Карлос Фуэнтес
Приятное общество
(Рассказ)
Перевод с испанского А. Богдановского
-----------------------------------------------------------------------------------
1
Перед смертью мать Алехандро де ла Гуардии сообщила ему, что, во-первых, отец его, Себастьян де ла Гуардия, не оставил сыну в наследство ничего, кроме сильно запущенной квартиры на Лилльской улице. Это кое-что. Но продавать не стоит — много за нее не выручишь. Можно, как и раньше, сдавать. Жить на ренту — семейное, так сказать, призвание. Что тут такого. Не в этом дело.
Дело в тетках. В сестрах матери. Дед и бабка Алехандро де ла Гуардии сбежали из Мексики, едва лишь раскатились первые громы революции, поскольку были уверены: если даже сапатисты, проводя свою аграрную реформу, отнимут у них имения, они безбедно устроятся в Европе, потому что давно уже вложили деньги в недвижимость, акции, драгоценности… И всякое такое.
— Твой отец был мот. Он, знаешь, принадлежал к тем аристократическим сынкам, которые, хоть и отлично прижились во Франции, всю жизнь боялись, что их воспринимают как метеков, пришлых, чужаков, и терпят лишь за то, что у них есть деньги. А главное, за то, что они их тратят.
Начало разорению положил дед. Он решил, что европейцы примут его, если он будет устраивать грандиозные званые ужины, пышные костюмированные балы, вечера русского балета, путешествия на яхте… И за двадцать шальных и развеселых лет пустил по ветру половину состояния.
Отец пошел по его стопам и просадил вторую половину. В один прекрасный день у него осталась только кучка золотых монет по сто франков. А сеньора де ла Гуардия, мать Алехандро, смиренно и безропотно смотрела, как тают эти монетки, словно фишки в руках ловкача-крупье.
— А когда растаяли, твой отец всю ночь в отчаянии пробродил по Парижу. Утром его нашли мертвым. Что ж, хоть на это у него хватило совести…
Донья Люсия Эскандон де ла Гуардия сдала в аренду квартиру в доме на Лилльской улице, рядом с особняком Богарнэ, а сама перебралась в трехкомнатную мансарду за площадью Сен-Сюльпис. Давала уроки кулинарии и растила сына, оставшегося сиротой в девять лет. И вот теперь, изнуренная болезнью, погруженная в свои думы, почти всегда безмолвная, словно печаль лишила ее дара речи, она узнала, что жить ей осталось месяц, самое большее — два, и разверзла уста с намерением высказаться и дать последние наставления Алехандро — всем на свете обязанному ее героической и жертвенной материнской любви, получившему «весьма удовлетворительно» на беспощадном экзамене на степень бакалавра, не сделавшему карьеры и подвизавшемуся на мелкой должности в мексиканском туристическом агентстве, в совершенстве владевшему испанским языком, опять же благодаря упорству и настойчивости матери — «даром ничего не дается», — которая, давно уже смирившись, согласилась работать с представителями новой мексиканской власти, хотя и отказывалась поддерживать с ними какие бы то ни было отношения, кроме официальных, не говоря уж о том, чтобы сблизиться или подружиться.
Так что же во-вторых?
— В Мехико живут мои старшие сестры — твои тетки. Они ухитрились сохранить собственность, обзавестись счетами в американских банках и, подозреваю, — припрятать драгоценности. К выходкам твоего отца всегда относились с досадой и презрением. Никогда не помогали мне, зато постоянно кололи глаза тем, что я «вышла за этого транжира».
Донья Люсия вздохнула так, словно в ее обреченных легких оставались последние пузырьки воздуха.
— И что же ты мне предлагаешь, мама? Отправиться в Мексику и улестить их, чтоб не забыли меня в завещании?!
— Именно это. У них нет никого на свете. Обе остались старыми девами. Постарайся им понравиться.
Она помолчала, но не потому, что возникла необходимость передохнуть.
— Две злобные старые девы.
— Как их зовут?
— Мария Серена и Мария Сенайда. Но не суди по именам, сынок: Сенайда — как раз подобрее, Серена — совсем злющая.
— Наверно, с годами они переменились…
— Чудес не бывает. Прекрасно помню, как в детстве они меня мучили — связывали по рукам и ногам, прижигали свечкой босые ступни, запирали в уборной…
— Может быть, к старости изменились…
— Горбатого могила исправит, — пробормотала донья Люсия.
Алехандро послал ей улыбку «современного» человека, бесконечно далекого от обид, когда-то нанесенных в Новом Свете.
— Ладно, постараюсь понравиться.
— Постарайся, Алехандро. С тем, что дают тебе служба и аренда нашей квартиры, ты никогда не выбьешься из нужды…
Она погладила его по щеке:
— Mon petit choux. Плохо тебе будет без меня.
Алехандро снова улыбнулся, хотя эти ее слова оказались последними.
2
Он был молод и привлекателен. Так говорили люди. Так говорило зеркало. Волосы вьющиеся, с медным отливом. Кожа смуглая. Нос прямой. Глаза желтоватые. Беспокойный рот. Крепкий подбородок. Рост — сто семьдесят девять сантиметров. Вес — семьдесят килограммов. Гардероб небогатый, но тщательно подобранный. Руки пианиста, как опять же говорили ему. Пальцы длинные, но не жадные. Подружки, более или менее случайные. Он чаще принимал приглашения, чем приглашал сам, ибо очень даже знал счет деньгам. Ну да, «американский кузен». Метек, которого принимают с сердечно-покровительственной улыбкой.
После смерти доньи Люсии Алекс подумал, что с Францией его теперь ничего больше не связывает. Служба давно ему опротивела, аренда дома на Лилльской улице приносила более чем скромные деньги, ни с кем из девушек серьезных отношений не завязалось… Мексика, тетки, богатство. Эта перспектива вдруг стала привлекательна.
Он написал теткам. Так и так, донья Люсия умерла. Больше у него ничего во Франции нет. Хотелось бы после стольких лет на чужбине, полученной по наследству, вернуться домой. Можно ли ему будет, пока не устроится, пожить с ними?
Вложил в конверт свою фотографию в полный рост, чтобы при встрече сразу узнали. Вскоре получил два письма. Отдельно от Марии Серены Эскандон и от Марии Сенайды, носившей ту же фамилию. Но обе писали одно и то же, в одних и тех же словах:
«Милый племянник. Будем счастливы принять тебя».
Почему они не подписали одно письмо? Почему прислали два? Алехандро не стал ломать себе голову над этой загадкой. Ни над этой, ни над всеми прочими, которые без сомнения будут ждать его там. Две старушки с большими причудами. Что ж, он заранее готов к любым капризам.
В аэропорту он увидел таксиста с плакатиком, на котором значилось его имя — Эскандон.
— Это вы и есть? Я получил заказ встретить вас.
