«Волк среди волков»

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ СТОЛИЦА И ЕЕ ПОЛУНОЧНИКИ

ГЛАВА ПЕРВАЯ В БЕРЛИНЕ И В ДРУГИХ МЕСТАХ ПРОСЫПАЮТСЯ

1. ДЕВУШКА И МУЖЧИНА

На узкой железной кровати спали девушка и мужчина.

Голова девушки лежала на согнутой в локте правой руке; рот, тихо дышащий, полуоткрыт; лицо обиженное и озабоченное, как у ребенка, когда он не может объяснить, что его гнетет.

Девушка лежит, отвернувшись от мужчины, который спит на спине, вытянув руки, в полном изнеможении. На лбу — вплоть до корней вьющихся светлых волос — выступили мелкие капли пота. Красивое упрямое лицо глядит опустошенным.

В комнате, несмотря на раскрытое окно, очень жарко. Оба спят раздетыми и без одеяла.

Это происходит в Берлине на Георгенкирхштрассе, на третьем дворе, на пятом этаже, в июле 1923 года. Сейчас — в шесть часов утра — доллар держится еще на 414.000 марок.

2. ДЕВУШКА ПРОСЫПАЕТСЯ

Темная шахта заднего двора насылала в их сон дурные запахи из сотни квартир. Сотни шумов, пока еще тихих, проникали в раскрытое окно, перед которым недвижно повисла желто-серая штора. Через двор — в каких-нибудь восьми метрах — вдруг испуганно закричал ребенок рурских беженцев.

У спящей девушки дрогнули веки. Голова приподнялась. Руки напряглись. Ребенок плакал тише, пронзительно сыпал бранью женский голос, загудел мужской, — и голова опять опустилась, руки расслабли — девушка не проснулась.

В доме началось движение. Хлопали двери, шаркали по двору шаги. На лестницах поднялась суматоха, эмалированные бидоны стукались о железные перила. В кухне за стеной полилась из крана вода. В полуподвале, на штамповальной фабрике тренькал колокольчик, жужжали колеса, шуршали приводные ремни…

Мужчина и девушка спали…

3. РОТМИСТР ПРИЕЗЖАЕТ В БЕРЛИН

Над городом, несмотря на ранний час и ясное небо, стоял унылый чад. Испарения, идущие от тел обнищалых людей, не поднимались в воздух, они упрямо держались домов, ползли по улицам, просачивались в окна, в каждый рот. Листва на деревьях в запущенных скверах безжизненно обвисла.

К Силезскому вокзалу подходил, прибыв из восточных областей, утренний поезд с расшатанными рамами, выбитыми стеклами, изрезанной обивкой на диванах — поезд-руина. Стуча, звеня, сталкиваясь, пробегали вагоны по стрелкам и по стыкам рельсов Штралау-Руммельбургской дороги.

Один из пассажиров, ротмистр в отставке и арендатор поместья, Иоахим фон Праквиц-Нейлоэ, седой и статный, с темными горящими глазами, высунулся из окна посмотреть, где они сейчас едут. Вдруг он отшатнулся — крупинка раскаленной сажи попала в глаз. Он потер веко носовым платком, выругался сердито: "Окаянный город!"

4. В БЕРЛИНЕ ЗАВТРАКАЮТ

Печи растапливали пухлой желтой бумагой и спичками, от которых шла вонь, с которых слетали головки. Сырые трухлявые дрова и низкосортный уголь чадили. Плохо очищенный газ горел пыхтя и вполнакала. Голубоватое водянистое молоко нагревалось медленно, хлеб был вязкий или же черствый. От размякшего в квартирной жаре маргарина шел горький запах.

Торопливо съедали люди неаппетитную пищу, так же торопливо, как торопливо влезали в чищеное-перечищеное, застиранное, изношенное платье. Торопливо пробегали глазами газету. Сообщалось о волнениях из-за роста цен, о грабежах и бесчинствах в Глейвице и Бреславле, во Франкфурте-на-Майне и в Нейруппине, в Эйслебене и Драмбурге — шестеро убитых, тысяча арестованных. Правительство вынуждено запретить собрания под открытым небом. Имперский суд приговорил некую принцессу за соучастие в государственной измене и нарушение присяги к шести месяцам тюрьмы однако сегодня, 24-го, доллар подскочил с 350.000 марок до 414.000. "Тридцать первого, через неделю, выплата жалованья, — как будет стоять к тому времени доллар? Хватит ли нам на пропитание — хоть на две недели? На десять дней? На три дня? Хватит ли на подметки, на уплату за газ, на трамвай?.. Живо, жена, тут у меня десять тысяч марок, купи на них что-нибудь. Все равно что, — полкило моркови, или пару запонок, или патефонную пластинку: "А ей подавай лишь бананов…" или веревку, чтобы повеситься… Только живо, беги скорей…"

5. ЛЕСНИЧИЙ КНИБУШ НАТОЛКНУЛСЯ НА ПОРУБЩИКОВ

Над поместьем Нейлоэ тоже светило утреннее солнце. На полях колосилась рожь, пшеница вызрела, овес тоже. Шум двух-трех машин терялся в просторе полей, а над полями жаворонки неутомимо выводили свои переливы и трели.

Лесничий Книбуш, старик с красно-бурым, в глубоких морщинах лицом, с голым черепом, но с желтовато-белой, окладистой бородой, — вступил из жаркого поля в лес. Он идет медленно, одной рукой поправляет на плече ремень винтовки, другой отирает пот со лба. Идет невесело, неторопливо, неуверенно; в своем же лесу, или по меньшей мере в лесу, доверенном его надзору, он идет осторожно, с дрожью в коленях. Его глаза примечают на дороге каждую веточку, он старается не наступить на нее, идти тихонько.

И все-таки, как ни осторожничает Книбуш, у поворота дороги, выступив из-за леса, он наталкивается на обозец тачек. Мужчины и женщины. На тачках лежат свеженарубленные дрова, сплошь крепкие стволы — добро бы сучья! От гнева кровь бросилась лесничему в лицо, губы его шевелятся, в глубине голубых, поблекших с годами глаз загорается блеск — искра от огня ушедшей молодости.

Мужчина с передней тачкой — разумеется, Беймер — остановился… Но вот он уже зашагал дальше. Совсем близко, лишь в двух шагах, тачки, громыхая крадеными дровами, прокатили мимо лесничего. Люди смотрят на небо или в сторону, точно его тут и нет, точно он и не стоит здесь, тяжело дыша… Потом исчезают в кустах за поворотом дороги.

"Стареете, Книбуш", — слышится лесничему голос фон Праквица.

"Да, — угрюмо думает он, — я уже так стар, что хочу мирно умереть в своей постели".

Думает и идет дальше.

Он не умрет мирно в своей постели.

6. ГОЛОДНЫЙ БУНТ В МЕЙЕНБУРГСКОЙ ТЮРЬМЕ

В Мейенбургской каторжной тюрьме звонки пронзительно возвещают тревогу, начальство бегает из камеры в камеру, директор по телефону вызывает на подмогу солдат. Надзиратели застегивают на животах пояса с пистолетами и хватаются за резиновые дубинки. Десять минут тому назад заключенный N_367 бросил свой хлеб под ноги надзирателю.

— Я требую, чтобы мне давали хлеб положенного веса, а не поганую глину! — заорал он.

Тотчас поднялось волнение, вспыхнул бунт. Тысяча двести камер кричали, ревели, жалобно стонали, вопили:

— Жрать не дают! Голодом морят! Жрать не дают! Морят голодом!

Под сверкающими белыми стенами высоко забравшейся каторжной тюрьмы притулился городок Мейенбург — и в каждый дом, в каждое окно врывался крик: "Жрать не дают! Морят голодом!" Потом раздался гром, тысяча заключенных заколотили в железные двери оловянными мисками.

Забегали по коридорам надзиратели и уборщики из арестантов, уговаривая, перешептывались через двери с бунтовщиками. Отпирая камеры благонамеренных.

"Сами посудите, никто в Германии не получает другой еды… доллар… Рурская область… В ближайшее время начнем составлять уборочные команды, будем рассылать их по крупным поместьям. Раз в неделю пачка табаку, каждый день мясо — при хорошем поведении…"

Шум понемногу стихает. Уборочные команды… мясо… табак… хорошее поведение… Это просачивается сквозь стены, укрощает возмущенные желудки — хоть какая-то перспектива, надежда на сытную еду, свежий воздух, возможно, побег… Последних скандалистов, буйствующих ради буйства, надзиратели волокут в карцеры:

— Ну-ка, попробуйте, каково живется без "поганой глины".

Железные двери с грохотом захлопываются.

7. ГОРНИЧНАЯ ЗОФИ ПИШЕТ ПИСЬМО

Несмотря на ранний час, в Берлине, в Баварском квартале, в квартире графини Муцбауэр горничная Зофи уже встала. Комната, где она живет вместе с крепко спящей еще кухаркой, так тесна, что в ней, кроме двух железных коек, едва умещаются два стула, — так что Зофи пишет свое письмо на подоконнике раскрытого окна.

У Зофи Ковалевской холеные руки, но карандашом она водит неловко. Нажим, волосок, закорючка, запятая, волосок, нажим… Ах, она так много хотела бы сказать: как ей не хватает его, время еле ползет — еще почти три года, а прошло всего шесть месяцев… Но ничего не получается; выражать чувства на бумаге Зофи Ковалевская, дочка приказчика Ковалевского из Нейлоэ, не обучена. Вот если бы он был здесь, если бы высказаться словами, касаньем… Тогда она сумела бы выразить все, она сумела бы поцелуем свести его с ума, тихим пожатьем руки сделать его счастливым… А так!..

Она смотрит неподвижным взглядом прямо перед собой. Ах, она так хочет, чтобы он ощутил это, читая письмо! Из оконной рамы на нее глядит обесцвеченная вторая Зофи. Непроизвольно она улыбается отражению беглой улыбкой. Два темных локона выбились из прически, легли на лоб. Тени под глазами тоже темные. Ей урвать бы часок-другой, чтобы хорошенько выспаться — да разве найдется время выспаться сейчас, когда все, едва обозначившись, исчезает у тебя на глазах?.. Все распадается, пользуйся минутой, сегодня ты еще живешь, Зофи!

Пусть с утра она чувствует себя разбитой, горят подошвы, во рту оскомина от всех этих ликеров, вин, поцелуев — все-таки вечером ее опять потянет куда-нибудь в ресторан. Пить, танцевать, безудержно веселиться! Кавалеров хватит, дрянных, как их деньги — сотни тысяч, в пятьдесят раз больше, чем жалованье горничной, напиханы в каждый карман пиджака. Она и эту ночь провела с одним из своих кавалеров, но что из того? Время течет, бежит, пролетает. Может быть, во всех этих повторяющихся без конца объятиях, во всех этих лицах, склоняющихся над ее лицом, таких же беспокойно-жадных, как и у нее самой, она ищет своего Ганса, на три с четвертью года отнятого у нее (дело об афере!)… Но Ганс, блистательный, быстрый, первый среди всех — Ганс неповторим!

Зофи Ковалевская, бежав из поместья от тяжелой крестьянской работы, ищет в городе… она сама не знает чего: чего-нибудь, что еще тяжелее придавит ее. Жизнь дается лишь раз, жизнь быстротечна; когда нам умирать, мы давно мертвы; а когда мы старимся, когда нам едва перевалило за двадцать пять, на нас уже никто смотреть не хочет… Ганс, ах, Ганс… На ней вечернее платье графини — если и увидит кухарка, плевать! Та умеет поживиться на провизии, а горничная берет свое шелковыми чулками и шелковым бельем. Им попрекать друг дружку не приходится. Скоро семь, пора кончать… "Остаюсь, горячо целуя, твоя навеки, любящая тебя невеста Зофи…"

Она не придает цены слову «невеста», она не знает даже, хочется ли ей выйти за него замуж, но она должна так писать, иначе ему в тюрьме не передадут письма.

Заключенный Ганс Либшнер получит письмо своей невесты, он ведь не из тех, кто за чрезмерное буйство угодил в карцер. Нет, хоть он еще только полгода сидит в Мейенбургской тюрьме, его наперекор всему тюремному распорядку сделали уже уборщиком, и он сумел убедительней всех поговорить насчет уборочных команд. Еще бы! Он ведь знает: Нейлоэ лежит неподалеку от Мейенбурга, а Нейлоэ — родина одной милашки по имени Зофи…

"Уж я своего не упущу!" — думает он.

8. ДЕВУШКА И МУЖЧИНА ПРОСНУЛИСЬ

Девушка проснулась.

Подперев голову ладонью, она лежала и смотрела в окно. Желто-серая штора не шевельнулась. Девушке казалось, что вонючая духота двора чувствуется и здесь. Ее знобило.

Потом она оглядела себя. Нет, знобит не от холода — знобит от мерзкой духоты, от дурного запаха. Она смотрит на свой живот; он белый, такой нетронутый; удивительно даже, как в этом воздухе, отдающем разложением и гнилью, что-то могло сохраниться нетронутым!

Девушка не имела представления, который был час — судя по шумам, могло быть девять, и десять, и одиннадцать — с восьми и до двенадцати утренние шумы всегда одинаковы. Возможно, что в комнату сейчас войдет хозяйка, фрау Туман, с утренним кофе. Ей бы надо, как просит Вольфганг, встать и приличия ради одеться, да и его прикрыть. Хорошо, сейчас она так и сделает. Вольфганг иногда начинает вдруг страшно заботиться о приличии.

— Стоит ли? — сказала она ему как-то. — Туманша и не то еще видывала. Ей бы деньги свои получить, а тогда ее ничто не смущает.

— Не смущает? — мягко усмехнулся Вольфганг. — Ее не смутит, что ты в таком виде?

Он посмотрел на нее. Под таким его взглядом она всегда становится расслабленно-нежной. Ей бы хотелось привлечь его к себе, но он заговорил строже:

— Это нужно ради нас самих, Петер, ради нас самих! Пусть мы и так сидим в навозной куче; по-настоящему мы увязаем в навозе только тогда, когда сами себя перестаем уважать.

— От платья же приличной не станешь и не станешь неприличной, если платья нет, — возразила она.

— Пусть хоть платье будет!.. Не в том дело! — сказал он почти грубо. Пусть хоть что-нибудь служит нам напоминанием… Мы не мразь, ни я, ни ты. И как только я добьюсь своего, для нас все станет легче — только бы не прижиться нам в этой смрадной дыре. Не превратиться в такую же мразь, как другие.

Он пробормотал что-то еще, неразборчивое. Опять он задумался о том, как "добиться своего", он отдалился от нее. (Он часто от нее отдаляется, от своего Петера.)

— Когда ты добьешься, меня уже не будет с тобой, — сказала она ему однажды.

С минуту было тихо, потом все-таки сквозь раздумье до него дошло то, что она сказала.

— Ты будешь со мною, Петер! — ответил он резко. — Всегда, всегда. Думаешь, я забываю, как ты ждешь меня из ночи в ночь? Забываю, как ты здесь сидишь, в этой дыре… нагишом?! Забываю, что ты никогда ни о чем не спрашиваешь и никогда не пристаешь ко мне, с чем бы я ни пришел? Ох, Петер! — воскликнул он, и в его глазах засветился блеск, который она не любила, потому что он был зажжен не ею. — Этой ночью уже почти удалось! Была минута, когда передо мною лежала гора денег… Я чувствовал, вот уже почти, почти… Только еще разок, другой… Нет, не стану перед тобой притворяться. Я ни о чем определенном не думал — о доме там, о саде, о машине или о тебе… Но точно какой-то внезапный свет зажегся передо мною, нет, то был лучистый свет во мне самом, жизнь стала широкой и светлой, как небо при восходе солнца, все стало таким чистым… И вдруг… — он поник головой, — вдруг какая-то девка заговорила со мной, и с этой минуты все пошло вкривь и вкось…

Он стоял с поникшей головой у окна. Она почувствовала, взяв в обе руки его дрожащую руку, как он юн, как полон юного воодушевления, сколько юности в его отчаянье — как юно и как безответственно то, что он ей говорит…

— Ты добьешься своего! — тихо сказала она. — Но когда добьешься, меня уже не будет с тобой.

Он высвободил руку из ее ладоней.

— Ты останешься со мной, — сказал он холодно. — Я ничего не забываю.

Она знала, что он подумал о своей матери, которая однажды дала ей пощечину. Но остаться с ним только потому, что однажды его мать дала ей пощечину, — этого она не хотела!

А теперь, с нынешнего дня, она все-таки должна остаться с ним — и навсегда. Правда, он еще ничего не добился, и она знает давно, что на том пути, каким он шел до сих пор, у него ничего не выйдет. Но что из того? Пусть и дальше эта гнусная комната, пусть и дальше не знать ей, как прожить им завтра, во что одеться; пусть и дальше та же неясность во всем — но с этого дня, с часу пополудни она будет связана с ним навсегда.

Она протянула руку к стулу подле кровати, схватила чулки, начала их натягивать.

Вдруг на нее напал щемящий страх, что, может быть, ничего не выйдет, что вчера он все проиграл, все, до последней кредитки в тысячу марок. Она не смела встать с кровати и проверить, она смотрела горящими глазами на костюм Вольфганга, висевший на стуле у двери. Попробовала определить на взгляд толщину правого пиджачного кармана, куда он обычно совал деньги.

"Когда расписываются, платят, — подумала она со страхом. — Если нечем будет заплатить, ничего не выйдет".

Или она зря тревожится? Он, случалось, засовывал в тот карман и носовой платок. Какие теперь пошли новые банкноты?.. В пятьсот тысяч марок? В миллион марок? Откуда ей знать?.. Сколько стоит расписаться — миллион? Два миллиона? Пять миллионов — откуда ей знать?!. Даже если у нее достанет мужества залезть в карман, пересчитать, она все-таки ничего не узнает! Она никогда ничего не знает.

Карман совсем не толстый.

Медленно, чтоб не заскрипели пружины, медленно, осторожно, боязливо обернулась она к Вольфгангу.

— С добрым утром, Петер, — сказал он веселым голосом и притянул ее к себе на грудь. Ее рот припал к его рту. Она не хочет слышать, сейчас она не хочет слышать, как он ей говорит:

— Я проигрался в пух, Петер. У нас не осталось ни одной марки!

Огонь поднимался все выше и выше, беззвучно поднимался. Его чистое бело-голубое пламя начисто прокалило испорченный воздух комнаты. Снова и снова на всех любовных ложах милосердные руки возносили любящих от чада и непокоя, от борьбы, голода и отчаянья, от греха и бесстыдства к чистому, прохладному небу свершений.

ГЛАВА ВТОРАЯ В БЕРЛИНЕ ВСЕ ИДЕТ КУВЫРКОМ

1. РОТМИСТР ИЩЕТ ЖНЕЦОВ

У Силезского вокзала многие улицы нехороши; тогда, в 1923 году, к безотрадности фасадов, к дурным запахам и нищете, к унынию и суши каменной пустыни присоединялось еще отчаянное бесшабашное бесстыдство, продажность — от нужды или безразличия, похотливость — от жажды почувствовать себя хоть раз самим собой, самому чем-то стать в этом мире, который в бешеном беге увлекает каждого в неведомый мрак.

Ротмистр фон Праквиц, слишком элегантный в своем светло-сером костюме, сшитом заочно лондонским портным по присланной мерке, слишком заметный своею статной фигурой, белоснежными волосами над коричневым загорелым лицом с темными мохнатыми бровями, с мерцающими темными горящими глазами, — ротмистр фон Праквиц идет, очень внимательный, очень прямой, по тротуару, стараясь никого не задеть. Он смотрит прямо перед собой в воображаемую точку, лежащую дальше по улице на уровне его глаз, и это позволяет ему никого и ничего не видеть. Он охотно занял бы так и свой слух, внимая тяжелому шуму еще не кошенных, но уже созревших для жатвы хлебов в Нейлоэ, он старается не слышать того, что кричит ему вслед насмешка, и зависть, и жадность.

И вдруг ему показалось, что повторяются те печальной памяти ноябрьские дни восемнадцатого года, когда он с двадцатью товарищами, остатком своего эскадрона, шел как сегодня по берлинской улице где-то близ рейхстага, и вдруг из окон, с крыш, из темных ворот затрещала оголтелая стрельба по их отряду, беспорядочная, шалая стрекотня. Тогда они тоже вот так же шагали вперед, выставив подбородки, крепко стиснув губы, фиксируя взглядом в конце улицы воображаемую точку, которой не достигнуть никогда.

И ротмистру кажется, что с тех пор все эти пять сумасшедших лет он все время шагал вот так же вперед, уставясь в одну точку, наяву и во сне потому что в эти годы не было у него ни разу сна без сновидения. Всегда по унылой улице, полной врагов, ненависти, подлости, унижений, — и если, наперекор ожиданиям, удастся дойти до угла, за углом откроется новая, точно такая же улица, полная той же ненависти и той же подлости. Но и там опять будет точка, к которой нужно идти прямо вперед, точка, которой вовсе и нет, пустая иллюзия…

Или эта точка лежит вовсе не снаружи, не вне его, а в нем самом, в собственной его груди — скажем, даже в его собственном сердце? Не потому ли шел он вперед, что человек должен идти, не прислушиваясь к ненависти и подлости, — хотя бы из тысячи окон глядели на него десять тысяч злобных глаз, хотя бы остался он совсем один, ибо где же товарищи? Или он шел вперед потому, что только так приближаешься к самому себе, становишься тем, чем ты должен быть на этой земле, то есть не тем, чем хотят тебя видеть другие, а самим собой?.. Самим собой!

И вдруг показалось ротмистру фон Праквицу, здесь на Лангештрассе у Силезского вокзала в Берлине, в окаянном городе, ротмистру и арендатору поместья, здесь, перед десятками кричащих вывесок кафе, указывающих не на что иное, как на бордели, — вдруг показалось ротмистру фон Праквицу и арендатору поместья и просто человеку, Иоахиму фон Праквиц-Нейлоэ, который вот приехал сюда, приехал против воли, только чтоб нанять шестьдесят человек для уборки урожая, — вдруг показалось ему, что его шаганью в самом деле приходит конец. Что и в самом деле скоро будет незачем выставлять вперед подбородок, он опустит взгляд, даст покой ногам и скажет, как господь бог: "Смотри ты, все куда как хорошо!"

И впрямь, в полях созрела отличная, почти небывалая жатва, жатва, которая пришлась бы очень кстати этим голодным горожанам, а он вынужден все это бросить, передоверить молодому жуликоватому управляющему и ехать в город и умолять, чтоб ему дали людей. Удивительно и совершенно непонятно: чем больше растет нужда в городе, чем здесь туже с хлебом, тогда как в деревне все-таки можно легко прокормиться, — тем упорнее стремятся люди в город! Право, совсем как с ночными бабочками: их манит смертоносный огонь!

Ротмистр рассмеялся. Да, в самом деле, похоже, что совсем неподалеку ему кивает божественный покой шестого дня творения! Некая фата-моргана, видение оазиса, когда жажда стала нестерпимой!

Женщина, которой он, не думая, рассмеялся в лицо, выливает ему вслед целое ведро, целую бочку — какое там! — целую помойную яму непристойной ругани. Но ротмистр входит в дверь, над которой висит замызганная и перекосившаяся вывеска: "Берлинская контора по найму жнецов".

2. В ОЖИДАНИИ ЗАВТРАКА

Пламя вспыхнуло и опало, огонь, только что горевший, потух благословен очаг, долго сохраняющий жар! Искры пробегают по золе, пламя сникло, жар померк, но еще не угасло тепло.

Вольфганг Пагель сидит у стола в своем сильно потертом защитного цвета кителе. Руки он положил на голую клеенку. Вот он кивает на дверь. Один его глаз прищурен, губы шепчут:

— Мадам Горшок уже пронюхала.

— Что? — спрашивает Петра и добавляет: — Не называй госпожу Туман "мадам Горшок". Она нас выгонит.

— Непременно выгонит, — говорит он. — Сегодня нас оставили без завтрака. Она пронюхала.

— Хочешь, я спрошу, Вольф?..

— Ну нет. Кто будет много спрашивать, не получит кофе. Подождем.

Он откинулся вместе со стулом, качается на нем, насвистывает: "Проснись и встань со всеми, лежащий на земле…"

Вольф беспечен, его ничто не заботит. В окошко (штору уже отдернули), в их серую, заброшенную конуру заглядывает солнце или то, что в Берлине зовется солнцем, то, что оставила от солнца дымная завеса… Когда он так раскачивается взад и вперед, загораются то широкие, слегка волнистые пряди волос, то лицо со светлыми, сейчас весело поблескивающими глазами серо-зелеными.

Петра, набросив на голое тело потрепанное мужское пальто еще довоенного времени, Петра смотрит на него, она никогда не устанет смотреть на него, она им любуется. Ей странно, как это он умудряется умыться в тазике двумя стаканами воды и все-таки иметь такой вид, точно добрый час тер себя губкой в ванне. Против него она выглядит старой и потасканной, хотя она его годом моложе…

Вдруг он прерывает свой свист, он прислушивается, что там за дверью.

— Враг приближается. Будет нам кофе? Я здорово голоден.

Ей хочется сказать, что и она голодна, голодна не первый день, потому что вот уже много дней две булочки на завтрак составляют все ее питание, нет, ей вовсе не хочется этого говорить!

Шаркающие шаги в коридоре заглохли, хлопнула дверь на лестницу.

— Видишь, Петер! Мадам Горшок снова побежала с ночной вазой в клозет. Тоже черта времени: все делается окольными путями. Мадам Горшок бежит со своим горшком.

Он опять откинулся со стулом, опять насвистывает, беззаботно, весело.

Вольфу ее не обмануть. Она понимает далеко не все, что он ей рассказывает, она и слушает не очень-то внимательно. Но она слышит звук его голоса, слышит легчайшие колебания, ему самому едва приметные: он вовсе не так весел, как представляется, не так беззаботен, как хотел бы быть. Ах, если бы он все ей сказал — перед кем и выговориться ему, если не перед ней?! Уж ее-то он не должен стыдиться, ей он не должен лгать, она в нем все понимает — нет, не все! Но она все одобряет, все, наперед и слепо! И прощает. Прощает ли? Вздор! Все правильно, и найди на него сейчас желанье буйствовать, бить ее — она бы и это приняла как должное.

Петра Ледиг ("Ledig" — «одинокая»; бывают же такие имена, которые точно печать судьбы на человеке!) росла незаконным ребенком, не знавшим отца. Позднее — маленькая продавщица, жившая, как из милости, у матери, которая вышла, наконец, замуж, а дочку едва терпела у себя — терпела лишь постольку, поскольку та отдавала ей до последнего пфеннига всю свою получку. Но наступил день, когда мать сказала:

— На этот хлам харчуйся сама! — и крикнула вдогонку: — А уж где тебе ночевать, тоже как-нибудь сообразишь!

Петра Ледиг (претенциозное имя «Петра» было, по-видимому, единственным достоянием, какое дал девочке неведомый отец, снарядив ее в жизненный путь), Петра Ледиг к этому времени, в двадцать два года, уже не представляла собою неисписанную страницу. Ее созревание выпало на неспокойную пору, — война, послевоенная разруха, инфляция. Она уже понимала, что это значит, если в обувном магазине покупатель многозначительно упрется ботинком продавщице в бедро. Иногда она кивала в ответ, вечером после закрытия магазина шла с тем или с другим в ресторан; и весь год она мужественно вела свой кораблик, не утопая окончательно. Она умудрялась даже брать кавалеров с разбором, руководствуясь, впрочем, не столько вкусом, сколько страхом подцепить болезнь. Иногда, когда доллар слишком круто повышался и все отложенное на оплату квартиры обесценивалось до нуля, она выходила на улицу, в вечном страхе перед "законом о нравственности". При одной такой вылазке она познакомилась с Вольфгангом Пагелем.

Для Вольфганга выдался удачный вечер. У него было немного денег, он немного выпил, а в таких случаях у него всегда поднималось настроение и он бывал готов на любую проделку. "Пойдем со мною, смугляночка, пойдем!" крикнул он на всю улицу, и началось нечто вроде бега наперегонки с усатым блюстителем нравов. Но такси, допотопная развалина, унесло ее в ночь, приятную, но по существу такую же, как все подобные ночи.

Потом настало утро, серое безутешное утро в номерах, такое угнетающее! Когда в самом деле порою захочется вдруг спросить: "Что все это значит? Зачем ты живешь на свете?"

Как полагается, она притворилась, будто спит еще, когда господин стал торопливо одеваться, тоже тихонько, чтоб ее не разбудить. Потому что после этого утренние разговоры неприятны, безрадостны, вдруг открывается, что людям абсолютно нечего сказать друг другу, мало того что они друг другу нестерпимо противны. Ей оставалось только посмотреть краешком глаза, положил ли он, как должно, деньги на ночной столик. Так, деньги он положил. Все шло своим чередом, не было сказано ни слова про то, чтоб увидеться еще раз, он уже стоял в дверях.

Она сама не знает, как это случилось, что такое на нее нашло, но только вдруг она села в кровати и тихо, срывающимся голосом, спросила:

— Ты меня… вы меня не… Ах, можно мне пойти с вами?

Он ее сперва не понял, он обернулся вконец смущенный:

— Простите, что вы сказали?!

Потом он подумал, что она, как новичок, стесняется, быть может, пройти одна мимо хозяйки номеров, мимо швейцара. Он сказал, что готов подождать, если она не замешкается. Но пока она поспешно одевалась, выяснилось, что дело шло не просто о том, чтобы выйти без стеснения на улицу. К таким вещам она привыкла. (Она с первой же минуты была с ним вполне честна.) Нет, она хотела уйти с ним насовсем, вообще. "Можно?" — "О, пожалуйста, пожалуйста!"

Кто знает, что он думал про себя. Он вдруг перестал спешить. Он стоял в серой комнате — был тот страшный утренний час, без малого пять, который обычно выбирают мужчины, чтоб уйти, потому что тогда можно попасть к себе на квартиру с первым трамваем. И можно еще перед уходом на службу освежиться; а иные даже, делая вид, будто провели ночь в своей постели, еще поваляются в ней немного.

Он задумчиво барабанил пальцами по столу. Светлыми зеленоватыми глазами исподлобья смущенно глядел на нее. Она, конечно, не ждет, что он при деньгах?

Нет. Она об этом не подумала. Это ей безразлично.

Он портупей-юнкер в отставке, — стало быть, без оклада. Без места. Без постоянного дохода. Да, собственно, вовсе без дохода.

Нет, правда, она спросила не к тому.

Он не стал допытываться, а к чему же все-таки она спросила. Он вообще ни о чем не стал допытываться. Только позже ей пришло на ум, что он мог бы задать очень много вопросов и очень неприятных. Например, ко многим ли мужчинам она обращалась с той же просьбой, не ждет ли она ребенка — много отвратительных вопросов. Но он только стоял и смотрел на нее. Она почему-то была уверена, что он скажет «да». Должен сказать. Было что-то таинственное в том, что она вдруг посмела вот так его попросить. Раньше это ей не пришло бы в голову. И она не была — тогда еще не была — ни на волос влюблена в него. То была самая обыкновенная ночь.

— "По-вашему, Констанца ведет себя прилично?" — процитировал он название одной в то время ходкой пьесы. Впервые она заметила, что он, когда шутит, прищуривает один глаз, и заметила складочку в углу глаза.

— Конечно! — сказала она.

— Ну что ж, — протянул он, — где один не сыт, там проживут впроголодь и двое. Пошли! Ты готова?

Необыкновенное было это чувство спускаться бок о бок с ним по лестнице гнусных меблирашек — бок о бок с человеком, которому она отныне принадлежала. Один раз, когда она споткнулась о загнувшуюся дорожку, он сказал: "Гоп-ля!", но совсем не думая — он, верно, и не сознавал, что она рядом.

Потом он вдруг остановился. Это она ясно помнит. Они дошли уже до нижней площадки, это было в подъезде, среди фальшивой мраморной роскоши и гипсовых лепных украшений.

— Меня, между прочим, зовут Вольфганг Пагель, — сказал он с полупоклоном.

— Очень приятно, — ответила она совсем как полагается. — Петра Ледиг.

— Приятно ли, покажет время, — засмеялся он. — Идем, маленькая. Я буду называть тебя «Петер». «Петра» отдает, по-моему, чем-то слишком евангельским и слишком каменным. «Ледиг» — хорошо, может остаться как есть.

3. ИГРОК ПРОСВЕЩАЕТ ПЕТРУ

Когда Вольфганг Пагель говорил это, Петра была еще чересчур полна случившимся и не обратила большого внимания на его слова. Позже она узнала от него, что имя «Петра» означает не что иное, как «камень», и что так наречен был впервые тот апостол Петр, на котором Христос хотел, как на камне, основать свою церковь.

Вообще за год совместной жизни она много чего узнала от Вольфганга. Не то чтобы ему нравилось поучать. Но так уж получалось, что в долгие часы, которые они проводили вдвоем (у него ведь не было никаких постоянных занятий), он много с ней разговаривал просто потому, что нельзя же им было все время сидеть в своей конуре друг против друга и играть в молчанку. И когда Петра больше привыкла к нему, она стала часто спрашивать его о чем-нибудь — просто чтоб отвлечь от раздумья или потому, что ей нравилось слушать его. К примеру: "Вольф, как, собственно, делается сыр?" Или: "Вольф, правда, что с луны глядит человек?"

Он никогда не поднимал ее на смех и никогда не отмахивался от ее вопросов. Отвечал он медленно, вдумчиво, серьезно, потому что и его познания, вынесенные из кадетского корпуса, были достаточно скудны. А если сам он не мог объяснить, он брал ее с собой, и они шли вместе куда-нибудь в большую библиотеку, и там он отыскивал нужную книгу и читал. Она сидела рядом совсем тихо, держа перед собой какую-нибудь книжицу, в которую, однако, не смотрела, и торжественно-смущенным взглядом обводила большой зал, где люди сидели так тихо, осторожно перевертывая страницы, так тихо, точно двигались во сне. Ей всегда словно сказкой казалось, что вот она, неприметная продавщица, незаконнорожденная, едва не попавшая в омут, могла теперь ходить в такие места, где сидели образованные люди, не имевшие, конечно, никакого представления о той грязи, с какой ей пришлось так близко познакомиться. Никогда она не осмелилась бы прийти сюда одна, хотя стоявшие по стенам — и молча тут терпимые — фигуры нищих доказывали ей, что люди ищут здесь не только премудрости, но и тепла, света, чистоты, а также и того, чем веяло и на нее от книг: торжественной тишины.

Когда Вольфганг прочитывал нужное, они опять выходили на улицу, и он разъяснял ей то, что узнал. Она его слушала и тут же все забывала или запоминала, да неправильно, но важно было не это. Важно было, что он принимает ее всерьез, что он в ней видит что-то еще, а не только тело, которое ему нравится, с которым ему хорошо.

Иногда, когда ей случалось, не подумав, что-нибудь сказать, она, подавленная собственной глупостью, воскликнет, бывало:

— Ах, Вольф, я такая дура! Учусь и ничему не могу научиться! Я так навсегда дурой и останусь!

Но и тут он не смеялся над такими ее возгласами, а выслушивал их с ласковой серьезностью и говорил, что по существу, конечно, безразлично, знает ли человек, как делается сыр. Все равно, знать это лучше сыровара человек не может. Глупость, полагает он, совсем другое. Вот когда человек не нашел, как устроить свою жизнь, когда его ошибки ничему его не научили, когда он постоянно без нужды раздражается из-за всякой ерунды и притом отлично знает, что через две недели сам обо всем позабудет, когда он не умеет обходиться с другими людьми, — вот это да, это, пожалуй, настоящая глупость! Истинный образец такой глупости представляет его мать: пусть она и начитанна, и опытна, и как будто бы умна, а все ж таки — из слепой любви, из убеждения, что все на свете знает лучше всех, из желания водить его, как маленького, на помочах — все ж таки выгнала сына из дому, а ведь он в самом деле и терпеливый и обходительный человек. (Так говорил он.) Она, Петра, глупа?.. Да ведь они ни разу не повздорили, и хоть у них частенько не бывает денег, их дни от этого не становятся тяжелыми, а лица злыми и угрюмыми. Глупость?.. Ну, а как ее понимает Петер?..

Так же, конечно, как Вольф. Тяжелые дни? Угрюмые лица? Они вместе прожили чудеснейшие дни своей жизни, лучших и быть не может! В сущности ей все равно, глупа она или нет (что она умна, о том, вопреки всем его разъяснениям, не могло быть и речи), раз она ему мила и он принимает ее всерьез…

Тяжелые дни — нет, в самом деле она за свою недолгую жизнь и особенно за последний год хорошо узнала, что дни, когда нет денег, в самом деле могли не быть тяжелыми днями. Именно в это время, когда все билось в лихорадке и каждый день рвалось за курсом доллара, когда почти все мысли вертелись вокруг денег, денег, вокруг цифр, вокруг бумажек с печатного станка, бумажек, на которых все больше нарастает нулей — в это именно время безрассудная девочка сделала открытие, что деньги — ничто. Что бессмысленно хоть на минуту задумываться о деньгах, о том, что денег нет это же такой пустяк!

(Только сегодня утром не пустяк, потому что сегодня голод доводит ее до дурноты и еще потому, что в половине второго нужно платить за регистрацию.)

Как она могла, никогда не зная, что ждет ее завтра, найти хоть одну минуту счастья в своей жизни бок о бок с портупей-юнкером в отставке Вольфгангом Пагелем, который вот уже добрый год умудрялся, при самом мизерном "оборотном капитале", из вечера в вечер добывать средства к их существованию за игорным столом? Из вечера в вечер, в одиннадцать часов, он целовал ее и говорил: "Ну, до скорого, маленькая!" — и уходил, а она только с улыбкой кивала ему головой. Она не смела сказать ни слова, — ведь чуть не каждое слово могло навлечь несчастье.

Первое время после того как она догадалась, что эти постоянные ночные походы означают не «баловство», а «работу» — то, что давало средства к жизни им обоим, она просиживала иногда до трех, до четырех… чтобы видеть потом, какой он придет: бледный, весь дергается, виски запали, волосы влажны, глаза сверкают. Она выслушивала его сбивчивые отчеты торжествующие, когда игра была удачной, полные отчаянья, когда он проиграется. Молча выслушивала она его брань по адресу той или другой женщины, забравшей его выигрыш, или недоуменные вопросы, почему именно в этот вечер «черное» вышло семнадцать раз подряд и отбросило их, уже стоявших на пороге богатства, обратно в полную нищету…

Она ничего не понимала в игре, в его игре, в рулетке, сколько бы он ей ни растолковывал (он наотрез отказался хоть раз взять ее с собою "туда"). Но она прекрасно понимала, что это был налог на их совместную жизнь, Вольф потому лишь и мог быть с нею таким приветливым, таким беззаботным, таким спокойным, что в те часы за игорным столом давал выход всей своей энергии, своему отчаянию в этой растраченной впустую, бесцельной и все-таки неповторимой жизни.

О, она понимала гораздо больше! Она понимала, что он сам себя обманывает или по меньшей мере обманывает себя тогда, когда снова и снова страстно утверждает, что он не игрок…

— Ну, скажи сама, что другое, лучшее, мог бы я делать? Стать бухгалтером, вписывать цифры в книгу, чтобы к тридцатому числу получить жалованье, которое нас не спасет от голода? Продавать ботинки, статейки пописывать, сделаться шофером? Петер, вот в чем секрет: сократите потребности, и у вас будет время для жизни. Три, четыре, ах, иногда полчаса за рулеткой, и мы можем жить целую неделю, целый месяц! Я — игрок? Да ведь это же собачий труд, лучше таскать кирпичи, чем стоять там и выжидать и не давать себе увлечься, когда манит счастье. Я холоден как лед и очень расчетлив, ты знаешь, меня там называют Барсом аль-пари [аль-пари (то есть "на равных") — термин игры в рулетку: при игре «аль-пари» ставки делаются на «черное» и «красное», на «чет» и «нечет» и т. д., когда шансы выиграть и проиграть почти равны, а выигрыш равен ставке]. Они меня ненавидят, — при моем появлении у них вытягиваются лица. Потому что я не игрок, потому что они знают, что с меня ничего не сорвешь, потому что я каждый день снимаю свой маленький выигрыш и, получив его, тут же заканчиваю, никогда не поддаюсь соблазну продолжать игру…

И с очаровательной непоследовательностью, совершенно забывая, что сам только что говорил, добавляет:

— Погоди… дай мне только раз сорвать большой куш! Настоящую сумму, такую, которая чего-то стоит! Тогда ты увидишь, как мы с тобой заживем! Тогда ты увидишь, что я не игрок! Больше они меня к себе не заманят! К чему мне? Это же подлейшее скотство, какое только есть на свете, — разве станет человек добровольно в этом погрязать, если он не игрок?!

Между тем она видела, каким он по ночам приходит домой: виски запали, волосы влажные, глаза блестят.

— Сегодня мне почти удалось, Петер. Я был на пороге! — провозглашает он.

Но карманы его пусты. Потом он тащил в ломбард все, что у них было, оставлял только то, что на нем (ей в такие дни приходилось соблюдать постельный режим), уходил, имея в кармане ровно столько денег, чтоб можно было купить допустимый минимум фишек. Возвращался он с очень небольшим выигрышем, а иногда, очень редко, с туго набитыми карманами. Временами казалось, что пришел конец, и тогда, надо сознаться, он неизменно приносил деньги — много ли, мало ли, но приносил.

У него была какая-то своя «система» относительно движения шарика рулетки, система бессистемности, построенная на том, что шарик часто делает не то, что он, казалось бы, должен сделать. Он сто раз объяснял ей эту систему, но, не видав никогда рулетки, она не могла по его рассказам составить себе правильную картину… Впрочем, она сомневалась, всегда ли он придерживался своей системы.

Как бы там ни было, а на хлеб он все-таки добывал. Она давно научилась в расчете на это спокойно ложиться спать, не дожидаться его возвращения. И даже лучше было притвориться спящей, когда случайно к его приходу она не спала. Потому что, если он, вернувшись домой после игры, еще разгоряченный, затевал разговор, то уже всю ночь не приходилось спать.

— И как ты только терпишь, девочка, — говаривала, покачивая головой, Туманша, мадам Горшок. — Что ни ночь уходит из дому и что ни ночь забирает с собой все ваши денежки! А ведь там, верно, так и кишит шлюхами благородного звания! Я бы своего не пустила!

— Но ведь вы пускаете вашего на стройку, госпожа Туман! Не может разве обрушиться лестница или подломиться доска? А шлюх везде хватает.

— Не дай бог, как можно говорить такое, да еще когда мой Биллем, как нарочно, работает на пятом этаже! Я и то не знаю покоя от страха! Но все же тут большая разница, девочка! Строить нужно, а играть совсем даже не нужно.

— Но если у него такая потребность, госпожа Туман!

— Потребность, потребность! Вечно я слышу о потребностях! Мой тоже рассказывает мне, что ему и то требуется и другое. И в скат поиграть, и сигары, и крепкое пиво, а там, поди, и молоденькие девчонки (только уж про это он мне не рассказывает!). Но я ему говорю: что тебе требуется, так это ежовые рукавицы, да по пятницам передавать мне из рук в руки денежки из строительной конторы. Вот это требуется. Ты, девочка, слишком добра. Но доброта у тебя от слабости, а я, как посмотрю на тебя утречком, когда я вам кофе подаю, и вижу, как ты перед ним закатываешь глазки, а он и не замечает — уж я-то знаю, добром это не кончится… Игра вместо работы — в первый раз слышу! Играть — не значит работать, и работать — не значит играть. Если ты в самом деле хочешь ему добра, отбери у него все деньги и отправь вместе с Виллемом на стройку. Камни таскать небось сумеет.

— Боже мой, госпожа Туман, вы заговорили совсем как его мать! Она тоже уверяла, что я слишком добра и только потакаю его дурным наклонностям. Она даже влепила мне за это пощечину.

— Пощечины давать опять-таки не дело! Невестка ты ей, что ли? Нет, ты же на это пошла, можно сказать, для собственного удовольствия, и когда надоест эта волынка, ты уйдешь, и поминай как звали. Нет, пощечина — это даже и не положено, за пощечину можно и в суд подать!

— Было совсем не больно, фрау Туман. У его матери… такие пальчики не то что у моей. Да и вообще…

4. РОТМИСТР НАНИМАЕТ ЖНЕЦОВ

Деревянный барьер делит помещение Берлинской конторы по найму жнецов на две половины, на две очень неравные половины. Передняя часть, где сейчас стоит ротмистр фон Праквиц, совсем мала, да еще дверь на улицу открывается внутрь. Праквицу тут негде повернуться.

В задней, большей, половине стоит толстенький чернявый человечек ротмистр не может точно сказать, кажется ли человечек таким чернявым из-за темной шапки волос, или от своей нечистоплотности? Чернявый толстяк, в темном суконном костюме, сердито, отчаянно жестикулируя, говорит с тремя мужчинами в костюмах из Манчестера, в серых шляпах и с сигарами в углах рта. Те отвечают так же сердито, и хоть говорят они не громко, со стороны кажется, что они кричат.

Ротмистр не понимает ни слова — они, конечно, говорят по-польски. Хотя арендатор поместья Нейлоэ каждый год нанимает до полсотни поляков, он ради этого отнюдь не счел нужным выучить польский язык и знает только два-три слова команды.

— Не спорю, — говорил он, бывало, Эве, своей жене, с грехом пополам объяснявшейся по-польски, — не спорю, мне даже из практических соображений следовало бы выучиться. И все-таки я не стану ни сегодня, ни завтра, ни через год учиться этому языку. Нет и нет! Мы тут слишком близко к границе. Учить польский язык — ни за что!

— Но люди говорят тебе в лицо самые наглые вещи, Ахим!

— Ну и что же?.. Учиться по-польски, чтобы лучше понимать их дерзости! И не подумаю!

Итак, о чем шел разговор за барьером у тех четверых, ротмистр не понимал, да и не хотел понимать. Но он был не из породы терпеливо ожидающих: делать, так делать! Он хочет сегодня же днем вернуться в Нейлоэ с пятьюдесятью, а то и с шестьюдесятью жнецами; созревший хлеб, небывалый урожай ждет на корню, и солнце светит во всю мочь — ротмистру так и чудится шорох осыпающихся зерен.

— Эй! Хозяева! Клиент пришел! — крикнул ротмистр.

Те продолжают разговаривать, впечатление такое, точно спорят они не на жизнь, а на смерть, точно сейчас перережут друг другу глотки.

— Эй! Вы, там! — гаркнул ротмистр. — Я же сказал "здравствуйте!". (Он не сказал "здравствуйте".) Ну-ну, недурное общество! Восемь лет назад, даже пять лет назад они бы лебезили перед ним, раболепно ловили б его руку для поцелуя!.. Проклятое время, окаянный город — ну подождите! Там-то мы с вами поговорим по-другому!

— Слушайте, вы! — крикнул он резко, по-командирски и хватил кулаком по барьеру.

Ого, тут они стали слушать, и как еще! Такой голос им знаком. Для их поколения такой голос кое-что означает, звук его будит воспоминания. Они тотчас прекратили разговор. Ротмистр усмехнулся про себя. Ясное дело, старая муштра, она и сейчас еще оказывает свое действие — особенно на такую шваль. У них небось затряслись поджилки, как при трубном гласе на Страшном суде! Совесть у них, конечно, как всегда нечиста.

— Мне нужны жнецы! — сказал он толстому чернявому. — Человек пятьдесят — шестьдесят. Двадцать мужчин, двадцать женщин, остальное — подростки обоего пола.

— Превосходно, пане, — поклонился толстый, вежливо ухмыляясь.

— Солидный первый жнец — такой, чтобы внес залогу столько, сколько стоят двадцать центнеров ржи. Его жена будет за жалованье жницы стряпать на всю команду.

— Превосходно, пане! — ухмыльнулся тот.

— Проезд туда и ваши комиссионные оплачиваются; если люди останутся, пока не выкопаем всю свеклу, стоимость проезда вычтена с них не будет. В противном случае…

— Превосходно, пане, превосходно…

— Так… И давайте, знаете, поживей! В двенадцать тридцать отходит поезд. Живо! В два счета! Понятно? — У ротмистра отлегло от сердца, и на радостях он даже кивнул тем троим на заднем плане. — Вы пока готовьте договоры. Через полчаса я вернусь. Схожу позавтракать.

— Превосходно, пане!

— Значит, в порядке? — спросил ротмистр в заключение. Ужимки чернявого вызывали в нем беспокойство, угодливая улыбка показалась ему вдруг не такой уж угодливой, скорее ехидной. — Все в порядке… или?..

— В порядке! — успокоил тот, быстро переглянувшись с тремя другими. Все, как пан прикажет. Пятьдесят человек — хорошо, пусть будет пятьдесят. Поезд двенадцать тридцать — хорошо, можно ехать! Точно, аккуратно, как вы изволите приказывать, — только без людей! — Он ухмыльнулся.

— Что? — чуть не закричал ротмистр, и лицо его перекосилось. — Что вы там бормочете? Говорите ясно, любезный! Как так без людей?

— Господин так хорошо умеет приказывать — может быть, он распорядится и насчет того, откуда мне взять людей? Пятьдесят человек — отлично, превосходно! Найди их, подряди быстро, точно, в два счета, а?

Ротмистр внимательнее поглядел на собеседника. Первая оторопь прошла, первая ярость тоже, он понял, что его нарочно дразнят. "И ведь отлично умеет говорить по-немецки, — подумал он, в то время как тот все резче и карикатурнее коверкал слова, — только не хочет".

— А те там сзади? — спросил он и показал на трех человек в Манчестере, у которых все еще торчали в углах рта потухшие сигары. — Вы, верно, первые жнецы? Нанимайтесь ко мне! Новая казарма для сезонных рабочих, приличные койки, не какой-нибудь клоповник.

На секунду он сам себе показался смешон, что так хвалится. Но дело идет об уборке урожая, в один прекрасный день — и этот день уже не за горами начнутся, конечно, дожди. Уже и сегодня здесь, в Берлине, как будто чувствуется в воздухе гроза. На чернявого толстяка больше рассчитывать нечего, с ним он уже дал осечку, взяв слишком командирский тон.

— Ну, поехали? — спросил он, как бы подбадривая.

Трое стояли не двигаясь, точно не слышали ни слова. Они, конечно, первые жнецы, в этом он уверен. Ему ли не знать эти выдвинутые челюсти, этот решительный, немного дикий и все-таки угрюмый взгляд прирожденного погонщика.

Чернявый стоял ухмыляясь — на ротмистра он посматривал искоса, на тех троих и вовсе не смотрел — он был уверен в них, как в самом себе.

(Вот улица и вот точка, с которой я не свожу глаз. Я должен шагать вперед!) А вслух:

— Хорошая работа — хорошая оплата! Больше нажнешь — больше получишь натурой! Ну как?..

Они ничего не слышали.

— А первому жнецу будет уплачено наличными тридцать, да, говорю я, тридцать настоящих бумажных долларов!

— Я вам поставлю людей! — крикнул чернявый.

Поздно. Первые жнецы стоят уже у барьера.

— Бери, пане, моих! Люди что твои быки, сильные, смирные…

— Нет, только не у Иозефа. Все как есть лентяи и мерзавцы, утром не стащишь с кровати; на бабу — богатыри, на работу — руки виснут.

— Что ты, пане, разговариваешь с Яблонским? Он же только что из каталажки, пырнул ножом пана приказчика…

Один на одного, град польских слов — неужели и тут дойдет до поножовщины? Между ними вертится толстяк, говорит непрерывно, жестикулирует, кричит, оттесняет к задней стене и даже на ротмистра посверкивает глазами — между тем как к ротмистру незаметно подкрадывается третий.

— Настоящие бумажные доллары, говорите? Тридцать долларов? Наличными? При отъезде? Пусть господин к двенадцати придет на Силезский вокзал, я буду там с людьми. Ни слова — молчок! Живо уходите! Здесь народ нехороший!

И уже он опять подле тех, орут в четыре глотки, четыре туловища, сцепившись, качаются взад и вперед…

Ротмистр рад, что дверь рядом и путь свободен. С чувством облегчения он выходит на улицу.

5. ФРАУ ПАГЕЛЬ ЗАВТРАКАЕТ

Вольфганг Пагель все еще сидит у покрытого клеенкой стола в своей конуре, раскачивается на стуле, бездумно распевает весь свой репертуар солдатских песен и ждет эмалированного кофейника Туманши.

Между тем его мать в хорошо обставленной квартире на Танненштрассе сидит за красивым темным столом ренессанс. На желтоватой скатерти (кружево ручной работы) стоит серебряный кофейный прибор, свежее масло, мед, настоящие английские джемы — все на свете. Только перед вторым прибором никто не сидит. Госпожа Пагель смотрит на пустой стул, на часы. Потом хватает салфетку, выдергивает ее из серебряного кольца и говорит:

— Минна, я приступаю.

Минна, стоящее в дверях немолодое, желтоватое, пропыленное существо, прожившее у фрау Пагель двадцать с лишним лет, кивает головой, тоже смотрит на часы и говорит:

— Конечно. Кто не приходит вовремя…

— Он знает, когда у нас завтрак…

— Конечно, — не может молодой человек забыть такую вещь!

Старая дама с энергичным лицом и ясными голубыми глазами, с твердыми принципами и строгой осанкой, нисколько не смягчившимися к старости, помолчав, говорит:

— А я полагала, что увижу его сегодня за завтраком.

Минна со времени той ссоры, в результате которой Петра ни за что ни про что получила пощечину, должна была каждый день ставить прибор для единственного сына барыни, каждый день должна была она убирать его чистым со стола, и каждый день барыня заявляла, что ждала сына. Но Минна видела также, что старуха, несмотря на ежедневное разочарование, ни на йоту не теряет уверенности и ждет сына по-прежнему (не делая ему, однако, ни шагу навстречу). Минна давно знает, никакие уговоры не помогут, так что Минна молчит.

Госпожа Пагель разбивает скорлупу яйца.

— Он ведь может еще прийти среди дня, Минна. Что у нас сегодня на обед?

Минна перечисляет, и барыня довольна: все его любимые блюда.

Во всяком случае теперь уже недолго ждать. Должен же он когда-нибудь сесть на мель со своей проклятой игрой. Покончить с этим ужасом…

— Ну, от меня он не услышит ни слова упрека…

Минне лучше знать, но ей говорить не положено, она молчит. Фрау Пагель, однако, тоже кое-что понимает и не лишена чутья. Она резко поворачивает голову к старой верной служанке, стоящей в дверях, и спрашивает:

— Вчера с обеда вы были свободны, Минна. Верно, опять ходили… туда?..

— Куда же еще ходить старому человеку? — отвечает ворчливо Минна. Мальчик ведь и для меня все равно как сын родной.

Барыня сердито ударяет ложкой о чашку.

— Он очень глупый мальчик, Минна! — говорит она резко.

— Молодо-зелено, — отвечает невозмутимо Минна. — Как я подумаю, барыня, каких только глупостей я не натворила в молодости!..

— Какие вы натворили глупости, Минна? — возмутилась барыня. — Никаких вы глупостей не натворили! Нет, уж если вы говорите о глупостях, вы, конечно, разумеете только меня — а этого, Минна, я не потерплю!

Минна смолчала. Но когда человек недоволен собой, то собеседник и молчанием может подлить масла в огонь — и даже молчанием скорее, чем словами.

— Конечно, не следовало давать ей пощечину, — еще запальчивей продолжает фрау Пагель. — Она всего лишь глупенькая девочка, и она его любит. Я не скажу, "как собака любит своего господина", но все же это именно так, да, Минна, не качайте головой, именно так (фрау Пагель не обернулась к Минне, но Минна в самом деле покачала головой)… она любит его, как женщина никогда не должна любить мужчину!

Фрау Пагель свирепо смотрит на свой бутерброд с джемом. И, следуя возникшей мысли, она решительно сует ложку в банку с джемом и накладывает новый слой в палец толщиною.

— Приносить себя в жертву! — говорит она возмущенно. — Подумаешь! Это всякая рада! Потому что это удобно, потому что на тебя не будут сердиться! А вот сказать неприятное: "Вольфганг, сынок, пора кончать с игрой, ты больше от меня не получишь ни пфеннига", — сказать ему что-нибудь такое, вот это была бы настоящая любовь…

— Конечно, барыня, — говорит рассудительно Минна, — но у девочки нет никаких денег, она не может дать ему или не дать, и ей-то он никакой не сын…

— Ах, вот вы как! — раскричалась, загоревшись гневом, фрау Пагель. Вот вы как! Убирайтесь вон, неблагодарная вы особа, вы!.. Вы мне испортили весь завтрак своими вечными поучениями и возражениями!.. Минна, куда вы убегаете? Уберите сейчас же со стола! Вы думаете, я могу еще есть, когда вы так меня разволновали?! Ведь вы знаете, какая я чувствительная — у меня же печень!.. Да, кофе тоже можно унести. Не хватает мне теперь пить кофе, когда я и без того возбуждена! Для вас, пожалуй, и эта девчонка тоже как дочь родная. Но я держусь устарелых понятий, я не верю, что можно остаться душевно чистой, когда еще до брака…

— Вы же сами только что сказали, — возразила Минна, ничуть не задетая отповедью. Потому что такими отповедями ее угощали каждый день, и барыня так же быстро утихала, как быстро приходила в ярость… — Вы же сами только что сказали: когда любишь кого, так иной раз скажешь ему и неприятное. Вот и я позволяю себе указать вам, что Петре наш Вольф не сын!

Досказав, Минна удаляется со звенящим подносом в руках, и в знак того, что хочет, наконец, "иметь покой у себя на кухне", плотно закрывает за собою дверь.

Фрау Пагель поняла этот привычный знак и уважительно подчинилась. Она только кричит еще вдогонку:

— Дура безмозглая! Вечно она обижается, вечно сердится!

Она смеется про себя, гнев ее улетучился. "Этакая старая сова, тоже вообразила, будто любовь состоит в том, чтобы говорить другому неприятное!"

Она шагает взад и вперед по комнате, она сыта, потому что разрешила себе эту вспышку гнева только когда уже вдосталь поела, и сейчас у нее самое лучшее расположение духа, так как маленькая ссора ее освежила. Она останавливается перед шкафчиком, выбирает со знанием дела длинную черную бразильскую сигару, медленно и старательно ее раскуривает, затем проходит в комнату мужа.

6. ЗАМУЖНЯЯ ЖИЗНЬ ФРАУ ПАГЕЛЬ И ЕЕ ОДИНОЧЕСТВО

На входной двери над бронзовым звонком (в виде львиной пасти) прибита фарфоровая дощечка "Эдмунд Пагель — атташе посольства". Фрау Пагель давно перешагнула за пятьдесят, но не похоже, чтобы муж ее далеко продвинулся на жизненном пути. Преклонных лет атташе посольства — редкое явление.

Однако Эдмунд Пагель продвинулся на жизненном пути так далеко, как только может продвинуться на нем самый дельный советник посольства и полномочный посланник — как раз до кладбища. Когда фрау Пагель входит в комнату мужа, она навещает не его, а то, что осталось от него в этом мире и что ему создало известность далеко за пределами домашнего круга.

Фрау Пагель широко распахнула в комнате окно: свет и воздух врываются из садов. Здесь, на этой улочке, в такой близости от городского движения, что вечерами слышно, как поезда метро, выбегая из туннеля, прибывают на Ноллендорфплац, и донимает днем и ночью грохот автобусов, — здесь раскинулись один за другим старые сады с высокими деревьями, запущенные сады, которые с восьмидесятых, девяностых годов почти не изменились. Хорошо здесь жить стареющему человеку. Пусть гремят, выбегая из-под земли, поезда метро и лезет вверх доллар — вдовствующая фрау Пагель смотрит спокойно на сады. Виноградные листья подобрались к самым ее окнам, там внизу все растет, как росло, цветет, как цвело, обсеменяется — и только беснующиеся, спешащие, беспокойные люди там, в своей сутолоке и суете, этого не знают. Она может смотреть и вспоминать, ей не нужно метаться в горячке, сад пробуждает в ней воспоминания. Но то, что она еще может здесь жить, что не должна спешить в общей сутолоке, — это сделал он, тот, чьи творения находятся здесь, в этой комнате.

Сорок пять лет тому назад они в первый раз увидели друг друга, полюбили, потом поженились. Он был как солнечный луч, ничего не могло быть светлей, веселей, стремительней его. Когда она вспоминает прошлое, ей кажется, точно они бежали вдвоем по улицам в ясный день, при ветре, под цветущими деревьями. Через заборы деревья свешивали к ним свои ветви, а они пустились бежать еще быстрее. Над острой вершиной сплошь застроенного холма раскинулось шатром — между двумя кипарисами — небо…

Только бы им бежать, и сейчас раздвинется перед ними синий шелковый занавес.

Да, если что выражало самую сущность его природы, так это его быстрота, в которой не было ничего от торопливости, быстрота, идущая от силы, от легкого движения, от безупречного здоровья.

Они вышли на луг, заросший безвременником. На одно мгновение остановились посреди празднично-нарядного, зеленого в лиловых звездах ковра. Потом она нагнулась, чтобы нарвать цветов, но когда в руке у нее было всего каких-нибудь двадцать цветков, он подошел с букетом, легкий, стремительный без торопливости, с большим веселым букетом.

— Как ты успеваешь? — спросила она, переводя дыхание.

— Не знаю, — сказал он. — Мне всегда кажется, что я совсем легкий, лечу по ветру.

Занавес зашуршал. Прошло полгода, они недавно поженились; молодая жена слышит во сне жалобный зов. Она просыпается. Молодой муж сидит в постели, он очень изменился с виду, это лицо ей еще не знакомо.

— Это ты? — спрашивает она так тихо, точно боится, как бы от ее слов сон не обратился в правду.

Далекий и родной человек подле нее пробует улыбнуться — застенчивая, виноватая улыбка.

— Прости, что я тебя потревожил. Так странно, я не понимаю. Мне в самом деле страшно. — И после долгой паузы, неуверенно глядя на жену: — Я не могу встать…

— Ты не можешь встать? — спрашивает она, не веря. Это так неправдоподобно, причуда, шутка с его стороны, злая шутка, конечно… Такого и не бывает, чтобы человек вдруг не мог встать.

— Да, — говорит он медленно и, кажется, тоже не верит. — Такое ощущение, как будто у меня не стало ног. Понимаешь, я их больше не чувствую.

— Вздор! — кричит она и вскакивает. — Ты простудился, или они у тебя затекли. Подожди, я тебе помогу…

Но пока она это говорит, пока, огибая обе кровати, еще только подходит к нему, ледяной холод пронзает ее… Пока говорит, она уже чувствует: это правда, это правда, это правда…

Чувствует?.. Даже и сейчас старая женщина у окна гневно поводит плечом. Как можно чувствовать невозможное? Всех быстрее, всех веселее, жизнерадостней — и не может ходить, не может даже встать! Разве возможно почувствовать это?!

Но ледяной холод пронизывает ее — кажется, точно она вместе с животворным воздухом все глубже вдыхает в себя холод. Сердце хочет обороняться, но и оно уже холодеет, ледяной панцирь тесней сжимает его.

— Эдмунд! — заклинает она. — Проснись! Встань!

— Не могу, — бормочет он.

Он действительно не мог. И как сидел в кровати в то утро, так сидел он потом день за днем, за годом год — в кровати, в инвалидном кресле, в шезлонге… сидел совсем здоровый, никаких болей, только одно: не мог ходить. Жизнь, так пламенно начавшаяся, бодрая, быстрая, светлая жизнь, смеющаяся жизнь счастливца, синий шелковый шатер и цветы — все пронеслось! Пронеслось! Было раз и вновь не повторится. Почему не повторится?.. Ответа нет. Ах, господи, господи, почему же нет?.. Почему без всякого предупреждения, без перехода?.. Счастливым тихо погрузиться в сон — и проснуться несчастным, безмерно несчастным!

Она с этим не мирилась, никак она с этим не мирилась! Все двадцать лет, пока это тянулось, она не мирилась. Он уже давно отказался от всякой надежды, а она все еще таскала его по врачам. Случайный рассказ о чудесном исцелении, заметка в газете — и надежда снова оживала. Фрау Пагель попеременно верила в ванны, светолечение, окутыванья, массажи, лекарства, в целителей-чудотворцев. Хотела в них верить и верила.

— Оставь, — улыбался он. — Может быть, так оно и лучше.

— Вот чего ты хочешь! — кричала она гневно. — Примириться — смиренно покориться, да?! Так удобней! Нет, смирение хорошо для заносчивых, для счастливцев, для тех, кому нужна узда. Я же следую древним, которые за свое счастье боролись с богами.

— Но я счастлив, — говорил он ласково.

Она, однако, не хотела такого счастья. Она его презирала, оно наполняло ее гневом. Она вышла замуж за атташе посольства, за деятельного мужчину, за человека, умеющего обходиться с людьми, за будущего посланника. А между тем, как прибили на дверь дощечку "Эдмунд Пагель — атташе посольства", так на том и остается. И она не заказала новую: "Пагель — живописец"? Нет, она вышла замуж не за пачкуна и мазилку.

Да, он теперь сидел и писал картины. Он сидел в своем инвалидном кресле и улыбался, и насвистывал, и писал картины. Гнев и нетерпение наполняли ее. Неужели он не понимает, что впустую тратит жизнь с этой своей пачкотней, над которой все только посмеиваются?..

— Оставь ты его в покое, Матильда, — говорили родственники. — Для больного это очень хорошо: дает ему занятие, отвлекает.

Нет, она его не оставляла в покое. Когда она выходила за него замуж, о живописи не было и речи. Она даже не слышала, чтоб он когда-нибудь держал кисть в руке. Ей было ненавистно все это, один запах масляных красок. Вечно она натыкалась на какие-то подрамники, вечно ей преграждал дорогу мольберт. Никак она с ними не могла ужиться. Она забывала его полотна в номерах гостиниц по курортам, на чердаках временных квартир, рисунки углем лежали разбросанные, стирались.

Иногда ей случалось, вырвавшись из круга своих трудов, своих забот, из одиночной камеры своего «я», поднять глаза и посмотреть на картину на стене, как будто бы она ее видела впервые. Тогда ее как будто что-то тихо задевало — словно что-то шевелилось во сне, готовясь к пробуждению. Постой! Постой же! Что-то очень светлое было перед ней — не дерево ли на солнце, все в воздухе, на фоне ясного летнего неба? Постой же! Но дерево как будто подымается, тихо веет ветер, дерево движется — летит? Да, вся земля летит, солнце, игра света и воздуха, бесшумно, стремительно, нежно постой, угрюмая, темная земля!

Она подходила ближе. Завеса таинственного всколыхнется. Это холст, пахучая масляная краска, земная материя, плотная, плотная земная материя. Но звонко вдруг забурлят водовороты, поднимется ветер, дерево зашевелит ветвями, жизнь течет, реет… Лети, не останавливайся в беге, в полете беги и лети, как мы, бедные дети земли, бежим и летим! Напрасно отягчаем мы наши подошвы свинцовой тяжестью забот, надежд, намерений, хотим задержаться на каком-то часе. Мы бежим, нас уносит в море…

Написано паралитиком, создано из ничего. Правда, человеком, знавшим и любившим движение, но теперь представляющим собою только грузное тело, которое не приподнять — его перекатывают с кровати в кресло — нет, не останавливайся, мы бежим, мы летим.

Женщина смотрит на полотно, и что-то шевелится в ней. Подкрадывается подозрение, что здесь ее муж открывается ей более непреходящим, светлым, быстрым, чем был он раньше — но она отбрасывает эту мысль, погружается снова в сон. Холст и краска, плоская поверхность, расцвеченная по определенным правилам, — ничего от движения, от мужчины!

Опять на воды! К новым и новым врачам! А что говорят в свете? Были две, три небольшие выставки — о них ничего как будто не писали, их не смотрели — ни разу ни одной картины не купили. Слава богу, что хоть не было в том нужды! И кто бы ни встречался ей в ее неустанных разъездах по всем курортам земного шара: молодой ли человек, молчаливый, неуклюжий, угрюмый, или другой, — склонный вдруг разразиться неудержимым потоком слов, горячо жестикулирующий, возвещающий новую эпоху, — никто не внушил ей смелую веру, что это «мазня» — настоящая живопись!

— Смотри, чудесный день, поедем куда-нибудь!

— Удачное освещение. Дай мне еще часок пописать.

— Я забыла, что значит выйти из дому. Я изголодалась по свежему воздуху.

— Хорошо, сядь у окна, распахни его, я давно хотел написать тебя хоть раз…

Таков он был, приветливый, веселый, никогда не злившийся — но непоколебимый. Она говорила, она просила, смотрела то сердитой, то снова доброй, или лукавой, или виноватой — он был как поле, над которым проходят ветер, гроза, солнечный свет, ночные заморозки, дождь. Оно все принимает, оно как будто не меняется, и потом встает на нем жатва.

Да, жатва колосилась. Но пока она дозревала, произошло нечто новое — то самое, за что жена боролась двадцать лет, спорила и воевала, о чем молилась: в один прекрасный день он встал! Он прошел несколько шагов, сперва неуверенно, с тем же немного смущенным, виноватым лицом, как двадцать лет назад:

— Нет, в самом деле как будто налаживается!

Недуг как возник, так и исчез, неизвестно почему. Не усердие жены, не заботы помогли выздоровлению, человеческое воздействие, ее воздействие было здесь ни при чем — вот что приводило ее в отчаянье!

Между тем полжизни прошло — лучшая пора жизни! На сороковом году стоять бок о бок с сорокапятилетним атташе посольства — все сгинуло, поблекло, миновало! Деятельная жизнь, ревностная, без роздыха, полная планов, полная надежд… И вот надежды осуществились, и больше надеяться не на что. Все планы, все заботы утратили свой конкретный смысл. Целая жизнь рассыпалась прахом в то мгновение, когда Эдмунд встал и пошел!

Непостижимо сердце женщины.

— Вот стоит твоя картина, Эдмунд… Осталось сделать несколько мазков ты что ж, не хочешь больше?..

— Картины, да, картины… — отвечал он бездумно, скользил по ним взглядом и шел на улицу.

Нет, у него не будет ни получаса времени на живопись. Он на нее потратил двадцать лет, терпеливо, не жалуясь на болезнь, — теперь он не может ей уделить ни минуты! Вся жизнь ждет его там, вне дома, с водоворотом празднеств, одно другого ярче, с сотнями людей, с которыми так хорошо разговаривать, с красивыми женщинами, с молодыми девушками, которые так одуряюще молоды, что посмотришь на них, и дрожь проймет!

Да и сам он разве не молод? Ему двадцать пять; что наступило потом, в счет не идет, то было только ожидание. Он молод; жизнь молода, хватай, держи, вкушай от ее плодов — постой же, постой! Дальше…

Писать картины?.. Да, конечно, это ему тогда помогло — позволило приятно заполнить время. Теперь не требовалось больше заполнять упрямое, медлительное время: сверкая, светясь из тысячи глаз, ликуя миллионом песен, несется поток — со мною, все еще со мною, наконец-то снова со мною!

Иногда среди ночи, смертельно усталый, он вдруг просыпался, едва погрузившись в первый лихорадочный сон недосыпающего человека. Он сжимал горячими ладонями пылающие щеки. Ему казалось, что он слышит шум времени. Оно, шумя, уходило. Он был не вправе спать. Кто вправе спать, когда время течет так быстро? Спать — это значит упускать время. И тихо, тихо, чтоб не разбудить жену, он вставал, шел в город, шел снова в город, туда, где горели огни. Он сидел за столом, он, затаив дыхание, смотрел на лица. Это, вон там?.. Или ты?.. О, не уходи, ты, шумное, — постой!

Она его отпускала. Слышала, как он уходит, и отпускала — днем ли, ночью ли. Вначале она выходила с ним вместе, она, чья надежда исполнилась, чья борьба все-таки завершилась победой. Она видела его у знакомых на летнем празднике, видела на званом обеде — безупречно одетого, стройного, быстрого, веселого — с седыми волосами, с двумя глубокими складками, прорезанными от ноздрей к углам рта и дальше к подбородку. Он танцевал безупречно, уверенно, с дразнящим совершенством. "Сорокапятилетний!" кричало в ней. Он шутил, болтал, разговаривал — всегда с молоденькими, примечала она. Ее охватывал ужас. Ведь это почти так, как будто ожил мертвец, как будто требует живой пищи покойник, у которого рот уже забит могильным прахом… Остановись же! То, что ревнивое, гневное сердце больше всего берегло, то, что было для нее двадцать лет счастьем и хлебом насущным — воспоминание об их первой праздничной поре — теперь уходит от нее. Уходит, не удержишь!

Ночь стоит стеной вокруг нее, тюрьмой тесной, безысходной. Часы на ночном столике отсчитывают бесполезные минуты — сколько их нужно еще переждать! Дрожащая рука включает свет — и со стен ее приветствуют светлые, торопливые его картины.

Она глядит на эти картины, как будто видит их в первый раз. Она, как весь мир за стенами их дома, тоже только теперь начинающий в удивлении останавливаться перед ними. Вдруг настала пора этим картинам, но для их создателя пора миновала. Какое-то противоборство, противоречие, бессмыслица, злая шутка судьбы: когда он создавал свои картины, двадцать лет, неотступно, терпеливо, кротко, он был единственным, кто их видел. И вот приходит признание — с письмами и репродукциями, с художественными магазинами, с деньгами и золотыми лаврами, — но для художника прошла его пора, время исчерпано, родник иссяк…

— Да, картины… — говорит он и уходит.

Жена, ожидающая от него ребенка, лежит в кровати, и теперь она смотрит пристально на картины. Теперь она видит в них его истинный образ. Его быстрота, его веселость, его кроткая серьезность — все ушло! Ушло! Ушло ли? Вот они здесь, вознесенные на высоту, в той осиянности, которую жизни дарит сама вечность.

Есть среди них одна, написанная незадолго до его «выздоровления», последняя вещь, законченная им перед тем, как он отбросил кисть. Он велел жене сесть у окна, окно было раскрыто, она сидела неподвижная и тихая, как едва ли сидела когда-нибудь в своей хлопотливой жизни. Это ее изображение, это она в ту пору, когда еще была с ним, когда она что-то для него еще значила. Ничего особенного: молодая женщина у окна, ожидающая — может быть, ожидающая, а за окном шумит мир. Молодая женщина у окна, ее портрет, лучшая из его вещей!

Написанная им, когда он был еще подле тебя. Где он теперь? В шумном мире утро, ясное, полное солнечного света (но для тебя солнце померкло), а мужа вносят в дом, извалявшегося в грязи — умные пальцы скрючены, подбородок обмяк, на виске сгусток крови. О, они ей очень соболезнуют, эти господа из полиции и уголовного розыска. Произошло это на улице, название которой ей, конечно, ничего не скажет. Несчастный случай — да, случай. Лучше молчать!

Беги же, время, спеши! Скоро явится сын. Отец взошел сияющей звездой, долго кротко светил и угас. Он угас, мы ждем сына!

Малый свет в ночи, ничтожная искра, негреющий огонь. Но с ним мы не так одиноки.

Женщина у окна, старая женщина, оборачивается. Картина здесь. Конечно, все так, как и должно быть: молодая женщина у окна, чего-то ожидающая.

Старая женщина кладет окурок сигары в пепельницу.

— Мне в самом деле кажется, что глупый мальчик может сегодня прийти! Уж пора бы!

7. ИГРОКУ НЕ ПОВЕЗЛО

Туманша, законная супруга каменщика Вильгельма Тумана, в свисающем платье, рыхлая, дряблая, с рыхло-дряблым лицом, в котором, однако, главенствует черта кислой строгости — Туманша шлепает с неизменной ночной вазой по коридору в уборную за поворотом, на пол-лестницы ниже — уборную на три стульчака. Фрау Туман, без излишней щепетильности готовая принять под свой кров самую ославленную девицу с сожителем (сейчас в комнате против Пагелей проживает сама Ида-аристократка с Александерплац), — фрау Туман весьма щепетильна в вопросах санитарии и особенно по части уборной.

— Сейчас, милочка, открыли этих самых бакцилов. Лучше бы, конечно, о них и не думать, но ведь каждый ходит и ходит по нужде, а публика тут у нас не сказать, чтобы самая благородная, иной раз придешь в клозет, так не продохнуть, и кто знает, что только там не кишит, а раз я увидела черного жука, и он посмотрел на меня до того грозно… Ну, что вы, как же так, чтобы я, да не знала клопов и прочую разную домашнюю живность! Вы это кому другому расскажите, милочка, а я да клопы — мы, можно сказать, вместе росли. Но с тех пор как открыли этих самых вредных козявок, я всегда говорю своему Виллему: "Ночной горшок — он горшок и есть"; и еще: "Здоровье — это полжизни!" — "Биллем, — говорю я ему, — ты б не останавливался без разбору где придется. Эти козявки набросятся на тебя, как тигры, ты и оглянуться не успеешь, как принесешь в дом целую микрокосметику!" Но, должна вам сказать, милочка, смешно, право, устроен человек! С тех пор как я стала пользоваться горшком, я только и знаю, что бегаю. Я не хочу вам жаловаться, нет, но только удивительное дело! Я знаю, наш молодой кавалер, у которого эта маленькая, бледная брюнеточка, — она ему не жена, но воображает, что будет, а для иной женщины воображать такие вещи слаще, чем нам с вами крендель от Гильбриха, так он меня прозвал "мадам Горшок". Только она ему запрещает, — все-таки сознательная. Но пускай его говорит на здоровье! Ведь он почему так говорит? Потому что ему надо подурачиться. А почему ему надо подурачиться? Потому что молод! Когда человек молод, он ни во что не верит: ни в попов (как, впрочем, и я в них не верю), ни в бакцилов. А что потом получается? Как я с моим горшком, так и они бегают, значит, по амбулаториям, а с чем, я докладывать вам не должна, мы же это обе знаем, милочка, и некоторые уверяют, что это-де пустячок, вроде насморка. А потом они, даром что глупые, берутся за ум, а насчет насморка… так им хочется, чтобы можно было чихать, а рядом был бы человек, который говорил бы им "будьте здоровы". Но здоровье-то пиши пропало, потому я лучше буду бегать с горшком…

Итак, эта самая Туманша, дрябло-рыхлая, но страдающая повышенной кислотностью, что сразу видно по ее лицу, шлепает со своим горшком по коридору.

Дверь в комнату Пагеля открывается, и на пороге показывается Вольфганг Пагель, высокий, широкоплечий и узкобедрый, со светлым веселым лицом, в кителе защитного цвета с пропущенной красной ниткой — материя добротная, даже сейчас после пяти лет носки у нее приличный вид, она только отливает мягким серебристым лоском, как бывает у листьев липы…

— С добрым утром, фрау Туман, — говорит он, вполне довольный. — Как же будет у нас с небольшим недоразумением насчет кофе?

— Ах, опять вы! — бросает раздраженно фрау Туман и, отвернувшись, норовит прошмыгнуть мимо. — Вы же видите, я занята!

— О, разумеется, извините, фрау Туман. Я просто так — спросил между прочим, потому что проголодался. Мы с удовольствием подождем. Еще же нет одиннадцати.

— Только не вздумайте прождать до двенадцати, — напомнила Туманша, стоя в дверях на лестницу предостерегающей богиней судьбы, и сосуд в ее руке закачался. — В двенадцать объявят новый курс, а старик в зеленной сказал, что доллар шибко взлетит и Берлин опять полетит кувырком. Так что придется вам как миленькому выложить мне за квартиру лишний миллион марок. А кофею теперь без наличных вовсе не будет.

Дверь за хозяйкой захлопнулась, приговор объявлен, Вольфганг оборачивается лицом к комнате и говорит в раздумчивой нерешительности:

— Она, собственно, права, Петер. Раньше двенадцати я, конечно, не могу уластить ее, чтобы она дала нам кофе, и если доллар в самом деле подскочит… что ты скажешь?!

Но он не ждет ее ответа и добавляет полусмущенно:

— Ложись в постельку, я сейчас снесу вещи в ссудную кассу, к «дяде». Через двадцать минут, самое позднее через полчаса, я буду снова здесь, и мы с тобой чудно позавтракаем булочками и ливерной колбасой, ты в постельке, я с краюшка, — что ты скажешь, Петер?

— Ах, Вольфи, — говорит она тихо, и глаза у нее становятся очень большими. — Как раз сегодня…

Хотя сегодня утром они еще об этом ни полусловом не обмолвились, он старается сделать вид, будто не понял ее. Немного виновато он говорит:

— Да, я знаю, так глупо получилось. Но, право, тут нет моей вины. Почти что нет. Этой ночью все шло шиворот-навыворот. Я был уже в большом выигрыше, но вдруг пришла мне сумасшедшая мысль, что теперь должно выйти зеро. Я и сам сейчас не понимаю…

Он замолчал. Он видел перед собой игорный стол, то есть просто захватанную зеленую скатерть, разостланную на самом обыкновенном обеденном столе в столовой добропорядочного буржуазного дома. В углу громоздко высится с башенками, с резными рыцарями и дамами, с шишечками и львиными пастями буфет. Потому что игорные клубы, игорные притоны тех дней, вечно скрываясь от уголовного розыска, вели кочевую жизнь. Как только запахнет паленым на старом месте, снималась на ночь у какого-нибудь обнищалого служащего столовая или гостиная. "Только на несколько ночных часов — ведь вам она в это время не нужна. Можете спокойно лежать в постели и спать; а что мы там делаем, вас не касается!"

Так и получалось, что у какого-нибудь бухгалтера или начальника канцелярии его довоенная гостиная, обстановку которой подбирала еще покойница-теща, превращалась с одиннадцати часов вечера в место сборища мужчин в смокингах, пиджаках или блузах и дам в вечерних туалетах. На тихой, невозмутимо-благопристойной улице шныряли мошенники-зазывалы и жучки, они заманивали подходящую публику: дядюшек из провинции, накачавшихся кутил, не знающих, где бы закончить вечер; биржевиков, которым мало каждодневного валютного столпотворения. Швейцар, получив свою мзду, крепко спал, дверь парадной могла хлопать сколько угодно. Внизу у входа, в благопристойном вестибюле с позеленевшими латунными крюками вешалок, стоял столик и на нем большой ящик с фишками, которые выдавал бородатый и печальный с виду великан, типичный вахмистр в отставке. На двери ватерклозета висел кусок картона с надписью: "Здесь!" Разговаривали только шепотом, было в интересах каждого, чтобы никто в доме "ничего такого" не заметил. И напитки здесь не подавались. Не нужно пьяных — от них лишний шум. Только игра, она достаточно опьяняет.

Тишина была такая, что уже в передней вы слышали жужжание шарика. Позади крупье стояли два господина в пиджачных тройках, готовые в любое время вмешаться и унять всякий спор грозным предложением покинуть зал, выйти из игры. Крупье во фраке. Но все трое походят друг на друга, он и оба его помощника — пусть этот толст, а тот худ, этот черен, а тот белокур. У всех у них холодные, быстрые глаза, горбатые злые носы, тонкие губы. Они почти не говорят друг с другом, им довольно взглянуть или в крайнем случае повести плечом. Они злы, жадны — авантюристы, рыцари большой дороги, каторжники, воры — кто их знает! Немыслимо вообразить, что у них есть какая-то личная жизнь, жена, дети, протягивающие им ручонки и говорящие "с добрым утром". Не представишь, каковы они наедине с собой когда встают с постели, когда, бреясь, смотрятся в зеркало. Кажется, их предназначение — стоять у игорного стола злыми, жадными, холодными. Три года тому назад их еще не было, через год их больше не будет. Жизнь выплеснула их на поверхность, когда они понадобились; она снова унесет их прочь, неведомо куда, как только минет их пора, но в запасе у жизни они есть, у жизни есть все, что может понадобиться.

Вокруг стола сидят игроки побогаче, люди с толстыми, разбухшими бумажниками, которые надо выпотрошить; новички, простаки — плотва. Три молчаливые, нахохлившиеся хищные птицы особо следят, чтобы для каждого из них нашлось сидячее место. За этими в два, в три ряда теснятся прочие игроки, плотно прижатые друг к другу. Просовывая руку через плечо или из-под локтя стоящего впереди, они ставят свои ставки на том клочке игорного поля, который в данную минуту им лучше виден. Или же протягивают фишку высоко над головами других кому-нибудь из тех троих, шепотом давая свои указания.

Но, несмотря на эту толчею, на тесноту, здесь почти не бывает ссор: игроки слишком поглощены каждый своей игрой, бегом шарика и не обращают внимания на других. К тому же имеется столько различных фишек всех оттенков, что даже при самом большом наплыве не больше двух-трех человек играют одним и тем же цветом. Все стоят сгрудившись: тут и красивые женщины, и приятного вида мужчины. Прислоняются друг к другу, рука задевает грудь, рука скользит по шелковому бедру: они ничего не чувствуют. Как при свете яркого пламени тускнеет и теряется отблеск слабого огонька, так для этих сдавленных в толпе существует только жужжание шарика, стук костяных фишек. Мир застывает, грудь не дышит, время стоит на месте, пока шарик бежит, сворачивает к лунке, передумывает, скачет дальше, постукивает…

Есть! Красное! Нечет! Двадцать один! Но вот грудь снова дышит, лицо утрачивает напряженность — да, эта девушка красива… "Ставьте, дамы и господа! Ставьте! Ставьте!" И шарик бежит, жужжит, постукивает… Мир застывает…

Вольфганг Пагель протиснулся во второй ряд стоящих игроков. Ближе ему не пробраться, за этим следят три хищные птицы, которые обмениваются недовольным взглядом, как только видят, что он пришел. Он самый нежеланный игрок, он Барс аль-пари, человек, который играет осмотрительно, не дает себе увлечься, человек с ничтожным оборотным капиталом в кармане, на такие деньги и смотреть-то не стоит труда, не то что отбирать их; человек, который каждый вечер приходит с твердым намерением забрать из банка ровно "столько, чтобы достало на хлеб, — и которому это по большей части удается.

Менять клуб Пагелю ни к чему (игорных клубов в эти дни — что дров в лесу, — как есть повсюду героин, кокаин и морфий; как есть повсюду нагие танцовщицы, французское шампанское и американские сигареты; как есть повсюду грипп, голод, отчаянье, разврат, преступление). Нет, коршуны во главе стола тотчас же его узнают. Они его узнают по тому, как он входит, по его пытливому взгляду, отчужденно обегающему всю шеренгу лиц, чтобы затем остановиться на игорном поле. Узнают по преувеличенному спокойствию, наигранному равнодушию, по тому, как он ставит, как он долго выжидает, когда кончатся случайные скачки счастья, чтобы ухватиться за «серию»: птицу узнают по полету!

В тот вечер Вольфганг нервничал. Зазывалы, отпугивая нежеланного гостя, дважды захлопнули у него перед носом дверь, прежде чем ему удалось прошмыгнуть, затесавшись в чужую компанию. Человек с печальным лицом отставного вахмистра сделал вид, будто не слышит его просьбы выдать фишки: Вольфганг должен был крепко взять себя в руки, чтобы не раскричаться. Наконец он все-таки получил свои фишки.

В игорном зале он тотчас увидел известную даму полусвета, прозванную завсегдатаями этих мест Валютной Пиявкой. У него уже были кое-где столкновения с этой заносчивой особой, потому что она, когда ей не везло и когда наличность подходила у нее к концу, имела обыкновение беззастенчиво перехватывать чужие выигрыши. Охотней всего Пагель повернул бы вспять. У него упала на пол одна фишка, что было дурным предзнаменованием, так как показывало, что это место хочет удержать его деньги. (Много было таких примет — и все, кроме двух-трех, предвещали недоброе.)

Потом он все-таки подошел к столу, решив играть. Он же может рискнуть в своих привычных рамках, раз уж он здесь. Как и все игроки, Вольфганг Пагель был непоколебимо убежден, что то, что он делает, не настоящая игра, что это "не в счет". Он твердо верил, что когда-нибудь, в некое мгновение, в нем, как молния, вспыхнет чувство: настал твой час! И в этот час он станет настоящим игроком, любимцем слепого счастья. Шарик, повинуясь его ставкам, будет жужжать по кругу, деньги потекут: "Я выиграю все, все!" Когда он думал об этом часе, иногда, лишь совсем редко, — как иной боится обесценить большое счастье, слишком часто его предвкушая, — когда Вольфганг думал о нем, он чувствовал, что у него пересыхает во рту и кожа на висках делается сухой, как пергамент.

Иногда он мысленно видел самого себя слегка наклонившимся, с блестящими глазами, а между его немного растопыренными пальцами скользят к нему словно ветром приносимые бумажки, самые различные бумажки с грандиозными цифрами на них, сплошные нули — ошеломительное, непостижимое богатство, астрономические цифры!

А пока не настал этот час, он у счастья только прихлебатель, тот голодный бедняк, который должен отдать предпочтение скудным шансам игры аль-пари. И он охотно отдавал им предпочтение, потому что перед ним маячила надежда на то, большое!

В тот вечер Пагель располагал, по его обстоятельствам, неплохой наличностью. Если играть осторожно, можно было вернуться домой с изрядным выигрышем. Вольфганг Пагель держался своей определенной системы игры, построенной на основе тщательного наблюдения. Из тридцати шести цифр рулетки восемнадцать — красные, восемнадцать — черные. Если не брать в расчет тридцать седьмой шанс — зеро, при котором все ставки забирает банк, то шансы делятся поровну между черным и красным. Согласно теории вероятности, при бесконечно долгой игре черное и красное должны выйти равное число раз. Это неоспоримо. Но как выпадать черному и красному в ходе игры, этим управляют более таинственные законы, которые постигаются отчасти наблюдением, отчасти чутьем.

Допустим, Вольфганг, как он это делал всегда, перед тем как поставить первую ставку, стоял, наблюдая, у игорного стола, и видел, что выходит, скажем, красное, и еще раз красное, и снова красное. То же и в четвертый, в пятый, в шестой раз, и так могло дойти до десяти, до пятнадцати раз подряд, а порою, правда, в очень редких случаях, и больше: красное, все время красное. Это шло наперекор всякому смыслу и логике, опровергало все расчеты на вероятность и приводило в отчаянье тех, кто играл "по системе".

Потом вдруг выходило черное — после шести, восьми раз красного выходило черное! Два раза, три раза черное; затем опять красное, а затем постоянным утомительным чередованием шло одно за другим: красное — черное, черное красное.

Вольфганг ждет. Еще ничего нельзя сказать, нельзя поставить с твердым расчетом на выигрыш.

Но вдруг возникает чувство, точно внутри у него что-то напряглось. Он смотрит на ту часть игорного стола, которая ему достаточно видна. Ему кажется, что некоторое время он уносился мыслями куда-то далеко, сам, однако, не зная куда, что он вовсе и не следил за игрой. Тем не менее он знает, что только три раза подряд выпало черное, что сейчас самое время поставить, что теперь начинается «серия» черного, — он ставит.

Ставит три, четыре раза. Ставить чаще он себе не позволяет. Ах, двенадцать, пятнадцать раз подряд красное — это лишь исключение, таящее в себе шанс на большой выигрыш: оставить ставку вместе с выигрышем — взять вдвое! Оставить, не снимая… снова вдвое!.. и так все дальше, дальше, до сказочных цифр. Но его оборотные средства слишком невелики, он не имеет права ни на одну ошибку, он вынужден довольствоваться умеренным, но верным выигрышем. Но когда-нибудь — о, когда-нибудь придет непременно та ночь, и он будет ставить и снова ставить, снова и опять… Он будет знать, что красное выйдет семнадцать раз, он семнадцать раз подряд поставит на красное, семнадцать, и больше ни разу.

А после этого он навсегда бросит игру. Они с Петрой предпримут на эти деньги что-нибудь спокойное, — например, откроют антикварный магазин. У него есть к этому склонность, он охотно возится со всякой стариной. Жизнь потечет тогда тихо и спокойно, без этого крайнего напряжения, без срывов в пропасть отчаянья: не будет этих коршунов, которые, нахохлившись, сторожат тебя взглядом; не будет откровенных дам полусвета, норовящих украсть твою ставку…

Он пристроился у другого конца стола, подальше от Валютной Пиявки, но ничего не помогает. Только он приготовился поставить, как слышит уже ее голос:

— Подвиньтесь! Что вы так растопырились! Другие тоже хотят играть!

Он, не глядя, кланяется и отходит. Отыскивает другое место, опять готовится ставить. Он думает о том, что сегодня должен играть особенно осторожно, должен принести домой больше, чем обычно: завтра в половине первого они поженятся.

Вот и отлично. Отлично. Она замечательная девочка, никогда другая не будет любить его более самозабвенно — таким, каков он есть, не сравнивая его с докучным идеалом. Завтра, значит, они поженятся, а ради чего, собственно, — сейчас не скажешь. Неважно, он знает, что все правильно. Но следовало бы играть немного повнимательнее, вот сейчас он ни в коем случае не должен был ставить на черное. Промашка! А теперь…

Вдруг он снова слышит за спиной злой, раздраженный голос. Она теперь спорит с другим господином, говорит очень громко и возмущенно. Понятно; нос у нее совсем белый, нанюхалась, стерва, «снежку». Не стоит с нею связываться, она и трезвая не знает толком, чего хочет и что делает. А уж сейчас и вовсе!..

Он опять находит другое место, начинает снова играть.

На этот раз все идет хорошо. Он ставит осторожно, он вернул уже то, что до сих пор просадил: он уже может отложить свой "оборотный капитал" и оперировать только выигрышем. Рядом стоит юноша с горящими глазами, с нервными жестами — явно новичок. Такие приносят счастье. Пагелю удалось, незаметно для юноши, погладить его по спине левой рукой, левой рукой — это повышает шансы на выигрыш! Погладив, он оставляет свою ставку на один лишний круг против того, что позволял себе обычно. И опять выигрывает. Коршун метнул в него короткий злобный взгляд. Отлично.

Теперь ему хватит на завтрашний день и еще на несколько дней (если доллар не слишком подскочит), можно идти домой. Но ведь совсем рано; он знает, что будет без сна лежать в постели долгие часы и вспоминать, как шла игра, знает, что будет раскаиваться, зачем не использовал до конца полосу везения…

Он стоит спокойно, с выигранными фишками в руке, слушает жужжание шарика, возгласы крупье, тихое, скребущее шарканье лопатки по зеленому сукну. Все как в полусне. Он знает, он здесь, в игорном зале, но, может быть, и в другом каком-то месте. Постукиванье шарика напоминает стук мельничного колеса. Да, в этом шуме есть что-то усыпляющее: когда к нему прислушиваешься, жизнь напоминает проточную воду: panta rhei — все течет, это он слышал в гимназии, еще до кадетского корпуса. Тоже утекло…

Он чувствует, что очень устал, в горле саднит от сухости. Свинство, что здесь нельзя ничего выпить. Пойти в уборную, там есть кран. Но тогда он не будет знать, как шла тем временем игра… Красное — черное — черное красное — красное — красное — черное… Конечно, ничего другого не бывает: красная жизнь и черная смерть. Ничего другого не достичь и не придумать, сколько ни придумывай; жизнь и смерть, помимо этого нет ничего…

Зеро!

Разумеется, он забыл про зеро, про нуль — есть еще и нуль, ничто. Играющие аль-пари всегда забывают про нуль, и деньги их вдруг уплывают. Но когда выходит нуль, это тоже смерть, и здесь тоже все правильно. Тогда красное должно означать любовь, нечто крайне преувеличенное, но все-таки хорошее: приятно, когда у тебя есть любовь. Но черное, — что же тогда черное? Ну, для черного еще остается жизнь, тоже нечто такое, чему придают преувеличенное значение, только в другую сторону. Она не совсем черная, скорее серая. А порой и светло-серая, серебристая. Конечно, Петер славная девочка.

"Меня лихорадит, — подумал он вдруг. — Но меня каждый вечер лихорадит. Мне в самом деле надо бы выпить воды. Выпью и сейчас же уйду".

Вместо этого он потряхивает фишками в руке, быстро добавляет к ним те, что лежали в кармане, и когда крупье уже кричит: "Закрыто!" — ставит все сразу на зеро. На нуль!

Сердце замерло. "Что я делаю?" — спросил он себя в смятении. Чувство сухости во рту усилилось нестерпимо. Глаза горят, пергаментная кожа на висках туго натянулась. Непостижимо долго жужжит шарик. Вольфгангу казалось, что все смотрят на него.

"Все смотрят на меня. Я поставил на нуль — все, что у нас было, поставил на нуль, а нуль означает смерть. Завтра свадьба…"

Шарик еще жужжал; стало невозможно ждать дальше, удерживая дыхание. Он глубоко вздохнул — напряжение спало…

— Двадцать шесть! — провозгласил крупье. — Черное, нечет, пас…

Пагель почти с облегчением выдыхает воздух носом. Все правильно: игорный зал удержал его деньги. Валютная Пиявка не зря его смущала. Девица в это самое мгновение сказала вполголоса: "Дурачки! Туда же, суются играть — в песочек бы им играть, печь пирожки из песочка!" Коршун-крупье метнул в него острый торжествующий взгляд.

Секунду Вольфганг стоял, все еще ожидая чего-то. Чувство освобождения от мучительной напряженности прошло. "Была бы у меня еще хоть одна фишка, — подумал он. — Но все равно. Он еще настанет, мой день!"

Шарик уже опять жужжал. Вольфганг Пагель медленно прошел мимо печального вахмистра, спустился по лестнице. И он еще долго стоял в парадной, пока зазывала не выпроводил его на улицу.

8. ОБЪЯСНЕНИЕ МЕЖДУ ЛЮБЯЩИМИ

Что мог он рассказать обо всем этом своему хорошему Петеру? Почти ничего. Все как будто укладывалось во фразу: "Сперва я выигрывал, а потом мне не повезло". Стало быть, ничего особенного он сообщить не мог, за последнее время ему все чаще приходилось отделываться такими словами. Едва ли она могла что-то себе представить по ним. Она, может быть, думала, что здесь примерно то же, как если человек проигрывает в скат или вытягивает пустышку в лотерее. О взлетах и срывах, о счастье и отчаянии не расскажешь. Можно было только сообщить результат: "пустой карман", а это звучит так убого.

Однако Петра знала обо всем этом много больше, чем он полагал. Слишком часто видела она его лицо ночью, когда он, еще не остывший, приходил домой. И его опустошенное лицо, когда он спал. И злое, подвижное лицо, когда ему снилась игра. Неужели он так-таки не знает, что ему чуть не каждую ночь снится игра, ему, уверяющему себя и ее, что он совсем не игрок?.. И далекое, худое лицо, когда он, не расслышав, что она говорит, спрашивал безотчетно "Да?" и все-таки не слышал; лицо, на котором мучительное видение отражалось с такой четкостью, что казалось, его можно было снять с лица, как нечто материально существующее. И лицо, каким оно бывало, когда, причесываясь перед зеркалом, он вдруг заметит, какое у него стало лицо.

Нет, она знала достаточно, ему не к чему было говорить, мучить себя объяснениями и оправданиями.

— Ничего не значит, Вольф, — быстро ответила она. — Деньги для нас никогда не имели значения.

Он только посмотрел на нее, благодарный за то, что она избавляет его от объяснений.

— Конечно, — подхватил он. — Я еще наверстаю. Может быть, сегодня же вечером.

— Только вот что, — сказала она, впервые проявив настойчивость, — мы же сегодня в половине первого должны идти в бюро.

— Давай, — сказал он быстро, — я снесу твое платье к «дяде»… Не может ли бюро зарегистрировать тебя заочно, как тяжелобольную?

— Тебе и за тяжелобольную все равно придется уплатить! — рассмеялась она. — Ты же знаешь, даже умереть нельзя бесплатно.

— Но, может быть, больным можно платить после, — сказал он полушутливо, полузадумчиво. — А если и после не заплатишь, все равно: брак заключен.

С минуту оба молчали. Испорченный, по мере восхождения солнца все более накалявшийся воздух стоял почти осязаемый в комнате, сох на коже. В тишине громче слышался шум штамповальной фабрики, потом вдруг заскрипел плаксивый голос фрау Туман, поспорившей в дверях с соседкой. Дом, переполненный человеческий улей, гудел, кричал, пел, стучал, орал, плакал на все голоса.

— Пойми, ты вовсе не должен на мне жениться, — сказала девушка с внезапной решимостью. И после некоторой паузы: — Ты и так много сделал для меня — как никто на свете.

Растерянный, он смотрел в сторону. Блиставшее на солнце окно горело белым жаром. "Что же, собственно, я сделал для нее? — думал он в смущении. — Научил, как держать нож и вилку… да правильно говорить по-немецки?"

Он повернул голову и посмотрел на Петру. Она хотела сказать что-то еще, но губы ее дергались, как будто она силилась не разрыдаться. В темном взгляде, направленном на него, чувствовалось такое напряжение, что Пагелю хотелось отвести глаза.

Она между тем опять заговорила. Она сказала:

— Если бы я знала, что ты женишься на мне только по обязанности, я бы ни за что не согласилась.

Он медленно в знак отрицания покачал головой.

— Или назло матери, — продолжала она. — Или потому, что ты думаешь меня этим порадовать.

Он опять отрицательно покачал головой.

("А знает ли она, почему все-таки мы хотим пожениться?" — думал он удивленно, растерянно.)

— …Я всегда верила, что и ты этого хочешь, потому что чувствуешь, что мы принадлежим друг другу, — сказала она вдруг. Она выдавила из себя эти слова, и теперь в ее глазах стояли слезы. Она могла говорить свободней, словно самое трудное уже сказано. — Ах, Вольф, дорогой, если это не так, если ты женишься по какой-нибудь другой причине, оставь, прошу тебя, оставь. Этим ты не причинишь мне боли. Меньше причинишь мне боли, добавила она поспешно, — чем если б ты женился на мне, а мы бы остались друг другу чужие.

Она смотрела на него и вдруг заулыбалась, в ее глазах еще стояли слезы.

— Ты же знаешь, меня зовут «Ледиг» — «незамужняя», меня и всегда-то звали «Ледиг», с фамилией ты был согласен, только «Петра» казалось тебе немножко каменным.

— Ах, Петра, Петра, Петер Ледиг! — сказал он с чувством, побежденный в своей одинокой, себялюбивой пустоте ее покорной нежностью. — Что ты такое говоришь? — Он подошел к ней, обвил ее руками, он баюкал ее, как ребенка, и говорил, смеясь: — У нас нет денег заплатить за регистрацию, а ты заговорила о самых сокровенных вещах!

— А разве я не должна о них говорить? — сказала она чуть слышно и спрятала лицо у него на груди. — Неужели не должна я о них говорить, если ты сам о них молчишь — всегда, во все дни, во все часы?!. Я так часто думаю, даже тогда, когда ты прижимаешь меня к груди, как сейчас, и целуешь, как сейчас, что ты где-то далеко от меня… от всего…

— А! Ты уже говоришь об игре, — сказал он и ослабил объятия.

— Нет, я говорю не об игре, — поспешила она возразить и тесней прижалась к нему. — Впрочем, может быть, и об игре. Это ты должен знать, я же не знаю, где ты и о чем ты думаешь. Играй сколько хочешь, но когда ты не играешь, не мог бы ты хоть тогда быть немножко больше здесь?.. Ах, Вольф, — продолжала она, уже сама отстраняясь, но все еще крепко держа его за руки над локтями и твердо глядя на него, — ты всегда считаешь, что должен оправдываться передо мной из-за денег и что-то мне объяснять ничего ты мне не должен объяснять и не должен ни в чем оправдываться. Если мы принадлежим друг другу, тогда все правильно, а если мы друг другу не принадлежим, то все тогда ложь — будут ли деньги или нет, поженимся мы или нет.

Она смотрела на него, ожидая, она все надеялась на одно-единственное слово — ах, если бы он привлек ее к своей груди так, как нужно, она сама тогда почувствовала бы!..

"Чего она, собственно, хочет от меня?" — раздумывал над ее словами Вольф. Но он прекрасно знал, чего она хотела. Она вся целиком отдалась в его руки, с первого же часа, с того самого утра, когда спросила, нельзя ли ей пойти с ним вместе. Она ничего себе не оставила. Теперь она просила, чтоб он хоть раз, один лишь раз открыл перед нею свое темное, далекое сердце…

"Но как же мне это сделать? — спрашивал он сам себя. — Как?" И вдруг с облегчением, словно озаренный молнией: "Раз я этого не знаю, значит, она права: я ее не люблю. Я хочу на ней жениться просто так. Если бы я не поставил вчера на зеро, — спешил он думать дальше, — у нас были бы деньги на регистрацию. Не было бы всех этих объяснений. Конечно, теперь, когда я все понял, правильней было бы нам не жениться. Но как я ей это скажу? Я не могу идти на попятный. Она все еще смотрит на меня. Что я ей скажу?"

Молчание стало тяжелым и гнетущим, она все еще держала Вольфганга за локти, но уже свободней, как будто забыла, что держит. Он кашлянул.

— Петер… — начал он.

Хлопнула дверь на лестницу, послышались шаркающие шаги Туманши.

— Скорей, Вольф, прикрой дверь! — сказала торопливо Петра. — Фрау Туман идет, нам она сейчас ни к чему.

Она отпустила его. Он направился к дверям, но еще не дошел до порога, как показалась в виду квартирная хозяйка.

— Все еще ждете? — спросила она. — Я же сказала: кофе только за наличный расчет.

— Послушайте, фрау Туман, — сказал торопливо Вольфганг. — Мне никакого кофе не нужно. Я сейчас же пойду с вещами к «дяде». А вы пока что дадите Петре кофе с булочками, она просто умирает с голоду.

За его спиной ни звука.

— Получив деньги, я сразу вернусь домой и все отдам вам, оставлю себе ровно столько, чтоб доехать до Груневальда. Там есть у меня друг, еще по военной службе, его зовут Цекке, фон Цекке, он мне безусловно даст взаймы…

Теперь он отважился оглянуться. Петра бесшумно села на кровать, она сидит, опустив голову, он не видит ее лица.

— Вот как? — ответила фрау Туман вопросительно, но угрожающе. — Завтрак вашей девочке подавай и сегодня и завтра… Ну, а со свадьбой как? — Она стояла перед ним, расплывшаяся, в обвисшем платье, с ночным горшком в повисшей руке, — один ее вид хоть у кого отбил бы на всю жизнь охоту к свадьбе и к почтенному бюргерскому укладу.

— О! — сказал с легкостью Вольфганг, мгновенно воспрянув. — Если с завтраком для Петера уладилось, уладится и со свадьбой.

Он быстро оглянулся на девушку, но Петра сидела так же, как и раньше.

— В ломбарде вам придется постоять, и Груневальд не близко, — сказала Туманша. — Я все слышу: свадьба да свадьба, но что-то мне не верится!

— Нет, нет! — сказала вдруг Петра и встала. — Не сомневайтесь, фрау Туман, ни насчет денег, ни насчет свадьбы… Поди сюда, Вольф, я помогу тебе с вещами. Уложим все опять в саквояж, тогда стоит ему только взглянуть одним глазом, он сразу увидит, что все собрано опять как было. Он ведь уже знает наши вещи. — И она улыбнулась другу.

Фрау Туман вертела головой, оглядывала их поочередно, как старая, умная птица. Вольфганг с бесконечным облегчением воскликнул:

— Ах, Петер, ты у меня лучше всех, может быть, я и в самом деле управлюсь к половине первого. Если только я поймаю Цекке, он безусловно даст мне в долг достаточно, чтоб я мог взять такси…

— Еще бы! — опередила Петру Туманша. — А там хвать девчонку из кровати и прямо в бюро регистрации браков, вот как она тут стоит, в мужском пальто, а под ним ничего. Мы же взрослые люди!.. — Она ядовито сверкнула глазками. — Вас только слушай! А хуже всего, что не одни только дурехи слушают развесив уши мужские враки, и если я хоть немного знаю эту девочку, она потом будет все время сидеть у меня на кухне и делать вид, что ей хочется помочь мне. А ей вовсе не помочь мне хочется, нисколечко даже, ей только хочется косить глазком на кухонные часы, и ровно в половине первого она скажет: "Я чувствую, он идет, фрау Туман!" А он-то вовсе даже не идет, а сидит, верно, у своего благородного друга, и они себе преспокойно выпивают и покуривают, и если он еще хоть о чем-нибудь думает, так разве что вот о чем: браки регистрируют каждый день… А что не сделано сегодня, с тем не спешат и завтра…

Тут фрау Туман метнула уничтожающий взгляд в Вольфганга и презрительно сострадательный в Петру, сделала горшком легкое движение, означавшее сразу точку, восклицательный и вопросительный знак и прикрыла дверь. Они же оба стояли в большом смущении и еле отваживались смотреть друг на друга, потому что можно как угодно оценить выпад квартирной хозяйки, но приятен он не был ничуть.

— Не обращай вниманья, Вольфганг, — начала наконец Петра. — Пусть их говорят что хотят и она и все другие, это же ничего не меняет. И если раньше я тут сама распустила нюни, ты забудь. Находит иногда такое настроение, точно ты одна-одинешенька, и тогда становится страшно и хочется, чтобы тебе что-нибудь сказали в утешение.

— А теперь ты больше не одинока, мой Петер? — спросил Вольфганг, странно растроганный. — Больше тебе не нужны утешения?

— Ах, — сказала она и посмотрела на него растерянно и смущенно. — Ты же здесь…

— А может быть, — добавил он вдруг, — мадам Горшок права, и в половине первого я буду сидеть и думать: "Браки регистрируют каждый день" — что ты на это скажешь?

— Что я тебе верю! — воскликнула она, подняла голову и мужественно посмотрела на него. — А если бы даже и не верила, это ничего не меняет. Я не могу тебя связать. Поженимся мы или нет, если я тебе мила, все хорошо, а если не мила… — Она, не договорив, улыбнулась ему: — А теперь беги, Вольф. У «дяди» в двенадцать перерыв, и, может, в самом деле там большая очередь. — Она подала ему чемодан, поцеловала. — Всего хорошего, Вольф!

Ему хотелось сказать ей что-нибудь еще, но ничего не приходило в голову. Он взял чемодан и пошел.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ ВСЕ В ПОГОНЕ, ЗА ВСЕМИ ПОГОНЯ

1. УПРАВЛЯЮЩИЙ МЕЙЕР ЗАВЯЗЫВАЕТ ЗНАКОМСТВО

В поместье Нейлоэ управляющий Мейер, по прозванию Мейер-губан или Коротышка, утром, в двенадцатом часу, чувствует себя опять уже настолько усталым, что охотно завалился бы как есть, в куртке и гамашах, на кровать и проспал бы до завтрашнего утра. Но он только сидит у края ржаного поля, в сухой и высокой лесной траве, и тихо подремывает, укрытый от любопытных глаз молодым сосняком.

В три часа утра он встал, в теплом и душном хлеву выдал корма (такой усталый, ах, такой усталый!), потом следил за кормлением, наблюдал, как доят, как чистят скот. С четырех часов свозил рапс, потому как свозить его нужно утречком по росе, чтоб не осыпался. Без четверти семь выпил на ходу чашку кофе, наспех что-то проглотил (все еще очень усталый). А с семи обычная каждодневная работа.

Потом сообщили с вырубки, с ржаного поля, что обе жнейки стали. Пришлось бежать за кузнецом, возиться с починкой. И вот машины опять кое-как тарахтят — надолго ли? Ах, до чего ж он устал, и не только со вчерашнего дня, устал уже и за сегодняшний день! Ах, как охотно уснул бы он сейчас вот здесь, на припеке!.. Но ему нужно еще до двенадцати поспеть на свекловичный участок, посмотреть, как там управляется со своей командой приказчик, старик Ковалевский, полют на совесть или кое-как…

Мейеровский велосипед лежит в двух шагах отсюда, в придорожной канаве, огибающей сосновый заказник. Но сейчас управляющему лень ехать дальше, он просто не может. Усталость сидит в его теле, как что-то грузное, шерстистое — и от нее везде побаливает, особенно в горле. Когда он лежит совсем тихо, она как будто засыпает. Но стоит ему пошевелить ногами, и она начинает царапаться и скрести, точно щетиной.

Он медленно раскуривает сигарету, делает блаженно несколько затяжек и смотрит при этом на пыльные, разношенные ботинки. Надо бы купить новые, и конечно, ротмистр великий человек, а пятьсот тысяч — неслыханный оклад для управляющего. Но посмотрим, как будет стоять доллар к первому числу, может быть, тогда и подметки-то подбить окажется не по средствам! Много чего не хватает в поместье Нейлоэ — надо бы сюда по меньшей мере еще двух служащих. Но ротмистр — великий человек и открыл, что может все делать сам — может он, черта с два! Сегодня он укатил в Берлин за жнецами. Значит, не помешает своему несчастному управляющему вздремнуть перед полдником. "А любопытно все-таки, каких он привезет людей. Если вообще привезет. Эх, дерьмовина!.."

Мейер переворачивается на спину, сигарета скатывается в самый угол рта, картуз в защиту от солнца надвинут на глаза… Бабы на свекловичных полях пусть лопнут вместе со своим Ковалевским — наглая банда! А шикарная у него дочка, у этого Ковалевского, не поверишь даже, что он ее отец. Пусть она только приедет из Берлина в отпуск, уж мы своего не упустим! Ох и жарит же, ох и парит же, как в печке парит! Лишь бы не гроза, а то весь хлеб в снопах намокнет, и тогда дело дрянь! Конечно, следовало бы начать свозить сегодня же, но ведь ротмистр — великий человек и, между прочим, пророк насчет погоды: дождя нет, свозить не будем — и все!

Слава тебе господи, жнейки еще тарахтят, можно спокойно лежать и лежать. Только б не заснуть, а то опять до вечера не проснешься. Ротмистр сразу узнает, и назавтра тебя выставят за ворота. А ведь и то не худо, по крайней мере можно будет отоспаться!..

Да, маленькая Ковалевская недурна, и в Берлине она, верно, выкидывает всякие штучки… Но и Аманда, Аманда Бакс, тоже кое-чего стоит! Коротышка Мейер, Мейер-губан перекатывается на бок; он окончательно прогоняет сверлящую мысль, что ротмистр, собственно, не говорил, что не надо свозить хлеб с полей, он скорее наказывал Мейеру сообразоваться с погодой.

Нет, об этом Мейер сейчас не желает думать, лучше он будет думать об Аманде. В нем что-то зашевелилось, он подтянул колени и от удовольствия хрюкнул. При этом у него выпала изо рта сигарета, но черт с ней, — на что ему сигарета, когда у него есть Аманда? Да, его называют "Коротышка Мейер", «Мейер-губан», — и он, когда смотрится в зеркало, не может не признать, что люди правы. За круглыми, большими, выпуклыми стеклами очков сидят круглые, большие, желтоватые совиные глаза; у него приплюснутый нос и выпяченные тубы, низкий в два пальца высотою лоб, уши оттопыренные — а росту в господине Мейере один метр пятьдесят четыре сантиметра!

Но в том-то и суть: у него такой дурацкий и богопротивный вид, он так карикатурен в своем безобразии, и к этому у него такая наглая сладкая мордашка, что девчонки все от него без ума. Когда Аманда в тот раз проходила мимо с подругой — он только-только приехал в Нейлоэ, — подруга сказала: "Аманда, ведь ему не дотянуться — хоть лесенку подставляй!" Но Аманда в ответ: "Ничего не значит, зато рыло приятное!" Такой у них тут стиль в любви, такие тут девушки: наглы и восхитительно беззаботны. У них либо есть аппетит на человека, либо нет, но они во всяком случае не разводят канители. Хорошие девушки.

Как она, эта Аманда, вчера вечером влезла к нему в окно — у него и охоты-то не было, он слишком устал… а тут барыня выскочила из кустов. (Не молодая барыня, ротмистрова жена, та бы только посмеялась, за ней самой водятся грешки. Нет, старая барыня, теща, из замка.) Другая завизжала бы, или спряталась, или позвала бы его на помощь, но Аманда нет. Он остался в стороне и мог от души позабавиться.

— Мы, барыня, — сказала с невинным видом Аманда, — проверяем с управляющим отчетность по птичьему двору, днем-то ему недосуг.

— И для этого вы лезете в окно? — завизжала барыня, весьма благочестивая старая дама. — Вы потеряли всякий стыд!

— Раз что дом уже заперт, — ответила Аманда.

Но так как барыня на том не успокоилась и не желала понять, что нынешнюю молодежь ничем не проймешь, ни благочестием, ни строгостью, Аманда добавила:

— К тому же и время не рабочее, барыня. А что я делаю в свой свободный вечер, это касается меня одной. И если вы найдете птичницу получше меня (на ваше грошовое жалованье), только вы не найдете, — то я могу уйти, но не раньше, как завтра утром.

И она еще потребовала, чтоб он нарочно всю ночь не закрывал окна. Если барыне угодно стоять и подслушивать, пусть ее стоит, Гензексен! Нам-то все равно, а для нее это, может быть, удовольствие — ведь и у нее дочка не с молитв родилась!

Коротышка восхищенно захихикал про себя и крепче прижался щекой к рукаву, словно чувствуя мягкое и все-таки крепкое тело своей Аманды. Самая правильная баба для такого, как он, голоштанника и холостяка! Никакой болтовни о любви, о верности, о свадьбе — а ведь девка хоть куда. И работа в руках горит и за словом в карман не полезет. И смела! Так смела, что иной раз страх берет! Но в конце концов что тут удивительного. Как она росла?.. Четыре года войны, пять лет послевоенных! Ведь вот она что говорит:

— Если я сама не возьму себе пожрать, мне никто не даст. И если я тебе не подставлю ножку, ты сам подставишь мне. Всегда огрызайся, дружок, даже и на старуху, все равно. Она небось в своей жизни полакомилась всласть, а мне отказываться от своего, потому что они там устроили подлую войну и за ней инфляцию?! Не пошутить, не посмеяться! Я — это я, и когда меня не будет, никого не будет! Ну, буду я паинькой — на те слезы, что она будет лить над моей могилкой (кое-как выжмет из глаз!) да на жестяной венок, который положит на мой гроб, я ведь ничего себе не куплю, так уж лучше мы поживем в свое удовольствие, а, Гензекен? Пожалеть старушку, быть с ней помягче?.. А меня кто жалел? Только и норовили дубиной по башке, и если пойдет носом кровь, так и хорошо. А если я вздумаю заплакать, тотчас же услышу: "Не распускай нюни, а то еще и не так наподдам!" Нет, Гензекен, я бы ничего не говорила, когда бы в том была хоть капля смысла. Но ведь смысла в том нет ни капли, а быть такой дурындой, как мои куры, которые несут яйца для нашего удовольствия, а потом сами же попадают в кастрюлю нет, благодарю покорно, это не для меня! Кому по вкусу, пожалуйста, а я не желаю!

— Правильная девочка! — рассмеялся опять Коротышка. И вот он уже крепко спит и, пожалуй, проспал бы до вечерней росы, — что там хозяйство, что ротмистр! — если бы вдруг ему не стало слишком жарко, а главное душно.

Вскочив, — но уже совсем не усталым движением и сразу на ноги, — он увидел, что лежал среди доподлинного, только что начавшегося лесного пожара. Сквозь белесый, далеко стелившийся едкий дым он увидел фигуру человека, который прыгал, затаптывал и сбивал огонь, и вот уже он сам прыгает вместе с ним и тоже затаптывает ногами огонь и бьет сосновой веткой и кричит тому:

— Здорово горит!

— От сигареты! — только и сказал незнакомец, продолжая гасить.

— Я чуть сам не сгорел, — засмеялся Мейер.

— А и сгорел бы, не велика потеря! — сказал тот.

— Уж вы скажете! — ответил Мейер и закашлялся от дыма.

— Держись с краю, — приказал тот. — Отравиться дымом тоже не сладко.

Они продолжали теперь тушить вдвоем что было мочи, и Мейер-губан напряженно при этом прислушивался к обеим своим жнейкам в поле, продолжают ли они постукивать. Как-никак, будет очень неприятно, если люди что-нибудь заметят и расскажут ротмистру!

Но те, против ожидания, спокойно жали, никуда не сворачивая, и это, собственно, должно было опять-таки рассердить управляющего, так как доказывало, что жнецы заснули на козлах, предоставив лошадям работать по собственному разумению — тут выгори хоть все Нейлоэ с восемью тысячами моргенов леса, им-то что? Вернулись бы после работы домой и только вытаращили бы глаза на пепел своих конюшен, исчезнувших как по волшебству. Однако на этот раз Мейер не рассердился, а только радовался, что жнейки постукивают, а дым убывает. И вот, наконец, он и его спаситель стоят вдвоем на черной прогалине с комнату величиной, немного запыхавшись, закопченные, и смотрят друг на друга. Вид у спасителя довольно чудной: совсем еще молод, но под носом и на подбородке вихреватая рыжая поросль, а голубые глаза глядят жестко и твердо; старый серо-бурый военный кителек, такие же штаны. Зато хороши, добротны желтой кожи ремень и желтая же кобура. А в кобуре, видать, кое-что есть, и уж, верно, не леденцы, — так тяжело она висит.

— Что, покурим? — спросил неисправимо ветреный Мейер и протянул портсигар, считая, что должен в свой черед сделать что-нибудь для своего спасителя.

— Дай мне сам, приятель, — сказал тот. — У меня лапы черные.

— У меня тоже! — рассмеялся Мейер. Но все-таки запустил в портсигар кончики пальцев, и тотчас закурчавился дымок сигарет, и оба уселись поодаль от спаленного места в скупой сосновой тени, прямо на сухой траве. Кое-что они все-таки вынесли из недавнего опыта, и один избрал пепельницей старый сосновый пень, другой — плоский камень.

Человек в хаки сделал две-три глубокие затяжки, расправил плечи, потянулся, не стесняясь, зевнул на долгом глубоком «а» и сказал глубокомысленно:

— Да… да…

— Плоховато, а? — начал управляющий.

— Плоховато? Вовсе дрянь! — сказал тот, еще раз обвел прищуренным глазом раскаленный зноем ландшафт и с бесконечно скучающим видом раскинулся в траве.

У Мейера не было, собственно, ни времени, ни охоты отдыхать с ним среди бела дня, но все же он чувствовал себя обязанным побыть еще немного подле этого человека. Итак, чтоб не дать разговору окончательно иссякнуть, он заметил:

— Жарко, а?

Тот только фыркнул.

Мейер посмотрел на него сбоку оценивающим взглядом и бросил наугад:

— Из Балтийского корпуса, да?

На этот раз тот в ответ не соизволил и фыркнуть. В соснах зашуршало. Появился, ведя мейеровский велосипед, лесничий Книбуш, белобородый, но с лысой головой, бросил велосипед Мейеру под ноги и проговорил, отирая пот:

— Мейер, опять ты кинул свой велосипед на проезжей дороге?! И еще добро бы свой, а то служебный; когда его сведут, ротмистр взбеленится, и тебе…

Но тут лесничий увидел черную выгоревшую прогалину, сразу покраснел от гнева (перед товарищем по службе он мог позволить себе то, на что никогда не мог, дрожа за свою жизнь, отважиться перед порубщиками) и пошел браниться:

— Опять ты, вшивый рохля, курил свою вонючую пакость и подпалил мне лес! Ну, подожди, дружок, теперь дружбу и вечерние картишки побоку: дружба дружбой, а служба службой. Сегодня же вечером господин ротмистр узнает…

Но судьба судила, что в этом разговоре лесничий Книбуш ни одной фразы не договорил до конца. Обнаружив уснувшую, как видно, в траве подозрительную, жалкую личность в хаки, он начал:

— Ты поймал вора и поджигателя, Мейер? Отлично, ротмистр за это похвалит; и придется ему попридержать язык насчет того, что мы-де тряпки, и что руки у нас коротки, и что мы побаиваемся людей… Заспался, сволочь! — закричал лесничий и сильно ткнул лежавшего ногою в ребра. — Живо! Вставай и марш со мной в холодную!..

Но тот, кого он пнул ногой, только сдвинул фуражку с лица, метнул в разъяренного лесничего пронзительный взгляд и выпалил еще более пронзительным голосом:

— Лесничий Книбуш!..

Мейер-губан с большим удивлением и еще большим удовольствием увидел, какое действие произвело это простое упоминание имени на его партнера по картам, тихоню и труса Книбуша. Лесничий съежился как громом сраженный, растерял сразу весь запас ругани и, застыв, как по команде "смирно!", тявкнул:

— Господин лейтенант!..

А тот медленно поднимался, отряхивал с мундира и штанов сучки и сухие травинки и говорил:

— Сегодня в десять вечера у старосты собрание. Оповестите людей. Приведите с собой и этого коротышку. — Он встал, поправил на себе кобуру и добавил: — Кстати, разъясните людям, каким количеством оружия мы располагаем в Нейлоэ, годного к употреблению оружия и боеприпасов… поняли?!

— Слушаюсь, господин лейтенант! — пробормотал старый бородач, но от Мейера не укрылось, что он подавил вздох.

Непонятный субъект коротко кивнул Мейеру, сказал:

— Итак, порядок, камрад! — и скрылся в кустах, за сосенками, за мачтовыми соснами, в густом бору. Исчез, как сон!

— К черту! — сказал Мейер, задыхаясь, и уставился в зеленую чащу. Но там уже опять все было неподвижно и сверкало полуденным блеском.

— Да, тебе "к черту", Мейер, — разворчался лесничий. — А я сегодня бегай весь день по селу, а по нраву это людям или нет — тоже еще неизвестно. Иные странно так покривятся и скажут, что все это вздор и что с них, мол, довольно и капповского путча… Но… — продолжал лесничий еще жалобней, — ты же его видел, какой он есть, сказать ему это в лицо никто не посмеет, и стоит ему свистнуть, все являются. Возражения слышу всегда только я один.

— Кто он есть? — спросил, любопытствуя, Мейер. — С виду он вовсе не такой всемогущий!

— А кем ему быть-то? — отозвался сердито лесничий. — Не все ли равно, как он себя назовет — своего настоящего имени он нам не откроет. Сказано, лейтенант…

— Ну, в наши дни лейтенант не большая шишка, — заметил Мейер, но все же ему импонировало, как тот осадил лесничего.

— Не знаю, большая шишка лейтенант или не большая, — пробурчал лесничий. — Во всяком случае, люди ему повинуются… Они там, — продолжал он таинственным тоном, — определенно затевают большое дело, и если оно удастся, то Эберту и всей красной шушере конец!

— Ну-ну! — сказал Мейер. — Многие так думали. Оказывается, красная краска въедливая, нелегко ототрешь.

— А вот на этот раз выйдет! — прошептал лесничий. — За ними, видно, стоит рейхсвер, и сами себя они называют Черным рейхсвером. Ими кишит вся наша сторона, и они так и прут и с Прибалтики, и из Верхней Силезии, да из Рура тоже. Их называют рабочими командами, и они будто бы не вооружены. Но ты же сам видел и слышал…

— Стало быть, путч! — сказал Мейер. — И меня просят участвовать в нем? Ну, я еще наперед крепко подумаю. Если мне человек заявляет: "Порядок, камрад!" — этого мне, извиняюсь, мало!

Лесничий шел уже дальше. Он перебирал озабоченно:

— У старого барина — четыре охотничьих ружья да две трехстволки. Потом винтовка. У ротмистра…

— Верно! — сказал Мейер с облегчением. — Как относится к этому ротмистр? Или ему ровным счетом ничего не известно?

— Да если б я только знал! — захныкал лесничий. — Но я же не знаю. Я уже повсюду выспрашиваю. Ротмистр ездит в Остаде и выпивает иногда с офицерами рейхсвера. Мы можем здорово влипнуть, и я, если дело сорвется, потеряю, может быть, место и кончу на склоне лет тюрьмой…

— Ну только не скули, старый морж! — засмеялся Мейер. — Дело же просто: почему нам прямо не спросить у господина ротмистра, хочет ли он, чтоб мы принимали участие, или нет?

— О, господи, господи! — вскричал лесничий и в неподдельном отчаянье заломил руки над головой. — Ты вправду самый безмозглый свистун на свете, Мейер! Ну как ротмистру ничего об этом деле не известно, а мы ему все выдадим? Ты же должен знать из газет: "Предатели подлежат суду фемы!.." Эх, я же сам… — спохватился он вдруг, и небо над ним почернело, все семь шкур, шурша, поползли с его плеч, руку свел ледяной мороз… — Старый я дуралей, я же выдал тебе все! Ах, Мейер, окажи ты мне милость, дай мне тут же на месте честное слово, что ты ни одной душе не выдашь ничего! А я не выдам ротмистру, что ты подпалил лес…

— Во-первых, — заявил Мейер, — леса я не поджигал, его поджег лейтенант, а стоит ли тебе выдавать лейтенанта, ты сам соображай. Во-вторых, если я и вправду подпалил лес, сегодня в десять часов вечера я зван к старосте и, стало быть, тоже принадлежу к Черному рейхсверу. И если ты после этого меня предашь, Книбуш, ты же знаешь: предатели подлежат суду фемы…

Мейер стоял, осклабившись, посреди лесной прогалины и смотрел на болтуна и труса Книбуша дерзко и вызывающе. "Если даже заваруха с путчем ни к чему не приведет, — думал он, — она хоть обезвредит этого жалкого наушника: он теперь ни полслова не посмеет сказать на меня ни старому барину, ни ротмистру!.."

А напротив него стоял старый лесничий Книбуш, и попеременно то краска, то бледность заливала ему лицо. "Вот тоже, — рассуждал он про себя, сорок лет прослужил человек, старался, из кожи лез, думал: будет потом поспокойнее. Но нет, становится только хуже, а уж как сейчас я по ночам вдруг просыпаюсь от страха, не случилось ли чего, так со мной еще никогда не бывало. Раньше одна была забота — веди отчетность по дровам, и страх один — так ли ты сосчитал; да еще иногда из-за косули, чтоб не свернула со своей тропы, когда барин у меня сидит в засаде. А нынче всю ночь лежишь в темноте, сердце все пуще стучит, а в мыслях — порубщики и лейтенанты. Эта сволочь теперь вдвойне обнаглела, готовится путч… И вдобавок я тоже втянут в него, когда я ровно ничего не имею против господина президента республики…"

Но вслух он между тем говорил:

— Мы же сослуживцы, Мейер, и сыграли не одну приятную партию в скат. Я никогда на тебя не наговаривал господину ротмистру, а сейчас насчет пожара в лесу у меня вырвалось так только, сгоряча. Я бы никогда тебя не выдал, ну конечно же нет!

— Ну конечно! — подхватил Мейер и нагло осклабился. — Сейчас без малого двенадцать, на свекловичное поле я никак не поспеваю. Но за выдачей кормов мне обязательно нужно присмотреть, а потому я сажусь на велосипед. Ты, может, побежишь следом, Книбуш, тебе ж это нипочем, а?

Мейер сидел уже на велосипеде и нажимал на педали. Однако, отъезжая, он прокричал еще раз: "Порядок, камрад!" — и укатил.

А лесничий долго глядел ему вслед, тряс угрюмо головой и раздумывал, не лучше ли будет пойти в лесничество окольной тропкой, а не большой дорогой. На большой дороге наткнешься, чего доброго, на порубщиков, а в этом для лесничего приятного мало.

2. ПАГЕЛЬ ЗАХОДИТ В ЛОМБАРД

Хозяин ломбарда, «дядя», сидел на высоком конторском стуле и что-то записывал в свои книги. Приемщик торговался вполголоса с двумя женщинами, из которых одна держала в руках узел — постельные принадлежности, увязанные в простыню. Другая обнимала черный манекен, какой употребляют портнихи. У обеих — заострившиеся лица и подчеркнуто беззаботный взгляд несчастных посетительниц ломбарда.

Самый ломбард, расположенный в бельэтаже сверхделового дома, имел, как всегда, грязный, пыльный, неопрятный вид, хотя здесь тщательно убирали. Свет сочился сквозь белые матовые стекла, серый и мертвенный. Как всегда, исполинский несгораемый шкаф стоял раскрытый настежь, выставляя напоказ горки завернутых в белую бумагу пачек, своим видом будивших мечту о драгоценных ювелирных изделиях. Как всегда, торчал ключ в маленьком вмурованном сейфе, содержавшем наличность ломбарда.

Вольф охватил все это одним взглядом. За десятки раз, что он сюда приходил, все стало так ему знакомо, что он это видел, не различая толком. И не было ничего необычного в том, как «дядя» быстро глянул на него поверх очков в узкой золотой оправе и продолжал писать.

Вольфганг Пагель обратился к приемщику, который, по-видимому, никак не мог договориться с женщиной, желавшей заложить манекен. Поставив чемодан на стойку, он сказал вполголоса, легким тоном:

— Я опять с тем же, что обычно. Пожалуйста, если вам угодно посмотреть…

И он отомкнул замки чемодана.

Здесь в самом деле лежало все то же, что всегда. Все, что у них было: его вторая, уже истончившаяся пара брюк; две белых мужских рубашки; три Петриных платья; ее белье (в довольно скудном количестве) и предмет роскоши — сумочка настоящего серебра, должно быть, подарок какого-нибудь поклонника Петры, — Вольф никогда не спрашивал.

— Три доллара, как обычно, не правда ли? — добавил он, чтобы сказать что-нибудь, так как видел, что приемщик несколько мешкотно просматривает вещи.

Тот начал было:

— Разумеется, господин лейтенант…

Но тут, когда уже казалось, что все в порядке, голос из-за конторки неожиданно прогремел:

— Нет!

Приемщик и Вольфганг, которого здесь называли не иначе, как лейтенантом, удивленно подняли глаза.

— Нет! — повторил «дядя» и решительно потряс головой. — Мне очень жаль, господин лейтенант, но на этот раз мы не можем пойти вам навстречу. Это не оправдывает себя. Вы через несколько дней принесете опять весь ваш хлам, а знаете, платья выходят из моды… Может быть, в другой раз, когда у вас будет что-нибудь… более модное.

"Дядя" еще раз поглядел на Пагеля, поднял перо — острием прямо в него, как представилось Вольфу, — и стал опять писать. Приемщик медленно, не поднимая глаз, прикрыл крышку чемодана и дал защелкнуться замкам. Обе женщины глядели на Вольфганга смущенно и все же немного злорадно, как школьники искоса посматривают на товарища, когда учитель пробирает его за ошибку.

— Послушайте, господин Фельд, — с живостью заговорил Пагель и наискосок, через все помещение, направился к хозяину, спокойно продолжавшему записывать. — У меня есть в Груневальде богатый друг, который мне безусловно поможет. Дайте мне на проезд. Вещи я оставлю здесь у вас, зайду сегодня же перед закрытием, верну вам деньги — в пятикратном размере, если вам угодно. В десятикратном.

"Дядя" задумчиво сквозь очки посмотрел на Вольфганга, наморщил лоб и сказал:

— Мне очень жаль, господин лейтенант. Мы здесь взаймы не даем, мы ссужаем только под заклад.

— Но мне только несколько тысчонок на метро, — настаивал Вольф. — И ведь я оставляю у вас свои вещи.

— Оставить вещи у себя без закладной квитанции я не могу, — сказал хозяин ломбарда. — А принять их в заклад я не хочу. Мне очень жаль, господин лейтенант.

Он еще раз внимательно посмотрел из-под наморщенного лба на Вольфганга, словно хотел прочитать на лице посетителя, какое действие оказали его слова, потом легонько кивнул и вернулся к своим книгам. Вольфганг тоже наморщил лоб, тоже кивнул легонько пишущему, как бы в знак того, что не обижен отказом, и пошел к дверям. Вдруг его осенила новая мысль. Он быстро обернулся, еще раз подошел к господину Фельду и сказал:

— Знаете что, господин Фельд? Купите у меня все мое барахло. За три доллара. И с плеч долой!

Ему подумалось, что богатей Цекке одолжит ему, несомненно, приличную сумму. Вот будет номер принести Петре сплошь новенькое обмундирование! На что ей эти старые тряпки? Нет, к черту барахло!

Господин Фельд продолжал писать еще с минуту. Потом ткнул перо в чернильницу, откинулся на стуле и сказал:

— Один доллар за все с чемоданом вместе, господин лейтенант. Как сказано, вещи не модные. — Взгляд его упал на стенные часы. Было без десяти двенадцать. — И по вчерашнему курсу доллара.

Была секунда, когда Вольфганг хотел рассердиться. Это же наглейший грабеж! Была секунда, когда что-то шевельнулось в Вольфганге тихо, тихо он не мог не подумать о Петре: умывальные принадлежности и его старое летнее пальто составляли сейчас все ее имущество. Но так же быстро явилась мысль: "Цекке даст денег. А если не даст, я же всегда как-то выкручивался!" И небрежно махнув рукой, точно желая показать, как мало придает он этому значения, сказал:

— Что ж, хорошо! Давайте вашу мелочишку! Четыреста четырнадцать тысяч!

И впрямь мелочишка, если вспомнить, что ночью он просадил на зеро чуть не тридцать миллионов. Да и нельзя не посмеяться над такой инфузорией, как Фельд, который из кожи лезет ради дерьма, ради самой жалкой суммы!

"Дядя", злой, упрямый «дядя», «инфузория», медленно сполз со своего конторского табурета, подошел к сейфу, покопался в нем и, наконец, отсчитал Вольфгангу четыреста тысяч марок.

— А еще четырнадцать? — спросил Вольфганг.

— Четыре процента, как принято в торговых расчетах, снимаются за расплату наличными, — сказал господин Фельд. — Вам, собственно, причитается триста девяносто восемь тысяч. Две тысячи я вам дарю как старому клиенту.

Вольфганг рассмеялся:

— Вы хороший делец, дядюшка! Вы добьетесь успеха, непременно! И тогда возьмете меня шофером, да?

Господин Фельд принял его слова всерьез. Он запротестовал:

— Чтобы вы меня возили, господин лейтенант? Нет, и даром не надо! Когда вам ничто на свете не дорого, даже ваши вещи. Нет, нет… — И снова превратившись в хозяина ломбарда: — Итак, когда у вас опять будет что-нибудь предложить, господин лейтенант… Ну, счастливо!

Пагель смял в кулаке ассигнации с прекрасным гольбейновским портретом купца Георга Гисса (который, увы, не мог защитить свою особу от такого непочтительного обращения) и сказал смеясь:

— Кто знает, может быть, эти бумажки позволят мне обзавестись собственным авто!

Хозяин ломбарда сохранял на лице то же озабоченное выражение, он писал. Вольфганг вышел, смеясь, на улицу.

3. РОТМИСТР ВСТРЕЧАЕТ ТОВАРИЩА

После гнусной сделки в конторе по найму жнецов ротмистр фон Праквиц решил, что заработал право немного развлечься. Но куда пойдешь в предполуденный час? В это время дня ротмистру не часто доводилось шататься без дела по Берлину. Наконец ему припомнился один отель в центре города, где можно с приятностью посидеть в кафе и даже увидеть двух-трех хорошо одетых женщин.

Первый человек, которого ротмистр увидел в холле гостиницы, оказался, конечно, старым знакомым. (В «родных» местах — не на Силезском вокзале, конечно, — Праквиц всегда наталкивался на знакомых. Или на знакомых своих знакомых. Или на родственников. Или на знакомых кого-либо из родственников. Или на однополчан. Или на товарищей по фронту. Или на товарищей по Балтийскому корпусу. Или на «хлюпика», как называли когда-то в его полку пехотинцев. Он всех на свете знал.)

На сей раз это был не кто иной, как его однополчанин, обер-лейтенант фон Штудман.

Господин фон Штудман стоял в вестибюле, в безупречном сюртуке, в зеркального блеска ботинках (чуть не с утра!), и поначалу был как будто несколько смущен встречей. Но ротмистр на радостях, что нашел с кем убить два часа ожидания, ничего особенно в нем не заметил.

— Штудман, старик, вот чудесно, что я тебя встретил! Я могу провести с тобой два часа. Ты уже пил кофе? Я как раз собираюсь — во второй раз, собственно. Но первый, на Силезском вокзале, в счет не идет, там он был мерзкий. Когда мы, собственно, виделись с тобой последний раз? Во Франкфурте, на офицерском съезде? Ну все равно я рад, что мы встретились! Идем же, тут у них можно очень уютно посидеть, если память мне не изменяет…

Обер-лейтенант фон Штудман проговорил очень тихо и четко, хоть ему это нелегко далось:

— С удовольствием, Праквиц… поскольку мне позволит время. Я, понимаешь… гм… служу здесь администратором. Вот размещу прибывших с поездом девять сорок и тогда…

— Фу-ты черт! — Ротмистр вдруг заговорил так же тихо и приглушенно. Инфляция — да? Мошенники! Мне тоже впору свистеть в кулак!

Фон Штудман печально кивнул головой, как бы говоря, что для него и это уже давно позади. При взгляде на его длинное, гладкое, энергичное лицо Праквицу вспомнился вечер, когда давали банкет в честь вот этого самого Штудмана в связи с его награждением Железным крестом первой степени. Это было в начале пятнадцатого года, первый Железный крест первой степени по их полку…

Но пока он старался представить себе смеющееся, веселое, задорное, на восемь лет более молодое лицо этого самого Штудмана, тот заговорил, обращаясь к швейцару:

— Да, хорошо, сию минуту… — С извиняющимся и обнадеживающим жестом он отвернулся от Праквица и подошел к корпулентной даме в дымчато-сером шелковом манто.

— Чем могу служить, сударыня?..

Ротмистр смотрел на друга, как стоит он, слегка наклонившись вперед, и со строгим, но приветливым лицом выслушивает весьма энергично излагаемые пожелания или жалобы дамы. И чувство глубокой печали поднималось в нем, бесформенной, всепроникающей печали. "Ни к чему лучшему не пригоден?" звучало в нем. Что-то вроде стыда овладевало им, как если бы он захватил товарища на чем-то недостойном, унизительном. Он быстро отвернулся и вошел в кафе.

В кафе отеля была та предполуденная тишина, которая там царит всегда, покуда в зал еще не набралась публика с улицы. Немногочисленные посетители — постояльцы отеля — сидели по двое или в одиночку за столиками, расставленными далеко один от другого. Шуршала газета, вполголоса разговаривала одна чета, маленькие мельхиоровые кофейники тускло блестели, позвякивала в чашечке ложка. Малозанятые кельнеры тихо стояли на своих местах; один осторожно пересчитывал ножи и вилки, стараясь не звякнуть лишний раз.

Ротмистр быстро нашел подходящее место. Тотчас же по заказу поданный кофе был так хорош, что Праквиц решил сказать Штудману несколько слов одобрения.

Но он тотчас отбросил эту мысль. "Он, может быть, стесняется, подумалось ему. — Обер-лейтенант фон Штудман — и настоящий свежей заварки кофе в ресторане отеля!"

Ротмистр попробовал разобраться, почему опять овладело им это чувство стыда, как будто Штудман делает что-то запретное, непристойное.

"Работа, как всякая другая, — думал он в недоумении. — Мы же теперь не такие узколобые мещане, чтобы ставить одну работу ниже другой. В конце концов я и сам только милостью тестя сижу в Нейлоэ и с большим трудом выжимаю доход, которого едва хватает на оплату аренды. В чем же дело?.."

Вдруг его осенило: дело в том — ну конечно! — что Штудман исполняет свою работу по принуждению. Да, бесспорно, человек должен работать, если он хочет чувствовать, что имеет право на существование. Но в выборе работы все же возможна свобода; нелюбимая работа, работа только ради денег, унизительна. "Штудман никогда бы не избрал для себя именно это занятие, думал Праквиц, — у него не было выбора".

И чувство бессильной злобы охватило ротмистра Иоахима фон Праквица. Где-то в этом городе стоит машина, непременно машина — люди никогда б не допустили, чтоб их использовали для такого гнусного дела, — стоит машина, забрасывает день и ночь бумажками город, народ. Они называются «деньги», на них печатают цифры, невообразимые, все более круглые цифры со множеством нулей. Пусть ты работал, лез из кожи, кое-что сколотил под старость, — это все обесценено: бумага, бумага — мусор!

И ради этого мусора его товарищ Штудман стоит в холле гостиницы и прислуживает как лакей. Хорошо, пусть бы он там стоял, пусть бы прислуживал — но не ради мусора. С мучительной явственностью встало перед ротмистром приветливое строгое лицо друга, каким он видел его только что.

Вдруг сделалось темно, потом постепенно просветлело. Маленькая лампадка на сурепном масле закачалась над столом, подвешенная к нетесаной балке потолка. Она бросает теплый, красноватый свет прямо на лицо Штудмана — и оно смеется, смеется! Глаза сверкают радостью, сто мелких морщинок пляшут и дергаются в их уголках.

"В этом смехе возвращенная, точно подаренная, жизнь", — говорит ротмистру какой-то голос.

Ничего особенного, только воспоминание об одной ночи в окопе — где же это было? Где-то на Украине. Богатый край, тыквы и дыни сотнями росли в полях. Их в преизбытке приносили в окоп, клали на полки. Люди спали, крыса (крыс тысячи), крыса столкнула тыкву с полки. Тыква упала на голову одному из спящих, на заспанное лицо. Тот со сна в ужасе закричал, тыква катилась дальше, наносила удар за ударом. Люди проснулись, лежали, не смея дохнуть, завернувшись плотно в одеяла, и ждали взрыва. Секунда смертельного страха — жизнь отшумела, сейчас я еще живу, я хочу думать о чем-нибудь, что стоит того, — о жене, о ребенке, о девочке Вайо, у меня еще лежат в кармане полтораста марок, лучше бы я оплатил свой счет за вино, теперь они все равно пропадут…

И тут Штудман разразился смехом: "Тыква! Тыква!"

Все смеются, смеются. "В этом смехе возвращенная, точно подаренная жизнь". Маленький Гейер вытирает расквашенный нос и тоже смеется. Правильно, его звали Гейер. Вскоре он был убит, тыквы бывали на войне исключением.

Там было все: подлинный страх, и подлинная опасность, и подлинное мужество! Задрожать — но потом вскочить, открыть, что это только тыква, и опять рассмеяться! Над собой, над своим страхом, над дурацкой этой жизнью — и идти дальше, прямо по улице, к несуществующей намеченной точке. Но бояться чего-то, что блюет бумагой, пресмыкаться перед чем-то, что обогащает мир нулями, — как это унизительно! Как мучит того, кто обречен на это, и того, кто видит, что на это обречен другой.

Праквиц смотрит внимательно на друга. Фон Штудман уже некоторое время в зале и слушает кельнера, который перед тем так осторожно считал ножи и вилки, а сейчас взволнованно что-то докладывает. Наверно, жалуется на другого кельнера или на буфетчика. Праквицу из собственного опыта знаком этот бранчливый, запальчивый разговор. (Так же бывает и у него с его служащими в Нейлоэ. Вечные ссоры, вечные наговоры. Хорошо бы впредь вести хозяйство с одним-единственным служащим — это по крайней мере избавило бы его от злобных дрязг. Но на деле ему необходимо присмотреть себе кого-нибудь еще. Воровство становится все наглее, Мейер не справляется, Книбуш стар и уже ни к чему не пригоден. Но это надо отложить до другого раза. Сейчас уже не осталось времени, в двенадцать его ждут на Силезском вокзале.)

Кельнер все еще говорит, говорит, сам себя распаляя, фон Штудман слушает, приветливый, внимательный, вставит время от времени скупое слово, где кивнет, где покачает головой. "В нем больше нет жизни, — решает ротмистр. — Отгорел. Угас… А может быть, — думает он с внезапным испугом, — я тоже отгорел и угас, только сам того не замечаю?"

И тут совершенно неожиданно Штудман произнес одну-единственную фразу. Кельнер, опешив, сразу умолк. Штудман еще раз кивнул ему головой и подошел к столику друга.

— Так, — сказал он, усаживаясь, и его лицо сразу оживилось, — теперь, кажется, я могу выкроить полчаса времени. Если, впрочем, ничего не случится. — И он подбадривающе улыбнулся Праквицу: — Всегда что-нибудь да случается.

— Много работать приходится? — спросил Праквиц, несколько смущенный.

— Господи, работать!.. — Штудман усмехнулся. — Если ты спросишь у других, у здешних боев на лифте, или у кельнеров, или у швейцаров, они тебе скажут, что я вовсе ничего не делаю, так только слоняюсь зря. И все-таки к вечеру я так безобразно устаю, как мы уставали разве что в те дни, когда у нас бывали эскадронные учения и старик нас муштровал.

— И здесь, верно, тоже есть кто-нибудь вроде нашего старика?

— Еще бы! И не один — десять! Пятнадцать! Главный директор, три директора, четыре замдиректора, три управляющих, два юрисконсульта…

— Хватит, довольно!

— А в целом, не так уж плохо. Много общего с военной службой. Приказано — исполняй. Безупречная организация…

— Но ведь народ все штатский… — сказал задумчиво фон Праквиц, и думал он при этом о Нейлоэ, где приказы не всегда исполнялись немедленно.

— Конечно, — согласился Штудман. — Здесь больше свободы, нет той принудительности. Но тем тяжелее, сказал бы я, для каждого в отдельности. Тебе что-то приказывают, а ты не знаешь в точности, вправе ли тот давать такой приказ. Нет, понимаешь ты, в подчинении точно установленных границ…

— Но так оно бывало и у нас, — заметил Праквиц. — Какой-нибудь там адъютант… не правда ли?

— Конечно, конечно. Но в общем здесь, можно сказать, образцовая организация, первоклассное гигантское предприятие. Взять хотя бы наши бельевые шкафы… Или кухню. Или бюро закупок. Тут, скажу я тебе, есть на что посмотреть!

— Так что для тебя это, пожалуй, даже занимательно? — осторожно спросил ротмистр.

Оживление фон Штудмана угасло.

— Господи, занимательно! Да, возможно. Но дело ведь не в этом. Жить-то надо, не так ли? Жить дальше, невзирая ни на что. Просто жить и жить. Хоть раньше мы на этот счет думали иначе.

Праквиц испытующе смотрел в потускневшее лицо собеседника. "Что значит надо?" — подумал он вскользь, с некоторым раздражением. И найдя только одно возможное объяснение, спросил вслух:

— Ты женат? У тебя дети?

— Женат? — спросил Штудман в крайнем изумлении. — Да нет! Этого у меня и в мыслях не было!

— Нет, нет, разумеется, — сказал виновато ротмистр.

— А в сущности почему бы и нет? Но как-то не так сложилось, — сказал раздумчиво фон Штудман. — А сейчас? Невозможно! Когда марка со дня на день все больше обесценивается, когда и для себя-то, сколько ни работай, никак денег не наскребешь.

— Деньги?.. Мусор! — отрезал ротмистр.

— Да, конечно, — ответил тихо Штудман. — Мусор, я тебя понимаю. Я и вопрос твой понял правильно, или скорее твою мысль. Почему я ради такого «мусора» работаю здесь на этой должности, работаю не по желанию, вот что ты имел в виду… — Праквиц попробовал бурно запротестовать. — Ах, не говори, Праквиц! — сказал фон Штудман впервые с какой-то теплотой. — Я же тебя знаю! "Деньги — мусор!"… это для тебя не только мудрость времен инфляции, ты и раньше мыслил в общем так же. Ты?.. Мы все! Во всяком случае, деньги были чем-то, само собою разумеющимся. Получали, кто сколько, из дому да еще кое-какие гроши в полку, о деньгах разговору не было. Если мы не могли за что-нибудь сразу уплатить, значит, пусть человек подождет. Так ведь это было? Деньги были чем-то таким, о чем не стоило думать…

Праквиц сомнительно покачал головой и хотел что-то возразить. Но Штудман опередил его:

— Извини меня, Праквиц, так оно, примерно, и было. Но сегодня я задаю себе вопрос… Нет, без всякого вопроса, я совершенно уверен, что все мы тогда решительно на этот счет заблуждались, мы понятия не имели о том, как устроен мир. Деньги, как я открыл позже, важная статья, о них очень стоит думать…

— Деньги! — возмутился фон Праквиц. — Будь то еще настоящие деньги! А то бумажный хлам…

— Праквиц! — сказал с укоризной Штудман. — А что значит «настоящие» деньги? Их не существует вовсе, как не существует и «ненастоящих» денег. Деньги — это просто то, без чего нельзя жить, основа жизни, хлеб, который мы должны есть каждый день, чтобы просуществовать, одежда, которую должны носить, чтоб не замерзнуть…

— Это все метафизика! — вскричал раздраженно фон Праквиц. — Деньги очень простая вещь! Деньги — это нечто иное… то есть так было раньше, когда еще ходила золотая монета, а с нею наряду и кредитки, но кредитки-то были совсем не те, потому что за них получали золото… Так что деньги, безразлично какие… Словом, ты меня понимаешь… — Он вдруг разозлился на самого себя, на свой бессмысленный лепет: неужели нельзя ясно и верно изложить то, что так ясно ощущаешь? — Словом, — заключил он, — имея деньги, я хочу знать, что я могу на них купить.

— Да, конечно, — сказал Штудман. Он точно и не заметил смущения друга и бодро продолжал развивать свою мысль. — Мы, конечно, ошибались. Я понял, что девяносто девять процентов бьются как рыба об лед ради денег, что они день и ночь думают о деньгах, говорят о них, распределяют их, экономят, прикидывают и так и сяк, и опять сначала — короче сказать, что деньги есть то, вокруг чего вертится мир. Что мы до смешного далеки от жизни, когда не думаем о деньгах, не хотим о них говорить — о самом важном на свете!

— Но разве это правильно?! — вскричал Праквиц в ужасе перед новым мировоззрением своего друга. — Разве достойно?.. Жить только для того, чтобы утолить свой жалкий голод?

— Конечно, неправильно. Конечно, недостойно, — согласился Штудман. — Но никто о том не беспокоится — так, мол, оно есть и пусть. Но если это так, нельзя закрывать на это глаза — этим нужно заняться вплотную. И если считаешь это недостойным, нужно задать себе вопрос: как это изменить?

— Штудман, — спросил фон Праквиц, в полном смятении и отчаянии, Штудман, а ты случайно не социалист?

На одну секунду отставной обер-лейтенант смутился, словно его заподозрили в убийстве из-за угла.

— Праквиц, — сказал он, — мой старый боевой товарищ, ведь социалисты думают о деньгах в точности то же, что ты! Только они хотели бы отнять у тебя деньги для себя самих. Нет, Праквиц, я отнюдь не социалист. И никогда им не буду.

— Но что же ты тогда? — спросил фон Праквиц. — Должен же ты в конце концов принадлежать к какой-нибудь группе или партии?

— Как так?.. — спросил фон Штудман. — Почему, собственно, должен?

— Да не знаю, — растерялся фон Праквиц. — Каждый из нас в конце концов к чему-то примыкает, — хоть те же выборы взять… Так или иначе надо же определиться, вступить в ряды. Просто, знаешь… этого требует порядочность!

— А если меня ваши порядки не устраивают? — спросил фон Штудман.

— Да… — протянул Праквиц. — Помню, — размечтался он вслух, — был у меня один паренек в эскадроне, один такой хлюпик, как мы тогда выражались, сектант один… как его звали?.. Григолейт, да, Григолейт! Очень приличный, порядочный человек. Но отказывался брать в руки ружье или саблю. Уговоры не помогали, зуботычины не помогали, взыскания не помогали. "Слушаюсь, господин лейтенант! — говорил он (я был тогда лейтенантом, дело было еще до войны), но мне нельзя. У вас свой порядок, а у меня свой. А раз у меня свой порядок, мне нельзя его преступать. Когда-нибудь мой порядок станет и вашим…" Такой, понимаешь, человечек, сектант какой-то, пацифист, но приличного сорта пацифист, не из этих шкурников, которые кричат "долой войну!", потому что сами они трусы… Понятное дело, можно было легко превратить ему жизнь в сущий ад. Но старик наш был разумный человек и сказал: "Он просто несчастный идиот!" Так его и списали со счета по пятнадцатой, знаешь, статье — хроническая душевная болезнь…

Ротмистр, задумавшись, молчал; он, может быть, видел перед собой толстого Григолейта, круглоголового с льняными волосами, нисколько не похожего на мученика.

Но Штудман звонко расхохотался.

— Ох, Праквиц! — воскликнул он. — Ты все тот же! И знаешь, сейчас, когда ты выдал мне, сам того не замечая, свидетельство на идиотизм и хроническую душевную болезнь, это мне живо напомнило, как ты однажды, после маневров, чертовски неудачно проведенных нашим стариком, рассказал ему в утешение про одного майора, который умудрился на разборе маневров перед всем генералитетом свалиться с лошади и все-таки не получил синего конверта! А то еще, помнишь…

Друзья пустились в воспоминания, их речь зазвучала живей. Но это уже не имело значения. Кафе понемногу наполнялось. Деловито бегали кельнеры, разнося первые кружки пива, гудели голоса. Можно было вести разговор, не привлекая к себе внимания.

Однако через некоторое время, когда они вдосталь перебрали воспоминаний и вдосталь посмеялись, ротмистр сказал:

— Мне хочется, Штудман, спросить у тебя еще кое о чем. Я там сижу один на своем клочке земли, вижу и слышу все одних и тех же людей. А ты здесь, в столице, да еще на таком деле, ты, несомненно, слышишь и знаешь больше всех нас.

— Ах, кто сегодня что-нибудь знает! — ответил Штудман и улыбнулся. Поверь мне, сам господин премьер-министр Куно понятия не имеет, что будет завтра.

Но Праквица нелегко было сбить с толку. Он сидел, немного отклонясь назад, закинув одна на другую длинные ноги, покуривал в свое удовольствие и говорил:

— Ты, может быть, думаешь: Праквицу хорошо, у него поместье, он вышел в люди. Но я сижу непрочно, мне приходится быть очень осторожным. Нейлоэ принадлежит не мне, оно принадлежит моему тестю, старику фон Тешову, — я еще задолго до войны женился на Эве Тешов, — ах, извини, ты же знаком с моей женой! Так вот, я арендую у тестя Нейлоэ, и надо сказать, старый хрыч назначил за аренду немалую плату. Иногда меня одолевают гнуснейшие заботы… Во всяком случае, приходится быть очень осмотрительным. Нейлоэ наш единственный источник существования, и случись со мною что-нибудь… старик меня не любит, только дай ему повод, и он отберет у меня мой клочок земли.

— А что с тобой может случиться? — спросил Штудман.

— Видишь ли, я не отшельник, а уж Эва и вовсе не из этой породы; мы встречаемся помаленьку с разными людьми в нашей округе и, конечно, с товарищами из рейхсвера. Слышать приходится всякое. Люди кое о чем поговаривают, и прямо и обиняком.

— Ну и что же тебе приходилось видеть и слышать?

— Что опять должно что-то произойти, Штудман, опять! Мы не слепые, наш край кишмя кишит подозрительными личностями… называют себя рабочими командами, но посмотрел бы ты на них! Поговаривают шепотком и о Черном рейхсвере.

— Должно быть, в связи с контрольной комиссией Антанты, а по-нашему шпионской комиссией, — заметил Штудман.

— Разумеется… И то, что они зарывают оружие и опять выкапывают, стоит, надо думать, в той же связи. Но дело не только в этом, Штудман, поговаривают еще кое о чем, и еще кое-что наблюдается. Сомненья нет: идет вербовка и среди штатских — возможно, втянута и моя деревенька. Хозяин всегда узнает последним, что двор горит. Нейлоэ лежит рядом с Альтлоэ, а там много заводских рабочих, и они, понятно, на ножах с нами, помещиками, и с крестьянами из Нейлоэ. Потому что там, где одни сыты, а другие голодают, там всегда, как бочка с порохом… Случись ей взорваться, я тоже взлечу на воздух.

— Я пока не вижу, как мог бы ты что-нибудь предотвратить, — сказал фон Штудман.

— Предотвратить едва ли… Но, может быть, мне придется решать, участвую я или нет? Ведь не хочется вести себя не по-товарищески. В рейхсвере и сейчас еще есть наши старые товарищи, Штудман, и если они пойдут на риск и возьмутся вытаскивать телегу из грязи, а ты устранишься, так ведь будешь потом упрекать себя до самой смерти! А с другой стороны, может быть, это все пустая болтовня, затея кучки авантюристов, безнадежный путч — и рисковать ради него домом, и достатком, и семьей…

Ротмистр вопросительно смотрел на Штудмана. Тот сказал в ответ:

— Разве нет у тебя никого в рейхсвере, кого бы ты мог отвести в сторонку и спросить по чести и по совести?..

— Господи, спросить, Штудман! Понятно, я могу спросить, но кто же мне ответит? В таких случаях по-настоящему в курсе дела только три-четыре человека, а они ничего не скажут. Слышал ты когда-нибудь о майоре Рюккерте?

— Нет, — сказал Штудман. — Из рейхсвера?

— Да видишь ли, Штудман, в том-то и суть! Рюккерт и есть как будто тот единственный, кто… Но я никак не выведаю, из рейхсвера он или нет. Кто говорит — да, кто — нет, а самые хитрые пожимают плечами и говорят: "Этого он, пожалуй, и сам не знает!" Понимай, значит, так, что и за ним стоят другие… Право, голова пухнет, Штудман!

— Да, — сказал Штудман. — Понимаю. Если нужно будет, я готов… но ради пустой авантюры — благодарю покорно!

— Правильно! — сказал Праквиц.

Оба замолчали. Но Праквиц все еще с ожиданием и надеждой смотрел на Штудмана, в прошлом старшего лейтенанта, а ныне администратора гостиницы. (В полку он ходил под кличкой "нянька".) На человека наконец с весьма как будто примечательными, а в сущности очень подозрительными взглядами на деньги и на благословенную бедность. Смотрел на него так, точно ждал, что его ответ снимет все сомнения. И наконец этот Штудман медленно заговорил:

— Я думаю, тебе ни к чему отягчать себя такими заботами, Праквиц. Нужно попросту ждать. Ведь мы, собственно, знаем это по фронтовому опыту. Заботы, а то и страх приходили тогда, когда наступало затишье или когда мы лежали в окопах. Но как только раздавался приказ: "Вылазь и марш вперед!", — мы тотчас вылезали и шли, и все бывало забыто. Сигнал не пройдет мимо твоих ушей, Праквиц. На фронте мы же научились под конец спокойно, не рассуждая, ждать. Почему нельзя так же вести себя и сейчас?

— Ты прав! — сказал благодарно ротмистр. — Надо об этом подумать! Странно, что в наши дни люди совершенно разучились ждать! Я думаю, это из-за сумасшедшего доллара. Беги, лети, скорее покупай что-нибудь, не упусти, гонись…

— Да, — сказал Штудман. — Гнаться и знать, что за тобою гонятся, быть охотником и вместе дичью — это злит и делает нетерпеливым. Но и злость и нетерпение ни к чему. Однако мне пора… — улыбнулся он, — приходится спешить, я ведь тоже не ушел от общей участи. Швейцар, я вижу, подает мне знак. Верно, директор уже гоняет всех — как это меня нигде не видно! А я в свою очередь пойду подгонять горничных, чтобы к двенадцати в освободившихся номерах было убрано. Итак, Праквиц, счастливой охоты! Но если ты сегодня в семь часов будешь еще в городе и у тебя ничего не предвидится…

— В семь, Штудман, я уже давно буду у себя в Нейлоэ, — сказал фон Праквиц. — Но я в самом деле был страшно рад, страшно был рад снова с тобой повидаться, Штудман, и когда меня опять занесет в город…

4. ПЕТРА ДЕЛАЕТ ОТКРЫТИЕ

Девушка все еще сидела на кровати в комнате, одна, неподвижная, ничем не занятая. Голова была опущена, линия, идущая от затылка к шее и спине, была гибкая, мягкая. Маленькое, ясное, с чистыми чертами лицо, мягко вырисовывалось в воздухе, рот полуоткрыт, взгляд, уставленный в истертый пол, ничего не видит. Между разошедшимися полами пальто мерцало голое тело, смуглое, очень крепкое. Спертый воздух был полон запахов…

Совсем проснувшийся дом, крича, окликая, плача, хлопая дверьми и топоча по лестницам, шагал сквозь день. Жизнь выражалась тут прежде всего через шумы и затем через гниение, через вонь.

В полуподвале на штамповальной фабрике взвизгивало разрезаемое железо, звук был такой, как будто визжат кошки или дети, которых мучают. Потом опять становилось почти что тихо, только шуршали и жужжали на передачах приводные ремни. Девушка услышала, как часы пробили двенадцать.

Она подняла непроизвольно голову и посмотрела на дверь. Если он от «дяди» еще заглянет сюда, хоть ради того чтобы принести ей чего-нибудь поесть, то он должен прийти сейчас. Он что-то упомянул насчет того, чтобы позавтракать вдвоем. Но он не придет, у нее предчувствие, что он не придет… Он, конечно, поехал прямо к другу. Если он разживется деньгами, то, может быть, еще заглянет к ней, а может быть, и прямо пойдет играть, и она увидит его вновь только под утро, без гроша или с деньгами в кармане. Но все-таки увидит.

Да, вдруг подумалось ей, но так ли это несомненно, что она увидит его вновь? Она уже так привыкла: он всегда уходил и всегда возвращался. Что бы он ни делал, где бы он ни был, всегда его дорога заканчивалась здесь, подле нее, на Георгенкирхштрассе. Он пересекал двор, взбегал по лестнице и приходил к ней, радостно возбужденный или вконец измотанный.

"Но так ли это, — впервые подумала она, замирая от страха, — так ли это несомненно, что он должен вернуться?! Разве невозможно, что в один прекрасный день он уйдет и не вернется… может быть, уже сегодня. Нет, сегодня он еще, конечно, вернется, он ведь знает, что она тут ждет голодная, голая, в его изношенном летнем пальто, не имея самых простых вещей, необходимых для жизни, и задолжав хозяйке. Сегодня он вернется непременно — но завтра, может быть, уже?..

"Я от него никогда ничего не требовала, — думает она. — С чего же ему не вернуться? Я никогда не была для него обузой!"

Вдруг ей приходит на ум, что кое-чего она все-таки требовала от него требовала и требует вновь и вновь, — пусть не на словах, но не менее от того настоятельно: чтобы он всегда возвращался к ней.

"Это ведь тоже может стать для него обузой, — думает она, полная безграничной печали. — Моя любовь тоже может стать для него обузой, и тогда он не вернется домой".

Становится все жарче. Она вскакивает с кровати, подходит к зеркалу и останавливается перед ним. Да, это она, Петра Ледиг, но и это может не удержать его. Волосы и тело, внезапное влечение, свершение — но в мире этого полным-полно. Перед ней открывается тысяча комнат, куда в этот час заглядывает мимоходом полуденное желание: звучат поцелуи, женщину медленно раздевают, скрипят пружины матраца, стон мимолетного наслаждения становится громче и смолкает. Что-то завязывается и завершается, люди расстаются — каждый час, каждую минуту, в тысяче комнат.

Как она могла вообразить, что застрахована? Что это может идти так дальше и дальше? В глубине души она знает, знала всегда, что это ненадолго. На улицах спешат, торопятся, бегут, чтобы захватить свой поезд, догнать девушку, истратить банкнот, пока он окончательно не обесценился. Что же надолго?.. Как можно думать, что любовь надолго?!

Ей становится вдруг понятно, что все бессмысленно, к чему она прилепилась сердцем. Этот официальный брак, еще сегодня утром казавшийся Петре настолько важным, что ради него она устроила Вольфу сцену, — что мог бы он изменить? Мимо! Прочь! Оттого что она тут сидит полуголая, страшно голодная, кругом в долгу — думать, что из-за этого он должен вернуться?! Но если он не вернется, тогда не все ли равно, как она тут будет сидеть… Дайте ей тогда хоть собственный автомобиль и виллу в Груневальде, — он не вернулся, и только это важно! И что бы она потом ни сделала — выбросилась из окна, стала бы снова продавать ботинки или пошла бы торговать собой не все ли равно? — он не вернулся!

Она все еще стоит перед зеркалом и смотрит на себя, словно там за стеклом — подозрительная незнакомка, с которой нужно быть начеку. Та в зеркале очень бледна — мутная бледность от чего-то снедающего изнутри, темные глаза горят, волосы растрепанными прядями падают на лоб. Она смотрит на себя не дыша. Кажется, все вокруг затаило дыхание, дом, еще раз сонно вздохнув, затихает. Она еще дышит. Она закрывает глаза, почти похожее на боль ощущение счастья пробегает по телу. К щекам приливает тепло, всю ее обдает жаром. Хорошее тепло, чудесный жар! О жизнь, о жажда жить! Она меня вела, привела оттуда сюда. Лица, дома, побои, ругань, грязь, деньги, страх. И вот я стою здесь — о сладкая, сладкая жизнь! Он больше никогда от меня не уйдет. Он во мне.

Жизнь! Она шумит, гудит! Неустанно бегает вверх и вниз по лестницам. Шевелится в каждой каменной клетке! Сочится из окон. Она грозит глазами, она бранится. Она смеется, да, и смеется тоже — жизнь, сладкая, великолепная, непреходящая жизнь! Он больше не может от меня уйти. Он во мне. Я никогда не думала о нем, не надеялась, не желала его. Он во мне. Мы лежим на ее ладони, и жизнь бежит, бежит с нами вместе. Мы никогда ни к чему не приходим. Все ускользает. Все плывет. Все уходит прочь. Но что-то осталось. Не все следы порастают травой, не каждый вздох уносится ветром. Я останусь. И он останется. Мы.

Она смотрит на себя. Она опять открыла глаза и смотрит на себя. "Вот Я!" — думает она впервые в жизни — и даже указывает на себя пальцем. Ей нисколько не страшно. Он вернется. Он тоже когда-нибудь поймет, что Петра — «Я», как поняла сейчас она. Да, поняла, потому что она уже не «Я», а «Мы».

5. ПРАКВИЦУ ГАДОК БЕРЛИН

Для ротмистра фон Праквица, как бы часто ни приезжал он в Берлин, главным удовольствием было пройти из конца в конец всю Фридрихштрассе и кусок Лейпцигерштрассе, поглазеть на витрины. Не ради покупок и даже не для того, чтобы что-нибудь присмотреть, нет, его просто радовала их праздничная пестрота. Они будто нарочно устроены для провинциала. В одних увидишь восхитительные вещицы — такие, что захочется тут же зайти в магазин, показать на них пальцем, сказать: "Заверните!" В других же, напротив, выставлена такая чудовищная дрянь и мерзость, что перед ними можно простоять еще дольше и без конца хохотать. И опять-таки являлось искушение привезти такую штуковину домой ради того только, чтобы позабавить Эву и Вайо видом вот такой стеклянной мужской головы, рот которой служит пепельницей. (Голову можно еще вдобавок подключить к электричеству, и тогда она зловеще засветится красным и зеленым.)

Но так как опыт показал, что через несколько дней на эти вещи никто в доме уже не смотрел, ротмистр стал осторожней, он довольствовался тем, что смеялся сам. Если непременно надо что-нибудь привезти, — а будь ты даже поседевший кавалерийский офицер в отставке, нельзя не привезти жене какой-нибудь пустяк, — то лучше уж постоять перед бельевым магазином и высмотреть что-нибудь шелковое или какую-нибудь кружевную безделицу. Делать такие покупки — истинное удовольствие. С каждым разом, что он заходил в такой магазин, вещи становились все легче и душистей, цвета их все нежнее. Можно было скомкать панталошки в легкий крошечный комок, и они потом с легким шелестом расправлялись. Пусть серей и безутешней стала жизнь, женская прелесть становилась, по-видимому, все более легкой, нежной, неземной. Какой-нибудь бюстгальтер сплошь из кружев — ротмистр еще отлично помнил серые тиковые корсеты довоенного времени, в которые муж зашнуровывал жену, как будто взнуздывал строптивую лошадь!

А то еще ротмистр заходил в гастрономический магазин — и как ни обесценены деньги, полки здесь ломились от изобилия: молодая спаржа из Италии, артишоки из Франции, особого выкорма гуси из Польши, гельголандские омары, венгерская кукуруза, английские джемы — все страны мира сошлись сюда на свидание. Вновь появилась даже русская икра — и редкую, скудную валюту, которую можно было получить только в порядке "дружеской услуги" и по сумасшедшему курсу — здесь ее проедали без счета. Это что-то умопомрачительное!

После разговора по душам со Штудманом у ротмистра оставалось в запасе еще очень много времени, и он решил пройтись опять старым маршрутом. Но на этот раз его радость была отравлена: идешь по Фридрихштрассе, а вид как раз такой, как мы представляем себе базар где-нибудь на Востоке. Чуть ни плечо к плечу стояли они у стен домов и по краю тротуара: торговцы, нищие, проститутки. Молодые люди раскрывали, щелкая замками, чемоданчики, в которых нежно поблескивали граненые флаконы с духами. Иной, приговаривая и крича, размахивал подтяжками. Одна женщина, взлохмаченная и накрашенная, разворачивала бесконечно длинные глянцевитые шелковые чулки, с наглой улыбкой предлагая их мужчинам: "Возьмите для вашей барышни, господин граф! Вы только натяните их ей на ножку, увидите, какое получите удовольствие за жалкий клочок бумаги, господин граф!.."

Подходил полицейский, раздраженно поглядывая из-под лакированного козырька ландверовской каски. Чемоданы защелкивались для проформы и опять открывались, едва он отойдет на два шага. Вдоль стен сидели, скрючившись, нахохлившись, нищие, все до одного — инвалиды войны, если верить табличкам у них на груди. Но были среди них и молодые, которым в годы войны впору было в школу ходить, и были старцы, наверно, ставшие инвалидами задолго до войны. Слепцы тянули свою безнадежно монотонную жалобу, контуженые трясли головой или рукой, выставлялись напоказ увечья, и незаживающие раны зияли на сером в струпьях теле.

Но хуже всего были девицы. Они шныряли повсюду, зазывали, нашептывали, вешались на каждого, бежали рядом, смеялись. Иные уже были пьяны, и все по случаю жары и ради промысла — до того обнажены, что это становилось нестерпимо. Рынок тела — жаркого, белого, набухшего сладким вином; и тощего, темного, как будто выжженного спиртом. И еще хуже были совершенно бесстыжие, почти утратившие пол: морфинистки с острыми булавками зрачков, кокаинистки, те, что нюхают, — белоносые, и те, что впрыскивают, — с сиплым голосом и безудержно дергающимся лицом. Они виляли бедрами, они покачивали торсом в глубоко вырезанных или дразняще прозрачных ажурных блузках. Прошмыгивая мимо или заворачивая за угол, они задирали юбки, и так уже не доходившие до колен, и показывали полоску тускло-белой кожи между чулком и панталонами, а под ней зеленую или розовую подвязку. Они беззастенчиво обменивались замечаниями о проходящих мужчинах, перебрасывались через улицу непристойностями, а жадные их глаза искали в медленно текущей толпе иностранца, в карманах у которого могла оказаться желанная валюта.

И среди порока, нужды и нищенства, среди голода, обмана и отравы проходили молоденькие девчонки, едва со школьной скамьи, продавщицы с картонками или с кипами конвертов. От их быстрого, уверенного взгляда ничто не ускользало, их честолюбивые стремления заключались в том, чтобы в наглости не отставать от тех, ничему не удивляться, ни от чего не шарахаться в ужасе, носить такие же короткие юбки, выуживать столько же валюты.

"Нас ничем не удивишь!" — говорил их взгляд. "Нам нечему учиться у вас, у старших, — говорили они сами и размахивали папками и картонками. — Да, сейчас мы еще рассыльные, продавщицы, конторщицы. Но пусть только кто-нибудь нас приметит, тот маленький японец или этот толстяк с бакенбардами, трясущий пузом в клетчатых фланелевых штанах, и мы бросим картонку, прямо здесь на улице, да, и вечером мы уже будем сидеть в ресторане, а завтра у нас будет свой автомобиль!"

Ротмистру чудилось, будто он слышит, как все они зазывают, гонятся, кричат. Важны только деньги! Деньги! Но и деньги не важны, во всякую минуту нужно из них выжимать самое большое из всех возможных наслаждений. Для чего беречь себя — ради завтрашнего дня? Кто знает, как завтра будет стоять доллар, кто знает, будем ли мы завтра живы, завтра опять уже станут тесниться у старта более юные, более свежие… Идем же, старичок, у тебя, правда, уже седые волосы… тем больше ты должен ценить удовольствие. Пошли, милаша!

На углу Унтер-ден-Линден ротмистр увидел пассаж, ведущий на Фридрихштрассе. Неплохо бы заглянуть в паноптикум, спастись бегством под своды пассажа. Но оказалось, что он попал из чистилища в ад. Густая толпа бесконечно медленно двигалась по ослепительно освещенному туннелю. В магазинах красовались огромные полотна с голыми женщинами, отвратительно голыми, с приторно сладкими, розовыми грудями. Повсюду длинными гирляндами флажков висели неприличные открытки. Занимательные вещицы заставляли краснеть даже старых сластолюбцев, а бесстыдство порнографических фотографий, которые со слюнявым шепотком совали вам в руки какие-то субъекты, переходило все границы.

Нет, хуже всего были молодые люди. В матросских блузах, обнажив гладкую грудь, нагло закусив во рту сигарету, сновали они вокруг, не заговаривали, но смотрели на вас или вас задевали.

Крупная, светлая блондинка в платье с глубоким декольте, очень шикарная, пробиралась, окруженная целой оравой таких молодчиков, сквозь толпу. Она смеялась слишком громко, говорила басом. Ротмистр увидел ее совсем близко, взгляд его упал на бесстыдно обнаженную, густо напудренную грудь. Дама, смеясь, смотрела на него неестественно расширенными зрачками, вокруг глаз — черно-синие ободки, и вдруг, содрогнувшись от физического отвращения, он понял, что эта разодетая женщина была мужчиной — женщиной всех этих отвратительных юнцов и все-таки мужчиной!..

Ротмистр бросился без оглядки сквозь гущу толпы. Какая-то шлюха кричала: "Старикан рехнулся! Эмиль, влепи ему разок! Он меня задел!" Но ротмистр уже пробился на улицу, позвал такси, крикнул: "Силезский вокзал!" — и откинулся без сил на мягкую спинку сиденья. Потом вытащил из кармана белый, еще не бывший в употреблении носовой платок и медленно отер лицо и руки.

"Да, — заставлял он себя думать неотступно о другом, — а о чем же и думать, как не о своих заботах? Да, в самом деле, нелегко в такое время управлять хозяйством в Нейлоэ".

Даже если оставить в стороне, что тесть его — сволочь (а теща-то, старая святоша!), арендная плата в самом деле непомерно высока. Либо ничего не выросло, как в прошлом году, либо если выросло, так некому убрать, как этим летом!

Однако после разговора с бедным Штудманом, которого тоже коснулась вездесущая зараза и который составил себе поистине превратные понятия, и после этой небольшой прогулки по Фридрихштрассе и пассажу ротмистр думал о Нейлоэ, как о чистом, нетронутом острове. Конечно, были вечные неприятности: неприятности с людьми, неприятности из-за налогов, из-за денег, из-за мастерских (и самое худшее — неприятности с тестем!), но там были как-никак Эва и Виолета, которую звали с пеленок Вайо.

Конечно, Эва слишком жизнерадостна, ее танцы, ее флирт с офицерами в Остаде показались бы в старое время просто неприличными, и Вайо тоже усвоила слишком развязный тон (она не раз доводила бабушку чуть не до обморока!), но разве это может идти в сравнение с этим убожеством, этим бесстыдством, растлением, которое так нагло раскорячилось в Берлине средь бела дня! Ротмистр Иоахим фон Праквиц был всегда таков и таким оставался, он отнюдь не имел намерения менять на этот счет свои взгляды: женщина создана из более тонкого вещества, чем мужчина, она есть нечто нежное, ее нужно лелеять и холить. Эти девицы на Фридрихштрассе — ах, они уже не женщины. Настоящий мужчина может думать о них только с содроганием.

В Нейлоэ у них сад, вечерами они сидят в саду. Лакей Губерт ставит свечи под колпачком и бутылку мозеля; граммофон с модной песенкой "Бананов, ах, только бананов!" вносит струю чего-то столичного в шелест листьев и запах цветов. Но женщины там ограждены: они чисты, целомудренны.

Поистине сейчас не решишься пройти с дамой по Фридрихштрассе, особенно если эта дама — твоя дочь! И подумать, что такой прекрасный парень, как Штудман, хочет осчастливить эту уличную сволочь, что он в каком-то смысле равняется на нее, пусть даже только потому, что вынужден, как все другие, зарабатывать деньги! Нет, благодарю покорно! Дома, в Нейлоэ, может быть, и кажется преувеличением, когда "Дойче Тагесцайтунг" называет Берлин грешным Вавилоном, асфальтовой трясиной, Содомом и Гоморрой. Но как подышишь здешним воздухом, так найдешь, что все это еще слишком слабо. Нет, благодарю!..

И ротмистр настолько успокоился, что зажег папиросу и поехал на вокзал, радуясь заключенной сделке и скорому возвращению домой.

Правда, в зале ожидания он пропустил две рюмки коньяку в недобром предчувствии, что осмотр вновь навербованных жнецов не доставит ему неомраченного удовольствия. Но оказалось не так уж плохо. Собственно, обычная картина, или, пожалуй, лица еще чуточку наглее, грубее, бесстыдней, чем обычно, — но кому какое дело? Лишь бы работали, убирали урожай! Им у него будет хорошо — приличный рацион, раз в неделю баранина, раз в месяц свинина!

Вот только первый жнец был как раз того разряда человек, каких ротмистр не переносил: он был из тех, что топчут слабых и лижут пятки сильным. Он увивался вокруг ротмистра, без умолку сыпал немецкими и польскими словами, расхваливая силу и добросовестность своих людей, и при этом ненароком пинал в зад какую-нибудь девушку, когда та не слишком быстро проходила в дверь со своим узлом.

Между прочим, когда ротмистр стал выправлять общий проездной билет, выяснилось, что первый жнец привел не пятьдесят, а только тридцать семь человек. Когда же ротмистр спросил, почему, опять полился, как из ведра, поток путаных словооборотов, становившихся все более польскими и все менее понятными. ("Эва, конечно, права, мне следует научиться по-польски, но я и не подумаю!..") Первый жнец, казалось, в чем-то его заверял, он показывал бицепсы и, льстиво смеясь, сверкал на ротмистра черными быстрыми мышиными глазками. Праквиц, наконец, пожал плечами и выправил билет. Тридцать семь лучше, чем ничего, и это, во всяком случае, опытные сельскохозяйственные рабочие.

Потом с шумом и криком высыпали на платформу; грузились в вагон уже поданного поезда; ругался кондуктор, силясь протолкнуть в вагон чьи-то застрявшие в дверях тюки, между тем как их вместе с их хозяйкой выталкивали обратно; повздорили два парня; орал и яростно размахивал руками первый жнец, который все это время непрерывно в чем-то убеждал ротмистра, просил свои тридцать долларов, требовал, канючил…

Ротмистр сказал сначала, что довольно будет и двадцати, так как людей на четверть меньше против уговора. Начались расчеты, страстная торговля, и в конце концов, когда уже последний из команды сел в вагон, ротмистр, устав от спора, отсчитал в руку жнецу три десятидолларовых бумажки. Тут первый жнец стал рассыпаться в благодарностях, кланялся, переступал с ноги на ногу и изловчился-таки поймать руку ротмистра и с жаром ее поцеловать: "Марйозеф! Святой благодетель!"

С чувством легкой брезгливости ротмистр прошел ближе к паровозу, отыскал место в отделении для курящих вагона второго класса, удобно уселся в углу и закурил новую сигарету. В общем и целом день удачный, сделано важное дело. Завтра можно будет взяться толком за уборку хлеба.

Пыхтя и сопя, поезд наконец тронулся, вышел из унылого, запущенного, с битыми стеклами перрона.

Ротмистр ждал только, когда пройдет кондуктор, а там можно будет и соснуть.

Явился кондуктор, пробил билет и вернул его ротмистру. Но он все еще не уходил, он остановился, словно чего-то ожидая.

— Что? — сонно пробурчал ротмистр. — Жарковато на улице, а?

— Вы не хозяин поместья? — спросил кондуктор. — Не ваши тут были поляки-жнецы?

— Ага! — сказал ротмистр и приосанился.

— Так могу вам сообщить, — сказал кондуктор (чуть злорадно), — что люди ваши тут же на Силезском вокзале все сошли. Потихоньку.

— Что? — закричал ротмистр и бросился к дверям вагона.

6. ПАГЕЛЬ МЕДЛИТ У ВОРОТ ЦЕККЕ

Поезд шел быстрее и быстрее. Он нырнул в туннель, освещенная платформа осталась позади.

Вольф Пагель сидел на ящике огнетушителя в переполненном вагоне для курящих и раскуривал сигарету из пачки "Лакки Страйк", которую купил только что на деньги, вырученные за все свое и Петрино имущество. Он сделал глубокую затяжку.

"О, чудесно, чудесно!" Последнюю сигарету он выкурил прошлой ночью, когда шел домой после игры; тем вкусней показалась ему эта — после перерыва почти в двенадцать часов. Они недаром называются "Лакки Страйк" по-английски, если он не совсем растерял свои школьные знания, это значит "удачный удар", "удачный ход", — обещающая счастье сигарета сулит ему удачу на весь день.

Толстяк против него холерически сопит, шуршит газетой, бросает беспокойные взгляды — ничего, это тебе не поможет, мы уже знаем — доллар сегодня дошел до 760 тысяч, поднялся больше, чем на пятьдесят процентов. Мальчишка-папиросник, слава богу, еще не знал, а то мы не могли бы позволить себе этой сигареты. Ты тоже просчитался, толстячок, твое сопенье выдает тебя, ты возмущен! Но ничего не попишешь. Таково великолепное, самое новейшее послевоенное изобретение: у тебя вытаскивают из кармана половину твоих наличных денег — и притом не прикасаются ни к деньгам, ни к карману — да, ловко придумано! Ловко! А теперь спрашивается, выгадал или просчитался мой друг Цекке? Если просчитался, то к нему трудновато будет подступиться (впрочем, возможно, что как раз наоборот); если же новое падение марки пришлось ему кстати, пачечка миллионных кредиток для него ничего не составит. За последние дни появились в обращении бумажки даже в два миллиона — Пагель видел их на игорном столе. На них напечатано честь честью с обеих сторон, они имеют вид настоящих денег, не то что эти белые клочки бумаги с оттиском на одной стороне, — поговаривали, что это останется навеки самой крупной купюрой. Поговаривали, да… из-за таких вот разговорчиков толстяк теперь сопит — поверил разговорам.

Трудно предположить, чтобы Цекке просчитался. Насколько Пагель помнил, Цекке всегда рассчитывал верно. Он никогда не ошибался, давая оценку учителю. Нередко у него бывало что-то вроде предчувствия: какие зададут вопросы, какие предложат темы на письменных испытаниях. Во время войны он первый применил в Турции пресловутую балканскую систему распространения сальварсана. А когда дело стало не столь доходным, он опять-таки был первым, кто додумался, перед тем как окончательно от него отказаться, наполнять пробирки для сальварсана какой-то дрянью — кажется, смесью песка с медом. Потом он стал экспортировать на Босфор шансонеток самого дурного пошиба. В общем — фрукт, как будто глуп как пробка, а в то же время чертовски хитер. После войны он затеял какое-то дело с пряжей… бог его знает, чем он торгует теперь! Да ему чем ни чем, он стал бы спекулировать слонами, если бы на этом можно было зашибить деньгу!

В сущности, если здраво рассудить, ниоткуда не следует, что у этого, так называемого доброго приятеля фон Цекке можно разжиться деньгами. Пагелю это вдруг стало ясно. До сих пор он никогда и не пытался призанять у Цекке. Но тут же в груди Вольфганга Пагеля возникло другое чувство чувство, что Цекке «дозрел», что теперь он непременно даст. Своего рода компас игрока, вдруг поданный откуда-то сигнал, шут его знает как и почему. Цекке непременно даст денег. Бывают в жизни такие минуты. Человек вдруг делает то, чего вчера ни за что не сделал бы. А потом, как следствие сделанного, уже само собою может произойти и нечто еще — например, он выиграет вечером колоссальную сумму — и тут внезапно изменится все! В одном каком-то уголке жизнь потечет по прежнему руслу. Можно купить в центре города двадцать доходных домов (дома сейчас идут за бесценок) или открыть ресторан-колосс (восемьдесят девушек за стойкой) — тоже неплохая мысль! А то, пожалуй, и вовсе ничего не нужно делать, можно просто сидеть сложа руки, отдыхать в свое удовольствие, вкусно есть и пить и радоваться Петеру. Или еще лучше — приобрести машину и исколесить с Петером весь земной шар! Все ей показывать: церкви, картины, все на свете, у девочки есть данные для развития… ну, разумеется. Кто же станет отрицать? Он, во всяком случае, не станет, чудесная девочка, она никогда не бывает в тягость. (Или почти никогда.)

Портупей-юнкер в отставке, Вольфганг Пагель, сошел у Подбельски-аллее и поплелся к вилле Цекке. Два-три квартала, но шел он с ленцой, не спеша, по июльской жаре. И вот он стоит перед домом, то есть перед цветником, перед садом, или, скажем, перед парком. И не прямо перед садом, там есть еще, понятно, узорная решетка и какой-то обтесанный камень на цоколе в виде колонны — скажем, раковинный известняк. Медная дощечка, совсем маленькая, на которой значится коротко "Фон Цекке", и медная кнопка звонка, тщательно начищенная. Дом почти не виден, он спрятался за кустами и деревьями, только угадываются большие зеркальные окна и не слишком высокий, легкий и стройный фасад.

Пагель смотрит и смотрит, ему не к спеху. Потом он оборачивается, осматривает виллы на другой стороне улицы. Шикарно! Вот где, значит, живут господа, которые нипочем не стали бы жить где-то на заднем дворе близ Александерплац. Вольфганг Пагель не чурается ни того, ни другого, живет то в Далеме, то у Александерплац, для него это неважно. Но, может быть, именно потому, что для него это неважно, он живет не в Далеме, а на Георгенкирхштрассе.

Он опять оборачивается и разглядывает дощечку, кнопку звонка, клумбы, газон, фасад. Собственно, непонятно, зачем Цекке обременяет себя таким хламом. Ведь это же обуза. Иметь дом, громадную виллу, чуть не дворец, который вечно от вас чего-то требует: платить налоги, следить за уборкой; то электричество испортилось, то надо запастись углем… Нет, что ни говори, а Цекке изменился. Раньше он думал бы так же: обуза! Когда они виделись в последний раз, у Цекке были две шикарные холостяцкие комнаты на Курфюрстендаме (с приятельницей, телефоном и ванной) — как раз по нем.

А вот это — нет. Не иначе как женился. Когда с мужчиной что-нибудь не так, всегда оказывается, что он женился. Что здесь замешана жена. Придется, значит, с ней увидеться, и она, натурально, тотчас угадает, что старый друг ее мужа пришел занять денег. Она станет смотреть на него со смесью досады и презрения. Ну и пусть ее на здоровье смотрит: кто вечером выходит на охоту Барсом аль-пари, того женский каприз не уязвит.

Пагель уже приготовился нажать кнопку звонка — надо же, наконец, это сделать, как ни приятно стоять здесь праздно на солнышке и думать о куче кредиток, которые он сейчас возьмет у Цекке. Но он вовремя вспоминает, что у него еще лежат в кармане почти сто тысяч марок. Правда, есть поговорка деньги к деньгам, однако в такой форме поговорка неверна. Следовало бы говорить: большие деньги к большим деньгам. К тому, что лежит в кармане у Пагеля, это правило неприменимо. В настоящих обстоятельствах ему гораздо лучше предстать перед Цекке совсем без гроша. Несомненно, разговор о займе человек ведет куда убедительный, когда у него нет в кармане даже на обратный проезд. На сто тысяч можно взять две рюмки коньяку, а две рюмки коньяку послужат к вящему успеху в его разговоре о займе!

Пагель повернул назад и опять побрел неторопливо по улице. Он сворачивает направо, потом налево, опять направо, туда, сюда — но, оказывается, не так-то просто обратить деньги в алкоголь. В этой сверхшикарной дачной местности нет, как видно, ни магазинов, ни закусочных. Понятно, таким людям все поставляется на дом, у них полные погреба вин и коньяков!

Пагель нашел только газетчика, но он не станет помещать свой капитал в газеты. Нет, благодарю покорно, это не для него. Он прочитывает заголовок: "Открыть границы оккупированной зоны!" — а ему все равно, пусть их как хотят, это все чушь!

Он набрел на цветочницу, она стоит у автобусной остановки и торгует розами. Вот это да! Явиться к господину Цекке, у которого целый розарий в саду, и ткнуть ему в нос огромный букетище! Мысль показалась Пагелю столь соблазнительной, что он чуть не купил. Но пожал плечами и пошел дальше. Он не очень уверен, что Цекке отнесется к его деловому визиту легко и юмористически.

Несомненно одно: денег в кармане оставлять нельзя. Охотней всего Пагель отдал бы их нищему, это всегда приносит счастье. Но здесь в Далеме и нищих-то нет. Они держатся охотней таких мест, как Александерплац, поближе к беднякам. У тех скорее найдется немножко лишних денег.

Некоторое время Вольфганг шел за пожилой худощавой дамой, которая своей серенькой жакеткой с выцветшими сиреневыми отворотами и своими длинными серьгами из поддельного черного жемчуга произвела на него впечатление "стыдливой бедности". Но потом он раздумал сунуть ей в руку свои деньги: было бы самым дурным предзнаменованием, если бы не удалось отделаться от денег сразу и ему вернули бы их назад.

Наконец Пагелю подвернулась собака. Он сидел довольный на скамье и, ласково приговаривая и посвистывая, приманивал к себе красно-пегого фокса, видимо, отставшего от своих хозяев. Собака была вне себя от восторга, она лаяла на льстеца упрямо, с вызовом, потом вдруг стала ластиться, доверчиво наклонила голову набок и завиляла обрубком хвоста. Вольф только было схватил ее за ошейник, как она уже опять понеслась с радостным лаем по зеленым дорожкам, в то время как девушка служанка, размахивая поводком, бежала за ней и призывала с отчаянием: "Шкалик! Шкалик!"

Поставленный перед выбором между спокойно покуривающим мужчиной и взволнованной девушкой, фоке решил в пользу мужчины. Он вызывающе ткнул Пагеля носом в ногу, в глазах его стояла ясная просьба начать новую игру. Только Вольф успел засунуть ему под ошейник свои кредитки, как подбежала девушка, разгоряченная и возмущенная, и выпалила, задыхаясь:

— Оставьте в покое собаку!

— Ах, фройляйн, — сказал Вольфганг. — Всех нас, мужчин, тянет к шкалику. И… — добавил он, потому что свежевыстиранное платьице надето было на миловидную девушку, — и к любви.

— Ах, вот как! — сказала девушка, и ее рассерженное лицо так внезапно прояснилось, что Вольфганг тоже не мог не улыбнуться. — Вы не представляете себе, — продолжала она, стараясь взять на поводок танцующего и визжащего фокса, — сколько мне горя через эту собаку. Постоянно заговаривают разные мужчины… Это что такое? — спросила она с удивлением, нащупав под ошейником бумажку.

— Письмо, — сказал Пагель, — удаляясь. — Письмо к вам. Вы должны были приметить, я уже целую неделю каждое утро хожу за вами следом. Но прочтите только тогда, когда останетесь одни, там все сказано. До свиданья!

И он поспешил свернуть за угол, потому что ее лицо просияло слишком радостно, он не хотел присутствовать при том, как раскроется истина. Еще раз за угол, а теперь он может идти медленней, теперь он в безопасности. Он опять взмок; его, собственно, все время прошибал пот, с той минуты, как он сошел у Подбельски-аллее. Хоть он и шел совсем медленно.

И вдруг он понял, что ему жарко не от палящего солнца, не только от солнца. Нет, нет, тут что-то другое, что-то еще, помимо жары: он взволнован, да, он боится!

Он сразу остановился и посмотрел вокруг. Молча стояли в полуденном зное виллы между стенами сосен. Где-то жужжал пылесос. Все, что делал Вольф до сих пор, оттягивая мгновение, когда придется нажать кнопку звонка, все ему внушено страхом. И началось это давно: он купил бы не "Лакки Страйк", а завтрак для себя и для Петры… если бы не испытывал страха. Если бы не страх, он не оставил бы вещей у «дяди». "Да, — сказал он и медленно пошел дальше, — меня гонит к финишу". Он вдруг увидел свое и ее положение, каким оно было на деле: не плачено за комнату, нечего ждать и завтра, Петра почти голая в вонючей конуре, он здесь среди вилл богачей в своем потертом защитного цвета кителе, без гроша в кармане — даже нет на проезд.

"Я должен его убедить, чтобы он дал нам денег, — думал он, — хотя бы совсем немного".

Но было идиотством, было полным сумасшествием ждать поддержки от Цекке! Нечего было ждать, что Цекке, каким он его знал до сих пор, — что этот Цекке даст денег взаймы, когда так сомнительна надежда получить их обратно. Но что же будет, если Цекке скажет "нет"?.. (А он, конечно, скажет «нет», Вольфганг спокойно может опустить "если".)

Перед Пагелем открывается длинная, довольно широкая аллея, в конце которой стоит вилла Цекке. Он вступает в аллею, идет — сперва довольно медленно. Потом быстрей и быстрей, точно его гонит под уклон, навстречу судьбе.

"Он должен сказать «да», — думает опять Вольфганг Пагель, — и дать хоть сколько-нибудь. Тогда я покончу с игрой. Я могу, еще не поздно, стать шофером такси, Готшальк твердо обещал оставить за мной вторую машину. Как обрадуется Петра!"

Вот он уже совсем близко от виллы. Он опять видит каменную колонну и железную решетку, медную дощечку и кнопку звонка.

Снова замедлив шаг, он переходит улицу.

"Но он скажет, конечно, «нет»… Ох, черт побери, черт побери!.." Дело в том, что Вольф, оглянувшись, увидел на другом конце улицы девушку; рвущийся на поводке и тявкающий фоке выдал ему, кто эта девушка. Здесь неприятное объяснение, там — неприятная просьба, здесь — за тобою гонятся, там — ты за чем-то гонишься… Пагель судорожно нажимает кнопку и только тогда вздыхает с облегчением, когда в калитке тихо щелкает замок. Не взглянув на бегущую к нему девушку, он входит, тщательно прикрывает за собой калитку и глубоко вздыхает, когда поворот дорожки уводит его под прикрытие кустов.

Цекке может, конечно, сказать «нет», но дура горничная того и гляди закатит дикий скандал… Вольфганг терпеть не может скандалов с женщинами. Они как начнут, так век не разберешься.

7. ПАГЕЛЮ НЕ ДАЮТ ДЕНЕГ

— Так это в самом деле ты, Пагель? — сказал господин фон Цекке. — Я тебя, можно сказать, ждал. — И на удивленное движение Вольфганга: — Не так чтобы именно сегодня… но ведь тебе давно бы следовало зайти, не правда ли?

И Цекке надменно улыбнулся, а Пагель почувствовал глухое раздражение. Ему пришло на ум, что Цекке всегда напускал на себя самодовольную загадочность, что у него всегда была эта надменная улыбка и что его, Пагеля, она всегда раздражала. Цекке вот так улыбался, когда хотел кому-нибудь напакостить.

— Ну-ну, не сердись! — ухмыльнулся Цекке. — Вот же ты и в самом деле здесь передо мной… Этого ты отрицать не станешь. Ладно, брось. Уж я что знаю, то знаю. Выпьем по рюмочке, бери сигарету, и мы с тобой посмотрим мои картины, а?

Пагель давно уже поглядывает на картины. Он сидит в большой, хорошо обставленной комнате. Обе двери на залитую солнцем веранду раскрыты настежь, видны солнце и зелень, но в комнате приятная прохлада. Сквозь зеленоватые жалюзи на окнах проникает мягкий свет, в комнате и светло и темно, а главное — прохладно.

Они сидят в удобных креслах, не в этих ужасных гладких и холодных кожаных коробках, какие видишь теперь повсюду, а в глубоких, просторных креслах, обитых какой-то цветастой английской материей — ситцем, что ли. По стенам на треть высоты — книги, выше — картины, хорошие современные картины, это Пагель увидел сразу. Но он не реагирует на вызов Цекке, он уже заметил, что атмосфера для него благоприятна, что для господина фон Цекке его визит пришелся каким-то образом кстати. Цекке, ясное дело, чего-то хочет от него, так что можно спокойно выждать и взять независимый тон. ("Деньги, можно сказать, у меня в кармане!")

Пагель показывает на полки:

— Хорошие книги. Ты много читаешь?..

Но фон Цекке все же не настолько глуп. Он сердечно рассмеялся:

— Чтобы я да читал?! Ты все тот же шутник! Ждешь, что я отвечу «да», и тогда ты станешь у меня допытываться, что там у Ницше написано! — Его лицо вдруг изменилось, сделалось задумчивым. — Я полагаю, это разумное помещение капитала. Сафьяновые переплеты. Надо же подумать о том, чтобы помещать деньги в солидные ценности. Я в книгах ничего не смыслю — с сальварсаном было проще. Но у меня есть один студентик, я с ним консультируюсь… — Он на минуту задумался, должно быть, о том, стоит ли его студентик тех денег, какие он ему платит. Потом спросил: — Ну… а как картины?

Но Пагель не поддается. Он показывает на стоящие тут же статуэтки: фигуры апостолов, мадонна с младенцем, распятие, два снятия с креста.

— Ты собираешь и средневековую деревянную скульптуру?

Цекке делает скорбное лицо.

— Не собираю, нет. Помещаю деньги. Но не знаю почему — а меня это как-то забавляет. Вот посмотри на паренька с ключом… правильно, святой Петр… Мне его прислали из Вюрцбурга. Я не знаю, я в этом не смыслю, кажется, ничего особенного, ничего такого… импозантного — но мне нравится. А этот подсвечник в виде ангела… рука, наверно, приделана, как ты думаешь, меня надули?..

Вольфганг Пагель смотрит пытливо на Цекке. Цекке мал ростом, ему всего двадцать четыре или двадцать пять лет, а он уже кругленький, и лоб у него высокий за счет лысины. Брюнет… Все это не нравится Вольфгангу. Не нравится ему и то, что господин Цекке находит вкус в деревянных статуэтках и что картины его, по-видимому, волнуют. Цекке — вульгарный спекулянт и больше ничего, и должен оставаться таковым. В нем интерес к искусству только смешит и возмущает. Но больше всего возмущает Вольфа, что у этого преображенного Цекке он вынужден просить денег. Тот, пожалуй, способен дать их ему приличия ради!.. Нет, Цекке, конечно, спекулянт и должен оставаться таковым, и если он дает деньги взаймы, то должен брать за них ростовщический процент, а иначе Вольфганг не желает иметь с ним дела! От такого Цекке он не примет денег в подарок!

Итак, Пагель неодобрительно смотрит на ангела со свечой.

— Значит, теперь пошли ангелы, — говорит он, — красотками из варьете ты больше не торгуешь?..

По тому, как Цекке реагирует, Пагель сразу видит, что зашел слишком далеко, что допустил роковую ошибку. Они уже не в школе, где полагалось сносить любую фамильярность, где она принималась как своего рода удаль. У Цекке побелел нос — Пагелю это знакомо с прежних времен — между тем как лицо осталось багрово-красным.

Но если фон Цекке так и не научился читать книги, то владеть собой он научился (и в этом даст Пагелю сто очков вперед). Он словно бы и не слышал. Медленно ставит он подсвечник на место, задумчиво проводит пальцем по несомненно приделанной руке и говорит:

— Н-да, картины. У вас дома должны быть очень недурные вещи — полотна твоего отца.

"Ага! Вот чего тебе нужно!" — с глубоким удовлетворением думает Пагель. А вслух говорит:

— Да, правда, там кое-что еще осталось очень неплохое.

— Я знаю, — говорит Цекке, наливает еще по стакану, сперва Пагелю, потом себе. Он усаживается поудобней в кресле.

— Так что, если тебе когда-нибудь понадобятся деньги… ты видишь, я покупаю картины…

Это был удар, первый ответ на его дерзость, но Пагель и виду не подал.

— Я не думаю, чтоб мы сейчас продавали.

— В таком случае ты не совсем осведомлен, — улыбается ему любезно Цекке. — Еще в прошлом месяце твоя мать продала в Англию, в Глазговскую галерею, "Осенние деревья". Ну, за твое здоровье! — Он выпил, снова самодовольно откинулся в кресле и бросил безобидно: — Вполне естественно! В конце концов на какие же средства жить старой женщине? То, что у нее было в бумагах, превратилось сегодня в мусор.

Цекке, правда, не осклабился, но Пагель отчетливо чувствует, что обозначение "добрый друг", которое он еще сегодня утром применил к нему, сильно преувеличено. Два удара Пагелю уже нанесены, не заставит ждать себя и третий. Правильно, фон Цекке всегда был ядовитой жабой, злобным врагом. Лучше уж встретить его на полпути — так по крайней мере скорее будет покончено с делом.

Он говорит — и старается говорить как можно безобидней.

— Я сел на мель, Цекке. Нельзя ли перехватить у тебя немного денег?

— Что ты называешь "немного денег"? — спрашивает Цекке и прямо смотрит на Пагеля.

— Ну да в самом деле немного, мелочь для тебя, — говорит Пагель. — Что бы ты сказал о ста миллионах?

— Сто миллионов, — говорит мечтательно Цекке. — Так много я не заработал на всех красотках варьете…

Третий удар, — и кажется, чистый нокаут. Но так легко Вольфганг Пагель не даст себя сразить. Он рассмеялся, искренно и беззаботно рассмеялся. Потом сказал:

— Ты прав, Цекке! Великолепно! А я форменный болван. Мелю вздор и заношусь, а сам хочу у тебя призанять. Нагличаю. Но знаешь, когда я сюда вошел, меня вдруг взяла досада… Не знаю, поймешь ли ты… Я живу в поганой конуре близ Александерплац… (Цекке кивнул, точно знал это.) У меня ничего нет… и сразу сюда, в эту роскошь! Не такую, как у выскочек и нуворишей: здесь в самом деле превосходно… я даже не думаю, что рука у ангела приделана…

Он обрывает, не договорив, и пытливо смотрит на Цекке. Сделать больше он не может, на большее он просто не способен. Но, увидев, что Цекке и это не тронуло, добавляет:

— Ладно, не давай мне денег, Цекке. Такой, как я, дурак, лучшего и не заслуживает.

— Я не отказываю, нет, — заявляет Цекке. — Но надо еще поговорить. Деньги есть деньги, и ты ведь не ждешь, что тебе их подарят?..

— Нет, как только смогу, я верну.

— А когда ты сможешь?

— Смотря по обстоятельствам; если пойдет хорошо, то завтра же.

— Так, — говорит Цекке без особого восторга. — Так… Ну, выпьем еще по стаканчику… А на что тебе понадобились деньги?..

— Ах, — говорит Пагель. Он смешался и начинает злиться. — Я кое-что задолжал хозяйке, мелочь собственно — знаешь, сто миллионов звучит громадной суммой, но в конце концов это же не многим больше ста долларов, не так уж много…

— Значит, долг хозяйке, — говорит Цекке, нисколько не смягчившись, и темными глазами внимательно разглядывает друга. — А что еще?

— Потом, — говорит раздраженно Пагель, — я еще кое-что заложил в ломбарде…

У него сразу явилась мысль, что он в сущности сказал неправду. Как-то не подумал, что продать не значит заложить; но так это и оставил. Право же, точность тут не важна, дело не в этом…

— Так, заложено кое-что в ломбарде, — говорит фон Цекке и глядит все так же испытующе темным глазом. — Знаешь, Пагель, — говорит он наконец, я должен задать тебе еще один вопрос… ты меня извини. В конце концов деньги есть деньги, и даже очень небольшие деньги (скажем, сто долларов) для иного очень большая сумма, скажем, для тебя.

Пагель решил больше не замечать уколов, самое важное в конце концов получить деньги.

— Что же, спрашивай, — ответил он угрюмо.

— Чем ты занимаешься? — спрашивает Цекке. — Я хочу сказать: на что ты живешь? У тебя есть место, которое дает тебе доход? Ты представитель фирмы и получаешь комиссионные? Или служащий на жалованье?

— В настоящее время у меня ничего нет, — говорит Пагель. — Но я могу в любую минуту поступить шофером такси.

— Вот как! Ну, тогда разумеется, — говорит Цекке, видимо, вполне удовлетворенный. — Если хочешь еще стаканчик, пожалуйста! С меня до обеда довольно… Стало быть, шофером такси, — снова впивается он, эта сволочь, этот спекулянт, живодер, преступник (песок вместо сальварсана!). — Шофером такси — это, конечно, верный кусок хлеба, доходная работа… (Как он издевается, злая обезьяна!) Но все же, конечно, не настолько доходная, чтобы завтра ты мог вернуть мне мои деньги. Ты ведь не забыл, ты мне сказал: "Если пойдет хорошо, то завтра же"? Так хорошо работа на такси едва ли пойдет.

— Мой милый Цекке! — Вольфганг встал. — Тебе хочется немножко меня помучить, да? Но не так уж важны для меня эти деньги…

Он чуть не дрожит от гнева.

— Но, Пагель! — крикнул Цекке в испуге. — Я… помучить тебя? С какой стати? Слушай, ты же определенно попросил у меня деньги не в подарок тогда бы ты давно получил несколько бумажек. Ты же просишь в долг, сказал, что вернешь, — вот я и спрашиваю, я хочу знать, как ты это себе представляешь… А ты ругаться! Не понимаю.

— Я, видишь ли, — говорит Пагель, — сболтнул это так себе, зря. На самом деле я мог бы только выплачивать тебе в рассрочку, ну, скажем, по два миллиона в неделю…

— Не играет роли, старик! — весело вскричал фон Цекке. — Это не играет никакой роли между нами, между старыми друзьями, не правда ли? Главное, чтобы ты опять не проиграл всех денег, не так ли, Пагель?

Они смотрят друг на друга.

— Нет никакого смысла, Пагель, — снова начал Цекке быстро и тихо, тебе на меня кричать. На меня часто кричат, это мне нипочем. Если ты хочешь прибегнуть к силе, ты должен очень с этим поспешить… Видишь, я уже нажал звонок… Ага, Реймерс! Господин уходит. Вы его проводите, да? До свидания, Пагель, старый друг, и если ты надумаешь продать что-нибудь из картин твоего отца, я всегда готов поговорить с тобой на этот счет, всегда… Ты что — с ума сошел?! — закричал он вдруг.

Потому что Пагель рассмеялся, он смеется легко и беззаботно.

— Боже, какой ты стал махровой скотиной, Цекке! — смеясь, восклицает Пагель. — Тебя, видно, здорово задело то, что я сказал насчет красоток варьете, если ты после этого выворотил наизнанку всю свою поганую душонку… Он, понимаете, раньше торговал красотками варьете, ваш хозяин, — бросает Вольф через плечо лакею. (Лакей и господин скрестили взгляды.) Он с этим давно покончил, но все же ему неприятно, когда об этом заходит разговор. Однако, Цекке, — вдруг добавляет Пагель с полной серьезностью знатока, — я все-таки склоняюсь к мнению, что рука у этого ангела реставрирована, и притом плоховато. Я сделал бы так…

И не успел Цекке и его слуга помешать этому, ангел остался без руки. Фон Цекке взвизгнул, как будто ощутив боль от ампутации. Лакей Реймерс хочет броситься на Пагеля, но тот, несмотря на недоедание, все еще крепкий малый. Одной рукой он отстраняет лакея, в другой держит ампутированную руку с розеткой подсвечника.

— Эту грубую подделку я сохраню на память о тебе, старый друг Цекке, говорит с удовлетворением Вольфганг. — До свидания, желаю тебе хорошего аппетита к обеду.

Пагель уходит, веселый и довольный, потому что, если фон Цекке и порадуется, что не дал ему денег, он тут же вспомнит о руке своего ангела, лежащей у Пагеля в кармане. И огорчение перевесит.

8. ПАГЕЛЬ ДАЕТ СЕБЯ УВЕСТИ

Пагель без помехи доходит до ворот виллы Цекке. Когда он открывает калитку, перед нею стоит девушка, девушка с рвущимся на поводке фоксом. Лицо у нее очень красное.

— Бог мой, вы все еще тут, фройляйн? — ужаснулся он. — Я о вас и думать забыл.

— Послушайте! — говорит она; как видно, ожидание под палящим солнцем ничуть не остудило ее гнев. — Послушайте! — говорит она и протягивает ему кредитки. — Если вы думаете, что я такая, благодарю… и ну вас к черту! Возьмите ваши деньги!

— И к тому же еще такая малость! — говорит Пагель беспечно. — Вы на них не купите себе даже пары шелковых чулок… Нет, — добавляет он поспешно, я вас больше не стану морочить, выслушайте меня, я даже хотел с вами посоветоваться…

Она стоит у ворот и смотрит на него, в одной руке зажаты бумажки, другою держит на поводке лающего фокстерьера. Она вконец смущена его изменившимся тоном.

— Послушайте!.. — говорит она еще раз, но в голосе ее звучит лишь тень угрозы.

— Пройдемся немного? — предлагает Пагель. — Ну вот! Не стройте из себя дурочку, дойдем вместе до угла, Лина, Трина, Стина. Я же ничего вам не сделаю здесь на улице, я все-таки не сумасшедший…

— Мне некогда, — говорит она. — Я уже давно должна была быть дома. Наша барыня…

— Вы расскажете барыне, что Шкалик вырвался, а теперь извольте слушать. Я был сейчас тут в этой вилле у важного господина, моего школьного товарища, хотел призанять у него денег…

— А сами суете деньги за ошейник моей…

— Не стройте из себя дуреху, Мици!

— Лизбет!

— Послушайте, Лизбет! Я, конечно, ничего не получил — потому что вы стояли с моими деньгами у ворот! Деньги нипочем не получишь, покуда у тебя хоть что-то есть, потому я и засунул их за ошейник вашей собаки. Понятно?..

Но до девушки это не сразу дошло.

— Значит, вы не бегали за мной целую неделю и не воткнули заодно письма? Я думала, собака его потеряла…

— Нет, нет, Лизбет, — довольно дерзко усмехнулся Пагель, но на душе у него невесело. — Никакого письма не было… и я за свои деньги вовсе не собирался купить вашу невинность. А вопрос я вам хотел задать такой: что мне теперь делать? Нет ни пфеннига. Конура близ Александерплац, и за нее не плачено хозяйке. Моя крошка сидит там заложницей, и на ней ничего, только мое летнее пальто. Вещи я все продал, чтобы приехать сюда.

— Нет, серьезно? — спрашивает девушка Лизбет. — Вы не выдумываете?

— Не выдумываю! Серьезно!

Она смотрит на него. Она производит впечатление чего-то свежевымытого, чистенького, несмотря на жару. От нее чуть пахнет мылом. Пожалуй, она не так уж молода, как он сперва подумал, и у нее очень энергичный подбородок.

Теперь она знает, что Пагель в самом деле не шутит. Она смотрит на него, потом на деньги в своей руке.

"Вернет она мне их? — раздумывает он. — Придется тогда отправиться к Петеру и что-нибудь предпринять. Но что, я, право, не знаю. Все опротивело. Нет, пускай скажет, что мне теперь делать…"

Она разгладила кредитки и сунула в карман.

— Так, — говорит она, — а теперь вы прежде всего пойдете за мной. Мне давно пора быть дома, а вам, как я погляжу, не помешало бы скушать обед у нас на кухне. Вы, как я погляжу, совсем желтый, бледный. Кухарка ничего не скажет, барыня тоже не будет против. И подумать только! Ваша подруга сидит в вашем летнем пальто в этой конуре, и хозяйка, верно, жить ей не дает, и в желудке пусто… а он сует собаке деньги за ошейник и готов крутить новый роман… Ну и подлый вы народ, мужчины!

Она говорила все быстрее, дергая поводок, и чуть не бегом бежала, но ни на миг не усомнилась, что он идет за ней.

И он в самом деле шел за нею. Вольфганг Пагель, сын небезызвестного художника, портупей-юнкер в отставке, а в конечном счете игрок.

9. ФРАУ ПАГЕЛЬ УЗНАЕТ О ЖЕНИТЬБЕ СЫНА

Почтальон принес письмо уже в одиннадцать часов, когда разносил вторую почту. Но к этому часу фрау Пагель была еще в городе, делала покупки. Так что Минна положила письмо на подзеркальник в передней. Там оно и лежало серый конверт, слегка тисненная, нарядная, ручной выделки бумага, адрес выведен круто и крупно, прямым почерком, и все свободное место с лицевой стороны и с оборота сплошь заклеено тысячными почтовыми марками, хоть это всего лишь городское письмо.

Когда фрау Пагель, слегка запоздав и сильно упарившись, пришла из города, она бросила на письмо только беглый взгляд. "Ах, от кузины Бетти! — подумала она. — Сейчас я должна закусить. Я всегда успею узнать, чего от меня нужно старой сплетнице".

Только уже за столом она вспомнила про письмо и послала за ним Минну, которая, как всегда, стояла в дверях за ее спиной, в то время как прибор для Вольфганга, как всегда, стоял неиспользованный на другом конце стола.

— От фрау фон Анклам, — через плечо сказала она Минне, вскрывая конверт.

— Господи, не такое это срочное дело, барыня, чтоб у вас из-за него простывал обед.

Но по тишине, по всей позе барыни, по тому, как прямо она сидит и неподвижно смотрит на листок, Минна угадала, что письмо все-таки важное.

Минна долго ждала, не смея пошевельнуться. Потом кашлянула и, наконец, напомнила:

— Простынет обед, барыня!

— Что?! — почти закричала фрау Пагель, обвела комнату взглядом и остановила его на Минне, точно совсем и не знала ее.

— Ах, так… — очнулась она. — Только и всего… Минна, это мне пишет фрау фон Анклам… Наш молодой барин сегодня женится — только и всего!

И тут ее прорвало. Голова в седых волосах легла на край стола; спина, которую она усилием воли всегда умела выпрямить, вдруг сгорбилась — старая женщина плакала.

— Бог ты мой! — растерялась Минна. — Бог ты мой!

Она подошла ближе. Хоть она и не видела ничего особенно скверного в этой свадьбе, но все-таки ей была понятна обида барыни, боль, чувство покинутости. Осторожно положила она ей на спину натруженную руку.

— Это, может быть, неправда, барыня. Не все то правда, что рассказывает фрау фон Анклам.

— На этот раз правда, — шепчет фрау Пагель. — Кто-то видел извещение, когда его вывешивали, и сообщил Беттине. Сегодня, в половине первого.

Она подняла голову, поискала что-то глазами на стене. Потом опомнилась, и взгляд нашел часы, которые она искала, на руке.

— Уже половина второго! — огорчилась она. — А письмо так долго лежало в передней, я могла бы узнать вовремя…

Истинное страдание во всем находит пищу, даже в том, что противно здравому смыслу. Мысль, что она не узнала вовремя, что в половине первого не могла сказать самой себе: "Сейчас они вступают в брак", — еще усилила горесть фрау Пагель. Слезы текли по ее щекам, губы дрожали, она сидела, смотрела на свою Минну и говорила:

— Вот и незачем больше ставить ему прибор, Вольф ушел окончательно, Минна. Ах, эта ужасная женщина… и ее теперь будут звать фрау Пагель, как меня!

Ей вспоминался путь, который она прошла под этим именем. Сперва стремительный, торопливый бег под цветущими деревьями. Потом долгие, бесконечно долгие годы возле мужа-паралитика, который, все больше отчуждаясь, спокойно и радостно писал картинки, в то время как она металась в погоне за здоровьем для него, когда он, казалось, больше уже и не желал здоровья. Наконец пришло воспоминание о пробуждении, о вновь восставшем, о человеке с седыми висками, который погряз в пошлейшем волокитстве и, постыдно кончив жизнь, был мертвым внесен в ее дом…

Каждый шаг по этому долгому пути давался ей так трудно, что ни год, то новые заботы; страдание делило с нею ложе, горе тенью ходило за ней. Но зато она стала фрау Пагель, превратилась из обманчиво прелестной юной девушки в крепкую женщину, которая ныне и навеки зовется фрау Пагель. Она и за гробом будет Пагель; невозможно, чтобы бог уготовил ей иную долю, чем быть всегда фрау Пагель. И все это тяжело завоеванное, это преображение, которое было мучительным врастаньем в свое призвание, все это брошено под ноги молодой девчонке, как будто оно ничего не стоило. Распутство их соединило, а теперь и связало.

"Куда ты пойдешь, туда и я пойду, и где ты будешь жить, там и я буду жить. Твой народ — мой народ, и твой бог — мой бог. Где ты умрешь, там и я умру и погребена буду. Пусть то и то сделает со мною господь, пусть и еще больше сделает; смерть одна разлучит меня с тобой" [Библия, книга Руфи, гл.1]. — Да, так сказано в древней повести, но они-то об этом ничего не знают. Фрау Пагель — это не имя, это судьба! А они вывешивают извещение: назначают расписаться в половине первого — и вся недолга!

Минна говорит то же самое — ей в утешение, но говорит правильно:

— Они же только распишутся! Это, барыня, не в церкви венчаться!

Барыня выпрямилась, спросила с горячностью:

— Не правда ли, Минна, вы тоже так думаете? Вольфганг решился на это не по-настоящему, он это делает только потому, что девчонка его принуждает. Для него расписаться тоже еще не все. Он не хочет причинить мне горе.

— Дело в том, — разъяснила неподкупная Минна, — что расписаться-то обязательно, а в церковь можно и не ходить. С деньгами у него туго, у молодого барина.

— Да, — сказала фрау Пагель, услышав только то, что было ей на руку. А что легко завязывается, то так же легко и развязывается.

— Молодому барину, — сказала Минна, — всегда слишком все легко доставалось. Он понятия не имеет, как бедный человек зарабатывает деньги. Сперва вы баловали его, барыня, а теперь эта девочка. Многие мужчины таковы — всю жизнь им нужна нянька. И чудно: всегда они ее находят.

— Деньги! — подхватила старая дама. — Едва ли будут у них деньги. Девчонка пустая, любит одеться… Что, если нам дать ей денег, Минна?

— Она отдаст ему, барыня. А он их проиграет.

— Минна! — вскрикнула в ужасе фрау Пагель. — Какие у вас мысли! Вольфи же не будет больше играть теперь, когда он женился! Могут появиться дети.

— Они и раньше могли появиться, барыня, это до игры нисколько не касается.

Барыня не пожелала услышать этих слов, она воззрилась через стол на пустой прибор.

— Уберите же наконец со стола, Минна! — закричала она. — Не могу больше все это видеть. Я тут ем голубей… а он женился! — Она снова всхлипнула. — Ах, Минна, что же мы сделаем? Не могу я тут сидеть в четырех стенах, как будто ничего не случилось! Что-то надо же сделать!

— Может, пойдем к ним туда? — спрашивает осторожно Минна.

— Пойдем? Мы? А он к нам не идет?! И даже не написал, что женится?! Нет, это совершенно невозможно!

— А мы сделаем так, как будто мы ничего и не знали!

— Чтоб я лгала перед Вольфом?! Нет, Минна, мне такие штуки не к лицу. Достаточно того, что я вижу, как ему ничего не стоит солгать мне… Нет!

— А если мне сходить туда одной? — спрашивает Минна так же осторожно. Меня они привыкли видеть у себя, и для меня чуточку соврать не такое уж большое дело.

— Очень жаль, Минна, — отрезала фрау Пагель. — И напрасно вы этим хвалитесь!.. Ну, я пойду полежу немножко, страшно болит голова. Принесите мне еще стакан воды принять таблетки.

И она прошла в комнату мужа. На минуту она остановилась перед портретом молодой женщины, может быть, подумала: "Как я любила Эдмунда, так она его любить не будет. Они еще разойдутся, и очень, очень скоро".

Она слышит, как Минна за дверьми ходит взад и вперед, убирая со стола. "Упрямая старуха! — думает она в раздражении. — Должна была принести мне стакан воды, так нет же, ей нужно сперва убрать. Не буду во всем потакать ей. Послезавтра у нее свободные полдня, тогда может делать что хочет. Если она пойдет сегодня, девчонка тотчас поймет, что она пришла только по этому случаю. Известно, как молодые девушки расчетливы! Вольф — теленок, я ему так и скажу. Он думает, она идет за него ради него самого. Нет, она видела квартиру и картины, и она, конечно, давно разузнала, что они в цене. И что эта картина принадлежит в сущности Вольфу. Странно, что он еще ни разу у меня ее не потребовал, но Вольф такой уж есть… нерасчетливый…"

Она слышит, как на кухне побежала вода, Минна, понятно, принесет ей холодной, из-под крана! Быстро подходит она к дивану и ложится. Натягивает на себя одеяло.

— Вы могли принесли мне воды пять минут тому назад, Минна. Вы же знаете, я тут лежу с ужасной головной болью…

Она злобно смотрит на Минну. Но у Минны все то же старое, в морщинах деревянное лицо, по ней ничего не увидишь, если она не захочет.

— Ну хорошо, Минна! И, пожалуйста, потише там, на кухне, я хочу немного поспать. Когда все перемоете, можете идти. Перенесем на сегодня ваши свободные полдня. Окна протрете завтра, вы же не сможете сдержаться и не шуметь! Когда моете окна, вы всегда так гремите ведрами, — тут не заснешь. Значит, до свиданья, Минна!

— До свиданья, барыня, — говорит Минна и выходит. Она прикрывает за собою дверь очень осторожно, даже вовсе бесшумно.

"Подлая баба! — думает фрау Пагель. — Как она на меня выпучила глаза, точно старая сова! Подожду, когда она уйдет. Потом быстренько побегу к Бетти. Может быть, она была в бюро регистрации; или посылала кого-нибудь во всем мире нет никого любопытней Бетти. И я вернусь еще до прихода Минны… Незачем ей все знать!"

Фрау Пагель снова вглядывается в картину на стене. Женщина у окна смотрит мимо нее. Когда глядишь отсюда, кажется, будто за головою женщины темные тени озаряются светом — и будто к затылку женщины тянется губами мужское лицо. Фрау Пагель часто это подмечала, но сейчас ее это злит.

"Проклятая чувственность! — думает она. — Из-за нее молодые люди портят себе жизнь. Все они на этом срываются".

Ей приходит в голову, что теперь, когда они поженились, картина принадлежит наполовину молодой жене. Неужели так?

"Пусть она только явится ко мне! Пусть только явится! Она уже получила раз пощечину, ну так их у меня в запасе не одна…"

С полуулыбкой фрау Пагель поворачивается к стене, и не проходит минуты, как она уже спит.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ ПРЕДВЕЧЕРНИЙ ЗНОЙ НАД ГОРОДОМ И ДЕРЕВНЕЙ

1. ИНТЕРВЬЮ В ТЮРЬМЕ

— Послушайте вы меня, — говорил директор, доктор Клоцше, репортеру Кастнеру, который как нарочно сегодня, объезжая прусские дома заключения, прибыл в Мейенбургскую каторжную тюрьму. — Послушайте! Не надо придавать значения тому, что они там в городке о нас болтают. Стоит хоть десятку заключенных немного пошуметь, в этом доме из цемента и железа гул стоит такой, как если бы их ревела тысяча.

— Вы тем не менее вызывали по телефону солдат, — констатировал репортер.

— Неслыханная вещь… — приготовился к отпору директор Клоцше и уже хотел обрушиться на прессу, которая позволяет себе шпионить и даже не брезгует подслушивать его телефонные разговоры. Но он вовремя вспомнил, что у Кастнера лежит в кармане рекомендательное письмо от министра юстиции. К тому же, хотя рейхсканцлером у нас пока что Куно, но он, говорят, сидит непрочно, так что СДПГ, чью прессу представляет Кастнер, лучше не задевать.

— Неслыханная вещь, — повторил он, заметно снизив тон, — как в этой клоаке сплетен простое выполнение правил внутреннего распорядка раздувают в целую историю. Когда в тюрьме вот-вот разразится бунт, я обязан из предосторожности поставить об этом в известность полицию и рейхсвер. Через пять минут я мог бы уже отменить тревогу. Понимаете, господин доктор!..

Но этого человека «доктором» не купишь.

— Вы и сами того мнения, что грозил бунт, — говорит он. — А почему?

Директор отчаянно зол… Но разве это поможет?

— Все вышло из-за хлеба, — сказал он медленно. — Одному арестанту не понравился хлеб, и он поднял крик. А когда крик услышали другие, вместе с ним закричали еще человек двадцать…

— Двадцать? — переспросил репортер. — Не десять?

— Да, извольте, хоть сто, — накинулся на него директор, закипая злобой. — Извольте, милостивый государь, хоть тысяча, хоть вся тюрьма!.. Я тут ничего не могу изменить, хлеб нехорош, но мне-то вы что прикажете делать? Вот уж месяц, как снабжение у нас хромает из-за того, что марка все падает. Я не могу купить полноценной муки, что вы мне прикажете делать?

— Давать приличный хлеб. Закатите скандал в министерстве! Берите в долг за счет Управления юстиции, все равно, по уставу люди должны получать достаточное питание.

— Еще бы! — желчно усмехнулся директор. — Я должен рисковать головой и шкурой, чтобы господа правонарушители получали хороший стол. А за стенами тюрьмы неповинный народ пускай голодает, да?

Но на господина Кастнера ирония и горечь не действуют. Он увидел человека в арестантской одежде, натирающего пол в коридоре; неожиданно приветливым голосом он крикнул:

— Эй, вы, слышите вы там! Будьте любезны, как ваша фамилия?

— Либшнер.

— Послушайте, господин Либшнер, скажите мне честно: какой здесь харч? В особенности хлеб?

Заключенный быстро переводит глаза с директора на чернявого господина в штатском и соображает, что хотят от него услышать. Как знать, может быть, неизвестный явился от прокуратуры, дашь волю языку, так еще нарвешься. Он склонился к осторожности:

— Харч какой? Мне по вкусу.

— Ах, господин Либшнер, — возразил репортер, которому было не впервой говорить с заключенным. — Я от газеты, передо мной вы можете говорить не стесняясь. На вас не наложат взыскания, если вы скажете откровенно. За этим мы проследим. Так что же тут вышло с хлебом нынче утром?

— Прошу меня извинить! — закричал директор, бледный от бешенства. — Это уже прямое подстрекательство…

— Не будьте смешны! — рявкнул Кастнер. — Какое же тут подстрекательство, если я предлагаю человеку говорить правду? Высказывайтесь свободно, без стеснения — я Кастнер, от концерна социал-демократической печати, вы всегда можете мне написать…

Но заключенный уже принял решение.

— Есть такие, что всегда фыркают, — сказал он, преданно глядя в глаза репортеру. — Хлеб как хлеб, я его ем с удовольствием. Те, кто здесь всех громче кричит, те на воле сухую корку грызли да ходили с голой задницей.

— Так, — сказал репортер Кастнер, наморщив лоб и явно недовольный, тогда как директор вздохнул свободней. — Так!.. За что сидите?

— Аферист, — ответил господин Либшнер. — И потом тут будут направляться команды для уборки хлеба; мы будем получать табаку и мяса сколько душе угодно…

— Благодарю! — сказал коротко репортер. И обратившись к директору: Пойдем дальше? Я хотел бы заглянуть еще в одну камеру. Что такое уборщики из арестантов, мы знаем — и знаем цену их вранью. Все они боятся потерять тепленькое местечко… К тому же аферист… Аферист и сутенер — последняя мразь, им доверять нельзя!

— Поначалу вы как будто придавали большое значение словам этого афериста, господин Кастнер… — Директор улыбнулся в свою белокурую бороду.

Репортер не видел и не слышал.

— И потом, что это за уборочные команды! Выполнять на крупных аграриев адову работу, которой гнушаются даже жнецы поляки. За нищенскую плату! Это ваше изобретенье?

— Отнюдь нет, — ласково сказал директор. — Отнюдь нет. Постановление вашего товарища по партии в прусском министерстве юстиции, господин Кастнер…

2. ИЗГНАНИЕ ПЕТРЫ

— Фрау Туман, — сказала на кухне Петра квартирной хозяйке, застегнув сверху донизу ветхое пальтецо и не подумав даже о своей соседке по коридору, о спившейся с круга Иде с Александерплац, или Иде-аристократке, которая сидела у кухонного стола и макала в кофе с молоком хорошенькие, глазированные крендельки, — фрау Туман, не могу я чем-нибудь вам помочь по хозяйству?

— Господи боже мой, девочка! — вздохнула мадам Горшок, склонившись над раковиной. — Что ты мне городишь насчет помощи? Ты хочешь следить по часам, не пора ли ему вернуться? Или живот подвело?

— И то и другое, — сказала Ида своим глухим, скрипучим от водки голосом и с присвистом всосала через кусок сахара глоток кофе.

— Селедки я уже почистила и вымыла, картофельный салат ты так не сделаешь, как любит Биллем… а что же еще?

Она посмотрела вокруг, но ничего не придумала.

— Я-то старалась и спешила, чтобы поспеть в церковь на шикарную свадьбу — хоть за дверью постоять, но уже без двадцати два, а невеста еще разгуливает в мужском пальто и с голыми ногами. Везде обман!

Петра присела на стул. Ей в самом деле подвело живот — посасывало с тихим намеком на близкую боль. И слабость в коленях… Время от времени она вся вдруг обливалась потом и не только от удушливой жары. Но несмотря ни на что, настроение у нее было хорошее. Большая, дающая счастье уверенность наполняла ее. Пусть обе женщины говорят все, что взбредет им на ум, у Петры нет больше гордости и нет прежнего стыда. Она знает, куда ведет дорога. Лишь бы привела к цели, вот что важно, а что трудна пускай.

— Вы только осторожней опускайтесь на стул, сударыня! — издевалась Ида-аристократка. — Не то он проломится под вами, пока придет жених вести вас к венцу.

— Ты ее не очень-то задевай у меня на кухне, Ида, — заметила, склонясь над раковиной, мадам Горшок. — До сих пор он всегда за все платил, а с жильцами, которые платят, надо быть любезной.

— Рано или поздно всему приходит конец, фрау Туман, — наставительно сказала Ида. — У меня на мужчин глаз, я всегда примечаю, если хахаль заскучал и собирается дать тягу… Ее хахаль дал сегодня тягу.

— Ох, не говорите, Ида! — завела плаксиво фрау Туман. — Не хватало мне еще остаться с этой девочкой на руках, босой да в пальто на голое тело! Ах боже мой! — закричала она громко и так швырнула котелок, что он задребезжал. — Неудача мне нынче во всем, теперь еще придется, чего доброго, купить ей платье, чтобы с ней развязаться!

— Купить платье! — сказала презрительно Ида. — Дурость одежей не прикроешь, фрау Туман. Вы скажите ближайшему полицейскому, что, мол, так и так… живет у нас такая в доме… то да се, понимаете… надувательство. Ее живехонько отведут в участок и засадят в Алекс. Они там что-нибудь на вас наденут, фройляйн, будьте уверены — синий халат и платок на голову, поняли?

— Нечего вам меня пугать, — сказала Петра миролюбиво, но слабым голоском. — Ведь и с вами бывало не однажды, что вас бросал кавалер. — Она не хотела этого говорить, но когда у человека переполнено сердце, слова сами просятся на язык, и она сказала.

Иде стало нечем дышать, словно кто крепко саданул ее со всей силы в грудь.

— Ага, влетело тебе, девочка! — захихикала Туманша.

— Не однажды, фройляйн? — сказала, наконец, Ида, повышая голос. — Не однажды, сказали вы?! Сотни раз, вот как вы должны были сказать! Сотни раз бывало, что я стою под часами на площади, и стрелка себе идет и идет; уже и ноги стали как ледышки, и колени отнялись, а я, дура несчастная, никак не соображу, что подлец опять променял меня на другую! Однако же, перешла она от грустных воспоминаний к атаке, — это вовсе не значит, что девчонка, которой в день ее свадьбы нечего на себя надеть, может передо мной задаваться! Девчонка, которая жадными глазами готова вырвать у меня крендель изо рта и считает глотки, когда я пью кофе. От такой…

— Здорово отделала, здорово! — радовалась Туманша.

— Да и вообще! Разве это дело для приличной девушки, чтоб она в таком стесненном положении приходила, задравши нос, на чужую кухню и спрашивала точно графиня Знайтенас: "Не могу ли я вам помочь?!" У кого нет ничего за душой, тот должен просить милостыню, это еще мой отец прописал мне палкой на горбу, и если бы ты просто сказала: "Ида, я подыхаю с голоду, дай кренделек", — ты бы давно получила! Да и вы, фрау Туман!.. Я вам плачу доллар в день за ваш клоповник, хотя у вас ночью света на лестнице нет и мои кавалеры постоянно этим меня попрекают, вам тоже не пристало смеяться и кричать: "Влетело тебе, девочка!" Вам бы, наоборот, взять меня под защиту, а вы позволяете ей нахальничать, девчонке, которая спит задаром со своим альфонсом, ради удовольствия, и уж вы бы, фрау Туман, должны понимать, откуда она берет деньги… "Мы не работаем, и на улицу мы не выходим, промыслом не занимаемся — для этого мы слишком благородные…" Нет, фрау Туман, удивляюсь я на вас, и если вы эту наглую дрянь, которая еще тычет мне в глаза, что мне-де не всегда везет с кавалерами, если вы ее тотчас не вышвырнете вон, я съеду сама!

Ида-аристократка стояла красная от гнева, вся еще держа в одной руке крендель, она была ярко-красная и делалась все краснее по мере того, как уясняла себе, насколько тяжело нанесенное ей оскорбление. Туманша и Петра в полной растерянности следили за этой бурей, налетевшей неведомо откуда и почему. (Да и сама Ида-аристократка, если бы способна была подумать, несомненно была бы не менее поражена концом своей речи, чем обе ее слушательницы.)

Петра рада бы встать, тихонько пройти в свою комнату, запереться и кинуться на кровать, — о, добрая кровать! Но она чувствовала себя все слабее, временами у нее шумело в ушах, плыло перед глазами, и тогда сердитый голос звучал совсем далеко. Но вдруг он опять приближался, кричал ей прямо в уши, и снова все плыло перед глазами. Потом по затылку пробегал огонь, сбегал по спине; проступал расслабляющий пот… Подсчитать как следует, так она уже много дней ни разу толком не обедала: все только сосиски с салатом — если Вольф возвращался с деньгами, или булочка с ливерной колбасой, которую она съедала, присев на край кровати. А со вчерашнего утра и вовсе ничего, когда ей так важно хорошо питаться!.. Нужно бы скоренько пройти в свою комнату и запереться… да, главное запереться на ключ; и если явится полиция и станут стучать ей в дверь, не отпирать и все; открыть, только когда вернется Вольф…

— Боже мой! — услышала она где-то вдалеке хныканье Туманши. — И с чего ты вдруг, девочка, язык распустила, наделала мне бед! У кого ни гроша за душой, не пристало тому других пересуживать. Ида у меня дама первый сорт, она каждый день приносит мне свой доллар — такую ты не смеешь попрекнуть ни словом, поняла?! А теперь уходи из моей кухни и сиди смирненько, а то как бы не вышло чего худого…

— Нет! — кричала Ида нестерпимо резко. — Так не годится, Туман! Или она, или я! Я такой не позволю меня оскорблять — вон ее с квартиры, или я сию же минуту съезжаю…

— Но девочка моя, Ида, золотце мое! — хныкала Туманша. — Ты погляди, на что она похожа: как тень на стенке… голая да голодная — не могу же я выкинуть ее такую…

— Не можете. Туман? Ах вот как, не можете! Что ж… посмотрим… в таком случае, я немедленно бросаю квартиру, фрау Туман!

— Девочка моя, Ида, — взмолилась Туманша, — ну подожди немного, пока не вернется ее мальчишка, ну ради меня!.. И тогда они у меня мигом съедут!.. Уходи же ты прочь с ее глаз, глупая! — шепнула она в раздражении Петре. Ей только б не видеть тебя, и она сразу угомонится!

— Я ухожу, — прошептала Петра и встала. Она вдруг смогла стоять и хорошо видела черную дыру, открытой в темный коридор кухонной двери, но лиц обеих женщин не видела. Она медленно зашагала, те говорили что-то еще, все быстрее, все громче, но слышала она неотчетливо и потому не понимала…

Зато она могла теперь идти, и она медленно прошла из светлой жаркой духоты к черной дыре. Дальше темный коридор с «их» дверью, нужно только войти, запереться — а там на кровать…

Но она прошла мимо, все было как во сне, ноги не слушались, шли не туда, куда приказывал мозг. Проходя, она кинула еще один взгляд в комнату. "Все-таки следовало бы застелить кровать", — подумала она и прошла мимо. Уже перед нею дверь на лестницу, и она ее открыла, сделала шаг через порог и опять притворила ее за собой.

Светлое справа и слева — это лица соседок.

— Что там у вас за скандал? — спрашивает одна.

— Никак они вас выкинули, фройляйн?

— Господи! Чисто покойница!

Но Петра только качает отрицательно головой. Ей нельзя заговорить, иначе она проснется и будет опять сидеть на кухне, и те будут спорить и кричать на нее… Надо тихо, очень тихо, а то рассеется сон… Она схватилась осторожно за перила, сошла на ступеньку вниз и в самом деле опустилась ниже. Это настоящая лестница из сновидения, по ней можно только спускаться, вверх идти нельзя.

Она спускается дальше.

Нужно спешить. Наверху опять открыли дверь, кто-то кричит ей: "Девочка, не дури! Куда ты так пойдешь голая? Скорей иди наверх, Ида тебя простила…"

Петра машет рукой и сходит еще на ступеньку. Она спускается ниже и ниже — на дно колодца. Но внизу ждут светлые ворота, как в сказке. Есть такая сказка, Вольфганг ей рассказывал. И вот она выходит светлыми воротами на солнце, идет узкими проходами, залитыми солнцем дворами… И вот перед нею улица, почти пустая, залитая ярким солнцем улица.

Петра посмотрела в одну сторону, в другую — где же Вольф?

3. УПРАВЛЯЮЩИЙ МЕЙЕР СТАРАЕТСЯ УГОДИТЬ

Управляющий Мейер, Мейер-губан, в час дня, сразу же как началась работа на свекловичном поле, был уже на месте. Все шло в точности как он думал: приказчик Ковалевский, сущая тряпка, позволил бабам ковыряться зря, половина проклятущих сорняков преспокойно сидит еще в земле.

Коротышка Мейер сразу напыжился, краска прилила к его щекам, он заругался: "Что за свинство, стоять тут и заводить шашни с бабами, когда надо смотреть в оба… тряпка несчастная…" — и так далее, вся давно известная и при каждой неполадке повторяемая гамма — вверх и вниз по клавиатуре.

Приказчик Ковалевский покорно, без слова возражения, принял, опустив седую, почти белую голову, этот яростный поток и только время от времени собственными руками выдергивал из пыльной твердой земли чахлую травинку.

— Ваше дело не девок лапать, а надзирать за работой! — кричал Мейер. Но вам, конечно, приятней лапать!

Совсем неосновательный поклеп на старика. Но Мейер награжден взрывом смеха, говорящим о его успехе по женской части, и удаляется под тень сосен. Здесь его индюшечья краснота сразу перешла в нормальный для его лица цвет — здоровый, кирпичный загар, и он звонко расхохотался. Ну и задал он ему, старому дурню! Хватит на три дня вперед. Нужно владеть этим искусством — реветь от бешенства, когда ты ничуть не взбешен, а не то со здешним народом все здоровье потеряешь.

Ротмистр, даром что старый офицер и муштровальщик новобранцев, этого не умеет. Он, когда злится, становится бел как полотно и красен как рак и после каждой такой вспышки лежит потом целые сутки в полном изнеможении. Забавно, в самом деле, вот вам и великий человек!

Интересно, с какими людьми он сегодня вернется, если он вообще привезет кого-нибудь. Если привезет, то, конечно, это будут работники первый сорт, потому что их подрядил господин ротмистр… а уж он, Мейер, пусть соображает, как с ними поладить. И пожаловаться не смей!

Ну да как-нибудь обойдется. Он, коротышка Мейер, всегда умел ладить с великими людьми, лишь бы было притом две-три милых девушки. Аманда в общем вполне подходящая, но эти польки… у них совсем особая закваска, особый огонек, а главное — без выдумок. Мейер-губан, забывшись, запел вполголоса: "Мне что девочка, что роза — я на них плевал!"

— Молодой человек, вы тут не одни! — проговорил дребезжащий голос — и, вздрогнув, Мейер увидел, что под сосной у дороги стоит тесть его работодателя, тайный советник фон Тешов.

Снизу на старом барине (особенно для такого гнетуще жаркого дня) было надето более чем достаточно: высокие сапоги с отворотами и зеленые грубошерстные бриджи. А выше талии — вернее огромного брюха — на нем была только егеровская фуфайка с цветной пикейной манишкой, широко расстегнутая, так что видна была косматая, седая, усыпанная бисером пота грудь. Дальше кверху опять шла шерсть, а именно — красно-серо-бело-желтая кудлатая борода. Красный нос картошкой, хитрые, довольно поблескивающие глазки, а еще выше зеленая касторовая шляпа с пучком оленьей шерсти. Все в целом — тайный коммерции советник Горст-Гейнц фон Тешов, владелец двух поместий и восьми тысяч моргенов леса, именуемый коротко "старым барином".

И конечно, старый барин опять держал в руках две здоровенные орясины его охотничьи дрожки стояли, верно, где-нибудь за поворотом. Управляющий Мейер знал, что старый барин относится в общем благосклонно к служащему зятя, так как не терпит подхалимов и ханжей. Поэтому Мейер сказал без обиняков:

— Пришли промыслить себе дровишек, господин тайный советник?

На старости лет господин фон Тешов сдал в аренду оба свои поместья, Нейлоэ — зятю, Бирнбаум — сыну. Себе он оставил только "полдесятка сосен", как называл он свои восемь тысяч моргенов леса. И как он драл за аренду с зятя и с сына самую что ни на есть высокую плату ("дураки, дают себя облапошить"), так он, точно черт за грешной душой, присматривал за своим лесным хозяйством, чтобы ничто не пропадало даром. При каждом выезде он собственноручно доверху накладывал свои охотничьи дрожки сухими сучьями, годными на дрова. "Я не белая кость, как мой уважаемый зятек. Дров не покупаю и своих сосен зря не рублю, я собираю валежник по праву бедняка хе-хе-хе!"

В этот раз, однако, он был не склонен излагать свои взгляды на добычу топлива. С двумя орясинами в руке он смотрел задумчиво на молодого человека, который был бородатому старику едва по плечо.

— Опять вы за свои проказы, юноша? — спросил он почти огорченно. — Моя супруга рвет и мечет. Ваша роза, надеюсь, не кто иная, как Бакс?..

Любезно и учтиво, как послушный сын, коротышка Мейер ответил:

— Господин тайный советник, мы в самом деле только проверяли счета по птичьему двору.

Старый барин вдруг побагровел:

— Какое вы имеете касательство, сударь, к счетам по моему птичьему двору? Какое вам дело до моей птичницы? Вы служите у моего зятя, а не у моей птичницы, поняли? И не у меня!

— Конечно, господин тайный советник! — сказал Мейер послушно и мирно.

— Обязательно вам понадобилось, чтобы это была птичница моей жены, Мейер, юноша, Аполлон! — забубнил старый барин. — Когда столько кругом девушек! Вы бы все-таки посчитались со стариком! А если уж иначе нельзя было — зачем же делать это у нее на глазах? Я все понимаю, я тоже был молод и тоже не зевал — но почему же я должен терпеть неприятности из-за того, что вы такой Казанова? Теперь моя супруга требует, чтобы я вас прогнал. "Не выйдет, говорю, он служит не у меня, а у моего зятя, я его прогнать не могу. Прогони сама свою девчонку… Нет, говорит, не выйдет, та только соблазненная жертва, и потом она очень работящая. Хорошую птичницу так легко не найдешь, а управляющих именьями, как собак нерезаных…" Теперь она дуется на меня, а когда вернется зять, прожужжит ему все уши, увидите!

— Мы только проверяли счета по птичьему двору, — упорствует на всякий случай Мейер; все мелкие преступники держатся правила: "Только не признавайся!" — У фройляйн Бакс хромает счет, вот я и стал помогать ей.

— Так, так, — захихикал старик, — она будет, сынок, учиться у тебя счету, да? — И он гулко расхохотался. — Между прочим, зять звонил, что достал людей.

— Слава богу! — обрадовался Мейер.

— Только они у него опять проскользнули между пальцев, опять он, верно, стал слишком командовать! Не знаю, я толком не понял, к телефону подходила моя внучка Виолета. Теперь он сидит как пришитый в Фюрстенвальде… вам это понятно?! С каких это пор Фюрстенвальде оказался в Берлине?

— Могу я спросить у вас кое-что, господин тайный советник? — сказал Мейер-коротышка со всею вежливостью, какую он обычно оказывал начальствующим и высокопоставленным лицам. — Выслать мне сегодня вечером на станцию коляску или нет?

— Понятия не имею! — сказал старый барин. — Уж не хочешь ли ты, сынок, чтобы я вмешался в ваши хозяйственные дела? А потом, чуть что не так, вы скажете, что это я распорядился! Нет, обратитесь к Виолете! Она знает. Или тоже не знает. У вас в хозяйстве и все так — никто ничего не знает!

— Так точно, господин тайный советник! — сказал учтиво Мейер.

("Со стариком надо быть в ладу, кто знает, долго ли продержится ротмистр при такой плате за аренду… Может быть, старик возьмет меня еще к себе на службу".)

Старый барин пронзительно свистнул в два пальца кучеру.

— Можете подать мне мои дровишки в дрожки, — сказал он милостиво. — Ну, как у вас дела с сахарной свеклой? Только еще приступаете к прополке? Что, не растет? Небось позабыли про сернокислый аммоний, герои? А я все жду и жду, никто удобрений не раскидывает; ну нет, думаю, оставим их в покое, ученого учить, только портить. И сам смеюсь в кулак. До завтра, сударь!

4. РОТМИСТР В ПОЛИЦЕЙСКОМ УПРАВЛЕНИИ

Жара в полицейском управлении на Александерплац хоть кого бы сморила. В коридорах воняло застоявшейся мочой, гнилыми фруктами, непроветренной мокрой одеждой. Повсюду стояли люди, серые фигуры с измятыми серыми лицами и угасшими или дико горящими глазами. Усталые полицейские смотрели тупо или раздраженно. Ротмистр фон Праквиц, пылая яростью, спрашивал у двадцати человек, без конца спускался и подымался по лестницам, носился взад и вперед по всем коридорам, пока не попал наконец, пробегав полчаса, в большой, неопрятный, вонючий кабинет. На улице, чуть не в двух метрах, грохотали под окнами поезда электрички, они больше были слышны, чем видны сквозь серое от пыли стекло.

Фон Праквиц не был один на один с комиссаром. У соседнего стола другой чиновник, в штатском, допрашивал бледнолицего, длинноносого юнца по поводу карманной кражи. У третьего стола, в глубине комнаты, четыре человека безостановочно о чем-то перешептывались. Не разобрать было, находится ли среди них и «правонарушитель», все они были без пиджаков.

Ротмистр сделал свое сообщение — сперва коротко, деловито; но потом, оживившись, заговорил почти громко, словно им снова овладела ярость из-за постыдной неудачи. Комиссар, бледный, изможденный человек, слушал, опустив глаза, не прерывая его вопросами. А может быть, и не слушал, он все время усердно старался поставить три спички так, чтоб они, опираясь одна на другую, не падали.

Наконец ротмистр кончил, и комиссар поднял взгляд. Бесцветные глаза, бесцветное лицо, короткие усы, все немного печальное, почти стертое, но не антипатичное.

— Чего же вы хотите от нас? Что мы можем сделать? — спросил он.

Ротмистра подбросило на стуле.

— Арестовать мерзавцев! — прокричал он.

— За что?

— За то, что нарушили договор.

— Но ведь вы не заключали никакого договора, не так ли?

— Заключил! Устный!

— Они будут отпираться. Есть у вас свидетели? Хозяин конторы по найму едва ли подтвердит ваши показания, не правда ли?

— Конечно нет. Но тот человек, первый жнец, обжулил меня на тридцать долларов!

— Этого вы мне не говорили — ясно? — тихо сказал комиссар.

— Что?!

— Есть у вас свидетельство из банка о законном приобретении валюты? Имели вы право ее купить? Имели вы право отдавать ее в другие руки?

Ротмистр сидел бледный, жевал губами. Так вот какую помощь оказывает ему государство! Он стал жертвой обмана, и ему же еще грозят! Все приобретают валюту вместо дрянных бумажек — он готов поспорить, что у этого серого человека тоже найдется немного валюты в карманах!

— Примиритесь с тем, что этот человек сбежал, господин фон Праквиц, урезонивал комиссар. — Какая вам будет польза, если мы его поймаем и засадим? Денег ваших при нем не окажется, и найти людей это вам не поможет! У нас таких случаев без конца — что ни день, что ни час. Мы каждый день составляем списки на поимку во-о-о-т такой длины… Нет смысла, поверьте вы мне! — И вдруг очень услужливо: — Разумеется, если вы желаете, мы можем возбудить дело о деньгах за билет… Вы нам подаете жалобу, я прилагаю протокол…

Фон Праквиц повел плечом. Наконец он заговорил:

— А у меня тем временем гниет на корню урожай. Вы понимаете, хлеб, море хлеба! Хлеба вдосталь на сотни ртов! Я дал ему валюту не ради собственного моего удовольствия, а потому, что никак не достать людей…

— Да, конечно, — сказал тот. — Я вас понимаю. Так что дела возбуждать не будем. На Силезском вокзале толчется множество посредников, людей вы несомненно достанете. Только ничего не платите вперед. Никому. Посреднику тоже.

— Отлично, — сказал ротмистр. — Значит, попытаюсь еще раз.

Длинноносый вор у соседнего стола заплакал. У него был отталкивающий вид, плакал он явно потому лишь, что не мог придумать, что еще соврать.

— Итак, благодарю вас, — сказал фон Праквиц почти против воли. И вдруг вполголоса, почти приятельски, как товарищу по несчастью: — Что вы скажете… Как вам все это нравится? — Он неопределенно повел рукой.

Тот поднял плечи и снова безнадежно их опустил. Начал было, помялся и, наконец, сказал:

— С двенадцати дня доллар стоит семьсот шестьдесят тысяч. Что делать людям? Голод не радость.

Ротмистр так же безнадежно повел плечом и безмолвно направился к выходу.

5. ПАГЕЛЬ У БОГАТЫХ ЛЮДЕЙ

Бывают часы в жизни человека, даже деятельного, когда он, остановившись на распутье, подавленный чувством своего бессилия, опускает руки. Не противясь, даже не помышляя о сопротивлении, он дает себя нести, толкать он и голову не втянет в плечи под грозящим ударом. Плыви же по волнам, человек, ты — листок, подхваченный рекою жизни! Быстро несет она тебя под нависшим краем подмытого берега, гонит в тихую заводь; но вот подхватывает тебя новый водоворот, и ничего тебе не остается, как закружиться в нем, и вновь тебя несет — к гибели, к новому ли кружению, — разве ты знаешь?

Петра Ледиг, когда ее полуголую выгнали из дому, могла двумя словами унять разыгравшуюся на кухне бурю — не так уж скверно оборачивалось дело, ей только бы заговорить. Слова все меняют, они стачивают острые края глядишь, и все уже улеглось — в чем, собственно, дело? Улеглось бы и тут, если бы не это застывшее молчание, за которым одинаково могло скрываться высокомерие и отчаянье, голод и презрение.

Ничто не принуждало Петру Ледиг пройти мимо открытой двери ее комнаты. Она могла войти и повернуть ключ в замке — могла, но не сделала. Волна жизни подхватила листок и несет его, несет. И то уже слишком долго пролежал он в крошечной заводи возле берега, лишь изредка тихо покачиваясь на последних расходящихся волнах водоворота. Но вот прилив подхватил безвольную и понес ее в Неведомое — на улицу.

Был день, три часа пополудни или, может быть, половина четвертого рабочие еще не вернулись с фабрик, женщины еще не вышли за покупками. За стеклами витрин и в задних комнатушках, темных и затхлых, сидели владельцы магазинов и клевали носом. Ни одного покупателя. Жарища.

Жмурясь, лежала кошка на каменной приступочке. С другого тротуара, через улицу, за ней подглядывала собака; но потом, решив, что дело того не стоит, широко раскрыла, зевая, нежную розовую пасть.

Солнце, еще слепившее глаза, было видно только сквозь мглистую дымку рыжий, плавящийся по краям раскаленный шар. Что бы это ни было, стены ли домов или кора деревьев, стекла ли витрин или асфальт тротуаров, белье ли на перилах балкона или лужа, которую лошадь напрудила на мостовой, — все дышало, пыхтело, потело, пахло. Жарко. Нестерпимо жарко. Замершей на месте девушке чудилось, точно она слышит идущее по городу гудение, тихий, монотонный, неустанно гудящий шум, словно весь город превратился в кипящий котел.

Петра Ледиг ждала, устало щуря глаза на свет, ждала толчка, который погонит листок дальше, куда-нибудь, все равно куда. Город гудел от жары. С минуту Петра смотрела через улицу, пристально и напряженно смотрела на собаку, точно от нее-то и ждала толчка. Собака тоже пристально на нее посмотрела, — потом повалилась наземь, вытянула, кряхтя от жары, все четыре лапы и заснула. Петра Ледиг стояла, стояла; нет, она не втянула голову в плечи, даже удар был бы сейчас избавлением, но ничего не произошло. Город гудел от жары…

А пока она, чего-то ожидая, стояла на разморенной зноем Георгенкирхштрассе, ее сердечный друг, Вольфганг Пагель, сидел, ожидая, в чужом доме, в чужой кухне, ожидая… чего? Его наставница, чистенькая Лизбет, исчезла в комнатах. У белоснежной плиты, кафельной, с хромированной сталью, орудовала другая молодая девушка, которой Лизбет шепнула в объяснение несколько слов. На плите постукивала крышкой кастрюля, усердно что-то варя. Вольфганг сидел, поставив локти на колени, подперев подбородок рукой, и ждал, и уже почти не ждал.

Такой кухни ему еще не доводилось видеть. Большая, как танцевальный зал, белая, серебряная, медно-красная с матовой крупичатой чернотою электрических кастрюль, а посреди зала проходил белый деревянный барьер по пояс высотой, огораживая своего рода подмостки и отделяя рабочую часть кухни от той, где можно было посидеть. Вниз вели две ступеньки; там помещалась плита, кухонный стол, кастрюли, шкафы. Наверху же, где сидел Пагель, стоял длинный обеденный стол, снежной белизны и удобные белые стулья. Здесь был даже камин из красного камня с чистыми белыми швами.

Наверху сидел Вольфганг, внизу хлопотала у плиты незнакомая девушка.

Он равнодушно и тупо смотрел в светлое высокое окно, сквозь завесу виноградных листьев, на залитый солнцем сад. Впрочем, в окно была вделана решетка. "Потому что, — думал он рассеянно, — как прячут за решетку преступление, так укрывается за нее и богатство. Только там оно чувствует себя в безопасности — за решетками банков, стальными стенками сейфов, за узорной кованой оградой, которая — та же решетка, за железными жалюзи и сигнальною аппаратурой своих вилл. Странное сходство… впрочем, вовсе не странное, но я так устал…"

Он зевнул. Девушка тотчас отвела глаза от плиты и посмотрела на него. Она кивнула ему, тихо улыбнувшись, с подчеркнутой серьезностью. Значит, еще одна девушка, и тоже миловидная… ах, девушек сколько угодно, и всюду кивки, сочувствие!.. "Но что, скажите на милость, что мне делать? Не могу же я сидеть тут у вас… Чего я, собственно, жду? Ведь не Лизбет же, в самом деле, что она может мне сказать? "Молись и работай. — Кто рано встает, тот богато живет. — Работа и труд как на крыльях несут. — Работа красит гражданина, работа услаждает жизнь". И конечно, "Работа никого не унижает" и "Кто работает, не даром ест свой хлеб", а посему "Возделывай свой виноградник, работай и не падай духом".

"Ах, — снова подумал Вольфганг и улыбнулся слабой улыбкой, как будто ему чуть-чуть противно, — сколько люди насочиняли поговорок, сами себя уговаривая, что они должны работать и что работа эта что-то хорошее. А между тем все они с превеликим удовольствием сидели бы тут, как я, ничего не делая, и ждали бы сами не зная чего, как я не знаю, чего жду. Только вечером за игорным столом, когда шарик жужжит и стучит и должен вот-вот упасть в лунку, тут я знаю, чего жду. Но когда он потом падает в лунку, все равно в желанную или другую, тогда я уже опять не знаю, чего жду".

Он смотрит прямо вперед, у него совсем не плохая голова, нет, в ней копошатся мысли. Но он бездельник и лентяй, он ничего не хочет додумать до конца. Почему?.. Таков я есть и таким останусь. Вольфганг Пагель — for ever! [навсегда (англ.)] Он безрассудно спустил последние пожитки, свои и Петрины, только ради того, чтобы поехать к Цекке и занять у него денег. Но, добравшись до Цекке, он так же безрассудно, из задора, разрушил всякую надежду на деньги. А потом, все так же безрассудно, пошел за первой встречной и теперь сидит здесь, безвольный листок на темной, мелкой, стоячей воде, воплощение всех безвольных листков. Расхлябанный, не лишенный данных, не лишенный доброты и довольно милый, — но правильно о нем сказала старая Минна: надо, чтобы опять пришла нянька, взяла за руку и сказала ему, что он должен делать. В самом деле, пять с лишним лет он все тот же портупей-юнкер в отставке.

Лизбет, верно, разнесла по всему дому весть о его приходе.

На кухню входит полная женщина, не дама — женщина. Она бросает быстрый, почти смущенный взгляд на Вольфа и громко говорит, остановившись у плиты:

— Звонил только что барин. Мы обедаем ровно в половине четвертого.

— Хорошо! — говорит девушка у плиты, и женщина уходит, не преминув еще раз бросить на Вольфганга внимательный взгляд.

"Глазеют, остолопы! Надо смываться!"

Снова открывается дверь, и входит лакей в ливрее, доподлинный лакей. Он не нуждается, как та толстуха, в каком-то предлоге, он наискосок пересекает кухню, поднимается на две ступеньки и подходит к сидящему за столом Вольфгангу. Лакей уже пожилой человек, но лицо у него румяное, приветливое.

Без тени смущения он протягивает Вольфгангу руку и говорит:

— Меня зовут Гофман.

— Пагель, — говорит Вольфганг после короткого колебания.

— Очень душно сегодня, — приветливо говорит лакей тихим, но очень четким, обработанным голосом. — Не прикажете принести вам чего-нибудь прохладительного — бутылку пива?

Вольфганг секунду раздумывает, потом:

— Нельзя ли попросить стакан воды?

— Пиво расслабляет, — соглашается тот. И приносит стакан воды. Стакан стоит на тарелке, и в воде плавает даже кусочек льда, все как полагается.

— Ох, вот это приятно, — говорит Вольфганг и жадно пьет.

— Не торопитесь, — говорит лакей все с тою же приветливой важностью. Всей воды вы у нас не выпьете… Льда тоже хватит, — добавил он, помолчав, и в углах его глаз заиграли морщинки. Однако приносит еще стакан.

— Очень признателен, — говорит Вольфганг.

— Фройляйн Лизбет сейчас занята, — говорит лакей. — Но она скоро придет.

— Да, — говорит медленно Вольфганг. И встряхнувшись: — Я, пожалуй, пойду, я уже отдохнул.

— Фройляйн Лизбет, — продолжает приветливо лакей, — очень хорошая девушка, хорошая и работящая.

— Конечно, — вежливо соглашается Вольфганг. Лишь мысль о последних своих деньгах в кармане фройляйн Лизбет еще удерживает его здесь. Эти две-три еще недавно презираемые им бумажки позволят ему быстро вернуться на Александерплац.

— Хороших девушек много, — подтверждает он.

— Нет, — говорит решительно лакей. — Извините, если я вам возражу: хорошие девушки того сорта, какой я разумею, встречаются не часто.

— Да? — спрашивает Вольфганг.

— Да. Добро надо делать не только ради того, что это тебе приятно, а из любви к добру. — Он еще раз посмотрел на Вольфганга, но уже не так приветливо, как раньше. ("Чучело гороховое", — думает Вольфганг.)

Лакей говорит, как бы ставя точку:

— Подождите, теперь уже недолго.

Он уходит из кухни так же тихо, так же степенно, как вошел. Вольфгангу кажется, что у лакея сложилось о нем неблагоприятное суждение, хоть он, Пагель, почти ничего ему не сказал.

Нужно посторониться: девушка, возившаяся у плиты, подходит со скатертью, потом с подносом и начинает накрывать на стол.

— Не беспокойтесь, сидите, — говорит она. — Вы не мешаете.

У нее тоже приятный голос. "Люди в этом доме хорошо говорят, подумалось Вольфгангу. — Очень чисто, очень четко".

— Это ваш прибор, — говорит девушка гостю, который, ни о чем не думая, воззрился на бумажную салфетку. — Вы сегодня обедаете у нас.

Вольфганг делает бездумное, но отклоняющее движение. В нем просыпается беспокойство. Дом стоит совсем неподалеку от палаццо фон Цекке, и все же очень от него далеко. Но зачем же с ним разговаривают как с больным, нет, как с человеком, который в припадке безумия сделал что-то дурное и с которым говорят пока что бережно, чтоб не разбудить его слишком неожиданно.

Девушка сказала:

— Вы же не захотите огорчить Лизбет. — И, помолчав, добавила: — Барыня разрешила.

Она накрывает, позвякивает ножами и вилками — чуть-чуть, ее руки делают все проворно и бесшумно. Вольфганг сидит неподвижно, это, должно быть, какое-то оцепенение — от жары, конечно. "Как будто пришел с улицы нищий и ему с разрешения хозяев подают обед. Мама приказала бы Минне намазать маслом ломоть-другой хлеба, на кухню нищие не допускались. В лучшем случае подавалась через дверь тарелка супа, которую надо было выхлебать, сидя на лестнице.

Здесь, в Далеме, больше утонченности, но для нищего разница невелика: за дверьми ли он или на кухне, нищий остается нищим, и днесь, и присно, и навеки. Аминь!"

Он ненавидит себя за то, что не уходит. Не нужно ему никакого обеда, что ему обед? Он может пойти обедать к матери; Минна рассказывала, что там для него всегда ставится прибор. Ему не то что стыдно, но нечего разговаривать с ним как с больным, которого нужно щадить, он не болен! Только эти проклятые деньги! Почему он не выхватил у нее из рук свои жалкие бумажки? Он сейчас сидел бы уже в поезде метро…

Он нервно вынул сигарету, приготовился уже закурить, но девушка сказала:

— Пожалуйста, если можете потерпеть, не сейчас. Как только я отошлю кушанья. Барин так чувствителен к запахам…

Дверь раскрывается, и входит девочка, господская дочка лет десяти двенадцати, светлая, радостная, легкая. Она, конечно, ничего не знает о злом, сером, чадном городе где-то там! Ей хочется посмотреть на нищего, по-видимому, в Далеме нищий и впрямь редкое явление!

— Папа едет, Трудхен, — говорит она девушке у плиты. — Через четверть часа можно подавать… Что на обед, Трудхен?

— Пришла по кастрюлям нюхать! — смеется девушка и снимает крышку. Поднимается пар, девочка деловито потягивает носом. Говорит:

— Ох, зеленый горошек, только и всего. Нет, правда, Трудхен, скажи!

— Суп, мясо и зеленый горошек, — говорит Трудхен, состроив постную мину.

— А потом? — настойчиво спрашивает девочка.

— А потом — суп с котом! — смеется нараспев девушка у плиты.

"Есть еще на свете и это, — думает Вольфганг с улыбкой и отчаяньем. Выходит, что есть еще. Мне только не приходилось этого видеть в моей конуре на Георгенкирхштрассе, вот я и позабыл. Но есть еще, как прежде, настоящие дети, невинность, неиспорченная, неведающая невинность. Еще важно спросить, что дадут на сладкое, когда сотни тысяч не спрашивают даже о хлебе насущном. Повальные грабежи в Глейвице и Бреславле, голодные бунты во Франкфурте-на-Майне, в Нейруппине, Эйслебене и Драмбурге…"

Он смотрит на ребенка, смотрит, не приемля. "Надувательство, — думает он, — искусственная невинность, боязливо охраняемая невинность, так же вот, как они вставляют решетки в окна. Но жизнь идет — что останется через два-три года от этой невинности?"

— С добрым утром! — говорит ему девочка. Она его только сейчас заметила, потому, может быть, что он отодвинул стул, чтобы встать и уйти. Он берет протянутую ему руку. У девочки темные глаза под ясным красивым лбом, она серьезно смотрит на него.

— Вы тот господин, который пришел с нашей Лизбет? — спрашивает она с сочувствием.

— Да, — говорит он и пробует улыбнуться в ответ на эту чрезмерную серьезность. — Сколько тебе лет?

— Одиннадцать, — говорит она вежливо. — И у вашей жены нет ничего, кроме пальто?

— Правильно, — говорит он и все еще пробует улыбнуться и принять легкий тон. Но проклятая это штука — услышать о своих делах в изложении постороннего, да еще ребенка! — И она ничего не ела и, верно, ничего не получит, ни даже мяса с макаронами.

Девочка, однако, и не заметила, что он хотел ее уколоть!

— У мамы так много вещей, — говорит она задумчиво. — Большую часть она даже не надевает.

— Правильно, все как полагается, — повторил он и сам себе показался жалок в своем дешевом молодечестве. — Такова жизнь. Ты это еще не проходила в школе? Нет?

Он все ничтожней, все мельче, особенно перед этими серьезными глазами, которые смотрят на него, смотрят почти печально.

— Я не хожу в школу, — говорит девочка с подчеркнутой, немного тщеславной серьезностью. — Ведь я слепая. — Опять тот же взгляд в упор, потом: — Папа тоже слепой. Но папа раньше видел. А я никогда не видела.

Она стоит перед ним, и у него, так неожиданно наказанного за свою дешевую насмешку, у него все усиливается чувство, будто девочка смотрит на него. Нет, не глазами, но, может быть, ясным лбом, смело изогнутыми, немного бледными губами. Точно слепой ребенок видит его лучше, чем зрячая Петра. Девочка рассказывает:

— Мама видит, но она говорит, что лучше бы и ей стать слепой, а то она не знает, как у нас на душе, у меня и у папы. Но мы ей этого не позволяем.

— Нет, — соглашается Вольфганг. — Вы этого, разумеется, не хотите.

