, сентябрь. — С. 279–342.

(обратно)

253

Подберезский (ibid.) называет его — «подсудок J.», а Лев Александрович Кавелин — «Г.И.» (Кавелин Л. Памятники белорусской письменности // Маяк. — 1845. — Т. XXIII, «Смесь». — С. 124–131).

(обратно)

254

В «Русском биографическом словаре» Половцова сделано предположение, что это был князь Радзивилл.

(обратно)

255

Massalski E. Z pamietnikow (1799–1824) // Z filareckiego swiata: Zbior wspomnien z lat 1816–1824. — Warszawa. — 1924. — Str. 207–302.

(обратно)

256

Фамилию «Rżewuski» в русской транслитерации часто пишут также и в другом варианте — Ржевуский.

(обратно)

257

Судя по фамилии, её муж принадлежал к древнему, известному и чрезвычайно многочисленному белорусскому шляхетскому роду, однако кем он был, и какова была его судьба, неизвестно.

(обратно)

258

Подберезский, ibid. Ещё раз подчеркнём, что Беларусью в те времена называли только Витебскую и Могилёвскую губернии.

(обратно)

259

Трусман Ю. Ю. Этимология местных названий Витебской губернии. — Ревель, 1897.

(обратно)

260

От слов «вирши» и «страшидло», т. е. «страшилище» (Хаустовiч М. В. На парозе забытае святыні: Творчасць Яна Баршчэўскага. — Мн.: Права і эканоміка, 2002).

(обратно)

261

Вышла только первая часть этого сборника.

(обратно)

262

12 марта по новому стилю.

(обратно)

263

Васiлеўскi Д. Новыя матэрыялы творчасцi Яна Баршчэўскага. // Полымя, 1925, № 5. — с. 152–156.

(обратно)

264

Гарэцкi М. Гiсторыя беларускае лiтаратуры. Вiльня, 1920.

(обратно)

265

Лукашук А. «За кіпучай чэкісцкай работай»: З жыцьця катаў. — М.: Наша Ніва, 1997.

(обратно)

266

Цитата приводится по статье: Мархель У. Праца духу — дзеля любовi. // Роднае слова, 1994, № 9. — С. 20–24.

(обратно)

Оглавление

. . .

Несколько слов от автора

Книга первая. Очерк Северной Беларуси

  Шляхтич Завáльня

  Повесть первая. Про чернокнижника и про змея, вылупившегося из петушиного яйца

  Повесть вторая. Лихие проделки

  Повесть третья. Корона змеи

  Повесть четвёртая. Волколак

Книга вторая. Воспоминания о посещении родного края

  Полоцк

  Рыбак Роцька[131]

  Кузнечиха Авгинья

  Повесть пятая. Родимое пятно на губе

  Слепой Францишек

  Повесть шестая. Плачка

  Сын Бури

  Буря

  Органист из Россон

  Повесть седьмая. Огненные духи

  Канун Рождества

Книга третья. Раздумья отшельника

  Гости в доме Завáльни

  Твардовский и ученик

  Повесть восьмая. Белая Сорока

  Повесть девятая. Страждущий дух

  Вечер перед Новым Годом

  Повесть десятая. Волосы, кричащие на голове

  Цыган Базыль

  Повесть одиннадцатая. Жáбер-трава[221]

  Сияние на небе

Книга четвёртая. Попутчик

  Совет

  Путники

  Повесть двенадцатая. Столетний старец и чёрный гость

  Повесть тринадцатая. Чаровник от природы и кот Варгин

  Повесть четырнадцатая. Чудесный посох

  Домашние заботы

  Органист Анджей

  Отъезд

Попович Янкó, или Беларусь в первой половине XIX века . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Реклама на сайте