Машина доставила его к старому дому на улице Рибера-де-Сан-Косме. Его, привыкшего к идеальной парижской симметрии, хаос мексиканской столицы сначала ошеломил, потом неприятно поразил, а потом очаровал. Мехико, показалось ему, летит очертя голову невесть куда, завороженный собственной скоростью, не тормозя, бросая вызов самой бесконечности, заполняя каждую клеточку свободного пространства собой, своими каменными оградами, лачугами, небоскребами, цинком крыш, грязными закоулками и лезущими друг на друга рекламами…
Изредка попадавшиеся в этом сбивчивом потоке запятые и тире красоты — то барочная церковь, то особняк из базальта, то видение сада — давали представление о глубине, спорящей с протяженностью. Алехандро де ла Гуардия знал от незабвенной красавицы доньи Люсии, что это еще и город ацтеков, вице-королей, город неоклассический и модернистский…
И потому он обрадовался, увидев, что дом, у которого высадил его таксист, — старинный дом. Неопределенно старинный. Двухэтажный, с фасадом из серого камня, изысканным и обветшалым — изысканно-обветшалым, подумал Алекс, — с кое-где выщербленной плиткой, увенчанный плоской крышей: он уже успел заметить, что двускатных крыш на европейский манер в Мехико нет вообще. Он видел это, когда подлетал. Плоские кровли, многочисленные бадьи для дождевой воды, ни скоса, ни ската, ни чердаков, ни разноцветной черепицы голливудской банальности…
Дом серого сурового камня. Три ступеньки ведут к черной железной двери. По обе стороны от нее — два зарешеченных окна. И в каждом — из-за штор выглядывает голова. Алехандро взял чемоданы.
— Просили предупредить, чтобы вы воспользовались черным ходом, — сказал таксист.
— Почему?
Тот пожал плечами и уехал.
Мария Серена и Мария Сенайда. Он никогда не видел их фотографий последнего времени — только детские снимки. А потому оставалось гадать, как зовут приземистую тучную старушку, отворившую ему дверь.
— Тетушка, — произнес Алехандро.
— Алехандро! — воскликнула старушка. — Как же мне тебя не узнать! Вылитая мать! Копия! Привел Господь увидеть! Счастье-то какое!
Алекс наклонился поцеловать ее в кокетливо нарумяненную щеку. Старушка прошептала ему на ухо, словно по секрету:
— Я — тетя Сенайда.
Седая, как лунь, но кожа на лице была свежа и надушена. Впрочем, пахло не духами, а розовым мылом. Платье в цветочек с белым пикейным воротничком, как у гимназистки. Юбка до щиколоток. Белые туфли без каблука, словно боится упасть. И носочки тоже ослепительно белые, опять же как у гимназистки.
— Входи, входи, моя деточка, — певуче смеясь, говорила она. — Ты у себя дома. Устал с дороги? Хочешь отдохнуть? Показать тебе твою комнату? Я приготовлю тебе шоколаду?
Старушка приглашающе повела рукой. Они оказались на кухне.
— Спасибо, тетушка. В самом деле, хотелось бы немного отдохнуть. Перелет был тяжелый. Я хочу познакомиться с тетей Марией Сереной… И пригласить вас обеих поужинать где-нибудь…
Он щедро расточал улыбки.
А с лица Марии Сенайды улыбка исчезла.
— Мы не выходим из дому.
— А! Что ж, сейчас я поздороваюсь с вашей сестрой, а потом…
— Мы не разговариваем, — и черты ее лица стали неуклонно собираться в неприязненную гримасу.
— Ну, тогда… — Алекс развел руками, как бы покоряясь неизбежному.
— Мы поделили дом, — потупившись, сказала тетушка. — Днем он принадлежит мне. А вечером — ей. Пойдем, я покажу тебе твою комнатку.
И снова заулыбалась:
— Деточка моя! Будь как дома! Иисусе сладчайший, спаси и сохрани тебя!
3
Отведенная ему комната в задней части дома выходила окнами на маленький и запущенный городской парк, где несколько ребятишек в возрасте от девяти до тринадцати лет играли в футбол. Дальше виднелись трамвайные пути, слышались протяжные гудки.
Он оглядел свое новое обиталище. Не слишком роскошно. Кровать больше напоминала топчан. Стены — голые, если не считать пятнадцатилетней давности календаря с изображением вулканов Попокатепетль и Истаксикуатль в образах спящей женщины и воина в дозоре. Деревянный стул оказался соединен со столом, так что получалась школьная парта. Алехандро откинул крышку и убедился, что внутри пусто.
В туалете нашлось все необходимое — ванна, унитаз, умывальник, зеркало…
Отдернув занавеску, он обнаружил нечто вроде платяного шкафчика с полудюжиной проволочных вешалок.
Хотел было разобрать свои вещи, но усталость превозмогла.
Было шесть вечера, и он буквально рухнул на топчан. В самолетах спать так и не научился да и вообще так далеко, через океан, никогда еще не летал.
Через два часа проснулся в тревоге. Побрызгал в лицо холодной водой, причесался, поправил галстук, надел пиджак.
Отправился приветствовать тетушку Марию Серену, благо она наверняка в это время уже принимает.
Напряженно распрямив спину, она сидела на самой середине жесткого дивана, как на троне. Горели свечи. Тетушка ждала его — так, по крайней мере, ему показалось — в полной неподвижности, сложив ладони на мраморном набалдашнике — волчья голова — своей палки. Вся в черном, и подол юбки, такой же длинной, как у сестрицы, закрывал носки туфель. Блузка с черными же воланами и на груди единственное украшение — камея. Черный боа вокруг шеи.
На белом лице — ни капли косметики, сдвинутые брови внятно предупреждают: «Мне прихорашиваться незачем». Тем не менее на голове не очень ладно сидел парик цвета красного дерева без единого седого волоска. Стараясь подавить неуместную улыбку, Алекс подумал, что кокетство, впрочем, ей не вовсе чуждо: на переносице не без задора и вызова сиделоpince-nez без оправы — «кеведос», машинально перевел он, повинуясь покойной матери. Алехандро, у которого был абонемент в Синематеку на Ульмской улице, оно напомнило треснутое, окровавленное пенсне раненой женщины из фильма «Броненосец “Потемкин”».
— Добрый вечер, тетушка.
Вместо ответа она царственно указала, куда он должен сесть.
— Сразу перейду к делу, племянник, уж так я привыкла. Мы отдалились от твоей матери из-за ее опрометчивого решения связать свою судьбу с таким недостойным человеком, каким был твой отец. Когда Провидение, словно из рога изобилия, осыпает тебя благами, расточать их без цели и пользы — значит оскорблять Господа. Хочу, чтобы ты знал — мы горюем по ней. И мы были рады узнать, что ты решил навестить нас.
— Я тоже очень рад, тетя Серена.
— Не знаю, что ты намерен делать…
— Искать работу… а потом…
— Не торопись. Надо освоиться. И помни — это твой дом.
— Спасибо.
— Но будь любезен соблюдать наши правила. Скажу напрямик: мы с сестрой не очень ладим. Слишком уж мы с ней разные. И живем по разному расписанию. Постарайся понять это.
— Не беспокойтесь.
— Правило второе. Никогда не пользуйся парадным входом — только черным. Он рядом с твоей комнатой, ведет из кухни в сад.
— Да, я видел…
— Постарайся, чтобы никто не заметил, как ты входишь и выходишь.
— В котором часу вы обедаете? — Алекс попытался сменить тему разговора, становившегося невыносимым.
— Ты будешь обедать в два. С моей сестрой. Ужинать — в восемь. Со мной.
— А завтрак? Впрочем, не беспокойтесь… Я привык сам себе готовить.
— Это ты не беспокойся, мой мальчик, — она улыбнулась в первый раз за все время разговора. — В шесть утра приходит Панчита прибираться и стряпать. Учти, она — глухонемая.