— Фройляйн, и Лизбет, и Трудхен, и господин Гофман тоже рассказывают нам, что они видят. Но когда рассказывает мама, это совсем другое.

— Потому что это мама, да? — спрашивает осторожно Вольфганг.

— Да, — говорит девочка. — Папа и я, мы оба мамины дети. Папа тоже.

Он молчит, но девочка и не ждет ответа, вещи, о которых она говорит, представляются ей, должно быть, чем-то само собой понятным, да и что тут скажешь?

— У вашей жены есть еще мама? — спрашивает она. — Или у нее никого нет?

Вольфганг стоит с жалкой улыбкой на губах.

— Нет, у нее нет никого, — говорит он решительно. И думает: "Уйти! Скорее уйти!" В своем безлюбии, в своей половинчатости он получил нокаут от ребенка.

— Папа непременно даст вам денег, — объявила девочка. — А мама хочет сегодня после обеда поехать к вашей жене. Где это?

— Георгенкирхштрассе семнадцать, — говорит он. — На втором дворе, говорит он. — У госпожи Туман, — говорит он.

"Только бы ей помогли! — вскипает в нем. — Ей надо помочь! И она заслуживает помощи!"

Он ускользает, твой мир, в котором ты несся, бедный, опутанный, опутывая других. Вдруг, когда ты почувствовал, что она от тебя освобождается, ты замечаешь, как она тебе дорога. Ты изгнан во мрак, вдали еще мерцает свет, но гаснет и он. Ты один… Можешь ли ты вернуться назад, и вернешься ли, ты не знаешь! Были у нас хорошие часы, но они ушли в песок. Изредка еще привкус на губах, летучий, сладкий — и мимо! И прочь! Бедная Петра!.. Он в самом деле нищий, потому что теперь, когда близится поворот, быть может помощь, он чувствует, что помощь ему не поможет, потому что он пустой, выжженный и пустой. Мимо! Мимо!

— Ну, я пойду, — сказал он на всю кухню. Он подал руку девочке, кивнул головой, спросил: — Ты запомнила адрес? — и вышел. Вышел в зной, в тесный, беснующийся, неугомонный город, чтобы снова вступить в борьбу за хлеб и деньги — ради чего, ради кого?

Этого он не знал все еще, долго еще не знал.

6. МЕЙЕРУ ДОВЕРЯЮТ ЛЮБОВНОЕ ПИСЬМО

Замком называли в Нейлоэ дом старого барина. Ротмистр фон Праквиц жил на добрых полкилометра в стороне, уже среди полей, вне усадьбы, в небольшой вилле. Шесть комнат в современном духе, неряшливая, успевшая обветшать постройка первых времен инфляции. Замок, из которого старый барин нипочем не согласился бы выехать, уже ради того, чтобы оставаться вблизи своих милых сосен и присматривать, кстати, за зятем, — замок представлял собой, правда, всего лишь желтый ящик, но комнат было в нем втрое больше, чем у молодых, и был здесь как-никак настоящий парадный подъезд и большая комната со сплошными стеклянными дверьми прямо в сад, именуемая «залой», был и парк.

Мейер-губан прошел мимо замка. Ему там нечего было искать, да он сегодня ничего и не искал, раз что старая барыня изволит гневаться. Дальше, в неудобно близком соседстве — слишком уж на виду — стоял флигель для служащих, где помещалась контора и его, Мейера, комната (все прочее по установленной ротмистром системе экономии пустовало, но ведь ротмистр был великий человек).

Желая спросить у барышни, что ей сказал по телефону отец, Мейер прошел сперва к себе, вымыл руки и лицо. Потом он, не скупясь, вылил на грудь одеколон "Русская юфть", несомненно, самый правильный запах для деревни. Как гласила реклама: "крепкий, мужественный, благородный".

Потом он посмотрел на себя в зеркало. Давно миновало то время, когда Мейер свой маленький рост, оттопыренные губы, приплюснутый нос, выпученные глаза воспринимал как позорный недостаток. Успех у женщин убедил его, что дело не в красоте. Наоборот: несколько особенная наружность даже привлекала, девушек тянуло на нее, как диких коз на солончак.

Понятно, с Виолетой будет потруднее, чем с какой-нибудь Амандой Бакс или Зофи Ковалевской. Но Мейер-губан твердо держится мнения, опять-таки расходясь со своим работодателем, господином ротмистром, что маленькая Вайо, хоть ей всего пятнадцать лет, изрядная курва! Эти взгляды, эта молодая, нарочито выставляемая грудь, эта манера говорить — наглая, а через секунду ангельски-невинная, — все это было отлично знакомо такому, как он, опытному стрелку. Да и что удивляться: рассказывают, господин фон Тешов в свое время выставил любовника из спальни ее матери, тогда еще незамужней, при помощи кнута, которого после отведала и его супруга. Может, сплетничают люди, но мир велик, и в нем все возможно. Яблочко от яблони недалеко падает. Что бы ни думал, глядясь в зеркало, — коротышка Мейер, управляющий имением, было бы слишком сильно назвать его за эти мысли интриганом или подлым обольстителем. То не были планы, то было бахвальство молодости, тщеславие, сладострастные мечты. Он, как молодой пес, обладал огромным аппетитом, дать ему волю, он съел бы все, а Виолета была и впрямь лакомый кусок!

Но в точности так, как бывает у молодого пса, его страх по меньшей мере не уступал его аппетиту — только бы не отведать плетки! Так нагло и бесцеремонно, как с Амандой, он никогда не повел бы себя с Вайо, за которой стоял скорый на расправу отец. Если в мечтах Мейер легко все улаживал вплоть до побега и тайного венчания, то возвращение к тестю его страшило. Он даже и не пытался придумать, как с ним заговорит, когда вернется домой, все переговоры предоставлялись молодой жене. Лично с нею страх и почтение были не обязательны: стоит разок переспать с женщиной, и она становится не лучше того, с кем спала, и даже ее дворянское благородство (чепуховина, хоть и внушающая почему-то почтение и страх) сразу сотрется с нее, как лак с фабричной мебели: обыкновенная сосна и только.

Мейер-губан глядит, ухмыляясь, в зеркало. "Ты все-таки молодчина!" означает его ухмылка, и как бы в подтверждение такой самооценки он вспоминает, что сегодня утром «лейтенант» говорил с ним совсем в ином, более товарищеском тоне, чем со старым подлипалой Книбушем.

Мейер делает ручкой своему отражению, приветливо ему кивает: "Счастливого пути, любимец счастья!" — и отправляется к Виолете фон Праквиц.

В конторе прибирает фрау Гартиг, жена кучера, баба еще в соку; она бы тоже не прочь, но женщины, когда им больше двадцати пяти, для Мейера стары. Добрая Гартиг — ей двадцать семь, и у нее чуть не восемь детей сегодня крепко сжала губы. Глаза злобно сверкают, лоб наморщен. Мейера это не волнует, но только он хотел пройти мимо, как с письменного стола упала с грохотом массивная настольная лампа, и зеленый абажур разбился вдребезги.

Как тут Мейеру не остановиться, не поговорить.

— Ну-ну, — ухмыльнулся он. — Когда бьется стекло, это к счастью, кому же посчастливится, вам или мне? — И так как она только глядит на него молча, но сверкая злобно глазами: — Что с вами? Томитесь перед грозой? Стало что-то подозрительно душно.

И он машинально смотрит на барометр, который с полудня медленно, но неуклонно падает.

— Со мной вы оставьте ваши глупости! — говорит Гартиг пронзительно и злобно. — Думаете, я долго еще буду выносить тут за вами дерьмо? — И она запускает руку в карман передника, раскрывает ее — на ладони три шпильки для волос. (В 1923 году стрижка «бубикопф» не покорила еще деревню.) — Это лежало в вашей кровати! — почти визжит Гартиг. — Гад! Свинья! Я здесь больше убирать не буду, а покажу это барыне!

— Которой, фрау Гартиг? — смеется Мейер. — Старая и так знает и уже за меня молится, а молодую этим не удивишь, она только посмеется.

Он смотрит на нее надменно, насмешливо.

— Подлая баба! — визжит Гартиг. — Могла бы, кажется, посмотреть в кровати, перед тем как вытряхаться. Так нет же, я еще должна убирать тут за ней, я — за птичницей! Стыда у ней нет, у скотины!

— Верно, верно, фрау Гартиг, именно так! — говорит серьезно Мейер-коротышка. И опять ухмыляется: — А у вашего младшенького волосики рыжие, да? Совсем как у здешнего скотника. Что же, он будет кучером, как отец, или же скотником, как незаконный папаша?

С этими словами Мейер удаляется, сдавленно хихикая, очень довольный собой, в то время как фрау Гартиг, еще злая, но уже наполовину укрощенная, разглядывает три шпильки на своей ладони. "Он, сукин сын, хоть и сволочь, но с перчиком; даром, что недоросток!"

Она еще раз взглянула на шпильки, встряхнула их на ладони, так что они звякнули, и решительно воткнула в прическу.

"Я еще тебя заполучу, — думает она. — Не вечно же Аманде верховодить!"

Она убирает осколки разбитого абажура, очень довольная, потому что твердо уверена, что они принесут счастье ей.

Мейер тоже думает об осколках и о счастье, которое они должны тут же на месте принести ему. В наилучшем расположении духа он подходит к вилле ротмистра. Сперва он высматривает в саду, потому что охотней поговорил бы с Вайо в таком месте, где ее мать их не услышит, но в саду ее нет. Это нетрудно установить, так как сад, хоть и не мал, просматривается с одного взгляда весь насквозь: творение барыни, созданное по ее капризу среди чистого поля два года тому назад и уже засыхающее.

Ничто не могло бы лучше отобразить положение вещей в Нейлоэ и различие между владельцем и арендатором, чем сопоставление тешовского парка с садом Праквица: там — столетние высокие деревья, в расцвете сил, густолиственные, в соку, здесь — два-три десятка голых палок с редкими, уже пожелтевшими листиками. Там — широкие лужайки под темно-зеленым газоном, здесь — скудная трава, жесткая, желтая, в безнадежной борьбе с постоянно ее вытесняющими хвощами, пыреем, кукушкиными слезками. Там довольно большой пруд с лодками и лебедями, здесь — так называемый бассейн, выложенный, правда, золенгофенским плитняком, но наполненный какой-то зеленой жижей. Там — непрерывный рост из века в век; здесь нечто едва народившееся и уже отмирающее… Но все-таки ротмистр — великий человек.

Управляющий Мейер уже приготовился нажать звонок, когда его откуда-то окликнули. На плоской крыше, пристроенной к дому кухни (самый обыкновенный толь), стоит шезлонг и большой садовый зонт, к стенке кухни прислонена лестница. Сверху зовут:

— Господин Мейер!

Мейер вытянулся в струнку:

— Что прикажете?

Недовольный голос сверху:

— Зачем вы пришли? Мама совсем раскисла от жары, хочет спать, не вздумайте ее беспокоить!

— Я только хотел спросить, барышня… Господин фон Тешов сказал мне, что господин ротмистр звонил по телефону… — Немного раздраженно: — Я насчет коляски… Посылать мне сегодня вечером на станцию или нет?

— Да не кричите вы так! — кричит голос сверху. — Я вам не батрачка! Маме нужен покой, я же вам сказала!

Мейер огорченно смотрит вверх на плоскую крышу. Очень уж высоко, а он стоит внизу: он совсем не видит той, которую в мечтах обольстил и увез венчаться, только кусок шезлонга и кусок побольше от зонта. Собравшись с духом, он пробует шепотом так громко, как только может:

— Посылать мне коляску… сегодня вечером… на станцию?..

Пауза. Тишина. Ожидание. Потом сверху:

— Вы что-то сказали? Насчет станции? "На вокзал так на вокзал!"

— Хи-хи-хи! — Мейер подобострастно смеется над этим ходким выражением. Потом повторяет свой вопрос немного громче.

— Кричать нельзя! — тотчас осадили его.

Он стоит, он, конечно, превосходно знает, что девчонка над ним потешается. Ведь он только папин управляющий. Он обязан делать что ему прикажут. Обязан стоять и ждать, пока барышня отдыхает. Ладно, погоди, голубушка, в один прекрасный день тебе самой придется стоять и ждать — не кого иного, как меня!

Но, по-видимому, он прождал уже достаточно долго, потому что она кличет сверху (кстати сказать, удивительно громко для такой внимательной дочки):

— Господин Мейер! Вы замолчали? Вы еще здесь?

— Здесь, барышня, к вашим услугам.

— А я уж думала, вы растаяли на солнце. Помады вы на голову не пожалели. Знаю, знаю, для кого вы так стараетесь!

(И до нее уже дошло! Ну, да оно невредно — разжигает у девчонки аппетит!)

— Господин Мейер!

— К вашим услугам, барышня!

— Когда вы достаточно простоите внизу, вы, может быть, заметите, что там есть лестница, и объясните мне здесь наверху, что вам, собственно, нужно.

— К вашим услугам, барышня! — повторяет Мейер и взбегает по лестнице наверх.

"К вашим услугам, барышня", — никогда не повредит, это льстит ей, ничего мне не стоит, подчеркивает расстояние и позволяет все. Можно заглядывать в декольте и в то же время с полным почтением говорить "к вашим услугам, барышня"; можно даже говорить это и одновременно целовать… "К вашим услугам, барышня!" — звучит по-рыцарски, по-кавалерски, молодцевато, как у офицеров в Остаде", — думает Мейер-губан.

Он стоит в ногах ее шезлонга и послушно, но с наглым прищуром смотрит на свою молодую госпожу, которая лежит перед ним в купальном костюме, очень коротком. Виолета фон Праквиц в свои пятнадцать лет уже довольно полна, пожалуй, даже слишком полна для этого возраста: тяжелая грудь, мясистые бедра, крутой зад. У нее мягкое тело, слишком белая кожа анемичной девочки-подростка и к этому большие, немного навыкате, как у матери, глаза. Они у нее голубые, бледно-голубые, сонно-голубые. Свои голые руки она закинула кверху, милое, невинное дитя, чуть выпятила грудь… Вид совсем недурной — красива, стерва, и… черт побери, какое тело! Так и просится, чтоб его обняли.

Сонно и как будто похотливо она всматривается из-под опущенных, почти сомкнутых век в лицо управляющего.

— Ну, что вы так смотрите? — вызывающе спрашивает она. — На общем пляже я тоже хожу в таком виде. Не валяйте дурака. — Она изучает его лицо. Потом: — Да, увидела бы мама нас тут вдвоем…

Он борется с собой. Солнце жжет сумасбродно жарко, слепит глаза, вот она опять растянулась. Он делает шаг…

— Я… Вайо, о Вайо…

— Ой-вай, ай-ай-ай! — смеется она. — Нет, нет, господин Мейер, вы лучше станьте опять там, около лестницы. — И вдруг, как светская дама: — Вы смешны! Вы, верно, что-то себе вообразили? Но стоит мне крикнуть, мама тут же подойдет к окну!

И как только он послушно отошел:

— Сегодня посылать на станцию не нужно. Может быть, завтра утром, к первому поезду. Папа будет звонить еще раз.

Превосходно все понимает, стерва! Хочет только порисоваться, подразнить! Но подожди, ты у меня будешь ручной!

— А почему вы не приказываете свозить хлеб? — спрашивает молодая девушка, та, которую он похитит, с которой тайно обвенчается.

— Потому что сперва нужно вязать снопы и скирдовать. (В довольно сварливом тоне.)

— Если разразится гроза и все намокнет, папа вам закатит большой скандал.

— Если никакой грозы не будет, а я распоряжусь свозить, он тоже закатит мне скандал.

— Но гроза будет.

— Этого знать наперед нельзя.

— А я знаю.

— Значит, вам угодно, барышня, чтоб я приказал свозить?

— Ничего мне не угодно! — Она раскатисто смеется, ее сильная грудь, стянутая купальником, почти прыгает. — Чтобы вы потом, если папа рассердится, свалили вину на меня? Нет уж, наглупили, — так расхлебывайте сами!

Она смотрит на него с благосклонным превосходством. Ну и нагла же она, эта пятнадцатилетняя девчонка!.. А почему нагла? Потому что она случайно урожденная фон Праквиц, наследница Нейлоэ — вот и позволяет себе что хочет!

— Так я могу идти, барышня? — спрашивает Мейер-губан.

— Да. Ступайте, хлопочите по хозяйству. — Она повернулась на бок, еще раз насмешливо оглядела его. Он уже уходит.

— Эй, господин Мейер! — зовет она.

— К вашим услугам, барышня! — Ничего не поделаешь, он иначе не может.

— Что там, навоз вывозят, что ли?

— Нет, барышня…

— Почему же от вас так странно пахнет?

Он не сразу сообразил, что она намекает на его одеколон. Сообразив же, он без слов, красный от ярости, делает крутой поворот и скатывается поскорей по лестнице.

"Ох, стерва! С такой стервой нечего церемониться! Красные совершенно правы: к стенке всю их наглую свору! Аристократы! Будь они трижды прокляты! Наглость, бесстыднейшая наглость… Ничего в них нет, одно чванство…"

Он спустился с лестницы, повернулся, чтобы уйти, его короткие ноги яростно попирают землю. И тут снова раздается голос сверху, голос с неба, голос барышни, "милостивой госпожи":

— Господин Мейер!

Мейер вздрогнул. Он кипит злобой, но все же иначе не может, — кипит злобой и отзывается:

— К вашим услугам, барышня!

Сверху очень немилостиво:

— Я уже который раз вам говорю, не смейте так кричать! Мама спит! — И нетерпеливо: — Подымитесь опять наверх!

Мейер взлетает по лестнице, и внутри у него все клокочет от ярости. "Вот еще, прыгай как ей тут вздумается, вверх-вниз, что твоя лягушка! Ну, погоди, как добьюсь своего, я тебя непременно брошу — с ребенком на руках и без гроша денег…"

И все-таки снова руки по швам:

— Что прикажете, барышня?..

Виолета не думает больше о том, чтобы выставлять перед ним напоказ свое тело, она мнется, но решение уже приняла. Она только не знает, как ему объявить. И наконец выкладывает самым невинным тоном:

— Мне нужно отправить письмо, господин Мейер.

— К вашим услугам, барышня.

Письмо, непонятно откуда взявшись, вдруг оказалось у нее в руке, продолговатый блекло-голубой конверт; насколько можно было разглядеть с того места, где стоял Мейер, надписи не было…

— Вы идете сегодня вечером в деревню?..

Он ошеломлен и растерян. Она сказала это просто так или ей что-нибудь известно? Но нет, быть не может!

— Не знаю, возможно. Если вам желательно, барышня, пойду непременно!

— Вас спросят, нет ли письма. Передайте ему из рук в руки.

— Кто спросит? Я не понимаю…

Она вдруг рассердилась, вскипела:

— Вам и не нужно ничего понимать. Делайте то, что вам говорят. Вас спросят про письмо, и вы его отдадите. Это же так просто!

— К вашим услугам, барышня, — говорит он. Но сейчас это прозвучало как-то тускло, он слишком занят своими мыслями.

— Так, — сказала она. — Вот и все, господин Мейер.

Ему отдают конверт. Еще не верится, но вот оно, письмо, у него в руках, оружие против нее! "Подожди, цыпочка! Теперь ты меня не проведешь!"

Он весь подобрался:

— Будет исполнено в наилучшем виде, барышня! — И опять слезает вниз по лестнице.

— Я думаю! — вызывающе звучит вдогонку ее голос. — Не то я расскажу дедушке и папе, кто подпалил лес.

Голос смолкает. Мейер застыл на середине лестницы, чтоб не упустить ни слова.

"Так! Вот оно что! Понятно! Ну-ну! "Кто подпалил", — сказала она. В самую точку. Браво! Для пятнадцати лет просто великолепно. Из тебя кое-что выйдет! Нет, можешь даже оставаться такой, как есть!"

— Да и господин лейтенант тоже шутить не любит, — добавляет голос… И коротышка Мейер слышит, как она там наверху поворачивается на бок своим полным ленивым телом. Шезлонг покряхтывает. Фройляйн Виолета фон Праквиц нежится там наверху, а управляющий Мейер должен тут внизу возвращаться на работу. Правильно — так и должно быть!

Но Мейер, коротышка Мейер, Мейер-губан не спешит на работу. Очень медленно, погруженный в мысли, он семенит по дорожке сада к своей конуре. Письмо лежит в боковом кармане его холщовой тужурки, и он прижал руку к гладкой поверхности конверта, чтобы все время чувствовать его. Он должен чувствовать, что письмо действительно у него, что оно существует. Письмо, которое он сейчас прочтет. Она сказала очень немного, эта маленькая, прожженная дрянь, но для него она сказала достаточно. Вполне достаточно! Она, стало быть, знает лейтенанта, этого загадочного, немного обтрепанного, но весьма заносчивого господина, который созывает ночные собрания у старосты и перед которым лесничий Книбуш стоит навытяжку. И сегодня между двенадцатью и тремя она, очевидно, виделась с господином лейтенантом, иначе откуда бы ей знать про пожар.

Но, выходит, господин лейтенант кивнул так по-товарищески управляющему поместьем Мейеру вовсе не по той причине, что о Губане он более высокого мнения, чем о старом хрыче Книбуше, а потому, что уже тогда знал: Мейер намечен в передатчики тайных писем! Он отлично обо всем осведомлен, господин лейтенант, здесь, в Нейлоэ! Длительные тайные сношения!

"Вы с ним уже зашли довольно далеко! Могу себе представить. А когда я прочту письмо — ох, и дура ж ты все-таки, глупая, надменная гусыня! Думаешь, я передам письмо и не посмотрю сперва, что в нем написано? Я сперва все толком разузнаю, а там видно будет, что я стану делать. Может быть, все расскажу ротмистру — что против этого какой-то там лесной пожар?! Думаете, из-за него я у вас в руках? Нет, ничего я, пожалуй, ротмистру не расскажу. Потому что ты еще совсем глупа и не понимаешь, что такой человек, как лейтенант, тебя непременно бросит. На него довольно посмотреть, и сразу видно. А я тут как тут… да, цыпочка моя, для меня это ничего не значит. Для меня такое не помеха. Объезжать молодых лошадок не так уж весело и очень хлопотно; куда лучше, когда они уже обучены всем фокусам! Но тогда ты мне за все заплатишь, за каждое наглое, высокомерное слово, за каждое "к вашим услугам, барышня"… а главное, за это письмо! Как их вскрывают, такие письма? Я слышал, держат над паром… но где я при такой спешке раздобуду пар в своей норе? Да чего там, попробую попросту ножом, а порвется конверт, заменю его своим. Желтый или голубой — там не посмотрят…"

Он подошел к конторе. Не снявши даже шляпы, сел в кресло у письменного стола. Он кладет письмо перед собой на обтрепанное, забрызганное чернилами зеленое сукно. Смотрит на письмо. Его прошиб пот, руки и ноги, — как чужие, во рту пересохло. Он в полном изнеможении. Квохчут куры на дворе, в коровнике бабы стучат ведрами и подойниками. ("Еще чего недоставало нашли время доить!")

Письмо лежит перед ним. Монотонно жужжат и гудят мухи, невыносимая духота. Он хочет взглянуть на барометр на стене ("Может, все-таки будет гроза?"), но не поднимает глаз. "А, все одно!"

Письмо, блекло-голубой чистый прямоугольник на забрызганном сукне! Ее письмо!

Небрежно, полуиграя, он хватается за разрезальный нож, придвигает поближе письмо и опять откладывает то и другое. Предварительно вытирает потные руки о тужурку.

Потом берет разрезальный нож и медленно, с наслаждением вводит его тупое острие в неприметное отверстие под верхним отворотом конверта. Глаза его неподвижны, на толстых губах играет довольная усмешка. Да, он вскрывает письмо. Осторожно подвигая, приподнимая, толкая, нажимая, он отделяет небрежно заклеенный отворот. Теперь он уже видит уголок письма, там есть волоконца, которые не желают ложиться ровно, точно ворсинки… и в то же время он видит ее, видит Вайо, какой она только что сидела перед ним в шезлонге… Она потягивается, белое полное тело слегка дрожит… Она закидывает руки за голову, под мышками мерцает что-то светлое, что-то курчавится…

— Ох! — стонет Мейер-губан. — Ох!

Он не сводит глаз с письма, он его вскрыл, но все это время он был не здесь, он был за полкилометра отсюда, на плоской, разомлевшей под солнцем толевой крыше — телом к телу, кожей к коже, волосками к волосам… — Ты! Ты!

Волна спадает. Заиграв еще раз красками красивого живого тела, словно озаренная закатом, она ушла в песок. Мейер-губан со стоном вздыхает. "Вот тебе и на! — удивляется он. — Эта каналья, верно, свела меня с ума! Впрочем, и жара тут делает свое дело!"

Письмо вскрылось безупречно. Не придется даже подмазывать клеем, так небрежно фройляйн Виолета фон Праквиц залепила конверт. Итак, читаем… Но сперва он еще раз вытирает руки о тужурку, они опять стали потными.

Потом он в самом деле вынимает из конверта лист, разворачивает его. Письмо не очень длинное, зато сказано в нем немало. Он читает:

"Мой любимый! Мой самый любимый! Единственный!!! Ты только что ушел, а меня уже опять бешено тянет к тебе! Все тело мое трепещет, и что-то внутри гудит так, что я все время закрываю глаза! Тогда я вижу тебя! Я так, я так, я та-а-ак тебя люблю!! Папа сегодня не приедет наверняка, жду тебя между одиннадцатью и двенадцатью у пруда, возле Лебединого павильона. Смотри, чтобы глупое собрание к тому времени непременно закончилось. Я страшно стосковалась по тебе!

100.000.000 поцелуев и еще гораздо больше! Прижимаю тебя к своему сердцу, которое стучит, как сумасшедшее, у твоей Виолеты".

— Боже! — говорит Мейер-губан и смотрит пристально на письмо. — Она его в самом деле любит: «Так» через три «а», и «твоя» подчеркнуто. Желторотая девчонка!.. Он ее обольстит и бросит. Что ж, тем лучше!

Он снимает с письма копию на пишущей машинке, тщательно сосчитывая при этом нули у числа поцелуев ("Форменная инфляция, она сказалась и здесь!"). Опять заклеивает. Копию письма кладет в том "Областных ведомостей" за 1900 год, письмо же сует опять в карман тужурки. Он вполне доволен. И вполне готов к исполнению обязанностей. Смотрит на барометр: опять немного упал.

"Неужели будет все-таки гроза? Может, все-таки распорядиться, чтоб начали свозить? Эх, чепуха, девчонка зря болтает!"

Он отправляется к своей жнейке.

7. ФРАУ ПАГЕЛЬ НАВЕЩАЕТ ФРАУ АНКЛАМ

— Могла ли я надеяться, что ты сегодня же зайдешь ко мне, моя милая, моя бедная Матильда!

Фрау фон Анклам, вдова генерал-майора фон Анклама, расплывшаяся старуха семидесяти с лишним лет, в белоснежных буклях, тяжело поднялась с глубокого кресла, в котором спала после обеда. Она обеими руками пожала руку посетительнице и уставилась в нее участливо и озабоченно большими карими, еще красивыми глазами. Пока что она говорит только выспренним тоном, как будто по случаю чьей-то смерти. Но ей знаком и другой тон, тон командирши полка, которая держит в повиновении, строгости и границах приличия всех полковых дам.

— Мы стареем, но бремя наше не становится легче. Наши дети, пока они маленькие, топчут ножками наши колени. А потом топчут наше сердце.

(У фрау фон Анклам никогда не было детей. Детей она не терпела.)

— Садись сюда на диван, Матильда. Я позвоню, фройляйн подаст нам кофе и торт. Мне сейчас принесли торт от Гильбриха, у него все-таки лучше, чем где-либо. Но смысла нет для себя одной — сорок тысяч марок один проезд, представляешь, сорок тысяч! Просто разбой!.. Да, фройляйн, торт и кофе, покрепче, кузина получила печальное известие… Да, милая Матильда, я все сидела тут в своем кресле и думала об этом. Фройляйн полагает, что я сплю, но разве мне дадут заснуть? Я слышу каждый шорох на кухне, и когда там при мытье посуды разбивают тарелку, я тут как тут! Твоя Минна тоже столько бьет?.. У меня еще старый нимфенбургский фарфор, который дедушка Куно получил от покойного государя к бриллиантовой свадьбе… Господи, на мой старушечий век как-нибудь хватит, но надо же подумать и о наследниках! Я его обещала Ирене, но последнее время опять колеблюсь, у Ирены такие странные взгляды на воспитание детей… прямо, я бы сказала, революционные!

— Известие вполне достоверно, Бетти? — спрашивает фрау Пагель. Она сидит прямая, твердая — ни одна даже самая участливая родственница не разглядела бы, что она сегодня обливалась слезами.

— Известие? Какое известие? Ах да, то известие! Но, милая Матильда, уж если я, можно сказать, специально об этом тебе написала! — Это произносится почти по-командирски, но командирша тотчас же переходит на прежний участливый тон: — Ну, конечно, достоверно, этот милый юноша, Эйтель-Фриц, заходил туда по делу. Он читал своими глазами… как это называется?.. извещение! Я даже не узнала, по какому делу он туда заходил. Так разволновалась, что забыла спросить. Но ты же знаешь нашего Эйтель-Фрица, это такой оригинал, он ходит по самым неожиданным местам… Attention! La servante![1]

"Фройляйн" появляется с подносом, с кофейным прибором — нимфенбургский фарфор от дедушкиной бриллиантовой свадьбы. Дамы смолкают, и фройляйн, пожилая женщина, серая как мышка, бесшумно накрывает на стол.

Они всегда только «фройляйн» — эти часто сменяющиеся приспешницы ее превосходительства фрау фон Анклам имени не имеют. Фройляйн накрывает на стол, фройляйн штопает, фройляйн читает вслух, и фройляйн что-то рассказывает, а главное: фройляйн слушает! Фройляйн слушает с утра до вечера, слушает рассказы о полковых дамах, давно умерших и позабытых ("Я ей говорю: милое дитя, чего здесь требует такт, определяю я!"); рассказы о детях, которые давно сами завели себе детей ("И тогда этот прелестный ангелок говорит мне…"); рассказы о родственниках, с которыми она давно поссорилась; рассказы о синих конвертах и о производствах в чин; рассказы об орденах; рассказы о ранениях; рассказы о браках и разводах… перетряхиванье хлама жизни, потраченной на дрязги и на сплетни, копанье в интимном, самом интимном!

Фройляйн, бесцветная, серая как мышка, слушает, говорит "да… ах нет!.. да что вы!.. изумительно!" — но когда у ее превосходительства гости, она ничего не слышит, ее превосходительство, мобилизовав скудные крохи своего швейцарско-французского языка, усвоенного в пансионе, шепчет: "Attention! La servante!" — и дамы замолкают. Когда в доме гости, фройляйн превращается в пустое место, так полагается. (Но как только гости уйдут, ей все расскажут.)

Однако, умолкнув на секунду, фрау фон Анклам недолго хранит молчание, это уже не полагается. Она заговаривает о погоде: сегодня так душно, может быть, будет гроза, может быть да, а может быть и нет. У нее когда-то была фройляйн, у которой перед грозой появлялась ноющая боль в большом пальце на ноге, очень странно, не правда ли?..

Примета никогда не обманывала, и как-то, когда фройляйн была в отпуску, у нас тогда еще было наше поместье, разразилась гроза со страшным градом и побила весь хлеб, а не будь фройляйн в отпуску, мы бы все-таки знали заранее — и это было бы та-ак хорошо, не правда ли, милая Матильда? Но фройляйн, как нарочно, именно тогда понадобилось уйти в отпуск!..

— Да, фройляйн, все в порядке, благодарю. Вы можете сейчас разгладить кружевные рюши на моем платье из черной тафты. Уже отглажены, я знаю, фройляйн. Этого вы мне могли бы и не сообщать. Но они отглажены не так, как у меня полагается, они должны быть как дуновение, фройляйн! Как дуновение! Так что, пожалуйста, фройляйн!

И не успела фройляйн затворить за собою дверь, фрау фон Анклам снова с безграничным участием поворачивается к фрау Пагель.

— Я много об этом думала, милая Матильда, прикидывала и так и сяк, но ничего не поделаешь: она то, что называется, особа!

Фрау Пагель вся передернулась и смотрит боязливо на дверь.

— Фройляйн?..

— Но, Матильда, как можно быть такой рассеянной! О чем мы говорим? О женитьбе твоего сына! Что, если бы я себе позволила быть такой рассеянной!.. Я всегда говорила моим дамам…

Фрау Пагель еще не потеряла надежду узнать что-нибудь утешительное, ведь ей в сущности ничего не известно.

— Девушка, может быть, не такая уж плохая, — с трудом выдавила она из себя.

— Матильда! Я уже сказала: особа! Особа, и больше ничего!

— Она любит Вольфганга — по-своему…

— О таких вещах я и слышать не хочу! О непристойностях — нет, только не в моем доме…

— Но Вольфганг играет, он готов спустить все…

Фрау фон Анклам рассмеялась.

— Если бы кто-нибудь видел сейчас твое лицо, милейшая Матильда! Мальчик поигрывает — ты не должна говорить: «играет», «играть» звучит так вульгарно — все молодые люди немножко поигрывают. Помню, когда наш полк стоял в Штольпе, молодые люди тоже изрядно поигрывали. Его превосходительство генерал фон Барденвик сказал тогда: "Что же мы предпримем, уважаемая фрау фон Анклам? Мы должны что-то предпринять". А я ему: "Ваше превосходительство, мы ничего предпринимать не будем. Пока молодые люди поигрывают, они не делают никаких других глупостей". И он сразу со мной согласился… Войдите!

В дверь тихо и осторожно постучали. Фройляйн просунула голову:

— Эрнст вернулся, ваше превосходительство.

— Эрнст? При чем он тут? И что это за новая мода, фройляйн? Вы же знаете, у меня гости! Эрнст… просто неслыханно!

Несмотря на эту грозу, фройляйн отважились кое-что добавить, она пискнула, как мышка в мышеловке:

— Он был в бюро регистрации браков, ваше превосходительство.

У фрау фон Анклам сразу прояснилось лицо.

— Ах, ну, разумеется… Пусть вымоет руки и сейчас же идет сюда. Что вы по каждому поводу разводите длинные истории, фройляйн!.. Фройляйн, одну минутку, куда вы сразу бежите сломя голову, можно подождать моих распоряжений. Спрысните его сперва немного одеколоном. Ну, конечно, тройным одеколоном! Неизвестно, среди кого он там толкался.

И оставшись снова наедине с кузиной:

— Мне хотелось знать, как пройдет регистрация. Я долго раздумывала, кого бы мне туда послать. И вот послала нашего Эрнста. Мы теперь послушаем…

Глаза у фрау фон Анклам горят, она заерзала в кресле тяжелыми телесами, она вся ожидание. Сейчас она услышит нечто новенькое, нечто, что пойдет в кладовую сплетен — боже, как чудесно!..

Входит лакей Эрнст, старичок лет шестидесяти, много, много лет, целую жизнь проживший у фрау фон Анклам.

— Остановись в дверях! — кричит она. — Ни шагу дальше, Эрнст, стой в дверях.

— Знаю, как же, ваше превосходительство!

— А потом сразу примешь ванну и переоденешься, кто знает, какие на тебе сидят бациллы, Эрнст!.. Ну, так говори же наконец: как прошла регистрация?

— Ее и не было, ваше превосходительство!

— Вот видишь, Матильда, что я тебе всегда говорю? Ты волнуешься попусту! Что я тебе сказала три минуты тому назад: особа, просто особа! Она его бросила!

Фрау Пагель слабым голосом:

— Можно мне расспросить немного Эрнста, милая Бетти?..

— Конечно, милая Матильда. Эрнст, я тебя не понимаю, что ты стоишь как дубина, ты же слышишь, фрау Пагель хочет все знать! Говори, рассказывай… Она его, конечно, подвела! Ну, а дальше… Что он на это сказал?

— Погодите, ваше превосходительство. Я думаю, молодой барин сам ее… молодой барин не пришел…

— Вот видишь, Матильда, в точности как я говорила! С мальчиком все в порядке: он поигрывает, но это ему нисколько не во вред, напротив, он показал себя вполне благоразумным, на таких особах все-таки не женятся.

Фрау Пагель удалось, наконец, вставить слово:

— Эрнст, это наверное так? Регистрации не было? Ты точно знаешь? Может быть, они немного опоздали?

— Нет, сударыня, точно что не было. Я пришел вовремя и прождал до закрытия и даже справлялся у регистратора: они не приходили — ни он, ни она.

— Вот видишь, Матильда…

— Но почему же вы думаете, Эрнст, что это мой сын ее… Ну, вы понимаете…

— Я хотел удостовериться, сударыня, ведь могло быть и так, что у них что-нибудь стряслось. Я там же в бюро узнал их адрес. Пошел, значит, к ним на квартиру, сударыня…

— Эрнст, сейчас же в ванну! Непременно! И переоденься во все чистое!

— Слушаюсь, ваше превосходительство!.. Молодой барин сегодня с самого утра как ушел, так и не показывался. А девушку прогнали, потому что у них не плочено за квартиру. Она еще стояла внизу в подъезде. Я ее…

Фрау Пагель вскочила. Она снова сама решительность, черноглазая, энергичная, непреклонная.

— Благодарю вас, Эрнст. Вы меня очень успокоили. Извини, милая Бетти, что я так бесцеремонно ухожу, но я… мне нужно сейчас же домой. У меня определенное чувство, что Вольфганг сидит там и ждет меня в полном отчаянии. Несомненно что-то случилось. О боже, и Минны тоже нет дома! Ничего, у него есть ключ от квартиры. Извини, я сама не своя, милая Бетти…

— Выдержка! Выдержка и самообладание, милая Матильда! Самообладание во всех случаях жизни! В такой день тебе, разумеется, следовало сидеть дома, он, разумеется, ждет тебя. Я в такой день, разумеется, никуда не ушла бы из дому. А главное… пожалуйста, Матильда, еще минутку, нельзя же так просто взять и убежать… будь с ним тверда! Без ложной мягкости! Главное: не давай ему денег! Ни пфеннига! Квартира, стол, одежда — пожалуйста! Но никаких денег, он их проиграет и только! Матильда!.. Матильда! Ушла! Никакой выдержки!.. Послушай, Эрнст…

И Туманша того десятка тысяч, что составляют берлинский свет, говорит, говорит…

8. ПЕТРА В ВОРОТАХ

Собака все еще спала, и кошка спала, все еще спала Георгенкирхштрассе.

Девушка Петра Ледиг стояла в воротах, в тени. Белым беспощадным жаром перед нею сверкала улица; от яркого света было больно глазам; то, что Петра видела, утрачивало очертания, казалось расплывчатым. Она смежила веки, и голову ее охватило что-то черное-черное с быстро вспыхивающими, режущими проблесками пурпурно-красного.

Потом в черноту ворвался бой часов; это хорошо, значит, время идет. Сперва она думала, что нужно куда-то спешить, что-то делать. Но когда почувствовала, что в минуты полузатмения проходит время, она поняла: нужно только стоять на месте и ждать. Он должен прийти, он с минуту на минуту должен прийти, прийти с деньгами. Тогда они пойдут вдвоем, за углом булочная, там же рядом мясная. Петра чувствует, как впивается зубами в теплую булочку: упругая, румяная корочка лопается, крошится, по краю остаются плоские неровные зазубринки. А мякоть внутри белая и рыхлая.

Наплывает что-то еще, красноватое, Петра пробует распознать с закрытыми глазами, что это такое, и ей без труда удается, потому что это не вне ее, а в ней, в ее мозгу: круглые, красноватые пятнышки. Что бы это могло быть?.. И вдруг поняла: это земляника! Ну ясно, они же прошли дальше, она уже не в булочной, она в зеленной. В плетеной корзине лежит земляника. Такой чудный свежий запах. Петра вдыхает его… о, как она его вдыхает! Земляника лежит на зеленых листьях, и листья тоже свежие… Все очень нежное и очень сочное, а вот побежала и вода, чистая, холодная…

С трудом отрывается Петра от своего сновидения, но вода бежит так настойчиво, бежит и плещет, словно хочет ей о чем-то рассказать. Петра медленно открывает глаза. Медленно узнает опять ворота, в которых все еще стоит, пламенеющую улицу, и видит перед собой человека, который что-то говорит ей, пожилого человека с желтым, худым лицом, с желто-серыми бакенбардами, на голове черный котелок.

— Что?.. — спрашивает она с напряжением и должна спросить вторично, потому что с первого раза жесткий, пересохший рот не осилил слова, получился лишь невнятный шорох.

За то время, что она тут стояла, мимо нее прошел не один человек. Если кто и замечал в воротах фигуру, укрытую тенью распахнутых створок, он только прибавлял шагу — и мимо. Нищая это улица, нищее-разнищее горестное время! Повсюду, во всякий час дня стоят горестные фигуры женщин, девушек, вдов, на лицах голод и горе, тело прикрыто немыслимыми отрепьями, и для каждой одно лишь спасение — может быть, найдется еще на нее покупатель. Военные вдовы на обесцененной пенсии; жены рабочих, у которых с каждым новым повышением доллара хитро выкрадывают в конце недели заработную плату мужа, даже самого трезвого, самого работящего; молоденькие девушки, которым стало невмоготу смотреть на страдания младших братьев и сестер каждый день, каждый час, каждую минуту та или другая захлопнет дверь своей конуры, где голод был ей товарищем и любовником — забота, решится, наконец, хлопнет дверью и скажет: "Теперь я на это пойду! Для чего себя беречь? Для еще большей нужды? Для первого же гриппа? Для бесплатного врача и бесплатного гроба? Все бежит, рвется вперед, спешит, меняется — а я себя берегу?"

И вот они стоят, в каждом закоулке, во всякий час, наглые или запуганные, болтливые или бессловесные, просящие, выпрашивающие: "Ах, только чашку кофе с булочкой…"

Нищая это улица, Георгенкирхштрассе. Инкассатор Газового общества, приказчик магазина мод, почтальон, когда завидят девушку, только прибавят шагу. Они не подожмут губы, не скажут наглого слова, не отпустят шутки, не состроят гримасы. Только дальше скорей — и мимо, чтобы слово, мольба, доходящая все же до сердца мольба чужого сердца не совратила на подачку, которой нельзя себе разрешить. Каждого ждет дома та же забота, у каждого сидит на шее злой гном: кто знает, когда моей жене, моей дочке, моей девушке придется так же стоять — первый день в тени под воротами, а вскоре и на светлой улице! Ничего не увидеть и мимо, ничей не доходит шепот до наших ушей. Ты одинока, и я одинок, мы умираем каждый в одиночку спасайся кто может!

Но вот кто-то все-таки остановился перед Петрой, пожилой господин в котелке, с желтым совиным лицом, с желтыми совиными глазами.

— Что?.. — спросила она наконец вполне отчетливо.

— Скажите, фройляйн! — Он неодобрительно качает головой. — Здесь живут Пагели?

Пагели? Он, значит, ничего такого не хочет, он спрашивает о Пагелях. О Пагелях, о нескольких Пагелях, не меньше как о двоих. Нужно сообразить, кто он такой, чего он хочет, может быть, это важно для Вольфганга…

— Да?.. — Она старается взять себя в руки, господин чего-то хочет от них. Нельзя, он не должен узнать, что она имеет касательство к Вольфгангу, она, девушка, стоящая в воротах.

— Пагели?.. — спрашивает она еще раз, чтобы выиграть время.

— Да, Пагели! Ну вы, я вижу, не знаете! Немножко выпили, а? — Он подмигивает одним глазком, он, как видно, вполне добродушный человек. — Не делайте вы этого, фройляйн, днем не пейте. Вечером пожалуйста. А днем это нездорово.

— Да, Пагели здесь живут, — говорит она. — Но их нет дома. Оба ушли. (Потому что нельзя, чтобы он поднялся к Туманше, чего он только не наслушается там, это может повредить Вольфгангу!)

— Вот как! Оба ушли? Верно, расписываться, да? Но если так, то они опоздали. Бюро уже закрыто.

Он и это знает! Кто же он такой? Вольфганг всегда говорил, что у него не осталось никого знакомых.

— Когда же они ушли? — спрашивает опять господин.

— С полчаса… Нет, уже с час! — говорит она торопливо. — И они мне сказали, что сегодня больше не придут домой.

(Нельзя, чтобы он поднялся к фрау Туман! Никак нельзя!)

— Так. Они вам это сказали, фройляйн? — спрашивает господин и смотрит недоверчиво. — Вы, значит, дружите с Пагелями?

— Нет! Нет! — возражает она торопливо. — Они знают меня только в лицо. Я всегда тут стою, потому они мне и сказали.

— Так… — повторяет задумчиво господин. — Ну что ж… благодарю вас.

Он медленно проходит воротами в первый двор.

— Ах, пожалуйста! — зовет она слабым голосом, даже делает вслед за ним несколько шагов.

— Чего вам еще? — спрашивает он, оборачивается, но не идет назад. (Он явно хочет зайти на квартиру!)

— Пожалуйста! — молит она. — Там наверху такие гадкие люди! Не верьте ничему, что они вам наговорят на господина Пагеля. Господин Пагель очень хороший, очень порядочный человек — я не имею к нему никакого касательства, я в самом деле знаю его только в лицо…

Человек остановился посреди двора в ярком солнечном свете. Он остро всматривается в Петру, но не может ясно разглядеть ее легкую слабую фигурку, застывшую в полумраке ворот; она стоит, наклонив голову, приоткрыв губы, напряженно проверяя действие своих слов, с мольбой сложив руки на груди.

Он задумчиво теребит желто-сивый ус большим и указательным пальцами и, подумав, говорит:

— Не бойтесь, фройляйн. Не всему-то я верю, что мне люди рассказывают.

Это прозвучало не язвительно, он, может быть, вовсе не метил в нее, это прозвучало даже ласково.

— Я очень хорошо знаю господина Пагеля. Я его знал еще вот такого махонького…

И он показал какого — на вершок от земли. Но тут же и оборвал, только кивнул еще раз Петре и окончательно скрылся в тени ворот, ведущих во второй двор.

Петра тихо отступила в свой защищенный уголок за створкой ворот. Она поняла, что сделала все не так, она не должна была ничего сообщать этому старому господину, знавшему Вольфганга еще ребенком, нет, она должна была ответить: "Живут ли здесь Пагели?.. Не знаю!"

Но она слишком устала, слишком разбита, слишком больна, чтобы думать об этом дальше. Она только будет стоять здесь и ждать, пока он не пройдет обратно. По его лицу она узнает, что ему там наговорили. Она скажет ему, какой удивительный человек Вольфганг, как он ни о ком не подумает дурного, никому не причинит зла… И все время, пока она стоит, прислонив голову к холодной стене, сомкнув глаза и чувствуя на этот раз с неудовольствием, как подступает чернота, означающая удаление от своего «я» и от своих забот, все это время она через силу мысленно провожает старого господина в его пути по второму двору. Потом поднимается вместе с ним по лестнице до квартиры фрау Туман. Ей кажется, она слышит, как он позвонил, и теперь она хочет представить себе его разговор с квартирной хозяйкой… Та станет жаловаться, хозяйка, ох, она станет жаловаться, выбалтывать все, обливать их обоих помоями, оплакивать свои пропащие деньги…

Но вдруг перед нею всплыла их комната, ее и Вольфа, эта мерзкая конура, позолоченная сиянием их любви… Голос мадам Горшок постепенно заглох вдали, здесь они смеялись вдвоем, спали, читали, разговаривали… Он стоит, бывало, и чистит зубы над умывальником, она что-то говорит…

— Ничего не понимаю! — кричит он. — Говори громче!

Она повторяет.

Он чистит.

— Громче!.. Не понимаю ни слова, еще громче!

Она повторяет еще раз, он чистит зубы, шипит:

— Громче, говорю я!

Она повторяет, они смеются…

Здесь они жили вместе, вдвоем, ей приходилось его ждать, но она никогда не ждала напрасно…

И вдруг в быстрой режущей вспышке света она увидела улицу, знакомую улицу, она идет по ней вперед и вперед… Фонтан с персонажами из сказок… Германспарк… вперед, все вперед, все еще городом… Теперь пошла деревня, бесконечная ширь с полями и лесами, мосты, заросли кустов… И снова города с домами и воротами, и опять земля и вода, огромные моря… и новые страны с городами и деревнями, необозримые… Уйти, оставить все за собой, встретить тысячу жизненных возможностей за каждым поворотом, в каждом селе… "Но все это, — проносится в ее мозгу, я охотно отдам и возблагодарю тебя в молитвах, если ты вернешь мне нашу комнату и в ней мое ожидание…"

Медленно надвинулась чернота. Все погасло, мир сделался неявственным. Проносятся черные хлопья, покрывают ее… Одно мгновенье ей еще казалось, что она видит гардины в их комнате, они висят желто-серые, блеклые и неподвижные в нестерпимой духоте, потом и это погасло в ночи.

Но и ночь не принесла для нее покоя, что-то красное вспыхивало в ней горящей, злой краснотой… ах, собака на том тротуаре встала. Становясь все больше и больше, она бежит через улицу прямо на нее. Ее разинутая пасть с заостренными сильными клыками уже над ее головой. Злобно-красные глаза, злобно-красные грозящие клыки, и вот она уже положила неимоверно тяжелые лапы на ее плечо. Петра кричит от страха, но звук не доходит до ее ушей. Она сейчас упадет…

Лакей Эрнст опустил руку ей на плечо.

— Фройляйн, ради бога! Фройляйн! — всполошился он.

Петра еще издали увидела, что он подходит, и сразу же спросила — как если бы вопрос настойчиво ждал в ней с той самой минуты, как человек в котелке ушел:

— Что они сказали?..

Лакей нерешительно пожал плечами.

— Где же молодой господин? — спросил он.

Он видит, что она колеблется, и говорит успокоительно:

— Вам нечего передо мной стесняться, я только лакей его тетки. Чего не надо, того я никогда не расскажу.

И так как худшего он узнать не может, чем то, что уже слышал наверху, она ответила:

— Ушел. Достать денег.

— И не вернулся?

— Нет. Пока что нет. Я жду.

Они стояли с минуту молча, она — терпеливо ожидая, что приготовила ей судьба и, может быть, этот человек, он — в нерешительности, может ли он просто уйти и доложить госпоже. Нетрудно было угадать, что подумает ее превосходительство фрау фон Анклам об этой девушке, что она скажет на просьбу помочь несчастной. Но все же…

Лакей Эрнст медленно вышел из ворот на улицу, посмотрел в одну сторону, в другую — того, кого ждали, не было… Одно мгновение он склонялся к мысли просто уйти. Ему казалось, нет, ой знал наверное, что девушка ни словом не остановит его. Это был самый простой выход, всякий другой только доставит ему неприятности с ее превосходительством. Или будет стоить ему денег, — а чем больше обесценивался накопленный лакеем Эрнстом под старость капиталец, тем цепче он держался за эти бумажки с немыслимыми цифрами. Дома, в своей тесной каморке, он набивал ими одну за другой жестяные коробки из-под чая…

И все же…

Он еще раз поглядел в одну сторону, в другую: никого. Нехотя, словно сам с собою не в ладу, он снова вошел в ворота и спросил так же нехотя:

— А если молодой господин не принесет денег?

Она только посмотрела на него, чуть мотнув головой, — уже только смутный намек в этих словах, что Вольфганг все-таки может вернуться, хотя бы и без денег, оживил ее.

— А если он вовсе не вернется, что вы будете делать тогда?

Ее голова поникла, веки сомкнулись — было ясно без слов, как все станет тогда для нее безразлично.

— Фройляйн, — начал он нерешительно, — лакей зарабатывает немного. К тому же я потерял все свои сбережения, но если бы вы согласились принять вот это…

Он пробует втиснуть ей в руку банкнот, извлеченный из захватанного тощего бумажника.

— Тут пятьдесят тысяч. — И так как Петра отдернула руку, добавил настойчивей: — Нет, нет, вы можете спокойно взять. Здесь только на проезд, чтобы вы могли хоть до дому добраться. — Он замялся, раздумывает. — Вы же не можете стоять тут и стоять! У вас, наверно, есть родные. Кто-нибудь, к кому вы могли бы заехать поначалу.

Он опять осекся. Ему пришло на ум, что в таком виде, с голыми коленями, в стоптанных комнатных туфлях на босу ногу, в потертом мужском пальтеце, не прикрывавшем как следует грудь, ей даже нельзя войти в трамвай.

Он стоит, растерянный, уже почти досадуя. Он хотел бы что-то сделать для нее, но, боже мой, что тут сделаешь? Не может же он взять ее с собой, одеть… и, наконец: а что же дальше?

— О боже, фройляйн! — говорит он вдруг печально. — Как же все-таки мог молодой господин дойти до этого?

Но Петра поняла одно:

— Значит, вы тоже думаете, что он не вернется?

Лакей поводит плечами.

— Кто знает! Вы что, поссорились? Ведь вы же хотели сегодня пожениться?

Пожениться… верно! Это слово еще доходит до нее, а она-то и думать об этом забыла.

— Да, мы сегодня поженимся… — сказала она и чуть улыбнулась. Она вспомнила, что сегодня должна была расстаться с фамилией «Ледиг», которая всегда говорила как бы о каком-то изъяне. Вспомнила, как проснулась и не осмеливалась посмотреть на его карман и все-таки была еще уверена: сегодня это осуществится! Потом первые сомнения, его нерешительность, когда она допытывалась, требовала, просила… И как она почувствовала сразу, как только за ним закрылась дверь: сегодня это все же не сбудется!

А потом вдруг (непостижимо, но так оно было: голод заставил ее пылающий мозг забыть даже это) — вдруг перед зеркалом она поняла, она узнала, что он хоть и ушел, но остался с нею, навсегда и неразлучно, что он в ней. Все, что было после: как она сидела просительницей на кухне у Туманши, поглядывая на Идины крендельки, и как ее выгнали, и как она праздно ждала здесь в воротах — это все сделал только голод, коварный враг в теле и мозгу, заставивший ее забыть то, чего забывать нельзя: то, что в ней.

Что же с ней случилось? Околдовали ее и сглазили? Ведь она всегда со всем в жизни справлялась. Бессердечно помыкала ею мать — несколько слезинок и мимо! Любезные кавалеры, щеголявшие безупречной складкой брюк, оказывались подлецами и сквалыгами — стиснуть зубы и мимо! Вольфганг мог вернуться или не вернуться — потерянный, печальный, злой… Двадцать два года она, хоть и одинокая, умела справляться с любой бедой, почему же теперь она стоит в бездействии (точно забытая вещь) — теперь, когда впервые в жизни от нее зависит жизнь другого существа — только от нее, и ни одна женщина в мире не может ее заменить… смешно, право!..

Поток мыслей нахлынул на Петру, она не может так быстро охватить их все. Голод, на время погрузивший ее мозг в ночь и смутные сны, придал ему теперь сверхъестественную бодрость и ясность: все так просто. Она должна заботиться еще о ком-то, и так как этот «кто-то» в ней самой, она должна сперва позаботиться о себе — что может быть ясней? Все прочее приложится.

А пока она это думает, в ее мозгу складываются уже и другие мысли. Она строит планы, прикидывает, что ей нужно делать — после и вместе с тем сейчас. И вдруг заявляет ясно и отчетливо:

— Да, очень мило с вашей стороны, что вы хотите дать мне денег. Они мне понадобятся. Благодарю вас!

Лакей изумленно смотрит на нее. Прошла только малая доля минуты с тех пор, как он ей напомнил, что сегодня они хотели пожениться. Лакей Эрнст и не догадывается, сколько мыслей одна его фраза пробудила в ее мозгу, чего только не передумала она за эти несколько секунд и какие строила планы. Он только видит перемену в ее лице, оно уже не вялое, оно полно жизни, и даже краски на нем проступили. Вместо прерывистых невнятных слов вполголоса он слышит вдруг энергичную речь, почти приказ. Не раздумывая, он кладет деньги ей в ладонь.

— Ну вот, фройляйн, — говорит он, сбитый с толку и уже слегка досадуя, — вы сразу приободрились! Почему так? Бюро регистрации браков уже закрыто. Сдается мне, вы и впрямь пропустили стаканчик.

— Нет, — отвечает она. — Просто мне вспомнилось что-то хорошее. А что я кажусь вам такой странной, так это не с перепоя. Я, знаете, ничего не ела… уже довольно давно, и от этого так странно шумит в голове…

— Ничего не ели! — возмутился, и не на шутку, лакей Эрнст, который все дни своей жизни получал в положенные часы положенную еду. — Ничего не ели! Но такого молодой господин уж никак не должен был допускать!

Она смотрит на него с растерянной полуулыбкой. Она знает, что происходит в его душе, что он думает и что с глубоким возмущением чувствует, и невольно улыбается. Именно сейчас, когда честный, благовоспитанный лакей Эрнст, поседевший в общении с людьми из высшего круга, вдруг искренно взял ее сторону и ополчился против молодого барина, сейчас она почувствовала со всей силой, как далеки друг от друга люди. Молодой барин мог бы грубо с нею обращаться, мог бы ее обмануть, мог бы бросить ее — все это доброго лакея Эрнста (и всех, с кем он близок) не слишком бы возмутило. Но что он морил ее голодом… Нет, в самом деле, порядочный человек так не поступает!

Он смотрит на нее, наморщив лоб, она видит по его лицу, что он стоит перед трудным решением, и она облегчает ему решение.

— Если бы я вас попросила принести мне две-три булочки! — говорит она. — Здесь рядом, за углом, булочная. А тогда можете больше обо мне не беспокоиться. Как только я поем, я сразу приду в себя. Я тут кое-что надумала…

— Сейчас же принесу булочек, — говорит он, оживившись. — И, пожалуй, еще чего-нибудь — чего-нибудь попить? Молока, да?

Он спешит за угол, он заходит в три, четыре магазина: масло, хлеб, булочки, колбаса, помидоры… Он больше не думает о деньгах, о своих сбережениях… Мысль, что человеку нечего поесть, когда он голоден, привела его в смятение. "Этого молодой барин не должен был себе позволять, — думает он снова и снова, — какая она ни на есть, но морить ее голодом?.. Нет!"

Он бежит, он торопит сонных продавцов и себя самого, все должно делаться спешно, быстро. Ему так и хочется сказать: "Пожалуйста, ведь это же для человека, который умирает с голоду…" Но, вернувшись, он стоит совсем уже сбитый с толку: ее нет! Ни в воротах, ни на улице, ни во дворе. Ушла!

После долгого колебания он решил еще раз подняться к фрау Туман, хоть ему и очень не хочется, потому что эта безудержно болтливая особа удивительно напоминает ему ее превосходительство, фрау Беттину фон Анклам. Но увидел он только Иду, одетую наполовину для промысла, наполовину по-домашнему, что изрядно его напугало. И эта молодая дама весьма немилостиво спросила — все ли у него дома, и потом добавила:

— Чтоб эта сволочь больше сюда не заявлялась! Пусть только сунется, я ей так влеплю! Нет, что за люди, что они о себе воображают!..

Лакей Эрнст опять спустился вниз по лестнице, миновал оба двора, опять вошел в ворота.

В их тени, за приоткрытой створкой никого нет. Покачав головой, он выходит на улицу: ее нет. Кульки и пакетики со всякой снедью, бутылка молока, — как принесет он это в господский дом? Фройляйн непременно заметит, непременно расскажет ее превосходительству.

Он опять поворачивает назад, складывает свои покупки в самом темном и укромном уголке за открытой створкой ворот и, наконец, уходит, не преминув, однако, еще несколько раз оглянуться. Только сидя уже в вагоне метро, он находит в себе силы оторваться мыслями от того, что осталось позади, и подумать о предстоящем…

"Что же я скажу ее превосходительству?"

Тщательно все взвесив, он решил, что скажет как можно меньше.

ГЛАВА ПЯТАЯ ГРОЗА РАЗРАЗИЛАСЬ

1. ОБЕР-ВАХМИСТР ГУБАЛЬКЕ УВОДИТ ПЕТРУ

Обер-вахмистр полиции Лео Губальке только около трех часов вернулся со своего огородишка у самого Руммельсбургского вокзала к себе на квартиру на Георгенкирхштрассе. Времени вполне достаточно, чтобы перед уходом на службу основательно умыться и переодеться. Но уже не остается времени соснуть, как он, между прочим, рассчитывал. Самая горячая работа у него на службе с четырех часов дня до двух ночи, значит, неплохо немножко перед тем поваляться: полезно для службы, а главное для нервов, которые нужны для той же службы.

Обер-вахмистр полиции Лео Губальке один в своей двухкомнатной квартире. Жена с утра на огороде (колония "Северный Полюс"), обе девочки прямо из школы поехали туда же. Он приносит на кухню большую цинковую ванну, которая служит его жене для полоскания белья, и медленно, тщательно, с головы до ног, трет себя мочалкой.

У него с женою старый спор, как лучше мыться. Он начинает сверху: голова, шея, плечи, грудь и так далее, пока не доходит до пяток. Получается основательно и чисто, потому что ни одна уже вымытая часть тела не загрязняется снова, когда приступаешь к следующим частям. Затем это наиболее экономно, ибо в изобилии стекающая вниз мыльная вода все заранее размачивает там, где еще предстоит тереть.

Фрау Губальке не хочет этого понять, а если и понимает, не хочет следовать этому методу. Она моется без всякой системы: натрет спину, потом лодыжки, натрет грудь, затем бедра… Обервахмистр Лео Губальке, которому по службе чуть не каждый день приходится иметь дело с взволнованными женщинами, твердо убежден, что женщины тоже, пожалуй, не лишены разума. Но разум у них совсем другого рода, чем у мужчины, и совершенно бесполезно в чем-нибудь их убеждать, в чем они не желают убедиться.

Фрау Губальке необыкновенно аккуратная женщина, на кухне у нее все блестит, и Губальке знает, что в каждом старательно задвинутом ящике, за каждой надежно запертою дверцей шкафа каждый предмет лежит на своем месте, — но в уходе за телом от нее не добьешься порядка. Так уж оно бывает у женщин, и в таких случаях нечего и пробовать это изменить, они только разозлятся. В одном отец торжествует: он добился, что дети, обе их девочки, моются по его системе.

Обер-вахмистр Губальке — человек лет сорока с небольшим, рыжевато-белокурый, слегка обрюзгший, очень добропорядочный человек, не лишенный благожелательности там, где это хоть сколько-нибудь допустимо. К своему делу он относится уже без особого жара, хотя оно в сущности вполне отвечает его склонности к порядку. Штрафует ли он шофера за нарушение правил езды, отводит ли в полицию подвыпившего буяна или удаляет проститутку с запретной Кенигштрассе, — он тем самым поддерживает порядок в городе Берлине, он заботится о том, чтобы на улице все было по правилам. Разумеется, общественный порядок никогда не может достигнуть того же уровня, что порядок домашний, например, у него в квартире. Может быть, это-то и мешает Губальке радоваться своей профессии.

Он охотней сидел бы где-нибудь в конторе, вел бы регистрацию, держал в порядке картотеку. Там при посредстве бумаги, пера, а то и пишущей машинки, можно было бы достичь чего-то, что наиболее близко отвечало бы его представлению об идеале. Но начальство не хотело убирать его с уличного поста. Этот спокойный, рассудительный, пожалуй, чуть мешкотный человек был — особенно в такое трудное, смутное время — почти незаменим.

Натирая докрасна свое розоватое жирное тело, Лео Губальке опять раздумывает о том, как бы ему так исхитриться (а без хитрости тут не обойтись), чтобы его ходатайство о переводе на внутреннюю службу было наконец удовлетворено. Много есть разных способов добиться перевода даже и вопреки желанию начальства. Трусость, например, — но о проявлении трусости не могло быть и речи. Или нервы сдают, не стало выдержки — но обервахмистр Губальке не может, конечно, посреди улицы, на людях, взять и утратить выдержку. А то и такой способ — переусердствовать, придираться ко всякому дерьму и все волочить в полицию — но это было бы нечестно по отношению к своим товарищам. Или можно бы совершить ошибку, явную, грубую ошибку, которая скомпрометирует полицию и обрадует кое-какие газеты, — тогда его невозможно будет оставить на уличном посту… Но для этого ему слишком дорога честь мундира, дорого самое понятие «полиция», к которой он уже так давно принадлежит.

Обер-вахмистр вздохнул. Как посмотришь ближе, просто даже удивительно, до чего же для человека, уважающего порядок, все в мире под запретом! Сотни вещей, какие люди не столь добросовестные делают каждый день, для него невозможны. Зато у тебя всегда такое чувство, — а без него и жить-то не захочется, — что ты не только поддерживаешь в мире порядок, но и сам в ладу со всем миром.

Губальке тщательно, до последней капли влаги, вытирает цинковую ванну и вешает затем на соответственный крюк в ватерклозете. В кухне еще раз подтирается пол, хотя несколько набрызганных капель и без того бы высохли при такой ужасной жаре. Остается только застегнуться на все пуговицы и надеть на голову каску. Как всегда, Лео Губальке пробует сделать это сперва перед крошечным, с ладонь, кухонным зеркальцем; как всегда, убеждается, что здесь как следует не разглядишь, сидит ли каска по установленной форме. Значит, надо в темный коридор к большому зеркалу. Обидно на такое короткое время включать электричество (говорят, включение требует наибольшей затраты энергии), но ничего не попишешь.

Теперь все готово, без двадцати четыре — в четыре без одной минуты обер-вахмистр Лео Губальке будет на посту.

Он сходит по лестнице, одну белую перчатку он натянул, другую держит свободно в руке, — так он подходит к воротам и к девушке Петре Ледиг.

Девушка снова, закрыв глаза, прислонилась к стене. Как только она попросила лакея Эрнста о булочках, как только он пошел за ними, ей живо представился такой уже доступный свежевыпеченный хлеб… Ей почудилось, что она вдыхает его запах, в пересохшем, слипшемся рту вдруг появилось ощущение чего-то освежающего, съедобного — она не удержалась, сделала глоток. И тут ее вырвало.

Опять чернота захлестнула голову, тело сдало, точно в нем не стало того, чем оно может держаться, колени обмякли, мелкая дрожь и озноб овладели руками и плечами.

— Приди же, приди! — Но она не знает сама, кого полушепотом призывает, одна в своем голодном аду, — старика лакея или возлюбленного.

Полицейскому Лео Губальке приходится остановиться, он смотрит сперва, что же это такое. Он знает девушку в лицо, она живет с ним в одном доме, хоть и на заднем дворе. Ничего неблагоприятного о ней ему по службе неизвестно. Однако же она живет у женщины, сдающей при случае комнаты и проституткам, живет невенчанная с молодым человеком, который, по-видимому, занимается только игрой. Профессиональный игрок, если верить бабьим пересудам. В общем, ни для особо строгого, ни для мягкого отношения оснований как будто нет — полицейский смотрит и раздумывает.

Девица, разумеется, хватила лишнего, но она вблизи своей квартиры и уж как-нибудь поднимется сама по лестнице. Кроме того, его служба начинается только в четыре часа. Ему сейчас не обязательно это видеть, тем более что и участок не его и что сама она покамест его не заметила, и Губальке хочет уже пройти мимо, когда девушка в новом и более сильном приступе тошноты наклоняется всем телом вперед. Губальке заглядывает прямо в вырез пальто и отводит взгляд.

Нет, мимо теперь не пройдешь. Он не может оставить дело без внимания, вся его опрятная, добропорядочная жизнь восстает против этого. Обер-вахмистр подходит к девушке, закрывшей глаза в приступе тошноты, кладет свой облитый белой лайкой палец ей на плечо и говорит:

— Ну… Фройляйн!

Привыкший в силу своей профессии относиться недоверчиво ко всему человечеству, полицейский не доверяет и себе, показаниям собственных чувств. До сих пор Лео Губальке полагал, что девушка в лоск пьяна, и ее одежда, или, вернее, ее раздетость, только подтверждала такое предположение. Ни одна девица, мало-мальски уважающая порядок, не вышла бы в таком виде на улицу.

Но этот взгляд, устремленный на него девушкой, когда он положил ей руку на плечо, этот пылающий и все же ясный взгляд — замученное создание, не замечающее своей муки, — этот взгляд отмел всякую мысль об алкоголе. Совсем другим тоном Губальке спросил:

— Вы больны?

Она тесней прижалась к стене. Лишь неотчетливо видела она перед собой полицейскую форму, каску, розовое полное лицо с красновато-желтыми распушенными усами. Она не сознавала отчетливо, кто ее спрашивает, кому она должна отвечать и что должна говорить в ответ. Однако, может быть, никто так хорошо не понимает, как порядочный человек, которому повседневно приходится бороться со всяческими непорядками, до каких пределов могут эти непорядки дойти. Несколько вопросов, несколько данных через силу ответов быстро восстановили перед обер-вахмистром Губальке всю картину происшедшего: он уже знал, что нужно только дождаться булочек, что девушка потом пойдет за угол к «дяде», который несомненно выручит ее платьем; что потом нужно будет разыскать кого-нибудь из друзей или родственников мужа (деньги на проезд у нее в руке) — словом, что все неприятности будут через несколько минут устранены…

Все это полицейский понял, взвесил, и он уже готов был сказать: "Ладно, фройляйн, на этот раз я вас беспокоить не стану" — и отправиться на свой пост, но тут его неприятно поразила мысль, когда же он, собственно, явится на дежурство?.. Взглянув на часы с браслетом, он увидел, что уже без трех минут четыре. Раньше, чем к четверти пятого, он никоим образом не попадет на свой пост. Опоздать на целых пятнадцать минут — и что привести в оправданье? Что он эти четверть часа проболтал с непристойно одетой женщиной и отнюдь не при исполнении служебных обязанностей? Невозможно, каждый подумает: "Губальке попросту проштрафился!"

— Никак не могу, фройляйн, — сказал он официальным тоном. — Я никак не могу оставить вас на улице. Придется вам сперва отправиться со мной.

Мягко, но крепко, рукой в перчатке, он взял ее повыше локтя; держа ее мягко, но крепко, вышел с нею на улицу, на которой никак не мог ее оставить. (Порядок часто влечет за собой подобные несообразности.)

— Вам ничего не будет, фройляйн, — успокаивает он ее. — Вы ни в чем не провинились. Но если я оставлю вас так на улице, вам пришьют нарушение общественной благопристойности или что-нибудь еще похуже — будете тогда отвечать!

Девушка добровольно идет с ним рядом. В человеке, который не без заботливости ведет ее, нет ничего такого, что могло бы внушить беспокойство, хотя на нем форма. Петра Ледиг, которая еще недавно до потери рассудка боялась каждого полицейского, тогда еще, когда она без патента понемножку выходила на улицу, Петра замечает, что вблизи полицейские могут быть вовсе и не страшными, в них даже есть что-то отеческое.

— У нас в участке это не заведено, — говорит он прямо, — но я постараюсь вас накормить. В бюро прописки народ обычно не такой голодный, так уж я там отхвачу бутерброд. — Он смеется. — Этакий чужой бутербродец, немного подсохший, в измятой оберточной бумаге — превосходная штука. Когда я иной раз принесу что-нибудь такое своим девочкам, они у меня из рук рвут. У них это называется тартинки. Вы их тоже так называете?

— Да, — говорит Петра. — И когда господин Пагель приносил мне тартинки, я тоже всегда радовалась.

При упоминании о господине Пагеле обер-вахмистр Лео Губальке делает опять строгое лицо человека службы. Хотя мужчины всегда должны стоять друг за друга, особенно против женщин, он все же никак не может отнестись положительно к этому молодому человеку, который к тому же еще игрок. Девушке он ничего не скажет, но он намерен ближе присмотреться к поведению этого субъекта. Едва ли господин Пагель ведет себя вполне благопристойно, а всегда бывает только к лучшему, если такой шалопай обнаружит, что его взяли на заметку.

Обер-вахмистр умолк, он прибавляет шагу. Девушка добровольно идет с ним рядом — лучше поскорей уйти от любопытных взглядов! Так они оба исчезают в направлении к полицейскому участку — и напрасно приходит лакей Эрнст со своими булочками, напрасно будет справляться о ней Минна, служанка фрау Пагель, вдовы атташе посольства Эдмунда Пагеля. Напрасно в Далеме готовится к выезду роскошный автомобиль, в который садится дама со слепым ребенком.

Напрасно в этот самый час Вольфганг Пагель окончательно порывает с матерью.

На этой ступени судьба Петры Ледиг уже не зависит от частных лиц.

2. ВОЛЬФГАНГ ИДЕТ К МАТЕРИ

Вольфганг Пагель, шаг за шагом, не слишком спеша, но и ни разу не остановившись, прошел далекий путь от богатого Далема с его виллами, по людным улицам Шенеберга, до старого берлинского Вестена.[2] Он отшагал немало улиц, где, кроме него, почти никто не проходил, пустынных, заброшенных улиц, будто наголо выжженных солнцем. Потом выходил на другие улицы, где клокотало движение, толокся, в людской толчее, бесцельно носился среди стремившихся к цели.

Мгла от чадного дыхания города нависла над ним. Когда он проходил по зеленым аллеям Далема, он еще отбрасывал ясную, резкую тень. Но чем глубже уходил он в город, тем бледней становилась тень, она истаивала, серая, в серости гранитных плит тротуара. И не только толпа пешеходов гасила ее, не только стены домов, все круче и тесней возносившиеся над нею, нет, мгла становилась гуще, а солнце бледней. Жара, которую оно неустанно кидало в разморенный город, гасила солнце.

Еще не видно было ни облака. Может быть, облака уже притаились за рядами домов, жмутся по скрытому горизонту, готовые подняться, излиться огнем и громом и потоками влаги — тщетное вторжение природы в искусственный мир.

Вольфганг Пагель не пошел из-за этого быстрее. Сперва он вышел без определенной цели, сознавая только, что нельзя ему больше оставаться на господской кухне. Потом, когда ему вдруг стала ясна его цель, он не пошел быстрее. Он всегда был беспечен, был нарочито и умышленно медлителен, любил повести рукой перед тем, как ответить на вопрос: это несколько отодвигало ответ.

Сейчас он тоже идет медленно: это несколько отодвигает решение! На кухне, разговаривая со слепой девочкой, он еще думал, что можно переложить заботу о Петре на других. Вернее, он думал, что сам не в состоянии помочь Петре. Помощь девушке, оставшейся без платья, без еды, с долгом хозяйке, могла означать только одно — деньги, а денег у него не было.

Но тут его осенило, что у него все-таки есть деньги, или если не деньги, то нечто равнозначное деньгам. Сказать точнее, фон Цекке навел его на мысль: у него есть картина. Эта картина, "Молодая женщина у окна", неоспоримо принадлежит ему. Вольф отлично помнит, как мать, провожая его на фронт, сказала ему: "Эта картина принадлежит тебе, Вольф. На фронте всегда помни: лучшая картина твоего отца ждет тебя здесь".

Он никогда не ставил картину так уж высоко, но она несомненно имеет известную цену на рынке. Цекке он кланяться не будет, есть достаточно фирм, которые с удовольствием приобретут Пагеля. Вольфганг решил в пользу одного крупного антикварного магазина на Бельвюштрассе. Там, конечно, постесняются его обсчитать. На Пагеле и не обсчитывая можно сделать выгодное дело.

В переводе на марки ему дадут за картину неслыханную сумму, верно сотни миллионов (или миллиард?), но он и не притронется к этим деньгам, не разменяет ни одной бумажки! Он даже пойдет пешком на Георгенкирхштрассе если ты прошел пешком из Далема в город, что значит этот последний небольшой конец? Нет, ни одна бумажка не будет разменена, он придет к заждавшейся Петре со всеми своими огромными деньгами, он ее ошеломит!

Пагель идет и идет по знойному городу Берлину, не спеша и не останавливаясь. Он снова и снова обдумывает свои планы, еще многое нужно взвесить. Но больше всего ему нравится та минута, когда он выложит перед Петером на стол неимоверную сумму, банкнот за банкнотом, или еще лучше: высыплет дождем в кровать на лежащую, чтобы она вся утонула в деньгах, чтобы лежала там, в их гнусной конуре, покрытая деньгами. Он часто мечтал о такой минуте. Раньше он думал, что крупно выиграет в рулетку. Ну ничего, пусть будут другие деньги — от продажи отцовской картины. Выигранные деньги, вырванные в некотором роде у трех коршунов — так, пожалуй, было бы еще лучше. Но с этой мыслью кончено, об этом нечего больше думать!

Так он идет, Вольфганг Пагель, отставной портупей-юнкер, отставной игрок, отставной любовник. Он опять ничего не сделал, он только идет, идет отсюда туда и оттуда сюда. Утром он еще ехал, тогда он тоже строил планы, но правилен только теперешний план. У него наилучшие намерения, он идет не торопясь. Он осторожен, он внутренне уравновешен, он вполне доволен собой. Он продаст картину, обратит ее в деньги, отнесет деньги Петеру великолепно! Ни на миг не приходит ему в голову, что для Петера деньги, может быть, ничего не значат. Он принесет ей деньги, много денег, она никогда в жизни столько не имела — можно ли сделать для девушки больше? Мир рвется в бешеной гонке, доллар лезет вверх, девушка умирает с голоду он идет беззаботно, потому что то, что он собирается сделать, все равно что сделано. Ему незачем спешить, всему свое время, мы поспеем в срок!

Он сворачивает на Танненштрассе, представляющую собой тупик. Сделав несколько шагов, входит в подъезд и поднимается по старой лестнице наверх, в квартиру своей матери. На двери старая — старше его самого — фарфоровая дощечка с именем атташе посольства и с отбитым уголком; он сам когда-то в незапамятные времена отбил его коньком. И запах в коридоре старый, в коридоре с темными сундуками, дубовыми шкафами, старыми капризными курантами и большими торопливыми набросками отца: развешанные высоко на стене, они как бы светлыми облаками парят над темным миром.

Но два больших праздничных букета астр на старомодном подзеркальнике это что-то новое, и, поглядев на них, Вольфганг обнаруживает между двумя голубыми китайскими вазами визитную карточку матери. "Добрый день, Вольф! — читает он. — Кофе у тебя в комнате. Устраивайся как тебе удобней, я ушла ненадолго по делу".

С полминуты он стоит в нерешительности. Он слышал от Минны, что мать ждет его каждый день, каждый час, — но это уж слишком. Он представлял себе ее ожидание иначе, не таким конкретным и осознанным. У него является мысль оставить кофе в своей комнате невыпитым, забрать картину и уйти. Но нет, так он не может, точно вор в ночи, — нет! Он пожимает плечами, тот бледный в зеленоватом зеркале напротив делает то же и почти смущенно улыбается ему. Потом комкает карточку и сует в карман. Увидав, что карточки нет, мать сообразит: он здесь — и станет его искать. Чем раньше, тем лучше.

Он проходит в свою комнату.

Здесь тоже цветы, на этот раз гладиолусы. Ну конечно! Он сказал однажды матери, что любит гладиолусы. Она это, конечно, запомнила и поставила их ему, — теперь он, хочешь не хочешь, должен их любить. И должен чувствовать: как внимательна к тебе твоя мать, если она обо всем этом думает!

Да, этим она сильна, — она рассчитывает в любви: если я сделаю то-то и то-то, он должен будет чувствовать так-то. Он сказал тогда, не подумав, гладиолусы вовсе не красивы! Они чопорные, искусственные, с худосочными красками — подкрашенный воск! Никогда в жизни Петер не станет рассчитывать в любви!..

"Почему я вдруг с таким раздражением думаю о маме?" — размышляет он, все-таки наливая себе горячего кофе. (Она его, должно быть, только что сюда поставила. Чудо, что они не встретились на лестнице или на улице!) "Я просто не могу думать о ней без злобы. Или дом виноват, старые запахи, воспоминания?.. Только теперь, с тех пор как поселился с Петером, я понял, как она всегда водила меня на помочах, опекала… Все, чего ей хотелось, было хорошо; каждый друг, какого я себе находил, никуда не годился. А теперь это навязчивое ожидание… Да, я давно вижу: там, на письменном столе, тоже лежит карточка. А на стуле висит свежеотутюженный штатский костюм, смена белья, шелковая верхняя сорочка, в которую она, конечно, не забыла вдеть запонки…"

Он расправляется с третьей булочкой, они на диво вкусны. Кофе крепкий и в то же время нежный, его насыщенный вкус мягко обволакивает небо. Совсем не то что вялое и терпкое варево мадам Горшок. (Петер тоже пьет сейчас кофе? Нет, конечно, давно уже выпила! Разве что обеденную чашку!)

Растянувшись покойно в шезлонге, Вольфганг Пагель пробует угадать, что написано на карточке. Конечно, что-нибудь вроде: "Галстук выбери сам, они висят на дверце шкафа с внутренней стороны". Или: "Вода в ванне горячая".

Конечно, там написано что-нибудь в этом роде! И вот, решившись, наконец, посмотреть, он читает, что ванна истоплена. С раздражением сует он вторую скомканную карточку к первой. То, что он с такой точностью угадал, что ему пишет мать, его не радует, а только сильнее раздражает.

"Понятно, — думает он, — я потому так хорошо угадываю, что слишком хорошо ее знаю. У нее собственническая хватка, ей нравится опекать. Когда я приходил из школы, я должен был тотчас же вымыть руки и сменить воротничок. Ведь я там сталкивался со «всякими», а мы — другие, мы лучше! Это же чистейшая наглость в отношении меня, а еще больше в отношении Петера. Надо ж такое придумать! На этот раз ей мало переодевания, я должен еще принять ванну! Ведь я общался с женщиной, которой мама попросту отпустила пощечину! Наглость… Но я на такие штуки не поддамся!"

Он в бешенстве осматривает комнату, где прошла его юность, письменный стол карельской березы, карельской березы книжные полки, наполовину завешанные темно-зеленой шелковой занавеской. Карельской березы кровать сверкает как золото и серебро. Свет, радость — а за окном еще стоят деревья, старые деревья. Все так прибрано, так чисто, такое все свежее как вспомнишь их конуру у Туманши, сразу поймешь, почему здесь все содержится в такой чистоте и порядке. Сын должен сравнить: вот как у тебя там с твоей девицей, а здесь о тебе заботится преданная мать! Чистейшая наглость и вызов!

"Стоп! — осадил он сам себя. — Стоп! Зарвался, понесло! Кое-что верно, цветы и визитные карточки — мерзость, но в комнате все как было. С чего же я так развоевался? Потому что вспомнил, как мама дала Петеру пощечину? Вот еще, из таких маминых выходок нечего делать трагедию, и Петра никогда не принимала их всерьез. Тут что-то другое…"

Он подходит к окну. Соседние дома стоят здесь несколько поодаль, видно небо. И в самом деле, на горизонте высокой грядой скучились черные горбатые облака. Солнечный свет потускнел, не чувствуется ветра, не шелохнется лист на дереве. Напротив, на крыше мансарды, он разглядел двух воробьев: драчливые сорванцы сидят нахохлившись и тоже сгорбились под близкой небесной угрозой.

"Нужно поторопиться, — думает он. — Бежать в грозу с картиной в руках будет неприятно…"

И вдруг ему стало совестно. Он увидел себя бегущим по улицам с картиной, завернутой в старую оберточную бумагу, к магазину антиквара. Он даже не может позволить себе взять такси. Многомиллионная, может быть, миллиардная ценность, а он ее зажал под мышкой, как вор! Тайком, как пьяница муж тащит из дому в ломбард женины подушки и одеяла.

"Но это же моя собственность, — уговаривает он сам себя. — Мне нечего стыдиться!"

"А все-таки я стыжусь, — возражает он себе. — Что-то здесь неправильно".

"Как же так, неправильно? Она мне ее подарила!"

"Ты отлично знаешь, как ей дорога эта картина. Потому она ее тебе и подарила: хотела еще крепче привязать тебя этим к себе. Ты ее смертельно обидишь, если заберешь картину".

"Так незачем было дарить. Я теперь могу делать с картиной что хочу".

"Тебе уже не раз приходилось туго. Ты уже не раз подумывал продать картину и все же не продавал".

"Потому что нам еще никогда не приходилось так туго. А теперь дошло до точки".

"В самом деле? А как выкручиваются другие, у кого нет в запасе чего-либо такого?"

"Другие так далеко не зашли бы. Другие не сидели бы так спокойно, пока не дойдет до крайности. Другие не стояли бы перед подобной дилеммой: смертельно обидеть мать, чтобы дать хлеб возлюбленной. Другие бы не стали так беспечно играть — беспечно, потому что в резерве есть картина. Другие заблаговременно приискали бы себе работу и зарабатывали бы деньги. Другие не стали бы за милую душу закладывать вещи, просить взаймы и ждать подачки, как нищие. Другие не могли бы все брать и брать у девушки, ни разу не спросив себя: а что ты ей даешь?"

Небо теперь и высоко над горизонтом черное. Может быть, там позади уже вспыхивают зарницы, сквозь мглу их не видно. Может быть, вдалеке уже грохочет гром, но его не слышно: его заглушает визгом, шипеньем и грохотом город.

"Ты трус, — думает Пагель. — Ты беден, в двадцать три года ты истлел душой. Все было к твоим услугам, любовь и нежная забота, но ты убежал. Ну, конечно, конечно, ты молод. Молодость беспокойна, молодость боится счастья, отворачивается от него. Потому что счастье означает покой, а молодость беспокойна. Но куда ты прибежал? Разве к молодости? Нет, как раз туда, где сидят старики, уже не чувствующие жала плоти, уже не знающие голода… В спаленную, тлеющую пустыню искусственных страстей прибежал ты — истлевший, сухой, сам тоже искусственный… и не молодой!"

"Ты трус! — говорит ему внутренний голос. — Теперь ты должен решиться, а ты стоишь и колеблешься. Ты хочешь и мать не обидеть и Петеру помочь. Ах, тебе приятней было бы, если бы мама стала просить, настоятельно просить, ломая руки, чтобы ты непременно продал картину. Но она не станет просить, она предоставит тебе самому принять решение, ты же мужчина! Середины нет, нет выхода, нет компромисса, нет лазейки. Ты с этим слишком затянул, теперь решай — та или эта!"

Туча поднимается выше и выше. Вольфганг Пагель все еще в нерешительности стоит у окна. Посмотреть на него — узкие бедра, широкие плечи: боец! Но он не боец. У него открытое лицо с хорошим лбом, с прямой и твердой линией носа — но сам он не открытый, не прямой.

Много дум проносится в его голове, и все они неприятные, мучительные. Все они чего-то от него требуют, он зол на себя за такие думы.

"Другие этим не мучатся, — думает он. — Другие делают что захотят и ничем не тревожатся. А я сам себе осложняю жизнь. Нужно еще раз все взвесить. Неужели нет другого выхода — или мать, или Петер?"

Некоторое время он держится стойко, нет, он не отступит ни перед какими трудностями, он на этот раз не уклонится от ответственности. Но постепенно, так как выхода он не видит, а обстоятельства снова и снова требуют от него решения, его охватывает усталость. Он закуривает сигарету, выпивает еще полчашки кофе. Он бесшумно отворяет дверь в коридор и прислушивается. В доме тихо, мать еще не пришла.

У Вольфа курчавые светлые волосы, подбородок у него мягкий, не волевой — да и сам он мягкий, вялый. Вольф улыбается, он сделал выбор. И еще раз уклонился от решения. Он воспользуется отсутствием матери и, не объяснившись с нею, заберет картину и уйдет. Он улыбается, он вполне доволен собой, мучительные мысли отступили.

Он идет прямо по коридору в комнату отца. Нельзя терять времени, того и гляди разразится гроза, и мама каждую минуту может вернуться.

Он отворяет дверь в комнату отца, и перед ним, в большом кресле, черная, строгая, прямая сидит мама!..

— Здравствуй, Вольфганг! — говорит она. — Как я рада!

3. ССОРА С МАТЕРЬЮ

Он совсем не рад. Наоборот: он чувствует себя как пойманный с поличным вор.

— Я думал, ты ушла за покупками, мама, — говорит он смущенно и подает ей вяло руку, которую она энергично, многозначительно пожимает. Она улыбается.

— Я хотела дать тебе время освоиться, почувствовать себя опять дома, не хотела сразу на тебя обрушиться. Ну, садись же, Вольфганг, что ты так стоишь, ни туда ни сюда… Тебе же некуда спешить, ты здесь не в гостях, ты дома…

Он послушно садится, он опять становится сыном, подчиненным материнской воле и опеке.

— Нет, именно в гостях! Я только заглянул мимоходом, — бормочет он, но она не расслышала — нарочно или в самом деле, он узнает после.

— Кофе был еще горячий, да? Вот и отлично. Я только его заварила, как ты пришел. Ты еще не принял ванны, не переоделся? Ничего, успеется. Я понимаю, ты сперва хотел осмотреться снова в нашем доме. Ведь это же твой мир. Наш, — добавляет она для смягчения, потому что видит его лицо.

— Мама, — начинает он, потому что это подчеркнутое "наш мир", это скрытое утверждение, что конура у Туманши — мир Петры, злит его. — Мама, ты очень ошибаешься…

Но она его перебивает.

— Вольфганг, — говорит она другим, более теплым тоном, — Вольфганг, можешь ничего не рассказывать, ничего не объяснять. Многое я знаю, а всего мне знать не нужно. Но чтобы с самого начала не оставалось между нами никаких неясностей, я хочу сразу заявить тебе, что я не совсем правильно вела себя с твоей приятельницей. Я сожалею о многих своих словах и еще больше сожалею об одном своем поступке. Ты меня понимаешь. Ты удовлетворен, Вольфганг? Подойди же, дай мне руку, мальчик!

Вольфганг пытливо смотрит в лицо матери. Сначала он не верит, но сомнений нет, ведь он же знает свою мать, знает ее лицо, она говорит искренно. Она сожалеет, она раскаивается. Она идет на мировую с ним и Петером — значит, внутренне примирилась, хотя одному богу известно, как это могло случиться. Может быть, долгое ожидание ее смягчило.

Это почти невероятно. Он берет ее руку, он тоже не хочет больше играть в прятки, он говорит:

— Мама, это очень мило с твоей стороны. Но ты еще, верно, не знаешь, мы хотели сегодня пожениться. Только так уж вышло, что…

Она опять его перебивает — какая готовность, она во всем идет ему навстречу и старается все облегчить!

— Прекрасно, Вольфганг. Но теперь со всем этим кончено. Я так рада, что ты опять здесь…

Чувство огромного облегчения охватывает его. Только что он стоял у окна в своей комнате, мучимый сомнениями, кого ему обидеть: мать или Петру? Казалось, выхода нет, только эти две возможности. И вот все изменилось: мать поняла свою ошибку, двери этого добропорядочного дома открыты для них обоих.

Он встал, он смотрит сверху вниз на белую голову матери, тонкие волосы лежат гладко, один к одному, чистые, блестящие, и вдруг он почувствовал что-то вроде растроганности. В горле комок, хочется что-то сказать. Он почти кричит:

— Хотел бы я, чтобы жизнь была немного другой! Нет, я хотел бы, чтобы сам я был другим, тогда бы я сделал это все по-другому!

Старуха сидит за столом, и лицо у нее деревянное. Она не смотрит на сына, а только резко стучит костяшками пальцев по столу. Звук получается деревянный.

— Ах, Вольфганг, — говорит она. — Прошу тебя, не будь ребенком. Когда тебя на пасху оставляли без отпуска, ты тоже всегда кричал: "Хотел бы я…" И когда у тебя ломался паровоз, ты тоже всегда сожалел задним числом, что обращался с ним не так, как надо. Все это ни к чему, ты уже не ребенок. Позднее раскаяние не помогает… Мальчик, пойми наконец: жизнь не стоит на месте. Прошлого не переделаешь, но можно переделать себя — на будущее!

— Да, конечно, мама, — говорит он послушно. — Но только я хотел бы…

Он недоговорил. Открылась и захлопнулась дверь на лестницу — торопливо, слишком торопливо. Кто-то быстро шел по коридору…

— Ничего, это Минна, — объясняет ему мать.

Дверь в комнату без стука отворилась, распахнулась настежь, на пороге стоит старая Минна, желтая, серая, сухая.

— Благодарю вас, Минна, — говорит поспешно фрау Пагель, в такую минуту она не хочет никаких вестей с Георгенкирхштрассе: все, что там ее интересовало, теперь здесь, подле нее. — Благодарю вас, Минна, — говорит она поэтому со всею строгостью. — Пожалуйста, подайте сейчас же ужин!

Но Минна уже не прежняя послушная служанка, она стоит в дверях, взгляд у нее злой, недоверчивый, на желто-серых морщинистых щеках проступили красные пятна. На барыню она не обращает внимания и только злобно и пристально смотрит на молодого барина, которого так всегда любила.

— Тьфу, Вольфганг! — начала она срывающимся голосом. — Тьфу! Ты сидишь преспокойно здесь…

— С ума вы сошли, Минна! — возмутилась фрау Пагель; ничего подобного за двадцать лет совместной жизни она еще не видела от своей Минны. — Вы мешаете! Ступайте к себе…

Но ее никто не слушает. Вольфганг сразу понял — «там» что-то произошло. У него возникает предчувствие, он видит перед собою Петру, слышит, как она говорит ему: "Хорошо, Вольф, иди", — и он пошел с чемоданом к «дяде». Она еще раз поцеловала его…

Он хватает Минну за плечи.

— Минна, ты была там? Что случилось? Говори скорей…

— Ни слова, Минна! — кричит фрау Пагель. — Или я тут же откажу тебе от места!

— Не к чему отказывать, барыня, — говорит Минна, она как будто даже сразу успокоилась. — Я сама от вас ухожу. Думаете, я останусь здесь, где мать подбивает сына на дурное дело, а сын слушается? Ах, Вольфи, как мог ты это сделать! Как мог ты оказаться таким подлецом?

— Минна, что это на вас напало? Что вы себе позволяете! Вы просто…

— Можете спокойно назвать меня дурой или колодой, мне, барыня, не впервой это слышать. Только я всегда воображала, что вы это говорите в шутку. А теперь я вижу, вы и в самом деле считаете, что мы разной породы люди: я так себе, при кухне, а вы благородная дама…

— Минна! — кричит Вольфганг и с силой трясет старую, вышедшую из себя служанку. — Минна, скажи ты наконец, что случилось с Петером? Она…

— Вот как? Тебя это все-таки еще тревожит, Вольфи? Когда ты сбежал от нее в день свадьбы, продал с нее все до рубашки и оставил в одном только старом рваном пальтеце — еще с его покойного отца, барыня! — а под ним ничего, даже чулок нет, ничегошеньки… И в таком виде ее забрала полиция. Но что хуже всего и чего я тебе никогда, никогда не прощу, Вольфи, она совсем помирала с голоду! Ее все время рвало, а на лестнице она чуть не хлопнулась…

— Как так полиция? — кричит в отчаянии Вольфганг и трясет Минну изо всех своих сил. — Какое дело полиции до нас с нею…

— А я откуда знаю? — кричит в свою очередь Минна и хочет вырваться из рук молодого барина, который, сам того не замечая, держит ее все крепче. Откуда мне знать, в какие дела ты ее впутал, Вольфи? Потому что Петра сама по себе ничего худого, конечно, не делала, я слишком хорошо ее знаю. А та подлая дрянь, что живет с вами в одной квартире, еще особо сказала, что Петре-де поделом, потому что она считает себя слишком благородной и не хочет шляться по панели. Ну и попало ж ей от меня!..

Минна смотрит с торжеством, но тут же в крайнем возбуждении добавляет:

— Господь ее благослови, мою голубку, что она себя соблюдала, хотя ни ты, ни все ваше мужское отродье не заслужили, чтоб она себя для вас берегла.

Вольфганг отпустил Минну так неожиданно, что она едва устояла на ногах. И сразу умолкла.

— Мама, — начал он взволнованно, — мама, я в самом деле не подозревал, что там стряслось такое. Мне и в голову не приходило. Я в двенадцатом часу ушел из дому, хотел раздобыть немного денег. Правда, я продал все Петрины вещи, мы же задолжали хозяйке. И, может быть, она в самом деле последнее время недоедала, — должен сознаться, я за этим не следил как надо. Я мало бывал дома… там у нас. Но какое дело полиции…

Он говорил все тише и тише. Было бы много легче рассказать все это Минне, а не маме, когда она сидит такая жесткая, деревянная — и как раз под той самой картиной… но теперь уже сказано — и с плеч долой. Все.

— Если там что и вышло с полицией, я это сейчас же улажу. Я уверен, мама, что ничего серьезного нет — мы ничего такого не сделали, ровно ничего. Я сейчас же пойду туда. Должно быть, недоразумение. Только, мама… — Все труднее говорить, обращаясь к этой суровой женщине, которая неподвижно сидит перед ним, далекая, чужая, нетерпимая… — Только, мама, дело обстоит, к сожалению, так, что я в настоящее время совсем без денег. Мне понадобится на разъезды, придется, пожалуй, уплатить сейчас же долг хозяйке, залог внести, кто знает, ну и там… вещи для Петры, чего-нибудь поесть…

Он смотрит на мать пристально, настойчиво. Он так торопится, надо же выручить Петера, время не терпит, почему же мать не идет к своей конторке и не выносит деньги?

— Ты сильно возбужден, Вольфганг, — говорит фрау Пагель, — но из этого вовсе не следует, что надо действовать наобум. Я вполне с тобой согласна, нужно немедленно что-то сделать для девушки. Но я не считаю, что ты подходящий для этого человек, особенно в теперешнем твоем состоянии. Потребуются, возможно, докучные объяснения с полицией, а ты слишком несдержанный, Вольфганг! Я полагаю, нам лучше немедленно позвонить советнику юстиции Томасу. Он разбирается в таких делах и уладит все быстрее, чем ты, и без всяких трений.

Вольфганг так напряженно смотрел матери в рот, словно должен был каждое ее слово не только слышать, но и считывать с ее губ. Теперь он проводит рукой по лицу, у него ощущение сухости, кожа, кажется, должна бы зашуршать. Но рука стала влажной.

— Мама! — просит он. — Просто немыслимо, чтобы я предоставил улаживать дело юристу, а сам сидел бы спокойно здесь, принимал ванну и ужинал. Прошу тебя, один-единственный раз помоги ты мне так, как я того хочу. Я должен сам все уладить, сам помочь Петеру, сам ее вызволить, поговорить с ней…

— Так я и думала! — возмутилась фрау Пагель, и опять она жестко стучит костяшками пальцев по столу, выбивая деревянную дробь. Потом спокойнее: К сожалению, я вынуждена тебе напомнить, Вольфганг, что ты уже сотни раз просил меня хоть один-единственный раз сделать по-твоему. И когда я делала, ничего хорошего не получалось…

— Мама, ты же не станешь приравнивать этот случай к каким-то детским пустякам!

— Милый мальчик, когда ты чего-нибудь хотел, все остальное всегда представлялось тебе пустяком. А на этот раз я уже потому ни в коем случае не уступлю, что мои старания и хлопоты опять сведут тебя с твоей девицей. Радуйся, что ты от нее избавился, не связывайся с ней опять из-за какого-то недоразумения в полиции или из-за глупых квартирных сплетен.

Тут она метнула острый взгляд в Минну, которая по-прежнему, желтая, сухая и неподвижная, стояла в дверях, на своем обычном месте.

— Сегодня ты окончательно от нее избавился, ты отказался от этой смехотворной женитьбы. Ты вернулся ко мне, и я приняла тебя, ни о чем не спросив, ничем не попрекнув. И чтоб я теперь спокойно смотрела… мало того, помогала тебе опять сойтись с этой девицей? Нет, Вольфганг, ни за что!

Она сидит прямая, костлявая. Смотрит на него горящими глазами. Ни тени колебания — ее решение твердо, как сталь. Неужели она была когда-то легкой и крылатой? Смеялась, знала любовь к мужчине? Мимо! Мимо! Отец пренебрегал ее советами, но это ее никогда не смущало, она шла своим путем — так неужели вдруг подчиниться сыну? Сделать что-то такое, что сама она считает неправильным? Ни за что!

Вольфганг смотрит на нее. У него сейчас (впрочем, так же, как и у матери) нижняя челюсть немного выдвинута вперед, глаза сверкают, он спрашивает очень кротко:

— Как ты сказала, мама? Я сегодня окончательно избавился от Петера?

Она досадливо махнула рукой.

— Не говори ничего. Я не требую никаких объяснений. Ты здесь, этого довольно.

А он чуть ли не еще смиреннее:

— Я отказался от смехотворной женитьбы?

Фрау Пагель насторожилась, словно почуяв опасность, но не стала осмотрительней, она стала только напористей.

— Когда жених не является в бюро регистрировать брак, — говорит она, это только так и можно понять.

— Мама, — приступает Вольфганг, подсев к столу с другой стороны и всем туловищем наклонясь над столом, — тебя, я вижу, осведомляют о каждом моем шаге. Значит, тебе известно, что и невеста тоже не явилась.

На улице совсем стемнело. Первый порыв ветра со свистом проносится в ветвях деревьев, несколько желтых листиков, крутясь, влетают в окно. В дверях неподвижно стоит костлявая служанка Минна, забытая и матерью и сыном. Вдруг вспыхивает бледно-желтый свет, из мрака выплывают напряженные белые лица и снова погружаются в еще более глубокий мрак. Долгим раскатом грохочет пока еще отдаленный гром.

Стихии готовы совсем разнуздаться, но фрау Пагель делает еще одну попытку сдержать себя.

— Вольфганг, — говорит она почти просительно, — неужели мы будем с тобою спорить, в какой мере ты уже освободился от Петры? Я глубоко убеждена, если бы не этот инцидент с полицией, ты бы сейчас и не думал о девушке. Предоставь дело адвокату. Прошу тебя, Вольфганг, я никогда еще так тебя не просила: на этот единственный раз сделай по-моему!

Сын слышит, что мать просит его теми же словами, какими сам он просил ее несколькими минутами раньше. Слышит, но не замечает. Перед ним в глубоком мраке темнеет лицо его матери. Небо за ее головой озарилось сернисто-желтым светом, кануло во мрак и снова озарилось.

— Мама, — говорит Вольфганг, ибо воля его только сильней накаляется от ее сопротивления. — Ты глубоко заблуждаешься. Я пришел сюда не потому, что я — вполне или частично — освободился от Петры. Я пришел сюда, потому что хотел достать денег на эту «смехотворную» женитьбу…

Мать минуту сидит неподвижно, она не отвечает. Но если удар и сразил ее жестоко, по ней этого не заметишь.

— Ну, сынок, — говорит она язвительно и злобно, — в таком случае могу тебе сказать, что ты напрасно себя утруждал. На это дело ты здесь не получишь ни пфеннига.

Голос ее очень тих, но в нем не слышно дрожи. Чуть ли не еще тише и без тени теплоты сын отвечает:

— Так как я тебя знаю, я другого ответа от тебя и не ждал. Ты любишь только тех, кто согласен быть счастливым на твой лад, хотя нужно признать, что сама ты в своей жизни была не слишком счастлива.

— Ох!.. — застонала женщина, смертельно оскорбленная во всем, что составляло смысл ее жизни, ее брака, ее материнства, сраженная рукой родного сына.

Но Вольфа этот стон только подхлестнул. Как там на улице с раннего утра во мгле, духоте и вони накипала гроза и теперь готова была разразиться, так и в его собственной жизни накипал протест — против опеки, помочей, постоянных наставлений, безудержного злоупотребления властью матери и распорядительницы кассой. Но не это одно делает его гнев особенно опасным и даже не презрение фрау Пагель к Петре (которая, если бы не это презрение, не так уж много значила бы для Вольфа). Его гнев сильнее всего распаляет его собственная слабость, собственная трусость. За то, что он сотни раз уступал, — вот за что хочет он мстить. То, что он страшился этого объяснения, — вот что делает Вольфа таким страшным. То, что он хотел унести картину тайком, — вот что делает его бесстыдным в гневе.

— Ох!.. — застонала мать, но в сыне этот стон только пробудил глубокую радость… — Время нынче голодное, волчье. Сыновья встают на родителей, волки в голодной стае скалят друг на друга зубы — кто силен, тот будет жить! Но кто слаб, умрет! И умрет от моего укуса! Ох!

— И еще я должен сказать тебе, мама, когда я так тихо вошел в комнату, я думал, что тебя нет дома. Я хотел унести тайком картину, ту картину, ты знаешь, какую картину, которую ты мне подарила…

Очень быстро, но с явной дрожью в голосе:

— Я не дарила тебе никакой картины!

Вольфганг отлично это слышит. Но он продолжает свое. Он пьян жаждой мести. Он отбросил последний стыд.

— Я хотел продать ее тайком. Получить за нее деньги, много денег, валюту, доллары, фунты, датские кроны, — и все эти деньги я хотел принести моей милой, доброй Петре…

Он издевается над ней, но издевается и над собой. Какой же он дурак, ведь это лучше, чем игра, это возбуждает, доводит до бешенства. Говорить вот так в темноту, под вспышки молний, под раскаты теперь уже почти не смолкающего далекого грома. Из праглубин бытия встает, освобожденная от накипи безвременья, извечная ненависть детей к родителям, ненависть молодости к старости, рвущегося в бой мужества к медлительному благоразумию, цветущей плоти к увядающей.

— Я хотел унести тайком, но это было бы сумасбродством. Хорошо, что я, наконец, могу все тебе сказать, все, все… И теперь, когда я все сказал, я забираю картину…

— Не отдам! — кричит мать. — Нет! — И она, вскочив, заслонила собой картину.

— Я забираю картину, — повторил он непреклонно, но не встал с места. Я унесу ее у тебя на глазах и продам, и все деньги получит Петра, все деньги…

— Ты не посмеешь забрать ее силой… — злится она, но в голосе ее звучит как будто страх.

— Заберу и силой! — кричит он. — Она мне нужна. А ты будешь благоразумна. Ты знаешь, что я хочу ее забрать, и я ее получу…

— Я вызову полицию! — грозит она и мечется между телефоном и картиной.

— Ты не вызовешь полицию! — смеется он. — Ты отлично знаешь, что картину ты мне подарила!

— Нет, вы посмотрите на него, Минна! — кричит фрау Пагель. Теперь и она забыла, что перед нею стоит ее сын. Это только мужчина, мужчина, который всегда и во всем безрассуден в противоположность женщине, ее извечный враг!

— Вы только посмотрите на него, как ему не терпится скорей бежать к своей драгоценной девчонке! Вырвать ее из рук полиции! Это все ложь и поза, девчонка ему так же безразлична, как все на свете, его интересуют только деньги! — Она передразнивает: — "Деньги, много денег, доллары, фунты…" — но не для милой, доброй Петры, попавшей в тюрьму, не для фройляйн Ледиг, нет, для игорного стола…

Она отходит на два шага, освобождая подступ к картине, встает у стола, костяшками пальцев выстукивает деревянную дробь.

— На, бери картину. Я сделаю самое худшее, что я могу для тебя сделать, отдам тебе картину. Продай, получи за нее деньги, много денег. Но я, твоя глупая, закоснелая, самодурка-мать, я опять окажусь права — ты не осчастливишь ими девушку. Деньги ты проиграешь, как проиграл все: любовь, добропорядочность, страсть, честолюбие, работоспособность.

Она стоит затаив дыхание, сверкая глазами.

— Я во всяком случае благодарен тебе, мама, — сказал Вольфганг и вдруг почувствовал, что устал, что споры и разговоры ему надоели. — Значит, на этот счет мы договорились, да? И насчет всего прочего тоже. Свои вещи я сегодня вечером отсюда вывезу, не хочу больше ими тебя обременять. Что же касается твоих предсказаний…

— Бери все! — кричит она громче и, дрожа всем телом, смотрит, как он снимает со стены картину. — Может быть, хочешь взять кое-что из серебра на обзаведение для молодой жены? Бери! Ах, знаю я вас, Пагелей! — вырывается у нее, и вдруг она опять становится молодой девушкой, такой, какой была давным-давно, до помолвки и брака. — С виду приветливые и кроткие, а по существу жадные и черствые. Уходи, уходи скорей! Я не могу вас больше видеть, я отдала вам всю свою жизнь, а вы в конце концов только закидали меня грязью, и отец и сын, оба, что тот, что другой… Да, уходи, вот так, не говоря ни слова, не оглядываясь. Твой отец делал так же: был слишком благороден для споров, а когда его ночью тревожила совесть, он потихоньку, в носках крался из комнаты.

Вольфганг уже вышел с картиной под мышкой. Он оглянулся было, хотел попросить у Минны оберточной бумаги и веревок, но она стояла так неподвижно в дверях… И все время лязгал в ушах этот голос, пронзительный, беспощадный, точно железный колокол с фальшивым звуком; жестяной, но несокрушимый голос, с дней детства несокрушимый.

Он сует картину как она есть под мышку, только бы уйти, скорей уйти покуда нет дождя.

Но когда он переступал порог комнаты, все еще слыша за спиной этот яростный, бешеный голос, вдруг заговорила старая служанка, жалкая дура, на которую тоже никак не угодишь.

— Тьфу! — плюнула она ему чуть не в лицо, жестко, злобно: — Тьфу!

Он только пожал плечами. Он же это делает для Петера, он ведь должен, по ее же мнению, он должен что-то сделать для Петера. Но все равно, пусть их говорят.

Он уже на лестничной площадке. Дверь за ним захлопнулась. На фарфоровой дощечке он когда-то отбил уголок. Он спускается вниз.

"Сколько мне дадут за картину?.."

4. ГОРНИЧНАЯ ЗОФИ ПОЛУЧАЕТ РАСЧЕТ

Двадцать шестого июля 1923 года графиня Муцбауэр, разведенная супруга графа Муцбауэра, в девичестве фройляйн Фишман, со своим очередным другом, берлинским скотопромышленником Кваркусом, собралась в поездку по деревням — присмотреть крестьянские усадьбы.

Скотопромышленник, мужчина лет пятидесяти, приземистый, с курчавыми, темными, уже поредевшими волосами, с изрезанным складками лбом и жирным, в складках, затылком, долголетний супруг, приближающийся к серебряной свадьбе, и отец пятерых детей — скотопромышленник поначалу только радовался инфляции, видя, что она его обогащает. За два месяца из человека, чей недельный оборот составляли вагон свиней да десяток-другой волов, он превратился в крупного оптовика, засылающего скупщиков во все концы, вплоть до Южной Германии, а то и в Голландию. Прежде чем закупленный и оплаченный скот попадал в Берлин, прежде даже чем его успевали погрузить в вагоны, цена его повышалась вдвое, какое там — втрое, впятеро, и Кваркус всегда еще оставался прав, когда говорил своим скупщикам: "Платите, сколько спросят, все равно выйдет дешево!"

Итак, поначалу это загребание денег лопатами доставляло господину Кваркусу чистую радость. Двух месяцев оказалось довольно, чтобы отбить у него вкус к шультгейсовским или бецовским кабачкам и к ашингеровским пивным-автоматам. Кваркус стал завсегдатаем, даже желанным гостем всех баров старого Фридрихштадта[3] и нового Весте на и убежденно говорил, что только в трех ресторанах Берлина прилично кормят. А когда случилось, что ему открыла свои объятия доподлинная графиня, он стал думать, что достиг предела желаний.

Но чем богаче он делался и чем больше обесценивались деньги, тем чаще задумывался скотопромышленник Кваркус. Беспечный оптимизм, позволявший ему, не опасаясь за будущее, рассчитывать на дальнейшее падение марки, стал омрачаться при виде ее отчаянных скачков по отношению к доллару, скачков, какими и блоха перемахнула бы через Ульмский собор.

"Что слишком, то слишком", — пробормотал он, услышав, что его свиньи проданы в двадцать раз дороже против закупочной цены. И в такое время, когда сотни тысяч людей не знали, где достанут денег на кусок хлеба, ему не давала спать забота, куда пристроить свои деньги.

Слово "реальная ценность", нашептываемое со всех сторон, дошло и до ушей господина Кваркуса. Никуда не уйти человеку от своей молодости. Парнишка Эмиль ("Кваркусом" он стал для окружающих, когда ему пошел двадцать пятый год), парнишка Эмиль только и знал, что гонять по большим дорогам Германии какую-нибудь лядащую коровенку или двух-трех свиней. Перед тем как сделаться скотопромышленником, он был погонщиком скота. Худосочный, всегда голодный подросток тоскливыми глазами смотрел на крестьянские дома вдоль большой дороги, дома, из дверей которых так соблазнительно пахло картошкой на свином сале. Бушевал ли ветер, валил ли снег, хлестал ли дождь и град — крестьянские дома всегда уютно стояли, прикорнув у дороги; их широкие крыши, соломенные или черепичные, сулили защиту, тепло, уют. Даже бык, погоняемый Эмилем Кваркусом, это замечал: под дождем, отставив вытянутый хвост, он подымал морду и тоскливо мычал на ворота.

То, что для мальчика Эмиля было воплощением надежности и уюта, осталось нерушимой твердыней и для взрослого, для господина Кваркуса. В такое время, когда марка прыгала, скакала, стремительно катилась вниз, ничто не могло быть надежней крестьянского двора — пяти или, скажем, десяти дворов. И Кваркус решил их купить.

Графиня Муцбауэр, в девичестве фройляйн Фишман (о чем она едва ли доложила своему другу Кваркусу), безусловно склонялась больше к дворянскому поместью с замком, с парадным въездом и скаковой конюшней. Но на этот раз Кваркус оказался непреклонен. "Достаточно я покупал скота в поместьях, — говорил он. — Я не стану покупать себе заботу!"

Он знал наверняка: если он придет к крестьянину с полным кошельком, а еще лучше с полным чемоданом денег, спросит, не продадут ли ему коровку, и, купив десять, начнет швырять деньгами, похваляться деньгами, дразнить деньгами, — ни один владелец не устоит! В придачу к десяти коровам он купит и коровник, купит солому, землю, на которой росла солома и, наконец, весь двор. А когда он вдобавок скажет владельцу, что позволяет ему проживать и дальше в доме, вести как вел свое хозяйство, делать с урожаем что ему угодно, — тот решит, что покупатель рехнулся, и приведет к нему еще людей, готовых продать свои дворы, приведет их больше, чем надобно. А там со временем наступит день, когда марка… Да, что к тому дню случится с маркой, этого никто и представить себе не мог. Но, во всяком случае, тогда останется двор. Нет, останутся дворы.

Таковы были соображения Кваркуса, которые он все чаще и чаще выкладывал графине Муцбауэр. Поскольку феодальное поместье он отклонил, вся затея, собственно, не слишком ее интересовала. Но графиня Муцбауэр в своей незаинтересованности все же не могла зайти так далеко, чтобы пустить друга одного в поездку, для этого она была как-никак слишком умна. Всегда лучше держаться рядом. Повсюду найдется сколько хочешь бесстыжих баб, для которых деньги, что для навозного жука навоз. И наконец: если он купит десять дворов, одиннадцатый, возможно, перепадет ей; и хотя оказаться владелицей крестьянской усадьбы представлялось ей почти столь же диким, как получить в подарок паровоз, — что ж, усадьбу на худой конец можно и продать, ведь продать можно все. (Графиня Муцбауэр уже продала один за другим три автомобиля, полученные от друга, а Кваркуса кормила милыми объяснениями вроде такого: "Ты у меня тонкий кавалер, Кваркус, ты понимаешь, что я не стану разъезжать на такой устарелой, старомодной машине".) И он действительно был тонким кавалером, к тому же его это мало трогало.

Мысль об одиннадцатом дворе напомнила графине, что ее горничная Зофи родом из деревни. Итак, когда графиня к двенадцати часам изволила выспаться, она позвонила горничной и повела с ней такой разговор:

— Зофи, вы из деревни, правда?

— Да, ваше сиятельство, но я терпеть не могу деревню.

— Вы с крестьянского двора?

— Ах нет, ваше сиятельство, я из поместья.

— Видите, Зофи, я вот тоже говорю господину Кваркусу, что ему надо бы купить поместье, но он и слышать не хочет — крестьянский двор — и только!

— Да, ваше сиятельство, с моим Гансом было то же самое. С его деньгами можно бы себе позволить рябчиков да ликеры, а его тянет на горох со свиным салом и пиво у Ашингера. Уж такие они все, мужчины.

— Значит, вы тоже считаете, Зофи, что поместье гораздо лучше?

— Ну, конечно, ваше сиятельство. Дворянское поместье куда больше, и когда оно у вас есть, вам незачем работать, на то есть люди.

— А в крестьянской усадьбе надо работать?

— Ужас сколько, госпожа графиня, и все такая работа, что портит руки.

Графиня немедленно решила отказаться от одиннадцатой усадьбы и лучше вместо нее принять в подарок бриллиантовое кольцо. Вместе с тем, однако, отпал и всякий личный интерес к поездке, всякий интерес к удачной покупке, а следовательно, и основание взять с собой в поездку в качестве советчицы Зофи.

— Послушайте, Зофи, если господин Кваркус тоже станет вас спрашивать, вы ему этого не объясняйте. Нет никакого смысла его отговаривать, этим вы только испортите ему настроение, а купить он все-таки купит!

— Совсем как мой Ганс! — вздохнула Зофи и с грустью подумала, что, если бы Ганс Либшнер послушал ее совета, он не попал бы в тюрьму.

— Прекрасно, Зофи, значит, все в порядке. Я так и знала, что вы понимаете толк во всем, что касается деревни. Господин Кваркус едет сегодня со мною покупать землю у крестьян, и я, собственно, тоже хотела присмотреть себе усадебку. Я тогда захватила бы вас для совета. Но раз с хуторами обстоит так скверно…

Слишком поздно заметила Зофи, что она поторопилась высказаться. Было бы совсем не худо покататься с богатым Кваркусом по деревням. Она пробует еще спасти положение:

— Конечно, барыня, усадьба усадьбе рознь.

— Нет, нет, — заявила бывшая фройляйн Фишман. — Вы мне все прекрасно разъяснили. Я не куплю.

Так как больше спасать было нечего, Зофи попробовала отыграться на другом:

— Барыня, вероятно, не скоро приедет?

О, конечно, она едва ли вернется раньше, чем завтра вечером.

— Ах, не будет ли барыня так добра… Моя тетка в Нейкельне тяжело больна, и я уже несколько дней все никак к ней не выберусь… Нельзя ли мне получить сегодня свободные полдня? И так, чтобы вернуться завтра к обеду?

— Что ж, Зофи, — милостиво соглашается хозяйка, хоть она так же правильно оценила больную тетку в Нейкельне, как оценила Зофи задуманное графиней «приобретение» усадебки. — Собственно, свободные полдня полагаются Матильде. Но за то, что вы мне так хорошо посоветовали… Только чтоб не вышло никаких споров с Матильдой!..

— Ничего, барыня, я ей куплю билет в кино, и она будет очень довольна. Она такая скупая! Недавно сапожник сказал ей: "Фройляйн, вы, верно, совсем не выходите? У вас уже второй год подметки держатся". И она в самом деле такая…

Может быть, кухарка Матильда по части скупости, выходных дней и кино была действительно «такая». Может быть, Зофи Ковалевская изложила дело правильно. Но Зофи все же просчиталась, думая, что Матильда позволит спокойно перебить у нее очередь на свободные полдня. Зофи с пренебрежением заявила, что паршивый билет в кино легко и просто умиротворит Матильду, но оказалось не так — ничего похожего, то есть вовсе даже наоборот! Кухарка Матильда пришла в бешенство. Как ей смеют это предлагать! Она, солидная, бережливая, должна уступать свободные дни последней потаскушке, которая за три рюмки водки пойдет с любым кавалером, потанцевавшим с ней танго! Пусть Зофи сейчас же откажется от этого краденого выходного дня, не то она, Матильда, немедленно пойдет к графине, а что графиня от нее услышит, Зофи, конечно, догадывается! Об такую мерзость не хочется без нужды два раза пачкать язык!

Вслед за чем она тут же перед своей товаркой запачкала язык об эту самую мерзость.

Ах, уютная, кругленькая толстушка Матильда — Зофи не понимает, с чего она вдруг так разбушевалась. Она уже десять раз позволяла, чтобы ее обходили со свободным днем, добровольно или недобровольно уступала очередь, а если, бывало, и заворчит, всегда удавалось ее успокоить коробкой конфет или билетом в кино. Верно, спятила старушка от жары!

У Зофи на мгновение мелькнула мысль, не отказаться ли в самом деле. Если Матильда выложит графине все свои грязные сплетни, крику не оберешься. Впрочем, Зофи не боится. Она ли не управлялась с пьяными скандалистами, а те, ей-богу, немногим уступают скандальной бабе.

Итак, Зофи на минуту призадумалась… Но потом сказала со злобным спокойствием:

— Просто не понимаю, что с тобой, Матильда. Зачем тебе выходить? Тебе же и надеть-то нечего.

О, как это нежное масло зашипело, как вспыхнул от него огонь! Нечего надеть, еще бы, ведь она не может, как другие, забираться в платяной шкаф к графине!

— Пожалуйста, Матильда, забирайся. Только что на тебя налезет? Ты у нас больно толстая.

В 1923 году для женщины было кровным оскорблением, если ее называли полной, — а тут прямо «толстая»! Матильда вдруг разразилась слезами, в ярости завопила: "Шлюха, потаскуха, дрянь!" — и кинулась к барыне, к которой только что явился собственной персоной господин Кваркус. Приспело время для выезда в деревню.

Зофи пожала плечами и осталась на кухне. Ей, видите ли, безразлично, будь что будет. В сущности ей здесь до черта надоело — сразу, вдруг! Минуту назад она этого и не подозревала, она ушла бы неохотно. Но теперь и все так — ничто не устойчиво. Что час назад годилось, стало, глядишь, непригодным. Никогда еще так часто и так внезапно не откручивался кран газовой горелки, как в эти дни.

Зофи почувствовала, как она отчаянно устала, как вымотана. У нее возникла мысль, не провести ли две недели на свободе у родителей в Нейлоэ? Хорошо будет отоспаться, ничего не делать, не пить… а главное, никаких кавалеров. Да к тому же явиться перед завистливыми школьными подружками настоящей столичной дамой, и как раз теперь, когда те надрываются на уборке хлеба! И потом, и наконец, и прежде всего: неподалеку от Нейлоэ лежит городок Мейенбург. Там стоит дом с решетками в окнах, на который маленькая Зофи, когда ее изредка возили в город, смотрела со страхом и ужасом, но теперь в этом доме живет ее друг. И внезапно ее охватывает сумасшедшая, чисто плотская тоска по Гансу, все тело в трепете томится по нему, ее бросает то в жар, то в холод. Ей нужно к нему, нужно жить с ним рядом, она снова должна почувствовать его близость — или хотя бы увидеть его! Ей, конечно, удастся установить с ним связь… Тюремные сторожа тоже ведь только мужчины…

Зофи уже давно бросила чистить серебро — к чему еще что-то делать? Все равно она сегодня уходит, хватит с нее этого кабака! С довольной улыбкой слышит она гнусаво завывающий голос Матильды — ведущий голос, перемежающийся с резковатым, чуть раздраженным голосом графини и реже сиплым, пропитым басом господина Кваркуса. Пусть их только выйдут сюда и упрекнут ее хоть единым словом — она им выложит все, ох, и как еще выложит! Им ничего не останется, как только прогнать ее со двора, но не иначе, как уплатив по первое число! И пусть тогда эта Матильда, эта колода, дожидается свободного дня, вся работа свалится на нее одну, дрянь паршивую и…

Крайне неохотно графиня Муцбауэр посылает своего друга Кваркуса на кухню позвать Зофи. Ей отнюдь не хочется ссоры с горничной, да еще в присутствии друга. Недавно в квартире произошла довольно странная кража со взломом. Правда, похищенные драгоценности господин Кваркус щедро возместил, но он уже и тогда непременно хотел связаться с полицией. Будет крайне неприятно, если Зофи разъяснит обстоятельства кражи. И еще неприятней будет, разумеется, если она расскажет кое-что о посетителях графининой спальни.

Графиня Муцбауэр была уверена, что ее тонкий кавалер, господин Кваркус, по этой части шуток не терпит; знала она также, что потерянного любовника оплакивать не приходится, потому что дойные быки водятся повсюду, даром что папаше Брэму это и не снилось, — однако мысль о вульгарных побоях вызывала у нее откровенный страх.

Но что оставалось делать? Матильда в присутствии господина Кваркуса не только со всеми подробностями рассказала о том, как госпожа и горничная совместно пользуются шкафом и комодом, что графине было давно известно, она дала также обстоятельный отчет об «ордии», происходившей в муцбауэровских апартаментах, когда хозяйка уезжала на два дня, оргии, в которой играли роль не только посторонние "коты и шлюхи", но и собственные муцбауэровские сигареты, ликеры, шампанское, а также (здесь господин Кваркус подскочил и хрипло крикнул: "Тьфу, пропасть!") и муцбауэровская кровать.

Графиня надеялась наперекор рассудку, что Зофи поведет себя благоразумно. Уж ей-то, казалось бы, не на руку выносить сор из избы.

Однако в три минуты сор был выметен из всех углов, собран на совок и высыпан посреди комнаты вонючей кучей! Скотопромышленник Эмиль Кваркус, понятно, не был балованным мальчиком, и ему доводилось нюхать немало дерьма, да и время было не такое, чтоб развить чрезмерную чувствительность… Но то, что эти три женщины за три минуты успели с визгом вывалить друг дружке на головы, смердело так невыразимо, как никогда не могли бы смердеть навозные кучи всех его будущих усадеб!

Кваркус тоже кричал и тоже бесновался. Он поочередно каждую из трех вышвырнул собственноручно за дверь, а потом с яростным ревом втащил обратно для допроса и суда. Он сшибал их лбами и разнимал, когда они друг в дружку запускали когти; он звонил в полицию и затем срочно отменял вызов; он принялся за ревизию чемоданов Зофи, но должен был кинуться назад в графинину спальню, где, казалось, происходило смертельное побоище, он схватил было шляпу и, презрительно возгласив: "Ох, бабье проклятое, плевал я на них!" — выбежал вон из квартиры, сошел вниз, сел в авто, но тут же приказал остановить машину, потому что ему пришло на ум, что он ни в коем случае не должен оставлять этой гнусной бабе "свои драгоценности"…

Кончилось тем, что он, изнемогший и вымотанный, уже ни на что не способный, сидел на тахте. Все еще красная, с горящими глазами графиня Муцбауэр расхаживала по комнате и приготовляла для своего Эмиля подкрепляющий напиток.

— Этакие гнусные бабы… они, конечно, нагло все наврали. Хорошо, что ты сразу обеих рассчитал, Кваркус! (Он ничего подобного не делал.) Ты совершенно прав, что не вызвал полицию (ему очень хотелось бы вызвать), в конце концов дошло бы до ушей твоей жены, а ты знаешь, какая она у тебя…

Матильда еще сидит в кухне на своем сундуке; тихо посапывая, она ждет вызванного из экспедиционной конторы агента, который захватит ее вещи. Потом она на метро поедет к зятю, проживающему у Варшавского моста. Сестра, конечно, не слишком обрадуется незваной гостье, на жалованье трамвайного кондуктора и так не сведешь концов с концами… Но пачка мелкой валюты, которую доставал ей время от времени подкупленный ее стряпнею Кваркус, позволит ей спокойно встретить нападки сестры. В сущности отказ от места пришелся Матильде кстати: теперь на досуге она сможет позаботиться о своем внебрачном чаде, пятнадцатилетнем Гансе-Гюнтере, о котором она сегодня утром прочла в газете, что он арестован как зачинщик бунта в берлинском воспитательном доме. Потому-то она и пришла в такое бешенство, когда Зофи перебила у нее очередь на свободный день. Значит, она все-таки получила свой свободный день. Она рада.

Но больше всех рада Зофи Ковалевская. Такси несет ее сквозь бушующую все сильней грозу в "Христианские номера" на Краузенштрассе. (Когда с нею кавалер, Зофи не возражает против самой грязной гостиницы, но в качестве одинокой молодой путешественницы она признает только "Христианские номера".) Она едет в отпуск на лето, ее чемоданы битком набиты прелестнейшими вещами из графининого гардероба, она получила жалованье за месяц вперед, и сверх того у нее накоплено достаточно денег, она установит связь со своим Гансом, может быть, даже увидит его. Зофи очень рада!

Только господин Кваркус не так рад, как три женщины. Но это не совсем доходит до его сознания, сейчас он должен спешно скупать крестьянские дворы, — напористей, чем женщины, его подгоняет марка.

5. ЛЕСНИЧИЙ КНИБУШ УЗНАЕТ НОВОСТЬ

Лесничий Книбуш медленным шагом идет по деревне Нейлоэ с легавым псом на поводке. Никогда нельзя знать, что может произойти, а люди, как ни странно, обычно куда больше боятся собаки, чем человека.

Старый Книбуш и всегда-то неохотно ходил в деревню, — лесничество лежит на отлете, у самого леса, но сегодня он идет и вовсе с досадой. Он оттягивал, покуда было можно, порученный ему созыв людей к старосте на сходку, в десять. Но теперь, когда гроза уже затянула все небо на западе черной непроглядной тучей — она идет, понятно, с берлинской стороны, чего же хорошего ждать из Берлина! — теперь приходится все-таки отправляться в обход. Ничего не попишешь, выполняй приказ! Ему ни с кем нельзя портить отношений.

Деревню Альтлоэ Книбуш, слава богу, может обойти стороной (не буквально, а фигурально — обходить ее не нужно, она тут, по правую руку), в Альтлоэ не проживает ни одного человека, который был бы гож для таких вот тайных военных дел. "В Альтлоэ живут сплошь горняки и заводские рабочие, стало быть спартаковцы и коммунисты, — понимай: браконьеры да воры, таскающие свеклу с полей и дрова из лесу", — думает господин Книбуш.

Лесничий Книбуш отлично знает, почему он сегодня утром не заметил в лесу порубщиков — они были сплошь альтлоэвцы. Альтлоэвцы народ горячий, они открыто проповедуют что-то вроде права на воровство. Лесничий Книбуш отлично знает также, почему он оставил дома винтовку, но взял с собой легавую: оружие только раздражает людей и делает их еще злее. Собака же может, чего доброго, разодрать штанину, а штаны куда как дороги!

Подавленный, медленным шагом пробирается лесничий по деревне под грозовым небом, которое делается все чернее. "Я, знаешь, хочу мирно умереть в своей постели", — заявил он совсем недавно почти парализованной ревматизмом жене. Она кивнула головой и сказала: "Все мы под богом ходим".

"Эх, ты!" — хотелось ему ответить, потому что бог не может иметь никакого касательства ко всей этой безобразной неразберихе, в этом лесничий давно уверился. Но глянул на пеструю "Тайную вечерю" на стене и смолчал. Такие пошли времена, что даже собственной жене нельзя сказать всего что думаешь.

Иначе представлял он себе свои старые годы, бедный лесничий Книбуш. Не случись войны и этой трижды проклятой инфляции, он бы давно проживал в собственном домике в Мейенбурге, и не было бы ему печали ни со службой, ни с порубщиками, занимался бы он только своими пчелами. Но в наше время, ежели жить на стариковскую пенсию, можно с голоду сдохнуть, — не нужно быть и великим грамотеем, чтоб сообразить это. Правда, сберегательная книжка лежит, как лежала, в сохранности, старательно запрятанная от воров между простынями в женином комоде, но итоговая сумма, семь тысяч с небольшим, марка за маркой сколоченная за долгие сорок лет службы, так сейчас жалка, что смотришь и плачешь слезами. Какой бы можно купить на эти деньги домик в Мейенбурге, нарядный, как игрушка. А на жизнь хватало бы процентов по закладной: первая закладная, хорошая закладная — здесь в Нейлоэ на усадьбу старосты Гаазе, аккуратнейшего плательщика, четыре процента годовых на капитал в десять тысяч марок (кое-что досталось по наследству, остальное опять-таки накоплено) — четыреста марок в год, приличное было бы добавление к пенсии!

И все пошло прахом! Непостижимо, но так: пошло прахом! Усталый, отработавший свое старик должен опять бегать, работать, быть начеку, изворачиваться между провинностями людей и взысканиями хозяина. В наши дни человек, нуждающийся в покое, ничего так не боится, как одного: что его попросят уйти на покой и что тогда спасет их от голодной смерти, его, старика, и старуху жену?.. Оба их сына убиты на войне, а дочка, выданная за железнодорожного служащего в Ландсберге, сама не знает, как прокормиться с детьми. Она если пишет родителям, так только когда подходит время колоть свиней, чтоб не забыли прислать посылочку с салом.

Итак, он, старый человек, должен плестись дальше, должен угодничать, подлащиваться, унижаться — отводить таким путем грозящую отставку. И когда такой вот молодчик лейтенант мигнет ему глазом, он должен тотчас же стать навытяжку и отвечать покорно: "Слушаюсь, господин лейтенант!" А как узнаешь, хочет того хозяин или нет?

Невеселый получается обход. Мужчины, с которыми лесничему надо поговорить, все еще в поле, хотя уже идет к шести и пора задавать корм скоту. Они, обливаясь потом, торопливо пробегают мимо лесничего, едва помахав ему рукой. Им некогда, пока не разразилась гроза, нужно свезти с полей все что удастся.

Лесничему приходится передавать наказ через женщин, а тем, известное дело, рта не заткнешь: "Спятил он, что ли, — сейчас, в самую страду, когда хлеб не убран, созывать мужиков к старосте в десять часов, на ночь глядя? Ему что! У него кости не болят, он знай себе разгуливает, пока другие гнут спину на работе. Ему-то вставать завтра в шесть, а их мужьям чуть свет, в половине третьего! И не подумают они передавать такой вздор, пускай поищет кого поглупее!" И уперши руки в боки: "Вот тебе и весь сказ!" Лесничему приходится уговаривать и упрашивать, и когда он, наконец, уходит со двора, он все-таки не уверен, что наказ действительно передадут.

А иная только злобно подожмет губы, выслушает молча и посмотрит на лесничего злыми сузившимися глазами. Потом повернется спиной и пойдет, а лесничий слышит, как она ворчит:

— И не стыдно — старый человек, а туда же, путается в такие дела! Мало, что ли, народу поубивали в мировую войну! Лезет старый хрыч в тайные заговоры, когда ему впору подумать о том, как бы самому спокойно помереть!..

Лесничий идет дальше, и лицо его становится все более озабоченным, даже злобным. Он яростно что-то бормочет в белоснежную бороду. Должен же он давать исход своей досаде, потому и привык разговаривать сам с собой. У него нет никого, с кем он мог бы отвести душу, у жены на все только изречения из Библии. Вот и перемалывает он почти беззубыми челюстями бессильную злобу, и от того, что эта злоба так бессильна, она горька вдвойне.

Старик выходит на деревенскую площадь, вокруг которой расположены: усадьба старосты, лавка, постоялый двор, школа и пасторский дом. Тут ему, собственно, делать нечего: лавочник и трактирщик чересчур осторожны, не захотят они пускаться на такие дела, которые могут испортить им отношения хоть с одним клиентом. Регент хора Фридеман стар, пастор Лених всегда представляется, будто немножко не от мира сего, даром что отлично умеет считать, а староста Гаазе, наверное, знает все сам, иначе собрание не назначили бы именно у него.

Тем не менее лесничий Книбуш в нерешительности останавливается посреди площади и не идет дальше, а поглядывает на Старостин двор. Неплохо бы тут же на месте взять старосту за бока и поговорить с ним о процентах по закладной. Но не успел Книбуш прийти к решению, как в трактире распахнулось настежь окно. Безобразная физиономия Мейера-губана, изрядно раскрасневшаяся, высовывается наружу, сверкая стеклами очков.

— Эй, Книбуш, старый болван, — кричит Мейер, — заходи сюда, чокнемся с тобой на прощанье по случаю моего отъезда из Нейлоэ!

Сказать по правде, лесничему не до выпивки, к тому же он знает, что Мейер-губан, когда выпьет, становится коварен, как старый бык, но тут пахнет новостями, а новости это как раз то, перед чем лесничему трудно устоять. Ему нужно все знать, чтобы со всем сообразоваться. Итак, он зашел в трактир, а собака со всей собачьей покорностью судьбе заползла под стол и приготовилась смирно пролежать, не издавая ни звука, сколько бы ни пришлось — полчаса или четыре. Лесничий постучал по столу и предупредил:

— Но денег у меня при себе нет!

— У меня тоже нет! — ухмыльнулся Мейер-губан, который уже порядком заложил. — Потому-то я тебя и приглашаю, Книбуш. И с большим удовольствием! Здешние все сейчас в поле, так что я сам достал себе из буфета бутылку коньяку, а пива я тоже могу тебе нацедить, если ты его предпочитаешь.

Лесничему страшно, как бы чего не вышло из такого самочинного самообслуживания.

— Нет, спасибо, Мейер, я лучше пить не буду, — говорит он смущенно.

Лицо у Мейера стало еще краснее.

— Ах, ты думаешь, я ворую? Ах, ты полагаешь, я не заплачу за то, что взял? Этого, Книбуш, я не потерплю! А ну, скажи, где я что украл… А не то!..

"Не то" остается неразъясненным, потому что лесничий поспешил заверить, что все в порядке и он, пожалуй, не откажется от рюмки коньяку.

— Один коньяк не пройдет! — прокричал Мейер и, невзирая на мягкий отпор лесничего, налил ему по всем правилам искусства стакан пива и принес ящик с сигарами. Себе он прихватил пачку сигарет.

— Чокнемся, Книбуш! За то, чтоб нашим детям жить два века!

В ответ на этот тост лесничий сдвинул косматые брови, вспомнив поневоле двух своих убитых на войне сыновей. Но с таким человеком, как Мейер-губан, нет смысла спорить, а потому он предпочел спросить:

— Что же такое случилось сегодня с полудня, что ты ни с того ни с сего собрался в отъезд?

Управляющий сразу помрачнел.

— Случилась гроза, — цедит он сквозь зубы. — Подлая берлинская гроза, черт бы ее побрал! Никогда у нас не бывало грозы при западном ветре. А сегодня нате, извольте!

— Да, через десять минут польет, — соглашается Книбуш и смотрит в потемневшее окно. — Ты свозить не приказывал?.. Вся деревня свозит!

— Вижу не хуже тебя, лошак! — обозлился Мейер. И в самом деле, трудно было не видеть: как раз в эту минуту через площадь опять проехал высоко навитой воз и скрылся во дворе у Гаазе.

— Ну, не обязательно, чтоб ротмистр тебя по такому случаю прогнал со двора, — утешает Книбуш. — Впрочем, я на твоем месте давно бы распорядился свозить.

— Ты на моем месте давно бы от великого ума подавился собственным дерьмом! — заорал в бешенстве Мейер. Он опрокидывает стакан, затем другой и говорит спокойней: — Задним числом и дурак куда как умен. Что ж ты мне нынче днем не сказал, что ты давно бы распорядился свозить?.. Ага!.. — Он надменно улыбается, зевает и снова берется за стакан. Теперь он смотрит на лесничего, таинственно подмигивая прищуренным глазом, и говорит многозначительно: — Впрочем, ротмистр прогонит меня не только из-за этого.

— Да? — спрашивает лесничий. — Ты, кстати, не видел, староста у себя?

— У себя, — говорит Мейер-губан. — Пришел недавно вместе с лейтенантом.

Книбуша это не устраивает. Если лейтенант тоже там, нет смысла идти к старосте и заводить с ним разговор о закладной. А нужно бы. Через пять дней выходит срок уплаты полугодовых процентов, нельзя же допустить, чтобы ему всучили бумажку в двести марок!

— Ты что, оглох на оба уха, лесничий? — кричит Мейер. — Я у тебя спрашиваю, сколько лет Вайо?

— Нашей барышне?.. Ей в мае исполнилось пятнадцать.

— Ай-яй-яй! Ай-яй-яй! — качает головою Мейер. — Ротмистр меня определенно прогонит.

— Почему же? — не понимает Книбуш, но неусыпное любопытство наушника и шпиона уже подстегивает его. — Ты что хочешь сказать?

— Ах, оставь! — Мейер делает великолепный отстраняющий жест. — Придет срок, узнаешь. — Он пьет и смотрит на лесничего сквозь прищуренные веки, бесстыдно при этом хихикая. — Великолепная у девчонки грудь, должен я тебе сказать, Книбуш, старый греховодник!

— У какой девчонки?.. — оторопел лесничий. Он не хочет верить.

— У маленькой плутовки, у Вайо! — говорит пренебрежительно Мейер-губан. — Вкусная штучка, доложу я тебе. Как она со мною поздоровалась только что, лежа на своем шезлонге. Там на крыше над кухней, доложу я тебе, в одном купальном костюме. А потом расстегнула вот так застежки на плечах, а потом — нет, не будем об этом говорить, рыцарь всегда остается рыцарем!

— Врешь ты, Мейер! — возмутился лесничий Книбуш. — Мелешь вздор и только! Нализался!

— О, конечно, я вру, — говорит Мейер-губан с наигранным равнодушием. Я, конечно, пьян. Но если кто спросит тебя, Книбуш, ты можешь заверить, сославшись на меня, что у Вайо вот здесь (он показывает на грудь, около подмышки) маленькая коричневая родинка — превкусное местечко для поцелуя, Книбуш, скажу я тебе на ушко…

Мейер смотрит с ожиданием на лесничего.

Тот раздумывает вслух:

— Что ты видел ее в купальном костюме, Мейер, я поверю. Она частенько лежит так на крыше кухоньки, и старая барыня куда как злится, говорила мне кухарка Армгард. Но чтоб барышня с тобой что-нибудь там… нет, Мейер, в этом ты меня не уверишь, это ты рассказывай кому-нибудь поглупее, чем лесничий Книбуш!

Лесничий осклабился с чувством собственного превосходства. Он отставил недопитый стакан и встал:

— Пошли, Цезарь!

— Не веришь? — закричал Мейер-губан и тоже вскочил. — Ты не представляешь себе, Книбуш, как женщины сходят по мне с ума. Я каждую могу иметь, каждую! И душку Вайо…

— Не-ет, не-ет, Мейер, — презрительно осклабился Книбуш, и этим заявлением он навеки превращает Мейера в своего смертельного врага. Какая-нибудь коровница или птичница, может, и польстится на тебя, но наша барышня — не-ет, Мейер, ты просто нализался…

— Доказать тебе?! — положительно закричал Мейер. От спирта, от ярости, от унижения он совершенно потерял рассудок. — Вот, смотри — черным по белому! Читать умеешь, раззява? Вот! Это письмо написала мне твоя уважаемая барышня! — Он вытаскивает из кармана письмо, вскрывает его. Читать умеешь?.. "Твоя Виолета". «Твоя» подчеркнуто, видишь ты, разиня пучеглазая? Вот изволь, читай: "Мой любимый! Мой самый любимый!! Единственный!!!" — Видишь восклицательные знаки? А тут… Нет, всего тебе читать не нужно… Вот тут еще: "Я так, я та-ак тебя люблю!" — Он повторяет: — "Та-ак люблю!" Ну что, любовь это или нет? Что ты теперь скажешь?

Он торжествует. Толстые губы его дрожат, глаза сверкают. Лицо раскраснелось.

Но слова его оказали совсем иное действие, чем он рассчитывал. Лесничий Книбуш отошел, стал в дверях трактира.

— Нет, Мейер, — говорит он. — Этого ты не должен был делать показывать мне письмо и все мне выкладывать. Экая ты свинья, Мейер! Не-ет, ничего я не видел, ничего не знаю, за такое можно поплатиться головой. Не-ет, Мейер, — говорит Книбуш и с неприкрытой враждой смотрит на него своими старыми, поблекшими глазами. — Я на твоем месте сейчас же уложил бы чемодан и укатил бы отсюда без предупреждения как можно дальше. Потому что, если ротмистр узнает…

— Да что ты в самом деле панику разводишь, заяц трусливый! — проворчал Мейер, но все же сунул письмо обратно в карман. — Ротмистр ничего не узнает. Если ты будешь держать язык за зубами…

— Уж я-то зря язык не распускаю, — говорит лесничий и на этот раз действительно не собирается сплетничать. — Тут и обжечься недолго, а мне оно ни к чему. А вот ты, ты не удержишься и разболтаешь… Нет, Мейер, раз в жизни поступи разумно, уезжай. Да поскорее… Смотри ты, ведь и впрямь начинается…

Оба они и думать забыли о погоде. Небо делалось все черней и черней. На мгновение в трактире стало светло как днем, потом раздался оглушительный треск, а теперь, шурша и грохоча, хлынуло из тысячи небесных водокачек.

— Куда ты побежишь в такую непогоду! — вырвалось у Мейера.

— Ничего! — бросил поспешно лесничий. — Я мигом перебегу через площадь к старосте. Нельзя мне тут с тобою… — И побежал.

Мейер-губан видит, как он исчезает за густой завесой дождя. В трактире пахнет спиртом, прокисшим пивом, навозом. Мейер медленно одно за другим раскрывает окна. Он проходит мимо стола, за которым только что сидел с лесничим. Тянется невольно к бутылке.

Но когда он поднес ее ко рту, его кинуло в дрожь от спиртного запаха, он с плеча швырнул бутылку, и она, опорожняясь, забулькала на середине площади. Потом он вернулся к столу и раскурил сигарету. Затем сунул руку в карман, вытащил письмо. Надорванный конверт вконец испорчен, а письмо медленными, осторожными движениями полупьяного человека он кладет его на стол, — а письмо сильно измято. Он пробует разгладить складки ладонью и думает устало: "Что мне делать… Что же мне делать?" Что же мне делать?"

Он замечает, как под разглаживающей ладонью понемногу становится мокро. Смотрит: он положил письмо в лужу коньяка, все смазалось.

"Что же я делаю?" — думает он снова.

Он сует размокшую бумагу обратно в карман. Потом берет свою трость и тоже выходит под проливной дождь. Скорее в постель — выспаться и протрезвиться.

6. У СТАРОСТЫ ГААЗЕ

Старый лесничий Книбуш бежал со всех ног сквозь хлещущий все сильнее дождь, через площадь, ко двору старосты Гаазе. Как ни обидно старому человеку вымокнуть до нитки, все ж это в десять раз лучше, чем сидеть с мерзавцем Мейером, с Губаном, и слушать его гнусное бахвальство!..

Под навесом Старостина сарая Книбуш остановился: в таком виде он не может войти к старосте в дом. Отдуваясь, он старательно отер лицо и попробовал отжать воду из намокшей, точно тряпка, бороды. Но он производил это машинально, а сам все думал, думал, в точности так же, как по ту сторону площади, в трактире, Мейергубан: "Что мне делать? Что же мне делать?"

Его удручает мысль, что нет у него никого, перед кем он мог бы вытряхнуть все, что на душе. Рассказать бы хоть кому-нибудь, хоть одному человеку эту сумасшедшую историю, насколько стало бы легче! От того, что он услышал, уже и теперь нестерпимо свербило и жгло. Точно ранка на пальце, которой все время на что-нибудь натыкаешься; точно зудящая экзема, которую непременно нужно расчесывать — хоть до крови, а чеши.

Из горького многолетнего опыта лесничий Книбуш знал, как опасна была для него эта все усиливающаяся разговорчивость сплетника и болтуна. Он не раз попадал через нее в прескверные истории, в неприятнейшие передряги. Кое-как защищенный от ливня, он жмется к дощатой стене Старостина сарая, и непрестанно отирает лицо и бороду, и старается пересилить свою старческую болтливость, лишив ее пищи. О чем тут рассказывать? Это все только пьяные выдумки помешанного на бабах коротышки Мейера!

Но когда наконец он сладил с собой, когда уже собрался, совсем успокоившись и безо всякого опасного груза на душе, войти в горницу к старосте Гаазе, в это самое мгновение в небе сверкнула молния: в трактире у стола стоит управляющий Мейер, выдергивает из кармана письмо, надрывает… да, надрывает конверт, читает…

Лесничий Книбуш громко и протяжно свистнул, хоть ему и сдавило глотку. Продрогшая от сырости и холода собака у его ноги вздрогнула и стоит, подняв переднюю лапу, словно почуяла дичь. Но лесничий Книбуш опередил свою собаку — он уже выгнал свинью, черную шкуру, проклятого кабана из его болота, уложил ее меткой пулей в родничок: ясно, Мейер-губан наврал!

— Иначе и быть не может, — простонал с облегчением лесничий Книбуш. Губан и наша барышня! Этого я не могу переварить. Да и незачем! Глупый хвастун и враль, думает, я не разберусь! У меня на глазах вскрывает письмо, а уже заранее знает, что в письме написано! Говорит, что только что был вдвоем с фройляйн Виолетой, а у самого в кармане письмо от нее! Ясное дело, она дала ему письмо, только чтобы он отнес кому надо, а он, подлец, распечатал его потихоньку.

О, нужно это дело сегодня же спокойно и с толком обдумать. Будет удивительно, если я не докопаюсь до сути, а еще удивительнее будет, если я не совью для тебя из этого всего добрую веревку, мой любезный Мейер! Ты не посмеешь больше называть меня трусливым зайцем и пучеглазым разиней — мы еще посмотрим, у кого из нас со страху полезут глаза на лоб!

Книбуш поворачивается и становится лицом к трактиру. Но Мейера уже не видно — завеса дождя стала слишком плотной.

"Так оно и лучше, — думает Книбуш. — Только не спешить! Надо основательно все обдумать, потому что, ясно, я должен так повернуть, чтобы мне через это дело войти в милость к нашей барышне. Она мне когда-нибудь очень пригодится".

Книбуш пронзительным свистом дает сигнал: "Вперед, вперед, в атаку!" и шагает прямо к старосте в дом. Он и не подумал оставить легавую, как обычно, на кухне, где пол кирпичный, он позволяет ей наследить мокрыми лапами по навощенному полу горницы. Так он уверен в победе.

Но в горнице его сразу пришибло, потому что там сидит не только длинный Гаазе: на середине продавленного дивана расположился господин лейтенант! Его старая военная фуражка лежит поверх вязаной салфеточки на высоком изголовье кушетки, а сам он сидит, оборванный, обносившийся, но как всегда подтянутый. Прихлебывая из кружки жидкий кофе, он ест яичницу-глазунью с салом и по-простецки макает нарезанный кубиками хлеб в плавающий жир. Только время — шесть часов пополудни — как будто не совсем подходящее для яичницы.

— Приказ выполнен! — объявил лесничий и стал навытяжку, как становится он перед каждым, за кем ему чудится тайное право повелевать.

— Вольно! — отдает команду лейтенант. И тут же совсем дружески, подняв на оловянной вилке жирный лоскут яичницы: — Ну, лесничий Книбуш, нас еще пока что носят ноги? Все подготовлено, люди оповещены? Всех застал?

— Вот то-то и оно! — говорит лесничий, вдруг опять приуныв, и рассказывает, что ему пришлось претерпеть, оповещая жителей деревни, и что услышал он от фрау Пиплов и что от фрау Пеплов.

— Старый баран! — говорит лейтенант. И спокойно продолжает есть. Значит, придется тебе, когда люди вернутся с поля, начать всю канитель сначала, понял? Рассказывать о таком деле бабам!.. Я всегда говорю: самые старые — самые глупые!

И он опять спокойно принялся за еду.

Лесничий только сказал молодцевато:

— Слушаюсь, господин лейтенант! — и даже виду не подал, что его разбирает злоба. Эх, спросил бы он этого прощелыгу, по какому праву он им помыкает и почему он здесь командует", — но не стоит, лучше смолчать.

Зато Книбуш оборачивается к старосте, который, развалившись в своем вольтеровском кресле, длинный, нескладный, как почти всегда молчаливый, слушает разговор и мотает на ус.

— Ага, староста, — далеко не дружественно заводит лесничий, — раз уж я здесь, давай спрошу заодно, как у нас с тобой насчет процентов? Через пять дней выходит срок платить, и я хочу знать наперед, как ты думаешь рассчитываться.

— Ты что ж, не знаешь? — спрашивает староста и осторожно посматривает на лейтенанта. Но тот спокойно продолжает есть и ни о чем не думает, кроме как о своей глазунье и о кубиках хлеба, которыми он обтирает тарелку. — В закладной все как есть прописано.

— Но как же так можно, староста, — чуть не умоляет лесничий, — неужели мы с тобою поссоримся, два старика?

— А с чего нам ссориться, Книбуш? — удивился староста. — Ты получишь что значится в закладной, а я, к слову сказать, не так стар, как ты.

— Десять тысяч марок, — говорит дрожащим голосом лесничий, — когда я дал их тебе под твою усадьбу, были хорошие деньги старого мирного времени. Я двадцать с лишним лет во всем себя урезывал, пока сколотил их. А прошлый раз, как вышел срок процентам, ты мне дал никчемную бумажку — она там лежит у меня дома в комоде. Я на нее даже марки почтовой, даже гвоздика не мог купить…

Книбуш не сдержался, и на этот раз не только дряхлый возраст, но и подлинное горе заставляет его прослезиться. Так он глядит на старосту Гаазе, который медленно потирает руки, зажатые между колен, но только Книбуш собрался ответить, как повелительный голос с дивана окликнул:

— Лесничий!

Лесничий оборачивается, сразу вырванный из своего горя и сетований.

— Слушаюсь, господин лейтенант!

— Дай-ка мне огня, лесничий!

Господин лейтенант кончил есть. Он вытер последние следы жира с тарелки, выпил до гущи кофе — теперь он лежит, удобно растянувшись, положив грязные сапоги на Старостин диван, закрыв глаза, но с сигаретой во рту, и требует огня.

Лесничий подносит ему спичку.

Сделав первую затяжку, лейтенант поднимает веки и смотрит прямо в глаза лесничего, близкие, полные слез.

— Но! Это еще что? — говорит лейтенант. — Вы ревете, Книбуш?

— Это от дыма, господин лейтенант, — смутился Книбуш.

— То-то же, — сказал лейтенант, опять закрыл глаза и повернулся на бок.

— Не знаю, собственно, почему я вечно должен слушать твое нытье, Книбуш, — сказал староста, когда лесничий снова подошел к нему. — По закладной тебе следует получать двести марок. А я в прошлый раз дал тебе билет уже в тысячу марок, и так как у тебя не оказалось сдачи, я его тебе оставил целиком…

— Я на него даже и гвоздика не мог купить! — повторяет с ожесточением лесничий.

— И на этот раз у нас с тобой все будет по-хорошему. Я уже отложил для тебя десятитысячную бумажку, и все будет у нас опять по-хорошему: я не потребую сдачи, хотя десять тысяч это все, что я должен по закладной…

— Как же так, староста! — кричит лесничий. — Это же чистое издевательство! Ты превосходно знаешь, что десять тысяч сейчас гораздо меньше, чем тысяча полгода назад! А я тебе дал хорошими деньгами…

Горе чуть не разрывает ему сердце…

— А мне-то что! — кричит теперь со злобой и староста Гаазе. — Я, что ли, сделал твои хорошие деньги плохими? Обратись к уважаемым берлинским господам, а моей вины тут нет! Что написано, то написано…

— Но ведь надо же по справедливости, староста! — молит лесничий. Нельзя же так, я двадцать лет копил, во всем себе отказывал, а ты мне суешь бумажку на подтирку!

— Вот как? — говорит ядовито староста. — От тебя ли я это слышу, Книбуш? А помнишь, как было в тот год, в засуху, когда я никак не мог наскрести денег?.. Кто тогда сказал: "Что написано, то написано"? А потом еще, когда откормленная свинья стоила на рынке восемнадцать марок за центнер, и я сказал: "Деньги стали дороги, ты должен немного скинуть, Книбуш!" — кто мне тогда ответил: "Деньги есть деньги, и если ты не уплатишь, староста, я забираю двор". Кто это сказал? Ты, Книбуш, или кто еще?

— Но то же было совсем другое, староста, — говорит, присмирев, лесничий. — Там разница была невелика, а теперь получается так, что ты мне просто ничего не даешь. Я же не требую, чтобы ты возместил мне полную стоимость, но если бы ты дал мне вместо двухсот марок двадцать центнеров ржи…

— Двадцать центнеров ржи! — Гаазе громко расхохотался. — Ты, Книбуш, сдается мне, просто спятил! Двадцать центнеров ржи, да это же свыше двадцати миллионов марок…

— И все-таки это куда меньше, староста, чем то, что ты мне должен, упорствует Книбуш. — В мирное время твой долг составил бы, по крайней мере, тридцать центнеров.

— Да, в мирное время! — вскипел староста. Он видит, что лесничему зубы не заговоришь, что он и впрямь покушается на его кошелек. — Но теперь у нас вовсе не мирное время, а ин-фля-ци-я, тут каждый сам за себя. И еще я скажу тебе, Книбуш, что мне надоела твоя трепотня. Ты по всей деревне судачишь о наших с тобой делах, а недавно ты сказал пекарю, как же это, мол, так: староста наш ест гусятину, а не может честно уплатить проценты. (Не спорь, Книбуш, ты это сказал, от меня ничто не укроется.) Так вот, завтра я поеду в Мейенбург и пришлю тебе с адвокатом проценты, ровно двести марок, как с меня причитается, да заодно предупреждение о выкупе закладной, и к Новому году ты получишь полностью все деньги, ровно десять тысяч марок, а сколько ты тогда на них сможешь купить, я и не спрошу. Да, именно так я и сделаю, Книбуш, потому что мне осточертело вечное твое нытье о твоих сбережениях. Возьму и сделаю…

— Не сделаете, староста Гаазе, — раздался резкий голос. — Номер не пройдет.

Лейтенант опять сидит на диване, прямой, нисколько не сонный, с еще дымящейся сигаретой в углу рта.

— Тридцатого числа вы дадите лесничему его двадцать центнеров ржи, а сейчас мы составим бумагу, что вы и дальше, пока у нас в обращении хлам вместо денег, обязуетесь выплачивать то же самое…

— Нет, господин лейтенант, я такого подписывать не стану, — сказал староста решительно. — Таких приказов вы мне давать не можете. Что другое — пожалуйста, но не это. Ежели я пожалуюсь господину майору, то…

— …то он даст вам коленкой в зад и выставит вас за дверь. Или поставит как изменника к стенке, что тоже не исключено, староста Гаазе… Эх, божий человек! — оживился лейтенант, вскочил, подошел к старосте и ухватился за пуговицу на его сюртуке. — Вы знаете, какая поставлена цель, и вы, заслуженный человек, спешите попользоваться напоследок за счет свинства берлинской шатии! Постыдились бы, староста!

Он отвернулся, подошел к столу, взял новую сигарету. Скомандовал:

— Огня, лесничий!

Лесничий с бесконечным облегчением, рабски благодарный, кинулся вперед. Подавая лейтенанту зажженную спичку, он нашептывает:

— Нужно еще будет написать в бумаге, что он не смеет отказываться от закладной. Не то он мне теперь заплатит хламом вместо денег… а ведь это все мои сбережения.

Ему стало жаль самого себя; от радости, что явился нежданный спаситель, он и вовсе раскис: на глазах у лесничего Книбуша опять проступили слезы.

Лейтенант посмотрел на него с отвращением.

— Книбуш, ты старая баба, — отрезал он. — Перестань, или я больше не скажу ни слова. Думаешь, я это ради тебя? Что ты, что другие подлые скряги, вы мне глубоко безразличны! Я ради дела, его не должна коснуться грязь.

Лесничий, совсем подавленный, отходит в угол к окну — разве не ясно как день, что он, Книбуш, прав? За что же на него накричали?

Лейтенант обернулся к старосте.

— Ну как, Гаазе? — спросил он, пуская дым.

— Господин лейтенант, — взмолился тот. — С чего же я должен оказываться в худшем положении, чем другие? В нашей округе все сейчас до срока выкупают закладные. А Книбуш, право, не такой человек, чтобы стоило с ним церемониться.

— Речь идет не о Книбуше, — возразил лейтенант, — речь идет о вас, Гаазе. Нельзя наживаться на жульнических махинациях берлинской шатии и в то же время хотеть ее свалить за это самое жульничество. Это ясно как день, это каждый ребенок поймет, это понимаете и вы, Гаазе. И ваше сердце, — он слегка похлопал его по жилету, и староста, пожимаясь, отступил на шаг, — ваше сердце говорит вам, что вы неправы.

Было видно, что староста Гаазе борется с собой. В долгой многотрудной жизни он научился крепко цепляться за свое; отдавать свое он не учился. Наконец, он медленно заговорил:

— Я дам подписку, что не стану досрочно выкупать закладную и что каждые полгода обязуюсь выплачивать ему стоимость десяти центнеров ржи… Больше двор не приносит, господин лейтенант, времена тугие…

— Тьфу, староста! — сказал тихо лейтенант и очень серьезно посмотрел на старика. — Большим свинством вы не хотите отягчить свою совесть, но маленькое она как-нибудь переварит, да? Посмотрите на меня! Вообще-то говоря, мне особенно похвалиться нечем, но на этот счет… У меня ничего нет, староста, вот уже пять лет у меня ничего нет, кроме того, что на мне. Бывает, что мне заплатят жалованье, бывает, что и нет. Для меня неважно. Или человек верит в дело, и тогда он все за него отдаст, или он в него не верит… Ну, а если так, староста, то в этом случае нам с вами не о чем разговаривать.

Староста Гаазе долго молчал. Потом начал с досадой:

— Вы человек молодой, а я старик. У меня есть двор, господин лейтенант, и я должен сберечь свой двор. Мы, Гаазе, живем здесь с незапамятных времен. Как я погляжу в глаза своему отцу и деду, если выпущу двор из рук!

— Но если вы удержите его обманом… это ничего, староста?

— Никакого обмана тут нет! — разгорячился староста Гаазе. — Все так делают. А кроме того, господин лейтенант, — сказал он, и в морщинках вокруг его глаз заиграл смешок, — все мы люди, не ангелы. Моему отцу тоже случалось иной раз продать лошадь за ломовую, а она вовсе и не ломовая. Нас обманывают, и мы при случае обманываем… А еще я думаю, бог может иногда простить, не зря же это в Евангелии написано.

Лейтенант потянулся за новой сигаретой. Что думал староста о боге, его не интересовало. Ему важно было, чтобы здесь, на этом свете, стало когда-нибудь лучше. "Огня, лесничий!" — приказал он, и лесничий, игравший бахромой гардины, подскочил к нему.

— Назад, в укрытие! — приказал лейтенант, и Книбуш отскочил назад за гардину.

— Если вы не сделаете по-моему, — решительно объявил лейтенант, ибо он никакому сельскому старосте не уступал в упрямстве, — если вы не сделаете так, как подсказывает каждому порядочному человеку долг, то вы мне в нашем деле не нужны, староста!

— А я думал, что больше вы в нас нуждаетесь, — сказал невозмутимо староста.

— Если же вы не послужили нашему делу, староста, — продолжал неуклонно лейтенант, — а через месяц или два мы станем здесь господами, — как вы полагаете, очень это будет выгодно для вас? Что?

— Господи, — беспечно заметил староста Гаазе, — если вы станете наказывать каждого, кто вам не послужил, господин лейтенант, стон и плач пойдет по всем деревням. И потом, — поддразнивает он, — так уж вас прямо и поставили министром сельского хозяйства, господин лейтенант!

— Хорошо! — оборвал лейтенант и взял свою фуражку с дивана. — Значит, вы не согласны, Гаазе?

— Я сказал, на что я согласен, — упрямо повторил староста, — не выкупать досрочно закладной и выплачивать стоимость десяти центнеров ржи.

— Между нами все кончено, староста, — сказал лейтенант. — Пошли, лесничий, я вам сейчас объявлю, где сегодня будет собрание. Во всяком случае не здесь.

Староста Гаазе охотно сказал бы кое-что еще, но он только крепко сжал тонкие губы. Лейтенант не коммерческий человек, с ним не поторгуешься, его требование гласит: все или ничего. Так как староста всего отдавать не хочет, он лучше промолчит.

Лейтенант остановился в дверях дома старосты. Он смотрел во двор. За ним стояли безмолвно лесничий Книбуш и его собака. Похоже было, что лейтенант не решается выйти под дождь, хлеставший теперь слабее, однако все еще довольно сильно. Но он вовсе не думал о дожде. Уйдя в свои мысли, он смотрел в раскрытую дверь сарая, под навес которого Старостины сыновья спешно разгружали последний спасенный от грозы воз ржи.

— Господин лейтенант, — начал осторожно лесничий Книбуш. — Можно, пожалуй, назначить собрание у Бенцина, здешнего крестьянина…

— У Бенцина, да, у Бенцина… — повторил задумчиво лейтенант, продолжая наблюдать, как разгружают воз. Издали доносилось шуршание сухой соломы. Лейтенанту не пришлось побывать на фронте, для этого он был слишком молод, но и в Прибалтике и в Верхней Силезии можно было научиться правилу, что в конечном счете побеждает более упорный. Лейтенант сказал старосте, что между ними все кончено, но если Гаазе и склонялся этому поверить, то лейтенант еще не покончил со старостой. Отнюдь нет.

— Бенцин… — пробормотал он еще раз, и затем отрывисто: — Ждите здесь, лесничий!

На этом лейтенант круто повернулся и опять вошел в дом.

Через пять минут пригласили зайти и лесничего. Староста сидит за столом и пишет расписку, по которой отказывается от досрочного выкупа закладной и обязуется выплачивать в погашение процентов стоимость сорока центнеров ржи в два срока, по полугодиям. Лицо старосты ничего не выдает, лицо лейтенанта тоже, Лесничий готов заплакать от счастья, но он не смеет, а то, чего доброго, дело расстроится. Он сдерживает свои чувства и от напряжения становится похож на красного лакированного щелкунчика.

— Все в порядке, — говорит лейтенант и "в качестве свидетеля" ставит вместо подписи какую-то загогулину. — А теперь ступайте, Книбуш, созовите людей. Сюда, понятно сюда. К Бенцину? При чем тут Бенцин?

И он смеется немного ехидно, между тем как староста молчит.

Разговор между лейтенантом и старостой был короткий.

— Скажите, староста, — как бы вскользь спросил лейтенант, — как у вас, между прочим, обстоит со страховкой от огня?

— Со страховкой от огня? — опешил староста.

— Ну да! — нетерпеливо бросил лейтенант, точно и ребенок должен был бы понять. — Как вы застраховались?

— В сорок тысяч, — сказал староста.

— На бумажные марки, да?

— Д-да-а-а… — Староста тянул это очень долго.

— Я думаю, это составит примерно сорок фунтов ржи, а?

— Д-да-а-а.

— Чертовски легкомысленно, правда? Сейчас, когда у вас сарай доверху набит сухой соломой и сеном, а?

— Но ведь другой страховки нынче нет! — крикнул с отчаянием староста.

— Есть староста, есть, — сказал лейтенант. — Например, вы можете позвать сюда лесничего Книбуша и написать что я вам сказал.

После чего лесничего Книбуша пригласили в дом.

7. ШТУДМАН ПАДАЕТ С ЛЕСТНИЦЫ

В этот день с администратором гостиницы, обер-лейтенантом в отставке Штудманом, случилось поистине неприятное происшествие. Часа в три пополудни — время, когда никакие приезжие не прибывают с вокзалов, в холле появился довольно высокий, крепкого сложения господин, в безупречно сшитом английском костюме, с чемоданчиком свиной кожи в руке.

— Номер на одного. С ванной, без телефона, во втором этаже, потребовал господин.

Ему ответили, что в гостинице в каждом номере есть телефон. Господин, человек лет тридцати, изжелта-бледный, с резкими чертами, умел необыкновенно страшно перекосить желтое свое лицо. Именно это он сейчас и проделал и нагнал на швейцара такого страху, что тот от него попятился.

Штудман подошел ближе. Если желательно, телефон можно будет, разумеется, убрать из комнаты. Впрочем…

— Желательно! — внезапно закричал приезжий. И тут же, без перехода очень мирно попросил, чтобы и звонок в его номере был приведен в бездействие.

— Не нужно мне всей этой современной техники, — сказал он, наморщив лоб.

Штудман молча отвесил поклон. Он ждал, что дальше от него потребуют, чтоб выключили электрический свет, но либо гость не причислял электричество к современной технике, либо он упустил из виду этот пункт. Разговаривая вполголоса сам с собой, он стал подниматься по лестнице, за ним лифтер с чемоданчиком свиной кожи, впереди — коридорный с карточкой для приезжающих.

Штудман достаточно долго работал администратором в столичном караван-сарае и уже давно не удивлялся прихотям постояльцев. Начиная с одинокой путешественницы из Южной Америки, которая дико раскричалась, требуя комнатного клозета для своей обезьянки, и кончая холеным пожилым господином, который в два часа ночи выскочил в одной пижаме и шепотом попросил, чтобы ему немедленно — но только, пожалуйста, немедленно! доставили в номер даму ("Нечего прикидываться! Точно мы все не мужчины!"), — ничто уже не могло возмутить штудмановское спокойствие.

Тем не менее было что-то в новом постояльце, что призывало к осмотрительности. Обычную клиентуру гостиниц составляли обыкновенные люди, а обыкновенный человек лучше прочтет о скандале в газете, чем будет сам в нем участвовать. Администратор насторожился. И не так своими дурацкими желаниями встревожил его вновь прибывший, как этим гримасничанием, внезапным криком, неспокойным — то дерзким, то затравленным — взглядом.

Однако донесения, доставленные вскоре Штудману, были самые успокоительные. Лифтер получил на чай целый американский доллар, бумажник нового гостя весьма приятно набит. Коридорный вернулся с заполненной карточкой для приезжающих. Господин отметился как "фон Берген", имперский барон.

Коридорный Зюскинд, как всегда дотошный, попросил незнакомца предъявить еще и паспорт, на что он был уполномочен особым распоряжением полицейпрезидента. Паспорт, выданный Вурценской полицией, был несомненно в порядке. Привлеченный для проверки Готский альманах показал, что действительно имеются имперские бароны фон Бергены, родовые земли их лежат в Саксонии.

— Все в порядке, Зюскинд, — сказал Штудман и захлопнул Готский альманах.

Зюскинд сомнительно покачал головой.

— Не знаю, — сказал он. — Странный господин.

— Чем же странный? Думаете, аферист? Лишь бы платил, остальное нам безразлично, Зюскинд.

— Аферист? Ни-ни! Мне думается, он свихнулся.

— Свихнулся? — повторил Штудман, недовольный тем, что у Зюскинда создалось то же впечатление, что и у него самого. — Вздор, Зюскинд! Может быть, немножко нервный. Или подвыпил.

— Нервный? Подвыпил? Ни-ни. Свихнулся…

— Но почему вы думаете, Зюскинд? Или он как-нибудь странно вел себя там наверху?..

— Ничуть! — с готовностью признал Зюскинд. — Что он кривляется и строит рожи, так это еще ничего не значит. Иные воображают, что это придает им больше весу в наших глазах.

— А что же?..

— Чувствуется что-то такое, господин директор. Вот как полгода назад, когда у нас трикотажник повесился, в сорок третьем номере, тогда у меня тоже было какое-то чувство…

— Бросьте, Зюскинд! Будет вам труса праздновать!.. Ну, мне пора. Держите меня в курсе и присматривайте все-таки за господином…

Выдался очень трудный для Штудмана день. Новый курс доллара потребовал не только перерасчета всех расценок, нет, приходилось наново калькулировать весь бюджет. На заседании в директорском кабинете Штудман сидел как на угольях. С нескончаемой обстоятельностью главный директор Фогель разъяснял, что нужно-де хорошенько взвесить, не следует ли, в предвидении дальнейшего повышения доллара, сделать некоторую накидку к сегодняшнему курсу во избежание полного краха.

— Мы должны сохранить реальные ценности, господа! Реальные ценности! И он разъяснил, что за текущий год наш запас, к примеру сказать, жидкого мыла, упал с семнадцати центнеров до нуль, запятая, пять.

Невзирая не неодобрительные взгляды своего патрона, Штудман снова и снова выбегал в вестибюль. После четырех наплыв приезжих очень усилился, служащих в приемной конторе рвали на части, и поток вновь прибывающих наталкивался на тех, кто внезапно надумал уехать.

Штудман только бегло кивнул, когда Зюскинд шепнул ему, что господин из тридцать седьмого изволил принять ванну, потом лег в кровать и спросил бутылку коньяку и бутылку шампанского.

"Значит, все-таки пьяница, — подумал Штудман, разрываясь в тысячах забот. — Когда начнет буянить, я к нему пришлю нашего врача, пусть даст ему снотворного".

И он заспешил дальше.

Штудман только что опять улизнул из директорского кабинета, где главный директор Фогель доказывал, что большой запас яиц несет гостиницам разорение.

— Однако при настоящих обстоятельствах необходимо хорошенько взвесить, не следует ли все-таки держать известный запас… ввиду того, что подвоз свежих яиц… а к сожалению, также и яйца из холодильников…

"Идиот!" — подумал, кинувшись к дверям, Штудман. И с удивлением: "Почему я, собственно, так раздражен? Мне же с давних пор знакома эта болтология… Или гроза на меня так действует?.." И тут коридорный Зюскинд остановил его.

— Ну теперь пошло, господин директор, — сказал он, и его лицо угрюмо вытянулось над черным фрачным галстуком.

— Что «пошло»? Говорите скорей, что вам нужно, Зюскинд. Мне некогда.

— Да у господина-то из тридцать седьмого, господин директор! — сказал с укоризной Зюскинд. — Он говорит, в шампанском слизняк!

— Слизняк? — Штудман невольно рассмеялся. — Вздор, Зюскинд, вас просто морочат! Как мог слизняк попасть в шампанское? Никогда ничего подобного не слышал.

— А вот же попал один, — настаивал удрученно Зюскинд. — Я видел своими глазами. Большой черный слизняк…

— Вы?.. — Штудман стал вдруг серьезен, он раздумывал. Было совершенно невозможно, чтобы у них в отеле плавали в шампанском слизняки! Здесь не подавалось никаких фальсифицированных вин, закупленных у спекулянтов.

— Верно, сам пустил его в бутылку, чтоб подшутить над нами, — решил он. — Принесите ему бесплатно другую бутылку. Вот вам — для заведующего винным погребом.

Он быстро, на лету, выписал чек.

— И смотрите хорошенько, Зюскинд. Чтоб он не выкинул еще раз ту же штуку!

Зюскинд уже совсем сокрушенно помотал головой.

— Вы бы, может, сами к нему зашли? Я боюсь…

— Вздор, Зюскинд. У меня нет времени на такие затеи. Если не можете справиться сами, возьмите с собой свидетелем заведующего винным погребом или кого хотите…

Штудман уже мчался дальше. Небезызвестный стальной магнат Брахведе кричал в холле, что он снял номер за десять миллионов в сутки, а в счете поставлено пятнадцать…

Штудман принялся втолковывать магнату то, что тому давно было известно, а именно, что доллар вздорожал; он уговаривал одних, улыбался другим, сердитым взглядом напомнил бою, чтобы тот не зевал по сторонам; проследил, как усаживают в лифт параличную даму, отбился по трем телефонным вызовам…

И тут вновь предстал перед ним озабоченный Зюскинд.

— Господин директор! Прошу вас, господин директор! — прошептал он подлинным, бьющим по нервам театральным шепотом старого стиля, каким на сцене разговаривают заговорщики.

— Что там опять стряслось, Зюскинд?

— Господин из тридцать седьмого, господин директор!

— Ну что там? Ну что! Опять слизняк в шампанском?

— Господин Тухман (заведующий винным погребом) откупоривает уже одиннадцатую бутылку — во всех слизняки!

— Во всех? — закричал, не сдержавшись, Штудман. Но почувствовал на себе взгляды гостей и сошел на полушепот: — С ума вы, что ли, сошли, Зюскинд?

Зюскинд печально мотнул головой.

— Он из себя выходит. Не допущу, говорит, чтобы мне совали в вино голых черных слизняков…

— Идем! — крикнул Штудман и помчался по лестнице на второй этаж; он и думать позабыл о достойной осанке, какую администратор и замдиректор столь фешенебельного заведения обязан сохранять при любой ситуации. Озабоченный Зюскинд поспешал за ним.

Оба вихрем пронеслись сквозь изумленную толпу приезжих… и тотчас же распространился слух, неизвестно откуда взявшийся, будто колоратурное сопрано, графиня Багенца, которая должна была сегодня вечером выступить в ряде камерных концертов, только что разрешилась от бремени.

Вот они у номера 37. Учитывая обстоятельства, Штудман позволил себе пренебречь отнимающими время формами учтивости. Он только стукнул в дверь и вошел, не дожидаясь ответного «Войдите». Коридорный Зюскинд, следовавший за ним по пятам, тщательно прикрыл двойную дверь, чтобы шум предстоящего столкновения не услышали в других номерах.

В просторной комнате горел электрический свет. Гардины на обоих окнах были плотно сдвинуты. Равным образом и дверь в примыкающую к комнате ванную была закрыта и, как вскоре выяснилось, даже заперта. Ключ был вынут.

Гость лежал на широкой ультрасовременной кровати хромированной стали. Желтизна его лица, поразившая Штудмана уже в холле, казалась еще более болезненной на белом фоне подушки. К тому же на нем была пурпурно-красная пижама из очень, как видно, дорогой парчи — желтая плотная вышивка этой пижамы казалась блеклой рядом с желтушным лицом. Одну руку, сильную руку с поразительно красивым перстнем, он положил сверху на стеганое одеяло голубого шелка. Другая лежала под одеялом.

Все это Штудман увидел с первого же взгляда; он увидел также придвинутый к кровати стол и оторопел перед несчетным множеством стоявших на нем бутылок коньяка и шампанского. Их было не одиннадцать, как сказал Зюскинд, а гораздо больше.

Одновременно Штудман с досадой установил, что Зюскинд с перепугу призвал в свидетели не одного только заведующего винным погребом; подле стола выстроились бой, горничная, лифтер и еще какое-то серое, женского пола существо, из тех, вероятно, что помогают при случае в уборке комнат, — небольшая группа очень испуганных и растерянных людей.

Секунду Штудман соображал, не выставить ли ему первым делом за дверь всех свидетелей возможного скандала, но один взгляд на страшно дергавшееся лицо гостя убедил его, что надо действовать быстро. Он с поклоном подошел к кровати, назвался по имени и остановился, ожидая.

Лицо гостя сразу стало спокойным.

— Неприятно! — прогнусавил он тем заносчивым лейтенантским тоном, который Штудман полагал давно изжитым. — Чрезвычайно неприятно… для вас! Слизняки в шампанском — невообразимая мерзость!

— Я никаких слизняков не вижу, — сказал Штудман, бросив короткий взгляд на бокалы с шампанским и откупоренные бутылки. Сильней всего он был встревожен не этой нелепой претензией, а выражением безграничной ненависти в темных глазах гостя, дерзких и вместе трусливых, — Штудман никогда не видел таких глаз.

— Но они там есть! — крикнул гость так неожиданно, что все вздрогнули. Теперь он сидел в кровати, одной рукой вцепившись в стеганое одеяло, другую все еще держа под одеялом.

("Осторожно! Будь начеку! — сказал сам себе Штудман. — Он что-то затеял!")

— Все видели слизняков. Возьмите бутылку, нет, вон ту!

Штудман с равнодушным видом взял бутылку, посмотрел ее на свет. Он абсолютно уверен, что в шампанском ничего нет и что гостю это известно не хуже, чем ему. Он обманул каким-нибудь трюком коридорного и Тухмана — с какою целью, Штудман еще не знает, но не замедлит узнать.

— Осторожно, господин директор! — крикнул на этот раз коридорный Зюскинд, и Штудман обернулся. Но уже опоздал.

Разглядывая бутылку, Штудман отвел глаза от приезжего. Непостижимо тихо тот проскользнул из кровати прямо к двери, запер ее и теперь стоял там с ключом в одной руке и с пистолетом в другой, поднятой вверх.

Штудман не один год провел на фронте, направленное в него дуло пистолета не могло сразу вывести его из равновесия. Его больше испугало выражение ненависти и безысходного отчаяния на лице загадочного незнакомца. Это лицо было сейчас вполне спокойным, на нем не было никакой гримасы — скорее улыбка, злобно-насмешливая улыбка.

— Что это значит? — спросил коротко Штудман.

— Это значит, — сказал тихо, но очень отчетливо приезжий, — что здесь командую я! Кто не слушается, застрелю!

— Вы хотите отнять у нас деньги? Стоит ли? Для вас это такой пустяк! Вы разве не барон фон Берген?

— Коридорный! — сказал незнакомец. Он стоял великолепный, в пурпуровой, затканной желтым пижаме, слишком роскошной для его желтого, больного лица.

— Коридорный, налейте в семь бокалов коньяк. Я считаю до трех. Кто не выпьет, получит пулю в лоб. Ну, готово?!

Устремив на господина Штудмана молящий о помощи взгляд, Зюскинд приготовился наливать согласно приказу.

— Что за шутки? — недовольно спросил Штудман.

— Извольте выпить! — приказал гостеприимный гость. — Раз… два… три! Пейте!! Слышите? Вы должны выпить!

Он опять перешел на крик.

Все смотрели на Штудмана, Штудман медлил. Незнакомец крикнул еще раз:

— Пейте! До дна! — и выстрелил. Закричали не только женщины. Будь Штудман один, он мог бы отважиться на борьбу с незнакомцем, но забота о растерявшихся слугах, о репутации гостиницы требовала осмотрительности.

Он обернулся, сказал спокойно:

— Что ж, пейте! — Поглядел с подбадривающей улыбкой в испуганные лица слуг и выпил сам.

Коньяк в бокале для шампанского — потребуется несколько очень больших глотков. Штудман быстро осушил свой бокал, но он слышал, как другие за его спиной давились и фыркали.

— Пить до дна! — задиристо приказал незнакомец. — Кто не выпьет, будет расстрелян.

Штудман не решался обернуться, ему нельзя было отвести глаза от незнакомца; он все надеялся, что тот на мгновение отвлечется и тогда можно будет отобрать у него оружие.

— Вы стреляли в потолок, — сказал он вежливо. — Благодарю за осторожность. Могу я теперь узнать, зачем вам нужно поить нас допьяна?

— Для меня важно не пристрелить вас, хоть и это было бы мне нипочем. Для меня важно, чтобы вы напились. Никто не уйдет живым из комнаты, пока здесь не будет выпито все до капли. Кельнер, налейте теперь шампанское!

— Прекрасно, — сказал Штудман, которому важно было поддерживать разговор. — Это я уже себе уяснил. Мне только интересно было бы узнать, почему мы должны напиться?

— Потому что я хочу позабавиться. Пейте!

Чья-то рука сунула в руку Штудмана через его плечо бокал с шампанским. Он выпил, затем сказал:

— Значит, потому, что это вам в забаву. — И с напускным равнодушием: Полагаю, вам известно, что вы душевнобольной?

— Я уже шесть лет, как под опекой и посажен на цепь, — сказал так же равнодушно гость. — Кельнер, теперь опять… ну, скажем, по полстакана коньяку. — И словно в пояснение: — Я не хочу слишком торопиться, удовольствие надо растянуть. — И опять равнодушное пояснение: — На фронте я не мог выносить стрельбу, все стреляли только в меня. С тех пор стреляю я один. Пейте!

Штудман выпил. Он почувствовал, как алкоголь легким туманом затянул его мозг. Уголком глаза, не поворачивая головы, он видел, как коридорный Зюскинд проскользнул в другой конец комнаты, крадется к двери в ванную. Но барон тоже это увидел.

— К сожалению, заперто, — сказал он с улыбкой, и Зюскинд, огорченно пожав плечами, снова исчез из поля зрения своего шефа.

Потом Штудман услышал, как одна из женщин тихо взвизгнула за его спиной и как зашушукались мужчины. "Осторожно, старший лейтенант! Осторожно!" прозвучало в нем, и в голове у него опять прояснилось.

— Понимаю, — сказал он. — Но как же мы удостоились чести пить с вами здесь, в отеле, когда вы содержитесь в учреждении закрытого типа?

— Сбежал! — коротко рассмеялся барон. — Они там такие губошлепы. Вот будет ругаться старик, тайный советник, когда меня опять изловит. Я, между прочим, успел наделать приятных дел, не говоря уже о стороже, которого я стукнул по кумполу… Что-то медленно у нас идет, — буркнул он вдруг. Слишком медленно. Еще коньяку, кельнер. По полному бокалу!

— Я попросил бы шампанского, — рискнул возразить Штудман.

Но это был ложный шаг.

— Коньяку! — закричал тем свирепее гость. — Коньяку!.. Кто не выпьет коньяку, пристрелю!.. Мне все равно, — многозначительно обратился он к Штудману. — У меня графа пятьдесят первая, мне ничего не будет. Я дворянин, имперский барон фон Берген. Ни один полицейский не посмеет ко мне прикоснуться. Я душевнобольной… Пейте!

"Это добром не кончится, — думал в отчаянии Штудман, в то время как маслянистая жидкость медленно лилась ему в горло. — Бабы там сзади уже хихикают и смеются. Через пять минут он и меня доведет до такого состояния, какое ему нужно, и будет любоваться, как здоровые, точно обезумевшие скоты, ползают на четвереньках перед душевнобольным. Надо уловить момент…" — Напрасная надежда. Неотступно внимательный, сумасшедший стоял у двери, готовый нажать взведенный курок, и не допускал ни единой оплошности.

— Наливайте! — приказал он опять. — По бокалу шампанского, чтобы освежить рот.

— Правильно, хозяин, правильно! — воскликнул кто-то; кажется, лифтер. Остальные одобрительно рассмеялись.

— Вы дворянин и рыцарь, — снова пробует Штудман. — Вношу предложение выпустить из комнаты хотя бы обеих женщин. Из нас же остальных никто не попробует тем временем выйти, даю вам честное слово…

— Выгнать дам?.. Не пройдет! — запротестовали сзади. — Верно, Миццекен? Мы не каждый день так мило и благородно веселимся…

— Слышите? — улыбнулся насмешливо барон. — Пейте!.. Теперь опять коньяку. Садитесь же, наконец! Так, хорошо, на диван. Впрочем, можно и на кровать! Вы тоже сядьте, любезный господин директор! Живо! Думаете, я шучу? Стреляю! Вот! — Раздался выстрел. Крики. — Так… выпейте сперва еще. Теперь устраивайтесь, как вам удобней. Сюртуки на стулья, воротнички долой, а ты, девочка, скинь фартук… Да, можете спокойно снять и блузки…

— Господин барон! — возмутился Штудман. — Мы не в борделе. Я отказываюсь…

И при этом он чувствует, что под влиянием спирта воля и действия у него идут вразброд: сюртук уже висит на спинке кресла, он развязывает галстук…

— Я отказываюсь… — еще раз слабо возражает он.

— Пейте! — закричал барон. И насмешливо: — Через пять минут вы перестанете отказываться. А теперь шампанского!

Раздался грохот, звон разбитого стекла. Коридорный Зюскинд повалился поперек стола, потом упал на пол. Он лежал и хрипел, по-видимому, без чувств…

Заведующий винным погребом сидел на кровати и смеялся, тиская толстой лапой грудь девицы. Немолодая уборщица обняла одной рукой мальчишку-лифтера, другой — боя; она раскраснелась и, казалось, уже ничего вокруг себя не видела.

— Извольте пить! — бесновался сумасшедший. — Теперь вы, господин, наливайте! Шампанского!

"Еще три минуты, и я пропал, — подумал Штудман, потянувшись за бутылкой. — Через три минуты я буду не в лучшем виде, чем остальные…"

Он почувствовал в руке холодное и твердое горлышко бутылки, и вдруг в голове у него совершенно прояснилось.

"Это же так легко…" — подумал он.

Бутылка с шампанским обернулась ручной гранатой. Он отступил и сплеча запустил бутылку в голову господина в красном. Прыгнул сам вслед за ней.

Барон выронил ключ и пистолет, повалился, закричал:

— Вы ничего не смеете со мной делать! Я душевнобольной! Я по графе пятьдесят первой! Не бейте меня, не надо, вас привлекут к ответу! У меня есть свидетельство на право охоты!

А фон Штудман в пьяном азарте без устали колотил злосчастного безумца и думал между тем, все больше свирепея: "Как это я попал впросак! Он же просто трус, из тех, что на фронте кладут в штаны при звуке барабана! Мне бы с первой же минуты съездить его по морде!"

Потом ему стало противно лупить и лупить это мягкое, трусливое, хнычущее существо, он увидел рядом на полу ключ, поднял его, встал, шатаясь, отпер дверь и вышел в коридор.

Толпившиеся в холле посетители, которых загнала сюда разрешившаяся ливнем гроза, затряслись в перепуге, когда увидали наверху, на широкой, застланной красными дорожками парадной лестнице шатающегося мужчину в одном жилете, в разодранной рубашке и с окровавленным лицом. Сперва его заметило только несколько человек, и среди них водворилась выжидательная тишина; а там стали оборачиваться и другие и пялить глаза, точно не веря себе.

Человек в жилете стоял, покачиваясь, наверху, на первой ступеньке лестницы, он пялил глаза сверху на толпившихся в холле и, казалось, не давал себе отчета, где он и что происходит. Он бормотал что-то невнятное, но внизу становилось все тише. Из кафе отеля отчетливо доносились звуки струнного оркестра.

Ротмистр фон Праквиц, поднявшись с кресла, в изумлении пялил глаза на представшее пред ним видение.

Служащие отеля смотрели вверх, пялили глаза, хотели что-то предпринять, но не знали что…

— Кретины! — кричал сверху пьяный. — Сумасшедшие! Думают, у них свидетельство на право охоты, но я их поколочу!..

Он крикнул еще раз, слабее, глазевшим снизу:

— Всех вас поколочу, идиоты!

Он потерял равновесие. Весело провозгласил: "Гоп-ля!", шесть ступенек отмахал, стоя еще на ногах. Потом повалился головой вперед и так по всей лестнице скатился вниз, под ноги отшатнувшимся зрителям.

Он лежал без движения, без чувств.

— Куда мы его понесем? — спросил поспешно ротмистр фон Праквиц и уже приподнял друга за плечи.

Вокруг упавшего засновали служащие. Посторонних оттеснили. Под лестницу, в коридор, в хозяйственные помещения — и несшие скрылись, со Штудманом, а за ними и Праквиц. Поползли первые слухи: молодой немец из Америки. Не привык к спиртному — сухой закон. Миллиардер, настоящий, с долларами, пьян в доску…

Через три минуты восстановился порядок: постояльцы разговаривали, скучали, спрашивали, нет ли писем, звонили по телефону, смотрели, не перестал ли дождь.

8. ПАГЕЛЬ ПРОДАЕТ КАРТИНУ

Когда Вольфганг Пагель в седьмом часу вечера вышел из антикварного магазина на Бельвюштрассе, дождь, хоть и тише, но все еще лил. Пагель с сомнением посмотрел в одну сторону, в другую. И возле отеля «Эспланада», и возле Ролландсбруннен стояли такси, они быстро привезли бы его к Петре. Но упрямая причуда запретила ему потратить хоть что-либо из этих денег, назначенных только для его девушки.

Он плотнее надвинул на лоб старую фронтовую фуражку и пошел: через полчаса он будет, как миленький, с Петером. Перед тем он без денег преспокойно сел в трамвай и доехал до Потсдамской площади, хотя картина должна была привлечь к нему внимание любого кондуктора. Но вечерний наплыв пассажиров, усилившийся из-за грозы, дал ему все-таки возможность проехать зайцем. Теперь же, с несметными миллионами в кармане, он боялся рискнуть если накроют, придется уплатить, и тогда он не довезет своих миллионов нетронутыми.

Шагая вдоль бесконечной ограды сада при рейхсканцлерском дворце, Пагель довольно насвистывает. Он прекрасно знает, что все эти рассуждения насчет проезда, платного или бесплатного, чистейший вздор, что гораздо важнее (и порядочнее) было бы поскорей прийти на выручку Петеру… но он только пожимает плечами.

Он снова игрок. Он, например, решит заранее, весь вечер, что бы ни стряслось, ставить только на красное — и будет ставить только на красное, черт возьми, хотя бы все шансы были против него! Красное все-таки победит! И вот так же, если он выполнит свое намерение передать непочатыми в руки Петре 760 миллионов, у них все разрешится благополучно. Если же взять из этих денег хоть десять, хоть одну тысячу марок, конца не будет скверным последствиям.

Это, может быть, глупость, и конечно суеверие… но кто знает? Жизнь такая путаная, она все вывертывает наизнанку, высмеивает всякую логику, всякий точный расчет… Так разве не заманчиво при помощи суеверия, при помощи дурацких расчетов, бессмыслицы и неразумия расстроить ее происки? Итак, Вольфганг, все правильно, а если и неправильно, что же, пусть! На логике ли строить неверный расчет или на бессмыслице, это дело вкуса, кому что нравится — он, Вольфганг Пагель, стоит за бессмыслицу.

Таков я есть, таким и останусь во веки веков, аминь!

Семьсот шестьдесят миллионов! Ровно тысяча долларов! Четыре тысячи двести марок мирного времени! Недурная сумма в вечерний час для человека, который в двенадцать дня выклянчивал у «дяди» один-единственный доллар! Для которого утром две булочки и эмалированная, сильно обитая, кружка кофейной бурды были недостижимым благом.

Пагель проходит под аркой Бранденбургских ворот, он хотел бы передохнуть минутку от непрестанного дождя, отереть лицо. Но невозможно, под аркой столпились нищие, лоточники, инвалиды войны. Всех — из аллей Тиргартена, с Паризерплац — загнал в укрытие дождь, и Пагелю, если он остановится среди них, будет трудно отказывать, и он нарушит священную неприкосновенность своих денег. Итак, он бежит от себя и от мольбы неимущих, твердый, как многие люди, от слабости, не от твердости, и снова выходит под дождь.

Он в несколько напряженной позе заботливо держит руки на карманах кителя. В карманах брюк не страшно, и во внутреннем кармане тоже ничего, но здесь, в наружных карманах кителя, его деньги могут пострадать от дождя. Ни на секунду, о чем бы ни думал, он не забывает, что при нем эта сумма: 760 миллионов. Из них четвертая часть, то есть 250 долларов, добротными американскими банкнотами, великолепные бумажные доллары, самое желанное, что только есть сегодня в Берлине…

"Захочу, и у меня сегодня вечером весь город в пляс пойдет!" — думает Вольфганг и довольно посвистывает. Остальные 570 миллионов — немецкими бумажками, часть в самой мелкой купюре.

И как только это все вышло! Трудненько было сегодня же вечером вырвать у антиквара всю сумму! В кассе нет налицо таких денег, посылать в банк нельзя, банки уже закрыты. Задаток, если угодно, остальное завтра утром, к половине десятого с рассыльным в любое место Берлина, какое только укажет господин Пагель. Ведь господин Пагель может поверить ему на эту сумму, не правда ли?

И покупатель, грузный, плотный мужчина с красным лицом и черной ассирийской бородой, обвел взглядом свои стены. Горделивым, любовным взглядом.

Вольфганг проводил глазами этот взгляд. Настолько он все же был сыном своего отца, ему была понятна гордость этого грузного человека, казалось бы, совсем не созданного для искусства, и его любовь к своим картинам.

В двух кварталах отсюда, на Потсдамерштрассе в «Шторме» тоже продают картины. Он иногда подолгу простаивал с Петером и смотрел на всех этих Марков, Кампендонков, Клее, Нольде. Иной раз нельзя было не посмеяться, не покачать головой, не выругаться, потому что многое здесь шло просто от тщеславной наглости, то были времена кубизма, футуризма, экспрессионизма. Художники наклеивали на свои полотна обрывки газет и разбивали мир на треугольники, которые хотелось опять сложить, как в детской игре «головоломке». Но бывало и так, что тебя проймет, и ты стоишь, не уходишь. Какое-то чувство пробудится, что-то тебя заденет вдруг, зазвучит в душе какая-то струна: значит, что-то в этом есть? Значит, рождается что-то живое и от нашего гнилого времени?

Но здесь, у богатого человека, покупавшего картины, только когда они ему нравились, и не очень заинтересованного в перепродаже, здесь не было экспериментальных вещей, исканий ощупью. Уже у входа, в приемной, вам могли показать Коро — озеро, залитое красноватым светом, но еще краснее шапка одинокого перевозчика, отталкивающего багром от берега свою лодку. Мог здесь висеть и великолепный Ван-Гог — бесконечная ширь желтеющих и зеленеющих полей с еще более широкой синью неба над ними, которое уже хмурится близкой грозой. Попадался и Гоген с нежно-коричневыми крепкогрудыми девушками; попадались и пуантилисты, Синьяк например, и детски беспомощный примитивист Руссо, и цюгелевский тихий пейзаж со зверями, и красные на солнце сосны Лейстикова… Но все это уже давно отошло от эксперимента, эти вещи выдержали испытание, они признаны достойными любви и теперь пользуются любовью. Да, такому человеку можно доверять.

И Вольфганг Пагель, все это увидев и поняв, отлично понял также, что здесь он может требовать чего угодно, даже такой невозможной вещи, как наскрести ему в шесть часов вечера, когда касса уже сдана, сумму в 760 миллионов. Когда он только вошел и с него еще текло, как с выкупанной кошки, и он извлек из-под кителя картину, которую ему удалось уберечь от ливня, когда он ее показал принявшему его пузатому господину и тот деловито, но с недоверчивым взглядом на посетителя, сказал:

— Несомненный Пагель… Его лучшего периода… Продаете по поручению?.. — уже тогда он почуял, что здесь картину купят непременно, что он может диктовать условия.

Потом пузан в ответ на заявление Пагеля: "Я продаю от своего лица" пригласил владельца салона, и тот, не смущаясь видом человека в кителе (в эти времена неимоверные оборванцы продавали неимоверные ценности), коротко сказал:

— Поставьте вон туда… Конечно, узнаю, доктор Майнц. Семейная собственность. Великолепный, на редкость удачный Пагель, — ему иногда удавалось прыгнуть выше собственной головы. Нечасто — в трех, четырех вещах… Обычно он для меня слишком красив. Слишком гладок, прилизан — не так ли?

Потом вдруг повернулся к Вольфгангу:

— Но вы в этом ничего не понимаете? Верно? Вам нужны только деньги, не правда ли? И как можно больше, да?

Пагель съежился под этим внезапным выпадом. Он почувствовал, как краска медленно приливает к его щекам.

— Я сын… — сказал он как мог спокойнее.

Это подействовало.

— Извините, тысячу раз извините, — засуетился антиквар. — Я готов расписаться в собственной глупости. Я должен был узнать вас по глазам… хотя бы по глазам. Ваш отец часто здесь сиживал. Да. Его привозили в кресле, и он смотрел картины. Он очень любил смотреть картины… Вы тоже любите?

Все так же отрывисто, внезапно — это, собственно, тоже был выпад. По крайней мере так ощутил Вольфганг. Он никогда не думал, была ли хороша эта картина, отнятая им у матери. По существу антиквар угадал правильно: хоть он и «сын», для него дело только в деньгах, пусть в деньгах для Петера, но все же в деньгах.

Злоба с примесью грусти, что он в самом деле таков, каким его считают, закипела в Вольфганге.

— Да, конечно, очень люблю, — сказал он брюзгливо.

— Хорошее полотно, — раздумчиво сказал антиквар. — Я видел его раньше два, нет, три раза. Вашей матушке не нравилось, когда я смотрел на него… Она согласна на продажу?

Опять выпад. Пагель сильно обозлился. Боже мой, сколько церемонии из-за одной картины, из-за какого-то полуметра закрашенного холста. На картину можно смотреть, если хочешь; но никто смотреть не обязан, никакой необходимости тут нет. Жить без картин можно, без денег нельзя.

— Нет, — сказал он злобно. — Мать решительно против этой продажи.

Антиквар вежливо смотрит на него, молча ждет.

— Она мне как-то эту (с наигранным безразличием) вещицу взяла и подарила, как бывает, знаете, между родственниками. Так как мне понадобились деньги, я об этом вспомнил. Я продаю, — сказал он подчеркнуто, — против желания матери.

Антиквар молча слушал, потом небрежно, но с заметной холодностью сказал:

— Да, да. Понимаю. Разумеется.

Пузан, доктор Майнц, куда-то незаметно отлучавшийся, опять вошел. Антиквар посмотрел на своего ученого помощника, помощник перехватил его взгляд и слегка кивнул.

— Во всяком случае, — сказал антиквар, — ваша матушка не чинит препятствий к продаже. — И на вопросительный взгляд Пагеля: — Я распорядился снестись с нею по телефону. Извините, пожалуйста, не в порядке недоверия. Но я делец, осторожный делец. Я не хочу осложнений…

— И вы заплатите?.. — спросил Пагель коротко и сердито.

Его мать одним словом, сказанным по телефону, могла помешать продаже. Она этого не сделала — значит, разрыв окончательный, почувствовал Вольфганг. Пусть идет, если хочет, своей дорогой; теперь ему других дорог не будет, только свои. Ей нет до него дела.

— Я даю вам, — сказал антиквар, — тысячу долларов, иначе говоря семьсот шестьдесят миллионов марок. Если вы оставите картину на комиссию, чтобы я повесил ее здесь и продал для вас, возможно, мы за нее получим значительно больше. Но, как я понимаю, деньги вам нужны немедленно?

— Немедленно. Сейчас же.

— Ну, скажем, завтра утром, — улыбнулся тот. — Это тоже очень быстро. Я вам их пришлю с рассыльным куда вы укажете.

— Сегодня! — сказал Пагель. — Сейчас. Я должен… — Он не договорил.

Антиквар внимательно на него посмотрел.

— Мы уже сдали наличность в банк, — сказал он ласково, как если бы объяснял что-нибудь ребенку. — Я никогда не оставляю денег на ночь. Но завтра утром…

— Сейчас! — сказал Пагель и положил руку на раму картины. — Иначе продажа не состоится.

О, Пагель правильно оценил положение! Хотя антиквар и не одобряет непослушного сына, отнявшего у матери ее любимую картину, хотя он, узнав о том, перешел на холодный тон, он, однако, при всем своем неодобрении охотно воспользуется конъюнктурой и купит картину. Этот крупный, самоуверенный, богатый человек с черной ассирийской бородой тоже с гнильцой, как и все. Нет ни малейшего основания совеститься его… Наоборот: он, Пагель, продает из нужды, а бородатому нет никакой нужды покупать.

— Я должен, — сказал спокойно Пагель, — провернуть всю операцию за полчаса. Мне деньги нужны сегодня вечером, а не завтра утром. Найдутся другие покупатели…

Тот сделал рукой протестующий жест: в отношении этой картины не могло быть и речи о других покупателях.

— Деньги мы достанем. Я еще не знаю как и где. Но достанем.

Он пошептался со своим адъютантом Майнцем, который кивнул головой и вышел.

— Прошу вас, пройдемте со мной, господин Пагель. Да, да, картину можете спокойно оставить здесь — я ее купил.

Пагеля провели в кабинет, большую, почти темную комнату; по стенам висели только наброски углем какого-то безвестного художника, исполненные широкими штрихами.

— Прошу вас, садитесь. Да, пожалуй, там. Вот перед вами сигареты. Я поставлю тут поближе виски и бутылку содовой. Операция займет… — с легкой усмешкой, — может быть, и тридцать пять минут. Так что устраивайтесь поудобнее. Войдите!

Входили один за другим служащие фирмы — начиная с высокообразованных искусствоведов и кончая неграмотными уборщицами, уже приступившими было к своей вечерней работе. Доктор Майнц разъяснил им, в чем дело, и они, не говоря ни слова, подходили к письменному столу хозяина, вынимали из карманов, пиджачных и жилетных, из кошельков, из портмоне все, что имели, сосчитывали, а хозяин записывал: "Доктор Майнц: миллион четыреста тридцать пять тысяч. Фройляйн Зиберт: двести шестьдесят тысяч. Фройляйн Плош: семьсот тридцать три тысячи. Благодарю вас, фройляйн Плош…" Хорошая, видно, спайка была в этом доме между хозяином и служащими, каждый отдавал деньги без слов, естественно, точно так и полагалось, и это производило приятное впечатление. Они, может быть, отказывались от чего-нибудь, намеченного на сегодняшний вечер, эти стенографистки, счетоводы, служители картинной галереи. Иногда кто-нибудь из них останавливал взгляд на господине в кресле, который пил виски с содовой и курил; то был не враждебный, то был совершенно равнодушный взгляд.

Им безразлично, на что этому человеку в поношенном кителе так срочно понадобились деньги, что они должны отказаться от своих вечерних удовольствий; но им не безразлично, останется здесь или нет картина, которую хозяин захотел купить. Сдача денег, подсчет, запись производились с обеих сторон так естественно — без усиленных выражений благодарности со стороны хозяина, без дешевых шуток и смущенных объяснений, что эта естественность едва не побудила Пагеля все объяснить самому, сказать виновато: "Деньги нужны мне в самом деле сегодня же. Дело в том, что моя девушка в тюрьме, и я должен…"

Да, но что же он в сущности должен?.. Во всяком случае, он должен иметь деньги, много денег.

Вольфганг Пагель ничего не сказал.

— Минуточку, фройляйн Бирла, — остановил хозяин. — Я вижу, у вас в портмоне еще пятьдесят тысяч — вы меня извините, но сегодня мы должны выскрести все до последней марки…

Хорошенькая брюнетка смущенно пробормотала что-то насчет трамвая.

— Вам ничего не понадобится на трамвай. Доктор Майнц заказал к закрытию магазина несколько такси. Шофер отвезет вас, куда вы пожелаете.

Медленно росла на письменном столе кипа бумажных денег. Роясь в собственном бумажнике и опоражнивая его, антиквар недовольно сказал доктору Майнцу:

— Почитать газеты да послушать людей, так у нас все наводнено деньгами. Ими набиты все карманы, они шелестят во всех руках. Здесь собрано все, что имели при себе двадцать семь человек, включая и нас с вами. По курсу мирного времени это не составит и семисот марок. Наше время — сплошная дутая афера. Если бы люди как следует подумали о том, какая ничтожная сумма стоит за этим множеством нулей, они не дали бы так себя морочить.

Доктор Майнц что-то торопливо зашептал.

— Понятно, сейчас же звоните, прямо отсюда. А я тем временем схожу к жене. У нее обязательно найдутся деньги.

Пока доктор Майнц разговаривал по телефону с неким директором Нольте, которому следовало сегодня вечером получить 250 бумажных долларов, но теперь предлагалось потерпеть до утра, Пагель раздумывал о том, какой непривычный беспорядок внесло его требование в дела фирмы. Однако, отметил он с удивлением, в каком образцовом порядке развивается самый этот беспорядок! Тихо, как будто так и надо — у дверей ждут машины, каждый служащий, несмотря ни на что, поедет туда, куда хотел, в список аккуратно занесен сделанный каждым взнос… В то самое время, когда возникает беспорядок, уже делается все, чтоб его устранить в кратчайший срок.

"Я тоже, — думает мрачно Пагель, — создавал беспорядок, но мне и в голову не приходило его устранить. Он все рос и рос, распространяясь на такие области, что я и подумать не мог бы. Теперь у меня все в беспорядке, ничего не осталось упорядоченного!"

Секунду он думает о том, как часто он требовал от Петры, чтобы по утрам, к появлению Туманши с кофе, она бывала одета.

"Я кого-то перед собою разыгрывал, а главное перед нею. Беспорядок не становится порядком, если накинуть на него одеяло. Наоборот: он становится беспорядком, который уже не смеют нарушать. Изолгавшимся, трусливым беспорядком. Петра, может быть, отчасти это понимала. Что она думала про себя?.. Не потому ли для нее так важно было, чтоб мы поженились?.. Не проявлялось ли и в этом ее стремление к порядку? Она всегда молча делала все, что я предлагал. Я в сущности совсем не знаю, что она думает…"

Антиквар возвращается веселый, он смеется, потряхивая толстой пачкой бумажных денег.

— Сегодня вечером у меня все сидят дома. Жена на седьмом небе, она собиралась на какую-то кошмарную премьеру с банкетом в честь автора, которого и без того раздуло, как лягушку перед волом, и теперь радуется, что мы не можем пойти. Она уже звонит в восторге по всем телефонам, что мы сидим без единого пфеннига… Завтра вы прочтете в газете, что я прекратил платежи… А у вас что, доктор?

Доктор Майнц, как выяснилось, также мог похвалиться успехом: директор Нольте согласен подождать до утра.

— Извольте, господин Пагель, — сказал антиквар. — Тысяча долларов семьсот шестьдесят миллионов. Это, однако, заняло у нас, — он вынимает часы, — тридцать восемь минут; за восемь минут прошу извинения.

"Почему, собственно, он посмеивается надо мною? — думал с раздражением Пагель. — Спросил бы лучше, на что мне понадобились деньги! Ведь может же человек попасть в положение, когда деньги нужны немедленно!" Внутренний голос говорил ему, что в такое положение попасть можно очень свободно, но что тогда встает вопрос о виновности… "Разве я могу отвечать за глупость полиции!" — думал он с раздражением…

— Много бумаги, как и полагается по нашим временам, — усмехнулся антиквар. — Может быть, распорядиться, чтобы вам связали все в пакет? Вы предпочитаете рассовать по карманам? Идет сильный дождь. Впрочем, вы, конечно, возьмете такси… Тут же рядом, от дверей направо, перед отелем «Эспланада»… Или вызвать сюда?

— Нет, благодарю вас, — пробурчал Пагель, распихивая бумагу по карманам. — Я пешком…

И вот он шел уже по Кенигштрассе, изрядно промокнув, накрывая руками два наружных кармана. Пусть их злятся на него, как мать, или посмеиваются, как этот перекупщик картин, или пусть их попадают в бедственное положение, как Петер, — он сделает в точности то, что задумал, хоть стенку лбом прошибет, а сделает. Он не тронет этих денег, он и не подумает взять такси, хоть карманы у него набиты до отказа!.. Раз он не желает, ни дождь, ни усталость не заставят его.

Он и теперь не пошел прямо в полицию — в тот участок, где сидела Петра; он сперва пошел к Туманше расспросить ее. Он и сейчас, как раньше, убежден, что в жизни всегда все не к спеху. Он, как мул, — чем больше его бьют, тем пуще упирается.

Или, может быть… он просто чувствует страх перед тем, что ждет его в полиции? Боится стыда, который охватит его, когда он увидит Петру в таком плачевном положении?

Посвистывая, он пересекает Александерплац и сворачивает на Ландсбергерштрассе. Он напряженно гадает, чему Петра больше обрадовалась бы: табачной или цветочной лавке? Или кафе?..

9. ПЕТРА В УЧАСТКЕ

Обер-вахмистр Лео Губальке отнюдь не был человеком, склонным — на службе или вне службы — к самоуправству, мелкой злобе, измывательству. Никогда не уступал он этому соблазну, столь опасному для человека, в чьи уста вложено слово власти: "Повинуйся или сдохни!" И если доводилось ему подчас, дома ли или на службе, немного сподличать, как нередко случается маленькому человеку, когда он много о себе возомнит, то на это его всегда совращала педантическая любовь к порядку и точности.

Любовь к порядку заставила его увести девицу Петру Ледиг со двора дома на Георгенкирхштрассе, и та же любовь к порядку побудила его на укоризненный вопрос начальника: "Что же это вы, Губальке, опоздали ровно на двадцать минут?" — бойко заявить:

— Так что произвел арест. Девица. Имела дело с игроками.

Это добавление, которого он никогда не сделал бы, если б не опоздание, потому что меньше всего входило в его намерения причинить зло Петре Ледиг, в течение долгих часов оставалось единственным, что было известно полиции в связи с этим арестом. Обервахмистр Губальке хотел только убрать с улицы полуголую девушку. Он намеревался посадить ее в дежурке на скамейку и достать ей чего-нибудь поесть. К вечеру выяснилось бы, как с ней быть: раздобыли бы в каком-нибудь благотворительном обществе кое-какую одежду и, сделав девушке строгое внушение насчет порядка и распущенности, отпустили бы ее на волю — живи как знаешь.

Вместо того чтобы привести в исполнение эти добрые намерения, Губальке заявил: "Имела дело с игроками". Опоздание на службу, вызванное только добрым сердцем и сочувствием, явилось бы нарушением дисциплины; фраза же об игроках превращала нарушение служебной дисциплины в исполнительность. До той секунды, когда эта фраза сорвалась с его языка, у Губальке и в мыслях не было возлагать на девицу Петру ответственность за страсть ее друга к игре, страсть, о которой полицейский знал к тому же только из бабьих сплетен. Но слабое создание человек, и у большинства, что у женщин, что у мужчин, слабейшее из слабых мест — язык. Стараясь оправдаться, Губальке смешал в одно судьбу Петры с судьбой некоего игрока, а дальше прикрасы ради игрок превратился у него в игроков.

Не подлежит сомнению, что в ту минуту вахмистр Лео Губальке никак себе не представлял, какие последствия для Петры Ледиг повлечет за собой эта его фраза. Он торопливо застегнул пояс с пистолетом, прицепил резиновую дубинку, думая лишь о том, как бы ему поскорее присоединиться к своим товарищам на Клейне Франкфуртерштрассе, у которых там вышла свалка с каким-то соперничающим боксерским обществом. Он так спешил, убегая, что даже не взглянул ни разу на девушку, доставленную им в участок. Если он и вспомнил о ней еще хоть раз, то уж, верно, с самой чистой совестью. Она, во всяком случае, не на улице, а сидит спокойно в дежурке. Самое позднее через два часа он вернется и наведет во всей этой истории порядок.

К сожалению, два часа спустя, вахмистр Лео Губальке лежал на больничной койке в Фридрихсгайне с развороченным коварной пулей животом и, с часу на час ожидая конца, очень мучительно и очень трудно умирал самой неупорядоченной и неопрятной смертью, какая может постичь такого чистоплотного, влюбленного в порядок человека. Отныне дело Петры Ледиг должно было разбираться без его вмешательства.

Но умирающий все же продолжал оказывать влияние на судьбу девицы Ледиг. Первые два часа, пока не достигло и не взволновало участок известие об убийстве Губальке, Петра Ледиг провела сравнительно мирно и спокойно. Если не считать одного небольшого инцидента, с ней не произошло ничего такого, о чем бы стоило упомянуть. Равнодушный человек в форме, не добрый и не злой, втолкнул ее в маленькую камеру, почти похожую с виду на клетку в зверинце — три глухие стены и четвертая, обращенная к караульному помещению, решетчатая. На просьбу девушки принести ей чего-нибудь поесть, все равно чего, ведь господин полицейский обещал ей, равнодушный сперва проворчал: это здесь не положено, ей придется подождать, пока ее не свезут в Алекс… Но через некоторое время он все-таки появился с большой горбушкой черствого хлеба и кружкой кофе. То и другое он, не отпирая камеры, просунул ей в решетку между довольно широко расставленными прутьями.

Изголодавшейся Петре нельзя было предложить более правильной первой пищи. От старой затверделой горбушки приходилось волей-неволей откусывать очень маленькие кусочки и потом подолгу их жевать. Сперва во время этой медленной еды снова и снова волнами подступала тошнота; желудок отказывался принимать пищу, отказывался возобновить свою деятельность. Сидя на скамейке, уткнувшись головой в угол клетки и обливаясь от слабости ручьями пота, Петра героически боролась с приступами тошноты, снова и снова подавляла рвоту.

"Я должна есть, — смутно думала она, изнемогшая вконец, но без тени безвольной покорности. — Я же ем за себя и за него!"

Таким образом, горбушку хлеба, с которой трехлетний ребенок расправился бы в пять минут, Петра жевала чуть не полчаса. Зато, съев ее всю, она ощутила физическую теплоту, похожую на счастье.

Если до сих пор Петра ничего вокруг себя не замечала, то сейчас, почти совсем оправившись, она уже с интересом стала присматриваться к жизни в караульном помещении. Этот мир не таил для нее в себе ничего страшного. Кто пришел из той ямы, где она была у себя дома, для того не страшны грубость и похоть, порок и пьянство — все это входило в человеческую жизнь, было одним из проявлений жизни, как входили, конечно, в жизнь улыбки и ласки Вольфганга, радость новому платью, окно цветочного магазина.

В следующие полчаса тоже не случилось ничего особенного, что могло бы ее напугать. Привели остроносого, явно голодного паренька, который пытался, как выяснилось потом из допроса, проводимого вполголоса, стянуть в магазине пару ботинок. Привели подвыпившего гуляку. Жалкую с виду женщину в шали, которая для отвода глаз сдавала меблированные комнаты, но только в целях мелкого воровства. Человека, который продавал накладного золота часы под видом золотых и находил на них достаточно покупателей, объясняя сравнительную дешевизну своего товара тем, что он у него краденый.

Все эти люди, обломки крушения, выброшенные спадающей волною дня к порогу дежурки, с безучастным спокойствием отвечали на вопросы и покорно проходили в клетки, двери которых человек в форме равнодушно запирал за ними на ключ.

Потом стало шумно. Двое шуцманов приволокли буянящую, пьяную в дым бабу. Они ее не вели, а скорее несли, идти между ними сама она не желала. С почти дружелюбным спокойствием они слушали ее площадную ругань и объяснили, что девица у своего столь же пьяного кавалера «стырила» бумажник.

Третий шуцман вел ее бледного, придурковатого на вид, кавалера, который ничего почти не понимал из того, что вокруг него происходит, так как больше был занят тем, что творилось в нем самом. Ему было очень нехорошо.

Своим пьяным визгом девица мешала снимать допрос; желтолицый безголосый секретарь не мог ее утихомирить. Она опять и опять кидалась на полицейских, на секретаря, на своего кавалера, грозя расцарапать им лица длинными, покрытыми красным лаком, но грязными ногтями.

С леденящим ужасом глядела Петра Ледиг на девицу. Она напомнила ей ту пору ее жизни, которую она считала навсегда отошедшей в прошлое и которой по сей день стыдилась. Она эту девицу знала, не по имени, правда, но по ее деятельности в лучших районах Вестена, на Тауэнцинштрассе, Курфюрстендамме, а в часы после закрытия ресторанов также и на Аугсбургерштрассе. Там, в районе ее охоты, ее прозвали «Стервятницей» — за тонкий горбатый нос и за необузданную ненависть к любой конкурентке.

В те черные дни, когда Петра еще не попросила Вольфганга взять ее с собою; когда ей еще случалось при очень уж крутом безденежье, время от времени, совсем редко, выйти самой на охоту за денежным кавалером, у нее тоже произошло два-три столкновения со Стервятницей. Девицу тогда только что взяли на учет, и с этого часа она всех, кто не принадлежал к «профессионалкам», преследовала жгучей, крикливой, ничем не гнушавшейся ненавистью. Стоило ей заметить, что такая конкурентка, занимающаяся браконьерством в "ее районе", заговорила с каким-нибудь господином или только стрельнула в него глазом, как она прежде всего старалась привлечь на соперницу внимание полиции. Если это ей не удавалось или если не оказывалось поблизости шуцмана, она не останавливалась перед тем, чтобы опорочить «приблудную» в глазах кавалера, причем нагромождала обвинения одно другого гаже: сперва, что та воровка, потом, что она больна венерической болезнью, что у ней чесотка, и так далее и так далее.

Уже и тогда последним оружием Стервятницы был истерический визг, истошный крик, доведенный до крайнего накала кокаином и алкоголем, и как только она прибегала к своему испытанному средству, кавалер неизменно спешил смотаться.

У Петры всегда было чувство, что она особенно неприятна Стервятнице и что та ее преследует с сугубой ненавистью. Однажды она спаслась от прямого нападения только паническим бегством по ночным улицам до самой Виктория-Луизе-плац, где могла, наконец, спрятаться за полукруглой колоннадой. Но в другой раз она отделалась не так легко: только она села с одним господином в такси, как Стервятница выволокла ее на мостовую, и между ними двумя (господин поспешил умчаться на такси) завязался бой, из которого Петра вышла с разодранным платьем и поломанным зонтиком.

Все это было очень давно, почти год назад, или уже больше года? Бесконечно много нового узнала с того времени Петра. Ворота иного мира раскрылись перед нею, и все же она с прежним страхом смотрела на свою былую ненавистницу. Та тоже переменилась с той поры, но к худшему. Если самый перенос места охоты из богатого Вестена в убогий Остен достаточно говорил об ослабевших чарах Стервятницы, то причиной тому было прежде всего разрушительное действие на молодой организм наркотических ядов кокаина и алкоголя. Щеки, еще недавно нежные и округлые, запали и покрылись морщинами, сочные, красные губы потрескались и иссохли, движения стали развинченными, как у душевнобольной.

Она кричала, она брызгала слюной, она ругалась, пока хватало дыхания, потом желтолицый секретарь что-то спрашивал, и она опять разражалась руганью, как будто запас грязи непостижимым образом постоянно в ней обновлялся. Наконец секретарь подал знак полицейским, они вдвоем потащили девицу от его стола к камерам, и один из них сказал спокойно:

— Ну, девочка, пошли, тебе нужно выспаться.

Она уже приготовилась снова разразиться руганью, когда взгляд ее упал через прутья решетки на Петру. Она встала как вкопанная и закричала, злорадствуя:

— Ага, поймали наконец эту сволочь?! Шлюха окаянная, она уже, слава богу, попала на учет! Свинья — отбивает у приличной девушки всех кавалеров и еще награждает их сифоном, потаскуха, тварь! Она регулярно выходит промышлять, господин дежурный, а больна всеми болезнями, этакая гадюка!..

— Пошли, пошли, фройляйн, — спокойно сказал полицейский и палец за пальцем оторвал ее руку от прутьев решетки Петриной камеры, в которые она накрепко вцепилась. — Поспишь немного!

Секретарь встал из-за стола и подошел к ним.

— Уведите ее подальше, — сказал он. — А то здесь собственных слов не слышишь. Кокаин. Когда он улетучится, она обмякнет, как мокрая тряпка.

Полицейские кивнули, между их крепкими фигурами билась девица, которая держалась на ногах лишь силою своей безумной ярости, от всего воспламенявшейся. Видна была только ее голова, но вот и она скрылась из виду, а на Петру все еще сыпалась ругань.

Секретарь медленно перевел свой темный, усталый и больной взгляд (белки его глаз тоже были желтоваты) на Петру и сказал вполголоса:

— Она сказала правду? Вы выходили промышлять?

Петра, сразу решившись, кивнула:

— Да. Раньше. Год назад. Теперь уже давно не выхожу.

Секретарь тоже кивнул с полным равнодушием. Он опять подошел к своему столу. Но не сел, повернулся и спросил:

— Вы в самом деле больны?

Петра мотнула головой:

— Нет. И никогда не болела.

Секретарь опять кивнул, уселся прочно за стол и вернулся к прерванному писанию.

Жизнь в дежурке текла своим чередом, над многими арестованными нависли, быть может, страх, тревога и забота, может быть, их мучили пьяные сны снаружи все было гладко, спокойно, безучастно.

Было — пока в начале седьмого не сообщили по телефону, что обер-вахмистр Лео Губальке лежит в безнадежном состоянии, раненный в живот. Он не доживет и до полуночи. С этой минуты лицо участка совершенно изменилось. Хлопали непрестанно двери, входили и уходили служащие, в штатском и в форме. Двое перешептывались; подошел третий. Один из троих выругался. Потом, к половине седьмого, пришли товарищи Губальке, те самые, которых он хотел поддержать в их споре с другим боксерским обществом, когда пуля убийцы сразила его. (Единственный выстрел, произведенный при этом столкновении.) Перешептывание, покашливание усиливались. Кто-то стучал по столу. Какой-то шуцман мрачно стоял в углу и неустанно размахивал своей резиновой дубинкой; взгляды, скользившие по арестованным, из равнодушных стали мрачными.

Но особенно выразительны были взгляды, которые все вокруг останавливали на Петре Ледиг. Каждому секретарь рассказывал, что это "последняя операция Лео". Из-за ареста этой девицы Губальке опоздал на двадцать минут. Явись он вовремя, выйди вместе со всеми, в сомкнутом строю, пуля убийцы, пожалуй — нет, наверняка, — не попала бы в него!

Раненый, трудно и мучительно умирая, может быть, думал о жене и детях. И, может быть, в адской муке он радовался тому, что хоть девочки его моются так же, как он. Он оставил по себе след в этом мире, маленькую отметочку о том, что он почитал порядком. Или, может быть, осененный предчувствием смерти, он думал, что так и не приведется ему сидеть в чистой конторе и вести аккуратные реестры. Или о своем огородике в предместье. Или о том, достаточное ли пособие при нынешней обесцененной марке выплатят его семье из похоронной кассы, хватит ли на приличные похороны. О самых разных вещах мог думать умирающий, но было очень мало вероятно, что он думал о своей "последней операции", о Петре Ледиг.

И все же умирающий оказывал давление на этот случай, он выделил его изо всех других. Перед глазами его сослуживцев сидела там, на скамье, не какая-то незначительная молодая девушка — умирающий недаром опоздал из-за нее на двадцать минут! Последняя операция Губальке не могла быть маловажной.

Грузный, большой, печальный с виду начальник отделения с сивыми фельдфебельскими усами вошел в дежурку, встал у стола секретаря и спросил, поведя глазами на Петру.

— Она?

— Она! — подтвердил вполголоса секретарь.

— Он сказал мне только, что она имела дело с игроками. Больше ничего.

— Я еще не снял с нее допроса, — прошептал секретарь. — Я хотел подождать, пока… пока он не вернется.

— Снимите допрос, — сказал начальник отделения.

— Та пьяная, что так буянила тут, ее узнала. Девица выходила промышлять, она это мне подтвердила сама, однако утверждает, что последнее время от этого дела отстала.

— Да, у него был острый глаз. Он всегда подмечал, где что не в порядке. Мне его будет сильно не хватать.

— Нам всем. Усердный работник и хороший товарищ, никакой не карьерист.

— Да… нам всем… Снимите с нее допрос. Помните, единственное, что он сказал, было что-то насчет игроков.

— Уж я помню. Как мог бы я забыть! Я ее зажму в клещи.

Петру подвели к столу. Если бы она еще не заметила — по тому, как все на нее поглядывают, как задерживаются у ее решетки, — что здесь что-то произошло, то самый тон, каким говорил с ней теперь желтолицый секретарь, должен был указать ей на то, что настроение изменилось, и не в ее пользу. Что-то, видно, случилось, что люди стали дурно о ней думать… Уж не связано ли это с Вольфом? Неизвестность страшила ее и смущала. Раза два она сослалась на доброго постового, "который живет в нашем доме", но мрачное молчание, каким встретили эту апелляцию начальник отделения и секретарь, еще сильней напугало ее.

Покуда допрос касался ее одной, покуда она, следовательно, могла не отступать от правды, дело еще кое-как клеилось. Но как только всплыл вопрос об источниках дохода ее друга, как только брошено было слово «игрок», она смешалась и запуталась.

Петра без колебания подтвердила, что несколько раз ("раз девять, десять, точно не помню") знакомилась с мужчинами на улице, шла с ними и позволяла, чтоб ей за это платили деньги. Но она отказывалась подтвердить, что Вольфганг был игроком, играл ради денег, что его игра уже давно составляла их главный источник существования.

Она даже не была уверена, что это запрещено, ведь Вольфганг никогда не делал тайны из своей игры. Но на всякий случай Петра соблюдала осторожность и лгала. Ах, и в этом отношении умирающий оказал ей плохую услугу. Слово «игрок» в восточной части Берлина означает нечто совсем иное, чем в западной. Сомнительного поведения девушка, которая, живя с постоянным другом, торговала собой да к тому еще "имела дело с игроками", — в Осте не это могло означать только подругу шулера, жулика, обыгрывающего мужичков в "три листика". В глазах обоих полицейских она была девицей, заманивающей в сети простаков, которых ее друг обирал.

В полицейском участке западного Берлина упоминание об игроках прозвучало бы совсем иначе. Вестей — там это было известно каждому — кишмя кишел игорными клубами. Чуть не половина высшего света и поголовно весь полусвет посещал эти клубы. Полицейский надзор по борьбе с азартными играми из ночи в ночь неустанно выслеживал эти клубы, но то был сизифов труд: десять прикроют, а на их месте возникнет двадцать новых. Игроков даже не наказывали — тогда бы Вестей наполовину обезлюдел, — сажали только предпринимателей и крупье и отбирали всю наличность.

Если бы Петра созналась, что ее друг посещает один из игорных клубов Вестена, дело тем самым сразу потеряло бы для полиции Остена всякий интерес. Она же вместо того виляла, притворялась, что ничего не знает, лгала, два-три раза попалась на лжи и, наконец, беспомощно умолкла вовсе.

Если бы умирающий не держал еще незримо дело в своих руках, с Петрой не стали бы долго возиться. Ничего особенного здесь скрываться не могло; девица, которая так неловко лгала, да еще поминутно краснела и проговаривалась, едва ли работала наводчицей у завзятого шулера, как не была она, конечно, и сообщницей мошенника. А так все еще казалось возможным, что тут что-то кроется, что-то неизвестное, подозрительное. На Петру кричали, пытались отечески увещевать, предупреждали о дурных для нее последствиях — и в конце концов, так и не вызвав ее на откровенность, отвели обратно в камеру.

— В семь часов отправить с партией в Алекс! — решил начальник отделения. — Отметить в протоколе, что случай важный.

Секретарь что-то шепнул.

— Понятно, мы примем меры, чтобы схватить и парня. Он, верно, давно смылся. На всякий случай я сейчас же пошлю человека на Георгенкирхштрассе.

В семь часов, когда около участка остановился зеленый полицейский фургон, Петру погрузили вместе с прочими. Шел дождь. Ей досталось место подле ее старого врага, Стервятницы, но секретарь оказался прав: действие кокаина прошло, и девушка сидела совсем размякшая. Петре пришлось обхватить ее и держать, чтоб она не свалилась со скамьи.

10. ПАГЕЛЬ УЗНАЕТ О ПЕТРЕ НЕЧТО НОВОЕ

С Ландсбергерштрассе он сворачивает на Гольновштрассе. Справа остается Вайнштрассе, слева Ландверштрассе. Теперь пойдет Флидерштрассе — короткая уличка, всего несколько домов, и там на углу пивная, куда Пагель еще ни разу не заглядывал.

Медленно и задумчиво поднимается он по ступенькам, подходит к буфету и спрашивает вермут. Вермут стоит семьдесят тысяч марок, он отдает сивухой. Пагель платит, направляется к двери и тут вспоминает, что выкурил все сигареты. Он возвращается и требует пачку "Лакки Страйк". Но "Лакки Страйк" у них нет, есть «Кэмел». "Тоже неплохо", — думает Пагель, берет пачку «Кэмел», закуривает и спрашивает еще стакан вермута.

Некоторое время он стоит у буфета, его познабливает в намокшей одежде, сивушный вермут слабо помогает против озноба. Он заказывает двойную порцию коньяка, большую стопку, но коньяк отвратительно отдает спиртом. Зато от желудка поднимается легкая теплота и медленно расходится по всему телу. Это только физическая теплота, не ему принадлежащая, она не сообщает того чувства спокойного счастья, которое ощутила Петра, съев горбушку.

Пагель разомлел, он стоит и обводит равнодушным глазом проспиртованное помещение пивной, фигуры скандалящих гостей. Им вдруг овладело безграничное отчаяние: он уверен, что уже все провалилось, когда он еще и шага не сделал для Петры. Сейчас уже ничего не значит, что из этих денег, которые он так старательно берег, кое-что израсходовано. Да он, пожалуй, хочет, чтоб они уплыли, разошлись — если можно, даже без его участия… Чем помогут ему деньги? Но если и деньги не помогут, что же тогда поможет? Да и нужна ли помощь? Теперь уже все равно!

Он стоит на месте.

Вот так бы стоять и стоять на месте; каждый сделанный шаг все ближе подводит к решению, которого он не хочет принимать, которое хочет оттянуть до последнего. Ему приходит в голову, что он, собственно, весь день ничего другого и не делал, как только оттягивал. "Вот получу деньги, и можно будет что-то сделать, тогда пойду и такого наделаю!.." Теперь деньги у него есть, а он стоит спокойно и ждет у буфета в пивной.

Подходит подросток в кепке набекрень, жадно нюхает дым и клянчит папироску:

— Подари хоть штучку, я до черта люблю сладкий английский табачок. Дяденька, не скупись, оставь хоть бычок!

Вольфганг с тихой улыбкой и без слов качает головой, у мальчика вдруг мрачнеет лицо. Он круто поворачивает и уходит. Вольфганг сует руку в карман, достает в кармане из пачки сигарету, кричит — "Лови!" — и кидает мальчишке. Тот ловит, кивает ему, тотчас еще трое-четверо пареньков обступают Пагеля и тоже клянчат сигарету. Он быстро расплачивается в буфете, видит, что глаза пареньков прикованы к его толстой пачке денег, и при выходе сильно наддает плечом одному из них, который норовит к нему притиснуться.

Он только в трех минутах ходьбы от своей квартиры, и в самом деле потратил на дорогу только три минуты. Он звонит к мадам Горшок. Когда захрипел звонок, он вдруг почувствовал, что небольшое оживление, вызванное столкновением в пивной, опять его оставило — безграничная печаль вновь охватывает его. Она ширится в нем, тяжелая, давящая, как грозовое облако в небе сегодня с полудня.

Слышно противное шарканье мадам Горшок по коридору, ее жирное, хриплое покашливание. От этих шумов печаль переходит во что-то другое, у Пагеля что-то сжалось в груди. Он почувствовал, сейчас он что-то сделает с этой женщиной, он ее накажет за то, что случилось… что ни случилось там, все равно!

Дверь осторожно приоткрылась только на щелку, но Пагель так ударил в нее ногой, что распахнул настежь. Он стоит во весь свой длинный рост перед испуганной женщиной.

— Боже мой, господин Пагель, до чего же вы меня испугали! — захныкала она.

Он стоит перед ней, не говоря ни слова, может быть, ждет, чтоб она сама что-нибудь сказала, заговорила сама о случившемся. Но, видно, он и впрямь нагнал на нее страху, она не может выдавить ни слова, только все поводит руками по фартуку.

Вдруг — за секунду до того Пагель сам не знал, что так сделает, — вдруг он вступил в темный коридор, отстранил плечом, как только что в пивной, завизжавшую женщину и без колебания прошел по темному коридору прямо к своей комнате.

Фрау Туман, завизжав, ринулась вслед за ним.

— Господин Пагель! Господин Пагель!.. Прошу вас… минутку! — сбивчиво забормотала она.

— Ну? — спросил он и, быстро обернувшись, остановился перед ней так неожиданно, что и вовсе поверг ее в трепет.

— Боже мой, да что это с вами, господин Пагель? Не пойму я вас! — И быстро, так как он снова двинулся вперед: — Дело в том, что я уже сдала вашу комнату Идиной знакомой. Она сейчас там, и не одна. Вы понимаете!.. Что вы так на меня смотрите? Запугать хотите? Ни к чему, я уж и так натерпелась страху! Дайте только прийти Виллему! У вас же там из вещей ничего не оставалось, а девушку вашу забрала полиция…

Опять она завела шарманку, мадам Горшок. Но Пагель не слушает. Он толкнул дверь своей комнаты — окажись дверь заперта, он бы вышиб ее, но она не заперта, и он входит.

На кровати, полуголая, сидит женщина, проститутка, разумеется, на той же узкой железной кровати, на которой он еще сегодня утром лежал с Петрой. В комнате стоит молодой человек, безличный и щуплый юнец, он только начал отстегивать подтяжки.

— Вон отсюда! — говорит Пагель всполошившейся паре.

А Туманша хнычет в дверях:

— Господин Пагель, ну я же вас очень прошу, с вами, ей-богу, терпенье лопнет! Я позову полицию. Это же моя комната, и раз что вы не уплатили, я пользуюсь своим правом… Нет, Лотта, уж ты помалкивай, человек не в себе, сегодня забрали в участок его девку, так у него затмение в мозгах…

— Молчать! — рявкнул Пагель и саданул юнца кулаком в крестец. — Скоро вы? Вон из моей комнаты! В два счета!

— Извините, но я… — начал юнец и выпятил грудь, однако не очень решительно.

— Я… я в самом подходящем настроении, — говорит Пагель тихо, но очень отчетливо, — чтобы стереть вас в порошок. Если вы сию же минуту не уйдете со своей шлюхой из комнаты…

Пагель вдруг почувствовал, что не может больше говорить. От ярости он дрожит всем телом. У него никогда и в мыслях не было отстаивать для себя эту вонючую конуру. Но сейчас, если этот гнусный приказчик скажет только слово…

Однако тот не посмел. Ни слова не говоря, он испуганно и торопливо застегивает подтяжки, снимает со стула жилет и пиджак…

— Господин Пагель! Господин Пагель! — трусливо хнычет в дверях мадам Горшок. — Я не понимаю! Вы же образованный человек! Ведь у нас с вами всегда все было по-хорошему! Я и сегодня в обед хотела дать вашей девушке кренделек и целую кастрюлю кофею, да только Яда не позволила… Из-за Иды все и вышло, а я никогда против вас ничего не имела! Боже мой… он мне спалит всю квартиру!

Пагель стоял у окна, не слушая ее болтовню. Внимательно и бездумно он смотрел, как девица на кровати в судорожной спешке натягивает на себя блузку. Потом ему вспомнилось, что он уже давно не курил. Он взял сигарету, раскурил ее и задумчиво смотрел на горевшую в руке его спичку. Рядом была гардина, противная желто-серая гардина, которую он всегда ненавидел. Он поднес к ней горящую спичку. Подрубленный край вздыбился, съежился. Побежал кверху яркий огонек.

Туманша, девица завопили. Мужчина подошел было на шаг и остановился в нерешительности.

— Так! — сказал, наконец, Пагель, скомкал в руке гардину и загасил огонь. — Это моя комната. Сколько с меня, фрау Туман? Я плачу по первое число. Вот…

Он дал ей денег, не глядя сколько: несколько бумажек, неважно. Он уже собирался сунуть пачку обратно в карман, когда поймал застывший на ней меланхолически-жадный взгляд девицы. "Знала бы ты, — подумал он с чувством удовлетворения, — что это только одна из шести пачек… и самая малоценная…"

— На! — сказал он девице и протянул ей пачку.

Она посмотрела на деньги, потом на него. Он понял, что она не верит.

— Ну нет так нет! — сказал он равнодушно и сунул деньги обратно в карман. — Дуреха! Ухватилась бы, так было бы твое. А теперь не получишь.

Он опять направляется к двери.

— Я иду прямо в полицию, фрау Туман, — сказал он. — Через час я вернусь сюда с моей женой. Позаботьтесь, чтобы было что-нибудь на ужин.

— Сделаю, господин Пагель, сделаю, — говорит она. — Но как же с гардиной, вы должны мне за нее заплатить… Четверть часа тому назад тут приходил человек из полиции, спрашивал вас. Я ему сказала, что вы съехали…

— Хорошо, хорошо, — говорит Пагель. — Я сейчас иду туда.

— И вот что, господин Пагель, — поспешает она за ним, — не примите в обиду, они вам скажут об этом в участке… Я только обмолвилась, что вы немножко задержали плату, а он тут же и сунул мне подписать бумагу. Но я возьму назад, господин Пагель, я вовсе не хотела… Я сейчас же приду в участок и возьму назад, я вовсе не хотела подавать им заявление насчет обмана, это мне приказал тот человек из полиции. Я сейчас же подойду туда тоже, только выпровожу девку из квартиры. Такая гнусная девка, от нее небось и платы никогда не дождешься, и что это у нее за кавалер такой, вы же видели, господин Пагель, грудь, как у цыпленка.

Пагель уже сходит вниз по лестнице; последний пинок от осла; все правильно, правильно и то, что фрау Туман подала заявление насчет обмана. Его это мало задевает, но для Петры…

Он повернул назад, поднялся опять наверх и, обратившись к Туманше, которая уже рассказывает о всем происшедшем соседке на лестнице, заявил:

— Если вы через двадцать минут не явитесь в полицию, ждите грозы, фрау Туман!..

Для желтолицего секретаря отделения полиции выдался дурной день. У него разыгрался форменный припадок печени, как он того боялся еще утром, когда вставал; об этом предупредили заранее ощущение тяжести в правом подреберье и легкое поташнивание. Он прекрасно знал, да и врач не раз ему говорил, что следовало бы сказаться больным, полечиться. Но какой женатый человек посадит сейчас семью на пособие больничной кассы, выплачиваемое задним числом обесцененными деньгами?

Волнение из-за случая с Губальке вызвало у него теперь настоящую печеночную колику. Он кое-как дописал бумаги для отправки арестованных с семичасовой машиной в Алекс, потом сидел, скрючившись, в уборной, в то время как за стеной его уже звали опять. Он готов был выть от боли. Конечно, когда человек болен, он может идти домой, ни один начальник отделения, а этот тем более, не стал бы возражать, но нельзя же так сразу, в самом разгаре, бросить дела, особенно теперь. В этот час, час закрытия контор и магазинов, высыпают на улицу тысячи служащих и продавцов, в тысяче заведений зажигаются световые рекламы, людей захватывает водоворот лихорадочного веселья и страха, и тут начинается главная работа полиции. Уж как-нибудь он дотерпит до десяти, когда кончится его дежурство.

Он сидит опять за своим столом. С тревогой замечает он, что хоть боль прекратилась, ей на смену пришла крайняя раздражительность. Его все злит, и он почти с ненавистью смотрит в бледное, обрюзгшее лицо уличного торговца, который без патента, прямо из чемоданчика, продавал подозрительного происхождения туалетное мыло и поднял спор, когда шуцман сделал ему замечание. "Я должен взять себя в руки, — думает секретарь. Нельзя распускаться, нельзя так на него смотреть…"

— Предлагать на улице товары без патента на уличную торговлю запрещено законом… — повторяет он в десятый раз, стараясь говорить как можно кротче.

— У вас все запрещено! — кричит торговец. — Куда ни подайся, всюду тебе крышка! У вас разрешается только с голоду подыхать!

— Я законы не пишу, — говорит секретарь.

— Но ты получаешь жалованье за то, что проводишь их дерьмовые законы, живодер бессовестный! — кричит торговец.

Позади торговца, немного влево, стоит приятного вида молодой человек в защитном кителе. У молодого человека открытое интеллигентное лицо. Глядя на него, секретарь находит в себе силу сдержанно выслушать ругань.

— Откуда вы берете мыло? — спрашивает секретарь.

— Нюхали бы собственное дерьмо! — раскричался торговец. — Во все вашему брату нужно совать свой нос! Совсем разорить нас хотите, черви могильные! Мы все с голоду подыхаем, а вы на нас жиреете!

Он выкрикивает все новые ругательства, покуда один из шуцманов не выталкивает его за плечи в коридор. Секретарь с безнадежным унынием закрыл крышку чемоданчика с мылом и поставил его на стол.

— Прошу вас! — обратился он к молодому человеку в защитном кителе.

Молодой человек, наморщив лоб и выдвинув подбородок, смотрел, как выпроваживали буянящего торговца. Теперь секретарь разглядел, что лицо у него вовсе не такое открытое, как ему сперва показалось, оно говорит об упрямстве и неискоренимом своенравии. Знакома секретарю и эта судорожность в лице; она появляется у некоторых, когда они сталкиваются с издевательством власти, облеченной в мундир, над человеком в штатском. Людям этой породы, по самой природе своей всегда готовым переть на рожон, в таких случаях сразу краска ударяет в лицо, особенно если они еще подвыпили.

Но этот молодой человек превосходно владеет собой. С легким вздохом он отвел взгляд от арестованного, как только захлопнулась железная дверь, ведущая во внутренние камеры. Он поводит плечом в своем тесноватом кителе, подходит к столу и говорит немного вызывающе, чуть упрямо, но вполне вежливо:

— Я Пагель. Вольфганг Пагель.

Секретарь ждет, но тот ничего не добавляет.

— Да, — говорит секретарь, — что вам угодно?

— Меня здесь ждут, — отвечает молодой человек. — Я Пагель. Пагель с Георгенкирхштрассе.

— Ах, так, — говорит секретарь. — Да, верно. Мы посылали к вам нашего сотрудника. Нам хотелось бы с вами поговорить, господин Пагель.

— И ваш сотрудник принудил мою квартирную хозяйку подать на меня жалобу!

— Не принудил. Едва ли принудил, — внес поправку секретарь. И в твердом решении договориться с молодым человеком по-хорошему: — Мы не очень заинтересованы в жалобах. Нам и без них не продохнуть.

— Тем не менее вы без всякого основания арестовали мою жену, — говорит с горячностью молодой человек.

— Не жену вашу, — поправляет опять секретарь. — Незамужняя девица Петра Ледиг, не так ли?

— Мы хотели сегодня в полдень пожениться, — говорит Пагель, слегка покраснев. — В бюро регистрации браков вывешено извещение.

— Арест произведен сегодня после четырех, не правда ли? Следовательно, в полдень вы не поженились?

— Нет, — говорит Пагель. — Но мы это скоро наверстаем. Сегодня с утра у меня не было денег.

— По-ни-ма-ю, — медленно протянул секретарь. Однако больная печень побудила его добавить: — Но, значит, все-таки незамужняя девица, не так ли?

Он замолчал, посмотрел на зеленое в чернильных пятнах сукно стола. Потом порылся в кипе бумаг слева, извлек из нее лист и просмотрел его. Он старался не глядеть на молодого человека, однако не удержался и добавил еще:

— И арестована она не без основания. Нет.

— Если вы имеете в виду заявление хозяйки насчет обмана, так я только что оплатил счет. Хозяйка через десять минут будет здесь сама и возьмет жалобу назад.

— Значит, сегодня вечером у вас деньги есть, — прозвучал ошеломляющий ответ секретаря.

Пагеля разбирала охота спросить желтого, больного человека, какое ему до того дело, но он воздержался. Он просто спросил:

— Когда жалобу возьмут назад, тем самым будут устранены все препятствия к освобождению фройляйн Ледиг, не так ли?

— Не думаю, — ответил секретарь.

Он очень устал, устал от всей этой канители, а главное, он боялся спора. Ему хотелось бы лежать сейчас в кровати с грелкой на животе: жена читала бы ему вслух очередную главу романа из сегодняшней газеты. Вместо того непременно выйдет спор с этим молодым человеком, который уже возбужден. Голос у него все резче. Однако сильнее потребности в покое секретарь ощущал раздражение, непрерывно просачивавшееся вместе с желчью и отравлявшее кровь.

Но он еще сдерживался; изо всех своих аргументов он выбрал самый слабый, чтобы не разволновать еще сильнее этого Пагеля:

— Когда ее арестовали, она была бездомная, в мужском пальто на голом теле. — Он следил по лицу Пагеля за действием своих слов. — Возбуждение общественного негодования, — пояснил он.

Молодой человек густо покраснел.

— Комната снова снята и оплачена, — сказал он поспешно. — Так что сейчас моя подруга не бездомная… А что касается ее платьев, так я могу через полчаса, через четверть часа купить ей столько платьев и белья, сколько потребуется.

— Значит, у вас есть деньги и на это? Много денег?

Секретарь достаточно понаторел в уголовных делах — за всякое нечаянное признание допрашиваемого он сразу цепко хватается.

— Достанет! На это достанет! — сказал с горячностью Пагель. — Значит, вы ее тогда отпустите?

— Магазины уже закрыты, — возразил секретарь.

— Неважно! — воскликнул Пагель. — Я все равно добуду одежду! — И почти просительно: — Вы отпустите фройляйн Ледиг?

— Как сказано, господин Пагель, — ответил секретарь, — мы хотели с вами поговорить независимо от этой истории. Потому-то мы и посылали к вам нашего сотрудника.

Секретарь пошептался с человеком в форме. Тот кивнул головой и вышел.

— Но вы все еще стоите. Пожалуйста, придвиньте себе стул.

— Не надо мне стула! Я требую, чтобы мою подругу сейчас же отпустили! закричал Пагель.

Но он в ту же секунду взял себя в руки.

— Извините, — сказал он тише. — Это больше не повторится. Я очень встревожен. Фройляйн Ледиг очень хорошая девушка. Во всем, что можно поставить ей в упрек, виноват я один. Я не платил за квартиру, я продал ее платья. Пожалуйста, отпустите ее на свободу.

— Сядьте, пожалуйста, — ответил секретарь.

Пагель готов был вскипеть, но одумался и сел.

У сотрудников уголовного розыска есть особая манера допроса, которая деморализует почти каждого, а на неопытных действует и вовсе безотказно. Она далека от всякой мягкости, от какой бы то ни было человечности. Другой она и не может быть. Допрашивающий, стремясь в большинстве случаев открыть обстоятельства, в которых допрашиваемый ни за что не желает сознаться, должен довести его до состояния невменяемости, чтобы он проговорился против воли.

Перед секретарем стоял человек, который, согласно смутному обвинению, зарабатывал деньги профессиональной шулерской игрой. В спокойном, рассудительном состоянии человек никогда не признается в такой вине. Чтобы он стал безрассуден, его нужно раздразнить. Но не так-то легко найти, чем раздразнить обвиняемого до потери рассудка. Здесь же секретарь сразу нащупал то, что ему было нужно: человек, по-видимому, непритворно встревожен за свою девушку. Это и послужит отмычкой, которой можно открыть дверь к признанию. Но такую отмычку нельзя применять деликатно; крестьян из восточных областей не избавляют от жулика-трилистника посредством деликатных церемоний. Молодого человека нужно покрепче ошарашить, он отлично владеет собой, он не стал буянить, он сел на стул.

— Я должен спросить вас еще о чем-то, — сказал секретарь.

— Пожалуйста, — ответил Пагель. — О чем угодно. Только сперва подтвердите мне, что фройляйн Ледиг сегодня же вечером будет освобождена.

— К этому мы еще вернемся, — сказал секретарь.

— Нет, прошу вас, скажите сейчас же, — настаивал Пагель. — Я беспокоюсь. Не будьте бесчеловечны. Не мучайте меня. Скажите «да».

— Я не бесчеловечен, — ответил секретарь. — Я исполняю служебные обязанности.

Пагель, обескураженный, раздраженный, откинулся на спинку стула.

В дверь вошел высокий грузный человек в форме, у него черные с проседью фельдфебельские усы и грустный взгляд — под большими глазами припухшие мешки. Человек зашел сзади за стул секретаря, вынул изо рта сигару и спросил:

— Это он?

Секретарь откинул голову назад, взглянул на своего начальника и сказал явственно слышным шепотом:

— Это он!

Начальник отделения медленно закивал головой, смерил Пагеля долгим пытливым взглядом и сказал:

— Продолжайте! — Он задымил сигарой.

— Итак, приступаю к нашим вопросам… — начал секретарь.

Но Пагель перебил его.

— Разрешите закурить?

Он уже держал в руке пачку.

Секретарь ударил ладонью по столу.

— В служебном помещении курить запрещается… посторонним.

Начальник отделения глубоко затянулся. С раздражением, нет, с яростью Пагель сунул сигареты обратно в карман.

— Итак, приступаю к вопросам… — начал снова секретарь.

— Минуту, — перебил начальник отделения и положил свою большую руку секретарю на плечо. — Вы допрашиваете молодого человека по его собственному делу или по делу девицы?

— У вас, значит, имеются претензии и лично ко мне? — удивился Пагель.

— Это мы с вами увидим, — сказал секретарь. И к начальнику, опять тем же дурацким явственным шепотом: — По его собственному делу.

"Они над тобой издеваются", — злобно подумал Пагель. И тут же: "Но спокойно, не поддавайся! Главное, сегодня же вечером вызволить отсюда Петру. — И дальше: — Мама, пожалуй, была права, мне лучше было бы взять сюда с собою адвоката. Тогда эти господа вели бы себя приличней".

Он сидел внимательный и внешне спокойный. Но на сердце у него было неспокойно. С той минуты, как он зашел в ту пивную, его не оставляло чувство тихого отчаяния, словно все было напрасно.

— Приступаю к вопросам… — снова услышал он слова упрямого секретаря.

И на этот раз в самом деле пошло.

— Вас зовут?

Пагель сказал.

— Когда родились?

Пагель сказал.

— Где?

Он сказал.

— Профессия?

Нет у него профессии.

— Адрес?

Пагель сказал.

— Есть у вас документы, удостоверяющие личность?

Документы у Пагеля были.

— Предъявите.

Пагель предъявил.

Секретарь просмотрел их. Начальник отделения тоже просмотрел их. Начальник отделения указал на что-то секретарю, и секретарь кивнул. Он не вернул Пагелю документы, а положил перед собой на стол.

— Так, — сказал секретарь, откинулся и посмотрел на Пагеля.

— Теперь приступим к вопросам… — сказал Пагель.

— Что? — рявкнул секретарь.

— Я сказал: "приступим к вопросам…" — ответил вежливо Пагель.

— Правильно, — сказал секретарь. — Приступим к вопросам…

Трудно было понять, произвела ли впечатление на обоих чиновников ирония Пагеля.

— Ваша мать проживает в Берлине?

— Как явствует из бумаг, — ответил Пагель. И подумал: "Они из меня дурака делают, либо сами они дураки. Впрочем, они безусловно дураки!"

— Вы живете не при матери?

— Как показывает прописка, я живу на Георгенкирхштрассе.

— А не при матери?

— Нет, на Георгенкирхштрассе.

— Разве не приятнее жить на Танненштрассе?

— Как на чей вкус.

— Вы с вашей матерью не в ладах?

— Немножко. (Прямая ложь была бы для Пагеля тяжела, да и дело было не настолько уж важным. Но сказать правду он просто не мог: правда повлекла бы за собой нескончаемую цепь вопросов.)

— Ваша мать, верно, не желает, чтобы вы жили вместе с ней?

— Я живу со своей подругой.

— И ваша мать этого не желает?

— Это моя подруга.

— Но не вашей матери, так? Значит, ваша мать не одобряет предполагаемой женитьбы?

Секретарь посмотрел на начальника, начальник на секретаря.

"Как они горды, что докопались до этого, — подумал Пагель. — Но они не дураки. Совсем не дураки. Просто удивительно, как им это удается, но они до всего докапываются. Мне нужно быть начеку".

— У вашей матери есть средства? — снова начал секретарь.

— У кого еще сохранились средства при инфляции? — ответил Пагель вопросом на вопрос.

— Так вы, значит, поддерживаете вашу мать? — спросил секретарь.

— Нет, — сказал Пагель сердито.

— Значит, у нее есть на что жить?

— Ясно!

— И, может быть, она вас поддерживает?

— Нет, — отрезал Пагель.

— Вы сами зарабатываете на себя?

— Да.

— И на вашу подругу?

— И на нее.

— Чем?

"Стой, стой, — подумал Пагель, — они хотят меня подловить. До них дошел какой-то слушок. Мне, конечно, ничего не будет, игра не карается. Но лучше об этом не упоминать. Петер, конечно, ничего не выдала".

— Я продаю вещи.

— Какие же вещи вы продаете?

— Например, вещи моей подруги.

— Кому продаете?

— Например, владельцу ломбарда на Гольновштрассе, некоему Фельду.

— А когда больше нечего продавать?

— Всегда находится что-нибудь еще.

Секретарь немного подумал, поднял глаза на начальника. Начальник слегка кивнул.

Секретарь взял отточенный карандаш, поставил его острием вниз, посмотрел задумчиво и выронил из рук. Потом спросил как будто между прочим:

— Ваша подруга ничего не продает?

— Нет!

— Она наверно ничего не продает?

— Ничего!

— Вам известно, что можно продавать кое-что помимо вещей?

"Что на свете, — подумал в смущении Пагель, — могла продать Петра? Почему они так идиотски спрашивают?"

Вслух же он сказал:

— Я тоже разумел под вещами не только платья и тому подобное.

— А что же, например?

— Картины.

— Картины?

— Да, картины.

— Какие же такие картины?

— Например, писанные маслом.

— Писанные маслом… Так вы художник?

— Нет… но я сын художника.

— Так, — сказал секретарь, крайне недовольный. — Вы, следовательно, продаете писанные маслом картины вашего отца. Но об этом поговорим после. Сейчас мы вернемся к вашему утверждению: фройляйн Ледиг ничего не продает?

— Ничего. Все, что мы продаем, продаю я.

— Возможно, — сказал секретарь, и боль в печени снова сильно дала себя знать; этот молодчик взял неуместный тон превосходства!

— Но возможно и то, что фройляйн Ледиг продавала кое-что за вашей спиной, причем не ставила вас в известность.

Пагель немного подумал. Он подавил все страхи, все темные тревоги, снова и снова вскипавшие в нем.

— Теоретически это возможно, — подтвердил он.

— А практически?..

— Практически нет. — Он улыбнулся. — У нас, понимаете, не так много вещей, отсутствие самой ничтожной мелочи я бы тотчас же заметил.

— Так… так… — сказал секретарь. Он посмотрел через плечо на начальника, начальник ответил на взгляд… Пагелю показалось, что у обоих в уголке глаз заиграло подобие улыбки. Его тревога, его подозрения все усиливались. Секретарь опустил веки.

— Итак, мы с вами одинаково считаем, что продавать можно не только вещи, картины, осязаемые предметы, но и… другое тоже?

Опять неясная угроза, уже еле скрытая. Что на свете могла продать Петра?

— Например?.. — спросил со злостью Вольфганг. — Я даже вообразить себе не могу, какие неосязаемые предметы продала, как хотят меня уверить, моя подруга!

— Например… — начал секретарь и снова поднял глаза на начальника отделения.

Начальник закрыл глаза и повел печальным лицом справа налево, как бы отклоняя. Пагель это отчетливо видел. Секретарь улыбнулся. Рановато, но теперь уже близко.

— Например… Это мы скоро увидим, — сказал секретарь. — Сперва еще раз вернемся к нашим вопросам. Вы, значит, показали, что добываете средства к существованию продажей картин…

— Господа! — сказал Пагель, встал и поставил стул перед собою. Он крепко обеими руками ухватился за его спинку. Он смотрел вниз, на свои руки: косточки проступали, белые, сквозь покрасневшую кожу.

— Господа! — сказал он решительно. — Вы по какой-то причине, мне неизвестной, играете со мной в кошки и мышки. Я больше не хочу! Если фройляйн Ледиг, как можно предположить, сделала какую-то глупость, то всю ответственность несу я один. Я недостаточно о ней заботился, я никогда не давал ей денег, даже есть достаточно не давал. Я за все в ответе. И поскольку возник ущерб, я ущерб возмещу. Деньги есть. — И он стал выворачивать свои карманы, бросая пачку одну за другой на стол. — Я плачу за весь причиненный ущерб, но скажите мне, наконец, что случилось…

— Деньги, много денег… — сказал секретарь и посмотрел со злостью на немыслимую, все возраставшую кучу.

Начальник отделения закрыл глаза, точно не хотел смотреть, точно это было нестерпимо для взора.

— Вот еще двести пятьдесят долларов! — вскричал Пагель, сам сызнова пораженный грандиозностью суммы. Пачку валюты он бросил на стол последней. — Я не могу представить себе такого ущерба, чтобы нынче его нельзя было этим оплатить. И я все отдам, — добавил он упрямо, — только отпустите фройляйн Ледиг сегодня же!

Он тоже уставился на деньги, на однотонные немецкие банкноты, белые или коричневатые, на радужные цвета американских.

Человек в форме впустил в дверь фрау Туман, мадам Горшок. Ее рыхлые телеса колыхались в свисающем платье. Подол, разумеется обтрепанный, все еще доходил до каблуков — в такое время, когда женщины уже носили юбки выше колен. Ее серое, дряблое, морщинистое лицо тряслось, как студень, нижняя губа отвисла и вывернулась внутренней стороной наружу.

— Слава богу, что я вовремя подоспела, господин Пагель! Как я бежала! Хлебнула бы я горя, вы бы мне, глядишь, опять подпалили квартиру, как грозились! Я бы и вовсе вовремя поспела, но, когда я шла по Гольновштрассе и ни о чем другом не думала, как все о вас и о том, как бы мне не опоздать, машина, понимаете, наскочила на лошадь. Я как стала, так и стою! Все кишки наружу, я стою и думаю: примечай, Августа! Вот, говорят, нельзя равнять скотину с человеком, но внутри у них все-таки, должно быть, большое сходство, вот я и подумала, стало быть, как возишься ты вот так со своим пузырем, а у такого овсяного мешка тоже, верно, есть пузырь…

— Значит, господин Пагель грозил поджечь квартиру, если вы не придете сейчас же сюда и не возьмете назад ваше заявление?

Но фрау Туман не поймаешь, как дурочку, она много говорит, но попробуй, к чему-нибудь придерись! Она увидела деньги на столе, уяснила себе положение вещей и сразу завела.

— Кто вам это сказал? Он мне грозил?! Этого я не говорила, так в протоколе и поставьте, господин лейтенант, а мне вы такие слова не приписывайте! Чтобы он мне грозил, когда он такой обходительный, такой любезный, господин Пагель! А заявление на него и на девушку я бы тоже не подписывала, если бы ваш человек не задурил мне голову. На то, говорит он мне, есть закон… а какой такой может быть закон, спрошу я вас, когда я все свои деньги получила сполна и ни о каком обмане и говорить не приходится. Я свое заявление должна получить назад, или вы мне ответите…

— Молчать! — гаркнул начальник, потому что робкие попытки секретаря бессильны были остановить этот словесный поток. — Выйдите, пожалуйста, на минутку за дверь, господин Пагель. Мы хотим поговорить с вашей хозяйкой с глазу на глаз…

Пагель смотрит на них обоих, потом на деньги и на кипу бумаг на столе. Он молча кланяется и выходит в коридор. Прямо против него — дверь в бюро прописки, немного дальше — к выходу, и сразу же возле наружной двери дежурка. В раскрытую настежь дверь он видит, как проходят по улице люди. Дождь, кажется, перестал, прохладный воздух врывается широкой струей и борется с застоявшимся воздухом коридора.

Пагель прислоняется к стене и закуривает давно желанную сигарету. Первые глубокие затяжки доставляют истинное блаженство. Но он тотчас опять забывает курить.

"Пока что я еще не арестован, — думает он. — Иначе меня не отослали бы так одного к дверям".

Оттуда слышен опять голос Туманши, но уже плаксивый. Его перебивает то и дело голос начальника отделения, — странно, как этот печальный человек умеет орать. "Но он же должен уметь, этого требует его служба… Впрочем, это ничего не доказывает, что они меня выслали за дверь. Все мои деньги лежат у них на столе, они прекрасно знают, что никто так легко не убежит от таких больших денег. Но за что им, собственно, меня арестовывать? И что с Петрой? Что могла Петра продать?"

Он раздумывает. Снова и снова напрашивается мысль, что она, может быть, продала что-нибудь из вещей хозяйки, постельное белье или что-нибудь еще, чтобы купить себе еды. "Но что за чушь! Случись такое, мадам Горшок давно бы выболтала. А другой возможности взять что-нибудь чужое у Петера не было!"

С такими мыслями он подходит к наружной двери, от духоты в коридоре у него разболелась голова, да и голоса из комнаты секретаря его раздражают.

Он стоит на улице. Асфальт блестит как зеркало. "Трудный день для шоферов такси, — думает Пагель, когда машины осторожно, будто ощупью, проходят мимо него. — Нет, не хочу я быть шофером. Но кем же в конце концов хочу я быть? Грош мне цена. Я весь день занимался всякой ерундой, и теперь я тоже не вырву отсюда Петру. Я это чувствую. Но что же могла она натворить?"

Он остановился у края мостовой. В мокром после дождя асфальте отражаются огни, но ни один огонь ему не светит. Кто-то его толкнул конечно, мадам Горшок.

— Боже мой, господин Пагель, хорошо, что вы здесь! Я уж думала, вы удрали. Не делайте вы этого, заберите ваши денежки. С чего вам их оставлять этой шушере? Не понимаю, просто ума не приложу! Тоже мне начальники. За что им только деньги платят. Смотрят так, точно видят тебя насквозь, а тут какой-то сукин сын наплел ему, что вы шулер, подлавливаете мужичков на "три листика". Знаете, это когда бросают три карты на стол и нужно указать загаданную… Какая чушь! Такой благородный молодой человек! Ну, я им так прочистила мозги, что уж будьте покойны! Все только солидные азартные игры, сказала я им, по-благородному, с банком и с господами во фраках, но только есть такие, что загребают все деньги себе, так вы, конечно, не такой, потому я часто все как есть слышала через дверь, как вы это Петеру рассказывали…

— А что же с Петером?

— Да, видите, господин Пагель, что с ней стряслось — этого и я не знаю. Они мне о ней ни звука, с Петрой дело дрянь! А что до моей жалобы и прочего, так вы не беспокойтесь, им пришлось-таки вернуть мне ее назад, и я ее на глазах у желтоглазого тут же и разорвала. И насчет гардины я тоже сказала, что это вы только пошутили, и если вы мне дадите что-нибудь на новую гардину…

— Сперва я должен забрать свои деньги, фрау Туман, — сказал Пагель и вернулся в заднюю комнату.

Секретарь теперь там один. Начальник вышел. Да, интерес упал, умирающий, оказывается, все-таки дал маху. Ничего серьезного нет, пустяк. А время сейчас такое, что не до пустяков. У секретаря пропала охота работать на тонких приемах уголовного следователя, последняя операция Лео Губальке увяла, прежде чем умирающий испустил свой последний вздох.

Секретарь равнодушно проверяет копию чека из антикварного магазина, она, конечно, правильная. Он даже не хочет туда звонить, да и слишком неправдоподобно, чтобы человек на "трех листиках" загреб в полдня тысячу долларов.

— Но в игорные дома вы не ходите, — говорит он скучающим голосом и возвращает Пагелю копию чека. — Азартная игра воспрещена законом.

— Конечно, — говорит вежливо Пагель. — Я больше и не собираюсь играть… Может быть, вы разрешите мне взять фройляйн Ледиг на поруки — я внес бы залог?

— Ее здесь больше нет, — говорит секретарь, и для него она в самом деле больше вообще не существует. — Она уже в полицейской тюрьме на Александерплац.

— Но за что же? — закричал Пагель. — Скажете вы мне, наконец, за что?!

— За то, что она торгует собой, не состоя на учете, — сказал секретарь смертельно усталым голосом. — Вдобавок у нее, по-видимому, венерическая болезнь.

Хорошо, что стул еще не убрали; Пагель ухватился за него так крепко, что стул, кажется ему, сейчас сломается.

— Это невозможно, — выговорил он, наконец, через силу.

— Это так, — объявляет секретарь и хочет вернуться, наконец, к своему писанию. — Другая девица той же профессии узнала ее здесь. Да она и сама подтвердила.

— Она подтвердила?

— Подтвердила…

— Благодарю вас, — сказал Пагель, выпустил стул и пошел к дверям.

— Ваши деньги, ваши бумаги! — кричит нетерпеливо секретарь.

Пагель махнул рукой, потом, одумавшись, снова запихнул все в карманы.

— Вы потеряете деньги, — равнодушно говорит секретарь.

Пагель опять махнул рукой и вышел за дверь.

Только пятью минутами позже, когда уже машинально что-то написал, секретарь спохватился, что дал Пагелю неверный или по меньшей мере вводящий в заблуждение ответ. Петра Ледиг подтвердила только, что она торговала собой с год тому назад и лишь от случая к случаю. Насчет венерической болезни она и вовсе не подтвердила.

Секретарь на минуту задумался. "Может быть, это и неплохо, — рассуждает он. — Может быть, теперь молодой человек на ней не женится. На таких девушках жениться не следует. Ни в коем случае!"

И он снова берется за перо. Окончательно исчерпан для него случай Петры Ледиг, последняя операция обер-вахмистра Лео Губальке.

ГЛАВА ШЕСТАЯ ГРОЗА ПРОШЛА, НО ДУХОТА ОСТАЛАСЬ

1. ПРАКВИЦ УЛАЖИВАЕТ ИНЦИДЕНТ СО ШТУДМАНОМ

В первые минуты вокруг обоих друзей, Праквица и Штудмана, царило смятение; но вскоре и высшие и низшие служащие разошлись, в комнате водворилась тишина.

Администратор лежал в одном из подвальных помещений на старом дырявом шезлонге и спал. Он спал свинцовым сном пьяных, его челюсть отвисла, губы были мокры, лицо опухло, на щеках показалась щетина, точно Штудман давно не брился. Через весь лоб тянулся красный след от ушиба, полученного при падении с лестницы.

Фон Праквиц посмотрел на друга, затем окинул взглядом подвал. Неуютна была эта комната, куда служащие отнесли администратора! Электрический каток для белья занимал ее почти целиком. В углу были нагромождены пустые бельевые корзины, у стены стояли две гладильные доски.

Когда один из кельнеров просунул голову в дверь, — каждый почему-то считал себя вправе заглядывать сюда, бесцеремонно отпускать замечания, даже смеяться, — ротмистр фон Праквиц раздраженно спросил:

— Ведь у господина фон Штудмана должна быть в гостинице своя комната? Отчего его не отнесли туда?

Кельнер пожал плечами и ответил, с любопытством взглянув на спящего:

— Почем я знаю? Ведь не я его сюда приволок!

Фон Праквиц взял себя в руки.

— Пришлите ко мне, пожалуйста, кого-нибудь из дирекции.

Кельнер исчез, фон Праквиц стал ждать.

Однако никто не шел. Долгое время никто не шел. Ротмистр откинулся на спинку кухонного стула, заложил ногу на ногу и зевнул. Он устал, раскис. Сколько пришлось ему сегодня пережить с той минуты, как его поезд, шедший из Остаде, вкатился под своды Силезского вокзала! Пожалуй, слишком много для скромного сельского жителя, отвыкшего от столичной суеты и волнений.

Ротмистр закурил сигарету, может быть, она подбодрит его. Нет, никто не идет. Ведь, наверное, и дирекции гостиницы уже известно, что администратор и помощник главного директора, что-то пробормотав, на глазах у переполнивших холл посетителей грохнулся с лестницы. И все-таки никто из этих господ и не почешется. Ротмистр сердито насупился. Да, несомненно: что-то тут не так. Ведь это не простое падение с лестницы, какое может случиться с самым благовоспитанным человеком, ибо лестница — вещь коварная. Назойливость низшего персонала, безучастие высшего, а также дыхание спящего говорили достаточно: обер-лейтенант фон Штудман был пьян, пьян как стелька. И он пьян до сих пор.

Неужели, размышлял фон Праквиц, Штудман стал пьяницей? Возможно. Все возможно в наше проклятое время. Однако ротмистр тут же отбросил мысль о том, что его друг начал пить. Закоренелый пьяница не свалится с лестницы, нет, это может случиться только с дилетантом, да и не станет дирекция такой шикарной гостиницы держать у себя пьяницу.

Нет, ротмистр фон Праквиц поднялся и начал ходить по гладильне. В истории со Штудманом кроется совсем другое. Произошло что-то совершенно непредвиденное, рано или поздно все дело выяснится, а теперь ломать голову над этим бесполезно. Весь вопрос в том, какие последствия это будет иметь для Штудмана. А из поведения персонала Праквиц заключил, что последствия будут мало приятные. И он дал себе слово, пока друг не будет в состоянии действовать сам, защищать его и, если понадобится, горло за него перегрызть.