«Ей-богу, кажется, что на меня уставились четыре глаза: стекла пенсне жили словно отдельно от близоруких глаз».
Она поднялась.
— А теперь мы с тобой поужинаем. И ты мне обо всем расскажешь.
Когда за ужином в сумрачной столовой, освещенной, как и гостиная, только несколькими канделябрами, Алекс, привстав, протянул тетушке блюдо, с которого та стала накладывать себе на тарелку нарезанные ломтики ветчины, ростбифа, куриной грудки, Мария Серена снова улыбнулась:
— Ну, полно, я уже убедилась в твоей галантности… Расскажи лучше о себе.
4
Он спал крепко и проснулся рано. Привел себя в порядок, вышел на кухню. Панчита уже сварила кофе и выложила на блюдо сдобу. Алекс слегка наклонил голову, здороваясь. Женщина не ответила. Сухощавая индианка, иссиня-черные волосы туго стянуты на затылке в пучок. Алекс едва сдержал улыбку, когда она стала подогревать лепешки на старой плите. Губы ее были плотно сжаты — стеснялась то ли отсутствия зубов, то ли своей немоты. Как и хозяйки, была низкорослой, но худой и гибкой.
Алекс поглядел на нее, улыбаясь одними глазами. Ответный взгляд ее выражал печаль и смирение. Она вымыла руки. Сняла передник. Стянула грудь шалью. Открыла дверь черного хода. На пороге обернулась и посмотрела на молодого человека — на лице, обычно непроницаемом, застыла тревога, словно она хотела о чем-то предупредить приезжего. Вышла. Алекс пил кофе, поглядывая через окно в парк, где мальчишки гоняли мяч.
Тетки признаков жизни не подавали.
Алекс спустился в парк, обогнул дом и вышел на улицу Рибера-де-Сан-Косме.
Полное запустение. Старых домов вроде того, что принадлежал сестрам, уже не было. Бросалось в глаза, что дома, казалось бы недавно построенные, зияли пустыми оконными проемами, а в других стекла были разбиты, стены покосились, и черные мешки с мусором заваливали двери, приглашавшие войти в обширные галереи, что тянулись вдоль обоих этажей. Он и вошел.
Женщины, облокотившиеся на железные перила балюстрады, равнодушно оглядели его. А, может быть, и не удостоили взглядом.
Снова оказавшись на улице, он стал замечать толчею и сутолоку, движение прохожих и машин, вывески дешевых магазинов — скобяных товаров, белья, галантерейных, кондитерских, молочных, откуда остро пахло сыром.
Каждый был занят своим. Никому не было до него дела. И когда он здоровался, никто ему не отвечал.
Вернулся домой, как было сказано, — черным ходом.
Мария Сенайда что-то стряпала на кухне.
— Свет очей моих! — она поцеловала его в лоб. — Чем займешься сегодня?
— Ну-у… — замялся он. — Я совсем не знаю города. Может быть, начну с экскурсии.
Но тетка не улыбнулась в ответ.
— Мехико стал очень опасным городом. По улицам разгуливать не надо. Далеко ли до беды.
— Сяду в автобус. Или возьму такси.
— Тебя могут похитить, — Мария Сенайда аккуратно резала на дощечке помидоры, лук, морковь.
Он рассмеялся:
— Зачем меня похищать?
— Ты очень выделяешься из толпы. Хорош собой. И одет хорошо. Подумают, что у тебя водятся денежки.
— Я могу надеть джинсы и какую-нибудь майку.
— Породу не спрячешь. Видно сокола по полету.
— Вы преувеличиваете, тетя…
— Желанный мой… — глаза ее были полны слез.
— Давайте, я лук нарежу?
— Ничего, ничего, я сама, — она с улыбкой покачала головой.
До двух часов он просидел у себя в комнате на кровати, а потом пошел пообедать с Марией Сенайдой.
На этот раз было подано единственное блюдо — густой овощной суп.
— Алекс. Как покушаешь, поди погуляй.
— Я уже выходил утром. Ничего интересного… И потом, вы же сами предупреждали меня, что…
— Что ты слушаешь старую трусиху?
— Хорошо, с удовольствием прогуляюсь.
— Знаешь, — она подняла на него глаза. — Соседи думают, здесь никто не живет. Мы ведь никогда не выходим из дома.
— Тетя, милая… — сказал Алекс учтиво. — Я — ваш гость, располагайте мной, как вам угодно…
— Ах, дурачок, ты сам не знаешь, что говоришь…
— Простите?..
— Ну, покажись на улице… Пусть думают, что… кто-то… что мы… продолжаем жить…
Алекс изобразил удивление:
— Продолжаете жить? Значит, кто-то решил, что вы умерли?
— Прости, я неправильно выразилась. Я хотела сказать — «что мы еще живы»…
— Не понимаю, тетушка. Мне надо выйти из дому, чтобы люди поняли — вы и ваша сестра живы или продолжаете жить?
— Да.
— Зачем же тогда пользоваться черным ходом? Ведь так никто не узнает…
Мария Сенайда поникла головой и расплакалась:
— Я вконец запуталась. Серена умней меня. Пусть она тебе и объяснит.
Порывисто вскочила и вприпрыжку, как кролик, метнулась прочь.
Алекс весь остаток дня провел за чтением. Неожиданно попав в другую страну, оказавшись в другом доме, избавленный от необходимости ходить на службу, он получил желанную возможность читать привезенную с собой «Исповедь сына века» Альфреда де Мюссе, словно пуповиной связывавшую его с Парижем. Полученное во Франции образование позволяло благодаря Мюссе попасть в романтическую, посленаполеоновскую эпоху, в которой он, Алехандро де ла Гуардия, никому в том не признаваясь, предпочел бы жить. Он часто воображал, что одевается, причесывается и ведет себя, как денди того времени.
«Когда человеком овладевает страсть, — читал он, — разум, плача, идет за ним по пятам и предупреждает об опасности, но стоит человеку охладеть, как страсть восклицает: "А как же я? Неужели ты хочешь моей смерти?"»
Такого исступления страсти уже не сыскать сейчас во Франции. Да и в Мексике, разумеется, тоже. Алехандро де ла Гуардия вновь обрел способность безропотно принимать действительность — единственное свойство, которое со всей непреложностью осталось в нем с юности.
Да, в Мюссе он находил истинное воплощение той эпохи. Но, кроме того, по своему обыкновению привез — он любил читать несколько книг сразу — карманное издание «Правды о малыше Донже» Сименона. Мюссе помогал ему противостоять своему времени, Сименон — подглядывать за ним в замочную скважину, и Алекс чувствовал себя в известной степени сыном их обоих.
В восемь он отправился ужинать с тетей Сереной. Иными словами, переместился из комнатенки возле кухни в столовую, где во главе стола его уже поджидала старая дама. Не успел он занять свое место, как она протянула ему чашку густого дымящегося шоколада. Кусок бисквита дополнял трапезу. Молодой человек ожидал чего-нибудь более существенного, и его разочарованный взгляд не укрылся от внимания Марии Серены.
— У нас в Мексике это называется «мерьенда». Легкий ужин способствует легкому сну. Здесь ведь больше двух тысяч метров над уровнем моря, и если слишком плотно наесться на ночь, тебе, извини, могут присниться кошмары.