"Горло перегрызть", — повторяет про себя ротмистр, чрезвычайно довольный столь воинственной формулой.

"Если же, — возвращается он к своим размышлениям, — все-таки ничего не выйдет (известно, какие они бездушные, эти денежные мешки), в конце концов и это, пожалуй, неплохо. Может быть, мне удастся уговорить Штудмана…"

Ротмистру вспоминается одинокий путь по Лангештрассе, куда он шел в контору по найму жнецов. Сколько дорог, по выходе в отставку, исходил он в одиночестве, уставив взгляд в одну воображаемую точку. Как хотелось ему иметь друга! В кадетском корпусе, на действительной службе, на войне всегда были у него приятели, с которыми можно было поболтать, люди с теми же взглядами, с теми же интересами, с теми же понятиями о чести. После войны всему этому пришел конец, каждый теперь живет в одиночку: никакой спайки, никакой общности.

"Нет, на положении гостя он не захочет ехать", — размышляет ротмистр, и мысли его бегут все дальше. Зачем себя обманывать? Сегодня утром в конторе по найму жнецов он допустил ошибку, а дав на Силезском вокзале первому жнецу тридцать долларов, — допустил вторую ошибку.

И в полицейском управлении он держался не совсем так, как следовало, а когда, час назад, после бесконечной беготни и болтовни, чтобы как-нибудь покончить с этой гнусной историей, сдался на милость агента, насулившего ему с три короба насчет шестидесяти рабочих, которых он и в глаза не увидит до завтрашнего утра, это было тоже не очень умно.

Он слишком вспыльчив, безрассуден, чуть что, сейчас же на стену лезет. Задумает что-нибудь, — вынь да положь, а потом вдруг надоест, противно станет. Да и нечего греха таить: он многого не умеет и, может быть, его тесть, тайный советник, старик фон Тешов прав — никогда ему не стать настоящим дельцом!

Ротмистр швыряет в угол погасший окурок и закуривает новую сигарету. Правда, он обрек себя на лишения, курит эту дрянь вместо своей любимой марки. И с женой он ссорится, если та вздумает купить себе две пары шелковых чулок. Но когда является скотопромышленник прицениться к убойным быкам и целый час заговаривает зубы и потом целый час так торгуется, что ротмистр, наконец, выгоняет его вон, а торговец опять тут как тут, и пристает, и пресмыкается, если на него заорешь, — тогда в конце концов господин фон Праквиц, арендатор поместья, сдается. Он или размяк, или ему все это наскучило, опротивело, и он продает чудесных быков за бесценок, а тесть, узнав о продаже, втайне ликует. И, разумеется, тут же заявляет:

— Вы меня извините, Иоахим. Я, разумеется, в ваше хозяйство не лезу. Но… у меня никогда не было столько денег, чтобы я мог выбрасывать их в окно!

Нет, можно убедить Штудмана в том, что он будет для Праквица очень нужным, очень полезным, просто неоценимым помощником в Нейлоэ, уже не говоря о дружбе. С Мейером все равно пора кончать. Ведь сказала же ему Виолета по телефону (когда он звонил относительно лошадей на завтрашнее утро), что Мейер до сих пор не отдал распоряжения свозить хлеб, но зато спозаранку нализался, и это в самое рабочее время! Действительно, безобразие!

У ротмистра кровь закипает при мысли о напившемся в рабочее время управляющем Мейере. "Завтра утром вышвырну в два счета! Я слишком мягок с этими мерзавцами! В два счета вышвырну…"

Тут его взгляд падает на спящего друга, и чувство справедливости подсказывает ему, что ведь и Штудман напился в рабочее время.

"Ну, Штудман, конечно, совсем другое дело, — внушает себе ротмистр, тут были, видимо, особые обстоятельства".

Однако почему не допустить, что и у Мейера могли быть особые обстоятельства? Ведь до сих пор он тоже не имел обыкновения напиваться в рабочее время.

"А все оттого, что я уехал", — досадует ротмистр, но и это не объяснение, он часто уезжал и раньше, а ничего подобного не случалось. И он снова теряется в предположениях — с одной стороны, случай со Штудманом, с другой — случай с Мейером. К счастью, стучат, входит пожилой господин в темном костюме и с поклоном представляется: "Доктор Цетше, врач при гостинице".

Фон Праквиц тоже называет себя: он друг господина Штудмана, старый однополчанин.

— Я случайно оказался в холле, когда произошел этот несчастный случай.

— Несчастный случай, да, — повторил врач и, потирая пальцем нос, задумчиво взглянул на ротмистра. — Так вы, значит, считаете, что это несчастный случай?

— Человек упал с лестницы, не правда ли? — заметил ротмистр выжидательно.

— Опьянение! — констатировал врач, осмотрев Штудмана. — Полное опьянение. Отравление алкоголем. Царапина на лбу — пустяк.

— А вы знаете… — осторожно начал ротмистр.

— Дайте аспирина или пирамидона, когда проснется, что окажется под рукой, — посоветовал врач.

— Здесь, — сказал ротмистр, окинув взглядом гладильню, — ничего не может оказаться под рукой. А вы не могли бы содействовать тому, чтобы моего друга перенесли в его комнату. Ведь он очень пострадал!

— Еще бы не пострадать! — с негодованием воскликнул врач. — Там же еще шесть человек наверху, тоже вдрызг пьяные, и все — служащие этой гостиницы. Оргия, возглавляемая вашим другом. И единственный ее участник, который остался трезв, проживающий здесь барон фон Берген, избит вашим другом.

— Но я не понимаю… — проговорил ротмистр, оторопев от этих фантастических разоблачений.

— И я не понимаю! — решительно заявил врач. — Да и понимать не хочу.

— Но объясните же мне… — взмолился ротмистр.

— Какие там еще объяснения! — отрезал врач. — Наш клиент, барон, избит пьяным администратором.

— Тут были, наверно, особые обстоятельства! — запальчиво воскликнул ротмистр. — Я знаю господина фон Штудмана давно, он всегда в самых трудных условиях был человеком долга.

— Не сомневаюсь, — вежливо отозвался врач и, видя волнение ротмистра, начал отступать к двери.

Уже взявшись за дверную ручку, он воскликнул, тоже с волнением:

— Одна баба была полуголая, и это в присутствии барона!

— Я требую, — решительно заявил ротмистр, — чтобы господина фон Штудмана перенесли в приличное помещение!

Он поспешил за удирающим врачом.

— Вы ответите за это, доктор!

— Снимаю с себя… — кричал врач через плечо, мчась по коридору, снимаю с себя всякую ответственность за эту оргию и ее участников! — И ринулся в боковой коридор.

Ротмистр ринулся за ним:

— Он болен, доктор!

Но доктор уже достиг цели. С легкостью, неожиданной для своих лет, вскочил он в открытую кабину непрерывно движущегося лифта.

— Он пьян! — крикнул врач, когда его ноги уже были на уровне живота настигающего его преследователя. Фон Праквиц охотно бы принудил беглеца к исполнению его обязанностей, но перед ним уже вынырнула следующая кабинка, и недобросовестный врач окончательно ускользнул от него.

Фон Праквиц, которому, несмотря на весь его пыл, ничего не удалось добиться для своего друга, кроме невинного пирамидона, выругался и снова направился в гладильню. Однако в этом лабиринте белых коридоров с совершенно одинаковыми дверями он растерялся. Гоняясь за врачом, он не обратил внимания на те петли, которые делал этот заяц, и шел теперь наугад, сворачивая то туда, то сюда; обойдет же он в конце концов все коридоры и при настойчивости, конечно, отыщет нужную дверь; он отлично помнил, что оставил ее открытой.

Ротмистр шел и шел — белые двери, белые коридоры. Он чувствовал, что уходит от своей цели все дальше, но ведь должны же когда-нибудь кончиться подвальные помещения даже в самой большой гостинице! А вот и лестница. Проходил он по лестнице? Вверх или вниз? Он спустился вниз, заранее уверенный, что идет не туда, и наткнулся на пожилое существо женского пола; ее глаза сурово смотрели поверх пенсне; женщина в полном уединении раскладывала по шкафам белье.

Она обернулась на звук его шагов и строго оглядела незнакомца.

Фон Праквиц, не ожидавший этой встречи, поклонился очень вежливо. Кастелянша, без единого слова, строго кивнула.

— Скажите, пожалуйста, как мне попасть в гладильню? — решился спросить фон Праквиц.

Его вежливая улыбка нисколько не смягчила строгости этой особы. Она задумалась. Затем широко повела рукой:

— У нас тут столько гладилен…

Праквиц попытался описать ей свою гладильню, не упоминая о Штудмане.

— В углу стоят бельевые корзины, — пояснил он. — Да еще шезлонг, обивка с голубыми цветами. Довольно рваная, — добавил он без горечи.

Она опять задумалась. Наконец обиженно ответила:

— Не думаю, чтобы у нас был неисправный шезлонг. Мы тут все ремонтируем.

Это были, собственно, не те сведения, какие хотел получить Праквиц в ответ на свой вопрос. Но и прежняя его профессия и теперешняя постоянно сводили его с людьми, и эта разновидность, неспособная ответить точно на заданный вопрос, была ему хорошо знакома.

Все же он предпринял еще одну попытку.

— Ну, а где холл? — спросил он.

— Проживающим в гостинице доступ в хозяйственные помещения строго воспрещен, — отпарировала она.

— Дура… — рассудительно начал ротмистр.

— Что? — почти заорала она. Вся ее чопорность и выдержка сразу исчезли, она стала похожа на взъерошенную курицу.

— Дурно… входить туда, куда доступ строго воспрещен. И не строго, а безусловно, — поправился ротмистр. — Итак, честь имею и большое спасибо!

Он с достоинством поклонился, словно она — командирша полка, а он юный лейтенант. Затем отретировался. И оставил ее в безусловно взъерошенных чувствах.

Ротмистр уже спокойнее возобновил свои блуждания, этот маленький эпизод развлек его. Правда, опять ничего не удалось сделать для Штудмана, как он вынужден был с огорчением признать: но такие минуты освежают. К тому же он шел теперь по коврам и если даже все дальше уходил от Штудмана, то, видимо, приближался к населенным районам гостиницы.

Вдруг он очутился перед шеренгой дверей из полированного дуба; крепкие двери, внушающие доверие.

"Касса I", — прочел он. "Касса II", — прочел он. Праквиц пошел дальше. Последовали: "Касса выплат", "Закупочная А", "Закупочная Б", "Справочная контора для служащих", «Юрисконсульт», "Врач".

Ротмистр неодобрительно взглянул на дощечку «Врач», пожал плечами и продолжал свой путь.

"Секретариат".

"Нет, кажется, выше", — решил ротмистр.

"Директор Гассе".

Он стал припоминать. Нет. Дальше. Дальше.

"Директор Кайнц". "Директор Ланге". "Директор Нидерзад".

Неотразимо, спору нет.

Он задумался. Директор Нидерзад должен иметь в себе что-то неотразимое — человек, носящий такую фамилию и все же ставший директором, обязан быть особенно дельным.

Но тут ротмистр вспомнил, что всю эту публику непременно надо проучить, он двинулся дальше и правильно сделал; на следующей двери висела дощечка: "Главный директор Фогель".

"Ну, этот с птичьей фамилией, у меня запоет", — сказал себе ротмистр, отрывисто и решительно постучал и вошел.

За письменным столом сидел огромный грузный человек с тусклым лицом и что-то диктовал на машинку очень хорошенькой молоденькой секретарше. Он едва взглянул на ротмистра, когда тот назвал себя.

— Пожалуйста, очень приятно… пожалуйста, садитесь… — пробормотал он торопливо, с безличной и рассеянной вежливостью, присущей тем, кого профессия заставляет знакомиться все с новыми людьми. — Прошу вас, одну минуту… Где мы остановились, фройляйн?.. Курите, пожалуйста, вот сигареты.

Зазвонил телефон.

Взяв трубку, директор заговорил очень тихо, однако очень внятно:

— Фогель. Да, сам Фогель… Приедет его врач?.. Как фамилия? Как? Скажите по буквам. Как фамилия? Шрек? Тайный советник Шрек? Когда приедет? Через пять минут? Отлично, проводите сейчас же ко мне… Ну, конечно, это мы устроим… Мне вот только нужно тут кое-что продиктовать и потом у меня короткий разговор… — Он задумчиво и рассеянно посмотрел поверх телефона на ротмистра… — На три минуты… Хорошо. Значит, ни в коем случае не наверх в тридцать седьмой, а ко мне. Спасибо.

Трубка была поспешно, но все же осторожно водворена на место.

— На чем мы остановились, фройляйн?

Машинистка что-то пробормотала, главный директор снова начал диктовать.

"Ты мне три минуты даешь, — раздраженно подумал ротмистр. — Ну, так ты ошибся! Я тебе покажу…"

Нить его мыслей оборвалась. Он услышал некую фамилию, насторожился, стал прислушиваться…

Директор диктовал торопливо, без выражения.

"Мы чрезвычайно сожалеем о том, что господин фон Штудман, личные и деловые качества которого мы за полтора года его работы в нашем предприятии научились высоко ценить…"

Главный директор перевел дух.

— Одну минуту! — воскликнул ротмистр с живостью и встал.

— Одну минуту! — все так же без выражения повторил директор. — Я сейчас кончу. На чем мы остановились, фройляйн?

— Нет, фройляйн, — запротестовал ротмистр. — Скажите… если я верно понял, вы диктуете свидетельство об увольнении для господина фон Штудмана? Господин фон Штудман — мой друг.

— Превосходно, — сказал директор тускло. — Значит, вы примете в нем участие. Мы были в затруднении…

— Господин фон Штудман лежит на дырявом шезлонге в гладильне, — с горечью сказал ротмистр. — И никому до него дела нет.

— Очень сожалею, — вежливо согласился директор. — Недосмотр, ввиду беспорядка, возникшего в связи с происшествием… Прошу извинить. Фройляйн, распорядитесь. Пусть господина фон Штудмана незаметно доставят в его комнату. Незаметно, фройляйн, пожалуйста, незаметно!

— Вы хотите вышвырнуть господина фон Штудмана! — негодующе воскликнул ротмистр, кивнув на свидетельство: — Нельзя выносить приговор, не выслушав подсудимого!

Фройляйн позвонила. Главный директор сказал все так же тускло и равнодушно:

— Господина фон Штудмана сейчас же доставят в его комнату.

— Вы не имеете права так сразу увольнять его! — крикнул фон Праквиц.

— Мы не увольняем его, — возразил главный директор.

Праквицу казалось, что эта серая глыба недоступна никакому волнению, никакой просьбе, никакому человеческому чувству.

— Мы даем господину фон Штудману длительный отпуск.

— Господин фон Штудман не нуждается в отпуске! — заявил ротмистр наугад, но запальчиво. Он уже чувствовал, как иссякает его гнев перед этой неуязвимой, бесстрастной тусклостью.

— Господин фон Штудман нуждается в отпуске, — настаивал тот. — У него нервы не в порядке.

— Вы осуждаете его, не выслушав! — выкрикнул ротмистр фон Проквиц, но уже не так громко.

— В номере, занимаемом бароном фон Бергеном, — начал главный директор монотонно, словно читал протокол, — обнаружены девятнадцать бутылок шампанского, из них пятнадцать выпито. Четыре бутылки коньяку — порожние. Два боя — в состоянии полного опьянения. Двое взрослых служащих тоже. Полуодетая горничная — тоже. Уборщица, работающая поденно, — тоже. Господин барон фон Берген оказался совершенно трезвым, но с подбитым глазом и почти без сознания, вследствие нескольких тяжелых ударов, нанесенных ему по голове. Где мы нашли вашего друга, господина фон Штудмана, вам, вероятно, известно.

Ротмистр, все же несколько растерявшись, кивнул головой.

— С одной стороны, — продолжал главный директор уже не столь бесцветно, — такая преданность другу делает вам честь. С другой — я спрашиваю вас: благовоспитанный человек со здоровыми нервами будет участвовать в подобной вакханалии?

— Но тут были, видимо, особые обстоятельства! — воскликнул господин фон Праквиц в отчаянии. — Иначе господин фон Штудман никогда бы…

— Вы, лично, можете себе представить обстоятельства, при которых вы бы участвовали в такой оргии, господин фон?..

— Праквиц, — подсказал Праквиц.

— Господин фон Праквиц. Согласитесь, что мы больше не можем держать в нашем деле человека, который так себя скомпрометировал. Прежде всего, из-за служащих…

Кто-то постучал отрывисто и воинственно.

Дверь распахнулась, и в комнату влетел крошечный кривоногий старец с прекрасным высоким лбом, сверкающими голубыми глазами и пожелтевшей, видимо, когда-то рыжей бородой. За ним не торопясь следовал приземистый мускулистый малый в пиджаке, туго обтягивавшем крутые, как у боксера, плечи.

— Не удрал? — взвизгнул побагровевший старец срывающимся петушиным голосом. — Где он у вас? Ради бога, не упустите его! Тюрке, примите меры! Пошевеливайтесь! Не выпускайте его! Бегите! Целые сутки мечусь по всему Берлину за этим прохвостом! Нет, кажется, ни одного публичного дома в этом чертовом городе, куда бы я не сунул свой несчастный нос. Проклятие!

Он схватился за вышеупомянутый нос и, отдуваясь, обвел взглядом оцепеневших слушателей. Позади него все еще неподвижно стоял силач в слишком тесном пиджаке, видимо, господин Тюрке.

Первым очнулся от оцепенения главный директор, вероятно, профессия научила его справляться с самыми неистовыми отпрысками человеческого рода.

— Фогель, — представился он. — Я, видимо, говорю с господином тайным советником Шреком?

— Нет, это я говорю с вами! — заорал старец и даже выпустил свой нос. Этот взрыв ярости был так внезапен, что все, за исключением невозмутимого Тюрке, испугались. Неукротимый, видно, нрав был у кривоногого старика! — Я расспрашиваю вас вот уже три минуты, здесь ли еще этот мерзавец!

— Если вы имеете в виду господина барона фон Бергена, — вновь заговорил тускло и бесстрастно главный директор, — то он, насколько мне известно, находится в номере тридцать седьмом…

— Тюрке! — заорал тайный советник Шрек. — Вы слышали? Номер тридцать семь! Ступайте наверх, волоките сюда этого проклятого лодыря живым или мертвым! Да не зевайте, вы знаете его фокусы! Помните, что он умудрился запереть у себя в комнате вашего коллегу!

— У меня не выскочит! — сердито кивнул плечистый. — Со мной бы он такой штучки не выкинул, господин тайный советник… — Он неторопливо протиснулся в дверь.

— Превосходный санитар! — пробурчал тайный советник. — Никаких сантиментов! — И с пробудившейся вновь озабоченностью продолжал: Надеюсь, он не удрал опять?

— Нет, нет, — осторожно успокоил советника директор. — Он не может убежать. К сожалению, кое-какие происшествия… — И, взглянув на ротмистра, добавил: — Я немедленно все расскажу вам, как только этот господин…

Со вздохом облегчения тайный советник упал в кресло. Он отер себе лоб.

— Значит, на этот раз он не удерет. Слава господу! Так вы говорите происшествия? Куда бы он ни попал, — всегда какие-нибудь происшествия. — И со вздохом человека, покорившегося судьбе, продолжал: — Полиция? Прокурор?

— Нет, нет, — поспешил успокоить его главный директор Фогель, — они не понадобятся. Виновный, без сомнения, извинится. — И, бросив злой взгляд на ротмистра: — Мы возместим все убытки. Один из наших служащих, к сожалению, настолько забылся, что позволил себе избить господина барона!

Старец так и взвился:

— Где он? Кто он? — И, обернувшись к ротмистру: — Это вы?

— Он запустил ему в голову бутылкой от шампанского! — пожаловался директор с вялым и ни к чему не обязывающим прискорбием в голосе.

— Превосходно! — воскликнул старец. — Винная бутылка — замечательно! Это вы? Ваш друг? Познакомьте меня с вашим другом! Я должен поблагодарить его. Нельзя? Почему нельзя?

— Вашему пациенту, видимо, удалось каким-то загадочным способом напоить пьяным моего друга и еще нескольких служащих.

— Ах, вот оно что, — сказал тайный советник Шрек. — Значит, обычное свинство. — Он покорно сел. — Я все улажу, никто не должен пострадать. Вы вот, высокоуважаемый господин главный директор, кажется, ослеплены титулом «барон» и прочее. Позвольте сказать вам, что этот барон — самый вздорный, самый развратный мальчишка, к тому же садист и пошляк! Да еще трус вдобавок!

— Господин тайный советник! — взмолился главный директор.

— Так оно и есть! — загремел тайный советник. — Он воображает, что если из-за страсти к мотовству взят под опеку и выпутался из очень скверной истории, за которую был освобожден как псих по пятьдесят первой статье, так может вытворять все, что ему угодно. Бездельник, ни к чему нет уважения, ни искры человеческого чувства… — Он снова вскипел. — Пороть бы этого олуха и вечером и утром, в тюрьму бы его засадить или хотя бы в сумасшедший дом… Там бы его от этих штучек отучили!

— Но ведь он же находится в вашем санатории, этот бедный больной! продолжал умоляюще главный директор.

— К сожалению! — возмущенно воскликнул тайный советник. — К сожалению, все еще!. Я навязываю его своим коллегам, как прокисшее вино, да никто брать не хочет, хотя он и платит больше всех! Просто злая обезьяна. Я водворяю его обратно в мой санаторий, разумеется в изолятор, за решетку и крепкие двери, и он будет тих как мышь целый месяц, целых два, — особенно если ваш друг как следует измолотил его…

— Четверть часа тому назад он был почти без сознания, — ввернул главный директор.

— Превосходно! А потом в него опять вселится бес, и он начнет измываться над беззащитными больными, красть папиросы, задирать санитаров, доводить меня и моих ассистентов до сумасшествия… И ведь он вовсе не глуп, он чертовски хитер, и будьте уверены, он опять удерет. Мы можем сторожить его как угодно, он всегда найдет простака, которого околпачит… Он занимает деньги, он ворует их… И я бессилен, — заскрипел зубами старик. — Я не могу от него отделаться. Закон на его стороне: он, видите ли, невменяем…

Тайный советник вдруг как-то осунулся и постарел.

— Вот уже сутки, как я в своей машине гоняюсь за ним. — Он устало оглядел присутствующих. — Только бы мне от него отделаться! — снова простонал советник в отчаянии. — Но тогда он, при первой возможности, вырвется на свободу — нет, я не могу взять на себя такую ответственность. — Он задумался: — Испробуем все-таки последнее, расходы. Может быть, его матери — у него, к сожалению, только мать, — надоест за него платить… Господин директор, могу я попросить составить счет…

— Да, — сказал директор нерешительно, — вина выпито немало: шампанского, коньяку…

— Вздор, — обозлился тайный советник. — Детская игра! Подумаешь, шампанское! Коньяк! Нет, каждый пострадавший должен требовать возмещения. Я слышу, он напоил десяток людей… Вашего друга, например?

— Не думаю, чтобы мой друг… — начал фон Праквиц неуверенно.

— Ради бога! — продолжал беситься тайный советник. — Не будьте дураком! Простите, если я что лишнее сказал, но право же, не будьте дураком. Чем больше расходов, тем скорее можно надеяться, что мамаша этого паршивца в один прекрасный день все-таки засадит его в самый настоящий сумасшедший дом. Да вы человечеству окажете услугу…

Ротмистр взглянул на главного директора, потом на пишущую машинку с еще вложенным в нее свидетельством об увольнении.

— Моего друга, который был здесь помощником директора и администратором, дирекция гостиницы решила уволить за то, что он напился при исполнении служебных обязанностей… — сказал он нерешительно.

— Превосходно! — воскликнул тайный советник, но на этот раз его прервал главный директор.

— К сожалению, я должен возразить господину фон Праквицу, — заявил он торопливо. — Мы даем господину Штудману продолжительный отпуск, ну, скажем — на три месяца, ну, даже на полгода. За это время господин Штудман, при своих качествах, без сомнения подыщет себе другое место. Мы увольняем его, — продолжал главный директор энергично, но тускло, — не потому, что он напился в рабочее время; мы просим его подыскать себе что-нибудь другое, ибо служащий в гостинице ни при каких обстоятельствах не должен привлекать к себе внимание. К сожалению, господин фон Штудман вызвал очень большое внимание, когда на глазах у множества служащих и еще большего числа постояльцев полуодетый и совершенно пьяный скатился с лестницы.

— Итак, — начал довольным тоном тайный советник, — речь должна идти не только о возмещении убытков за потерю места, но, бесспорно, еще и за увечье. Это меня искренно радует, горизонт проясняется. Не удивлюсь, если этот щенок Берген наконец попадет куда следует. Где же мне найти вашего друга? У вас? Большое спасибо. Я запишу адрес. Вы услышите обо мне в ближайшие два-три дня. Действительно, очень удачно. Во всяком случае, мы заплатим валютой… Уверяю вас, чем больше расходов, тем лучше… Пожалуйста, без церемоний! Вы думаете, я с ними буду стесняться? Черта с два! К сожалению, их этим не проймешь!

Ротмистр встал. Странная штука — жизнь. В самом деле: человек свалился с лестницы и — конец заботам. Фон Штудман может поехать в Нейлоэ, он теперь человек без забот, если желает, даже в качестве paying guest,[4] и ротмистр уже не одинок.

Он попрощался; тайный советник еще раз пожалел, что не может пожать руку его друга и поздравить его с удачным падением.

Когда фон Праквиц уже собирался выйти, дверь отворилась, и, одновременно поддерживаемое и влекомое великаном Тюрке, вошло, пошатываясь, какое-то огненно-красное человеческое существо; подбитый глаз и опухшее лицо придавали ему весьма жалкий вид, а трусливый, раболепный взгляд внушал отвращение.

— Берген! — прокукарекал тайный советник срывающимся голосом. — Берген, подите-ка сюда!

Трус сразу сник: жалкий и великолепный в своей пижаме, он упал на колени.

— Господин тайный советник! — взмолился он. — Пощадите, не отсылайте меня в сумасшедший дом! Я ни в чем не виноват. Они пили шампанское с большим удовольствием…

— Берген! — заявил тайный советник. — Прежде всего у вас отберут сигареты.

— Господин тайный советник, пожалуйста, не отбирайте. Вы знаете, что я не выдержу. Я не могу жить без курения. Я же только выстрелил в потолок, когда тот господин отказался пить…

Фон Праквиц тихонько притворил за собой дверь. Дверь была двойная, обитая войлоком, и жалобы несчастного Бергена, эти детские жалобы, но без чистоты и невинности детства, затихли.

"Скорее бы опять очутиться в Нейлоэ! — подумал фон Праквиц. — Берлин мне осточертел! Нет, дело не только в этой сбесившейся банкнотной машине, — продолжал он размышлять, глядя в глубь опрятного коридора с темными, холеными дубовыми дверями. — Все выглядит так, как будто жизнь еще прилична и опрятна, а на самом деле — все подточено, прогнило. Война, что ли, в людях до сих пор сидит? Не знаю. Во всяком случае, я ничего не могу понять".

Он медленно шагал по коридору, дошел до холла, спросил, где комната его друга. Лифт доставил его под самую крышу. На кровати сидел Штудман, подперев голову руками.

— Какой отвратительный шум в голове, Праквиц, — сказал он, взглянув на вошедшего. — Найдется у тебя полчаса, чтобы выйти со мной на свежий воздух?

— Времени у меня хоть отбавляй, — ответил ротмистр, вдруг повеселев. И для тебя и для воздуха. Разреши, я тебе прежде всего завяжу галстук…

2. МЕЙЕР УСТУПАЕТ СВОЙ УЖИН ФРАУ ГАРТИГ

Управляющий Мейер, одурев от хмеля, повалился на кровать как был: в забрызганных грязью башмаках, в промокшей одежде. За открытым окном все еще лил дождь. Из коровника, из свинарника доносилась ругань. Мейер, хочешь не хочешь, прислушался.

"И что у них там? — размышлял он. — Чего они? К черту, я хочу спать. Нужно уснуть, забыть; потом проснусь, и всего — как не бывало".

Он прикрыл глаза рукой, вокруг стало темно. До чего же приятна эта темнота! Темнота была черна, черное — это ничто; а там, где ничто, ничего и не было, ничего не случилось, ничего не изгажено.

Но темнота сереет, серое светлеет. Из светлого пятна что-то выступает: вон стол, вон бутылка, вон стаканы… вон письмо!

"О господи, что же мне делать?" — спрашивает себя коротышка Мейер и крепче прижимает руку к глазам. Опять черно. Но в черноте возникают и вертятся сверкающие колеса. Они пестрые и вращаются все быстрее.

Кружится голова, тошнит.

И вот он, приподнявшись на кровати, пялит глаза на свою, еще залитую дневным светом, комнату. Она ему отвратительна, начиная с вечно воняющего ведра возле умывальника до смотренных и пересмотренных фото голых девиц вокруг зеркала, которые он вырезывал из всяких журналов и пришпиливал к обоям.

Его комната гадка ему, он сам себе гадок, как и все, что произошло; ему хочется сделать что-то, выбраться из своего теперешнего положения, стать совсем другим человеком. Но он продолжает сидеть, ссутулившись, с опухшим лицом, отвисшей, слюнявой нижней губой и выпученными глазами. Сделать он ничего не может. Потолок над ним рушится: остается только сидеть смирно и ждать, а ведь у него же не было дурных целей. Хоть бы заснуть!

Слава богу, стучат в дверь смежной с его комнатой конторы, все-таки развлечение. Он сипло рычит: "Войдите!" — и, когда постучавший медлит, кричит еще громче:

— Да входи же, болван!

Но сейчас же опять пугается: а что, если это кто-нибудь, кого нельзя называть «болваном», тайный советник или «сама», — тогда он опять влип ой-ой!

Но это всего лишь старик приказчик Ковалевский.

— Ну, еще что? — кричит Мейер, обрадовавшись случаю сорвать на ком-нибудь свою ярость.

— Что я хотел спросить вас, господин управляющий, — смиренно отвечает старик, держа шапку в руке. — Дело в том, что мы получили из Берлина от дочери телеграмму, она приезжает завтра утром с десятичасовым…

— Так вы это хотели спросить, Ковалевский? — замечает Мейер насмешливо. — Ну и спросил, можешь идти.

— Вот только насчет багажа, — продолжает старик. — Завтра будут посылать экипаж на станцию?

— Ну еще бы, еще бы, — отвечает Мейер. — Десять экипажей пошлют. И в Остаде, и в Мейенбург, и во Франкфурт. Конечно, пошлют.

— Я хотел только спросить, — настойчиво повторяет Ковалевский, — нельзя ли, чтобы наш экипаж прихватил ее вещи?

— Ах, вот что ты хотел спросить! — насмешничает Мейер. — Какой же ты, однако, шикарный тип, что говоришь "наш экипаж"!

Старик все еще не теряет надежды. Много он перевидал на своем веку управляющих. Этот хуже всех. Но ведь бедняку приходится сто раз поклониться, пока власть имущий скажет «да», и куцый Мейер тоже не всегда такой. А что он любит поиздеваться над человеком, тут уж ничего не попишешь, нельзя за это сердиться.

— Ведь я только насчет чемодана, господин инспектор, — просит он. Зофи-то и пешком дойдет, она любит ходить.

— А еще больше она любит ложиться, а, Ковалевский? — хихикнул Мейер.

Спокойно стоит перед ним старик, его лицо не дрогнет.

— Может, кто из крестьян поедет на станцию, — рассуждает он сам с собой вполголоса.

Но Мейер уже удовлетворен, он немного разрядился, он дал почувствовать, что и у него есть кое-какая власть…

— А ну, катись теперь отсюда, Ковалевский, — заявляет он уже окончательно смилостивившись. — С десятичасовым приедут и жнецы, и ротмистр, уж местечко для твоей Зофи найдется… Пошел вон отсюда, старый хрен, от тебя воняет! — взрывается он опять. Пробормотав "большое спасибо" и "будьте здоровы", приказчик уходит.

И вот Мейер, Мейер-губан, опять остается наедине с собой и своими мыслями, и настроение его сейчас же падает. "Хоть бы заснуть, — бурчит он снова про себя. — Последняя сволочь будет дрыхнуть, если столько вылакает, а я вот — нет, мне, конечно, как всегда, не везет!"

Ему приходит на ум, что, может быть, он недостаточно выпил. Когда он отчалил от гостиницы, он был пьян в лоск, но теперь все уже выветрилось. Он мог бы, конечно, опять отправиться в трактир, однако ему лень. И платить бы пришлось за все, что он там позабирал, а его жуть берет при одной мысли о счете. Да ладно, наверно, Аманда сегодня вечером забежит, можно будет послать ее еще за бутылкой водки. Хоть дело для нее найдется, а то он сегодня бабьего духу слышать не может. Он сегодня сыт ими по горло: если бы Вайо перед ним так не изгибалась, никогда бы он всех этих глупостей не натворил. Такими штучками можно мужчину с ума свести.

Мейер неуклюже слезает с облеванной, липкой постели, и, спотыкаясь, кружит по комнате. В голову ему лезут всякие мысли. Например о том, что лесничий посоветовал ему укладываться и поскорее убираться вон.

Чемоданы лежат на гардеробе. У него их два, один — обыкновенная дешевая дрянь из проклеенного картона, другой — шикарный кожаный, который он прихватил с последнего места: чемодан только зря на чердаке валялся. Мейер закидывает голову и, довольный, поглядывает на гардероб, где стоит чемодан: он каждый раз испытывает удовольствие при мысли о столь дешевом приобретении.

Когда смотришь на чемоданы, думаешь о путешествиях. А когда думаешь о путешествиях, вспоминаешь и о деньгах на дорогу. Мейер не бросает ни одного взгляда в щель чуть притворенной двери, перед ним сам собой предстает находящийся там несгораемый шкаф, грузная, выкрашенная в зеленый цвет махина с позолоченными арабесками, которые с годами стали грязно-желтыми.

Обычно ключ от несгораемого шкафа хранится у ротмистра, и при выплате жалованья или других расходах он сам выдает Мейеру нужную сумму.

Разумеется, на него, Мейера, можно вполне положиться в денежных делах, но ведь ротмистр великий человек, а потому он относится к Мейеру недоверчиво. И поделом ему, если он, при всей своей осторожности, влипнет хоть разок.

Мейер плечом распахивает дверь в контору, входит, останавливается перед несгораемым шкафом и задумчиво смотрит на него. Только вчера вечером ротмистр пересчитал при нем наличность, даже дважды — в шкафу лежит толстая пачка денег, больше, чем управляющий Мейер заработает за три года. Рассеянно нащупывает Мейер в кармане ключ от несгораемого шкафа. Но… не вынимает его. Но… не отпирает шкафа.

"Как же! Нашли дурака!" — думает Мейер.

Если он там что-то натворил, ладно, пусть выгоняют, но в тюрьму его за это не посадят. Вылететь — это вздор. Пройдет некоторое время, всегда куда-нибудь пристроишься. Ведь почему ты вылетел — этого ни один хозяин никогда не напишет в свидетельстве. А к тюрьме Мейер чувствует решительную антипатию.

"Деньги я спущу за неделю, за две, — соображает Мейер. — И тогда останусь на мели… не смогу никуда поступить… меня будут разыскивать. Лучше не надо…"

Однако он еще долго стоит перед несгораемым шкафом: шкаф все-таки гипнотизирует его.

"Нет, вон из этого дерьма! — решает он. — Да и сажают далеко не всех. Говорят, в Берлине фальшивые документы дешевы. Только бы знать, где их раздобыть. Интересно, через сколько времени до лейтенанта дойдет, что я не передал письма… Ну что же, сегодня вечером свидание просто не состоится. Не покушавши, придется спатиньки лечь, дорогая Вайо!.."

Он злорадно осклабился.

Снова стук, и Мейер быстро отступил от несгораемого шкафа, с самым беззаботным видом прислонился к стене и только тогда крикнул: «Войдите», на этот раз в высшей степени любезно. Но маневр оказался излишним, опять никого путного, просто прислуга, жена кучера, мать восьми оболтусов, Гартиг.

— Ужинать, господин управляющий, — говорит она.

Мейеру вовсе не хочется, чтобы она видела загаженную постель там, в его комнате (потом ее слегка приберет Аманда!), ему сейчас не хочется никаких скандалов.

— Поставь тут, на письменном столе, — говорит он. — Что у тебя там?

— Не знаю, чего это бабы на вас взъелись, — говорит Гартиг и снимает крышку с судка. — Теперь уж и Армгард из замка начала трепаться. Вам на ужин, господин управляющий, жаркое с красной капустой.

— Гадость! — бранится Мейер. — Лучше бы мне селедку… Тьфу! Как жирно! Дело в том, что я сегодня малость хватил…

— Оно и видно, — подтверждает Гартиг. — И почему вы, мужчины, никак от пьянства не отстанете! Что, кабы и мы, женщины, за это дело принялись? Аманда тоже с вами была?

— Какое там! Она мне не для этих дел нужна! — Мейер весело рассмеялся. Он опять как встрепанный. — Ну так как же, Гартиг? Нравится тебе эта жратва? Сегодня я есть не буду.

Гартиг сияет.

— Вот мой старик-то обрадуется. Пойду, подварю еще картошки, и оба сыты будем.

— Ну не-е-ет! — тянет Мейер, все еще не отходя от стены. — Это для тебя, Гартиг, не для твоего старика. Воображаешь, я его буду подкармливать? Чтобы он лучше для тебя старался? Нашли дурака! Не-ет, если ты хочешь получить этот ужин, изволь съесть все тут. И сейчас же.

Он смотрит на нее, не спуская глаз.

— Здесь? — спрашивает Гартиг и снова пристально смотрит на Мейера-губана.

Оба понизили голоса, говорят почти шепотом.

— Здесь! — отвечает Мейер.

— Тогда, — говорит Гартиг еще тише, — я закрою окна и задерну занавески. Если кто увидит, что я здесь ем…

Мейер молча следит за ней взглядом, пока она закрывает оба окна, тщательно задергивает шторы.

— И дверь запри! — шепчет он.

Гартиг смотрит на него, потом запирает. Она садится перед письменным столом, на котором стоит поднос.

— Ну и накушаюсь же я всласть, — говорит она с напускной веселостью.

Он снова не отвечает и внимательно следит за ней. Она кладет на тарелку мясо, затем картофель, затем красную капусту. Все это она поливает соусом…

— Гартиг, послушай-ка! — шепчет он.

— Ну что? — отзывается она также шепотом, не глядя на него, как будто поглощенная едой.

— Что я хотел сказать… — начинает Мейер с расстановкой, — блузка-то расстегивается сзади или спереди?

— Спереди, — отвечает она едва слышно, не поднимая глаз, и начинает разрезать мясо. — Хочешь посмотреть?

— Да, — отвечает он. И затем нетерпеливо: — Ну живей, расстегивайся.

— Нет, уж ты сам расстегни, — отвечает она. — А то мясо остынет… Ах ты… ах… да… ты, мой сладкий… какое вкусное мясо… да… да…

3. ВАЙО В ЗАГОВОРЕ С РЕДЕРОМ И КНИБУШЕМ

Вайо фон Праквиц и ее мать ужинают.

Лакей Редер стоит, строго вытянувшись, возле серванта. Редер, хотя ему немногим больше двадцати лет, принадлежит к типу строгих лакеев. Он проникнут уверенностью, что настанет день, когда его господа переедут из этого «сарая» в замок стариков, и там он будет уже не лакеем, а буфетчиком — будет командовать помощником-учеником. Поэтому, при всей своей безупречной корректности, он относится к тайному советнику и его жене как к людям, которые лишают его господ того, что им принадлежит по праву. Но прежде всего он ненавидит старика Элиаса из замка, ведающего фамильным серебром. Как можно носить имя Элиас! Имя лакея Редера — Губерт, так зовут его и господа.

Губерт не сводит глаз со стола, не нужно ли там чего, а сам, навострив оба уха, прислушивается к разговору. Хотя на его уже довольно морщинистом лице не дрогнет ни один мускул, он восхищается про себя, как барышня ловко заливает барыне. Губерту, при кухарке Армгард и горничной Лотте, в таком маленьком хозяйстве делать почти нечего, и его постоянным занятием стало все выслеживать, все видеть, все знать; и Губерт знает очень многое знает, например, совершенно точно, как барышня провела сегодня вторую половину дня. А барыня не знает.

— Ты сегодня не забыла про дедушкиных гусей? — слышит Губерт голос фрау фон Праквиц.

Фрау Эва фон Праквиц — очень эффектная женщина, может быть, чуть-чуть полна, но это замечаешь, только когда видишь ее рядом с долговязым, тощим ротмистром. В ней — вся чувственная прелесть женщины, которая довольна тем, что она женщина, которая счастлива быть женщиной, к тому же любит сельскую жизнь, и эта жизнь словно дарит ее неисчерпаемой свежестью за ее любовь.

Вайо строит укоризненную гримасу.

— Да ведь была гроза, мама!

Губерт понимает: барышня Виолета сегодня строит из себя маленькую девочку. Это она любит, особенно после того, как выкинет какой-нибудь номер совсем для взрослых. Так у ее родителей не появится ошибочных, то есть, собственно, правильных мыслей.

— Я тебя в самом деле прошу, Виолета, — отвечает фрау фон Праквиц, хорошенько присматривай за дедушкиными гусями. Ты же знаешь, как папа сердится, когда гуси заходят в нашу вику. А гроза началась только в шесть!

— Будь я гусем, мне бы тоже не хотелось торчать в дедушкином старом сыром парке с прелой травой, — заявила Вайо; она все еще дуется. По-моему, в парке воняет.

Лакея Губерта, которому известно, как часто и охотно барышня тайком гуляет в парке своего деда, приводит в восхищение предусмотрительная наивность этого ответа.

— Вайо! «Воняет», да еще за столом! — Взгляд хозяйки, спокойный и улыбающийся, скользит по лакею Редеру — на лице его безупречное выражение, хотя лицо это уже старовато и в морщинах.

— Что поделаешь, мама, я туда не хожу, по-моему, там во… пахнет падалью.

— Нет, Вайо! — Фрау Праквиц энергично стучит вилкой по столу. Довольно! Я нахожу, что тебе действительно пора быть повзрослее.

— Ты находишь, мама? А ты была уже повзрослее, когда была в моем возрасте?

И хотя Вайо задает свой вопрос с безмятежно ясным и вполне невинным лицом, лакей Редер все же спрашивает себя, не услышала ли эта маленькая шельма каких-нибудь разговоров насчет былых шалостей госпожи мамаши. Ведь болтают же насчет какого-то крестьянского парня, которого тайный советник будто бы вышвырнул из окна дочкиной спальни. Может быть, это даже и правда, во всяком случае Губерт находит, что следующий барынин вопрос имеет прямое отношение к этим слухам.

— Скажи, пожалуйста, о чем ты сегодня так долго разговаривала с Мейером? — спрашивает она.

— Ох! — пренебрежительно восклицает Вайо и опять делает гримасу. Противный Мейер-губан! — Она вдруг смеется. — Представь, мама, говорят, все девушки и женщины в деревне за ним бегают, — а ведь он такой безобразный, как… ах, не знаю, ну, как старый Абрам (Абрам — козел, которого, по старинному поверью кавалеристов, держат на конюшне против всех болезней).

— Принесите сыр, Губерт! — напоминает барыня очень спокойно, но с опасным блеском в глазах.

Редер шествует прочь из столовой, хотя и не без сожаления. Барышня засыпалась, теперь ей, как бог свят, зададут головомойку. Через край хватила, уж слишком в себе уверена, барыня тоже ведь не круглая дура.

Губерт охотно послушал бы, что сейчас говорит барыня и что отвечает барышня. Но Губерт не имеет обыкновения подслушивать у дверей, он шествует прямо в кухню. Если ты парень не промах, — найдется много способов разузнать то, что тебя интересует. Подслушивание только роняет образцового лакея в глазах господ.

В кухне у кухонного стола сидит старик лесничий Книбуш, он ждет.

— Добрый вечер, господин Редер, — здоровается он очень вежливо. Ибо замкнутого, молчаливого лакея Редера почитают в имении как начальство. Отужинали?

— Сыр, Армгард! — бросает Редер и начинает устанавливать посуду на поднос. — Добрый вечер, господин Книбуш. С кем же вы хотите говорить? Господин ротмистр вернется только завтра.

— Я хотел бы повидать барыню, — осторожно поясняет лесничий Книбуш. По зрелом размышлении он решил, что выгоднее довериться старшему поколению, барышня еще слишком молода, какой от нее прок старику.

— Я доложу о вас, господин Книбуш, — ответствует Редер.

— Господин Редер! — осторожно попросил Книбуш. — Как бы устроить так, чтобы барышни Вайо при этом не было?..

Морщинистое лицо Редера стало еще морщинистей. Желая выиграть время, он накидывается на кухарку:

— Поскорее, Армгард. Сотни раз я вам говорил, чтобы вы поднос с сыром готовили до моего прихода!

— При этакой жаре? — насмехается кухарка, она ненавидит лакея. — Да все шарики масла слипнутся!

— Масло доставайте в последнюю минуту со льда. Но вы только сейчас начинаете резать сыр!.. — И, обратившись к лесничему, спрашивает вполголоса: — А почему же барышне не следует быть при этом?

Лесничий явно смущен.

— Да… знаете ли… мне казалось… ведь не все, что говоришь, полагается слышать молодым девушкам…

С неподвижным, как у идола, лицом Редер взирает на смущенного старика.

— Чего же, по-вашему, не полагается слышать молодым девушкам, господин Книбуш? — спрашивает он, не обнаруживая, однако, и тени любопытства.

Книбуш багровеет, он старается придумать какой-нибудь ответ.

— Ну, господин Редер, вы же понимаете, раз девушка так молода, и притом… ну… течка…

Редер наслаждается его растерянностью.

— Но теперь совсем не время для течки!.. — замечает он презрительно. Я уже понял. Спасибо. Мундир, мун-дир, вот в чем дело!

Он смотрит на подавленного, смущенного лесничего своими, лишенными выражения, рыбьими глазами. Затем обращается к кухарке:

— Ну скоро, Армгард? Если барыня будет сердиться, я скажу, кто тут виноват.

— Прошу ко мне не обращаться. Я с вами не разговариваю!

Взяв поднос с сыром, Редер выходит из кухни, строгий, старообразный, немного загадочный.

— Мы еще поговорим, господин Книбуш. — Он кивает и уходит, оставляя лесничего в полной неизвестности относительно его просьбы об аудиенции.

— И чего эта обезьяна так задается! — бросает ему вслед кухарка Армгард. — Не связывайтесь вы с ним, господин Книбуш! Он только выспросит вас, а потом все пересплетничает ротмистру.

— А что, он всегда такой? — осведомляется лесничий.

— Всегда! — восклицает она возмущенно. — Никогда слова ласкового не скажет ни мне, ни Лотте. А уж как важен — самого господина ротмистра за пояс заткнет. Вы думаете, он ест с нами? — И она негодующе посмотрела на лесничего, который в смущении бормотал что-то нечленораздельное. — Нет, он берет тарелку и уходит к себе… Думается, господин Книбуш, — таинственно шепчет она, — он вообще не такой, как все. У него на уме не женщины. Он…

— Ну?.. — спрашивает с любопытством лесничий.

— Нет, с этакой мразью я и дела иметь не хочу, — решительно заявляет Армгард. — Думаете, он хоть сигареты таскает у ротмистра?

— А что? Небось таскает? — допытывается старик с надеждой. — Все лакеи таскают. Элиас тоже курит сигары старого барина. Я знаю по запаху, ведь меня тайный советник нет-нет да и угостит сигарой.

— Что? Элиас таскает сигары? Ну, подожди, я ткну этим в нос старому хрычу. Сигары ворует, а меня позорит, зачем плохо вытерла ноги перед дверью замка!

— Ради бога, Армгард! Ничего не говорите ему! Нет, нет. Я ведь, может, и ошибся! — Старик даже заикается от страха. — Это, наверно, была совсем другая сигара, и потом вы сказали, что Губерт тоже курит сигареты ротмистра…

— Не говорила я этого! Я сказала как раз наоборот! Что не курит он, не пьет, у дверей не подслушивает, он себя выше всего этого считает, болван паршивый…

— Покорнейше благодарю! — раздается скрипучий голос, и оба перепуганные собеседника видят перед собой лицо лакея Редера. ("Противная жабья морда!" — мысленно восклицает Армгард в ярости.)

— Значит, я, по-вашему, болван паршивый? Хорошо, когда знаешь, как к тебе относятся люди. А теперь ступайте к барыне, Армгард, она хочет с вами поговорить. Не беспокойтесь, я не наябедничал относительно вашего подноса с сыром, я вас для этого слишком презираю! Но можете сообщить ей, что вы считаете меня паршивым болваном… Идемте, господин Книбуш.

Послушно, но угнетенный всеми сложностями повседневной жизни, плетется за ним лесничий, смущенно косясь на кухарку Армгард, которая, вся побагровев, едва сдерживает слезы.

Каморка лакея Редера в подвальном этаже виллы — это узенький закуток между прачечной и чуланом для угля. Еще одна причина, почему лакей Редер возмущается лакеем Элиасом, ибо Элиас живет в верхнем этаже замка, у него настоящая большая комната с двумя окнами, уютно обставленная старой мебелью. В каморке же лакея Редера стоит только узкая железная койка, железный рукомойник, старый железный садовый стул и старый расшатанный шкаф из сосновых досок. Ничто не говорит о том, что здесь живет человек; ни одежды, ни каких-нибудь предметов домашнего обихода; полотенца с мылом — и того не видно возле умывальника: Губерт Редер моется в ванной.

— Так, — говорит лакей Редер, не закрывая, а лишь притворяя дверь. Так… можете посидеть на этом стуле, пока она придет. Тогда вы встанете и уступите ей место.

— Кто придет? — спрашивает Книбуш оторопев.

— Вы бы поменьше судачили, господин Книбуш, — замечает лакей строго и неодобрительно. — Мужчине не следует судачить, особенно с бабами.

— Я же ничего особенного не говорил, — оправдывается лесничий.

— Ей, конечно, нужно сперва умыться, ведь она ревела, — заявляет этот морщинистый идол. — А потом побывает у барыни и придет…

— Да кто придет-то? Кто побывает у барыни? — недоумевает лесничий уже в полном смятении.

— Мундир есть мундир, — поучает его лакей. — Моя ливрея, разумеется, не в счет и ваша зеленая тоже, оттого что вы всего-навсего лесничий частного лица. Будь вы государственным лесничим, опять-таки другое дело.

Книбуш растерянно соглашается.

— Да, да. Конечно… — Он все еще надеется что-нибудь понять из загадочных сентенций Редера.

— Штатский не должен вмешиваться в дела мундиров, — строго поучает лакей. Он долго раздумывает, собрав на лбу глубокие морщины.

Затем слегка приоткрывает дверь.

Он прислушивается. Кивает, подходит к лесничему и говорит вполголоса, с глубокой укоризной:

— Вы штатский, господин лесничий, а хотели вмешаться в дела мундиров.

— Да нет же! — в ужасе восклицает лесничий.

— Вы не подумали о том, господин Книбуш, — продолжает лакей, возвращаясь к своему месту у притворенной двери, — что господин тайный советник любит больше всего?

— Нет. Как так? — недоумевает лесничий. — Я вообще не понимаю, куда вы клоните, господин Редер.

— Уж будто не понимаете?

— Нет. Свой лес, вероятно?

Лакей кивает.

— Да, при жизни он лес отдавать не хочет. А кому он завещает его после смерти?

Редер с ожиданием смотрит на лесничего.

— Есть старая барыня, есть сын в Бирнбауме, — задумчиво перечисляет лесничий. — А здесь имеется господин ротмистр…

Он задумался.

— Ну, так кому же он все-таки завещает лес? — снисходительно вопрошает лакей: так задают отстающему школьнику уж совсем легкий вопрос. — Или его лес можно поделить на две части? На три?

— Поделить его лес? — Лицо Книбуша выражает глубокое презрение. — Нет, уж это вы оставьте, господин Редер! Да он из гроба встанет и межевые столбы повалит, если после его смерти лес поделят. Только, наверное, он уже все написал, как быть с лесом.

— Так кому же он его, по-вашему, оставит, господин Книбуш? — упорно выпытывает лакей. — Может быть, старой барыне?

— Ну уж нет! Она же всегда уверяет, что боится гулять в лесу из-за змей. Нет, господин Редер, об ней и говорить не приходится.

— Или тому, в Бирнбауме?

— Тоже не думаю… Он вечно ругает сына, что тот больно шикует и требует денег, а теперь еще купил себе гоночный автомобиль… От долгов удрать хочет… Это старик намедни так бранился…

— Значит, насчет гоночного автомобиля старому барину тоже известно, размышляет вслух лакей. — А ведь наверняка это вы ему рассказали, господин Книбуш!

Лесничий вспыхнул, он намерен протестовать, однако Губерт решительно игнорирует его.

— Значит, лес унаследует барыня, там наверху, — заявляет он и указывает большим пальцем в потолок.

— При том, что старик терпеть не может господина ротмистра? насупившись, возражает лесничий. — И с гусями дело тоже плохо кончится.

— Так кто же тогда получит лес? — настаивает лакей.

— Ну, я не знаю… — растерянно бормочет лесничий. — Есть у него еще племянники от сестры в Померании…

— А разве нет у него внучки? — продолжает лакей.

— Кого? — Лесничий разинул рот. — Вы так думаете? Но ведь барышне Виолете всего пятнадцать… — Неподвижный взгляд лакея не меняется, и лесничий соображает вслух: — Правда, она единственная, кого он берет с собой на охоту, это-то верно… И когда дрова вымеряет, он тоже ее с собой берет… и мерную рейку дает ей и шестик. О господи, этого еще никто не знает, господин Редер. Барышня, может, и сама не знает…

— А вы еще хотели вмешаться в дела мундиров, господин Книбуш! — с презрением констатирует лакей Редер.

Однако не успел лесничий возразить, как в коридоре раздалось постукивание каблучков и вошла Вайо.

— Слава богу, избавилась! Ну никак, никак не могла вырваться! Армгард ревела и нажаловалась маме, что вы ей всегда ужасно грубите, Губерт! Вы действительно такой грубиян?

— Нет, — строго отвечает Губерт. — Я только требую с нее, я вообще не говорю грубостей женщинам.

— Господи, Губерт, какой вы опять серьезный! Точно карп из пруда. Уксус вы, что ли, пьете? Я ведь тоже женщина.

— Нет, — заявляет Губерт. — Во-первых, вы дама, затем вы господская дочка, поэтому ни о какой грубости в отношении вас речи не может быть, барышня.

— Благодарю вас, Губерт. Вы действительно несравненны. По-моему, вы когда-нибудь лопнете от самомнения и гордости. — Очень довольная, она посматривает на него своими искрящимися, слегка навыкате, глазами.

Вдруг лицо ее становится серьезным, и она спрашивает таинственным шепотом:

— Это правда, Губерт… то, что Армгард сказала маме, будто вы выродок?

Слуга Губерт безжизненными рыбьими глазами смотрит на любопытную девочку. Ни тени краски не появляется на его серых морщинистых щеках.

— Армгард это не при вас говорила, — с непоколебимым спокойствием констатирует он. — Вы опять подслушивали.

Но и Виолета ничуть не смущена. С удивлением отмечает лесничий ту интимность, которая царит между этой странной парой. "А Редер-то куда хитрее, чем я думал. Нужно мне его еще больше остерегаться", — решает лесничий.

Однако Вайо только смеется:

— Глупости, Губерт! Если я не буду чуточку подслушивать, так совсем ничего знать не буду. Мама ни за что не расскажет, а когда мы на днях видели аиста на лугу и я спросила папу, правда это — насчет аиста, он ужасно покраснел. Как он смутился! А вы, значит, выродок?

— Здесь лесничий Книбуш, — невозмутимо замечает Губерт, чтобы отвлечь ее внимание.

— Да, правда. Добрый вечер, Книбуш. Что случилось? Губерт напустил такую таинственность, но он всегда напускает таинственность. Насчет чего это вы?

— Да господи, барышня, — жалобно начинает лесничий, так как видит со страхом, что приближается минута, когда ему придется выложить свои новости. Все у него в голове спуталось. Он сам не знает, что видел на самом деле и что было только его догадкой. Он уже не чувствует в себе мужества так прямо ей все это сказать в лицо, ведь, может быть, Мейер не хвастал и она его на самом деле любит, и тогда он, Книбуш, влопался!

— Да не знаю… я хотел только спросить… Выследил я опять ту косулю, которую господину ротмистру так хотелось поймать, и если бы господин ротмистр вернулся сегодня вечером… Косуля забралась в клевер, а теперь она у Гаазе в сераделле…

Вайо внимательно смотрит на него.

Редер же разглядывает его холодно и презрительно. Он ждет спокойно, пока лесничий окончательно запутается, и потом безжалостно заявляет:

— Это насчет мун-ди-ра, барышня! Если бы не я, он рассказал бы барыне, а не вам…

— Фу, Книбуш! — рассердилась Виолета. — Как вам не стыдно! Вечно вы наушничаете и за спиной у людей невесть что плетете…

И уж тут лесничий, чтобы хоть немного разрядиться, выбалтывает все как он проходил через деревню и как его позвали из трактира. А потом, запинаясь, вполголоса, безмерно смущенный, мямлит насчет пьяной болтовни Мейера-губана. Ему хотелось бы обойтись одними намеками, но ничего из этого не выходит. Вайо и Редер — неумолимые следователи:

— Нет, тут кроется еще что-то, Книбуш, выкладывайте все. Уверяю вас, я не покраснею.

Все же пятнадцатилетняя Вайо покраснела. Она стоит у стены, сощурив глаза, губы дрожат, грудь бурно поднимается.

Но она не сдается, она продолжает неутомимо расспрашивать:

— Смелее, Книбуш, а что он тогда сказал?

И вот дошло до истории с письмом.

— Все прочел вслух? Что он прочел вслух? Повторите каждое слово, которое он прочел… И вы, идиот этакий, поверили, что это я ему написала, такому прохвосту?

И тут Книбуша осенило: он понял кое-что, имеющее отношение к чердаку старосты.

— Как? Вы видели господина… и ничего ему не сказали?! Даже не намекнули? Нет, такого разини, как вы, Книбуш, я еще не видела.

Лесничий стоит перед ней, потерянный, виноватый; теперь он и сам понимает: все сделано не так.

— Староста был при этом, — напоминает Редер.

— Верно! Но письмо-то он мог сунуть!

— Да ведь письма у лесничего не было! (Опять Редер.)

— Ах да, у меня все перепуталось! Но оно еще у Мейера, может быть, он сидит с ним в пивной, показывает другим… Сейчас же бегите туда, Губерт!

— Мейер давным-давно у себя в комнате, — невозмутимо заявляет Редер. Я же вам рассказывал, он совсем пьяный вернулся в седьмом часу из пивной. Но я предлагаю вот что: мун-дир…

— Верно! Скорей, Губерт, бегите, расскажите ему в чем дело. Вы отыщете его, он наверняка еще у Гаазе. Впрочем, нет, ничего не рассказывайте, скажите просто, что мне нужно немедленно его повидать. Только где? Скажите, на старом месте… но как я вырвусь отсюда? Мама меня теперь не выпустит!

— Нет! Барыня! — невозмутимо предупреждает Губерт Редер.

— Ну, что у вас тут? Заговор? — удивилась фрау фон Праквиц, останавливаясь в дверях каморки. — Я тебя везде ищу, Виолета, а ты, оказывается, здесь! — Она переводит взгляд с одного на другого. — Почему у вас у всех такой смущенный вид? — И еще более резко: — Я хочу знать, что тут происходит? Ну, Вайо, ты меня слышишь?

— Простите, барыня, что я позволяю себе вмешаться, — раздается голос лакея Редера. — Смысла нет, барышня, дольше скрывать. Мы должны сказать барыне.

Бездыханная тишина, отчаянное биение сердец.

— Простите, барыня, говоря по правде, все это из-за косули.

Тишина. Молчание.

— Какой косули? Что за вздор? Вайо, прошу тебя…

— Да из-за косули в клевере, о которой говорил и господин ротмистр, поясняет Редер. — Прошу прощения, барыня, что я слышал весь разговор. Это было позавчера за ужином. Я как раз подавал линей.

Бесстрастный, как всегда слегка назидательный голос Редера словно обволакивает все серым туманом.

— Косуля сразу исчезла, как раз когда господин ротмистр сидел в засаде. А господин ротмистр так радовался, барыня сами слышали…

— Я все еще не знаю, что здесь за собрание!

— Лесничий сегодня, наконец, выследил ту косулю, барыня, в сераделле у Гаазе, и сегодня вечером ее пристрелят, оттого что она бегает туда и сюда, жрет посевы. Вот мы и хотели, так как господин ротмистр в отъезде, чтобы барышня сделала ему сюрприз. Мы нехорошо поступили, барыня, что скрыли от вас… Это я предложил подождать, пока барыня ляжет, так как сейчас полнолуние, и для винтовки света довольно, говорит Книбуш.

— Перестаньте же, наконец, так несносно гудеть, Губерт, — замечает барыня с явным облегчением. — Вы ужасный человек. Целыми днями ждешь, хоть бы он рот раскрыл! А когда вы его, наконец, открываете, ждешь только одного, чтобы вы его поскорее закрыли. И со служанками вы могли бы быть полюбезнее, Губерт, вас от этого не убудет!

— Слушаюсь, — невозмутимо отвечает лакей Редер.

— А ты, Вайо, — продолжает фрау Праквиц свою нотацию, — просто дурочка. Мне бы ты могла все преспокойно рассказать, мы сюрприз папе этим ничуть не испортили бы. Следовало бы тебя, в наказание, не пустить, но раз уж косуля именно сегодня в сераделле… Только вы ни на шаг от нее, Книбуш. Господи, да что такое с вами, Книбуш, отчего вы плачете?

— Ах, просто с испуга, барыня, с испуга. Когда вы там стояли в дверях… — заскулил старик. — Я не мог удержаться. Но это радостный испуг, барыня, это слезы радости…

— Мне кажется, Губерт, — сухо продолжала барыня, — что и вам следует немного привести себя в порядок и пойти с ними. А то если они встретят в лесу порубщика, наш добрый Книбуш, пожалуй, опять расплачется от радости, и Вайо придется одной выпутываться.

— Ах, мама, — сказала Вайо, — не боюсь я ни порубщиков, ни браконьеров.

— Лучше, если бы ты кое-чего и боялась, моя милая Виолета, многозначительно сказала фрау фон Праквиц. — А больше всего бойся всяких секретов. Значит, как я сказала, Губерт пойдет с вами.

— Хорошо, мама, — послушно отозвалась Виолета. — Подождите минутку, я сейчас переоденусь.

И она побежала наверх, а мать осталась с обоими мужчинами и задала им головомойку "за все эти секреты с Вайо, с ребенком". Она пробрала их весьма основательно, но осталась все же не совсем довольна. Присущее ей, как и всякой истинной женщине, чутье безошибочно подсказывало, что тут что-то не так. Но, поскольку Вайо еще совсем ребенок, ничего особенно страшного быть не могло, и она успокоилась на мысли, что проступки дочери обычно оказывались довольно безобидными. Ее худшее преступление состояло до сих пор в том, что она загубила свои чудесные косы и остриглась под «бубикопф». А такое преступление можно, слава богу, совершить только однажды.

4. ПЕТРА УХАЖИВАЕТ ЗА СТЕРВЯТНИЦЕЙ

Женская камера в полицейской тюрьме на Александерплац переполнена до отказа. Когда тюрьма строилась и камера была готова, на зеленой, окованной железом двери пометили и кубатуру воздуха в камере: столько-то, мол, кубических метров для одной женщины — за глаза. Вторую койку туда поставили уже давным-давно, и что там две койки, казалось даже старейшим служащим вполне нормальным.

Но тут началась инфляция. Наплыв арестованных все рос. Над двумя койками появились еще две; так, одним махом удвоили вместимость камеры. Но и этого уже давно не хватало. И теперь, когда, день за днем, зеленые фургоны "для утиля" привозили арестованных женщин, их без разбору запихивали в эту камеру. А вечером бросали на пол несколько матрасов и одеял; устраивайтесь как знаете!

Редко чувствовала себя Петра Ледиг более одинокой, чем в этой набитой женщинами тюремной камере. А ночь все не наступала.

Правда, она не принадлежит к тем девушкам из обеспеченных классов, для которых самый факт, что они попали в тюрьму — уже позор и катастрофа. Петра жила в реальном, будничном мире и понимала, как трудно все предусмотреть тому, кто одинок и лишен друзей; ни за что не угадаешь, когда и откуда на тебя свалится беда.

После второго, довольно беглого допроса здесь, в управлении, она уже примерно знала, в чем ее обвиняют. И знала, что эти обвинения отчасти устарели, отчасти неверны. Но она не знала, какие это будет для нее иметь последствия. Может быть, исправительный дом, может быть, дадут желтый билет или посадят в тюрьму на несколько недель или месяцев… Все это зависело от людей, которые были ей совершенно чужды, точно существа из другого мира, с ними и поговорить-то нельзя было.

Ее тут же повели к врачу. Но у двери пришлось стать в бесконечную очередь, а потом им заявили: "Приема больше не будет. Медицинский советник ушел домой".

Итак, Петру опять отвели в камеру, причем оказалось, что тем временем там выдали ужин и остальные съели ее порцию. Но она особенно не огорчилась, решив, что перед тем, в дежурке, поела достаточно. И только краешком уха слышала она, как ссорятся остальные и осыпают друг друга обвинениями. Может быть, и правда, как уверяет женщина с нижней койки (старейшая обитательница камеры, она здесь уже два дня), что ужин украла Стервятница.

Но не все ли равно! Лучше бы они промолчали. А то Стервятница опять взбесилась и с криком и бранью накинулась на Петру. Не очень-то приятно попасть в одну камеру с этой стервой, да, видно, уж приходится терпеть. Все равно эта сумасшедшая долго не в силах будет так вопить и ругаться. Когда Стервятницу ввели в камеру, она казалась еще бессильной и вялой. Но сейчас она снова забеспокоилась, все время приставала к Петре, ей, видно, очень хотелось подраться. Только не было у нее уже прежних сил, алкоголь и кокаин сделали свое дело, — Петра одной рукой отшвырнула бы ее. Однако девушка предпочла молчать, хотя Стервятница орала все неистовее.

Все же это ужасно надоело Петре. Когда к тебе все время пристают и лаются, нельзя спокойно подумать, а ей очень хотелось подумать. Во-первых, о Вольфганге: явится ли он сегодня, и явится ли вообще. Теперь она узнала, за кого ее тут принимают. И, конечно, они ему все расскажут: поверит он или нет? Будь она на его месте, то тем скорее бы примчалась к нему: а как он поступит, сказать трудно.

Петра окинула взглядом камеру. Ей очень хотелось спросить седую женщину на нижней койке, в котором часу свидания, но Стервятница орала все отчаяннее. Остальных это, видимо, ничуть не беспокоило, даже не интересовало. Две сидевшие в углу на матрасе чернявые цыганки с птичьими глазами, бегающими и дерзкими, о чем-то шептались, оживленно жестикулируя; они ни на кого не смотрели. Долговязая бледная девушка, занимавшая другую нижнюю койку, заползла под одеяло: видны были только ее вздрагивающие плечи. Должно быть, она плакала. Маленькая толстуха на табуретке мрачно ковыряла в носу.

Седая женщина, сидевшая, спустив ноги, на краю нижней койки, наконец, подняла голову и сердито сказала:

— Да заткнись ты, наконец, дурища. Дай ей хорошенько в рожу, Острожница, дай ей в зубы!

Под «Острожницей» разумелась Петра. Старуха, должно быть, назвала ее так потому, что она одна из всех обитательниц камеры была одета в синий арестантский халат. При доставке в тюрьму ее тут же в него и облачили.

Но Петре не хотелось бить Стервятницу. Какой смысл, ведь она же тоскует по кокаину или спиртному, вот и сходит с ума. Ночные надзиратели уже несколько раз стучали в дверь и требовали прекратить шум. И каждый раз Стервятница кидалась к двери и молила:

— Пожалуйста, прошу вас, дайте мне стаканчик водки! Один-единственный! Малюсенький. Ведь вы же можете достать, ребята! Вы тоже иной раз не отказываетесь! Ах, умоляю вас, ребята, дайте один стаканчик!

Ответа так и не последовало, и шаги часовых затихли: донесся еще чей-то смех. Тогда Стервятницей овладел приступ ярости, она забарабанила кулаками в окованную железом дверь и стала выкрикивать ругательства по адресу надзирателей.

Время шло, и Стервятница буйствовала все сильнее. Померкло и потемнело небо в окошечке камеры, вспыхнул свет над дверью, а она, видимо, уже перестала понимать, где она и что с ней. Вероятно, ей чудилось, что она в преисподней. Словно зверь, металась она из угла в угол, не замечая своих товарок, и все время что-то бормотала себе под нос. Потом вдруг остановилась и испустила пронзительный визгливый вопль, точно от неистовой боли.

Снова постучали в дверь часовые, требуя тишины, и снова последовали мучительные, душераздирающие мольбы, а потом и яростная брань. На этот раз Стервятница бросилась на пол у самой двери. Привалившись головой к железной обшивке, лежала она, скорчившись, растерзанная, всклокоченная, словно прислушиваясь к чему-то. Потом забормотала:

— Бегают… ползают у меня в животе. О, сколько ног! И все хотят вылезти наружу, у меня все нутро полно… а теперь они хотят вылезти!

Дрожащими пальцами дергала она одежду, стараясь сорвать ее с себя.

— Муравьи! Красные, прозрачные муравьи! Они бегают у меня внутри! Оставьте меня в покое, — молила она. — У меня же ничего нет! Не могу я дать никакого снежку!

Потом вскочила.

— Дайте кокаинчику! — завопила она. — Сейчас же дай! У тебя есть снежок!

Глухо вскрикнув, седая женщина напротив повалилась навзничь; не делая даже попыток защититься, тихо всхлипывая, лежала она под разъяренной Стервятницей.

Цыганки, сидевшие на своем матрасе, замолкли и, осклабившись, наблюдали за этой сценой. Плечи долговязой девушки на постели перестали вздрагивать. Медленно повернула она испуганные глаза и длинный бледный нос к противоположной койке, готовая каждую минуту нырнуть с головой под одеяло. Сердитая толстуха, сидевшая на табуретке, раздраженно крикнула:

— Дадите вы наконец покой! Думать даже нельзя, безобразница!

Петра мгновенно бросилась к Стервятнице. Она без труда стащила изможденную, ослабевшую женщину с лежавшей под ней старухи, но отодрать руку, вцепившуюся в седые волосы, было невозможно.

— Замолчите вы наконец, бабы проклятые! — ругались через дверь надзиратели. — За волосы таскают друг друга, сволочи! Ну подождите, сейчас получите!

Петра повернулась к двери и сердито крикнула:

— Да идите же сюда! У нее припадок! Помогите нам!

На мгновение за дверью стало тихо. Потом чей-то голос вежливо сказал:

— Мы не имеем права, фройляйн. Как запрут, мы не имеем права входить в женские камеры. А то скажут — мы с вами путаемся.

— А может, вы это нарочно комедию ломаете, — подхватил другой голос. Нет уж, мы на ваши штучки не попадемся.

— Но ведь нельзя так! Она же наполовину спятила! — крикнула в ответ Петра. — Должна же быть у вас надзирательница или врач. Пожалуйста, пришлите к нам врача!

— Все уже ушли! — отозвался вежливый голос. — Что же она молчала, когда ее взяли? Ее положили бы в лазарет. Уж вы вшестером как-нибудь с одной-то справитесь!

Однако на это было непохоже. Цыганки молчали, толстуха на табурете все еще ворчала, долговязая накрылась с головой одеялом, а старуха продолжала скулить от боли, так как Стервятница все еще не выпускала ее волосы.

Всхлипывая, пролежала она несколько минут на койке рядом со старухой, потом снова начала вопить. При этом бессознательно, но яростно драла ее за жидкие седые космы. Взвыла и старуха.

— Да помогите же, наконец! — возмущенно крикнула Петра и принялась барабанить ногами в окованную железом дверь. Гулко отдались в коридоре ее удары. — Не то я такой скандал устрою, что вся тюрьма подымет крик!

И дело шло к тому. Из многих камер доносились яростные голоса, требовавшие тишины. Высокий женский голос запел «Интернационал».

Дверь распахнулась; на пороге, в полной форме и при оружии, но в мягких туфлях, чтобы не мешать чуткому сну заключенных, стояли два надзирателя.

— Но к вам мы все-таки не войдем! — заявил высокий голубоглазый малый с рыжеватыми усами. — Вот что вам надо сделать: вы-то, фройляйн, видно, вполне разумная девушка… Скорее возьмите в шкафчике щепотку соли.

Петра бросилась к шкафчику, а надзиратель заявил:

— Ну-ка, ты, старое чучело, там, на матрасе, бери байковое одеяло! Поможешь ей! И ты тоже!

Обе цыганки вскочили и, осклабясь, повиновались.

— Эй ты, красотка на постельке! — крикнул надзиратель. — Вставай. Сейчас тебе будет кока!

С радостным воплем вскочила Стервятница и, спотыкаясь, побежала к надзирателю.

— Вы же не парни, а золото!

Старуха со стоном поднялась, осторожно стала ощупывать голову.

— Отойди! — крикнул рыжеусый Стервятнице. — Отойди на три шага! — И, окинув ее критическим взглядом, добавил: — Да она в самом деле не симулянтка. Кокаинистка на все сто!

Напуганная его приказом и вместе с тем ободренная обещанием, Стервятница покорно стояла перед ним, опустив руки. Собачьим молящим взглядом смотрела она на мужчин. Петра и цыганки тоже ждали. Только долговязая бледная девушка, укрывшись от мужских взглядов, лежала под одеялом, а толстуха все еще сердито бормотала:

— Ах, убирайтесь вы, с вашей трепотней! Дайте же подумать!

— Ну-ка, ложись на пол, эй, ты, — приказал рыжеусый. — Да, да. А то не будет тебе коки.

Больная постояла в нерешительности, потом с легким возгласом, в котором слышалось разочарование, покорно улеглась на полу камеры.

— Руки по швам! — скомандовал рыжеусый. — Ну, без штучек! Так! А теперь закатайте ее сначала в одеяло! Туже, туже! Как можно туже! Ах, брехня! Ничего ей не больно! Покажите ей коку, тогда утихомирится. Да соль, дуры! Только покажите, уж она поверит. Конечно, дорогуша, цыпка моя! Сейчас получишь, будь только умницей.

— Пожалуйста, прошу вас! — застонала Стервятница. — Не мучьте меня! Дайте мне коки! — молила она.

— Минуточку! А теперь еще одно одеяло — нет, завертывайте в обратную сторону. Можете спокойно ее закатать, как ковер: не бойтесь, не помрет от этого. Эй ты, толстуха, там, на скамеечке, брось в носу ковырять, подсоби им! Сними обе простыни с верхних коек. Да, да, дорогая, еще минутку и получишь. Разве ты не видишь, сколько тут коки? Сейчас тебе дадут щепотку!

По указанию надзирателя закатанную в одеяла Стервятницу обвязали простынями, точно веревками. Она покорно подчинялась и не сводила глаз с руки, державшей ее освобожденье — кокаин, попросту соль.

— Ох, дайте же мне… — бормотала она. — Какие вы жестокие! Это такое блаженство… Нет, я дольше не выдержу…

— Так, — заявил надзиратель, окинув ее критическим взглядом. — Не развернется. В сущности незачем и давать, она сразу же заметит… Нет, все-таки дай ей соль…

— Да, коки, пожалуйста, прошу вас! — умоляла скрученная по рукам и ногам Стервятница.

Нерешительно, против воли, поднесла Петра свою ладонь с высыпанной на нее солью к носу больной. И увидела, странно взволнованная, как преобразилось лицо этой мученицы.

— Поближе! — прошептала та, сердито взглянув на нее. — Поднеси к самому носу! — Она глубоко вдохнула в себя соль. — О, как хорошо!

Ее искаженное лицо с резкими чертами разгладилось, веки спокойно опустились, почти прикрыв глаза. Там, где вместо щек чернели впадины, плоть снова мягко округлилась. Глубокие морщины в углах рта исчезли, потрескавшиеся пересохшие губы порозовели, дыхание стало ровным…

— О, какое блаженство!

"Да ведь это простая соль", — подумала Петра, она была потрясена. Обыкновенная поваренная соль, но Стервятница верит, и к ней возвращается молодость! И мысли Петры внезапно перекинулись к Вольфгангу Пагелю, которого она весь вечер — зачем скрывать — ждала с минуты на минуту. Каким он представляется другим людям? "Это ведь простая соль!.."

— Ну, сейчас держитесь! — вполголоса сказал надзиратель.

Лицо Стервятницы, находившиеся в такой близости от лица Петры, которая продолжала стоять на коленях, вдруг жутко изменилось. Рот раскрылся, как черная глубокая яма, глаза выкатились из орбит, полные ярости и страха.

— Негодяи! Свиньи! — закричала она. — Это не кока! Вы обманули меня! О…о…о!

Все ее тело изогнулось, она вздернула голову. От усилий, которые она делала, чтобы освободиться, лицо побагровело, посинело.

— Пустите меня! — закричала она. — Я покажу вам!

Петра отскочила — такую ненависть, такое отчаяние увидела она в этом лице, только что совсем спокойном.

— Без паники, девушка, — сказал надзиратель, — увязана ты крепко. А ты присмотри за ней, синий халат, ты ведь тут самая разумная! Пусть спокойно лежит на полу, не развязывай ее, что бы она вам ни наворачивала. Но смотри, как бы она себе голову об каменный пол не разбила, она может… Если будет уж очень орать, — положи ей на рот мокрое полотенце, только так, чтобы не задохнулась…

— Унесите же ее отсюда! — гневно сказала Петра. — Не буду я стеречь ее. Я не тюремщица! Я не могу мучить людей!

— Не дури, девочка, — спокойно отозвался надзиратель. — Разве мы ее мучим? Порок ее мучит, кокаин мучит. Разве мы ее приучили нюхать?

— Ее в больницу надо отправить, — все еще сердито сказала Петра.

— А ты думаешь, ей там дадут кокаину? — снова спросил надзиратель. Отвыкать она должна и тут и везде. Разве она сейчас человек? Ты только погляди на нее, девочка!

Стервятница действительно мало была похожа на человека: она то дрожала и неистовствовала, причем лицо ее выражало ярость и ненависть, то начинала отчаянно рыдать, то умоляла, как молит ребенок, полный веры, что тот, к кому он обращается, всемогущ.

— Пойду в лазарет, может, раздобуду снотворное, — задумчиво проговорил рыжеусый. — Только не знаю, есть ли там у кого-нибудь ключ от аптечного шкафчика? Ну и времена, скажу я тебе… Значит, обещать не обещаю…

— Можешь несколько раз дать соли, — вмешался второй. — Она еще десять раз поверит. Уж таков человек. Ну, спокойной ночи.

Дверь захлопнулась. Громко звякнул ключ в замке. Скрипнул засов. Петра опустилась на корточки возле больной. Та вертела головою из стороны в сторону, беспрерывно, с закрытыми глазами, все быстрее, быстрее…

— Снежок… — шептала она. — Снежок, снежок! Хороший снежок!

"Она еще десять раз поверит… — уныло повторяла про себя Петра. — Уж таков человек". А потом: "Он прав: таков человек. Но я больше не хочу быть такой. Ни за что!"

Она взглянула на дверь. Глазок поблескивал, точно злой глаз.

"Вольфганг уже не придет, — решительно сказала она себе. — Он поверил тому, что они ему наплели. Но и я больше не хочу ждать его".

5. ТАЙНЫЙ СОВЕТНИК СОСТАВЛЯЕТ РАСЧЕТ

В Нейлоэ, в «замке» у стариков фон Тешов, ужинали ровно в семь. В половине восьмого вставали из-за стола, и служанкам оставалось только перемыть посуду и убрать кухню, что они и заканчивали самое позднее в восемь. На этом особенно настаивала старая барыня: "И прислуга должна когда-нибудь иметь отдых!"

Правда, в четверть девятого еще читалась вечерняя молитва, на которую, чисто умытые, должны были являться все обитатели замка. Конечно, включая и старого барина. Однако, к досаде его супруги, неизменно оказывалось, что именно в это время ему необходимо написать срочнейшее письмо.

— Нет, сегодня я, право же, не могу, Белинда! Я же и без того в угоду тебе выслушиваю все, чем пастор Лених еженедельно пичкает нас со своей кафедры. Звучит оно хорошо и мило, но, признаюсь, Белинда, мне лично трудно себе представить такую картину. И, по-моему, тебе тоже. Стоит мне вообразить, как мы будем когда-нибудь летать по небу в ангельском виде, ты, Белинда, и я — в белых рубашках, как на картинках в большой иллюстрированной Библии…

— Опять ты издеваешься, Хорст-Гейнц!

— Избави боже, ничуть! И как я вижу там своего старика Элиаса, и он тоже этак порхает вокруг и вечно поет, а сам шепчет мне: "Ну и повезло ж тебе, тайный советник, если бы я рассказал господу богу про все твои пакости и про то, какие ты иногда ведешь греховные речи…"

— Верно, Хорст-Гейнц, совершенно верно!

— И все это — как равный с равным, прямо на «ты»… и все мы в таких ночных сорочках, и летим сонмами, вроде гусиных стай… Да, прости меня, Белинда, но это именно гусиные стаи. Должны-то быть — лебединые, но лебедь и гусь — примерно одно и то же.

— Знаешь что, ступай-ка ты наверх, Хорст-Гейнц, и пиши свое срочное письмо. Я ведь понимаю, ты просто смеешься, и вовсе не над религией, а надо мной. Но это ничего, я готова нести свой крест, так даже лучше… Если б ты смеялся над религией, ты был бы осужден на веки вечные, а если смеешься надо мной, это просто невежливо. Но я прощаю тебе, мы ведь женаты сорок два года, и к тому, что мой супруг невежлив, я уже привыкла!

И старая барыня, шурша юбками, удалилась в молитвенный зал, а старый барин остался стоять на площадке лестницы и, смеясь, подумал: "Ох, черт, опять головомойка — и основательная. А все-таки она права, и надо будет разок сходить на эту ее вечернюю службу, ну, завтра или послезавтра. Как-никак это развлекает ее, нужно же хоть иногда что-то делать для своей жены, пусть даже ты и женат сорок два года. Если бы только, всякий раз как она расчувствуется, на нее не нападала икота! Вот точно так же при игре на бильярде — не выношу, когда кто-нибудь скиксует, и то же самое не выношу, когда икают — все время жду: сейчас опять икнет… Ну, а теперь надо заняться кое-какими подсчетами, я убежден, что мой зятек платит мне за электроэнергию гораздо меньше, чем нужно…"

Тут тайный советник поднялся наверх, в кабинет, и через две-три минуты уже закурил гавану и, окутанный облаками дыма, погрузился в упомянутые спорные расчеты: хоть он и старый весельчак, но обойти его не так легко. Его расчеты были тем более спорными, что он с их помощью хотел прижать зятя.

Он находил, что зять платит ему за все, в том числе и за электроэнергию, слишком мало; а зять полагал, что слишком много. Нейлоэ получало ток не от междугородней электростанции, а от собственной установки.

Сверхсовременный дизель-мотор стоял вместе с аккумуляторами в подвале замка; и так как он стоял именно там, то хотя и обслуживал главным образом зятя, но не был сдан ему в аренду, — старик оставил мотор себе, невзирая на то, что жег в своей хибарке всего "три коптилки". Условились очень просто: каждый должен был погашать стоимость электроустановки пропорционально расходованию электроэнергии.

Но даже самые ясные условия не помогут там, где двое не выносят друг друга. Старик фон Тешов считал, что его зять не сельский хозяин, а барин без штанов, который хочет приятно жить за счет тестя. А ротмистр фон Праквиц считал, что его тесть — завистник и скупердяй, к тому же — больше «плебей», чем это допустимо! Старик видел, как в результате инфляции его накопленный годами капитал тает и тает, тем необходимее казалась ему погоня за притоком новых денег. Ротмистр же замечал, что хозяйничать с каждым месяцем становится все труднее, чувствовал, как деньги, получаемые за урожай, протекают между пальцев, был этим очень озабочен и находил, что со стороны тестя очень некрасиво вечно приставать к нему с какими-то требованиями, возражениями, угрозами.

Тайный советник фон Тешов находил, что вообще его зять живет на слишком широкую ногу. Почему он не может курить, как я, сигары? Сосешь-сосешь, одно удовольствие. Нет, подавай ему непременно сигареты, эту дрянь, от которой только пальцы буреют, да и выкуриваешь их за две минуты! После войны он явился сюда с офицерским чемоданчиком, в котором только и было, что грязное белье. "Нет уж, Белинда, если кто и оплачивает его сигареты, так это мы; но он, конечно, и не платит за них, он их забирает в кредит".

— Нынче все молодые люди курят сигареты, — отвечала Белинда, но этим замечанием только бесила мужа. Жены, да и мужья умеют особенно некстати делать такие замечания.

— Я его проучу! Да и не так уж он молод! — с угрозой восклицал, побагровев, тайный советник. — Наш зятек еще научится своим горбом деньги зарабатывать!

И вот старик сидел за письменным столом и занимался расчетами, чтобы своим горбом заработать деньги. Он высчитывал, во что обошлась бы ему электростанция, если бы он ставил ее теперь, при курсе доллара в 414 тысяч марок. Эту стоимость он разложил на десять лет.

"Дольше станция нипочем не выдержит, — а если и выдержит, все равно я должен к тому времени погасить расходы".

При подсчете вышла кругленькая сумма: если даже взимать каждый месяц по одной двенадцатой, и то получалось весьма внушительное число со многими нулями.

"Да, завтра утром зятек подивится, — говорил себе тайный советник, когда прочтет радостную весть. Денег у него, конечно, нет; а те гроши, которые остались, он, наверное, спустил в Берлине. Но я уж насяду на него так, что он живо отмолотится, а деньги за урожай у него отберу, посмотрим тогда, как он протянет зиму!"

В сущности трудно было понять, почему старик так ненавидит зятя. Раньше, когда ротмистр еще был в армии, он служил в отдаленных гарнизонах; потом началась война, и они при редких встречах неплохо ладили друг с другом. Настоящая ненависть возникла у старика только с тех пор, как ротмистр стал арендовать Нейлоэ и поселился в нем, и с тех пор, как жизнь семейства Праквиц стала протекать на глазах у фон Тешова…

Старый барин вовсе не был настолько глуп и упрям, он отлично видел, как ротмистр трудится и мучится. Конечно, зять, бывший кавалерийский офицер, не был настоящим хозяином и потому за многое брался не так, не с того конца. Конечно, он бывал то слишком снисходителен, то слишком резок; конечно, он носил костюмы от очень дорогого лондонского портного, которому посылал свою мерку, а также верхние рубашки, застегивающиеся сверху донизу ("Мерзость, точно у баб!" — хотя, разумеется, ни одна женщина не носила таких рубашек), тогда как тайный советник признавал только грубошерстные костюмы и охотничьи куртки. Все это верно — и можно было бы найти еще десять, двадцать возражений против ротмистра. Но и каждого в отдельности и всех вместе было еще недостаточно для такой ненависти.

Тайный советник фон Тешов покончил с цифрами: письмо зятю он напишет потом. Он берется за «Одерцейтунг». Однако почитать ему так и не удается, ибо он узнает, что доллар стоит уже не 414, а 760 тысяч марок. Естественно было бы рассердиться! Надо было раньше заглянуть в газету. А теперь начинай все сызнова. Но он не рассердился. Он даже с удовольствием взялся за перерасчеты — что ж, зять заплатит еще больше.

"Я его совсем зарежу", — проносится у него в голове, и ручка на миг повисает в воздухе, словно испугавшись этой мысли. Но он тотчас продолжает писать и лишь плечами пожимает. Глупости, разумеется, ему ничуть не хочется разорить господина фон Праквица. Пусть только уплатит что с него причитается. Большего никто не требует. А там живи как угодно, носи шелковые сорочки и английские портки, со злорадством думает тайный советник и продолжает писать.

По всему старому замку разнеслись то жалобные, то почти игривые звуки фисгармонии. Тайный советник фон Тешов кивнул и начал отбивать такт ногами, приговаривая:

— Живее, Белинда, живее! При таком темпе люди у тебя заснут.

"Но ведь он не просто ротмистр фон Праквиц, он муж нашей единственной дочери", — однажды сказала Белинда. Вот, вот — так может заявить только женщина, как будто этим все сказано: муж нашей единственной дочери!

Когда старый барин идет по деревне и видит какую-нибудь девушку, он верещит на всю улицу:

— Эй, ты там, красотка! Поди-ка сюда, моя прелесть, дай я на тебя погляжу! Да ты просто душка, — разрази меня бог! Ну и глазки!

Он щиплет ей щечки, берет за подбородок, и это — на глазах у всей деревни. И на глазах у всей деревни отправляется с ней в лавку и покупает ей плитку шоколада или заходит с ней в пивную и заказывает стаканчик сладкого вина. Еще раз обнимает за талию, тоже не таясь, потом отпускает и с довольной ухмылкой уходит в лес.

Но ухмыляется он не из-за девушки, хотя она, оробевшая и все же польщенная, в самом деле очаровательна: на этой зеленой земле уже не найдется такой девушки, которой было бы дано согреть его старую кровь. Он ухмыляется потому, что всем им там опять втер очки. Уж, конечно, это на хвостах принесут пастору Лениху, а тот, без сомнения, насплетничает Белинде, а Белинда, несчастная курица, забегает по всему дому, точно она лягушку проглотила — и никто, ни одна душа, ни о чем не будет догадываться!

Кроме одной — и старик это отлично знает. Она-то обо всем догадывается. Вернее, знает. Он старается не смотреть на нее, никогда не остается с ней вдвоем. После первых трудных месяцев, когда это как снег на голову на него свалилось, он даже не делает попыток встретиться с ней. Нет, тайный советник знает: никакое пламя старца уже не зажжет. Лишь изредка вспыхнет под пеплом мгновенная искра, — и все.

Но когда появляется такой вот ротмистр — господин Беспорточный, а сам давай-давай, так пусть знает: мы свою дочь не для тебя растили! Супруг нашей единственной дочери! Да, пожалуйста, ну и что же? Здорово придумано! Мы вырастили свою дочь, девушку, каких на свете не сыщешь, чтобы ты только свое удовольствие получал? А тут и этого нет, частенько проходишь мимо виллы и невольно слышишь: ты позволяешь себе кричать на Эвхен! Нет уж, дорогой зятек, мы тебе покажем, почем фунт лиха, и нам совершенно наплевать, что у нас стоимость электроэнергии в одиннадцать раз больше, чем на франкфуртской электростанции, — ты все равно выложишь денежки, именно потому, что состоишь в супругах нашей дочки!

Старик выводит цифры с злобной решимостью. Ему наплевать, что будет скандал: чем больше скандал, тем лучше! И он опять проделает дыру в парковой ограде, чтобы гуси Белинды могли ходить в вику Праквица. Белинда все еще старается укрощать бури, возникающие вокруг зятя. Но, если дело коснется ее гусей, как он грозил не раз, она больше не будет укрощать эти бури.

Господин коммерции советник Хорст-Гейнц фон Тешов вошел в раж: самое подходящее настроение, чтобы писать зятю. Разумеется, как в таких случаях полагается: холодно, кратко, официально (родственные чувства — одно, дела — другое!).

"Крайне сожалею, но все более трудное положение на денежном рынке вынуждает меня и т. д. и т. д. За сим прилагаю счет. С искренним приветом Ваш Х.-Г. фон Тешов".

Точка! Готово! И с плеч долой! Завтра утром Элиас может первым делом отнести письмо. Зятек получит его тут же по возвращении из Берлина. Он и так-то приедет оттуда злой с похмелья, а это его совсем доконает.

Господин фон Тешов уже поднимает руку, чтобы позвонить Элиасу, но доносящиеся снизу звуки фисгармонии напоминают ему, что час молитвы еще не кончился. Белинда сегодня старается на совесть. Верно, в стаде у нее завелась паршивая овца и нельзя лечь спать, не принудив ее к покаянию. Значит, Элиаса позвать нельзя. А так хотелось бы, чтобы письмо было уже отослано!

Впрочем, он, конечно же, знает, кто паршивая овца, Белинда рассказывала ему: птичница Аманда с красными, словно лакированными щеками и толстогубый коротышка Мейер. Они будто бы жених и невеста! Ну, брак-то уж, я думаю, позади. Сперва брак, потом помолвка! Да пусть их!

Тайный советник слегка ухмыляется: ему приходит на ум, что гораздо лучше вручить управляющему Мейеру письмо для передачи зятю. Это еще больше разозлит ротмистра. Ибо он отлично знает, что его тесть очень не прочь покалякать с Мейером. Если он получит такое письмо через коротышку Мейера, то, разумеется, решит, что тесть говорил с Мейером и о содержании письма. Но он, конечно, слишком барин и не станет расспрашивать своего служащего о таких вещах, а это лишь усилит его раздражение.

Старик засовывает письмо в карман куртки, берет трость и касторовую шляпу и медленно спускается по лестнице. Вечерняя молитва, кажется, кончилась, две девушки пробегают мимо него, поднимаясь наверх. Они очень веселы, ничего похожего на благочестивое настроение, точно во время молитвы произошел презабавный инцидентик. Фон Тешов уже совсем было хотел осведомиться, какой именно, но удержался. Если Белинда услышит, что он на лестнице с кем-то разговаривает, она сейчас же явится и спросит, куда это он направляется. Еще предложит пойти с ним — нет, лучше не надо.

Итак, он один выходит в парк, где уже довольно темно, что ему как раз на руку. Старик, конечно, отлично знает, в каком месте забора пролезают гуси его жены, он только вчера вечером приказал, по ее просьбе, заделать дыру. "Но что заделано, то можно и разделать", — говорит он про себя и для пробы раскачивает то одну планку, то другую. Должна же найтись такая, которую можно отодрать руками.

Но вдруг ему кажется, что кто-то смотрит на него. Он быстро оборачивается и действительно замечает возле кустов какую-то человеческую тень. Круглые глаза старика еще отлично видят, даже в сумерках. "Аманда!" — зовет он.

Но никто не отвечает, и, вглядевшись попристальнее, он убеждается, что там вовсе нет никакой человеческой тени, это рододендрон, а позади жасмин. А хоть бы и Аманда, ей ведь все равно, должно быть все равно, а он, понятно, только проверял, крепко ли прибиты планки. Однако на сегодня старик отказывается от своей затеи и направляется к флигелю, где живет Мейергубан.

Правда, лучше туда не заходить — в отличие от жены, тайный советник не склонен созерцать то, что нарушает чистоту нравов. Он просто стучит тростью по раме раскрытого окна.

— Эй! Господин Мейер, — кричит он, — просуньте-ка вашу уважаемую тыкву между занавесками!

6. АМАНДА НА ВЕЧЕРНЕЙ МОЛИТВЕ

Птичница Аманда Бакс охотно бы увильнула от посещения вечерней молитвы, как делала не раз; но если ее обычно побуждала к этому мысль о предстоящей скуке или иные планы, то сегодня ей хотелось ускользнуть потому, что она отлично понимала, в кого будет метить барыня своими поучениями насчет молитвы и покаяния. Однако тумба Армгард и Минна-монашка не спускали глаз с Аманды.

— Пойдем, Мандинг, мы тебе поможем скоренько пересчитать кур, а ты нам потом поможешь горшки перемыть.

— Нечего заливать! — заявила в ответ Аманда, употребляя излюбленное выражение того времени, означавшее совершенно то же, что имела в виду ее мать, когда говорила: "Пой, соловушка, пой".

Но обе просто пошли с ней, барыня уже им напела…

— И всегда вот эти! — выругала Аманда нескольких припоздавших кур, которые бежали, взволнованно кудахтая, с луга в курятник. — Захлопну разок загородку у вас перед носом, тогда посмотрите, как лиса вам спокойной ночи пожелает. А тебе, Минна, нечего так задаваться. Ну, Тумбе, с ее двумя центнерами говядины, хоть трудно насчет мужчин, и не ее вина, что она похожа на ангелочка из мыла. Но ты, при твоих восьми сорванцах от десяти отцов…

— Фи, девушка! Брось говорить гадости! — запротестовала Минна-монашка. — Ведь барыня на самом деле к нам всей душой!

— Нечего мне заливать, — повторила Аманда Бакс, решительно обрывая дебаты. Потому что с Минной-монашкой, которую барыня определенно приставила к ней шпионить, просто смех и грех. Всем известно, как глупо вела себя фрау фон Тешов в отношении этой вечно растрепанной и немолодой бабы. Если случалась очередная беда, — а барыня обычно замечала в чем дело, только когда уж за акушеркой бежать приходилось, хотя у костлявой, тощей Минны все давным-давно было заметно, старуха ужасно гневалась, стыдила Минну-монашку и на веки вечные прогоняла прочь с глаз своих и из сторожки, как существо неисправимое.

Тогда Минна начинала вопить и ломать комедию, но все-таки наваливала, плача, свое барахлишко на ручную тележку, правда не все, а ровно столько, чтобы разжалобить барыню. И прежде всего сажала всех своих крикунов. Так она, ревя и распевая молитвы, тащилась по деревне. Перед замком Минна останавливалась напоследок, нажимала на блестящую пуговку звонка и, заливаясь слезами, умоляла лакея Элиаса, чтобы он передал милой, доброй барыне ее благословения, ее горячую благодарность и спросил, не позволит ли барыня на прощанье ручку поцеловать.

Элиас, который уже не раз видел это представление, на все отвечал «нет». И тогда Минна-монашка принималась горько плакать и уходила со своими сиротками в широкий жестокий мир — впрочем, лишь до межевого камня у въезда в усадьбу. Тут она садилась, плакала и ждала, и, смотря по тому, насколько велик был барынин гнев, она ждала час, два, иной раз пять часов, а то и целые полдня.

Но что ждет она не напрасно, в этом Минна была уверена, достаточно было посмотреть на занавески в окнах замка. Ибо старая барыня дергала их дрожащими руками туда и сюда и все смотрела на свою заблудшую, но любимую овцу.

Когда же Минне случалось уж очень проштрафиться и фрау фон Тешов через мужа узнавала от старосты Гаазе, что на этот раз замешано не меньше трех, а то и пяти мужчин, не считая тех, которых Минна-монашка утаивала из «симпатии» (ибо Минна делала четкое различие между «симпатичными» мужчинами и случайными "партнерами"), тогда мягкое, не искушенное в мирских делах сердце барыни ожесточалось, она говорила себе, что все это Содом и Гоморра, и вспоминала, сколько раз Минна клялась ей исправиться.

И тогда она выпускала из рук занавеску и говорила своей подруге, старой барышне фон Кукгоф, неизменно у нее проживавшей:

— Нет, Ютта, на этот раз я не дам себя разжалобить. И я больше не стану смотреть на нее в окно…

А старая барышня фон Кукгоф, с черной бархоткой вокруг шеи, энергично кивала старушечьей головкой, похожей на голову хищной птицы, и говорила, по обыкновению цветисто, но решительно:

— Разумеется, Белинда, — верблюду недолго выпить и целый колодезь.

Но не проходило получаса, как раздавался осторожный стук в дверь, и старик Элиас докладывал:

— Прошу прощения, барыня, но я обязан доложить: она раздевается.

И действительно, когда обе дамы бросались каждая к одному из окон, оказывалось, что сидевшая на межевом камне несчастная, бездомная страдалица расстегнула блузку и кормит свой младший плод греха.

Тогда барыня, вздыхая, заявляла:

— Мне кажется, Ютта, мы не можем брать на себя ответственность за эту новую неприятность.

И Ютта загадочно отвечала:

— Ведь осы выбирают не самые гнилые фрукты, — что фрау Тешов, однако, принимала за согласие.

— Нет, Элиас, я пойду сама, — говорила она поспешно, ибо, хотя Элиасу и было сильно за шестьдесят, она сомневалась, удобно ли ему смотреть на столь неприличное зрелище. Итак, старуха фон Тешов самолично отправлялась к грешнице, которая, едва завидев барыню, выходившую из замка, торопливо застегивала блузку. Ведь та могла понять, что все это одна комедия: дело в том, что у Минны-монашки никогда не бывало молока, и она всех своих ребят вырастила на рожке. Но знать это барыне было незачем.

Итак, обе возвращались в сторожку, старуха шла рядом с нелепой тележкой, ей и в голову не приходило, что люди будут над ней хохотать или издеваться. Напротив, она старалась смягчить свое сердце и вспоминала о том, как однажды сама чуть не поддалась искушению, когда лихой лейтенант фон Притвитц уже более сорока лет назад хотел поцеловать ее за дверью, а она была уже все равно что помолвлена с Хорст-Гейнцем!

И, когда она затем вместе с Минной-монашкой переступала порог сторожки, она уже готова была все понять, все простить; и хотя у нее хватало ума не принимать слезы грешницы за чистую монету, она все же думала в сердце своем: "Остатки честности в ней все-таки есть и остатка искреннего раскаяния тоже. А разве мы знаем, какой меры раскаяния требует от нас господь?"

Таковы были мысли старой барыни фон Тешов, и так она поступала — даже Аманда Бакс нашла бы, что все это очень хорошо и мило, если бы доброе сердце старухи прощало с такой любвеобильной готовностью всех грешников. Но сердце человеческое всегда загадка, так почему бы сердцу старой барыни быть иным? Десятки раз прощала она грехи такой прожженной бабе, как Минна-монашка, а на проступок какой-нибудь молодой девушки не хотела посмотреть сквозь пальцы.

А уж в отношении Аманды Бакс — тем более! Ибо та позволяла себе вести дерзкие и бесстыдные речи; каждого мужчину она встречала вызывающим смехом, носила юбки до того короткие, что это были уже вовсе и не юбки; никогда не оплакивала своих ошибок; никогда не раскаивалась и не пела благочестивых песен, а напротив, очень громко распевала ужасные куплеты, вроде: "Что ты жмешь мою коленку, милый Ганс?" или "О чем мечтает женщина весной"…

Нет, Аманда слишком хорошо знала, что ее ждет сегодня на вечерней молитве! И то, что к ней приставили в качестве стража именно Минну, особенно возмущало ее, и она серьезно подумывала, не запереть ли ей обеих в курятнике, а самой удрать к Гензекену, вот был бы номер так номер!

Все же, как ни дерзка была Аманда и несдержанна на язык, когда дело доходило до поступков, она всегда действовала весьма трезво и обдуманно; впрочем, птичнице так и полагается. Ведь домашняя птица — самая капризная скотина в мире, с ней в десять раз труднее, чем с дикими зверями в цирке, и подчиняется она только уравновешенным людям. Пусть вчера вечером, высунувшись из окна Мейера, взбешенная Аманда невесть как задавалась и грозила барыне уходом, все же (человеческое сердце — загадка) она искренно любила своего дорогого Гензекена, и даже рай показался бы ей унылым без Мейера-губана.

Поэтому она не захлопнула дверь курятника, а только выпроводила обеих женщин, угомонила свой народец, пересчитала его и убедилась, что все налицо. Затем заявила отнюдь недвусмысленно:

— Ну, клушки, вы мне так здорово помогли, что и я у вас в долгу не останусь!

— Господи, Мандхен, — закряхтела Тумба, скрипнув китовым усом корсета, — кабы я не знала, что ты просто дурака валяешь…

— А почем ты знаешь? — спросила Аманда Бакс и весьма решительно проследовала между обеими замолчавшими женщинами, воинственно покачивая бедрами, обтянутыми куцей юбчонкой.

Ведь она была еще так молода, и горькие годы детства не могли похитить у нее ни аппетита к жизни, ни свежести и юности; быть молодой — забавляло ее, забавляла борьба, забавляла любовь, а если барыня воображает, что может своими псалмами да молитвами отбить у нее вкус к этим забавам, то она жестоко ошибается, не на такую напала!

Подобные мысли служат недурным развлечением, когда скребешь закопченный горшок, но для вечерней молитвы в Нейлоэ они не годятся. Уже довольно давно сидели обитатели Нейлоэ в зале, все то же сборище, что и обычно, и притом весьма внушительное сборище. Барыня настаивала, чтобы не только все, кто у нее получал жалованье и харчи, посещали вечернюю молитву с чадами и домочадцами; те деревенские жители, что надеялись выпросить зимою несколько метров бесплатных дров, а летом — разрешение собирать в тешовском лесу ягоды и грибы, также должны были высиживать себе это право в течение многих вечеров.

У старика пастора Лениха по воскресеньям иной раз не бывало в церкви столько народу, сколько у барыни на ее вечерней молитве.

— А ты, Аманда? — спросила фрау фон Тешов, и Аманда, очнувшись от своих греховных мыслей, вскочила, растерянно озираясь и ничего не соображая. Желторотые девчонки на задней скамейке, четырнадцати- и пятнадцатилетние, которые рады случаю посмеяться, разумеется, тут же фыркнули. Барыня очень кротко спросила еще раз:

— А твой стих, Аманда?

Ах да, они поют духовные песнопения. Обычно каждый должен был назвать по своему усмотрению какой-нибудь стих из молитвенника, а затем все пели его сообща. Иногда получалась отчаянная мешанина из молитв вечерних, заупокойных, покаянных, причастных; для большинства, однако, это служило развлечением и вносило некоторое разнообразие в сонную скуку вечерних часов. Даже у барыни, сидевшей за фисгармонией, разгорались щечки, так быстро приходилось ей листать свою нотную тетрадку и перескакивать с одного напева на другой.

— "Да исправятся пути мои…" — торопливо выпалила Аманда, чтобы фырканье не перешло в хохот.

Барыня кивнула:

— Верно, тебе это очень не помешало бы, Аманда!

Аманда прикусила язык, дернуло ее вспомнить именно этот стих, как сама в руки барыне и далась. Усаживаясь, она покраснела.

Но по крайней мере не было паузы, так как фрау фон Тешов знала этот стих наизусть. Сейчас же вступила фисгармония, и все запели. За Амандой шла Минна-монашка, и эта лицемерка, конечно, выбрала: "Из бездны моей к тебе взываю…"

И снова все запели…

Но Аманда Бакс уже не позволяла себе никаких мечтаний, а сидела, выпрямившись, начеку, она не хотела, чтобы ее еще раз подняли на смех. Некоторое время все шло гладко. Пение продолжалось, хотя уже без всякого подъема, так как людям надоело, да и барыня устала, она все чаще фальшивила и сбивалась с такта. Потом фисгармония стала как-то странно посвистывать, гнусить и кряхтеть, девчонки на задней скамье снова захихикали, а фрау фон Тешов вся побагровела, но все же прибрала к рукам фисгармонию.

"Она устала, — решила Аманда. — Надолго ее, пожалуй, не хватит. Может быть, у нее и охота пропала трепаться насчет всей этой истории, и я скоро смогу удрать к моему Гензекену".

Но Аманда Бакс понятия не имела о том, как горячо вот такая старушенция может принимать к сердцу чужие грехи, как она может снова ожить от того, что сестра ее оступилась. На минуту можно было подумать, что барыня решила на этом и кончить. Но затем она, видимо, спохватилась. Старуха встала перед своей маленькой паствой, откашлялась и сказала чуть торопливо и чуть смущенно:

— Да, дорогие дети, теперь мы могли бы прочесть нашу заключительную молитву и спокойно разойтись по домам и лечь спать в благой уверенности, что праведно завершили свой день. Но так ли это на самом деле?

Старушка смотрела то в одно лицо, то в другое, ее смущение исчезло. Она уже подавила в себе голос проснувшейся было совести, который подсказывал ей, что она собирается совершить нечто, строжайше ей запрещенное.

— Да, так ли это на самом деле? Если мы заглянем в Нейлоэ, а тем более в Альтлоэ, где люди, конечно, еще сидят в трактире за вином, мы можем быть собой довольны. Но если мы заглянем в свою душу, то как обстоит там дело? Мы, люди, слабы, и каждый из нас грешит каждый день. Поэтому хорошо, если мы, время от времени, покаемся публично и расскажем собравшимся братьям нашим во Христе, в чем мы согрешили. Только грехи одного дня, и я сама начну…

С этими словами старая фрау фон Тешов поспешно опустилась на колени и уже стала готовиться в молчаливой молитве к исповеданию вслух своих грехов. Однако среди ее овечек прошло едва сдерживаемое движение, ведь каждой из них было известно, что и пастор Лених и даже господин суперинтендант во Франкфурте строжайшим образом запретили барыне публичное покаяние. Ибо это глубоко противоречит и учению Христа и учению Лютера, это пахнет армией спасения, баптизмом и прежде всего отдает пагубной ересью католической исповеди.

Никто из собравшихся не встал и не вышел в знак протеста из комнаты, хотя старая барышня фон Кукгоф и слуга Элиас и не побоялись бы это сделать; однако и они жаждали услышать дальнейшее. Ибо едва ли найдется на свете хоть один человек, который слушал бы рассказ о чужих грехах без приятных мурашек, пробегающих по спине. Каждый надеялся, что его минует кара, каждый наспех перебирал в памяти грехи, совершенные им за последнее время, и тайные и ставшие явными, и приходил к выводу, что дела его обстоят не так уж плохо.

Но одна из грешниц, знавшая, что она неминуемо окажется в числе тех двух или трех, которых вызовет фрау фон Тешов, и знавшая, что нарушение пасторских и суперинтендантских запретов произошло единственно ради нее, эта грешница сидела точно каменная и виду не подавала, что тревожится. С раздражением и гневом слушала она лепет старухи, которая, вероятно, очень была взволнована, так как все время путалась и то и дело икала так, что, если бы не напряженное настроение, сидевшие в зале расхохотались бы. Перечисляя свои грехи, она заявила, что опять читала безнравственный роман в газете — ик! — и что была несдержанна со своим дорогим мужем — ик! причем назвала его «невежей» — ик! ик! — и что снова велела подмешать маргарину в масло для прислуги — ик!

Аманда Бакс смотрела на старуху с нетерпеливой, сердитой и презрительной гримасой. Ведь кругом сидят люди и слушают эту дурацкую болтовню в десять раз внимательнее, чем слушали слово божье, а все это сплошное вранье! Про настоящие-то грехи барыня тоже небось словечком не обмолвится. Тут все ее благочестие насмарку идет. Маргарин они и так учуяли, незачем было расписывать. Насчет романа — вздор, а часто ли она ссорится со "своим дорогим мужем", тоже всему дому известно. Все очковтирательство и вранье! Лучше бы она при всех созналась, что представление это устроила только затем, чтобы ее, Аманду Бакс, взгреть как следует, — вот это было бы покаяние! Да разве она сознается!

А между тем у Тумбы от волнения щеки стали пунцовыми, она пыхтела как паровоз, ее высокая грудь вздымалась и китовый ус, сжимавший ее талию, то и дело потрескивал. А Минна сидела дура дурой и так разинула рот, точно ожидала жареных кур.

И у Аманды Бакс пылали щеки, но не от волнения и стыда, а от злости и упрямства. И вот барыня, бессовестная, заговорила-таки о вчерашнем вечере, о том, что она застала одну девушку, — увы, девушку из этого дома! застала ее, когда та в темноте лезла в комнату к мужчине (ик!).

Словно ток прошел по всему собранию, и Аманда увидела, что лица у людей словно поглупели и застыли в восторге ожидания: начинается!

Но еще не началось, так как барыня принялась каяться, ежеминутно прерывая себя икотой, что она-де позволила гневу овладеть ею и, вспылив, разбранила девушку и пригрозила ей расчетом, а следовало помнить, что все мы грешны, что и эту заблудшую овцу надо терпеливо вести в овчарню к пастырю. Старуха покаялась в том, что не выполнила своего долга, ибо эта молодая девушка была вверена ее попечению, и теперь она молит, чтобы он укрепил в ней снисходительность и долготерпение в борьбе со злом…

С глубоким презрением и гневом слушала Аманда эти разглагольствования, и если раньше она приняла одно решение, то теперь сменила его на другое. Едва фрау фон Тешов вымолвила последнее «аминь» и поднялась, не успев даже указать словом и пальцем на следующего грешника, который должен был преклонить колени на скамеечке для кающихся, как Аманда вскочила — ее щеки пылали, глаза потемнели от гнева — и крикнула, что барыня напрасно хлопочет, она, Аманда, отлично знает, кого барыня имеет в виду, и вот она тут. Ну что же, барыня теперь довольна?

После чего Аманда Бакс обернулась и как фурия зашипела на Минну-монашку, толкавшую и пихавшую неисправимую грешницу в спину, чтобы та вышла и встала перед общиной как полагается:

— Убери свои поганые лапы с моего чистого платья! Не дам я себя вытолкнуть вперед, а тебе-то уж во всяком случае, потому что господь бог, да всякие раскаяния, да наказания в этой комедии ни при чем!

Отделав таким манером свою противницу, она обратилась снова к собранию и заявила, так как теперь уже вошла в азарт: ну да, это она вчера вечером влезла в окошко, и если они желают знать все в точности, так это было окно конторы, окно управляющего Мейера! И ничуть ей не стыдно, и она может назвать по крайней мере десятерых здесь, которые тоже лазили в разные окна к другим мужчинам.

Тут она подняла палец и ткнула им в Минну-монашку, а та заверещала и спряталась за других. Аманда же вновь подняла палец, но так и не успела ни на кого указать, так как позади, в темном углу, грохнулась скамейка, на которой сидели подростки, — они слишком поторопились спрятаться.

Тогда Аманда Бакс рассмеялась (и увы, увы, многие из присутствующих рассмеялись вместе с ней), но смех перешел у нее в плач.

— Лучше бы жалованье приличное платили! — воскликнула она гневно и, неудержимо рыдая, убежала в темный парк.

В зале же рухнула не только скамейка, многое рухнуло и для старой барыни. Дрожа и горестно всхлипывая, сидела она в своем кресле, и даже старая подруга Ютта Кукгоф, стоявшая перед ней, безжалостно и строго выговаривала ей:

— Видишь, Белинда, кто тронет навоз, замарается.

А люди торопились выбраться из зала. Правда, они примолкли и казались даже подавленными, но можно было не сомневаться, что по пути домой они, конечно, очень скоро обретут дар речи. И чье имя начнут тогда трепать, тоже было совершенно ясно, уж, конечно, не Аманды Бакс, ведь та вышла из борьбы победительницей!

Правда, Аманда, все еще бегавшая по парку, расстроенная и зареванная, вовсе этой победы не чувствовала. Напротив, она обзывала себя идиоткой и дурой за то, что так навредила себе и Гензекену. На мгновенье она остановилась, увидев, как что-то копошится у забора: это был тайный советник. Аманда уже решила набраться храбрости и просить его заступиться, но преждевременный жизненный опыт подсказывал ей, что лучше ни о чем никого не просить.

Итак, Аманда побежала дальше и постепенно начала успокаиваться. Она умылась прохладной водой из пруда и направилась к своему Гензекену. Но заявилась она как раз в ту минуту, когда тайный советник стучал в окно, вызывая управляющего Мейера. И она услышала, как в комнате Мейера испуганно взвизгнула женщина.

7. ФРАУ ПАГЕЛЬ И МИННА УКЛАДЫВАЮТ ВЕЩИ

Быстро тает последний вечерний свет, переходя в темноту. Десятый час. Уже горят на улицах фонари. Вдовствующая фрау Пагель стоит у окна в комнате Вольфганга. Она смотрит вниз, на сады, которые уже почти неразличимы. Но позади них что-то пламенеет и мигает, над городом стоит красноватое зарево, и она спрашивает себя, под какой же лампой сидит сейчас ее сын и проматывает украденные деньги.

Она отвертывается от окна — в комнате, на свету, старая Минна укладывает сундук, и фрау Пагель нетерпеливо бросает:

— Запирайте, Минна! Он может каждую минуту прийти за вещами.

Старая Минна, не поднимая глаз, смотрит на мешочки, в которые бережно всовывает надетые на колодки башмаки.

— Он же не придет, барыня, — говорит она.

Фрау Пагель раздражена — Минна словно нарочно старается убедить ее в том, что столь страстно ожидаемое посещение не состоится. И она отвечает коротко:

— Вы отлично знаете, Минна, что я имею в виду. Ну, так он пришлет кого-нибудь за вещами!

Минна продолжает укладывать сундук, очень неторопливо, без всякой спешки.

— А шкаф-сундук отдавать бы незачем. Когда вы, барыня, весной поедете в Эмс, у вас не будет приличного сундука!

— Глупая женщина, — отвечает барыня и смотрит в окно. Густые кроны деревьев заслоняют улицу, но здесь, в этой глубокой тишине, слышен каждый шаг, каждый подъезжающий автомобиль.

— Купальный халат тоже класть, барыня? — осведомляется Минна.

— Что? — спрашивает фрау Пагель. — Ах да, купальный халат. Конечно. Все, что ему принадлежит, должно быть уложено.

Минна надулась.

— Тогда надо еще лезть на чердак и принести ящики с книгами. Не знаю, может, дворник уже лег. Я одна не донесу.

— Книги подождут, — заявляет старуха в досаде на эти постоянные осложнения. — Вы же можете спросить, когда он придет, хочет ли он их взять с собой.

— Он не придет, барыня, — повторяет старая Минна тем же тоном, но убежденно.

На этот раз фрау Пагель не слышит, на этот раз ей не приходится возмущаться тупостью своей служанки. Она насторожилась, высовывается из окна, прислушивается… шаги…

Служанка, хоть и стоит к ней спиной, но чувствует: что-то произошло. Она перестает укладывать, оборачивается, держа в руке купальные трусы, видит, что фрау Пагель прислушивается, и говорит с мольбой:

— Барыня!

— Вольфганг? — кричит та в окно, сначала нерешительно, затем уверенно. — Вольфганг! Подожди, мальчик, я иду! Сейчас я отопру тебе!

Она делает крутой поворот, ее лицо покраснело, глаза под белыми волосами сияют и блестят как бывало.

— Скорее, Минна! Ключи! Молодой барин ждет внизу! Беги!

И, не обращая внимания на уговоры Минны, она опережает ее и мчится в темную переднюю. Фрау Пагель зажигает свет, хватает с подзеркальника наугад какие-то ключи и, сопровождаемая Минной, спешит вниз по лестнице.

Она пытается отпереть входную дверь. Ключи не подходят. В тревоге она кричит:

— Живей, Минна! Главное скорей, вдруг он раздумает, он всегда был нерешителен.

Минна молча нажимает на дверную ручку, парадная дверь не была заперта, она отворяется. Фрау Пагель бежит через узкий палисадничек, толкает железную калитку на улицу:

— Вольфганг! Мальчик! Где же ты?

Одинокий ночной прохожий, чудак, который предпочел барам и суете центральных улиц свежий воздух и запах зелени, удивленно вздрагивает. Он видит перед собой в мигающем свете одинокого газового фонаря старую, седую, очень взволнованную даму, а за ней пожилую служанку с купальными трусами в руках.

— Что вы сказали? — растерянно спрашивает прохожий.

Старая дама так быстро остановилась и повернула обратно, что чуть не упала. Пожилая служанка с трусами в руках бросает на прохожего сердитый взгляд и уходит за ней следом. Она берет старую даму под руку, и обе исчезают в ближайшем подъезде.

— И не заперли, — констатирует прохожий. — Дуры набитые, так напугать человека!

И он отправляется искать для прогулки еще более тихую улицу.

Обе старые женщины медленно, без единого слова, поднимаются по лестнице. Барыня опирается на руку Минны, и та чувствует, как эта рука дрожит. Служанка замечает, как трудно ее хозяйке подниматься по лестнице. Дверь квартиры раскрыта настежь, площадка ярко освещена. Они входят, Минна запирает дверь. Она не уверена, куда хочет пойти барыня, в комнату молодого барина или в свою собственную. Лучше, если бы барыня, после всех волнений, легла. Но Минна, тупая, недогадливая Минна, научилась в жизни тому, чему большинство женщин никогда не научаются: что есть время для слов и есть время для молчания. Сейчас время для молчания.

И она идет вместе с барыней по коридору, та слегка тянет ее за локоть, ясно, что она хочет вернуться в комнату молодого барина. Когда обе входят, они видят перед собой сундук, он широко раскрыт. Один ящик выдвинут, в нем сверху лежит купальный халат молодого барина в белую и синюю полосу.

При виде халата фрау Пагель останавливается. Откашлявшись, она сухо приказывает:

— Вынь купальный халат, Минна!

Минна вынимает халат и кладет на диван.

— Все вынимай! — продолжает фрау Пагель еще резче. — Тебе придется все уложить заново. Мне никак не обойтись без сундука.

Безмолвно начинает Минна вынимать вещи. Барыня стоит рядом, и лицо у нее суровое, жесткое. Она наблюдает за Минной. Может быть, она ждет одного нерешительного движения, ничтожнейшего знака, говорящего о занятой Минной позиции. Но деревянное лицо Минны ничего не выражает, движения, которыми она вынимает белье и платье, не слишком торопливы и не слишком медленны.

Вдруг фрау Пагель оборачивается.

Ей хочется быстро выбежать и укрыться в своей темной комнате. Но ей не успеть. Нахлынувшие слезы застилают глаза, и она, неудержимо рыдая, прислоняется к косяку.

— Ах, Минна, Минна, — шепчет она, всхлипывая. — Неужели мне суждено и его потерять, последнее, что я еще люблю?

А старая служанка, которая всю свою жизнь, — на кухне, в каморке для прислуги, только и думала о старой барыне, только на нее и работала, которую то призывали, то отсылали прочь, смотря по настроению ее госпожи, и которую в ту же минуту опять забывали, — старая служанка хватает руку своей повелительницы.

— Он же вернется, барыня, — шепчет она настойчиво. — Непременно! Вольфи вернется.

8. ЗОФИ В "ХРИСТИАНСКИХ НОМЕРАХ"

Зофи Ковалевская, бывшая камеристка графини Муцбауэр, провела вечер в "Христианских номерах" весьма недурно. До ужина она копалась в своих вещах — до чего же это приятно, на положении окончательной владелицы, рассматривать все, что она перетаскала у своей хозяйки. А перетаскано было немало! Зофи могла сказать, что гардероб у нее не только богатый, но даже роскошный. Нейлоэ лопнет от зависти, когда все это увидит.

Рассмотрев свои туалеты, она, конечно, стала их примерять. Надо же было надеть к ужину в этих номерах что-нибудь подходящее. С тем особым инстинктом приспособления к окружающей среде, в котором была главная сила Зофи, она выбрала синий костюм. К нему кремовую блузку из чесучи. Для поистине благочестивых людей юбка была, пожалуй, коротковата, но тут уж ничего не поделаешь. У Зофи нет более длинных юбок, и она твердо решила не закидывать ногу на ногу. Слишком глубокий вырез блузки она прикрыла пестрым шелковым шарфиком.

Только легкое прикосновение губного карандаша, только чуть-чуть краски на щеки… Зофи готова и спускается в столовую. Изречения на стенах, частью выжженные по дереву, частью написанные на цветном картоне, привели ее в восхищение. На столах с уродливыми, но претенциозно изогнутыми ножками были постланы скатерти из серой, вафельной бумаги. Пятна на скатерти были тоже прикрыты бумажными салфетками — это экономно и практично, но, как уж тут полагается, пребезобразно, решила Зофи.

Суп был жидок и сварен из концентрата, зато в зеленый горошек не поскупились навалить муки, свиная котлетка оказалась крошечной, сало вонючим. Все же Зофи, избалованная Зофи, ела эту жратву с искренним удовольствием. Ее забавляло, что она в гостях у благочестивых людей. Значит, вот они как живут, вот каким лишениям подвергают друг друга, чтобы научиться презирать земное и быть в хороших отношениях с богом, которого вовсе и нет!

С особенным интересом рассматривала Зофи официанток. Она старалась угадать, кто они, уж не падшие ли, но раскаявшиеся девушки, и нравится ли им их теперешнее занятие. Ну, если они и пали, рассуждала Зофи, то это было, наверно, очень давно, ведь они такие пожилые. А раздражительными казались все: должно быть, вопреки изречению, висевшему над сервантом, это не слишком тучная нива.

Когда Зофи кончила ужин, было всего половина девятого, нельзя же так рано заваливаться спать. Она постояла в нерешительности у окна столовой, созерцая сырую от дождя Вильгельмштрассе. До сих пор Зофи бывала только в Вестене; может быть, посмотреть рестораны на центральных улицах…

— Нет, нет! — Она твердо решила лечь вовремя и вообще вести себя весь отпуск вполне солидно: о том, чтобы выйти сегодня, не может быть и речи.

Слава богу, Зофи увидела дверь с надписью "Кабинет для письменных занятий", и теперь она знает, как провести вечер. Должна же она сообщить своему другу Гансу о том, что «сестра» скоро навестит его.

В пустой и унылой, скупо освещенной комнате для писания писем сидел только седой господин в длинном черном сюртуке, определенно — пастор. Когда она вошла, он вздрогнул и растерянно взглянул на нее поверх газеты, а может быть, просто очнулся от дремоты и что-то пробормотал. Да, он явно смутился, вероятно, не был уверен, следует ли ему оставаться наедине со столь нарядной девицей.

Зофи, проскользнув мимо него с дочерней улыбкой — по крайней мере она считала ее дочерней — и взобравшись на винтовой стул перед письменным столом, сказала себе, что этот старый ханжа, кажется, очень кроткий дядя. Пастор Лених в Нейлоэ — тот будет пожестче. Она отлично запомнила, какая тяжелая у него бывала рука, когда не выучишь стих из его тетрадки, особенно же когда тебя накроют с мальчишками.

Однако ни кротость, ни старость, ни благочестие нисколько не мешали седому господину поминутно отрываться от газеты и поглядывать на ее ноги. Зофи сердито одернула юбку, насколько юбка позволяла — почти до колен. Она находила, что нехорошо пастору так смотреть. Обычно ее забавляло, когда мужчины поглядывали на ее ноги. Но пастору этого не полагается, у пастора другие дела, ему не до того, чтобы находить ее ноги приятными, не за то он жалованье получает.

Когда Зофи в третий раз перехватила взгляд седого господина, она пристально посмотрела на него. Он тут же покраснел, пролепетал что-то и, окончательно смутившись, поспешил прочь из комнаты.

Зофи вздохнула. Этого она тоже не хотела, для одиночества комната была слишком уныла.

Все же на почтовой бумаге стоял гриф: "Христианские номера". Очень удачно. В тюрьме к такому грифу, разумеется, отнесутся с почтением, благодаря такому письму она, конечно, получит желанное разрешение на свидание. Она предусмотрительно сунула в свою сумочку с десяток бланков и конвертов, они ей, наверно, еще пригодятся.

Правда, даже самый благочестивый гриф не мог облегчить ей труд писания: что утром, что вечером занятие это было одинаково тяжелым, и она долго сидела над письмом.

В конце концов оно было готово. Нельзя сказать, чтобы она очень расписалась, — всего какие-нибудь пять-шесть фраз. Но их было достаточно, чтобы подготовить Ганса Либшнера (а заодно и тюремную администрацию) к посещению «сестры». Вот Ганс посмеется, получив ее послание! Какой приятной будет встреча, если он, — а у него удивительный талант на такие штуки, — если он будет обращаться с ней в точности как с сестрой. Она уже ощущала его дерзкий братский поцелуй на глазах у полицейских, или какие там еще сторожа в этой тюрьме.

Тем временем пробило половина десятого. Больше делать нечего, можно на худой конец лечь спать. Медленно стала она раздеваться. Сейчас ей совершенно не хотелось спать, хотя днем она вечно чувствовала себя усталой. Сна ни в одном глазу. А на улице под ее окном скользили мимо и давали гудки автомашины. Уныло раздеваясь, она отчетливо видела, как мужчины с глупой важностью или плохо разыгранной небрежностью входят сейчас в бары, отрывисто кивают девушкам и взбираются на высокие табуреты, заказывая свой первый коктейль или стакан виски.

Но нет! Сегодня она ни за что не выйдет!

Как хорошо, что на ночном столике рядом с кроватью лежит черная книжечка с красным обрезом. На ней золотая надпись: "Священное писание".

С самой конфирмации Зофи в руки не брала Библию, да и тогда ее занятия этой книгой сводились к выучиванию заданных пастором Ленихом стихов, а чаще к поискам соблазнительных мест. Но сегодня вечером у нее есть время; и вот она взяла Библию и, чтобы уже почитать как следует, начала с самого начала. (Если понравится, она сунет это превосходное и бесплатное чтиво в свой чемодан и возьмет с собой на отпуск.)

Надо же знать, чем так прославилась эта книга? История сотворения мира заинтересовала ее средне: пожалуйста, ей-то что! Могло быть так, могло быть и иначе, это не важно. Важно то, что ты существуешь на свете, а существуешь ты благодаря сотворению Адама и Евы во второй главе и грехопадению — в третьей.

Значит, вот оно, знаменитое грехопадение, насчет которого образованные мужчины так часто поучают девушек в барах (пока сами еще ломают комедию, нагоняя на них тоску). Зофи все нашла, все было на месте: древо познания, яблоко — наверное, из-за него до сих пор говорят "сорвать яблочко" — и змий. Однако Зофи отнюдь не была согласна с тем, как дело изображалось в Библии: если читать как написано, то сразу же станет ясно, что бог ничуть не запрещал женщине вкусить от древа познания. Мужчине он запретил, верно, но еще до того, как была сотворена женщина. Хорошенькое дело — наказывать женщину за то, что ей вовсе не запрещено! Только мужчины способны на это!

"Если так начинается, — сердито размышляла Зофи, — то что же будет дальше? Сплошное вранье! Надо быть дурой, чтобы попасться на такую удочку! И вся их братия еще до сих пор морочит нас всякой чепухой! Ну, пусть хоть один ко мне теперь со всем этим сунется!"

Она сердито захлопнула книгу. "Взять с собой на отпуск? И речи быть не может! Чтобы вечно злиться? Потому-то они и кладут эту книгу на виду никто на нее не позарится!"

Зофи выключила свет, она лежит в темноте.

Ее гнев прошел, но под одеялом слишком жарко, от закрытых окон в комнате слишком душно. Она встала и распахнула их. Доносятся звонки трамваев: каждый, сворачивая на Краузенштрассе, звонит. Она слышит шаги пешеходов, иногда одного, — очень громкие, иногда многих, — беспорядочный шум и разнобой. Машины проносятся мимо, стрекочут, дают гудки, мчатся дальше.

Тело у нее зачесалось; она поскребла там, поскребла здесь. Легла так, легла этак. Потом заставила себя не двигаться, приняла позу, в которой обычно засыпала: на правом боку, обе руки под правой щекой. Закрыла глаза. Уже близился сон.

Тут она почувствовала, что ей хочется пить, пришлось встать и выпить стакан воды, вода была затхлая. Зофи снова легла и стала ждать сна. Но сон не шел; казалось, он никогда больше к ней не придет. Тщетно представляла она себе, какую усталость испытывала еще сегодня утром в своей каморке, платье перемято, во рту приторный вкус от выпитых ликеров, подошвы горят, — как она боролась со сном, когда выжимала из себя эти несколько строк Гансу, а за ее спиной храпела эта колода кухарка. Тщетно, сон не шел. Она принялась считать до ста.

Тысячи женщин подобно ей лежали сейчас в своих постелях без сна, не находя покоя. Те, чьи последние деньги были истрачены. Те, кто в похмелье утра поклялся сидеть дома и хорошо высыпаться, ночь за ночью. Те, кто устал от вечной охоты и отказался ночь за ночью искать чего-то, чему они даже имени не знали. Как и Зофи Ковалевская, беспокойно ворочались они с боку на бок. Не жажда спиртного, не тоска по объятиям лишали их сна и заставляли в конце концов снова вскакивать. Они не могли оставаться в одиночестве и уснуть тоже не могли. Чернота их комнат напоминала им о смерти. Они достаточно насмотрелись на смерть и наслушались о ней: ведь уже четыре года, как внутри страны и вне ее люди только и делали, что умирали. Да и сами они умрут рано — слишком рано умрут они. Но сейчас они еще были живы и потому хотели жить!

Как и другие, Зофи Ковалевская встает, торопливо одевается, словно боясь опоздать на неотложное свидание, словно ни за что не желая упустить очень важное дело. Она поспешно сбегает с лестницы и выходит на улицу.

Куда ей пойти? Она смотрит направо, налево. Собственно говоря, все равно куда. В душе она знает: повсюду то же самое. Но, помнится, ей хотелось посмотреть рестораны на центральных улицах. Очутившись среди людей, она вдруг перестала спешить и медленно направилась к центру.

9. ПРАКВИЦ ПРИГЛАШАЕТ ШТУДМАНА

Долгая спокойная прогулка по Тиргартену протрезвила бывшего администратора фон Штудмана и дала возможность его другу, ротмистру фон Праквицу, описать ему Нейлоэ, это поместье, лежащее в глубине Неймарка, почти у польской границы, в кольце лесов. Праквицу и в голову не приходило изобразить его в белее розовом свете, чем на самом деле, он не хотел вводить друга в заблуждение. Но вышло как-то само собой, что, посреди этого сбитого с толку, развращенного, обезумевшего города, образ поместья Нейлоэ вставал более чистым и тихим, там каждое лицо знакомо, каждый человек виден до конца, и ни зверье, ни былье не заражены бешенством.

Перед лицом этих фасадов — внизу мраморная отделка магазинов, наверху грубо размалеванные, световые рекламы и потрескавшаяся, облупленная штукатурка — фон Праквицу было легко восклицать:

— Нет, мои постройки, хвала господу, не то что эти! Скромный, но добротный, настоящий кирпич.

А когда они увидели выжженные газоны и заросшие сорняками клумбы Тиргартена, на уход за которыми уже не хватало средств (несмотря на обилие денег), он был вправе сказать:

— У нас тоже была большая засуха, но урожай все-таки богатый. Совершенно неожиданно!

В розарии розы оборваны, многие кусты поломаны. Видно, некоторые торговцы цветами снабжаются не на рынке, а здесь.

— У нас тоже воруют, но, хвала господу, не уничтожают!

Они сели на скамейку. Сухой воздух уже выпил дождевую сырость. Перед ними лежало Новое озеро с заросшими зеленью островками. Над ними высились безмолвные кроны деревьев. Из зоологического сада глухо доносился рев зверей.

— Мой тесть, — сказал господин фон Праквиц мечтательно, — пока еще сохранил свои восемь тысяч моргенов леса. И хотя старик и скупердяй, на разрешение охотиться он не скупится, ты мог бы пострелять там косуль.

Да, отсюда, в густеющих сумерках, Нейлоэ казался тихим, уединенным островом, и господин Штудман вовсе не был глух к его призыву. Еще утром он отвергал всякую мысль о бегстве в деревню. Но затем начался день с его непредвиденными событиями и доказал, что этот век может расшатать нервы даже фронтовику, провоевавшему четыре года. И дело было не столько в фантастическом и неприятном эпизоде с бароном фон Бергеном. К счастью, всемирная история знает не так уж много опасных сумасшедших, невозбранно бегающих по улицам, почему и столкновение с ними никак нельзя предусмотреть в своих жизненных расчетах.

Но этот печальный эпизод мучительным образом вскрыл всю бесчеловечность машины, которой фон Штудман до сих пор отдавал все силы, усердие, труд. Он надеялся, что тщательнейшим исполнением своих обязанностей заслужит если не признательность, то хоть уважение. А теперь испытал на себе, что павший, будь он последний лифтер или хоть главный директор, может рассчитывать лишь на бесстыдное, наглое любопытство окружающих. Не вмешайся в это дело тайный советник Шрек с его бурным характером и несколько своеобразными воззрениями на душевнобольных, Штудман был бы тут же бесцеремонно отстранен от работы, словно он преступник.

А так — его перед уходом все-таки обласкали, главный директор Фогель, несмотря на всю свою грузную тусклость, гибко лавируя между "с одной стороны" и "с другой стороны", уплатил ему деньги — разумеется, в валюте, и осыпал его самыми теплыми заверениями…

— Я уверен, высокочтимый коллега, что этот незначительный, хотя и крайне неприятный эпизод, еще обернется для вас к лучшему. Если я правильно понял господина тайного советника Шрека, он ожидает от вас большого счета… очень большого.

— Нет, — заявил, сидя на скамье в Тиргартене, господин Штудман, как бы отвечая на свои мысли. — Я не хочу наживаться на моральной неполноценности этого фрукта.

— Что? — воскликнул фон Праквиц, вздрагивая. Он рассказывал другу об охоте на кабанов. — Нет, конечно, нет! Это я вполне понимаю. Да тебе и незачем.

— Прости, пожалуйста, — сказал фон Штудман. — Мои мысли были еще тут, в Берлине. Какую в сущности бессмысленную работу я делал! Это как работа уборщиц. Чистишь, чистишь, а на следующее утро опять все загажено.

— Разумеется, — счел долгом согласиться ротмистр. — Бабья работа. В то время как у меня…

— Прости, но у тебя я тоже не могу жить, ничего не делая. И делать надо что-то настоящее…

— Ты был бы мне неоценимым помощником, — задумчиво сказал фон Праквиц. — Я уже говорил тебе про все эти военно-политические сложности… Я подчас чувствую себя одиноким. И теряюсь…

— …теперь, — продолжал обер-лейтенант развивать вслух свои мысли, люди нередко утрачивают интерес к своей работе. Работать, что-то делать вдруг потеряло всякий смысл. Пока они в конце недели или месяца получали какую-то осязаемую устойчивую ценность, даже самый унылый конторский труд имел для них значение. Катастрофа с маркой открыла им глаза. Ради чего в сущности мы живем? — спрашивают они себя вдруг. Ради чего мы что-то делаем? Все равно что! Они не понимают, зачем трудиться, если получишь в руки несколько совершенно обесцененных бумажек.

— Это инфляция — самый подлый обман народа… — сказал фон Праквиц.

— Мне, — продолжал фон Штудман, — сегодняшний день на многое открыл глаза. Если я действительно поеду к тебе, Праквиц, у меня должна быть настоящая работа. Настоящая, понимаешь?

Фон Праквиц тщетно ломал голову.

"Лошадей проезжать, — думал он. — Но мои одры и так уже вынуждены бегать больше, чем им хотелось бы. Делопроизводство в конторе? Не могу же я засадить Штудмана за платежные ведомости?"

Он вдруг увидел перед собой контору имения с зеленым старомодным несгораемым шкафом, объем которого отнюдь не соответствовал содержанию, безобразные сосновые полки с устаревшими сборниками узаконений. "Это просто гадкий, пыльный, запущенный сарай", — решил он.

Но Штудман был гораздо практичнее ротмистра.

— Насколько мне известно, — подсказал он, — во многих поместьях теперь есть практиканты?

— Да, есть! — подтвердил Праквиц. — Невыносимая публика! Они платят за пансион, иначе их никто бы не взял, держат собственную верховую лошадь, суют нос во все, ничего не смыслят, ни до чего не касаются, но ужасно умно рассуждают о сельском хозяйстве!

— Значит, не это, — решил Штудман. — Ну что есть еще?

— Да мало ли что! Например, есть эконом, он выдает корма, наблюдает за кормежкой, дойкой и чисткой, ведет счетные книги, отвечает за молотилку. Затем есть управляющий, он работает в поле, распоряжается пахотой, унавоживанием, жатвой — словом, всеми полевыми работами, всюду должен присутствовать…

— Верховая лошадь? — спросил Штудман.

— Велосипед, — ответил фон Праквиц. — По крайней мере у меня.

— У тебя, значит, есть управляющий?

— Завтра я его выгоняю, — лодырь, спился окончательно.

— Только не из-за меня, Праквиц! Я же не могу сразу стать управляющим! Ты скажешь: "Штудман, надо унавозить овес". Но мне же, черт побери, трудно будет, я же ни о чем понятия не имею… кроме естественного унавоживания, которого, боюсь, будет недостаточно.

Оба весело рассмеялись. Они встали со скамейки, головная боль у Штудмана прошла, а Праквиц был уверен, что друг поедет к нему. На ходу они продолжали обсуждать этот проект уже во всех подробностях. Сговорились на том, что фон Штудман отправится в Нейлоэ в качестве чего-то среднего между учеником, доверенным лицом и надзирающим за имением.

— Отправишься завтра утром прямо со мной, Штудман. Вещи свои ты в полчаса соберешь, насколько я тебя знаю. Мне бы еще раздобыть толкового парня, присматривать за рабочими, которых я сегодня нанял, и немножко подтягивать их. Тогда уборка будет первый сорт! Ах, Штудман! Как я рад! Первая радость, я не знаю с каких пор! Слушай-ка, сейчас мы где-нибудь вкусно пообедаем, тебе полезно будет после этой несчастной попойки. Что ты скажешь насчет Люттера и Вегнера? Отлично! Теперь бы только еще одного человека раздобыть, лучше тоже из военных, бывшего фельдфебеля или в этом роде, умеющего обходиться с людьми…

Они пошли в погребок Люттера и Вегнера. А нужный человек из бывших военных, которого так искал ротмистр, сидел за угловым столиком. Когда-то он был, правда, не фельдфебелем, а портупей-юнкером. Сейчас он уже был порядочно пьян.

10. ОБА ДРУГА ВСТРЕЧАЮТ ПАГЕЛЯ

— Да ведь это же портупей-юнкер Пагель! Вон сидит Пагель с гранатой! так восклицали фон Штудман и фон Праквиц.

И в тот же миг, с почти сверхъестественной ясностью перед глазами обоих возникла сцена, благодаря которой среди многих фигур времен мировой войны именно этот Пагель произвел на них неизгладимое впечатление. То есть уже не мировой войны, а последних отчаянных попыток германских войск отстоять Прибалтику от натиска красных. Это было весной 1919 года, когда состоялось то яростное наступление немцев, в результате которого, при поддержке местного населения, наконец, была взята Рига.

В пестром, случайно подобранном дивизионе ротмистра фон Праквица находился в то время и Пагель, казавшийся не старше школьника последних классов. Предназначенный к военной карьере семнадцати-, а вернее шестнадцатилетний юнец, выбывший из расформированного гросслихтерфельдского корпуса, вдруг очутился в бушующем извоевавшемся мире, который знать ничего не желал ни о каких офицерах. Само собой так вышло, что оторванный от родной почвы, растерявшийся юноша, блуждая, уходил все дальше на восток, пока не набрел на мужчин, которых он мог называть друзьями, а не обязательно «товарищами».

Трогательна и смешна была радость этого молокососа, еще не нюхавшего пороха, когда он очутился среди зрелых людей: они были испытаны в боях, говорили на его языке, носили мундир, отдавали и получали приказания и действительно их выполняли. Ничто не могло истощить его рвения, его жажды в кратчайший срок со всем ознакомиться: с пулеметом, минометом и единственным их бронепоездом.

А потом началась и атака. К голосу своих пулеметов присоединилась трескотня чужих; первые снаряды, ревя, пронеслись над ним и взорвались где-то позади. Это была уже не детская игра школьника, дело пошло всерьез. Праквиц и Штудман видели, как Пагель побледнел и вдруг примолк. При каждом, с воем проносящемся над ним снаряде он втягивал голову в плечи и низко кланялся.

Оба офицера поняли друг друга с одного взгляда, без слов. Они и Пагелю ничего не сказали. От этого позеленевшего юноши с мокрым лбом и влажными руками, который силился побороть в себе страх, память перенесла их к тем полузабытым далеким дням в августе четырнадцатого года, когда они сами впервые услышали этот вой и втягивали голову в плечи. Каждый прошел через это, каждому приходилось бороться со страхом смерти. Многие так до конца с ним и не справились. Но большинству все же удалось закалить свои нервы.

Победит ли Пагель — было сомнительно. Заговорить, заорать на него в такую минуту было бы ни к чему, он ничего бы не услышал. Он слышал только вой, его взгляд блуждал, словно у человека, которого душит кошмар; когда пошли вперед, видно было, что он колеблется. Но вот он оглянулся.

— Ну да, Пагель, сомнений нет. Это окаянные красные. Они пристреливаются, попадания все ближе. Юнкер Пагель, сейчас нам всыпят!

И вот она уже попала в ряды, эта первая граната. Автоматически Штудман и Праквиц бросаются на землю, но что это с Пагелем? Юноша Пагель стоит, уставившись на воронку. Он шевелит губами, словно шепча заклинания…

— Ложись, Пагель! — кричит фон Праквиц. И вот взлетает земляной вихрь, пыль, огонь, чад — взрыв раскалывает воздух.

"Дуралей", — думает фон Праквиц.

"Жаль!" — думает фон Штудман.

Но просто не верится — вон, словно тень, в тумане и мгле, все еще стоит фигура, она неподвижна. Туман светлеет, фигура делает прыжок, подымает что-то с земли, кричит в бешенстве: "Ах, дьявол!..", роняет, схватывает шапкой, подбегает к Праквицу, щелкает каблуками:

— Разрешите доложить, господин ротмистр, граната! — Потом уже совсем не по-военному: — Жжется, подлая!

Он раз и навсегда победил в себе страх смерти, этот Пагель.

Навсегда ли?

Эта сцена, этот бессмысленный и все же геройский поступок человека столь юного отчетливо стоял у обоих перед глазами, когда они увидели слегка выпившего Пагеля за угольным столиком у Люттера и Вегнера, когда воскликнули:

— Это же Пагель с гранатой!

Пагель поднял голову. Прежде чем встать, он осторожным движением опьяневшего человека отодвинул от себя бутылку и стакан и сказал без всякого удивления:

— Господа офицеры!

— Вольно, Пагель! — ответил ротмистр, улыбаясь. — Какие теперь офицеры! Вы единственный, кто еще в форме.

— Слушаюсь, господин ротмистр, — отозвался Пагель упрямо. — Но я уже не служу.

Оба друга переглянулись.

— Вы разрешите нам подсесть к вашему столику, Пагель? — приветливо спросил фон Штудман. — Здесь полно, а нам хотелось бы перекусить.

— Пожалуйста! Пожалуйста! — ответил Пагель и быстро сел, словно ему уже давно было трудно стоять. Сели и оба друга. Некоторое время они были заняты выбором и заказом вин и кушаний.

Затем ротмистр поднял свой стакан.

— Ну, за ваше здоровье, Пагель! За старые времена!

— Покорнейше благодарю, господин ротмистр, господин обер-лейтенант! За старые времена, конечно!

— А что вы теперь делаете?

— Теперь? — Пагель медленно переводил глаза с одного на другого, словно хотел сначала продумать свой ответ. — Да я сам хорошенько не знаю… Так, что придется… — Последовал неопределенный жест.

— Но должны же вы были что-то делать эти четыре года! — ласково продолжал фон Штудман. — Что-нибудь вы предпринимали, чем-то были заняты, чего-то добились, не правда ли?

— Конечно, конечно! — вежливо согласился Пагель и спросил с проницательной дерзостью пьяных: — Осмелюсь задать вопрос, господин обер-лейтенант, а вы, вы многого добились за эти четыре года?

Фон Штудман смутился, он готов был рассердиться, потом рассмеялся.

— Вы правы, Пагель! Ничего я не достиг! Честно говоря, не далее как шесть часов назад я опять потерпел полное крушение. И я бы не знал, что с собой делать, если бы ротмистр не решил увезти меня к себе в имение вроде как учеником. У Праквица большое поместье в Неймарке.

— Шесть часов назад… потерпели кораблекрушение, — повторил Пагель, словно он и не слышал про поместье. — Чудно…

— Почему чудно, Пагель?

— Да не знаю… может, потому, что вы сейчас утку с капустой едите может, поэтому мне кажется чудным.

— Что касается утки, — огрызнулся Штудман, — то ведь и вы сидите здесь и пьете штейнвейн. Впрочем, вино в таких количествах плохо действует, утка была бы и вам полезнее.

— Конечно, — с готовностью согласился Пагель. — Я уже об этом думал. Только есть ужасно скучно, пить куда легче. Кроме того, у меня один план…

— Какой бы у вас план ни был, Пагель, — бросил будто мимоходом Штудман, — еда будет для вашего плана нужнее, чем питье.

— Ну вряд ли, вряд ли, — возразил Пагель. И словно в подтверждение своих слов допил стакан. Однако это доказательство не подействовало на двух друзей, выражение их лиц оставалось скептическим, и поэтому он добавил: — Мне предстоит истратить еще много денег.

— Ну, истратить много денег на вино вам уже не удастся, Пагель! вмешался фон Праквиц. Снисходительность Штудмана, как будто поощрявшего этого фатишку, начала раздражать его. — Разве вы не понимаете, что совсем пьяны?

Штудман бросил ему выразительный взгляд, но, как ни удивительно, Пагель был по-прежнему невозмутим.

— Может быть, — сказал он, — но это ничего. Тем легче я отделаюсь от своих денег.

— Значит, какая-нибудь история с женщинами! — гневно воскликнул фон Праквиц. — Я совсем не моралист, Пагель, но вы в таком состоянии, так напились… Нет, это никуда не годится!

Пагель не ответил. Он опять наполнил свой стакан, задумчиво выпил и снова налил. Праквиц сделал негодующий жест, но Штудман, видимо, смотрел на это иначе, чем его друг. Праквиц — славный малый, очень порядочный, но он абсолютно не психолог и разбираться в других людях совсем не умеет. Ему кажется, что все должны чувствовать то же, что и он. А если оказывается, что это не так, он сейчас же выходит из себя.

Нет, глядя, как Пагель наполнил свой стакан, быстро выпил и снова налил, Штудман мучительно, но от этого не менее живо вспомнил некую комнату за номером 37. И там стаканы столь же быстро наполнялись и выпивались. Штудман помнил также очень ясно то особое выражение страха и сумасшедшего вызова в глазах, которое он там видел. И он вовсе не был уверен, что, как ни беспорядочно пьет Пагель, он сейчас действительно пьян. Но в одном Штудман не сомневался, а именно в том, что Пагель тяготится их расспросами, что ему было бы гораздо приятнее сидеть в одиночестве. Однако Штудман не хотел отступать перед равнодушием или даже враждебностью молодого человека; он чуял, что они застали бывшего юнкера в опасную для него минуту. Как и тогда, за ним нужен глаз. И Штудман, не далее как днем переживший собственное поражение, поклялся, что вечером уж не попадется ни на какой блеф и вовремя бросит ручную гранату в виде бутылки от шампанского — ведь для этого существовало множество способов и возможностей.

А Пагель сидел и спокойно покуривал, видимо задумавшись и не вполне отдавая себе отчет в присутствии двух приятелей. Штудман вполголоса сообщил Праквицу о своем намерении: фон Праквиц сделал нетерпеливый жест, но затем кивнул.

Когда сигарета была докурена, Пагель снова наклонил бутылку над стаканом, но из горлышка уже ничего не полилось, она была пуста. Пагель поднял глаза, избегая взгляда обоих, мигнул кельнеру и заказал еще бутылку штейнвейна и двойной кирш.

Раздраженный фон Праквиц опять хотел что-то сказать, но Штудман просительно положил ему руку на колено, и ротмистр промолчал, хотя и неохотно.

Как только кельнер принес вино и кирш, Пагель потребовал счет. Может быть, кельнер, видя, в каком состоянии находится посетитель, приписал кое-что к его счету, а может быть, Пагель пил здесь уже в течение многих часов, но сумма была очень велика. Пагель вытащил из кармана брюк пачку кредитных билетов, отдал несколько бумажек кельнеру и отказался от сдачи. Необычно почтительная благодарность кельнера показывала, каковы размеры чаевых.

Штудман и Праквиц опять обменялись взглядами — сердитым и призывающим к спокойствию. Но они все еще молчали, продолжая наблюдать за Пагелем, который извлекал из всех карманов и карманчиков пачки кредитных билетов и складывал их стопками. Затем он взял бумажную салфетку, завернул в нее всю кучу, опять поискал в кармане, вытащил бечевку и обвязал пакет. Потом отодвинул его в сторону, словно после оконченной работы, откинулся на спинку стула, закурил папиросу, вылил кирш в стакан и долил вином.

Наконец, он поднял глаза. Его взгляд, странно потемневший и неподвижный для таких светлых глаз, покоился на обоих друзьях с легкой насмешкой. Штудману в тот миг, когда Пагель так смотрел на него, вдруг стало ясно, что все это одна комедия. И пьянство, и притворное пренебрежение, так же как и вызывающее показывание и увязывание денег — все комедия, которую Пагель разыграл перед обоими!

"Да ведь мальчик в полном отчаянии, — решил он, почему-то взволнованный. — Может быть, ему хочется что-нибудь рассказать нам или попросить о помощи, и он никак не заставит себя… Если бы не Праквиц…"

А убеленный сединами, но вспыльчивый Праквиц уже не в силах был сдерживаться.

— Это просто свинство, Пагель, — заорал он, взбешенный, — как вы обращаетесь с деньгами! Так с деньгами не обращаются!

Штудману показалось, что Пагель рад этому взрыву, хотя и продолжает хранить невозмутимый вид.

— Разрешите спросить, господин ротмистр, — проговорил он заплетающимся языком, но очень вежливо, — а как нужно обращаться с деньгами?

— Как? — крикнул ротмистр. Жилы у него на лбу вздулись, глаза покраснели от злости. — Как обращаются с деньгами? Пристойно обращаются с ними, господин поручик Пагель. Пристойно, добросовестно, как полагается, понятно? Их не таскают просто так в карманах, их держат в бумажнике.

— Тут слишком много, — виновато сказал Пагель. — Ни в какой бумажник не лезет.

— И вообще столько денег с собой не таскают! — орал ротмистр, окончательно разъярившись. (Сидевшие за соседними столами уже с любопытством поглядывали на них.) — Это неприлично! Так не делают!

— Нет? — спросил Пагель, словно послушный и любознательный ученик. Штудман прикусил губы, чтобы громко не рассмеяться. Но фон Праквиц был вовсе лишен чувства юмора. Он не понимает, что юнкер просто позволил себе небольшую шутку.

— Как только я допью вино, я постараюсь как можно скорее от них отделаться, — виновато продолжал Пагель.

Он выпил. По его лицу скользнула совсем мальчишеская озорная улыбка. Штудман нашел, что он выглядит совершенно так же, как в тот первый день в Курляндии — нет, это не то, что барон фон Берген. Пагель взял одну из пачек и, после минутного раздумья, с внезапной решимостью протянул ее ротмистру через стол.

— А может быть, вы их возьмете, господин ротмистр?

Ротмистр Иоахим фон Праквиц привскочил, его лицо стало темно-багровым. Оскорбление, вполне сознательно нанесенное оскорбление, и оно тем тяжелее, что исходит от бывшего юнкера! Офицер, а особенно такой вот ротмистр фон Праквиц, может снять мундир, но он все равно останется верен прежним традициям и взглядам. Фон Штудман и фон Праквиц были близкими друзьями, и все-таки эта дружба возникла на основе взаимоотношений ротмистра с обер-лейтенантом и такой осталась. И если обер-лейтенант хотел сказать ротмистру что-то неприятное, это могло произойти лишь при тщательном соблюдении всех форм, принятых в общении между начальником и подчиненным. А Пагель не был даже другом ротмистра, и он сказал нечто крайне неприятное, можно даже сказать — оскорбительное, попросту ляпнул, без всякого основания и не думая о том, кто перед ним. Поэтому ротмистр фон Праквиц вскипел.

Могло произойти нечто страшное. Но фон Штудман твердо положил ротмистру руку на плечо и заставил его снова сесть.

— Он пьян и себя не помнит, — сказал Штудман вполголоса. И резко добавил, обращаясь к Пагелю: — Извинитесь немедленно!

Мальчишеская улыбка на лице Пагеля померкла. Словно не вполне сознавая, что именно произошло, он задумчиво смотрел то на разъяренного ротмистра, то на пачку денег в своей руке. Лицо его помрачнело. Он снова положил деньги рядом с собой на стол, схватил стакан и торопливо выпил.

— Извиниться… — пробурчал он вдруг. — Кто нынче придает значение такой чепухе?

— Я придаю, господин Пагель, — заявил ротмистр все еще очень гневно, я, видите ли, верен своим прежним взглядам, если даже другие их и находят устарелыми и ошибочными. Я придаю большое значение такой чепухе!

На этот раз Штудман сказал как нельзя яснее:

— Оставь его. Он раздражен, он пьян и, может быть, задумал худое.

— Он меня не интересует! — воскликнул ротмистр, взбешенный. — Пусть убирается куда хочет!

Пагель бросил быстрый взгляд на обер-лейтенанта, но не ответил.

Штудман наклонился через стол и ласково сказал:

— Если бы вы мне предложили деньги, Пагель, я бы взял их.

Ротмистр сделал жест, выражавший безграничное изумление, Пагель же судорожно схватил пачку денег и придвинул ее к себе.

— Я не отниму их у вас насильно, — сказал обер-лейтенант чуть-чуть насмешливо.

Пагель покраснел, ему стало стыдно.

— А что бы вы с деньгами сделали? — буркнул он.

— Сберег бы их для вас, — до лучшей минуты.

— Это бесполезно, мне деньги больше не нужны.

— Так я и думал, — спокойно заявил обер-лейтенант. И спросил с подчеркнутым равнодушием: — Какое же вы шесть часов назад потерпели крушение, Пагель?

На этот раз Пагель густо покраснел; с почти мучительной медлительностью разливалась краска по его щекам, по всему лицу. Она ползла под высокий, измятый воротник кителя, дошла до корней волос на лбу. И вдруг стало ясно, что этот человек ужасно молод и что он ужасно страдает от своей юношеской застенчивости.

Теперь даже сердитый ротмистр смотрел другими глазами на Пагеля с гранатой.

А тот, обозлившись на свое столь неприкрытое смущение, упрямо спросил:

— Кто это вам сказал, что я потерпел крушение, господин фон Штудман?

Штудман:

— Я так вас понял, Пагель.

Пагель:

— Значит, вы меня неверно поняли. Я… — Но он гневно смолк, румянец слишком явно выдавал его.

— Разумеется, с вами что-то случилось, Пагель, — бережно продолжал фон Штудман. — Мы же оба видим, и господин ротмистр и я. Вы не привычный пьяница. Вы пьете по совершенно определенной причине. Оттого, что у вас что-то стряслось, оттого что — ну, вы понимаете, Пагель!

Пагель вертел в руках стакан с вином. Его поза стала менее напряженной, но он не ответил.

— Отчего вы не хотите, чтобы мы вам помогли, Пагель? — настаивал обер-лейтенант. — Я сегодня, не задумываясь, принял помощь от ротмистра. Я сегодня… весьма неприятно упал…

Он улыбнулся, вспоминая свое падение с лестницы.

Сам он ничего не помнил, но Праквиц очень красочно описал ему, как он скатился под ноги гостям. Обер-лейтенант понимал, что его «падение» имеет несколько иной характер, чем у Пагеля, по сути — оно скорее физическое, чем психическое. Но легкое преувеличение не пугало его.

— Может быть, мы вам подадим полезный совет, — продолжал он мягко, но настойчиво уговаривать молодого человека. — А еще лучше, если бы мы могли вам фактически чем-нибудь помочь, Пагель, — уже решительно заявил он. Когда мы шли на Тетельмюнде, вы упали с пулеметом. И вы, ни минуты не колеблясь, приняли от меня помощь. Почему же в Берлине невозможно то, что возможно было в Курляндии?

— Потому, — мрачно отозвался Пагель, — что мы тогда за общее дело боролись. А теперь каждый борется сам за себя, в одиночку — и против всех.

— Один раз — друг, навеки друг, — сказал Штудман. — Помните, Пагель?

— Да, конечно, — ответил Пагель. Он склонил голову и словно что-то обдумывал. Оба смотрели на него и ждали. Затем Пагель снова поднял голову.

— Многое можно бы вам возразить, — проговорил он медленно и точно с трудом, но очень отчетливо. — Только мне неохота. Я ужасно устал. Могу я вас где-нибудь повидать завтра утром?

С двух слов друзья поняли друг друга.

— Завтра утром мы около восьми уезжаем с Силезского вокзала на Остаде, — сказал Штудман.

— Ладно, — согласился Пагель. — Я тоже буду на вокзале… может быть…

Он смотрел перед собой, как будто все было решено. Он не задавал никаких вопросов, его, казалось, нисколько не интересовало, почему едут, куда едут, что будет потом.

Ротмистр скептически пожал плечами, недовольный этим полусогласием. Но Штудман не сдавался.

— Это уже кое-что, Пагель, — сказал он. — Но не совсем то, чего мы хотели бы. Вы что-то затеяли, Пагель, вы всего минуту назад сказали, что рады бы отделаться от денег…

— Бабы… — пробормотал ротмистр.

— Сейчас около двенадцати. До завтра, до восьми часов утра вы задумали совершить что-то, Пагель, но настолько не уверены в результате, что не решаетесь дать нам решительный ответ и не хотите, чтобы мы присутствовали при этом.

— Ясно, чертовы бабы… — пробормотал ротмистр.

— А я, — заговорил Штудман поспешно, заметив, что Пагель хочет ответить, — не согласен с ротмистром. Я не думаю, чтобы за этим крылась какая-то сомнительная история с женщиной. Не похоже это на вас.

Пагель наклонил голову, но ротмистр сердито фыркнул.

— Я был бы вам благодарен, мы были бы вам благодарны, если бы вы разрешили нам именно эти предстоящие часы провести вместе с вами…

— Да ничего особенного… — сказал Пагель. Но, побежденный заботливой настойчивостью Штудмана, добавил: — Просто мне хотелось проделать один опыт.

Бывший обер-лейтенант улыбнулся:

— Пытаете судьбу. Да, Пагель? Бывший портупей-юнкер Пагель призывает на себя суд божий? Ах, до чего вы еще молоды, даже зависть берет.

— По-моему, особенно завидовать мне не приходится! — огрызнулся Пагель.

— Нет, конечно нет, вы совершенно правы, — поспешил заверить его Штудман. — Пока человек молод, он считает свою молодость только недостатком. Лишь позднее открываешь, что молодость — это счастье. Ну, так как же, берете нас с собой?

— А вы не помешаете мне сделать то, что я хочу?

— Нет, конечно нет. Действуйте так, словно нас нет.

— И господин ротмистр тоже согласен?

Ротмистр фон Праквиц что-то проворчал, но и такого согласия было Пагелю достаточно.

— Ну что ж, не возражаю, едемте! — Он несколько оживился. — Может, вам даже будет интересно. Это… Ну, да сами увидите. Едем…

И они отправились все вместе.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ ДУШНАЯ ЛУННАЯ НОЧЬ

1. АМАНДА И ФРАУ ГАРТИГ ПОНЯЛИ ДРУГ ДРУГА

Порывисто дыша, стояла Аманда Бакс в кустах. Тайный советник гнусавил сдавленным старческим голосом на самых высоких нотах:

— Что это, господин Мейер, какой у вас нынче голос? Вы верещите точно баба!

Голова Мейера-губана высунулась из окна.

— Это просто оттого, господин тайный советник, — пояснил он, — что я со сна. Во сне я всегда верещу!

— Мне-то все равно, — сказал старец. — Главное, чтобы ваша жена потом поверила, что верещали вы, а не кто другой. У меня тут письмо, господин Мейер.

— Так точно, господин тайный советник, все будет исполнено в наилучшем виде.

— А вы не спешите, молодой человек! Успеете еще, над вами не каплет. Письмо отдадите моему зятю!

— Так точно, господин тайный советник. Завтра же утром, как только он со станции приедет.

— Ну нет, это не годится. Вы отдадите при жене, а письмо-то деловое, понятно, господин Мейер?

— Так точно, господин тайный советник. Тогда я передам его…

— Да подождите же, юноша! Это ничего, что кровать скрипит! Кровать, верно, скрипит просто от скуки! А?

— Так точно, господин тайный советник.

— Ну то-то. И простудиться вы не простудитесь у открытого окна, вы ведь к прохладе привыкли. Оказывается, вы нагишом спите, господин Мейер?

— Господин тайный советник, я…

— Скажите лучше, так точно, господин тайный советник, это ведь ваш любимый ответ? Вы думаете, я в темноте не вижу? Я вижу в темноте не хуже кота, понятно?

— Очень уж жарко, господин тайный советник, извините…

— Конечно, извиняю, сын мой. Что тебе нынче вечером жарко, это я вполне извиняю. Свозить ты не свозил, а потом еще выпил как следует — конечно, станет жарко!

— Господин тайный советник!..

— Что тебе нужно от тайного советника? Знаешь что, сын мой, я передумал. Прикажу-ка я отнести письмо моему Элиасу, боюсь, что тебе завтра так намылят голову, где уж тут помнить о письме…

Мейер повторил умоляющим тоном:

— Господин тайный советник…

— Значит, покойной ночи, господин Мейер, и лучше надень-ка ты ночную рубашку, мне почудилось, будто я сейчас видел Аманду в парке…

Старик, шаркая, удалился, Аманда стояла в кустах, и сердце у нее отчаянно колотилось. Она знала всегда, что ее Гензекен — порядочная дрянь и бегает за каждой юбкой. Но она надеялась, что сможет удержать его, если всегда будет у него под рукой… Оказывается, счастье не для нас!

Коротышка Мейер все еще стоял у окна. Он еще раз жалобно заныл:

— Господин тайный советник… — Словно тайный советник мог тут чем-нибудь помочь или что-нибудь изменить тем, что он все-таки доверит ему письмо.

Со своего места Аманда отчетливо видела Мейера, он лежал на подоконнике. Господи, какой он глупый, ее Мейер! И как ей не везет с парнями! Непременно — или дурак, или шляпа… Да и толку от них никакого. Почему так получается? Ей стало грустно.

Женщина в комнате завозилась, зашептала. Гензекен повернул голову и оборвал ее:

— А ну заткнись!

Аманда обрадовалась: раз он так дерзок с той, значит, не больно ею дорожит. С ней, Амандой, он не посмел бы так обращаться, она задала бы ему перцу. И все-таки ей ужасно хотелось узнать, кто же эта другая — она не из замка, все тамошние на молитве.

— Одевайся же скорее! — снова донесся голос Гензекена. — Сейчас заявится Аманда и будет чертов скандал. Только этого мне еще не хватало!

Аманда чуть не расхохоталась. Глуп как всегда. Скандал-то стоит у него под окошком, да он не видит его, ничего не замечает. Гензекен всегда задним умом крепок! Но бабе этой она охотно бы надавала по роже — всем деревенским пора бы знать, что она гуляет с Гензекеном. А уж о здешней челяди и говорить нечего!

Та, в комнате, кажется, в самом деле поторапливалась: Аманда слышала, как там топают. Вот ее голова появилась рядом с головой Мейера.

— Закрой же наконец окно и зажги свет. Я своей одежи никак не найду… — сказала она сердитым шепотом.

(Кто бы это? Когда так шепчут, разве угадаешь?)

— Шш!.. — прошипел Мейер столь громко и яростно, что даже Аманда за кустом вздрогнула. — Не можешь заткнуться? Если я зажгу свет, поймут, что я не сплю!

— Кто поймет-то? Твоя Аманда?

(Не Гартиг ли? Ну, уж это безобразие! У самой восемь ребят, а отбивает у девушки ее дружка! Нет, этого Аманда так не оставит!)

— Кто — это тебя не касается! Сейчас же выкатывайся отсюда!

— Но моя одежа…

— Не зажгу я никакого света! Плевал я на твою одежу!

С бранью вторая голова исчезла.

Аманда была теперь почти уверена, что это Гартиг. Но только почти, не совсем. Спешить ей некуда. Гензекена она успеет уличить. Сначала надо поймать эту бабу! Поймать во что бы то ни стало! Аманда готова всю ночь простоять тут! Никуда та не денется, либо в дверь, либо в окно, а выйдет. Значит, терпение!

Чудно, однако: после того как Аманда на молитве так взбеленилась, теперь, когда оснований было гораздо больше, она никак не могла по-настоящему разозлиться. А особенно на Гензекена. Как был дураком, так и остался, и если за ним не присматривать, он наделает кучу глупостей. Но и та женщина не вызывала в ней настоящей злобы. Аманда сама на себя дивилась. Может, ярость еще придет, когда она узнает, кто эта нахалка, и поговорит с ней. Тут она еще, наверное, разойдется. Пусть та не воображает, будто Аманда позволит отнять у нее что ей принадлежит.

И вот она стояла и ждала — то терпеливо, то нетерпеливо, смотря по тому, какие мысли приходили ей на ум. Пока наконец не без удовольствия увидела, что неведомая гостья, бранясь, вылезает из окна; не без удовольствия, ибо раз соперница вынуждена лезть в окно, значит Гензекен не больно ею дорожит. Она не имеет над ним власти. Уж если ему лень даже входную дверь отпереть…

Женщина не задержалась для нежного прощания, она даже ни разу не оглянулась, а прямиком пошла к дому, выходившему углом во двор.

"Ладно же", — подумала Аманда Бакс и устремилась следом. В комнате управляющего с шумом захлопнули окна, и это все же разозлило Аманду. Ибо, если господину управляющему Мейеру понадобилось закрывать окна в такую душную ночь, значит он больше не желает принимать гостей — и Аманда отнесла это на свой счет.

— Эй, Гартиг, подожди-ка! — крикнула она.

— Ты, Мандхен? — спросила жена кучера, отыскивая глазами Аманду. — И напугала же ты меня! Спокойной ночи. Мне надо идти. Я спешу.

— И я с тобой! — заявила Аманда и поспешно зашагала рядом с Гартиг через двор к дому кучера. — У нас одна дорожка!

— Разве? — спросила фрау Гартиг и пошла медленнее. — Да уж ты с утра до ночи на ногах, такую барыне нелегко найти!

— И меня не так легко повалить, как иных прочих, — ответила Аманда многозначительно. — Ну, беги себе, муженек-то небось заждался.

Но Гартиг остановилась. Это было посреди двора. Справа тянулись свинарники, из которых временами еще доносился шорох (по случаю духоты двери хлевов были раскрыты настежь), слева — навозная куча. Женщины стояли так, что Аманде был виден свет в квартире кучера на одном конце двора, лицо же фрау Гартиг было обращено в другую сторону: там, в окнах у Мейера, теперь тоже горел свет — и то, что он все-таки зажег лампу, рассердило ее.

— Какая я тебе Мандхен! — запальчиво бросила наконец Аманда после довольно долгого молчания.

— Я могу называть тебя и фройляйн Бакс, если тебе больше нравится, миролюбиво предложила Гартиг.

— Да, зови фройляйн, — я еще барышня, и могу делать что хочу.

— Конечно, можешь, — согласилась жена кучера. — Такую птичницу, как ты, любая барыня с радостью возьмет.

— Ну что ж, будем говорить или не будем? — крикнула Аманда сердито и топнула ногой.

Гартиг молчала.

— Я ведь и с мужем твоим могу на этот счет поговорить, — продолжала Аманда угрожающе. — Слышала я, как он последний раз диву давался, почему у тебя ребята такие пестрые!

— Пестрые? — рассмеялась Гартиг, хоть и несколько принужденно. — Такое скажешь, Мандхен, просто удивительно!

— Не смей называть меня Мандхен! — гневно заявила Аманда. — Не желаю я этого!

— Я могу сказать и фройляйн Бакс.

— Ну, так и зови! И вообще постыдилась бы, замужняя женщина, а у девушки дружка отбиваешь!

— Я же не отбила его у тебя, Мандхен, — умоляюще сказала Гартиг.

— Нет, отбила! И потом, если у женщины восемь ребят, неужели она не сыта?

— Господи, Мандхен! — продолжала Гартиг вполне миролюбиво. — Ты не знаешь, каково бывает замужним! В девушках-то думаешь — все будет иначе…

— Пожалуйста, брось эти разговорчики, Гартиг! — угрожающе прервала ее Аманда. — Мне ты очков не вотрешь!

— Когда у тебя есть постоянный, — с готовностью пояснила Гартиг, воображаешь, что все в порядке. А потом вдруг так чудно делается…

— Чудно? Нечего мне голову морочить!

— Господи, Мандхен, да не морочу я, ведь и ты небось знаешь, как бывает иной раз чудно, по всему телу будто муравьи ползают, нигде места себе не находишь, и хочется, чтобы все шло побыстрее, точно и ждать невтерпеж, — а потом вдруг замечаешь, что уже чуть не четверть часа стоишь как дура с ведром картофельных очистков для свиней.

— Ни до каких очистков мне дела нет, — ответила Аманда Бакс неприязненно. Однако ее неприязнь вовсе уж не была так сильна, она говорила скорее задумчиво.

— Нет, конечно же нет! — поспешно согласилась Гартиг. И добавила, уже немного осмелев: — Ну, а у тебя — очистки для кур…

Но птичница даже не заметила этой наглости.

— На то у тебя муж есть, — сказала она с вновь пробудившейся суровостью, — когда тебе чудно становится. И нечего нам дорогу перебегать.

— Но ведь, Мандхен, то-то и есть, что наперед не знаешь! — горячо воскликнула Гартиг.

— Чего наперед не знаешь?

— Да что собственный муж тут не поможет! Знай я девушкой все, что знаю теперь, никогда бы я замуж не пошла, истинный бог!

— Это в самом деле правда, Гартиг? — спросила Аманда Бакс в глубокой задумчивости. — Разве ты своего мужа совсем не любишь?

— Господи, ну конечно, люблю — он очень ничего. И человек хороший. Ну, а та-а-ак — нет. Уж давно нет.

— Значит, Гензе… управляющий Мейер тебе милее?

— Господи, Мандхен, чего ты только не выдумаешь! Ведь я же сказала, не отниму я его у тебя!

— Выходит так, будто он начал, да? Мейер начал? — разгневанно настаивала Аманда.

Гартиг помолчала, обдумывая ответ. Все же она решила сказать правду.

— Нет, Мандхен, не буду я тебе брехать. Я первая захотела — а мужчины… они сразу чуют. Да он и выпивши был к тому же…

— Так, и выпивши он был! Да уж не заливай! А говоришь, он тебе не нравится?

— Понимаешь, Мандхен, я сама не знаю, только когда по телу будто что-то ползает и любопытство берет…

— А ты не смей! — И Аманда в заключение принялась ее отчитывать, однако гораздо мягче, чем предполагала вначале. Ведь в конце концов она понимала Гартиг…

Но Аманде пришлось замолчать.

На дворе показались, друг за другом, три фигуры: впереди — мужчина, потом женщина, затем опять мужчина.

Осторожно ступая, прошли они в темноте через двор, не проронив ни словечка, а Гартиг и Аманда Бакс стояли, выпучив на них глаза.

Когда первый мужчина поравнялся с ними, он приостановился и спросил резко и властно:

— Кто тут?

Одновременно на обеих женщин упал свет электрического фонарика, вспыхнувшего в руках женщины (луна только что взошла, да и конюшни заслоняли ее свет).

— Я, Аманда, — спокойно ответила Аманда Бакс, тогда как жена кучера невольно закрыла лицо руками, словно пойманная на месте преступления.

— А ну, живо по домам и спать! — сказал передний, и все трое беззвучно проследовали мимо женщин — через двор и за угол дома, где жил управляющий; а Гартиг увидела, что, пока они с Амандой пререкались, свет уже снова погас…

— Это кто же такие? — спросила жена кучера опешив.

— Мне кажется, это была барышня, — задумчиво промолвила Аманда.

— Барышня? Среди ночи? Да еще с двумя мужчинами? — ужаснулась Гартиг. В жизни не поверю!

— Тот, сзади, может быть, лакей, — соображала Аманда вслух. — Переднего я не знаю. Он нездешний — я и голоса его никогда не слышала.

— Чудно… — сказала Гартиг.

— Чудно… — сказала Бакс.

— И какое ему дело, что мы здесь стоим? — громко спросила Аманда. — Сам нездешний, а спать посылает!

— Вот именно! — отозвалась, как эхо, Гартиг. — А барышня спокойно разрешает ему командовать.

— Куда только они пошли? — спросила Аманда и уставилась в конец двора.

— Может быть, в замок? — заметила Гартиг.

— Еще что? Чего ради они пойдут отсюда? Зачем барышне черный ход? усомнилась Аманда.

— Тогда остается только дом управляющего, — осторожно нащупывала почву Гартиг.

— Я тоже подумала, — призналась Аманда. — А что им там делать?.. Чудно… идут гуськом, и так тихо, точно от всех прячутся.

— Да, чудно, — согласилась Гартиг. — Что, если нам посмотреть?..

— Тебе пора идти к мужу! — строго остановила ее Аманда Бакс. — Если кто и заглянет в дом управляющего, так это я.

— Но мне до смерти хотелось бы узнать, Мандхен…

— Ты должна называть меня фройляйн Бакс. И потом — что ты наплетешь мужу насчет того, где ты пропадала? А твои дети?

— Ох… — равнодушно вздохнула Гартиг.

— И вообще, ты моего Ганса оставь в покое! В другой раз это тебе так не пройдет! Если я тебя еще застану…

— Нет, нет, Мандхен, клянусь тебе! Но ты мне завтра расскажешь…

— Спокойной ночи! — отрезала Аманда Бакс и зашагала к темному дому управляющего.

Жена кучера все-таки постояла на том же месте, с завистью глядя ей вслед. Она думала о том, как хорошо живется таким вот незамужним девушкам, а они этого не ценят. Потом тихонько вздохнула и направилась домой, где ее ждал детский крик и, наверно, уже рассерженный муж.

2. В ДОМЕ ТАЙНОГО СОВЕТНИКА ЛОЖАТСЯ СПАТЬ

После потрясения, пережитого фрау фон Тешов во время вечерней молитвы, она почувствовала глубокую потребность в отдыхе. Ничего она больше не желала ни видеть, ни слышать, только поскорей бы лечь в постель.

Поддерживаемая с одной стороны своей подругой, фройляйн Юттой фон Кукгоф, с другой — лакеем Элиасом, добралась она, пошатываясь, до большой, в три окна, спальни, обставленной красным деревом. Фройляйн фон Кукгоф раздела дрожавшую и всхлипывавшую приятельницу, и вот она лежала на широкой кровати красного дерева, маленькая, точно девочка, с высохшей птичьей головкой, в белом чепчике на жиденьких космах и в белой шерстяной кофточке крупной вязки.

— Господи боже мой, Ютта, как ужасен этот мир! — причитала она. — Боже, прости меня за то, что я осуждаю, но какая бессовестная молодежь! Ах, что скажет Лених? А тем более суперинтендант Кольтерьян?

— Всякая вещь на что-нибудь да годится, Белинда, — изрекла Ютта с премудрым видом. — Ты, главное, не волнуйся! Тебя все еще знобит?

Да, фрау фон Тешов все еще знобило. Фройляйн фон Кукгоф позвонила. Лакею Элиасу было приказано налить в кухне две грелки.

Лакей уже хотел уйти.

— Ах, Элиас!

— Что угодно, барыня?

— Скажите кухарке, пусть еще вскипятит мне чашку мятного чая. Да… и покрепче. И пусть положит побольше сахару. Да… ах, боже!

— Слушаюсь, барыня.

Лакей хотел уйти.

— Ах, Элиас!

— Что угодно, барыня?

— Пусть она лучше сварит мне глинтвейн, мятного чаю не нужно. Мятный чай вызывает отрыжку! Только без воды, одно красное вино. В красном вине и так много воды. Ах, боже, и немного мускатного ореха. И одну гвоздичку. И очень много сахару. Не правда ли, Элиас, вы скажете все как надо?

— Слушаюсь, барыня!

— И… ах, Элиас, еще минутку! Пусть прибавит чуточку рому — мне, правда, очень нехорошо, — немного. Но, конечно, чтобы вкус чувствовался не так уж мало, Элиас, понимаете?

Лакей Элиас — ему почти семьдесят, и он совсем облысел — понимает. Он ждет еще несколько мгновений, затем делает попытку удалиться, но слабый голос еще раз возвращает его от самой двери:

— Ах, Элиас!

— Что угодно, барыня?

— Ах, Элиас, пожалуйста, пойдите-ка сюда… справьтесь на кухне… но как будто это не от меня исходит, а так, между прочим…

Лакей Элиас ждет молча. Вероятно, барыне опять очень худо, она едва в силах говорить. Надо бы в самом деле поскорее принести ей глинтвейну, но он еще не может заказать его, у хозяйки еще что-то на сердце.

— Элиас, спросите — но только как будто между прочим, что она… ну да вы знаете… легла спать?.. Да, спросите, только между прочим…

В течение еще нескольких минут больная чувствовала себя очень плохо, и фройляйн фон Кукгоф пришлось немало потрудиться; она успокаивала подругу назидательными изречениями и благоразумными уговорами, грела ее холодные руки в своих, гладила голову. Но вот появляются грелки и глинтвейн, крепко благоухающий ромом; уже один запах живительно действует на фрау фон Тешов. Сидя на кровати и строго поджав губы, выслушивает она сообщение о том, что «та» вышла.

— Хорошо, Элиас. Мне очень грустно. От души желаю вам доброй ночи, Элиас. Я едва ли смогу заснуть.

При этих словах Элиас выражает на своем лице подобающую скорбь и, тоже пожелав доброй ночи, уходит.

Он усаживается в вестибюле. Ему еще надо дождаться тайного советника, чтобы снять с него сапоги. Затем его рабочий день окончен.

Но ожиданием старик Элиас не тяготится, у него есть занятие. Он вытаскивает из кармана толстый, когда-то коричневый, а теперь ставший почти черным, бумажник и длинный список номеров, фамилий, слов. Из бумажника он извлекает пачку побуревших банкнот, развертывает список и начинает сравнивать, вычеркивать, делать пометки.

У старой барыни сегодня неприятный вечер, а у лакея Элиаса приятный: ему сегодня удалось купить еще пять старых с красной печатью коричневых кредиток мирного времени, по тысяче марок каждая.

Подобно множеству немцев, главным образом стариков, на глазах у которых происходят дьявольские чудеса инфляции, не хочет и Элиас верить всеобщему обесцениванию. Ведь что-нибудь же должно остаться человеку, который свыше пятидесяти лет усердно откладывал; не может этого быть, чтобы водоворот поглотил все.

Самый обыкновенный здравый смысл подсказывает, что «настоящие» деньги довоенного времени так и должны остаться настоящими. Это подтверждает и надпись на кредитном билете, что он-де подлежит обмену на золото в государственном банке. А золото всегда останется настоящим. Ненастоящие деньги — это, конечно, те, которые выпущены во время войны и, уж конечно, после войны. Еще во время войны обман начался с полотняных рубашек из бумаги и кожаной обуви из картона.

Когда старик Элиас почуял первые признаки инфляции, он начал скупать кредитные билеты в тысячу марок. Всегда найдутся люди, нуждающиеся в деньгах, и банкноты ему перепадали. Всегда найдутся люди, не умеющие так ловко все обмозговать, как старик Элиас. Верно, до Элиаса доходили слухи, будто государственный банк в Берлине уже не обменивает эти банкноты на золото. Но это, конечно, блеф, это для дураков. Просто государственный банк сбивает цену на собственные билеты, чтобы сэкономить золото. Но Элиас не дурак, он не собирается отдавать банку свои кровные денежки по дешевке. Он выждет, ждать он может — и настанет день, когда он все-таки получит за них золото, — в точности как на них напечатано.

Так старик Элиас начал собирать кредитки — вначале это было просто капиталовложением. Затем оказалось, что и тут — целая наука, и Элиас познал на склоне дней все радости коллекционерства (не подозревая о том).

Существовало столько разнообразных коричневых банкнот в тысячу марок! Правда, сразу же выяснилось, что годятся только те, на которых красная печать. А все с зеленой — выпущены уже в военное и послевоенное время, их ни в коем случае не следует брать! Но существовали банкноты с одной красной печатью и с двумя красными печатями. Банкноты без полосатых водяных знаков и банкноты с голубой полосой слева и с голубой полосой справа. На одних имелось восемь подписей, на других девять, а на некоторых расписалось даже десять человек! Затем попадались банкноты с буквами A, B, C, D или с семизначными и восьмизначными цифрами. Все тот же банкнот, те же картинка и надпись — и вместе с тем какое бесконечное разнообразие!

Старик Элиас записывает и сравнивает, он уже давно собирает не просто коричневые банкноты в тысячу марок, он собирает особенности, различия, варианты. Его большая круглая лысая голова багровеет. Он сияет, найдя новую разновидность, которой не имел до сих пор! Он твердо уверен в том, что различия — это тайные приметы, сделанные знатоками для знатоков. Они непременно что-нибудь да означают: кто сумеет их истолковать, загребет кучу золота!

Пусть старый барин смеется над ним. Как ни хитер его господин, а в этих тайнах он ничего не смыслит! Он верит всему, что ему наплетут чиновники в банке, всему, что напечатано в газете. Старик Элиас не так доверчив — зато он уже сейчас богаче своего хозяина, у него больше ста тысяч марок. Золотом! Деньгами, которые все равно что золото.

Сегодня ему очень повезло. Среди его приобретений — три совсем новеньких банкнота. Один из них — 1876 года. Старик и не подозревал, что существуют такие старые кредитные билеты в тысячу марок, самая старая у него 1884 года. О, надо будет еще очень и очень подумать, стоит ли менять и этот — в тот день, когда Элиас будет менять бумажки на золото! Они так красивы, эти банкноты с величественными фигурами, изображающими, как говорят, Промышленность, Торговлю и Транспорт.

— Промышленность, Торговля и Транспорт, — шепчет он, взволнованно разглядывая банкноты.

"Тут все, над чем трудится народ, — соображает он, — только сельского хозяйства нет, это очень жалко!"

На что ему золото? Ведь сто тысяч золотом нельзя же таскать на себе. Только страху за него натерпишься, а эта бумага так красива!

И он счастлив, старый лакей! Осторожно складывает он банкнот за банкнотом, прежде чем спрятать их обратно в бумажник. Берлин и его банкнотные станки вгоняют людей в горячку, которая становится все более мучительной, — а ему эти станки дали счастье, большое счастье! Прекрасные банкноты!

Глинтвейн оказал свое действие. Фрау фон Тешов ожила; она сидела, обложенная подушками.

— А не почитаешь ли ты мне, Ютта? — сказала она своей подруге.

— Из Библии? — с готовностью спросила фройляйн фон Кукгоф.

Однако сегодня вечером предложение это оказалось неуместным. Вечерняя молитва с обращением грешницы не удалась. Поэтому и Библия и ее бог попали в некоторую немилость.

— Нет, нет, Ютта, — нужно же нам когда-нибудь сдвинуть с мертвой точки нашу работу над Гете!

— С удовольствием, Белинда, дай, пожалуйста, ключи.

Фройляйн фон Кукгоф были выданы ключи. На верхней полке гардероба, среди шляп, лежал тщательно запрятанный прекрасный тридцатитомный Гете, переплетенный в полукожу, — подарок фрау фон Тешов ее внучке Виолете фон Праквиц ко дню конфирмации. Конфирмация Виолеты уже давно состоялась, но работы уйма, трудно даже предугадать, когда ей можно будет, наконец, вручить этот подарок.

Фройляйн фон Кукгоф извлекла из шкафа седьмой том: "Лирика I".

Он как-то странно распух. Рядом с книгой фройляйн фон Кукгоф положила на стол ножницы и бумагу.

— Клей, Ютта, — напомнила фрау фон Тешов.

Подруга поставила на стол и баночку с клеем, открыла книгу и начала читать в указанном месте стихи о "Золотых дел подмастерье".

После первой же строфы фрау фон Тешов одобрительно закивала головой.

— На этот раз нам повезло, Ютта!

— Подожди радоваться, Белинда, — возразила фройляйн фон Кукгоф. Цыплят по осени считают.

И она прочла вторую строфу.

— Прекрасно, прекрасно, — снова кивнула фрау фон Тешов; последующие строфы она также нашла достойными похвалы.

Пока они не дошли до строк:

Малютка-ножка стук да стук.

Как мил на ней чулочек!

Подвязка — из моих же рук

Подарок, мой дружочек.

— Постой, Ютта! — воскликнула фрау фон Тешов. — Опять, — жалобно продолжала она. — Как тебе кажется, Ютта?

— Я же тебе сразу сказала, — заявила фройляйн фон Кукгоф. — Не перестанет кот мышей ловить.

— И это называется министр! — возмутилась фрау фон Тешов. — Ничем не лучше теперешних! Как ты находишь, Ютта? — Однако она не стала ждать ответа. Приговор был произнесен. — Заклей его, Ютта! Заклей хорошенько вдруг девочка прочтет!

Фройляйн фон Кукгоф уже начала с помощью бумаги и клея налеплять пластырь на непристойное стихотворение.

— Немного же от него осталось, Белинда, — сказала она и взвесила том в руке.

— Какой позор! — возмутилась фрау фон Тешов. — А еще классик! Ах, Ютта, лучше бы я купила девочке Шиллера! Шиллер гораздо возвышеннее, он не такой плотский.

— Вспомни старинную поговорку, Белинда: нет быка без рогов. И Шиллер не для молодежи. Вспомни-ка "Коварство и любовь", Белинда. И потом эта ужасная женщина, эта Эболи…

— Верно, Ютта. Мужчины все такие. Ты не представляешь, как я намучилась с Хорст-Гейнцем.

— Да, да, — сказала Кукгоф. — Свинья любит свою лужу. Ну, читаю дальше.

Слава богу, следующим шло стихотворение о спасительнице Иоганне Зебус. Все это, конечно, было очень возвышенно. Но совершенно непонятно, почему поэт все время называет Иоганну «прелесть».

— Не хватало, чтобы он еще написал "красотка Ганхен", не правда ли, Хорст-Гейнц?

Тайный советник только что вошел. Весело ухмыляясь, смотрел он на работу этих двух сухоньких старушек.

— "Ганна" — вероятно, показалось ему слишком банальным, — заметил, подумав, тайный советник. Он ходил по комнате в носках и в жилете, держа в руках книгу.

— Но отчего же «прелесть»?

— Я думаю, Белинда, это вроде уменьшительного — вам не кажется, Ютта? Лицо тайного советника было совершенно серьезно, и только морщинки в уголках глаз вздрагивали. — Перси-Персик-Прелесть — тоже не совсем пристойно, а?

— Заклеивай, Ютта, заклеивай! Что, если у девочки появятся такие мысли! — взволнованно воскликнула фрау фон Тешов. — Ах, от стихов совсем ничего не остается! Ноги этой Бакс не должно быть в моем доме, Хорст-Гейнц. Выгони ее немедленно!

— Единственно, что я сделаю, так это немедленно лягу в постель. И кроме того…

— Я ухожу, — пробурчала Кукгоф. — Дайте мне только запереть Гете.

— Кроме того, ноги Бакс уже нет в доме. Я видел эту девицу недавно в парке.

— Ты отлично знаешь, что я имею в виду, Хорст-Гейнц.

— А если я знаю, что ты имеешь в виду, так тебе незачем мне это повторять, Белинда. — И продолжал с угрожающим покашливанием: — Фройляйн фон Кукгоф, обращаю ваше внимание на то, что я сейчас снимаю брюки.

— Не торопи ее, Хорст-Гейнц, должна же она мне пожелать спокойной ночи!

— Я уже иду. Спокойной ночи, Белинда, и не думай больше о сегодняшней молитве! Спи спокойно. Подушки удобно лежат? Грелки?..

— Фройляйн фон Кукгоф! Очередь за кальсонами, а затем я предстану перед вами в одной рубашке! Вы же не захотите, чтобы прусский тайный советник в одной рубашке…

— Хорст-Гейнц!

— Сейчас ухожу! Спи крепко, Белинда, спокойной ночи, а порошки…

— Перси-Персик-Прелесть! — завопил тайный советник. Он был уже в рубашке, но не решался сбросить этот последний покров… — Каждый вечер та же комедия с этими старыми наседками! О женщины! — воскликнул он.

— Желаю вам спокойной ночи, — с достоинством процедила фройляйн фон Кукгоф. — И подумать только, что господь бог создал людей по образу своему и подобию… давно это было!

— Ютта! — нерешительно запротестовала фрау фон Тешов против такой клеветы на ее Хорст-Гейнца, но дверь за подругой уже захлопнулась, и как раз вовремя.

— А что же произошло на молитве? — спросил тайный советник, нырнув в ночную сорочку.

— Пожалуйста, не уклоняйся, Хорст-Гейнц, рассчитай эту Бакс завтра же.

Кровать мощно вздохнула под тайным советником.

— Это твоя птичница, а не моя, — заметил он. — Ты скоро потушишь свет? Я спать хочу.

— Ты знаешь, что мне нельзя волноваться, а когда такая особа начинает нахальничать… Мог бы, кажется, хоть раз исполнить мою просьбу…

— Она стала нахальничать на вечерней молитве? — осведомился тайный советник.

— Она развратная, — заявила фрау фон Тешов в бешенстве. — Вечно лазит к управляющему в окно.

— Мне кажется, и сейчас она тоже лазила, — заметил тайный советник. Вероятно, твоя вечерняя молитва еще не успела подействовать, Белинда.

— Ее нужно прогнать. Бакс неисправима.

— А тогда начнется опять история с твоей птицей. Ты же знаешь, как обстоит дело, Белинда. Ни у одной еще не было так мало убыли в цыплятах, и столько яиц мы тоже не получали. И корма она изводит меньше, чем все другие.

— Оттого, что у нее шуры-муры с управляющим!

— Верно, совершенно верно, Белинда!

— Просто она получает гораздо больше корма, чем показывает!

— А нам это только на руку, ведь это же зерно нашего зятя! Нет, нет, Белинда, она отличная работница, и у нее легкая рука. Я бы не стал рассчитывать ее. Какое нам дело, чем она занимается ночью!

— Но в доме не должно быть греха, Хорст-Гейнц!

— Она же к нему ходит, в контору, а не он к ней в людскую!

— Хорст-Гейнц!

— Ну как же, Белинда, ведь правда же!

— Ты отлично знаешь, что я имею в виду, Хорст-Гейнц! Она такая развратная…

— Верно, — согласился тайный советник, зевая. — В сущности так всегда бывает. Дельные люди хотят жить по-своему. Этого прохвоста Мейера, ее дружка, можешь часами пинать в задницу, он становится от этого только вежливее…

Грубых слов в устах своего мужа фрау фон Тешов старалась не замечать. Она сделала вид, что не слышит слова «задница».

— Скажи Ахиму, чтобы он его выгнал. Тогда я могу оставить Бакс.

— Если я скажу господину зятю, чтобы он выгнал своего служащего, задумчиво проговорил старик, — так он наверняка не расстанется с ним до конца своей жизни. Но утешься, Белинда, мне кажется, дружок Аманды завтра и так вылетит… А если нет, я его немножко похвалю, и ему тут же придется укладывать чемоданы.

— Сделай это, Хорст-Гейнц!

3. УПРАВЛЯЮЩИЙ МЕЙЕР НАПИВАЕТСЯ

Большинство людей имеет склонность приписывать собственные ошибки другим: в рассказе о страусе, от страха прячущем голову в песок, вероятно, нет ни слова правды, однако, истинная правда то, что многие люди, перед лицом приближающейся опасности, закрывают глаза, а затем утверждают, что ее не существует.

Управляющий Мейер, после ухода фрау Гартиг, лишь потому зажег свет, что ему хотелось чего-нибудь выпить. Отчаянная головная боль после пьянства, неудачный разговор с тайным советником, на чье расположение он всегда мог рассчитывать, приближение мстительницы Аманды — все это не пробудило в нем ничего, кроме желания пропустить стаканчик. Он жаждал "выкинуть все это дерьмо из головы".

Оградив окна от вторжения Аманды, он, ища сорочку, постоял некоторое время среди хаоса своей захламленной комнаты с развороченной постелью и раскиданной повсюду одеждой. Такой же хаос царил у него и в голове, к тому же лоб изнутри колола резкая боль. Какие-то обрывки мыслей выступали из мрака и уносились раньше, чем он успевал схватить их. Он знал, что дома у него выпить нечего — ни коньяку, ни водки, ни даже бутылки пива — но, когда у человека такое самочувствие, всегда должно найтись что-нибудь, надо только мозгами пораскинуть.

Нахмурив лоб, он усиленно размышлял, но единственное, что пришло ему в голову, это еще раз пойти в трактир и принести бутылку водки. Однако Мейер тут же с досадой покачал головой. Ведь он уже давно решил не показываться там из-за грозного счета. Кроме того, он нагишом — и хитрый старый хрыч тайный советник, заметил это. Другие тоже заметят, если он в таком виде отправится в трактир!

Мейер оглядел себя и горько усмехнулся. Хорош мальчик! Этакое тело прямо для адских вил!

— Сорочка не прикроет срама, — произносит он вслух поговорку, которую однажды услышал и запомнил, так как ему казалось, что она оправдывает любое бесстыдство.

Но все-таки искать рубашку надо было, и он принялся расшвыривать ногами валявшееся на полу платье, в надежде, что рубашка найдется. Она так и не нашлась, а он всадил себе занозу в пятку.

— Свинство! Сволочь! — громко выругался он; однако свинство напомнило ему о свиньях, свиньи — о ветеринарной аптечке, находившейся в конторе. Аптечка навела его сначала на мысль о гофманских каплях, но их слишком мало, чтобы они возымели действие, да, кроме того, их, вероятно, в аптечке нет.

Гофманские капли — с каких это пор свиньям дают гофманские капли? На кусочке сахару, да? Он невольно расхохотался от этой дурацкой мысли, вот уж действительно дурацкая мысль!

Мейер круто обернулся, на лице его отразились недоверие и страх. Кто вздумал смеяться над ним? Он же отчетливо слышал, как кто-то засмеялся! Да и один ли он в комнате? Ушла жена кучера? Может быть, пришла Аманда, или она еще должна прийти? Выпучив глаза, он медленно огляделся, но осмыслить увиденное так трудно! Долго приходилось ему созерцать какой-нибудь предмет, пока мозг, наконец, не возвещал: "Шкаф!" или "Штора!" "Постель, и в ней никого!" А потом: "И под ней никого!"

Медленным, мучительным путем пришел он, наконец, к выводу: в комнате действительно никого нет. Ну, а как насчет конторы? Может быть, там кто-то есть и смотрит на него? Дверь в контору открыта, темная комната залегла, словно подстерегающее его чудовище… Да и заперта ли еще входная дверь в контору? О господи, господи! Сколько еще нужно дел переделать, сколько всего убрать, а рубашку он до сих пор не нашел. Когда же он наконец ляжет?

Торопливо, спотыкаясь, идет Мейер-губан нагишом в контору, дергает дверь. Дверь заперта, он же знает, и занавески задернуты. Кто это плетет такой вздор? Он включил свет и враждебно взглянул на занавески — конечно, они задернуты — все наглое вранье! Только чтобы его разыграть. Занавески задернуты и задернутыми останутся — пусть только придет кто-нибудь и посмеет притронуться к его занавескам! Это ведь его занавески, его! Он как хочет ими распорядится, захочет сорвать и сорвет, это его дело!

В величайшем волнении он сделал несколько шагов к несчастным занавескам — и в поле его зрения попала ветеринарная аптечка — коричневый еловый шкафчик.

— Алло! Вот ты где! Наконец-то! — Мейер-губан радостно захихикал. Ключ торчал в замке, дверца привыкла к послушанию, она открылась при первом нажиме: вот, на двух, битком набитых, полках и вся музыка. Совсем спереди стоит большая коричневая бутыль, что-то написано на сигнатурке — но кто станет разбирать аптечные каракули? Нет, тут что-то напечатано, ну все равно.

Мейер берет бутыль, вытаскивает пробку и нюхает.

Затем нюхает еще раз. Глубоко втягивает он носом пары эфира и вот стоит недвижно перед аптечкой, только тело тихонько начинает дрожать. Неземная ясность охватывает его мозг, мудрость и проникновенность, каких он никогда не ведал, наполняют его — он нюхает и нюхает, — какое блаженство!

Его черты становятся все резче, нос острее. Глубокие морщины бороздят лицо. Тело дрожит. Но он шепчет:

— О, я все понимаю! Все! Понимаю весь мир… Ясность… Счастье… Голубое небо…

Бутылка с эфиром выпадает из его дрожащих рук, гулко стукается об пол и разбивается. Он смотрит на нее, выпучив глаза, еще опьяненный. Затем быстро подходит к выключателю, гасит свет, возвращается в свою комнату, гасит свет и там, ощупью добирается до кровати и валится на нее.

Он лежит неподвижно, закрыв глаза, поглощенный созерцанием воздушных образов, проплывающих через его сознание. Образы блекнут, их окутывает серый туман. От границ сознания надвигается темнота, она становится все чернее и чернее — и вдруг все сплошь черно: Мейер-губан спит.

4. ЛЕЙТЕНАНТ ЛЕЗЕТ В ДОМ, НО АМАНДА НАЧЕКУ

— Вы же должны знать, у кого ключи от дома, — сердится лейтенант.

Они стоят втроем перед конторой, лакей Редер нажал дверную ручку, но дверь заперта.

— Ключ, конечно, у господина Мейера, — заявляет лакей.

— Должен же быть еще ключ, — настаивает лейтенант. — Фройляйн Виолета, вы не знаете, у кого второй ключ?

Хотя ситуация совершенно ясна, лейтенант продолжает звать Виолету «фройляйн».

— Второй ключ, наверно, у папы.

— А где ваш отец держит ключ?

— В Берлине! — И в ответ на гневный жест лейтенанта Вайо поясняет: Папа же в Берлине, Фриц!

— Не потащит он ключ от этого сарая в Берлин!.. А я тороплюсь на собрание!

— Мы можем прийти позднее!

— А тем временем он побежит дальше с письмом! Да и там ли он еще?

— Я же не знаю! — обиженно отвечает лакей Губерт. — Я с господином Мейером не имею ничего общего, господин лейтенант!

Лейтенант кипит яростью, досадой, нетерпением. И вечно встревают эти проклятые бабы! В таком деле бабы только помеха! Вот и Вайо — стоит и смотрит. Пользы от нее не больше, чем от этого идиота лакея! Все самому делать приходится! Что ей опять нужно?

Вайо замечает:

— Наверху открыто окно, Фриц.

Он смотрит кверху. В самом деле, на чердаке открыто одно из окон.

— Великолепно, фройляйн! Сейчас мы нанесем этому господину визитец! Ну-ка, молодой человек, я посажу вас на каштан, а с ветки вы легко перелезете в окно.

Однако лакей Редер отступает на шаг.

— Пусть барышня извинит меня, но я предпочел бы уйти домой.

Лейтенант в ярости:

— Не будьте же таким идиотом, — ведь это с разрешения барышни!

— Я охотно служил вам, барышня, — с несокрушимой твердостью заявляет лакей Редер, он знать не знает никакого лейтенанта, — и я надеюсь, вы не забудете этого. А теперь мне, право, пора спать…

— Ах, Губерт, — молит Вайо, — не отказывайтесь, пожалуйста! Как только вы отопрете нам дверь, можете сейчас же уходить домой. Ведь это одна секунда!

— Извиняюсь, но тут до известной степени наказуемое деяние, барышня, скромно вставляет лакей. — А у навозной кучи только что стояли две женщины. Право же, я предпочел бы пойти спать.

— Да оставь ты этого болвана, Виолета, пусть идет! — кричит взбешенный лейтенант. — Он наложил в штаны от страха. Катитесь, юноша, и не вздумайте в кустах подслушивать!

— Премного благодарен, барышня, — говорит лакей Редер с непреклонной вежливостью. — Пожелаю затем спокойной ночи.

И твердым, несокрушимым шагом (он знать не знает никакого лейтенанта) скрывается лакей за углом дома.

— Вот олух! — бранится лейтенант. — Много о себе воображает… Ну-ка, помоги мне влезть на дерево. Не будь ствол таким чертовски скользким от росы, я бы и сам справился. Но думаю, то, что может этот идиот, смогу и я…

В то время как Вайо помогает своему лейтенанту взобраться на дерево, лакей Редер, засунув руки в карманы пиджака, шествует, тихонько насвистывая, по двору имения. У него зоркий глаз, поэтому он отлично видит фигуру, старающуюся проскользнуть мимо него в тени конюшни.

— Добрый вечер, фройляйн Бакс, — здоровается он очень вежливо. — Так поздно прогуливаетесь?

— Ведь вы тоже прогуливаетесь, господин Редер! — воинственно отвечает девушка и останавливается.

— Да, я тоже! — ответствует лакей. — Но я нахожу, что время ложиться спать. Вы утром когда встаете?

Но Аманда Бакс словно не слышит этого вопроса.

— А куда же, господин Редер, пошли барышня и тот господин? — спрашивает она с любопытством.

— Не все сразу, — назидательно заявляет Губерт нетерпеливой девушке. Я спросил вас, фройляйн Бакс, когда вы утром встаете?

Не будь Аманда настоящей женщиной, она бы ответила "в пять" и потребовала бы ответа на свой вопрос. Но она говорит:

— Вам это совершенно неинтересно, когда я встаю, господин Редер! — И начинаются бесконечные препирательства.

Однако после долгих разговоров господин Редер узнает в конце концов, что Аманда встает вместе с солнышком, так как куры просыпаются на заре. И он узнает, что сейчас, в июле, солнце восходит часа в четыре и что Аманда должна быть на работе самое позднее в пять.

Он находит, что это довольно рано, сам он встает только в шесть, а иногда и позже.

— Ну да, вы… — замечает Аманда довольно презрительно, так как, говоря по правде, мужчина, прибирающий комнаты, заслуживает презрения. И он еще посылает ее спать!

— А куда же все-таки барышня с тем господином пошла так поздно? спрашивает Аманда весьма ядовито. — Ей-то ведь только пятнадцать и давно пора быть в постели!

— Ну, я не в курсе, когда барышня ложится, — говорит Редер. — Когда как.

Однако Аманда не отступает.

— А кто он, господин Редер? Я его что-то не помню.

Но лакей Редер решил, что свой долг он выполнил. Барышня с лейтенантом, наверное, теперь уже в доме. Большего он сделать не в состоянии, чтобы защитить, их от соглядатаев.

— Возможно, что и не помните, — соглашается он. — Ведь у нас бывает очень много господ. Ну, спокойной ночи!

И, не дав Аманде задать больше ни одного вопроса, он шествует дальше. Она долго смотрит с досадой ему вслед и только потом решает пойти домой. Хоть он и очень хитер, этот молодчик Редер, а все же она поняла, что он ее провел. И так как он невесть что о себе воображает и обычно никогда с ней не разговаривает, то уж, наверное, не зря водил он ее за нос! Нет, это неспроста!

Задумчиво идет Аманда дальше. Двор уже позади, она огибает угол неосвещенной конторы и в нерешительности останавливается под окнами своего дружка.

Сперва окна были распахнуты, потом он закрыл их. Затем, когда она бросила беглый взгляд на ту сторону двора, в окне горел свет, а теперь там темно. Аманда уверяет себя, что все в порядке, что ее Гензекен спит, что пьяному надо дать выспаться — а тем более после ее объяснения с Гартиг. Действительно, смысла нет снова подымать историю — да ей совсем и неохота. Больше Гартиг с Гензекеном не спутается — в этом Аманда твердо уверена.

Значит, можно дать ему выспаться, можно лечь и самой — ей сон тоже не повредит, очень даже не повредит. Но в пальцах у нее точно зуд какой-то, она чувствует себя так чудно, и постель еще совсем не манит, даром что ей хочется спать. Аманда всегда знает, чего ей хочется, но сейчас, хоть она и не намерена ему мешать, ее так и тянет постучать пальцем в стекло, только чтобы услышать его злой, заспанный голос и знать, что там все в порядке… Она решает то так, то этак…

— Подумаешь! Возьму да и постучу, — наконец говорит себе Аманда и вдруг видит в комнате Гензекена маленький белый круг света, как от карманного фонаря. Невольно отступает она в сторону, хотя успела заметить, что занавески задернуты. Точь-в-точь такой круг света был направлен на нее, когда они с Гартиг стояли возле навозной кучи, ну точь-в-точь.

Растерянно стоит она и ломает голову, стараясь понять, зачем барышня и незнакомый барин так поздно тайком забрались к ее Гензекену и что они там ищут с электрическим фонарем. Она видит, как луч света бродит, гаснет, снова вспыхивает, снова бродит…

Но не такой она человек, чтобы долго торчать без дела под окном да раздумывать. Быстро идет она к входной двери, осторожно пытается открыть ее. Когда она нажимает на дверь плечом, та поддается.

Тихонько входит Аманда в темные сени и снова закрывает за собою дверь.

5. ЛЕЙТЕНАНТ НАХОДИТ ПИСЬМО

Через чердак и чердачную лестницу лейтенант проник в темные сени конторы. Вспышка карманного фонаря показала ему, что ключ, слава богу, торчит в замке входной двери, — он отпер, и Вайо впорхнула к нему.

Правда, дверь в контору была заперта, но уж тут Виолета ориентировалась: ключ с двойной бородкой лежал в жестяном почтовом ящике, висевшем на двери конторы, и она этим ключом легко открывалась — очень удобный для Мейера порядок, так как ему не надо было утром вставать, когда конюх приходил за ключами от конюшни.

Вайо и лейтенант вошли в контору. Запах стоял здесь удушающий лейтенант осветил осколки бутылки и сказал:

— Хлороформ или алкоголь — надеюсь, он ничего над собой не сотворил, этот прохвост? Осторожно, Виолета, стекло, не наступи!

Нет, он ничего над собой не сотворил. Достаточно было прислушаться, чтобы в этом убедиться по доносившимся из спальни звукам. Мейер-губан храпел и сопел так, что просто жуть брала. Виолета взяла своего друга под руку и почувствовала себя здесь, посреди этой разгромленной, вонючей, душной комнаты, в полной безопасности.

Больше того: она находила эту ночную вылазку, эти волнения из-за ее письма "чертовски интересными", а своего Фрица "удивительным молодцом"! Ей было пятнадцать лет, ее аппетит к жизни был очень велик, а в Нейлоэ жилось невероятно скучно. Этот лейтенант, о существовании которого ее родители даже не подозревали (она сама знала его только по имени), встреченный ею во время прогулок по лесу, причем он с первого же взгляда ей понравился, этот вечно торопящийся, иногда непонятно рассеянный, а чаще всего холодный и дерзкий человек, из холодности которого время от времени словно вырывалось пожирающее пламя, казался ей воплощением мужественности и безмолвного героизма…

Он представлялся ей совсем другим, чем остальные знакомые мужчины. Хоть он и был офицером, но ничем не напоминал тех офицеров рейхсвера, которые приглашали ее танцевать на балах в Остаде и во Франкфурте. Они обращались с ней безукоризненно вежливо, и всегда она была для них «фройляйн», с которой они добродетельно и скучно рассуждали об охоте, лошадях и непременно — об урожае.

Лейтенант Фриц не обнаруживал по отношению к ней и следа этой вежливости. Он шатался с ней по лесу, болтал, словно она первая попавшаяся девчонка; однажды схватил ее за локоть, взял под руку, потом снова отпустил, словно это с ее стороны никакая не милость. Протянул ей покоробленный портсигар с таким равнодушным «пожалуйста», точно строго запрещенное курение само собой разумелось, а затем, когда она закуривала, сжал ладонями ее голову и расцеловал… как будто так и надо…

— Да не притворяйся же! — засмеялся он. — Девчонки, которые притворяются, мне просто противны!

А она не желала, чтобы он считал ее "просто противной".

Можно предостерегать молодое существо от опасностей, может быть даже уберечь его. Но как быть с опасностями, которые кажутся чем-то самым обыкновенным, чем-то само собой разумеющимся, ничуть не похожим на опасности? В отношении лейтенанта Фрица у Виолеты никогда не было ощущения, что она совершает что-то запретное, что ей грозит опасность. А когда это случилось, и в ней все же проснулось чувство какого-то ужаса, инстинктивное желание защититься, он сказал с таким искренним возмущением:

— Прошу тебя, Виолета, не ломайся! Я не выношу это нелепое дурацкое притворство! Ты думаешь, не со всеми девушками так бывает? Ведь ты для этого и создана! Ну, так, пожалуйста…

"Я для этого создана?" — чуть не спросила она, но тут же поняла, что она просто дура. Ей было бы стыдно не сделать того, чего он хотел. Именно потому, что он ни во что ее не ставил, что его посещения были так случайны и кратки, а все обещания так ненадежны ("Я в пятницу хотел быть? Не говори глупостей, Виолета, право же, у меня, кроме тебя, есть заботы"), потому что он никогда не был с ней вежлив, — именно поэтому она отдалась ему, почти не сопротивляясь.

Он ведь был так непохож на всех! От него веяло тайной и приключениями. Все его недостатки становились в ее глазах достоинствами, оттого что у других этих недостатков не было. Его холодность, его внезапная страсть, столь же быстро угасавшая, его развязность и презрение к условностям, отсутствие уважения к чему бы то ни было, все это представлялось ей деловитостью, безумной любовью, мужественностью!

Все, что он делал, было хорошо. Этот ветреный молодой человек, разъезжавший по стране с весьма неопределенным поручением — на всякий случай мобилизовать сельских жителей, этот холодный авантюрист, которого увлекала не цель борьбы, а самая борьба, этот ландскнехт, готовый сражаться за любую партию, лишь бы возник беспорядок — ибо он любил беспорядок, а порядок ненавидел и сразу же испытывал скуку и чувствовал свою никчемность, не знал куда себя деть, — этот Ганс-удалец был ее героем! И сожги он всю вселенную, он для нее и тогда остался бы героем!

То, как он, держа карманный фонарь в руке, которую повыше локтя слегка сжимают ее дрожащие пальцы, освещает развороченную постель, с лежащим на ней голым человеком, и равнодушно предупреждает ее, набрасывая на спящего одеяло.

— Лучше не смотри, Виолета! — потом рычит: — Свинья! — и усаживает ее на стул возле кровати, говоря: — Следи, чтобы он не проснулся! Я посмотрю в его карманах! — Эта его бесшабашность, которая по сути есть хамство и прикрывает жестокость, неуважение и грубость, — она все находит великолепным!

Виолета сидит на стуле, почти совсем темно, лунный свет едва проникает сквозь грязно-желтые занавески. Человек в постели храпит, хрипит, стонет, ей не видно его, но он начинает метаться, словно чует во сне врагов. А тот, за ее спиной, роется в вещах и бранится вполголоса:

— Не так-то легко с одним карманным фонарем найти что-нибудь в незнакомой комнате!

Он шуршит, натыкается на стулья, круг света, заплясав на оконных занавесках, гаснет. Затем снова слышится шуршанье…

Конечно, она должна вечером вовремя ложиться спать; правда, ее иногда берут с собой на бал — до одиннадцати, ну, до двенадцати часов, или в виде особой милости разрешают ей ходить с лесничим и лакеем на тягу. Вторую половину дня мать говорит с ней — один день по-французски, другой по-английски: "Чтобы ты не забыла языки, Вайо! Тебе потом придется играть роль в обществе, не то, что твоей маме, я ведь всего-навсего жена арендатора!" О, каким чопорным, каким изолгавшимся и пошлым кажется ей мир, когда она дома. А вот сейчас она сидит в вонючей комнате управляющего, и жизнь имеет вкус крови, хлеба и грязи. Жизнь — она вовсе не такая спокойная, ласковая, вежливая, как уверяют родители, учительницы, пасторы, она темная… и это волшебная темнота!..

А из темноты выступает рот, — белые сверкающие зубы, острые клыки, губы сухие, тонкие, дерзкие… этот рот, рот мужчины, создан, чтобы целовать, а хищные зубы, чтобы кусаться. И этот рот выступает из темноты навстречу ей…

Родители, дед и бабушка, Альтлоэ и Нейлоэ, Остаде с его горизонтом, осенняя ярмарка во Франкфурте-на-Одере, кафе «Канцлер» в Берлине — тесный допотопный мирок, в котором все стоит на месте. Сидишь за мраморным столиком, перед тобой склоняется обер-кельнер, папа и мама спорят, можно ли их подрастающей дочке съесть еще одно пирожное со сбитыми сливками, нахал за соседним столиком дерзко уставился на тебя, и подрастающая дочь отводит глаза — добропорядочный мирок, которого уже давно не существует уцелевшая развалина! Ибо наступила другая жизнь, в которой все это не имеет цены, она мчится, переливается, сверкает — о, бесконечное пламя, таинственные приключения, чудесная темнота, где можешь быть нагой и не стыдиться! Бедная мама, она никогда ничего подобного не испытывала! Бедный папа — такой старый, с его седыми висками! Я живу, пьянею, танцую — дороги и снова дороги (а какую чувствуешь легкость!), вихрем нестись по ним, по все новым дорогам, к новым приключениям! Глупый и безобразный Мейер-губан, ни на что не годный, — только и добился того, что у меня четверть часика мурашки бегали по спине — и вот его должны подвергнуть суровому и долгому наказанию!

— Не это? — спросил лейтенант и осветил сырой, измаранный лоскут. Прохвост вымочил его в водке!

— О, пожалуйста, дай мне! — восклицает она, вдруг устыдившись своей злосчастной писульки.

— Ну уж нет, покорно благодарю, деточка! — решительно возражает он. Чтобы ты опять потеряла его, а я гоняйся за ним! — Письмо уже у него в кармане. — И вот что я скажу тебе, Виолета, не вздумай еще раз писать мне! Никогда! Ни слова!

— Я же так стосковалась по тебе! — восклицает она, обвив руками его шею.

— Да, естественно. Понимаю, я все понимаю, — а скажи, дневник ты ведешь?

— Я? Дневник? Зачем? Нет, конечно, нет!

— Ой! Боюсь, что ты врешь! Придется мне как-нибудь и твою комнату обыскать!

— О да! Прошу, прошу, прошу тебя, Фриц, приходи ко мне в комнату, это замечательно, если бы ты побывал в моей комнате!

— Ладно! Ладно! Как-нибудь устроим! А теперь мне надо торопиться, ведь у меня собрание; там, наверно, уже ругаются!

— Сегодня… ты сегодня придешь ко мне? После собрания? Ах, Фриц, приходи!

— Сегодня? Исключено! Мне же придется после собрания еще раз вернуться сюда — поговорить с этим типом, выведать, не разболтал ли он еще кому-нибудь о письме…

Лейтенант размышляет.

— Да, Фриц, проучи его хорошенько. Надо, чтобы он боялся, а то всем раззвонит. Он такой гадкий и пошлый…

— И ты еще рекомендовала мне его как связного! — Однако лейтенант спохватывается, умолкает. Бесполезно указывать женщинам на их ошибки, вступать с ними в спор, спор сейчас же становится бесконечным. Лейтенанту пришла другая, гораздо более страшная мысль: этот вот тип на кровати может разболтать не только насчет письма; ведь он знает и кое-что другое; что, если Книбуш проболтался…

— Да, я непременно должен с ним еще поговорить! — повторяет он.

Она словно угадала его мысли.

— А что ты сделаешь с ним, Фриц, если он предал вас?..

Лейтенант стоит неподвижно. Даже этой дурочке пришла в голову такая мысль, даже она почуяла опасность, которая всегда угрожает «делу» и которой все боятся: предательство! Поэтому все и держится в тайне, посвящены только немногие. Почти никто не знает, что именно задумано. Только намеки в самой общей форме. В деревне накопилось достаточно недовольства, ненависти, отчаяния. Станок, печатающий в Берлине банкноты, каждой новой волной бумажных денег вызывает новую волну озлобления, — тут достаточно двух-трех слов, заглушенного бряцания оружием пустяка!

Но вовсе не нужно все понимать, вовсе не нужно знать много, достаточно, если ландрату шепнут: кто-то ездит по округе, подбивая людей на путч. Сегодня прошел слух, будто в деревне даже оружие считают…

Лейтенант наводит фонарь на лицо спящего — нехорошее лицо, такому лицу нельзя доверять. Инстинкт, видно, не обманывал его, когда он был против участия этого прохвоста… Но тут вмешалась Виолета. Она предложила его, такой удобный, незаметный посредник между ними. Он один имеет постоянный доступ в дом ротмистра, и всегда его встретишь в поле, в лесу… А при первом же поручении вот что вышло — и вечно эти бабы, эти длинноволосые дуры напортят! Ни о чем они не способны думать, кроме их так называемой любви!

Лейтенант резко оборачивается и говорит со злостью:

— Сию же минуту отправляйся спать, Виолета!

Она перепугана его тоном.

— Но, Фриц, я же хотела тебя здесь подождать! И потом мне еще надо переговорить с лесничим относительно косули…

— Здесь подождать? Не будь смешна! А что, если негодяй проснется или кто-нибудь зайдет сюда?

— Но как же быть, Фриц? Вдруг он проснется и хватится своего письма, то есть моего письма, побежит к дедушке или к маме и все выложит…

— Довольно, Виолета! Прошу тебя! Я все улажу, после собрания я займусь им, и основательно, будь уверена!

— А если он до того убежит?

— Не убежит! Он же пьян!

— Ну, а если все-таки убежит?

— Господи боже мой, да не ори же ты, Виолета! — почти кричит он. И, сам напуганный, шепчет: — Прошу тебя, будь благоразумна, здесь тебе ждать совершенно невозможно. Ну, если хочешь, следи за домом… Примерно через час я вернусь.

Они выходят вместе. Ощупью пробираются через темную комнату и темные сени. И вот они опять перед домом.

Ночь, полная луна, кругом все тихо и мирно, очень тепло.

— Проклятая луна! Каждый дурак может нас увидеть! Иди туда, в кусты. Значит, через час…

— Фриц! — кричит она ему вслед. — Фриц!

— Ну что еще? Ты когда-нибудь замолчишь?

— Фриц! Ты даже не поцелуешь? Ни разу?

"О черт! О дьявол!" — И вслух:

— Потом, детка, потом все наверстаем.

Скрипит гравий. Лейтенант ушел. Виолета фон Праквиц стоит в тех же кустах, где стояла Аманда Бакс. Как и та, она смотрит на окна Мейеровой комнаты.

Она слегка разочарована и вместе с тем гордится, что стоит на страже.

6. ЛЕСНИЧИЙ КНИБУШ ЛОВИТ БРАКОНЬЕРА

Лесничий Книбуш с перекинутой через плечо трехстволкой медленно брел по ночному лесу. Полная луна стояла уже довольно высоко, но внизу, между стволами, ее свет придавал неверным очертаниям еще большую зыбкость. Лесничий знал лес, как горожанин — свою квартиру. Во все часы дня и ночи ходил он здесь. Он знал каждый поворот дороги, каждый куст можжевельника, который возникал как призрак человека то там, то здесь между стволами сосен. Знал, что вот это прошуршал еж, охотясь за мышами. Но, хотя все здесь было Книбушу известно и переизвестно, сейчас он брел через лес не слишком охотно.

Лес-то остался тем же, каким был испокон веков, но времена стали иными, а с временами и люди. Конечно, порубщики и раньше крали. Но то были просто темные личности, промышлявшие сомнительными делами и имевшие еще более сомнительную репутацию. Их ловили, — но что с такого возьмешь, и именно оттого, что взять было нечего, сажали в тюрьму. Не стоило тратить на них свою досаду и злость — досада и убыток приходились всегда на их долю, в наказание за воровство.

Но слыханное ли дело, чтобы целая деревня, человек за человеком, дом за домом, крала лес? Вот и бегаешь, следишь, из себя выходишь, а поймаешь в кои веки одного, так или ждешь, что он тебе отомстит, или стыд берет, что такой человек стал вором.

Когда лесничий Книбуш еще был молод, в первые годы его службы в нейлоэвском лесничестве, в этих местах жил знаменитый браконьер Мюллер-Томас, впоследствии повесившийся в камере Мейенбургской исправительной тюрьмы. Долго шла борьба с этим негодяем не на жизнь, а на смерть: хитрость против хитрости, насилие против насилия, но как-никак борьба велась одинаковыми средствами… А теперь эти бандиты выходят "на промысел" целой шайкой с пистолетами военного образца и с карабинами. Они поднимают дичь там, где ее находят, не щадя ни котных животных, ни самок с детенышами, стреляют пулями в фазанов и даже куропаток! Если бы еще охота была для них тем же, что для Мюллер-Томаса, или хоть средством добыть себе жаркое и утолить голод, — но они убивают просто из жажды убийства, они убийцы и разрушители!

Старик наконец вышел из строевого леса, он идет узкой просекой через заказник. Сосенкам пятнадцать лет, их уже два-три года назад следовало прочистить — да ведь где людей возьмешь? Так заказник превратился в непролазные заросли, в чащу тесно переплетенных ветвей и бурелома, где даже днем на три метра вперед ничего не видно! А сейчас, при лунном свете, все это стоит черной стеной… Если у тебя есть враг и он должен пройти этой дорогой, достаточно засесть в зарослях, и ты уж ни за что его не упустишь!

Напрасно лесничий уверяет себя, что никто не может поджидать его на этой просеке, ведь это совершенно непредвиденная охотничья прогулка; а держал бы язык за зубами, так и ее не было бы! Нет, никто не подстерегает его в чащобе!

Все же он старается ступать бесшумно. Он знает, где тянется мшистая полоска травы, по которой шагается так неслышно. И все же стоит хрустнуть веточке под ногой, он останавливается, настораживается, и сердце его испуганно стучит. Трубку он давно уже сунул в карман, в лесу запах курева слышен издалека. Курок он держит на взводе, ибо выстрелить и промахнуться все же лучше, чем не выстрелить вовсе.

Лесничий очень стар, ему хотелось бы давно уйти на покой. Но это оказалось невозможным, и вот теперь тащись ночью через эту чащу только потому, что глупая девчонка не уберегла своего сердца и своих писем. Бессмысленное путешествие, не встретит он косулю, а если встретит, так не попадет в нее! А если даже и подстрелит — что толку? Ни барыня, ни господин ротмистр — никто не удивится, если барышня заявит, что охота не удалась. "Вот видишь, — самое большее, что скажет ротмистр: — Ты бы сделала умнее, Вайо, если бы осталась в постели". И только слегка посмеется над ней.

Так нет, об этом они и не думают. Они послали его взаправду искать косулю, и вот теперь бегай по лесу, пока те трое улаживают историю с окаянным Мейером! А кому они обязаны тем, что узнали? Ведь только ему одному! Кто вытащил от старосты Гаазе ветрогона лейтенанта? Именно он! И этот нахальный щенок, задрав нос, еще заявляет ему:

— Вы нам здесь не нужны, Книбуш. Ступайте и пристрелите косулю! Но чтобы вы у меня тут в кустах не подслушивали! Я с вами разделаюсь по-своему, сударь!

А фройляйн Виолета стояла тут же и слышала каждое слово этого нахала. Могла бы, кажется, хоть немного быть благодарной Книбушу, так нет, она только сказала:

— Да, идите, Книбуш, и постарайтесь, чтоб завтра было что показать папе!

Тут уж ничего не оставалось, как ответить: "Слушаюсь, барышня", и марш в лес! Так и не узнаешь никогда, что они там сделают с управляющим Мейером. Сам-то Мейер, конечно, словечка не проронит, лакей Редер могила, лейтенанта завтра и след простынет, а барышня тоже не любит рассказывать, хоть и очень любит, чтобы ей рассказывали.

Чего же он достиг этим столь тщательно обдуманным наушничеством, на которое возлагал такие надежды? Охотничьей прогулки ночью по лесу да вечной ненависти коротышки Мейера! А уж тот — прямо гадюка, когда взбеленится!

Вздохнув, лесничий Книбуш останавливается и вытирает лоб — ему жарко, очень жарко! Но не от парной и неподвижной духоты в лесу его бросает в жар, а от досады на самого себя. В тысячный, в десятитысячный раз решает он больше не слышать, не видеть того, что его не касается, ни о чем не болтать, что бы ни довелось проведать. Идти просто своей дорогой те несколько лет, что ему осталось жить, больше не быть умным, сметливым, хитрым, предусмотрительным — нет, нет!

И словно точка, поставленная вслед за этим бесповоротным решением, словно аминь, провозглашенный в церкви, по лесу гулким эхом вдруг прокатывается выстрел!

Лесничий вздрагивает, останавливается и слушает, окаменев. Ружейный выстрел — резкий, как удар кнута. Явно стрелял браконьер — кому же еще в такой поздний час околачиваться в лесу?

И то и другое лесничему ясно, но ему не вполне ясно, с какой стороны раздался выстрел. Высокая стена леса, обступающая со всех сторон заказник, перебрасывает звук туда и сюда, словно мяч. Все же лесничий готов поклясться, что выстрел донесся именно оттуда, куда он направлял свои стопы: из засеянного сераделлой участка Гаазе, куда забралась косуля! Кто-то другой выстрелил по барышниной косуле!

Лесничий все еще стоит на том же месте, где стоял, когда прогремел выстрел. Ему незачем спешить, он полон непоколебимой решимости. Ведь он мужчина, он делает только то, что захочет, и ничего другого! Неторопливо вешает он на плечо трехстволку, неторопливо вытаскивает из кармана трубку, набивает ее и после минутного колебания чиркает спичкой. Глубоко затянувшись, зажимает спичку между большим пальцем и указательным, еще раз осторожно приминает табак, захлопывает никелевую крышку трубки и пускается в путь. Вполне сознательно, полный непоколебимой решимости, удаляется он, шаг за шагом, от того места, где раздался выстрел! Мое дело сторона. Точка. Аминь.

Но ведь бывает же так, что за иным человеком, даже против его воли, новости прямо следом бегут, а другой проживет целую жизнь и ничего-то не услышит. Он всегда жует вчерашний хлеб. По сути дела лесничий и сегодня ведь пальцем не шевельнул, чтобы узнать про барышнино письмо. Напротив, он с омерзением отверг Мейерову клевету, он и слушать не захотел этого бахвала — и тем не менее узнал все про письмо!

И что же, лесничий, благодушно посасывая трубку и посмеиваясь над собственной хитростью, попросту уходил от браконьера, он решил не спеша обойти самые безопасные участки леса, чтобы потом с полным основанием утверждать, что как он ни старался, как ни высматривал, косуля нигде ему не попалась. И все-таки этот отчаянный трус волею судеб подстрелил зверя и даже без ружья!

Новость, от которой он так усердно удирал, неслышно и поспешно катила на велосипеде по ложбинке между высокими елями, куда не проникал ни один луч месяца. А лесничий шел, посасывая трубку, именно по этой ложбинке.

Столкновение было жестоким. Но если старику Книбушу был уготован мягкий песок, достаточно толстый слой его, чтобы предохранить старые кости от ушиба, то велосипедиста подстерегал огромный валун: незнакомец налетел на него сначала плечом и крепко выругался, хотя в этот миг еще не подозревал, что сломал ключицу. Потом проехался щекой по шершавой поверхности камня, содрав кожу до живого мяса так, что щеку будто ожгло огнем. Но упавший велосипедист вряд ли это почувствовал, ибо его висок тут же свел знакомство с другим острым выступом. Тогда велосипедист, уже в беспамятстве, произнес: "Ух!" — и затих.

Честный лесничий Книбуш сидел на песке и растирал себе ляжку, которой больше всего досталось при столкновении. Он был бы очень доволен, если бы упавший снова сел на свой велосипед и покатил дальше; он, Книбуш, не стал бы предъявлять каких-либо требований или задавать вопросы, ведь он раз и навсегда решил больше ни во что не ввязываться, и его решение было непоколебимо.

Он всматривался в темноту, отыскивая незнакомца. Но так как в лощине под елями было слишком темно, чтобы разглядеть хоть что-нибудь (только тот, кто знал лес как свои пять пальцев, мог отважиться проехать на велосипеде по этой дороге, тонувшей в непроглядной тьме!), то лесничий постепенно внушил себе, будто все же видит что-то. Он вообразил, что видит черную фигуру, сидящую, подобно ему, на песке и растирающую себе бока.

Поэтому лесничий не двигался и только вглядывался в темноту. Теперь он был совершенно убежден, что и велосипедист сидит и наблюдает за ним, сидит и ждет его ухода. Сначала лесничий не знал, на что решиться, затем, по зрелом размышлении, пришел к выводу, что незнакомец прав. Книбушу как представителю власти надлежало уйти первым, тем самым дав понять, что от расследования этого случая он отказывается.

Не спуская глаз с черного пятна, лесничий медленно, неслышно и осторожно поднялся, сделал шажок, еще шажок, но на третьем снова упал, разумеется споткнувшись именно об того, от кого хотел уйти. Там, где ему примерещилось черное пятно, ничего не было; и вот возле своего открытия лесничий и шлепнулся — почти что на него!

Он охотно тут же вскочил бы на ноги и пустился наутек, но угодил в велосипедную раму и крепко в ней застрял, к тому же в первый миг он растерялся, запутавшись в педалях, цепях, ружейных чехлах и сумках, уже не говоря о том, что он ушибся при стремительном падении на тонкие стальные трубки рамы и зубцы педали.

Так лесничий и сидел, еще не опомнившись от весьма чувствительной встряски, телесной и душевной, но если им сперва владела единственная мысль — "надо убираться подобру-поздорову", — то спустя немного он все же заметил, что тело, в которое уперлась его рука, было как-то чересчур неподвижно.

Однако прошло еще немало времени, прежде чем непоколебимое решение уступило место другим решениям. Наконец Книбуш все же принудил себя зажечь карманный электрический фонарик. А когда это было сделано и световой конус упал на бледное, с ободранной скулой лицо лежавшего без памяти человека, дело пошло живее: и от сознания, что известный всей округе бродяга Беймер из Альтлоэ сам дался ему в руки, беззащитный как баран, до решения упрятать драчуна и браконьера в кутузку — оставался уже один только шаг.

Пока лесничий с помощью ремней и веревок увязывал Беймера как пакет, искусней и крепче, чем любая продавщица в универсальном магазине, он раздумывал о том, что этой «поимкой» стяжает себе славу не только в глазах тайного советника и ротмистра. Дело в том, что Беймер был отъявленный негодяй и забияка, первый вор и буян в округе, язва на теле любого хозяйства, о чем достаточно наглядно свидетельствовали и косуля в его рюкзаке, и пристегнутый к велосипеду карабин! Но важнее, чем слава, было для старика Книбуша сознание того, что он без всякого для себя риска избавится теперь от опаснейшего врага, не раз грозившегося разделаться с лесничим, если только тот вздумает обыскать его тачку с дровами. Что этот опаснейший враг, втрое сильнее его, попал к нему в руки беззащитным, было поистине милостью неба, это могло поколебать самое непоколебимое решение и даже вовсе его отменить. И лесничий затягивал узлы с истинным удовольствием, словно ему выпала необыкновенная удача.

Правда, фройляйн Ютта фон Кукгоф, наверное, заметила бы по этому случаю, что цыплят по осени считают.

7. НА УЛИЦЕ ПЕРЕД ИГОРНЫМ ДОМОМ

Вольфганг Пагель смотрел то в один конец темной улички возле Виттенбергплац, то в другой. Изредка еще попадались спешившие домой прохожие. Было самое начало первого. Позади, там, где в белесоватом свете ширилась площадь, стоял, прислонясь к стене дома, какой-то человек. Спекулянтская кепка, во рту сигарета, руки, несмотря на летнюю жару, засунуты в карманы — словом, все как полагается.

— Вот он, — сказал Вольфганг и мотнул головой. Его вдруг зазнобило ведь он так близок к цели. Волнение и тревога овладели им.

— Кто это? — спросил Штудман довольно равнодушно. Скучная штука, когда тебя, смертельно уставшего, тащат ночью через весь Берлин и в результате показывают человека в спекулянтской кепке.

— Стремный, — сказал Вольфганг без всякого сочувствия к усталости своих спутников.

— Делает честь вашему знанию Берлина! — сердито воскликнул ротмистр фон Праквиц. — Это, без сомнения, страшно интересно, что такого субъекта зовут стремным, — но не будете ли вы так добры, наконец, объяснить нам, что вы, собственно говоря, затеяли?

— Сейчас! — отозвался Пагель, продолжая вглядываться.

Стремный свистнул и исчез в свете Виттенбергплац, а где-то совсем рядом с тремя мужчинами скрипнул ключ в воротах, но никто не появился.

— Они заперли входную дверь; дом все тот же, номер семнадцать, пояснил Пагель. — Вон идут полицейские. Пройдемся пока вокруг площади.

Однако ротмистр взбунтовался. Он топнул ногой и запальчиво воскликнул:

— Я отказываюсь, Пагель, участвовать в этих глупостях, вы должны нам сию же минуту объяснить, что вы затеяли! Если это что-нибудь сомнительное, тогда покорно благодарю! Откровенно говоря, я очень хотел бы лечь спать, да и Штудман, верно, тоже.

— Что такое стремный, Пагель? — мягко спросил Штудман.

— Стремный, — с готовностью пояснил Пагель, — это человек, который стоит на страже и следит, не идет ли полиция, и вообще все ли спокойно. А тот, который только что запер входную дверь, это зазывала, он зазывает гостей наверх…

— Значит, там что-то запрещенное! — воскликнул ротмистр еще запальчивее. — Очень благодарен вам, уважаемый господин Пагель, но на меня не рассчитывайте! Я не желаю иметь дело с полицией, тут я придерживаюсь старомодных взглядов…

Он замолчал, так как приближались двое полицейских. Они брели рядом, один — плечистый верзила, другой — низенький толстяк, под его подбородком темнел ремешок от каски; тихонько звякали цепочки, на которых висели резиновые дубинки. Стук подбитых гвоздями башмаков, подхваченный каменными стенами, раздавался в ночи.

— Добрый вечер, — сказал Пагель вполголоса, вежливо.

Только верзила, ближайший к ним, слегка повернул голову. Но он не ответил. Медленно проследовали мимо блюстители порядка. И вот уже издали донесся стук подбитых гвоздями башмаков, врываясь в молчание этих трех людей. Затем полицейские свернули в Аугсбургерштрассе, и Пагель с облегчением расправил плечи.

— Да, — сказал он, почувствовав, как сердце стало биться ровнее, ибо до последней минуты боялся, что возникнет какое-нибудь препятствие. — Теперь они прошли, и мы можем подняться наверх!

— Едем домой, Штудман! — заявил ротмистр с досадой.

— А что там наверху? — спросил Штудман, кивнув головой на окна неосвещенного дома.

— Ночной клуб, — ответил Пагель и посмотрел в сторону Виттенбергплац. Стремный снова вынырнул из светового квадрата площади, и все так же — руки в карманах, сигарета в углу рта, — медленно зашагал по улице.

— Фу, дьявол! — воскликнул ротмистр. — Значит — раздетые бабы, дешевое шампанское, голые танцовщицы, я так и знал! Я сразу же решил, что будет именно это, когда увидел вас. Идемте, Штудман.

— Ну что же, Пагель? — спросил Штудман, не обращая внимания на ротмистра. — Это верно?

— Ничего подобного, — отвечал Пагель. — Рулетка! Самая обыкновенная рулетка.

Стремный остановился в пяти шагах, под фонарем, и, насвистывая с глубокомысленным видом "Муки, назови меня Шнуки!", глядел вверх. Пагель понял, что стремный подслушивает, что он, худший из посетителей игорных притонов, узнан, и боялся, что его не впустят.

Раздраженный задержкой, помахивал он зажатой в руке пачкой денег.

— Рулетка! — воскликнул ротмистр удивленно и сделал шаг к Пагелю. Разве она разрешена?

— Рулетка? — изумленно повторил за ним и Штудман. — И с помощью подобного жульничества, Пагель, вы и пытаете судьбу?

— Игра ведется честно, — вполголоса возразил Пагель, не спуская глаз со стремного.

— Нет на свете человека, который признал бы, что его надувают, отозвался Штудман.

— Я, когда-то давно, еще желторотым лейтенантом, играл в рулетку, мечтательно проговорил ротмистр. — Может быть, мы все-таки заглянем туда, Штудман? Разумеется, я не поставлю ни пфеннига.

— Да уж не знаю, — нерешительно ответил Штудман. — Наверно, все-таки жульничество. И потом вся эта мрачная обстановка, понимаешь, Праквиц, пояснил он с некоторым смущением, — я, разумеется, время от времени тоже играл в азартные игры. И мне не хотелось бы… говорят — лиха беда начало… а в моем сегодняшнем состоянии.

— Да, конечно, — согласился ротмистр, однако не уходил.

— Значит, идем? — спросил своих колеблющихся спутников Пагель.

Они вопросительно переглянулись, им и хотелось и не хотелось, они боялись жульничества, а еще больше боялись самих себя.

— Вы же можете просто посмотреть, господа! — сказал стремный, волоча ноги и небрежно сдвинув на затылок кепку. Он подошел ближе. — Простите, что я вмешиваюсь.

Он стоял, подняв к ним бледное лицо, темные мышиные глазки испытующе перебегали с одного на другого.

— За это денег не берут. Учтите, господа, ни залога, ни вешалки, ни алкоголя, ни женщин… только солидная игра…

— Ну, я иду наверх, — решительно заявил Пагель. — Я _должен_ сегодня играть.

Уже не в силах терпеть, он поспешно направился к входной двери, постучал, его впустили.

— Подождите же, Пагель! — крикнул ротмистр ему вслед. — Мы тоже идем…

— Право, вам следовало бы пойти с вашим другом, — убеждал его стремный. — Он-то знает, он-то видел, в какую игру там играют. Не проходит вечера, чтобы он не уносил оттуда кучу денег… Его у нас все знают…

— Пагеля? — воскликнул ротмистр удивленно.

— Как его настоящая фамилия, нам, конечно, не известно, у нас гости не представляются. Мы называем его просто "Барс аль-пари", так как он всегда ставит только на черное и красное… Но как! Он игрок до мозга костей! Его у нас каждый знает. Пусть себе идет вперед, он и в темноте дорогу отыщет. А я посвечу вам…

— Значит, он часто играет? — осторожно осведомился фон Штудман, так как Пагель интересовал его все больше.

— Часто? — переспросил стремный с явным уважением. — Да он ни одного вечера не пропускает… и всегда сливки снимает! Уж и злимся мы на него иной раз! Ну и хладнокровен же он, скажу я вам, таким хладнокровным я бы не мог быть. Просто диву даешься, как это он умеет остановиться, когда у него в кармане достаточно! Его мне, собственно, совсем не следовало пускать наверх! Все там очень настроены против него. Ну да сегодня уж так и быть, раз вы с ним, господа…

Фон Штудман от души расхохотался.

— Чего ты смеешься? — спросил ротмистр, недоумевая.

— Ах, прости, Праквиц, — ответил Штудман, все еще смеясь. — Таким комплиментам я всегда рад. Как ты не понимаешь: они решили впустить хитрого, хладнокровного Пагеля потому, что с ним мы — дуралеи. Идем, теперь и мне захотелось! Посмотрим, сможем ли и мы быть хитрыми и хладнокровными.

Все еще смеясь, он подхватил ротмистра под руку.

Засмеялся и стремный.

— Вот что я натворил! Да вы не обижайтесь, господа. А так как вы на него не похожи, то не дадите ли вы мне сколько-нибудь? Я, конечно, не знаю, но, судя по вас, — с поместьем в кармане вы отсюда не выйдете.

Стоя на площадке лестницы, он ловко осветил бумажник Праквица, в котором тот искал мелочь.

— Он действительно воображает, что мы выйдем оттуда без единого пфеннига, — раздраженно сказал ротмистр. — Лучше бы не каркал!

— Немножко поныть перед игрой никогда не мешает, — заметил стремный и с мягкой убедительностью добавил: — Еще один банкнот, господин барон. Я вижу, вы не знаете наших обычаев. Я-то всегда, так сказать, одной ногой уже в полицейской тюрьме на Алексе!

— А я? — чуть не вскипел ротмистр, рассерженный этим новым напоминанием о запретности того, что он собирался делать.

— Вы? — отозвался тот сочувственно. — Ну, с вами-то ничего не случится! Тот, кто играет, самое большое лишится своих денег. Но тому, кто подбивает на игру, не миновать тюрьмы. Я же подбиваю вас, господин барон…

По лестнице спускалась чья-то темная фигура.

— Эй! Эмиль! Вот эти двое господ пришли с Барсом аль-пари. Проводи-ка их наверх, а я пошел сторожить. Что-то у меня сегодня под ложечкой сосет, как бы чего не вышло.

Они втроем стали подниматься по лестнице. Стремный громким шепотом еще раз их окликнул:

— Эй, Эмиль! Послушай-ка!

— Ну что такое? Нельзя шуметь!

— Я уже получил с них! Не вздумай доить еще раз!

— Ах, заткнись! Сторожи-ка лучше!

— Ладно, Эмиль! Буду сторожить, что бы там ни случилось.

И он исчез в темноте.

8. ПАГЕЛЬ ПРОИГРЫВАЕТ

Вольфганг Пагель уже сидел в игорном зале.

Весть об огромной сумме, обмененной Барсом аль-пари на фишки, каким-то образом успела проникнуть из вестибюля в зал и дойти до похожего на коршуна крупье и его двух помощников, после чего Пагелю тотчас освободили место на верхнем конце стола. А Пагель обменял у вахмистра с печальным лицом только четверть своих денег. Остальные банкноты он снова наспех рассовал по карманам и вошел в зал, перебирая рукой лежавшие в кителе прохладные костяные фишки. Они негромко, с приятным сухим звуком постукивали.

Этот звук тотчас вызвал у него представление об игорном столе: неровно натянутое зеленое сукно с плоскими, нашитыми на него желтыми цифрами, озаренными светом электричества, несмотря на все смятение вокруг, всегда так тихо и бело сиявшего над столом; жужжание и постукивание шарика; тихое гудение колеса.

С глубоким облегчением вдохнул Пагель привычный воздух этой комнаты.

Игорный зал был переполнен. Несмотря на поздний час, позади сидевших двумя плотными рядами толпились игроки. Для Вольфганга все эти бледные напряженные лица сливались в одно.

Помощник крупье проводил его на освобожденный для него стул, — этой чести ему еще ни разу не оказывали.

Когда Пагель проходил мимо одной из женщин, на него пахнуло почти одуряющими духами, — и запах этот показался ему странно знакомым. Ему следовало сейчас думать об игре, но, к своей досаде, им овладела какая-то непонятная рассеянность.

Упорно старался он припомнить название духов. В голове пронеслось множество названий: Убиган, Милльфлер, Пачули, Амбра, Мистикум, Юфть. Лишь усевшись, он сообразил, что, вероятно, даже и не знает названия этих духов и знакомыми они показались лишь оттого, что это были духи его врага Валютной Пиявки. Эта женщина ведь как будто улыбнулась ему.

И вот Пагель сидел у стола, но все еще запрещал себе смотреть на окружающих и на зеленое сукно. Медленно и осторожно положил он перед собой пачку "Лакки Страйк", которые добыл у Люттера и Вегнера, коробок спичек и серебряный держатель для сигарет в виде маленькой вилки, надевавшейся с помощью кольца на мизинец, чтобы предохранить пальцы от желтизны. Затем он отсчитал тридцать фишек и разложил перед собой кучками по пять. В кармане у него остался еще большой запас фишек. Не поднимая глаз, перебирал он их, наслаждался их сухим постукиванием, словно это была чудесная музыка, которая легко вливалась в него. Затем вдруг, — решение это возникло так же внезапно, как первая вспышка молнии в грозовой туче, — поставил кучку фишек, сколько мог забрать в горсть — на цифру 22.

Крупье бросил ему быстрый загадочный взгляд, шарик застрекотал, он стрекотал без конца, наконец резкий голос возвестил:

— Двадцать один — нечет, красное…

"Может быть, я ошибаюсь, — подумал Пагель со странным чувством облегчения. — Может быть, Петре только двадцать один!"

Он вдруг пришел в хорошее настроение, рассеянность пропала. Без сожаления смотрел он на то, как крупье загреб лопаточкой его ставку, вот она исчезла, и им овладело смутное чувство, будто этими поставленными на лета Петры и проигранными фишками он откупился и может теперь, совершенно с ней не считаясь, играть как вздумается. Он чуть улыбнулся крупье, внимательно смотревшему на него. Крупье почти неприметно ответил на эту улыбку — его губы едва дрогнули в чаще взъерошенных усов.

Пагель посмотрел вокруг.

Как раз против него, по ту сторону стола, сидел пожилой господин. Черты его были столь резки, что в профиль нос казался лезвием ножа, кончик угрожающим острием. Бесстрастное лицо было неправдоподобно бледным, в одном глазу сидел монокль, другой прикрывало явно парализованное веко. Перед господином лежали не только стопки фишек, но и пачки банкнот.

Раздался голос крупье, и бледнолицый господин, вытянув худые холеные руки, с длинными, отогнутыми на концах пальцами, судорожно сгреб фишки и деньги. Потом разместил ставки на нескольких номерах. Пагель следил за его руками. Затем быстро и презрительно отвел взгляд. Этот бледный бесстрастный господин, видно, спятил! Он же играет против самого себя, ставит одновременно на ноль и на числа, чет и нечет.

— Одиннадцать — нечет, красное, первая дюжина… — возгласил крупье.

— Еще раз красное!

Пагель был уверен, что сейчас выйдет черное; вдруг решившись, он поставил все свои тридцать фишек на черное и стал ждать.

Казалось, время тянется бесконечно. Кто-то в последнюю минуту взял свою ставку обратно, потом опять поставил. Вольфом овладело глубокое, неодолимое уныние. Все шло слишком медленно, и эта игра, которая в последний год заполняла всю его жизнь, показалась ему вдруг чем-то совершенно идиотским. Эти люди сидят вокруг стола, точно дети, и с замиранием сердца следят за тем, как шарик падает в лунку. Ну, конечно, он должен упасть в лунку! В одну или в другую — не все ли равно! И шарик бегает и жужжит, ах, если бы он перестал бегать, если бы, наконец, упал, чтобы все было уже позади! Монокль на той стороне поблескивал коварно и злобно, зеленое сукно словно притягивало, — скорее бы отделаться от этих денег… а он еще жаждал игры! Какая глупость!

Пагель просадил свои деньги. Под лопаткой крупье исчезли все тридцать фишек.

— Семнадцать, — возвестил крупье.

Семнадцать — тоже неплохо! Семнадцать плюс четыре — все же лучше, чем эта дурацкая игра. Для "семнадцати и четырех" все же нужно кое-что соображать. А здесь только сидишь и ждешь приговора судьбы. Глупейшая штука на свете, развлечение для рабов!

Пагель вдруг решительно встал, протолкался между выстроившимися позади игроками и закурил. Обер-лейтенант фон Штудман, безучастно стоявший у стены, бросил на него быстрый взгляд.

— Вы что ж? Уже кончили?

— Да, — сказал Пагель сердито.

— А как шла игра?

— Средне. — Он несколько раз жадно затянулся, затем спросил: — Пошли?

— Охотно! Глаза бы мои на все это не глядели, — я сейчас вытащу и господина фон Праквица! Он хотел забавы ради посмотреть…

— Забавы ради! Так я жду здесь.

Штудман стал протискиваться между играющими, Пагель занял его место у стены. Юноша устал и обессилел. Таю вот он каким оказался, этот вечер, которого он так ждал, знаменательный вечер, когда в руках у тебя, наконец, крупная сумма и можно ставить как захочется! Но в жизни все бывает наоборот. Сегодня, когда он мог играть сколько душе угодно, именно сегодня у него пропала охота. "То кубка нет у нас, то нет вина", — вспомнилось ему.

Значит, с игрой навсегда покончено, он чувствовал, что никогда уже больше его не потянет к зеленому столу. Он может завтра утром преспокойно уехать с ротмистром в деревню, вероятно, чем-нибудь вроде надсмотрщика над рабами — и ровно ничего он тут в Берлине не упустит. Ровно ничего! Что бы ты ни делал, все одинаково бессмысленно. Поучительно наблюдать, как жизнь растекается между пальцами, словно сама лишает себя смысла и цены, так же как деньги, текущие все более стремительным потоком, сами себя обессмысливают и обесценивают. За один короткий день он утратил мать и Петера — нет, Петру, а теперь и страсть к игре… Пустая никчемная штука… Право, можно бы с таким же успехом прыгнуть с моста под ближайший трамвай — это было бы так же осмысленно и так же бессмысленно, как и все остальное!

Зевнув, он снова закурил.

Пиявка, казалось, только этого и ждала. Она подошла к нему.

— Угостите сигареткой?

Безмолвно протянул ей Пагель пачку сигарет.

— Английские? Нет, не выношу их, они для меня слишком крепкие. А других у вас нет?

Пагель покачал головой, чуть улыбаясь.

— Как это вы можете курить их? Там же опий!

— Чем опий хуже кокаина? — спросил Пагель и вызывающе посмотрел на ее нос. Вероятно, она сегодня не очень нанюхалась, нос еще не побелел. Впрочем, это может быть от пудры, ну конечно, нос напудрен… Он стал разглядывать ее с деловитым спокойным любопытством.

— Кокаин! Вы что же думаете, я нюхаю кокаин?

Отзвуки былой враждебности придали ее голосу резкость, хотя она сейчас изо всех сил старалась ему понравиться и действительно была красива. Фигура высокая, стройная, грудь, открытая глубоким вырезом платья, кажется маленькой и упругой. Только злая она, эта женщина, вот чего нельзя забывать: злая, жадная, ненасытная, скандальная, холодная, кокаинистка. По природе злая — Петер не была злой, или нет, Петра все-таки была злой. Но это не так бросалось в глаза, ей удавалось скрывать свою злость, пока он ее не уличил. Нет, и с Петрой покончено.

— Значит, не нюхаете? А я думал, да! — равнодушно заметил он и стал искать глазами Штудмана. Ему хотелось уйти. Эта статная корова надоела ему до смерти.

— Ну, изредка, — призналась она, — когда очень устану. Но ведь это все равно что пирамидон принять, правда? Пирамидоном тоже можно разрушить организм. У меня была подруга, так она принимала по двадцать порошков в день. И она…

— Хватит, сокровище мое! — прервал ее Пагель. — Не интересуюсь. Разве ты не хочешь игрануть?

Но не так легко было от нее отделаться. И она ничуть не обиделась: она обижалась, только когда ее не замечали.

— А вы уже кончили играть? — спросила она.

— Ну да, всю валюту просадил! Полный банкрот.

— Ври больше, плутишка! — игриво хохотнула она.

Он видел, что она не верит ему. Должно быть, кое-что пронюхала насчет содержимого его карманов, иначе ни за что бы не стала тратить время и любезности на какого-то голодранца в потертом кителе, она же признавала только кавалеров во фраках!

— Сделайте мне одно одолжение! — воскликнула она вдруг. — Поставьте разок за меня!

— Зачем? — спросил он раздраженно. И куда только Штудман провалился! От этой дуры никак не отделаешься. — По-моему, вы и сами играть умеете.

— Вы наверняка принесете мне счастье!

— Возможно. Но я больше не играю.

— О, прошу вас, — хоть раз!

— Вы же слышали, я больше не играю!

— Это правда?

— Правда!

Она засмеялась.

А Пагель раздраженно продолжал:

— Почему вы так глупо смеетесь? Я сказал, что больше не играю!

— Вы — и не играете! Да я скорее поверю…

Она осеклась, в ее голосе вдруг зазвучали ласковые, убеждающие нотки:

— Пойдем, дорогой, поставь разок за меня, я тебя за это приласкаю…

— Покорно благодарю!.. — грубо отрезал Пагель. И, не выдержав, воскликнул: — Господи, неужели я от нее никогда не избавлюсь? Уходите, говорю вам, я больше не играю, я вас вообще не выношу! Противны вы мне!

Она внимательно посмотрела на него:

— Какой ты сейчас душка, мой мальчик, я и не замечала, что ты такой красавчик! Всегда торчишь, как дурак, за зеленым столом! — И затем льстиво добавила: — Пойдем, дорогой! Поставь за меня! Ты принесешь мне счастье!

Пагель отбросил окурок и наклонился к ее лицу.

— Если ты скажешь еще хоть слово, стерва окаянная, я тебе так дам в рожу, что ты…

Он дрожал всем телом от бессмысленной ярости. Ее глаза были совсем близко от его глаз. Тоже карие, они теперь затуманились влагой покорности.

— Что ж, бей! — прошептала она. — Только поставь разок за меня, дуся…

Пагель порывисто отвернулся, стремительно подошел к столу и схватил Штудмана за локоть. Задыхаясь, он спросил:

— Мы идем, или мы не идем?

— Никак не могу оторвать ротмистра от стола! — так же взволнованно прошептал в ответ Штудман. — Вы только посмотрите!

9. РОТМИСТР — УЧЕНИК ПАГЕЛЯ

Крайне неохотно сопровождал ротмистр фон Праквиц бывшего своего портупей-юнкера Пагеля в его таинственном путешествии по ночному Берлину; еще у Люттера и Вегнера он с большим неудовольствием терпел его общество и вызывающую болтовню и никак не мог извинить ему оскорбительное предложение денег. Он находил совершенно неуместным интерес своего друга Штудмана к этому опустившемуся гуляке, богатство которого казалось ротмистру более чем подозрительным. И если поведение юноши во время маленького инцидента с осколком гранаты в битве под Тетельмюнде представлялось фон Штудману хоть и слегка смешным, но, особенно приняв во внимание крайнюю молодость Пагеля, все же геройским, то для фон Праквица смешное всегда перевешивало геройское, — а натура, способная на такие экстравагантности, могла вызвать только недоверие.

Честному ротмистру Иоахиму фон Праквицу лишь экстравагантности других людей казались подозрительными, к своим собственным он относился в высшей степени терпимо. И едва он узнал, что предстоят не мерзкие развлечения с голыми бабами — какой ужас! — но всего лишь игра, вернее говоря, jeu,[5] — в тот же миг полицейские в подбитых гвоздями башмаках утратили всю свою грозность, неосвещенный дом уже казался гостеприимным, стремный юмористической фигурой, а портупей-юнкер Пагель из совратителя и сомнительного субъекта превратился в славного малого и знающего жизнь молодого человека.

И когда ротмистр стоял в маленькой мещанской передней с горами одежды на вешалках, когда бравый усач за складным столиком приветливо спросил: "Не угодно ли фишек, господа?" — и ротмистр, после быстрого, испытующего взгляда, спросил: "В армии служили? А? Где?" — и усач, щелкнув воображаемыми шпорами, ответил: "Так точно! Девятнадцатый саксонский обоз, Лейпциг", — тут ротмистр пришел в отличное настроение и почувствовал себя как дома.

Ни разу мысль о запретности этой игры не омрачила его радужного настроения; с интересом выслушал он пояснения относительно того, сколько сотен и тысяч марок представляет та или иная фишка и как ими пользоваться — в его время играли только на деньги или на визитные карточки с нацарапанной на них суммой. Помни он сейчас еще о Пагеле, он отнесся бы к нему вполне благожелательно. Но ни разу мысль о молодом человеке не пришла ему на ум.

Зато игра и окружавшие стол игроки даже чересчур его занимали. Правда, пришлось с сожалением признать, что публика здесь отнюдь не изысканная, ей далеко до общества, собиравшегося когда-то в офицерских казино мирного времени. Взять хотя бы краснорожего толстяка за столом, раскладывавшего фишки пухлыми пальцами в перстнях, — разве при взгляде на его жирный, в складках затылок можно было усомниться, что это родной брат или родич того самого скотопромышленника из Франкфурта, которого ротмистр к себе на порог не пускал? Впрочем, этот братец тоже не раз надувал ротмистра, франкфуртский, конечно.

Враждебно посмотрел фон Праквиц на толстяка: вот, значит, куда идут неправедно отнятые у землевладельцев доходы — и даже проигрывать этот тип не умеет прилично: он, видимо, боится малейшего проигрыша, хотя проигрыши неизменно следовали за каждой его новой ставкой.

Мешало ротмистру также и множество женщин, теснившихся вокруг стола, ибо, по его мнению, "женщинам тут не место"; «jeu» — занятие чисто мужское, только мужчина способен играть успешно, с достаточным хладнокровием и здравым смыслом. Кроме того, хотя они были и весьма нарядны, но на его вкус несколько экстравагантно одеты, или, вернее, раздеты. Эта манера выставлять для обозрения всем и каждому белоснежные груди в, так сказать, более или менее открытом шелковом футляре, напоминала столь ненавистных ему уличных девок. Разумеется, такого рода женщинам доступ сюда закрыт, но одно напоминание уже было тягостно!

Было все же и приятное. Например, вон тот пожилой бледный господин с необычайно острым носом и моноклем: там, где играл этот господин, где сидел этот господин, где бывал в гостях этот господин, мог бы находиться и ротмистр фон Праквиц.

Любопытно, что сидевшего совсем рядом с ним Пагеля ротмистр просто не увидел, его обычно столь зоркий глаз лишь с трудом замечал людей в поношенном платье.

Что касается рулетки (ротмистр, вежливо поблагодарив, уселся на стул, предложенный ему, казалось, добровольно, а на самом деле лишь по знаку свыше), то сразу ориентироваться в ней было трудновато. Во-первых, игра предоставляла слишком много самых разнообразных возможностей, к тому же все шло с какой-то даже неприличной поспешностью. Едва ротмистр уяснил себе, как распределяются ставки, — и рулетка уже загудела, шарик зажужжал, крупье что-то крикнул, тут фишки посыпались дождем, там они исчезли и мимо, дальше — все вертится, катится, жужжит, кричит, — просто голова идет кругом.

Собственные воспоминания ротмистра о рулетке относились еще к тем давним временам, когда он был лейтенантом. Но его познания в этой области и тогда были довольно скудными, не больше трех-четырех раз играл он в эту игру, ибо рулетка, как игра особенно опасная, была строжайше запрещена, строже, чем все другие азартные забавы. В сущности молодые офицеры играли тогда только в одну азартную игру, называвшуюся "Божье благословение" и считавшуюся относительно безобидной. Все же для тогда еще холостого лейтенанта она превратилась в такую опасность, что после одной, весьма бурной ночи он сломя голову полетел к отцу-генералу, еще более вспыльчивому, чем он. Там он за полчаса узнал, что такое взрыв ярости, лишение наследства и изгнание, но в конце концов оба они, пролив обильные слезы, подписали у какого-то чернявого субъекта кучу векселей, под которые получили достаточно денег, чтобы долг чести был кое-как покрыт. С тех пор ротмистр не играл ни разу.

И вот он сидел теперь у зеленого стола, рассеянно созерцал надписи, созерцал цифры, тихонько побрякивая в кармане фишками и решительно не зная, как ему начать, хотя начать очень хотелось.

Когда Штудман спросил его: "Что ж, Праквиц, ты в самом деле хочешь играть?" — он ответил сердито:

— А ты разве нет? Для чего же мы брали фишки?

И он поставил на красное.

Разумеется, вышло красное. Не успел он опомниться, как горсть фишек с сухим журчаньем упала на его фишки. Несимпатичный крупье, похожий на взъерошенного коршуна, что-то выкрикнул, рулетка снова завертелась. И не успел ротмистр подумать, на что теперь поставить, как решенье уже состоялось.

И опять выпало красное. Теперь перед ним лежала уже целая гора фишек.

Он отодвинулся и, словно просыпаясь, посмотрел кругом. Самым приличным из всех игравших был по-прежнему господин с моноклем. Ротмистр стал следить за длинными, тонкими, слегка отогнутыми на концах пальцами этого господина, которые с невероятной быстротой раскладывали кучки фишек на отдельные цифры и на пересечение клеток. И недолго думая последовал примеру этого господина: тоже стал ставить на числа и на пересечение клеток, причем, из деликатности (чтоб не мешать тому), избегал занятых им клеток.

Снова крупье выкрикнул что-то, снова к некоторым кучкам поставленных ротмистром фишек прибавились новые, тогда как другие кучки исчезали под лопаткой крупье и с легким стуком упали в кошель, висевший на конце стола.

С этой минуты ротмистр сидел как завороженный. Постукивание шарика, выкрики крупье, зеленое сукно с цифрами, надписями, квадратами и прямоугольниками, на которые прихотливым узором ложились разноцветные фишки — все это приковало его к себе. Он забыл обо всем, забыл, где находится и какой уже поздний час. Он уже не вспоминал ни о Штудмане, ни об этом сомнительном портупей-юнкере Пагеле. Нейлоэ не существовало. От него требовалось проворство; его глаз, даже быстрее, чем рука, должен был выискивать свободные клетки, куда можно было бы еще бросить фишки. Надо было быстро собирать выигрыши, решать, какие ставки остаются.

На миг наступил неприятный перерыв, вызванный тем, что у ротмистра, к его изумлению, больше не оказалось фишек. Раздраженно шарил он в карманах пиджака, раздраженно — оттого, что приходилось пропустить одну игру. Причем отсутствие фишек вызвало в нем не мысль о проигрыше, его рассердила только задержка. Слава богу, оказалось, что за ним наблюдают: один из помощников крупье уже держал для него наготове новые. И в полном самозабвении, без всякой мысли о том, что он ведь проиграл здесь почти все бывшие при нем деньги, он вытащил из кармана еще пачку банкнотов и обменял их на костяные фишки.

Вскоре после этой невольной и досадной заминки, в самый разгар игры, возле ротмистра вдруг очутился фон Штудман и шепнул, наклонившись к нему, что Пагель, слава тебе господи, наигрался и собирается уходить.

Разгневанный ротмистр в ответ удивился, какое ему, черт подери, дело до этого молодого человека? Он чувствует себя здесь превосходно и не имеет ни малейшего желания идти домой.

Штудман, крайне изумленный, спросил, действительно ли ротмистр намерен играть?

Фон Праквиц был почти уверен, что ту вон кучку фишек, лежавшую на скрещении клеток 13, 14, 16 и 17, на которую только что пал выигрыш, поставил он, но женская рука, украшенная кольцом с жемчужиной, потянулась и забрала всю кучку себе. Ротмистр встретился взглядом с крупье, спокойно изучавшим его. Весьма раздраженно попросил он Штудмана уйти и оставить его в покое!

Штудман не ответил, и ротмистр продолжал ставить; однако не мог сосредоточиться на игре. Он, не видя, чувствовал, что Штудман стоит позади него и следит за его ставками.

Наконец ротмистр круто обернулся и резко заявил:

— Господин обер-лейтенант, вы не моя нянька!

Это замечание, напомнившее обоим их старые разногласия времен войны, оказало действие. Штудман отвесил очень легкий, снисходительный поклон и отошел.

Когда ротмистр, облегченно вздохнув, снова обратил свой взгляд на зеленое поле, то увидел, что тем временем исчезли и его последние фишки. Он сердито покосился на крупье, и ему почудилось, что тот прячет под взъерошенными усами улыбку. Фон Праквиц открыл запиравшееся двойным запором внутреннее отделение бумажника и извлек оттуда 70 долларов, все свое достояние в валюте. Помощник крупье с невероятной быстротой стал нагромождать перед ним груду за грудой фишки. Ротмистр, не считая, торопливо сунул их в карман. Когда он заметил, что многие взглянули на него испытующе, у него мелькнула смутная мысль: "Что я делаю?"

Но только слова прозвучали в нем, не их смысл. Обилие фишек вернуло ему уверенность в себе, привело в отличное настроение. Он ласково подумал: "Какой он нелепый, этот вечно озабоченный Штудман!" — почти улыбаясь, уселся поудобнее и снова начал ставить.

Однако его хорошее настроение держалось недолго. Все с большим раздражением видел он, как ставка за ставкой исчезает под лопаткой крупье. Фишки уже только изредка сыпались на покрытые его ставками клетки. Все чаще приходилось ему лазить в карман, который уже не был так туго набит. Но его раздражало еще не сознание проигрыша, а непостижимо быстрое течение игры… Ротмистр чувствовал, что близится минута, когда придется встать и прекратить удовольствие, которое он едва успел вкусить. Чем больше ставок, тем больше, казалось ему, должны расти и шансы на выигрыш. Поэтому он все судорожнее разбрасывал свои фишки по всему игорному полю.

— Разве так играют!.. — неодобрительно пробурчал возле него чей-то строгий голос.

— Что? — привскочил ротмистр и возмущенно посмотрел на Пагеля, усевшегося рядом с ним.

Однако сейчас в Пагеле не чувствовалось ни колебаний, ни смущения.

— Нет, так не играют! — повторил он. — Вы же играете против самого себя.

— Что я делаю? — спросил ротмистр, уже готовый окончательно взбеситься и, как перед тем Штудмана, поставить на место и этого молокососа. Но, к его удивлению, столь легко вспыхнувший гнев не разгорался, вместо этого его охватила растерянность, словно он вел себя как неразумный ребенок.

— Если вы ставите одновременно на красное и черное, так вы же не можете выиграть, — укоризненно заметил Пагель. — Выигрывает либо черное, либо красное, оба вместе — никогда.

— А разве я… — растерянно спросил ротмистр и окинул взглядом стол. Но тут лопатка крупье протянулась через стол, и фишки застучали…

— Да берите же! — строго прошептал Пагель. — Вам повезло. Вот это все ваше — и это… и это… Простите, пожалуйста, сударыня, это наша ставка!

Очень взволнованный женский голос что-то проговорил, но Пагель не слушал. Он продолжал командовать, и ротмистр, как дитя, послушно следовал его указаниям.

— Так, а теперь ничего не ставьте, — сначала посмотрим, как пойдет игра. Сколько у вас осталось фишек?.. Этого не хватит для крупной ставки. Подождите, я куплю еще…

— Вы же хотели уйти, Пагель! — раздался наставительный голос несносного гувернера Штудмана.

— Одну минутку, господин Штудман, — возразил Пагель, любезно улыбаясь. — Я только хочу показать господину ротмистру, как надо играть, — вот, пожалуйста, пятьдесят по пятьсот и двадцать по миллиону…

Штудман жестом выразил отчаяние.

— Право же, только минутку, — ласково повторил Пагель. — Поверьте, мне игра не доставляет удовольствия, я не игрок. Только ради ротмистра…

Но фон Штудман уже не слышал его. Он сердито повернулся и отошел.

— Смотрите, господин ротмистр. Сейчас выйдет красное.

Они напряженно ждали.

И вот вышло — красное.

— Если бы мы на него поставили! — жалобно заметил ротмистр.

— Немного терпения! — утешал его Пагель. — Надо сначала посмотреть, в какую сторону бежит заяц. Пока еще ничего определенного сказать нельзя, но очень много вероятия за то, что выиграет черное.

Однако выиграло красное.