Алекс учтиво улыбнулся:
— Буду следовать обычаям страны.
Серена взглянула на него строго, будто ждала и не дождалась какого-то вопроса:
— Ты ни о чем не хочешь меня спросить?
Алекс понял смысл этого взгляда и спохватился:
— Да-да, тетя Сенайда еще раз сказала, чтобы я никогда не пользовался парадным подъездом — только черным ходом.
— Правильно сказала, — сказала Серена обмакивая в шоколад кусочек бисквита.
— И еще — что мне надо будет показаться на улице.
Он последовал ее примеру. Хлеб и шоколад.
— Для того, чтобы люди думали… что вы — живы…
Слова не шли с языка. Донья Серена энергично проглотила кусочек.
— Моя сестра до того скудоумна, что не умеет выразить свои мысли. Она хотела сказать не «живы», а «живут», лишь в том смысле, что дом — обитаем. Только и всего.
Но Алекс не сдавался. Французский бакалавр — существо рациональное и методичное.
— Почему же тогда вы требуете, чтобы я пользовался черным ходом?
Устремленный на него взгляд старухи дробился и множился: ее близорукие глаза, будто плававшие за стеклами старомодного пенсне, были устремлены на племянника, но за ними угадывался еще один взгляд — взгляд ее души, сказал себе Алекс, — который при всей своей непроницаемой мрачности все же давал, пусть на краткий миг, представление о том, что в этой самой душе таится.
— Это — загадка, — ответила Серена, проглотив кусок.
Алекс светски улыбнулся ей:
— В сказках обычно загадывают три загадки, донья Серена. А кто отгадает, получит награду.
— И ты получишь, — ответила старуха с неприятной улыбкой.
В ту ночь спал он плохо, несмотря на «легкий ужин». Хватило одного дня на Рибера-де-Сан-Косме, чтобы разыгравшееся воображение принялось терзать его вопросами: «Где я? Что творится в этом доме? Ничего особенного? Что это — страх? Мои вздорные вымыслы? Или что-то такое, чего я не замечаю?»
И казалось, что тетки, подсев с обеих сторон, шепчут ему на ухо: «А что бы ты сам предпочел? Чтобы ничего особенного не было? Или тайну? А может быть, страх?»
Стоило лишь смежить веки, как в памяти тотчас всплыло слово «песадилья», употребленное доньей Сереной. Некрасивое слово — не то что французский «cauchemar» или английский «nightmare». В песадилье слышится несварение желудка, недомогание, недуг… От него веет чем-то нехорошим.
— Что ты хочешь найти в нашем доме? Норму, секрет, страх, тайну?..
Он закрыл глаза:
— Да будь что будет.
И прибавил, словно во сне:
— Выбор — это всегда ловушка.
5
Буквально через минуту после того, как Панчита-индеанка ушла, Мария Сенайда появилась на кухне. Алекс не слышал ни того, ни другого. Улыбаясь, он наслаждался яичницей по-деревенски. Здесь все ходили на цыпочках, словно парили в воздухе. А он, как бы назло, гремел каблуками по выложенному плиткой полу. И вот что-то хрустнуло. Тонкая плитка не выдержала и треснула. Алекс, чувствуя свою вину, присел на корточки, пытаясь соединить половинки.
— Ангел мой, ты что тут скорчился? Алекс, покраснев, поднял на нее глаза:
— Да вот нашкодил... Сенайда улыбнулась:
— Дети всегда все ломают. Ничего страшного.
Она указала на пыльный парк, где мальчики играли в футбол:
— Погляди. Как они счастливы. Как невинны. Но глядела при этом не на них, а на племянника.
— Неужели тебе не хочется поиграть с ними?
— Тетушка! — с деланным изумлением воскликнул он. — Я ведь уже совсем большой.
— Разве большие мальчики не играют в футбол?
— Ну, как вам сказать... — Алекс пытался сохранить спокойствие. — Играют. Конечно, играют. Но это, как правило, профессионалы.
— Ах, ангел мой, — вздохнула старуха. — Неужели никогда тебя не тянет погонять мячик?
Алекс подавил ироническое замечание, готовое сорваться с губ, — все равно тетка не поняла бы его. Ну да, когда вокруг — сплошные педофилы, только и играть с детишками... Однако взгляд доньи Сенайды был так безмятежно чист, что ирония показалась неуместной.
— Думаю, мне пора всерьез заняться поисками работы. Она склонила седую голову ему на плечо.
— Куда спешить, мой маленький... Подожди. Привыкни к высоте. Алекс чуть не рассмеялся, услышав этот довод. Но от следующего
ему стало уже не до смеха:
— Мы ведь с Сереной так одиноки...
Алекс погладил ее по руке. Головы коснуться не посмел.
— Не волнуйтесь, тетя Сенайда... Все образуется.
— Да-да, ты прав. Всему свое время.
— Время жить и время умирать, — с улыбкой процитировал он.
— И время любить, — со вздохом сказала она, поглаживая его волосы. Сенайда удалилась. Но прежде чем шагнуть за порог, обернулась и
на прощание сделала племяннику "ручкой". Игривая такая, пухленькая старушка...
Алехандро де ла Гуардиа пребывал в задумчивости. Чем занять себя в течение целого дня, как убить время? Хорошо хоть, что можно сослаться на то, что еще не отошел от перелета — "jet-lag", знаете ли. А последние слова Сенайды — "время любить" — вселили в него не умиротворение, а легкое беспокойство. Почти тревогу. В конце концов, он и вправду — чужой. И теткам своим, и в доме, и в городе. Может быть, они правы, и ему следует выйти на улицу, освоиться и обвыкнуться там, в самом деле поиграть в футбол с ребятишками...
Но ограничился он тем лишь, что через черный ход покинул дом, давая понять прохожим, что сестры Эскандон "еще живы", а словами доньи Серены, поправившей донью Сенайду — "что в доме живут".
Картезианский разум выпускника лицея отказывался принять это противоречие. Если сестрички хотят, чтобы люди знали — они еще живы, а дом — не заброшен, естественно было бы пользоваться парадным подъездом. А не шнырять взад-вперед задворками, как глухонемая служанка Панчита.
Он решил подвергнуть противоречие испытанию. Открыл дверь черного хода и вышел в пыльный парк, где мальчишки играли в футбол. Стоило ему показаться, как они остановились и уставились на незнакомца. Алекс улыбнулся им. Один из мальчишек подал мяч, Алекс инстинктивно отбил. Другой мальчишка принял и отпасовал. Алекс различил самодельные штанги и сильным ударом послал мяч в ворота.
— Гол! — в один голос крикнули мальчишки.
Алекс только сейчас понял, что в воротах не было вратаря. Победа досталась ему слишком легко. Однако забитый гол прочно связал его с детской игрой. Более того — он почувствовал удовлетворение, даже радость, словно эта непредвиденная ситуация была спасением от парализующего безволия, которое охватывало его в доме сестер Эскандон и — он сам удивился, когда эта мысль пришла ему в голову — указывала цель в жизни. Играть в футбол. Или просто — играть.
Он принял мяч головой, так что невольно пришлось поднять глаза.
Из окна на втором этаже сурово взирала на него тетя Серена.
Из другого — умиленно улыбалась ему тетя Сенайда.