— Вот видите! — сказал Пагель торжествующе. — Как хорошо, что мы не поставили! Теперь мы скоро начнем. И вы увидите… В каких-нибудь четверть часа…

Крупье неприметно улыбался. А фон Штудман, сидя в углу, проклинал ту минуту, когда он у Люттера и Вегнера заговорил с Пагелем.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ ЗАПЛУТАЛИСЬ В НОЧИ

1. АМАНДА УГОВАРИВАЕТ ГЕНЗЕКЕНА БЕЖАТЬ

Среди кустов, растущих перед домом управляющего, стоит на страже Виолета фон Праквиц; а внутри, в конторе, другая девушка — Аманда Бакс наконец выходит из своего укрытия. Она поняла далеко не все, о чем препирались лейтенант и барышня. Но обо многом можно было догадаться, а относительно лейтенанта, который разъезжает по стране и людей подбивает на какой-то путч, она слыхала и раньше: к тому же в те годы по всей немецкой земле повторяли изречение, полное мрачной угрозы: "Предатель подлежит суду фемы".

Не очень-то приятно, конечно, узнать, что твой дружок — предатель, и сама Аманда Бакс, хоть она женщина простая и грубая, предательницей не была и не будет. Пусть она неудержимо и любит и ненавидит всеми силами своей пылкой, несокрушимой натуры, но быть предательницей — нет уж, извините. Поэтому она будет верна своему Гензекену, несмотря на все, что о нем знает. Ведь он всего-навсего мужчина, а с них, с мужчин, ей-богу, ну что с них возьмешь? Приходится девушке их принимать как они есть!

Она быстро и неслышно входит к нему в комнату, становится на колени у кровати и решительно трясет спящего: но не так-то легко пробудить его от хмеля. Надо действовать решительнее: и когда даже мокрое полотенце не помогает, Аманда, отчаявшись, просто хватает его одной рукой за волосы, а другой осторожно зажимает рот, чтобы Гензекен не заорал.

Этот прием достигает цели, управляющий Мейер-губан просыпается от бешеной боли, так как Аманда дергает его за волосы изо всех своих весьма немалых сил. Но уж таков человек, а тем более Мейер: он прежде всего инстинктивно защищается и вонзает зубы в лежащую на его губах руку.

Она подавляет крик и торопливо шепчет ему в ухо:

— Очнись! Очнись! Гензекен! Это я, Аманда!

— Чую, — хрюкает он в бешенстве. — Кабы ты знала, как вы, бабы, мне опротивели! Никогда вы человеку покоя не дадите!

Ему хочется браниться, все перед ним плывет, голова точно распухла, в корнях волос нестерпимая боль… Но Аманда боится той, что караулит в кустах, и снова ее рука решительно ложится на его рот. И он тут же впивается в нее зубами!

Ну нет, больше она терпеть не согласна! Аманда вырывает руку у него из зубов и бьет наугад, в темноте, куда попало. Инстинкт направляет ее верно, она бьет без промаха, градом сыплются на него удары, справа, слева — вот она, кажется, попала по носу! А теперь по губам…

При этом она стонет, чуть слышно, задыхаясь, захваченная этим битьем в темноте по чему-то мягкому, стонущему.

— Ты опомнишься? Ты замолчишь? Они же убьют тебя (хотя сама, конечно, готова сейчас убить его).

Задыхаясь, трусливо, униженно, уже побежденный Мейергубан молит:

— Ну да, Мандекен! Моя Мандекен! Я же все сделаю, что ты захочешь! Только перестань — ах, будь хоть немного осторожнее!

Она хрипит, ее грудь бурно вздымается, но она перестает бить.

— Будешь слушаться, дуралей? — бормочет она с гневной нежностью. Лейтенант уже был здесь!..

— Где — здесь? — спрашивает он тупо.

— Здесь, в твоей комнате! Он чего-то искал… какое-то письмо вытащил из твоей куртки!

— Письмо… — Он все еще не понимает. Но затем в нем медленно просыпается смутное воспоминание. — Ах, то! — замечает он презрительно. Может у себя оставить эту писанину.

— Но, Гензекен, подумай хорошенько! Опомнись! — молит она. — Ты, верно, натворил что-нибудь — зол он на тебя ужасно! И он еще вернется — этой ночью.

— Пусть попробует! — хвастливо заявляет Мейер, хотя ему почему-то становится не по себе. — Эту обезьяну я держу в руках… да и его мамзель фон Праквиц!

— Но, Гензекен, она ведь тоже была здесь! Она с ним вместе искала письмо…

— Вайо? Барышня? Дочка нашего кормильца? В моей комнате! А я пьяный и голый лежал в постели? Ай-ай, ах, Вайо!

— Да, а сейчас она торчит перед твоим окном, чтобы ты не удрал!

— Я — удрал! — возмущается он хвастливо. Но невольно понижает голос. Им это было бы, конечно, на руку… Да нет, не на того напали… никуда я не денусь, я завтра же пойду к ротмистру и выведу и эту девчонку и ее лейтенантика на чистую воду.

— Гензекен, да перестань ты наконец хорохориться! Он же хотел вернуться еще этой ночью. Не даст он тебе идти завтра к ротмистру…

— А что он сделает? Привяжет меня, что ли?

— Нет, привязать тебя он не может.

— А если я расскажу ротмистру про письмо?

— Брось ты наконец трепаться про это дурацкое письмо! Да и нет его больше у тебя! У него оно!

— Книбуш свидетель…

— Чушь, Гензекен! Все чушь! Не захочет Книбуш быть свидетелем, если ему против барышни показывать придется!

Коротышка Мейер молчит, наконец-то он задумался. Потом замечает уже более робко:

— Но за что ему на меня злиться? Ведь у самого хвост замаран!

— Вот именно потому, что у него хвост замаран, он и зол на тебя, Гензекен. Он же боится, что ты проболтаешься…

— Насчет чего же это я проболтаюсь? Да я словечка не пророню про это окаянное письмо…

— Дело не только в письме, Гензекен! — восклицает она в отчаянии. — Тут еще эта штука, ну, путч этот!..

— Какой путч? — Он оторопел.

— Ах, Гензекен, не притворяйся, пожалуйста! Нечего тебе передо мной притворяться! Ну насчет путча, который вы готовите… лейтенант боится, что ты выдашь их!

— Так я же ничего не знаю об его дурацком путче, Мандекен! — вопит Мейер. — Даю честное слово, Мандекен! Я понятия не имею, что они там затеяли!

Она задумалась. Она почти верит ему. Но затем чутье подсказывает ей, пусть говорит что хочет, — ему все равно грозит опасность, и он должен сейчас же исчезнуть отсюда.

— Гензекен, — заявляет она очень строго, — это все одно, — знаешь ты на самом деле что-нибудь или не знаешь. Он-то думает, ты знаешь. И хочешь выдать его. И он бесится на тебя из-за письма. Он над тобой что-то сделать хочет, поверь мне!

— Ну, а что он может сделать? — спрашивает Мейер оторопев.

— Ах, Гензекен, да не притворяйся ты! Ты же отлично помнишь, и в газетах про это печатали, и снимки были, — все они в белых капюшонах, чтобы их не узнали, и они судят кого-то, а внизу подписано: суд фемы. Смерть предателям! Так, кажется?

— Но я же не предатель, — возражает он, только бы сказать что-нибудь, без убежденности.

А для нее вопрос уже не в этом.

— Гензекен! — молит она. — Ну почему ты не хочешь уйти отсюда? Он сейчас в деревне, на собрании, а ее я уж спроважу от окна. Сейчас тебе еще можно уйти — почему же ты не хочешь? Я не так уж тебе нужна, чтобы ты из-за этого оставался, ведь ты путался даже с этой Гартиг сегодня (она все-таки не удержалась, заговорила об этом, но тут же пожалела), — и подумай-ка, завтра возвращается ротмистр, а ты столько напакостил тут без него и в трактире нализался в рабочее время — отчего же ты не хочешь уйти по своей воле, ведь он тебя все равно вышвырнет!

— У меня ни гроша нет, — бурчит он. — Да и куда я пойду?

— Ну, ты можешь в одной из деревень устроиться, в гостинице, хоть в Грюнове — там есть чистенькая гостиница, я танцевала там. В воскресенье я свободна и приду тебя проведать. У меня есть немного денег, я принесу их тебе. И ты спокойненько будешь подыскивать себе новое место, в газете всегда объявления есть, только подальше отсюда.

— А я знаю, что в воскресенье кто-то будет сидеть в дураках, возражает он сварливо. — И денег он тоже не дождется!

— Ах, Гензекен, не будь ослом! Зачем же я стану предлагать тебе деньги, если не собираюсь прийти? Значит, ты уйдешь, да?

— Что это тебе вдруг приспичило отделаться от меня, кого ты уже себе присмотрела?

— А ты уж и ревность разыгрываешь — да, разыгрываешь, ведь ты на самом деле меня ни капельки не ревнуешь!

Он помолчал, затем спросил:

— Сколько у тебя денег?

— Да, немного, из-за падения курса. Но я могу и дальше давать тебе, теперь я позабочусь, чтобы барыня мне как следует платила. Говорят, в Бирнбауме уже выдают заработную плату рожью.

— Платить рожью?.. Да старуха скорей повесится! Ты всегда придумаешь глупости! — Он презрительно смеется, ему необходимо опять почувствовать свое превосходство над ней. — Знаешь что, Мандхен, лучше сбегай за деньгами немедленно. Не могу же я сидеть без денег в гостинице. А Вайо ты сейчас же спровадишь. Мне надо еще уложиться, как тут соберешься в потемках! О господи, — застонал он вдруг, — тащить до Грюнова два чемоданища — такую штуку только ты можешь придумать!

— Ах, Гензекен! — пытается она его утешить. — Все это не так страшно, лишь бы ты благополучно выбрался! Не забывай этого… А я помогу тебе тащить, сегодня я совсем не лягу. Утром с головы до ног вымоюсь холодной водой и буду свежа, как огурчик, думаешь — нет?

— Ладно, ладно, — заметил он ворчливо, — тебе бы только быть как огурчик, вот для тебя главное. Ну, ты идешь или не идешь?

— Да, сейчас иду. Только не сразу все делается, я должна еще барышню увести отсюда. И ты, правда, Гензекен, будешь поторапливаться? Я ведь не знаю, когда вернется лейтенант.

— Ах, этот! — презрительно бурчит Мейер-губан. — Пусть не задается! Как ты полагаешь, сколько оно длится, такое собрание? Уж, наверно, часа два-три! Особенно скоро крестьянам голову не заморочишь!

— Значит, торопись, Гензекен! — еще раз предостерегает его Аманда. — Я живо обернусь — целую, Гензекен!

— Ну уж катись, — отвечает он раздраженно, — тебе бы только лизаться, а у меня тут вопрос жизни и смерти! Все вы, бабы, таковы! Всегда на уме только эта их так называемая любовь! Все в одну точку метят!

— Эх ты, дурачок, — отвечает она и дергает его за волосы, "на этот раз ласково. — Я же просто рада, что ты уберешься отсюда! Наконец-то можно будет опять спокойно работать!.. Сумасшедшая это штука, но если уж она в тебя засела и нужно вечно смотреть да соображать… А кто ты в конце концов? Мразь и ничтожество. Думаешь, не знаю? Только ничего это не меняет, хоть и знаю, ведь жизнь — балаган, и ты в нем, верно, главная обезьяна…

Она чмокнула его, хотел он того или нет, и вышла из комнаты почти веселая, почти довольная.

2. ЛЕЙТЕНАНТ У МЕЙЕРА

Управляющему Мейеру недолго пришлось ждать, чтобы Аманда увела барышню с ее сторожевого поста. Он только мельком выглянул в окно в лунную ночь и, убедившись, что никого нет, включил свет. Будучи лишен всякой фантазии, он никак не мог представить себе грозившую ему опасность. Ведь до сих пор в его жизни все шло без сучка, без задоринки. Толстокожим легко жить… Все должно хорошо кончиться и теперь.

В сущности не такая уж плохая перспектива — пожить на чужой счет, а относительно будущего у него вдруг наметились даже кое-какие планы! Такой лейтенант может очень и очень пригодиться!

Сегодня ночью, до того как отсюда выкатываться, он должен еще кое-что сделать. В самом деле, надо поторапливаться. Но пока что ему еще трудно, голова еще совсем дурная, да и напялить на себя городскую одежду, верхнюю рубашку, воротничок и галстук — тоже не так-то легко. Его трясет озноб. "Верно, от эфира, — решает Мейер. — От вина меня еще никогда не трясло! Вот дерьмо!"

Вздыхая, принимается он за укладку. Уже одно это — нелегкая задача: надо отыскать в разгромленной, неприбранной комнате все свои пожитки, изгаженные и перемятые, и запихать их в два чемодана. Он их привез с собой, в Нейлоэ он ничем не обзавелся, значит, и сейчас все вещи должны войти. После долгого тисканья, комканья и надавливания ему, наконец, удается запереть чемоданы и затянуть ремни, — его следующей возлюбленной, которая все это потом будет стирать да гладить, не позавидуешь.

Интересно, сколько денег принесет ему Мандхен? Хорошая девчонка, эта Мандхен, задается немножко, а вообще очень мила! Ну, много она не принесет, много денег теперь на грузовике везти надо. Но в качестве аванса — сойдет и это.

Вдруг Мейер разражается бранью, он замечает, что стоит посреди комнаты в одних носках, а башмаки-то в чемодане. А, сволочь! Он так привык, одеваясь, залезать в высокие сапоги, что совсем забыл о башмаках. Конечно, к городскому костюму он наденет остроносые оранжевые полуботинки-танго. Вот только, в каком они чемодане?! Увидев в первом чемодане сапоги, он на миг предается сомнениям — все-таки до Грюнова не близкий путь, с двумя чемоданами в лапах будет не легко, да и полуботинки-танго ему тесноваты. Но мысль о том, что он предстанет перед грюновскими девушками в городском костюме и сапогах — решает вопрос: нет, надо надеть полуботинки!

Конечно, полуботинки оказываются только во втором чемодане. Они налезают с некоторым трудом. "Разойдутся на ходу!" — утешает себя Мейер.

После этого Губан шествует в контору, извлекает из ящиков и папок свои бумаги. На билет страховой кассы он предусмотрительно наклеивает марки за полгода вперед. Марок здесь много, и если они потом потеряют цену, тоже не беда.

Затем, тщательно обдумав, сочиняет справку для полиции о выезде. В ней значится, что господин Мейер "едет по своим делам". Внизу он ставит печать уполномоченного по имению: так, теперь и это в порядке.

Поразмыслив, Мейер решает, что двойной шов — крепче, и пишет себе вторую справку. Мейер превращается в Шмидта, — извиняюсь, — в фон Шмидта. Ганс фон Шмидт, администратор, тоже "едет по своим делам". "Так! Ну-ка, олухи, а теперь найдите меня!"

Мейер осклабился, очень довольный. Приятное сознание своей замечательной хитрости изгоняет из головы тяжесть и боль. Хорошая это штука — быть хитрее других и водить их за нос. Желаю успеха!

Мейер откидывает крышку пишущей машинки и начинает печатать себе удостоверение на бланке управления Нейлоэ. Конечно, он чудо-управляющий, перл, все знает, все может, все делает — и к тому же — честен, надежен, трудолюбив! Приятно видеть это написанным черным по белому! Из удостоверения возникает образ Мейера, с каким Мейер охотно познакомился бы, каким Мейер охотно был бы, образ безупречного, работящего Мейера, с блестящим, многообещающим будущим, Мейера, прямо созданного для административной деятельности, словом, Мейера из Мейеров!

Пожалуй, свидетельство он накатал уж слишком хвалебное, — непонятно, как можно было отпустить такого управляющего, его надо было держать у себя до конца своих дней! Однако сметливый, мудрый, хитрый Мейер и тут придумывает выход: "Ввиду истечения срока аренды", — пишет он, — видите, тут не может быть никаких вопросов у нового начальства к старому… Ввиду истечения срока аренды неизвестно, куда он выехал. А теперь надо приложить печать управления и подпись: Иоахим фон Праквиц, ротмистр в отставке и арендатор имения, затем печать уполномоченного, — при удостоверении подписи лишняя печать не повредит. Здорово выглядит — на него попадется самая опытная лисица!

"А теперь — бумаги в бумажник, запас гербовых марок тоже туда сунем, марки всегда пригодятся — зачем им валяться здесь! Несгораемый шкаф скрипит не очень громко. Как известно, деньжат там не слишком много, но на первое время хватит. Да если Мандхен еще поусердствует и подсыплет, я месяц-два поживу в свое удовольствие! Господи, прямо толстяком стал, справа бумаги, слева деньги — а грудь, грудь колесом, вот что надо иметь, дитя мое! Грудь колесом — новейшая мода, впрочем, вовсе нет! Но на мой взгляд это всегда красиво. Ну, еще несгораемый шкаф запереть, так приличнее будет выглядеть завтра утром…"

— Нет, не запирайте, дорогой! Всегда оставляйте настежь, молодой человек, так приличнее… И ротмистр прямо с утра будет в курсе… раздается с порога голос лейтенанта.

На миг лицо Мейера искажается, но действительно только на миг.

— Как захочу, так и сделаю, — отвечает он дерзко и запирает шкаф. — Да и вам, собственно, незачем шляться сюда ночью. Вы и так уж сперли у меня из комнаты письмо.

— Юноша! — останавливает его лейтенант угрожающим тоном и делает два шага к Мейеру. Даже он растерялся от такого невообразимого нахальства. Юноша, вы видите вот это?

— Разумеется, я вижу эту штуковину, — заявляет Мейер, и только легкая дрожь в голосе выдает, как ему жутко от лицезрения пистолета. — И я бы мог вооружиться этакой пушкой, их в ящике хоть завались. Да мне всегда кажется — обойдусь и без нее. Я ведь знал, что вы придете! — добавляет он хвастливо.

— Знали, говорите? — тихо произносит лейтенант и внимательно вглядывается в стоящего перед ним безобразного, наглого коротышку.

— Заговорщиком заделались?.. Решили путч устроить? — издевается Мейер, он снова уверен в себе и смотрит на лейтенанта свысока. — И вы так и не заметили, что, когда вы в моей комнате рылись, тут, за стенкой, в конторе, все время стояла одна девушка, и она все слышала, о чем вы с Вайо беседовали — да, вы удивлены?

— Так. — Тон у лейтенанта очень спокойный. — Значит, здесь была спрятана девушка? А где эта девушка сейчас? Опять в комнате рядом?

— Нет! — бесстрашно отвечает Мейер. — Теперь нет. Мы совсем одни, будьте как дома. Ваша невеста и моя невеста пошли погулять. Но вы, конечно, представляете, — добавляет он предостерегающе в ответ на невольный жест лейтенанта, — что моя девушка завтра будет рассказывать, если со мной случится какая-нибудь неприятность! Или вы собираетесь застрелить нас обоих? — бесстрашно замечает он, радуясь своей дерзости, и смеется.

Лейтенант с размаху садится в кресло, закидывает ногу на ногу — он в коричневых крагах — и сосредоточенно раскуривает сигарету.

— Вы, юноша, не дурак, — замечает он. — Вопрос о том, не слишком ли вы уж хитры… Осмелюсь узнать, каковы ваши планы?

— Это, пожалуйста! — заявляет Мейер с готовностью. Убедив лейтенанта, что умнее с ним не связываться, Мейер желает только одного — мирно с ним расстаться.

— Я отсюда смываюсь! — заявляет он. — Уже пошабашил — да вы видели только что, перед шкафом… — Он смотрит на лейтенанта, но лицо у того неподвижно.

— Это мое полное право — взять деньги. Во-первых, мне еще полагается жалованье, а потом, как вы думаете, ведь он же какие-то гроши несчастные мне платит с этим падением курса! Так что, если я себе немного и возьму, это еще далеко не все, что ротмистр украл у меня.

Он вопросительно смотрит на лейтенанта, словно ища подтверждения.

Но тот замечает лишь:

— Это меня не интересует. Куда же вы направляетесь?

— Куда-нибудь подальше, — смеется Мейер. — По-моему, в этой местности становится неуютно. Ну, скажем, в Силезию или в Мекленбург…

— Так-так, — бормочет лейтенант. — Очень разумно. Силезия — это неплохо. А куда вы сейчас направляетесь?

— Сейчас?

— Ну да. — В голосе лейтенанта слышится нетерпение. — Что вы завтра выедете не из уездного города, где вас всякая собака знает, это же ясно. Так куда вы сейчас направляетесь?

— Сейчас? Да просто в одну деревню… здесь, поблизости.

— Так, в одну деревню? В какую же именно?

— А какое, собственно, вам дело? — возмущается Мейер: это выспрашивание, за которым что-то кроется, его очень нервирует.

— Ну, немножко это меня все-таки касается, милейший, — холодно отвечает лейтенант.

— Каким образом?

— Ну как же?.. Мне важно знать, где находится человек, знающий о моих отношениях с фройляйн фон Праквиц. В Силезии это никого не интересует, но тут, поблизости, ему может прийти в голову подработать на своих познаниях.

— Ну что вы! Мне бы даже в голову не пришло! — негодует Мейер. — Не такой уж я подлец. Положитесь на меня, господин лейтенант! Я — могила, в таких вещах — я кавалер!

— Да, знаю, — соглашается лейтенант невозмутимо. — Ну так как же называется деревня?

— Грюнов, — отвечает с заминкой Мейер: почему бы ему не назвать деревню, раз уж лейтенанту и так все известно.

— Так, Грюнов. А почему именно Грюнов? Вы имеете, вероятно, в виду Грюнов возле Остаде?

— Это мне моя девушка предложила. Она хочет ходить туда ко мне в воскресенье на танцы.

— Вы намерены и танцевать там? Значит, вы собираетесь обосноваться надолго?

— Всего на несколько дней. В понедельник я смоюсь — выеду через Остаде. Можете не сомневаться, господин лейтенант!

— Да вот могу ли я? — задумчиво спрашивает лейтенант, встает и направляется к комоду, на который ему перед тем указал Мейер. Он выдвигает ящик и исследует содержимое.

— Верно. У вас тут неплохой набор пугачей… Знаете что, господин Мейер, я бы все-таки на вашем месте сунул в карман такую штуковину.

Но тот протестует:

— На что она мне? Нет уж, покорно благодарю!

— Вы пойдете лесом, господин Мейер, а сейчас везде бродит всякая сволочь! Я бы взял, господин Мейер, я никогда не хожу без огнестрельного оружия. Так оно верней!

Этот молодчик-лейтенант даже словоохотливым стал, так он беспокоится за жизнь своего друга Мейера.

Но тот продолжает протестовать.

— На меня же никто не нападет, — заявляет он. — Никто меня никогда не трогал: это старая штуковина только карманы порвет.

— Ну что ж! Делайте как хотите, — вдруг разозлившись, говорит лейтенант и кладет пистолет прямо на комод.

— До свиданья, — кивает он Мейеру и уходит из конторы, не дав тому ответить.

"Чудной, — думает Мейер и, выпучив глаза, смотрит на дверь. — Право же чудной какой-то. Ну, — утешает он себя, — все они такие. Сначала задаются, а потом оказывается один пшик".

Он оборачивается и смотрит на пистолет.

"Нет, — решает он, — с такими вещами я ничего общего иметь не желаю. Еще возьмет да в кармане и выстрелит. И куда это Мандхен пропала? Взгляну-ка я. Часть пути она отлично может тащить чемодан…"

Он идет к двери.

"Нет, сначала надо пистолет положить обратно. А то, что они подумают завтра утром…"

Он нерешительно держит в руке пистолет и снова колеблется.

"В сущности он прав, — проносится у него в голове, — иметь при себе оружие никогда не мешает".

Он идет к двери, выключает свет, выходит из дома. При каждом шаге он чувствует тяжесть пистолета в заднем кармане брюк.

"Чудно все-таки, каким сильным себя чувствуешь с такой штуковиной", думает он не без удовольствия.

3. МЕЙЕР СТРЕЛЯЕТ

Всего несколько шагов делает управляющий Мейер, и вот он видит обеих девушек, они сидят на скамейке. Подле них стоит, что-то говоря им, лейтенант. При звуке его шагов лейтенант поднимает голову и замечает:

— Да вот и он!

То, что он стоит совсем рядом с девушками, шушукается с ними и возвещает о его, Мейера, приходе — все злит коротышку Мейера. Подойдя, он говорит раздраженно:

— Если я мешаю, я могу опять уйти.

Кажется, будто его никто не слышит, никто ему не отвечает.

— Видно, у вас втроем какой-то секрет уж больно сладкий? — вызывающе говорит Мейер.

Опять нет ответа. Но Виолета встает.

— Вы идете? — спрашивает она лейтенанта.

— Пожалуйста, можете спокойно говорить ему «ты», — раздраженно заявляет Мейер. — Нам известно в чем дело и еще кое-что известно!

С удивительным миролюбием лейтенант берет Виолету под руку и молча уходит с ней в парк.

— Спокойной ночи, господа! — насмешливо кричит им Мейер вслед. Приятных сновидений!

Лейтенант оборачивается и кричит Аманде:

— Значит, поговорите с ним! Это всегда полезно!

Аманда задумчиво кивает.

— Чего ты еще киваешь этой обезьяне? — раздраженно набрасывается на нее Мейер. — Какие у тебя могут быть разговоры с этим типом?

— По-твоему, все — обезьяны, только не ты, — спокойно заявляет Аманда.

— Так! Значит — ты меня считаешь обезьяной?

— Я этого не говорила.

— Не виляй! Только что сказала!

— Нет! — И после долгой паузы добавляет: — Барышня совершенно права.

— В чем это Вайо права? Нашла кого слушать — сопливую девчонку!

— Что с таким, как ты, лучше не связываться!

— Ах, она это сказала? — Мейер чуть не задохся от ярости. Самолюбие его было уязвлено. — А ее хахаль, этот лейтенант — чем он лучше меня? крикнул он в бешенстве. — Ты уж вообразила, что лучше? Такой скот! В моей конторе размахивает у меня перед носом пистолетом. Ну, я его и отделал! Пусть еще раз попадется мне, кот паршивый, теперь у меня тоже есть револьвер! А я… я не только угрожаю, как эта обезьяна, я и выстрелю!

Он выхватывает из кармана пистолет и размахивает им.

— Да ты что, спятил? — кричит на него Аманда в бешенстве. — Сейчас же спрячь! Прямо в лицо свою пушку сует, очень приятно! Меня этим не удивишь, так и знай!

Он сжался под потоком ее гневной и презрительной брани. Несколько растерянный, хотя еще полный упрямства, стоит он перед ней, держа в руке опущенный пистолет.

Она же приказывает:

— Ты сию же минуту вернешься в контору и положишь деньги обратно в кассу! Фу, дьявол, я многое могу вынести, я не чистюлька какая-нибудь, но таскать деньги — нет уж, спасибо! Не из таковских! Я не согласна!

Мейер побагровел — правда, она этого не могла видеть.

— Так, значит, он насплетничал тебе, этот ферт, этот… — кричит он злобно. — А я тебе вот что скажу: ни ему, ни тебе до этого никакого дела нет! Это наше дело с ротмистром! Я только свое жалованье беру, и ты не суйся, понятно?

— Ганс! — говорит она мягче. — Положи деньги обратно, иначе между нами все кончено! Я таких штук не терплю.

— А наплевать мне, кончено между нами или не кончено! Я даже рад, что между нами все кончено! Очень уж ты о себе воображаешь! Больно нужна ты мне! А нынче вечером Гартиг спала со мной, да, да, Гартиг! Что, взяла? Старая баба, восемь ребят — и то она мне в десять раз милее, чем ты!.. Тьфу, проклятая!

Пощечина была самая настоящая, Аманда ударила его изо всех сил прямо в лицо, так что Мейер покачнулся.

— А ты скот! Скот! — крикнула она, задыхаясь. — Вот, негодяй!

— Ты бьешь меня? — спросил он еще беззвучно, обалдев от боли. — Ты бьешь меня? Какая-то поганая птичница бьет меня, управляющего! Ну, теперь ты увидишь…

Но сам он почти ничего не видит. Все вертится перед его глазами, ее фигура расплывается в лунном свете, затем вдруг возникает снова… Вот теперь он видит ее совершенно отчетливо… И она посмела ударить его!

Он торопливо поднимает пистолет и дрожащим пальцем нажимает курок…

Нестерпимо громко отдается выстрел у него в ушах…

Лицо Аманды надвигается, оно становится все больше, вот оно совсем близко, белое и черное в лунном свете.

— Ты? — шепчет она. — Ты, Гензекен, выстрелил в меня?

Оба молчат, каждый слышит только порывистое, судорожное дыхание другого. Долго, долго стоят они так…

Выстрел давно отзвучал. До их слуха доходят другие, более мягкие звуки… снова слышат они тихий ветер в кронах деревьев… заскрипела цепь в конюшне, медленно скользя через кольцо.

— Мандхен, — произносит губастый Мейер. — Мандхен… я…

— Кончено! — заявляет она сурово. — Кончено навсегда.

Она еще раз смотрит на него.

"Стреляет в меня, а потом говорит Мандхен… — Эта мысль снова душит ее. — А что бы он сказал, если бы попал?"

Чувство страшной опасности, которая только что ей грозила, сменилось неизъяснимым ощущением, что она спасена, и оно охватывает ее с такой силой, что Аманда начинает тихо и жалобно плакать. И плача, вздернув плечи, она убегает от него.

Он видит, как под светлой полоской юбки ее крепкие ноги мелькают все быстрее — Аманда бежит, она мчится, она спешит прочь… Сворачивает на дорогу к замку, и он уже не слышит ее бега, а только плач, подавленное, жалобное всхлипывание, потом и оно стихает…

Еще мгновение Мейер стоит неподвижно и, выпучив глаза, смотрит ей вслед. Затем поднимает пистолет, все еще оттягивающий ему руку, и рассматривает его. Он ставит его на предохранитель — так… теперь все в порядке, эта штуковина никакой пакости ему не устроит.

Досадливо пожав плечами, засовывает он оружие в карман брюк и поспешно идет в контору за своими чемоданами.

4. ЛЕЙТЕНАНТ СПЕШИТ

Лейтенант и Вайо сидят на скамейке в парке. Они сидят не как влюбленная парочка, — а если и как парочка, то поссорившаяся, то есть далеко друг от друга, молча.

— Позволить этому трусу так с тобой разговаривать! — сказала она в заключение их спора. — Не понимаю тебя!

— Конечно, ты не понимаешь меня, дурочка, — ответил он очень свысока. Это и хорошо. Значит, он тоже меня не понимает.

— Удрать от такого прохвоста — что он теперь вообразит! Да я запаха его не переношу!

— Не подпускай его к себе слишком близко! — заметил он со скукой. Тогда и запах не будет раздражать тебя.

— Скажи, пожалуйста, Фриц, когда это я его к себе подпускала?! — с возмущением воскликнула она. — Фриц, это просто гадко с твоей стороны!..

Но Фриц ничего не ответил.

Выстрел нарушил раздраженное молчание. Лейтенант вздрогнул, очнувшись от своих мыслей.

— Пальнул-таки! — крикнул он и побежал куда-то.

— Кто? — спросила она и, не получив ответа, побежала следом.

Они бежали по залитым лунным светом парковым лужайкам, и ее чулки намокли от высокой влажной травы; затем сквозь кустарник, наперерез дорожкам, через клумбы! Им приходится продираться через буксовые кусты, растущие вдоль дорожек; Вайо задыхается, ей хочется окликнуть его, но она не может, так как надо бежать дальше.

Наконец лейтенант останавливается и делает ей знак не шуметь. Через его плечо она заглядывает в просвет между сиренью и бульденэжами. И видит, что птичница, плача, исчезает за поворотом дороги в замок, а управляющий Мейер стоит неподвижно перед конторой.

— Не попал, слава богу! — шепчет лейтенант.

— Почему же она ревет?

— От испуга.

— Этого типа надо в тюрьму засадить! — говорит Вайо значительно.

— Не будь дурой, Вайо! Чего он только не наболтает, а? Думаешь, тебе приятно будет?

— Ну, а сейчас?

— А сейчас посмотрим, что он сделает.

Темная коренастая фигурка поспешно устремляется в контору, даже до них явственно доносится стук сердито захлопнутой двери. Управляющий Мейер ушел.

— Вот он и ушел, — сердито заявляет фройляйн фон Праквиц, — а я должна быть с ним теперь особенно вежлива, чтобы он не наболтал папе.

— Потерпи немного, Виолета, — только и отвечает лейтенант.

Долго ждать им не приходится. Всего три-четыре минуты. Дверь конторы снова распахивается, и выходит коротышка Мейер, в правой руке чемодан, в левой руке чемодан. Выйдя, он даже не закрывает дверь, и она зияет черным пятном; Мейер же направляется, правда, несколько стесненным, но бодрым шагом через двор и в широкий мир — прочь отсюда.

— Смылся! — шепчет лейтенант.

— Слава богу! — Она облегченно вздыхает.

— Больше ты его не увидишь… — Лейтенант смолкает так внезапно, словно он рассердился на себя, что даже это сказал.

— Будем надеяться, — отвечает она.

— Виолета! — обращается к ней лейтенант через минуту.

— Да, Фриц?

— Постой тут минутку, хорошо? Мне надо кое-что посмотреть в конторе.

— Что посмотреть?

— Да так просто… Ну как там после него.

— Зачем? Разве нам не все равно?

— Ну отпусти же меня! Извини… значит, ты подождешь здесь?

Лейтенант поспешно идет к конторе. Войдя, он ощупью пробирается через темные сени, зажигает электричество. Он недолго озирается — и прямо подходит к комоду с оружием. Ящик полуоткрыт, но этого лейтенанту недостаточно. Он совсем выдвигает его и внимательно рассматривает содержимое.

Да, девятимиллиметрового маузера нет. Он снова задвигает ящик. Задумчиво гасит свет и снова выходит через темные сени в лунную ночь, к ней.

— Ну, как там выглядит? — спрашивает Виолета довольно язвительно. — Он, верно, еще наспех прибрал?

— А как там должно выглядеть? Ах, да, конечно. Хлев, по-прежнему свиной хлев, вот как там выглядит, дурочка моя.

Лейтенант как-то странно повеселел.

Она сейчас же этим пользуется:

— Послушай-ка, Фриц…

— Ну что, Виолета?

— А помнишь, ты сегодня хотел?..

— Что я хотел? Поцеловать тебя? Ну, поди сюда!

Он сжимает ладонями ее голову; некоторое время оба очень заняты; наконец она, совсем задохнувшись, прижимается к его груди.

— Так, — говорит лейтенант, — а теперь мне срочно надо в Остаде!

— В Остаде? Ох, Фриц, ты же хотел зайти ко мне посмотреть, не веду ли я дневник!

— Но, дурочка, не сегодня же! Мне в самом деле надо мчаться во весь дух — в шесть утра я должен быть в Остаде!

— Фриц!

— Ну что?

— Разве ты никак…

— Нет, сегодня ни в коем случае! Но я буду у тебя непременно послезавтра, может быть, даже завтра.

— Ах, ты всегда так говоришь! И сегодня ты не сказал, что тебе сейчас же придется поехать в Остаде!

— Это необходимо, право же необходимо… Пойдем, Вайо, проводи меня до моего велосипеда. Прошу тебя, очень прошу, не поднимай сейчас никакой истории.

— Ах, Фриц, ты… что ты со мною делаешь!

5. ФРАУ КРУПАС ИЗЛАГАЕТ СВОИ ВЗГЛЯДЫ

Долго, долго сидела Петра, словно окаменев.

Долго лежала, не двигаясь, и больная ненавистница Петры, а затем ею овладел новый приступ бешенства. Все ругательства, какие ей только были известны, швырнула она Петре в лицо; плюясь и ругаясь, она вдруг с воплем торжества вспомнила, как однажды вытащила Петру из такси.

— И пришлось тебе с твоим шикарным хахалем расстаться, да еще зонтик поломала, сволочь!

Машинально сделала Петра все, что можно было сделать: дала ей попить, положила компресс на лоб и полотенце на губы, которое та то и дело сбрасывала. Но как Стервятница ни бесилась, как ни усердствовала в своих насмешках и оскорблениях, Петру это уже не задевало, так же как не трогали затихавшие после полуночи шумы города. И город за стеной и враг здесь, внутри, больше ее не трогали.

На нее повеяло своим ледяным дыханием ощущение, что она всеми покинута, и все в ней оцепенело. В конце концов каждый существует сам по себе, а то, что делают, говорят, чем живут другие, все это ничто. Только по отдельности, каждого в одиночку, мчит человека на себе земля через вечность времени и пространства, только по отдельности, только в одиночку!

Так сидит Петра, так размышляет и грезит Петра, незамужняя Петра Ледиг. Она доказывает своему сердцу, что больше не увидит Вольфа, что это неизбежно и надо с этим примириться. Еще не раз в ближайшие недели и месяцы будет она сидеть и думать, грезить и убеждать себя. И хотя любви, которая тоскует, ничего не докажешь, все же какая-то тень утешения, какое-то далекое воспоминание о счастье есть в том, что она может вот так сидеть, думать, грезить и убеждать себя.

Поэтому Петра почти рассердилась, когда чья-то рука легла ей на плечо и чей-то голос прервал ее грезы словами:

— Эй ты, острожница, расскажи что-нибудь! Что-то мне не спится. Голова болит, очень мне твоя подружка волосы надрала, и я все думаю о своей конторе. А ты о чем думаешь?

Это толстая пожилая женщина с нижней койки — на нее перед тем тоже напала Стервятница. Она пододвигает к Петре табуретку, внимательно смотрит на девушку темными быстрыми, как мышки, глазами и, устав от сидения в одиночестве и от мыслей, шепчет, кивнув на больную:

— Уж она с три короба наплетет. Это правда, что она говорила про тебя, острожница?

И почему-то Петра обрадовалась тому, что женщина с ней заговорила, что в долгую ночь можно побеседовать. Ей вдруг понравилась эта старуха, хотя бы тем, что без ненависти смотрит на больную, которая ей причинила немало боли.

Поэтому Петра охотно отвечает:

— Кое-что правда, а кое-что неправда.

— А что ты ходишь на панель, это ведь неправда? — спрашивает женщина.

— Несколько раз… — нерешительно начинает Петра.

Но старуха уже поняла.

— Ну, конечно, конечно, моя девочка! — говорит она ласково. — И я ведь в Берлине выросла. Ведь я живу на Фрухтштрассе. Я тоже всего натерпелась в наше тяжелое время, ведь это такое время, какого еще не бывало! И жизнь я знаю, и Берлин знаю. Небось улыбнулась кому-нибудь с голодухи-то?

Петра кивает.

— А эта коза обозвала тебя уличной? И из-за такого вздора она тебя оговорила? Ведь она же оговорила тебя?

Петра снова кивает.

— Да уж, завидущая скотина, по носу видно! Которые с таким носом, они всегда злючки и вечно их зависть гложет! Да ты на нее не обижайся, она же не виновата, что дура, нос свой не она себе выбирала. А что ты, кроме этого, делаешь?

— Продавщицей обуви работала…

— Ну да, знаю я, каково это, тоже слезами полит хлеб-то этот для молодых. Есть такие старички, когда у них свербит, они бегают из одного обувного магазина в другой и все только башмаки примеряют, а сами тычут молодых девушек кончиком башмака — небось тоже бывало… Или нет?

— Да, есть такие, — соглашается Петра, — и мы уже знаем их. А кого не знаем, так по ним сразу видно, и никто не хочет их обслуживать. А есть и похуже, они не только тычут, но и говорят такие гадости, что уличная не скажет… И если требуешь, чтобы они перестали, они начинают уверять, будто продавщица их плохо обслуживает — и главная радость для них, когда заведующий облает нас… Защищаться бесполезно, ведь тебе все равно не поверят, что такой шикарный господин такие гадкие слова говорит…

— Знаем, ягодка, — говорит старуха, стараясь ее успокоить, так как воспоминания о пережитых унижениях снова проснулись в Петре и она рассказывала с волнением.

— Все знаем! Ты думаешь, на Фрухтштрассе другое? И там то же самое! Не обувные магазины, так кондитерские или кафе — бедняка везде собаки кусают. Но теперь башмакам конец, раз ты сидишь… или тебя опять возьмут в магазин, когда ты выйдешь?

— Да ведь это же давно было, башмаки-то, — поясняет Петра. — Почти год назад. Я потом жила с одним другом, и как раз сегодня — нет, вчера, в полдень, мы должны были пожениться.

— Скажи, пожалуйста! — удивилась старуха. — И обязательно в такой знаменитый день эта гадюка встревает со своими наговорами! Говори по правде, деточка, что ты натворила, что тебя сразу обрядили в арестантский халат? Ведь они отбирают одежду только у бандитских невест, думают, что иначе те сбегут. Ну, а если говорить неохота, тогда лучше не надо. Я тоже не люблю, чтобы мне голову морочили, и все равно догадаюсь, если ты заливать начнешь…

Так вот и случилось, что Петра Ледиг ночью, между часом и двумя, в то самое время, когда ее Вольф вообразил, будто одержал самую крупную «победу» в своей жизни, рассказала неизвестной ей даже по имени пожилой особе женского пола прежалостную историю крушения своих надежд и то, что она опять в жизни одна и сама не знает, как это вышло и почему.

Старуха все это выслушала очень терпеливо, иногда кивала, иногда решительно трясла головой.

— Это мы знаем! Так бывает! — Или: — Все это господу богу не мешало бы рассказать, да ему, видно, за последние пять лет все эти дела надоели, и он стал туг на ухо…

Петра умолкла и уставилась не то на больную, распростертую на полу, не то прямо перед собой, или, вернее, на свою лежащую в развалинах жизнь, всю горечь которой она только теперь, после своего рассказа, осознала, так что уже перестала понимать, как и почему, отчего и зачем. Но тут старуха спокойно положила ей руку на плечо и сказала:

— Значит, ягодка, тебя Петрой зовут, а он всегда звал «Петер»?

— Да, — ответила Петра довольно уныло.

— Ну и я буду звать тебя Петер, хоть не заслужил он этого. А я — фрау Крупас, тетка Крупас зовут меня на Фрухтштрассе, и ты тоже так зови.

— Хорошо, — отозвалась Петра.

— А про что ты мне рассказала, так даже я поверила тебе, а это поважнее, чем если поверит сам президент полиции. И коли все так, как ты говоришь (а что оно так, я по тебе вижу), ты сегодня или завтра выйдешь отсюда — ни в чем они тебя обвинить не могут! Ты здорова, на панель не ходила и в бюро регистрации браков твое имя висело на стене, не забудь им сказать про это, это на них особенно действует.

— Хорошо, — сказала Петра.

— Так вот, не нынче-завтра ты выйдешь, уж какое-нибудь тряпье на бедность тебе выдадут. Ну, выйдешь ты, а что делать будешь?

Петра только в недоумении пожала плечами, но очень внимательно взглянула на говорившую.

— Да, вот в чем вопрос. А все остальное чепуха, детка. Вспоминать, да изводиться, да каяться — все это вздор. Что ты делать будешь, когда выйдешь, вот вопрос.

— Ну конечно, — согласилась Петра.

— Насчет того, чтобы отравиться газом или броситься в канал — я не думаю, ты не такая, и потом тебе, верно, хочется все-таки родить своего пискуна?

— Да, хочется, — решительно сказала Петра.

— А как насчет башмаков? — осведомилась тетка Крупас. — Опять поступить туда не хочешь?

— Да ведь я теперь места не получу. У меня нет свидетельства с последнего места, я его просто бросила… Там и все мои бумаги лежат… с Вольфом все вышло так быстро, я же вам рассказывала…

— Понятно, понятно, — сказала фрау Крупас. — Бумаги ты раздобудешь, бумаги всегда пригодятся. Значит, насчет башмаков ничего не выйдет, а если бы и вышло, так все равно хватать не будет… и опять начнется то, другое, а ты, может, теперь и не захочешь…

— Нет, нет, — торопливо согласилась Петра.

— Конечно, нет, я же знаю. Я только так говорю. И потом еще одно, ягодка, знаешь что, — уж лучше я буду звать тебя ягодка, — «Петер» как-то у меня с языка не идет. Так вот, ведь есть же твой друг… Как тут обстоит дело, ягодка?

— Он же не пришел…

— Не пришел, ты права. И, должно быть, не придет. Он боится, как бы у него насчет игры чего не вышло, если он будет уж очень усердно о тебе в полиции справляться. А может, он думает, ты его к черту послала…

— Вольф не подумает этого!

— Ну, значит, не подумает, и то хорошо, — послушно согласилась фрау Крупас. — Может быть, он и впрямь такой благородный кавалер, как ты рассказываешь, очень может быть, а все-таки он не приехал. Будешь разыскивать его?

— Нет, — сказала Петра, — разыскивать — нет…

— А если он завтра явится к тебе на свидание?

Старуха метнула на девушку быстрый загадочный взгляд. Она увидела, что Петра встала и забегала по камере, вот она даже остановилась и как будто прислушивается к ночным звукам тюрьмы. Вдруг девушка сердито покачала головой и снова принялась ходить. Потом остановилась у стены, прислонилась головой к кирпичной кладке и долго стояла не двигаясь.

— Вот как все это будет, — начала фрау Крупас, перейдя на повествовательный тон. — Постучит надзиратель в дверь и скажет: "Ледиг, на свидание, иди за мной". И ты идешь за ним, шаркая туфлями, в твоем синем тюремном халате. И приходишь ты в такую комнату, посредине деревянная перегородка, он стоит по ту сторону, разодетый, а ты по эту, в тюремном халате, а между вами — надзиратель и следит за тобой. Потом вы поговорите, и когда надзиратель скажет: "Время истекло", — он выйдет опять на волю, а ты вернешься в свою камеру!

Петра давно уже обернулась и, побледнев, напряженно слушает старуху. Наконец та смолкает, и Петра шевелит губами, словно желая что-то сказать, спросить, — но она не говорит, не спрашивает.

— Так вот, острожница… — вдруг продолжает фрау Крупас злым жестким голосом, — а теперь скажи-ка мне, что ты такое натворила, почему тебя опять в камеру возвращают? И что он такое знаменитое сделал, что ему опять — пожалуйте, на волю?

В камере совсем тихо. Наконец Петра говорит с усилием:

— Он же не виноват…

— Ну еще бы! — восклицает старуха торжествующе. — Конечно, он не виноват, что тебе голодать приходилось и вечно ждать, и что он твое платье загнал, а без этого ты бы и сюда не попала. Нет, он, видишь, не виноват! Он же себе кожу на пальцах до крови стер, тасуя карты, как же, ночной работничек, труженик!

Петра хочет что-то сказать.

— Помолчи-ка! — кричит старуха. — Я этот зубок у тебя вырву! Удовольствие свое имел от тебя, а когда охота прошла, видишь, смылся, да и думает: теперь пойду в другое кино, а что с этим кино станется, не моя печаль, пускай оно само о себе позаботится. Люблю такие штучки, они мне всю печенку переворачивают! Неужто в тебе совсем гордости не осталось, девушка, и тебе хочется стоять в приемной, как горшок с геранью в розовой бумажке, и улыбаться ему только оттого, что он пришел-таки навестить тебя? Разве это брак? Разве это товарищество? Разве это дружба? Одни постельные дела, говорю тебе! Стыдись, девушка!

Бледная, в полном молчании стоит перед ней Петра. Она дрожит всем телом. Никогда еще так мучительно не снимали с ее глаз пелену, не выдирали больной зуб, она еще никогда не видела своих отношений к Вольфу в таком свете, когда все покровы, которые набрасывает любовь, разорваны в клочья. "Постой!" — хочется ей крикнуть. Но она молчит.

— Очень может быть, — миролюбиво продолжает фрау Крупас, — что он и хороший человек, как ты говоришь. Заботится, чтобы ты образованная стала ладно, пускай заботится, коли нравится, хотя лучше бы он для твоего сердца что-нибудь делал да для твоего желудка, но ему, конечно, больше нравится ученостью щеголять. Хороший человек, говоришь, да ведь, деточка, это же еще не мужчина, может, он только станет им когда-нибудь. В постели мужчина еще далеко не мужчина, поверь старухе. Это вы, молодые девушки, только воображаете! И если ты так продолжать будешь — баловать его да всегда быть к его услугам, а позади у него еще мамаша с денежным мешком, никогда он мужчиной не станет, а ты станешь навозом, прости меня господи за такие слова!

Старуха прямо задыхается от негодования и огорчения, все вновь и вновь мечет она пронзительные взгляды на Петру, которая стоит у стены, безмолвная и бледная.

— Я же не требую, чтобы, ты с ним вовсе не виделась, — продолжает фрау Крупас уже спокойнее. — Только пусть сначала немножко в себя придет. Подожди годик или хоть полгода (я ведь не бог весть чего требую) и посмотри, что он делать будет. Будет игру продолжать — дело дрянь! Под мамашину юбку спрячется — и того хуже! Или другую себе заведет — значит, ничего у него к тебе и не было. А может, примется за разумную работу какую-нибудь.

— Должна я хоть сказать ему, что со мной, или написать? — с мольбой говорит Петра.

— Зачем это? Какой толк говорить да писать? Он же целый год видел тебя, каждый день, и если он тебя все-таки не знает, так никакое писание не поможет. И потом — он может справиться в дежурке, там-то ему скажут, что ты здесь, они же из этого секрета не сделают. И если он притащится сюда пожалуйста, ты сойдешь вниз и скажешь ему: так и так, голубь мой, я хочу сначала проверить себя, и ты сначала проверь себя… и у меня будет ребенок, скажешь ты, не вздумай говорить: у нас будет ребенок… Он будет у тебя и у тебя должен остаться… И я-де хочу, чтобы у ребенка отец настоящим мужчиной был, который добыть может что пожевать, знаешь ли… покушать, а не голодать, чтобы люди, живя с тобой, не падали на улице в обморок, понимаешь ли…

— Тетушка Крупас! — просит Петра, так как старуха снова распаляется гневом.

— Да, да, ягодка, — сердито продолжает та, — можешь все это спокойненько выложить ему, не бойся, он от этого не полиняет, такие вещи мужчина должен выслушивать, они только на пользу…

— Хорошо, — говорит Петра, — а что я буду делать эти полгода?

— Вот, ягодка, — отзывается тетка Крупас обрадованно, — первое разумное словечко за весь вечер сказала. А теперь садись-ка уютненько рядом со мной на кровать — эта коза спит небось — и давай как следует потолкуем. О мужчинах говорить не будем, — настоящей женщине вообще не след столько говорить о мужчинах, очень они тогда задаются, а цена-то им не больно велика… Что ты будешь этот год делать? Я тебе сейчас скажу: меня замещать будешь!

— Ну? — воскликнула Петра, немного разочарованная.

6. ПЕТРА — ЗАМЕСТИТЕЛЬНИЦА ФРАУ КРУПАС

— Да, ты говоришь «ну»… — повторила старуха ласково и, кряхтя, закинула ногу за ногу, причем обнаружилось, что на ней надеты, помимо совершенно немодных длинных сборчатых юбок (под юбкой имелась еще нижняя юбка), невозможно толстые, своей вязки шерстяные чулки, это теперь-то, в разгар лета.

— Ты говоришь «ну», ягодка, и ты права! Как может такое хорошенькое молодое сознание заменять меня, старую кочерыжку, — да я и на чучело смахиваю, верно?

Петра, смущенно улыбаясь, покачала головой.

— Но ты не права, ягодка. И почему ты не права? Оттого, что ты и чеки писала, когда башмаками торговала, и глаза у тебя есть, чтобы примечать то, что надо примечать. Это я себе тут же сказала, как ты в камеру вошла. Не зевай, сказала я себе, наконец-то опять такая, у которой глаза зоркие, а не гляделки, как у этих телок нынешних: смотрит и ничего не видит…

— У меня, правда, такие глаза? — спросила Петра с любопытством, так как на мысль о том, что у нее другие глаза, чем у прочих девушек, зеркало ее еще не наводило, да и Вольфганг Пагель ей этого не говорил, хотя ему иной раз и приходилось испытывать на себе действие этих глаз.

— Да уж поверь мне! — заявила Крупас. — Понимать глаза я научилась на Фрухтштрассе, где у меня пятьдесят — шестьдесят человек работает, и все они лгут мне ртом, а глазами лгать труднее! И вот сижу я в этом окаянном клоповнике, так и так прикидываю, что мне на этот раз дадут, надеюсь, что три месяца, только вернее — до полугода дотянут. Киллих тоже говорит полгода, а Киллих редко ошибается, да ему и грех ошибаться-то, ведь он мой поверенный…

Петра смотрит на нее с некоторым недоумением, но старуха энергично кивает головой и заявляет:

— Успеется! В свое время все узнаешь, деточка. И как ты давеча сказала "ну!", так можешь потом «нет» сказать, я не обижусь. Только не скажешь ты…

При этом вид у нее такой уверенный и решительный и вместе с тем добродушный, что у Петры действительно исчезают все сомнения, какие могли бы появиться при столь смиренной готовности старухи покориться тюремному наказанию.

А фрау Крупас продолжает:

— И вот я сижу и думаю: полгода кутузки — это хорошо, отдохнуть ведь тоже не мешает, а вот что с делом будет, да еще в такие времена? Рандольф толковый человек, а считать — слаб, теперь же, когда все — на миллионы, да каждый день по-новому — это никуда не годится, согласись с этим. И нельзя тоже обходиться только грифельной доской да мелом — это ты и сама прекрасно понимаешь.

И Петра понимает и кивает головой, как хотелось бы фрау Крупас, хотя ей еще далеко не все ясно.

— Да, вот я сижу и раздумываю о заместителе, слово-то хорошее, да все они тащат, как голодные вороны, и никто не вспомнит про старуху в кутузке. И вот входишь ты, детка, и я вижу тебя и твои глаза. И вижу я, что между вами обеими тут началось, и слышу, чем она тебя корит, — а потом она еще и на меня напала да волосы начала выдирать, а уж ты и в одеяла закатываешь, и все-то ты по-хорошему делаешь, без злости, и все же нет в тебе этого противного душка, как у тех, из армии спасения…

Петра слушает молча и бровью не ведет. Хорошо все-таки, когда тебя хоть немного похвалят, а если человек побит жизнью и затравлен — особенно хорошо.

— Да, и я тут же подумала: вот она, настоящая-то, эта подойдет… И, конечно, такую обрядили в арестантский халат, и ее не видать тебе как своих ушей. Заруби это себе на носу, тетка Крупас! Когда ты уже давным-давно на волю выйдешь, она все еще рубашки чинить будет. А потом слушаю я, что ты рассказываешь, и мочи моей нет, думаю, дитя это тебе прямо с неба послано, потому как ты одна и всеми брошена…

— Тетушка Крупас! — восклицает Петра во второй раз.

— Ну да, тетушка Крупас, а то как же? — отвечает старуха весело и что есть силы хлопает Петру по коленке. — Солоно тебе давеча пришлось от меня? Ну да ничего, не беда. Мне в молодости тоже солоно приходилось, да и потом не слаще, когда ребят моих на войне убили и мой старик с тоски повесился. Нет, не у меня на Фрухтштрассе, он был тогда уже в Дальдорфе, что теперь Виттенау называется — брось, говорю я себе, от соленого веселее становишься.

Она наклоняется, она смотрит на Петру из-под кустистых бровей.

— Чтобы мне было уж очень весело — тоже не могу сказать, ягодка, понимаешь? Ведь это все только видимость одна, да и вообще-то, как я погляжу, не нравится мне эта петрушка…

Петра кивает, ей ясно, что старуха разумеет под петрушкой не полицейское управление на Александерплац. Она вполне согласна с точкой зрения тетки Крупас — можно считать жизнь довольно-таки изгаженной и все же не вешать нос. У нее, пожалуй, такая же точка зрения, а когда встречаешь единомыслие, всегда радуешься.

— Да, да, а дело свое потому не бросаю, что оно во мне жизнь поддерживает. Не поддерживать в себе жизнь, деточка, ничего не делать очень худо, заживо сгниешь. А так как ты — вечно маяться в меблирашках да когда-нибудь пол подтереть у хозяйки — это не жизнь, девушка, от этого всякий одуреет и в тоску впадет…

И снова Петра кивает, и снова находит, что фрау Крупас вполне права и что совершенно невозможно вернуться к прежней жизни у мадам Горшок. И теперь ей очень хочется узнать, что за работа сберегла фрау Крупас такой живой и бодрой, и она желает от всей души, чтобы это была приличная работа, за которую можно отвечать.

— А теперь я скажу тебе, ягодка, какое дело у меня, — продолжает фрау Крупас. — И пусть люди от него морду воротят и говорят: воняет, а все-таки оно хорошее, дело это. И к каталажке никакого отношения не имеет, потому дело честное, к каталажке только глупость моя имеет отношение оттого, что жадна я, до денег я жадный человек. Никак от жадности не отстану, хоть сотни раз говорю себе: брось это, Августа (меня ведь Августой звать, только мне это имя вроде не к лицу), брось, и так достаточно зарабатываешь, покончи ты с этим — ну, не могу бросить! И тогда — влипаю, вот уж третий раз! Киллих говорит, что полгода мне это будет стоить.

Она сидит, совсем поникшая, эта жадная до денег фрау Крупас, и Петра видит, что насчет шести месяцев отдыха — один разговор. Фрау Крупас ничуть не устала, ее прямо ужас берет при мысли, что она просидит шесть месяцев в тюрьме! И Петре очень хочется утешить старуху, но она все еще не знает, о чем идет речь. Она даже и представить себе не может, какое же это столь процветающее, но вонючее дело, в котором вместе с тем ничего плохого нет.

Поэтому Петра Ледиг предпочитает молча ждать. А фрау Крупас, овладев собой, продолжает с почти виноватой улыбкой:

— Господи, да что это я все мерехлюндию развожу. Так вот всегда бывает, когда похвалишься веселостью и прочим. Но сейчас ты все узнаешь, детка. Ты имеешь понятие о том, что такое скупка утильсырья?

Петра слегка кивает, и ей рисуется пыльный вонючий подвал.

— Видишь, ягодка, вот какое у меня дело и незачем от него нос воротить, это дело доходное, оно кормит, тут уж старичкам слюнявым не придется позволять всякие вольности. Старая бумага, старое железо, кости, тряпки, кожа, вот чем я торгую… И не на ручных тележках на свалку возим, а у меня есть для утиля большой двор, и грузовик, и шестеро служащих работают у меня. Да потом еще Рандольф, мой смотритель, — шляпа, но честный, я уже рассказывала тебе. Да еще каждый день ко мне привозят утиль: пятьдесят шестьдесят ручных тележек. Я плачу за него как следует, и все знают, что тетка Крупас правильную цену дает. А теперь их что ни день, то больше, чуть не каждый заводит себе нынче ручную тележку, работы-то все меньше…

— Да ведь я, тетушка Крупас, ничего в этом деле не смыслю! — робко прерывает ее Петра.

— Тебе и не нужно, девочка. Рандольф все знает и понимает, только считать он не умеет, и шляпа. Считать ты будешь, и записывать будешь, и деньги выдавать, я вполне тебе доверяю, детка, и не сомневаюсь, что все будет в порядке. А вечером ты созваниваешься с ткацкими фабриками и с заводами и узнаешь, почем они дают за эту муру. Каждому нужно свое, — я тебе скажу телефоны и фамилии, а потом ты и платишь соответственно. И грузовик идет на фабрики сдавать утиль, и ты получаешь денежки, а бумагу мы сдаем, когда целый вагон наберется, — все это тебе Рандольф объяснит. И опять же это приносит деньги. Душа радуется, когда денежки-то получаешь, а торговать нынче всякий ребенок сумеет, доллар-то ведь все подымается…

Петра смотрит на старуху, видит ее увлечение, ее горящие глаза, и вдруг все это кажется ей не таким уж невозможным.

Это же работа — и что за беда, если придется повозиться с вонючими лохмотьями. Они обещают какое-то будущее.

Но затем она вспоминает, что ведь фрау Крупас-то сидит в тюрьме, значит, есть тут все же какая-то загвоздка, и ее радость медленно гаснет.

Однако старуха снова начинает говорить, и от того, что она говорит, радость опять возрождается.

— Не думай, — говорит она, — что и все у меня как на свалке. Все настоящее, солидное. Счетные книги как полагается и неприятностей с финансовым управлением не больше, чем у других. И домик есть тут же во дворе, не хуже, чем у людей, такой нарядный, беленький, с клумбами да беседкой, домик — загляденье. Внизу живет Рандольф, а наверху я, три комнаты, ванна, кухня — словом, первый сорт! А Рандольфиха стряпает, и тебе она будет стряпать. Я люблю поесть — и она готовит неплохо! Вот я и решила, что ты будешь жить в моей квартире и спать на моей кровати, и в ванной комнате мыться будешь… Только в самой ванне ты не купайся, не то эмаль слезет или вся полосами пойдет, с эмалью только я одна умею обращаться… Ты мне должна честное слово дать, что к ванне не прикоснешься! Да ты вовсе и не такая грязная будешь, чтобы непременно в ванну лезть — грязную работу делает Рандольф и рабочие…

Петра снова кивает, ей теперь очень хочется, чтобы из этого что-нибудь вышло, но остается все-таки одно, один пункт.

— Завтра утром Киллих придет сюда, в приемные часы, это мой поверенный, а уж он стреляный воробей, скажу я тебе, деточка! И я заявлю ему: Киллих, господин Киллих, господин поверенный Киллих — завтра, либо послезавтра, либо еще сегодня, явится к вам на прием некая Петра Ледиг, это и есть моя заместительница. И вы не глядите, что на ней надето — это ей дала касса помощи бедным либо общественное призрение, а смотрите на ее лицо, и если уж эта меня надует, Киллих, то я ни одному человеку на свете больше не поверю, даже себе, а вам уж и подавно, господин Киллих…

— Тетушка Крупас, — говорит Петра и кладет свою руку на руку старухи: она чувствует, что ее преступление не может быть таким уж тяжелым.

— Что такое, моя девочка? Ну что? Ну что? Так оно и будет. А затем Киллих поедет с тобой к Рандольфу и скажет, что ты все равно что я, и что деньги, права, квартира, еда, приказания, — везде ты все равно что я, и какое тебе там платье и бельишко нужно, ты купи. И в Городском банке, где у меня счет, ты можешь подписываться вместо меня, все это Киллих тебе устроит.

— Но, тетушка Крупас…

— Ну, что еще? Еду получишь, и платье, и квартиру, и ребенка можешь родить у меня (к тому времени, надеюсь, я уже выйду), одного только ты не получишь: жалованья не получишь, денег не получишь. А почему? Да потому, что ты ему отдашь! Тут ты дура, я же знаю, я сама женщина. Придет, взглянет на тебя, как пес преданный, а ты все, что у тебя есть, и отдашь ему. А чего у тебя нет, то есть моих денег, этого ты ему не отдашь, — я тебя знаю! Поэтому денег ты не получишь — не из-за моей жадности, нет! А теперь скажи, ягодка, согласна ты или не согласна?!

— Да, тетушка Крупас, конечно, я согласна. Но тут есть одно… одно обстоятельство…

— Какое еще обстоятельство? Девушка, не финти! Насчет парня мы больше говорить не будем, пусть он сначала выправится!

— Нет, _ваше_ дело, тетушка Крупас, _ваше_!

— Как, мое дело? Так я же тебе все рассказала, детка, а если тебе этого мало…

— Да нет, ваше дело, почему вы сидите! — воскликнула Петра. — Дело, за которое вы думаете получить полгода, тетушка Крупас!

— Я думаю? Разодолжила, девушка! Хорошенькое у тебя понятие о том, чего я хочу, нечего сказать. Так вот: история эта тебя никак не касается, к тебе не относится и к делу тоже, касается она только моей жадности. Слушай: когда мы сортируем тряпки, я обычно слежу, чтобы среди полотняных не попали бумажные, ведь полотно дорого, а бумажные материи дешевы, это, верно, и тебе понятно?

— Да, — сказала Петра.

— Ну вот! — отозвалась старуха с удовлетворением. — Умница и останется умницей. Стою я, значит, а тряпки так и летят, и вижу я моим зорким глазом ворона — белеет что-то. Я тихонько подкрадываюсь, и среди тряпок оказывается настоящая фрачная сорочка, и воришка, который спер ее, впрочем, это скорее была его девчонка, она хотела на полотняной тряпке заработать (теперь многие так делают, ведь на жалованье не сведешь концы с концами), и она оставила в манишке три бриллиантовых запонки! Не Подель, нет, я сразу вижу, настоящие бриллианты и не маленькие! Ну, я притворяюсь, будто ничего не замечаю, а сама потихоньку и вытащила их. И потом дома радуюсь. ЧуднО — уж, видно, я такая, всегда блестящим штучкам радуюсь и особенно, если они мне ничего не стоили, радуюсь как ребенок! Знаю, что не надо брать их, уже два раза я влипала с такими вещами, а вот не могу ничего с собой поделать. Все мне кажется, никто не видел, и я не сдаю их, хоть маленькую радость, мол, себе доставлю…

Она смотрит на Петру, а Петра смотрит на старуху, и Петра чувствует большое облегчение, однако фрау Крупас, видимо, очень огорчена.

— Вот это-то и гадко во мне, детка, что не могу бросить. Не могу себя одолеть и злюсь на себя до смерти! И Киллих мне говорит: зачем вам, фрау Крупас? Вы же богатая женщина, вы же можете купить себе целую коробку бриллиантовых запонок, бросьте вы это! И прав он, а бросить я все-таки не могу! Ну не могу с собой совладать, не получается, никак не получается. Что бы ты в таком случае делать стала, детка?

— Я бы сдала их, — сказала Петра.

— Сдать? Эти чудесные пуговки? Ну уж нет, не на такую напали. — Она опять начала было горячиться, но тут же одумалась. — Не будем больше говорить об этом, и без разговоров досадно. Чего еще рассказывать тебе? Верно, один из моих рабочих видел, жадны-то они все, и агент уж тут как тут и очень вежливо заявляет: "Ну-ка, фрау Крупас, опять небольшое сокрытьице найденного?" И еще зубы скалит, чучело этакое! "Должно, опять в зеркальный шкафчик положили? Откройте-ка, пожалуйста!" А я, дура этакая, действительно запонки-то туда положила, как в прошлый раз, и ничуть он не чучело! Чучело-то, выходит, я! Да уж, кто не родился преступником, тот до конца своих дней не научится быть им!

Фрау Крупас сидит, погруженная в свои мысли, и Петра видит по ней, что и сейчас еще, несмотря на покаяние, несмотря на страх перед шестью месяцами, она жалеет о запонках. И Петре хочется улыбнуться при виде этой ребячливой, неразумной старухи. Но тут она вспоминает о Вольфганге Пагеле и уже готова возразить: "Ведь это не то что запонки!" — и все же думает: "А может, я только вообразила, будто это другое. Что для меня Вольф, то для тетушки Крупас ее запонки!"

И еще она вспоминает, что с Вольфом все кончено, и ей представляется домик старухи, она уже вполне может нарисовать его (беседка увита жимолостью). И теперь она знает твердо, что мадам Горшок больше не существует, и нет перегретой комнаты во двор, нет скрежета жести, доносящегося из мастерской в подвальном этаже, нет бесцельного ожидания, нет постельного режима из-за отсутствия одежды, нет любезничания с хозяйкой из-за белых булочек… Взамен этого ее ждет опрятность, порядок, день по плану, с работой, едой и отдыхом… И эта перспектива так захватила ее, что от счастья она едва не заплакала. Она подходит к старухе, протягивает ей руку и говорит:

— Я согласна, тетушка Крупас, и с радостью. Пребольшое вам спасибо!

7. СТОЛКНОВЕНИЕ С ВАЛЮТНОЙ ПИЯВКОЙ

Долго, бесконечно долго, чуть не целый час играли вместе ротмистр со своим юнкером. Шепотом сговаривались они, Пагель выслушивал предложения ротмистра, следовал им, а то и не следовал, судя по тому, как он понимал ситуацию игры.

Шарик бегал и постукивал, колесо жужжало, крупье выкрикивал, надо было спешно собирать и снова ставить фишки. Время бежало стремительно, оно мчалось, оно было заполнено до отказа, — а то мгновенье, когда шарик словно медлил на краю лунки, решая, упасть ему именно в нее или катиться дальше, то мгновение, когда время вместе с дыханием, вместе с сердцем в груди словно останавливалось, — то мгновение проходило всегда слишком быстро.

Пагель, игравший с полным спокойствием и самообладанием, оказался для господина фон Праквица неплохим наставником: и, слушая, как юноша в двух-трех словах объясняет ему возможные шансы, ротмистр видел, до чего нелепо, до чего необдуманно он перед тем играл. Теперь, наблюдая игру других уже с большим пониманием дела, он видел совершенно ясно, что бледный, остроносый господин в монокле, несмотря на кажущееся самообладание, все же играет как глупец, — теперь ротмистр был уже способен и сам делать разумные предложения, которым, как уже сказано, бывший юнкер следовал далеко не всегда.

И вот ротмистром все больше начало овладевать какое-то глухое раздражение, постепенно переходящее в скрытую озлобленность. Пагель играл с переменным счастьем, но в целом это была, несмотря на некоторые удачи, нисходящая линия. Может быть, юноша этого и не сознавал, ротмистр видел, что его портупейюнкер все чаще вытаскивает из кармана кителя отложенные про запас фишки, тем больше оснований, чтобы он следовал предложениям старшего, ведь это как-никак его бывший начальник! Ротмистр все собирался сказать: "Поставьте же хоть разок так, как я вам говорю! Вы же опять проиграли!"

И если ротмистр поминутно (все с большим трудом) останавливал себя, то не потому, что Пагель имел в конце концов право играть на собственные деньги, как ему нравилось. Да, Пагель, конечно, играл на собственные деньги, а ротмистр являлся только терпеливым зрителем, с тремя-четырьмя фишками в кармане и весьма ничтожной суммой денег в запасе. На этот счет ротмистр не заблуждался. Но не это удерживало его в качестве начальника призвать молодого человека к порядку. Ротмистром владел смутный страх, что Пагель может, при малейшей помехе, прекратить игру и отправиться домой. Вот чего ротмистр опасался, вот что было хуже всего: он не сможет больше сидеть здесь и следить глазами за пробегом шарика, не услышит больше выкриков крупье, который наконец, наконец-то, в следующую игру уж непременно возвестит о великом выигрыше. Только этот страх, смутный и едва осознанный, все вновь останавливал ротмистра, несмотря на его вспыльчивость. Однако раздражение все росло, и даже эта узда могла, видимо, сдерживать его уже недолго. Столкновение между обоими казалось неизбежным. Произошло оно, однако, совсем иначе, чем можно было ожидать.

Игра, когда ей отдаются, требует от участников полного внимания. Взгляд, отвлекшийся хоть на минуту, теряет ориентацию. Связь событий нарушается и уже непонятно, почему вон там сгрудились фишки, а здесь у игрока померк взгляд. Игра — неумолимое божество, и только тому, кто отдается ей до конца, дарит она всю полноту небесного блаженства и все отчаяние ада. Людей половинчатых, тепловатых игра — как это обычно и бывает на свете — не терпит и неизбежно отвергает их.

Пагелю и без того было трудно играть спокойно под неустанную воркотню ротмистра. Но когда, прямо перед его глазами, следившими за пробегом шарика, мелькнула украшенная множеством аляповатых колец, очень белая, очень надушенная женская рука, державшая несколько фишек, и когда чей-то голос вкрадчиво произнес: "Вот видишь, дорогой, я же тебе говорила! Теперь и на меня поставь, ведь ты обещал мне!" — тут терпенье Пагеля лопнуло. Круто обернувшись, уставился он на невинно улыбавшуюся Пиявку и прорычал:

— Пошла к черту!

Он задыхался от бессмысленного гнева.

Из всего этого инцидента ротмистр заметил только одно: какая-то молодая, весьма интересная дама хотела поставить — может быть и неловко, через плечо портупей-юнкера, и за это он в высшей степени невежливо и оскорбительно заорал на нее.

Ротмистр не выносил невоспитанности по отношению к женщине. Он тронул Пагеля за плечо и сказал очень резко:

— Господин Пагель, вы офицер! Немедленно извинитесь перед дамой!

Крупье на верхнем конце стола не без тревоги наблюдал это столкновение.

Пиявку он знал достаточно, и ему было отлично известно, что никакая она не дама. Но в тайном игорном клубе приходилось всячески избегать скандала. Надо было помнить о соседях, живших в этих некогда аристократических кварталах Вестена, а затем о почивавших в своей супружеской спальне хозяевах помещения, которых только невзгоды инфляции заставили сдать свою гостиную для столь сомнительных дел. Затем о портье внизу, в его каморке, правда, ему были даны деньги, в качестве наилучшего снотворного, но ведь уже даны — во всех этих людях скандал мог пробудить любопытство, подозрения, страх.

Поэтому крупье бросил обоим своим помощникам предостерегающий и повелительный взгляд. И оба они тотчас поспешили на место боя, один — к бледноносой Пиявке, чтобы шепотом произнести: "Только без скандала, Валли!" — а вслух: "Пожалуйста, сударыня, вам угодно стул?" — другой же протолкался к гневно вскочившему, побагровевшему от злости Пагелю и спокойно, но решительно снял руку ротмистра с плеча юноши, ибо знал, что ничем так не разозлишь и без того рассерженного человека, как стеснив физически его свободу. При этом он озабоченно соображал, уместно ли будет в столь изысканном обществе — если юноша в потертом кителе не перестанет шуметь — дать ему хорошенько по скуле.

Крупье и сам охотно выступил бы в роли третейского судьи, но он не мог отойти от игорного стола. Вполголоса попросил он игравших взять обратно свои ставки, пока небольшое недоразумение между вон теми господами не будет улажено. При этом он не переставал думать о том, кого из двух противников все-таки придется выставить. Одного из них надо будет удалить — это ясно.

Стол был теперь почти пуст, и крупье только что собрался выполнить свое намерение, а именно — вежливо или насильно выставить Пагеля, которого лично он, конечно, не знал, когда напряженная ситуация, к сожалению, разрешилась не совсем так, как хотелось крупье.

Дело в том, что Пиявке или, вернее, Валли, удалось за этот час раздобыть у припоздавшего игрока несколько пакетиков «снежку» и вынюхать их с безрассудной поспешностью, поэтому она, непоследовательная, как все наркоманы, нашла на этот раз взбешенного Пагеля только смешным. Обаятельно, пленительно смешным, влюбиться можно! Она тряслась от смеха, глядя на его нервную жестикуляцию, она призывала присутствующих посмеяться вместе с нею и, показывая на него пальцем, восклицала:

— Какой душка этот мальчишечка, когда злится! Нет, я должна тебя поцеловать, дорогой!

И даже, когда взбешенный до беспамятства Пагель обозвал ее при всех "продажной девкой", это лишь усугубило ее веселость. Почти рыдая от истерического смеха, она крикнула:

— Не для тебя, дуся, не для тебя! Ты можешь ничего не платить мне!

— Я сказал, что дам тебе в морду! — крикнул Пагель и ударил ее.

Она взвизгнула.

Их тон и ругательства, которыми они обменивались, уже давно убедили помощника крупье, что удар в челюсть будет здесь так же уместен, как дома в Веддинге. И он ударил, но попал, к несчастью, в Валли, она пошатнулась и без единого звука рухнула на пол.

И Штудман, который все время стоял у стенки, рассеянно и раздраженно куря, и крупье опоздали. Пиявка уже лежала недвижно, ее лицо вдруг странно осунулось и пожелтело, она была без сознания. Помощник пытался объяснить, как все это получилось. Фон Праквиц мрачно стоял подле и сердито жевал ус.

— Теперь уж, надеюсь, мы уйдем отсюда? — повелительно спросил Штудман.

Пагель порывисто дышал, он был очень бледен и, видимо, не слушал ротмистра, который взволнованно и резко выговаривал ему за его бестактное поведение.

Крупье видел, что игра под угрозой, многие из игроков, как раз самые шикарные и платежеспособные собрались уходить; хотя они и считали, что законы нарушать можно, но лишь при соблюдении всех норм приличия. Помощники с двух слов поняли крупье: лежавшую в обмороке женщину отнесли в соседнюю темную комнатку; и вот уже снова вертелось колесо, шарик жужжал и подпрыгивал, магически, мягко и соблазнительно светилось зеленое сукно под затененной лампой.

А крупье пел:

— На столе лежат еще две ставки… Прошу ставить… Двое господ забыли свои ставки.

Многие вернулись.

— Ну идемте же! — с нетерпением воскликнул фон Штудман. — Я вас действительно не понимаю…

Ротмистр смерил друга уничтожающим взглядом. Однако, когда Пагель молча направился к двери, последовал за ним.

В передней сидел у своего столика все тот же грустный вахмистр. Праквиц порылся в кармане, вынул оттуда оставшиеся две-три фишки, бросил их на стол и воскликнул, стараясь придать своему тону беззаботность:

— Вот! Это вам, приятель! Все, что у меня осталось!

Вахмистр поднял свои грустные выпученные глаза, покачал головой и вместо трех жетонов положил на стол три банковых билета.

Господин фон Штудман приоткрыл дверь на лестницу и прислушался.

Человек у меняльного стола сказал:

— Придется подождать. Сейчас вам посветят. Он как раз внизу, провожает господ.

Пагель, бледный, измученный, стоял перед зеленоватым зеркалом раздевальни и рассеянно смотрел на себя. Ему казалось, что из зала доносится постукиванье шарика, вот и голос крупье, юноша отчетливо расслышал, как тот возвестил:

— Семнадцать — красное — нечет…

Конечно: красное, его цвет. Его цвет! Сейчас он спустился по лестнице, потом уедет с ротмистром в деревню, а там они ставят на его цвет, но ему уже больше не играть.

А ротмистр, словно желая показать, что все случившееся прощено и забыто, хотя в его голосе и звучало крайнее раздражение, заявил:

— Да, Пагель, ведь и вам надо еще обменять фишки на деньги. Зачем им пропадать!

Пагель полез в карман и ощупью собрал в горсть все оказавшиеся там фишки.

"Почему не является этот тип, чтобы выпустить нас? — размышлял он. Конечно, им хочется, чтобы мы продолжали играть".

Не вынимая рук из кармана, он попытался сосчитать, сколько же у него все-таки осталось фишек.

"Если семь или тринадцать, я последний раз поставлю. Ведь я сегодня еще не играл по-настоящему", — подумал он со странным унынием.

Видимо, их было больше тринадцати, но сколько, он никак не мог установить. Он вытащил из кармана руку с фишками и перехватил взгляд ротмистра. Этим взглядом тот как бы показывал на дверь, говорил что-то.

"Но их ведь не семь и не тринадцать, — подумал Пагель, подавленный. Значит, надо идти домой!"

Тут он вспомнил, что нет у него больше никакого дома. Он посмотрел на дверь. Ничего не подозревая, Штудман вышел на лестницу и вполголоса стал звать стремного, светившего гостям.

Пагель посмотрел на лежавшие в руке фишки, пересчитал их. Оказалось семнадцать. _Семнадцать!_ Его число!

И в тот же миг его пронзило невыразимое ощущение счастья. Он добился своего — великий случай представился! (О жизнь, великолепная, неистощимая жизнь!)

Он подошел к ротмистру и сказал вполголоса, бросив взгляд в открытую дверь, которая вела на лестницу:

— Я еще останусь, я еще буду играть.

Ротмистр не ответил. Он быстро замигал одним глазом, словно туда попала соринка.

Вольфганг подошел к меняльному столику, вытащил из кармана пачку банкнотов, потом вторую и сказал:

— Фишек на все!

Пока их считали и пересчитывали, он обернулся к молчаливо присутствовавшему при этом ротмистру и заявил почти торжествующе:

— Сегодня вечером я выиграю целое состояние! Я знаю это!..

Ротмистр спокойно кивнул, будто он тоже это знал, будто это само собой разумелось.

— А вы? — спросил Пагель.

— У меня больше нет с собой денег, — ответил ротмистр. Тон у него был почему-то виноватый, и он боязливо покосился на открытую дверь.

— Я могу выручить вас, играйте на свой страх и риск! — И Пагель протянул ротмистру пачку денег.

— Нет, нет, — заторопился ротмистр. — Зачем так много, я не хочу так много…

(Ни один из них не вспомнил в эту минуту ту сцену у Люттера и Вегнера, когда Пагель тоже предлагал ротмистру деньги и тот с презрительным негодованием отверг его предложение.)

— Если вы действительно хотите выиграть, — настойчиво пояснил Пагель, у вас должен быть достаточный запасной капитал. Уж я знаю!

И снова ротмистр кивнул. Медленно потянулся он за деньгами…

Когда Штудман вернулся в прихожую, она была пуста.

— А где господа?

Вахмистр кивком показал на дверь в игорный зал.

Фон Штудман гневно топнул ногой. Он направился к двери. Но тут же решительно повернул обратно и с гневом сказал себе: "И не подумаю! Я ему не нянька! Хоть нянька ему и очень нужна!"

Затем направился к лестнице.

В эту минуту рядом открылась какая-то дверь, и из нее вышла девушка, у которой было столкновение с Пагелем.

— Вы можете свести меня с лестницы? — спросила она беззвучно, глухо, точно во сне, точно она была не в себе. — Мне нехорошо, я хочу на воздух…

И фон Штудман, эта вечная нянька, предложил ей руку.

— Ну, конечно! Я все равно собирался уходить!

Вахмистр снял с вешалки серебристо-серый палантин и набросил на ее голые плечи.

Безмолвно спустились они вниз, девушка тяжело опиралась на руку Штудмана.

8. ШТУДМАН КОЛЕСИТ ПО БЕРЛИНУ

Разумеется, стремный, тот самый, который светил им, когда они поднимались наверх, стоял за дверью и просто не откликался на их зов. Ведь каждому игроку, который намерен уйти, надо дать побольше времени, может, он одумается.

И сейчас, когда Штудман, под руку с девушкой, появился на площадке лестницы, на которую падал с улицы свет газового фонаря, стремный оказался опять на высоте. Валютную Пиявку, или Валли, он знал, а что деньги и любовь часто идут рука об руку, — тоже было ему известно.

— Машину? — осведомился он, игриво взмахнул протянутой за чаевыми рукой и добавил, не дав Штудману ответить: — Подождите здесь. Я приведу такси с Виттенбергплац.

Он исчез, и у Штудмана было время, чтобы обдумать положение: он очутился в темном отпертом подъезде незнакомого дома под руку с незнакомой особой. А наверху игорный клуб — и недоставало только, чтобы появились полицейские агенты с обыском.

Все складывалось крайне неприятно, да и вообще — сегодня неприятных событий и ситуаций хоть отбавляй. Что за проклятая жизнь! Никогда не знаешь, что может случиться в следующие четверть часа, и будет ли еще иметь значение то, что считалось таким важным за минуту до этого.

Встретив сегодня утром старого однополчанина, Штудман искренно обрадовался. И Праквиц вел себя затем в высшей степени порядочно, без его содействия Штудман так и не узнал бы ни о каком тайном советнике Шреке, его попросту и даже с позором выгнали бы вон. Прекрасной казалась ему также возможность бежать с Праквицем из этого ада в мирную деревню, и вот теперь тот же Праквиц торчит там наверху, просаживает глупейшим образом свои деньги — и уже успел обозвать его «нянькой»!

Он, видите ли, не нуждается в няньке — когда именно он и нуждается, и притом немедленно! Стоило фон Штудману представить себе, что оба опять сидят в игорном зале, стоило ему представить себе эти дурацкие пачки денег в руках юного Пагеля, а также крючковатый нос и хищный взгляд крупье, как он понимал одно: нянька там или не нянька, а его долг — сейчас же подняться наверх и положить конец этой самоубийственной игре. Но вот девушка, черт ее побери, девушка, она буквально повисла на нем. Она как будто не в себе — впрочем, не удивительно, после такого удара! Зубы стучат, она дрожит, тянет его за локоть и все шепчет что-то насчет «снежка». Снег — при этой вонючей, удушливой, влажной жаре, от которой сдохнуть можно! Ясно, что Штудману следовало немедленно подняться в зал и вызволить друга, но необходимо было сначала доставить эту девушку куда-нибудь в безопасное место, — ну хоть к родным. Однако напрасно пытался он узнать ее адрес, она не слушала его и только резко бросила: пусть оставит ее в покое, она не скажет, где живет, ни черта это его не касается!

Тут к дому подъехала машина и остановилась. Штудман не был уверен, что это заказанное им такси. Стремный не появлялся, девушка лепетала о снеге, и фон Штудман стоял в нерешительности.

Наконец стремный все же выскользнул из машины и вошел в подъезд.

— Извиняюсь, что ждать заставил. Показалось мне, что пахнет налетом. Вы знаете эту комиссию по борьбе с азартными играми? Ни одной ночи парням спать не приходится. Это голод их подгоняет.

Он начал насвистывать: "И тревожно я сплю, и мне снятся тяжелые сны…"

— Ну вот, а теперь живо, господин граф, полезайте-ка в эту трясучку. И меня не забудьте! Спасибо. Еще деньги, о которых старуха не знает. Ну, а куда теперь, сударыня?

Он напрасно ждал ответа.

Фон Штудман с сомнением смотрел на девушку, откинувшуюся в угол машины.

— Эй, Валли! — вдруг заорал стремный. — Куда ладишь теперь?

Она опять пробормотала, чтобы ее оставили в покое.

— Поезжай, милый человек! — бросил стремный шоферу. — По Курфюрстендамм! Там она живо повеселеет…

Автомобиль уже отъехал, и Штудман вдруг рассердился на себя, что не сошел.

Когда он потом вспоминал об этом, ему казалось, что они ехали и ехали долгие часы. Улицы за улицами, темные улицы и улицы, залитые огнями, пустынные улицы и улицы, кишащие людьми. Время от времени девушка стучала в стекло, выходила, заходила в ресторан или заговаривала с каким-нибудь мужчиной.

Еще неохотнее возвращалась она обратно, бросала шоферу "Поехали!", и машина снова мчалась вперед. Девушка всхлипывала, ее зубы громко стучали, она бормотала, ни к кому не обращаясь, бессвязные слова.

— Что вы говорите? — спрашивал ее фон Штудман.

Но она не отзывалась. Она не обращала на него никакого внимания, он для нее не существовал. Штудман давно мог бы сойти и вернуться в игорный клуб. Если он и сидел тут, то не ради нее. Он не был столь слепым почитателем женского сословия, как ротмистр фон Праквиц, и отлично знал, кто сидит рядом с ним. Да, знал он теперь и то, вернее угадывал, за чем девушка охотится. Он вспомнил, что о «снежке» шла однажды речь и в отеле. Арендатор уборной при кафе гостиницы промышлял этим. Разумеется, он вылетел, — идти так далеко навстречу желаниям своих гостей в это безумное время не может даже самый модный отель — итак, фон Штудман понимал теперь, в чем дело.

Нет, если он еще сидел в машине, если куда-то еще ехал, если от раза к разу ждал все напряженнее, получит ли, наконец, девушка то, что она ищет, то все это лишь потому, что никак не мог принять необходимого решения. Но уж как только девушка добьется своего, он это решение примет, так или иначе, — да, примет!

Замечание стремного относительно агентов уголовного розыска навело фон Штудмана на мысль, а осторожные расспросы, с которыми он обратился к шоферу, в нем эту мысль укрепили — что самое лучшее было бы призвать этих самых агентов и заставить их закрыть игорный клуб. Судя по тому, что он слышал раньше и что подтвердил водитель, игрокам едва ли грозило что-нибудь серьезное. Запишут их фамилии, ну возьмут небольшой штраф — и все; солоно придется этим хищникам и грабителям крупье, — и поделом!

И Штудман повторял себе, что это самое правильное решение вопроса.

"Какой смысл еще раз тащиться туда! — спрашивал он себя вновь и вновь. — Я только поссорюсь с Праквицем, и тогда его и вовсе не оторвешь от игры. Нет, из первого же кафе позвоню в полицию. Праквиц получил бы полезнейший урок, ничего он так не боится, как излишнего шума — и если полиция займется установлением его личности, это отобьет у него всякую охоту играть! Он все еще воображает, будто сидит в офицерском собрании, а на самом деле здесь одни мошенники да шулера… Это хоть излечит его".

Ничего, ни одного слова нельзя было возразить против таких соображений! Содержатели клуба будут наказаны, а легкомысленный Праквиц, вкупе с юношей Пагелем, который, видимо, окончательно запутался, получат предостережение. И все-таки в душе фон Штудмана продолжалась борьба — он никак не мог собраться с силами и выполнить свое решение. Хотя такой поступок был бы совершенно правильным, что-то в нем упорно сопротивлялось, ибо это было бы не по-товарищески. Друга не отдают в руки полиции, даже из самых лучших побуждений. Потому он и откладывал: сначала надо устроить девушку.

Он смотрит на нее с ожиданием, но у нее — опять ничего. Она долго шепчется с шофером.

— Слишком далеко, фройляйн, — услышал Штудман его ответ. — Я сменяюсь.

Она шепчет все настойчивее, и он наконец сдается.

— Но уж, фройляйн, в последний раз…

Они едут, едут… Пустынные, почти темные улицы, разбитые фонари, ради экономии горит только каждый шестой — восьмой.

Девушка рядом с ним машинально бормочет:

— О господи… господи… господи… — и после каждого «господи» бьется головой о заднюю стенку машины.

Штудман уже видит себя в телефонной будке кафе, вот он снимает трубку, вот говорит: "Дайте, пожалуйста, полицейское управление, да, комиссию по борьбе с азартными играми".

А может быть, там и автомата нет, придется звонить из буфета; и люди подумают — промотавшийся игрок, хочет отомстить…

Выглядеть все это будет очень непорядочно — но это и есть единственно порядочное, по-ря-доч-но-е! Штудман все вновь повторяет это слово. Раньше было лучше: порядочное и вид имело порядочный. Сегодня он тоже вел себя порядочно: он мог бы убить этого шалопая-барона, а за свою порядочность скатился пьяным с лестницы. Окаянная жизнь!

Скорее бы уже очутиться со спасенным им Праквицем в деревне, где его ждут сельская тишина, мир и благоволение.

Наконец машина останавливается, девушка выходит, нерешительно направляется к одному из домов. Вот она споткнулась и выругалась. В неверном, мигающем свете фон Штудман видит только темные фасады зданий. Ни одного кафе. Ни одного прохожего. Что-то вроде лавочки, вероятно аптека.

Девушка стучит в окно, оно вровень с землей, рядом с дверью в лавочку; ждет, снова стучит.

— Где мы? — спрашивает фон Штудман шофера.

— У Варшавского моста, — сердито отвечает тот. — Это вам платить за такси? Наездили гору золота!

Штудман обещает уплатить.

Окно в подвальном этаже открылось, оттуда высунулось крупное бледное лицо над белым пятном сорочки; человек, видимо, злобно ругается. Девушка молит, клянчит, даже в машине слышно какое-то жалобное завывание.

— Не даст, — сказал шофер. — Как же, среди ночи с постели подняла. И в каталажку сажают за это. Такая разве будет держать язык за зубами. Ну вот, говорил же я!

Человек в бешенстве прокричал: "Нет, нет, нет!" — и с силой запахнул окно. Девушка стоит еще некоторое время на том же месте: ее плач, безутешный и злой, доносится до сидящих в машине. Нянька, фон Штудман уже наготове, вот она сейчас упадет… Он выходит из машины, чтобы поддержать ее…

Но она уже подле него, подбежала быстрыми, мелкими, торопливыми шажками.

— Что это значит? — восклицает он.

Но она уже вырвала у него трость, она бежит, не дав ему опомниться, обратно к окну — все это молча, с тихим всхлипыванием. Это тихое всхлипывание особенно ужасно. И вот одним ударом она разбила окно. Со звоном, с оглушительным дребезгом стекла посыпались на камни…

А девушка кричит:

— Спекулянт! Жирная свинья! — кричит она. — Давай снежку!

— Поедем, сударь, — говорит шофер. — Полиция наверняка услышала! Видите, в окнах свет…

По темным фасадам действительно там и здесь вспыхивают окна, чей-то жидкий, визгливый голос кричит: "Тихо!"

Но уже стало тихо, те двое у разбитого окна беседуют шепотом. Бледнолицый человек уже не бранится, разве что вполголоса.

— Нда-а, — бурчит шофер. — С такими свяжешься, приходится делать по-ихнему. Ей-то ведь наплевать, если придет полиция и закроет лавочку… Лишь бы только нанюхаться… Поехали, а?

Но Штудман опять не может решиться. Пусть девушка скандалистка и бог знает что вытворяет, не может он просто взять да и укатить, бросить ее тут, на улице, когда вот-вот из-за угла появится полиция. И потом он хочет услышать свой приговор: если она раздобудет «снежку», он зайдет в первую же открытую пивную. И опять он видит себя с трубкой в руке: "Пожалуйста, уголовный розыск — комиссия по борьбе…"

Ничего не попишешь. Надо все-таки спасти Праквица, у человека есть обязанности…

Но вот девушка возвращается, и Штудману незачем спрашивать, достигла ли она своей цели. Уже по одному тому, как она вдруг смотрит на него, заговаривает с ним, по тому, что он снова для нее существует, догадаться не трудно: она получила «снежок» и уже успела нанюхаться.

— Ну кто же вы? — спрашивает она вызывающим тоном и протягивает ему палку. — Ах да, вы друг того молодого человека, который побил меня! Хорошие у вас друзья, нечего сказать, даму по морде бьют!

— Право же, — возражает Штудман вежливо, — это не молодой человек, и он, кроме того, не мой друг, — а избивал вас один из тех двух, что стояли около крупье.

— Вы имеете в виду Локенвилли? Ах, пожалуйста, не морочьте меня, я не вчера родилась! Нет, именно ваш друг, который привел вас — ну, я с этим сопляком еще посчитаюсь!

— Может быть, поедем? — предлагает Штудман.

Ничего не поделаешь, он вдруг чувствует, что смертельно устал, устал от этой бабы и ее наглого вульгарного тона, устал от бесцельного блуждания по гигантскому городу, от беспорядка, грязи, скандалов.

— Конечно, едем, — заявляет она тотчас же. — Вы что же, воображаете, я пешочком потащусь до самого Вестена! Шофер, на Виттенбергплац!

Но теперь взбунтовался шофер, и так как ему не нужно разыгрывать кавалера, и так как седок выразил готовность заплатить за транспорт шофер не стесняется и обстоятельно выкладывает ей все, что он думает насчет таких вот кокаинеток, которые окна бьют, и добавляет, что давно высадил бы ее, кабы не господин…

На даму эта брань не действует. Брань для нее дело привычное, а скандалы, можно сказать, ее стихия! Это освежает, а только что принятый яд придает крылья ее воображению, так что ворчливому, неповоротливому шоферу за ней не угнаться. И водительские права-то она у него отнимет, и хозяину-то на него нажалуется, и есть у нее такой друг, который… и номер машины она запишет, и пусть шофер не удивляется, если у него завтра утром шины будут искромсаны!

Бесконечная, глупая перебранка, невыносимое переливание из пустого в порожнее. Голоса опять звучат громче. Смертельно уставший стоит Штудман возле машины, надо бы вмешаться, но у него нет сил, он не может себя разжечь, он слишком утомлен. Когда же этому конец?

Свет опять вспыхивает в окнах, опять раздаются голоса, требующие тишины…

— Убедительно прошу вас… — вяло бормочет Штудман, но его по-прежнему не слышат.

Вдруг голоса стихают, спор окончен, перебранка все же привела к цели: враждующие стороны договорились.

Поедут, правда, не до Виттенбергплац, а до Александерплац… это же рукой подать.

— Это рядом с моим гаражом, — поясняет шофер, и этим объяснением освобождает фон Штудмана от необходимости задуматься над вопросом — почему именно Александерплац. Иначе он непременно вспомнил бы, что именно на Александерплац находится полицейское управление, из которого он теперь, когда девушка добилась своего, должен вызвать агентов.

Но фон Штудман уже ни о чем не думает, он рад, что можно опять забраться в машину и удобно привалиться к мягкой подушке. Он в самом деле бесконечно устал. Вот бы вздремнуть! Нигде не спится так хорошо, как в равномерно покачивающемся автомобиле. Но, пожалуй, до Александерплац спать не стоит, потом будешь чувствовать еще большую усталость. И он предпочитает закурить сигарету.

— Вам разрешается продолжить даме сигарету! — сердито говорит девушка.

— Пожалуйста! — И фон Штудман протягивает ей портсигар.

— Спасибо! — отвечает она резко. — Вы воображаете, что мне очень нужны ваши дрянные сигареты? У меня у самой есть. Вежливым надо быть с дамой!

Она вытаскивает из кармана портсигар, приказывает: "Спички!", закуривает и заявляет довольно непоследовательно:

— А как вы думаете, я посчитаюсь с вашим другом?

— Он вовсе не мой друг! — машинально отвечает фон Штудман.

— Будет он меня помнить, этот сопляк! Еще брыкается, сволочь. Даме в морду дает! — И продолжает без всякой связи: — И откуда у него нынче столько денег? Обычно-то он гол как сокол, этот поганец!

— Я, право же, не знаю, — устало отвечает фон Штудман.

— Так вот! — продолжает она торжествующе. — Если у него там в клубе эти деньги не отнимут, я позабочусь об этом. Можете быть уверены, я сделаю так, чтобы у него не осталось ни пфеннига!

— Милая барышня! — просит фон Штудман уже с некоторым отчаянием. — Не дадите ли вы мне спокойно выкурить сигарету? Я ведь уже сказал вам — этот господин никакой мне не друг.

— Да, да, хороши вы и ваши друзья! — говорит она раздраженно. — Бить даму! Но уж я постараюсь засыпать вашего друга!

Фон Штудман молчит.

Она повторяет еще с большим раздражением:

— Вы слышите? Я постараюсь засыпать вашего друга!

Молчание.

Пиявка презрительно:

— Вы вообще понимаете, что это значит, кого-нибудь засыпать? Я донесу на вашего друга.

Стекло отодвинуто, и доносится голос шофера:

— Дайте ей по морде, ваша честь! Дайте ей по морде — ничего другого она не заслужила! Ваш друг правильно сделал, он умный, он понимает! Лупите ее по бессовестной роже, пока она не замолчит. Вы за машину платите, а она еще, хамка такая, дерзит насчет доноса.

Между ними опять начинается бой; стекло, отделяющее шофера, то порывисто отдергивается, то шумно задвигается, в тесной машине снова грызня и визготня.

"Лучше бы машину вел аккуратнее, — думает Штудман. — Впрочем, все равно, если даже и наскочим на что-нибудь, хоть кончится этот шум".

Но они ни на что не наскочили и остановились где полагается, на Александерплац. Наступая ему на ноги и продолжая браниться, девушка выходит. Затем опять кричит, обращаясь к сидящему в кабине Штудману:

— А еще кавалер называется!

И бежит через площадь к большому зданию, где освещено всего несколько окон.

— Вон она куда пошла! — замечает шофер, следивший за ней. — Ну, ей еще попищать придется, пока ее караульный впустит. Уж она как пригрозила, так и сделает, хоть у самой хвост замаран. Только бы спросили, нюхает ли она, а уж тут они ее сразу впустят! Может, и подержат ее там, чему я был бы очень рад.

— А что это за дом? — задумчиво спрашивает Штудман, рассматривая большое черное здание, в воротах которого исчезла девушка.

— Да вы, сударь, видно, нездешний, это же управление, полицейское управление, она же пошла туда, чтобы вашего друга засыпать!

— Что сделать? — переспрашивает фон Штудман и вдруг приходит в себя.

— Ну да, засыпать вашего друга!

— Но почему же?

— Вы, видно, спали, ваша честь, во время скандала! За то, что он заехал ей в рожу, — я и то понял!

— Не может быть! — заявляет Штудман, вдруг очень взволнованный. — На каком основании? Из-за простой пощечины никто не побежит в полицию!

— А почем я знаю? — укоризненно говорит шофер. — Может, ваш друг еще что-нибудь натворил? Но вы так чудно спрашиваете — ну, скажет про игорный клуб и про все — уж она постарается раздуть дело где следует!

— Стойте! — восклицает фон Штудман, совсем очнувшись, и выскакивает из машины, намереваясь бежать за ней. Если он только что был убежден в необходимости сообщить об игорном клубе, то теперь не менее твердо уверен, что надо помешать доносу этой злой женщины.

— Стой! — кричит, однако, и шофер, видя, что деньги за проезд и, притом немалые, от него убегают. И вот Штудману, охваченному тревогой и лихорадкой нетерпения, приходится выслушивать бесконечные объяснения и подсчеты, в результате которых, он наконец узнает, сколько должен заплатить: "По таксе столько-то… это подсчитывается карандашом, и три раза получается разная сумма… Затем еще надбавка…"

И вот наконец, наконец-то Штудман свободен и бежит через площадь. Но тут опять начинаются пререкания с часовым, которому невдомек, чего, собственно, Штудману нужно, ищет ли он даму или отделение азартных игр, хочет ли он дать показания или помешать показаниям…

Ах, куда делся спокойный, уравновешенный и столь благоразумный отставной обер-лейтенант и отставной администратор фон Штудман! Он совсем голову потерял при мысли, что кто-то может донести на его друга и на Пагеля за участие в запрещенных азартных играх — а ведь сам, всего полчаса назад, носился с той же мыслью!

Наконец часовой все-таки пропускает его в управление, и ему сообщается, как попасть к ночному дежурному: видимо, к нему-то и надо попасть, а не в отделение азартных игр, как он полагал до сих пор. Но Штудман, разумеется, без должного внимания слушал, как пройти туда, и вот он блуждает в громадном, скупо освещенном здании. Он бежит по коридорам и лестницам, и с ним вместе бежит гулкое эхо его шагов. Он стучится в двери, и то совсем не получает ответа, то сердитый, ворчливый или сонный голос отсылает его дальше. Он спешит вперед, и от усталости ему чудится, что он бежит в сновидении, которому никогда конца не будет, пока, наконец, все же не оказывается перед нужной дверью, за которой слышен резкий голос девушки.

И в тот же миг ему представляется вся нелепость его прихода сюда — ведь он же не может ни одним словом опровергнуть донос, — напротив, он должен будет подтвердить его. Это же действительно игорный дом, и там действительно идет запрещенная азартная игра. И ему, наоборот, надо как можно скорее мчаться в игорный клуб, со всей быстротой, на какую он способен, и предупредить обоих, вытащить их оттуда, пока не явилась полиция.

Он снова поворачивает, снова блуждает по коридорам управления, наконец находит выход и виновато проскальзывает мимо часового. Он знает, ему надо торопиться, чтобы опередить полицию, и тут, к счастью, вспоминает, что совсем рядом — городская железная дорога, она довезет его до Вестена скорее, чем любая машина. Он бежит на станцию, мечется перед закрытыми кассами и наконец соображает, что в столь поздний час поезда уже не ходят и, значит, все-таки придется взять такси. Наконец находит машину, и со вздохом облегчения падает на сиденье.

Но тут же снова выпрямляется. Он не имеет правы отдыхать, он должен прислушиваться, не верещит ли где-нибудь рядом полицейская машина?

Он прислушивается, и вдруг его сознанию отчетливо представляется вся нелепость его поведения за сегодняшний вечер: Штудман цепенеет и спрашивает себя с испугом: "Неужели это все еще я, обер-лейтенант фон Штудман, который даже на войне никогда не терялся?"

И ему чудится, что он не владеет собой, что он уже не он, а кто-то совсем другой, мерзкий, суетливый, глупый, непоследовательный. И он бьет себя кулаком в грудь и восклицает: "Проклятущее время! Окаянное время! Оно крадет у человека его я! Но я вырвусь из всего этого, я уеду в деревню и опять стану человеком, это так же верно, как то, что моя фамилия фон Штудман!"

И затем снова прислушивается, не верещит ли полицейская машина, и повторяет: "Я должен приехать раньше — не могу же я допустить, чтобы они влопались!"

9. ПАГЕЛЬ СРЫВАЕТ БАНК

Уверенный в победе вошел Вольфганг Пагель вместе с ротмистром в игорный зал. Свои оставшиеся семнадцать фишек он держит наготове, зажав их в руке. Он тихонько встряхивает их, и они журчат весело и шаловливо.

Подходя к столу — как он подходил уже столько раз в этом году, с восхитительным ощущением сухого холодка во рту, — он уверен, что сейчас приступит к игре совсем иначе, чем до сих пор. Всегда-то, всегда играл он не так, изобретал какие-то идиотские системы и неизменно с ними проваливался. Нужно действовать как сегодня, ждать внезапного наития и ставить. И снова ждать, пока не осенит вдохновение, может быть, ждать бесконечно долго, но иметь терпение, и затем сейчас же ставить снова.

— Да, да, очень хорошо! Очень! — отвечает он ротмистру, который что-то спросил, и, отвечая, ласково улыбается. Ротмистр удивленно смотрит на него, вероятно, Пагель ответил какую-то чепуху, но все равно, он уже видит перед собой зеленый стол.

Игроков в этот час теснится вокруг стола больше, чем когда-либо. Дело идет к концу, в три, самое позднее — в половине четвертого клуб запрут. Все измученные игрой, переутомленные игроки, стоявшие у стен и курившие, все, в нерешительности сидевшие на креслах и диванах, — все они толпятся теперь вокруг стола. Убегающее время еще раз предоставляет тебе возможность крупного выигрыша — используй его! Когда через два-три часа город проснется, ты будешь богачом или нищим — разве ты не предпочитаешь стать богачом?

Недавний инцидент совершенно забыт, никто не обращает внимания на Пагеля.

Подойти к столу нет никакой возможности, поэтому он обходит его кругом и приближается к тому месту, где сидит крупье. Нажав плечом, он протискивается между крупье и его помощником. Помощник Локенвилли, вышибала из Веддинга, вознамерился было яростно протестовать против такого самоуправства, однако крупье что-то бросает ему вполголоса, и помощник усмирен.

Вольфганг Пагель тихонько перетряхивает зажатые в руке семнадцать фишек, он хочет поставить их, но крупье скупо и насмешливо усмехается себе в бороду, и эта улыбка напоминает опытному игроку, что, когда шарик катится, ставить уже не разрешено.

Долго-долго приходится ждать Вольфгангу, время словно не движется. Затем шарик наконец останавливается, выкликают какую-то цифру, выдают выигрыши — смешные, пустяковые, ничтожные выигрыши, — и вот рука Вольфганга опускается на зеленое сукно.

Семнадцать фишек лежат на номере семнадцать.

Крупье сбоку поглядывает на него и чуть улыбается. В последний раз призывает он игроков к ставкам, колесо с тихим гудением начинает вращаться, шарик катится…

Его игра начинается, — начинается игра Вольфганга Пагеля, бывшего портупей-юнкера, бывшего возлюбленного девушки по имени Петра Ледиг, в данное время не имеющего определенных занятий, — начинается его игра, которой он ждал целый год, нет — целую жизнь, ради которой стал в сущности тем, что он есть; ради нее он поссорился с матерью; ради нее взял к себе девушку, чтобы скорее проходило время ожидания, и вот эта девушка исчезла, когда пробил час… Мы поставили семнадцать, семнадцать фишек на цифру семнадцать!..

Внимание, мы играем! Если вы ставите на семнадцать, вам выдают в тридцать шесть раз больше — бесконечно бегает шарик, постукивает, постукивает… Мы вполне бы успели высчитать в миллионах и миллиардах, сколько мы выиграем, если выпадет семнадцать… шарик постукивает так, словно он костяной, можно бы сказать — так постукивают кости мертвецов в могилах, но мы живем, мы живем и играем…

— Семнадцать! — выкликает крупье.

Что это? Разве он не выкликает? Час суда настал — козлищ стригут, но на праведных надевают венцы! Марки сыплются градом, дождь марок, наводнение, потоп! По карманам их!

— Подождите! Я тоже хочу поставить — разве для такого игрока, как я, и стула не найдется?

На что я ставлю? Я должен быть спокоен, обдумать… Я ставлю на красное. На красное — это правильно, я это высчитал давно, давно! Видишь, и стул нашелся!

Вот, сын мой, тут десять долларов, добрых американских долларов, помнишь, как ты собирался дать мне по морде? Хе-хе-хе!

Я не должен так шуметь, я мешаю другим? Да пусть они сдохнут! Какое мне дело до других с их нищими ставками? Они играют, чтобы выиграть, чтобы забрать дерьмовые бумажные деньги, я играю ради самой игры, ради самой жизни… Я — король!

— Красное!

Он сидит, выпучив глаза, вдруг помрачнев, насторожившись. Столько ли тут фишек, сколько надо? Он уже не может держать их в карманах, он складывает их перед собой стопочками по десять штук, но под его дрожащими от волнения руками они сейчас же опять рассыпаются. Все эти люди хотят его обмануть, обокрасть. Он же ведь только Барс аль-пари, ничтожество в поношенном кителе. Этот пес крупье всегда относился к нему как к вору, с ним-то он рассчитается!

Он снова ставит и снова выигрывает, и снова он счастлив! Как легко у него на душе! Блаженный хмель, еще никогда не испытанный, когда ты несешься как тучка по летнему небу, внизу грузная темная земля и крошечные людишки, их грузные, судорожно сведенные лица — ты же несешься все дальше, как блаженные тучки, блаженные боги — о счастье!

Что там выпало? Что струится? Что течет?

Словно ручей, весело журча, скользят фишки, которые уже некуда прятать, из-под его рук на землю. Пусть падают, счастье улыбается мне! Пусть нагибаются другие, чтобы поднять их!..

Какое мрачное лицо у крупье, как взъерошена его борода! Да, сегодня, сын мой, мы тебя выпотрошили, голый, точно крыса, ускользнешь ты в свою нору — скоро у тебя уже не останется жетонов, придется тебе выложить бумажные деньги, сегодня мы все из тебя выкачаем!

Что нужно ротмистру? Он все проиграл? Да, играть не так просто, учись у меня, ротмистр, я же показал тебе! Вот тебе бумажные деньги, американские доллары, 250 долларов, нет, десять ушли к Локенвилли, значит 240! Да, да, завтра утром сочтемся, ведь пройдет полчаса, и эти деньги — обходным путем через крупье — все равно ко мне вернутся!

Разве в игре наступил поворот? И шарик уже не катится туда, куда хочет Пагель?

Да, оказывается, это верно: нельзя давать деньги во время игры, это приносит несчастье. Лицо его мрачно, он вновь хочет попытать удачи на ставках с двойным, тройным выигрышем. Он играет осторожно, обдуманно. Но фишки в его руках продолжают таять, их полки редеют. Все вновь и вновь шуршит под лопаткой крупье армия павших, и он снова улыбается.

Игроки уже не смотрят на Пагеля, они уже не интересуются им. Бесцеремонно ставят они снова через его плечо. Он уже не удачливый игрок, он такой же игрок, как и все: счастье однажды улыбнулось ему, но затем снова о нем позабыло, он только мячик в руках удачи, не ее любовник.

Что он делал все это время? С каких пор он сидит здесь?

Он шарит уже по карманам, поток иссяк. Неужели ему суждено тут же забывать каждый урок, данный ему судьбой? Он должен ставить на семнадцать семнадцать фишек — ведь так он решил!

— Семнадцать!

И снова шумный ливень марок!

Хмель возвращается, блаженство полета, даль и солнце. Он сидит у стола, слегка наклонив голову, с мечтательной улыбкой на губах. Он может ставить как угодно, поток снова течет. И вот наступает то, чего он ждал: фишки все вышли. К нему уже текут банкноты, больше, все больше. Они похрустывают, они смотрят на него своими матовыми расцветками: нелепые бумажные марки, драгоценные фунты, восхитительные доллары, сытые толстые гульдены, раскормленные датские кроны — добыча, извлеченная из бумажников пятидесяти, шестидесяти игроков! Все течет к нему!

Крупье ужасно мрачен; словно он заболел внезапной болезнью, словно его терзают невозможные, невыносимые боли: он едва владеет собой. Локенвилли уже два раза бегал в прихожую за деньгами, пущена в ход сегодняшняя дневная выручка — скоро очередь дойдет и до твоего бумажника, крупье!

Он бормочет что-то насчет того, что пора закрывать, но игроки протестуют, они угрожают… Они уже почти не ставят, все следят за поединком между крупье и Пагелем. Они трепещут за судьбу молодого человека — изменит ему счастье или нет? Он ведь такой же, как и они, — прирожденный игрок, за все их потери он мстит старой злой хищной птице — крупье. Этот юноша не деньги любит, как их любит крупье, он любит игру! Он не грабитель!

А Пагель сидит у стола, улыбаясь все шире, все спокойнее. Взволнованно шепчет что-то ротмистр у его плеча. Пагель, улыбаясь, только качает головой.

Ротмистр кричит:

— Пагель, милый, кончайте! У вас же целое состояние!

Нет, ротмистр уже не стесняется кричать в этом зале, но Пагель только улыбается, глухой ко всему.

Он здесь — и очень далеко отсюда. Ему хотелось бы, чтобы это продолжалось без конца, — в безвременных вечностях, ведь для того мы и существуем! Волна счастья несет нас, мы плывем, освобожденные!

Невыразимое блаженство бытия! То же должно испытывать дерево, когда, после многих дней мучительного набухания соками, оно за один час распускается всеми своими цветами. Что такое крупье? Что такое деньги? Что такое сама игра? Катись дальше, шарик, катись, катись — а ведь мне было почудилось, что так постукивают кости мертвецов!

Играйте, трубы и барабаны! Красное? Конечно, красное, и еще раз красное. А теперь обратимся к черному — иначе жизнь теряет вкус, без небольшой примеси черного жизнь не имеет вкуса. Еще банкноты — куда же я все это дену? Чемодан надо было прихватить с собой — но разве можно предвидеть заранее?

Что тут нужно опять этому Штудману? Что он кричит? Полиция — зачем полиция? На что ему полиция? Почему все побежали? Стойте, дайте шарику докатиться — я выиграю еще раз, я выиграю опять, опять! Я вечный счастливец!..

Полицейские уже здесь. Игроки стоят онемев, точно живые призраки. Что нужно этому смешному человеку в цилиндре? Он что-то говорит мне. Все деньги конфискуются, все деньги? Ну, разумеется, все деньги игорные деньги ведь и существуют для игры; иначе какой же в них смысл — для чего же они!

Мы должны собраться и идти за вами? Разумеется, пойдем: если играть больше не будут, мы вполне можем пойти с вами. О чем ротмистр спорит с этим синим? Это же не имеет смысла! Раз нельзя играть, остальное безразлично!

— Идемте, господин ротмистр, не ссорьтесь. Видите, и Штудман идет, а он даже не играл, значит — пошли!

Как смертельно бледен крупье! Да, ему плохо придется. Он в проигрыше, я же, я был в выигрыше, — таком, как ни разу в жизни! Это было великолепно сверх всякой меры! Спокойной ночи!

Наконец-то я могу спать спокойно. Я достиг того, о чем мечтал, и я готов уснуть даже навеки. Спокойной ночи!

10. ТРОЕ НА АЛЕКСАНДЕРПЛАЦ

В маленькой приемной полицейского управления на Александерплац горела жалкая тусклая электролампочка. Она бросала свой красноватый свет на втиснутых сюда игроков, которые подавленно молчали, подремывали или взволнованно беседовали. Только крупье и его двух помощников увели куда-то, — всех остальных, когда они сошли с полицейского грузовика, загнали в эту комнату, двери заперли снаружи, чтобы сэкономить охрану, — и готово! А теперь ждите, пока до вас очередь дойдет.

Изредка, через большие промежутки времени, открывалась дверь в соседнюю комнату, письмоводитель с переутомленным, желтоватым, сморщенным лицом манил пальцем ближайшего игрока — тот исчезал и уже не возвращался. После бесконечного ожидания письмоводитель делал знак следующему.

В управлении было очень много работы, не хватало чиновников, не хватало полицейских. В связи с убийством унтер-офицера Лео Губальке был произведен ряд облав, к сожалению — поводов для этих облав было более чем достаточно: полиция закрывала спортивные кружки, производила обыски в квартирах укрывателей краденого, проверяла ночные клубы, прочесывала ночные танцульки, обследовала дома свиданий, пассажирские залы на вокзалах, ночлежки для бесприютных…

С площади непрерывно доносилось тревожное, резкое верещание полицейских машин, которые отъезжали или возвращались с новыми партиями арестованных. Все комнаты, все помещения были битком набиты — изнуренные секретари, полуспящие письмоводители, серые от усталости машинистки вкладывали в пишущие машинки все новые листы, перегибали желтоватые страницы актов и допрашивали осипшими голосами, до того тихо, что их едва можно было понять.

Драка

Разврат

Противоестественный разврат

Кража без взлома

Карманное воровство

Ограбление со взломом

Ограбление трупов

Нищенство

Уличная кража

Ношение оружия

Нечестная игра

Запрещенная азартная игра

Скупка краденого

Распространение фальшивых денег

Торговля наркотиками

Сводничество, профессиональное и случайное

Вымогательство

Сутенерство

…Бесконечный список, утомительное, убийственное меню преступлений, пороков, беззаконий, нарушений… Служащие чуть не засыпали за своими машинками, над своими протоколами… Затем они вдруг начинали кричать, пока голос не отказывался служить им… И все выше поднимались волны лжи, обмана, уверток, доносов…

(А в государственной типографии, в пятидесяти, в ста вспомогательных типографиях работали печатные станки, они заготовляли для следующего дня новую гору денег и великодушно, в одуряющем избытке, выбрасывали ее изголодавшемуся, обнищавшему народу, с каждым днем теряющему последнее чувство чести, последнее достоинство…)

— Черт бы их всех побрал! — воскликнул ротмистр фон Праквиц, вскочил и в десятый раз стал метаться по комнате. То, что ему приходилось лавировать, избегая столкновений с десятком людей, метавшихся так же, как и он, отнюдь не могло улучшить его настроения. Задыхаясь, остановился он перед обер-лейтенантом.

— Как ты думаешь, долго нам еще придется торчать здесь? Пока эти господа соблаговолят нас выпустить, да? Это неслыханно, арестовать меня…

— Спокойствие, главное спокойствие! — умолял его фон Штудман. — Да я и не думаю, что мы арестованы.

— Конечно, арестованы! — воскликнул ротмистр еще с большим раздражением. — На окнах — решетки и двери на запоре, а ты — "не арестованы"! Смешно! Тогда я хотел бы знать, что ты называешь арестом, да, пожалуйста!

— Успокойся, Праквиц, — настойчиво повторил фон Штудман, — твое волнение ничему не поможет.

— Успокойся, успокойся… — передразнил его фон Праквиц с внезапной досадой. — Хорошо тебе, у тебя нет семьи, нет тестя. Я бы посмотрел, как бы ты был спокоен, будь коммерции советник Хорст-Гейнц фон Тешов твоим тестем!

— Он же ничего не узнает, — утешал его обер-лейтенант, — уверяю тебя, им важно только удостоверить нашу личность, и нас сейчас же отпустят. Никаких последствий это иметь не будет.

— А почему же меня не отпускают? Вот мои бумаги, вот, я их в руке держу! Мне нужно идти, у меня поезд уходит, я транспорт людей отправляю! Эй вы, послушайте-ка! Господин, как вас там! — накинулся он на письмоводителя, как раз вошедшего из соседней комнаты. — Я требую, чтобы меня немедленно отпустили. Сначала у меня отбирают все мои деньги…

— После, после, — равнодушно сказал письмоводитель. — Сначала успокойтесь… Теперь идите-ка _вы_! — И он поманил какого-то толстяка.

— Я, видишь ли, должен сначала успокоиться, — взволнованно обратился фон Праквиц к Штудману. — Это просто смешно. Как я могу при таких порядках успокоиться?

— Нет, в самом деле, Праквиц, — серьезно остановил его фон Штудман. Возьми себя в руки. Если ты будешь так бушевать, мы попадем последними. И я тебя прошу еще об одном: не кричи ты на чиновников…

— А почему бы мне на них не прикрикнуть? Я еще с ними поговорю! Держать меня под арестом столько часов!

— Всего полчаса.

— Впрочем, они к крику привыкли. Все это бывшие унтер-офицеры и вахмистры — видно же.

— Но ты здесь над ними не начальник, Праквиц. Они же не виноваты, что ты пойман за азартной игрой.

— Они нет. Но взгляни, пожалуйста, на Пагеля, на этого прелестного юношу! Сидит себе, словно все это дерьмо его не касается, покуривает и посмеивается, точно Будда какой-то… Чего вы там усмехаетесь, Пагель?

— Я думаю о том, — сказал Пагель, улыбаясь, — что сегодня все вышло как-то по-сумасшедшему. Целый год я стараюсь раздобыть хоть немножко денег — сегодня я получаю их, кучи, целые кучи, и — хлоп! — деньги конфискуют, и нет их!

— И вы еще смеетесь? Ну, у вас, знаете, особая любовь к смешному, Пагель!..

— И потом еще одно, — продолжал, не смущаясь, Пагель, — сегодня днем я собирался жениться…

— Вот видите, Пагель, — воскликнул ротмистр торжествующе и вдруг пришел в отличное настроение, — я по вас увидел, еще у Люттера и Вегнера, что вы расстроены какой-то историей с женщиной.

— Да, — сказал Пагель. — А сегодня вечером я узнал, что моя будущая жена за что-то арестована и ее отправили в Алекс… И сам я тоже теперь сижу здесь…

— А за что же ее арестовали? — с любопытством спрашивает ротмистр, так как его интересуют не столько рассуждения о событиях, сколько сами события.

Но фон Штудман качает головой, и Пагель молчит.

Ротмистр опомнился:

— Простите, Пагель, меня это, конечно, ничуть не касается. Но как вы можете именно сейчас сидеть здесь с таким довольным видом и ухмыляться, это, признаюсь, выше моего понимания. Ведь все это, наоборот, очень печально…

— Да, — соглашается Пагель. — Печально. И смешно. Очень смешно. Выиграй я на двадцать четыре часа раньше, ее бы не арестовали, и мы были бы теперь женаты. Правда, очень смешно…

— Я бы не стал больше об этом раздумывать, Пагель, — обращается к нему фон Штудман. — Через все это вы, слава богу, прошли, и с этим покончено. Еще несколько часов, и мы будем сидеть в поезде и катить в деревню…

Пагель молчит, на этот раз молчит и ротмистр.

Затем ротмистр откашливается.

— Дайте-ка мне сигарету, Пагель, — говорит он кротко. — У меня в горле пересохло. Нет, лучше не давайте, я вам и так уж столько должен…

Пагель, смеясь, хватает рукой воздух:

— Все же это пшик… улетучилось…

— Послушайте, не говорите так, — протестует ротмистр. — Вы же одолжили мне деньги. И знаете, сколько вы дали мне?

— Не все ли равно? — отвечает Пагель. — Я ничего обратно не получу. Это же ясно.

— Игорный долг — это долг чести, господин Пагель! — строго заявляет ротмистр. — Вы свои деньги получите обратно, можете не сомневаться! Правда, сейчас не удастся, надо сначала собрать урожай и начать обмолот… Ну, а как вы — надумали с нами ехать?

— Значит, вы приглашаете меня только так, чтобы дождаться денег… недовольно отвечает Пагель. — А мне хотелось бы какой-нибудь настоящей работы… знать бы только, какой! У меня на душе такая дурацкая пустота… Вот если бы у вас нашлась для меня настоящая работа, господин ротмистр?

— Ну, конечно, у меня есть для вас настоящая работа, — ротмистр совсем растроган. — Вы не подозреваете, как я нуждаюсь в надежных людях! Корма выдавать, жалованье людям платить, паек… время от времени обходить ночью поля — вы даже представить себе не можете, как у меня тащат! Если бы можно было хоть на кого-то положиться, на нескольких людей, и не бегать с одного места на другое, потому что вечно думаешь — вот тебя опять надувают…

— И потом — поля и леса, — добавляет Штудман, полный надежд. — Деревья, животные — нет этой полужизни, нет каменных ящиков с обвалившимися фасадами, нет кокаина, игорных клубов.

— Ну еще бы… — поспешно подхватывает ротмистр. — Дайте мне слово, Пагель, что не будете играть, пока вы у меня. Дело в том, что это совершенно невозможно. — Он смолкает и краснеет. — Ну да, разумеется, добавляет он с легким раздражением, — можно и без обещаний. Я действительно не вправе требовать их от вас. Значит, согласны?

— Я во всяком случае буду завтра утром на вокзале и скажу вам, нерешительно отвечает Пагель. — В восемь часов, Силезский вокзал, — так ведь, кажется?

Праквиц и Штудман обмениваются взглядами. У ротмистра снова вырывается жест досады, почти гнева. Но Штудман ласково осведомляется:

— Разве на ваш вопрос, обращенный к судьбе, вы все еще не получили ответа, Пагель?

И, так как Пагель молчит, он продолжает:

— Ведь игра и была этим вопросом, верно, Пагель?

— Но ведь я выиграл, — упрямо отвечает Пагель.

— И сидите без копейки в Алексе, — насмешливо вставляет ротмистр. Будьте же мужчиной, Пагель! — пытается он образумить юношу. — Я нахожу эти колебания ужасными. Возьмите себя в руки, начните работать! Бросьте вы эту игру!

— Вы беспокоитесь о судьбе девушки? — мягко спрашивает фон Штудман.

— Немножко, — признается Пагель. — Право же, это так странно, что я тоже сижу в Алексе…

— Ну, и продолжайте в том же духе, раз вы не в силах бросить! — гневно восклицает ротмистр. — Умолять вас на коленях, чтобы вы поехали в Нейлоэ, я не стану!

— Во всяком случае, в восемь увидимся на вокзале, — поспешно кивает фон Штудман, так как вдруг начинается крик, брань, кого-то зовут.

Из соседней комнаты, где допрашивают, выбегает кто-то из служащих, бросается к дверям, к окнам, ощупывает их, осматривает, трясет головой, кричит:

— Ах бандиты! Ну и ловкачи! Вот наглость! Полицию обокрасть!

В дверь забарабанили:

— Сержант, отпереть! Алло, Тиде, смотрите, чтобы ни один не удрал!

Сумятица, крики, хохот.

Снаружи входят шуцманы, дверь открыта. Толстый комиссар по уголовным делам бегает взад и вперед:

— Построить всех в шеренги! Обыскать! Потише ты, малый! Искать под столами и скамьями!

Выясняется, что один или несколько арестованных, дожидаясь, пока их выпустят, не теряли даром времени и отвинтили от окон и дверей все бронзовые части. Не оказалось ни ручек, ни шпингалетов, ни замков. Ограбленное полицейское управление ухмыляется, хохочет. Даже шуцманы смеются, посмеивается даже сам комиссар…

— Ну и нахалы! Слыхано ли дело! А вора, конечно, и след простыл, или воров, их должно быть несколько, одному всего этого не припрятать. Стояли у меня в камере, и я ничего не заметил! Ну, попадитесь мне только! Надо сейчас же проверить документы…

— Одну минуту, господин комиссар! — кричит фон Штудман.

— Чего вы хотите? — следует весьма немилостивый ответ. — Вы же слышите, мне сейчас некогда?! — Затем, узнав его: — Ах, это вы, простите, господин обер-лейтенант фон Штудман! Тут ни черта не видно! Что это вы делаете в нашей лавочке, старый балтиец, Железная дивизия?! Ну, тогда идите и вы сюда! Разумеется, мы сейчас же выясним. Всего несколько формальностей, оштрафовать вас все-таки придется, но расстраиваться из-за этого не стоит, падение курса все покроет. Это ваши друзья? Очень приятно, господин ротмистр. Очень приятно, портупей-юнкер. Разрешите представиться, комиссар Кюннеке, бывший вахмистр ратеноверского гусарского полка. Да, вот и встретились — собачье время, верно? А вы, значит, и есть тот молодой человек, который их всех обыграл? Невероятно! И тут как раз свистки этой несносной полиции? Да, денежки ухнули, мы их вам не вернем, что мы получили, то у нас и останется, хе-хе! Но вы радоваться должны, такие деньги еще никому не приносили счастья, благодарите создателя, что отделались от них… нет, но эти дверные ручки… что вы скажете, Тиде? Завтра утром нас за это так продернут! Я все еще смеюсь. Хорошая бронза была — они у старьевщика мешок денег за нее получат! Так, а теперь займемся проверкой документов. Господин фон Штудман — занятие?

— Администратор в гостинице…

— Вы? О боже, боже, боже! До чего мы докатились! Вы — и в гостинице! Извините, господин обер-лейтенант.

— Пожалуйста, пожалуйста — и к тому же еще бывший администратор, а ныне сельскохозяйственный практикант…

— Сельскохозяйственный практикант — это лучше. Это даже очень хорошо. Только земля сейчас и есть настоящее. Год рождения?..

11. ПАГЕЛЬ У ВХОДА

Перед дверью, обитой листовой сталью, стоит стол, обыкновенный сосновый стол. На столе лежит сверток с бутербродами, рядом термос, у стола сидит старичок в полицейской форме и пенсне и при очень тусклом верхнем свете читает газету. Услышав в коридоре чьи-то неторопливые шаги, он опускает газету и смотрит поверх пенсне на идущего.

Молодой человек медленно приближается. Сначала кажется, что он хочет пройти мимо стола и двери, затем все-таки останавливается.

— Извините, — говорит он, — здесь вход в полицейскую тюрьму?

— Здесь вход, — отвечает чиновник и бережно складывает газету. И видя, что молодой человек в нерешительности, добавляет: — Но это служебный вход.

Молодой человек все еще колеблется, и старичок спрашивает:

— Ну, что вас беспокоит? Хотите что-нибудь заявить?

— Как заявить? — спрашивает Пагель в ответ.

— Ну да, — говорит старик протяжно. — Теперь четвертый час, самое время, когда к нам идут — набедокурят чего-нибудь, а потом места себе не находят, вот и заявляют на себя. Но вы тогда идите к дежурному. Я — только внешняя охрана.

— Нет, — задумчиво отвечает Пагель. — Я ничего не набедокурил. — Он снова молчит. Затем, под спокойным взглядом старика вдруг поясняет: — Мне хотелось бы только переговорить с моей девушкой. А она там, внутри. — И он кивком показывает на дверь.

— Сейчас? — с негодованием восклицает старик. — В четвертом часу ночи?

— Да.

— Тогда вы, наверно, все-таки чего-нибудь натворили, раз это вам покоя не дает!

Пагель молчит.

— Ничего не выйдет. Сейчас нет свиданий. Да и вообще…

— Неужели никак нельзя? — спрашивает Пагель через мгновение.

— Исключено! — Старик что-то соображает, смотрит на юношу. — И вы это отлично знаете, — говорит он, наконец, сердито. — Вы здесь только потому и стоите, что это вам покоя не дает…

— Я попал в полицейское управление чисто случайно. И совсем не ради этого.

— Но к этой-то двери вы подошли не случайно? Ее-то вы не так легко отыскали среди ночи?

— Нет, — отвечает Пагель.

— Ну вот, видите, — продолжает старик, — точь-в-точь как те, кто приходит заявить. Все они уверяют, что их привели сюда не угрызения совести; угрызения совести — такой штуки уже не существует. Только зачем же вы являетесь ночью, в два, три часа? Правда, время это особое, тут человек один на один с собой остается, и мысли к нему приходят совсем другие, чем днем. Тут-то вы и являетесь.

— Не знаю, — хмуро отвечает Пагель. И он действительно не знает. Ему только не хочется уезжать, не спросив Петру хотя бы о том, правду ли сказали про нее. Иногда ему кажется, что чиновник наверняка сказал неправду, это же невозможно, он же знает Петру! А затем, наоборот, что чиновник все-таки сказал правду, ему смысла нет врать, вероятно, все так и есть. С игрой покончено, хмель улетучился, победа стала поражением — как одинок он теперь! Ах, Петер, Петер! Кто-то все же был подле него, живое существо, привязанное к нему, — неужели все пропало!

— Я завтра утром уезжаю, — говорит он с мольбой. — Неужели невозможно это устроить сегодня ночью? Ведь никто же ничего не заметит?

— Да что вы воображаете! — сердится старичок. — Внутри-то ведь тоже есть охрана! Нет, совершенно невозможно. — Он что-то обдумывает, испытующе смотрит на Пагеля, затем снова бормочет: — Да и вообще…

— Что — да и вообще? — спрашивает Пагель с некоторым раздражением.

— Да и вообще-то свиданья у нас не разрешаются, — поясняет чиновник.

— А не вообще?

— Не вообще — тоже не разрешаются.

— Так, — задумчиво говорит Пагель.

— Ведь у нас же здесь полицейская тюрьма. — Старичок, видимо, хочет уточнить ситуацию. — В следственной тюрьме судья может разрешить свидание, а здесь у нас этого не делается. У нас ведь арестованных держат всего несколько дней.

— Несколько дней… — повторяет Пагель.

— Да. Справьтесь на той неделе в Моабите.

— Так это верно, что я и завтра рано утром не смогу повидать ее? Никаких исключений не бывает?

— Безусловно нет. Но если вам, например, что-нибудь известно насчет того, что ваша подруга не виновата и вы скажете об этом завтра утром комиссару, ее выпустят, это ясно.

Пагель молчит, задумавшись.

— Только не похоже, что вы пришли за этим, верно ведь? С этим вы бы не заявились ко мне ночью. Вам хочется поговорить с вашей подругой просто так, частным образом, верно ведь?

— Мне хотелось спросить у нее одну вещь…

— Ну, так напишите ей письмо, — ласково советует старичок. — Если в письме нет ничего о том деле, по которому она сидит, то ей письмо передадут и разрешат ответить вам.

— Но ведь я насчет ее дела как раз и хочу спросить!

— Да, молодой человек, тогда уж вам придется потерпеть. Если вы насчет дела справиться у нее хотите, так вам этого и в следственной тюрьме не разрешат. До суда с ней о ее деле нельзя говорить.

— А сколько это может продлиться? — Пагель в полном отчаянье.

— Ну, смотря какое дело. Она созналась?

— В том-то и суть. Она созналась, но я ей не верю. Она созналась в том, чего вовсе не делала.

Старичок сердито хватается за свою газету.

— Идите-ка вы лучше спать. Если вы собираетесь уговорить сознавшуюся, чтобы она свое признание взяла назад, вам долго придется ждать свидания. И писать ей вам тоже не разрешат, во всяком случае, она не будет получать ваших писем. Хорош, нечего сказать! И я еще тут устраивай вам тайное свидание! Нет, идите-ка домой. Хватит с меня.

Пагель опять стоит в нерешительности. Затем говорит с мольбой:

— Но ведь это же бывает, случается же, что человек сознается в том, чего он не совершил. Я читал об этом.

— Читали, говорите? — повторяет старичок язвительно. — А я вам вот что скажу, юноша, если человек делает ложное признание, так он обязательно натворил что-нибудь похуже. Да, да, вор сознается в ограблении, а он на самом деле совершил убийство. Вот так оно и бывает. И если ваша подруга созналась, поверьте, она уж знает почему. Я бы очень поостерегся отговаривать ее. А то как бы еще хуже не влипла!

И старичок опять сердито косится на Пагеля через пенсне. А тот стоит как громом сраженный. Слова старика, сказанные совсем в другом смысле, пролили новый свет на признание Петры. Да, да, созналась, чтобы избежать худшего, созналась в том, что больна и торговала собой, чтобы бежать от него, Вольфганга. Лучше в камере, чем вместе в одной комнате. Прочь! Прочь! Утрачена вера, окончательно утрачено доверие, — уйти от него, уйти из этого мира, уйти от невыносимого — к тому, что можно вынести. Еще один драгоценный выигрыш сорван. Вчистую, все…

— Благодарю вас, — говорит Пагель очень вежливо. — Вы мне в самом деле дали хороший совет.

И он медленно идет по коридору, прочь от двери, сопровождаемый недоверчивым взглядом старичка.

Сейчас самое время забрать свои вещи на Танненштрассе. В этот час мать, наверно, не ждет его. В этот час она крепко спит. На Александерплац он, конечно, найдет такси. Слава богу, что Штудман дал ему денег, Штудман — не игрок и единственный капиталист, Штудман — великий помощник, Штудман нянька, покровитель мокрых куриц, касса помощи для погорельцев. Впрочем, общение со Штудманом должно действовать благотворно, можно, пожалуй, даже радоваться перспективе поехать с Штудманом в Нейлоэ.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ НОВОЕ НАЧАЛО НОВОГО ДНЯ

1. ЗОФИ ПРОСЫПАЕТСЯ

В номере гостиницы на кровати лежат девушка и мужчина. Кровать узкая, и мужчина спит у самой стены, он дышит носом, слегка посапывая. Девушка только что проснулась, она лежит на животе, опираясь подбородком о скрещенные руки, и щурится на прямоугольники двух окон, которые уже светлеют.

Девушка слышит: гул скорых поездов, въезжающих под своды вокзала, стонущее пыхтенье паровоза, чириканье воробьев, шаги множества пешеходов, быстрые, торопливые, быстрые; вдруг комната и все, что в ней, сотрясается от какой-то тяжелой машины, идущей на большой скорости — верно, автобус, соображает девушка, и затем, непривычный среди стольких привычных, доносится гудок парохода — два-три раза, настойчиво, нетерпеливо…

Девушка, Зофи Ковалевская, так и сделала, как предполагала. На прощание она отправилась побродить по центру и вот причалила в какой-то гостинице у Вейдендаммерского моста — поэтому и гудок парохода, по Шпрее ходят пароходы — или это вовсе не Шпрее?

Тихо, осторожно, чтобы не разбудить мужчину, соскальзывает Зофи Ковалевская с постели, подбегает как есть к окну и приподнимает уголок занавески. Сияющее голубое небо вздымается над стальными арками моста.

"Чудесная погода ждет меня в Нейлоэ, — думает Зофи. — Великолепная штука: лежать на опушке леса под деревом и загорать… Никакой барыни, купальный костюм ни к чему… А вечером, когда встает луна, совсем голой нырнуть в рачий пруд среди леса…"

Она выпускает из рук уголок занавески и начинает мыться и одеваться. Она только слегка освежает лицо и руки, на ходу прополаскивает горло основательно она приведет себя в порядок уже в "Христианских номерах", до отъезда времени достаточно. Радостное ожидание, что-то похожее на предчувствие счастья охватывает ее. Нейлоэ, старый одичавший куст сирени за пожарным сараем, куст, под которым она в первый раз поцеловалась, о боже! В гостинице она наденет и чистое белье. Все, что на ней, противно ей…

Зофи Ковалевская готова, она стоит с сумочкой в руке и нерешительно смотрит на кровать. Она делает к ней два шага и бормочет вполголоса, очень осторожно:

— Слушай, мальчик…

Молчание.

Еще раз:

— Ну, я пошла, дорогой…

Молчание и только легкое посапывание.

Не потому, что ей это лишь сейчас пришло в голову, смотрит она так пристально на платье спящего, в беспорядке переброшенное через спинку стула. С той минуты, как проснулась, она краешком сознания все время думает о том, как бы на этой несчастной ночи заработать хоть на билет в Нейлоэ. Теперь нужно быть порасчетливее, в Нейлоэ она никаких денег не добудет. Быстро подходит она к стулу, сразу же нащупывает бумажник (она еще ночью заприметила, куда он кладет его), открывает…

Денег в бумажнике немного — в сущности даже очень мало для мужчины, выбросившего вчера вечером не один миллион на шампанское! Зофи колеблется. Она смотрит на его платье, опытным глазом женщины видит, что, хотя костюм и тщательно берегут, все же он далеко не новый, может быть, мужчина собрал все свои деньги для одного кутежа. Есть такие мужчины. Зофи это знает, они копят, копят, ждут от такого вечера невесть чего, еще никогда не изведанного счастья… А на следующее утро просыпаются униженные, отчаявшиеся, опустошенные…

Зофи стоит в нерешительности, держа в руке бумажник. Она смотрит то на банкноты, то на спящего, то на его платье.

"Такой пустяк мне тоже ни к чему", — говорит она про себя. Она уже собирается сунуть банкноты обратно в бумажник.

"А ведь Ганс меня бы на смех поднял! — вдруг приходит ей в голову. Ганс не такой дурак. Ничем не брезгует. Честные-то — олухи. Это для его же пользы, в другой раз будет осторожнее".

Она берет деньги. И еще раз задумывается: "Хоть на проезд-то следовало бы ему оставить. Наверное, он поедет на службу. Чтобы хоть туда не опоздал!"

И снова другой голос: "А какое мне дело, что он опоздает в контору? Заботился кто-нибудь обо мне, как я домой доберусь? На улице бросали меня господа кавалеры, им лень было отпереть мне дверь, из такси высаживали, как только получали то, что хотели! А тут — какие-то пустяковые деньги на билет?"

Она прямо горда своим решением. С гневной энергией засовывает она в сумочку несколько жалких банкнотов.

"Ты права! — сказал бы Ганс. — И я тоже прав! Кто не отнимает, у того отнимут. Кто не укусит, того укусят. С добрым утром!"

И, довольная, она легко сбегает по лестнице.

2. МЕЙЕР НА ВОЛОСОК ОТ СМЕРТИ

Уже светло даже в лесу. Бывший управляющий, коротышка Мейер, яростно топает по тропке вдоль просеки: чемоданы чересчур тяжелы, башмаки жмут, у него слишком мало денег, до Грюнова чертовски далеко, он не выспался, голову ломит до чертиков, он в силах думать только о самом простом и скромном.

И самый скромный человек вдруг оказывается перед ним у дороги, он словно из земли вырос, — это лейтенант.

Но он очень ласков.

— С добрым утром, Мейер, — говорит он. — Я хотел еще с вами проститься.

Во взгляде Мейера, уставившегося на него, недоверие.

— Ну так прощайте, господин лейтенант!

— Идите себе спокойно дальше. Возьмите свои чемоданы и идемте, нам отчасти по пути.

Однако Мейер продолжает стоять.

— Предпочитаю идти один… — заявляет он.

— О! О! — смеясь, говорит лейтенант. Но Мейеру кажется, что смех звучит фальшиво и голос срывается. — Вы же не боитесь меня, особенно теперь, когда у вас в кармане пистолет?

— Вас не касается, что у меня в кармане! — раздраженно кричит Мейер, однако его голос дрожит.

— Пожалуй, вы правы, — соглашается лейтенант. — Все же это для меня важно, теперь меня никто не заподозрит.

— В чем не заподозрит? — спрашивает Мейер, заикаясь.

— Ну, если вас здесь в лесу найдут мертвым, господин Мейер, — поясняет лейтенант весьма вежливо, но очень серьезно.

— Меня?.. Мертвым?.. смешно… — бормочет Мейер-губан, лицо у него пепельно-бледное, он уставился на своего визави. — Я же вам никакого зла не сделал, господин лейтенант!

Умоляюще, боязливо заглядывает он в глаза лейтенанту, но в них ничего не прочтешь, решительно ничего, они холодно блестят.

— Дело в том, что ваш пистолет и мой — одного калибра, — безжалостно продолжает лейтенант. — Вы ужасный олух, Мейер, зачем вы сунули в карман пистолет?.. И вы из него только что стреляли. Но я стреляю более метко, чем вы, господин Мейер. И я сейчас стою так удобно, справа от вас. Выстрел с двадцати сантиметров, в правый висок… Да любой эксперт скажет, что это самоубийство, мой дорогой Мейер. А там, дома, ограбленная касса… Потом стрелял в девушку — нет, нет, господин Мейер, пожалуйста, не беспокойтесь, сомнений не может быть: все данные за самоубийство.

Лейтенант говорит и говорит, он кажется очень самоуверенным, но он не так спокоен, как хочет казаться. Одно дело — выстрелить в бою или в пылу бешенства, и совсем другое — прикончить свою жертву, подчиняясь доводам рассудка! Лейтенант еще раз аккуратно перечисляет все эти доводы — он ничем не рискует, делу это не только не повредит, а, наоборот, одним предателем меньше будет.

И все же он втайне желает (к черту экспертов, к черту риск!), чтобы Мейер поспешно выхватил пистолет из брючного кармана. Быстрый выстрел, которым лейтенант опередит его, несравненно легче, чем выстрел рассчитанный, хладнокровный, в серое, уже и без того осунувшееся и заострившееся лицо управляющего.

Но Мейер и не вспоминает о пистолете в собственном кармане.

— Господин лейтенант, клянусь вам, — бормочет он, — я никогда слова не скажу ни про вас, ни про барышню Вайо… Ни про путч… И я сдержу слово, господин лейтенант, я же всегда буду бояться, что вы поймаете меня, вы или кто-нибудь из ваших людей, я ведь трус… Пожалуйста, не стреляйте! Клянусь всем для меня святым, я…

Голос отказывается служить ему, он всхлипывает и, в ужасе выпучив глаза, смотрит на лейтенанта.

— Для вас нет ничего святого, Мейер, — говорит лейтенант. Он все еще не может решиться. — Вы ведь законченный негодяй, Мейер.

Коротышка Мейер, Мейер-губан задыхается, он не отрывает взгляда от лица лейтенанта.

— Я же могу исправиться, — судорожно шепчет он. — Поверьте, господин лейтенант, я же могу исправиться, я еще молод! Скажите, прошу вас, скажите — да! Я поверну назад, я опять пойду в Нейлоэ, я сознаюсь ротмистру, что стащил деньги. Пусть отправит меня в тюрьму, я охотно пойду, я же хочу исправиться, пусть мне будет тяжело… Прошу, прошу вас, господин лейтенант!

Лейтенант мрачно качает головой. Ах, лучше бы он не вступал в пререкания с этим прохвостом! Лучше бы действовал сразу, без единого слова… Это становится все омерзительнее! Ведь и он, лейтенант, не до конца же испорчен, он не обманывает себя и отлично знает, что сам втянул этого человека. Мейер должен умереть оттого, что он, лейтенант, хотел покрутить с маленькой Праквиц… Это очень плохо, но ничего не поделаешь, теперь Мейер знает слишком многое, он слишком опасен, и стал еще опаснее, увидев, что на него направлено смертоносное дуло пистолета.

— Берите чемоданы, Мейер, мы еще пройдем часть дороги.

Ни тени сопротивления, послушный, как овца, берет Мейер чемоданы и вопросительно смотрит на лейтенанта.

— Идите по просеке, — приказывает тот.

Мейер с чемоданами идет впереди. Он втянул голову в плечи, словно это может защитить его от страшного выстрела в спину. Чемоданы уже не тяжелы, башмаки уже не жмут, он идет торопливо, точно надеясь убежать от смерти, шагающей следом за ним.

"Хоть бы это было уже позади! — думает лейтенант, не спуская внимательных глаз с идущего. — Но по этой просеке ходит слишком много народу. Лучше, если его найдут только дня через три-четыре, когда меня тут не будет…"

Эти мысли ему омерзительны, в них есть что-то нереальное, что-то напоминающее бредовый сон. Но вон впереди шагает этот человек, он еще жив, значит, это не сон, каждую минуту сон может стать явью.

— А теперь сюда, налево, вверх по тропке, Мейер!

Послушен, как овца, омерзительно! Да, там, наверху, лейтенант это сделает, он должен это сделать… Предатель всегда останется предателем. Предатели не меняются, они не становятся лучше… это должно свершиться.

Но что сталось с Мейером? Он кричит? Он спятил?

Вот он побежал и кричит все громче, швыряет чемоданы под ноги лейтенанту…

Тот выхватывает пистолет — слишком поздно, он же должен стрелять с двух-трех шагов, чтобы это могло сойти за самоубийство.

— Мы идем, господин лесничий! Да, да! — кричит Мейер и бежит.

Вон стоит лесничий Книбуш, а рядом с ним среди кустиков черники на густом мху лежит связанный человек.

— Слава тебе господи, что вы пришли! Я, право же, не в силах тащить его дальше! Уж несколько часов, как я тащу этого негодяя…

Лесничий Книбуш рад поговорить, наконец-то он избавлен от пребывания с глазу на глаз с опасным субъектом!

— Это Беймер из Альтлоэ, ты ведь знаешь, Мейер, главный мерзавец из всей шайки! У меня удачный улов, господин лейтенант, этот человек преступник!

Лейтенант стоит, прислонившись к дереву, лицо у него несколько бледно. Но он спокойно говорит:

— Да, у вас удачный улов, лесничий, а у меня?

Он с ненавистью смотрит на коротышку Мейера. И тот отвечает на его взгляд, не отводя глаз, торжествующе…

— Ну, доброго вам утра и всяческих успехов! — вдруг заявляет лейтенант, повертывается и снова спускается по лесной тропке к просеке. Дойдя до брошенных там чемоданов, он, не в силах удержаться, выразительно наступает сначала на один чемодан, затем на другой.

— Ну и ну! — удивляется лесничий. — Что это с ним? Отчего он такой чудной? Что-нибудь не вышло с собранием? Я всех аккуратно оповестил. Ты понимаешь что-нибудь, Мейер?

— О да! — отвечает коротышка Мейер. — Он до черта зол на тебя!

— На меня? — недоумевает лесничий. — Да за что же?

— За то, что ты косулю не подстрелил, косулю, знаешь, для барышни, знаешь? — поясняет Мейер. — Ну, пошли, Книбуш, дойдем вместе до двора, я заложу беговые дрожки, и мы заберем этого типа и мои чемоданы…

— Твои чемоданы? Да разве это твои чемоданы? Ты разве уезжаешь?

— Да что ты… Это же чемоданы лейтенанта… Я тебе потом все расскажу. Пойдем-ка. Лучше идти рядом, так, друг за дружкой, неудобно рассказывать…

3. ПАГЕЛЬ БЕРЕТ СВОИ ВЕЩИ

Такси останавливается на Танненштрассе. Шофера едва удается уговорить, чтобы он тоже поднялся наверх и взял вещи…

— Вот вы говорите, юноша, сейчас еще никто не ездит… Воры здесь, в Берлине, те всегда ездят. Хотя бы и сейчас. А кто купит мне новый «джумм», его ведь и не найдешь нигде. И уж вы-то, наверно, не купите!

Ну, ладно, раз потом еще на вокзал поедем, как говорится, за кружку пива… только я предпочитаю кофе. Шуметь не нужно? Да я тих, как правительство, когда оно идет деньги воровать. Голубчики еще и не слышат, а денежки-то их уже фукнули, будьте спокойны!

Красивый дом, только мрачноватый… Центрального отопления, верно, нет? Как, и газа нет? А ведь газ экономит вам и прессованный уголь, и веревку, чтоб повеситься… Я тихо… Сами вы гораздо больше шумите. С замком бы я, наверно, гораздо лучше управился. По-французски удираете, юноша, небось за квартирку не внесли, а?

Да вы не шикайте на меня, я пугливый; испугаюсь — и так закричу, что картины со стен попадают!.. Ну вот, и успокоились. Это и есть ваша хибара? Недурственно, у меня такой и при мамаше не было. И даже сундук-гардероб два раза подниматься придется.

Господи боже, кто же это лежит в шезлонге? Уж как я напугался. Старушка — и мирно спит. Ну, ну, я больше не пикну, пусть ее спит, она свой сон заслужила, небось всю ночь укладывала, старушка-то ведь это не какая-нибудь, это ваша мамаша, а? Да, да, я сразу догадался! Ну, ей бы уж я сказал адью и счастливого пути, ведь она целую ночь вас поджидала… Поцапались маленько, а? Молодости все нипочем, я сам такой был в ваши-то годы… А теперь мне иной раз ее жалко, теперь, когда она лежит на Маттиасском погосте… Да, да, каждый человек делает все те же глупости, уж это будьте здоровы… а то бы глупости перевелись на свете.

Давайте-ка я взвалю гардероб на спину, я и один дотащу эту штуковину и сейчас вернусь… Нет? Хотите вместе со мной? Ну, если желаете, вольному воля, каждый по-своему глуп, говорю я!

Да, это все-таки вещь! Черкните вы старухе хоть несколько словечек, привет какой-нибудь, понимаете? Если даже и приврете, матери все равно радость. Даже коли и знает, что дитя приврало, а все-таки радость. Не хочет, дескать, меня огорчать…

Ну, значит, пошли… Тише, молодой человек, осторожнее в дверях… Разбудим ее, так шум поднимет. Нет уж, удирать так удирать. Некрасиво оно будет выглядеть, если вас поймают на месте преступления! Осторожнее вы, медведь! Слава тебе господи, кажется, выбрались… Тихонько входную дверь закрывайте… Тише, говорю я вам, юноша. Тише — оно как-то приличнее. Скажите, и у вас сердце так колотится? Я ужасно боялся, что мы старую барыню разбудим. В этих делах я чудила. Такому, как вы, легко могу в морду заехать, а вот старушку…

4. ЛИБШНЕР ОБЕСПЕЧИВАЕТ СЕБЕ РАБОТУ НА ВОЛЕ

Вонь, удушающая вонь стоит во всех коридорах, на лестницах, в камерах и в мастерских Мейенбургской каторжной тюрьмы. Запах параш, дезинфекции, старой пакли, которую щиплют арестанты, гниющих овощей, сушеной трески и грязных носков, мастики и воска для натирания пола — плотный, жаркий, испорченный вонючий воздух. И над Мейенбургской тюрьмой пронеслась вчера гроза, но влажная свежесть дождя не могла проникнуть в гигантское здание, в этот белый, парящий над городом тюремный замок из цемента, стали и стекла.

— Фу, черт! Какая вонь опять! — возмущаются служащие утренней смены, которые приходят в три четверти шестого.

— Эй, послушай, что это, как у вас воняет! — говорит помощник надзирателя, будя пинком и ребра уборщика Ганса Либшнера. — Живо, чтобы через десять минут вынести параши. О господи, сейчас уже так воняет, что у меня весь мой утренний кофе назад просится.

— А я ничего не чувствую, господин старший надзиратель, — уверяет Либшнер и натягивает брюки.

— Десять раз я тебе говорил, что я помощник, а не старший надзиратель, — бурчит старик. — Не подольщайтесь, Либшнер, ничего вы этим от меня не добьетесь.

— А мне так хотелось бы кое-чего от вас добиться, господин старший надзиратель, — снова лебезит Либшнер, осклабившись и неестественно закатывая глаза.

— Чего же ты хотел бы добиться, сынок? — Помощник прислонился к косяку, раскачивает плечом тяжелую стальную створку и смотрит не без благоволения на своего уборщика. — Ты настоящий головорез!

— Мне так хотелось бы, чтобы меня отправили на полевые работы, в трудовую команду по уборке урожая, — клянчит Либшнер. — Если бы вы поручились за меня, господин старший надзиратель!

— А зачем это тебе? Ты и тут-то как уборщик не справляешься!

— Но я не выношу этого воздуха! — сетует заключенный жалобным голосом. — У меня все время голова как камень, и есть я больше не могу, всего выворачивает от вони…

— А ты только что уверял, будто не пахнет. Нет, сынок, я скажу тебе, что с тобой. От работы бежишь — баловства с девочками захотелось, верно? Нет, ничего не получится! Останешься здесь! — И добавляет очень официально: — А кроме того, недопустимо, чтобы заключенный был отпущен на внешние работы, пока он не отбыл хоть половину наказания.

Опустив голову, Либшнер молча шнурует башмаки. Помощник надзирателя продолжает раскачивать стальную дверь, созерцая опущенную бритую голову заключенного.

— Господин старший надзиратель… — Заключенный Либшнер поднимает голову и решительно смотрит на него.

— Ну?

— Я не люблю выдавать других, но что надо, то надо. Я больше не выдержу в камере, я с ума сойду…

— Так легко с ума не сходят, сынок.

— Я знаю человека, у которого есть стальной напильник, и если вы поклянетесь мне, что я получу работу на воле, я вам назову его…

— Здесь ни у кого нет стального напильника.

— Есть. Как раз в нашей команде!

— Вздор! Кроме того, не я посылаю на внешнюю работу, а инспектор.

— Но если вы замолвите словечко, меня пошлют.

Долгая пауза.

— У кого пила?

— Пошлете на внешнюю работу?

— Ну ладно, — у кого пила?

— Тише, господин старший надзиратель. Я скажу вам, только на ухо. Не подведите меня, — они меня просто убьют, когда я войду в мастерскую.

Тихонько шепчет заключенный что-то на ухо помощнику. Тот кивает, задает тоже шепотом какой-то вопрос, слушает, снова кивает. Внизу звонит колокол, из команды в команду передают приказ:

— Сменить параши! Сменить параши!

Помощник выпрямляется.

— Значит, так, Либшнер, если это окажется правдой, вы попадете в команду. Ну и свинство — вот бы я влип! Значит, пошли живо убираться! Поторопитесь, чтобы скорее покончить с этой вонью!

5. ПЕТРА ТОЖЕ ВСТАЕТ

В Мейенбургской тюрьме колокол звонит в шесть часов утра, — в полицейском управлении на Александерплац, в Берлине, лишь в половине седьмого: только тогда заключенный может встать, значит, ночь прошла и что-нибудь опять может случиться, даже с ним.

Петра проснулась от торопливого звона. На миг, уже открывая глаза, она еще видит лицо Вольфа, подобное тени. Оно улыбается, потом исчезает, разорванное мраком, какая-то старуха (мать Вольфганга?) говорит ей жестко и надменно много злых слов… Из черноты возникает дерево без листьев, с узловатыми угрожающими ветвями, потом у нее в ушах звенит стишок, который Вольфганг часто мурлыкал: "Висит он не на дереве, висит не на веревке…"

Теперь ее глаза широко раскрыты. Цыганки снова шепчутся в своем углу, сидя на корточках на матрасе и выразительно жестикулируя; долговязая еще лежит в постели, ее вздернутые плечи вздрагивают, видно, она снова плачет; толстушка стоит перед тюремным зеркальцем величиной с тарелку и, послюнив указательный палец, муслит себе брови. Фрау Крупас же сидит, выпрямившись, на своей кровати и заплетает тощие косички, — а сверток из одеял все еще лежит недвижимо на полу…

За окнами, над крышами, рассеченное прутьями решетки, голубеет небо, мягко пронизанное солнцем, — настал новый день, приступим к новой работе! В кувшине почти не осталось воды — ну, как тут умыться?

Старуха кивает:

— Слышь-ка, ягодка, что мы нынче ночью решили, остается в силе, не так ли? Или ты передумала?

— Нет, — отвечает Петра.

— У меня такое чувство, что ты еще сегодня выйдешь, вдруг, неожиданно. Если мы больше не увидимся, ты пойди к Киллиху — адвокат Киллих у Варшавского моста, — запомнишь?

— Адвокат Киллих у Варшавского моста, — повторяет Петра.

— Хорошо! Значит, пойдешь сейчас же! Какое лицо у тебя! Все вспоминаешь своего хахаля?

— Нет!

— Ну-ну!

— Но я, кажется, видела его во сне.

— Против этого первое время ничего не попишешь. Потом они сами пройдут, эти сны, только не ешь на ночь жареной картошки, скажи Рандольфше, пусть дает тебе всегда холодную закуску. Жареная картошка вечером, да еще с луком, вызывает сны; этого ты не должна есть, ягодка, поняла?

— Не буду, — говорит Петра. — Но я вовсе не такая чувствительная.

— Зачем тебе об этом парне изводиться? Парней на свете хватит, их даже слишком много — только начни. Всегда ешь вечером холодную закуску и запивай стаканом светлого пива, так лучше уснешь. Ну, да ты будешь спать, об этом я не беспокоюсь!

— И я тоже.

— А теперь посмотрим, что с твоей больной, я вижу, ты совсем расстроилась! Овца овцой и останется. Твердости ты, ягодка, никогда не научишься…

— Правда? — спрашивает Петра и еще раз оборачивается.

— А все-таки думается, ничего у тебя не выйдет. Увидишь, что он стоит на той стороне улицы, да как свистнет, да пальцем поманит — ты и побежишь, все бросишь, и мой шикарный второй этаж, и сытную еду, и ванну, и кровать — в чем ты есть, в том и побежишь к нему, верно?

С вновь пробудившимся недоверием оглядывает она Петру старческими глазами.

— Но ведь, тетушка Крупас, теперь он уже не на первом месте, теперь для меня на первом месте оно!

Она еще смотрит минутку на фрау Крупас, затем кивает ей и принимается разматывать своего врага, Стервятницу, больную.

6. ВАЙО ПЛЕТЕТ НЕБЫЛИЦЫ

Когда Вайо, с пылающими щеками, возвращается на виллу, она видит, что лакей Редер уже встал и принялся за работу.

— Доброе утро, Губерт! — восклицает она. — Господи, вы опять бешеную чистоту наводите! Сколько раз мама вам запрещала!

— В этом деле женщины ничего не смыслят! — непоколебимо ответствует Губерт и созерцает дело рук своих строго, но одобрительно. Сегодня возвращается ротмистр, и его комната должна быть основательно прибрана. Лакей Редер чистит, мажет мастикой, натирает воском, стирает пыль сначала одну половину комнаты, затем переходит к другой. Этим он приводит фрау фон Праквиц в полное отчаяние, и она каждый раз объясняет ему, что ведь чистая половина неизбежно должна запылиться при уборке грязной.

— Слушаюсь, барыня, — покорно соглашается лакей Редер. — Но если меня вдруг отзовут на другую работу, у господина ротмистра будет хоть одна чистая половина, где он может жить.

И, упрямый как мул, он продолжает убирать по своей системе.

Вот и сейчас он опять заявил:

— В этом деле женщины ничего не смыслят, — и выразительно добавляет: Барыня уже два раза чихнули, барышня!

— Да, да, Губерт, — говорит Вайо торопливо, — хорошо. Я сейчас иду в свою комнату, вымоюсь и переоденусь. И быстренько примну постель, будто я в ней лежала. Ах, господи, нет! Это же совсем не нужно! Не нужно, чтобы я лежала в постели, ведь папа и мама узнают все, что сегодня ночью случилось!

— Поторопитесь, — замечает Редер и трет пол с любовной тщательностью. Раз барыня чихнули, значит, сейчас вставать начнут.

— Ах, Губерт, не будь же таким глупым, — укоризненно замечает Вайо. Ты ведь тоже лопнуть готов от любопытства! Подумайте, коротышка Мейер удрал и прихватил с собой кассу! Но теперь он опять тут. А старик Книбуш арестовал Беймера, только еще не доставил его сюда. Беймер лежит связанный в лесу, и кучер Гартиг уже запряг, и они уже поехали за ним, Гартиг, Книбуш и Мейер, а он — без сознания.

— Да не стойте же вы с таким дурацким видом, Губерт! — кричит Вайо в бешенстве. — Бросьте вы эту щетку! Нет, что вы на все это скажете, Губерт?

— Вы меня дважды назвали на «ты», барышня, — холодно замечает лакей Редер. — Вы знаете, что господин ротмистр против этого, да и мне не очень нравится…

— Ах ты, старый баран! — восклицает она. — Да мне совершенно безразлично, как вас называть! Разварному судаку я же не стану говорить «вы»! Да, а вы и есть разварной судак! Старая вобла! Лучше слушайте, что я вам рассказываю, вы ведь тоже участвовали! Так чтобы вы не проврались, когда мама вас спросит…

— Извините, барышня, я в этом не участвовал! Когда происходят такие безобразия, я в них не участвую. Мне надо подумать и о моем добром имени. Я — лакей при господах, и с ворами и браконьерами ничего общего не имею. Опять же — и с мундирами — тут я не вмешиваюсь.

— Но послушайте, Губерт! — укоризненно говорит Вайо. — Помните, мама ведь сказала, что вы тоже должны пойти с нами. Вы же не подведете нас?

— Очень сожалею, барышня, но дело не выйдет. Не будете ли вы так любезны сойти с персидского ковра, мне надо расчесать бахрому. И зачем только люди такую бахрому на коврах делают? Всегда у нее вид неаккуратный и растрепанный, просто чтобы работы было больше…

— Губерт! — снова начинает Вайо умоляющим тоном, она вдруг совсем притихла. — Вы же маме не скажете из-за всего этого скандала, что не пошли с нами?

— Нет, барышня! — отвечает Губерт, расправляя бахрому. — У меня во дворе сделалось кровотечение из носа, и я хотел вас потом догнать, да не смог, так как вы пошли мимо сараев, а я пошел верхом.

— Слава тебе господи, — облегченно вздыхает Вайо. — Вы все-таки порядочный малый, Губерт!

— И я бы еще подумал, — невозмутимо продолжает Губерт, — что именно вам следует рассказать барыне. О господине управляющем Мейере я бы не стал так много говорить, ну, а как обстоит дело с браконьером, с Беймером? Если лесничий поймал его, так барышня должна была быть при этом! Как вы уговорились с лесничим?

— Да никак, Губерт. Он сейчас же с Мейером обратно в лес уехал!

— Видите! И кто подстрелил косулю, вы или он? Или ее совсем не подстрелили? Мне все-таки послышалось что-то вроде выстрела, нынче под утро.

— О Губерт, Губерт, это во всей истории самое интересное, я вам еще ничего не рассказала! Ведь это же Мейер стрелял в птичницу, в Аманду Бакс!

— Барышня! — строго изрекает Губерт, устремляя на нее свои лишенные выражения рыбьи глаза. — Этого я не слышал, об такой дикости мне ничего не известно.

— Так он же не попал! Он же был пьян!

— Идите теперь к себе и переоденьтесь, — строго заявляет лакей Редер. Он взволнован, если ему вообще доступно волнение. — Нет, нужно, чтобы вы сейчас же ушли отсюда, я должен здесь прибрать, вы мешаете мне…

— Губерт, не нахальничайте! Если я захочу здесь остаться, я останусь…

— На вашем месте я бы еще хорошенько обдумал, что мне говорить, а самое лучшее — ничего не рассказывайте, вы вернулись вместе со мной, когда у меня кровь пошла носом… Но вы промолчать не сумеете, и поэтому сегодня же пойдут всякие разговорчики, а к вечеру к нам в дом нагрянет полиция… Но я для себя все предусмотрел, у меня есть два носовых платка в крови, и в половине второго я постучался к Армгард и спросил, который час, мой будильник будто бы остановился, хотя он ничуть не останавливался. Итак, мне ничего не известно, и с вами я тоже здесь не говорил — с той минуты, как у меня началось кровотечение из носа, я вас не видел… С добрым утром, барыня, надеюсь, вы хорошо почивали? Да, я здесь произвожу основательную уборку, вот только пылесос сломался, это Армгард виновата, но я обойдусь и так. И еще я извиняюсь, что не проводил барышню в лес, но у меня началось такое кровотечение из носа, ведь я не переношу бессонных ночей… Это бывало со мной еще ребенком, когда я спал недостаточно…

— Пожалуйста, Губерт, я настоятельно прошу вас замолчать. Я же говорю, уж когда вы начнете… А ты, Вайо, до сих пор в охотничьем костюме — можно вас поздравить с удачной охотой или вы караулили напрасно?

— Ах, мама, что мы только пережили! Было замечательно! Да, косуля убита, но не мной, а, представь себе, — ты ни за что не угадаешь, — ее убил Беймер! Ну ты знаешь, мама, этот браконьер из Альтлоэ, которого дедушка всегда так бранит… И Книбуш его схватил, Беймера, конечно, но косулю мы тоже получили… И теперь они в лесу, они поехали за ним, он без сознания. А управляющий Мейер…

— Вы мне разрешите продолжать здесь уборку? — прерывает ее лакей Редер с необычайной настойчивостью.

А барыня:

— Пойдем ко мне, Вайо. Ты мне все расскажешь подробно… И ты во всем этом участвовала? Теперь ты меня в конце концов напугала… Но папа будет очень рад, что с Беймером покончено. Только почему же он без сознания? Разве Книбуш стрелял в него? Я всегда говорила отцу, что Книбуш все-таки лучше…

Они ушли, лакей Редер стоит посреди комнаты и строго кивает головой. Пока все идет хорошо, пока еще говорит барыня… Но когда вернется ротмистр и спросит? Что тогда?

7. РОТМИСТР И ЖНЕЦЫ

Ротмистр фон Праквиц поспешно выскочил из такси, расплатился и взбежал по ступеням в здание Силезского вокзала. Правда, до отхода поезда оставалось добрых полчаса, но он должен был еще принять от посредника рабочую команду, рассчитаться с ним, достать общий билет…

Несмотря на бессонную ночь, ротмистр был бодр и полон надежд — ведь он теперь не один, он вместе с другом возвращается в Нейлоэ, и это хорошо. К тому же здесь, на Силезском вокзале, уже повеяло домом.

На Александерплац думаешь только о Берлине, чувствуется только гигантский город, здесь же, на Силезском вокзале, думаешь о полях и об урожае… Ведь дело идет о том, чтобы собрать в Нейлоэ богатый урожай.

Словно сраженный молнией, остановился ротмистр в дверях. Он стоял, смотрел, искал — нетерпеливым движением головы отклонил услуги носильщика… Затем слегка отступил, охваченный страхом, что его заметят…

Ну, конечно, только с ним могло это случиться: работодатель прячется от своих рабочих, при виде их он испытывает страх!

Вон там, у лестницы, стояли они — толпа, нет, орда — ротмистр ни минуты не сомневался, что это именно его люди, хотя посредника и не было видно.

— О боже! — простонал ротмистр из глубины своего раненого сердца. — И эти вот люди будут у меня рожь убирать, картошку окучивать, эта орда будет жить в Нейлоэ…

И все молодые парни! У одних кепка сдвинута на ухо, окурок в углу рта, необычайно широкие брюки клеш с заглаженной складкой до носка башмаков, в руке кокетливая тросточка — а ля Чаплин… Другие — с отросшими патлами, вовсе без воротничков или в грязных целлулоидных, рубашка распахнута, руки так же, как и грудь, покрыты синей с красным татуировкой, брюки драные, ноги босы или в тапках без шнурков. Две уличных женщины с химическими обесцвеченными волосами, в шелковых платьицах, в лакированных туфлях с высоченным каблуком… Древний старик в никелевых очках, черный сюртук уныло болтается над тощими ляжками, с опущенного плеча свисает на ленте ботанизирка… Еще женщина в какой-то зеленой полосатой кофте, стягивающей ей груди, похожие на мешки с мукой, а на руках — ревущий младенец…

— О боже! — снова простонал ротмистр.

И никакого багажа, ни одного ящичка маргарина, ни одной коробки мыльного порошка, только эта зеленая перекореженная ботанизирка — вот и весь багаж этих людей.

"Шестьдесят зубных щеток и то в ней бы не поместились, уже не говоря о шестидесяти сорочках!"

И все эти люди были в наилучшем настроении, они толкали друг друга, смеялись, болтали, насвистывая и мурлыча модные мотивы; какая-то пара уже обнималась, сидя на ступеньках лестницы… Без стеснения окликала эта толпа спешивших мимо нее пассажиров, поднимала их на смех, клянчила…

— Сигарету, господин начальник, пожалуйста, пожертвуйте мне сигарету! И шалопай вытаскивал у ошеломленного пассажира дымящуюся сигарету прямо изо рта. — Благодарю, господин начальник, тут не я один, у нас у всех эта болезнь…

Поездка в Нейлоэ, сбор урожая — для этой банды просто загородная прогулка, приятное развлечение!

"Банда!" — скрипнул зубами ротмистр и взволнованно обратился к подошедшему с чемоданом фон Штудману:

— Взгляни на эту банду! И эти люди хотят работать в поле! В лакированных туфлях и в брюках шимми!

— Плохо! — сказал фон Штудман после короткого изучения толпы. — Да ты просто не бери их, ведь ты же требовал сельскохозяйственных рабочих!

— Но ведь мне люди нужны — у меня там урожай гниет! — ответил ротмистр с некоторым смущением.

— Так поищи других. Один день — не расчет, уедем завтра!

— Но сейчас, во время жатвы, подходящих людей нет. Каждый держится за то, что имеет. И ни одна сволочь не хочет ехать в деревню. Они лучше с голода подохнут здесь, со своим кино.

— Тогда возьми этих, на что-нибудь они да пригодятся.

— А мой тесть? Моя теща? Да я на веки вечные опозорюсь, они меня на смех поднимут, я человек конченый, если привезу этих людей! Это сплошь шлюхи и сутенеры.

— Вид у них довольно ненадежный, но если тебе рабочие нужны до зарезу? Что же ты думаешь делать?

Ротмистр уклонился от прямого ответа.

— Говорю тебе, Штудман, — заметил он с досадой, — нелегко мне приходится. Я не сельский хозяин, тут мой тесть прав: я читаю, думаю, бегаю с утра до ночи, но все же делаю многое из рук вон плохо, допустим! Просто нет у меня настоящей хватки… И, наконец-то, у меня кое-что уродилось, не бог весть что, но все-таки вполне приличный урожай. И вот он стоит в поле, его надо убрать, а теперь пожалуйте — людей нет! Просто отчаяние какое-то!

— Но почему же у тебя нет людей, а другие их раздобывают? Извини меня, Праквиц, но ты только что сам сказал: все держатся за то, что у них есть.

— Оттого что у меня денег нет! Другие нанимают рабочих весной. Я пока что обходился и откладывал найм до последней минуты, чтобы сэкономить заработную плату… Видишь ли, Штудман, мой тесть — очень богатый человек, а у меня ничего нет. У меня одни долги! Он сдал мне в аренду все имение со всем инвентарем, и тут мне денег не понадобилось. До сих пор я кое-как перебивался — то картошки продашь, то скот, — этого хватало на жалованье и нам на жизнь. Но сейчас, сейчас нужны деньги! Иначе я пропал, я буду гол как сокол! И деньги есть, они стоят в поле, — нужно только свезти хлеб, обмолотиться, сдать, и у меня будут деньги! А мне дают таких людей! Повеситься можно!

— Не знаю, сколько у нас сейчас миллионов безработных, — сказал Штудман, — и с каждым днем становится все больше. А рабочих рук нет.

Фон Праквиц не слушал.

— Не возьму я этот сброд! — заявил он с мрачной решимостью. — Может быть, даже они и стали бы что-нибудь делать первое время, пока у них нет денег на обратный проезд и они голодны. Но я не хочу, чтобы надо мной смеялась и вся округа и мои дорогие родственнички! Не хочу, чтобы моя людская превратилась в бордель… Посмотри только, как эти двое на лестнице щупают друг друга, омерзительно, просто гадость! Я не желаю поганить свое Нейлоэ; уж и так трудно с людьми из Альтлоэ… Нет, я не возьму их.

— А что же ты сделаешь, раз тебе люди необходимы?

— Я скажу тебе, Штудман, что — я обращусь в Мейенбургскую тюрьму, она в нашей местности, и вызову команду заключенных. Лучше уж эти головорезы с настоящей охраной, при карабинах, чем эти вот! Начальник тюрьмы не откажет мне, мы оба к нему как-нибудь съездим, ведь теперь у меня есть помощник ты!

Ротмистр улыбнулся. Мысль о том, что рядом с ним теперь настоящий друг, с которым обо всем можно говорить, снова согревает его сердце. Потому-то он за последние пять минут и говорил больше, чем за последние пять месяцев.

Штудман кивнул, а фон Праквиц продолжает:

— Видишь, Штудман, тут опять мой тесть прав: я не делец. Я уезжаю в самое горячее время в Берлин, бросаю на целые сутки все имение, с урожаем, от которого все зависит, на оболтуса и ветрогона, трачу пропасть денег, проигрываю еще больше, возвращаюсь с кучей долгов — тебе и Пагелю — и не привожу людей; но я поступлю так, как мне соседи советовали уже месяц назад, я вызову из тюрьмы трудовую команду.

Фон Праквиц улыбается; сдержанно, очень осторожно улыбается и фон Штудман.

— Ну ладно, значит, я опять все сделал навыворот. Что же дальше? Все мы совершаем глупости, Штудман (мой тесть, конечно, тоже), главное в том, чтобы признать их, а я признаю! Я исправляю их! Но я буду глупить и дальше, а ты помоги мне не глупить!

— Разумеется, — кивает Штудман. — Но не пора ли нам на поезд? Тебе ведь нужно еще переговорить с посредником! И Пагеля еще нет!

Ротмистр не слушает его. Оттого ли, что с ним друг, оттого ли, что его взволновали ночные впечатления, но Праквиц разговорился, Праквицу хочется делать признания, Праквицу хочется исповедоваться.

— Ты вот долго работал в гостинице, Штудман, и, наверно, научился вести счетные книги, распределять деньги, обращаться с людьми. Я же только и умею, что орать. Нам надо своего добиться. Чего добиться? Чтобы имение осталось у меня. Я знаю, моему тестю очень хочется заполучить его обратно. (Извини, что я так много говорю о тесте, но он для меня все равно что для быка красная тряпка. Я не выношу его, и он меня не выносит.) Старик видеть не может, как я хозяйничаю, и если я к первому октября не сколочу деньги за аренду, мне придется выметаться, а что я тогда буду делать?

Он в бешенстве смотрит на фон Штудмана. Затем продолжает:

— Но урожай стоит в поле, Штудман, и мы уберем его, и вообще, теперь, когда у меня есть ты, мы сделаем из Нейлоэ образцовое поместье. Ах, Штудман, какое счастье, что я тебя встретил! Сначала, признаюсь, я прямо испугался, когда увидел тебя в черном фраке и как ты кланяешься каждой девке, а она еще фордыбачится… Как ты опустился, Штудман, подумал я…

— А вот и Пагель! — восклицает Штудман, которого от признаний обычно столь замкнутого Праквица бросает то в жар, то в холод. "Ведь настанет день, когда он горько пожалеет об этом, — думает Штудман. — Он не простит мне того, что сегодня наговорил".

Но фон Праквиц точно опьянел, он должен непременно излиться здесь, на Силезском вокзале.

— Вещей у вас немало, Пагель, — замечает он весьма благожелательно. Вы, надеюсь, выдержите у меня достаточно долго и успеете одеть все, что тут есть. Но в деревне ведь работа, а не игра! Ну, да все в порядке, я ведь не в таком смысле сказал! Я ведь и сам играл! А теперь будьте так добры, купите в кассе три билета второго класса сначала до Франкфурта, мы возьмем поезд штурмом в самую последнюю минуту.

— Разве ты не хочешь поговорить с посредником? Ведь людей в конце концов сюда вызвали…

— Значит, берите билеты и сейчас же возвращайтесь, Пагель. О чем мне с ним говорить? Он хотел меня надуть, а теперь я его надую!

— Но ведь так не делается, Праквиц! Объяснения с ним тебе нечего бояться. Ты же имеешь полное право не брать этих людей — это не сельскохозяйственные рабочие. Нельзя удирать тайком, точно школьник…

— Штудман! Я не школьник! И попрошу тебя…

— Я сказал — "точно школьник", Праквиц…

— Одним словом, Штудман, я сделаю так, как считаю правильным.

— Я полагал, Праквиц, что ты хочешь со мной посоветоваться.

— Ну конечно, Штудман, конечно! Пожалуйста, не обижайся. Я всегда рад с тобой посоветоваться, но на этот раз… Я, видишь ли, сказал этому человеку — пусть люди будут какие угодно, лишь бы у них были руки, чтобы работать…

— Ах так!

— Но прислать такую банду! Я не могу платить за них комиссионные в несколько сот марок золотом! Итак, прошу тебя, иди с Пагелем вперед, я потом приду. Дай мне этот единственный раз сделать как мне хочется.

— Хорошо, хорошо, Праквиц, — сказал Штудман после короткого раздумья. Значит, еще один раз. Хотя это неправильно и это плохое начало для нашей совместной работы, но…

— Ну идите, идите! — воскликнул ротмистр. — Так в курящем, второй класс! Еще восемь минут, и с Берлином покончено — слава тебе господи!

Погруженный в задумчивость, поднимается фон Штудман вместе с Пагелем по лестнице, ведущей на перрон.

"Не будем считать это началом совместной работы в деревне, сочтем это заключительным эпизодом в Берлине".

Он рад, что не увидит, как Праквиц штурмует поезд, уклоняясь от уплаты комиссионных посреднику. Обычно вид ротмистра, штурмовавшего другие объекты, действовал на Штудмана благотворно. Проклятые времена, как они могут изменить человека!..

— Значит, вы все-таки решились? — говорит он Пагелю. — Молодец!

8. ЗОФИ ВЫРУЧАЕТ РОТМИСТРА

Оставшись один, ротмистр стоит в нерешительности, кусает губы, смотрит на билет. После ухода спутников сразу улетучивается его приподнятое, восторженное настроение, облегчавшее ему любое признание, сейчас он весь во власти создавшейся ситуации, которая просто омерзительна.

Сердито хмуря брови и прищурившись, смотрит он злыми глазами на ожидающих отправки людей: с приближением минуты отъезда они тоже забеспокоились; кто сидел на ступенях, поднялся, образовались группы, они что-то горячо обсуждают; на площадке лестницы стоит долговязый костлявый лысый посредник, успокаивает пристающих к нему, обшаривает взглядом зал, заглядывает в двери…

Ротмистр отступает за колонну — ах, эта банда, это предназначенное ему отребье! Он не видит никакой возможности пробраться незамеченным, и почему на этот проклятый перрон нет других выходов!

"Но я не возьму этих людей, ни за что не возьму! Не желаю я становиться посмешищем всей округи! Я не позволю смеяться над собой. В шелковых платьицах и лакированных туфельках они пойдут снопы вязать! Ни рубашки на смену, ни штанов! Если вся эта банда попадет под дождь, они промокнут до нитки, им придется сидеть нагишом, пока вся одежда не высохнет! Райское состояние! Нет уж, лучше арестанты!"

Ротмистр выглядывает из-за колонны — и отскакивает назад. Посредник покинул свой наблюдательный пункт на лестнице; по одну его сторону идет женщина с ребенком, в блузе навыпуск, по другую — старый щелкунчик в сюртуке и с ботанизиркой; он пробирается, взволнованно жестикулируя, к выходу, а ротмистру хотелось бы уползти в колонну, окаменеть, раствориться в ней, такая жуть берет его при виде этого трио!

И как раз в это мгновение, в это самое критическое из всех критических мгновений, у его уха раздается немного хриплый, но не лишенный приятности женский голос:

— А… господин ротмистр!

Он круто оборачивается и смотрит, выпучив глаза.

Да, в самом деле, перед ним стоит неведомо откуда взявшаяся, поистине точно с неба упавшая дочь его приказчика Ковалевского, девушка, которую он всегда отмечал среди неуклюжих батрачек в имении за ее свежесть и изящную красоту и не раз встречал по-отечески ласковым словом.

— Зофи! — бормочет он, оторопев. — Что ты тут делаешь, Зофи? (Всех батрачек, начинавших обычно на четырнадцатом году работать в имении, называли на «ты». Так оно и оставалось, даже если они, как Зофи, уходили потом в широкий мир.)

— Еду к родителям в отпуск! — смеется она и смотрит на него совсем по-дочернему.

— Ах, Зофи! — говорит он поспешно. — Ты действительно мне точно небом послана. Видишь вон того лысого человека по ту сторону колонны, да, высокий — не смотри туда, Зофи! Он ни в коем случае не должен меня видеть, а мне нужно на поезд! Осталось всего три минуты! Не можешь ли ты как-нибудь занять его, только пока я проскользну через зал, билет у меня уже есть. Спасибо, спасибо, Зофи, в поезде я тебе все объясню. Ты все еще замечательная девушка! Ну — живо!

Он еще слышит ее голос, высокий, очень раздраженный:

— Не торчите на дороге! Я спешу на поезд! Возьмите-ка лучше мои чемоданы…

"Замечательная девушка, — еще раз повторяет ротмистр. — Только страшно изменилась. И чересчур расфуфырена…"

Он бежит, бежит изо всех сил, вовсе не как ротмистр, вовсе не как работодатель, — слава богу, контроль, впереди уже контроль!..

Но, может быть, у этого субъекта есть перронные билеты! У нее почему-то черные тени под глазами. И лицо так расплылось, все более тонкое в нем исчезло. Прямо отекшее, да, точно от водки…

— Я знаю, спасибо, я знаю куда, вон тот поезд слева — еду не первый раз! Благодарю!

"Слава богу, кажется, все в порядке! Но спокоен я буду, только когда поезд отойдет… Да, боюсь, что и раньше маленькая Зофи погуливала с молодыми парнями в деревне, я кое-что слышал на этот счет, а в Берлине жизнь нелегкая… Я тоже кое-что мог бы порассказать… Слава богу, вон мне машет Пагель…"

— Ну, господа, все в порядке. Прошу тебя, Штудман, прошу вас, Пагель, станьте к окну, чтобы никто сюда не заглянул, этот тип может еще пойти по вагонам! Мне надо просохнуть, я весь мокрый… Еще бы, такая пробежка с утра пораньше…

— Значит, благополучно выбрался? — спрашивает Штудман.

— Нелегко было! И знаете, кто помог мне? Дочь моего приказчика! Она как раз подошла, едет в отпуск к родителям, она здесь в Берлине служит горничной у какой-то графини… Вы посмотрели бы, успеет она еще сесть в поезд? Он каждую секунду может отойти. Ее надо бы пригласить сюда. Я хотел расспросить, как ей живется. Замечательная девушка — сразу поняла, без единого слова!

— Как она выглядит? Старая? Молодая? Толстая? Тонкая? Белокурая? Брюнетка?

— Ах, Берлин не пошел ей на пользу! Нет, лучше не надо! Еще разговоры пойдут, и в Нейлоэ будет потом при встрече с ней неловко. В конце концов она всего-навсего дочь моего приказчика! Всегда держитесь правила, Пагель: подальше от служащих, никаких фамильярностей, не сближаться с ними! Поняли?

— Так точно, господин ротмистр!

— Слава богу, поехали. Ну, усаживайтесь поудобнее. Давайте закурим как чудесно все-таки выехать из этого поганого города прямо в лето, правда, Штудман? Правда, Пагель?

— Великолепно! — соглашается Штудман и спрашивает осторожно: — Праквиц, мне пришло в голову; этот человек знает твою фамилию?

— Какой человек?

— Да посредник!

— Ну конечно, а как же?

— Тогда он, вероятно, еще напишет тебе и предъявит требования — или…

— Ах черт! Ах дьявол! Об этом я и не подумал! Вся комедия ни к чему! Но я не приму письма, я откажусь от него, никто не заставит меня принять письмо!

Ротмистр скрипит зубами от ярости.

— Мне очень жаль, Праквиц, но это едва ли поможет…

— Да, теперь тебе жаль, Штудман! Надо было сказать мне это еще на вокзале — или совсем не говорить! А не теперь, когда уже поздно! Вся поездка испорчена! А такая чудесная погода!

В ярости смотрит ротмистр из вагона на чудесную погоду.

Не успевает Штудман ответить (и еще вопрос, хочется ли ему ответить), как открывается дверь в коридор. Но вместо кондуктора входит очень элегантная молодая девица. Улыбаясь, прикладывает руку к шляпке:

— Приказ выполнен, господин ротмистр.

Ротмистр вскакивает сияя:

— Это же замечательно, Зофи, что ты все-таки не опоздала на поезд. Я уж ругал себя. Господа, это Зофи Ковалевская, я говорил вам… Господин фон Штудман, господин Пагель. Эти господа — хм… — мои гости. Так, а теперь садись сюда, Зофи, и расскажи-ка нам, как ты живешь? Сигарету? Нет, конечно нет. Очень разумно, молодым девушкам вообще не следовало бы курить, я это постоянно твержу дочери. Фройляйн фон Кукгоф, как всегда, права: женщинам женственность — мужчинам мужественность, ты тоже так считаешь, Зофи?

— Конечно, господин ротмистр, а потом курить так вредно! — И бросив взгляд на обоих слушателей: — Господа едут только на воскресенье или погостят в Нейлоэ подольше?

ЧАСТЬ ВТОРАЯ СТРАНА В ОГНЕ

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ МИР ПОЛЕЙ

1. ШТУДМАН УЧИТ ФРАУ ГАРТИГ МЫТЬ ОКНА

Да, контора была уже не та!

Все те же были неказистые серовато-желтые сосновые полки; все тот же был некогда черный письменный стол с зеленым закапанным чернилами сукном; все на том же месте стоял громоздкий несгораемый шкаф с пожелтелыми золотыми арабесками — и все-таки контора была уже не та!

Оконные стекла сияли, на окнах висели чистые светлые занавески; протертая суконкой мебель мягко блестела; выщербленный, щелястый пол был выструган, навощен и натерт, а над несгораемым шкафом потрудился со своим горшочком красок усадебный каретник: теперь стальной панцирь шкафа отливал сероватым серебром, украшения на нем стали темно-серыми — да, контора была уже не та!

Ротмистр фон Праквиц беспокоился, что его другу, обер-лейтенанту фон Штудману, придется сидеть за платежными ведомостями и счетами в такой запакощенной конторе. Ротмистр беспокоился зря: господин фон Штудман не сел в испакощенную контору. Пакость он ликвидировал мягко, но беспощадно!

В один из первых же дней, когда Штудману понадобилось взять в конторе ключ, фрау Гартиг стояла на подоконнике и протирала стекла.

Штудман остановился и стал смотреть.

— Чистоту наводите? — мягко спросил он.

— А то как же! — ответила Гартигша весьма запальчиво, ибо, во-первых, ее обманула мягкость приезжего господина, а потом она была на него зла за то, что уволили Мейера. Хоть она и отреклась торжественно от всех своих прав на бывшего управляющего, но его увольнения она все же не могла простить этому господину, даже если и правда то, о чем люди толкуют, будто он сыщик!

Предполагаемый сыщик сперва ничего не ответил и неизвестно зачем понюхал воду, которой она мыла стекла. Затем взял замшу для окон, собственно говоря, не замшу, а простую тряпку — хорошую оконную замшу Армгард не позволяла брать из виллы для дрянной конторы. Потом он подвигал на солнце вымытой рамой взад и вперед. Гартигша просто лопалась от злости: теперь этот шпик еще и в ее работу свой нос совать вздумал.

Штудман окончил осмотр и поднял глаза на уборщицу, казалось, он даже не замечает, что она злится.

— Как вас зовут? — спросил он.

— Я жена кучера, — буркнула Гартигша и принялась так яростно протирать стекло, что оно завизжало.

— Значит, вы жена кучера, — миролюбиво сказал Штудман. — А как зовут кучера?

Тут Гартигша стала выкладывать очень возбужденно, очень быстро все подряд, одно за другим, между прочим, и то, что она свою работу знает, что незачем приезжать из Берлина и «указывать» ей, как работать, что она четыре года проработала в «замке» у "старой барыни", пока не вышла замуж за Гартига, и что "старая барыня" всегда была ею довольна, а уж на нее никто не угодит…

— Значит, вас зовут фрау Гартиг, — сказал фон Штудман, не теряя терпения, ибо он достаточно долго прослужил в гостинице. — Послушайте, фрау Гартиг, такое мытье окон никуда не годится. Окна не моют на солнце, поглядите, ведь стекла все в полосах…

Он подвигал оконную раму взад и вперед, но фрау Гартиг даже не посмотрела. Ей было противно, — она и сама знает, что стекла в полосах, но до сих пор она всем угождала своей работой, и это она ему тоже высказала!

Штудман ответил невозмутимо:

— А в воду для ополаскивания прибавляют чуточку спирта, тогда стекла лучше блестят. Но все равно, без приличной оконной замши ничего не сделаешь, вы же видите, от суконки остаются ворсинки, все стекла в ворсинках.

Сперва Гартигша онемела от возмущения, затем она весьма насмешливо спросила господина фон Штудмана, откуда он прикажет ей взять спирта, а? Родить ей его, что ли? И замши у Армгард тоже не допросишься…

— И спирт и оконную замшу вам дадут, — сказал Штудман. — А когда нет замши, берется старая газета, — глядите, вот так… — Он выхватил из пачки старую газету и принялся тереть. — Глядите, вот так, теперь блестит?

— Да ведь это "Областные ведомости", — насмешливо крикнула Гартигша, их собирают и отдают в переплет! Упаси бог, если газета затеряется!

— Вот оно что! — сказал Штудман в смущении. В эти первые дни он, как и Пагель, по неведению часто попадал впросак. Он расправил почерневший сырой комок бумаги. — Номер еще можно прочитать, я выпишу новый экземпляр. — Он записал себе номер.

Однако эта маленькая оплошность все же возымела действие, долготерпению его пришел конец, он сказал более резко:

— А теперь ступайте домой. Убираться, так уж как следует. Приходите сегодня вечером к шести часам, я покажу вам, какой уборки я требую в конторе и в комнатах.

И он ушел, взяв нужный ему ключ. А Гартиг не придала значения болтовне этого берлинского франта, — все равно сбежит в ближайшие же дни. Она убрала по-своему и даже не подумала прийти, как было приказано, в шесть часов для уборки.

Когда же, подстрекаемая любопытством, она все же сунулась около семи в контору, то, к своему возмущению, увидала, что там орудует Минна-монашка, эта паскуда и притворщица, а когда она потихоньку вошла и словно невзначай взялась за ведро и за тряпку, сыщик обернулся и сказал все тем же противным мягким тоном:

— Вы, фрау Гартиг, уволены. Вам здесь больше убирать не придется.

И не успела она ответить, как он уже отвернулся, каретник со своим учеником взялись за рубанки, и — шрап, шрап, шрап! — рубанки заработали. Словно изгнанная Агарь в пустыне, стояла Гартигша. Ни слезы в замке у старой барыни, ни рыдания на вилле у молодой барыни, ни мольбы в кабинете у господина ротмистра — ничто не помогло, все вдруг изменилось, повеял новый ветер…

"Если ты не подошла господину фон Штудману, значит, ты плохо работала, Фрида… Тут мы заступаться не станем, тут мы тебе ничем помочь не можем…" Даже сообщение о разорванной газете, даже рассказ о том, что Аманда после полуночи провела целый час в конторе с господином фон Штудманом, все, что прежде выслушивалось так охотно, не помогло. "Нет, ступай домой, Фрида! Не сплетничай — стыдно сплетничать. Отучись от этого, Гартиг".

Ей пришлось уйти домой, к ворчащему и крайне недовольному мужу. Не оправдалось и ее предсказание, что в субботу, после выплаты жалованья стольким рабочим, контора опять превратится в конюшню. В конторе и после выплаты жалованья царили чистота и порядок, потому что по приказанию этого берлинского чучела из конторы на улицу вынесли стол и два стула — там он и выплачивал жалованье, и людям, вообще падким на все новое, это даже очень понравилось.

— Ну, а если дождь пойдет, что он будет делать? Ну а зимой как? надрывалась Гартигша.

— Молчи лучше, Фрида, — советовали ей кругом. — Тебя просто зависть берет, он тебя в десять раз хитрей. Мейера выгнал — будешь зря кричать, и тебя выгонит!

— А чего он птичницу среди ночи к себе в контору приводил? — не унималась она.

— Тебе, видно, самой хотелось бы на ее место, как тогда при Мейере, смеялись кругом. — Эх, Гартиг, дура ты дура — он настоящий барин, не хуже нашего ротмистра. Плевать ему и на тебя и на Аманду. Уж лучше молчи!

2. ШТУДМАН ССОРИТСЯ С ТАЙНЫМ СОВЕТНИКОМ

И вот наступило воскресенье, после первой трудовой недели — воскресный послеобеденный отдых; фон Штудман и Вольфганг Пагель сидели в прибранной, сияющей чистотой конторе и курили. Штудман курил прекрасную тонкую гавану, обернутую в табачный лист с острова Суматры — гавану из ротмистрова воскресного ящика, ибо их обоих пригласили к обеду в господский дом. Пагель уже опять курил свои собственные сигареты.

Да, оба они, что было отмечено всеми в поместье Нейлоэ, обедали сегодня на вилле, а до того уже два раза там ужинали. Со здешними служащими такого еще не бывало, и это дало новую пищу слухам о необычайной миссии обоих берлинцев. А старший из обоих приезжих, тот, у которого голова яйцом и глаза карие, тот даже жил на вилле вплоть до ночного исчезновения Мейера! Потом он, правда, сейчас же перебрался во флигель для служащих, однако против воли ротмистра, который, как стало известно через кухарку Армгард, форменным образом умолял его остаться. Но не тут-то было, он сказал: "Прости, Праквиц, где я работаю, там я и жить буду. Мы же можем видеться, когда тебе вздумается". (Они были на "ты"!) И теперь молодой, господин Пагель, живет в комнате управляющего, а тот, что постарше, — в мезонине; а что у них здесь за работа, тоже скоро узнается, в сельском хозяйстве они ничего не смыслят, это-то ясно!

Итак, фон Штудман сидит, покуривая, за письменным столом и перелистывает ведомости выдачи жалованья натурой. Но вникать в них он не вникает: во-первых, слишком жарко, а потом, он плотно пообедал. Здесь целыми днями бываешь на воздухе и потому ешь слишком много.

Штудман решительно захлопывает конторскую книгу и говорит Пагелю, который сидит у окна и, полузакрыв глаза, щурится на залитый солнцем парк тайного советника:

— Ну, что будем делать? Не завалиться ли нам спать? Господи, как меня разморило.

Пагеля, верно, тоже разморило, он даже не открывает рта. Он просто указывает на потолок, с которого свешивается липучка, а вокруг нее звенят и жужжат мухи.

Штудман последовал взглядом за указующим перстом, минутку он задумчиво смотрит на веселый летний хоровод мучительниц рода человеческого, а затем изрекает:

— Вы правы, чертовы мухи ни минуты не дадут нам соснуть. Ну, так что же мы тогда предпримем?

— Я еще не побывал по-настоящему в лесу, — сказал Пагель. — А что, если нам его посмотреть? Говорят, там есть пруды, холодные как лед, в них водятся раки. Можно взять с собой трусы и полотенца.

— Замечательно! — согласился Штудман, и пять минут спустя они, захватив купальные принадлежности, выходят из флигеля.

Первый, кто попался им навстречу, был тайный советник Хорст-Гейнц фон Тешов, владелец Нейлоэ. Одетый в зеленый грубошерстный костюм, он идет, опираясь на дубовую палку, и когда оба берлинца, представленные ему только мимоходом, хотят пройти, отделавшись легким поклоном, старый хитрец обращается к ним:

— Да ведь это же замечательно, господа, что я вас встретил! Я раздумываю, я соображаю, я ломаю голову — неужто так скоро уехали? Неужто так скоро надоела деревня и сельское хозяйство? Ведь я вас уже несколько дней не вижу!

Как и подобает, оба улыбаются превосходительным шуткам, Штудман весьма сдержанно, а Пагель от всей души: этот сельский бородач, красный, как только что покрашенный деревянный щелкунчик, кажется ему очень забавным.

— Должно быть, собрались ради воскресного дня пойти пошататься для прохлаждения? Деревенских красоток, молодой человек, тут видимо-невидимо… Обращать на них ваше внимание, господин фон Дудман, я не решаюсь…

— Штудман, — поправил бывший обер-лейтенант.

— Ах да, да, прошу извинения, сударь, да, я знаю. Просто обмолвился, ведь здесь все вас так зовут. Вчера еще один из кучеров, которого вы, верно, пробрали за плохую езду, сказал: "Дуди себе на здоровье, Дудман! Не ты первый, не ты последний здесь дудишь"!

— Вчера? — переспросил Штудман.

— Ну да, вчера! А может быть, не вчера? Да нет, конечно же вчера — у меня котелок еще варит, господин фон Штудман.

— Я просто потому спрашиваю, что вы, господин тайный советник, уже несколько дней ломаете голову, не уехали ли мы, — сказал Штудман, улыбкой несколько смягчая колкость своих слов.

Пагель так и прыснул.

Старик смущен, но через минуту уже тоже смеется. Смеясь, хлопает он Пагеля по плечу, а хлопать он умеет крепко. У Пагеля чешутся руки дать сдачи, но он еще недостаточно знает веселого старика, лучше воздержаться.

— Замечательно! — хохочет тайный советник. — Тут-то он меня и поддел! Хитер господин фон Штудман, это вам не ночной сторож со своей трещоткой!

И вот он уже опять серьезен, и по этой внезапной серьезности Штудман понимает, что все предыдущее только комедия, разыгранная для них обоих из каких-то еще не понятных ему соображений. "Я тебя еще не раз поддену", подумал воинственно настроенный Штудман.

— Может быть, у вас, господа, найдется минутка времени? — спросил старик. — У меня готово письмо для моего зятя, уже сколько дней лежит, никак не соберусь переслать, последнее время столько было всего… Не занесете ли вы его мимоходом на виллу?..

— Охотно… — открыл было рот Пагель, на которого господин фон Тешов смотрел особенно пристально.

Но Штудман не дает Пагелю договорить:

— Ну, разумеется, господин тайный советник. Мы скажем лакею, чтобы он зашел за ним.

— Отлично! Превосходно! — воскликнул владелец Нейлоэ, но теперь в его тоне нельзя уловить ни капли благодушия. — Впрочем, мне думается, старику Элиасу не вредно поразмять ноги. Я пошлю его…

Он кивает обоим и, тяжело ступая, направляется к замку прямо через кусты.

— Черт возьми, Штудман, — заметил озадаченный Пагель. — Вы рассорились с ним навсегда. Почему вы так нелюбезны с этим веселым стариком?

— Я вам как-нибудь дам почитать договор об аренде, который этот веселый старик заставил подписать своего зятя, — сказал господин Штудман и провел рукой по потному лбу. — Только несведущий в делах младенец вроде ротмистра мог поставить под ним свою подпись. Стыд и срам, а не договор! По рукам и ногам связал!

— А ведь на вид такой простодушный, веселый старик!

— Не верьте ему! Не рассказывайте ему ничего и никогда! Не выполняйте ни одной его просьбы! Мы служим у ротмистра — до старика нам дела нет.

— Ах, Штудман, да вы пессимист! Я убежден, старик веселый щелкунчик.

— А я убежден, что даже с письмом, которое мы должны были передать, дело нечисто. Ну, да там видно будет. А теперь — идем!

И они идут.

Между тем старик стоял в замке у себя в кабинете и крутил ручку телефона, словно это была ручка кофейной мельницы. Он вызывал добавочный «лесничество». Наконец он услышал писклявый голос лесничего, взявшего трубку.

— Что, вам уши заложило, что ли, Книбуш? Только и знаете, что дрыхнуть. Будьте покойны, уж я позабочусь, чтобы вы могли отдохнуть, только денег на отдых от меня не ждите!.. Да вы вообще-то слышите, Книбуш?

— Так точно, господин тайный советник!

— Слава те господи, значит, еще слышите. Ну так слушайте же! Я сейчас видел обоих свежеимпортированных моим зятьком берлинских мошенников, они слонялись по имению с полотенцами под мышкой. Ясно, они собрались к нам в лес, купаться в рачьих прудах. Сейчас же берите ноги в руки и тихонечко подкрадитесь, а когда оба молодчика будут в воде, только смотрите, не раньше, растолкуйте им, что эти пруды — мои и им там делать нечего! Можете забрать их одежду, вот смеху-то будет; а за вас, Книбуш, я заступлюсь, вы не пострадаете…

— Но, господин тайный советник, не могу же я… Один в чине обер-лейтенанта и на «ты» с господином ротмистром…

— Ну и что с того, Книбуш, что с того? Какое это имеет отношение к тому, что он купается в моих рачьих прудах? Я вам говорю, обделайте это аккуратно и словно от себя… Боже вас упаси сказать, что я вас подослал! Не то увидите… нет, не то ничего больше не увидите…

— Так точно, господин тайный советник…

— Вот еще что, Книбуш! Послушайте, любезный, куда вы так спешите? Когда с вами говорит хозяин, надо обождать, пока вас отпустят, вы, я вижу, никак не дождетесь, чтобы вас совсем отпустили. Книбуш, слышите, что я говорю?

— Так точно, господин тайный советник…

— Так вот вчера звонил следователь из Франкфурта — у Беймера температура выше сорока, он все еще без сознания. Говорят, это вы его так обработали…

— Но не мог же я, господин тайный советник…

— Разумеется, могли, любезный! Вам бы кинуться со всех ног, сделать перевязку, позвать врача, сестру милосердия, по мне хоть повивальную бабку Мюллер — эх он бедняга, да ведь он же просто добренький браконьер, если он в вас стреляет, так только потому, что вы, злодей этакий, не даете ему полакомиться жарким из косули, ведь так? Не может же следователь поставить ему это в вину, а? Ведь он тоже человек, а?

— Ах, господин тайный советник, что же мне теперь делать?..

— Ровно ничего не делать. Но я постою за вас, Книбуш, я уже товарищу следователя свое мнение выложил. Только и вы мне эту штуку аккуратно обделайте. Мяу, Книбуш, и цап-царап… купаться воспрещено, отбирается одежа.

Тайный советник повесил трубку и усмехнулся. Он достал сигару и налил себе рюмочку коньяку.

После трудов праведных неплохо вздремнуть в вольтеровском кресле.

"Почему бы это староста Гаазе дал суду такой неблагоприятный отзыв о Книбуше? — вдруг мелькнуло у него в голове. — Это мне не с руки. Он у меня еще напляшется. Пусть так показывает, как мне того хочется. Нет, тут что-то нечисто, а что нечисто, до этого я еще докопаюсь, целого дня на это не пожалею!"

3. ВОТ, ИДУТ!..

— Вот, идут, — сказали в деревне и поглядели вслед "берлинским шпикам". — За дураков нас считают, так мы и поверили, что они занимаются сельским хозяйством… Видал, Фаддер, руки у молодого-то? Ни разу в руках вилы не держал! — А вчера при уборке не отставал от других! — Э, все это только для отвода глаз! Мейера уже убрали, говорят, он прямо в Мейенбург угодил! — Так чего же они еще тут торчат? — Ты ведь не знаешь, за кем теперь очередь! — За кем очередь? За ротмистром! — За ротмистром? Да ты спятил! Теперь очередь за лесничим Книбушем! — А я говорю за ротмистром — опять ведь путча ждут, а если где закопано оружие, так это у нас! — Да ведь тот, у которого голова яйцом, с ротмистром на "ты"! — Все хитрости, старый тайный советник все это придумал, нас они надувают сельским хозяйством, а ротмистра этим «ты»!

— Вот, идут! — сказала Аманда Бакс и поглядела вслед обоим. Но они ее не видали. — Что ты о них думаешь, Минна?

— Пока еще не знаю, Аманда, — осторожно сказала Минна-монашка. — Но уж по части уборки комнат большой собаку съел! Как он постель стелет, так бы, кажется, в ней и повалялась…

— А молодой?

— Ты, Аманда, конечно, только молодого и видишь, — съязвила Минна-монашка, скромно закатив глаза. — Позабыла уже своего Мейера? Ты ведь даже за вечерней молитвой не постеснялась встать на его защиту и указать на меня пальцем! А этот его выгнал!

— Слава богу, выгнал! — сказала Аманда. Но прозвучало это очень грустно. — Что ты сегодня днем делаешь?

— Что делаю? — вдруг рассердилась Минна-монашка. — К моим неслухам идти надо. Вот что делаю! Чего доброго еще подпалят крышу у меня над головой, с этой уборкой в конторе и комнатах меня полдня дома нет!

— Радуйся, что у тебя хоть твои неслухи есть, — сказала Аманда Бакс. Мне порой думается, и для меня было бы лучше, будь у меня от него ребенок.

— Фу, чего ты только не скажешь, Аманда, — возмутилась Минна, — ведь ты же девка! И уже на второго глаза пялишь! Грешить — греши, без этого нельзя, только надо, Аманда, в своих грехах каяться!

— Брось слюни-то распускать! — сердито сказала Аманда и пошла прочь, тоже по дороге в лес, что с глубоким удовлетворением отметила Минна-монашка.

— Вот, идут! — сказала и Ютта фон Кукгоф своей подруге Белинде фон Тешов. — Господин фон Тешов ругает их, а я все же нахожу, что они очень комильфо, особенно старший. Что это за дворянство Штудманы — новое или старое? Ты, Белинда, не знаешь?

Фрау фон Тешов с интересом наблюдала из окна за двумя удалявшимися фигурами.

— У них под мышкой свертки — верно, купальные костюмы. Сегодня утром не нашлось времени обедню прослушать, а на купанье время находится. А ты говоришь комильфо, Ютта!

— Ты права, Белинда. Должно быть, еще совсем молодое дворянство, наши предки заведомо никогда не купались. Я как-то видела у Кицовых в замке Фризак старый таз — теперь такой канарейке в клетку ставят.

— Хорст-Гейнц говорит, что может сейчас же расторгнуть договор, в именье не осталось ни одного человека, знающего сельское хозяйство!

— Ему, видно, Мейера вернуть хочется? У Аманды синяки под глазами все увеличиваются.

— Вот идет и она, той же дорогой!

— Кто?

— Аманда! Ну, если она опять что затевает — хоть она и на все руки, придется ее рассчитать!

— А с фройляйн Зофи в чем тут дело? — мечтательно спросила фройляйн фон Кукгоф. — Где падаль, там и мухи!

— Говорят, они ехали в одном купе, — поспешила ответить фрау Белинда. И хотя потом она и сидела на козлах с кучером, они, говорят, болтали с ней по-приятельски! А за день до того старики Ковалевские еще ничего не знали о приезде дочери — вдруг пришла телеграмма, и, знаешь, Ютта, когда телеграмма отправлялась, мой зять был уже в городе!

— Она, говорят, одета как кокотка! Бюстгальтер весь в кружевах…

— Бюстгальтер!.. Не произноси этого неприличного слова, Ютта! Когда я была молода, девушки носили корсеты из тика, а планшетки чередовались одна из китового уса, другая из стали… Настоящий панцирь, Ютта. Панцирь — нравственно, а кружева — безнравственно…

— Вот, идут! — сказал и ротмистр, сидевший с женой и дочерью на веранде за чашкой кофе. — Отлично выглядят, не то что этот недоросток Мейер.

— Пошли купаться, — сказала фрау фон Праквиц.

— К выдаче корма не опоздают, — успокоил себя ротмистр, ибо, кроме него, никто не питал никаких опасений. — Штудман — сама пунктуальность и точность.

— Ах, мама!.. — начала было Вайо и осеклась.

— Ну? — спросила фрау фон Праквиц весьма прохладно. — Что тебе нужно, Виолета?

— Я только подумала… — Вайо совсем присмирела, — что тоже очень охотно выкупалась бы…

— Ты, Виолета, знаешь, что будешь под домашним арестом, пока не расскажешь нам с папой, кто был тот незнакомый господин, с которым ты проходила по двору ночью.

— Но, мама! — чуть не плача, воскликнула Вайо. — Сто раз тебе говорила, что никакого незнакомого господина не было. Это был Книбуш! И Редер тебе то же сказал.

— Ты лжешь, и Редер тоже лжет! Ты не выйдешь из дому, пока не скажешь мне правды, а твой честный Губерт пусть знает, что ему без долгих разговоров откажут от места, если он и дальше будет лгать! Как вам обоим не стыдно меня обманывать!

Фрау фон Праквиц была очень взволнована, чуть полная грудь дышала порывисто, глаза метали колючие гневные взгляды.

— Мама, а если это по правде был лесничий — по правде, по совести! Мама, не могу же я тебе солгать, что это был кто-то другой, да и кому быть-то?

— Как тебе не стыдно! — воскликнула фрау фон Праквиц, задыхаясь и дрожа всем телом от гнева. Но она быстро овладела собой. — Ступай к себе в комнату, Виолета, изволь десять раз переписать то, что мы вчера читали по-французски, и чтоб ни одной ошибки!

— Хоть и сто раз перепишу, а все-таки это был лесничий, — сказала, уже стоя в дверях, Вайо, тоже бледная от гнева.

Дверь хлопнула. Вайо ушла.

Ротмистр молча слушал ссору, он только тем давал понять, как она ему тягостна, что закрывал глаза и морщился. Присутствовать при чужих ссорах всегда было ему тягостно. Но он по опыту знал, что в минуты гнева (впрочем, очень редкие) жена не терпит возражений.

— Не слишком ли ты крута с Вайо, — ограничился он робким вопросом. Ведь это и вправду мог быть лесничий? Гартиг — известная сплетница…

— Это был не лесничий! Теперь Книбуш уверяет, что это был он, но он не может объяснить, почему они вместо леса пошли во флигель к управляющему.

— Губерт говорит, что они пошли посмотреть, нет ли там патронов для Вайо…

— А, вздор! Прости меня, Ахим, но нельзя же позволять им обоим нас дурачить! Редер, так же как и Вайо, отлично знает, что патроны у тебя в шкафу с ружьями…

— Они не хотели тебя беспокоить…

— Ах, брось, не хотели беспокоить! У меня еще в первом часу свет горел, а Вайо никогда не бывает так внимательна. Когда у нее чешется спина, она будит меня в два часа ночи, чтобы я ее растерла. Все вранье!

— Но на самом деле, Эва, кто бы это мог быть? Чужой, которого даже Гартиг не знает? И потом ночью вместе с Вайо во флигеле управляющего?

— Вот это-то, Ахим, и страшно, потому-то я и не сплю. Будь это какой мальчишка из здешних, кто-нибудь, кого мы знаем, кого Вайо знает, деревенский парень или еще кто-нибудь в этом роде — он не был бы опасен для Вайо. Тогда это было бы безобидное ухаживанье, его можно было бы тут же пресечь… Но это неизвестный человек, мужчина, о котором мы ничего не знаем, совершенно чужой, а это так страшно… И с ним она отправляется ночью во флигель к управляющему, с ним вдвоем ночью… Потому что Редер лежал у себя в постели, это не вранье. Это подтвердила мне Армгард, а она не стала бы выгораживать Губерта…

— Неужели что-нибудь могло случиться? Да я этого субъекта…

— Ты же его в глаза не видел, ты не знаешь, кто это! Кто бы это такой мог быть, что все они боятся о нем рассказывать, все они отчаянно лгут ради него: лесничий, Аманда Бакс, Редер… И Вайо! Ума не приложу!

— Но, Эва, я убежден, что ты зря так волнуешься. Вайо еще совсем ребенок!

— Я тоже так думала, Ахим, но теперь у меня открылись глаза. Она уже совсем не ребенок, просто разыгрывает из себя младенца самым наглым образом, она очень себе на уме…

— Ты преувеличиваешь, Эва…

— Нет, к сожалению, не преувеличиваю. Она еще не так предусмотрительна, чем-нибудь да выдаст себя. А как противно, Ахим, когда приходится шпионить за собственной дочерью… Но что это за таинственный человек?.. Я смертельно боюсь, вдруг с ней что-нибудь случилось! Я не могла совладать с собой… тайком пробралась к ней в спальню, я все перерыла, не завалялось ли где письмо, записка, фотография — Вайо ведь такая безалаберная!

Она остановилась: сухим, горящим взглядом смотрела она перед собой. Седой загорелый ротмистр стоял у окна; он делал то, что делают все мужья, смущенные вспышкой жены: барабанил пальцами по стеклу.

— Я думала, она ничего не заметит. Мне самой было стыдно, я постаралась, чтобы все лежало совсем как прежде… Но вчера она тихонько вошла к себе в спальню, а я как раз держала в руках ее альбом. Представляешь, как я смутилась…

— Ну и?.. — спросил ротмистр, тоже наконец встревоженный.

— Ну и она сказала мне очень ядовито: "Дневника, мама, я не веду…"

— Я не понимаю… — растерянно пролепетал ротмистр.

— Но, Ахим, ведь из этого ясно, что она отлично поняла, что я искала, она просто смеется над моими поисками. Она была по-настоящему горда своей хитростью и осмотрительностью, Ахим. И это та девочка, что три недели тому назад спрашивала у тебя про аиста! Ты сам мне рассказывал! Ты говоришь, наивна? Она хитра! Испорчена нашим проклятым веком.

Теперь ротмистр совершенно изменился, он был взволнован. Его смуглое лицо стало серым, вся кровь отхлынула к сердцу. Он гневно шагнул к звонку.

— Редера сюда! — пробормотал он. — Я ему, негодяю, все кости переломаю, если он не сознается…

Она заступила ему дорогу.

— Ахим! — молила она. — Возьми себя в руки! Не кричи, не буйствуй, этим только все испортишь. Я уж выведаю! Я же тебе говорю, они его до смерти боятся, тут какая-то тайна, о которой мы ничего не знаем. Но я добьюсь, в чем тут дело, и тогда, пожалуйста, действуй…

Она подтолкнула его к стулу, он сел. Жалобно сказал:

— А я-то думал, она еще ребенок…

— В какой-то мере, — сказала она, соображая, а также чтобы отвлечь его, — в какой-то мере все это связано с управляющим Мейером. Он должен что-то знать. Конечно, со стороны господина Штудмана было очень умно выставить его без разговоров, но было бы лучше, если бы мы знали, где он. От него мы скорее всего добились бы толку… Ты не знаешь, какие были у Мейера планы?

— Никаких не было, он сразу собрался и ушел, на него ни с того ни с сего напал страх… — Ротмистр оживился, в нем всплыло воспоминание. — Да это же опять то, что ты говоришь… Мейер ведь тоже до смерти боялся… Ты говоришь, его отправил Штудман? Нет, он сам не захотел остаться. Он клянчил, чтобы Штудман отпустил его, чтобы дал ему на дорогу немного денег… И Штудман дал ему…

— Но как это на Мейера ни с того ни с сего напал страх? Ведь он убежал среди ночи?

— Вместе с Бакс! Бакс проводила его до железной дороги! Дело было так… погоди, Штудман мне рассказывал, но в первые дни была такая горячка, я и внимания-то не обратил, и, откровенно говоря, я был рад, что Мейера нет, он мне всегда был противен…

— Ну, так, значит, ночью… — помогла фрау Эва мужу.

— Правильно! Значит, ночью Пагель и Штудман сидели еще в конторе, просматривали книги, Штудман ведь сама аккуратность. Рядом в комнате спал Мейер, как раз вечером он сдал нам со Штудманом кассу, все было в порядке, совершенно точно… Он уже, верно, спал, я имею в виду Мейера… вдруг они услышали, что он кричит, ужасно жалобно, в смертельном страхе кричит: "Помогите! Помогите! Он хочет меня убить!" Они вскочили, бросились в комнату к Мейеру — он сидит на постели, белый как мел и только бормочет: "Да помогите же, он опять хочет меня убить…" — "Кто он?" — спросил Штудман. "Там за окном, я ясно слышал, он постучал, а если я выйду, он выстрелит!" Штудман открыл окно, оно было затворено, выглянул: никого. Но Мейер стоял на своем: "Он был там, он хочет меня пристрелить…"

— Но кто "он"? — спросила фрау Эва в страшном волнении.

— Да… — сказал ротмистр и задумчиво потер себе нос. — Кто? Ну, слушай. Мейер упорно стоит на своем: кто-то спрятался за окном, чтобы его пристрелить, и Штудман послал, наконец, Пагеля поглядеть. А сам между тем постарался успокоить Мейера. Тот начал одеваться. Пагель возвратился с девушкой, которую обнаружил в кустах, с Бакс…

— Ах, вот что, — сказала разочарованно госпожа Праквиц.

— Бакс с первых же слов призналась, что постучала в окно, ей обязательно надо было поговорить со своим милым. Когда Штудман убедился, что это самая обыкновенная любовная история, он оставил их вдвоем и вместе с Пагелем опять ушел в контору…

— Если бы он тогда расспросил построже, возможно, он все бы узнал.

— Возможно. Немного спустя Мейер вместе с Бакс пришел в контору и сказал, что ему надо уходить тут же, сию же минуту. Штудман не хотел его отпускать, ведь Штудман сама аккуратность; без заявления, говорит, нельзя, надо сперва меня спросить. Мейер держал себя тихо и скромно (что вообще не в его привычках), сказал, ему надо сейчас же уйти, остаток жалованья он хочет получить на дорогу… Наконец Бакс тоже начала просить… Мейеру необходимо убраться отсюда, он уже не ее милый, но убраться ему необходимо, не то быть беде… И Штудман больше не стал расспрашивать, он решил, что тут замешаны любовь и ревность, и в конце концов согласился, ведь он знал, что я хочу расстаться с Мейером, и они ушли…

— На этот раз Штудман действовал не очень остроумно. У нас здесь из ревности в окно не стреляют. И, если я тебя правильно поняла, Мейер крикнул: "Он опять хочет меня застрелить"?

— Да, так, по крайней мере, говорил Штудман…

— "Опять застрелить", — значит, неизвестный уже раз пытался это сделать. И случилось это после той ночи, когда Вайо пошла во флигель к управляющему с неизвестным мужчиной…

Стало совсем тихо. Ни один из супругов не решался произнести вслух то, чего боялся. Точно слова могли придать этому форму, превратить в действительность…

Медленно поднял ротмистр голову, посмотрел жене в глаза, полные слез.

— Нам всегда не везет, Эва. Нам ничто не удается…

— Не падай духом, Ахим… Пока все это только страхи. Предоставь мне действовать, уж я докопаюсь. Не беспокойся ни о чем. Я все тебе расскажу, обещаю, даже если случилось самое страшное, я не стану тебя обманывать…

— Хорошо, — сказал он. — Я буду спокойно ждать. — И немножко подумав: А не посвятить ли во все Штудмана? Штудман — сама сдержанность.

— Может быть, — сказала она. — Я посмотрю. Чем меньше народу будет знать, тем лучше. Но он может пригодиться…

Ротмистр слегка потянулся.

— Ах, Эва, — сказал он, сразу почувствовав облегчение (ему уже казалось, будто им привиделся дурной сон), — ты не знаешь, как я счастлив, что у меня здесь истинный друг!

— Знаю, знаю, — сказала она серьезно. — Отлично знаю. Я тоже думала… — Но она осеклась. Она чуть не обмолвилась, что тоже думала найти в дочери друга, а теперь потеряла этого друга, но она этого не сказала. — Подожди меня минутку, — сказала она вместо того, — я погляжу, что делает Виолета.

— Не будь с ней сурова, — попросил он. — На девочке и без того лица нет.

4. ОБЕР-ЛЕЙТЕНАНТ ЗАРВАЛСЯ

Итак, они идут. Идут по дороге к лесу! По настоящей проселочной дороге, которая знать не знает о горожанах (а горожанам всего милей, когда о них ничего не хотят знать). Ведет эта дорога в лес, а в лесу в самой чаще рачьи пруды, глубокие, чистые, прохладные пруды — чудесно!

— Видели вы сейчас на веранде ротмистра с семьей? — спросил Пагель. Как вам нравится хозяйская дочь?

— А вам? — с улыбкой спросил в свою очередь Штудман.

— Очень молода, — заявил Пагель. — Не знаю, Штудман, я, видно, сильно изменился. Тут фройляйн фон Праквиц, потом Зофи, та, что приехала с нами, и Аманда Бакс — как бы еще год тому назад разгорелся у меня аппетит, как бы поднялось настроение! А теперь… Я думаю, что старею…

— Вы забыли Минну-монашку, ту, что убирается в конторе, — не сморгнув заметил Штудман.

— Ну, Штудман! — не то сердито, не то смеясь ответил Пагель. — Нет, Штудман, серьезно: у меня есть тут внутри масштаб, и когда я его прикладываю, все девушки кажутся мне чересчур молодыми, чересчур глупыми, чересчур заурядными — я не знаю, но всегда что-нибудь да «чересчур».

— Пагель! — Штудман остановился. Он поднял руку и торжественно указал куда-то за крестьянские дворы Нейлоэ. — Пагель! Там запад! Там Берлин! И там пусть и пребудет. Этим самым я заявляю, что ничего не хочу знать о Берлине! Я живу в Нейлоэ! Никаких воспоминаний о Берлине, никаких берлинских историй, ничего о преимуществах берлинских девушек! — И более прозаическим тоном: — Правда, Пагель, не рассказывайте ничего. Еще слишком рано. Потом вы пожалеете, будете чувствовать себя несвободно со мной. Ну, разумеется, у вас есть масштаб, радуйтесь, что он у вас есть, вы ведь даже хотели жениться на своем масштабе; но теперь выкиньте это из головы! Попробуйте позабыть Берлин и все, что в Берлине! Обживитесь в Нейлоэ! Думайте только о сельском хозяйстве. Если это вам удастся и если ваш масштаб и тогда не потеряет своего значения, ну, так и быть, поговорим о нем. А пока это все только гнилой сентиментальный дурман.

Он увидел недовольную гримасу Пагеля: нос как-то вытянулся, губы сжались. Выражение лица стало сердитым, упрямым. Дело в том, что наш юнец Вольфганг не был глуп, он отлично понимал, о чем говорит Штудман, но ему это было не по сердцу. Он даже допускал, что Штудман говорит от всего сердца, но только ему это было не по сердцу. Он был молод, из объятий матери сразу перешел в объятия возлюбленной, всякое горе, всякая заботившая его мелочь находили участливого слушателя, вызывали сочувствие. А тут этому сразу должен быть положен конец.

— Ну ладно, Штудман, — сказал он ворчливо. — Как вам будет угодно, мне и рассказывать-то, собственно, нечего…

— Вот и прекрасно, — отозвался Штудман, — прошу прощения. — Он счел разумным прекратить этот разговор: молодое лицо у него перед глазами было достаточно выразительно…

— А теперь, уважаемый собрат по части сельского хозяйства, поведайте мне, что это за злак? — сказал он торжественным тоном.

— Это рожь, — сказал Пагель и с понимающим видом пропустил между пальцами колос. — Старая знакомая, я вчера помогал при уборке.

И он украдкой бросил быстрый взгляд на свою воспаленную, с водяными мозолями ладонь.

— Совершенно того же мнения, — согласился Штудман. — Но раз это рожь, возникает вопрос, «наша» ли это рожь, я хочу сказать, помещичья ли это рожь?

— По плану здесь вообще нет крестьянских полей, — ответил Пагель с некоторым колебанием. — Должно быть, наша.

— Опять я того же мнения. Но если наша, почему она еще не сжата? Раз мы уже убираем овес? А вдруг о ней позабыли?

— Не может этого быть! Так близко от имения! Мы ежедневно проезжаем здесь с возами. Люди обмолвились бы хоть словом.

— Не вам учить меня знанию людей! В деревне они те же, что и в гостинице. Ухмыляются себе в бороду, когда администратор что-нибудь проморгал. Чего я только не натерпелся в гостинице!

— Штудман! Господин Штудман! Там запад, там Берлин — пусть себе там и пребудет, не надо вспоминать о нем. Мы живем в Нейлоэ — хватит с меня берлинских историй!

— Превосходно! Значит, мое предложение принято? Решено! Ни слова о Берлине! — И снова заинтересовавшись рожью: — Может быть, она не созрела?

— Созрела! — воскликнул Пагель, гордый своим новым знанием. — Глядите, обычно зерно можно переломать ногтем — а это уже твердое, как камень, и сухое…

— Весьма загадочно. Надо спросить ротмистра. Вот увидите, сегодня вечером он будет доволен, что мы во все входим. Пусть знает, что у него служащие с глазами и со смекалкой. Клад, а не служащие, первоклассные служащие! Пусть плачет от счастья, глядя на нас!

— Чего вы радуетесь, Штудман? — сказал Пагель. — Вы просто вне себя! Я вас таким еще не видал.

— Пагель! — воскликнул Штудман. — Неужели вы не понимаете? Мир полей, дыхание природы, трава под ногами — вы не понимаете, что это такое, когда подошвы каждый день огнем горят от беготни по дурацким лестницам в гостинице…

— Берлин! Нечестивый, позабытый Берлин!

— Я чувствую, что и мир полей — обман. В этих столь живописно приютившихся в зелени домах очаровательной деревушки обжились сплетни, зависть, наушничанье, не хуже чем в любом столичном доходном доме! Вместо звона трамвая здесь вечный скрип колодца; взамен ругающейся старухи в верхнем этаже здесь день и ночь скулит во дворе собака. Вон тот коршун в небе несет смерть полевой мыши. Но, Пагель, брат мой Пагель, оставьте мне мое счастье, не обрывайте лепестков на только что распустившемся цветке моей веры! Мир полей, согласие хижин, покой природы…

— Пойдемте купаться, Штудман, купанье охлаждает. Рачьи пруды, говорят, очень холодные…

— Да, идем купаться, — с восторгом соглашается Штудман. — Погрузим горячее тело в прохладные струи, смоем с изборожденного морщинами чела едкий пот сомнений. Ах, Пагель, человече, я должен вам признаться: я чувствую себя наверху блаженства…

5. РЕДЕР — ТОНКИЙ ДИПЛОМАТ

Тайный коммерции советник Хорст-Гейнц фон Тешов подарил как-то своему старому лакею Элиасу палку, желтовато-коричневую бамбуковую трость с золотым круглым набалдашником. Обычно старый барин не был щедр на подарки, обычно проблему подарков он разрешал вопросом: "А мне кто подарит?" Но иногда он изменял себе и делал кому-нибудь подарок (а потом всю жизнь поминал ему это).

Правда, бамбуковая трость лишь тогда перешла во владение Элиаса, когда сквозь блестящую позолоту набалдашника стал проглядывать серый свинец. Это не мешало старому барину часто напоминать Элиасу о палке "из чистого золота"!

— Аккуратно ли ты ее чистишь, Элиас? Трость надо раз в месяц натирать салом. Такие вещи переходят по наследству от отца к сыну, такую золотую палку ты можешь отказать своим детям. Да, правда, детей у тебя нет (по крайней мере, насколько мне известно), но я убежден, что даже моя внучка Виолета обрадовалась бы, если бы ты отказал ей в завещании твою золотую палку…

Что думал Элиас о «золотом» набалдашнике, остается неизвестным, у него было слишком развито чувство собственного достоинства, чтобы говорить о таких вещах. Как бы там ни было, он любил и ценил бамбуковую трость и, выходя из дому по воскресеньям, всегда держал ее в руке. Так и сегодня. Трость в одной руке, панама — в другой. В лучах послеобеденного солнца плыла среди деревенских домов по направлению к ротмистровой вилле его большая желтоватая лысина. Во внутренних карманах коричневого праздничного сюртука с обтяжными пуговицами лежали: слева — бумажник с тысячными кредитками, справа — письмо тайного советника к зятю, письмо, которое наконец-то пришло время доставить по назначению.

При встрече с кем-нибудь из деревенских старый Элиас останавливался и вступал в беседу. Если это был ребенок, спрашивал первую или пятую заповедь; если женщина, справлялся, не мучает ли ее подагра или, скажем, хватает ли ей молока для грудного младенца. Мужчин он расспрашивал, как идет жатва, говорил: "Ага!" или "Ого!" или "Ах, вот как!", однако после трех-четырех фраз всегда прекращал беседу и, слегка помахав панамой и стукнув бамбуковой тростью о землю, шел дальше. Вряд ли какой владетельный князь благосклоннее и в то же время с большим достоинством беседовал со своими подданными, чем старый Элиас с крестьянами, до которых ему, собственно говоря, не было дела и которым не было дела до него. Однако они охотно принимали его таким, каким он был, а когда, случалось, среди них появлялся новый человек и после первого интервью высказывал недовольство, чего этот старый шут к нему привязался и что он, скажите на милость, из себя корчит, — то во второй или самое большее в третий раз он уже поддавался обаянию его бесстрастно величавого спокойствия и отвечал так же охотно, как и старая гвардия.

Старик Элиас был того же возраста, что и лесничий Книбуш, однако совсем иного склада: если тот всего боялся, угодничал, глядел в глаза, поддакивал, наушничал, пребывая в вечных заботах о куске хлеба на старости лет, то старик Элиас жил в благодушном спокойствии: житейские треволнения не касались его, и со своим хитрым и сердитым барином он управлялся легко, как ребенок с куклой. Так уж устроено на этой странной планете: одному заботы бременем ложатся на сердце, другой их не чувствует.

Дойдя до виллы, лакей Элиас не пошел со своим письмом по парадной лестнице к медному звонку, еще с вечера ради воскресного дня до блеска начищенному лакеем Редером; нет, он обогнул виллу и спустился по цементным ступеням в подвал, и там он постучал в дверь не слишком громко и не слишком тихо, как раз как полагается. Никто не крикнул "войдите!", и Элиас открыл дверь и очутился на кухне, где царили чисто воскресная тишина и порядок: только котелок с кипятком к вечернему чаю тихонько пел над угасающим пламенем. Старый Элиас огляделся, но в кухне никого не было. Тогда он взял котелок, вылил воду в раковину и поставил к сторонке пустой котелок: он знал, что молодая барыня любит, когда чай заварен только что вскипевшей водой, а не остывшей.

Покончив с этим делом, Элиас, открыв дверь в конце кухни, прошел в темный коридор, разделявший подвал пополам. В коридоре его палка явственно отбивала «стук-стук», кроме того, старый Элиас покашливал, а в довершение всего постучал в дверь. Но вряд ли стоило так настойчиво возвещать о своем приходе, ибо лакей Редер молча и неподвижно сидел у себя в неуютной каморке на деревянном стуле; он положил руки на колени и тупо уставился рыбьими глазами на дверь, словно уже много часов просидел так.

Однако, когда вошел лакей Элиас, лакей Редер встал со стула, не слишком медленно и не слишком торопливо, как раз как полагается, и сказал:

— Здравствуйте, господин Элиас, садитесь, прошу вас…

— Здравствуйте, господин Редер, — ответил старик Элиас. — Но как же тогда вы?

— Ничего, я постою, — заявил Редер. — Старость следует уважать.

И он взял у Элиаса из рук шляпу и палку. Шляпу он повесил на гвоздь, а палку поставил в угол. Затем стал спиной к двери, напротив лакея Элиаса, но на расстоянии всей комнаты.

Элиас обтер брови и лоб большим желтоватым платком и приветливо сказал:

— О-хо-хо, ну и жара сегодня. Великолепная погода для уборки…

— Об этом мне ничего не известно, — прервал его Редер. — Я сижу у себя в подвале. Опять же уборка для меня без интереса.

Элиас аккуратно сложил платок, сунул его в карман сюртука, а из кармана извлек письмо:

— У меня письмо для господина ротмистра.

— От нашего тестя? — спросил Редер. — Господин ротмистр наверху. Сейчас доложу.

— О-хо-хо! — вздохнул старый Элиас и посмотрел на письмо, словно читая адрес. — До чего дошло, родственники пишут друг другу письма. Того, чего нельзя сказать лично, того, господин Редер, не следовало бы и в письмах писать…

Он еще раз неодобрительно поглядел на адрес и в раздумье положил письмо на кровать.

— Покорнейше прошу вас, господин Элиас, — строго сказал Редер, уберите письмо с моей кровати!

Старик со вздохом взял письмо.

Успокоившись, Редер сказал:

— Письма от нашего тестя никогда не приносят нам добра! Можете передать его сами, я доложу о вас, господин Элиас.

— Дайте старому человеку отдышаться, — жалобно сказал Элиас. — К чему спешить, в воскресенье-то вечером.

— Ну, конечно, а за это время господин ротмистр уйдет гулять и, вернувшись, прежде всего напустится на меня, — проворчал Редер.

— Мы в том доме беспокоимся о нашей внучке, — сказал старик Элиас. Вот уже пять дней не видали мы фройляйн Виолету в замке.

— В замке! Это не замок, а жалкий сарай, господин Элиас!

— Уж не больна ли наша Вайохен? — подлащивался старик.

— Доктора мы не вызывали, — сказал Редер.

— А чем она занята? Молодая девушка — и сидит в такую чудесную погоду дома!

— Ваш замок — тоже дом, там ли сидеть, здесь ли — не все ли равно!

— Значит, она в самом деле никуда не выходит — даже сюда в сад? спросил старик и встал.

— Если это можно назвать садом, господин Элиас!.. Письмо, значит, касается барышни?

— Этого я сказать не могу, возможно, что и так.

— Дайте письмо сюда, господин Элиас, я передам.

— Вы вручите его господину ротмистру?

— Я передам кому следует, я сейчас же подымусь наверх.

— Ну так я скажу господину тайному советнику, что вы его передали.

— Так точно, господин Элиас.

Тук, тук, тук — бамбуковая трость вместе со старым Элиасом вышла на солнце, и — тук, тук, тук — лакей Редер поднялся по лестнице в первый этаж.

Он уже хотел постучать в дверь, но тут услышал шаги и, поглядев вверх, увидел ноги фрау фон Праквиц, спускавшейся со второго этажа. Лакей Редер счел, что это перст божий, он не постучал, а спрятал письмо за спину и окликнул:

— Барыня!

У фрау фон Праквиц под глазами на скулах краснели два пятна, словно она только что плакала. Однако она сказала вполне спокойно:

— Ну, Губерт, в чем дело?

— Из того дома принесли письмо для господина ротмистра, — ответил Редер и высунул краешек письма.

— Да? — переспросила фрау Праквиц. — Почему же вы не войдете, Губерт, и не отдадите письмо?

— Отдам, отдам, — зашептал Губерт и показал конверт, но не весь целиком. — Я смелей господина Элиаса, он не решился сам отдать. Он даже зашел ради этого ко мне в комнату, чего раньше никогда не делал…

От раздумья у фрау фон Праквиц появилась на лбу между бровями вертикальная морщинка. Лакей Губерт не показывал письма, он высунул только краешек. Из комнаты выскочил разъяренный ротмистр:

— Черт знает что это за перешептывание и шушуканье у меня под дверью? Вы знаете, что я этого до смерти не люблю!.. Ах, прости, Эва!

— Хорошо, хорошо, Ахим, мне тут с Губертом поговорить нужно.

Ротмистр вернулся в кабинет, фрау фон Праквиц отошла с Губертом к окну и сказала:

— Ну, так давайте письмо, Губерт!

— Там в замке очень беспокоятся о нашей барышне, — рассказывал не спеша Губерт. — Господину Элиасу очень хотелось узнать, почему барышня вот уже пять дней не была в замке.

— И что же вы сказали, Губерт?

— Я, барыня? Я промолчал!

— Да, это вы делаете в совершенстве, Губерт! — с большой горечью подтвердила фрау фон Праквиц. — Вы видите, как я беспокоюсь и волнуюсь за Виолету — и все еще не хотите сказать, кто был тот незнакомый человек? Молю вас!

Она действительно молила, но какой смысл молить вареного судака?

— Я, барыня, никакого незнакомого человека не знаю.

— Ну, понятно, не знаете, ведь вам-то он знаком! И хитры же вы, Губерт! — Фрау фон Праквиц рассердилась. — Но если вы и дальше будете отмалчиваться и скрытничать, тогда вы мне больше не друг.

— Ах, барыня… — сказал Губерт угрюмо.

— Что значит: "Ах, барыня"?

— Пожалуйста, вот письмо!

— Нет, я хочу знать, что вы имели в виду, Губерт?

— Это только манера выражаться…

— Что только манера выражаться? Губерт, я вас попрошу…

— Что я вам больше не друг, барыня, — сказал Губерт, равнодушный как рыба. — Я — лакей, а вы — барыня, фрау фон Праквиц — какая между нами может быть дружба…

От такой наглости фрау фон Праквиц вспыхнула как жар. В замешательстве схватила она письмо, которое лакей все еще протягивал ей. Она разорвала конверт и принялась читать. Но, не дочитав до конца, подняла голову и холодно сказала:

— Редер! Вы или слишком глупы, или слишком умны для лакея, я опасаюсь, что в обоих случаях нам придется расстаться…

— У меня, барыня, — сказал Редер тоже несколько возбужденно, — есть рекомендация от хороших господ. А в школе по подготовке прислуги я получил диплом с отличием…

— Знаю, Губерт, знаю, вы настоящее золото!

— И если господин ротмистр собираются со мной расстаться, я попрошу предупредить меня заблаговременно, чтобы я мог сам уволиться. Опять же моя карьера может пострадать, если меня уволят.

— Хорошо, хорошо, — сказала фрау фон Праквиц, пробежав короткое письмо и с недоумением глядя на столбцы цифр. — Как хотите, так и сделаем, Губерт. А письмо это, — пояснила она, — не важное, деловое, тут ничего нет о фройляйн Виолете. Элиас, должно быть, любопытствовал по собственному побуждению.

Однако Губерт заметил, что фрау фон Праквиц не держит уже письмо в руке: она сложила его в несколько раз и сунула в шелковый кармашек у себя на платье.

— Если увидите господина фон Штудмана, Губерт, скажите, чтобы он зашел сюда в семь, нет, скажем, без четверти семь…

С этими словами фрау фон Праквиц слегка кивнула Губерту, а затем прошла в кабинет к мужу.

Губерт еще немного постоял в вестибюле, пока не услышал, что в кабинете разговаривают. Потом он стал красться вверх по лестнице, каждый раз осторожно переставляя ногу со ступеньки на ступеньку и так же осторожно подымая ее, чтобы ни одна половица не скрипнула.

Поднявшись наверх, он быстро прошел через площадку, только разок тихонько стукнул в дверь и сразу шагнул в комнату.

У столика сидела Виолета. Скомканный мокрый платок и красные пятна на лице свидетельствовали, что она тоже плакала.

— Ну? — спросила она, тем не менее заинтересованная. — Вас мама тоже взяла в работу?

— Когда подслушиваешь, надо быть осторожнее, барышня, — неодобрительно сказал Губерт. — Я все время видел вашу ногу на верхней площадке. И мамаша тоже могли увидеть…

— Ах, Губерт, бедная мама! Как она сейчас тут плакала. Иногда мне ее страшно жалко, мне даже стыдно становится…

— Что проку стыдиться, барышня, — возразил Губерт строго. — Либо живите как того хотят папаша с мамашей, и тогда вам нечего будет стыдиться. Либо живите как это считаем правильным мы, молодежь, а тогда уж стыд совсем ни к чему.

Вайо испытующе посмотрела на него.

— Иногда мне кажется, что вы очень гадкий человек, Губерт, и у вас очень гадкие намерения, — сказала она, но довольно робко, даже боязливо.

— Какой я человек, не должно вас интересовать, барышня, — сказал он так быстро, словно уже давно ожидал такого разговора. — А мои намерения, это мои личные намерения. Для вас важно то, чего вы хотите!

— А чего хотела мама?

— Обычные вопросы о незнакомом мужчине. Дедушка с бабушкой тоже беспокоятся о вас, барышня.

— Ах, господи боже мой, хоть бы они вызволили меня отсюда! Я больше здесь не выдержу! Я доревусь до смерти! Неужели опять ничего в дупле не было?

— Ни письма, ни записочки!

— А когда ты глядел, Губерт?

— Перед самым кофе.

— Погляди еще раз, Губерт. Ступай туда сию же минуту и сразу же приходи с ответом!

— А какой в этом смысл, барышня? Он ведь днем в деревню не придет.

— А ночью ты, Губерт, хорошо следишь? Ну как это возможно, чтобы он совсем не приходил! Он мне твердо обещал! Он хотел быть уже через ночь, нет, уже на следующую ночь…

— Он здесь определенно не был. Я бы его встретил, да и слышно было бы, если бы он приходил.

— Губерт, я просто больше не выдержу… Я его и во сне и наяву вижу, а потом я его чувствую, словно он и вправду здесь, а схвачу, и нет ничего, и сама я точно с неба на землю свалилась… Со мной что-то неладное творится, просто как отравленная, я больше не знаю покоя… А потом, Губерт, я вижу его руки. Какие, Губерт, у него чудные руки, как крепко сжимают, и всю тебя дрожь охватывает… Ах, что только со мной творится!

Широко открытыми глазами она уставилась на лакея Губерта Редера, но, возможно, она его даже не видела.

Лакей Редер стоял у двери словно аршин проглотил. Его серое лицо не порозовело, глаза были все такие же серые и тусклые, хотя он не отводил их от взволнованной, раскрывающей всю свою душу девушки.

— Это вас не должно пугать, — сказал он своим обычным наставительным тоном. — Так и полагается!

Вайо смотрела на своего наперсника, на единственного своего наперсника, как на несущего исцеление пророка.

Редер многозначительно кивнул.

— Это в вас плоть говорит, — пояснил он, — это плотские желания. Я могу дать вам книжку, она написана врачом, советником медицины. Там все подробно рассказано, как это происходит, и в чем тут корень, и как от этого излечиться. Это называется неудовлетворенностью или явлениями воздержания.

— Да неужто это правда, Губерт? Так в той книге и написано? Принеси мне книгу, Губерт!

— Все правда, барышня. И совсем тут ваш лейтенант ни при чем. — Губерт прищурился и наблюдал действие своих слов. — Это просто плоть — плоть изголодалась, барышня!

Вайо было пятнадцать лет, и хотя она была легкомысленна и падка на наслаждения, как большинство девушек той эпохи, все же насчет любви у нее сохранились иллюзии, и одна сорванная радужная пелена не унесла с собой все сладостные мечты. Только постепенно доходила до ее сознания вся сила редеровских разъяснений, она сжалась, как от удара, и застонала.

Но затем она возмутилась, накинулась на лакея.

— Фу, фу, Редер, — кричала она, — вы свинья, вы все пачкаете! Уходите, не касайтесь меня, вон из моей комнаты, сейчас же вон!..

— Барышня, прошу вас! Прошу вас успокойтесь, мамаша идут! Выдумайте что-нибудь. Если господин ротмистр узнают, лейтенанту несдобровать…

И он выскользнул из комнаты, шмыгнул в смежную спальню фрау фон Праквиц, спрятался за дверь… Он слышал поспешные шаги, вот хлопнула дверь в комнату Виолеты…

Он прислушался. Явственно доносился голос фрау фон Праквиц, Виолета громко рыдала…

"Ревет… это самое остроумное, что она может сделать, — с неудовольствием подумал он. — Пожалуй, я немножко поторопился и пересолил. Но если она целую неделю ничего не будет знать о лейтенанте…"

Он услышал на лестнице шаги ротмистра и глубже запрятался между купальным халатом и пеньюаром фрау фон Праквиц… Ротмистр, несмотря на глупость и вспыльчивость, за которые Редер его презирал, был, пожалуй, единственным, кого здесь следовало бояться. Он мог выбросить человека за окно. Это был вулкан, стихийное бедствие. Против него ум был бессилен…

— Я говорю тебе, ты преувеличиваешь, — услышал он гневный голос ротмистра. — Девочка просто изнервничалась. Ей необходимо подышать воздухом. Пойдем, Вайо, погуляем немножко…

Редер кивнул. Через ванную и спальню ротмистра пробрался он на лестницу и шмыгнул вниз, в свой пустой подвал. Он открыл шкаф. Вторым ключом открыл чемодан, из которого вынул растрепанную книгу: "Что надо знать молодому человеку до брака и о браке".

Он завернул книгу в газету, вечером он положит ее Виолете под подушку. Может быть, не сегодня и не завтра. А, скажем, послезавтра. Он был убежден, что Вайо ее прочтет, несмотря на недавнюю вспышку.

6. ПРИКЛЮЧЕНИЕ ЗОФИ

Зофи Ковалевская, экс-камеристка графини Муцбауэр, сказала в воскресенье утром родителям:

— Я ненадолго поеду к Эмми в Бирнбаум. Не ждите меня с обедом: может, я вернусь только к вечеру.

Старый добряк отец кивнул головой и только попросил:

— Поезжай по шоссе, Фикен, не по лесной дороге. Сейчас у нас здесь столько недоброго люду шатается.

А страшно разжиревшая, вечно жрущая мать сказала:

— Эмми очень хорошо вышла замуж. У них уже корова и две козы. Трех свиней колют. Вот кому не приходится животы подтягивать. Едят досыта. И куры у них, и гуси. Привалило бы тебе такое счастье…

Зофи уже давно вышла. Подождав, пока подруга, одолжившая ей велосипед, вдосталь налюбуется ее синим костюмом, она вскочила на седло, медленно, непрестанно звоня, проехала по деревне, чтобы все ее видели, и повернула на мшистую тихую лесную дорогу, по которой велосипед катился беззвучно, как по бархату. Тропинка вдоль наезженной возами колей была утоптанная и очень узкая. Вереск и дрок цеплялись за педали и обрызгивали росой башмаки. Рядом с Зофи бежали рдевшие в лучах утреннего солнца стволы прекрасных, прямых, как колонны, старых сосен, а иногда стволы так теснили узкую тропку, что приходилось крепко держать руль из боязни задеть за деревья. Густо росла голубика, и ягоды уже начинали синеть. Трава в лесу была еще зеленая, в более светлой поросли стояли молчаливые, темные кусты можжевельника, с неумолчным щебетом порхали лесные пичужки.

Здесь Зофи провела детство, каждый шорох был ей знаком. Вот он далекий смутный шум леса, вот он подходит ближе, но никогда не подойдет совсем близко, его она слышала еще девочкой. Солнце играет на волосах, как тогда на волосах у девочки. Быстрый взгляд во время езды на открывшуюся и уже снова сомкнувшуюся просеку, кажется, проникает в самое сердце леса.

Абсолютно плохих людей не бывает, и Зофи тоже не плохая — радость, не имеющая ничего общего с шумным пьяным весельем в ночном кабаке, переполняет ее. Словно в тело влилась новая кровь, с каждым вздохом вбирает она новые, радостные, веселые мысли; вместо пошлых, модных куплетов Зофи напевает песню про то, что пришел месяц май… "Несутся по небу чредой облака… О, радость, о, свет".

Вдруг Зофи рассмеялась. Ей вспомнилось, как мать пошла раз по ягоды и взяла ее с собой в лес. Ей тогда было лет восемь-девять. Нудное занятие ей быстро прискучило. Резвясь, напевая, отбежала она от усердно собиравшей ягоды матери, десять раз аукалась мать, на одиннадцатый Зофи не откликнулась. Мурлыча песню, смеясь от счастья, забиралась она все глубже и глубже в лес; без всякой цели, просто радуясь движению, шла она дальше и дальше мимо ложбинок, куда с пологих холмов, словно тихие странники, спускались деревья. Долго слушала бульканье торопливого ручья. Еще дольше следила за желтой капустницей, которая порхала с цветка на цветок на лесной полянке, жужжащей на солнце — и у нее не было соблазна поймать резвую бабочку.

Наконец она попала в буковый лес. Серебристо-серые возносились стволы. Зелень наверху была такая радостная. Деревья стояли на большом расстоянии друг от друга. Золотую теплую тень пронизывали солнечные лучи. Босые ноги глубоко погружались в мягкий, коричневато-зеленый мох. Напевая все тише, почти не сознавая, что делает, Зофи стала раздеваться. Тут упало платьице, там, на пне, белеют штанишки, вот и рубашонка лежит во мху — и, громко смеясь, заплясала голая девочка в бликах солнца. Она блаженствовала.

Она радовалась, что существует, была счастлива, что живет на земле, бродит по солнечным полянам — это была радость бытия! Сердечко в худенькой груди трепетно колотилось. Солнце красное, радость ясная — старая песня; древнее, как мир, чувство охватило девочку. В пляске все дальше — все в новую заросль, все в разные миры, все глубже в тайну. Солнце красное, радость ясная: она щебетала, как птичка, прерывая песню, чтобы поглядеть на жука в заросшей колее, и опять подхватывала ее; беспечно, как дышится…

Это была радость бытия, счастье, что существуешь — то чувство, по которому вечно тоскуют взрослые, сознательно или бессознательно. Счастье, которое потом все ищут и ищут неведомо где, каждый на свой лад, и нигде его не найти, оно исчезает вместе с детством, а потом уловишь разве слабый его отблеск в сладостных объятиях любимого, в счастье созидания. Было нашим — потеряно, по вине ль, без вины — ушло! Ушло!

Тихо поет велосипед по лесным дорогам, поскрипывает цепь. Когда наезжаешь на корень, на заднем колесе хлопает крыло, а под седлом стонут пружины. "Солнце красное, радость ясная…" — пытается запеть Зофи, но теперь не выходит. Она вспоминает, как теплое солнце вдруг стало холодным, а привычный лес — непривычным. Поневоле она заплакала. Она блуждала по лесу. Все стало враждебным: колючие ветки, острые камни на дороге, рой слепней, прилетевший с ближнего пастбища. Наконец ее нашел дровосек, старый Гоферт.

— Фу, стыд какой, Фикен, ходить нагишом! — пожурил он. — Ты ведь человек, не поросенок.

Он отвел ее к матери. Ну и ругалась же мать! Долгие, напрасные поиски одежды, ругань и шлепки. Возвращение в деревню, материнский головной платок, повязанный вокруг бедер. Насмешки детей, наставительные замечания стариков: "Вот помяни мое слово, Ковалевская, еще натерпишься с девчонкой беды".

…Сильней нажимает Зофи на педали, громко звонит, разгоняя тишину леса. Она встряхивает головой, хотя над ней и не вьется рой слепней с ближнего пастбища. Она хочет вытряхнуть мысли из головы. Никто не скажет, как он стал тем, что он есть. Но иногда нам удается что-то осознать, какой-то кусок пути, увы, только кусочек пройденного пути нам ясен… Тогда мы злимся на себя, мы недовольны, стараемся вытряхнуть из головы докучливые мысли. Мы такие, какие мы есть, а что мы не стали другими — не наша вина. Не стоит об этом думать!

Быстрей и быстрей катится велосипед, поляна за поляной, просека за просекой мелькают мимо. Зофи едет не к Эмми в Бирнбаум. Она едет в каторжную тюрьму на свидание с Гансом Либшнером, осужденным по суду, уже не в первый раз отбывающим наказание аферистом. Жизнь — не солнечный день, жизнь — очень хитрая, злобная штука, и кто не надует других, тот сам окажется в дураках! У Зофи нет времени предаваться мечтам. Ей надо обдумать, как, назвавшись сестрой Ганса, добиться свидания без предъявления документов!

Зофи крепко сжала губы, в глазах твердый, сухой блеск. Ей не до леса. Она, думает! Правда, у нее с собой бланк "Христианских номеров", на котором ее собственной рукой удостоверено, что она, Зофи Либшнер, работает в этом заведении кухаркой. Но она отлично понимает, что этот плохо написанный, пожалуй, даже малограмотный «документ» не может иметь силы в глазах чиновника. Судя по рассказам отца, сбежавший управляющий Мейер был как раз подходящим человеком и уж, конечно, выдал бы ей какое-нибудь удостоверение с печатью конторы. Но тут ей не повезло, Мейера ей даже не пришлось увидать. А те двое, что приехали в одном купе с ней, не сделают девушке такого пустячного одолжения, сразу видно. Они были слишком вежливы с ней, совсем как те кавалеры в баре, которые не смотрят ни вправо, ни влево и так неприступно вежливы, лишь бы не угостить даму рюмкой виски.

Мысли Зофи перескакивают с одного на другое, но это не значит, что они печальны. До сих пор ей в жизни всегда везло, она отлично знает, какое действие может возыметь нежный взгляд в нужный момент. Хорошеньким девушкам всегда везет.

И Зофи тоже везет. В тюрьме сегодня приемный день, около сотни родственников стоят перед железными воротами. Зофи протискивается туда же; вместе со всей волной впускают и ее, надзиратели снуют взад и вперед, просматривают документы, задают вопросы, и потихоньку-полегоньку, шаг за шагом, Зофи перебирается из кучки еще не проверенных в кучку проверенных.

Вот она уже в приемной, по одну сторону решетки стоят родственники, по другую — заключенные. Все говорят и галдят одновременно, хоть уши затыкай! Бедные два надзирателя, которые стоят тут же и должны следить за каждым словом, не в силах справиться со своими обязанностями. Зофи могла бы прекрасно поболтать со своим Гансом, выложить все, что на сердце. Но Ганса Либшнера в приемной, само собой, нет, и вызвать его она тоже не может, потому что и в списках заключенных, к кому пришли посетители, его, само собой, тоже нет!

И снова подтверждается, как хорошо, что Либшнер аферист и, значит, не грубиян или задира, а прошедший огонь и воду мошенник и, значит, смирный, послушный арестант, пример для всего заведения. Ганс уже стал в тюрьме уборщиком, а как уборщику ему приходится бывать в коридорах, а из коридора видно посетителей. У коршуна глаз зорок: Зофи осталась прежней Зофи. Другое дело, если бы Ганс не был на хорошем счету у своего надзирателя: напильник был действительно найден, и три железных прута были уже подпилены. Своевременно раскрыть такое дело — честь и слава для всякого надзирателя. Он заслужил одобрение начальства и поэтому милостив к своему подручному, хотя и не смог еще выполнить обещание об уборочной команде: с тех пор из тюрьмы уборочных команд больше не посылалось.

И вот бородатый пожилой надзиратель вдруг подозвал Зофи:

— Пожалуйте-ка сюда, фройляйн!

Он вталкивает ее в тесную камеру, заваленную просмоленными канатами, и даже запирает на засов, и как раз когда она ломала себе голову — уж не открылось ли, что она проникла сюда контрабандой, уж не «взяли» ли ее, и как раз когда она собиралась постучать, снова заскрипел засов, и в комнату проскользнул ее Ганс — черт знает в каком тряпье, серый-серый, под глазами синяки, нос заострился, но озорная улыбка все та же. Да, это прежний Ганс!

Надзиратель грозит пальцем:

— Смотрите, без глупостей, детки! — Но при этом глядит на Зофи с умильной улыбкой, словно и сам не прочь от глупостей с нею.

Потом засов опять заскрипел, и вот она уже в объятиях Ганса. Словно буря, словно ураган налетел! Она не слышит, не видит, в ушах стоит звон, в глазах туман… Родное, хорошее, любимое лицо!.. Знакомый запах! Вкус на губах! Стоны и тихий вскрик, прорвавшийся смех, сразу подавленный, два-три восклицания… всего только: "О это ты! — Ах это ты! — Какое счастье"! Им едва хватает времени на несколько слов друг с другом.

— Как я скучала!

— Вот выйду отсюда с уборочной командой. А там сбегу!

— Ах ты мой ненаглядный, если бы ты попал к нам!

— Куда?

— В Нейлоэ! Я у родителей. Отец говорит, нам необходима уборочная команда.

— В следующую я попаду обязательно. Нельзя ли поднажать там у вас?

— Может быть. Я погляжу. Господи, Ганс…

— Я ожил! Полгода…

Не спеша, удовлетворенная, счастливая, шла Зофи по ухабистой мостовой городка Мейенбурга. Велосипед она преспокойно оставила в трактире. Она шла в лучшую мейенбургскую гостиницу — "Принц Прусский", чтобы пообедать. Там кушают крупные аграрии; девочкой она часто подолгу простаивала перед ней и любовалась на черную вывеску с позолоченными завитушками. И вот теперь, взрослой, она проходит через залу на террасу и садится там на воздухе. Ресторан почти пуст, помещики кушают дома, по воскресеньям у них нет предлога сбежать от семьи: ни общества сельских хозяев, ни продажи скота.

Зофи обедает не спеша, со вкусом. Съедает все, что подали. Запивает полбутылкой рейнского. Теперь снова есть смысл хорошо питаться — а вдруг выйдет так, что Ганс попадет в Нейлоэ! Должно выйти! К кофе она заказывает большую рюмку коньяку, не спеша выкуривает сигарету, другую. С речушки, протекающей под террасой, доносится сухой деревянный скрип весел в уключинах. Гребущих не видно, но в жарком полуденном воздухе явственно слышны их голоса.

— Приналяг, Эрна! Надо еще искупаться… — долетает снизу.

И вдруг Зофи стало ясно, что и ей хочется искупаться. Искупаться и полежать на солнце, пожариться. Сегодня ей всячески хочется ублажать свое тело. Но только не здесь. Здесь, конечно, так и кишит мужчинами, разве это купание! И так уже нахал за соседним столиком целых полчаса пялит на нее глаза: ну и дурак, воображает, будто только его и ждут!

Зофи вспомнила, что у нее нет с собой купального костюма. И дома, в чемодане, тоже нет — но в Мейенбурге купальный костюм даже в воскресный день не проблема. Она расплатилась, встала и, выходя, словно невзначай, сбросила пялящему на нее глаза господину шляпу с головы, прямо в блюдо с сыром.

— Ради бога, извините! — прожурчала она нежным голоском и поспешила уйти, меж тем как ему краска медленно заливала лицо.

Так и есть, лавчонка женских рукоделий фройляйн Отти Куян стоит все на том же месте, где стояла пять лет, где стояла десять лет назад, где, вероятно, стоит с самого основания Мейенбурга, где будет стоять вечно: на небольшой Бергштрассе, наискосок от кондитерской Келлера (кафе Кнуч). Зофи даже не взялась за ручку двери: на этот счет в небольших городках очень строги, в воскресенье днем двери в лавках на запоре.

Но с заднего хода — пожалуйста, нет ничего проще. У щупленькой горбуньи фройляйн Куян все те же седые волосы, все тот же томный голубиный взгляд, что и десять лет назад. Она очень рада, она торгует купальными костюмами, она охотно продаст костюм и в воскресный день.

Зофи с молчаливым сожалением констатирует, что это не модные купальные костюмы, не те одеяния для воды, в которых при каждом движении то там, то здесь сверкает тело, ибо состоят они главным образом из вырезов. Здешние костюмы закрывают тело, одевают, не раздевают. Но, может быть, это как раз хорошо, Зофи не собирается давать представление подрастающим нейлоэвским олухам. Она знает привычки этих юнцов, вечно они торчат там, где только есть малейшая возможность подсмотреть деревенских купальщиц. Итак, Зофи выбрала совершенно приличный черный костюм с белой каймой и с минимальным вырезом. Купила также и чепчик.

Цена, которую Отти Куян просит за обе вещи, просит после долгого колебания (да, сколько же взять за них? Мне они не обошлись и трех марок), соответствует, примерно, стоимости почтовой марки для городского письма. И Зофи приходит к убеждению, что магазин Куян все же не вечен. При таких ценах фройляйн Куян не выдержит инфляции, она быстро прогорит и умрет с голода.

Велосипед тихо поет, чуть поскрипывает цепь, леса дремлют в послеполуденной тишине, птицы замолкли, вереск, задевая носки ботинок, сметает с них пыль. На душе у Зофи тихо, так же тихо, как и в лесу, ее переполняет что-то похожее на счастье, давно уже не ощущавшийся ею покой. Солнце недвижно, день остановился — счастье неизбывно.

В самой чаще леса — рачьи пруды, цепь лужиц, заросших тростником, топких и только в одном, что побольше, вроде озерка, можно купаться. Минутку Зофи тихо лежит на солнце. Но затем она не выдерживает, ее тянет в воду, почувствовать ее прохладу, насладиться ее свежестью.

Медленно входит она в воду. Полого опускается песчаное дно, тело постепенно погружается в прохладную и свежую воду, прохладней и свежей ее нет на свете. Когда вода доходит до живота, Зофи вздрагивает, но и эта дрожь приятна. Вот уже и прошло, Зофи входит глубже, наклоняется вперед, сжимается и, оттолкнувшись, броском, вытягивается и вся скользит в прохладу, сливается с ней, сама становится холодной, как она!

Теперь Зофи плывет, спокойно лежа на спине, только слегка шевелит кистями, чтоб удержать равновесие. Погруженная в одну стихию, ставши частью ее, она ощущает, закрыв глаза, небольшой поверхностью тела — лицом — другую стихию, огонь, небесный привет. Ласковое тепло солнца пронизывает ее, лежит у нее на лице, это тепло не иссушает, как огонь, зажженный человеком. Порыв ветра как будто свеял, сдул его. Но вот оно опять тут, проникает в нее, вливает в тело силы, божественный напиток! Да, в этом ласковом тепле есть что-то от жизни, от растущей жизни, от вечной жизни оно излучает счастье!

Но счастье, которое Зофи Ковалевская ощущает теперь, не имеет ничего общего с той детской радостью, с той радостью бытия, о которых она вспоминала сегодня утром. Блаженно смеясь, бездумно напевая, приплясывая, шла тогда девочка по лесу; радость бытия, радость существования охватила ее, как охватывает птицу или теленка на пастбище, которого так и подмывает скакнуть повыше. А то счастье, которое Зофи испытывала теперь, было обусловлено большим жизненным опытом, это было отнюдь не детское счастье. После долгих месяцев страстной тоски, мучений ее отравленное тело снова было в согласии с собой. Она его больше не чувствовала, оно не предъявляло к ней требований, оно не мучило больше души. Как оно отдыхало, тихо плывя на воде, так оно отдыхало и в вечном море желаний, страстной тоски, вожделений.

Блаженного, безмятежного детского счастья уже не вернуть. Ворота захлопнулись, ушла невинность — но у жизни есть много возможностей счастья! Она думала, счастье там, в камере, в его объятиях, в его лице, склоненном над ней, далеком и близком… Но вот оно здесь, в воде, волна за волной набегает тепло, волна за волной набегает счастье…

Завороженная, вышла она из воды, завороженная, легла на песок, облокотилась, подперла рукой подбородок и смотрит в самую гущу травинок. Они ложатся одна на другую, образуются лабиринты — но она ничего не видит. Для подлинного счастья нет названия, нет слова, нет образа. Оно — тихое парение неведомо где; не песня на мотив: "Я живу!" — а чуть грустная жалоба на слова: "Я это я!" Ибо мы смутно чувствуем, что станем старыми, некрасивыми и умрем.

Услышав шаги, Зофи чуть приподымает голову. Не спеша натягивает купальный костюм на обнаженную грудь, негромко, рассеянно говорит: «Здравствуйте». В другое время она обрадовалась бы случаю, сведшему ее с обоими приезжими. Но сейчас они ей безразличны. В нескольких отрывистых словах сообщает она нужные сведения: да, купаются только здесь, всюду в других местах заросло тростником, нет, они ей не мешают, да, дно хорошее, не тинистое… и уже опять погрузилась она в молчание, забыла, что они тут. Снова глядит в травяные лабиринты, которые вдруг, как по волшебству, распадаются, и уже ничего не видать. Солнце чудесно греет. Она снова стягивает купальный костюм с груди, голоса обоих мужчин чуть доносятся с озера — о, блаженство!

Зофи Ковалевская нарочно не могла бы придумать ничего умнее, чем то, что сделала сейчас, когда совершенно непреднамеренно не обратила никакого внимания на обоих приезжих — Штудмана и Пагеля. Нельзя отрицать, что после совместного путешествия по железной дороге у обоих сложилось не слишком лестное впечатление от Зофи, хотя экспансивный ротмистр превозносил замечательно отзывчивую девушку до небес. Пагелю, равно как и Штудману, давно приелась эта жеманная манера говорить, которой щеголяют прожигающие жизнь бедные девушки, разыгрывающие из себя светских дам. Им была противна эта сухая пропахнувшая пудрой кожа на одутловатом лице. Не для того ехали они из веселящегося Берлина в мирные сельские поля, чтобы явиться сюда с таким приданым. Они держали себя весьма корректно и весьма сдержанно. Они были несколько иного мнения, чем ротмистр, о расстоянии, которое следует соблюдать между собой и подчиненными. Когда они смотрели на Зофи, у них не мелькала мысль: "В сущности она дочь моего приказчика и только", — просто она их не привлекала. Они не имели ничего против нее, но они имели очень многое против перенесения в Нейлоэ берлинского распутства.

Убедившись, что Зофи никак не воспользовалась представившимся на купании случаем, который при ее опытности давал столько поводов и возможностей, что она даже не упомянула о знакомстве, состоявшемся при совершенно особых обстоятельствах, и как будто не собиралась извлекать из него какие-либо выгоду, Штудман, очень этим довольный, сказал, входя в воду, Пагелю:

— В сущности девочка очень мила.

— Да, — в раздумье ответил Пагель. — Странно, мне она прошлый раз показалась совсем другой: больше а ля Тауэнцин.[6]

— Видели, Пагель? — спросил немного спустя Штудман. — Совершенно пристойный купальный костюм.

— Да, — подтвердил Пагель. — И ни одного нежного взгляда. Мне кажется, я никогда не научусь понимать женщин.

Намекнув этими словами на недавно пережитую им катастрофу, Пагель бросился в воду, и теперь они плавали и ныряли, молча лежали на воде или болтали, стоя друг против друга; так прошло пять, десять минут, а может быть, даже четверть часа, — в эти минуты они чувствовали себя сильнее, бодрее, увереннее, чем во все предыдущие месяцы и годы.

Но тут шум на берегу привлек их внимание: громкая ругань женщины, приглушенный шепот мужчины.

— Да ведь это Зофи! — решил Штудман, прислушавшись.

— А ну ее! — сердито отозвался Пагель. — В воде так чудесно. Ссорится, верно, с каким-нибудь сельским ухаживателем. Хороша любовь!..

И он презрительно усмехнулся.

— Нет, нет! — сказал добрая нянюшка Штудман, всегда готовый помочь, если что-нибудь не ладилось. — Она произвела на меня сейчас очень хорошее впечатление…

И он быстро поплыл к берегу. Неохотно последовал за ним Пагель.

Но Зофи уже кричала:

— Господа! Господа! Скорей! Он хочет унести вашу одежду!

— Молчи, Фикен! — шептал лесничий, пытаясь улизнуть вместе со своей добычей. — Тебе ничего не будет. Мне ведь только одежа приезжих господ нужна…

— Господин фон Штудман! Господин Пагель! Скорей! — тем громче кричала Зофи.

— Что здесь происходит? — спросил в высшей степени удивленный фон Штудман, и у Пагеля вид был более недоуменный, чем то подобает интеллигентному молодому человеку.

На лугу стоял почти незнакомый им лесничий Книбуш в зеленом холщовом костюме, с ружьем на плече, почтенный седой дедушка, однако под мышкой он держал сверток с их вещами, а напротив него Зофи Ковалевская, очаровательная в своем яростном споре, похожая на Артемиду. Одной рукой она придерживала на груди купальный костюм, другой вцепилась в штаны из охапки вещей, взятых лесничим, — и фон Штудман признал в них свои штаны.

— Что это значит? — спросил он еще раз, очень удивленный.

Лесничий был красен, как помидор, и все краснел и краснел. Может быть, он и хотел что-то сказать, но вместо слов получалось только какое-то бульканье в гуще его бороды. Однако вещей он не отпускал, а Зофи Ковалевская не отпускала штаны.

И она говорила без умолку, но в том, что она теперь говорила, уже, конечно, не было ничего от жеманства светской дамы.

— Я лежу и ни о чем не думаю, только слышу — что-то шуршит, и думаю верно, еж или лиса, и ничего не думаю, а потом посмотрела и думаю, отупела я, что ли? — ведь это же Книбуш ползком подбирается сквозь тростники к одеже приезжих господ и цап ее под мышку! Ну, я вскочила и говорю: "Книбуш, что вы делаете, ведь это же господская одежа!" А он ни слова, палец к губам и молчком в кусты. Ну, я хвать, еле-еле успела схватить штаны. Отпустите штаны! Штаны не ваши! — яростно набросилась она на лесничего.

— Кажется, вам суждено быть нашей спасительницей, фройляйн Зофи, улыбаясь, сказал Штудман. — Вот уже вы опять выручаете нас из беды. Весьма вам признателен. Но я полагаю, теперь вы можете отпустить штаны. Не убежит же с ними господин Книбуш у нас на глазах? — И несколько резче: Разрешите спросить, господин Книбуш, что это означает? На тот случай, если вы позабыли — моя фамилия Штудман, фон Штудман, а этого господина зовут Пагель, — мы служим у господина ротмистра фон Праквица.

— Это меня не касается, — пробурчал Книбуш, глядя на вещи, которые Пагель без долгих слов вытащил у него из-под мышки. — Здесь купаться воспрещено, а у того, кто купается, отбирают одежду!

— С каких это пор? — возмутилась Зофи Ковалевская. — Вот так новости!

— Заткни глотку, Фикен! — грубо оборвал ее лесничий. — Это распоряжение господина тайного советника, распоряжение не новое.

— Ах так, "заткни глотку"?! Вот тут-то я и заговорю! — не унималась Зофи, готовая к бою. — А потом вы врете. Вы же сами сказали, что мне ничего не будет, вам нужна только одежа приезжих господ!

— Неправда, — с жаром возразил лесничий. — Этого я не говорил.

— Нет, говорили! Вы сказали, мне нужна только одежа приезжих господ!

— Не говорил!

— Сказали!

— Не говорил!

— Сказали!

— Присядемте, — предложил фон Штудман. — Пожалуйста, и вы тоже, господин Книбуш. Пагель, передайте-ка мне сигареты из пиджака. Будьте добры сесть, господин Книбуш. Так. Угодно сигарету, фройляйн Зофи? Ну, конечно, знаю, что вы курите. Мы не так строги, как был господин ротмистр в купе, ведь мы молодое поколение. Итак, господин Книбуш, вам было приказано забрать именно наши вещи?

— Не было приказано! Я всегда забираю вещи у тех, кто здесь купается! упрямо сказал лесничий.

— А вот у фройляйн Зофи не забрали. Ну, хорошо. Сколько раз вы уже забирали здесь вещи купающихся, господин лесничий Книбуш?

— Я не обязан вам отвечать. Я служу у господина тайного советника, не у ротмистра, — упрямо сказал лесничий. Он покосился на вещи, на опушку, вообще он чувствовал себя так, словно попал в ад и поджаривается на медленном огне. Снизу его поджаривает фон Штудман, сверху подпаливает тайный советник.

— Я только потому спрашиваю, — сказал фон Штудман, — что у вас, верно, уже было много неприятностей из-за этих реквизиций.

Лесничий упрямо молчал.

— Или, может быть, вы служите в полиции?

Лесничий молчал.

— А может быть, вы вор-рецидивист? Тогда для вас сущие пустяки без всякого основания забирать чужие вещи.

Зофи звонко расхохоталась, Пагель громко откашлялся, а лесничий покраснел до корней волос, глаза у него стали маленькими и тусклыми. Но он молчал.

— Фамилии наши вам известны, вы могли донести, что мы купаемся там, где запрещено. Сомнения в том, что мы уплатим любой полагающийся штраф, возникнуть не могло, зачем же реквизировать одежду?

Все трое молча смотрели на одного. Лесничий ерзал на месте, он порывался что-то сказать. Потом снова бросил взгляд на близкую опушку. Он было привстал, но на пути к спасительному прибежищу находилась нога молодого Пагеля, лесничий опять сел.

— Господин лесничий Книбуш, — сказал фон Штудман все тем же любезным, терпеливым тоном, словно втолковывая что-то упрямому ребенку, — вы не хотите откровенно поговорить с нами? Видите ли, если вы не разъясните нам в чем тут дело, мы все вместе отправимся к тайному советнику фон Тешову. Я расскажу, как мы вас здесь застали, и тогда-то мы уж услышим, что все это значит.

Фон Штудман замолчал, лесничий опустил голову, его лица не было видно.

— Если же вы скажете всю правду, даю вам честное слово, что это останется между нами. Я думаю, я могу обещать и за вас, фройляйн Зофи, не так ли? — Зофи кивнула. — Мы вам даже поможем как-нибудь прилично выйти из положения…

Лесничий поднял голову, он встал. В глазах у него стояли слезы, и пока он говорил, слезы капали и скатывались в бороду. И снова и снова навертывались слезы, прозрачные и светлые, и беззвучно бежали из глаз старика, не мешая ему говорить: старческие, стариковские слезы, которые бегут сами собой.

— К сожалению, господа, — сказал Книбуш, — помочь мне никто не может. Я ведь понимаю, что вы со мной по-хорошему, и я вам признателен и за честное слово и за молчание. Только я конченый человек. Стар стал, а когда человек стар, ничто у него не ладится. Ничего-то больше нет — все, что прежде радовало, ушло… Я тут поймал самого вредного браконьера, Беймера, и скажу вам правду: я здесь совершенно ни при чем, он просто свалился с велосипеда на камень и потерял сознание. Что пришлось с ним бороться, это я выдумал, чтобы похвалиться… Я хотел всех перехитрить, но где уж старому человеку хитрить, стар стал… и все тут…

Все притихли, а молодые люди — Зофи и Вольфганг — уставились в землю. Им было стыдно за плачущего старика, который, не стыдясь, выворачивал наизнанку свою душу. Но фон Штудман не спускал внимательных карих глаз с Книбуша и время от времени кивал головой.

— Да, господа, — продолжал лесничий, — и вот теперь в суде они вьют мне веревку, потому что Беймер лежит в жару, и выручить меня может только господин тайный советник. Если я не исполню его приказания, он не станет меня выручать и даже прогонит со двора, а куда же мне тогда с больной женой?..

Лесничий как будто совсем забыл, о чем он говорит, но от пристального взгляда Штудмана опомнился и продолжал:

— Ну так вот, сегодня после обеда звонит он мне и говорит, приезжие господа пошли, мол, купаться, и чтоб я забрал их одежду, не то он не станет меня выгораживать. Только вот Фикен была тут и помешала, а почему он так зол на вас, я не знаю, об этом он даже не заикнулся.

Он опять умолк и с безутешным видом уставился в пространство.

— Послушайте, господин Книбуш, а других прудов здесь нет? — спросил Штудман. — Мы ведь могли пойти и не сюда.

Лесничий подумал. Он оживился, в нем вспыхнул луч надежды.

— В эту сторону вряд ли, — сказал он в раздумье. — Здесь кругом только лес да песок.

— А Бирнбаум? — подсказала Зофи.

— Верно, к бирнбаумским прудам вы могли пойти. Но тогда вам нельзя возвращаться домой до семи, туда далеко. Вы ведь не захотите сидеть так долго в лесу?

— Ну конечно, захотим, — любезно согласился Штудман. — Работники покормят разок без нас.

— В таком случае очень вам, господа, признателен, — сказал лесничий, и слезы его иссякли. — Вы хотите со мной, стариком, по-хорошему. Только вряд ли это поможет. Надо бы вернуться домой с настоящей победой, но где уж мне, старику… Никогда молодому человеку не понять, каково на душе у старика.

Он еще минутку постоял, погруженный в свои мысли, потом опомнился и еще раз повторил:

— Ну, а так благодаря вашей доброте хоть не выйдет, что я оплошал.

Он приподнял шляпу и ушел.

Штудман минутку смотрел ему вслед, затем крикнул:

— Погодите, господин Книбуш, я вас немного провожу!

И он побежал за ним, босиком, в трусах, не щадя свои чрезвычайно нежные ноги. Но ежели ты настоящая нянька, ты забываешь о том, что болят твои собственные ноги, когда видишь, что болит душа у человека, нуждающегося в утешении.

Итак, Зофи и молодой Пагель остались вдвоем и занялись приятной беседой, сперва о лесничем Книбуше, а затем о жатве. И так как сегодня Зофи замечательно отдохнула и была довольна и счастлива, то ей совсем не приходило в голову поражать молодого Пагеля своими светскими манерами, а тем более строить ему глазки. Вольфганг же все снова и снова удивлялся, какое ложное мнение составил он в поезде об этой славной рассудительной девушке, и он уже склонен был винить во всем свои глаза — глаза берлинца.

…А вот про жатву ее отец, старик Ковалевский, говорил, будто в Нейлоэ упущены по меньшей мере три недели, и будто им нипочем не справиться, если не подоспеют на подмогу здоровые работники, и будто никто в деревне не понимает, почему ротмистр не вытребует уборочной команды из Мейенбурга. Дай им вволю еды и курева, так не найти людей усерднее и покладистее. Только ротмистру нельзя терять времени, кругом во всех имениях уже работают такие команды, и тюрьма скоро опустеет. Это отец говорит, сама она ничего в этом не понимает, да и попала она сюда только на днях. Просто ей жалко богатого урожая…

Пагель нашел, что все это резонно, и нашел замечательным, что эта девушка беспокоится об урожае, ведь в сущности какое дело берлинской горничной до урожая? Он решил сегодня же вечером потолковать со Штудманом.

Но так как Штудман все еще не возвращался, они еще раз полезли в воду.

Тут Пагель убедился, что Зофи отлично плавает и что ему придется приналечь, не то он за ней не угонится. Зато он мог показать ей что-то новое, новый стиль плавания, который как раз входил в моду в Берлине и назывался «кролем». Молодому человеку всегда лестно, если он делает что-нибудь чуточку лучше, чем девушка; а если он вдобавок может чему-нибудь научить девушку, то находит ее милой и в высшей степени симпатичной.

И Зофи тоже была вполне довольна своим бескорыстным тренером, поведение которого в другое время сочла бы просто оскорбительным; итак, когда из лесу вынырнул, наконец, задумчиво ковыляющий Штудман, оба были уже лучшими друзьями.

— Да, — сказал Штудман и, бросив взгляд на обоих, сел на траву и закурил. — Да! Ну и чудны дела твои господи! Вместо хлеба земля родит страх, и этим страхом заражены все. Поколение, взращенное страхом, Пагель! Как я уже предполагал сегодня, мир полей — иллюзия, и кому-то не терпится как можно скорее дать нам это понять…

— Опять, верно, старый сморчок наболтал и насплетничал с три короба? сказала Зофи весьма презрительно. — На вас это, может, еще действует, а мы уже давно не обращаем внимания на его трепотню.

— Нет, фройляйн Зофи, — возразил фон Штудман. — К сожалению, старик не болтал. Я предпочел бы, чтобы он был поразговорчивее, здесь, видно, творятся странные вещи. Со временем я еще до всего этого докопаюсь. Но об одном, Пагель, прошу вас: когда встретите старика, будьте с ним поласковее. А если можете ему в чем помочь, помогите. Конечно, он старая пуганая ворона, тут фройляйн Зофи права, но когда с корабля радируют SOS, тогда идут на помощь, не спрашивая о грузе.

— Господи боже мой, никогда бы не поверила, что у лесничего Книбуша будет два таких заступника (ибо Пагель одобрительно кивнул на слова Штудмана), — съязвила Зофи. — Заслужить этого он, разумеется, не заслужил. Этакий пронырливый подлиза и сплетник.

— Ну, — сказал Штудман, — а кто же, собственно, здесь что-нибудь заслужил? Я заведомо не заслужил, Пагель, думаю, тоже, и вы, фройляйн Зофи, при всей вашей рассудительности и порядочности, вы, верно, тоже не заслужили особого вознаграждения?

Тут Зофи покраснела, почувствовав шпильку там, где ее не было.

— Ну, хорошо. Я хотел с вами, собственно, поговорить, фройляйн Зофи, по поводу порубщиков, не мигнете ли вы нам при случае. Он, знаете, так волнуется из-за порубщиков, говорит, они ходят целыми ватагами, а он один против них бессилен.

— Какое мне дело до порубщиков! — возмутилась Зофи. — Я не доносчица.

— Я подумал, фройляйн Зофи, — сказал Штудман, словно не расслышав, что вам в деревне виднее, чем нам в именье, когда выступает такая ватага.

— Я не доносчица! — опять вспылила Зофи. — Я бедняков не выслеживаю.

— Воровство остается воровством, — стоял на своем Штудман. — Доносчик звучит нехорошо, но кто укажет на вора, не предатель и не доносчик. Надеюсь, — продолжал он убеждать ее, — вы интересуетесь имением, принимаете близко к сердцу его процветание. Да и отец ваш занимает тоже в некотором роде промежуточное положение. Ему тоже иногда приходится докладывать, кто плохо работал, но это еще не значит, что он доносчик. В конце концов вы отлично чувствовали себя в купе с ротмистром и сейчас отлично чувствуете себя с нами — надо решить, к кому ты себя причисляешь…

Зофи подперла голову рукой и задумчиво поглядела сперва на Штудмана, потом на Пагеля. Однако из этого еще совершенно не было ясно, слышала ли она с умыслом сказанные слова Штудмана; казалось, она над чем-то задумалась. Наконец она отозвалась:

— В деревне меня уже не считают за свою, едва ли я что-нибудь узнаю. Пожалуй, все же попробую.

— Ну вот и отлично, — сказал Штудман и поднялся. — Будете помнить о нас, и на том спасибо. Остальное приложится. А сейчас, если вы ничего не имеете против, давайте окунемся еще раз. Ноги у меня в плачевном состоянии, мне хотелось бы немного их охладить перед тем, как пускаться в обратный путь. Тем временем и положенный срок пройдет, и мы сможем спокойно вернуться домой. А вы, фройляйн Зофи, дорогой нам о бирнбаумовских прудах расскажете. Я подозреваю, что старый барин не поверит на слово своему лесничему, а захочет и нас пощупать. Чего доброго, еще здесь вынырнет…

И Штудман бросил подозрительный взгляд на опушку.

7. ТАЙНЫЙ СОВЕТНИК НАХОДИТ КАРТИНКИ

Опасения Штудмана, как бы тайный советник не вынырнул собственной персоной у рачьих прудов, были напрасны. Он еще недооценивал фон Тешова. Пакостить втихомолку тот любил, но делать открытые пакости он предоставлял своим служащим. К рачьим прудам, где сегодня после полудня ожидался скандал, его бы не притащить и силой. Вместо того он прогуливался по деревне Нейлоэ, спокойный и благосклонный, останавливался то с тем, то с другим, беседовал, расспрашивал и вообще держал себя владетельной особой среди своих подданных. Ничуть не хуже старого Элиаса, три часа тому назад прогуливавшегося по имению.

Тайный советник не любил действовать наобум, поэтому, болтаясь по деревне в приятном, праздничном настроении, он все время раздумывал, что бы такое мог замышлять староста Гаазе. Обязательно надо выведать, что староста имеет против лесничего Книбуша, почему он дал о нем такой нелестный отзыв. "Когда знаешь не все, ничего не знаешь", — говаривал он всю свою жизнь, а от фройляйн Кукгоф ему не раз приходилось слышать, что нет такого вонючего навоза, на котором умелый человек не вырастил бы прекраснейших огурцов.

Но он не мог придумать ни малейшего предлога, чтобы пойти к старосте, и уже начинал раздражаться, как вдруг у самой деревенской площади, как раз там, где отходит дорога на погост, он увидел старую Лееге. Старая Лееге была древней старухой; раньше, пока еще хватало сил работать, она работала в именье, а ее, ныне давно уже покойный, муж выколачивал себе на хлеб то в приходе могильщиком, то в лесу дровосеком. Но это было давно, и старуха Лееге вот уже десять лет, с тех пор как последний внук переселился в Америку, ютилась в ветхой хибарке у кладбищенской ограды. Она была с придурью, но все боялись ее: толковали, будто она может напустить порчу на скотину. Одно было достоверно известно — она умела заговаривать рожу и бородавки.

Старый тайный советник недолюбливал старух; не мог он отделаться от такого охотничьего суеверия — и поэтому, увидя старуху Лееге, поспешил ретироваться. Но она уже высмотрела его своими черными и острыми мышиными глазками, быстро перешла через деревенскую площадь прямо ему наперерез, загородила дорогу и начала гнусаво скулить и плакаться на худую крышу, через которую в последний раз дождь прошел весь целиком, как сквозь решето.

— Это меня не касается, Лееге! — крикнул тайный советник ей в самое ухо. — Ступай к старосте. Это дело общины, а не помещика.

Но от старухи Лееге было не так-то легко отвязаться; она была твердо убеждена, что господин фон Тешов ее господин и ответственен за то, как ей живется, совершенно так же, как тридцать — сорок лет тому назад, и потому старуха Лееге не тронулась с места. Она завыла на всю площадь, скуля и причитая, и тайный советник был очень огорчен всей этой историей. Но подумав, что плохой предлог все же лучше, чем совсем никакой (в самом деле, почему бы ему не поговорить со старостой Гаазе о худой крыше бедной старухи, бывшей когда-то работницей в имении), он смягчился и пошел с ней на живодерню, ибо так называлось место, где жила Лееге.

— Ну, а из внуков никто не пишет? — спросил он, чтобы развязаться с крышей, о которой он уже все узнал: течет спереди, сзади и по коньку.

Старуха Лееге ласково захныкала:

— Пишут внуки и картиночки тоже присылают.

— Ну, что же они пишут и как им там за морем живется?

Да вот что они пишут, этого она сказать не может, старый кот разбил ее очки еще летошний год; вот если этот год будет урожай на ягоды, пожалуй, хватит на новые очки!

А почему она не попросит кого-нибудь прочитать письма?

Нет, этого нипочем нельзя, а вдруг там прописано, что внукам живется плохо, сейчас же по всей деревне раззвонят, а чтобы о внуках трепались, она не хочет. Можно и обождать с письмами, пока у нее новые очки будут.

Неужто же они так-таки ничего не посылают старой бабке, ну там сколько ни на есть деньжат или посылочку?

Еще бы, посылают, красивые пестрые картиночки посылают; а с едой, верно, там, у индейцев, не очень-то!

Они подошли к ветхой хибарке, притулившейся на живодерне под елями и казавшейся настоящим колдуньиным жильем, страшным, как в сказках. Тайный советник осмотрел под жалобное причитание старухи расползшуюся от ветхости, замшелую, развалившуюся крышу и сзади, и спереди, и по коньку. Но тайный советник вдруг стал человеком дотошным и уже не спешил отделаться от старухи. Ибо настоящая лиса чует гуся в целом возу соломы. Итак, он толкнул дверь и вошел в ветхую лачугу, потому что он что-то чуял носом. Внутри дом под елями на живодерне был ничуть не лучше, чем снаружи, ни дать ни взять свиной хлев, да еще вопрос, не подохнут ли в таком хлеве свиньи: все запакощено и загажено.

Но теперь тайного советника не беспокоили ни грязь, ни вонь, ни лохмотья, ни нищенский скарб, — он зорко оглядывал все своими старческими хитрыми глазами, и вот он уже увидел то, что искал — старую фотографию на стене, а за фотографией что-то засунуто.

— Да, это Эрнстель, — захныкала старуха. — Он переселился последним, как раз в начале тринадцатого года, еще до войны…

— А это одна из тех картиночек, что тебе присылает Эрнст, да? У тебя еще такие есть?

Есть, есть у нее еще такие, несколько штук осталось в письмах и по краю кухонного шкафа налеплены.

— Слушай-ка, Лееге, — сказал тайный советник. — Новую крышу ты получишь, это я тебе обещаю. Хочешь козу? Тоже получишь. И еды досыта. И очки тоже. И топливо…

Старуха вытянула вперед обе руки, словно отодвигая обратно к тайному советнику все это изобилие даров, и принялась превозносить своего доброго, старого барина…

Но тайный советник торопился.

— Сиди здесь и никуда не уходи, Лееге, не позже как через полчаса я вернусь вместе со старостой, может быть, и пастора приведу, а ты не трогайся с места и картиночки ни одной не отдавай…

Старуха Лееге клялась и божилась, что не тронется с места.

И все было сделано правильно и по закону; с тайным советником пришли пастор и староста и произвели обыск, а старуха Лееге только диву давалась на троих господ, которые так усердно перевертывали и перетряхивали ее скарб. Даже ее теплые чулки вывернули наизнанку, староста вытряхнул солому из тюфяка — и все это в поисках радужных картинок.

Старуха Лееге ничего не понимала, и сколько они ни трубили ей в уши, что это «настоящие» деньги, золото, валюта, а те деньги — дерьмо, обман, навоз, — ей все же казалось, будто трое почтенных господ: помещик, представитель духовенства и представитель общины — превратились в малых ребят и ищут у нее в лачуге пасхальные яйца.

Тайный советник фон Тешов чувствовал себя как рыба в воде и только время от времени возмущался и отпускал замечания, вроде того, что ему, старику, пришлось вмешаться и позаботиться о своей бывшей работнице, для которой он по закону ничего не обязан делать, а вот господин староста, по самой своей должности обязанный заботиться о местной бедноте, и господин пастор, по слову божьему обязанный заботиться о своих прихожанах, сидели и в ус не дули, и старуха, при всем своем богатстве, чуть не захлебнулась от дождя и чуть не подохла с голода.

Староста, да и пастор возражали на эти неоднократные колкости как могли — то есть отмалчивались, и как только было установлено и занесено в протокол, что капитал старухи составляет двести восемьдесят пять долларов, пастор поспешил уйти: ведь дело в надежных руках. Староста взял бумажки и обещал старухе завтра же прислать за картиночки кровельщика. И корзину с едой. И козу, ну, само собой и козу, Лееге. И новые очки, ладно, ладно, Лееге…

И оба — тайный советник и староста — медленно пошли с живодерни, мимо погоста, к деревне, а у них за спиной постепенно замирало благодарное хныканье Лееге.

— Что же вы будете делать с деньгами, Гаазе? — спросил тайный советник.

— Н-да, господин тайный советник, это такая штука, ну, да утро вечера мудренее.

— Помнится, я где-то читал, что валюту надо сдавать в банк, позондировал почву тайный советник. — Но, возможно, это и не так.

— Н-да, господин тайный советник, если я сдам в банк, то получу кучу денег, а если через неделю старухе Лееге захочется пакетик кофе, мне придется сказать: деньги уже все, Лееге.

— Жаль мне старуху, Гаазе.

— Н-да, господин тайный советник, мне ее от души жаль.

— Но раз есть такое постановление, ничего не поделаешь.

— А может, и не совсем такое, вы могли считаться, господин тайный советник.

— Ну, разумеется, мог. В газетах столько всего понапечатано.

Оба в раздумье продолжали свой путь — длинный, сухой староста с морщинистой, мятой физиономией и приземистый плотный тайный советник с пунцовой физиономией — но свои морщины есть и на ней.

— Да тут еще горячая пора, уборка, — снова завел разговор староста, кому есть время ехать во Франкфурт менять в банке деньги? А я должен дать кровельщику, и за солому заплатить, и за козу — ведь долларами нельзя. Во-первых, пойдут всякие толки, а потом я и права не имею.

— Значит, надо разменять у кого-то деньги, пока недосуг их сдавать, высказал свое мнение тайный советник.

— Н-да, — задумчиво отозвался староста. — Вот это-то я и соображаю. Да только у кого во время уборки столько свободных денег?

— Помнится, у меня в несгораемом шкафу еще кое-что есть. Я погляжу, Гаазе, и сегодня вечерком дам вам ответ.

— Я вчера отмолотился, — сказал староста, тоже зондируя почву, — и думаю завтра свезти хлеб. Да только, господин тайный советник, послезавтра я должен вернуть деньги вашему лесничему…

Тайный советник как воды в рот набрал.

— Может, лесничий и подождал бы денька два? Может, опять дождливый день выдастся, опять бы обмолотились.

— Никак в толк не возьму, — ответил наконец тайный советник, простите, Гаазе, я, верно, оглох на оба уха, но я никак в толк не возьму. Это уж не по книбушевской ли закладной в десять тысяч марок мирного времени?

Староста прикусил язык. Потом сказал ворчливо:

— Я тоже, господин тайный советник, никак в толк не возьму, но ваш Книбуш стреляный воробей, он надул меня, и теперь я не могу выкупить у него закладную и должен давать ему сорок центнеров ржи ежегодных процентов. Вот куда уйдет завтра рожь…

— Ах, дети, дети! — ухмыльнулся старый барин, чрезвычайно обрадованный, что кто-то опять влип (ибо ничего он так не уважал, как надувательство, обман и затрещины!). — Ах, дети, дети, ну и дела у вас… Теперь я понимаю, почему франкфуртский следователь так плохо отзывается о Книбуше…

— Я написал только правду!.. — запальчиво крикнул староста.

— Ну конечно, а как же иначе? — сказал старый тайный советник, очень довольный. — Всегда по правде, по порядку и по закону! Ну, да об этом мы побеседуем еще сегодня вечерком. Я зайду к вам — принесу деньги, чтобы вы могли обменять доллары, потому что ваших денег за рожь на все не хватит. Я вас, Гаазе, охотно выручу. А попаду как-нибудь во Франкфурт, сдам свои доллары, и вы, когда туда попадете, сдадите свои — господа в Берлине могут и подождать. И лесничий Книбуш тоже может подождать, об этом я позабочусь, положитесь на меня. Ну и хитрый же пес, старик Книбуш, околпачил мужика, никогда бы не поверил, что он на это способен. Ну, вы мне сегодня вечерком расскажете…

— Сегодня доллар стоит миллион сто тысяч марок, — так и менять будем? задумчиво спросил староста.

— Разумеется, — сказал тайный советник. — А то как же еще?

— А если он завтра подымется? Тогда я сяду на мель со всей этой кучей денег и ничего не смогу ей на них купить!

— Ну, некоторое время вы все-таки сможете покупать, да и вообще купите немножко про запас. Ну, а кончатся деньги, что поделаешь, кончились. Приди кто другой и заметь картиночки на стене, ей бы и вовсе ничего не досталось. Да потом мы ведь читали письма, внук ежемесячно посылает ей десять долларов, а к рождению и к рождеству еще двадцать долларов сверх того, — вот и опять кое-что набежит. У старухи Лееге во всю жизнь столько не было!

— Только бы никто не проболтался, не то разговору не оберешься.

— Да кому же болтать, Гаазе? Пастор будет держать язык за зубами. Он скомпрометирован. И мы оба тоже болтать не станем. А до старухи ничего не дошло, она небось думает, бог над ней смилостивился, да если она и будет болтать, никто не поймет. А если кто и поймет, пусть попробует сказать, что тайный коммерции советник Хорст-Гейнц фон Тешов мошенничает. Доллары-то мы сдадим, это решено, Гаазе, так ведь?

— Обязательно, господин тайный советник, как только попаду во Франкфурт, — заявил староста.

На том они и расстались, староста был не очень доволен, он охотнее обстряпал бы дельце с долларами сам, но он знал, что чем жирнее свинья, тем громче требует она корму.

Зато тайный советник был вполне доволен, он не только узнал то, что хотел, но к тому же еще сделал выгодное дело. Как бы ни был богат человек, ему все мало. А Книбуш был очень удивлен тем, что его сердитый хозяин так равнодушно выслушал доклад о неудачном походе к рачьим прудам. Но еще более удивило его, что господин фон Тешов уже знал, как тогда было улажено дело с закладной, и выступил даже ходатаем за старосту, прося отсрочить платеж на две недели. Книбуш легко согласился, но тем упорнее молчал он на все попытки тайного советника выведать, чем мог он побудить Гаазе пойти на такую неслыханную уступку.

Лесничий стоял на своем, клялся и божился, и по мере того как он говорил, его выцветшие голубые глаза становились все более голубыми и честными, он уверял, что староста — сама честность и только потому, что он честный и порядочный человек, а не по чему иному он поступил по справедливости.

— В сущности мне следовало бы получить шестьдесят центнеров, господин тайный советник, но я тоже не такой человек, совсем как староста…

— Книбуш! — воскликнул тайный советник с возмущением. — Горбатого только могила исправит! Где дело коснется денег, там честность побоку — и вдруг вы оба, старые пройдохи, хотите…

Но он так ничего и не добился, лесничий стоял на своем! Пот выступил у него на лбу, а в голосе было столько искренности и простодушия, что за десять верст против ветра несло от него враньем и ложью, но он стоял на своем. И надо сказать, что Книбуш, верой и правдой служивший своему хозяину и ни в чем ему не перечивший, никогда не внушал господину фон Тешову такого уважения, как Книбуш, вравший ему теперь без зазрения совести.

— Ишь ты! — сказал тайный советник, оставшись один. — Книбуш упирается. Не беда, чего не расскажет один, выболтает другой — голову дам на отсечение, что сегодня вечером выведаю все у старосты.

Но тут тайный советник ошибся: староста молчал так же упорно, как и лесничий, и это очень удивило господина фон Тешова и навело его на размышления. Ничего подобного прежде не бывало.

Голову он, однако, на отсечение не дал — он не привык так легко сдавать свои позиции.

8. ПАГЕЛЬ НАХОДИТ ПИСЬМО

У дверей приказчичьего домика, где под самой крышей жила фройляйн Зофи Ковалевская, Штудман и Пагель расстались со своей спутницей, и, к удивлению всей деревни, подозрительные берлинские господа не просто кивнули ей, как это принято при прощании с дочерью работника. Нет, они подали ей руку по всем правилам, точно она настоящая дама, а тот, что постарше, тот, у которого голова яйцом, Дудман, снял даже фуражку. Тот, что помоложе, фуражки не снял по той простой причине, что ее у него не было.

Отныне восхищение пестрой и радужной бабочкой Зофи, вылупившейся из невзрачной куколки, возросло безгранично. Это церемонное прощание возымело свое действие, завершив то, чему положили начало большущий чемодан и платья (а также возвращение домой вместе с ротмистром). Матери уже не должны были внушать своим оболтусам: "Смотрите, с ней рукам волю не давайте. Зофи теперь настоящая дама!" Те и сами понимали, и Зофи Ковалевская была так же избавлена от их ухаживаний, как и барышня из господского дома. Никому не хотелось иметь дело с берлинцами, да к тому же еще, возможно, шпиками.

А берлинские господа, весело болтая, пошли дальше, даже не подозревая, что потрудились над изоляцией своей опасной противницы от ее односельчан. Они заглянули на скотный двор, а потом пошли в контору. На письменном столе в конторе стыл ужин, а в дверях конторы молча стоял со скучающим видом лакей Редер. Но теперь он открыл рот и доложил, что барыня просят господина фон Штудмана зайти к ней без четверти семь.

Штудман посмотрел на часы, констатировал, что уже четверть восьмого, и вопросительно посмотрел на лакея Редера. Но тот не изменил выражения лица и не проронил ни звука.

— Ну-с, Пагель, я иду, — сказал фон Штудман. — Не ждите с ужином, начинайте без меня.

С этими словами он поспешно вышел, лакей Редер неторопливо последовал за ним, и Вольфганг Пагель остался один в конторе. Но он не приступал к ужину, он шагал из угла в угол по опрятной, блестевшей чистотой конторе, с удовольствием покуривал сигарету и время от времени глядел через широко открытые окна конторы в радостный, по-летнему зеленеющий, наполненный птичьим гомоном парк.

Как и свойственно молодежи, он не думал о своем душевном состоянии. Он просто шагал из угла в угол, куря и переходя из света в тень. Ничто его не тяготило, ничего он не желал — если бы он подумал о своем душевном состоянии и захотел бы определить его двумя словами, он сказал бы: "Я почти счастлив".

Может быть, при более внимательном анализе он обнаружил бы чуть заметное чувство пустоты, вроде того, какое испытывают выздоравливающие, справившиеся с опасной для жизни болезнью и еще не вполне включившиеся в ряды живущих. Он избавился от страшной опасности, пред ним еще не стояло новой задачи, он еще не вполне принадлежал жизни. Таинственная сила, которой было угодно, чтобы он выздоровел, направляла его действия, а еще больше — мысли. В противоположность Штудману его интересовали не скрытые пружины явлений, его интересовала сейчас только их внешняя сторона. Он инстинктивно ограждал себя от всяких забот. Не изучал арендных договоров и не сокрушался о высокой арендной плате; находил, что господин фон Тешов веселый старый бородач, и знать ничего не хотел о коварстве и темных происках. Его вполне удовлетворяли простые, осязаемые задачи, которые ставила жизнь: выезд в поле, уборка ржи, ночью — глубокий сон без сновидений после сильной физической усталости. Он был беззаботен, как выздоравливающий, безмятежен, как выздоравливающий, и, как выздоравливающий, все еще чувствовал, не отдавая себе в том отчета, страшное дыхание той пасти, из которой едва спасся.

(Не сейчас, а много позднее напишет он матери, а может быть, и Петре. Сейчас — только покой.)

Довольный, ни о чем не думая, шагает он из угла в угол, докурит сигарету, чуточку посвистит. Завтра с утра опять будут возить рожь превосходно! Конечно, можно бы возить и сегодня, как повсюду в соседних имениях, но говорят, старая владелица в замке (он еще не удостоился ее увидеть), против работы по воскресным дням. Отлично. У Штудмана какие-то планы на сегодняшний вечер; какие — ему, Пагелю, еще неизвестно, но уж, конечно, приятные. Все здесь приятно. Очевидно, Штудман скоро вернется от фрау фон Праквиц, Вольфганга тяготит одиночество. Лучше всего чувствует он себя на людях.

В раздумье остановился он перед сосновой полкой, уставленной длинными рядами черных переплетенных за год томов — все узаконения и постановления. Наверху — "Областные ведомости", внизу — "Правительственный вестник государственных постановлений". Ряд за рядом, том за томом, год за годом постановляют они, предписывают, угрожают, упорядочивают, наказуют, и так испокон веков и до второго пришествия, и все же люди все снова и снова разбивают себе до крови лбы в этом строго упорядоченном мире.

Пагель снял с полки один из самых старых фолиантов. С пожелтевших, покрытых пятнами листов глядит на него предписание, запрещающее отпускать для стола больше сотни раков в неделю на слугу или батрака. Он рассмеялся. В наши дни прогоняют с прудов купающихся и тем самым охраняют раков от людей; в то время охраняли людей от раков!

Он поставил том на место, несколько пониже его глаз приходится обрез другого ряда томов областного официоза. Из одного тома торчит уголок листка. Он взял его двумя пальцами, и вот у него в руках лист бумаги, настуканный на машинке, исписанный только на четверть. Наморщив лоб, он читает:

"Мой любимый! Мой самый любимый!! Единственный!!!"

Он бросил взгляд на том, откуда вынул лист. "Областные ведомости" за 1900 год. Пагель успокоенно кивает головой. Усмехнувшись, снова принимается за чтение Письма. Оно приобрело для него как бы налет старины, присущий любовным письмам столетней давности, письмам влюбленных, чьи голоса замолкли, любовь угасла, а сами они лежат в холодных могилах. Он дочитывает до подписи: «Виолета».

Это необычное имя, до сих пор он встречал его только в книгах. Лишь за последние дни он слышал его неоднократно, по большей части в уменьшительной форме — «Вайо». Правда, в некоторых семьях имена переходят по наследству… Он осторожно проводит пальцем по напечатанному, смотрит на кончик пальца, на нем легкий лиловый налет: печать свежая.

Он быстро снимает колпак с машинки, преодолевая внутреннее сопротивление, настукивает слова: "Мой любимый! Мой самый любимый!! Единственный!!!" (И он слышал когда-то эти слова или похожие. Он не хочет об этом думать.) Сомнения нет, письмо напечатано на этой машинке. Напечатано совсем недавно: большое «Е» несколько выпадает из ряда…

Его первое побуждение — разорвать письмо, затем — сунуть его обратно в том: знать ничего не хочу, ни слышать, ни видеть.

Но затем: погоди, погоди, голубчик! Эта Вайо еще совсем юное существо, лет шестнадцать, пожалуй, и шестнадцати нет. Не может ей быть безразличным, что ее письма валяются в конторе. Я обязан…

Пагель прежде всего накрыл пишущую машинку колпаком, затем тщательно сложил письмо и засунул его во внутренний карман. Не из недоверия к Штудману. Но он решил сказать о письме, только все хорошенько обдумав. Может быть, он вообще ничего не скажет, во всяком случае раньше надо все себе уяснить. Как это неприятно, он охотно бы по-прежнему, ни о чем не думая, шагал из угла в угол. Но такова жизнь, она не спрашивает, что нам по душе, а что нет. И вот уже перед ним задача.

Итак, Пагель, обуреваемый думами, опять шагает из угла в угол и курит. (Только бы Штудман задержался подольше.)

Первый вопрос: действительно ли это письмо — письмо? Нет, это копия письма на машинке. Второй вопрос: можно ли предположить, что копию снял сам отправитель? Вернее, отправительница? Очень неправдоподобно! Во-первых, письмо не из тех, какие печатают на машинке — такого рода слова, напечатанные на машинке, кажутся ужасно глупыми, а написанные от руки они вполне приемлемы. Во-вторых, совершенно неправоподобно, чтобы фройляйн Виолета специально ходила в контору писать свои любовные письма. В-третьих, она ни в коем случае не стала бы хранить копию в конторе. Да и вообще разве с таких вещей снимают копии? Вывод: значит, по всем вероятиям, это — второй экземпляр перепечатанного на машинке письма, которое отправила кому-то фройляйн Вайо.

Уфф!..

Тема для дальнейшего размышления: где первый экземпляр? Третий вопрос: можно ли предположить, что перепечатал письмо в двух экземплярах сам адресат? И тут так же непонятна цель такой перепечатки. Ведь у адресата есть оригинал! Нет, совершенно ясно: обе копии сделал кто-то третий, кто-то, не имеющий на то права. Раз это установлено, нетрудно догадаться, кто это может быть. Человек, имеющий постоянный доступ в контору, иначе он не мог бы здесь печатать, иначе он ничего бы здесь не хранил. Да, решил Пагель, сомнения быть не может, только этот противный недоросток Мейер, которого здесь прозвали Мейер-губан, мог это сделать.

И Пагелю пришло на мысль ночное бегство Мейера, когда тот проснулся с испуганным криком: "Он меня убьет!" Они со Штудманом тогда решили, что тут какая-то любовная история, в которой замешана толстощекая, как херувим, птичница, и ротмистр принял их версию. Значит, ротмистр ничего не подозревает. Здесь кроется что-то другое, что-то тайное, что-то грозное хотя Мейер, конечно, трус и только воображает, будто его кто-то убьет. За утаенное любовное письмо не убивают так просто!

Итак, остается еще выяснить вопрос, положить ли молча копию письма на старое место или лучше уничтожить ее, или надо с кем-нибудь поговорить хотя бы со Штудманом? А может быть, даже с не по летам пылкой фройляйн Вайо? Остается еще подумать над тем, что уехавший господин Мейер мог взять с собой второй экземпляр этой копии. Но в конце концов, что доказывает эта копия? Каждый может сочинить на машинке такую штуку! Тут не названо ничье имя, нет никакого указания.

Все же такая копия должна сразить неопытную молоденькую девушку. Но может быть, Виолета уже знает об утаенном, перепечатанном письме? Адресат письма должен об этом знать, в противном случае чего бы Мейер тогда ночью так испугался шороха за окном! "Да, — размышляет Пагель, — если бы точно знать, что тогда крикнул Мейер: "Он хочет меня убить", или "Он опять хочет меня убить". Если "опять хочет убить" — значит, господин Мейер уже пытался прибегнуть к шантажу (такие письма не переписывают из любви к искусству) и на свою попытку получил довольно решительный ответ, так сказать ответ вооруженный…

Пагель мучительно старается вспомнить, но, хоть убей, не может сказать, что крикнул со сна Мейер, в ужасе вскочив с постели.

Наконец в контору входит фон Штудман, он вернулся после разговора с фрау фон Праквиц. Пагель взглянул на лицо Штудмана: Штудман тоже как будто задумчив. Можно бы его спросить, что тогда крикнул Мейер, но лучше не надо: такой вопрос вызовет встречный вопрос, возможно, придется рассказать о копии письма, а этого ему не хочется. Адресат, кто бы он ни был, осведомлен, и фройляйн Виолета, вероятно, тоже осведомлена. Пагель решает пока ничего не говорить. Зачем придумывать себе заботы, впутываться в любовные истории. Ничего не случится, если письмо останется лежать там, где лежит, то есть у него в кармане!

9. ПОИМКА ВОРОВ

Штудман так погружен в свои мысли, что ничего не замечает. Пагель, несмотря на его просьбу, еще не ужинал. И вот теперь, когда Пагель садится против него, наливает себе чашку чая, берет кусок хлеба, Штудман подымает голову и рассеянно смотрит на него:

— Ах, так вы решили еще раз поужинать, Пагель?

— Я еще не ужинал, маэстро, — отвечает Пагель.

— Ну, да, да, конечно, извините, пожалуйста. Я думал о другом.

И Штудман жует, снова думая о своем.

Немного спустя Пагель осторожно спросил:

— А о чем же вы думали?

Штудман ответил с неожиданной горячностью:

— Что мир полей еще большая фикция, чем мы полагали, Пагель. — И несколько мягче: — Заботы одолевают людей и здесь! — Затем, обрывая разговор: — Но я полагаю, что для вас будет приятнее, если я избавлю вас от всей этой ерунды.

— Само собой, — сказал Пагель, и оба занялись бутербродами, каждый думая о своем.

У фон Штудмана в кармане тоже лежит письмо, письмо, которое фрау фон Праквиц сочла довольно безобидным деловым письмом. Однако Штудману оно показалось очень коварным и подлым. Кажется, легче было бы, если бы у него в кармане лежала ручная граната, а не это письмо. Но гораздо больше заботит его та, другая история… Фрау фон Праквиц еще очень интересная женщина, особенно хороши у нее глаза. А в ее глазах стояли слезы, когда она прерывающимся голосом сообщила ему… Глаза от слез не стали менее красивы… Ведь имеет же право быть несколько несдержанной с поверенным ее тайн женщина, которой приходится быть всегда начеку со вспыльчивым мужем, с дочерью, сбившейся с прямого пути, женщина, которой нельзя распускаться в семье и с прислугой.

Эта несдержанность только придала очарования фрау Эве фон Праквиц. Какая-то томная мягкость, какая-то беспомощность, особенно пленительные в такой зрелой женщине, очаровали его…

"Я должен помочь бедняжке! — твердо решил Штудман. — Что эта девчонка, собственно говоря, воображает, что это за истории! Ведь ей не больше пятнадцати!"

Тут Пагель, тоже напряженно думавший, поднял голову от своей тарелки и глубокомысленно спросил:

— Как по-вашему, сколько лет может быть фройляйн фон Праквиц?

— Что? — крикнул фон Штудман и сильно стукнул ножом с вилкой по тарелке. — Почему вас это интересует, Пагель? Вам какое дело!

— Господи боже мой! — сказал Пагель, совсем ошарашенный. — Разве нельзя спросить? Ну нельзя, так нельзя!

— Я как раз думал о другом, Пагель… — объяснил Штудман, несколько смущенный.

— А вышло так, будто вы думали как раз о том же! — ухмыльнулся Пагель.

— И в голове не было! Такие подростки для меня еще зелены — мне, Пагель, не двадцать два, как вам.

— Двадцать три…

— Согласен, двадцать три. Так вот, Пагель, я думаю, сейчас самое начало девятого, отправимся-ка в один из двух здешних трактиров и позволим себе пропустить стаканчик.

— Отлично. А все-таки как вы считаете, сколько лет фройляйн фон Праквиц?

— Шестнадцать. Семнадцать. Бросьте глупости, Пагель. Меня, конечно, интересует не водка…

— Нет, это вы загнули. Она такая сдобная, это вводит в заблуждение. Не больше пятнадцати…

— Во всяком случае, руки прочь от нее, господин Пагель! — воскликнул Штудман, воинственно сверкнув глазами.

— Да ну конечно же! — сказал Пагель, сбитый с толку. — Господи, Штудман, вы просто сфинкс! Если вас интересует не водка, то что же вас, собственно, интересует?

Уже более спокойно Штудман развил свой план: они заведут знакомство с трактирщиком, станут завсегдатаями его заведения и всегда будут знать, о чем говорят в деревне.

— Нейлоэ велико. Мы можем все ночи напролет охотиться на воров, обирающих поля, и все же нет гарантии, что мы кого-нибудь накроем. А нашему ротмистру нужны достижения. В таких случаях намек трактирщика очень ценен…

— Правильно! — согласился Пагель. — Пушку с собой прихватим?

— Сегодня не стоит. Сегодня нам лучше втереться в доверие. Но, пожалуйста, если вам охота, вооружайтесь, — вам еще нравится в индейцев играть. Я пять лет с этой штукой таскался…

Когда они наконец вышли, было уже половина девятого. Солнце село, но было еще почти светло. Только в тени деревьев начинали сгущаться сумерки. На дороге, ведущей от имения к деревне, было людно: бегали дети, на лавочках перед дверьми сидели старики, молодежь стояла кучками. Издали доносилось пение; девочка тащила на веревке в сарай упиравшуюся козу.

При их приближении все замолкали, дети прекращали возню, пение замирало. Все смотрели им вслед.

— Давайте, Штудман, пойдем задами, — предложил Пагель. — Как-нибудь проберемся. Неприятно, когда глазеют. И в конце концов вовсе не обязательно для всех знать, что господа служащие отправились пьянствовать.

— Правильно, — сказал Штудман, и они свернули на узкую тропку, которая проходила позади служб между двумя глухими стенами. Затем попали на что-то вроде межи, по левую руку стояли безмолвные фруктовые сады, по правую расстилалось картофельное поле в цвету. И вот они вышли на наезженную дорогу, направо она уходила прямо в поля, налево вела к последним деревенским домам. Сумерки сгущались, чувствовалось приближение темноты, птицы затихли. Из деревни донесся смех и замер.

Пагель и Штудман в полном молчании медленно шли друг около друга, каждый по своей колее; немного спустя им повстречалась группа людей, человек шесть или семь, мужчин и женщин. Люди с корзинками за спиной спокойно прошли гуськом мимо них, по полоске травы между двумя колеями.

— Добрый вечер! — громко сказал Пагель.

Те что-то пробурчали в ответ, и безмолвная призрачная процессия миновала их.

Они прошли еще несколько шагов, но уже медленнее. Затем сразу остановились, точно по уговору. Оба обернулись и посмотрели вслед молчаливым путникам. Так и есть, те пошли не в деревню, они свернули на дорогу, ведущую в поле.

— Ну и ну! — сказал Пагель.

— Странно! — отозвался Штудман.

— Куда же они так поздно?

— С корзинами?

— Воровать!

— Возможно, в лес за хворостом.

— Ночью — за хворостом.

— Н-да…

— В таком случае откажемся от водки и сведений и попросту пойдем за ними.

— Да. Постойте минуточку. Пусть они раньше скроются вон за тем бугром.

— Узнать я никого не узнал, — задумчиво сказал Пагель.

— Уже темнеет, где там разобрать лица!

— Вот бы замечательно, с первого раза сцапать шесть человек!..

— Семь, — сказал Штудман. — Трое мужчин и четыре женщины. Ну, пошли!

Но, сделав несколько шагов, Штудман снова остановился.

— Мы действуем необдуманно, Пагель. Предположим, мы их накроем, ведь в лицо мы никого не знаем. Как же нам установить их фамилии? Они могут нам что угодно наврать.

— А пока вы здесь играете в генеральный штаб, они улизнут, — в нетерпении торопил Пагель.

— Ну, а если мы их накроем и они нам скажут, что их зовут Мейер, Шульце, Шмидт, вот тут-то мы и осрамимся. Не забывайте, что хорошая информация — путь к победе.

— Ну так как же тогда?

— Отправляйтесь в деревню и приведите кого-нибудь из старожилов, который всех здесь знает…

— Ковалевского? Приказчика?

— Правильно, Пагель. Он немного мямля. Ему только на пользу пойдет столкновение с его работниками. Будет с ними покруче. Ух, разозлятся же они, когда он станет называть их по фамилиям…

Но Пагель уже давно не слушал педагогические рассуждения бывшего администратора столичного караван-сарая в эпоху инфляции. Легкой рысью он бежал к деревне. Бег доставлял ему удовольствие. Он уже целую вечность не бегал, не занимался спортом со времени службы в Балтийском корпусе. С тех пор он никогда не спешил, — день в ожидании начала игры тянулся долго.

Сейчас он был доволен, что мускулы его работают так хорошо и уверенно. Всеми легкими вдыхал он теплый, чуть влажный, чуть свежий воздух. Он радовался, что у него такая широкая грудь, он дышал не спеша, он дышал глубоко и медленно, хотя и бежал; самый процесс дыхания доставлял радость. Бывало, в конуре у мадам Горшок он чувствовал иногда колотье в легком или в сердце. По обыкновению людей молодых, никогда не болевших сердцем, он вообразил, будто тяжело болен, — слава те господи, это, оказывается, вздор. Он бежит, как Нурми![7]

"Здоровье в порядке, — с удовлетворением подумал он. — Мускулы еще в форме!"

По деревне он пошел обычным шагом, чтобы не обращать на себя внимания. И все же его исчезновение в доме приказчика привлекло внимание. "Ишь ты, говорили деревенские. — Полчаса не прошло, как он с Зофи попрощался, — и уже опять тут! Только что проходил здесь со стариком, с лысым-то, у которого голова яйцом, а теперь, глядишь, его уже побоку: ну еще бы берлинец да и парень здоровый. Зофи тоже вроде как берлинской барышней стала — кто к сметанке привык, того на сметанку и тянет!"

Но, к сожалению, молодой человек сейчас же вышел обратно, да к тому же только со стариком Ковалевским. К Зофи он, верно, и не заходил, она продолжала распевать у себя в каморке под крышей. Оба поспешно вышли из деревни и межой на проселочную дорогу. Ковалевский держался на полшага позади барина, как хорошо обученная охотничья собака. Когда молодой человек словно снег на голову свалился к ним в чистую горницу да еще в воскресенье вечером и сказал: "Идемте-ка со мной, Ковалевский", старик пошел сейчас же, ни о чем не спрашивая. Бедный человек не спрашивает, а делает что приказано.

Штудман ждал там, где дорога сворачивала в поле.

— Добрый вечер, Ковалевский. Хорошо, что пришли. Пагель рассказал вам в чем дело? Нет? Так… Куда ведет эта дорога?

— К нам, на дальние участки, а затем в лес к старому барину.

— Крестьянские поля тут с нами не граничат?

— Нет, все только наша земля. Участки пятый и седьмой. А по другую сторону четвертый и шестой.

— Так… Если бы четверть часа назад вы встретили здесь шесть-семь человек, идущих молча, с корзинами за спиной, на вид пустыми, — что бы вы подумали, Ковалевский?

— Идущих туда? — ткнул пальцем Ковалевский.

— Да, идущих туда, вот по этой дороге вдоль участков.

— Идущих оттуда? — ткнул пальцем Ковалевский.

— Да, Ковалевский, они, вероятно, шли оттуда, не отсюда, не из деревни.

— Тогда это из Альтлоэ.

— А что им понадобилось у нас на поле в такую темень?

— Н-да, для картошки еще рано. Но там у нас сахарная свекла, может быть, они пошли за ботвой. А там подальше осталась пшеница, которую мы косили в пятницу и в субботу — может быть, они пошли за колосьями.

— Значит, пошли воровать, Ковалевский, так ведь?

— Ботвой с сахарной свеклы они коз кормят, теперь почти у каждого коза. А пшеницу, если ее хорошенько подсушить, можно смолоть на кофейной мельнице, война всему научила.

— Так… Ну, хорошо, идем за ними следом. Ступайте с нами, Ковалевский, или вам это неприятно?

— Со мной, барин, считаться не приходится…

— Вам ничего делать не надо. Вы только толкните меня в бок, если кто-нибудь назовется не своим именем.

— Хорошо, барин.

— Но ведь они озлятся на вас, Ковалевский?

— Это, правда, не наши, но все равно они знают, что я человек подневольный. Это-то они понимают.

— Но вы, Ковалевский, как будто не согласны со мной, что они воры?

— Хоть и коза, а все сердце болит, когда кормить нечем. А когда нет муки ребятишкам суп заправить, и того хуже.

— Помилуйте, Ковалевский! — Штудман решительно остановился. И сейчас же быстро зашагал вперед, во все сгущающуюся тьму. — Где же тут быть порядку, если люди просто берут что им надо? Ведь для имения это разор!

Ковалевский упорно молчал, но Штудман настаивал:

— Так как же, Ковалевский?

— А это разве порядок, вы, барин, меня простите, когда люди работают, а детишки у них голодом сидят?

— А почему они не купят то, что надо? Раз они работают, у них должны быть деньги!

— Так это же не деньги, а бумага. Никто ничего не продаст — кому нужна бумага!

— Ах так, — сказал Штудман и опять остановился, но на этот раз менее решительно. Затем, идя дальше, продолжал: — Все же, Ковалевский, вы сами понимаете, что с имением не управишься, если каждый будет брать что ему нужно. Вы тоже хотите получать жалованье вовремя, а откуда его взять, когда нет доходов? Поверьте мне, господину ротмистру нелегко.

— Старый барин всегда управлялся, он зарабатывал много денег.

— Но, возможно, что ротмистру труднее, ведь он платит тестю за аренду.

— Этого в Альтлоэ не знают!

— Вы хотите сказать, что им до этого дела нет?

— Да, им дела нет.

— Так как же, Ковалевский, по-вашему, они поступают правильно, когда тащат?

— Если негде взять корму для козы… — завел опять свое старик.

— Вздор! Я спрашиваю, по-вашему, они поступают правильно, Ковалевский?

— Я бы этого делать не стал. Но ведь мне рожь и картошка из имения идут, и пастбище для коровы даровое…

— Я спрашиваю, Ковалевский, по-вашему, они поступают правильно?

Фон Штудман почти кричал. Пагель рассмеялся.

— Чего вы смеетесь, Пагель? Нечего дурачиться! Старый человек, безусловно никогда не воровавший, провозглашает право на воровство у своего же собственного работодателя! Случалось вам воровать, Ковалевский?

Смешно — господин фон Штудман кричит на него, старика, как прежде кричал управляющий Мейер. Но крик не испугал приказчика, он спросил так же спокойно, как всегда:

— То, что называете воровать вы, или то, что называем воровать мы?

— Разве это не одно и то же? — проворчал Штудман. Но он и сам знал, что это не одно и то же.

— Разрешите задать вопрос, господин фон Штудман? — вмешался Пагель.

— Пожалуйста, — сказал Штудман. — Подобное падение нравов как будто очень вас забавляет, милейший господин Пагель!

— Почти совсем стемнело, — сказал Пагель, очень довольный, — а господину Ковалевскому известно, что мы оба не знаем, где проходят межи. Скажите-ка, Ковалевский, где свекловичное поле?

— Еще пять минут идти по дороге, а потом направо по жнивью, его и при звездах видать.

— А участок, засеянный пшеницей?

— Еще три-четыре минуты по дороге. Прямо на него и выйдем.

— Так вот, Ковалевский, — сказал Пагель с мальчишеским задором, — раз вы полагаете, что люди вправе брать чужое, чтобы кормиться, так чего же вы не проплутаете с нами в темноте — много мы знаем, где нам искать!

— Пагель! — воскликнул Штудман.

— Этого, барин, я не могу. Разве это порядок! Если вы мне приказали, не могу же я вас за нос водить.

— Ну вот! — сказал Пагель, весьма довольный. — Теперь все ясно. Вы, Ковалевский, человек порядочный, господин Штудман стоит за порядок. А альтлоэвские поступают непорядочно! Вы, правда, понимаете, почему они это делают, но порядочным вы это не считаете, правильным вы это не считаете!

— Да, барин, пожалуй что и так. Ну, а когда козу кормить нечем?..

— Довольно! — крикнул Штудман. — Недолго же вы торжествовали, Пагель!

Некоторое время они молча шли в темноте. Звезды мерцали на почти черном небосводе, и куда ни оглянись, всюду вокруг они видели только различные оттенки черного и серого.

Немного спустя Пагель опять заговорил. Ему пришла в голову одна мысль и как нельзя более кстати. Ибо он чувствовал, что педант Штудман с его замашками гувернера злится на нерешительного приказчика, у которого и в мыслях и в чувствах полная неразбериха, и Пагель возымел желание примирить Штудмана с отцом славной Зофи.

— А вообще, Штудман, — сказал он, — господин Ковалевский очень беспокоится об уборке. Он говорит, что упущены три недели.

— Верно! — подтвердил приказчик.

— Нечего сказать, весело, — проворчал Штудман.

— Ковалевский говорит, надо поскорее достать людей. А господин ротмистр потерпел в Берлине крах (еще один человек потерпел в Берлине крах слышите, Штудман!), вот Ковалевский и говорит, что необходимо получить уборочную команду из тюрьмы.

— Я говорю?.. — с удивлением спросил Ковалевский.

— Да, мне ваша дочь сегодня рассказывала. А тюрьма уже почти опустела, столько оттуда отправили уборочных команд, вот Ковалевский и говорит, что надо поспешить, не то на нашу долю никого не останется.

— Я говорю?.. — спросил старик с еще большим удивлением.

— Да, — сказал Штудман, — я уже говорил с господином ротмистром. Но он думает, что это обойдется слишком дорого. Кроме того, арестанты ничего не смыслят в полевых работах. А вы, Ковалевский, значит, считаете, что их надо взять?

— Я? Нет, барин. Ведь это же все преступники.

— Правильно: воры. Но господин Пагель говорит, будто вы ему сказали…

— Его дочь, Штудман, Зофи…

— Ну, ваша дочь. А вашей дочери, верно, вы говорили…

— Я говорил?..

— Пожалуйста, не прикидывайтесь дурачком. Я больше вас беспокоить не буду. — Он сделал несколько шагов, остановился и спросил очень сердито: Далеко нам еще идти?

— Вот здесь по правую руку — жнивье; если пойти по нему напрямик, выйдем аккурат на свеклу.

— Вы, правда, думаете, что они там? — Фон Штудман сделался вдруг очень скучным.

— Со свеклой у нас в этом году неблагополучно, запоздали мы с ней. Я так думаю, если тут кто и есть, так на пшенице.

— А к пшенице прямо по дороге?

— Еще минуты три-четыре.

— Знаете что, Пагель, чем нам всем троим делать крюк, сбегайте-ка вы на свеклу напрямик по жнивью, посмотрите и как можно скорей догоняйте нас.

— Слушаюсь, господин фон Штудман!

— Ну, ступайте! — И несколько тише: — А так как вы, по всей вероятности, никого не накроете, оставьте-ка мне вашу пушку. Благодарю вас. Ни пуху ни пера, Пагель!

— Спасибо, господин фон Штудман!

Засунув руки в карманы, Пагель неторопливо брел по жнивью, глядя больше на звездное небо, чем под ноги. Шаги его спутников уже затихли. Сквозь башмаки он чувствовал прохладную сырость росы. Впервые радовался он тому, что шел один не со Штудманом. "Гувернер, нянька! — подумал он и тут же раскаялся. — Фон Штудман на редкость славный малый, и его педантичность только тень, отбрасываемая его исключительной порядочностью, а это качество почти забыто".

"Тяжело от этого только ему, — думал Пагель, — страдает только он. Я его полная противоположность, у меня ни на йоту нет характера, я охотнее всего предоставляю событиям идти своим чередом. Если у меня не все ладится, так именно поэтому. Здесь не гостиница, не прошедшие огонь и воду кельнеры, не продувные лифтеры — бедняге Штудману придется основательно переучиваться. Зато я — вот и сейчас опять…"

Он огляделся. Перед ним мерцало беловато-серое сжатое поле. Почва у него под ногами как будто несколько понижалась, но та темная беззвездная полоса, которую он видел прямо перед собой на фоне неба, могла быть участком, засеянным свеклой.

"Вот и сейчас опять, — раздумывал он. — Надо бы это выяснить. "Я говорил?.." Нет, Ковалевский не прикидывается дурачком. Он на самом деле ничего не знает. Но чего ради Зофи меня надувать? Что ей за корысть в команде арестантов, чтобы из-за них меня надувать? Нет, — решительно подумал он. — Все это ерунда. Вероятно, ничего тут нет такого особенного. Хватит с меня проклятого любовного письма, что у меня в кармане, незачем выдумывать себе новые заботы. Просто буду делать свое дело и ничего больше не хочу знать. Сейчас важнее всего — свекла…"

Он опустил голову и разом преобразился. Край светлого жнивья совсем приблизился, всего пятьдесят — семьдесят шагов отделяло Пагеля от свекловичного участка, который шел в гору, темнея на фоне звездного неба. Но хотя поле было и очень темным, он все же, различал более темные точки, копошившиеся на нем, по временам до него доносился резкий звук, когда нож с серебряным звоном ударялся о камень. Более темные точки… Пагель попробовал их сосчитать… Шесть или семь? Шестнадцать… Двадцать шесть… Да тут, должно быть, больше тридцати! Стая саранчи, летучее бедствие, ночью напавшее на помещичье поле…

"Хоть и коза, а все, когда кормить нечем…" — звучало у него в ушах. "Но нет, тут не голодная коза, это не идиллия, это шайка грабителей — их надо изловить!"

Пагель схватился за задний карман, но тут же вспомнил, что карман пуст, он безоружен. Пагель замедлил шаг, соображая, не побежать ли ему назад, не позвать ли остальных? Но если уж он разглядел воров на темном фоне ботвы, то его давно, верно, заметили, он, должно быть, резко выделяется на более светлом жнивье. Пока он сбегает за подмогой, их и след простынет! Они, должно быть, принимают его за одного из своих, поэтому и подпускают так спокойно к себе.

"Или считают, что один им не страшен, — подумал Пагель. — Опять, пожалуй, ничего не выйдет".

Несмотря на все эти поспешные мысли, он даже ни разу не остановился. Шаг за шагом приближался он к "шайке грабителей", может быть, несколько медленно, но не страх замедлял его шаги. Вот он уже совсем близко. Теперь у него под ногами не сухо шуршащее жнивье: за башмаки вяло цепляется мокрая свекольная ботва. Сейчас он их окликнет.

"Только бы захватить несколько человек, ну, там шесть или восемь", старался он себя успокоить, и вдруг его осенила мысль. Он быстро расстегнул куртку, выхватил из жилетного кармана серебряный портсигар, высоко поднял руку.

— Руки вверх, не то стрелять буду! — неожиданно крикнул он.

Портсигар блестит при свете звезд.

"Только бы они его увидели, — лихорадочно думает он. — Только бы они его сразу увидели! Все зависит от первого мгновения. Только бы ближайшие подняли руки, остальные последуют их примеру".

— Руки вверх! — кричит он еще раз как можно громче. — Кто не подымет рук, пристрелю!

Одна из женщин слабо и негромко вскрикнула. Кто-то из мужчин сказал басом: "Что еще за история!" Но все подняли руки: рассыпавшись по ночному полю, стоит толпа теней, руки простерты к звездному небу.

"Надо кричать изо всех сил, — соображает Пагель в лихорадочном возбуждении, — чтобы там в пшенице было слышно, помощь необходима! Только бы они поспели вовремя!.."

И он кричит кому-то в задних рядах, кому-то не существующему, чтобы тот не опускал рук, не то он его пристрелит. При этом он крепко сжимает серебряный портсигар, так что острый край больно врезается ему в ладонь. Люди, много людей застыли, как куклы, вокруг одного человека. Их неподвижность не обязательно означает покорность судьбе, она может быть и угрозой. На мгновение он сознает свою полную беспомощность: их тридцать, а он один с дурацким портсигаром в руке. Стоит кому-нибудь возроптать, и все набросятся на него. Он боится не того, что его убьют: но они изобьют меня, женщины будут дергать за волосы, я стану посмешищем, мне нельзя будет показаться в деревне…

Сколько прошло времени? Секунды ли протекают так медленно, минуты ли? Сколько он уже здесь стоит, угрожая мнимой силой бессильным, которым достаточно осознать свою силу, чтобы смирить его?.. Он не знает, — время тянется так долго, он уже не кричит, он прислушивается: все еще не идут?

Кто-то кашлянул, другой пошевелился. Тот, у которого бас, совсем близко от Пагеля говорит:

— Ну, сколько же нам еще так стоять прикажете? У меня уже руки затекли. А дальше что?..

— Молчать! — кричит Пагель. — Стойте смирно, не то получите пулю в лоб!

Надо все время напоминать об этом. Он не может выстрелить даже для острастки, значит, надо убедить их словами в том, что он опасен!

Но вот и избавление! По жнивью бежит Штудман, в некотором отдалении следует Ковалевский.

Задыхаясь, словно так быстро бежал он, а не Штудман, Пагель прохрипел:

— Дайте выстрел! Ради бога, Штудман, дайте выстрел в воздух, пусть эта шайка видит, что мы можем стрелять! Я уже десять минут стою здесь с портсигаром в руке…

— Хорошо, Пагель, — сказал Штудман, и неожиданно над головами коротко и сухо щелкает выстрел.

Несколько человек засмеялось. Бас сказал:

— Ишь ты, горохом бросаются!

Засмеялось еще несколько человек.

— Стройся по двое в ряд! — командует Штудман. — Корзины на спину! Марш в именье, там установим фамилии. Затем можете оправляться по домам. Пагель — вы пойдете в голове, я — в хвосте. Старика Ковалевского лучше оставим в покое, пусть плетется сзади. Надеюсь, они послушаются. Нельзя же стрелять из-за свекольной ботвы.

— А почему нет? — спрашивает Пагель.

Роли переменились. Пагель еще дрожит, возбужденный пережитым приключением, страхом поражения, он только что испытал чувство опасности, поэтому в предполагаемых врагах видит опасных злодеев, чуть ли не преступников. Любая мера против них представляется ему оправданной. Штудман же, бывший свидетелем того, как тридцать человек, безобидных словно бараны, испугались портсигара, думает, что и дела их безобидны. Вся эта история выеденного яйца не стоит.

А между тем ни один из них, ни Штудман, ни Пагель, не был прав. Ясно, что альтлоэвцы не были преступниками. Совершенно так же ясно, что они твердо решили не голодать, добывая себе пропитание где можно, раз купить ничего нельзя. Первое нападение они восприняли чуть ли не добродушно, второе могло их обозлить, ожесточить.

Они голодали — а рядом было огромное имение, где все произрастало в изобилии. Ничтожная частичка урожая, клочок поля могли утолить их голод, заглушить вечно гложущую их заботу. "Много ли козе нужно, ротмистр и не заметит, — говорили они. — Что для него мешок картошки? Этой весной он отправил тысячи центнеров мороженой картошки на крахмальный завод! В прошлом году убрали совсем сырую рожь, молотить нельзя было. Вся сгнила потом на помойку выбросили!"

Пока на их заработок можно было купить насущно необходимое, они покупали, на чужое не зарились. Бывали, правда, лодыри, те всегда поворовывали, так ведь на то они и лодыри — такая про них и слава шла. А теперь ничего не купишь… Да еще эта война — каких только не было постановлений, — человеку этого ни в голове удержать, ни выдержать… Продукты по карточкам, а что с них толку — голодай да дохни с голоду. Многие мужчины побывали на фронте, где «самоснабжение» было в порядке вещей. Мораль постепенно стала менее строгой, уже не считалось зазорным преступать законы. Зазорным считалось только попасться при этом. "Смотри, не попадись!" — это ставшее привычным выражение указывало на падение нравов. Все спуталось, никто ничего не понимал. Война все еще продолжалась. Несмотря на заключение мира, француз все еще был врагом. Он вступил в Рурскую область, говорили, что там творится бог знает что.

Как могли люди думать иначе, чем они думали, поступать иначе, чем они поступали? Проходя мимо виллы и заслышав звон тарелок, они говорили: "Он небось не голодает! Что мы — меньше его работаем, что ли? Нет, мы работаем больше! Почему это нам голодать, а ему нет?"

Из таких рассуждений рождалась ненависть. Услышь они этот же звон тарелок десять лет назад, они бы сказали: "Он-то небось телятину жрет, а у нас солонина как солома стала". То была зависть; но зависть не из тех чувств, что вооружают для борьбы, а тот, кто крепко ненавидит, тот и борется крепко!

На этот раз они попались, попались в первый раз, поэтому они пошли без сопротивления. Пять минут спустя они уже болтали и смеялись. По крайности что-то новое, ночное приключение! Ничего им за это не будет! Подумаешь, свекольная ботва!

Они заговаривали с Вольфгангом, спрашивали:

— Ну, а дальше что? Подумаешь, свекольная ботва! Ну, запишете нас по фамилии, подадите в суд, дескать, воровали на поле. Раньше за это полагалось три марки, теперь полагается несколько миллионов. А дальше что? Пока мы уплатим штраф, он уже ничего не будет стоить, ни пфеннига, — мы и сдачи не потребуем, — вот как мало это стоит. Есть из-за чего стрельбу подымать!

— Молчать! — сердито приказал Пагель. — Следующий раз в воздух стрелять не будем.

— Из-за свекольной-то ботвы калечить людей? Так вот вы какой! Хорошо хоть узнали. Другие тоже стрелять умеют!

— Тише, болван! — крикнули остальные. — О таких делах не говорят.

— Смирно! — резко крикнул Пагель. Ему почудились на дороге люди. А что, если это были ротмистр с женой? Не может быть! Он сказал бы несколько слов благодарности.

До имения дошли в известном порядке. Теперь, когда было приказано опорожнить перед коровником корзины, поднялась ругань. Люди были уверены, что заплатят штраф, зато заберут домой ботву.

— Чем теперь козу кормить?

— Скотина ведь не понимает. Просит корму.

— Что же, нам опять на добычу идти!

— Тише, болван!

Добродушия как не бывало; сердито, грубо, злобно, возмущенно называли они свои фамилии. Но все же называли. Ковалевскому ни разу не пришлось толкать Штудмана в бок.

— Следующий раз вам меня не накрыть, — заявил один.

— Запишите: Георг Шварц второй, господин управляющий, — сказал другой. — Не забудьте поставить «второй». Не хочу, чтобы двоюродному брату пришлось с таким дерьмом путаться.

— Следующий, — устало сказал Штудман. — Пагель, нельзя ли немножко поскорей. Следующий!

И наконец-то:

— Спокойной ночи, Ковалевский. Да, да, большое спасибо. У вас, надеюсь, не будет неприятностей?

— Нет — у меня не будет. Спокойной ночи.

И вот они остались вдвоем — Штудман и Пагель. На письменном столе в беспорядке набросаны бумаги, прекрасно натертый пол конторы испачкан и весь в песке. Под ногами скрипит при каждом шаге.

Штудман встал из-за письменного стола, посмотрел в лицо Пагелю и сказал:

— Собственно говоря, в девять часов мы вышли из дому в довольно веселом настроении, а?

— Да, и дорога была приятная, несмотря на ваше объяснение с приказчиком.

— Вот ведь не умещается это у него в голове. И у них в голове тоже не умещается. Совсем как в Берлине в гостинице: все, что мы делаем, для них только придирки, подлость.

— Вы слишком многого требуете, Штудман, в конце концов они не могут иначе.

— Да, не могут, но…

— Но?

Штудман не ответил. Он встал, прошелся по комнате, высунулся в окно. Немного спустя Штудман отвернулся от окна и сказал вполголоса, словно про себя:

— Нет, он не придет…

— Кто не придет? Вы кого-нибудь ждете?

— Ах… — сказал Штудман уклончиво. Но потом передумал. — В конце концов нашей сегодняшней удачей мы обязаны главным образом вам, Пагель. Я думал, ротмистр зайдет поблагодарить нас, вернее, вас.

— Ротмистр?

— Вы его не заметили?

— Мне показалось… на дороге… так это, правда, был он?

— Да, это был он. Он постарался стушеваться. Я заговорил с ним, но ему это было явно неприятно. Добряку Праквицу не хотелось, чтобы его видели…

— Как же так? — удивленно спросил Пагель. — Ведь он как раз требует, чтобы мы прекратили воровство на поле.

— Ну конечно. Но прекратить его обязаны мы! Мы, Пагель! Не он, он не хочет, чтобы это касалось его.

Пагель задумчиво свистнул сквозь зубы.

— Боюсь, Пагель, нашему хозяину нужны очень жесткие служащие, дабы самому казаться подобрее. Боюсь, что в господине фон Праквице мы не встретим поддержки… — он еще раз выглянул в окно. — Я думал, он, по крайней мере, сюда придет. Выходит, что нет. Мы можем полагаться только друг на друга, ну что ж, будем довольны и этим, а?

— Отлично, — сказал Пагель.

— Никаких обид, сейчас же все друг другу высказывать, никаких секретов, всем друг с другом делиться, каждой мелочью. Мы в своего рода осажденной крепости, боюсь, что нам трудно будет сохранить для ротмистра Нейлоэ. Пагель, у вас что-то есть?..

Пагель вытащил руку из кармана. "Это не мой секрет, — подумал он. Сперва надо поговорить с девочкой".

— Нет, ничего нет, — сказал он громко.

10. ГАЗЕТЫ, ГАЗЕТЫ…

Газеты, газеты…

Люди покупали газеты повсюду: и в Нейлоэ, и в Альтлоэ, и в Берлине, и в любом месте, по всей стране. Они читали газеты. Больше людей, чем прежде, покупали газеты, они следили за курсом доллара. Радио еще не было, и они узнавали курс доллара из газет, но когда они развертывали газету, отыскивая астрономические цифры, им поневоле бросались в глаза огромные заголовки, сообщавшие о событиях. Многим не хотелось их читать, уже семь лет пичкали их жирными заголовками, им не хотелось больше слышать, что творится на белом свете. На свете не было ничего хорошего. Будь у них хоть малейшая возможность, они бы охотно жили изолированно, для самих себя. Но ничто не помогало, они не могли высвободиться, они были детьми своего времени, время просачивалось в них.

Время было богато событиями. В эти горячие уборочные дни люди читали о том, что правительство Куно уже опять пошатнулось, поговаривали, будто оно мирволило спекулянтам и это привело к недостатку продуктов первой необходимости. Рурская область все еще была занята французскими колониальными войсками, ни один человек там не работал, ни одна труба не дымила. Это называлось "пассивным сопротивлением", и это сопротивление хотели финансировать новыми налогами, новыми поборами, которые, как предполагалось, уплатит капитал путем своего обесценения. За время от 26 июля по 8 августа курс доллара поднялся с 760.000 марок до 4.860.000! Дисконтная ставка государственного банка повысилась с восемнадцати до тридцати процентов.

Но несмотря на это сопротивление, несмотря на протест Англии и Италии, которые объявили действия Франции противозаконными, Франция продолжала свою войну — войну мирного времени. Надо создать затруднения для Германии, заявила она, иначе Германия не будет платить. Имя этим затруднениям было: свыше ста убитых, десять смертных приговоров, с полдюжины пожизненных осуждений, аресты заложников, ограбления банков, выселение ста десяти тысяч человек с насиженных мест. Гибни, Германия, но плати!

Вот о чем люди читали в газетах, они этого не видели, но они это чувствовали. Это входило в них, становилось частью их, определяло их сон и бодрствование, мечты и питье, еду и достатки.

Отчаянное положение отчаявшегося народа, когда отчаянно действует каждый отчаявшийся.

Смутное, мутное время…

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ ИДУТ ПРОДУВНЫЕ ГУСАРЫ

1. РОТМИСТР БЕСНУЕТСЯ ИЗ-ЗА ПИСЬМА

— Какая наглость! — кричал ротмистр.

— Я так и знала, что ты расстроишься, — кротко сказала фрау фон Праквиц.

— Я этого не допущу! — крикнул ротмистр еще громче.

— Я же только о тебе забочусь, — успокаивала фрау фон Праквиц.

— Где письмо? Дай сюда письмо! Это мое письмо! — вопил ротмистр.

— Все уже давно улажено, — высказала предположение фрау фон Праквиц.

— Письмо прислано мне три недели назад, а я его еще не видал! Кто здесь хозяин? — гремел ротмистр.

— Ты! — сказала жена.

— Да, и я ему это докажу! — крикнул ротмистр, но уже слабее, так как громче кричать было некуда. Он побежал к двери. — Ишь ведь что вообразил!

— Ты позабыл письмо! — напомнила жена.

— Какое письмо? — Ротмистр остановился как громом пораженный. Он позабыл о всех письмах, кроме одного.

— Да то, из Берлина.

— Ах да! — ротмистр сунул его в карман. Он с мрачной угрозой посмотрел на жену и сказал: — Не вздумай еще ему телефонировать!

— Ну что ты! Только не волнуйся. Люди должны быть здесь с минуты на минуту…

— Мне на людей…

Как человек благовоспитанный, ротмистр, только выйдя из жениной спальни, сказал, что ему "на людей". Жена улыбнулась. Сейчас же вслед за тем она увидела, как ее супруг с непокрытой головой, жестикулируя худыми, длинными руками, вихрем помчался по дороге к конторе.

Фрау фон Праквиц подошла к телефону, покрутила ручку, спросила:

— Это вы, господин Пагель? Нельзя ли спешно попросить к телефону господина фон Штудмана? Спасибо!.. Господин фон Штудман? Муж идет на вас. Он мечет громы и молнии за то, что мы скрыли от него письмо об электричестве. Дайте ему отбушеваться вволю. Самое страшное вынесла я… Ну, разумеется; очень вам благодарна… О нет, я уже давно к этому привыкла. Итак, заранее большое спасибо.

Она положила трубку, спросила:

— Что тебе, Вайо?

— Можно мне пойти на полчасика погулять?

Фрау фон Праквиц посмотрела на часы.

— Через десять минут ты пойдешь со мной в замок. Мне надо поглядеть, как там справляются с едой для людей.

— Ах, вечно в замок, мама! Мне бы так хотелось опять пойти в лес. Нельзя в лес? А поплавать? Я уже месяц не плавала!

— Ты, Виолета, знаешь… — как можно суше, вопреки собственному сердцу.

— Ох, ты так меня мучаешь! Ты так меня мучаешь, мама! Я больше не выдержу! Незачем было раньше давать мне столько свободы, если теперь ты меня на привязи держишь! Как в тюрьме! Но я больше не выдержу! Я у себя в комнате с ума сойду! Иногда мне снится, будто все стены на меня валятся. А потом гляжу на шнур от занавесей и соображаю, выдержит ли он. А потом мне хочется выпрыгнуть в окно. Мне хочется разбить стекло, мне хочется, чтобы потекла кровь, только бы почувствовать, что я живу… Вы все кажетесь мне привидениями, и сама я себе кажусь привидением, будто мы и не живем вовсе — но я больше не хочу. Я что-нибудь выкину, мне все равно, что ни выкинуть, я ни на что не посмотрю…

— Ай, Вайо, Вайо! — вздохнула мать. — Если бы ты только сказала правду! Нам, думаешь, легко? Но пока ты лжешь, мы не можем иначе…

— Ты! Только ты это говоришь! Папа тоже сказал, что ты слишком строга! И папа верит, что я говорю правду, что это был не чужой мужчина, а лесничий Книбуш. Все верят — одна ты не веришь. Ты всеми здесь командовать хочешь, папа тоже говорит…

— Ну, собирайся, — устало сказала мать. — Я посмотрю, может быть, пойдем потом вместе на часок в лес.

— Не хочу я в лес вместе с тобой! Я не нуждаюсь в надсмотрщике… Я не хочу вести умные разговоры… Я не позволю тебе держать меня взаперти! Я ненавижу тебя! Глядеть на тебя не хочу! Ах, я не могу, не могу больше…

И вот опять, опять на нее нашло, она кричала, подавляя, заглушая криком рыдания, но в конце концов они пересилили и вырвались наружу, сломили, свалили ее — превратили в жалкое, бьющееся в судорогах существо, кричащее и стонущее.

Фрау фон Праквиц смотрела на дочь. У нее было мужественное сердце, она не плакала хотя бы уже потому, что плакали другие. Ее переполняла безграничная жалость к бедной, сбившейся с пути, беспомощной девочке. И вместе с тем она думала: "И все-таки ты лжешь! Если бы ты не оберегала какую-то тайну, ты не стала бы так упорствовать".

Она позвонила. Услышав шаги лакея, она открыла дверь и сказала:

— Не входите, Губерт. Пошлите Армгард или Лотту — барышне дурно… А потом принесите мне из аптечки гофманские капли.

Закрывая тихонько дверь, фрау фон Праквиц печально улыбнулась. Во время разговора с лакеем Редером она прислушивалась к стонам и плачу. Пока она отдавала лакею распоряжение, плач заметно утих, а когда заказывала ненавистные гофманские капли, он совсем почти замолк.

"Тебе плохо, дитя мое, — подумала фрау фон Праквиц. — Но должно быть, не так уж плохо, если ты интересуешься, что с тобой будет дальше. Ничего не поделаешь, надо стоять на своем, пока одна из нас не пойдет на уступки. Будем надеяться, что уступишь ты"!

2. УВОЛЬНЕНИЕ ПАГЕЛЯ

Ротмистр бурей влетел в контору.

— Алло! — сказал фон Штудман. — Вот это называется спешить как на пожар! Люди прибыли?

— На людей мне начхать! — крикнул ротмистр, подогревший свою ярость быстрым бегом. — Где письмо? Дай сюда письмо!

— Незачем так кричать! — холодно сказал Штудман. — Я по-прежнему прекрасно слышу. Что за письмо?

— Час от часу не легче! — еще громче раскричался ротмистр. — От меня скрывают мои письма, и я же не имею права слова сказать? Я требую письмо…

— Господин Пагель, будьте так любезны, закройте, пожалуйста, окна. Совершенно необязательно, чтобы все в Нейлоэ слышали, как мы здесь…

— Пагель, не закрывайте окон! Вы служите у меня, поняли?! Я требую наконец письмо — ведь оно трех-четырех-пятинедельной давности…

— Ах, так ты, Праквиц, имеешь в виду то письмо…

— Значит, от меня скрывают и другие письма?! У тебя секреты с моей женой, Штудман!

Тут молодой легкомысленный Пагель прыснул со смеха.

Ротмистр обмер. Сперва он не понял. Молодой человек посмел расхохотаться! В конторе стало так тихо, что кажется, если бы зудел комар, его было бы слышно.

Ротмистр шагнул по направлению к Пагелю.

— Вы смеетесь? Вы смеетесь, господин Пагель, когда я из себя выхожу?

— Простите, господин ротмистр… просто очень смешно вышло… Я, господин ротмистр, не над вами… Очень уж смешно вышло… Будто у господина фон Штудмана секреты с вашей супругой.

— Так… Так! — Праквиц смерил его ледяным взглядом… — Господин Пагель, вы уволены. Можете сказать Гартигу, чтобы он отвез вас на станцию к трехчасовому поезду! — И громче: — Прошу без возражений! Ступайте из конторы! У меня здесь деловой разговор.

Побледнев, но вполне владея собой, вышел Пагель из конторы.

Фон Штудман прислонился к несгораемому шкафу; сердито наморщив лоб, смотрел он в окно. Ротмистр искоса поглядывал на него.

— Что за наглый юноша! — попробовал он закинуть удочку, но Штудман никак на это не реагировал. — Прошу отдать мне наконец письмо, — сказал ротмистр.

— Я уже возвратил письмо господину фон Тешову, — холодно доложил Штудман. — Мне удалось убедить господина тайного советника, что его требования неосновательны. Он попросил вернуть ему письмо, считать, что его не было…

— Я думаю! — горько рассмеялся ротмистр. — Старый хитрец провел тебя, Штудман! Он себя скомпрометировал, а ты возвращаешь ему компрометирующий его документ. Восхитительно!

— Уладить дело с господином фон Тешовым было не так просто, — сказал Штудман. — Как всегда, с формально-юридической точки зрения он мог сослаться на этот злосчастный арендный договор. В конце концов его убедили соображения о могущих возникнуть толках, ваши родственные связи…

— Родственные связи! Я убежден, Штудман, что он тебя одурачил.

— Это как тебе угодно, он, по-видимому, очень привязан к дочери и внучке. И как он мог меня одурачить, ведь все же осталось по-старому?

— Не важно, — упрямо заявил ротмистр. — Я должен был сам прочитать письмо.

— Я полагал, что я на это уполномочен. Раз ты просил ограждать тебя от всех неприятностей…

— Когда я это говорил?

— А тогда, когда поймали на поле воров с поличным…

— Штудман! Если я не хочу возиться с мелкими кражами, это еще не значит, что ты имеешь право скрывать от меня письма!

— Хорошо, — сказал фон Штудман, — этого больше не повторится. — Он стоял, прислонившись к несгораемому шкафу, холодный, несколько сдержанный, но все же любезный. — Я только что наблюдал за стряпней в прачечной. Как будто все налажено. Бакс и в самом деле расторопная девушка.

— Погоди, с арестантами еще неприятностей не оберешься. Ни в коем случае не следовало соглашаться! Но когда все на тебя наседают! В десять раз лучше было бы взять тех берлинских работников! Тогда не пришлось бы превращать казарму для косцов в тюрьму. Чего это стоило! А теперь еще наглые требования этих берлинских молодчиков! На вот, почитай!

И он вытащил из кармана письмо, передал его Штудману. Тот прочитал с невозмутимым видом, вернул Праквицу и сказал:

— Этого следовало ожидать!

— Этого следовало ожидать? — чуть не во весь голос крикнул ротмистр. Ты находишь, что так и должно быть! За какой-то жалкий сброд, до которого мне и пальцем притронуться противно, этот франт требует семьсот марок золотом. И ты находишь, что так и должно быть? Штудман, прошу тебя…

— Счет ведь приложен: по десяти марок золотом с человека за комиссию всего шестьсот марок, шестьдесят часов простоя по марке за час, прочие расходы сорок марок…

— Но ведь ты же их видел, Штудман, разве это работники! Семьсот марок золотом за старую ботанизирку и грудного младенца. Нет, Штудман, этому франту надо послать ругательное письмо!

— Хорошо, что прикажешь написать?

— Ну, это ты лучше моего знаешь, Штудман!

— Отклонить его требования?

— Разумеется!

— Полностью?

— Целиком и полностью! Ни пфеннига этому франту не выплачу!

— Будет сделано, — сказал Штудман.

— Но ты со мной согласен? — спросил ротмистр, почувствовав, что Штудман чем-то недоволен.

— Я согласен? Нет, Праквиц, ни капли не согласен. Ты без всякого сомнения проиграешь дело!

— Проиграю дело… Но, Штудман, разве же это работники, разве же это сельскохозяйственные рабочие…

— Позволь, Праквиц…

— Нет, ты позволь, Штудман…

— Пожалуйста…

Ротмистр фон Праквиц был очень сердит на своего друга фон Штудмана, когда тот все же убедил его, что надо попытаться прийти к соглашению.

— Все это таких денег стоит… — вздохнул он.

— К сожалению, мне придется попросить у тебя сегодня еще денег… сказал Штудман. Он наклонился над блокнотом и быстро набрасывал цифры, бесконечные цифры со множеством нулей.

— Как денег? Ничего срочного нет. Со счетами время терпит, — сказал ротмистр, снова раздражаясь.

— Ты уволил Пагеля, следовательно, тебе придется уплатить немедленно долг чести, — сказал Штудман; казалось, он весь ушел в вычисления. — Я сейчас подсчитал, по вчерашнему курсу доллара это составляет девяносто семь миллиардов двести миллионов марок. Можно уж сказать сто миллиардов…

— Сто миллиардов! — воскликнул ротмистр в ужасе. — Сто миллиардов! И ты так просто говоришь: "Праквиц, мне придется попросить у тебя сегодня денег"… — Он не мог продолжать, так как совершенно не владел собой. Затем уже другим тоном: — Штудман! Друг! Старый приятель! У меня теперь всегда такое чувство, точно ты на меня за что-то сердишься…

— Я на тебя сержусь? Сейчас скорее было похоже, что ты на меня сердишься!

Ротмистр не обратил внимания на его слова.

— Ты будто нарочно мне палки в колеса вставляешь!

— Я… тебе… палки в колеса вставляю?

— Но, Штудман, подумай спокойно: где же мне взять денег? Только что безумные траты на перестройку казармы, затем этот берлинский прощелыга со своими семьюстами марками золотом, ведь по-твоему выходит, что ему я тоже должен сколько-то заплатить, а теперь вот Пагель… Милый мой Штудман, я ведь не мешок с деньгами! Клянусь тебе, у меня нет станка для печатания бумажек, у меня куры золотых яиц не несут, что, я тебе рожу деньги, что ли, — а ты пристаешь ко мне с такими чудовищными требованиями! Я тебя не понимаю…

— Праквиц! — перебил его Штудман. — Садись сейчас же за письменный стол. Так, сидишь удобно? Прекрасно, подожди минуту. Сейчас я тебе что-то покажу! Мне только надо заглянуть в комнату к Пагелю…

— Да что это значит?! — спросил ротмистр, совершенно сбитый с толку.

Но Штудман уже исчез в комнате Пагеля. Ротмистр слышал, как он там возится. "Что он еще выдумал? — соображал он. — Нет, я встану! Серьезный деловой разговор, а он какую-то ерунду затеял".

— Сиди, сиди! — крикнул Штудман, спеша к нему. — Сейчас я тебе что-то покажу! Что это?..

Немного растерявшись, ротмистр сказал:

— Зеркало для бритья! Надо полагать, пагелевское. Но что…

— Стой, Праквиц! Кто там в зеркале?

— Ну я. — Ротмистр и в самом деле смотрел на себя. Как все мужчины, он провел пальцем по подбородку и прислушался к легкому шуршанию небритой бороды. Затем поправил галстук. — Но…

— А кто такой этот «я»? Кто ты такой?

— Но скажи же, наконец, Штудман…

— Если ты этого еще не знаешь, я тебе, Праквиц, так и быть скажу: из зеркала смотрит на тебя самый неопытный, самый ребячливый, самый несведущий в делах и людях человек.

— Я бы тебя попросил, Штудман, — сказал ротмистр с чувством оскорбленного достоинства. — Я нисколько не собираюсь преуменьшать твои заслуги, но как-никак я и до тебя отлично управлял Нейлоэ…

— Посмотри на него! — с увлечением продолжал Штудман. — Чтобы ты, упаси бог, не обиделся (честное слово, Праквиц, не будь я твоим истинным другом, я бы сейчас же сложил свои пожитки и прощай!), назовем этого самого господина — господин Двойник. Господин Двойник в первую очередь едет в Берлин, чтобы нанять людей. Попадает в игорный притон. Вопреки советам друга играет. Проигравшись в пух и прах, занимает у некоего молодого человека около двух тысяч золотых марок и проигрывает их тоже. Молодой человек поступает на службу к господину Двойнику; он человек благовоспитанный, о деньгах не напоминает, хотя деньги ему, вероятно, очень нужны, так как с каждым днем он курит все худшие сигареты. И вот господин Двойник выставляет молодого человека за дверь и еще недоволен, что должен ему заплатить.

— Но ведь он смеялся надо мной, Штудман! Штудман! Спрячь хоть это проклятое зеркало!

— Господин Двойник, — безжалостно продолжает Штудман, подставляя зеркало под нос отворачивающемуся ротмистру. — Господин Двойник нанимает в Берлине людей, он ясно заявляет комиссионеру: безразлично, какие они с виду, безразлично, чему они обучены! Но затем, когда господин Двойник видит этих людей, он приходит в ужас, и с полным основанием. Однако вместо того, чтобы попытаться прийти с комиссионером к соглашению, господин Двойник уклоняется от объяснений, бежит от врага, боится принять бой…

— Штудман!

— И упрекает весь свет, кроме себя самого, за то, что должен расплачиваться!

— Я же тебя не упрекаю, Штудман! Я только спрашиваю, где мне взять деньги!

— Но все это мелочи. — И Штудман положил зеркало. — Самое серьезное, самое неприятное еще впереди.

— Господи, Штудман! Нет, только, пожалуйста, не сейчас! Поверь мне, для одного утра неприятностей более чем достаточно. Кроме того, сейчас здесь будут люди…

— На людей нам, по твоему же выражению, начхать! — решительно сказал теперь уже Штудман. — А сейчас, Праквиц, изволь слушать! Как ни вертись, это ничему не поможет, нельзя бродить по свету как слепая курица. Штудман подошел к окну и крикнул: — Фрау фон Праквиц, можно вас попросить на минутку сюда?

Фрау фон Праквиц нерешительно посмотрела сначала на Вайо, потом на Штудмана:

— Это очень важно?

— Жена здесь совершенно ни к чему, — запротестовал ротмистр. — Она вообще ничего в делах не понимает.

— Больше тебя понимает! — шепнул в ответ Штудман. — Ах, Пагель, вы тут? Слушайте, займитесь-ка немножко фройляйн Вайо. Вы очень любезны. Итак, будьте добры, фрау фон Праквиц!

С некоторой неохотой, с некоторым колебанием направилась фрау Эва к конторе. С порога она еще раз оглянулась на оставленную ею пару.

— Куда вам угодно, фройляйн? — спросил Пагель.

— Давайте пройдемся немного здесь под окнами.

Фрау фон Праквиц вошла в контору.

3. ПАГЕЛЬ ЦЕЛУЕТ ВАЙО

— Может быть, вам угодно взглянуть на грандиозную стряпню в замке? спросил Пагель. — Там сейчас работа ключом кипит!

— Ах, туда я потом пойду с мамой! А кто стряпает?

— Фройляйн Бакс и фройляйн Ковалевская.

— Ну, Аманда — это я понимаю. А вот как это Зофи не считает для себя зазорным стряпать на арестантов!

— В наши дни всякий старается немножко подработать.

— Только, по-видимому, не вы, раз вы в рабочее время слоняетесь с сигаретой в зубах, — раздраженно сказала Виолета.

— Вам мешает? — спросил Пагель и вынул сигарету изо рта.

— Нисколечко. Я сама охотно курю. Потом, когда они там в конторе о нас позабудут, мы потихоньку смоемся в парк. Тогда вы угостите меня.

— Можно и сейчас туда пойти! Или вы думаете, ваша матушка считает меня столь опасным человеком, что не отпустит вас со мной в парк?

— Вы — опасный человек? — Вайо рассмеялась. — Нет, но я под домашним арестом.

— Значит, вам разрешается гулять только с мамашей?

— Какой вы догадливый! — насмешливо воскликнула она. — Уже три недели все только и говорят о том, что я под домашним арестом, наконец-то и до вас дошло!

Но раздражительность фройляйн Виолеты не произвела на Пагеля ни малейшего впечатления. Он весело улыбнулся.

— А спросить, почему вы под домашним арестом, нельзя? — осведомился он. — Сильно напроказили?

— Не будьте нескромным! — сказала Вайо очень пренебрежительно. Порядочный человек всегда скромен.

— Я, верно, никогда не буду порядочным человеком, — грустно признался Пагель и, улыбнувшись про себя, провел рукой по карману. — Как по-вашему, пожалуй, там в конторе беседуют достаточно оживленно, и мы могли бы смотаться в парк и покурить.

— Постойте, — сказала Вайо. Она прислушалась. Из конторы доносился голос Штудмана, спокойный, но весьма настойчивый. Затем заговорил ротмистр, он горячо против чего-то протестовал, на что-то жаловался, а теперь начала говорить фрау фон Праквиц очень твердо, очень ясно, очень многословно.

— Мама вдохновилась! Валяйте в парк!

Они обогнули кусты сирени и золотого дождя, затем медленно пошли по широкой дорожке в парк.

— Так, теперь им нас не видно. Теперь можете угостить меня сигаретой. Черт возьми, да вы курите сногсшибательную марку — сколько они стоят?

— Сколько-то миллионов. Никак не запомню, цена каждый день меняется. Впрочем, я получаю их от одного приятеля, от некоего господина фон Цекке, который проживает в Гайдар-Паша. Вы знаете, где находится Гайдар-Паша?

— Откуда мне знать? Я ведь не собираюсь в одалиски к султану.

— Ну, само собой, нет! Прошу прощения… Гайдар-Паша расположен на азиатском берегу Босфора…

— Господи, да бросьте вы вздор молоть, господин Пагель, подумаешь, как интересно! Почему вы, собственно, вечно скалите зубы? Как на вас ни посмотришь, всегда вы скалите зубы?

— Да ведь это же последствие ранения на фронте, милая барышня. Повреждение центрального отдела nervus sympathicus. Но это вас, конечно, тоже не интересует. Как трясуны трясутся, так я скалю зубы…

— Что вы меня разыгрываете? — возмутилась она. — Я не позволю вам меня морочить…

— Но, фройляйн, правда же это от ранения, полученного на фронте! Когда я плачу, кажется, будто я смеюсь до слез, — в какие неприятнейшие положения я из-за этого попадал!

— С вами не знаешь что думать, — недовольно заявила она. — Такие мужчины, как вы, мне противны.

— Зато я не опасен, а это уже преимущество.

— Да, вы совсем не опасны! — презрительно заметила Вайо. — Мне очень бы хотелось знать, что бы вы стали делать, если бы…

— Если бы что? Скажите же, пожалуйста, скажите, фройляйн! Или вы боитесь?

— Боюсь вас? Не будьте смешны! Я подумала, что бы вы стали делать, если бы захотели поцеловать девушку?

— Н-да, этого я и сам не знаю, — жалобно признался Пагель. — По правде говоря, я уже тысячу раз об этом думал, но я так застенчив, что…

— Как? — спросила Вайо и смерила его взглядом. — Вы ни разу не целовались с девушкой?

— Сто раз собирался, честное слово, фройляйн! Но в решительную минуту мне как-то не хватало смелости…

— Сколько вам лет?

— Скоро двадцать четыре…

— И вы еще ни разу не целовались с девушкой?

— Я же говорю, фройляйн, ужасная застенчивость…

— Трус! — воскликнула она с глубоким презрением.

Некоторое время оба молча шли по липовой аллее, которая вела к пруду.

Затем Пагель опять осторожно начал:

— Разрешите вас спросить, фройляйн?

Вайо, весьма нелюбезно:

— Ну, шпарьте, вы — герой!

— Но только вы на меня не рассердитесь?

— Спрашивайте!

— Честное слово, не рассердитесь?

Она, очень нетерпеливо:

— Нет! Спрашивайте же, наконец!

— Ну так вот: сколько вам лет, фройляйн?

— Вот дурак, — шестнадцать!

— Видите, вы уже и рассердились, а я только начинаю свои расспросы.

Вайо, в гневе топнув ногой:

— Да ну спрашивайте же, чудак вы этакий!

— А вы вправду не рассердитесь?

— Извольте спрашивать!

— Фройляйн… вы уже… целовались с мужчиной?

— Я? — Минутку подумав: — Ну, разумеется, сотню раз.

— Не верю.

— Тысячу раз!

— Уж будто!

— Целовалась… с папой! — И она громко расхохоталась.

— Ну, видите! — сказал Пагель, когда она наконец успокоилась. — Вам тоже не хватает смелости.

Вайо возмущена:

— Мне не хватает смелости?

— Да, вы такая же трусиха, как и я.

— Нет, я все-таки целовалась с мужчиной! Не только с папой. С молодым мужчиной, со смелым мужчиной, — речь ее звучит почти песней, — не с таким жалким чудаком, как вы…

— Не верю…

— Целовалась… Целовалась… У него даже усы есть, светлые усики щеточкой, и как колются! А у вас усов нет!

— Вот как! — вздохнул Пагель. — И вам, правда, только шестнадцать лет, фройляйн?

— Даже только пятнадцать, — с торжеством заявила она.

— Ну и смелы же вы. — В голосе его послышалось восхищение. — У меня ни за что бы не хватило смелости. Но сами-то вы, конечно, никогда не целовали мужчину, — утешил он себя. — Вы только позволили мужчине себя поцеловать, это другое дело! А вот схватить мужчину в объятия и расцеловать его, этого бы вы тоже не посмели.

— Не посмела бы? — воскликнула она, сверкнув глазами. — Хорошего же вы обо мне мнения!

Он опустил глаза под ее взглядом.

— Простите, простите, фройляйн! Я ничего не говорил. Да, вы посмели бы, я вам и так верю… пожалуйста, пожалуйста, не надо… я робею…

Но его мольбы не помогают. Ее сверкающие глаза, ее полуоткрытые губы совсем рядом, хотя Пагель и попятился от нее. И вот ее губы уже у его губ…

В то же мгновенье Вайо всем существом ощутила, что совершилась какая-то перемена. Она почувствовала, что он сжимает ее в железных объятиях; словно ее губы влили в него силу, он отвечает на ее поцелуй… Теперь хочет вырваться уже она, теперь страшно ей… Но поцелуй все жарче и жарче, она еще противится, но уже чувствует, что сейчас уступит. Недавно еще гордо поднятая голова склонилась, прильнула к нему. Все тело обмякло, она никнет в его объятиях.

— О! — и Вайо со стоном погрузилась в море, по которому давно стосковалась. — О, ты…

Но он уже не держит ее в своих объятиях. Он поставил ее обратно на твердую землю. Его лицо опять далеко от ее лица, оно серьезно, улыбка исчезла…

— Так вот оно как, фройляйн! — спокойно говорит Пагель. — Если вы так слабы, вам не следует играть с мужчинами!

— Это подло! — крикнула она, щеки ее пылают и от гнева и от стыда. Порядочный человек этого не сделает!

— Да, это подло! — соглашается он. — Но мне надо было кое-что о вас узнать, а правды вы бы мне ни за что не сказали. Теперь я узнал то, что хотел. Вот, — он лезет в карман, — это письмо, копию письма я нашел в конторе засунутым в книгу, ведь это ваше письмо?

— Подумаешь, старое дурацкое письмо, — протянула она пренебрежительно. — Стоило из-за этого представление устраивать. Что это Мейер выдумал, зачем ему понадобилось снимать с него копию! Вам надо было просто разорвать письмо, а не разыгрывать меня так подло…

Разрывая письмо на мелкие кусочки, Пагель испытующе глядит на нее.

— Так, — сказал он, собрав клочки письма в горсть и сунув их обратно в карман, — будет сожжено в срочном порядке. Но на свете существует по крайней мере еще одна такая копия, что, если этот Мейер пошлет ее вашему отцу — что тогда?

— Такое письмо может всякий настукать! — заявила она.

— Ясно! — согласился Пагель. — Но вы и так под домашним арестом, значит, какое-то подозрение уже существует! Копия письма сама по себе еще ничего не доказывает, но раз есть подозрение…

— Подлинник у меня. Если я ни в чем не сознаюсь, мне ничего не могут доказать.

— Но вас могут перехитрить!

— Меня не перехитрить!

— А как же я перехитрил вас в два счета?

— Не все такие пройдохи, как вы!

— Милая барышня, — постарался ласково вразумить ее Пагель, — давайте раз навсегда условимся, что вы будете со мной вежливы, точно так же, как и я вежлив с вами. Это письмо, теперь уже порванное, мы позабудем. То, что я сделал, как будто не очень красиво. Но было бы хуже, если бы я отправился к вашей матушке и насплетничал ей, правда? Может быть, и следовало бы так поступить, но мне это не по душе…

— Что вы мне мораль читаете! — иронически заметила она. — Небось сами тоже и писали и получали любовные письма. — Но ее ирония не возымела действия.

— Ясно, — сказал он спокойно, — но я никогда не был подлецом. Я никогда еще не соблазнял порядочных пятнадцатилетних девочек. Идемте, — он взял ее под руку, — идемте к вашей матушке. Она, верно, уже беспокоится.

— Господин Пагель! — умоляюще сказала она и остановилась. — Он не подлец!

— Несомненный подлец, и вы это отлично знаете!

— Нет! — выкрикнула она, едва сдерживая слезы. — Почему все такие недобрые стали? Раньше было совсем не так!

— Кто стал недобрым?

— Мама, ведь она меня вечно изводит, и Губерт…

— Кто такой Губерт? Его зовут Губертом?

— Да нет же! Наш лакей, Губерт Редер…

— Он знает?

— Да, — сказала она сквозь слезы, — отпустите, пожалуйста, мою руку, господин Пагель, вы делаете мне больно.

— Простите. Так, значит, лакей вас изводит…

— Да… Он такой подлый…

— А кто еще знает?

— Что-либо определенное — никто.

— Управляющий Мейер не знает?

— Ну, он ведь уехал.

— Следовательно, и он тоже знает. Еще кто?

— Лесничий, — но тоже ничего определенного.

— Еще кто?

— Больше никто — совершенно определенно никто, господин Пагель! Не смотрите так на меня, я вам все сказала. Совершенно определенно!

— А лакей вас изводит? Как он вас изводит?

— Он пошляк, он говорит пошлые вещи и засовывает мне под подушку пошлые книги.

— Что за книги?

— Почем я знаю — о браке, с картинками…

— Идемте, — сказал Пагель и опять взял ее под руку. — Будьте мужественны. Идемте к вашим родителям и скажем им все. Вы попались в руки какой-то сволочи; вас замучают до того, что вы не будете знать куда деться. Ручаюсь, ваши родители поймут. Ведь теперь они на вас сердятся только потому, что вы лжете, они это чувствуют… Идемте, фройляйн, будьте мужественны, ведь трус-то из нас двоих — я.

И он ободряюще улыбнулся ей.

— Милый, милый господин Пагель, пожалуйста, пожалуйста, не надо! — По лицу ее катятся слезы, она хватает его за руки, словно он сейчас побежит со своей недоброй вестью, она гладит его. — Если вы скажете моим родителям, клянусь вам, я брошусь в воду. Зачем им говорить? Все равно все уже кончено!

— Все кончено?

— Да, да, — бормочет она сквозь слезы. — Вот уже три недели его нет.

Пагель задумался, он соображает.

И неизбежно перед ним возникает образ Петры — увы! исчезнувшей. Уже несколько мгновений он не может от него отрешиться. Уже когда он почувствовал эти губы на своих губах, это разомлевшее тело, мгновенно поддавшееся зову наслаждения, — не призыву любви, — уже тогда возник этот образ, далекий, но явственный: лицо, нежное и строгое, улыбалось ему из глуби времен. Он не желал сравнивать, но, и не желая, все время сравнивал: что бы сделала она? Что бы сказала? Так бы она никогда не поступила…

И нежное далекое лицо, на которое он смотрел тысячу раз, лицо девушки, покинувшей его, покинутой им, восторжествовало над этой маменькиной дочкой, этой барышней из хорошей семьи.

Оно восторжествовало — и торжество той, покинутой, он воспринял как предостережение: будь добр хотя бы к этой девушке, не взваливай всю тяжесть на ее плечи… Ты был слишком суров со мной, не будь таким с ней! — звучало в нем.

Пагель задумался, он соображает, она старается по его лицу угадать его мысли.

— Кто он? — спрашивает Пагель.

— Лейтенант.

— Рейхсвера?

— Да!

— Ваши родители его знают?

— Думаю — нет. Наверное сказать не могу.

Пагель снова задумался. Если он офицер, значит, каков бы он ни был, он подчиняется известному кодексу чести, а это уже некоторое успокоение. Если он раз забылся, а потом сам испугался и исчез, это еще не так страшно. Значит, простая опрометчивость, может быть, под влиянием вина, повторения можно не опасаться. Надо бы выяснить. Надо бы спросить. Он испытующе смотрит на нее. Но как спросить такую молоденькую девушку, случилось это только раз или?..

"Если это случилось только раз, — думает он, — значит, это была опрометчивость. Если несколько раз — это подлость. Тогда надо сказать родителям".

Он опять смотрит на нее. Нет, спрашивать он не станет. Может быть, потом он упрекнет себя за это. Но спрашивать он не станет. (Снова тот далекий образ.)

— Совершенно определенно все кончено? — еще раз спрашивает он.

— Совершенно определенно! — уверят она.

— Поклянитесь! — потребовал он, хотя знал цену подобным клятвам.

— Клянусь!

У него неспокойно на душе. Что-то тут да не так, чего-то она недоговаривает.

— Если вы хотите, чтобы я молчал, вы должны обещать мне, дать честное слово…

— Охотно…

— Если этот господин… лейтенант снова объявится, сейчас же дайте мне знать. Обещаете? Вашу руку!

— Честное слово! — говорит она и протягивает руку.

— Ну хорошо. Идемте. Под тем или другим предлогом пошлите ко мне сегодня вечером попозднее вашего лакея Редера.

— Замечательно! — в восторге воскликнула Виолета. — Что вы с ним сделаете?

— Он, голубчик, у меня напляшется, — мрачно сказал Пагель. — Изводить вас он больше не будет.

— А если он побежит к папе?

— Придется пойти на риск. Но он к папе не побежит, я на него такого страха нагоню, что у него пропадет всякая охота. Вымогатели всегда трусы.

— Послушайте-ка: говорят они еще там в конторе? Господи, в каком я, должно быть, ужасном виде. Пожалуйста, дайте мне поскорее ваш носовой платок, свой я, верно, потеряла — нет, я просто забыла платок. Вам я не хочу врать, даже в мелочах. Господи, какой же вы молодец, никогда бы не подумала. Не будь я уже влюблена, я бы тут же влюбилась в вас.

— С этим раз навсегда покончено, фройляйн, — сухо говорит Пагель. Пожалуйста, не забывайте, вы поклялись.

— Ну конечно. И вы думаете, что вы…

Пагель пожимает плечами…

— Милая барышня, никто не может помочь человеку, которого тянет в грязь. Мне, право, не до шуток. Так, а теперь опять походим под окнами, чтобы нас заметили. Спорам в конторе, кажется, конца-краю нет.

4. ШТУДМАН РАЗЪЯСНЯЕТ УСЛОВИЯ АРЕНДЫ

— Извините, что я попросил вас зайти, — сказал Штудман и пододвинул фрау фон Праквиц стул, с которого поспешно встал ротмистр. — У нас беседа, при которой вам следовало бы присутствовать. Разговор идет о деньгах…

— Неужели? — сказала фрау Эва, взяв зеркальце, и стала внимательно себя разглядывать. — Тема для меня совершенно новая! Ахим говорит о деньгах не чаще, чем ежедневно…

— Эва, прошу тебя! — взмолился ротмистр.

— А почему Праквиц каждый день говорит о деньгах? Потому что у него их нет. Потому что самый пустяковый счет волнует его. Потому что взнос за аренду первого октября гнетет его как кошмар. Потому что он все время думает, внесет он его или нет…

— Совершенно верно, Штудман, я стараюсь все предусмотреть… Я купец предусмотрительный…

— Давай обсудим твое финансовое положение. Сбережений у тебя нет, текущие расходы покрываются из текущих поступлений, то есть из поступлений от продажи скота, от продажи раннего картофеля, зерна… Сбережений у тебя нет…

Штудман задумчиво тер нос. Фрау Праквиц гляделась в зеркало. Ротмистр стоял, прислонясь к печке, он томился, но всей душой надеялся, что у Штудмана ("ох, уж эти мне вечные няньки!") хватит такта не поднимать вопроса о долге.

— Приближается первое октября, — сказал Штудман все еще очень задумчиво. — Первого октября деньги за годовую аренду должны быть полностью выложены на стол господину тайному советнику фон Тешову. Годовая аренда составляет, как это должно быть тебе известно, три тысячи центнеров ржи. Насколько я осведомлен, цена на рожь установилась от семи до восьми марок золотом за центнер, это составит сумму от двадцати до двадцати пяти тысяч марок золотом, сумму, которую не выразить в миллионах и миллиардах. Хотя бы потому, что цена на рожь к первому октября в бумажных марках нам неизвестна…

Фон Штудман задумчиво поглядел на свои жертвы, но они еще ничего не понимали.

Наоборот, ротмистр даже сказал:

— Я чрезвычайно тебе признателен, Штудман, что ты занимаешься всеми этими делами, но они, извини меня, нам известны. Арендная плата несколько высока, но урожай отличный, и теперь, когда у меня будут люди…

— Прости, Праквиц, — перебил Штудман, — ты еще не уяснил себе всей проблемы. Первого октября ты должен уплатить господину фон Тешову стоимость трех тысяч центнеров ржи. Так как золотая марка — понятие фиктивное, то в бумажных марках стоимость ржи к первому октября…

— Это я все понимаю, милый Штудман, я знаю, что…

— Но ты не можешь поставить в один день три тысячи центнеров ржи, продолжал неумолимый Штудман. — Если судить по записям в хозяйственных книгах, тебе потребуется на это около двух недель. Итак, скажем, ты поставишь двадцатого сентября триста центнеров ржи. Хлеботорговец даст за нее, ну, скажем, триста миллиардов. Ты положишь эти триста миллиардов в несгораемый шкаф для платежа, предстоящего первого октября. За время с двадцатого по тридцатое сентября марка опять упадет, как мы это видим все последнее время. За триста центнеров ты получишь тридцатого сентября от зерноторговца, ну, скажем, шестьсот миллиардов. Значит, триста миллиардов у тебя в шкафу будут составлять уже стоимость ста пятидесяти центнеров ржи. Тебе придется поставить добавочно еще сто пятьдесят центнеров… Это же ясно?

— Но позволь, — сказал оторопевший ротмистр. — Как же это получается? Было триста центнеров и вдруг сто пятьдесят центнеров…

— Господин фон Штудман совершенно прав, — живо подхватила фрау фон Праквиц. — Но ведь это же ужасно. Этого же никому не осилить…

— Двухнедельный бег наперегонки с инфляцией, — сказал Штудман. — И в результате мы выдохнемся.

— Но ведь инфляция не обязательно будет идти такими темпами! возмутился ротмистр.

— Ну, разумеется, не обязательно. Но заранее ничего не скажешь. Тут надо учесть очень многое: поведение французов на Руре, устойчивость теперешнего правительства, которое во что бы то ни стало собирается продолжать борьбу за Рур, а следовательно, нуждается в деньгах и деньгах, поведение Англии и Италии, которые все еще против Рурской авантюры французов. Словом, тысячу вещей, на которые мы повлиять не можем, — но так или иначе уплатить за аренду первого октября мы обязаны.

— А мы можем уплатить, господин фон Штудман?

— Можем, сударыня!

— Ай да наш милый Штудман! — полусмеясь, полусердито воскликнул ротмистр. — Сначала напугал, а потом протягивает руку помощи.

— Дело в том, — невозмутимо сказал Штудман, — что существуют люди, которые думают, что марка будет падать беспредельно, которые, как говорится, играют на падении. Они готовы хоть сегодня закупить у тебя рожь на корню, с уплатой первого октября и с поставкой в течение октября ноября… У меня уже имеется несколько таких предложений…

— Бешеные деньги заработают эти типы на моей ржи! — с горечью воскликнул ротмистр.

— Но ты в срок и полностью внесешь папе арендную плату, Ахим! А в этом все дело!

— Дай-ка сюда эти бумажонки, Штудман, — сказал Праквиц угрюмо. — Я посмотрю их. Время пока терпит. Во всяком случае, я тебе очень благодарен…

— Второй вопрос, — снова начал Штудман, — имеет ли вообще смысл выплачивать аренду…

Он замолчал и посмотрел на них обоих. "Точно с луны свалились, подумал он. — Совсем младенцы…"

— Как же так? — спросила фрау фон Праквиц оторопев. — Ведь должен же папа получить то, что ему следует?

— Что ты опять выдумал, Штудман! — рассердился ротмистр. — Словно и без того недостаточно неприятностей! Еще новые неприятности придумываешь!

— Ведь в договоре же написано, — снова заговорила фрау фон Праквиц, что мы теряем право на аренду, если не уплатим в срок всю сумму!

— Я выполню взятые на себя обязательства! — решительно заявил ротмистр.

— Если сможешь! — заметил Штудман. И оживившись: — Выслушай меня, Праквиц, и не перебивай. Выслушайте, будьте добры, и вы. Это будет вам несколько неприятно, мне придется говорить о вашем папаше… Итак, поговорим о владельце и об арендаторе. Тебе тоже придется выслушать горькие истины, мой милый Праквиц, тебе, арендатору… Изучить данный арендный договор небезынтересно. Данный арендный договор можно бы озаглавить: "Горе арендатору!"

— Отец…

— Владелец, сударыня, только владелец. Я не буду говорить о всех тех бессовестных мелких пунктиках, которые могут привести к настоящему бедствию. Случай с электричеством открыл мне глаза. Милый мой Праквиц, не будь я здесь, ты бы уже споткнулся об эту мелочь, и предназначалась она как раз для того, чтобы ты о нее споткнулся. Но я оказался тут, и враг отступил. Он ждет, что ты свернешь себе шею на выплате аренды, и на ней ты свернешь себе шею…

— Тесть…

— Отец…

— Владелец, — сказал Штудман, повышая голос, — установил арендную плану в полтора центнера ржи с моргена. Первый вопрос: посильна ли такая аренда?

— Она, возможно, несколько и высока… — начал было ротмистр.

— Государственные имения по соседству с нами платят шестьдесят фунтов ржи с моргена, ты платишь значительно больше чем вдвое. И заметь: арендаторы казенных имений платят в рассрочку и в ближайший срок, верно, ничего не заплатят. И это не лишает их права аренды, ты же, если не заплатишь в срок и полностью… ну, да ты сам знаешь, твоя жена сейчас при тебе сказала…

— Брат в Бирнбауме…

— Правильно, сударыня, ваш бирнбаумский братец, как он сам повсюду горько жалуется, платит владельцу за аренду столько же. Но что одному арендатору под силу, для другого зарез. Видите ли, есть такой слух, будто ваш брат платит в действительности только девяносто фунтов, но ему пришлось дать слово отцу, что трезвонить он будет о ста пятидесяти фунтах. Почему он вынужден это делать…

— Милый Штудман, да ведь это, выходит, обман. Я очень тебя прошу…

— Мой брат… Мой отец…

— Итак, арендную плату можно назвать чрезмерно высокой, однако, возможно, что Нейлоэ — превосходное имение и что даже необычно высокая арендная плата себя оправдывает. Я не нашел здесь в конторе образцового порядка, — сказал Штудман и обвел серьезным, укоризненным взглядом полки. — Да, Праквиц, извини меня, пожалуйста, — не нашел. Но одно было в образцовом порядке: все книги до одной, относящиеся ко времени твоего предшественника, исчезли. Ничего, откуда можно было бы почерпнуть сведения о доходах Нейлоэ за прежние годы. Но существуют и другие пути. Приказчик вел учет обмолоту, в финансовом управлении существуют записи, хлеботорговцы ведут приходные книги — словом, приложив некоторое старание, я в конце концов пришел к выводу, что Нейлоэ и в прежние годы давало в среднем всего лишь от пяти до шести центнеров ржи с моргена…

— Слишком мало, Штудман! — торжествующе воскликнул ротмистр. — Видишь ли, ты не сельский хозяин…

— Я позондировал почву у владельца. Он ведь не знал, зачем я спрашиваю, он хотел меня одурачить, он ведь, как и ты, думает, что я не сельский хозяин… Но я человек, умеющий считать; если кто и оказался в дураках, так это он, господин фон Тешов. Владелец, сам того не желая, подтвердил мне: от пяти до шести центнеров в среднем, на большее рассчитывать не приходится. Дальние участки, по словам владельца, голый песок.

— Тогда выходит, что я выплачиваю… — Ротмистр остановился потрясенный.

— Так оно и есть, — подтвердил непреклонный Штудман, — ты выплачиваешь за аренду от двадцати пяти до тридцати процентов валового дохода. Вряд ли это кому под силу. Если вам угодно припомнить, сударыня, — любезно пояснил господин фон Штудман, — прежде, в средние века, крестьяне платили сеньору «десятину», то есть десятую часть валового дохода. Это было им не под силу, в конце концов крестьяне восстали и убили своих господ. Ваш супруг платит не десятину, а четверть, и все же я не рекомендовал бы прибегать к убийству.

Господин фон Штудман улыбнулся, он был счастлив. Няньке предоставилась возможность воспитывать, гувернеру — поучать, и он совершенно позабыл об отчаянии своих слушателей. Ребенка, когда у него сломается игрушка, не очень-то утешишь поучениями о том, как можно было бы избежать поломки…

— Что же нам делать? — беззвучно шепнула фрау фон Праквиц. — Что вы нам посоветуете?

— Тесть, конечно, ничего подобного не подозревает, — сказал ротмистр. Нужно ему все растолковать. Ты такой умница и такой спокойный, Штудман…

— А обет молчания, данный сыном, арендующим Бирнбаум?

Ротмистр умолк.

И господин фон Штудман начал снова:

— До сих пор можно было бы еще верить, что владелец просто падок на деньги. Слишком падок. Я бы сказал, алчен, не правда ли? Но, к сожалению, здесь дело похуже…

— Прошу вас, господин фон Штудман, не надо! Право же, и так совершенно достаточно.

— Да, право же, перестань…

— Надо все знать, иначе будешь действовать вслепую. Аренда составляет три тысячи центнеров ржи — по полтора центнера с моргена — значит, в имении всего две тысячи моргенов. Так и указано в арендном договоре…

— И это тоже неверно?

— Я всегда слышала, что в Нейлоэ две тысячи моргенов, и прежде слышала, — сказала фрау фон Праквиц.

— И это правильно, в Нейлоэ две тысячи моргенов, — подтвердил господин фон Штудман.

— Вот видишь! — воскликнул ротмистр, вздохнув с облегчением.

— В Нейлоэ две тысячи моргенов, но сколько у тебя под пахотой, Праквиц? Ты забываешь дороги и пустоши, межи, болотца на лесосеках, кучи камней. Кроме того, отпадает еще кое-какая прежняя пахотная земля, так как она засажена хвоей, можешь к рождеству срубить себе там елку, Праквиц, не спрашиваясь лесовладельца…

— Ну, это такие мелочи, я знаю небольшой участок под соснами…

— Кроме того, отпадают: огромный двор, службы, вот этот флигель, твоя вилла и сад; отпадают — замок и парк! Да, дорогой мой Праквиц, ты выплачиваешь своему тестю аренду даже за тот дом, в котором он живет!

— Черт меня побери, если я на это пойду! — крикнул ротмистр.

— Тише, тише, — таким способом было бы слишком легко выпутаться из всех затруднений. Чего же лучше! Я высчитал по плану — под пахотой фактически немногим больше полторы тысячи моргенов — значит, на самом деле ты платишь по два центнера ржи с моргена.

— Я буду оспаривать договор! Я подам на него жалобу! — завопил ротмистр. Казалось, он сейчас как стоит, так прямо и кинется в ближайший суд.

— Ахим, Ахим! — вздохнула фрау фон Праквиц.

— Сядь! — прикрикнул на него Штудман. — А теперь ты все знаешь. И теперь давай судить обвиняемого, то есть тебя. Тихо, Праквиц! Как мог ты подписать такой позорный договор? Впрочем, вы его также подписали, сударыня. Ну, рассказывай, Праквиц. Теперь тебе разрешается взять слово.

— Да разве я мог думать, что меня так подло одурачат, и кто — свои же родственники! — сердито воскликнул ротмистр. — Я знал, что тесть у меня скареда и падок на деньги, как кот на валерьянку. Но что он накинет петлю на шею собственной дочери, нет, Штудман, этому я и сейчас не верю…

— Господин фон Тешов человек неглупый, — заметил Штудман. — Составляя такой договор, он знал, что он невыполним. Значит, у него была какая-то своя цель — можешь ли ты что-нибудь сказать по этому поводу, Праквиц? Помогите и вы нам, сударыня…

— Откуда мне знать, что думает отец… — сказала фрау фон Праквиц, но под внимательным взглядом Штудмана она покраснела.

— Я швырну ему в физиономию эту писанину! — крикнул ротмистр. — Я подам в суд…

— Согласно параграфу семнадцатому всякое возражение против какого-либо пункта нарушает арендный договор. Как только ты подашь жалобу, ты уже больше не арендатор. При каких обстоятельствах был составлен этот договор? Он ведь новый, а ты уже некоторое время здесь хозяйничал…

— Э-э, да это все старые истории, никакого отношения к делу не имеющие. Когда я вернулся из армии, у нас ничего не было. Пенсии мне не полагалось, я ведь считался изменником своей родины. Вот мы и пристроились здесь сначала «погостить». Я был без дела: ходил с дорогим тестем в поле, помогал, — работал я здорово, рук не покладая. Тогда меня это занимало. Ну, вот как-то он мне и сказал: "Я стар, возьмите всю эту муру как она есть в свои руки, рано или поздно все Эве достанется". И тогда я начал хозяйничать самостоятельно…

— Без всякого договора?

— Да, без договора.

— А сколько за аренду платил?

— Ничего не было обусловлено. Когда ему нужны были деньги, я давал, если у меня были; а когда не было, он ждал.

— А потом?

— Да… как-то он сказал: "Давайте заключим договор". Вот мы и заключили этот проклятый договор, и теперь я влип!

— Так ни с того ни с сего и сказал: "Заключим договор", — верно, что-нибудь произошло.

— Ничего не произошло! — быстро крикнул ротмистр. — Я просто тогда не подумал.

— Ты чего-то недоговариваешь, — настаивал Штудман. — Так как же, сударыня?..

Она опять покраснела.

— Послушай, Ахим, — сказала она робко. — Может быть, все-таки сказать? Лучше будет…

— Э, что вспоминать давнишние истории! — проворчал ротмистр. — Штудман, ты настоящий крючок. Что тебе с того, если ты и это еще выведаешь договор от этого не изменится.

— Сударыня! — умолял Штудман.

— Незадолго до того, как поднялся вопрос о договоре, я поссорилась с Ахимом, — тихо сказала фрау фон Праквиц. — На него опять напала ревность…

— Эва, прошу тебя, не будь смешной!

— Нет, Ахим, так оно и было. Ну, вы своего друга знаете, и я его тоже знаю. Сразу вскипит, подымет шум, можно подумать, что мир рушится. Кричит о разводе, о нарушении супружеской верности — ну, слушать это не очень приятно. Но за двадцать лет я уже привыкла и знаю, он не думает того, что говорит…

— Милая Эва, — сказал ротмистр церемонно и с чувством собственного достоинства, — если ты будешь продолжать в том же духе, я надеюсь, ты разрешишь мне уйти из конторы. — Однако он остановился в дверях. — Кроме того, я был совершенно прав, флирт с Трукзесом…

— …С тех пор уже много воды утекло, — поспешно перебил Штудман. Пожалуйста, сядь, Праквиц. Не забывай, что разговор идет о твоих деньгах…

— Я больше ничего не хочу слышать обо всех этих историях! — грозно заявил ротмистр, однако сел.

— Продолжайте, сударыня, — попросил Штудман. — Итак, произошла небольшая супружеская размолвка?

— Да, и, к сожалению, мой отец ее слышал, хотя мы этого и не знали. С того дня его нельзя разубедить, что Ахим меня мучает и третирует…

— Смешно! — проворчал ротмистр. — Я такой спокойный, миролюбивый человек, каких мало…

— Несколько недель подряд он все приставал, чтобы я разошлась с Ахимом…

— Что?! — крикнул ротмистр и вскочил со стула. — Вот так новость! Чтобы ты разошлась со мной?!

— Сядь, Праквиц, — постарался его урезонить Штудман. — Ты же сам говоришь, что это давнишние истории. Жена с тобой не развелась…

— Нет, папа понял, что я не хочу. Он гораздо больше ко мне привязан, чем это кажется. — Она опять сильно покраснела. — Ну, и в конце концов появился этот договор…

— Теперь мне все понятно, — сказал Штудман, он на самом деле был очень доволен. — И тебе тоже все, надеюсь, понятно, Праквиц, и теперь ты знаешь, как себя держать. Ваш муж изнервничается, станет невыносимым, разорится, его неспособность к управлению имением будет доказана, он запутается в долгах…

— И это называется тесть! — возмущенно воскликнул ротмистр. — Я всегда его терпеть не мог, но все же думал, что в своем роде он человек неплохой…

— Голубчик Праквиц, — осторожно съязвил Штудман, — некоторые люди только потому склонны считать других неплохими, что так им удобнее. Но если ты не возьмешь себя в руки и дашь понять тестю, что тебе кое-что известно, тогда тебе крышка!

— И не заикайся! — гневно воскликнул ротмистр. — Я должен высказать ему свое мнение! Как о нем вспомню, так до белого каления дохожу!

— В таком случае, как только завидишь его, поворачивай обратно. Праквиц, ради жены возьми себя в руки! Обещай нам, что не дашь себе волю, не затеешь ссоры, сдержишься. Уйди, скажи: господин Штудман все уладит — и кончено! Это будет твоему тестю гораздо неприятнее, чем если ты распетушишься, он только того и ждет.

— Я не распетушусь, — сказал ротмистр обиженно, — петухи петушатся — я не петух!

— Значит, обещаешь!.. Отлично! Замечательно! Не откажешься же ты от своей ржи…

— Раз мне придется ее отдать…

— Предоставь это мне! Предоставь мне все дела. Я уж найду пути! Теперь ты наконец получишь деньги, много денег, плоды твоей работы — что нам зимой делать, мы еще подумаем…

— Господин фон Штудман прав, — поспешно сказала фрау фон Праквиц. Сейчас самый неподходящий момент отказываться от аренды. Передай ему все…

— Ну конечно, я так, дурачок, — проворчал ротмистр. — Штудман — вот это человек! За три недели сообразил то, чего я три года понять не мог. Я…

— Идут! — ворвалась в контору Вайо.

Пагель следовал за ней несколько медленнее.

— Так! — сказал ротмистр, обрадовавшись предлогу улизнуть из ненавистной конторы. — Наконец-то! Я думал, и тут сорвется. Пагель, голубчик, позаботьтесь, чтобы людей сейчас же накормили, чтобы выдали все нужное для работы и так далее. Сегодня после обеда вам не придется идти в поле…

Пагель ясным взглядом ласково посмотрел на хозяина.

— Слушаюсь, господин ротмистр! — Он щелкнул каблуками и вышел из конторы.

— Праквиц, что ты делаешь?! — воскликнул Штудман. — Ты же уволил Пагеля! В три он уезжает!

— Я уволил Пагеля? Ах, не говори глупостей, Штудман! Ты же видишь, молодой человек меня правильно понял. Распушил как следует, чтобы такой щенок не забывался, — и дело с концом! Я ведь не злопамятен!

— Нет, ты не злопамятен! — сказал Штудман. — Ну, посмотрим-ка, что за людей прислали. Любопытно поглядеть, на что похожа такая коллекция из пятидесяти арестантов!

5. ГУСАРЫ ПРИШЛИ

Да, они подходили к Нейлоэ.

Там, где большая дорога на Мейенбург — Остаде проходит через Нейлоэ, там они и появились, по четыре в ряд, через каждые четыре ряда надзиратель, — и они пели громко, звонко и с чувством песню про место для всех дорогое, про матери родной могилу.

— Боже, они еще поют! — простонала сидевшая у окна в замке фрау Белинда фон Тешов, обращаясь к своей подруге Ютте. — Мало того что мне загадят прачечную стряпней на этих убийц, теперь извольте еще слушать, как они горланят! Элиас, попросите ко мне барина! Убийцы и вдруг распевают песни неслыханно!

— Идут, идут! — кричали деревенские ребятишки, и тот, кто не был в поле на работе, бросал все как попало и куда попало, выходил на улицу и глазел — глазел во все глаза.

Тюремное начальство не поскупилось. Несмотря на тяжелые времена, людей приодели. Ни изношенной одежды, где заплата сидит на заплате, ни кургузых, до икр, штанишек для долговязых, ни курток, в которых утонуть можно, для низкорослых, — складно сидела чистая и опрятная, целая одежда, гордо пели они песню: "Мы — чертовой рати гусары!.."

Деревенские стояли на улице, разинув рты. Где же бритые наголо затылки, о которых им толковали? Где кандалы и наручники, в которые, по их понятиям, были закованы арестанты? Где мрачное, угрюмое молчание? Где злые, налитые кровью глаза? Ни каиновой печати, ни звериного облика, ни одного рыжего.

— Мать, чего пасть разинула, смотри косоротой останешься! — крикнул кто-то из команды, и все захохотали.

Да, в Нейлоэ ожидали большего, и, во всяком случае, ожидали совсем другого. В деревню вступал отряд мужчин самого различного возраста, больших и маленьких, толстых и худых, красивых, заурядных, безобразных — и все они были в отличном настроении, они ушли от глухого, мертвого гнета, от стен из железа, стекла и цемента, они были счастливы, что снова видят свет, весь божий свет, а не крошечный — да и тот подчас запретный кусочек тюремного окошка. Свежий воздух освежил их, солнце пригрело, это тебе не однообразное серое прозябание изо дня в день — новая работа, другая еда, мясо и курево, возможность поглядеть, — поглядеть и то хорошо, — на девушек, на женщину, как раз спешно спускающую рукав на голую руку, которой она только что месила тесто в квашне.

Они пели:

Вперед, продувные гусары,

Острожная чертова рать!

Нам любить, греша, нам грешить, любя,

Греша и любя, умирать.

И надзиратели тоже улыбались. И надзиратели тоже были довольны, что ушли от тюрьмы, от монотонной службы, с ее вечными парашами, дрязгами, непрерывными сварами, недовольством, наговорами, постоянным страхом перед неповиновением, вспышкой, бунтом. Арестанты получат вволю еды и курева, утихомирятся, не будут скандалить, — хотя уверенным никогда нельзя быть.

Надзиратели поглядывали на своих подопечных, можно сказать, даже доброжелательно. Ведь этим людям они отдали всю свою жизнь, и, пройдя все ступени отчаяния, ненависти, равнодушия, тюремщики кончили тем, что почти полюбили арестантов. Сейчас они такие опрятные, нарядные в выданной им новой одежде, такие довольные, так весело поют!

— Господин надзиратель, зайца видали?

— Господин надзиратель, столько протопаешь, сразу жрать захочется! Я сегодня за обедом три порции слопаю!

— Господин надзиратель, что сегодня на обед — гусятина?

Дети, как есть дети! Надзиратели знали, с кем имеют дело: это же не убийцы, — осужденных на долгие сроки в отряде вообще не было. Четыре года максимум, большинство осуждено на короткие сроки, да и то все уже отсидели добрую половину своего срока или почти все. Среди них нет никого по мокрому делу, нет китов воровского мира — но, несмотря на это, несмотря на их пение и веселье, они все же арестанты, то есть люди, которых лишили свободы и из которых многие готовы на все или почти на все, только бы снова получить свободу. С доброжелательством поглядывали надзиратели на свою команду, однако ни на минуту не забывали, что им, может быть, придется рисковать собственной жизнью, только бы не допустить арестантов до желанной свободы.

Красавица скажет: "Останься, друг,

Мы, право же, славная пара!"

— Я утек из тюрьмы, не удержишь и ты,

Мы — чертовой рати гусары!

— пели они.

— Идут! Идут! — крикнула Аманда Бакс в прачечной замка и так швырнула деревянный половник в горох с салом, что брызги полетели. — Пойдем, Зофи, поглядим. Из чулана для угля видна рабочая казарма.

— Не пойму, что тебя так разбирает! — холодно ответила Зофи. Подумаешь, арестанты — да я ради них шага лишнего не сделаю! Еще наплачемся, как будем им еду отпускать. Ведь это же преступник на преступнике!

Но все же она пошла вслед за Амандой и, чаще задышав, вместе с ней прильнула к маленькому оконцу в чулане для угля. Она видела колонну, слышала пение; она глядела, глядела, и не находила его в двигавшейся толпе, и думала: "А что, если его нет? Что, если его не отправили вместе с остальными?"

— Чего ты так вздыхаешь, Зофи? — удивленно спросила Аманда.

— Я вздыхаю? Вовсе я не вздыхаю! Чего ради мне вздыхать?

— Я тоже так думаю, — сказала Аманда довольно язвительно и снова прильнула к окну. Они еще не успели подружиться, так как до сих пор не было выяснено — которая кухарка, а которая помощница кухарки.

Позади колонны арестантов ехали две телеги из имения с поклажей: одеялами и мисками, оловянными ложками и аптечкой, кувшинами, ведрами, лопатами, кирками… А между телегами и колонной шагал один как перст старший надзиратель Марофке, человек роста, правда, небольшого, но персона важная, старший начальник уборочной команды N_5, откомандированной из Мейенбургской тюрьмы в Нейлоэ — неограниченный повелитель над пятьюдесятью заключенными и четырьмя надзирателями. У него были субтильные короткие ножки, зато они были всунуты в хорошо отглаженные серые брюки. Штиблеты на нем — только на нем одном — были начищены почти до блеска: перед вступлением в Нейлоэ он приказал одному из заключенных навести на них «глянец» в придорожной канаве. У господина Марофке большой колышущийся при каждом шаге живот, зато он облачен в синий мундир и опоясан ремнем, на котором висит сабля. Лицо же у господина Марофке, несмотря на его пятьдесят лет, нежное, как у девушки, белое и розовое. Зато при малейшем волнении оно багровеет. Топорщащиеся, как у кота, красновато-рыжие усы, глаза — бледно-голубые, голос визгливый и резкий. Но, несмотря на резкость и крикливость, господин старший надзиратель Марофке воплощенное добродушие — до тех пор, пока не усомнятся в его власти. Когда же это случается, он сразу становится злым, мрачным, мстительным, как пантера.

— Стой! — взвизгнул он.

Арестанты остановились.

— Налево кругом!

Они повернулись "налево кругом", по правде говоря, без особой военной выправки, ибо в 1923 году большинству людей все военное было ненавистно. Теперь они стояли спиной к казарме, а лицом к флигелю и усадьбе…

Пагель подошел к маленькому властелину.

— Если не ошибаюсь, вы господин старший надзиратель Марофке? Начальник тюрьмы нам писал. Меня зовут Пагель, я здесь так, вроде практиканта. Разрешите представить вас помещику, будьте любезны, вон он там стоит…

Под крайними деревьями, отпрысками парковых насаждений, у флигеля для служащих стоял ротмистр с семьей и господином Штудманом.

Напыжась от важности, словно плывя по воздуху, словно с каждым шагом отталкиваясь от низменной земли, направился старший надзиратель Марофке к ротмистру. Он щелкнул каблуками, приложил руку к козырьку и отрапортовал:

— Имею честь доложить, господин ротмистр, старший надзиратель Марофке с двумя надзирателями и двумя помощниками надзирателей, а также с пятьюдесятью арестантами, составляющими уборочную команду номер пять, прибыли в ваше распоряжение!

— Благодарю вас, старший надзиратель, — милостиво сказал ротмистр. Он с любопытством разглядывал пыжившегося пузана. — В армии служили?

— Так точно, господин ротмистр. В тридцать втором обозе.

— Так, так, в обозе! Ну конечно. Сразу видно. — В глазах старшего надзирателя сверкнул опасный огонек. — На фронте были?

— Никак нет, господин ротмистр. Болел…

— Насморком? Так я и знал! Ну, размещайте людей. Обед, должно быть, готов. Господин Пагель, вы обо всем позаботитесь? И чтобы работа у меня кипела, старший надзиратель, я не желаю платить такие деньги даром! Можете идти, старший надзиратель!

Весь багровый вернулся Марофке к своей команде.

Господин фон Штудман и фрау фон Праквиц переглянулись: так они и ждали. Она в отчаянии пожала плечами, Штудман успокаивающе прошептал:

— Постараюсь как-нибудь уладить, сударыня.

— Все уладить даже вам не под силу, — тихо ответила фрау фон Праквиц, и слезы навернулись ей на глаза.

— Почему у вас такие похоронные лица? — с удивлением спросил ротмистр, оглянувшись. — Ну и потешный же этот надзиратель. Воображает о себе бог весть что. Сразу видно тыловую крысу. Но я его, голубчика, вымуштрую, узнает, что такое служба. Идем, идем, Вайо. Приятного аппетита, Штудман! Надо и мне перекусить — правда, сегодня утром ты постарался испортить мне аппетит… Ну, приятного аппетита!

6. ТАЙНЫЙ СОВЕТНИК ПАКОСТИТ

— Почему вам он говорит «господин», а мне просто "старший надзиратель", как это понимать?! — запальчиво спрашивал Пагеля надзиратель Марофке. — Мы здесь не в казарме, он мне не начальник.

Они сидели в комнатке, отведенной старшему надзирателю. Рядом за стеной шумели заключенные, хохотали, ругались, пели, приколачивали карточки своих симпатий и фотографии кинозвезд, на которые уже давно любовались только тайком, насвистывали, устраивали себе постели и уже стучали жестяной обеденной посудой…

— Жрать хотим! — крикнул кто-то.

— Разрешите предложить сигарету? — спросил Пагель и протянул через непокрытый стол портсигар. Но господин Марофке поблагодарил и отказался.

— Надо бы вам сюда на стол красивую скатерку, — сказал Пагель, оглядывая комнату, — и вообще кое-что добавить: зеркало, картины, приличную пепельницу. Эх, девушкам бы словечко шепнуть, ну, да вы и сами не промах. Верно, вы всегда пользовались бешеным успехом у девушек, господин старший надзиратель?

Но обида засела слишком глубоко.

— Когда начальник тюрьмы говорит мне «надзиратель», это правильно. Но он — он на это никакого права не имеет! Тогда и я могу сказать «ротмистр». Воображаю, какую бы он скорчил физиономию!

— Жрать хотим! — крикнули уже двое. Ложки забарабанили в такт по мискам.

— С нашим хозяином просто и смех и грех, — задумчиво сказал Пагель. Какой-нибудь час тому назад он выгнал меня вон! Да, да, господин старший надзиратель, выгнал в два счета за то, что я засмеялся при исполнении служебных обязанностей. Я вам не вру, честное слово! А потом ему, видно, стало меня жалко; должно быть, потому что и сам я невелика птица и ничего у меня за душой нет, он меня и оставил. Но все еще злится и величает меня «господином». Когда он в хорошем настроении, он говорит просто «Пагель» или «щенок».

Пагель сидел с глупым видом, опершись на стол, искусно пуская за разговором кольца дыма и не смотря на своего собеседника.

Тот недоверчиво покосился на него.

— А зачем он пристал ко мне с насморком! Когда у меня двусторонняя паховая грыжа! Не все такие счастливчики, чтобы из-за ранения в тыл попасть!

— Э-э-эх! — презрительно протянул Пагель. — У него и раны не в чести. Для него что рана, что насморк — все одно. Это у него так, вроде поговорки. Ну, черт с ним!

— Жрать хотим! — все громче кричали за стеной.

— Что же тогда у ротмистра в чести? — с любопытством спросил старший надзиратель. — Никогда я не слыхал, чтобы раны равняли с насморком. А если тебе ногу отнимут? Что он тогда скажет?

— Тоже скажет «насморк». Ну, черт с ним. Не стоит над этим голову ломать. Господин старший надзиратель, у меня к вам большая просьба…

— ???

— Жрать хотим!!!

— Когда пойдете с заключенными за едой, там на кухне две девушки. Одна мне приглянулась, так уж будьте другом, не становитесь мне поперек дороги! Другая тоже очень смазливенькая…

— Эх, молодежь! — сказал старший надзиратель Марофке, на этот раз весьма польщенный. — Решено и подписано! Будь покоен!

— Большое спасибо, господин старший надзиратель! — в смущении произнес Пагель.

— Да, молодой человек, когда я был в вашем возрасте!.. Не понимаю, что с вами, молодежью, сделалось! Чтобы я в вашем возрасте да просил пожилого мужчину!.. Ну ладно, решено и подписано, ладно, нечего стыдиться. Я и за надзирателями пригляжу, двое-то у нас холостые, вы мне только мигните, которая ваша. За едой я, само собой разумеется, большей частью сам ходить буду.

— Жрать хотим! Жрать хотим!

— Да, уже пора. Скажите мне быстро, что с вашим хозяином такое. Ты не рассердишься, если я иной раз «ты» скажу? Это я от души. При других я, разумеется, воздержусь.

— Очень благодарен, господин старший надзиратель, почту за честь! А хозяин наш — только пообещайте, что вы ни за что на свете не проговоритесь…

— Чтоб я да проговорился? Нет, я зря не болтаю. Я ведь на казенной службе — от меня даже прокурор ничего не узнает.

— Ну хорошо — только между нами: хозяина засыпало. Его замертво вытащили из блиндажа. С тех пор…

— Это по нему сразу видно! На нем как печаль стоит: выходец с того света.

— С тех пор для него только «засыпанные» в счет идут. Другое, что ни возьми, все у него «насморк»!

— Значит, у хозяина твоего не все дома? Ладно, не бойся, я тебя не подведу…

— Здравствуйте, господа, — сказал, входя, Штудман. — Все в порядке? Ну как, господин старший надзиратель, довольны? Помещение достаточно надежное? Думаю, ни один не сбежит. Простите, меня зовут фон Штудман, я здесь нечто вроде коммерческого директора. Если вам что понадобится, все равно что бы это ни было, если едой будете недовольны, всегда откровенно говорите мне. К ротмистру с такими делами обращаться не стоит…

Старший надзиратель бросил понимающий взгляд на Пагеля.

— Слушаюсь, нельзя ли попросить скатерку на стол и пепельницу?

— Пожалуйста, все будет, — любезно сказал Штудман. — Мы хотим, чтобы вы себя здесь хорошо чувствовали. Пагель, ступайте обедать, все уже не столе. Я отправляюсь с господином старшим надзирателем…

Пагель полным грусти взглядом посмотрел на Марофке, который успокоительно кивнул ему головой.

— Слушаюсь, господин фон Штудман, — сказал он и исчез.

— Коллега Сименс! — визгливым голосом крикнул в сени старший надзиратель. — Отрядите четырех человек за едой. Выберите людей пожилых, женатых, говорят, на кухне хорошенькие девушки.

В казарме поднялся шум, гам, галдеж.

— Кто это вам про хорошеньких девушек рассказал? — удивился Штудман. Уж не Пагель ли?

— Тюремному надзирателю полагается все такое тут же разузнать, — гордо ухмыльнулся Марофке. — С моими ребятами ухо надо востро держать — народ продувной!

— Вы еще не сказали мне, откуда у вас такие сведения, господин старший надзиратель, — сухо сказал Штудман. — Все-таки от Пагеля?

— Ну да, — покровительственно протянул Марофке, — мальчишка, кажется, влюблен. Между нами, строго конфиденциально: он просил меня проследить за его симпатией, чтобы чего не вышло, понимаете…

— Так, так, Пагель, — сказал очень удивленный Штудман. — Которая же из двух: Аманда или Зофи? Конечно, Зофи, так ведь?

— Этого я еще не знаю. Он хотел показать мне ее, когда мы пойдем за едой, но вы помешали.

— Глубоко сожалею! — рассмеялся Штудман. — Ну, это дело поправимое…

В раздумье пошел Штудман следом за Марофке. В раздумье слушал он несколько возбужденный спор о том, почему отрядили за едой только троих пожилых женатых людей, а четвертым послали молодого, с неприятно гладким, красивым лицом, с лживыми глазами и чересчур выдвинутым подбородком.

— Либшнера не желаю! — кричал господин Марофке. — Я сказал людей пожилых, причем же тут Либшнер! Он вообще примазался. Тебе не место в моей команде, твое место в камере, сиди там и плети рогожи. Говоришь, Бранд пузырь на ногах натер, не может идти за едой? У меня тоже пузырь, да к тому же в животе, а вот иду же! — Одобрительный громовой хохот. — Если еще раз увижу, что ты пристроился за едой идти, ты у меня в тот же день прямой дорогой обратно в каталажку отправишься, понял?! Эй, Вендт, берись ты за котел! Марш!

В раздумье слушал этот разговор Штудман. Но слушал он невнимательно, одним ухом. Бывший обер-лейтенант думал о Пагеле. Пагель интересовал его. Штудман принадлежал к людям, которые вечно о чем-то думают и размышляют только не о себе. Что о себе думать… Он делает то, что полагается делать, иначе и быть не может, он абсолютно неинтересный человек. А вот Пагель, например, чрезвычайно интересный. Обер-лейтенант внимательно наблюдал за ним, юноша работает честно, с усердием. Всегда в ровном, хорошем настроении, не обидчив, удивительно быстро освоился с незнакомой сельскохозяйственной работой. Никаким делом не брезгует. Был игроком, но сейчас не видно, чтобы скучал здесь и томился. К спиртным напиткам склонности нет, а то, что он слишком много курит — так это болезнь века, и Штудман тоже страдал ею. Все то и дело закуривают, дымят, бросают и тут же опять закуривают.

У Пагеля все как будто в порядке, придраться не к чему, он свое дело делает.

И все-таки что-то в нем не в порядке! Жизни в нем нет, он не выходит из себя, не восторгается, не злится. Господи боже мой, ведь мальчишке двадцать три года — нельзя же с этих лет на все только чуть приметно улыбаться и ни себя, ни окружающих не принимать всерьез! Словно весь свет — сплошной обман, и надо же, чтобы именно он это открыл! Думая о нем, видишь его как сквозь кисею неявственно, расплывчато, словно он не живет, словно он только существует, словно у него какая-то душевная травма.

Штудман уже давно присматривался к Пагелю и успокаивал себя тем, что такая безучастность — явление временное: Пагель — выздоравливающий. Он пережил роман, который затронул его глубже, чем можно было ожидать, он все еще страдает. Пожалуй, было ошибкой уклоняться от всякого разговора на эту тему, но Штудман считал, что раны бередить не надо.

И вдруг такой сюрприз: Пагель затеял новый флирт, он говорит о нем с посторонним, он боится потерять девушку! Но тогда дело, значит, обстоит иначе, тогда "не все спокойно в Датском государстве", тогда Пагель не пострадавший, не выздоравливающий, никакая тут не душевная травма. Тогда он просто байбак, размазня, и его надо расшевелить.

Штудман решил внимательней присмотреться к Пагелю, ближе подойти к нему — между ними все еще стоит незримая стена! Двадцатитрехлетний юноша и ни с кем на свете не поддерживает более теплых отношений, даже не стремится к таким более теплым отношениям, ведь это же просто страшно! В двадцать три года не делаются отшельником! Насколько Штудману было известно, Пагель все еще не написал матери — это тоже нехорошо, вот тут-то и надо воздействовать прежде всего. В Штудмане разом проснулись все инстинкты няньки, он чувствовал, что перед ним задача, он подумает над ней, поразмыслит, разрешит ее!

Добрый Штудман! Если бы, вместо того чтобы думать о других, он подумал о себе, ему стало бы ясно, что он только потому с таким пылом накинулся на эту новую задачу, что потерпел крах в предыдущей. После сегодняшней утренней беседы он, сам того не сознавая, отказался от ротмистра. Ротмистр безнадежен, это не человек, а спичка, только вызволишь его из одной глупости, он тут же с жаром кидается в другую! Он из породы неисправимых детей — учителю приходится отступиться. Теперь, когда обер-лейтенант думал о ротмистре, он уже не думал: "Опять шаг вперед!" — а: "Что он опять выкинет"? Он не собирался оставить ротмистра, у того были жена, дочь (тоже увлекательные задачи!), но сам ротмистр потерял уже для него интерес: загадка, которую мы старались разгадать, — а она оказалась вовсе даже и не загадкой, а просто какой-то абракадаброй, — больше уже не привлекает.

В раздумье останавливает Штудман взгляд своих приветливых карих глаз по очереди то на Аманде Бакс, то на Зофи Ковалевской. Об Аманде, крепкой и ширококостной, как битюг, по его мнению, не может быть и речи. (Хотя чужое сердце — потемки!) Зофи — ну, эта хорошенькая, ничего не скажешь, но при более пристальном наблюдении Штудман все же находит, что по временам сквозь женственные черты в ее лице проглядывает что-то злое, резкое. Тогда ее глаза становятся колючими, как булавки, голос — почти хриплым.

Вот, например, сейчас, когда она говорит старшему надзирателю Марофке:

— Это что же, недоверие к нам, что ли?

Возможно, господин Марофке и комическая фигура, и потом он не в меру обидчив, но тюремный надзиратель он опытный. Штудман подумал, что могли прислать и похуже.

Марофке оставил четырех людей, отряженных за едой, дожидаться за дверью под надзором своего коллеги Сименса. А сам попросил у девушек ложку, чтобы отведать еду, и даже похвалил их:

— Вкусно! Мои ребята обрадуются!

Затем он указал, куда поставить готовую еду для арестантов, а потом велел девушкам выйти в коридор еще до прихода людей, отряженных за едой, на что фройляйн Зофи весьма сердито спросила:

— Это что же, недоверие к нам, что ли?

— Как можно! Это общее правило для всего женского пола. Не только для такой красотки! — очень миролюбиво ответил пузан.

Зофи Ковалевская гневно запрокинула голову и воскликнула:

— Мы с таким сбродом, как арестанты, не путаемся! Такого о нас и не думайте!

— Зато мои ребята очень охотно с вами спутаются, фройляйн, — заявил старший надзиратель.

— Идем, Зофи! — принялась уговаривать и Аманда. — Подумаешь, невидаль какая — арестанты!

Но Зофи проявляет поразительное упорство — ах, она потеряла голову: только для того, чтобы поскорее узнать, тут ли он, она ставит на карту все, что так хитро задумала! Стоило добиваться работы в этой старой поганой кухне, стоило портить свои холеные руки чисткой картошки и холодной водой, стоило отказываться от приятного досуга — раз она не может даже здесь с ним повидаться! Она оказалась в худшем положении, чем все остальные: уж лучше бы она стояла на улице перед казармой для жнецов, тогда она хоть увидела бы его, когда он проходил по деревне!

Она решилась на все, не побоялась даже испортить хорошие отношения с Штудманом.

— Скажите, господин фон Штудман, — обратилась она к нему, — с какой это стати господин надзиратель выгоняет меня из моей же собственной кухни? Господин надзиратель не может мне приказывать!

Штудман все время упорно думал, он внимательно наблюдал, однако не мог найти ключ к этой загадке.

— Будьте благоразумны, фройляйн Зофи, — сказал он приветливо, — не усложняйте господину надзирателю его службу!

Штудмана поразил злой, жесткий взгляд, который Зофи бросила на старшего надзирателя, — взгляд, полный ненависти. Но за что, скажите на милость, Зофи ненавидеть этого пузана с бородкой клинышком? Однако это был всего один взгляд; когда Зофи поняла, что все напрасно, она постаралась спасти то, что еще можно спасти.

— Ну что ж, я спорить не буду и, конечно, уйду из своей кухни, раз мне это приказано, — согласилась она. — Но тогда мы с Амандой ни за что здесь не отвечаем — барыня выдала нам всего счетом, полотенца и посуду…

Дверь в коридор хлопнула, обе девушки вышли. Старший надзиратель позвал своих людей, они принялись осторожно переливать приготовленную еду к себе в котлы. А господин Марофке тем временем шептал на ухо обер-лейтенанту:

— Я сперва подумал, что господин Пагель приударяет за этой стройной красоткой, понимаете? Но похоже, что за другой. Красотка-то облизывается на моих ребят, словно они медом помазаны. С нее-то я уж глаз не спущу, у нее что-то на уме!

— Что вы, — запротестовал Штудман, правда, не очень уверенно. — Я знаю фройляйн Зофи за очень порядочную…

"Я совсем ее не знаю, — вдруг подумал он. — Тот раз в поезде она произвела на меня определенно плохое впечатление…"

— Вы даже не подозреваете, что за смешные женщины бывают, назидательно говорил Марофке, следуя вместе со Штудманом за несущими еду арестантами в казарму. — Некоторые просто с ума сходят по нашим ребятам… И ведь совсем их не знают: просто потому, что арестанты! Прежде мы в Мейенбурге зимой, во время снегопада, расчищали улицы. Вы не представляете себе, на какие уловки пускались некоторые женщины, только бы подсунуть письмо… Да, господин фон Штудман, в этом отношении женщины — загадка, и здешняя красотка…

— Так, так, — то и дело поддакивает фон Штудман. Он тоже находил, что тут кроется какая-то загадка. Но придет время, он ее разгадает. А пока он стоит в казарме и смотрит, как арестанты уписывают еду. Да, еду они уписывают со вкусом и, быстро уплетая первую порцию, уже поглядывают на котел, хватит ли по второй, а то, пожалуй, еще и по третьей.

Но самый смак, самая вершина блаженства — это отварной картофель! Картофель, сваренный не в супе, где он только твердеет, но отдельно, в специальном огромном горшке! Они не ели такого с тех самых пор, как «сидят». Многие перебрасывают горячие картофелины из одной руки в другую и так без супа и едят, как только они чуточку остынут.

— Замечательно, господин начальник! — обращаются они к Штудману. Нельзя ли как-нибудь картошку в мундире с селедкой?

— Можно, — обещает Штудман.

— Ух, люблю селедку со сметаной! — слышится чей-то голос.

— Да чтоб сметана со льда! Как, господин начальник?

— Мне, — кричит третий, — к картошке в мундире и девчонку подавай, картошку чистить… Нельзя ли, господин начальник, как-нибудь так устроить?..

Громовой хохот.

"Вот они в натуральную величину; не сказать, чтобы очень плохие, но и не слишком хорошие. Доверчивые и наглые, довольные малым и жадные — в них много детского, только без детской наивности", — думает фон Штудман.

Сейчас они обступили Штудмана. Голод утолен… Подавайте им табачку! Табак — что на свете желаннее, когда ты его лишен, и что на свете обычнее, когда он у тебя есть. Они знают, табак полагается им только после того, как они проработают неделю: следующее воскресенье им причитается по две пачки табаку на душу. Но и тут они совсем как дети. Удовольствие не в удовольствие, раз оно предстоит только завтра, только в воскресенье подавай его сейчас же!

Штудман человек покладистый, он обещает прислать с Пагелем пятьдесят пачек табаку. Затем уходит в контору. Заключенные решают, что он молодчина, божатся, что обдерут его как липку. Мы его еще выдоим как следует, говорят они, он из тех, кого берут лаской. Все трещат наперебой, гвалт стоит адский. Но тут вмешиваются надзиратели, дисциплину ослаблять нельзя. Они сюда не в гости приехали, работать надо!

Открыв дверь в контору, фон Штудман увидел господина фон Тешова и Пагеля, сидевших там в трогательном согласии. Оба сельских хозяина — самый старый и самый молодой, — казалось, отлично спелись; у обоих были предовольные физиономии.

— А я тут вашему юноше рассказываю, что я жрал, когда мальчишкой работал в поле, — сказал старик фон Тешов раскатистым басом. — Думаете, что ни день свиные отбивные со шпинатом? Как бы не так! Три раза в неделю поджаренные мучные клецки! В конце концов мы стали швырять ими в потолок, и они прилипали, такие были клейкие. Когда я уходил из имения, они все еще не отклеились.

— А что же вы действительно кушали? — спросил Штудман вежливо, особенно вежливо, потому что был крайне зол. После беседы с ротмистром на письменном столе еще разбросаны бумаги. В них, правда, нет ничего предосудительного, но старик хитер, ему довольно намека, чтоб догадаться о целом военном плане.

— Мы таскали что ни попало, не хуже ворон! — сказал фон Тешов. — К кладовой, к коптильне, к чулану с яблоками — к каждому замку были у нас подобраны ключи…

— Так что в конечном счете свиные отбивные со шпинатом для работодателя, пожалуй, выгоднее, — сухо заметил фон Штудман. — Пагель, будьте так любезны, отнесите в рабочую казарму пятьдесят пачек табаку…

— Для начала недурно! — грохочет басом тайный советник. — Еще и палец о палец не ударили, стервецы этакие, и уже, пожалуйте — пятьдесят пачек табаку! Я тоже не прочь к вам в работники! Ну, не буду вам советы давать…

Пагель исчез, любезно помахав тайному советнику рукой. Штудман выжидательно смотрит на господина фон Тешова, так как старик сидит на штудмановском месте, то есть за письменным столом, то есть как раз перед раскиданными по столу письмами, — выжидательно смотрит он на владельца Нейлоэ. Но владелец сидит где сидел. Тогда Штудман принимается собирать со стола письма и раскладывать их по папкам.

— Ваши бумажонки мне не мешают, — милостиво изрекает старик. — Письма, на которые мне не надо отвечать, мне ни капли не мешают. А вы, видно, любите писать?

Штудман что-то бормочет, что при желании можно счесть за ответ, но не обязательно.

— Я всегда говорю, сельскому хозяину уметь писать не к чему. Немножко читать, это пожалуйста, чтобы мог прочитать в газете цены на скот и рожь, но писать — к чему? Разве чтобы векселя подписывать, а? Образование — это выдумка красных! Ну, скажите на милость, какой сельскому работнику прок с того, что он научился писать? Только тот, что теперь он ничем не доволен вот и весь прок.

— А раньше все были довольны? — спрашивает Штудман. Он подшил письма к делам и теперь курит, прислонясь к печке. Собственно говоря, ему надо бы пойти по хозяйству. Но он решил набраться терпения и выведать, что здесь понадобилось старику. Потому что если Штудман его не выслушает, то выслушивать его придется ротмистру, а тогда ничего хорошего не жди.

— Какое там! — отозвался старик. — Довольны мы раньше тоже не были. Человек для того и на свете, чтобы скулить, это уж я вам говорю, дорогой господин фон Штудман! Как только появится на свет, так и заскулит, как молоденький щенок, а когда придет пора умирать, хрипит, как старый пес. И все остальное время тоже скулит, да еще как. Нет, довольны мы, конечно, тоже не были, раньше-то! Но здесь есть разница, уважаемый! Раньше каждый хотел иметь больше, чем у него есть, и все; а теперь каждому подавай то же, что у другого!

— В этом есть доля истины! — соглашается Штудман и наскоро соображает, что бы он хотел иметь из того, что сейчас имеют другие. Ему даже что-то приходит в голову.

— А то как же! — Старик торжествует. Теперь он вполне доволен. Пагель ему поддакивал, и господин фон Штудман тоже поддакивает. Оба они люди обходительные — не чета его зятю.

— Послушайте-ка, господин фон Штудман, — начинает он поэтому вполне миролюбиво. — Вот мы сейчас говорили, что все скулят. Ну, моя барыня тоже скулит. Потому-то я и здесь.

Фон Штудман вопросительно посмотрел на него.

— Да, дорогой господин фон Штудман, вам повезло, вы холостяк. А каково мне, старику!.. На этот раз ваши острожные гусары виноваты!

— Кто?!

— Ну, арестанты, они ведь сами себя так окрестили! Вот уже целый час, с той самой минуты, как они пришли, она не дает мне покоя. "Хорст-Гейнц, этого я не перенесу, в нашем любимом Нейлоэ — и вдруг арестанты. Как посмотрю в окно, так и вижу их, а ведь это все убийцы и разбойники, да еще поют — убийцам надо бы запретить петь…"

— Насколько я слышал, они поют совершенно безобидные песни…

— То же самое и я ей сказал, уважаемый господин фон Штудман! В точности мои слова! Они поют даже "Дерновая скамья на матери родной могиле", я ей это говорил. Да что толку? Никак у нее в голове не укладывается, что убийцы могут петь. Убийцы должны всю свою жизнь каяться, вот как она считает.

— Среди них нет ни одного убийцы, — сказал Штудман, чуть заметно рассердившись. Он понимает, что эта болтовня ведет к чему-то более серьезному. — Только воры и мошенники; все осуждены на сравнительно короткие сроки, все отличаются хорошим поведением…

— В точности мои слова, господин фон Штудман, то же самое и я жене сказал! Но попробуйте втолковать что-нибудь женщине, раз она заберет себе что в голову! "Зачем же их в каторжной тюрьме держат, раз они не убийцы? говорит. — Для воров существуют обычные тюрьмы". Не мог же я ей весь уголовный кодекс разжевать!

— Ну, так как же? — спросил Штудман. — Что угодно вашей супруге?

— А потом еще наша прачечная, — продолжал тайный советник. — Ну да, жена сама отдала ее под кухню. А теперь ни с того ни с сего не желает. Вы этого не знаете. Вы холостяк. Ей, видите ли, жалко стало своих прекрасных баков, в которых кипятят у нас белье, а теперь варят еду для ваших гостей. Простите, я не так выразился, ну, разумеется, они не ваши гости. И с Амандой Бакс опять не по ней, недовольна, что та теперь только наполовину птичница. Сегодня утром будто бы яиц было уже меньше, чем вчера…

— Но сегодня утром куры еще никак не могли знать, что ожидаются арестанты! — с улыбкой заметил Штудман.

— Вы совершенно правы! Ха-ха-ха! — расхохотался старый бородач и со всего размаху ударил кулаком по письменному столу. — Обязательно надо жене рассказать! Вот разозлится-то! Замечательно! Куры никак не могли знать! Моя жена чувствует к вам слабость, господин фон Штудман, ну, это ее вылечит! Просто превосходно!

Фон Штудман ужасно досадовал на свой промах. Старик при всей своей кажущейся простоватости невероятный пройдоха. Он, нисколько не стесняясь, пользуется всяким слабым местом другого, стоит лишь его обнаружить. Ну, значит, надо быть осмотрительнее. И не выходить из терпения, ведь это-то ему как раз и нужно.

— Мы ни в коем случае не хотели бы, чтобы наши люди были в тягость вашей супруге, — говорит он вежливо. — Мы сделаем что возможно. Прачечную освободим. С готовкой можно будет устроиться где-нибудь в другом месте, в кухне, где готовят корм скотине, или на вилле, я подумаю. Бакс мы отпустим. В помощь Ковалевской я возьму Гартиг…

— В помощь Зофи? — удивился старик. — Так вы еще не знаете? Ну, должен сказать, хорошо же вы знаете, что у вас творится. Когда я плелся сюда к вам, Зофи стояла у входа в подвал и ревела. Говорит, ваш надзиратель ее обидел, она больше готовить не будет… Я, конечно, пробовал ее урезонить, но вы девушек знаете…

— Во всяком случае, я вам очень благодарен, что вы ее урезонивали, господин тайный советник, — сказал господин фон Штудман несколько резче. Зофи мы тоже найдем кем заменить. Петь в казарме я запрещу, таким образом все ваши претензии удовлетворены, не так ли?

— Да вы просто прелесть! — воскликнул старик, весь сияя. — Разумный человек всегда с вами сговорится! Будь на вашем месте мой зять! Черта с два! Но… но, к сожалению, — и тайный советник огорченно покачал головой, — это еще не все, мой дорогой господин фон Штудман. Когда жена сидит у окна и видит арестантскую одежду… этого она вынести не может, уважаемый, это ее волнует, она женщина старая, я обязан с ней считаться.

— К сожалению, я не имею права переодеть их, — сказал Штудман. — Будьте уверены, я и это сделал бы! Но ведь замок выходит на четыре стороны может быть, ваша супруга выберет себе окно на другой стороне?

— Уважаемый господин фон Штудман, — ответил тайный советник, — моя жена просидела у этого самого окна ну, скажем, пятьдесят лет. Не можете же вы в самом деле ожидать, что она на старости лет переселится на другое место только потому, что вы импортировали в Нейлоэ арестантов!

— Что же прикажете нам делать? — спросил Штудман.

— Господин фон Штудман, — сказал старик, весь сияя. — Отправьте этих людей туда, где им только и место: в острог! И чем скорей, тем лучше!

— А урожай?! — возмущенно воскликнул Штудман.

Тайный советник с улыбкой пожал плечами.

— Вы не можете требовать это всерьез? — возразил Штудман, все еще не веря.

— Вы что же, любезнейший, полагаете, что я тут в обеденную пору битый час с вами болтаю для собственного удовольствия? — грубо сказал тайный советник. — Пусть убираются вон из Нейлоэ, и сегодня же!

Тайный советник встал с кресла; злобно сверкая глазами, смотрел он на Штудмана.

Но теперь, когда дело дошло до боя, бывший обер-лейтенант сохранял полное спокойствие.

— Господин тайный советник, — сказал он. — Ваши претензии запоздали. Уже две недели как вам известно о нашем намерении вызвать арестантскую уборочную команду. У вас не было никаких возражений. Наоборот, вы предоставили в наше распоряжение вашу прачечную и вашу птичницу. Тем самым вы изъявили свое согласие…

— Ишь ты! — усмехнулся тайный советник. — Какой доморощенный адвокат выискался! Вы хитры, да я еще хитрей! Согласно параграфу двадцать первому арендного договора арендатор обязан немедленно устранить все, что ущемляет жилищные интересы владельца. Ваши преступники ущемляют наши жилищные интересы. Сейчас же, как только выяснилось подобное ущемление интересов, я обратился к вам, чтобы вы устранили помеху. Так действуйте же, устраняйте помеху! Пусть убираются вон отсюда.

— Мы заявим протест! — сказал Штудман. — Мы будем утверждать, что казарма, населенная польскими жнецами с женами и детьми, гораздо большая помеха, чем заключенные, подчиняющиеся строгой дисциплине. Затем мы будем утверждать…

— Уж не перед судом ли? — презрительно воскликнул тайный советник. — Эх вы, умница, попробуйте только обратиться к суду! Всякое обращение в суд влечет за собой нарушение арендного договора! Параграф семнадцатый договора! Попробуйте только обратиться в суд — я не прочь получить урожай!..

Штудман вытер лоб. "Ох, милый мой Праквиц! — подумал он. — Был бы ты на моем месте! Но ты даже не подозреваешь и никогда не будешь подозревать… — Он взглянул на письменный стол. — Этот человек на все пойдет… Уж, конечно, он прочитал письма с предложениями хлеботорговцев. Пагель чересчур беспечен, чересчур доверчив. Старик жаден — ему бы не только от зятя отделаться, ему теперь в придачу и урожай подавай… Я должен придумать какой-нибудь выход…"

— Ну как, господин фон Штудман? — сказал старик, вполне довольный собой. — Сельское хозяйство почище гостиницы, а? Ради чего вам из кожи лезть? На благодарность моего зятя не рассчитывайте. Отошлите людей и, если вы человек разумный, уезжайте сами тоже. Здешнее хозяйство лопнувший пузырь, и вам его не надуть…

Фон Штудман стоял у окна.

— Минутку, — сказал он; он смотрел на казарму. Вот из двери вышли: Пагель, раз, два, три арестанта; потом надзиратель… Они пошли по дороге, скрылись из виду; верно, отправились в сарай за инструментами…

"И старуха там наверху их тоже видела, — подумал он. — Тут ничего не поделаешь. Выхода нет. Конечно, ему в первую голову хочется меня сплавить. Праквица обойти легко, тот сегодня же швырнет ему в физиономию эту чертову бумагу и подарит прекрасный урожай… Нет, нет…"

Ему пришла в голову мысль, он сейчас же отбросил ее. И тут же внимательно поглядел на казарму. Она была обращена своим красным фронтоном к замку и флигелю. В этой стене была дверь и чердачное окно, обе боковые стены прятались за кустами сирени и бульденэжей. Штудман посмотрел, прищурился. Нет, мысль неплоха, как раз то, что нужно.

Он разом обернулся.

— Владелец предъявляет четыре претензии? — спросил он. — Во-первых, Бакс…

— Правильно! — с удовольствием подтвердил тайный советник.

— Бакс будет отпущена. Вопрос исчерпан?

— Правильно! — усмехнулся старик.

— От пользования прачечной мы отказываемся.

— Все в порядке! — рассмеялся старик.

— Пения больше не будет.

— И прекрасно, и прекрасно! А вот четвертый зубок вам при всей вашей хитрости не вырвать, мой золотой.

— Я не дантист. Четвертая претензия: арестантов видно из замка.

— Правильно! — усмехнулся тайный советник.

— Это все? — спросил Штудман.

— Все! — рассмеялся старик.

— Будет устранено! — Штудман не мог скрыть торжествующую нотку в своем голосе.

— Да ну? — воскликнул старик оторопев. — Ведь не собираетесь же вы?..

— Чего не собираюсь?

— Передвинуть казарму на другое место? Не пройдет. Переселить людей? Тоже не пройдет, необходимо надежное помещение… Что же тогда…

Старик задумался.

— Вы меня извините, господин тайный советник, — произнес Штудман с такой снисходительной любезностью, на какую способен только победитель. Мне надо немедленно сделать нужные указания, чтобы ликвидировать причиненное стеснение еще сегодня же вечером…

— Хотел бы я знать… — сказал старик и без всяких возражений позволил Штудману выпроводить себя из конторы. — Но если к вечеру все не будет улажено!.. — крикнул он, опять впадая в прежний угрожающий тон.

— К вечеру все будет улажено, — весело заявил фон Штудман и демонстративно положил ключ от конторы в карман, вместо того, чтобы сунуть его по заведенному порядку в жестяной ящик для писем. — Прошу передать мой нижайший поклон вашей супруге…

Как победитель прошествовал он к усадьбе. Тайный советник, оторопев, смотрел ему вслед.

7. КИРПИЧНЫЙ КРЕСТ И ИЗБИЕНИЕ ГУСЕЙ

Все то время, пока господин фон Штудман вел переговоры, толковал, спорил с тайным советником, пока он бегал по усадьбе, созывал людей, давал указания, все то время, пока упомянутый Штудман, уже перед казармой, инструктировал Вольфганга Пагеля и предостерегал его от общения с пожилыми бородачами в зеленых грубошерстных костюмах, а Пагель медленно, но верно оживлялся, а также в то время, пока Штудман уговаривал и убеждал помощников надзирателей и старшего надзирателя, опасаясь, как бы они не обиделись, — все эти битых полдня, в течение которых Штудман говорил, льстил, ругался, урезонивал, потел и улыбался, только бы спасти своего друга Праквица от преследований тестя, — иначе говоря от обеда до самого кофе, — разгневанный ротмистр Иоахим фон Праквиц лежал у себя на кушетке и дулся на своего друга фон Штудмана.

Ротмистр негодовал на Штудмана — "тоже мне опекун"! Ругал Штудмана "тоже мне нянька"! Издевался над Штудманом — "тоже мне всезнайка"! Презрительно смеялся над Штудманом — "видали паникера?!".

Зато тайный советник фон Тешов только поглядел из окна замка сквозь занавеску на затеянную Штудманом работу, как тут же одобрительно закивал головой и сказал: "Как ни верти, а умного человека всегда видно. Вот такого бы мне в зятья, а не какого-то долговязого буяна…"

Ротмистр убеждал себя, что он вконец опозорен. Жена и друг наперебой стараются его опозорить. Жена опозорила его перед другом, неимоверно раздув небольшую супружескую размолвку, в которой он, ротмистр, кстати сказать, был совершенно прав, друг же выставил его перед женой полным идиотом в деловом отношении. Штудман хитростью завладел всеми делами, да еще взял с него слово, что он не выскажет тестю своего мнения! Ротмистр был убежден, что все опасения Штудмана относительно договора — вздор. Стараясь не вдаваться в частности, он пришел к выводу, что до сих пор ему недурно жилось в Нейлоэ, что концы с концами он сводил и что не для того выписал он из Берлина умных господ, чтобы они доказали его неуменье сводить концы с концами.

Ротмистр хотел иметь друга, иначе говоря приятного собеседника, не опекуна. "Опекуна над собой я не потерплю!" — мысленно кричал он. Оттого, что крик этот не был слышен, он был не менее яростен. Добряк Штудман опасался, как бы ротмистр не воспылал гневом на своего тестя. Но на проделки тестя, этого нелепого семидесятилетнего старца в коротких штанишках, ротмистру было начхать — на друга кипел он ненавистью, на друга разобиделся он смертельно!

С казармой все было как будто налажено. Обливаясь потом, понесся Штудман в замок, в прачечную. Три наскоро позванные деревенские бабы следовали за ним, на ходу завязывая передники, тихонько клохча, словно наседки, от нетерпения почесать язык насчет того, что тут опять приключилось. Распорядившись перетащить посуду на скотный двор, в кухню, где готовили корм, приказав начистить до блеска тешовские баки, оскверненные приготовлением пищи для арестантов, фон Штудман что есть духу помчался в деревню, к приказчику Ковалевскому, чтобы услышать от Зофи, что, собственно, произошло. Он хотел вправить ей мозги, а может быть, заодно узнать, к каким, собственно, уговорам прибегал тайный советник. Но ему сказали, что Зофи ушла к подруге на тот край деревни. Так как фон Штудман все равно уже вспотел, то несколько лишних капель пота в счет не шли. Штудман рысью побежал на тот край деревни.

Старик фон Тешов видел из парка, как он бежал. "Беги, беги на здоровье! — подумал он с удовлетворением. — И даже если ты во главе небесного воинства и всех архангелов напустишься на мою Белинду, зятя моего тебе все равно не спасти".

С этими словами тайный советник пошел в глубь парка, на хорошо знакомое ему место. Сорвалось раз, удастся в другой. Лиса гусенка унесла… Кто дважды роет другому яму, тот своего добьется.

— Барин, барыня приказали просить кофе кушать!

— Спасибо, Губерт. Прощу оставить меня в покое. Не хочу кофе. Я болен.

— Ты болен, Ахим?

— Оставь меня в покое!

— Губерт сказал, что ты болен.

— Я лучше знаю, что я сказал! Я не болен! Мне надоела эта вечная опека!

— Прости, Ахим, — ты прав, ты действительно болен!

— Господи боже мой, оставь меня в покое, слышишь? Я не болен! Не приставайте ко мне…

Больше к нему не приставали, фрау фон Праквиц ушла.

Он слышал, как она тихонечко разговаривала с Вайо за кофе. Говорили бы громко, а то поневоле лезет в голову, что о тебе говорят! Ну, так оно и есть, говорят о нем. Чего они шепчутся! Он не болен! Сказал ведь! Господи боже мой, его, человека, жаждущего покоя, вынуждают встать и выпить кофе, лишь бы настоять на своем!

Так не бывать же по-ихнему! Перестали бы шептаться, а то придется сделать по-ихнему!

— Да говорите же вы громко! — возмущенно завопил ротмистр через закрытую дверь. — Ваше шушуканье на нервы действует. Как тут отдохнешь, когда вы шепчетесь!

— Что это там люди делают? — сказала фрау фон Тешов своей подруге фройляйн фон Кукгоф. — Как будто собираются стену выкладывать?

Обе старухи сидели на обычном месте у окна и взирали на самую сейчас интересную точку Нейлоэ: на казарму. (Обычно они в эти часы спали.)

— Хочешь знать, умей подождать, — ответила Ютта фон Кукгоф, но и ей ожидание становилось невмоготу. — Ты права, Белинда, похоже на то, что выкладывают стену.

— Но зачем же выкладывать стену? — снова спросила разволновавшаяся старуха. — С тех пор как Хорст-Гейнц в девяносто седьмом году построил казарму, она так и стоит. Я к ней привыкла. И вдруг нате вам, что-то меняют и без всякого предупреждения! Будь добра, Ютта, позвони, пожалуйста, Элиасу.

Ютта позвонила; до прихода Элиаса обе продолжали глядеть в окно.

— Этот их молодой человек, так называемый Пагель, распоряжается. Никогда мне его лицо не внушало доверия, Ютта! Вечно он ходит в защитном кителе, а у самого, говорят, два кофра полны костюмов! Элиас, неужели у этого молодого человека нет других костюмов?

— Как же, барыня, два больших кофра. Минна сказывала, у него и рубашки шелковые, все до низу на пуговицах, как у господина ротмистра. Шелковые, не полотняные. Только он их не носит.

— Почему же он их не носит?

Элиас пожал плечами.

— Ты что-нибудь в этом понимаешь, Ютта? У молодого человека шелковые рубашки, а он их не носит!

— Может быть, они не его, Белинда!

— Ах, что" ты, раз они у него в сундуке! Тут что-то неспроста — помяни мое слово, Ютта, заметь, я это уже сейчас говорю. Надо следить: как он первый раз наденет шелковую рубашку, жди чего-нибудь! Обязательно!

Трое стариков обменялись горящими взглядами, кровожадными и жадными: старые хищные птицы, которые чуют падаль в еще живом существе. Они понимали друг друга. Элиас достаточно прослужил в лакеях, чтобы тоже научиться понимать, чуять вместе с ними.

— Молодой человек сегодня утром гулял с барышней в парке, — сказал он.

— С моей внучкой, с фройляйн Виолетой? Вы ошибаетесь, Элиас. Виолета под домашним арестом, ее даже к нам не пускают…

— Знаю, барыня, — ответил Элиас.

— И что же?..

— Они целых двадцать две минуты провели в парке, не перед домом на лужайке, а позади дома, под деревьями.

— Элиас! Моя внучка…

— Они курили. Он дал ей прикурить, не от спички, а от своей сигареты. Я говорю то, что есть, барыня. Своими глазами видел — больше я ничего не видел, деревья мешали. Тут я ничего не скажу.

Все трое замолчали. Они поглядели друг на друга и отвели глаза, словно пойманные на месте преступления.

Наконец старая барыня пропела:

— Где же была моя дочь?

— Молодая барыня были в конторе — у господина фон Штудмана.

Обе кумушки застыли в чопорных позах, они и сейчас не глядели друг на друга. Убедившись, что крючок засел крепко, Элиас мягко сказал:

— Господин ротмистр тоже были в конторе…

И одна и другая подруга медленно шевельнулись, словно пробудившись от глубокого сна. Фройляйн фон Кукгоф энергично откашлялась, совершенно по-мужски, и бросила испытующий взгляд на Элиаса… Хозяйка предпочитала смотреть в окно.

— А чем они там заняты, Элиас? — спросила она.

Элиасу незачем было смотреть в окно, он знал в чем дело, а если не знал, то догадывался.

— Они замуровывают дверь, — сказал он. — Так как вам, барыня, не угодно глядеть на преступников…

— Они замуровывают дверь?..

Фрау фон Тешов по-прежнему сидела в чопорной позе, она старалась догадаться, что это — обида или деликатное внимание. Похоже, пожалуй, и на то и на другое, зависит от того, как посмотреть.

— А как они будут выходить из казармы? — спросила она наконец.

— Да они пробивают дверь на месте второго окна в большой комнате, пояснил Элиас. — Прямо за кустами, нет, на другой стороне, что на усадьбу смотрит… Вам, барыня, совсем ничего не видать будет…

— Какое невнимание со стороны зятя, замуровывать мне вид, — жалобно сказала фрау фон Тешов.

— Господин ротмистр ничего не знают, — поспешил успокоить ее Элиас, господин ротмистр сразу же пошли домой, когда прибыли эти люди. Это по распоряжению господина фон Штудмана.

— Как могла господину Штудману прийти мысль загородить мне мой старый вид на казарму! — запальчиво воскликнула фрау фон Тешов.

— Господин фон Штудман производит очень приятное впечатление, — сказала фройляйн фон Кукгоф предостерегающе.

— Сегодня днем господин тайный советник долго беседовали с господином фон Штудманом, — доложил Элиас. — Господин тайный советник один раз изволили очень громко крикнуть.

— Это большое внимание со стороны Хорст-Гейнца, что он подумал обо мне, — сказала фрау фон Тешов. — Я ничего не знала — он хотел сделать мне сюрприз.

Она задумчиво посмотрела на казарму. Два ряда кирпичей были уже выведены. Молодой человек в защитном кителе что-то горячо обсуждал с обоими усадебными каменщиками, один из надзирателей, стоя рядом, с любопытством смотрел на них — вдруг все четверо рассмеялись. Все еще смеясь, посмотрели они на замок, на окна.

Фрау фон Тешов быстро отдернула голову в тень, но ее все равно не было бы видно за гардиной.

Оба каменщика, не переставая смеяться, побежали к усадьбе, Пагель протянул надзирателю портсигар. Те тоже смеялись.

"Хорст-Гейнцу не следовало этого делать, — сердито подумала фрау фон Тешов. — Все лето глазеть на голую стену!.. Мне, конечно, будут рассказывать обо всех этих преступниках, что они сделали, за что сидят — а я даже не знаю, какие они с виду… Надо бы…"

Ей до смерти хотелось послать туда лакея Элиаса, сказать, что все это ни к чему, но она не решалась. Господин тайный советник, ее супруг, терпеть не мог, когда мешали его планам, по большей части тайным. А его крики страшно действуют на нервы! И при этом он весь багровеет — советник медицины Готоп говорит, что надо опасаться удара…

— Элиас, попросите ко мне господина тайного советника, — тихо сказала барыня.

— Господин тайный советник изволили выйти, — сообщил Элиас. — Прикажете попросить, когда вернутся?

— Нет, нет, мне он сейчас нужен. (Дверь замуровать недолго!) Ступайте лучше к моей дочери, Элиас, и скажите ей, что я прошу прислать сюда на часок фройляйн Виолету…

Элиас наклонил голову.

— Если моя дочь заикнется о домашнем аресте, укажите ей тогда, но очень осторожно, только намекните, что фройляйн Виолета сегодня днем гуляла в парке…

Элиас поклонился.

— О молодом человеке не упоминайте, — сказала барыня. — Я сама поговорю с внучкой…

Лицо Элиаса выражало полное понимание, готовность выполнить все в точности. Он спросил, не будет ли еще распоряжений. Но больше распоряжений не было. Элиас вышел, как всегда импозантный, спокойный, ни дать ни взять обладатель огромного состояния.

— Если Виолета не придет, я сама отправлюсь на виллу! Пусть Хорст-Гейнц бранит меня! Я не допущу, чтобы бесчестили мою внучку! — возмущалась фрау фон Тешов.

— Можно и мне с тобой, Белинда? — спросила фройляйн фон Кукгоф, сгорая от любопытства.

— Посмотрим. Надо улучить минуту, когда зятя не будет дома. А ты ступай, погляди, где Минна. Может быть, она что знает.

Молодому Пагелю пришла блестящая мысль. Пятьдесят человек в казарме ржали, пять надзирателей ржали, каменщики ржали — скоро будет ржать вся деревня!

Сперва настроение было очень возбужденное. Приказ господина фон Штудмана замуровать дверь был несомненно удачным разрешением вопроса, но в отношении только что прибывшей команды арестантов весьма неудачным шагом.

— Не желают на нас смотреть, так нечего и на работу брать! — ворчали арестанты. — От картошки, что мы копаем, рыла не воротят, так нечего и от нас рыло воротить! — ругались они. — Кто знает, как он деньги нажил. Тоже небось не постом и молитвой, — говорили они.

И надзиратели также качали головой и морщили нос. Они считали, что за двумя-тремя исключениями у них очень приличная уборочная команда. Из Мейенбурга часто отправлялись и не такие. Если их подначальные ведут себя пристойно и хорошо работают, так нечего им в нос тыкать, что они арестанты. Их это только раздражает, а надзирателям осложняет работу.

Но тут Пагелю пришла блестящая мысль. И вот они уже все ржали, все скалили зубы.

— Пусть теперь за нас бога молят, каждый день у них перед глазами будет! — говорили они. — Правильный молодой человек — так им и надо! Что с ними церемониться, зажрались!

От удовольствия они охотнее всего загорланили бы песню, что-нибудь вроде: "Вставай, проклятьем заклейменный!..", что-нибудь такое, от чего у господ в замке в ушах зазвенит… Но они боялись причинить неприятности молодому человеку. Весело пилили они доски, сколачивали полки, стойки для утвари, убирали и считали белье. Сегодня они работали только полдня, сегодня полагалось прежде всего навести порядок, которого старший надзиратель Марофке требовал неукоснительно: для всего свое место, все сложено и начищено, совсем как у себя дома, в Мейенбургской тюрьме. Номерок на каждой миске, номерок на каждой лоханке, номерки на кроватях, номерок на каждой табуретке, каждое место за обеденным столом под номером.

У надзирателей свое: долгие, оживленные совещания шепотом, кого рядом с кем посадить за столом, кого с кем устроить в одной спальне, неправильное распределение, и вот вам уже почва для вспышек и бунта!

Но время от времени то один, то другой пробирался к медленно зараставшей кирпичом двери, смотрел, осведомлялся. А приятели в казарме спрашивали, скаля зубы:

— Ну как, подвигается? Уже видно? Уже можно разобрать?

— Шестой ряд кладут. Нет, разобрать можно будет только когда выведут перекладину.

И фон Штудман тоже не разобрал в чем дело. Он вернулся из деревни, в конце концов он все же отыскал Зофи, но Зофи ему на этот раз совсем не понравилась. Обозлена, скрытничает, лжет.

Какая муха ее укусила? Совсем другой стала! Уж не скрывается ли за этим тайный советник? Несомненно он ее настрочил. На это он мастер! День-деньской только и думает, как бы нам досадить. Да, ведь сейчас жатва… Вот он и торопится, ему каждую горсточку, что мы "обмолотим и продадим, жалко! Надо пойти к Праквицу, как бы он опять глупостей не натворил. Ах ты боже мой, и Аманду тоже надо порасспросить, что кроется за словами Зофи. До настоящей работы и сегодня руки не дойдут. Только и делаешь, что сплетни разбираешь да горшки с огня отодвигаешь, чтобы не перекипели! Никогда бы не подумал — но здесь, право, чуть ли не жарче приходится, чем в гостинице!

— Это еще что, Пагель? — сказал он несколько раздраженно и посмотрел на работу каменщиков. — За скотным сараем сколько угодно красного кирпича — к чему эти безобразные белые заплаты?

Каменщики переглянулись и фыркнули в бороду. Но, по обыкновению людей подневольных, сделали вид, будто ничего не слышат, и спокойно продолжали работу. Шлеп! — чавкнуло густое цементное месиво. Помощник надзирателя, высунувший было в отверстие голову, чтобы поглядеть на работу, при виде господина фон Штудмана, быстро спрятался.

— Ну? — спросил Штудман довольно сердито.

Пагель, улыбаясь, глядел на своего начальника и друга. Но, собственно говоря, улыбался он только глазами, от улыбки они совсем посветлели. Пагель бросил в кусты сигарету, поднял плечи и сказал со вздохом:

— Это крест, господин фон Штудман… — И опять опустил плечи.

— Что крест? — спросил Штудман очень сердито, он терпеть не мог, когда бузили и критиковали нужную работу.

— Вот это! — сказал Пагель и показал пальцем на дверь.

Оба каменщика так и прыснули.

Штудман тупо смотрел на стену, на дверь, на кирпичи, белые и красные… Вдруг его осенило, он воскликнул:

— Пагель, вы хотите сказать, что это-будет крест?!

— Мне подумалось, так будет приятней, — сказал Пагель осклабясь. Глядеть на гладкую красную стену скучно. Так мне подумалось. А вот с крестом — крест располагает к известному самоуглублению.

Каменщики работали, прямо сказать, с примерным рвением, они хотели поскорей выложить крест и тем самым предупредить возможный запрет.

После минутного раздумья Штудман тоже рассмеялся.

— Вы, Пагель, нахал, — сказал он. — Впрочем, если эффект получится слишком неблагоприятный, мы всегда успеем замазать белые кирпичи красным. Справляйтесь поскорей, — сказал он каменщикам. — Чтобы одним махом все закончить, поняли? Пока еще из замка не видно, что это будет?

— Пока еще нет, — сказали каменщики. — А когда доберемся до перекладины, вы, молодой барин, куда-нибудь отлучитесь. Если из замка сюда пришлют, мы знать ничего не знаем, делаем что приказано.

— Что приказано, то и делайте! — заявил Штудман повелительным тоном. Он не хотел вступать в заговор с дворней против старых господ. — Послушайте, Пагель, — сказал он бывшему юнкеру. — Я иду сейчас в виллу и расскажу Праквицу про все это. — Широкий жест рукой от замка к казарме. — А вы, что бы ни случилось, удерживайте позицию, включая — хм! — и крест!

— Крестовая позиция будет удержана, господин обер-лейтенант! — сказал Пагель. Он щелкнул каблуками и, так как на голове у него ничего не было, приложил руку ко лбу. Затем посмотрел вслед Штудману, который направился не к вилле, как только что сам сказал, а во флигель: обер-лейтенанту пришло в голову, что он может встретить в вилле дам. Разве можно появиться туда таким взмокшим? Надо хоть чистый воротничок надеть. Но у Штудманов от чистого воротничка до чистой рубашки только шаг. Итак, обер-лейтенант обтерся холодной водой с головы до ног — а в это время рок шествовал своим путем.

Пока Штудман мылся, беда, хлопая крыльями, перешла через дорогу, пролегавшую позади последних деревенских домов, и направилась к вилле.

Старый Элиас не обознался: его господин и повелитель пошел в парк. Не всегда можешь придумать что-нибудь новенькое, зато уж обязательно додумаешься до чего-то старого, что не успел осуществить. Господин тайный советник фон Тешов тоже кое до чего додумался. Без колебания, однако все же тщательно обшарив все вокруг своими выпуклыми, слегка покрасневшими тюленьими глазами, направился он к тому самому месту забора, где уже стоял как-то ночью. Как и в тот раз, он не захватил с собой инструментов, полагаясь на собственные руки. Поразительная штука наша память, — что мы хотим запомнить, то именно и запоминаем. Несмотря на то что тогда была темная ночь и времени утекло немало, тайный советник не позабыл, где была оторванная доска. Он дернул, рванул, нажал — гвозди чуть взвизгнули и выскочили из забора — доска очутилась в руках у тайного советника.

Посапывая, огляделся он вокруг. Память его по-прежнему работала превосходно: он внимательно посмотрел на куст, за которым, как ему тогда показалось, стояла Аманда Бакс. При свете дня он увидел, что это просто жасмин, никого и ничего за кустом нет. Тайный советник пошел к кусту и спрятал оторванную доску в самую середину. Он обошел куст кругом. И куст не обманул его надежд — доски не было видно.

Тайный советник удовлетворенно кивнул и отправился на поиски Аттилы. Не в привычках тайного советника было проделать в заборе дыру, а затем предоставить гусям в один прекрасный день и, весьма вероятно, в самую неподходящую минуту, обнаружить эту дыру — нет, подходящий момент настал! Именно сейчас гуси были, так сказать, той каплей, которой предстояло переполнить чашу ротмистрова долготерпения — недаром именно сейчас отправился тайный советник на поиски Аттилы.

Он нашел гусей — счетом два десятка — на лужайке у лебединого пруда, где они без всякого удовольствия щипали тощую парковую траву. Гусыни встретили его неодобрительным возбужденным гоготом. Они вытягивали шеи, пригибали головы, снизу злобно косились на него и яростно шипели. Но тайный советник знал своих гусынь, хотя они его и не признавали. Эти злобно шипящие дамы обретали здесь лишь кратковременный приют; наместник господа бога на земле, в лице фрау фон Тешов, ежегодно отправлял их под нож поварихи, кроме трех-четырех, оставляемых на племя. Не здесь доживали они свой век, мимолетными гостями были они на пастбищах тешовского парка, их нежное мясо, не успев созреть, превращалось в копченую грудинку и вяленые гузки.

И лишь Аттила, грузный племенной гусак, весом в двадцать один фунт, пребывал неизменно, переживал поколение за поколением. Гордый и высокомерный, он почитал себя за пуп земли, щипал детей, яростно налетал на велосипеды почтальонов и опрокидывал их, ненавидел женщин и кровожадно хватал их за ноги, которые в последнее время все меньше прикрывала юбка. Строгий властелин у себя в гареме, неограниченный государь и самодержец, он не выносил возражений, был недоступен лести, не подчинялся никому и хранил в своем гусином сердце нежную привязанность только к господину тайному советнику Хорст-Гейнцу фон Тешову.

Две в унисон настроенные души узнали и полюбили друг друга!

Бродя в стороне от неразумного женского пола и, по всей вероятности, предаваясь размышлениям над какими-то гусиными проблемами, Аттила не сразу обратил внимание на приход своего закадычного друга. Потом, насторожившись, он повел бледно-голубыми, как незабудки, глазами на шумливую стаю. Он понял, что встревожило его жен, и, широко распустив крылья, гогоча, понесся к тайному советнику.

— Аттила! Аттила! — крикнул тот.

Гусыни возбужденно гоготали. Гусак несся вперед в неудержимом порыве… От сильных ударов его крыльев шарахнулись, разлетелись во все стороны потрясенные жены — и, прильнув к ногам тайного советника, положив шею ему на живот, нежно тыча головой в жирную округлость, гусак тихо и ласково загоготал, каждым звуком возвещая о бескорыстной любви двух друзей.

Свернув набок головы, медленно, волнообразно извивая шеи, обступило их гусиное племя.

— Аттила! — сказал тайный советник и почесал ему голову в том месте, где сами гуси никак не могут ее почесать: как раз там, где начинается клюв. Чуть гогоча, словно в дремоте, гусак нежно прижал клюв к тихо колышущемуся животу. Затем, не чувствуя больше почесывавших его пальцев, неожиданным ловким движением просунул голову между жилеткой и рубахой и так и замер в полном блаженстве, вновь приобщившись высшему счастью на земле.

Нечего делать, пришлось тайному советнику подарить другу несколько минут полной безмятежности. Так он и стоял в парке на лужайке, испещренный летними тенями и летним солнцем, медленно дымя сигарой, — бородатый, краснощекий старик в довольно-таки пропотевшем грубошерстном костюме и, сам будучи земным созданием, охотно предоставлял другому земному созданию вкушать мир у него на животе.

— Аттила! — ласково говорил он время от времени. — Аттилочка!

Из-под жилетки раздавалось в ответ безмятежное шипение. Не отозваться на любовь своего гусака показалось бы фон Тешову преступлением — насчет любви к родственникам он держался несколько иного взгляда.

В конце концов друг все же ласково отодвинул друга. Еще раз почесал он ему пушок над клювом, затем позвал: "Аттила!" — и пошел вперед, и гусак тут же последовал за ним, не переставая тихо и самодовольно гоготать. Гусыни гуськом потянулись за ним, совсем как в книжках и на картинках для детей. Впереди старые несущиеся гусыни, затем уже оперившиеся гусята из весеннего выводка, отсталые заморыши позади.

В таком порядке они и пошли по залитому летним солнцем парку; постороннему наблюдателю зрелище это показалось бы забавным, зато человек осведомленный, вроде птичницы Бакс, покачал бы головой, почуяв недоброе. К сожалению, Бакс как раз в это мгновение излагала свое неудовольствие господину фон Штудману, задерживая и без того уже запоздавшего управляющего: она-де вовсе не просила увольнять ее с кухни. Она и с этим делом и с птицей управится, а подработать она не прочь, деньги очень нужны. Но господин тайный советник сказал…

Итак, Бакс ничего не видела, а в парке об эту пору тоже никого не было: в деревне парк посещается только с наступлением темноты. Итак, гусиная процессия, никем не увиденная, никем не замеченная, добралась до дыры в заборе. Тайный советник отошел к сторонке, и Аттила очутился перед дырой…

— Отличная вика, Аттила, сочная вика, и мне ничего не стоит, — убеждал тайный советник. Аттила повернул голову набок и испытующе поглядел на своего друга. Казалось, он предпочитает близкие ласки неизвестному и далекому корму. Тайный советник быстро нагнулся и для вразумления сунул руку в дыру:

— Аттила, гляди, здесь можно пролезть!

Гусак подскочил и нежно, но крепко ухватил его за клок рыжеватой с проседью бакенбарды.

— Пусти, Аттила! — сказал тайный советник сердито и хотел выпрямиться. Не тут-то было, Аттила держал крепко. Гусак в двадцать один фунт весом может держать очень крепко, а тем более клювом, а тем более за волосы. Тайный советник стоял, низко нагнувшись в неловкой позе, точнее говоря, голова у него была ниже того места, где кончается спина. А в таком положении и более молодым долго не выдержать, а уж полнокровному, предрасположенному к апоплексии старику и подавно. Тихо и нежно гоготал гусак, должно быть через нос, так как бакенбарды он ради этого не выпускал.

— Аттила! — молил тайный советник.

Гусыни принялись за обследование его согнутой спины и задницы.

— Ух, больше невмоготу, — простонал тайный советник, у которого потемнело в глазах. Он выпрямился резким движением. Голова кружилась, он с трудом устоял на ногах. Щека горела огнем. Аттила гоготал с нежным упреком, клок волос из бороды прилип к его клюву.

— Проклятая скотина! — проворчал тайный советник и пинком протолкнул гусака сквозь дырку в заборе. Гусак протестующе загоготал, но за ним уже устремились его жены. То, что любовь помешала заметить ему, глядевшему сквозь забор только на своего друга, сейчас же увидели его жены: простор полей, которого они долго были лишены. В волнении расправили они крылья и, все громче гогоча, взбудораженным, шумным белым облаком понеслись в картофельные поля работников, протянувшиеся за службами.

Аттила увидел своих жен далеко впереди. И дорога и корм были ему знакомы. Друг был позабыт — где это видано, чтобы гусыня летела впереди гусака? Он расправил крылья, торопясь и гогоча, поспешил за остальными, перегнал их и занял место во главе. Мимо служб, задами, к полям, к далеким, плодородным полям поспешало стадо гусей. Они очень торопились. Они знали: они на запретном пути. Они знали: как только их заметят, прибегут ненавистные люди с хворостинами и палками и погонят обратно, в парк, на невкусную траву. Шумели они от этого не меньше, но торопились сильнее…

Еще минутку посмотрел тайный советник вслед белым птицам, они все уменьшались. Он потер щеку. "Будем надеяться, что дело стоит клочка волос, — подумал он. — Но лучше, чтобы в течение ближайших часов я был вне пределов досягаемости. Приключится что с гусями, Белинда и одна спуску не даст".

Он быстро вышел через парк на другую сторону и по межам отправился к опушке леса. Ветер дул ему в лицо. Вот почему он не слышал выстрелов. Вздохнув с облегчением, окунулся он в тень своих деревьев.

Пагель с каменщиками уже добрались до перекладины креста. Теперь и на большом расстоянии нельзя было ошибиться насчет того, что это должно изображать. Поэтому никто больше не смеялся, никто не шушукался, никто не поглядывал на окна замка.

— Небось сидят там и в трубку смотрят, — сказал каменщик Тиде. Неладно выйдет, если мы туда поглядывать станем.

Итак, туда не поглядывали и работали на совесть.

Но все равно вышло неладно, старая барыня дрожала всем телом от нанесенной ей обиды. Горничная и компаньонка раскудахтались, словно куры, и по всему замку искали попеременно то лакея Элиаса, то тайного советника.

— Когда мужчина нужен, тут-то его как раз и нет! — ворчала Ютта фон Кукгоф.

— Ну и времена пошли, издеваются над самым святым, — вздыхала старуха. — Но попомни мое слово, Ютта, этот молодой человек кончит тюрьмой.

— Свиная щетина и смолоду колется, — подтвердила Кукгоф и налила подруге стакан портвейна.

Издалека донеслись два ружейных выстрела. Но в общей суматохе никто не обратил на них внимания.

Штудман услышал эти выстрелы ближе, даже совсем близко. В конце концов он отделался от Аманды, пообещав ей еще раз поговорить с тайным советником. И вот он медленно, чтобы опять не вспотеть на солнце, идет к вилле.

Вдруг он слышит совсем близко выстрелы. Штудман вздрогнул. "Что за идиот стреляет у самого дома!" — думает он, сразу озлившись.

Гусей, с гоготом и криком улепетывающих через дорогу, он сперва не связывает с выстрелами, затем он видит отставшую гусыню, жалобно гогочущую, с повисшим, вероятно поломанным, крылом. Затем он видит три, четыре, пять белых пятен на зеленом поле. Одно из этих пятен еще судорожно дергает головой и лапками — и затихает.

"Да ведь это же домашние гуси, не дикие гуси!" — с удивлением подумал Штудман, еще не постигший здешних взаимоотношений.

И тут он замечает в одном из окон нижнего этажа виллы ротмистра с ружьем в руке. Ротмистр бледен как полотно, он дрожит всем телом от возбуждения. Тупо смотрит он на друга, словно не узнавая его. И кричит вызывающе громко:

— Передай привет тестю да скажи, что это ему от меня гусь на жаркое!

Выкрикнув это дрожащими губами, ротмистр еще раз тупо посмотрел на Штудмана, и не успел Штудман ответить, как тот уже захлопнул окно.

"Несчастье, беда, катастрофа!" — почувствовал Штудман, еще ничего не понимая.

Он взбежал по нескольким ступенькам подъезда, забыл позвонить, но это и неважно, дверь открыта. В небольшой передней стоят фрау фон Праквиц, Виолета фон Праквиц, старик лакей Элиас…

Ах, если суждено прийти беде, ничто ее не остановит: ни нянька Штудман, ни терпеливая фрау Эва не в силах ее остановить! Если бы фрау фон Праквиц не встала из-за стола после кофе, она услышала бы сквозь открытое окно грозный гогот приближавшихся врагов. Она могла бы удержать разъяренного ротмистра от злополучных выстрелов… Но тут как раз лакей Элиас пришел в сообщением, что старая барыня просят барышню в замок — нельзя было раздражать ротмистра и с Элиасом нужно было поговорить конфиденциально… Они вышли в переднюю — не прошло и двух минут, как раздались эти роковые выстрелы!

Плача, спешит фрау фон Праквиц навстречу Штудману. Свалившееся несчастье сломало все преграды, она хватает его за руки, говорит в отчаянии:

— Ах, Штудман, Штудман, все пошло прахом — он выстрелил!

— В гусей? — спрашивает фон Штудман и по очереди обводит взглядом серьезные, подавленные лица.

— В маминых племенных гусей! В папиного любимого гусака, в Аттилу! Он сейчас издох…

— Великое дело — гуси! Это можно уладить… Возместим убытки…

— Мои родители ему никогда не простят! — рыдает она. И уже гневно: — Да это и гадко с его стороны! Что ему горсточка вики? Просто назло родителям…

Фон Штудман вопросительно обводит всех взглядом, но по серьезным лицам старика лакея и Виолеты понимает: здесь расстреляна не только гусиная грудка!

Из подвального этажа по лестнице тихо подымается на резиновых подошвах лакей Губерт Редер. Он останавливается у лестницы в почтительной позе, его серое морщинистое лицо безучастно, но в то же время выражает готовность к услугам. Он не смотрит ни на плачущую женщину, ни в окно на жертвы убийства. Но он тут: на случай, если потребуется, он тут и наготове.

— Что мне делать? Ах, что мне делать! — плачет фрау фон Праквиц. — Что бы я ни делала, им не угодишь, и ему тоже не угодишь…

Из спальни, словно чертик на пружинке, выскакивает ротмистр. Лицо у него уже не бледное, а все в красных пятнах, что ясно указывает на переход от немой злобы к громогласной ярости.

— Чего ты нюни распустила! — накидывается он на жену. — Из-за нескольких жалких гусей ревешь перед всей прислугой… Я…

— Я тебя очень прошу не кричать на жену! — гневно прерывает его Штудман. Верный своей роли гувернера, он сейчас же изрекает поучение: — На жену кричать нельзя.

— Вот это очаровательно! — возмущается ротмистр и обводит всех протестующим взглядом. — Ведь я сто раз просил, умолял, требовал: сбейте забор покрепче, держите гусей за загородкой, не пускайте их ко мне в вику. Ведь я тысячу раз предупреждал: как бы чего не случилось, если я их еще раз увижу у себя в вике! И теперь, когда это случилось, моя жена плачет, словно мир погиб, а мой друг кричит на меня! Ничего не скажешь, очаровательно!

И возмущенный ротмистр со всего размаху плюхнулся на стул так, что тот затрещал. Длинными дрожащими пальцами теребил он отутюженную складку на брюках.

— О Ахим! — вздохнула жена. — Выстрелом ты прикончил аренду! Папа тебе никогда не простит!

Ротмистр сейчас же снова вскочил со стула. Он прозрел:

— Ты что же думаешь, гуси случайно попали в вику после всего того, что сегодня было?.. Нет, их туда привели. Меня нарочно хотели разозлить и вызвать на это. Ну так вот вам, я выстрелил!

— Но, Ахим, доказать это ты ведь не можешь!

— Если я прав, то мне нечего доказывать…

— Кто слабей, тот всегда не прав… — глубокомысленно начал Штудман…

— Посмотрим еще, кто слабей! — перебил его ротмистр, снова взорвавшись от глубокомысленного изречения. — Я не позволю издеваться над собой! Элиас, ступайте сейчас же в поле, подберите убитых гусей, отнесите их моей теще, передайте ей от меня…

— Господин ротмистр, — сказал старик лакей, — я пришел по поручению своей барыни. Не извольте гневаться, мне надо обратно в замок…

— Делайте что вам говорят, Элиас! — повысил голос ротмистр. — Подберите гусей и скажите моей теще…

— Я этого не сделаю, господин ротмистр. Да если бы и хотел сделать, все равно не мог бы. Пять или шесть гусей мне, старому человеку, не под силу. В одном Аттиле четверть центнера весу.

— Губерт вам поможет! Слышите, Губерт, подберите гусей…

— Прощайте, барыня. Прощайте, господин ротмистр. — И лакей Элиас вышел.

— Дурак!.. Да передайте от меня теще низкий поклон: не хотели, мол, слушать, пусть теперь чувствуют.

— Низкий поклон от вас, господин ротмистр, и не хотели слушать, пусть теперь чувствуют, — повторил лакей Редер, глядя безучастными рыбьими глазами на своего хозяина.

— Правильно! — сказал ротмистр спокойнее. — Можете взять тачку, позвать кого-нибудь из людей на помощь…

— Слушаюсь, господин ротмистр! — Губерт направился к двери.

— Губерт!

Лакей остановился. Он посмотрел на хозяйку:

— Что прикажете, барыня?

— Не ходите, Губерт. Я сама пойду. Господин Штудман, пожалуйста, проводите меня… Объяснение предстоит ужасающее, но постараемся спасти, что еще можно спасти…

— Ну конечно, — сказал фон Штудман.

— А я? — крикнул ротмистр. — А я? Я вообще остаюсь за бортом? Я совершенно не нужен? Губерт, сейчас же забирайте гусей и отправляйтесь или получите расчет.

— Слушаюсь, господин ротмистр! — покорно сказал лакей Губерт, но сам глядел на хозяйку.

— Ступайте, Губерт, не то я вас вышвырну вон! — крикнул ротмистр в последнем приступе гнева.

— Делайте что вам приказывает барин, Губерт, — сказала фрау фон Праквиц. — Пойдемте, господин фон Штудман, нам надо постараться раньше Элиаса поспеть к родителям.

И она тоже поспешно вышла. Штудман бросил взгляд на тех двух что оставались в передней, беспомощно пожал плечами и последовал за фрау фон Праквиц.

— Папа! — спросила Вайо, уже две недели с нетерпением ожидавшая минуты, когда мать о ней позабудет. — Можно мне немножко погулять и искупаться?

— Слыхала, Вайо, какой они шум подняли, — сказал ротмистр. — И все из-за нескольких гусей! Я тебе скажу, чем это кончится. Проговорят полдня и полночи, а потом все останется по-старому.

— Да, папа, — сказала Вайо. — Можно мне пойти искупаться?

— Ты знаешь, что ты под домашним арестом, — заявил последовательный отец. — Я не могу позволить, раз мать запретила. А то, пожалуй, пойдем со мной. Я иду ненадолго в лес.

— Хорошо, папа, — сказала дочь, бесконечно досадуя на то, что спросилась. Отец тоже, без сомнения, позабыл бы о ней.

8. ПОСЛЕ ИЗБИЕНИЯ ГУСЕЙ

Что особенно затрудняло переговоры в замке, так это убитые гуси. И не самый факт, что они были пристрелены по приговору военно-полевого суда за потраву — эту весть старый Элиас принес в замок, конечно, еще до фрау фон Праквиц, с торопливостью, совершенно ему не привычной и не соответствующей его достоинству — и там об этом уже знали. Нет, самые трупы убиенных, их отлетевшие души, их тени незримо присутствовали при обильно политых слезами переговорах…

Они сидели вчетвером наверху, в спальне фрау фон Тешов, которую летом так приятно затемняли зеленые кроны высоких лип. Звонкое постукивание молотков по кирпичам умолкло, дверь была замурована, и крест по распоряжению господина фон Штудмана, которое он торопливым шепотом отдал на ходу, был замазан красным. Старый тайный советник все еще бродил по своим сосновым лесам и, благодарение богу, ничего не знал, так что было еще время успокоить и умилостивить его супругу…

Фрау фон Тешов уже несколько пришла в себя и теперь сидела в своем большом кресле и только изредка прикладывала платочек к старческим глазам, так легко по пустякам источающим слезы. Фройляйн Ютта фон Кукгоф время от времени изрекала пословицу для курящих или для некурящих, но чаще для курящих. Штудман сидел тут же с приличествующей случаю, обязательной и несколько огорченной миной и изредка вставлял рассудительное слово, действующее как целительный бальзам.

А фрау Эва фон Праквиц примостилась на скамеечке у ног матери, уже самым выбором места умно подчеркнув свою полную покорность. Ясно было, что она твердо усвоила основное положение супружеского катехизиса: за грехи, пороки и глупости мужей всегда расплачиваются жены. Ни на минуту не забывала она о том, что при уходе из виллы сказала фон Штудману — она попытается спасти то, что еще можно спасти. И глазом не моргнув, выслушала она от матери не только такие упреки, которые для женщины более или менее безразличны, как-то: разговоры об убийстве гусей, о кирпичном кресте, об арестантах или о ротмистре, но также и то, что женщина не может снести даже от собственной матери: разговоры о воспитании Виолеты, о расточительности фрау Эвы, о ее пристрастии к шелковому белью и омарам (Но, мама, ведь это же мелкие японские крабы!), о губной помаде, о склонности к полноте и о слишком открытых блузках…

— Хорошо, мама, я приму к сведению. Ты, конечно, права, — послушно повторяла фрау фон Праквиц.

Она героиня — фон Штудману это было совершенно ясно. Она не дрожит, не колеблется. Ярмо победителя не может, конечно, казаться ей легким, однако она не подает и виду. Но ради кого, задавал себе вопрос внимательный наблюдатель Штудман, ради кого сносит она эти горькие обиды? Ради человека, который никогда этого не поймет, который сегодня вечером, когда все опять счастливо уладится, заявит с торжеством: "Ну видишь, я же тебе сразу сказал! Ревешь из-за пустяков! Я так и знал, но ты вечно все преувеличиваешь и не слушаешь меня!"

Страшно подумать, как быстро распадается в теперешних условиях долгая дружба, сложившаяся за годы мира и войны! Праквиц, разумеется, никогда не был особенно блестящим, способным офицером. Этого он, Штудман, никогда и не думал. Но это был надежный товарищ, храбрый человек и приятный собеседник. И что осталось от всего этого? Он не надежен — он приказал своим служащим ловить людей, обворовывающих поля, а когда воров поймали, сам спрятался в кусты. Он уже не товарищ, он только хозяин, да к тому же еще весьма придирчивый. Он уже не храбрый человек, он предпочитает, чтобы его жена одна выпутывалась из неприятного положения. Он уже неприятный собеседник — он говорит только о себе, об обидах, которые наносят ему, о заботах, которые его одолевают, о деньгах, в которых он постоянно нуждается.

И в то время, как Штудман размышлял обо всем этом, в то время, как он приходил к убеждению, что все эти дурные свойства в зачаточном состоянии имелись у ротмистра и раньше, что в теперешние тяжелые годы они только распустились пышным цветом — в то время, как он все это обдумывал, перед глазами у него была иная картина. Вот сидит жена этого самого ротмистра, и если ее муж оказался трусом, то уж ей никак нельзя отказать в храбрости. Если он думает только о себе, то она настоящий верный товарищ. Вот в кресле сидит старуха, тощая, сухонькая птица с острым клювом, которым она пребольно долбит, а внизу у ее ног молодая цветущая женщина. Да, она еще молода, она цветет, деревня пошла ей на пользу, она созрела как золотистая пшеница, от нее исходит очарование — она созрела! Когда старуха заговорила о слишком открытых блузках, обер-лейтенант поймал себя на том, что бросил быстрый взгляд на чуть дышащий фуляр, и он тут же отвел взгляд, как застигнутый на месте преступления школьник!

О, фон Штудман видел в этой женщине одни только достоинства — насколько ротмистр, когда-то бывший его другом, представлялся ему теперь в ином свете, наделенным всеми недостатками, настолько его жена представлялась ему совершенством. Теоретически он допускал, что она женщина, человек, следовательно, у нее, как и у всех людей, должны быть недостатки, ведь и на солнце есть пятна… Но сколько бы он ни рылся в своей памяти, он не находил ничего, что можно было бы поставить ей в упрек! В его глазах она была лишена недостатков, она послана небом — но кому? Дураку! Сумасброду!

Она не только молча все переносит, мало того, она еще улыбается, отвечает, пытается превратить в диалог строгую отповедь матери, развеселить ядовитую старуху! "Ах, да она это совсем не ради мужа делает, — вдруг подумал фон Штудман. — Она это делает ради дочери. О муже она не может быть иного мнения, чем я, ведь только что в передней он показал себя во всей красе! С мужем ее вообще уже ничто не связывает. Только дочь, Виолета… И ей, конечно, хочется сохранить за собой имение, где она выросла…"

От осуждения друга до измены ему только шаг. Но в оправдание Штудману надо сказать, что так далеко он в своих мыслях не шел. Гувернер ужаснулся бы пропасти, разверзшейся в его собственном сердце. Штудман не думал, он только смотрел. Он смотрел на цветущую женщину, сидевшую у ног матери, на волосы, скрученную тугим узлом, на шею, то склоненную, то выпрямленную. На красивые белые плечи, скрытые под фуляровой блузкой. Вот она шевельнула ногой, и щиколотка, обтянутая шелковым чулком, у нее красивая. Вот она подняла руку, чуть звякнули браслеты, и рука у нее полная и белоснежная она Ева, древняя, вечно юная Ева.

Она лишила его способности обдумывать, анализировать, отдавать себе отчет. Штудману было за тридцать пять, он не подозревал, что ему суждено еще раз пережить такое свежее, такое сильное чувство. Он даже не знал еще, что он переживает. Он держался безупречно, взгляд его ничего не выдавал, слова были обдуманы и взвешены — но это чувство уже владело им.

Ах, если бы не эти проклятые гусиные останки! Все снова и снова тени убиенных тревожат постепенно затихающую беседу, исторгая у старухи новые слезы. Все снова и снова то лакей Элиас, то горничная, то птичница Бакс стучат в дверь: из виллы пришел лакей с убитыми гусями — что прикажете с ними делать? Все снова и снова Губерт Редер идет приступом на замок и каждый раз получает отпор. Все снова и снова непроницаемый интриган из лакейской пытается сдать гусиных покойников то одному, то другому и тем подливает масла в огонь.

Поймав умоляющий взгляд фрау Эвы, Штудман наконец решился. Он покидает комнату, где был околдован. Он перешагнул через порог, ушел с глаз этой женщины, и вот он уже опять холодный, рассудительный деловой человек, за многолетнюю практику в гостинице досконально изучивший все лакейские уловки.

Он находит подвальный этаж замка, так сказать, в состоянии обороны. Лакей Редер, напрасно пытавшийся сдать каждому в людской по очереди трупы убиенных, по-видимому, решил сплавить их тайком, положив на подоконники и у порогов. Однако бдительность людской расстроила его замыслы. И Губерт Редер с совершенно непонятным ослиным упорством снова обходит вокруг замка в сопровождении поденщика, который катит тачку с жертвами ротмистра; тусклым, рыбьим, равнодушным взглядом обводит он стены, высматривая открытое окно, взвешивает возможности пробраться в курятник.

Штудман кладет конец этому безобразию. Прислуге он рекомендует заняться своим делом, а нахала Редера как следует отчитывает. Но господин Редер невообразимо холоден и неприступен, будто совсем не считается с господином фон Штудманом. Он получил от господина ротмистра точное приказание сдать гусей сюда в замок — иначе его уволят. И барыня тоже подтвердили это приказание!

Напрасно уверяет его Штудман, что барыня как раз и просила передать Губерту приказание немедленно исчезнуть вместе с гусями. Губерт Редер не склонен считать, что этим самым отменено распоряжение ротмистра. Да и куда деваться с гусями? На виллу? Господин ротмистр прогонит его в два счета.

Казалось бы, фон Штудман должен был бы счесть лакея Редера за весьма преданного слугу, однако он видит в нем только упрямого болвана. Штудмана тянуло обратно, наверх, в просторную золотисто-зеленую комнату. Ему необходимо знать, о чем там толкуют, — а он стоит здесь уже добрых пять минут и урезонивает этого осла.

В конце концов он скомандовал отступление к флигелю для служащих, поденщик последовал за ним, скрипя тачкой. Из всех окон подвального этажа глазеют на шествие, лакей Редер плетется последним, Штудман чувствует, что изображает из себя комическую фигуру.

В конторе Штудман схватил телефонную трубку.

— Я сейчас позвоню господину ротмистру, — говорит он уже мягче. — Не бойтесь, места вы не потеряете!

Он крутит ручку. Между тем от стоящего рядом лакея Редера веет пронизывающим холодом. Никто не отвечает. Штудман быстрей крутит ручку, он не может удержаться и мечет на лакея Редера яростные взгляды. Но он мечет их зря, лакей Редер созерцает хоровод мух вокруг клейкой мушиной бумажки. Наконец кто-то подошел к телефону, оказывается, это кухарка Армгард, она сообщает, что барин с барышней ушли в поле.

У лакея Редера такое выражение, словно он так и знал.

— Тогда отвезите гусей на виллу, господин Редер, — мягко сказал Штудман. — Уберите их куда-нибудь, в погреб, что ли. С господином ротмистром я это дело улажу — можете не беспокоиться!

— Я должен сдать гусей в замок, не то я вылечу, — стоит на своем непреклонный Губерт Редер.

— Тогда оставьте гусей хотя бы здесь в конторе! — сердито крикнул фон Штудман. — Надо во что бы то ни стало убрать с глаз долой эту мерзость, просто хоть второй раз их убивай!

— Прошу прощения, — вежливо возразил лакей Редер, — только мне приказано сдать гусей в замок.

— Черт вас возьми! — крикнул Штудман, разозленный таким упорством.

— Черт вас возьми! — вопит у дверей в контору кто-то более громким, более привычным к ругани голосом. — Что тут случилось с моими гусями? Почему мои гуси у тебя в тачке? Кто убил моих гусей?

Штудман позабыл о лакее и одним прыжком выскочил из конторы. На улице стоит старый тайный советник фон Тешов, пунцовый от ярости. Он ревет, как подстреленный лев, он размахивает дубинкой, грозит каменщику Тиде, а тот, беспомощно оправдываясь, что-то невнятно бормочет.

— Простите, господин тайный советник, — сказал фон Штудман со спокойствием, выработанным упорным трудом и не изменявшим ему даже при разговорах с самыми истеричными дамами в гостинице. — Этот человек тут ни при чем. Я…

— Так это вы убили моих гусей? Моего Аттилу! Я вас, друг любезный, проучу! Чтобы сию же минуту здесь и духом вашим не пахло! Отпустите мою палку, слышите!

Палка была в опасной близости от лица Штудмана. Однако он не отступил, быстрым движением схватил палку и сжал ее железной рукой.

— Прошу вас, господин тайный советник… — молил он, в то время как тот, весь побагровев, тащил к себе палку, — ну как можно, при людях!

— На людей мне начхать! — хрипел старик. — Вы же не постеснялись людей и пристрелили моих любимцев! Ну, а я вам заявляю, что я и часу не потерплю вас здесь в имении! Приехал из Берлина, воображает, что он невесть как умен, языком болтает, подумаешь, какой «аблокат» выискался.

Ах, старый тайный советник! До чего же он рад, что может отплатить Штудману за неоднократно нанесенные ему поражения! Что может выругать его в пылу наполовину разыгранного гнева! Он слишком умен и, конечно, не верит, что Штудман пристрелил его гусей. Но он может делать вид, будто верит, и ругаться вовсю!

Фон Штудман, который не знал всей подноготной гусиного побоища, прощал старику его сильный гнев, однако чувствовал, что гнев этот не вполне искренен. Он вдруг отпустил палку и решительно сказал то, что старик так или иначе узнал бы:

— Ошибаетесь, господин тайный советник, в гусей стрелял ваш зять. Он хотел их только пугнуть, но, к сожалению…

— Врете! — крикнул старик еще в большей ярости. — На свою голову врете!

— Я во всяком случае предполагаю, что он хотел их только пугнуть… сказал Штудман, бледнея.

— Зять? Вы врете! Я только что провел полчаса с зятем в лесу, и зять мне ни словом о гусях не обмолвился! По-вашему выходит, что мой зять врет, что мой зять трус! Нет, это вы врете, вы трус!

Штудман, бледный как полотно, с величайшей охотой повернулся бы тут же на месте, уложил бы свои пожитки и отбыл на более мирные нивы — хотя бы в тот же Берлин. Или же так стукнул бы старика, чтобы из того и дух вон. Но около стоял каменщик Тиде, с открытым ртом и круглыми ноздрями, являя собой воплощенное подслушивание; в конторе остался лакей Редер, невидимый для них, но несомненно тоже слушающий. И совсем близко, тут же за кустами был замок, и там, конечно, недостатка в ушах не было. Разбушевавшийся старик вел себя все оскорбительнее, но господин фон Штудман безошибочно чувствовал, что старик бушует, только чтобы сорвать на ком-нибудь свою злобу, что ему известна правда!

Фон Штудман рад был бы приложить свои способности на более благодарной ниве — уже два дня носил он в кармане письмо с заманчивым предложением! И от того, что ротмистр ничего не сказал тестю о своем последнем геройском подвиге, желание Штудмана уехать нисколько не уменьшилось. (Он ни на минуту не сомневался, что в этом старик не соврал: он на самом деле встретился с зятем в лесу, и тот не обмолвился о гусях ни единым словом.)

Если Штудман все же не пошел во флигель укладываться, если он вместо этого, недолго думая, отправился в замок, прочь от мертвых гусей и разбушевавшегося старика, то побудила его к этому не преданность другу и не воспоминание о красивой беспомощной женщине, сидевшей наверху в золотисто-зеленой комнате. И даже не чувство долга. А только присущее каждому настоящему мужчине упорство: он чувствовал, что старик хочет его запугать, раз и навсегда выгнать вон. Именно потому он и остался. Он уйдет, когда сам захочет: не тогда, когда тот пожелает. Во всяком случае, не сейчас! (Так рассуждает всякий настоящий мужчина.)

— Эй! Что вам там понадобилось? — крикнул тайный советник. — Что вам у меня в парке понадобилось? Запрещаю вам ходить ко мне в парк!..

Фон Штудман, не говоря ни слова, продолжал свой путь. Теперь в невыгодное положение попал старик фон Тешов. Если он хотел, чтобы его ругань достигла ушей преступника, ему надо было бежать за ним вдогонку. А ругаться на бегу человеку, и без того склонному к одышке, трудно. В промежутки между двумя вздохами тайный советник кричал: "Запрещаю вам ходить ко мне в парк — не смейте переступать порог моего дома! — Элиас, не пускай его! — Это нарушение неприкосновенности жилища! — Не пускай его на лестницу!"

Хлоп! захлопнулась наверху дверь в спальню его жены.

Старик подозвал Элиаса и зашептал почти спокойно:

— Что ему тут нужно?

— Молодая барыня наверху, — зашептал в ответ Элиас.

— Нарушение неприкосновенности жилища! — еще раз выкрикнул тайный советник. Это был залп, долженствовавший прикрыть отступление. — Уже давно? — сейчас же зашептал он опять.

— Больше двух часов.

— А старая барыня?

— Господи, барин, они обе плачут…

— Черт возьми, — шепнул старик.

— Папа! — раздался сверху нежный голос. — Ты не поднимешься к нам?

— И не подумаю! — крикнул он. — Пойду похороню Аттилу! Душегубы проклятые!

Топ, топ, топ! Ее каблучки так быстро застучали по ступенькам, словно ей все еще семнадцать лет, словно она живет еще у него в доме, словно это еще те далекие счастливые времена…

— Папа! — сказала она и взяла его под руку. — Ведь мне же необходима твоя помощь.

— Убийцам не помогаю! — И снова вскипев: — Пусть этот негодяй убирается вон из дому, я и шагу не ступлю, пока он наверху!

— Ну, папа, пойдем!

Он уже поставил ногу на первую ступеньку.

— Ты же знаешь, что господин фон Штудман чрезвычайно порядочный и услужливый человек. Передо мной тебе нечего представляться!

Что-то новое звучало в этих последних словах, незнакомая, печальная нота.

— Ох, не надо бы стариться, Эвхен, — сказал старик. И обернувшись назад, злым голосом: — Элиас, если придет господин фон Праквиц, мой так называемый зять, скажешь, что для него меня нет дома! Пусть будет так любезен и поищет себе новую аренду — сегодня же! — Тихо дочери: — Эвхен, ты думаешь, ты из меня веревки вить можешь? Да, но только, если мой зятек уберется из Нейлоэ, поняла?..

— Папа, мы все спокойно обсудим, — сказала фрау Эва.

— Ну да, ты меня уговорить хочешь, Эвхен, — проворчал старик и сжал ее локоть.

9. РОТМИСТР И ВАЙО ДЕЛАЮТ ОТКРЫТИЕ

Итак, в одном тайный советник фон Тешов действительно не солгал: он встретился с зятем в лесу, и хотя они не проговорили друг с другом и получаса, поздоровались они вполне миролюбиво. Две пятых последовавшего затем разговора были посвящены водившейся в лесу дичи, а три пятых внучке Виолете, которую дед так давно не видал. Времени на сообщение о гусином побоище и не хватило — тут фон Тешов тоже не солгал.

Но если из-за этого умолчания фон Праквиц еще ниже пал в глазах своего бывшего друга фон Штудмана и тот обозвал его про себя трусом, то надо сказать, что Штудман едва ли был прав. Трусом ротмистр не был, просто он был капризен, — вот уж это действительно так! Капризен, как девочка-подросток, едва вышедшая из детского возраста, капризен, как молодая женщина, беременная первым ребенком, капризен, как примадонна, никогда не имевшая ребенка и не собирающаяся обзаводиться таковым в будущем, и, значит, господин ротмистр был капризен, как только может быть капризна женщина. Но трусом он не был!

Он вполне мог тут же выложить своему тестю все о гусях и рассориться с ним не на живот, а на смерть, совершенно не думая о возможных последствиях, если бы на него нашел такой стих. Но после того как он все утро и "добрую половину дня отдавал дань воинственному настроению, теперь он был в настроении миролюбивом.

В течение всего дня ротмистр только и делал, что расходовал свои силы, а вместе с двумя выстрелами улетучился и весь его боевой пыл. Ротмистр смотрел на вспотевшего, одетого в грубошерстный костюм тестя, на лбу у старика выступили капли пота.

"Погоди, еще не так вспотеешь, как все узнаешь", — подумал ротмистр и вежливо согласился, чтобы тесть поговорил с Эвой, нельзя ли смягчить домашний арест и разрешить Вайо навещать деда с бабкой.

— Здорово ты извелась и побледнела, Вайохен, — сказал дед. — Ну, пойди сюда, девочка, поцелуй своего старенького дедушку. Ну, ну, зачем же так бурно, дай я хоть пот вытру.

И старик вытащил из кармана брюк огромный носовой платок, весь в ярких набивных эмблемах святого Губерта — покровителя охоты.

Оскорбленный в своих лучших чувствах, ротмистр посмотрел на платок и отвернулся. Его возмущало, что этот вульгарный старик, употребляющий набивные бумажные платки, имеет право, во-первых, целовать его дочь, а во-вторых, ущемлять и обирать его, опираясь на злосчастный договор. Ротмистр посмотрел на сосны, где среди шишек порхали на солнце пташки, и немного погодя сухо спросил:

— Разрешите откланяться?

— Сделайте ваше одолжение, уважаемый! — весело гаркнул старик, который нисколько не заблуждался насчет чувств ротмистра и не раз уже получал истинное удовольствие от "великосветской дури" своего зятька. — Ну, Вайохен, в таком случае валяй, прижмись еще раз к дедушкиной груди! — И он крикнул, подражая хриплому голосу берлинского уличного торговца сосисками: — А ну, давай, горячие! А ну, налетай, жирные…

— Ну, Вайо, быстрей! — резко приказал ротмистр. (Пяти минут нельзя проговорить со стариком и не рассердиться!)

— Валяй, Вайохен! — потешался старик. — Опять я не угодил твоему отцу я недостаточно приличен! Странно только, что мое имение для него достаточно прилично!

И после такого меткого выстрела старик зашагал дальше, удовлетворенно ворча что-то себе в бороду.

Некоторое время ротмистр молча шел подле дочери — вот опять разозлился, а ведь не хотел злиться — злости он не выносит! Он силился выбросить из головы мысль о тесте, думал об автомобиле, который страстно желал купить и этой осенью после первого же обмолота собирался обязательно купить, но дотошный Штудман разбил сегодня утром всякую надежду на его приобретение. И все только потому, что этот старый мерзавец всучил ему мошеннический договор!

— Твой дедушка вечно меня разозлит, Виолета! — пожаловался он.

— Ах, папа, дедушка ведь не нарочно! — попробовала его утешить Вайо. И возвращаясь к своим мыслям: — Послушай, папа, что я хотела тебя спросить.

— Ну да, не нарочно! Гораздо более нарочно, чем кажется! — Ротмистр сердито сшибал палкой головки цветов, росших по краю дороги. — Ну, что ты хотела спросить?

— Можешь себе представить, папа, Ирена мне написала, что Густель Гальвиц выходит замуж! — смело соврала Виолета.

— Вот как? — спросил ротмистр равнодушно, ибо Гальвицы были родом из Померании и с Праквицами не состояли ни в родстве, ни в свойстве. — За кого же?

— Право, не знаю. За кого-то — ты же его все равно не знаешь, — за какого-то лейтенанта. Но я, папа, хотела спросить…

— За простого армейца?

— Не знаю. Да, кажется. Но я, папа…

— Значит, у него есть деньги, или Гальвицы дадут ей приданое… На те гроши, что получает лейтенант, не просуществуешь…

— Но, папа! — воскликнула Вайо в отчаянии, так как отец все время сворачивал на другое. — Я совсем не о том! Я хотела тебя спросить совсем про другое! Ведь Густель не старше меня!..

— Ну и что же? — спросил недогадливый ротмистр.

— Но, папа! — воскликнула Вайо. (Она отлично знала, что завести такой разговор с матерью нельзя, та сразу насторожилась бы. Но добряк отец никогда ничего не замечает.) — Ведь Густель всего пятнадцать лет! Разве можно выходить замуж в пятнадцать лет?

— Ни в коем случае! — решительно заявил ротмистр. — Совершенно невозможно! Это же совращение малолет… — Он прикусил язык. — Нет, сказал он. — Это недопустимо. Это даже в своде уголовных законов сказано.

— Что сказано в своде уголовных законов, папа? — испуганно воскликнула Вайо.

— Что таким птенцам, как ты, о подобных вещах даже знать не полагается! — с несколько наигранной веселостью прекратил ротмистр разговор. Он вовремя спохватился, что жена ни в коем случае не одобрила бы такой отцовской беседы с Виолетой, что она даже подозревала, будто Виолета совсем не так наивна, как предполагали ее родители. Поэтому он на всякий случай прибавил с мрачным видом: — А молодчики, которые путаются с пятнадцатилетними девчонками, подлецы, и их сажают в тюрьму, вот что сказано в уголовном кодексе.

— Но ведь он может и не знать, что ей всего пятнадцать лет! — в волнении воскликнула Виолета.

Ротмистр остановился и посмотрел на дочь.

— Кто путается с девушкой и даже не знает, сколько ей лет, тот уже по одному этому подлец. Таких сволочей нечего защищать, Виолета. Ну, идем.

Они пошли дальше. Ротмистр уже снова думал о тесте и машине — надо это как-нибудь устроить. У всех знакомых были машины, только он один…

— Но, папа, — снова осторожно начала Виолета, — он ведь хочет жениться на Густель! Значит, им можно пожениться, хотя ей и пятнадцать лет…

— Ну что ж, можно так можно — его дело! — сердито оборвал ротмистр. Кажется, подают прошение на имя министра внутренних дел, почем я знаю! Своей дочке я бы во всяком случае не разрешил!

— Да я, папа, и не собираюсь! — расхохоталась Вайо. — А ты уже думал, я собираюсь? Господи, папа, я так рада, что могу побродить с тобой по лесу. Все другие мужчины мне противные, один ты не противен!

Она взяла его под руку и прижалась к нему, а он, он не был бы ротмистром Иоахимом фон Праквицем, если бы не попался на ее удочку.

— Ну, Вайохен, что ты еще и не думаешь о мужчинах, это я маме сто раз говорил! — воскликнул он очень довольный и крепко прижал ее локоть.

— Ай, папа, больно! Но знаешь, папа, все это про Густель меня страшно интересует. Раз Ирена пишет, значит это так. Расскажи мне, папа, все, все, какие существуют, законы, и что им надо делать…

— Да что рассказывать, Вайохен? Все вы, женщины, на один лад, как зайдет разговор о замужестве, сразу делаетесь любопытными, как козы.

— Фу, папа, почему же как козы! Я не коза! Ну, а если министр внутренних дел согласится, отец тоже обязан согласиться?

— Как же так? — спросил ротмистр, который все больше запутывался в сложной проблеме этого проклятого померанского брака. — Ведь о разрешении должен просить министра отец!

— Отец? А не Густель?

— Да ведь ей всего пятнадцать лет, девочка, она же еще несовершеннолетняя!

— А если он подаст прошение министру внутренних дел, я имею в виду лейтенанта?

— Без разрешения старика Гальвица твоя Густель вообще не может выйти замуж! Меня удивляет, что он дал согласие!

— Вообще не может, папа?

— Ну, во всяком случае до двадцати одного года!

— А почему раньше не может? Ведь многие же выходят замуж в семнадцать восемнадцать лет!

— Господи боже мой, Вайо, ты меня совсем с ума сведешь! Значит, у них есть согласие отца!

— А без этого согласия…

— А без согласия порядочные девушки вообще не выходят замуж, поняла? крикнул ротмистр.

— Ну конечно, папа! — сказала Вайо и сделала наивные глаза. — Я просто потому тебя спросила, что ты все знаешь, и никто лучше тебя не объяснит. Даже мама.

— Право, детка, — сказал ротмистр, уже наполовину успокоившись, — ты меня сегодня совсем изведешь вопросами.

— Потому что мне все о Густель знать хочется. Ирена пишет, что старик Гальвиц не очень-то соглашается, но лейтенант во что бы то ни стало решил, и Густель тоже — и они решили пожениться при любых обстоятельствах. Значит, должно выйти, папа!

— Да, Вайо, — согласился отец. — Если она плохая, непослушная дочь, она с ним убежит, и они отправятся в Англию. Там есть такой кузнец, этот кузнец их обвенчает, и они поженятся. Но это черт знает что, а не брак такой девушке лучше и не возвращаться в родительский дом, а лейтенанту придется снять мундир, и он уже никогда не сможет быть офицером…

— Но обвенчаны-то они будут по-настоящему? — ласково спросила Вайо.

— Ну да, по-настоящему! — крикнул ротмистр красный как мак. — Сказано ведь, без родительского благословения! (Ротмистр не ходил в церковь.) Родительское благословение строит детям дом, а отцовское проклятие разрушает его, или как это там в Библии сказано. (Со времени конфирмации ротмистр не заглядывал в Библию.) А тебе, Вайо, я запрещаю писать этим двум дурехам, нечего тебя на глупые мысли наводить! И письмо ты мне сейчас же отдашь, как только домой придем!

— Хорошо, папа! — послушно сказала Вайо. — Только письмо я уже порвала.

— Самое умное, что ты могла сделать, — проворчал недальновидный отец.

Теперь и он и дочь молча шли по лесу. Ротмистр, которого опять рассердили, пытался думать о машине, правда, вначале ему это не удавалось. Все время мешала какая-нибудь посторонняя мысль. И только когда он напряженно стал обдумывать, как отделать машину внутри, и столкнулся с серьезным вопросом, что лучше — матерчатая обивка или кожа и какой выбрать цвет, — только тогда удалось ему снова успокоиться, и теперь он в свое удовольствие гулял в прекрасном, по-летнему разубранном лесу вместе с дочерью. Слава богу, наконец-то она замолчала.

И откуда у нее уже эти женские замашки!

И Виолета тоже не без удовольствия гуляла с отцом; наконец, она знает то, что уже давно хотела узнать. Выйти замуж за ее лейтенанта все же возможно. А остальное, что говорил отец о родительском проклятии и о мундире, сущая ерунда по сравнению с полученными ею прекрасными сведениями, а когда она об этом задумывалась — она утешала себя тем, что всегда справлялась с папой, а значит, справится и после свадьбы! Ее Фриц на все руки мастер, он может стать кем угодно и незачем ему быть обязательно лейтенантом, — она единственная дочь, и в свое время, Вайо это прекрасно знала, имение достанется ей, пусть сразу же займется хозяйством и помогает отцу, вместо того чтобы колесить на велосипеде по всей стране!

Вот что творилось в голове и в сердце девушки, но она этого не замечала. Будущее представлялось ей убранным весенними побегами зеркалом, из которого на нее глядит только ее собственное сияющее лицо. А два раза резанувшее ей сегодня слух слово «подлец» как-то скользнуло мимо нее и не заставило призадуматься. К данному случаю очень подошла бы поговорка из сокровищницы Ютты фон Кукгоф: "Для влюбленного и веник роза". Ведь он только из любви к ней стал подлецом, и она силой своей любви прощала ему его подлость. Больше того, она даже восхищалась им, его геройством, ведь ради нее он не побоялся ни уголовного кодекса, ни тюрьмы.

Но все это лишь расплывчато и смутно шевелилось в ее мозгу, гораздо отчетливей видела она, грезя наяву, тайное бегство по суше и морю в далекую страну — Англию. Как хорошо, что она успешно занималась с матерью английским языком, теперь ей не трудно будет объясняться с тамошними жителями. Хорошо и то, что кончилась война, а иначе нельзя было бы обвенчаться с ним в Англии!

И тотчас же перед ее глазами встал венчающий ее кузнец, — и надо же чтобы это был кузнец! И вот уже она видит маленькую кузницу, совсем как у них в Нейлоэ, перед дверью под навесом у коновязи стоят лошади, которых надо подковать. Направо от двери прислонены к стене большие тележные колеса, на них будут набивать ободы, а прямо в дверь виден огонь в горне, кузнечный мех раздувает его красным пламенем… И вот из двери выходит кузнец, большой и черный, в кожаном переднике, и он обводит вокруг наковальни ее, Виолету фон Праквиц, и лейтенанта Фрица.

Ах, этот злополучный кузнец из Гретна Грин[8] и надо же, чтобы он был кузнецом! Будь это трубочист или портной, никогда бы не внес он столько сумбуру в головы двух поколений; он — последнее прибежище всех безнадежно любящих юных сердец!

Но кузнец! Всем, кто не мог достать требуемых в бюрократическом, бумажном мире бумаг, он представлялся древним исполином, — железо и кровь, мускулы и песня молота — венчающим по божескому, не по бумажному закону.

Он уже стольким вскружил голову, этот разжиревший от побочных доходов вершитель браков — почему ему было не вскружить голову и Вайо? Она видела кузницу и видела кузнеца, он может их обвенчать, и он их обвенчает, а тогда прощай скрытничанье и тоскливое ожидание. Прощай, домашний арест, бесстыдный лакей Редер и наглый господин Пагель — с ней будет только Фриц, утром, днем, вечером, круглые сутки, и в будни, и в воскресные дни…

Эти мечты были так прекрасны, они совсем оплели Вайо, окутали уютной спасительной сетью, и она уже не думала ни о дороге, ни об отце и шла, позабывшись, тихо мурлыча себе под нос. Дочка — о лейтенанте, отец — об автомобиле, каждый размечтался в соответствии со своим возрастом.

Потому-то оба они одинаково испугались, когда из кустов вышел человек, человек в довольно-таки обтрепанной военной форме защитного цвета, зато в стальном шлеме на голове, с ружьем в руках, с кобурой и полудюжиной ручных гранат на поясе.

Человек приказал очень решительно:

— Стой!

После раздосадовавшей его встречи с тайным советником ротмистр, следуя потребности в одиночестве, невольно углубился в лес; уже давно миновали отец с дочерью расчищенные просеки и по охотничьей тропе пробрались в глухую чащу, известную под названием "Черный лог". Здесь, у самого края тешовских владений, бор был запущенный, дремучий. Редко добирались сюда рабочие, чтобы расчистить и проредить чащобу. Земля, в этих местах обычно ровная как ладонь, здесь вздулась буграми и волнами, между которыми залегли темные ложбины; там в котловинах пробивались ручьи, не пересыхавшие и в сухое лето и питавшие почти неприступное болото, где водились кабаны. Высоко возносились темные сосны и ели, окруженные непролазными зарослями ежевики, даже браконьерам не удавалось здесь чем-нибудь поживиться — Черный лог был слишком неприступен.

И среди этой дремучей лесной глуши стоял вооруженный до зубов человек и без всякого на то законного права говорил зятю владельца: "Стой!" Да и говорил-то еще невежливо.

Виолета фон Праквиц в первый момент вскрикнула от испуга. Однако теперь она стояла спокойно, только дышала глубоко, что-то говорило ей, что этот солдат связан с ее лейтенантом, что после долгой разлуки она, возможно, опять увидит его…

А ротмистр, который в первый момент только ахнул от неожиданности, отозвался на окрик "Стой!" в лесу, где отдавать такие приказания приличествовало бы скорее ему, не так сердито, как можно было бы ожидать. Дело в том, что человек, столь невежливо окликнувший его, был в мундире, а на ротмистре мундира не было. Для ротмистра же не существовало более непреложной истины, чем та, что любой военный вправе приказывать любому штатскому. Это правило он всосал с молоком матери, пронес незыблемым через всю свою офицерскую жизнь — и поэтому он сейчас же остановился и, уставив глаза на часового, стал ждать, что будет дальше. (Молча ждать тоже входило в это правило. Какой-нибудь штафирка, конечно, стал бы любопытствовать и расспрашивать; старый служака молчит и ждет.)

И верно, как только человек увидел, что они не собираются оказывать сопротивление или бежать, он приложил к губам свисток и свистнул — не слишком громко и не слишком тихо. Затем он отнял свисток от губ и сказал вполне миролюбиво:

— Господин лейтенант сейчас придет.

Не будь ротмистр зачарован военной атмосферой, о которой так стосковался, поведение дочки должно было бы показаться ему несколько странным. Она то краснела, то бледнела, то брала его за руку, то опять отпускала, то глотала слюну, а теперь чуть не смеялась…

Но ротмистр не обращал на это внимания, он радовался, как только может радоваться офицер в отставке, когда после всяких штатских дрязг вдруг попадет на плац-парад. С одобрением смотрел он на часового, а часовой в свою очередь с одобрением смотрел на то красневшую, то бледневшую Вайо.

Тут в кустах что-то зашуршало — не напрасно был дан свисток, все идет как по-писаному! — и из чащи вышел лейтенант, поджарый парень с сухими чертами лица, колючими холодными глазами и редкой рыжеватой щетиной на подбородке. Вайо смотрела на него широко раскрытыми сияющими глазами, теперь это на самом деле, вправду, наконец-то был лейтенант, ее лейтенант!

Но лейтенант не взглянул на Виолету, он не взглянул и на ротмистра, а подошел к часовому.

Часовой доложил:

— Двое штатских, господин лейтенант!

Лейтенант кивнул и, словно только сейчас заметив обоих, поглядел на них своими колючими светлыми глазами.

"Жалко, что Фриц не в шлеме! Как бы мне хотелось увидеть его хоть разок в шлеме!" — мелькнуло в голове у Виолеты.

Но лейтенант, что-то соображая, глядел на обоих из-под походной фуражки. Казалось, он не узнавал Вайо, казалось, он ничего не слыхал и о ротмистре.

— Кто такие? — холодно спросил он.

Ротмистр оживился, он представился, коротко, по-военному доложил, что он зять здешнего владельца и гуляет в своем лесу — словом, он очень рад, надо полагать, маневры, рейхсвер…

— Благодарю вас! — коротко сказал лейтенант. — И будьте так любезны без промедления уйти обратно той же дорогой, какой пришли! И будьте так любезны хранить полное молчание об этой встрече! В интересах государства необходимо строго соблюдать тайну! — Он замолчал и серьезно посмотрел на ротмистра. Потом прибавил: — Прошу растолковать это и фройляйн.

Вайо с упреком и мольбой глядела на своего Фрица. Это она-то, она предаст его, ведь она же выдержала и не поддалась на попытки матери вынудить у нее признание. Как это гадко со стороны Фрица! Что он не узнал ее при отце, это правильно, хотя он преспокойно мог подмигнуть ей. Но то, что он себя так держит, словно она, она может проговориться, когда она ему так предана, нет, это гадко с его стороны!

И ротмистра тоже неприятно задела такая непомерная строгость. Этот щенок лейтенант не прав, обращаясь с ним, как с абсолютно штатским человеком. Он должен был бы почуять бывшего офицера, своего, хоть тот и в штатском. Уж не воображает ли этот хлыщ, что сумел обмануть видавшего виды офицера? В первую минуту ротмистр от удивления, что встретил здесь в самой гуще леса военных, на многое не обратил внимания… Этот хлыщ говорил об интересах государства, но ротмистр понял по разношерстному обтрепанному обмундированию, по отсутствию знаков различия, что это не рейхсвер, — это мог быть так называемый Черный рейхсвер, который едва ли представлял интересы теперешнего правительства, теперешнего государства.

Однако к досаде, что с ним обошлись так бесцеремонно, что его сочли дураком, примешивалось любопытство, желание узнать, наконец, что такое творится за его спиной здесь в округе. Еще в Берлине он говорил Штудману, что его удручает какая-то мучительная неуверенность, какая-то тревожная неизвестность, — и вот он стоит у самых истоков, он может, наконец, узнать, что готовится, и принять свои меры!

Поэтому, когда лейтенант строго повторил: "Прошу!.." — и весьма недвусмысленно указал на лесную тропку, ротмистр быстро сказал:

— Как вам уже известно, я владелец Нейлоэ, вернее арендатор. Я слышал о том, что готовится… Я… хм! хм!.. достаточно влиятелен. Разрешите попросить о краткой беседе?

Он взволнованно смотрел на молодого человека, который глядел на него в упор. Когда же ротмистр, слегка задыхаясь, закончил, лейтенант коротко и отрывисто спросил:

— А для какой, собственно, цели?

— Ну, — с готовностью ответил ротмистр, — я хотел бы иметь возможность ориентироваться, уяснить себе, понимаете. Надо же и самому принять решение… У меня работает пятьдесят человек, по большей части бывшие фронтовики… При известных обстоятельствах я мог бы оказать ценную помощь…

— Благодарю вас! — коротко прервал лейтенант его лепет. — При любых обстоятельствах такие вещи не обсуждаются в присутствии дамы! Часовой, посмотрите, чтобы господа немедленно покинули это место. Честь имею кланяться!

С этими словами лейтенант снова нырнул в кусты, в отдалении хрустнули ветки…

"Фриц!" — чуть не крикнула Вайо и чуть не бросилась ему на грудь. О, она отлично понимала его холодность, она страшилась ее все эти дни, когда он не приходил и не давал о себе знать: он не простил ей хлопот, причиненных ее глупым любовным письмом, он боялся, что она повредит его делу; она в его глазах дурочка, болтливая девчонка, он отрекся от нее. Может быть, и у него щемит сердце, но он и виду не подает, он крепок, как кремень! Она всегда знала — он герой! Но она докажет, что достойна его, никто ничего от нее не выведает, и в один прекрасный день…

— Прошу! — чуть ли не с угрозой приказал часовой.

— Идем, Виолета! — позвал ротмистр, опомнившись от оцепенения, и взял дочь под руку. — Девочка, да ты совсем побледнела, а только что пылала как жар. Ты, верно, здорово перепугалась?..

— Он бы мог быть повежливее, правда, папа?

— Господи боже мой, Вайо, ведь он офицер и при исполнении служебных обязанностей! Ну где же это видано — объяснять каждому! Я убежден, что он доложит по начальству. Там наведут справки, и тогда один из офицеров придет ко мне… Так уж полагается в военном деле, во всем точность и исполнительность.

— Но он просто надерзил тебе!

— Э, эти молодые лейтенанты часто пересаливают. Он неуверен в себе, потому и дерзит.

— А может, он вовсе и не лейтенант? Такой обтрепанный.

— Да ведь часовой его так назвал! Это, видишь ли, не регулярный отряд.

— А как он тебе понравился?

— Ну, конечно, я тебя понимаю, ты на него сердишься, он грубоват и, конечно, невежлив по отношению к даме. Но, по-моему, у него хорошая выправка, ты не согласна? Уверен, что он дельный молодой офицер…

— Правда, папа?! А ты заметил, какие у него красивые холеные руки?

— Нет, Вайо, не обратил внимания. Но под моим началом он не ходил бы таким небритым! Впрочем, как сказано, тут не регулярный отряд!

— Но, папа…

Вайо охотно до самого дома играла бы с отцом в эти сладостные прятки, это облегчало тяжесть, лежавшую у нее на сердце. Но помешал лесничий Книбуш. Он вынырнул из-за кустов можжевельника и поздоровался с отцом и дочерью.

— Что вы здесь в чаще делаете? — с удивлением спросил ротмистр. — Я думал, Книбуш, в эти края вы никогда и не заглядываете.

— Всюду свой глаз нужен, господин ротмистр, — сказал лесничий значительно. — Думаешь, ничего не случится, ан вот и случилось.

— Да ну? — от удивления ротмистр даже остановился. — Неужто и вы в том конце были?

— В Черном логе? Так точно, господин ротмистр, — доложил лесничий, которому не терпелось рассказать, что он знает.

— Так, так, — равнодушно протянул ротмистр. — Ну и ничего особенно вы там не видели?

— Как же, господин ротмистр, я видел вас и барышню, — сказал лесничий, знавший, что новость, выболтанная с первого же слова, теряет в цене.

— В Черном логе?

— Туда вы, господин ротмистр, не дошли!

— Ах так, — заметил фон Праквиц, весьма раздосадованный, что есть еще один свидетель этой неприятной сцены. — Вы, значит, видели, как нас остановили?

— Как же, господин ротмистр, видел.

— И о чем мы говорили, слышали?

— Нет, господин ротмистр, я был слишком далеко. — И после небольшой томительной паузы: — Я был между часовым и остальными солдатами.

— Так, значит, там были еще люди? — спросил ротмистр как можно равнодушнее. — Сколько же всего?

— Тридцать человек, господин ротмистр.

— Так, а я думал больше. Может быть, вы не всех видели?

— Да я же с самого начала там был! Слышу, идет машина. Должен же я знать, господин ротмистр, что у меня в лесу делается! Я ведь с самого начала спрятался. Тридцать человек вместе с лейтенантом Фрицем!

— Лейтенанта зовут Фрицем? — воскликнул пораженный ротмистр.

— Ну да, — сказал лесничий и густо покраснел под взглядом Вайо. — Так, по крайней мере, называла его команда, — смущенно пробормотал он. — Мне так показалось.

— Как, Книбуш, команда называла его Фриц? — не веря своим ушам, спросил ротмистр.

— Нет, нет, — засуетился лесничий. — Солдаты говорили "господин лейтенант", но там был еще один, верно, тоже лейтенант, тот называл его Фрицем…

— Верно, так и есть, — заметил ротмистр, успокоившись. — Просто неслыханное дело, чтобы солдаты называли своего офицера Фрицем! Даже в иррегулярных войсках это недопустимо.

— Нет, — поправился лесничий, — тот, верно, тоже лейтенант, такой толстый!

— Так, так, — сказал ротмистр. — И с ними была машина?

— Как же, господин ротмистр! — Лесничий был рад, что развязался с такой опасной темой, хотя бы и ценой своей тайны. — Грузовик, нагруженный доверху.

— А чем, видели?

— Как же, господин ротмистр. — Тут лесничий все же огляделся и, убедившись, что вокруг только редкий строевой лес, в котором негде притаиться доносчику, сказал, но все же очень тихо: — Оружие, господин ротмистр! Ружья, ящики с боеприпасами, ручные гранаты, два легких пулемета, три тяжелых… они все закопали…

Ротмистр узнал то, что хотел. Он выпрямился, остановился.

— Слушайте, лесничий Книбуш! — сказал он торжественно. — Надеюсь, вы понимаете, что ваши сведения могут стоить вам головы! В интересах государства необходимо хранить на этот счет полное молчание. Если об этом пронюхает шпионская комиссия!.. Лучше бы вам ничего не видеть! Вы, лесничий Книбуш, слишком любопытны. Как только вы увидели, что это военные, надо было догадаться, что все в порядке — нечего было и в кустах караулить, поняли?!

— Так точно, господин ротмистр! — жалобно сказал лесничий.

— Самое лучшее, если вы обо всем позабудете. Как только вспомните, скажите себе, что это вам приснилось. Ничего такого не было. Поняли?

— Так точно, господин ротмистр!

— И вот еще что, Книбуш! О делах государственной важности при дамах не говорят — даже при собственной дочери, заметьте это себе на будущее время!

— Слушаюсь, господин ротмистр!

Ротмистр отыгрался, он поступил по старой поговорке: "обидят, вымести на соседе", — и теперь удовлетворенно шагал рядом с дочерью.

— А как дела пойманного вами Беймера? — спросил он снисходительно.

— Ах, господин ротмистр, такой подлец!

Глубокий вздох вырвался из груди лесничего. Говорят, Беймер пришел в сознание и с ним нянчатся, как с грудным младенцем. Теперь его отправили во Франкфурт в больницу, и через несколько дней его, лесничего, должны вызвать на очную ставку к постели больного…

— И я уже наперед знаю, как все будет, господин ротмистр! Мне зажмут рот, как только я начну говорить о его преступлениях. А он пойдет врать, будто я его избил чуть не до полусмерти! А я могу тот камень в лесу показать, о который он споткнулся! Только судьи меня и слушать не захотят! На жандармском посту мне говорили, что уже начато дело против меня за увечье и превышение власти. В конце концов я еще в тюрьму угожу, а мне уже семьдесят, а браконьер Беймер…

— Да, да, Книбуш, — сказал ротмистр, очень довольный, что и у других есть свои заботы. — Так уж нынче повелось, только вы этого не понимаете. Всю войну мы побеждали, а в конце концов оказались побежденными. И вы всю жизнь были честным человеком, а теперь можете попасть в тюрьму. Это все в порядке вещей — возьмите, к примеру, меня. Мой тесть…

И ротмистр весь остаток дороги утешал старика лесничего своей беседой.

10. РЕДЕР ДОБИВАЕТСЯ СВОЕГО

Уже стемнело, когда господин фон Праквиц с дочерью вернулись из лесу домой. Однако жена еще не приходила из замка. Вайо поднялась к себе в комнату, внизу ротмистр недовольно шагал из угла в угол. Из лесу он пришел домой в отличном настроении, он присутствовал при тайных военных приготовлениях, из которых можно было заключить, что близится падение ненавистного ему режима, и хотя он, что бы ни случилось, будет молчать, все же можно бы хоть намекнуть Эве на полученные им сведения.

А Эвы как назло не оказалось дома! Зато в кабинете у окна стояло ружье и напоминало ему о неприятном глупом происшествии. Уже пять, уже шесть часов сидит жена в замке из-за этой истории, в которой он был прав — это и ребенку ясно, и его расторопный друг Штудман несомненно сидит там же вместе с ней! Да это же курам на смех, это же ребячество! Всякое терпение лопнет! Ротмистр позвонил лакею Редеру и осведомился, не оставила ли барыня каких распоряжений насчет ужина? Раздраженно, с упреком заявил он, что проголодался. Лакей Редер доложил, что барыня ничего не приказывали. Помолчав, он спросил, не подать ли ужин господину ротмистру и барышне?

Ротмистр решил быть мучеником и отказался, — он подождет. Когда лакей был уже в дверях, хозяин не вытерпел и предложил вопрос, который все время вертелся у него на языке:

— Сданы ли гуси в замок?

Редер обернулся, поглядел ничего не выражающим взглядом на хозяина и сказал, что не сданы, господин Штудман не позволил. С этими словами лакей вышел.

Быстро сгущались сумерки, в комнатах все потускнело, вот такой же тусклой представлялась господину фон Праквицу и его жизнь. Он был в лесу, пережил интересное приключение, это настроило его на веселый лад. Но не успел он вернуться домой, и тусклая серая муть снова навалилась на него, спасения нет, вязкое, безжалостное болото с каждым днем все глубже засасывает его.

Ротмистр подпер голову обеими руками, у него не осталось сил даже на то, чтоб вспылить. Он тосковал по какому-то другому миру, не похожему на этот, где и жена и друг создают тебе на каждом шагу трудности. Он охотно бы уехал из Нейлоэ. Как все слабые люди, он обвинял воображаемую судьбу: "Почему все это именно на меня свалилось? Я ведь никому зла не делаю! Я чуточку вспыльчив, но не со зла, сейчас же опять отхожу. Я, право же, не притязателен — трудно найти более скромного человека! У других роскошные машины, каждую неделю в Берлин ездят, заводят интрижки с женщинами! Я человек порядочный и вечно испытываю затруднения…"

Он застонал, ему было очень жалко себя. И ему очень хотелось есть. Но до него нет никому дела. Всем все равно, что бы с ним ни случилось! Пусть сдохнет, никто и глазом не моргнет, о жене и говорить нечего. Предположим такой случай: в порыве отчаяния он всадил себе пулю в лоб, — человек более слабый в его положении был бы на это способен. Она приходит домой и видит его здесь на полу! Интересно бы посмотреть, как вытянется у нее лицо; пожалеет, да слишком поздно. Поймет, что она в нем потеряла, да слишком поздно.

Картина его собственной одинокой смерти, мысль об убитой горем вдове так потрясла ротмистра, что он зажег свет, подошел к ликерному шкафчику и налил себе рюмку водки. Потом закурил сигару и снова погасил свет. Усевшись в кресле, далеко вытянув длинные ноги, попробовал он еще раз нарисовать себе картину собственной смерти. Но, к своему огорчению, ему пришлось констатировать, что во второй раз картины действуют далеко не так сильно, как в первый.

Лакей Редер, этот человек, действовавший по каким-то непонятным соображениям, этот ловкий дипломат из лакейской, преследовавший совершенно определенную цель, которой он добивался всяческими хитростями и интригами, — лакей Редер, пустив отравленную стрелу в сердце своего хозяина, тихонько поднялся опять наверх, в спальню к фройляйн Виолете. Она сидела за столом и быстро писала.

— Ну, что нужно было папе? — спросила она.

— Барин не знали, как быть с ужином.

— Ну, и как решили?

— Барин хотят обождать.

— Если бы мама еще задержалась в замке, я могла бы сама отнести письмо… — заколебалась Виолета.

— Как вам, барышня, будет угодно, — холодно сказал лакей Редер.

Вайо старательно запечатала письмо, она держала его в руке и испытующе смотрела на Редера. Еще сегодня утром она обрадовалась, когда Пагель предложил вздуть его. Но с союзником и соратником не так-то легко расстаться. Все снова выясняется, что он тебе нужен. Вайо была твердо убеждена, что сегодня вечером, зарыв оружие, лейтенант обязательно придет. Он уже две недели не показывался в деревне, так долго он еще никогда не отсутствовал. В отличие от других, он не был в стальном шлеме, доказательство, что ему предстоит дорога! Хотя бы для пущей верности заглянет он в дупло, нет ли там весточки от нее, но еще вернее было бы передать письмо ему лично. И она возвращалась все к тому же: лучшего посла, чем Редер, не выдумать… и сейчас Редер совсем не нагл.

Ах, жалкая, запутавшаяся бедняжка Вайо! Она позабыла, как клялась своему Фрицу никогда больше не писать ему. Она позабыла, как клялась Пагелю, что все кончено. Она позабыла, как клялась себе никогда не иметь дело с Редером, который внушал ей все больший и больший ужас! Она позабыла, что подвергает опасности отца и своего любимого Фрица, когда пишет о спрятанном оружии!

Сердце заставило ее позабыть обо всем, сердце лишило ее рассудка и разума, она думала только о том, что любит его, что должна оправдаться перед ним, она думала только о том, что хочет его видеть во что бы то ни стало, что он не может так холодно отстранить ее, что она не в силах больше ждать, что он ей нужен!

Виолета взяла письмо и протянула его лакею:

— Значит, доставьте по назначению, Губерт.

Редер все время не спускал глаз с ее лица, он наблюдал за девушкой из-под опущенных свинцово-синих, в уголках почти лиловых век. Он взял письмо и сказал:

— Не могу же я поручиться, что найду господина лейтенанта!

— Ах, Губерт, вы его найдете!

— Не могу же я всю ночь за ним гоняться, барышня. А вдруг он совсем не придет? Когда же мне сунуть письмо в дупло?

— Если вы не найдете господина лейтенанта до двенадцати или до часу!

— Так долго я за ним гоняться не могу, барышня, опять же мне сон необходим. В десять я положу письмо в дупло.

— Нет, Губерт, это слишком рано. Сейчас уже девять, а мы еще не ужинали. До десяти вам не удастся уйти из дому.

— Врачи, барышня, утверждают, будто сон до двенадцати самый здоровый.

— Ах, Губерт, не дури. Ты меня опять рассердить хочешь.

— Мне вас, барышня, сердить интересу нет… Но касательно сна это так. Опять же не мешает знать, какая будет награда от вас. Если господа узнают, мне откажут от места и на рекомендацию тогда рассчитывать не придется.

— Ах, Губерт, ну кто узнает? Ну что же я могу вам дать? Денег ведь у меня нет!

— Не обязательно деньги, барышня…

Губерт говорит все тише, и Виолета невольно приноравливается к нему. И тоже переходит на шепот. Между отрывистыми фразами слышно, как летний вечер сменяется ночью — вот в деревне кто-то крикнул, вот стукнуло ведро, вот над кустами в саду комары завели любовный хоровод.

— Что же вам, Губерт, надо? Я, право, не знаю, что…

Она избегает смотреть ему в лицо. Она оглядывает комнату, словно ищет, какую бы вещицу ему подарить… А он все настойчивее смотрит на нее, его мертвый взгляд оживляется, на скулах выступают красные пятна…

— Опять же, барышня, я рискую для вас местом и рекомендацией, мне кажется, я тоже вправе попросить вас кой о чем…

Она бросает на него быстрый, как молния, взгляд и сейчас же отводит глаза. В ней опять подымается что-то вроде того страха, какой она уже раз испытала. Она не сдается, борется, пробует рассмеяться, она вызывающе говорит:

— Уж не хотите ли вы получить от меня поцелуй, Губерт?

Он не отводит от нее взгляда, смех ее замолкает, он прозвучал неприятно и фальшиво. "Мне не до смеха", — думает она.

— Нет, не поцелуй, — говорит он презрительно. — Я лизаться не люблю.

— Так что же тогда, Губерт? Скажите же, наконец…

Она умирает от нетерпения. Он добился того, что хотел: самое безумное, но высказанное желание ей приятней мучительной неизвестности, ожидания.

— Я не прошу вас, барышня, о чем-нибудь неподобающем, — говорит он своим обычным деревянным, назидательным тоном. — Или о чем непристойном… Позвольте мне только положить на минуту левую руку вам на сердце…

Она молчит, теперь она смотрит на него, наклонившись вперед, широко раскрыв глаза. Она шевелит губами, хочет что-то сказать, но слова застревают у нее в горле, она молчит.

Он не делает ни шагу к ней. Он стоит в дверях, как то приличествует лакею. На нем куртка-ливрея с серыми гербовыми пуговицами, напомаженные волосы лежат аккуратно, волосок к волоску.

— Теперь, как вы, барышня, в этих вопросах разбираетесь, я осмелюсь доложить, что у меня на уме никаких неприличностей нет. Потрогать грудь для меня без интересу…

Она застыла в оцепенении. Он смотрит на нее. Их разделяет почти вся комната.

Лакей Редер делает что-то вроде чуть заметного поклона. (Она не шевелится, она совсем оцепенела.) Медленно идет он через всю комнату к ней — не шевелясь, смотрит она, как он подходит, — так оцепеневшая от страха жертва ждет смертоносного удара убийцы. Он смотрит на нее…

Затем кладет письмо на стол перед ней, поворачивается и идет к двери.

Она ждет, она ждет бесконечно долго, он уже берется за ручку двери, тут она делает движение. Она кашлянула, и Губерт Редер снова оборачивается, смотрит на нее. Она хочет что-то сказать, но она как зачарована, она только указывает судорожным движением на письмо — а сама не думает уже ни о письме, ни об адресате…

Мужчина подымает руку, он поворачивает выключатель возле двери, и комната погружается в темноту.

Ей хочется крикнуть, здесь так темно, она стоит за столом, она его не видит, только оба окна, слева, наискосок от нее, выступают серыми пятнами из темноты. Она его не слышит, он всегда ходит так тихо, ах, уж шел бы поскорей сюда!

Тихо, тихо, ни звука, ни вздоха…

"Если бы я могла крикнуть, но я даже вздохнуть не могу!"

И вот она чувствует его руку у себя на груди. Бабочка не опускается легче на цветок, но она, содрогнувшись всем телом, отшатывается от него… Рука тянется за уклоняющимся телом, холодом ложится на грудь… Она уже не уклоняется, дрожь тоже прошла… Холод проникает сквозь легкую ткань летнего платья, холод проникает сквозь кожу, проникает до самого сердца…

Страха уже нет, она уже не чувствует руку, только все глубже проникающий холод…

А холод — покой…

Она не слышит ни звука, ей хотелось бы подумать, хотелось бы убедить себя: ведь это же Губерт, омерзительный, глупый шут… Но ничего не получается. Все уходит, в голове мелькают отдельные картинки из той книги о браке, на мгновение она видит страницы, словно при ярком свете лампы, угловатые буквы — и ничего уже нет…

Теперь она слышит песенку, совсем явственно долетает до нее снизу: "Гоп, девочка, гоп, прыгай выше, слышишь…" На минуту она догадывается, что это отец, которому наскучило ждать. Он завел граммофон: "На чулке дыра, гоп-ля, гоп-ля-ля…"

Но вот песенка затихла, затихла, будто потерялась в холоде, который все глубже пронизывает сердце. Восприятие внешнего мира притупляется, она чувствует только руку… а теперь чувствует другую руку…

Пальцы осторожным прикосновением нащупывают затылок, пробираются под волосы… Вот вся рука скользнула вокруг ее шеи. Большой палец слегка надавливает на горло, а на сердце вся тяжелее давит другая рука…

Она делает быстрое движение головой, чтобы сбросить руку с шеи напрасно, большой палец крепче надавливает на…

"Да ведь это же лакей Губерт — не собирается же он меня задушить…"

Она тяжело дышит. В висках стучит — кровь. Голова слегка кружится…

"Губерт!" — хочет она крикнуть…

И вдруг она на свободе — ловя воздух, тупо глядит она в темноту, которая внезапно осветилась. У выключателя стоит лакей Губерт, безукоризненный, серый, ни один волосок у него на голове не выбился…

"Гоп-ля, гоп-ля-ля…" — опять доносится снизу.

— Премного благодарен, барышня, — сказал Редер так спокойно, словно она дала ему на чай. — Письмо будет доставлено в лучшем виде.

Оно уже опять у него в руке, верно, взял в темноте со стола.

На дорожке перед домом раздается голос матери, а теперь голос господина фон Штудмана.

— Сейчас кушать будут, барышня, — говорит лакей Редер, и вот он уже выскользнул из комнаты.

Она оглядывается. Это ее комната, ничто не изменилось. И лакей Редер был прежний, не изменившийся, чудной, и она тоже не изменилась. С некоторым усилием, словно жизнь еще не вполне вернулась к ней, идет она к зеркалу и рассматривает свою шею. Но ярко-красной полосы, которую она ожидала увидеть, нет. Никакой, даже малейшей красноты. Он чуть прикоснулся к ней, а может, и совсем не касался. Может быть, это все ее фантазия. Он сумасшедший, омерзительный; пусть пройдет некоторое время, — а то, чего доброго, он догадается, что это ее желание, — и она упросит папу с мамой взять другого лакея…

Вдруг (она уже успела умыться) на нее нападает чувство безграничного отчаяния, словно все потеряно, словно она поставила на карту жизнь и проиграла ее… Она видит своего лейтенанта Фрица, вдруг воспылавшего к ней и уже снова охладевшего, почти грубого… Она слышит, как Армгард шепчет матери, что Губерт выродок, и вдруг ее пронизывает мысль, — может, Губерт точно так же положил руку на грудь дебелой Армгард, точно так же на шею, потому Армгард и ненавидит его…

С почти равнодушным любопытством рассматривает себя Виолета в зеркало. Она глядит на свои белые руки, на шею, она оттягивает вырез на груди. На коже должны проступить пятна, порча, она кажется себе оскверненной (та же рука, что трогала Армгард…). Но кожа белая и молодая…

— Вайо, ужинать! — зовет снизу мать.