Чуть позже, когда он собирался пообедать с нею, со второго этажа до него донесся сильный шум. Он замер у подножья лестницы, не понимая, что происходит. Да, старухи ожесточенно спорили, но голоса их звучали будто из дальней дали или со дна колодца. Дважды хлопнули двери, послышалось приглушенное рыдание. Алекс понял, что тетя Сенайда на этот раз компанию ему не составит.
Направился в столовую. Под металлической крышкой супницы обнаружился грибной суп, на одном блюде, как всегда, — разные сорта холодного мяса, на другом — гора великолепных — он никогда раньше таких не пробовал — тропических фруктов.
Поев, он вернулся в свою комнату, почитал Мюссе, и под воздействием "Исповеди..." ему самому захотелось что-нибудь написать. Сел за парту. Он знал — ящик пуст. И удивился, когда, запустив туда руку, что-то обнаружил в нем.
Поднял крышку и увидел несколько детских книжек-раскрасок. И горсть цветных карандашей.
"Вот тебе раз!" — улыбнулся Алекс. Новая загадка. Неужели вчера он так одурел от перелета, что, заглядывая в парту, мог не заметить это? Кто-то — наверняка Сенайда — принесла сюда книжки и карандаши. Зачем? В этом доме никогда не было детей.
А раскраски — он перелистал их — были напечатаны всего лет пятнадцать назад, если верить выходным данным.
Автором же был он.
Алехандро де ла Гуардиа. "Приключения маленького француза в Мексике".
Страницы были пусты.
Способность рассуждать здраво окончательно оставила его. Зато пришел безотчетный страх. Он прилег на топчан, прикрыл глаза подушкой. Мало-помалу успокоился. Стал ждать ужина. За ужином все станет на свои места.
Тетя Серена к ужину не вышла. Алекс подождал десять минут... Пятнадцать. На столе он видел остатки полдника. Суп остыл. А мясо — мало того что холодное — имело вид объедков: казалось, эти куски вырваны когтями из туши какого-то животного и с омерзением отброшены.
Он начал тревожиться. Дом наполняла важная тишина. Молодой человек несмелыми шагами приблизился к лестнице. Он еще ни разу не поднимался на второй этаж. Тетушки не приглашали. А он был хорошо воспитан.
— Дети должны быть видны, но не слышны, — учила его мама. — Children should be seen, but not heard.
Медленно и неуверенно одолевал он ступеньку за ступенькой. И наконец остановился в коротком коридоре, куда выходили двери двух комнат, расположенных напротив друг друга. У порога каждой стоял поднос. Еда простыла.
— Ну да, они едят холодное мясо, — попытался вразумить себя Алекс.
Но когда они его едят? И почему едят наверху, если до сих пор разделяли трапезу со мной внизу? И кто принес им эти подносы, если Пан-чита ушла спозаранку? Одна другой, что ли? Но ведь они терпеть друг друга не могут — откуда ж тогда такая услужливость?
Он взглянул вниз.
Поднял крышку с блюда., стоявшего у двери Марии Сенайды. Мясо было облеплено насекомыми. Какими? Пауки, тараканы, еще какие-то твари и обычные муравьи... Все это шевелилось.
Алекс торопливо прикрыл блюдо.
Скользнул к противоположной двери и снял крышку с другого блюда. Суп. Томатный? Свекольник? Борщ?
Не удержавшись, он сунул палец в тарелку, а потом в рот. Кровь. Суп из крови.
Он едва не вскрикнул. И слизнул кровь с пальца.
А не вскрикнул потому, что из-за двери Серены донеслось еле слышное, однако отчетливое рыдание.
Он поднял руку, чтобы постучать. Открыл рот, чтобы спросить: "Что случилось?!"
Но остановился. Нелепая мысль мелькнула у него в голове. Почему он должен постучать в ту дверь, из-за которой слышалось рыдание Марии Серены, а не в ту, за которой безмолвствовала Мария Сенайда?
Он был сбит с толку, может быть, даже напуган. Спасло хорошее воспитание. Нет, он не имеет права вмешиваться в частную жизнь своих теток: пусть они старые девы, чудаковатые и даже слегка полоумные, но это родные ему люди. И они оказали ему гостеприимство.
И молча, так же, как поднимался, он спустился, стараясь ни о чем не думать, в свою комнатку.
Там, как в гостинице, лежала на подушке плитка шоколада в золотой фольге.
Алехандро не стал разворачивать ее. В приступе ярости, непривычной даже для него самого, — должно быть, слишком долго он ее копил и сдерживал, как держат на сворке разозленного пса, — распахнул окно и швырнул шоколадку в парк.
Было десять вечера.
Сон усмирил разыгравшееся воображение.
6
И только проснувшись утром и по давней привычке сунув руку под подушку, Алехандро де ла Гуардиа нащупал там что-то.
Отодвинул подушку и обнаружил пижаму. Чужую. В растерянности он разложил ее на кровати. Маленький размер — словно бы на карлика. Или на ребенка. Алекс взглянул на ярлычок у ворота: так и есть — "S", small.
Он не знал, что с ней делать. Выкинуть, что ли, и этот бесполезный подарок теток (кроме них, некому было войти в комнату) вслед за шоколадом — может, пригодится кому-нибудь из мальчишек, приходящих после школы в парк?
Потом решил, что правильней будет оставить пижаму там, где он ее нашел — под подушкой. Это уймет теток. Теток? Они же не разговаривают, если не считать вчерашнего скандала. Так которая же шутит с ним такие шутки? Он подумал, что одна из них не просто сумасбродка, а настоящая сумасшедшая.
Он пошел в туалетную комнату. Влез в неудобную ванну, тоскуя по хорошему душу. Вытерся полотенцем — полотняным, так называемым посудным, которое в отличие от современных, махровых, плохо впитывает воду. Ну, понятно, сестры застряли в другой эпохе.
Взял бритвенный крем и принялся втирать его в щеки и подбородок, как проделывал каждое утро лет с пятнадцати. Машинально поднял глаза, ловя свое отражение в зеркале.
Зеркала не было.
Убрали.
На стене оставался след от него — бледный прямоугольник пространства, некогда занимаемого этим нашим странным и милым двойником, которого мы не склонны наделять никакими мистическими свойствами. Предмет повседневного обихода. С долей поэтического волнения вспомнил зеркала в "Орфее" Кокто — юный Алекс много раз видел этот фильм в "Синематеке". Зеркала, сквозь которые можно пройти, как сквозь воду. Вертикальная жидкость, проницаемая для перехода из одной реальности в другую. По правде говоря — из жизни в смерть.
Сегодня утром Панчиты на кухне не было. Его встретила сеньорита Сенайда в ладно повязанном фартуке.
— Как нынче спалось, ангел мой? — заботливо осведомилась она. — Хорошо?
Алехандро кивнул и принял из ее рук тарелку с омлетом, керамическую чашку кофе с корицей, что-то еще... -
— Спасибо за шоколад, — произнес он как можно более непринужденно.
— Понравился? — объятая хозяйственным ражем тетушка даже не повернулась к нему.
— Еще бы, — самым нейтральным тоном ответил Алекс.
— Милый племянник, — Сенайда говорила, продолжая заниматься своими делами. — Хочу, чтобы ты знал вот что... В юности мы с Сереной просто обожали друг друга. Целовались, обнимались, ласкались, нежничали... Знаешь, был такой романтический обычай... Так вот, мы его унаследовали и ему следовали.