Виолета отряхнулась от мучительных мыслей, как собака отряхивается от воды. "Верно, мужчины все такие, — подумала она. — Все немножко противные, не надо об этом думать".

Она сбежала с лестницы, напевая: "Гоп-ля, гоп-ля-ля! слышишь, ногу выше!"

11. РОТМИСТР ЗАЩИЩАЕТСЯ

Выяснилось, что фрау Эва с господином фон Штудманом уже поужинали в замке у стариков Тешовых. Оскорбленный в лучших своих чувствах, ротмистр сидел с дочерью за столом, а те, кого он дожидался с таким стоическим самоотвержением, сидели в это время в соседней комнате и тихонько беседовали. Дверь была открыта, ротмистр достаточно громко ворчал и брюзжал, изрекал сентенции о точности и внимательности к другим и то и дело напускался на дочь, которая уверяла, будто у нее совсем нет аппетита.

Лакей Редер с салфеткой под мышкой стоял у двери, и только он один не раздражал ротмистра: он безошибочно угадывал, какое блюдо угодно ротмистру, моментально наполнял ему стакан пивом.

— Штудман, дорогой! — громко крикнул ротмистр, наконец определенно уловив запах табака, — сделай мне одно-единственное одолжение и не кури, хотя бы пока я ем!

— Прости, Ахим, это я курю! — крикнула из соседней комнаты жена.

— Тем хуже! — проворчал ротмистр.

Наконец он решительно встал и пошел к ним обоим.

— Покушал с аппетитом? — спросила жена.

— Миленький вопрос! Я же целый час тебя зря прождал. — Он стоял перед шкафчиком с ликерами, очень раздраженный, и наливал себе вторую рюмку водки. — Послушай-ка, Эва, — сказал он затем воинственным тоном. Штудману завтра в четыре часа вставать надо. Лучше бы ты отпустила его спать, вместо того чтобы сюда тащить! Или, может, вы снова-здорово заведете разговор об этих дурацких гусях?

— Виолета! — крикнула фрау Эва. — Иди, скажи нам спокойной ночи. Ложись спать, скоро десять. Губерт, заприте двери и можете идти…

И когда они остались втроем, она обратилась к мужу:

— Ну, а теперь мы снова заведем разговор об этих дурацких гусях. Тебе вообще следует поблагодарить твоего друга фон Штудмана: не будь его, нам и разговаривать не пришлось бы, а просто укладываться и уезжать. С Нейлоэ было бы кончено.

Голос фрау фон Праквиц звучал резче, чем обычно в ее разговорах с мужем. Шесть часов борьбы с плаксивой матерью и хитрым отцом истощили ее терпение.

— Замечательно! — воскликнул ротмистр. — Я должен благодарить за то, что мне разрешено остаться в Нейлоэ! Подумаешь, очень мне Нейлоэ нужно! Я где угодно найду себе место, лучше чем здесь. — И без всякого перехода: Вы не знаете, что делается на свете! Армии опять нужны офицеры!

— Поговорим спокойно! — попросил Штудман, с тревогой следивший за надвигающейся бурей. — Ты, конечно, прав, Праквиц, военная служба как раз то, что тебе нужно, но в армии, сведенной до ста тысяч…

— Так! — гневно воскликнул ротмистр. — Ты, видно, уж считаешь себя более опытным в сельском хозяйстве, чем я?!

— Если тебе не нужно Нейлоэ, — гневно сказала фрау фон Праквиц, — то наше предложение должно прийтись тебе по вкусу: уезжай недели на две!

— Прошу тебя, Праквиц!.. — умолял господин фон Штудман. — Сударыня!..

— Чтобы я уехал! — крикнул ротмистр. — Ни за что на свете! Я остаюсь.

И он порывисто сел в кресло, словно эти двое могли оспаривать даже его право сидеть здесь в кресле. Он глядел на них в упор, мрачно сверкая глазами.

— К сожалению, факт тот, — тихо сказал господин фон Штудман, — что и тесть и теща, оба в данный момент в большом на тебя гневе. Твоя теща сама не знает, чего хочет, а твой тесть хочет только одного: разорвать договор об аренде.

— Ну и пускай ко всем чертям разрывает! — крикнул ротмистр. — Другого такого дурака, как я, чтоб три тысячи центнеров ржи давал, не найдется… Дурак я!

— А так как в наше время невозможно жить с семьей на пенсию ротмистра…

— Как так невозможно? Тысячи живут!

— …и так как аренда представляет известную материальную базу…

— …только сегодня утром ты утверждал обратное…

— …если, конечно, владелец не вставляет палки в колеса…

— …а твой папаша только это и делает, милая Эва…

— …вот твоя жена и согласилась ближайшие несколько недель похозяйничать одна, а ты на некоторое время уедешь, пока родители твоей жены немного успокоятся, чтобы опять можно было с ними разговаривать.

— Так, она согласилась, — горько рассмеялся ротмистр. — Не спросив меня. Да и к чему? Мною просто распоряжаются. Мило. Очень мило. Может быть, разрешите, по крайней мере, узнать, куда мне отправляться?

— У меня мелькнула мысль… — начал фон Штудман и взялся за карман.

— Нет, господин фон Штудман, не надо, — прервала его фрау фон Праквиц. — Раз он против, так нечего об этом и разговаривать. Милый мой Ахим, решительно сказала она и сердито посмотрела на него своими красивыми, несколько выпуклыми глазами, — если ты не хочешь понять, что господин фон Штудман и я только ради тебя в течение шести часов разговаривали с родителями, тогда все слова напрасны. У кого вечные неприятности с папой? Кто стрелял в гусей? Ведь ты же! В конце концов дело идет о твоей будущности! Мы с Виолетой можем остаться в Нейлоэ, мы никому не мешаем, у нас с родителями неприятностей не бывает…

— Пожалуйста, — воскликнул ротмистр, — если я всему помехой, я могу сейчас же уехать! Пожалуйста, куда прикажешь, Штудман?

Он был смертельно оскорблен.

— Н-да… — робко сказал Штудман, потер нос и задумчиво посмотрел на обиженного друга. — Мне тут пришла одна мысль… Это была моя мысль.

Ротмистр мрачно смотрел на него, однако не говорил ни слова.

Обер-лейтенант полез в карман и достал письмо.

— Помнишь этого потешного субъекта, тайного советника Шрека, который так тебя насмешил, Праквиц…

Ротмистру, по-видимому, было не до смеха.

— Он мне раза два писал по поводу иска к семье барона, помнишь, Праквиц…

Ротмистр ничем не показал, что помнит.

— Ну, я, разумеется, все отклонил, ты ведь знаешь мою точку зрения.

Знал ли ее ротмистр или нет — он мрачно молчал.

Штудман продолжал веселее, он помахал письмом:

— И вот тут у меня последнее, полученное третьего дня послание тайного советника Шрека… Он, кажется, и впрямь оригинал, с поразительно неожиданными симпатиями и антипатиями. Ты рассказывал мне, как он ненавидит этого своего пациента барона Бергена. Ну, а мне он, кажется, раскрыл свое сердце, это тоже очень смешно, когда подумаешь, что он меня никогда не видал, только знает, что я в пьяном виде скатился в гостинице с лестницы… И вот в этом письме он делает мне новое предложение, от себя лично, к барону фон Бергену оно не имеет никакого отношения…

Господин фон Штудман опять задумался. Задумчиво смотрит он на письмо, затем на необычно молчаливого друга, затем быстро на затихшую фрау Эву. Фрау Эва ободряюще кивает ему головой. Собственно, она даже не кивает, скорее, просто опускает веки, что должно означать «да». Штудман опять взглядывает на своего друга, уж не заметил ли он этот знак. Но Праквиц тихо и молча стоит у окна…

— Н-да… — снова отваживается фон Штудман. — Это, конечно, только моя мысль, мое предложение… Господин тайный советник Шрек думает пригласить к себе в санаторий коммерческого директора. Там дела порядочно, свыше двухсот пациентов, около семидесяти служащих, огромный парк, небольшое хозяйство… Ну, сам понимаешь, Праквиц, дело там найдется… И, как уже сказано, господин тайный советник Шрек подумал обо мне.

Штудман дружелюбно смотрит на своего друга, но друг не смотрит на него. Вместо этого он наливает рюмку водки и пьет. Затем наливает вторую рюмку, но пока не пьет. Фрау Эва ерзает в кресле и покашливает, но ничего не говорит — и по поводу водки тоже ничего.

— Конечно, господин тайный советник Шрек не собирается приглашать меня вслепую, так далеко не заходят даже его симпатии, — продолжает Штудман. Он предлагает мне сначала приехать к нему погостить на несколько недель, а чтобы я не чувствовал себя это время не у дел, он трогательно жалуется на нашествие кроликов, которые опустошают у него парк и поля, ну, прямо Австралия. Он хочет, чтобы я занялся охотой на них с хорьком, сетями и ружьем. Он, кажется, очень практичный человек, этот старик…

Снова Штудман дружелюбно смотрит на друга. Ротмистр отвечает мрачным взглядом, не говоря ни слова опрокидывает он вторую рюмку водки и наливает третью. Фрау фон Праквиц тихонько барабанит по ручке кресла, но тоже молчит. Вся тяжесть разговора лежит на обер-лейтенанте и все сильней гнетет его.

— Ведь ты, Праквиц, такой страстный охотник и блестящий стрелок, снова начинает Штудман. — И мы подумали — я подумал, что тебе очень полезно немножко развлечься. Ты только представь себе, покой, хороший стол в санатории. И потом целый день на воздухе, там, должно быть, кроликов расплодилось видимо-невидимо… — Господин фон Штудман с воодушевлением помахал письмом. — А я в данный момент работаю здесь, и, пожалуй, при тех отношениях, что сложились у тебя с тестем, мне пока отсюда уезжать не следует… Шреку, видишь ли, нужна крепкая, деловая рука… Вот я и подумал, не поехать ли тебе туда в качестве моего представителя? Я уже сказал — покой, никаких неприятностей, а что ты будешь горячо рекомендовать меня на пост директора, в этом я, слава богу, нисколько не сомневаюсь… — Господин Штудман попробовал засмеяться, но попытка не очень-то удалась.

— Ну, скажи же что-нибудь, Праквиц, — взывает он с несколько деланной веселостью, — чего ты насупился, чего такой мрачный! Твой тесть постепенно успокоится…

— Очень тонко придумано, — говорит ротмистр мрачно. — Замечательно хитро подстроено…

— Что ты, Праквиц! — в испуге бормочет Штудман. — Что с тобой случилось!

— Я так и чувствовала… — шепчет фрау Эва, откидывается на спинку кресла и предусмотрительно закрывает ладонями уши.

И действительно, после долгого молчания ротмистр вопит особенно оглушительно.

— Нет, это не пройдет! — кричит он и угрожающе поднимает тонкий дрожащий длинный палец. Он бледен как полотно и дрожит всем телом. — Вы хотите сделать из меня сумасшедшего! Засадить в дом умалишенных! Да, очень хитро, очень здорово!

— Праквиц! — в отчаянии кричит Штудман. — Заклинаю тебя! Как можешь ты думать!.. Вот, прочитай письмо тайного советника Шрека, написано его рукой…

Ротмистр отталкивает и письмо, и руку, и друга.

— Тонко придумано, но — благодарю вас! Я вас насквозь вижу! Письмо специально заказано — сговорились с тестем! Меня выставляют, со мной собираются разводиться — заместитель найден, так, Эва?! Я — сумасшедший! Теперь я все понимаю. Болтовню о договоре сегодня утром — да, может, это еще не настоящий договор был? Может быть, он тоже подменен, как письмо? Только, чтобы разозлить меня! Потом гуси — верно, вы сами их сюда и заманили. Ружье — как это так ружье оказалось заряженным? Я разрядил его, когда ставил в шкаф! Все подстроено, а теперь, когда я попался к вам в сети, когда и вправду выстрелил, сам того не желая… клянусь, сам того не желая… теперь меня хотят сделать сумасшедшим! Упрятать в дом умалишенных! Взять под опеку, посадить в камеру для буйных…

Казалось, он подавлен горем. Но опять уже напала на него ярость.

— Я не согласен! Я ни шагу не сделаю из Нейлоэ! Я остаюсь здесь! Что хотите делайте! Но, может быть, служители из сумасшедшего дома уже тут, со смирительной рубашкой…

Он вспомнил одну фамилию, словно луч с неба сверкнула она в его мозгу.

— Где господин Тюрке? Где служитель Тюрке?

Он бросился к двери. В маленькой передней все было тихо и спокойно.

— Их могли спрятать, — пробормотал он. — Господин Тюрке, выходите, я ведь знаю, что вы тут! — крикнул он в темноту.

— Ну, теперь довольно! — рассердилась фрау Эва. — Незачем поднимать на ноги всю прислугу, раз ты пьян! Ты просто пьян! Он не выносит водки, когда взволнован. Он впадает в бешенство, — шепнула она Штудману.

— Сумасшедший, — причитал ротмистр. Он стоял у окна, прижавшись головой к стеклу. — Предан собственной женой и другом! Взят под опеку! Упрятан!

— Ступайте лучше, — шепнула Эва господину фон Штудману, который во что бы то ни стало хотел урезонить своего друга, все толком объяснить ему. Его просто надо уложить в постель. Утром он сам будет жалеть. Раз уже было так — знаете, та история с господином фон Трухзесом, которая так рассердила отца…

— Я не уеду! — крикнул ротмистр в новом припадке бешенства и ударил по оконному стеклу.

Стекло разбилось.

— Ай, — вскрикнул ротмистр и протянул жене окровавленную руку. — Я порезался. Кровь идет…

Она чуть не рассмеялась при виде его изменившегося жалкого лица.

— Пойдем наверх, Ахим, я перевяжу. Ложись сейчас же в постель. Тебе надо выспаться.

— Кровь идет… — жалобно прошептал он и оперся на ее руку.

Этот человек, трижды раненный во время войны, побледнел при виде кровоточащей царапины не больше двух сантиметров у себя на руке.

Господин фон Штудман действительно счел за лучшее удалиться. Не женщина нуждалась здесь в опоре.

В последнем приступе непреклонной решимости ротмистр метнул ему вслед:

— Я не уеду — ни за что!

Ротмистр фон Праквиц все же уехал, и в этом не было никакого чуда; собственно, это было вполне понятно — он уехал на следующее же утро, и даже в превосходном настроении, и именно к господину тайному советнику Шреку, уехал с тремя ружьями в чехлах и лейкопластырем на правой руке. Утром ротмистр чуть ли не с радостью, при первом же ласковом слове жены, согласился на то, против чего с таким криком — "Сошел с ума! Дом умалишенных!" — протестовал вчера. И не только потому, что был пьян накануне, и не только потому, что не хотел попадаться на глаза другу, перед которым он так распустился. Нет, он совершенно искренно радовался перемене: поездка, охота и никаких денежных забот… Не последнюю роль сыграл также аристократический санаторий, место отдыха знати — барон, а не взопревший тесть.

— Следи, чтобы деньги посылались в срок и столько, чтобы хватало, озабоченно сказал он жене. — Мне не хочется срамиться…

Фрау Эва обещала.

— Я, пожалуй, зайду в Берлине к портному, — задумчиво заметил ротмистр. — Мой охотничий костюм несколько пообносился… Ты не возражаешь, Эва?

Фрау Эва не возражала.

— Постарайтесь со всем здесь справиться. Это ваше желание, чтобы я уехал, не забудь этого! Пожалуйста, чтобы не было жалоб, если что не будет ладиться. Я в поездке не заинтересован. Стрелять кроликов я могу и здесь!

— Со Штудманом проститься не хочешь, Ахим?

— Ну конечно! Если ты считаешь нужным. Дай мне сперва уложиться. И ружья еще надо почистить. Во всяком случае, поклонись ему от меня, если я его не увижу. Он теперь, вероятно, чуть что, будет за советом к твоему папаше обращаться. Он ведь озимых от яровых не отличит! Ну и натворите же вы здесь дел! — Ротмистр весело улыбнулся. — Слушай, если очень туго придется, вызови меня. Я, конечно, сейчас же приеду. Я не злопамятен! Нет, не злопамятен!

12. НОЧНОЙ РАЗГОВОР ВОЛЬФГАНГА С ВАЙО

Стоя у двери, Виолета подслушала только начало ссоры в отцовском кабинете. Затем, убедившись, что спор продлится еще некоторое время и матери будет не до нее, она тихонько выскользнула из дома через темную кухню. Минутку она помедлила у черного хода, снова обдумывая — решаться или нет? Если мать проведает, что она отправилась ночью не к себе в постель, а из дому, то никакая, даже самая упорная, ложь не поможет, и ее, как обещано, поместят в закрытое учебное заведение для девиц! Кроме того, она отправила Губерта Редера с письмом — если он найдет лейтенанта, если тот получит письмо, то сегодня же ночью Фриц придет к ней под окно, а там у стены шпалера! Как бы его не пропустить, если она уйдет…

Она стояла в раздумье. Все говорило за то, чтобы остаться и подождать. Но августовская ночь была такая теплая, звездная… Воздух, как живое существо, ласково льнул к телу, воздух словно связывал ее с Фрицем, ведь Фриц тоже на улице этой теплой ночью, может быть совсем близко… Она чувствовала, как кровь поет у нее в висках ту сладостную, полную соблазна, манящую песню, которую поет плоть, когда она созрела… нет, пожалуй, лучше пойти; ей сразу сделалось грустно, как только она подумала, что может напрасно прождать его всю ночь…

Светлое пятнышко в самом низу дома, почти на земле, привлекло ее внимание. В том состоянии нерешительности, в каком она сейчас, Вайо рада каждому предлогу, только бы оттянуть решение, и она идет на это пятнышко. Идет совсем тихо и, дойдя до лучика света, опускается на колени и подглядывает. Она видит в подвале освещенную каморку лакея Редера. Но как она ни пригибается, сколько ни глядит: каморка пуста, свет горит зря. "Иначе и быть не может", — думает она. Он ушел с ее письмом. Можно спокойно вернуться к себе в спальню! Если лейтенант сегодня ночью в Нейлоэ, он обязательно придет к ней под окно. Аккуратный Редер поторопился и, уходя, забыл выключить свет.

Виолета уже хочет встать, как вдруг дверь каморки открывается. Смешно и чуть страшновато: она здесь, в темноте, среди ночи, одна, незамеченная, смотрит на маленькую освещенную беззвучную сцену, но также смешна и в то же время чуть страшновата та картина, что предстает перед ней: лакей Губерт Редер, никто другой, тщательно запирает дверь. Но это уже не чинный молодой человек в серой ливрее, а какое-то комическое явление в непомерно длинной белой ночной рубахе с пестрой каймой. А над этим белым ангельским одеянием — равнодушная рыбья физиономия с тусклыми глазами; с сегодняшнего вечера эта физиономия уже не представляется Виолете глупой и нелепой, нет, Виолету охватывает тихий ужас…

Тщательно заперев дверь, лакей Редер идет к шкафу в углу. В руке он держит стакан с зубной щеткой. Он отпирает шкаф и ставит туда стакан со щеткой… Так уж устроен человек! Пережив этим вечером все же необычное ощущение, вероятно нечто такое, что можно бы назвать репетицией убийства, Губерт Редер, как и каждый вечер, надевает ночную рубаху и чистит зубы… Не всегда бывает он убийцей, чаще он самый незначительный, серенький обыватель, тем-то он и опасен! Тигра узнаешь по полосатой шкуре, — убийца, как и все прочие, чистит зубы, его не узнать.

А сейчас Виолете предстоит увидеть нечто еще более необычное…

Но Виолета наблюдает не очень внимательно, она больше не думает о лакее Редере, она соображает…

"Под дверью я подслушивала не больше пяти минут, — соображает она. — И сразу же вышла. На черном ходу простояла не больше трех минут. Губерт должен был еще убрать со стола — это он сделал, пока я прощалась на ночь. Затем — унести посуду. Да он же не мог отлучиться из дому! Раздеться, умыться, почистить зубы… А мое письмо? Мое письмо?"

Мое письмо! — так бы и крикнула она и стукнула в окно и потребовала бы обратно свое письмо. Но только страх взбудоражить весь дом, но только отвращение к длительным дурацким переговорам с изолгавшимся, коварным Редером удерживает ее.

"А, бог с ним, с письмом! — вдруг совсем спокойно подумала она. — Мне оно ни к чему, я и так найду Фрица… Редер, верно, его присвоил. И не для того, чтобы показать родителям, нет, чтобы опять потребовать с меня вознаграждение!"

Она представила себе, как стояла в темноте и ждала его. Она почувствовала руку у себя на сердце, холодную, нечеловеческую руку, и опять она ощутила во рту какой-то привкус страха. "Если я расскажу Фрицу, он убьет его; Фриц за гораздо меньшее чуть не убил Мейера…" Но она чувствует, что не скажет Фрицу, что для Фрица это навсегда останется тайной, будь что будет. Собственно говоря, общая тайна с Редером должна бы пугать ее. Но она ее не пугает. В этой недоброй лакейской руке есть какая-то мрачная притягательная сила, она не понимает какая, но чувствует ее…

Пока все это промелькнуло у нее в голове, а на эти соображения и страхи ушло не больше секунды, лакей Губерт Редер опустился на колени в ногах кровати. Вон он стоит в своей длинной белой ночной рубахе, сложив руки, и, словно ребенок, читает на ночь молитву. Но в его серой недоброй физиономии нет ничего детского. На Виолету, которая видит его всего в нескольких шагах от себя, — вон он стоит на коленях, в подвальной комнате, посреди этой маленькой, только для нее одной освещенной сцены, и молится, словно послушный ребенок, а ведь только что его рука обвивала ее шею; на Виолету, которой приходит в голову, что это он благодарит господа бога за то, что с его соизволения так над ней насмеялся, — на Виолету вдруг нападает отчаянный смех, она не может сдержаться, она вскакивает и бежит в темноту, куда глаза глядят, не думая о людях, которым не следует ее видеть. И о Фрице, которого ей обязательно нужно видеть…

Она бежит по саду все дальше, вот она уже на меже среди полей. С трудом переводит она дух. Ей кажется, что надо убежать от всего, что ее окружает, от себя самой и от всего вообще. Но в конце концов телу ее удается преодолеть страх, она бросается наземь и смотрит в звездное, очень темное ночное небо, в недосягаемо глубокой бездне которого ярко сверкают звезды.

Она засыпает…

Но спала она, верно, очень недолго, звезды ни капли не передвинулись с той минуты, как она сомкнула глаза. У нее такое ощущение, будто ей приснилось что-то легкое, веселое, только она не помнит что. Разбудило ее чувство приближающейся опасности. Но никакой опасности нет, вокруг тишь, сельская ночь. Уже и деревня угомонилась, оттуда не доносится ни звука.

"Никакой опасности нет", — думает она, стараясь успокоить свое громко бьющееся сердце. Но вдруг ей приходит мысль, что она одна далеко в поле и сколько ни кричи, ни один человек в деревне не проснется… и на нее, которая никогда не боялась — ведь она тысячу раз бывала по ночам и в поле и в лесу и не допускала даже мысли о страхе, — вдруг нападает трусливый малодушный страх: что, если на меже вдруг покажется он в своей белой рубахе и опять захочет положить руку ей на сердце. "Противиться я не смогу!" — думает она.

И она снова бежит, бежит прочь от виллы, ведь оттуда он может погнаться за ней, бежит к парку, к темному массиву деревьев. Перелезает через забор, вот она зацепилась подолом за гвоздь, порвала платье. Она падает лицом в траву, но сейчас же вскакивает и бежит в парк, к лебединому пруду, к дереву с дуплом… Она сует руку в дупло, но письма там нет; значит, он его вынул и теперь идет к ней…

Она бежит обратно, но на бегу ей приходит в голову, что он и не получал письма, ведь письмо еще в руках у Редера, и ее охватывает безумная злоба на прохвоста Редера… Однако злоба проходит: правда, она все еще бежит, но уже раздумывает, стоит ли. Бежать нет никакого смысла, он, конечно, и не был в деревне; зарыв оружие, он, конечно, отправился не в деревню на любовное свидание, а возвратился к себе в часть с донесением, что все сошло благополучно. Но хотя она знает, что бежать уже незачем, она все еще бежит, словно что ее гонит, и, только увидев сквозь деревья светлый, желтый прямоугольник, останавливается…

Она замедляет шаг, осторожно пробирается вперед и тихо, как кошка, подкрадывается к освещенному окну. Окно распахнуто, но занавески задернуты. Виолета переходит через дорожку, ступает на узкую полоску травы под окном и осторожно раздвигает занавески. Сегодня ночью она в таком смятении, ни на минуту не приходит ей в голову, что она делает нечто непозволительное или хотя бы непринятое. Окинув комнату быстрым испытующим взглядом, она просовывает за занавеску всю голову и так стоит и наблюдает: только голова в светлой комнате, а сама вся снаружи в темноте.

За столом сидит Вольфганг Пагель и пишет письмо. День выдался довольно сумбурный, он настроил его на невеселый, грустный лад, при таких условиях и сельское хозяйство не радует. Утром ссора с ротмистром, который его выгнал; затем возня с арестантами; замурованная дверь с белым крестом, который пришлось потом замазать красным; вздорный лакей Редер с тачкой, полной гусиных трупов; таинственное совещание в замке со Штудманом — весь день сегодня был суматошный, сумбурный, совсем не такой, каким полагается ему быть в деревне!

С неудовольствием проглотил он в конце концов свой одинокий ужин Штудман передал через лакея Элиаса, чтоб Пагель не ждал его — и теперь не знает, как убить вечер: спать нет желания, заняться чем-нибудь нет охоты. Он даже подумывает, не пойти ли в трактир пропустить стаканчик, чтобы встряхнуться, а может быть, и в картишки перекинуться… В конце концов ему приходит мысль прогуляться в деревню и поискать Зофи Ковалевскую. В общем, она девушка славная и, пройдя берлинскую выучку, вряд ли станет долго ломаться. Хозяйская дочка, Виолета фон Праквиц, со своими сегодняшними поцелуями, пожалуй, опасней.

Но тут он вспомнил, что ему нельзя уходить из дому ни в трактир, ни к Зофи! Он взялся выполнить поручение, он ожидает гостя, которого ему предстоит вздуть: дурака лакея с рыбьей физиономией, Губерта Редера.

Некоторое время Вольфганг Пагель шагал, не зажигая света, из угла в угол по своим двум комнатам, то по конторе, то по спальне. Но от того, что ходишь из угла в угол в течение получаса и размышляешь, как пригрозить подлому субъекту, как запугать, избить его, настроение нисколько не повышается. Такие вещи делаются без размышлений, с маху. Но куда же себя деть?

Поразительная история: стоит ему заинтересоваться какой-либо девушкой, будь то Виолета, Аманда или Зофи, в конце концов все сводится к воспоминаниям о Петере. Ну что ж, Петра окончательно похоронена и позабыта, мир праху ее, хорошая, ласковая девушка, но, как уже сказано: мир праху ее! Можно написать матери, рассказать ей о своем новом житье-бытье и для ее полного спокойствия возвестить, что Петра Ледиг ликвидирована. Это значительно лучше, чем без дела сидеть и дожидаться жалкой драки. Лакей несомненно изрядный трус!

Приняв такое решение, Пагель зажег у себя в комнате свет, задернул занавески и принес из конторы письменные принадлежности. Остается еще только снять пиджак: в рубашке без воротничка и в брюках без подтяжек удобно и не жарко; он сел за стол и принялся писать.

Вначале ему еще мешала мысль о приходе Редера, но скоро он совсем позабыл об этом мямле и застрочил быстрее. Он описывал свою жизнь в Нейлоэ, чуточку презрительно, чуточку небрежно, так, как пишут в двадцать три года, когда не желают признаться, что хоть что-либо доставляет удовольствие. В пяти фразах набросал он портрет своего «кормильца», затем бородатого простодушного тестя, от которого за версту несет хитростью и коварством. О прошлых делах он не пишет ни слова: ни слова о взятой картине, ни слова о судьбе довольно значительной суммы, ни единого слова о расстроившейся свадьбе. От упоминания об этих менее приятных вещах удерживали Вольфганга не стыд или упорство. Просто, пока человек действительно молод, он еще верит, что прошлое действительно прошло, то есть, что он с ним раз и навсегда расквитался. Он верит, что в любой день можно начать "новую жизнь", и у всех остальных людей предполагает ту же веру, тем более у матери. Он еще не подозревает о цепи, которую влачишь за собой всю жизнь; каждый день, каждое событие прибавляет к этой цепи новое звено, он еще не слышит ее лязга, он еще не понял удручающего, безнадежного значения слов: потому что ты поступил так, а не иначе, ты стал тем, а не иным!

Совсем не то в двадцать три года: кончено так кончено, прошло так прошло; перо Вольфганга летает по бумаге. Вот оно рисует портрет Штудмана, няньки и гувернера по призванию; настроение у Пагеля повышается, дух отца вселился в него… На полях письма он набрасывает карикатуру на Штудмана, он изображает его в виде кролика, грустно сидящего перед своей норой. Кролик глядит на мир мудрыми и в то же время глупыми глазами, но прежде всего глазами грустными.

Пагель, удовлетворенно насвистывая, созерцает свое произведение: и вправду похож. Потом он подымает голову и встречается взглядом с хозяйской дочкой, Виолетой фон Праквиц.

— Гоп-ля! — говорит Пагель, не выражая особого удивления по поводу столь необычного визита — через окно. Затем: — А шалопай Редер, видно, уклонился?

Она качает головой. При этом одно плечо просовывается между занавесками и Виолета грудью мягко ложится на подоконник. Она стоит, сильно нагнувшись вперед, и потому в декольте видна нежная молочная кожа, такая соблазнительно белая рядом со смуглой загорелой шеей.

— Нет, — говорит Виолета после минутного колебания. Говорит она медленно, словно нехотя, словно во сне. — Редера папа позвал, я не могла послать его к вам.

Пагель смотрит на девушку.

— А вы, милая барышня? — нарочито веселым тоном спрашивает он. — Так поздно гуляете? Домашний арест снят?

Опять она медлит с ответом, в то же время не спуская с него глаз.

— Я была у дедушки с бабушкой, — наконец заявляет она, — и хотела вам рассказать…

— Благодарю вас! — говорит Пагель. — Несколько поздновато.

Вокруг так тихо, тепло и тихо. Грудь на окне, рот, дышащий тайной, сулящий исполнение желания. Так давно это было… Все растет, зреет, цветет… Прекрасно ты, повремени.

— Да… — говорит он после паузы, говорит рассеянно, задумчиво.

И опять все тихо, тихая, темная смятенная ночь.

— Подите-ка сюда… — вдруг шепчет она.

Несмотря на то, что она шепнула очень тихо, он вздрогнул, как от удара.

— Да? — спрашивает он вполголоса, а сам уже встал со стула.

— Да, пожалуйста… — снова шепчет она, и он медленно подходит к ней.

Он сам не сознает, как изменилось выражение его лица. Изменилось, стало горьким, решительным, словно он уже пробует плод, который не может быть сладким. Ее же лицо все такое же, как тогда, когда она заглядывала в комнату к молящемуся лакею: словно в забытьи, словно она ощущает страх и отчаяние, и наслаждение, и желание.

— Ближе! — шепчет она, когда он останавливается за шаг от нее. — Еще ближе!

Это манит ночь и изголодавшаяся плоть, но манит и ее желание. Ее желание, незаметно как сеть оплетает его, притягивает ближе…

— Ну? — тихо спрашивает он, и лицо его уже совсем у ее лица.

— Хотите… — говорит она, запинаясь, — поцелуйте меня еще раз, хотите?

И она поднимает к нему голову; решительным и все же детским движением протягивает ему губы. Внезапно в ее глазах блеснули слезы… Ах, не только развращенность толкает ее в объятия другого — нет, это и страх перед тем, что неудержимо все глубже проникает в нее. Он положил руку ей на сердце, овладел ею…

— Вот! — сказала она беспомощно, и губы их встретились. Так они стояли бесконечно долго. На его руку, которой он опирался на подоконник, легла ее грудь, сквозь шелковистую ткань он чувствовал, какая она тяжелая и созревшая, слаще любого плода. Что это, сверчки стрекочут в парке? Тонкий, нежный голос, словно кровь поет, выводит, выводит мелодию, не прерываясь, будто поет сама земля, добрая, плодородная мать-земля, которая любит влюбленных… Бесконечно долго прижимается его рот к ее губам…

Вдруг он чувствует, что она забеспокоилась. Она хочет что-то сказать. Ему жаль отпустить ее губы, жаль прервать очарование… Быстрым движением сбрасывает она платье с левого плеча. Ее левая рука лежит на его плече, а правая обнажает грудь…

— Вот! — говорит она жалобно. — Положи сюда руку — так холодно…

И он сам не отдает себе отчета, что его рука уже охватила ее грудь.

— О! — стонет она и крепче прижимает свои губы к его губам.

Что он думает? И думает ли он вообще? Пламя подымается все выше, все выше. Перед глазами мелькают какие-то образы, торопливые образы, призрачные картины прошлого у него в мозгу сменяются, как на экране. Комната у мадам Горшок, он просыпается и ловит на себе взгляд Петера… Пламя все выше, все выше… "А мне нельзя с тобой?" — так или в этом роде спросила она и пошла с ним; в расписанном под мрамор подъезде берлинских меблирашек представились они друг другу: Петра Ледиг. Этой минуты не забыть.

Сверчки все еще поют, только это не сверчки, сверчки не живут в парках, сверчки живут в доме — это кузнечики, цикады так поют, зеленые, довольно нелепые с виду насекомые…

Вот грудь опять у тебя в руке, ты опять ощущаешь ее. Это грудь манит, манит плоть, не любовь. Понемножку, потихоньку отними губы, нельзя испугать девочку, ее просто развратили. Развратили и ничего не дали взамен, даже знания. Она не знает самое себя, она как лунатик, нельзя ее сразу разбудить. Петер была другой. О! Петер была совсем другой! Она все знала, но была невинна, как ребенок! Не верю, чтобы то, что мне про нее рассказали в полиции, была правда. Петер не развращена, она знала и все-таки была невинна…

— Что с вами? — спросила Вайо и посмотрела на него непонимающим взглядом. — О чем вы думаете?

— Ах, — сказал он рассеянно, — я как раз вспомнил…

— Вспомнили?.. — спросила она.

— Да. Вспомнил. Я принадлежу другой женщине. — Он увидел внезапную перемену в ее лице, испуг. Быстро добавил: — Так же, как вы принадлежите другому мужчине.

— Да? — покорно спросила она. Ее так легко повернуть куда хочешь. Жеребенок, губы еще нежные. Она слушается каждого движения узды. — А с той другой женщиной — тоже кончено?

— Я так думал, — поторопился он ответить. — Но сейчас мне показалось… что, пожалуй, еще не кончено.

— Сейчас?

Она стоит в окне между занавесками, так, как он оставил ее, не окончив поцелуя, волосы растрепаны, грудь все еще обнажена, нижняя губа плаксиво опущена и дрожит. На нее жалко смотреть. Так смотрим мы на ложе наслаждения, покинутое наслаждением…

— И у вас тоже не по-настоящему кончено, — хочет он ее утешить. — Надо просто немножко подождать, вы же знаете. Это только доказывает его порядочность, что он так долго не появляется.

— Вы думаете? — оживилась она. — Вы думаете, он вернется? Это все мои дурацкие пятнадцать лет виноваты?

— Ну конечно! — сказал он. — Подождите, я сейчас приведу себя в порядок и провожу вас домой. Мы обо всем поговорим.

Он повернулся, пошел к зеркалу, пригладил волосы.

— А вам гребешок не нужен? — спросил он. — Нате!

Он надел пиджак, вымыл руки, за это время и она привела себя в порядок.

— Пошли! — И он выпрыгнул в окно. — Пускай свет горит, я сейчас же вернусь.

Им приятно идти рядом, ночь теплая и безветренная, так и хочется побродить, пошататься. На ходу их руки два раза соприкоснулись, тогда он взял ее за руку, и так они и продолжают свой путь, рука в руку, как два хороших товарища.

— Знаете что, Вайо, — говорит Пагель, — я вам скажу, какое я сейчас сделал открытие. Собственно, не принято говорить о таких вещах с молоденькими девушками, но, кроме меня, никто вам этого, пожалуй, не расскажет! Ведь не родители же!

— Родители! — презрительно усмехается Вайо. — Они думают, я все еще верю, что детей приносит аист!

— Надо же! — весело замечает Пагель. — Поразительная отсталость — тоже придумали! Чтобы при теперешних-то песенках девушки ничего не подозревали? Ну, слушайте, но разве я сказал бы это своей дочери? Черт знает как глупо говорить о таких вещах; стесняешься и злишься на себя за то, что стесняешься…

— Так как же ваше открытие… — напоминает Вайо.

— Да-да! Ну вот, я вам сказал, я принадлежу другой женщине, и, верьте мне, за минуту до того я еще не знал…

— Слушайте! — говорит Вайо и останавливается. — Приятные вещи вы мне говорите…

— А, глупости, Вайо, ну чего вы в амбицию ударились! Это ведь не в обиду вам говорится, вы молоды и красивы — ну и все прочее! Значит, дело обстоит так: я не знал, что принадлежу другой. Раньше, до встречи с ней, я флиртовал направо и налево, то с одной, то с другой… И я думал, что это так есть и так всегда и останется: разругаешься, заведешь другую. Надоела одна, подавай следующую! Ведь и девушки ничуть не лучше, — немножко устыдившись, говорит он в оправдание своему грубому мужскому взгляду. Вспомните песенку: "А на другом углу уж ждет меня другой…"

— Верно, не один, так другой! — вторит Виолета.

— Ну вот, видите! — торжествующе заявляет Пагель. — А ведь это чистейшая ерунда! Вот и я тоже попался на эту удочку! Только вранье это. Когда у меня началось с Петером, видите ли, я называл мою подругу Петером, на самом деле ее зовут Петра.

— Смешное имя! — презрительно заявляет Вайо.

— Ну, Виолета тоже не бог весть что, — огрызается Пагель, но тут же продолжает в примирительном тоне: — Впрочем, это дело вкуса. По-моему, Петер очень здорово. Так вот, после того как я прожил год с Петером…

— Вы по-настоящему жили с ней?

— Конечно! А как же иначе? Сейчас этим никого не увидишь! Я думал, будет так же, как и с прежними. Она спокойнее и милее, значит, выдержим немного дольше. И когда это кончилось, как раз перед тем, как мне сюда ехать, я решил: очень надо! Плакать не буду! Найдется другая! Знаете, говорит Пагель, подумав, — если поразмыслить как следует, это же черт знает как подло так рассуждать. Но что поделаешь, все так говорят, все так поступают, и тебе уже кажется, что так оно и есть…

— И так оно и есть! — упрямо заявляет Вайо.

— А вот и нет! — задорно протестует Пагель. — В этом-то и есть мое открытие! Я уже несколько недель толкусь здесь в Нейлоэ, и все мне нравится, спасибо; но по-настоящему ни к чему тут у меня сердце не лежит. Раньше, бывало, только проснусь, уже радуюсь, без всякой особой причины, просто потому, что существую, а теперь я думаю: эх, опять день впереди, ну, быстро, влезай в штаны, принимайся за работу, может, скорей время пройдет…

— Совсем как я, — говорит Вайо. — Меня тоже ничто уже не радует.

— Общая болезнь, сударыня! Я сейчас вам все по пальцам перечту! Итак, ничто больше не радует, ничто не забавляет, и в теле тоже настоящей бодрости нет…

— Я вам вот что скажу, — заявляет Виолета с важным видом. — Я про это читала. Это у вас просто от воздержания — вы ведь с ней жили по-настоящему.

— Ух ты черт! — удивляется Пагель. — Для вашего возраста, фройляйн, это очень мило!

С минуту он молчит в раздумье. В нем подымаются сомнения: хорошо ли рассказывать такой молоденькой девушке, именно этой молоденькой девушке, о своем открытии? Но затем он успокаивается: будь она такой, как можно предположить по ее словам, она бы такого не сказала! Люди, действительно испорченные, стараются скрыть свою испорченность.

— Нет, — говорит он немного спустя, — в деревне девушек хватает. В том-то и заключается мое открытие, что на каждом углу не стоит другая. Или нет, стоит именно другая. А ищешь все ту же. Счастье может дать только та же. И вы ищете все того же…

Она на минуту задумалась, потом сказала:

— Я сама не знаю, сама не понимаю. Нет мне покоя, все меня куда-то гонит, и вот, как я посмотрела к вам в окно, мне и пришло в голову: все равно, кто ни будь, любой может меня успокоить…

— А я, — сказал Пагель, — понял только сейчас: какая бы девушка мне ни нравилась, я сразу же сравниваю ее с Петером, и тогда мне ясно: из этого ничего не выйдет.

— Понимаете? — спрашивает Вайо, она почти его не слушала. — О таких вещах ведь никого не спросишь! Ни родителей, никого. Я целыми днями про это думаю, а по ночам мне это же снится. Иногда мне кажется, я с ума сойду. Когда папы с мамой дома нет, я пробираюсь к папе в кабинет и роюсь в энциклопедическом словаре. И как почитаешь словарь да редеровскую книгу почитаешь, вот и выходит, будто так оно и есть, и мне так грустно станет. А потом я опять думаю: не может этого быть…

— Конечно, не только тело, — продолжал Пагель. — Это вы придумали. Если бы только тело, любой мужчина любой девушке подходил бы, а тут взглянешь на других, и видишь: нет, не подходят.

— В этом вы правы, — заметила она. — Но, может быть, все же подходит не один, а несколько? Может быть, очень многие? Только не все! Все, конечно, не подходят.

— А я думаю: только одна! — сказал Пагель. — И я ужасно рад, что понял это…

— Господин Пагель… — говорит она робко.

— Да?

— Господин Пагель… мне тогда… ужасно хотелось пойти к вам в комнату.

Он молчит.

Она настаивает:

— Это, конечно, очень грубо, так прямо говорить, но от правды не уйдешь. Мне всем приходится врать, даже Фрицу. Вот и хочется хоть вам сказать правду.

— А потом бы у вас обязательно на сердце кошки скребли, — говорит он осторожно. — И у меня тоже.

— Послушайте, — снова начинает она, — вот сейчас, у окна, вы только потому такой были, что мне всего пятнадцать лет и что тот, кто спутается с пятнадцатилетней, — подлец?

— Нет! — говорит он в смущении. — Об этом я не подумал.

— Вот видите! — торжествует она. — Тогда, значит, и мой лейтенант не подлец.

Она остановилась, они часто останавливались, пока шли деревней. Сейчас двенадцатый час, а в страду об эту пору все уже спят. Она отпустила его руку, он почувствовал, что она хочет что-то сказать.

— Ну? — спрашивает он.

— Пожалуйста, — запинаясь и в то же время с каким-то отчаянным упорством, почти с мольбой просит она, — пожалуйста, вернемся обратно к вам, мне так хочется…

— Нет, нет, — мягко протестует он.

Но она уже обвила руками его шею, она прижимается к нему, смеется и плачет сразу, осыпает его поцелуями, она соблазняет его…

И от этого соблазна все в нем холодеет, он не отталкивает ее, он даже держит ее, не сжимая, в своих объятиях, только чтобы она не упала. Он уже не забывает, что она еще почти ребенок… Рот его холоден, и кровь холодна, он не чувствует, чтобы в нем подымалось пламя…

И вот из темноты вырастает образ другой, не маменькиной дочки, не барышни из хорошей семьи, не наследницы — нет, конечно нет! "Есть что-то другое, — думает он, внезапно потрясенный, сильно потрясенный, взволнованный и захваченный. — Можно ходить по грязи и испытать много дурного и все же не стать грязной и дурной. Она, она, она любила меня, и она была чиста — а я этого не знал!" И ему представляется таким неважным то, что рассказывали ему про болезнь и про панель, — это неправда!

А пока все это мелькает у него в голове, Виолета донимает его поцелуями и ласками.

"Эх, надоело бы уж ей, поскорее перестала бы", — думает он с отвращением. Но она словно одурела, словно голову потеряла от собственной нежности, она тихонько стонет, берет его руку и опять прижимает к своей груди. "Неужели мне придется быть грубым!" — озабоченно думает он.

Тут в темноте раздаются шаги, уж совсем близко… С молниеносной быстротой отскакивает она от него, прижимается к ближайшему забору и стоит там, повернувшись спиной к дороге… Пагель тоже отворачивается…

И господин фон Штудман, вечная нянька, на этот раз нянька невольная, проходит мимо них. Он как будто всматривается в темноту, он даже приподымает шляпу, вежливо говорит:

— Добрый вечер!

Пагель что-то бормочет, а от забора доносится какой-то звук — то ли смех? то ли плач? Шаги замирают.

— Это господин фон Штудман, фройляйн Виолета, — говорит Пагель.

— Да, надо спешить домой, верно, родители сейчас спать пойдут. Господи, если мама заглянет ко мне в комнату! — Она торопится, бежит рядом с ним, у нее вырывается возглас досады: — И все понапрасну! Такой уж неудачный день!

— Я думал, вы были у бабушки с дедушкой? — заметил Пагель чуть насмешливо.

— А, что за глупости! — в ярости кричит она. — Мне вас жаль, если до вас еще не дошло, что мне нужно было!

Пагель не отвечает, и она тоже молчит. Они подходят к вилле. "Слава богу, они еще внизу!" — радуется Вайо. Но как раз когда она это говорит, свет в ротмистровом кабинете гаснет и освещаются пестрые окошечки на лестнице, идущие вверх по косой линии.

— Скорей, по шпалере! Может быть, еще успею! — шепчет Виолета.

Они бегут вокруг дома.

— Нагнитесь, я влезу к вам на закорки! Хоть какой-нибудь прок от вас! со смехом говорит она.

— Всегда рад служить, — вежливо заявляет Пагель. Она уже у него на спине, тянется к карнизу.

"Сильфидой тебя не назовешь", — думает Пагель, замечая, с каким удовольствием она наступает на него всей своей тяжестью. Но вот она уже вскарабкалась выше, он отходит в кусты; шуршат усики глициний, вот уже светлая тень исчезла в темном провале окна.

Пагель видит, как освещаются четыре других окна, он слышит через открытое окно, как жалуется, ругается и хнычет ротмистр.

"Ишь ты как нализался", — удивляется Пагель.

Он отходит от окна, идет к себе во флигель. "Надо написать маме про Петру, — думает он. — Пусть справится, что с ней сталось. А если в течение недели я не получу сведений, поеду в Берлин. Уж я ее разыщу… Вайо — это тяжелый случай… Ну, да бог с ней!"

13. НО ГАЗЕТЫ…

Лето медленно сменялось осенью, желтые поля ржи опустели, плуг окрасил светлое жнивье в коричневый тон, в деревнях говорили: "Вот мы и убрались!" Крестьяне поплевывали на ладони и косили отаву, а кое-кто уже принимался за картофель!

Да, кое-что было сделано, какая-то работа выполнена. Но вот они открывают газеты — реже вечерком под праздник, когда уже невмоготу работать, а чаще по воскресеньям — и читают. Что же сделано на белом свете? Какая работа выполнена?

Они читают в газетах о том, что правительство Куно пало. Его сменило правительство Штреземана, как говорили более приятное французам, но сами французы не стали приятнее.

Они читают о том, что забастовала и государственная типография. Некоторое время совсем не было денег, даже паршивых бумажек.

Они читают о том, что начинается война, пока еще на бумаге, между общегерманским военным министром и саксонским премьером. Они читают также о борьбе баварского правительства с общегерманским правительством.

Они читают о том, что Англия уже не противится оккупации Рура французами; они читают о демонстрациях сепаратистов в Аахене, Кельне, Висбадене, Трире. Они читают о том, что финансирование пассивного сопротивления на Рейне и Руре обошлось государству за одну неделю в три тысячи пятьсот биллионов марок. Еще они читают о прекращении пассивного сопротивления на Руре и Рейне и о полном отказе правительства от борьбы с противозаконной французской оккупацией.

Они читают о том, что экспорт прекращен, что в хозяйственной жизни Германии полный развал; они читают также о стычках между сепаратистами и полицией и что полицейских французы сажают в тюрьму.

За это время, за эти несколько недель, пока шла уборка хлеба, доллар с четырех миллионов марок поднялся до ста шестидесяти миллионов!

— Ради чего мы работаем? — спрашивали люди. — Ради чего мы живем? спрашивали люди. — Мир гибнет, все распадается, — говорили они. — Давайте же, пока живы, веселиться, позабудем о нашем позоре!

Так они говорили, так думали, так поступали.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ ПОТЕРЯННОГО НЕ ВЕРНУТЬ

1. НЕЙЛОЭ БЕЗ РОТМИСТРА

Каждый раз в течение последних недель, когда фрау Эва фон Праквиц приходила в контору посоветоваться с господином фон Штудманом по хозяйству, Штудман не забывал спросить, быстро, серьезно взглянув на нее:

— А как ваш супруг? Что пишет Праквиц?

Обычно фрау Эва только пожимала красивыми полными плечами, которые раз от разу были прикрыты все более привлекательными, все более прозрачными блузками (так во всяком случае казалось Штудману). А иногда говорила:

— Опять открытка! Ему живется неплохо. Он уже пристрелил пятисотого кролика.

— Превосходно! — говаривал в таких случаях господин фон Штудман. И больше они о ротмистре не беседовали; они беседовали об урожае, о работе. Оба они были довольны результатами своих трудов, да и друг другом тоже были довольны. Если они считали что-либо целесообразным, то без долгих разговоров принимали решение и проводили его в жизнь. Если же потом выяснялось, что это все же было нецелесообразно, то они не тратили времени на бесплодное сожаление, а изменяли, исправляли, пробовали сделать иначе.

Разумеется, промахи случались нередко, и большие и малые. Нелегко было Штудману в самую жаркую рабочую пору взять в свои руки такое большое и для него совершенно новое дело. Часто приходилось тут же принимать очень трудные решения. Колебаться было нельзя: мост, ведший на дальний участок номер 5, провалился, двадцать упряжек, восемьдесят человек стояли без дела, глубокомысленно смотрели они на воз со снопами, скувырнувшийся в канаву, пристраивались уже в тени и говорили:

— Что тут поделаешь!

Штудман что-то делал. Через минуту в имение мчались гонцы, через пять минут на поле были уже мотыги, лопаты, заступы. Через четверть часа канава уже была засыпана, через двадцать минут из лесу приезжала подвода с хворостом, не проходило и получаса, и возы со снопами опять тянулись с дальнего участка номер 5 к имению…

— Вот это голова! — говорили рабочие.

— От такого всякой приятно ребенка прижить, — с восхищением говорила Гартигша, хотя теперь она уже не убиралась в конторе, а работала на поле.

— Ты бы не отказалась! — одобрительно смеялись вокруг.

— Это тебе не Мейер-губан!

Да, Штудман работал на славу, но и помощники у него были тоже славные. Все просто диву давались, как развернулся старый запуганный, покорный приказчик Ковалевский, какие прекрасные советы, порожденные долголетним опытом, вдруг приходили ему в голову! Рабочих он все еще недостаточно подтягивал, зато Пагель, потный, но быстрый как ртуть, поспевал всюду на своем велосипеде. Он перекидывался непристойными шутками с самыми разудалыми бабенками, но совершенно твердо устанавливал:

— Вот досюда дойдете к обеду — а к концу дня вон туда!

Они вопили, что им не справиться, пусть он сбавит наполовину, они малосильные женщины, не такие крепыши, как он, а он их только высмеивал: чего же тогда хвастают, будто им любой мужчина нипочем? Послушать их болтовню, так не родился еще тот парень, что с ними совладает. Вот, пусть теперь и доказывают!

Сопровождаемый их громким хохотом, Пагель ехал дальше, но к вечеру они справлялись с заданным уроком. Даже чуточку больше делали, а он не забывал это отметить похвалой или чаще крепкой шуткой. Он им всем нравился, особенно потому, что им не приходилось ревновать его друг к дружке.

— Этот не пропадет, — говорили они. — Смотри, еще какую жену подцепит, не какую-нибудь каргу вроде тебя!

— Подумаешь, сама хороша! Да у такой, как ты, я всякого в два счета отобью!

Когда они узнали, кем он был прежде — а при их никогда не дремлющем любопытстве они, конечно, все выведали, — они стали называть его сначала господин офицер, потом портупей-юнкер, потом юнкер, потом юнкерочек, а так как он часто ходил в поле с фройляйн Виолетой, то они привыкли смотреть на них, как на господских сына и дочку. Что они не влюбленные, женщины сразу смекнули.

Да, покинутая Вайо стала постоянной спутницей Пагеля. У матери времени на нее не хватало, ведь матери тоже приходилось часто бывать в поле. Фрау Эва провела всю свою молодость в Нейлоэ, и прежде она часто ездила в поле с отцом, старым тайным советником. Она слышала, что старик бормочет себе под нос, видела, на что он обращает внимание. И теперь она удивлялась, сколько всего уцелело у нее в памяти, она сама бы никогда не поверила. Когда она ходила на поле с ротмистром, она не решалась высказывать свое мнение, так как ротмистр сейчас же говорил:

— Ты в этом ничего не смыслишь. Не суйся, пожалуйста, в мои дела. — И начинал злиться.

Штудман никогда не злился. Он ее внимательно выслушивал, даже поддакивал. На ее предложения он говорил: "Превосходно!"; правда, потом случалось, что он делал не то, что она предлагала, но зато он так подробно и складно обосновывал свое несогласие, что она не могла не признать его правоты, хотя и не могла не зевнуть разок-другой.

Фон Штудман несомненно был человеком очень положительным, дельным, способным, но в то же время немножко чересчур обстоятельным. Трудно было даже представить себе, как бы он приступил к объяснению, если бы в один прекрасный день захотел признаться ей в любви, как бы он обосновывал, мотивировал, анализировал свою любовь, что приводил бы в оправдание, как объяснял бы свое поведение по отношению к другу, как уточнял бы свои требования для дальнейшей жизни. Даже представить невозможно! При всех своих способностях Штудман был самым неспособным на флирт человеком. Но фрау Эва не могла не признать, что была своя прелесть в его манере при архипрозаических подсчетах смешанных кормов для рогатого скота задумчиво скользнуть взглядом от носка ее ботинка к ее рту, хмыкнуть и снова приняться за вычисления. "Медленно, но верно", — думала фрау Эва. Она не торопилась, горячность и спешка ей надоели. Да вряд ли у нее и были какие-либо твердые планы и намерения, спокойное, почтительное обожание господина фон Штудмана просто было ей приятно. Устав за последние годы от стремительного потока тревог, ссор, от вечной гонки, она охотно предоставляла спокойной реке аккуратности и порядочности, исходившей от Штудмана, покачивать и баюкать ее.

Но совершенно ясно, что при столь разносторонних занятиях у матери не оставалось достаточно времени для дочери. Сперва фрау Эва пробовала брать Виолету с собой, когда ездила в поле, когда ходила в контору. Но из этого ничего не вышло. При более продолжительном и частом пребывании вместе выяснилось, что отношения между матерью и дочерью заметно ухудшились. Фрау Эва с беспокойством видела, что Виолету раздражает все, что она ни предложит. Если мать говорила, что сегодня хорошая погода, Виолета утверждала, что погода отвратительная, если мать предлагала пойти искупаться, Виолета находила купанье скучным. Ничего не поделаешь, налицо был протест, воинственное настроение, что-то серьезно напоминавшее вражду.

"Может быть, я действительно была неправа, — раздумывала фрау фон Праквиц. — Может быть, ничего и не было, так, безобидные девичьи причуды, — ведь о чужом мужчине и в самом деле больше ничего не слышно. А она смертельно оскорблена в своих девичьих чувствах. Лучше не донимать ее зря и предоставить все времени. Настанет день — сама ко мне придет".

Итак, Вайо опять получила свободу, о домашнем аресте больше не было речи. Но куда себя деть? Как пуста стала жизнь! Не могла же она вечно ждать. При мысли, что ей придется ждать год, два, три — и чего доброго ждать напрасно, на нее нападал страх. "Уж лучше…" — думала она. Но она не знала, что лучше: смерть, первый встречный — она не знала. Что-то должно случиться! Но ничего не случалось, ровно ничего!

В первые дни вновь обретенной свободы она обегала все уголки, где раньше бывала с Фрицем. Целыми днями бродила она в лесу, там, где встретила его впервые. Она отыскала все те места, где они лежали в траве, она помнила каждое из них… Казалось, примятая трава только что поднялась, мох только что разгладился, — а он не приходил. Временами ей представлялось, что он был только сном.

Побывала она и в Черном логе, после долгих поисков нашла искусно замаскированное место, где было зарыто оружие. Долго бродила она там, ведь должен же он прийти, должен поинтересоваться, не открыта ли тайна, — а он не приходил!

Иногда она встречала на прогулках в лесу старого лесничего Книбуша. Он выкладывал ей все, что накипело у него на сердце. Его вызвали на очную ставку с браконьером Беймером; подлец, должно быть, прослышал о бахвальстве лесничего. Он нагло утверждает, будто лесничий сбросил его с велосипеда, несколько раз ударил головой о камень, хотел убить, извести, а ведь Беймер после падения с велосипеда сразу же потерял сознание. Со стариком обошлись очень круто, сказали, что если б не возраст, его тут же посадили бы в тюрьму. О затравленной косуле не было даже речи, сперва дадут ход делу о покушении на убийство! А пока что браконьер блаженствует в больнице, хорошие харчи, внимательный уход, отдельная комната, правда, с решеткой на окне — никогда еще ему, прохвосту, мерзавцу, так не жилось.

Виолета зевала, слушая это нытье. Лесничий сам виноват, должен был знать, что придется ответить за болтовню о геройской схватке с браконьером Беймером! Она заинтересовалась его рассказом, только когда лесничий сообщил, что встретил во Франкфурте маленького управляющего Мейера. Но теперь маленький Мейер совсем не маленький человек, он стал большим человеком, у него завелись деньги, да еще какие!

Лесничий подробно описал, как был одет господин Мейер: шикарный костюм, дорогие кольца на пальцах, золотые часы с двойной крышкой! И что же, господин Мейер не возгордился, он пригласил лесничего на ужин в дорогой ресторан. Он угостил его рейнвейном, затем шампанским, которое он под конец подкрасил бургонским, Мейер называет его "Турецкой кровью"! Лесничий облизывал губы при воспоминании о кутеже.

— Одним спекулянтом больше стало! — презрительно усмехнулась Вайо. Это как раз подходящее для него дело! А вы в благодарность за угощение, конечно, выложили ему все, что делается в Нейлоэ.

Лесничий, весь красный и взволнованный, запротестовал против такого подозрения. Даже о том, что господина ротмистра нет здесь, не рассказывал. Ровно ничего не рассказывал. Да и вообще разговор шел совсем о другом…

— О чем же шел разговор? — сердито спросила Вайо. Но лесничий точно сказать не может.

— Вы были пьяны, Книбуш, — заявила Вайо. — Вы вообще не помните, что болтали. Ну, ни пуха ни пера.

— Спасибо, — пробормотал лесничий, и Виолета пошла своей дорогой.

Ей наскучила нудная болтовня лесничего, ей наскучил лес, наскучили назидательные изречения бабушки. Дедушка постоянно в каких-то таинственных разъездах или торчит у старосты Гаазе, а дома молчалив, задумчив, скучен. Лакея Редера она избегает, она даже не спросила, куда он дел ее письмо. (Но теперь она днем и ночью, несмотря на протесты удивленной матери, запирается на ключ у себя в спальне.) Ах, все ей наскучило, все опротивело… Виолета недоумевает, что, собственно, она делала целыми днями раньше, пока Фрица еще не было? Она старается припомнить — нет, не знает. Ни к чему ни вкуса, ни интереса — все наскучило.

Единственно, что остается, это Вольфганг Пагель. Он, пожалуй, должен быть ей еще ненавистней, чем мать, но ей совершенно безразлично, что он о ней думает, что он ей говорит, безразлично, когда он ее высмеивает. Она его совсем не стесняется, точно он ей вроде брата.

Они усвоили невероятный тон друг с другом, бабушка так бы на месте и умерла, если бы услышала, как болтает с Пагелем ее внучка, для которой она подвергла цензуре сластолюбца Вольфганга Гете.

— Пожалуйста, без нежных прикосновений, фройляйн, — мог сказать ей Пагель. — Я уж вижу, на вас опять сегодня нашло, опять у вас мозги набекрень. Синяки под глазами, — но помните, я ведь слабый, податливый мужчина…

Виолете такой тон был совсем не по душе. Она висла у него на руке, прижимала его локоть и говорила:

— Это-то и хорошо! Могли бы с чистой совестью быть поласковей со мной, на кой вы все для вашей Петры бережете.

— Не на кой, а к чему, — со штудмановской педантичностью поправлял Пагель. — Может быть, вы все-таки постарались бы научиться правильно говорить по-немецки?

Ох, как ее это злило, раздражало, мучило до слез! Он не подпускал ее близко, до поцелуев больше не доходило, Пагель строго за этим следил. Иногда она убегала от него, вся красная, со слезами ярости на глазах. Ругала его трусом, тряпкой, шляпой, клялась, что не скажет с ним больше ни слова…

На следующее утро она стояла уже у дверей конторы и дожидалась его.

— Ну как, сменили гнев на милость? — ухмылялся он. — Клянусь вам, Виолета, сегодня я чувствую себя еще большим трусом, тряпкой и шляпой.

— Когда вернется мой Фриц, — кричала она, сверкая глазами, — я ему расскажу, как вы со мной обращались! Он вызовет вас на дуэль и уложит на месте. Вот буду рада!

Пагель только смеялся.

— Думаете не скажу? Обязательно скажу! — кричала она, опять впадая в ярость.

— Вы на это способны, — смеялся он. — Я уже давно знаю, что вы бессердечная тварь, вам хоть весь мир подохни, только бы своего добиться.

— Хоть бы вы подохли! — кричала она.

— Да, да, подохну. Но только не сейчас, сейчас мне в конюшню пора. Зента сегодня ночью ожеребилась — пойдете со мной?

И она, конечно, шла с ним. Чуть не плача от волнения и нежности, стояла она перед маленьким, длинноногим, большеголовым существом и растроганно шептала:

— Ну разве не прелесть? Так бы, кажется, и задушила! Ах, какой душенька!

С искренним удовольствием поглядывал Вольфганг исподтишка на свою Виолету. "И эта же девчонка преспокойно оставила бы меня валяться с пулей в груди. Или, еще того лучше, в животе, чтобы перед смертью поскулил еще немножко. Нет, Петер в тысячу раз лучше. С тебя толку мало, снаружи тру-ля-ля, а внутри все прогнило! Червивые яблоки мне никогда не нравились!"

Хотя обычно Пагель и чувствовал себя с Виолетой спокойно и уверенно, хотя он и смотрел, свысока на эту сластену-девчонку, иногда она доводила его чуть не до исступления: он не мог простить ей ее распущенность. Бог с ней, он терпел ее ласковые пожатия, полунасмешливые проявления нежности и страсти, неприятно, но что поделаешь! В роли Иосифа, спасающегося от жены Пентефрия, всегда есть что-то комическое. Инстинкты ее были разбужены, сдерживаться, отказывать себе в чем-либо она не научилась.

Но когда она по дороге в поле небрежно, свысока говорила ему: "Ступайте вперед, Пагель, мне за кустик нужно", когда она во время купания раздевалась при нем, нисколько не стесняясь, как перед собственной бабушкой, — тут он доходил до белого каления. Охотнее всего он бы ее ударил, он ругал ее последними словами, весь дрожа от волнения.

— Ну вас к черту, что вы, непотребная девка, что ли? — кричал он.

— А если бы и так, — говорила она и насмешливо, с любопытством глядела на него. — Вы же в них не нуждаетесь. Бросьте чудить! Я думала, вы в крепких руках! Разве такие вещи вас трогают?

— Распустились! Прогнили! Испорчены до мозга костей! — кричал он. — На вас чистого пятнышка нет, одна грязь!

— Пятна всегда грязные, — холодно отвечала она.

Возможно, что в нем возмущалось даже не оскорбленное мужское самолюбие, хотя такие вещи должны выводить из себя всякого мужчину, а особенно двадцатитрехлетнего. Возможно, что еще сильней в нем говорил вдруг нападавший на него панический страх: куда она катится? Неужели она считает себя совсем пропащей? Сознательно стремится в грязь? Неужели этой пятнадцатилетней девочке все уже опротивело?

Каждый порядочный человек чувствует себя ответственным за другого человека: только дурные люди не предупреждают своих ближних, когда те стремятся в болото. Пагель чувствовал себя ответственным за свою каждодневную спутницу Виолету. Стоило его гневу пройти, и он уже заговаривал с ней, предостерегал. Но подойти к ней поближе не было возможности. Она прикидывалась, будто ничего не понимает, она пряталась за колючую проволоку пошлых, ходячих фраз:

— Все такие, надо быть грубой, не то тебя заклюют. — Или: — А вы находите приличным, что господин фон Штудман перед мамой хвост распускает, как раз когда папа уехал, так почему же мне вести себя приличней их? Нашли дуру! — Или: — Вы же мне не рассказываете, чем вы с вашей фройляйн Петрой занимались, пока не разругались. Верно, тоже не очень приличными делами. Так нечего со мной приличия разводить — ведь я не городская барышня. — О, она бывала хитра, как черт! Вдруг без всякого перехода: — А правда, что в Берлине в ресторанах танцуют голые девушки? Вы там бывали? Ну вот! И вы мне рассказываете, будто в обморок упадете, если вот столечко моего тела увидите. Просто смешно.

Ничего не поделаешь, она не хотела понимать. Сто раз Вольфганг Пагель собирался поговорить о Виолете со Штудманом или с фрау фон Праквиц. Если он этого все же не делал, если он молчал, то не из ложной скромности, присущей человеку светскому, а скорее потому, что говорил себе: "Что тут сделают старики, если она меня, молодого, слушать не хочет? Наказаниями да нравоучениями тут только испортишь. Может быть, мне придется заговорить, если она вздумает сбежать или здесь что приключится, но пока все идет своим обычным порядком, с ней ничего не приключится. С кем-нибудь из здешних парней она не свяжется, она чувствует себя полновластной наследницей и не захочет лишиться своего ореола будущей владелицы имения. А если снова вынырнет этот гуляка, лейтенант Фриц, я тотчас же узнаю. С этим молодчиком я посчитаюсь, он на собственной спине почувствует, что я о нем думаю, он дорогу в эти Палестины навсегда забудет…"

Пагель потянулся и расправил мускулы. Он не побоялся бы драки с самым долговязым из деревенских верзил. За три месяца, проведенных в деревне, он раздался в плечах, он чувствовал в себе достаточно силы, чтобы расправиться с любым лейтенантом, и достаточно опыта, чтобы справиться с любым авантюристом…

— Ну, кого вы сейчас мысленно обнимаете? — насмешливо спросила Вайо.

— Вашего лейтенанта Фрица! — неожиданно сказал Пагель. Он вскочил на велосипед. — Будьте здоровы, фройляйн. Сегодня утром из нашей прогулки ничего не выйдет, мне к моим гусарам пора! Может быть, после полудня?..

С этими словами он уехал.

— Поди-ка сюда, Виолета! — позвала фрау Эва, которая из окна конторы наблюдала за их прощанием и пожалела Вайо, увидев ее разочарованную физиономию. — Через четверть часа я еду в город за деньгами для рабочих. Поедем со мной, зайдем к Кипферлингу, скушаем торт со сбитыми сливками.

— А-а-а, — нерешительно протянула Вайо и выпятила нижнюю губу. — Не знаю, мама… Нет, спасибо, от сбитых сливок еще располнеешь…

И она быстро пошла в парк, чтобы ее не вернули.

— Иногда я очень беспокоюсь, — сказала фрау фон Праквиц.

— Да? — спросил Штудман вежливо. Он сидел над платежными ведомостями; хотя он уже давно не приписывал к цифрам всех тех нулей, какие полагается, однако огромные суммы не умещались в отведенных им графах.

— Она какая-то нерешительная, какая-то вялая. Точно в ней жизни нет…

— Довольно критический возраст для девушки, не так ли? — заметил Штудман.

— Может быть, и правда дело только в этом, — охотно согласилась фрау Эва. — Да и чему иначе быть? — Она подумала, затем осторожно спросила: Она бывает теперь только с Пагелем, и тон, усвоенный ими друг с другом, кажется мне рискованным. Вам это не внушает опасений?

— Опасений — мне?

Штудман рассеянно поднял голову от платежных ведомостей. Если для записи общей суммы жалованья приходилось залезать в графу, отведенную под больничную кассу, то для взносов в больничную кассу он уже прибегал к графе выплаты за нетрудоспособность. Графа выплаты за нетрудоспособность была слишком узка, надо было пользоваться графой начислений на жалованье в конце концов выяснялось, что на платежной ведомости не хватает места. Надо было бы завести вместо платежной ведомости что-то вроде карты, со всеми градусами долготы, как на земном шаре… Каторжная работа! Цифры не сходились. Серьезным, недовольным взглядом смотрел аккуратный Штудман на свои неаккуратные ведомости.

— Господин фон Штудман, — проворковала фрау фон Праквиц с той голубиной кротостью, от которой, как от электрического тока, вздрагивает любой мужчина. — Я вас только что спросила, не внушает ли вам опасений Пагель?

— Ах, пардон, сударыня, прошу меня извинить! Я весь ушел в эти несчастные платежные ведомости. С каждым разом дело все хуже, никак они у меня не сходятся. Теперь я вижу: смысла нет дольше мучиться. Я предлагаю давайте выплачивать круглые суммы, например, за каждого женатого миллиардную бумажку. Правда, мы сколько-то переплатим, но я не вижу другого выхода.

Он задумчиво, озабоченно глядел на фрау Эву.

— Согласна, — спокойно сказала она. — А что, если бы вы, урегулировав денежный вопрос, занялись моими материнскими заботами? Моими опасениями насчет Пагеля?

Господин фон Штудман сильно покраснел:

— Сударыня, я настоящий осел. Когда я во что-либо въемся, со мной ничего не поделаешь. Я вам сейчас объясню…

— Нет, пожалуйста, не надо, милый Штудман! — в отчаянии воскликнула фрау Эва. — Мне нужны не объяснения, а ответ! Временами, — задумчиво сказала она, — вы поразительно похожи на Ахима, несмотря на то что вы полная противоположность друг другу. От него я не могу получить ответа из-за его горячности, от вас — из-за вашей обстоятельности. Результат для меня один и тот же. Я все еще не знаю, основательны ли мои опасения насчет господина Пагеля.

— Ну конечно же нет, — торопливо заявил господин фон Штудман, осознав свою вину. — Независимо от того, что на Пагеля можно вполне положиться как на человека чести, он, конечно же, совершенно неопасен!

— Не знаю, — сказала с сомнением фрау Эва, — он ведь очень молод. И насколько мне кажется, он сейчас в полном расцвете, последние недели он просто сияет. Я это замечаю, а уж молодая девушка и подавно заметит!

— Правда? — обрадовался Штудман. — Он здорово развернулся. Я горд достигнутым результатом! Когда он приехал из Берлина, это был совсем никудышный человек, больной, угрюмый, ленивый — чуть ли не развращенный. А теперь! Арестанты и те сияют, когда видят его.

— И моя Виолета тоже, — сказала фрау фон Праквиц сухо. — Ваши слова никак не могут служить доказательством безопасности этого молодого человека…

— Но, сударыня, — с упреком воскликнул Штудман, — ведь он же влюблен! Только влюбленные бывают такими веселыми, бодрыми и всегда довольными. Ведь это же видно — даже такому сухарю, как я, ушедшему в цифры, и то видно. (Он опять покраснел, но теперь слегка, от ее чуть насмешливого взгляда.) Когда он сюда приехал, ему казалось, что все кончено. Что-то там произошло, он был мрачен, жизни в нем не было. Я его ни о чем не расспрашивал, не хотел. Я считаю разговоры о любви нецелесообразными, так как…

Фрау фон Праквиц предостерегающе кашлянула.

— Но с некоторых пор там, по-видимому, опять наладилось, он получает и отправляет письма, он жизнерадостен, как птица, он с удовольствием работает — он готов обнять весь мир.

— Только, пожалуйста, не мою Вайо! — решительно воскликнула фрау фон Праквиц.

2. МИННА НАХОДИТ ПЕТРУ

Да, господин фон Штудман сделал правильное наблюдение: Вольфганг Пагель отправлял и получал письма. И в другом господин фон Штудман тоже был прав: новая радость жизни, вновь пробудившаяся в Вольфганге жажда деятельности были связаны с этими письмами, хотя еще ни строчки не пришло от Петры, ни строчки не было написано о Петре. И все же он был радостен. Все же он был деятелен. Все же готов был обнять весь свет. Все же был терпелив с бедной девочкой Виолетой.

Когда старуха Минна взяла из рук почтальона первое письмо от молодого барина, когда узнала почерк, когда прочитала адрес отправителя, она задрожала всем телом, и ей пришлось присесть на стуле в передней.

Постепенно она успокоилась и все обдумала.

"Не перепугать бы мне бедняжку, — подумала она. — И так не ест, не пьет, ничего не делает, сидит день-деньской со своими мыслями. А когда думает, что я не вижу, так сейчас же вытащит из кармана записочку, что он ей тогда оставил, как вещи тайком брал, ту, где он написал, что хочет по-настоящему взяться за работу и что до тех пор не напишет, пока не станет на ноги. И вот теперь написал!"

Она испытующе, недоверчиво оглядела письмо.

"А что, если там опять одни глупости, только зря растревожится и огорчится! — Минна все больше колебалась. — А что, если он опять денег просит, опять сел на мель…"

Она перевернула письмо, но на обратной стороне были только почтовые марки. Она опять перевернула его. Почерк аккуратный, Вольфи часто писал хуже. И чернилами, не карандашом. Не наспех нацарапано, не торопился. Пожалуй, что и путное там написано…

Минна решила было тайком вскрыть письмо, и если там только плохое, ответить на него самой. Вольфи ведь в некотором роде был и ее сыном, и она бы это сделала, да только: "А вдруг письмо радостное, пусть она первая и порадуется. Ах! не может быть, что плохое".

Тут она встала со стула, ее охватило спокойствие и решимость. Она положила письмо под газету, так, чтобы его не было видно, и когда барыня, невеселая и скучная, села за кофе, Минна против своего обыкновения оставила свой пост у двери, откуда обычно разговаривала с барыней, пробормотала что-то про «рынок» и исчезла, не отзываясь на оклики хозяйки. Она в самом деле побежала на рынок, на Магдебургплац, и купила там за девятьсот миллионов марок форель — уж сегодня барыня опять покушает с аппетитом!

Да, она покушает с аппетитом!

Это Минна увидела, как только открыла входную дверь.

Барыня караулила ее, глаза у нее блестели так, как не блестели уже два месяца.

— Старая дура! — приветствовала она верную служанку. — Обязательно тебе понадобилось убежать, а мне не с кем словом перемолвиться. Ну да, молодой барин пишет, он в деревне, в большом поместье, чем-то вроде практиканта. Но на нем, видно, много лежит, я ничего в этом не понимаю — почитай сама, письмо на обеденном столе. Живется ему хорошо, и он просит тебе кланяться, и, знаешь, это первое письмо, где он ни словом не обмолвился о деньгах. А при теперешнем падении марки я и сердиться-то не могла бы: если у него и остались деньги за картину, они все равно уже ничего не стоят! Письмо очень веселое, так весело он еще никогда не писал; там, должно быть, масса смешных людей, но он, кажется, со всеми ладит. Ну, да ты, Минна, сама прочитаешь, и чего только я тебе рассказываю? Но заниматься сельским хозяйством всегда он не хочет, несмотря на то, что оно ему нравится; он пишет, что там своего рода санаторий. Ну это как хочет, и если он вправду станет шофером такси, я спорить не буду. Но отвечать я ему не стану, и речи быть не может, я не забыла, как вы мне сказали, будто я слишком его баловала. А на самом деле, кто ему вечно в рот конфеты совал, чуть он заревет? Все вы, а вечно умнее других. Я думаю, сперва напишите вы, посмотрим, что он — надуется, обидится. Тогда, значит, вздор, ничего он не исправился. А потом, Минна, он бы хотел, чтобы мы навели одну справку. Мне это не по душе, нет, мне это совсем не по душе, но я опять спорить не стану; значит, считайте себя сегодня после обеда свободной и послушайте, что вам скажут. И сегодня же вечером напишите ему: если бросить письмо сегодня в ящик, завтра он его получит. Но, может, у них там нет почтового отделения, тогда получит днем позже. Впрочем, я, может быть, припишу в вашем письме привет…

— Барыня, — сказала Минна и грозно сверкающим взором посмотрела на стол, накрытый к завтраку, не на письмо. Ибо она постепенно увлекла за собою свою ни на минуту не умолкавшую хозяйку с площадки лестницы через переднюю в столовую.

— Барыня, извольте сейчас же сесть за стол и скушать яичко и хотя бы две булочки, а то я письмо читать не стану и ответа вечером не напишу… Ну где же это видано: то не кушали с горя, теперь не кушаете с радости, а сами хотите, чтобы Вольфганг был спокойным, разумным человеком…

— Перестань, Минна, ты до смерти человека заговорить можешь! остановила ее барыня. — Читай письмо, так и быть поем…

Но хотя фрау Пагель и хорошо покушала за завтраком, а за обедом оказала честь девятисотмиллионной форели, ответ Вольфгангу Пагелю в тот день написан не был.

Не так-то легко было получить просимые сведения, не так-то легко было отыскать след, ведший с Георгенкирхштрассе на Фрухтштрассе.

Минне пришлось походить по адресным столам, потерять не один час в ожидании справок, терпеливо расспрашивать самой и отвечать на расспросы, покорно ходить от одного к другому, пока наконец она не остановилась в полном удивлении у дощатого забора, где около обычных надписей мелом, в которых изощряются ребята, вроде: "Кто писал не знаю, а я, дурак, читаю", было выведено огромными белыми буквами: "Вдова Эмиля Крупаса, скупка старья".

"Не может быть, чтобы здесь! — с недоумением и чуть ли не с отчаянием подумала Минна. — Опять не туда меня послали". И она сердито заглянула в ворота на большой двор, загроможденный горами ржавого железного лома, батареями грязных бутылок и кучами старых рваных матрасов, что и вправду делало его не очень привлекательным.

— Берегись! — крикнул мальчишка-подросток, и его тележка, запряженная собаками, чуть не задев ее, с грохотом въехала во двор. Минна неуверенно вошла вслед за ним. Но когда она осведомилась в одном из сараев о фройляйн Ледиг, ей с величайшей готовностью ответили:

— Тряпье разбирает там позади, в черном сарае.

Теперь Минна пошла уже с большей охотой. "Бедняжка! — думала она, тоже, верно, кусок хлеба солоно достается…"

Грязь в старом сарае показалась Минне ужасной, а вонь еще ужаснее. С удовольствием вспомнила она свою красивую, опрятную кухню и еще больше пожалела Петру, если ей действительно приходится здесь торчать.

— Фройляйн Ледиг! — крикнула Минна в серые сумерки, где в облаке пыли копошились какие-то фигуры, и закашлялась.

— Да? — отозвался чей-то голос.

И к кашляющей Минне подошла одна из этих фигур, на ней был зеленовато-синий халат, и сама она как-то странно изменилась, но лицо было прежнее — милое, ясное, простое.

— Господи, Петра, деточка, да неужто это ты? — сказала Минна и уставилась на нее во все глаза.

— Минна! — крикнула Петра, удивленная и обрадованная. — Ты меня все-таки разыскала?

(Обе не заметили, что неожиданно для себя заговорили на «ты», чего прежде никогда не случалось. Но так оно и бывает: некоторые люди только при свидании после долгой разлуки замечают, как они любят друг друга.)

— Петра! — крикнула Минна и тут же так прямо и бухнула: — Что у тебя за вид? Неужто же ты?..

— Ну конечно, — улыбнулась Петра.

— Когда? — чуть не крикнула Минна.

— Думаю, в декабре, в первых числах, — ответила Петра, снова улыбаясь.

— Это я Вольфу сейчас же напишу!

— Вольфу ни за что не пиши!

— Петра! — умоляюще сказала Минна. — Ведь ты не сердишься на него?

Петра только улыбнулась.

— Ведь ты же не злопамятна! Никогда бы я этого про тебя не подумала!

Обе молча глядели друг на друга, стоя в пыльном сарае для тряпок. Сюда, туда сортировали женщины тряпки. Обе пытливо всматривались друг другу в лицо, словно чтобы убедиться, насколько каждая из них изменилась.

— Пойдем из этой вони, Петра, — взмолилась Минна, — здесь не поговоришь!

— Он за воротами?.. — медленно спросила Петра, глядя на нее широко открытыми глазами.

Она думала о том, что как-то сказала ей тетка Крупас: стоит ему поманить тебя пальцем, ты сразу к нему побежишь. Нет, она ни за что не побежит к нему.

Минна испытующе посмотрела на Петру; вдруг для нее стало ясно: совсем не безразлично, какая у них будет невестка. Нового горя старая барыня не вынесет.

— Что мы к месту приросли, что ли, в этой грязи и духоте? — крикнула она, топнув ногой. — А если он за воротами, что с того, не укусит же он тебя!

Петра страшно побледнела, даже в темноте видно было.

— Если он за воротами, — решительно сказала она, — я не выйду. Я слово дала.

— Как не выйдешь? — накинулась на нее Минна. — Час от часу не легче! К отцу своего ребенка не выйдешь? Кому же это ты слово дала?

— Ах, Минна, замолчи! — огрызнулась Петра и тоже топнула ногой. — Чего он тебя прислал? Я думала, он хоть немножко остепенился. А таким-то он всегда был: когда ему что неприятно, он на других взваливает.

— Не волнуйся так, Петра, — посоветовала Минна. — Это «ему» не полезно.

— Я ни капли не волнуюсь! — воскликнула Петра, раздражаясь все сильней. — Но как тут не рассердиться, когда его ничем не проймешь и ничему не научишь? Так он, значит, опять к вам под крылышко? Ну, в точности все как тетка Крупас предсказывала!

— Тетка Крупас? — ревниво спросила Минна. — Это та вдова, что с улицы на заборе написана? Так это ты ей о нашем Вольфи рассказываешь? Не ожидала я от тебя, Петра!

— Каждому нужно с кем-нибудь душу отвести, — решительно сказала Петра. — Вас дожидаться я не могла. Что он теперь делает? — И она кивнула головой на улицу.

— Так ты его и вправду боишься и видеть не хочешь? — спросила Минна ужасно сердито. — Даром, что он отец твоего ребенка.

И вдруг словно какая-то мысль стерла все сомнения, страхи и заботы с лица Петры. Знакомые ясные черты выступили вновь: в пору самой горькой нужды у мадам Горшок не видала Минна злого или плаксивого выражения на лице у Петры. И голос был прежний, в ее словах звенел тот же чистый металл, звучали те же колокола — доверие, любовь, терпение.

Петра спокойно взяла в свои руки дрожащую руку Минны:

— Ты ведь его знаешь, Минна, старушка моя, он у тебя на глазах вырос, и ты знаешь, что на него сердиться нельзя, стоит ему прийти, посмеяться, пошутить с нами, бедными бабенками… Мы и растаем, такая станешь счастливая, позабудешь, если он тебя когда и обидел…

— Истинный бог, так! — сказала Минна.

— Но, Минна, теперь ему предстоит стать отцом и думать о других. Нельзя, чтобы все только сияли, когда он тут, нет, он тоже должен и заботиться, и работать, и не пропадать на полдня из дому, чтобы не видеть сердитого лица. Крупас права, и я сто раз за эти месяцы думала: пусть станет сперва мужчиной, а потом уж может быть отцом. А пока он только наш общий баловень.

— В этом ты права, Петра, истинный бог! — подтвердила Минна.

— И если я здесь с тобой стою и всю меня то в жар, то в холод бросает, так ведь это не потому, что я на него сержусь, или виню в чем, или хочу его наказать. Если бы он сюда вошел, и подал мне руку, и улыбнулся по-прежнему, ах, Минна, я бы так у него на шее и повисла. Как бы я была счастлива! Но, Минна, — сказала Петра очень серьезно, — этого нельзя, я это теперь поняла, нельзя ему опять все с рук спускать! Первые минуты было бы прекрасно, но уже через несколько минут я бы думала: неужели же отцом моего ребенка будет такой общий баловень, которого я сама недостаточно уважаю? Нет, Минна, тысячу раз нет! Пусть я здесь весь день и всю ночь в тряпичном сарае просижу, пусть мне и отсюда бежать придется, бежать от него и от собственной слабости, — я твердо обещала тетке Крупас и себе самой: пускай он сперва человеком станет. Пускай хоть только чуточку; и раньше, чем через полгода, я его вообще видеть не хочу… — Она на минутку остановилась, подумала и грустно сказала: — Но теперь он опять под крылышком у вас, у старух, он, молодой.

— Да нет же, Петерхен! — воскликнула Минна, очень довольная. — Откуда ты взяла! Совсем нет!

— Минна, теперь ты лжешь, — сказала Петра и высвободила руку из ее руки. — Ты же сама сказала!

— Ничего я не сказала! Ну пойдем отсюда. С меня здешней вони и пыли хватит…

— Я не пойду. Я не пойду к нему! — воскликнула Петра и уперлась изо всех сил.

— Да ведь его же за воротами нет! Ты это выдумала!

— Ты, Минна, сама сказала. Пожалуйста, останемся здесь!

— Я сказала, я ему напишу, что ты ребеночка ждешь: ну как же я ему напишу, если он за воротами стоит! Это ты сама себе внушила, Петра, потому что боишься, боишься собственного сердца и боишься за ребенка. А если ты боишься, значит, все хорошо. Ну теперь, если кто придет, сама барыня или там еще кто и хоть слово про тебя скажет, я уж им отпою! И я рада, что ты так говоришь, потому что теперь я знаю, что ему написать, не слишком много и не слишком мало. А сейчас отпросись на часок и пойдем со мной, здесь поблизости найдется что-нибудь вроде кафе: и ты мне все расскажешь, и я тебе все расскажу. Его письмо я для тебя у барыни стянула, она ни слова не сказала, хотя отлично все видела. Только ты мне его опять отдай, можешь быстренько переписать. Ну, куда же мы пойдем? А отпроситься можешь?

— Ах, Минна, — сказала Петра весело. — Ну как же я да не могу отпроситься? Я ведь сама себе голова! Все, что ты здесь видишь, — и она с Минной вышла на порог сарая, — все, тряпки, и бумага, и железный лом, и бутылки — все у меня под началом, и люди, что здесь работают, тоже. Господин Рандольф, — сказала она приветливо старому человеку с усами как у моржа, — мы с приятельницей пойдем ненадолго ко мне наверх. Если что особенное случится, только крикните меня.

— Чему особенному случиться, фройляйн? — пробурчал старик. — Уж не ждете ли вы, что нам сюда сегодня вечером Вильгельмову корону приволокут? Ступайте прилягте на здоровье. Будь я на вашем месте, я бы не возился день-деньской с тряпьем.

— И то правда, господин Рандольф, — весело сказала Петра. — За три месяца у меня первый раз гости.

И Петра с Минной поднялись наверх в квартирку тетки Крупас, уселись там и стали говорить и рассказывать. Немного спустя Петра и в самом деле прилегла, но они продолжали говорить и рассказывать. Когда же Минне пришло время идти домой готовить барыне ужин, она набралась храбрости и сделала то, чего не делала уже с незапамятных времен: пошла к телефону и сказала, что не придет и что ключ от кладовой в правом ящике в кухонном буфете, за ложками, а ключ от правого ящика в кармане в ее синем фартуке, что висит рядом с кухонными полотенцами. И не успела еще фрау Пагель как следует осмыслить эти ясные указания, как Минна уже повесила трубку.

— Не то она уже по телефону из меня все вытянет, ничего, пусть подождет. Ну, а теперь рассказывай мне дальше про свою тетушку Крупас прикарманивает запонки, а сердце доброе. Об этом ни в катехизисе, ни в Библии не написано. Сколько, говоришь, ей еще осталось?

— Четыре месяца. Ну как по заказу, будто судьи знали. Ведь в начале декабря мне родить, а в конце ноября ее выпустят. Она ни слова не сказала, ее адвокат господин Киллих говорит, она радоваться должна. Но все-таки очень жалко глядеть, когда такую старую судят, я ходила. И судья ее здорово пушил, а она все плакала, ну как ребенок, а ведь старуха…

Только в половине одиннадцатого пришла Минна домой. Хотя у барыни в спальне еще горел свет, она подумала: "Подождешь!" и хотела тихонько шмыгнуть к себе в комнату. Но все же недостаточно тихо для фрау Пагель. Та нетерпеливо крикнула через дверь:

— Это вы, Минна? Ну, слава богу, а я уж решила, что вы на старости лет полуночничать вздумали.

— Похоже, что так оно и есть, барыня, — смело сказала Минна. А потом самым лицемерным тоном: — Не нужно ли вам чего на ночь?

— Ну и вредная баба! — в отчаянии воскликнула барыня. — Что притворяешься? Будто не понимаешь, что я здесь как на иголках сижу. Что узнала?

— Ничего особенного, — сказала Минна со скучающим видом. — Только то, что вы, барыня, скоро бабушкой станете!

И Минна с проворством, какое трудно было предположить у такой старой костлявой карги, юркнула в кухню, а из кухни к себе в комнату и так громко хлопнула дверью, что сразу стало ясно: на сегодня аудиенция окончена!

— Черт знает что! — сказала старая барыня, энергично потерла нос и мечтательно уставилась на то место на ковре, где только что стоял ее домашний дракон. — Нечего сказать, сюрприз. Бабушка! Только что была одинокой женщиной, никого у меня не было, и вдруг бабушка… Ну, эту микстуру я еще подожду глотать, как бы ты ловко мне ее ни преподнесла, ах ты старая мстительная карга!

И фрау Пагель потрясла кулаком в пустой передней и удалилась в свои покои. Однако надо полагать, новость подействовала на нее неплохо, ибо она так быстро и крепко заснула, что не слышала, как Минна еще раз шмыгнула из дому, с письмом в руке, которое она даже понесла на почтамт, а время было уже за полночь.

И это письмо положило начало той переписке с Нейлоэ, благодаря которой Вольфганг Пагель стал человеком, готовым, по словам господина Штудмана, обнять весь мир, и это несмотря на то, что в письмах не было ни строчки от Петры!

3. СТРАХИ НАДЗИРАТЕЛЯ МАРОФКЕ

Если Вольфганг Пагель, отправляясь к арестантам, не брал с собой Виолеты, и если она беспрекословно подчинялась этому, хотя провести утро с молодым человеком ей было бы приятней, то здесь действовала высшая воля, которой подчинялись все в Нейлоэ: воля старшего надзирателя Марофке. Этот потешный заносчивый человечек с торчащим брюшком допекал не только вверенных ему заключенных. Когда он приходил в контору с каким-нибудь очередным требованием, фрау фон Праквиц вздыхала: "Господи боже мой!", а господин фон Штудман сердито морщил лоб. Коллеги надзиратели и помощники надзирателей поругивали своего коллегу, но шепотком; зато служанки на кухне ругали "зазнавшегося шута", нисколько не стесняясь, очень громко.

Постоянно Марофке был чем-нибудь недоволен, вечно что-нибудь было не по нем. То баранина на обед арестантам чересчур жирна, то свинина чересчур постна. Уже три недели не дают гороха, зато два раза на одной неделе варили капусту. Люди запаздывают с работы, а кухня запаздывает с обедом. Это окно надо замуровать, а то заключенным видно комнату, где живут служанки. Недопустимо, чтобы в уборную около казармы для жнецов ходили и деревенские, в том числе и женщины. Также недопустимо присутствие женщин вблизи работающей партии, это волнует арестантов.

Жалобам не было конца, требования не прекращались! Сам же черт толстопузый жил себе припеваючи. Надзор за арестантами он обычно возлагал на своих подчиненных, четырех надзирателей. А сам чуть не целыми днями сидел в казарме, заполнял с важным видом списки или строчил донесения тюремному начальству, а то, не зная покоя, ходил по казарме, перетряхивал постели, обыскивал. Ручка от ложки, из которой арестант сделал себе прочищалку для трубки, навела его на усиленное размышление. Что тут кроется? Ну да, прочищалка для трубки, но если кто смастерил прочищалку, почему бы ему не смастерить и отмычку! И он проверял все замки, прутья в решетках и те места в стене, куда были вделаны прутья. Потом он шел в уборную, поднимал крышки и разглядывал, что брошено вниз. Только ли клозетная бумага, или может быть, разорванное на клочки письмо.

Но чаще всего он сидел на скамейке перед казармой, на самом солнцепеке, сложив руки на жирном брюшке, вертел пальцами, закрывал глаза и думал. Люди видели, как он сидит спокойно дремлет, и презрительно усмехались. Потому что в деревне в страдную пору здоровому человеку стыдно сидеть сиднем. Всем найдется дело, рук всегда не хватает.

Но надо признаться, что господин старший надзиратель Марофке не просто дремал на солнышке: он действительно думал. Он непрестанно думал о вверенных ему пятидесяти арестантах. Он вспоминал, которая у кого судимость, какие за кем числятся проступки, сколько каждому лет, какие у него связи с внешним миром, сколько ему еще осталось отсидеть. Он перебирал одного за другим, размышлял над тюремными событиями, над разными мелкими происшествиями, по которым, однако, сразу видно, чего можно ждать от человека. Он не спускал глаз с арестантов, когда они ели, отдыхали, болтали, спали. Он замечал, кто с кем разговаривает, кто с кем водит дружбу, кто кого недолюбливает. И результатом его дум и наблюдений были постоянные перемещения; врагов он соединял, дружбы расстраивал. Тех, кто питал друг к другу неприязнь, он укладывал на соседние кровати. Марофке непрестанно менял места за столом, он назначал кому с кем идти в паре, кому работать в одиночку, с кого надзирателям не спускать глаз.

Арестанты ненавидели Марофке как чуму; надзиратели, которым он доставлял кучу хлопот, кляли его у него за спиной. При малейшем возражении Марофке делался красным как рак. Его толстый живот колыхался, обвислые щеки дрожали, он кричал:

— Я за все с вас спрошу, надзиратель! Вы принимали присягу и обязаны исполнять свой долг!

Штудман морщился и говорил:

— Бывают же брюзги! Лучше всего не связываться с такими! На них сам господь бог не угодит!

— Нет, на этот раз вы не правы, — возражал ему Пагель. — Он хитер как лиса, и человек дельный.

— Оставьте, Пагель, — сердито говорил Штудман. — Ну когда вы видели, чтоб он исполнял свои служебные обязанности, как его коллеги? Сидеть на солнышке да придумывать новые поводы для брюзжания, это он умеет. К сожалению, я до него не касаюсь, он подчинен тюремному начальству, но будьте уверены: был бы я его начальником, у меня бы этот лодырь рысью бегал!

— Очень дельный, — стоял на своем Пагель. — И хитер. И прилежен. Ну, да вы еще убедитесь.

Да, один только Вольфганг Пагель и верил в достоинства этого несносного шута, потому, вероятно, они оба и ладили: да что там ладили, брюзга Марофке просто души не чаял в Пагеле.

И в это утро Пагель, перед тем как ехать в поле, слез у казармы с велосипеда и навестил старшего надзирателя. Господин Марофке был очень чувствителен к такого рода вниманию.

Он сидел за столом, красный как рак, уставясь в письмо, которое ему, по-видимому, только что принес почтальон. Пагель с первого взгляда понял, что собирается гроза, и спросил беспечным тоном:

— Ну, что слышно нового, начальник?

Марофке так быстро вскочил на ноги, что стул с грохотом опрокинулся.

— Нового много! — Он звонко ударил по письму. — Да только ничего хорошего. Мое ходатайство, молодой человек, отклонено, ходатайство о замене.

— А разве вы собирались нас покинуть? — с удивлением воскликнул Пагель. — Я ничего не слыхал.

— Я вас покинуть? Что за чепуха! Это я-то буду просить, чтобы меня сменили на таком ответственном посту! Это я-то дезертир?! Нет, молодой человек, не в моих это правилах — пускай люди что угодно болтают!

— Нет, — повторил он уже спокойнее, — вам я могу рассказать, вы не проговоритесь. Я просил сменить пятерых арестантов, так как я в них не уверен. А наши канцелярские болваны отклонили мое ходатайство — оно, видите ли, не обосновано. Им в канцелярию убитого надзирателя представить надо, тогда у них будет основание, тогда они будут довольны! Идиоты!

— Да ведь у нас все тихо, мирно, — возразил Пагель успокоительно. — Я ничего не замечал. Или, может быть, у вас здесь этой ночью что случилось?

— Вам тоже нужно, чтобы случилось, — угрюмо проворчал старший надзиратель. — Когда в арестантской команде что случится, поздно будет, молодой человек. Но на вас я не в претензии, у вас опыта нет, вы по части заключенных ничего не смыслите… Даже мои коллеги ничего не замечают: еще сегодня утром они опять говорили, что мне все мерещится, — лучше уж пусть мне мерещится, чем не хуже филина среди бела дня ничего не видеть!

— Ради бога, что же такое творится? — спросил Пагель, удивленный его раздражением. — Что вы обнаружили, господин старший надзиратель?

— Ничего, — сказал надзиратель угрюмо. — Ни записки, ни отмычки, ни денег, ни оружия — ничего, что указывало бы на побег или бунт. И все-таки чем-то пахнет. Я уже несколько дней принюхиваюсь, я такие вещи всегда замечаю, дело дрянь, что-то готовится…

— Но почему? Что вы заметили?

— Я уже больше двадцати пяти лет в каторжной тюрьме, — признался господин Марофке, не видя тут ничего предосудительного, напротив! — Я эту публику знаю. За всю мою службу у меня сбежали трое. Двое не по моей вине, а третий — когда я всего полгода прослужил; тогда ничего еще не знаешь. Зато теперь я кое-что знаю и клянусь вам: у этих пятерых что-то на уме, и пока я не удалю их из своей команды, я за команду не спокоен.

— Кто же это? — спросил Пагель. Он уже подозревал, что у старшего надзирателя просто разыгралось воображение.

— Я просил сменить следующих заключенных, — торжественно сказал Марофке: — Либшнера, Козегартена, Мацке, Вендта, Голдриана…

— Да ведь это же самые покладистые, самые развитые, самые сообразительные из всех! — с удивлением воскликнул Пагель. — За исключением старика Вендта — тот звезд с неба не хватает.

— Он у них так, на всякий пожарный случай. Стрясись что, они его подставят под удар. Но остальные четверо… — Он вздохнул. — Я всячески пробовал их разъединить. Разместил по разным комнатам, теперь все врозь спят, не сажаю рядом. Я потакаю одному и понукаю другого. Обычно это приводит их в ярость, — а тут нет; стоит мне отвернуться, они уже опять вместе, шушукаются…

— Может, они просто между собой ладят? — высказал предположение Пагель. — Сдружились?

— В тюрьме дружбы не водят, — заявил старший надзиратель. — В тюрьме человек человеку — враг. У нас если двое держатся вместе, значит, они о чем-то сговариваются. Нет, молодой человек, что-то здесь определенно нечисто; раз я, старший надзиратель Марофке, это вам говорю, можете не сомневаться!

Некоторое время они молчали.

— Ну, поеду в поле, — сказал наконец Пагель, чтобы как-нибудь уйти. Буду глядеть в оба, может, что и замечу.

— Э, что вы можете заметить, — сказал старший надзиратель презрительно. — Это все продувные ребята — они старого криминалиста в пот вгонят. И моргнуть не успеете, как вам голову проломят. Нет, — сказал он задумчиво, — я все взвесил. Раз мое ходатайство отклонено, я на все пойду. Сегодня же за обедом спровоцирую бунт, насыплю им в еду соли, да, да, самой обыкновенной соли, я им так всю жратву изгажу, что не проглотить будет. А я их заставлю есть и стану их донимать и грозить, пока они не взбунтуются, и тогда у меня будет основание, тогда я выхвачу нужных мне пятерых людей и как зачинщиков отошлю их обратно в тюрьму. Заработают в наказание еще годик-другой.

Он насмешливо хихикнул.

— Черт знает что! — испуганно воскликнул Пагель. — А что как сорвется: пять человек против пятидесяти в тесном сарае!

— Молодой человек! — сказал надзиратель, и теперь он уже не казался Пагелю смешным. — Если вы твердо знаете, что на вас собираются напасть из-за угла, что вы сделаете? Обернетесь и нападете сами! Это мое правило. Лучше пусть меня укокошат открыто, чем из-за угла.

— Я приду к обеду и захвачу свою пушку! — быстро сказал Пагель.

— Нет, уж это вы оставьте, — проворчал надзиратель. — В таких делах мне желторотые птенцы ни к чему, ваша пушка через минуту окажется в руках у ближайшего мошенника, а тогда: прости-прощай, любимый край. Нет, езжайте-ка по своим делам, а я подумаю, как мне их за столом рассадить, чтобы самых крикунов легко достать было резиновой дубинкой…

4. СТРАХИ БЫЛИ НЕ НАПРАСНЫ

Когда человек в чем-либо твердо убежден, от него исходит флюид, который передается и тому, кто с ним не согласен. Погруженный в раздумье, ехал Пагель по хорошо уже знакомой ему дороге к дальнему участку N_9, где шла уборка картофеля. Время от времени ему навстречу попадалась повозка, полная картофеля, и тогда он спрыгивал с велосипеда и узнавал у работника, хорошая ли уродилась картошка. Однако раньше, чем снова сесть на велосипед, он как бы невзначай спрашивал: "Что там на поле, все благополучно?" Но к чему было, собственно, спрашивать? Конечно, там на поле все было благополучно, работник что-то невнятно бормотал в ответ.

Пагель ехал дальше. Нельзя поддаваться чужим галлюцинациям.

Сентябрь был на исходе. Стоял погожий осенний день. Чуть свежий, с восточным ветром, — но на солнце и в защищенных от ветра местах было еще очень приятно и тепло. Пагель был защищен от ветра, он ехал по лесу; крайний участок N_9, самый дальний из всех, примыкал с двух сторон к лесу. Одной стороной он граничил уже с бирнбаумским полем. Совсем беззвучно, только чуть позвякивая цепью, катился велосипед по лесной дороге. Разумеется, там на поле все благополучно, и все же Пагель должен был признать, что участок N_9, лежащий километрах в шести от усадьбы, затерянный в лесу, вдали от жилья, был как раз подходящим местом для всяческих не дозволенных арестантам дел.

Невольно нажал он сильней на педали, но сейчас же затормозил, рассмеявшись сам над собой. Ведь он же не хотел поддаваться чужим галлюцинациям. Уже неделю работали заключенные на дальнем участке, и за это время ничего не произошло. Значит, глупо сильней нажимать на педали, чтобы приехать минут на пять раньше: если за шесть рабочих дней ничего не произошло, то лишних пять минут роли не играют.

Пагель постарался представить себе, что вообще могло бы случиться. Арестанты работают в открытом поле, четырьмя партиями по двенадцать тринадцать человек в каждой, в десяти шагах за каждой партией стоит надзиратель с ружьем наготове. Впереди, все время у него на глазах, ползают на коленях арестанты. Арестант не мог даже встать, не спросясь у надзирателя. Не успеет он сделать три шага, как получит пулю в спину. Стрелять будут в упор, без предупреждения, это они знали. Теоретически, конечно, могло случиться, что двое или трое пожертвуют собой ради остальных. Когда надзиратель расстреляет все патроны, остальным — пока он перезарядит ружье, пока выхватит револьвер — может быть, удастся бежать. Но практически арестанты не способны на такое самопожертвование, здесь каждый думает только о себе и готов пожертвовать всеми, только не собой.

Нет, здесь в поле ничего не случится, скорее в казарме. Марофке затевает сегодня за обедом опасную игру. Пагель дал себе слово прийти со своей пушкой хотя бы под окно. А ведь, возможно, что Марофке решился на эту игру зря, под влиянием разыгравшегося воображения, галлюцинаций…

Медленно едет Пагель дальше и во время езды раздумывает.

Как раз это раздумье, самостоятельное, упорное раздумье, стремление понять, и отличало Пагеля от многих молодых людей, да и от большинства стариков. Он не любил протоптанных дорожек, он хотел идти собственным путем. Все в Нейлоэ считали старшего надзирателя Марофке ленивым, заносчивым, глупым фанфароном. На Пагеля это не оказывало никакого влияния, он держался совершенно обратного мнения. И если Марофке говорит, что у него в команде не все благополучно, то отделываться словами: "Все вздор!" — глупо, как бы мало обосновано ни казалось это утверждение.

В одном Марофке безусловно прав: он, Пагель, ничего в арестантах не смыслит, зато Марофке смыслит в них очень много. Когда Пагель заговаривал с ними, они были очень приветливы, отпускали шуточки, чистосердечно рассказывали о своих страданиях в «кутузке» и на воле. На него они производили впечатление людей простодушных и даже слишком приветливых. Но впечатление это несомненно обманчивое, стоит только подумать и сразу становится ясным: невозможно, чтобы это были простодушные, приветливые люди.

Не напрасно Марофке много раз твердил ему:

— Не поддавайтесь на удочку, Пагель! Не забудьте, что каждый из них угодил в каторжную тюрьму за какую-нибудь подлость. А подлец подлецом и останется. В тюрьму человек может попасть за преступление из нужды, из ревности — но кто попал в каторжную тюрьму, тот обязательно учинил самую что ни на есть мерзость!

А разыгрывают они из себя людей простодушных. Старший надзиратель прав: их простодушию нельзя доверять. Этим-то и отличался Марофке от других надзирателей: он не давал себя усыпить, он всегда был начеку. Он ни на минуту не забывал, что в казарме для жнецов, недостаточно надежной, сидят пятьдесят крупных преступников, и что эти пятьдесят преступников, очутившись на воле, грозят неисчислимыми бедствиями прочим людям.

— Да ведь через месяц, через три, через полгода они выйдут на волю! возражал Пагель.

— Конечно, но выйдут с полицейской отметкой, в гражданском платье, с кой-какими деньгами на первое время. А если они сбегут, то тут же, чтобы переодеться, совершат первое преступление: воровство, взлом, убийство… Их нигде не пропишут, им придется прятаться у преступников или проституток, а те ничего даром не делают. Значит, они должны раздобыть денег, опять: воровство, обман, мошенничество, кража со взломом, убийство… Понимаете теперь, какая разница: выпущенный на свободу или убежавший?

— Начинаю понимать! — сказал Пагель.

Марофке прав, а те не правы, не правы и тогда, когда утверждают, будто Марофке отлынивает от службы, потому что торчит дома. (Ведь и ротмистр сразу сказал, что Марофке отлынивает.) Но Пагель отлично понимал, что за тупоумное бессмысленное занятие стоять позади работающий партии. Черт возьми! Марофке не тупоумен, он целыми днями ломает голову, раза два он уже вздыхал:

— Ах, молодой человек, только бы мне благополучно доставить домой моих пятьдесят гусар! Поначалу радуешься на свою команду, на вольный воздух, на даровые харчи, ведь дома все одним ртом меньше, а теперь я только и знаю, что считать: еще шесть недель, еще пять недель и шесть дней и так далее, и так далее, а чего доброго, мы с вашей картошкой и до первого ноября не управимся.

— А там еще свекла, — коварно прибавил Пагель.

Но коварство оказалось некстати. Марофке не трус, это доказывают его сегодняшние планы, для которых нужна немалая доля решимости и отваги. Может быть и правда, Марофке это лишь померещилось, от двадцатипятилетней службы в тюрьме можно свихнуться. Но Пагель не был в этом уверен. Он находил, что старший надзиратель Марофке наблюдает зорко, мыслит ясно. Пагель решил сегодня в поле глядеть в оба и выяснить, правильны или нет наблюдения Марофке.

События ближайших пяти минут показали Пагелю, чего стоили его наблюдения и какая польза может быть от посторонних, когда дело касается арестантов.

Он прислонил велосипед к придорожному дереву около поля, кстати сказать, надзирателем Марофке это было строго-настрого запрещено. Ведь оставленный без присмотра велосипед мог способствовать побегу — но на этот раз легкомыслие молодого человека не имело последствий. Он пошел бороздой через картофельное поле к работавшей команде. Растянувшиеся длинной цепью арестанты, стоя на коленях один около другого, выкапывали и собирали картофель. Четверо заключенных ходили вдоль цепи, пересыпали полные корзины в мешки и возвращали их порожними копавшим. Четверо надзирателей стояли позади цепи в безучастной позе людей, изо дня в день, десять часов подряд ожидающих события, которое так и не наступает. Двое держали ружья под мышкой, двое за спиной на ремне — это тоже запрещалось старшим надзирателем, потому-то Пагель и обратил внимание. Арестанты как раз собирали картошку по склону холма, спускаясь в лощинку, окаймленную старым сосновым заказником. Лощинка заросла сорняком, к тому же ботва была еще почти свежая, так как сюда собиралась вся влага, копать здесь было трудно.

Арестанты сейчас же стали жаловаться Пагелю:

— Разве это работа, господин управляющий? — Совсем не подвигается! Картофель здесь не поспел. — Это вы на табаке нам экономию наводите!

Пагель ввел в виде поощрения прибавку табака за определенное количество центнеров.

— Поглядим, что тут сделать можно, — подбодрил их Пагель и направился к ближайшему надзирателю. Он поздоровался и первым же делом задал вопрос, который сегодня не сходил у него с языка:

— Все спокойно?

— Ну конечно, — со скучающим видом ответил молодой надзиратель. — Чему неспокойным-то быть?

— Я так просто сказал… Здесь тяжело работать?

— Вы, верно, от Марофке заразились? Ему вечно что-то мерещится! Только и знает, что брюзжит да скандалы заводит! Ни одной команде не живется так хорошо, как здешней: харчи что надо, казарма что надо, табак дают, а он все никак не успокоится. Так и перестараться недолго.

— Как перестараться?

— Господин надзиратель! — перебил один из заключенных. — Разрешите выйти?

Надзиратель окинул скучающим взглядом сперва его, затем всю цепь:

— Ступайте, Козегартен.

Арестант бросил на Пагеля доверчивый взгляд, зашел за цепь и, ухмыляясь, расстегнул штаны. Затем присел, не спуская глаз с Пагеля, который отвернулся, чтобы не иметь перед глазами это зрелище.

— Как перестараться? — переспросил надзиратель. — Марофке подлизывается к начальнику тюрьмы. Он побожился, что арестанты нагуляют здесь по двадцать пять фунтов на человека. "Хоть все именье объедим!" Вчера опять говорил: "Я за харчи ругаюсь, не умеют как следует готовить".

Пагель не успел ответить на это разоблачение.

Лицо надзирателя внезапно перекосилось от страха.

— Стой! — крикнул он и схватился за ружье…

Пагель повернулся, он успел еще увидеть арестанта Козегартена, который, кончив свои дела, бежал к соснам…

— С дороги! — заорал на Пагеля надзиратель и больно ударил его прикладом в грудь.

— Не стреляйте, господин надзиратель! — раздалось два, три голоса. — Мы догоним…

На одно мгновение надзиратель заколебался — и два, три человека уже исчезли в соснах.

— Стой! — крикнул надзиратель и выстрелил.

Выстрел, сухой и совсем не громкий, прозвучал до смешного жалко на фоне шума, поднятого арестантами. Теперь раздались выстрелы и на верху холма.

— По четыре стройся! — раздалась команда.

Пагель увидел, как пятый человек бросился к соснам, он погнался за ним.

— Стойте на месте черт вас возьми! Мне стрелять нельзя! — заорал надзиратель.

Пагель остановился, бросился наземь, над ним просвистели пули. Слышно было, как они щелкали в соснах.

Пять минут спустя надзиратели построили людей на обратный путь, пересчитали и выяснили фамилии недостающих. Недоставало пятерых.

Их фамилии: Либшнер, Козегартен, Мацке, Вендт, Голдриан.

"Великий мудрец Марофке!" — подумал Пагель и устыдился собственной глупости. (Сколько раз запрещал ему Марофке заводить разговор с надзирателями, несущими охрану! Что за идиотство гнаться за сбежавшими, когда только что два арестанта продемонстрировали, как легко погоней прикрыть побег!)

Арестанты гудели от возбуждения, галдели — или мрачно молчали; надзиратели волновались, огрызались, сердились.

— Послушайте, господин Пагель, мчитесь во весь дух в имение, расскажите Марофке, что дело дрянь. Господи, он просто лопнет с досады. Господи, вот будет ругаться-то! Он был прав — мы все перед ним идиоты, ну, теперь уборочной команде крышка — сегодня же обратно в Мейенбург. Скажите Марофке, что придем не раньше, как через два часа. Я поведу их вокруг, по открытому полю. Идти с ними лесом я сейчас не рискну, ну, шпарьте!

Пагель вскочил на велосипед и покатил лесом. "Господи, что скажет Марофке? — думал он, проезжая вдоль просек. — Им теперь ничего не стоит свалить меня с велосипеда! Ах, Марофке, если бы я наблюдал как следует…"

5. ПАГЕЛЬ ЗОВЕТ НА ПОМОЩЬ

В течение ближайших трех-четырех часов Нейлоэ гудело и жужжало, как улей перед вылетом роя. Но здесь вылет уже произошел — и не роем!

— Так я и думал! — только и сказал старший надзиратель Марофке и бросился в контору, чтобы позвонить тюремному начальству, а следом за ним побежал запыхавшийся Пагель, с которого пот лил ручьями.

— Надо было лучше глядеть за людьми, — сердито сказал Штудман.

Но тщеславный, заносчивый Марофке не стал терять времени оправдываться, устанавливать свою правоту.

— Их надо поймать сегодня же, пока они не выбрались из лесу, а то мы их вообще не поймаем, — сказал он Пагелю и связался по телефону с начальством; он не стал терять времени даже на то, чтобы похвастать своей проницательностью.

Пока надзиратель звонил по телефону, Пагель шептался со Штудманом. Пагель с удивлением констатировал, что оправдать Марофке в глазах Штудмана представляется ему сейчас самым важным. Потому-то он и шептался со Штудманом. Другое дело Марофке, все его помыслы свелись к двум вещам: доставить остаток команды без проволочек и без дальнейшей убыли в Мейенбург и как можно скорей поймать беглецов.

Было слышно, как Марофке ругательски ругали по телефону, но он даже бровью не повел, ни словом не упомянул о том, что его ходатайство было отклонено. Что теперь будет? — только этим он и интересовался.

— Вот молодец! — сказал Пагель фон Штудману.

Но Штудман проворчал:

— Будь он молодцом, не упустил бы арестантов!

Старший надзиратель Марофке повесил трубку.

— Господин фон Штудман! — по-военному и очень холодно отрапортовал он. — Уборочная команда, присланная в Нейлоэ, сегодня же снимается с работы. Конвой для доставки людей на место прибудет из Мейенбурга. Я прошу к… ну, скажем, к трем часам приготовить две подводы для вещей. Сам я отправлюсь навстречу команде и доставлю ее в казарму.

— Вы лично? Быть не может! — съязвил фон Штудман. — А картофель как же? — Он предвидел крупные неприятности и не мог не съязвить.

Но Марофке не обратил внимания на шпильку.

— Попрошу вас, господин фон Штудман, связаться с лесничим, а еще лучше и с владельцем леса. В ближайшие полчаса надо точно определить по плану, где могут находиться сбежавшие. Господин Пагель, когда они сбежали, точно?

— Около половины одиннадцатого.

— Итак, место известно, теперь надо сообразить, куда они могли добраться, где могли спрятаться. Прибудут жандармы, человек пятьдесят или сто, может быть, солдаты — еще до вечера будет организована облава…

— Приятно! — сказал господин фон Штудман.

— Я сам вернусь, как только успею. Вы, Пагель, сейчас же отправляйтесь в замок, свяжитесь с франкфуртским полицейским управлением, оттуда получите указания. Затем вам, верно, придется позвонить на все окрестные жандармские посты… Надо усилить охрану на польской границе, преградить дорогу на Берлин — этот аппарат остается для телефонных звонков сюда, по нему не звоните, сообщите это на почту…

— Господи боже мой! — воскликнул Штудман, заразившись, наконец, энергией этого пузана. — Неужели же опасность так велика?

— Четверо сравнительно не опасны, — сказал старший надзиратель. Сутенеры, аферисты, шулера. Но один, Мацке, тот и на убийство пойдет ради партикулярной одежды и денег… Живо, господа, за работу…

И он пулей вылетел из конторы.

— Живо, Пагель! — крикнул и Штудман. — Пошлите сюда старика Тешова.

Пагель мчался парком. По боковой дорожке шла фройляйн Виолета, она что-то сказала, он только крикнул: "Арестанты сбежали!" — и помчался дальше. Пагель отстранил старика Элиаса, открывшего дверь, — откуда только взялась у него живость! — подбежал к аппарату в передней: "Алло, алло, станция! Полицейское управление, во Франкфурте-на-Одере. Спешно! Спешно! Нет, сию же минуту! Я подожду у аппарата…"

В дверях передней показались люди, перепуганные, удивленные. Две горничные переглянулись. "Почему они так странно друг на друга посмотрели?" — мелькнуло в голове у Пагеля. Тут в передней появилась Виолета, она подбежала к Пагелю:

— Что случилось, господин Пагель? Арестанты?..

С шумом открылась дверь из кабинета тайного советника:

— Кто у меня в доме разорался? У себя в доме я один ору.

— Господин тайный советник, пожалуйте сию же минуту в контору. Пять арестантов сбежало…

Наверху истерически захохотала горничная.

— А зачем мне к вам к контору? — Тайный советник сиял. — Думаете, они придут в контору, чтобы на меня полюбоваться? Говорил вам: берите подходящих людей. Теперь каждый вечер придется жене под кровать револьвером светить…

— Говорят из имения Нейлоэ, — сказал Пагель в трубку. — Ней-ло-э. По поручению мейенбургского тюремного управления сообщаю…

— Все в порядке, — отозвался равнодушный голос. — Нам уже сообщили из Мейенбурга. Кто говорит? Управляющий? Нечего сказать, хорошие дела у вас творятся! Не могли устеречь? Ну, слушайте. Повесьте трубку, я отдам распоряжение вашей телефонной станции, вам оттуда позвонят и назовут все окрестные жандармские посты. Вы только сообщайте: пятеро арестантов сбежали, присылайте людей в Нейлоэ! Так, справляйтесь поскорей, у нас здесь все телефоны заняты, до границы и двадцати километров не будет…

Тайный советник все же отправился вместе с внучкой в контору. Пагель стоял у телефона и звонил. Горничные как потерянные метались по дому, то одна, то другая останавливалась, быстро дыша, возле Пагеля, смотрела ему в рот и прочитывала все то же сообщение. "Ну и сумасшедший же вид у женщин, когда они перепугаются, — думал Пагель, тоже очень взволнованный. Какие-то возбужденные и в то же время счастливые. Наверху, кажется, плачет фрау фон Тешов? Трясется за свою драгоценную жизнь!"

Сообщая все то же тревожное известие, он мог убедиться, как различно реагируют на него люди:

— Черт возьми!

— Да ну?

— А у меня как назло в ногу вступило!

— Чудно! В Нейлоэ — и вдруг арестанты!

— Премия назначена?

— Ну и дела, ну и дела, э-э-э, да ведь сегодня у нас пятница!

— Надо же, как раз когда жена курицу зажарила!

— Этак всякий может сказать, что звонит по поручению полицейского управления. Кто вы такой будете?

— Как вы думаете, господин управляющий, являться в сапогах? Или можно рискнуть в длинных брюках?

— Пятеро, тяжелый случай!

И страшные слова:

— Вот так человек живет и не думает, а его, может, через десять минут прикончат!

От этих слов веяло чем-то страшным, — сознанием вины и совиновности… И, продолжая звонить, Вольфганг задавал себе вопрос, в чем он сам тут проштрафился? Ни в чем особенно, пустяки, ни один здраво рассуждающий человек не может упрекнуть его, человека неопытного, когда сплоховало столько опытных людей. Он ошибся в пустяках… Но Вольфганг Пагель, еще четверть года назад склонный оправдывать все свои грехи, мало того, даже не чувствовавший потребности в их оправдании, этот самый Вольфганг Пагель думал теперь иначе. Нет, не думал, чувствовал иначе. То ли работа в деревне подействовала, то ли пережитое за последнее время, то ли слова в Миннином письме о том, что пора стать мужчиной, — все равно, пусть другие нагрешили больше, а он не хочет иметь основания упрекать себя в чем-либо даже в мелочах.

Жандармских постов очень много, все снова звонит телефон, все снова то же самое сообщение, все снова сердитые, удивленные, сочувственные возгласы. И все время он видит их, пятерых сбежавших; пять человек в арестантской одежде. Они скрываются, как звери, в лесах между Нейлоэ и Бирнбаумом, у них нет ни денег, ни оружия, ни особого ума. Но у них есть то, что отличает их от прочих людей; чувство полной дозволенности делать все, что они хотят.

Вольфганг Пагель думает о том, что было время, и не так давно, когда он с гордостью думал о себе: "Меня ничто не связывает; я могу делать что хочу; я свободен…"

Да, Вольфганг Пагель, теперь ты понимаешь: ты был свободен, тебе было все дозволено, как зверю! Но человеческое достоинство не в том, чтобы делать то, что хочется, в том, чтобы делать то, что должно.

И снова и снова передавая то же сообщение, тридцать, пятьдесят, семьдесят раз, Вольфганг Пагель видит, как здоровая жизненная сила выступает на борьбу с нездоровой. И шуточки по поводу острожных гусар представляются ему вдруг такими плоскими, такой наглой кажется ему эта их острожная песня! Он видит, как пятьдесят, как сто жандармов садятся на велосипеды, по многим дорогам устремляются они к одной цели: к Нейлоэ. Он видит служащих франкфуртского полицейского управления, в десятках полицейских отделений звонят телефоны, стучат аппараты Морзе. На заставах пограничники надевают фуражки, покрепче затягивают ремни, проверяют пистолеты: поблизости бродит смерть.

Поблизости бродит смерть! Пять человек, готовых на все, — и в такое время, когда ничто, кажется, не объединяет людей, когда все распалось, прогнило, рушится, даже в такое время жизнь объединяет против смерти. Это жизнь, это она выставляет заставы на дорогах, зорко смотрит вперед. На дорогах, ведущих к большим городам, стоят полицейские и оглядывают каждого прохожего — галстук, брюки, все может быть уликой! Ночлежки, углы, где гнездится преступление, взяты под особый надзор. В маленьких городах полицейские обходят задворки, откуда видны сады, дворы. На проселочных дорогах останавливают и предупреждают прохожих, кучеров, шоферов грузовых машин. Целый край от польской границы до Берлина пришел в движение. Уже работают в типографиях скоропечатные машины, из них ползут приказы об аресте, воззвания, списки особых примет, сегодня же к вечеру они будут расклеены на столбах, на стенах. Над судебными делами Либшнера, Козегартена, Мацке, Вендта, Голдриана сидят служащие. Из сведений об уже совершенных проступках они стараются вычитать указания, чего можно ожидать в дальнейшем. Они изучают дела, по старым следам пытаются угадать новые. Куда мог обратиться сбежавший? Кто его друзья? От кого получал он в тюрьме письма?

Возможно, это не жизнь в ее прежней силе и расцвете, слишком много за эти годы разрушено, сама жизнь подточена болезнью — возможно, что многое в том, что сейчас происходит, только привычка, укоренившаяся с давних времен. Машина скрипит, визжит, стонет — но еще действует, она еще раз приходит в движение, в ней есть еще прежняя хватка — схватит ли?

6. МАРОФКЕ НИЗВЕРГНУТ

Как долго простоял Вольфганг Пагель у телефона? Час? Два часа? Он не знал. Но когда он пошел из замка во флигель для служащих, он уже собственными глазами увидел первые результаты своих телефонных разговоров: у стены флигеля рядами стояли велосипеды, сельские жандармы толпились перед дверью, на дорожках. Они курили, разговаривали, кое-кто смеялся. Прибывали все новые, их встречали криками «алло» или выжидательным молчанием, отпускались шуточки.

В конторе настроение было серьезное. На столе лежали карты, фрау фон Праквиц, старый тайный советник, Штудман напряженно рассматривали их. Жандармский офицер водил по ним пальцем. Марофке стоял у окна, он побледнел и осунулся, очевидно, ему сильно досталось.

— Польская граница, Польша совершенно отпадает, — сказал офицер. — По имеющимся сведениям, ни один из пятерых не знает польского; кроме того, Польша неподходящее поле действия для преступников такой марки. Ясно, что они как можно скорее будут пробираться в Берлин. Разумеется, по ночам и обходными путями. Все они, за исключением одного, — сутенеры, шулера, аферисты — таких типов привлекает только Берлин…

— Но… — начал было Марофке.

— Прошу не перебивать! — оборвал его офицер. — Без всякого сомнения, до ночи они будут скрываться в лесу. Я попробую с частью моих людей поймать их там, хотя и считаю это дело довольно безнадежным, леса слишком велики. Ночью мы должны сосредоточить свое внимание на проселочных дорогах и лежащих в стороне деревушках. По ним они будут пробираться; там будут пробовать раздобыть одежду и еду… Возможно, мы задержим их еще сегодня же ночью. Ночью они еще не уйдут далеко.

— Только моей жене этого не рассказывайте, уважаемый! — воскликнул тайный советник.

— Нейлоэ — единственное безопасное сейчас место отсюда до Берлина, — с улыбкой заявил офицер. — Это бесспорно. Здесь ведь наш главный штаб. Лежащим в стороне деревушкам, вот кому может плохо прийтись, но мы позаботимся об их охране. Так же одиноко стоящим крестьянским дворам — но их мы предупредим. Если мы даже и не увидим пятерых сбежавших, все же мы приблизительно знаем, где они. Я считаю, они могут пройти в среднем шестьдесят километров за ночь, в первую ночь несколько меньше, затем побольше. Если задержаться, чтоб раздобыть еду, опять пройдут несколько меньше. Я предполагаю, что в первую ночь они пойдут не на запад, а на север, чтобы обойти этот неспокойный для них район. Правда, тут у них на пути Мейенбург…

Ему пришла в голову какая-то мысль. Он посмотрел на Марофке, спросил:

— Вы не знаете, есть у кого из них связь с Мейенбургом: родственники, невеста, друзья?

— Нет, — сказал старший надзиратель.

— Что значит "нет"? — резко оборвал его начальник. — Не знаете, или у них никого там нет?

— У них никого там нет, — сердито буркнул Марофке.

— Поскольку это вам известно, конечно, — насмешливо заметил начальник. — Вам, как видно, не очень-то много известно! Да? Благодарю вас! Вы нам больше не нужны, господин старший надзиратель; дайте мне только знать, когда вы с вашей командой выступите в Мейенбург.

— Слушаюсь! — сказал старший надзиратель, взял под козырек и вышел из конторы.

Все посмотрели ему вслед, но никто не сказал ни слова на прощанье, даже фон Штудман. Вольфганг посмотрел на всех по очереди. Тайный советник мурлыкал: "Скоро, увы, проходят дни счастья…"

Начальник благосклонно улыбался.

Фрау фон Праквиц сказала:

— Он с первого же раза мне не понравился…

— Господин Пагель другого мнения… — заметил Штудман.

— Простите, я сейчас вернусь, — сказал Пагель и быстро вышел из конторы.

Старший надзиратель Марофке прошествовал мимо толпившихся жандармов, его потешное брюшко покачивалось на субтильных ножках в безупречно отутюженных брюках, усы топорщились, как у кота, обвислые щеки были багрового цвета. Он не смотрел ни направо, ни налево, он смотрел прямо перед собой и ступал так твердо, что при каждом шаге вздрагивали его обвислые щеки. Но если господин Марофке и не видел ничего, ушей заткнуть он не мог, он слышал, как один из жандармов удивленно спросил:

— А это что за птица?

— Эх, брат, он-то и недоглядел, как те тягу дали!

— Ах так! Значит, это из-за него мы всю ночь в лесу проторчим!

Марофке, глазом не моргнув, направился прямо к казарме для жнецов. Он сел на скамейку, на которой так часто сиживал, раздражая этим все население Нейлоэ, и опять уставился в одну точку.

В казарме стояли шум и суетня, как обычно во время сборов. Сердито, раздраженно бранились надзиратели; зло, яростно огрызались арестанты Марофке не вставал. Он знал, все цело, ни одно одеяло не выменено на табак, ни одна простыня не спалена на фитили, ни одна лопата не забыта на поле. Все в полном порядке, только пяти человек не хватает. Пусть даже их изловят еще сегодня (во что Марофке не верил), отношение к нему испорчено раз и навсегда: он упустил пять человек, из-за него отозвана уборочная команда. Этого пятна с него никто не смоет!

Правда, есть его донесение тюремному начальству. Он проявил дальновидность; он просил о смене как раз этих пятерых человек — но даже это не смоет с него пятна! Канцелярские крысы, отклонившие его просьбу, приложат все старания к тому, чтобы умалить значение его ходатайства. Ведь оно совершенно необоснованно, нельзя по такому ходатайству отзывать людей, арестанты имели бы полное право жаловаться! А если он, Марофке, действительно настолько не доверял этим пятерым, он обязан был глаз с них не спускать и день и ночь не отходить от них ни на шаг, не доверяться неопытному помощнику — ах, совьют они ему крепкую веревку! Сослуживцы его недолюбливают, они свалят на него всю вину, а тут еще доклад управляющего имением и жандармского офицера.

Старший надзиратель Марофке прослужил достаточно, он знает: в отставку его из-за этого дела не уволят, но повысить тоже не повысят! К осени он рассчитывал на повышение, к Михайлову дню уходит в отставку смотритель Кребс, Марофке рассчитывал на его место, он бы его обязательно получил! Не только из пустого тщеславия, не только из вполне понятного честолюбия, из-за желания подняться на ступеньку выше, ждал он этого повышения, нет, тут крылось еще кое-что другое. У него была дочь, молоденькое существо в очках, смахивающее на старую деву, он очень ее любил. Эта дочь страстно желала стать учительницей — на жалованье смотрителя он с грехом пополам мог бы послать ее в учительскую семинарию, а теперь придется ей научиться стряпать и пойти в прислуги! Глупо и несправедливо устроена наша жизнь; из-за того, что молодой человек заболтался с надзирателем, несущим охрану, пять человек сбежало, и вот он не может исполнить заветное желание своей дочери!

Надзиратель поднял голову. Рядом с ним на скамейку сел Пагель. Улыбаясь, протягивает он ему портсигар и говорит:

— Идиоты!

Марофке хотел было отказаться от сигареты. Однако ему все же приятно, что Пагель шел за ним от самой конторы, что он на глазах у всех сел на скамейку с ним, с человеком, который впал в немилость, и хочет вместе с ним покурить. "Он ведь от всей души, — думает Марофке и, поблагодарив, берет сигарету. — Он ведь не может знать, каковы последствия его глупости. Все делают глупости".

— Я позабочусь, господин старший надзиратель, — говорит Пагель, — чтобы доклад вашему начальству поручили мне. А уж им вы останетесь довольны!

— Очень любезно с вашей стороны, — благодарит Марофке. — Но не стоит вам портить себе здесь положение, потому что, видите ли, мне это вряд ли поможет. А теперь послушайте, что я вам скажу. Я вам одному говорю, остальные ведь не хотят меня слушать. То, что говорил начальник, вам понятно?

— Я ведь был там всего минутку, но то, что он говорил, по-моему, убедительно, — ответил Пагель.

— А по-моему, вовсе не убедительно. А почему? Потому что все это фантазии, он не знает, с кем дело имеет. Все бы это было так, если бы сбежали только Вендт и Голдриан. Это народ недалекий, они пойдут на десяток взломов, а то и на ограбление, только бы раздобыть еды на дорогу и одежду. И когда они доберутся до Берлина, они уже заработают шесть, восемь лет тюрьмы, только пока доберутся. Но до Берлина им не добраться, так как каждый взлом наводит на след…

— А что же, по-вашему, они будут делать?

— Вот то-то и оно, что с ними Мацке, Либшнер и Козегартен. Это ребята с понятием. Они сто раз подумают, зря ничего не предпримут. Они так рассуждают: а стоящее ли это дело? Они не пойдут на кражу со взломом, за что полагается по меньшей мере год тюрьмы, ради старой вельветовой куртки работника, которая им совсем ни к чему.

— Но ведь им необходимо раздобыть обыкновенную одежду! — сказал Пагель. — В их обмундировании далеко не уйдешь!

— Правильно, Пагель, — сказал Марофке и приложил палец к носу с прежним заносчивым видом собственного превосходства. — А так как они хитры и сами это знают, так как они осторожны и не хотят красть одежду, — ну, что из этого следует?..

Пагель посмотрел на Марофке, он все еще не знал, что из этого следует.

— Для них кто-то уже припас одежду, — ласково заметил Марофке. — У них здесь, в Нейлоэ, сообщники есть, может один, а может и несколько. Поверьте мне, такие продувные ребята, как Козегартен и Либшнер, не убегут, если не подготовят все заранее. Тут уже обо всем договорено, а за то, что я проморгал, как они сговаривались (а сговаривались они здесь, записками или знаками; в Мейенбурге они сговориться не могли), за то, что я шляпа, поделом меня и ругают…

— Но, господин старший надзиратель, как же это у всех у нас на глазах? Да и кто здесь, в Нейлоэ, на это пойдет?

Старший надзиратель неподражаемо пожал плечами.

— Ах, юноша, что вы знаете о том, на какие хитрости способен человек, только бы вернуть себе свободу? Вы день-деньской о всякой всячине думаете, а такой человек с утра до ночи, да еще и полночи вдобавок, только о том и думает, как бы тягу дать! А вы говорите: у всех у нас на глазах! Мы ничего не видим. Вот он по дороге на работу свертывает папироску, а табак, оказывается, весь вышел, он у вас на глазах бросает курительную бумажку в грязь, и вы вместе со всеми продолжаете свой путь. А через три минуты приходит тот, кому нужно, подымает бумажку и читает, что там нацарапано… А может, там ничего и не нацарапано, просто она так-то и так-то сложена, а это означает то-то и то-то…

— Но, господин старший надзиратель, по-моему, это звучит так неправдоподобно…

— Неправдоподобного для них нет, ничего нет, — сказал Марофке, он сел на своего конька. — Подумайте только, Пагель, каторжная тюрьма, железо, и стекло, и бетон, замки и засовы, и опять замки и засовы, и кандалы еще не вывелись. И стены, и ворота, и тройной контроль, и часовые снаружи, и часовые внутри — а поверьте мне, на всем свете нет вполне надежной тюрьмы! Такой огромный, можно сказать гигантский аппарат, а человек один-одинешенек, и вокруг — железо и камень. И все же мы то и дело узнаем: из тюрьмы ушло письмо, и никто не усмотрел как, в тюрьму пришли деньги или подпилок, и никто не знает каким путем. Такие вещи возможны в каторжной тюрьме, при ее аппарате, а вы хотите, чтобы они были невозможны здесь, на воле, в наших неохраняемых уборочных командах — у нас на глазах?

— Но, господин Марофке, — сказал Пагель, — письмо написать они, допустим, могли, но ведь надо же, чтобы кто-то здесь был с ними заодно, чтобы он захотел прочитать это письмо!

— А почему бы здесь и не быть такому человеку, Пагель? — воскликнул Марофке. — Откуда вы знаете?! И откуда я знаю? Достаточно хотя бы одного человека, который был на фронте с кем-нибудь из моих ребят. Достаточно им посмотреть друг на друга, мой подмигнет: "Выручай, приятель!" — вот они уж и сговорились. Может быть, кто-нибудь из здешних сидел в предварительном заключении, а мой гусар тоже отсиживал за стенкой предварительное заключение, и по ночам они изливали друг другу душу сквозь окошечко в камере — вот уж знакомство и состоялось. Но это не обязательно — это была бы простая случайность, а случайность не обязательна. А вот женщина не случайность, женщины всегда и во всем замешаны…

— Какие женщины? — спросил, недоумевая, Пагель.

— Какие женщины, Пагель? Все женщины. То есть я, конечно, не имею в виду всех женщин без исключения. Но всюду найдутся женщины подобного сорта, падкие на моих ребят, как многие мужчины на дичь, когда она начнет подванивать. Они соображают, что такой нагулявший силы арестант лучше другого мужчины, он в известном роде более изощрен, ну, да вы меня понимаете. И такие женщины пойдут на все, только бы заполучить к себе в постель арестанта; что это освобождение заключенного, о том они не думают, о том они и не слыхали…

— Но, господин Марофке! — опять запротестовал Пагель, — такие женщины, может быть, и бывают в Берлине, но ведь не у нас же, в деревне!

— Почем вы знаете, юноша, — сказал Марофке с видом бесконечного превосходства, — какие здесь творятся дела и какие здесь есть женщины? Нет, молодой человек, вы славный парень, здесь только вы один и держали себя со мной прилично, но вы еще щенок! Вы думаете: это он так, страху нагоняет, не так страшен черт, как его малюют. Но, молодой человек, молодой человек, сегодня утром вы должны были понять, что иногда черт еще страшней, чем его малюют!

Пагель скорчил кислую физиономию. Про такие физиономии обычно говорят: как у кошки во время грозы. Для Пагеля разразилась гроза, и очень неприятная.

— Я вам сегодня утром свои опасения выложил, — сказал со вздохом Марофке. — Большой помощи я от вас не ждал, Но я думал: теперь мой молодой человек все-таки разует глаза. А вы как раз и не разули. Железного креста вы бы на фронте не заработали… Ну, да уж ладно, я ведь понимаю, что у вас, молодой человек, на душе кошки скребут. Но теперь уж сделайте мне одолжение — все эти дни в самом деле держите глаза открытыми! Как бы жандармы ни пыжились, думаю, что моих пятерых гусар им не поймать. Вот бы вы и взялись за дело, и как бы прекрасно было, если бы через несколько дней вы написали тюремному начальству: все пятеро здесь, и Марофке научил нас, как их изловить… Что вы на это скажете?

— Охотно, господин старший надзиратель, — с готовностью отозвался Пагель. — Так, что же мне, по-вашему, следует делать?

— Голубчик, — сказал Марофке и вскочил со скамейки. — Что у вас уши ватой заткнуты? Что у вас смекалки нет? Я же вам все сказал! Откройте глаза, вот и все! Большего от вас и не требуется. Не надо играть в сыщика, не надо заглядывать во все уголки, даже хитрым быть не надо — только и надо, что глядеть в оба.

— Ну, хорошо, господин Марофке, — сказал Пагель и тоже встал. — Я посмотрю, что здесь можно сделать…

— Ну теперь вы в курсе! — быстро сказал Марофке. — Я уверен, у них есть сообщники в деревне, один или несколько, вероятно девушки, но это не обязательно. Пока здесь все полно полиции, они будут скрываться в лесу, в деревне, где-нибудь! Вы должны открыть глаза. А когда чуточку поуспокоится, через три-четыре денька, тут они, голубчики, уедут, как полагается, поездом и в партикулярном платье…

— Я буду следить, — обещал Пагель.

— Только вы уж на самом деле следите! — попросил Марофке. — Следить труднее, чем принято думать. И еще об одном надо помнить. О вещах, что на них…

— Ну? — удивился Пагель.

— Они ведь казенные! И каждый заключенный знает, что будет привлечен к ответственности за утайку, если присвоит хоть одну вещь. За недостающий галстук можно поплатиться полугодом тюрьмы. Поэтому, когда дают тягу такие бывалые парни, они всегда стараются как можно скорей вернуть вещи в тюрьму. Большей частью они присылают их почтой, тогда я дам вам знать. Но если здесь найдется хоть одна вещь, следите не хуже ищейки! Не думайте, что это я позабыл, я ничего не позабуду! Пускай это будет самый что ни на есть завалящий серый арестантский носок с красной каймой, все равно дело нечисто! Вы вообще-то знаете, какие у нас рубахи? А галстуки? Пойдемте, я вам покажу…

Но старшему надзирателю Марофке не удалось посвятить своего друга Пагеля в тайны тюремного белья. По улице — дзинь-дзинь-дзинь! — катили десять велосипедов, на девяти сидели девять тюремных надзирателей, все при оружии. Резиновые дубинки покачивались, по лицам струился пот. А впереди ехал толстый, мешковатый человек в толстом, мешковатом черном костюме, животом он почти лежал на руле; лицо у него было белое, жирное и строгое, с густыми темными бровями и белоснежной бородой.

Как только старший надзиратель увидел этого грозного бело-черного колосса, он так и впился в него глазами. Он позабыл обо всем окружающем, в том числе и о Пагеле, и, потрясенный, пробормотал: "Сам господин инспектор пожаловал!"

Пагель смотрел, как толстяк, пыхтя, слез с велосипеда, который услужливо поддержал один из надзирателей; инспектор отер пот с лица, не глядя на Марофке.

— Господин инспектор! — умоляюще сказал Марофке, все еще держа руку у козырька. — Честь имею доложить: уборочная команда номер пять Нейлоэ в составе одного старшего надзирателя, четырех надзирателей, сорока пяти арестантов…

— Где здесь контора имения, молодой человек? — спросил Слон, неприступный и холодный. — Будьте так любезны показать мне дорогу. А вас, Марофке, — инспектор не глядел на Марофке, он с интересом рассматривал стену казармы, на которой выделялся каменный крест чуть более светлого тона… — а вас, Марофке, попрошу запомнить, что больше вам докладывать не о чем. — Он все еще рассматривал стену и размышлял. Потом, неприступный, холодный, белый-белый, мешковатый и жирный, — сказал равнодушным тоном: Вы, Марофке, извольте сейчас же проверить башмаки арестованных, начищены ли они согласно предписанию, по правилам ли завязаны — двумя петлями, не узлом!

Один из почтительно дожидавшихся надзирателей насмешливо хихикнул.

Старший надзиратель Марофке, тщеславный толстопузик, побледнел, но отчеканил по-военному:

— Слушаюсь, господин инспектор! — и исчез за углом казармы.

Показывая инспектору дорогу, Пагель с горечью думал о бедном толстопузике, которого все лягали, несмотря на то, что он больше всех старался, сильнее всех беспокоился. Думал он и о том, что его, Пагеля, никто не упрекнул, что сейчас в конторе все ему улыбались, хотя он наделал кучу ошибок. Он давал себе слово действительно открыть глаза и, если только представится случай, реабилитировать Марофке. Но он понимал, как трудно человеку с такой комической наружностью добиться положения, несмотря на все его достоинства. Одних достоинств мало, гораздо важнее иметь достойную наружность.

— Вот это и есть контора? — ласково спросил инспектор. — Благодарю вас, молодой человек. Вы кто?

— Приятель господина Марофке, — отрезал Пагель.

Но толстяка не так-то легко было пронять.

— Я вас о профессии спрашиваю, — сказал он неизменно любезно.

— Ученик! — в ярости ответил Пагель.

— Ну вот, ну вот! — весь просиял толстяк. — Тогда вы с Марофке пара. Ученик! Ему тоже есть чему поучиться.

Он взялся за ручку двери, еще раз кивнул Пагелю и исчез.

А Вольфганг Пагель получил новый урок: нельзя давать волю своему гневу перед людьми, которых этот гнев радует.

7. ВОЗВРАЩЕНИЕ РОТМИСТРА

Полчаса спустя уборочная команда N_5 выступила из Нейлоэ, а еще четверть часа спустя и жандармы отправились прочесывать лес. Из окон конторы все четверо: тайный советник, обер-лейтенант, Пагель и фрау фон Праквиц наблюдали за выступлением; да, не так вступали гусары в Нейлоэ! Ни песен, ни веселых лиц, все шли понурившись, с ожесточенными лицами, волоча ноги, пыля. В этом глухом топоте было что-то безнадежное, какой-то недобрый ритм. "Этот мир нам ненавистен" — так прозвучало это для Вольфганга.

Несомненно заключенные думали о сбежавших товарищах по несчастью, их переполняла жгучая зависть, когда они думали, что те пятеро на свободе, живут в лесу, а они под вооруженным конвоем возвращаются к себе в каменные одиночки — они несут наказание за то, что те убежали. У них отнимают возможность смотреть на широкие поля, в смеющиеся девичьи лица, на зайца, вприпрыжку бегущего по борозде — их ждет желтовато-серая пустыня тюремных стен, и все из-за того, что те пятеро на воле.

Впереди колонны шел старший надзиратель Марофке: правой рукой он вел велосипед и левой рукой он вел велосипед — ему даже не доверили охраны арестантов. Позади колонны, грузный, черно-белый, насупив взъерошенные брови, тяжело передвигая слоновые ноги, шагал инспектор, совсем один, высоко подняв белое, заплывшее жиром, ко всему безучастное лицо. Во рту у него блестели белые крепкие зубы. На камне у края дороги стояла Вайо и смотрела на проходившую колонну. Пагеля рассердило, что она там стоит.

Тайный советник сказал дочери, взглянув на внучку:

— Кстати, я бы тебе посоветовал первое время не оставаться на ночь в вилле одним с вашим растяпой Редером. Я отдаю должное уму нашего жандармского офицера, но береженого бог бережет.

— Может быть, один из вас, господа?.. — спросила фрау фон Праквиц и посмотрела поочередно на Пагеля и на Штудмана.

Хотя Марофке настоятельно предостерегал Пагеля от всякой игры в сыщика, все же молодому человеку хотелось быть свободным в ближайшие ночи, чтобы немножко пошарить вокруг, прислушаться к разговорам — словом, пошире открыть глаза, как ему было сказано. Поэтому он, ни на кого не глядя, отвернулся к окну, хотя арестанты давно уже прошли и казарма для жнецов казалась пустым красным ящиком.

— Я готов спать с вами, — сказал Штудман и ужасно покраснел.

Старый тайный советник что-то пробурчал и тоже отвернулся к окну. У Пагеля, не спускавшего глаз с казармы, дрогнули плечи. Неприличие, допущенное человеком приличным, всегда особенно заметно. Когда такой безупречно корректный человек, как фон Штудман, что-нибудь ляпнет, всем делается за него очень неловко.

— Значит, решено. Спасибо, господин фон Штудман, — сказала фрау фон Праквиц своим спокойным, сочным голосом.

— Кучу денег ухлопаете, чтобы привести казарму для жнецов в прежний вид, — заявил тайный советник, все еще глядя в окно. — Все эти дурацкие решетки и засовы надо убрать, дверь прорезать — и попросил бы поскорей.

— А нельзя ли временно оставить здание в таком виде? — осторожно спросил Штудман. — Жалко разорять, а вдруг на будущий год придется все обратно в стены вделывать.

— На будущий год? Такая уборочная команда больше никогда в Нейлоэ работать не будет, — решительно заявил тайный советник. — Довольно с меня, Эва, страхов твоей матери. Пойти, пожалуй, ее проведать; то, что нагнали столько зеленых мундиров, верно, ее успокоило! Ну и переполох!.. А что теперь с вашим картофелем станется? Все время задаю себе этот вопрос.

Выпустив этот последний снаряд, тайный советник покинул контору. Ревнивый отец вполне отомстил и некстати покрасневшему Штудману, и на мгновение смутившейся дочери (хотя заметил это только он), и Пагелю, с подчеркнутым равнодушием глядевшему в окно.

— Верно, что станется с нашим картофелем? — спросила и фрау Эва и нерешительно посмотрела на Штудмана.

— Я думаю, тут больших затруднений не встретится, — поспешил заявить Штудман, обрадовавшись новой теме. — Безработица и голод растут. Если мы объявим в городе, что нам нужны люди для уборки картофеля, что платим мы не деньгами, а натурой, по десять — пятнадцать фунтов с центнера выкопанного картофеля, то желающие найдутся. Правда, нам придется каждое утро посылать в город две, три, четыре подводы, а вечером придется отвозить людей обратно — но это мы наладим.

— Хлопотно и дорого, — вздохнула хозяйка. — Ах, и чего эти арестанты…

— Все же дешевле, чем если мы заморозим картошку. Вам, Пагель, уж не удастся изображать из себя помещика и барина. Вы целый день не уйдете с поля: будете выдавать жетоны, за каждый центнер — жетон…

— Рад стараться, — покорно сказал Пагель и с раздражением подумал, что ему не придется открыть глаза и глядеть в оба.

— Завтра мне надо будет уехать, — продолжал фон Штудман. — Заодно я и это дело налажу. Дам объявление в местной газете, переговорю и на бирже труда.

— Вы собираетесь уезжать? — спросила фрау фон Праквиц. — Как раз сейчас, когда арестанты…

Ее это очень рассердило.

— Всего на один день во Франкфурт, — утешил Штудман. — Сегодня же у нас двадцать девятое.

Фрау фон Праквиц не поняла.

— Послезавтра нам платить аренду, сударыня! — выразительно сказал фон Штудман. — Я кое-что запродал, но теперь уже время не терпит, надо добывать деньги. Доллар стоит на ста шестидесяти миллионах марок, мы должны достать огромную сумму денег, во всяком случае огромную кучу бумаги…

— Ах, вечно эта аренда! Теперь, когда арестанты бегают здесь на свободе! — не выдержала фрау Эва. — Разве отец напоминал?

— Господин тайный советник ничего не говорил, но…

— Я убеждена, отец совсем не будет доволен, если вы уедете как раз сейчас. Вы ведь взялись, так сказать, охранять нас… — Она улыбнулась.

— Я бы вернулся к вечеру. Мне кажется, за аренду надо внести деньги минута в минуту. Для меня это дело чести…

— Но, господин фон Штудман! Папа же ничего не потеряет, если получит деньги через неделю по тому курсу, который будет тогда. Я поговорю с папой…

— Не думаю, что ваш папаша захочет разговаривать на эту тему. Вы только что слышали, он требует немедленно привести в прежний вид рабочую казарму.

— Каждую минуту может столько всего случиться! Право же, господин фон Штудман, не оставляйте меня здесь одну как раз сейчас… У меня так неспокойно на душе… — уже не говорила, а просила фрау фон Праквиц.

— Сударыня, — сказал Штудман почти в смущении. Минутку он поглядел на молча смотревшего в окно Пагеля, но тут же забыл о нем. — Я бы так охотно согласился, но, поймите же, мне очень не хотелось бы просить господина тайного советника об отсрочке арендной платы. Это для меня действительно дело чести. Праквиц передал мне хозяйство, я перед ним отвечаю. Мы можем уплатить, я все тщательно взвесил, для меня это значило бы опозориться. В делах надо быть точным, пунктуальным…

— Опозориться!.. Надо быть точным!.. — сердито воскликнула фрау фон Праквиц. — Говорю вам, отцу безразлично, когда мы заплатим, — и тише: Раз мужа здесь нет. Для него ведь главное вывести из терпения мужа. Говорю вам, как только я подумаю, что я целую ночь одна в доме с Вайо и глупыми служанками и с еще более глупым Редером… До ближайшего деревенского дома пятьсот метров… Ах, да не только это! — воскликнула она вдруг сердито, раздраженно, удивленная тем, что узнала совсем другого Штудмана, что всерьез столкнулась с обратной стороной педантичности и надежности. — У меня неспокойно на душе, и мне бы не хотелось быть совсем одной эти дни…

— Но вам, право же, нечего бояться, сударыня, — сказал Штудман с той мягкой настойчивостью, от которой человеку взволнованному впору взбеситься. — Жандармский офицер тоже полагает, что сбежавшие арестанты ушли из здешних мест. А договор остается договором, особенно между родственниками. Тут надо быть пунктуальным, я в конце концов лично за это отвечаю. Праквиц с полным правом упрекнет меня…

— Господин ротмистр! — сказал Пагель вполголоса, все еще стоя у окна. Вот он как раз въезжает во двор!

— Кто? — спросил Штудман оторопев.

— Муж? — воскликнула фрау фон Праквиц. — А я-то думаю, он как раз охотится за пятисотым кроликом.

— Не может быть! — сказал фон Штудман, хотя уже видел, что ротмистр выходит из автомобиля.

— С утра у меня сегодня неспокойно на душе… — заметила фрау фон Праквиц.

— Так я и думал! — сказал ротмистр, входя в контору, и с сияющим видом пожал руку всем троим, еще не оправившимся от изумления. — Опять собрался генеральный совет для обсуждения абсолютно неразрешимых вопросов, которые все в конечном счете разрешит мой друг Штудман! Замечательно! В точности как я предполагал, все по-старому. Штудман, прошу тебя, не делай кислой мины. Я должен тебе передать от твоего все еще незнакомого друга Шрека, что ты по-прежнему для него незаменим. От меня проку мало, — только кроликов стрелять могу. Но, дети мои, скажите, чего ради столько зеленых мундиров в Нейлоэ? Мне попался целый отряд, двинулись в лес. Уж не собрался ли мой дорогой тесть переловить браконьеров? Да, сегодня утром я видел на вокзале во Франкфурте беднягу Книбуша, он совсем подавлен, сегодня слушается беймеровское дело… О старичке, видно, тоже никто из вас не позаботился, включая и моего уважаемого тестя. От этой неприятности Книбуша можно было бы уберечь! Теперь я опять возьмусь за хозяйство! Ну, а жандармы? У вас арестанты сбежали? Уборочная команда отозвана?

Ротмистр расхохотался от всей души, он сел на стул, и чем больше он смотрел на удивленные и смущенные лица присутствующих, тем больше хохотал.

— Но, дети мои, дети мои, ради этого не стоило меня выпроваживать, такие глупости я бы и сам натворил! Замечательно! Теща-то, должно быть, опять скулит! А господин Пагель не принимает участия в облаве? Ну, Пагель, был бы я вашим начальством, я бы вас моментально отправил. Это дело чести, хоть кто-нибудь из имения должен принять участие. Не то скажут, что мы перетрусили…

— Слушаюсь, господин ротмистр! — сказал Пагель. — Иду. — И он вышел.

— Ну вот! — воскликнул ротмистр сияя. — Выставил! Нечего молодому парню стенку подпирать, в конце концов его здесь кормят, жалованье платят. Так, дети мои, а теперь выкладывайте все, что у вас на душе. Вы и представить себе не можете, как я посвежел, отдохнул, окреп. Каждый день сосновая ванна и десять часов сна — эта освежает! Ну, Штудман, выкладывай самое худшее: как арендная плата?

— Завтра привезу деньги из Франкфурта, — сказал Штудман, не глядя на фрау Эву.

Странно, Штудману вдруг стало как-то неприятно, что с поездкой во Франкфурт вышло как хотелось ему.

8. ПИСЬМО ТАЙНОГО СОВЕТНИКА ШРЕКА

Когда к вечеру вернулась повозка, отвозившая молоко из поместья Нейлоэ в город, и кучер сдал почту в контору, Штудман нашел между прочими письмами и письмо от тайного советника Шрека, которое пролило некоторый свет на внезапное возвращение ротмистра Иоахима фон Праквица.

"Многоуважаемый господин фон Штудман, — прочитал Штудман в письме сердитого и несколько необузданного целителя человеческих нервных и душевных заболеваний. — Одновременно с этим письмом прибудет к вам и ваш друг Праквиц, моим другом он не стал. Видеть у себя господина фон Праквица мне всегда приятно — в качестве платного пациента. Однако, во избежание недоразумений, я уже сейчас должен вам сказать, что такие неуравновешенные, подверженные внезапным переходом от депрессии к возбуждению субъекты, как господин ротмистр фон Праквиц, с повышенной склонностью к самоутверждению, но интеллектуально малоразвитые, собственно, неизлечимы — а тем более в возрасте нашего пациента. Обычно таким людям рекомендуется привить любовь к какому-нибудь безобидному занятию, вроде коллекционирования марок, выращивания черных роз, придумывания немецкой замены для иностранных слов, — тогда они не натворят бед и даже могут стать вполне терпимы.

Я довел господина фон Праквица почти до пятисотого кролика и очень соблазнял его поставить рекорд — дойти до тысячи, но тут ему — черт его побери! — взбрело в голову заняться лечением моих больных, потому что я, видите ли, все не так делаю. Он принялся за дело со всем пылом профана! Одну русскую княгиню, которая живет у меня уже восемь лет и все эти восемь лет думает, что она беременна и уже восемь лет ходит вокруг пруда в парке, так как живет мыслью, что, если она обойдет за утро десять раз подряд этот пруд, то разрешится от бремени, — так вот, эту отлично платящую и вполне довольную своей жизнью пациентку в два с половиной центнера живого веса он действительно протащил вокруг пруда десять раз, после чего она, правда, не разрешилась от бремени, но заболела от сердечного и нервного шока. Одну очаровательную шизофреничку он попросил подарить ему локон, после чего та обрилась наголо, а вскоре ожидается посещение ее родными. Одного господина, к сожалению имеющего противоестественные склонности и сделавшего ему соответствующее предложение, он попробовал излечить от его предосудительной склонности кулаками. Известному вам барону фон Бергену он, по своей беспечности, дал возможность снова убежать, — короче говоря, господин фон Праквиц обошелся мне примерно в три тысячи марок золотом сумма, которую, платят мне вышеупомянутые пациенты ежемесячно. И вот я сказал хватит, ни дня больше! Я разъяснил ему, что с первого октября его присутствие в Нейлоэ совершенно необходимо (я, разумеется, в курсе всех его огорчений), и он со мной согласился.

Буду искренно рад, если его возвращение причинит вам много хлопот, глубокоуважаемый господин Штудман, тем скорее вы приедете ко мне. Примите и т. д. и т. д."

— Так вот оно что! — со вздохом сказал Штудман, медленно зажег спичку и спалил письмо на железке перед печкой. — Значит, он тут, чтобы помочь нам первого октября. Ну да ничего, кажется, он теперь хоть не такой раздражительный. Только бы не наделал уж слишком больших глупостей! Повышенная склонность к самоутверждению, но интеллектуально малоразвит, тяжело, ну, как-нибудь улажу!

Штудман не подозревал, что ротмистр уже сделал за этот день несколько непоправимых глупостей.

9. ВЫЗОВ В СУД

Этим утром, когда фон Праквиц в последнюю минуту вскочил в купе поезда Берлин — Франкфурт-на-Одере, он был весьма неприветливо встречен словами: "Извините, здесь все занято".

Хотя это было явной ложью, так как из восьми мест занято было только два, а поезд уже тронулся, все же ротмистр покраснел не из-за этой лжи. Он узнал человека, столь невежливо к нему обратившегося, пристально посмотрел ему в лицо, сделал движение рукой, улыбнулся и сказал:

— О нет, господин лейтенант, отсюда вам не удастся выпроводить меня так легко, как из моего собственного леса.

Лейтенант тоже густо покраснел и тоже намекнул в своем ответе на тогдашнее приключение:

— Вы хотите сказать — из леса вашего тестя, господин ротмистр?

При этом оба улыбались друг другу, у обоих перед глазами стояла как живая сцена в Черном логе, свисток часового, затем резкий окрик лейтенанта. Каждый из них считал, что он чрезвычайно умен и перехитрил другого, лейтенант потому, что скрыл от отца свои отношения с дочерью, ротмистр потому, что, несмотря на резкость лейтенанта, проведал о тайно зарытом оружии.

Следующие фразы обоих господ были знаменательны. Лейтенант сказал беспечно-любезным тоном:

— Ваша дочь, надеюсь, здорова?

— Благодарю вас, — ответил ротмистр. Он подумал: "Мышей ловят на сало", — и в свою очередь спросил: — В Черном логе все в порядке?

— Благодарю вас, — сухо ответил лейтенант.

Разговор оборвался. Каждый из двух мудрецов думал, что выведал то, что хотел; лейтенант, что дочка не проболталась, ротмистр, что оружие было еще в лесу. Невольно оба посмотрели на третьего спутника, который погрузился в газеты и молча сидел в углу купе. Третий спутник опустил газету и поднял глаза.

Хотя он, впрочем, так же как и лейтенант, был в штатском, однако его лицо, манера держаться, осанка — все в нем обличало человека, привыкшего носить мундир. Несмотря на очень широкий пиджак, сразу было видно, что это офицер — не будь даже у него монокля, висевшего на широкой черной ленте, и Гогенцоллерна в петличке. Господин посмотрел на обоих тяжелым, неторопливым, всего перевидавшим и потому недоверчивым взглядом. Его лицо напоминало скудно прикрытый череп: очень белая тонкая кожа, казалось, натянута прямо на кости. Поредевшие, но еще белокурые волосы тщательно уложены на голове длинными прядями, и все же сквозь них просвечивает пергаментно-белая кожа. Особенно запоминался на этой мертвой маске рот, рот без губ, тонкая полоска, похожая на щель в автомате — рот, который, надо думать, перепробовал много горького.

"Этого человека я уже где-то видел", — мелькнуло в голове у ротмистра, и он быстро перелистал в памяти страницы иллюстрированных журналов, которые за последние недели попадались ему на глаза.

Слегка дрожащей детской рукой с тонкими пальцами поднял переодетый офицер монокль к глазу. На минуту ротмистр почувствовал на себе его взгляд, он уже собирался представиться, но тот перевел взгляд на лейтенанта.

— Господин фон Праквиц, арендатор поместья Нейлоэ, ротмистр в отставке, — поспешил доложить лейтенант. Чувствовалось, как подхлестнул его этот взгляд.

— Приятно, — отозвался переодетый офицер, но фамилии своей не назвал, что нисколько не задело ротмистра. Он ведь понимал, что обязан знать, кто этот высокий чин. Монокль выпал из глаза, человек-мумия сказал:

— Садитесь, пожалуйста! Урожай хороший?

Ротмистр, так же как и лейтенант, сел напротив сидевшего офицера; казалось, лучше непрестанно чувствовать на себе его холодный, безжизненный взгляд, — чтобы он смотрел на тебя без твоего ведома вовсе невыносимо.

— Да, урожай не так уж плох, — ответил ротмистр с суеверной осторожностью, свойственной сельским хозяевам, которые расценивают похвалу урожаю, как вызов небу. И прибавил: — Последние несколько недель я не был в Нейлоэ.

— Господин фон Праквиц — зять господина фон Тешова, — пояснил лейтенант.

— Понятно, — загадочно сказал фантом. Осталось совершенно непонятным, к чему относилось это «понятно» — к отсутствию ротмистра из Нейлоэ или к его родственным отношениям. А может быть, даже к урожаю.

Лейтенант, имя которого тоже еще не было названо, — ротмистр только сейчас обратил на это внимание, — опять пришел на помощь:

— Господин фон Праквиц арендует имение у своего тестя.

— Деловой человек, — сказал человек с моноклем. — Последнее время он раза два был у меня. Вам это известно?

Ротмистру ничего не было известно. Он не мог себе представить, какие дела связывают его грубошерстного тестя с этим пергаментным военным.

— Понятия не имел, — сказал он в смущении. — Как я уже говорил, я был в отсутствии.

— Деловой, — опять проскрипел тот. — Принадлежит к людям, которые не хотят платить, пока не получат товар — надеюсь, родственных чувств не оскорбил?

— Помилуйте! — запротестовал ротмистр. — У меня у самого постоянные затруднения…

— Кто хочет участвовать в поездке, — заявил офицер с совершенно непонятной, ни единым словом беседы не вызванной горечью, — должен заблаговременно взять билет. Может быть, даже не зная наперед, куда едет, — поняли?

Ротмистр не понял, но глубокомысленно кивнул головой…

Неизвестный, фамилию которого он так и не мог припомнить, посмотрел на лейтенанта. Лейтенант ответил на его взгляд, но ничем не выразил своего согласия…

— Полагаю, — сказал офицер, несмотря на это, — у вас есть автомобиль?..

— Нет, — заявил ротмистр. — Но я собираюсь купить…

— Сегодня? Завтра?

— Во всяком случае, в самое ближайшее время…

— Сегодня или завтра, поздней ни к чему, — настойчиво сказал офицер и опять уткнулся в газету.

— Я не знаю, — робко сказал ротмистр. (Неужели этот человек с моноклем представитель автомобильной фирмы?) — Все же это значительная сумма… Я не знаю, будут ли деньги…

— Деньги! — презрительно воскликнул тот и громко зашуршал газетой. — С каких это пор за машины платят деньгами? Вексель! — И он исчез за газетой.

На этот раз молодой лейтенант не пришел на помощь. Он сидел в углу с неприступным видом и так упорно смотрел на дым от сигареты, что ротмистр пересел в другой угол купе и принялся за свои газеты, которыми тоже стал громко шуршать. Но читать по-настоящему он не мог, он размышлял над загадочными речами офицера, над его туманными вещаниями о деловом, излишне деловом тесте, о билете, который надо оплатить заблаговременно, и об автомобиле, за который вовсе не надо платить…

Несмотря на то что ротмистр около месяца отдыхал в санатории, он почувствовал довольно сильное раздражение, вспомнив, как обошелся с ним в лесу молодой человек; он решил, что тот случай далеко не исчерпан; однако, сопоставив его со странным разговором, который только что произошел у него с этим высохшим как пергамент человеком, он пришел к заключению, что назревают какие-то события…

Те двое, что сидели напротив, начали шептаться; ротмистр нашел, что шептаться неделикатно, тем более что они несомненно шепчутся о нем. В конце концов он не глупый мальчишка, а заслуженный офицер и преуспевающий помещик. Если такие вопросы не обсуждают при дамах, то тем более нельзя шептаться в присутствии пожилых мужчин! Ротмистр вскипел, он ударил по газете, хотя это был не какой-нибудь бульварный листок, а "Дойче Тагесцайтунг". Оба господина посмотрели на него, можно было начинать ссору, но тут поезд пошел медленнее. Они подъезжали к Франкфурту, ротмистру надо было пересаживаться, необходимо поскорее дать выход гневу.

— Высаживаетесь, господин ротмистр? — вежливо спросил лейтенант и потянулся за ротмистровым чемоданом.

— Пересаживаюсь! — гневно крикнул ротмистр. — Пожалуйста, не трудитесь!

Лейтенант все же снял чемодан с сетки на скамейку.

— Мне поручено вам сообщить, — сказал он тихо, не глядя на ротмистра, что послезавтра, первого октября, у нас в Остаде, так сказать, товарищеская встреча. Прошу вас быть в шесть часов утра. В военной форме. Захватите какое у вас есть оружие.

Теперь он взглянул на ротмистра, ротмистр был потрясен. Он был так потрясен, что сказал: «Слушаюсь».

— Носильщик! — крикнул лейтенант из окна купе и занялся багажом ротмистра. Сейчас, когда дошло до интересных дел, ротмистру надо было вылезать.

Он посмотрел на господина в углу, господин в углу вытянул длинные ноги, монокль болтался на ленте, глаза были закрыты, казалось, он спит. Неуверенно, однако почтительно перешагнул ротмистр через ноги спящего и пробормотал: "Честь имею!"

— Но с машиной, поняли? — пробормотал человек-мумия и опять заснул.

Ошеломленный, стоял ротмистр на перроне; носильщик в третий раз спрашивал, куда нести багаж. Сначала ротмистр сказал в Нейлоэ, затем в Остаде.

— Ах, вам в Остаде? — сказал носильщик. — Ну, так вы не там слезли, надо было проехать до Ландсберга.

— Нет, нет! — нетерпеливо воскликнул ротмистр. — Мне нужна машина! Можно здесь купить машину?

— Здесь? — спросил носильщик и посмотрел сначала на ротмистра, а потом на перрон. — Здесь?

— Да, здесь во Франкфурте!

— Ну конечно здесь можно купить машину, — успокоительно сказал носильщик. — Это здесь достать можно. Так почти все делают, берлинцы приезжают сюда поездом и покупают во Франкфурте машины…

Ротмистр не прерывал носильщика, он даже пошел за ним следом. Его осенило: он видел того самого офицера, которого ему описывали сотню раз, но которого ему ни разу не удавалось увидеть, — майора Рюккерта, организатора большого противоправительственного путча. Послезавтра в шесть утра начнется в Остаде, и он должен принять участие, с машиной!

Тесть — деловой человек, раньше чем покупать билет, он хочет посмотреть на путч, знать, удачно ли он окончится. Ротмистр не такой деловой человек, надо сейчас же купить машину, под вексель! Пускай это не по-деловому, зато правильно!

Безвольно последовал ротмистр за носильщиком в зал ожидания, в раздумье сел там, уплатил за услуги и заказал стакан кофе. Теперь его занимал уже не путч, не майор Рюккерт и не невежливый лейтенант. Это решено и подписано, послезавтра в шесть часов утра он будет в Остаде. Все сойдет хорошо, тут и думать нечего, он не сверхосмотрительный, хитрый тайный советник Хорст-Гейнц фон Тешов, он ротмистр фон Праквиц! И если коллега говорит ему: будем действовать заодно! — он действует заодно, без долгих расспросов. Он слышал мало, но он слышал достаточно: рейхсвер и Черный рейхсвер действуют заодно, значит, все военное сословие — и старики и молодежь, — и действуют они против правительства, которое печатает эти паршивые деньги, прекратило борьбу за Рур и собирается «договориться» с французами, — тут и думать нечего, тут все в порядке!

О чем ротмистр еще думал, помешивая в раздумье ложечкой кофе, так это о своей машине! Конечно, это уже была «своя» машина, хотя он еще даже не знал, какая она будет с виду. Но он так давно мечтает о машине! Только денег никогда на это нет — сейчас, собственно, денег тоже нет, напротив, он едет в Нейлоэ, чтобы быть на месте к трудному моменту выплаты аренды, к первому октября, то есть послезавтра. Ротмистр был как ребенок: пусть ребенок десять раз устоит и не разуется, чтобы поплескаться в луже, стоит только на одиннадцатый раз соседскому мальчику сказать: "Ах, ведь сегодня так тепло!" — и ребенок уже разулся и плещется в воде, несмотря на все запреты. Майор сказал, что ротмистру надо купить машину; с деньгами по-прежнему было туго, еще более туго, чем раньше, машине предстояло тут же попасть в опасную переделку, но обо всем этом ротмистр совсем не думал. Он даже не думал о путче и о правительстве, которое предстояло свергнуть, он думал только о том, что наконец-то он может купить себе машину! Этот путч замечательная штука, благодаря путчу у него будет машина!

Ротмистр мысленно перебирал автомобили всех своих друзей и знакомых, он колебался между «мерседесом» и «хорхом». О более дешевых машинах и речи быть не могло; если уж покупать машину, так во всяком случае не такую, как у какого-нибудь деревенского лекаря. Машина должна иметь вид, а раз покупаешь не за наличные, то чуть подороже или чуть подешевле — неважно… Нет, с машиной затруднений не будет, труднее так скоро достать шофера, шофера, который умеет прилично управлять и прилично выглядит за рулем, а то что за удовольствие сидеть в машине! Времени терять нельзя, так как через два, самое большее три часа он хотел уже катить по дороге в Нейлоэ в собственной машине… А затем вопрос о гараже — где лучше всего устроить в Нейлоэ гараж поближе к вилле?

Ротмистр весь погрузился в размышления. Он поразительно напоминал того самого ротмистра, который несколько месяцев назад сидел за игорным столом в притоне и в ажиатации, боясь хоть раз не поставить, никак не успевал усвоить правила игры. Ротмистр и сейчас опять не знает игры, но он уверенно ставит на карту, он зарывается, не рассчитывает сил — "можно бы купить гараж из рифленого железа, но они совсем не имеют вида…".

— Послушайте, господин ротмистр! — умоляющим голосом уже в третий раз произносит кто-то за соседним столиком.

— Ах! — Ротмистр пробудился от своих планов и грез и с удивлением увидел сидящего за кружкой пива лесничего Книбуша в парадной форме. — Что это вас, Книбуш, вдруг во Франкфурт занесло?

— Ведь я вызван сегодня в суд, господин ротмистр, — с упреком говорит лесничий. — По делу Беймера!

— Так, так! — Ротмистр одобрительно кивает головой. — Хорошо, что этого негодяя наконец посадят! Как вы думаете, сколько он заработает?

— Что вы, господин ротмистр! — с мольбой в голосе говорит лесничий. Обвиняемый я! Они хотят засудить меня! Я, видите ли, нанес ему увечье!

— С этим безобразием все еще не покончено? — удивляется ротмистр. Господин фон Штудман не писал мне об этом ни слова! Присаживайтесь-ка к моему столу и расскажите мне все по порядку. Кажется, вы увязли прочно, но, может быть, я поспел как раз вовремя, чтобы вытащить вас из грязи.

— Премного благодарен, премного благодарен, господин ротмистр! — с облегчением вздыхает лесничий. — Я и так жене говорю, будь ротмистр здесь, он бы меня отвоевал.

Столь удачно воззвав к старому солдатскому духу своего хозяина, лесничий осторожно переносит кружку с выдохшимися остатками пива на столик ротмистра и не спеша, с жалобами и причитаниями, изливает перед ним душу. А ротмистр слушает; только что он с увлечением отдавался мечтам о машине, теперь он с тем же увлечением отдается процессу Книбуша. Он не скупится на горькие жалобы, что даже люди, на которых вполне можно положиться, запускают дела, когда его нет; во все-то надо входить самому! Он ругательски ругает кляузников, браконьеров, республику, доллары и социалистов — но при этом не забывает весьма недвусмысленно напомнить лесничему, что хозяин его, Книбуша, в сущности тайный советник фон Тешов, а ему, ротмистру, на все это в сущности наплевать.

— Слушайте, Книбуш! — говорит он в заключение. — В половине одиннадцатого назначено ваше дело? У меня, вообще говоря, еще много хлопот — я собираюсь, видите ли, купить машину и шофера нанять надо…

— Машину! — восхищается лесничий. — Вот, должно быть, ваша супруга обрадуется!

Ротмистр не вполне в этом уверен, он предпочитает не обсуждать этот вопрос.

— Я пойду сейчас с вами в суд и серьезно поговорю с судьями. Дело уладится в десять минут, будьте спокойны, Книбуш. Надо только все представить в должном свете, да и вообще скоро перестанут притеснять крупных помещиков! Да, послезавтра все изменится, вот увидите, Книбуш…

Книбуш слушает насторожив уши.

Но ротмистр сразу обрывает:

— И тут же приобрету автомобиль и шофера, приличный шофер — условие, без которого не может быть покупки, а тогда я захвачу вас с собой в Нейлоэ, по крайней мере деньги за проезд сэкономите, Книбуш!

Книбуш рассыпается в благодарностях, он в восторге от такой программы, о своих же тайных сомнениях, что дело, несмотря на вмешательство ротмистра, не сойдет ему так просто с рук, благоразумно умалчивает. Теперь ротмистр заторопился, он так быстро несется на своих длинных ногах по городу Франкфурту, словно каждый шаг приближает его к желанной машине. Лесничий Книбуш, покашливая, семенит на шаг позади.

В результате они приходят в суд на четверть часа раньше. Ротмистр все же спешит к комнате, указанной в повестке, они стучат, прислушиваются, осторожно приоткрывают дверь. В пыльном, пустом помещении — никого. Они ловят служителя, показывают повестку, он смотрит то на одного, то на другого…

— Это вас?.. — спрашивает он ротмистра.

Тот с жаром протестует. Ему это совсем не нравится, хотя он и охотно взялся за книбушевское дело.

— Так, значит, вас! В таком случае обождите немножко. Еще не скоро. Вас вызовут.

Со вздохом садятся ротмистр с лесничим на одну из тех скамей, на которых никому не сидится спокойно, — то ли скамьи эти неудобные, то ли место, где они стоят, неприятное. Коридор пуст и безлюден, он кажется грязным, хотя и не грязен. Время от времени проходят люди. Каменные стены, каменный пол, каменный потолок гулко отражают их шаги, несмотря на то что ступают они очень осторожно. Близоруко приглядываются они в сумеречном свете к номерам на дверях, решаются постучать, долго прислушиваются, раньше чем войти.

Ротмистр, кипя от ярости, уставился в объявление на противоположной стене, на объявлении написано одно под другим: "Не курить! Не плевать на пол!" На полу под объявлением — плевательница. Ротмистр мог бы теперь носиться по Франкфурту, мог бы приобрести прекрасную машину, испробовать ее, а он вместо того сидит здесь, в пустом коридоре, из чистого человеколюбия, ведь ему на все это, вообще говоря, плевать!

Ротмистр со вздохом глядит на часы.

— Ну и тянут же! — злится он. Хотя до половины одиннадцатого осталось еще пять минут.

Лесничий чувствует, что спутник беспокоится, ему очень важно, чтоб тот не ушел. К тому же он успел подумать над намеком ротмистра и теперь шепчет:

— Оружие все еще в Черном логе.

— Шш! — так громко зашипел ротмистр, что какой-то господин в другом конце коридора вздрогнул и оглянулся с недоумевающим видом. Ротмистр подождал, пока господин скроется в комнате, затем тихо спросил:

— Откуда вы знаете, Книбуш?

— Я вчера вечером поглядел, — шепчет любопытный Книбуш. — Хочется же знать, что у тебя в лесу творится, господин ротмистр.

— Может быть, сегодня оно еще и там, но послезавтра его уже там не будет, — говорит ротмистр с чувством собственного превосходства.

Лесничий наматывает себе на ус, слово «послезавтра» он слышит от ротмистра сегодня уже во второй раз.

— Господин ротмистр, вы потому и машину покупаете? — осторожно спрашивает он.

Ротмистр ехал в скором поезде с большим человеком, с организатором путча, он знает последнюю новость. Ему очень обидно, что лесничий воображает, будто знает не меньше его.

— Что вам обо всем этом деле известно, Книбуш? — спрашивает он весьма немилостиво.

— Ах, в сущности ничего, господин ротмистр, — мнется лесничий. Он понимает, что дал маху, и не хочет признаваться в своей полной осведомленности, пока не выяснится, откуда дует ветер. — Просто на деревне много всего болтают. Будто что-то готовится, об этом уже давно болтают, но о дне и о часе ничего не известно. Верно, только вам это известно, господин ротмистр!

— Я ничего не говорил, — заявляет ротмистр, однако он чувствует себя польщенным. — И откуда в деревне такие слухи?

— Ах… — мямлит лесничий, — сам не знаешь, можно ли об этом говорить.

— Со мной можно, — успокаивает его ротмистр.

— Да все тот лейтенант… Вы, господин ротмистр, его видели, тот, что так невежливо с вами обошелся… Он раза два был в деревне и разговаривал с людьми.

— Так, — бормочет ротмистр и злится, что лейтенант разговаривал с деревенскими и с лесничим, верно, тоже, а с ним нет. Но он не подает виду.

— Так вот, Книбуш, что я вам скажу, с этим самым лейтенантом я ехал сейчас из Берлина…

— Из Берлина! — удивляется лесничий.

— Вы не очень-то догадливы, Книбуш, — снисходительно замечает ротмистр. — Вы даже не заметили, что насчет этой невежливости у нас с ним уговор был, ведь всюду кругом уши…

— Ну!.. — Лесничий потрясен.

— Да, милейший Книбуш, — заявляет ротмистр в заключение. — И так как завтра вы все равно услышите, то могу вам сказать, что послезавтра в шесть часов утра назначена товарищеская встреча в Остаде. Мы называем это товарищескими встречами!

— Так я и думал, — бормочет лесничий. — Не одно, так другое, вечно эти беспорядки…

— Дайте мне сейчас же честное слово, что вы никому не проговоритесь.

— Само собой, господин ротмистр, честное благородное слово! Да разве я посмею?

Они пожимают друг другу руки. Ротмистр уже недоволен, что проболтался, да еще Книбушу. Хотя в сущности он ничего не сказал такого, чего бы тот уже не знал. Или почти ничего. Лесничий ведь тоже в заговоре!

Но между ними устанавливается неловкое молчание.

Хорошо, что в коридоре показывается молодой человек, с тросточкой, в фасонистой кепке, денди да и только, такому франту от души пожелаешь отбыть три года военной службы. Он постукивает по козырьку своей кепки и говорит:

— Извиняюсь! Где здесь отрекаются от религии?

— Что? — чуть не кричит ротмистр.

— От религии где отрекаются, говорят — это здесь.

— Хорошо, но почему вы собираетесь отрекаться от религии? — Ротмистр возмущен, что у мальчишки, еще недавно делавшего в штаны, может быть такое желание. — А курить здесь запрещено!

— С чем вас и поздравляю, хозяин, — снисходительно бросает юноша и, вихляя задом, идет по коридору. Он исчезает за дверью, нагло не выпуская изо рта сигарету.

— Ну и невежи пошли! — возмущается ротмистр. — Отрекаются от религии! Курят! Что у них только на уме!

Ротмистр раздражался все больше и больше, он метал гневные взгляды на объявление на стене: куда это годится, если оно повешено только для него, для ротмистра, а таким фертам на запрет наплевать.

— Эй, послушайте! — крикнул он служителю, который опять как тень промелькнул в коридоре. — Когда же тут у вас начнется?

— Я же вам сказал, что придется немножко обождать, — обиженно ответил служитель.

— Но было назначено в половине одиннадцатого, а сейчас уже скоро одиннадцать!

— Я же вам сказал, что вас вызовут.

— Нельзя заставлять людей ждать здесь часами! — все больше сердился ротмистр. — Мне каждая минута дорога…

— Да я ведь не знаю, — нерешительно сказал служитель и поправил форменную фуражку. — Мне ничего точно не сказано, возможно… Покажите-ка вашу повестку.

— Меня вовсе и не вызывали! — воскликнул оскорбленный ротмистр. — Я только так, за компанию с ним пришел.

— Ах так, — сказал служитель, рассердившись в свою очередь. — Вас вовсе и не вызывали, а вы на меня кричите. Ступайте домой, если вам некогда ждать! Куда лучше будет! — И, покачав головой, он торопливо пошел по коридору.

Оба посмотрели ему вслед.

— Знаете что, — вдруг сказал ротмистр и очень ласково взял лесничего за локоть. — В сущности он прав. Чего мне здесь торчать? Ведь он говорит, что, возможно, мы еще долго прождем.

— Но, господин ротмистр! — воскликнул старик и в свою очередь просительно взял хозяина за локоть. — Не покинете же вы меня в беде! Я так обрадовался, когда встретил вас, господин ротмистр, вы же собирались меня отвоевать!

— Ну да, собирался, Книбуш! — сказал ротмистр со всей сердечностью, какую обычно порождает нечистая совесть. — Дело ведь не во мне! Я ведь сейчас же пошел с вами и очень охотно!

— Ах, господин ротмистр, подождите еще немножко! — клянчил лесничий. Может быть, сейчас начнется, так бы это хорошо было…

— Но, Книбуш! — с упреком воскликнул ротмистр. — Вы ведь знаете, чем я рискую! Я ведь здесь во Франкфурте не ради собственного удовольствия! Я должен успеть приобрести машину, сами знаете…

— Но, господин ротмистр!..

— Нет, Книбуш, будьте же мужчиной, — решительно заявил ротмистр и высвободил руку из руки лесничего, который все еще умоляюще держал его за локоть. — Мужчина, бывший унтер-офицер — а испугался каких-то брехунов штафирок. Говорю вам, Книбуш, если даже вас вызовут сейчас, сию минуту, я все же уйду! Вам полезно еще разок взглянуть опасности в лицо! Вы что-то слишком нюни распускаете!

С этими словами ротмистр кивнул Книбушу коротко, но милостиво и пошел по коридору к выходу. Он свернул на лестницу и исчез.

А Книбуш опустился на скамью для подсудимых, обхватил голову руками и в отчаянии подумал: "Все они, все господа таковы! Наобещают с три короба, да все на ветер. Я ведь ему ясно сказал, что мне грозит, может быть, даже в тюрьму угожу! Нет, он все-таки не может подождать, машину купить понадобилось! Будто нельзя купить ее сегодня вечером или завтра утром! И ради таких людей каждый день рискуешь собственной шкурой, того и гляди пулю всадят! Ну, да я ему это припомню!"

— Что, ушел твой долговязый скандалист? — раздался чей-то наглый голос. И когда Книбуш, весь затрясшись, поднял голову, перед ним стоял низенький, противный с виду человек в круглых очках, с глазами как у совы, с толстыми губами. Зато одет он был шикарно: спортивная меховая куртка, гольфы, чулки в клетку и полуботинки на толстой подошве.

— Что тебе здесь в суде понадобилось, Мейер? — с удивлением спросил лесничий. И, оглядывая с головы до ног бывшего управляющего, с завистью сказал: — Господи, Мейер, как это ты устраиваешься? Каждый раз, как тебя встретишь, ты все лучше одет, а вот мы не знаем, где денег на подметки взять!

— Н-да, — усмехнулся Мейер, — голова на плечах есть! — Он хлопнул ладонью себя по макушке, так что зазвенело. — В наши дни деньги-то на полу валяются! Тебе что-нибудь нужно, Книбуш? Могу тебя выручить, дать миллиончик-другой, можно и миллиард.

— Что деньги… — захныкал лесничий. — Мне помощь нужна. Сегодня мое дело слушается, я ведь рассказывал тебе про Беймера…

— Ну, приятель, это я все знаю! — прервал Книбуша Мейер-губан и положил свою сверкающую перстнями руку ему на плечо. — Потому-то я и здесь. Я еще вчера на крытом рынке видел объявление: "Дело по обвинению Книбуша, лесничего в Нейлоэ, комната восемнадцать…", я и подумал, человек я свободный, почему не помочь старому приятелю… Могу рассказать, какой ты исправный служащий…

— Ты порядочный человек, Мейер, — заметил растроганный лесничий. Никогда бы не подумал, что ради меня ты пойдешь в суд.

— Что здесь такого, Книбуш? — самодовольно сказал недоросток Мейер. Но теперь мне, конечно, вышла отставка, раз у тебя в свидетелях такие важные баре, как господин ротмистр фон Праквиц.

— Так ведь он же меня оставил на мели, Мейер! — пожаловался лесничий. У него нет времени минутку подождать, потому как мое дело не сразу началось. Ему во что бы то ни стало сию же минуту машину купить понадобилось.

— Сам видишь, деньги на полу валяются, Книбуш! — сказал Мейер и прищурился. — Даже у ротмистра есть деньги на покупку машины…

— Есть ли у него деньги, этого я не знаю, и не думаю, чтоб были, сказал лесничий. — Разве что они в Берлине ему денег на это дали, все может быть…

— Какие такие они?

— Ну, те самые — ты знаешь: помнишь того лейтенанта, когда ты лес подпалил?

— А, та история! — Мейер презрительно усмехается. — Чепуха, Книбуш, за это ни один человек и бумажной марки не даст.

— Не скажи, Мейер, сам увидишь, в ближайшие же дни! Но я молчу, я честное слово дал… молчу!

— И молчи, Книбуш! Не говори ни слова! — поддакнул Мейер. — А все-таки с твоей стороны нехорошо, ты же знаешь, что я истый немец и националист и готов выступить против красных, чем скорей, тем лучше…

— Я дал честное благородное слово, — все еще упрямится лесничий. — Не сердись, Мейер!

— Да что ты, Книбуш, чего ради мне сердиться, — рассмеялся Мейер. — Я тебя даже обедать приглашаю, помнишь, как тогда: рейнвейн, шампанское, "Турецкая кровь"… Пойдем, старик!

И он подхватил лесничего под руку и уже тащит его за собой.

— Куда ты, Мейер! — взмолился перепуганный лесничий. — А дело мое как?..

— Идем! Идем! — настаивает Мейер. — Твое дело? Можешь смело пропустить стаканчик за твое дело, вот именно: за твое дело! — Он торжествующе посмотрел на лесничего. — Да, мокрая курица, да! Удивлен? Будь я такой же плохой товарищ, как ты, я бы тоже воды в рот набрал, пускай, дескать, посидит старый ворон, да я не таковский. Пойдем, Книбуш, вылакаем стаканчик!

— Но, Мейер…

— Твое дело отпало, Книбуш, лопнуло. Твое дело фьють, Книбуш! Сбежало!

— Мейер, голубчик! — Лесничий чуть не плачет.

— Книбуш, сегодня в девять часов утра Беймер сбежал!..

— Мейер, миленький, лучше тебя и на свете нет, один ты меня пожалел! Крупные слезы катятся по щекам лесничего прямо в бороду. Он так рыдает, что Мейеру приходится крепко хлопнуть его по спине. — Это правда, Мейер?

— Когда я собственными глазами видел, Книбуш! Хитрая лиса этот Беймер! Все умирающим прикидывался, решили везти его на суд в карете скорой помощи, вынесли на носилках из больницы — даже к носилкам не привязали, так плох был бедняга, а он шасть с носилок, санитаров свалил и в больничный сад… Крики, погоня… Я тоже погнался, да не в том направлении, думал: лучше для моего друга Книбуша будет, если его не поймают…

— Мейер!

— Все, конечно, было подготовлено заранее. Беймера ведь в больнице навещали не раз и не два. На противоположной стороне ждала машина взмахнул крылышками! И улетел!

— Мейер, голубчик, никогда тебе этого не забуду! Требуй с меня чего хочешь.

— Ничего я не требую. Можешь мне ничего не рассказывать. Давай только пообедаем вместе.

— Все тебе расскажу — другие меня в беде покинули, только ты помог. Что тебе нужно знать?

— Ничего мне знать не нужно. Вот если ты со мной посоветоваться хочешь или у тебя какие опасения насчет путча, тогда валяй! Я тебе всегда помочь готов. А вообще — мне на это плевать.

Но тут Мейер прекратил дружеские излияния. Теперь этот трехвершковый человечек распекает служителя.

— Безобразие, что это за порядки? Держите здесь целый час старика, а сами отлично знаете, что главный свидетель обвинения тягу дал!

— У нас, сударь, так скоро ничего не делается, — говорит служитель. Официально дело еще не снято, официально нам еще ничего не известно об исчезновении одного свидетеля…

— Но вы-то ведь знаете?

— Знать-то мы это давно знаем! И судьи уже ушли.

— Слушайте вы, чертова кукла! — говорит Мейер (лесничий потрясен, как бесцеремонно этот недоросток обращается со здешним служителем). — А ведь моему другу тоже не мешало бы уйти и на радостях вспрыснуть это дело…

— Мне что! — говорит служитель. — Если бы не служба, я бы сам с вами пошел.

— Ну, так пойдите после службы. — И с видом владетельного принца Мейер достает из кармана куртки комок небрежно смятых кредиток. Он вытаскивает из комка одну, сует в руку служителю, важно желает: — Хорошего аппетита. Ну, Книбуш, пойдем!

И уходит вместе с Книбушем.

Книбуш в восторге последовал за своим другом, за единственным человеком на этом свете, на которого он может положиться.

10. СУПРУЖЕСКАЯ ССОРА ИЗ-ЗА МАШИНЫ

— Почему ты не отправишь машину? — спросила фрау Эва мужа по дороге из конторы на виллу.

Машина стояла во дворе, около шофер курил сигарету.

Ротмистр минутку колебался, признаться жене в покупке было не так-то легко. Разговоров потом не оберешься.

— Я оставлю машину… пока на несколько дней, — прибавил он с улыбкой, увидев, как испугалась жена. — Послезавтра многое решается — для нас тоже.

— Фингер, — сказал ротмистр шоферу. — Подвезите нас к вилле. Я еще не решил, куда поставить на эти дни машину — ну, да как-нибудь устроим. Пока вы будете жить у нас, лакей укажет вам где.

— Отлично, господин ротмистр, — ответил шофер Фингер и распахнул перед женой хозяина дверцу.

Фрау фон Праквиц со смешанным чувством неприязни, страха и раздражения посмотрела на блестящее, покрытое лаком, обитое мягкой кожей чудище.

— Я не понимаю… — пробормотала она и села в машину. Она не откинулась на спинку, нет, она сидела прямая и напряженная, хотя казалось так заманчиво прислониться к подушкам, утонуть в них.

Машина загудела и, мягко покачиваясь, как колыбель, поехала между службами. Из-за отправки арестантов, из-за выступления жандармов весь народ был на ногах, и потому все увидели машину, улыбающегося ротмистра, неподвижно сидевшую фрау фон Праквиц, морщинку, залегшую у нее меж бровей. У фрау Эвы было мучительное чувство, словно из всех окон замка тоже глядят им в спину.

"Не следовало мне садиться в эту проклятую машину! — с огорчением подумала она. — Ахим опять сделал глупость. А теперь родители подумают, что и я к ней причастна".

Больше месяца разлуки, общение со Штудманом оказали свое действие: фрау фон Праквиц тоже изменилась. Прежде при всяком необдуманном поступке мужа она думала: "Как бы мне это скрыть?" Теперь она думала: "Только бы никто не счел, что и я к этому причастна!"

— Нравится тебе машина, Эва? — улыбаясь, спросил ротмистр.

— Не будешь ли ты так любезен объяснить, Ахим, — сказала она запальчиво, — что это означает? Неужели эта машина?..

Ротмистр постучал пальцем шоферу в спину:

— Теперь прямо — да, светлый дом, направо спереди… — Затем к жене: После скажу!.. Это — «хорх», чувствуешь, какой мягкий ход? Она берет только двадцать литров горючего на сто километров, нет на тридцать… я, знаешь, позабыл, да это и не важно…

Машина дала гудок и остановилась перед виллой.

— Надо будет сделать сюда въезд, — сказал погруженный в свои мысли ротмистр.

— Что? — подскочила фрау Эва. — Ведь всего на несколько дней! Ты ведь взял машину на несколько дней.

Из дому выбежала Виолета.

— Ах, папа, папа! Ты приехал? — Она обняла отца, он не успел даже вылезти из автомобиля. — Это ты купил машину? Красота! Как она называется? Какую можно развить скорость? А управлять научился? Мама, пусти меня посидеть…

— Видишь! — с упреком сказал ротмистр жене. — Вот это называется радость! Виолета, будь добра, проводи господина Фингера к Губерту. Пусть временно займет комнату для приезжих в мезонине. Автомобиль может пока здесь постоять. Пожалуйста, Эва.

— Ну, Ахим, — сказала фрау Эва, она была действительно взволнована. Объясни мне теперь, сделай милость, что все это значит…

Она села и сердито посмотрела на мужа.

Чем большую вину чувствовал за собой ротмистр, тем он был любезнее. Он, не выносивший от окружающих раздраженного или хотя бы резкого слова, сейчас был сама кротость, несмотря на дурное настроение жены. Но это-то и внушало фрау Эве опасения.

— Что это значит? — спросил он, улыбаясь. — Кстати, мы еще и не поздоровались как следует, Эва. В конторе с тебя не сводил глаз гувернер.

— Господин фон Штудман! Да, он охотно на меня смотрит и никогда не бывает невежлив. И он не кричит… — В глазах фрау Эвы вспыхнули опасные огоньки.

Ротмистр счел за лучшее в данную минуту не настаивать на нежной встрече воссоединившихся супругов.

— Я тоже не кричу, — сказал он, улыбаясь. — Я уже больше месяца не кричу. И вообще я замечательно отдохнул…

— А почему ты вдруг взял и вернулся?

— Видишь ли, Эва, — сказал ротмистр, — я ведь не знал, что помешаю тебе. Мне пришло в голову, что первого октября как-никак важный день; я подумал, а может быть, я вам здесь понадоблюсь?..

Это звучало очень любезно и очень скромно, но потому-то и не понравилось жене.

— Без предупреждения… — удивилась фрау Эва. — Как это ты вдруг ни с того ни с сего вспомнил про первое октября?

— Ах, знаешь, — сказал он немного раздраженно, — я ведь никогда не был охотником до писем, а потом там вышла маленькая неприятность… Барон фон Берген, помнишь, тот, что подвел Штудмана, ну, так вот, меня он тоже нагрел. Не намного, на несколько марок. Но он с ними сбежал, и советник медицины страшно разволновался…

— И тут ты вспомнил про первое октября, понимаю, — сухо заметила фрау фон Праквиц.

Ротмистр сделал гневный жест.

Она быстро встала, взяла его за лацканы пиджака и слегка встряхнула.

— Ахим, Ахим! — вздохнула она. — Ну чего ты вечно сам себе лжешь! Ведь уже сколько лет я все жду: вот он чему-то научится, вот он изменится — и вечно, вечно все то же самое!

— Как себе лгу? — спросил он недовольно. — Пожалуйста, Эва, оставь в покое мой пиджак. Он только что отутюжен.

— Прости… Как ты себе лжешь? Так вот, Ахим, тебя оттуда просто выставили, из-за какой-нибудь глупости или необдуманного поступка. Ты не хочешь мне в этом признаться, а в поезде тебе пришло в голову, что первого октября надо платить аренду — поэтому ты теперь и себе и мне очки втираешь…

— Если, по-твоему, это так, — сказал он с обидой, — хорошо, пожалуйста, меня оттуда выставили, и теперь я здесь. Или мое присутствие здесь нежелательно?

— Но, Ахим, если это не так, скажи хоть слово. И как ты себе представляешь свою помощь? Ты достанешь деньги? У тебя есть планы? Ты же знаешь, папа поставил условием, чтобы ты уехал на более или менее продолжительное время, а ты возвращаешься без всякого предупреждения — мы даже не могли подготовить родителей…

— О чувствах моего тестя я, признаться, не подумал. Я просто думал, что ты обрадуешься…

— Но, Ахим! — воскликнула она в отчаянии. — Не будь ребенком! Чему тут радоваться? Мы ведь не молодожены, не могу я сиять, как только увижу тебя?

— Это верно, сиять ты не сияешь!

— Мы ведь здесь боремся за аренду. Только аренда может нам обеспечить тот скромный бюджет, к которому мы привыкли! Что мы без нее будем делать? Я ничему не училась и ничего не умею, а ты…

— Я, конечно, тоже ничего не умею! — с упреком сказал ротмистр. — Какая муха тебя укусила, Эва? Ты совсем другой стала! Хорошо, я поспешил вернуться, может быть, это было необдуманно. Согласен, но разве это повод говорить мне, что я ничему не учился и ничего не умею?

— Ты забываешь машину, что стоит у подъезда! — воскликнула она. — Ты знаешь, Ахим, мы никак не вылезем из безденежья, а у подъезда стоит новенькая машина, цена которой десять тысяч марок золотом, не меньше.

— Семнадцать, Эва, семнадцать тысяч!

— Хорошо, пусть семнадцать тысяч. Мы уже так зарвались, что теперь нам, можно сказать, все равно, стоит она десять тысяч или семнадцать тысяч. Ни десяти, ни семнадцати мы заплатить не можем. Ну, так как же обстоит дело с машиной, Ахим?

— С машиной все в порядке, Эва, — заявил ротмистр.

Перед лицом крайней опасности спокойствие вернулось к нему. Ему не хотелось новой сцены. Он не желал больше слушать неприятные разговоры, он вправе делать то, что делает. Муж, которому жена в течение двадцати лет во всем потакала, никогда не поймет, почему она вдруг больше не хочет того, что хочет он. Жена, которая двадцать лет молчала, улыбалась, прощала, терпела, в его глазах бунтовщица, если она потеряет терпение и на двадцать первом году заговорит, начнет жаловаться, обвинять, требовать объяснений. Она мятежница, против Которой дозволена любая военная хитрость. Двадцать лет терпения дают ей только право терпеть и на двадцать первом году.

А потом ротмистр не видел никаких трудностей. Его неуравновешенный характер, его безграничный оптимизм рисовали ему все в самом розовом свете. Незачем даже неправильно изображать покупку автомобиля, чтобы оправдаться перед женой, надо просто сказать, как могла осуществиться покупка. Ведь женщины в таких вещах ничего не смыслят.

— С машиной все в порядке, Эва, — сказал он поэтому. — Я, собственно, не имею еще права говорить, но тебе я могу сказать, что купил ее в известной мере по предписанию свыше.

— По предписанию свыше? Что это значит?

— Ну, по поручению, для другого лица. Короче говоря: для военного ведомства.

Фрау фон Праквиц задумчиво посмотрела на мужа. Никогда не обманывавший ее трезвый взгляд на вещи, обычно не изменяющий женщине, говорил ей, что тут что-то не так.

— Для военного ведомства? — спросила она в раздумье. — Почему же военное ведомство не само покупает автомобили?

— Дорогая моя, — заявил ротмистр с чувством собственного превосходства, — военное ведомство связано сейчас тысячью разных вещей. Берлинской говорильней, которая не разрешает никаких кредитов. Версальским договором. Сыщиками. Сотнями шпионов. К сожалению, оно должно делать тайно то, что считает необходимым.

Фрау фон Праквиц в упор посмотрела на мужа.

— Значит, за автомобиль заплатило военное ведомство? — спросила она.

Ротмистр охотно бы сказал «да», но он знал, что по условию второго октября предстоит уплатить пять тысяч марок золотом. Все же он попытался кое-как выпутаться:

— Заплатить не заплатило. Но деньги будут мне возмещены.

— Вот как? — сказала она. — А поскольку военное ведомство вынуждено держать свои действия в тайне, оно, вероятно, никаких письменных обязательств не дает?

Хуже всего было то, что ротмистру все очень быстро надоедало, даже его собственная ложь. Все это так скучно, так обстоятельно.

— Я получил служебный приказ, — сказал он сердито. — Я еще, слава богу, не забыл, что я офицер, и, не рассуждая, выполняю то, что мне говорит старший по чину.

— Да ведь ты же не офицер, Ахим! — в отчаянии воскликнула она. — Ты частное лицо, и если ты как частное лицо покупаешь машину, то ручаешься за нее всем своим частным достоянием!

— Слушай, Эва, — сказал ротмистр, решившись положить конец этим расспросам. — Я, собственно, не имею права говорить, но я тебе все скажу. Первого октября, послезавтра, теперешнее правительство будет свергнуто рейхсвером и другими военными объединениями. Все подготовлено. Я получил служебное предписание первого октября в шесть часов утра быть в Остаде с автомобилем, с этим вот автомобилем!

— Ой, как чудесно бы! — сказала она. — Другое правительство! Не это болото, в котором все больше увязаешь. Просто замечательно! — Минуту она сидела молча, потом: — Но…

— Нет, Эва, пожалуйста, — решительно сказал он. — Никаких «но», ты знаешь, что поставлено на карту. Вопрос исчерпан.

— А господин фон Штудман? — спросила она вдруг. — Он ведь тоже офицер! Он разве ничего не знает?

— Мне это неизвестно, — сухо сказал ротмистр. — Я не знаю, по какому принципу подбирались люди.

"Конечно, он ничего не знает", — подумала она.

— А папа? Один из самых богатых людей в округе. Неужели и его не пригласили?

— О твоем папаше, к сожалению, говорилось очень неодобрительно, — со злобой заметил ротмистр. — Он опять собирается всех перехитрить — хочет дождаться, чем все кончится, а потом уж присоединиться.

"Папа осторожен", — раздумывала фрау фон Праквиц. И вдруг ее испугала новая мысль:

— А если путч не удастся? Что тогда? Кто заплатит за машину?

— Обязательно удастся!

— Но, возможно, и не удастся, — настаивала она. — Ведь не удался же Капповский путч. Семнадцать тысяч марок золотом!

— Но он обязательно удастся!

— Что ни говори, а это возможно! Тогда мы разорены!

— В таком случае пришлось бы возвратить машину!

— А если она будет конфискована? Или пострадает от выстрелов? Семнадцать тысяч марок!

— Когда я в кои-то веки купил автомобиль, ты только и знаешь, что твердишь о семнадцати тысячах марок, — с обидой сказал ротмистр. — А когда твой дорогой папаша требует с нас неслыханные суммы, которые нас разоряют, ты говоришь: мы обязаны уплатить.

— Но, Ахим! Платить за аренду мы должны обязательно, а иметь машину совсем не обязательно!

— Я получил приказание по службе! — Он заупрямился, как осел.

"Ничего не понимаю", — раздумывала она.

— Ты ведь прямо из санатория. Не думал ни о чем, кроме своей охоты на кроликов. И вдруг ни с того ни с сего заговорил о путче и о покупке автомобиля…

Она задумчиво посмотрела на него. Внутреннее чутье все снова предостерегало ее: что-то здесь не вяжется.

Ротмистр покраснел от ее взгляда. Он быстро нагнулся, взял из портсигара сигарету, зажигая ее, сказал:

— Прости, но ты совершенно не в курсе. Дело подготовлялось заранее, я знал о нем еще до отъезда.

— Ахим, не говори этого! — попросила она. — Ты бы обязательно мне рассказал!

— Я обещал молчать.

— Не верю! — воскликнула она. — Вся эта история для тебя самого полная неожиданность. Не поссорься ты с тайным советником Шреком, ты бы сидел еще там и стрелял кроликов, и о путче, покупке машины и обо всем этом вообще не было бы разговора.

— Я не хотел бы еще раз услышать, что ты мне не веришь, выходит, что я лгун, — сказал он с угрозой. — Кроме того, я могу доказать свои слова. Спроси у лесничего, он тебе скажет, что в Нейлоэ очень многие мужчины только ждут приказания. Спроси Виолету, она подтвердит, что в лесу твоего отца есть тайный склад оружия.

— Виолета тоже знает? — воскликнула она, смертельно оскорбленная. — И это называется у вас доверием, это — семья! Я здесь мучаюсь, унижаюсь перед папой, высчитываю каждый грош и хлопочу, я все выношу, покрываю ваши глупости — а у вас от меня тайны? У меня за спиной вы устраиваете заговоры, делаете долги, рискуете всем, ставите на карту наше существование, и я не должна ничего знать?

— Эва, прошу тебя! — воскликнул он, испугавшись действия своих слов. Он протянул ей руку.

Она посмотрела на него, сверкая глазами.

— Нет, мой друг! — в гневе воскликнула она. — Это уж слишком! Книбуш старый болтун; Виолета, несовершеннолетняя, незрелая девочка, с тобой в заговоре — а в отношении меня ты ссылаешься на обещание молчать. Я ничего не должна знать, я не заслужила доверия, которое ты оказываешь им обоим…

— Эва, прошу тебя! — молил он. — Дай мне сказать тебе…

— Нет, — вскипела она. — Ничего мне не говори! Очень тебе благодарна за признания задним числом! Всю нашу совместную жизнь так было. Я устала! Больше не хочу! Пойми же, — гневно воскликнула она и топнула ногой. — Не хочу! Я уже все это сто раз слышала, просьбы о прощении, клятвы взять себя в руки, ласковые слова — нет, спасибо!

Она направилась к двери.

— Эва, — сказал он и бросился за ней. — Я не понимаю, чего ты волнуешься. — Он боролся с собой. Затем, после тяжелой внутренней борьбы: — Хорошо, я сейчас же отошлю машину обратно во Франкфурт.

— Отошлешь машину! — презрительно крикнула она. — Что мне машина!

— Но ты сама же только что сказала. Будь же последовательна, Эва.

— Ты даже не понял, о чем речь! Речь не о машине, речь о доверии! О доверии, которого ты вот уже двадцать лет требуешь от меня, считая, что иначе и быть не может, а сам ко мне не имеешь…

— Послушай, Эва, — перебил он ее, — скажи мне, пожалуйста, точно, чего ты от меня хочешь. Я тебе уже говорил, что готов сейчас же отправить машину обратно во Франкфурт, несмотря на служебный приказ… Собственно… Я, право, не знаю, как мне потом оправдаться…

Он опять запутался, опять стал слаб.

Она смотрела на него холодными, злыми глазами. И вдруг в одно мгновение, в это самое мгновение, она увидела мужа, с которым прожила бок о бок почти четверть века, в его подлинном свете: слабый, без сдерживающих центров, не владеет собой, безрассудный, безвольный, поддающийся любому воздействию, болтун… "Не всегда он был таким!" — говорило ей сердце. Да, прежде он был другим, но тогда и время было другое. Он был баловнем судьбы, жизнь ему улыбалась, никаких трудностей он не знал, так легко было проявлять только хорошие стороны своего характера! Даже во время войны: у него были начальники, которые указывали ему что делать, служебная дисциплина. Военная форма со всем, что с ней связано, вот что держало его тогда в струне. Как только он ее снял, так сразу и распустился. Теперь она видела, что у него за душой ничего нет, ничего, абсолютно ничего, что дало бы ему силы бороться, — ни веры, ни цели. Без твердого руля в такое путаное время он сейчас же запутался.

Но пока все это с молниеносной быстротой мелькало у нее в голове, пока она смотрела в это давно знакомое лицо, лицо, в которое смотрела чаще, чем в любое другое, в душе у нее зазвучал голос, тихий, торжественный, осуждающий: "Твое создание! Твое дитя! Твоя это вина!"

Все жены, которые целиком отдаются своим мужьям, снимают с них все заботы, все прощают, все сносят, рано или поздно переживают такую минуту: их создание обращается против них. Творение обращается против творца, нежное попустительство и доброта становятся виной.

Она слышала, что он говорит, но едва ли слышала его слова. Она видела, как размыкаются и смыкаются губы, она видела, как появляются и исчезают складки, морщины на лице; когда-то оно было гладким, тогда, когда она впервые заглянула в него; подле нее, с ней, при ней, при ее участии стало оно тем лицом, каким было сейчас.

Голос его громче зазвучал у нее над ухом; она опять понимала, что он говорит.

— Ты все твердишь о доверии, — заметил он с упреком. — Я, право, проявил очень много доверия. Я оставил тебя здесь одну больше чем на месяц, я доверил тебе все именье. Арендатор-то в конце концов я…

Она вдруг улыбнулась.

— Да, да, арендатор ты, Ахим! — сказала она с легкой насмешкой. — Ты господин и повелитель и оставил меня, бедняжку, слабую женщину, совсем одну… Не будем больше говорить об этом. Если хочешь, пусть и машина здесь остается, надо все обсудить. Я хотела бы еще подробно поговорить обо всех этих делах с господином фон Штудманом; может быть, у папы что-нибудь выведать…

Опять неправильно! Всегда она делает не то, что нужно! Как только она становится мягче, он становится жестче.

— Я ни в коем случае не хочу, чтобы Штудман узнал об этих делах, сказал он сердито. — Если к нему не обращались, значит на то есть свои причины. А что касается папаши…

— Хорошо, — согласилась она, — оставим папу в покое. Но господин фон Штудман должен знать. Только он один в курсе наших денежных дел, он один может сказать, в состоянии ли мы заплатить за машину…

— Неужели ты не понимаешь, Эва? — гневно воскликнул он. — Я не желаю, чтобы Штудман критиковал мои поступки. Он мне не нянька!

— Спросить его необходимо, — настаивала она. — Если путч потерпит неудачу…

— Слушай! — гневно воскликнул ротмистр. — Я запрещаю говорить Штудману хоть слово об этом деле! Запрещаю!

— Какое право ты имеешь запрещать мне? С какой стати должна я поступать так, как ты считаешь правильным, когда ты все, все решительно делаешь не так, как надо? Обязательно потолкую с господином Штудманом…

— Когда дело касается твоего друга Штудмана, ты так упорна… — сказал он со злобой.

— Ведь он же и твой друг?

— Он резонер, всезнайка, общая нянька! — воскликнул взбешенный ротмистр. — Если ты скажешь ему хоть слово об этом деле, я немедленно его выгоню! — Он весь напыжился и крикнул: — Увидим, кто здесь хозяин!

Долго, долго смотрела она на него, лицо у нее было спокойное, бледное. От ее взгляда он опять заколебался.

— Будь же благоразумна, Эва, — попросил он. — Согласись наконец, что я прав.

Ни слова в ответ. Потом она быстро повернулась и, уходя, сказала:

— Хорошо, мой друг, Штудману я ничего не скажу. Я вообще больше ничего не скажу.

Не успел он ей ответить, как остался один.

Он недовольно посмотрел вокруг. После долгого спора он чувствовал себя каким-то опустошенным, неудовлетворенным. Он настоял на своем, но на сей раз это его не радовало. Он хотел стряхнуть это чувство: пустяки, бесконечный поток слов, споры по пустякам — из-за чего? Из-за того, что он купил машину! Если он может платить свыше двадцати тысяч марок золотом за аренду, значит, он может позволить себе и автомобиль. Даже у некоторых крестьян есть машины! В Бирнбауме есть крестьянин, так у того и машина и моторный плуг. А еще один крестьянин, так у того двадцать пять швейных машин в сарае стоят, надо же во что-нибудь вкладывать деньги! Вещи — это ценность!

А он купил машину даже не ради собственного удовольствия; если бы майор Рюккерт не приказал, ему бы и в голову не пришло. Он сделал это ради правого дела! Но она не понимает, она не хочет понять. У самой в туалетном столе есть ящик, чуть ли не в метр длиной, в сорок сантиметров шириной, доверху полный чулок. И все время покупает новые чулки! На это деньги всегда есть! Он уже больше месяца не тратит на себя ни пфеннига — только на патроны для кроликов да на вино к столу — и при первой же его трате она поднимает крик!

Негромко и мелодично гуднул у подъезда автомобиль, его автомобиль, его блестящий, покрытый лаком «хорх»! Обрадовавшись случаю отвлечься, ротмистр высунул голову из окна. Его дочь Виолета сидела за рулем и развлекалась, нажимая на кнопку гудка.

— Брось играть, Вайо! — крикнул он. — Лошадей напугаешь.

— Ну и машина, папа, — красота! Лучше тебя на свете нет! Машина определенно самая красивая во всей округе.

— Зато и дорогая! — шепнул ротмистр, покосившись на верхний этаж.

Вайо, смеясь, прищурилась:

— Не бойся, папа. Мама вышла. Верно, опять в контору!

— В контору? Та-ак! — рассердился ротмистр.

— Дорогая, папа? — опять спросила Вайо.

— Ужасно дорогая! Семнадцать.

— Семнадцать сотен? По-моему, не много за такую первоклассную машину.

— Что ты, Вайо! Семнадцать тысяч!

— Зато у нас, папа, самая красивая машина на всю округу!

— Правда? Я тоже говорю! Если уж покупать, так приличную вещь!

— Мама, должно быть, не совсем того же мнения?

— Пока еще не совсем! Но погоди, вот поедет покататься, другое запоет.

— Слушай, папа…

— Да? Что тебе?

— Когда можно будет покататься? Сегодня можно?

Ах! Оба ребенка радовались одинаково. Нянек не было, — няньки сидели в конторе.

— Знаешь, папа, что я придумала. Что, если нам прокатиться по лесу? Там ведь жандармы устроили облаву на арестантов. А вдруг мы их поймаем! Наша машина такая неслышная и быстрая! А затем можно заехать в Бирнбаум. Дядя Эгон и кузены лопнут от зависти.

— Не знаю, — нерешительно заметил ротмистр. — Может быть, и мама поедет?

— Ну что ты, мама! Ей приятней сидеть в конторе!

— Та-ак. А что шофер делает?

— Обедает на кухне. Но он скоро кончит. Позвать?

— Хорошо! Послушай-ка, Вайо! Отгадай, кого я сегодня в поезде встретил?

— Кого? Как я могу угадать, папа? Да кто угодно из соседей мог быть в поезде. Дядю Эгона?

— Ну что ты! Тогда бы я тебе и угадывать не предложил! Нет, нашего лейтенанта!

— Кого? — Виолета покраснела как жар. Она опустила голову. В смятении она так сильно нажала на гудок, что автомобиль громко заревел.

— Перестань безобразничать, Вайо! Понимаешь, Виолета, того самого лейтенанта, который был тогда так невежлив… — Шепотом: — Того самого, что с оружием…

— Ах, того, — шепнула Виолета. Она все еще не поднимала головы, она возилась с рулем. — Я думала, ты имел в виду кого-нибудь из знакомых…

— Нет, тогдашнего грубияна! Помнишь: "В присутствии дам о таких вещах не говорят!" — Ротмистр рассмеялся, но сейчас же опять стал серьезен. Он, кажется, довольно важная птица, Вайо, что верно, то верно; несмотря на молодость, дельный малый.

Дочь совсем тихо:

— Да, папа…

— В сущности он виноват, что я купил машину. — Тоже совсем тихо, очень таинственно: — Виолета, они задумали большое дело, и твой папа с ними заодно…

Ротмистр фон Праквиц всего третий раз за день проговорился о своей тайне; вот почему это все еще доставляло ему удовольствие.

— Против социалистов, папа?

— Правительство будет свергнуто, дочка. (Это было сказано очень торжественно.) Послезавтра, первого октября, я для этого поеду на автомобиле в Остаде!

— А лейтенант?

— Какой лейтенант? Ах, тот лейтенант! Ну, он, конечно, тоже принимает участие.

— И бои будут, папа?

— Вполне возможно. По всей вероятности. Но, Виолета, ты ведь не боишься? Дочь офицера! Я проделал мировую войну, неужели же мне бояться каких-то уличных боев.

— Нет, папа!

— Ну то-то же! Выше голову, Виолета! Смелость города берет! Слушай, шофер, верно, уже поел. Позови его. Надо вернуться засветло.

Он видел, как дочь вылезла из машины и медленно, опустив голову, в раздумье пошла к дому. "Вот она меня по-настоящему любит, — с гордостью подумал ротмистр. — Как она вздрогнула, когда услышала, что будут бои. Однако она замечательно умеет владеть собой!" Но ротмистр радовался не любви своей дочери, а только возможности мысленно попрекнуть этой любовью жену, которая ни на минуту не подумала о тех опасностях, навстречу которым он шел, она думала только о покупке автомобиля, о хозяйственных трудностях, арендной плате, доверии…

А пока ротмистр, гордый любовью дочери, которая ценит его, одевается для автомобильной прогулки, Вайо, словно пришибленная, стоит в небольшой прихожей с одной думой на сердце: "Послезавтра! Мы так больше и не видались, а его могут убить. Послезавтра!"

11. ФРАУ ЭВА И ШТУДМАН СДРУЖИЛИСЬ

После ссоры с мужем фрау фон Праквиц без какой-либо определенной мысли поднялась к себе в спальню. Фрау Эве казалось, что ей надо поплакать. Она посмотрела на себя в зеркало, висевшее над умывальником; уже не совсем молодая, но еще очень недурная собой женщина, чуть выпуклые глаза, как при базедовой болезни, в данный момент какие-то застывшие. У нее было такое ощущение, словно жизнь покинула ее, она зябла, сердце в груди было мертво, как камень…

Но вскоре она позабыла, что стоит перед зеркалом и рассматривает себя…

"За какие достоинства? — снова шептал ей внутренний голос. — Ведь было же что-то, за что я его полюбила! Что я в нем видела? И так долго!"

Бесконечная вереница картин проносилась перед ней, воспоминания о том времени, когда они только что поженились. Молодой лейтенант; обер-лейтенант; зов из сада; как очаровательно безрассудно он вел себя при рождении Виолеты; первое возвращение подвыпившего мужа с товарищеской пирушки, гарнизонный праздник летом — внезапно нахлынувшее на них обоих острое влечение толкнуло их, женатых людей, в объятия друг другу тут же в парке, полном гостей, заставив позабыть о положении, о людской молве; его первые седые волосы: он начал седеть уже на тридцатом году — тайна, которая была известна только ей одной, его флирт с Армгард фон Буркгард; корзина с деликатесами от Борхарда, которую он привез ей, и вдруг ей стало ясно: раз и навсегда прошло то, из-за чего пролито столько слез.

Тысяча торопливо мелькающих воспоминаний, светлых и темных, но все погружены в бледную, недобрую, серую муть. Когда любовь ушла, у женщины вдруг открываются глаза… Она видит того, кого прежде любила, таким, каким видят его остальные, такой же, как и все, самый дюжинный человек, без особых достоинств… и тогда она смотрит на этого обыденного человека безжалостными глазами жены, которая два десятка лет прожила с ним бок о бок, наперед знает каждое его слово, посвящена во все мелочи, во все его слабости — вот тут-то, да, именно тут, и встает беспощадный вопрос: "Во имя чего? За какие достоинства? Чего ради я так много терпела, улаживала, прощала, что в нем такого, ради чего я приносила все эти жертвы?"

Ответа нет, образ, в который только любовь вдохнула жизнь, без любви стал безжизненным, какой-то шутовской персонаж, гримасы, капризы, грубости — невыносимая марионетка, каждая веревочка, которой она приводится в движение, нам известна.

Фрау Эва услышала на лестнице шорох шагов; она вздрагивает и приходит в себя. Она слышит голоса двух мужчин, верно, Губерт с шофером спускаются из мезонина. Шофер, дорогой автомобиль! На минуту Эву охватывает желание быть дочерью своего отца — хитрой, себе на уме…

"Пусть похозяйничает! — думает она. — Он хочет быть всему головой увидит, каково управляться без меня и… Штудмана! Деньги за машину, за аренду… Скажу Штудману, пусть завтра не едет, пусть не привозит денег… И людей для уборки картофеля пусть не нанимает… Увидит, как безнадежно увязнет в первую же неделю! Я и вправду устала вечно вымаливать у него разрешение делать то, что надо… Вот теперь увлечен путчем, а это ведь тоже очередная авантюра, папа не с ними, Штудман не с ними, брат не с ними — его уговорили в последнюю минуту! Увидит…"

Но это лишь нашло на нее и тут же исчезло. Она смотрит на свое лицо в зеркале, совсем близко; у рта залегла самодовольная черточка. Эта черточка ей не нравится: теперь глаза уже блестят, но и блеск этот ей тоже не нравится: таким огнем сверкает злорадство.

"Нет, — решает она, — так не надо. Этого я не хочу. Если это действительно конец, как мне сейчас представляется, то и без моего участия все развалится. Буду и дальше делать все, что могу. Не так уж теперь много, пыла уже нет, любви нет, только долг остался. Но я всегда изо всех сил старалась выполнить свой долг. Серьезно упрекнуть себя мне не в чем за все эти годы…"

Она опять внимательно посмотрела на себя в зеркало. Выражение лица напряженное, кожа вокруг глаз тонкая, изрезана морщинками, сухая. Она решительно берет баночку с кремом и натирает лицо. Осторожно кончиками пальцев массируя кожу, думает: "Не все еще для меня кончено. Я в цвете лет. Если не буду распускаться, если буду меньше есть, я легко могу сбавить пятнадцать или двадцать фунтов — тогда фигура будет как раз в норме…"

Пять минут спустя фрау Эва фон Праквиц уже сидит в конторе у господина фон Штудмана. Фон Штудман и не подозревает, что на душе у хозяйки поместья. Фрау Эве, которая четверть часа назад поняла, что не любит больше мужа, которая решила во что бы то ни стало выполнить свой долг, но которая все же допускает для себя возможность личного счастья, — фрау Эве приходится выслушать длинный, обстоятельный доклад о том, каким образом фон Штудман надеется достать деньги и в срок уплатить за аренду.

"Старый гувернер!" — думает она, но думает ласково. Фрау Эва уже не молоденькая девушка, она знает мужчин (ибо если «по-настоящему» знаешь одного мужчину, знаешь всех мужчин), она знает, что мужчины поразительно недогадливы. Женщина может изнывать рядом с ними, тоскуя по ласке, а они будут долго и обстоятельно доказывать ей, что им нужен новый костюм, почему им нужен новый костюм, какого цвета должен быть новый костюм… И потом вдруг спросят удивленно и даже чуточку обиженно: "Да ты вообще-то слушаешь? Что с тобой? Тебе нездоровится? У тебя такой странный вид!"

Фрау Эва положила ногу на ногу. Юбки носят теперь короткие, поэтому во время штудманского доклада она может любоваться своими ногами. Она находит, что ноги у нее еще очень красивые; если худеть, то хорошо бы похудеть в бедрах и сзади, но худеешь всегда там, где это менее всего желательно.

Подобные мысли имеют, по-видимому, магнетическую силу: вдруг они оба замечают, что замолчали.

— Так как же вы говорите, господин фон Штудман? — спрашивает фрау Эва и смеется. — Простите, мои мысли были далеко.

Она, насколько возможно, натягивает юбку на ноги.

Штудман охотно прощает ее, так как его мысли тоже отклонились в сторону. Он с жаром снова принимается за доклад. Выясняется, что во Франкфурте-на-Одере живет сумасшедший человек, он готов завтра же предоставить всю сумму, требуемую за аренду, новенькими бумажками, если контора поместья Нейлоэ обяжется поставить ему в декабре тысячу центнеров ржи.

Фрау фон Праквиц поражена:

— Но это же сумасшедший! Ведь завтра он получит на эти деньги три тысячи центнеров!

В первую минуту он тоже так подумал, признается Штудман. Но дело в том, что этот человек, — он богатый рыботорговец, — завтра или через неделю, все равно, обменяет эти три тысячи центнеров ржи только на бумажные деньги. А теперь все избегают бумажных денег, стараются вложить их в товар, ценность которого не падает, верно поэтому он и подумал о ржи.

— Но почем он знает, что в декабре не будет то же самое? — воскликнула фрау фон Праквиц.

— Этого он, разумеется, знать не может. Он надеется, предполагает, спекулирует на этом. В Берлине недавно было совещание, ждут введения твердой валюты. Ведь не может же марка падать вечно. Спор идет о том, что положить в основу: золото или хлеб. Он, верно, думает, что в декабре будут новые деньги.

— А для нас что-нибудь от этого изменится?

— Насколько я понимаю, нет. Нам так или иначе надо будет поставить тысячу центнеров ржи.

— Тогда так и сделаем! — сказала фрау фон Праквиц. — Более благоприятной возможности снять эту тяжесть с плеч у нас все равно нет.

— Может быть, все-таки спросить раньше Праквица? — предложил Штудман.

— Хорошо! Если вам хочется. Только — зачем? Ведь вам даны все полномочия.

Удивительный народ женщины. В эту минуту о ногах и речи не было, говорили о деле, об аренде, о твердой валюте и все же: как только фрау Эва поставила под сомнение, стоит ли обращаться к мужу, снова в трезвый разговор прокралось что-то смутное, недоговоренное. Звучало чуточку так, словно речь шла об умирающем, если уж говорить откровенно.

Фон Штудман сказал шепотом:

— Да, конечно! Только дело в том, что вы оба принимаете на себя обязательство поставить рожь в декабре.

Она не поняла:

— Ну и что же?

— В декабре! Вы обязаны, при любых обстоятельствах, поставить в декабре. Тысячу центнеров ржи. При любых обстоятельствах, через два месяца.

Фрау фон Праквиц, перед тем как закурить, постучала сигаретой по крышке портсигара. Между бровями у нее залегла морщинка. Потом она поудобнее положила ногу на ногу, однако совершенно бессознательно. И Штудман тоже этого не заметил.

— Понимаете, сударыня, — заявил Штудман после некоторого молчания. Это будет личное обязательство, взятое на себя супругами фон Праквиц, не конторой имения Нейлоэ. Вы должны будете поставить тысячу центнеров ржи, даже если… словом, где бы вы ни были…

Опять молчание, длительное молчание.

Затем фрау фон Праквиц встрепенулась и сказала с живостью:

— Заключайте сделку, господин фон Штудман. Заключайте, ни с чем не считаясь. — Она сидела, закрыв глаза, красивая, полная белотелая женщина, она ушла в себя. Она была похожа на кошку; на кошку, которая нежится; на кошку, которая охотится за мышкой. Она добавила улыбаясь: — Если мы до декабря лишимся аренды, отец не оставит меня. Тогда я возьму аренду на себя и поставлю требуемую тысячу центнеров…

Штудман словно окаменел. Невероятная весть коснулась его слуха — ах, эти женщины!

Фрау фон Праквиц улыбается. Она улыбается не Штудману, а чему-то воображаемому между печью и полкой с узаконениями. Она протягивает ему руку и говорит:

— И я надеюсь, что вы тоже не оставите меня, господин фон Штудман?

Штудман, потеряв всякое самообладание, не спускает глаз с руки. Полная, очень белая женская рука, пожалуй, колец излишне много. У него такое ощущение, будто его ударили по голове. Что она сказала? Не может быть, этого она не могла иметь в виду. Он осел…

— Осел! — говорит она глубоким, сочным, теплым голосом. На минуту рука касается его губ. Он чувствует, какая она свежая и мягкая, он ощущает аромат, нет, не только духов, аромат чего-то живого, цветущего, чего-то манящего и обещающего. Он подымает голову, он весь красный. Это надо обдумать, положение трудное, Праквиц как-никак его давний друг…

Он встречается с ней взглядом, она смотрит на него со смешанным выражением превосходства, насмешки и нежности…

— Милая фрау фон Праквиц… — лепечет он в смущении.

— Да, верно, — смеется она, — я все собираюсь вас спросить, как вас, собственно, зовут по имени?

— По имени? Видите ли, дело в том… Я не люблю своего имени… Меня, видите ли, зовут Этцель…

— Этцель? Этцель? Ведь это же?..

— Совершенно правильно, — торопливо поясняет он. — Аттила или Этцель, вождь гуннов, который со своими монгольскими ордами ворвался в Европу, грабя и разоряя все вокруг. Около четырехсот пятидесятого года после рождества Христова — Каталаунская битва. "Дикость была ему столь же свойственна, как величие и суровость". Но, как я уже сказал, я не люблю своего имени. Это семейная традиция.

— Нет, Этцель совершенно невозможно, ведь папа назвал Аттилой своего гусака. А как звали вас друзья? Праквиц всегда говорит просто Штудман.

— Так же и все остальные. — Он вздыхает. — Я, верно, не подхожу для фамильярного обхождения. — И чуть покраснев: — Иногда меня называли еще «нянькой». А в полку прозвали «мамочкой».

Штудман, нянька, мамочка… Она сердито качает головой.

— Вы действительно невозможный человек, господин фон Штудман, нет, надо придумать что-нибудь другое…

Штудман на седьмом небе.

— Но, милая фрау Эва! Неужели вы серьезно? Я ведь такой скучный человек, педант, мямля — а вы…

— Тихо, — останавливает она его и качает головой. — Подождите! Не забудьте, господин фон Штудман, я пока спросила вас только о вашем имени… ни о чем больше. — Она делает паузу. Подпирает голову рукой, тихо позвякивают браслеты. Она вздыхает. Зевает самым очаровательным образом. Настоящая кошечка, умывается, потягивается, делает все что угодно, только не смотрит на воробья, которого сейчас сцапает. — А тут еще машина…

— Какая машина? — Он опять выбит из колеи. Для трезво мыслящего человека ее сегодняшние переходы слишком неожиданны.

Она указывает пальцем на окно, но на улице не стоит никакой машины.

И все-таки он ее понял.

— Ах, вот оно что, та машина! В чем же дело?

Теперь она говорит холодным, деревянным голосом:

— Он ее купил.

— Да ну? — Штудман задумался. — Дорогая?

— Семнадцать тысяч.

Штудман в отчаянии разводит руками.

— Совершенно невозможно, — шепчет он затем.

— А в рассрочку?

— И в рассрочку.

— Послушайте, господин фон Штудман, — говорит она, несколько оживляясь, но все тем же холодным, немного злым тоном. — Поезжайте завтра во что бы то ни стало во Франкфурт и достаньте деньги за аренду, и только.

— Слушаюсь.

— Что бы вам ни говорили, вы поедете и привезете только эти деньги. Решено?

— Совершенно твердо!

— Завтра вечером вы передадите Праквицу деньги для уплаты за аренду. Понимаете, Праквиц должен сам отдать деньги моему отцу. Вы понимаете?..

— Слушаюсь.

— Постойте. Праквиц наметил на послезавтра небольшую поездку. Ну, это не наше дело. Он может передать деньги завтра же вечером. Вы меня понимаете?

— Не совсем, но…

— Хорошо, хорошо. Если вы в точности выполните то, что я говорю… Праквиц своевременно получит деньги для уплаты за аренду, этого достаточно. Может быть, вы возьмете с него расписку?

— Если вам угодно, — нерешительно соглашается Штудман. — Обычно мы с Праквицем не…

— Ну, разумеется, обычно нет. А теперь да! — выразительно говорит фрау Эва. Она встает. Подает ему руку. Она снова помещица, хозяйка Нейлоэ. Итак, до свидания, господин фон Штудман. Я увижу вас, верно, только по возвращении из Франкфурта. Желаю удачи.

— Премного благодарен, — говорит Штудман. Он с безнадежностью смотрит ей вслед. Надо бы все окончательно выяснить, обо всем договориться, а тут ничего! Этцель и поцелуй руки! Так ведь подобные вещи не делаются!

Покачав головой, Штудман принимается составлять объявление: "Требуются люди для уборки картофеля…"

На улице веет сентябрьский ветер. Он срывает вялые листья, уносит их.

"Вот и осень пришла, и зима уже не за горами", — нашептывает фрау Эве какой-то внутренний голос. Но она подтягивается. От ветра платье липнет к телу, она ощущает свежую прохладу, она идет навстречу ветру.

Нет, осень пришла не для всего, она пришла только для того, что созрело для смерти… Фрау Эва чувствует себя еще молодой. Она идет навстречу ветру. Она подготовила испытание, своего рода суд, она вмешивается в дела судьбы! Заплатит господин фон Праквиц за аренду? Заплатит или нет? Теперь все дело в этом.

12. ПАГЕЛЬ ВСТРЕЧАЕТ МЕЙЕРА В ЛЕСУ

В спокойном, хорошем настроении идет Пагель к лесу, в лес, следом за жандармами — ловить арестантов. Уже давно не во власти таких людей, как ротмистр фон Праквиц, испортить ему настроение. Что за ребенок этот мужчина, глупый, безрассудный ребенок! Вернулся домой в новенькой машине и первое, что сделал, показал молодому человеку, что он здесь хозяин! Молодого человека это не задевает, он охотно отправился в лес; его совсем не устраивает сидеть в конторе с таким «поильцем-кормильцем». Ему куда больше нравится в лесу!

Ну и потешный же тип, его шеф. Накричал на подчиненного, когда тот в любой момент может поднять палец, показать на машину и спросить: "Ну — а как поживают мои две тысячи марок золотом?"

Сделать это он бы, пожалуй, не сделал. Штудман уж позаботится, чтобы деньги не пропали и вернулись, когда надо будет, к хозяину. В свое время ротмистру было сказано: "Э, бросьте! Я вовсе не собираюсь требовать свои деньги обратно!"

Тогда ротмистр покраснел и очень горячо стал говорить о "долге чести". С тех пор много воды утекло, многое изменилось, кое-какие письма написаны, кое-какие получены.

Теперь отношение к деньгам иное, теперь, когда приходится платить из маленького ежемесячного жалованья, на которое ротмистр милостиво согласился ("хотя, собственно, еще ничего не сделано"), когда приходится платить из жалких карманных денег за почтовые марки, подметки, стирку, белые воротнички, сигареты, теперь небольшие взносы в рассрочку пришлись бы очень кстати. Но если только заикнуться об этом, ротмистр опять покраснеет и возмущенно крикнет: "Но, Пагель, милый человек, вы же знаете, как у меня именно сейчас туго с деньгами!"

Несмотря на это, у подъезда стоит блестящая новенькая машина! Несмотря на это, тебя, словно глупого мальчишку, отсылают в лес. Ну, право же, потешный тип!

Погруженный в такие мысли, Пагель все дальше углубляется в лес. Он понятия не имеет, куда направились жандармы. Он не был в конторе, когда это обсуждалось. Но если держаться картофельного поля, то уж, конечно, наткнешься на них!

Пока что он идет все дальше и размышляет. Спокойный и довольный. Право же, не надо думать, что он сердится на ротмистра. Ни капельки! Люди такие, как есть. Глупые люди — прекрасный фон для Петры. Чем глупее они, тем резче выделяется на их фоне эта девушка. С чувством глубокой нежности и привязанности думает Вольфганг о своем Петере. Это чувство все крепнет. В нем не столько тоски и желания, сколько радости, с тех пор как он узнал от Минны, что скоро станет отцом. Странное это чувство. Ужасно долго, целую четверть года, ровно 94 дня ему ждать — раньше она не позволила вернуться к ней! А пока он думает о том, сколько всего уже пережито вместе, вспоминает одно, вспоминает другое. Хорошо! Но и смешно же! Когда он жил вместе с Петрой, то, собственно говоря, мало о ней думал, тогда все для него вертелось вокруг рулетки. С тех пор как он поселился в Нейлоэ, он в сущности больше живет у мадам Горшок. Смешно! Наступит ли в жизни такое время, когда ты почувствуешь, что, где твое тело, там и душа? Когда ощутишь, что сейчас ты так счастлив, как больше не будешь ни разу в жизни? Ощутишь в самый этот миг! Не так, чтобы только потом спохватиться, вот когда я был счастлив, вот когда мы были счастливы!.. Нет, не так!

Смешно, но и опасно! Пагель задумчиво насвистывает. Минутку он соображает, благоприятствует ли свист поимке в лесу арестантов? Скроются ли они, услышав его свист, или же нападут на него, чтобы отнять деньги, одежду, пистолет?! На короткий миг всплывает лицо Марофке с трясущимися обвислыми щеками. Но потом он с задором думает: "Пусть только придут!" Он сжимает в кармане рукоятку пистолета и громче насвистывает.

Да, смешно и опасно постоянно думать только о любимой, сравнивать ее со всеми остальными — и всегда к ее выгоде! Пагель уже который раз задает себе вопрос, верен ли действительности образ Петера, который он себе создал? Одни только розы, нет, это не годится! У нее тоже должны быть недостатки, и стоит лишь подумать, как он их легко находит. Вот хотя бы ее манера молчать, когда что-либо ей не нравится или раздражает ее. Он спрашивает, что с ней? Ровно ничего. Однако он отлично видит, что-то есть! Что-нибудь он не так сделал? Нет, ровно ничего! Можно четверть часа убеждать ее, можно дойти до сумасшествия, до исступления от ее вечного «ничего», "ровно ничего", а ведь по всему видно!.. Ну, хорошо, вот вам недостаток и выискался. Впрочем, от этого он ее отучит. Такая девушка, как Петер, вообще не должна иметь недостатков. Он, другое дело, у него столько недостатков, что не стоит даже пробовать исправиться…

Погруженный в свои мысли, Пагель все дальше углублялся в лесную чащу. Давно уже миновав картофельное поле, он забирается в самую дальнюю, незнакомую часть леса. Арестантов не видно, и жандармов тоже не видно и не слышно. Все же он идет дальше, решив в душе не присоединяться к глупой облаве, а вместо того пройтись в свое удовольствие по лесу. "Облава действительно глупая", — думает Пагель с риском нанести оскорбление всемогущему жандармскому офицеру, если эта облава его выдумка. Леса и леса, все снова и снова дремучие чащи, заказники — сплошные заросли молоденьких сосенок, в полтора роста, в рост человека, на сотни моргенов густой ельник, такой темный, что среди бела дня не различишь собственной ладони — и в такой глуши думают отыскать пять человек, хитрых, на все готовых головорезов, чья хитрость сосредоточена на одном: не попасться никому на глаза! Чепуха! Чистейшая чепуха, только здесь в лесу понимаешь всю невыполнимость этой задачи. Не стоит обшаривать вместе с остальными колючие елки и можжевельник, лучше он будет продолжать свой путь в приятном одиночестве.

Итак, он продолжает свой путь в приятном одиночестве, но на следующем же повороте говорит "Гоп-ля!", и вот он уже не один. Потому что навстречу ему идет какой-то коротышка в меховой куртке. Сказать «идет» не совсем правильно: коротышка выделывает какие-то трели, стаккато, только не голосом, а ногами. Вот он мрачно шагает прямехонько на Пагеля и вдруг ни с того ни с сего — гоп-ля, гоп-ля-ля — пошел выбивать ногами чечетку.

— Окаянные корни! — ругается он что-то слишком громко и мрачно шагает прямо вперед. Но теперь уже корень ни при чем. За шаг от Пагеля человек остановился, да так внезапно, что чуть не упал, Вольфганг подхватил его как раз вовремя.

— Гоп-ля, господин Мейер! — говорит он приветливо. — По-ихнему коньяк, а по-нашему водка.

Мейер-губан смотрит на своего заместителя в Нейлоэ маленькими покрасневшими глазками. Внезапно они озаряются светом сознания: нахальная ухмылка растягивает рот.

— Ах, это вы! — визгливо говорит он. — А я уже думал… Ладно, сам справлюсь, что-то ноги не слушаются… Не видали поблизости моей машины?

— Что? — спрашивает Пагель, и у него возникает подозрение. — У вас теперь тоже есть машина, господин Мейер? Как вы сегодня попали с вашей машиной в наш лес?

— Вы уже тоже «наш» лес говорите? — рассмеялся Мейер. — Видно, здесь все такую моду взяли! Лесничий говорит: мой лес, ротмистр говорит: мои леса, барыня гуляет по своему лесу, Вайо ходит выслеживать своего зверя, а тот, кому лес действительно принадлежит, — старик тайный советник, тот говорит просто: "полдесятка сосен".

Мейер рассмеялся, и Пагель тоже рассмеялся из вежливости, однако присутствие этого светила по части сельского хозяйства как раз сегодня здесь, в лесу, все еще кажется ему подозрительным.

— Где же вы оставили машину, господин Мейер? — спросил он.

— Если бы я, болван, это помнил! — воскликнул Мейер и ударил себя ладонью по лбу. — Значит, там ее нет? — Пагель покачал головой. — Ну, тогда двинемся сюда.

Мейер как будто не сомневается в том, что Вольфганг пойдет за ним, и это отчасти рассеивает сомнения Пагеля, заподозрившего в Мейере сообщника сбежавших арестантов.

Теперь Мейер спокойно шагает рядом с Пагелем и держится довольно прямо. Он все время что-то бормочет, видно, доволен, что нашел слушателя.

— Меня, видите ли, что-то ноги не слушаются! Вспрыснули с приятелем одно дельце; собственно, он мне не приятель, да думает, что приятель. Ну, чем бы дитя ни тешилось… А потом я вылез здесь, позабыл уже, как оно называется, где-то здесь, я еще набреду. У меня замечательная память на местность…

— Правильно!

— Теперь подымемся налево, по этой просеке. Как вас зовут, я тоже позабыл, в жизни со столькими людьми сталкиваешься, в последнее время особенно, ведь во всякую работу надо втянуться, но на имена у меня память хорошая, это и полковник говорит…

— Что за полковник? Разве вы теперь на военной службе?

Ясный, подозрительный, совершенно трезвый взгляд устремлен на Пагеля. "Он не так нализался, как представляется, — думает Пагель. — Надо быть начеку!"

Но в следующее мгновение Мейер уже опять смеется, он готов к отпору.

— А вы разве на военной службе? Так чего же вы хозяина "господин ротмистр" называете? Купил себе, стервец, шикарный автомобиль, видел сегодня во Франкфурте, как он гонял, когда испытывал машину. Помирать, так с шиком!.. Ну, а как наша милочка Вайо поживает?

— Здесь вашей машины тоже как будто нет.

— Чего гримасу скорчили, смехота да и только! Определенно тоже шиш с маслом получили. Все еще лейтенант на первом месте? Господи боже мой, что за девочка! Ух, верно, сладко такую любить. — И совсем другим тоном, с угрозой: — Ну, теперь шиш с маслом получит господин лейтенант, да, ему теперь солоно придется! Не мешает ему вымыться почище, его определенно пристрелят!

— Вы, само собой, безумно ревнивы, господин Мейер? — любезно осведомляется Пагель. — Это вы, должно быть, из-за лейтенанта и кричали тогда ночью? Снятую вами копию письма я, между прочим, нашел в комплекте "Областных ведомостей".

— А-а, ту дурацкую копию! Подумаешь, важность! Такими мелочами мы больше не занимаемся. Теперь большими делами заворачиваем! Н-да, в этом провинциальные юнцы вроде вас ничего не смыслят. Вам и не снилось, сколько я денег загребаю!

— Да это же сразу видно, господин Мейер!

— Правда? Вот — кольца, все настоящие, драгоценные камни. У меня знакомый есть, так он мне их за полцены уступает. Я же за все валютой плачу…

Опять он сразу оборвал свою речь, опять тот же затаенный подозрительный взгляд исподлобья. Но Пагель пропустил мимо ушей это предательское слово, Пагель шел по другому следу.

— А это не опасно, господин Мейер, при таких драгоценностях и деньгах разгуливать одному по лесу? Как бы чего не случилось.

— Чего там, — презрительно ухмыляется Мейер. — Что со мной случится! Со мной никогда ничего не случается. В каких я только не бывал переделках, вам, братец вы мой, и во сне не приснится, и ничего не случилось. Здесь, говорит он и несколько раз топает ногой о землю, — здесь, в этом самом лесу шел за мной следом человек, целые четверть часа, приставив пистолет мне к башке, — и хотел меня пристрелить. Ну и что — пристрелил?

— Да, попали в переделку! — нервно смеется Пагель. — Просто не верится… Должно быть, он все-таки не всерьез…

— Он-то? Нет, он всерьез! Штучка-то у него была заряжена, и только потому он меня не сразу чикнул, что хотел зайти подальше, в местечко поукромнее. Чтобы мой труп не так быстро нашли…

От этих слов веет чем-то темным, жутким. Пагель исподтишка глядит на Мейера; может, все это и неправда, но этот недоросток уверен, что правда… угрожающе шевелит он губами…

— Только он, собака, у меня не уйдет! Я натерпелся страху, а он в сто раз больше натерпится! Я ушел, а он не уйдет…

— Знаете, господин Мейер, — холодно говорит Пагель, — если, не дай бог, найдут господина лейтенанта убитым, будьте спокойны, я не теряя ни минуты сообщу в полицию.

Мейер оборачивается и мрачно смотрит на Пагеля. Но вдруг лицо его меняется, мясистые пухлые губы растягиваются в ухмылку, в совиных глазах насмешка:

— Уж не думаете ли вы, что я такой дурак и буду в него стрелять? А если промахнусь, и он, собака, меня пристрелит? Хороша месть! Нет, приятель, Мейер не подкачает! Натерпится он, собака, у меня страху, я его затравлю, обесчещу, все ему в лицо плюнут — и тогда, когда не будет ему другого выхода, он сам себя прикончит, собака. Именно так — не иначе!

Он торжествующе смотрит на Пагеля, дрожит от радости, хмеля как не бывало, пожалуй, алкоголь только сильней распалил его жажду мести, развязал ему язык, и он выложил то, что обычно держал про себя. Пагель смотрит на него. Он старается скрыть свое омерзение; он ясно чувствует, что за всей этой болтовней кроется многое, что не мешало бы разузнать. Надо действовать с умом, выведать все у него, у этого Мейера.

Но молодость Вольфганга берет верх, отвращение молодости ко всему нездоровому, к пороку и преступлению.

— Ну и сволочь же вы! — говорит он презрительно и поворачивается, чтобы уйти.

— Ну, а если даже и сволочь? — вызывающе заявляет Мейер. — Вам-то что? Сам я себя сделал, что ли? Сами вы себя сделали, что ли? Хотел бы я посмотреть, на что бы вы были похожи, если бы вас вечно топтали ногами, ровно грязь какую, а со мной именно так и обращались. Вы ведь маменькин сынок, сразу видно, в гимназии учились и все такое прочее как полагается…

Он немножко успокоился.

— А вы думаете, в гимназии из свиньи порядочного человека делают? Многим как раз в грязи-то и нравится, — говорит Пагель.

Мейер с минуту сердито смотрит на него, потом смеется:

— Знаете что, стоит ли ссориться? Я так думаю: живешь мало, а в могиле лежишь долго, так надо постараться хоть немножко, но хорошо пожить. Ну, а для хорошей жизни нужны деньги, а всякой мрази честным трудом денег не нажить…

— Вот вы и наживаете нечестным… Я только не понимаю, господин Мейер, чего вы так привязались к лейтенанту. Ну пустит он себе пулю в лоб, вы же на этом денег не заработаете?

Хотя Пагель сказал это самым беспечным тоном, все же опять мелькнул подозрительный, быстрый взгляд. Но на этот раз Мейер не ответил. Он свернул на новую просеку и проворчал:

— Черт меня побери, куда только проклятая машина запропастилась?! Определенно, я совсем спятил… На одном месте мы, что ли, кружим?

Он опять сердито посмотрел на Пагеля и пробормотал:

— Можете не провожать меня. Помощи от вас все равно никакой.

— Я боюсь, как бы с вами чего не случилось, — вежливо сказал Пагель. Дорогие кольца, много денег…

— Со мной ничего не случится, я вам уже говорил. Кому здесь в лесу кольца нужны?

— Арестантам! — спокойно отвечает Пагель и не сводит глаз с Мейера.

Но Мейер не вздрогнул, по Мейеру ничего не заметно.

— Арестантам? Каким таким арестантам?

— Нашим, из нашей уборочной команды, — говорит Пагель, он уже убежден, что его подозрения ошибочны. (Но что же тогда делает Мейер-губан здесь в лесу?) Сегодня утром у нас из уборочной команды сбежало пять арестантов.

— Черт меня побери! — вскрикивает Мейер, и страх его неподделен. — Они здесь, в лесу? Вы, приятель, шутите — вы же сами тут прогуливаетесь…

— Какое там прогуливаюсь! — И Пагель вытаскивает наполовину пистолет из кармана. — Кроме того, я ищу жандармов. Их полсотни прочесывают сейчас весь лес.

— Нечего сказать, удружили. — Мейер останавливается в полной растерянности. — Пять каторжников и пятьдесят жандармов — и я со своим драндулетом в этой каше! Как бы это в глаза не бросилось… Господин… приятель, через три минуты я во что бы то ни стало должен найти свою машину! Как же это называется? Вспомнил! Черный лог — знаете, где это?

У Пагеля такое впечатление, будто Мейер все время помнил это название, только говорить не хотел. Да и сейчас еще Мейер глядит на него с недоверием. Но почему, собственно? Это такое же обозначение части леса, как и любое другое.

— Я там еще не был, — говорит он. — Но на карте видел. Это у самого Бирнбаума, а мы идем по направлению к Нейлоэ.

— Ну и болван же я! — Мейер ударяет себя кулаком по голове. — Ну так шагайте, приятель, как вас зовут-то?

— Пагель.

— Вы тоже глядите в оба, хотя здесь, на песке, дождевой червяк и тот след от машины найдет! Так далеко? А мы правильно идем?

— Да, да, — успокаивает его Пагель. — Но почему вы вдруг так разволновались? Я думал, с вами ничего не случается!

— Хотел бы я на вас посмотреть, приятель! Если у меня это дело сорвется!.. Будь я проклят! Мне, конечно, как всегда, не везет! Чертово винище!..

— Что сорвется?

— А вам какое дело?

— Хотелось бы знать.

— Ну и спрашивайте у Умной Матильды в почтовом ящике вашей газеты!

— Видите ли, еще далеко не известно, пойдем ли мы сейчас в Черный лог.

Мейер остановился, с ненавистью глядит он в лицо Пагеля. Ух, стукнуть бы его! Но он одумался.

— Что вам хотелось бы знать? — ворчливо спросил он.

— Почему вы вдруг заторопились?

Мейер подумал, буркнул:

— Меня во Франкфурте дела дожидаются.

— Они вас и пять минут тому назад дожидались, однако вы совсем не торопились.

— А вам было бы приятно, если бы арестанты увели вашу новую машину? Даже если это не такой шикарный «хорх», как у ротмистра, а только «оппель».

— Когда я о жандармах заговорил, вы тоже испугались!

— Нет!

— Испугались!

— Ну так вот: у меня еще прав нет… Да и вообще я не люблю встречаться с полицией.

— Из-за ваших дел?

— Ну да! Что уж там! Я понемножку спекулирую.

Пагель испытующе глядит на несуразного человечка. Возможно, это и так, но вернее, что и не так, — этот франт врет.

— А зачем вы к нам в лес попали? — спрашивает он.

Но Мейер хитер. Этого вопроса он давно ожидал. В душе он проклинает свою пьяную, мстительную болтовню о лейтенанте. Однако он уверен в победе, ведь Пагель не вздрогнул при упоминании о Черном логе — значит, Пагель ничего не знает.

— Зачем я к вам в лес попал? — переспрашивает он. — Вам это, собственно, не надо бы знать… ну да ладно, только держите язык за зубами. Я привез вам вашего лесничего, вашего Книбуша. Дрыхнет, пьяный в стельку, у меня в машине.

— Ведь лесничий поехал во Франкфурт на слушание дела?

— Правильно! В точку попали! — Мейер выкарабкался. — Только теперь на самом деле идемте в Черный лог. Ваш лесничий был вызван в суд по делу Беймера, и ваш ротмистр, ведь он великий человек, хотел ему помочь, но затем великий человек сбежал, чтобы купить машину…

— А слушание дела?

— Не состоялось! За отсутствием истца! Беймер-то сегодня стрекача дал. Выходит, сегодня все стрекача дают. Я тоже стрекача дам. Сейчас же. Урра! А вот и автомобильный след. Что я вам говорил! Пройдемте еще несколько шагов, полюбуйтесь на вашего Книбуша, чтобы не думали, что я вру…

— А почему вы в самый конец леса поехали, если собирались доставить Книбуша домой? И как вы потеряли машину?

— Вы, приятель, не знаете, что значит нализаться! Верно, сами никогда вдрызг не напивались? В таком пьяном виде нельзя через деревню ехать настолько пьяны мы все же не были. Вот и объехали кругом. Ну, а как мы сюда в лес попали, тут мне и понадобилось. Пришлось вылезти, Книбуш дрыхнет, я кое-как выбрался из машины в канаву, за куст, — верно, тоже заснул потом. Ну, а проснулся, — ничего не пойму. Пустился напрямик, тут на вас и наткнулся. Гоп-ля! Вот и моя машина!

Ну конечно, у него машина далеко не такая шикарная, как у Праквица, самый обычный «оппель». Но в данный момент это менее всего интересует Пагеля. Это очень небольшой автомобиль с низкой посадкой.

Все же та поза, в которой спит лесничий, очень неудобна — голова в лесу, ноги в машине.

Пагелю хотелось бы задать господину Мейеру еще несколько вопросов, например, откуда он знает название "Черный лог". Но у Мейера на все найдется ответ, другое дело — скажет он правду или соврет, его ведь не разберешь, так переплелись в нем правда и вранье. В общем, должно быть, то, что он рассказывает, более или менее верно, а если и не совсем верно (ведь о таинственном лейтенанте Мейер умалчивает, а Пагель чувствует, что тот обязательно играет здесь какую-то роль), то вытягивать правду из него слишком долго. Прежде всего надо доставить лесничего домой и уложить его в постель. Семидесятилетнему старику совсем не полезно лежать в таком положении, лицо у него побагровело.

— В машину его, в машину! — командует Пагель, так как Мейер выволакивает старика из машины.

— Как в машину? Я уезжаю. Я спешу. Не в машину, а из машины!

— А я говорю — в машину! Верно, это вы Книбуша напоили, теперь вы его и домой доставляйте.

— И не подумаю! Я спешу. Да и в Нейлоэ показываться не хочу.

— И незачем! Можете до самого лесничества лесом ехать. Никто вас не увидит.

— А если меня по дороге сцапают? Или жандармы, или арестанты? Нет, я еду!

— Господин Мейер, не делайте глупостей! — предостерегает Пагель. — Я вас не отпущу, скорей прострелю шины!

Мейер в ярости смотрит на руку с револьвером.

— Беритесь, что ли! — ворчит он. — А вашу игрушку спрячьте. У-ух, туда его, в угол! Э, все равно сейчас же свалится, как ни посади. Главное дело дверку закрыть. Не пойму, отчего это с Нейлоэ мне всегда не везет, — вдруг разозлился Мейер. — Что бы с Нейлоэ ни затеял, всегда сорвется. Но я свое возьму. Я вам, голубчики, еще боком выйду!

— Уже, уже боком вышли, господин Мейер, да еще как! — говорит Пагель и, довольный, усаживается около Мейера. Его забавляет, что этот недоросток так злится из-за машины. — Я бы не советовал громко гудеть, в конце концов арестанты могут сообразить, что в машине удобнее всего добраться до Берлина. Так, теперь левее возьмите… Фу, черт, что это такое?

Большая синяя с белым машина дает гудок на повороте, прямо перед их носом.

— Ротмистров "хорх"! — шепчет Мейер и жмется к самым деревьям.

Большая машина еще раз громко гудит и проносится мимо.

— Ротмистр и прелестная Вайо! — ухмыляется Мейер, продолжая свой путь. — Ну, нас они не узнали. Я сейчас же закрыл лицо рукой. Видно, опять машину испытывают. Забавляйтесь себе на здоровье, скоро вашему великолепию конец.

— Почему же, господин Мейер? — насмешливо спрашивает Пагель. — Вы думаете, ротмистр вылетит в трубу, раз вы у него больше не служите?

Но Мейер не отвечает. Он шофер еще неопытный, неровная, песчаная лесная дорога требует от него сосредоточенности и внимания.

Наконец они добираются до лесничества, выгружают лесничего, укладывают его в постель. Жена в большом кресле ворчит себе под нос, что мужа привезли домой в пьяном виде, что положили его не на ту постель, что не раздели…

— Итак, господин Мейер! — говорит Пагель. Мейер уже сидит в автомобиле. Пагель внимательно смотрит ему в лицо, затем протягивает руку. — Итак, счастливого пути!

Мейер смотрит на Пагеля, Мейер смотрит на протянутую руку.

— Знаете что, приятель, — говорит он. — Вашего имени я так и не запомнил! Знаете что, я вам руки не подам, обойдется. Вы ведь считаете, что я свинья свиньей… Но не такая уж я свинья, чтобы сейчас пожать вашу руку. Ну, пока!

Мейер с шумом захлопывает дверку. Пагель, ничего не понимая, смотрит на него. Мейер еще раз кивает из окна, и кажется, что кивает совсем другой Мейер, печальный, страдающий. Машина уезжает.

Пагель минутку глядит ему вслед. "Жалкая свинья, — думает он. — Жалкая свинья".

И Пагель считает, что оба слова подходят: и «жалкая» и «свинья».

Затем он возвращается в имение, не зная, говорить ли, что говорить, кому говорить.

Он еще будет над этим размышлять — не слишком ли долго?

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ ПОТЕРЯННАЯ И ПОКИНУТАЯ

1. ШТУДМАН УЕЗЖАЕТ, ФРАУ ЭВА ОЧЕНЬ ОДИНОКА

Забрезжило утро тридцатого сентября, унылое и мглистое, в Нейлоэ буйствовал ветер, все круша на своем пути. И не только ветер крушил Нейлоэ. В этот день развеялось многое: любовь, ненависть, предательство, ревность, корысть. Многое было развеяно — людей разметало, как осенние листья.

А ведь еще не наступило первое октября, роковой день!

Раньше всех проснулся господин фон Штудман, прозвенел будильник, было еще темно, ветер носился вокруг дома. Господин фон Штудман был из тех людей, которые просто и естественно выполняют задуманное: без сожаления расстался он с теплой постелью и окунулся в серое морозное утро. Сегодня задумано достать деньги на уплату аренды, и он их достанет, хотя и сдается ему, что пойдут они на другое.

Штудман тщательно побрился. Перед поездкой в город он всегда брился дважды; теперь ему пришло в голову, что и в Нейлоэ можно бриться дважды, для фрау Эвы…

Но он тотчас же отверг эту мысль. Не школьник он, не донжуан. И не павлин, распускающий хвост.

Немного спустя Штудман был уже в конторе. На столе лежала записка: "Прошу перед отъездом разбудить меня, надо кое-что сказать вам. Пагель".

Штудман удивленно пожал плечами. Что важного может сообщить Пагель? Осторожно приоткрыл он дверь из конторы в комнату Пагеля. В щель проникает свет лампы: Пагель лежит на боку и спокойно спит. Широкая прядь волос падает на лоб, касаясь закрытого века, каждый отдельный волос блестит на свету, как тончайшая золотая нить. Лицо ясное, будто улыбающееся. В памяти Штудмана неожиданно всплывает несколько слов — не стихи ли? — должно быть, отзвук школьных лет: "Для счастья родился, ничего не добился, умер как все".

Штудман находит, что важное сообщение Пагеля не может быть важным. Он отмечает, что теперь только четыре и не вредно будет молодому человеку поспать еще часа полтора. Осторожно прикрывает он дверь конторы. Ему ведь надо во что бы то ни стало ехать утренним поездом во Франкфурт, так пожелала фрау Эва. Тут уж и самое важное сообщение ничего изменить не может, а может лишь помешать.

В контору вошла Минна-монашка, сильно заспанная, одетая еще неряшливее, чем всегда. Как неаппетитно она подает кофе! У Штудмана, весьма чувствительного к аккуратной сервировке со времени службы в гостинице, так и вертится на языке крепкое словцо, но он вовремя его проглатывает. Кто разбирается в обстановке, тому ясно, что о выговоре скоро станет известно на кухне виллы и из кухни будет передано фрау фон Праквиц, а Штудману не хочется прибавлять забот фрау Эве.

Слышно, как хрустит гравий под колесами экипажа: подъехал кучер Гартиг. Штудман отказывается от кофе и гренков. Он закуривает сигару, надевает плащ и выходит из дома.

На дворе кучер Гартиг что-то кричит с козел жандарму, продрогшему и сердитому после бесплодного ночного бдения. Штудман здоровается и спрашивает, что нового.

Нового ничего, караулили всю ночь, но толку не больше, чем от вчерашней облавы в лесу. Беглецов и след простыл. Все это ни к чему, надо было браться за дело совсем с другого конца. Озябший, раздраженный жандарм излагает свои соображения.

— Слушайте, господин старший надзиратель, мне надо на вокзал, прерывает его господин фон Штудман. — В конторе остался мой кофе. Не очень-то вкусный, но горячий. Не хотите ли? Только, пожалуйста, потихоньку, рядом спит молодой человек…

Надзиратель благодарит и идет в контору. Экипаж с курящим Штудманом и молчаливым, всегда угрюмым Гартигом катит на вокзал. Уже четверть пятого.

— Четверть пятого, — удивленно говорит фрау Эва и недоверчиво смотрит на маленький дорожный будильник, стоящий на ее ночном столике.

Почудилось, что кто-то позвал ее — Вайо? Ахим? Она быстро приподнялась и машинально нажала кнопку настольной лампы. Сидит, опершись на подушку, и прислушивается.

Тихо-тихо тикает маленький будильник, часы на браслете, лежащие рядом, как будто тикают быстрее, но и на них только четверть пятого. Воет ветер, и больше ни звука. Никто не зовет ее. Все спят, вокруг так тихо, вокруг покой. Фрау Эва чувствует себя необычайно бодрой, отдохнувшей. Она полна какой-то неясной радости, но что же она будет делать эти четыре часа до завтрака?

С удивлением, почти с неудовольствием оглядывает она свою комнату и не находит ничего, что могло бы ее отвлечь, рассеять. С минуту она соображает, не встать ли, не взглянуть ли на Вайо, не она ли позвала ее во сне? Но в постели так тепло. И вообще, — Вайо уже взрослая девушка! Прошли те времена, когда фрау Эва каждую ночь, — да и могло ли быть иначе, пять-шесть раз вставала с постели и на цыпочках прокрадывалась к своей малютке. Прекрасные, канувшие в вечность времена, простые обязанности, которые так охотно выполнялись, простые заботы, которые приносила с собой жизнь, потому что это жизнь… А не весь этот ненужный хлам, выдуманные заботы нынешнего дня, самая бесполезная вещь на свете.

Мускулы у фрау Эвы напрягаются, напряженнее становится и лицо. Вдруг снова проснулось в ней то, что растворилось было в блаженной истоме отдохнувшего тела, — сознание, что ее дом рушится, семья распадается, что пол, на котором стоит ее кровать, уходит у нее из-под ног, что дверь в спальню ее мужа заперта, — заперта после вчерашней неприятной сцены. На лбу прочерчиваются морщины, красивые полные плечи сникают, она сразу превращается в старуху. Она думает: "Как могла я год за годом жить с ним и все это выносить?"

Фрау Эве кажется невозможным прожить с ним хотя бы еще одну неделю, а она выносила его почти двадцать лет! Непостижимо! Ей кажется, что она совершенно разучилась быть с ним терпеливой, снисходительной, добиваться от него чего-нибудь женской хитростью: будто вместе с любовью исчезла всякая способность управлять им.

Бог ты мой! Ведь он и прежде не раз возвращался навеселе. Всякая жена умеет с этим мириться, хотя смесь винного запаха, табачного дыма, бахвальства и внезапной нежности бывает нелегко выносить. Но то, что он выбрал для этого как раз сегодняшний вечер, что ему не терпелось и в своем безрассудстве он поспешил щегольнуть машиной именно перед ее братом, что он удрал тайком, что он с глупым лукавством привлек на свою сторону и восстановил против матери Виолету — неразумную девочку, которая, естественно, падка на всякую новинку, и уж, конечно, на такую новинку, и, наконец, — последняя капля, переполнившая чашу, — что он позволил этой пятнадцатилетней девчонке выпить несколько рюмок ликеру — он сказал одну, она сказала две, а наверное, их было все четыре или пять, — нет, это превосходит все, что научилась сносить фрау Эва за долгие годы брака!

Она сидела в столовой, стол был накрыт к ужину, лакей ждал, горничные в кухне ждали. Было поздно, пожалуй, было слишком поздно. Никогда она не думала, что будет вот так сидеть, словно какая-нибудь мещаночка, с гневом в сердце и дожидаться возвращения мужа. Это всегда казалось ей донельзя смешным, унизительным. Пусть твой партнер живет своей жизнью, нельзя же сажать его на цепь!

И все же она сидела и ждала, она составляла счет: и то, и другое, и третье… Вот это я ради тебя сделала, вот от этого отказалась, это из-за тебя утратила, — а ты? Это "а ты?" росло и росло. Это "а ты?" разрослось в громадную тучу, которая заволокла своей тенью всю ее жизнь, в опасную грозовую тучу, несущую гибель.

Они вошли с глуповатой непринужденной веселостью подвыпивших людей. Они отпускали шуточки, они с преувеличенным усердием передавали приветы. О господи, дядя Эгон не мог найти пробочника и отбил горлышко у бутылки. О господи боже мой! Зарница, отдаленный рокот грома — кем ты был когда-то? Стройным, быстрым в движениях, звезд с неба не хватал, о нет, — но был рыцарем без страха и упрека.

— А в лесу, мамочка, мы повстречались с машиной, с «оппелем»! И в ней сидел наш милый господин Пагель, я бы побожилась — с молодой дамой! Она, правда, прикрыла лицо руками…

Довольно! Да, довольно и слишком довольно. Упреки, перепалка, слезы девочки. Лебезящая виноватость отца переходит в буйствующую виноватость.

— Тебе просто завидно, что у меня машина.

Вайо с плачем:

— Всякую радость хочешь отнять у нас. Ничего нам не разрешаешь. А теперь еще начнешь тиранить папу.

Отец и дочь единым фронтом против матери, а за дверью подслушивает челядь. Вот что сталось с твоим домом, Эва! Ты когда-то бежала из родительского дома и поклялась выйти за первого мужчину с хорошими манерами — тебе была ненавистна грубость отца. Что же, с ума мы все посходили? Больны мы? Или эта инфляция — отрава, которая носится в воздухе, которая все и вся заражает? Твоя ли это дочь, нежно оберегаемая, юная как утро, Виолета — эта девочка с красными пятнами на щеках, с разухабистыми движениями, которая то плачет, то кричит и разражается упреками? Твой ли это муж, тот благородный, честный малый, всегда подтянутый, педантично аккуратный, он ли это орет, бранится, размахивает руками:

— Меня тебе в бараний рог не согнуть!

И ты ли это сама? Та, которая все это видит, слушает, со злобой отвечает, гневно огрызается и уже подумывает о другом мужчине, уже позаботилась о заместителе еще прежде, чем ушел первый.

Фу! Черт бы побрал нас всех! Один другого стоит — и она уходит, она устремляется наверх, скорей бы, скорей очутиться у себя в комнате. Она оставляет их обоих внизу, хочет быть одна. Окна открыты, в комнате приятная прохлада, свежесть. Воздух чуть-чуть согрет центральным отоплением, чуть-чуть пахнет ее мылом и духами, как раз настолько, чтобы напомнить ей: она у себя дома… Хорошо бы выкупаться, но она не хочет видеть сейчас свое тело. Оно слишком много пережило, слишком много изведало, сегодня вечером ей неприятно смотреть на него. Она быстро сбрасывает платье, в темноте нащупывает на самом краю ночного столика тюбик с вероналом, который однажды дал ей врач, когда у нее было гнойное воспаление надкостницы… Фрау Эва принимает таблетку, на нее действует и крупица, она откидывается на подушки, она будет спать…

Уже почти стерлись тягостные впечатления, в ушах благодатная тишина после оглушительной перебранки, и вот — поистине невероятно, — дверь в ее спальню приоткрывается. Он возникает в дверях, он спрашивает неуверенно, вполголоса:

— Ты спишь, Эва? Можно к тебе?

Как бесконечно отвратительна может быть жизнь. Нельзя не смеяться, видя, как он стоит в дверях. Седые волосы, а ничему не научился. Право же, он надел свою лучшую пижаму, он принарядился для нее, этот вечный школьник, навсегда застрявший в классе тех, которые никогда ничего не поймут.

"Эва! — Эва! — Эва!" На разные голоса, осторожным, молящим тоном, затем чуть-чуть громче, чтобы она проснулась, чтобы ему не пришлось по-настоящему ее будить. Она его прекрасно видит, его силуэт на свету, он же ее видеть не может, ее лицо в тени. Так оно всегда и было: он никогда не видел ее за всю их долгую совместную жизнь — какое же у него представление о ней, его жене?

Опять — "Эва!"

С нотками протеста. С печальным упреком. А! Не так уж он уверен, что она спит. Наконец-то понял, что она действительно не хочет… Что-то ворчит про себя. Когда он смущен, то всегда ворчит, этим он хочет прикрыть свое смущение.

И вот хлопнула дверь в его комнату.

Но тут она одним прыжком вскакивает с постели, бежит босая к дверям бог с ним, с вероналом! Громко, не стесняясь, поворачивает ключ в замке и стоит, прислушиваясь, быстро дыша, торжествуя: "Что, ясно? Понял, что все кончено, бесповоротно кончено?"

Ни звука оттуда, тишина, глубокая тишина — даже ни одного из его обычных нервных выкриков. Тишина, только тишина.

Медленно бредет она к постели. Тотчас же засыпает.

И вот теперь — двадцать пять минут пятого. Она проснулась такой веселой. Затем ей почудилось, что кто-то ее позвал. Она вспоминает: ни отец, ни дочь ее не позовут. Откуда же, скажите ради бога, это радостное чувство?

Фрау Эва сидит, перегнувшись вперед, но ее мускулы вяло обмякают, слабеют. Она снова зарывается в подушку. Жмется к ней, как к живому существу, которое может ее защитить. Ей еще хочется спать, она еще может поспать. Ведь не придумаешь, чем заполнить, когда вокруг тебя пляшут такие призраки, эти четыре часа до утреннего завтрака.