— Знаю, знаю, — Алекс оживился. — Я читал английские романы XIX века. В ту пору это и вправду было принято. Сейчас вызвало бы скандал...
Он осекся. Какая-то тень омрачила лицо Сенайды.
— А в старости все иначе. В старости уже никто не нужен. Остается человек один в чужих руках. В посторонних руках. И все за смертный грех старости.
Алехандро выждал, пока рассеется тень невольной ассоциации. Он ведь здесь потому, что попросил своих теток принять его, и они написали, что примут с радостью.
Однако написали по отдельности. А не вместе, что было бы естественно. А донья Сенайда продолжала спокойно говорить:
— Хочу, чтоб ты знал, сынок... Я люблю Серену, хоть по мне и не скажешь. Покуда она у меня есть, никто не займет ее место.
— Рад слышать это, тетя Сенайда.
— Я бы даже так сказала.. — произнесла она каким-то необычным тоном. — Наша жестокость — это часть нашей любви.
Она вытерла руки о передник, Алекс же испытал прилив сочувствия к двум старым одиноким женщинам.
— Тетушка... Давайте мы с вами пойдем погуляем... Сходим в кино. Или в ресторан.
— Разве я не сказала тебе, что по улицам Мехико ходить опасно? — произнесла она с тревогой. — Могут напасть, ограбить, похитить. Полно хулиганья и всякого сброда... Порядочная дама чувствует себя беззащитной...
— Я вас защищу, — сказал Алекс, желая быть приятным гостем.
— Нет-нет, — покачала она белой головой. — Никто меня не защитит. Выглянь в окошко.
Алекс взглянул и увидел: полицейский остановил какого-то старого оборванца.
— Видишь? — прошептала Сенайда.
— Конечно, вижу. Выходит, в городе не так уж опасно. Сеньорита повернулась спиной к окну.
— Ну, если дама идет не одна, тогда, что ж, пожалуй...
— А вам не кажется, что вы и ваша сестра... ну... слишком засиделись взаперти, похоронили себя заживо?
В широко открытых глазах тетушки мелькнул ужас:
— Ангел мой, неужели ты не понимаешь? Это не мы с Сереной взаперти. Это вот они, все те, кто ходит по улицам, похоронены...
— Простите? — Алекс едва не выронил чашку.
— Ну да, маленький мой, как же ты до сих пор не понял?! Все эти люди, что снуют взад-вперед... Их ведь на самом деле нет. Нет, Алекс. Это — тени. Только они этого не знают.
Ясное дело, подумал Алекс, если столько времени света белого не видеть, начнешь загибать еще и не такие метафоры, разом и простые, и таинственные. Он попытался перевести беседу в нормальное русло и тотчас понял, что из этого дома нормальность изгнана.
— Ну, в таком случае, давайте я останусь здесь, побуду с вами...
— Нет. Не могу терять время.
— Мы проведем его вместе.
— Дурачок. Тогда это будет уже совсем другое время.
Она вышла из кухни. Алекс, взбудораженный тем, что произошло за завтраком, не нашел ничего лучше, чем пойти на улицу и прогулкой расколдовать этот наглухо закупоренный дом. Десять утра. Вряд ли на него нападут в такую пору.
Едва оказавшись в парке, он наткнулся на дохлого пса — одного из тех бродячих, бесхозяйных, шелудивых псов, которые уже не собаки, но еще не волки.
А рядом с его трупом валялась обертка от шоколадки, которую Алекс сегодня утром выбросил из окна. Обертка была пуста. Черная пена покрывала оскаленную морду.
Он подавил приступ тошноты. Справился с ощущением тоскливого страха. А ведь он мог бы съесть эту шоколадку. И его нашли бы в кровати мертвым. Непостижимо! За что? Почему? В мозгу молнией вспыхнула мысль: "Как бы ни были опасны улицы Мехико, опасней всего дом моих тетушек".
Обогнул парк, не в силах привести в порядок свои мысли. Вышел на проспект Рибера-де-Сан-Косме. Если не считать уродства зданий и убожества магазинов, — ничего примечательного. Люди мелькали, шли навстречу и мимо, входили в магазины, покупали газеты, обедали в скромных ресторанах.
И внезапно глазам его предстало чудесное видение.
Это было здание в колониальном стиле с большим подъездом. Строгое изящество длинного каменного фасада внятно говорило об искусстве позднего барокко, о той его властной таинственности, которая не дарит свою красоту щедро, но требует внимания и нежности. Было в этом здании нечто такое, от чего веяло красотой и надежностью.
Алекс прочел на табличке у входа, что здесь с 1955 года помещался факультет философии и словесности Университета Мехико. А здание было известно как "Маскаронес". Он поднялся по трем или четырем ступеням и замер в восхищении перед точными пропорциями просторного и соразмерного двора. Широкая каменная лестница соединяла два этажа.
Он остановился в центре двора. И постепенно, исподволь пространство стало заполняться голосами разного тона — смеющимися, спорящими, бормочущими, декламирующими, — и они звучали все громче, сливаясь воедино, но не теряя своей звонкой отчетливости — такой, что в этом шумливом хоре Алехандро де ла Гуардиа различил и свой собственный голос, который он ни с чьим другим не мог спутать, голос живой, но невидимый, в этом-то и был весь ужас, в этом — и еще в том, что, хоть он и знал, что это его голос, это был не его голос, и он влек его к некой тайне, не ему принадлежащей, но ему несущей опасность, грозную опасность...
Он выскочил из двора, кинулся прочь от этого дома, побежал по улице, не оглядываясь. Не оглянулся и на трамвай, который нагнал его и в одно мгновение убил.
Он открыл глаза. По Рибера-де-Сан-Косме не ходили трамваи. А он в оцепенении стоял посреди улицы. Поглядел вниз. Вот она — колея, по которой когда-то проложены были рельсы, ныне давным-давно исчез нувшие, но тысячи и тысячи автомобилей так и не смогли стереть окончательно ее след...
Холодный пот прошиб его. Он будто из мертвых воскрес. Взглянул на часы — два. Тетя Сенайда ждет его к обеду. Какого черта? — вдруг проснулся в нем протест. Он желает обедать один. Он желает обедать в городе. В этот час из контор, магазинов, школ выходили люди... Рестораны, кафе, гриль-бары, закусочные... Столпотворение на проспекте заставило Алекса свернуть в боковую улочку и против воли направиться в единственное место, знакомое ему в этом городе, подобном гидре. К дому тетушек.
И только теперь, после происшествия с дохлым псом, он почувствовал, что ему страшно сидеть за одним столом с Сенайдой и Сереной. Обшарил карманы и сделал еще одно открытие: покоренный гостеприимством сестер Эскандон, он не взял с собой мексиканских денег. Тогда он вернулся в парк и совершил нечто такое, от чего сам содрогнулся, — нечто немыслимое, невозможное, от чего совсем недавно отшатнулся бы в ужасе. Быть может, потому-то и совершил, что в поступке его крылось что-то роковое, сделанное не по собственной воле, а словно бы под чью-то диктовку.
Он сунул руку в высокий мусорный бак. Чтобы поискать там что-нибудь съестное. И рылся в баке, когда почувствовал прикосновение чьей-то руки и в ужасе отдернул свою. Вскинул голову и встретился взглядом со старым клошаром, тем самым, которого утром задержал полицейский. Алехандро смотрел на старика, а старик — на него, однако видеть не мог. Он был слеп. Глаза его будто обволакивала изнутри какая-то туманная пелена, и казалось, они растворены в сгустке белесой спермы.