О бог мой, с каким видом будет она сидеть за завтраком? О чем будет говорить? Что будет делать? Она могла бы пойти в контору, но Штудман уехал, а Пагель слишком молод… Ну, посмотрим, в конце концов каждый день жизни так или иначе проходит…

Спокойной ночи!

2. ФРАУ ЭВА МОЛИТ ЛАКЕЯ ОТКРЫТЬ ТАЙНУ

После слишком раннего пробуждения, еще до восхода солнца, фрау Эва снова заснула так крепко, что, проснувшись, удивленно взглянула, уже второй раз в это утро, на свой будильник. Половина десятого. Недаром говорят, что если принимаешь снотворное, так уж отсыпайся до конца. Фрау Эва пролежала в постели двенадцать часов, пожалуй, после одной таблетки веронала этого достаточно.

Но когда она поднялась, начала умываться и одеваться, то почувствовала, что тело ее сковано, в голове тупая тяжесть. Глаза воспалены, как будто она выплакалась или вот-вот расплачется. Торопливо одеваясь и сердясь на себя, она бранила в душе "эту гадость", никогда она больше не будет ее глотать. И в то же время бранила мужа, Вайо, горничных, Губерта — за то, что они дали ей спать так долго.

Ее томила смертельная печаль, предчувствие, что этот день, когда деревья и без дождя роняют слезы, не принесет ничего доброго ни ей, и никому другому…

На столе стоял только один прибор — Ахим и Виолета отсутствовали. Она нажала кнопку звонка, но ей пришлось сделать это два-три раза, и только тогда вместо Губерта появилась Армгард с чашкой кофе и яйцами; улыбка на лице Армгард не понравилась фрау Эве.

— Господин ротмистр и фройляйн Виолета уже завтракали? — спросила фрау фон Праквиц, взглянув на Армгард, которая что-то уж очень обстоятельно наливала кофе.

— Еще в семь часов, барыня, — с подозрительной готовностью ответила Армгард. — Господин ротмистр и фройляйн Виолета в половине восьмого сели в автомобиль и уехали.

Тон, каким она произнесла слово «автомобиль», показывал, что она весьма одобрительно относится к этому новому приобретению, что и на кухне гордятся блеском и великолепием машины. Там, вероятно, все того мнения, что только с нынешнего дня служат у "настоящих господ".

— Почему меня не разбудили? — резко спросила фрау Эва.

— Да ведь господин ротмистр не велел будить вас, — ответила Армгард обиженно, — господин ротмистр и фройляйн Виолета старались не тревожить вас. На цыпочках сошли с лестницы, да и здесь в столовой все шептались…

Фрау фон Праквиц прекрасно представляла себе своих героев — уж так они берегут мамочку, что боялись ее разбудить. Ведь мамочка могла бы помешать поездке, она, может быть, даже поехала бы с ними! Трусы!

— И все же без шума не обошлось, — продолжала Армгард тихо, с ангельской кротостью.

Фрау фон Праквиц предпочла сделать вид, что не слышит. Вчера она вдоволь насладилась всякими шумами, теперь она слышать не хочет ни шума, ни о шуме.

— Муж не сказал, когда вернется? — спросила она.

— Господин ротмистр сказали, что не будут к обеду, — ответила Армгард и выжидательно посмотрела на барыню. Ясно, что и она уже проведала о ссоре с Ахимом, вероятно, вся деревня уже проведала о ней, включая ее родителей. Надо привыкать к тому, что в ближайшем будущем каждый будет считать ее не то вдовой, не то покинутой женщиной.

— Хорошо, Армгард, — сказала фрау Эва, невольно забавляясь этими пустяками. — Можете подать к обеду оставшееся с воскресенья филе, в холодном виде, с зелеными бобами. Для нас будет достаточно. — Она стала считать по пальцам: — Я, Лотта, вы — это трое, Губерт — четвертый, совершенно достаточно.

Маленькая пауза, кухарка Армгард молча смотрит на хозяйку. Фрау фон Праквиц отвечает на этот взгляд, что-то в нем тревожит ее. Она хочет улыбнуться, но отставляет чашку, отставляет ее порывисто — не желает она, чтобы на нее так глядели!

— В чем дело? Что вы на меня так смотрите, Армгард? — спрашивает она недовольно.

— О боже, барыня! — воскликнула, краснея, Армгард. — Губерта незачем считать, Губерта господин ротмистр сегодня утром уволили. Вот от этого и шум! Даже на кухне слышно было. Не захочешь и то услышишь…

— Где Губерт? — спросила фрау фон Праквиц и жестом приказала Армгард замолчать. — Уже уехал?

— Да нет же, барыня, он внизу, укладывается.

— Пошлите его ко мне. Скажите, что я хочу с ним поговорить.

— Барыня, но Губерт грозил господину ротмистру, что он…

— Не желаю я слушать ваши россказни, Армгард! Позовите Губерта.

— Слушаю, барыня!

Армгард, очень обиженная, удаляется, фрау Эва в ожидании Губерта шагает по комнате. Завтракать, конечно, уже не придется. Она тотчас же почувствовала, когда встала, что этот день добра не сулит.

Фрау Эва ходит взад и вперед, взад и вперед. Снова нахлынуло то же чувство, что и ночью, — все валится, рушится, можно только стоять и бессильно смотреть, но бороться нельзя. Дело, конечно, не в этом нелепом Губерте! Она никогда не была к нему расположена, она уже десять раз хотела выставить за дверь этого чудака! Кроме того, она питала к нему чисто физическое отвращение: и не только из-за болтовни горничных о «выродке», она, как здоровая женщина, всегда чувствовала в этом субъекте какую-то извращенность.

Ну ладно, его уволили, — вероятно, за какую-нибудь ужасную провинность, может быть, за слишком круто сваренные яйца или за то, что он уронил чайную ложечку. Ахим в его теперешнем настроении мог вспыхнуть от любого пустяка. Но то, что все произошло так внезапно, без подготовки, что ничего нового в жизни не прибавляется, а старое уходит, уходит…

Такое чувство, будто сидишь на льдине и от нее откалывается кусок за куском, скоро ничего не останется.

Были у нее родители, с которыми она не очень хорошо, но все же сносно жила, — теперь родителей нет. Были муж и дочь — их уже нет. Были соседи, когда они последний раз ездили в гости? Был уютный дом, — а теперь сидишь в одиночестве за завтраком, лакей уволен, дверь между спальнями ночью тщательно заперта — вот он каков, этот дом!

Отчаянным бессилием, безысходной и гнетущей тоской веет от всего этого — было ли время, когда так мало стоило жить! А ведь как рвешься что-нибудь сделать, выбраться из болота! Но все, что делаешь, какими-то таинственными путями тащит тебя еще глубже вниз. Каждое действие оборачивается против того, кто действует!

Кухарка Армгард снова стоит в дверях. Она докладывает не то смущенно, не то строптиво:

— Губерт говорит, что он уже не служит. Говорит, ему незачем приходить.

— Это мы еще посмотрим! — гневно выкрикивает фрау фон Праквиц. Несколько шагов, и она уже в сенях.

— Барыня! Пожалуйста, барыня! — умоляюще кричит ей вдогонку Армгард.

— Что еще такое? — спрашивает она с досадой. — Довольно болтать, Армгард!

— Но вы, барыня, должны знать! — зашептала Армгард, подходя ближе. Губерт так угрожал господину ротмистру! Говорилось о складе оружия. Господин ротмистр прямо побелел…

— И вы все это видели из кухни, из подвала, Армгард? — насмешливо спрашивает фрау Эва.

— Дверь в столовую была открыта, барыня! — Армгард жестоко оскорблена. — Я как раз пошла наверх, чтобы достать окорок, и дверь была открыта. Я не любопытна, барыня, я ведь всей душой…

— Хорошо, хорошо, Армгард, — говорит фрау фон Праквиц, снова собираясь идти.

— Но, барыня, вы еще не знаете! — снова заклинает ее Армгард. — Ведь Губерт упоминал еще о каком-то письме, о письме от барышни, в нем тоже о складе оружия…

— Чепуха! — говорит фрау фон Праквиц и решительно спускается вниз, в подвал, не обращая больше внимания на Армгард. — Все это ваше вечное подслушивание и подглядывание.

Губерт, конечно, вчера вечером подслушивал, когда она говорила с мужем о покупке машины и о путче, и теперь, когда его выставили, он хочет мстить. Но она ему вправит мозги! Чтобы Вайо писала письма о каком-то складе оружия — вздор, невероятный вздор, вот к чему приводит подслушивание!..

Лакей Редер стоит, согнувшись, над раскрытым на постели чемоданом, куда он с томительной аккуратностью, учитывая, так сказать, каждый миллиметр, укладывает тщательно сложенные брюки. С кровати, на которой стоит чемодан, уже снята постель. Сложенное по сгибам постельное белье висит на стуле, но все же под чемодан положен большой лист упаковочной бумаги, чтобы не испортить кровати. Педантичнейшая аккуратность до последней минуты — в этом весь Губерт Редер!

При виде этой картины и еще более при виде рыбьего, тусклого, неподвижного лица у фрау фон Праквиц проходит всякая охота браниться.

— Итак, вы покидаете нас, Губерт? — говорит она с оттенком юмора.

Губерт держит в руках жилетку, он рассматривает ее на свет, затем складывает сукном внутрь, подкладкой наружу, — как и полагается. Но то, что он вообще не отвечает ей, это уж совсем не полагается!

— Ну же, Губерт? — спрашивает фрау Эва, улыбаясь. — Что же вы не отвечаете? Вы и со мной в ссоре?

Губерт укладывает жилет в чемодан и принимается за пиджак. Сложить пиджак — нелегкое дело. Он низко склоняется над ним, не проронив ни слова.

— Губерт! — говорит фрау фон Праквиц настойчивей. — Что за глупости! Если вы обиделись на господина ротмистра, это не значит, что вы должны быть невежливы со мной!

— Барыня, — торжественно произносит Губерт, поднимая на нее мутные белесые глаза. — Господин ротмистр обошелся со мной, как с рабом…

— Ну, и вы, вероятно, бог знает как надерзили моему мужу! Вы, говорят, чуть ли не угрожали ему?

— Да, барыня, верно. Армгард вам насплетничала, но это верно. Я крайне сожалею. Будьте добры, барыня, скажите господину ротмистру, когда он вернется, что я крайне сожалею. Я погорячился. (Он способен горячиться не больше, чем какое-нибудь бревно.)

— Хорошо, Губерт, передам. А теперь скажите мне, наконец, что случилось.

— И опять же письмом барышни я не воспользуюсь, — непоколебимо продолжает Губерт, — обещаю. Хоть и не сожгу его, пока еще нет.

— Губерт! — говорит фрау фон Праквиц. — Будьте же, наконец, другом, вспомните, что я не только хозяйка дома, на которую вы, как водится, всегда за что-нибудь в обиде, но и мать, у которой порой бывает немало забот. Что это за история с письмом Виолеты, откуда оно у вас? Расскажите мне наконец все по порядку, оставьте ваши фокусы, Губерт…

— Извините, барыня, это не фокусы, — спокойно заявляет Губерт. — Такой уж я человек.

— Ну, прекрасно, скажите, как умеете, я пойму. Но, прошу вас, скажите мне, Губерт, что вы знаете!

Губерт внимательно смотрит на фрау Эву холодными мертвыми глазами. Должно быть, этот призрак испытывает некоторую радость при мысли, что хозяйка упрашивает его, но по его лицу ничего не видно.

Долго, безмолвно разглядывает он фрау фон Праквиц, затем отрицательно покачивает головой и говорит:

— Нет.

И опять берется за свой пиджак.

— Губерт, — снова просит фрау фон Праквиц, — но почему же нет? Вы же от нас уходите. Вреда вам не будет, если вы все мне расскажете. А ведь какую это может принести пользу!

Губерт Редер занят своим пиджаком, он как будто ничего и не слышал, но после долгой паузы все же решается снова изречь: «Нет».

— Но почему же нет? — шепчет она. — Не понимаю я! Что случилось? Губерт, будьте другом, я дам вам блестящую рекомендацию, я буду просить моих родственников устроить вас на службу…

— Я больше на место не поступлю, — отвечает призрак.

— Так как же, Губерт, вы сказали, что пока еще не намерены сжечь письмо, значит, вы собираетесь им воспользоваться, вы, может быть, хотите за него денег? Вайо, по-видимому, наглупила. Ну хорошо, Губерт, я куплю у вас письмо, я заплачу за него сколько хотите… Сто золотых марок… Пятьсот… Тысячу марок… Слушайте, Губерт, тысяча марок за глупое письмо девчонки!

Она говорит лихорадочно, смотрит на него с лихорадочным напряжением. Едва ли она соображает, что говорит. Она уже представить себе не может, что это за письмо… Таинственное, грозное предчувствие охватывает ее в голой конуре этого ужасного человека, — как она могла так долго терпеть его в доме? Горе, горе!

Губерт Редер оскаливает зубы, это должно означать улыбку. Он смотрит на фрау фон Праквиц — и под злым угрожающим взглядом, в котором сквозит торжество, ее возбуждение гаснет, уступая место глухому отчаянию.

Редер медленно качает головой. В третий раз говорит «нет». Он переводит глаза на пиджак, разложенный на постели, как бы не понимая, чего от него требуют.

— Вот что, Губерт, — говорит фрау фон Праквиц в порыве внезапного гнева, — письмо принадлежит не вам. У нас тут в Нейлоэ жандармы, я позову одного из них и прикажу обыскать вашу комнату.

Но все повторяется сызнова: негодяй как будто ничего не слышал, он снова весь ушел в складывание пиджака. Она нерешительно смотрит на него: просьба, деньги и угрозы ни к чему не привели, что же ей делать? "Льстить ему, — решает она, — он, должно быть, болезненно тщеславен". Это так тягостно, ее мутит при одной мысли, что она унизится перед ним… Но она снова вспоминает о дочери, о загадочном письме, о том, что кто-то, что, может быть, вот этот человек имеет власть над ее девочкой…

— Вы должны быть выше этого, Губерт! — закидывает удочку фрау Эва. (Она хотела сказать "господин Редер", и не могла.) — Человек, который так высоко ценит себя, как вы… — продолжает она.

И смотрит, выжидая. Медленно отрывает он глаза от своего пиджака и отвечает на ее взгляд. Снова эти оскаленные зубы, — он разгадал ее, напрасно она унижалась!

— Простите, барыня, я уже не высоко ценю себя, и мне не нужны деньги. Он испытующе смотрит на нее, он, по-видимому, удовлетворен действием своих загадочных слов. Подумав, он заявляет: — Второго октября я отошлю вам, барыня, письмо по почте. Вам, барыня, незачем платить за него.

— Послезавтра? — спрашивает фрау Эва.

Она понимает, что это не сулит ей ничего хорошего, в его словах прозвенела зловещая угроза, а предотвратить ничего нельзя. Она хочет ему ответить, но он делает движение, и барыня тотчас же умолкает: так пожелал лакей.

— Вы, барыня, лучше не спрашивайте. Ведь я скажу только то, что захочу. Барышня была ко мне очень недобра, я никогда ее не выдавал, а она подбила папашу выгнать меня… Вы сказали, что я должен быть выше этого. Я знаю, вы сказали это только для того, чтобы что-нибудь у меня выведать. Если до послезавтрашнего утра вы глаз не будете спускать с высокоуважаемой фройляйн Виолеты (он говорит это с дьявольской иронией), то ничего не будет…

— Она уехала… — шепчет мать.

Вслед за дочерью — мать, так или иначе, обе они попали во власть этого человека. Что же он такое? Чудаковатый, тупой, не слишком усердный лакей, фрау фон Праквиц всегда над ним подшучивала. Но теперь она и не думает смеяться над ним, она принимает его совершенно всерьез. Это уже не фокусы, не чудачество — она почуяла опасность, угрозу, катастрофу, нечто зловещее, ему одному ведомое…

— Она уехала… — прошептала фрау Эва.

Губерт смотрит на нее, затем коротко и решительно кивает.

— Сегодня вечером она вернется, — говорит он. — И тогда не спускайте с нее глаз, барыня, до послезавтрашнего утра.

Он снова берется за укладку вещей. Она тотчас же поняла, что решение его — окончательное.

— Всего хорошего, Губерт, — говорит она вдруг. — Документы и деньги вы получите в конторе.

Он не отвечает. Он снова занялся томительно долгим складыванием пиджака, серое рыбье лицо лишено всякого выражения. Этот образ она унесет с собой, он будет преследовать ее всю жизнь, образ Губерта Редера, каким она видела его в последнее мгновение.

Она не забудет его…

3. СТАРИКИ ТЕШОВЫ УЕЗЖАЮТ

Выходя из комнаты лакея Редера, фрау Эва чуть не ударила дверью по голове кухарку Армгард. Армгард вскрикнула и пустилась было бежать, но фрау Эва очень рассердилась. Она крепко схватила Армгард за руку и коротко, сердито заявила ей, что та уволена: немедленно в контору, забрать документы и деньги, уложиться сейчас же, молочный фургон довезет ее до станции.

И фрау Эва уходит, не слушая хныканья кухарки Армгард. Достаточно тяжела мысль, что она унизилась перед лакеем Редером, но знать, что при этом были свидетели, да еще такая свидетельница — невыносимо. Прочь, с глаз долой! Она чувствует яростное удовлетворение, «он» выгнал лакея, она — кухарку, все рушится — ну и хозяйство будет у них в ближайшие дни! Хороша будет стряпня семнадцатилетней Лотты, когда ей вдобавок придется убирать семь комнат! Удивится же господин фон Праквиц!

Фрау фон Праквиц идет на кухню и осведомляет Лотту о положении вещей. Семь комнат, холодное жаркое, зеленые бобы, вчерашний соус, суп из спаржи — да извольте поглядеть, — со вчерашнего вечера еще стоит посуда! Господи боже, да разве вы не моете посуду каждый вечер, как я вам велела? Почему?

В ответ Лотта разражается слезами.

Всхлипывая, она уверяет, что понятия не имеет о спаржевом супе, что никогда не справится с ним, что не позволит на себя кричать, лучше она сейчас же уйдет…

Фрау Эве хотелось бы поразмыслить о том, что она узнала от Губерта Редера, о том, что ей делать с дочерью, что сказать мужу. Тысячи забот требуют ее внимания, терзают ее, но нет, надо утешить семнадцатилетнюю Лотту, посвятить ее в тайну приготовления из сушеных спаржевых волокон, да еще баночки нарезанной консервированной спаржи «настоящего» спаржевого супа. Наконец она обещает безутешной девушке выпросить ей в помощь кухарку — в замке у матери… Она не может освободиться от чувства, что эта дрянная Армгард подслушивает у дверей и потешается над замешательством барыни… Семь неубранных комнат — это же кошмар…

Фрау Эва медленно проходит по двору. Она идет в контору, надо сообщить Пагелю об увольнении двух слуг. Но дверь конторы заперта, на ней, как обычно, болтается записка: "Контора закрыта. В случае срочной надобности обращаться на виллу". На вилле нет никого, кроме безутешной Лотты, Пагель, разумеется, в поле; если уволенные слуги захотят получить свои документы, они увидят эту вывеску, — приглашение на виллу. Вот неразбериха!

Фрау Эва пожимает плечами, возмущаться бесполезно: так оно есть.

Она отправляется в замок, она говорит себе, что там по крайней мере все идет своим чередом. Но у замка стоит телега, на которую грузят чемоданы. Как раз в эту минуту подъезжает ветхая колымага, прозванная «ковчегом», в нее впряжены сытые ганноверские лошади ее отца.

— Что случилось, Элиас? — спрашивает она с удивлением.

— Доброе утро, сударыня. Господа уезжают, — сообщает старый Элиас, снимая фуражку.

Она бежит в дом, взбегает по лестнице в спальню матери: фрау фон Тешов, уже в накидке и шляпе, сидит в своем кресле. Позади нее стоит фройляйн Кукгоф, зажав под мышкой пачку палок и зонтов. Фрау фон Тешов командует горничными; раскрасневшись от работы, старательно и весело натягивают они на мебель полотняные чехлы.

— Вот и ты, дитя, — говорит старая фрау фон Тешов, — мы, конечно, не уехали бы, не простившись, мы непременно заглянули бы к вам.

— Но куда же вы так неожиданно собрались, мама? — недоумевает фрау Эва. — Вчера папа ни о чем не заикнулся.

— Дорогое дитя, у меня была ужасная ночь! — Она хватается за голову и сокрушенно вздыхает. — Надо же было твоему мужу привезти каторжников в наше милое Нейлоэ…

— Но ведь их уже нет, мама!

— Сбежали! Я всю ночь глаз не сомкнула. Все слышала какие-то шорохи. Скрипели ступеньки, один раз на лестнице раздалось хихиканье. Да, вот точно так, как ты теперь хихикаешь, дура ты, Марта! — сердито набрасывается фрау фон Тешов на одну из горничных, которая заливается краской и низко склоняется над валиком дивана.

— Это все твое воображение, мама. Ведь на дороге караулил жандарм, а по словам офицера…

— Дорогая моя, я верю только своим ушам! Я уезжаю — твой отец на этот раз сама предупредительность. Мы едем сначала в Берлин — гостиница Кайзергоф, заметь себе, Эва, на всякий случай. Мы не дадим убить себя в своих постелях, нет.

Тетя Ютта тоже решительно заявляет, гремя зонтиками, что уж лучше гостиница, чем погост.

Фрау Эва видит, что нет смысла возражать против этой поездки. Загадкой остается лишь покладистость отца, которого жена обычно никакими жалобами не могла вытащить из милого его сердцу Нейлоэ. Но нет худа без добра: зато ей нетрудно будет заполучить у матери кухарку. Она поспешно сообщает об уходе Редера и Армгард. Качая головой, слушает ее фрау фон Тешов.

— У тебя всегда нелады со штатом! А все оттого, что ты слишком балуешь людей. На вечернюю молитву ты их никогда не присылаешь!

Наконец, после нескольких язвительных замечаний, фрау фон Тешов снисходит к просьбе дочери: в помощь ей назначается Марта. Но Марта не согласна. Нет, она не хочет. Ее наняли в замок, а не на виллу. Фрау фон Тешов уговаривает ее, фрау фон Праквиц обещает особую плату, вставляет слово и фройляйн фон Кукгоф. Марта стоит на своем, она не хочет, нет. Она ничего не имеет против барыни, но не хочет. Приходит Трудхен, но Трудхен тоже не хочет. У Трудхен даже есть оправдание: на вилле ей будет страшно. Это так далеко от деревни, а теперь, когда сбежали каторжники…

— Я, если хочешь знать, даже не виню ее, Эва, — шепчет фрау фон Тешов. — Как ты можешь быть спокойна за Виолету? Тебе бы следовало отправить ее с нами в Берлин.

На одну минуту фрау фон Праквиц кажется, что это и в самом деле было бы правильно. Но Виолета уехала с отцом.

— Ах да, в вашем новом авто! Хорст-Гейнц сейчас же позвонил в Берлин, около двадцати тысяч марок стоит эта машина. Откуда только у вас берутся такие деньги, а вы еще плачетесь на аренду!

— Как же насчет кухарки, мама?

— Но ты же сама слышишь, милочка, — не могу же я неволить их при таких обстоятельствах. Если с ними что у вас случится, я ввек себе не прощу.

— Нет, конечно, не стоит, мама, я обойдусь с помощью Минны или Гартиг.

— Я рада услужить, Эвхен, но тебе бы, право, следовало подтянуть прислугу. Ведь ты, говорят, по целым неделям не заглядываешь на кухню!

Маленькие колкости, нежные заверения, прощание…

Когда они спускаются к экипажу, в сенях стоит тайный советник фон Тешов в своем праздничном городском костюме, который выглядит на косматом захолустном помещике еще ужаснее, чем грубошерстная куртка.

— Одну минуточку, Эва. Да влезай же, Белинда. Мне надо еще потолковать с Эвой. — Он берет ее под руку, отходит с ней на несколько шагов в сторону, в парк. — Мне хотелось кое-что сказать тебе, Эва, твоему мужу я бы этого не стал говорить, да он ничего и слушать не хочет. Ты удивляешься поездке…

— Мама говорит, что все наделали сбежавшие каторжники!

— Чепуха! Ты думаешь, я уехал бы из-за нескольких дурацких каторжников? В этот окаянный Берлин? Хе-хе, не так уж глуп тайный советник Хорст-Гейнц фон Тешов! Нет, скажи, ты что-нибудь слышала о путче?

Он испытующе смотрит на дочь, она не отвечает.

— Ну-ну, тебе незачем и говорить — я могу тебе все по пальцам перечесть: неожиданный приезд моего почтенного зятька, новый автомобиль… Значит, и муж твой туда же? Надеюсь, он по крайней мере получил деньги на машину. Ведь не такой уж он болван, чтобы влезать в долги ради этих господ…

Фрау Эва молчит.

— Ну вот! — весело говорит фон Тешов. — Так и есть. Каждый сходит с ума по-своему. Мне-то все равно. Я только тебя не пойму. Хорошо. Прекрасно. Замнем это! Но вот что я скажу: путч провалится. Эти господа могут болтать что им угодно: рейхсвер с ними не пойдет. Последние дни я не зевал, собирал сведения — это мертворожденный ребенок! В нашей деревне тоже найдется дураков двадцать, которые с ними пойдут. Староста Гаазе, умная голова — из первых. А второй умник — мой зять…

— Папа, надо бы предупредить этих людей!

— Как же! Поверь старику, дочка, каждый на тебя же будет в обиде, если ты не дашь ему сделать глупости, которые он затеял. Может быть, постреляют немножко, ну и что же! Они все еще лезут в драку, не понимают, что Клемансо и Пуанкаре животики надрывают, видя, как мы тут друг друга убиваем. Итак, Эвхен, смотри, постарайся взять мужа хитростью: уезжайте! Если останетесь здесь, придется волей-неволей стать на чью-нибудь сторону, ввязаться во всю эту кутерьму. Лучше уезжайте!

— Ведь он с ними, — говорит она тихо.

— Ну, девочка, мне ли тебя учить, как совладать с мужем? Скажи, что ты хочешь сегодня вечером уехать во Франкфурт, заболей, что ли, аппендицитом — только бы уехать!

— Да пусть его, папа!

Старик вскидывает брови.

— Ах ты черт! — восклицает он удивленно. — Вот как далеко зашло дело? Ну, Эвхен, долго же это у тебя тянулось! Я всегда думал, что у меня умная дочь…

— Ах, папа…

— Ну и прекрасно, пусть себе участвует в путче, по мне пусть и машина пропадает… — Он остановился, испуганный собственным великодушием. — Нет, в этом как раз нет надобности. Следовало бы тебе принять меры, Эвхен, чтобы машина завтра не могла уйти, посоветуйся с господином фон Штудманом, это хитрый пес.

— Да, папа, ты уезжаешь — кому же мы завтра уплатим аренду?

— Ах, аренда! А деньги у вас есть? Ну, оставим это до моего возвращения.

— Нет, папа, не годится. Штудман привезет деньги сегодня вечером, мы не можем рисковать: курс-то падает.

— Черт возьми! — восклицает старик, изумленно глядя на дочь. — Я никак не думал, что у вас завтра будут деньги. Что же теперь делать?

— Скажи, кому уплатить, папа. Я не оставлю у себя деньги позже первого октября.

— А завтра — путч. Завтра марка будет падать и падать. Знаешь что, Эвхен, заплати этими деньгами за машину.

— А ты потом возьмешь машину вместо арендной платы, папа? Но только согласие в письменной форме.

— Ну вот! Еще вопрос, что станется завтра с этой машиной?! Где деньги, там кончается родство. Знаешь, что я придумал? Пошли вашего молодого человека, Пагель его, кажется, зовут, следом за мной, в Кайзергоф. Я оплачу ему поездку в третьем классе. Ну и что-нибудь на расходы дам.

— Тоже не выйдет, папа, я хочу по некоторым причинам, чтобы Ахим вручил тебе деньги лично.

— А ну вас к черту! — в бешенстве кричит старик. — Лучше бы мне просто уехать, не повидавшись с тобой! Сами соображайте, как избавиться от денег. Пусть Ахим приедет ко мне!

— Этого Ахим не сделает, папа. Ты знаешь, что ему завтра предстоит.

— Обязан сделать! Платить долги — важнее.

— Мы и хотим платить, но здесь, на месте!

— Ах, так ты хочешь, чтобы я остался здесь? Нет, душенька, для этого твой отец слишком умен. Элиас, иди-ка сюда. Слушай-ка, Элиас, сегодня вечером или завтра утром ты получишь у моего зятя кучу бумаги, то, что теперь называют деньгами, понимаешь?

— Да, господин тайный советник.

— Ты положишь деньги в мою старую дорожную сумку, ту, знаешь, коричневую кожаную, а затем немедленно отправишься на вокзал и первым же поездом приедешь ко мне, в Кайзергоф. Адрес помнишь, Элиас?

— Вильгельмплац, господин тайный советник.

— Правильно, Элиас. Ни одной живой душе ни слова. На вокзале Фридрихштрассе можешь взять такси. Но ни на минуту не выпускай сумку из рук.

— Как можно, господин тайный советник!

— Элиас, в суматохе у тебя могут срезать сумку и ты явишься ко мне в Кайзергоф с одной ручкой?..

— Я явлюсь с сумкой!

— Да, Элиас! Знаешь что, положи на дно камень, ты по весу будешь чувствовать…

— Слушаю, господин тайный советник.

— Вот и прекрасно. Теперь все в порядке, Эвхен?

— А как же квитанция за аренду, папа?

— Но теперь у меня уже ни минуты времени! Недоверчивая у меня дочь! И не могу же я дать тебе квитанцию, прежде чем не пересчитаю, сполна ли уплачены деньги!

— А мы не можем дать Элиасу деньги без квитанции!

— Слышишь, Элиас, она тебе не верит! Сколько раз ты, бывало, засовывал ей соску в рот, когда она орала в своей коляске, а теперь она тебе не верит! Ну, Элиас, я тебе тут же на ходу напишу квитанцию. Ты аккуратно впишешь в нее полученную сумму, миллиарды, миллионы — в точности, Элиас!

— Слушаю, господин тайный советник!

— И время запишешь, в точности час и минуты! Смотри, чтобы это было до двенадцати, когда меняется курс доллара. Подожди-ка, твоя луковица ходит правильно?

Тщательно сверяются часы, Элиас получает квитанцию. Фрау фон Тешов уже пять минут кричит из экипажа:

— Мы опоздаем к поезду, Хорст-Гейнц! Эва, не задерживай отца!

Тайный советник пожимает дочери руку и, помявшись, целует ее в щеку.

Фрау фон Праквиц медленно идет назад, на виллу.

Пусто, пусто… Все бежит из Нейлоэ, как из зачумленного места.

4. ОСТАДЕ — ГОСТИНИЦА "ЗОЛОТОЙ ШЛЕМ"

Порой на ротмистра, как это бывает с людьми непрактичными, вдруг находил деляческий стих. Когда его шурин Эгон, придя в восхищение от машины, все же нашел ее очень дорогой, у ротмистра блеснула мысль превратить в истину то вранье, которое он преподнес жене: заставить остадских путчистов заплатить за машину.

С видом превосходства заверил он шурина, что умному человеку автомобиль иногда не стоит даже того, что он стоит, то есть почти ничего, ровно ничего — и намеками, подмигиванием, таинственными словечками внушил шурину, что между новым автомобилем и предстоящим путчем существует некая связь. О путче Эгон, конечно, уже слышал. О путче, по-видимому, все давно слышали, ротмистр во всяком случае последним. Шурин, видно, не особенно верил в успех путча. Но как истый сын своего отца, молодой Тешов полагал, что если на нем можно нажить такой автомобиль, то это уж не такая плохая затея.

Когда повеселевший ротмистр поехал затем домой, вместе с не менее повеселевшей Вайо, он был уже твердо убежден, что рейхсвер обязан заплатить ему за машину. Как этот майоришка осмелился приказать ему явиться с машиной! Его кровью отечество может распоряжаться, но на его имущество оно посягать не вправе. И так как карканье Эвы и шурина задело его за живое, он решил завтра же, еще до путча, поехать в Остаде, нажать на знакомых рейхсверовцев и вырвать у них кругленькую сумму для очередного платежа. Второго октября фирма потребует у него первый взнос за машину; ротмистр не имел ни малейшего представления, где взять денег, но незачем заранее ломать голову на этот счет. Завтра, в Остаде, видно будет!

Он повернулся и спросил у дочери, весело напевавшей про себя, какого она мнения о поездке в Остаде.

Виолета была, конечно, в восторге. Она бросилась на шею отцу и расцеловала его так горячо, что ротмистр даже что-то заподозрил. Но нет, это только хмель, заманчивая поездка в автомобиле, разрядка после долгих тоскливых недель домашнего ареста!

И все же на какой-то миг ротмистр почуял правду: поцелуй предназначался не отцу, а возлюбленному. Хороша новая машина, хороша поездка, но Остаде это значит лейтенант. Невозможно поехать в Остаде и не увидеть лейтенанта!

Только мысль о матери тревожила Виолету, и она осторожно спросила:

— А мама?

И отец тотчас же рассердился:

— Твоя мама не сторонница военных переворотов. Лучше не докучать ей этим. Самое верное — это как следует сделать дело, а затем удивить ее результатами.

— Но, может быть, и маме хотелось бы поехать с нами?

Виолета очень беспокоилась, мама была совсем не нужна ей при свидании с лейтенантом.

— Или, может быть, она не позволит мне поехать?

— Раз я тебе позволяю, Виолета!

Это был тон человека, который чувствует себя хозяином в доме, но про себя ротмистр был не так уж уверен в своем праве распоряжаться дочерью. Он не слишком разбирался в психологии молодых девушек, и, однако, в поцелуях, которыми осыпала его Виолета, было нечто, испугавшее его. Но, пожалуй, и Эва разбирается в этом не лучше. Запереть девочку в четырех стенах ни за что ни про что — разве это не возмутительно?! Хорошо, что Виолета не злопамятна. И все же Эва могла бы, в виде компенсации, чем-нибудь побаловать ее. Нет, Виолета положительно заслужила эту поездку в Остаде!

— Я сегодня же вечером потолкую с мамой. Но, говорю тебе, она не захочет поехать с нами. Будь вовремя внизу. В семь мы пьем кофе, а в половине восьмого едем. Да потише сходи с лестницы, ты ведь знаешь, мама любит поспать.

Снова колкий намек, хотя в этих словах как будто звучит забота. Не очень-то хорошо чувствовал себя ротмистр, подрывая авторитет матери в глазах дочери. Но ведь Эва сама виновата! Если она обращается с ним как с умалишенным, посылает его в санаторий, отстраняет от управления имением, то и он вправе показать дочери, что он за человек, показать, что и у матери есть свои маленькие слабости. Ведь он достаточно сдержан!

Затем, вечером, разыгралась ссора, он не предложил жене поехать с ними, ни словом не обмолвился о поездке. Он о ней позабыл. Не забыто было, однако, о чем сговорились отец и дочь, не забыто, что нельзя шуметь, Вайо вовремя встала и словно кошка прокралась вниз по лестнице.

В столовой она увидела лакея Редера, накрывавшего на стол. Что могло быть естественнее, чем потребовать у него, наконец, объяснений? Виолета долго его избегала, он был ей страшен. Она рада была, когда не приходилось говорить с ним, она никогда уже не забывала запирать дверь своей комнаты: ни днем, ни ночью. Ее любовь к лейтенанту была так безнадежна, даже она не могла не понять, что он от нее отступился. Дело тут было не в ней, но история с письмом, которое перехватил Мейер, слишком его рассердила!

Теперь, однако, все изменилось, Виолета едет с отцом в Остаде, сегодня утром она свидится со своим Фрицем! Он накануне больших событий, его дело победит. Уже завтра ее лейтенант будет не тайным заговорщиком, который прячется от всех и каждого, а большим человеком, — это сказал и отец, героем, который сможет открыто избрать ее, признаться в своей любви к ней! С тайнами будет покончено, ей ничего не придется скрывать, а значит, будет покончено и с лакеем Редером, который кое-что о ней знает.

Она потребовала обратно свое письмо.

Он понятия не имеет ни о каком письме.

Она сказала, тотчас же взволновавшись, что нельзя же быть таким мерзавцем!

Он ответил, что он как раз и есть мерзавец-лакей, а не аристократ-лейтенант.

Она заявила, что едет в Остаде к Фрицу и пошлет его сюда, тогда Редеру не поздоровится.

Лакей Редер только взглянул на нее своими мутными, мертвыми глазами, она затрепетала. Слишком поздно поняла она, что взялась за дело не с того конца. Слишком поздно начала она молить, предлагала то одно, то другое, посулила деньги, обещала даже место старого Элиаса в замке. Она добьется этого от дедушки с бабушкой!

Он только улыбался.

Виолета долго раздумывала, она побледнела, надо во что бы то ни стало получить у него письмо. Она знала, что вторично Фриц не простит ей такого легкомыслия. Вполголоса, заикаясь, она обещала ему позволить еще раз то, что он тогда… ведь он понимает… в ее комнате… Она дает ему честное слово, но пусть тотчас же вернет письмо…

Она добилась большего, чем ее мать, она видела, что он заколебался. Воспоминание о тех тайных мгновениях, о высшем блаженстве его жизни, вызвало краску на его впалых щеках, очертило на них круглые багровые пятна. Он глотнул воздуху.

Но Редер одумался. Он долго размышлял, целые недели. У него был определенный план, и это письмо играло в нем определенную роль. Одной Виолеты было ему недостаточно, одна Виолета была ничто, просто женщина, немножко попригляднее, чем Армгард, — нет, тут важен был и лейтенант. Важна была ее тоска по лейтенанту, ее любовь к нему, ее отвращение к Редеру, лакею…

— Так вы, барышня, едете сегодня в Остаде? — спросил он.

Виолета уже торжествовала победу.

— Ведь я же сказала, Губерт, мы сейчас же едем. Скорее достаньте письмо, прежде чем придет папа!

— Если вы, барышня, сегодня не поедете в Остаде и сегодня же вечером позволите мне то, что обещали, я вечером верну письмо.

Она чуть не рассмеялась ему в лицо. Ради него отказаться от поездки в Остаде, к лейтенанту? Да он идиот! Ее охватило чувство гнева:

— Если вы сейчас же не отдадите мне письмо, я все расскажу папе, вы вылетите вон и уже никогда в жизни не получите должности!

— Как вам угодно, барышня, — сказал он невозмутимо.

Но тут вошел ротмистр. По лицу лакея он не заметил бы ничего, в нем, как и всегда, жизни было не больше, чем в каком-нибудь чурбане. Но Виолета кипела, еще минута — и произойдет взрыв. Быть может, Редер, даже хотел этого. С неподвижным лицом подавал он фройляйн Виолете грудинку, когда она просила масло, и сахар вместо соли. Разразившись слезами, Виолета крикнула, что она не вынесет, если отец сейчас же не выгонит вон этого негодяя! Целые месяцы он дразнит, он терзает ее! Он перехватил ее письмо…

Холодный, скользкий, лакей Редер подал ротмистру сковородку с яичницей. Ротмистр, который после отвратительно проведенной ночи сошел вниз в плохом настроении, тотчас же вспылил. Он сильно ударил вилкой о край сковородки и закричал на дочь — что это еще за письмо? Какие, черт возьми, она пишет письма, да еще господину лакею?

Он заметался по комнате и грозно сверкнул глазами на Редера. Лакей продолжал делать свое дело.

Виолета ответила торопливо и бессвязно. Она боялась, как бы болтливый лесничий не проговорился о складе оружия. Она хотела послать через Редера несколько строк лейтенанту, предупредить его. А этот негодяй забрал письмо и не хочет его отдать.

Ротмистр взбесился.

— Вы украли письмо моей дочери! — заорал он на лакея. — Завладели военной тайной! В ваших руках — склад оружия!

Губерт поставил сковородку с яичницей на сервант. Он холодно посмотрел на ротмистра: ничто так не разжигает гнев, как спокойствие противника.

— Простите, господин ротмистр, но это незаконные склады оружия, сказал он.

Ротмистр схватил лакея за лацканы его темно-серой куртки и встряхнул. Губерт, не сопротивляясь, позволил себя трясти. Ротмистр кричал, но Губерт не кричал (когда Армгард впоследствии утверждала, что лакей грозил ротмистру, это была ложь. Ведь Армгард никогда не выносила гордеца Редера).

— Предателей к стенке! — крикнул ротмистр. Но через минуту он сказал: Если вы вернете письмо, все будет прощено и забыто.

— Выгони его вон, папа! — закричала Виолета.

Ротмистр выпустил лакея и мрачно произнес:

— Можете вы еще что-нибудь сказать в свое оправдание? Иначе вы уволены!

Виолета вздрогнула. Она знала: стоит только Губерту открыть рот, стоит только рассказать кое-что отцу — и все пропало. И все же она рискнула, смутно чувствуя, что Губерт говорить не будет, что он вовсе не заинтересован в выдаче ее секретов отцу.

И Виолета оказалась права.

— Значит, я уволен без предупреждения, — только и сказал Губерт.

В последний раз окинул он взглядом столовую. Положил на буфет салфетку, которую во время всей этой перепалки держал под мышкой. Открыл сковородку. Холодно спросил:

— Яичницу подогреть?

Ответа не последовало.

Редер пошел к дверям, отвесил легкий поклон, сказал с невозмутимым спокойствием:

— Приятной поездки, господин ротмистр!

Он вышел. На Виолету он не оглянулся.

Ротмистр продолжал задумчиво жевать, гнев не лишил его аппетита, даже усилил. Рассеянно взглянул он на дочь. Затем выпил две рюмки коньяка и направился к машине. Он только сказал:

— Итак, в Остаде, Фингер, — и снова погрузился в молчание.

У ротмистра, по складу его характера, за периодом деятельности неизбежно следовал период раздумья о содеянном. Ротмистр выгнал лакея, теперь он начал раздумывать о том, почему он, собственно, его выгнал. Не так уж легко было уяснить себе это. Теперь, задним числом, многое из того, что было ему понятно в минуту гнева, казалось непонятным. Разве этот субъект надерзил ему? Да, конечно, надерзил, ротмистр прекрасно это помнит. Но чем именно? Что он, собственно, сказал?

Виолета молча сидела возле отца. Она остерегалась прерывать его раздумье одним из тех наивных девических замечаний, которые у нее обычно были наготове для него и всегда приводили его в наилучшее расположение духа. Дети знают недостатки своих родителей лучше, чем родители недостатки своих детей. Дети смотрят на родителей безжалостно ясным взглядом — ни любовь, ни симпатия не ослепляют их в ту пору, когда они делают свои первые открытия в новом для них мире. Виолета видела, что отец думает о ней. Всякая попытка отвлечь его внимание только насторожит его. Надо выждать, пока он начнет говорить, спрашивать. Папа — из тех людей, которые незаметно перескакивают с вопроса на вопрос и вскоре совершенно теряют из виду свою первоначальную цель.

Перед поездкой Виолета сделала нечто недозволенное, это пришло ей в голову, когда она увидела, что отец пропустил две рюмки коньяку. Вчера, у дяди, она выпила много ликеру, она даже не знала сколько, отец тоже не имел об этом понятия. От ликера ей стало хорошо, он придал ей храбрости, иначе она ни за что не отважилась бы вступить в спор с матерью. Он привел ее в хорошее, задорное настроение. Когда отец встал из-за стола, чтобы надеть пальто, Виолета, осторожно косясь на дверь, быстро плеснула коньяку в рюмку отца. Наполнив рюмку, она опорожнила ее не отрываясь. И почти не думая о том, что делает, выпила, как отец, вторую вслед за первой.

Приятно сидеть, забившись в угол автомобиля. Она тепло укрыта, мимо окон медленно скользит ландшафт — бесконечные пустынные пашни или смутные силуэты людей, идущих за плугом; вверх, к небу, уходят картофельные поля с мокрой, жухлой, увядшей ботвой; длинные ряды крестьян, копающих картофель, ползают на коленях с трехзубыми мотыжками в руках; на минуту они поднимают голову и смотрят вслед быстро проносящейся машине. А дальше — почти неоглядные леса; деревья подступают так близко к дороге, что порою ветви их с шумом задевают за стекло машины. Испуганно откидываешься назад, смеешься своему испугу и смотришь на стекло, обрызганное бесчисленными водяными каплями, которыми обдала его ветка и которые так быстро осушает встречный ветер.

Проселочные дороги, эти размытые дождем, изъезженные тяжелыми возами, захолустные дороги, по которым приходилось ехать из Нейлоэ в Остаде, были из рук вон плохи, мощная машина не могла здесь показать себя. Шофер Фингер осторожно, со скоростью не больше тридцати километров в час, вел ее по ухабам и лужам, которыми так богаты эти образчики сельского дорожного строительства. Но, несмотря на медленный темп, это глухое гудение мотора, это эластичное покачивание машины, это плавное движение — все вливало в Виолету чувство спокойной радостной силы. Казалось, мотор отдает ей часть своей неиспользованной энергии. Это чувство еще усиливалось благодаря алкоголю, который медленно разливался теплом по отдыхающему телу, а затем рождал в мозгу целую вереницу образов; едва возникнув, они таяли и все же оставляли радостный след в душе.

Молодой организм жадно впитывал в себя яд. Вкус и обоняние противились запаху алкоголя; быстро глотая его, она дрожала всем телом, но что не нравилось небу, сулило тем больше удовольствия какому-то другому органу, не то мозгу, не то еще более таинственному центру, который часто против нашей воли решает, что любить и что ненавидеть. Теперь Вайо хотелось бы молча ехать рядом с отцом до самого Остаде, до «него», хотя она уже и не боялась неизбежного объяснения. Мчаться вдаль было невыразимым блаженством: она всей душой отдыхала!

Но объяснение, конечно, началось; как раз в ту минуту, когда Виолета отдалась особенно приятным мыслям о свидании со своим Фрицем, ротмистр поднял голову и спросил довольно угрюмо:

— Откуда ты, собственно, знаешь этого лейтенанта?

— Но, папа, — с упреком воскликнула Виолета, — его же знают все!

— Все! Я его не знаю! — с раздражением ответил ротмистр.

— Но, папа, ведь ты еще вчера вечером так его хвалил!

— Ну да! — Ротмистр несколько опешил. — Но я с ним не знаком — в обычном смысле этого слова. Он даже мне не представлен. Я не знаю, как его зовут…

— Я тоже не знаю, папа!

— Что? Чепуха! Не лги, Виолета!

— Но право же, папа! Честное слово! Во всей округе его называют лейтенант Фриц. Ведь так тебе сказал и лесничий.

— Мне ты ничего об этом не рассказывала! Ты что-то от меня скрываешь, Виолета!

— Да нет же, папа! Я говорю тебе все!

— Но не о путче и не о лейтенанте!

— Ты же был в отъезде, папа!

— А разве он не приезжал еще раньше?

— Нет, папа! Только в последние недели.

— Значит, не он был тот человек, который ночью шел с тобой и Губертом по двору?

— Да это же был лесничий Книбуш, папа! Я уже сто раз говорила.

— Значит, мама была к тебе несправедлива?

— Конечно, папа!

— Я всегда ей это говорил!

Ротмистр снова погружается в молчание. Но это уж не то угрюмое молчание. Господину фон Праквицу кажется, что он очень удовлетворительно выяснил дело. Но больше всего он доволен тем, что снова прав перед женой! Чувствуя себя виноватым — сегодня в особенности, — он испытывает потребность вновь и вновь доказывать себе собственную правоту. Единственное, что еще смущает его, это мысль, что Виолета собиралась за его спиной отослать письмо, в котором предостерегала лейтенанта. Это доказывает, что она либо не доверяет отцу, либо находится с лейтенантом в каких-то таинственных отношениях.

Вдруг его точно варом обдает мысль, что Виолета ему налгала! Ведь когда она увидела лейтенанта возле склада с оружием, оба они вели себя так, будто друг друга не знают. Больше того, лейтенант был прямо-таки невежлив по отношению к Виолете. И все же Вайо написала ему письмо! Значит, они хотели обмануть отца. Или же они в самом деле познакомились позднее почему же тогда Вайо не предупредила его насчет лесничего?

Для ротмистра это неимоверно сложный вопрос, неразрешимая загадка, ему приходится напряженно размышлять, хитрить, чтобы во всем разобраться.

— Послушай, Вайо, — говорит он, недовольно насупившись.

— Да, папа? — Она сама готовность.

— Когда мы встретили лейтенанта возле склада с оружием, ты уже была с ним знакома?

— Конечно нет, папа, иначе бы он так не обращался со мной!

Но Виолета чует опасность, ей не хочется, чтобы отец слишком долго задерживался на этой мысли. И она переходит в наступление.

— Послушай, папа, — говорит она задорно. — Я думаю, ты, как мама, воображаешь, будто у меня любовные истории.

— Да что ты! — поспешно отвечает ротмистр. Волшебные слова "как мама" тотчас же вызывают в нем отпор. Но, подумав, он подозрительно спрашивает:

— Что ты называешь любовными историями, Виолета?

— Ну, лапаться и все такое, папа, — говорит Виолета с той девической строптивостью, которая кажется ей уместной в данном случае.

— "Лапаться" — какой ужас! — возмущается ротмистр. — От кого ты это слышала?

— От горничных, папа. Ведь все так говорят!

— Наши горничные? Армгард? Лотта?

— Конечно, папа, все так говорят. Но я не могу поклясться, что слышала это как раз от Армгард или Лотты.

— Я их выгоню! — бормочет про себя ротмистр. Таков его способ отделываться от неприятных вещей.

Виолета не расслышала его слов. Она очень довольна оборотом, который принимает допрос. Она смеется и рассказывает:

— Недавно я слышала, папа, как в деревне одна девушка сказала другой: "Ты зачем приходила в трактир — танцевать или лапаться!" Я так смеялась, папа!

— Ничего тут нет смешного, Вайо! — с возмущением говорит ротмистр. Это просто отвратительно. Я не желаю больше слышать ничего подобного и не желаю, чтобы ты слушала! Лапать — вульгарное слово!

— Разве это не то же самое, что обниматься? — с удивлением спрашивает Виолета.

— Виолета! — почти проревел ротмистр.

Звук этого гневного выкрика донесся через стекло до шофера: он оборачивается и смотрит на них с вопросительным видом. Господин фон Праквиц сердитым жестом показывает, чтобы он ехал дальше, что дело его не касается; шофер не понимает, он тормозит, открывает окно и спрашивает:

— Как вы сказали? Я не понял, господин ротмистр.

— Поезжайте дальше! — восклицает ротмистр. — Катите, не стойте.

— Хорошо, господин ротмистр, — вежливо отвечает шофер. — Через двадцать минут мы будем в Остаде.

— Ну, так езжайте! — еще раз сказал ротмистр.

Окно снова закрывается, машина несется вперед. И только теперь ротмистр с досадой произносит в закрытое окно: "Болван!" — а затем спокойнее, дочери:

— Для многих вещей существует приличное и неприличное название. Ведь ты не говоришь: "я жру", — ты кушаешь. Точно так же приличный человек не скажет вместо обниматься то другое, неприличное слово…

Виолета с минуту раздумывает. Затем говорит, оглядывая отца смеющимися блестящими глазами:

— Понимаю, папа. Когда ты хорошо настроен, то говоришь: мед; а когда плохо настроен, — слово, которое мне не разрешается употреблять, не правда ли, папа?

До Остаде ротмистр не произнес ни слова. Он не удостаивает Виолету ни одним замечанием — она очень довольна.

Они уже ехали вдоль Одера. Несколько оживившийся ротмистр велел шоферу остановиться на Старом рынке, возле ресторана "Золотой шлем". В "Золотом шлеме" бывали офицеры. Здесь они сидели по утрам, читали газеты за стаканчиком шерри или портвейна, саперы обменивались приветствиями с артиллеристами. Питомцы святой Варвары узнавали последние новости от обитателей саперных казарм: это было такое же излюбленное место встреч, как и офицерское собрание. Разумеется, в "Золотом шлеме" бывали и помещики.

По распоряжению ротмистра, новая машина, вместо того чтобы завернуть во двор, остановилась у дверей гостиницы.

— Мы сейчас же поедем дальше, — сказал он шоферу Фингеру.

Но он вовсе не намерен был тотчас же ехать дальше; ему хотелось, чтобы новая машина ослепляла своим блеском всех приходящих.

В зале никого не было, по крайней мере никого из тех, кем интересовался ротмистр. Только двое-трое штатских. Хотя ротмистр и сам был в штатском, он себя к таковым не причислял.

Было немного более одиннадцати. В это время или поближе к половине двенадцатого обычно являлись офицеры. Ротмистр обложился иллюстрированными газетами и юмористическими журналами. Разговаривать с дочерью он не имел ни малейшего желания, она его слишком рассердила. Заказав стаканчик портвейна для себя и чашку бульона для Виолеты, он погрузился в чтение.

Какое безобразие, что эта девчонка испортила ему еще и сегодняшний день. В Нейлоэ ты вообще жизни не рад! В течение трех минут ротмистр серьезно раздумывал над тем, не покинуть ли ему Нейлоэ и не вернуться ли на военную службу. Надо только дождаться путча, и все двери перед ним открыты! Успокоившись на том, что решение придется принять не раньше, чем послезавтра, ротмистр углубился в последний номер «Кляддерадача»[9] со свеженькими выпадами против правительства.

Виолета села так, чтобы видеть из окна рыночную площадь. Для городка, где назавтра ожидался большой путч, который должен был в корне изменить конституцию и правительство 60-миллионного народа, площадь казалась на редкость мирной. Мимо окон проехало несколько возов с картофелем или капустой, прошло несколько женщин с кошелками — ничего интересного, ничего нового, а главное, не видно ни одного мундира.

— Папа, сегодня совсем не видно военных! — воскликнула Виолета.

— У них сегодня есть дела поважнее, им некогда слоняться по городу, — с раздражением ответил ротмистр. — Кроме того, я читаю.

Но немного погодя он опустил газету на стол и тоже выглянул на площадь. Посмотрев на часы, он спросил кельнера:

— Почему же не видно господ офицеров?

— Уж пора бы им быть здесь, — ответил кельнер, посмотрев в свою очередь на часы.

Вполне удовлетворенный этим ясным ответом, ротмистр заказал второй стакан портвейна. Виолета тоже попросила портвейну, но ротмистр сказал угрожающим тоном:

— Хватит с тебя и бульону!

Кельнер отошел, сдерживая улыбку.

Виолета почувствовала себя опозоренной. Никогда уже она не сможет прийти в этот ресторан. Папа поступил с ней низко. Сверкающими от гнева глазами смотрела она на площадь. В автомобиле сидел шофер Фингер.

— Куда ты еще собираешься, папа? — спросила она.

Ротмистр вздрогнул:

— Я? Никуда я не собираюсь. С чего ты взяла?

— Зачем же ты сказал шоферу, что мы сейчас же поедем дальше?

— Не суйся не в свои дела! — с раздражением произнес ротмистр. — И знай, что спиртное по утрам — не для молодых девиц.

Он замолчал, молчала и Виолета. Оба долго смотрели на площадь. Никаких перемен. Ротмистру ничего более не оставалось, как заказать третий стакан портвейна. Он с досадой спросил кельнера, куда же девались господа офицеры?

Кельнер выразил недоумение, он и сам ничего понять не может.

Уныло, с возрастающей тревогой глядели отец и дочь в окно. Штатские снова завладели газетами, и только «Кляддерадач» остался в руках у ротмистра. Он нет-нет да заглядывал в него, но остроты казались ему плоскими: вся ситуация отнюдь не располагала к остротам! Что же он, черт возьми, будет делать целый день в этом скучном Остаде, если офицеры так и не покажутся? Дома его к обеду не ждут. Кроме того, у него нет ни малейшей охоты ехать сейчас домой! Он и вечером успеет услышать, что скажет его жена по поводу увольнения Губерта! Лучше всего бы поехать в одну из двух казарм и узнать в чем дело. Зря он только сказал Виолете, что не собирается никуда ехать!

Движение, сделанное его дочерью, заставило его встрепенуться. Она с таким самозабвением, с такой преданностью устремила взгляд в сторону двери, что ротмистр, забыв о светских манерах, круто повернулся на стуле и тоже вытаращил глаза.

В дверях стоит молодой человек в серых гольфах, в защитного цвета спортивной куртке. Он окидывает взглядом зал, его глаза останавливаются на стоящем возле стойке кельнере. Полубандитский штатский костюм до такой степени изменил его, что ротмистр не скоро узнает лейтенанта. Но узнав, вскакивает, поспешно подходит к нему и весело здоровается, радуясь новому впечатлению:

— Доброго утра, господин лейтенант, как видите, я уже здесь…

Молодой человек громко кричит через комнату кельнеру:

— Обер, два десятка сигарет!

Он холодно взглядывает на ротмистра и наконец решается процедить сквозь зубы: "Доброго утра".

— Ведь вы помните! — говорит ротмистр, очень удивленный таким обращением. — Ротмистр фон Праквиц. Мы встретились с вами вчера в курьерском. Господин майор, — фамилию он произносит шепотом: — Рюккерт. Вы… я… — И громче: — Я уже купил автомобиль. Хорошая машина. «Хорх». Вы, вероятно, заметили, она стоит у дверей…

— Да, да, — рассеянно шепчет лейтенант. Подошел кельнер, лейтенант берет у него сигареты, дает ему деньги, благодарит за сдачу и спрашивает:

— Господа офицеры не приходили?

Кельнер отвечает все теми же двумя фразами:

— Давно бы пора им быть. Я и сам не пойму.

— Та-ак, — говорит лейтенант, но даже ротмистр чувствует, что это для него недобрая весть.

Кельнер ушел, оба с минуту смотрят друг на друга.

— Извините, пожалуйста, я очень занят… — решается лейтенант.

Он говорит рассеянно, но не двигается с места и смотрит на ротмистра, как бы ожидая чего-то.

Ротмистр очень обижен, что его сообщение о покупке автомобиля произвело такое слабое впечатление. Все же ему не хочется отпустить лейтенанта. Это теперь единственный человек, с кем можно поговорить, от кого можно что-нибудь узнать.

— Вы не присядете к моему столу, господин лейтенант? — говорит он. Мне бы надо кое-что сказать вам…

Лейтенант, видимо, погружен в свои мысли. Он отрицательно машет рукой.

— Я, право, очень занят, — говорит он уклончиво.

Но когда ротмистр делает приглашающий жест, он идет вместе с ним к столу. Виолета все время не спускает с лейтенанта глаз.

— Вы ведь знакомы с моей дочерью, господин… — Ротмистр смущенно смеется. — Представьте, я забыл ваше имя, господин лейтенант!

Лейтенант несколько оживился под взглядом Виолеты. Она смотрит на него так умоляюще, с такой любовью, что это сразу же вызывает в нем сильнейший отпор. "Подумать только, она все еще не поняла, что с нею покончено! Ей надо сначала нагрубить!"

— Мейер, — представляется он. — Мейер! Мейер — очень приятная, очень удобная фамилия, не правда ли?

Он смотрит ей в глаза. Эти глаза молят о милости, о прощении.

— Нет, не думаю, чтобы я был знаком с фройляйн, или?.. — говорит он еще резче.

— Как же — в Нейлоэ… — шепчет Виолета, испуганно вздрагивая от этого жестокого взгляда, от этих жестоких слов.

— В Нейлоэ? Ах так! Разве мы там встречались? Простите, фройляйн, я что-то не помню.

И, обернувшись к ротмистру, который в полной растерянности следит за этой загадочной сценой, ибо дочь его — это-то он чувствует — глубоко возбуждена, потрясена, полна отчаяния, лейтенант добавляет:

— Нет, для меня прошу ничего не заказывать. Мне надо немедленно идти. Вы хотите мне что-то сказать, господин ротмистр?

— Я… не знаю… — протянул ротмистр.

Виолета молча сидит у стола, в лице у нее ни кровинки.

Лейтенант закинул ногу на ногу и поглядывает на нее с нарочито скучающим, нахальным видом, как бы заранее зная, что сейчас произойдет. Вот он закурил сигарету и говорит холодно:

— Если вы не знаете, господин… господин… имя, извините, я забыл (мстительный взгляд в сторону Виолеты), если не знаете, — разрешите мне уйти, я, как уже сказал, очень занят.

И продолжает сидеть с вызывающим видом. Еще минута — и он зевнет в лицо ротмистру и его дочери.

Ротмистр сдержался. Когда он не дома, он умеет сдерживаться.

— Короче говоря, — мямлит он, — моя дочь написала вам письмо по интересующему вас делу, письмо, которое попало не в те руки.

Все произошло так, как следовало ожидать. Лейтенант ткнул сигарету в пепельницу, он чувствовал на себе умоляющий взгляд девушки. С тлеющей сигареты он перевел глаза на ротмистра и, глядя на него, сказал:

— Я, разумеется, к вашим услугам, господин ротмистр. Я ничего не отрицаю. Но только, — добавил он быстрее, — я был бы вам благодарен, если бы вы подождали до конца завтрашнего выступления. Тотчас же после этого мои друзья явятся к вам.

Ротмистр был очень старый человек: впалые виски, белые волосы, осунувшееся лицо. Он сказал почти неслышно:

— Я понял вас — правильно?

— Папа! Фриц! — умоляюще воскликнула девушка.

— Вы поняли меня совершенно правильно, — подтвердил лейтенант своим надменным, бесстыдным голосом.

— Фриц, ах, Фриц! Ах, папа… — прошептала девушка. Глаза ее были полны слез.

Ротмистр сидел точно окаменев. Он держал за ножку рюмку с портвейном, он вертел ее, он, казалось, изучал цвет вина. На языке его был не вкус вина, а вкус горечи, пепла… горечи и пепла целой жизни…

— Фриц, ах, Фриц… — донесся до него плачущий голос Виолеты.

Внезапным движением он плеснул остаток портвейна в дерзкое, надменное лицо молодого человека. С глубокой радостью смотрел Иоахим фон Праквиц, как бледнело это лицо, как задрожал твердый подбородок…

— Так, значит, я вас правильно понял, господин лейтенант?.. — спросил он злорадно.

Виолета вскрикнула, но тихонько. Лейтенант был молод и потому, вытирая вино с лица, бросил боязливый взгляд в зал: штатские сидели, закрывшись газетами, но кельнер у буфета испуганно вздрогнул и начал торопливо и смущенно вытирать оцинкованную стойку.

— Это уже лишнее, — с ненавистью прошептал лейтенант и встал. — Между прочим, я всегда терпеть не мог уважаемую фройляйн, вашу дочь.

Ротмистр застонал. Он хотел вскочить, он хотел ударить по этому жестокому, ненавистному лицу, но ноги дрожали, все вокруг вертелось, он ухватился за стол. В ушах кровь шумела, как прибой — издалека услышал он голос дочери.

"Неужели у нее нет ни капли гордости? — с удивлением подумал ротмистр. — Она еще может с ним разговаривать!"

Он уже не понимал, что она говорит.

— Ах, Фриц! — с плачем крикнула Виолета. — Зачем ты это сделал? Теперь все кончено! Ведь папа ничего не знал…

Он смотрел на нее светлыми злыми глазами, не говоря ни слова, полный презренья и брезгливости.

Она обошла вокруг стола, не все ли ей равно, где они. Она схватила его за руку, она умоляла:

— Фриц, не будь таким злым… Папа сделает все, что я захочу, я уговорю его… Ведь я не могу без тебя… Если бы ты хоть раз в неделю, хоть раз в месяц приходил ко мне, ведь мы можем пожениться…

Он сделал движение, чтобы вырвать руку.

Виолета смотрит на него расширенными от страха, влажными от слез глазами. Она пытается овладеть собой, она делает попытку улыбнуться:

— Папу я, конечно, уговорю, ведь все это ошибка, он ни о чем не знал! Он извинится перед тобой, Фриц, за вино… Это было так гадко с его стороны! Клянусь тебе, он извинится…

— Как это папа ничего не знал? — спросил он. — Ведь он говорил о письме?

Это первые слова, с которыми он к ней обращается, холодный, недоверчивый вопрос — единственный ответ на ее умоляющий лепет…

Но она уже счастлива, что он опять заговорил с ней, она крепче сжимает его руку, эту костлявую, жестокую руку, она торопливо шепчет:

— Папа говорил совсем о другом письме! Я тебе написала еще раз о складе оружия: лесничий подсмотрел, как ты его закапывал! И письмо было перехвачено. Не смотри на меня так ужасно, Фриц! Фриц! Фриц! Склад оружия еще на месте… Я не сделала ничего плохого, Фриц, прошу тебя…

Она говорит громче и громче, и вот его рука ложится на ее губы. Штатские вынырнули из-за своих газет и негодующе, смущенно, с любопытством следят за этой сценой. Ротмистр вздрагивает, он шепчет точно во сне:

— Оставьте мою дочь…

Ему кажется, что он кричит. Кельнер делает шаг от буфета по направлению к молодым людям и снова нерешительно останавливается: вмешаться или нет…

Но лейтенант понял все: отсутствие офицеров в ресторане, нарушение связи с рейхсвером… Он понял, что под угрозой весь путч, — переворот, подготовлявшийся целые месяцы — и виноват он! Нет, виновата она!

Закрывая ей рот рукой, он шепчет ей на ухо — и его ненависть все сильней разгорается при виде этого мягкого, преданного, безвольного лица.

— Ты! Ты принесла мне лишь несчастье! — шепчет он. — Ты противна мне я не захотел бы тебя, будь ты вся в золоте! Меня тошнит от тебя; меня в дрожь кидает от твоих вздохов; я готов разорвать себя на куски, как вспомню, что касался тебя! Слышишь ты, понимаешь ты меня, — шепчет он громче, так как она закрыла глаза и безжизненно лежит на его руке. — Все ты сгубила своей проклятой дрянной любовью! Слышишь, ты! — Он говорит еще громче, он встряхивает ее. — Слушай хорошенько, если склад еще на месте, тогда я постараюсь найти смерть завтра, но если оружие унесено, я застрелюсь еще сегодня вечером, по твоей милости, слышишь ты, из-за твоей драгоценной любви! — Он смотрит на нее, торжествуя, полный ненависти. Она так безжизненно повисла на его руке, на минуту он теряет нить. Но одно еще он должен сказать ей. Пусть себе кельнер умоляюще трясет его за плечо. Он шепчет ей на ухо:

— Приходи ко мне сегодня вечером, понимаешь, дорогая? Туда! Красив я буду — до конца дней своих будешь помнить, как я лежу там — с разлетевшейся в куски головой!

От ее крика все вздрогнули, бросились к ней. Лейтенант оглядывается, словно проснувшись.

— Вот она, берите ее — мне она не нужна! — кричит он кельнеру и так внезапно выпускает из рук девушку, что она падает наземь.

— Послушайте, поднимите ее по крайней мере! — в бешенстве кричит кельнер, но лейтенант уже выбежал из зала.

5. ЛЕЙТЕНАНТ В ТИСКАХ

Лейтенант и сам не знал, как попал к себе, в маленькую гостиницу. Он стоял у себя в номере, он смотрел на побеленные стены, он прислушивался к гулу голосов, который доносился снизу, из общего зала, и ни на минуту не затихал.

— Замолчите! — крикнул лейтенант с искаженным от ярости лицом, но шум не прекращался. Еще минуту он прислушивался, еще минуту ему казалось, что он слышит покорный, умоляющий голос, хныканье рабыни. О, будь она проклята!

Понемногу он пришел в себя. Выпил стакан застоявшейся воды, огляделся вокруг и увидел несколько кителей защитного цвета, висевших на деревянных вешалках. Он не мог решить, в чем ему поехать «туда» — в штатском или в военной форме. Долго раздумывал, что будет правильнее, но не мог прийти ни к какому решению.

— Нелегкая штука жизнь, — сказал он, сел на стул и снова впал в раздумье. Он уже не мог сосредоточиться на выборе одежды, мысли понеслись дальше. Вспомнилось, что сегодня вечером, в девять часов, ему приказано забрать оружие из Черного лога. Что же ему за неволя ехать туда раньше? Если оружие забрано, то это так же плохо в девять часов вечера, как и в полдень: он сделает вид, что ему ничего не известно. Ротмистр с дочерью будут молчать, никто не перетряхивает на людях свое грязное белье. Тут он насмешливо захихикал при мысли, как грязно белье этой дочери.

"И подлец же я! Ну и подлец", — застонал лейтенант, но он не думал этого на самом деле.

В конечном счете он подлец ровно настолько, насколько должен был стать подлецом в этой жизни. Вот он сидит, сжав голову руками, деревенский донжуан, таинственный лейтенант Фриц, скорый в действиях и в любви. Его жизнь была бесшабашная жизнь — запах пороха, долгие поцелуи с привкусом крови, гладкое, холодное оружие в руках и гладкие холодные тела девушек под платьем, огонь в небе — от пылающих после обстрела деревень — и вечный всепожирающий огонь в теле. Он мог хладнокровно поджечь дом какого-нибудь Гаазе, если это было ему нужно, но он мог также вбежать в объятый пламенем сарай, чтобы вывести лошадей — таков он!

И именно потому, что он таков, он не станет ждать вечера, чтобы удостовериться насчет оружия. Нет, он поедет сейчас же, и если оружие сгинуло, то сгинуть и ему — в точности так, как он сказал этой проклятой девчонке. Он хорошо знает, что для многих лейтенант Фриц — человек сомнительный, и майору он нужен только потому, что его можно использовать для определенных поручений. Но у него есть своя честь, и для этой чести невыносимо зависеть от молчания какой-то фройляйн фон Праквиц.

Лейтенант порывисто подымается, все его колебания как рукой сняло. Он вынимает из шкафа чемодан, вытаскивает из-под грязного белья свой револьвер. Стоит с револьвером в руке. Предохранитель спущен, но револьвер заряжен еще с тех пор. Он хорошо помнит, как гнал этого недоростка Мейера, эту скотину, он был в нерешительности, он сдрейфил — тогда этот тип бросил ему под ноги чемодан!

Нет, с ней ему не повезло, вокруг нее одни лишь ничтожные людишки: трусливый Мейер, болтливый Книбуш, негодяй лакей, придурковатый отец. Этот вообразил, что можно что-то доказать, плеснув человеку в физиономию вино, а потом, сраженный собственным геройством, раскис, — сидит пьянехонек у стола. Но ничтожнее всех она сама с ее романтическими претензиями: "Не могу без тебя!" — когда любой мужчина в Нейлоэ, в мире мог бы дать ей то, что дал ей он!

Раздался стук в дверь, лейтенант порывисто сунул револьвер в широкий карман штанов, а потом уже крикнул: "Войдите!" Но это только коридорный Фридрих, он докладывает, что господин Рихтер прислал за господином Фрицем: пусть явится к нему тотчас же.

— Ладно, ладно, будет сделано, Фридрих, — говорит лейтенант легким тоном, мысленно произнося проклятье. Он спокойно, аккуратно расчесывает волосы перед зеркалом, а Фридрих, — разумеется, и он соучастник заговора, но лишь как мелкая сошка, — внимательно следит за ним. Лейтенант наблюдает в зеркале лицо стоящего позади Фридриха. Это — грубое лицо, точно вылепленное из глины, с бесформенным носом. Но как ни грубо это лицо, на нем нетрудно прочесть тревогу, озабоченность. Лейтенант решается.

— Ну, Фридрих, в чем дело? — спрашивает он, улыбаясь.

Фридрих смотрит на лейтенанта в зеркало, он быстро говорит:

— В казармах запрещены увольнения в город.

Лейтенант с видом превосходства улыбается:

— Это мы давно знаем, все в порядке, Фридрих. Ты думаешь — перед таким делом пускают людей в город, чтобы они там перепились?

Фридрих медленно кивает бесформенной головой.

— Да, понимаю. Но, господин лейтенант, люди рассказывают…

— А ты веришь всяким россказням? Людских толков не переслушаешь, Фридрих.

— Но…

— Брось ерунду молоть! Все это болтовня, наш брат повинуется и делает свое дело.

— Но, — сказал Фридрих, — говорят, перед артиллерийской казармой остановилась машина шпионской комиссии, господин лейтенант.

Коридорный, этот жалкий нуль, один из тысяч, не спускает глаз с лейтенанта. Нельзя распускаться, выказать испуг. Лишь на мгновение закрыл он глаза, будто мигнул, и уже снова смотрит в зеркало на самого себя и на того, другого. Задумчиво постукивает гребнем о край умывального таза и спрашивает:

— Ну, а дальше? Она все еще там?

— Нет, господин лейтенант, уехала.

— Видишь, Фридрих, — говорит лейтенант, стараясь успокоить одновременно и себя. — Видишь, Фридрих. Она постояла и уехала. Вот как. Этим господам надо всюду сунуть свой нос. На то они и шпики. Разумеется, они что-то пронюхали; немыслимо, чтобы люди не болтали немножко, раз сотни человек знают о нашем деле. Они хотели кое-что разведать, но, видишь, убрались прочь. Разве они убрались бы, если бы действительно что-нибудь знали?

Теперь лейтенант обернулся, он глядит на Фридриха прямо, а не в зеркало. То ли это внушительный взгляд, то ли действие его слов, но он видит, что убедил лакея.

Тот говорит:

— Господин лейтенант совершенно прав: людских толков не переслушаешь. Надо повиноваться.

Лейтенант в душе насмехается: дело дрянь! Подумаешь, какой успех, одного убедил, одного из трех тысяч! Дьявол знает, что тем временем нашептывают на уши другим… Тут надо бы иметь полк глухонемых.

— Не то чтобы я боялся, господин лейтенант, — продолжает коридорный, но я так доволен, что наконец нашел работу, а хозяин сказал, что выкинет меня вон, если я буду участвовать в путче.

Лейтенант делает движение, и Фридрих торопится досказать свою мысль:

— Я ведь пойду, господин лейтенант, и прихвачу с собой охотничьи ружья хозяина, как приказано. Если завтра все сойдет хорошо, пусть себе выкидывает! Но ведь вы понимаете, господин лейтенант, если никакой надежды на успех… остаться без работы тоже невелика радость…

— Нет, нет, Фридрих! — смеется лейтенант и хлопает по плечу коридорного. — Дело на мази. Все в порядке. Жизнью тебе ручаюсь.

Он так и сказал, он так и хотел сказать. Ведь все ему до черта безразлично, так пропадай все пропадом! Жалеть ему, что ли, это чучело! Каждый хочет застраховаться. Трусы!

— Благодарю вас, господин лейтенант, — говорит Фридрих сияя.

— Видишь ли, друг, — милостиво смеется лейтенант, — поменьше слушай всякие враки! Еще как твой хозяин обрадуется, что ты за него участвовал в путче! — Другим тоном: — Да, забыл, Фридрих, мой велосипед в порядке? Мне надо еще сегодня за город.

— Само собой, господин лейтенант, но вы ведь хотели сначала пойти к господину Рихтеру…

— Верно! — говорит лейтенант и уходит.

Он шагает не спеша, покуривая; в уборной он быстро откидывает предохранитель и убеждается, что один патрон в стволе еще есть. Так, с револьвером в кармане, зажав его в руке, он сначала идет к Рихтеру, который, разумеется, вовсе не Рихтер, как и он не Фриц; он что-то вроде начальника… Смешно: с тех пор как лейтенант услышал об автомобиле Антанты, его настроение улучшилось на сто процентов. Если всем осужденным на смерть так весело, ужасно весело, как ему, то болтовне насчет смертной казни — грош цена. А ведь может случиться, что через несколько минут, у господина Рихтера, уже взорвется бомба. И он вместе с ней!

Но в дальнейшем все протекает как нельзя более мирно. У Рихтера много народу, кто в штатском, кто в поношенной форме, без знаков различия офицеры в отставке. Лейтенант знает их всех, он ограничивается коротким поклоном и подходит прямо к Рихтеру, который шушукается с единственным незнакомцем, «настоящим» штатским.

Да, собственно, и Рихтер, долговязый, весь в черном, "Карандаш божий" (как называет его между собой молодежь), похож на штатского. Он всегда все записывает, он что-то там по части тактики — пороху, видно, и не нюхивал. Лейтенант его терпеть не может, а Рихтер точно так же не терпит лейтенанта.

Поэтому он довольно резким жестом дает понять молодому человеку, чтобы тот подождал в отдалении, и продолжает шептаться с толстым штатским. Лейтенант отворачивается и со скучающим видом оглядывает комнату.

Это задняя комната трактира, что-то есть в ней пустынное, блеклое, и что-то такое же пустынное, блеклое, гнилое есть во всех этих людях. Какая подлость, что ему приходится здесь стоять и ждать. Он поглаживает пальцем револьвер в кармане, он с первых же слов Рихтера поймет, известно ли что-нибудь о нем этим людям. До его ушей долетает несколько слов, произнесенных толстяком штатским, — он не особенно хорошо расслышал, но это как будто «Мейер» и «сыщик». На свете тьма Мейеров, но лейтенант глубоко убежден, что речь идет об одном-единственном Мейере. Этот скот родился на свет, чтобы испортить ему жизнь. Почему он не дал ему изжариться в огне начавшегося лесного пожара! Вот награда за добрые дела!

В сущности ждать бессмысленно! Все уже ясно и решено! Вон отсюда — и точка! Зачем еще подвергаться оскорблениям!

Лейтенант соображает, где в этом трактире находится уборная, — впрочем, не надо создавать неприятностей для своих. Надо уйти куда-нибудь подальше, куда-нибудь в лес, в чащу — нет, лучше всего туда, куда он обещал ей прийти. Ни забыто, ни прощено это ей не будет!

— Прошу вас, господин лейтенант!

Он с облегчением вздыхает! Может быть, это только передышка, какую дают обреченному на казнь, но все же передышка, возможность перевести дух, быть тем, чем ты был, верить в будущее. Он внимательно слушает, как Рихтер разъясняет ему, что с сегодняшнего утра всякая связь с рейхсвером прервана. Никого не пускают в казармы, никто не выходит из казарм. На улицах ни одного офицера, на телефонные звонки даются лишь уклончивые, ничего не значащие ответы…

Ах, теперь видно, как ненадежна была вся подготовка! Горсточка людей, остатки официально распущенных дружин «фрейкорпса»,[10] да каких-нибудь две-три тысячи человек ополченцев — все это сила, если рейхсвер пойдет с ними, и смешная беспорядочная банда, если рейхсвер воспротивится! Они твердо рассчитывали на рейхсвер. Разумеется, никаких официальных переговоров не было, учитывая, в какое положение поставлен рейхсвер. На развалинах армии, на обломках революции создавать новую армию под подозрительными взглядами бывших врагов, все еще оставшихся врагами. Всю ответственность брали на себя люди, стоявшие вне рейхсвера. Но офицер в отставке говорил с кадровым офицером, одни говорили, другие слушали, не было сказано ни да, ни нет, ни так, ни этак, но чувствовалось: если мы наше дело сделаем, они мешать нам не будут.

И вот внезапно, как гром среди ясного неба, накануне развязки, это непостижимое молчание, совершенно незаслуженная холодность, нарочитая сдержанность, почти отказ. Рихтер продолжает говорить, он подчеркивает, что прежде всего надо разобраться в этой путанице, пролить свет на эту загадку, нельзя же вести людей против рейхсвера, если он — враг!

Черный долговязый Рихтер, "Карандаш божий", говорит так выразительно, лейтенант, конечно, понимает, чего от него хотят?

Лейтенант слушает с серьезным и внимательным видом. В нужных местах он кивает головой и даже роняет время от времени «да», но он вовсе не слушает, он как одержимый думает об этой девчонке. В нем кипит дикая, жгучая ненависть: неужели большое, важное дело рискует провалиться из-за этакой ничтожной влюбленной самки! Неужели напрасным было все, что подготовляли сотни людей месяцами работы, для чего они рисковали честью, жизнью, имуществом — и все потому, что эта дрянь не могла придержать язык. Это немыслимо, этого не должно быть — о, надо было еще и не так ее огреть! Надо было таскать ее за волосы, бить по этому размякшему от любви лицу!

(Но ни лейтенант, ни его начальник, тоже заговоривший о предательстве, не понимают, что дело, которое может провалиться из-за болтовни пятнадцатилетней девочки, — обречено на провал. Что это только авантюра, без животворной искры — идеи. Что все они под гипнозом болотных огоньков этого гнилого времени, что они думают лишь о сегодняшнем дне, а не о последующей вечности, как и в Берлине ради сегодняшнего дня и часа работает печатный станок.)

Рихтер замолчал. Он сказал все. Он надеется, что этот сомнительный господин лейтенант его понял. Но, несмотря на внимательный вид, мысли господина лейтенанта где-то далеко, и он вопросительно взглядывает на Рихтера.

Приходится волей-неволей пускаться в подробности — отвратительная вещь для опрятного человека.

— Я слышал, — шепчет он, осторожно оглядываясь на толстяка штатского, который все еще стоит вблизи, точно дожидаясь чего-то. — Я слышал, что вы имеете возможность… гм… узнать, что делается за кулисами. У вас есть некоторого рода связи…

В его голосе так ясно звучит брезгливость, что слабый румянец заливает щеки лейтенанта, но он ничего не говорит, он лишь внимательно смотрит на начальника.

— Да, так вот! — нетерпеливо добавляет Рихтер и сам краснеет. — К чему все эти околичности! В интересах дела прошу вас использовать свои связи, и мы будем знать, чего нам держаться.

— Сейчас? — спрашивает лейтенант.

По правде говоря, ему хотелось бы лишь промчаться на велосипеде мимо ресторана, посмотреть, стоит ли еще у дверей великолепный «хорх», а затем немедленно поехать в Черный лог, и, если он застанет там то, что уже почти ожидает увидеть, тотчас же на ее глазах сделать обещанное. Нет, он ее не тронет, но эту картину ей придется нести через всю жизнь, как величайшую казнь. Она так хрупка, что не справится с этим: изо дня в день жить с такими воспоминаниями и ночами просыпаться, вскакивать, кричать — все с той же картиной перед глазами.

— Сейчас? — нерешительно спрашивает лейтенант.

Долговязый почти рассердился.

— А когда же? Вы думаете, у нас еще много времени впереди? Ведь надо знать, что делается!

— Боюсь, — говорит лейтенант в отместку за то, что Рихтер покраснел, боюсь, что у молодой дамы в эту пору не найдется для меня времени. Ведь это попросту горничная, и сейчас она занята уборкой. Да и кухарка не очень-то меня жалует!

"Вот! — думает лейтенант, — проглотите это! Если вы хотите меня использовать, нечего корчить из себя чистюль".

Но господин Рихтер становится холодно-вежлив.

— Я убежден, господин лейтенант, — говорит он, — что вы можете все это уладить. Я буду ждать вас здесь с вестями, скажем, через час.

Лейтенант отвешивает поклон. Рихтер уже хочет его отпустить, но в этот момент замечает жест толстяка.

— Да, верно, еще несколько вопросов, господин лейтенант, по другому делу, которое поручено вот этому господину.

Толстяк подходит ближе и слегка кланяется. Он наблюдал лейтенанта во время разговора с Рихтером, сейчас он почти не смотрит на него. Но лейтенант поражен холодным, ледяным взглядом, блеснувшим из-под век толстяка, который кажется скорее простолюдином, чем «господином».

Жестоко, без обиняков, без намека на вежливость толстяк спрашивает:

— Нейлоэ в вашем округе?

— Да, господин?..

— Склад оружия в Черном логе — тоже?

Лейтенант бросает досадливо-вопросительный взгляд на господина Рихтера, который нетерпеливым жестом приказывает ему отвечать.

— Так точно.

— Когда вы проверили склад в последний раз?

— Три дня назад — во вторник.

— Все было в порядке?

— Так точно.

— Были у вас какие-нибудь тайные отметки?

— По состоянию почвы я мог убедиться, что никто после меня не рыл землю.

— В ваших людях вы уверены?

— Вполне.

— Не думаете вы, что кто-нибудь мог следить за вами, когда вы закапывали оружие?

— Не думаю, иначе я тотчас же отвез бы оружие в другое место.

— Был ли кто-нибудь вблизи, когда вы его закапывали?

Лейтенант хочет обдумать, что для него выгоднее ответить. Но вопросы так быстро следуют друг за другом, взгляд, холодный, ледяной, пронизывающий, лежит на нем такой тяжестью, что он отвечает торопливо, не успев обдумать своих слов, не успев взвесить последствий:

— Да.

— Кто?

— Господин фон Праквиц и его дочь.

— Вы их знаете?

— Только в лицо.

— Что вы им сказали?

— Я просил их уйти.

— Они ушли без возражений?

— Да.

— Не потребовали объяснений, не спросили, что вы делаете на их земле?

— Господин фон Праквиц — старый офицер.

— А дочь?..

Лейтенант молчал. Холодный, ледяной взгляд по-прежнему лежал на нем. "Ведь это же полиция! — думал лейтенант. — Ведь так допрашивают только преступников! Или при нашем подразделении состоит шпик? Нечто подобное я слышал…"

— А дочь? — настойчиво спросил толстяк.

— Не сказала ни слова.

— Вы не были с ней знакомы ближе?

— Я знал ее только в лицо.

Этот взгляд, этот проклятый, сверлящий взгляд! Если бы иметь представление, что известно этому типу, — а то бредешь буквально ощупью, впотьмах. Каким-нибудь ответом утопишь себя — и тогда! И тогда!.. Точка.

— Вы уверены, что никто из них позже не совал туда свой нос?

— Совершенно уверен.

— Почему?

— Я видел бы это по состоянию почвы.

— Я думаю, что в ротмистре фон Праквице и его дочери мы можем быть уверены, — вмешался Рихтер, — между прочим, оба они сейчас в городе, я видел, как они вошли в гостиницу "Золотой шлем"…

— Можно бы их опросить, — задумчиво сказал толстяк, не спуская с лейтенанта холодного как лед взгляда.

— Да, опросите! И я пойду с вами! Пойдемте, отправимся туда! — почти закричал лейтенант. — Что случилось? Предатель я, что ли? Или я болтал?! Идемте же со мной, вы, господин полицейский! Да, я как раз пришел из "Золотого шлема", я сидел за одним столом с господином ротмистром и его дочерью… я…

Он остановился, он с ненавистью посмотрел на своего мучителя.

— Что вы?.. — спросил толстяк, совершенно равнодушный к этому взрыву.

— Но прошу вас, господа! — умоляюще воскликнул Карандаш. — Господин лейтенант, не поймите нас превратно! Никто не хочет вас обидеть. У нас есть основание предполагать, что провалился один из складов оружия. Здесь в городе видели автомобиль контрольной комиссии. Мы еще не знаем, какой именно склад. Мы допрашиваем всех, кому были доверены склады оружия. Ведь не исключена возможность, что именно этим объясняется странное поведение наших друзей в рейхсвере…

Лейтенант глубоко перевел дыхание.

— Так спрашивайте! — сказал он толстяку. И все же ему показалось, что тот заметил даже его вздох.

Толстяк совершенно равнодушно продолжал допрос:

— Вы говорили о ресторане "Золотой шлем". «Я»… сказали вы и остановились.

— Но разве это необходимо? — тоном отчаяния воскликнул Рихтер.

— Я пил портвейн с ротмистром, быть может это я и хотел сказать. Я уже и сам не знаю… Почему же мы не идем? — еще раз крикнул лейтенант, но на этот раз не с отчаянием, а насмешливо, играя со смертью, которая, он знал, уже решена. — Я с удовольствием пойду вместе с вами. Меня это нисколько не затруднит. Можете допросить господина фон Праквица в моем присутствии!

— И его дочь… — подсказал толстяк.

— И его дочь… — повторил лейтенант, но очень тихо.

Наступила тишина, удручающая, долгая тишина.

"Чего же они хотят? — с отчаянием думал лейтенант. — Арестовать меня? Ведь они не могут меня арестовать. Я же не предатель. Я еще не обесчещен".

Толстяк, нисколько не стесняясь, шептал что-то на ухо Рихтеру. На лице Рихтера снова, еще яснее, чем прежде, выразилось омерзение, протест. Казалось, он что-то отрицал, с чем-то не соглашался…

Вдруг лейтенанту вспомнился один его бывший однополчанин, у которого полковник, на глазах у солдат, сорвал погоны. "Я же не ношу погон, подумал он растерянно, — этого он не может сделать со мной".

Он оглядел комнату, до дверей было шагов десять, на пути никого, он нерешительно шагнул по направлению к дверям.

— Еще минутку! — властно приказал толстяк. Он, даже не глядя, все видел своими холодными как лед глазами.

— Я честью своей отвечаю за склад! — воскликнул лейтенант, чуть ли не дрожа. Оба обернулись к нему. — И жизнью, — прибавил он ослабевшим голосом.

Они смотрели на него. Ему показалось, что толстяк незаметно покачал головой. Но Рихтер сказал живее:

— Хорошо, хорошо, господин лейтенант, — никто вас не подозревает.

Толстяк молчал. На лице его не дрогнул ни один мускул, но это неподвижное лицо говорило: "Я тебя подозреваю". Лейтенант подумал: "Уж если будут меня судить, только бы не ты, не по твоему закону".

Он спросил:

— Я могу идти?

Рихтер взглянул на толстяка, толстяк сказал:

— Еще два-три вопроса, господин лейтенант…

"Стыда, что ли, нет у этого субъекта! — в отчаянии думал лейтенант. Хоть бы скорее очутиться на улице!" Но он остановился и сказал:

— Пожалуйста, — будто все это ему безразлично.

И снова началось:

— Знаете вы управляющего Мейера из Нейлоэ?

— Немного. Его предложили в нашу организацию, но я его отвел.

— Почему?

— Он не понравился мне, показался ненадежным.

— Почему.

— Сам не знаю — такое было у меня впечатление. Мне кажется, он путается с женщинами.

— Так, путается с женщинами… И по этой причине вы считали его ненадежным?

Жесткий ледяной взгляд лежал на лейтенанте.

— Да.

— Возможно ли, чтобы Мейер подсмотрел, как вы закапывали оружие?

— Нет, это совершенно исключается! — поспешно воскликнул лейтенант. — В то время он уже давно уехал из Нейлоэ.

— Так, он уже уехал? Почему он уехал?

— Не знаю. Об этом можно бы спросить у фон Праквица.

— Вы полагаете, что кто-нибудь из Нейлоэ еще поддерживает связь с Мейером?

— Понятия не имею, — ответил лейтенант. — Может быть, одна из девиц.

— Вы этих девиц знаете?

— Простите, но… — с трудом выговорил лейтенант.

— Возможно, не правда ли, что вам то или другое имя знакомо?

— Нет.

— У вас, стало быть, нет никаких подозрений, как именно Мейер мог проведать о складе оружия?

— Да ничего он не может о нем знать! — крикнул, опешив, лейтенант. Ведь уж несколько недель, как он уехал из Нейлоэ.

— А кто может знать?

Снова молчание, тишина.

Лейтенант в бешенстве пожимает плечами, Рихтер успокоительно говорит:

— Утверждают, видите ли, что этот Мейер сегодня утром сидел в автомобиле контрольной комиссии. Но у нас нет уверенности, что это был именно он.

Впервые на лице толстяка появляется выражение досады. Он раздраженно смотрит на болтливого Карандаша. Но тот говорит в заключение:

— Ну, на сей раз вопросов довольно. Я вижу, толку от них мало. Вам дано задание, господин лейтенант. Итак, я жду вас через час. Может быть, вам удастся узнать то, чего мы здесь не знаем.

Рихтер делает прощальное движение, лейтенант кланяется и идет к дверям.

"Я иду к дверям", — думает он с облегчением.

И все же дрожит, боится, как бы толстяк, этот ужасный человек, не сказал еще чего-нибудь, не задержал его еще раз.

Но вслед ему не раздается ни слова, неприятное ощущение мурашек на спине проходит, будто расстояние ослабляет ледяной холод взгляда, которым провожает его сыщик. Лейтенант кланяется направо и налево. Усилием воли заставляет себя еще раз остановиться на пороге и закуривает сигарету. Затем берется за дверную ручку, открывает дверь, закрывает, проходит через зал трактира и вот он, наконец, на воле, на улице.

Ему кажется, что после долгого, мучительного пребывания в тюрьме его выпустили на свободу.

6. САМОНАДЕЯННЫЙ ЛЕЙТЕНАНТ ПРОСЧИТАЛСЯ

Очутившись на улице, лейтенант уже знал, что никогда он не вернется в ту комнату, к господину Рихтеру, никогда не сделает сообщения, которого ждут от него, никогда не назовет друга другом. "Честь потеряна — все потеряно", — прозвучало где-то внутри. Да, честь, которую он должен блюсти как офицер, эту честь он потерял. Он налгал, как трус, чтобы уклониться от приговора. Но не из страха смерти, со смертью он уже примирился, а потому, что хотел умереть по-своему, так, чтобы она запомнила!

Лейтенант засунул руки в карманы. Небрежно, с сигаретой в зубах, шагает он по улице в это серенькое утро, под тонким, как пыль, дождиком, в сторону отдаленной части города, где расположены офицерские виллы. Если хорошенько подумать, величайшая нелепость — пройти еще через это унижение, выспросить девицу Фриду, о чем говорили ее господа. Ведь он не доложит господину Рихтеру о результатах своей разведки. Пусть сами разделываются со своим путчем, он будет хлопотать только о собственных делах.

У лейтенанта, который, казалось бы, так беспечно, не замечая времени, слоняется по улицам в своем штатском тряпье и даже заходит в лавку купить себе полсотни сигарет, гораздо лучшего, чем обычно, сорта, залегла между бровей, как раз над переносицей, глубокая вертикальная складка: складка раздумья. Не особенно легко для молодого человека, который всю свою жизнь охотнее действовал, чем думал, отдать себе отчет в том, что, собственно, с ним произошло, чего он хочет и чего не хочет.

Глубоко удивила его мысль, как безразличен стал для него путч, ради которого он работал долгие месяцы, почти без всяких средств, лишая себя всего, что обычно любят молодые люди. Удивило его, как он равнодушен к тому, что уходит от друзей, которые уже перестали быть его друзьями, а ведь их общество всегда было ему дороже, чем любовь девушки.

Многое вынес он в это утро, чего ни за что не вынес бы в другое время, что привело бы его в бешенство: выплеснутый ему в лицо портвейн ротмистра, подозрения этого идиота Фридриха, почти неприкрытую брезгливость Рихтера и в заключенье позорный допрос, которому подверг его толстяк из уголовной полиции. Но все это с него соскочило бесследно, он, который годами не забывал нанесенной ему обиды и ничего никому не прощал, сейчас должен сделать над собой усилие, чтобы вспомнить эти столь недалекие события.

"Странно, у меня такое ощущение, будто я уже не здесь. Будто в этом мире уже ничто меня не касается. Будто я умирающий, от которого все отходит… Помнится, когда люди умирают, они начинают беспокойно шарить руками по простыне. Одни говорят: "Умирающий роет себе могилу", а другие: "Он ищет чего-нибудь, за что мог бы еще удержаться на этом свете". Не то ли со мной? Все ускользает, и я не нахожу в мире ничего, за что бы ухватиться… Но ведь я не умирающий, я совершенно здоров. Или какие-то клетки во мне уже знают, что им придется умереть? Может ли быть, что смерть — это не только уничтожение, вызванное болезнью, но и разрушение тела силою мысли? Неужто я и в самом деле предатель?"

Он останавливается, озирается вокруг, как бы очнувшись от страшного сна. Он стоит на широком, пустынном плацу, истоптанном сапогами многих сотен солдат, на желтоватой, глинистой, унылой земле, из которой лишь кое-где несмело пробивается сорная трава. На другом конце плаца высятся ярко-желтые голые стены казарм, обнесенные высокой желтой оградой, верхушка которой утыкана битым стеклом. Железные ворота, выкрашенные светло-серой краской, заперты, часовой в стальной каске, с винтовкой за плечом, расхаживает взад и вперед, стараясь согреться.

Лейтенант смотрит на эту картину, безотрадную, как дурной сон: в нем назревает мрачная решимость, что-то злое, смутное. Он идет прямо через площадь, он думает: "Сейчас увидим".

Он загораживает дорогу часовому и с вызовом смотрит на него.

— Ну, камрад? — говорит он.

Лейтенант знает этого человека, и человек знает его. Случалось, он угощал пивом этого солдата и его товарищей, случалось им вместе посидеть, поболтать. Однажды, на деревенской танцульке, где произошла драка, они вместе, бок о бок, очищали зал. Старые, выходит, знакомые, но часовой делает вид, что он знать не знает лейтенанта. Он говорит вполголоса:

— Уходите!

Лейтенант не уходит. Он еще больше насупился, он снова заговаривает с часовым.

— Ты, видно, загордился, знать меня не хочешь? — насмешливо спрашивает он.

Солдат и ухом не ведет, он проходит мимо, не говоря ни слова. Но, пройдя шесть шагов, поворачивается и снова приближается к лейтенанту. На этот раз лейтенант говорит:

— Послушай-ка, приятель, у меня нет курева. Угости меня сигаретой, и я сейчас же уйду.

Солдат бросает быстрый взгляд налево. Калитка открыта, видна часть усыпанной галькой дороги и окно караульной; он переводит глаза направо, на лейтенанта. На лице лейтенанта непонятное выражение насмешки, отчаяния, страха. Часовому трудно в этом разобраться, и все же ему чудится какая-то угроза, опасность, иначе он, вероятно, решился бы дать лейтенанту сигарету. Поэтому он молча проходит дальше, а возле будки снова делает поворот. Какое-то неопределенное чувство заставляет его, прежде чем поравняться с молодым человеком, снять с плеча винтовку.

Лейтенант весь во власти своего дикого, оголтелого отчаяния. Ему давно уже ясно, что рейхсвер знать их не желает, что отдан строжайший приказ не общаться с этими чужаками. Но он хочет нарваться на драку, хочет, чтобы его пустили в казарму, хотя бы в качестве арестованного. Тогда он спросит у дежурного офицера: "Что вы имеете против нас?" И если услышит об одном складе оружия… Ну и ладно! Конец! Ко-нец!!!

Мысль, которой он одержим, безумная мысль. Как будто дежурный офицер снизойдет до объяснения с арестованным, раз даже тем, кто на свободе, отказывают во всяких объяснениях!

Но в том-то и дело, что лейтенант уже ничего не соображает, он совершенно правильно заподозрил, что клетки в нем уже больны. На этот раз он пропускает часового мимо, не затронув его, но как только тот поворачивается к нему спиной, — закуривает сигарету. Выпуская облако дыма, он смотрит на возвращающегося солдата, радуясь глуповато-удивленному выражению его лица: зачем же у него только что просили курева? Лейтенант протягивает ему другую сигарету:

— Бери, приятель, раз у тебя не нашлось ни одной для меня.

Солдат останавливается.

— Уходите, или я вызову караул, — решительно произносит он.

— Я уйду, — отвечает лейтенант, — если ты возьмешь сигарету.

Солдат молча смотрит на него. Он не протягивает руку за сигаретой, только чуть-чуть приподнимает винтовку.

— Нечего тут! Уходите! — пытается он его образумить.

Но и лейтенанту хотелось бы уговорить солдата.

— Приятель, — просит он, — возьми сигарету! Сделай одолжение, возьми. Тогда я буду знать, что ты еще мне приятель. На! — Он протягивает ему сигарету. Затем прибавляет с угрозой: — А не возьмешь, получишь по роже.

Солдат смотрит на него серьезно, испытующе, выжидательно. Он не обращает внимания на протянутую ему сигарету и только ждет, что будет дальше.

У лейтенанта вдруг мелькнула мысль, от которой он пришел в бешенство.

— Ага! — восклицает он. — Ты, должно быть, думаешь, что я напился? Я тебе покажу, как я пьян…

Он роняет сигарету и подносит кулак к самому лицу солдата.

Но, черт возьми, лейтенанту, обычно такому искусному боксеру, сегодня нет удачи. Точно деревянный, ударяется кулак о деревянный приклад. Жгучая боль пронизывает руку и предплечье. Приклад со всей силой ударяет его в грудь. Пошатнувшись, лейтенант опускается на землю — ему кажется, будто из него вышибли дух.

Но в ту самую минуту, когда он лежит, задыхаясь, чувствуя на себе пристальный взгляд часового, будто он дикий зверь вроде хищного волка, с которого нельзя спускать глаз, когда он думает о том, что часовой пока еще не арестовал его, не отвел в казарму, не застрелил, когда он на какую-то долю секунды смутно вспоминает о револьвере, лежащем в его собственном кармане, и о том, что он мог бы расплатиться за этот позорный удар, — его со жгучей остротой пронизывает мысль, что он не только обманул своих, не только скрыл от них, что склад выдан, не только совершенно бесцельно создал им новые затруднения, но что он и на самом деле последний трус. Все, что он ни делает, направлено к одному: оттянуть поездку в Черный лог, отдалить минуту, когда все будет ясно, выгадать для себя еще два-три часочка жизни. Лак треснул, краска облупилась, обнажается трухлявое нутро корабля — корабля его жизни. "Вот ты каков", — слышит он голос.

С трудом, ощупью, поднимается с земли и уходит, чувствуя боль во всем теле, не обращая внимания на часового, даже не думая о нем, до такой степени новое открытие заслонило все происшедшее, и снова всплывает в памяти летнее утро в лесу, когда он с револьвером в руке гнал перед собой недоноска Мейера. Как он презирал этого жалкого труса, с каким омерзением слушал его хныканье — и мучительно грызет его страх: "И я буду таким трусом? Хватит ли у меня мужества спустить курок? Как я умру?"

Эта мысль стучится все неотступнее, еще немного — и она поглощает все!

"Как я умру: как мужчина или как трус? Не дрогнет ли у меня рука, не промахнусь ли я? Так было с этим молокососом Раковым. Боже мой, как он кричал!"

Лейтенант дрожит и крепче сжимает в руке холодный, гладкий ствол револьвера, будто это прикосновение может вернуть мужество, никогда его не покидавшее, а теперь, когда надо умирать, изменившее ему. "Надо торопиться, — думает он в отчаянии. — Надо поскорей ехать в Черный лог, удостовериться. Как потом жить, если я даже не знаю, хватит ли у меня мужества умереть?!"

Но в ту самую минуту, когда лейтенант терзается этой мыслью, и, казалось бы, всей душой рвется к последнему решению, он из последних сил упорно тащится куда-то, все дальше от своего велосипеда, от Черного лога, от смерти, чтобы выполнить гнусное шпионское задание, давно уже потерявшее для него всякий смысл. Он не задумывается над этим, не замечает этой непоследовательности. Но при виде знакомого ему кабачка вспоминает, что нельзя же явиться к горничной Фриде таким грязным. Он входит в кабачок. Заказывает стакан пива и спрашивает хозяина, нет ли у него куртки, которую он мог бы надеть вместо своей, забрызганной грязью.

Хозяин молча смотрит на него; конечно, он приблизительно догадывается, кто такой лейтенант. На несколько минут он исчезает и возвращается с новенькой спортивной курткой в руках.

— Эта, я думаю, подойдет, — говорит он. — А что случилось с вашей?

— Упал я, — бормочет лейтенант. Сняв куртку, он замечает на локте большой черный кровоподтек. Растерянно расстегивает рубашку на груди и там тоже находит следы приклада. Застегиваясь, он встречает взгляд хозяина.

— Разве уже началось? — тихо спрашивает хозяин.

— Нет, — отвечает лейтенант. Он надевает новую куртку. — Точно на меня сшита.

— Да, я сейчас же увидел, что вы с моим сыном одного роста. Куртку я купил ему для завтрашнего дня. Мой парень тоже пойдет с вами, господин лейтенант.

— Это хорошо, — бормочет молодой человек, отхлебывая глоток пива.

— Не правда ли, господин лейтенант? — просительным тоном говорит хозяин. — Вы постараетесь вернуть мне куртку сегодня же вечером… Ведь и сыну захочется поприличнее одеться, когда он завтра выступит — в таком деле он участвует первый раз.

— Само собой, — говорит лейтенант. — Сколько с меня?

— Ничего, — поспешно отвечает хозяин. — Один вопрос, если только вы не обидитесь…

— Ну?

— Были вы в казарме?

— Нет, не был.

— Значит, и вы не знаете. В казармах, говорят, переполох…

Он выжидательно смотрит на лейтенанта, может быть, его тревожит мысль о кровоподтеке у гостя. Но лейтенант не говорит ни слова. Хозяин заискивающе спрашивает:

— Вы ведь не думаете, господин лейтенант, что завтра будет жарко?

— Жарко?

— Да, жарко. Бои, стрельба. Я тогда не пущу своего парня…

— Ну вот! — от души смеется лейтенант. — Что это вам мерещится? Бои, стрельба — такого уже не бывает! Теперь путч — это же одно удовольствие! Геройская смерть сдана в архив, упразднена с восемнадцатого года… — Он внезапно останавливается, как бы охваченный отвращением.

— Не знаю, может, вам и смешно, — серьезно отвечает хозяин, — но мне совсем не до шуток, господин лейтенант, у меня, понимаете ли, один-единственный сын. Кому я передам свой трактир, если с ним что случится? Ведь не хочется так, зря, проработать всю жизнь! Посмотрели бы вы на этот трактир, когда я купил его двадцать лет назад — собачья конура была! А теперь! Нет, знай я, что взаправду будет жарко, — мне своего парнишку жаль. А если нет, пусть идет на здоровье — это и для дела хорошо.

Лейтенант еще раз заверяет трактирщика, что все в порядке, никакой опасности не предвидится. Еще раз обещает своевременно вернуть куртку и наконец уходит. Он знает, что наврал хозяину, но это не имеет значения. Чуть побольше вранья или поменьше, это уже не важно. Если хорошенько вникнуть, то может стошнить от мысли, что заставляет таких людей участвовать в путче, но и Рихтера, пожалуй, тошнит от мысли, что заставляет участвовать в путче лейтенанта. Странное заболевание мозга, притупление самолюбия, уже сделало такие успехи, что лейтенант сам это замечает.

Короткий привал в трактире, два глотка пива освежают его. Он шагает быстро и вскоре добирается до застроенной виллами улички, цели своего путешествия. Зеленые изгороди и деревья вокруг вилл уже стали прозрачными; лейтенант ускоряет шаг, он надвинул фуражку на лоб, ему не хочется, чтобы его заметили и узнали здесь, где живет так много офицеров.

На вилле, куда он идет, проживает полковник, кадровый полковник рейхсвера. По своему общественному положению лейтенант мог бы с полным правом нажать кнопку звонка, вокруг которого вьется надпись: "Только для господ". Но лейтенант не нажимает этой кнопки, он проходит шагов десять до маленькой железной калитки с вывеской: "Для поставщиков". Он открывает калитку, идет по выложенной плитняком дорожке — дорожка для господ усыпана черным и белым гравием — и, обойдя кругом, останавливается у черного хода, там, где стоят шесты с перекладинами для ковров и мусорные ящики. Вместо того чтобы подняться на пять ступенек вверх, в бельэтаж, блистающий зеркальными окнами, он спускается на пять ступенек вниз, в подвал, где окна забраны решетками. Он направляется в кухню…

Лейтенант всегда считал, что цель оправдывает средства. Он не постеснялся совратить честную девушку Фриду и сделать из нее домашнюю шпионку — зато он не раз узнавал, что творится за кулисами гарнизона, а знать это было очень полезно. И если сейчас он шел сюда с меньшей охотой, чем обычно, то не только потому, что настроение у него было далеко не розовое, а прежде всего потому, что никогда еще он не заглядывал сюда при дневном свете. Днем наши действия носят иное обличье, чем ночью. У полковника, живущего в бельэтаже, есть две дочки, лейтенант даже танцевал с ними; было бы весьма неприятно, если бы эти дочки застали его в районе кухни. Не поступков своих стыдится лейтенант, он стыдится того, что его могут увидеть при совершении этих поступков.

Лейтенанту повезло: войдя в коридор, он повстречался не с кем иным, как с горничной Фридой. Она идет из своей комнаты со щеткой и совком в руках.

— Здравствуй, Фридель, — приветствует его лейтенант.

Фридель, девушка лет двадцати, полногрудая, красивая той несколько грубой, деревенской красотой, от которой уже к двадцати пяти годам и следа не остается, слегка вздрагивает.

— Это ты, Фриц? — спрашивает она. — Уж и днем приходишь? Некогда мне.

Все же она ставит щетку и совок в угол.

— Ну, Фридель? — с усилием спрашивает лейтенант. — Что ж, ты не рада, что я пришел?

Она и не думает подойти ближе, обнять его, поцеловать, как всегда. Обычно она расцветает при виде своего лейтенанта. Зазналась девчонка! Влюбленность, безответная покорность, куда все это делось?

А теперь Фридель говорит с насмешкой:

— Я еще утром знала, что ты придешь!

— Вот так так! — Лейтенант прикидывается удивленным. — У тебя бывают предчувствия? Уж не во сне ли ты меня видела, Фрида? Да и на меня тоже что-то нашло… я подумал, хорошо бы повидать Фридель…

Хоть умри, лейтенант никак не может настроиться. Он разглядывает девушку, он умышленно ее разглядывает. Да, это славная девушка, у нее приятная грудь, сильные бедра, красивые ноги, с несколько грубоватыми лодыжками… Ах, ничего не выходит, ему никак не удается взвинтить себя. Она или другая — ему совершенно безразлично, а ведь Фридель не так уж глупа, она это замечает!

— Вот как, на тебя нашло, Фриц! — насмешливо говорит Фрида. — Ты, вероятно, прослышал, что вы там провалились с вашим путчем, и тебе хочется кое-что выведать у своей Фридель? А?

— Провалились, как это так? — спрашивает он, надеясь, что она проговорится.

— Не валяй дурака! — гневно восклицает Фридель. — Ты очень хорошо знаешь, о чем я говорю. Дело твое дрянь, вот ты и приперся. И сам ты дрянь, дерьмо! Когда я сегодня услышала, о чем толкуют полковник с барыней, я сразу подумала: "Посмотрим, Фридель. Если он сегодня припрется, значит, не к тебе он ходит, Фридель. Значит, он ходит сюда выведывать, значит, ты только его шпионка". И, видишь, не прошло и двух часов, — ты уже тут как тут. А туда же, хочет уговорить меня, что на него нашло.

Она смотрит на него гневно, презрительно, она немного сопит, ее сильная грудь вздымается и опускается, лейтенант это видит. "Нечего мне с ней лясы точить, — потерянно думает лейтенант, глядя на бурно дышащую грудь. — Надо во что бы то ни стало узнать, что сказал полковник жене…"

И вдруг, не говоря ни слова, проходит мимо девушки, идет к ней в комнату, в ее каморку. Кровать еще не убрана, на ней смятая постель, здесь она лежала, спала…

— Сейчас я тебе покажу, что на меня нашло, — торопливо говорит он, обнимая девушку. Он не обращает внимания на то, что она отбивается, он никогда не обращал внимания на сопротивление девушек, все это жеманство, церемонии! Она уперлась кулаками ему в грудь, в ушибленное место, но он прикрыл ее лицо своим лицом, впился ртом в ее рот, который она крепко, упрямо сжимает. Он целует ее, целует…

"Я еще целую, — думает он потерянно. — Сейчас она поддастся, ее губы раскроются, и тогда — смерть. С поцелуями придет смерть, поцелуи развяжут ей язык, она все мне расскажет. И тогда останется только пойти в Черный лог и сделать то, что я сказал Виолете. Проклятая Виолета!"

Сам того не замечая, лейтенант произнес вслух ненавистное имя. Он уже забыл, что целует девушку, он лишь бессильно держал ее в объятиях.

И вдруг он почувствовал, что его с бешеной силой оттолкнули. Он с грохотом падает, ударяясь о шкаф.

— Убирайся вон! — гневно кричит девушка. — Враль! Мне для тебя шпионить, а ты в это время будешь думать о других?

Она тяжело дышит.

Лейтенант с растерянной, виноватой улыбкой стоит у шкафа. Он не делает попытки объяснить, оправдаться.

— Да, Фридель, — говорит он наконец с тем же виноватым видом. — Так уж смешно устроен мир! Ты права. Мы уже в школе учили: nemo ante mortem beatus. Или что-то в этом роде, я уж точно не помню. Это значит: никого не называй счастливцем до его смерти, и никто до самой смерти не знает, что он и кто он. Правда твоя: я — враль. Ну, Фридельхен, не сердись!

Он протягивает ей руку, которую она нерешительно берет, гнев уже погас, его смущение сообщилось и ей.

— Боже мой, Фриц, — говорит Фридель, не зная, что сказать в ответ на его мудреное изречение. — Ты такой чудной. Я взбесилась, потому что ты меня ни в грош не ставишь. — Он делает протестующий жест. — Ну, ладно, не будем об этом говорить. И если хочешь, я расскажу тебе, что полковник сегодня утром…

Он отпускает ее руку.

— Нет, спасибо, Фридель. Уже не нужно. Все это, — продолжает он размышлять, — и в самом деле чудно. И все это меня уже не касается. Ну, прощай, Фридель. Постарайся как можно скорее выйти замуж, это самое для тебя лучшее…

И он уходит. Он даже забывает еще раз на прощанье взглянуть на нее. Девушка Фрида уже тоже перестала для него существовать, он не слышит, что она кричит ему вслед. Погруженный в свои мысли, он идет по коридору подвала, поднимается вверх и шагает по выложенной плитками дорожке сада к выходу. Он держит в руках фуражку, ему все равно, увидят ли, узнают ли его. В эту минуту он не отдает себе отчета, что на свете, кроме него, существуют и другие люди. Ему довольно возни с самим собой.

Но на ближайшем же перекрестке ему приходится еще раз вернуться из беззвучного мира своих мыслей на нашу бурную опасную планету: чья-то рука ложится ему на плечо, чей-то голос говорит:

— Минуточку, господин лейтенант.

Лейтенант вскидывает глаза и встречает ледяной взгляд толстого сыщика.

7. РОТМИСТР ИСЧЕЗ, ФРАУ ЭВА ЖДЕТ

Если бы не кельнер, Виолета еще долго лежала бы на полу, в ресторане "Золотой шлем". Ротмистр фон Праквиц оказался совершенно беспомощным. Сначала он хотел бежать вслед за лейтенантом и стреляться с ним; затем призвал посетителей ресторана в свидетели того, как позорно этот господин поступил с его дочерью. Он стал на колени возле Виолеты, отер ей губы носовым платком и воскликнул плачущим голосом:

— Виолета, возьми себя в руки, ты — дочь офицера!

Поднявшись с полу, он потребовал портвейна:

— Но не из этого стакана, этот стакан осквернен, его надо разбить! — Он разбил его. — Где моя жена? Моей жены никогда не бывает на месте, когда она действительно нужна. Я призываю вас в свидетели, господа, что моей жены здесь нет…

Кельнер позвал шофера. Втроем они подняли Виолету, они хотели вынести ее из дому, посадить в машину, отвезти домой. Но когда Виолету подняли, она начала кричать — она беспрерывно вскрикивала — это были не слова, а жалобный, отчаянный стон, словно вой животного. Мужчины чуть не уронили ее. Виолету положили на диван, один из тех ужасных клеенчатых, украшенных белыми рифлеными гвоздями диванов, с которых все скатываются. Здесь она лежала, словно брошенная вещь, какой-то коммивояжер попытался натянуть ей юбку на колени. Лежала с закрытыми глазами, ничего не видела, ничего не слышала. Это не была уже молоденькая девушка, это было уже ничто, истерзанная плоть, которая кричала, ужасающе кричала…

Ротмистр сидел, растерянный, у стола, подперев руками белую голову. Он затыкал уши, он бормотал:

— Увезите ее! Не давайте ей кричать! Не могу я этого слышать! Отвезите ее в больницу! Пусть приедет моя жена!

Только это последнее желание и можно было выполнить: шофер Фингер уехал на великолепной машине, уже забытой новой игрушке взрослого ребенка, чтобы привезти фрау фон Праквиц.

Пришли хозяева, приготовили комнату во втором этаже, вызвали по телефону врача. Наконец Виолету унесли. Она кричала не переставая. Ротмистр отказался подняться наверх вместе с дочерью. "Не могу я слышать этот крик", — сказал он и велел принести бутылку портвейна. Он нашел целительное для всех никчемных людей средство: хмель, то есть бегство от забот, хмель, несущий забвение — и еще более ужасное пробуждение на следующий день.

Хозяйка вместе с горничной раздела Виолету. Она все кричала, она продолжала кричать, лежа в постели.

— Дора, мне же надо к моим кастрюлям, — сказала хозяйка, — сейчас явится народ к обеду. Посиди-ка здесь и позови меня, когда придет доктор.

Внизу посетители сошлись на том, что девушка кричит от родовых болей, хотя по ней ничего не видать. Завтра вся округа узнает о том, что случилось с дочерью ротмистра фон Праквица, наследницей миллионов. А парень-то какой негодяй!

Ротмистр не обращал внимания на эту болтовню, его дело было пить — и он пил.

Наверху кричала Виолета.

Горничная Дора несколько раз сказала ей:

— Фройляйн, не кричите так: ведь никто не хочет вам зла! Отчего же вы кричите? У вас что-нибудь болит?

Напрасно, Виолета продолжала кричать. Горничная пожала плечами: "Ну, как хотите!" — и подумала про себя, что наградой за ее доброту была неблагодарность. Она уселась возле постели, не забыв достать свое вязанье. Дора сидела и вязала пуловер; внизу, в зале, сидел фон Праквиц и пил; Виолета, насмерть раненная в самое сердце, кричала. Нет того убежища, где человека не могла бы настичь беда. Перед Виолетой, почти девочкой, которая увлеклась игрой, которая не имела представления о действительности, вдруг широко разверзлась волчья пасть жизни. Только мрак и неизвестность были вокруг, и из темноты рвался единственный, извечный крик: мне страшно.

Врач заставлял себя ждать, и ротмистр все пил и пил. Напрасно кельнер и хозяйка уговаривали его что-нибудь съесть, хотя бы тарелку супа. Ротмистр не хотел ничего, кроме портвейна. В хмельном чаду осталось лишь смутное воспоминание о том, что с ним произошло в это утро. Но это последнее, бледное воспоминание о случившейся с ним беде каким-то образом было связано с портвейном, и он цеплялся за портвейн. Постепенно, по мере того как первая бутылка сменилась второй, вторая третьей, его лицо запылало багровым румянцем; волосы теперь казались снежно-белыми. Он все выше подымал голову, он смотрел прямо перед собой. Иногда он вдруг начинал смеяться или быстро писал указательным пальцем длинный ряд цифр на скатерти и, по-видимому, считал.

Кельнер зорко следил за ним. Ресторан "Золотой шлем" пользовался прочно установившейся репутацией, подорвать ее было не так-то легко. Но довольно и того, что одна из посетительниц лежит, нехорошо, если вслед за дочерью свалится и отец.

Фрау Эва фон Праквиц, которая поспешно села в машину, оставив Пагеля, единственного теперь в имении представителя хозяев и служащих, расхлебывать все неприятности с комиссией Антанты, фрау Эва не подозревает, что муж и дочь не жаждут ее видеть. С нетерпением ждет ее только старший кельнер, он опасается, как бы не разыгралась еще одна скандальная сцена.

— Побыстрее! — говорит шоферу фрау Эва.

— Слушаю, барыня, но дороги! — отвечает шофер.

Она садится в уголок, она отдается своим мыслям, заботам, страхам. Несчастье свалилось на ее дом, все гибнет. Десять раз уже хотелось ей поднять стекло и сызнова расспросить Фингера. Но она неподвижно сидит в своем углу, это бесполезно, шофер ничего не знает. Его позвали только тогда, когда Виолета уже лежала без сознания на полу ресторана. Когда ее хотели внести в машину, она начала кричать.

— Может быть, она сломала ногу или руку? — спрашивает фрау Эва.

— Сломала? Нет, — ответил Фингер.

— Но почему же она в таком случае кричала, Фингер? — спросила фрау Эва.

На это Фингер не знает, что ответить. И ни слова, ни весточки от ее мужа. "О Ахим, Ахим!" — в который раз вздыхает фрау Эва, она еще не знает, как много у нее оснований вздыхать из-за мужа.

Ибо как раз в эту минуту ротмистра, сидящего в ресторане, начинает разбирать гнев. Он встает, садится, снова встает и, крепко держась за стол, подозрительно оглядывает рыночную площадь.

— Что случилось? Что-нибудь не в порядке? — озабоченно спросил кельнер. — Не разрешите ли принести чего-нибудь покушать? Есть превосходная жареная курица.

Ротмистр зло уставился на кельнера дико пылающими налитыми кровью глазами. Он не ответил ни слова, опять сел и выпил снова стакан портвейна, злобно бормоча что-то про себя. Но через минуту ротмистр опять выглянул в окно, им овладела мысль: ведь у него была машина! Он велел шоферу остановиться возле ресторана. Где же автомобиль? Его украли!

Ротмистр осторожно оглядел комнату. Все сидят за едой, но верить им нельзя. Столько глаз смотрит на него, что они все на него воззрились? Или им уже известно, что его обокрали, и они только ждут, чтобы он сам это заметил?

Ротмистр снова уперся взглядом в стол; тихо, как колос на ветру, колеблется бутылка с портвейном. Стакан то уплывает, то вдруг снова приближается и становится очень большим. Ротмистр пользуется этим мгновением: он наклоняет горлышко над стаканом, но оттуда вытекает лишь последняя жалкая капля.

Он ищет взглядом кельнера, но кельнер вышел из зала. Пользуясь этим, ротмистр встает. В раздумье останавливается он перед вешалкой, на которой висит его фуражка и плащ рядом с жакеткой и шляпой Виолеты.

"Что с Виолетой?" — вдруг вспоминает он.

Но новая волна хмеля смывает эту мысль. Он уже забыл, что собирался надеть пальто, он выходит из гостиницы, осторожно спускается по ступенькам. Еще одна дверь, и ротмистр на улице.

Моросит мелкий дождь. С непокрытой головой, в сером, в серую же полоску костюме, стоит ротмистр на улице, глядя то в одну, то в другую сторону. Куда идти? Ему кажется, что в конце улицы сверкает каска шуцмана. Чувствуя слабость в обмякших коленях, он осторожно, вытянувшись в струнку, направляется в ту сторону.

Дойдя до угла, он видит, что принял за каску шуцмана блестящий медный таз, висящий над парикмахерской. Ротмистр задумчиво поглаживает свой подбородок: щетина поскрипывает. Нынче утром ему некогда было побриться, и он входит в парикмахерскую.

Она обставлена иначе, чем ожидал ротмистр: несколько столов и стульев, ни одного зеркала. Но ротмистр и этому рад, он с удовольствием посидит. Подперев голову руками, он тотчас же снова погружается в мутный поток пьяных видений.

Спустя некоторое время он замечает, что кто-то положил ему руку на плечо. Ротмистр поднимает глаза и говорит заплетающимся языком, глядя в бледное молодое лицо:

— Будьте добры, побрейте меня.

Позади раздается взрыв смеха. Ротмистр собирается рассердиться: над ним, что ли, смеются? Он оборачивается.

Молодой человек говорит дружелюбно:

— Немножко клюкнули, господин граф! Побриться хотите? Это уж потом. Пока что вы в трактире!

— Побреем вас за милую душу! — кричит наглый голос позади ротмистра. И даже пострижем!

— Помолчи! — шипит бледный. — Господин граф, не слушайте вы его, у него не все дома. Не хотите ли чего-нибудь выпить?

— Портвейну, — бормочет ротмистр.

— Ну разумеется, портвейну! Да только беда в том, что портвейну здесь нет. Зато водка — первый сорт! Можно заказать и для себя? И для приятеля тоже? Вот и хорошо! Мы тут в своей компании. Хозяин, Август, три больших стакана, да живо ставь бутылку на стол. Граф нас приглашает — не правда ли, вы приглашаете нас, граф?

Ротмистр, клюя носом, сидит между ними. Иногда он вздрагивает, его обуревает жажда деятельности. Надо найти автомобиль!

Но парни успокаивают его. Они тотчас же пойдут вместе с ним искать машину, только сначала надо пропустить еще стаканчик — здесь водка что надо, не правда ли, граф?

Ротмистр фон Праквиц снова валится на стул.

Когда кельнер в "Золотом шлеме" заметил исчезновение ротмистра, он не сразу забеспокоился. Должно быть, пошел в уборную, думает он, продолжая обслуживать клиентов. Попозже он заглянет туда; такие захмелевшие часто засыпают в уборной. Вреда тут нет, по крайней мере, они в надежном убежище.

Кельнер проворно подает блюдо за блюдом. Он бегает взад и вперед, тащит подносы, приносит пиво, пишет счета — несмотря на отсутствие офицеров, дела идут отлично. У них уже побывало свыше шестидесяти человек — почти все приходят в одиночку, надо думать, приехали из деревни разнюхать, что, собственно, ожидается на завтра. Может быть, не поздно присоединиться?

В это время приходит врач. Его отсылают на второй этаж. В постели лежит молодая девушка, она кричит через короткие промежутки надрывным звериным криком, закрыв глаза, мотая головой вправо и влево. Горничная, сидящая у кровати, ничего не может объяснить доктору, она не знает, кто эта больная, что ее мучает, сейчас она позовет хозяйку.

Доктор стоит один у постели больной. Он ждет с минуту, но все остается по-прежнему: больная кричит, никто не приходит. Чтобы не сидеть без дела, доктор щупает пульс. Затем он обращается к больной, спрашивает, что у нее болит, что с ней случилось. Больная не слышит. Тогда он пробует крикнуть на нее, велит ей замолчать, но она не реагирует, она его не слышит. Он придерживает голову, голова неподвижно лежит в его руках, но как только он ее выпускает, она опять начинает качаться, снова раздается крик.

Доктор пожимает плечами. Он стоит в ожидании у окна, глядя на серое небо. Невеселый вид, невеселые крики, к тому же доктор голоден после трудного утра. Он находит, что хозяйке пора бы прийти.

Но вот и она, ей никак нельзя было вырваться из кухни, да и сейчас она очень торопится.

— Слава богу, доктор, что вы наконец пришли! Что же с девочкой?

Это именно и хотелось бы знать доктору.

— А тут еще и отец исчез. Ротмистр фон Праквиц, из Нейлоэ, знаете, зять старого скряги Тешова. Выпил три бутылки портвейна, побежал пьяный на улицу, в дождь, без шапки и без пальто. Я уже велела его разыскать. Чего только не бывает! Есть дни, когда все на тебя валится! Что делать с девочкой? Мать едет сюда в машине, через час-другой она, пожалуй, уже будет здесь!

— Что же случилось с фройляйн?

Хозяйка сама хорошенько не знает, она зовет кельнера.

— У меня все идет вверх дном, надо же этому случиться как раз сегодня, когда у нас так много народу!

Но кельнер только и может сказать, что было объяснение с молодым человеком.

— Ага, любовная история, — говорит доктор. — Может быть, тяжелый нервный шок. Я сейчас дам больной снотворное, а когда приедет мать, еще забегу…

— Да, сделайте, чтобы она заснула, господин доктор! Сил нет слушать этот крик, не могу же я на все время посадить кого-нибудь у ее постели, у нас тут своя работа. Здесь же не больница…

Доктор молча слушает, должно быть, он раз сто на дню слышит подобные вещи. Он всегда удивляется, как это люди не устают рассказывать врачу, что как раз сегодня у них нет времени возиться с больными, что болезнь непрошеная гостья. Каждый наново растолковывает это врачу.

Доктор набирает в шприц легкое снотворное. Он вонзает иглу в руку, больная вздрагивает, на минуту крик прерывается.

В раздумье стоит врач, он еще не нажал на поршень шприца. Это вздрагиванье, этот перерыв, — не похоже на тяжелый нервный шок. Она должна быть нечувствительна к легкому уколу — однако она его ощутила! Значит, она в сознании и только симулирует беспамятство.

Врач, стоящий у изголовья Виолеты фон Праквиц, не новичок в своем деле. Это пожилой человек, он уже не огорчается, если его пациенты хитрят. Столько людей прошло через его руки — о люди, люди! У него уже нет поползновений учить, воспитывать, наставлять. Если эта девушка из хорошей семьи, это цветущее юное создание, кричит, если она ищет спасения в болезни и беспамятстве, то, должно быть, ею владеет панический страх перед какой-то бедой. Может быть, только перед тягостным объяснением, может быть, перед чем-то худшим. Доктору известно, как жадно ищут нирваны люди, охваченные страхом перед зловещими угрозами жизни, и ему известно также, что глубокий, без сновидений, несущий полное забвение сон иногда дает силу вынести то, что казалось невыносимым.

Тихо вытаскивает доктор иглу из шприца. Он хотел подарить девушке два-три часа покоя, но лучше дать ей долгий глубокий сон. Отдохни, отдали злой час!

Он приготовляет другой, более сильный шприц. Еще прежде, чем весь раствор попал в руку, крик прекращается. Виолета фон Праквиц поворачивает голову, ее тело вытягивается, она кладет одну руку под щеку, засыпает.

Уже без малого половина первого.

— Так, — говорит доктор хозяйке. — Теперь она будет крепко спать десять — двенадцать часов подряд. Стало быть, когда приедет мать, позвоните мне.

Он уходит.

Скоро будет час.

Часа через два приезжает Фингер с фрау фон Праквиц. Уже пробило три. Обеденное время прошло, хозяйка освободилась, да и кельнер не так занят.

Многое пришлось выслушать фрау Эве — о незнакомом молодом человеке, о выплеснутом стакане портвейна, о ссоре. "Фриц, ах Фриц!" — крикнула ее дочь, а теперь она крепко спит, супруг же ее немножко выпил натощак, он ушел и еще не вернулся. Нет, он не сказал, куда идет. Доктор предполагает, что это нервный шок, ему сейчас позвонят… Да, шляпа и пальто остались на вешалке, он ушел добрых два часа тому назад, не заглянул ли он к кому-нибудь из знакомых?

Все это фрау фон Праквиц узнает по частям, но составить себе всю картину в целом она не может. Фрау Эва энергичный человек, ее семья попала в беду, муж, пьяный, блуждает под дождем, дочери грозит какая-то неведомая опасность, она спит глубоким сном. Матери хотелось бы что-нибудь сделать, изменить, исправить. Но приходится сложа руки сидеть возле постели и поджидать врача, который, разумеется, тоже ничего не придумает.

Она стоит у окна, она смотрит на унылый, мокрый от дождя двор гостиницы, матово блестят толевые крыши. Работник смазывает колеса багажной тележки. Бесконечно медленно, с паузами после каждого движения, снимает он колесо с оси, прислоняет его к стене. Достает жестянку с колесной мазью, ставит ее возле оси, глядит на ось. Затем берет щепку, достает ею немного мази, глядит на нее и медленно начинает мазать.

"И вот на что мы растрачиваем нашу жизнь, — с горечью думает Эва. Значит, все-таки любовная история — "Фриц, ах Фриц!". Я была права. Но какая мне польза от того, что я была права, а главное, какая от этого польза ей".

Фрау Эва оборачивается, смотрит на спящую. Ее охватывает бурное нетерпение. Ей хотелось бы схватить за плечи недвижимую дочь, растрясти ее, расспросить, посоветовать, помочь, что-нибудь сделать! Но по бледным вискам, по глубокому, несколько хриплому дыханию она чувствует, что трясти ее было бы бесполезно, что Виолета ускользнула от порывов ее энергии, ее нетерпения, точно так же, как ускользнул от них единственный человек, который мог бы ей объяснить, что произошло, — Ахим.

"Почему здесь нет Штудмана? — гневно думает она. — К чему его преданность, если его нет на месте тогда, когда эта преданность действительно нужна! Я не могу бегать по городу в поисках Ахима, не могу заглядывать в каждый кабачок. Я не могу даже звонить к знакомым. Может быть, он вовсе не пьян, и я его только зря осрамлю".

Но тут ей приходит в голову одна мысль, она что-то придумала. Быстро сбегает она вниз по лестнице и приказывает шоферу Фингеру медленно проехать по улицам города, выглядывая из окна, не видать ли где ротмистра. Возможно, что она ошиблась, но ей показалось, что Фингер посмотрел на нее с сомнением. Она все еще не совсем понимает, что такое Фингер — настоящий шофер или же уполномоченный фирмы, которому поручен надзор за неоплаченной машиной и который в один прекрасный день представит счет. Во всяком случае, дом ротмистра, должно быть, показался ему странным, суматошным чего только ни случилось за каких-нибудь два дня, которые он прожил у них.

Она стоит под дождем, на крыльце гостиницы. Фингер с важным видом садится за баранку. Автомобиль сердито ревет и медленно отъезжает — фрау Эва идет обратно в гостиницу. Быстро бежит она вверх по лестнице, ей кажется, что за это время что-то произошло наверху, сердце бьется сильнее. Ах, если бы что-нибудь случилось, если бы Виолета проснулась! Если бы можно было с ней поговорить. Теперь она могла бы с ней говорить…

Но Виолета крепко спит.

Она могла бы с ней говорить, но нельзя, Вайо спит. Мать сидит у ее постели, она смотрит на свое дитя — ей хотелось бы многое сказать. Фрау Эва вдруг поняла, сколько наделала промахов, она постичь не может, как она дошла до такого недостойного сыска. Именно потому, что она за ней шпионила, дочь стала ей чужой и враждебной. Никогда больше она не повторит этой ошибки. Она поняла, что у ее ребенка уже есть собственные владения, куда матери вход воспрещен. Именно матери, потому что она не только мать, но и женщина!

Стучат!

Это пришел доктор. Пожилой, тощий человек, со странно блеклыми глазами, с очками в грошовой никелевой оправе, с неуклюжими манерами, должно быть холостяк. Ее охватывает нетерпение уже при виде того, как он обстоятельно слушает пульс, удовлетворенно качает головой, будто он — сам бог, сообщивший силу этому биению пульса. Конечно, он ничего не знает! Он что-то несет о шоке, о необходимости спать подольше, дать ей передышку, ни о чем не расспрашивать по пробуждении, щадить оскорбленное чувство девушки…

Что знает этот скучный педант об оскорбленных чувствах ее дочери? Ведь он видел ее только в беспамятстве, без сознания! Он, оказывается, даже не говорил с Ахимом, он и о нем не может дать ей никаких сведений.

Как долго будет спать Виолета? До полуночи, может быть до следующего утра? Единственное, что удалось сделать этому болвану — отнять у нее Вайо как раз в те часы, когда она больше всего нуждается в материнской ласке!

Можно ли, по крайней мере, забрать сегодня же девочку из этого ужасного номера? Когда? Ну, как только вернется муж! Доктор не возражает? Она не проснется в машине?

— Превосходно. Значит, мы едем, как только вернется господин фон Праквиц. Благодарю вас, господин доктор! Разрешите вручить гонорар сейчас или вы пришлете нам счет?

— Сударыня, все зависит от минуты, когда она проснется, — говорит доктор и садится без приглашения.

Он смотрит на нее дружески, но очень твердо.

Да, конечно. Это понимает и фрау фон Праквиц. Потому-то она и хочет забрать Виолету из этого унылого номера в привычную домашнюю обстановку!

— Пожалуй, это именно и неправильно, — говорит доктор, — пожалуй, она не должна видеть ничего привычного, когда проснется. Не видеть своей старой комнаты, знакомых лиц, быть может даже вас, сударыня.

— Но почему вы так думаете, доктор? — с досадой спрашивает фрау фон Праквиц. — Ведь я знаю, что произошло. Какая-нибудь незначительная любовная история, которая показалась моей дочери трагедией. Я не охотница читать проповеди, я не сделаю ей ни малейшего упрека.

— Вот, вот, — улыбается доктор, — вы говорите незначительная любовная история, а фройляйн от нее почти теряет рассудок. Два мира, сударыня, два совершенно различных мира, которые друг друга никогда не поймут…

— Виолета с этим справится… — начинает фрау фон Праквиц.

Но доктор бесцеремонно перебивает ее:

— Я с утра все думаю, сударыня, не допустил ли я ошибки. Мне надо бы сегодня до впрыскивания добиться, чтобы фройляйн заговорила. Она не была без сознания. Нет, сударыня, не была, она только симулировала беспамятство… Она пережила что-то ужасное, но она страшится чего-то еще более ужасного, что ей предстоит пережить.

— Простите, сударыня, — продолжает врач. — Я, конечно, могу ошибаться. Но так это мне рисуется, это вполне возможно, многое говорит за это. Она играет в беспамятство, надеется, что так беда пройдет мимо — быть может, для этой беды существует какой-то срок, ведь мы же не знаем…

— Что это еще за новая беда? — выходит из себя фрау фон Праквиц. Человек этот ее покинул, я уже давно подозревала. Здесь она случайно встретилась с ним, произошло объяснение с моим мужем. Тот человек оказался негодяем, иначе муж не плеснул бы ему вина в лицо. Все это привело ее в сильнейшее возбуждение. С нею случился нервный припадок, — очень хорошо, то есть очень плохо, — но что же это за новая беда?

— Это именно то, чего мы не знаем, сударыня, и чего мы, вероятно, знать не должны. Видите ли, — говорит врач убедительно, ибо фрау Эва с недоверием и недовольством относится ко всем его словам, — если бы это было так, как вы предполагаете, вашей дочери стало бы легче после ссоры. То, что отец, а значит и мать наконец узнали ее тайну, должно принести ей облегчение. К чему же это столь юное существо еще притворяется, к чему оно хватается за такое чуждое ему средство?

— Но ведь это только предположение, что Виолета притворилась, доктор, вы ведь с ней не говорили?

— Нет, к сожалению, не говорил. Все это только предположения. Тут вы правы, сударыня.

— Ну, хорошо, а что бы вы посоветовали сделать?

— Отдайте вашу дочь в здешнюю больницу, там за ней будет хороший уход, она, вероятно, почувствует себя в надежных руках. Если она проснется, если потребует вас, вы можете быть у нее через десять минут. Если она захочет домой — пожалуйста, в любую минуту.

Фрау Эва фон Праквиц задумчиво посмотрела на доктора. Не то, чтобы она раздумывала над его предложением, она находила его слишком глупым. Ведь она знала свою Виолету, несколько слов — и все уладится между матерью и дочерью. Разумеется, она будет уважать тайну Виолеты. Она будет относиться к ней, как женщина к женщине, — это она твердо решила еще до болтовни доктора о беде, еще большей беде. Нет, если фрау Эва задумалась, то о том, почему доктор сделал ей такое предложение и что за этим кроется.

Она спросила просто:

— И вы лечили бы нашу Виолету в здешней больнице?

— Если желаете, сударыня, я могу, конечно, время от времени заглядывать к ней, — сказал доктор, ничего не подозревая.

Для фрау Эвы все стало ясно: этот докторишка, жалкий служащий больничной кассы, почуял деньги. Он предостерегает насчет беды, чтобы иметь предлог для продолжительного, дорогостоящего лечения. Она встает:

— Итак, большое спасибо, доктор. Я подумаю о вашем предложении вместе с господином фон Праквицем. Если мы примем его, мы еще дадим вам знать.

Она стоит, вся — холодный отпор. Выше себя не прыгнешь. Обычно это очень разумная женщина, с ясной головой, но в данную минуту она дочь богача — и только. Она не доверяет всем, кто вынужден делать что-нибудь за деньги, ради куска хлеба. "Он просто хочет заработать", — достаточно этой глупой мыслишки, чтобы принять мудрый совет за низкое, корыстное дельце.

Наконец понял ее и старик доктор. Слабый румянец выступает на его впалых щеках, он беспомощно кланяется, он еще раз подходит к постели. Ничего больше он сделать не может. Он мог дать ей немного сна, но того, что наступит после сна, ему не дано предотвратить. Так оно и бывает на свете: тот, кто мог бы помочь, смотрит, связанный по рукам и ногам, как идут своим путем обреченные, несчастные, те, над кем нависла угроза. Он может только предостеречь. Но голос его замирает, заглушаемый смехом и смертельным криком, он стоит у дороги, и никто ему не внемлет…

— Нужна величайшая осторожность при пробуждении… — говорит он еще раз и уходит.

Беспокойно мечется фрау фон Праквиц по комнате взад и вперед, из угла в угол. Где же Ахим? Никаких известий о шофере Фингере. Скоро четыре, она уже почти час сидит в этом жалком номере гостиницы! Чтобы хоть что-нибудь сделать, она идет вниз, к телефону. Она не может говорить, как ей хотелось бы, телефон висит на стенке, на виду, но услышать спокойный, чуть-чуть замедленный голос Пагеля — уже облегчение…

Да, все пока в порядке. Машина контрольной комиссии давно уехала. Да, был разговор, подписать протокол он отказался, не уполномочен, мол, и все. Пришлось им ни с чем уехать. Кстати, вот еще что: это позабавит фрау фон Праквиц. Аманда Бакс, ну вы знаете, птичница, надавала пощечин Мейеру в присутствии следователей. Кричала: "Предатель!" Нет, ничего не случилось, никто из этих господ и пальцем не шевельнул в защиту Мейера. Да, замечательно, прямо-таки замечательно. В своем роде интересная личность эта Аманда, грубовата, но великолепна… А как чувствует себя фройляйн?.. Нехорошо? Как же это? Да, сделаю, распоряжусь протопить в ванной тоже. Не забуду. Нет, с девушками на этот раз никаких трудностей. Все женщины вернулись, промокшие до нитки, копали картофель — здесь у нас проливной дождь. Я выберу троих или четверых наиболее подходящих и вместе с ними лично приведу в порядок виллу…

Замечательный юноша. Почти улыбаясь, фрау фон Праквиц вешает телефонную трубку. Прежде чем подняться наверх, она заказывает кофе. Да, пожалуйста, в номер. А теперь — опять к Виолете. Но на лестнице ее охватывает, как и прежде, чувство страха, сердце бьется сильнее. Что с Виолетой? Она бежит; юбка хлопает по коленям, так она бежит.

Но в комнате никаких перемен, дочь лежит без движения, в глубоком сне.

Страх проходит, сменяется глухим отчаянием.

"Как будто сидишь возле покойницы", — вдруг мелькнула у нее мысль. И она вновь готовится долго и мучительно ждать.

Фрау Эва не знает, что сидеть возле покойницы еще не самое худшее.

8. КОНЕЦ ЛЕЙТЕНАНТА

— Это еще что!.. — возмущенно вскрикивает лейтенант. — Вы ходите за мной по пятам! Арестовать меня, что ли, хотите?

— Не городите вздора, молодой человек, — спокойно отвечает толстяк. Как я могу вас арестовать? Ведь мы на нелегальном положении.

— Я уже не лейтенант, а молодой человек? — насмешливо спрашивает лейтенант. — Чего же вы от меня хотите?

— Хотелось бы, например, знать, что вам удалось здесь сделать?

— Об этом я доложу господину Рихтеру, — насмешливо говорит лейтенант. В точности, как было приказано.

— Я боялся, — возражает толстяк, — как бы вы не забыли. Вот и пошел за вами.

— Почему бы я забыл? Никогда еще я не забывал своих служебных обязанностей.

— Так уж мне подумалось, — говорит толстяк примирительно. — Дело в том, что нам стало известно, какой именно открыт склад оружия.

Он остановился, но только потому, что остановился лейтенант. Он поднимает свой холодный безжалостный взгляд на лейтенанта и прибавляет почти шепотом:

— Да, дружок, вы ведь сами знаете, уже там, у Рихтера, знали: ваш.

— Я не знал! — почти кричит лейтенант.

— Тихонько, тихонько, дружок, — говорит толстяк и кладет ему руку на плечо. Но не успокоительным жестом, а так, чтобы лейтенант почувствовал его бычью силу. — Спрашивается только, захотите ли вы рассказать, кто проболтался. Нет, нет, не возражайте, — заявляет он властно, — вы знаете его или ее, хотелось бы и нам разобраться в этом деле. На будущее, понимаете?

— Ничего не знаю, — упорно отрицает лейтенант.

— Бросьте! Бывший управляющий Мейер из Нейлоэ сидел в машине контрольной комиссии, он-то и выдал склад этим шпионам — это уже тоже известно. Не упрямьтесь, молодой человек. Не ради меня же вы должны рассказать, не мне это выгодно, а ради ваших бывших соратников, чтобы они еще раз не попали впросак.

Лейтенанта в дрожь бросает от того, что этот человек говорит о его "бывших соратниках", но он берет быка за рога, он упрямо заявляет:

— Я сказал, что жизнью отвечаю за склад. Если он в самом деле провалился, я сделаю как обещал.

— Дорогой мой, — улыбается толстяк, снова кладя ему руку на плечо, но уже спокойно, и все же лейтенант дрожит. — Дорогой мой, вам уж не на что надеяться, так или иначе вам капут. Вы играли комедию, вы лгали… Нет, дружок, вам — крышка…

Он смотрит на лейтенанта своим ледяным взглядом. Лейтенант шевелит белыми тонкими губами, но не может произнести ни слова.

— Нет, — повторяет толстяк, снимая руку. — Не о вас речь, о других. Мы хотим знать…

— Но ведь вы знаете все, — с трудом выговаривает лейтенант, — вы говорите, что Мейер сидел в автомобиле — значит, вам известен предатель!

— Есть какое-то связующее звено между вами и предателем, мы должны знать, кто это.

— Я не предатель! — кричит лейтенант.

— Разве я это сказал? — равнодушно спрашивает толстяк. — Думаете, будь вы предатель, я бы вас выпустил из квартиры Рихтера? Будь вы предатель, я пошел бы сюда за вами? Нет, вы просто мальчишка, ветрогон, но какой-то остаток чести у вас еще есть… Хотя это, должно быть, совсем особая честь — ведь вы же честью клялись, что склад цел и невредим, а знали уже, что он провалился.

— Я этого не знал, — с отчаянием говорит лейтенант.

— Вы трус и глупец. И слишком много занимаетесь своей особой. Не так уж важно, будете ли вы жить. Ну, наберитесь духу и скажите мне все, что знаете.

Он останавливается, он обращает на лейтенанта свой ледяной взгляд.

Лейтенант как будто задумывается, затем говорит:

— Подождите минутку, я зайду сюда.

Он входит в кабачок, возле которого они как раз остановились. Но толстяк не ждет, он идет за ним, он слышит слова лейтенанта:

— Послушайте-ка, хозяин, вот ваша куртка, она уже мне не нужна. Верните мне мое тряпье.

— Но ведь это не так спешно, господин лейтенант, как же вы пойдете в такой грязной куртке. Подождите, моя жена ее немножко почистит…

— Верните мне мое тряпье, — настаивает лейтенант.

И, переодеваясь, тихонько шепчет:

— Я бы на вашем месте не позволил сыну надеть ее завтра. Нет.

В глазах хозяина тупое удивление.

— Прощайте и спасибо, хозяин, — говорит лейтенант, выходя из трактира.

— Вечно комедия, — с неудовольствием говорит толстяк. — О куртке вы могли бы сейчас не хлопотать. Надо думать, что вы за свою жизнь не одну только куртку сгубили. Но каждому охота порисоваться, хотя бы и перед самим собой. Я еще не видел ни одного убийцы, который сказал бы, что он убил ради денег. У всех есть какой-нибудь благовидный предлог.

— Послушайте, — кричит лейтенант, — если уж вы бегаете за мной, заткните хоть глотку! Или…

— Или что? — угрожает толстяк, кладя руку на плечо лейтенанта и сжимая его. Он сжимает все сильнее и сильнее, вот-вот раздавит мускулы, вот-вот порвет жилы. Лейтенант стискивает зубы, чтобы не крикнуть.

— Я знаю, у вас в кармане брюк револьвер. А ну, попробуйте-ка вытащить его, если я этого не захочу.

Нет, лейтенант и не пытается, эта мертвая хватка убила в нем даже боевой задор, никогда его не покидавший.

Толстяк выпускает его руку, он равнодушно замечает:

— Между прочим, я не бегаю за вами, а веду вас.

— А куда вы меня ведете?

— В "Золотой шлем". Я принимаю ваше предложение. Мы расспросим господина фон Праквица и его дочь насчет склада оружия. В особенности его дочь!

— Нет! — восклицает лейтенант, останавливаясь.

— Почему же нет? — спрашивает толстяк. — Ведь это же ваше предложение, господин лейтенант.

— Я не хочу стоять как подсудимый именно перед этими людьми.

— Которых вы знаете только в лицо. — Толстяк смеется. — Вас очень волнует, молодой человек, эта мысль — пойти со мной к фройляйн фон Праквиц.

— Черт бы ее побрал, вашу фройляйн фон Праквиц! — кричит лейтенант.

— Правильно! — смеется толстяк. — Именно так я и предполагал, лейтенант. У вас какая-то особая ненависть к фройляйн — почему это?

— Я совершенно к ней равнодушен.

— Даже сейчас, когда вы за собой следите, вы не можете говорить о ней без гримасы отвращения. Стало быть, как же, лейтенант: "Золотой шлем" или тихая исповедь?

— "Золотой шлем", — говорит лейтенант решительно.

Они, конечно, давно уехали, не будут же они торчать там до сих пор, уже два-три часа прошло… После той сцены! Она сбежала оттуда, ей надо спасать свою репутацию — но если она даже не сбежала, лейтенант не позволит этому толстому сыщику привести себя на веревочке к отцу и дочери.

Уж он найдет случай удрать, он не позволит отнять у себя последнее: месть, которую выбрал. Он не хочет быть судимым, он хочет судить ее!

За что-нибудь да цепляется человек, прежде чем умереть, в особенности если он еще молод. Прежде чем расстаться с этим миром, он хотел бы знать, что не будет бесследно стерт с грифельной доски бытия. У лейтенанта не было детей, он никому не оставлял наследства, ему некому было писать прощальное письмо. Он погаснет, будто никогда не проходил по этой земле. У него, живого среди живых, уже отняты честь и жизненная цель, достоинство и мужество.

Но!..

Прекрасно ты, повремени! Все еще так прекрасно. Перед тобой белое, точно исходящее любовью лицо, которое ты никогда не любил, теперь ты можешь его ненавидеть. За этим лбом лежит мозг, в котором ты запечатлеешь себя навсегда, пока он будет мыслить. В этой груди бьется сердце, которое будет трепетать от страха при мысли о тебе — еще через тридцать лет, когда от тебя ничего уже не останется на этой планете. Слабое подобие вечности в той, которая еще блуждает в свете дня; следы прошлого в той, которая переживет умершего!

На этот раз оба идут молча, рядом; лейтенант, засунув руки в карманы, с мстительной улыбкой на губах; толстяк — с настороженным холодным взглядом ищейки, почуявшей след.

Но толстяку на этот раз не повезло. Кельнер, бросив подозрительный, почти злой взгляд на лейтенанта, сообщает, что господин фон Праквиц ушел, а фройляйн заболела. Нет, нет, видеть ее невозможно. Врач уже был, фройляйн лежит без памяти…

Кельнер отворачивается, он даже не спрашивает, не угодно ли чего господам. Он не считает нужным пригласить их остаться, он возвращается к своей работе.

— Ну, а теперь? — спрашивает лейтенант со слабой насмешкой.

— Вы спрашиваете слишком насмешливо, — чуть-чуть раздраженно отвечает другой. — Вы этим выдаете, как вы рады, что разговор не состоялся. Ну, мы просто подождем здесь господина фон Праквица. Кельнер, кружку светлого!

Но лейтенант не хочет ждать ротмистра. Он придумал план.

— Послушайте, — говорит он. — У меня еще есть в кармане немного денег, которые принадлежат мне. Я хотел бы подарить их одной девушке. Мы сходим туда быстро. Это не займет и получаса.

— Горничной полковника? Об этом надо было позаботиться раньше. Что она вам, кстати, рассказала?.. Кельнер, кружку светлого пива!

— Решительно ничего! — с готовностью отвечает лейтенант. — Она была в бешенстве: я, мол, являюсь только тогда, когда хочу что-нибудь выведать. Мы — дерьмо, и путч наш тоже дерьмо. Что-то в этом роде она сказала. Нет, я имею в виду другую девушку в Новом городе.

— Дерьмо — это возможно, — говорит толстяк. — Это — не ее слова, это ей напели, вот почему она и взбесилась. Такие женщины всегда злятся на своего милого, если какой-нибудь идиот плохо о нем отзывается. Что же это, кельнер не хочет давать мне пива? Кельнер, кружку светлого!

— Бросьте ваше пиво! — просит лейтенант. — Пустите меня к девушке. Это не займет и получаса, мы еще застанем господина фон Праквица.

Кельнер ставит кружку пива.

— Двадцать миллионов! — сердито бросает он.

— Двадцать миллионов? — возмущенно спрашивает толстяк. Что это за особое пиво?! Везде оно стоит тринадцать миллионов!

— С нынешнего утра. Сегодня курс доллара двести сорок два миллиона.

— Так, — недовольно ворчит толстяк и платит. — Знал бы я, так не заказывал бы. Двести сорок два миллиона! Вы видите, какой толк давать вашей зазнобе деньги, мало ей будет радости. Все это комедия.

— Там еще письма у меня остались. Я хотел бы их забрать.

— Письма! Что еще за письма? Вы просто хотите удрать.

— Ну хорошо, останемся. Тогда разопьем за мой счет бутылку вина. Кельнер!..

— Стойте! — говорит толстяк. — Где это?

— Что?

— Где живет девушка?

— В Новом городе, на крепостном бульваре. Каких-нибудь двадцать минут.

— А раньше вы говорили, что за полчаса обернемся. Что это за письма? Любовные?

— Я буду держать свои любовные письма у девчонки? Да что вы!

— Ну так пошли, — сказал толстяк, опорожнил кружку и встал. — Но говорю вам, если вы начнете строить штуки, как тогда у казармы…

— Вы и это видели?

— Я вас не в грудь ударю, я вас хвачу в живот, да так, что вы никогда уже не будете ходить прямо.

Что-то загорается в ледяном взгляде, с угрозой смотрит толстяк на лейтенанта. Но на этот раз — никакого действия, лейтенант только улыбается.

— Я больше никаких штук строить не буду, — говорит он успокоительно. И, кроме того, мне как будто недолго уж ходить прямо, а? Угрожать такому, как я, пожалуй, нет смысла, не так ли?

Толстяк пожимает плечами, но молчит, и оба молча идут рядом, по мокрым от дождя, пустынным улицам города.

Лейтенант соображает, как бы ему избавиться от своего мучителя, ведь никакой девушки нет, никаких писем в Новом городе нет. Но ему показалось, что на улице легче будет удрать, как-нибудь сбыть с рук своего соглядатая и сделать то, что необходимо, без новых унижений, без мучительного надзора. (Только хватит ли у меня мужества — для этого?!)

Да, не так-то легко будет обмануть этого сторожевого пса.

Хотя толстяк, по-видимому, с полным безразличием плетется рядом с ним, лейтенант хорошо знает, что означает эта рука, засунутая в карман брюк. Он знает, почему его спутник держится так близко, что при каждом шаге касается плечом его плеча. Сделай лейтенант малейшее неожиданное движение, и рука толстяка, с ее неумолимой хваткой, настигнет его, обессилит, отнимет последнее мужество. Или же — вот здесь, в самом центре города, разок-другой щелкнет револьвер, и потом в газетах будут писать, который раз, об "убийстве по приговору фемы".

"Нет, только не так!" — думает взбудораженный лейтенант, пытаясь вспомнить расположение всех трактиров на их пути — нет ли где-нибудь возможности убежать из уборной через двор. Но ему трудно сосредоточиться на этой мысли: как ни напрягает лейтенант свой мозг, он отказывается служить…

Вновь и вновь встает перед ним образ Виолеты фон Праквиц. Она лежит без сознания, сказал кельнер. Злобная радость обжигает лейтенанта: "Уже и сейчас лежишь без памяти, а я только чуть-чуть пригрозил тебе. Еще увидишь, как сладка тебе покажется жизнь, когда я выполню свою угрозу… Да, надо думать о трактирах. Сейчас мы пройдем мимо «Метеора».

Ах, лейтенант, лейтенант, он точно опьянен этой девушкой! Теперь, на пороге смерти, этот беспутный малый обрел содержание в жизни; человек, у которого были сотни интрижек, который никогда не любил, открывает ненависть — чувство, для которого стоит жить! Он старается представить себе, как это будет, когда она увидит его. Ему кажется, что в его ушах звенит ее крик. Она придет, иначе и быть не может. Он слишком этого жаждет. "Желания умирающих сбываются", — думает он, вздрагивая.

— Что случилось?! — спрашивает толстяк, зорко следящий за ним.

"Желания умирающих сбываются", — повторяет про себя лейтенант, охваченный радостью. Вслух он говорит:

— Вот господин фон Праквиц! — И злобно: — Вы хотели с ним побеседовать! Прошу вас!

Путь в Новый город шел мимо древних, давно срытых укреплений. Отцы города превратили вал и ров в место прогулки для горожан. Там, где теперь очутились лейтенант и толстяк, находится крепостной ров, круто поднимаются справа и слева валы, обсаженные деревьями и кустами. Оба повернули за угол, перед ними открывается часть дороги, одинокое, пустынное место.

У края дороги — мокрая от дождя скамья. На скамье сидит, скрючившись, ротмистр фон Праквиц. Да, он сидит здесь, но он спит, его голова низко свешивается на грудь, его сон — беспамятство пьяного, храпящего человека. Время от времени, когда дыхание становится слишком трудным, его голова дергается, поднимается, но снова медленно, толчками опускается на плечо и с плеча на грудь…

Жалкое зрелище, постыдное зрелище являет собой господин фон Праквиц, оба наблюдателя с минуту стоят тихо, без слов. Не случайно попал ротмистр в этот одинокий уголок, разыскивая свой автомобиль, — его сюда затащили, его здесь ограбили!

— Точно коршуны! — в бешенстве восклицает толстяк. — Эта сволочь всегда чует добычу еще быстрее, чем мы.

И он бросает подозрительный взгляд на верхушку вала.

Но ни один сучок не треснул в кустах. Ни один камешек, задетый проворной ногой, не упал вдоль склона. Они давно улепетнули со своей добычей, эти коршуны. Ограбленный, раздетый до белья, комически жалкая фигура, ротмистр Иоахим фон Праквиц-Нейлоэ спит под моросящим дождем сном пьяного. Слишком слабый, слишком слабый человек: о препятствия, о преграды, которые закаляют силу крепкого, он разбивается, он ищет убежища в нирване, в грязном оглушающем хмеле, но каково будет пробуждение?

— Вы хотели побеседовать с этим господином? — еще раз насмешливо спрашивает лейтенант. И в душе ликует: "Желания умирающего сбываются! Как же ты-то будешь обесчещена, если уже твой отец вот до чего докатился".

— Ну и свинство! — злится толстяк, не спуская глаз с лейтенанта.

Он попал в положение того лодочника, которому надо перевезти волка, козу и кочан капусты — а у него в маленьком челноке есть место только для одного из трех. Он может следить за лейтенантом или оказать помощь ротмистру, то и другое вряд ли совместимо.

— Черт с ним, с господином фон Праквицем, пусть себе сидит, — злобно советует ему лейтенант. — Никто ведь не видел, что мы нашли его здесь, а я, — мне поневоле придется держать язык за зубами.

Толстяк не отвечает, он стоит в раздумье.

— Лейтенант! — говорит он решительно. — Встряхнитесь! Скажите, кто разболтал про склад оружия, — и убирайтесь на все четыре стороны!

Лейтенант колеблется.

— Это касается только меня. Я не хочу, чтобы кто-нибудь другой совал нос в это дело. Но я даю вам святое, честное слово, что все это была пустая бабья болтовня, не злая воля…

Толстяк стоит в раздумье.

— Я должен знать имена, — говорит он. — Это ведь не только фройляйн фон Праквиц.

— Это не фройляйн фон Праквиц, — поспешно отзывается лейтенант.

Вдруг ужасный удар под ложечку сбивает его с ног. Толстяк обрушился на него, точно внезапно сорвавшаяся буря. Под этим градом ударов нечего и думать об отпоре. Лейтенант растянулся на земле, прежде чем успел прийти в себя. Толстяк сует руку в его карман и вынимает револьвер.

— Без предохранителя, в кармане — ну и сволочь! — разражается он бранью. — Так-то, мальчик, теперь делай без оружия то, чего тебе не миновать! Но я вернусь к тебе раньше, чем ты думаешь.

Лейтенант лежит на земле, он не в состоянии ответить. Болит все тело, но еще больнее ему от злобы и отчаяния. Этот безжалостный, жестокий великан — он уже у скамьи, он поднял ротмистра на руки.

"Надо встать! Надо идти…" — думает лейтенант.

Пробегая мимо, толстяк еще угощает его напоследок страшным пинком в бок, лейтенанту чудится, будто, убегая, он смеется, хихикает… "Хочет так меня изувечить, чтобы я не мог удрать!" — соображает лейтенант.

Он лежит, он ждет, когда к нему вернутся силы, ждет глотка воздуха, благословенной минуты решения.

"Это мой последний шанс, — думает он. — Надо бежать в Черный лог, в Черный лог. Но у меня нет оружия — никто из офицеров не даст мне оружия. Они уже знают обо всем… Ах, надо бежать…"

Шатаясь, подымается он, дважды в этот день его свалили наземь, второе падение было ужаснее первого.

"Нельзя так плестись, надо идти быстро, надо бежать", — шепчет он, останавливаясь и хватаясь за дерево. Все лицо его горит, ему кажется, что оно превратилось в кусок окровавленного, ободранного мяса. "Ведь нельзя же так в город, у меня, должно быть, ужасный вид, он меня изувечил, этот подлец, эта свинья! Как раз этого он и добивался!" Лейтенант почти плачет от жалости к себе. Почти плачет, потому что плакать — малодушно. Он стонет: "О боже мой, о боже! Я с радостью умер бы. Почему мне не дают спокойно умереть? Неужели никто в мире не поможет мне?"

Через минуту он заметил, что снова шагает. Он уже вышел из крепостного района, он на городских улицах.

"Но надо же идти быстрее, быстрее, — думает в нем кто-то. — Он меня непременно накроет, не здесь, так в гостинице. Да, смотри, чучело, вот как выглядит тот, кто ими заклеймен".

И громко, вызывающе, точно в пьяном задоре, он выкрикивает:

— Смотри, чучело!

— Здравствуйте, господин лейтенант, — сказал ему вежливый, очень вежливый голос. — Господин лейтенант, верно, уже не помнит меня?

Сквозь туман оглушающей боли лейтенант попытался узнать это лицо. В его постыдной униженности этот вежливый, холодный, бесстрастный голос приятно взволновал его. Ему казалось, что уже целую вечность ни один человек не говорил с ним так.

— Редер, — подсказал ему тот. — Меня зовут Губерт Редер. Я был лакеем в Нейлоэ — не у тайного советника, у молодых, у ротмистра…

— А, вы тот, — чуть ли не обрадовался лейтенант, — тот самый… Когда я хотел влезть на каштан, вы отказались помочь мне. Да, помню…

— Но теперь я охотно помог бы вам, господин лейтенант. Как сказано, я больше не служу в Нейлоэ. Похоже, что вы, господин лейтенант, нуждаетесь в помощи…

— Да, — пробормотал лейтенант, — я упал. — Подумав, он поправился: — На меня напали.

— Не могу ли я чем-нибудь услужить вам, господин лейтенант?

— Убирайтесь, не приставайте ко мне! — вдруг крикнул лейтенант. Провалитесь вы вместе с вашим Нейлоэ, все вы приносите мне несчастье!

И он прибавил шагу, чтобы избавиться от спутника.

— Но, господин лейтенант! — произнес бесстрастный голос рядом с ним. Ведь я же не из Нейлоэ. И, как сказано, я больше там не служу, короче говоря, меня прогнали…

Лейтенант вдруг остановился.

— Кто вас прогнал? — спросил он.

— Господин ротмистр, — ответил тот. — Господин ротмистр меня нанял, и господин ротмистр меня прогнал, — никто другой и права не имеет по закону.

Он говорит это с каким-то глупым удовлетворением.

Лейтенант пытается узнать лицо своего спутника, ему вспомнилось, что говорила о нем Виолета. "Это напыщенный дурак", — сказала она.

— За что вас выгнали? — снова спрашивает лейтенант.

— Так пожелала фройляйн Виолета, — коротко сообщает лакей. — Я с самого начала был ей не по душе. Бывают такие антипатии — я читал об этом в одной книге, по-ученому это называется идио-син-кразия!

У лейтенанта проносится все та же мысль: "желания умирающих сбываются". Ему хотелось бы воспользоваться этой так кстати пришедшей помощью. Но какой-то внутренний голос предостерегает: уж слишком кстати явилась эта помощь. В нем пробуждается подозрение.

— Послушайте, приятель, — говорит он лакею. — Идите поскорее в "Золотой шлем", с ротмистром случилась беда. Там вас примут как спасителя — снова возьмут на службу, да еще удвоят вам жалованье!

Редер впервые поднимает на лейтенанта мутные, белесые рыбьи глаза.

— Нет, — заявляет лакей, отрицательно качая головой. — Простите, господин лейтенант, но мы еще на курсах лакеев усвоили, что никогда нельзя возвращаться на место, с которого ты ушел. Доказано на практике, что в этом нет смысла.

Лейтенант совершенно обессилел.

— Тогда убирайтесь к черту, — говорит он устало. — Мне лакей не нужен, я не могу платить лакею, оставьте же меня в покое!

Он идет дальше. Он снова вспоминает о толстом сыщике. Столько потеряно здесь времени, а у него так мало его осталось — и до гостиницы еще так далеко.

— Чего вы еще хотите?.. — с досадой кричит он своему безмолвному провожатому.

— Я хотел бы помочь вам, господин лейтенант, — звучит бесстрастный ответ. — Вы нуждаетесь в помощи.

— Нет! — кричит лейтенант.

— Если господин лейтенант разрешит, — шепчет упрямый голос, — у меня тут вблизи нанята маленькая комната, господин лейтенант мог бы там спокойно умыться, а я тем временем почистил бы платье господина лейтенанта…

— Плевать мне на платье! — раздраженно говорит лейтенант.

— Да, конечно, господин лейтенант! Вам, может быть, приятно было бы выпить стакан крепкого кофе с коньяком. — И чуть-чуть фамильярным тоном: Как я понимаю, вам сегодня еще понадобятся силы.

— Что вы такое понимаете, вы, осел! — запальчиво отвечает лейтенант. Что вы знаете о моих силах!

— Да ведь склад оружия выдали, — вежливо отвечает холодный голос. — Как я понимаю, лейтенанту не так-то легко примириться с тем, что натворила барышня.

Лейтенант стоит как громом пораженный. Его самые тайные мысли — в мозгу у этого проходимца, этого болвана. Непостижимо!

— Ну идем, покажите мне вашу комнату, — торопливо говорит он. — Но если у вас есть какая-нибудь задняя мысль!..

— Я объясню господину лейтенанту. Все это очень просто, прошу вас, вот сюда, господин лейтенант. Если бы вы разрешили мне взять вас под руку, дело пошло бы быстрее…

Через полчаса лейтенант, несколько оправившись, сидел, развалясь, в углу дивана, в редеровской меблированной комнате; он выпил стакан кофе с большим количеством коньяку, и лакей как раз собирался приготовить ему второй.

В раздумье смотрел лейтенант на спокойные движения странного человека. Наконец он сказал:

— Слушайте-ка, Редер!

— Минуточку, прошу вас, господин лейтенант. Извините, что я так медленно, здесь у меня никаких удобств.

Он окинул свою конуру презрительным взглядом.

— Почему вы, собственно, явились в Остаде? — спросил лейтенант. — Не потому же, что вам хотелось встретиться со мной.

И лейтенант рассмеялся — столь неправдоподобным показалось это подозрение ему самому.

Но лакей серьезно ответил:

— Именно поэтому, господин лейтенант. Я надеялся отыскать вас, господин лейтенант. Ведь Остаде — весь как на ладони.

Совершенно безразличный к действию своих слов, он ставит перед лейтенантом кофе. Придвигает бутылку коньяка.

— А теперь я посоветовал бы вам взять поменьше коньяку, ведь вы уже немного приободрились. Вам надо сохранить ясную голову.

Он подымает свои рыбьи, лишенные выражения глаза на молодого человека, и тот слегка вздрагивает.

"Если этот субъект не болван, то уж, верно, прожженный негодяй", внезапно приходит ему в голову.

И вслух:

— А почему вы хотели меня разыскать? Но только не говорите: чтобы помочь мне!

— Я думал, что вам будет интересно узнать, каким образом был выдан склад.

— А каким образом он был выдан?

— Как вы перестали приходить к барышне и брать письма из дупла, барышня и написала о складе оружия Мейеру, ведь барышне известно, что Мейер готов утопить господина лейтенанта в ложке воды.

— Это ты врешь!

— Как вам будет угодно. — Ответ звучит непоколебимо. — Сколько коньяку прикажете, господин лейтенант? Кофе очень горячий.

— Ну, лей — лей уж до краев, — ничего мне не сделается. — Лейтенант острым взглядом смотрит в серое, мутное лицо. — Даже, если бы это была правда, фройляйн Виолета не сказала бы вам этого.

— Да ведь кому же, как не мне, пришлось узнавать для барышни адрес Мейера.

Лейтенант медленно отхлебнул глоток. Потом зажег сигарету.

— И для этого вы сюда приехали? Только чтобы это рассказать? А какой вам интерес?

Холодные безжизненные глаза снова поднимаются на лейтенанта.

— Все дело в том, что я мстительный человек, господин лейтенант. Все это очень просто, как я уже сказал вам.

— Вы хотите отомстить за то, что фройляйн Виолета подбивала ротмистра выгнать вас?

— И это тоже, — говорит лакей, — и другое, все это интимные вещи, господин лейтенант.

— Послушайте, вы, — с досадой восклицает лейтенант, — не разыгрывайте джентльмена! Выкладывайте что знаете, или вы у меня получите! Я подозреваю, что вы отчаянный пройдоха!

Лейтенант с удивлением видит, что серое лицо Редера слегка краснеет. На нем появляется неприятно слащавое выражение, будто он даже чувствует себя польщенным.

— Я стараюсь просвещаться, — говорит он. — Читаю книги; нет, не романы, научные произведения, иногда в несколько сот страниц.

"Если этот субъект не болван, то уж, верно, прожженный негодяй, — снова думает лейтенант. — Но, конечно, болван, таких отъявленных негодяев не бывает!"

И вслух:

— Так расскажите ваши интимные секреты. Не бойтесь, я не покраснею.

— Дело в том, — рассказывает лакей все тем же бесстрастным тоном, — что барышня обращалась со мной точно я и не человек вовсе. Она раздевалась и одевалась в моем присутствии, будто я деревянный. И когда господа уезжали — я хочу сказать: родители — барышня всегда звала меня в ванную помочь ей обсушиться.

— И вы, конечно, были влюблены в Виолету?

— Да, господин лейтенант. Я и сейчас влюблен в барышню.

— И она это знала? И хотела вас помучить?

— Да, господин лейтенант. Именно так.

Тишина, молчание.

Лейтенант сбоку взглядывает на лакея. Он думает: такая мразь, разварной судак, олух, а туда же с чувствами! Такое недоразумение страдает и мучается как настоящий человек…

— А почему вы не отомстите сами?

— Уж очень я смирен, господин лейтенант. Не способен к этому.

— Стало быть, трус?

— Да, господин лейтенант, я человек миролюбивый.

Лейтенант задумывается. Затем с живостью говорит:

— Послушайте, господин Редер. Пойдите в "Золотой шлем", вы там встретите одного толстяка, в черном котелке. Если вы расскажете ему о письме, которое Виолета послала управляющему Мейеру, то молодой даме предстоит пережить в своей жизни не много веселых часов.

— Прошу прощения, господин лейтенант, — упрямо говорит лакей. — Я не согласен иметь дело с полицией. Я предпочитаю господина лейтенанта.

С минуту в комнате стоит тишина. Лейтенант задумчиво помешивает ложечкой в чашке. Лакей стоит в услужливой и все же равнодушной позе.

Лейтенант достает через стол бутылку с коньяком, наливает чашку вровень с краями и отпивает глоток. Он смотрит на лакея и тихо говорит:

— Я, быть может, сделаю это дело несколько иначе, чем вы думаете, Редер.

— Вот и хорошо, господин лейтенант.

— Если вы воображаете, что я прибегну к насилию…

— Да уж господину лейтенанту виднее, как лучше пронять ее.

— Как пронять, да… — откликается лейтенант.

И оба снова долго молчат.

Лейтенант пьет маленькими глотками свой коньяк. Лакей стоит у дверей.

— Редер! — заговорил наконец лейтенант.

— Да, господин лейтенант.

— Когда наступит полная темнота?

Редер подходит к окну, он смотрит в сумрачный дождливый вечер.

— При таком облачном небе — после шести, — решает он.

— Тогда закажите такси на четверть седьмого, пусть подъедет сюда. Он отвезет меня до опушки леса в Нейлоэ. Условьтесь заранее насчет цены.

— Да, господин лейтенант.

— Когда выйдете из дому, да и вообще на улице, — глядите, не шныряет ли где-нибудь этот толстый сыщик, о котором я вам говорил. Такой жирный, бритый человек, бледное одутловатое лицо, странный взгляд, холодный как лед. Черное пальто с бархатным воротником, черный котелок… Нетерпеливо: — Уж вы его узнаете!

— Да, господин лейтенант. Если я его увижу, то узнаю. Можно идти?

— Да… — задумчиво отвечает лейтенант и вдруг с оживлением, но смущенно говорит: — Послушайте, Редер, у меня еще поручение к вам…

— Пожалуйста.

— Мне еще нужен, — говорит лейтенант колеблясь, — мне еще нужен револьвер — я потерял свой…

— Да, господин лейтенант.

— Сможете достать?

— Да, господин лейтенант.

— Не так это просто будет — достать здесь сегодня револьвер. И, разумеется, патронов про запас, Редер.

— Да, господин лейтенант.

— Вы уверены?

— Вполне уверен, господин лейтенант.

— Расходы…

— Я с удовольствием выручу вас.

— У меня еще есть немного денег. Но хватит ли на машину и револьвер?..

— Я это устрою, господин лейтенант. Значит, я вернусь через час.

Губерт Редер ушел, не сказав ни слова. Лейтенант остался один в меблированной комнате. Небольшие шварцвальдские часы громко тикают на стене, из кухни порой доносится грохот посуды. Лейтенант лежит на диване в одном нижнем белье — его одежда сушится у печки.

Он смотрит на стол — там стоит пустая чашка рядом с бутылкой коньяка, еще на три четверти полной. Рука лейтенанта медленно тянется через стол к бутылке. Но он отдергивает руку. "Вам нужна ясная голова", — прозвучал несносный, поучающий голос лакея.

"Почему для этого нужна ясная голова? — думает лейтенант. — Объясни, осел".

И все же он не наливает себе коньяку. Уже сейчас хмель поднимается в нем волной, спадает и снова поднимается все выше… Лейтенант смотрит на часы: двадцать пять минут шестого. В его распоряжении еще добрых три четверти часа, он еще до известной степени принадлежит жизни, а уж там быстро помчится навстречу концу. Глаза неотрывно смотрят на минутную стрелку. Стрелка движется бесконечно медленно. Нет, она совсем не движется, не видно, чтобы маленький промежуток между минутной и часовой стрелкой сокращался. И все же четверть седьмого грянет внезапно, пролетят последние свободные минуты его жизни.

Он пытается думать о Виолете фон Праквиц. Ему хотелось бы снова распалить в себе чувство гнева. Но на новой волне хмеля колышется рыбья, точно обшитая кожей голова Редера с мертвыми, белесыми глазами… Этот тип никогда не открывает рта, когда говорит, я даже не видел его зубов, вдруг с омерзением подумал лейтенант. — Наверное, у него во рту испорченные черные корешки. Потому он и не открывает рта — заплесневелые гнилые корешки!"

Лейтенант хочет еще раз взглянуть на часы, но не может поднять голову со спинки дивана. Он спит, он проспит последнюю, еще принадлежащую ему минуту жизни, спит, спит…

Автомобиль едет сквозь ночь, стволы деревьев, влажные от дождя, посверкивают в свете белых фар — и вот они уже снова темные, черные, и вот их уже поглотила ночь, прежде чем их успели рассмотреть усталые измученные глаза. В углу машины сидит лейтенант, он полулежит, он еще спит, он все еще не может проснуться…

В мозгу сверлящая боль, она мешает ему ясно мыслить. Лейтенант не может понять, за каким чертом впереди рядом с шофером сидит лакей Редер. Ведь он как будто не хотел, чтобы этот отвратительный субъект поехал с ним. Но тут ему вспомнилось, что за машину платит лакей. Ну и пусть себе едет в своей машине сколько ему угодно, лишь бы тотчас же уехал.

Лейтенант чуть ли не радуется, что, несмотря на головную боль, он нашел это решение. Теперь уж не надо ни о чем думать. Все хорошо, все в порядке, толстяк не поймал его еще раз. Теперь уж все пойдет само собой. Он доедет до места, а там легкое движение руки — и готово. Это ведь и в самом деле только легкое движение руки, проще быть не может, незачем над этим и голову ломать. Ведь он это столько раз видел…

Беспокойно шарит он на сиденье, в карманах. Пытается вспомнить, дал ли ему лакей револьвер. Когда уезжали, лейтенант был такой заспанный, он ничего не помнит. Он собирается рассердиться, отыскав на сиденье только бутылку коньяка. Смотри-ка, несмотря на заспанность, бутылку-то не забыл. Лейтенант отпивает порядочный глоток, он прополаскивает коньяком рот.

Коньяк смывает сон, в мозгу лейтенанта вспыхивает яркое пламя: "И я тоже — трус".

И пламя гаснет. Хмель шепчет: "Но ведь ты это сделаешь — главное, чтобы ты это сделал. Что ты трусил, никто не узнает".

"Нет, толстый сыщик знает!" — возражает рассудок.

"Тебе-то до этого какое дело!" — шепчет хмель.

"Ах, оставьте вы меня в покое!" — сердится лейтенант.

В машине становится светло, она наполняется сумеречным, затем все более ярким светом.

"Что там опять? — устало думает лейтенант. — Неужели нельзя иметь минуту покоя?"

Но свет становится все ярче, вот оборачивается лакей Редер. Он привстает — не загорелась ли машина. Редер говорит что-то шоферу, гудит сирена — ей отвечает другая. И мимо проносится большой быстрый автомобиль — мимо, мимо! В машине снова становится темно.

Редер поднимает стекло над передним сиденьем.

— Это автомобиль ротмистра! — кричит он, и в голосе его звучит торжество.

— Превосходно, превосходно, — отвечает лейтенант едва внятно. — Я всегда говорил вам, Редер: желания умирающего сбываются.

Машина сильно подпрыгивает на выбоинах шоссейной дороги. Лакей кричит:

— Барышня, значит, пришла в себя!

— Придержи язык! — отвечает лейтенант, и лакей опускает стекло.

Лейтенант, должно быть, снова заснул и просыпается от того, что машина уже не едет, а стоит. Он с трудом поднимается — он наполовину соскользнул с сиденья. Наконец ему удается ухватиться за ручку дверцы. Спотыкаясь, выходит он из машины.

Лейтенант стоит среди леса, здесь невероятно тихо. Ни дуновения ветерка, ни шума дождевых капель. Впереди, в десяти — двенадцати шагах от машины, стоят двое, они как будто рассматривают землю.

— Эй! Что вы тут делаете?! — окликает их лейтенант, сразу же приглушая голос.

Лакей не спеша поворачивается, не спеша подходит к лейтенанту и останавливается в двух шагах от него.

— Да, мы приехали, — говорит он вполголоса. — Господин лейтенант может пойти по следам машины…

— Какой машины? — с досадой спрашивает лейтенант.

— Той самой, господин лейтенант! Машины контрольной комиссии.

— Как же я разыщу их в темноте? — нетерпеливо говорит лейтенант.

— Да ведь у меня карманный фонарь, — терпеливо отвечает лакей.

Он ждет с минуту, но лейтенант молчит.

— Вы хотите отправляться сейчас же? — спрашивает наконец Редер.

— Да, сейчас же, — машинально отвечает лейтенант. — Дайте мне эту штуку!

— Вот фонарь, господин лейтенант, а вот — извините меня, я достал револьвер старой системы — но совершенно новый.

— Да уж давайте. Как-нибудь справлюсь. — Он, не глядя, сует револьвер в карман. — Ну, значит, иду.

— Да, господин лейтенант.

Но лейтенант не идет.

— Послушайте, — вдруг резко приказывает он. — Сейчас же отправляйтесь обратно! Я не хочу, чтобы вы были здесь, понимаете? Вы — свинья! То, что вы мне рассказали, сплошные враки! Но мне все равно. Вам, должно быть, представляется, что вы очень хитры, а? Но и это все равно, все — все равно. Хитрецы и дурни, свиньи и порядочные люди — всем придется умереть!

— Разрешите мне сказать, господин лейтенант…

— Что еще! Потрудитесь убраться!

— Как бы там кто-нибудь не оказался. Ведь нет еще и девяти. А люди любопытны. Я бы на вашем месте был тише воды, господин лейтенант…

— Да, да, — говорит лейтенант и вдруг разражается смехом. — Я буду тише воды, как вам того хочется, мой хитроумный господин Редер. Но ведь разок, один-единственный раз, вы позволите мне пошуметь, а?..

Он с ненавистью смотрит на Редера.

— Убирайтесь-ка, черт вас возьми, не могу я вашей рожи видеть! А не то, как бог свят, я сначала прищелкну вас!

Но как только Редер с шофером уселись в машину, лейтенант еще раз жестом велит им подождать. Он что-то забыл, что-то необычайно важное, что-то, без чего нельзя умирать человеку. Он шарит в машине на заднем сиденье, под соскользнувшим на пол пледом. И наконец захлопывает дверь машины.

— А теперь езжайте к дьяволу! Хоть в самый ад!

Машина отъезжает. Громко трещит мотор среди деревьев. Лейтенант стоит на дороге, в своей наспех вычищенной, еще не просохшей куртке, со своей спасенной бутылкой коньяка в руке. Два человека — последние, каких он видит в этой жизни, от него уехали — ну хорошо, что дальше? Но коньяк у него остался, верный до самой смерти!

Лейтенант прислушивается, прислушивается. Ему хотелось бы думать, что шум, который он слышит, это все еще шум мотора, что он еще не совсем один. Но вокруг так тихо, так тихо, а то, что он слышит, — это его собственное сердце, оно стучит в груди — о, так боязливо! Так трусливо!

Лейтенант пожимает плечами, — он не ответственен за биение своего сердца. Он вытягивает губы, будто собирается засвистеть, но звука не получается. "Губы дрожат… Мои губы дрожат, мой рот пересох, онемел".

Он взглядывает на небо, но неба не видно. Ночь беззвездная, безотрадная ночь. Ему ничего не остается, как спуститься в Черный лог… Ни малейшей отговорки, чтобы еще дольше тянуть…

Блеснул свет карманного фонаря, лейтенант поймал в световой конус следы автомобиля, медленно и тихо идет он по этим следам. Он видит, что это след не только одной машины, нет, здесь проехали две.

Подумав с минуту, лейтенант с удовлетворением кивает. Все в порядке, так и должно быть; автомобиль контрольной комиссии и грузовая машина, на которой увезли оружие. То есть не настоящая грузовая машина. Это видно по следам шин, нет, скорее поместительная машина для развозки заказов. Лейтенант снова с удовлетворением кивает. Да, его мозг работает превосходно, он сходит в могилу не увядшим старцем, а в расцвете сил или, как это там говорится в траурных извещениях… Но о его смерти никто извещать не будет!

Ага, вот тут автомобили остановились, дальше, в овраг, машинам уже не спуститься. Но пешехода это не остановит, для пешехода тут протоптана дорожка. Лейтенант ходит взад и вперед, все освещая своим фонариком. Да, все в наилучшем порядке. Остановившись здесь, эти господа поехали дальше, в направлении Нейлоэ. Все сделано как надо, все "очень просто", как сказал бы пес Редер. Ах, этот пес, этот мерзавец, слава богу, что он убрался. Толстяка тоже нет. В лесу и не пахнет женщинами, значит, можно наконец подвести итог наедине с самим собой. Незачем наводить красоту, незачем становиться в позу. Зудит — почешись, потянуло приложиться к бутылке сделай одолжение, а затем можешь даже икнуть. Без церемоний! Да, малое дитя, едва вступившее в жизнь, ведет себя по-свински, но то же самое и человек перед смертью — выходя из небытия, отходя в небытие, он не хочет знать никаких стеснений. "Все очень просто", — говорит Редер.

Какое-то призрачное, безмолвное веселье овладело лейтенантом, последний раз он хватил изрядный глоток коньяка. Лейтенант скорее скатился, чем сошел, по узенькой тропке в лесную лощину. Но внизу это веселье снова улетучивается, вместо пьяного головокружения в голове какая-то вязкая похлебка.

Угрюмо смотрит он вокруг. Как эти господа здесь хозяйничали, они-то не стеснялись. Глубокие ямы, кучи земли, крышки от ящиков, а вот свет его фонаря скользнул даже по забытой лопате! "Я так хорошо, так основательно все спрятал, — думает лейтенант, — а эти свиньи здесь набезобразничали! После меня ни соринки не осталось — а теперь здесь настоящий кавардак".

Глубоко опечаленный садится лейтенант на кучу земли, ноги его болтаются в какой-то яме. Самая подходящая поза для умирающего, но об этом он не думает. Поставив бутылку возле себя, на мягкую землю, он сует руку в карман брюк и вытаскивает револьвер. Одной рукой освещает его фонарем, другой держит на свету и ощупывает пальцами. Да, так он и думал: дерьмо, фабричный брак, массовый товар — трещотка, чтобы собак пугать, такая дрянь хороша для какого-нибудь желторотого кассира, который собирается покончить с собой, но не для него, человека, влюбленного в оружие! Ах, его прекрасный, тонко сработанный револьвер, вещичка изящная, как мотор самолета, — толстяк пнул его в живот и украл у него эту замечательную игрушку!

С безнадежным унынием смотрит перед собой лейтенант. А тут он еще увидел, что в барабане только шесть патронов, что негодяй Редер не дал ему запасных… — ведь он ему специально наказывал!

— Револьвер надо пристрелять, — шепчет лейтенант, — он же новый, еще не пристрелян!.. Ведь я хотел его сначала пристрелять, а то я даже не знаю, берет ли он слишком высоко, или слишком низко…

Внутренний голос говорит ему, что для выстрела в висок совершенно не имеет значения, берет ли револьвер слишком низко, но он продолжает упорствовать: "Как я радовался, что буду его пробовать, надо же дать человеку каплю радости…"

Он вне себя от горя, он готов плакать. "Можно и шесть раз промахнуться, — шепчет он, — такие вещи бывали. А тогда что?"

Он бледен, нижняя губа отвисла, глаза блуждают. Его лицо обезображено не столько следами побоев, сколько выражением отчаянного страха. Он знает, что хитрит с собой, ему бы только оттянуть конец. Но он не хочет этого знать. О конце он уже не думает, о нет, надо еще так много сообразить, приготовиться. Давно уже он не вспоминал о Виолете; еще недавно его жгла ненависть к этой девке, отвращение — хотелось бы еще раз ощутить это.

Но в груди у него, очевидно, только и осталось места, что для этой жалкой дрожи — вязкое, мерзкое чувство; до чего я слаб, совсем как проклятый губан Мейер! Нет, клянусь, не хочу исправляться, не хочу меняться. Я хорош был именно таким, каким был, с зубами, созданными, чтобы кусать, — волк среди волков!..

Лейтенант отхлебнул большой глоток из бутылки. Слышно бульканье, когда он отпивает коньяк и когда он ставит ее на землю, но, проклятье, это не единственный звук, который он уловил. Лейтенант вскакивает, револьвер в одной руке, фонарь в другой, он дико кричит в лесную тишину:

— Кто там? Стой, стреляю!

Прислушивается, не слышно ни звука; нет, в самом деле кто-то ползет! Где? Там? В кустах? "Стой, стреляю!" Да, я же слышал, шум мотора в лесу вдруг затих, это Редер приказал остановиться. Собака, он прокрался за мной, за свои деньги он хочет проверить, застрелюсь ли я. Вон он, там, теперь слышу. "Стой! На — получай!"

Ишь ты, пистолетик, неплохо стреляет, здорово хлопнул. "Что испугался? Щекотки боишься? Ага, бежишь, погоди-ка, я догоню тебя, стой!" Выстрел! Ну и грохнуло!

Это, наверное, толстяк. Мои почтенные соратники не прочь узнать, привел ли я в исполнение их молчаливый приговор — как бы не так, сначала я выведу в расход одного толстяка. Трах-тарарарах! Ничего себе хлопнуло, видно, пуля врезалась в ствол.

— Господа, вот я, перед вами, смотрите! А моя дама, Виолета, тоже здесь? Внимание, фройляйн, этот глоток — за ваше здоровье! Чтобы вы почаще и подольше обо мне вспоминали!

Бутылку — к черту! Бац! — пополам! Жалко, хорош был коньячок!..

— Милостивые государи и государыни! Зря я жалел, что в барабане только шесть патронов. Внимание, пятым я палю в небо, это почетный салют в честь моей дамы, да гремит он вечно у нее в ушах! Остался шестой: одного для меня предостаточно. Внимание! Вот так, приставим сюда, к переносице смотрите… если она действительно меня навестит, это будет для нее замечательное зрелище.

О боже, боже, неужто никто не придет, неужто ничего не случится, не дадут же они мне здесь подохнуть! Должен же кто-нибудь прийти и объяснить, что это была ошибка. Считаю до трех, и если ничего не случится, стреляю: Раз! — два! — три!..

Ничего, неужели ничего? Ну, значит, все это дерьмо ни черта не стоит! Вся моя жизнь — дерьмо, и смерть — дерьмо, поганое собачье дерьмо, и то, что после, — тоже, мне и это ясно. Я слишком боялся, не стоило трусить из-за такого дерьма. Теперь я вполне спокоен. Жаль, часовой утром не выстрелил в меня, он действительно бы отнял у меня что-то. Но я и сам могу. Жил один и умру один…

— Огонь! — ну, а теперь что? Ах?..

Да, что теперь? Ах!..

В Черном логе, в лесной балке, лежит на земле карманный фонарь, узкая полоска света падает на несколько травинок, кусок замшелого камня, кучку земли… Тихо, тихо… Тоненький, белый, одинокий луч в безмолвии ночи, которая только что оглашалась звуками…

И вдруг в кустах что-то зашуршало, кто-то кряхтит, откашливается…

Затем тишина, долгая тишина…

Тихо, осторожно приближаются шаги, медлят, задерживаются. Снова кашель.

Тишина, ни звука, только тишина…

Шаги все ближе, нога, нога в черном кожаном ботинке появляется в белом конусе фонаря.

Фонарь поднят. Луч света взлетает, останавливается… Ноги медленно, точно приклеенные к земле, делают еще один шаг, тихий посетитель смотрит вниз, на то, что лежит еще тише.

Долгая тишина, долгая тишина…

Человек откашливается. Белый луч фонаря снова ищет, справа, слева.

"Ведь не упал же он на него!"

Но вот револьвер найден. Тот, кто нашел его, осматривает барабан, выбрасывает пустые гильзы. Револьвер снова заряжается. Еще раз луч света ложится на мертвеца, затем быстро уходит вверх по склонам, вдоль лесной просеки, по пути к Нейлоэ.

Темно в Черном логе.

9. СЕМЕЙСТВО ПРАКВИЦ ВОЗВРАЩАЕТСЯ ДОМОЙ

Ни одна горничная, ни одна хозяйка не могла бы тщательней убрать виллу, чем это сделал Пагель. В комнатах было чисто и тепло, печка в ванне истоплена. В кухне хозяев ждал ужин, и молодой человек даже ухитрился составить несколько букетов из цветов, собранных в высохшем от летней жары и залитом осенними дождями саду: гладиолусы, далии, астры…

Там, где фрау Эва фон Праквиц оставила безлюдную пустыню, она снова нашла дом, и даже безутешная горничная Лотта, твердо решившая бежать, была весела и оживленна как никогда, ибо "молодой человек" превратил уборку виллы в веселый праздник: вместе с уборщицами он переходил из комнаты в комнату с граммофоном в руке, а как хорошо было подметать, застилать кровати под музыку, вроде "Пупсик, мой милый пупсик!" говорить не приходится. За целых полгода в вилле не смеялись так много и так искренно, как в один этот вечер.

Но за смехом следуют слезы, дождь прогоняет сияние солнца, и не каждый день бывает праздник. Глядя на подкативший к дому быстрый «хорх», трудно было поверить, что он привез таких несчастных пассажиров. Правда, шофер Фингер, открывший дверцу раньше, чем подоспел Пагель, казался очень удрученным. Когда же затем заглянули в машину…

Фройляйн Виолета все еще спала, и хотя в ее оцепенелом, бледном сне было что-то устрашающее, все же от одной этой картины люди не впали бы в такое смущение. Но ротмистр, злополучный ротмистр фон Праквиц! Он еще не пришел в себя, но во время поездки его начало рвать — полуодетого, стонущего, измазанного, вытащили его из машины.

Фрау фон Праквиц, должно быть, пережила, ужасные часы. Она побледнела и постарела. Красивые полные губы были плотно сжаты. Видно было, что ее душат горечь, печаль.

— Да, — строго кивнула она, — случилось несчастье.

Она бросила короткий взгляд на обступивших ее людей; их лица в скудном свете фонаря казались призрачными. Пагель, шофер Фингер, Лотта, испуганные и оробевшие, да несколько женщин из деревни. Незачем играть в прятки, таиться. Виллу постигло несчастье. Но фрау Эва вынесет и это бремя. Вынесет? Нет, беда сделает ее сильной, в подлинном несчастье тонут пустые огорчения…

— Господин Фингер, господин Пагель, будьте так любезны и внесите наверх моего мужа. Лучше всего положить его сначала на шезлонг в ванной, пока не будет готова ванна. Уже готова? Превосходно! Девушки, помогите мне отнести наверх фройляйн Виолету. Да не бойся, Лотта, она не умерла, она только оглушена. Доктор дал ей снотворного. Так — теперь несите!

Почему потускнел свет ламп? Неужели здесь только что пели, говорили, смеялись? К чему эти цветы в вазах? Пришло несчастье — все ходят на цыпочках, все шепчут… Прислушайтесь, что это такое? Ничего, это ротмистр, он опять стонет. Фонарь над дверьми виллы продолжает светить, фары автомобиля бросают в ночь световые конусы.

Мужчины, Пагель и Фингер, раздели ротмистра, положили его в ванну.

— Нет, мне некогда с ним возиться. Позаботьтесь обо всем сами. Виолета теперь важнее…

И она села возле постели дочери, она не оставляет ее комнаты, памятуя о предостережении доктора. Неужели даже здесь, в своем доме, она не чувствует себя в безопасности? Вокруг Нейлоэ — лес, они отгорожены от всего мира, откуда же может прийти еще большая беда? Еще большая беда, чем опозоренная, сраженная горем дочь, чем муж, окончательно потерявший всякую власть над собой? Еще большая беда?

— Лотта, — говорит она, — ступайте сейчас же вниз. Заприте все двери в подвале и в первом этаже. Проследите, чтобы все окна были действительно заперты. Не открывайте никому, не спросив сперва меня.

Девушка уходит в страхе, смущенная. Фрау Эва садится возле кровати. В половине первого — в час дочь проснется. От этого мгновения зависит все, сказал врач. Надо встретить это мгновение во всеоружии. Ни шага из комнаты!

Это комната Виолеты. Здесь она жила ребенком, молодой девушкой. Воспоминание о том, чем она была — о, еще так недавно — даст ей силы превозмочь то, чем она стала!

Мужчины молча возятся с ротмистром. Пагель тщательно моет его, шофер держит ослабевшее тело спящего, которое то и дело валится на бок. Но все же память, по-видимому, возвращается к нему, веки вздрагивают, губы что-то шепчут.

— Что вам угодно, господин ротмистр?

— Что-нибудь выпить…

Да, нечто вроде воспоминания шевелится в оглушенном мозгу этого человека, вновь пробудившееся смутное сознание беды, постигшей его. И он уже жаждет — еще до окончательного пробуждения — нового средства оглушить себя, нового бегства…

Пагель взглянул на шофера, Фингер отрицательно покачал головой: ведь его уже рвет желчью. Желудок больше ничего не принимает.

Пагель кивнул.

Нелегко поднять из ванны безжизненное, мокрое, скользкое тело. Ротмистр сопротивляется, он что-то бормочет.

— Портвейну! — бормочет он. — Кельнер, еще бутылку…

— Что такое? — спрашивает фрау Эва, появившись в дверях Виолетиной комнаты.

— Мы переносим ротмистра на постель, — докладывает Пагель. — Ему хотелось бы выпить.

— Ничего не давать, — решает она. — Ни глотка алкоголя. Поглядите-ка, господин Пагель, на моем ночном столике должен быть веронал. Дайте ему таблетку.

Наконец ротмистр лежит в постели, изнуренный, в тревожном полусне. Веронал ему дали, но его тотчас же вырвало.

— Надо бы укрыть от дождя машину, — нерешительно говорит Фингер. Новенькая машина, жалко.

— Вашей фирме будет уплачено, — говорит Пагель.

— Машину вообще жалко, — с досадой отзывается Фингер. — До чего она грязна! А я целый день ничего толком не ел, все время был на улице под дождем и холодом.

— Я спрошу у фрау Эвы, — с готовностью откликается Пагель. — Останьтесь пока возле ротмистра.

Он говорит с фрау фон Праквиц, затем отпускает шофера, женщин, даже Лотту. Все поспешно покидают виллу, отмеченную роком.

Вольфганг Пагель возвращается на свое дежурство, к ротмистру фон Праквицу. Ротмистр очень болен, это нетрудно понять, но не только телом болен, не только отравлен алкоголем, еще сильнее больна его душа. Смертельно ранено его самолюбие. Его преследуют мрачные мысли. Он перебирает все свои ошибки — и ему хочется закрыть глаза.

Но это не помогает. Ом садится на постели, он пристально смотрит на молодого человека, который сидит в кресле, возле кровати; хотелось бы ему знать, видит ли Пагель, видят ли все, как он жалок, мелок, пуст — и теперь и в будущем…

Но все опять запуталось, за ним охотятся, лампа горит мутным светом, кругом какие-то картины, тени картин… Почему ночь так тиха? Почему он дышит один, страдает один?

— Где моя жена? Где Виолета? Никому до меня дела нет! Приходится, видно, умирать одиноким и покинутым! О боже!

— Час поздний, господин ротмистр, фрау Эва и фройляйн Виолета спят. Постарайтесь и вы отдохнуть немного.

Больной опять ложится, он как будто задумывается, успокоенный словами Пагеля. Затем снова садится и спрашивает с ноткой хитрости в голосе:

— Не правда ли, вы ведь Пагель?

— Да, господин ротмистр.

— Вы мой служащий?

— Да, господин ротмистр.

— И должны делать то, что я приказываю вам?

— Да, господин ротмистр.

— Тогда, — он все же запинается, но вдруг говорит повелительным тоном, — тогда достаньте мне немедленно бутылку коньяка!

Да, Пагель Вольфганг, здесь тебе не поможет приветливость, уступчивость, здесь тебе не отвертеться, ротмистр смотрит на тебя напряженно, с ненавистью. Он хочет коньяка, и, если ты не будешь тверд, он его получит!

— Вы больны, господин ротмистр, вам нужно заснуть. Завтра утром вам дадут коньяк.

— А я хочу сейчас же. Я приказываю вам!

— Это невозможно, господин ротмистр. Фрау фон Праквиц запретила.

— Жена не имеет права запрещать мне! Принесите коньяк или…

Они смотрят друг на друга.

Ах, как обнажился мир, куда девалась мишура вежливых фраз, приятный туман слов! Вот ты проник в жизнь семьи — грим снят и голый череп эгоизма скалит зубы, глядя своими черными глазницами. Пагель внезапно видит себя точно какое-то привидение — лежащим возле Петры, в меблированной комнате мадам Горшок, желтовато-серые занавеси повисли, воздух сперт. Теперь все это кажется ему символом, нет, преддверием к более тяжелым испытаниям. Тогда еще он мог взять свой чемоданчик и трусливо сбежать, здесь уже сбежать нельзя! Исчезла милая ложь, которая нам так сладка, развеялся нежный образ любви — человек против человека, волк среди волков, ты должен принять решение, если хочешь уважать себя!

— Нет, господин ротмистр. Мне очень жаль, но…

— Тогда я сам достану коньяк! Вы уволены!

Ротмистр вскакивает с постели. Никогда бы не подумал Вольф, что этот немощный человек, которого двое с трудом подняли из ванны, способен на такую прыть, такую силу.

— Господин ротмистр! — просит Вольф.

— Посмейте только прикоснуться к вашему хозяину! — кричит ротмистр с искаженным лицом и бежит в пижаме к дверям.

Решительная минута.

— Посмею! — отвечает Пагель и обхватывает ротмистра.

— Пустите меня! — кричит ротмистр. Бешенство, никогда не испытанное чувство унижения, жажда алкоголя придают ему силы.

— Ахим, Ахим! Что там такое? — раздается голос за дверью. Шум борьбы, крики всполошили фрау фон Праквиц, заставили ее отойти от больной дочери, которую она ни на минуту не хочет покидать.

— Ты! Ты! — с бешенством кричит ротмистр и еще больше напрягает силы, чтобы вырваться из рук Пагеля. — Ты натравила на меня этого мальчишку! Что это значит, почему мне не дают коньяка? Кто здесь хозяин, я или ты? Я…

Он рвется из рук Пагеля, как бы собираясь наброситься на жену.

— Уложите его в постель, господин Пагель, — гневно приказывает фрау Эва. — Не стесняйтесь, берите его силой. Ахим! — увещевает она. — Ахим, наверху лежит больная Виолета, возьми себя в руки, будь же наконец мужчиной, она так больна…

— Иду, — говорит ротмистр неожиданно плаксивым тоном. — Когда я болен, ты и внимания не обращаешь. Я хочу одну рюмку коньяка, одну-единственную рюмочку.

— Дайте ему еще веронала. Дайте ему две таблетки веронала, чтобы он, наконец, успокоился, господин Пагель, — в отчаянии приказывает фрау Эва. Я должна вернуться к Виолете.

И, гонимая страхом, она устремляется обратно в комнату дочери. Когда она бежит по коридору, сердце ее неистово стучит — что ждет ее?

Но — и сердце успокаивается — в комнате все по-старому: дочь спокойно спит в постели, очень бледная, лицо слегка надутое, кажется, что она размышляет.

Фрау Эва берет ее руку и щупает пульс, он бьется медленно, но сильно. Ничего страшного — Виолета проснется, и мать заговорит с ней. А может быть, и не будет с ней говорить, смотря по обстоятельствам. Виолета выздоровеет, они уедут из Нейлоэ, будут жить в каком-нибудь тихом уголке. С отцом насчет денег столкуются. Нельзя приходить в отчаяние из-за поражения. Не надо отчаиваться и Виолете. Собственно говоря, жизнь, если хорошенько вникнуть, сплошь состоит из поражений. Но человек продолжает жить и радуется жизни, человек — это самое упорное из всех животных, наиболее способное к сопротивлению.

Фрау Эва фон Праквиц, урожденная Тешов, поднимает глаза: уже пять минут первого. Решающий, роковой час наступил.

Ее знобит, хотя в комнате душно. Она открывает окно, тихо дует ветер во мраке ночи, тихо падают капли с деревьев. Она высовывается наружу, но не различает ничего, только тени и тени. И из этого мира теней придет опасность, угрожающая миру ее близких?

Ее все знобит. "Что я делаю, — думает она с испугом. — Мерзну — и открываю окно? Совсем свихнулась! Слишком много для одного человека…"

И она тщательно закрепляет крючками створки окон, чтобы они не хлопали от ветра.

В это мгновение внизу громко звонит электрический звонок.

10. ИСЧЕЗНОВЕНИЕ ВИОЛЕТЫ

Фрау фон Праквиц и Пагель, каждый, стоя в дверях своей комнаты, смотрят друг на друга через коридор. Молодой человек не понимает, почему лицо фрау Эвы побелело от страха…

— Звонок, — шепчет она…

— Может быть, шофер? — отвечает он успокоительно. — Он, должно быть, где-нибудь в деревне поужинал и теперь хочет…

— Нет! Нет! — в страхе кричит она.

Опять звонит звонок.

— Не открывайте! — просит фрау Эва. — Пожалуйста, господин Пагель, может случиться несчастье.

— А не Лотта ли это? — снова делает он попытку успокоить ее. — Лотта ведь тоже ушла. Нельзя же оставить ее за дверью. Господин ротмистр успокоился, разрешите мне открыть…

— Прошу вас, не надо, господин Пагель, — умоляет она, точно ребенок. Как будто можно запереться от несчастья — расплаты за неправильно прожитую жизнь.

Но он уже бежит вниз по лестнице, он бежит легко и быстро, его голова мыслит ясно, тело готово к любой опасности. Глупо, но какая-то радость наполняет его; он недаром живет на свете, он выполняет задачу, пусть самую маленькую — доказать женщине, стоящей там, наверху, что ее страхи напрасны. Впервые он понял всем своим существом, телом и душой, что жизнь приносит радость только тому, кто выполняет задачу неуклонно, малую или большую, что полнота жизни исходит только из собственного «я», а не из окружающего мира, не из какого-нибудь выигрыша в азартной игре…

Звонок прозвонил в третий раз.

Фрау Эва наверху кричала что-то непонятное.

Пробегая мимо, Пагель увидел в сенях толстую дубовую палку, которую ротмистр имел обыкновение брать с собой, отправляясь в лес. Он схватил ее, взмахнул ею, чуть не разбил висячую лампу и с дубинкой в руках, готовый к бою, открыл дверь как раз в ту минуту, когда звонок прозвенел в четвертый раз.

За дверью стоял господин фон Штудман, красный и сердитый, с тяжелым чемоданом в руке.

— Вы, господин фон Штудман! — воскликнул ошеломленный Пагель. Ему стало стыдно, и он выпустил из рук свое смехотворное оружие.

— Да, я! — сказал Штудман мало свойственным ему раздраженным тоном. Не понимаю, что сегодня творится в Нейлоэ! Я думал, — продолжал он обиженно, — что меня будут ждать бог весть с каким нетерпением, ведь я привез немалую сумму денег, — и что же? На вокзале я не застал экипажа, в конторе темно и заперто, в замке нет света, там какая-то кутерьма, будто идет пир горой, однако никто не открывает… А здесь я десять минут стою под дождем и звоню.

В голосе Штудмана — горький упрек, словно ему только сейчас, после этого перечня, стало ясно, какой крестный путь он проделал по вине других.

— Послушайте, Штудман, — быстро прошептал Пагель, втаскивая изумленного друга в коридор и тщательно запирая за ним дверь. — Здесь или скорее, в Остаде, по-видимому, произошло несчастье. Фройляйн Виолета вернулась из Остаде тяжелобольная, а ротмистр — пьяный в дым! Подробностей я не знаю. Главное, фрау Эва сама не своя, она, как видно, страшится еще нового несчастья, понятия не имею какого… Я с ними один-одинешенек. Да, забыл, здесь была контрольная комиссия, она увезла из лесу склад оружия. Вы о нем знали?

— Я? — с возмущением воскликнул Штудман и тяжело опустил на землю свой чемодан. — Я знал?..

— Да, — крикнул Пагель наверх фрау Эве, — все в полном порядке. Здесь господин фон Штудман. Можно ему подняться к вам?

— Господин фон Штудман! — воскликнула фрау Эва. — Да, конечно. Сейчас же, немедленно! Слава богу, господин фон Штудман, что вы здесь, мне так нужна помощь… Я не могу уйти отсюда.

Пагель тихонько вернулся в комнату, к ротмистру. Его хозяин как будто спал, на этот раз его не вырвало после веронала. Две таблетки. Но верить ему нельзя. Он лежал с закрытыми глазами, спокойно дыша, но и не спящий может лежать с закрытыми глазами, спокойно дыша. У Пагеля было впечатление, что не все благополучно. Ему казалось также, что ротмистр за время его отсутствия поднимался с постели. Доказательства не было, но такое у него впечатление. Он нашел также, что у ротмистра злое, ожесточенное выражение лица, и решил быть начеку. По-видимому, наставления старшего надзирателя Марофке не пропали даром…

Тем временем Пагель прислушивался к голосам из комнаты Виолеты. Слов он не мог расслышать, но голоса различал хорошо, ведь и здесь и там двери в коридор были полуоткрыты. Можно было разобрать, что голос Штудмана звучал несколько обиженно, и ничего удивительного тут не было. Он мчался сломя голову и не жалел трудов, он из кожи лез вон и своего добился, он привез кучу денег — столь желанных, столь необходимых денег, но на станцию не выслали лошадей, никто его не встретил, деньгами никто не интересуется, все, что он сделал, ни к чему! Мы тем временем заболели, мы заняты другим — несчастьем, уже случившимся и ожидаемым, — более важными делами…

Бедный Штудман! Пагель ясно видит, как он стоит у неосвещенной конторы, с увесистым саквояжем, который он ни на минуту не выпускает из рук. Это добрая нянька, переживающая вечное разочарование всех нянек: она достала столь желанную игрушку, а ребенок на нее и не смотрит, он давно уже занят чем-то другим!

Пагель, у которого слипаются глаза, — ведь он с половины пятого на ногах, — постигает в этот тихий ночной час, почему любезный, дельный, отзывчивый Штудман остался пожилым, одиноким как перст, бездомным холостяком. Люди не любят своих спасителей — когда опасность миновала, они тяготятся их превосходством.

Голоса наверху продолжают звучать, то повышаясь, то понижаясь. Пагель смотрит на свои ручные часы, уже почти половина первого. "Собственно, я не прочь, бы лечь в постель, — думает он в полусне. — Хочется спать, ротмистр последние четверть часа не шевелится, он тоже спит. Но я не могу покинуть женщин, Штудман пробудет там недолго, голос фрау фон Праквиц звучит все более раздраженно. Ах, чашечку бы кофе, хорошего, густого, черного, крепкого кофе!"

И ему мерещится, что он сходит вниз, в кухню… Там у них кипятильник, он заметил его сегодня утром, это дело двух минут. Он намелет себе хорошую порцию кофе, всыплет в чашку, зальет кипятком, даст ему три минуты настояться и, сбрызнув холодной водой, выпьет эту штуку, с пылу горячую, вместе с гущей. "Ах, я сразу повеселею, как рыба в воде!"

Но ему нельзя отлучиться, он не может выпить чашку бодрящего кофе, такого, какой иногда варила Петер, прежде чем он отправлялся играть; надо ведь сидеть здесь, у пьяного ротмистра, который наверняка не спит. Почему он держит руки под одеялом? В том полузабытье, в каком теперь находится Вольфганг, он даже допускает, что ротмистр запасся ножом, когда вставал с постели. Но действительно ли он вставал с постели?..

Засыпающий мозг Вольфганга решительно отказывается уделить какое бы то ни было внимание этому вопросу. Зато чашка кофе снова всплывает в воображении молодого человека, он буквально видит ее перед собой, она дымится, и на ее тусклой коричнево-серебристой поверхности видна тонкая пленка разбухшего в кипятке кофе.

Ах, незаменимая это штука в минуту усталости! И Вольфганг Пагель вдруг с глубоким чувством облегчения вспоминает, что ему даже не придется спускать вниз и кипятить кофе, Лотта еще придет сюда. Шофер тоже придет, но прежде явится Лотта, которая сварит ему кофе. Куда она девалась? Ведь скоро половина первого… Все равно она сварит ему кофе…

Тут Пагель сразу очнулся от своей дремоты. Не шорох ли одеяла разбудил его, хотя ротмистр лежит сейчас тихо — не показалось ли ему, что босая нога коснулась пола?..

Нет, ротмистр лежит совершенно спокойно. Замолкли голоса наверху. Да, правильно, что же это сказал Штудман? В замке темно, но какая-то кутерьма, и никто не открывает… Прежде он пропустил эти слова мимо ушей, но они застряли у него в мозгу и теперь пробудили его от дремоты. Лотты все еще нет, а в замке темно и кутерьма…

Пустяки, на старика Элиаса можно положиться — человек надежный, а мыши всегда пируют, когда кошка уходит из дома. Все-таки надо будет порасспросить Штудмана! У Пагеля осталось неприятное чувство; случай с Марофке сделал его более осторожным, он уже не бродит по земле с прежней беспечностью, он чувствует свою ответственность. Ответственность за что? Ответственность за то, что он делает! Перед самим собой! Нет, он не забудет расспросить Штудмана.

Через три минуты пришел и Штудман. Теперь — без двадцати час — Штудман показался в дверях и говорит коротко:

— Выпустите, меня, Пагель. Дайте мне ключ от конторы. Вы еще, должно быть, останетесь здесь?

Пагель, покосившись на своего пациента, спрашивает шепотом:

— Как вам кажется, спит ротмистр? Крепко спит?

Штудман бросает короткий, очень неприязненный взгляд на ротмистра и сердито замечает:

— Конечно спит. А что?

— Сдается мне, что он только прикидывается спящим, — шепчет Пагель.

Штудман окидывает Пагеля недоуменным взглядом.

— Послушайте, Пагель, сговорились вы с фрау Эвой, что ли? Не понимаю!

— То есть как это — сговорились?

— Да ведь фрау фон Праквиц по крайней мере раз десять спросила меня, уверен ли я, что фройляйн Вайо действительно спит? Ей все мерещится, будто девушка давно уже проснулась и только прикидывается… Точь-в-точь как вы сейчас…

Оба с минуту пристально смотрят друг на друга.

— Ну, пойдемте вниз, Штудман, — говорит Пагель, неожиданно улыбнувшись своей доброй, приветливой улыбкой. — Вы переутомлены, и я представляю себе, что вас плохо отблагодарили за ваш тяжелый труд.

Лицо Штудмана словно застыло, но именно поэтому Пагель продевает свою руку под руку Штудмана.

— Идемте, Штудман, я вас выпущу. Вам действительно надо в постель.

Он медленно идет с ним вниз по лестнице.

— Уверяю вас, это чистая случайность, что фрау Эва и я предложили вам один и тот же вопрос. Честное слово, Штудман… Тут в доме какая-то странная атмосфера: дочь немного больна, да ведь дочери обычно болеют; а отец пропустил лишний глоток, ну, отцы тоже иногда имеют такое обыкновение. Таким образом, ничего необычайного, но атмосфера такая, как будто на дом напали все духи мрака…

— Вы что-нибудь понимаете, Пагель? — с внезапным оживлением восклицает Штудман. Он стоит против Пагеля, он уже не сердится, но он растерян. — Мне обрадовались как спасителю, но до того, что я сделал (а уж как это было трудно!), никому дела нет. Я спрашиваю, что случилось, узнаю обо всем и не вижу в этом ничего страшного. Я говорю несколько успокоительных слов и встречаю холодный отпор. Ничего не понимаю… А вы? Вы что-нибудь знаете?

— Ничего не понимаю и ничего не знаю, — говорит Пагель с улыбкой. — Так как это, по-видимому, успокаивает фрау Эву, я сижу у постели ротмистра и стараюсь не заснуть. Вот и все.

Штудман серьезно взглядывает на него, но в глазах улыбающегося Пагеля нет и тени лукавства.

— Ну, в таком случае, спокойной ночи, Пагель, — говорит Штудман, может быть, завтра утром все выяснится…

— Спокойной ночи, Штудман, — машинально отвечает Пагель, он знает, что надо сказать еще что-то, он задумчиво смотрит вслед уходящему в ночь человеку, несущему тяжелый чемодан. И вдруг вспоминает.

— Господин фон Штудман, минуточку, будьте добры! — кричит он.

— Да? — спрашивает Штудман и еще раз оборачивается.

Оба идут навстречу друг другу, шагах в десяти от входных дверей они встречаются.

— Что еще? — чуть-чуть сердито спрашивает Штудман.

— Да, мне пришло еще в голову… — отвечает Пагель рассеянно. Скажите, господин фон Штудман: вы очень устали? Вам хочется сейчас же лечь?

— Если я могу быть вам полезен, — отвечает Штудман, снова готовый к услугам.

— У меня из головы не выходит то, что вы сказали мне, когда пришли. Помните? "Замок не освещен, но там какая-то кутерьма" — ведь так вы сказали, не правда ли? — И после маленькой паузы Пагель прибавляет: — Ведь вам известно, что тайный советник уехал?

— В самом деле! — говорит озадаченный Штудман. — Об этом я и не подумал.

— Вероятно, тут нет ничего особенного, — успокоительно продолжает Пагель. — Должно быть, пирушка у слуг, уж старик Элиас позаботится, чтобы дело не зашло слишком далеко: но я бы все-таки проверил, Штудман… Конечно, если вы не слишком устали…

— Да что вы, ни намека на усталость! — воодушевляется Штудман, радуясь, что видит перед собой новую задачу. — Конечно, придется сначала положить деньги в несгораемый шкаф…

— Я бы не стал звонить, — задумчиво предлагает Пагель, — я никого бы не позвал, так мне думается, Штудман. — И, к удивлению своему, Пагель вспоминает, что он действительно думал об этом, сам того не ведая. — Ведь под вашим окном черепичная крыша, а с крыши вы без труда попадете на веранду замка. По ней можно обойти почти весь замок на высоте первого этажа и заглянуть во все окна, оставаясь невидимкой — да, я бы так и сделал, — заканчивает Пагель с некоторым ударением.

Штудман удивленно смотрит на него.

— Но зачем, скажите ради бога? — спрашивает он. — Чего вы ждете от этого? Что, вы думаете, я увижу?..

— Послушайте, Штудман, — с внезапной серьезностью отвечает Пагель. Ничего я не знаю и ничего не понимаю, но я сделал бы именно так.

— Но… — протестует Штудман. — Такое подглядывание ночью…

— Помните вы ту ночь, когда мы встретились у "Лютера и Вегнера"? быстро спрашивает Пагель. — Тогда мне тоже чудилось, что это особая ночь, отмеченная роком, если можно так выразиться. Почему бы в конце концов этому не быть — такой ночи, когда все решается? Теперь у меня опять то же чувство. Тяжелая ночь, недобрая…

Он вглядывается в темноту, будто может увидеть лицо ночи, злое, что-то затаившее. Но ничего не видно. Он ощущает только насыщенную ветром и влагой тьму.

— Вот оно как, Штудман, — вдруг говорит Пагель. — Ну, счастливо. Мне надо вернуться к ротмистру. Спокойной ночи.

— Спокойной ночи, Пагель, — отвечает Штудман, с удивлением глядя вслед Пагелю, ибо подобные мистические наития ему мало понятны. Он слышит, как захлопывается и запирается входная дверь, фонарь гаснет, и он остается в темноте. С легким вздохом поднимает он свой тяжелый саквояж и уходит по дороге, ведущей в контору. Надо хорошенько посмотреть и послушать, что делается вокруг замка, прежде чем последовать совету Пагеля. Вломиться ночью в чужие владения — кажется ему шагом весьма сомнительным.

Пагель стоит в вестибюле виллы и вслушивается в тишину.

Странное настроение, охватившее юношу, когда он дремал у постели больного, не покидает его. Взглянув на часы, он видит, что не пробыл с Штудманом и пяти минут. Теперь ровно без четверти час. Ничего не могло случиться, он глаз не спускал с парадной двери, он стоял вблизи нее: никто не мог прокрасться. В доме тишина.

И все же внутреннее чутье говорит ему: что-то случилось.

Медленно, беззвучно — так медленно и беззвучно, как иногда движешься во сне — поднимается он по лестнице. Из дверей комнаты Виолеты выглядывает бледное, испуганное лицо фрау Эвы. Он кивает ей, он тихо говорит:

— Все в порядке!

Идет в комнату ротмистра.

И с первого взгляда видит: постель пуста. Постель пуста!

Он стоит неподвижно, он обводит глазами комнату, — никого. Окна закрыты. "Что сделал бы Марофке?" — думает он и все еще не двигается с места. Но на этот вопрос можно дать лишь отрицательный ответ: Марофке не сделал бы ничего слишком поспешного.

В поле его зрения попадает дверь в ванную. Он раскрывает ее, зажигает свет: пусто и в ванной. Пагель снова возвращается, он выходит в коридор.

Дверь в спальню Виолеты теперь широко открыта, фрау Эва непрерывно ходит по комнате взад и вперед. Она тотчас же его замечает. Она подходит к нему. Она извелась от лихорадочной тревоги.

— Что случилось, Пагель? Что-то случилось, я вижу по вас!

— Я хочу вскипятить себе кофе, фрау фон Праквиц, — лжет Пагель, — я смертельно устал.

— А муж?

— Все в порядке, фрау фон Праквиц.

— Я так боюсь, — говорит она лихорадочно. — Голубчик Пагель, судя по тому, что сказал доктор, ей бы надо уже проснуться, и она, я чувствую, проснулась, но не шевелится, не отвечает на мои слова. Она притворяется, что спит. О господин Пагель, что же делать? Мне так страшно! Никогда мне не было так страшно…

Она говорит с лихорадочным возбуждением, ее бледное лицо подергивается, она ухватилась за его руку и сжимает ее, не чувствуя этого. Она просит:

— Взгляните на Виолету, господин Пагель! Поговорите с ней. Может быть, Вайо вас послушает…

Пагеля бросает в жар и в холод. Ведь ему надо искать ротмистра. Чего только не может наделать ротмистр за это время! Но он послушно идет к постели. Неуверенно смотрит на спящее, спокойное лицо, неуверенно говорит:

— Кажется, спит…

— Вы ошибаетесь! Я уверена, что ошибаетесь, скажите ей что-нибудь. Виолета, Вайо, милочка, господин Пагель здесь, хотел бы с тобой поздороваться… Смотрите, у нее дрогнули веки!

И Пагелю так показалось. Вдруг ему приходит в голову мысль крикнуть девушке, которая притворяется спящей: "Лейтенант здесь!"

Эта мысль только мелькнула, он тотчас же ее отверг, разве делают такие вещи? Разве делают такие вещи на глазах у матери? И почему бы наконец не оставить ее в покое, если она во что бы то ни стало хочет покоя? Надо же искать ротмистра.

— Нет, конечно, спит, — повторяет он успокоительно, — и я дал бы ей отоспаться. А теперь я сварю для нас с вами кофе…

Он еще раз улыбается фрау фон Праквиц ободряющей улыбкой, он играет постыдную комедию; еще раз заглядывает, на глазах у неотрывно следящей за ним женщины, в пустую спальню ротмистра. И выходит, кивая: "Все в порядке". Затем медленно, неторопливо, преследуемый ее взглядом, спускается по лестнице в первый этаж.

Инстинкт ведет его правильно. Из шести дверей, выходящих в сени, он выбирает дверь в курительную, так как сегодня во время уборки заметил, что здесь как раз стоят две единственные вещи, которые могут интересовать ротмистра в его теперешнем состоянии: шкаф с ружьями и шкаф с ликерами.

Услышав шум открываемой двери, ротмистр шарахнулся, как пойманный вор. Он прислоняется к столу, одной рукой держась за спинку большого кожаного кресла, в другой зажав вожделенную бутылку.

Пагель тихонько притворяет за собою дверь. Так как это только бутылка водки, а не револьвер, он позволяет себе говорить шутливо.

— Алло, господин ротмистр! — весело кричит он. — Оставьте что-нибудь и для меня! Я устал как пес и тоже не прочь освежиться!

Но веселый тон не возымел действия. Ротмистр, как это часто бывает с пьяными, хорошо понимающими, что их поведение позорно, ротмистр сейчас особенно дорожит своим достоинством. Он замечает лишь дерзкую фамильярность в тоне своего служащего, этого мальчишки. Он гневно кричит:

— Что вам здесь надо? Что вы за мной ходите по пятам? Я запрещаю вам! Сейчас же убирайтесь!

Он кричит очень громко, но очень неясно. Почти парализованный алкоголем и вероналом язык отказывается отчетливо произносить слова, ротмистр еле ворочает им, его голос звучит будто сквозь платок. Это только разжигает его гнев, лицо беспокойно дергается, с ненавистью смотрит он воспаленными глазами на своего мучителя, этого молокососа, которого он подобрал в грязном болоте большого города и который теперь хочет им командовать.

Пагель не знает, до какой степени опасен его противник, он не замечает, что имеет дело с полусумасшедшим, от которого можно ожидать всего. Беззаботно подходит он к ротмистру и дружески говорит:

— Идемте, господин ротмистр, вам надо опять лечь. Вы же знаете, ваша жена не хочет, чтобы вы пили. Ну, пожалуйста, отдайте мне бутылку.

Слова, которых ротмистр отнюдь не желает слышать, которые смертельно оскорбляют его.

Ротмистр, колеблясь, протягивает бутылку бывшему юнкеру… Но в ту минуту, когда Пагель собирается взять ее, бутылка поднимается и обрушивается на его череп с таким грохотом, будто распадается на части весь мир.

— Вот тебе, молодчик! — с торжеством кричит ротмистр. — Я научу тебя подчиняться!

Пагель, схватившись руками за голову, отступает. Несмотря на оглушительную, всепоглощающую боль, ему лишь сейчас становится ясна вся громадность несчастья, свалившегося на этот дом. Становится ясно то, что уже несколько часов назад поняла фрау Эва: не пьяный перед ним сумасшедший… А что касается молодой девушки…

— Станьте как полагается, юнкер! — приказывает ротмистр. — Не стойте так небрежно перед начальником!

Не обращая внимания на отчаянную боль, на то, что он едва может согнуть шею в затылке, Пагель заставляет себя стать прямо, руки по швам. Боже мой! Нельзя тревожить фрау Эву! Ведь все это дело двух-трех минут, водка и веронал окажут свое действие. Он успокоится, нельзя доводить до драки. Пагель все еще дрожит, ведь подымется шум…

— Смирно! — кричит ротмистр.

Еще раз вспыхивает в нем воля к жизни, еще раз позволяет он себе командовать, быть самим собой. В уста его вложено слово, слово непререкаемой власти, требующей полного повиновения. Сильнее, чем вино, опьяняет его в последний раз ощущение власти.

— Смирно, юнкер Пагель! Два шага вперед! Равняйсь! Смирно! Смирно, говорю я! Почему вы шатаетесь?

— Что это? — спрашивает голос стоящей в дверях фрау Эвы. — Ахим, ты не можешь дать мне минуты покоя, зачем ты меня мучаешь?..

Ротмистр с быстротой молнии оборачивается.

— Я тебя мучаю? — кричит он. — Это вы меня мучаете! Оставьте меня! Дайте мне околеть, дайте мне напиться, ведь это же единственное, на что я годен! — И вдруг неожиданно мягким тоном: — Вольно, юнкер Пагель. Надеюсь, я не слишком сильно ударил вас, это не входило в мои намерения.

И снова бессвязнее:

— Не знаю, что со мной, почему я это делаю. Что-то такое есть во мне, оно всегда было во мне, я подавлял его, а теперь оно рвется наружу. Никто не может его удержать, оно рвется наружу. Но если напиться, оно стихнет, оно заснет…

Он бормочет про себя все тише и отшвыривает носком лежащую на полу бутылку, из которой вытекла жидкость. Качая головой, он снова оборачивается к шкафу с ликерами.

— Давайте понесем его, господин Пагель, — устало говорит фрау Эва фон Праквиц. — Можете вы его поднять с той стороны? Мы как-нибудь втащим его по лестнице. Наверху я взгляну, что у вас с головой. Мне необходимо вернуться к Виолете. Ах, оставьте его, пусть берет водку, все равно все погибло. О Пагель, если бы не Виолета, зачем бы мне еще жить! Лучше бы улечься по примеру мужа и дочери в постель и заснуть, отогнать от себя все заботы. Ах, скажите же, Пагель, какой во всем этом смысл, к чему выходить замуж, и любить мужа, и родить ребенка, если потом все рушится, остается один прах. Муж и ребенок — все прах. Скажите, Пагель!

Но Пагель не отвечает.

Маленькая унылая группа людей ощупью, спотыкаясь, подымается по лестнице во второй этаж. Ротмистр вряд ли в твердой памяти, но бутылку он держит крепко. Женщина так лихорадочно возбуждена, что несколько раз останавливается, совершенно забывая о ротмистре, и все говорит с Пагелем, ждет от него ответа…

А наполовину оглушенный Пагель слушает ее слова, но одновременно различает еще какой-то звук, и в его измученном мозгу медленно пробивается мысль, что он слышит нечто страшное, нечто ужасающее…

Да, тишина в доме уже нарушена. Между обрывками речи фрау фон Праквиц он слышит со второго этажа звук, которого еще не слышал в эту ночь, жуткий, ужасный звук, сухой, деревянный, бездушный.

Хлоп-хлоп!

И опять:

Хлоп-хлоп-хлоп…

И, прерывая речь фрау Эвы, Пагель поднимает палец (ротмистра он бесцеремонно опустил на ступеньки лестницы) и, не отводя от нее глаз, шепчет:

— Вот оно!

И фрау Эва тотчас же замолкает, и поднимает голову, и взглядывает на Пагеля, и прислушивается к тому, что делается наверху, но все тихо…

Хлоп-хлоп…

Подбородок фрау Эвы начинает дрожать. Ее белое лицо пожелтело, осунулось, точно от внезапной болезни, глаза медленно наполнились слезами.

И снова доносится: хлоп…

В то же мгновение чары спадают, и оба одновременно бросаются вверх по лестнице. Они бегут по короткому коридору, врываются в спальню Виолеты…

Спокойна комната, в свете висящей на потоке лампы сверкает белизной постель. Но кровать пуста. Неприкрепленные створки окон хлопают на ветру медленным, бездушным, деревянным звуком: хлоп-хлоп…

И вот наступает то, чего боялся Пагель все время, чего он с трепетом ждал: крик женщины, ужасный, нескончаемый крик женщины, дробящийся на сотню, тысячу криков, точно адский смех, который никогда не прекратится… Дитя человеческое, раздавленное своей мукой.

Вновь и вновь говорит себе Пагель, укладывая фрау Эву на диван, гладя ей руки, уговаривая, чтобы согреть ее звуком дружеского, человеческого голоса, вновь и вновь говорит он себе, что это крик не сознательный, что фрау Эва оглушена безумной болью. И все же в этом крике ему чудятся голоса всех матерей, неизбежно теряющих своих детей — все матери теряют детей, рано или поздно. "Ибо мы здесь лишь мимолетные гости".

Пагель подходит к окну, чтобы закрыть его и прекратить невыносимое деревянное хлопанье. При этом он бросает торопливый взгляд на увитую плющом шпалеру, ему кажется, что одна из веток примята; он запирает окно. Пагель знает достаточно: выданный склад оружия — лейтенант — его обращение с Виолетой. Полчаса назад у него было искушение крикнуть Виолете, которая прикидывалась спящей: лейтенант пришел! Он этого не сделал, а лейтенант и в самом деле пришел, размышляет Пагель; все понятно, думает он. Но что сказать бесчувственной женщине?..

И Пагель уговаривает ее, он твердит, что девушка в горячечном бреду побежала к лесу, пусть фрау фон Праквиц на одну минуту пойдет с ним к телефону известить Штудмана. Тогда они поищут фройляйн Виолету и найдут ее.

Но до фрау Эвы не доходит ни одно сердечное, разумное слово. Она лежит, и стонет, и плачет. Он не может покинуть ее, а он один в доме, ротмистр спит на лестничной площадке, он проспит потерю дочери…

Но вот внизу зазвонил телефон. Чего не мог сделать человеческий голос, то сделал этот звонок: фрау фон Праквиц вскакивает, очнувшись от оцепенения, и кричит:

— Бегите к телефону! Они нашли мою Вайо!

Она бежит с ним, она становится позади него, она берет вторую трубку. Они стоят так близко друг к другу, глаза горят, они похожи на призраки, не живые и не мертвые… Они слушают…

Доносится только голос Штудмана, он возбужденно сообщает, что в замке девицы устроили оргию вместе с бежавшими каторжниками.

— Все до последней степени перепились, Пагель, это превосходный случай, чтобы…

Внезапным движением фрау Эва вешает трубку. Пагель видит, как она медленно, точно в беспамятстве, поднимается по лестнице. И он тихо, торопливо говорит Штудману, что фройляйн Виолета исчезла из дому. Нужны немедленно полицейские с мотоциклами и собакой-ищейкой. Надо послать двух-трех надежных женщин сюда, в дом… Дверь будет открыта.

И он вешает трубку и широко раскрывает дверь, он просто оставляет ее открытой, распахнутой в ночь, роковую ночь: большей беды уже не может свалиться на этот дом. Он взбегает по лестнице, переступает через спящего ротмистра, не обращая на него никакого внимания, он застает фрау Эву фон Праквиц на коленях у постели бежавшей дочери. Ее руки засунуты под одеяло, она, быть может, старается вобрать в себя последнее, что ей осталось от ее ребенка, немножко живого тепла, сохраненного постелью…

Вольфганг Пагель безмолвно сидит возле безмолвной женщины, он оперся головой на руку. И здесь, перед лицом величайшего страдания, какое он когда-либо видел, погружается он в мысль о другой, далекой, такой любимой… Быть может, он задумался о том, как много зла могут причинить друг другу люди — любовью, равнодушием, ненавистью… Вряд ли он принимает решение, надуманные решения немногого стоят, но он дает подняться в себе ростку, который всегда тихо дремал в нем. Он дает ему простор, это ведь так просто: быть добрым и порядочным, насколько хватит сил (ибо все мы лишь из плоти…).

Затем он слышит голоса и шаги людей внизу. И все становится неясным, как всегда на людях. Он встает и велит отнести ротмистра наверх. Он звонит врачу, фрау Эву укладывают в постель, — у него много хлопот.

И многие важные мысли опять становятся смутными. Добрым и порядочным, насколько хватит сил… Это главное… Вот что останется на всю жизнь.

11. НОЧНЫЕ ПОИСКИ

Глухая ночь, в третьем часу утра ветер усилился. Бушуя, набрасывается он на лес, отламывает от деревьев гнилые мертвые сучья. С треском падают они на землю: глубокая осень, дело идет к зиме. Иногда торопливо несущиеся облака сбрасывают на землю быстрые ливни, но ищейка не сбивается со следа.

Сколько народу, сколько народу высыпало на дорогу! Весь Нейлоэ на ногах, никто не спит, везде горят лампы!

Важная новость, чудовищная новость: сбежавшие арестанты скрывались в замке! И не сбежали они вовсе, а прятались в каморках у девушек, наслаждаясь любовью и вкусной едой. Как только господа уехали, они задали большой пир. И так охмелели, так помутился у них рассудок, что они даже старого почтенного Элиаса заставили присутствовать при этой вакханалии, завернув его в ковер и завязав рот платком. А девушки — те потеряли всякий стыд, подружились с арестантами. Из окон их каморок виден был барак жнецов: началось с перемигиваний, а кончилось тем, что те и другие отлично столковались. У старика Марофке был верный нюх!

Да, что-то подгнило и здесь, и там, и в замке, и на вилле. В замке много молились, но от одних молитв толку мало. Старая барыня — как она перенесет эту недобрую весть! Дом, вероятно, покажется ей оскверненным.

Жандармам особенно трудиться не пришлось. И даже вовсе не пришлось они вместе со Штудманом проникли в большую столовую и крикнули: "Руки вверх!" Преступники смеялись, они считали это веселой шуткой: пожили в свое удовольствие, будет о чем смачно порассказать, ведь теперь они станут героями каторжной тюрьмы. Что уж такого особенного может с ними стрястись? Наверху, в девичьих каморках, лежала, аккуратно сложенная, в полной сохранности, их тюремная одежда; ни растраты казенного имущества, ни кражи со взломом им не пришьешь. На худой конец отделаются шестью или даже тремя месяцами. А уж это недорогая цена!

Девицы, конечно, подняли рев. О, как выла толстуха-кухарка, когда жандармы надели наручники на ее дружка, арестанта Мацке! Она укрыла голову юбкой и выла под ней, точно собачонка, ей было так стыдно!..

Вольфганг Пагель, который заглянул сюда, чтобы поторопить жандармов найти фройляйн Вайо, казалось ему гораздо важнее, чем задержать каторжников, — Вольфганг Пагель увидел в зале, у окна, Аманду Бакс, эту высокую, статную, крепко сбитую девушку, на лице которой читалось величайшее недоумение. Глаза Аманды, наблюдавшей пьяную сутолоку — смех, слезы, брань, — сверкали гневом. (Так как жандармов было недостаточно, чтобы оцепить замок, туда набилось много любопытных.)

С чувством разочарования смотрел Пагель на девушку. Еще вчера вечером, когда она в присутствии членов контрольной комиссии закатила пощечину предателю Мейеру, он восхищался ею.

— И вы тоже? — спросил он печально.

Аманда Бакс повернулась к нему и взглянула на него в упор.

— Вы что, белены объелись? — спросила она презрительно. — Хватит с меня водиться с прохвостами. Нет, спасибо, от этого я излечилась. Если не найдется приличного человека, то и вовсе никого не надо! — Пагель кивнул головой, а Бакс сказала в пояснение: — Я ведь живу внизу, чтобы не тревожить барыню. Когда смотришь за курами, надо выходить очень рано. Ну, а эти живут наверху. Но, конечно, я все знала — ведь это гусыни, а уж гусыни всегда гогочут.

Она снова взглянула на кипевший суетой зал и задумчиво спросила:

— Заметили? Никак не пойму. Ведь их было пятеро, а поймали четырех?! Бежал, что ли, пятый или его вовсе в замке не было, — не знаю.

Пагель взглянул на девушку заблестевшими глазами.

— Либшнер, Козегартен, Мацке, Вендт и Голдриан, — выпалил он, точно из пистолета. — Кого не хватает, Аманда?

— Либшнера, — говорит она. — Помните, это тот парень, глаза у него черные, так и бегают, видно пролаза. Вы его знаете, господин Пагель.

Пагель отвечает коротким кивком и идет к жандармам, чтобы справиться. Но и там уже заметили отсутствие пятого — да и могло ли быть иначе? Если бы даже жандармы не подумали об этом, превосходная память Штудмана подсказала бы так же безошибочно, как и пагелевская: Голдриан, Вендт, Мацке, Козегартен, Либшнер…

Да, с минуту казалось, что поиски Виолеты, несмотря на все настояния Вольфганга Пагеля, будут отложены из-за этого отсутствующего пятого. Но часам к трем торопливо вошел новый отряд жандармов. Любопытных выгнали из зала, начались летучие допросы, очень выигравшие от того, что вдруг откуда-то из ночи вынырнул полицейский, или бывший полицейский, которого, по-видимому, знали жандармы, — толстяк, промокший, весь в грязи, с удивительно холодным взглядом.

Две минуты, и выясняется, что Либшнер не участвовал в оргии.

Еще три минуты — и доказано, что он и в замке не был. Толстуха кухарка, плача и вздыхая, выглянула из-под своей юбки:

— Ведь нас только четверо спало наверху, — крикнула она, — на что нам сдался пятый парень! Фу! Чего только не придумают мужчины!

И снова, хныкая, накрылась юбкой.

Еще две минуты, и стало известно: Либшнер отстал от тех четырех еще в лесу, сразу же после того, как они дали тягу…

— Кто он такой? Аферист? Не будем на этом задерживаться, — сказал толстяк полицейский. — Этот молодец давно уже в Берлине — такому аристократу в Нейлоэ негде развернуться. Этот знает, чего хочет. С ним придется иметь дело нашим коллегам с Александерплац — будем надеяться, что скоро. Уведите всех! Вас, господин Штудман, прошу сходить на виллу. Скажите врачу, чтобы зашел сюда. Пожалуй, и лучше, что фройляйн сбежала в одной рубашке или в пижаме, в такую погоду одно другого стоит.

— А фрау фон Праквиц? — ввернул Штудман.

— Фрау фон Праквиц спит, ей впрыснули снотворное. И ротмистр спит. Он тоже получил достаточную дозу. У врача есть время, говорю я вам. Да принесите что-нибудь из одежды фройляйн Виолеты, надо дать собаке понюхать, что-нибудь такое, что она носит прямо на теле. Да, вот что еще! Здесь должен быть лесничий, старик Крахштибель, Книбуш или что-то в этом роде. Разбудите-ка его — этот человек знает свой лес…

— Я позову лесничего, — сказал Пагель.

— Стойте-ка, молодой человек! Господин Пагель, не правда ли? С вами-то мне и надо поговорить.

Большой зал опустел, горели две-три лампы, завешенные во время оргии. Воздух был холодный и словно загрязненный. С одного окна свисала наполовину сорванная занавеска, оголившая черное, как ночь, стекло.

Толстяк стал рядом с Пагелем, взял его легонько под руку и стал шагать с ним по комнате.

— Черт знает как холодно. Я продрог до костей. Как, должно быть, озябла бедняжка фройляйн, ведь почти уже два часа, как она ушла! Ну, выкладывайте, расскажите все, что знаете о молодой девице. Ведь вы служите здесь, в имении, а молодые люди интересуются молодыми девушками, стало быть, выкладывайте.

И ледяные пронзительные глаза впились в Пагеля.

Но Пагель уже кое-что повидал на своем веку, это уже не был тот наивный молодой человек, который склонялся перед всяким властно высказанным требованием. Он слышал, как один из жандармов с досадой заявил:

— Какого черта он явился сюда, видно, почуял сало!

Он заметил, что толстяк обращается со своими указаниями к штатским — и ни разу к жандармам. И что жандармы делают вид, будто толстяка здесь вовсе и нет, они с ним не заговаривают…

Поэтому он медленно сказал, чувствуя на себе пронизывающий взгляд этих глаз:

— Сначала я хотел бы знать, от чьего имени вы говорите!

— Вам нужна бляха! — крикнул тот. — Я мог бы вам показать, но она уже ни черта не стоит. Я выгнанный чиновник. В газетах сказано что-то вроде: "Уволен за националистический образ мыслей".

Вольфганг сказал уже живее:

— Вы здесь единственный человек, который настаивает на поисках фройляйн фон Праквиц. С какой стороны вы в этом заинтересованы?

— Ни с какой! — ледяным тоном сказал толстяк. Он наклонился к Пагелю, схватил его за пиджак и поспешно сказал: — Вам повезло, молодой человек, у вас приятное лицо, а не бульдожья морда, как у меня. Люди всегда будут питать к вам доверие. Не злоупотребляйте им! Ну, я тоже питаю к вам доверие; скажу вам по секрету: я сильно заинтересован во всем, что связано с конфискованными складами оружия.

Вольфганг смотрел куда-то перед собой; затем он снова поднял глаза и сказал:

— Виолете фон Праквиц было пятнадцать лет. Не думаю, чтобы она…

Сыщик окинул его своим ледяным взглядом.

— Господин Пагель, — сказал он, — везде, где совершалось предательство, в игре участвовала женщина, она вдохновляла или была орудием, часто слепым орудием. Всегда! Рассказывайте!

Тогда Пагель рассказал все, что ему было известно.

Толстяк шагал рядом с ним, он сопел, он откашливался, он презрительно оглядывал стены, он бешено рванул за шнур одной из занавесок, затем сплюнул и крикнул:

— Глупости, идиотство! Вздор! — Наконец он успокоился и сказал: Благодарю, господин Пагель, теперь начинает проясняться.

— Найдем мы фройляйн Виолету? — спросил Пагель. — Лейтенант…

— Слепой вы! — сказал толстяк. — Слепым пришли в этот мир слепых. Вам мерещится лейтенант. Ну, господин Пагель, — зашептал он, — через час вы сможете сказать лейтенанту: "Доброе утро!" Боюсь, это доставит вам мало удовольствия.

В зале стало тихо, мерцали лампы. С толстого белого лица смотрели на Пагеля широко открытые глаза. Ему показалось, что лицо это кивает, кивает ему, точно сквозь туман, это злое лицо, которому знакома вся подлость, вся обнаженная жестокость, все грехи человеческого сердца. Пагель смотрел, смотрел в это лицо. "Я тоже был на этом пути", — сказал он. Сказал ли он это?

Вдруг он снова услышал вой ветра за окном, громко залаяла собака, за ней другая. Толстяк схватил его за плечо:

— Идем, молодой человек, медлить больше нельзя.

Они пошли в лес…

Ветер бушевал, в невидимых кронах шумело, с треском отломился и упал сверху сук, казалось, кричали чьи-то голоса, моросил мелкий Дождь — люди шли молча. Собака слегка повизгивала и рвалась вперед, натягивая поводок; разговаривая с ней, тихонько ее подбадривая, шел за ней проводник. За ними следовали Пагель и полицейский, затем доктор со Штудманом, затем два жандарма… Лесничего не было, лесничего нельзя было найти, лесничий, по-видимому, был где-то в лесу.

— Он от меня не уйдет! — сказал толстяк тоном, от которого Пагелю стало не по себе.

Он пошел рядом с молодым человеком, не говоря ни слова. Один раз блеснул свет его карманного фонарика, он остановился, сказал равнодушно:

— Не наступите, — и дал другим пройти. — Смотрите-ка, — обратился он к Пагелю и показал на что-то, чего Пагель не мог рассмотреть. — Смотрите, он обо всем подумал. Отсюда она шла уже в башмаках. Пальто или что-то в этом роде он тоже, видно, захватил с собой.

— Кто обо всем подумал? — спросил Пагель устало. Он спросил машинально, это не интересовало его, он был невыносимо утомлен, голова болела все сильней. Надо будет спросить у врача, что с ним, собственно, такое.

— Разве вы еще не знаете? — спросил сыщик. — Вы же мне сами сказали.

— Ничего я не знаю, если только это не лейтенант, — сказал Пагель с досадой. — И сегодня ночью я ничего не соображу, если вы мне не скажете.

— Голубая кровь вырождается, — загадочно ответил толстяк. — Ее снова тянет вниз. Но пойдемте скорее. Мои коллеги достаточно опередили нас, чтобы честь находки досталась им…

— Разве вы знаете, что именно мы найдем? — спросила Пагель тем же устало-недовольным тоном.

— Что мы сейчас найдем, да, знаю. Но что мы затем найдем, нет, этого я не знаю, этого я не могу даже представить себе.

Они молча зашагали дальше. Они шли все быстрее, шедшие впереди, казалось, также ускорили шаг. Они пришли на две минуты позже, остальные уже стояли вокруг него.

Люди шепотом переговаривались, а вверху гудел ветер. Но в Черном логе было тихо. Круг людей, подавался то в ту, то в другую сторону — белый сноп лучей, отбрасываемый карманным фонариком врача, с невыносимой яркостью освещал то, что некогда было лицом.

— Сам себе вырыл могилу, совсем с ума сошел.

Но где фройляйн?

Шепот. Тишина.

Да, никаких сомнений, это лейтенант, о котором Пагель столько слышал, с которым ему так хотелось встретиться. Вот он лежит, тихая, загадочная фигура, а говоря грубо: грязная куча лохмотьев, трудно поверить, что вокруг этого человека некогда кипели любовь и ненависть. С необъяснимым чувством холода, почти брезгливости смотрел Пагель вниз, на это нечто, не испытывая никакого волнения.

"Столько потрясений — и стоил ли ты этого?" — хотелось ему сказать.

Врач поднялся.

— Несомненно самоубийство, — заявил он.

— Знает ли кто-нибудь из жителей Нейлоэ этого человека? — спросил один из жандармов.

Пагель и Штудман переглянулись через весь круг.

— Никогда не видел, — ответил Штудман.

— Нет, — сказал Пагель и оглянулся на толстого сыщика. Но, как он и ожидал, того нигде не было.

— Ведь это то самое место?

— Да, — сказал Пагель. — Сегодня, нет, вчера вечером, мне пришлось подписать протокол. Это место, где комиссия Антанты конфисковала склад оружия.

— Труп, значит, не опознан, — произнес чей-то голос сзади, как бы подводя итог.

— Но несомненное самоубийство! — поспешно воскликнул доктор, словно исправляя чью-то ошибку.

Наступила продолжительная тишина. Лица людей в свете фонаря казались угрюмыми, в их позе была нерешительность…

— А где револьвер? — спросил наконец, проводник собаки.

Некоторое движение.

— Нет, здесь его нет. Мы уже все обыскали. Далеко он не мог упасть.

Опять долгая угрюмая тишина. "Точно собрание призраков, — подумал Пагель с невыносимо тяжелым чувством, пытаясь придвинуться поближе к собаке, чтобы погладить ее красивую голову. — А о девушке никто уже не думает?"

Но кто-то все же спросил:

— А где же фройляйн?

Снова тишина, но уже более живая, полная раздумья.

Тогда один из жандармов сказал:

— Может быть, сначала застрелился он, а фройляйн взяла револьвер, она хотела сделать то же самое, но не могла и побежала с револьвером дальше… Это же ясно как день.

Снова раздумье.

— Да, может быть, ты и прав, — заметил другой. — Тогда надо поторопиться и продолжать поиски.

— Этак мы всю ночь проплутаем, не повезло нам в Нейлоэ.

— В путь! Не мешкать.

Чья-то рука тяжело легла сзади на плечо Пагеля, чей-то голос прошептал ему на ухо:

— Не поворачивайте головы, меня здесь нет. Спросите у врача, давно ли наступила смерть?

— Минуточку, прошу вас! — крикнул Пагель уже трогавшимся в путь жандармам. Его голос прозвучал так, что все тотчас же остановились. — Не можете ли вы нам сказать, доктор, как давно умер этот человек?

Доктор, неуклюжий, приземистый сельский врач, с жидкой черной бородкой, растущей прямо из шеи, нерешительно посмотрел на труп, затем на Вольфганга Пагеля. Его лицо немного посветлело, он медленно сказал:

— У меня в этих вопросах нет такого опыта, как у полицейских врачей. Могу ли я спросить, почему вы задали этот вопрос?

— Потому что еще в половине первого я видел фройляйн Праквиц, она спала в своей постели.

Доктор посмотрел на часы.

— Половина четвертого, — сказал он быстро. — В половине первого этот человек уже несколько часов как был мертв.

— Значит, кто-то другой привел сюда фройляйн фон Праквиц, — заключил Пагель.

Рука, тяжелая рука, которая все это время лежала на нем грузом, соскользнула с плеча, тихий шорох за спиной сказал ему, что толстяк удалился.

— Никуда твое объяснение не годится, Альберт! — с досадой крикнул один из жандармов.

— Как же так? Почему нет? — защищался другой. — Ведь она и сама могла сюда прибежать, найти труп. Берет револьвер, бежит с ним дальше…

— Чепуха, — решительно отрубил проводник собаки. — Мы же все время видели два следа, мужской и женский — ослеп ты, что ли? Темное это дело, не нашего ума, надо известить уголовную полицию.

— Тут перед нами самоубийство, — возразил доктор.

— Наше дело разыскать фройляйн, — напомнил Пагель. — И как можно скорее!

— Молодой человек, — сказал проводник собаки. — Вы что-то знаете или о чем-то догадываетесь, раз вы задали вопрос врачу. Скажите же нам ваше мнение. Мы блуждаем в потемках…

Все глаза были устремлены на Пагеля. Он взглянул вниз на мертвеца, он думал о той беседе с Виолетой, в парке, когда она его поцеловала, и как она потом преследовала его. Теперь он рад бы ощутить на своем плече сильную руку, услышать голос, нашептывающий ему на ухо, — но в минуту решения мы одиноки, мы должны быть одиноки.

"Ничего я не знаю", — думал он с отчаянием. Он как будто все еще прислушивался к словам жандарма. Затем снова услышал жесткий голос, злой и печальный: "Голубую кровь тянет вниз…" Он взглянул на мертвеца, взглянул на лица мужчин. Он сказал:

— Я ничего не знаю… Но, пожалуй, кое о чем догадываюсь… Сегодня утром господин ротмистр фон Праквиц уволил лакея после жестокой ссоры. Горничная вечером рассказала мне, что речь шла о каком-то письме, написанном фройляйн Виолетой… Фройляйн очень молода, а лакей, по всему судя, очень дурной человек. Можно бы думать… — Он вопросительно взглянул на окружающие его лица.

— Значит, что-то вроде шантажа — совсем другое дело! — воскликнул один из жандармов. — Лишь бы не эти проклятые истории: склады оружия, доносчики, тайные судилища!

Его коллега откашлялся громко, почти угрожающе.

— Пусти собаку! Дай ей понюхать рубашку. Остальные не трогайтесь с места. Обойди с Минкой вокруг котловины. Здесь все истоптано…

Не прошло и пяти минут, как собака, натягивая поводок, ринулась на узкую тропку. За ней поспешили жандармы. Когда выбрались из котловины, она побежала просекой все дальше и дальше от Нейлоэ…

Внезапно толстяк снова очутился возле Пагеля.

— Это вы удачно сделали, — похвалил он его. — Значит, в конце концов догадались?

— Неужели это правда? — с испугом крикнул Пагель и остановился. — Не может этого быть!

— Пошли, молодой человек! — торопил его толстяк. — Теперь надо спешить, хотя я убежден, что мы придем слишком поздно. Конечно, правда — кто же еще?

— Сомневаюсь! Это холодное животное, это рыбья кровь…

— Я, должно быть, видел его вчера на улицах Остаде, — сказал толстяк. У меня есть некоторое представление об этом лице…

— Только бы их найти!

— Стойте! Может быть, ваше желание сейчас сбудется…

Остановились, собака потянула в сторону от тропинки к еловым зарослям. С большим трудом, борясь с ветвями, светя фонариком, продвигались люди вперед. Никто не говорил ни слова. Было так тихо, что громкое нетерпеливое сопение собаки звучало как толчки паровой машины.

— Совершенно свежий след! — прошептал толстяк на ухо Пагелю и стал быстрее пробираться сквозь ветви.

Но маленькая прогалина, на которую они вышли, величиной с небольшую комнату, была пуста. С тихим воем бросилась собака на какой-то предмет, лежавший на земле, — проводник схватил это нечто.

— Дамский башмак! — воскликнул он.

— А вот и второй, — объявил толстяк. — Здесь он… — И сразу же осекся.

— Пошли дальше, господа! — крикнул он. — Мы идем по верному следу. Отсюда преступник не может идти быстро, девушка в одних чулках. Подбодрите вашу собаку. Вперед!

И они побежали. Быстро пробирались через еловые заросли и можжевельник, собака выла все громче, люди наталкивались в темноте на стволы, раздавались восклицания:

— Я слышу их!

— Да помолчите!

— Вы не слышали крик женщины?

Лес редел, все быстрее шли они вперед, и вдруг, в сорока — пятидесяти метрах от них, между ветвями блеснул свет, вырвался белый пучок лучей…

С минуту они стояли, задыхаясь, ничего не понимая…

— Машина! У него машина! — вдруг крикнул кто-то.

Они рванулись вперед. Громко трещал мотор между стволами, затем зашумел автомобиль, сноп лучей заметался, он становился все бледнее, люди бежали в темноте…

На опушке они остановились, вдали еще виднелся свет, сноп лучей продолжал двигаться. Один из жандармов стоял с револьвером в руке. Но он опустил его: невозможно на таком расстоянии попасть в шины!

Быстро принято было решение поспешить обратно в Нейлоэ. Надо телефонировать, взять автомобиль Праквица и поехать по следам ускользнувшей машины…

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ ЖИЗНЬ ПРОДОЛЖАЕТСЯ

1. ПАГЕЛЬ УПРАВЛЯЕТ

Наступил октябрь, еще более ненастная, холодная, ветреная пора. Все труднее было Вольфгангу Пагелю находить людей для копки картофеля. Если в сентябре в город посылали три телеги, которые возвращались в поле набитые людьми, то в октябре обходились одной, и обычно в ней сидели две-три хмурых женщины, закутанные в мешки и шерстяные платки.

Кряхтя и бранясь, люди продирались сквозь мокрую ботву, картофельным полям, казалось, не будет конца. Пагелю уже дважды приходилось повышать плату. Не плати он натурой, картофелем, этим жизненно-необходимым продуктом, картофелем, которым набивают брюхо и даже заменяют вожделенный хлеб, не добыть бы ему ни одного рабочего. Но доллар в эти октябрьские дни поднялся с 242 миллионов марок до 73 миллиардов; по немецкой земле крался голод. Следом за ним шел грипп, безмерное отчаяние овладело людьми каждый фунт картофеля был преградой между ними и смертью.

Вольфганг Пагель самовластно правит имением Нейлоэ, имением и лесом. У него бездна хлопот, у него нет времени стоять на картофельном поле и выдавать жестяной жетон за каждую накопанную корзину. Надо засеять рожь на будущий год, надо вспахать поля. В лесу начинается рубка дров, а если старику Книбушу каждый день не поддавать жару, он того и гляди сляжет в постель и начнет угасать.

Когда же Вольфганг подъезжает на своем велосипеде к картофельному полю, когда старик Ковалевский идет к нему навстречу, глядя на него глубоко запавшими глазами, когда он хнычет:

— Мы не справимся, ни за что не справимся! Этак мы и в январе в снегу копать будем.

Вольфганг говорит смеясь:

— Справимся, Ковалевский! Должны, значит, справимся. Ведь до чего необходима городу картошка!

А про себя думает: "И до чего необходимы имению деньги!"

— Но ведь нужны люди! — стонет Ковалевский.

— Откуда же я их возьму? — нетерпеливо спрашивает Пагель. — Опять, что ли, выписать команду арестантов?

— О нет, боже мой! — испуганно вскрикивает старый Ковалевский; слишком даже испуганно, находит Пагель.

Он задумчиво смотрит на работающих людей и с неудовольствием говорит:

— Да ведь это все горожане. Где уж им справиться! Да они и лопату толком держать не умеют. Вот заполучить бы людей из Альтлоэ!

— Их не заполучишь, — с досадой говорит Ковалевский. — Они нашу картошку по ночам воруют.

— Еще бы, — вздыхает Пагель. — Только и видишь каждый день ямы в картофельных кучах, приходится их все время заделывать. Я все собираюсь выйти как-нибудь ночью и накрыть хоть одного, Ковалевский, — сознается Вольф. — Да засыпаю еще за ужином.

— Очень уж много лежит на вас, господин Пагель, — соглашается Ковалевский, — все имение, и весь лес, и вся писанина, — этого еще никто не делал. Надо, чтобы кто-нибудь вам помог.

— Ах, какая там помощь, — уклончиво отвечает Пагель, — ведь никто не знает, что еще здесь будет.

С минуту они молчат.

— А эти подлюги, альтлоэвские воры, — стоит на своем Ковалевский, — это уж касается полиции. Вам бы надо позвонить туда.

— В полицию? Нет, уж лучше не надо. Полиция нас теперь не слишком жалует, Ковалевский, за последние полгода мы причинили ей немало хлопот.

Оба молчат. С каждым ударом лопаты выходит на свет из темноты желтовато-коричневый картофель, божья благодать. Пагель мог бы уйти, он удостоверился, насколько работа продвинулась вперед. Но ему надо еще кое-что сказать старику Ковалевскому, а Пагель теперь уже не так щепетилен, он не боится сказать другому хотя бы и неприятную вещь. Если надо сказать, он и скажет.

— Послушайте, Ковалевский, — говорит он. — Сегодня утром я видел в деревне вашу Зофи. Она, значит, все еще дома.

Старик очень смущен.

— Ей надо ухаживать за матерью, — лепечет он, заикаясь, — у меня жена больна.

— Прошлый раз вы говорили, что с первого октября она идет в услужение. Теперь оказывается, что ей надо ходить за матерью. Вы не говорите мне правды, Ковалевский, так не годится. Раз она живет в нашем помещении, она обязана работать.

Ковалевский побледнел.

— Нет у меня власти над девчонкой, господин Пагель, — оправдывается он. — Она меня не слушает.

— Ковалевский, старина! Не будьте шляпой! Ведь вы знаете, как нам дороги рабочие руки. И знаете, что если дочь приказчика увиливает от работы, так и дочки батраков будут увиливать.

— Я ей скажу, господин Пагель, — уныло говорит Ковалевский.

— Да, поговорите с ней, скажите, что, если она не будет работать, я вселю к вам еще одну семью, у вас останутся только комната, чуланчик да кухня. Прощайте, Ковалевский, у меня уже от голода в животе урчит.

Пагель садится на велосипед и едет домой обедать. Он доволен, что наконец разрешен вопрос о Зофи Ковалевской: либо так, либо этак. Он о ней забыл, слишком много на него свалилось в последнее время, но каждый раз, когда он встречал девушку на селе, ему приходило в голову, что совершенно невозможно терпеть такой пример лености. И без того сейчас трудно заставить людей работать, они находят, что деньги — недостаточная награда за их труд, но ведь получают они не только эти никчемные деньги, им платят главным образом натурой. Нельзя допустить, чтобы кто-нибудь из деревенских жил, словно птичка, на иждивении господа бога. Напротив, совсем напротив, уважаемая Зофи, не те нынче времена, чтобы надеяться на господа бога! Времена такие, что работать надо, работать так, чтоб чертям тошно стало.

Вольфганг Пагель не может отрицать, что при мысли о Зофи он впадает в ярость. Прежде он даже симпатизировал ей, смутно вспоминается ему одна сцена у пруда — она храбро защищала тогда их одежду от воинственного Книбуша. Но либо он обманулся в ней, либо девушка изменилась.

У нее была противно-небрежная манера слоняться по деревне; она останавливалась возле работающих людей и смотрела на них с видом превосходства. Однажды, когда он промчался на велосипеде, она даже имела дерзость крикнуть ему вслед:

— А вы все трудитесь, господин Пагель!

Что слишком, то слишком, и если она завтра же не выйдет копать картошку, он послезавтра поселит в мезонине у Ковалевского Минну-монашку со всем ее визгливым, дерущимся, оглушительным выводком.

Войдя во двор, он быстро обходит сараи. С ним заговаривает один из конюхов, он утверждает, что погода теперь слишком мокрая для посева ржи и смазывания плугов. Для Пагеля это сложный вопрос, он ничего не смыслит в полевых работах и животноводстве, а ведь приходится распоряжаться и решать. Но ему охотно помогают старики; вздумай он корчить из себя опытного управляющего, они бы сыграли с ним не одну шутку. Но он никогда не делает вида, что понимает то, чего не понимает, и они рады помочь ему. Трудно даже представить себе, какой кладезь опыта и наблюдений он нашел у этих старичков. Пагель охотно к ним прислушивался, но над толстыми учебниками засыпал.

И на этот раз он ограничился тем, что спросил:

— Чем же мы в таком случае займемся?

И тотчас же конюх ответил, что на более легких крайних участках можно еще пахать.

— Хорошо, — сказал Пагель. — Стало быть, будем пахать.

И пошел обедать.

Обедает он в конторе, контора — это его столовая, кабинет, курительная и читальня, а в комнатке рядом он спит. И хотя Штудман уже не живет в Нейлоэ, Пагель обедает не один. Против него за опрятно накрытым белой скатертью письменным столом сидит Аманда Бакс.

Да, Аманда Бакс уже поджидает его, она говорит с довольным видом:

— Слава богу, что вы сегодня без опоздания, господин Пагель, наденьте поскорее что-нибудь сухое, я подаю обед.

— Ладно, — говорит Пагель, отправляясь к себе в спальню переодеться и помыться.

Возможно, и даже наверняка, злые языки в деревне уже болтают, будто у Пагеля и Бакс не только общий стол, но и общая постель, в особенности принимая во внимание предосудительное прошлое Бакс. Но все сложилось как-то само собой, просто и естественно. В памятный день первого октября, после ареста каторжников, девушки, никого не предупредив, позабыв впопыхах о жалованье и рекомендациях, бежали из замка, рассыпались, как куры, во все стороны; они боялись судебного преследования за пособничество бежавшим каторжникам, не говоря уже о насмешках всей деревни. Аманда Бакс, публично опозоренная на вечерней молитве, осталась в замке одна-одинешенька, так как она здесь единственная не опозорила себя. Осталась, разумеется, со стариком Элиасом, но Элиас второго октября уехал к своим хозяевам, вероятно для доклада о происшедшем, так как денег за аренду ему отвозить не пришлось. После этого он уже не вернулся.

Первые дни октября голова Вольфганга Пагеля была слишком забита, чтобы еще беспокоиться о замке, этом обветшалом сарае. Но однажды при встрече Аманда остановила его и в упор спросила, что он себе думает, что он воображает? Не то, чтобы ей страшно было жить одной в этом старом ящике, но и радости ей от этого мало. Кроме того, надо же что-то сделать, прежде чем вернутся старые господа, наверху после попойки все вверх дном, в зале разбиты два окна. В них заливает дождь, на паркете уже несколько дней стоят лужи.

Пагель, измотанный, загнанный Пагель, который за три дня не поспал и десяти часов, задумчиво посмотрел на здоровую краснощекую Аманду, потер давно не бритый подбородок и спросил:

— А вы не удерете, как другие, Аманда?

— А кто же будет ходить за птицей? — с возмущением спросила она. — Как раз теперь, когда зима у ворот, когда уток и гусей надо откармливать и хлопот с ними не оберешься? Чтобы я удрала? Не собираюсь.

— На вилле до зарезу нужна разумная девушка, — сказал Пагель. — Вы, вероятно, слышали, Лотта тоже смылась. Не хотите ли на виллу?

— Нет, — ответила Аманда Бакс со всей решительностью. — На виллу не хочу. К глупости моих птиц я привыкла, а к людской глупости никак не привыкну. Тут я готова на стенку лезть от злости и уже ни на что не гожусь.

— Хорошо, хорошо, — поспешно сказал Пагель. — Сегодня вечером я вам дам ответ. — И ушел.

Он решил поговорить с фрау Эвой об этом деле, которое уж вовсе не входило в круг его обязанностей. Но фрау Эва опять умчалась куда-то на машине, и неизвестно было, когда она вернется. К ротмистру было бесполезно обращаться с вопросами; он все еще лежал, беспокойно мечась в постели, доставляя немало хлопот присланному врачом санитару, которому солоно пришелся этот легковозбудимый больной. И во всем большом людном Нейлоэ не было ни одной живой души, с кем бы посоветоваться.

Поразмыслив немного, молодой Вольфганг Пагель вызвал по телефону Берлин, гостиницу Кайзергоф, и потребовал господина тайного советника фон Тешова из Нейлоэ.

— К сожалению, господа уехали.

— Уехали? — Пагеля точно ударило. — Когда, скажите, пожалуйста?

— Третьего октября.

Значит, тотчас же после приезда старого Элиаса, после его доклада.

— Не дадите ли вы мне их адрес?

— К сожалению, нам решительно запрещено давать адрес!

— Говорит управление имением Нейлоэ. Это имение самого господина тайного советника, — не растерявшись, сказал Пагель. — Адрес мне необходим для очень важного решения. Пришлось бы возложить на вас ответственность за убыток, причиненный вашим отказом.

— Одну минуту. Я спрошу. Не отходите от аппарата.

После некоторых колебаний и возражений Вольфганг в конце концов получил адрес. Адрес был ему не нужен, но его интересовало, куда поехали эти люди, когда их дочь так потрясена, а внучка исчезла.

Адрес гласил: Ницца, Франция, Лазурный берег, гостиница Империаль.

— Премного обязан, — сказал Вольфганг и положил трубку. С минуту он сидел тихо, точно внимательно приглядываясь к чему-то. Он не видел того, что его окружало. Он видел маленькую высохшую женщину с острым птичьим лицом и бегающими глазками. Она подгоняла слуг, не давала им ни минуты передышки, она была пуста, как гнилой орех, но питала себя жизнью других, любой жизнью, не все ли равно какой! Она сделала себе занятие из религии, она пользовалась ею, чтобы въедаться в своих ближних как червь, она кормилась их гнилыми отбросами.

Он видел сердитого бородача с его напускной веселостью, потеющего в своем грубошерстном костюме. Там, на юге, на Лазурном берегу Франции, он расстанется со своей грубошерстной курткой, но от этого ничто не изменится. Он корпит над счетами, он заключает хитроумные договора и пишет деловые письма, уснащенные подвохами: все, что он видит, для него превращается в деньги, барыш. Да, он говорит, что любит свой лес, и действительно любит его — но по-своему, на собственный лад. Не живое, растущее, вечное любит он в нем — наживу он любит, столько-то и столько-то кубометров дров. Сосновая чаща для него не зелено-золотая тайна, и, глядя на нее, он думает лишь о том, что прореживание даст ему столько-то сотен жердей для гороха.

Он — живой труп, она — живой труп, но разве не казалось, что они по крайней мере любят себя в своей дочери, в своей внучке? И вот теперь видно, что это за любовь — из боязни впутаться в историю они бегут, не ведая жалости и милосердия, на другой конец Европы, кстати говоря, в ту самую Францию, которая все еще оккупирует Рур, все еще непримиримо отказывается от переговоров с германским правительством.

Таковы они, эти старики, как говорится, удалившиеся на покой; но жене не дает покоя собственная пустота, а мужу — деньги, которым он, впрочем, не умеет найти применения.

И тут юный Пагель, все еще сидящий у телефона, делает нечто весьма странное: он вынимает из своего кошелька кредитку. Он зажигает спичку и сжигает деньги. Вот уж это доподлинно юный Пагель, мальчишка Пагель! Это символический поступок: о небо, не дай мне так возлюбить деньги, чтобы я не мог с ними расстаться!

Мало того, это было для него лишением. Сегодня — суббота; рассчитавшись с рабочими, он вычерпал кассу до дна, это была последняя кредитка, он собирался купить на нее сигареты. А теперь не придется курить до понедельника. Да, много в нем еще мальчишеского, несмотря на все переживания последнего времени. Но как он все же окреп! Он насвистывает, думая о том, что осталось только три-четыре сигареты.

Так, насвистывая, сзывает он несколько женщин, посылает за столяром, еще в субботу вечером он, плохо ли, хорошо ли, приводит в порядок замок, окна застеклены, двери заперты.

— Теперь с Тешовами покончено! А вы, Аманда, перебирайтесь со своими пожитками в комнату Штудмана. Если только вы не опасаетесь…

— Людских толков, господин Пагель? Их не переслушаешь. Пусть себе болтают на здоровье, я так смотрю.

— Правильно. А если бы вы еще захотели взять на себя заботу о моей еде и белье — на этот счет меня последнее время не очень баловали.

— Минна-монашка…

— Минне приходится работать на кухне, а кроме того, она единственная из женщин не боится ротмистра. Ведь и санитару надо иногда выйти на свежий воздух. Она его заменяет.

— Вот это так! — сказала Аманда, очень довольная. — Вот на это она годится! Чтобы она да боялась мужчин, господин Пагель? Она всегда слишком мало боялась мужчин. А что получается, когда слишком мало боишься мужчин, какой шум и писк — вы в любой день можете слышать, проходя мимо сторожки, господин Пагель.