— Убили мою собаку, — сказал старик. — А меня арестовали. Сказали, что это я ее убил. А зачем бы я стал убивать единственного своего друга, своего поводыря, с которым я ходил по улицам и искал себе пропитания? Зачем, скажите на милость? Собаку звали Мирамон.
Он обшарил лицо Алекса невидящим взглядом.
— А вам, приятель, никогда не случалось есть собачье мясо? Недурно, знаете ли.
Беззубо засмеялся.
— Голод не тетка.
Алекс не в силах был вымолвить ни слова. Если бы он обнаружил перед этим дряхлым сиротой ужас, который испытывал, то спугнул бы его. Пусть слепец думает, что наткнулся на немого.
— Никто, кроме меня, не знает про эту помойку. Лучшая во всем квартале. Здешние люди вроде ничего и не едят — сразу все выбрасывают.
С уверенностью, достигающейся навыком, он указал на дом сестер Эскандон.
— Не иначе, святым духом питаются, — слепец рассмеялся кудахтаю-щим смехом, но тотчас впал в уныние. — Как мне будет не хватать моего Мирамона. Гав-гав!! — пролаял он уже на ходу.
Остаток дня Алекс провел за чтением, мысленно готовясь к ужину с тетей Сереной. Что-то подсказывало ему, что сегодня она не откажется от рандеву. И в самом деле, старуха ждала его сидя перед блюдом с уже привычным мясом. Алехандро решил бестрепетно отведать его, ибо был уверен, что единственное спасение — вести себя как ни в чем не бывало, как будто ничего необычного не происходило, не подпасть под власть тайны, которая, как туман, клубилась вокруг ненавидящих друг друга сестер. Вот этим они были наделены в равной степени — обе обладали даром вносить толику безумия в нормальную жизнь. От затворничества, решил Алехандро, все перепуталось у них в голове.
— Прошу к столу, Алехандро, — очень светски произнесла Серена. — Извини, что потревожили тебя прошлой ночью.
Она вздохнула.
— Ты должен понимать: когда две немолодые одинокие женщины на протяжении многих лет живут вместе и ни с кем больше не общаются, у них возникают небольшие чудачества...
— Небольшие? — с затаенным ехидством переспросил племянник.
— Все это очень странно, мой мальчик... Кроме Панчиты — а она, как ты знаешь, глухонемая — у нас никто не бывает. И это не может не вызвать толков и пересудов. Я говорила сестре: "Давай время от времени выходить на улицу". А она отвечает: "Нет, мы не можем оставить дом. Кто-то из нас должен всегда быть дома".
Несколько секунд она жевала. Проглотила. Вытерла губы салфеткой. Алехандро выждал и взял себе мяса оттуда же, откуда брала его тетка, — так можно не бояться, что отравленное...
— Тогда я предложила ей чередоваться, — продолжала старуха. — Она выходит — я остаюсь, а потом наоборот. И знаешь ли, что она мне ответила?
Алехандро чуть качнул головой.
— Ответила, что, если будем выходить поодиночке, люди решат, что другая умерла.
— Но если обе будете выходить, пусть хоть и не вместе, все поймут, что это не так.
— Нет. Как только увидят одну, скажут, что она убила другую.
— Да нет же! Это невозможно! За что? Почему?
— Чтобы завладеть наследством.
Алехандро не поверил ее словам, прозвучавшим столь же неожиданно, сколь и естественно. И решил продолжить игру:
— И что же — большое наследство?
— Ему нет цены.
— А-а... — протянул племянник.
— Знаешь ли ты, почему мы запретили тебе пользоваться парадным?
— Теряюсь в догадках.
— Никто не должен знать, живы мы с сестрой или нет. А присутствие гостя...
— Но почему не должен?.. — не выдержав, перебил Алекс.
— Не спеши. Любопытство, мой мальчик, до беды доведет.
— Хорошо-хорошо, я молчу и слушаю.
Серена устремила на него взгляд, в котором безумие побраталось с гордыней:
— Там, в городе, считают, что мы — тени... Присутствие гостя может убедить их в том, что это не так.
Алехандро, чтобы не обидеть тетку, постарался скрыть улыбку.
— Я слышал, что у каждого обитателя дома есть свой призрак-двойник.
— Именно так. Но цена слишком высока, и лучше это не проверять. Из груди ее вырвался судорожный смех. Серена взмахнула руками.
Неловким движением перевернула бокал. Красное вино пролилось на скатерть. Пятна на белом полотне не осталось.
Тетушка глядела на Алехандро умоляюще.
— Пожалуйста... Верь мне. Наша жестокость — это часть нашей любви.
— Вы имеете в виду, что, хоть временами и ссоритесь с тетей Сенай-дой, вы любите друг друга?
— Нет-нет! — произнесла она, откинув голову назад, словно боролась с удушьем. — Я говорю о нашей любви к тебе...
Алехандро бросился к ней на помощь:
— Что с вами, тетушка? Вам нехорошо? Вызвать врача? Ее ненавидящий взгляд остановился на нем.
— Врача? С ума сошел?! Марш в свою комнату! Живо! Ты наказан! Останешься без ужина!
— Тетушка... — Алекс пытался улыбнуться.
— Какая еще тетушка?! — крикнула она. — Я твоя мать!
Он хотел было твердо произнести: "Моя мать Лусия недавно скончалась в Париже, и я прошу уважать ее память", но решил, что не стоит. Бесполезно. И в легком смятении чувств отправился к себе, с грустью вспоминая вкус и букет — одновременно и внятный, и едва уловимый — оставшегося в бокале вина.
Что же это взбрело в голову донье Серене? Как могла она, девственная и бесплодная, вообразить себя матерью Алехандро де ла Гуардиа? Разве ей неизвестно, что он родился в Париже двадцать семь лет назад, когда сестры Эскандон уже наглухо затворились в доме на улице Рибера-де-Сан-Косме?
Прямо сюжет для романа XIX века. Он, Алехандро, рожден Сере-ной и тайно переправлен в Париж под опеку той, кого считает своей матерью — Лусии Эскандон де ла Гуардиа. Он подброшен к дверям приюта или церкви и лежит под снегом... Любой романист сойдет с ума от того, какое богатство сюжетных ходов, какое разнообразие развязок этой драматической интриги открывается перед ним... В лицее, среди прочего обязательного чтения Алехандро познакомился с чудесной книжкой Дидро под названием "Жак-фаталист", персонажи которой — Жак и его хозяин — придя на перекресток дорог, должны выбрать из множества возможностей не только направление, но и рассказ. Расставаться ли им, идти ли вместе, посетить ли монастырь, напиться ли с настоятелем, переночевать ли в гостинице...
Нечто подобное происходило сегодня вечером и с ним. Он мог извиниться перед тетками, покинуть их, снять номер в отеле, обменять "дорожные чеки" на мексиканские песо, навсегда позабыть о доме на Рибера-де-Сан-Косме и его полоумных обитательницах.
...Когда он проходил мимо гостиной, до него донеслись голоса сестер. Удивился и, нимало не смутившись, стал подслушивать.