— Ну и язычок у вас, Аманда, — сказал Пагель, невольно рассмеявшись. Больной ротмистр и Минна-монашка — нет, не знаю, хорошо ли мы уживемся здесь с вами.

— Я не мешаю говорить вам, а вы не мешайте мне, — весело ответила Аманда, — все это проще простого. И почему бы нам не ужиться, господин Пагель?

2. СТАРИКУ РАЗРЕШИЛИ ВОЙТИ

Жена Ковалевского, тучная, расплывшаяся женщина, для которой еда была единственным смыслом жизни, сидела за столом и хлебала из миски, когда приказчик, усталый и промокший до нитки, вернулся домой. Заглянув в суповую миску, Ковалевский нахмурился, но промолчал. Отрезал ломоть хлеба, намазал его салом и тоже принялся есть, но к супу не притронулся.

Женщина, жуя, посмотрела на него своими злыми глазками, она тоже хотела что-то сказать, да жадность одолела. Она промолчала из обжорства.

Так, молча, сидели старики за столом, оба ели, он — хлеб, она — куриный бульон.

Лишь утолив первый голод, женщина заговорила.

— Ну и дурень же ты, — напустилась она на своего старика. — Такой вкусный бульон! Кого ты удивишь, если не станешь есть? — Она поискала ложкой в супе и выудила лапку. При виде лапки она пришла в такой восторг, что почти забыла свой гнев. — До чего жирная курица! Да, у Гаазе корма хватает. Она весила больше двух кило, а какое было сало, чудное, сплошное, янтарно-желтое сало, как раз такое, как нужно для супа. — От восхищения она зачмокала.

— Что, Зофи наверху? — несмело спросил старик.

Женщина, чавкая, сказала:

— А где же ей быть? Спят еще. — Она продолжала медленно жевать, хотя была совершенно сыта. Наевшись до отвала, она стала упиваться мечтами о новых пиршествах. — Сегодня ночью нам принесут бок косули. Косулю я люблю, если ее как следует прожарить. А как подморозит, он нам и кабана принесет…

— Не нужен мне кабан, не хочу я кабана! — в отчаянии воскликнул измученный старик. — Мы всегда были честными людьми, а теперь? Воры и с ворами знаемся. Я боюсь смотреть людям в глаза!

— Только не ворчи, — равнодушно сказала жена. — Ты же знаешь, он тебе ничего не спустит. Воры! Не пойман — не вор, а он слишком умен, чтобы попасться. В десять раз умнее тебя! В сто раз!

— Пора уж ему уехать, — пробормотал Ковалевский.

— Да, это на тебя похоже! — в бешенстве крикнула прожорливая женщина. В кои-то веки нашелся человек, который печется о нас, настоящий добытчик, и вот нате вам! Говорю тебе, если ты начнешь скандалить… говорю тебе… — Она размахивала ложкой, она не знала, чем ему пригрозить. Узкими, тонущими в складках жира глазками она шарила по комнате, как бы примериваясь, что схватить.

— Я тут все съем, и ты подохнешь с голоду! — выкрикнула она самую страшную угрозу, какую могла себе представить.

Муж с минуту уныло смотрел на нее. "Что мать, что дочь, — думал он. Пиявки жадные — удержу нет…"

Он повернулся и пошел к выходу.

— Посмей только пойти наверх! Посмей только завести с ним ссору!

Ковалевский уже подымался вверх по лестнице. С минуту он, отдуваясь, стоял у дверей в комнату дочери, мужество уже оставило его, и все-таки он постучал.

— Кто это? — после некоторой паузы с досадой откликнулась Зофи.

— Я, отец, — ответил он негромко.

За дверью пошептались, но потом ключ в замке повернулся. В дверях стояла Зофи. Она злобно посмотрела на отца и крикнула:

— Чего тебе? Ты же знаешь, Гансу надо выспаться. Галдите так, что глаз не сомкнешь, так нет, ты еще и сюда приперся. Ну, что случилось?

— Подойдите поближе, тестюшка, — раздался в глубине комнаты издевательски-любезный голос. — Очень рад! Зофи, не трещи, не болтай, это лестное посещение. Господин тесть пожаловали! Садитесь, прошу вас. Дай ему стул, Зофи, пусть сядет. Извините, тестюшка, что мы еще в постели. Знал бы я о высоком посещении, я б надел свой фрак… — Он, хихикая, смотрел на оробевшего старика. — То есть, точнее говоря, это не мой фрак. Но он на мне прекрасно сидит, это фрак господина ротмистра. Господин фон Праквиц был так любезен, что пришел мне на помощь, у меня было жидковато насчет гардероба!

Ковалевского так много в жизни ругали и высмеивали, что он притерпелся и сохранял в таких случаях безразличный вид, хотя, быть может, и страдал в душе.

Он стоял возле стула, уставившись в землю, и не смотрел на постель, где лежал Ганс Либшнер.

— Ты, Зофи… — тихо начал он.

— Ну чего тебе, отец? Да говори же! Снова начнешь ворчать из-за того, что кто-то чего-то недосчитался! Может быть, староста Гаазе так громко кричит из-за своей курицы, что ты уже и спать не можешь! Как бы ему не нарваться на что-нибудь похуже.

— У меня есть замечательные приводные ремни! — захихикал Либшнер. Отличные приводные ремни для подметок. Большой спрос, хорошая цена! Что с вами, отец? Я охотно возьму вас в компаньоны, десять процентов с выручки, ничего не пожалею для родственничков, не правда ли, Зофихен?

Старик безмолвно выслушал все эти насмешки. Когда же Либшнер замолчал, он еще раз начал:

— Зофи, господин Пагель снова спрашивал, почему ты не работаешь…

— Дождется он…

— Ну и пусть себе спрашивает! За всякий спрос бьют в нос! Уж я ему отвечу, пусть только сунется!

— Он говорит, если ты завтра не выйдешь копать картошку, он вечером переведет сюда в мезонин Минну-монашку!

— Ох, дождется он…

— Да, Ганс, съезди его по наглой роже, чтобы он целый месяц не мог пасти открыть! Много о себе воображает, болван.

— Правильно, Зофи! Но уж я-то не стану об него руки марать. Покорно благодарю. Это не по моей части, не моя это специальность. А для Беймера это подойдет! Беймер с удовольствием прихлопнет этого молодчика, ему уж ничего не понадобится на этом свете, он до конца жизни…

Молча слушал старик, теперь он поднял голову.

— Если с господином Пагелем что случится, я на вас донесу, — тихо сказал Ковалевский.

— Какое тебе дело до Пагеля, отец? — накинулась на него Зофи. — С ума ты сошел…

— Я помалкивал, — продолжал Ковалевский, — потому что ты моя единственная дочь, и потому что вы мне много раз обещали, что скоро уедете. Я извелся от мысли, что ты вот с таким…

— Не стесняйтесь, старичок! — донеслось с кровати. — Что за церемонии между родственниками? Каторжником, не правда ли?

— Да, каторжником! — настойчиво повторил старик. — Но не думаю, чтобы на каторге все были такие подлецы! Это воровство! Конца ему нет!.. Разве человек ворует нарочно, чтобы кому-то навредить? Ведь вам от этого никакой пользы, деньги, которые вы выручаете за краденое во Франкфурте и Остаде, ничего ведь не стоят…

— Потерпите, старичок, теперь уж недолго ждать. Как только я достану денег на дорогу и оборотный капитал, мы смываемся. Думаете, мне так нравится ваша хибара? Или я не могу расстаться с вашей богопротивной рожей?

Он стал насвистывать сквозь зубы "Ты ума лишился, мальчик!".

— Да! — с жаром воскликнул старик. — Уезжайте! Уезжайте в Берлин!

— Тестюшка! Вы только что сами мне разъяснили, что у нас нет денег! Или вы собираетесь выплатить мне наличными приданое вашей уважаемой дочери? Не-ет, дорогой мой, без денег в Берлин — и сейчас же засыпаться? Спасибо! Мы так долго ждали, что подождем еще несколько дней, а то и неделю — как придется…

— Но что же будет, если он и в самом деле посадит сюда Минну? вскипела Зофи. — Это ты нам наплел, ты просто хочешь нас выжить, отец!

Либшнер свистнул, он обменялся взглядом с Зофи. Она замолчала.

Ковалевский заметил этот взгляд.

— Так же верно, как то, что я здесь стою, — крикнул он дрожа, — как я надеюсь, что бог простит мне мою слабость, — если с господином Пагелем что-нибудь случится, я сам приведу сюда жандармов.

С минуту все трое молчали. В словах старика была такая сила, что те двое поняли: он это сделает.

— А еще прикидываешься хорошим отцом, — с презрением сказала наконец Зофи.

— Тут уже ничего не поделаешь, Зофихен! — вежливо сказал Либшнер. Старик души не чает в этом мальчике. Такие вещи бывают. Слушай, Зофи, слушайте и вы, старичок! Отправляйся на квартиру к молодому человеку. Время обеденное, в эти часы он бывает один. Будь с ним мила, Зофихен, ты знаешь, я не ревнив. Уж он поддастся… Ты ведь справишься, а, Зофи?

— Этот дурак! — сказала она презрительно. — Если я захочу, он на коленях будет ползать. Но ведь там будет Бакс, ведь у него же Бакс!

— Эта толстая курятница? Если ты не сумеешь спровадить эту колоду, я тебе объявлю расчет, Зофи!

— Уезжайте, уезжайте лучше, прошу вас, прежде чем все выйдет наружу, просил Ковалевский.

— Пастору, видно, приходится трижды читать вам воскресную проповедь, прежде чем вы раскусите в чем дело, а? Деньги, говорю я! Иначе вы от нас не избавитесь! Итак, тестюшка, будьте спокойны, мы примем меры, квартира останется за нами, она еще нам не надоела. А вашему пай-мальчику ничего не будет, поняли?

— Уезжайте, — упрямо повторил старик.

— Покажи ему, где дверь, Зофи! Пусть сначала сам катится. Если бы не лень, я бы вас спустил с лестницы. До свидания, тестюшка! Рад был вас видеть. Привет вашему другу, господину Пагелю!

— Ах, Зофи! — с отчаянием шептал старик на лестнице. — Ты была таким милым ребенком…

3. ТО ЛИ ЖЕНАТ, ТО ЛИ НЕТ

Аманда оказалась права. Им действительно хорошо жилось вдвоем. И не просто хорошо, а превосходно.

Пагель, к своему удивлению, открыл, что эта женщина Аманда Бакс, о которой он думал, что она через неделю начнет его раздражать, напротив, была ему приятна, помогала справляться со многими трудностями. Он уже и раньше знал, что она опрятна, прилежна, проворна, исполнительна. Но его глубоко удивило, что девушка, моловшая языком, точно старая сводня, прекрасно умеет молчать, умеет прислушиваться к словам других, учиться, усваивать новые взгляды. Эта незаконнорожденная Аманда, которая намыкалась в нищете, которая за год жизни вытерпела ругани и побоев больше, чем иные за всю свою жизнь, с озлоблением относилась к жизни и к людям, а в особенности к мужчинам, Аманда, — этот цветок нищеты, цветок подвалов, была трогательно чутка ко всякому хорошему слову, ко всякому намеку.

— Боже мой! — воскликнул ошеломленный Пагель на третий день, увидев, что письменный стол накрыт белой скатертью, уставлен приличной фарфоровой посудой и приборами, которые она, по-видимому, принесла из замка. Он был тронут тем, что она сама угадала, как опротивели ему оббитые фаянсовые тарелки и потемневшие жестяные ложки.

— Ну и что же? — сказала она вызывающе. — Что тут особенного? Каждый живет как привык! Я всегда говорю, плевать мне на упаковку, для меня важно что внутри, — но если вас тешит другое, пожалуйста!

Эти два молодых существа жили точно на острове, без общества себе равных, без друзей, без единого дружеского слова. Они были предоставлены друг другу. Если Пагелю после беготни и сутолоки рабочего дня, когда его рвали на куски, хотелось пожить немного своей жизнью, он отправлялся «домой», то есть в контору. А если Аманда, эта ошельмованная подруга предателя Мейера, последняя из рабынь ненавистного тайного советника, хотела услышать от кого-нибудь доброе слово, — она искала его у Пагеля.

Так один становился спасителем другого. Без толстощекой птичницы Пагель в те трудные дни, может быть, спасовал бы, может быть, бежал бы от своей задачи, подобно тайному советнику Тешову, или Штудману, или даже ротмистру. И если он высоко держал знамя, то в этом была немалая заслуга Аманды Бакс.

И кто знает, может быть, Аманде Бакс нелегко далась бы ее история с Мейером, если бы у нее перед глазами не было Вольфганга Пагеля. Есть, значит, и другие мужчины, которые не бегают за первой попавшейся юбкой и не пялят глаза на каждое смазливое личико. Глупо злиться на весь мир только потому, что Мейер оказался негодяем. Надо злиться на самое себя, на свой выбор. Когда человеку кто приглянется, он сначала еще может совладать с собственным сердцем, потом уже обычно бывает слишком поздно. Потом она по-настоящему полюбила своего Гензекена.

И так как все доброе, что было теперь в жизни каждого из них, исходило от другого, то само собой получалось, что они были добры друг к другу.

Как-то Вольфганг, помывшись и переодевшись, вернулся в контору и увидел, что суп подан, но еще не налит в тарелки.

— Ну? — спросил он, улыбаясь. — Еще не начинаем?

— Вам письма, господин Пагель, — сказала она и протянула ему два запечатанных конверта. Он поспешно схватил их, и Аманда, не говоря ни слова, ушла в спальню, чтобы развесить мокрую одежду и привести в порядок умывальник.

Вот это и значило быть добрыми друг к другу. Пагель не задумывался над этим, но он ощущал доброту Аманды. Он прислонился к печке, обдававшей его приятным теплом, письмо Штудмана сунул непрочитанным в карман и нетерпеливо вскрыл письмо матери. Но раньше чем приступить к чтению, закурил сигарету. Он знал, что ему дадут спокойно прочесть письмо, что никто не потревожит его замечанием: "Суп остынет!"

Почтальона встречала Аманда. Она раскладывала почту на столе кучками. Управление имением, управление лесом, господам на виллу, управляющему (в лице того же господина Пагеля) — и, наконец, иногда что-нибудь и для Пагеля лично. Но этих личных писем она не клала на стол. Она прятала их куда-нибудь и ждала, пока он переоденется в чистую, сухую одежду и почувствует себя освеженным; тогда она говорила: "Вам письмо, господин Пагель", — и исчезала.

А ведь они вовсе не уговаривались. Аманда сама это придумала. Удивительно, сколько такта было у этой грубой женщины. И Пагель вовсе не пускался перед Амандой в откровенности! Он никогда не рассказывал ей о своем доме и тем более о своей любимой, это было не в его духе. И опять-таки удивительно, что Аманда и без слов угадала, что творится в душе у Пагеля. У нее не было для этого ни малейших оснований. Пагель не вел частой и пространной переписки с какой-нибудь молодой дамой. Да и вообще не было переписки с молодой дамой, а всего только с фрау Пагель, которая, судя по почерку и по обратному адресу, могла быть только его матерью. Но Аманда готова была присягнуть, что господин Пагель, выражаясь ее словами, был "в крепких руках". И что, как ни крепко держали его эти руки, что-то было тут не совсем ладно (именно потому, что письма от «нее» отсутствовали).

Девушка убрала умывальник, оглядела комнату: все опять в порядке. Если ему захочется, он может после обеда вздремнуть. Надо думать, он позволит себе эту роскошь, уж очень он нуждается в отдыхе. Она прислушивается к тому, что происходит в другой комнате. Но там по-прежнему тихо. Она не совсем довольна этой тишиной: когда Пагель радуется, он насвистывает какой-нибудь мотив.

Все еще тихо…

Аманда садится на стул. Ее чувство к Пагелю не омрачено ни влюбленностью, ни завистью. Напротив, все, что она видит, узнает, лишь радует ее, еще сильнее укрепляет в ней то, чем она особенно сильна: волю к жизни.

"Поди ж ты, — думает она. — Уж кажется, на что порядочный и честный малый, а ведь у них тоже не все гладко. Зачем же мне-то робеть и отчаиваться, когда я всего два-три года, как выкарабкалась из помойки?"

Так примерно текут мысли Аманды. Но тут они прерываются, так как рядом, в конторе, раздается пронзительный, громкий свист — не мелодичное насвистывание хорошо настроенного человека, а буйный, воинственный клич, нечто такое, что даже чуждая всему военному Аманда воспринимает как сигнал к нападению.

В атаку, марш, марш! Вперед на врага! И затем: победа, триумф, триумф и слава!

В эту же минуту, не успела Аманда вскочить со стула, — широко распахивается дверь. Пагель заглядывает в спальню и кричит:

— Аманда, дружище, девушка, куда вы запропастились? Есть хочу, живот подвело, — скорей, скорей!

С тем возмущением, с каким люди из народа относятся ко всякому восторженному проявлению чувств, Аманда смотрит в покрасневшее, совершенно изменившееся лицо Пагеля.

— Вы что, очумели, — говорит она с неприступным видом и идет мимо него к столу, чтобы разлить по тарелкам суп.

С любопытством заглядывает Пагель в тарелки. С любопытством спрашивает:

— Что у нас сегодня, Аманда?

Но, по-видимому, ответ на этот вопрос его не слишком интересует.

— Рассольник из гусиных потрохов, — заявляет Аманда.

— Ах, Аманда! Как раз сегодня гусиные потроха. Сегодня надо бы… Нет у меня сегодня терпенья обгладывать гусиные крылышки!

— Если вы не позаботитесь, — с опасным спокойствием отвечает Бакс, чтобы деревенские сорванцы не калечили камнями моих гусей, вам придется каждый день есть гусиные потроха, господин Пагель.

— Ах, Аманда, — жалобно просит Пагель, — вы могли бы хоть сегодня оставить меня в покое с вашей воркотней? За очень долгое время я сегодня впервые почти счастлив.

— Если моих гусей будут увечить из-за того, что вы счастливы, господин Пагель, — говорит Аманда, — то лучше уж будьте несчастны и заботьтесь о хозяйстве. На то вы здесь и поставлены, а не для счастья.

Пагель поднимает голову и смотрит веселыми искрящимися глазами на сердитое лицо Аманды.

— Бросьте притворяться! Вы же нисколько не сердитесь, это видно уже из того, что вы не заставляете меня глодать кости, а положили мне на тарелку сердце и пупок. Как раз то, что я люблю. А что касается ваших слов, то я вам долго досаждать не буду, Аманда. Я, видите ли, получил известие, что скоро стану отцом…

— Так, — отвечает Аманда, ничуть не смягчившись. — А я и не знала, что вы, господин Пагель, женаты.

Этот чисто женский ответ так ошарашил молодого Пагеля, что он решительно бросил ложку, отодвинул стул и вперил глаза в Аманду.

— Женат?.. я женат? — спросил он с удивлением. — Откуда у вас эта безумная мысль, Аманда?

— Вы скоро станете отцом, господин Пагель, — зло ответила Аманда, отцы большей частью бывают женаты или по крайней мере должны быть женаты.

— Глупости, Аманда, — весело сказал Вольфганг и снова принялся за суп. — Вы просто хотели что-нибудь выведать, но теперь я берусь за еду.

С минуту было тихо, оба ели.

Аманда строптиво сказала:

— Сдается мне, что молодая дама не так уже громко свистела и не валяла дурака, когда заметила, что станет матерью.

— Вы угадали, Аманда, — ответил Пагель. — Молодой даме было, вероятно, не очень весело, хотя, надо думать, она все-таки капельку радовалась.

— Тогда, — сказала Аманда решительно, — я бы сию же минуту уехала туда и женилась на ней.

— Это и я бы с удовольствием сделал, Аманда, — ответил Пагель, — но, к сожалению, она строго-настрого запретила мне показываться ей на глаза.

— Она запретила… на глаза? — почти крикнула Аманда. — И она ждет от вас ребенка?

— Да! — серьезно кивнул Пагель. — Вы совершенно правильно меня поняли.

— Тогда… — Она покраснела как пион.

— Тогда… — Она не смела выговорить.

— Тогда я бы… — Она замялась.

— Вы бы?.. — очень серьезно спросил Пагель.

Аманда испытующе посмотрела на него. Она злилась на себя за то, что из любопытства ввязалась в эти расспросы и узнала то, чего вовсе не хотела знать; она злилась и на него, зачем он говорит об этих вещах так же глупо и легкомысленно, как все мужчины, а ведь она его считала лучше других.

Итак, она посмотрела на него испытующе и сердито.

Но тут она увидела его глаза, его светлые, светлые глаза, в которых мерцали огоньки, а в уголках залегли к щекам бесчисленные морщинки, и как только она увидела эти морщинки, ей стало ясно, что он, несмотря на серьезное выражение лица, полон радости, что он только дурачит ее в отместку за глупое любопытство и что он точно такой, каким она себе его представляла. Счастье, которое целиком наполняет человека, переплескивается и на других. Счастье заразительно… И ей тоже передалась капелька счастья, она быстро глотнула воздух.

Но затем сказала совершенно в стиле Аманды Бакс:

— Прилегли бы вы на полчасика, довольно уже вам в гусиных потрохах ковыряться. Там у вас тепло, и я положила на диван шерстяное одеяло.

Пагель, озадаченный, с минуту смотрел на Аманду, но потом послушно ответил:

— Хорошо, сегодня, в виде исключения, я так и сделаю. Но через полчаса прошу разбудить.

В дверях он еще раз обернулся и сказал:

— Примерно к рождеству это будет — то есть свадьба, Аманда. Сын явится на три недели раньше.

А затем он решительно захлопнул дверь в знак того, что ответ его уже не интересует, что эта тема вообще исчерпана. И так как Аманда теперь знала все, что ей надо было знать, она тоже не чувствовала потребности продолжать разговор. Она тихонько убрала со стола, унесла посуду и уселась возле печки, чтобы и в самом деле дать ему полчаса покою.

Но ведь спать-то он не будет, он будет перечитывать письмо!

4. ЗОФИ БОРЕТСЯ

Пагель действительно хотел перечесть письмо, но едва он лег, как его обволокла усталость, точно большая, приятно теплая, приятно темная волна. Слова письма, что он в начале декабря будет отцом и что Петер сама, наконец, напишет ему, он взял с собой в сон. Какая-то веселая легкость исходила от этих слов, и он заснул улыбаясь.

Во сне ему приснился ребенок, он и видел этого ребенка и сам отчасти был им. С легким удивлением увидел он себя на зеленой лужайке в белом матросском костюмчике с синим воротником и вышитым якорем, а над ним молодое сливовое деревцо мирабель простерло свои ветки, густо усаженные мелкими, желтыми, как масло, плодами.

Он тянулся к этим ветвям, он видел свои голые колени между носками и штанишками и видел шрам на одном колене. "Это уже, кажется, однажды приснилось мне, когда я был ребенком", — сказал он себе во сне и все же протянул руки к ветвям. Он стал на цыпочки, но не дотянулся до ветвей.

Тут его позвал чей-то голос — должно быть, голос мамы с веранды, или нет, голос шел из густой кроны дерева, это был голос Петера:

Деревцо, сильнее веточки качай,

Ливнем слив всего меня обдай.

И тут сливовое деревцо встряхнулось и просыпало на него золотой дождь маленьких слив, они падали все гуще, все золотистее. Зеленый дерн весь пожелтел, как будто в нем зацвели тысячи цветков, и ребенок — а он и был этим ребенком — с ликующим криком склонился над ними…

Ребенок, улыбаясь, смотрел на ребенка, но постепенно Пагелю стало ясно во сне, что он мужчина и что никакая Петра не осыпает его плодами. Прекрасный сон рассеялся в мягком просторном мраке, в который хорошо было погрузиться. И спящий охотно погрузился в этот мрак, он погрузился в него с мыслью: лишь бы никто не помешал мне!..

— Нет, я не стану его тревожить, — заявила Аманда в конторе. — Придется вам прийти еще раз, попозже.

Она воинственно посмотрела на Зофи Ковалевскую. Но Зофи держалась отнюдь не воинственно.

— Нельзя ли подождать его здесь? — вежливо попросила она.

— Когда он проснется, он сразу же пойдет в поле, некогда ему тут с вами разговаривать, — сурово сказала Аманда.

— Да он же сам вызвал меня через отца, — заявила Зофи, несколько уклоняясь от истины. — Господин Пагель, видите ли, требует, чтобы я копала картофель! — Она с горечью рассмеялась.

— Копать картофель… — повторила Аманда. Обе все еще стояли, одна у печки, другая у окна. — Господин Пагель прав. Копать картофель это все-таки лучше, чем…

Она многозначительно замолчала.

— Чем что, фройляйн? Чем подпирать печку, чтобы она не упала? Тогда вы правы…

— Есть такие, что считают себя хитрее всех, — заявила Бакс уклончиво. Но от большой хитрости глупеешь, говаривала фройляйн Кукгоф. Так оно и есть.

— Что же вы — хитрая или глупая? — любезно спросила Ковалевская. Она села на стул у письменного стола.

— Это место не для вас, фройляйн! — гневно крикнула Аманда и ухватилась за спинку стула. — Вас поджидает другое местечко…

Зофи насторожилась. Но так легко она не сдастся, теперь она уж ни за что не уйдет.

— Если мне надо уйти, то уж это мне скажет господин Пагель, — сказала она холодно. — Ведь вы тут только постели стелете, фройляйн.

— Но я не лезу в эти постели, я — нет! — крикнула Аманда и так рванула стул, что спинка затрещала.

— Остановка не за вами, фройляйн, у господина Пагеля, должно быть, лучший вкус, чем у прежнего управляющего.

— И это говорите мне вы, фройляйн? — крикнула Аманда, вся побелев, и отступила на несколько шагов.

Схватка становилась жаркой, стрелы были расстреляны, и некоторые попали в цель. Оставалось перейти врукопашную. Удивительно, что гул сражения не разбудил Пагеля.

— А почему бы мне и не говорить вам этого? — спросила Зофи упрямо, но уже сбавив тон. Выражение лица ее врага не нравилось ей. — Ведь вы сами объявили это перед всем народом на вечерней молитве!

— Фройляйн! — произнесла Аманда угрожающе. — Если другие не знают, что дважды два — четыре, то я знаю. А если счет не сходится, то можно ведь стать ночью под окном и кое-что услышать.

Теперь побелела Зофи. С минуту она стояла точно громом пораженная. Но затем овладела собой.

— Порядочному человеку, — сказала она совершенно другим тоном, незачем слышать все что он слышит.

— И этакая болтает о постелях и вкусах! — гневно крикнула Аманда. — Вот сейчас же пойду и все ему выложу! — Она задумалась. — Сдается мне, что так и надо сделать. — Она с сомнением посмотрела на дверь в комнату Пагеля.

— А зачем ему знать? — осторожно спросила Зофи. — Ведь ему от этого никакого вреда!

Аманда нерешительно, колеблясь, смотрела на Зофи.

— Ведь и у вас мог быть друг, — прошептала Зофи, — так же, как… Мне понятно, когда женщина стоит за своего друга!

— Он уже больше не друг мне, — уклончиво ответила Аманда. — Не желаю быть подругой негодяя.

— Человека понять надо, — сказала Зофи. — Обыкновенно судят по внешности. Ведь может случиться и так, что кому-то не повезло в жизни.

— Я знаю понаслышке, что в каторжных тюрьмах — дрянь народ. Туда попадают только отпетые.

— Бывает, что человек хочет исправиться. И судебные ошибки тоже не редкость.

— Что же он — попал в тюрьму из-за судебной ошибки, фройляйн?

Зофи подумала.

— Нет, — шепнула она нерешительно.

— Это хорошо, что вы сказали правду, — кивнула ей Аманда. — А то я решила бы, что вы хотите меня околпачить.

— Но приговор был слишком суров. Он просто легкомысленный, но не плохой человек.

Аманда размышляла. Она не могла обдумать слова Зофи так, как ей хотелось бы, перед ней все время стоял образ Гензекена. Ведь и она от него не отступилась, когда узнала, что это не только легкомысленный, но и плохой человек. Наконец она вспомнила, что хотела спросить.

— Почему он все еще сидит у вас на чердаке? — спросила она. — Если он действительно хочет перемениться, пусть работает. Или он лодырь?

— Не говорите этого! — поспешно воскликнула Зофи. — Он живет на чердаке… — Она замялась. — Мы никак не соберем денег на дорогу, и потом ведь в него, когда он бежал, всадили пулю…

— Пулю? Ведь надзиратели ни в кого не попали!

— Так думают! Но ему прострелили ногу, вот здесь, бедро. Вот он и лежит, уже сколько недель, без врача и настоящей перевязки. Я хожу за ним, а теперь придется рыть картофель.

Аманда с сомнением посмотрела в лицо Зофи.

— Что-то сильно поворовывают в нашей местности, — сказала она. — Уж я на вашего грешила.

— Да ведь он же лежит, фройляйн Бакс, и, может быть, останется хромым на всю жизнь! — Зофи размышляла. — Отец говорит, что это опять безобразничает Беймер.

— Я думала, Беймер только по части дичи? — спросила Аманда.

— Что вы! — отозвалась Зофи. — Беймер на все руки! Теперь, когда еще ищут, а родственники в Альтлоэ не пускают его к себе, теперь он идет на все — мне, говорит, сам черт не брат…

— Откуда вам все это известно, фройляйн? — тихо спросила Аманда. — Вы слишком много знаете о Беймере. И даже говорили с ним!

— Да… — прошептала Зофи. Но она сейчас же опять нашлась. — Да! зашептала она возбужденно. — Я соврала, нога у него не прострелена, и он ходит промышлять, старается раздобыть денег на поездку! Что же нам делать, раз его ищут? Вы тоже своего защищали, вы не стыдились его. За друга надо стоять именно тогда, когда ему плохо! И я не верю, что вы нас выдадите вы же дали ему пощечину за то, что он доносчик!

— Да, я дала моему другу пощечину за то, что он доносчик, — тихо ответила Аманда. — Ваш друг…

Но Зофи перебила ее.

— А сами хотите быть доносчицей? — крикнула она.

Обе девушки посмотрели друг на друга.

— Вы же должны понять, — поспешно шепнула Зофи, — что чувствует женщина, если она кого любит, ей наплевать, пусть другие говорят, что он плохой. Для других он, может, и плохой, а для меня хороший — и чтобы я его покинула? Нет, этого вы не скажете и доносить тоже не станете!

Аманда Бакс стояла молча.

— Я позабочусь, чтобы он здесь, в Нейлоэ, ничего больше не трогал и чтобы нам поскорее уехать, как только добудем немного денег, — но ведь вы не донесете на нас, фройляйн?

— На кого это Аманда не донесет? — спросил Вольфганг Пагель, становясь между девушками, красной взволнованной Амандой и Зофи Ковалевской, которая ради этого визита навела на себя красоту по-городскому, с помощью пудры и губной помады, поэтому ее волнение было не так заметно, хотя и она, конечно, в душе волновалась.

Зофи промолчала, а Аманда бросила на ходу:

— Я вам сейчас же сварю кофе, господин Пагель.

И она ушла из конторы еще прежде, чем он успел ответить.

— Что с ней? — спросил озадаченный Пагель. — Поссорились вы, что ли?

— И не думали! — поспешно возразила Зофи. — Я просто просила ее замолвить за меня словечко перед вами, господин управляющий, но чтобы вы не знали, что это по моей просьбе. — Она пожала плечами, взглянула на дверь и торопливо добавила: — Господин управляющий, отец говорит, что вы посылаете меня копать картошку. Но, должно быть, он неправильно вас понял. Взгляните на эти руки, разве такими руками картошку копать?

И она протянула к нему руки, эти руки были чудесно наманикюрены, а ногти отполированы до блеска. Но ни маникюр, ни лак не могли скрыть, что это все же грубые руки деревенской девушки.

Пагель с большим интересом взглянул на руки, протянутые к нему почти умоляющим жестом, он даже благожелательно хлопнул по ним и сказал:

— Очень красивы! — Но затем прибавил: — Ну, Зофи, садитесь-ка вот сюда и давайте поговорим разумно.

Зофи Ковалевская послушно села против него, но ее внезапно потемневшее лицо говорило, что она не намерена соглашаться с разумными речами.

— Видите ли, Зофи, — дружелюбно сказал Пагель, — когда вы несколько лет назад отправились из Нейлоэ в город, эти хорошенькие ручки выглядели несколько иначе, не правда ли? И ведь стали же такими красивыми! Ну, а теперь они опять на время огрубеют, зато вы поможете отцу заработать немного денег. Что вы на это скажете? А когда поедете в Берлин, они опять станут блистать белизной.

Зофи Ковалевская спрятала руки, как бы считая эту тему разговора исчерпанной. Она сказала чуть не плача:

— Но, господин управляющий, ведь надо же мне ухаживать за матерью! У нее водянка, она не может ни ходить, ни стоять.

— Что ж, Зофи, если так, — серьезно ответил Пагель, — я завтра же пришлю к вашей матери доктора. Доктор нам скажет, нуждается ли ваша мать в постоянном уходе.

Он внимательно посмотрел на красивое лицо, теперь искаженное досадой, и сказал живее:

— Ах, Зофи, что вы мне очки втираете? То вы говорите о руках, то о больной матери, а отец ваш сказал мне последний раз, что вы хотите опять пойти служить. И все это неправда! Я уже не говорю о контракте, по которому одинокие взрослые дети обязаны работать, но прилично ли вам праздно слоняться, когда все выбиваются из последних сил? Прилично ли, чтобы здоровая молодая девушка сидела на шее у старого измотавшегося отца?

— Я не сижу у него на шее! — крикнула она поспешно и прибавила медленнее: — Я привезла деньги из Берлина.

— Вранье, Зофи! — сказал Пагель. — Опять надувательство. Ведь мы приехали в Нейлоэ в один и тот же день, вы уже забыли? Тогда доллар был столько-то тысяч марок, а теперь столько-то миллиардов марок — что там осталось от ваших денег!

Зофи сделала движение, чтобы заговорить.

— Ну да, теперь вы скажете, что продаете свои драгоценности или что вы в качестве экономки, или чем вы там были в Берлине, получали жалованье валютой — все вранье! Нет, Зофи, — сказал он твердо, — это дело решенное: либо вы завтра выходите на работу, либо я поселю Минну-монашку со всем ее выводком в доме вашего отца!

Лицо Зофи изменилось. На нем отразилось нетерпение, досада, гнев. Пагель внимательно смотрел в это лицо и находил его красивым. Но было в нем что-то сомнительное, казалось, что красота тонким слоем лежит сверху и каждую минуту сквозь нее может проглянуть нечто совсем другое — недоброе и некрасивое.

Но на этот раз Зофи сдержалась, она даже улыбнулась ему и умоляюще сказала:

— Ах, господин управляющий, оставьте же меня в покое. Сколько уж я вам картофелю накопаю? Сделайте мне одолжение!

И, глядя на него сбоку, она так улыбнулась, что он смутился.

— Сколько вы наработаете, Зофи, это уже другой вопрос, — сказал он деревянно и показался самому себе господином фон Штудманом. — Важен пример…

— Но я слишком слаба для такой работы, — жаловалась она. — Ведь потому-то я и пошла в город, что не гожусь для деревенской работы. Вот взгляните, господин Пагель, ведь у меня совсем нет мускулов, такие мягкие руки…

Зофи встала, она стояла вплотную перед ним, касаясь его. Она была ниже Пагеля ростом. От нее исходил аромат — она согнула руку в локте, показывая, что бицепс не вздувается, и при этом смотрела ему в глаза смиренно, лукаво, умоляюще.

— Мускулы нужны тем, кто носит мешки с картошкой, — резко сказал Пагель. — Вам нужно только копать, Зофи, а это могут делать даже дети!

— А мои колени? — жалобно возразила она. — Да я в первый же день сотру себе колени! Смотрите, господин управляющий, какие они мягкие!

На ней была очень короткая юбка, но она еще подняла ее. Она спустила чулок, мелькнула белая нога…

Тут открылась дверь.

— Опустите юбку! — резко приказал он.

Ее лицо изменилось. Да, тут-то из-под красивого лица проглянуло другое — и оно было отвратительно!

— Не смейте меня трогать! Так вот вы чего хотите! Нет, нет! — громко закричала она и уже очутилась по ту сторону двери, промчавшись мимо Аманды Бакс.

С неподвижным лицом подала Аманда Бакс кофейник.

— Вот кофе, господин Пагель!

— Ну и дрянь! — выкрикнул Пагель, все еще часто дыша. — Аманда! Меня тут соблазнить хотели! — Аманда молча смотрела на него. — Или, — задумчиво продолжал он, — ей надо было подстроить так, чтобы вам показалось, будто я ее соблазняю. Вот какой был план! — Он стоял, все еще с удивленной, полной сомнения улыбкой. — И все это для того, чтобы не копать картошку! Я вот чего не понимаю!

— Я бы оставила ее в покое, господин Пагель, — коротко сказала Аманда.

— Да, да, Аманда, я уже слышал, что вы хотите замолвить словечко за Зофи Ковалевскую. Но почему же? Значит, надо потакать лени?

— Не собираюсь я замолвить за нее словечко, господин Пагель. Мне до нее дела нет. И лучше, если бы и вам до нее дела не было, господин Пагель. Она снова метнула в него короткий быстрый взгляд. Затем сказала: — Кофе остынет, — и вышла из конторы.

Пагель посмотрел ей вслед. Многое казалось ему загадочным, но он был слишком занят, чтобы разгадывать такие загадки. Уж лучше сесть за кофе и прочитать наконец письмо Штудмана.

5. КНИБУШ СТАЛ МОЛЧАЛЬНИКОМ

Четверть часа спустя Вольфганг Пагель ехал на велосипеде по лесу. Надо было торопиться. Около пяти уже темнеет, а как только спускаются сумерки лесничего Книбуша ни за что не удержишь в лесу. Он не дает никаких объяснений, но едва лишь начинает смеркаться, лесничий Книбуш покидает рабочих и идет домой, бежит прочь из лесу.

— Чудаком он стал, — говорят одни.

— Он до смерти боится темного леса, — утверждают другие.

Книбуш и ухом не ведет — пусть люди говорят что им вздумается. Сам он почти ничего не говорит и не прислушивается к чужим разговорам. Он ничего не хочет узнать у других, и сам ничего не рассказывает. Эта удивительная для такого старика перемена, полное излечение от слабости, которой он страдал всю жизнь, началась первого октября, когда лесничий Книбуш тихо, но воинственно отправился с толпой крестьянских парней из Нейлоэ в крепость Остаде, чтобы принять участие в большом путче и свергнуть красное правительство.

Заметив, что болтун лесничий превратился в молчальника, Пагель решил, что Книбуш замкнулся в себе и замолчал с досады на позорно провалившийся путч.

Лесничий, правда, ничего не рассказывал о всей этой военной авантюре, но его молчание лишь подкрепляло догадку Пагеля. Помимо устных рассказов все знали из газет о том, как некоторые отряды нераспущенных боевых организаций вместе с вооруженными крестьянами двинулись на казармы рейхсвера, призывая солдат примкнуть к борьбе против правительства.

Рейхсвер ответил холодным «нет».

По всей вероятности, путчисты приняли это «нет» за своего рода маневр, за намерение "соблюсти приличия" и после коротких колебаний, но все еще нерешительно, предприняли нечто вроде атаки — тоже приличия ради.

Раздалось с десяток выстрелов, а может быть и два десятка, вся масса путчистов беспорядочно отхлынула назад и затем разбежалась — так, замешательством, бегством, десятком арестов и, к сожалению, двумя-тремя смертями кончилось дело, которому многие уважаемые люди, а также и авантюристы, долгие месяцы самоотверженно отдавали силы, мысли, мужество. Но то было знамение времени: в ту пору все разваливалось, все разлагалось уже в зародыше, самые добрые побуждения оставались бессильными, самоотвержение казалось смешным: каждый за себя, и все против одного.

(Та куртка, которую некий лейтенант одолжил у некоего трактирщика и которую он в припадке мнимой добросовестности тотчас же снова вернул по принадлежности, чтобы не загрязнить, та куртка первого октября была испачкана землей и кровью… Напрасно отец старался сделать из маленького кабачка приличный трактир. Но если бы лейтенант не возвратил новой куртки, разве сын трактирщика не участвовал бы в путче?)

Так — или в таком роде — протекал этот путч, которому много людей отдали свое сердце — и все кончилось. Понятно, что человек мог замолчать и замкнуться в себе. Но когда Пагель стал чаще встречаться с лесничим Книбушем, когда он присмотрелся к его мертвому боязливому взгляду, к редеющей что ни день бороде, к вечно дрожащим рукам, — когда он получше разобрался в путче и человеке, он решил: "Все это не так, тут что-то другое".

Целых полчаса ехал он по лесу, все время раздумывая о лесничем Книбуше. Некое тихое упорство мысли всегда было свойственно Вольфгангу Пагелю, и если быстро мчавшиеся события последнего времени несколько заглушили эту особенность, требуя от него почти необдуманных действий, то реакция была тем сильнее, что ему снова приходилось проделывать на велосипеде большие расстояния от поля к лесу в полном одиночестве. Пагель не чувствовал себя хорошо, когда он лишь действовал вместе со всем миром, он хотел понять этот мир, для него недостаточно было видеть, что лесничий Книбуш молчалив и запуган, он хотел знать, откуда эта перемена.

Перебирая события последнего времени, он, конечно, вспоминал осенний день, когда на лесной тропе к нему подошел, спотыкаясь, пьяный коротышка, а в машине этого пьяного человечка лежал еще более пьяный лесничий Книбуш. Негодяй Мейер был главным виновником того, что провалился склад оружия, а следовательно, был виновен и в смерти лейтенанта, — это Пагель знал уже давно, со времени пощечины, данной Амандой Бакс. Но как ни странно, а о лесничем Книбуше он тогда еще не думал.

Но теперь, возвращаясь к нему в своих мыслях, он, конечно, понял, что весть о складе принес Мейеру, вольно или невольно, Книбуш.

И еще кое-что вспоминается молодому Пагелю. Он видит перевернутый вверх дном зал в замке, где происходила оргия каторжников, он видит кухарку, накрывшую голову юбкой и воющую под ней, а рядом стоит толстяк сыщик, распорядившийся послать за лесничим. Но лесничего нет.

"Да, — рассуждает Пагель, — зачем сыщику посылать за лесничим, раз он заранее знает, кого и где найдут в лесу! Только затем, что он хочет видеть лесничего. Затем, что он хочет его допросить. Затем, что у него есть подозрение на лесничего! А почему лесничего среди ночи нет дома? Почему этот тихий робкий человек участвует в путче? Потому, что страх перед путчем не так силен, как страх перед допросом насчет склада оружия; потому, что он хочет отсутствовать!"

И Пагель видит себя снова в лесу. Другие ушли вперед, толстяк полицейский еще говорит с ним, а затем отправляется, промокший и усталый как собака, дальше, в Остаде. Тут-то лесничий Книбуш и повстречался с сыщиком, от которого хотел бежать, а каким безжалостным умел быть этот сыщик, Вольфгангу Пагелю известно! Плохая это была минута для лесничего Книбуша, она-то и сделала его бессловесным. Быть может, он был на волосок от гибели, но все же спасся! И вернулся домой. Чего же он боится теперь? Почему он не может в сумерки оставаться в лесу?

Пагель значительно подвинулся вперед в своих размышлениях, но все еще недоволен, не все до конца разгадано. Ведь и сам он в первые дни после той ночи не мог оставаться в темнеющем лесу. Как только спускались сумерки, у него начинали трястись все поджилки. Он садился на велосипед и мчался, как только мог скорее, в поле. Но Пагель боролся с этим чувством, с этим паническим страхом, разум говорил ему, что это все тот же лес, каким он был до тридцатого сентября, что мертвые не встают, что бояться надо только живых. И постепенно рассудок взял верх над страхом.

"Весьма возможно, — размышляет Пагель, — что в тот роковой вечер, когда лесничего настигла, где-нибудь в деревне или в лесу, весть о приезде следственной комиссии, нечистая совесть погнала его в лес, он прокрался в Черный лог и тоже нашел нам лейтенанта. И быть может, он тоже вернулся после этой находки домой в паническом страхе. Да, возможно, что это так!"

И все же какой-то голос говорит ему, что это не то, что лесничий боится чего-то гораздо более ощутимого, более реального, чем мертвец, который давно уже где-то погребен. Нет, не мертвого лейтенанта и не толстого сыщика боится он, толстяк может оглушить сразу, он не станет мучить свою жертву неделями или месяцами. Нет, он не таков.

Пока что задача, которую поставил себе Пагель, остается неразрешенной. Сколько ни раздумывай, толку мало. Ему приходит на ум Мейер, но он тотчас же отбрасывает эту мысль. Коротышку Мейера в этих краях наверняка больше не увидят. Да Мейер и не посмеет снова взяться за лесничего. Как ни слаб старик, от этого мучителя он еще может защититься.

Если размышления Пагеля почти ни к чему не привели, то они все же укрепили его в намерении быть особенно приветливым со стариком. Книбуш, конечно, далек от совершенства. Но старик уже одной ногой в могиле — что же ему так мучиться последние годы, которые он проводит на земле. Хорошо бы докопаться, чем так напуган лесничий: чем-то ощутимым — тогда его можно успокоить доводами разума, или чем-то неуловимым, сидящим в нем самом?

Тут Пагель и нагоняет лесничего, который проходит через лес с двумя десятниками. Еще не время рубить лес, большие старые буки, стоящие здесь, только-только потеряли листву. В них еще слишком много соков, чтобы рубить их. Но лесничий с двумя десятниками, которые впоследствии будут руководить лесорубами, с утра и до ночи ходит по лесу. Он метит обреченное дерево; сверкая, взлетает топор, широкая полоса серебристо-серой буковой коры падает на землю, блестит желтовато-белая древесина, края раны быстро алеют. Так, теперь готовься к зиме, до весны тебе уже не дожить, лесорубы узнают тебя по этой отметине.

В сущности эпосом веет от действий старого лесничего Книбуша, этого заместителя Косаря, именуемого смертью. Книбуш волен в жизни и смерти, и если смерть не сразу настигает обреченного, если ему еще дается отсрочка ему, не ведающему о произнесенном приговоре, — то это придает действиям лесничего чуть ли не мистический характер. Но, увидев Книбуша, который бегает взад и вперед между стволами, ворча и глухо кашляя, этого человечка, сморщенного и высушенного годами, заботами, непреодолимым страхом перед жизнью, видя, как он указывает на ствол костлявым, дрожащим указательным пальцем, Пагель думает, что эпос оборачивается гротеском. Ибо этот Косарь-смерть, очевидно, и сам уже отмечен смертью, недолго уж исполнять ему свои наместнические обязанности, ему дан лишь неопределенный срок — и он, пожалуй, это знает! Десятники идут от ствола к стволу, дрожащий палец поднимается, топор звенит звонким серебристым звуком, и они идут дальше, медленно идут дальше, а позади них светятся беловатые, с алыми краями отметины — раны.

Пагель вежливо здоровается с Книбушем, лесничий искоса бросает на молодого человека испытующий взгляд своих круглых тюленьих глаз. Он бормочет что-то в ответ, снова идет вперед и снова поднимает указательный палец. Рядом с ним молча шагает Пагель, засунув руки в карманы и куря сигарету. Шагает с непринужденным видом: нехорошо, если старик заподозрит, что за ним наблюдают. Но Пагель не может не заметить, как редко приходится рабочим пускать в ход свои топоры, как редко указывает палец на ствол — а ведь это все готовые для рубки деревья, почти сухостой! Прежде дело шло совсем иначе!

Немного спустя Пагель спрашивает:

— Сегодня вы что-то уж очень мало метите, господин Книбуш.

Лесничий отворачивается. Ворчит, но не отвечает. Затем идет на уступки, указывает пальцем на один из стволов. Но когда топор десятника уже поднялся, он поспешно восклицает:

— Нет! Лучше не надо!

Топор, однако, не опустился, он вонзается в дерево, и ствол отмечен.

— Ведь оно уже трухлявое, господин лесничий, — говорит десятник.

Лесничий бормочет что-то вроде проклятия. Он бросает гневный взгляд на Пагеля, затем медленно идет вперед, опустив голову, не глядя на деревья, как бы совершенно забыв о них.

— Делайте то, что указывает вам лесничий, — говорит Пагель десятнику.

— Господин Пагель, — отвечает ему десятник отнюдь не злым тоном, — ведь мы не работаем, а так, дурака валяем. В те дни, да еще и сегодня утром, он все приказывал нам делать отметки, еще и еще, а с полдня — как отрезало! Больное дерево, гниль, сухостой, мы ему показываем, а он трясет головой и идет дальше. Ведь это же одна канитель: для этого незачем бегать по лесу и получать шестьдесят миллионов в день.

— Ах, чего там долго трепаться, Карл! — отзывается другой десятник. Господин Пагель знает, что со стариком неладно. Не для своего же удовольствия он каждый день катит в лес на своем велосипеде! Чудит старикашка, а сегодня он и вовсе свихнулся…

— Заткните-ка глотку! — крикнул Пагель.

Лесничий стоит от них в двух шагах и, по-видимому, слышит все, от слова до слова. Голова его опущена, не видно, обижен ли он грубыми словами десятников. Все трое смотрят на него, и, точно разбуженный этими взглядами, он поднимает голову, говорит: "Пора кончать!" — и быстро идет, придерживая ремень винтовки, к опушке.

— Ведь еще нет и половины четвертого, — говорит рассудительный десятник, глядя на часы, — а до пяти еще прекрасно видно. До чего же это глупо, господин Пагель, так рано отсылать нас домой!

— Ах, чего там долго трепаться, Карл! — отзывается другой, сам любитель потрепаться. — Уж он-то знает, почему его оторопь берет в темном лесу. Недаром говорят, будто мертвец из Черного лога бродит по лесу, а кого он ищет, тот это знает и старается засветло удрать из леса.

Пагель подавил вспыхнувший гнев, он зло посмотрел на десятника.

— Послушайте, милейший, лесничий вам начальник, и что он вам приказывает, то вы должны делать, понятно?

— Если человек свихнулся, я и не подумаю делать, что он мне приказывает, — отвечает тот, — а лесничий свихнулся, и это я буду говорить до тех пор, пока он не уберется из леса.

— Послушайте… — начинает Пагель громче.

Но десятник прерывает его.

— Что у человека совесть нечиста, — заявляет он, — сразу видно. Револьвера возле убитого не нашли, а многие говорят, что это вообще был выстрел из ружья…

— Так! — резко выкрикивает Пагель. — Так, баба вы этакая! — И с неожиданно прорвавшимся гневом: — Ах, баба вы, и не стыдно вам повторять эти вздорные россказни? Книбуш — честный человек, и нечего отравлять ему жизнь, она и без того тяжела.

— Тут вы правы, господин Пагель, — говорит первый десятник. — Я тоже всегда…

— Да что тут долго трепаться, Карл, — снова прерывает его второй. Дело известное, служащие всегда друг за дружку стоят. Ну, а я, если где воняет, так и говорю, а от лесничего здорово попахивает.

— Вы уволены! — резко говорит Пагель. — Немедленно получайте расчет! Даю вам неделю, чтобы очистить квартиру. До свидания!

Он поворачивается и идет по шуршащей траве к своему велосипеду. У него не особенно хорошо на душе. Но что же делать? Бедный парень не виноват, что он глуп и груб. Не виноват и лесничий, что он стар и болен. Молодой десятник теперь, в сезон рубки леса, везде найдет работу, а старый лесничий уже никогда в жизни…

Крепко нажимает он на педали и с минуту пытается думать о письме матери. Каких-нибудь два часа тому назад он был почти счастлив! Но, несмотря на все усилия, письмо остается чем-то очень далеким, точно огонек, который видишь ночью сквозь лесную чащу, но к которому не проберешься, потому что кусты и черные ветви то и дело закрывают от тебя маленькую сияющую точку.

Минуту спустя он догоняет лесничего, тот плетется, опустив голову, точно собака, потерявшая хозяина. Он не поднимает головы и тогда, когда молодой человек останавливается возле него и соскакивает с велосипеда. Плетется, будто он совершенно один.

Некоторое время они молча идут рядом, затем Пагель говорит:

— Шмидта я уволил, господин Книбуш. Завтра он уже не выйдет на работу.

Лесничий долго молчит. Затем, вздыхая, произносит:

— Мало толку, господин Пагель.

— Почему мало толку, господин Книбуш? Одним склочником меньше — значит, одна забота с плеч долой.

— Ах, — говорит старик. — Одна забота с плеч, а на ее место десять новых.

— Какие еще новые? — спрашивает Пагель. — Уж не те ли, что мешают вам сегодня метить деревья?

Но для Книбуша, нынешнего Книбуша, этот вопрос прозвучал слишком назойливо. Он сжал губы и не ответил.

Через минуту Пагель снова начал:

— Я думаю, господин Книбуш, позвонить сегодня доктору, поговорить с ним, а завтра вы к нему пойдете, он, я уверен, освободит вас от работы, и наконец-то вы хорошенько отдохнете. Вы ведь знаете, деньги в больничной кассе можно получать в течение двадцати шести недель.

— Ах, да разве проживешь на больничные деньги? — уныло сказал старик. Но в его голосе уже не было прежнего отчаяния.

— Ведь у вас есть паек, Книбуш. Мы будем вам выдавать, мы не дадим вам помереть с голоду.

— А кто будет работать за меня в лесу? — спрашивает лесничий.

— Не метить деревья — это и я умею, господин Книбуш, — дружелюбно говорит Пагель. — А вашим лесорубам я на время дам какое-нибудь занятие в усадьбе.

— Господин тайный советник в жизни на это не согласится! — возражает лесничий.

— Что там тайный советник! — пренебрежительно говорит Пагель, чтобы показать лесничему, как мало значит тайный советник. — Вот уже месяц, как он не дает о себе знать, так пусть уж мирится с тем, что мы здесь хозяйничаем по-своему.

— Он дает о себе знать, — тихо возражает лесничий. — Он написал мне.

— Да ну! — восклицает ошарашенный Пагель. — Вот тебе и раз! Так что же угодно господину тайному советнику Хорст-Гейнцу фон Тешову? Не намерен ли он вернуться и разыскивать внучку?

Но лесничий Книбуш не отзывается на эту насмешку. Теперь и фройляйн Виолета уже не интересует его, а ведь в прежние времена он так старался заслужить ее расположение. Он интересуется только собой. Поэтому он не отвечает на вопрос Пагеля и после долгой паузы задумчиво произносит:

— Вы и в самом деле думаете, что доктор освободит меня от работы?

— Ну конечно! Ведь вы больны, Книбуш!

— И вы будете выдавать мне паек, несмотря на больничный лист? Но ведь это запрещено, господин Пагель?

— Пока я здесь, вы будете получать по-прежнему ваш паек, господин Книбуш.

— Завтра же иду к врачу, пусть даст мне бюллетень, — заявил лесничий совсем уже другим голосом.

Пагель терпеливо ждал, но Книбуш так и не сказал ни слова, Он молча шел возле молодого управляющего, очевидно погруженный в мечты о беспечной жизни — без забот, хлопот, страхов.

— И что же вам написал господин тайный советник? — спросил наконец Пагель.

Лесничий очнулся от своих грез.

— Раз я болен, мне незачем делать то, что он пишет, — ответил он уклончиво.

— Не смогу ли я выполнить его распоряжения? — мирно предложил Пагель.

Лесничий оторопело взглянул на Пагеля. Как ни странно, по лицу его медленно поползла слабая улыбка. Это было не очень приятное зрелище: казалось, улыбается мертвец. Но все же это была улыбка.

— Вы-то, пожалуй, могли бы… — сказал он, продолжая улыбаться.

— Что мог бы?

Улыбка исчезла. Лицо лесничего снова стало угрюмым.

— Нет, вы расскажете об этом другим, — сказал он уклончиво.

— Я умею держать язык за зубами, вы же знаете, господин Книбуш.

— Но уж барыне вы скажете!

— Барыня сейчас не расположена ничего выслушивать. А кроме того, даю вам слово, что я ничего не скажу ей.

Лесничий размышлял.

— Нет, пожалуй, не стоит, — сказал он наконец. — Чем меньше говоришь, тем лучше, этому я, наконец, научился.

— Этому вы научились в Остаде, от толстяка сыщика, не правда ли? спросил Пагель.

И тотчас же пожалел о своих словах, они ударили старика сильнее, чем насмешки грубияна десятника. Лесничий побелел как снег, положил дрожащую руку на плечо Пагеля и заглянул ему в лицо.

— Так вы знаете? — спросил он дрожа. — Откуда вы знаете? От него самого?

Пагель опустил на землю велосипед и крепко обхватил руками лесничего.

— Не надо бы мне этого говорить, господин Книбуш, — сказал он смущенно. — Видите, и мне случается сболтнуть лишнее. Нет, вам нечего бояться: я ничего не знаю, и никто ничего мне не говорил. Я сам додумался: вы же стали совсем другой с тех пор, как вернулись из Остаде.

— Правда? — прошептал лесничий, все еще судорожно дрожа. — Он не говорил вам?

— Нет, — сказал Пагель. — Даю вам честное слово!

— Но если вы до этого додумались, то и другой может додуматься! — в отчаянии воскликнул Книбуш. — На меня будут пальцем показывать, что вот, мол, изменник, продался французам.

— Но ведь вы этого не делали, Книбуш? — серьезно спросил Пагель. Коротышка Мейер…

— Мейер напоил меня и выпытал все! — крикнул Книбуш. — Он ведь знал, что я болтлив, как старая баба. Этим он и воспользовался. Поверьте мне, господин Пагель — толстяк тоже мне под конец поверил. Беги домой, старый дуралей, сказал он под конец. И чтобы ты в жизни больше рта не открыл!

— Он так сказал? — спросил Пагель. — Но тогда вам нечего бояться, Книбуш!

— Ох, какой это был ужас! — дрожа, воскликнул старик. То, что он мог выговориться, сбросить эту тяжесть, ударило ему в голову как хмель. Лучше бы он уж сразу прихлопнул меня, мне было бы куда легче! "Прах человека, которого вы убили своей болтовней, должен хрустеть у вас на зубах, когда вы открываете рот", — сказал он.

— Тише! Тише! — отозвался Пагель и мягко закрыл ладонью рот старику. Это безжалостный человек — и несправедливый. Другие куда более виновны в этой смерти, чем вы. Идемте, Книбуш, велосипед я брошу здесь в кустах, заберу его завтра утром. Я отведу вас домой, и ложитесь. А затем вызову врача: еще сегодня вечером он придет, и вы отдохнете…

Старик брел, держась за его руку, как тяжелобольной. Теперь, когда он нашел человека, которому мог довериться, он потерял последнюю крупицу сопротивляемости. Только одиночество еще держало его на ногах. Он безвольно отдавался болезни, немощи в уверенности, что о нем позаботится более сильный. Он болтал без всякого удержу, смешивая все в одну кучу, он опасался, что люди узнают про его позор; опасался сбежавшего браконьера Беймера, чьи следы, казалось ему, он видел в лесу; опасался, что все еще выйдет наружу, когда найдут фройляйн Виолету или лакея Редера; что староста Гаазе не будет платить процентов теперь, когда лейтенант умер; что снова может вынырнуть коротышка Мейер; что тайный советник не сегодня завтра выгонит его, когда узнает, что его распоряжения не выполнены.

Страх… страх… Вся жизнь этого человека была страхом. Так сильно, значит, можно бояться за каплю жизни, не знавшей ни яркой радости, ни большой мысли. А теперь, когда дело шло к закату, когда жизнь стала совсем пустой и безрадостной, страхов еще прибавилось. Со всех сторон надвигались они на Книбуша. Не воля к жизни еще держала его на поверхности, нет, страх перед жизнью.

Очень скоро Вольфгангу Пагелю пришлось отказаться от намерения успокоить, утешить старика, — Книбуш не хотел утешений. Он прислушивался к своим страхам, и они накатывались на него волнами со всех сторон, подбрасывали его и почти что утопили.

— Да, господин Пагель, я что ни день читаю в газете о самоубийствах, так много теперь стариков кончает с собой в семьдесят, восемьдесят лет. Но я-то не могу, даже этого не могу себе позволить, ведь у меня больная жена на руках, вот я и боюсь, что же с ней-то станется, если я умру раньше! Ни единой души нет, чтобы о ней позаботиться, ей просто дадут помереть с голоду, как скотине бессловесной. Вот почему я так боюсь…

— Да полноте, Книбуш, — устало сказал Пагель. — Ложитесь в постель, сегодня же вечером придет доктор, а когда вы наконец выспитесь, все представится вам в другом свете. А теперь, пока вы раздеваетесь, дайте-ка мне прочесть письмо тайного советника.

Старый лесничий Книбуш, не то ворча, не то жалуясь, стал рыться в карманах. Пагель стоял под тусклой лампочкой и пробегал письмо, написанное тайным советником Хорст-Гейнцем фон Тешовом своему лесничему. У окна, в большом кресле, сидела лесничиха, о которой деревенские говорили, что она совсем блаженная. Тучная, расплывшаяся женщина отвернула голову и неподвижно смотрела в ночь. На коленях у нее лежала книга с золотым крестом на переплете, вероятно псалтырь.

— Кто укладывает в постель вашу жену? — спросил Пагель, отрываясь от чтения.

— Сегодня она, вероятно, не ляжет, — отвечал лесничий. — Иногда она сидит вот так ночи напролет — и все распевает. А если захочет лечь, справится сама.

Молодой человек бросил быстрый испытующий взгляд на лесничиху, которая все так же неподвижно смотрела в ночь, и снова углубился в письмо. Лесничий влез в ночную рубашку, а затем в постель — и теперь лежал тихонько, с закрытыми глазами: его покрасневшее от солнца и ветра лицо с изжелта-белой бородой казалось странно пестрым пятном на белой подушке.

Но когда Пагель дошел до того места, где тайный советник приказывал лесничему раз навсегда воспретить всем жителям Нейлоэ, вкупе с семейством его зятя, а также управителям имения и молокососу Пагелю ногой ступать в леса старого советника, — как раз в тот момент, когда молодой Вольфганг Пагель дочитал до этого места воинственное и грозное, можно сказать огнедышащее, письмо фон Тешова, старуха начала петь.

Она заложила пальцем псалтырь, но не заглядывала в него. Она продолжала смотреть в ночь и визгливым, срывающимся голосом тихо пела старинную песню:

Отдай всех дней теченье, дороги, боль обид

Тому на попеченье, кто в небесах царит,

Кто ветру дал и туче дорогу и полет,

Кто, разумом могучий, путь и тебе найдет.

Пагель покосился в сторону лесничего, но старик даже не шевельнулся. Голова его неподвижно покоилась на подушке.

— Я пойду, господин Книбуш, — сказал он, — вот письмо. Спасибо, я, как сказано, буду молчать.

— Заприте дверь снаружи, — ответил лесничий, — ключ торчит в замке. Если придет доктор, я отопру другим. Уж я услышу. Не засну.

— Пенье вам, должно быть, мешает? — спросил Пагель.

— Пенье? Какое пенье? Ах, моей жены? Нет, не мешает, я его не слышу. Я все думаю… Когда будете выходить, выключите, пожалуйста, свет, нам свет не нужен.

— О чем вы думаете, господин Книбуш? — спросил Пагель, взглянув на лесничего, который лежал в кровати, не шевелясь, с закрытыми глазами.

— Да так, размечтался, — сказал лесничий, наслаждаясь покоем. — Я думаю, например: не сделай я в жизни того-то и того-то, или не повстречайся с тем-то и тем-то, как бы все сложилось? Да только трудная это штука…

— Да, трудная…

— Я, например, думаю, если бы этот негодяй Беймер не наехал на меня в лощине, как бы тогда все обернулось? Ведь это же могло быть, не правда ли, господин Пагель, надо было мне только идти побыстрее. В лощине было темно, а выберись я из нее пораньше, он бы издали меня заметил и удрал.

— И что же тогда изменилось бы, господин Книбуш?

— Да все, все! — воскликнул лесничий. — Если бы Беймер тогда не наехал на меня, не пришлось бы мне явиться во Франкфурт, в суд, а не было бы у меня во Франкфурте суда, я бы опять-таки не повстречался с Мейером, и он бы не выдал склад оружия…

Пагель решительным жестом положил свои руки на сухие, костлявые, в старческих пятнах, руки лесничего.

— Я бы на вашем месте думал о чем-нибудь другом, господин Книбуш, предложил он. — Помечтайте, например, как это будет, когда страховая касса начнет выплачивать вам пенсию. Ведь, возможно, и в самом деле настанут другие времена, будут другие деньги. Вот и тайный советник пишет об этом, вы же читали. И еще я бы думал, как устроить свою жизнь. Есть же у вас какое-нибудь любимое занятие.

— Пчелы, — тихо промолвил лесничий.

— Вот и превосходно, пчелы — замечательная штука, о пчелах, говорят, написаны целые книги. Самое подходящее занятие.

— Да, недурно бы, — согласился лесничий. И вдруг он в первый раз за все время широко открыл глаза и сказал: — Но вы все еще не понимаете, почему я думаю о другом, господин Пагель. Если все зависит от того, что на меня наехал Беймер, а таких случаев я могу насчитать в своей жизни сотни, то я, значит, ни в чем не повинен. И мне, значит, нечего казниться, а?

Пагель задумчиво взглянул на старого Книбуша, который снова умолк и закрыл глаза. В углу возле окна, уставившись в ночной мрак, пела псалмы старуха, один за другим, тихим, тонким голосом, словно в комнате никого не было.

— Ну, отдохните немножко, пока придет доктор, — внезапно сказал Пагель. — Я сейчас же ему позвоню.

— Но почему же вы мне не отвечаете, господин Пагель? — жалобно воскликнул старик, приподнявшись в постели и уставив на Пагеля круглые светлые глазки. — Разве я неправильно говорю? Если бы Беймер не налетел на меня со своим велосипедом, все было бы иначе!

— Вас мучает совесть, и вы хотите себя оправдать, не так ли, господин Книбуш? — задумчиво спросил Пагель. — Но ведь оправдательный приговор хорош, когда чувствуешь себя ни в чем решительно не повинным. Я бы лучше помечтал о пчелах. Спокойной ночи.

И Пагель быстро вышел из комнаты, погасил свет, открыл наружную дверь, и вот он стоит на дворе. Уже стемнело, но, пожалуй, он еще застанет людей за копкой картофеля.

6. ПАГЕЛЬ ПРИУНЫЛ

Картофельные бурты находились минутах в пяти от усадьбы, на перекрестке трех проселочных дорог. С двух сторон они примыкали к лесной опушке. Эта поляна, удобная для подвоза и хранения картофеля и защищенная лесом от ледяных восточных и северных ветров, служила той же цели и в прошлые годы. Но теперь на исходе осени это местоположение оказалось опасным. Удаленность от жилья благоприятствовала ворам, а близость леса облегчала им бегство.

У Пагеля были вечные хлопоты с этим картофелем. Каждое утро то там, то здесь обнаруживали яму в земляном настиле, которым картофель был защищен от зимних морозов. Здесь было уже свыше десяти тысяч центнеров — кража трех или пяти центнеров не имела большого значения, если бы не постоянная работа по засыпке отверстий, а главное — опасность, что из-за такой ямы замерзнет бурт в пятьсот центнеров. Не раз уже досадовал Пагель, что по недомыслию согласился на предложение рабочих ссыпать картофель на старом привычном месте. Человек более опытный предусмотрел бы трудности, которые породил в этом году общий голод. Пагель был убежден, что все население Альтлоэ работало бы на уборке картофеля, будь он сложен прямо на дворе под постоянным надзором. А сейчас была возможность без больших хлопот и без риска запасти себе ночью то, что иначе пришлось бы добывать ценой многодневной тяжелой работы на холоде. И трудно было даже винить этих людей: у них не было самого необходимого, они часто голодали, они брали крупицу от изобилия — подумаешь, какая беда!

Озабоченный, задумчивый бродил Пагель в темноте между длинными, вышиной почти в рост человека, насыпями. Рабочие, конечно, уже ушли, а воров еще не было: зря он ехал, старался.

Но нет, совсем не зря: он сразу же наступил на забытую лопату, вряд ли ей пошла бы на пользу ночная сырость. Он подобрал ее, чтобы отнести в чулан, где хранился инструмент. Но минуту спустя наткнулся на две лопаты, торчавшие в груде картофеля. Он прихватил и их с собой. Но тут же нашел вилы и снова лопату — немыслимо было самому все это тащить в усадьбу.

Обескураженный Пагель сел на кучу соломы, вдруг совершенно потеряв мужество. Часто бывает, что человек долго и стойко выносит множество неприятностей, и вдруг какой-нибудь пустяк может подкосить его. За последние недели Пагель перенес много тяжелого, не теряя бодрости, но мысль, что он хлопочет, надсаживается с утра до ночи, а между тем нерадивость, лень, распущенность растут, мысль, что с десяток лопат, заступов, вил в эту ночь покроется ржавчиной, подкосила его.

Он сидел на куче соломы, подперев голову руками; темнота сгущалась. Позади него таинственно шумел лес, с деревьев непрерывно капало. Он продрог. Будь он сейчас бодрее, свежее, энергичнее, он пошел бы в усадьбу, отчитал бы виновных и погнал бы их сюда, — пусть сами волокут домой свой инструмент. Но сегодня у него не было для этого сил: при мысли, что ему придется выслушать в ответ угрюмо-враждебные возгласы, он готов был заплакать, он чувствовал себя вялым, как выжатый лимон. Неподвижно сидел он, не ощущая в себе ничего, кроме серой бесконечной пустоты, у него даже не было сил закурить.

Так просидел он долго. В голове зашевелились мысли, нерадостные мысли, тревожные. Он думал о только что прочитанном письме тайного советника. "Это начало конца, — решил он. — Нет, это конец, совсем конец".

Тайный советник, которого несчастья дочери обратили в бегство, теперь взялся за ум. Его ум — это были его деньги: он вспомнил о неуплаченной аренде и захотел получить то, что ему причиталось. Но так как он был уверен, что денег не получит, то решил избавиться от арендатора. И он не только запретил всем, имевшим отношение к его зятю или работавшим у его дочери, входить в лес, не только запретил пользоваться лесными дорогами, так что придется тратить целые часы, чтобы окольными путями добираться до дальних участков, нет, он еще поручил лесничему зорко следить за сделками конторы. В случае продажи ржи, картофеля, скота лесничий должен был немедленно телефонировать адвокату старого барина, который тут же наложит запрет на поступившие суммы.

Теперь оказалось, что с коммерческой точки зрения Штудман был прав, настаивая на том, чтобы старый Элиас второго октября отвез деньги за аренду в Берлин, старик тогда унялся бы!

— В моем теперешнем положении отец мой будет чинить мне трудности?! возмутилась фрау Эва. — Нет, господин Штудман! Аренда подождет автомобиль же нужен мне сейчас, нужен постоянно. Нет, я плачу за машину.

Между далеким отцом и близким шофером Фингером, требовавшим уплаты за автомобиль под угрозой, что он тотчас же вернется с ним во Франкфурт, если взноса не будет, фрау Эва фон Праквиц сделала выбор в пользу Фингера.

— Не лучше ли каждый раз брать машину напрокат? — предложил Штудман.

— Никогда не бывает свободной машины, когда она нужна, — с раздражением ответила фрау Эва. — Нет, господин фон Штудман, вы очень добросовестный, очень дельный коммерсант, но вы забываете, что я должна искать свою дочь…

Штудман побледнел. Он закусил губу и ни слова не сказал о том, какого он мнения об этих поездках по окрестностям в поисках Вайо. Он покорился.

— Как вам будет угодно, — сказал он. — Я, значит, оплачу счет. Остальных денег хватит еще с избытком на уплату трех четвертей аренды…

— Не говорите мне больше об аренде! Ведь я сказала вам, что мой отец… в моем теперешнем положении… Неужели вы не понимаете? — почти крикнула фрау фон Праквиц. В эти дни она была так несдержанна, так бесконечно раздражительна! Доставалось от нее и Пагелю, если он тотчас же не прибегал на ее зов, бросив все дела. Но к нему она относилась не так враждебно, как к Штудману. Это казалось необъяснимым — разве она не питала когда-то слабости к Штудману? Но, может быть, именно из этой слабости и выросла враждебность? Теперь она была только матерью, а мать, ради своих любовных дел забросившая дочь, разве не заслуживает презрения?

Она сказала спокойнее:

— Я просила бы вас сейчас же внести всю сумму за машину, господин фон Штудман. Я хочу свободно располагать ею. Договоритесь с господином Фингером и его фирмой. И рассчитайте его. Как шофер он мне не нужен, у меня есть на примете другой, более подходящий.

Штудман, белый как полотно, только поклонился.

— Извините, что я была несколько резка, господин фон Штудман, — сказала фрау Эва и протянула ему руку. — Не очень-то мне сладко, но я предпочла бы об этом не говорить.

Господин фон Штудман так и не понял, какого усилия ей стоила даже эта маленькая уступка. Он машинально взял ее руку, он сказал, заикаясь:

— Могу ли я разрешить себе еще один вопрос?

— Пожалуйста, господин фон Штудман.

— Мне нужно хотя бы приблизительно знать, на каких условиях была заключена сделка с фирмой господина Фингера, раз я должен с ним рассчитаться.

— Это мне неизвестно, — сказала она безразличным тоном и отняла руку. Действуйте, как сочтете правильным, я возражать не буду. Ах, господин фон Штудман! — вдруг крикнула она, чуть ли не плача. — И вы тоже меня мучаете? Бесчувственный вы человек!

Она почти выбежала из конторы. Штудман сделал резкое движение в сторону Пагеля, но все же промолчал. С минуту он ходил взад и вперед по конторе, затем сел у письменного стола, снял часы с цепочки и положил перед собой. Пагель снова начал стучать на машинке, во время этого спора он не мог покинуть контору, фрау Эва все время стояла у двери, словно собираясь как можно скорее уйти.

Штудман молча сидел у письменного стола. Он смотрел не отрываясь на часы. Спустя очень короткое время, должно быть, все было высчитано минута в минуту, он включил телефон, соединявший контору с виллой, снял трубку с аппарата, покрутил ручку, затем резким жестом сделал знак Пагелю: тот перестал стучать на машинке.

Штудман казался ужасно несчастным и растерянным. Тот, кто увидел бы его в это мгновение, с трубкой в руке, в ожидании ответа из виллы, не назвал бы его бесчувственным. Это был, пожалуй, человек со странностями и причудами; долгая жизнь на положении отпетого холостяка приучила его так сковывать свои чувства и желания, что он уже и сам не мог освободиться от этих оков. Но Пагель видел, как он дрожал и запинался от волнения, когда просил по телефону фрау Эву принять его по неотложному личному делу.

Пагель рывком встал и вышел в свою комнату.

Бедняга Штудман — он, верно, так и не решился высказать ей то, что было у него на сердце. И только теперь, с запозданием, он понял, как должен был поступить: говорить с ней как человек, а не как коммерсант.

Что-то уж очень скоро Штудман постучался и попросил Пагеля немедленно пойти на виллу и рассчитаться с шофером Фингером.

— Фрау фон Праквиц хочет сейчас же ехать, вероятно, и вам придется поехать с ней во Франкфурт, договориться с фирмой. Нет, пожалуйста, Пагель, я не хотел бы делать этого сам. Фрау фон Праквиц примет меня в шесть часов.

И Пагелю пришлось ехать во Франкфурт, захватив саквояж с деньгами. Шофер Фингер не был уполномочен получить сполна всю сумму за автомобиль.

Пагель поместился рядом с шофером, в глубине машины сидела в одиночестве фрау Эва. Но она не откинулась на спинку, не расположилась удобно на просторных кожаных подушках, она сидела прямая на краешке сиденья, прижавшись бледным лицом к стеклу. Время от времени она восклицала:

— Стой!

Затем неизвестно почему выходила где-нибудь на перекрестке, делала несколько шагов в сторону от дороги, внимательно смотрела на землю и возвращалась.

— Дальше! Не спешите!

Вот она снова вышла из машины — она заметила клочок бумаги на обочине, побежала за ним, развернула, задумчиво осмотрела. Уже по безнадежному жесту, каким она развернула бумажку, видно было, что она не ожидала найти на ней весть от дочери. Затем она снова уселась.

— Не спешите!

Вновь и вновь доносился ее возглас:

— Не спешите же! Не спешите! Дайте мне возможность рассматривать встречных.

Мотор нетерпеливо ворчал, мощная машина ползла по дорогам, делая двадцать километров в час.

— Не так быстро!

— Пятнадцать километров… И так все время, — шептал шофер. — Ей безразлично, куда я еду, лишь бы выйти, кинуться туда, сюда, поглядеть во все стороны. Будто этот тип поджидает ее здесь, в окрестностях.

— Да не спешите — остановитесь!

Она выходит, она скрывается в сторожке на краю шоссе.

— Только в городах мне разрешается ехать быстро, — рассказывает шофер, — там она не выглядывает из окна, ей, вероятно, кажется, что те двое уединились в лесу или в поле. Ну, я рад, что сегодня этому конец.

— Не жалко вам ее? — спросил Пагель у корректного образцового шофера.

— Жалко?.. Конечно, жалко, — ответил шофер. — Но в конце концов у меня «хорх», шестьдесят лошадиных сил, а не детская колясочка. Вы думаете, шоферу весело так нудно плестись?

Фрау фон Праквиц вернулась из сторожки.

— Помедленнее! — сказала она.

Пагелю хотелось бы поторопить шофера. Надо успеть расплатиться за машину до двенадцати часов. Штудман строго-настрого наказал ему не забывать об этом. В двенадцать выйдет новый курс доллара… Но Пагель не сказал ни слова ни шоферу, ни фрау фон Праквиц.

Только к трем часам приехали они в город и рассчитались. Курс долларов был триста двадцать миллиардов, а вчера двести сорок два. На это ушла вся аренда. Остался даже небольшой должок…

— Неважно, — предупредительно сказали им в магазине. — Это такой пустяк, можете заплатить когда вам будет угодно.

Пагель знал, что Штудман будет очень огорчен. Он надеялся, что Пагель еще привезет с собой большую сумму для расплаты с рабочими. Еще больше огорчится Штудман от того, что свидание, назначенное на шесть, не состоится. Фрау фон Праквиц оставила Пагеля в кафе, она отправилась за новым шофером. Прошло несколько часов, прежде чем она вернулась; большая красивая машина сиротливо стояла на улице.

Наконец, было уже почти темно, она пришла с новым шофером.

— Это Оскар, господин Пагель, — сказала она и устало села к столику. Оскар, сын экономки, служившей у папы. Я вспомнила о нем; он кончил автомобильные курсы.

— У меня есть и шоферское свидетельство, — сказал Оскар и тоже присел к столу.

Оскар был парень лет двадцати, с огромными руками, его лицо казалось вылепленным из куска сырого теста. По-видимому, это был добродушный, несколько простоватый малый.

Фрау фон Праквиц поспешно пила кофе, чашку за чашкой. Но ничего не ела.

— Поешь как следует, Оскар. У нас впереди еще долгая дорога.

— Надо бы и вам чего-нибудь съесть, фрау фон Праквиц.

— Нет, благодарю, господин Пагель, Оскар знал Виолету. Он поможет мне найти ее. Сколько лет было Виолете, Оскар, когда ты уехал из Нейлоэ и стал учиться?

— Восемь.

— По крайней мере он будет ездить как мне нужно, не правда ли, Оскар?

— Конечно, фрау фон Праквиц. Ехать не торопясь и вглядываться в прохожих. Уж я понял. Ведь я прочел об этом в газете…

Фрау фон Праквиц на минуту закрыла глаза. Затем с особым выражением сказала Пагелю:

— Я видела, как неохотно выполнял Фингер мои распоряжения. Все вы теперь выполняете их через силу — вы тоже, господин Пагель!

Он сделал движение.

Она сказала:

— Дайте же мне поступать так, как я хочу. Ведь я потеряла дочь, не правда ли? Умные советы надо было давать раньше, а теперь какой в них толк?

Пагель молчал.

В путь тронулись после шести. Было уже совсем темно. Зачем они поехали в Нейлоэ не прямиком, а сделали крюк, проделав лишний десяток миль, зачем, несмотря на темноту, двигались со скоростью не больше двадцати километров в час, зачем надо было останавливаться даже ночью, а фрау Эве войти в какой-то неведомый лес, — все это Вольфганг попросту отказывался понимать.

Быть может, ей хотелось побыть одной, быть может, она стояла в темноте и ждала, чтобы треск мотора замолк в ее ушах, чтобы снова раздалось биение ее сердца, быть может, она думала, что, ощутив собственное «я», она почует и дочь, которая некогда была частью этого «я»?

Или она стояла во мраке, с закрытыми глазами в темном кольце мрака, и ждала луча света, чтобы увидеть, как они идут через лес, он и она? Как представляет она себе их, без вести сгинувших? Быть может, ей видится, что он идет впереди, с опущенной головой, уродливый, серый, с плотно сжатым тонкогубым ртом, а дочь бредет на полшага сзади, с закрытыми глазами, спит, как в последний раз, когда ее видела мать? Или ей чудится, что они странствуют без приюта по чужой холодной земле, ни одна гостеприимная дверь не раскрывается перед ними, ни одно дружеское слово не долетает до них?..

Лишь недавно Пагель рассказал ей, что все произошло иначе, чем она думала, что незачем искать тайного любовника, что лакей с глупой и надменной рожей — тот враг, который так ограбил ее.

— Этого быть не может! Никогда я этому не поверю! — воскликнула она.

Так мало времени прошло, и она уже верила этому. Она уже знала это, она уже видела обоих — ей казалось, что они всегда должны быть вместе, идут без слов, прикованные друг к другу одной и той же адской мукой. Разве она не видела обоих так ясно, что, казалось, различает его серые бутсы на шероховатой резиновой подошве, — так ясно, что она искала на всех тропинках следы этих подошв. Разве она не представляла себе Виолету так отчетливо, что видела на ней грязный серый мужской плащ, накинутый на платье, — кое-как застегнутое, оттого что он надел его на спящую.

Ах, эти господа — полиция, прокуратура, — они только притворяются, что заняты важным делом, звонят, посылают курьеров, хотят знать то одно, то другое, измерить длину ботинок! Никогда им не найти Виолету, фрау Эва давно махнула на них рукой, фрау Эва уверена, что только она найдет Виолету когда-нибудь, не все ли равно когда, раз уж она так долго ждет, но непременно где-то в лесу или на дороге. Пробьет час, и пути их встретятся — надо только в нужную минуту оказаться на месте.

Эти господа даже хотели учинить нечто вроде обыска в комнате Виолеты, искать отпечатки пальцев на подоконнике, рыться в письмах! Фрау Эва этого не допустила, она просто заперла комнату. К чему еще все эти расследования? Все ясно, как день. Комната Виолеты принадлежит только ей. Когда фрау Эва возвращалась домой, изнуренная поездкой, слишком утомленная даже для того, чтобы плакать, она, торопливо заглянув к Ахиму, шла в комнату Виолеты. Запирала дверь, садилась возле кровати, закрывала глаза…

Да, сперва она бросала подозрительный взгляд на окно. Но окно было накрепко заперто, теперь уж она за этим следила. Дочь могла спокойно спать, она лежала в своей постели. Постепенно впадала в дремоту и мать, сидя в плетеном кресле возле пустой кровати. Ее желания смешивались с грезами. В конце концов она под утро крепко засыпала, а проснувшись, умывалась, одевалась, собираясь с силами для нового дня.

А эти утра, когда вся комната наполнялась бледным, безотрадно мутным светом, когда младенческий лепет ротмистра, который ссорился с санитаром, так мучительно ясно доносился к ней сквозь тишину, когда после мертвого забвения, каким был ее сон, в медленно пробуждавшийся мозг всепожирающим пламенем проникало сознание ее потери, — эти утра были ужасны. Но у дверей останавливается машина, надо ехать, надо торопиться, может быть, свидание с дочерью уже близко.

Глупый педант Штудман и не подозревал, чем была для нее эта машина! Что она была для нее мостиком в будущее, ее единственной надеждой. Да, он потребовал у нее разговора по срочному, неотложному личному делу, но вот она стоит в лесу, теперь уже девять или десять часов — он не понял, что нельзя покидать того, кто сражен бедой! Быть может, она стояла здесь только потому, что он там ждал ее!

Наконец фрау Эва опять садится в машину, она приказывает ехать дальше. Приближается Нейлоэ, уже десять часов. Но когда они проезжают через городок Мейенбург, фрау Эва снова приказывает остановиться. Она умирает от голода! Здесь есть хорошая гостиница, "Принц Прусский", молодой девушкой она часто бывала здесь с родителями!

Фрау Эва велит принести меню, он долго выбирает, прежде чем заказать. Она не находит ничего подходящего, но наконец заказывает одно, другое. Потом берет карту вин, а меню передает Пагелю. Он говорит, что не голоден, он чуть ли не сердится — о, люди стали для нее прозрачны, как стекло, она видит все, что в нем происходит.

Фрау Эва понимает, что он вне себя от нетерпения, ему известно о свидании, обещанном Штудману. Быть может, ему известно еще о многом, о некоторых словах, взглядах, надеждах… Разве может знать женщина, как далеко идут мужчины в своих признаниях друг другу. Тут возможны самые невероятные вещи. Да, молодой Пагель вне себя от нетерпения, от сострадания к своему другу, но думает ли он о ней? Нет ли у нее оснований медлить, ждать? О ней он вообще не думает!

Фрау фон Праквиц выпивает несколько бокалов вина и едва притрагивается к принесенным кушаньям. Она приказывает кельнеру отпереть веранду, закрытую на зиму. Тут она стоит некоторое время — столы нагромождены друг на друга, за окнами ночь, садик не виден, не видны тополя и луга на берегу речушки. Она стоит довольно долго на веранде, Пагель, вежливый, чуть-чуть недовольный, стоит возле нее. Он не понимает, зачем ей понадобилось пойти сюда. Наконец она говорит вполголоса, уже повернувшись к дверям:

— Здесь я была с Ахимом, когда мы первый раз выехали вдвоем на прогулку после обручения.

Она еще раз оборачивается, еще раз окидывает взглядом веранду. Нет, она не видит следа почти двух десятилетий, миновавших с тех пор, это, казалось бы, та же самая стеклянная веранда. Целая жизнь прошла, родился ребенок, он потерян, что в сравнении с этим проигранная война! Прощай! Погасший огонь жизни, которого никто уже не оживит, — отлетевшая юность, отзвучавший смех — мимо!

Молчаливо сидит она снова за столом в ресторане, задумчиво вертит между пальцами ножку бокала. По тону Пагеля она замечает, что его нетерпение, его недовольство уже прошло, он уже не торопит ее, — он понял. Неверно, что молодость нетерпима — подлинная молодость чутка к подлинному чувству.

Несколько позднее к их столу подходит кто-то из ее старых знакомых один из окрестных помещиков… Он, должно быть, кое-что слышал, кое-что прочел и, должно быть, основательно нагрузился. Теперь он подошел к ней, этот представитель целой компании собутыльников, подошел с лицемерным участием, в надежде что-нибудь разнюхать. Он видел, что она сидит, распивает вино с молодым человеком, они даже вышли вдвоем на веранду прыткая же фантазия у этих мужчин!

Она встает, бледная от горечи. Господин подсел к ее столику, продолжал с упорством пьяного свою хитрую игру в вопросы, он даже не замечает, что она уже встала.

Бледная и злая, она говорит прямо в это красное лицо:

— Благодарю за участие, господин фон… Венок вы пришлете к выносу тела?

В сопровождении молодого Пагеля она выходит из ресторана, царит мертвое молчание. Прошло немало времени, пока озадаченный кельнер подбежал к машине, чтобы получить по счету. В Нейлоэ они приезжают после полуночи.

— Скажите, пожалуйста, своему другу, — говорит фрау фон Праквиц, идя к дому, — что я позвоню ему завтра утром, как только смогу его принять.

Молча сидел господин фон Штудман в конторе, молча выслушал он сообщение Пагеля.

— Я всегда думал, Пагель, — сказал он с вымученной улыбкой, — что надежность — положительное качество в этом мире. Так нет же, будьте чем угодно, только не надежным!

Он шагал по конторе. Он казался старым и усталым.

— Фрау Праквиц я написал сегодня письмо, — говорит он наконец, — она найдет его у себя. Ну, ладно, подожду до завтра.

Но он не уходит к себе. Остается в конторе. Ходит взад и вперед. Взгляд, который он нет-нет да и бросает на телефон, выдает его мысль: а не позвонит ли она все-таки?

Пагель ложится спать, он слышит шаги Штудмана — взад и вперед, взад и вперед. Под звук этих шагов он и засыпает.

Наступает утро, после завтрака Штудман не уходит из конторы, сегодня ему дела нет до хозяйства. Пагель бежит туда, сюда. Но, возвращаясь в контору, он неизменно застает здесь Штудмана. Тот пытается делать вид, будто работает, пишет письмо, но затем отказывается от этой попытки. Он сидит, жалкий, несчастный человек, ждущий приговора…

В половине одиннадцатого Пагель увидел, что машина проезжает через Нейлоэ. Он бежит в контору:

— Фрау фон Праквиц не была здесь? Не звонила?

— Нет. В чем дело?

— Только что ушла машина.

Штудман бросается к телефону. На этот раз его рука не дрожит. Голос не изменяет ему, когда он произносит:

— Говорит Штудман, нельзя ли попросить фрау фон Праквиц? Хорошо. Она ничего не оставила? Да, пожалуйста, узнайте, я жду у аппарата.

Он сидит с трубкой в руке, с опущенной головой, в тени. Затем:

— Да, я слушаю… Сегодня не вернется? Больше она ничего не передавала? Благодарю вас.

Он кладет трубку, он говорит Пагелю, не глядя на него:

— Что вам сказала вчера фрау фон Праквиц?

— Что она позвонит вам тотчас же, как только сможет вас принять.

Штудман потягивается.

— Я еще раз свалился с лестницы, мой дорогой Пагель, — говорит он чуть ли не с улыбкой, — но ушибся сильнее, чем тогда в гостинице. И все-таки я твердо убежден, что где-то в мире есть уголок, где ценят безусловную надежность. Я решил взять место, которое мне давно предлагают. Буду работать в санатории тайного советника Шрека. Я уверен, что больные, которые там лечатся, сумеют оценить надежность, выдержку, неистощимое терпение.

Пагель внимательно посмотрел на Штудмана, который теперь решил идти в няньки к нервно- и душевнобольным, — шутит он или говорит серьезно? Да, он говорит совершенно серьезно, никогда он не говорил серьезнее. Он не склонен участвовать в безумствах этого безумного времени и самому стать безумцем. Он пойдет и дальше своим путем, неутомимый, далекий от отчаяния. Да, ему нанесен удар, рушились его надежды. Но он это выдержит.

— Я не тот человек, какой нужен женщине, — сказал он и взглянул на Пагеля. — Не умею я обходиться с женщинами. Я для них слишком пунктуален, слишком корректен. Как-то так получается, что я привожу их в отчаяние. Однажды, давно это было, — он сделал неопределенный жест, чтобы показать, о какой туманной дали он говорит, — однажды я был помолвлен. Да, я тоже был помолвлен, еще в молодые годы. И вдруг ни с того ни с сего она расторгла помолвку. Я ничего не мог понять. "Мне все кажется, — сказала она мне, — что я выхожу замуж за будильник — он тикает, тикает… Ты абсолютно надежен, ты не спешишь и не отстаешь, ты звонишь как раз вовремя — можно в отчаяние прийти!" Вы это понимаете, Пагель?

Пагель слушал с вежливым, участливым, но и чуть-чуть протестующим видом. Это же тот самый Штудман, который резко отклонял всякие излияния, когда Пагель был в тоске и тревоге. Должно быть, удар жестоко поразил Штудмана, должно быть, развязка была для него и на этот раз полной неожиданностью.

— Да, вы, Пагель, мой антипод, — сказал этот новый говорливый Штудман. — Вы ходите, так сказать, не по прямой, а отклоняетесь то вправо, то влево, вперед и назад. Вы любите удивить самого себя какой-нибудь неожиданностью, а я ненавижу всякие неожиданности!

В его голосе слышатся ледяные нотки. Пагель подумал, что в глазах господина фон Штудмана неожиданность — это что-то плебейское, а потому презренное.

Но дальше Штудман в своих излияниях не пошел. Он снова выказал себя заботливым другом.

— Вы остаетесь здесь один, Пагель, — говорит он, — не легко вам придется. Впрочем, я боюсь, все это ненадолго. Я полагаю, что фрау фон Праквиц ошибается насчет своего отца. Аренду надо было уплатить во что бы то ни стало. По юридическим и личным основаниям. Ну, вы все это еще увидите и, надеюсь, напишете об этом мне. Мой интерес к здешним делам остается неизменным. И если когда-нибудь там, на вилле, произойдут перемены, если я действительно понадоблюсь, — он медлит с минуту, затем быстро говорит: — Ну, вы мне напишете, не правда ли?

— Конечно, — говорит Пагель. — Но когда же вы хотите уехать, господин фон Штудман? Ведь не скоро?

— Сейчас же, немедленно, то есть вечерним поездом. С господином тайным советником Шреком я свяжусь из Берлина.

— Что? Уже сегодня? И вы не хотите попрощаться с фрау фон Праквиц?

— Я попозже зайду к ротмистру. Может быть, он меня узнает, вчера он еще, кажется, никого не узнавал. Фрау фон Праквиц я оставлю несколько строк. Ах да, дорогой Пагель, надо воспользоваться случаем и уладить ваше дело.

— Какое дело? — воскликнул Пагель. — Не знаю никаких дел.

— Ну, вы еще вспомните. Если же нет — я на то и существую, чтобы надежно устраивать дела.

Так уехал господин фон Штудман, человек достойный, надежный друг, но немножко сухарь. Неудачник, вообразивший себя краеугольным камнем мироздания.

Что же касается дела, которое он хотел уладить, то тут он заварил кашу, которую пришлось расхлебывать бедному Вольфгангу.

— Что я слышу, — с досадой сказала фрау фон Праквиц на следующее утро, — мой муж должен вам две тысячи золотых марок? В чем дело?

Это была большая неприятность для Пагеля. В душе он проклинал друга Штудмана, который не мог заставить себя умолчать об этом деле в прощальном письме к своей даме сердца. (В эту трудную минуту рассказать измученной, впавшей в отчаяние женщине о такой неприятной оказии!)

Пагель начисто отрицал слова Штудмана. Все давно улажено с господином ротмистром, впрочем, какие там две тысячи марок. Да и вообще дело это очень сомнительное, они вместе ужинали, у них были дорожные издержки, он уже и сам не помнит…

— Но, как я уже сказал, все давно улажено!

Фрау фон Праквиц не отрываясь смотрела на него печальными глазами.

— Зачем вы говорите неправду, господин Пагель? — сказала она наконец. Господин фон Штудман, великий психолог, по крайней мере в коммерческих вопросах, предвидел, что вы постесняетесь говорить об этих деньгах. Ведь речь идет о двух тысячах золотых марок, которые вы одолжили господину фон Праквицу во время игры в рулетку, не так ли?

— Черт его возьми, этого Штудмана! — воскликнул Пагель, в самом деле разозлившись. — Я свои дела улаживаю сам, к тому же полиция конфисковала у игроков все деньги, все было потеряно!

Она спокойно посмотрела на него.

— Откуда такая щепетильность в денежных делах? — спросила она. — Этого не должно быть. Я, вероятно, в этом отношении унаследовала практический ум своего отца.

— Я здесь не ради денег, — запальчиво сказал Пагель, — а получается впечатление…

— Я рада, — сказала она тихим голосом, — что Нейлоэ хоть одному человеку пошло на пользу. — И прибавила в заключение: — Теперь я не могу, вы ведь знаете, вернуть вам деньги, но при случае я это сделаю. Я не забуду. Затем, пишет мне господин фон Штудман, остается вопрос о вашем жалованье…

Пагель кипел.

— До сих пор вы получали только на карманные расходы. Это, конечно, невозможно. Я об этом думала, служащие моего отца всегда получали месячный оклад, приблизительно равный стоимости десяти центнеров ржи. С этих пор вы будете, рассчитываясь с рабочими, выплачивать себе еженедельно стоимость двух с половиной центнеров ржи.

— Я не специалист по сельскому хозяйству. Следовало бы пригласить управляющего.

— Я не хочу теперь видеть новые лица. Не мучьте меня, господин Пагель. Сделайте так, как я сказала, хорошо?

Он подал ей руку.

— А дела ведите пока по своему разумению, не слишком донимайте меня вопросами. Может быть, муж поправится быстрее, чем мы думаем.

Она еще раз дружески кивнула ему.

— Боюсь, ничего не выйдет, — опасливо сказал Пагель. — Это слишком сложно, у меня нет опыта.

— Да нет же, выйдет, — кивнула она. — Когда вы свыкнетесь с работой, мы и не почувствуем отсутствия господина фон Штудмана.

Бедный господин фон Штудман — это было последнее "прости!" фрау Эвы фон Праквиц, женщины, которую он чтил и, быть может, даже любил. Но Штудман, надо думать, говорил в своем прощальном письме не только о деле, о жалованье и карточных долгах, там были и те патетические слова, которые подсказывает мужчине скорее оскорбленное самолюбие, чем поруганная любовь, и которые кажутся женщинам такими оскорбительными и смешными.

Рассматривая поспешный отъезд Штудмана со своей точки зрения, фрау фон Праквиц могла бы сказать, что друг покинул ее в минуту горчайшей нужды за то, что она настаивала на взносе двух платежей в другой последовательности, чем того желал он. Она могла также сказать, что этот друг бестактно требовал от нее разговора на любовные темы в такой час, когда ее дочь была в смертельной опасности, а муж — тяжело болен.

Нет, с точки зрения женщины, любой женщины, господин фон Штудман был абсолютно неправ. Но с коммерческой точки зрения вскоре выясняется, что правда была на его стороне. Сегодня утром Вольфганг получил от него письмо:

"Итак, милый старый друг, нет, правильнее, милый юный друг, мне превосходно живется у тайного советника Шрека. Старик — большой чудак, но учреждение выверено как часы… Посмотрели бы вы на здешнюю диетическую кухню, мой дорогой Пагель, такую точность взвешивания, распределения, приготовления вы не найдете даже в первоклассном берлинском отеле. Кстати: я решил перейти на вегетарианский стол и к тому же отказаться от табака и алкоголя. Это больше соответствует всем моим склонностям, удивляюсь, как я прежде не сообразил. Подумайте только: табак явился к нам из Южной или из Центральной Америки, тропической страны, а спиртные напитки, в особенности вино, по словам Библии, из Палестины, следовательно, они чужды нашей северной натуре. Но я не хочу обращать вас в свою веру. Во всяком случае, должен сказать, что употребление мяса…" и так далее, и так далее на целых четырех страницах вплоть до знаменательной приписки: "Неужели тайный советник все еще не принял мер насчет аренды? Это очень удивило бы меня".

Вольфганг Пагель вздыхает, сидя на снопе соломы и ежась от сырости. Порывшись в кармане, он достает сигарету и закуривает ее. Выходит, господину фон Штудману не придется удивляться, господин фон Штудман оказался прав. Тайный советник принимает меры, чтобы получить свою аренду. И даже очень свирепые меры. За первыми последуют другие. Положение обострится. Точка! Кончено! Твой преданный отец!!!

Каждому человеку и особенно молодому человеку свойственно относиться к делу спустя рукава, если он знает, что оно обречено на гибель. Глубокое уныние, охватившее молодого Пагеля из-за ржавеющих лопат, этим-то в сущности и объяснялось. Если тайный советник через две-три недели наложит руку на имение, то вся беготня Пагеля, все его заботы теряют всякий смысл. Нет уж, спасибо! Он и пальцем не шевельнет, не станет он тогда трудиться да еще в этом гиблом уголке Германской империи, состоящей из стольких-то «земель» и пятидесяти четырех партий! Спокойной ночи!

Если взять старика Тешова, как некую неизвестную величину, а не как нашего доброго знакомого, — грубошерстный костюм, нос картошкой и хитрые искрящиеся глазки, — как владельца, сдающего в аренду свое имение, то нельзя даже сказать, что он не прав. "Какое проклятие, — думал Пагель, снова оживившись, — что большинство людей в большинстве случаев в одно и то же время правы и не правы!" Арендатор, без сомнения, не выполнил своих денежных обязательств. Он удовлетворял свои дорогостоящие прихоти во вред хозяйству, он плохо хозяйничал с помощью неопытных служащих, кроме того, арендатор в данный момент не способен вести дела! Черт побери, какой владелец не испугался бы, увидев, что такой арендатор распоряжается имением! Но если, с другой стороны, принять во внимание, что старый помещик — очень богатый человек, что арендатором является его дочь и что дела этой дочери сейчас из рук вон плохи, то владелец опять-таки чертовски неправ. И все же, думал Пагель, не похоже на старика, чтобы он ни с того, ни с сего отдал такие распоряжения лесничему. Старик ведь знает, что с общественной и человеческой точки зрения он опозорит себя перед всей округой, если не даст теперь возможности своей дочери вести хозяйство и выбросит ее на улицу…

"Нет, — думает Пагель. — Все это не так просто. Дыму без огня не бывает. Должно быть, что-то произошло, чего я не знаю. Зачем я, черт меня подери, обещал, — думает молодой Пагель все с большим жаром, — не говорить об этом письме фрау фон Праквиц! Дурак я был, — думает он и встает с тюка соломы, — надо было мне просматривать почту, которую Аманда уносит на виллу, может быть, и даже наверняка, от тайного советника было письмо к дочери, может быть, и даже наверняка, она его не читала и не отвечала на него. Ведь она только и делает, что разъезжает в автомобиле. Надо бы, думает он, — пойти на виллу, проведать ротмистра. Она опять уехала. Я видел, на ее письменном столе лежит порядочная пачка нераспечатанных писем. Надо бы их перебрать, по почтовому штемпелю и почерку я увижу, есть ли там письмо от старика. Тогда за это дело можно будет взяться с другой стороны".

Он шагает по поляне, он так отшвыривает ногой лопату, которая попадается ему на пути, что она отлетает прочь с дороги.

"Боже, о боже мой! Ведь мне хотелось бы, черт возьми, чтобы все мои хлопоты не пошли прахом. Не только отсидеться здесь, пока Петер снова позовет меня! Хотелось бы сделать что-нибудь для здешних жителей: заложить в этом мире хотя бы крохотный камешек, который останется, который старику не удастся выбросить!"

И тут ему приходит в голову новая, веселая мысль. Сигарета дугой летит в ближайшую картофельную кучу и угасает в темноте. "Долой этот порочный, пришедший из тропических стран никотин! Я уже сделал нечто замечательное! Я уложил нашего тайного соглядатая в постель на целых полгода. Запрещение пользоваться дорогами, контроль над сделками — ни черта из этого не вышло, мой дорогой тайный советник! Ты хотел схитрить, ты не позволил Книбушу работать в лесу, рубить деревья, таинственно намекая на то, что стоимость денег вскоре изменится, но я перехитрил тебя и отнял у него все: и его шпионские поручения — ах, черт, я и позабыл — надо же позвонить доктору! На всех парах в контору!"

Минута малодушия прошла. Он уже не устал, не изнурен: это молодой человек, который радуется своей работе и который доведет ее до успешного конца! Быстрыми шагами идет он в темноте к усадьбе.

7. РОТМИСТР ПРИХОДИТ В СЕБЯ

Разумеется, как это всегда бывает, Пагель не тотчас же попал в контору. Когда спешишь, всегда что-нибудь или кто-нибудь да помешает.

На сей раз это был ветеринар из областного центра, по фамилии Шик, хотя в его наружности не было ничего шикарного. В отсутствие Пагеля его вызвал конюх: верховая лошадь ротмистра, чистокровная английская кобыла — ее звали Мэйбл — с утра мучилась родами и никак не могла ожеребиться. Родовые схватки замучили ее, а роды не подвигались.

Сделали все что полагается: завесили бокс кобылы, ибо лошади стыдливы, они не выносят, если во время родов на них смотрит человек. Нескромный взгляд любопытствующих может на целые часы задержать роды.

Но теперь никто уже не думал об этом. Когда Пагель с ветеринаром вошли в бокс, лошадь посмотрела на них воспаленными, страдающими, молящими глазами. Как это бывает и с людьми, она забыла о стыде, когда боль сделалась невыносимой.

— Еще полчаса тому назад я слышал сердечные тоны жеребенка. Теперь уже не слышу, думаю, что он мертв. Вероятно, его задушила пуповина. К сожалению, меня позвали слишком поздно.

Ветеринар Шик смотрел на Пагеля покорным взглядом человека, привычного к тому, что смерть будет поставлена ему в вину.

— Что же делать? — спросил Пагель, которого беспокоили муки животного, а не вопрос о том, кто виноват.

— Я ее осмотрел, — с готовностью сказал повеселевший ветеринар. — К сожалению, у кобылы слишком узкий таз. Придется разрезать жеребенка и вытащить его по кускам. По крайней мере мать спасем.

— Это чистокровка, получившая какое-то повреждение, — задумчиво сказал Пагель. — Ротмистр, видимо, купил ее за несколько сот марок в какой-то скаковой конюшне. Он очень к ней привязан. Знаете что, доктор, — сказал он, ожививишсь, — потерпите-ка еще четверть часика — двадцать минут, я дам вам ответ.

— Схватки почти прекратились, сердце очень ослабело. Есть ли здесь кто-нибудь, кто мог бы пока сварить для нее крепкий кофе? Я и камфару ей впрысну… Но все это надо сделать быстро.

— Все будет сделано быстро. Кофе я пришлю вам, сколько? Целую бутылку? Хорошо!

Он уже бежал по двору к конторе. В темноте кто-то заговорил с ним, преградил ему путь. Эта была, по-видимому, Минна-монашка, она что-то толковала о барыне, о Зофи… Он быстро пробежал мимо, в контору…

Дав Аманде указания насчет кофе, он потребовал, чтобы его соединили со страховым врачом. Врач не мог приехать. В дверях конторы появилась Минна-монашка и снова начала что-то плести… Он сердито отмахнулся от нее, врача ему все-таки удалось уломать, он будет в девять — в половине десятого в конторе, пусть Пагель отведет его к лесничему. Пагель сказал «Да», крикнул Аманде: "Значит, быстро подать кофе в конюшню!" — и умчался мимо обеих женщин в темноту.

У него было неясное ощущение, что у Минны-монашки и в самом деле было какое-то дело к нему, какая-то жалоба, напоминание, предостережение. Но как это часто бывало последнее время, ему некогда было слушать. Надо было спешить. За его спиной, он это чувствовал, среди женщин снова вырастала сплетня. Он не мог этому помешать, надо было торопиться, пятнадцать двадцать минут, сказал он ветеринару. Пять минут уже прошло, впрочем, все это, пожалуй, вздор — и его предчувствия и то, что он сейчас задумал. Ну ладно, вздор так вздор! Дальше! Во всяком случае, дальше.

На его звонок дверь открыл санитар, ходивший за ротмистром. Этот санитар, по фамилии Шуман, пожилой, бледный, дородный человек, с двумя седеющими прядями на лысом черепе, носил, точно в больнице, полосатый, синий с белым халат, кожаные сандалии и серые широкие брюки, ни разу, после покупки, должно быть, не видавшие утюга. Пагелю нравился этот спокойный, тихий человек. Он иной раз останавливался с ним поболтать. И как-то санитар Шуман рассказал ему то, чего он не говорил никому, даже фрау фон Праквиц, даже доктору.

— Не думаю я, господин Пагель, — шепотом сказал ему санитар, — что ротмистр так уж болен: психически болен, как полагает доктор. У господина ротмистра был шок — но психически болен? Нет! Он не отвечает ни слова, он улыбается на все, что ему говорят, но это одно притворство. Он не хочет больше говорить, не хочет видеть и слышать; ему опостылела жизнь, вот что! Ведь во сне-то он разговаривает…

— Но разве это не болезнь? — спросил Пагель.

— Может быть, я не знаю. А может быть, это трусость, малодушие. В первые дни он прекрасно говорил и даже ссорился со мной: все требовал вина. Затем он уже говорил только для того, чтобы выпросить снотворное, а когда мы и снотворное у него отняли, он, видно, сказал себе: "Говори не говори, мне все равно ничего не дают, так буду же молчать…"

— Как вы думаете, господин Шуман, стал бы он пить, если бы его оставили без надзора?

— Вот тут-то, господин Пагель, и загвоздка, этого в таких случаях никогда не знаешь! Если все пойдет гладко, он и без водки обойдется. Но если он узнает о новой беде — а ведь он все слышит, ко всему внимательно прислушивается! — тогда, возможно, он не выдержит. Потому-то я и сижу здесь.

Вот такие беседы они вели, часто возвращаясь к этой теме. Они очень сблизились.

Теперь Пагель поспешно спросил:

— Ну, как поживает господин ротмистр? Лежит в постели? Встал? Фрау фон Праквиц дома?

— Фрау фон Праквиц уехала, — сообщил санитар. — Господин ротмистр на ногах, я его одел, он даже при воротничке и при галстуке. Сейчас он читает!

— Читает? — спросил удивленный Пагель. Ему трудно было представить себе ротмистра за книгой, даже когда он был здоров, — разве что за газетой.

Шуман чуть-чуть усмехнулся.

— Не расскажи вы мне, что господин ротмистр прожил летом несколько недель в сумасшедшем доме, я бы попался на удочку. — Тут санитар широко заулыбался. — Я посадил его в кабинете, дал ему номер "Иллюстрированной спортивной газеты" и сказал: "Господин ротмистр, посмотрите картинки". Мне было интересно, что он сделает. Разумеется, он тотчас же вспомнил пациентов из сумасшедшего дома. И вот он переворачивает газету вверх ногами, хотя я положил ее правильно. Он смотрит все на одну и ту же страницу, морщит лоб, бормочет что-то про себя и дожидается, пока я скажу: "Господин ротмистр, следующую". Только тогда он перевертывает страницу.

— Но что все это значит? — почти сердито спросил Пагель.

— Да ведь он разыгрывает идиота! — хихикнул Шуман. — Он в восторге от того, как это удачно у него выходит. Когда он думает, что я его не вижу, он все косится в мою сторону: слежу ли я за тем, что он делает…

— Но ведь мы и без этих фокусов оставили бы его в покое? — недоумевает Пагель.

— Вот в том-то и дело, что нет! — уверенно возразил санитар. — Тут он прав. Знай вы, что он в здравом уме, вы приставали бы к нему с требованиями — пусть позаботится о хозяйстве, пораскинет мозгами насчет денег, жена ждала бы от него, чтобы он страдал за дочь, чтобы помог искать ее. А именно всего этого он и не хочет. Не хочет он участвовать в игре, он выдохся.

— Да это же и есть болезнь! — отзывается Пагель. — Ну, посмотрим. Послушайте-ка, Шуман…

И он развивает свой план.

— Попытаться можно, — задумчиво говорит санитар. — Конечно, если сорвется, оба мы получим на орехи — от доктора и от барыни. Ну, войдите, сейчас увидим, как он к этому отнесется.

Печальное зрелище, даже постыдное зрелище — если этот человек и в самом деле не так болен, как он хочет показать. Ротмистр одет в один из своих безупречных английских костюмов, его темные глаза все еще хороши, но волосы и брови белы как снег. Смуглое лицо кажется пожелтевшим, в руках у него газета, он склонился над ней, он хихикает от удовольствия. Газета дрожит в его руках, и ротмистр дрожит вместе с ней.

— Господин ротмистр, — говорит санитар, — отложите, пожалуйста, газету. Давайте оденемся и выйдем немножко на воздух.

Одно мгновение Пагелю кажется, будто лоб сморщился, белые кустистые брови сдвигаются, — но человек снова хихикает, газета шелестит в его руках.

— Господин ротмистр, — говорит Пагель, — ваша кобыла Мэйбл должна ожеребиться. Но роды тяжелые, позвали ветеринара. Он говорит, что жеребенок погиб и кобыла тоже не выживет. Не взглянете ли вы?

Ротмистр, насупившись, смотрит в газету. Он уже не хихикает. Он, по-видимому, рассматривает картинку… Оба ждут. Но ротмистр не трогается с места.

— Пойдемте, господин ротмистр, — дружелюбно говорит наконец санитар. Дайте-ка мне газету.

Ротмистр, разумеется, не слышит, газету берут у него из рук. Его выводят в переднюю, набрасывают на него пальто, надевают на голову кепи, они выходят из дому в ночь.

— Прошу вас, возьмите меня под руку, господин ротмистр, — говорит санитар с ласковой, несколько профессиональной любезностью. — Господин Пагель, не дадите ли и вы руку господину ротмистру? Вам, должно быть, еще трудно ходить, вы были очень больны.

Он делает почти незаметное ударение на «были».

Случайно это? Или больной понял намек? Он принимает его за вызов и снова начинает хихикать.

Ротмистр идет тихой, неуверенной походкой, пошатываясь.

Минуту спустя — они уже подходят к деревне — Пагель замечает, что рука ротмистра дрожит в его руке. Да и весь он дрожит, трепещет. Пагеля охватывает страх перед тем, что он задумал. Он колеблется и наконец говорит:

— Вы так дрожите — вам холодно, господин ротмистр?

Ротмистр, конечно, не отвечает. Но санитар хорошо понял смысл слов Пагеля.

— Теперь ничего не поможет, господин Пагель, — говорит он, — назад уже не повернешь, надо идти до конца!

Они идут через двор усадьбы, они входят в конюшню. Пагель видит испуг на лицах стоящих здесь людей. Ведь ротмистр, болтают люди, сумасшедший, и теперь этот сумасшедший пришел к ним в конюшню!

— Всем уйти из конюшни! — приказывает Пагель. — Только вы, конюх, и, пожалуй, вы, Аманда, останьтесь. Закройте двери, Аманда.

Слава богу, ветеринар ведет себя вполне разумно.

— Добрый вечер, господин ротмистр, — говорит он спокойно и отступает в сторону, чтобы освободить доступ к боксу.

Пагелю показалось, что ротмистр сделал легкое движение, да, он потянулся к боксу, теперь можно отпустить его руку. Фон Праквиц стоял один, его никто не поддерживал.

Лошадь лежала на боку, вытянув ноги. Она повернула голову, посмотрела печальными, беспомощными глазами. Узнав хозяина, она тихо заржала, будто ждала от него помощи, которую ей никто не оказал.

Ветеринар Шик докладывал:

— С тех пор как я дал кобыле кофе и камфару, потуги усилились, сердечная деятельность улучшилась. Я бы даже сказал, что снова услышал легкие сердечные тоны жеребенка, но быть может, это ошибка, я не совсем уверен…

Ветеринар умолк. Все молчат. Что будет делать ротмистр? Он снял с себя пальто, он оглядывается. Конюх берет пальто у хозяина, никто не говорит ни слова, тишина… Ротмистр фон Праквиц снимает и пиджак. Конюх забирает его. Ротмистр теребит запонки своей манжеты — Аманда тут как тут, она помогает ему засучить рукава.

Да, вот та рука, которая может помочь при родах, узкая, длинная, с ловкими пальцами; запястье тонкое, как у ребенка, но точно из стали! Длинная, стройная рука, почти без мяса, только кости, сухожилия, мускулы.

Все стоят затаив дыхание; ротмистр опускается на колени позади лошади но он медлит, он недовольно оглядывается — что случилось? Чего еще не хватает? Почему он не говорит?

Но ветеринар Шик уже понял его без слов, он опускается на колени рядом с ротмистром, натирает ему руку маслом, чтобы кожа была гладкой и упругой.

— Поосторожней, господин ротмистр! — шепчет он. — Когда начинаются схватки, лошадь бьет копытом: с нее забыли снять подковы…

Ротмистр угрюмо морщит лоб, он стискивает бескровные губы. И берется за работу. До плеча исчезает длинная мужская рука в теле лошади, рот приоткрылся, на лице можно проследить тайну движений руки, ее поисков. Но вот глаза заблестели, по-старому сверкнула в них молния, он нашел то, что искал!

Да, да — вот вам и ротмистр, вот вам и мужчина, один из многих — он малодушно обратился в бегство после постыдной гибели дочери. Он хныкал, выпрашивая водку и веронал, разыгрывал из себя дурачка, но когда гибнет лошадь, он вырывается из пут одиночества, которое сам избрал, он возвращается к людям и находит еще на этой земле нечто, ради чего стоит жить и бороться. О боже мой, и таковы люди, таковы они — не лучше. Но и не хуже.

Несколько раз ротмистру приходится прерывать работу. Начинаются схватки, лошадь от боли бьет копытами, но он не вынимает руку, он пригибается, ведь эти схватки, опасные для него, в то же время помогают отделить плод.

Лицо ротмистра становится темно-багровым, потуги с бесконечной силой выталкивают из тела и его руку, — он отчаянно сопротивляется. Пагель опустился на колени рядом с ротмистром, он подпирает плечом плечо хозяина — на него падает взгляд, темный взгляд, сверкающий в темноте. Нет, это не взгляд идиота, но, быть может, взгляд человека, пережившего невыразимые страдания.

Когда показываются копыта жеребенка, движение проходит по кругу людей. И вот появляется нежная бархатная морда, голова, дальше, запаздывая, следует грудь. Затем с неимоверной быстротой — длинное тело. Жеребенок безжизненно лежит на земле, ветеринар становится возле него на колени, исследует его. Он говорит:

— Жив.

Ротмистр рывком поднимается на ноги и точно хватает руками воздух.

— Держитесь за меня покрепче, господин ротмистр, — говорит санитар. Для начала, пожалуй, многовато.

И ротмистр понимает, он крепко держится за санитара.

Подходит Аманда Бакс с жестяным тазом и теплой водой, бережно обмывает она запачканную кровью руку ротмистра, будто и эта рука — нечто новорожденное, хрупкое.

Господин фон Праквиц идет между своими провожатыми к дверям конюшни. Идет, ни на кого не глядя, не говоря ни слова, тяжело волоча ноги, как будто уже спит. Медленно шагают они между рядами домов. Когда же выходят на дорогу к вилле, когда несущийся из леса октябрьский ветер обдает их холодом, ротмистр останавливается. Он содрогается, тело его сотрясает судорога. Иоахим фон Праквиц произносит первое после долгого молчания слово. Это только выкрик, это стон — жалобы, отчаяния, воспоминания, кто знает?

— Боже мой! — вскрикивает он.

Пагель и Шуман не говорят ни слова. Через минуту они снова пускаются в путь, тяжело ступает между ними больной. Они подходят к вилле. Пагель помогает вести ротмистра в спальню, затем, когда санитар начинает раздевать господина фон Праквица, он опять спускается по лестнице и садится ждать в передней.

С минуту Пагель сидит в бездействии. Им овладевает чувство хорошей усталости. Он изнурен, но ему кажется, что он сделал что-то правильное, стоящее. Тут ему приходит в голову одна мысль: он встает и, постучавшись, входит в комнату фрау фон Праквиц. Едва включив свет, он видит на письменном столе пачки писем, высокие стопки, много их накопилось.

Отвращение охватывает Пагеля, но нельзя же делать в жизни одно только приятное. Он перебирает письма, ему, кажется, знаком почерк тайного советника. Ищет заграничную марку, почтовый штемпель «Nice» — если школьные знания не обманывают его.

Просмотр первой пачки не дал никаких результатов, точно так же и второй. В третьей тоже нет ничего. Но когда Пагель после бесплодных поисков кладет на место четвертую и последнюю, его взгляд падает на блокнот. Он не хочет читать, но уже прочел: "Написать отцу".

Пагель выключает свет и снова садится в передней.

Эту заметку можно толковать как угодно, быть может, фрау Эва сама хочет написать отцу, а быть может, собирается ответить на его письмо. Значит, он, Пагель, не сдвинулся с места. Этот маленький тягостный розыск не дал никаких результатов, он не знает, что дальше, он знает лишь, что надо идти дальше…

Через минуту по лестнице сходит санитар.

— Сразу заснул, — докладывает он. — Сильное было средство. Ну, надо выждать.

— А ваше мнение? — спрашивает Пагель.

— Завтра видно будет, — отвечает санитар. — Трудно сказать. — И после паузы: — Как вы решили? Скажете фрау фон Праквиц?

— Да, в самом деле, — соглашается Пагель. — Одному из нас придется доложить ей. Нехорошо, если она узнает от других.

Шуман задумчиво смотрит на Пагеля.

— Вот что, господин Пагель, — говорит он. — Хоть это и ваша затея, я расскажу ей и все приму на свою голову. — В ответ на движение Пагеля: — Я слышал, тут пущена бабья сплетня. Женщины ведь, знаете, народец! Так я с вас хоть это сниму. — Он улыбнулся. — Конечно, если сойдет удачно, то и слава будет моя.

— Воображаю, что тут насочиняли! — с досадой сказал Пагель. — Но уж пусть эта баба попадется мне.

— Плюньте, господин Пагель, — утешает его санитар. — Гнойные нарывы надо вскрывать, когда они созреют. Пока спокойной ночи.

— Спокойной ночи, — говорит Пагель и снова отправляется в контору.

Уже девятый час; Аманде придется еще долго дожидаться его с ужином. Надо ответить на уйму деловых писем, написать матери, дождаться врача, идти к лесничему… и жеребенка поглядеть — но лучше бы всего в постель, а тут еще пущена сплетня!

"Покоя, покоя душа моя просит!"

Да, если бы тебя оставили в покое…

8. ФРАУ ЭВА И ЕЕ УПРАВЛЯЮЩИЙ

Одиннадцатый час. Пагель сидит за расходными книгами, надо вычислить взносы в больничную кассу, наклеить марки подоходного налога — и как-то привести книги в соответствие с кассой.

Все это почти неодолимые трудности для усталого человека; устанешь — и всякая работа из рук валится. К тому же с деньгами все труднее. Пагель вычисляет недельную плату рабочего, точно, по тарифу, столько-то и столько-то миллионов и миллиардов — но денег он дать не может! Не хватает миллионных и миллиардных купюр. Надо взять какую-нибудь крупную кредитку, одну из этих дрянных бумажек, в сто или двести миллиардов марок. Надо позвать четырех рабочих. Пусть каждый возьмется за уголок, бумажка выдается на четверых. Правда, здесь на какой-то пустяк больше, не знаю точно, на два или три миллиарда. Но отправляйтесь все вместе в город! Сделайте сообща покупки, надо вам как-то объединиться. Ругайте меня сколько влезет, других денег в кассе нет.

Хорошо, они наконец идут, они делают вместе покупки. Нашли торговца, который разменял им бумажку. Но где он, Вольфганг Пагель, найдет человека, который приведет в порядок его кассу? О, он фигура, он получает два с половиной центнера ржи в неделю, но ведь в его кассе этой суммы регулярно не хватает! Подчас не хватает и больше, он напрягает мозг, надо что-то придумать, Мейер, вероятно, никогда не заносил в свою кассовую книгу столько взятых с потолка цифр! Заглянул бы сюда разок ревизор-бухгалтер "Прочь, в тюрьму мошенника!".

Пагель подпирает голову рукой, его тошнит от этой цифровой неразберихи. В этом параде астрономических цифр есть какое-то жульничество. Каждый маленький человек нынче миллионер, но все мы, миллионеры, подохнем с голоду! Цифры растут — растет и нужда. Как это сказал лесничему доктор?

— Скоро будут биллионные бумажки, биллион — это тысяча миллиардов, выше уже не пойдет! Тогда мы получим твердую валюту, вам дадут пенсию, а до тех пор лежите спокойно в постели. У вас такой склероз, что я могу уложить вас с чистой совестью, даже без просьбы вашего юного друга!

— А будут опять приличные деньги? — боязливо спросил лесничий. — И доживу я до этого? Хотелось бы дожить, господин доктор, чтобы пойти в лавку и чтобы лавочник, отпуская тебе товар, не глядел на деньги с такой злостью, будто ты его обкрадываешь!

— Конечно, доживете, папаша! — заверил его доктор и натянул ему одеяло до подбородка. — А теперь спите хорошенько — завтра молочный фургон доставит вам снотворное.

Но, выйдя, доктор сказал Пагелю:

— Смотрите, чтобы старик не очень залеживался. Дайте ему какую ни на есть работенку. Он донельзя истощен, измотан. Непонятно, как он мог ежедневно десять часов бегать по лесу. Если он надолго ляжет, то больше не встанет.

— Значит, он не доживет до конца инфляции? — спросил Пагель. — Ведь есть еще, говорили нам в школе, триллионы, квадриллионы и…

— Будет вам, голубчик! — крикнул доктор. — Или я пристукну вас своим стетоскопом! Вы хотите дожить еще до такого безобразия? Ну и аппетит же у вас к жизни, молодой человек! А меня уже при одной мысли об этом тошнит! Нет, — зашептал он, — я знаю от одного банковца, — как дойдет доллар до четырехсот двадцати миллиардов, марка будет стабилизована.

— Об этом уже полгода болтают, — возразил Пагель, — ни капельки не верю.

— Молодой человек, — торжественно заявил врач и сверкнул на Пагеля стеклами очков, — одно скажу вам: в тот день, когда доллар подымется выше четырехсот двадцати миллиардов, я надену маску и сам себя захлороформирую — прочь из этого мира! Сыт по горло!

— Мы еще увидимся, — сказал Пагель.

— Но при других обстоятельствах! — сердито крикнул доктор. — Вот она, нынешняя молодежь! Отвратительно! Такого цинизма не знали в мое время даже столетние старцы!

— А когда было ваше время, господин доктор? — спросил, ухмыляясь, Пагель. — Я думаю, давненько?

— Я не доверяю вам с той самой минуты, — печально сказал доктор, влезая в свой «оппель», — когда вы меня так дерзко спросили, давно ли умер тот человек…

— Тише, доктор!

— Да, да, тут уже циником оказываюсь я. Ничего не поделаешь, профессия! Спокойной ночи. Как я сказал, если марка не будет стабилизована на четыреста двадцати, то…

— То мы подождем еще немного! — крикнул Пагель вслед уезжающему доктору.

Хорошо бы застать в конторе кофе, но на этот раз кофе, конечно, не будет. Аманда Бакс давно уже спит. Однако Пагель опять недооценил Аманду. Кофе стоял на столе. Но, к сожалению, это был не тот кофе, который вливает бодрость, или же Пагель слишком устал — во всяком случае, он уныло сел за книги. Ничего у него не выходило, хотелось в постель, хотелось написать матери, но мучила совесть: если я не слишком устал, чтобы написать маме значит, я не слишком устал и для того, чтобы заняться моими расчетами и книгами.

Эти нелепые слова, лишенные всякой логики, эти коварные слова, порожденье усталого мозга, так упорно донимали Пагеля, что он не мог ни читать, ни писать, ни спать. Наконец он погрузился в состояние мучительного полузабытья, глухой подавленности, и в мозгу его закопошились страшные мысли, сомнения в жизни, сомнения в себе самом, сомнения в Петре…

— К черту! — воскликнул Пагель и встал. — Уж лучше прыгнуть в холодный пруд почтенного тайного советника, хоть там полным-полно утиного помета, уж лучше принять самую холодную и грязную ванну в моей жизни, — лишь бы не сидеть здесь и не клевать носом!

Тут позвонил телефон. Послышался женский голос, который показался ему и знакомым и чужим. Господина Пагеля зовут на виллу, барыня хочет тотчас же его видеть.

— Сию минуту приду! — ответил Пагель и повесил трубку.

Что это за женщина говорила с ним? Она как будто старалась изменить голос.

Он взглянул на часы. Половина двенадцатого. Поздненько для человека, который встает в пять, в половине пятого, а то и в четыре! Видно, там опять горит! Что-нибудь не так с ротмистром, или фрау Эва узнала наконец что-то о Виолете, или же она хотела справиться, сколько сегодня накопали картофеля — иногда у нее являлись такие фантазии! Временами она бывала дочерью своего отца, и тогда ей казалось, что надо присмотреть за молодым служащим.

Весело насвистывая, идет Пагель через усадьбу на виллу. Хотя он должен немедленно явиться к фрау фон Праквиц, он все-таки дает небольшой крюк и заходит в конюшню. Заспанный сторож вскакивает — но все в наилучшем порядке. Кобыла уже опять стоит в своем боксе и смотрит на Пагеля живыми блестящими глазами. Невероятно длинноногий жеребенок спит. Пагель посылает спать и сторожа.

Ему открывает сама фрау Эва. Она очень изменилась за последние недели. Эти вечные поездки, мучительная и безумная надежда, печальное возвращение, гложущее ожидание чего-то, что никогда не наступает, изо дня в день ужасная неизвестность, которой она предпочла бы любое знание, — все это наложило на нее отпечаток, заострив черты ее лица.

Ее глаза, обычно столь приветливые, улыбчивые глаза, смотрят сухим горящим взглядом.

Но не только это: с тех пор как фрау Эва не следит за собой, не ест регулярно, ее тонкая, золотистая, как персик, кожа носит на себе следы увядания; на шее образовались складки, щеки обвисли… У этой так сильно изменившейся женщины изменился даже тембр голоса. Она умела так красиво смеяться, она была женщиной, жившей в ладу с собой и с миром. В ее голосе было что-то чувственно-зрелое, какие-то волнующие вибрации. Все ушло, ушло… Торопливый и бесцветный, резкий голос звучит так, будто у нее пересохло в горле.

Этим резким тихим голосом она холодно здоровается с Вольфгангом. Фрау Эва остается в передней, она мерит его злым взглядом.

— Очень сожалею, господин Пагель, — говорит она поспешно, — но я этого не потерплю. Я слышала, вы завели грязные шашни, вы склонны использовать свое положение, чтобы заставить девушек…

О фрау Эва, бедная, увядшая фрау Эва! Ни о чем она не сожалеет, а вся кипит и жаждет мести. Фрау Эва, еще несколько недель назад готовая на многое закрывать свои улыбчивые глаза, теперь хочет отомстить мужчинам за дочь! Все грязно — грязь, грязь, куда ни кинь! Но поблизости от себя она грязи не потерпит! Она знать не хочет всех этих мерзостей — и точка!

Пагель выдерживает суровый взгляд разозленной женщины, он улыбается, в уголках глаз набегают морщинки: ну как тут быть серьезным? Он смотрит со стороны, он мыслит до известной степени объективно и не может понять, как эта несчастная женщина, эта скорбящая мать, возится со сплетней… Улыбаясь, качает он головой.

— Нет, фрау фон Праквиц, — говорит он дружелюбно. — Можете не сомневаться: в грязных шашнях я не повинен.

— Но мне сказали! — настаивает фрау Эва. — Вы…

— Охота вам слушать всякие враки! — с неизменным дружелюбием отвечает Пагель. — Ни о каких шашнях не может быть и речи! Мне, право, не хочется говорить с вами на такие темы.

Фрау фон Праквиц делает нетерпеливое движение, ей-то как раз этого и хочется. Ненависть, бешенство толкают ее бросить в лицо молодому человеку все, что она о нем узнала. Хорошо бы услышать в ответ объяснения, оправдания, еще лучше — признание!

Но Пагель быстро оборачивается. Он давно понял, почему этот разговор ведется здесь, в передней. Так и есть, на кухонной лестнице стоит Зофи Ковалевская. Она хочет спрятаться, но уже слишком поздно.

— Идите-ка сюда, Зофи! — кричит Пагель. — Вы — единственная, от которой я хотел бы слышать эту историю. Расскажите-ка барыне, что вы сделали, чтобы не пришлось копать картофель…

Фрау Эва медленно краснеет, она пытается удержать молодого человека, но он уже идет прямо на девушку, без малейшей угрозы, нет, свободно, дружелюбно…

— Ну, Зофи, — говорит он. — Не робей, девочка, рассказывай, рассказывай. Или еще лучше: изобрази, как ты хотела показать мне свое колено! Ну же?

И тут выясняется, что Зофи Ковалевская не идет до конца ни в хорошем, ни в плохом. Она поскользнулась, попала под колеса — но и подлой-то по-настоящему не стала. У нее нет мужества довести до конца свои пакости она труслива…

Несмотря на то что Пагель исполнен добродушия, у нее внезапно вырывается крик ужаса. Она поворачивается, бежит вниз по кухонной лестнице, хлоп! Дверь стукнула, только Зофи и видели.

Пагель возвращается к фрау фон Праквиц. Теперь в нем уже нет ни следа хвастливой беспечности, он говорит, почти извиняясь:

— Дело в том, что я приказал ей завтра же утром приступить к сбору картофеля. Ее лень — плохой пример для деревни.

Фрау фон Праквиц смотрит на него. Краска досады и стыда не совсем сбежала с ее лица. Что-то осталось — намек на здоровый румянец. Нет, жизнь не так уж уродлива, стара, гнила, она может еще быть молодой, свежей, чистой.

Фрау Эва говорит чуть ли не оправдываясь:

— Я взяла Зофи в горничные. Она предложила мне, а я была в таком затруднительном положении. Но прошу вас, войдите же, господин Пагель.

Она идет впереди, она смущена — разве не стыдно? Ее неверие, ее сомнение, ее упреки так отвратительны по сравнению с его верой, его порядочностью.

— Ведь я всего этого не знала, — говорит она еще раз в пояснение.

— Конечно, Зофи больше подойдет для домашней работы, — замечает Пагель. — Главное, чтобы она не болталась без дела.

— Но я уволила Минну-монашку, — сообщает фрау Эва виновато. — Эта женщина мне так неприятна…

Пагель крепко сжал губы; он думает, что лентяйка получает хорошее место, а трудолюбивая, та, которая работает не покладая рук, снова будет копать ледяной картофель. Но не имеет смысла спорить об этом с фрау фон Праквиц. Она судит не по работе, этого она не понимает. Ей важна внешность. Хорошенькая Зофи ее больше устраивает, чем истощенная Минна.

— Я, с вашего разрешения, дам Минне работу в замке, — наконец предлагает он. — Там еще дикий беспорядок, а ведь когда-нибудь старики вернутся.

— Да, так и сделайте, господин Пагель, — с готовностью соглашается фрау Эва. — Я так вам благодарна, это, конечно, наилучшее решение. — Она виновато смотрит на него. — Вы на меня не сердитесь?

— Нет, нет. Но, может быть, вы рассердитесь, если я вам скажу…

Свет в ее глазах гаснет.

— Значит, Зофи все же была права? — глухо спрашивает она.

— …если я вам скажу, что несколько часов назад я был в вашей комнате. Я перебрал, — говорит он смущенно, — ваши письма, я искал определенное письмо…

Она смотрит на него нерешительно. Ждет.

— Я не нашел письма. Я, конечно, не хотел его прочесть, а только посмотреть, есть ли оно. И тогда я случайно прочел на вашем блокноте заметку "Написать отцу". Я сам себе кажусь настоящим мерзким шпионом. Только я шпионил не для себя.

— Но зачем же? — спрашивает она растерянно. — Надо было только спросить меня.

— Это, видите ли, — говорит он досадливо, потирая нос, — неприятный случай. Я было решил сказать вам, что лесничий заболел и поэтому необходимо написать тайному советнику, спросить распоряжений. Но это была бы ложь. Лесничий и в самом деле болен, но о лесе нам беспокоиться нечего.

— Как же? — спрашивает она.

— Да в том-то и дело, я дал честное слово, что ничего вам не скажу. Я был вынужден это сделать, — сказал он горячо, — иначе я вовсе ничего не узнал бы.

— Но что же это? — спросила она тревожно. — Неужели на меня будут сваливаться все новые заботы? — Она встала, забегала по комнате. — Вы ничего не можете сказать мне, господин Пагель?

— Разрешите задать вам вопрос. Отец после отъезда писал вам?

— Да, — произносит она. "Значит, что-то случилось с отцом", соображает фрау Эва. Но в ее тоне чувствуется облегчение. Этого она не принимает так близко к сердцу.

— А вы ответили?

— Нет, не ответила, — говорит она коротко. Он замечает, что уже одно напоминание о письме рассердило ее.

Фрау Эва внимательно смотрит на Пагеля, но тот ничего не спрашивает. По-видимому, он сказал все, что хотел. Наконец она решается:

— Господин Пагель, я расскажу вам. Папа требует, чтобы я развелась с мужем. Он всегда хотел этого, он не любит своего зятя…

Пагель медленно кивает…

— Но разве это возможно? — спрашивает она. — Не могу же я вот так бросить его? Мне незачем распространяться, — добавляет она торопливо, — вы его знаете. Но разве друзей в беде покидают? Если б он еще был здоров, если б я видела, что он как-нибудь проживет без меня. Но так — нет, нет! Именно теперь-то и нет! На счастье и на горе — for better and worse — как говорят в Англии при венчании. И я тоже такова! Именно на горе, особенно на горе! — Она пристально смотрит на Пагеля, ее лицо нервно подергивается.

— Ах, господин Пагель, — говорит она жалобно. — Я знаю, вы сегодня пытались вернуть его к жизни. Конечно, это были вы. Санитар никогда бы до этого не додумался! Сначала я была очень зла на вас, ведь вы должны понимать, что это просто бедный, больной человек. Но затем я подумала: ведь вы желали ему добра. Еще и о нем вы заботитесь. А мой отец, он хочет одного — чтобы я его бросила, сунула в какой-нибудь сумасшедший дом, отдала под опеку. Готово, с рук долой! Но мы прожили вместе почти двадцать лет, господин Пагель!

— Один раз он сказал: "О боже!"

— Да, я слышала. Это ничего не значит, он уже не знает что говорит. Но вы-то молоды, вы еще надеетесь. Ах, господин Пагель, когда я разъезжаю по округе и вижу, как люди бредут по дорогам… Теперь-то, в это ненастье! Столько бездомных скитается по свету — и не только бродяги. Это ужасное время отняло покой у всех. Сегодня утром — лил ледяной дождь — я видела молодую пару. Он вез детскую колясочку, такую старенькую, камышовую, на высоких колесах, а она шла рядом и разговаривала с ребенком. Нет, я ничего не дала ей, — крикнула она почти страстно, — я подумала, что, может быть, и Виоле та моя вот так скитается, и нет у нее ребенка, с которым она могла бы говорить, никого у нее нет, с кем она могла бы слово сказать! Ах, господин Пагель, что же мне делать?

— Надеяться, — говорит он.

— Смею ли я? Могу ли я? И желать ли мне, чтобы она была жива? Может быть, эгоистично с моей стороны надеяться на это? Остался ли еще хоть кусочек от моей Виолеты? И все же я жажду ее встретить и дрожу от страха при одной мысли об этом. Господин Пагель, ведь уже больше месяца, как она исчезла!

— Ее воля подавлена, — говорит Пагель тихо. — Дайте срок, она освободится — и придет.

— Не правда ли? Вы тоже так думаете? — почти радостно восклицает фрау Праквиц. — Она спит, она все еще спит! Когда спишь, крепко спишь, ничего не чувствуешь, она вернется такой же, как была. Она проснется наверху, в своей комнате, и подумает, что ничего не случилось, что она вчера легла спать.

С удивлением смотрит Пагель на эту женщину. Она расцвела. Надежда, непобедимая воля к жизни точно сбрызнули ее живой водой. Она опять молода — у нее еще много светлого впереди.

Пагель встает.

— Пусть вас не тревожит мысль о тайном советнике. Пока что ничего плохого не будет. Случилось нечто им не предвиденное… Хотя планы у него…

— Да, нас хотят выгнать отсюда!

— Но в данный момент они неосуществимы! Если в самом деле что-нибудь случится, я вас немедленно извещу. — С минуту он задумчиво смотрит на нее. Затем прибавляет: — Незачем вам мучить себя насчет письма отцу. Раз вы не можете сделать то, чего он требует, лучше не писать.

— Спасибо вам, господин Пагель, — говорит она. — Спасибо вам за все. Она подает ему руку, улыбается ему. — Мне стало легче после беседы с вами. — И вдруг, с обычным для женщины внезапным переходом: — Ну, а теперь сделайте мне одно одолжение, господин Пагель!

— Пожалуйста, с удовольствием!

— Отдалите вы от себя эту женщину, Бакс! Вы даже, говорят, едите за одним столом, и вечно она торчит у вас в конторе. Ах, не сердитесь на меня, господин Пагель, — торопливо говорит она. — Я вас ни в чем не подозреваю, вы, конечно, не замечаете, что девушка в вас влюблена…

— Аманда Бакс в меня не влюблена, фрау фон Праквиц, — говорит Пагель. Я только облегчаю ей жизнь — ведь она покинутая девушка. — И быстрее: — И я тоже нахожу у нее облегчение. Жизнь в Нейлоэ иногда чересчур тяжела для молодого человека. И я порой рад иметь возле себя живое существо, с которым можно бы словом перекинуться.

— Ах боже мой, господин Пагель! — восклицает фрау Праквиц с искренним удивлением. — Этого я никак не предполагала, я думала, что Бакс — ведь она путалась с Мейером, — он же настоящий негодяй…

Пагель смотрит на нее, но она ничего не замечает. Она и в самом деле ничего не замечает. Никакие параллели не приходят ей в голову.

— Когда я увижу Бакс, я с ней поговорю, — говорит она примирительно. Я, кажется, раза два-три не ответила на ее поклон. Мне очень жаль.

В передней начинают бить часы. Они бьют полночь.

— Идите, господин Пагель, — горячо восклицает фрау фон Праквиц, — и сейчас же ложитесь спать! Для вас это поздний час. Охотно верю, что все хозяйство — это для одного многовато. Выспитесь как следует хоть завтра утром. Пусть люди как-нибудь сами обходятся, я на все согласна. Я разрешаю вам. Спокойной ночи, господин Пагель, и еще раз большое спасибо.

— Спокойной ночи, фрау фон Праквиц, — говорит Пагель. — Благодарить надо мне.

— Извольте как следует выспаться! — кричит она ему вслед.

Пагель улыбается про себя в темноте. Он на нее не сердится, во многих вещах эта умная взрослая женщина совсем еще ребенок. Работу она все еще представляет себе как своего рода школьное задание. Учитель может уменьшить тебе урок, а иногда и вовсе подарить целый день — и тогда радуйся! Она еще не поняла (и, вероятно, никогда не поймет), что жизнь, что каждый день задает человеку урок, от которого никто его освободить не может.

Вверху, в окне конторы, мелькает белая тень.

Верный страж Аманда тревожится о нем.

— Все в порядке, Аманда, — вполголоса говорит Пагель, подняв голову кверху. — Зофи напрасно старалась. Спите, согрейтесь, а завтра утром разбудите меня в половине шестого, но только приходите со стаканом кофе.

— Покойной ночи, господин Пагель, — доносится сверху.

9. РОТМИСТР ЗАГОВОРИЛ

Вот что происходит на следующее утро у виллы.

Фрау фон Праквиц уже сидит в машине, она отдает распоряжение Оскару, но тут открывается парадная дверь. Выходит ротмистр в сопровождении своего санитара.

Ротмистр неуверенно, спотыкаясь, подходит к автомобилю. Санитар Шуман останавливается вверху, на лестнице.

С трудом, точно виноватый ребенок, опустив глаза, ротмистр спрашивает:

— Нельзя ли и мне поехать с тобой, Эва? Прошу тебя!

Фрау Эва изумлена, она не знает что ответить. Она бросает недоумевающий взгляд на санитара. Господин Шуман выразительно кивает головой.

— Но, Ахим! — воскликнула фрау фон Праквиц. — Не слишком ли это трудно для тебя?

Он качает головой, глядит на нее. Глаза полны слез, губы дрожат.

— О Ахим! — крикнула она. — Ахим, как я счастлива! Погоди, придут еще хорошие дни. И для нас, стариков. Да не стой же, садись возле меня. Господин Шуман, помогите же господину ротмистру сесть в машину! Оскар, достань еще одеяло, то, знаешь, меховое! Господин Шуман, сейчас же идите к господину Пагелю и расскажите ему, пусть порадуется!.. О Ахим…

Наконец машина отъезжает.

Ротмистр извиняющимся жестом показывает на свое горло.

— Прости, Эва, — говорит он тихо и с трудом. — Я еще не могу как следует говорить. Я не вполне понимаю, но…

— Зачем же тебе говорить, Ахим? — отвечает она и берет его руку. — Раз мы с тобой вместе, все переносится легче, не правда ли?

Он выразительно кивает.

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ ПОСЛЕДНИЙ НЕ ОСТАЕТСЯ В ОДИНОЧЕСТВЕ

1. ПОЛНОЕ БЕЗДЕНЕЖЬЕ В НЕЙЛОЭ

Конец ноября, скоро и декабрь; год кончается холодными буранами, мокрым и грязным снегом. Последние рабочие, копавшие картофель, сбежали. Неубранным остался большой участок, десять тысяч центнеров картофеля, если не больше. Сюда Вольфганг Пагель не любит заглядывать, гнев и стыд охватывают его при виде гниющей на поле ботвы, при мысли о гниющих в земле клубнях, а ведь в городе люди пропадают с голоду.

"Много я наделал ошибок, — думает он. — Но откуда, черт возьми, мог я знать? Никто не говорил мне, а у меня всегда было столько хлопот на сегодняшний день, что я не мог заглядывать в завтрашний. Надо бы отправлять картошку прямо с поля на вокзал, тогда у нас водилось бы немного денег, их нам вечно не хватает. Теперь эти деньги лежат в картофеле, которому угрожают мороз и воры. Продать его можно будет только весной, а кто будет тогда хозяйничать здесь?"

Молотилка поет и гудит — она слишком шумлива, слишком обращает на себя внимание. Во Франкфурте есть человек, который однажды дал Штудману вперед целую кучу обесцененных денег, на эти деньги был куплен автомобиль теперь купец требует свой товар. Времена меняются, в Берлине, по-видимому, перестал работать печатный станок, марка больше падать не будет: когда курс американского доллара достиг 4200 миллиардов, марка перестала падать. Может быть, она остановится на этом уровне — впрочем, не все ли равно?

Молотилка гудит и поет — иногда она снабжает рожью франкфуртского купца, иногда купец остается ни с чем — его опережает другой. Тайный советник фон Тешов покинул прекрасный город Ниццу на Лазурном берегу, он живет в приятном городе Дрездене, точнее говоря в Лошвице, в санатории "Белый олень". Может быть, он хочет похудеть, может быть, у него разливается желчь при мысли о Нейлоэ. Или у старой барыни расстроились нервы…

Однако его посланцы часто посещают Нейлоэ. Это судебные исполнители. Знакомой фигурой стал для Вольфганга и веселый адвокат с красным лицом, изрезанным шрамами, с редкими светлыми волосами. Отец в Дрездене не зевает, у него безошибочный нюх и хороший аппетит. К тому же он заручился судебным решением. О, все в наилучшем порядке! Он снова перехватил триста центнеров ржи, целый вагон, предназначенный для франкфуртского купца…

Пагель сидит у пишущей машинки, всего только половина девятого утра, он выстукивает письмо, которое надо сейчас же отослать на почту.

"Уважаемый господин такой-то! К сожалению, должен вам сообщить, что погруженный в ваш адрес вагон ржи (Баден, 326485, 15 тонн) перед отправлением был конфискован на здешней погрузочной станции небезызвестным вам вторым кредитором господина фон Праквица. Прошу вас потерпеть еще несколько дней, я постараюсь возможно скорее отправить вам другой. Тем временем прошу вас подумать, не согласитесь ли вы забирать предназначенный для вас хлеб непосредственно с молотилки грузовиком. Как я уже объяснил вам при личном свидании, что дело тут не в недостатке доброй воли или возможности…"

А что говорят на это хозяева, владельцы виллы?

Они ничего не говорят!

Ротмистр вообще предпочитает не говорить, он тихонько сидит возле жены. А фрау Эва отвечает на его вопросы кивком.

— Поступайте по своему усмотрению, господин Пагель. Вам дана доверенность…

— Но ваш отец…

— Ах, папа! Он не так уж плохо к нам относится. Увидите, когда все вконец запутается, отец приедет, наведет порядок — и будет сиять: вот, мол, какой я умный! Не правда ли, Ахим, папа всегда так делал?

Ротмистр кивает в знак согласия, он улыбается.

— Но у меня нет денег, чтобы расплатиться с людьми, — возопил Пагель.

— Да продайте же что-нибудь, продайте коров, продайте лошадей. Зачем нам нужны лошади — теперь, в начале зимы, когда работы кончились?! Не правда ли, Ахим, зимой ведь лошади не нужны?

Нет. Ротмистр согласен. Зимой лошади не нужны.

— Арендный договор запрещает продавать живой инвентарь. Живой и мертвый инвентарь, фрау фон Праквиц, принадлежит не вам, он принадлежит господину тайному советнику.

— Что это вы, уж не Штудманом ли себя воображаете? Вы опять про арендный договор? Дорогой господин Пагель, не создавайте нам трудностей! Для того вам и дана доверенность! Ведь всего-то осталось каких-нибудь несколько дней…

Пагель вопросительно смотрит на фрау фон Праквиц.

— Да, — говорит она с внезапной горячностью. — Я убеждена, что скоро наши поездки увенчаются успехом…

Пагель уходит.

Пагель добывает деньги и расплачивается с людьми. Пагелю не удается добыть деньги, и тогда он дает людям рожь или картофель, поросенка, масло, гуся…

Пагель сидит за пишущей машинкой и выстукивает письмо:

"У нас еще не обмолочено около четырех тысяч центнеров хлеба".

"Правда это или ложь? — думает Пагель. — Сам не знаю. Уже несколько недель, как я не записываю в книги поступающее зерно, я совсем запутался, потерял всякое представление… — Он вздыхает. — Если кто-нибудь после меня займется этой лавочкой, он сочтет меня преступно легкомысленным. Концы с концами не сходятся… Когда тайный советник увидит… — Пагель вздыхает. — Ах, жизнь не тешит, не радует меня. Даже мысль о Петре не радует. Если я в самом деле когда-нибудь приеду к ней, я уверен, что разревусь, до того у меня сдали нервы. Но нельзя же теперь удрать! Нельзя же их покинуть! Они не достанут даже горючего для этой проклятой машины!"

Он снова вздыхает.

— Вы уж третий раз вздыхаете, господин Пагель, — говорит сидящая у окна Аманда Бакс. — А ведь только половина девятого. Как же вы проживете день?

— Об этом и я себя иной раз спрашиваю, Аманда, — отвечает Вольфганг Пагель, благодарный ей за то, что она отвлекла его от дурных мыслей. — Но обычно день уж сам заботится о том, чтобы его прожили, и большей частью ни один день не был так плох, как я боялся с утра, и ни один — так хорош, как я с утра надеялся…

Аманда Бакс собирается что-то ответить, она нетерпеливо выглядывает в окно. Не любит она этих мудреных изречений. Но у нее вырывается крик, крик ужаса:

— Господин Пагель, поглядите!

Пагель подскакивает к окну и видит…

Он видит нечто, ползком передвигающееся по лужайке парка, человеко-животное, ползущее на четвереньках… Спереди оно ужасного зловеще-красного цвета, а сзади волочится что-то длинное, коричневое…

С минуту Пагель стоит в оцепенении.

— Лесничий! — кричит он. — Убили лесничего! — И выбегает из комнаты.

2. ТРУС УМИРАЕТ ГЕРОЕМ

Вольфгангу Пагелю нетрудно было поднять с постели старого лесничего Книбуша после того, как он его уложил. Напрасно доктор беспокоился. Человеку, который всю свою жизнь провел на свежем воздухе, тошно было лежать взаперти: в голове мутилось.

— Я все боюсь, что стены свалятся мне на голову! — жаловался лесничий Пагелю. — Здесь так тесно, а она не позволяет открывать окно.

Пожалуй, не теснота, не спертый воздух, не пчелы, о которых необходимо было позаботиться на зиму, и не охотничья собака, которую надо было каждый день кормить, так быстро подняли на ноги лесничего.

Скорее всего выкурила его «она», жена. Всю жизнь прожили они бок о бок — и опостылели друг другу, так что уж и видеть друг друга не могли! Он не замечал жены, она не замечала мужа, изо дня в день они проходили один мимо другого, не говоря ни слова. Он шел в кухню, варил себе кофе и намазывал хлеб, а когда он уходил из кухни, приходила она и, сопя, варила кофе, и намазывала хлеб.

Можно же так безнадежно, так отчаянно осточертеть друг другу. Они давно уже вышли из стадии вражды, ненависти, отвращения, теперь они вообще друг для друга не существовали. Давно уже! Еще прежде, чем он открывал рот, она уже знала, что он скажет, и он знал о ней решительно все, — что горох ей вреден, что при южном ветре она не слышит на левое ухо и что минога с лавровым листом кажется ей гораздо вкуснее, чем минога без лаврового листа.

— Переезжайте в другую комнату, — продолжил Пагель. — В доме достаточно комнат.

— Но ведь моя кровать всегда стояла здесь! Не могу же я на старости лет поставить ее в другое место. Да я ни за что не засну!

— Тогда идите погулять, — ответил Пагель. — Доктор сказал, что свежий воздух и немножко движения могут только принести вам пользу.

— Да, он так сказал? — боязливо спросил лесничий. — Значит, так и сделаю.

Он был готов выполнить все предписания врача. Врач дал ему много хорошего: отдых от труда, деньги из больничной кассы, замечательное лекарство, дарящее беззаботный сон. И он сулил еще и многое другое: конец инфляции, пенсию, спокойный закат жизни.

Итак, лесничий стал выходить на прогулку. Но и это оказалось сложным делом. В лесу, который тянулся за домом, лесничий Книбуш ни за что не хотел гулять. Достаточно он насмотрелся на лес в своей жизни, слишком даже довольно. Он и вправду из-за деревьев леса не видел. Видел только деревья, дававшие столько-то и столько-то кубометров дров, шпалы, дышла, колья… А когда он уж забредал в лес, ему казалось, что он вовсе не болен, что он на службе. Это все равно что отправить больного бухгалтера для поправки здоровья в его контору.

Но в сторону деревни лесничий тоже не хотел идти. Люди всю жизнь корили его, он, мол, попросту бездельник, только и делает, что гуляет. И теперь он не желал прогуливаться у них на глазах, еще скажут, что они в самом деле были правы!

Оставалась одна дорога — от лесничества мимо картофельных буртов почти прямиком в имение Нейлоэ, к усадьбе и конторе. Этой единственной дорогой и пользовался лесничий для своих прогулок; он проходил по ней регулярно, несколько раз в день, и с особенной регулярностью, несколько раз в день, навещал он в конце своего пути контору.

Оказывается, что лесничий на склоне дней обрел настоящего друга — и эту веру Пагель не хотел разрушать. Порой он вздыхал, видя, что лесничий явился снова, а между тем старик, сопя, садился на стул и целых полчаса не сводил глаз с молодого человека. Не то чтобы он мешал, если Пагель был занят, он не говорил ни слова, только позволял себе разок-другой восторженное восклицание. Видя, например, Пагеля за пишущей машинкой, он выкрикивал что-нибудь вроде: "Нет, каково! Точно из пулемета! Ведь надо же!"

Нет, он не мешал, но было тягостно чувствовать на себе взгляд этих круглых выцветших тюленьих глаз, полных беспредельной преданности, восторженной дружбы. Тягостно потому, что Пагель не мог ответить на это чувство. Нет, он не особенно любил лесничего, этого старого труса — и что он в конце концов сделал, чтобы заслужить такую дружбу? Почти ничего: телефонный звонок врачу, жалкий паек, два-три коротких посещения…

Когда это становилось невыносимо, Пагель прерывал свою работу:

— Идемте, господин Книбуш, надо поглядеть, нет ли новых мышиных нор в картофельных буртах, я немного провожу вас.

И лесничий всегда с готовностью вставал и отправлялся с Пагелем. Ему и в голову не приходило, что друг его выпроваживает, хочет сплавить. Но после того, как они два-три раза проделали это путешествие, старому Книбушу пришло на ум, что он мог бы избавить своего друга хотя бы от этой работы. С этих пор, совершая свою утреннюю прогулку, по пути к конторе он осматривал картофельные бурты. И докладывал: в шестом, седьмом, одиннадцатом есть ямы. На северном конце, в середине, на южном конце…

Он очень старался.

— Да, вы вздыхаете, господин Пагель, — зло сказала ему Аманда. — А могли бы с спокойной совестью сказать Книбушу, что вам мешает это вечное сиденье и гляденье! Ведь старик не церемонился с людьми, и если вы не хотите сказать, то скажу я!

— Нет, не скажете, Аманда! — ответил Пагель и так выразительно, что Аманда действительно ничего не сказала Книбушу.

Сеял тонкий дождик, при полном отсутствии ветра, когда лесничий в этот день вышел из дому. Было не светло и не темно, даже не сумрачно, был один из тех скучных, тоскливых осенних дней, которые своей мертвенной бледностью как кошмар ложатся на сердце молодого человека. Но старого лесничего радовала погода, он был уверен, что застанет в конторе своего молодого друга. По такой плохой погоде тот не выйдет в поле, а займется письменной работой. Лесничий нахлобучил старую фетровую шляпу, накинул дождевик и отправился в путь.

Он шел, сложив на животе руки, которым было тепло и сухо под плащом, медленным, шаркающим шагом брел он по направлению к усадьбе. Если подумать, никогда еще не жилось ему так хорошо, а от хорошей жизни и на душе было легко. Ему даже не приходилось бояться возвращения тайного советника. По почину Пагеля доктор написал господину фон Тешову, и старый хозяин ответил своему старому лесничему не в сердитом, а в самом дружеском тоне: пусть Книбуш постарается стать на ноги, чтобы обучить своего преемника всему, что он знал о повадках дичи, уловках лесного управления и плутнях местных жителей, а о службе пусть больше не тревожится!

Ничего-то старый барин не знал! Лесничий вообще ни о чем больше не тревожился. А тем более о лесе; но, может быть, он досадовал хоть немножко, находя ямы в картофельных буртах? Ведь они причиняли столько забот и хлопот его лучшему, единственному другу Пагелю! Да, конечно; но лесничего Книбуша радовали эти ямы, ибо если есть ямы, значит есть о чем доложить другу, можно быть ему полезным!

Весьма довольный, старик обходил картофельные бурты сначала с одной стороны, а потом с другой. Но, к сожалению, он, как и ожидал, ничего не нашел: в эту чертову погоду у людей нет охоты даже воровать. Одежды нет с самой войны, и мужчинам не хочется промочить единственный серый китель, привезенный с фронта.

По-видимому, сегодня не о чем будет докладывать Пагелю, и это досадно. Наконец Книбуш дошел до седьмого, последнего бурта. И на другой стороне его, обращенной к лесу, отыскал-таки желанную нору, и еще какую, здесь выгребли по меньшей мере шесть или восемь центнеров картофеля!

Лесничий мог бы этому порадоваться и пойти с докладом к Пагелю, но вместо этого он стал задумчиво оглядывать протоптанную дорожку, которая вела от ямы к картофельной куче прямо в сосновый заказник. Земля размокла от дождя, и ясно видно было, что картофель не свален в ручную тележку и не отвезен по шоссе в деревню. Свежие следы говорили, что картофель сложен в заказнике, и, должно быть, все еще лежит там.

Лесничего мучило старческое, зудящее, как чесотка, любопытство; лесничего подгоняло чутье охотника; если всю свою жизнь выслеживаешь дичь, то на старости лет не пройдешь равнодушно мимо следа. Лесничего разбирала охота доложить своему другу Пагелю нечто из ряда вон выходящее.

Ни на минуту не приходила ему в голову мысль, что идти по этому следу опасно для жизни. Те, кто ворует картофель, безобидные люди. Такие хищения караются штрафом, который взимается обесцененными бумажными деньгами. Пойманный вор не очень-то беспокоится о суде. Если лесничий колебался, то лишь памятуя свое твердое решение ни о чем больше не хлопотать, не тревожиться. Но ему хотелось оказать услугу Пагелю, и лесничий крадущимся шагом пошел навстречу своей судьбе.

Нечего было опасаться и того, что сквозь сосновую чащу придется пролезать с трудом, с шумом и треском. За эти годы люди порядочно здесь похозяйничали. Они наворовали столько хворосту и дров, что заказник основательно поредел, и в нем можно было разгуливать так же беспрепятственно, как в просторном строевом лесу.

И лесничий очень быстро пришел на то место, где возвышался маленький холмик картофеля. "Профессор Вольтман", — установил он сорт картофеля. Хочет, должно быть, откормить им своих свиней!"

Тут лесничий что-то почувствовал. Почувствовал, что он здесь не один, почувствовал на себе чей-то взгляд. Он поднял глаза и увидел под соснами человека, который сидел, расстегнув брюки, на корточках, спокойно смотрел на лесничего и справлял свою надобность.

— Вот так так! Что вы тут делаете? — удивился лесничий.

— Оправляюсь, — ответил человек с любезной ухмылкой.

— Вижу, — весело отозвался лесничий. Э, будет что порассказать Пагелю! — Так это вы украли картошку?

— Конечно, — заявил человек, неторопливо делая свое дело.

— Но кто же вы такой? Что-то я вас не помню! — недоумевал лесничий. Ему казалось, что он знает наперечет все население на двадцать километров вокруг, но этого он безусловно еще не видел.

— Посмотрите на меня хорошенько, — сказал тот. Он встал и начал спокойно застегивать штаны. — Уж вы меня узнаете.

Весь разговор велся в таком добродушном тоне, так весело — да ведь кража картофеля и в самом деле не была каким-нибудь серьезным преступлением, — что лесничий рассматривал незнакомца в полном спокойствии. Он все еще стоял, пряча руки под плащом, сложив их на животе, и смотрел, как приближается к нему незнакомец. В нем не шевельнулось ни малейшего чувства тревоги. Зато он все сильнее удивлялся. Этот модный костюм с гольфами, серый в серую полоску, был ему прекрасно знаком!

— Да ведь на вас костюм ротмистра! — крикнул ошеломленный Книбуш.

— Все-то вы замечаете, господин лесничий, — ухмыляясь, сказал незнакомец. — Не правда ли, он очень мне идет?

Человек стоял теперь прямо перед лесничим и смеялся.

Но что-то в этом смехе, в тоне слов, в близости человека не понравилось лесничему.

— А теперь скажите, кто вы такой? — приказал он строже. — Я вас не знаю.

— Так узнаете! — воскликнул другой.

С быстротой молнии ухмылка на его лице сменилась выражением ненависти, с быстротой молнии он обхватил лесничего, и тот не мог даже шевельнуть руками под плащом.

— Что же это такое? — беспомощно крикнул лесничий, все еще не понимая и лишь слабо сопротивляясь.

— Кланяться вам велел ваш друг Беймер! — крикнул человек прямо в лицо лесничему.

В ту же минуту лесничий услышал ужасный треск. Трещало у него в черепе. Что-то ослепительно блеснуло…

"Должно быть, их двое, один ударил меня по голове сзади!" — успел еще подумать лесничий…

Затем все сделалось красным, красное постепенно сделалось черным — он почувствовал, что падает — и все было кончено!

Медленно приходил в себя лесничий. Медленно возвращалась к нему память. Она зацепилась за последнюю мысль, мелькнувшую в голове.

"Их было двое, — думает лесничий. — Одного я не знаю, но тот, кто сзади хватил меня по черепу, должно быть, Беймер".

"И совсем это не страшно быть убитым, — думает он. — Этого я тоже боялся всю жизнь, а совсем не страшно…"

Ни на одну минуту лесничий не думает, что он уцелеет. Ведь он слышал треск — этот негодяй Беймер, вероятно, раскроил ему череп. Все-таки настиг его… Болит не очень, скорее давит… И мешает что-то теплое, бегущее по лицу. Кровь, должно быть. Он видит ее, вот от этого он и становится таким легким, ничего тут нет неприятного…

"Ушли они по крайней мере?" — только теперь подумал лесничий.

Он прислушивается, но ничего не слышит. Полная тишина, ни шороха; ни один сучок не затрещит.

С трудом двигает он головой вправо и влево. Он не может двигать глазами, приходится поворачивать всю голову, но никого не видно, они ушли. "Решили, что мне капут, — думает лесничий. — Да не так-то скоро дело делается!"

Старому лесничему Книбушу в сущности не плохо лежать, ему в жизни бывало и похуже. И тяжело и легко: руки и ноги отяжелели, но голова становится все легче, и с груди точно бремя спало. Он размышляет, надо ли что-нибудь сделать, и что именно… Но зачем ему в сущности что-нибудь делать?

Холод усиливается, — ледяной холод, он поднимается от конечностей, — но это можно вынести, ведь сюда, к картофельным буртам, еще до обеда придут люди. Это недалеко, достаточно окликнуть их, они найдут его, понесут домой, уложат в постель — он всегда хотел умереть в постели.

Старый лесничий, у которого медленно, капля по капле, уходят из зияющей раны в голове последние силы, подкладывает руку под голову, ему почти удобно лежать. "Не так уж это страшно, — еще раз подумал он. — Кабы знать, что даже самое страшное не так уж страшно, то вообще ничего в жизни не пришлось бы бояться!"

Он пытается высчитать, когда же сюда придут люди; ведь надо набрать картофеля для свинарни. Самое большее через два часа, столько-то он еще потерпит, а затем сможет умереть у себя в постели…

"А как же Пагель? — вдруг приходит на ум лесничему. — Мой друг Пагель будет меня ждать! Я всегда приходил к нему рано утром и докладывал о норах в картофеле, а сегодня не приду! Пагель будет меня ждать!"

Он закрывает глаза, сладкое это чувство для старого изношенного человека — кто-то будет его ждать. Он слышит, как Пагель спрашивает Бакс, в ушах явственно раздается звук неизменно приветливого молодого голоса: "Где это пропадает сегодня наш старый Книбуш? Ведь он еще не явился ко мне с докладом. Подумайте, Аманда!"

Книбуш улыбнулся.

Но затем он весь напрягся. Что-то кольнуло его. Он не явится с докладом! Сегодня ему есть о чем доложить, а он не явится!

"Да ведь меня уже скоро найдут! — утешает он себя. Но это не помогает. — Я все слабею, — думает он. — Все холодею. Пожалуй, не смогу позвать, не смогу говорить — будет слишком поздно".

Он пытается сдвинуть голову с места. Хорошо бы по количеству вытекшей крови определить, сколько еще осталось ему жить, — но он не может. Это слишком трудно.

В душе его начинается жестокая борьба. Умирающему хочется спокойно лежать, чувствовать, как потихоньку уходит жизнь, хочется покоя… Но человек и друг в нем говорят, что он должен пойти и доложить. Здесь снова объявился Беймер — и с ним другой, незнакомец — два опасных человека, два хищных волка!

— Да не могу же я! — стонет он. — Не могу я идти!

"Не можешь идти, так ползи!" — приказывает беспощадный голос.

— Всю жизнь я не знал покоя, дай мне хоть спокойно умереть! — молит он.

"В могиле отдохнешь, а теперь ступай доложи!" — беспощадно требует голос.

Старик, этот конченый человек, этот трус, этот ничтожный болтун переворачивается на живот, выгибает спину, подтягивает ледяные конечности. Воля, безжалостная воля к исполнению долга, всегда, вопреки всей его природе, держала его в узде, не позволяла распускаться. Она еще раз толкает его на последнее, крайнее напряжение: старый лесничий Книбуш ползет на всех четырех по лесной тропе и когда доползает до брошенного на землю мешка, он прихватывает его и тащит за собой со смутной мыслью, что у него в руках улика.

Как ужасная зеленая улитка с пурпурно-красной головой ползет он по лесу. Доползает до поляны, где картофель. С надеждой подымает голову. Но никого не видать.

— О боже, боже! — стонет он. — Неужто мне никто не поможет?

И продолжает ползти. Он пробирается с поляны на дорогу и, ползком продвигаясь вдоль парка, видит в заборе незамеченную прежде дыру — ее видно только снизу, и он протискивается в эту дыру, чтобы сократить дорогу.

Книбуш делает все правильно и точно, как если бы мозг его еще работал. Но мысль только смутно брезжит в нем, все, что может дать тело и дух, подчинено непреклонной воле, которая заставляет его ползти все дальше и дальше. Он уже не думает о Пагеле, о Беймере, о ледяном холоде, о своей ране. Не думает о мешке, который он ценою таких мук все еще тащит за собой — он думает только о том, что должен ползти. Ползти, ползти, ползти… пока не погибнет. И он падает без сил в тот момент, когда Пагель кричит ему:

— Боже мой, Книбуш, дорогой Книбуш, что же с вами сделали?!

В эту минуту, при звуке знакомого дружеского голоса, воля выключается, тело обмякает, он перестает ползти…

Общими усилиями Аманда и Пагель втаскивают лесничего в комнату Вольфганга. Они кладут его на постель Вольфганга. Но мешка они не могут у него вырвать, пальцы будто вросли в ткань.

3. ПАГЕЛЬ ПОНЯЛ СЛИШКОМ ПОЗДНО

Было бы горчайшей иронией, если бы лесничий Книбуш умер в чужой постели, не принеся другу известия, ради которого он так героически страдал. Но ангел смерти пожалел его. Книбуш был еще в силах поднять веки, близко над ним склонилось бледное лицо друга с большими приветливыми глазами. Книбушу посчастливилось еще раз услышать добрый голос:

— Ах, старина Книбуш, и нагнали вы на нас страху! Подождите, сейчас придет доктор, он вас починит! Очень болит?

Но лесничий лишь сердито покачал головой. Доктор и боли — это его уже не касалось. Он погрузился в темноту и вынырнул из нее еще раз с единственной целью: выполнить свой долг — сообщить Пагелю.

И он прошептал свое сообщение прерывающимся голосом — на ухо Пагелю. И Пагель все кивал ему, приговаривая:

— Хорошо, хорошо, Книбуш. Тише — не напрягайтесь, я все понимаю.

Лесничий продолжал шептать, каждое слово причиняло ему боль. Но каждое слово необходимо и, значит, должно быть сказано. Когда же он наконец кончил, он посмотрел на Пагеля такими алчущими глазами, что даже и тупица понял бы настойчивый вопрос, таившийся в этом взгляде. А Вольфганг отнюдь не был тупицей!

— Вы молодчина! — сказал Пагель и тихо пожал руку лесничему. Настоящий молодчина!

И лесничий улыбнулся с чувством радостного освобождения, как, может быть, в жизни не улыбался. И словно бы заснул, а Пагель все сидел возле него. Он держал бессильную старческую руку и обдумывал то, что слышал, а это было очень немного: одного из двух лесничий не видел, а тот, кого он видел, не был ему знаком.

Но вот печальный взгляд Пагеля, сидевшего возле Книбуша, упал на старый испачканный мешок от картофеля, лежавший у его ног. Ибо рука умирающего выпустила его, чтобы ухватиться за руку друга. Он придвинул мешок ногой, стал поворачивать его то так, то этак, и ему показалось, что под всей налипшей на него грязью просвечивает черная надпись, вроде фамилии, так люди обычно метят свои пайковые мешки.

Пагель нагнулся и свободной рукой схватил мешок. Он положил его к себе на колени и, не выпуская руки умирающего, стал отчищать от грязи. Постепенно, буква за буквой, проступила надпись, ее уже можно было разобрать, хотя и с трудом. Оказалось, что мешок помечен фамилией «Ковалевский».

Вольфганг Пагель уныло уставился на эти буквы, все снова смешалось ничего не понять. Что общего могло быть у старого честного Ковалевского с картофельными ворами и убийцами? Конечно, мешок краденый.

В эту минуту дверь в контору открылась и вошла Аманда Бакс, звонившая тем временем по телефону. Она доложила, что доктор будет здесь через четверть часа, а полиция, пожалуй, через полчаса…

Пагель вместо ответа поднял мешок и показал ей метку.

— Они придут слишком поздно, Книбуш так и не видел своего убийцы, а тот, кто его держал, ему незнаком. Не поможет нам и эта надпись на мешке.

Тут Аманда побледнела как смерть. Она испуганно взглянула на Пагеля и вся затряслась.

— Что с вами? — спросил Пагель. — Вы знаете, как попало имя Ковалевского на картофельный мешок?

Аманда молчала, она схватилась за грудь и молча смотрела то на умирающего, то на мешок, то на Пагеля.

— Да говорите же, Аманда! — торопил ее Пагель. — Что вам известно?

— Мне известно, — чуть слышно прошептала Аманда Бакс, — что Зофи Ковалевская прятала у себя сбежавшего каторжника…

Пагель поднял голову, он весь побледнел и с ужасом уставился на дрожащую Аманду.

— А еще мне известно, — продолжала она быстрее, — что Либшнер спелся с Беймером, и они вместе воровали; один-то из них, видно, держал лесничего, а другой ударил…

— Аманда! — вскрикнул Пагель.

— Да, Аманда, — повторила она, и слезы брызнули у нее из глаз. — И вот я стала пособницей убийц, а сама-то думала, что уже выбралась из грязи!

С минуту в комнате царило молчание, в молчании прислушивался Пагель к плачу девушки. Наконец он поднял голову и негромко спросил:

— Что же вы не рассказали мне, Аманда?

— Да! — с отчаянием воскликнула она. — Теперь я и сама знаю, что надо было рассказать, но тогда она говорила со мной так душевно. А я все время думала о своем Гензекене, об управляющем Мейере, господин Пагель, и что было бы со мной, если бы кто-нибудь донес на него и выдал полиции. Ведь это я помогла ему удрать отсюда, уже после того как он в меня стрелял! Нельзя же покидать друга в беде! Она — Зофи — сказала мне, что он очень ласков с ней, что они уедут, как только соберут деньги на дорогу, то есть накрадут, и что он очень ласков с ней! И вот потому, что он с ней ласков, потому-то я и держала язык за зубами — мой Гензекен не был со мной ласков.

— Вы должны были почувствовать, Аманда, — настаивал Пагель, — что нельзя молчать!

— Да, это вы сейчас говорите! — горько выкрикнула она. — У меня прямо сердце изболелось, особенно когда подлюга Зофи сделала вид, будто вы хотите ее изнасильничать. И кто его знает, что хорошо и что плохо на свете! Вы всегда говорите мне: Аманда, так не годится! Аманда, этого лучше не делать! А уж если вы наморщите нос и молчите, это всего хуже! И ведь вы не особенно любите, когда я хочу рассказать что-нибудь про других. Я и решила: лучше держи язык за зубами, ведь он единственный к тебе относится по-человечески, вот и он тоже думает: донос это донос, не надо доносить и на каторжника! Запуталась я во всем этом…

Она посмотрела на него плачущими глазами.

— Мне очень жаль, Аманда, — сказал Пагель. — Да, вы правы, надо было мне иначе с вами говорить. И прежде всего не надо было затыкать вам рот. Главная вина на мне. А теперь я должен идти! Сядьте, возьмите его за руку. Он не заметит обмана, а если очнется, скажите, что я не хотел дожидаться жандармов. Может, мне еще удастся накрыть негодяев…

И Пагель побежал во двор и созвал несколько человек, какие посильнее. Тихонько проникли они в дом Ковалевского и наверху захватили Беймера и Либшнера, которые как раз укладывались в дорогу. Они считали, что им некуда торопиться, так как были твердо убеждены, что прикончили лесничего и что его найдут не скоро.

Они были схвачены, повалены наземь, связаны и переданы полиции; прокурор потребовал для них смертной казни. Их приговорили к пожизненной каторге, ибо не было у них никакой возможности сослаться на непреднамеренное убийство.

Арестовать Зофи Ковалевскую, которая спокойно хозяйничала на вилле, Пагель предоставил другим. Он вернулся к лесничему. Впрочем, в комнате его ждал только врач — лесничий Книбуш уже отошел.

4. ПАГЕЛЮ ПРИКАЗЫВАЮТ ДОСТАТЬ ДЕНЬГИ

Не в этот день, а лишь вечером следующего дня Вольфганг Пагель со всей ясностью понял, кто такие Праквицы и кто такие Пагели, и какую, собственно, роль играл он в имении Нейлоэ, и какая была цена тому, что он здесь делал. Не только о хороших своих поступках приходится иногда поразмыслить человеку, прежде чем он на них решится, порой ему нужно время и для подлостей, больших и малых. Фрау Эве Праквиц понадобилось круглым счетом тридцать шесть часов на размышление.

Было уже темно, когда известный нам большой автомобиль остановился у здания конторы. Ну, разумеется, было темно, человек охотнее грешит во тьме, чем при свете дня. Думает, должно быть, что если грех невидим, то и стыдиться нечего. Машина остановилась, но ни фрау Эва, ни ротмистр не вышли из нее, никто не вышел.

Ждали.

— Дайте же еще гудок, Оскар! — с раздражением крикнула фрау фон Праквиц. — Ведь он слышал, что мы здесь остановились! Что ж это он не выходит?

Пагель слышал, как пришла, остановилась машина. Слышал и гудок, но не тронулся с места. Он был печален и сердит, он утратил свое веселое спокойствие, жизнь не радовала его, она пылью и пеплом скрипела у него на зубах. Сегодня и вчера он десять раз звонил у дверей виллы, двадцать раз требовал к телефону фрау фон Праквиц. Он хотел знать, как распорядиться похоронами убитого лесничего, что сделать для беспомощной вдовы.

Но нет, барыня его не приняла. Может быть, она изволила гневаться, что он так бесцеремонно лишил ее горничной Зофи, что он все же добился своего и работу на вилле опять получит Минна-монашка, эта грязная баба с оравой незаконных детей!

Пошли они все к черту! Надо думать, фрау Эва не так уж плоха. Прежде она казалась ему очень милой. Способности, природный ум, чуткость, даже любезность, даже мысли о других — пока ей жилось хорошо. Но, должно быть, богатство испортило ее, ни в чем ей не было отказу, — когда же жизнь обернулась к ней плохой стороной, она могла думать только о себе. Она была в обиде на весь свет за то, что ей плохо, и всему свету давала это почувствовать.

Гуди, гуди, сколько хочешь, я с места не тронусь! По существу, ты очень подходишь ротмистру. Все вы одного поля ягоды. До войны вы были солью земли, знатные, богатые… А кроме того, существовал еще так называемый народ, но до него вам дела нет.

Да, ничем она не лучше ротмистра! Разве что повадка тоньше, так на то она и женщина. Умеет быть любезна, если хочет чего-нибудь добиться, умеет пустить в ход свои женские чары, выставить вперед ножку, говорить сладким голосом, улыбаться. Но все сводится к одному. Если ей понадобилась машина, она ее купила, а уж молодой управляющий пусть ломает голову, как при пустой кассе удовлетворить с полсотни семейств.

"Вы устроите это, не правда ли? Я могу быть спокойна? Вы так изобретательны!" Сама же ты не только не можешь, но и не хочешь устраивать такие дела — ты паришь в облаках, на то у тебя есть «люди». Между Вольфгангом Пагелем и Минной-монашкой далеко не такая разница (с точки зрения фрау Эвы), как между фрау фон Праквиц и Пагелем — тут расстояние прямо-таки неизмеримое.

"Я несправедлив, — подумал Пагель, а сирена снова настойчиво загудела, врываясь в его мысли. — Я несправедлив — у нее тяжелое горе, а если богатство делает эгоистом, если счастье делает эгоистом, то уж горе и подавно! Выйти, что ли, к ней?"

Но ему не пришлось принимать решение. Шофер Оскар, тот самый, у которого лицо казалось вылепленным из теста, вошел в контору и доложил:

— Господин Пагель, барыня просит вас выйти к машине.

Пагель встал, задумчиво посмотрел на Оскара и сказал:

— Ладно!

Оскар, этот сын бывшей экономки, по милости фрау фон Праквиц ставший господским шофером, лукаво оглядел Пагеля. Он прошептал:

— Смотрите в оба, господин Пагель, она хочет задать тягу!.. Только не выдавайте меня…

Пагель улыбнулся. Вот как — и это монтер Оскар, еще месяц назад взиравший на барыню как на светлого ангела! Уже и ему не вкусен показался сладкий пряник, общение с господами. У него такая же мерка, как у фрау Эвы, но только с обратным знаком! Он понимает, что ему во сто раз ближе этот почти незнакомый Пагель, чем фрау фон Праквиц, которую он видит ежедневно.

Пагель подошел к дверце автомобиля.

— Добрый вечер, фрау фон Праквиц, — сказал он. — Мне очень хотелось бы с вами поговорить.

— Пять минут мы тут гудим у вас под окнами! — послышался из темноты голос невидимой барыни. — Спали вы, что ли? Неужели вы ложитесь спать в восемь часов?

— Вчера, — ответил Пагель спокойно, — я двадцать раз пытался добиться свидания с вами. Необходимо во что бы то ни стало распорядиться насчет лесничего…

— Мой муж вконец разболелся, — крикнула она, — оба мы больны от всех этих ужасных волнений! Очень прошу не говорить мне об этом сейчас… — Она прибавила тише: — Вы всегда были так внимательны, господин фон Пагель!

Пагель не поддался на лесть.

— Мне хотелось бы побеседовать с вами, фрау фон Праквиц, — повторил он.

Он уже смотрел не в машину, где было темно, он смотрел на загроможденный задок автомобиля: Оскар сказал правду, эти чемоданы и сундуки предвещали бегство.

— Сегодня вечером это невозможно! Мы уезжаем.

— А когда будет возможно? — спросил неумолимый Пагель.

— Затрудняюсь сказать вам, — уклончиво ответила фрау Эва. — Вы ведь знаете, я уезжаю и приезжаю в разное время! Ах, боже мой, господин Пагель! — неожиданно воскликнула она. — Неужели и вы будете докучать мне! Ведь вы можете действовать самостоятельно! У вас есть доверенность!

Пагель молчал. Да, у него есть доверенность. Он уполномочен самостоятельно решать все вопросы (по желанию барыни) и в конечном счете попасть впросак (по желанию тайного советника). Но он умолчал об этом, он был молод, нельзя же считать всех подлецами. Не подведет она его! Или?..

— Господин Пагель, — сказала фрау фон Праквиц, — вы уже целую неделю не давали мне денег. Мне нужны деньги.

— В кассе хоть шаром покати, — ответил Пагель. Теперь он понял, почему автомобиль остановился у конторы.

— Так дайте мне чек! — крикнула она нетерпеливо. — Боже мой, что за канитель! Мне нужны деньги!

— У нас нет текущего счета ни в банке, ни в сберегательной кассе, возразил Пагель. — Я, к сожалению, не могу выписать чека.

— Но мне необходимы деньги! Не можете же вы оставить меня без денег! Как вы думаете?

— Я посмотрю, нельзя ли будет завтра что-нибудь продать. Завтра я, пожалуй, смогу дать вам немного денег, не слишком много…

— Но мне нужно много! И сегодня же! — гневно воскликнула она.

Пагель с минуту помолчал. Затем спросил непринужденно:

— Господа уезжают?

— Я не уезжаю! Кто вам сказал? Уж не шпионите ли вы за мной? Я запрещаю вам!

— Чемоданы… — объяснил Пагель и указал на задок автомобиля.

Наступило долгое молчание, и затем фрау Эва сказала совершенно другим голосом:

— Дорогой господин Пагель, каким образом вы намерены достать мне деньги?

— Прошу у вас десять минут для разговора.

— Нам с вами не о чем разговаривать! Мы вернемся завтра, в крайнем случае послезавтра. Знаете что, господин Пагель, дайте мне чек и пометьте его вперед — завтра или послезавтра вы что-нибудь продадите и внесете деньги в банк, а я предъявлю чек в конце недели.

— Ведь вы хотели вернуться не позже, чем послезавтра? Когда я поступал сюда, между мною и господином ротмистром не был заключен контракт — я не обязан заранее предупреждать, что бросаю службу. Завтра я тоже уезжаю из Нейлоэ.

— Ахим! Подожди здесь в машине! Оскар, выключите фары. Господин Пагель, помогите мне выйти из машины!

Она шла впереди. Войдя в контору, она обернулась и сверкнула на него глазами. О, она была очень хороша в гневе.

— Вы хотите дезертировать, господин Пагель? Хотите покинуть меня в беде, после всего того, что мы вместе пережили?

— Ничего мы вместе не пережили, — мрачно сказал Пагель. — Когда я нужен был вам, вы меня звали. А если я был не нужен, вы тут же забывали обо мне. Никогда вас не интересовало, весело мне или грустно.

— Я так часто радовалась вам, господин Пагель! — взмолилась она. — В своем горе я думала: здесь, возле тебя, есть человек, на которого ты можешь всецело положиться. Честный, порядочный…

— Благодарю вас, фрау фон Праквиц! — с легким поклоном сказал Пагель. Но стоило прийти Зофи Ковалевской и поведать вам о моих шашнях, как вы тотчас же поверили, что честный, порядочный человек завел шашни.

— Господин Пагель, почему вы такой недобрый? Что я вам сделала? Ну да, я женщина. Такая же, как все женщины. Я прислушиваюсь к сплетням, у меня нет твердого суждения об окружающих. Но если я и бываю несправедлива, то признаю свою вину. Хорошо, я прошу у вас прощения, господин Пагель.

— Не нужно мне ваших извинений! — с отчаянием воскликнул Пагель. — Ради бога, не унижайтесь передо мной! Я вовсе не хочу ставить вас на колени! Все это ни к чему. В первый раз, с тех пор как мы знакомы, вы думаете обо мне, о моих чувствах, вам хотелось бы задобрить меня… Почему? Потому что я вам нужен! Потому что один только я могу достать деньги, которые нужны вам для бегства из Нейлоэ.

— И это вы называете не унижать? Это вы называете не ставить на колени? — крикнула она. — Да, господин Пагель, мы бежим… Нейлоэ нам ненавистно, Нейлоэ принесло нам одно лишь несчастье… Надо во что бы то ни стало бежать, иначе я погибну, как мой муж! Я дрожу от страха каждое мгновение… Что еще случится? Стоит кому-нибудь во дворе громко вскрикнуть, у меня подкашиваются ноги. Что еще стряслось? — думаю я. Нет, нет, бежать! И вы должны достать денег, господин Пагель. Вы не допустите, чтобы я погибла здесь!

— Так ведь и мне надо бежать, — сказал Пагель. — Мне жизнь уже стала не мила. Я тоже дошел до точки. Позвольте мне завтра ехать, фрау фон Праквиц. Что мне здесь делать?

Она не слушала. Ею владела одна только мысль.

— Мне нужны деньги! — с отчаянием крикнула она.

— В кассе ни гроша. И я не выпишу непокрытых чеков, это слишком рискованная операция. Я никоим образом не смогу вам достать в два дня такую сумму, которая обеспечила бы вам долгое пребывание вдали от Нейлоэ. Денег стало мало с тех пор, как печатный станок перестал работать. Новых бумажек, рентных марок, почти нет в обращении. Если бы я даже остался на несколько дней, я и то не мог бы исполнить ваше желание.

— Но мне нужны деньги! — настаивала она с непоколебимым упорством. Боже мой, всегда находились деньги, когда они действительно были необходимы! Подумайте, господин Пагель, надо во что бы то ни стало раздобыть деньги. Не могу же я пропадать только потому, что нельзя достать какие-то несчастные марки!

"Много людей погибают от того, что нет каких-то несчастных марок", подумал Пагель, но не сказал вслух. Не имело смысла говорить подобные вещи, они до нее не доходили. Вместо этого он сказал:

— Фрау фон Праквиц, у вас богатый брат в Бирнбауме, через полчаса вы будете там, он, наверное, придет вам на помощь!

— Мне просить денег у брата?! — сердито крикнула она. — Мне унижаться перед братом? Никогда! Ни за что!

Пагель сделал быстрое гневное движение.

— А передо мною вы можете унижаться, да? — крикнул он с негодованием. Перед рабом королева раздевается донага, да? Раб — не человек, не так ли?

Испуганная этим взрывом возмущения, она отступила назад, бледная, дрожащая.

— Вот здесь! — крикнул Пагель, показывая на дверь. — Вот здесь, в моей постели, умер вчера вечером лесничий Книбуш, служа вам, сударыня! Вы, должно быть, знали его с детских лет; с тех пор, как вы мыслите, с тех пор, как вы говорите, человек этот работал ради вас и ваших несчастных марок, он изнывал от страха, он мучился, — спросили вы хоть раз, что он выстрадал, как он умер, как томился? Хоть словечко об этом проронили? Нейлоэ стало для вас адом! А думали вы, каким адом оно было для этого старика — ведь он-то сбежать отсюда не мог — он и не сбежал! Он приполз на четвереньках, он до последней минуты выполнял свой долг…

Она стояла бледная, вся дрожа, у стены. Смотрела на него широко раскрытыми глазами…

— Я дезертир? Я трус? — все яростнее кричал он и все сильней чувствовал, что нервы сдают. Он и не хотел и все же должен, должен был все высказать, наконец-то высказать.

— Что вы знаете о трусости и о мужестве? Я тоже считал, что знаю. Я думал, что быть смелым — значит стоять прямо, когда рвется граната, принести, как собачка поноску, осколок гранаты… Теперь я знаю, что это глупость и пустое удальство; быть смелым — значит терпеть, когда уже мочи нет терпеть. Смелым был вот этот старый трус, который здесь умер.

Он бросил на нее быстрый светлый взгляд. Он сказал:

— Но должно быть что-то большое, ради чего стоит быть смелым. Должно быть какое-то знамя, за которое стоит бороться. Где ваше знамя, фрау фон Праквиц? Вы бежите первая!

Настало долгое, унылое, тяжкое молчание. Пагель медленно подошел к письменному столу, он сел, он уперся головой на руку.

Ну, хорошо, он заговорил, все, что накопилось за последние недели, высказано, — а что дальше?

Женщина отделилась от стены, она тихонько подошла, легко положила ему руку на плечо.

— Господин Пагель! — тихо сказала она. — Господин Пагель, — все это верно, я эгоистичная, трусливая, легкомысленная женщина, — не знаю, сейчас ли только я стала такой, но я такая, вы правы. Но ведь вы-то не такой, господин Пагель, ведь вы другой, не правда ли?

Она ждала долго, но он не отвечал. Плечо под ее рукой не шевельнулось.

— Будьте же еще раз тем, чем вы были до сих пор: юным, самоотверженным, — не для меня, господин Пагель, у меня действительно нет знамени для вас. Но я надеюсь, что вы останетесь в Нейлоэ до тех пор, пока не вернутся мои родители. Я прошу вас перебраться на виллу. Господин Пагель, я все еще надеюсь, что Виолета в один прекрасный день постучится в ту дверь… Не уезжайте! Пусть усадьба не будет совсем одинокой, когда она вернется…

Снова продолжительная тишина. Но уже другая тишина, полная ожидания. Фрау фон Праквиц сняла руку с его плеча, она сделала шаг к двери. Он молчал. Она сделала второй, третий шаг, она взялась за ручку двери — тогда Пагель спросил:

— Когда приедет ваш отец?

— У меня с собой письмо к отцу. Я еще сегодня опущу его во Франкфурте. Я думаю, отец сейчас же вернется, как только узнает, что мы уехали. Значит, через три-четыре дня.

— До тех пор я побуду, — заявил Пагель.

— Благодарю вас. Я это знала.

Но она не уходила, она медлила, она ждала…

Он пошел ей навстречу. Он устал от всяких околичностей.

— Насчет денег, — сказал он коротко. — В кассе у меня около ста рентных марок, вы их получите. В ближайшие дни я продам все, что можно продать, вы уже решили, где будете жить?

— В Берлине.

— Где именно?

— На первых порах в гостинице.

— В той, где служил Штудман? В гостинице "Регина"? — спросил он. Деньги я буду переводить по телеграфу ежедневно… Какая приблизительно сумма, вам нужна?

— Ах, всего две-три тысячи марок — только для начала.

Он не дрогнул.

— Вы ведь знаете, я не вправе продавать инвентарь: это запрещено, и я буду за это отвечать. Вы подпишете, фрау фон Праквиц, заявление, которое оградит меня перед вашим отцом. Вы подтвердите, что все незаконные сделки по продаже инвентаря совершены по вашему распоряжению. Вы, далее, подтвердите, что осведомлены о неточном, а иногда и неправильном ведении книг, словом, что все мои мероприятия одобрены вами…

— Вы очень суровы со мной, господин Пагель, — сказала она. — Вы не доверяете мне?

— Ваш отец, может статься, скажет, что я утаил какую-нибудь сумму, что я подделал счета. Ах, боже мой! — крикнул он нетерпеливо. — Что тут толковать? Да, я не доверяю вам! Я потерял всякое доверие.

— Напишите текст заявления, — сказала она.

Пока он отстукивал письмо, фрау Эва ходила взад и вперед, машинально брала в руки то одно, то другое, — с задумчивым видом и без единой мысли в голове, чувствуя облегчение от того, что он исполнил ее желание.

Вдруг она что-то вспомнила, она быстро оборачивается к нему, хочет что-то сказать…

Но при виде его холодного, сумрачного лица слова застревают у нее в горле. Она садится за письменный стол, макает перо в чернила, она тоже пишет, на ее лице улыбка. Что-то пришло ей в голову, нет, она не эгоистка, он не прав — ведь вот она думает о нем, хочет порадовать его.

Бегло прочитывает она заявление, которое только что находила унизительным, равнодушно подписывает. Затем берет в руки записку…

— Вот, господин Пагель, у меня есть еще кое-что для вас. Вы видите, я ничего не забываю. Когда это возможно, я все устраиваю. До свиданья, господин Пагель, и еще раз большое спасибо. — Она уходит.

Пагель стоит посреди конторы. Он уставился на дверь, он уставился на зажатую в руке бумажку. Никогда еще, кажется ему, не выглядел он таким дураком.

В руках у него расписка, на которой фрау Эва фон Праквиц, от имени своего и мужа, подтверждает, что она получила у господина Вольфганга Пагеля заем в две тысячи золотых марок, две тысячи — прописью…

Пагель кажется себе очень смешным.

Он в бешенстве комкает расписку.

Но нет, он одумался. Тщательно расправил ее. Сложил вместе с заявлением и спрятал в бумажник.

"Ценные сувениры!" — ухмыляется Пагель.

Он почти весел.

5. ТЕШОВ-МЛАДШИЙ РАЗМЕЧТАЛСЯ О НАСЛЕДСТВЕ

Все, что юный Вольфганг Пагель завоевал за четыре месяца своей работы в Нейлоэ, — дружба, уважение, — все было сразу утрачено за четыре последних дня его пребывания в имении. Долго еще после этого говорили в деревне, что Мейер-губан на что был подлец, но такого бессовестного пройдохи, такого ханжи, как Пагель, свет не видывал! Ни стыда, ни совести! Ворует у всех на глазах — среди бела дня!

— Не буду обращать на них внимания, — решительно сказал Пагель вечером второго дня Аманде Бакс. — Но порой я готов сквозь землю провалиться! Этот старый болван Ковалевский, узнав, что я продал мяснику пять свиней, набрался духу сказать мне: "Это вы напрасно, господин Пагель. А если узнает жандарм!"

— Уж вы бы лучше хорошенько разозлились, дали бы себе волю, — сказала Аманда Бакс. — Чего ради вы были всегда добры и хороши ко всем? Вот вам и спасибо. Меня тоже сегодня спрашивали в деревне, как мне спится в постели барыни, и не стану ли я носить барынины платья…

— Ну и люди! — с досадой бранится Пагель. — Всякой пакости готовы поверить. Ни минуты не сомневаются, что я продаю скот за спиной хозяев и кладу деньги в карман и что мы только по своей наглости, без разрешения, водворились на вилле. Неужели ни одному дьяволу не придет в голову, что так распорядились хозяева? Не могу же я совать каждой бабе под нос свою доверенность!

— А они и не хотят иначе судить, — с торжеством сказала Аманда. Подумаешь, невидаль какая — делать то, что велела вам барыня. Но если вы среди бела дня растаскали половину имения — это находка, тут есть о чем посудачить.

— Аманда! Аманда! — возвестил Пагель тоном пророка. — Чует мое сердце! Когда приедет старик тайный советник и посмотрит, что я здесь натворил, а его супруга послушает, что болтают бабы — не знаю, защитит ли меня бумажонка, которая лежит в моем портфеле. Боюсь, очень боюсь: придется мне вылететь из Нейлоэ под шум и гром бури.

— Да ведь вам не привыкать стать, господин Пагель, — утешала его Аманда. — Ведь всегда так бывало, что больше всех доставалось вам, — что же тут нового!

— Правильно, — сказал Пагель. — Она сегодня дважды звонила из Берлина, почему нет денег? Говорит, что ей нужно еще много денег. Похоже, что она собирается купить магазин — хотя мне трудно представить себе магазин, где за прилавком будет стоять фрау фон Праквиц. Ох, придется мне набраться духу и спустить завтра молотилку — а уж что тогда скажет старик…

Но сначала на сцену выступил некто другой: на следующий день в усадьбу прикатил на велосипеде местный жандарм, как раз в тот момент, когда продавалась молотилка. Он был так смущенно вежлив и фальшиво любезен, что насчет его дурных намерений нечего было и сомневаться. Пагелю поэтому нетрудно было вести себя с ним очень нелюбезно, и когда жандарм, наконец, попросил, чтобы ему сообщили адрес хозяев, Пагель наотрез отказался.

— Господа фон Праквиц не желают, чтобы их беспокоили. Я — их доверенное лицо. Если вы имеете, что сказать им — скажите мне.

Но этого-то жандарм и не хотел. Так он и уехал ни с чем, очень рассерженный.

А Пагель продолжал торговаться с покупателем молотилки. Хороша была машина, но торговец, приехавший из ближайшего городка, не хотел дать за нее и десятой части ее действительной стоимости: во-первых, денег в те дни было совсем мало, во-вторых, во всей округе уже толковали, что какой-то сумасшедший разбазаривает Нейлоэ.

— Погодите-ка, вы, — вдруг раздался негодующий голос. — Вы хотите продать молотилку?

— А вы хотите купить ее? — спросил Пагель и с любопытством взглянул на человека в брезентовом плаще и в крагах. Он догадывался, кто это. Ведь сзади стояла гоночная машина, о которой в свое время так много говорили.

— Позвольте, — возмутился приезжий. — Я сын господина тайного советника фон Тешова!

— Значит, вы и есть братец фрау фон Праквиц, — с довольным видом установил Пагель и снова обратился к покупателю машины. — Так скажите же наконец разумное слово, господин Бертрам, или ящик остается здесь!

— Конечно, ящик остается здесь! — с гневом воскликнул наследник. — Если вы хоть слово скажете, господин Бертрам, я никогда больше не стану вести с вами никаких дел.

Покупатель с опаской переводил взгляд с одного на другого. Пагель только улыбался.

— Да, если так… — смущенно пробормотал господин Бертрам и исчез с гумна.

— Восемьсот рентных марок ухнуло! — с сожалением сказал Пагель. Восемьсот марок я бы из него выжал. Ваша сестра будет очень сожалеть.

— Черта с два будет она сожалеть! — крикнул брат. — Восемьсот марок за почти что новенькую «шютте-ланц», которая и сейчас стоит свои шесть тысяч — вот так, как она есть. Да вы…

— Надеюсь, вы не на меня кричите, господин фон Тешов, — дружелюбно сказал Пагель. — Иначе я не дам вам объяснений, ради которых вы, надо думать, явились, а вынужден буду прогнать вас со двора.

— Меня — со двора моего отца! — сказал ошеломленный сын, уставившись на Пагеля. Но в глазах Пагеля было нечто, заставившее его сказать спокойнее: — Ну, где тут можно поговорить об этом ящике? — И с угрозой: — Только дурачить себя я не позволю, господин…

— …Пагель, — помог ему Вольфганг, хотя никакой помощи от него не желали, и направился впереди посетителя к конторе.

— Ну, если так! — сказал господин фон Тешов-младший, еще раз пробежав оба документа, доверенность и заявление. — С вами, значит, все в порядке, и я прошу у вас извинения, но сестра и зять, вероятно, с ума сошли. Мой отец никогда не простит им того, что они здесь натворили. Зачем им понадобилось столько денег? На первые недели хватило бы нескольких сот марок, а затем Эва уж как-нибудь договорилась бы с отцом. Совсем без гроша он бы ее не оставил.

— Насколько я понял вчера вашу сестру, — осторожно начал Пагель, — мы тут говорили с ней по телефону, она, кажется, намерена купить магазин.

— Магазин! — воскликнул наследник имения. — Что же, Эва хочет стать за прилавок?

— Не знаю. Но, по-видимому, она желает собрать для начала небольшой капиталец. Мне, конечно, ясно — то, что я сейчас делаю для фрау фон Праквиц, не поощряется законом. Однако она твердо решила никогда не возвращаться в Нейлоэ. Она до известной степени отказывается от своей доли наследства, и я полагал поэтому, что такое небольшое отступление от привычных норм можно извинить.

— Вы думаете, — с оживлением воскликнул господин фон Тешов-младший, она откажется от Нейлоэ?

— Я думаю — да. После всего пережитого.

— Понимаю, — сказал господин фон Тешов. — Да, очень печально. О моей племяннице Виолете ничего не слышно?

— Нет, — ответил Пагель.

— Да, да, — сказал господин фон Тешов задумчиво. — Да, да.

Он встал.

— Итак, еще раз прошу прощения. Ложная тревога — мне тут бог весть чего наговорили. Я, между нами говоря, с вами совершенно согласен. Постарайтесь выколотить для моей сестры порядочную сумму. Семь бед — один ответ: мой отец так или иначе разбушуется, будет здесь молотилка или не будет. Восемьсот марок, — продолжал он, размышляя вслух. — Я тоже мог бы взять ее за эту цену. Но нет, к сожалению, это не пройдет. — И громче: — Вам, конечно, ясно, господин Пагель, что я не стану защищать сестру перед отцом — ее поведение, во всяком случае, не корректно.

Почти не скрывая своего негодования, смотрел Пагель в глаза собеседника. Ему казалось, что никогда еще не слышал он ничего более омерзительного, чем вопрос: "О моей племяннице Виолете ничего не слышно?" — который вырвался у господина фон Тешова-младшего, когда ему стало ясно, какое большое наследство, пожалуй, достанется ему.

Но господин фон Тешов-младший не замечал этого омерзения. Он был слишком занят, чтобы обращать внимание на молодого человека.

— Ну, так смотрите, постарайтесь еще что-нибудь выколотить, — сказал он рассеянно. — Отец, думается, приедет только через три-четыре дня.

— Ладно, — сказал Пагель.

— Так-то. А как обернется дело для вас? От самого худшего вы ограждены. Но вы еще не знаете отца, когда он впадает в ярость…

— Значит, узнаю, — сказал Пагель, улыбаясь. — Я спокойно жду…

Но тут Вольфганг Пагель ошибся. Ему не пришлось узнать, как беснуется фон Тешов. Он не дождался этого.

Его уже не было в Нейлоэ, когда приехал тайный советник.

— Удрал, вот хитрая собака! — смеялись люди.

6. ВСЕ ИДЕТ ПРАХОМ

Началось с того, что в конторе прозвонил телефон.

Вольфганг Пагель как раз заполнял телеграфный бланк для пересылки денег фрау фон Праквиц, а этажом выше Аманда Бакс занималась тем, что укутывалась потеплее для поездки в уездный город, по холодному ветру и осеннему дождю. Телеграфный перевод надо было сдать там, а эта одинокая пара не знала никого в Нейлоэ, кому можно бы доверить деньги, две тысячи рентных марок…

Итак, прозвонил телефон…

Телефон звонит по-разному: то громко, то глухо, то сухо и равнодушно, а то властно и торопливо… И этот звук пробуждает в нас предчувствия, какой будет разговор, а иногда эти предчувствия даже сбываются…

Пагель взглянул на аппарат, звонивший глухо и властно.

— Что-то важное! — подумал он и взял трубку. — Управление имением Нейлоэ, — заявил Пагель.

Грубый голос потребовал к телефону фрау фон Праквиц.

— С фрау фон Праквиц говорить нельзя, — ответил Пагель, — фрау фон Праквиц уехала.

— Так, — сказал грубый голос, казалось, несколько разочарованно. — Как раз теперь она уехала, точка в точку. А когда вернется?

— Этого я сказать не могу, на этой неделе едва ли. Что-нибудь передать ей? Говорит управляющий имением Нейлоэ.

— Вы, значит, еще там?

— Я не знаю, что вам, собственно, угодно? — сердито крикнул Пагель. Кто вы такой?

— Ну, так и оставайтесь там, — сказал грубый голос, и Пагелю показалось, что трубку повесили.

— Стойте! — крикнул Пагель. — Я хочу знать, кто вы такой…

Но в аппарате только жужжало, жужжало…

— Послушайте-ка, Аманда, — "сказал Пагель, — что тут произошло.

И он рассказал ей.

— Ну и что же? — ответила Аманда. — Кто-то хочет насплетничать на вас барыне или просто вас разыгрывает…

— Нет, нет, — сказал Пагель рассеянно, — мне все кажется…

— Что вам кажется? — спросила Аманда.

— Мне все кажется, что это как-то связано с фройляйн Виолетой.

— С Виолетой? Как так? Зачем же он дурака валяет, если это насчет фройляйн Виолеты? Нет, давайте-ка мне две тысячи марок, бланк написали? Надо поскорее уезжать. Неохота в такую непогоду возвращаться в потемках.

— Одну минуту, — сказал Пагель и снова сел к столу.

Зазвонил телефон, звонок был громкий и продолжительный, скучный, точно жестяной.

— Торговец! — сказал Пагель Аманде и снял трубку. — Управление имением Нейлоэ.

Но вызывал Берлин…

— Фрау фон Праквиц, — шепнул Пагель Аманде.

Но у телефона оказался не торговец, а крупный коммерсант.

— Это вы, молодой человек? — воскликнул знакомый хриплый голос.

— Так точно, господин тайный советник! — крикнул Пагель, ухмыляясь и бросая на Аманду веселый взгляд. — Между прочим, моя фамилия — Пагель.

— Ну да, ладно… У меня это совсем из головы вылетело. Невежливо, но ничего не поделаешь, ну, так слушайте-ка, молодой человек…

— Пагель моя фамилия.

— Ну, да уж я знаю! — с некоторой досадой воскликнул тайный советник. Я не обязан как раз у телефона затвердить это наизусть! Разговор небось стоит одну марку двадцать, и это, к сожалению, мои деньги… Ну, так слушайте хорошенько…

— Слушаю, господин тайный советник.

— Я приеду сегодня вечером, десятичасовым. Пошлите ко мне на вокзал Гартига с моей парой гнедых…

"Они проданы! — хотел сказать Пагель, но подумал: — Лучше промолчим, уж он сам увидит".

— Да попоной укройте, хорошенько укройте моих старых кляч! Гартиг ведь глуп — умишко он, должно быть, раздал своим многочисленным чадам.

Пагель расхохотался.

— Ну, вот видите, вы уже смеетесь, — удовлетворенно сказал тайный советник. — Надеюсь, что вы будете смеяться и завтра утром, когда я буду в Нейлоэ. Я привезу с собой одного господина, такого, знаете ли, ревизора… Это не значит, что я вам не доверяю, но раз мой зятек тайно удрал, надо устроить какую ни на есть приемку инвентаря, передачу кассы и книг. Понимаете, молодой человек!

— Понимаю прекрасно, господин тайный советник. Пагель моя фамилия.

— Все там у вас в порядке? — спросил тайный советник неожиданно озабоченным тоном.

— Все в порядке, — сказал Пагель, ухмыляясь. — Сами увидите, господин тайный советник!

Аманда чуть не прыснула. Она давно уже слушала разговор, взяв вторую трубку.

— Ну, ну! — сказал фон Тешов. — Да, барышня, у меня хорошие вести, беру еще три минуты. Ну, а теперь поскорее, молодой человек. Велите протопить две комнаты в моей лачуге, спальню и маленькую комнату для гостей. Жена пока остается здесь. Она сначала хочет увериться, что воздух в Нейлоэ очистился. — Снова озабоченно: — Ничего больше у вас не случилось?

— Кое-что случилось, господин тайный советник.

— Бог ты мой, только не рассказывайте мне этого по телефону. Успею еще завтра обо всем узнать. Аманда, та, знаете, толстуха, скуластая…

Аманда чуть не сказала: «Да».

— Пусть будет пока вроде как одной прислугой. Да пусть протопит и мой кабинет. А столовую не нужно. Экономию надо наводить, денег становится все меньше. А вы там как хозяйничаете, скажите-ка, господин Пагель, денег немножечко в кассе найдется?

— Мало, господин тайный советник. Точнее говоря: ничего!

— То есть как это? Я думал, вы наскребли немножко денег для уплаты за аренду? Нельзя же так вот, просто… Ну да ладно, завтра поговорим. Да вот еще что, господин Пагель! Лесничий, старый Книбуш, все еще валяется в постели?

— Нет, господин тайный советник! Я думал, ваша дочь написала вам? Лесничий умер, лесничий ведь…

— Хватит! — в бешенстве крикнул тайный советник. — Хватит! А я еще прибавил лишних три минуты! Одни только дурные вести… Значит, в десять, в десять на вокзале! Всего!

— И ни слова о внучке! — сказал Пагель Аманде, вешая трубку. — Отец, что сын. Одна порода!

— Ну да, — сказала Аманда. — Ему что? Он рад, что снова вернется к себе в имение! Но я-то как поспею теперь на почту, а затем еще убрать комнаты в замке да протопить…

— Дайте-ка деньги, — сказал Пагель, взял их, взглянул на Аманду и сунул в бумажник. — У меня такое предчувствие, что завтра я научусь летать и, значит, смогу лично вручить их фрау фон Праквиц. Сэкономим на пересылке.

— Хорошо, — сказала Аманда. — Постараюсь достать в деревне двух-трех женщин. Надо же и ужин приготовить.

— Ступайте! А я еще засяду за книги. Толку от этого мало, порядку тут не будет, но попробую хоть установить что-то вроде кассовой наличности…

Пагель сел за стол. Разговаривая с тайным советником, он был еще весел и возбужден, но сейчас этот веселый задор потух. Стоило ему представить себе старого бородача — как он зарычит, как зальется багровой краской, как будет на него наскакивать, распространяя зловоние, и ревом отвечать на каждое возражение, когда он вспоминал, как старик разбрызгивает слюну, впадая в неистовство… Черт возьми, хорош будет завтра денек, он один остался здесь козлом отпущения за все и вся. А еще хуже то, что он уже не владеет своими нервами. Терпеть он не может терять самообладание. Потом он этого себе не простит!

Но бежать?

Ни за что!

Между тем всю деревню облетела весть, что вечером возвращается старый хозяин и женщины уже убирают замок… Нашлось десятка два кумушек женского и мужского пола, у которых оказались неотложные дела в той стороне. И когда они увидели, что окна в комнате старика освещены и открыты, все радостно закивали головой. Они с восторгом думали о том, что произойдет здесь завтра утром.

Все они забыли, как радостно встречали юного Пагеля, как любили его, называли «юнкерочком» и как счастливы были после вороватого Мейера-губана работать под началом такого порядочного человека. Все прогуливались под окном конторы, пытаясь невзначай заглянуть внутрь, а самые любопытные изобретали какой-нибудь предлог поговорить с управляющим и никогда еще так часто и так бессмысленно не мешали Пагелю, который сидел над колонками цифр, складывая миллионы, миллиарды, биллионы.

Когда любопытные выходили из конторы, остальные спрашивали:

— Он еще здесь?

И если разведчики отвечали: "Сидит и пишет", — они покачивали головой и говорили:

— Ни стыда, ни совести. Вещи-то уложил?

— Что ему укладывать? — отвечали те. — Он, верно, давно припрятал свое барахлишко, ведь последние дни он только и делал, что ездил в город.

И не знали они, чего им, собственно, желать: чтобы Пагель остался в имении и после ужасного скандала попал за решетку или чтобы Пагель удрал, а старик лопнул от злости. И то и другое было заманчиво!

— Увидишь, завтра утром хватятся, а его и след простыл! — говорили одни.

— Ну и ну! — изумлялись другие. — Вот это — ловкач, его даже старику не изловить! Самый пронырливый из всех, кого мы здесь видели.

— Вот именно. А раз он ловкач, так завтра же утром даст тягу.

Так и вышло.

7. ТОЛСТЫЙ СЫЩИК ПОДАЕТ О СЕБЕ ВЕСТЬ

В семь часов вечера Пагель с тяжелым вздохом захлопнул свои книги: никакого толку!

Прежде чем выключить свет, он еще раз окинул взглядом контору, взглянул на несгораемую кассу с арабесками, на некрашеную деревянную полку с документами и комплектами "Областных ведомостей". Пишущая машинка прикрыта, сколько писем он написал на ней матери — для Петры.

"Завтра я отсюда вылечу, — уныло думал Пагель. — Не очень-то веселый конец — ведь я, в общем, с любовью выполнял свою работу. Приятнее было бы, если бы завтра мне сказали: "Спасибо, господин Пагель, вы отлично справились!" Вместо этого тайный советник будет кричать, грозить полицией и судом!"

Он выключил свет, запер дверь, сунул ключ в карман и пошел на виллу. Темно — хоть глаз выколи. Для конца ноября воздух удивительно мягкий. Безветренная, но сырая погода.

"Раздолье для гриппа!" — подумал Пагель. Доктор рассказывал ему, что люди мрут как мухи, и молодые и старики. Сказывается долгое недоедание сначала война, потом инфляция… "Несчастные, — думал Пагель. — Будет ли лучше хоть теперь, при новых деньгах?"

На вилле уже ждала Аманда с ужином и тысячей сплетен, которые она слышала от баб.

— Подумайте, господин Пагель, что они наплели! Вы были заодно с Зофи, а что лесничий умер у вас, это вы подстроили, чтобы он никому ничего не сказал.

— Ах, Аманда, — скучающим голосом сказал Пагель. — Все это так глупо и грязно. Расскажите лучше что-нибудь приятное, допустим, из времен вашей юности?

— Что-нибудь приятное? Из времен моей юности? — повторила озадаченная Аманда и уже собиралась рассказать ему, что было с ней в юности…

Но тут раздался звонок, и они, точно пойманные преступники, обменялись взглядом через накрытый к ужину стол.

— Неужто тайный советник? — прошептала Аманда.

— Глупости! — сказал Пагель. — Еще и половины восьмого нет, что-нибудь случилось на конюшне. Откройте, Аманда.

Но он не вытерпел, отправился следом за ней и вошел в переднюю как раз тогда, когда какой-то человек оттолкнул в сторону энергично протестовавшую Аманду. Этот плотный, грубо сколоченный человек был в черном котелке, в его облике было что-то бычье, и взгляд его, холодный, ледяной, незабываемый взгляд впился в Пагеля.

— Мне надо с вами поговорить, — сказал толстый сыщик. — Но ушлите эту женщину. Заткни-ка пасть, ты, дура!

— Подождите в передней, Аманда, — попросил ее Пагель. — Пожалуйте. — И он пошел с сильно бьющимся сердцем в столовую впереди гостя.

Человек бросил взгляд на стол с двумя приборами, затем перевел его на Пагеля.

— Это ваша возлюбленная? — спросил он.

— Нет, — сказал Пагель. — Это бывшая подруга управляющего Мейера. Но хорошая девушка.

— Вот еще мерзавец, которого мне хотелось бы сцапать, — сказал толстяк и сел за стол. — Бросьте возиться, не ставьте другого прибора. Я голоден и должен тотчас же ехать дальше. Расскажите, что здесь произошло, почему уехала ваша барыня и почему вы живете здесь на вилле — все. Коротко, сжато, ясно.

Толстяк ел, как должен есть такой человек: поспешно, ничего не разбирая, жадно. Пагель рассказывал, будто так и быть должно…

— Значит, она все-таки сдрейфила, ваша барыня? Что ж, этого я и ожидал, — заметил толстяк. — Дайте мне сигарету. Вы догадались, что это я звонил вам сегодня днем?

— Так я и думал, — сказал Пагель. — А?..

— И вы остались здесь один расхлебывать эту кашу? Покажите-ка мне обе бумажки, которые дала вам фрау фон Праквиц.

Пагель показал.

Толстый сыщик прочел их.

— В порядке, — одобрил он. — Вы только забыли обеспечить себя насчет сделок, совершенных после ее отъезда.

— Черт! — сказал Пагель.

— Ничего, — сказал сыщик. — Это дело поправимое.

— Но ведь тайный советник приезжает сегодня вечером.

— Тайного советника вы не увидите. Поедете сейчас же в Берлин. Заставьте фрау фон Праквиц еще сегодня ночью написать, что она не возражает против ваших последних сделок. Сегодня же ночью. Обещаете? Такими вещами не шутят.

— У вас есть известие о фройляйн Виолете? — спросил Пагель.

— Сидит внизу в машине! — сказал толстяк.

— Что? — крикнул Пагель, весь дрожа, и вскочил с места. — Что? Я тут сижу, а она ждет?

— Спокойно! — сказал толстяк и положил руку ему на плечо, точно взял его в железные тиски. — Спокойно, молодой человек!

Пагель с яростью взглянул на него, пытаясь высвободиться.

— Я сказал вам не всю правду. В машине сидит то, что осталось от вашей фройляйн Виолеты.

Он посмотрел на Пагеля своим ледяным взглядом.

— Уж не знаю, — мрачно продолжал сыщик, — оказал ли я матери услугу тем, что привез ей дочь. Да я и не искал ее специально. Но многое узнаешь, когда бродишь по стране, как я. Старые сослуживцы все еще считают меня своим, хотя начальство и знать меня не хочет. Случайно она оказалась на моем пути. Что мне теперь с ней делать? Отвезите ее сейчас же, в машине… Охота вам здесь дожидаться, чтобы старый хрыч на вас рычал! Прочь отсюда!

— Да… — сказал Пагель задумчиво.

— Возьмите с собой толстуху, которая ждет в передней. Хотя бы для того, чтобы во время поездки с вами была женщина и чтобы никто не мог еще что-нибудь наклепать на вас.

— Хорошо, — сказал Пагель.

— Не говорите с ней слишком ласково или слишком сурово. Только самое необходимое: "Садись сюда. — Ешь. — Ложись спать!" Она покорна, как овечка. Ни намека на волю не осталось. Говорите ей ты и не называйте Виолетой, — она пугается.

Шепотом:

— Он называл ее не иначе как шлюхой.

— Перестаньте! — крикнул Пагель и тихонько спросил: — А он?..

— Он?.. Кто? О ком вы говорите?! — крикнул толстяк и так ударил по плечу Пагеля, что тот пошатнулся. — Вот и все, — сказал он спокойнее, — и ни слова больше! Ни слова! Уложите свои пожитки, можете воспользоваться машиной, которая стоит внизу. До Франкфурта я доеду с вами. И еще вопрос, молодой человек. Деньги у вас есть?

— Да, — сказал Пагель. В первый раз за последнее время он охотно признавался в этом.

— Я истратил восемьдесят две марки, верните их мне. Благодарю. Я не дам вам квитанции. У меня нет больше имени, которым я мог бы подписаться. Но если фрау фон Праквиц спросит, скажите, что мне пришлось одеть ее во все новое — она была в лохмотьях. А затем — кой-какие путевые издержки. Ну, а теперь в дорогу! Укладывайтесь, и пусть толстуха пошевеливается — через полчаса я буду ждать с машиной, на дороге к лесу, метрах в ста отсюда. Надо уехать как можно незаметнее.

— А нельзя ли мне сейчас повидаться с фройляйн Виолетой?

— Молодой человек, — сказал толстяк. — Не торопитесь. Нерадостное это будет свидание. Вы еще успеете убедиться в этом. Марш! Даю вам тридцать минут.

И он ушел.

8. ВОЗВРАЩЕНИЕ ДОЧЕРИ

Из тридцати минут восемь ушло на то, чтобы поставить в известность обо всем происшедшем Аманду Бакс, убедить ее, что ради фройляйн Виолеты ей надо бросить на произвол судьбы свой птичий двор, а затем заставить ее действовать. Пять минут ушло на дорогу в контору, где предстояло уложить вещи. А так как столько же времени надо было иметь в запасе на дорогу к машине, осталось двенадцать минут на сборы. Поэтому были взяты только два ручных чемодана. Один для Аманды, один для Пагеля.

Вольфганг Пагель, явившийся в Нейлоэ с громадным сундуком-шкафом, уезжал почти ни с чем. Но об этом он не думал: он больше размышлял о том, не оставить ли тайному советнику в пояснение несколько строк. Ему было тяжело при мысли, что завтра утром все будут перемывать ему косточки, обзывая нечестным служащим и жалким трусом. Он спросил совета у Аманды.

— Писать? — спросила Аманда. — Да что вы ему напишете? Ведь он ни одному слову не поверит, когда увидит, какое здесь столпотворение! Нет, пусть это попозже сделает барыня. Но, господин Пагель, — продолжала она, чуть не плача, — если вы думаете, что я все брошу здесь, все как есть мои чудесные вещи, да сюда еще явится какая-нибудь баба вроде Минны-монашки, и все перероет, да еще, чего доброго, напялит мое нарядное белье на свое грязное тело…

— Ах, да не тревожьтесь вы о вещах, Аманда, — рассеянно сказал Пагель, — вещи — дело наживное…

— Как? — с возмущением спросила Аманда. — Вы-то, пожалуй, еще наживете себе новые вещи, но не я! А ведь какая это радость, когда в шкафу отложена на особый случай пара новеньких шелковых чулок, об этом вы и вовсе понятия не имеете! Уж будьте уверены, если старый скандалист не вышлет мне сейчас же мои вещи с оплаченной пересылкой, я сама сюда приеду, и тогда я ему покажу…

— Аманда, всего только три минуты!

— Так, всего три минуты? И вы это говорите как ни в чем не бывало! А мое жалованье? Да, господин Пагель, обо всем вы подумали, а о том, что я тоже хотела бы получить что-нибудь за свою работу, это у вас последнее время совсем из головы вылетело. Но я не больна вашей болезнью, господин Пагель! Если вам плевать на деньги, то мне нельзя на них плевать, я требую жалованье за три месяца с распиской, все как полагается — вы это и в кассовую книгу впишите! Я хочу, чтобы все было правильно!

— Ах, Аманда! — вздохнул Пагель, но сделал так, как она хотела.

Затем он последний раз запер дверь конторы и бросил ключ в маленькой жестяной почтовый ящик так, что он загремел. И они поспешно зашагали, с чемоданами в руках, сквозь черную ночь. Там и здесь, почти во всех домах еще горел свет — было около девяти часов. Деревня с любопытством ждала приезда тайного советника.

— Осторожно! — сказал Пагель и потянул Аманду в темный уголок.

Кто-то шел по дороге через село, и они боязливо застыли в темноте, точно настоящие преступники. И только когда хлопнула дверь, они двинулись дальше.

Вот они прошли мимо виллы, ее темный силуэт сливался с темнотой ночи. Вдали показался слабый свет машины, которая стояла у опушки леса.

— Восемь минут опоздания! — проворчал толстяк. — Имел бы я понятие, куда деваться с ней, я бы давно укатил! Ты, девушка, садись рядом, но предупреждаю, если начнешь трещать, тебе не поздоровится. Идемте, молодой человек, нам придется сесть на откидные места.

И он открыл дверцу машины. Наступила долгожданная минута, но ничего особенного не произошло. Что-то темное зашевелилось в глубине автомобиля. И толстяк просто сказал:

— Не беспокойся, спи. — И темное перестало шевелиться. — Поехали! крикнул толстяк шоферу. — Сломя голову во Франкфурт. Молодой человек даст вам на чай, если будете там до одиннадцати.

Автомобиль рванулся в темноту, мимо промелькнула вилла, проплыли огоньки деревенских домиков. Пагель пристально смотрел на контору, но в темноте ничего не мог разглядеть. А вот и замок…

— Свет! — взволнованно воскликнула Аманда. — Минна-монашка ждет меня. Каково-то ей будет сегодня одной справляться с тайным советником…

— Затрещала! — сказал толстяк, но тон его не был злым. — Можете спокойно курить, молодой человек. Это ей не мешает. Я тоже курю.

Немного спустя Пагель действительно решился закурить.

Неподалеку от уездного города с ними едва не случилось несчастье. Они чуть было не налетели на карету. А все потому, что кучер Гартиг предоставил лошадям идти как хотят, а голова его все время была повернута назад, к тайному советнику. Тот высунулся из окна, чтобы лучше слышать кучера, и, таким образом, уже по пути узнал о той сумасшедшей кутерьме, которая творилась в имении.

— Тайный советник, — пояснил Пагель, когда яростная брань кучера и седока замолкла позади.

— Да, да, — задумчиво сказал толстяк. — Уж сегодня ночью он поворочается в своей постели!

За уездным городом тянулось шоссе. После громыханья и тряски на проселочных дорогах машина шла теперь почти бесшумно, все с большей скоростью. Дальше, все дальше.

Пагель грустно думал о странных пассажирах, собравшихся в этой машине, таких разных и одиноких; его мучила мысль, что делать ночью с девушкой…

Толстяк постучал в окно шоферу, в машине стало светлее от уличных фонарей.

— Здесь я выйду, — сказал он. — Послушайте, шофер… Этот молодой человек заплатит за всю поездку. По восемьдесят пфеннигов за километр знаю, что это много, молодой человек, но сюда включена и обратная поездка порожняком. Счетчик показывал сорок три тысячи семьсот пятьдесят, когда мы выехали. Заметьте себе, юноша.

— Верно, — сказал шофер. — А денег у вас хватит, господин? Набежит свыше трехсот марок!

— Хватит, — сказал Пагель.

— Значит, все в порядке, — отозвался шофер. — А я, по правде сказать, сомневался.

— Покойной ночи, — сказал толстяк. И тут же повернулся, ушел…

— Шофер, — распорядился Пагель, — остановитесь у какого-нибудь ресторанчика, когда мы будем в самом городе. Надо еще поесть.

— Сделаем, — ответил шофер, и они опять тронулись в путь.

В машине стало еще светлее. Ее освещали фонари, но темная фигура не шевелилась. Это была лишь темная фигура, безыменный седок, уткнувшийся лицом в угловую подушку сиденья.

— Вот мы и остались с ней одни, — сказал подавленный Пагель. Фройляйн, фройляйн Виолета, не хотите ли закусить?

Он забыл — нет, он не забыл, он просто не мог решиться говорить с ней как с непонятливым ребенком или неразумным животным.

Она задрожала в своем углу, он почувствовал, он увидел это — что-то всполошило ее. Понимает она или не хочет, не может понять?..

Дрожь усилилась, послышался жалобный звук, нечленораздельный — точно птица одиноко плачет в ночи…

Аманда сделала движение к ней. Пагель предостерегающе положил руку на руку Аманды, он старался усвоить холодный, бесстрастный тон сыщика: "Успокойся, спи…"

Несколько времени спустя они остановились.

Аманда вошла в ресторан, принесла все, что нужно.

— Теперь ешь, пей, — сказал Пагель.

И снова двинулась вперед машина, все с большей скоростью неслась она во мраке, к Берлину. Пагель сказал:

— Теперь усни.

Они ехали долго, было темно, было тихо. Пагель думал о том, что и он блудный сын, возвращающийся домой! Вот и она возвращалась домой!

Чужие, чужие — дети уже не знают родителей. Ты ли это? — спрашивает мать. Ах, жизнь, жизнь! Ничего нам не дано удержать, как бы мы ни хотели… Мы скользим, спешим, не зная покоя, вечно преображаясь. Мы говорим вчерашнему дню: "Ты ли это? Я не узнаю тебя! Остановись же! Остановись!.. Мимо!.."

Катит и катит машина. Порою стены домов в спящих деревнях громко отражают шум мотора, затем снова не слышно ничего, кроме тихо жужжащей тишины. Пагель думал, что он будет радостно взволнован, когда вернет матери дочь. А он только утомлен и подавлен. Медленно, сонно, иногда сердито отвечает он Аманде, которая пристает с расспросами, что она будет делать в Берлине, если барыне не понадобятся ее услуги?

— Не знаю, Аманда, — говорил измученный Пагель. — Вы правы, это было необдуманно. Не знаю…

Но вот и эта тема иссякла. Будто ничего особенного не было в машине, не было дочери, которую сто раз считали мертвой и которая вернулась в мир живых; обычная, несколько тягостная поездка, ничего более…

Наконец автомобиль остановился у дверей отеля. Утро, половина третьего. С трудом добился Пагель, чтобы дежурный портье соединил его с комнатой фрау фон Праквиц.

— Да, что случилось? — спросил испуганный женский голос.

— Говорит Пагель. Я внизу, в холле. Привез фройляйн Виолету. — И затем, забыв о решении говорить спокойно: — Ах, фрау фон Праквиц… — Он снова остановился. Он не знал, что сказать.

Долгая, долгая тишина. Было так тихо, так тихо…

И вот далекий, чуть слышный голос сказал:

— Я иду.

Ничего больше. Пагель положил трубку.

Не прошло и нескольких минут — фрау Эва фон Праквиц спустилась по лестнице, по той самой широкой, устланной красным ковром лестнице, с которой некогда скатился администратор фон Штудман. Пагель не вспомнил об этом, и однако именно это падение да еще некоторые другие события привели его в Нейлоэ.

Она подошла к Пагелю, бледная, очень спокойная, едва взглянула на него и только спросила:

— Где?

— В машине, — сказал Пагель и пошел впереди нее. Ах, он многое мог бы сказать ей, и, казалось, она многое могла бы спросить у него — но нет, ничего. Только "Где?..".

Он открыл дверцу машины.

Женщина отстранила его, она ничего не спросила. Она ничего не хотела знать.

Она сказала только:

— Идем, Виолета.

Ах да, именно так надо было говорить с больной девушкой, с бедной, заблудшей душой. Они этого не умели, она сумела.

Темная фигура встала, вышла из машины. На мгновение Пагель увидел профиль, увидел крепко сжатые губы, опущенные веки.

— Идем, детка, — сказала женщина и подала ей руку.

Они вошли в отель, они вышли из жизни Пагеля — он стоял, забытый, на улице.

— А теперь куда, господин? — спросил шофер.

— А? — сказал Пагель, очнувшись. — Вот что, в какую-нибудь маленькую гостиницу поблизости. Все равно.

И тихонько прибавил, взяв руку Аманды.

— Ну не плачь же, Аманда! Чего же ты плачешь, Аманда?

Однако и ему казалось, что надо плакать, плакать, плакать, но почему?

Нет, он не знал. Он не знал почему.

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ РЕНТНАЯ МАРКА СОТВОРИЛА ЧУДО

1. ВСЕ, ВСЕ ИЗМЕНИЛОСЬ

Мы проделали долгий путь, часто приходилось нам останавливаться теперь поспешим! Когда мы тронулись в путь, было лето, с тех пор прошел почти год. Снова распустилась зелень, все в цвету, растут новые всходы, а в городе, в комнате фрау Туман, мадам Горшок, снова висят в удушливо знойном воздухе желто-серые гардины — мы не знаем этого, но предполагаем. В деревне и в городе — все по-прежнему.

И все изменилось. Ничего особенного не произошло: явился человек — и положил конец бессмысленным, беспутным бумажкам с астрономическими цифрами. Сначала люди с изумлением смотрели на деньги, на них стояла единица, или двойка, или десятка. Если после цифры шли два нуля, это уже была крупная сумма. Нет, до чего смешно! Ведь все привыкли считать на миллиарды и биллионы!

Появились в обращении и монеты. Настоящие монеты. Счет велся не только на марку, но и на пфенниги — до чего смешно! Некоторые, получив жалованье, строили башенки из новых денег, играли этими деньгами. Казалось, из дикой, развращенной эпохи они снова вернулись в страну своего детства, вернулись от сложного к простому, естественному, вещи только теперь обрели свое подлинное лицо.

И, странно, от этих скромных цифр, от монет и мелких кредиток словно исходили какие-то чары. Люди опомнились — они начали считать, и вдруг оказалось, что счет сходится! Столько-то и столько-то я зарабатываю в неделю, столько-то и столько-то могу потратить, и, представьте, сходится! Люди целые годы считали — и не могли свести концы с концами! Они считали до беспамятства, в карманах умерших с голоду находили тысячи марок, последний нищий был миллионером.

А теперь все очнулись. Очнулись от безумного, тяжкого, мучительного сна. Они стояли тихо, они озирались. Да, они могли тихо стоять, озираться, приходить в себя. Деньги от них не убегали, время не убегало, жизнь была жизнью. Испуганно смотрели они друг на друга, в близкие, о, в такие чужие лица. Ты ли это? — спрашивали они с сомнением. Я ли это? Как близко было это прошлое, и все же оно таяло… как туман, как бредовый сон, как дым…

Они стряхивали с себя этот сон. Нет, не я это был, говорили они. С новым мужеством брались они за свою работу, снова имело смысл работать, жить…

О, ведь все очень, очень изменилось!

2. ВОЛЬФГАНГ СНОВА УЧИТСЯ

Человек выходит из дверей университета, он пересекает двор, он идет по Унтер-ден-Линден.

Улица Унтер-ден-Линден лежит в ярком блеске солнца.

Человек мигает от света и, колеблясь, смотрит на автобус. Автобус быстро доставил бы студента домой, к жене и ребенку. Но он решает иначе. Он встряхивает портфель, который держит за ручку. Спокойно, пружинящим шагом идет он вниз по улице — к Бранденбургским воротам, к Тиргартену.

Всю свою жизнь он был горожанином. Затем короткое время жил в деревне. Теперь он снова человек города. Но от короткого пребывания в деревне у него осталась потребность в спокойных, просторных, одиноких дорогах. Они напоминают ему о том времени, когда он носился по полям, проверяя работников. Теперь он на таких дорогах проверяет свои мысли, свою работу, свои отношения с окружающим миром. У него вдумчивое приветливое лицо. Он идет прямо и спокойно. Но глаза остались яркими, в них свет. Они еще очень молоды…

В плохие времена ему казалось пределом мечтаний открыть антикварный магазин или торговлю картинами. Но, обсуждая эти планы с матерью, он сказал:

— Если бы можно было, мама, я бы предпочел стать врачом. Психиатром. Врачевать душу. Одно время я хотел стать офицером, а затем похоже было, что я не стану ничем, игроком, пресыщенным, пустым фатом. Потом много радости дало мне сельское хозяйство, но кем бы я хотел быть, так это врачом.

— Ах, Вольфи, — с испугом сказала мать. — Как раз самый долгий срок учения!

— Да, конечно, — улыбнулся он. — Когда мой сын пойдет в школу, я все еще буду учиться. Немало пройдет времени, пока его отец станет чем-то и начнет зарабатывать деньги. Но, мама, я всегда любил иметь дело с людьми, я всегда задумывался над тем, что творится в их душе, почему они делают то-то и то-то. Я был бы счастлив, если бы мог помочь им…

Он уставился в одну точку.

— Ах, Вольфи! — воскликнула мать. — Ты снова вспомнил Нейлоэ.

— А почему бы и нет? — улыбнулся он. — Думаешь, мне от этого больно? Я был слишком юн! Чтобы действительно уметь помочь людям, надо много знать, много испытать и нельзя быть мягким. Я был слишком мягок!

— Они поступили с тобой позорно! — Она несколько раз ударила костяшками пальцев о стол: там-та-та, там-та-та, та-та-там!

— Они поступали как умели. Бесстыдные — бесстыдно, а хорошие — хорошо. Мягкие же — слишком мягко. Итак, мама, я не настаиваю. Но если ты хочешь и можешь…

— Хочешь и можешь, — рассердилась она, — ты осел, Вольфи, и до конца жизни останешься ослом! Когда ты вправе что-нибудь потребовать, ты скромничаешь, а что тебе вовсе не пристало, за это ты держишься зубами. Я убеждена, что, если тебе с твоих пациентов будет причитаться пятьдесят марок, ты после долгих размышлений покончишь дело на пяти.

— Для счетных операций теперь есть Петра! — весело крикнул Вольфганг. Насчитался я в свое время достаточно.

— Ах, Петра, — рассердилась старушка. — Она еще больший осел, чем ты. Ведь она делает все, что ты хочешь.

3. ПЕТРА — СИРЕНА

Фрау Пагель-старшая всегда порицала молодую девушку Петру Ледиг. И продолжала порицать, когда та стала называться фрау Пагель-младшая. Она находила, что Ледиг — очень подходящая, точно специально для нее скроенная фамилия. Она заявляла, возводя свой проступок в добродетель, что женщина, которая позволяет свекрови давать себе затрещины, не станет давать затрещины мужу. И все-таки фрау Пагель-старшая ежедневно посещала дом молодой женщины по будням. По воскресеньям в этом не было надобности, по воскресеньям молодые люди приходили обедать к ней.

У нее была отвратительно бесцеремонная манера вести себя за столом: прямая, как палка, неподвижная, сидела она в венце своих белых волос и барабанила пальцами по столу, следя за каждым движением Петры блестящими черными глазами: всякую другую молодую женщину это свело бы с ума.

— Я бы не позволила ей! — с возмущением говорила старая кухарка Минна. — А ведь я кухарка, ты же — невестка.

"Хорошая сегодня погода, — это все, до чего в лучшем случае снисходила в разговоре с невесткой старая дама. — На рынке есть свежая камбала. Вы знаете, что это такое: камбала? Надо сдирать с нее кожу. Вот оно что!" И она энергично потирала пальцем нос.

Она приводила в отчаяние Минну и Вольфганга. Петра только улыбалась.

— Таких ребят двенадцать на дюжину, — говорила свекровь, глядя на младенца. — Ничего пагелевского. Рыночный товар!

Бедняга Петра! Ведь Вольфганг большею частью бывал в университете, когда приходила фрау Пагель, а Минну старуха умела спровадить! И Петра должна была выносить все одна. Если она давала ребенку грудь, старуха сидела, уставившись на мать и дитя, и самым бесстыдным тоном спрашивала:

— Ну, фройляйн, хорошо он прибавляет?

У всякой другой женщины молоко свернулось бы от таких разговоров.

— Благодарю, неплохо, — только улыбалась Петра.

— Он убавил в весе, — утверждала старуха, барабаня по столу.

— Да что вы, он прибавил тридцать грамм, весы…

— Я не верю весам, весы всегда врут. Я верю собственным глазам, они-то уж не обманут. Он убавил в весе, фройляйн!

— Да, убавил, — соглашалась Петра.

Фрау Пагель-старшая упорно стояла на том, что Петра — незамужняя, бюро регистрации браков не могло убедить ее в противном.

— Вы ж еще полгода назад там висели, и ничего из этого не вышло.

— Но я, право, желал бы, мама…

— Пожелай себе чего-нибудь к рождеству, мой мальчик!

— Да ведь она всех вас за нос водит, — смеялась Петра. — Ей это доставляет большое удовольствие. Иногда, когда мать думает, что я не вижу, она трясется от смеха!

— Да, она смеется над тобой, потому что ты все ей спускаешь! возмущалась Минна. — Вот именно такой овечки ей не хватало, чтобы покуражиться над ней!

— В самом деле, Петра, — просил Вольфганг. — Нельзя все спускать маме! Она же удержу не знает!

— О Вольфи! — весело смеялась Петра. — Разве я и тебе не все спускала, а вот прибрала же к рукам!

Озадаченный Вольфганг Пагель молчал.

Если вспомнить, что фрау Пагель-старшая жила в Старом Вестене, на Танненштрассе, возле Ноллендорфплац, а молодые люди снимали квартиру на окраине города на Крейцнахерштрассе, возле Брейтенбахплац, то надо было поражаться стойкости, с какой старуха изо дня в день проделывала далекое путешествие к столь неприятной ей молодой особе. Дом был новый, даже новехонький, но он уже разваливался, казалось, он вот-вот рассыплется при всей своей новизне.

— Нате-смотрите, — гневно выговаривала старуха Петре, — что я вогнала себе в вашем отвратительном курятнике!

И она показала Петре руку. Через всю ладонь проходила большая заноза.

— Это ваши перила, — не унималась старуха. — В таких сараях порядочные люди не живут! Ведь это опасно для жизни! Можно получить заражение крови!

— Погодите, я вытащу вам занозу! — с готовностью вызвалась Петра. — Я это очень хорошо умею.

— Но если вы причините мне боль! Этого я не потерплю! — с угрозой заявила старуха.

Мрачно смотрела она, как Петра достает иголку и пинцет. Как многие люди, героически, без жалобы выносящие большую боль, старая фрау Пагель робела и трусила перед маленькими невзгодами жизни.

— Я не позволю мучить себя! — крикнула она.

— Держите руку спокойно, и почти ни капельки не будет больно, — сказала Петра, приступая к операции.

— Не хочу, чтобы даже капельку болело! — заявила фрау Пагель. — Хватит мучений с этой противной занозой, а тут еще какой хирург сыскался! неподвижными глазами, зрачки которых сузились от страха, смотрела она на руку.

— Только не двигать рукой! — еще раз потребовала Петра. — Смотрите лучше в сторону!

— Я… — сказала фрау Пагель слабее и снова вздрогнула. — Я не хочу… Не смейте… Может быть, она сама выйдет.

Она старалась вырвать руку.

— Да перестанешь ты рукой дергать?! — с досадой вскрикнула Петра. — Вот еще нежности! Надо же быть такой бестолковой!

— Петра! — ахнула окаменевшая старуха. — Петра! Что с тобой! Ведь ты сказала мне «ты»!

— Вот она! — весело крикнула Петра и с торжеством подняла занозу. Видишь, как это просто, если не дергать рукой?

— Она говорит мне «ты», — прошептала старуха и села. — Она говорит, что я бестолковая! Разве ты не боишься меня, Петра?

— Нисколечко! — рассмеялась Петра. — Можешь называть меня фройляйн и говорить, что малыш не прибавляет в весе — я знаю, у тебя на душе другое.

— Дуреха! — с досадой сказала свекровь. — Не воображай только, что я с тобой согласна!

— Нет, нет!

— Слушай, Петра!

— Да?

— Если Вольф заметит, что мы на «ты», не говори ему, как это произошло. Скажи, что я предложила тебе перейти на «ты». Хорошо?

— Нет, — улыбнулась Петра.

— И ты расскажешь ему все как было?

— Да, — ответила Петра.

— Ну, не говорила я, что ты дуреха! — сердито воскликнула фрау Пагель. — Ты, верно, решила говорить ему все на свете, да?

— Конечно.

— Далеко ты уедешь с такими правилами. Ты его избалуешь. Мужчин нельзя баловать.

— А ты? — спросила Петра. — Ты его разве не баловала? Да еще как!

— Я? Никогда! Клянусь тебе, никогда! Что ты смеешься? Не смей! Не позволю я смеяться над собой! Да перестань же! Сейчас же перестань! Смотри, Петра, будешь бита! Петра… ах, Петра, ну что ты расплясалась, где же мне, старухе, за тобой угнаться. Разве так поступают? Когда-то невестки бросались на колени и спрашивали у мамочки благословения — по крайней мере я читала такую чепуху, — а ты еще надо мной издеваешься. Петра! Ах ты, сирена несчастная! Ты, значит, и меня прибрала к рукам? Бедный Вольфганг!

4. САЛОН МОД ЭВЫ ФОН ПРАКВИЦ

Мы проделали долгий путь, пора идти дальше, мы спешим.

Если идти по Курфюрстендамму от Гедехтнискирхе по направлению к Галензее, то по левую руку в сторону отходит переулок, Мейнекештрассе туда мы и свернем, тут мы найдем знакомых. Почти на самом углу Курфюрстендамма, через два-три дома мы набредем на маленький магазин. На вывеске написано "Эва фон Праквиц".

Это небольшой салон мод. Дамы могут купить себе здесь венское вязаное платье или заказать шелковую блузку, а для мужчин есть изумительные перчатки, или пара изысканных запонок, или верхняя сорочка из чистого шелка на заказ, в сорок — пятьдесят марок. За дешевизной здесь не гонятся. Не рассчитывайте достать в этом магазине что-нибудь определенное, не вздумайте прийти сюда и потребовать воротнички номер 40. Продавщицы, молодые дамы с красивыми наманикюренными ногтями, состроят насмешливую мину, услышав такое требование. Здесь есть только вещи и вещички, которые дразнят воображение, будят внезапный каприз — только что дама не знала, что ей нужен вот этот шерстяной джемпер, но сейчас она уверена, что жизнь без него покажется ей пустой и печальной.

В этом магазине царит фрау фон Праквиц. Над дверью написана фамилия Праквиц, но правильнее было бы написать Тешов, ибо здесь правит достойная дочь старого Тешова. Ласковые улыбки она приберегает для клиентов. Служащие трепещут перед ней, она говорит с ними холодным, резким тоном. Она скаредна, она выжимает из девушек долгие часы сверхурочной работы, у нее всевидящие глаза.

Да, она рассорилась с отцом. Договорились, что она получит только ту часть, какая полагается ей по закону — но это настоящая Тешов. Она скупа, так как у нее есть цель.

У нее есть цель, ей надо добывать деньги, много денег. На ней лежит забота о двух несовершеннолетних. Надо полностью их обеспечить на случай, если она умрет. Как она ненавидит теперь молодость, беззаботность, здоровье; стоит молодой продавщице переглянуться с мужчиной, и фрау Эва вся вскипает. Она думает только о муже и дочери, о том, что эти двое, что они все трое обмануты жизнью. Поэтому она не допускает, чтобы другие были счастливы. Осталось только копить, и она копит.

Иногда в вечерние часы в магазине можно застать худощавого седоволосого господина — у него темные глаза, он превосходно держится! И молчалив. На его лице вежливая, приветливая, несколько безжизненная улыбка — дамам из Нового Вестена он очень нравится. Кавалер старой школы, большой барин, сразу видна голубая кровь!

Старик улыбается, он провожает даму почти до дверей магазина, он подтверждает, что погода очень, очень хорошая.

Затем отвешивает легкий поклон, провожает взглядом даму, скрывающуюся за дверью, поворачивается и снова подходит к жене.

Его мозг спит, все запорошило снегом; некогда это был ротмистр и арендатор имения Иоахим фон Праквиц — теперь это всего лишь дряхлый, дряхлый старик. Он уже не шагает ни в одиночку, ни в строю. Он дремлет.

И все же от прошлого кое-что еще осталось — Иоахим фон Праквиц не открывает дамам дверь магазина, не закрывает ее за ними. Будь это в его квартире, на Блейбтрейштрассе, он помог бы даме, был бы гостеприимным хозяином, кавалером. Но никогда он не будет дельцом, «обслуживающим» клиентов. Этого он не хочет. Этот крошечный остаток своеволия он сохранил. Немного, но все же кое-что!

У дочери даже этого не осталось. Долго, неделями и месяцами привыкала она снова к людям. Теперь она может выносить без слез, если кто-нибудь дружески заговаривает с ней. Весь долгий день сидит она в задней комнате магазина, где помещаются мастерицы, белошвейки, закройщица. Жужжат машины, девушки тихо болтают друг с другом, «сама» — в магазине.

Виолета фон Праквиц тихо сидит в мастерской. Она следит взглядом за работой девушек, она смотрит в окно или на цветы, стоящие перед ней в вазочке. Она улыбается, иногда немного поплачет, но не говорит ни слова. Однажды над ней прозвучало проклятие: да пронесет она через всю свою жизнь один и тот же образ; она видела мертвеца, а затем наступило время, о котором никто ничего не знает.

Помнит ли она это время? Помнит ли мертвеца, его проклятие? Врачи говорят «нет», но почему же она порою плачет? Она плачет беззвучно, так что девушки вокруг нее сначала ничего не замечают, но затем кто-нибудь, взглянув на нее, говорит: "Наша фройляйн плачет!" И все замолкают и смотрят на плачущую. Прежде они в таких случаях пробовали утешить ее, давали ей цветы и конфеты, шутили, одна кудахтала как курица, другая танцевала с манекеном — ничто не помогало.

Но вот входит фрау фон Праквиц. Ее позвали, она бросила в магазине свою лучшую клиентку. Она спешит… Куда девалась ее суровость, у нее находится время, она обнимает свое большое дитя, она кладет руку на глаза дочери: "Не надо плакать, Виолета, гляди веселее!"

Постепенно больная стихает, согревается материнским теплом, улыбается, снова поглядывает на девушек. Фрау фон Праквиц возвращается в магазин.

Девушки, которые работают в мастерской и в магазине — жительницы Берлина. Они бойки на язык, они порой резко отзываются о резкой женщине, донимающей их строгостью. И все же всегда найдется одна, которая скажет:

— Но, бог ты мой, сколько же выстрадала фрау фон Праквиц! И муж и дочь! Мы были бы не лучше на ее месте…

— Нет, не лучше. Виолете пошел семнадцатый год. Ей еще жить и жить…

— Да, — говорят врачи, — нельзя знать. Ждите и надейтесь — ничего невозможного нет, фрау фон Праквиц!

Она надеется и ждет. Припасает, копит. Все, что осталось в ней нежного, доброго, она изливает только на дочь. Мужа она вряд ли видит, он и здесь, и в то же время не здесь. Вспоминает ли она когда-нибудь о некоем господине фон Штудмане? Как далеко — как глупо!

Однажды случилось, что фрау Эва встретилась на улице с некиим господином Пагелем. Она холодно поглядела ему в глаза, не поклонилась, она смотрела сквозь него. Настолько-то она была дочерью своего отца, чтобы, наконец, раскусить этого субъекта. Он выманил у нее доверенность, он злоупотребил этой доверенностью, крупные суммы потекли в его собственный карман. Отец рассчитал ей черным по белому, сколько стоили вещи, проданные этим молодым человеком, он подытожил суммы, которые были переведены ей громадная разница! И эта разница вычтена из ее наследства!

Да, она помнит еще кое-что, она хорошо помнит: у этого Пагеля есть расписка от нее на две тысячи марок. Пусть себе хранит ее, она никогда не погасит этого долга — пусть эта записка напоминает ему все то плохое, что он ей причинил!

Он казался таким юным, таким преданным, таким порядочным. Нельзя верить юности, преданности, порядочности. Все друг друга надувают, она сегодня вечером еще раз проверит кассу. Фройляйн Дегелов щеголяет в новых шелковых чулках. Возможно, у нее есть друг, а возможно, она запускает руку в кассу. Будь настороже!

5. АМАНДА БАКС ОТВЕРГАЕТ ЖЕНИХА

— Заходите, молодой человек, заходите на чистую половину. Конечно, Аманда там! А где же ей быть? — громко и весело восклицала фрау Крупас. И украдкой шепнула: — Будьте сегодня поласковей с ней, она получила извещение о смерти своего бывшего дружка.

— Умер наконец? — обрадовался молодой человек. — Ну, слава тебе господи!

— Да побойтесь вы бога! Нельзя же быть таким бессердечным, господин Шульце! Хоть это и был сущий пес, она все же горюет.

— Здорово, Аманда! — сказал молодой человек, господин Шульце, шофер бумажной фабрики Корте и Кертиг. Но он не зашел на чистую половину. Он зашел в кухню, где Аманда Бакс еще убирала посуду.

— Что это у вас было на завтрак? Копченая селедка? Кто же в такую жару ест рыбу — она быстро портится.

— Вот еще глупости! Она же копченая, — возразила Крупас.

— Не прикидывайся, Шульце, — сказала Аманда, — будто ничего не знаешь. Слышала я, как она шушукалась с тобой у дверей. Да, умер мой Гензекен — и хотя он и был негодяй, а по-своему любил меня такой, какой я тогда была: нищей, без роду, без племени, а не правой рукой тетушки Крупас.

— Если ты думаешь, Аманда, что я тебя из-за того…

— Ну, кто это говорит? О тебе разве речь? — рассердилась Аманда и так порывисто бросила в лохань медную губку, что она зазвенела. — Вам, мужчинам, всегда кажется, что только про вас и говорят. Нет, я говорила о моем Мейере, сердце у меня болит, не могу я забыть, что он и умер как негодяй. Его убили в Пирмазенсе, в окружном управлении, — он был сепаратист — всегда с французами и против немцев, совсем так, как в Нейлоэ, где я ему за это влепила пощечину.

— В Пирмазенсе, — смущенно сказал господин Шульце. — Так ведь это тоже не вчера было…

— Двенадцатого февраля это было, добрых четыре месяца прошло. Но он ведь попросту был Мейер и ничего больше, да и меня не сразу разыскали, вот оно и затянулось, пока меня известили. У него в бумажнике нашли записку, где было сказано, что я его невеста…

Аманда Бакс — те аристократические времена, когда она была компаньонкой Вольфганга Пагеля, давно миновали, и она вернулась в старый, знакомый Берлин на склад тетушки Крупас — Аманда Бакс сделала презрительную гримасу и добавила:

— А ведь я вовсе не была его невестой, я просто с ним жила.

Наступила удручающая тишина. Молодой человек ерзал на своей табуретке, наконец вмешалась фрау Крупас:

— Очень хорошо, Мандекен, что ты такой откровенный человек. Но что слишком, то слишком, и зря ты наступаешь на мозоль господину Шульце, ведь он к тебе всей душой.

— Да бросьте, Крупас, бросьте! — сказал шофер. — Я Аманду знаю, она не хотела меня обидеть, она совсем не то думала.

— Не то думала? — вскинулась Аманда. Щеки ее запылали еще сильнее обычного. — Именно то думала, именно то, что сказала! При чем тут "знаю Аманду"!

— Ну ладно, ладно, — сказал молодой человек. — Ну, ты так и думала. Стоит ли из-за этого спорить!

— Послушайте-ка, что он говорит, Крупас! И вот этакий хочет быть мужем! Нет, милый Шульце! — уже в полном отчаянии воскликнула Аманда. — Ты добрый парень, но рохля. Я знаю, ты человек солидный, бережливый, не пьешь, ты при первой же возможности купишь себе грузовичок, и я могла бы сделаться женой экспедитора, как ты мне говорил… Но, милый Шульце, я сегодня весь день раскидываю умом и так и этак, нет, ничего путного из этого не выйдет. Хорошо быть обеспеченной, но быть только обеспеченной тоже не годится. Ведь мне всего двадцать три года и торопиться мне некуда. Может быть, и явится еще другой, у которого сердце бьется горячей. У тебя оно совсем не бьется, Шульце.

— Ах, Аманда, ты это потому говоришь, что получила сегодня письмо. Не отказывай мне. Знаю, я не слишком прыток, бойкости во мне нет, но в нашем деле это и хорошо. Ездить быстро каждый сумеет, но ездить осторожно и развернуться вместе с прицепом на дворе, который не больше вашей кухни, да чтобы ни единой царапины, это умею только я.

— Ну, опять понес про свою дурацкую машину! Вот и женись на своем «даймлере»!

— Ну да, я говорю о машине, но дай же мне досказать, Аманда! Пускай я не больно прыток, говорю я. Но ведь с машиной я потому и справляюсь. Ну, и на женатом положении не оплошаю. Поверь мне, Аманда, фасонить, показывать свою лихость все умеют, но погляди-ка на такого удальца через полгода. Все разбито вдребезги. Со мной ты останешься цела, Аманда. Выходи за меня, и ничего с тобой не случится — это так же верно, как то, что я шофер.

— Хороший ты парень, Шульце, — сказала Аманда. — Но, поверь, ничего у нас не выйдет. Огонь и вода друг с другом не уживутся. Со мной, говоришь, ничего не случится — да ведь, Шульце, что уж тут хорошего, если ничего не случится. Слишком тихо — этак тоже соскучишься.

— Ну что ж, — сказал молодой Шульце и встал, — не буду тебя уговаривать. На нет и суда нет. Со мной, значит, скучно. Ну, я на тебя не обижаюсь, Аманда, чего там! Пекари и то не каждый день пекут одинаковый хлеб. Ты, значит, огонь, а я вода. Тут уж ничего не поделаешь. Спокойной ночи, фрау Крупас. Спасибо вам, что разрешали мне заходить к вам вечерком, спасибо за угощение…

— Ну вот еще, об угощении заговорил!

— А почему бы мне не говорить об угощении! За все, что тебе подарено в жизни, надо благодарить. Спокойной ночи, Аманда, желаю тебе всего хорошего…

— Большое спасибо, Шульце. Я тебе тоже — и прежде всего хорошей жены!

— Ну, что же, может, и найду… Но как бы я был рад, Аманда!.. Спокойной ночи.

Обе женщины молча ждали, пока не хлопнула дверь, пока не раздались его шаги во дворе. И лишь услышав, как он сказал сторожу Рандольфу "Спокойной ночи", фрау Крупас спросила:

— Хорошо ли ты сделала, Аманда? Ведь это очень надежный человек.

Аманда Бакс молчала.

Крупас начала снова:

— Я-то ничуть не жалею, мне это на руку, хоть бы ты еще десять лет здесь прожила. Петру я очень любила, но разве с ней поговоришь, как с тобой. Да и в деле ты лучше — только вот насчет писанины, тут уж она покрепче.

— Не сравнивай меня с фрау Пагель, тетушка Крупас, — сказала Аманда. Куда уж мне!

— Разве я что плохого о Петре сказала? Ты сама не знаешь что говоришь! Я сказала, что ты мне больше подходишь. И это правда.

— Ну да, — сказала Аманда. — Ты хочешь сказать: корове не место на балу.

— Ты меня хорошо понимаешь, Мандекен, — сказала Крупас и встала, зевая. — Просто не хочешь меня понять. Злишься на всех, оттого что твой-то, покойный, не был порядочным человеком. Ну, а теперь на боковую. Завтра к нам придет вагон бутылок, значит надо выехать в пять — ты спать не собираешься?

— Посижу еще, погляжу в окно. И вовсе я не злюсь, знаю, что сама кругом виновата.

— Ну, ладно, только не кисни. Вспомни о Петре — та ведь в каком была переплете, похуже тебя. А теперь? Настоящая дама!

— Дама! — презрительно сказала Аманда. — На дам я плюю. Но он ее любит, вот что. А кисляй Шульце больше думал о твоем складе и о том, что ты обещала меня обеспечить, чем о любви…

— Боже мой, Мандекен, любовь, не вздумай только рассуждать о любви! Глядеть вечером на небо да еще говорить про любовь — это вредно, этак и насморк недолго схватить. Иди-ка лучше спать. Хорошенько выспаться полезнее, чем думать о любви. От любви только дуреешь.

— Покойной ночи, тетушка Крупас. Хотела бы я знать, что бы ты запела, если бы кто-нибудь сказал тебе это лет сорок назад!

— Ах, детка, так ведь то совсем другое! Любовь сорок лет назад! Другое было время! А нынче — нынче и любовь уж не та!

— Как же! — сказала Аманда, придвинула табуретку к окну и стала глядеть в берлинское небо.

6. МЫ ПРОЩАЕМСЯ С ТЕШОВАМИ

Мимо, мимо, нам некогда! Не съездить ли нам в Нейлоэ?

— Алло, алло! Берегись! Дорогу!

Идет воз, тяжело нагруженный мешками. Лошадей нет, все лошади в поле, на работе, каждый на счету, — и вот люди толкают телегу, перевозят на себе пятьдесят центнеров по ухабистому двору. Они хватаются за спицы, наваливаются плечом на стойки. Медленно катит телега к амбару.

Кто идет по двору? Кто кричит: "Пошевеливайтесь!" Это тайный советник, старик фон Тешов. Он стал своим собственным управляющим, лесничим, писцом, теперь он еще становится собственной ломовой лошадью, он впрягается в дышло.

— Живей, люди! Мне стукнуло семьдесят, а вы — вы не можете справиться с двумя-тремя центнерами? Сморчки несчастные!

Едва только остановилась телега, как он уже спешит в другое место. Ах, у него хлопот полон рот, надо подгонять, проверять, считать, с самого утра он валится с ног — и совершенно счастлив! У него есть задача, вернее, две задачи: ему нужно возродить Нейлоэ, его зять и собственная дочь, сговорившись с бандой воров и преступников, разорили имение. И кроме того, нужно вернуть деньги, которые украли у него красные.

Он трудится неустанно, он скуп, он скареден. У собственной жены тащит яйца из кладовой, чтобы продать их. Находит все новые способы экономить. Когда люди вздыхают: "Пожалейте нас, господин тайный советник", — он кричит:

— А меня кто пожалеет? У меня ничего нет, я бедняк, одни долги, вот как меня обворовали!

— Да уж будет вам, господин тайный советник, у вас есть лес!

— Лес? Лес! Десятка полтора тощих сосен — а мало, по-вашему, дерет с меня казна? До войны я платил восемнадцать марок подоходного налога в год — а теперь? Тысячи требуют с меня эти молодчики! Только ни шиша не получат! Нет уж, пусть каждый устраивается как знает.

И он бежит дальше. Голова его полна все новых затей. Если утром звонок зазвонит на пять минут раньше, он выколотит из шестидесяти рабочих на пять часов больше неоплаченного труда. Он обирает их при выплате недельного жалованья; если каждого надуть только на один пфенниг, то за год можно сберечь тридцать марок! Надо торопиться, он просчитался, бумаги, которые он покупал во время инфляции, уже ничего не стоят. Они «девальвированы», так выражаются эти разбойники, за тысячу марок дают пятьдесят пфеннигов!

— Ну что ж, старина Элиас, а все же я получу больше, чем ты за свои тысячемарковые билеты.

— Подождем, господин тайный советник, подождем, увидим! Время покажет.

Нет, старый тайный советник не может ждать, он должен торопиться. Его капитал в бумагах, в наличных деньгах улетучился. Когда он умрет, должен же он иметь по крайней мере столько, сколько унаследовал от отца! Зачем? Для кого? Дочери выделена та часть, какая полагается ей по закону, и из этой части будут вычтены суммы, полученные ею авансом. С сыном он тоже рассорился. Для чего же? Он не знает и не думает об этом, он суетится, высчитывает каждый грош, а кроме того, он ведь доживет до глубокой старости. Ему и в голову не приходит, что в ближайшие двадцать лет он переселится в лучший мир. Старик еще надеется пережить иных юношей.

Наверху в замке, у окошка, сидит его старая жена. Но подруга ее, Ютта фон Кукгоф, уже не с ней. Ютта впала в немилость. Ютта изгнана. Пусть живет как может — она пренебрегла небесным блаженством, она вздумала перечить господину Герцшлюсселю.

Господина Герцшлюсселя фрау Белинда вывезла из Дрездена. Этот бородач, облаченный в черный сюртук, возглавляет строгую секту, которая уже здесь, на земле, посвятила себя покаянию и очищению от грехов; он — глава, и он же, по-видимому, и вся секта! Господин Герцшлюссель освободил фрау Белинду от оков «закосневшей» церкви, он доказал, что истинное спасение только в Иисусе. Теперь фрау Белинда может устраивать молитвенные собрания сколько душе угодно, ей не приходится опасаться какого-нибудь пастора или суперинтенданта.

Ютта же восстала на господина Герцшлюсселя. Она твердила, что он ворует, пьет, путается с женщинами. Но Ютта просто старая дева с плохим характером, а у господина Герцшлюсселя — красивая холеная борода, вкрадчивый голос. Когда он переносит фрау Белинду в шезлонг на своих сильных руках, она так счастлива, как только может быть счастлива грешная плоть на этой земле!

Пытаясь дать последний бой, Ютта фон Кукгоф хотела восстановить тайного советника против господина Герцшлюсселя. Но тайный советник только рассмеялся.

— Герцшлюссель? — сказал он. — Да что вы, Ютта, это же милейший человек! Благодаря ему мы не только сэкономим на горничной, мы наконец-то вышли из церкви и не платим церковных податей. Белинда всегда в хорошем настроении — и все это за тарелку супа! Нет, Ютта, пусть остается!

— Не всегда он будет довольствоваться тарелкой супа — теленок быстро становится быком!

— Деньги? Но ведь у меня нет денег, Ютта! А уж я присмотрю, чтобы она не выдавала ему никаких письменных документов. Этот Герцшлюссель — мастер подбирать ключи к дамским сердцам, но ключей от кассы он не получит.

Таким образом, оба старика позаботились о том, чтобы найти себе занятие по сердцу — о детях им больше думать не надо.

7. "ОНА НЕ УМЕЛА ПЛАВАТЬ"

В свободные дни, отправляясь на прогулку, господин фон Штудман любит забрести на кладбище соседней деревни. Он садится на скамью, прямо перед ним старая могила. Когда он нашел ее, она вся заросла плющом, господин фон Штудман очистил от него надгробный камень.

На камне можно прочесть, что Елена Зибенрот, шестнадцати лет от роду, утонула, спасая тонущего ребенка. В заключение стояли простые слова: она не умела плавать.

Господин фон Штудман любит посидеть над этой могилой. Тихо; в летнее время людям некогда заглядывать на кладбище, никто не тревожит его. Птицы щебечут; по ту сторону каменной стены, по проселочной дороге, скрипят телеги. Штудман смотрит на камень, он думает о молодой девушке. Елена Зибенрот звали ее, было ей шестнадцать лет — она не умела плавать. Была готова помочь, но сама нуждалась в помощи. Штудман тоже был готов помочь но и он не умел плавать.

Тайный советник Шрек очень доволен им, больные его любят, служащие на него не жалуются, господин фон Штудман может долго оставаться в этом санатории, он может состариться, может здесь умереть.

В этой мысли для него нет ничего устрашающего. Ему нравится такой образ жизни, у него нет охоты вернуться в мир здоровых — он не умеет плавать. Он открыл, что ему не хватает чего-то, чего-то такого, что есть у других: он не может приспособиться к жизни. У него есть готовая мерка, и он хотел бы, чтобы жизнь уложилась в эту мерку. Жизнь не уложилась, господин фон Штудман потерпел крушение. В большом и малом. Он не способен идти на уступки.

Да что там! Не раз говорил ему старик доктор, тайный советник Шрек:

— Вы просто старая дева в штанах!

Господин фон Штудман только улыбался. Он ничего не отвечал. Это-то он, наконец, понял — что не надо учить того, кого ничему не научишь.

Он не умеет плавать — вот в чем суть.

Впрочем, господин фон Штудман будет отличным, непревзойденным дядюшкой для детей Пагеля. Он намерен провести свой отпуск с Пагелями. Стесняет его только мысль о молодой, еще незнакомой ему женщине. Женщину так трудно понять. Нет, сам он нисколько не похож на женщину, не похож на старую деву. То, что сказал тайный советник, вздор. Женщины, замужние и одинокие, глубоко ему чужды. Но в конце концов дядей можно стать и без тягостного общения с женщинами. Возможно, что он поедет путешествовать с Пагелями.

Не умеет плавать!..

8. МУЖ И ЖЕНА НОЧЬЮ

Ночью в городе стало немного прохладней, свежий ветер колышет белые занавески. Женщина проснулась, зажгла лампу на ночном столике, и первый взгляд, как всегда, бросает на другую постель.

Муж спит. Он лежит на боку, подогнув ноги, лицо — мирное, тихое. Чуть-чуть вьющиеся золотистые волосы придают ему ребяческий, мальчишеский вид, нижняя губа выдвинута вперед.

Женщина жадно всматривается в эти знакомые черты, нет, они не искажены тревогой, не истомлены заботой. В иные ночи он говорит со сна, он пугается чего-то, зовет; тогда она будит его, она говорит: "Опять ты об этом вспомнил".

С минуту они разговаривают, а затем снова засыпают.

Было время, когда на него навьючили тяжелую ношу, но он справился. Только справился? Нет, он окреп, он открыл в себе нечто, давшее ему опору, нечто незыблемое — волю. Когда-то он был ей по-милу хорош — а нынче по-хорошу мил.

Молодая женщина улыбается — она улыбается жизни, мужу, счастью…

Это не то счастье, что зависит от внешних обстоятельств, оно покоится в ней, как ядро в орехе. Женщина, которая любит и чувствует, что любима, знает счастье, и оно всегда с ней, точно счастливый шепот на ухо, заглушающий дневные звуки. Любящая возлюбленная — это счастье и покой, когда желать уже больше нечего.

Она еще раз окидывает взглядом комнату, не конуру, а комнату. Она слышит дыхание мужа и более легкое и быстрое — ребенка. Тихо колеблются белые занавески.

Все изменилось.

Она гасит свет.

Доброй ночи. Доброй, доброй ночи!

Примечания

1

Осторожней! Прислуга! (фр.).

(обратно)

2

Западная часть Берлина.

(обратно)

3

Центральный район Берлина.

(обратно)

4

Платного гостя (англ.).

(обратно)

5

Игра (фр.).

(обратно)

6

Улица в Берлинском Вестене.

(обратно)

7

Нурми Пааво (1897) — знаменитый финский стайер, неоднократный чемпион Олимпийских игр.

(обратно)

8

Деревушка в Шотландии; в XIX веке была одно время прибежищем для влюбленных, желавших сочетаться браком против воли родителей (в Шотландии брачный кодекс был значительно облегчен); мировым судьей, оформляющим эти браки, был одно время кузнец.

(обратно)

9

Немецкий сатирический еженедельник.

(обратно)

10

Контрреволюционные военные организации, созданные германскими империалистами после 1918 г. для борьбы с революционно-демократическим движением; впоследствии были реорганизованы в Черный рейхсвер.

(обратно)

Оглавление

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ . СТОЛИЦА И ЕЕ ПОЛУНОЧНИКИ

  ГЛАВА ПЕРВАЯ . В БЕРЛИНЕ И В ДРУГИХ МЕСТАХ ПРОСЫПАЮТСЯ

  ГЛАВА ВТОРАЯ . В БЕРЛИНЕ ВСЕ ИДЕТ КУВЫРКОМ

  ГЛАВА ТРЕТЬЯ . ВСЕ В ПОГОНЕ, ЗА ВСЕМИ ПОГОНЯ

  ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ . ПРЕДВЕЧЕРНИЙ ЗНОЙ НАД ГОРОДОМ И ДЕРЕВНЕЙ

  ГЛАВА ПЯТАЯ . ГРОЗА РАЗРАЗИЛАСЬ

  ГЛАВА ШЕСТАЯ . ГРОЗА ПРОШЛА, НО ДУХОТА ОСТАЛАСЬ

  ГЛАВА СЕДЬМАЯ . ДУШНАЯ ЛУННАЯ НОЧЬ

  ГЛАВА ВОСЬМАЯ . ЗАПЛУТАЛИСЬ В НОЧИ

  ГЛАВА ДЕВЯТАЯ . НОВОЕ НАЧАЛО НОВОГО ДНЯ

ЧАСТЬ ВТОРАЯ . СТРАНА В ОГНЕ

  ГЛАВА ДЕСЯТАЯ . МИР ПОЛЕЙ

  ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ . ИДУТ ПРОДУВНЫЕ ГУСАРЫ

  ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ . ПОТЕРЯННОГО НЕ ВЕРНУТЬ

  ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ . ПОТЕРЯННАЯ И ПОКИНУТАЯ

  ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ . ЖИЗНЬ ПРОДОЛЖАЕТСЯ

  ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ . ПОСЛЕДНИЙ НЕ ОСТАЕТСЯ В ОДИНОЧЕСТВЕ

  ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ . РЕНТНАЯ МАРКА СОТВОРИЛА ЧУДО . . . . . . . . . . .