— ...Мы должны быть благодарны, Серенита. Лусия в смертный свой час вспомнила о тебе и обо мне. Прислала нам это чудное дитя, это утешение на старости лет, милого спутника... Не отказывайся от него.
— Как мудра она оказалась! Подумать только — прислала нам покойника, чтоб составил компанию покойницам.
— Не спеши, сестрица. Он еще этого не знает.
— Она тоже не знала. Мы столько лет не общались.
— Сейчас она, должно быть, довольна...
— Там, на небесах...
— Сейчас она оттуда смотрит на нас...
— А он, глупенький, не знает, что умер.
— Не напоминай мне об этом... Нелепая гибель под колесами трамвая... В двух шагах от дома...
— Какой ужас! Совсем ребенок! Одиннадцать лет.
— Ну, успокойся, не плачь. С нами он обретет покой.
— Но ведь ему нужно с кем-то играть.
— Сама знаешь, это зависит от нас.
— Если только мы с тобой будем жить в мире.
— Опасаешься, что стану оспаривать у тебя призрак?
— От тебя всего можно ждать, глаза твои завидущие. Не сомневаюсь, что в один прекрасный вечер ты начнешь претендовать на него...
— Это у меня-то глаза завидущие?! Кто бы говорил...
— У тебя, у тебя! Ты на все пыталась лапу наложить — на любовь, на женихов, на радость материнства — все, что мне в жизни досталось, а тебе нет, тварь ты злобная!
— Замолчи, дура!
— Сама замолчи! За какие грехи послал мне тебя Господь?! Сколько лет я тащу этот воз?! Я всем пожертвовала ради тебя, чем только не поступилась, чтобы облегчить тебе бремя твоего греха!
Сенайда заплакала навзрыд.
— Каменное у тебя сердце, Серена. Будь благодарна судьбе за то, что решила скрасить долгие годы нашего с тобой одиночества обществом этого мальчика.
— Да нет его! Он не существует! — с горечью рявкнула Серена. — И он не наш!
"Это меня нет, — беззвучно сказал самому себе Алехандро де ла Гуар-диа. — Меня не существует" — и эти слова заставили его улыбнуться: сначала вымученно, а потом вполне искренне. Он едва не расхохотался.
— Меня нет! Я не существую! — смеялся он, возвращаясь в свою комнату.
Он не обернулся, а потому не видел, как сеньориты Эскандон с порога смотрят ему вслед. Сенайда опиралась на Серену, Серена — на трость с мраморным набалдашником в виде волчьей головы. И обе улыбались, довольные тем, что племянник слышал произнесенные ими слова...
7
Алехандро отправился к себе с твердым намерением завтра же съехать отсюда. Да, он устал от перелета, да, здесь в сущности удобно, и денег у него негусто, но если бы можно было — убрался бы немедленно. Вошел и зажег свет.
На кровати была разложена маленькая пижама.
И там же, на кровати, а также на столике и на полу кучей громоздились игрушки. Плюшевые медведи, набитые соломой тигры, куклы и свиньи-копилки, железные дороги с вагонами и паровозами, модельки гоночных автомобилей, целая английская армия оловянных солдатиков в красных мундирах и с ружьями наперевес, роликовые коньки, глобус, волчки и кегли — ничего девчачьего, полный набор мальчишеских забав...
Он открыл дверь в туалетную комнату. В ванну лилась вода, грозя вот-вот перехлестнуть через край. Резиновая уточка плавала на поверхности. Пластиковая русалка составляла ей компанию.
Русалка издавала мелодию, которая овладела Алехандро, приковала его к месту, обольстила, с неодолимой силой повлекла к себе. Мелодию, появившуюся из морской пучины, словно эта старая ванна в самом деле заключала в себе частицу соленого, свежего, манящего океана, который сулил отдохновение от дневных тягот, обновление и покой — он так сейчас нуждался в них, чтобы привести в порядок мысли и поставить заслон безумию, обуявшему дом...
Он медленно разделся и погрузился в теплую воду. Закрыл глаза, нашарил кусок простого мыла и начал водить им по телу.
Потом резко сел в ванне.
Намыливая подмышки, почувствовал, что чего-то не хватает. Волосы исчезли. Намылил лобок. Он стал гладким, как у ребенка.
В ужасе Алехандро хотел выскочить из ванны, когда над ним склонились улыбающиеся лица Сенайды и Серены.
— Искупался?
— Давай-ка мы тебя вытрем.
Алекс машинально выпрямился, боясь, что если окунется с головой в зеленовато-серую воду, то уже никогда больше не вынырнет. Он стыдливо прикрывал пах ладонями, покуда тетки, окутав простыней, любовно вытирали его, нежно приговаривали:
— Наш ангелочек...
— Свет очей моих...
— Сокровище мое...
— Куколка...
— Озорник ты этакий...
— Шалун, шалун...
— А ведь сколько раз говорили, чтобы внимательно смотрел, когда переходишь дорогу...
— Эти трамваи, ах, эти трамваи...
И они повели Алехандро прочь из комнаты, по длинным переходам и коридорам, и привели к двери в подвал. Алекс чувствовал, что теряет разум, но остатками его сознавал, что тетки, воссоединясь, не только перестали ссориться друг с другом, не только перестали нежничать с ним.
Теперь от них исходила угроза.
Они отворили дверь, ведущую в подвал.
Теперь он понял смысл запретов.
— Не пользуйся парадным входом.
— Пусть никто не знает, что мы еще живы.
Нет! Пусть никто не знает, что он был здесь. Пусть его присутствие в доме останется тайной — эта мысль молнией сверкнула в голове.
Спустились. Запах плесени был нестерпим, от него перехватывало дыхание. Здесь громоздились чемоданы прошлого века, грудой были свалены деревянные ящики. Печальный скудный свет ночи. Почему не зажгут лампу? Почему его ведут в тесный, но очищенный от мусора и рухляди угол?
— Зачем убежал? — сказала Сенайда.
— Кому было сказано — на улице опасно?! — вопросила Серена.
— Как тебя угораздило попасть под трамвай?
— И погибнуть?
— Теперь ты отдохнешь, — Сенайда показала на открытый, обитый белым шелком гроб.
— Теперь ты наш ребеночек, — прошептала Серена.
— Наш? — сумел выговорил Алехандро. — Чей именно?
— Ах, — вздохнула Серена. — Этого уже никто никогда не узнает.
— Ну, хорошо, хватит... — пробормотал Алехандро. — Это неудачная шутка. Пойдемте наверх. Завтра я уеду. Не беспокойтесь.
— Завтра? Почему? Разве тебе плохо у нас? — радушно улыбнулась Сенайда.
— Завтра? — эхом откликнулась Серена, указывая на второй гроб. — Нет, Алехандро, не завтра. Всегда. Нашему ангелочку скучно одному.
— Ну же, Алехандро, ложись в кроватку, вот она — рядышком с этой.
— Тебе в ней будет удобно. Она обита шелком.
— Ложись, Алекс. Укладывайся, мой маленький. Усни навсегда. Будешь вместе с нашим сыночком. Вот и хорошо.
— Ах, Алекс, почему же ты не съел шоколадку?.. Тогда всего этого можно было бы избежать.
Свет постепенно померк.
---------------------------------------------------
[© Carlos Fuentes, 2004]
[©Александр Богдановский. Перевод, 2005]
Комментарии к книге «Приятное общество», Карлос Фуэнтес
Всего 0 комментариев